Малиновая кошка

DjVu

ТЕКСТ КНИГИ + ЕЩЁ СТИХИ

      СТО ФАНТАЗИЙ
     
      Я валяюсь на траве,
      Сто фантазий в голове.
      Помечтай со мною вместе —
      Будет их не сто, а двести!
      Я поймаю кашалота,
      Если выдержит крючок.
      Ты поймаешь бегемота,
      Если выдержит сачок.
      Кашалота — в банку с крышкой,
      И шагаем налегке.
      Бегемот зажат под мышкой,
      Хвост и уши на песке.
      А вдогонку мчатся люди
      Из подъездов, из ворот:
      — Это мамонт или пудель?
      — Чистокровный бегемот!
      — Гражданин, откуда родом
      Эта рыбка-живоглот?
      — Что за странная порода?
      — Чистокровный кашалот!
      Банку с этим кашалотом
      Я поставлю на окне,
      В гости с этим бегемотом
      Ты отправишься ко мне!
     
     
      СМЕЛЫЙ ГУСЬ
     
      Вот идёт белый гусь,
      Это очень смелый гусь!
      Он с гусёнком и гусыней
      Плыл по речке синей-синей
      И без мачты, без руля
      Обогнал два корабля,
      Обогнал два парохода,
      Где каталась тьма народа,
      Обогнал морскую яхту,
      Где несли матросы вахту,
      Улыбнулся капитану
      И поплыл по океану.
      В океане корабли
      Торопились, как могли,
      Нажимали на рули,
      В топках жару поддавали,
      Но от гуся отставали!
      Изгибаясь, как дуга,
      Показались берега,
      А на них шумят луга.
      Гусь воскликнул: — Га-га-га!
      Здесь, я вижу, нет ромашек,
      Не растёт цветной горошек,
      Как на том лугу моём.
      Поедим заморских мошек,
      Поглядим на диких кошек
      И обратно поплывём
      На лужок, где мы живём,
      Где полным-полно ромашек
      И растёт цветной горошек!
      Гусь, гусёнок и гусыня
      Провели денёк приятно,
      Гусь, гусёнок и гусыня
      Порешили плыть обратно.
      В океане корабли
      Торопились, как могли,
      Нажимали на рули,
      В топках жару поддавали,
      Но от гуся отставали!
      Он без мачты, без руля
      Обогнал два корабля,
      Обогнал два парохода,
      Где каталась тьма народа,
      Обогнал морскую яхту,
      Где несли матросы вахту,
      Улыбнулся капитану,
      В речку вплыл по океану,
      По реке приплыл домой
      На лужок любезный мой,
      Где полным-полно ромашек
      И растёт цветной горошек.
      Вот идёт белый гусь,
      Это очень смелый гусь!
     
     
      МАЛИНОВАЯ КОШКА
     
      У Марфы на кухне
      Стояло лукошко,
      В котором дремала
      Домашняя кошка.
      Лукошко стояло,
      А кошка дремала,
      Дремала на дне,
      Улыбаясь во сне.
      Марфута спросонок
      Пошла к леснику
      С лукошком,
      Где кошка спала на боку.
      Марфута не знала,
      Что кошка в лукошке
      Дремала на дне,
      Улыбаясь во сне.
      Лесник, насыпая
      Малину в лукошко,
      С болтливой Марфутой
      Отвлёкся немножко.
      Лесник не заметил,
      Что кошка в лукошке
      Дремала на дне,
      Улыбаясь во сне.
      А кошка проснулась
      И выгнула спину,
      И пробовать стала
      Лесную малину.
      Никто не заметил,
      Что кошка в лукошке
      Хихикает тихо
      И чмокает лихо!
      Лесник
      Сковородку с грибами приносит.
      Марфуту любезно
      Позавтракать просит.
      Над ними хихикает
      Кошка в лукошке —
      В своё удовольствие
      Ест продовольствие!
      Марфута наелась
      Маслятами на год,
      А кошка
      Малиновой стала от ягод.
      Малиновый зверь
      На малиновых лапах, —
      Какой благородный
      Малиновый запах!
      Подходит Марфута
      И видит в лукошке
      Улыбку усатой
      Малиновой кошки.
      — Таких не бывает! —
      Марфута сказала.
      — Такие бывают! —
      Ей кошка сказала
      И гордо
      Малиновый бант завязала!
     
     
      НЕ ВЕРЬТЕ ВОЛКУ!
     
      Дует ветер со снежком,
      Дед-Мороз идёт пешком
      И несёт большой мешок,
      А в мешке лежит стишок,
      А в стишке сидит барашек,
      Слёзы капают с кудряшек,
      Нос распух, висит губа!
      Ох, несчастная судьба
      У пушистого барашка,
      Потому что он, дурашка,
      Услыхал, как ночью волки
      Хохотали из-под ёлки,
      Спать барашку не давали
      И злорадно завывали:
      — Никому не верьте, детки!
      Дед-Мороз не даст конфетки,
      Не подарит ничего —
      Потому что нет его!
      Мы давно повсюду рыщем,
      Дед-Мороза честно ищем.
      Если б он ходил пешком,
      Да с подарочным мешком,
      Да в тулупчике узорном
      Перед волком беспризорным,
      Мы бы съели старичка,
      Не оставив ни клочка,
      Ни ушанки, ни усов,
      Ни хлопушки, ни часов,
      Ни кусочка шоколада!
      Верить глупостям не надо!
      Дед-Мороза ждать не надо!
      Был бы он на самом деле —
      Мы бы дедушку бы съели,
      А мешок бы развязали,
      Всё, что есть в мешке, слизали,
      Вам ни слова не сказали!
      Детки! Нет такого дедки!
      Нет мешка и нет тулупа.
      Деда ждать ужасно глупо!
      У окна сидит барашек,
      Слёзы капают с кудряшек,
      А к нему, хрустя снежком,
      Дед-Мороз идёт пешком
      И несёт большой мешок,
      А в мешке лежит стишок:
      «Я не заяц, не лиса —
      Съесть никак меня нельзя!
      Никогда не верьте волку,
      Чтоб себе не портить ёлку!»
     
     
      ПОПРЫГАТЬ-ПОИГРАТЬ!
     
      Стоит в лесу избушка,
      А в ней живёт Петрушка,
      К нему идёт зверюшка
      Попрыгать-поиграть!
      Олени,
      Носороги,
      Медведи из берлоги
      Приходят друг за дружкой
      Попрыгать-поиграть!
      Косули и еноты,
      Ежи
      И бегемоты
      Идут после охоты
      Попрыгать-поиграть!
      Малиновка,
      Овсянка,
      Живая обезьянка,
      У всех одно и то же —
      Попрыгать-поиграть!
      А я была синицей,
      Смешной носатой птицей,
      И прилетала тоже
      Попрыгать-поиграть!
      Я пряталась
      От кошек
      И ела всяких мошек,
      Но успевала всё же
      Попрыгать-поиграть!
      Теперь, как говорится,
      Я вовсе не синица,
      Не бегаю от кошек
      И мошек не ловлю,
      Но в праздник
      У Петрушки
      Попрыгать на пирушке,
      Как прочие зверюшки,
      Я всё-таки люблю!
      в гостях
      Чисто в домике у белки,
      Дети вымыли тарелки,
      Мусор вымели во двор,
      Палкой выбили ковёр.
      Постучался почтальон —
      Благородный старый слон,
      Вытер ноги о подстилку:
      — Распишитесь за «Мурзилку»!
      Протягивает веточку,
      Показывает клеточку:
      — Напишите мелко:
      «Получила белка».
      Кто ещё стучится в двери?
      Это мошки, птицы, звери.
      Вытирайте ножки,
      Дорогие крошки!
      Заходите и садитесь.
      Поросята, не стыдитесь!
      Ведь бывают, между прочим,
      Свиньи вежливые очень.
      Всё не от питания,
      А от воспитания!
     
     
      МЫШКА-ХУДЫШКА
      И КОШКА-ТОЛСТУШКА
     
      Мышка-худышка
      И кошка-толстушка
      Смотрят в окошко
      С разных сторон.
      Мышка-худышка
      Смотрит из сада,
      Где свист снегопада
      И кашель ворон.
      А кошка-толстушка,
      Нацелясь, как пушка,
      Смотрит из кухни,
      Где жарят бифштекс
      И на подносе
      Пахнет и пухнет
      В сахарной пудре
      Яблочный кекс!
      Мышке-худышке
      В тощем пальтишке
      Жарко и весело —
      Нравится мышке
      Рожицы строить,
      Чтоб кошку расстроить,
      Чтоб кошка повесила
      Хвост и усишки!
      Кошка — как пышка,
      У кошки — одышка,
      Смотрит в окошко
      С кошачьей тоской:
      «Ты — жалкая мошка!
      Ты — мелкая сошка!
      Вот съем тебя, мышка,
      Как только окошко
      Откроет весна
      Золотистой рукой!»
      А бодрая мышка,
      Одёрнув пальтишко,
      Держится храбро —
      Тоски никакой!
      И думает крошка:
      «Ты — глупая кошка,
      Толстушка и пышка
      С квадратной щекой!
      Ведь прыгну в окошко,
      Как только окошко
      Откроет весна
      Золотистой рукой!»
      Тут кошка ложится
      Спиною к окну
      И, слёзы смахнув,
      Ожидает весну.
      А мышка танцует
      Спиною к окну
      И машет хвостом,
      Ожидая весну!
     
     
      КУДА ДЕЛСЯ ПОНЕДЕЛЬНИК?
     
      — Где бездельник Понедельник? —
      Спрашивает Вторник.
      — Понедельник — не бездельник,
      Никакой он не бездельник,
      Он — отличный дворник!
      Он для повара Среды
      Притащил бадью воды.
      Кочегару Четвергу
      Смастерил он кочергу.
      Но приходила Пятница,
      Скромница, опрятница,
      Он оставил всю работу
      И поехал с ней в субботу
      К Воскресенью на обед.
      Передал тебе привет!
     
     
      РЕЗИНОВЫЙ ЁЖИК
     
      По роще калиновой,
      По роще осиновой
      На именины к щенку
      В шляпе малиновой
      Шёл ёжик резиновый
      С дырочкой в правом боку.
      Были у ёжика
      Зонтик от дождика,
      Шляпа и пара галош.
      Божьей коровке,
      Цветочной головке
      Вежливо кланялся ёж.
      Здравствуйте, ёлки!
      На что вам иголки?
      Разве мы — волки вокруг?
      Как вам не стыдно!
      Это обидно,
      Когда ощетинился друг.
      Милая птица,
      Извольте спуститься —
      Вы потеряли перо.
      На красной аллее,
      Где клёны алеют,
      Ждёт вас находка в бюро.
      Небо лучистое,
      Облако чистое.
      На именины к щенку
      Ёжик резиновый
      Шёл и насвистывал
      Дырочкой в правом боку.
      Много дорожек
      Прошёл этот ёжик.
      А что подарил он дружку
      Об этом он Ване
      Насвистывал в ванне
      Дырочкой в правом боку!
     
     
      ВОРОНА
     
      Ворона сидела на лавке,
      И Митя увидел ворону,
      Он не обидел ворону,
      А только погладил ей лапки.
      Но раскричалась
      Ворона,
      И в небо умчалась
      Ворона!
      Нету вороны на лавке,
      Нету вороны на крыше,
      Нету вороны и выше!
      Где её крылья и лапки?
      Нету вороны на сквере,
      Митю ворона не слышит,
      Но Митя в такое не верит:
      — Ворона! — зовёт он. — Ворона
      Выходят собака и кошка
      На сквер прогуляться немножко,
      И кошка мяукает Мите:
      — Меня вы за лапку возьмите,
      Вдвоём веселее дорожка,
      Залезем на облако, крошка,
      На облако у небосклона, —
      Там светится хлебная крошка
      И прыгает ваша ворона!
     
     
      БАЛЛАДА
      О ФОКУСАХ ШОКОЛАДА
     
      Пришёл на каток
      Николай с шоколадкой
      И съесть пожелал
      Шоколадку украдкой.
      Зажал Николай
      Шоколадку в кулак
      И сделал открытие:
      «Я — не дурак!»
      Свою шоколадку
      Держа в кулаке,
      Он всех обгонял
      В этот день на катке!
      Он слышал, как сзади
      Летели друзья, —
      Мечтал оглянуться,
      Но было нельзя!
      Нельзя с шоколадкой
      Ему расставаться!
      И мчался вперёд,
      Не желая сдаваться!
      Дышал Николай,
      Словно тигр уссурийский,
      Держал Николай
      Марафон олимпийский!
      Каток под серебряной пылью
      Дрожал,
      А он шоколадку с ванилью
      Зажал!
      Не мог Николай
      Укусить шоколадку,
      Он мчался
      И ел её только вприглядку,
      И мимо друзей,
      Словно двигатель шумный,
      Пуская пары,
      Пролетал, как безумный!
     
      Пылал Николай,
      Словно русская печка,
      Но он перегрелся —
      И вышла осечка:
      В руке шоколадка
      Кипит, как в кастрюльке,
      И льются в рукав
      Шоколадные струйки,
      И мимо друзей
      Николай ненаглядный
      Пыхтит,
      Тарахтит,
      Словно пупс шоколадный!
      Ванильный,
      Ореховый,
      Сладкий
      И липкий,
      Он бешено мчится
      С глупейшей улыбкой —
      Легко ли
      Такой шоколадке огромной
      В тени оставаться
      И выглядеть скромной?
      Ревёт Николай
      На катке ледяном —
      Везут Николая
      В большой гастроном!
      Завязана розовой лентой
      Коробка —
      Не трюфельный торт,
      Не конфеты «Коровка»!
      Шофёр восхищён:
      — Ах, какой Шоколай!
      — Какой Шоколай? —
      Возмущён Николай!
      — Ты был Николаем, —
      Шофёр говорит —
      А стал Шоколаем, —
      Шофёр говорит. —
      И мы, дорогой,
      Любоваться желаем
      Огромным таким
      И живым Шоколаем!
      Стоит Шоколай
      На витрине нарядной,
      И всем говорит
      Его вид шоколадный:
      «Прекрасно
      Ходить на каток с шоколадкой
      Опасно
      Съедать шоколадку украдкой!
      Быть жадным — ужасно!
      Не надо, не надо,
      А то превратишься в кусок
      Шоколада!»
     
     
      СЛОНИХА, СЛОНЁНОК И СЛОН
     
      Слониха, слонёнок и слон
      Устали стоять в зоопарке,
      И в море уплыли на синей байдарке
      Слониха, слонёнок и слон.
      Да-да! Унеслись в-о-он туда!
      Слониху, слонёнка, слона
      Пушистые волны качали,
      И детской улыбкой дельфины встречали
      Слониху, слонёнка, слона.
      Да-да! И слоны улыбались тогда!
      Слонихе, слонёнку, слону
      Глоток задушевности нужен, —
      Дельфины устроили дружеский ужин
      Слонихе, слонёнку, слону.
      Да-да! И меня пригласили туда!
      Слониху, слонёнка, слона
      Дельфины любили, как братья, —
      Прощаясь, они заключили в объятья
      Слониху, слонёнка, слона.
      Да-да! И меня заодно!
      Слонихой, слонёнком, слоном
      Дельфины клялись на прощанье:
      Для всех утопающих стать в океане
      Слонихой, слонёнком, слоном!
      Да-да! Разве кто-нибудь хочет на дно?
      Слониха, слонёнок и слон
      В обнимку растаяли в дымке, —
      Дельфинам на память остались на снимке
      Слониха, слонёнок и слон.
      Да-да! И улыбка моя — до ушей!
      Слониха, слонёнок и слон
      В авоську сложили подарки,
      И в Химки вернулись на синей байдарке
      Слониха, слонёнок и слон.
      Да-да! Не бросают слоны малышей!
      Слониху, слонёнка, слона
      Встречал слоновод знаменитый,
      И бал ожидал на веранде открытой
      Слониху, слонёнка, слона.
      Да-да! Я с верблюдом плясала тогда!
      Слонихе, слонёнку, слону
      Живётся не скучно, не грустно,
      Но снится и снится морская капуста
      Слонихе, слонёнку, слону.
      Да-да! Вспоминают своё!
      Слониха, слонёнок и слон
      Во сне по дельфинам тоскуют,
      И хоботом ищут капусту морскую
      Слониха, слонёнок и слон.
      Да-да! Спят и видят её!
      Слонихе, слонёнку, слону
      Морская капуста приятна —
      Дельфины во сне её шлют, вероятно,
      Слонихе, слонёнку, слону.
      Да-да! По своей доброте!
      Слониха, слонёнок и слон
      От нежности рты открывают,
      Глаза закрывают, и нам напевают
      Слониха, слонёнок и слон.
      Да-да! О мечте! О мечте!
     
     
      ЭТО — ДА! ЭТО — НЕТ!
     
      — На эту кушетку,
      На эту тахту,
      На эту кровать
      Или даже на ту,
      На этот диван
      Или даже на тот,
      Где целыми днями
      Валяется кот, —
      Ложитесь и спите,
      Пожалуйста, сами! —
      Сказал я за ужином
      Папе и маме,
      Двум бабушкам сразу —
      И папиной маме,
      И с ней за компанию
      Маминой маме.
      — Не надо, — сказал я, —
      Подушку взбивать,
      А также простынкой
      Кровать накрывать,
      А также не надо
      Кровать согревать
      Моим одеялом
      Из шерсти верблюда!
      Я спать не пойду
      Ни за что, никогда,
      Я буду слоняться
      Туда и сюда,
      Плясать
      Или просто за ухом чесать —
      Но спать,
      Безусловно,
      Я больше не буду!
      Кататься верхом на слоне —
      Это да!
      Запеть петухом в тишине —
      Это да!
      Шептаться со львом при луне —
      Это да!
      Шататься от стенки к стене —
      Это да!
      Но только не спать —
      Ни за что, никогда!
      Не спать никогда —
      Ни на левом боку,
      Ни на спине,
      Ни на правом боку,
      Ни подпирая ладонью щеку,
      Ни задирая свой нос к потолку,
      Ни высунув руку,
      Ни высунув ногу,
      Чтоб спину погладить
      Английскому догу.
      Глаза в темноте закрывать —
      Это нет!
      Лежать в темноте и зевать —
      Это нет!
      И носом в подушку клевать —
      Это нет!
      Кататься верхом на слоне —
      Это да!
      Слоняться верхом на коте —
      Это да!
      Верхаться на слонокоте —
      Это да!
      Но спаться уже никогду не пойда!
     
     
      ЛАЙКА, ЗАЙКА И ХОЗЯЙКА
     
      Бежит по снегу Зайка,
      За ним — собака Лайка,
      За ней бежит хозяйка,
      И все втроём бегут!
      Сейчас догонит Лайка
      Тебя, несчастный Зайка, —
      И подберёт хозяйка
      Твой хвостик на снегу!
      Скорее, милый Зайка,
      На ёлку залезай-ка!
      Пускай полает Лайка,
      Попрыгает в лесу,
      А ты сиди на вышке,
      Бросай оттуда шишки —
      От них бывают шишки
      На лбу и на носу!
      И прибежит хозяйка
      И скажет: Ай да Зайка!
      Тебя не съела Лайка,
      Ты вышел смельчаком!
      Я дам тебе за это
      Тарелку винегрета,
      Салата и шпината,
      И брюквы с молоком».
      И прибежит хозяйка
      И скажет: «Смирно, Лайка!
      Тебя умнее Зайка,
      Храбрее и добрей!»
      Она возьмёт зелёнки
      И грустной собачонке
      Все шишки, цап-царапки,
      Замажет поскорей.
      Оближет Зайку Лайка:
      «Садись на санки, Зайка,
      И ты садись, хозяйка!»
      Да что и говорить:
      Впряжётся в санки Лайка,
      А в санках — я и Зайка,
      А я люблю мириться
      И всех люблю мирить!
      Пускай у собачонки
      И лоб, и нос в зелёнке,
      У Зайки на затылке —
      Дыра, а в ней опилки,
      Но это не беда!
      Теперь в лесу, в квартире,
      В метели и в постели
      Мы будем в мире, в мире,
      А в ссоре — никогда!
     
     
      ЛЮБИМЫЙ ПОНИ
     
      Когда на улице прохладно или жарко
      И скачет пони на работу к девяти,
      Троллейбус из троллейбусного парка,
      Автобус из автобусного парка
      Готовы вас к воротам зоопарка,
      К воротам зоопарка привезти.
      У пони — длинная чёлка
      Из нежного шёлка,
      Он возит тележку
      В такие края,
      Где мама каталась
      И папа катался,
      Когда они были
      Такие, как я.
      Я днём бы и ночью
      На пони катался,
      Я дедушкой стал бы,
      А с ним не расстался!
      Туда, где водятся слоны и бегемоты,
      Орангутанги и другие чудеса, —
      Летают раз в неделю самолёты,
      Потом плывут неделю пароходы,
      Потом идут неделю вездеходы,
      А пони довезёт за полчаса!
      У пони — длинная чёлка
      Из нежного шёлка,
      Он возит тележку
      В такие края,
      Где мама каталась
      И папа катался,
      Когда они были
      Такие, как я.
      Я днём бы и ночью
      На пони катался,
      Я дедушкой стал бы,
      А с ним не расстался!
      Великолепен самолёт за облаками,
      И корабли прекрасны все до одного, —
      Но трудно самолёт обнять руками,
      И трудно пароход обнять руками,
      А пони так легко обнять руками,
      И так чудесно обнимать его!
      У пони — длинная чёлка
      Из нежного шёлка,
      Он возит тележку
      В такие края,
      Где мама каталась
      И папа катался,
      Когда они были
      Такие, как я.
      Я днём бы и ночью
      На пони катался,
      Я дедушкой стал бы,
      А с ним не расстался!
     
     
      НАСТОЯЩИЙ СЕКРЕТ
     
      Наряжена ёлка, вздыхает пирог,
      Звонок заиграл, и подпрыгнул щенок,
      Я дёрнул замок — и к порогу прирос!
      Я пикнуть словечко не мог, я молчал
      И что-то невнятное в двери мычал:
      Ещё бы! Явился живой Дед-Мороз!
      Он входит в квартиру, стуча посошком,
      Трясёт бородой над вишнёвым мешком.
      И тут я от счастья кричу петушком:
      — Разденьтесь, пожалуйста! Выпейте чаю!
      А он из мешка достаёт телескоп!
      А я... А меня пробирает озноб —
      Откуда он знает, о чём я мечтаю?
      Я деда целую! И вдруг замечаю,
      Что много чудесного есть в старике:
      Во-первых, зачем-то старик — в парике,
      И нос, во-вторых, у него — из картонки,
      А в-третьих, кусачий и дерзкий щенок
      У ног старика добродушно прилёг,
      Что странно весьма для такой собачонки!
      Я вижу на валенке Деда-Мороза
      Заплату, которую бабушка Роза
      Вчера нашивала на валенок брату.
      Ура! — закричать и подпрыгнуть пора,
      Я знаю всю правду, поскольку вчера
      Я отдал свой тапок на эту заплату!
      Но весело-весело мне и чудесно,
      Поэтому тайну ломать неуместно,
      Неинтересно и даже нечестно!
      Подарок я сделаю старшему брату:
      Ни слова — про нос, про парик и заплату,
      Его не узнаю теперь нипочём!
      Его принимают за Деда-Мороза
      И папа, и мама, и бабушка Роза,
      И каждый мальчишка, на санках скользящий,
      И дворник с лопатой, в сугробе стоящий,
      И каждый, кто видит от снега блестящий
      Вишнёвый мешок у него за плечом!
      Он мне подарил телескоп настоящий,
      Потом наступил Новый год настоящий,
      А значит, он был Дед-Мороз настоящий,
      И то, что он — старший мой брат настоящий,
      Так это — мой первый секрет настоящий!
     
      КОНЕЦ
     
     
      ЕЩЁ СТИХИ
     
     
     
     
     
      Стихотворения
     
     
     
      Юнна Мориц
      За невлюбленными людьми
     
      «За невлюбленными людьми…»
     
      За невлюбленными людьми
      Любовь идет, как привиденье.
      И перед призраком любви
      Попытка бить на снисхожденье  —
      Какое заблужденье!
      Любви прозрачная рука
      Однажды так сжимает сердце,
      Что розовеют облака
      И слышно пенье в каждой дверце.
     
      За невлюбленными людьми
      Любовь идет, как привиденье.
      Сражаться с призраком любви,
      Брать от любви освобожденье  —
      Какое заблужденье!
      Все поезда, все корабли
      Летят в одном семейном круге.
      Они — сообщники любви,
      Ее покорнейшие слуги.
     
      Дрожь всех дождей,
      Пыль всех дорог,
      Соль всех морей,
      Боль всех разлук  —
      Вот ее кольца,
      Кольца прозрачных рук,
      Крыльев прозрачных свет и звук.
     
      За невлюбленными людьми
      Любовь идет, как привиденье.
      В словах любви, в слезах любви
      Сквозит улыбка возрожденья,
      Улыбка возрожденья…
      И даже легче, может быть,
      С такой улыбкой негасимой
      Быть нелюбимой, но любить,
      Чем не любить, но быть любимой.
     
      Дрожь всех дождей,
      Пыль всех дорог,
      Соль всех морей,
      Боль всех разлук  —
      Вот ее кольца,
      Кольца прозрачных рук,
      Крыльев прозрачных свет и звук.
     
      Сергей Никитин. Времена не выбирают.
      Москва, «Аргус», 1994.
     
     
      «В юности, в пасти огня….»
     
      В юности, в пасти огня,
      Розы губили меня,
      Гробили — пышно цвели
      Всюду, где только могли:
      Стыдом — на щеках,
      Трудом — на руках,
      Целующим ртом — в облаках!
     
      Так нестерпимо алел
      Рдянец — чтоб он околел!
      Из-за него одного
      Никто ведь меня не жалел:
      Ни желчный мудрец,
      Ни алчный юнец,
      Ни совесть — грызучий близнец!
     
      Взлядом не покажу,
      Через какую межу
      Я перешла, чтоб велеть
      Огненным розам белеть:
      Стыдом — на щеках,
      Трудом — на руках,
      Целующим ртом — в облаках!
     
      Так нестерпимо белеть,
      Светом сплошным — без огня,
      Чтобы при жизни — и впредь!  —
      Не пожалели меня
      Ни желчный мудрец,
      Ни алчный юнец,
      Ни совесть — грызучий близнец!
     
      Так нестерпимо белеть,
      Чтоб не посмели жалеть
      Те, кто меня не жалели,
      Когда мои розы алели:
      Стыдом — на щеках,
      Трудом — на руках,
      Целующим ртом — в облаках!
     
      Юнна Мориц. На этом береге высоком. Стихи.
      Москва, «Современник», 1987.
     
     
      ОСЕНЬ
     
      Чем безнадежней, тем утешнее
      Пора дождей и увяданья,
      Когда распад, уродство внешнее  —
      Причина нашего страданья.
     
      Тоска, подавленность великая
      Людей тиранит, словно пьяниц,
      Как если б за углом, пиликая,
      Стоял со скрипкой оборванец!
     
      Но явлена за всеми бедствами,
      За истреблением обличья
      Попытка нищенскими средствами
      Пронзить и обрести величье.
     
      Во имя беспощадной ясности
      И оглушительной свободы
      Мы подвергаемся опасности
      В определенный час природы.
     
      Когда повальны раздевания
      Лесов и, мрак усугубляя,
      Идут дожди, до основания
      Устройство мира оголяя.
     
      Любови к нам — такое множество,
      И времени — такая бездна,
      Что только полное ничтожество
      Проглотит это безвозмездно.
     
      1968
     
      Строфы века. Антология русской поэзии.
      Сост. Е.Евтушенко.
      Минск, Москва: Полифакт, 1995.
     
     
      ЭСТОНСКАЯ ПЕСНЯ
     
      Влюбиться — пара пустяков:
      Осенний свет из облаков,
      Жар-птице двадцать тысяч лет,
      И за углом — кофейня.
      Четыре или пять шагов  —
      И нет врагов, и нет долгов,
      И молод в сорок тысяч лет,
      И за углом — кофейня.
     
      Вдоль улиц Длинная Нога
      Или Короткая Нога
      Шатайся двадцать тысяч лет,  —
      И за углом — кофейня.
      А в Хельсинках — сухой закон,
      И финн приплыл за коньяком,
      Он сбросил сорок тысяч лет,  —
      И за углом — кофейня!
     
      Свежо ли, милый, век вдвоем?
      (Что в имени тебе моем?)
      Вопрос — на двадцать тысяч лет,
      А за углом — кофейня.
      Навстречу — плут, весьма поэт,
      Он лихо врет:- Какой дуэт!
      Ищу вас сорок тысяч лет,  —
      Тут за углом — кофейня!
     
      А в зазеркальной глубине  —
      Часы, весы точны вполне
      (Плюс-минус двадцать тысяч лет)
      И за углом — кофейня.
      Мы в ней садимся у окна  —
      Лицом к луне, и времена
      Шалят на сорок тысяч лет,  —
      Ведь за углом — кофейня!
     
      О чем поет, переведи,
      Эстонка с хрипотцой в груди.
      Ужель сошелся клином свет
      И за углом — кофейня?
      Ты наклоняешься вперед,
      И твой подстрочник, нет, не врет,
      В нем этот свет, а также тот,
      И там, и тут — кофейня.
     
      Как сочен точный перевод!
      Он кормит нас не первый год,
      Прокормит двадцать тысяч лет,  —
      Ведь за углом — кофейня,
      Где можно дешево поесть,
      Присесть и песню перевесть,
      И через сорок тысяч лет
      Ее споет кофейня:
     
      Влюбиться — пара пустяков,
      Разбиться — пара пустяков:
      Нырнул на сорок тысяч лет,  —
      И за углом — кофейня,
      Да в небесах — альпийский луг,
      Да золотой воздушный плуг,
      Да сносу нет, да спросу нет,
      Да за углом — кофейня!
     
      1975
     
      Юнна Мориц. Избранное.
      Москва: Советский писатель, 1982.
     
     
      ХОРОШО — БЫТЬ МОЛОДЫМ!
     
      Хорошо — быть молодым,
      За любовь к себе сражаться,
      Перед зеркалом седым
      Независимо держаться,
      Жить отважно — черново,
      Обо всем мечтать свирепо,
      Не бояться ничего  —
      Даже выглядеть нелепо!
     
      Хорошо — всего хотеть,
      Брать свое — и не украдкой,
      Гордой гривой шелестеть,
      Гордой славиться повадкой,
      То и это затевать,
      Порывая с тем и этим,
      Вечно повод подавать
      Раздувалам жарких сплетен!
     
      Как прекрасно — жить да жить,
      Не боясь машины встречной,
      Всем на свете дорожить,
      Кроме жизни скоротечной!
      Хорошо — ходить конем,
      Власть держать над полным залом,
      Не дрожать над каждым днем  —
      Вот уж этого навалом!
     
      Хорошо — быть молодым!
      Просто лучше не бывает!
      Спирт, бессонница и дым  —
      Всё идеи навевает!
      Наши юные тела
      Закаляет исступленье!
      Вот и кончилось, ля-ля,
      Музыкальное вступленье,  —
     
      Но пронзительный мотив
      Начинается! Вниманье!
      Спят, друг друга обхватив,
      Молодые — как в нирване.
      И в невежестве своем
      Молодые человеки  —
      Ни бум-бум о берегах,
      О серебряных лугах,
      Где седые человеки
      Спать обнимутся вдвоем,
      А один уснет навеки.
      …Хорошо — быть молодым!..
     
      1975
     
      Юнна Мориц. Избранное.
      Москва: Советский писатель, 1982.
     
     
      ЛЕТО
     
      Прекрасные сласти
      Давали в саду;
      Соблазны и страсти,
      Луну и звезду.
      Восточной отделки
      Являя следы,
      Свисали в тарелки
      Цветы и плоды.
      Ребенка и птицу
      Кормили они
      И двигали спицу,
      Влекущую дни.
      Настолько светились
      Плоды во плоти,
      Что дети смутились
      И стали расти,
      И нежным румянцем
      Окрасилась речь
      Владеющих ранцем,
      Свисающим с плеч.
      И некая тяга
      Ломила ребро,
      И некая влага
      Поила перо.
      Перо и бумага,
      Любовь и отвага,  —
      На чашах качаются
      Зло и добро.
     
      1970
     
      Юнна Мориц. Избранное.
      Москва: Советский писатель, 1982.
     
     
      «Страна вагонная, вагонное терпенье….»
     
      Страна вагонная, вагонное терпенье,
      Вагонная поэзия и пенье,
      Вагонное родство и воровство,
      Ходьба враскачку, сплетни, анекдоты,
      Впадая в спячку, забываешь — кто ты,
      Вагонный груз, людское вещество,
      Тебя везут, жара, обходчик в майке
      Гремит ключом, завинчивая гайки,
      Тебя везут, мороз, окно во льду,
      И непроглядно — кто там в белой стуже
      Гремит ключом, затягивая туже
      Все те же гайки… втянутый в езду,
      В ее крутые яйца и галеты,
      В ее пейзажи — забываешь, где ты,
      И вдруг осатанелый проводник
      Кулачным стуком, окриком за дверью,
      Тоску и радость выдыхая зверью,
      Велит содрать постель!.. и в тот же миг,
      О верхнюю башкой ударясь полку,
      Себя находишь — как в стогу иголку,
      И молишься, о боже, помоги
      Переступить зиянье в две ладони,
      Когда застынет поезд на перроне
      И страшные в глазах пойдут круги.
     
      1987
     
      Строфы века. Антология русской поэзии.
      Сост. Е.Евтушенко.
      Минск, Москва: Полифакт, 1995.
     
     
      СНЕГ В НОЯБРЕ
     
      С холма идет зима с серебряным копьем,
      Покрыта голова удмуртским шлемом лисьим.
      Мерцало льдистое желтеет над жильем,
      К земле склоняя снег, склоняя душу к мыслям.
     
      Не слышен из окна холодный звук саней,
      И тем чудесен их полет над одичаньем  —
      Ведь только в небесах огонь среди огней
      С таким немыслимым проносится молчаньем!
     
      Теперь стемнеет в пять. В углу веретено
      Журчит, разматывая пряжу циферблата.
      Я ставлю на огонь алмазное вино,
      Чтоб кашель запивать и ждать сестру и брата.
     
      Пока они придут из разных городов,
      Метелью февраля займутся водостоки,
      Окончится тетрадь о свойстве холодов:
      Любить кирпич в стене, когда мы одиноки,
     
      О нежности моей к бродяжке воробью,
      О верности окну — в него лицом зарыта.
      Не стану сиротой, покуда я люблю
      Окно, кирпич в стене, разбитое корыто.
     
      Я думаю, дитя, родившее меня,
      Заранее о том кого-то попросило,
      Чтоб я наедине, зимой на склоне дня
      Сравнительно легко печаль переносила.
     
      1965
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      ЗЕЙДЕР-ЗЕЕ
     
      Леону Тоому
     
      Я подвержена идее
      Побывать на Зейдер-Зее,
      На заливе, столь воспетом
      Мореплавцем и поэтом
      В древней саге и позднее,
      В тех столетиях и в этом.
      Да! Мечты моей предметом
      Стал далекий Зейдер-Зее.
     
      Только я смежаю веки  —
      Возникает образ некий,
      Нежный, как цветок лаванды,
      И старинный, как в музее.
      Это волны Зейдер-Зее
      Омывают Нидерланды,
      Реи, якорные змеи,
      Лодки, ботики, шаланды.
      Кража в Лувре — Зейдер-Зее!
     
      И никто, помимо детства,
      До сих пор не знает средства,
      Как придумывать заливам
      Имена такого склада.
      Надо быть каким счастливым
      И чудесным ротозеем,
      Чтобы крикнуть:- Зейдер-Зее!
      И услышать:- Что вам надо?
      Говорите поскорее!  —
      Детский лепет, Зейдер-Зее!
     
      Вижу мельницу и флигель,
      Где фламандец Уленшпигель
      Или кто-нибудь попозже
      Останавливался тоже
      И бросался в Зейдер-Зее,
      Побледнев от наслажденья,
      В дни, когда, на солнце зрея,
      Тело жаждет охлажденья,
      А русалка или фея
      Из волны зовет прохожих,
      Бормоча одно и то же:
      —  Если в рай, так в Зейдер-Зее!
     
      Боже мой, какие танцы
      Исполняют оборванцы
      В январе на Зейдер-Зее,
      Спрятав шеи в бумазее!
      На коньках летят, как духи,
      Дети, белые старухи,
      Длинноногие голландцы.
     
      Что за странные таланты  —
      На ножах пускаться в бегство
      Вдоль серебряной аллеи!
      Неужели Нидерланды
      Поголовно тянет в детство,
      А разбег на Зейдер-Зее?
     
