Марка страны Гонделупы

DjVu

      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      ПЕТРИК П ОПАНАС
     
      Они враждовали целое лето и с каждым днём всё сильнее ненавидели друг друга.
      Встречаясь, они шипели, словно два старых гусака, и бросали друг на друга злобные взгляды. Открыто и тайно они учиняли друг другу большие и маленькие неприятности.
      А началось как будто с пустяков.
      В один прекрасный день Опанас, усевшись верхом на забор, разделяющий их садики, от нечего делать показал Петрику язык и запел на все лады:
      — Петрушечка, свиндирюшечка! Петру-ушка, свинди-рю-ушка! Петру-уха, свиндирю-уха...
      Петрик обиделся. Он терпеть не мог таких шуток.
      — Уходи с нашего забора! — сердито, краснея, крикнул он.
      — Не уйду! — весело ответил Опанас. — Забор не ваш, а наш...
      — Вот ещё! — крикнул Петрик. — Наш, а не ваш...
      — Не ваш, а наш! Не ваш, а наш! — завопил Опанас, снова высунул язык да ещё впридачу перебросил обе ноги через забор прямо к Петрику в сад и вызывающе забарабанил босыми пятками по доскам.
      Тогда Петрик схватил камень, размахнулся и сплеча запустил в отвратительного крикуна.
      Опанас взревел страшным голосом, и Петрик приготовился торжествовать победу.
      Но не тут-то было.
      Совершенно внезапно на заборе появился брат Опана-са, третьеклассник Остап, длинноногий верзила в полосатой майке.
      Он уселся на перекладину и в упор посмотрел на Петрика.
      У Петрика чуточку ёкнуло сердце. Оба кулака разжались и сами собой опустились вниз.
      Однако от забора он не отступил.
      В это мгновение вынырнула ещё парочка Опанасовых братьев — два близнеца Ивась и Михась. Они с трудом вскарабкались на забор и, выпучив круглые глазки, уставились на Петрика.
      Ну, этих-то, во всяком случае, можно было не бояться. Подумаешь, четырёх летние клопы!
      Тем не менее Петрик сделал шаг назад. Очень маленький шаг. Даже полшага. И в ту же минуту ещё два брата, Тарас и Андрий, как по команде оседлали забор, прочно усевшись верхом.
      Ох! У Петрика подогнулись коленки.
      И вдруг забор застонал и пошатнулся. Казалось, огромные столбы, врытые в землю, согнутся и лягут набок вместе с досками. На него взгромоздились два самых старших Опанасовых братца — Петро и Грицко.
      И вся компания в грозной тишине устремила глаза на Петрика,
      Петрик мгновенно исчез из сада. Не вступать же в бой с восьмёркой братьев Чернопятко!
      С этого самого дня и началась вражда.
      А казалось, чего бы им ссориться?
      И жили они совсем рядышком. И отцы их работали на одном заводе. И забор у них был общий. Правда, забор этот был высокий и плотный, из хорошо пригнанных досок и вдобавок покрашен зелёной масляной краской. Но ведь через каждый забор легко перелезть, если за ним ждёт тебя друг...
      На следующее после ссоры утро Опанасовы куры случайно забрели к Петрику в сад. Петрик задрожал от злобной радости. Теперь он им покажет, всем этим братьям Чернопятко!
      Схватив палку, он помчался навстречу курам.
      И уж гонял он их по саду!
      Гонял и вопил не своим голосом. Ошалелые куры, роняя перья, носились, забыв всё на свете, даже тот самый спасительный забор, под которым только что пролезли. Они кудахтали прямо-таки обезумевшими голосами.
      А когда Петрик, весь красный и опьянённый победой и торжеством, загнал их к забору, они перелетели через него, словно дикие лебеди. И неистовое кудахтанье раздалось уже из соседнего сада.
      Это было дьявольское наслаждение!
      Вдогонку Петрик ещё запустил палку. Весь забор загрохотал, как барабан.
      Однако расплата последовала немедленно. Внезапно Петрик увидел разгневанное лицо Опанасовой мамаши и услыхал голос, грозно требовавший его собственную маму.
      Петрик не посмел ослушаться. Как провинившийся щенок, он поджал хвост и побежал звать маму.
      Какой она казалась маленькой, прямо крошечной, его мама, по сравнению с мамашей Опанаса! И какие у неё стали растерянные глаза и как задрожали губы, когда она услыхала о подвигах своего Петрика!
      Она была ужасно огорчена.
      — Зачем ты гонял чужих кур? — сказала она скорее расстроенным, чем сердитым голосом.
      — Они к нам в сад пришли, — насупившись, сказал Петрик, чувствуя горькое раскаяние, — я их только хотел немножко выгнать...
      — Он нарочно... он нарочно... он нарочно, — во весь голос выкрикнул Опанас, внезапно появляясь над забором, — он нарочно гонял...
      — Ты правда нарочно? — спросила мама, теперь уже по-настоящему сердитая. — Какое безобразие!
      — Нарочно! — твёрдо ответил Петрик и с ненавистью посмотрел на краснощёкое лицо врага.
      — Ага! Ага! Ага! — торжествующе заорал Опанас, но тут же, получив от мамаши лёгкий подзатыльник, нырнул вниз.
      Вообще говоря, куриный конфликт был улажен быстро и совершенно мирным путём. Мама извинилась за Петрика и сказала, что она, пожалуйста, готова заплатить за пострадавших кур, если куры чем-нибудь пострадали.
      Но мамаша Опанаса отказалась от денег, заявив, что куры ничуть не пострадали, а лишь очень взволновались. Она просит только, чтобы в будущем это не повторялось.
      Тогда мама Петрика дала обещание, что это ни в коем случае не повторится, и соседки разошлись, вполне довольные друг другом.
      Они даже поделились некоторыми домашними новостями. Мамаша Опанаса, например, рассказала, что хотя сегодня она стряпает к обеду вареники с творогом, но куда лучше начинять их свежей вишней.
      На это мама Петрика сказала, что если соседям нужны вишни, то пожалуйста, пусть рвут у них в саду. Потому что их всего трое — папа, мама и Петрик — и всё равно им ни за что не съесть столько вишен со всех пятнадцати деревьев, тем более что в этом году ожидается ужасно большой урожай...
      Итак, всё было улажено, и все остались довольны. Все, кроме Опанаса.
      Как! Вместо того чтобы выдрать Петрика за такое нахальное обращение с чужими курами, шлепок получает кто? Он, ни в чём неповинный Опанас! И главное — какой позор! — прямо на глазах у своего злейшего врага...
      Где же тут справедливость?
      Нет, с этим Опанас примириться не мог...
      Спустя самое короткое время после куриной истории, выйдя поутру в сад поиграть с оловянными солдатиками, Петрик остолбенел от изумления. Песочная куча, привезённая ему ещё весной, песочная куча, которая вчера лишь вечером находилась на своём обычном месте под вишней, исчезла бесследно! Как будто её кто-то языком слизнул вею дочиста, вроде кремового украшения с пирожного!
      Целыми днями он играл на этом самом песке со своими солдатиками. У него было такое великолепное войско! Всё как полагается в современной армии — пехота, артиллерия, кавалерия, механизированные части, самолёты. Была даже одна заводная танкетка. И только вчера он построил из этого самого песку великолепнейшую крепость с тремя подземными блиндажами. Только вчера!
      Петрик в два прыжка очутился на месте бывшей песочной кучи (да полно, была ли вообще эта куча? Или, может, ему приснилось?). Ушки его алели, а сам он побледнел от волнения и любопытства.
      Как и куда она могла деваться?
      Ясно, её унесли воры.
      Но куда?
      Во всяком случае, на земле должны остаться следы этих самых воров или, по крайней мере, немножко рассыпанного песку, по которому можно установить, в какую сторону они скрылись.
      Петрик присел на корточки. Потом лёг на живот и принялся внимательно, как настоящий следопыт, изучать местность.
      А в это время Опанас подглядывал в щёлку забора и покатывался со смеху.
      Нет, вы только взгляните, что он делает, этот соседский Петрик! Нет, вы только поглядите! Он ползает на коленках... Он валяется на животе... И прямо носом уткнулся в траву... Ох, ох, ох! Нюхает! Вот смехота! Вот комедия! Или он думает, песочная куча ушла под землю?
      Петрик очень скоро услыхал этот громкий смех, который Опанас к тому же старался сделать как можно слышнее. И сразу всё понял.
      Ага! Так это вот кто постарался...
      Ладно, он не доставит лишнего удовольствия этому паршивцу Паньке. Нет! Он даже виду не покажет, что его интересует какая-то там песочная куча. Он... он просто будет собирать вишни маме для киселя. Ого! Сколько их тут нападало! Можно набрать целую тюбетейку.
      Опанас был разочарован. Значит, соседский Петрик вишни собирает? А он думал...
      Но всё-таки не мог же он не заметить пропавшей кучи? Ещё как заметил... Просто представляется!
      И хотя Петрик уходил домой с тюбетейкой, полной вишен, он думал только об одном — о мести. Теперь он покажет! Уж теперь он покажет!!.
      Ох, с каким наслаждением он швырнул к соседям через забор дохлую ворону, найденную на помойке! Ворона шлёпнулась возле играющих близнецов. Раздался такой вопль, что Петрик, зажав уши, умчался домой.
      Но уже на следующий день ворона болталась на вишне перед окнами Петрика, а рядом висела бумажка с неуклюжими карандашными каракулями:
      Петруха-свиндирюха Повешен за ухо.
      Даже мама была возмущена.
      — Безобразие! — сказала она. — От этих мальчишек нет житья!..
      Но Петрик, Петрик был счастлив. Он не остался в долгу!
      Улучив подходящий момент, он заманил в сад Опана-сова щенка Тяпку, сначала хорошенько его накормил, и пока этот толстый обжора с жадностью лакал вчерашний суп, Петрик ухитрился привязать к его коротенькому хвостику ворону, а затем выгнал щенка за калитку.
      Несчастный Тяпа умчался с горестным визгом.
      К вороньему же хвосту была прицеплена записка следующего содержания:
      Опанас — кислый квас,
      Тухлая капуста.
      Съел ворону со щенком
      И сказал: «Как вкусно!»
      Казалось, конца не будет этой вражде. Казалось, никогда враги не протянут друг другу руку мира и не сядут рядышком потолковать, как хорошие друзья. Казалось, никогда не наступит такой день... никогда.
     
     
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      ОНИ ПЕРВОКЛАССНИКИ
     
      — Петрик, — однажды озабоченно сказала мама, — ведь уже пятнадцатое августа...
      — Да? — сказал Петрик и удивился. — Разве?
      — Да, — сказала мама, — скоро первое сентября и начнутся занятия.
      — Разве тебе не хочется, чтоб начались занятия? — сказал Петрик.
      — Мне хочется. Я соскучилась по институту. Но у тебя... у тебя ведь тоже первого сентября начнутся занятия в школе, а бумаги твои ещё не поданы...
      Петрик побледнел.
      — Мама, — сказал он дрожащим голосом, — что ты наделала? Теперь всё пропало!
      — Ничего не пропало. Завтра пойдём привьём оспу, а послезавтра я пойду в школу. Ведь без справки об оспе в школу всё равно не примут...
      Но Петрик и слушать не хотел ни о каком «завтра». Какие могут быть «завтра», если существует «сегодня», _сли можно совсем опоздать со школой!..
      Нет. Петрик был не такой, чтобы откладывать что-нибудь на следующий день.
      — Сегодня же пойдём привьём оспу, — сердито сказал он, — прямо сейчас же...
      Нет. Сегодня мама не может.
      — Как ты не понимаешь? — сказала она тоже сердито. — У меня есть дела. Завтра.
      Нет. Петрик ке мог ждать до завтра. Как мама не может этого понять! Больше откладывать невозможно.
      — Тогда иди сам, — сердито сказала мама, — пожалуйста, иди, иди... Тебя никто не держит...
      Петрик ушёл, очень расстроенный.
      Собственно говоря, этой фразой мама хотела просто от него отделаться. Ведь не пойдёт же он в самом деле один без неё, да ещё в поликлинику, да ещё прививать оспу?! И потому она крикнула ему вдогонку:
      — Клянусь тебе, Петрик, мы ничего не опоздаем и завтра!..
      Но этих слов Петрик уже не слыхал. Он шагал очень решительно по главной улице заводского посёлка, в ту сторону, где среди пёстрого цветника стояло новое здание поликлиники.
      Возле проходной он немного задержался. Там висели огромные электрические часы и великолепный градусник величиной побольше самого Петрика.
      Лиловая стрелка на этом градуснике тянулась гораздо выше цифры тридцать, хотя было ещё утро и часы показывали без пяти десять. Но и без градусника было ясно, какая жара! Асфальт на тротуаре размяк и продавливался даже под пяткой сандалия. А георгины — уж на что выносливые цветы — опустили вниз листочки. Всё лето было невыносимо жаркое, и август не уступал июлю.
      Сейчас у проходной было пусто и тихо: час обеденного перерыва ещё не наступил. Только в табачном ларьке, отмахиваясь от мух, дремал знакомый старичок, у которого Петрик иногда покупал для папы папиросы «Театральные», а иногда «Казбек».
      Но Петрик отлично знал, что стоит только часовой стрелке вместе с минутной очутиться на двенадцати, и всё мгновенно изменится.
      Петрик любил смотреть, как это бывает. Иногда он нарочно приходил встречать своего папу пораньше, чтобы увидеть всё с самого начала. Как дрогнет последний раз минутная стрелка и как гудок сразу зальётся громко и басисто. А из дверей проходной появятся рабочие, сначала только из ближних цехов, а потом их будет становиться всё больше и больше. И тогда нужно хорошенько смотреть, чтобы не прозевать папу...
      И как приятно бывает среди такой массы народа увидеть своего папу в синей заводской курточке, такого высокого и широкоплечего, всегда окружённого людьми!
      — Папа, — крикнет Петрик, бросаясь наперерез и расталкивая всех локотками, — папа, я здесь!
      — Петрик? — удивится папа, возьмёт своей большой рукой маленькую ручку Петрика, и они, как и все, поскорее заторопятся домой, чтобы успеть помыться и закусить до конца обеденного перерыва.
      От папиных рук и спецовки необыкновенно приятно пахнет машинами, железом и ещё каким-то особенным заводским воздухом. И Петрик нарочно трётся щекой о папину руку.
      — Что ты делаешь. Петрик? — говорит папа. — У меня же руки грязные...
      — Сегодня вы тоже испытывали новый станок? — спрашивает Петрик.
      В голосе его невероятная гордость. Подумать только, какие серьёзные заводские у них разговоры! Не всякому мальчику приходится разговаривать со своим папой о таких важных вещах.
      — Конечно, — говорит папа, смотрит на Петрика и смеётся одними глазами.
      Но сейчас, когда на часах всего лишь без пяти десять, возле проходной делать нечего. И Петрик, ещё разок взглянув на градусник, идёт дальше.
      Вот и поликлиника.
      Без мамы страшновато входить в это большое серое здание, такое чистое и важное. Но что ж поделаешь — нужно.
      Петрик глубоко вздохнул и вошёл внутрь.
      — Тебе, мальчик, чего? — строго спросила санитарка в белом халате.
      — Мне завтра поступать в школу, — слегка краснея и очень вежливо сказал Петрик. — Где тут у вас справки на оспу?
      — А где твоя мамаша? Или ты один? — удивилась санитарка.
      — Один, — сказал Петрик и робко прибавил: — Что ж тут особенного?
      — Какой молодец! — сказала санитарка. — Иди прямо, прямо по коридору. Шестой кабинет... Найдёшь?
      — Конечно, — сказал Петрик, — ведь я могу считать до тысячи.
      — Какой молодец! — повторила санитарка.
      И всё-таки, когда этот молодец шёл по коридору, сердце у него колотилось так громко, что пришлось положить ладошку на живот. Не вернуться ли ему домой?
      Но глаза помимо воли отыскали на дверях кабинета цифру шесть. И рука против воли толкнула эту дверь, А ноги, уже совсем не желая того, шагнули за порог, и Петрик очутился в большой светлой комнате.
      Регистраторша за столиком у дверей посмотрела на него вопросительно.
      — Я один, что ж тут особенного?.. — упавшим голосом пролепетал Петрик.
      — Да? — равнодушно сказала регистраторша. — Твоя фамилия? Имя? Возраст?
      Немного обиженный таким холодным приёмом, Петрик, сказал всё, что полагается, и пошёл на свободное место возле окна.
      — Тебя вызовут, — сказала ему регистраторша.
      Тогда он сел, оглянулся на своих соседей и обмер: рядом, бок о бок с ним, сидел (ну кто бы мог подумать?!) соседский мальчишка Опанас.
      Но какой же это был непохожий на себя Опанас! Какой он был свеженький и чистенький! Он прямо весь лоснился от чистоты. А щёки! Щёки блестели, будто два вымытых помидора. Даже на коленках Петрик не заметил ни одной песчинки. Наверное, его тёрли два часа. Ну и пусть! Мама обязательно покраснела бы за коленки и за рубашку своего Петрика. Но Петрик и не собирался. Ни-12
      чуть. И если щёки его порозовели, а глаза заблестели, так это только от гордости.
      Опанас не решился бы притти сюда один. Куда там! Рядом сидела его мамаша.
      — Неужели ты один, Петрусь? — тут же, к великому удовольствию Петрика, спросила мать Опанаса.
      — Один, — гордо ответил Петрик и небрежно прибавил: — Что ж тут особенного?
      — Так, может, и тебя оставить одного, сынку? — сказала Опанасу мать. — А то у меня делов поперёк горла. Останешься?
      — Останусь, — буркнул Опанас. стараясь не смотреть на Петрика.
      — Це добре. В таком разе я пошла!..
      И, твёрдо шагая, она направилась к двери. Мальчики остались одни. Они сидели рядсиж ч. надутые и сосредоточенные. И хотя оба отвернулис; дг;. г от друга, они совсем не чувствовали прежней вражщс Наоборот, им даже очень хотелось заговорить.
      Но кто же первый решится начать разговор?
      Петрик?
      Нет, он скорее проглотил бы кончик собственного языка.
      А что касается Опанаса. то у него даже в мыслях такого не было... Чтобы он первый стал мириться?! Очень надо!
      Они бросали друг на друга быстрые незаметные взгляды исподлобья, ёрзали на стульях и оба молчали, крепко стиснув губы и громко сопя.
      Так прошло пять минут. Потом десять. Потом пятнадцать. В глубине души каждый только и ждал, чтобы кого-нибудь поскорей вызвали к врачу. Но только Опанас желал, чтобы это случилось с Петриком, Петрик же мечтал, чтобы первым позвали Опанаса.
      И вдруг совершенно отчётливо из боковой двери раздалось:
      — Опанаса Чернопятко к врачу!
      Петрик вздрогнул и быстро, как на пружинке, повернулся к Опанасу.
      — Тебя! — шепнул он.
      — Да, — еле слышно прошептал Опанас, и щёки его стали медленно бледнеть.
      И тут Петрик почувствовал к своему недавнему врагу такую неожиданную нежность!
      — Ты не бойся, — прошептал он. — Хочешь, я пойду первый
      — Яне боюсь, — дрогнувшим голосом ответил Опанас и поднялся со стула.
      В ту же минуту тот же голос из той же двери крикнул:
      — Петрика Николаева к врачу!
      — И тебя! — воскликнул Опанас, и сияющий румянец мгновенно вернулся на его круглые щёки. — Пойдём...
      — Пойдём! — сказал Петрик. — Оба вместе! — и невольным движением сунул руку Опанасу.
      И так, рука об руку, они вошли в кабинет врача.
      — Ага! Два дружка-приятеля! Вместе в школу поступать, вместе оспу прививать! — встретил их весёлый старенький доктор.
      — Вместе! — весело откликнулся Петрик.
      Опанас же солидно объяснит:
      — Завтра пойдём документы относить...
      — Понимаю, понимаю, — сказал доктор. — Ну-ка, снимайте рубашонки... Я вас сперва послушаю и постукаю.
      Из поликлиники они возвращались, довольные собой до чрезвычайности. Они сверили свои справки букву за буквой и остались очень довольны тем, что в них оказалось всё совершенно одинаково. Всё, вплоть до запятых. Конечно, кроме имён и фамилий.
      Затем они взглянули на только что привитые оспины. И хотя это были едва заметные пустяковые царапины, каждый похвалился, как здорово он вытерпел такую боль и даже не пикнул.
      У калитки Петрика они расстались.
      — Давай сегодня шалаш строить, — сказал Опанас.
      — Ладно, — сказал Петрик, — только лучше у нас в саду...
      — Ладно, — сказал Опанас, — только поближе к нашему забору.
      — Не к вашему, а к нашему, — начал было Петрик, упрямо сдвигая брови, но одумался и примирительно сказал: — А забор-то ведь не ваш и не наш, а заводской...
      — А ты думал?! — усмехнулся Опанас.
      Когда на следующий день мама пошла в школу, Петрик прямо не мог найти себе места от волнения. Он слонялся по садику, глубоко вздыхая. Даже десяток вишен, каким-то чудом уцелевших среди листьев, не доставили ему почти никакого удовольствия. Он съел их с мрачным видом, хотя вишни были необычайно сладки, той особенной сладостью, которая бывает v последних ягод, перезрелых и чуть провяленных солнцем.
      Как можно думать о вишнях, когда мамы всё нет и нет! Странно, почему так долго? Или вдруг справка об оспе не такая, как нужно?! Или вдруг они уже опоздали? Он просил маму пойти пораньше, а она ушла тонки полдесятого. Да, да, наверное, опоздали! И она нарочно не идёт домой, чтобы не огорчать его...
      И вдруг...
      — Петрик, Петрик! — раздаётся знакомый голос.
      В раскрытой настежь калитке стоит мама, такая розовая, в нарядном платьице. Она щурится от солнца, ищет глазами Петрика и не видит его.
      Но как она успела так скоро? В школу и обратно. И ещё в школе побыть...
      И почему она не входит в калитку? И, кажется, ужасно расстроенная?
      Его не приняли... Ну конечно, его не приняли...
      — Мама, — шепчет Петрик, чувствуя, что ноги у него подкашиваются, — мама...
      — Ну, иди же скорей! — кричит мама. — Первоклашка!
      И она сама бежит навстречу Петрику.
      — Да? — кричит Петрик, задыхаясь от восторга. — Да?
      — Да, да! — кричит мама и смеётся. — Да, да, да!
      Петрик заливается румянцем, кружится на одном месте, подпрыгивает и орёт на весь сад:
      — Ура, победа!
      — Ур-ра! — доносится из соседнего сада, и Петрик видит на заборе помидорового цвета щёки и блестящие глаза Опанаса.
      — Тебя тоже? — кричит Петрик и бежит к забору.
      — Приняли! — кричит Опанас и тут же на глазах изумлённых Петрика и мамы совершает великолепнейший прыжок с забора прямо к ним в сад.
     
     
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      ПЕРВЫЙ НЕПАЛ
     
      Когда был съеден завтрак и одна за другой три тянучки, Петрик озабоченно воскликнул:
      — Мама, как же? Ведь у меня нет пенала!
      — А разве учебники у тебя есть? — спросила мама.
      — Нет, — сказал Петрик, — учебников у меня нет.
      — А портфелик у тебя есть?
      — Тоже нет.
      — Так чего же ты беспокоишься о пенале! У тебя ещё ничего нет...
      — Как ты не понимаешь, мама! — обиженно воскликнул Петрик. — Пенал — это самое главное.
      — Неужели? — удивилась мама. — А ведь я не знала.
      После завтрака мама уехала в город. Заводской посёлок, где они жили, находился за несколько километров от города, и туда нужно было ездить обязательно на автобусе.
      Петрик же, не теряя ни одной минутки, вытряхнул из копилки все свои сбережения. Денег было порядочно: один рубль двадцать две копейки. Зажав монеты в кулаке, Петрик помчался в книжный киоск за углом.
      — Мне нужен пенал... только очень хороший! — сказал он, входя в киоск. И, залившись румянцем, прибавил: — С сегодняшнего дня я уже первоклассник...
      — Да?. — равнодушно сказала продавщица. — Выбирай! — и выложила на прилавок не меньше десятка пеналов.
      Никогда, никогда он не мог себе представить, какое это наслаждение выбирать пенал!
      Во-первых, было необходимо, чтобы хорошо открывалась крышка. Пожалуй, именно это и было самое главное. Затем — стенки. Стенкам полагалось быть гладко отполированными, без малейшей шероховатости, и блестеть, как стекло.
      И, наконец, внутри требовалось четыре отделения. Именно четыре, не больше, не меньше: для карандаша, для ручки, для резинки и для перьев.
      Петрик исследовал пенал за пеналом с необычайной тщательностью. Он перебрал их все. Выдвигал и задвигал крышки. Проводил ладошками по лакированным стенкам. Заглядывал внутрь. Нюхал. Щупал. И даже один лизнул: каков на вкус?
      И всё-таки он никак не мог решить, который самый лучший, достойный отправиться вместе с ним в школу.
      — Ну? — потеряв терпение, спросила продавщица. — Выбрал наконец?
      — Ещё нет, — озабоченно сказал Петрик, — никак не найду подходящий.
      — Вот, право, какой! — недовольно сказала продавщица. — Ищешь, ищешь, а не видишь — на самом верху лежит такой замечательный! — И она протянула Петрику пенал, который на первый взгляд ничем особенным не отличался.
      Но когда Петрик взял его в руки и начал хорошенько рассматривать, пенал оказался действительно выдающимся.
      Он был такой гладенький и такой жёлтенький! Крышка выдвигалась, как полагается: не туго и не слишком легко. Внутри нежно пахло ёлочками. А с левой стороны на стенке темнел коричневый отполированный сучок, вроде родимого пятнышка.
      Петрик немедленно купил этот пенал. Затем карандаш, ручка, шершавая резинка для чернил и пяток перьев «пионер» туго заполнили четыре отделения пенала.
      Домой он вернулся настоящим первоклассником. Теперь в этом уж не могло быть никаких сомнений.
      До обеда он с величайшим старанием приводил в порядок своё новое школьное хозяйство. Он протёр пенал из нутри и снаружи маминым носовым платочком (он был совсем крохотный и очень подходящий для такого дела), потом хорошенько вытер пыль с карандаша, ручки, шершавой резинки и со всех пяти перьев «пионер» и всё это удобно разложил по отделениям.
      А к обеду из города возвратилась мама.
      Она влетела в дом немного усталая, но сияющая и вся в покупках.
      — Ну, Петрик, — крикнула она, — что я тебе привезла!.. Ты обрадуешься! Разве не прелесть?
      И она с гордым видом выложила на стол весь пёстренький, с белой хаткой и подсолнечниками пенал, карандаш, ручку, резинку и десяток перьев «пионер».
      — Ой, — немного испуганно воскликнул Петрик, — а ведь это второй.
      Но тут же деликатно прибавил, чтобы не огорчать маму:
      — Ничего, ничего... как-нибудь управлюсь с двумя!
      Вечером, когда папа вернулся с завода, мама и Петрик
      первым делом сообщили ему новость.
      — Уже, — сказала мама, — была в школе!
      — Да, — гордо сказал Петрик, — уже первоклассник. Ловко?
      — Ловко! — сказал папа. — Жаль, я не купил сладенького по такому случаю.
      — Всё есть! — воскликнула мама.
      — Всё! — крикнул Петрик. — Пастила, печенье и... угадай даже, что?.. Заливные орехи! Ловко?
      — Ловко! — сказал папа и подошёл к письменному столу. — Получай! — добавил он и торжественно вытащил из ящика какой-то продолговатый свёрточек. — В Москве купил... когда ездил в командировку.
      — Да? — вне себя от восторга взвизгнул Петрик. — Прямо в Москве? На какой улице?
      Нетерпеливо он распутал бечёвку, развернул бумагу
      и... Да, это был пенал! Превосходный коричневый пенал, карандаш, резинка, ручка и целая коробочка перьев «пионер».
      — Ловко? — сказал папа.
      — Ловко... — упавшим голосом пролепетал Петрик. — Большое спасибо. — И жалобно прибавил: — Уже третий...
      Петрик был мальчик аккуратный и во всём любил ясность.
      Несколько дней его мучило, как быть с тремя пеналами.
      Нельзя же в школу все три сразу? А если один — то какой?
      Мамин, конечно, самый хорошенький. Если зажмурить левый глаз, а правый прищурить, хатка на крышке получается совсем как настоящая.
      Зато папин из Москвы. П. кроме того, такой солидный... Настоящий мужской пенал.
      А тот, который он сам себе купил, разве плох? И как чудесно пахнет ёлочками!
      Петрик по очереди вынимал каждый пенал в отдельности и все вместе, рассматривал, оценивал и снова клал на место. Нет, он не в силах был решить! Ну просто никак не мог...
      Даже новый портфельчик с отличным блестящим замком не доставил ему настоящего удовольствия. Да уж какое тут удовольствие, когда каждый день приходится то класть, то вынимать из него какой-нибудь пенал!
      Уложишь мамин, а думаешь: может, папин лучше? Положишь папин — а не лучше ли жёлтенький? Уложишь жёлтенький — и сразу вспомнишь о мамином.
      И опять всё сначала.
      Папа у Петрика был очень умный, удивительно умный. Мало того, что он был главным инженером на заводе, мало того, что он каждый день испытывал машины, мало того, что у него в заводском кабинете стояло целых три телефона, — ещё можно было у себя дома просто снять телефонную трубку и сказать: «Дайте главного инженера!» Или даже так: «Соедините с товарищем Николаевым!» И соединяют сразу и безо всяких! И это было тем
      более удивительно, что они не так уж давно приехали из Москвы. Когда Петрику было только семь лет.
      Бесспорно, у Петрика был замечательный папа!
      И мамой Петрик очень гордился. Мама у Петрика была не просто мама, но ещё и ас-пи-рант! И не просто ас-пи-рант, а в литературном институте имени Горького! И кроме того, мама в этом году должна была защищать дис-сер-та-цию. А это всё что-нибудь да означало?! Петрик нарочно все эти слова произносил медленно и по слогам. Ещё бы! Ведь не часто приходится употреблять такие непонятные загадочные выражения. Правда, мама много кое-чего не знала, в особенности по техническим вопросам. И даже иногда прямо говорила: «Нет, Петрик, этого не знаю и зря говорить не буду!», но зато если она что знала, то рассказывала поинтереснее всяких книг.
      Бабушка у Петрика тоже была великолепная. Во-первых, она жила в Москве. Во-вторых, посылала Петрику посылки с конфетами, в-третьих, она знала решительно всё про разные витамины. А когда приезжала к ним в гости, поила Петрика витамином «С».
      В общем, она была очень умной бабушкой.
      И вот как раз за .два дня до начала занятий от этой самой бабушки из Москвы пришла посылка.
      — Тебе! — крикнула мама, расписываясь на переводе.
      Ушки у Петрика запылали. Он схватил посылку, прижал к животу и потащил в свой уголок.
      Посылка была с подарками в честь поступления в школу.
      От нетерпения у Петрика даже тряслись руки. И всё-таки он аккуратно развязал бечёвку (мало ли, а вдруг пригодится?) и даже сургучную нашлёпку удалось сковырнуть всю как есть, не сломав.
      Что? Что могло там быть?
      Заводной броневик? Его старый совсем сломался. Краски или оловянные солдатики? Хорошо бы штук двадцать кавалерии. А то у него очень уж мало.
      А возможно, даже линейный корабль! Вроде того, который выставлен в игрушечном магазине на главной улице. Всякий раз, когда по выходным они ездят в город, 20
      Петрика прямо не оторвать от витрины. И он без сожаления отдал бы все свои игрушки, чтобы часок-другой поиграть этим изумительным линкором...
      Какие на нём шлюпки! Какие орудийные башни! А что за якорь! На самой настоящей медной цепочке. И весь этот линкор выкрашен в такую превосходную серо-голубую краску.
      Нет, для линкора посылка маловата.
      Петрик задохнулся от волнения, когда снятая парусина, будто кожура, легла на стол, а сама посылка у него на глазах рассыпалась на целую массу больших, маленьких и средних свёртков.
      — Ох! — простонал Петрик. — Ох, что тут?
      — Скорей, скорей читай письмо! — воскликнула мама. Она тоже не сводила глаз с посылки, до того ей самой было интересно. — Вот письмо. Из письма всё узнаешь...
      Конечно, быстрее было бы развернуть свёрточки и всё узнать, но сегодня Петрику не хотелось спорить.
      — Ты прочти... только скорее, — прошептал он, изнемогая от нетерпения.
      — «Мой дорогой внучек Петринька! — писала бабушка из Москвы. — Поздравляю тебя с поступлением в школу. Теперь ты у нас совсем большой мальчик. Расти здоровенький, весёленький на радость всем нам. Посылаю тебе московских конфет и ещё одну вещь, которой ты очень обрадуешься. Я хранила его для тебя. С ним твоя мама ходила в школу. Это кожаный...»
      — Пенал?! — с ужасом крикнул Петрик. — Ещё пенал?
      Мама тоже расстроилась и перестала читать письмо...
      Теперь их было четыре!
      Ночью Петрика мучили страшные сны. Он видел сплошные пеналы. Сначала пеналы просто гуляли по саду и лазали по деревьям. Но потом они стали играть в футбол!
      Это уж было чересчур...
      И хотя Петрик ужасно любил футбол, но всё-таки было очень непривычно видеть, когда вместо вратаря — пенал. А пять форвардов — тоже пеналы... Громадная же шершавая резинка для чернил летает по всему полю, изображая футбольный мяч.
      Наутро Петрик принял твёрдое решение.
      Во-первых, он взял тот самый пенал, который купил в книжном киоске, и отнёс его обратно.
      — Пожалуйста, — сказал он чуточку печальным голосом, — возьмите его обратно. У меня их слишком много...
      — Что ж, давай, — сказала продавщица. — Только он у тебя чистый?
      — Очень чистый! — быстро сказал Петрик и тяжело вздохнул. Жалко было расставаться.
      Домой он возвращался вприпрыжку. Три — не четыре. Всё-таки легче.
      А возле калитки его встретил Опанас. Они давно не виделись. Петрик был рад остановиться и поболтать.
      — Значит, завтра? — сказал он многозначительным голосом.
      — Нехай завтра, — мрачно произнёс Опанас, глядя куда-то в сторону.
      Петрик удивился до крайности. Как, неужели ему уже расхотелось в школу?
      — Ты... — начал было Петрик, но Опанас его перебил:
      — Сначала съел порцию шоколадного... потом порцию сливочного... потом ещё полпорции ванильного...
      — Ага! — понимающе воскликнул Петрик. — Болит живот, и теперь не хочешь касторки.
      Но Опанас только рукой махнул. Какая там касторка! Если бы касторка...
      — Мать дала два рубля... купи, говорит, чего нужно для школы, а чего останется, можешь на мороженое... А я сначала захотел мороженого. Теперь у меня ручка есть, резинка есть, карандаш есть, а пенала... а пенала не-е-ет.
      Опанас громко заревел.
      Петрик был потрясён до глубины души.
      — У тебя нет пенала? — воскликнул он, не веря собственным ушам. — Ни одного пенала? Ни одного?
      — Ни одного! — прорыдал Опанас.
      — Обожди здесь! — коротко приказал Петрик. — Прямо на этом самом месте...
      Сбегать домой было делом одной секунды. И когда
      Петрик вернулся с коричневым папиным пеналом в руках, Опанас ещё не успел осушить слёзы.
      — Теперь у меня всего два! — сказал он, отдавая Опанасу пенал.
      В благодарность Петрик получил целую горсть колёсиков от старых часов и счастливый побежал домой. Это была изумительная удача.
      Мама встретила его с весёлым лицом.
      — Ну, Петрик, — сказала она, — насчёт пеналов можешь не волноваться... Всё устроено: кожаный взял себе папа — ему будет удобно на работу для карандашей, — пёстренький с хаткой я тоже... Петрик, что с тобой?
      Лицо у Петрика бледнело и вытягивалось.
      — Теперь ни одного! — воскликнул он, всплеснул руками и выскочил на улицу.
      — Вы ещё не продали мой пенал? — вбегая в книжный киоск, дрожащим голосом обратился Петрик к продавщице.
      — Нет, а что? — удивилась продавщица.
      — Вот деньги... Дайте мне его поскорее!
      Петрик схватил пенал и осмотрел со всех сторон. Да, да! Это он! Вот сучок, похожий на родинку. И крышка выдвигается, как надо... И пахнет... Петрик сунул нос внутрь и с наслаждением вдохнул смолистый аромат елового леса...
     