      Мне мешают мысли эти
      Просыпаться на рассвете,
      А чудесные виденья
      Ухудшают поведенье.
      Вот сижу, в окно глазея:
      Вижу семь тюльпанных грядок,
      Мачту, холстик в галерее.
      —  Где ты?  — спрашивают рядом.
      Голос тут, но что со взглядом?
      —  В самом деле, где же, где я?
      Врать с утра неинтересно,
      Лучше я признаюсь честно,
      Что была на Зейдер-Зее.
      Да, была на Зейдер-Зее!
     
      1968
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      ВМЕСТО СНОСКИ
     
      Легко за окнами синеет.
      Под самым вздохом каменеет
      Тоска по брату и сестре.
      Фонарь на столбике чугунном
      Цветет. Лимонным вихрем лунным
      Блистает вечер на дворе.
     
      Вдали Финляндия заметна,
      Она безоблачна, паркетна,  —
      Да кто же судит из окна!
      Оттуда родом Калевала,
      Там Катри Вала горевала,
      Она чахоткой сожжена.
     
      Зубчат в подсвечнике огарок,
      Как ребра у почтовых марок,
      Как челюсть, как защитный вал,
      А гири взвешивают время,
      Мой возраст согласуя с теми,
      Кто в этой солнечной системе
      Уже однажды побывал.
     
      В приморском домике старинном
      Снимаю комнату с камином,
      Дела в порядок привожу,
      Гулять хожу на зимний воздух,
      И при наличии загвоздок
      Вот из чего я исхожу:
     
      Мы существуем однократно,
      Сюда никто не вхож обратно,
      Бессмертье — это анекдот,
      Воображаемые сети,
      Ловящие на этом свете
      Тех, кто отправится на тот.
     
      И я, и все мое семейство,
      Два очага эпикурейства,
      Не полагают жить в веках,
      И мыслей, что в душе гуляют,
      До лучших дней не оставляют,
      Чтоб не остаться в дураках!
     
      1966
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      НА ГРАНИ ВЫДОXА И ВЗДОXА
     
      На грани выдоха и вдоха есть волна,
      Где жизнь от видимости освобождена,
      Упразднены тела и внешние черты,
      И наши сути там свободно разлиты.
     
      Там нет сосудов для скопления пустот,
      И знак присутствия иной, чем здесь, и счет
      Не лицевой, не именной, и только ритм
      Там раскаляется и звездами горит.
     
      На грани выдоха и вдоха есть волна,
      Где жизнь, как музыка, слышна, но не видна.
      И там поэзия берет свои стихи.
      И там посмертно искупаются грехи.
     
      1984
     
      Юнна Мориц. На этом береге высоком. Стихи.
      Москва, «Современник», 1987.
     
     
      ПУТЕВОДНАЯ ЗВЕЗДА
     
      Кто так светится? Душа.
      Кто ее зажег?
      Детский лепет, нежный трепет,
      Маковый лужок.
     
      Кто так мечется? Душа.
      Кто ее обжег?
      Смерч летящий, бич свистящий,
      Ледяной дружок.
     
      Кто там со свечой? Душа.
      Кто вокруг стола?
      Один моряк, один рыбак
      Из ее села.
     
      Кто там на небе? Душа.
      Почему не здесь?
      Возвратилась к бабкам, дедкам
      И рассказывает предкам
      Всё как есть.
     
      А они ей говорят:- Не беда.
      Не тоскуй ты по ногам и рукам.
      Ты зато теперь — душа, ты — звезда
      Всем на свете морякам, рыбакам.
     
      1978
     
      Юнна Мориц. Избранное.
      Москва: Советский писатель, 1982.
     
     
      «Трудно светиться и петь не легко….»
     
      Трудно светиться и петь не легко.
      Там, где черемухи светятся пышно,
      Там, где пичужки поют высоко,
      Кратенький век проживая бескрышно,  —
      Только и видно, только и слышно:
      Трудно светиться и петь не легко.
     
      Если задумаешь в дом возвратиться
      Или уйти далеко-далеко,
      В самую низкую бездну скатиться
      Или на самую высь взгромоздиться,  —
      Всюду, куда бы тебя ни влекло,
      Петь не легко там и трудно светиться,
      Трудно светиться и петь не легко.
     
      1980
     
      Юнна Мориц. Избранное.
      Москва: Советский писатель, 1982.
     
     
      «Ласточка, ласточка, дай молока….»
     
      Сергею и Татьяне Никитиным
     
      Ласточка, ласточка, дай молока,
      Дай молока четыре глотка  —
      Для холодного тела,
      Для тяжелого сердца,
      Для тоскующей мысли,
      Для убитого чувства.
     
      Ласточка, ласточка, матерью будь,
      Матерью будь, не жалей свою грудь
      Для родимого тела,
      Для ранимого сердца,
      Для негаснущей мысли,
      Для бездонного чувства.
     
      Ласточка, ласточка, дай молока,
      Полные звездами дай облака,
      Дай, не скупись, всей душой заступись
      За голое тело,
      За влюбленное сердце,
      За привольные мысли,
      За воскресшие чувства.
     
      1980
     
      Юнна Мориц. Избранное.
      Москва: Советский писатель, 1982.
     
     
      ПРИХОД ВДОХНОВЕНИЯ
     
      Когда отхлынет кровь и выпрямится рот
      И с птицей укреплю пронзительное сходство,
      Тогда моя душа, мой маленький народ,
      Забывший ради песен скотоводство,
      Торговлю, земледелие, литье
      И бортничество, пахнущее воском,
      Пойдет к себе, возьмется за свое  —
      Щегленком петь по зимним перекресткам!
      И пой как хочешь. Выбирай мотив.
      Судьба — она останется судьбою.
      Поэты, очи долу опустив,
      Свободно видят вдаль перед собою  —
      Всем существом, как делает слепой.
      Не озирайся! Не ищи огласки!
      Минуйте нас и барский гнев и ласки,
      Судьба — она останется судьбой.
      Ни у кого не спрашивай: — Когда?  —
      Никто не знает, как длинна дорога
      От первого двустишья до второго,
      Тем более — до страшного суда.
      Ни у кого не спрашивай: — Куда?  —
      Куда лететь, чтоб вовремя и к месту?
      Природа крылья вычеркнет в отместку
      За признаки отсутствия стыда.
      Все хорошо. Так будь самим собой!
      Все хорошо. И нас не убывает.
      Судьба — она останется судьбой.
      Все хорошо. И лучше не бывает.
     
      1965
     
      Юнна Мориц. Избранное.
      Москва: Советский писатель, 1982.
     
     
      РОЖДЕНИЕ КРЫЛА
     
      Все тело с ночи лихорадило,
      Температура — сорок два.
      А наверху летали молнии
      И шли впритирку жернова.
     
      Я уменьшалась, как в подсвечнике.
      Как дичь, приконченная влет.
      И кто-то мой хребет разламывал,
      Как дворники ломают лед.
     
      Приехал лекарь в сером ватнике,
      Когда порядком рассвело.
      Откинул тряпки раскаленные,
      И все увидели крыло.
     
      А лекарь тихо вымыл перышки,
      Росток покрепче завязал,
      Спросил чего-нибудь горячего
      И в утешение сказал:
     
      —  Как зуб, прорезалось крыло,
      Торчит, молочное, из мякоти.
      О господи, довольно плакати!
      С крылом не так уж тяжело.
     
      1964
     
      Советская поэзия. В 2-х томах.
      Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
      Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
      Москва: Художественная литература, 1977.
     
     
      О ЖИЗНИ, О ЖИЗНИ — И ТОЛЬКО О НЕЙ
     
      О жизни, о жизни — о чем же другом?  —
      Поет до упаду поэт.
      Ведь нет ничего, кроме жизни кругом,
      Да-да, чего нет — того нет!
     
      О жизни, о жизни — о, чтоб мне сгореть!  —
      О ней до скончания дней!
      Ведь не на что больше поэту смотреть  —
      Всех доводов этот сильней!
     
      О жизни, о ней лишь,  — да что говорить!
      Не надо над жизнью парить?
      Но если задуматься, можно сдуреть  —
      Ведь не над чем больше парить!
     
      О жизни, где нам суждено обитать!
      Не надо над жизнью витать?
      Когда не поэты, то кто же на это
      Согласен — парить и витать?
     
      О жизни, о жизни — о чем же другом?
      Поет до упаду поэт.
      Ведь нет ничего, кроме жизни, кругом,
      Да-да, чего нет — того нет!
     
     
      О жизни, голубчик, сомненья рассей:
      Поэт — не такой фарисей!
      О жизни, голубчик, твоей и своей
      И вообще обо всей!
     
      О жизни,  — о ней лишь! а если порой
      Он роется: что же за ней?  —
      Так ты ему яму, голубчик, не рой,
      От злости к нему не черней,
     
      А будь благодарен поэту, как я,
      Что участь его — не твоя:
      За штормами жизни — такие края,
      Где нету поэту житья!
     
      Но только о жизни, о жизни — заметь!  —
      Поэт до упаду поет.
      А это, голубчик, ведь надо уметь  —
      Не каждому бог и дает!
     
      А это, голубчик, ведь надо иметь,
      Да-да, чего нет — того нет!
      О жизни, о ней, не ломая комедь,
      Поет до упаду поэт.
     
      О жизни, о жизни — и только о ней,
      О ней, до скончания дней!
      Ведь не на что больше поэту смотреть
      И не над чем больше парить!
     
      1975
     
      Советская поэзия. В 2-х томах.
      Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
      Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
      Москва: Художественная литература, 1977.
     
     
      ЮЖНЫЙ РЫНОК
     
      Инжир, гранаты, виноград  —
      Слова бурлят в стихах и прозе.
      Кавказа чувственный заряд
      Преобладает в их глюкозе.
      Корыта, вёдра и тазы
      Они коробят и вздувают,
      Терзают негой наш язык
      И нити мыслей обрывают.
     
      Прекрасны фруктов имена!
      Господь назвал их и развесил
      В те золотые времена,
      Когда он молод был и весел,
      И образ плавал в кипятке
      Садов Урарту и Тавриды,
      Одушевляя в языке
      Еще не изданные виды.
     
      А ветры шлепали доской,
      Тепло с прохладой чередуя
      В его скульптурной мастерской.
      Серьезный ангел, в пламя дуя,
      Хозяйство вел. Из образцов
      Готовил пищу. Пили кофе.
      А всякий быт, в конце концов,
      Враждебен мыслям о голгофе.
     
      Я это знаю по себе,
      По гнету собственных корзинок.
      Я это знаю по ходьбе
      На рынок, черный от грузинок,
      Влачащих овощ на горбе.
     
      1966
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      БЛАГОЛЕПИЕ СВЕТА
     
      Прости, долина, дом и сад,
      Река, во льду глухонемая,
      Что в холодеющих лесах
      Я покидаю вас до мая.
     
      Цветок чугунный в городской
      Ограде льнет к пальто под локтем,
      Дыша проезжею тоской:
      Резиной, мглой, бензином, дегтем,
     
      Окурком, снегом, колесом,
      Копытом, прочерком, трамваем,  —
      Во всем, воистину во всем,
      Свободный гений узнаваем.
     
      Одежды стали тяжелеть,
      Крупней раскрой, грубее ткани,
      И нежно розовеет медь,
      Перчатку чувствуя в кармане.
     
      Ознобом скулы обвело,
      И губы обметало сушью,
      Но на душе светлым-светло,
      И клен сквозит японской тушью.
     
      Приемлет гавань корабли  —
      Купает их, потом питает
      И нежностью своей любви
      Мотор, как сердце, воспитает.
     
      На елке свечи воспалит
      Грань декабря с январской гранью.
      И все, что мучит и болит,
      Судьбой подвергнется изгнанью.
     
      И золотистый мандарин
      Напомнит в переносных смыслах
      Все то, что Ярославль дарил
      Мне в сентябре, в двадцатых числах  —
     
      Такая вольность на душе,
      Такое благолепье света,
      Что только лист в карандаше
      Способен объяснить все это.
     
      1969
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      СЛЕД В МОРЕ
     
      В том городе мне было двадцать лет.
      Там снег лежал с краев, а грязь — в середке.
      Мы на отшибе жили. Жидкий свет
      Сочился в окна. Веял день короткий.
      И жил сверчок у нас в перегородке,
      И пел жучок всего один куплет
      О том, что в море невозможен след,
      А все же чудно плыть хотя бы в лодке.
      Была зима. Картошку на обед
      Варили к атлантической селедке
      И в три часа включали верхний свет.
     
      В пятиугольной комнате громадной,
      Прохладной, словно церковь, и пустой,
      От синих стен сквозило нищетой,
      Но эта нищета была нарядной
      По-своему: древесной чистотой,
      Тарелкой древней, глиной шоколадной,
      Чернильницей с грустившей Ариадной
      Над медной нитью, как над золотой.
      И при разделе от квартиры той
      Достались мне Державин, том шестой,
      И ужас перед суетностью жадной.
     
      Я там жила недолго, но тогда,
      Когда была настолько молода,
      Что кожа лба казалась голубою,
      Душа была прозрачна, как вода,
      Прозрачна и прохладна, как вода,
      И стать могла нечаянно любою.
     
      Но то, что привело меня сюда,
      Не обнищало светом и любовью.
      И одного усилья над собою
      Достаточно бывает иногда,
      Чтоб чудно просветлеть и над собою
      Увидеть, как прекрасна та звезда,
      Как все-таки прекрасна та звезда,
      Которая сгорит с моей судьбою.
     
      1968
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      БАЛТИЙСКОЕ ЛЕТО
     
      Леону Тоому
     
      Как я — горбонос, длинноглаз  —
      Пришел голубой водолаз
      Из моря, из горького неба.
      И я угадала: родной!
      Мы оба — из бездны одной,
      Там ловят форель по одной
      И всех — на приманку из хлеба.
     
      У груды атласных досок
      Мы рядом легли на песок,
      И тень откидная косила.
      Финляндия слева была.
      И низко над нами плыла
      Бессмертия чистая сила.
     
      Один можжевеловый куст
      Расцвел. Я услышала хруст.
      Я только подумала: с неба?
      И вдруг увидала сама,
      Как мама сходила с холма,
      Холодная, словно из снега.
     
      Я буду еще умирать,
      Простынку в комок собирать,
      Навеки себя покидая.
      Угла не имела, котла,
      Здоровья, такого тепла
      Блаженного — не от огня.
      Но мама какая была у меня!
      Красивая и молодая!
     
      1966
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      ПОБЕГ
     
      Давай, душа, давай  —
      Проникнем за ограду,
      Там розовый трамвай
      Бежит по снегопаду,
     
      В кофейне за углом
      Поджаривают зерна,
      И лестницы излом
      Пропах напитком черным.
     
      Верни, верни, верни,
      Звезда, мое светило,
      Те считанные дни,
      Которых не хватило!
     
      Под шорох мандолин,
      Играющих на елке,
      Очистим мандарин
      И снимем книгу с полки,
     
      В таинственную речь
      Вникая до рассвета,
      Отбросим кофту с плеч
      На озеро паркета
     
      И, отлучив лицо
      От чтенья на мгновенье,
      Найдем в конце концов
      Покой и просветленье.
     
      1968
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      ВЕЧЕРНИЙ СВЕТ
     
      Памяти Симона Чиковани
     
      Ослик топал в Гантиади,
      Рыжий, тощий, молодой.
      Человечек топал сзади,
      Рыжий, тощий, молодой.
      Козьим сыром и водой
      Торговали на развилках,
      Соус огненный в бутылках
      Ждал соития с едой.
      Геральдический петух
      Спал в подоле у старушки,
      И языческой пирушки
      Реял крупный, зрелый дух.
      Этот день почти потух,
      Своды светом обнищали,
      Но дорогу освещали
      Море, ослик и пастух.
      Золотистые круги
      Источали эти трое
      И библейские торги
      Освещали под горою
      Незаметно для других,
      Но любовно и упорно.
      Ослик ел колючки терна,
      Пастушок — фундучьи зерна.
      Где-то рядышком, из рая,
      Но совсем не свысока,
      Пела нежная валторна,
      К этой ночи собирая
      Все разрозненное в мире,
      Все разбросанное ветром
      За последние века.
     
      1967
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      KOMAPOBO
     
      Воздух пахнет прогулом уроков,
      Земляникой, природой живой
      И пирушкой с картошкой, с укропом
      На пригорке с прозрачной травой.
     
      Словно погреб, каштановым пивом,
      Пузырится корявый овраг.
      И ошметками льда над заливом
      Шелестит размороженный мрак.
     
      У купальщика в коже гусиной  —
      Полотенце на шее, узлом.
      Он лежит с вислоухою псиной,
      Награжденный животным теплом.
     
      Понижение нормы словесной
      В данном случае — признак того,
      Что блаженством, как силой небесной,
      Все настигнуты — до одного!
     
      И пророчье какое-то русло
      Лечит горести всяких систем.
      В это время на кладбищах пусто,
      Посетителей мало совсем.
     
      1966
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      СЕНТЯБРЬ
     
      Этот сад одинокий, он слышал о нас,
      Потому что он тянется к нам,
      И не он ли в дождливые окна сейчас
      Окликает нас по именам?
     
      Не хозяева мы, не владельцы его  —
      Просто странники осени этой.
      Сад не просит от нас, как и мы от него,
      Ничего, кроме слова и света.
     
      За кустами малин — глина влажных долин,
      Заторможенный клен у пригорка.
      Солнце — бледное, как недожаренный блин,  —
      Где его золотистая корка?
     
      Засыпаю в дожде, просыпаюсь во мгле,
      На прохладе тетрадь раскрываю.
      Влажный сад шелестит у меня на столе
      И диктует все то, что скрываю
     
      От тебя, от самой от себя, от всего,
      Полюбившего осень, как лето.
      Сад не просит от нас, как и мы от него,
      Ничего, кроме слова и света.
     
      1969
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      ЗЕМЛЯНИЧНАЯ ПОЛЯНА
     
      Тетрадь изведу, но оставлю преданье,
      И выверну душу, и счеты сведу
      За это страданье, записку, свиданье
      В бреду и ознобе на койке в аду,
     
      За это насилие — волю в растяжку,
      В подгонку, в подделку под черный металл,
      Аж зубы стучали о белую чашку
      И белый профессор по небу летал.
     
      Я вовсе не стану словами своими
      Описывать эту улыбку и жест,
      Иначе профессора профиль и имя
      Означит болезни трагический крест.
     
      Стояла зима. На пруду за оградой,
      За длинной часовней мерещился лед,
      И чудно сквозило морозной прохладой
      В четыре фрамуги всю ночь напролет.
     
      Но тело горело. Сквозь влажную тряпку
      Давил, совершая свой огненный круг,
      Летал, раздувая угольев охапку,
      Озноба огромный, чугунный утюг.
     
      Поэтому снились набеги на дачу,
      Горячка июля и та кутерьма,
      Которой обжиты пристанища наши  —
      Ночлеги, телеги, мансарды, дома.
     
      На пригород поезд бежал от вокзала,
      Потомство держало в руках камыши,
      Свисала сирень. И болезнь угасала,
      Ущербом не тронув ума и души.
     
      Еще под угрозой, в больничном тумане
      Вдыхая нездешний, лекарственный дух,
      Я знала, что на земляничной поляне
      Припомню и это когда-нибудь вдруг,
     
      Но только не так, как хотела вначале,
      А с нежностью грустной, что все позади,
      Что это страданье теперь за плечами
      И след от него зарастает в груди.
     
      1968
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      НОЧЬ
     
      Мерцают звездные шары,
      Отара черная с горы
      В долину плодную стекает,
      И кто-то прутиком стегает
      Ягнят ленивых и овец.
      Уходят прочь певец и чтец,
      Щеколду сторож задвигает
      В эстраде, в опере. Конец
      Отрезка. Ни толпы, ни треска.
      Темно. Задвинута железка.
      А я, как в детстве, жду довеска
      С небес, где виден продавец
      И золотая хлеборезка.
     
      1967
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      СНЕГОПАД
     
      Леону Тоому
     
      Снега выпадают и денно и нощно,
      Стремятся на землю, дома огибая.
      По городу бродят и денно и нощно
      Я, черная птица, и ты, голубая.
     
      Над Ригой шумят, шелестят снегопады,
      Утопли дороги, недвижны трамваи.
      Сидят на перилах чугунной ограды
      Я, черная птица, и ты, голубая.
     
      В тумане, как в бане из вопля Феллини,
      Плывут воспарения ада и рая,
      Стирая реалии ликов и линий,
      Я — черная птица, а ты — голубая.
     
      Согласно прогнозу последних известий,
      Неделю нам жить, во снегах утопая.
      А в городе вести: скитаются вместе
      Та, черная птица, и та, голубая.
     
      Две птицы скитаются в зарослях белых,
      Высокие горла в снегу выгибая.
      Две птицы молчащих. Наверное, беглых!
      Я — черная птица, а ты — голубая.
     
      Качаются лампочки сторожевые,
      Качаются дворники, снег выгребая.
      Молчащие, беглые, полуживые,
      Я — черная птица, и ты, голубая.
     
      Снега, снегопады, великие снеги!
      По самые горла в снегу утопая,
      Бежали и бродят — ах, в кои-то веки  —
      Та, черная птица, и та, голубая.
     
      1963
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      БРОДЯЧАЯ СОБАКА
     
      Ночной провинции узор.
      Угрюмый запах рыбных бочек.
      Бессонницы лохматый почерк
      Мой расширяет кругозор.
     
      В дыре пустынного двора
      Котята лужицу лакают
      И пузыри по ней пускают,
      Как человечья детвора.
     
      На голом рынке за углом
      Лежит пустая таратайка,
      Там копошится птичья стайка
      В арбузе ярком и гнилом.
     
      Под крышей пляжного грибка
      Сижу с бродячею собакой,
      И пахнет йодом и салакой
      От бесподобного зевка.
     
      Несется в небе сателлит,
      Собор во мраке золотится,
      Бродячий зверь не суетится,
      А рваным ухом шевелит.
     
      Он дышит ровно, сладко, вслух,
      Невозмутимо. И похоже,
      Его бездомный крепкий дух
      Здоров — не лает на прохожих.
     
      Как будто морде шерстяной,
      Чье бормотанье бессловесно,
      Уже заранее известно,
      Что и над ней, и надо мной,
     
      И над чистилищем залива
      Зажжется что-то в вышине,
      Отвалит жизни ей и мне
      И всё разделит справедливо!
     
      1965
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      НА СТОЯНКЕ
     
      Плыл кораблик вдоль канала,
      Там на ужин били склянки,  —
      Тихо музыка играла
      На Ордынке, на Полянке.
     
      Так названивают льдинки
      Возле елочного зала,  —
      На Полянке, на Ордынке
      Тихо музыка играла.
     
      Так бурликал на полянке
      Тот ручей, где я играла,  —
      На Ордынке, на Полянке
      Тихо музыка играла.
     
      Я как раз посерединке
      Жизни собственной стояла,  —
      На Полянке, на Ордынке
      Тихо музыка играла.
     
      Я снаружи и с изнанки
      Ткань судьбы перебирала,  —
      На Ордынке, на Полянке
      Тихо музыка играла.
     
      Тихо музыка играла
      На Полянке, на Ордынке.
      Мама стекла вытирала,
      Где в обнимку мы на снимке.
     
      Бумазейкой вытирала,
      Просветляла облик в рамке.
      Тихо музыка играла
      На Ордынке, на Полянке.
     
      Это было на стоянке,
      Душу ветром пробирало,  —
      На Ордынке, на Полянке
      Тихо музыка играла.
     
      1969
     
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      МОЙ ПОДВАЛ
     
      Когда мы были молодые
      И чушь прекрасную несли,
      Фонтаны били голубые
      И розы красные росли.
     
      В саду пиликало и пело  —
      Журчал ручей и цвел овраг,
      Черешни розовое тело
      Горело в окнах, как маяк.
     
      Душа дождем дышала сладко,
      Подняв багровый воротник,
      И, словно нежная облатка,
      Щегол в дыхалище проник.
     
      Во мне бурликнул свет, как скрипка,
      Никто меня не узнавал,  —
      Такая солнечная глыбка
      Преобразила мой подвал.
     
      С тех пор прошло четыре лета.
      Сады — не те, ручьи — не те.
      Но помню просветленье это
      Во всей священной простоте.
     
      И если достаю тетрадку,
      Чтоб этот быт запечатлеть,
      Я вспоминаю по порядку
      Все то, что хочется воспеть.
     
      Все то, что душу очищало,
      И освещало, и влекло,
      И было с самого начала,
      И впредь исчезнуть не могло:
     
      Когда мы были молодые
      И чушь прекрасную несли,
      Фонтаны били голубые
      И розы красные росли.
     
      1968
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      ТУМАННОЙ ЗАРЕЮ
     
      Памяти Михаилу Светлову
     
      Когда вокзалы стали мне ночлегом,
      А телеграфы — письменным столом,
      Взошел январь, изъяны сдобрил снегом,
      И люди мерзли даже под крылом.
     
      В троллейбусе оттаивали руки
      И покрывались огненной корой.
      С отцом навеки я была в разлуке
      И в горькой распре с мамой и сестрой.
     
      Они писали почерком наклонным,
      Слова от боли ставя невпопад,
      Что я была недавно чемпионом
      Химических и физолимпиад.
     
      Что я качусь, качусь неумолимо,
      И докачусь, и окажусь на дне,
      И странно, что народ проходит мимо
      Таких, как я, или подобных мне.
     
      А я сияла раз в три дня в столовке,
      Из-под волос бежал счастливый пот
      На вкусный хлеб, на шницель в панировке,
      И дважды в месяц — в яблочный компот.
     
      На мне болтались кофта, шарф и юбка,
      И плащ — на дождь, на солнышко и снег.
      Но позади осталась душегубка
      Возможностей, отвергнутых навек!
     
      Я поднимала воротник повыше
      И понимала, что дела плохи.
      На почте, где никто меня не слышал,
      Я написала гордые стихи.
     
      Я избегала приходить к обеду
      В дома друзей в четыре или в шесть.
      Я тихо шла по золотому следу
      И не писала так, чтоб лучше есть.
     
      И, засыпая на вокзальной лавке,
      Я видела сквозь пенистый сугроб,
      Как мать в пальто, застегнутом булавкой,
      Меня целует, молодая, в лоб.
     
      Дышала радость горячо и близко,
      На вид ей было девятнадцать лет.
      И оставалась у виска записка:
      «Босяк! Приди к Светлову на обед».
     
      1964
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      НА СМЕРТЬ ДЖУЛЬЕТТЫ
     
      Опомнись! Что ты делаешь, Джульетта?
      Освободись, окрикни этот сброд.
      Зачем ты так чудовищно одета,
      Остра, отпета — под линейку рот?
     
      Нет слаще жизни — где любовь крамольна,
      Вражда законна, а закон бесстыж.
      Не умирай, Джульетта, добровольно!
      Вот гороскоп: наследника родишь.
     
      Не променяй же детства на бессмертье
      И верхний свет на тучную свечу.
      Всё милосердье и жестокосердье
      Не там, а здесь. Я долго жить хочу!
     
      Я быть хочу! Не после, не в веках,
      Не наизусть, не дважды и не снова,
      Не в анекдотах или в дневниках  —
      А только в самом полном смысле слова!
     
      Противен мне бессмертия разор.
      Помимо жизни, всё невыносимо.
      И горя нет, пока волнует взор
      Всё то, что в общем скоротечней дыма.
     
      1966
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      СНЕГ НА МОСТУ
     
      Я вышла. Подъезд в подворотне дышал
      Селедкой, махоркой и водкой.
      Мерцала аптека. Провизор держал
      Весы желтоватой щепоткой.
     
      Упершись локтями в решетку моста,
      Я эту столицу и лица
      Читала, как текст незнакомый — с листа,
      Все время боясь провалиться.
     
      Горело под вздохом и сохло во рту,
      Но снег под рукой оказался,
      Он падал на этом чугунном мосту
      И к городу не прикасался.
     
      Он таял, вскипая на трещинах губ,
      На шее с растерзанным шарфом,
      Он в горло стремился и в самую глубь  —
      В потемки к роялям и арфам.
     
      И свет воцарился! И в силах прочесть!
      И крикнуло сердце:- О боже!
      Любое страданье пошли перенесть,
      Но старше не стать и моложе!
     
      1967
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      ТАВРИДА
     
      Там цвел миндаль. Сквозило море
      Меж кровель, выступов, перил.
      И жизни плавали в просторе,
      И чей-то шепот говорил
      Об этом. Нежно пахло летом,
      Небесной влагой, огурцом.
      Душа, стесненная скелетом,
      Такое делала с лицом,
      Что облик становился ликом
      Судьбы. Торчали из резьбы
      Черты в изломе полудиком:
      Жаровней — глаз, скула — калмыком,
      И сушь растресканной губы.
      Над миндалем Бахчисарая,
      Где скифы жарили форель,
      Носилось время, пожирая
      Аквамариновый апрель,
      Меня с тобой, и всех со всеми,
      Со всех сторон, с нутра, извне.
      Всепожирающее время,
      Неумирающее время
      Вертело вертел на огне.
     
      Но мне еще светила младость  —
      Послаще славы эта радость,
      Крупней бессмертия вдвойне.
      Пускай случится что угодно,  —
      Я счастлива была, свободна,
      Любима, счастлива, свободна,
      Со всеми и наедине!
      Ходила в том, что так немодно,
      Но жертвенно и благородно
      Щадило время дух во мне.
     
      1967
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      МАРТ В ТАРТУ
     
      Отбросим ветку от окна
      И выглянем наружу,
      А там увидим, как весна
      Перемогает стужу.
     
      Сугробы вянут на глазах,
      И сад шалит капелью,
      А только день тому назад
      Исхлестан был метелью.
     
      Казалось, это — навсегда,
      Как римское изгнанье,
      А вот прошло — и ни следа,
      Одно воспоминанье.
     
      В камине скука сожжена,
      Как черновик негодный.
      Душа прекрасно сложена  —
      Как раз чтоб стать свободной.
     
      И все овеять и назвать
      Своими именами,
      И прутья в чашке целовать,
      И сочетаться с нами.
     
      1969
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      СОБСТВЕННОЕ НЕБО
     
      Я жива, жива, жива,
      Богом не забыта,
      Молодая голова
      Дрянью не забита.
     
      Нету в голосе моем
      Денежного звона  —
      Лучше вольным соловьем,
      Чем орлом у трона.
     
      Нет, не лучше — только так:
      Соловьем, и вольным,
      Чтоб на детях этот знак
      В возрасте дошкольном
     
      Восходил звездой во лбу,
      Метил с малолетства.
      Чудный свет на всю судьбу
      Проливает детство,
     
      Просветляя нам слова
      И угрюмство быта.
      Я жива, жива, жива,
      Богом не забыта.
     
      Голос чей-то и ничей
      Слово к слову сложит,
      И никто меня ничем
      Обделить не сможет.
     
      Не возьму чужой воды
      И чужого хлеба.
      Я для собственной звезды
      Собственное небо.
     
      1967
     
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      «Дует ветер из окошка…»
     
      Дует ветер из окошка
      На тебя и на меня.
      Нож, тарелка, вилка, ложка  —
      Для тебя и для меня.
     
      Свыше начата дележка
      Для тебя и для меня  —
      Озарения немножко
      Для тебя и для меня.
     
      Капля сока, хлеба крошка  —
      Для тебя и для меня.
      В рай волнистая дорожка
      Для тебя и для меня.
     
      Неба синяя рогожка
      Для тебя и для меня.
      Пощади меня немножко
      Для тебя и для меня.
     
      1969
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      АНТИЧНАЯ КАРТИНА
     
      Славно жить в Гиперборее,
      Где родился Аполлон,
      Там в лесу гуляют феи,
      Дует ветер аквилон.
     
      Спит на шее у коровы
      Колокольчик тишины,
      Нити мыслей так суровы,
      Так незримы и нежны.
     
      Толстоногую пастушку
      Уложил в траву Сатир.
      Как ребенок погремушку,
      Он за грудь ее схватил.
     
      А в груди гремит осколок
      Темно-красного стекла.
      А вблизи дымит поселок,
      Ест теленка из котла.
     
      Земляничная рассада
      У Сатира в бороде,
      И в глазах не видно взгляда,
      Он — никто, и он — нигде.
     
      Он извилистой рукою
      Раздвигает юбок стружки,
      Пустотою плутовскою
      Развлекая плоть пастушки.
     
      А она пылает чудно
      Телом, выполненным складно.
      Все творится обоюдно,  —
      То им жарко, то прохладно.
     
      А корова золотая
      Разрывает паутину,
      Колокольчиком болтая,
      Чтоб озвучить всю картину.
     
      1973
     
      Советская поэзия. В 2-х томах.
      Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
      Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
      Москва: Художественная литература, 1977.
     
     
      БЕТАНИ
     
      Памяти Георгия Леонидзе
     
      В ту ночь взошло двенадцать лун
      Над ослепительной Бетани,
      И раздавалось пенье струн,
      И ветра слышалось топтанье.
     
      Горы немыслимый излом
      Напоминал ограды ада,
      Когда сидели за столом
      Лицом в окно. Текла прохлада
     
      С небес на ветви и с ветвей
      На скулы, волосы и плечи,
      Питая нежностью своей
      И бег кровей, и рокот речи.
     
      Шарманка завелась в саду,
      В старинном каменном предместье.
      Когда еще сюда приду
      И что найду на этом месте?
     
      Чудесна бытности длина,
      Блаженна тяжкая корзина.
      А над Бетани ночь темна,
      Как рот поющего грузина.
     
      Так в шестьдесят втором году
      Виднелся мир однажды летом.
      Когда еще сюда приду?
      И что найду на месте этом?
     
      1965
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      «В серебряном столбе…»
     
      В серебряном столбе
      Рождественского снега
      Отправимся к себе
      На поиски ночлега,
     
      Носком одной ноги
      Толкнем другую в пятку
      И снимем сапоги,
      Не повредив заплатку.
     
      В кофейнике шурша,
      Гадательный напиток
      Напомнит, что душа -
      Не мера, а избыток
     
      И что талант — не смесь
      Всего, что любят люди,
      А худшее, что есть,
      И лучшее, что будет.
      1970
     
      Советская поэзия. В 2-х томах.
      Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
      Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
      Москва: Художественная литература, 1977.
     
     
      ЗИМНЕЕ
     
      Зима! С морозом, с белым снегом,
      Уже во множестве — снега!
      Так борщ приходит с белым хлебом
      В страну, разбившую врага.
     
      У леденеющих березок
      Вдали душа звонком звенит.
      И мира собственный набросок
      В рисунке детском знаменит.
     
      А в нем — ни скуки, ни унынья,
      Прогулки утренний кусок,
      В нем по заснеженной равнине
      Летит с мороженым возок,
     
      Дымится остренькая крыша,
      Мелькает остренький забор,
      И кто-то, ведрами колыша,
      Идет на остренький бугор.
     
      Ему носатая колонка,
      Должно быть, светит на бугре,
      И по велению ребенка
      Ему — дорога в серебре.
     
      1962
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      ВЕРХНИЙ СВЕТ
     
      Ни свет, ни темень. Пять утра.
      Тумана вешняя сгущенка.
      И воздух нежен, как печенка
      Оленя, снятого с костра.
     
      Волнисты окуни в пруду,
      Откуда пение всплывает…
      И кто-то звездышко свивает  —
      Жилье, подобное гнезду.
     
      Наверно, ласточка. Кому
      Еще понравится такое  —
      Тащить в предутреннем покое
      Звезду, чтоб жить в своем дому?
     
      От неба — к древу на земле
      Она в огромной бьется клетке
      И то о небо, то о ветки
      Плашмя толкается во мгле.
     
      Так пусть удача светит ей,
      Душе, опрятной, как растенье.
      Свети! На третье воскресенье
      Забрезжат крылья у детей,
     
      Носатых, пахнущих песком,
      Дождем, любовью — со снежинку.
      Пускай поющую пружинку
      Судьба не повредит ни в ком!
     
      От неба к древу — алый след,
      Жилье готово и пригодно
      Для детства. И заре угодно
      Зажечь над жизнью верхний свет!
     
      1964
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      Сестре
     
      Это вьюги хрустящий калач
      Тычет в окна рогулькой душистой.
      Это ночью какой-то силач,
      Дух, вместилище силы нечистой,
      Одиночка, объятый тоской
      Неудач, неуступок и пьянства,
      Надавил на железку рукой,
      Сокращая пружину пространства.
     
      А до этого, мой соловей,
      Параллельная духа и крови,
      Между лампой твоей и моей  —
      Позвонки обмороженных кровель,
      Океаны железа и льда
      Над жильем, гастрономом и залом,
      Города, города, города,
      Восемьсот километров по шпалам.
      Восемьсот километров кустов,
      Неживых от рождественской бури.
      Восемьсот до Софийских крестов
      И кирилловской ляпис-лазури.
     