     
      ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
      СИНЯК
     
      Первого сентября Петрик и Опанас первый раз пошли в школу. И хотя они с вечера договорились итти вместе, Опанас умчался с братьями, совершенно забыв о существовании Петрика.
      А Петрик, начиная с полседьмого, занялся укладыванием школьного имущества. Он впихнул в портфелик все свои учебники, десятка три тетрадей, целый набор карандашей, резинок и ручек. И, наверное, сотню перьев «пионер».
      Напрасно мама и папа убеждали его, что больше одного карандаша и одной ручки ему не понадобится. И хватит пяти тетрадок. И в первый день можно не брать всех учебников. И уж совершенно достаточно положить в пенал три запасных пёрышка.
      Петрик ничего не хотел слушать и упрямо мотал головой. Нет, он возьмёт все! Решительно все! А вдруг у него сломается карандаш? А вдруг у кого-нибудь потеряется ручка или будет скрипеть старое перо?
      И он пихал, пихал, пихал в свой маленький портфель, пока этот портфельчик не раздуло до неузнаваемости.
      — Сейчас лопнет! — сказала мама жалобным голосом. — Или по дороге... обязательно!
      Они шли в- школу очень взволнованные. И, может, потому, что было такое необычайное солнечное утро и что в школу шло так много ребят и все с такими особенными лицами, полными радостного ожидания, может, потому сердце у Петрика сладко замирало... Крепко сжимая мамины пальцы, он время от времени глубоко вздыхал.
      Что ждёт его в школе?
      И мама тоже очень волновалась. Ведь это так приятно, когда сыну восемь лет и он первый раз идёт в школу!
      Возле школьного забора они остановились.
      — Сам войдёшь? Или вместе? — спросила мама.
      — Погоди, — сказал Петрик, — сначала только посмотрю. — И он приложился глазом к щёлке в заборе.
      Как интересно было на школьном дворе! И сколько ребят! И как им весело! И разве страшно?
      И, может быть, впервые Петрик почувствовал, что сумеет обойтись без мамы и совершенно самостоятельно, без страха вступить в этот новый заманчивый мир.
      — Пойду! — сказал он, отпуская мамину руку.
      — Иди, — сказала мама.
      Он шёл по двору не совсем уверенно, оглядываясь по сторонам и не очень-то хорошо понимая, что полагается ему делать.
      — Сюда, сюда, Петрик, сюда! Мы здесь стоим! — услышал он чей-то голос.
      Голос этот доносился совсем издалека, от крыльца, где тесной кучкой столпились маленькие ученики, но Петрик всё же сразу подумал, что голос этот скорее всего принадлежит Опанасу. Потому что кто другой сумел бы так громогласно крикнуть через весь школьный двор?
      — Пойди скажи, что пришёл, — важно сказал Опанас,. когда Петрик подошёл к крыльцу.
      — А зачем? — удивился Петрик.
      — Так надо.
      — А что сказать?
      — Так и скажи: «Я пришёл».
      — А кому?
      — Учительнице... вон той маленькой.
      — А зачем?
      — Так надо, все делают.
      — Так и сказать: «Я пришёл»?
      — Так и скажи: «Я пришёл, по фамилии Петрик Николаев».
      — Ладно, сейчас скажу... А зачем?
      — Так надо, чтоб все знали... Ну, что ж ты стоишь?
      — Сейчас пойду.
      Но Петрик топтался на месте, перехватывая портфель из одной руки в другую. Он не мог сделать ни одного шага. Как он пожалел в эту минуту, что рядышком нет мамы!
      — Ну, что ж ты? Иди! — сердито проговорил Опанас. — Ну?..
      — Сейчас пойду, — умирающим голосом прошептал Петрик.
      К счастью, та самая маленькая учительница с чуть седеющими .волосами, к которой его посылал Опанас, подошла сама.
      — Ещё новенький, — сказала она, внимательно осматривая Петрика. — Как твоя фамилия? И как тебя зовут?
      Но Петрик тут же позабыл всё на свете: и свою фамилию, и своё имя, и вообще все слова.
      — Говори, говори, — зашептал Опанас, подталкивая его в спину, — говори! Тебя спрашивают.
      И тогда Петрик залепетал, глотая слюну, заикаясь, краснея и пятясь назад:
      — Я пришёл... по фамилии Петрик Николаев... я пришёл в первый класс...
      — Вот как! — сказала маленькая учительница. — Кажется, ты у меня в классе. Сейчас посмотрю. Так и есть. Петрик Николаев — первый класс «А». Запомнишь?
      — Первый класс «А»? — быстро повторил Петрик.
      — Запомнишь?
      — Запомню, запомню.
      — Ия первый класс «А», — шопотом прогудел Опанас.
      — А зовут меня Клавдия Сергеевна. Запомнишь?
      — Запомню, запомню.
      — И мою учительницу зовут Клавдия Сергеевна, — снова загудел Опанас, высовываясь из-за спины Петрика.
      — Значит, вы оба в моём классе, — сказала Клавдия Сергеевна, засмеялась и, что-то отметив на листке бумаги, отошла к другим ребятам.
      — Наша? — с почтительным уважением сказал Петрик.
      — Наша! — гордо сказал Опанас.
      Это был день, восхитительный во всех отношениях. И ничто не смогло его омрачить!
      Какое наслаждение войти в класс, в эту огромную комнату, с такими светлыми окнами, что казалось, стен вовсе не существует!
      А как приятно сесть тзервый раз за парту! И уложить в ящик портфель! И положить руки на покатую крышку! А потом откинуть часть этой крышки и посмотреть, как она легко закрывается. И ещё заглянуть в чернильницу. И погладить рукой скамейку. И снова положить руки на поверхность парты и ждать, что будет дальше.
      Но что всё это было в сравнении с тем моментом, когда учительница Клавдия Сергеевна начала урок! Во-первых, она сказала, что полагается вставать, когда учитель входит в класс. И они все попробовали это сделать. Пусть это получилось на первый раз чересчур громкое вставание, но зато как они старались! Они вскочили все разом, все как один, и Клавдия Сергеевна похвалила их.
      Потом Клавдия Сергеевна вызвала каждого по фамилии. И Петрик прямо не мог дождаться, когда придёт его очередь.
      А когда Клавдия Сергеевна спросила, кто знает буквы, и кто умеет читать, и не пробовал ли кто писать, и до скольких кто может считать, Петрик, Опанас и все ребята старались поднимать руки всех выше, чтобы Клавдия Сергеевна видела, что всё они умеют: и писать, и читать, и считать...
      — Вот какие вы молодцы! — сказала Клавдия Сергеевна. — Значит, вы всё уже знаете!
      — Мы можем начать всё сначала! — с жаром крикнул Опанас, вскакивая с места.
      — Никогда не вредно повторить то, что знаешь! — сказала Клавдия Сергеевна и засмеялась.
      На втором уроке было письмо. И тут выяснилось, что у двух мальчиков и одной девочки нет тетрадок. Тогда Петрик объявил на весь класс, что у него с собой целых тридцать тетрадок и если нужно, то пожалуйста, он с удовольствием даст свои тетради. И как это было приятно, когда Клавдия Сергеевна взяла у него три тетради и сказала:
      — Очень хорошо быть таким запасливым!
      И тогда, вне себя от гордости, Петрик сказал, что у него еше имеется сто перьев «пионер».
      К сожалению, перья не понадобились.
      — А карандаши? Их у меня тоже очень много.
      Но и карандаши были у всех.
      — А резинки для чернил?
      — Сколько же ты всего принёс? — пряча улыбку, спросила Клавдия Сергеевна.
      — Целый портфель! — сказал Петрик, окидывая всех победоносным взглядом.
      А переменки? Что могло быть лучше маленьких переменок? Сколько можно было всего сделать в эти пять минут перерыва между уроками! Можно было, например, походить по коридору — правда, не слишком удаляясь от
      классных дверей. Или съесть яблоко, которое мама сунула в карман. Или даже выглянуть во двор и посмотреть, какая погода.
      Но большая перемена была, конечно, в тысячу раз лучше.
      — Давай пойдём к Остапу, он на втором этаже, — предложил Опанас, когда Клавдия Сергеевна сказала им после третьего урока, что теперь уже не маленькая, а большая перемена.
      Конечно, Петрик с удовольствием согласился. Захватив портфельчики, чтобы показаться во всей красе, они отправились на второй этаж.
      Остапа они встретили в коридоре.
      — Тю! — насмешливо присвистнул Остап. — Куда это мелюзга собралась?
      — Прогуливаемся... — кротко улыбаясь, сказал Петрик.
      — Зачем прогуливаемся?! — воскликнул Опанас. — До тебя пришли!..
      — На кой я вам дался? — удивился Остап.
      — А просто так, — сказал Опанас, широко и счастливо улыбаясь. — Посмотреть...
      — Так смотрите, — сказал Остап довольно-таки равнодушно.
      Но не успели мальчики на него насмотреться, как он куда-то исчез.
      — Теперь куда? — спросил Петрик.
      — Теперь до Тараса, он на третьем, — сказал Опанас, и они поднялись ещё выше, где помещались пятые и шестые классы.
      Тарас их встретил совсем по-другому.
      — Фу! До чего важные! — сказал он, с восхищением разглядывая набитый портфель Петрика. — Форменные первоклассники!
      — Мы и есть первоклассники! — гордо сказал Петрик.
      И хотя Тарас зазывал их к себе в пятый класс «А» и обещал познакомить со всеми ребятами, мальчики отказались. Нет, им очень некогда и они спешат!
      — Теперь к Андрию? — спросил Петрик.
      Опанас кивнул головой, и приятели отправились на
      четвёртый и последний этаж, где учились старшие братья Чернопятко.
      Но туда им добраться не удалось.
      Совершенно внезапно, когда они думали, что большая перемена в самом начале, зазвонил звонок.
      — Что это? — бледнея, воскликнул Петрик.
      — Звонок! — крикнул Опанас.
      И в совершенном смятении они бросились вниз.
      Какой ужас! В первый же день они опоздают на урок! Получат замечание от Клавдии Сергеевны!
      Они ворвались в класс и, толкая друг друга, бросились к парте. И тут Петрик почувствовал, что его новые ботинки скользят вперёд, а он несётся вслед за ботинками и не может ни при каких обстоятельствах удержаться на ногах. Со всего размаху он полетел на пол, ударившись глазом об угол парты и широко взмахнув рукой с тяжёлым портфелем.
      Они шлёпнулись одновременно — портфель и Петрик.
      — Лопнул! — раздался отчаянный вопль.
      Конечно, это относилось к портфелю, потому что Петрик, несмотря на ужасную боль, был совершенно цел.
      Но портфель действительно лопнул. Он лопнул по нижнему шву, и все тридцать тетрадей, все сто перьев «пионер», все карандаши, все ручки, все резинки и даже знаменитый жёлтый пенал — всё рассыпалось по всему классу.
      Но в такой счастливый день разве можно было проливать слёзы, хотя бы даже о разорванном портфеле, или расстраиваться из-за какого-то синяка над глазом? И разве можно было не засмеяться со всеми вместе над портфелем, из которого проливным дождём сыпались разные вещи?
      Когда Клавдия Сергеевна вошла в свой первый класс «А», она остолбенела: все парты, все до одной, были пусты. Но зато все её сорок три ученика ползали по полу, старательно подбирая какие-то пёрышки, карандаши, резинки.
      — Что это? — воскликнула она.
      — Лопнул! — торжественно объявил Петрик. — Мама сказала, что лопнет... так и есть!
      — Петрик Николаев, — с ужасом вскрикнула Клавдия Сергеевна, — кто тебя? Весь глаз распух...
      — Сам! — воскликнул Петрик.
      — А какой синяк! — с завистливым восхищением прошептал Опанас.
      По дороге домой синяк много раз менял цвета и оттенки. У самого дома он стал сиренево-розовым с желтоватыми переливами.
      Когда мама открыла дверь и увидела своего Петрика, с ней чуть обморок не сделался.
      — Что с тобой? Что с тобой? Что с тобой? — только и могла она пролепетать.
      — Вот, — сказал Петрик, показывая портфель, — всё-таки лопнул! — И с гордым самодовольством прибавил, прищуривая распухший глаз: — Это я сам!
      Опанаса, принёсшего в своём портфеле подобранное имущество Петрика, грызла чёрная зависть: какой синяк!
      Так закончился их первый школьный день.
     
     
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      РЫЖЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК
     
      Петрик даже представить себе не мог, как интересно учиться в школе. Всё, решительно всё было так важно и полно значения!
      Например, тетради. Каждому первокласснику полагалось пять тетрадок. Не больше и не меньше, а именно пять. На каждой было написано имя ученика, фамилия ученика, в каком он классе и даже в какой школе. Одним словом, полная биография.
      Затем — при каждой тетрадке полагалась своя собственная промокашка. Розовая, или бежевая, или обыкновенная серенькая. Причём эта промокашка не просто лежала между листами тетради — она держалась на какой-нибудь превосходной цветной ленточке.
      Уже через несколько дней Опанас и Петрик получили важную общественную нагрузку. Они должны были вырезать из разноцветной бумаги множество кружков величиной с двухкопеечную монету. Этими кружками все ребята приклеивали ленточки к промокашкам.
      Теперь все ленточки от конфетных коробок Петрик брал себе. Он их хорошенько слюнявил, разглаживал на карандаше и только тогда отдавал одной девочке из их класса, Вале Петровой. Эта Валя Петрова считалась ответственной по ленточкам и тетрадкам в первом классе «А». И если кому-нибудь из ребят нужно было приклеить ленточку к новой промокашке, следовало обращаться именно к Вале Петровой, а не к кому-нибудь другому.
      А как интересно было на уроках! Скажем, на уроке письма.
      Во-первых, писать приходилось чернилами.
      Во-вторых, нужно было очень следить, чтобы с пера на тетрадку не шлёпнулась клякса.
      В-третьих, писать необходимо было не как-нибудь, а очень аккуратно, по косым линеечкам, и чтоб каждая буква стояла навытяжку, руки по швам, как на параде.
      И, наконец, самое главное и что было труднее всего — писать полагалось с нажимом.
      Ого, этот нажим! Прямо удивительные вещи делал этот нажим.
      Например, кружок. Без нажима — никакого вида. Просто кружок, как кружок. Но стоит только сделать крепкий нажим на одной стороне этого кружка — и сразу получается великолепнейшая буква «о»!
      Даже самая простая палочка с нажимом получала вид.
      А на уроках чтения!
      Петрик и раньше умел читать. Просто научился сам по себе и читал даже целые книги. Но в классе это же было совсем другое дело!
      Ведь подумать только, как мало на свете букв, а сколько из них разных слов может получиться.
      Ма-ма. Ра-ма.
      Па-па. Ла-па.
      Лам-па.
      На уроках арифметики Клавдия Сергеевна часто вызывала к доске.
      От десяти отнять семь, сколько будет? Очень просто. Можно даже на пальцах сосчитать. Три!
      Но какое же могло быть сравнение, когда это нужно было делать на доске! Мел падал на пол. Его приходилось поднимать. Пальцы становились совершенно белыми, будто их нарочно окунули в зубной порошок. А курточка?! Вся курточка покрывалась такими разводами, что сразу по одному только её виду можно было понять: человек отвечал у доски.
      А какие цифры можно было писать! Каждую величиной со стул. И даже больше.
      Всё это было невероятно интересно, и дома Петрик ужасно хвастался.
      — А меня опять вызывали, — говорил он, как о самом обыкновенном событии, а сам замирал от радости, — к доске...
      — И как? — спрашивала мама.
      — Ещё неизвестно, — отвечал Петрик, а потом скромно прибавлял: — Кажется, прилично...
      Но как волновался Петрик, когда Клавдия Сергеевна объявила всему классу, что завтра будет выставлять отметки!
      За обедом он ничего не мог есть и всё ёрзал на стуле. Мама наконец рассердилась:
      — Да что с тобой, Петрик? Чего ты вертишься? Что-нибудь случилось?
      Именно этого вопроса и ждал Петрик. И он ответил с деланной небрежностью:
      — Завтра будут выставлять отметки... У меня будут, может быть, «пёсики», а может, и «хоры»...
      — Что это за «пёсики»? — удивился папа. — И что это за «хоры»? Первый раз слышу...
      Какой папа смешной! Ну откуда же он мог знать о таких вещах? Ведь он учился ещё при царе!
      И Петрик, стараясь не показывать своего превосходства, объяснил, что «пёсики» — это, иначе говоря, «посредственно», а «хоры» — «хорошо»... А ещё бывают «плошки» — то есть «плохо».
      Оказалось, конечно, что у Петрика нет не только «пёсиков», но и «хоров» — одни сплошные «отлично».
      Однажды утром, вбежав в класс, Петрик и Опанас увидали на своей парте, как раз на том самом месте, где полагалось сидеть Опанасу, какого-то совершенно неизвестного мальчика. Причём мальчик этот расположился со всеми удобствами, как у себя дома. В ложбинку для перьев он успел выложить свои письменные принадлежности. Книги и тетради он, видимо, убрал внутрь парты. И крепко поставил оба локтя на крышку, обхватив ладошками щёки и подбородок.
      Одним словом, этот неизвестный новенький устроился наславу и, как видно, не собирался уступать места ни Опанасу, ни кому-нибудь другому.
      Ну кто бы мог стерпеть такое неслыханное самоуправство?
      Опанас и Петрик переглянулись и мгновенно, как разъярённые тигры, кинулись на защиту своего места.
      — Нашёлся... тоже! — крикнул Опанас, грозно надувая красные щёки. — Выкатывайся!
      — Сейчас же, сейчас же... сию же минуту! — крикнул Петрик, наступая на мальчика с другой стороны.
      От такого натиска даже более мужественного человека бросило бы в дрожь! А мальчик был такой маленький, бледный, с тонкой шейкой и перепуганными глазами. Неудивительно, что его сразу затрясло. Он торопливо вскочил и стал собирать книги, тетради, карандаши, пёрышки... Его веснущатый носик жалобно сморщился. Он заморгал, возможно собираясь заплакать, и стал бочком вылезать из-за парты.
      — То-то же! — сказал Опанас, сразу приходя в благодушное настроение и легонько с видом победителя щёлкнув новенького по затылку. — Знай наших!
      — Да, — сказал Петрик, усаживаясь на своё место, и, не теряя времени, принялся укладывать на место книги и всё остальное, — знай наших... И зачем было занимать чужие места?..
      Новенький знал и «наших» и «ваших». Довольный, что обошлось сравнительно легко и безболезненно, он стоял со своими пожитками, полный нерешительности, не зная, куда сесть. А вдруг он снова попадёт на чужое место?
      Опанас же только что приготовился занять отвоёванные позиции, как в класс вошла Клавдия Сергеевна — во время этой суматохи они прослушали звонок к началу урока!
      — Куда ты? — сказала она, подходя к новенькому. — Ведь я тебя посадила на это место, значит и сиди...
      — А я? — возмущённо воскликнул Опанас. — А куда же я?
      — Ты? — сказала Клавдия Сергеевна, быстрым взглядом окидывая класс. — Ты будешь сидеть на третьей парте с Таней Тихоненко.
      — На третьей? — воскликнул Опанас. — Почему на третьей?
      — А что? Это будет очень хорошо. Я бы пересадила Петрика Николаева, но он близорукий, так пусть сидит на первой...
      Опанас сердито засопел. Рассадить его с Петриком, с таким другом! Какая несправедливость!
      Но Клавдия Сергеевна даже внимания не обратила на расстроенное лицо Опанаса и как ни в чём не бывало продолжала:
      — Митя Фёдоров сядет на вторую... а то ему с последней плохо видно и мне его тоже не совсем хорошо видно... А Ральфик Тишинский сядет на его место...
      Как это умно и умело Клавдия Сергеевна рассадила ребят! Как раз самые смирные угодили к самым разговорчивым. А самые озорники оказались соседями самых больших тихонь. Тех, кто знал меньше, она посадила к тем, кто знал больше. А прилежные и аккуратные ученики попали рядышком с лентяями.
      И всё это произошло так быстро: не успели ребята опомниться, как одни уже сидели на новых местах, а другие имели новых соседей.
      Но Петрик, конечно, всего этого и не заметил. Он был слишком удручён. Ведь подумать только: они просидели рядышком с Опанасом столько славных деньков — на-
      верное, целых две недели, — и вот, пожалуйста, их рассадили!
      Ах, как им было хорошо! А теперь?
      Теперь Опанас где-то далеко, чуть ли не на краю света, на третьей парте в первом ряду. А у Петрика под боком новый сосед, какой-то совершенно чужой, неизвестный мальчик. Да к тому же, кажется, плакса...
      Петрик мрачно покосился на новенького и окончательно пал духом. Этот новенький был совершенно рыжий! Ну как есть весь рыжий... Рыжий до последнего волоска. Даже ресницы у него были рыжие. И щёки в рыжих веснушках. И лоб в веснушках. И даже на руках веснушки. Как будто его нарочно всего обмазали яичным желтком, как пирожки, перед тем как сажать их в печку...
      Вот наказанье! Вместо такого превосходного мальчика, как Опанас, такой сосед!
     
     
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      ЗА ОКНОМ НАДАЁТ СНЕГ
     
      Зима не наступала очень долго. Всё время шли дожди, из водосточных труб хлестала вода. В школу нмжно было ходить в калошах, что было довольно-таки неприятно. Но спорить не приходилось. По дороге встречались такие лужи, что их почти невозможно было перейти даже в калошах.
      Не верилось, что где-то есть .морозы. И снег лежит чуть ли не до колен. И даже, может быть, где-то катаются на лыжах и на коньках.
      Петрик печально смотрел, как с голых вишнёвых веток, дрожа, капают тяжёлые мокрые капли, похожие на крупные слёзы, и ему самому хотелось горько плакать...
      И вдруг, совершенно неожиданно, когда все решили, что зиме вообще не бывать, подул холодный северный ветер. В течение нескольких часов всё высохло и затвердело. Деревья покрылись звонкими стеклянными чешуйками, а тучи низко свесились над посёлком, словно собираясь улечься на крыши домов или посерёдке улицы.
      И к вечеру пошёл снег.
      Белые мошки нерешительно завертелись, медленно опускаясь и снова взлетая, будто не зная хорошенько, что им делать: упасть на холодную землю или поскорее взвиться обратно к тучам...
      Петрик с тихим визгом вскочил на подоконник и распахнул форточку.
      Наконец-то началась зима! Он был просто счастлив.
      А когда снег повалил как следует, когда целые тучи этой белой пушистой мошкары закрутились перед окнами, тут он уже не мог вытерпеть. Он высунул через форточку обе руки, и снежинки доверчиво полетели прямо в его тёплые розовые ладошки, мгновенно тая и не успев показать своей хрупкой звёздной красоты.
      — Не высовывайся, — сказала мама.
      Она тоже подошла к окну и тоже уселась на подоконник.
      — Как красиво... Похоже, будто роятся белые пчёлы...
      — Точь-в-точь! — воскликнул Петрик, тихонько хлопая в ладоши. — Совершенно точь-в-точь!
      — И ещё похоже, будто Снежная Королева прилетела из своего ледяного царства... Помнишь, в сказках Андерсена?
      — Я ничего не знаю про Снежную Королеву, — огорчённо сказал Петрик.
      — Да? — удивилась мама. — Неужели я тебе не рассказывала? Такая чудесная сказка...
      — Никогда, — обиженно воскликнул Петрик, — ни разу! Как тебе не стыдно?!
      — Неужели никогда? — сказала мама, любуясь снегом, падающим за окном. — А ведь - это самая любимая моя сказка.
      — Никогда, никогда! — возмущённо твердил Петрик. — Там о пчелиной Снежной Королеве?
      — Ну, что ты! Там о мальчике Кае и девочке Герде, как они жили рядышком, на самом верху двух домиков, и как они дружили... Не рассказывала?
      — Ни разу!
      — Они устроили у себя наверху садик и посадили чу-
      десный куст розовых роз... Летом они сидели над этим кустом... а зимой, когда окна замерзали...
      — Вспомнил! Вспомнил! — вдруг вскричал Петрик. — Вспомнил... Мальчик ещё делал из горячей монетки на замёрзшем окошке круглую дырочку, и они вместе с девочкой смотрели на снежок...
      — Ну, значит, рассказывала?
      — Да, — продолжал Петрик, весь раскрасневшись, — а потом мальчика утащила Снежная Королева, у неё вся одежда была только из одних снежных звёздочек...
      — Да, — каким-то удивительным мечтательным голосом проговорила мама, — и девочка Герда пошла искать пропавшего Кая по всему свету... Она была удивительно смелой девочкой, с таким горячим, любящим сердцем...
      — Ведь её тоже могла утащить Снежная Королева? А как страшно было ей у разбойников!.. — прошептал Петрик. — Но всё-таки, как она не испугалась?
      — Нет... Когда по-настоящему дружишь, о себе нисколько не думаешь... В этом и заключается настоящая дружба...
      — Дружба... — тихонько повторил Петрик. — Дружба... Разве это такая важная вещь — дружба?
      — Это самое прекрасное в жизни человека! И самое важное.
      — Да?! — задумчиво и немного удивлённо проговорил Петрик. — Я не знал... А у нас с тобой есть дружба, мамочка?
      — Мы с тобой очень дружим, Петрушечка... и всегда друг другу верим...
      — Разве это для дружбы важно — верить?
      — Очень важно. Самое важное...
      — С Опанасом мы тоже очень дружим. Знаешь, Опанас теперь сидит на третьей парте... Уже давно. Это ничего? Для дружбы?
      — Конечно, это пустяки...
      — А вот с тем мальчиком, — Петрик нерешительно запнулся, — знаешь, который сидит со мной на парте... с ним я не дружу... Ни на копейку! У него одни кляксы... С ним никто не дружит.
      — Это плохо, — тихонько сказала мама, — что вы не дружите.
      — Плохо?
      — Очень плохо.
      — Ты думаешь, это очень плохо? — щурясь на снег, протянул Петрик. — Очень плохо... Почему?
      А снег всё падал и падал...
      И за стеной, в той половине домика, где жило семейство Опанаса, тоже увидели снег. И первым увидел его Опанас.
      — Снег! — завопил он на весь дом. — Настоящий снег!
      И, полный восторга, он влез на подоконник, распахнул
      форточку и просунул сквозь неё голову.
      Как только пролезли его толстые красные щёки, это просто удивительно.
      Два толстых розовых близнеца, два круглых колобка с круглыми щёчками, круглыми ртами, круглыми животиками немедленно подкатились, переваливаясь на коротких ножках.
      — Где снег? Где снежок? — запищали они, карабкаясь на подоконник. — Покажите нам снег!
      — Смотрите, смотрите! — задыхаясь от восторга, вопил Опанас. — Смотрите все!
      Снег падал густо, крупными хлопьями.
      — Завтра мы с Петриком на лыжах! — закричал Опанас, втягивая голову обратно в комнату. Непостижимо, как это пролезли щёки?!
      — Или на санках! — закричал он и снова просунул голову в форточку.
      — Или на коньках! — И он опять втянул голову в дом.
      — Или в снежки! — И он снова высунулся в форточку.
      Бедные толстые щёки! Как им досталось...
      А снег всё падал и падал...
      Может быть, и правда Снежная Королева каталась на белых лошадях, а её великолепный плащ из снежинок вместе с ветром проносился над землёй?
      В это время третий мальчик, тот самый рыженький мальчик, который занял на парте место Опанаса - — его звали Кирилкой, — тоже стоял у окна и тоже смотрел на снег...
      Он думал, что, наверное, на Севере тоже идёт снег. Только уж, конечно, тот снег получше этого. И его много больше. Потом он подумал, что отец, может быть, уже катается на лыжах. Или на собаках. А может, на оленях? Очень на многом можно покататься там у них, на Севере.
      Как давно папа уехал на дальний Север! А не прислал ещё ни одного письма.
      На почте ему говорят: «Пишет, пишет...» Но если пишет, куда же деваются письма?
      Кирилка тихонько вздохнул.
      А снег всё шёл и шёл, и за окном становилось темно.
      Потом Кирилка подумал, что завтра в школу можно пойти в валенках. И это очень хорошо. Потому что ботинки стали очень худые, а других тётка всё равно не даст.
      После валенок Кирилка сразу вспомнил про школу, про Петрика и вздохнул гораздо громче.
      Сколько дней сидит он рядом с Петриком, а Петрик всё не хочет с ним дружить. Всё сердится. Даже заслоняет рукой свои буквы, чтобы Кирилка на них не смотрел.
      А какие у Петрика буквы! Какие буквы!
      Когда один раз клякса капнула у Петрика на парту и когда Кирилка поскорее вытер эту кляксу тряпочкой и ещё послюнявил, чтобы не осталось пятна, Петрик ужасно рассердился. Он сказал: «Значит, ты подлиза». И покраснел.
      А чем же он подлиза?
      Книжки он кладёт в парту точь-в-точь как Петрик, и карандаш у него такой же. И промокашка у него на ленточке.
      Чем же он подлиза?
      Конечно, Петрик стал бы с ним дружить, если бы не кляксы. И если бы он отвечал уроки без запинки.
      А что он может сделать?
      На дополнительных занятиях он всегда отвечает, а в классе боится. Клавдия Сергеевна, она добрая, ему говорит: «Ну, Кирилка, ну отвечай же... Какой ты, право! Ты всё знаешь очень хорошо». А он не может. И молчит. Вдруг все будут над ним смеяться?!
      А сколько у него клякс!.. Разве можно дружить с мальчиком, у которого в тетрадках столько клякс?
      Но как же ему быть, если тётка не велит ему делать уроки на столе, а только на подоконнике? Даже тетрадка не помещается, а локти совсем свисают. Учительница Клавдия Сергеевна всё время говорит: «Рука, которой пишешь, должна обязательно вся лежать на столе». Потому и кляксы, что на подоконнике...
      И в «колдунчики» его никогда не берут играть. Никогда. На переменках все бегают, смеются, а его не берут... Только дразнятся: «Рыжик-пыжик»... «Почём десяток веснушек?».
      Может, если веснушки хорошенько потереть, они сотрутся?
      На этот раз Кирилка вздохнул глубоко и протяжно.
      — Потише там! — сердито крикнула тётка. — Генечку разбудишь.
      Генечка её сын. Хоть ему всего шесть лет, а дерётся он очень больно. И сдачи ему тётка не велела давать.
      Новые ботинки, которые ему отец перед отъездом купил, носит Генечка. И шапку-ушанку тётка тоже велела отдать Генечке. И за водой никогда не посылает Генечку, а только его, Кирилку... А в «Гастроном» если за конфетами, то Генечку... Кирилка снова вздохнул.
      — Потише, говорят! — крикнула тётка. — Уроки делай...
      — Сделал, — тоненьким голоском сказал Кирилка и опять вздохнул.
      Что ж поделаешь, такая у него привычка: всё вздыхать и вздыхать.
      Плохо жить на свете, когда совсем один, когда тётка на каждом шагу кричит, а дядя, хоть добрый, да слова не смеет сказать за Кирилку. Только иногда даст три копейки на ириску. А отец далеко, на Севере, и писем не шлёт.
      А главное, плохо, когда нет товарища. Плохо, плохо...
     
     
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      КИРИЛКИН ПОРТФЕЛЬ
     
      Драться Петрик не любил. Первым никогда в драку не лез. Но если его затрагивали, спуску не давал, причём в драке больше надеялся на свой портфель, чем на кулаки.
      Когда месяца через два мама обратила внимание на его бывший новенький портфелик, то просто глазам своим не поверила.
      — Петрик, — воскликнула она, — неужели это твой?
      — Мой, — ответил Петрик, — а что?
      — Что с ним случилось? Не играешь же ты им в футбол?
      — Ну кто же зимой играет в футбол? Что ты, мама! — воскликнул Петрик. — Только летом или осенью...
      — Но тогда почему он такой страшный? Весь потрёпанный. Может, дерёшься портфелем?
      На этот раз она попала в самую точку.
      Петрик немножко замялся, но ответил честно и откровенно. Вообще пока ещё не было случая, чтобы он солгал.
      — Случается... — сказал он краснея, — иногда... и даже очень часто...
      — То есть как?
      Мама была поражена.
      — Показать? — с готовностью воскликнул Петрик. — Сейчас...
      И он в одну минуту напихал в портфель всё, что полагается: книги, тетради, пенал...
      — Отойди немного в сторону, — попросил он маму, — а то задену...
      И, сильно размахнувшись, он трахнул портфелем по печке.
      Вот это был удар! Просто удивительно, как печка осталась целой и не разлетелась на мельчайшие пылинки. Зато портфель затрещал по всем швам.
      У мамы захватило дыханье и потемнело в глазах.
      — Петрик, — отчаянным голосом проговорила она, — но ведь так можно изувечить друг друга... выбить глаз... и -даже... даже убить досмерти...
      — Нет, — решительно возразил Петрик, — выбить глаза нельзя и убить тоже... по лицу не разрешается, только по спине...
      Мама очень расстроилась. Она хотела ещё что-то сказать, но только махнула рукой и жалобно проговорила:
      — Я тебя очень прошу, не дерись так... это ужасно опасно...
      — Ладно, — сказал Петрик, — постараюсь пореже...
      Потом мама сказала, печально рассматривая портфель:
      — Хоть до конца учебного года он тебе хватит или придётся покупать новый?
      — Не придётся, — быстро ответил Петрик. — Может быть, ручка отлетит... так это ничего, Опанас умеет их прикручивать...
      Что касается Опанасова портфеля, то у Опанаса портфель еле дышал. Можно было только удивляться, каким образом Опанас носит свои учебники в таком портфеле. Но причина здесь была совсем особого свойства.
      Вообще Петрик и Опанас были не похожи друг на друга во всех отношениях. И характером и наружностью.
      Петрик был высоконький мальчик и немного бледноват. Опанас же был, наоборот, коренастый, коротышка. У Петрика на лбу была аккуратно подстриженная чолоч-ка, а у Опанаса на затылке торчал хохолок, похожий на кисточку для бритья. Петрик щурился, он был немного близорук, ушки у него торчали, как два розовых лопушка, а когда он смеялся, на самой серёдке носа у него гармоникой собирались тонкие лучистые морщинки.
      У Опанаса же щёки были до того красны и до того круглы, что было просто удивительно, как только птицы не склевали их по ошибке вместо яблока.
      Петрик всегда мечтал, строил планы и любил придумывать необычайные вещи. Опанас был, что называется, «тяп-ляп». Схватит — бросит. Бросит — снова схватит. И никакого толку. По десять раз в день он придумывал что-нибудь новое, чтобы ничего никогда не закончить. Не то что Петрик, который всё всегда доводил до конца.
      В школу Опанас обязательно бы опаздывал, но аккуратный Петрик заходил за ним каждое утро.
      Невпример Петрику, Опанас драться любил. Он был большим задирой и с наслаждением ввязывался в любую потасовку, причём надеялся он исключительно на свои кулаки, крепкие и ловкие. Портфель же его имел самый плачевный и ненадёжный вид вовсе не по вине Опанаса.
      Как известно, у Опанаса была ещё семёрка братьев, из которых пятеро учились в школе. И потому осенью, когда отец приносил портфель, а покупал он только один портфель, то обычно говорил:
      — А ну, хлопцы, кому тот портфель пойдёт в дело?
      И между хлопцами начинался делёж. Делёж бывал обычно справедливый. Вынимались все портфели и все сравнивались до мельчайших подробностей. Новый портфель доставался тому, чей бывал истрёпан до последней крайности.
      Этой осенью новый портфель чуть не достался Опана-су — ведь у него вообще никакого не было, — но в самый последний момент десятиклассник Петро запротестовал. Он заявил, что последний год в школу довольно-таки позорно ходить с таким «задрипанным» портфелем. Первоклашка же ещё успеет находиться со всякими портфелями. И, несмотря на отчаянный рёв Опанаса, новый портфель достался всё-таки десятикласснику Петро. Старый же перешёл к несчастному первоклашке. Можно себе представить, в каком виде!
      У рыженького Кирилки вообще не было никакого портфеля, и до самого снега он носил книги завёрнутыми в газетную бумагу.
      И вдруг в одно прекрасное утро — для Кирилки это утро было особенно прекрасно — весь класс тихо ахнул: Кирилка явился с новым портфелем. Да с каким!
      Мало того, что этот портфель был из роскошной темнокоричневой кожи и ростом почти с самого Кирилку, мало того, что он был с двумя замками, с двумя ключами и с двумя ремнями, — сверх того он мог складываться и раскладываться, в нём имелось по крайней мере двенадцать различных отделений, начиная от самого крохотного, куда можно сунуть какую-нибудь мелочь вроде варочки или лера, и кончая колоссальным отделением, во всю длину
      раскрытого портфеля, куда при желании мог поместиться сам Кирилка.
      Конечно, все эти подробности выяснились много позднее — на переменке после первого урока. А в первый момент, когда Кирилка и его новый портфель появились в дверях класса, все только изумлённо ахнули.
      Даже Клавдия Сергеевна сразу заметила новый портфель.
      — Какой у тебя замечательный портфель! — сказала она. — Покажи поближе...
      Кирилка подошёл, застенчиво краснея.
      — Кто тебе подарил, Кирилка? — спросила Клавдия Сергеевна.
      И вот тогда-то класс впервые услыхал Кирилкин голос, тоненький, словно писк комара.
      — Это мой папа!
      — Твой отец уже вернулся? — воскликнула Клавдия Сергеевна. — Это очень хорошо.
      — Он ещё не вернулся, — тоненько проговорил Кирилка, — он мне прислал... Один дядя приехал прямо с Севера... и привёз.
      — Вот как! — проговорила Клавдия Сергеевна и, зарумянившись, прибавила: — Как это хорошо, что твой папа вспомнил, что тебе нужен для школы портфель... Я очень рада за тебя, Кирилка!
      И по всему было видно, что она действительно очень радуется Кирилкиному новому портфелю.
      — Ия рад! — пропищал Кирилка и вздохнул.
      Но какой же это был лёгкий и счастливый вздох!
      Конечно, Кирилка мог рассказать о своём портфеле гораздо больше. Он мог бы рассказать, например, как вчера вечером к ним вошёл высокий гражданин в форме лётчика и спросил, не здесь ли живёт мальчик Кирилка.
      И когда Кирилка, очень испуганный, заявил, что это он и есть «мальчик Кирилка», высокий гражданин в форме лётчика обрадовался и объяснил, что он папин товарищ, приехал с Севера и привёз ему от отца привет.
      Тут Кирилка, в свою очередь, очень обрадовался, сразу перестал бояться, и они с папиным товарищем в одну ми-44
      нуту подружились. Папин товарищ рассказал ему, как они хорошо и дружно живут на зимовке, какой у Кирилки молодец и весельчак папа и какой он выстроил отличный дом для зимовщиков. Потом он сказал, что завтра улетает обратно и, может, Кирилка скажет, что ему хочется получить с Севера: медвежонка, или оленёнка, или ещё какую-нибудь необыкновенную северную вещь.
      Й тогда, немного подумав и легонько вздохнув, Кирилка сказал, что, конечно, хорошо бы получить живого медвежонка или, например, моржонка, но пусть уж лучше ему папа пришлёт с Севера самый обыкновенный портфель, а то без портфеля очень неудобно ходить в школу.
      — Разве у тебя нет портфеля, малыш? — очень удивился папин товарищ. — Совсем никакого? А в чём же ты носишь книжки?
      Кирилка сказал, что у него нет :овсем никакого портфеля, а книжки он заворачивает в газету и ребята над ним смеются.
      — Что ж тут смешного? — сердито сказал папин товарищ. — Не понимаю!
      — Не знаю, — тихонько промолвил Кирилка.
      И вдруг папин товарищ шлёпнул себя ладонью по лбу и воскликнул:
      — Ну какой же я рассеянный! Просто удивительно, до чего я рассеян... Посмотри, какой портфель прислал тебе отец, а я чуть не забыл про него!
      И он протянул Кирилке тот самый портфель, который всё время лежал у него на коленях.
      Кирилка сначала не совсем поверил.
      — Это мне? — спросил он, робко дотрагиваясь до портфеля. — Мне? — повторил он снова. — Мне? — повторил он и в третий раз.
      — Конечно, тебе! — сказал папин товарищ. — Тебе... тебе!.. Только дай я выложу из твоего портфеля мои бумаги... Видишь ли, я их на время положил туда.
      Ну, а потом папин товарищ нежно простился с Кирилкой и ушёл. Но в дверях он ещё раз обернулся, улыбнулся Кирилке и сказал:
      — Ну до чего ж я рассеян! Чуть не увёз твой портфель обратно на Север...
      Ничего этого, понятно, Кирилка никому не рассказывал. Да и зачем?
      На первой же переменке весь класс окружил Кирилку. Ясно, всем хотелось поближе взглянуть на такой необыкновенный портфель.
      Но Клавдия Сергеевна посоветовала ребятам не толкаться, а спокойно сесть на свои места, а портфель пойдёт вкруговую, по всему классу, и все хорошенько его посмотрят.
      — Хочешь так, Кирилка? — сказала Клавдия Сергеевна.
      — Хочу, — прошептал Кирилка.
      — Только осторожнее, дети! — сказала Клавдия Сергеевна. И портфель, точно хрупкая стеклянная драгоценность, отправился с одной парты на другую по всему первому классу «А».
      Не было ни одного из сорока двух ребят, который бы не пощупал плотность и прочность кожи, не полюбовался бы двумя замками, двумя ключами, двумя ремнями и двенадцатью отделениями.
      Обратно к Кирилке портфель вернулся без единого пятнышка, без единой царапины, овеянный небывалой для портфеля славой. *
      — Наверное, из моржовой кожи, — сказал Петрик, когда портфель, вернувшись из своего триумфального путешествия, лежал перед Кирилкой, а Кирилка тряпочкой протирал сверкающие бляхи замков, — или из мамонтовой... А может, из китовой или тюленевой. Знаешь, они всегда водятся на Севере.
      Кирилка ничего не ответил и только поднял на Петрика глаза, полные восторга и доверия. Если бы Петрик объявил, что его портфель сделан из банановой кожи, а на Севере водятся крокодилы, Кирилка вцепился бы в каждого, кто посмел бы это отрицать.
      Но из школы, несмотря на портфель, Кирилка всё же возвращался в одиночестве. Петрик и Опанас шли вдвоём, а Кирилка плёлся сзади. Петрик и Опанас обсуждали очень важный вопрос относительно предстоящего воен-
      ного сражения. А Кирилка, вздыхая, думал, что и портфель ему не помог: Петрик не хочет с ним дружить.
      — Нет, как ты не понимаешь, — горячился Петрик, размахивая рукой, — как ты не понимаешь? Нельзя пополам, раз три танка... Ну как ты будешь делить пополам три? Как? Как?
      — А тоже нельзя, чтобы у одного были танки, а у другого самолёты, — упрямо твердил Опанас, — тоже нельзя...
      — Тогда что? Ну что? — говорил Петрик, иронически щурясь на Опанаса. — Ну? Ну? Ну что?
      И в то самое мгновение, когда Опанас собирался предложить свой план распределения танков и самолётов, пронзительный крик, полный отчаяния и ужаса, раздался у них за спиной. Этот крик зазвенел на всю улицу и резко оборвался.
      — Кто это? — бледнея, воскликнул Петрик и быстро обернулся.
      Кричал Кирилка.
      Какой-то верзила, сухопарый и длинный, с громким хохотом вцепился в Кирилкин портфель и тащил портфель вместе с Кирилкой в боковой переулок между домами. Кирилка упирался, скользил, падал, но крепко держал портфель и, кажется, готов был скорее умереть, чем отпустить кожаную ручку. При этом он норовил впиться зубами в руку своего мучителя.
      Мальчики замерли, поражённые сценой, происходящей у них перед глазами.
      Первым опомнился Опанас.
      — Вот дрянь! Вот дрянь! — крикнул он и, надув до предела свои красные щёки, бросил в руки Петрика свой портфель и, крепко сжав кулаки, устремился к Кирилке, похожий на быстроходную танкетку.
      Петрик лёгким кавалерийским галопом помчался следом, размахивая сразу двумя портфелями.
      Они подоспели в самый раз. Вернее, в ту самую минуту, когда сухопарый парень, видимо потрясённый отчаянными воплями Кирилки, отпустил портфель и удалялся игривой рысцой в тот самый переулочек, куда перед этим тащил Кирилку с портфелем.
      Внезапно отпущенный, Кирилка шлёпнулся в снег, и когда мальчики подбежали, он сидел в сугробе, прижав к животу портфель, и горько рыдал. Его шейка, кое-как обмотанная шарфом, тонкая и жалкая, беспомощно вздрагивала.
      Опанас помог ему встать.
      — Не плачь, — сказал он, — ещё испортишь.
      Слёзы маленькими прозрачными водопадиками действительно стекали с подбородка прямо на портфель.
      — Хочешь носовой платок? — сказал Петрик. — На...
      — Возьми мой, — сказал Опанас. — Не смотри, что грязный... зато сухой.
      Кирилка взял оба. Всхлипывая, он прорыдал тонюсеньким голоском:
      — Чуть... не утащил...
      — Ну! — закричал Опанас, потрясая кулаками. — Мы бы не дали... мы бы...
      — Кирилка, — вдруг сказал Петрик озабоченным голосом, — дай я тебя вытру... А то ты стал такой грязный! Ужасно! .
      — Это он об мой платок! — хвастливо воскликнул Опанас. — Не веришь?
      — Опанас, — сказал Петрик, посмотрев на Опанаса.
      — Чего? — сказал Опанас, посмотрев на Петрика.
      — Пусть он с нами дружит...
      — Кто? Он? — сказал Опанас, кивая на Кирилку.
      — Он. Пусть с нами дружит.
      — Пусть дружит.
      — Пусть?!
      — Пусть.
      — Кирилка, — сказал Петрик, — будешь с нами дружить?
      — С вами? — тихонько и недоверчиво прошептал Кирилка.
      — С нами! — сказал Петрик. — С ним и со мной.
      — С вами? — снова прошептал Кирилка, переводя глаза с Петрика на Опанаса и с Опанаса на Петрика.
      Мальчики переглянулись.
      — Ничего не понимает, — с сожалением проговорил
      Опанас и вдруг громко, точно глухому, стал раздельно выкрикивать каждое слово: — Хочешь дружить... ты... да он... да я?
      Тут Кирилка залился неудержимыми слезами и, захлёбываясь, проговорил, что он всегда хотел, только они не хотели... И он бы давно хотел, если бы они хотели... И если он молчал, так потому, что они молчали... И раз они больше не молчат, то и он не будет молчать, потому что больше всего на свете он хочет дружить с Петриком и Опанасом.
      И пока он всё это говорил, он растирал глаза, щёки, нос, рот, подбородок сразу двумя носовыми платками и становился всё чумазее и грязнее.
      — Это он от моего платка! — в восторге кричал Опанас. — И грязный же у меня носовой платок! Ух, грязный...
      Действительно, Кирилка получился такой замызганный, что после небольшого совещания мальчики решили отправиться сначала к Петрику, чтобы Кирилке хорошенько помыться, прежде чем итти домой.
     