      Это — ближе окна и дверей.
      Это — рядом, как в небе светила.
      Погаси свою лампу скорей,
      Чтоб она мне в лицо не светила.
      Под одним одеялом лежать
      В этом запахе елки и теста!
      И, пока не поставят на место,
      Будем детство свое продолжать.
     
      1966
     
      Юнна Мориц. Лоза.
      Книга стихов 1962–1969.
      Москва: Советский писатель, 1970.
     
     
      «Есть беспощадное условье…»
     
      Есть беспощадное условье
      Для всех небес, для всех лесов:
      Лицо — не птичье, не воловье,
      А отклик на далекий зов,
      Прорыв путями потайными
      Сквозь безымянность, забытье,
      Возврат дыхания на имя,
      На собственное, на свое.
      Из безымянности туманной
      Нас к жизни вызвал сильный свет.
      И отклик, отклик постоянный  —
      Вот что такое наш портрет!
     
      1978
     
     
     
      ЭЛЕГИЯ
     
      Хотелось бы остаток лет
      Прожить вдали от пошлых бед,
      И людоедских процветаний,
      И от художественных скук
      В малине круговых порук,
      В притоне творческих братаний
      На политических пирах,
      Где только выгода и страх
      Толкают судеб вагонетки…
      Дай бог, от этого вдали
      Прожить хоть на краю земли,
      Бросая в океан любви
      Свои последние монетки.
     
      1997
     
     
     
      «Меня от сливок общества тошнит!..»
     
      Меня от сливок общества тошнит!..
      В особенности — от культурных сливок,
      От сливок, взбитых сливками культуры
      Для сливок общества.
      Не тот обмен веществ,
      Недостает какого-то фермента,
      Чтоб насладиться и переварить
      Такое замечательное блюдо
      Могла и я — как лучшие умы.
      Сырую рыбу ела на Ямале,
      Сырой картофель на осеннем поле,
      Крапивный суп и щи из топора
      В подвале на Урале.
      Хлеб с горчицей,
      Паслён и брюкву, ела промокашку,
      И терпкие зелененькие сливки,
      И яблочки, промерзшие в лесу,  —
      И хоть бы что!..
      А тут, когда настало
      Такое удивительное время
      И все, что хочешь, всюду продается  —
      Моря и горы, реки и леса,
      Лицо, одежда, небеса, продукты,
      Включая сливки общества,  — тошнит
      Меня как раз от этих самых сливок,
      Чудесно взбитых…
      Да и то сказать,
      От тошноты прекрасней всех мелисса.
     
      1998
     
     
     
      ЛЮБЕЗНЫЙ ФИЛОФЕЙ
     
      Любезный Филофей! Твоя теперь я бабка,
      С тобою говорю о сухости в штанах,
      Поскольку есть места, где очень сердцу зябко,
      И там оно дрожит, как на ветру монах.
      Три годика тебе, а мне — седьмой десяток,
      Ты — крошечный блондин, а я — большой седин.
      Все пишут для тебя про кур и поросяток,
      Которых иногда мы все-таки едим…
      Ты прибыл в хищный мир, скуластый мой кочевник,
      И святость хищных книг завьет тебя в обман,
      Как завивает в сон ягненка у харчевни
      Струистый жар, и дым, и вид на океан.
      Но ты, любимец фей, не вздумай лезть в повозку,
      Где дремлет вкусный скот! И вкусным быть не смей!
      …Лазурь — в твоем глазу, похожем на стрекозку.
      И фейский твой язык — законный мой трофей.
     
      1998
     
     
     
      ТРАНС-МЕТА-КЛАДБИЩЕ
     
      Искусство провалилось в протокол,
      В свидетельства об окончанье школ.
      На фабрике транс-мета-херо-мантий
      Убор вам с кисточкой сошьют для головы
      И всю трансмантию, чтоб в метастойле вы
      Уж не нуждались ни в каком таланте.
      Привлечь вниманье легче, чем отвлечь,
      Когда исчезнуть надо и залечь
      На дно, чтоб не попасть в транс-мета-стадо,
      Которому транс-мета-пастухи
      Клеймят бока, лопатки, область требухи  —
      И даже яйца, заходя с транс-мета-зада.
      Чудесно к этому привык транс-мета-бык,
      И транскозел чудесно к этому привык,
      И трансбаран, и метакурица… Привычка  —
      Замена счастию и свыше нам дана,
      Ее лобзанья слаще меда и вина.
      Транс-мета-кладбище, транс-мета-имена,
      В транс-мета-гробиках
      Транс-мета-перекличка.
     
      1996
     
     
     
      «Небо стальное…»
     
      Небо стальное
      В городе зимнем
      Пахнет снегами.
      Все остальное
      Пахнет бензином
      И сапогами.
      Носится мята
      Во рту для общенья.
      В моде текстильной
      Рифма изъята
      Из обращенья  —
      Стала нестильной.
      В этом проеме
      Я выступаю
      С аккордеоном.
      Песенки кроме,
      Вся утопаю
      В горько-соленом.
     
      1998
     
     
     
      ТРЕПЕТНЫЙ ОТБРОС
     
      В подъезде, где огромны зеркала,
      Лежит на лестнице один живой цветок,
      И в каждом из зеркал белым-бела
      Его тоска предсмертная. глоток
      Воды не подадут ему… Когда б
      Он лаял, выл, мяукал и скулил,
      На брюхе ползал, был владельцем лап,
      Хвоста, ушей,  — ему б воды налил
      Какой-нибудь жилец по доброте
      Иль по привычке к жалости. но тут
      Совсем другое дело: в животе
      Цветку отказано, и ноги не растут,
      И не рыдает золотистый глаз
      В семерке белоснежных лепестков.
      Воды бутылку я куплю сейчас  —
      И ты найдешь в ней океан глотков,
      И в ней спасешься… Всем послав привет,
      Со мной в обнимку выйдешь на мороз.
      Четыре дня и миллионы лет
      Мы будем вместе, трепетный отброс!..
     
      1998
     
     
     
      «Даты сражений, побед, поражений, имена полководцев….»
     
      Даты сражений, побед, поражений, имена полководцев,
      Названия мест, городов и рек, где все это было,  —
      Ничего я не помню, в каком-то бездонном колодце
      Память моя на такие вещи растворилась, как мыло.
      Численность армий, количество жен и трахнутых мальчиков,
      Имена перевалов горных и перешейков,
      Вооружений качество, драгоценностей, срубленных с шеек и пальчиков
      Цариц и рабынь из гаремов царей, королей и шейхов,
      Механизмы интриг, шпионства, железных масок и каменных,
      Казней и козней, предательства и фаворитства  —
      Это мы проходили!.. Шпаргалки, отметки, экзамены,
      Знала я назубок и в лицо эти крепости, хитрости, лица…
      Но, выходя на улицу, где сирень цвела и черемуха,
      Все забывала начисто: полководца и войско в панике,
      Имена короля, кардинала, роль влиятельной сучки и конюха,  —
      Особенно даты… Нет у меня сексуальной памяти.
     
      1998
     
     
     
      «Он любил ее, как берег любит волны….»
     
      Он любил ее, как берег любит волны,
      Любит волны с кораблями, с якорями
      В жизни той, где бессловесны и безмолвны
      Драмы странников, расшатанных морями.
      Серебрились на волнах ее картины,
      Проплывали перед ним, качаясь в пене,
      Чьи божественные брызги обратимы
      В миф, использующий волны, как ступени…
      А дописывает мелкие детали
      Подмастерье под навесом корифея,
      Волоски, соски и профиль для медали  —
      Это всё уже подробности трофея.
     
      1998
     
     
     
      «Подумаешь, повесился!.. Ха-ха…»
     
      Подумаешь, повесился!.. Ха-ха.
      Его проблемы. психов тут навалом.
      Несчастны только те, чьи потроха
      Отравлены тоской по идеалам,  —
      Да ну их к черту, пусть они висят,
      Включают газ — и головой в духовку.
      Могли бы кур держать и поросят,
      Держать могли бы речь, держать винтовку,
      Держать конюшню, баню, скипидар,
      Грузовичок, прогулочную группу,
      Себя в руках держать, держать удар
      И светлый путь за травкой в гваделупу,
      Так нет же — путь свой держат в самый гроб…
      И хлад вселенский держит чью-то душу,
      Которая ладонью держит лоб,
      Рисуя песню кисточкой и тушью.
     
      1997
     
     
     
      «Книжным базаром иду, полон базар сочинений….»
     
      Видно, такой уж народ: все нападают на дверь!
      Если кто-либо где неладное что-то приметит,
      Сразу набросится: "Дверь, в этом виновница — ты!"
      Катулл
     
      Книжным базаром иду, полон базар сочинений,
      Дивные опыты в них писаны жаром светил,
      Знающих, как восприять из мухомора и мака
      Сильные соки чудес, чтобы звездело везде…
      Ёноша с девой, деля это звезденье мираклей,
      Видят иные миры, и весьма развиваются там,
      И достигают всего, и потом ничего им не надо,
      Кроме грибов, спорыньи, мака — и вроде того…
      Плавая в этих мирах, где расцветают прозренья,
      Когда мухоморы и мак преображают мозги,
      Юноша с девой ведут образ возвышенной жизни,
      Не унижая любовь гадким соитья трудом.
      Главное — не доводить это прекрасное дело
      До возлежанья в гробу, в тапочках белых, в цветах.
      Ёноша ноет: "А как?!" "а так,  — я ему отвечаю,  —
      Лечит в тибете монах розгами этот недуг".
      Ёношу ломка гвоздит, он уж на розги согласен,
      Ищет монаха, тибет, что-то несет продавать
      И покупает в кафе шарик себе героина,
      Чтоб до тибета дойти, с розгой монаха найти.
      Дверь виновата во всем!.. Полон базар сочинений,
      Дивные опыты в них — мак, мухомор, спорынья,
      Славный такой агитпроп психоделических штудий,
      Гумтехнологий сквозняк… дверь виновата во всем!
     
      1998
     
     
     
      КАМЕЯ НА КОРАЛЛЕ
     
      О славном юноше с лицом порочной девы,
      С проклятым гением в подвальчике ума,
      С улыбкой дивной палача и королевы,
      С пыланьем тьмы, где всех тщеславий закрома,  —
      О нем ли разве не играют здесь на струнах,
      На звонких нервах героинческих чудес,
      На длинных дудочках галлюцинаций лунных,
      Где вьются прелести воздушные телес,
      Где в сиракузах из ручья растет папирус,
      Осоки брат, с насквозь светящейся листвой?…
      О славном юноше, о том, чтоб он не вырос
      Из тела нежного с кудрявой головой,
      Чтоб не утратил этой плавности змеиной,
      Звериной грации… ужели не о нем,
      Не о себе ли, посох, двигаясь долиной,
      Ты сам с собою говоришь, цветя огнем?
     
      1998
     
     
     
      К АНТОЛОГИИ "СТРОФЫ ВЕКА"
     
      За что любил поэт твардовский
      Поэта маршака,
      Чью тень пинают отморозки,
      Живя на шармака?…
      За кислородный образ речи,
      За слог без бигудей,
      За мыслей некоторых свечи
      В молельне за людей.
      Я помню, как все это было,
      Как плавал дыма шар,
      Как нежно саша самуила
      Любил за божий дар!..
      За что не любят прохиндеи
      Поэта маршака?
      За то, что, много чем владея,
      Не жил на шармака,
      А если написал похвально
      Про их же дребездень,
      Так, значит, схвачен был нахально
      За глотку в этот день  —
      И мыло долго руки мыло
      Поэта маршака,
      О чем я запись сохранила
      И группу лиц (перо, чернила)
      На листьях дневника.
     
      1998
     
     
     
      ПЕЙЗАЖ
     
      Немного соуса, бобов и базилика,
      Овечий сыр, бутылка пыльная вина.
      Убитый спит лицом в траву. Одна улика
      Над ним летает и со всех сторон видна,  —
      В ее глазах, в зеркальных крылышках бесстрастных
      Текут наплывы отражений, маски слов,
      С лица слетающих за миг до капель красных,
      До черных солнц на тверди вечных снов.
      Одна и та ж воздухоплавает стрекозка,
      Убитый в ней с убийцей совмещен  —
      Как пламя с ямкой тающего воска
      Во мраке, вход в который воспрещен.
      Листва олив переливается на склоне
      В текучих сумерках божественной поры.
      От александра македонского зловонье
      Идет, развешивая трупы как шары.
     
      1993
     
     
     
      ГИМН
     
      Да здравствуют бандиты, разбойники и воры,
      Их личности отдельные, а также коллектив!
      Они спасут отчизну и все ее просторы,
      Своим авторитетом раздоры прекратив.
      И наведут порядок, и сдвинут с места горы,
      Артистов с мордоделами вокруг себя сплотив,
      Чудесные бандиты, разбойники и воры,
      Их личности отдельные, а также коллектив.
      Скорее бы, скорей бы начать переговоры,
      Чтоб нас не покидали, себя озолотив,
      Любимые, чудесные, прелестные, известные,
      Великие, могучие, певучие, живучие,
      Прекрасные бандиты, разбойники и воры,
      Их личности отдельные, а также коллектив!
      Мы памятник поставим Неизвестному Бандиту,
      И памятник поставим Известному Бандиту,
      И памятник поставим Чудесному Бандиту,
      Летящему, стоящему, сидящему, блестящему,
      Идущему, плывущему, гребущему Бандиту,
      На прежнее на место с восторгом возвратив
      Их личности отдельные, а также коллектив!
      И памятник поставим Гениальному Бандиту,
      Сияющему вечно, Идеальному Бандиту,
      Бандитскому Высочеству, Бандитскому Сиятельству,
      Его Бандитской Светлости, Его Бандитской Мудрости,
      Родному, дорогому Бандиту Всех Бандитов  —
      За то, что нас не бросил, совсем осиротив,
      А также не покинул, себя озолотив.
      Да здравствуют бандиты, разбойники и воры,
      Заслуженно-народные, природно-благородные,
      Их личности отдельные, а также коллектив!
     
      1997
     
     
     
      MODUS VIVENDI
     
      Изменился климат, вымерли подчистую
      Мамонты, динозавры — и что?… А то,
      Что, сидя на рельсах задницей и протестуя,
      Вы прогрессу мешаете, граждане, как никто.
      Изменился климат, вымерли птеродактили
      По закону природы, не громя никакой режим,
      Никому не хамя: "Катитесь к такой-то матери,
      А мы на рельсах пока полежим".
      Нехорошее дело — умственная отсталость,
      В стране изменился климат, надо же понимать,
      Что вымерли динозавры и мамонтов не осталось,
      Зато с каким уважением будут их вспоминать.
      Климат когда меняется, лучше быть насекомым,
      Также вполне прекрасно всем превратиться в змей,
      Не хулиганьте, граждане, дайте пройти вагонам,
      Ведите себя, как мамонты,  — будет и вам музей!..
     
      1997
     
     
     
      «Балет — искусство поз….»
     
      Балет — искусство поз,
      Поэзия — иное…
      На улице — мороз,
      И мой сурок со мною.
      В Европе расцвела
      Магнолия и пахнет,
      В России — снег и мгла,
      И колокол распахнут.
      Копаясь, как в добре,
      В помойном баке с пищей,
      Лохматый том Рабле
      Выуживает нищий
      И, подмигнув — кому?  —
      Находку из помойки
      Кладет себе в суму,
      Где много птицы-тройки.
      Багаж его дорос
      До знанья тех предметов,
      Что ставят под вопрос
      Всю Фабрику ответов,
      А Фабрика поет
      И пляшет под фанеру,
      И дуракам дает
      Поцеловать Химеру!..
     
      1998
     
     
     
      «Камена прекрасная крутит романы…»
     
      Камена прекрасная крутит романы
      И выскочек бесит, как сок белены.
      Тщеславные юноши с нею жеманны,
      Завидуют славе и славой больны.
      Они сочетаются с нею на фото,
      Строчат дневники, а поздней — мемуар.
      Она выдает им себя за кого-то,
      Кто — мрамор и юмор, Хайям и Омар.
      Стройна и легка, словно гибкая ветка,
      Листвясь над пирушкой во время чумы,
      Она предсказует им зорко и едко
      Их жадную взятость у ней же взаймы.
      Играть они примутся в жадные игры,
      Оттачивать стиль и лавруху жевать.
      Как много руна золотого настригли
      С охотницы этой над Данте дремать!
      Но ей не потребно столь потное дело,
      Как лавры жевать и оттачивать стиль…
      Ей ведома страшная тайна предела,
      Где высший порядок — музейная пыль.
     
      1998
     
     
     
      «Тут всех на старость повело строчить донос…»
     
      Тут всех на старость повело строчить донос:
      Не той красы у ней власы, коленки, нос,
      А также зубы,  — и пора ей в гроб со сцены.
      Да что вы знаете о прелестях ее,
      О тайных силах, презирающих нытье
      И вашу книгу жалоб?… Драгоценны
      Ее мгновенья, а тем более — года!
      О старости, возлюбленной — о да!  —
      О ней, красавице, я говорю, играя
      С ее подругами — со стайкою камен,
      И в нежный возраст их впадаю без подмен,
      Как та река, что в край течет из края…
     
      1998
     
     
     
      «Дивный какой я зверь — …»
     
      Дивный какой я зверь  —
      Весь в золотом руне.
      Шкура моя в цене  —
      Завтра, вчера, теперь!..
      Мимо идут потомки
      В шапках, сделанных из меня.
      Их красотки стройны и тонки
      В шубах, сделанных из меня.
      …Снег на исходе дня
      Делается небесней.
      Кто-то промчался с песней,
      Сделанной из меня.
     
      1998
     
     
     
      «А я, с каменами гуляя чаще многих…»
     
      А я, с каменами гуляя чаще многих,
      Не удивляюсь, что у них извечно в носке
      Одни и те же платья и прически,
      Божественно простые, как листва,
      Не знающая моды и фасона,
      Как свет, в листве скользящий невесомо…
      И не способны эти божества
      Нуждаться вовсе в новизне наряда
      И стрижки, за собой следить как надо
      Для взятья там чего-нибудь еще  —
      Зачем?  — всего достаточно каменам,
      Они в сандалиях, они в обыкновенном,
      Они над бездной подставляют мне плечо.
     
      1998
     
     
     
      «Великих нынче — словно блох в ночлежке…»
     
      Великих нынче — словно блох в ночлежке,
      Куда ни плюнь — великий человек,
      Есть семьи, где по пять великих членов,
      Великие младенцы там пищат,
      Великие к ним ходят почтальоны,
      Великие приносят телеграммы,
      Великие им письма от великих.
      Какое счастье — быть не в их числе!..
      Быть невеликим в невеликом доме,
      В семействе невеликих человечков,
      С любовью — не крупнее земляники,
      С букетом мелких полевых цветов,
      С малюсенькой звездой в окне вечернем,  —
      Я в данный миг подмигиваю ей,
      Насвистывая песенку-малютку.
     
      1997
     
     
     
      БРОДЯЧИЙ МОТИВ
     
      Игра не стоит погребальных свеч.
      Едва успеешь в гроб глазурный лечь,  —
      Уж тут как тут вовсю идет примерка
      Твоей судьбы на каждое бревно,
      Которое само себе равно,
      И твой покрой на нем глядится мелко.
      Ты — ватник, фрак, охапка барахла,
      Тебя напялить может хоть метла,
      Чтоб небеса мести на том участке,
      Где огурцы искусства таковы,
      Что желтизна их клянчит синевы
      Для полученья огуречной краски.
      Ты пущен с молотка, о том и речь.
      Игра не стоит погребальных свеч,
      И суеты вокруг себя, и спешки
      На торжества посмертные свои,
      На те концерты "пушкинской струи",
      Где ложь воспоминаний — хуже слежки.
      Кто виноват?… Что делать?… Против лома
      Приема нет и в штате Оклахома.
      Тебя за ручку тащат школяры,
      Футболят, на тебе съезжают с горки…
      Прощай! забвенье лучше и задворки,
      И уличная песня для дыры.
     
      1998
     
     
     
      «Верба милая, серебряный пушок…»
     
      Верба милая, серебряный пушок,
      Прутья розовые, снежная весна.
      Снегом пенится метель на посошок,
      Все дороги завалила белизна,
      И над нею только головы плывут,
      Только головы и лица ходоков,
      Серебристого дыханья вербный прут
      Разрастается кустами облаков.
      И несут они детей над головой,
      Дети старше их намного, и о том  —
      Свет, искрящийся в лавине снеговой,
      Свет, играющий серебряным прутом.
     
      1998
     
     
     
      «Шестое апреля, восемь утра, снегопад…»
     
      Шестое апреля, восемь утра, снегопад,
      Звонят из Европы, там расцвела магнолия,
      Слышу, как раздается ее аромат
      По телефону, по всем проводам, тем более  —
      Изо всех углов, рукавов, стаканов, труб…
      —  Володя!  — кричу я в трубку, задыхаясь в своей Монголии
      От астмы, от этого запаха, который, как ледоруб,
      Сломал кору, под которой — моя мечта о магнолии,
      Об окнах не в грязный мрак, а в цветущий куст,
      О жизни, где воздух не делает губы синими.
      —  Юнна!.. здесь так прекрасно! зачем тебе тот Прокруст?!
      И я ему отвечаю, что все это — хруст на линии…
     
      1998
     
     
     
      БАБОЧКА
     
      Когда за ручку мать меня вела,
      На красоту ее оглядывалась улица.
      Когда за ручку вел меня отец,
      Всегда он музыку насвистывал чудесную.
      Теперь их тайна смерти обняла.
      И бабочка, влетевшая ко мне
      В такой холодный, снегопадный день,
      Она — от них, с любовью и надеждой,
      С распахнутыми крыльями картины,
      Где сам Господь водил рукой ребенка.
     
      1997
     
     
     
      «В каждой капле Жизни…»
     
      В каждой капле Жизни
      Смерть растворена,
      Тайны глубина  —
      Разве не она?…
      В каждом из Мгновений
      Есть ее волна,
      Та волна — времен полна,
      Шелестит она…
      В каждой мысли беглой
      Что-то есть о ней  —
      То ли прелесть кратких дней,
      То ли дрожь огней…
      И в любом цветке
      Есть ее цветок.
      Ее розам безразлично  —
      Куст или платок.
     
      1998
     
     
     
      УЛЫБКА ВИЗБОРА
     
      Юру Визбора кормила я борщом,
      Даже водки с ним я выпила глоток.
      Он принес мне сочиненье под плащом,
      А за окнами висел дождя поток.
      Юра Визбор улыбался, как в лесу,
      Как шиповник в розоватых облачках,
      И какую-то чудесную росу,
      Улыбаясь, он раскачивал в зрачках.
      "Ни о чем я не жалею, ни о чем!.."  —
      Пел воробышек парижский… на вокзал
      Юра Визбор уходил, и вдруг лучом
      Стал в дверях и, улыбаясь, мне сказал.
      —  Не увидимся мы больше на земле.
      Обещаю отлететь навеселе.
      Жизнь прекрасна, страшновато умирать.
      —  Что ты, Юра?!.
      —  Не хочу тебе я врать.
      И ушел он, напевая сё да то
      И насвистывая "Порги и Бесс"…
      Так теперь не улыбается никто.
      Это был особый случай, дар небес.
     
      1998
     
     
     
      «Люблю козу в начале мая…»
     
      Люблю козу в начале мая,
      Скакать по лугу с ней люблю.
      Зимою, выйдя из трамвая,
      Я с нею бабочек ловлю.
      Вчера мы шляпку ей купили,
      Сережки с камнем бирюза,
      Очки от солнца и от пыли
      И майку с надписью КОЗА.
      Пришлось проделать в шляпе дырки,
      Проделать дырки для рогов,
      И с курагой мы съели в цирке
      Четыре пары пирогов.
      Теперь лежу я на диване,
      Ушами весело машу,
      Коза играет на баяне,
      А я стихи для вас пишу…
     
      1997
     
     
     
      ТЕЛЕЖКА С ЦВЕТАМИ
     
      В той провинции, где горное эхо
      Повторяло игру на тамтаме,
      Там тележка по улице ехала,
      Ехала тележка с цветами.
      А в то лето нам выпала решка,
      Были мы влюблены и летали
      Над землею, где ехала тележка,
      Ехала тележка с цветами,
      С белой сиренью, жасмином,
      А мимо — тележка с рыбкой…
      Клин вышибают клином,
      Мы расстались легко, с улыбкой.
      Но там, где ведется слежка
      За тележками, полными слез,
      Долго-долго еще ехала тележка,
      Развозящая по коже мороз.
      Я колеса ей сдобрила смазкой,
      Чтоб не ныли средь ночной темноты,
      И расписала белый лист черной краской,
      Оставляя только белые цветы.
     
      1997
     
     
     
      «Как чудесно ты пахнешь, мой милый…»
     
      Как чудесно ты пахнешь, мой милый,
      Драгоценный, единственный мой,  —
      Пахнешь юностью, яблоней, силой
      Океана, рожденного тьмой.
      В данный миг я держу в своих лапах
      Кисти мокрые, полные глаз,
      И портретом становится запах,
      На холсте вспоминающий нас.
      Там свиваются розы, улитки,
      Волноликие трубки осок.
      Мы с тобой не исчезнем, как в слитке
      Золотой исчезает песок.
      Наша боль умирает последней,
      Не надежда, а именно боль  —
      Эта сила не может быть средней,
      Потому что разлука — под ноль,
      Но за ней, средь небесных подпалин
      Что-то есть, несомненно, для нас…
      Как чудесно ты пахнешь, мой парень,  —
      Жизнью, парень, ты пахнешь сейчас.
     
      1997
     
     
     
      ЗАПИСКА
     
      Положи меня в карман,
      Я не так уж велика.
      У тебя в кармане буду
      Пусть я крошкой табака.
      Мы увидим столько стран,
      Сколько видят облака.
      Ты корми меня в кармане,
      Как любимого зверька.
      Брак небесный — не роман
      Для печатного станка.
      Ты найдешь меня в кармане
      Даже там, где спят века.
     
      1997
     
     
     
      КОНЦЕРТИНА
     
      Я нарисую тебе на память картину  —
      Окурком, свекольным соком, кофейной гущей.
      На той картине, держа гармошечку, концертину,
      Ты будешь играть и петь о волне бегущей.
      Двумя руками сжимая-растягивая зигзаги,
      Где язычки металла — источник музык,
      Ты улыбнись мне!.. В одном от картины шаге
      Я затаилась, и лиственный глаз мой узок.
      Там будут вокруг тебя синева и зелень,
      Ткань золотая пляжей, закат над морем.
      И так хорошо мы с тобою судьбу разделим,
      Что красить разлуку не станешь ты черным горем,
      А в этой картине, написанной чем попало,
      Ты будешь сидеть на воздухе с концертиной
      И видеть, что тень моя на тебя упала,
      Как тень любви, стоящей перед картиной.
     
      1997
     
     
     
      «На солнце у древних развалин…»
     
      На солнце у древних развалин
      Сижу я, зажмурясь, как кошка.
      Идет древнегреческий парень,
      Его бесподобна обложка.
      Кончается улица морем,
      На рейде качаются бриги…
      Папирус в ручье за подворьем
      Так светится в солнечной книге!
      Я странствую, я процветаю,
      Натуру пишу на продажу,
      Я людям на счастье гадаю,
      Сдувая отчаянья сажу.
      Кочую, но всюду я — дома,
      И мне улыбаются, словно
      Я каждой собаке знакома
      И жителям всем поголовно.
      Была я грешна, потакая
      Неблагодарности черной.
      Теперь я совсем не такая,
      Судьба моя стала просторной,
      Она благодарна отрыву
      От неблагодарного множества,
      Где хочет волшебную рыбу
      Иметь на посылках ничтожество.
     
      1998
     
     
     
      «Выходит овен за калитку…»
     
      Выходит овен за калитку,
      Пасется беленький в траве,
      Как будто дергают за нитку,
      Привязанную к голове.
      За нитку голода в спектакле
      Марионетку теребя,
      Себя скрывающий — не так ли
      Все время дергает тебя?…
      К зеленой пище белый овен
      Склоняется сто тысяч раз,
      И в ритме жертвы безусловен
      Его печалью пьяный глаз.
     
      1998
     
     
     
      КРОЛИК
     
      Кто не имеет ничего,
      Тот все-таки имеет нечто,
      Чего никак иметь не может
      Тот, кто уже имеет всё…
      Имея всё, никак нельзя
      Иметь отсутствие всего,
      Что жить мешает налегке
      И быть любимым не за то, что  —
      Увы!  — умеешь всё иметь.
      Умеющие всё иметь,
      Имеющие всё уметь,
      Уж никогда не поимеют,
      Не поумеют никогда
      Поимку кролика, чьи лапки
      Нам постоянно разгребают
      Холмы и холмики сокровищ,
      Которых я не назову,
      Чтоб те, кто всё уже имеет,
      Не оторвали эти лапки
      От кролика, от нас с тобою,
      Кто не имеет ничего
      Такого, то есть барахла,
      Которое имеют все,
      Кто здесь уже имеет всё  —
      Всё, кроме Кролика Сокровищ.
     
      1998
     
     
     
      «Так много дней…»
     
      Так много дней
      Среди теней
      Нездешней белизны,
      Среди огней,
      Где всех бедней
      Старьевщик новизны,
      Что по утрам,
      По вечерам,
      Как ветер по дворам,
      Поет в проем:
      "Старье берем!"  —
      И ловит новый хлам,
      И свой улов
      Поверх голов
      Перебирает там,
      Где вечно свежей новизной
      Нам остается лишь сквозной
      Мотив — тирим-пам-пам,
      Ля-ля, тирим-пам-пам!..
     
      1994
     
     
     
      «Проспи, проспи, художник…»
     
      Проспи, проспи, художник,
      Добычу и трофей!
      Иначе, мой Орфей,
      Ты будешь корифей.
      Проспи, проспи раздачу
      Лаврового листа,
      И бешенство скота,
      И первые места.
      Проспи трескучий бред
      Блистательных побед,
      Проспи свою могилу
      И в честь нее обед.
      Проспи, проспи, художник,
      Проспи, Шалтай-болтай,
      Проспи же все, что можно,
      И всюду опоздай!
      А катится клубком
      За лакомым куском
      Пусть тот, кто тем и славен,
      Что был с тобой знаком.
      Проспи, проспи знакомство
      Столь славное!.. Проспи.
      Пусть кот не спит ученый
      На той златой цепи.
     
      1998
     
     
     
      «Ночь на исходе лета…»
     
      Ночь на исходе лета,
      Щели забиты мраком,
      Дождь, как разболтанная карета,
      С грохотом катится по оврагам.
      Занавесила окна вода.
      В карете дышит, мерцая,
      Облаками закутанная звезда  —
      Не вижу ее лица я,  —
      Только биенье за толстой тьмой,
      Только ритм, остальное — мнимо.
      Так виднелась комета прошлой зимой  —
      Только при взгляде мимо,
      Когда в хрусталик вовлечена
      Вся книга небес текучих,
      Где дышит вести величина,
      Сжимаясь и разжимаясь в тучах.
      Только при взгляде мимо,
      И ты этот знаешь взгляд,
      Льнущий неодолимо
      К силам, простертым над.
     
      1996
     
     
     
      ПАМЯТИ РАИСЫ МАКСИМИЛИАНОВНЫ НЕМЧИНСКОЙ
     
      Малюсенькая воздушная акробатка
      Носила грим из японских глаз.
      Младенческая кроватка
      Была бы ей в самый раз.
     
      Пахло в ее цирковом вагончике
      Слонами, тиграми — кем хотите,
      И во весь подоконник светились флакончики
      С благовоньями Нефертити.
     
      Она работала кометой Галлея,
      То есть без лонжи — как все кометы,
      Полагая, что так она будет целее,
      Чем другие летающие предметы.
     
      На ней была серебристая маечка
      С молнией меж лопаток.
      Огромный атлет говорил ей: "Раечка,
      Моя девочка!.." Шел ей седьмой десяток.
     
      Малюсенькая воздушная акробатка
      Становилась к нему спиной,
      Он расстегивал молнию, тяжко и сладко
      Вздыхая, как слон надувной.
     
      Они шутили так весело, она шепелявила,
      Он блестки снимал у нее с переносицы.
      …Однажды ее на лету расплавило
      То, что легче всего на лету переносится.
     
      1996
     
     
     
      «Дрожащие губы…»
     
      Дрожащие губы
      И скрежет плаща  —
      Друг другу не любы
      Мы больше. Прощай!
     
      Огнем небосвода
      Изгублена нить.
      Такая свобода,
      Что хочется выть.
     
      Такое веселье,
      Что с пьяных колес,
      Как поезд в ущелье,
      Иду под откос.
     
      Такие поминки,
      Что, Боже ты мой,
      Как будто мы оба
      На снимке с каймой.
     
      Неправедно, парень,
      Ты делишь ломоть:
      Верни мою душу,
      Возьми мою плоть!
     
      1995
     
     
     
      АНТИЧНЫЙ КОТ
     
      Старинный стол, старинный стул,
      Старинные часы,
      Передо мной лежит Катулл
      Невиданной красы.
     
      Диван старинный у окна,
      Античный кот в усах,
      Висит античная луна
      В античных небесах.
     
      Кота старинные очки
      Сверкают на носу,
      Ему античные бычки
      В томате я несу,
     
      Картошка дышит стариной,
      Над ней старинный пар  —
      Такой вот ужин неземной
      Мне продал антиквар.
     
      Но говорю я: "Ах, ты черт!  —
      Античному коту.  —
      Опять на кухне кран течет
      И брызжет на плиту.
     
      Конечно, я — большой аскет,
      Но есть всему предел!
      Вот позову котов букет
      Я для старинных дел!"
     
      А кот античный говорит
      Мне в духе старины:
      "Пускай огнем оно горит,
      Уедем из страны!
     
      Дерьмом тут скоро будет течь
      Любой на свете кран,
      А на земле, о том и речь,
      Так много дивных стран!.."
     
      И, вспомнив, на каком пиру
      И кто тут правит бал,
      Старинный чемодан беру
      И кран — чтоб он пропал!!!
     
      "Холера!  — говорю коту.  —
      Хлеб захвати ржаной".
      "Валера!  — говорю.  — Катулл!
      Поехали со мной!"
     
      А он: "Совсем сошла с ума!
      Уедешь, а потом
      Стихи твои же задарма
      Воткнут в античный том.
     
      Уж я с других взираю сфер,
      А ты бери свое!"
      И так ведь задарма, Валер,
      Кругом — одно ворьё,
     
      Свинья под дубом вековым,
      Скоты! Да ну их на…
      Из лап их вырваться живым  —
      Вот счастье, старина!
     
      Жизнь драгоценная моя
      Дороже всех наград,
      Включая должность соловья
      На фабрике рулад.
     
      …Старинный снег, старинный лед,
      Старинный табачок.
      Уж мы пойдем, античный кот,
      В античный кабачок!
     
      1997
     
     
     
      ПОЛУЧЕНИЕ РИМА
     
      Волчица кормила младенцев, ее молоко
      Вхлёбывалось туда, где растет.
      После лактации ей становилось по-волчьи легко,
      Был язык, он вылизывал дочиста — и никаких нечистот,
      Пеленок, корыт, истерик… Нищета — это плод ума.
      На родину воплощений — путь один — через волчий голод.
      Когда они ее высосали и стали бегать вокруг холма,
      Один другого убил,  — Рим получился, город.
     
      1991
     
     
     
      «Столы съедая после пира…»
     
      Столы съедая после пира,
      Дружина жалуется богу,
      Что разбежалися рабы,  —
      Ни хлеба, ни вина, ни сыра,
      Морозец ногу бьет о ногу,
      Похмелье тяжко… Зов трубы
      Утробен, ратники угрюмы,
      На воеводу зубы точат
      И снегом кормят лошадей.
      А воевода полон думы,
      Она о том, что бог не хочет
      Закуску делать для людей.
     
      1993
     
     
     
      «Музыка, лунный свет…»
     
      Музыка, лунный свет,
      Море у стен…
      Некому слать привет  —
      Край опустел.
     
      Кладбищ цветут кусты.
      Где криминал?…
      Все времена чисты  —
      Как времена.
     
      Если остался здесь
      Кто-нибудь жив,  —
      Бабочкой стал он весь,
      Чист и нелжив.
     
      Крылья в златой пыльце,
      Лета слюда,
      Зверской мечты в лице
      Нету следа.
     
      Кто-то завел часы,
      По которым цветет лимон.
      Все времена чисты  —
      После времен.
     
     
     
      «Мою судьбу примерил кто-то…»
     
      Мою судьбу примерил кто-то,
      Она понравилась кому-то,
      Как шляпка или пиджачок,  —
      И в ней снимаются на фото,
      Моей суровой нитью круто
      Сюжеты шьют. Но я — молчок!..
     
      Бывало, в гибельные годы
      Весьма стучали эти гады
      На мой соленый язычок,
      Моей судьбой, моим уделом
      Страшили, занимаясь делом
      Пользительным. Но я — молчок…
     
      И мыслимо ли в светском лоске
      Таскать судьбы такой обноски,
      Когда ты весь — в лучах броня
      И свой же в доску меж певцами
      Побед, известных мертвецами
      Великими?… Но — чур меня!
     
      Но — чур меня, скажу я смело,
      Мне жить еще не надоело…
      Да пусть их вертится волчок
      По нити, по моей суровой,
      Пусть этой хвастают обновой,  —
      Старья не жаль мне!.. Я — молчок!
     
      За эту мудрость золотую
      Судьба мне розу золотую
      Немедля дарит — дивный знак
      Взаимности!.. Судьба-то в силе
      И любит, чтоб ее хвалили,
      Но я — молчок, я знаю — как!..
     
      1996
     
     
     
      ПУЩА-ВОДИЦА
     
      А в десять лет была я старше — и намного.
      Мне открывали страшные секреты,
      И я жила без матери в лесу,
      Была там пуща и была водица,
      Водица-пуща, гуща и берлога,
      И в той водице лунным пламенем согреты
      Русалки к мельничному плыли колесу,
      За ними пылью водяной вилась дорога,
      Дощатый мост скрипел и гнулся от кареты,
      А в той карете — черти ели колбасу.
      И клала голову ко мне на подоконник
      Траву жующая бессонная корова
      С рогами и со взором василиска,
      Хвостом обмахивая звезды за окном,
      Где было кладбище, и в нем — дитя-покойник,
      Поскольку наше поколенье нездорово
      И с детства к смерти подходило слишком близко,
      И даже в детстве — много ближе, чем потом.
      А я была намного старше в десять лет,
      Чем в шестьдесят, в сто шестьдесят, в шестьсот и дале,
      Уже тогда я знала все, что здесь случится,
      И весь клубок преображений, превращений
      Развернут был, мой предваряя след,
      Росла там пуща и плыла водица,
      Водица-пуща, рыба, зверь и птица,
      На тридцать коек — шестьдесят сандалий,
      И в дни довольно редких посещений
      Ко мне из деревянного трамвая,
      С платочком яблок, с легкостью от бога,
      Выпрыгивала мать, совсем малютка,
      Ее была я старше — и намного.
     
      1997
     
     
     
      ПЛАВАЮЩИЙ СЛЕД
     
      Вчера я пела в переходе
      И там картину продала
      Из песни, что поют в народе,
      Когда закусят удила.
     
      Ее купил моряк со шхуны,
      Приплывшей из далеких стран
      По воздуху, где множит луны
      В дрожащем зеркале туман.
     
      С картиной, купленной у песни,
      Он растворился, заплатив
      Улыбкой, что была — хоть тресни  —
      Такой же вечной, как мотив.
     
      И окончательная тайна
      С грехом, расплывчатым как тушь,
      Была всемирна и китайна
      В том переходе душ и стуж,
     
      Где остается плавать выдох  —
      Мотив воздушного следа,
      И подменяют вход и выход
      Друг друга в ритме нет и да.
     
      1997
     
     
     
      ЦВЕТНОЕ СТЕКЛО
     
      Развязывал ленточки, бантики,
      Шелковые шнурки,
      Веяли пылью антики
      Сандальи ее, чулки.
     
      Она трудилась на улице,
      Где ноги растут из глаз,
      Где нагло и сладко щурятся,
      Торгуя цветами ласк.
     
      Она торговала мелкими
      Цветами лугов, лесов,
      Но ласки не грезят мерками,
      Пригодными для весов.
     
      Букетики на завязке,
      Пьяные словно речь,
      Ландышевые ласки,
      Ласточки тайных встреч…
     
      Вся она легче пуха
      В памяти проплыла,
      Стекляшку вдевая в ухо,
      Кусочек цветной стекла,
     
      Цветочек стекла простого,
      Близкие лепестки,
      Близость того простора,
      Где звезды слезам близки.
     
      1997
     
     
     
     
      «Ты — девочка Господа Бога…»
     
      Ты — девочка Господа Бога,
      Ты — Господа Бога дитя,
      Ты — песня, дорога и ветер,
      И счастлива, только летя  —
      Как ветер, дорога и песня,
      Как песня и ветер дорог,
      Как песня дороги и ветра,
      Который в дорогах продрог.
     
      1997
     
     
     
     
      «И дорого счастье полета…»
     
      И дорого счастье полета,
      И незачем ветру-судьбе
      Доказывать с помощью фото,
      Что крылья твои при тебе,
      И солнца на них позолота,
      И ночи серебряный свет…
      И песни пронзительной нота  —
      Твой самый прекрасный портрет.
     
     
     
     
      «Ни пылинки с чужого стола…»
     
      Николаю Тихонову
     
      Ни пылинки с чужого стола,
      Ни слезинки с небес неродных
      Не хочу! Отвергаю дотла!
      И глядят на меня из угла
      Только души моих коренных
      Впечатлений, поступков и строк.
      А иначе — хоть крюк в потолок  —
      Я бы дня протянуть не смогла.
      Это с детства. Вошло с молоком
      И навеки, чтоб в горле стоять.
      Это вбито, как гвоздь молотком.
      Это всажено по рукоять.
      Это влито, как в море вода.
      Это вынут посмертно, когда
      Разлучатся душа и тетрадь.
      А пока полетаем, душа.
      Кто ты есть! Перламутровый хруст.
      Перекрестная песня чижа
      И щегла. Можжевеловый куст,
      Перетянутый красным жгутом,
      Чтоб не треснуть на сгибе в стволе,
      Вдох на этом и выдох на том
      Свете. Взлет на едином крыле,
      На единственном! Эта зима
      Мне отпущена вся, целиком,
      Мой период с моим ледником.
      Мой квартал между темных озер.
      Мой — в садовой ограде узор
      С черно-белым чугунным цветком.
      Мой — болотистый берег морской,
      Золотая балтийская соль,
      Огнестрельная схватка с тоской,
      Эта самая свежая боль,
      Пережитая чудом чума
      Оскуденья. И после всего  —
      Белоснежной свободы питье.
      О душа моя, видишь сама,
      Сколько надо иметь своего,
      Чтобы верить в наличье твое!
     
     
     
      «Великой нежностью апрель обременяет…»
     
      Великой нежностью апрель обременяет  —
      Не по утрам, когда он хладно чист,
      А днем, когда на бирюзу меняет
      Суровых дней лиловый аметист.
     
      И стеганку расстегиваю с горла,
      Откуда шелест первой пары крыл
      И водоплеск. И, булькая, поперло
      Все то, что лед на четверть года скрыл.
     
      Какое жженье в солнечном сплетенье,
      Где, изгоняя облак табака,
      Танцует куст египетской сирени,
      Сырой, как замша на носу щенка?
     
      Сообрази, дежурный доктор Горин,
      Такую смесь лекарственных корней,
      Чтоб каждый вдох и выдох не был болен
      Сиреневым удушьем этих дней.
     
      Иначе нежность, как воловья жила,
      В меня войдет, как в масло или в мыло,
      На ветер пустит нечто или душу,
      Меня опустит в море или в сушу.
     
     
     
      «Мне нравится зеленый биллиард…»
     
      Мне нравится зеленый биллиард  —
      В нем все сокращено на миллиард.
      Раскаты нумерованных шаров,
      Нахальства нулевые результаты  —
      В них подоплека солнечных миров
      Конкретна, как библейские цитаты.
      Очередной заканчивая кон,
      Шар за шаром из лузы вынимая,
      Прекрасный сформулировал закон
      Несчастный житель, доктор Роберт Майер![1]
      Он посягнул на вечность, как Содом!
      И тут же два жандарма краснорожих
      Свели беднягу в сумасшедший дом,
      Где впрыскивали керосин под кожу.
      Он повалился, как метеорит,
      Как раскаленный атмосферой камень,
      И с воплями: "Отечество горит!"  —
      Его гасила Пруссия плевками.[2]
      Мне нравится зеленый биллиард  —
      Он разнос собой напоминает,
      В нем все сокращено на миллиард,
      Но это, в общем, дела не меняет.
     
      1964
     
     
     
      «Не вспоминай меня. И не забудь…»
     
      Не вспоминай меня. И не забудь.
      Мы не расстались, мы растаяли с тобою,
      Мы глубоко влились в единый путь,
      Где след не оставляется стопою.
     
      На том пути любой преображен
      И в силах приподняться над сейчасом,
      Где здравый смысл иных мужей и жен
      Не сыт любовью, хлебом, жизнью, мясом,
     
      Не сыт весельем и печалью дней,
      Не сыт свободой, силою и славой.
      И вот, один другого голодней,
      Грызут науку сытости кровавой.
     
      А я сыта по горло всем, что есть,
      И голод мой не утолит добыча!
      Не возвращайся. Встретимся не здесь,
      А в голубом, воркуя и курлыча.
     
      Не вспоминай меня. И не забудь.
      Пускай как есть — не дальше и не ближе.
      Подольше не давай меня задуть
      И чаще снись — во сне я лучше вижу!
     
     
     
      «Запах пены морской и горящей листвы…»
     
      Запах пены морской и горящей листвы,
      И цыганские взоры ворон привокзальных.
      Это осень, мой друг! Это волны молвы
      О вещах шерстяных и простудах банальных.
     
      Кто зубами стучит в облака сентября,
      Кастаньетами клацает у колоколен?
      Это осень, мой друг! Это клюв журавля,
      Это звук сотрясаемых в яблоке зерен.
     
      Лишь бульварный фонарь в это время цветущ,
      На чугунных ветвях темноту освещая.
      Это осень, мой друг! Это свежая тушь
      Расползается, тщательно дни сокращая.
     
      Скоро все, что способно, покроется льдом,
      Синей толщей классической толстой обложки.
      Это осень, мой друг! Это мысли о том,
      Как поить стариков и младенцев из ложки.
     
      Как дрожать одному надо всеми людьми,
      Словно ивовый лист или кто его знает…
      Это осень, мой друг! Это слезы любви
      По всему, что без этой любви умирает.
     
     
     
      «Это вскоре участится…»
     
      Это вскоре участится
      И окончится на тризне:
      В каждом снеге есть частица
      Нашей памяти о жизни.
      В каждом ветре есть частица
      Нашей памяти о детстве,
      Где не съедена жар-птица
      Даже в дни народных бедствий.
      В каждом ливне есть частица
      Нашей памяти о тайнах,
      На которые польстится
      Только юность в днях бескрайних.
      И с которыми простится
      Только старость в смертном гипсе,
      Чтобы в плаванье пуститься
      На доске, скулящей в Стиксе.
      Братья, нечего кичиться,
      Кто талантом, кто красою:
      Это — малая частица
      Подорожника с росою,
      Одуванчика на луге,
      Где вот-вот гроза спустится.
      Наши малые заслуги  —
      Нашей памяти частица.
      И никак не откреститься  —
      Мир гораздо нас прекрасней!
      Вот лишь малая частица
      Правды, сжатой песней, басней.
     
     
     
      «Уеду, уеду, уеду…»
     
      Уеду, уеду, уеду
      В далекую южную степь,
      Где мчатся собаки по следу,
      Сплетенному в узкую цепь.
     
      Там хищные птицы кочуют,
      И зной не жалеет лица,
      И, запах собачий почуяв,
      Там заячьи рвутся сердца.
     
      Костры я раскладывать буду,
      Охотникам ужин варить,
      И я навсегда позабуду,
      Как надо с тобой говорить.
     
      Я буду усталая падать,
      Но слышать, что ветры гудят.
      Пусть небо, и горы, и пади
      Меня от тебя оградят!
     
      Я стану угадывать зверя
      По травам, растоптанным зло.
      Мне смелые люди доверят
      Однажды свое ремесло.
     
      И коршуна влажное тело
      Повиснет на ленте ремня.
      Уеду! Какое мне дело,
      Как ты проживешь без меня.
     
     
     
      СТО ФАНТАЗИЙ
     
      Я валяюсь на траве  —
      Сто фантазий в голове.
      Помечтай со мною вместе  —
      Будет их не сто, а двести.
     
      Я поймаю кашалота,
      Если выдержит крючок,
      Ты поймаешь бегемота,
      Если выдержит сачок.
     
      Кашалота — в банку с крышкой
      И шагаем налегке,
      Бегемот зажат под мышкой  —
      Хвост и уши — на песке.
     
      А вдогонку мчатся люди
      Из подъездов, из ворот:
      —  Это мамонт или пудель?
      —  Чистокровный бегемот!
     
      —  Гражданин, откуда родом
      Эта рыбка-живоглот?
      Что за странная порода?
      —  Чистокровный кашалот!
     
      Банку с этим кашалотом
      Я поставлю на окне.
      В гости с этим бегемотом
      Ты отправишься ко мне?
     
     
     
      «Странной страсти стройный дух…»
     
      Странной страсти стройный дух,
      Струнный образ дружбы нежной,
      Не оставь мой взор и слух
      Ни зимою белоснежной,
      Ни осеннею порой
      В комьях вечности сырой,
      Ни на гребнях летней пыли,
      Темной, словно дух в бутыли,
      Ни, тем более, весной,
      В пору гнили и расцвета  —
      Не оставь и будь со мной.
     
     
     
      МАЛЕНЬКИЙ КИТАЙСКИЙ ИМПЕРАТОР
     
      …Для них безвестность  —
      Непосильный гнет!
      Любую местность
      Этот гнет согнет,
      И подпалит он мир
      Со всех сторон!
      Таков был Гитлер,
      Герострат, Нерон,
      А также маленький
      Китайский император,
      Желтенький, слезливый,
      Как лимон…
      Маленький китайский император,
      Желтенький, слезливый, как лимон,
      Мучился безвестностью проклятой,
      Так сказать, с младенческих пелен.
      Он обнес Китайскою стеною
      Рис, лягушек, розы, воздух, твердь
      И кровать, где обладал женою
      По-китайски медленно, как смерть!
      Он пищал: "История Китая
      С вечера сегодняшнего дня,
      Все, что было прежде, отметая,
      Всюду начинается с меня!"
      Маленький китайский император
      Бить заставил в медные тазы!
      Маленький китайский император
      Сжечь заставил книги Лао Цзы,
      И приговорил он мать родную
      К вечному изгнанью, чтоб она
      Не чинила вред, напоминая,
      Кем его персона рождена.
      И лежал на шелковом диване,
      Средь служанок шелковых и слуг,
      Маленький китайский император,
      Крошечный китайский император
      (Вот такусенький китайский император!),
      Свое имя повторяя вслух!
      …Теперь он там,
      Где слава не слышна,
      Зато мы — здесь,
      Где людям смерть страшна,
      И мненье есть, что даже не она,  —
      Страшны ее людские имена,
      Чей призрак жив и после похорон.
      Таков был Гитлер,
      Герострат, Нерон…
      А также маленький
      Китайский император,  —
      Как пузырек трагических событий,
      С подушечкой влезающий на трон.
     
     
     
      МОЙ КРУГОЗОР
     
      Я не владею испанским, немецким, французским.
      Мой кругозор остается достаточно узким  —
      Только любовь, только воздух и суша, и море,
      Только цветы и деревья в моем кругозоре.
     
      Я не владею английским, турецким и шведским.
      Мой кругозор остается достаточно детским  —
      Только летучие радости, жгучее горе,
      Только надежды и страхи в моем кругозоре.
     
      Греческим я не владею, латынью, санскритом.
      Мой кругозор допотопен, как прялка с корытом  —
      Только рожденье и смерть, только звезды и зерна
      В мой кругозор проникают и дышат просторно.
     
      Я не владею морским, деревенским, спортивным.
      Мой кругозор остается почти примитивным  —
      Только мое и твое сокровенное дело,
      Чтобы земля с человечеством вечно летела.
     
      Только любовь, только воздух, и суша, и море,
      Только надежда и страхи в моем кругозоре.
      В мой кругозор проникают и дышат просторно
      Только рожденье и смерть, только звезды и зерна.
     
     
     
      ДОВЛАТОВ В НЬЮ-ЙОРКЕ
     
      Огромный Сережа в панаме
      Идет сквозь тропический зной.
      Панама сверкает над нами
      И манит своей белизной.
     
      Он жаждет холодного пива,
      Коньяк тошнотворен в жару.
      Он праздника хочет, прорыва
      Сквозь пьяных кошмаров муру.
     
      Долги ему жизнь омрачают
      И нету поместья в заклад.
      И плохо себе представляют
      Друзья его внутренний ад.
     
      Качаются в ритме баллады
      Улыбка его и судьба.
      Панамкою цвета прохлады
      Он пот вытирает со лба.
     
      И всяк его шутке смеётся.
      И женщины млеют при нём,
      И сердце его разорветс
      Лишь в пятницу, в августе, днём.
     
      А нынче суббота июля,
      Он молод, красив, знаменит.
      Нью-Йорк, как большая кастрюля,
      Под крышкой панамы звенит.
     
     
     
      ЛАДЬЯ
     
      Грудью всей ладья плыла
      По своей морской отчизне,
      Гибкость жизни в ней была,
      Молодая гибкость жизни.
     
      Распростерла два весла
      Над стихией беспредельной  —
      И сма себя несла
      Плотью вольною, ладейной!
     
      Высоко вздыхала грудь
      И не мялась, не ломалась.
      Всем ветрам забава — дуть,
      Чтобы эта грудь вздымалась!
     
      Всем волнам забава — петь,
      Чтобы эта грудь томилась
      И, обузданная впредь,
      Никуда бы не стремилась.
     
      А её забава — путь,
      Ведь ладья она морская!
      Для того такая грудь
      Да и вся она такая!
     
     
     
      «Не бывает напрасным прекрасное…»
     
      Не бывает напрасным прекрасное,
      Не растут даже в черном году
      Клен напрасный и верба напрасная,
      И напрасный цветок на пруду.
     
      Невзирая на нечто ужасное
      Не текут даже в черной тени
      Волны, пенье, сиянье напрасное
      И напрасные слезы и дни.
     
      Дело ясное, ясное, ясное,
      Здесь и больше нигде, никогда
      Не бывает напрасным прекрасное  —
      Ни с того ли нас тянет сюда?
     
      Сила тайная, магия властная,
      Звездный зов с берегов облаков
      Не бывает напрасным прекрасное
      Ныне пристно во веки веков.
     
     
     
      СЫНУ
     
      —  Я с тобой!
      —  Нельзя, любимый!
      Не надейся — не возьму!
      В те края дорогой мнимой
      Едут все по одному.
     
      Едут все поодиночке,
      Не обидишь — не убьют,
      Поделили речь на строчки,
      Странным голосом поют.
     
      На кобыле, на верблюде,
      На козуле, на осле
      Едут, едут эти люди,
      Кто в карете, кто в седле.
     
      Кто в мундире, кто во фраке,
      Камер-юнкер, лейб-гусар,
      Едут рядышком во мраке
      И торговец, и корсар.
     
      Кто в халате, кто в кирасе,
      Кто при пуле, кто в петле.
      Я не езжу на Пегасе,
      Я летаю на метле!
     
     
     
      «Одна старушка молодая…»
     
      Одна старушка молодая
      На голове вошла в метро,
      Одна нога ее седая
      Держала с яйцами ведро,
      А на другой ноге висела
      Коза от пятки до плеча,
      И вся старушка в поезд села,
      Ногами кверху хохоча.
      Увидев это, пассажиры
      К ней проявили интерес,
      И ей холодный положили
      Они на голову компресс,
      Поставить на ноги чудачку
      Они хотели сообща,
      Но вся старушка впала в спячку,
      Ногами кверху хохоча.
      Потом коза ее будила,
      Бодая с яйцами ведро,
      И со старушкой выходила
      Ногами кверху из метро.
      А я стояла, их встречая,
      В обнимку с дверью от ключа,
      А также с пирогом от чая,
      Ногами кверху хохоча!
     
     
     
      «Минутное дело — солгать…»
     
      Минутное дело — солгать.
      Возвышенно, низменно — всяко.
      для этого надо, однако,
      Родиться людьми.
     
      Ни рыба, ни птица, ни зверь
      Не могут солгать ни по-детски,
      Ни с фокусом, ни по-простецки  —
      Никак, черт возьми!
     
      Их ловят, стреляют, едят…
      Чутье у них в полном порядке,
      Но все они — без рукоятки,
      Врачующей ложь,
     
      Которая точит как червь,
      Как биоголодная лопасть,
      Сверлящая выходы в пропасть,
      В предсмертную дрожь.
     
      Так мучиться этим, как мы,
      Возвышенно, низменно, всяко  —
      Для этого надо, однако,
      Родиться людьми!
     
      1984
     
     
     
      «Положи этот камень на место…»
     
      Положи этот камень на место,
      В золотистую воду,
      В ил, дремучий и вязкий, как тесто  —
      Отпусти на свободу!
     
      Отпусти этот камень на волю,
      Пусть живет как захочет,
      Пусть плывет он по синему морю,
      Ночью в бурю грохочет.
     
      Если выбросит вал шестикратный
      Этот камень на сушу,  —
      Положи этот камень обратно
      И спаси его душу,
     
      Положи за волнистым порогом
      Среди рыб с плавниками.
      Будешь богом, светящимся богом,
      Хоть для этого камня.
     
     
     
      О СУЕТЕ СУЕТ
     
      Не лей мне своего вина  —
      Оно меня трезвит!
      Ты недостаточно хмельна,
      Хотя пьяна на вид.
     
     
      А в звонком черепе моем
      Такой гуляет хмель,
      Что с ним вдвоем
      Свое споем  —
      И даже сев на мель!
     
      Не потому я не напьюсь,
      Что стыд — лежать в пыли,
      А потому, что не боюсь
      Остаться на мели.
     
      А потому, что мой бокал
      Ни разу не пустел,
      И не хрусталь, а хмель сверкал,
      Как бог того хотел.
     
      Кто влил, тот знает для кого
      И сколько — чтоб до дна!
      Я пить не стану твоего
      Трезвящего вина,  —
     
      А потому что не указ
      Мне планка суеты
      И брать не стану напоказ
      Столь низкой высоты,
     
      А потому что не вкусна
      Мне банка пустоты,  —
      Я пить, любить и петь сильна,
      Ведь я же умереть должна!
      Не я бессмертна — ты!
     
      Меняй как хочешь имена,
      Ты — Суета Сует,
      Ты недостаточно хмельна,
      Хотя пьяна на вид!
     
      Ты недостаточно хмельна,
      Хотя на вид пьяна.
      Я пить не стану твоего
      Трезвящего вина.
     
     
     
      ПОСЛЕ ВОЙНЫ
     
      В развалинах мерцает огонек,
      Там кто-то жив, зажав огонь зубами.
      И нет войны, и мы идем из бани,
      И мир пригож, и путь мой так далек!..
      И пахнет от меня за три версты
      Живым куском хозяйственного мыла,
      И чистая над нами реет сила  —
      Фланель чиста и волосы чисты!
      И я одета в чистый балахон,
      И рядом с чистой матерью ступаю,
      И на ходу почти что засыпаю,
      И звон трамвая серебрит мой сон.
      И серебрится банный узелок
      С тряпьем. И серебрится мирозданье.
      И нет войны, и мы идем из бани,
      Мне восемь лет, и путь мой так далек!..
      И мы в трамвай не сядем ни за что  —
      Ведь после бани мы опять не вшивы!
      И мир пригож, и все на свете живы,
      И проживут теперь уж лет по сто!
      И мир пригож, и путь мой так далек,
      И бедным быть для жизни не опасно,
      И, господи, как страшно и прекрасно
      В развалинах мерцает огонек.
     
     
     
      ТЕ ВРЕМЕНА
     
      Ему было семь лет.
      И мне — семь лет.
      У меня был туберкулез,
      А у бедняги нет.
     
      В столовой для истощенных детей
      Мне давали обед.
      У меня был туберкулез,
      А у бедняги нет.
     
      Я выносила в платке носовом
      Одну из двух котлет.
      У меня был туберкулез,
      А у бедняги нет.
     
      Он брал мою жертву в рот,
      И делал один глоток
      И отмывал в церковном ручье
      Мой носовой платок.
     
      Однажды я спросила его,
      Когда мы были вдвоем:
      —  Не лучше ли съесть котлету в шесть,
      А не в один прием?
     
      И он ответил: — Конечно, нет!
      Если в пять или в шесть,
      Во рту остается говяжий дух  —
      Сильнее хочется есть.
     
      Гвоздями прибила война к моему
      Его здоровый скелет.
      У меня был туберкулез,
      А у бедняги нет.
     
      Мы выжили оба, вгрызаясь в один
      Талон на один обед.
      И два скелетика втерлись в рай,
      Имея один билет!
     
     
     
      ВОР
     
      Зимой сорок третьего года
      Видала своими глазами,
      Как вор воровал на базаре
      Говяжьего мяса кусок  —
      Граммов семьсот
      С костью.
      Он сделал один бросок
      И, щелкнув голодной пастью,
      Вцепился зубами в мякоть
      И стал удирать и плакать.
     
      Караул! Мое мясо украли!  —
      Вопить начала торговка,
      На воре сплелась веревка,
      Огрели его дубиной,
      Поддели его крюком,
      Дали в живот сапогом,
      Схватили его за глотку,
      А он терзал и заглатывал
      Кровавый кусок коровы.
      Тут подоспел патруль
      И крикнул торговкам:
      —  Сволочи!
      Вас и повесить мало!
      Дайте ребенку сала!
     
      Выпучив лютый взгляд,
      Оторопела свора
      И разглядела вора:
      Вор на карачках ползал,
      Лет ему было десять,
      Десять или двенадцать,
      Слезы его и сопли
      Красного были цвета.
      Бабы перекрестились:
      —  Господе Иисусе,
      Зверость на нас нашла!  —
      Стали сморкаться, плакать,
      Вору совать капусту,
      Луковицу, морковку,
      Круг молока замороженного.
      Но вор ничего не взял,
      Только скулил, скулил,
      Только терзал, терзал
      Кровавый кусок коровы.
     
      Зимний пылал закат,
      Когда его уводили
      В патрульную караулку.
      Он выбросил кость на дороге,
      Ее подняла торговка
      И прилепила к мясу,
      Которое продавала,  —
      Кость была мозговая!
      Кушайте на здоровье…
     
     
     
      ЗАБЫТЫЕ МЕЛОДИИ
     
      Сажали мы картошечку
      На третий год войны,
      Нашли мы в ямке брошечку
      Неслыханной цены:
      Горел там яхонт в золоте,
      Заморский изумруд,
      За эту прелесть в городе
      Продуктами берут!
      В коробочке сафьяновой
      Мы всю ее нашли,
      Богачке Колбасьяновой
      С три короба сплели:
     
      "Жила царица в Персии,
      Носила платье клеш
      И по семейной версии
      Любила эту брошь.
      Однако, плача глазками,
      Сняла ее с груди,
      Когда наш прадед ласковый
      Сказал:- Прощай! Не жди!"
     
      Богачка Колбасьянова
      Надела платье клеш,
      Богачка Колбасьянова
      Схватила эту брошь,
      Дала из масла лесенку,
      Из хлеба табурет  —
      За брошечку, за песенку,
      За наш голодный бред!
     
     
     
      В ЧАС РАССВЕТНЫЙ
     
      Под этим снегом спит моя земля,
      Моя трава и мой цветок заветный.
      Как волны за бортами корабля,
      Сугробы наплывают в час рассветный.
     
      Фонарь во мгле мерцает маяком,
      И мачтою скрипит под ветром тополь…
      Переплываешь сквер одним рывком,
      Захлебываясь вьюжистым потоком.
     
      И в этой зыбкости, в болтанке штормовой,
      Ведя за ручку сонного ребенка,
      Ты задеваешь звезды головой,  —
      Чтоб знал, как хорошо с тобой, как звонко,
     
      Как ничего не страшно, как светло,
      Как нежно, как таинственно, как свято!..
      Как сердце высоко твое цвело
      Над снеговыми безднами Арбата…
     
      Как пело, как серебрянно мело,
      Как весело, как плавно вы летели,
      Как сердце высоко твое цвело
      И улыбалась боль в крылатом теле.
     
     
     
      СЕРВАНТЕС В ТУРЕЦКОМ ПЛЕНУ
     
      Двадцативосьмилетний Сервантес в сентябре 1575 года, возвращаясь на галере из Неаполя вместе со своим братом, был захвачен в плен пиратами и отвезен в рабство в Алжир, где он 5 лет пробыл в плену у турецкого правителя Алжира Гассан-паши. Он трижды пытался бежать из плена, не терял веры в свободу и крепил эту веру в других благодаря своей отваге и жизнелюбию.
     
      Ангел божий, ангел белый,
      Ангел дымчатый, сквозной!
      Что со мною ты не делай,
      Все же сладок путь земной.
     
      У действительности — клещи,
      У действительности — плеть,  —
      Отвратительные вещи
      Мне приходится терпеть.
     
      Все же лезу вон из кожи,
      Чтоб не рухнуть в мир иной,
      Ангел белый, ангел божий,
      Ангел дымчатый, сквозной!
     
      Нет числа моим страданьям,
      Испытаньям нет числа…
      Сколько душу мы ни раним,
      Жизни радость ей мила.
     
      Вынесть можно только с верой
      Эту стужу, этот зной…
      Ангел божий, ангел белый,
      Ангел дымчатый, сквозной!
     
      Твоя воля звонче крови
      В черный час и в светлый час,
      Оборвать на полуслове
      Можешь каждого из нас.
     
      Укрепи мне душу, тело  —
      Откровеньями верну,
      Ангел божий, ангел белый,
      Мне приснившийся в плену.
     
     
     
      РЫЦАРСКИЙ РОМАН
     
     
      И я была как остальные,
      Пуды носила я стальные  —
      Кольчуги, латы, шеломы  —
      Железо с прорезью для глаз
      (Смотри научные альбомы,
      Историю за пятый класс).
     
      Внимая вражеском крику,
      Я подымала эту пику
      И этот меч над головою  —
      Внимая вражескому вою.
      И только юноше понять,
      Как это можно все поднять  —
      Не раз, не два, а сколько надо
      В железной битве, в пекле ада,
      В крови средневековых лет,
      Где мог быть истинным поэтом
      Лишь рыцать, воин и атлет.
     
      Но меж колечек, скреп, застежек
      Немало потайных дорожек
      Находит гибель — ей видней.
      Имей Любовь на этот случай,
      Средневековье — наилучший
      Раздел, где сказано о ней!
     
     
     
      ЛЕПЕСТОК ОГНЯ
     
      Метель прозрачна для меня,
      Как звонкое стекло.
      Далекий лепесток огня,
      С тобою мне светло.
     
      Клубятся вихри, свищет мрак,
      Завьюжило пути…
      Но разве ты не вещий знак,
      Надежда во плоти?
     
      Стихии ветер ледяной
      Вгрызается, как рысь.
      Отрада жизни, свет сквозной,
      На путника струись!
     
      Не дай отчаяться тому,
      Кто, твой вдыхая свет,
      Проходит, как трава сквозь тьму
      И светится в ответ.
     
      Воздай ему,
      Не будь жесток!
      И твой, быть может, лепесток  —
      Его усилий след…
     
     
     
      КОЛЫБЕЛЬНАЯ
     
      Месяц в облаке зевнул,
      К небесам щекой прильнул,
      Весь калачиком свернулся,
      Улыбнулся и уснул.
     
      Я прильну к тебе щекой,
      Серебристою рекой,
      Абрикосовою веткой…
      Помни! Я была такой.
     
      Сердцем к сердцу прислоню,
      К ненасытному огню.
      И себя люблю, и многих…
      А тебе не изменю.
     
      На челе твоем крутом
      Будет тайный знак о том,
      Что меня любил всех раньше,
      А других — уже потом.
     
      Будет тайный знак о том,
      Что расцвете золотом
      Я сперва тебя кормила,
      А земля — уже потом.
     
      Спи, дитя мое, усни.
      Добрым именем блесни.
      И себя люби, и многих…
      Только мне не измени.
     
      А изменишь — улыбнусь
      И прощу… Но я клянусь,
      Что для следующей жизни
      Я с тобою не вернусь,
     
      Не вернусь тебя рожать,
      За тебя всю жизнь дрожать.
      Лучше камнем под ногами
      В синей Индии лежать.
     
      Спи, дитя мое, усни.
      Добрым именем блесни.
      И себя люби, и многих…
      Только мне не измени.
     
     
     
      О МЕЛЬЧАЙШЕМ
     
      Почуяв гибель сонными крылами,
      Запела муха на оконной раме
      Струною трепетною,
      Лепетной струной
      О силах вытекших, усопших, истонченных
      В летаньях, ползаньях,
      В страстях ожесточенных,
      В погонях яростных за пищею земной…
     
      Она заводит в полночь это пенье,
      В блаженное впадая отупенье
      От звонкой дрожи… Взор ее ослеп.
      Сухую плоть кружа и спотыкая,
      Она не видит, где вода и хлеб.
      О том и пенье. Музыка такая
      Ночей на пять. А после — вечный сон.
      И я ловлю ее предсмертный звон  —
      Звон колокольчика на шее у слепого,
      Неотвратимости певучий бубенец,
      Мотив, связующий начало и конец
      Под грубой тканью тайного покрова.
     
     
     
      МОТИВ
     
      Сквозь облака просачиваться стала
      Ночная мгла, сливаясь над строкой.
      Душа трудиться за день так устала,
      Что трет мои глаза своей рукой.
     
      Но стоит мне замкнуть глаза покорно
      И ей в угоду распластаться всласть,
      Как в тот же миг искусно и проворно
      Она узоры начинает прясть.
     
      И не посмей проспать ее работы
      И волокон, струящих дальний свет!
      Как музыкант с листа читает ноты,
      Прочтешь и ты мотив своих сует:
     
      Теперь он твой, к утру с тобой проснется
      И напоет, насвищет сам себя.
      Он, как ведро, вернулся из колодца,
      Где так темна прозрачная судьба.
     
      Иди сюда, привязывайся крепко,
      Набей оскому, как любой мотив!
      Ты отдираешь эту жизнь от слепка,
      Одним рывком страданья прекратив.
     
      Поэт родился не хулить, не славить,
      И не сверкать, как редкий минерал,
      А умереть и жизнь свою оставить,
      Как будто ни на миг не умирал.
     
     
     
      ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА В ЮНОСТИ
     
      Из-за того, что я была иной,
      Вы не имели власти надо мной
      И сообща натянутой струной
      Вы не смогли мне перерезать горло,  —
      Я говорю о вас, мои друзья,
      Кто так прекрасно (лучше и нельзя!)
      Умеет приручать учеников,
      Хлестать и поощрять их, как щенков,
      Берущих след искусно и покорно.
     
      Из-за того, что я была иной,
      И не лизала сахар ваш дрянной,
      Ошейник не носила номерной,
      И ваших прочих благ промчалась мимо,  —
      Я говорю ученикам:
      —  Смелей!
      Не бойтесь разъярять учителей!
      Ваш путь свободен!
      Только дуралей
      на поводке бежит неутомимо!
      Из-за того, что я была иной,
      Моя звезда не гасла надо мной
      И мой учитель за меня — стеной,
      За вольный дух я крепко им любима!
     
     
     
      НОЧЬ ПОЭЗИИ
     
      Я поклоняюсь ночи каждый день,
      Я затаенно жду ее прилета.
      Я для нее всю память прячу в тень,
      Где творчеством заведует природа.
     
      Когда горит заря по вечерам,
      Земное приглушая освещенье,
      Я слышу, как растет воздушный храм
      И звезды входят в это помещенье.
     
      Я знаю место, где в заветный час,
      Как только ночь дойдет до середины,  —
      Все зеркала направлены на нас,
      Запечатляя скрытые глубины
     
      Не так, как берег отражен в реке
      Или в глазах — испуг, веселье, дума,
      А как младенец — в каждом старике
      И млечный путь — в проклятьях Аввакума.
     
      То — призрак, что привяжется к зрачку
      И застит мир бездушной оболочкой!
      Страшны дневные призраки: строку
      Они деталью отравляют сочной!
     
      Их днем спасают яркие лучи,
      Под жизнь румяня страшную кончину.
      Но никогда не спутаешь в ночи
      Живое с мертвым, душу и личину.
     
      Личина тлеет ночью, как картон,
      Зато душа сияет ночью живо.
      И я не говорю уже о том,
      Что ночь поэзии — нежна, женолюбива!
     