     
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      ЛАМПА ПОД ЗЕЛЁНЫМ АБАЖУРОМ
     
      Кому первому пришла в голову эта мысль, трудно установить. Петрик на весь дом клялся, что в тот самый момент, когда мама зажгла в столовой лампу с зелёным абажуром, в тот самый миг при одном только взгляде на зелёный абажур он, Петрик, всё и придумал. Всё с начала и до конца.
      Опанас же решительно настаивал, что это он, он самый первый до всего додумался. А лампа и зелёный абажур тут решительно ни при чём. Потому что довольно-таки странно, чтобы от абажура, пусть даже от зелёного, в голову приходили какие-нибудь мысли.
      Что касается Кирилки, то Кирилка во время этих споров скромно молчал. Он слушал, как спорят Петрик и Опанас, и тихонько вздыхал. Ну не всё ли равно, кто первый?
      И мама тоже только улыбалась. И ей, конечно, было всё равно, кто первый, кто второй, кто третий...
      После того, как мальчики, захлёбываясь от волнения, со всеми подробностями рассказали маме историю и приключения портфеля, и после того, как мама сама посмотрела портфель, все его двенадцать отделений, два замка, два ключа, два ремня и всё остальное, после всего этого Петрик заявил:
      — Теперь мы все дружим! Это тот мальчик, который сидит со мной на парте. Знаешь?
      — Конечно, знаю! — воскликнула мама. — Его зовут Кирилка.
      — Да! — хором ответили мальчики.
      — Это очень хорошо, раз вы дружите, — сказала мама. — Раздевайтесь скорее... Сейчас же мойте руки, и будем завтракать...
      А развязывая Кирилкин шарф и стаскивая с него шапку, мама прибавила:
      — У меня такая вкусная гречневая каша, вы все пальчики оближете!
      — Гречневая! — взвизгнул Петрик. — Ох, до чего же у меня разыгрался аппетит!
      — У меня тоже ничего себе... играет! — буркнул Опанас, ладошками поглаживая живот.
      — И у меня! — всем на удивление, тоненько пискнул Кирилка.
      Но при этом он так смутился, что его жёлтенькие веснущатые щёки залил пунцовый румянец и откуда ни возьмись на них засияли две прехорошенькие круглые ямочки. Кто бы мог подумать, что Кирилка может так славно улыбаться?
      Да и как можно было, чтобы аппетит оставался спокоен, когда на столе вдруг появились три тарелки, до краёв полнёхонькие гречневой кашей, и три кружки, тоже до краёв полнёхонькие горячим молоком, и три блюдца клюквенного киселя, и три ложки для еды, и вдобавок полная хлебница такого вкусного украинского хлеба с такой вкусной хрустящей корочкой, что при виде одной только ?0
      этой корочки аппетит должен был не только играть, а прямо бушевать.
      После завтрака Кирилка, Петрик и Опанас занялись оловянными солдатиками и полностью забыли обо всём. И о том, что они первоклассники. И о том, что завтра школа. И даже о том, что пора бы всё-таки приниматься за уроки...
      Петрик, ползая на животе по полу, распоряжался наступлением пехоты и конницы, Опанас рокотал моторами двух самолётов, а Кирилка безостановочно верещал: «Пиф-паф! Пиф-паф!», что должно было означать сокрушительный огонь зенитной артиллерии. В самый разгар военных действий мама повернула выключатель, и нежно-зелёный свет засиял в комнате.
      — Мальчики, — сказала мама, — разве на завтра ничего не задано?
      Мальчики испуганно переглянулись.
      — Кажется, мы совсем забыли про уроки, — растерянно прошептал Петрик.
      А Кирилка так взволновался, что не сразу отыскал свой портфель, хотя сам положил его на очень видное место, прямо в столовой на диван.
      Только Опанас не потерял своего невозмутимого спокойствия.
      — Об чем разговор? Не сделали, так сделаем...
      — Конечно, — сказала мама. — Книжки с вами? И тетрадки тоже?.. Садитесь и делайте!
      — Всем вместе? — удивился Петрик.
      — Почему же нет?
      — Где? — ещё удивленнее проговорил Петрик.
      — Конечно, на столе, — сказала мама. — Где же ещё?
      — У нас? — воскликнул Петрик, причём глаза и рот у него сделались круглыми от удивления.
      — А что? — воскликнул Опанас. — Очень даже удобный стол для уроков.
      — Опанас сядет здесь, — воскликнул Петрик, — я тут... Кирилка там...
      — И можно каждый день... — весело пискнул Кирилка. — Каждый-каждый день... всем вместе.
      — Верно! — воскликнула мама. — Это будет очень славно... и очень полезно. Если понадобится, я поговорю, чтобы вас отпускали сюда делать уроки.
      И тут же этот вопрос был решён твёрдо и бесповоротно.
      Мальчики уселись вокруг стола, мама тоже принесла свои записки и книги и сказала, что теперь она будет заниматься с ними рядышком.
      — Це добре! — пробасил Опанас. — Теперь на столе все стороны будут заняты. Петрик, да?
      На следующий день Опанас с таинственным видом отвёл Кирилку и Петрика в сторонку и заявил, что может им кое-что сообщить, только после уроков, когда они все пойдут домой.
      — Ладно, — стараясь казаться равнодушным, сказал Петрик. — А почему не теперь?
      Любопытство грызло его все четыре урока. Но Опанас, несмотря на все уговоры, не поддался и ничего не рассказал. Хотя по всему было видно, как трудно ему терпеть до конца занятий,
      Это произошло уже по дороге домой. Опанас затащил их в укромное местечко между заборами и заколоченным на зиму ларьком, где снег был выше колен. Там они остановились.
      — Слушайте! — сказал Опанас. Голос у него дрогнул от внутреннего волнения, а щёки по той же причине багряно запылали. — Слушайте! Это я сам сочинил...
      Тут он запел сипловатым, прерывающимся баском на мотив известной песни:
      Жили три друга-товарища.
      Пой песню, пой!
      Один был храбр и смел душой,
      Другой умён собой,
      А третий был их лучший друг.
      Пой песню, пой!
      И трое ходили всегда втроём.
      Пой песню, пой!
      Они усаживались вокруг обеденного стола.
      Подконец Опанас совершенно осип, и последняя фраза у него прозвучала до невозможности гнусаво. Но он не смутился и, пропев до конца своё произведение, с готовностью воскликнул:
      — Могу ещё! Хочете?
      — Опанас, — с жаром воскликнул Петрик, — ты прямо как писатель!
      — Ну, скажешь! — с достойной скромностью возразил Опанас. — Есть даже которые могут получше...
      Но какое дело было Петрику и Кирилке (Кирилка в немом восхищении таращил на Опанаса глаза), какое им было дело до других, когда их собственный лучший друг внезапно обнаружил такое неожиданное и поразительное дарование!
      — Можно всем вместе петь! — воскликнул Петрик.
      — И каждый день! — тоненьким голоском закричал Кирилка.
      — Я для того и сочинил, — с некоторой высокомерностью заявил Опанас, — чтобы каждый день... и всем вместе!
      Это получилось великолепное трио. Опанас гудел сиплым басом, Петрик галдел пронзительно и громко, а Кирилка пищал тончайшим голоском. И все трое, обнявшись, зашагали по улице, надсаживаясь во всё горло:
      Жили три. друга-товарщца.
      Пой песню, пой!
      При этом они испытывали невыразимое наслаждение.
      Вдруг Петрик замолчал. Повернувшись к Опанасу, он сказал:
      — А ведь есть уже такая песня про двух товарищей: «Пой песню, пой!»
      — Ну и что ж? — обиженно возразил Опанас. — Ведь у меня про трёх... Разве нас двое?
      — Трое, трое! — сердито пискнул Кирилка. — Я, ты и он!
      — Видишь, — холодно проговорил Опанас, — трое, а не двое...
      Несколько секунд Петрик шагал, сдвинув брови. Конечно, их было не двое, а трое. Но всё-таки он не сдался.
      — А ещё есть стихотворение: «Жили три друга-товарища в маленьком городе Н.» И там уже... про трёх.
      — Ну и что ж? — гневно вскричал Опанас. — Разве там есть: «Один был храбр и смел душой»? Это я! «Другой умён собой» — это ты! «А третий был их лучший друг» — это Кирилка. Есть там? Есть?
      — Этого там нет! — твёрдо сказал Петрик.
      — Видишь! Значит, это про нас, и я сам сочинил.
      — Давайте петь! — воскликнул Кирилка.
      И снова три друга, тесно обнявшись, щошли дальше, горланя песню.
      В конце концов, разве не всё равно, кто придумал песню, когда так хорошо поётся?
      С этого дня мальчики почти не расставались. В школу они ходили вместе, забегая друг за другом. И домой шли тоже вместе. И, наконец, уроки готовили опять-таки вместе у Петрика в столовой.
      Это были славные вечера. Они усаживались вокруг обеденного стола, в том самом порядке, как и в первый раз. Около каждого ставилась чернильница, чтобы не кляксить через стол. И мама сидела тут же, рядом.
      Как тихо бывало в эти часы! Просто не верилось, что в комнате находятся три мальчика и один из них — Опанас.
      Ставни на окнах закрыты. В печке гудит огонь, и от голубых изразцов идёт тепло. У Петрика пылают ушки. Опанас пыхтит, надув свои толстые красные щёки. Даже у Кирилки нежный румянец. Только мамочка кутается в платок. Она сидит спиной к окошку, из-под ставен тянет холодком, а печка далеко.
      У мальчиков скрипят перья, около печки пиликает невидимый сверчок. Хорошо слышно, а где он? Петрик с мамой искали-искали и не нашли. Мама говорит, что они, эти самые сверчки, вроде полевых кузнечиков, только чёрненькие и маленькие... А Петрику кажется, будто это крошечные человечки, не больше половины мизинца, и будто у них остроконечные шапочки и малюсенькие скрипочки...
      Вот они сидят, эти три мальчика! Рыженькшь Кирилка,
      толстощёкий Опанас и аккуратный Петрик. Все трое очень стараются. Петрик щурится, любуясь своими красивыми буквами. Он аккуратно стряхивает перо, и ни одной кляксы не найти в его тетрадках.
      Опанас тоже очень старается. Он уже давно обходится без клякс, только на первых порах они украшали его тетрадки, но буквы у него до сих пор пляшут и качаются, и с этим очень трудно бороться.
      Только бедному Кирилке не везёт. Тяжёлые лиловые капли как-то сами собой скатываются с его пера. И тогда Петрик вскакивает и кричит вне себя от огорчения:
      — Шляпа! Шляпа! Чуть было не написал на «отлично»... Не может, чтобы без клякс!
      Кирилка бледнеет. Ему не так обидно за кляксу — одной меньше, одной больше, какая разница, когда их так много! — но ему страшно, как бы такой отличник, как Петрик, не перестал с ним дружить... У него испуганно вздрагивают ресницы.
      Один Опанас не теряется в такие минуты. Он тоже вскакивает и, заранее высунув язык, перебегает на противоположную сторону, к Кирилке. В один миг он слизывает кляксу. Это его специальность.
      — Отравишься, отравишься! — кричит мама испуганным голосом. — Лиловые чернила ужасно ядовитые...
      Но Опанасу это ничего.
      — Я могу хоть сто штук слизать, хоть двести! — говорит он баском.
      На всякий случай мама даёт ему полную ложку черносмородинного варенья. И тогда уж не страшно, что язык лиловый. Может, ведь это и от варенья!
      Петрик и Кирилка за компанию тоже получают по целой ложке. Заодно и сама мама, глубоко вздохнув, съедает тоже одну ложечку.
      Через минуту в комнате снова тихо. Скрипят перья, на маленькой скрипочке пиликает невидимый сверчок, мама, прищурив глаза, смотрит на мальчиков, а лампа под зелёным абажуром мягко сияет, будто сквозь весеннюю зелень пробиваются горячие солнечные лучи...
     
     
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      ПЕТРИК ЗАВОДИТ НОВОЕ ЗНАКОМСТВО
     
      — Я рад! Я рад! Я рад! — кричал Петрик, прыгая вокруг мамы. Мальчики только что пришли домой, отпущенные на каникулы. — Если не веришь, смотри!
      И он совал в мамины руки ведомость с Кирилкиными отметками, чтобы мама собственными глазами убедилась, что у Кирилки действительно, стоит «отлично» по арифметике и это самая настоящая правда.
      Опанас же, переполненный нежностью, шлёпнул Кирилку по спине, отчего бедняга Кирилка едва устоял на ногах.
      Ну кто бы мог подумать, что у Кирилки будет такая хорошая отметка?
      В тот день, когда пришлось первый раз решать пример по делению, Кирилка так жалобно моргал ресницами и беспомощно переводил глаза с Петрика на Опанаса и с Опанаса на Петрика! Он никак не мог понять, как это можно «четыре разделить на две равные части».
      — Ох, какой ты! — с досадой вскричал Опанас. — Возьми и раздели пополам... Ну просто пополам. Понимаешь?
      — Понимаю, — шептал Кирилка.
      Но было совершенно ясно, что он ничего не понимает,
      — Петрик, — сказала мама, — а ты попробуй с яблоками... Он легче поймёт...
      Петрик тяжело вздохнул. Уж какие там яблоки, когда с простым «четыре» ничего не выходит! Но всё-таки он сказал:
      — Кирилка, я дам тебе четыре яблока. Что ты с ними сделаешь?
      — Съем! — тоже вздохнув, сказал Кирилка.
      — Все?! — возмущённо крикнул Опанас. — Все разом съешь, один?! Эх, ты...
      — Одно дам Петрику, — быстро поправился- Кирилка, — одно тебе, одно Петрика маме, только одно сам съем... — И он залился румянцем.
      — Ну вот, — весело сказала мама, — это как раз и будет деление. Ведь ты разделил между всеми четыре яблока. А можно их разделить между двумя. Правда?
      — Правда, — сказал Кирилка, и две ямочки опять засияли на его веснущатых щёчках, — тогда я дам по два яблока.
      Что может быть прекраснее школьных каникул, в особенности когда эти каникулы проводишь впервые в жизни?
      Кирилка, Петрик и Опанас признались друг другу, что лучше школьных каникул они ещё ничего в жизни не знавали.
      Но бесспорно, самое чудесное за это время был школьный праздник, на котором все трое — Кирилка, Петрик и Опанас — изображали дедов-морозов.
      У мамы, правда, каникулы ещё не наступали, но костюмы дедов-морозов, разумеется, шила она, и, разумеется, шитьё происходило в столовой у Петрика. Целых два дня диван был завален ворохами марли, кипами ваты, серебряными звёздами, золотой мишурои и блестящими нитями ёлочного дождя. Постукивая швейной машинкой, мама с увлечением сшивала какие-то белые лоскуты, превращая их в халатики для мальчиков.
      А мальчики тем временем с не меньшим увлечением прямо ладошками мазали длинные полосы ваты прозрачным киселём из одной картофельной муки, чтобы потом посыпать эти мокрые липкие полосы хлопьями борной кислоты и мелко нарезанным ёлочным дождём.
      Когда же ватные полосы высыхали, они делались твёрдыми, похожими на бумажные, и громко шуршали. Кроме того, они блестели, будто их на самом деле посыпали только что выпавшим снегом.
      Этими самыми полосами мама обшила подолы, края и рукава белых халатиков. Получалось в точности как у тех дедов-морозов, которые обычно ставятся под ёлками.
      Когда мальчики нарядились в эти халатики, подпоясались серебристыми поясками, нахлобучили белые шапки с серебряными звёздами и привязали ватные бороды, жёсткие от киселя, все трое оказались так похожими друг на друга старичками, что мама сказала, будто невозможно отличить, который из трёх Петрик, который Кирилка, а который Опанас...
      А во время ёлочного праздника мальчики стояли под высокой тёмной елью и торжественными голосами, немного завывая, читали хором стихотворение Некрасова:
      Не ветер бушует над бором,
      Не с гор побежали ручьи,
      Мороз-воевода дозором Обходит владенья свои.
      А кругом в пышных марлевых юбочках, обшитых круглыми ватными помпончиками, ч кружились девочки-снежинки. И когда они в такт музыке взмахивали руками, помпончики, привязанные на лентах к их ладошкам, взлетали вверх, и казалось, будто и впрямь идёт снег.
      После школьной ёлки была ещё ёлка в заводском клубе — грандиозная ёлка вышиной в два этажа, сверкающая электрическими лампочками.
      Потом была ёлка у Петрика. Потом ёлка у Опанаса, где все получили по яблоку необычайной величины и такого же красного цвета, как щёки самого Опанаса.
      Кроме того, все трое ходили в кино, и вообще было великое множество других восхитительных развлечений.
      Когда наступило первое утро после каникул и когда Петрик, немного сонный, отвыкнув рано вставать, одевался при свете электрической лампы, а потом шёл в школу и было ещё сумрачно и похоже на вечер, он чувствовал такую печаль и сожаление...
      Как быстро всё прошло! Уже конец каникулам, а казалось, только вчера они прибежали из школы домой и показывали маме Кирилкины отметки.
      Однако печаль его стала мало-помалу проходить, когда он встретил Кирилку и Опанаса, и бесповоротно рассеялась, когда они втроём подошли к знакомому белому зданию школы, и отворили знакомую широкую дверь, и повесили шубки на знакомую вешалку, и вошли в свой класс, может быть чуточку забытый за эти две недели, но такой знакомый, знакомый до последнего гвоздика на стенке.
      Было похоже, будто они вернулись обратно домой после очень приятного, но чуточку утомительного путешествия...
      А в большую переменку они затеяли любимую, хотя и запретную игру — состязание в беге по всем четырём школьным этажам.
      Возможно, если бы Петрик состязался с Опанасом, ему и в голову бы не пришло задерживаться на площадке четвёртого этажа и совать нос в чужие дела. Опанас бегал слишком хорошо. Нельзя было терять ни одной секунды на остановки.
      Но поскольку бежать пришлось с Кирилкой, который проворством не отличался, Петрик не торопился и разрешил себе полюбопытствовать, чем так заняты два очень солидных мальчика, по положению не ниже третьего или четвёртого класса, которые, стоя лицом к окошку и спиной ко всему остальному миру, что-то с увлечением разглядывали.
      А сунув свой любопытный нос туда, куда его совать не следовало, Петрик мгновенно забыл и про Кирилку, который невыносимо торопился, и про Опанаса, который стоял в роли судьи посерёдке нижнего коридора и, вращая головой направо и налево, с нетерпением ждал возвращения бегунов, чтобы в свою очередь вступить в состязание с победителем.
      Петрик стоял, будто приклеенный, поражённый в самое сердце, забыв обо всём.
      В руках у одного из мальчиков, того, что был повыше ростом, смугловат и курчав, он увидел маленький красный переплётик, полный марок необычайной красоты. Хорошенько разглядеть эти марки ему, однако, не у далось, потому что присутствие его было тут же обнаружено вторым мальчиком, тем, что с жадностью рассматривал эти марки.
      Этот второй, совершенно белобрысый, заметив Петрика, сердито на него цыкнул:
      — Ну, ты... брысь отсюда, а то...
      Обладатель марок быстро, по-воровски, сунул красный переплётик в карман, но, окинув Петрика высокомерным взглядом и увидев, что это не больше чем ничтожный первоклашка, он успокоился и хотодно, с кислой гримасой проговорил:
      — Проваливай к чертям!..
      И тут на Петрика нашло.
      Он не только не ушёл, он даже с места не двинулся. Разумеется, в начале года, при поступлении в школу, Петрик не посмел бы даже близко подойти к таким двум важным мальчикам. Спустя два месяца после начала занятий он, может, и позволил бы себе эту вольность, но безусловно после такого приёма скатился бы с четвёртого этажа до первого, и без остановки.
      Но теперь, теперь Петрик был решителен и смел, как подобает настоящему второкласснику. Потому что именно теперь, после каникул, он, конечно, не мог считать себя абсолютным первоклассником. Уж во всяком случае напо-ловину-то он перешёл во второй класс.
      И вместо того, чтобы удрать с величайшей поспешностью, он неожиданно для себя быстро и решительно проговорил:
      — У моего папы этих самых... марок хоть лопатами сгребай... Тьма тьмущая!
      Выговорив такие слова, Петрик ужасно испугался. Ведь это было самой бессовестной выдумкой, которая немедленно могла раскрыться. Что тогда?
      Но как ни странно, ему поверили.
      Хотя белобрысый презрительно фыркнул:
      — Катись, катись, а то покажем...
      Курчавый, который был, по всей видимости, гораздо главнее белобрысого, довольно дружелюбно спросил:
      — Откуда у твоего отца столько марок?
      Причём в глазах у него зажглись жадные огоньки.
      Тут Петрик полностью обнаглел. Он вспомнил, что папа
      иногда приносит с завода иностранные журналы и каталоги, на которых изредка попадаются никем не содранные марочки. И он сказал:
      — Мой папа получает из-за границ... прямо массу сколько журналов... и все облепленные марками...
      — Интересно! — сказал курчавый, побеждённый сообщением Петрика. — И часто он получает?
      — Очень часто! — воскликнул Петрик. — Каждый день.
      — Интересно! — повторил курчавый и, уже совсем благосклонно посмотрев на Петрика, прибавил: — Как-нибудь притащишь свои марки...
      — Ладно! — в восторге воскликнул Петрик.
      Теперь у него отлегло от сердца: было ясно — его не прогонят и не поколотят.
      Красный переплётик снова появился из глубины кармана, и оба мальчика немедленно углубились в созерцание марок, причём они капельку посторонились, чтобы и Петрику было видно. Хотя шею ему приходилось вытягивать по-гусиному, но Петрик это делал с необычайным удовольствием.
      До конца большой переменки очарованный Петрик не отходил от своих новых знакомых. Особенное восхищение вызывал у него Лёва Михайлов. Так звали курчавого мальчика, как видно большого знатока марочных дел.
      Тем временем Кирилка и Опанас поджидали Петрика в нижнем коридоре и не могли понять, что с ним случилось и куда он мог пропасть...
     
     
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      КОЛЛЕКЦИЯ ЛЁВЫ МИХАЙЛОВА
     
      Лёва Михайлов был из третьего класса «Бэ. Он собирал марки уже больше года. А прежде эта коллекция принадлежала его старшему брату Виктору. Неудивительно, что в Лёвином альбоме было около двух с половиной тысяч марок ста сорока пяти разных стран и колоний. Лёвина коллекция славилась по всей школе, а сам Лёва пользовался уважением даже у мальчиков пятого класса.
      Можно себе представить счастье Петрика, когда через несколько дней после знакомства Лёва Михайлов из третьего класса «Б» сам подошёл к нему и сказал, что если Петрик хочет, он может показать ему свой марочный альбом и даже, конечно если Петрик хочет, притти с этим марочным альбомом к Петрику прямо на дом.
      Конечно, Петрик хотел. И как он мог не хотеть? Ушки у него ярко зарделись, и он бросил на Кирилку и Опанаса взгляд, полный превосходства.
      — Зафорсил! — весьма недовольно сказал Опанас и отошёл в сторону.
      Кирилка же только вздохнул.
      Весь тот день Петрик ходил за Лёвой Михайловым положительно по пятам. Он заглядывал ему в лицо влюблёнными глазами и через каждые три фразы повторял:
      — Значит, придёшь? И с альбомом?
      Кирилку и Опанаса Петрик даже не позвал взглянуть на знаменитую марочную коллекцию. Наоборот, он их предупредил, что уроки придётся делать по отдельности, потому что вечером он, вероятно, будет очень занят с Лёвой Михайловым.
      Кирилка и Опанас были оскорблены до глубины души.
      Между нами говоря, Лёва ни за что не пошёл бы к первоклашке Петрику, да ещё с альбомом, но он надеялся получить несколько новых марок.
      К четырём Петрик пообедал, сделал уроки и принялся ждать.
      Мама немного удивилась отсутствию мальчиков. Но бывают же, в конце концов, случаи, когда притти почему-либо невозможно!
      Час до пяти тянулся очень долго. Но Петрик решил устроить генеральную уборку на своём столике, и время кое-как прошло.
      В пять Лёва не пришёл.
      До шести Петрик слонялся по комнатам, ничего не делая, и надоедал маме. Он просто изнывал в ожидании.
      После шести Лёвы всё ещё не было, и Петрик начал волноваться. Он уселся в передней на стул, чтобы как-нибудь не пропустить звонка.
      В семь он потерял всякую надежду. Было очевидно: Лёва надул и не придёт.
      И вдруг когда он совсем перестал ждать, раздался звонок. У Петрика сильно забилось сердце, и он бросился открывать.
      Что, если это Лёва?
      А если это не Лёва?
      И когда щёлкнул замок, и когда распахнулась входная
      дверь, и когда вместе с прозрачным облаком зимней стужи кто-то появился на пороге, Петрик весь затрепетал.
      Это был Лёва, и он был великолепен в своей короткой куртке нараспашку, в меховой шапке, сдвинутой на затылок, и с марочным альбомом, завёрнутым в газетную бумагу.
      — Где будем смотреть? — деловито спросил он, проходя за Петриком в столовую.
      — Можно на обеденном... можно на моём столике... можно на круглом столе, — поспешно ответил Петрик, заглядывая Лёве в лицо. — Где хочешь?
      Лёве было совершенно безразлично. Главное, чтобы удобно было разложить альбом.
      Решили устроиться на большом обеденном столе. Петрик был счастлив, что дверь в соседнюю комнату открыта: там сидели мама и папа, и они могли полюбоваться, какой у Петрика новый товарищ и какие у этого товарища замечательные марки!
      Никогда, никогда Петрик не мог себе представить такого разнообразия и такого количества марок! Никогда.
      И каких только не было цветов и оттенков!
      Одни были нежно-зелёные, как первая весенняя травка, другие пурпурно-алые, будто осенние листья, тронутые морозом. Одни были тончайших оттенков — розовато-серые, лимонно-жёлтые, сиренево-голубые, другие выделялись своими густыми определёнными цветами — начиная от темнолилового, кончая ярко-красным и оливковым.
      Некоторые марки были с неведомыми птицами и плодами, на иных, кроме узоров, ничего нельзя было разобрать. Морской прибой пенился на одних, на других же высились дома, гуляли люди. Нестись самолёты и плыли океанские пароходы на третьих.
      На некоторых были звери, каких редко и в зоопарке сыщешь, — пятнистые жирафы, длинноносые птицы марабу и розовые пеликаны. А на многих были очень похожие друг на друга профили английских королей с гладко зализанными проборами.
      И в каком они были порядке, Лёвины марки! Как аккуратно приклеены тонюсенькими липкими бумажками к
      страницам альбома! Каждая почти на весу, готовая взвиться и упорхнуть от малейшего дуновения.
      Петрик боялся дышать. Немного близорукий, он низко склонялся к маркам, крепко зажав рот ладошкой, чтобы им как-нибудь не повредить.
      Лёва листал страницы и, небрежно объясняя, сыпал непонятными, загадочными, но пленительными словами:
      — Эта у меня пока одна... Но тут один хлопец продаёт мировецкую... как раз будет под серийку... семьдесят копеек штука... А может, поменяю на дублетку...
      Петрик стеснялся спросить, что значит «под серийку», и какие бывают «мировецкие», и что это за «дублетки»... Он только шопотом спросил и, не удержавшись, восхищённо вздохнул:
      — А эта с деревцем? Голубенькая?
      — Бракованная, — коротко отрезал Лёва, — Коста-Рика... Зубец надорван.
      — И ничуть не заметно! — воскликнул Петрик, ближе наклоняясь к марке. — Нужно всматриваться... и всё равно... ничуть не заметно!
      — Всё равно брак! — Лёвины брови сурово сдвинулись. — Без брака ей цена рубль, а с браком двадцать пять копеек. Ничего. Кому-нибудь всучу!
      Мама давно бросила читать и подошла к столу, на котором мальчики смотрели марки. Она стояла молча, не вмешиваясь в мальчишеские разговоры, хотя её давно злил пренебрежительный тон, которым Лёва разговаривал с её мальчиком. А пылающих от возбуждения ушек Петрика, его заискивающих глаз она просто не могла видеть.
      Показав все свои марки, Лёва стал собираться домой.
      Петрик в недоумении посмотрел на маму.
      Это было очень странно, но мама не только не пригласила Лёву пить чай с вареньем (а ведь ни разу не было случая, чтобы она отпустила без чая или обеда Кирилку и Опанаса!) — она даже не попросила Лёву снова притти к ним в гости вместе с альбомом.
      — Ну? — вопросительно воскликнул Петрик, когда Лёва уже ушёл. К счастью, нашлась парочка журналов с мар-
      нами, которых у Лёвы не было и которые он отодрал с величайшим стараньем и уменьем. — Ну?
      — Что? — тоже вопросительно проговорила мама.
      — Замечательный! — воскликнул Петрик, переполненный восхищением к Лёве. — Правда?
      — Альбом хороший, — сдержанно проговорила мама.
      — Я говорю о Лёве! — сердито воскликнул Петрик. — Такой замечательный мальчик! Он, знаешь, из третьего класса! Из третьего класса «Б»!
      — Да? — равнодушно сказала мама и поставила на стол вазочку с любимым земляничным вареньем.
      Так и есть: они сразу должны были пить чай. Но почему же...
      — Слушай, Петрик, — вдруг сказала мама, — а разве ты не хочешь собирать марки? Это ведь очень интересно...
      Хочешь? Это было слишком холодное, слишком ничего не выражающее слово. Петрик просто сгорал от нестерпимого желания иметь хотя бы крошечный альбомчик, хотя бы с двадцатью или хоть с десятью, ну хоть с пятью марками...
      — О, мамочка! — мог только прошептать Петрик дрожащим голосом.
      — Правда, ведь это очень полезно собирать марки? — сказала мама, обращаясь к папе, который в это время пришёл пить чай. — Петрик хорошо будет знать географию.
      — Ты думаешь? — спросил папа.
      — Конечно! — горячо воскликнула мама. — Сколько разных стран знает Лёва, а ведь он совсем по-глупому собирает марки.
      — Мама, — оскорбился Петрик, — Лёва очень умный... Он из третьего класса «Б».
      — Я ничего не говорю, — поспешно сказала мама, — он, может быть, очень умный... Но видишь ли, Петрик... мы, мы будем совсем по-другому собирать марки... Мы, знаешь, поедем вместе с нашими марками путешествовать в разные марочные страны...
      — Да? — воскликнул Петрик. — На кораблике? Или на самолётике? Только крохотном...
      — Да, — мечтательно проговорила мама, — мы поедем
      в Африку, в Австралию, в Америку... И мы многое, многое с тобой узнаем.
      — Грандиозные планы! — сказал папа, покачав головой. — Ну, ладно, я вам как следует разлиную альбом.
      — А какие красивые марки в Либерии! Петрик, ты заметил? — сказала мама. — На одной — плоды какао, такая желтовато-коричневая, а на другой — лодочка очень узенькая... На таких плавают туземцы... она называется пирога... Ты видел, там сидели два человека?
      Вот ведь какая у него мама! Всё, всё, решительно всё заметила...
      В этот вечер, лёжа в постели, Петрик никак не мог уснуть. Он смотрел в темноту и мечтал. Сначала он мечтал о том, как завтра после школы они с мамой поедут в город покупать марки, альбом и наклейки.
      Потом он стал смотреть на широкую голубоватую полосу света, которая лежала на полу, падая из полуоткрытой двери в соседнюю комнату. И ему стало казаться, что это совсем не электрический свет, а ровная гладкая лента реки, и будто по этой реке, медленно покачиваясь, плывёт лёгкий прозрачный кораблик.... Уже совсем в полусне Петрик увидел, как они с мамой становятся крохотными человечками, не больше хлебной крошки, и садятся на этот прозрачный кораблик и отправляются странствовать в далёкие марочные страны... Кораблик плывёт медленно-медленно, чуть покачиваясь. Петрик и мама крепко держатся за руки, и мама говорит далёким нежным голосом: «Смотри, смотри, какие ананасы! Я и не знала, что ананасы растут на деревьях...»
      Петрику тоже хочется посмотреть, какие такие на деревьях ананасы. Но вместо этого он видит огромную марку... Она всё закрывает... и ещё растёт и растёт... И деревья на ней голубые, до самого неба, а море золотисто-коричневое... Они идут по узенькой дорожке, мама и Петрик... «Мама, мама, где же кораблик?» хочет крикнуть Петрик. И не может... Губы тихонько шевелятся, чмокают, но ресницы его плотно сомкнуты. Он спит...
     