     
     
      ПОРТРЕТ ЗВУКА
     
      Когда неясный образ мне внушен,
      Его рисую я карандашом
      И к линии прислушиваюсь гибкой…
      Пока не вспыхнет узнаванья свет
      И с ним — из тьмы исхищенный портрет
      Живого звука с милосердною улыбкой.
      Тогда, на горле блузу распахнув,
      Я тонкое беру, как стеклодув,
      И звук живой вдыхаю в эту пленку  —
      И вся в нее уходит жизнь моя
      В прозрачном виде, как воздушная струя…
      А звука ненаглядное лицо
      Так переливчато и, господи, так звонко!
     
     
     
      ПО ЭТОМУ ПОВОДУ
     
      Я скулить бы не стала по этому поводу,  —
      Я ушла б… со скулящими ведрами по воду,
      Полный чайник на пламени стал бы скулить.
      Я не стала бы слезы по скулам размазывать,
      Петь я стала бы, сказку ребенку рассказывать,
      Очень вкусную шутку солить.
     
      Ни за что бы не стала я плакать и маяться.
      Поднялась бы над этим, как мать поднимается
      Над разбитой любовью, судьбой,  —
      И отсутствует взором, но сердцем присутствует,
      Грудью кормит, словами хранит и напутствует,
      Оставаясь прозрачною и голубой.
     
      Ни за что бы не стала я боль эту жгучую
      Заставлять улыбаться по всякому случаю,
      Корчить маску счастливее всех,
      Делать вид, впечатленье такое чудесное,
      Будто сыплется сверху, как манна небесная,
      На избранницу божью успех.
     
      Нет, подняться над болью, как мать поднимается
      И ребенку поет, и в хрусталик сжимается,
      Оставаясь прозрачною и голубой.
      Петь! Как предки мои, скрипачи и сапожники,
      Столяры и портные, врачи и художники,
      Океаны, туманы, ручьи, пастухи,
      Звездочеты, матросы, черемухи, птицы…
     
     
     
      ПЕРВОБЫТНОЕ
     
      Привычка жить в тисках
      Животного инстинкта,
      Кошмары созерцать
      И полнить вымена,
      Рождаться и рождать
      Из фосфора и цинка  —
      Чтоб не кончалась плоть
      И длились времена.
     
      Привычка тосковать
      И выть от одиночеств,
      Вынюхивая след
      Себе подобных стад,  —
      Чтоб тосковать и выть
      В ярме имен и отчеств,
      И плуг любви тащить
      С восхода на закат.
     
      Привычка няньчить свет,
      Чья узкая полоска
      Сквозь мрак сочится к нам,
      Как божье мумие,  —
      Чтоб лепестки огня
      Над столбиками воска
      Очеловечили скотину и зверье.
     
     
     
      ПРИЗНАНИЕ
     
      Я люблю счастливый случай,
      Я люблю везучий день,
      Я мечтаю быть живучей,
      Не висеть на волоске!
      Ради этого годами
      Мне, как видите, не лень
      Переписываться с вами
      Хворостиной на песке.
     
      Если нет воображенья
      И терпенья ни на грош,
      От такого напряженья
      Невзначай с ума сойдешь
      И в плохое окруженье
      Попадешь как дважды два!
      Вообще-то быть поэтом  —
      Надо много вещества!
     
     
     
      ПАУЗА ИЗМЕНЫ
     
      Что за смех сквозь слезы?
      С мясом рвуться узы!
      Что-то многих сразу
      Разлюбили Музы.
     
      Родилась из пены
      Пауза измены,  —
      Мои братцы бьются
      Головой о стены.
     
      Вычурные позы
      Носом землю пашут  —
      Это наши Музы
      Нашим ручкой машут.
     
      На эстраду розы
      Юноши бросают,
      А поэтов Музы,
      Разлюбив, бросают.
     
      Слезы и угрозы,
      Море обаянья,
      Ризы и круизы,
      Лесть и покаянья,
     
      Дуракавалянье  —
      Все ведет к разрухе!
      Наше смерть — кривлянье
      Старца и старухи.
     
      Ни античной позы,
      Ни лихих затрещин  —
      Так бросают Музы
      Хор мужчин и женщин.
     
      Берегись, ребяты!
      Не резвись в ухмыле!
      Да, не вы — рогаты,
      Но не вас любили!
     
      За такие рожки
      Вы бы, мои крошки,
      Поползли под пушки.
      Неча бить в ладошки!
     
      Музы наши, Музы,
      Что же вы, куда вы?
      Чьи это гипнозы,
      Где эти удавы?
     
      Хуже нет заразы!
      Где сверкнет секира?
      Озверели Музы  —
      Бросили кумира,
     
      Ничего не взяли,
      Нет, не разорили!
      Пышную кумирню
      Даром подарили.
     
      Но с какой цикутой
      Этот скарб сравнится?
      Что за гений лютый
      В Музах коренится!
     
      И к каким красавцам
      Наши Музы мчатся,
      Еле успевая
      С прежними прощаться?
     
      Что-то их не видно,
      Что-то их не слышно,
      В чьи объятья мчатся
      Музы так послушно.
     
      Горе, горе — сердцу,
      Если Музам цену
      Подглядит сквозь дверцу,
      Уличив измену!
     
     
     
      СТРОФА
     
      Косточкой вишневой  —
      В мякоти заката…
      Все, что стоит жизни,  —
      Очень облакато.
     
     
     
      СТО ЛЕТ НАЗАД
     
      Я крикнула однажды недоучкам
      Сто лет назад, такого-то апреля
      Я крикнула по молодости лет,
      Что рабский ум, бесчуственный,
      бесстыжий,
      Чудовище развратной Конъюнктуры
      Врет — и не может Пушкина любить!
      Меня трясло. Арба катила дальше.
      Над марганцевым фаршем тухлой фальши
      Повис тяжелый, зверский, спертый вздох.
      Я лаяла на ветер: — Да, зубрили!
      Да, классе в третьеми к елке серебрили
      Руслана и Людмилу, но любили
      Лишь анекдот! И в этом весь подвох!
      Невежесть вашу обеляет Пушкин,
      Но свежесть вам являет Золотушкин,
      Жуликоватый парень и рифмач,  —
      Он души вам тетешкает ретиво
      Белибердой любви и детектива,
      Но эта смесь питательна на диво
      И популярна, как в холеру врач!  —
      Арба катила. Пенилась клоака.
      Я голову теряла, но однако
      Я лаяла на ветер, как собака:
      —  Не поминайте Пушкина вотще!
      Ведь богом есть и честь, и стыд, и совесть,
      И Белкина пронзительная повесть,
      И Командор в нетлеющем плаще!  —
      Мне моментально голову срубили.
      —  Она свергала Пушкина!  — вопили.  —
      Ату ее, проклятую, ату!  —
      Устроили костер традиционный.
      Но фонарем смотритель станционный
      Светил в мою судьбу сквозь темноту.
     
     
     
      СТОЯНКА КОРАБЛЯ
     
      Майский ливень перечмокал
      Ребра кровель, щеки стекол,  —
      Уходя, он плакал, плакал…
      А к полудню в бухте нашей
      Вдруг запахло щами, кашей  —
      "Бела Барток" встал на якорь!
     
      И теперь — везде матросы,
      У ларька, где папиросы,
      На качелях, в оперетте…
      В лунной арке,
      Ночью в парке,
      Целовальный бродит ветер
      В синей блузе и берете!
     
      Бродит ветер целовальный,
      Ветер, нежный и печальный,
      Неминуемой разлуки,
      Ветер чистый, ветер честный,
      Распахни же ворот тесный  —
      И скрестим в объятьях руки!
     
      Это счастье — лучше многих,
      Благовидных и убогих.
      Это счастье — без обмана,
      Оно горькое, как море,
      И туманом станет вскоре,
      Потому что даль туманна…
     
      Не пиши мне! Пусть волнами
      Вечно пенится над нами
      Эта нега, эта сила!
      Если встретимся мы снова,
      Ты увидишь, как сурово
      Время с нами поступило…
     
      Бродит ветер целовальный,
      Ветер, нежный и печальный,
      В синей блузе и берете.
      Жаль, стоянка маловата,
      Юность, жаль, коротковата,
      Чистый ветер, честный ветер!
     
     
     
      CЛУЧАЙНОЕ СОВПАДЕНИЕ
     
      И, слывя знатоком чего-то
      Возвышенного и загадочного,
      Он знал, что его работа  —
      Производить впечатленье
      То ли професора музыки,
      То ли поэта упадочного,
      То ли сфинкса, на чьи вопросы
      Не ответив, умрет поколенье.
     
      Обожанье он брал, как взятку,
      За все — за седые кудри,
      За кашель, за остроумье
      Парадоксов, за желчи пламя,
      И за бархатную крылатку,
      И за то, что мозги он пудрил,
      Предсказуя, как Нострадамус,
      Все, чтов жизни случится с вами.
     
      И, взглянув на мои пятнадцать,
      Он сказал мне, что я — скрипачка
      И что нечего сомневаться  —
      Я прославлюсь на полвселенной:
      Денег — тачка, поклонников — пачка,
      В тридцать лет я умру от сердца,
      И останется на пластинках
      Мой талант необыкновенный.
     
      Ох, я стала над ним смеяться,
      Потому что была подросток,  —
      В этом возрасте не боятся
      Надерзить правотой обидной!
      Нет, сказала я, не скрипачкой,
      А поэтом я буду просто,
      И от злости он чуть не лопнул,
      Хоть и был человек солидный!
     
      Но слывя знатоком чего-то,
      Идеального и астрального,
      Надо помнить, что эта работа  —
      Производить впечатленье  —
      Называется фармазонством,
      А у подростка нормального
      Нюх на это дело породистый,
      Как на всякое растленье.
     
      И тогда мой факир набросил
      Свою бархатную крылатку!
      И все то, что в любви мне будет,
      Он предрек, изчезая в тучах.
      Завела бы тогда я скрипку!..
      Порвала бы тогда тетрадку!..
      Ведь последнее предсказанье
      Было из наихудших!
     
      И оно совпало случайно
      С грубой силою обстоятельств,
      И оно случайно совпало
      С нежной силою обольщений.
      И предстало оно случайно
      Не последним из доказательств,
      Что поэзия — планом выше
      И что сила ее священней!
     
     
     
      ПАЯЦ
     
      Он храбрым был. Но притворялся трусом.
      Он мудрым был. Но дурака валял.
      Кривлялся. Потрафлял жестоким вкусам.
      И плоской шуткой с грохотом стрелял.
     
      Козлей козла, ослей осла в загоне,
      Слона слоновей — был он в звездный час.
      И смачно ржали жеребцы и кони,
      В людскую плоть нахально облачась.
     
      Но черный гром ударил в грудь паяца,
      И красный шарик разорвался в ней,
      И — смерть!.. И больше нечего бояться
      И быть ослей осла, козла козлей,
      Слона слоновей, полосатей черта,
      Бодрей блохи, картонней колпака.
      И — счастье!.. быть собой!.. хотя бы мертвым…
      Хотя бы после третьего звонка.
     
     
     
      ОДУВАНЧИК
     
      Как во сне, в тишине раскаленной,
      Оглянувшись на землю родную,
      Одуванчик из бездны зеленой
      Полетел, не дыша, в голубую.
     
      Подхватили его, укачали
      Ветры ясные и дождевые.
      Было жутко и дико вначале  —
      Ведь казалось, что это впервые!
     
      Но душа, несомненно, крылата,  —
      И летел он все выше и выше,
      Вспоминая, что где-то когда-то
      Это все уже видел и слышал.
     
      Он всегда это знал за собою,
      Совершал этот путь многократно:
      Из зеленого — в голубое,
      И обратно, туда — и обратно!
     
      Все он вспомнил душой окрыленной
      И узнал голубую дорогу,  —
      Одуванчик из бездны зеленой,
      Он летит к одуванчику-богу.
     
      Тот спасет его душу отныне,
      Воскресит его семя в пустыне,
      В путь разбудит, в зеленый, обратный:
      —  Узнаешь ли,  — он спросит,  — мой сыне,
      Переход этот в зелень из сини?
      —  Да, отец, да, мой бог благодатный,
      Одуванчиков свет необъятный!
     
     
     
      ПЕСНЯ О ВОЛШЕБНИКЕ
     
      Сапожник починяет нам ботинки,
      А плотник — табуретку и крыльцо,
      Но только у волшебника в починке
      Светлеет ваше сердце и лицо!
     
      Какая тонкая работа  —
      Счастливым сделать хоть кого-то,
      Цветок удачи принести,
      От одиночества спасти,
      А самому потом тихонечко уйти…
     
      Волшебник — это сказочная личность,
      И сказочно он скромен, господа,
      В нем сказочно отсутствует двуличность,
      И выгод он не ищет никогда.
     
      Какая тонкая работа  —
      Счастливым сделать хоть кого-то,
      Цветок удачи принести,
      От одиночества спасти,
      А самому потом тихонечко уйти…
     
      Язык чужой обиды и печали
      Волшебник изучает с детских лет,
      Его вселять надежды обучали  —
      И это основной его предмет!
     
      Какая тонкая работа  —
      Счастливым сделать хоть кого-то,
      Цветок удачи принести,
      От одиночества спасти,
      А самому потом тихонечко уйти…
     
     
     
      ВСТРЕЧА
     
      Я выгляну в окно… когда-нибудь весною,  —
      И в мальчике худом, в его чертах лица
      Узнаю — вздрогнув!  — своего отца,
      Его ключицы под рубашкою льняною.
     
      В песочнице, с ведерком и совком,
      Он будет печь рассыпчатые бабки,
      Забрызгивая крошечные тапки
      Весенним апельсиновым песком.
     
      И нежной женщины крылатая рука
      Вдруг позовет ребенка — он рванется,
      Но, как бы что-то вспомнив, улыбнется
      Улыбкой царской мне издалека.
     
      И я прочту его благую весть,
      И голубыми улыбнусь глазами,  —
      Он должен знать, что я смогла прочесть
      Пути, не выразимые словами.
     
     
     
      МЕРА
     
      В слезах дождя — и наши слезы
      Во всей, быть может, полноте.
      И знайте — капельные дозы
      Живут в бескрайней высоте!
     
      По капле выходя за рамки,
      Они достигли потолка  —
      Из них воздушны строят замки
      На небосводе облака.
     
      Из них ваяют обольщенья,
      И знаки вещие, и сны.
      Их моментальны превращенья
      И лично к ним обращены!
     
      Они плывут, как дирижабли,
      Цедя сквозь жабры каждый луч.
      Но ветер их берет за грабли,
      Сгребая для чугунных туч  —
     
      Там все готово для рыданий,
      Уже колесики дрожат,
      И винтики воздушных зданий  —
      За каплей капля!  — дребезжат.
     
      Хлестнул огонь! И взвыл пантерой
      Доисторический прибой!
      Но капля остается мерой
      Стихии этой и любой.
     
     
     
      КОЛЕЧКО
     
      С ним не так мне было нелюдимо  —
      Не на пальце, а в груди сияло.
      Покатилось вдаль колечко дыма,
      А ведь жаль — и это потеряла!
     
      Упорхнуло дымное колечко,
      Из груди колечко дымовое,
      И оно сжималось, как сердечко  —
      Дымчатое, нежное, живое.
     
      И оно сжималось и летело
      В грозовом огне над волчьим лесом,  —
      Как душа, покинувшая тело
      Женщины, стоящей под навесом.
     
      Трепетало и переливалось,
      Гибель огибая и минуя.
      И колечком дыма оставалось,
      Обручальной дымкой поцелуя.
     
      Оставалось так или иначе
      Обручальным, дымчатым и нежным:
      Дымчатым колосиком удачи,
      Дымчатым колесиком надежы.
     
      Так или иначе оставалось
      Обручальным дымчатым созданьем,
      От груди все дальше отрывалось,
      От груди, раздвинутой дыханьем.
     
      Я легко-легко и без нажима
      Этот путь глазами повторяла,
      Покатилось вдаль колечко дыма,
      А ведь жаль — и это потеряла!
     
     
     
      МЯСНИК
     
      Он выступает красиво,
      С размахом и вдохновеньем,
      Да, с душевным подъемом,
      Энергично и артистично,
      На древянных подмостках
      Перед самой взыскательной публикой,
      Возлагающей на маэстро
      Такие большие надежды!
     
      Он закатывает глаза
      Перед тем, как достичь высот.
      Его инструмент совершенен  —
      Он залит кровью и солнцем.
      Исполнитель не знает равных,
      И в крови он не больше,
      Чем все другие.
     
      Зритель стоит на цыпочках,
      Затаив дыханье, вытянув шею,
      Пуская морозный пар
      И обливаясь потом,  —
      Публика страшно волнуется!
      Чтоб разрядить напряженье,
      Мясник барабанит костями.
      Браво! Концерт окончен.
     
      За фанерной скрываясь дверью,
      Он снимает кожаный фартук,
      Сбрасывает халат,
      Моет руки свирепым мылом,
      Пемзой трет и скрипучей щеткой,
      Окунает лицо под кран.
      Кофе! Кружку черного кофе!
      Вы сегодня в ударе, маэстро!
     
      Он глотает кофе как воздух,
      Он выходит на свежий воздух,
      Где с кусками свежего мяса
      Вы спешите к себе на кухню,
      Презирая его — за что?!  —
      С отвращеньем высокомерным,
      Но при этом глотая жадно,
      Переваривая утробно,
      Сокровенно благославляя
      Древний ужас его искусства.
     
     
     
      ВОДЕВИЛЬ
     
      Ему когда-то было сорок лет,
      А мне тогда же — двадцать пять.
      Болтая
      Веселую и злую чепуху,
      Он с нами путешествовал по рощам
      И улочкам готической земли.
      И как-то раз, на цыпочки поднявшись
      И втягивая пухленькое брюшко,
      Напрягся он и сделал поцелуй
      Тайком в мою не пламенную щеку.
      Какая это скука, боже мой!..
     
      Поступок был не то чтобы дурен,
      А жалок и прискорбен глухотою,
      Плешивостью кудрявого сердечка,
      С которым жил малюсенький артист
      И сочинитель добрых водевилей,
      О драме зло мечтающий, о драме!
      Но в драму не годится этот сорт.
     
      Ты обернулся и увидел нечто
      Похожее на карликову ярость,
      И синими китайскими глазами
      Прочел… и, улыбаясь, протянул
      Рассерженному гному сигарету.
      Но дым не утолил его амбиций,
      А лишь слезой жестокой заволок.
     
      С тех пор прошло четыре-пять столетий,
      Воюющие страны помирились,
      А дружеские страны подрались.
      Таких людей убили террористы,
      Таких высот достигла медицина,
      Такие бомбы испекла наука!
      Такие прилетали к нам тарелки,
      Такие попадали к нам вещицы,
      Такой парад планет по нас прошел!
     
      Такие драмы разодрали душу,
      А карлик не изжил своей обиды,
      Он накачался ею, как сифон,
      И распузырил под напором страшным,
      И выпускает иногда струю
      Злобивой газированой шипучки  —
      И все с одной и той же ложкой дегтя!
      Какая это скука, боже мой!..
     
      Слыхала я, что кровь бежит быстрей
      По человечкам маленького роста.
      Но этот случай — он из ряда вон!
      С тех пор прошло четыре-пять столетий,
      А эта кровь не пробежала круга,
      Не смыла тех чернот, которым за день
      Живая кровь скопляться не дает!
     
      За это время кровь дрожащей мышки
      Вокруг земли не раз, не два промчалась,
      Очистив жилки серого созданья
      И память от досадных нечистот.
      За это время вспомнили китайцы
      О Лао Цзы, Конфуции, продумав
      Возможность к ним гуманного подхода
      И к лучшему их участь изменив.
     
      А мой артист малюсенький — нещаден,
      И густо пену на губах разводит,
      И рыкает, как водевильный лев,
      О драме зло мечтающий, о драме!
      Но в драму не годится этот сорт.
     
     
     
      МУСКУЛ ВОДЫ
     
      Зеленое яблоко, алый гранат
      Со мной провели эту ночь,
      И в памяти сочной они сохранят
      Мой дом, и мой дым, и мою одиночь.
     
      И в своем ароматном раю
      Безгрешные эти плоды
      Не забудут бессоную душу мою,
      Поющую — как мускул воды,
     
      Как мускул ручья в незримой скале,
      Где, в моем отражаясь стекле,
      Пьют из ладоней многие.
      И многие моют ноги.
     
     
     
      К СТОЛЕТНЕЙ ГОДОВЩИНЕ
     
      Нас больше нет. Сперва нас стало меньше,
      Потом постигла всех земная участь,  —
      Осталось только с полдесятка женщин,
      Чтоб миру доказать свою живучесть.
     
      Мы по утрам стояли за кефиром,
      Без очереди никогда не лезли,
      Чтоб юность, беспощадная к кумирам,
      Не видела, как жутко мы облезли.
     
      Дрожали руки, поднимая веки,
      Чтоб можно было прочитать газету.
      Мы в каждом сне переплывали реки,
      И все они напоминали Лету.
     
      По этим рекам на плотах, паромах
      Мы достигали берегов туманных,
      Чтоб навестить товарищей, знакомых,
      Поэтов, серебрящихся в нирванах,  —
     
      Они вдали держались волей твердой,
      Поскольку есть такое суеверье,
      Что коль во сне тебя коснется мертвый,  —
      Кончай дела, твой ворон чистит перья.
     
      С утра, надравшись кофе до отвала,
      Мы все держали ушки на макушке,
      И Муза нам прозренья диктовала:
      Нужны ей гениальные старушки!
     
      Мы текст перевирали понаслышке:
      Трава? Дрова? Весна? Весла? Неважно!
      Но в ритме нашей старческой одышки
      Гармошка правды пела так отважно!
     
      И все же я простить себе не в силах,
      Что в пору слуха ясного и зренья,
      Когда стихотворила хоть на вилах,
      Я не сложила впрок стихотворенья.
     
     
      Какой запрет, какие предрассудки,
      Мне в старчество мешали воплотиться
      И ветхий возраст свой сыграть на дудке
      До черных дней, где трудно отшутиться?
     
      Как я могла не думать о грядущем
      И растранжирить силу так беспечно?
      Теперь пылаю взором завидущим
      На дев, и прочих, чье здоровье безупречно.
     
      Ах, было бы мне — лет не сто, а сорок!
      Я написала бы о старчестве заране:
      Открыв сто тысяч самых темных створок,
      Я выудила бы предвоспоминанье.
     
      Я б испылала дважды свежесть мига,
      Вперед судьбе заядло забегая!
      И может быть… волнующая книга!
      И может быть… судьба совсем другая!
     
     
     
      ДУША ОТРАЖЕНИЙ
     
      Если работать в осеннюю ночь до утра,
      Странные вещи случаются, странные вещи.
      Вдруг в тишине завывают по-волчьи ветра,
      Или кулак по стеклу колошматит зловеще.
     
      Не говорите, что это никто и нигде!
      Вас я не хуже толкую явленья природы.
      Есть небывалая чуткость в полночном труде  —
      Так отраженье рождают бегущие воды.
     
      Зеркало нас переводит на мертвый язык,
      Точность его простирается только на тело.
      И в переводе зеркальном читается вмиг
      То, что от глади отпрянув, душа отлетела.
     
      Дело другое — когда сумашедший ручей
      Или река, на порогах встающая дыбом,
      Запечатлят мимолетом лохмотья грачей,
      Старую грушу и всякую душу на выбор.
     
      Зыбью и рябью принежив дыханную суть,
      В путь прихватив ее образ, а также идею,
      Всю эту живность они в своих ритмах пасут,
      Не подражая природе, а будучи ею.
     
      Чуткие знают об этой особой среде,
      Сердце сжимающей, бьющей на совесть все хлеще.
      Не говорите, что это никто и нигде!
      Странные вещи случаются, странные вещи.
     
     
     
      ЗАМОК ИФ
     
      Не всегда я грущу о хорошем.
      Я способна грустить о плохом…
      Эти волны полощутся клешем
      На ветру, на отшибе глухом.
     
      Я зарыла твой образ во мраке
      В позапрошлую тысячу лет  —
      Как на опий, таящийся в маке,  —
      Наложила запрет.
     
      Свет погашен и глухо в отсеке
      Моей памяти, где не прощу,
      Что о миге, забытом навеки,
      Вопреки своей воле грущу.
     
      Черный грифель возьму-ка я в руки
      И замкну тебя в этих стихах,
      В этой крепости, в башне разлуки,
      Где зеленые стены во мхах.
     
      Море дико. И остров заброшен.
      Тонет крепость в забвенье глухом…
      Только колокол звонким качается клешем,
      Не давая забыть, как о чем-то хорошем,
      Потаенную грусть о плохом.
     
     
     
      ИЗ ДНЕВНИКА
     
      Как хорошо нам было в Ленинграде,
      Где провели мы три промозглых дня,
      Не ради славы и не денег ради
      Стихи читая, струнами звеня!
     
      Как братство, мы вошли в полночный поезд,
      Отряхивая липкую метель,
      И вдруг на близость соблазнились, то есть
      По рюмке выпить сели на постель.
     
      Нас было пять плюс пять — на двух скамейках.
      И десять судеб занавесив мглой,
      Пьянели мы, как тюрки в тюбетейках,
      Над чайною пьянеют пиалой.
     
      Так плавен — только путь семян еловых
      На парусах, прозрачных как слюда
      Пока их почвы жадные не словят
      И не зароют врозь — кого куда.
     
      Но кто читает мысли, тот услышал,
      Как в измеренье пятом и шестом
      Гораздо чище, благородней, выше
      Мы были преданы друг другу, чем потом.
     
      А поезд прибыл. Утро. Восемь тридцать.
      Носильщик тачку катит по ногам.
      Пора встряхнуться и приободриться,
      Ведь мы к родным вернулись берегам!
     
      И, слава богу, самый знаменитый,
      Пред тем как повернуться к нам спиной,
      Простился с нами, как король со свитой,
      Сутулясь в этой роли костяной.
     
     
     
      ТВОРЧЕСКИМ ВЗГЛЯДОМ
     
      Кудрявая, иди сюда скорей,
      Мой ум в метафорах померк, в метаморфозах!
      Ты выспишься на глупости моей,
      Как нынче говорят герои в прозах,
      Извилины мои распрямлены,
      Как пряди мокрые! Струится снег ли, звук ли?
      Зато на все четыре стороны
      Твой ум кудрявый вьется, словно букли.
      Щипцами, раскаленными в огне,
      Он так завит, с таким отменным лоском,
      Что ураган на горной крутизне  —
      Не ураган, а плоское на плоском!
     
      Но умственные кудри не сильны
      По части вещих снов и дивных музык:
      Я буду видеть творческие сны,
      А ты не будешь — кругозор твой узок.
      Вся тайна в том, что глупость каждый раз
      Над разумом кудрявым торжествует,
      Как только я открою третий глаз
      На то, что для тебя не существует.
      Я так его открою широко,
      Свой третий глаз, лучистую лампаду,
      Что распахнется дальний свет легко,
      Давая силу творческому взгляду.
      Я буду видеть лепестками губ,
      Всей кожей, кровью, плотью долговязой.
      Для этой цели ум кудрявый груб
      И не чета Поэзии трехглазой.
     
     
     
     
      СОЛО НА ТРУБЕ
     
      Узел молний свивается туго,
      Раскаляется трубная медь,
      Чтобы ангельский голос оттуда
      Нас оплакать хотел и воспеть.
      Это наше священное право  —
      Остро, вечно нуждаться в любви,
      Чтобы ангел светился и плавал
      Над тобой, как над всеми людьми.
     
      В лабиринты магической меди
      Дует огненно-черный трубач.
      Он подобен горящей комете,
      Извергающей пенье и плач:
      Это наше священное право  —
      Остро, вечно нуждаться в любви,
      Чтобы ангел светился и плавал
      Над тобой, как над всеми людьми!
     
      Пламя белое, звездная пена
      Вихри вьют на висках трубача,
      Плачет кровь и поет, как сирена,
      Во вселенское ухо журча:
      Это наше священное право  —
      Остро, вечно нуждаться в любви,
      Чтобы ангел светился и плавал
      Над тобой, как над всеми людьми.
     
      Нет нам счастья без этой корысти  —
      Без любви, разделенной на всех!
      Музыканта лиловые кисти
      Пахнут медью, как воздухом снег.
      Он слюну из трубы выливает,
      Отрывая мундштук от губы,
      И пленительный блюз напевает,
      Выливая слюну из трубы.
     
      И пленительный блюз напевает
      Его ангел, летящий домой,
      И на Млечном Пути оставляет
      След, похожий на негра с трубой.
     
     
     
     
      ДАЙТЕ МНЕ ВАШУ СКУКУ!
     
      Поезд летит во мраке,
      В Крыма полночной басме,
      В звездах, в железных искрах  —
      В красных слезах колес.
      Цепь тарахтит на баке.
      Вспыхивает и гаснет
      Фонарь — как в кино артистка.
      Ветер. Дым папирос.
     
      Дайте мне вашу скуку,
      Я расскажу вам что-то
      Простое, как ваше детство,
      Таинственное, как путь.
      Я вам сочиню разлуку,
      Тревогу, любовь и муку,
      Цель сочиню и средства,
      А если как след копнуть,  —
     
      Я вам сочиню столетья
      Вашей чудесной жизни,
      Я вам сочиню размахи
      Таких небывалых сил,
      Что вырастут ваши дети,
      И вы победите страхи,
      И козни, и все болезни,
      И вспомните — колесил
     
      Какой-то вагон по Крыму
      ("Дайте мне вашу скуку!
      Я расскажу вам что-то,
      Таинственное — как путь…"),
      И было там ветра-дыму
      ("Я вам сочиню разлуку…"),
      И лязга на поворотах,
      И вы не могли уснуть,
     
      А жизнь обещала косность,
      И вечную грубость быта,
      И явное малокровье
      Надежд, что когда-нибудь…
      Но ("Дайте мне вашу скуку!")  —
      Доверчиво и открыто
      Вы слушали пустословье,
      Таинственное — как путь,
     
      Таинственное — как память,
      Как воля скалы и воска,
      Как ритмы Луны и саги,
      Как истина с детских уст!
      Но кто-то не дал увянуть
      Пророчеству, отголоску
      Цыганистой колымаги,
      Стихии магнитных чувств!
     
      И то, что казалось пусто  —
      Словием, звонством, бредом,
      Уже расцветало густо
      И требовало скорей
      Жизнь удлинить — до хруста!  —
      Смириться с ее расцветом.
      …Колеса перебегали
      С дактиля на хорей.
     
      И жизнь обещала муку,
      Крупную ломку быта,
      Громы над головою,
      Крепкую перекруть,
      Но ("Дайте мне вашу скуку!")  —
      Доверчиво и открыто
      Вы слушали роковое,
      Единственное — как путь,
     
      Воинственное — как сила
      Цыганского полуслова,
      Пророческого напева,
      Летящего на арбе.
      И вам отворилась жила  —
      Ни доброго там, ни злого,
      Ни права там нет, ни лева,
      Но слово равно судьбе!
     
      И вы обрели столетья
      Вашей чудесной жизни,
      И вы обрели размахи
      Таких небывалых сил,
      Что выросли ваши дети,
      И вы победили страхи,
      И козни, и все болезни,
      И вспомнили — колесил
     
      Какой-то вагон по Крыму,
      И было там ветра-дыму,
      И с лязгом на поворотах
      Стальную несло арбу…
      Но — дайте мне вашу скуку!
      Я вам сочиню разлуку,
      Тревогу, любовь и муку,
      Я вам удлиню судьбу  —
      До хруста!
     
     
     
     
      ТУМАННОСТЬ ДЫХАНЬЯ И ПЕНЬЯ
     
      Вот берег, который мне снится.
      И лунные камни на нем.
      И вижу я лунные камни,
      И знаю, что это они.
      И вижу я лунные камни.
      И синяя птица на них.
      И вижу я синюю птицу,
      И знаю, что это она.
      И вижу я синюю птицу,
      Небесные розы над ней.
      Я вижу небесные розы,
      И знаю, что это они.
      Я вижу небесные розы,
      Венки из улыбок мадонн,
      Газелью улыбку вселенной,
      И знаю, что это они.
     
      Тут все переливчато, зыбко,
      Волнисто и мглисто, как жизнь,
      Как берег, который мне снится,
      Когда просыпается дух,
      И вижу я лунные камни
      И синюю птицу на них,
      И вижу я синюю птицу  —
      Небесные розы над ней,
      Я вижу небесные розы,
      Венки из улыбок мадонн,
      Газелью улыбку вселенной  —
      И знаю, что это со мной.
     
      И вечнозеленые звезды,
      И волны, и воздух, и кровь
      Струятся, двоятся, троятся,
      Сплетаются тайно со мной.
      И плащ мой уже не просохнет
      В туманах, клубящихся тут:
      Вселенная наша туманна,
      Туманные песни поет!..
      И я бы на месте вселенной
      Закутала тайну в туман
      И пела туманные песни
      О тайне в тумане своем!
      Туманные песни бы пела,
      Когда бы вселенной была!..
      Такие туманные песни,
      Чтоб ветер развеять не смог
      Туманность, где лунные камни
      И синяя птица на них,
      Туманность, где синяя птица  —
      Небесные розы над ней,
      Небесные розы — туманность!  —
      Венки из улыбок мадонн,
      Газелья улыбка вселенной,
      Туманность начала, конца,
      Туманность лозы виноградной,
      Струящейся жизни туманной,
      Туманность дыханья и пенья,
      Туманность, туманность одна!..
     
     
     
     
      ВЕЧНЫЙ ТАЛЛИНСКИЙ МОТИВ
     
      В краю балтийского тумана,
      Где взор залива черно-зелен,
      Я вижу Эллен возле Яна
      И вижу Яна возле Эллен.
     
      На дне горячего стакана,
      Где бурой шкурой чай расстелен,
      Я вижу Эллен возле Яна
      И вижу Яна возле Эллен.
     
      Под солью звезд — не гаснет рана,
      Но кто-то в мощи беспределен:
      Я вижу Эллен возле Яна
      И вижу Яна возле Эллен!
     
      Так больно выжить и так странно!
      Касаясь темы двух свирелин,
      Я вижу Эллен возле Яна
      И вижу Яна возле Эллен.
     
      Вокруг меня пуста поляна,
      Но, к счастью, путь не беспределен.
      Дай бог, не совершив обмана,
      Осилить круг, который велен,
     
      И озираясь постоянно
      Средь одиноческих расселин,
      Я вижу Эллен возле Яна
      И вижу Яна возле Эллен!
     
      Хрустален дождь, мотив и Таллин,
      Где в мальчике за фортепьяно
      Я вижу Яна возле Эллен
      И вижу Эллен возле Яна!
     
     
     
     
      В МЕТЕЛЯХ ДЕКАБРЯ
     
      На этот снег, на снежный цвет,
      На свежий дух зимы  —
      Я выберусь на этот свет
      Из безымянной тьмы.
      Мои любимые! Привет!
      Как долго были мы
      В разлуке! Миллиарды лет!..
      Так дайте мне взаймы
      Стакан крутого кипятка
      И сахару кусок,  —
      Ведь я простужена слегка
      От гробовых досок  —
      Там дождь стучится с потолка,
      Там ни сухого уголка,
      Ни тлеющего уголька,
      Ни шерстяных носок…
      Но знали б вы, как там темно
      И как светло у вас!
      Я так люблю глядеть в окно,
      Прищуря левый глаз!
      Я так люблю смотреть кино,
      Разглядывать речное дно!
      Как много было мне дано
      От бога… в прошлый раз!
      Но я и в этот раз, клянусь,
      Исхитила из тьмы
      Не только жалобы и гнусь
      Бесплодной кутерьмы.
      Еще таких я струн коснусь,
      Таких заветных гнезд,
      Где на морозе, в брызгах слез
      Птенцов рожает клест.
     
     
     
     
      ВЕТЕР
     
      Мне жаль его.
      Всю ночь я слышу стоны
      В камнях прибрежных, в кроне ледяной.
      Он так скулит, что сны мои бессонны,
      Как совы в дуплах, залитых луной.
     
      Какая боль его так жадно мучит,
      Волной катаясь вдоль и поперек?
      Кто и чему
      Так беспощадно учит?
      И в этом плане
      Что нам приберег?
     
      Закрой меня от этих мыслей телом,
      От этих песен
      Рот мой
      Ртом закрой!
      Как стонет ветер в мире затверделом,
      Где все покрылось ледяной корой!
     
     
     
     
      БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ ДЛЯ МАЛЕНЬКОЙ КОМПАНИИ
     
      Очень многие думают,
      Что они умеют летать,  —
      Ласточки очень многие,
      Бабочки очень многие.
      И очень немногие думают,
      Что умеют летать
      Лошади очень многие,
      Лошади четвероногие.
     
      Но только лошади
      Летают вдохновенно,
      Иначе лошади
      Разбились бы мгновенно.
      И разве стаи
      Лошадиных лебедей
      Поют, как стаи
      Лебединых лошадей?
     