     
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      ПЕТРИК СОБИРАЕТ МАРКИ
     
      Марочный альбом Петрика пополнялся тремя путями.
      Во-первых, папа. Папа приносил Петрику много марок. Некоторые были очень красивы, даже в марочном магазине подобных нельзя было найти.
      Но папины марки слишком часто повторялись. Например, у Петрика накопилось столько одинаковых американских дядей с косичками, что даже на мену они не годились. И что с ними делать, было совершенно неизвестно.
      Кроме того, папины марки казались почти бесценными. Слишком легко они доставались, и Петрик ими почти не дорожил.
      Хотя нужно признаться, что изредка попадались такие экземпляры, что даже Лёву Михайлова грызла зависть.
      Больше всего в альбом прибавлялось марок посзе поездок в марочный магазин, который находился на главной улице города.
      Сборы в марочный магазин начинались за несколько дней. Мама и Петрик постепенно откладывали из сдачи по три или четыре копейки. Так что ко дню поездки накапливалась довольно кругленькая сумма — копеек в двадцать, двадцать пять. Но, понятно, главное был мамин кошелёк.
      В город они обычно отправлялись в субботу после занятий. Перед тем как сесть в автобус, мама говорила:
      — Больше чем на пять рублей мы покупать не станем.
      — Ладно, — соглашался Петрик, очень довольный. И в самом деле: пять рублей ему казались огромными деньгами.
      — И, пожалуйста, — говорила далее мама, — если я слишком увлекусь, ты меня сдерживай.
      — Конечно! — вновь соглашался Петрик.
      Но в душе он думал, что если мама увлечётся марками, то ему, пожалуй, простительно будет не очень её сдерживать, потому что и он сам может увлечься — и тогда кто будет сдерживать его?
      Разумеется, они тратили не пять рублей, а значительно больше. Один раз даже одиннадцать рублей сорок пять
      копеек! Тогда у обоих был смущённый вид, и по дороге домой оба чувствовали себя злостными растратчиками.
      И весь обратный путь Петрик с виноватым видом заглядывал маме в лицо.
      — Теперь целый месяц не поедем... — говорил он. — Пли две недели... Ладно?
      — Всё из-за этой Тувы, — говорила мама. — Такие красивые марки! Не могли устоять...
      — А Испания? Тоже не могли устоять?
      — Да, — сознавалась мама, — Испания тоже...
      Приехав домой, прямо в шубах, потому что нетерпение
      их доходило до высшей точки кипения, они бросались к марочному альбому и немедленно сверяли свою покупку. И обычно Петрик торжествующе кричал:
      — Ага! Ага! Есть! Я говорил, такая есть! Ну? Что теперь делать?
      Немного смущённая, мама говорила:
      — Ну и что ж? Ничего страшного... Кому-нибудь подаришь... Такая прехорошенькая марочка!
      А вечером, если у мамы не было в институте занятий, и. если папа ещё не пришёл с завода или отдыхал, и если Кирилка и Опанас уже разошлись по домам, Петрик приглашал маму в марочные страны. Для этих путешествий всегда лежало несколько марок в отдельной коробочке; у них существовало такое правило: если они ничего не знают о стране, из которой марка, в альбом её пока наклеивать нельзя.
      Оба садились на тахту, зажигали настольную лампу и раскладывали большущую карту всего мира.
      — Ну? — говорила мама.
      — Можно отправляться в путь-дорогу! — подхватывал Петрик.
      — Куда же мы сегодня поедем?
      — Вот марка с полосатенькой зеброй. Откуда она?
      Мама щурилась, внимательно разглядывая марку.
      — - Чудесно, — говорила она, — нам предстоит далёкое путешествие! Мы отправляемся в Африку! Это марка «Мо-
      замбик». Португальская колония в Африке. Знаешь, где Африка?
      — Конечно, знаю! — с видом глубокой учёности отвечал Петрик. — В Америке!
      — Ох, глупый! — смеясь, говорила мама. — Африка это Африка, Америка это Америка! Вот посмотри, где Африка. А вот тут Америка... И смотри, какой между ними огромный океан. Вот погоди, мы скоро отправимся с тобой в Америку, тогда узнаешь, как это далеко от Африки...
      — Поедем? — говорит Петрик.
      — Поедем! — говорит мама.
      Конечно, они не садятся ни в лодочку, ни в кораблик, ни даже в поезд, они не берут в руки чемоданов и не становятся маленькими, не больше хлебной крошки, но всё равно это бывает очень интересно!
      — Вот, — говорит мама, — мы садимся на поезд и мчимся прямо на юг, в Одессу.
      — Сколько дней? — спрашивает Петрик.
      — Тридцать шесть часов... Нашёл Одессу?
      — Нашёл. У моря.
      — «Есть пароход на Дальний Восток?» — спрашиваем мы у начальника порта. «Сейчас отчаливает!» говорит начальник, и мы скорей-скорей бежим на пароход.
      — Успеваем?
      — Конечно. Мы взбираемся по трапу, и сразу раздаётся команда: «Отдать концы!» и три гудка...
      — Ну что ты, мама! — восклицает Петрик. — Сначала три гудка, потом убирают трап, потом уж команда «Отдать концы!»
      — Ну, Петрик, все эти морские обычаи я знаю не очень хорошо. Конечно, бывает, как ты говоришь...
      — Дальше что?
      — Дальше мы едем в Стамбул. Это самый большой турецкий город. Из Стамбула мы попадаем в Каир. И оттуда плывём по Красному морю в город Аден.
      — Вот город Аден! — говорит Петрик.
      Вместо парохода по Красному морю плывёт его палец.
      — Правильно. Но тут капитан говорит: «Дальше наши дороги расходятся. Мы держим путь на остров Цейлон и
      оттуда во Владивосток, а вам нужно на восточный берег Африки. Там и есть Мозамбик. Вам придётся пересесть на другой пароход».
      — А мы что? — спрашивает Петрик.
      — И мы прощаемся с капитаном и со всем пароходом и садимся на самолёт. Хочешь на самолёте?
      — Давай... Как тогда в Монголию...
      Теперь над картой всего мира в далёкую африканскую страну Мозамбик летит ладошка Петрика. Мизинец и большой палец оттопырены — это крылья.
      — Мы летим и смотрим вниз. Сначала под нами вода. Это мы пролетаем над Баб-эль-Мандебским проливом. Видишь, написано крошечными буквами. Внизу мы видим маленькую тёмную букашку. Это наш пароход плывёт во Владивосток. Мы кричим им и машем платками. Но слишком высоко. Они не слышат и не видят нас. Потом мы летим над страной Абиссинией...
      Фр-фр... рокочет самолёт Петрика.
      — Потом мы летим долго-долго над английскими колониями в Африке, и наконец перед нами страна Мозамбик. Мы летим прямо к озеру Ниасса...
      — Стоп! — кричит Петрик на весь дом. — Стоп! Мы идём на снижение... Мама, крепче держись, сейчас приземляемся... Стоп! Давай вылезать. Теперь мы пойдём пешком. Ладно?
      — Давай. Это даже интереснее. Но только мы трогаемся в путь, как наступает ночь. Такая чёрная, как сажа из печки. Даже луны нет, а только звёзды. Масса звёзд. И тут мы видим...
      У мамы глаза становятся круглыми и блестящими.
      — Что? — замирающим шопотом спрашивает Петрик. — Что?..
      — Вода в озере начинает колыхаться, и появляется- что-то чёрное и блестящее.
      — Кто? — шепчет Петрик.
      Мама тоже шепчет одними губами:
      — Бе-ге-мот. Он фырчит и сопит и вдруг громко зевает. Слышно по всему озеру. А пасть у него такая огром-
      ная, что он может засунуть внутрь целую копну сена. Он вылезает на берег...
      Страшное рычание раздаётся из зарослей. Это лев! Он вышел на ночную охоту. Он крадётся по звериной тропе... А с другой стороны тоже к озеру неслышными шагами, будто тень, скользит тигр...
      — Ох, сколько разных зверей!..
      — Очень много. Смотри, вот они все у тебя на марках. Видишь, вот лев, а вот бегемот.
      — А потом?
      — А потом наступает утро. Наверное, в Африке солнце бывает по утрам алого цвета, а лучи — чистое золото! И когда мы идём по равнине, мы видим жирафов — рыжих и пятнистых, с длинными шеями и крохотными рожками на лбу, и антилоп на тоненьких быстрых ножках... Смотри, смотри... Они все у тебя есть на марках... А толстые змеи, вот как эта, греются на солнце и переливаются всякими цветами... А потом мы подходим к негритянской деревне. У них хижины сделаны из камыша, а вся деревня обнесена высокой оградой. Это защита от диких зверей.
      — Мы им говорим, что мы из СССР. Нужно им обязательно сказать, что мы из СССР.
      — Конечно. Они нас встречают очень приветливо и угощают кокосовыми орехами. Каждый орех огромный, величиной с твою голову. Мы их разбиваем, а внутри кокосовое молоко. Белое, сладкое, вроде растопленного мороженого. И вдруг...
      Петрик вскакивает с дивана.
      — На нас нападает слон?!
      — Нет, мы просто смотрим на часы...
      — Ну, давай ещё поездим...
      — Нет, Петрик, больше нельзя. Уже поздно. Вот только что: тащи энциклопедический словарь. Там на букву «М». Посмотрим, что там написано про Мозамбик. Вот, слушай. «Климат представляет резкие переходы от жары к холоду. Дожди продолжаются от ноября до апреля, прерываясь в декабре и январе засухами. Растительность тропическая; водятся слоны, носороги, буйволы...»
      — И антилопы! — подхватывает Петрик.
      — Да. «Вывозят слоновую кость, каучук, земляной орех. Добывается золото. Имеется медь, уголь, олово, свинец. Однако добыча их ничтожна». Ещё здесь сказано, что сюда ссылают преступников.
      — Ого! Значит, там не так уж хорошо?
      — И ещё сказано, что раньше отсюда португальцы вывозили рабов...
      Что и говорить, это были превосходные поездки!
      А всё-таки самое заманчивое, самое пленительное была мена! Меняться марками было захватывающе интересно!
      И хотя меняться приходилось мало, а толку от мены было ещё меньше, всё же самыми ценными Петрик считал именно те марки, которые ему удавалось выменять.
      Главным образом Петрик менялся с Лёвой. А если с другими мальчиками, то опять же через Лёву.
      На первой перемене Лёва мимоходом бросал:
      — Марки с собой? На большой вали на верхнюю площадку, есть мировецкие!
      При этом он шикарно прищёлкивал пальцами перед носом Петрика.
      Петрик знал, как нехорошо заниматься марочными делами в школе, хотя бы и на переменках. И он понимал, как огорчилась бы мама, узнав об этом.
      Но как он мог устоять? Это было выше его сил. Кроме того, Лёва Михайлов был из третьего класса «Б». И очень умный. И его товарищ.
      Весь урок Петрик ёрзал по парте. Нетерпение изводило его. Буквы получались негодными раскоряками, а Клавдия Сергеевна делала ему одно замечание за другим.
      Урок тянулся так невыносимо долго!
      Едва успевал зазвонить звонок перед большой переменкой, Петрик выскакивал из класса и сломя голову нёсся по лестнице на самую верхнюю площадку.
      Кирилка с Опанасом переглядывались, и теперь оба сокрушённо вздыхали. Что они могли поделать? Они яростно ненавидели марки и Лёву. Но Петрику они всё прощали, хотя никак не могли понять его. Разве можно ради каких-то паршивых марок забывать всё? Даже друзей...
      У Лёвы была такая система. Сначала он заставлял себя
      Оба садились на тахту, зажигали настольную лампу и раскладывали большую карту всего мира.
      как следует подождать. Когда бедняжка Петрик терял всякую надежду, он являлся, как всегда, немного высокомерный и насмешливый. Затем он вытаскивал из кармана кляссер, такой красненький переплётик специально для менных марок, и показывал свои марки. Причём всегда умел показать «товар лицом».
      Он мог рассказать, что нарисовано на каждой марке и какая ей цена по французскому каталогу Ивера.
      Ни в коем случае марки не позволялось трогать руками. Только пинцетом.
      Распалив как следует Петрика, Лёва говорил:
      — Ну, показывай. Чего там у тебя? — и бесцеремонно разворачивал пакетик Петрика.
      Жадными пальцами он перебирал марки Петрика, в то время как Петрик заглядывал ему в лицо, стараясь угадать: как? Понравились ли?
      — Барахло, нечего менять. — хмуро отрезал Лёва.
      У Петрика опускались руки.
      — А вот эта, хорошенькая? С аэропланчиком Только я немножко забыл, какая...
      — Чепуховая...
      И Петрику сразу начинало казаться, что его марки действительно ничего не стоят и все до одной «буза» и «барахло».
      Зато Лёвины — ах, как хороши были Лёвины марки!
      И Петрик начинал умолять:
      — Хоть одну поменяй, Лёвочка... Хоть одну!
      После небольшого ломанья Лёва соглашался. Он выбирал у себя самую какую ни на есть нестоящую марку и предлагал её Петрику.
      Петрик точно не помнил, есть v него такая или нет... Но ему уже было всё равно.
      — Эту хочешь? — спрашивал Лёва.
      — Хочу! — замирающим голосом отвечал Петрик.
      Тогда Лёва отбирал у Петрика несколько действительно
      стоящих марок, и начиналась торговля.
      Торговались долго и ожесточённо. Чем дольше продолжался торг, тем больше удовольствия получал Петрик. Он с самого начала знал, что отдаст Лёве всё, что тот захочет.
      И только ради одного удовольствия долго спорил и не соглашался лишь для того, чтобы продлить мену...
      Оба расходились по классам, вполне довольные состоявшейся сделкой.
     
     
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      ШВЕДСКАЯ СЕРИЯ
     
      Мальчики, закончив уроки, тихонько сидели вокруг стола и рисовали.
      Трещал сверчок. Сияла лампа под зелёным абажуром. От печки было тепло и уютно. Гудел огонь.
      Неожиданно зазвонил телефон.
      Петрик прежде всех успел схватить трубку.
      — Петрик, это ты? — услыхал он непохожий через телефон голос отца. — Я сейчас буду дома. Поставьте чайник с водой... и побольше.
      Какая поднялась суматоха! На керосинку нужно было поставить всего один единственный чайник. Но ведь этот чайник хотелось поставить и Кирилке, и Опанасу, и Петрику, и маме тоже.
      А когда чайник наконец, после всех споров и суеты, всё-таки стоял на керосинке, Петрик вдруг вспомнил.
      — А побольше?! Папа сказал: «Поставьте чайник — и побольше...» Значит, нужно ещё большую кастрюлю.
      — Может, он хочет голову мыть? — солидно подсказал Опанас.
      — Да нет же! Он просто пошутил. Не нужно кастрюли, — протестовала мама.
      — Папа по телефону никогда не шутит, — внушительно сказал Петрик. — Нужно кастрюлю!
      На другую керосинку пришлось поставить большую кастрюлю.
      Пока спорили, возились, наливали, пришёл и папа. Он был весь в снегу и румяный от мороза.
      — Ну, Петрик, — сказал он, стряхивая снег с шубы и шапки, — сегодня ты у меня запляшешь!
      — А что? — сказал Петрик, обыскав глазами папины руки.
      Ничего такого не было, ради чего стоило бы постараться.
      — Нет, сегодня ты у меня попляшешь! — повторил папа и полез в боковой карман пиджака. — Попляшешь, попляшешь...
      Тут он вытащил большой голубоватый конверт, положил на стол, и Петрик действительно пустился вприсядку.
      Весь конверт был заклеен марками. Они шли по пять штук в ряд — розовые, карминовые, оливковые, фиолетовые... Самых разных цветов и оттенков.
      — Swerige — Швеция, — прочла мама.
      — Нет, обратите внимание, — воскликнул папа, — вся серия на одном конверте! И что особенно интересно — эти десять марок, вероятно, выпущены в честь какого-нибудь почтового юбилея. Это как бы история развития почты...
      — Верно, верно, — закричала мама, — верно! Мальчики, смотрите, как интересно!
      Ярко-зелёная марка, цвета только что распустившейся листвы. На ней мужская голова с высоким умным лбом. Длинные волосы откинуты назад и касаются плеч. Небольшая острая бородка. Сбоку вдоль зубцов мелко написано: Аксель Оксенштерн. Это имя и фамилия первого основателя почты. И ещё на марке две даты — 1636 год и 1936 год. Значит, три столетия тому назад люди впервые стали посылать друг другу письма почтой.
      Этой зелёной маркой открывается серия, посвящённая истории почты.
      Вот идёт почтальон. Сумка с письмами висит сбоку. Широкополую шляпу сорвал ветер; он держит её в руках. У него туфли с пряжками, перчатки с раструбами, а сбоку длинная тонкая шпага, защита от разбойников на больших дорогах. И всё это такого нежно-сиреневого цвета. Кажется, ещё не наступило утро и ночная мгла только начинает рассеиваться. Это вторая марка.
      На третьей — алый всадник на алом коне несётся вперёд стремительным галопом. Алый плащ развевается у него за плечами. Он громко трубит в трубу. А небо всё залито багровым светом восходящего солнца. Может быть, это гонец с поля битвы и несёт печальные вести о поражении и смерти? Или это вестник победы?
      Ещё марка. Светлоголубая. Парусный корабль плывёт по голубому океану, надув голубые полотняные паруса. Уже весь мир переписывается между собой. Письма идут через моря и океаны. Голубой парусный корабль везёт их в глубоких трюмах из далёких южных колоний...
      А вот ещё одна марка с морем и кораблём. На помощь парусам уже пришли паровые котлы. Но от парусов ещё отказаться нельзя, и поэтому первый пароход с огромными круглыми колёсами и тонкой дымовой трубой оснащён по-прежнему парусами. Два верных союзника — ветер и пар — несут вперёд колёсный пароход на марке ультрамаринового цвета.
      Шестая марка золотисто-коричневая. Тяжело покачиваясь на ухабах, мчится дилижанс. Тройка лошадей везёт его. Кучер в цилиндре, с длинным бичом сидит на высоких козлах. Рядом с ним почтальон. А на дилижансовой крыше — тюки писем. Теперь, когда все страны торгуют между собой, когда торговые сделки заключают север с югом, запад с востоком, обойтись без обширной переписки невозможно. Письма перевозятся почтовыми каретами. Ещё не придуманы почтовые марки, но уже существуют штемпеля. Каждая почтовая контора штемпелюет письма своей печатью, чтобы сразу было видно, через какую контору отправлена корреспонденция.
      Седьмая, оливковая марка — с поездом. Поезд мчится на всех парах, и ясно: сразу за тендером — почтовый вагон.
      А там, где нет железных дорог, письма развозят почтовые автомобили. Восьмая марка нежно-серого цвета, как бывают освещены дороги в ранние зимние сумерки. Мимо ели, укутанной снежным сугробом, несётся почтовый автомобиль с прицепом.
      Серия подходит к концу. Осталось ещё две. марки. На одной из них — океанский пароход, многоэтажный и многопалубный, с несколькими трубами. И пароход, и море, и небо — густо-малинового оттенка.
      Последняя марка — серо-голубая. Самолёт. Синекрылый воздушный почтальон, для которого одинаково доступны самые отдалённые уголки земли...
      — Ну, — говорит Опанас, — теперь ты Лёвке нос утрёшь... Ещё как утрёшь! У него таких и в помине нет.
      — А Либерия?! — вспоминает Петрик, стараясь представить себе все Лёвины марки.
      — Ну вот ещё... Либерия! — мама слегка пожимает плечами. — Либерию хоть завтра можно купить в марочном магазине. А шведскую-серию нигде не купишь!
      — Теперь Лёвкина коллекция перед твоей — пффу! — повторяет Опанас и пренебрежительно дует в растопыренную ладошку.
      А Кирилка тихонько хихикнул и тоже сказал «Пфу-фу!» и тоже подул на свои жёлтые веснущатые пальчики.
      Оба были просто счастливы за Петрика. В этот вечер они почти простили ему и марки и даже Лёву.
      — Давай тоже собирать? — надувая щёки, сказал Опанас и наклонился к Кирилке.
      — С ним или одни? — спросил Кирилка, кивая на Петрика.
      — Как он хочет, — сказал Опанас и выжидательно посмотрел на Петрика.
      Может быть, Петрик ничего не слыхал? Но только он промолчал.
      Потом марки отмачивались в тёплой воде. Вот, оказывается, зачем папа звонил насчёт чайника. Кастрюля, понятно, не понадобилась.
      Воду налили в глубокую тарелку и туда положили весь конверт. И что же получилось? Конвертная бумага набухла и опустилась на дно тарелочки, будто губка, полная водой, а марочки поплыли на поверхности, похожие на лёгкие цветочные лепестки.
      . — Вот чего не знала, того не знала, — вздохнув, сказала мама. — А мы с Петриком столько марок загубили! Очень трудно отклеивать от конвертов, чтобы не разорвать...
      — Да ведь и я понятия не имел, — признался папа, — это меня один марочный коллекционер научил. «Налей-
      те, — говорит, — в тарелку тёплой воды, положите марки вместе с конвертом и увидите, что произойдёт».
      Потом очень осторожно, двумя пальцами, мама выловила марки из воды. И каждую в отдельности, по совету того же коллекционера, положили между чистыми промокашками. Промокашки вместе с марками в свою очередь вложили в толстую книгу, на которую вместо пресса уселся Опанас.
      Что и говорить, это был славный вечерок! А если ко всему прибавить пастилу и мятные пряники, которые оказались у мамы в буфете и были без остатка съедены за чаем, то нужно просто сказать: вечер удался наславу!
      На следующий день шведскую серию смотрел сам Лёва. Он специально пришёл к Петрику.
      Марки он смотрел долго и пристально, при этом ноздри у него чуточку шевелились. Он не сказал своего обычного «буза» и «барахло», нет, этого он не сказал. Но, слегка подняв левую бровь, спросил:
      — Меняться будешь?
      — Нет, — сказал Петрик. — А что дашь?
      — Пять Либерий.
      — Нет, — сказал Петрик, — у меня десять, а ты пять... Не хочу.
      — Дам десять!
      — Нет, — сказал Петрик, — Либерию хоть завтра можно купить в марочном магазине... А шведскую нигде не купишь.
      — Не хочешь, значит? — сказал Лёва, и Петрик вдруг ужасно оробел.
      Нет, — сказал он, — - мне не хочется меняться.
      — Значит, не хочешь? — ещё раз повторил Лёва, причём голос у него стал, как у пирата Билли Бонса из книги «Остров Сокровищ».
      — Нет, — совсем робко прошептал Петрик и посмотрел на дверь, за которой наверняка была мама.
      Какое счастье, что он дома, а не где-нибудь среди океана или на верхней площадке школьной лестницы!
      Итак, на этот раз мена не состоялась!
     
     
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      ВЕЛИКАЯ ТАЙНА
     
      Петрик немного волновался, когда на следующий день встретился с Лёвой. И совершенно напрасно. Лёва оказался прекрасным товарищем.
      — Петрик Николаев, — сказал он вдруг ни с того, ни с сего, — хочешь, я подарю тебе лампочку для карманного фонарика?
      Конечно, Петрик хотел. Он прямо опешил от такого подарка.
      — Только у меня нет карманного фонарика, — сказал он с сожалением.
      — Ничего, пригодится, — сказал Лёва и протянул крошечную лампочку, вроде пуговицы от маминого платья.
      — Ты не обращай внимания, она немного перегорелая.
      — Ладно, — сказал Петрик с благодарностью, пряча лампочку, — я на это не буду обращать внимания... Большое спасибо! А я думал, ты на меня обиделся, — прибавил он, чуточку смущённый.
      — Я?! — воскликнул Лёва, вопросительно поднимая правую бровь. — Я? За что?
      — А помнишь, вчера...
      Петрик хитро мигнул, что должно было означать намёк на какое-то забытое обстоятельство.
      Лёва казался совершенно изумлённым и вслед за правой поднял и левую бровь.
      — Я? На тебя? Обиделся? — проговорил он, каждым словом выражая неподдельное удивление. — За что? Ничего не помню...
      — А шведскую серию-то я не хотел менять, помнишь?
      — А-а-а... шведскую серию... Я про неё давно забыл. Да и что же обижаться? Не хотел, так не хотел. Это твоё дело. Силком меняться не заставишь.
      И тут же в знак дружбы Лёва подарил Петрику хорошенькую персидскую марку.
      Следующие дни Лёва попрежнему был нежен и внимателен.
      — Петрик, — сказал он, когда они вместе шли домой, — хочешь, я буду с тобой готовить уроки?
      Как жалел в эту минуту Петрик, что он не мог сказать: «Хочу»! Он прямо с душевной болью должен был сообщить, что уроки они готовят вчетвером — Кирилка, Петрик, Опанас и мама.
      — Жаль, — сказал Лёва, хотя в голосе его прозвучало откровенное облегчение, — очень жаль! А то я бы тебя в три дня сделал круглым отличником...
      И снова Петрику с грустью пришлось сообщить Лёве, что он давным-давно круглый отличник. Даже Кирилка понемногу начинает получать «хорошо», а по арифметике получил «отлично», хотя ему ужасно мешают кляксы. Что касается Опанаса, то и Опанас тоже перейдёт во второй класс если не совсем круглым, то полукруглым отличником, особенно если станет хорошенько думать и не делать всё «тяп-ляп»...
      — Ладно, — оборвал его Лёва, — тогда хочешь, завтра пойдём вместе на каток?
      — Хочу! — воскликнул Петрик.
      — Ты фигурять умеешь?
      — Нет, — сказал Петрик.
      — Гм!.. А какие у тебя коньки?
      — «Динамы»! — гордо сказал Петрик. — Прямо к ботинкам приклёпаны... Мне мама к ёлке подарила.
      — Эх! Разве на таких теперь катаются?! — презрительно проговорил Лёва. — Вели матери «гагены» купить... Я своей так и сказал: «Не купишь «гагенов», буду учиться на «посы» и «плохо». Купишь — стану круглым отличником!» Живо, как миленькая, помчалась в спортивный магазин и купила. Вот как дела делаются.
      — Нет, — твёрдо сказал Петрик, - — я со своей мамой .икогда так разговаривать не буду...
      — Ну и дуралей! До десятого класса будешь на своих «снегурочках» гонять...
      — У меня вовсе «динамы», — обиженно сказал Петрик. — Это разница.
      — По-моему, никакой, — отрезал Лёва. — Ну, ладно! Значит, завтра на катке? Пока.
      — До свидания! — сказал Петрик и помахал Лёве рукой.
      Но не успел он сделать нескольких шагов, как Лёва его окликнул:
      — Поди-ка сюда!
      Петрик подошёл.
      — Петрик Николаев, — проговорил Лёва торжественным голосом, — ты умеешь держать язык за зубами?
      — Не знаю, — сказал Петрик, растерянно заморгав, — не знаю...
      — Умеешь или не умеешь?
      Глаза у Лёвы сверкали. Ноздри раздувались. Голова была надменно закинута. Петрик понял: должно произойти что-то сверхнеобычайное.
      — Я попробую, — пролепетал Петрик, — попробх ю...
      — Поклянись, что никому, ни одному живому человеку в мире, не скажешь о той великой тайне, которую я тебе открою.
      У Петрика прямо захватило дыханье.
      — Честное, благородное пионерское — никому не скажу! — поспешно сказал он.
      — Нет, поклянись. Повторяй за мной... — И Лёва начал зловещим голосом: — «Пусть меня убьёт гром...»
      — Лёва, — сказал Петрик, — мама мне сказала, что гром никогда не убивает, а только молния!
      Глаза у Лёвы стали круглыми, злыми, и он процедил сквозь зубы:
      — Если я говорю гром, значит гром! И не смей меня никогда поправлять. Понял? Ну, повторяй!
      Петрик стоял совершенно подавленный. Больше похожий на перепуганного кролика, чем на мальчика-перво-классника. Он крепко вцепился руками в портфельчик, открыв от волнения круглый рот.
      — Повторяй за мной: «Пусть меня убьёт гром...» — гром, а не молния!..
      — «...гром, а не молния...» — покорно повторил Петрик.
      — «...если я хоть одному живому скажу...»
      — «...живому скажу...»
      — «...о великой и страшной тайне...»
      — «...великой и страшной тайне...» — повторял Петрик дрожащим и замирающим голосом.
      — Теперь слушай!
      Петрик порозовел от любопытства и отвернул краешек шапки.
      — Ну?
      Лёва наклонился к самому уху Петрика. Петрик весь замер.
      — Нет! — сказал вдруг Лёва, резко откинувшись. — Нет! Тут невозможно. Могут услыхать.
      — Лёвочка, — воскликнул Петрик, оглянувшись кругом, — никого нет... только забор!
      — Забор?! — Лёва значительно посмотрел на Петрика. — Вот именно забор! У забора могут быть уши. Понимаешь? Нет, тут нельзя. Я скажу тебе завтра, на катке.
      — Ладно, — прошептал Петрик, не спуская восторженных глаз с Лёвы.
      Он был покорён. Покорён окончательно, бесповоротно и на веки вечные. Кирилка с Опанасом были забыты теперь уж навсегда.
      Иметь такого друга! Смелого. Умного. Третьеклассника. Отличника. С такой коллекцией марок. Да ещё вприда-чу с коньками «гаген»!
      Весь вечер Петрик мечтал о Лёве и о завтрашнем катке. И когда Опанас спросил его:
      — Даёшь завтра каток? Я, ты, Кирилка...
      Петрик холодно ответил:
      — Мы идём с Лёвой.
      — Вот и хорошо, — сказала мама, — будете кататься все вчетвером.
      — Нет, — сказал Петрик, как ножом отрезал, — я пойду с Лёвой. Кирилка с Опанасом пусть идут сами.
      — Фу, Петрик, как тебе не стыдно? — сердито сказала мама.
      — Вот ещё! — тоже сердито сказал Петрик. — Как ты не понимаешь?.. У Лёвы «гагены», у меня «динамы», у Опанаса «снегурки», а у Кирилки ничего нет... И потом нам с Лёвой нужно кой о чём переговорить...
      Опанас стал багрово-красный, запыхтел, исподлобья
      взглянул на Петрика и закусил губы. У Кирилки обиженно дрогнули ресницы, и он, по своему обыкновению, вздохнул.
      Когда мальчики вышли на улицу, Опанас сказал:
      — Больше к Петрику ни ногой. Пусть думает, что хочет...
      — Его мама такая добрая, — печально проговорил Кирилка.
      — Пусть думает, что хочет...
      Но Петрик думал только о Лёве. Тайна! Какую тайну, великую и страшную, откроет ему Лёва?
      — Петрик, — сказала мама, — давай немножко поговорим...
      — Мама, — сказал Петрик чужим голосом, — я возьму напильник подточить коньки. Можно?
      Мама ничего не ответила и удила в другую комнату. Ей было грустно и обидно. Но Петрик, всегда такой внимательный, ничего не заметил.
      Если выйти из калигки их садика, в школу н>жно было итти направо, на каток — налево. И туда и сюда итти всё время было по тротуару прямо, прямо, не переходя дороги. И в эти два места Петрик ходил самостоятельно.
      Каток находился в парке заводского клуба.
      В мае в парке цвели каштаны, и тогда воздух казался густым от солнечных лучей, запаха розовых цветов и пчелиного жужжания. А когда зацветала акация, лепестки падали вниз, как хлопья снега, а пчёлы просто кишмя-кише-ли возле крупных и тяжёлых цветочных гроздей.
      Летом же на каштанах висели твёрдые зелёные орехи с острыми шипами. Их можно было подбирать под деревьями, а ещё лучше сбивать палками, когда поблизости не было сторожа. Такими орехами чрезвычайно удобно было стрелять. Но в лоб попадать не следовало: вскакивала шишка величиной с кулак.
      Зимой в парке было тихо и очень много снегу. Даже главная аллея, прямая и широкая, была в снегу, на каток приходилось итти узенькой боковой дорожкой, протоптанной между сугробами. Эта тропочка шла под ёлками и ве-
      ла как раз к раздевалке с красным флагом и очень громкоговорителем.
      Два электрических фонаря качались между столбами. И когда дул ветер, казалось, будто весь каток, со всеми людьми, чуточку покачивается, словно палуба огромного ледяного корабля.
      С четырёх сторон вместо забора возвышались крутые горы снега, чтобы ребятишки не лазали без билетов. Дальше стояли мохнатые сосны. А ещё дальше, за соснами, казалось, ничего не было, кроме темноты и галок.
      Петрик с Лёвой уже пробежали три круга, а Лёва ещё ни звуком не обмолвился о своей тайне. Наконец Петрик не выдержал.
      — Лёва, — сказал он, когда на секунду они остановились, — когда же?
      — Что?
      У Лёвы непонимающие глаза.
      Петрик прошептал еле слышно:
      — Про тайну...
      — Про тайну?!
      Лёва бросил на Петрика быстрый, насквозь пронизывающий взгляд.
      — Ты обещал на катке.
      — Сейчас нельзя. Могут услышать. Музыка заиграет. Тогда.
      И они снова покатили по круговой дорожке.
      Вообще Лёва напрасно хвалился своими «гагенами». Он катался ничуть не лучше Петрика и намного хуже Опанаса. Опанас в два счёта мог бы перегнать Лёву на своих «снегурочках». Да ещё как!
      Хорошо, когда навстречу ветер! Острыми ледяными иголочками он покалывает румяные щёки, играет кистями шарфа и безо всякой совести щиплет кончики ушей. Мчишься вперёд, глотаешь ветер, и кажется, будто нет на свете ничего вкуснее этого свежего морозного ветра.
      А как славно, когда ветер толкает и пихает в спину! Он ведёт себя, как озорной мальчишка. И тогда лишь бы удержаться на ногах. Только бы не шлёпнуться, потому
      что коньки сами скользят вперёд, будто на них выросли крохотные серебряные крылышки...
      В ту самую минуту, когда из трёх громкоговорителей — одного над раздевалкой и двух на столбах — разом рявкнула музыка, Лёва и Петрик увидели Кирилку и Опанаса. Оба ехали как раз перед ними.
      Взявшись за руки, они, подпрыгивая, скользили двое на двух коньках.
      — Не бойся, не бойся, не упадёшь... — старался перекричать музыку Опанас.
      А Кирилка тоненько смеялся и всё время вскрикивал:
      — Ой, не так скоро!.. Ой, не так скоро!..
      Они крепко сцепились красными замёрзшими пальцами/ Кирилкины варежки тоже были разделены по-братски: у Опанаса была левая рука в варежке, у Кирилки правая. Им было очень весело. И Петрик с ревнивой обидой подумал, что они прекрасно обходятся и без него.
      — Вот комедия! — сказал Лёва. — Давай наскочим. Будет интересно.
      — Давай, — нехотя согласился Петрик. — Только ведь Опанас учит Кирилку...
      — А мне какое дело? — крикнул Лёва и, сильно оттолкнувшись правой ногой, полетел прямо на Кирилку.
      Петрик, конечно, не мог отстать и тоже понёсся следом.
      Наверное, Лёва очень сильно пихнул Кирилку, потому что даже Опанас не смог его удержать, хотя очень крепко ухватил своей правой рукой левую руку Кирилки.
      Отлетев в сторону, Кирилка странно заковылял на своём одном коньке. Он изо всех сил старался как-нибудь удержаться на ногах. И не мог.
      Взмахнув руками, он шлёпнулся на лёд и поехал на животе вперёд...
      — Эх ты! — крикнул Опанас, бросая на Петрика уничтожающий взгляд. — Дрянь, вот кто ты! Больше не дружу с тобой.
      У Петрика дрогнули губы.
      Что ли он толкнул Кирилку? Он даже совсем не хотел,
      чтоб Кирилка падал. Лёва толкнул, а он при чём? Вот ещё! Чем же он дрянь?
      — Сам дрянь! — крикнул он сердито. — Сам...
      — Правильно! — весело крикнул Лёва. — Катим дальше..
      И они лихо прокатили мимо, а Лёва ещё показал кончик шарфа возмущённому Опанасу.
      Но у Петрика было очень нехорошо на душе. Он оглянулся. Опанас помогал Кирилке подняться. А Кирилка, видно, плакал, потому что всё время тёр ладошкой глаза. Опанас же кричал им что-то вдогонку и грозил то одним, то другим кулаком.
      «Мама ещё расстроится... Не буду ей рассказывать», подумал Петрик.
      — Ну, — сказал он Лёве, — теперь музыка. Говори.
      — Теперь можно. На ходу можешь слушать?
      — Могу.
      — Ну, так знай... только не спрашивай, откуда... это тайна... Знай, у меня есть...
      Трах!
      Петрик зацепился коньком за выбоину и со всего размаху шлёпнулся об лёд. Какая боль! Слёзы сами собой брызнули из глаз. Как хотелось ему в эту минуту, чтобы тут была мама или хотя бы Кирилка с Опанасом! Можно было бы всласть поплакать. Но при Лёве... Нет, при Лёве он потерпит.
      Петрик потёр ушибленную коленку, проглотил слёзы и слегка дрожащим голосом сказал:
      — Поедем... мне... не больно.
      Музыка гремела из всех трёх громкоговорителей. Летал снежок, похожий на лепестки белой акации. Было так хорошо, а бедный Петрик совсем замучился. Ноги у него гудели, он был совсем обессилен. Как хорошо теперь дома... Но тайна, тайна... Не мог он уйти домой, не узнав тайны.
      — Поедем в сторонку, к сугробам... — сказал Лёва.
      Они помчались к тёмному краю катка, но по дороге
      Лёва передумал.
      — Нет, лучше на серёдку, под фонарь...
      Фонарь раскачивался под ветром из стороны в сторону. А снежинки вертелись всё быстрее и быстрее, словно ночные бабочки летом вокруг лампы.
      Ноги Петрика никак не хотели стоять прямо, коньки всё подвёртывались и ложились набок, а коленки дрожали от усталости.
      Лёва склонился к Петрику.
      — - Только никому...
      — Ни-ко-му!
      Петрик открыл рот и глаза.
      — Петрик Николаев, — сказал Лёва, торжественно и медленно выговаривая каждое слово, — у меня есть... только ещё раз поклянись, что никому...
      Но Петрик от волнения не мог произнести ни слова Он закивал головой и порывисто выдохнул клубочком морозного пара весь свой запас воздуха.
      — Петрик Николаев, — голос у Лёвы стал хриплым и зловещим, — у меня есть марка пиратской страны...
      Тут громкоговорители в последний раз оглушительно рявкнули и сразу смолкли.
      — Какой страны? — с ужасом неожиданно громко вскрикнул Петрик.
      — Тише, — сказал Лёва оглядываясь, — тише...
      — Какой страны? — пролепетал Петрик и как-то весь обмяк.
      — Марка страны Гон-де-лупы...
     