      Очень многие думают,
      Что секретов у лошади нет,
      Ни для большой, ни для маленькой  —
      Ни для какой компании.
      А лошадь летает, и думает,
      Что самый большой секрет  —
      Это летание лошади,
      Нелетных животных летание.
     
      Но только лошади
      Летают вдохновенно,
      Иначе лошади
      Разбились бы мгновенно.
      И разве стаи
      Лошадиных лебедей
      Грустят, как стаи
      Лебединых лошадей?
     
     
     
     
      ХРУСТ ДЕКАБРЯ
     
      Завьюжило город. И ветер, как молот,
      Колотит по стенам, по спинам овчинным.
      Сегодня шары фонарей раскаленных
      Сочельник посыпал изюмом и тмином.
      Так сладко похрустывал воздух вечерний,
      И облако в звездах, и детские сани,
      И фото японского Аэрофлота,  —
      О боже, ну что же ты делаешь с нами!
      Похрустовал ток, и жестокое пламя
      До хруста лизало в пожаре витрины
      Хрустальную рюмку и сумку из кожи,  —
      О боже, ну что же ты делаешь с ними!
      Похрустывал снег под вороной хрустящей,
      Похрустывал локоть мороженой ветки,
      Но чьей-то походки хрустящие звуки,
      Которые здесь исключительно редки,
      Меня поразили. По хрусту в подьезде
      Я сразу узнала — ведь я не глухая!  —
      Здесь топчется вечность на лестничной клетке,
      Метелкою с валенка снег отряхая.
     
     
     
     
      ЕСЛИ БЫ…
     
     
      Если бы я знала в двадцать лет,
      Что меня настигнет столько бед,
      Что лишусь таких великих благ,  —
      Белый бы я выбросила флаг.
     
      Я бы круто повернула путь,
      Я совсем не к тем бы стала льнуть,
      Средства поменяла бы и цель,  —
      И меня хвалила бы артель.
     
      Даже десять лет тому назад
      Все могло пойти еще на лад,  —
      Трудно ли умеючи? Легко!
      Но зашла я слишком далеко.
     
      Не могу я, братцы, дать отбой.
      Остается только быть собой.
      Если я до смерти доживу,
      Белый флаг на саван разорву.
     
      И тогда вы молвите слова,
      От которых кругом голова…
      Трудно ли умеючи? Пустяк!
      Мертвому поэту все простят  —
     
      Даже неприятные черты,
      Вроде силы духа в грозный час,
      Вроде трех
      Отнюдь не кротких глаз,
      Вроде правды, сказанной про вас.
     
     
     
     
      «С какого-то грозного мига…»
     
      С какого-то грозного мига,
      С какого-то слезного кома
      Влечет меня звездная книга,
      Как странника — письма из дома.
     
      И, множество жизней прожив на земле,
      Читаю не то, что лежит на столе,
      А то, что за облаком скрыто
      И в странствиях крепко забыто.
     
      1977
     
     
     
     
      «Не потрошить, а только заглянуть бы…»
     
      Не потрошить, а только заглянуть бы
      В живой цветок среди живых полей,  —
      И нам поэзия предсказывает судьбы
      Планет и межпланетных кораблей.
     
      Не тронуть пальцем, лишь коснуться взором
      Огнистых звезд, блуждающих во мгле,  —
      И нам стихи пророчат стройным хором
      Все то, чего не миновать земле.
     
      Не лезть руками в душу, а веками
      Вокруг нее лишь гнезда вить свои,  —
      И нас поэзия обнимет облаками
      Своей неисчерпаемой любви.
     
      Не потрошить, а только заглянуть бы.
      Не тронуть пальцем, лишь коснуться взором.
      Не лезть руками в душу, а веками
      Вокруг нее лишь гнезда вить свои.
     
      И нам поэзия предсказывает судьбы.
      И нам стихи пророчат стройным хором.
      И нас поэзия обнимет облаками
      Своей неисчерпаемой любви.
     
      1979
     
     
     
     
      «Голубь летит, голубь летит — белый…»
     
      Голубь летит, голубь летит — белый.
      Черный за ним ястреб летит в гневе.
      Мама, спаси, чудо со мной сделай, сделай  —
      Сделай меня каплей дождя в небе!
     
      Эта война — страшно длинна, страшно!
      С пулей в груди — больно бежать, больно!
      Мне никогда в жизни не стать старше,
      Если сейчас ветром не стать вольным.
     
      Наши придут, звезды зажгут наши,
      Вспомнят меня, песни споют наши.
      Мама, спаси, чудо со мной сделай, сделай
      Сделай меня вербой в лесу белой!
     
      Мама, прощай, в левом крыле — рана!
      Завтра в лесу солнце взойдет рано…
      Наши придут, звезды зажгут наши,
      Вспомнят меня, песни споют наши.
     
      1967
     
     
     
     
      «Мне некогда ждать — я могла умереть…»
     
      Мне некогда ждать — я могла умереть,
      Идеями светлыми крест подпереть,
      Золой упорхнуть из трубы дымовой.
      Кровавые розы войны мировой
      Цветут над моей головой.
     
      Мне некогда ждать — я сто раз сожжена,
      Сто раз задохнулась, всплывая со дна,
      Сто раз распахнула курган моровой.
      Кровавые розы войны мировой
      Цветут над моей головой.
     
      Мне некогда ждать — ведь покуда живешь,
      Летящая бомба, ползущая вошь
      Летят и ползут на твой запах живой.
      Кровавые розы войны мировой
      Цветут над моей головой.
      Давай же обнимемся, как жернова
     
      На мельнице в нежную ночь рождества,
      Погасим сознанье и выйдем на свет
      На целую тысячу лет,
      Где розы небесные над головой
      В лазури цветут вековой,  —
      Ясней не скажу — тут неясности нет.
     
      1979
     
     
     
     
      НА МЕЛЬНИЦЕ
     
      Поволока, туман, пелена.
      Дон Кихот, ветряки, сквозняки.
      Осень, запах ржаного зерна.
      Детство, шорох дремучей муки.
      Сентября золотая рука
      Машет аисту — он далеко.
      И сырыми глазами река
      Смотрит в вечную даль, в молоко
      Вон какие там ходят круги
      От летящей насквозь мелюзги,
      От какой-нибудь птички живой,
      От любви и тоски мировой!
     
      Дай ладонь — погадаю, скажу,
      Сколько рухнет тяжелых завес,
      Когда я на тебя погляжу
      Сквозь молочные пенки небес!
      Что ты мельник, белеешь? Века
      Перемелются — будет мука,
      А кто хлеб из нее испечет,
      Тому светит любовь и почет.
      Без любви наше дело — труба,
      И почет без любви — как хомут.
      Эта правда — и вправду!  — груба,
      Но твои жернова разомнут,
      Перемелют твои жернова
      Эту правду,  — а будет жива,
      И пойдет не костить и хамить,
      А расти на дрожжах и кормить!
     
      Поволока, туман, пелена…
      Дон Кихот, ветряки, сквозняки.
      Осень, запах ржаного зерна.
      Детство, шорох могучей муки.
      Ах, как мельница вечно вкусна!
      Как мечтаешь ее подмести,
      Облизать и домой унести,
     
      Если шла мировая война
      В раннем детстве, от двух — до шести
      Или, скажем, с шести — до дести,
      В час, когда за куском
      Дети лезут ползком
      Под колеса великой истории,
      "Покатившей на Hamvi "ivaswjWA.
     
      Белый мельник,
      Дай кружку муки на сочельник!
      Белый ангел голодного детства,
      Мой принц, мой жених,
      Дай нам выжить на скудные средства,
      А также без них!
      Патриарх жерновов, отрубей, пеклеванного хлеба,
      Силься нам подсобить!
      Только дети ведь могут большими расти  —
      аж до неба!  —
      И до гроба любить!
     
      1975
     
     
     
     
      «Лимонницы, капустницы, белянки…»
     
      Лимонницы, капустницы, белянки
      Дремали на плечах моих прозрачных,
      И чистотел, затягивая ранки,
      Сочился в кровь. И это было детство.
     
      Люцерна, клевер и паслен лиловый
      Хрустели на зубах моих прозрачных.
      Коза прозрачная с прозрачною коровой
      Плели венки. И это было детство.
     
      Они брели в венках медовых, смачных
      По деревенским улочкам голодным
      В лучах заката, звонких и прозрачных,
      Как молоко. И это было детство.
     
      И голова от голода звенела,
      И пища, наконец, была готова  —
      Прозрачная, как плечи, зубы, слово
      В прозрачном воздухе. И это было детств
     
      И, кутаясь в прозрачные лохмотья,
      Калачиком сворачивалось тело
      И на прозрачных крыльях сна летело,
      Дрожа за жизнь. И это было детство.
     
      1977
     
     
     
     
      НАЧАЛО АПРЕЛЯ
     
      Три дня, три ночи таяло вокруг,
      Счастливыми слезами обливалось…
      Ничто не меркло и не забывалось.
      Но начинался следующий круг.
     
      И заводили чистую тетрадь
      В священной, трижды искренней надежде,
      Что лезвием и ластиком, как прежде,
      Да не придется дыры протирать.
     
      Среди иных берез, сиреней, лип
      Еще не всё утешилось и смолкло.
      Из-под земли, которая намокла,
      Три дня, три ночи доносился всхлип.
     
      Не знаю, кто во мраке холодов
      Так всхлипывал три дня, три ночи кряду,
      Но моему неопытному взгляду
      Мерещились детеныши цветов.
     
      А там, где собирали чистотел
      И в прошлый год и в позапрошлый тоже,
      Три дня, три ночи — аж мороз по коже  —
      Апрель на лютне людям шелестел.
     
      1964
     
     
     
     
      ВЕСНОЙ ВЕРНУТЬСЯ ХОРОШО…
     
     
      Здесь дурочка районная жила,
      Мурлыкала на солнечном крылечке
      И шепелявым языком плела
      Свой ручейковый бред, свои словечки.
     
      Голубизна ее прозрачных глаз
      Косила в разны стороны, бывало,  —
      Она за то и дурочкой звалась,
      Что винтиков у ней недоставало.
     
      Всегда ребенок чей-нибудь чужой
      При ней пищал весной, а также летом.
      Здесь домик жил. И жил сарай большой,
      Сирень жила, и дурочка с приветом.
     
      Так некогда исчез палеолит.
      На этом месте — скверик и скамейки,
      И умница районная глядит
      Не враскосяк, а ровно в две линейки,
     
      И весь набор, все винтики при ней,
      И речь ее разборчива, как почерк.
      Но, словно ручеек среди камней,
      Та дурочка из рая мне лопочет,
     
      И шлет она дурацкий свой привет,
      И я такое чувствую при этом,
      Что умница права, когда в ответ
      Показывает мне, что я с приветом.
     
      И я киваю ей, как в те года
      Здесь дурочка приветливо кивала,
      Когда ее дразнили и когда
      Она еще на свете проживала…
     
      Тело жаждет охлажденья,
      А русалка или фея
      Из волны зовет прохожих,
      Бормоча одно и то же:
     
      —  Если в рай, так в Зейдер-Зее!
     
      Боже мой, какие танцы
      Исполняют оборванцы
      В январе на Зейдер-Зее,
      Спрятав шеи в бумазее!
      На коньках летят, как духи,
      Дети, белые старухи,
      Длинноногие голландцы!..
      Что за странные таланты  —
      На ножах пускаться в бегство
      Вдоль серебряной аллеи!
      Неужели Нидерланды
      Поголовно тянет в детство,
      А разбег на Зейдер-Зее?
     
      Мне мешают мысли эти
      Просыпаться на рассвете,
      А чудесные виденья
      Ухудшают поведенье.
      Вот сижу, в окно глазея:
     
      Вижу семь тюльпанных грядок,
      Мачту, холстик в галерее.
     
      —  Где ты?  — спрашивают рядом.  —
      Голос тут, но что со взглядом?
      В самом деле, где же, где я?…
      Врать с утра неинтересно,
      Лучше я признаюсь честно,
      Что была на Зейдер-Зее.
      Да, была на Зейдер-Зее!
     
      1968
     
     
     
     
      ПОСЛУШАЙ, ПТАХ!
     
      Послушай, птах! Возьми меня с собой.
      Я буду крепко за крыло держаться,
      Я буду насмерть с коршуном сражаться,
      Как ты, у всей земли над головой.
      Не думай, птах! Возьми меня с собой.
     
      Летим! На небе не бывает мертвых,
     
      И птицы умирают на земле.
     
      Я все смогу под молнией во мгле
     
      На тонких теплых крыльях распростертых.
     
      Возьми! На небе не бывает мертвых.
     
      Послушай, птах!.. А если вдруг случится,
      Что крыльев я своих не обрету,
      А на твоих, измеря высоту,
      Уже ходить успею разучиться
      И заживу не на своем лету?
      Послушай, птах! А если так случится…
     
      1955
     
     
     
     
      «Увези меня к морю…»
     
      Увези меня к морю
      Хоть на день, хоть на час.
      Я не спорю, конечно,
      Денег мало у нас.
     
      Продадим букинисту
      Пару книжек твоих.
      Две стипендии хватит
      На проезд для двоих.
     
      Здесь тоскуют метели,
      Мерзнет в реках вода.
      Я не видела моря
      Никогда, никогда.
     
      Я не видела моря
      И соленой волны,
      И теперь не хватает
      Мне морской глубины,
     
      И теперь не хватает
      Мне морского лица,
      И стихи не имеют,
      Не имеют конца.
     
      Увези меня к морю!
      Что зима — пустяки.
      Мне бы каплю морскую,  —
      Я закончу стихи.
     
      Мне бы соли крупицу  —
      Где-то носит баркас.
      Увези меня к морю
      Хоть на день, хоть на час!
     
      Уеду, уеду, уеду
      В далекую яркую степь,
      Где мчатся собаки по следу,
      Сплетенному в узкую цепь.
     
      Там хищные птицы кочуют,
      И зной не жалеет лица,
      И, запах собачий почуяв,
      Там заячьи рвутся сердца.
     
      Костры я раскладывать буду,
      Охотникам ужин варить.
      И я, одичав, позабуду,
      Как надо с тобой говорить.
     
      Я буду усталая падать,
      Но слышать, что ветры гудят
      Пусть небо, и горы, и пади
      Меня от тебя оградят!
     
      Я стану угадывать зверя
      По травам, растоптанным зло.
      Мне смелые люди доверят
      Однажды свое ремесло,  —
     
      И коршуна влажное тело
      Повиснет на ленте ремня.
      Уеду! Какое мне дело,
      Как ты проживешь без меня.
     
      1956
     
     
     
     
      «Вдали от лета и земли…»
     
      Вдали от лета и земли,
      От гулких рощ вдали,
      Там, где всего однажды в год
      Бывают корабли,  —
     
      Там ледовитая страна,
      Медведи снег жуют,
      И на комочках-островах
      Зимовщики живут.
     
      Там ураган, как уркаган,
      Свистит, ломает, ржет,
      Там у начальника наган,
      У каждого ружье.
     
      Там повара умеют класть
      Сухой картофель в суп.
      Там если вспыхивает страсть  —
      Как бензосклад в лесу.
     
      Но дни и ночи напролет
      Передает радист,
     
      Какой там снег, какой там лед,
      Какой там солнца диск.
     
      Кипит сухое молоко.
      В углу молчит ружье.
      Там все, как в линзу, велико
      И, как в грозу, свежо.
     
      1956, Карское море
     
     
     
     
      КАРСКОЕ МОРЕ
     
      Усталые птицы, как люди, угрюмы,
      Усталые птицы садятся на трюмы,
      Их кормят картошкой на жареном сале,
      Они засыпают, как люди в вокзале.
     
      Мы просим кино про любовь и про шпаги
      Нам крутит механик "У стен Малапаги".
      И тайна единственной, черной перчатки
      Уходит, оставив догадку в зачатке,
      И женщина скорбная, словно икона,
      Никак не увяжет судьбы и закона.
     
      А в кубрике, жарком, задымленном, тесно
      Орут оголтело, что это нечестно
      Везти на зимовье картину такую:
     
      Ведь черт его знает, как люди тоскуют!
     
      Механик рукой соглашательски машет,
      Уносит бобину в газетной бумаге.
      Ты позже узнаешь, зимовщица Маша,
      Как маялись двое у стен Малапаги.
     
      Пустеет наполненный тенями кубрик.
      Мы моемся на ночь водою соленой.
      И светится моря таинственный кубок  —
      В нем ломтики льда и напиток зеленый.
     
      1956
     
     
     
     
      ПТИЧИЙ БАЗАР
     
      Простор океанский,
      Раскованный лед.
      На остров Оранский
      Гагачий налет.
     
      От солнца в блаженстве
      Несет чепуху
      Весеннее небо
      В гагачьем пуху,
     
      И сонно бормочет,
      И сладко лепечет,
      Зимовщикам перья
      Роняя на плечи.
     
      А к ноздрям ласкаются
      Пуха щепотки  —
      Аж кровь замерзает
      От этой щекотки!
     
      Но пули по ветру
      Шуршат, как бумага,
      Их ягоды волчьи
      Глотает бедняга,
     
      И крылья смертельная
      Сводит тоска  —
      И птица похожа
      Потом на жука.
     
      Бездарно на полюсе
      Шутит зима  —
      Давно у зимовья
      Пусты закрома.
     
      И вот я жалею
      Крылатое тело,
      Что мясом безглазым
      На землю слетело,
     
      Жалею начальника,
      Бьющего влет
      Такой долгожданный
      Гагачий налет,
     
      Жалею заваленный
      Птицами стол.
      Скорей бы к зимовью
      Пришел ледокол!
     
      1956, Новая Земля
     
     
     
     
      БАЛЛАДА О ВЕТРЯНОЙ ОСПЕ
     
      Из-под горки катится
      Голубое платьице,
      На боку зеленый бант,
      Тебя любит капитан,
      Капитан молоденький,
      Звать его Володенькой.
      (Считалка)
     
     
      Надо мной склоняется
      Доктор корабельный,
      Он всегда слоняется
      С песней колыбельной.
      Как приятно мажутся
      Комья мази пестрой!
      …Я болею, кажется,
      Ветряною оспой.
      Детство прямо на ухо
      Мне хохочет бешено,
      Все скрестилось наглухо  —
      Правда с бредом смешана.
      Мы в полярном, северном,
      Ледовитом месиве.
      В полушубке сереньком
      Я хожу три месяца.
      Капитан молоденький,
      Звать его Володенькой.
      И совсем не катится
      Голубое платьице,
      А на коврик яблоко
      За обедом катится,
      Да рука — несчастная,
      Словно деревянная,
      В ней трепещет рыбою
      Ложка оловянная.
      Капитану нравятся
      Смуглые блондинки.
      Мне в кают-компании
      Хорошо — ни льдинки!
      Здесь порог сияющий,
      С медною полоской.
     
      …Я болею, кажется,
      Ветряною оспой.
      И над ухом детство
      Все хохочет бешено,
      А в считалке пламенно
      Правда с бредом смешана.
      И хотя не катится
      Голубое платьице,  —
      Капитан молоденький,
      Звать его Володенькой.
      Он всегда при розовых,
      При мещанских запонках,
      Он болтает глупости
      Об актрисах западных,
      И романы пошлые
      Он глотает-нравится!
      Капитан молоденький,
      Влюбится — исправится,
      Он не купит в Мурманске
      Ту одежду пеструю.
      …Я болею, кажется,
      Ветряною оспою.
      Я на койку падаю,
      Жарко сплю, и катится
      Вдоль по сну глубокому
      Голубое платьице,
      Голубое платьице,
      Голубые запахи,
      А когда присмотришься  —
      Розовые запонки,
      Круглые, огромные,
      Отблеск портупейный!
      …Надо мной склоняется
      Доктор корабельный,
      Наподобье снега
      Что-то в чашку сыпет.
      Отпылала оспа  —
      Ни пятна, ни сыпи!
      Мы идем к зимовью
      Где-то в море Карском.
      Губы мои пахнут
      Выпитым лекарством.
     
      1956, Таймыр
     
     
     
     
      НЕРПА
     
      Когда на лед сбежало скерцо
      Из-под вертящейся иглы,
      Что у нее случилось в сердце
      От этой простенькой игры?
     
      Воды полярную зеркальность
      Она ударила ластом,  —
      В ней шевельнулась музыкальность,
      Как магма, огненным пластом.
     
      И в ледяной летучей груде,
      Всю напряженную как нерв,
      Ее несло туда, где люди
      Багром снимали кожу с нерп,
     
      Где, широко расставив ноги,
      Подняв тяжелые багры,
      Те полулюди, полубоги
      Гвоздили черные бугры.
     
      Она ластом волну мешала,
      И льдины двигала она.
      Казалось, кожа ей мешала,
      Как распроклятье колдуна,
     
      И ничего не надо кроме,
      Как лечь на палубе бугром
      И умолять ценою крови
      Расколдовать себя багром.
     
      О чем глаза ее кричали,
      Какой в них маялся укор,
      Когда от берега отчалил,
      Ее не тронув, ледокол?
     
      У бригадира сдали нервы,
      И был он добрая душа  —
      Уплыл, оставя кожу нерпе
      Да искус музыки в ушах!
     
      1956, Таймыр
     
     
     
     
      МЫС ЖЕЛАНИЯ
     
      На Мысе Желания лето в разгаре  —
      По морю с востока пришел пароход.
      И чайки пируют, и чайки в ударе
      От этих ликующе ясных погод.
     
      Как дети, на волнах резвятся вельботы,
      В них лук и свинина, их тешит прибой.
      Прислали зимовщице черные боты,
      А в каждом запрятан цветок голубой.
     
      На солнечном береге курят матросы,
      Полярные маки желтеют у ног.
      И с нервным восторгом дымок папиросы,
      Как мальчик-подросток, вдыхает щенок.
     
      В махорочной тырсе, в матросских карманах
      Кайриные яйца — зеленый накрап.
      Мы крепко забыли о льдах и туманах.
      Мягчает от солнца веревочный трап!
     
      Цветы примеряет кокетливый берег  —
      С молоденьким морем идет под венец.
      А я — как матросик, которого Беринг
      По мысу пройтись отпустил наконец.
     
      1956, Новая Земля, Мыс Желания
     
     
     
     
      СВАДЬБА ВО ЛЬДАХ
     
      То ляжет на палубу вьюга,
      То визгнет за черным бортом
      Огромная белая кошка
      Резвится, играя хвостом.
     
      А жизнь на сияющих санках
      Врывается — руки вразброс,
      Справляет веселую свадьбу
      С буфетчицей милой матрос.
     
      —  Таня, Таня,
      Глаз зеленый!
      За него не выходи.
      Он и горький,
      И соленый,
      И с наколкой на груди.
      —  Он целует
      И голубит,
      А мечтает:
     
      "Загублю!"
      Таня, он тебя не любит
      Так, как я тебя люблю.
     
      —  Знай матросскую породу:
      Как он, Таня, ни влюблен,
      Никогда тебя он сроду
      Не сравняет с кораблем.
     
      —  Ах, Танюша,
      В море Карском
      Всех печалишь
      Станом царским.
      За матроса не пойдешь  —
      Капитану подойдешь!
     
      И тогда, откинув прядку,
      Обаятельна, нежна,
      Отвечает по порядку
      Наговорщикам она:
     
      —  Если хочет погубить  —
      И пускай погубит.
      Не всегда того любить,
      Кто тебя полюбит.
     
      Кораблем ему не стану  —
      Стану чаечкой в беду,
      Прилечу, босая встану
      Перед ним на белом льду.
     
      Кто обидит — я утешу,
      Отведу лихой обман,
      Всюду солнышки развешу,
      Чтоб сияли сквозь туман!
     
      …И гармонь загоревала,
      Тосковала по земле.
      А команда пировала
      На замерзшем корабле.
     
      Человек, в насмешку вроде,
      Шел с приплясом не спеша,
      Свирепеющей природе
      Табаком в лицо дыша.
     
      1956, Карское море
     
     
     
     
      ПЕРЕСМЕНА
     
      Курят взахлеб,
      Взасос,
      До диафрагм,
      До слез.
      Курево, как иглу,
      Держат, дымя в углу.
     
      И раздается звук,
      Похожий на поцелуй.
      Режут глаза, как лук,
      Дымные стрелы струй.
     
      Пыли верблюжий пух.
      Роба по-рыбьи  —
      Плюх!
      Нет,
      Чтобы лечь,
      Как вещь!
      Плещет, как рыба лещ.
     
      Каждый как в землю врос,
      Ноги столбами — врозь,
      Мечется пламя рук  —
      Сбросить резину брюк!
     
      Прачка, что моет пол,
      Видит их всех в упор  —
      Ветра, воды
      Сильней,
      Вольной волны
      Вольней,
     
      Величественней хребта
      В самой большой гряде.
      Величественней Христа,
      Идущего по воде!
     
      1960
     
     
     
     
      ЗАПАХИ НЕПРОДАННЫХ ЦВЕТОВ
     
      В воскресенье на зеленом катере,
      В город запах привозя лесной,
      Приплывают из колхозов Катеньки
      Продавать подснежники весной.
     
      И они идут прохладным городом,
      И глаза их солнечно горят.
      Говорят они крестьянским говором,
      Очень тихо, мало говорят.
     
      Сладко-сладко головы их кружатся
      От столичной гулкой суеты,
      И на шейках вздрагивают кружевца
      Голубой крестьянской чистоты.
     
      Все трамваи кажутся им красными,
      Все машины бешено летят.
      И они за башенными кранами,
      Запрокинув головы, следят.
     
      Вдохновенно, трепетно и искренне
      Слушают фабричные гудки.
      Воду им с серебряными искрами
      Продают граненые ларьки.
     
      Город, город! Запахи бензинные.
      От восторга высохло во рту.
      Трех крестьянских девочек с корзинами
      Зазывают катера в порту.
     
      Услыхав, бегут девчонки к пристани,
      Где моторы шумные галдят,
      Где на них задумчиво и пристально
      Катера огнистые глядят.
     
      Над водой, над мачтами, над реями,
      Над тугими флагами портов
     
      Этой ночью, словно птицы, реяли
      Запахи непроданных цветов.
     
      Три гудочка с берегом прощаются,
      Три огня — как елочный орех.
      Трем крестьянским девочкам прощается
      Их земной рассеянности грех.
     
      1955
     
     
     
     
      ЯБЛОНОВЫЙ ХРЕБЕТ
     
      В тайге резвился энцефалит.
      Мы ехали на быках.
      Багульник-охальник охапкой цвел
      У сопок на колпаках.
     
      Весна с восторгом трубила в рог,
      Ей нравился конный спорт.
      Длинные ноги, семнадцать лет  —
      Наездница первый сорт!
     
      Бездумно, лихо она неслась,
      Но знала наверняка,
      Что именно ей суждено создать
      Ландыши из белка.
     
      Все было гордо и велико,
      Все било в багровый тон.
      Угасни позже моей звезды,
      Память моя о том,
     
      Что в двадцать три я могла, смеясь,
      Травинку держа во рту,
      Прижаться гибким своим хребтом
      К Яблонову хребту.
     
      1960
     
     
     
     
      МУЖЕСТВО
     
      Земля казалась плоской под ногами.
      Но исчезали в море корабли.
      И кто-то первый робкими шагами
      Тогда пошел искать конец земли.
     
      Ему, наверно, было ровно двадцать.
      Мне жаль, что я не видела лица
      Того, кто первый начал сомневаться
      В существованье у земли конца!
     
      Земля краями упиралась в небо
      И расстилалась на глазах как пласт
      Чтоб доказать, что все сомненья — небыль
      И прав твердящий глупости схоласт.
     
      Желтели травы, замерзали реки,
      Цвели сады от майского дождя,  —
      И силы находились в человеке,
      Чтоб умереть, до края не дойдя,
     
      И оглядев последний раз планету,
      Ее коварный горизонт вдали
      Понять: того, что так искал он,  — нету,
      Раз исчезают в море корабли.
     
      1956
     
     
     
     
      «Святослав не предавался неге…»
     
      Святослав не предавался неге,  —
      Спал на жестком, в поле пировал.
      На него напали печенеги
      И в бою убили наповал.
     
      Печенежский князь любил искусство!
      Был коварный воин, зверолов.
      Вызывала в нем глухие чувства
      Форма человеческих голов.
     
      Сердце княжье исчервила слава,
      Был он дик, завистлив и ревнив.
      Приказал он череп Святослава
      Сделать чашей, форму сохранив.
     
      Вот в шатер, рабами окруженный,
      В новой чаше принесли вино  —
      Желтый череп, смертью обнаженный,
      Отразило весело оно.
     
      Запах битв, победная усталость,
      Страсть к рабыне, гроздь других страстей,
      Сила, смелость-от всего осталось
      Желтое мерцание костей.
     
      Но в глубинах розового сока,
      В чаше из останков естества
      Было небо, как всегда высоко,
      Жизнь была в разгаре торжества!
     
      1957
     
     
     
     
      НАДЕЖДЫ — ВОТ ПРИЧИНА СЛЕЗ!
     
      Надежды — вот причина слез!
      Подите прочь, сердца невежд!
      Поэт не плакал бы всерьез,
      Когда бы не было надежд!
     
      Он — не чувствительный герои
      С прикрасой мокрых уст и вежд,
      Но он рождается порой,
      Когда полным-полно надежд!
     
      Когда надежд полным-полно,
      Поэт рождается на свет,
      И жить ему не суждено,
      Когда надежды больше нет!
     
      Надежды свет-его глазам
      Доступен больше, чем другим.
      Москва, поверь его слезам,
      Хотя не веришь никаким!
     
      Поверь слезам его, Москва!
      Сей рев — не от плохих одежд.
      Он плачет — значит, в нем жива
      Надежда жить не без надежд.
     
      1962
     
     
     
     
      ПАМЯТИ ФРАНСУА РАБЛЕ
     
      Чудесно рухнуть на опушку!
      Спиной — в тюфяк, щекой — в подушку,
      И нежной ленью овладеть
      Не по верхам, а в совершенстве,
      Чтобы в растительном блаженстве,
      Как шмель над клевером, гудеть!
     
      Пластом — в простор! Двумя руками
      Обнять траву с ее жуками,
      Глотать зверинца аромат.
      Из кожи — вон! И в эти кущи,
      Где краток век, народы гуще,
      Иные краски и формат.
     
      В раю не держат изваяний!
      Он — для купаний, для валяний
      И для других счастливых дел!
      И не повальное жеманство,
      А здравый дух раблезианства
      Там населеньем овладел.
     
      На лучший мир не уповая,
      Цветет культура смеховая,
      Комедиантство, анекдот,
      Пьерро танцует в балагане
      На барабане, гол как в бане,  —
      И развлекает свой народ.
     
      Когда смешное хлещет в уши,
      Само бессмертье хлещет в души,
      Как виноградное вино,
      И в передышке все забыто:
     
      Короткий век, угрюмство быта,
      И все трагичное — смешно!
     
      Легко вернешься в муравейник,
      Согреешь на плите кофейник,
      На ужин зелень пожуешь.
     
      Равно простейшим и приматом,
      Ты насладишься ароматом
      Того, что длишься и живешь!
     
      Благословенна передышка,
      Когда хохочешь, как мартышка,
      Над роком, смертью и судьбой,
      Над женщиной и над мужчиной!
      Проверка вольностью бесчинной  —
      Осталась ли душа с тобой!
     
      Иначе в бытности суровой,
      Где дрожь горячки нездоровой
      Нас бьет в тщеславии пустом,  —
      Возможны всякие потери!
      Душа найдет прореху в теле,
      А возвратит ее потом
      Рогатый скот у адской двери.
     
      1966
     
     
     
     
      «Невозвратимо далеко…»
     
      Невозвратимо далеко
      (Лет двадцать позади!)
      Все непомерно велико,
      На что ни погляди,  —
      Огромна страсть,
      Огромна грусть,
      Огромен стыд и сад,
      Огромна гроздь,
      Огромна горсть,
      Огромно все подряд!
     
      Огромно все, что там летит
      И тонет навсегда,  —
      Одни гиперболы плодит
      Тот воздух, та вода!
      Огромно все, что на свету,
      И все, что там в тени.
      Там набирают высоту
      Гиперболы одни!
     
      Там — необъятный виноград
      И сливы — с мой кулак.
      За двадцать лет мороз и град
      Их не побьют никак!
      И нет как нет такой стены,
      Завесы, пелены,
      Чтоб оградить от той страны
      Теперешние сны.
     
      Там образ совести свиреп  —
      Он бьет в колокола,
      И тяжким делает мой хлеб,
      И портит мне дела!
      Он отрубает топором
      Окольные пути,
     
      Где можно все со всех сторон
      Объехать, обойти…
      Когда б не это, ах, мой друг,
      Сто благ с тобой деля,
      Уж я такой дала бы крюк,
      Такого кругаля!..
      Но выбор мой — не плод ума.
      Да кто я, боже мой?!
      Ведь я сама не так пряма,
      Чтоб выбрать путь прямой!
      Ведь я — никто, я — свет да тьма,
      Я только раз живу.
      Я не сама, ох, не сама
      Над глубиной плыву,  —
      Я обошла бы стороной,
      От жизни взяв свое.
      Но совесть помыкает мной,
      И я боюсь ее!
      Боюсь теперь, боюсь потом,
      Боюсь, она умрет.
      На том держусь я за бортом
      И обгоняю флот.
     
      1978
     
     
     
     
      ТОЧИЛЬЩИК НОЖЕЙ
     
      Точильщик, огня грамотей,
      Житейских наук академик,
      Вселенский любимчик детей,  —
      На ветер, на ветер, без денег,
      За так, за любовь раскрути
      Точильного камня шарманку,
      Не дай нам пропасть взаперти
      И выверни дух наизнанку!
     
      Прошаркай, наждак, по ножам  —
      Как шаркает призрак шотландца
      К себе в кабинет, к стеллажам,
      К архивам румянца и глянца:
     
      Наглец, уходя сквозь чердак,
      В развязной манере скелета
      Он шаркает, словно наждак,
      По лезвию этого света!
     
      Кудрявый точильщик, сатир,
      Раздуй искрометную джигу!
      Истошно визжащий пунктир
      В два счета изъявит интригу
      И, окись привычки содрав,
      Так выставит чувства истертость,
      Что даже качатели прав
      Почуют в коленках нетвердость.
     
      Живее, корундовый диск!
      Под купол! И в стороны — руки!
      Смертельного номера риск  —
      Ничуть не смертельнее скуки!
      Точильщик искусно свистит
      Нездешнее, сладкое скерцо.
      Как весело искра летит
      В гранатовых сумерках сердца!
     
      Тебе — на плечо поднимать
      Точильню придется, двужильный,
      А мне-горячо обнимать
      Вертящийся камень точильный!
      А мне — обнимать горячо:
      Так свежи чернила из крови,
      А свежесть так ценится в слове,
      Что просят и просят — еще!
     
      1975
     
     
     
     
      «В этой деревне, на этой веранде…»
     
      В этой деревне, на этой веранде,
      В сумраке сада, в холодное лето
      Под грохотанье железной дороги
      Нами была эта песенка спета.
     
      Ветер насвистывал, сосны трубили,
      Дождь барабанил ее беспробудно.
      Соль океана была в этой песне,
      Пьяный матрос и летящее судно.
     
      Падали звезды, скрипели ворота
      Плакала свечка на глиняной плошке  —
      Пьяный матрос не хотел возвращаться
      Ни по земной, ни по водной дорожке,
     
      Только хотел он, чтоб судно летело,
      Чтобы качалось, ходило кругами,
      Чтобы нетвердая, зыбкая почва
      Вечно плыла у него под ногами!
     
      В этом — проклятое счастье матроса,
      В этом — проклятое счастье поэта,
      Неукротимое наше влеченье
      Стать веществом нерастленного света,
     
      Музыкой звезд, океанов и кленов,
      Дебрей зеленых, песков раскаленных…
      А под конец этой песенки вышли
      Слезы из глаз и маяк из туманов.
     
      1980
     
     
     
     
      «Снег фонтанами бьет на углу…»
     
      Снег фонтанами бьет на углу,
      Наметая сугробы крутые.
      В облаках, наметающих мглу,
      Бьют фонтаны лучей золотые.
     
      Тайный блеск и сверканье вокруг!
      Веет в воздухе свежим уловом.
      Если кто-нибудь явится вдруг,
      Мглистым я задержу его словом.
     
      Я такие снопы развяжу,
      На такой положу его клевер,
      Головою к такому чижу,
      К звездам, так облучающим север,
     
      Что к моим облакам головой,
      Головой к моим таинствам алым,
      Он поклянчит в ладье гробовой
      Плыть со мной под одним покрывалом.
     
      Я отвечу на это, смеясь,
      Я убью этот замысел шуткой,  —
      Ведь любая застывшая связь
      Отвратительна пошлостью жуткой!
     