     
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      МАРКА СТРАНЫ ГОНДЕЛУПЫ
     
      Марка страны Гонделупы!
      Петрик и мечтать не смел о том, чтобы увидеть эту таинственную марку.
      Но на следующий день в школе Лёва отвёл его в сторону и с видом заговорщика прошептал:
      — Взглянуть хочешь?
      Разумеется, Петрик хотел. Даже очень хотел.
      — Ладно. Так и быть... Уж с кем дружу, с тем дружу...
      После школы вали прямо ко мне. Только пойдём не вместе. Я пойду прямиком, а ты шагай кружным путём... и чтоб никто тебя не видел...
      — Ладно, — тоже шопотом проговорил Петрик, — я знаю дорогу через проходной двор...
      Всё было так увлекательно и очень интересно! Одно мучило Петрика: у него была тайна от мамы...
      После школы со всевозможными предосторожностями, проходным двором, разными закоулками, поминутно озираясь (так что сразу было ясно — вот мальчик, который владеет ужасной тайной!), Петрик побежал к Лёве.
      Лёва сам открыл ему дверь. В передней никого не было, и Петрик, даже не сняв шубы, прошёл с Лёвой в комнату.
      Откуда-то из-под матраца Лёва достал довольно объёмистый свёрток.
      — Всё марки? — изумился Петрик.
      Лёва ничего не ответил и начал развёртывать бумагу, будто снимал с капустного кочна лист за листом.
      — Нет, — сказал он вдруг, — не буду показывать... ещё начнёшь клянчить...
      Но Петрик поклялся, что у него даже в мыслях такого нет. Ему бы только взглянуть разок, и всё.
      — Ладно, так и быть, — сказал Лёва и принялся разворачивать дальше.
      Сначала шла просто газетная бумага. Потом коричневая, обёрточная. Потом синяя копировальная с чертежами. Потом снова газетная. Потом просто белая. Потом папиросная. И наконец, когда у Петрика от нетерпения и любопытства щёки побледнели, Лёва добрался до конверта.
      — Здесь! — сказал он.
      Петрик затрепетал.
      — Закрой глаза, — приказал Лёва.
      Петрик зажмурился. А Лёва снова зашуршал бумагой. Что он ещё делал, было неизвестно, потому что Петрик честно ничего не видел.
      — Смотри! — скомандовал Лёва.
      И Петрик раскрыл глаза.
      Прямо перед ним, распластавшись на Лёвиной ладони,.
      Кирилка шлёпнулся на лёд.
      , лежала большая яркая марка. Сбоку ровным полукругом проходил почтовый штемпель, чёрный, как сажа, с какими-то замысловатыми закорючками и цифрами.
      Почтовый штемпель пиратской страны Гонделупы!
      Вообще марка была грубовата, но очень красива. На переднем плане стояла пальма с оливковой лакированной кроной. Коричневый ствол казался вылепленным из пла-стелина. Сзади блестели розовые горы. Сбоку зелёное море, а над всем этим пейзажем полыхало голубое горячее небо.
      — Хороша? — спросил Лёва и тут же закричал: — Не трогай, не трогай, не трогай!..
      Но Петрик и не думал трогать, он только смотрел, правда с большим вниманием, чуть приблизив к хмарке сощуренные близорукие глаза.
      — Очень красивая марка, — сказал он наконец.
      — Ну вот, — сказал Лёва, — так и знал, начнёшь клянчить...
      — Я? — удивился Петрик. — Я? Я только говорю — очень красивая.
      — А самому, небось, хочется?
      — Конечно, хочется.
      — Видишь, я говорил, будешь выпрашивать.
      — Я не прошу.
      — Думаешь, не вижу, как хочется?
      — Хочется, конечно...
      — Знаешь, — Лёва решительно тряхнул головой, — бери её себе!
      — Что???
      У Петрика в глазах сами собой появились три вопросительных знака.
      — Страну Гонделупу??? — повторил он, не совсем доверяя своему слуху. Ведь он был в меховой шапке, уши были закрыты. А может, он капельку оглох...
      — Да, — сказал Лёва с особым ударением. — Кого люблю, для того ничего не жалко.
      — Лёва... — начал тогда Петрик.
      Но Лёва сердито перебил:
      — Раз говорят бери, значит бери... Ну уж ладно, если
      хочешь, так и быть.. — Лёва запнулся, — так и быть, бери Гонделупу, а мне давай... уж так и быть... шведскую серию.
      — Шведскую серию???
      Петрику вторично показалось, что он оглох.
      — И неси скорей, пока не передумал... Ох-ох-ох, не хочется отдавать Гонделупу!..
      — Лёва... — снова начал Петрик.
      — Неси скорей шведскую серию, а т& передумаю! — сердито крикнул Лёва.
      — Лёва, - снова сказал Петрик, — я только спрошу у мамы..
      — Что? — громовым голосом взревел Лёва. — У мамы? А клятва? Забыл?
      — Сейчас принесу, — покорно сказал Петрик и выбежал из комнаты.
      — Осторожней отклеивай... не разорви! — вслед крикнул Лёва.
      Хорошо, что мама была занята обедом: можно было незаметно проскользнуть в комнату. Как воришка, как самый последний воришка, боязливо озираясь, Петрик содрал с альбомного листа марки, сунул их в карман и снова выскочил на улицу.
      — Петрик, куда же ты? — услыхал он голос мамы. — Сейчас папа придёт... будем обедать...
      — Я у Лёвы портфель забыл, сейчас, — уже за дверями отозвался Петрик.
      Он ужасно торопился, хотя ему так не хотелось отдавать свою великолепную шведскую серию. И так не хотелось брать марку страны Гонделупы...
      — - Принёс? — встретил его Лёва.
      — Принёс...
      — Давай.
      Петрик протянул марки. Лёва ссыпал их на стол. Пересчитал. Все.
      — Ох-ох-ох... как жалко Гонделупу! — простонал он, сгребая одной рукой в ящик стола шведскую серию Петрика. — Нет, не отдам...
      У Петрика радостно забилось сердце. Вот хорошо бы!
      Но Лёва тут же произнёс последние решительные слова:
      — Ладно. Бери. И беги скорей, пока не передумал... Помни, никому ни слова!
      Петрик снова дома. Марочный альбом раскрыт на том самом месте, где г сего лишь несколько минут тому назад красовалась шведская серия...
      Теперь страница пуста, а в кармане неизвестная марка какой-то таинственной страны Гонделупы.
      И мама ничего не знает...
     
     
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      СТРАШНАЯ НОЧЬ
     
      Петрик лежал с открытыми глазами и не мог уснуть. Лоб и щёки горели. Всё получилось как-то неожиданно и вовсе не так, как нужно.
      Шведская серия, его гордость, гордость папы и мамы, теперь у Лёвы. А у него марка неведомой пиратской страны. Эту марку и показывать ведь никому нельзя. И как теперь быть дальше?
      Вдруг мама скажет: «Поедем, Петрик, в Швецию...»
      А он что?
      Или папа скажет: «Покажи мне, Петрик, ту замечательную серию, которую я тебе принёс».
      А он что?
      Сказать, что он потерял? Хотел показать ребятам, отклеил и потерял? Но ведь это будет самое настоящее враньё. Ох, нет! Врать он не будет — мама ему всегда твердит: «Отвратительно говорить неправду. Только самый последний человек это делает».
      Можно, конечно, сказать так: «У меня есть марка пиратской страны Гонделупы, только не спрашивайте, откуда я её достал — это тайна!»
      «Фу! — скажет мама; обязательно она сморщит нос и скажет «фу». — Никогда бы не подумала, что мой сын имеет дело с пиратами».
      А если сказать, что он, Петрик, никогда в глаза не видал пиратов, кроме как на картинках в книге, а просто выменял у Лёвы эту пиратскую марку на шведскую серию? А клятва? А вдруг, несмотря ни на что, грянет гром, который убивает... Нет, нельзя.
      Но откуда же сам Лёва достал пиратскую марку?
      Петрик с ужасом взглянул на окно и поскорее зажмурился. Может быть, они уже там, в садике, и только ждут, пока улягутся папа и мама... И тогда они залезут в окно...
      А это что такое? Петрик холодеет от страха. Полосы света, неясного и дрожащего, ходят по противоположной стене, пробиваясь сквозь узкие щели прикрытых ставен... Это они! Наверняка это они, с маленьким ручным фонариком... Шарят по окну и выискивают, как бы лучше пролезть в комнату. Петрик натягивает одеяло на голову и замирает.
      Под одеялом темно и тихо.
      Только сердце колотится...
      Тук-тук... тук-тук-тук.
      А может, это не сердце стучит? Может, это они барабанят пальцами в окно: «Петрик Николаев, немедленно открой!» Они, они...
      И сейчас тот самый страшный, одноногий, совсем как в «Острове Сокровищ», крикнет:
      «Ты Петрик Николаев?»
      Потом они заорут все разом:
      «У тебя марка с чёрной печатью? Теперь ты должен служить нам всю жизнь, до самой смерти!» — и засмеются зловещим смехом, как полагается всем пиратам.
      Потом они заткнут ему рот полотенцем и потащат с собой в пиратскую страну Гонделупу. А он даже не знает, где находится эта страна. Посмотреть на карте? Да помещаются ли пиратские страны на географических картах?
      Ох, как страшно, как страшно...
      И почему не слышно голосов папы и мамы? Или они ушли? И оставили Петрика одного в целом доме?
      Петрик обливается холодным потом, сдёргивает с головы одеяло и облегчённо вздыхает...
      И папа и мама дома. Слышен голос папы и мамин смех. Они дома. Как он мог подумать, что его оставят одного?..
      И Петрик ясно представляет себе, как они сидят вдвоём, папа и мама. Папа в качалке читает газету, а мамочка в своём любимом уголке возле печки...
      И оба они даже не думают, что их Петрик владеет ужасной маркой.
      Необходимо её уничтожить. Как он об этом не подумал раньше? Пусть лучше у него ничего не будет. Разорвать на мельчайшие кусочки — и дело с концом. В крайнем случае можно скатать в бумажный шарик и проглотить. Только чем же запить?
      Стараясь не смотреть на окошко, за которым качается на ветру уличный фонарь (если только это фонарь...), и отвёртываясь от стены, по которой ходят полосы света от этого фонаря (а может быть, и не от этого...), Петрик вылезает из-под одеяла. После тёплой постели ему зябко, и сразу всё тело покрывают пупырышки «гусиной кожи»...
      Где тапочки? Без тапочек мама не велит ходить по полу. А за маркой нужно перебежать всю комнату. Она в столике, на самом дне ящика, под красками и открытками.
      Вечно пропадают эти тапочки! Под стулом, что ли, они? Или под кроватью? Наверное, поглубже, возле самой стенки.
      На четвереньках Петрик лезет под кровать. При этом стул с лёгким грохотом отодвигается.
      Кажется, здесь...
      И вдруг за спиной раздаются лёгкие шаги и голос... совершенно незнакомый шопот:
      — Петрик...
      Петрик замирает. Из-под кровати торчат только голые пятки.
      Пираты... Неужели они влезли в окно?
      — - Петрик, где ты? — слышит он тревожный шопот.
      Ох, да ведь это мама!
      — Здесь, — отвечает Петрик и вместе с тапочками пятится из-под кровати.
      — Что с тобой? Почему ты не спишь? Зачем тебе тапочки?
      — Сам не знаю, — жалобно отвечает Петрик и бросает тапочки на пол.
      В самом деле, они ему совсем не нужны.
      Он лезет под одеяло, ещё сохранившее тепло, сразу согревается и успокаивается. Теперь, когда рядом мама, ему кажется удивительно — неужели он кого-то боялся?
      — Я буду спать, — говорит он.
      Ему очень хочется, чтобы мама посидела рядышком, пока он уснёт. Но просить об этом стыдно — такому большому, первокласснику.
      — Спи, Петрушечка мой, — говорит мама, целует его, щекочет пальцем за ушком и уходит.
      Теперь можно спать. Но Петрику снова не спится. Он слышит её голос. Она что-то говорит отцу. Наверное, про него. И сердце его сжимается от стыда. Как он мог так поступить? Её обмануть? Стащить потихоньку их общие марки и выменять у Лёвы... пусть на редчайшую, на красивейшую марку... но потихоньку...
      Слёзы навёртываются на глаза, и Петрик начинает жалобно всхлипывать. Он плачет в подушку, и понемногу весь угол становится мокрым от слёз...
      Душа у него разрывается от нежности к матери и жалости к самому себе. Ему хочется, чтобы мама его услыхала... Когда плачешь, так легко обо всём рассказать и вымолить прощение...
      И он плачет чуточку громче.
      Но никто не приходит. Играет по радио нежная музыка, и Петрик потихоньку успокаивается, перестаёт плакать и только глубоко вздыхает. Постепенно прекращаются и вздохи. Мокрые ресницы плотно смыкаются, и когда мама всё-таки приходит на него взглянуть, он крепко спит, изредка во сне вздыхая и причмокивая...
      Мама щупает мокрые ресницы и влажный угол подушки.
      Она отходит обеспокоенная и немного смущённая.
      Она садится в своё кресло у печки. Берёт чулок. Огромная дыра. Будто пятку кто-то выгрыз... Как это Петрик ухитряется? Валенки... Но почему же он плакал? Может, плохая отметка и он боится сказать? Или поссорился с Кирилкой и Опанасом? Странно, мальчиков не было уже два дня.
      Она кладёт чулок на колени, задумчиво и взволнованно смотрит на завитки, пылающие в стеклянном шарике электрической лампочки.
      А она-то думала, что знает решительно всё о своём мальчике, что она самый близкий его друг и товарищ...
      Но что же случилось? Почему он втихомолку плакал? Или, может, во сне?
      Утром Петрик встаёт бодрый, розовый, у него совершенно ясные мысли.
      Во-первых, ни в коем случае нельзя уничтожать такую редчайшую марку. По меньшей мере глупо проглатывать то, за что отдана целая серия.
      Во-вторых, нужно узнать у Лёвы, где он достал эту марку и не опасно ли хранить её дома.
      А в-третьих, пусть Лёва скажет, хотя бы приблизительно, где и как отыскать на карте пиратскую страну. Зачем? Будет видно в дальнейшем...
      В-четвёртых...
      Однако это «в-четвёртых» было уже возле школы, и Петрик так и не решил, о чём он ещё спросит у Лёвы.
      В этот день поймать Лёву было неимоверно трудно. Он всё время куда-то торопился. Но всё-таки настойчивость Петрика победила.
      — Лёва, — сказал Петрик, озабоченно заглядывая Лёве в глаза, — её... знаешь кого?., её можно держать дома? Не опасно?
      Разумеется, Лёва сразу понял, кто это «она», но тем не менее в глазах у него на секунду мелькнуло недоумение.
      — «Она» не опасная? — попрежнему озабоченно и настойчиво добивался Петрик. — Марка страны Гонделупы...
      Последние слова он произнёс неуловимым шепотком.
      В то же мгновение Лёва всё сообразил.
      — Если никому не показывать, то какая же может быть опасность?.. Прячь подальше, вот и всё. Клятву помнишь?
      — Помню, — печально проговорил Петрик и покорно прошептал: — Я её спрячу подальше...
      Как легко было со шведской серией! Ни от кого прятать не приходилось. Пожалуйста, все смотрите! Даже наоборот — самое большое удовольствие всем показывать...
      — Лёва, погоди, — воскликнул Петрик, удерживая Лёву за рукав, — не уходи...
      — Чего ещё? — нетерпеливо сказал Лёва. — Не понимаешь, я спешу. У меня слишком мало времени, чтобы с тобой возиться...
      Всё-таки он задержался, хотя вид у него был недовольный и высокомерный.
      — Лёва, — сказал Петрик, — ты не можешь сказать, где ты её достал... марку?
      — Не могу! — отрезал Лёва.
      — Я хочу найти на карте... эту страну... в каком месте искать?
      И вдруг Лёва захохотал зло и насмешливо.
      — Может, соску прикажешь тебе дать? — закричал он, прищуривая глаза. — Или манную кашку? Как вам понравится? Ищи... по всему миру ищи... И помни, пока не найдёшь, не смей ко мне приближаться... Понял?
     
     
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      В ПОИСКАХ НЕВЕДОМОЙ СТРАНЫ
     
      Три дня подряд стояли невероятные морозы. Все дрова, заготовленные папой и Петриком на целую неделю, мама сожгла за эти три дня. И, кроме того, ещё две полные корзины каменного угля. Она топила печи по два раза в день — утром и вечером, и дверцы, раскалённые докрасна, яростно шипели, когда на них брызгала вода. В комнатах было тепло, но в ванной всё-таки был здоровенный мороз. Стены серебрились, покрытые инеем, а в самой ванне на дне блестел лёд, и для Мальчика-с-пальчик можно было бы устроить настоящий каток.
      Умываться там было геройством, на которое способен был только папа. Жутко было смотреть, как он плескал
      себе на грудь и спину ледяную воду, а пар от него валил, будто из корыта, налитого кипятком. Впрочем, на третий день он не выдержал и, конфузливо улыбаясь, пошёл умываться на кухню. Что касается Петрика и мамы, то они с первого же дня перекочевали туда со всеми своими умывальными принадлежностями.
      Самым морозным днём была суббота. Градусник показывал тридцать девять ниже нуля — неслыханно низкая температура для этих мест.
      Петрика не пустили в школу, и всё утро он не мог успокоиться.
      — Увидишь, занятий вовсе не будет, — говорила мама. — В такой мороз разве кто придёт?
      Каково же было её удивление, когда по дороге в «Гастроном» она встретила сначала Опанаса, потом Кирилку!
      Опанас нёсся, как вихрь, и щёки его казались раскалёнными докрасна. Кажется, приложи к ним ледяную сосульку — -и она зашипит и в один миг растает.
      — Опанас! — крикнула мама. — Разве вы занимались?
      — Занимались! — крикнул Опанас и пронёсся дальше.
      — Застегни воротник! — снова крикнула мама.
      Она ещё хотела спросить, почему он перестал к ним приходить готовить уроки, но разве успеешь сказать что-нибудь путное такому головорезу? Он уже был где-то далеко, за углом переулка.
      Кирилка же шёл не спеша. Они с мамой столкнулись носом к носу, два розовых старичка, поседевшие на морозе.
      — Кирилка, — сказала мама, — ох, как холодно! Ты не замёрз?
      — Нет, — ответил Кирилка и подул на свою варежку. Пальцы в ней были согнуты кулачком.
      — Значит, занятия были? Петрик будет ужасно расстроен, — сказала мама и заплясала, притопывая резиновыми ботиками.
      — Были, — ответил Кирилка. — А почему не пришёл Петрик?
      — Я думала, в такой холод никто не пойдёт, и не пу-
      стила его, — ответила мама. — Почему ты к нам не ходишь? И Опанас тоже. Вы поссорились?
      — Нет, — ответил Кирилка, — мы не ссорились...
      Тут она сняла рукавички и сунула тёплый палец, который ещё не успел озябнуть, между шарфом и Кирилкиной шеей.
      — Видишь, — сказала она, — опять кое-как завязан шарф. Ведь я тебя учила, как нужно. Простудишься, что тогда?
      Кирилка поднял на неё благодарные глаза. С тех пор как у него не стало мамы, ещё никто с ним так не разговаривал, даже отец.
      — Я принесу Петрику уроки, раз он не был.
      — Вот и хорошо, — сказала мама, — у нас в комнатах тепло, только в ванной лёд... Ты согреешься, если озябнешь дорогой...
      И они пошли каждый своим путём — мама в институт, а Кирилка домой. Мама притопывала на каждом шагу, потому что ноги в резиновых ботиках у неё замёрзли. Но Кирилке было тепло. Он шёл, крепко ступая на пятку, а с пятки на носок. Морозный тугой снег пищал на разные голоса. Получалось очень красиво — настоящая снеговая музыка. Особенно если рядом шли другие прохожие, а по мостовой ехали грузовики. А ещё это было похоже, будто валенки бранятся и спорят между собой, который раньше прибежит домой: правый или левый?
      Проходя мимо почты с синим ящиком у дверей, Кирилка подумал о письме с Севера, которое, может быть, уже пришло и только ждёт, когда возьмёт его почтальон в свою толстую кожаную сумку. И как он ни спешил, он всё-таки посмотрел в замёрзшее окошко, через которое всё равно ничего не увидел...
      Дома он не стал ждать обеда: так приятно, когда тебя просят, чтобы пришёл обязательно и поскорее! Нужно было поспешить. И всё же, переписывая на бумажку уроки для Петрика, Кирилка постарался не сделать ни одной кляксы, а буквы получились ровные, с нажимом, как у самого Петрика. На всякий случай он захватил и портфель.
      Как знать, ведь может случиться, что они снова будут делать вместе уроки...
      Петрик же совсем не ждал Кирилку. Он смотрел на стёкла окна, покрытые морозными узорами, похожие на прозрачные картины, и думал о том, что такие леса в далёкой стране Гонделупе, которую так трудно сыскать на географической карте. Может быть, и там высокие пальмы переплелись с густыми ёлками, а ландыши, похожие на звёзды, выросли выше деревьев? И, может быть, водятся там белые тигры и слоны с серебристой шерстью? Ведь бывают же белые вороны! Или нет?
      И, уж конечно, такие прекрасные звёзды, похожие на алмазные цветы, есть во дворце Снежной Королевы, где был пленником маленький Кай с замёрзшим сердцем.
      Мама говорит — нет хуже, когда у человека холодное сердце, когда в груди вместо сердца кусок льда. Такие люди, она говорит, ничего не стоят и ничего они не сделают в жизни хорошего.
      А он пошёл бы спасать Кирилку и Опанаса, если бы Снежная Королева унесла их в своё царство?
      И ещё Петрик думал, пока Кирилка спешил к нему, о том, как трудно одному, без мамы, странствовать по разным странам и читать названия, буквы которых чуть больше манной крупы.
      И, наконец, когда Кирилка уже поднимал руку, чтобы позвонить, Петрик подумал, что, может быть, мореплаватели, о которых пишут в книгах, так же долго блуждали по морям и океанам, пока наступал наконец день великих открытий...
      А когда Кирилка был уже в комнате и тёр ладошками нос и щёки, Петрик твёрдо решил не падать духом и во что бы то ни стало найти эту самую пиратскую страну Гонделупу.
      — Кирилка, — сказал он, — сядь вот тут и не мешай мне... Я хочу поискать ещё в Тихом океане...
      — Хорошо, — сказал Кирилка и сел на стул около печки.
      Но молча просидел он недолго, потому что ему стало скучно и жарко.
      — Петрик, — спросил он, — кого ты ищешь?
      — Кирилка, — сказал Петрик, — умеешь ты держать секреты?
      — Умею, — ответил Кирилка.
      — Кирилка, — сказал Петрик, стараясь говорить как можно значительнее, почти как Лёва, — у меня есть пиратская марка. Понимаешь, что это значит?
      — Нет, — признался Кирилка, — не понимаю.
      — Разве ты не читал про пиратов, которые водятся на Острове Сокровищ, и про разные приключения?
      — Да, — сказал Кирилка, — я читал «Приключения Травки»...
      — Нет, — с досадой сказал Петрик, — это совсем не похоже.
      И всё-таки, несмотря на то что Кирилка ничего не знал о пиратах, Петрик решил показать свою необыкновенную марку. Он просто не мог больше молчать.
      — Смотри, — сказал он, вытаскивая марку из ящика, — смотри, разве не роскошь?
      — Хорошая, — сказал Кирилка, рассматривая марку и поражая Петрика своим равнодушием. — Она на кого-то похожа...
      — Похожа?.. — возмущённо вскричал Петрик. — Похожа?
      И, забыв про клятву и обо всём прочем, он сердито сказал:
      — Я выменял её у Лёвы... на шведскую серию... Только маме не говори...
      Кирилка покачал головой.
      — Петрик, — сказал он тихо и укоризненно, — как же ты? Столько марок — и на одну? И без мамы... Такая была шведская серия!..
      Петрик вспыхнул. Бросил марку обратно в ящик и дрожащим голосом крикнул:
      — Раз ничего не понимаешь, молчи! Эта марка такой страны, которую очень трудно найти на карте... Даже почти совсем невозможно, — у Петрика в голосе были слёзы, — потому что они нарочно прячут её ото всех... У них под каждым деревом, может, по миллиону золота зарыто...
      И больше Петрик не сказал ничего.
      Кирилка просидел пять минут. Десять минут. Полчаса. Было очень тихо. Можно было подумать, что дома никого нет. В печке громко гудел огонь. А Петрик, шевеля губами, шептал:
      — Гонде-лупа... Гонде-лупа... Гонде-лупа...
      И водил пальцем по голубым океанам, жёлтой суше и коричневым горным хребтам.
      Тогда Кирилка подумал: если совсем тихонько встать со стула и уйти, то, пожалуй, никто не заметит, потому что каждый занят своим делом и о нём совсем забыли.
      И тихий, как мышонок, он встал со стула, положил рядом с Петриком бумажку с уроками и вышел в переднюю. Там он надел курточку, шапку и тщательно завязал шарф. Ведь могла же вдруг выйти сюда Петрика мама, и она бы его похвалила.
      Только, видно, она была очень занята. Никто не заметил, как Кирилка вышел, как тихонько закрылась дверь и защёлкнулся замок. И только на улице, где мороз крепко царапнул его за нос и щёки, Кирилка почувствовал горькую обиду. И он заплакал.
      Пусть даже есть на свете такая страна, которую трудно найти на карте и где золото под каждым деревом, но даже из-за такой страны он никогда бы не забыл про Петрика и не позволил ему уходить на мороз.
      Кирилка шёл мимо завода, который шумел всегда, даже ночью. Слёзы, скатываясь прямо на шарф, превращались в круглые ледяные бусины, и он совсем не обращал внимания на снег, хотя было так похоже, будто при каждом шаге из-под ног выпархивают белые пушистые утята и с писком разбегаются в разные стороны.
      Как мог Петрик так поступить?
      Кирилке было бы много легче, если бы он знал, как сердилась на Петрика мама, когда вернулась домой и узнала, что Кирилка был и незаметно ушёл, оставив на столе бумажку с уроками. Она назвала Петрика мальчиком с холодным сердцем и чёрствой душой, плохим товарищем, и она сказала, что ей стыдно за него до глубины ду-
      ши. Потом она выбежала на улицу искать Кирилку и вернулась очень расстроенная, не найдя его.
      Но Кирилка ничего этого знать не мог. Он стоял в темноте перед высоким и сумрачным корпусом завода и смотрел, как из длинной трубы целыми пригоршнями вылетают искры...
      И Кирилка смотрел на искры. Куда они летят? И, может быть, многие звёзды, что блестят в высоком холодном небе, это те самые искры, которые успели взлететь за облака?
      А что это за страна — Гон-де-лупа?..
      Всё-таки: где же он видел эту марку, что показал ему Петрик?
     
     
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      УДАР С КРЫШИ, ИЛИ ВОСКРЕСЕНЬЕ УТРОМ
     
      Воскресенье в семействе Опанаса начиналось пирогами. С раннего утра спираль дыма, медленно завиваясь, выползала из печной трубы. Это означало, что печь в кухне затопили и мать Опанаса вывернула из кадушки на кухонный стол белый липкий ком теста.
      В это воскресное утро у Опанаса, как обычно, пеклись пироги, и предполагалось, что с капустой. Мать Опанаса, Анна Никитична, стояла перед печью в полной боевой готовности, с ухватом в руках, с румянцем во всю щёку и с необычайной решимостью в глазах.
      Через несколько минут пироги предстояло вынимать...
      За большим столом в соседней комнате в полном безмолвии сидели восемь мальчишек, во главе с папашей Афанасием Ивановичем. Все голодные, молчаливые, сосредоточенные. На кухне было необычно тихо. Ничто не предвещало скорого появления пирогов.
      — Гм! — сказал папаша Афанасий Иванович, покручивая хохлатый ус. — Таки треба узнать, как дела.
      Он искоса взглянул на Опанаса.
      — Ну, — коротко сказал Опанас, в свою очередь бросая взгляд на близнецов, — треба узнать, как дела...
      Только одним близнецам разрешалось чуточку приоткрывать дверь в кухню, когда мамаша Анна Никитична занималась пирогами.
      Оба сдобненьких близнеца, два румяных колобка, сползли со стульев и покатились к кухонным дверям.
      Если главным начальством в доме считалась мамаша, а главным над первым пролётом механического цеха был, безусловно, мастер Афанасий Иванович Чернопятко, то над близнецами главнее Опанаса никого никогда не существовало.
      Опанас — это было всё. Слово Опанаса было законом. В просьбе Опанасу не могло быть отказа. В отваге Опанаса не было сомнений. Лучше Опанаса не было в мире!
      Ни одна собака во всём посёлке не была опасна румяным близнецам. Они могли не опасаться даже гусей... Да, гусей они могли не бояться.
      Это была взаимная любовь, приносившая каждой стороне равноценные выгоды.
      Первые яблоки, пусть зелёные и кислые, кому приносит Опанас? Близнецам.
      Самых лучших голубей из бумаги кто делал близнецам? Опанас.
      А кто выручал Опанаса, если над ним нависали чёрные тучи материнского гнева? Близнецы.
      И с кем делились они разными лакомыми кусочками, перепадавшими от матери? Ну, конечно же, с Опанасом. Кому ещё могли притащить эти пухленькие близнецы обсосанные остатки ирисок, как не своему краснощёкому любимому, несравненному Опанасу! Этому храбрецу, смельчаку и драчуну, который, правда изредка, их тоже немного поколачивал. С кем не случается!
      Два колобка, переваливаясь на толстых ножках, подкатились к кухонной двери и только собирались толкнуть эту дверь, как вдруг — о радость! — из глубины кухни раздался негромкий повелительный голос:
      — Блюдо!
      И вслед за этим загрохотала падающая заслонка и чудеснейший в мире аромат печёного теста разлился по всему дому.
      — Блюдо! Блюдо! Мама требует блюдо! — завопили близнецы, бросаясь от двери обратно к столу.
      — Ого! — произнёс папаша Афанасий Иванович, многозначительно поднимая указательный палец. — Це означает чего-нибудь, когда требуют блюдо! А ну, хлопцы, блюдо!
      — Есть такое дело! — крикнул старший, Петро, и вскочил с места.
      — Будет сейчас блюдо! — крикнул второй, Грицко, и тоже вскочил.
      — Мамо золотая, е для вас блюдо! — заорал Андрий, так что воробьи за окном вспорхнули и улетели.
      — Блюдо! — кричал Фёдор.
      — Блюдо! — орал Остап.
      — Блюдо! — вопил Опанас.
      — Мамо требует блюдо! — пищали близнецы.
      А блюдо продолжало стоять в буфете, и неизвестно, сколько бы оно там простояло...
      Внезапно появилась сама мамаша Анна Никитична.
      — Ну-у? — проговорила она внушительно и с расстановкой. — Долго ещё придётся ждать тоё блюдо?
      Тут Опанас крикнул:
      — Хлопчики, блюдо!
      Сам сорвался с места, сам кинулся к буфету, сам вытащил с невероятным грохотом огромнейшее блюдо и сам принёс его в кухню.
      А пироги уже лежали на столе во всём блеске своей величественной красоты.
      — Что за пироги! — прошептал Опанас и причмокнул языком. — Два? Треба второе блюдо?
      — Треба! — сердито сказала мама Анна Никитична, укладывая с великой осторожностью пирог на блюдо.
      Это было торжественное шествие.
      Впереди — мамаша Анна Никитична с одним пирогом.
      За ней — старший сын Петро со вторым пирогом.
      За Петро — Опанас с ножами и вилками.
      За Опанасом — близнецы с ложками.
      Самым последним трусил щенок Тяпка. Он, разумеется, был голоден и тоже рассчитывал на свою долю пирогов.
      Полдесятого пирог только что поставили на стол. А
      когда голубые ходики показывали без чего-то десять, на столе, кроме пустых тарелок и кружек, грязных ножей и вилок, стояло ещё два синих фаянсовых блюда, однако тоже совершенно пустых. Хоть бы горбушечку оставили!
      Примерно в то самое время, когда в Опанасовом семействе с пирогами было покончено, в доме Петрика к ним только приступали.
      Как любил Петрик воскресное утро! Всё казалось каким-то совершенно особенным, даже солнце светило иначе, даже небо было другое, даже цветы на подоконниках казались в тысячу раз красивее... А уж о папе и говорить нечего!
      Папа по воскресеньям бывал прямо необыкновенным. Целое утро он пел «Куда, куда вы удалились?» И хотя эту очень грустную песню Ленский поёт перед дуэлью с Евгением Онегиным, а потом его, бедняжку, убивают насмерть, у папы по выходным «Куда, куда вы удалились?» получалось до того весёлым, что Петрику хотелось кувыркаться или, в крайнем случае, походить на руках вниз головой.
      По воскресеньям Петрик и папа — одно неразрывное целое. Что папа, то и Петрик. Папа просыпается — и Петрик просыпается. Папа одевается — и Петрик одевается. Папа чистит зубы — и Петрик тут как тут. Папа приглаживает волосы головной щёткой — и Петрик не отстаёт. Раз нет второй головной, можно платяной...
      Даже мамочка немножко бывает забыта.
      Но в это утро всё было как-то не так.
      — Какие у нас на сегодня планы? — сказал папа, когда они все трое сидели за столом, такие вымытые, нарядные, настоящие выходные!
      — Не знаю, — вяло промямлил Петрик, откусывая пирожок, — можно пойти в кино...
      Даже пирожки не доставили ему удовольствия, хотя это были его самые любимые пирожки — печёные, с начинкой из ливера.
      Он всё думал и думал только о стране Гонделупе. Даже пирожки представлялись ему чем-то вроде горных хребтов в этой самой стране. И какао в блюдце казалось ему ко-
      ричневым морем у какого-нибудь гонделупского берега. А пенка, которая плавала в блюдце, разве не была она похожа на пиратский корабль?
      Петрик подогнал пенку ложечкой к краю — вот корабль пристал к берегу. Пираты высадились. Теперь они пойдут искать клад.
      — Петрик, ну что ты возишься? — сердито сказала мама. — Выпей и отправляйся гулять...
      — Сейчас, — сказал Петрик, сунул в рот весь пирожок, хлебнул из блюдца какао и проглотил пиратский корабль вместе со всеми пиратами. Так им и надо!
      Хорошо, когда снег пахнет весной, а вишнёвые ветки стряхивают белые хлопья и кажется, будто они цветут.
      Хорошо, когда небо синее, а солнце золотое и так греет, что все перекладины на лесенке, прислонённой к крыше сарая, потемнели и стали мокрыми. А с ледяных сосулек капает, и они уменьшаются прямо на глазах...
      Вот что может наделать ветер, когда он дует с юга! Или это уже весна?
      Превосходное утро было в это воскресенье! Неужели это вчера был такой мороз?
      Воробушки славно чирикали, а Петрику было скучно и нечего делать. Он побродил около крылечка, потыкал в снег лопаткой. Но всё это было совсем неинтересно.
      Не посмотреть ли, что делает Опанас?
      В щёлку забора отлично виден соседский двор.
      А ну, что там у них делается?
      Кажется, это Петро с Грицком дрова колют. В одних рубашках! Ого! Как от них пар валит! Неужели уже наступила весна? Нужно поскорее развязать шарф...
      Опанас с близнецами расчищают дорожку. Уже от калитки до крыльца размели. Теперь им осталось от крыльца к сараю. Ух, как здорово Опанас метёт!
      А это кто вышел на крыльцо?
      Остап. С половиками. Наверное, помогает матери убирать дом. Сейчас будет трясти. Фу, какая пыль!
      Почему это ему никогда не дают трясти половиков?
      — Панька, давай метлу! — кричит Остап. — Я по ним трошки снегом пройдусь...
      — Не дам! — кричит Опанас. — Можешь в сарае брать.
      — Я тебе покажу сарай! — кричит Остап. — Давай метлу!
      Он хватает метлу и тянет к себе. Но не так-то легко что-нибудь отнять у Опанаса. В метлу вцепляются близнецы, все трое орут на весь двор.
      Петрик приникает к щёлке в заборе. Уж он бы показал, как отнимать у Опанаса метлу... Уж он бы так показал...
      Остапу ничего не стоит справиться со всей тройкой. Но лучше не связываться: себе дороже.
      И через мгновение на соседнем дворе мир и спокойствие. Остап трусит один половик прямо об снег. Близнецы смотрят, разинув круглые рты. Опанас же с увлечением колотит метлой по второму половику.
      Петрику стало грустно.
      Он вздохнул и с лёгкой завистью отошёл от забора.
      У Кирилки тоже пеклись пироги. Таков был обычай в этом посёлке: по воскресным дням обязательно все хозяйки занимались пирогами.
      На примусе стояла алюминиевая миска с подсолнечным маслом. Масло кипело ключом, а Кирилкина тётка опускала в него пироги.
      Не сын Генечка влез на стул. Он запихивал в рот горячий пирог. Он обжигался и урчал, как щенок, а масло стекало по подбородку прямо на рубашку.
      — У, негодный, — нежно ворчала тётка, — только одела во всё чистое...
      Кирилка сидел возле окна на своём любимом месте и думал. Он думал, как это всё удивительно устроено на свете: тётка опускает в горячее масло пирожки, плоские, как лепёшки, а вытаскивает такие пузатые и огромные, вроде розовых поросят. И как так может получиться, чтобы они сами по себе вырастали?
      И ещё он думал, что после чая с пирогами нужно сходить к Опанасу. Раз дядя дал пятьдесят копеек, можно вместе пойти в кино.
      «А Петрик, наверное, с Лёвой?!» вдруг подумал Кирилка и вздохнул.
      С Опанасом хорошо дружить, но вместе было ещё лучше.
      — Оглох, что ли? — услыхал он тёткин голос. — Третий раз кричу... Сбегай в «Гастроном».
      Кирилка поднял на тётку непонимающие глаза.
      — В «Гастроном»? Зачем?
      — Купишь чаю... Смотри не потеряй тридцатку... других нет... Купишь самый махонький, за рубль семьдесят пять... Грузинский.
     
     
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      ОТКРЫТИЕ В «ГАСТРОНОМЕ», ИЛИ ВОСКРЕСЕНЬЕ ДНЁМ
     
      Когда Кирилка уже выходил из дому, тётка вдогонку крикнула:
      — Сдачу не растеряй... Голову сверну...
      Кирилка шёл своим любимым шажком — с пятки на носок — и очень жалел, что снег не пищит, не скрипит и не хрустит, как вчера. Зато было солнце, и, щурясь на него, Кирилка мурлыкал песенку про журавля и конопель и крепко сжимал в кулаке новенькую тридцатирублёвую бумажку.
      В «Гастрономе» Кирилка подошёл к отделу штучных товаров и сказал продавщице:
      — Тётя, дайте грузинский чай... самый меньшинский кубик...
      Так ему велела тётка.
      Но продавщица как раз в этот самый момент занималась неким гражданином в кожаной шапке. Этот гражданин никак не мог решить, что ему взять — две пачки папирос, одну плитку шоколада и персиковый компот или наоборот: одну пачку папирос, две плитки шоколада и совсем не брать компота. Продавщица тоже была чрезвычайно занята этим вопросом и даже не обратила внимания на Кирилку.
      — Тётя, — настойчиво повторил Кирилка, как можно дальше вытягивая руку с деньгами, — дайте самый
      меныиинский кубик грузинского чаю, за рубль семьдесят пять...
      Тут продавщица увидела Кирилку и, бросив на него свирепый взгляд, воскликнула:
      — Этот ребёнок думает, что у меня десять рук?!
      Нет. Кирилка этого и не мог думать. Две руки, только
      две руки были у продавщицы! Он это отлично видел.
      — Или ты хочешь, чтобы я разорвалась на части?
      Боже упаси! Никогда у Кирилки не было таких злодейских желаний!
      — Тогда выжди со своим чаем, — уже более мягко продолжала продавщица, — выжди, пока этот гражданин хорошенько подумает...
      — Хорошо, — сказал Кирилка, — я подожду...
      Он был на редкость сговорчивый мальчик!
      И вот, пока продавщица, щёлкая на счётах, подсчитывала, сколько причитается за три пачки папирос, коробку мармелада и банку фаршированного перца (это было последнее и окончательное решение гражданина в кожаной шапке), Кирилка прилежно рассматривал всё, что лежало под стеклом на прилавке.
      Сначала Кирилка посмотрел все банки с консервами и компотами. На рыбных красовались разные рыбы, на овощных овощи, на фруктовых фрукты... В общем, это было не так уж интересно. Его удивила банка с роскошной ярко-розовой розой. Но ещё больше удивился он, прочтя на банке надпись: «Розовое варенье». До сих пор Кирилка был твёрдо убеждён, что розы существуют в мире главным образом, чтоб их нюхали. Оказывается, их ещё и едят! Про себя Кирилка твёрдо решил при случае попробовать, каковы розы на вкус. Ведь может такое случиться — лепестки цветов слаще леденцов и ароматнее ирисок?
      Различными кульками с мукой, крупой, лапшой, макаронами, сахаром и прочими предметами Кирилка совсем не интересовался. И в самом деле, что могло быть захватывающего в таких обыкновенных вещах?
      Конфетные коробки — вот что привлекало его внимание. И Кирилка, наскоро оглядев чай, красиво уложенный
      за стеклом, собирался было приступить к созерцанию конфет, и тут... Тут он увидел...
      Он увидел коробку с крохотными нарядными кубиками: «Чай ассорти. Выставочный. Цена 9 рублей». И у него потемнело в глазах. И хотя он протёр глаза кулаком и варежкой да ещё два раза потёр ладошкой стекло витрины и даже прижался к стеклу носом, всё равно перед ним стояла и не думала исчезать коробка «Чай ассорти. Выставочный. Цена 9 рублей». И в особенности один из кубиков этой коробки...
      Когда нерешительный гражданин в кожаной шапке, получив свои покупки, ушёл, продавщица вспомнила наконец о своём другом покупателе.
      — Ну, — сказала она, — теперь давай деньги...
      Но Кирилки давно уж и след простыл: его не было ни возле прилавка, ни в самом магазине. Он исчез.
      — Чтоб мне так жить на свете, если у этого ребёнка было на грош терпения! — сердито воскликнула продавщица.
      Нет, Кирилка ждать не мог, никак не мог! Он мчался к дому Опанаса до того взволнованный и потрясённый, что промчался бы мимо дома, не будь Опанаса на заборе.
      — Эге-ге, Кирилка! — заорал Опанас, увидев Кирилку. — Вали до меня!
      Кирилка и без того валил до Опанаса.
      — На каток? Чи куда?.. — воскликнул Опанас.
      Он был просто счастлив появлению Кирилки. Теперь уж они придумают, что делать.
      — Нет, — сказал Кирилка, — на каток не пойдём... Слазь с забора... Пойдём в «Гастроном»...
      — В «Гастроном»? — Опанас был удивлён. — Чего мы не видели в «Гастрономе»?
      И вот Кирилка, сложив ладошки трубочкой, зашептал Опанасу на ухо.
      — Нет, — решительно и громко возразил Опанас, — я с ним больше не вожусь... Ну его!
      Но Кирилка настойчиво продолжал нашёптывать Опанасу, не отнимая от его уха своих ладошек. И по мере того, как он шептал, менялось выражение лица Опанаса.
      Сначала оно стало злорадным.
      — Так ему и надо! — воскликнул он и стукнул кулаком об забор.
      Потом оно стало несколько удивлённым и даже растерянным.
      — Все на одну?! Ох... ох! — всплеснул он руками.
      Потом лицо Опанаса стало сердитым, и, грозя кому-то
      невидимому кулаком, он вскричал:
      — Вот дрянь! Вот дрянь! Вот дрянь! Мы ему покажем...
      А затем мальчики побежали в «Гастроном». И очень
      долго смотрели через стекло витринки на коробку «Чай ассорти. Выставочный. Цена 9 рублей».
      При этом Кирилка твердил своим тоненьким, писклявым голоском:
      — Точь-в-точь... точь-в-точь... прямо с этого кубика...
      Опанас же мрачно хмурил свои чёрные брови и хриплым баском повторял:
      — Вот дрянь! Вот дрянь... настоящая дрянь!
      — Нет, как вам это нравится? — гневно вскричала продавщица. — Уже пять минут эти два ребёнка стоят перед моим же прилавком и ругают мой же товар! Сейчас же уходите с магазина!
      Тут только Кирилка снова вспомнил про тёткино поручение.
      — Мы покупаем, — сказал он, почтительно протягивая продавщице тридцать рублей. — Дайте, тётя, самый малюсенький грузинского!
      — Явился! Не мог выждать, пока я с тем покупателем занимаюсь? — воскликнула продавщица, узнав рыженького Кирилку. — Бери чай!
      — Он за мной бегал... советоваться, — басом промолвил Опанас.
      — Подумаешь! Нашёлся советник! Курям насмех! Бери свою сдачу! — сказала сердитая продавщица, протягивая деньги.
      Но мальчиков уже не было ни у прилавка, ни в самом магазине.
      ш
      — Ой, — вздохнув, проговорила продавщица, — эти дети вгоняют меня в гроб! Никакого терпения!
      И, завернув в бумажку Кирилкину сдачу, она, надписав: «Передать тому рыженькому», отложила в сторонку...
     
     
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      ОНИ МЕЧТАЮТ, ИЛИ ВОСКРЕСЕНЬЕ ВЕЧЕРОМ
     
      В воскресенье вечером папу Петрика срочно вызвали на завод, а они втроём — папа, мама и Петрик — только что собирались отправиться в клубное кино.
      — Идите сами, — сказал папа, торопливо одеваясь, — может случиться, я задержусь надолго...
      Нет, мама и Петрик ни за что не соглашались одни. Они решили ждать.
      — Только постарайся не задерживаться, — сказал Петрик, немного расстроенный.
      — Это не от меня зависит, — сказал папа и ушёл.
      — Петрик, — сказала мама, — хочешь, займёмся марочками? Мы давно не ездили в марочные страны...
      — Нет, нет, — испуганно проговорил Петрик, — нет... не нужно...
      — Ну, тогда хочешь, давай помечтаем?
      — О чём? — вяло спросил Петрик, устремив глаза на лампу под зелёным абажуром.
      Какой славный свет получается сквозь зелёное стекло!.. Как будто смотришь сквозь зелёный лист на солнце...
      Они любили мечтать, Петрик и мама. Они любили сидеть рядышком на диване, чтобы в комнате было темно, а свет бы горел в соседней. Они любили, чтобы радио играло совсем тихо, будто очень далеко, и лучше всего, если на скрипке... И тогда они начинали мечтать о самых удивительных вещах.
      Они отправлялись на Марс или на луну. Они путешествовали по лунным долинам, забирались на вершины лунных гор, исследовали мёртвые пустыни лунной земли.
      Они плавали по прямым каналам кровавой звезды Марс. И далёкий, недосягаемый Марс разве не был в их Кирилка протёр ладошкой стекло витрины.
      мечтах таким же близким и доступным, как те пустыри за посёлком, куда они ходят гулять весной и летом?
      Один раз они даже снарядили экспедицию вокруг солнца. И тогда мама достала с книжной полки толстый том своей любимой энциклопедии.
      Вот до чего это удивительные книги! Из них узнать можно решительно обо всём на свете!
      Они отыскали статью о солнце, и что же оказалось? До солнца сто пятьдесят миллионов километров, и на самом быстром самолёте туда пришлось лететь бы больше сорока лет...
      — Тогда как же? — говорит Петрик и озадаченно смотрит на маму. Ведь нельзя же не лететь, раз они решили!
      И они отправляются в таком особенном снаряде, вроде как в книжке у Жюль Верна «Путешествие на Луну». Только Петрик рисует этот снаряд сам, в тетрадке для рисования. Он больше похож на морковь, этот снаряд. Но это неважно! Зато в нём есть удобная комнатка для него и для мамы, с огромным круглым окном, чтобы было видно всё, что творится вокруг...
      После этого удивительного межпланетного полёта они возвращаются обратно в свой дом с лицами, розовыми от волнения, и головами, отуманенными мечтами...
      А у Петрика, кроме того, ужасно горят ушки...
      И потом много вечеров подряд Петрик подходит к окошку, дышит на заиндевевшее стекло и долго через круглый глазок смотрит на далёкое звёздное небо...
      Неужели эти крохотные мерцающие звёздочки, рассыпанные, как серебряный горошек, так необыкновенно велики и далеки?
      И неужели эти странные тёмные пятна на светлой луне — это горы и долины?
      И неужели она не светит, эта серебряная луна, а лишь отражает, как зеркало, ослепительное сияние солнца?
      И ещё они любят мечтать о том, кем будет Петрик, когда вырастет большим.
      — Ты знаешь, — говорит он однажды, — я решил сделать канал Москва — Дальний Восток... Стоит?
      — Конечно! — соглашается мама. — Это будет грандиозное строительство! Но ведь знаешь, какая это огромная работа?
      — Ничего, поработаю! Зато подумай, можно будет сесть на пароход и ехать прямо через весь СССР...
      Петрик никогда ничего не откладывает. И он сразу начинает постройку своего канала. Пусть это пока только игра. Пусть! Но каким чудесным получается канал в его мечтах! Станции все из разноцветного стекла и прозрачные, как хрустальная ваза. И по всему берегу растут жасмин, розы и резеда — самые душистые цветы на свете... А чтобы зимой канал не замерзал, чтобы можно было по нему плавать в самые морозные морозы, Петрик строит над ним стеклянные своды, под которыми всегда тепло, как летом, и чудесно пахнут цветы...
      — Как ты думаешь, когда-нибудь мы построим такой канал? — говорит он маме.
      — Обязательно, Петрик! Обязательно, когда ты вырастешь, вместе с другими ты построишь удивительные и прекрасные вещи...
      — А ты, ты будешь нам помогать?
      — Конечно! Я буду сажать по берегу цветы...
      Но сегодня Петрику не хочется мечтать. Он молчит и смотрит на зелёный свет лампы.
      — Петрик, — спрашивает мама, — о чём ты думаешь?
      И Петрик вдруг говорит ни с того ни с сего:
      — Мамочка, тебе хочется быть пиратом?
      Мама очень удивлена.
      — Пиратом?
      Она об этом никогда не думала. Но ей кажется, что быть пиратом совсем неинтересно. Грабить? Убивать? Что же в этом хорошего?
      — Но разве теперешние пираты тоже только грабят и убивают? — говорит Петрик, стараясь представить себе пиратов из страны Гонделупы.
      Но мама ничего ведь не знает об этой стране, и, сморщив брови, она говорит:
      — О каких пиратах ты спрашиваешь, Петрик? Теперь никаких пиратов мет...
      — Они есть, — печально говорит Петрик. — Они есть... Только страну их очень трудно отыскать на карте...
      — Ну, давай поищем вместе, — говорит мама, — хочешь? Вместе всегда легче, чем одному...
      И всё стало бы совсем хорошо, если бы в эту минуту не позвонил телефон и если бы весёлый папин голос не прокричал в телефонную трубку:
      — Курносые! Скорей одевайтесь и бегите в кино... Я свободен. Мы ещё успеем. Осталось семь минут...
      И мама с Петриком поскорее оделись и побежали в кино на сеанс, который начинался через семь минут.
      А Кирилка с Опанасом тоже были в кино. Тем, кто видел сказку «По щучьему веленью», будет понятно, почему оба мальчика, посмотрев первый сеанс (двое на один билет, больше денег достать, не удалось!), постарались затесаться в публику и пробрались в зрительный зал вторично.
      Они не отказались бы и от третьего сеанса, но, к сожалению, одна билетёрша их заметила и с позором вывела из кино.
      Ну и что ж?! Ничего страшного! Всё-таки они всласть насмотрелись и прямо захлёбывались от восторга.
      — Ух, мне бы такую щуку! — восклицал Опанас, с жаром хлопая Кирилку по спине. — Уж я бы её попросил...
      — И я бы попросил! — подпискивал Кирилка, сияя восхищённым взглядом. — И я бы попросил!
      — А я бы её попросил... я бы её попросил!..
      Но у Опанаса было слишком много желаний, чтобы он мог их выразить обычными человеческими словами. И он только кричал на всю улицу так, что прохожие с удивле нием оборачивались, невольно провожая глазами краснощёкого крикуна.
      — Уж я бы её попросил! Уж я бы попросил...
      — И я! И я! — тоже громко пищал Кирилка.
      Только в начале двенадцатого часа Кирилка добрался до своего дома. «Ох, и день был сегодня!» подумал он и вдруг вспомнил про чай, который таскал в кармане с са-
      мсто утра, и про сдачу с тридцати рублей, которую он, если только не потерял, забыл у продавщицы...
      Бедный маленький Кирилка! Как он бежал обратно к магазину по пустым улицам посёлка! Как лаяли на него собаки, выскакивая из каждой подворотни! Как больно он упал, зацепившись своим огромным валенком за выбоину па дороге...
      И как ужасно было возвращаться домой, когда оказалось, что «Гастроном» закрыт и вместо ярких электрических лампочек одна единственная освещает непривычно безлюдный магазин!
      Бедный маленький Кирилка! Как тоскливо замирало его сердце и как подкашивались ноги, когда, крадучись, пробирался он на своё место!
      Но все уже спали. Никто не слыхал, как он улёгся на свой сундучок возле дверей и натянул на голову ветхое одеяльце.
      Что будет завтра? Что скажет он тётке, когда та посмотрит на него глазами, которые колются, как иголки, и спросит, медленно выцеживая каждое слово: «А сдача с тридцати рублей? Где она, негодяй?»
      Ох!
      Она оторвёт ему голову и забросит в Днепр, как множество раз обещалась ему...
      Но ведь деньги не пропали? Он просто забыл их у той сердитой тёти. Ведь она вернёт их?
      Эта мысль немного успокоила Кирилку.
      Да, да, так он и сделает. Завтра «Гастроном» открывается в семь. Он встанет в пять. Подождёт у дверей, пока откроют. Получит свою сдачу. Принесёт тётке. И ещё успеет точно к девяти в школу.
      Но Кирилка спал тревожно. Просыпался, вскакивал и смотрел на окошко, чтобы не пропустить серого утреннего рассвета...
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      КЛЯКСЫ СНОВА КАПАЮТ НА ТЕТРАДЬ
     
      Когда Кирилка выскочил из дому, краешек неба уже засиял, а снег на крышах медленно розовел.
      Ровно в семь «Гастроном» открылся, и Кирилка бросился к прилавку штучных товаров.
      — Тётя, — сказал он, полный надежды и страха, — отдайте мою сдачу...
      — Сдачу? — удивлённо переспросила продавщица. — Какую сдачу?
      — Вчерашнюю, — дрожащим голосом сказал Кирилка. — Мы с Опанасом покупали чай... вот этот...
      Но продавщица не имела ровно никакого представления о сдаче. И, кроме того, ей было слишком скучно заниматься такими пустяковыми разговорами.
      — Ничего не знаю, — зевнув, сказала она, — не мешай мне работать...
      Можно ли было ещё о чём-нибудь говорить после та-кого ответа?
      Кирилка был слишком робок, чтобы вступать в споры, доказывать, объяснять. Он просто отошёл от прилавка. Всё было кончено... Его сдачу ему не хотели отдавать. Или он потерял деньги?
      Ему даже и в голову не пришло (а ведь это прямо бросалось в глаза!), что продавщица за одну ночь выросла по крайней мере на целую голову, похудела не меньше чем в два раза. Она сделалась худой и высокой, настоящая жердь. А вчера она была похожа на пузатый бочонок.
      Нет, всего этого Кирилка даже не заметил. Ему было не до того. Он понимал одно: сдача — двадцать восемь рублей двадцать пять копеек — потеряна для него бесследно. И было ясно одно: вернуться к тётке с одним кубиком, пусть даже самого первосортного чая, нельзя ни под каким видом. И что делать дальше, он не знал.
      Глубоко вздыхая, он побрёл в школу. Больше итти было некуда.
      Он пришёл слишком рано. Двери были открыты, но ребят ещё не было. И казалось, здание ещё не проснулось, так непривычно тихо было в нём.
      И зеркало в раздевалке... И ряды вешалок за высоким деревянным барьером... И маленький книжный киоск, где постоянно продавались учебники и тетради... Все предметы так странно изменились и как будто присмирели. И, может быть, оттого, что кругом было слишком тихо, Кирилка па цыпочках подошёл к вешалке и зацепил пальтишко за самый ближний крючок.
      В это утро он видел школу как будто первый и последний раз. Он медленно шёл по коридору нижнего этажа и читал надписи на классных дверях.
      Вот первый класс «А». Тот самый, где учатся они все — Кирилка, Петрик и Опанас. Дверь чуточку приоткрыта.
      Кирилка просунул голову внутрь. Ничего нового он не мвидел. Всё было очень знакомо. Но потому, может быть, что было ещё слишком рано, лучи утреннего солнца косо падали на парты, на учительский столик, на жёлтый пол и лакированная поверхность предметов отражала ослепительное сверкание лучей, весь класс сиял каким-то необычайным блеском и чистотой.
      И Кирилка с лёгкой, ему самому непонятной печалью смотрел на этот класс, где ему всегда было так хорошо. .
      Потом он поднялся на следующий этаж. И снова прошёл весь коридор, с одного конца здания до другого, читая все надписи на классных дверях. Чем выше он поднимался, тем старше становились классы на этажах. А на четвёртом, последнем, были только восьмые, девятые и десятые, и там учились, безусловно, самые знающие ребята в посёлке. Ещё там была пионерская комната. И комната для приготовления уроков. И ещё какие-то особенные кабинеты, куда Кирилка не посмел заглянуть.
      Как будто впервые он видел эти просторные коридоры, похожие на длинные светлые залы, эти знакомые классы, эти огромные прозрачные окна. И даже пальма с широкими листьями в зелёной кадушке показалась ему великолепной, хотя прежде он не обращал на неё ровно никакого внимания.
      Осторожно провёл он пальцем по тому листу, который ниже других склонился к полу, и увидел, какая ярко-зелёная полоса осталась на пыльной поверхности. Тогда он хорошенько протёр ладошкой весь пальмовый лист. И пальма задрожала, затрепетала всеми своими листьями до самой верхушки. И Кирилке показалось, будто она говорила «спасибо» за такое внимание и заботу.
      — Посмотри в окошко! — прошептал он и немножко повернул к солнцу чистый пальмовый лист.
      Он медленно ходил по школе, переходя с одного этажа на другой.
      Сквозь огромные окна можно было посмотреть налево, на завод с его новыми стеклянными корпусами и высокой кирпичной трубой, и направо, где заводской парк спускался прямо с обрыва к Днепру. А напротив был виден заводской посёлок. Прямые улицы, одинаковые садики, одинаковые дома. Только того дома, где жили Кирйлкины тётка и дядя, нельзя было разглядеть. И Кирилка был этому рад.
      Потом он сосчитал все окна на одном этаже и помножил на четыре. Это была самая трудная задача, которую Кирилка когда-либо решал. Но он решил её. И когда громко, вслух произнёс полученное число, то изумился, как много окон в их школе. И он подумал — это нарочно позаботились сделать столько окон, чтобы светло и солнечно было в каждом классе, и во всех коридорах, на всех этажах...
      И потому, может быть, что так много солнца и света было в их школе, Кирилка подумал и о том, как грустно будет ему расставаться со школой, с учительницей Клавдией Сергеевной и со всеми ребятами, особенно с Петриком и Опанасом.
      Когда Кирилка спустился снова в первый этаж, школа уже гудела сверху донизу, захлопали входные двери, пионервожатая Зина забегала по всем четырём этажам и оглушительный звонок возвестил начало школьного дня.
      Кирилка, как всегда, сел за парту и, по примеру Петрика, ещё прежде чем в класс вошла Клавдия Сергеевна, вынул из портфеля тетрадь, книги, пенал. Казалось, всё шло, как обычно: Кирилка мокал в чернильницу перо, стряхивал чернила, решал примеры, выводил буквы... Но думал он совсем не о том, что делал. И когда Петрик, по привычке, заглянул в Кирилкину тетрадь, у него зарябило в глазах от лиловых клякс, капавших с пера на страницу тетради.
      — Кирилка, — прошептал он с ужасом, — что ты сделал? У тебя их тысяча...
      Но Кирилка даже головы не повернул.
      О чём он только думает?
      Или, может быть, он не хочет с Петриком даже разговаривать? И решил с ним больше не дружить?
      У Петрика больно заскребло на сердце. Ну что ж, пусть. Пусть. Очень надо навязываться! Пусть Кирилка дружит с одним Опанасом. И пусть садятся на одну парту. Он может больше не смотреть ему в тетрадь.
      Но кляксы! Разве можно допустить, чтобы кляксы пачкали тетрадь?
      — Кирилка, — шепчет Петрик, — возьми мою, если ты потерял. — И он отрывает розовую промокашку вместе с ленточкой.
      Но Кирилка говорит: «Не надо», и отодвигает промокашку обратно к Петрику.
      Разве это не обидно? Разве не обидно, когда другу предлагаешь помощь, а он отвергает её?
      Оскорблённый Петрик снова положил промокашку в тетрадь.
      Ладно. Пусть.
      В переменки Петрик ходил совершенно один. Опанас же и Кирилка были вместе. Они смотрели на Петрика и о чём-то шептались.
      Петрик исподтишка наблюдал за ними. Ему было грустно и одиноко и совсем не хотелось бегать.
      На третьей переменке он вспомнил вдруг про Лёву. Вот до чего он забывчивый! Ведь он ещё вчера решил спросить у Лёвы, бывают ли ошибки на географических картах. А если бывают, не одно ли это и то же — Гваделупа и Гон-делупа? Вчера он нашёл наконец на карте какую-то Гваделупу. Может, это и есть то самое?
      Он сбегает за Лёвой Михайловым на второй этаж, и они пойдут рядышком, беседуя, как двое настоящих друзей. А может, Лёва захочет поговорить с ним о марочках? Или поменяться?
      Петрик был очень доволен, увидев, что Кирилка с Опанасом тоже побежали следом за ним на второй этаж. Что ж, пусть знают, что он может обойтись без них и навязываться им не подумает!
      Они столкнулись лицом к лицу — Лёва и Петрик. Прямо на лестнице. Лёва спускался вниз, Петрик бежал наверх.
      — Лёва! — воскликнул Петрик, нежно порозовев. — Лёва, подожди!
      Лёва остановился.
      — Ну? — проговорил он и, по своей всегдашней привычке, вскинул голову. — Чего тебе?
      — Лёва, — продолжал Петрик, доверчиво трогая Лёву за рукав, — давай о чём-нибудь поговорим...
      Лёва стоял на одну ступеньку выше, и потому Петрик казался особенно крохотным.
      — С тобой? — переспросил Лёва, слегка прищурив шись.
      Петрик сразу почувствовал себя самым ничтожным существом в мире. Ему больше не хотелось говорить с Лёвой, и вообще было лучше им не встречаться.
      Но рядом, на лестнице, стояли Кирилка и Опанас. Они не спускали с них глаз, с Петрика и с Лёвы. Они слушали каждое их слово. И потому Петрик, стараясь не робеть, сказал:
      — Я хочу поговорить с тобой, — и совсем тихо прибавил: — насчёт страны Гонделупы...
      Лучше бы ему совсем не упоминать про эту несчастную страну. Лёва вдруг взбесился, покраснел, оттолкнул Петрика и крикнул вне себя от злости:
      — Петрик Николаев, что ты ко мне пристаёшь? Ты мне надоел, как тысяча чертей! Не лезь... Предупреждаю тебя... а то... честное пионерское, я тебя так вздую... Ты дурак, понимаешь?
      Оглушённый и испуганный, Петрик смотрел на Лёву и ничего не понимал. За что? За что он на него кричит? И как он смеет? Никто никогда так не обращался с ним.
      Ни один человек. Закусив губы, чтобы не расплакаться, Петрик всё же не мог удержаться, чтобы не взглянуть на Кирилку и Опанаса, своих бывших товарищей. Неужели они будут смеяться над ним?
      На лицах мальчиков, застыло удивление и несомненный испуг. Но Петрику показалось, будто оба насмешливо и торжествующе улыбаются.
      Этого вынести он не мог. Слёзы брызнули у Петрика из глаз, и он кинулся вверх по лестнице на второй этаж.
      Хотя зачем ему нужен был теперь второй этаж?
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      ДРАКА НА ЛЕСТНИЦЕ
     
      Мальчики переглянулись.
      — Вот дрянь! — сказал Опанас.
      — Дрянь! — хотя и тоненьким голоском, но твёрдо повторил Кирилка.
      — Это вы кого, шпингалетики? — добродушно проговорил Лёва, поровнявшись с мальчиками. — Стыдно ругаться. Нехорошо... Ай-ай-ай!..
      — Это мы про тебя, — сердито сказал Опанас.
      — Это ты дрянь! — тоненько повторил Кирилка.
      — Да, — запальчиво крикнул Опанас, — это ты дрянь... и ты вор!
      — Вор! — повторил Кирилка и вдруг потряс своим маленьким веснущатым кулачком.
      Сперва Лёва как-то растерянно и глупо улыбнулся. Но тут же глаза у него стали круглые и бешеные. Он побледнел и проговорил шопотом, наступая на Опанаса:
      — Повтори... повтори, что... ты... сказал?..
      Сердце Опанаса прыгнуло куда-то в пятки. Он отступил на нижнюю ступеньку. Может, лучше не связываться?
      Но Опанас никогда не был трусом, и только на мгновенье страх овладел его сердцем. Если Лёве так хочется, он может повторить всё с начала до конца, потому что всё это самая настоящая правда.
      — Ты вор и дрянь! — сказал он тихо, но отчётливо. — Ещё раз повторить?
      Нет, больше не нужно. Ошибиться невозможно. Ясно и громко сказано самое постыдное из человеческих слов. Вор...
      Лёва стоит растерянный и оглушённый.
      Вор...
      Он, Лёва Михайлов, отличник, ученик третьего класса «Б», вор?
      Он, пионер Лёва Михайлов, вор?
      Кто смеет бросать ему такое отвратительное обвинение? И такое несправедливое обвинение! И даже если оно брошено какими-то сопляками-первоклашками, всё равно он не намерен терпеть.
      Лёва крепко сжимает кулак, даже ногти впиваются в ладонь, и с силой ударяет Опанаса в ухо.
      Опанас покачнулся. Охнул.
      Лёва сжимает в кулак другую руку.
      — Получай ещё...
      Но рука помимо воли останавливается на полдороге и опускается вниз. Это Кирилка. Он подпрыгивает и всей тяжестью своего тела виснет на замахнувшейся руке.
      Лёва стряхивает Кирилку ударом свободной руки. Но маленький Кирилка вновь подпрыгивает и снова повисает на Лёве.
      Ага, сразу с двоими! Он готов. И он им покажет, этим первоклашкам! Не посмотрит, что их нельзя трогать.
      Все трое, сцепившись в плотный клубок, тяжело дыша, награждая друг друга безжалостными тумаками, со ступеньки на ступеньку то поднимаются вверх, то опускаются вниз и вдруг с размаху налетают на пионервожатую Зину, которая сбегает по лестнице.
      — Ребята, — кричит Зина, — вы с ума сошли! Сейчас же прекратите...
      Но они ничего не слышат и ничего не понимают. Драка распалила всех троих. Они не могут остановиться. Опанас короткими ударами молотит Лёву по спине. Кирилка молча с побледневшими щеками и крепко стиснутыми губами беспрестанно подпрыгивает и хватает Лёву за руки.
      Лёва бросается из стороны в сторону, машет руками наподобие ветряной мельницы, стараясь изловчиться и достать руками Опанаса. Кирилку он пока не трогает. Сначала нужно разделаться с одним, с Опанасом.
      — Что они делают? — кричит Зина и сама старается растащить сцепившихся мальчиков.
      Но одной ей никак не справиться.
      — На помощь! Сюда! Помогите разнять! — кричит она, и троих драчунов, красных, вспотевших, растаскивают наконец в разные стороны.
      — Как вы смели? — кричит Зина, сверкая глазами. — -Какое безобразие... А тебе как не стыдно! Колотишь младших ребят... второклассников... Позор!
      — Мы из первого «А», — говорит Опанас и вдруг заливается громким плачем.
      — Они распустились вконец, эти дрянные первоклашки! — кричит Лёва. — Думают, они маленькие, так им всё можно! Они... они обозвали меня... меня вором... — и тоже громко ревёт.
      — Он и есть вор! — кричит Опанас, размазывая кулаком липкие слёзы. — Вчера мы узнали в «Гастрономе» всё... всё... всё...
      — В «Гастрономе»? — восклицает поражённая Зина.
      — Враньё, сплошное враньё! Ничего они не могли узнать... сплошное враньё, — уже совсем не владея собой, хрипло кричит Лёва.
      — Не враньё... Кирилка взял у тётки деньги... и мы... — -кричит Опанас.
      — Ты действительно взял у тётки деньги? — спрашивает Зина.
      Кирилка бледнеет.
      — Да, — говорит он шопотом, — тридцать рублей...
      Зина хватается за голову.
      — Что ж это такое? — говорит она почти шопотом и по очереди смотрит на Кирилку, на Опанаса, на Лёву.
      Непременно нужно выяснить это дело. И сегодня же. Но когда? После уроков она должна посмотреть стенгазету в пятом «А». Затем будет собрание в восьмом «Б», затем она должна зайти к завучу насчёт отстающих; кроме того...
      Сколько дел! Сколько дел! Прямо голова пухнет. Сколько дел! Всё нужно успеть... И всё нужно самой. А теперь эта история с тридцатью рублями. Неужели этот маленький рыженький... У него такие испуганные глаза...
      — Сегодня в три часа приходите в пионерскую комнату, — строго говорит Зина, — ты, ты и ты...
      И она по очереди тычет пальцем в Опанаса, Кирилку и Лёву.
      — А теперь бегите на урок. Не слышите разве? Зво-нок!..
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      ПЕТРИК ИЗГНАН ИЗ КЛАССА
     
      Когда Кирилка с Опанасом вбежали в класс, Петрик уже сидел на своём месте. Он спустился по другой лестнице, пробежав весь коридор второго этажа. И даже успел сполоснуть водой и вытереть носовым платком глаза и щёки, чтобы не было заметно слёз.
      Конечно, обо всём происшедшем на лестнице он не знал и знать не мог. Понятия не имел он о том, как друзья вступились за его посрамлённую честь, в защиту справедливости и дружбы, и потому сидел пасмурный, мрачный, с сердцем, полным обиды и разочарования. Он больше не верил ни во что. Он больше не верил в дружбу... Раз у него нет больше товарищей, он проживёт один. Пусть.
      И когда Кирилка сел рядом, Петрик нарочно отодвинулся на самый краешек парты, показывая, что с этой минуты между ними всё кончено и лежит пропасть, через которую перешагнуть невозможно.
      Но Кирилка не обратил внимания на это значительное движение Петрика. Ему было не до того. После вопроса пионервожатой Зины о тёткиных деньгах он снова вспомнил про сдачу — двадцать восемь рублей двадцать пять копеек, — забытую у продавщицы (или потерянную!), и помертвел от ужаса.
      Что делать ему через сорок минут, когда кончите этот последний урок? Куда он пойдёт? Куда?
      Только не домой... только не домой... только не домой...
      Но куда же?
      Очень неясно, словно сквозь пушистую завесу падающего снега, ему представлялось одно чудесное место... Его там, наверное, хорошо встретят... «Ну вот, опять руки в чернилах... и шарф совсем плохо завязан... Ах, какой ты!» скажет ему Петрика мама. А может, она ещё скажет так: «Хочешь, Кирилка, оставайся у нас, пока с Севера приедет твой отец?» А потом она скажет: «Вот и отлично, теперь у меня два мальчика — Кирилка и Петрик». А потом они сядут за стол, и лампа будет гореть под зелёным абажуром, и они будут все вместе делать уроки — Кирилка, Петрик, Опанас и мама... И он ни за что не сделает ни одной кляксы... А потом она, Петрика мама, скажет...
      Когда учительница Клавдия Сергеевна назвала Кирил-кину фамилию, Кирилка не очень-то хорошо соображал, что ему нужно делать. Он был очень далеко. В той маленькой столовой, где так нежно пиликает на своей скрипочке сверчок и так ярко сияет лампа под зелёным абажуром.
      — Тебя к доске, тебя к доске! — где-то позади раздаётся голос, кажется, Опанаса.
      И Кирилка, больше по привычке глубоко вздыхая, бредёт к доске.
      — Напиши таблицу на четыре, — слышит он другой голос; кажется, это говорит учительница Клавдия Сергеевна.
      И он покорно берёт в руки мелок.
      Вот он стоит перед доской, теребит руками мягкий белый камешек, и меловая пыль, осыпаясь, летит на пол, на курточку, оставляя полосы на обшлагах. Он молчит и смотрит на Клавдию Сергеевну широко открытыми немигающими глазами.
      Таблица на четыре?
      Таблица на четыре?
      Разве он когда-нибудь знал таблицу умножения на четыре?
      Неужели ты забыл, Кирйлка? А окна в школе? Помнишь, как замечательно ты решил задачу с окнами на че-126
      тырех этажах? А ведь там бйло как раз умножение на четыре. Неужели ты забыл, Кирилка? Ну, вспомни же... вспомни...
      — Ну, Кирилка, — говорит Клавдия Сергеевна, — что же ты не пишешь? — И она пристально, не спуская глаз, смотрит на Кирилку.
      Она бы рада помочь ему. Но он обязан самостоятельно вспомнить таблицу умножения на четыре. Ведь они проходили совсем недавно. И потом она прекрасно помнит, как хорошо отвечал Кирилка именно таблицу умножения на четыре.
      Клавдия Сергеевна перелистывает школьный журнал. Конечно. Против Кирилкиной фамилии стоит отличная отметка. А в тот день они как раз повторяли таблицу на четыре. Что с мальчиком?
      — Или ты уже успел забыть? Положи мелок. Ты весь испачкался.
      Голос у Клавдии Сергеевны строг. Она всегда очень справедлива. И если она сердится, значит есть за что.
      Но Кирилка молчит. Он просто не может выдавить из себя ни одного слова.
      — Давай повторим вместе, — говорит Клавдия Сергеевна. — Ну, четырежды два... сколько?
      И хотя весь класс хором шепчет ему: «Восемь!» — Кирилка молчит. Сейчас он даже вздыхать не может.
      Клавдия Сергеевна тоже молчит. Что с ним? Сколько труда и терпения понадобилось, чтобы этот мальчик пошёл наравне с классом, чтобы он перестал робеть и пугаться...
      Очень помогла ей дружба Кирилки с Опанасом и Петриком. С тех пор как мальчики подружились, Кирилка стал просто неузнаваем. В эту четверть она была в нём совсем уверена.
      Что же с ним случилось?
      Вот он стоит у доски, похожий на прежнего Кирилку. Бледный, испуганный, упрямо сжав губы, с широко раскрытыми отсутствующими глазами.
      — Петрик Николаев, — вдруг говорит Клавдия Сергеевна, — разве вы больше не готовите вместе уроков?
      Петрик вспыхивает. Он совсем забыл о своём обещании помогать Кирилке до самой весны. Как он мог об этом забыть? Он исподлобья смотрит на Клавдию Сергеевну и молчит.
      — Почему ты не отвечаешь? — совсем строго спрашивает Клавдия Сергеевна.
      — Мы больше не готовим вместе уроков, — говорит Петрик очень медленно и очень тихо, опуская глаза.
      — Почему же?
      И вдруг обида со страшной силой охватывает Петрика. Как! Они над ним смеются, они не хотят с ним дружить; они не хотят с ним даже разговаривать, а он ещё должен... Нет, он не будет.
      — Вот ещё! — сердито говорит Петрик. — Не хочу я вместе готовить уроки! — И мрачно прибавляет любимое выражение Лёвы: — Тысяча чертей — и всё!
      Неужели это Петрик Николаев? Примерный ученик? Всегда такой воспитанный и деликатный? Неужели он мог так ответить учителю?
      В классе становится необычайно тихо. Так тихо, что Петрик ясно слышит, как громко и тревожно бьётся его собственное сердце.
      Клавдия Сергеевна закрывает классный журнал и встаёт. Она немного бледна.
      — Петрик Николаев, — говорит она, — что с тобой? Я тебя не узнаю. Как ты можешь так разговаривать? Тебе не стыдно?
      И Петрик, готовый от стыда провалиться сквозь пол, молчит. Ему так стыдно, что он готов заплакать, но он молчит.
      — Передай своему отцу, чтобы завтра он пришёл в школу... Мне хочется с ним поговорить.
      И тут на Петрика находит.
      — Сами говорите ему!.. — кричит он дрожащим от слёз голосом. — У моего папы нет времени расхаживать по всяким школам.
      Это уж слишком. Никогда ничего подобного не случалось в первом классе «А».
      — Тогда пусть придёт твоя мама, — говорит Клавдия
      Сергеевна, стараясь быть такой же спокойной, как обычно (но как ей трудно это сейчас!), — а ты сам выйди из класса и... лучше уходи домой...
      Последнее, что чувствует Петрик, когда, низко опустив голову, проходит перед двадцатью партами первого класса «А», это взгляд осуждения и порицания, которым провожают его ребята до самых дверей.
      И последнее, что он видит, это глаза Кирилки, полные испуга и жалости, и красные щёки Опанаса, с которых медленно сползает румянец...
      Петрик плохо помнил, как оделся, как шёл по улице, как подошёл к садовой калитке. Ему всё время хотелось только одного: скорее, скорее, как можно скорее домой, к маме. И ему всё казалось, что ноги у него идут ужасно медленно и портфель оттягивает плечо...
      Он пришёл. Сейчас он нажмёт звонок. Сейчас мама ему откроет. И как сказать? Нет, он не может. Он помолчит до завтра. А завтра пусть лучше в школу пойдёт отец, пусть лучше он как следует накажет Петрика...
      Петрик нажимает кнопочку звонка. Получается такой несчастный и жалобный звук!
      Но мама услыхала. Вот её шаги. Она торопливо бежит, постукивая тоненькими каблучками. Щёлкает английский замок. Дверь распахивается. Вот она сама. Немного озабоченная. Её лицо. И нежные глаза. Вот её голос. И сразу тысяча вопросов.
      — Петрик, ты? Почему так рано? Я не узнала твоего звонка. Было только три урока? Какие отметки? А Кирилка? Снова не пришёл?
      И вдруг она видит его . несчастные глаза, полные слгз, и побледневшие щёки.
      — Петрик, — тихо говорит она голосом ужасной тревоги, — Петрик, что случилось? Петрик...
      Разве можно от неё что-нибудь скрыть?
      — Мама, — говорит Петрик рыдая, — мамочка, я сделал ужасную вещь... меня прогнали из школы...
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      НЕЗНАКОМЕЦ В МОХНАТЫХ САПОГАХ
     