      Нет, скажу я, останься волной  —
      Друг на друга мы с пеньем нахлынем!
      Будь со мною-и только со мной!  —
      Но сверкай одиночеством синим.
     
      Да, сверканье — вот главное в нас!
      Обнажая его неподдельность,
      Блещет близости острый алмаз,
      Углубляющий нашу отдельность.
     
      Тайный блеск — это жизнь, это путь
      (Это-голая суть, я согласна!),  —
      Потому и раздвоена грудь,
      Что не все до конца мне тут ясно.
     
      1978
     
     
     
     
      ПРОВОДЫ ЛЕБЕДЕЙ
     
      Поначалу раздалися трубы  —
      С неба, свыше. И я поняла,
      Что по небу летят однолюбы,
      До того, как лицо подняла.
     
      Гуси-лебеди, вольному — воля,
      Золотистые кольца в глазу.
      Все вы сверху поете от боли,
      От тоски по всему, что внизу.
     
      Ваша дикость созвучна отваге,
      А печаль — воедино с людской,
      Словно шепот пера и бумаги,
      Словно левая с правой рукой.
     
      Из голодного, гордого детства,
      Где строга и естественна речь,
      Вы на крыльях несете младенца,
      Чтобы с ним перед матерью лечь.
     
      Так не могут ни ястреб, ни ворон
      Кровь и кража у них вперехлест.
      Так не могут убийцы и воры,
      Могут лебеди — мраморный мост.
     
      И навек возле век полукружья  —
      Тени птиц однолюбых на мне,
      Два крыла у которых снаружи
      И не менее крыл в глубине.
     
      1964
     
     
     
     
      ТАРТУ
     
      Дома в треуголках гасили огни,
      На ратуше пели куранты.
      Из бара на улице Львиной Ступни
      Вразвалку брели аспиранты.
     
      Мне нравилась эта чужбина. У ней
      Душа оказалась опрятна.
      Любимый! Не знала, что тысячи дней
      Отсюда не вырвусь обратно.
     
      И дрогнула почва, и хлынула мгла,
      И я полюбила другое,
      Другого, других. Лучше б я умерла,
      Чем это великое горе!
     
      Но мне удалось, прижимая к себе,
      Спасти в этот час виноватый
      Последнее поприще — верность судьбе,
      Невзгодами ярко богатой.
     
      И если душа не отмыла обид
      И реет в отдельном покое,
      То кто же страдает, и любит, и длит
      Мое пребыванье людское?
     
      1966
     
     
     
     
      «Та ведь боль еще и болью не была…»
     
      Та ведь боль еще и болью не была,
      Так… сквозь сердце пролетевшая стрела.
      Та стрела еще стрелою не была,
      Так… тупая, бесталанная игла.
      Та игла еще иглою не была,
      Так… мифический дежурный клюв орла.
      Жаль, что я от этой боли умерла.
      Ведь потом, когда воскресла, путь нашла,
      Белый ветер мне шепнул из-за угла,
      Снег, морозом раскаленный добела,
      Волны сизого оконного стекла,
      Корни темного дубового стола,  —
      Стали бить они во все колокола:
     
      "Та ведь боль еще и болью не была,
      Так… любовь ножом по горлу провела".
     
      1977
     
     
     
     
      «И мой сурок со мною, он со мной…»
     
      И мой сурок со мною, он со мной,
      Печальный рыцарь музыки и музы,
      Он пил из луж, кормился у пивной
      И брел плясать под скрипку в Сиракузы.
     
      По разным странам… он в печах горел,
      Но был сожжен зимой, воскрес весною  —
      Прекрасна жизнь! А музыка — предел
      Прекрасного! И мой сурок со мною…
     
      Какие слезы он глотал порой,
      Какую видел ненависть и нежность!
      И мой сурок со мною, он со мной  —
      Любви случайность, грусти неизбежность.
     
      Какой-то звук щемящий — между строк…
      Откуда был он вызван тишиною?
      Бессмертна жизнь! А музыка — порог
      Бессмертия! И мой сурок со мною…
     
      1979
     
     
     
     
      «Весьма подающий надежды…»
     
      Весьма подающий надежды
      Поэт восемнадцати лет
      Спросил меня в клубе однажды:
     
      —  Вы пьете коньяк или нет?
     
      А я головой покачала,
      Прицыкнув на юность свою.
      А я ему так отвечала:
     
      —  Нет, я не курю и не пью.
     
      Как будто дитя из-за парты,
      Он робко спросил у меня:
     
      —  Вы любите резаться в карты
      Запоем три ночи, три дня?
     
      А я головой покачала,
      Прицыкнув на юность свою.
      А я ему так отвечала:
     
      —  Нет, я козырями не бью.
     
      Глаза округлив голубые,
      Он страсти искал роковые  —
      Годилась и та, и другая,
      Отсутствием полным пугая!
     
      (Ведь носятся наглые слухи,
      Что в поэтическом духе  —
      Лелеять порочные страсти
      Со светлой моралью в контрасте!
     
      Нахальные слухи гуляют  —
      И многих весьма окрыляют!  —
      Что будто бы метит пророков
      Крепчание тайных пороков!)
     
      А я ему так отвечала:
      —  Чиста и греха не таю.
     
      И, глядя на город всегдашний,
      Спросил он (подумав, соврет!):
     
      —  Вон башня, а кто в этой башне,
      Высокой и тесной, живет?
     
      А я головой покачала,
      Прицыкнув на юность свою.
      А я под конец, как сначала,
      Всю правду ему говорю:
     
     
      —  В той башне, высокой и тесной,
      Царица Тамара жила,
      Прекрасна, как ангел небесный,
      Как демон, коварна и зла!
     
      Бедняга, услышав такое,
      Вконец оскорбился душой.
      Его самолюбье мужское
      Украсилось раной большой:
     
      Ведь кончил он школу с отличьем,
      Чтоб в собственных высях парить,
      И страшным считал неприличьем
      Цитатами вслух говорить!
     
      1977
     
     
     
     
      ЯНВАРЬ
     
      У нас такая синева
      В окне — от близости реки,
      Что хочется скосить зрачки,
      Как на иконе, как при чуде.
      У нас такие покрова
      Снегов — почти материки,
      Что день задень — в ушах звонки,
      И всюду голубые люди,
      И я да ты — ученики
      У чародея. Холодея,
      Стоим в просторах мастерской
      У стенки с аспидной доской.
      Зрачками — вглубь. В гортани — сушь.
      Вкачу, вчитаю по слогам
      В гордыню, в собственную глушь
      Ежеминутной жизни гам,
      Битком набитый балаган
      Без тряпки жалкой на окне.
      И все, что прежде было вне,
      Теперь судьбу слагает нам,
      Родным составом входит в кровь,
      Приставкой к личным именам.
      Сообщники! У нас-любовь
      Ко всем грядущим временам,
      Ко всем — до гибельного рва,
      До рваной раны, до строки
      Оборванной, где прет трава
      Поверх груди, поверх руки!
      У нас такая синева
      В окне от близости реки.
     
      1967
     
     
     
     
      «Летает снег. Летают санки…»
     
      Летает снег. Летают санки.
      Душа летает-крылья врозь.
      Почтамты белые, как замки,  —
      Хранилища приветов, просьб
     
      Внизу утоптано, как в ступке,
      Но выше-вольностью дыша,
      На бескорыстные уступки
      Летит счастливая душа.
     
      А я отдельно еду в город,
      Ныряю в чистое метро.
      И слава богу, тот, который
      Истратил на меня ребро,
     
      Со мною нежен и считает,
      Что раз душа моя летает,
      То это к лучшему! Она
      Вернется вечером одна.
     
      И, обеленная погодой,
      Засветит лампу за столом,
      Склонясь над собственной свободой
      Со светлым сердцем и челом.
     
      И Та, кто будет в свете окон
      Стихотворенье диктовать,
      Свое пронзительное око
      В деревьях вздумает скрывать.
     
     
     
     
      ТРАМВАЙ
     
      Все младенцы пахнут молоком,
      Все мужчины пахнут табаком,
      Мчится транспорт-он набит битком
      Красный, он мне кажется битком  —
      Красным, пламенеющим, сырым.
      На конфетах нарисован Крым,
      На обертке мягкого сырка  —
      Тень коровы: он — из молока.
      А на книге — профиль Спартака
      И за ним бегущие рабы.
      Выхожу на Площади Борьбы.
     
      1956
     
     
     
     
      ИГРА НА ЦИТРЕ
     
      Ребенок играет на цитре
      И нам Гесиода поет.
      Как длинно, как скушно, как дивно
      Писал этот грек Гесиод!..
     
      Как длинно, как дивно, как скушно,
      Тебя не читают, чудак!
      Но мальчику только и нужно  —
      Так дивно, так длинно! Итак,
     
      Лучистый! Играй Гесиода
      На цитре, на струнной доске,
      Божественный блеск и свобода  —
      В его дидактичной строке.
     
      В напеве его монотонном
      Нам слышится скука в пургу.
      Но Рея, поятая Кроном,
      Рожает, как я не могу!
     
      Но страсти бушуют какие!
      Какие там счеты свели!
      Так честно ни я, ни другие
      Воспеть бы тот мир нс смогли!
     
      Мой мальчик, мой воск, моя глина,
      Теперь не напишут вовек
      Так дивно, так скушно, так длинно,
      Как сей дидактический грек.
     
      И ты не мечтай простодушно
      О том, что когда-нибудь, впредь,
      Так дивно, так длинно, так скушно
      Ты сможешь свой опыт воспеть.
     
      И даже пытаться наивно
      Так скушно, так дивно писать,
      Так длинно, так скушно, так дивно.
      Тут можно лишь локти кусать!
     
      1978
     
     
     
     
      ПРОМЕТЕЙ
     
      Орел на крыше мира, словно кошка,
      Взъерошен ветром, дующим с Кавказа.
      Титан казнимый смотрит в оба глаза
      На Зевса зверского. Так выглядит обложка
      Бессонницы. И соки пересказа
      Клубит луны серебряная ложка.
     
      У Зевса от страстей отвисли груди,
      Напряжена свирепая брюшина,  —
      Туда, где любят скапливаться люди,
      Он извергает громы, как машина.
      Титан за печень держится. Вершина
      Кавказа ходит с ним по амплитуде.
     
      Орел, приплод Ехидны и Тифона
      И брат Химеры с козьей головою,
      Заводится, как ящик патефона,
      И печенью питается живою.
      Титан об этом думает: "Освою
      Дыханье крупное, чтоб избежать урона".
     
      Плоды лимона в погребе долины
      Сплотили свет вокруг овчарни спящей.
      Пастух, изделье из воды и глины,
      Пастушке в кружку льет отвар кипящий.
      Орел титана жрет, как настоящий,
      И брызжет в мощный пах слюной орлиной.
     
      Титан не видит ни орла, ни плена,
      Он видит, как спускается со склона
      Кентавр, смертельно раненный в колено.
      О дьявол! В благородного Хирона
      Стрела врубилась, как топор в полено,
      Он почернел от боли, как ворона,
     
      И пена пышным облачным обводом
      Усугубляет существа продольность.
     
      Он просит смерти,
      Будь проклят рок,
      Такая мука в нем
      Титан колотит по
      Небесным сводам,  —
      Но бессмертен родом  —
      Бессмертья подневольность
      Такая больность!..
     
      Выходит Зевс:-Чего тебе, ворюга?  —
      Титан диктует: — Сокруши порядок
      И смерть мою перепиши на друга,
      Чтоб светел был отход его и сладок:
     
      Кентавру пусть — нежнейшая из грядок,
      А мне — ею бессмертья центрифуга,  —
     
      Ты понял?  — Зевс кивнул ему невольно
      И удалился ублажать титана.
      Кентавру больше не было так больно,
      Его зарыл геракл в тени платана.
      Орел терзал титана неустанно,
      Въедаясь в печень. Но как раз об этом
      Известно всем и сказано довольно.
     
      1973
     
     
     
     
      НА ТЕМУ СНЕГУРОЧКИ
     
      Апрель над кровлями витал,
      Накрапывало сверху,
      И недостроенный квартал
      Казался судоверфью.
     
      Там пахли пакля и пенька,
      И жирные белила.
      Там из-под каждого пенька
      Пиликало, бурлило.
     
      Смеркалось рано. Пешеход,
      Пуская дым колечком,
      В жилище, как на пароход,
      Взбирался по дощечкам,
     
      Свечу в потемках доставал,
      Приваривал к тарелке,
      И черный кофе согревал
      На газовой горелке.
     
      И беспечальна, и светла,
      Небесным уроженцем
      В углу Снегурочка спала,
      Чреватая младенцем.
     
      Он раздевался и снимал
      Все то, что спать мешало,
      Во сне туманность обнимал,
      Которая дышала.
     
      И клялся матерью своей:
      Растаем воедино!
      И красным капало с ветвей
      Испанского жасмина.
     
      1964
     
     
     
     
      ХИМКИ
     
      Сам по себе этот вечер нестоющ
      Осень захламлена, словно чердак.
      Если нечаянно окна откроешь,
      Прямо за ними чернеет овраг.
     
      Три фонаря сатанеют в овраге,
      Клоун за хлебом идет в гастроном,
      Ноги — в калошах, гвоздики — в бумаге,
      Шел за батоном, выходит с вином.
     
      Плащ нараспашку, черно под глазами,
      Смотрит на окна в шестом этаже  —
      Это любимый, он пахнет слезами,
      Словно бензином шофер в гараже.
     
      Запахом этим давно пропитались
      Голые стены жилья моего,
      Он не выводится — люди пытались!
      Я-то привыкла. Гостям каково?
     
      Грянули двери во мгле коридорной,
      Плащ опустелый закинут на гвоздь
      Крылья наружу — вбегает коверный,
      Держит за горло алмазную гроздь  —
     
      Мы все рассекречены грустью осенней
      Общим устройством души и дождя,
      Так справим поминки по душам растений
      И рог изобилия снимем с гвоздя!
     
      Красный ковер распластаем у входа
      Красное, красное — вечно живи!
      Мы из того же великого рода,
      Что ландыш и яблоня,  — грусть до крови!
     
      1966
     
     
     
     
      «Черкассы. Свирепость сирени…»
     
      Черкассы. Свирепость сирени.
      Трещат перепонки оград.
      И гроздью свисают ступени,
      Туманные, как виноград.
     
      Затмились отвагой и весом
      Природы, питающей нас,
      Ворота под медным навесом
      И все выкрутасы террас.
     
      Плоды над котлами нависли
      В садах, где варенья бурлят.
      У дачников даже при мысли
      О яблоках — зубы болят.
     
      Качелями связаны сливы.
      Не зная, что это взаймы,
      Мы молоды оба и живы,
      И живы и молоды мы!
     
      Лицо твое столь крутолобо,
      Что выглядит светлым в тени,
      Мы живы и молоды оба
      И странствуем всюду одни.
     
      Ситро допивая у кассы,
      Мы поезда ждем у окна,
      Чтоб наспех покинуть Черкассы
      И выпить всю чашу до дна.
     
      1969
     
     
     
     
      СВЕТ СМЫСЛА
     
      Свет смысла нам разогревает щи
      И воду кипятит в тазу для стирки  —
      Иначе, словно камень из пращи,
      Душа летит из огнестрельной дырки,
     
      И смертный, кристаллический мороз
      В словах и чувствах проступает зримо,
      И кто-то первый на пустой вопрос
      Вопит, что жизнь его невыносима!
     
      И здесь как раз  —
      Нет, не ему в ответ,
      А сослепу, нечаянно, от горя!  —
      Включается меж нами
      Смысла свет,
      И льются, раскаляясь, из лазури  —
     
      И тут, и там, и тут, и там, со всех сторон  —
      Вот-вот сольются!  — волны, слезы, вспышки
      И, словно золотой Тутанхамон,
      Сияет солнце из-под синей крышки!
     
      Не в этом ли искусстве превзойдя
      Таланты ослепительной Европы,
      Мы размываем с помощью дождя
      Просторы и прокладываем тропы?
     
      1974
     
     
     
     
      ЗИМНЕЕ СОЛНЦЕ
     
      Сквозь яблоню зимнее солнце глядит,
      В засаде заоблачной солнце сидит,
      И глазом голубки за нами следит,
      И классику вьюги бормочет.
      А сердце сжимается, словно толпа,
      Которой слышна духовая труба,
      А дует в трубу духовую судьба
      И свежего мужества хочет
     
      О свежести мужества свищет метель,
      Сверля на свирель кислородную ель,
      И тема врывается в каждую щель,
      На миг задыхаясь до смертного храпа,  —
      Уже умерла бы, насмешке служа,
      Когда не могла бы, как тело ужа,
      Извилиной мудрой достичь рубежа,
      Исполнив свой замысел храбро!
     
      В щипцах, леденящих, как светский успех,
      Сочельник трещит, словно грецкий орех,
      И встал на дыбы электрическим мех,
      Кремируя снега скорлупки.
      Тут самое время — язык проглотить,
      На землю спуститься и ель нарядить.
      Но трубная медь, но бумажные трубки
      Преследуют грудь, и грозят пригвоздить,
      И требуют мужеством свежим платить
      За место в летящей голубке!
     
      1975
     
     
     
     
      «Я с гениями водку не пила…»
     
      Я с гениями водку не пила
      И близко их к себе не подпускала.
      Я молодым поэтом не была,
      Слух не лелеяла и взоры не ласкала.
     
      На цыпочках не стоя ни пред кем,
      Я не светилась, не дышала мглою
      И свежестью не веяла совсем
      На тех, кто промышляет похвалою.
     
      И более того! Угрюмый взгляд
      На многие пленительные вещи
      Выталкивал меня из всех плеяд,
      Из ряда — вон, чтоб не сказать похлеще.
     
      И никакие в мире кружева
      Не в силах были напустить тумана
      И мглой мои окутать жернова
      И замыслы бурлящего вулкана.
     
      Так бог помог мне в свиту не попасть
      Ни к одному из патриархов Музы,
      Не козырять его любовью всласть,
      Не заключать хвалебные союзы,
     
      Не стать добычей тьмы и пустоты
      В засиженном поклонниками зале…
      Живи на то, что скажешь только ты,
      А не на то, что о тебе сказали!
     
      1979
     
     
     
     
      «И колокол в дупле часовенки пустой…»
     
      И колокол в дупле часовенки пустой,
      И ослик с бубенцом, подвязанным под грудь,
      Внушали мне любовь своею красотой,
      Виднелись на просвет, просматривались вглубь.
     
      Вокруг питался юг безумствами долин,
      В саду среди хурмы шумела чайхана,
      Валялись на земле лимон и мандарин
      И бесподобный плод с названьем фейхоа.
     
      Вознаграждался труд лихвой фруктовых груд
      И умноженьем стад, идущих прямо в ад,
      В жаровню, на костер, на свой девятый круг,
      У них загробный мир — огромный комбинат,
     
      Их сок и жир течет, и начат новый счет,
      Прекрасный, сладкий дым уносится в трубу,
      И хочется свобод, и к жизни так влечет,
      Что никакая муть не омрачит судьбу
     
      Пускай устройство дней совсем оголено  —
      До крови и костей, до взрыва Хиросим,  —
      Продли, не отпускай! Узнаешь все равно,
      Что без моей любви твой мир невыносим.
     
      1964
     
     
     
     
      НОЧЬ ГИТАРЫ
     
      День насытился страстями,
      Над квартирой спит квартира.
      Небо звездными кистями
      Оплело ограду мира.
      Сторожа гремят костями.
      На бревне вздыхает пара.
      Гамлет — пьян, бредет с гостями,
      На груди бренчит гитара,  —
      Он рычит, что это-лира.
      А над ним-как на смех!  — Лира,
      Несгораемая дура,
      Мерзнет в облаках от жара,  —
      У нее-температура,
      У гитары — синекура.
      Плачь, гитара! Плачь, гитара!
      Окати ведром эфира
      Воздух душного бульвара.
     
      Что за варварская мера:
     
      Отрицать, что ты — не лира!
      Вздрогни! Кто кому — не пара?
      Этот спор решит рапира!
      Потому что в лапах вора
      Обе, лира и гитара,
      Смехотворны, словно помесь
      Будуара и амбара.
      Плачь, гитара! Плачь, гитара!
      Окати ведром эфира
      Воздух душного бульвара,
      Но не плачь, что ты — не лира!
     
      Вот воздушными путями
      Погромыхивает хмара,
      Как фигура Командора.
      И кудрями трубадура
      Извивается над нами
      Электрическое пламя  —
      Жуткий ливень хлынет скоро!
      Плачь, гитара! Плачь, гитара!
      Окати ведром эфира
      Воздух душного бульвара,
      Липового коридора,  —
      Воздух, мучающий сердце,
      Словно кофе Эквадора!
     
      Древность дышит новостями:
      Например, губа — не дура,
      Не создай себе кумира,
      Целое не мерь частями,
      Прочее — литература!
      Ах, как люто мерзнет лира
      В час, когда в котле бульвара
      Задыхается гитара
      И с хрипением пускает
      Изо рта пузырь повтора:
     
      Плачь, гитара! Плачь, гитара!
      Окати ведром эфира
      Воздух душного бульвара.
     
      Плачь, любимица трактира!
      Плачь, красавица базара!
      Плачь, кормилица фольклора!
     
      1975
     
     
     
     
      «А если тело ленится пахать…»
     
      А если тело ленится пахать
      И, как младенец сытый, бьет баклуши,  —
      Душе придется с голоду сдыхать,
      Отбросы жрать, другие грабить души.
      Вот почему я не хожу в ряды,
      Где барствует высокое паренье,
      Осанка для заоблачной езды,
      Ухоженное ленью оперенье.
      Ведь если тело ленится пахать
      И, как младенец сытый, бьет баклуши,  —
      Душе придется с голоду сдыхать,
      Отбросы жрать, другие грабить души.
      Вот почему я не сижу в кругу,
      Где пустозвонство барствует в обнимку
      С отвагой лживой, наводя тоску
      Своей готовностью нырнуть в любую дымку.
      Ведь если тело ленится пахать
      И, как младенец сытый, бьет баклуши,  —
      Душе придется с голоду сдыхать,
      Отбросы жрать, другие грабить души.
      Вот почему я не лечу на свет,
      Пылающий в очах нечистой силы,
      С ума сводящей свистом праздных лет,
      Ленивой, праздной пряностью могилы.
      Ведь если тело ленится пахать
      И, как младенец сытый, бьет баклуши,  —
      Душе придется с голоду сдыхать,
      Отбросы жрать, другие грабить души.
      До встречи! В тех прозрачных облаках,
      Где в валенках летают и в галошах,
      Зимой — в пальто, а летом — в пиджаках,
      Травой и незабудками заросших.
      До встречи! На ветвях среди небес,
      Где, выхолостив память как подстрочник,
      Мы все узнаем настоящий вес
      Того, что нам сгибало позвоночник
      И было телом — вьючным, ломовым"
     
      В огне горящим, тонущим, дрожащим,
      Рожающим, сияющим, живым,
      Рабом души, собой не дорожащим!
      Ведь если тело ленится пахать
      И, как младенец сытый, бьет баклуши,  —
      Душе придется с голоду сдыхать,
      Отбросы жрать, другие грабить души.
     
      1977
     
     
     
     
      «Мы свяжем дорогу на спицах…»
     
      Мы свяжем дорогу на спицах,
      Дорогу из облака в лес,
      И будут по ней торопиться
      Поэты, спускаясь с небес,  —
     
      Мы свяжем дорогу из нитей,
      Извечных, как хлеб и вода,
      Из нитей любовных событий
      И братских объятий! О, да,
     
      Мы свяжем дорогу из песен,
      Из прожитых вместе веков,
      Дорогу из дружеских писем,
      Звонков, пустяков, облаков,
     
      На спицах мы свяжем дорогу,
      На спицах таких колесниц,
      Какие летят на подмогу
      По первому взмаху ресниц:
     
      Со скоростью звука и света,
      Частиц первозданной любви,
      По первому вздоху поэта
      Летят колесницы с людьми!
     
      Мы свяжем дорогу на спицах
      Воскресного солнца весной,
      Дорогу в цветах и жар-птицах,
      В живучей красе расписной!
     
      На спицах событий и судеб…
      И биться воробушком в грудь
      Живучая Лирика будет,
      Живучий пройдя этот путь!
     
      1979
     
     
     
     
      КАРМЕН
     
      Дочь отпетых бродяг…
      Дочь отпетых бродяг,
      Голым задом свистевших вдогонку жандарму!
      Твой гранатовый мрак
      Лихорадит галерку, барак и казарму!
      Бред голодных детей,
      Двух подростков, ночующих в роще лимонной!
      Кастаньеты костей
      Наплясали твой ритм под луною зеленой!
      Лишних, проклятых ртов
      Дармовой поцелуй на бесплатном ночлеге!
      Смак отборных сортов  —
      Тех, кто выжил, не выклянчив место в ковчеге.
      Твой наряд был готов,
      Когда голое слово отжало из губки
      Голый пламень цветов, голый камень веков,
      Твои голые юбки!
      Вот как, вот как стучат
      Зубы голого смысла в твоих кастаньетах,  —
      Дочь голодных волчат,
      Догола нищетой и любовью раздетых!
      Вот как воет и ржет
      Голый бубен в ладони чернильной!
      Вот как голый сюжет
      Затрещал на груди твоей, голой и сильной!
     
      Так расслабим шнурок
      На корсете классической схемы,
      Чтоб гулял ветерок
      Вариаций на вечные темы!
     
      1975
     
     
     
     
      ДАФНИС И ХЛОЯ
     
      На лугу под нежным небом
      Руны пенились овечьи,
      Вдруг рванулись руны дыбом
      И пошли трещать-как свечи!
     
      Молоко в сосцах прокисло,
      У овец в глазах померкло  —
      На соплях вверху повисла
      Межпланетная тарелка!
     
      Межпланетная посуда
      С межпланетными гостями
      Зацепилась за лужайку
      Межпланетными когтями!
     
      На букеты дикой редьки,
      На левкои луговые
      Из тарелки вышли дядьки,
      Гуканоиды живые.
     
      Сердце Хлои — как заноет,
      Руки-ноги отнялися!
      Трехметровый гуманоид
      Смотрит в Хлою, как сквозь листья,
     
      А в лице его конкретно
      Что-то счастья не заметно.
      Гуманоид на пастушку
      Смотрит жутко — межпланетно!
     
      Гуманоид на пастушку
      Смотрит, как большой ученый
      На безмозглую соплюшку
      Инфузории толченой!
     
      Он решает — взять ли Хлою
      (На иголку с хлороформом)
      Или греческую хвою  —
      Как праматерь хлойным формам.
     
      Гуманоид хлорным глазом
      Вычисляет что-то злое…
      Не промажь, стерильный разум,  —
      Ветка хвои легче Хлои!
     
      С теплой веткой в тарахтелке
      Убывает странник жуткий
      На летающей тарелке,
      Ужас сеющей посудке:
     
      Она Землю отпустила
      Межпланетными когтями,
      Она воздух ухватила
      Межпланетными соплями
     
      И сквозь небо просочилась,
      Проскользнула слизнем в залежь.
      —  Хлоя, Хлоя, что случилось?
      —  Ляг со мною, все узнаешь!
     
      1976
     
     
     
     
      НОЧНОЙ ТБИЛИСИ
     
      Я — птица черного пера
      У черной ветки на запястье.
      Ко мне работа так добра,
      Когда случается несчастье!
     
      Будь проклят! Уезжай! Лети!
      Мне одиночество не в новость.
      Меня утешит снег в горсти
      И память чистая, как совесть.
     
      В том душном городе морском,
      Где вихрь мой выглядел опиской,
      Все птицы с тонким голоском,
      А у меня — грудной да низкий.
     
      Пусть пальмы изумрудный крест
      Тебя в том городе возвысит,
      Как окрик мой, как мой приезд,
      Как рев дождя в ночном Тбилиси
     
      Светает! Я — в своем уме.
      И с деревянного балкона
      Я вижу город на холме,
      Он спит с улыбкой фараона.
     
      1962
     
     
     
     
      «Ты — прекрасна, Сакартвело…»
     
      Ты — прекрасна, Сакартвело,
      Я — полна ревнивой крови:
      Ревность тысячи Отелло
      Есть в моей к тебе дюбови!
     
      Что ты знаешь о тумане?
      На мильон платочков пенных
      Он порвется при желанье,  —
      На мильон улик изменных!
     
      А коварство потаенной,
      Непреклонной базилики?!
      Там за каждою колонной  —
      Вздохи, шепоты, улики!
     
      Там слышны такие всплески,
      Подозренья навлекая!..
      Ну, о ком так плачут фрески,
      Сто веков не иссякая?…
     
      Ты мне уши прозвенела,
      Соблазнительная нива!
      Ты прекрасна, ты — Венера,
      Я — Вулкан, и я ревнива.
     
      Миф! Но ханжеской морали
      Первозданность не подвластна!
      Видишь! Нас не обокрали:
     
      Я — ревнива, ты — прекрасна!
     
      Это чудо! Это диво!
      Древних чар ничто не стерло!
      И Поэзия ревнива  —
      Словно мавр, берет за горло!
     
     
     
     
      ГЛЯДЯ В ОСЕННЮЮ МГЛУ
     
      Девочка, не жалуйся на скуку.
      Мальчик, обрати ее вниманье  —
      Что за существа парят в тумане,
      К тайному прислушиваясь звуку?
      Эти переливчатые тени
      Воздухом питаются, росою,
      Лепестками розы и сирени,
      Ярко увядающей красою.
      Вот где собираются фиалки,
      Лип и одуванчиков пушинки,
      Ряска и прохладные кувшинки
      Из садов, где плавают русалки.
      Вот где мы однажды вечно будем,
      Будем вечно жить, не умирая,
      Как душа, мерцающая людям,
      Чьи тела возьмет земля сырая.
      Наши переливчатые тени
      Тоже будут воздухом питаться,
      Лепестками розы и сирени
      И в тумане осенью сплетаться,
      К дальнему прислушиваясь пенью,
      Узнавая сладкий голос жизни,
      Детский хор тоски по вдохновенью,
      Древний хор любви к земной отчизне!.
      Девочка, не жалуйся на скуку,
      Мальчик, обрати ее вниманье  —
      Что за существа парят в тумане,
      К тайному прислушиваясь звуку?
      Девочка, не жалуйся на скуку.
      Мальчик, обрати ее вниманье…
     
      1977
     
     
     
     
      НОВОГОДНЕЕ
     
      Было первое. Январь.
      Над заснеженной поляной
      Плавал уличный фонарь.
      И румяный сторож пьяный
      У дверей сидел, как царь
      На египетской картинке.
      Станы шумные гостей
      Покидали вечеринки,
      Обсуждая по старинке
      Обилии ворох новостей
      И народных анекдотов.
      Новый Год из белых сотов
      Выпускал рабочих пчел,  —
      И казалось, это шел
      Снег. Но слышалось жужжанье,
      А природа в подражанье
      Не впадает никогда.
      Были улицы нарядны,
      Нить гречанки Ариадны
      Продолжалась, как всегда.
      Все пошло обычным ходом.
      Но счастливая звезда
      Овладела небосводом
      Над моим тридцатым годом.
     
     
     
     
      «Эту ветку миндаля…»
     
      Эту ветку миндаля
      Отодвинем! Лет на двадцать!
      Кинем якорь — цепью клацать!
      Хлынем в юность — с корабля.
     
      Юность, рай голодных Муз!
      Зеленейте, волны Ялты,
      Где под шамканье медуз
      Ветер яхты брал за фалды!
     
      Дай порыться в закромах,
      Скряга-память! Вскрой свой терем
      На таврических холмах
      Крылья юности расстелем!
     
      Свежесть крови, слез, чернил  —
      Наши ранние портреты!  —
      Расстелите между крыл,
      Ледяные волны Леты!
     
      Блещут мачты средь ночей
      Серебристыми крестами.
      Мы расстелем за кустами
      Ту траву и тот ручей,
     
      Где на лире, на кифаре
      Нам Орфей давал урок
      И бродил втроем и в паре
      Тот, кто ныне одинок.
     
      Юность, груда козырей!
      Что ты здесь остановилось,
      Сердце бедное? Скорей,
      Стронься с места — сделай милое
     
      Эта ветка миндаля?
      Жгучий свет, грозящий сердцу?
      Юность, лист календаря,
      Втянутый в печную дверцу!
     
      1975
     
     
     
     
      «Душа облегченная тонет…
     
      Душа облегченная тонет
      В блаженстве любви и свобод,
      И море счастливое стонет,
      И в лоне полощется плод.
     
      Есть в роще миндальной веранда
      Где в равенстве свет и тетрадь,
      И нету нежней варианта,
      Чем в Ялту в апреле удрать.
     
      Еще на вокзале, с вещами,
      В толкучке, внушающей грусть,
      Я вздрогнула — кто-то клещами
      Раздавливал горло и грудь!
     
      И чья-то безумная нежность
      По капле отжала, как яд,
      Угрюмство. И сердце, и внешнее
      Оставил в покое разлад.
     
      Такие дошкольные блики
      На лике. Такие черты,  —
      Наверное, кто-то великий
      Со мною нежнее, чем ты.
     
      И свет изменился в размере,
      И ангел, которого нет,
      Поет у вертящейся двери
      Из рая, которого нет.
     
      И голос, которого нету,
      Внушает счастливую весть:
     
      Что я обладаю, поскольку страд,
      Душою, которая есть.
     
      1967
     
     
     
     
      «Но моя-то память простиралась…»
     
      Но моя-то память простиралась
      Дальше света в этих небесах.
      Там прочла я правду и старалась
      Проглотить ее холодный страх.
      И теперь, когда тебе открыта
      Голубая рана дней моих,
      Ты-мой воин, ты-моя защита,
      Но земля тесна для нас двоих.
     
      Не воспеть ни перстня, ни колечка  —
      Ничего на память не брала,  —
      Только море. Море у крылечка.
      Горсть камней и битого стекла.
      Оттого я так теперь богата,
      Оттого и ты теперь так щедр  —
      Медь рассвета, золото заката
      Из твоих неистощимых недр.
      Я не та, кто будет врать бесстыже,
      Подмалевкой жребий свой марать.
      Знаю, знаю, ты намного ближе,
      Чем когда был волен выбирать.
      Ты хранишь меня теперь чудесно  —
      Досветла хранишь-и дотемна.
      Знаю, в небе нам с тобой не тесно,
      А земля для нас двоих тесна.
     
      1971
     
     
     
     
      ЛИВЕНЬ
     
      Вертелись кусты за террасами,
      И волны проглатывал грот,
      И молнии с их выкрутасами
      Дрожали, как плачущий рот.
     
      Сандалики, кегли, купальники
      Смывало и в море несло,
      Гремели в саду умывальники  —
      Их крышки в падучей трясло.
     
      И тот, кто шаланду с канатами
      О мокрую шмякал скамью,
      На круглую гальку наматывал
      Лохматую пряжу свою.
     
      Азарт оборвался в картежниках  —
      Колоды разбухли водой.
      А в небе котлы на треножниках
      Варились, и пахло едой.
     
      Такою немыслимой пищей
      Оттуда тянуло сюда,
      Что надо быть дурой н нищей,
      Бесчувственным лежбищем льда,
     
      Чтоб маяться мокрой одежкой
      И, слыша небес кипяток,
      Не выгрести облако ложкой,
      Не выпить последний глоток.
     
      1969
     
     
     
     
      МОЦАРТ
     
      Два свободных удара смычком,
      Отворение вены алмазной,
      Это — Моцарт! И сердце — волчком,
      Это — Моцарт! И крылья торчком,
      Это — Моцарт! И чудным толчком
      Жизнь случайно подарена. Празднуй,
      Мальчик с бархатным воротничком
      Это-Моцарт! В дележке лабазной,
      Попрекающей каждым клочком
      Тряпки, каждым куском и глотком,
      В этом свинстве и бытности грязной,
      Где старуха грозит кулачком,
      Чтобы сын не прослыл дурачком,
      Ради первенца с рожей колбасной
      Приволок ковырялку с крючком
      Потрошить плодоносное лоно,  —
      Только чудом, звездою, пучком
      Вифлеемским с небесного склона
      Порази этот мрак безобразный,
      Мальчик с бархатным воротничком.
      Это — Моцарт! И солнечный ком
      С неба в горло смородиной красной
      Провалился. И привкус прекрасный
      Детства, сада и раннего лета
      Целиком овладел языком.
      Я — на даче, я чудно раздета
      До трусов и до майки. Скелета
      Мне не стыдно. И ослик за это
      Оставляет шнурок со звонком
      У калитки на кустике роз.
      Где-то музыка, музыка где-то…
      Ободок неизвестного света
      Опустился над басмой волос.
      Это — Моцарт! И к небу воздета
      Золотая олива квартета.
      Это — обморок. Это — наркоз.
     