      Что и говорить, это был суматошный денёк!
      Драка с Лёвой — раз. Разговор с пионервожатой Зиной — два. Ужасный случай с Петриком — три. И в довершение всего Кирилка незаметно исчезает из школы, даже не предупредив об этом Опанаса. Хорошо, что Зина сказала, чтобы они пришли к трём часам: можно успеть пообедать и ещё сбегать за Кирилкой.
      Опанас сердито посапывает, возвращаясь из школы, может быть, впервые за всю зиму в полном одиночестве.
      Вообще для Опанаса решительно всё было настолько ясно, что раздумывать над чем-нибудь не было никакого смысла. Что касается некоторых неясностей, то рано или поздно всё непременно выяснялось, так что и на них не стоило тратить труда.
      Но когда идёшь домой совсем один и рядом нет даже любимого щенка Тяпки, разные мысли сами собой лезут в мозги, и приходится думать. Ничего не поделаешь...
      Зачем, например, он сцепился с Лёвой? Из-за Петрика. Но ведь с Петриком они поругались на всю жизнь. И теперь разве ему, Опанасу, не всё равно, обманул Лёва Михайлов Петрика Николаева или не обманул? Почему же у него зачесались руки? И почему он не мог не крикнуть Лёве «вор» и «дрянь»?
      Всё это в высшей степени непонятно.
      И ещё было неясно другое: как мог Петрик так гадко сказать Клавдии Сергеевне? Как он посмел? И почему?
      Все эти вопросы очень волновали Опанаса, и Опанас даже не обернулся, когда толстая продавщица из «Гастронома», увидев его, крикнула на всю улицу:
      — Мальчик! Мальчик! Выжди...
      Опанас даже головы не повернул. Он шёл, глубоко задумавшись, мрачно сдвинув чёрные брови, и раздувал щёки, будто играл на трубе.
      — Мальчик, мальчик, — вопила продавщица, стараясь догнать Опанаса, — выжди... Ой, чтоб мне так жить на свете, если этот ребёнок не оглох...
      Но Опанас будто и вправду стал немного туговат на ухо. Он и не подумал выжидать, а всё шёл себе и шёл вперёд.
      Тогда продавщица ускорила шаг, догнала, уцепила Опанаса за плечо и крикнула:
      — Стой же наконец!
      Тут уж Опанас действительно остановился, и остановился как вкопанный.
      — Ну? — воскликнула продавщица, еле переводя дух. — Что ты этим хочешь доказать?
      — Ох, тётя! — воскликнул Опанас, в свою очередь еле переводя дыхание. — Как вы меня испугали...
      — Нет, как вам это нравится? Я же за ним бегу два квартала, и я же его испугиваю... Ну? — грозно закричала она. — Где ты был вчера после обеда?
      — Что вы, тётя? — испуганно воскликнул Опанас, стараясь вспомнить, где он видел эту толстую сердитую тётку и в чём перед ней провинился. — Нигде не был! Провалиться мне на этом месте... Целый день дома сидел...
      — Нет, как вам это нравится? — сердилась продавщица. — Он же целый час торчал возле моей витрины, и он же целый день сидел дома... Тогда кто это был?
      Тут Опанас окончательно перетрусил. Неужели он где-нибудь расколотил стекло в витрине? Конечно, всё возможно. Но где и когда? И как он мог об этом забыть?
      Стараясь высвободить плечо из цепких пальцев разгневанной продавщицы, озираясь по сторонам, как бы ловчее удрать, Опанас жалобно захныкал:
      — Ой, тётечка, честное-пречестное, это был не я... Ой, ой, пустите плечо!..
      Продавщица сняла руку с Опанасова плеча.
      — Не ты? — удивлённо проговорила она. — Тогда кто же?
      — А я знаю? — весело воскликнул Опанас, в восторге, что ему так легко и быстро удалось вывернуться. — А я знаю, какие нахалы бьют стёкла в ваших витринах?!
      — Что-о? — заорала продавщица, снова хватая за плечо Опанаса. — Кто бьёт стёкла? В каких витринах?
      Тогда Опанас пришёл в полное отчаяние.
      — Тётечка, на что вы ко мне привязались? Пустите меня до дому... Я ж ещё не обедал...
      — Нет, — яростно крикнула продавщица, — раньше ты мне скажешь, кто бьёт стёкла, а потом будешь обедать! Ну?
      И она принялась изо всех сил трясти Опанаса за плечо.
      — Что вы меня трясёте? Вы ж из меня все кишки вытрясете, — чуть не плача, простонал он. — Это вы кричите про стёкла, а я знать не знаю...
      — Какие стёкла? Кто про них говорит? Я уже час кричу, где тот рыженький, который вчера покупал чай в моём штучном отделении.
      — Обождите, тётя, — вскричал обрадованный Опанас, — так это же Кирилка покупал чай в вашем штучном отделении...
      — Так ты его знаешь?
      — Так мы вместе покупали!
      — Здравствуйте! Так почему ты раньше молчал?
      — Так вы меня раньше не спрашивали.
      — А про что я тебя спрашивала? Про китайского императора?
      — А зачем он вам ? — с опаской спросил Опанас. — Что вам дался Кирилка?
      — Как вам это нравится? Он опять забыл! Я ж тебе час толкую, пусть приходит за сдачей — двадцать восемь рублей и какие-то там ещё копейки... Теперь понял?
      — Понял, понял!
      — «Понял, понял»!.. Так беги ему сказать. Что ты стоишь? Тебя приклеили или что?
      — Тётя, — с отчаянием крикнул Опанас, — так вы ж меня за плечо уцепили... мне с места не сойти!
      Толстая продавщица окончательно возмутилась:
      — Кто тебя держит?! Беги... Кто тебя уцепил?! Беги...
      Опанас побежал, но через несколько шагов он остановился и вернулся обратно к продавщице.
      — Тётя, а ведь Кирилка, наверное, из-за той сдачи не знал таблицу на четыре...
      — Горе мне с этими хлопцами! — испуганно воскликнула продавщица. — Так-таки и не знал?
      — Ни словечка. А тётка уже, наверное, отстегала его за сдачу...
      — Хвороба на неё! Разве можно бить ребёнка? .
      — Она у него сущая ведьма, — печально сказал Опанас и побежал что было мочи, теперь уже нигде не останавливаясь.
      Он так торопился, что не заметил, как добежал до общежития, где жили Кирилкины родные, как вбежал по лестнице в дом и как с разбегу попал на самую середину комнаты, почти к обеденному столу.
      Все были в сборе. И Кирилкина тётка, тощая, с растрёпанным пучком на затылке. И Кирилкин веснущатый дядя. И Кирилкин двоюродный брат Генечка, похожий на лягушонка, большеротый и лупоглазый. И ещё там был какой-то совсем незнакомый дядя в мохнатых сапогах. Это были на редкость удивительные сапоги, до самого живота и привязанные к поясу.
      — А где Кирилка? — тяжело дыша, спросил Опанас. — Разве он ещё не приходил?
      — Ещё нет, — сказал незнакомец в мохнатых сапогах, — он в школе.
      — Ну, что вы, — сказал Опанас, — в школе его уже нет... Я сам из школы...
      — Тогда где же он? — испуганно спросил незнакомец.
      — Может, он пошёл прямо ко мне? Я ещё не был дома... Ведь я из-за сдачи прибежал сюда...
      — Какая сдача? — крикнула тётка.
      — Которую он вчера в «Гастрономе» забыл, когда чай покупал... Ещё он может быть у Петрика... Сейчас я его найду...
      — Мы вместе пойдём искать Кирилку, — сказал незнакомец и, как был, прямо в свитере, вышел вместе с Опана-сом на улицу, только на голову нахлобучил меховую шапку с длинными, до пояса, тоже меховыми ушами.
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
      ТАК ГДЕ ЖЕ ОН?
     
      Чайник кипел чуть ли не целый час, гневно выбрасывая из носика белые облачка пара. Он фыркал, пыхтел, булькал, стараясь изо всех сил напомнить о своём существовании. И нужно было окончательно оглохнуть, чтобы не слыхать этого сердитого голоса. В конце концов даже крышечка с костяной пуговкой принялась подплясывать, тоже стараясь звенеть как можно громче.
      Но они ничего не слыхали. Они были слишком расстроены, чтобы обращать внимание на такие пустяки, как кипящий чайник, хотя бы этот чайник выходил из себя от злости и пускал пары, как самый настоящий паровой котёл.
      Они всё ещё так и стояли в прихожей, Петрик и мама. Петрик, как пришёл из школы, в шубке и с портфелем, а мама в своём голубом кухонном переднике и с мокрым полотенцем через плечо. И они были очень взволнованные и расстроенные.
      — Как ты мог? Как ты мог? — в который раз дрожащим голосом повторяла мама. — Я всё понимаю, но как ты мог так сказать?
      Петрик рыдал. Растирая слёзы то маминым фартуком, то рукавом своей шубы, то кухонным полотенцем, всем, что попадало под руку, и захлёбываясь, он говорил:
      — Сам не знаю... Сам не знаю... что на меня нашло...
      Он уже рассказал ей обо всём. И о том, как он на катке
      поссорился с Опанасом и как Опанас с Кирилкой всё шептались, а с ним не хотели дружить; и как ему из-за этого стало обидно, хотя, может, он сам перед ними виноват; и как он пошёл на большой переменке к Лёве Михайлову поговорить о той самой марке из страны Гонделупы, а Лёва с ним не захотел разговаривать, а прогнал его да ещё назвал «дураком» и ещё разными плохими словами; и как ему стало ещё обиднее; и как он после этого плакал. А потом Кирилка стоял у доски, как пень. И что на него тоже нашло — это на Кирилку, — когда он хорошо знает таблицу на четыре. А ему, Петрику, тоже было ужасно неприятно,
      потому что ведь он взялся, чтобы Кирилка хорошо учился до самой весны. А уж потом всё получилось так, что вспомнить стыдно. И теперь, как ему быть с Клавдией Сергеевной? И с Кирилкой? И что скажут все ребята? И Опанас?
      — Уж не знаю, что мне делать, — вытирая последние слёзы всё тем же маминым передником, говорил Петрик.
      — Неужели не знаешь? — спросила мама.
      — И перед всем классом? — в свою очередь, спросил Петрик.
      И он представил себе строгие глаза Клавдии Сергеевны и вообразил, как она говорит ему при всём классе: «Нет, нет, нет... таким не место в советской школе». Это ужасно! Неужели Петрик никогда больше не увидит школу?..
      — Может, мы пойдём вместе? — робко произносит Петрик. — Ты и я?
      — Ты разве трусишь, Петрик? — спрашивает мама и смотрит куда-то в сторону.
      — Нет, я не трус, — обиженно говорит Петрик. — А если она меня не простит?
      — Клавдия Сергеевна поймёт и простит. И я тебе совсем не нужна, чтобы поговорить с ней.
      — Она сказала, чтобы пришёл папа или ты... Разве вы не пойдёте? Или у папы нет времени?..
      — Папа очень занят, это правда, но раз его вызывают в школу, у него время найдётся. А теперь беги поскорее к Кирилке.
      — К Кирилке? Зачем?
      — Петрик, ты глуп! Зови его скорее к нам. Скажи, что мы очень хотим его видеть. Скажи, что вместе будем сегодня делать уроки...
      — А если он не захочет?
      — Захочет.
      — Только я раньше поем...
      — Нет, раньше сбегай за Кирилкой. Это очень полезно после школы прогуляться. А я напеку вам блинчиков с вареньем...
      — По десять штук! Ой, какой я ужасно голодный!..
      — Если увидишь Опанаса, тоже зови.
      — А его зачем? Мы в ссоре.
      — Петрик, пожалуйста, не спорь. На его долю тоже будут блинчики.
      Разве маму переспоришь? У, она такая настойчивая! Но и Петрик упрям. Ему очень не хочется первому начинать; с Опанасом разговор.
      — Мама, — говорит он, — как ты не понимаешь: если с человеком в ссоре, то его не зовут кушать блинчики, да ещё с вареньем.
      — Петрик! — строго смотрит мама.
      Но в эту самую минуту чайник, который до тех пор вёл себя ещё более или менее прилично, прямо задохся от ярости, и мама наконец-то услыхала.
      — Боже мой! — крикнула она. — Распаялся! Полностью распаялся...
      Она бегом пустилась на кухню, и это было очень кстати, потому что воды в чайнике осталось совсем немного, и он действительно мог распаяться.
      А Петрик, махнув рукой, пошёл за Кирилкой. Спорить с мамой не было ни малейшего смысла.
      Пока он шёл, он всё время обдумывал, как ему сказать Опанасу, с чего начать и в каких выражениях.
      Можно было сказать так: «Опанас, забудем нашу ссору и будем снова друзьями!» Это звучало красиво. «Опанас, забудем нашу ссору и будем снова друзьями!» А можно ещё так: «Опанас! Если я виноват, ты меня прости. Если ты виноват, я тебя прощаю!» Это, пожалуй, даже лучше. Но можно и так: подойти, протянуть руку и сказать только два слова: «Мир и дружба».
      Как лучше?
      О том, как начать мирные переговоры с Кирилкой, Петрик даже и не думал. Это было просто. Он подойдёт и скажет ему: «Кирилка, тебя мама зовёт!» И Кирилка пойдёт прямо и безо всяких. Но Опанас? Пожалуй, самое лучшее два слова: «Мир и дружба», и протянуть руку.
      Но, вообще говоря, ещё никем не доказано, кто с кем должен первый мириться: он с Опанасом или Опанас с ним. И совершенно неизвестно, кто кого больше обидел: он Опанаса или Опанас его...
      И вообще, может, лучше не итти за Опанасом? Сказать маме, что просто не мог...
      — Петрик! — вдруг услыхал он. — Стой! Куда ты несёшься?..
      Петрик остановился поражённый. Вот ведь какое совпадение! Он как раз думал об Опанасе, Опанас же прямо перед ним.
      — Ты? — прошептал он, смутившись, и вдруг быстрой скороговоркой проговорил: — У нас блинчики с вареньем... по десять штук... для тебя, для меня и для Кирилки. Идём скорей к нам.
      — Значит, Кирилка у тебя? — весело сказал Опанас. — Вот видите, я говорил, — обратился он к незнакомому человеку в удивительнейших меховых сапогах, — я говорил, что Кирилка должен быть у Петрика. Это и есть Петрик, наш самый лучший товарищ. Давно Кирилка у тебя?
      — У меня его нет, — растерянно сказал Петрик, — я как раз бегу за ним...
      — Нет? — тоже растерянно сказал Опанас. — Вот те раз! Видите, я вам говорил, может, он и не у Петрика, — снова обратился он к незнакомому дяде, — потому что мы немного были в ссоре...
      Тут Петрик вспомнил всё, что сочинил дорогой, и решил, что наступил самый удачный момент.
      — Забудем нашу ссору и будем вновь друзьями! — сказал он торжественно и озабоченно прибавил: — А может, Кирилка в школе?
      — В том-то и штука! В школе его нет, дома его нет. До меня бегали — тоже нет. У тебя нет. Так где же он? — сказал Опанас и прибавил: — А я на тебя не обижался.... Тут целая история... Всё твоя Гондепупа... или как её там?
      Петрик багрово вспыхнул.
      Опанас же продолжал:
      — Всё тебе расскажу... только сперва Кирилку сыщем. А Лёвка дрянь! Ух, дрянь!
      — Мальчики, — сказал вдруг незнакомец в меховых сапогах, — как же так? Подумайте хорошенько, где ещё
      может быть Кирилка... — И он потёр ладонью лоб — очень похоже, как это делал Кирилка, когда чем-нибудь расстраивался.
      Мальчики посмотрели друг на друга.
      — Может, он в клубе? — неуверенно сказал Опанас.
      — Уж нет! — твёрдо сказал Петрик. — На почте, вот где!
      — Верно! — крикнул Опанас и шлёпнул Петрика по спине. (И как это было приятно!)
      — А чего он не видал на почте? — удивился незнакомец. — Довольно-таки странно.
      — Вот вы не знаете, — сказал Петрик, — а он по два раза, иногда по три ходит на почту... Ведь у него папа на Севере, а писем ему не шлёт...
      — Какие письма? — рассердился незнакомец. — Какие могут быть письма с зимовки? Не думаете ли вы, что у нас только и дела, что письма писать? И напрасно Кирилка ждал писем.
      — Всё-таки, — упрямо сказал Петрик, — письма можно было посылать... в крайнем случае хоть три письма. А то ни одного. Это очень плохо.
      — Ага, — воскликнул Опанас, — понимаю! Вы, значит, приехали от Кирилкиного отца, прямо с зимовки.
      — Да, — замялся незнакомец, — я приехал с Севера...
      — Хорошо хоть отец прислал ему такой замечательный портфель, — продолжал Петрик со свойственной ему настойчивостью, — а то каково ему было в школе без портфеля?
      — Какой портфель? — сбитый с толку, проговорил незнакомец. — Ни о каком портфеле понятия не имею...
      — Ещё какой портфель! — сказал Опанас, прищёлкнув языком. — Увидите...
      — А тётка у него знаете какая? — продолжал Петрик.
      — Эге, — подтвердил Опанас, — сущая ведьма, а не тётка. И дерётся...
      — Уж если Кирилка где, так на почте! — твёрдо закончил Петрик.
      — Тогда пошли на почту, — сказал незнакомец с Севера и стал вдруг очень мрачный и озабоченный.
      Но и на почте Кирилки не было. Не было его и в том сарайчике, где обычно ночевал щенок Тяпка и куда Кирилка иногда захаживал.
      Не было его и в школе, куда на всякий случай сбегали Опанас и Петрик со своим новым знакомым.
      Затем они снова отправились к Кирилкиному дому. И снова к Опанасу, и снова на почту. И даже в клуб, куда итти было совершенно бесполезно.
      Кирилки не было нигде.
      — Уж не знаю! — сказал Опанас и, набрав полный рот воздуха, громко вздохнул.
      — Давайте думать, какие ещё бывают места, — сказал Петрик.
      И они остановились среди улицы и стали думать.
      Чайнику в этот день окончательно не везло. Он снова стоял на керосинке, и снова сердито кипел, и снова фыркал и выходил из себя, и снова алюминиевая крышечка подскакивала и дребезжала, и мама снова не обращала на него никакого внимания.
      Маме было не до чайника. Мама невероятно волновалась. Прошло уже более часа, а Петрик с мальчиками не возвращался.
      Давно были готовы блинчики с вареньем, и стол был давно накрыт. Мама очень постаралась на этот раз. В хлебницу она положила чистую накрахмаленную салфетку и красиво разложила тонкие и толстые ломтики хлеба и горбушки. Тонкие для Петрика, толстые для Опанаса, а Кирилка любил горбушки. И она посыпала селёдку тем самым зелёным луком, который рос в цветочном горшке на кухонном окне.
      А на диване под горкой подушек, завёрнутый в газету, стоял круглый котелок с разварной картошкой. И солёные огурчики она выбрала самые лучшие — узенькие и твёрдые, хотя их пришлось доставать с самого дна банки...
      Она даже залюбовалась, какой славный получился стол с тремя приборами и тремя кружками молока возле каждой тарелки.
      Всё было готово, а мальчики не шли.
      Сначала она даже радовалась.
      — Ну вот, — тихонько шептала она, перебегая от стола к буфету, от буфета в кухню, и снова к столу, и снова к буфету, — ну вот, заговорились... значит, всё хорошо! Опять подружились. Даже про мои блинчики забыли. Наверно, Петрик такой голодный прибежит!
      Потом она начала немного сердиться.
      — Как не стыдно!.. Неужели не знают, что я их жду? Теперь блинчики потеряют всякий вкус... И все остынут...
      Прошёл час. А мальчиков попрежнему не было. И тогда мама уже стала волноваться. Она поминутно подбегала к дверям. Открывала их. Захлопывала. Выглядывала то в одно окошко, то в другое.
      Теперь уже чайник мог кипеть, сколько его душе угодно. Он мог и совсем распаяться, если это ему так хочется. И керосинка могла коптеть в своё удовольствие. И копоть могла летать по всей кухне. Теперь мама всё равно ничего бы не увидела и не услышала — она была слишком взволнована. Сунув ноги в валенки, она накинула на голову платок и выскочила за калитку.
      На улице было пусто. Даже собак не было видно. Только солнце блестело на снегу так, будто под снегом горел миллион электрических лампочек по сто свечей каждая.
      — Непременно что-нибудь случилось! — воскликнула мама и побежала в ту сторону, где жил Кирилка.
      А между тем Опанас и Петрик с новым знакомым как раз шли от Кирилкиного дома к дому Петрика, и мама прямо налетела на всех троих — на Петрика, Опанаса и на их нового знакомого. Впрочем, она и понятия не имела об этом знакомстве и даже никогда бы не подумала, что этот невысокий гражданин в северных унтах и шапке из меха пыжика имеет какое-нибудь отношение к мальчикам.
      — Петрик, — испуганным шопотом спросила она, — опять что-нибудь случилось?
      — Мама, — деловито воскликнул Петрик, — ты сколько блинчиков напекла? Для меня, Опанаса и для Кирилки тоже?
      — Всем, всем хватит! — воскликнула мама. У неё сразу отлегло от сердца, и она засмеялась: — Ужасно проголодались? А где Кирилка?
      — Пропал! — сказал Петрик и с трагичным видом прибавил: — Зря для него пекла!
      — Куда пропал? Что ты глупости говоришь? — воскликнула мама.
      — Как в воду канул! — басом прогудел Опанас. — Нигде нет...
      — Да, — подхватил Петрик, — нигде нет! И в школе нет, и на почте нет, и дома нет, и у Опанаса нет, и у нас нет...
      — Так нужно как можно скорее позвонить в милицию, — взволнованно проговорила мама. — Может, с ним что-нибудь случилось?
      — Видите, — сказал Опанас, обращаясь к человеку в меховых унтах, который стоял тут же, прислушиваясь к их разговору. Мама приняла его за очень любопытного, хотя и совершенно постороннего человека, но оказалось, он был хорошо знаком мальчикам. — Видите, я говорил, Петрика мама обязательно что-нибудь придумает... Это и есть Петрика мама!
      — Петрик, кто это? — шопотом спросила мама, наклоняясь к уху Петрика.
      — Это наш знакомый, мама! — гордо сказал Петрик. — Он помогал нам искать Кирилку. Это он приехал с Севера, от Кирилкиного папы... Пойдёмте к нам звонить по телефону в милицию, — пригласил он нового знакомого.
      — Это будет неудобно! — застенчиво сказал тот и посмотрел на маму.
      — Отчего же? — воскликнула мама. — Это очень удобно. Пойдёмте скорей к нам и позвоним по телефону... А вас я сейчас же буду кормить завтраком... Подумать только, уже четвёртый час, а вы ничего не ели! — сказала она мальчикам.
      — Четвёртый? — закричал Опанас на всю улицу. — Четвёртый? А у меня в три заседание.
      Это было крепко сказано!
      И мама, и Петрик, да и новый знакомый от удивления разинули рты.
      — Да, — внушительно проговорил Опанас, — у меня заседание в пионерской комнате, и придётся обойтись на нём без Кирилки... нас вызывают вместе... Как окончится, приду. Вы пока звоните в милицию.
      И он умчался, бросив на руки Петрика свой многострадальный портфель.
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
      ЭКСПЕДИЦИЯ НА СЕВЕР
     
      А Кирилка тем временем шагал на станцию.
      Он шёл, глубоко вздыхая, с сердцем, переполненным печалью. Всё, всё было потеряно... Опять он получил по арифметике «плохо», и теперь уже навсегда кончилась дружба с Петриком, а может быть, и с Опанасом.
      Кому охота дружить с таким плохим учеником?
      И никогда больше он не пойдёт в гости к Петрику и не увидит Петрика мамы... И она никогда не угостит его такими вкусными блинчиками с земляничным вареньем... И никто никогда не скажет ему: «Кирилка, дружочек...» И больше не придётся сидеть ему за столом, над которым такая зелёная лампа... Никогда!
      И вдруг Кирилка ускорил шаги. Он вспомнил о тёткиных тридцати рублях, и его бросило в жар и в холод. А может, она уже гонится за ним следом...
      Он почти побежал вперёд.
      Хорошо, когда в лицо брызжут солнечные лучи, а воздух душист и сладок, как аромат черёмухи. И можно развязать шарф. И положить в карман варежки. И ещё на закуску распахнуть курточку. И всё равно не будет холодно. Ни капельки.
      По календарю ещё полагалось быть зиме, но ветер по-весеннему был влажен, а снег на шоссе назло всем календарям уже начинал таять.
      И когда так хорошо и светло кругом, разве можно думать о плохом?
      И разве дорога на Север так уж трудна и настолько длинна?
      До станции было около трёх километров, и туда ходили автобусы. Но раз денег всего-навсего семнадцать копеек, об автобусе мечтать не приходится. И хотя Кирилка твёрдо решил по дороге нигде не задерживаться, если в кармане всё-таки есть семнадцать копеек, нельзя утерпеть, чтобы не зайти в маленькую булочную на краю посёлка, откуда так вкусно пахнет тёплым хлебом.
      Но каково же было его изумление, когда, выйдя снова на улицу, он увидел Опанасова щенка Тяпу. И как только он мог сюда прибежать? В такую даль.
      — Тяпа, — воскликнул Кирилка, не веря собственным глазам, — это ты?
      «Конечно, я! Разве ты не видишь? Я всё время бежал за тобой следом, от самых школьных ворот. И вот теперь мы здесь вместе!» ответил бы щенок, если бы умел говорить.
      Но вместо всех этих слов Тяпа восторженно крутил остатком хвостика, уже давно отрубленного Остапом в надежде, что щенок будет породист. Но породы не получилось, а хвоста не осталось. Так Тяпа и рос самым простым бесхвостым дворняжкой... И теперь с поразительным мастерством вертел своим куцым хвостиком, не спуская восхищённых глаз с краюшки хлеба, которую Кирилка вынес из булочной.
      По всему было видно, что Тяпка просто счастлив этой встречей.
      Но и Кирилка был в восторге.
      Какая удача! Иметь рядом друга, с которым в любой момент можно поделиться сомнениями, получить разумный совет — это ли не прекрасно?
      А на Севере этого же друга можно запрячь в санки и явиться к отцу в своей собственной упряжке.
      Опанасу можно послать телеграмму, чтобы он не волновался. А потом ему можно привезти живого медвежонка или тюленчика...
      И Кирилка решил немедленно выяснить на этот счёт мнение щенка.
      — Тяпа, — сказал он, присаживаясь на корточки к щенку, — хочешь вместе на Север? Да или нет?
      В ответ на это предложение пёс восхищённо взвизгнул, облизал Кирилкин портфель, руки, подбородок и ткнулся носом в краюшку.
      Это означало полное согласие!
      Когда же, разделив по-братски хлеб, путешественники съели всё до самой маленькой крошки, у щенка исчезли последние сомнения.
      На Север, на Север! Ни о чём другом не могло быть и речи.
      Кирилка бодро шагал в своих колоссальных валенках, полный веры в будущее, старательно обходя лужи и стараясь не увязнуть в густой снежной размазне.
      Тяпка же рысцой трусил впереди, вопросительно оглядываясь на товарища: не сбились ли они с пути?
      Они благополучно добрались до железной дороги, проскользнули под товарным составом, нашли пустой дачный поезд и вскарабкались на площадку вагона. Тяпу пришлось подсаживать, такие у него оказались коротенькие ножки. Впрочем, и самому Кирилке это далось нелегко. И если бы не полено, которое лежало у вагона, экспедиция на Север, вероятно, закончилась бы у вагонной подножки.
      В вагоне же оказалось очень интересно. Сначала Кирилка с большим удовольствием покрутил опрокидывающиеся пепельницы. Потом он спустил и поднял парочку столиков под окнами. Это тоже оказалось довольно увлекательным делом, тем более что столики опускались с оглушительным грохотом. После столиков Кирилка даже попытался откинуть и укрепить вторую полку. Но это ему, однако, оказалось не по силам, и после некоторых усилий он бросил полку, которая с громким стуком упала на прежнее место, а сам Кирилка смирно сел в уголок и принялся ждать паровоза.
      Между тем Тяпа обследовал все бумажки на полу и в плевательницах и, обнаружив кусочки хлеба и головку воблы, с удовольствием закусывал.
      И вдруг на площадке с грохотом хлопнула дверь, порыв ветра влетел в вагон, а вслед за ветром ворвалось румяное существо небольшого роста, вооружённое веником, тряпкой и мусорным ведром.
      — Здрасте-пожалте! — закричало на весь состав это существо раскатистым голосом. — Явились!
      Кирилка испуганно вскочил, а Тяпа, поджав хвост, убрался под лавку.
      — Знову явились? — продолжала краснощёкая крикунья, упираясь в бока крепкими кулаками. — Как мне понадоедали ти голопузы хлопчата, якие по вагонам лазают и убирать мешают! Кто вас просил? Я, чи кто?
      Напрасно Кирилка пытался объяснить, что они с Тяпой никогда ещё по вагонам не лазали и лазать не собираются, он и рта не мог раскрыть. Уборщица наступала на них в неописуемой ярости и орала во всю глотку:
      — Марш отсюдова сей минутой! Без оглядки... Марш, голопузы несчастные!..
      Что тут оставалось делать?
      Кирилка и Тяпа поскорей и без оглядки убрались из вагона.
      А уборщица с остервенением хватила веником по полу, отчего в вагоне начался настоящий среднеазиатский тайфун из окурков, бумажек, огрызков и прочего разного мусора...
      В другое время Кирилка наверняка бы пал духом и после такой неудачи отложил экспедицию на Север до другого раза, но что ему оставалось делать теперь? Не мог же он вернуться домой?
      Он посоветовался с Тяпой и решил не отступать — нужно лишь найти какой-нибудь другой вагон, по которому уже прошлись веник и тряпка уборщицы.
      Второй раз она ведь не придёт туда, где один раз уже побывала?
      Такой вагон они нашли.
      — Она, кажется, тут была, — не совсем уверенно прошептал Кирилка, заглядывая под скамейку, нет» ли там сора.
      Но у Тяпы на этот счёт не возникло никаких сомнений. Несмотря на самые тщательные поиски, ему не удалось обнаружить не только селёдочной головки, но даже самого простого окурка, который можно было бы пожевать за неимением ничего более съедобного.
      И что за чудо был этот вагон!
      Мало того, что на всех окошках висели белые занавески с кисточками. Мало того, что стены были выкрашены отличной светлоголубой краской и что на этих блестящих стенах были разные забавные картинки вроде трёх свинок, серого волка, Мойдодыра и Бармалея, на каждом столике лежала чистая салфетка и стояла электрическая лампочка под шёлковым абажуром в виде тюльпана.
      — Она тут была, — твёрдо проговорил Кирилка, и сразу же оба — Тяпа под лавкой, а Кирилка на лавке — легли отдохнуть.
      Сладок сон в дороге. И скамейка не кажется слишком жёсткой, и стук колёс убаюкивает, будто песня, а впереди столько нового и удивительного и такая радостная встреча...
      Хотя поезд прочно стоял на месте и пока ещё не собирался трогаться в путь, Кирилка тотчас задремал, и сон его был сладок и спокоен.
      Только изредка он легонько и блаженно вздыхал и всё время куда-то нёсся вперёд и вперёд, конечно на Север, к отцу. А рядом были и Петрик, и Опанас, и Петрика мама... И даже Клавдия Сергеевна с таблицей умножения. И отец. Откуда только он взялся, его отец, раз он к нему едет?
      А потом его стало ужасно трясти. Будто поезд запрыгал через ров и канавы или принялся перескакивать через высокие кручи.
      — Ой, ой! — запищал Кирилка и внезапно раскрыл глаза.
      Прямо над ним стояла всё та же румянощёкая уборщица и с силой трясла его за плечо, словно хотела вытрясти из него все кишки, а заодно и душу. При этом она свирепо кричала:
      — Ратуйте, люди добрые! Залез в найкращий дитячий вагон и спит себе, як в люльке у себя в хате... Я тебе покажу...
      Тут Кирилка не мог сдержаться и залился горючими слезами.
      — Тётечка, — воскликнул он, умоляюще складывая
      веснущатые кулачки, — мы только съездим на Север, и всё...
      — На север?! — гаркнула уборщица. — На якой такой север? Дивитесь, люди добрые, на этого героя! Я тебе по-бачу такого севера, що ты своих тётечек и дядечек забудешь...
      И вот тут-то Тяпа внезапно почувствовал прилив небывалой отваги. Он вылетел из-под лавки, зарычал, как лев, и со злостью вцепился в веник уборщицы.
      На мгновение уборщица окаменела. Но затем она выхватила из Тяпиных зубов веник, огрела им щенка и, всплеснув руками, изумлённо вскричала:
      — Якой зверюга! Теперь я вам побачу!
      И, не обращая внимания на мольбы и уверения Кирилки, что Тяпочка очень смирный пёсик, она выбежала на площадку и крикнула кому-то, кто находился снаружи:
      — Стёпа, Степочка, зайдите до мене в дитячий вагон... Будьте ласковы, Степочка!
      Кирилка помертвел от страха, а Тяпка сразу весь обмяк и, полный сожаленья о своей несвоевременной храбрости, уполз обратно под лавку.
      — Сюда, сюда, Степочка, будьте ласковы, — мягчайшим голосом, будто на свирели, пропела уборщица, широко раскрывая дверь и пропуская кого-то впереди. — Сюда, Степочка, вот они!
      И когда во всём блеске новенькой милицейской формы на пороге появился огромный белокурый Степочка ростом два метра без восьми сантиметров, настоящий Гулливер в стране Лилипутии, — тут Кирилка и Тяпа поняли, чта они пропали на этот раз окончательно и на Север им не попасть ни под каким видом.
      Сначала уборщица объяснила, что ей от этих голопузых нет спокойствия и они ей мешают не только жить, но и прибираться в вагонах, как того требует её совесть и умение.
      — Це худо! — невозмутимо произнёс Гулливер-Степоч-ка густым желудочным басом.
      Затем уборщица сказала, что этот хлопчик с этой вредной псиной желает бежать на север, а потому их нужно
      поскорее свести в детскую комнату, чтобы такого случая не произошло.
      — Нехай так! — прогудел Гулливер, снисходительно разглядывая Кирилку с высоты своего двухметрового роста минус восемь сантиметров.
      После этого уборщица заметила, что прежде всего нужно узнать имя беглеца и его фамилию, а затем уже гюзво-нить в городскую милицию, потому что там-то уж хорошо известно, какие хлопчики потерялись, а какие нет, каких хлопчиков ищут, а каких ещё никто не хватился.
      — Це добре! — согласился Степочка.
      И напоследрк уборщица пояснила Гулливеру, что, конечно, она бы никогда не осмелилась объяснять ему, что и как нужно делать, потому что он наверняка всё и без того хорошо знает, но, принимая во внимание, что он работает сегодня первый день, а она уже не помнит который, ей гораздо лучше, чем ему, известно, как полагается поступать в подобных случаях.
      — Звычайно! — одобрительно прогудел милиционер.
      Затем они все вчетвером вышли на площадку вагона.
      Несчастный Тяпа получил основательный пинок и с отчаянным визгом совершил прыжок вниз, шлёпнувшись носом о рельсы. Он стремглав умчался подальше от злополучного вагона, горько жалуясь на свою судьбу.
      Бедный Тяпа! У Кирилки сердце готово было разорваться на мелкие частицы при звуках этого жалобного щенячьего визга.
      Но что мог он сделать? Он покорно поплёлся за огромным милиционером в детскую комнату, где так бесславно должно было закончиться его северное путешествие.
      По дороге милиционер с некоторым беспокойством оглядывался на Кирилку. Как знать, что в голове у этого тихонького на вид мальчика? А вдруг возьмёт и удерёт?..
      Но Кирилка и не помышлял о бегстве. Он устал. Рядом не было верного Тяпы, и только в ушах звучали его замирающие вопли.
      Нет, у Кирилки не было никакого желания убегать, тем более от такого огромного, двухметрового Гулливера.
      Проходя мимо телефонного автомата, они остановились. Степочку осенила блестящая идея.
      — Сидай тут, — сказал он, показывая Кирилке на скамью возле будки.
      Сам же он вошёл внутрь, на всякий случай оставив дверь раскрытой, причём одна нога его находилась в будке, другая — за пределами её. И, соединяясь с городской милицией, Степочка всё время искоса одним глазом следил за Кирилкой, который сидел уныло, опустив плечики и устремив глаза вниз.
      И во время разговора с дежурным милиционером Степочка тоже ни на одну минуту не спускал глаз с Кирилки... Эти тихонькие иной раз такое вытворяют!
      Но Кирилка попрежнему сидел глубоко подавленный и понурый, только глаза его были устремлены теперь не вниз, на землю, а на большие вокзальные часы, показывающие ровно четыре.
      Между тем у дежурного милиционера Степочка узнал, что уже более часа повсюду ищут мальчика восьми лет, с большим коричневым портфелем, по имени Кирилка. И если мальчик на вокзале похож на того мальчика, которого ищут, то пусть этот мальчик посидит в детской комнате, пока за ним приедут...
      Вне себя от восторга, Степочка крикнул в трубку, что по всем признакам это и есть тот самый хлопчик, которого ищут. На всякий случай он ещё раз посмотрел на Кирилку. Так и есть! Портфель коричневый, и лет не больше восьми. И тогда, чтобы в городской милиции было лучше слышно, Степочка влез в телефонную будку, прикрыл за собой дверь и заревел медвежьим голосом:
      — Пусть езжают... це он... Он и есть хлопчик Кирилка... пусть езжают.... це он! Уж я за ним побачу.
      Потом, гордо расправив плечи, Гулливер положил трубку и вышел из будки.
      — Пийшли! — величественно произнёс он, обращаясь к Кирилке, сидевшему на скамейке. — Пийшли в дитячью комнату...
      Но скамейка была совершенно пуста.
      Кирилка исчез.
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      ОПАНАС-ПРОИЗНОСИТЕЛЬ
     
      Опанас ужасно волновался, когда бежал в школу на заседание. Ведь подумать только — может, все уже сидят в пионерской комнате, а его одного ещё нет!
      Ужасно неудобно.
      Может, все ребята давно кричат: «Давайте начинать! Давайте начинать!» А пионервожатая Зина им говорит: «Нет самого главного — Опанаса Чернопятко! Нельзя». А около председательского места пустой стул. Для него. Кто-нибудь, может, хотел сесть, а пионервожатая Зина го-ворит: «Нет, это место для Опанаса Чернопятко!» Интересно, стол будет с красной скатертью или без?
      Разумеется, было немного страшновато. Какую речь, например, он будет говорить? И с чего начнёт?
      Знать бы всё это раньше, можно хорошенько подготовиться. Можно было бы посадить близнецов, они бы ему хлопали, а он бы им говорил.
      Но что ж поделаешь, раз так не получилось. Придётся без подготовки.
      Ничего. Он сможет. Он встанет, протянет одну руку вперёд, как это всегда делается на всех заседаниях, и скажет: «Передаю вам пламенный пионерский привет...»
      Но почему пионерский привет, когда он ещё пока не пионер? И от кого привет?
      Эге! Придумал. Он скажет так: «Передаю вам пламенный первоклассный привет от первого класса «А».
      В восторге от своей находчивости, Опанас несколько раз подпрыгнул и перевернулся на одной ножке.
      О дальнейшем он пока решил не думать. Раз есть начало, будет и середина, а конец придёт сам собой.
      А Лёва Михайлов, наверное, сидит и дрожит. Наверное, он только об одном думает: «Пусть Опанас Чернопятко не придёт! Пусть Опанас Чернопятко не придёт!»
      А он вот взял да и пришёл!
      При этой мысли Опанас преисполнился горделивым самодовольством и весь напыжился.
      Если бы у индюков были такие же чёрные блестящие глаза, похожие на вишню владимирку, как у Опанаса Чер-нопятко, и если бы у индюков были такие же румяные наливные щёки, будто яблоки апорт, как у Опанаса Чернопятко, и, наконец, если бы нос, круглый и розовый, точь-в-точь молодая картофелина, у индюков был такой же, как у Опанаса Чернопятко, можно было бы смело сказать, что через порог школы переступил чванливый и надутый индюшонок, а не Опанас Чернопятко.
      И первый, кого встретил этот краснощёкий индюшонок, был не кто иной, как сама пионервожатая Зина.
      «Меня ищет», мелькнула в голове самодовольная мысль.
      Но пионервожатая Зина, хотя несомненно и видела мальчугана, который вошёл в раздевалку, почему-то круто отвернулась и, перевернувшись на одном каблуке вокруг самой себя, так что концы её красного галстука и обе косы разлетелись в разные стороны, побежала по коридору к лестнице.
      Опанас был несколько удивлён, но не смутился. «Не видала», быстро решил он и помчался следом за ней.
      Но, вообще говоря, было очень странно, как это Зина могла его не увидать: ведь не иголка же он, в самом деле?
      Зина бежала наверх. Опанас бежал за Зиной. Зина перепрыгивала через две ступеньки. Опанас делал то же самое. На второй площадке он её догнал. Он забежал сбоку, чтобы показаться ей на глаза, но Зина смотрела в другую сторону и на Опанаса внимания не обратила.
      Но и это не смутило Опанаса. Теперь он поступит иначе.
      Следующий пролёт Зина мчалась ещё стремительнее. Теперь она перескакивала то через две, то через три ступеньки. Но и Опанас летел, как пуля. И он тоже перескакивал то через две ступеньки, то через три, И на третьей площадке он всё-таки сумел забежать вперёд и, круто повернувшись, бросился прямо навстречу Зине. Она чуть было со всего разбега не налетела на него.
      — Вот, право, какой! — воскликнула она. — Ведь я же могу тебя пихнуть.
      — Пихайте! — в восторге вскричал Опанас.
      Наконец, наконец-то она его увидела! Теперь она ему скажет: «Идём скорей. Все ждут тебя!..»
      Но ничего подобного не случилось. Зина легонько отстранила Опанаса рукой и с ещё большей стремительностью побежала наверх.
      Да что ж это такое, на самом деле?
      Опанас опешил. Не изменился же он за это время так, что его уже нельзя узнать?
      Или у пионервожатой Зины пропала память? Но тогда он сумеет напомнить о себе. И с новым приливом сил он понёсся за Зиной.
      На четвёртом этаже, не рассчитав быстроты бега, Опанас со всего размаху налетел на Зинину спину.
      — Да что ты всё вертишься у меня под ногами? — сердито крикнула она. — Безобразие!
      — Так вы ж мне сами велели притти! — чуть не плача от обиды, воскликнул Опанас. — Сами велели.
      — Я? Тебе? — удивилась Зина. — Зачем?
      — А подрался внизу кто? Я, чи кто другой? — закричал Опанас, и слёзы разочарования брызнули у него из глаз. — Уже забыли...
      — Обожди, обожди! — воскликнула Зина. — Верно, я сказала тебе притти... Я ведь всё время помнила, нужно это дело с тридцатью рублями выяснить:.. А тут, понимаешь, столько разных вещей, и я немного забыла... Ну, кто там у кого взял? Лёва Михайлов у того рыженького? Или тот рыженький у тётки? Или как там всё было?
      — Да что вы? — изумлённо проговорил Опанас. — Никто ни у кого денег не брал... Вы всё перепутали...
      — Ничего я не путала, — обиженно проговорила Зина. — Просто я ещё не познакомилась, как и что... Думаешь, у меня мало разных дел? Расскажи.
      — Всё с самого начала? — с готовностью воскликнул Опанас. - Со шведской серии?
      — Какая ещё шведская серия? Ох, ребята, у меня прямо голова пухнет от ваших историй! Ну, что это ещё за шведская серия? Давай сядем.
      Самое главное было ничего не пропустить. И потому Опанас, перед тем как начать, нахмурил чёрные брови, не-
      много подумал. Ну, ажогда он начал, то уж рассказал обо всём, решительно обо всём. И про их общую дружбу, и про то, как они вместе готовили уроки, и про пиратскую марку, и про шведскую серию, которую Лёва Михайлов выманил у Петрика, и про тридцать рублей, которые тут совсем ни при чём...
      — Это твой брат Петро Чернопятко из десятого? — вдруг ни с того, ни с сего спросила Зина, рассматривая Опанаса.
      — А то чей? — изумился Опанас, недовольный, что его прервали.
      — А мы с ним в одном классе, — сказала Зина.
      — Ну, и что ж? — немного сбитый с толку, спросил Опанас.
      — Значит, это он тебя приводил к нам в класс, ещё давно. Ты был тогда маленьким. Погоди, это было ещё в старой школе... Значит, мы были в шестом или седьмом... Тебе было тогда не больше пяти...
      — Ну, и что ж? — насторожившись, пробормотал Опанас. — Что ж с того, что пять? Теперь мне девятый...
      К чему завела эти разговоры Зина, было совершенно непонятно. При чём всё это? А может, она хочет чего-нибудь выведать?
      — Какой ты был тогда смешной! — мечтательно продолжала Зина. — Толстый, а щёки ещё краснее... Кто-то из ребят сказал: «Дай куснуть...» А ты полез драться. Ты всегда был драчуном...
      — Я дерусь только за дело! — сердито вспыхнул Опанас. — Зря не лезу!
      — Я ведь пошутила, — воскликнула Зина. — Знаешь что? Сейчас мы вызовем председателя второго отряда, в котором Лёва, и обо всём переговорим. Ладно?
      Хотя Опанасу было отлично известно, чтси председатель второго отряда третьего класса «Б» не кто иной, как его брат Остап (ведь Остап всем уши прогудел своим хвастовством, когда его выбрали в председатели), тем не менее Опанаса чрезвычайно удивило появление долговязой фигуры Остапа.
      Но несравненно больше изумился Остап, увидев рядом с пионервожатой Зиной, личностью почтенной и уважаемой всеми без исключения, своего младшего братишку Паньку.
      — Тю! — воскликнул он. — С каких это пор мелюзга стала около пионерских комнат болтаться?
      — С нынешних! — сказал Опанас и на всякий случай принял оборонительную позу.
      — Чернопятко, — начала Зина, — Лёва Михайлов ведь в твоём отряде?
      — А то в чьё!ц? — сказал Остап. — В чьём же ему быть, когда он из третьего «Б»?
      — Об нем разговор есть, — сказала Зина.
      — Чего так? — удивился Остап.
      — А вот твой брат Чернопятко из первого класса «А» расскажет.
      — Обождите, — страшно взволнованный, вскричал Опанас, — а заседание?
      — Какое заседание? — удивилась, в свою очередь, Зина.
      — В пионерской комнате! — крикнул Опанас.
      — Чего тебе далась пионерская комната? — сказал Остап. — Тут позаседаем.
      Опанас огляделся. Ни стола, ни красной скатерти, ни председательского места. Ничего!
      — Тогда я речь скажу, — проговорил Опанас и зашмыгал носом.
      — Нехай скажет, а? — посмотрел на Зину Остап.
      — Ладно, говори, — решительно сказала Зина, — только не очень длинно. Пять минут хватит?
      — Мало, — твёрдо сказал Опанас, — полчаса...
      — Ещё что! — насмешливо сказал Остап. — Десять минут. Хватит с тебя.
      — Мало, — решительно было начал Опанас, но тут же воскликнул: — Ладно, нехай двенадцать... Ни вашим, ни нашим...
      — Ладно уж, говори, — согласилась Зина и засмеялась.
      Опанас встал. Протянул правую руку, как на плакате в книжном киоске, громко втянул носом воздух и начал:
      — Передаю вам пламенный первоклассный привет от первого класса «А»!
      Остап одобрительно кивнул головой.
      Опанас на секунду умолк, но затем с прежним воодушевлением продолжал:
      — И ещё вам передаю опять пламенный первоклассный привет от первого класса «А»... Ну вот, а теперь я буду просто рассказывать...
      Пусть не было всего того, о чём мечтал Опанас по дороге в школу. Пусть они сидели не в самой пионерской комнате, а около неё. Пусть не было стола с красной скатертью (подумаешь, важность! Что ли нельзя поговорить и без стола?).
      Но всё-таки это было самое настоящее заседание. Они обсудили всё по порядку, и все втроём решили, что Лёва Михайлов поступил очень плохо и должен вернуть обратно Петрику Николаеву всю шведскую серию. Кроме того, о поступке Лёвы Михайлова нужно поговорить на отряде, потому что Лёва поступил не так, как следует поступать советскому мальчику, а тем более пионеру.
      — Теперь можно итти? — спросил Опанас, когда по всем признакам было ясно, что его первое заседание закончено. — А то ещё треба Кирилку искать...
      — Чего так? — удивился Остап.
      — Пропал! — с непонятным восторгом воскликнул Опанас. — Наверняка из-за тридцати рублей. Совсем сгинул.
      — Ох, мальчики, — простонала Зина, — или я уж совершенная дура и ничего не понимаю, или вы что-то скрываете. Уж выкладывайте, чего там вышло с тридцатью рублями.
      — Ничего не вышло! Забыл в «Гастрономе» сдачу, а теперь тётку боится. Вот и всё! — уже издали кричал Опанас и, быстро-быстро затопав валенками, побежал по лестнице.
      А через мгновение Остап и Зина услыхали, как эти валенки топочут уже совсем где-то далеко внизу.
      — Хороший у тебя брат, — сказала Зина, прислушиваясь к лёгкому и быстрому топоту удаляющихся ног.
      — Ничего себе, — снисходительно согласился Остап, на тут же, спохватившись, прибавил: — Только дерётся, як бес! И дюже горластый... А так ничего себе...
      Опанас мчался обратно к Петрику.
      В такой день ничто не могло удивить Опанаса, решительно ничто. И даже если бы откуда-нибудь, скажем с заводской трубы, ему крикнули: «Опанас, Опанас, полезай сюда!» — Опанас, не задумываясь, полез бы.
      И потому Опанас ни капельки не удивился, когда из открытой двери автобуса, мимо которой он пробегал, раздался отчаянный вопль Петрика:
      — Опанас, Опанас, полезай сюда!
      И Опанас ни капельки не удивился, когда из тех же открытых дверей автобуса протянулась чья-то рука и почти на ходу втащила его в машину. Его не удивило и то, что в автобусе оказались Петрика мама и новый знакомый с Севера. Его не удивило и то, что Петрик, розовый от возбуждения, кричал:
      — Нашёлся... Только что нашёлся! На вокзале. Нам звонили из милиции...
      Нет, в такой день, как сегодняшний, разве что-нибудь могло удивить Опанаса? Ничто! Решительно ничто!
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      ВСТРЕЧА НА ШОССЕ
     
      А Кирилка тем временем снова шагал по шоссе. Только теперь уже не на вокзал, а с вокзала. И снова рядом с ним трусил Тяпа, весёлый и жизнерадостный, забывший про все свои обиды и огорчения и даже про разбитый при падении из вагона нос.
      Они только что встретились, эти два участника северной экспедиции, и оба, безмерно счастливые новой встречей, побежали обратно в посёлок.
      — Понимаешь, — тихонько шептал Кирилка, — я только посмотрел на часы и сразу всё вспомнил... Всё-всё сразу. И как я мог раньше забыть? И тогда я скорей побежал к забору и как раз увидел тебя за калиткой...
      В ответ на эти слова Тяпа подпрыгнул чуть ли не на полметра выше своей головы и, блаженно взвизгнув, на лету поцеловал Кирилку куда-то в шарф...
      — И как я мог забыть? — удивлённо пищал Кирилка. — Как я мог забыть, когда раньше я про всё помнил?
      При этом он попробовал всплеснуть руками. Но в правой был тяжёлый портфель, и ничего не получилось. Он лишь вопросительно посмотрел на Тяпу и по привычке вздохнул.
      Тяпа был полон таким восторгом, что ему было совершенно всё равно, помнил ли о чём-нибудь Кирилка или им забыто всё на свете. Он просто крутился волчком вокруг Кирилкиных ног.
      Ах, если бы у него был хвост! Тот хвост, который потерян ещё в дни младенчества... Уж он показал бы и Кирилке и всему миру, как выражают свои чувства любящие и преданные души.
      — Помни, Тяпа, — продолжал шептать Кирилка, — если уж дрались вместе, значит нужно вместе в пионерскую комнату. Идём скорей...
      Он ускорил шаги. И Тяпа затрусил быстрее.
      А тяжёлый солнечный шар уже медленно падал вниз, и нестерпимо розовый дождь его косых лучей лился на землю.
      И на заводскую кирпичную трубу, которая казалась совсем близкой, но была ещё очень далеко, тоже струился этот тёплый розовый ливень...
      И на пустое шоссе, ровное и прямое, как линейка, падали розовые капли заката...
      И даже большой голубой автобус, который мчался из посёлка к вокзалу, был весь обрызган этим пламенным дождём закатных лучей и казался какого-то сказочного сиренево-розового цвета. Он мчался грузно, разбрасывая весенние лужи и оглашая воздух хриплыми гудками.
      Мальчик и щенок посторонились, пропуская машину, но брызгами их всё же обдало с ног до головы.
      — Ух! — закричал Кирилка и погрозил вслед кулаком, а Тяпа вызывающе залаял.
      Потом они пошли дальше, а Кирилка сказал, рассматривая маленький бронзовый кружочек, вынутый из кармана:
      — Вот наша копейка! Только одна... А если б было ещё девятнадцать, мы бы сели в автобус. Ты когда-нибудь ездил, Тяпа?
      Но Тяпа почему-то не спешил с ответом. Это было даже странно. Он не бросился Кирилке под ноги. И не взвизгнул. И не запрыгал. И вообще ничем не выразил своего мнения. Тяпы попросту не было возле Кирилки.
      — Тяпа, где ты? — тревожно воскликнул Кирилка.
      Тяпа нёсся, болтая ушами и оглашая воздух ликующим лаем, туда, где на самой серёдке шоссе почему-то неподвижно стоял автобус...
      А навстречу Тяпе бежали...
      Кирилка взволнованно потёр ладошкой лоб, будто не в силах был понять того, что перед ним происходит.
      — Но кто же другой может бежать прямо по лужам так, что брызги летят выше головы, кто другой, кроме Опанаса?!
      А за ним? Ну, разумеется, Петрик! Это он снял шапку и, как саблей, крутит ею над головой. А ушки его, освещённые солнцем, пылают, будто два маленьких алых фонарика. И он кричит восторженно и громко:
      — Кирилка, ура! Это я тебя первый увидел...
      И с ними Петрика мама в своей меховой серенькой шубке бежит навстречу ему, Кирилке, и что-то кричит. И машет ему рукой.
      А четвёртый? Кто же четвёртый?
      Быть может, волшебный розовый дождь ослепил его?
      Кто этот невысокий человек в таких странных мохнатых сапогах? И в такой шапке с длинными ушами? И почему у него такие глаза, будто он сейчас заплачет, или засмеётся, или сделает то и другое разом?..
      — Приехал, — шепчет Кирилка дрожащими губами, — приехал...
      И бросается к ним всем четверым навстречу, точно сленой, протягивая вперёд руки, всхлипывая и задыхаясь от слёз...
      Разве легко найти слова, чтобы описать радость этой встречи?
      — Кирилка, — восклицает Петрик, готовый сам зарыдать, — прошу тебя, не плачь... Я был тогда ужасная дрянь... Возьми мой носовой платок... Но почему ты забыл таблицу умножения?
      — Кирилка, — орёт Опанас, выхватывая из Кирилки-ных рук портфель, — заседание уже было... Возьми лучше мой платок... Ничего, ничего, утирайся... он грязный!
      — Кирилка, дружочек, — шепчет Петрика мама, — зачем ты так сделал? Как ты мог уйти?
      А тот, в высоких северных сапогах, тот ничего не говорит. Он только целует мокрые щёки Кирилки, покрытые веснушками, его рыжие волосы и заплаканные глаза...
      И тут все увидели, как они похожи — Кирилка и этот незнакомый человек с Севера.
      — Вот так да! — растерянно воскликнул Петрик. — Значит, вы и есть Кирилкин папа? Мама, ты раньше догадалась?
      — Нет, — смело ответила мама, — я догадалась только сейчас.
      — А я догадался, я догадался! — завопил Опанас, надувая щёки. — Я догадался. Я говорил: может, он и есть его папа... Петрик, я говорил?
      — Нет, — твёрдо сказал Петрик, — ты этого ни разу не говорил. Й раз мы с мамой не догадались, то как же ты смог?
      — Значит, я тоже не догадался! — восхищённо крикнул Опанас. — Вот так здорово! Никто не догадался.
      — Мальчики, — воскликнула мама, — вот вы снова все вместе... И как я рада за Кирилку!..
      И в тот самый момент, когда, казалось, ничто не мсугло омрачить общей радости и ликования, вдруг какая-то тень появилась между Кирилкой и солнцем, и какая-то огромная, прямо-таки нечеловеческая рука опустилась на Кирил-кино плечо, и чей-то голос громовым басом пророкотал над Кирилкиной головой:
      — Эге! Попался! Теперь пийшли до милиции.
      И безо всяких церемоний рука потащила за собой Кирилку в сторону станции.
      — Честное слово, — закричал Кирилка, упираясь обеими ногами, — я не виноват... я не брал...
      Но на милиционера эти слова не произвели никакого впечатления.
      — Пийшли до милиции, — упрямо повторил он.
      — Кирилка, — прошептал Петрик, — что ж это?
      И больше он ничего не мог сказать.
      — Кирилка, — тяжело дыша, проговорил Кирилкин отец, — скажи, что?
      Опанас же стоял, насупив чёрные брови и раздув щёки. Он думал сосредоточенно и тяжело.
      Кирилку уводит милиционер? Что же он сделал?
      А Тяпа готов был разорваться на части. Наскакивая на милиционера, он оглашал воздух гневным лаем.
      Нет, нет, нет, он не верил, чтобы Кирилка мог в чём-нибудь провиниться...
      — Вот какие все глупости! — сердито воскликнула мама. — Виданное ли дело, чтобы так уводить мальчика? Он с кем-нибудь подрался?
      — Та ни! — изумился Степочка.
      — Он что-нибудь где-нибудь взял? — ещё грознее проговорила мама, решительно наступая на милиционера.
      — Та ни, — возмущённо пробасил Степочка, замахав руками, — ничего такого не булб...
      — Тогда что же он сделал и зачем его в милицию? — воскликнула мама. — Зачем?
      — Так его ж шукают по всем местам... Це хлопчик, якой потерялся... А так ничего худого не було, — забормотал милиционер, стараясь подальше отойти от рассерженной, мамы.
      — Боже мой, — чуть не плача, закричала мама, — ну можно ли так пугать детей? Он нашёлся, понимаете? Он нашёлся! Это мы его искали, и мы его нашли... Кирилка, не плачь.
      — Раз нашёлся, нехай и будет с вами! — добродушно
      прогудел Степочка. — В таком разе я пийшел. Можно без протокола...
      Но Петрик был положительно потрясён. Подумать только: в то время как они все просто онемели от страха, его мама оказалась таким храбрецом! Как она разговаривала с милиционером!
      — О мама, — воскликнул Петрик, с уважением заглядывая ей в лицо, — ты смелая...
      — Конечно, — воскликнула мама, — будешь тут смелой, когда мы все чуть не умерли со страху.
      И вдруг Кирилка, который всё ещё стоял закрывшись руками, зашептал, всхлипывая и вздыхая:
      — Честное слово, я не брал тех денег, я забыл в «Гастрономе»...
      — Не разоряйся! — с досадой воскликнул Опанас. — Чай-то у тебя целый?
      — Целый, — прошептал Кирилка, вытаскивая из кармана замызганный кубик первосортного грузинского чая.
      — Ну и ладно... А тую сдачу она давно отдала, я их снёс твоей тётке. Можешь не трястись.
      — Что я наделала! — вдруг закричала мама. — Я только сейчас вспомнила... Ведь чайник всё ещё на керосинке...
      — Теперь распаялся! — убеждённо воскликнул Петрик. — Как же ты?
      — Сама не знаю, — печально прошептала мама, — забыла потушить...
      — Извиняюсь, но, кажется, я прикрутил вашу керосинку, — немного смущённо проговорил Кирилкин папа.
      — Да? — просияв, воскликнула мама. — Большое вам спасибо!
     
     
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
      СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА
     
      Дева Михайлов из третьего «Б» последний раз рассматривал шведскую серию, бывшую гордость и славу, а теперь позор и бесчестие своего альбома.
      Последний раз, перед тем как расстаться с ней, он смотрел и на верхового, который мчался на алом коне, в алом
      развевающемся плаще, и на тяжёлый золотистый дилижанс, и на лёгкий парусный корабль, и на пароход с тяжёлым хвостом дыма, и на воздушного почтальона — синекрылый быстрый самолёт.
      Он смотрел на всё это, и острый стыд за совершенный и раскрытый обман боролись в нём с горечью предстоящей утраты.
      До сих пор у него горели щёки при воспоминании о всех обидных словах, которые пришлось ему выслушать от ребят. И в то же время он не мог, он просто не мог представить себе, что шведской серии не будет больше в его альбоме.
      Он несколько раз брал в руки пинцет, чтобы отклеить марки, и снова клал его на стол.
      Неужели он видит всё это последний раз?
      Неужели ему придётся отнести эти марки Петрику Николаеву?
      А если всем сказать, будто он нёс их Петрику Николаеву, а по дороге поднялся ветер и все марки, все до одной, разлетелись по ветру и он не мог догнать ни одной?.. Ни одной, как ни старался.
      А пока они полежат, эти марки, в укромном местечке, и когда все забудут про эту историю, их снова можно наклеить в альбом...
      Но ведь это ещё один новый обман?
      И Лёва снова представил себе всех ребят. И снова услыхал их голоса и увидал их глаза, их лица. «Обманщики не смеют быть пионерами!» сказали ему сегодня. И это было правильно.
      Он пощупал свой пионерский галстук. И вдруг почувствовал, что нет ничего ужаснее, чем лишиться его.
      Стараясь не смотреть на марки, чтобы окончательно не потерять мужества, Лёва очень осторожно отклеил их все, уложил в прозрачный пакетик и глубоко засунул в карман, чтобы ветер случайно не вырвал их у него из рук и не разнёс по всей улице.
      ...А дома у Петрика в это самое время творился великий переполох. Совершенно неожиданно — они едва успе-162
      ли покончить с уроками и спрятать в портфели учебники и тетради — явился Кирилкин папа и сказал, что принёс билеты на спектакль «Снежная Королева».
      — Якая такая Снежная Королева? — воскликнул Опанас. — Лучше, чтоб про войну.
      — Вот ты и не знаешь, — сказал Петрик, — Снежная Королева это тоже очень интересно... Там про дружбу.
      — Раз про дружбу, другой разговор! Раз про дружбу, я люблю...
      — Ия люблю про дружбу, — зардевшись, воскликнул Кирилка.
      — Значит, есть «Снежная Королева»? — весело сказал Кирилкин папа. — Тогда я побежал за машиной.
      Мальчики обомлели. Какое неожиданное счастье привалило им! Они едут не просто в театр, а даже на машине.
      — Ну вот, — укоризненно сказала мама, — зачем же такое баловство? Прекрасно можно было бы на автобусе...
      — Ну, что вы! Я бы рад их катать целый день! — воскликнул Кирилкин папа и вдруг, зардевшись в точности как Кирилка, выскочил на улицу.
      Началось что-то невообразимое. Кирилка, Петрик и Опанас подняли такой галдёж, что из квартиры Опанаса был срочно послан старший сын Петро узнать, не случилось ли чего-нибудь и не нужна ли соседям помощь.
      Но самая большая кутерьма поднялась, когда мальчики принялись наряжаться. Во-первых, мама потребовала, чтобы немедленно и основательно были вымыты все уши, все шеи, все руки, все носы — одним словом, всё, что только возможно вымыть...
      Даже Опанас, который не питал особой нежности к мылу и воде, беспрекословно повиновался и, сняв курточку и засучив рукава, принялся так натираться, что кусок мыла положительно растаял у всех на глазах.
      Затем мама сказала, что она пришила всем троим белые воротнички. Это было принято без особого восторга, но вполне терпимо.
      — И ещё вот эти галстучки, — сказала мама, с некоторой робостью показывая шёлковые пёстрые банты, — нужно надеть...
      Против этого было поднято настоящее восстание.
      — Нет, — возмущённо воскликнул Петрик, — ни за что! Что мы, девчонки?!
      Кирилка и Опанас вежливо молчали, но по лицам их было заметно, что они молчаливо протестуют.
      — Как ты не понимаешь? — немного мягче продолжал Петрик. — Когда люди почти во втором классе, им нельзя в бантиках...
      А маме так хотелось! Она уже распределила, какой кому: красный в белую полоску Опанасу, Петрику голубой клетчатый, а Кирилке нежно-зелёный с чуть заметными синими квадратиками.
      — Правда, — сказала она немного разочарованно, — я забыла, вы уже большие... Ну, ладно, пусть не нужно галстуков...
      И она бросила на свой столик эти пёстрые шёлковые лоскуты. При этом у неё стали такие огорчённые глаза!
      — Нехай будут банты! — вдруг проговорил Опанас и решительно подошёл к маме, сгибая шею, благоухающую туалетным мылом. — Нехай, Петрик, а?
      — Ты думаешь? — проговорил Петрик, мечтательно перебирая пальцами галстук. — Разве это ничего, когда во втором — ещё в бантиках?
      — Так мы ж в первом, — тихонько пискнул Кирилка, — только в первом...
      Затем им всем троим было разрешено смочить волосы одеколоном и причесаться папиной головной щёткой.
      — Можете взять тот одеколон, где осталась половинка, — сказала мама, выходя из комнаты, — там «Крымская фиалка», очень нежный запах.
      — Якая такая фиалка? — воскликнул Опанас, хватая рукой флакон. — Тот чи тот?
      — Тот, — сказал Петрик и тут же закричал: — другой, другой...
      Но было уже поздно. Половина содержимого флакона оказалась на Опанасовых волосах.
      — Что ж теперь будет? — изумлённо прошептал Петрик. — Это же глицерин «Велюр» для смягчения рук.
      — А нехай «Велюр»! — беззаботно воскликнул Опанас
      и, схватив головную щётку, провёл по волосам. И неожиданно его жёсткий торчащий ёжик улёгся в сверкающий парикмахерский пробор.
      — Якой гарненький хлопчик! — прошептал он, любуясь собой в зеркало.
      Немедленно вторая половина глицерина была опрокинута на макушки Петрика и Кирилки. И когда мама вернулась обратно в спальню, дело было сделано. Все трое предстали перед ней, сверкая глицериновыми волосами.
      — Мальчики, — оторопев, закричала она, — что с вашими волосами? Вы с ума сошли?!
      Они хотели ей объяснить всё по порядку, но не успели. В передней раздался звонок, и вся тройка, толкаясь, бросилась открывать.
      Наконец-то он вернулся с машиной, Кирилкин папа!
      После ожесточённой схватки Петрику всё же первому удалось отомкнуть замок.
      — Ну что, достали? — крикнул он, распахивая дверь. — «Эмма» или «ЗИС»?
      В дверях стоял мрачный и хмурый Лёва Михайлов, ученик третьего класса «Б».
      Все четверо застыли, безмолвно разглядывая друг друга, а Лёва топтался в дверях, не решаясь войти в дом.
      Это было очень неприятное и долгое молчание.
      Наконец Петрик вежливо сказал:
      — Заходи.
      Но тут же поспешно прибавил:
      — Только мы прямо сейчас уезжаем в театр.
      Лёва сделал два шага вперёд и холодно сказал, обращаясь к одному Петрику:
      — Мне нужно с тобой переговорить.
      — Тебе со мной? — удивлённо переспросил Петрик, при этом он бросил быстрый и немного смущённый взгляд на мальчиков.
      Но Кирилка и Опанас стояли с видом полнейшего безразличия, будто они видели Лёву впервые.
      — Да, с тобой, — повторил Лёва, — только без них...
      Он небрежно, по своей всегдашней привычке, кгюнул
      на мальчиков.
      — Мы все товарищи, — заливаясь румянцем, тихо сказал Петрик, — можно при них...
      — Тогда как хочешь, — сказал Лёва и, протягивая прозрачный пакетик с марками, прибавил: — Возьми обратно...
      Петрик широко открыл глаза.
      — Зачем? — прошептал он. — Разве ты...
      — Бери, бери, — ехидно сказал Опанас, — раз дают — бери. А то обидится.
      — А то обидится, — тихонько поддакнул Кирилка и насмешливо хихикнул.
      Лёва с ненавистью посмотрел на обоих. Ух, с каким удовольствием он бы их отдул!
      Но пока он сделал вид, будто и не замечает их, и, снова обращаясь к Петрику, сказал:
      — Если ты не хочешь...
      Но Петрик не дал ему окончить фразу.
      — Ну что, достали? — закричал он, с сияющим лицом бросаясь куда-то мимо Лёвы к двери. — «Эмма» или «ЗИС»?
      — Грузовик! — весело ответил Кирилкин отец, входя в переднюю. — Пятитонный грузовик! Ох, какие вы шикарные! Чем это вы напомадились?
      — «Велюром» для смягчения рук... «Эмма» или «ЗИС»? — скороговоркой выпалил Петрик.
      — Грузовик!
      — Я говорил, что будет грузовик! — заорал Опанас. — Я говорил...
      И они все бросились к вешалке за своими шубами, шапками и калошами.
      О Лёве все забыли. Он стоял одиноко, далёкий всей этой весёлой хлопотливой суетне, протягивая прозрачный пакетик с марками.
      И почему-то он не уходил. Что его держало в этом доме?
      И когда мальчики один за другим высыпали на улицу и, толкаясь, побежали к нежно-фисташковому «ЗИСу», Лёва всё стоял и не уходил...
      — Я говорил, что будет «ЗИС»! — кричал Опанас. — Я говорил...
      — Ты говорил, что будет... — начал было Петрик, но в такую минуту ему ни капельки не хотелось спорить.
      Ну не всё ли равно — «ЗИС», «Эмма» или простой грузовик? Ведь не это главное. Главное, что они снова все втроём и теперь едут в театр смотреть «Снежную Королеву».
      И это так чудесно! Чудеснее бывает ли на свете?
      — Мальчики, — воскликнул Петрик, заглядывая им в глаза, — мальчики, давайте...
      Они его поняли. Впервые после долгого перерыва все трое, взявшись за руки, загалдели во всю силу лёгких:
      Жили три друга-товарища.
      Пой песню, пой!
      Один был храбр и смел душой,
      Другой умён собой,
      А третий был их лучший друг.
      Пой песню, пой!
      И трое ходили всегда втроём.
      Пой песню, пой!
      Так с этой песней и увёз их нежно-фисташковый «ЗИС».
      А Лёва всё стоял и не уходил. Он смотрел им вслед, пока мама не прикрыла входную дверь, поёживаясь от холода.
      — Смешные, правда? — сказала мама, внимательно разглядывая Лёву.
      Но Лёва ничего не ответил.
      — Может, ты посидишь, посмотришь книжки, раз они уехали? — предложила она.
      Лёва отрицательно мотнул головой.
      — Вот, возьмите, — сказал он, протягивая прозрачный пакетик, — я не успел отдать Петрику. — И неловко, бочком он вышел на улицу.
      — Шведская серия, — проговорила мама, разглядывая марки сквозь прозрачную бумагу. — Нужно их положить к Петрику в ящик.
      И, быстро постукивая каблучками, она подошла к столу Петрика, выдвинула ящик, положила марки и с силой
      снова задвинула его. И вдруг пёстрый квадратик с голубым, жёлтым, зелёным и розовым вылетел из ящика и, закружившись, как бабочка, опустился на пол.
      Это была марка страны Гонделупы.
      И как могло случиться, чтобы эта пиратская марка, которую Петрик так старательно скрывал от посторонних глаз, очутилась вдруг на самом верху и вылетела из ящика? Видно, теперь он совсем перестал думать о ней.
      Мама подняла и, прищурившись, долго разглядывала и эти розовые горы, и небо цвета синьки, и лакированную пальму с тяжёлой темнозеленой кроной, и зловещую чёрную печать с замысловатыми кривыми каракулями...
      И вдруг, чему-то рассмеявшись, скомкала пёструю бумажку и швырнула прямо в пылающую печь...
      Марка страны Гонделупы вспыхнула, будто маленький оранжевый факел, и погасла. Совсем прозрачный лепесток пепла порхнул вверх, подхваченный длинным языком пламени...
      Потом мама подошла к окошку и распахнула форточку. Лёгкий ветерок, нагретый солнцем, повеял ей в лицо.
      — Уже прошёл год, — тихо прошептала она, вдыхая свежесть воздуха. — Вот и весна!
      ...А в это время на сверкающей огнями сцене падали и кружились белые хлопья снега.