      1967
     
     
     
     
      СПЯЩИЙ БРАТ
     
      Язык сновидений, мелодии сна
      Витают в искусстве — как море в ракушке.
      Художник — не шваль, если даже спьяна
      Мертвецки заснул на случайной подушке.
     
      Какая-то чистая область души
      Способна расцвесть, не пеняя на холод.
      Он спит — как дитя в деревенской глуши,
      Он — вечности сверстник, он — дьявольски молод!
     
      Он с музами доблестно нас воспевал  —
      Ну как же не выпить потом с Мусагетом?
      Ведь каждый художник с ним связан обетом,
      И горе-тому, кто его забывал!
     
      Оставь этот свет над его головой  —
      Горящая лампа да будет ответом,
      На том ли он свете или на этом,
      Когда он очнется от жажды живой
     
      И воздух едва отличит от воды,
      Глоток за глотком выплывая в реальность,
      Где жесткая явь соскребает следы,
      Отсюда ведущие в жуткую дальность,  —
     
      Там тело, легко от души отделясь,
      Сливается с ней в простоте чрезвычайной,
      И это-любовь, а не пошлая связь
      Идеи случайной и формы случайной!
     
      1976
     
     
     
     
      ВБЛИЗИ
     
      Еще Петрарка страшно молод,
      Сыт Авиньон, Неаполь пьян,
      Казна полна заморских золот
      И в моде жемчуг и сафьян.
     
      Торчит бурьян в руинах Рима,
      Где семихолмие гниет
      И дух Вергилия незримо
      В огонь заката масло льет!
      Но как Флоренция богата!
      И как Венеция поет!
     
      Богат убитый и убийца,
      Богат ограбленный и вор,
      И флорентиец флорентийца
      Копытом конским гонит вон!
      Но цыкнул громом ерихонским
      Из царства мертвых Цицерон!
     
      Смесив разгул и прилежанье,
      Студенты хлынули волной,
      От их пирушек горожане
      Страдают болью головной.
     
      Но обожанье — вот источник,
      Который все позолотит!
      И в ларчик вечности летит
      Лауры крохотный платочек  —
     
      Пушинка, перышко, вопрос:
      Жизнь, сон, воображенье чувств
      Щепотка, классика трех доз,
      Поваренная соль искусства!
     
      1974
     
     
     
     
      ЖЕСТОКАЯ ВЬЮГА
     
      —  Чего тебе надо,
      Жестокая вьюга?
     
      —  Всего-то и надо
      Подружку и друга.
     
      —  А что же за счастье
      Вам будет втроем?
     
      —  А рваться на части
      Мы будем живьем!
     
      Отдам я подружке
      Свои побрякушки,
      Сапожки в опушке,
      Сережки на ушки.
     
      Но белые плечи,
      Но смелые речи,
      Еловую дудку,
      Здоровую шутку  —
     
      Оставлю себе!
      И пойдет заварушка,
      Найдется в избе
      Оловянная кружка,
     
      Будет премного
      Черного грога,
      И с черного круга  —
      Песенка Грига.
     
      То-то начнется
      Смех со слезами,
      Свет покачнется
      Перед глазами.
     
      Белые плечи,
      Смелые речи,
     
      Еловую дудку,
      Здоровую шутку  —
     
      К нашей пирушке
      Я приспособлю!
      Горе подружке  —
      Мигом угроблю,
     
      Станет давиться,
      Станет травиться,
      Друг невиновным
      Решит притвориться.
     
      Тут и начнет
      Основное твориться!
      Резвость отступит,
      Трезвость наступит.
     
      Вышвырнет вьюга
      Подлого друга,
      Мерзкую шавку,
      Пакость, дешевку!
     
      Снимет с подружки
      Свои побрякушки,
      Скажет ей хмуро:
     
      —  Вот тебе, дура,
     
      Белые плечи,
      Смелые речи,
      Еловая дудка,
      Здоровая шутка!
     
      —  Чего тебе надо,
      Жестокая вьюга?
     
      —  Всего-то и надо
      Подружку и друга.
     
      1974
     
     
     
     
      ТАК ДУМАЮ И ТАК Я ГОВОРЮ…
     
      Ну нет! Молчать, потупив кроткий взор,
      Холуйствовать в расчетливой надежде,
      Что надоест молоть бездушный вздор
      Донельзя развращенному невежде,  —
      Не это ли убийственный позор?
     
      Стоять на полусогнутых ногах,
      Гасить улыбкой злое раздраженье
      В надежде, что в каких-то там веках
      Ты отомстишь за это униженье?
      Дремучее какое заблужденье!
     
      Нет, нет и нет! Взгляни на дураков,
      Геройство променявших на лакейство,  —
      Ни за какую благодать веков
      Попасть я не желаю в их семейство!
     
      Свой грозный век на золотой сменять?
      Моей душе противна эта сделка!
      Вихляться вдохновенно и линять  —
      Как это нерасчетливо, как мелко!
     
      Так думаю и так я говорю,
      И тлея буду говорить и думать.
      Bесёлая как все: витаю и парю
      От счастья, что нельзя мне в душу плюнут
     
      1979
     
     
     
     
      СЕЗОНЫ ДЛЯ МУЗЫ РАВНЫ
     
      Поддайся, окно, распахнись!
      Как звонкая пробка от бочки  —
      За вьюгой, сквозь хлопья, сквозь жизнь,
      С упорством крыла-одиночки!
     
      Нельзя, чтоб цветущий сугроб
      Увял, лепестки отблестели,  —
      Положим на пламенный лоб
      Холодную розу метели.
     
      Январские звезды остры  —
      Как боль, причиненная в школе,
      А нам они — сестры, костры,
      А нам — корабли на приколе.
     
      Мы будем у них ночевать,
      Судьбу воспевать, как цыганы,
      Стишком-ворожбой врачевать
      Сердечные, вечные раны.
     
      На крыльях, на крыльях окна  —
      Как мальчик на лебеде-гусе!
      Выносливость наша страшна,
      Особо крепчая в искусе!
     
      Сезоны для Музы равны!
      В народном ее оптимизме
      Зима — не отсрочка весны,
      А четверть отпущенной жизни.
     
      Свой замысел я углублю
      И здравие духа стяжаю!
      Я зиму, как лето, люблю
      И осень с весной обожаю.
     
      1974
     
     
     
     
      ЧИТАЯ «ФАУСТА»
     
      Нам ничего не возместить.
      Утраченные силы духа
      Никак обратно не впустить  —
      На этот счет в природе глухо.
     
      В реке времен струится муть,
      И, как дитя, рыдает гений,
      Который видит плавный путь
      Плодов стыда и унижений.
     
      От горя он впадает в бред,
      Его сознание троится  —
      Так перевернут весь портрет
      Всего того, что тут творится:
     
      Мир перевернут, мать, отец,
      Луна и дом, свеча и посох,
      И храм поставлен на крестец,
      И пасторы — в жалчайших позах!
     
      Ужель из этой лужи пить,
      И смаковать, и ждать добавки?
      В двух кружках — быть? или не быть?
      Пивные клочья киснут в лавке.
     
      Ухмылки звезд, волны смешок,
      Икота зелени болотной  —
      Все к одному: что Жизнь — штришок,
      Случайность в вечности бесплотной,
     
      И Мефистофель — "части часть"  —
      Торгует ножницами. Скрежет.
      Позволь от мук себя украсть,  —
      И — хрясть!  — от них тебя отрежет!
     
      Он тут! Он — в воздухе! Молчи!
      Заткни свой рот, свой ужас, кляпом!
     
      Свет перевернутой свечи
      Тут мраком скотским не облапан,  —
     
      Он бьется, он попался в сеть,
      Как жизнь — в безжизненные мраки,
      Где звездам на не чем висеть,
      А Лету отравляют шлаки.
     
      Какой-то жгучий лепесток,
      Всегда единственный, последний,
      Не отрываясь от кустов,
      Пылает по ночам в передней,  —
     
      Чем гуще мрачная среда,
      Тем ярче этот перст природы,
      И где ни ткнется — там всегда
      Убежище его свободы.
     
      Так развяжи тесемки слез!
      Пусть в преисподней брызжет сера!
      Нас обезболит не наркоз,
      А вспышка личного примера.
     
      1976
     
     
     
     
      «Ты молод и свиреп, но знай, что будешь…»
     
      Ты молод и свиреп, но знай, что будешь
      Нежней, чем грусть, и ласковей, чем рожь.
      И все, что ныне беспощадно судишь,  —
      Ты пощадишь, помилуешь, спасешь!
     
      И в этом свете мир предстанет целым,
      И ты увидишь с ним наедине,
      Что был он, есть и будет черно-белым,
      Переливаясь в каждой глубине.
     
      И в этом черно-белом клокотанье,
      Где всё — как дух творящий захотел,
      Ты плаванье услышишь и летанье
      Беспомощных, одушевленных тел.
     
      Тогда в слезах прильнешь к земной отчизне
      И предпочтешь на весь остаток дней
      Беспомощность одушевленной жизни
      Бездушному бессмертию камней.
     
      1979
     
     
     
     
      САТИР С РУСАЛКОЙ, АНТИЧНАЯ КАРТИНА
     
      Русалки вышли петь на берега
      О том, как жутко с ними жизнь шутила.
      А в лунном свете-на ногу нога!  —
      Кутил Сатир, проказник и задира,
      И гладиолусов трубящие рога
      Цвели всю ночь на голове Сатира!
     
      Пил натощак рогатый весельчак
      Свое вино, силен был в чертовщинах!
      Кривой и острый разумом тесак
      Ему рассек две косины в морщинах  —
      Чтоб он косил на свет сквозь полный мрак,
      Который позже наступил в Афинах.
     
      Русалка с лилией, проросшей в волоса,
      К зеленой заводи спускается с откоса.
      Уж так косят ее русалочьи глаза,
      Уж так на пьяного Сатира смотрят косо  —
      Как будто некая незримая лоза
      Сплела их с детства интонацией вопроса.
     
      Сатир теряется и думает:-Нельзя
      Так много пить… Я тварью стал лесною,
      Сестра-русалха недовольна мною,  —
      Уж так косят се глаза, мои глаза…
      Я зарасту травой, она — волною,
      Но это-воля случая, буза!
     
      Мы с ней за ручку с матерью родною
      В одном и том же детстве шли но зною
      Искать прохладу. Зрела бирюза,
      И рдело золото, и пахло душной хною…
      И нить прохлады стала основною,
      Ведущей темой! И одна гроза
      Прохладой окатила проливною,
      Меня — лесною, а ее — речною,
      Так просто, за красивые глаза!..
     
      Сатир с Русалкой. Брат с сестрой. Черту к черт
      Сложив, получишь выкройку погони
      За тенью, за прохладой в духоте!
      И в эту ночь, на золотом холсте,
      Они — как линии одной родной ладони.
      Как фосфор, льющий только в темноте
      Свой дикий свет. Как зернышки в лимоне.
      Как двойня, тайно вздрогнувшая в лоне.
     
      И узкие глаза сестер-русалок
      Уж так косят, что будет просто жалок
      Любой, кто усомнится в полноте,
      В семейном духе мировых гармоний!
     
      1976
     
     
     
     
      ВЕЧЕР ФЕВРАЛЯ
     
      В чашку синего цветка
      Набирался свет вечерний,
      Дверь хрустела, облака
      Сладким снегом из кулька
      Посыпали ветки терний,
      Подмороженных слегка.
     
      Там, где виделся причал,
      Деревянные подмостки
      В пятнах дегтя и известки
      Ветер с музыкой качал,
      Блажь снотворную мычал,
      Убаюкивая доски.
     
      Миновали мы песок,
      Три холма, болото с лодкой
      И дорогою короткой
      Вышли в город. Над слободкой
      Раздавался голосок
      Птицы с розовой середкой.
     
      С этой негой наравне
      Раздавались в клубах трубы,
      Звоны звезд в небесном дне,
      Рев кино и шорох шубы.
      Возвратилась речь ко мне,
      Но притом лицом ко мне
      Тень стояла в стороне,
      Палец положив на губы.
     
     
     
     
      «Когда нам не о чем молчать…»
     
      Когда нам не о чем молчать,
      В груди-тоска опустошенья.
      Мы — щепки кораблекрушенья,
      Когда нам не о чем молчать!
      Мычать! Не знать с чего начать
      И встать на путь косноязычья!..
      Но встать на якорь безразличья  —
      Тогда нам не о чем молчать!
      Да, от молчанья одичать  —
      Зато не выйти вон из глуби!
      Когда любовь сжимает губы  —
      Тогда нам есть о чем молчать!
     
      Нельзя так много обещать,
      Взлетая щепкой на поверхность,  —
      Есть в легкости недостоверность,
      А ей же не о чем молчать!
      Хрипеть, фальшивить и трещать
      Ракушки начинают в море
      И врут мотив, как в коридоре,
      Когда им не о чем молчать!
      Но тяжелей всего встречать
      Молчанья чопорную маску,
      Чей рот затянут под завязку  —
      Как будто есть о чем молчать!
     
      Смертельно-Музе докучать
      Дурной восторженностью пылкой!
      Молчит с презрительной ухмылкой,
      Когда нам не о чем молчать,
      И не намерена прощать
      Витиеватость светской чуши!
      И, вздрогнув, затыкает уши  —
      И бесполезно в них кричать.
      Вот перестанет освещать
      Она таланты наши смыслом  —
      И свежее предстанет кислым,  —
      Тогда нам не о чем молчать!
     
      1976
     
     
     
     
      ОСЕННИЙ ЮГ
     
      Как ветрено! Как неуютно!
      От неба, где ярость огня,
      Доносится ежеминутно
      Остуда грядущего дня.
     
      Сквозняк пробирает ущелья,
      Над садом — холодная тень.
      Прощайте, блаженство безделья
      И ты, вдохновенная лень!
     
      Еще на неделю растянет
      Вино этот рай над людьми.
      Магнолия дышит страстями,
      Которые старше любви.
     
      Еще обойдемся накидкой
      Под ливнем — одной на двоих.
      Опутан серебряной ниткой
      Мускат, словно вымыслом — стих.
     
      Но вымысел с правдой сличая,
      Лимонный склоняется плод
      Над чашкой грузинского чая,
      Душе обещая оплот.
     
      У вымысла — все обиходно,
      В нем — смыслы, он прет на рожон.
      Как ветрено! Как превосходно!
      Как пасмурно! Как хорошо!
     
      Под струями ливня
      Отъедет полночный
      Чтоб тайну во мне
      Душа, за окошком
     
      с вокзала
      состав,
      указала
      привстав.
     
      1965
     
     
     
     
      ПОБЕРЕЖЬЕ
     
      Дитя с миндалевидными глазами
      Вбегает на приморскую веранду
      И видит рыболовную шаланду
      И взор кефали, застланный слезами.
     
      Его души неопытное зренье
      Предпочитает сумрак тайны знанью,
      И детскому мерещится сознанью,
      Что в темноте прелестнее горенье.
     
      А за спиною — шелест мандолины,
      Оливы, и платана, и агавы,
      И ароматы юношеской славы
      Являют на закате мандарины.
     
      И подоконники в дикорастущих гущах
      Влекут облокотиться и помыслить
      О том, что всех утрат не перечислить
      И не предвидеть всех блаженств грядущих.
     
      1969
     
     
     
     
      ВОРОН
     
      А ворон: кар! да кар!  —
      Он вымок до костей.
      А ворон слишком стар
      Для кладбищ и костей  —
      У ворона катар
      Дыхательных путей.
     
      Болят его крыла
      И легкое кровит,
      На нет пошли дела,
      Ужасен внешний вид.
     
      Как черная звезда,
      Он стонет по ночам,
      Я слышу иногда,
      И холодно плечам.
     
      Мне страшно, я боюсь  —
      Пять лет как родилась.
      Я к матери прошусь,
      А мама поднялась
      На локте молодом,
      Красивая, как снег,
      И говорит, с трудом
      Удерживая смех,
     
      Что ворон слишком стар,
      Он вымок до костей,
      У ворона катар
      Дыхательных путей,
      И у бедняги нет
      Ни мамы, ни детей.
     
      1963
     
     
     
     
      ТЮЛЬПАН
     
      Брониславе Захаровой
     
      Живого чувства родненький птенец,
      Как много снега и как мало зерен!
      Давно бы превратился в леденец
      Любой, кто был бы так же беспризорен
     
      А ты в тени, в январском холодке
      Растешь и птичьей грудкой розовеешь.
      Январь, январь, январежка в руке.
      Захочешь быть — любую тьму развеешь.
     
      Сперва с трудом и без труда потом,
      Настроив горло, свернутое трубкой,
      Как над живым, над неживым кустом,
      Ты, словно вечный, запоешь, мой хрупкий.
     
      Я вижу этот золотой зажим,
      Скрепивший голос твой с январской тучей,  —
      Живому чувству мы принадлежим
      И в самый худший день, как в самый лучший.
     
      Перебирая серебро колец,
      Летят по небу зимние прохлады,
      Оттуда смотрит сверху вниз птенец
      И шлет свои младенческие взгляды.
     
      Вейся, жилистый тюльпан,
      На семи ветрах Тифлиса!
      Ты и черен, и румян,
      Сверстник чая и маиса!
     
      Ты возлюблен и воспет
      Кистью, струнами и словом.
      Узнаю легко твой цвет
      В красном, желтом и лиловом!
     
      Узнаю тебя легко  —
      Где, когда и с кем ни буду,
      Ты мне виден далеко,
      Виден сразу отовсюду!
     
      Да, присутствие твое
      Невозможно затуманить,
      Как летящее копье
      Невозможно прикарманить!
     
      Дай мне луковку свою  —
      В безнадежном положенье
      Я с тобою постою,
      Чтоб увидеть продолженье!
     
      1976
     
     
     
     
      ТРИ ЗВЕЗДЫ
     
      Опустели дачи. Отсырели спички.
      На зрачок лиловый ходят электрички.
      Холодеет небо, углубились дали.
      Жарю ломти хлеба, грею цинандали.
      Надеваю свитер, потому что ветер.
      Кто-то вереск ночью инеем отметил,
      Этим и ответил на мои вопросы  —
      Будут ли морозы просветлять откосы
      Млечным снегопадом, веяньем оттуда,
      Где ничто так рядом, как намек на чудо.
      А покуда — прелесть сырости осенней.
      Что за птицы спелись в золоте растений,
      В охре и кармине на каштане конском!
      Чуден блеск в камине, в подлинном, в эстонском,
      Праздник обогрева — в карей корке древа,
      Сохнет обувь справа, плащ распластан слева.
      Деревом и глиной этот быт старинный
      Дух ошеломляет в спальне и гостиной.
      В чистоте кристальной, в нищете холстинной
      Обладали тайной жизни длинной-длинной.
      Думаю об этом вдалеке от дома,
      Но не предавая ни аэродрома,
      Ни строфы, ни строчки на скамье вокзала.
      Я своей тетрадке только что сказала:
     
      Сквозняки все чаще, проливни все больше,
      Дыня стала слаще, а рябина горше.
      От чего отвыкла, из чего возникла  —
      Это дуновенье будущего цикла,
      Может, я ни слова не скажу к заглавью,
      А над первой строчкой три звезды поставлю.
     
      1969
     
     
     
     
      «Твой свет доходит до меня — …»
     
      Твой свет доходит до меня  —
      Сквозь яркие завесы дня,
      Сквозь доски аспидных ночей,
      Сквозь рокот рек, сквозь жар печей
      Доходит до меня твой свет
      И на вопрос дает ответ  —
      Простой, как воздух и как хлеб,
      Пустой для тех, кто глух и слеп.
     
      Любовь, я бью тебе челом
      За письменным гробостолом,
      Где по скончанью наших лет
      Доходит до меня твой свет.
      Я бью челом тебе, любовь,
      За то, что круче и нежней
      Мою воспитываешь кровь  —
      Для черных дней и светлых дней.
     
      Я часто вижу тень твою,
      Когда в тоске как пень стою
      И страшных мыслей стройный хор
      Мне повторяет приговор.
      Но тень твоя бросает свет
      И превращает черный бред
      В цветы и листья вещих снов  —
      Заглазных связей и основ.
     
      И вот что я тебе скажу…
      Когда я мимо прохожу
      Того, что между нами было,  —
      Мне смертно хочется во мрак.
      И я бы поступила так.
      Но приструнил меня навек
      Твой грозный свет — и в этом сила.
     
      1976
     
     
     
     
      «На Трафальгарской площади ночной…»
     
      На Трафальгарской площади ночной
      Крылатый мусор реет за спиной.
      Обнимемся на каменной скамейке,  —
      Ты больше здесь не встретишься со мной.
      Кровь от любви становится лазурной.
     
      Над пылью водяной фонтанных чаш,
      Над маской ночи, вещих снов и краж,  —
      Парит Аббатства кружевной мираж!
      Кровь от разлук становится лазурной.
     
      Земля коптит, на стенах — чернобурь,
      Но Лондон брезгует скоблежкой и шпаклевкой
      Ему претит угробить подмалевкой
      Лазурь любви и лирики лазурь.
     
      Лазурь любви и лирики лазурь  —
      Вот пар, который над лазурным шаром!
      И нам с тобою — быть лазурным паром,
      Небесной мглой на голубом глазу.
     
      А посему обнимемся скорей  —
      Как лен и воздух, как волна с волною!
      Ты больше здесь не встретишься со мною,
      Лазурь любви и лирики моей!
      Кровь от разлук становится лазурной.
     
      Наш срок истек! Волшебники чудес
      Трубят в рожок — что времени в обрез
      И что они отходят от скамейки.
      Ты больше здесь не встретишься со мной.
      Но жизнь была! Такой, а не иной.
      Кровь от любви становится лазурной.
      А остальное стоит полкопейки.
     
      1979
     
     
     
     
      «Офелия плывет…»
     
      Офелия плывет
      В дремучих травах сизых,
      И ангелы на ней
      Стрекозами дрожат
      И зеркальца над ней
      Серебряные держат,
      Чтоб видела она,
      Как милосердна жизнь,
     
      Как все-таки нежна,
      И внемлет нашим просьбам,
      И не бросает нас,
      Когда бросают все,
      И терпеливо ждет,
      Останемся ли живы,
      И справедлива к нам,
      Оставшимся в живых.
     
      А память — воздух, свет,
      Эфир воспламененный,
      Вселенский шелкопряд,
      Соткавший сам себя.
     
      А камень бирюза  —
      Лишь кости голубые,
      Всего лишь косточки
      Умерших от любви.
     
      1974
     
     
     
     
      МОЙ ПУТЬ ЛЕЖАЛ…
     
      Вчера, в без двадцати двенадцать, в среду,
      Твоя душа летала надо мной.
      Я тихо шла по собственному следу,
      Так ночью море ходит за луной.
     
      Тревоги дня, смиренные покоем,
      Над самым ухом пели на щеке.
      Прошел скрипач с футляром и левкоем,
      Похожий на пингвина вдалеке.
     
      И длинный город сделался мишенью
      Воспоминаний острых, как стекло,
      Нисколько не препятствуя смешенью
      Того, что было, с тем, что быть могло.
     
      Тогда вдали душа твоя возникла  —
      Молочно-светлый след карандаша
      Из неопубликованного цикла,
      Которым так жива моя душа!
     
      Приблизилась, вгляделась, как чужая,
      И вопросила в голос: — Как живешь?  —
      Заранее в уме опережая
      Моих признаний прямоту и ложь.
     
      Я тихо и достойно отвечала:
     
      —  Мое здоровье лучше, чем тогда.
      Не знаю, что рассказывать сначала,
      Что после, что и вовсе никогда…
     
      Молчание раздалось напоследок.
      Душа вернулась — ты еще читал.
      А я пошла по золотому следу
      Туда, где упирается квартал
     
      В мою гордыню. Там играла лира.
      Я шла одна. И, судя по всему,
      Мой путь лежал в такую область мира,
      Куда, как в рай, идут по одному.
     
      1965
     
     
     
     
      «Сверкающим снегом…»
     
      Сверкающим снегом,
      Цветущим оврагом,
      Ликующим светом,
      Волхвующим слогом
      Я вызвана к жизни,
      К пылающей бездне  —
      Не кем-то, а страждущим
      Творческим богом.
      Не кем-то, а страждущим
      Творческим богом
      Я призвана буду
      За смертным порогом
      Ответить за все
      На судилище строгом.
      Не чванной ухмылкой,
      Не злобою пылкой
      Я буду судима неотвратимо,
      И прощена, и щадима
      Во многом  —
      Не кем-то, а страждущим
      Творческим богом.
      Не кем-то, а страждущим
      Творческим богом,
      Была я любима,
      Была не забыта,
      Любима, хранима,
      Не насмерть забита
      В году недалеком,
      В страданье глубоком  —
      Не кем-то, а страждущим
      Творческим богом.
     
      Не кем-то, а страждущим
      Творческим богом
     
      Приказано быть мне
      Свирелью и рогом,
      Ликующим светом,
      Волхвующим слогом
      В устах пастуха,
      Рыбака, дровосека…
      Свирелью и рогом
      В устах человека
      Приказано странствовать
      Мне по дорогам  —
      Не кем-то, а страждущим
      Творческим богом!
     
      1976
     
     
     
     
      СТАНСЫ
     
      Я не кланяюсь наглому хаму,
      Не спускаю обид подлецу,
      И с разбойником я не желаю
      Петь, свистеть, говорить по душам.
     
      У меня — не разбойное дело,
      И не подлая — почва моя,
      И судьба не на хамах воздвиглась,
      А на чести моей и любви.
     
      Ненавижу (на то моя воля!)
      Трюки лжи, акробатику лести,
      Цирковую улыбку проныры
      И нахала копеечный фарс.
     
      Божьей волей я сделана крепко,
      У меня-не дырявая крыша,
      У меня — не трухлявые стены,
      Окна светлые, с видом на мир.
     
      Разве кровельщик мой златоустый,
      Разве мой чудодейственный плотник,
      Разве мой светоносный стекольщик
      Мне позволят распутство и срам  —
     
      Чтобы кланялась наглому хаму,
      А мерзавцу спускала обиды,
      И с разбойником вдруг пожелала
      Петь, свистеть, говорить по душам?
     
      1980
     
     
     
     
      ВО ВЕСЬ ЛИСТ
     
      Ребенок рисует ребенка
      В одежде нездешних людей.
      Ребенок рисует ребенка
      В одежде индейских вождей.
      Неопытный гений находит
      В чертах произвольных родство,
      И вот из «оттуда» выходит
      Родное ему существо.
      Оно говорит, суетится,
      Оно разгоняет тоску,
      На левом — летящая птица
      И сердце — на правом боку.
      Оно благодарно за счастье
      Лежать на столе до конца.
      Оно проявляет участье
      К обидам и скукам творца.
      Ни в чем никогда не откажет,
      Смешит, как никто не умел.
      Оно не посмеет, не скажет:
      —  О, боже, как ты надоел!  —
      Должно же быть что-то на свете
      Твоим навсегда, насовсем.
      И это предчувствуют дети,
      И ими рисуются дети,
      И так же рождаются дети,
      И верности хочется всем.
     
      1962
     
     
     
     
      «Румяные и бледные огни…»
     
      Румяные и бледные огни
      В полночных струях плавали привольно,
      Луна лежала в облачной тени,
      Сияя поперечно и продольно.
     
      Была моста чугунная скула
      Озарена толпой горящих склянок,
      А издали казалось, что спала
      Богиня из породы мавританок.
     
      Цепные украшения на ней
      Замкнулись в раннем детстве, в колыбели,
      И к благодати всех простых камней
      Сто драгоценных камней голубели.
     
      Глубокое дыханье божества  —
      Свидетельство могучих сновидений,  —
      Прошелестела на бегу листва,
      Замкнув калитку собственных владений.
     
      Сквозным двором и пыльным пустырем
      Я вышла к дому. В облачной бутыли
      Плыла луна молочным пузырем,
      Огни увяли в склянках и остыли.
     
      Я — мастер сны заказывать. Во сне
      Вернулось детских дней великолепье,
      И чей-то ключ навек замкнул на мне
      Тяжелые, таинственные цепи:
     
      Одну — перебирали мать с отцом,
      Другую — сын, а третью — друг. С четвертой
      Играла Муза, черная лицом
      И белая тетрадью распростертой.
     
      1973
     
     
     
     
      ВСАДНИКИ
     
      Трое всадников незримых
      Молча держат путь за мною,
      Вдаль меня сопровождая
      С драгоценною казною  —
      Жизнью, названной земною.
      Пусть насытит их троих
      Вся добыча дней моих!
     
      Младший всадник, малокровный,
      Молча держит путь за мною,
      Тихо кашляя в ладошку,
      Позлащенную луною,
      Истощенную войною.
     
      —  Кто ты, цокот за спиною?
     
      —  Всадник-детство! А за мною…
     
      Средний всадник, полнокровный,
      Молча держит путь за мною.
      Ливень стрел в него вонзился  —
      Грянет каждая струною,
      Всею жизнью остальною,
      Всею волею стальною.
     
      Кто ты, грохот за спиною?
     
      —  Всадник-юность! А за мною…
     
      Старший всадник, хладнокровный,
      Молча держит путь за мною,
      Прижимает грудь сыночка
      Он к себе рукой одною,
      А другой рукой ныряет
      В бездну, полную виною,
      Потрясенный глубиною,
      Где вздыхает правды строчка.
     
      —  Кто ты, холод за спиною?
     
      —  Свет и музыка за мною!..
     
      1973
     
     
     
     
      «Это яблони так благовонны…»
     
      Это яблони так благовонны,
      Это яблоки в листьях густых,
      Освещая прохладные склоны,
      На цепочках висят золотых.
      Это звезды в просторе высоком
      Раскачались над плитами крыш,
      Над корытами с яблочным соком,
      Над потоком, где окисел рыж.
      Это рожью, ранетом и медом
      На весах расположены дни,
      И качаются чаши с приплодом  —
      Как в маслах византийских огни.
      Это кто возвращается в кубках,
      Обратясь узкоглазьем лисы
      К пастухам в золотых полушубках,
      Разрезающим бронзовый сыр!
      А когда затихает огарок
      И у тени меняется рост,
      Чей подарок так жарок и ярок,
      Кто склоняет к нам дерево звезд!
      Кто мерцает, из моря внушая,
      Что пространства не так велики,
      И, размеру строки не мешая,
      Уменьшает размеры тоски!
      Грандиозные в лиственном хламе,
      Золотые свисают плоды,
      Уменьшая луну над холмами,
      Не мешая размеру звезды.
     
      1970
     
     
     
     
      МОЕ — СО МНОЙ
     
      Л. П. Инушевской
     
      Уходит день за днем. В дали прекрасной
      Не поврежден порядок перемен:
     
      Уходит лето по дороге красной,
      Уходит осень по дороге грязной,
      Всему готово что-нибудь взамен.
     
      Мое — со мной, на каждом отпечатки:
     
      Моя постель — печать моих костей.
      И воздух, наполняющий перчатки,
      Находит слепок двух моих кистей.
     
      И зеркало, мерцающее в доме,  —
      Судьбы моей и дней моих тайник.
      И что еще в моем жилище, кроме
      Моих печалей, радостей и книг?
     
      Но иногда, пока иные дети
      В блаженстве машут крыльями во сне,
      Меня пытает голос на рассвете,
      Себя скрывая, может быть, в стене…
     
      И под его диктовку удается
      Признанье в том, чего не знала я.
      И никаких следов не остается.
      Строка в тетради, да и та — моя.
     
      1964
     
     
     
     
      «Этот пруд за оградой…»
     
      Этот пруд за оградой,
      Деревья ничьи
      Были чудной наградой
      В бессонной ночи.
     
      Это небо с прохладой,
      Где звезды — мячи,
      Были чудной наградой
      В бессонной ночи.
     
      Эти заросли сада,
      Где струйка журчит,
      Были чудной наградой
      В бессонной ночи.
     
      И тетрадка с балладой,
      Где сердце стучит,
      Были чудной наградой
      В бессонной ночи.
     
      Сердце, духом не падай,
      Душа, не ропщи  —
      Вы же были наградой
      В бессонной ночи.
     
      И звезда моя
      В небе меня волокла
      Досветла и, наверное,
      Дольше могла.
     
      1969
     
     
     
     
      ХОЛОД
     
      Когда четыре ветра в пустоте
      Летят, фонарные раскачивая пятна,
      И улица предзимняя опрятна,
      И небеса, и почва — в чистоте,
      Холодной, гордой, замкнутой… Когда
      Редеет лес, и запах шубы сладок,
      И мира чудотворный распорядок
      Влечет щегла в иные города,
      Чтоб нежных птиц не повредил упадок
      Осенний, не пронзили холода…
      Я думаю о том, что нужен дом,
      Где хорошо к зиме окно оклеить,
      И насладиться ленью и трудом,
      И долго жить. И умереть потом.
      Но сто детей иметь и всех лелеять.
     
      1967
     
     
     
     
      ПОВИДЛО
     
      Тряхани мне, мальчик, сливу
      Над разостланным рядном!
      Я сварю повидло к чаю,
      К зимней стуже за окном.
     
      Я сварю повидло к хлебу
      С теплой коркой золотой,
      К снеговеющему небу
      С черносливою-звездой.
     
      Это дивное повидло
      Мне приснилось в сладком сне,
      В раннем детстве, в годы бедствий,
      В голодающей стране,
     
      Где из кубиков повидла
      На квадратиках ржаных
      Получался рай небесный
      Для оставшихся в живых!
     
      Я магическим дыханьем
      Окна в детство отворю
      И сварю тебе повидло,
      Сладкий сон тебе сварю.
     
      Мы на кубики разделим
      Эту божью благодать  —
      Чтобы ангелы голодных
      К нам повадились летать,
     
      В сладком сне, в глубокой тайне,
      Сквозь завесы облаков
      С хлеба слизывать повидло  —
      Пищу дивную богов.
     
      1980
     
     
     
     
      «Над нами, я чувствую, есть небеса…»
     
      Над нами, я чувствую, есть небеса,
      Которые скрыты от взора.
      И этих незримых небес бирюза
      Незримые полнит озера.
     
      И крылья незримые тайно парят
      В незримых воздушных высотах.
      И звезды незримые тайно горят
      В незримых, немеркнущих сотах.
     
      Бывает, закрою глаза на заре  —
      И вдруг ослепительно близки
      Незримый огонь проплывет в пузыре,
      В бутылке незримой записка.
     
      Схватить и прочесть! Но с незримых небес
      Незримый туман опускает
      Сто тысяч — и больше!  — незримых завес
      И знает, куда не пускает!
     
      А мне ведь оттуда поют голоса,
      Из гущи незримого хора,  —
      Что есть они, есть они, есть небеса,
      Которые скрыты от взора!
     
      Поэтому дико мне слышать порой
      Хвалу моим образам зримым.
      Вся сила — что рядом с незримой горой
      Везувии мне кажется мнимым!
     
     
     
     
      ПЧЕЛА
     
      Пылает роза над кустом
      И пахнет веселящим газом.
      Теряя под наркозом разум,
      На ней пчела лежит пластом.
     
      В пчелином брюхе золотом
      Жужжит струна о жизни сладкой,
      Где водонос грохочет кадкой
      И Дафнис нежен со скотом,  —
     
      Там голубь свеж, как вербный прут,
      Там правда прет из каждой почки,
      С кинжалом бродит мальчик Врут
      И на богине нет сорочки.
     
      Пчела в беспамятстве своем
      Стремится в жуткое изгнанье  —
      С невинной вечностью вдвоем
      Она сосет из розы знанье.
     
      Вздыхает сытая душа,
      И, хоботок из бездны вынув,
      Она, по воздуху шурша,
      Идет, как сфинкс, на лапах львиных.
      Потом, выплевывая мед,
      Во мраке сладком, в круговерти,
      Она, как сфинкс, подруге врет:
      —  Как мало знаем мы о смерти!
     
      1974
     
     
     
     
      СЛУЧАЙ С АФРОДИТОЙ
     
      Эта женщина вышла из пены морской,
      Наготу на свету заслонила рукой
      И в толпе затерялась людской.
     
      Потный пекарь дышал над мешками с мукой,
      Потный плотник сколачивал доску с доской,
      Два цирюльника в окна смотрели с тоской.
      Эта женщина вышла из пены морской
      И в толпе затерялась людской.
     
      Мухи жрали навоз за стеной городской,
      Убегала от смерти старуха с клюкой,
      Ложку каши младенец держал за щекой.
      Эта женщина вышла из пены морской
      И в толпе затерялась людской.
     
      Люди кланялись ей, возвращаясь с полей,
      Узнавали ее, зазывали в жилье
      И шептали, прижавшись к младенцу щекой:
     
      Эта женщина вышла из пены морской,
      И она преисполнена воли такой,
      Что внушает блаженный покой.
     
      1974
     
     
     
     
      ОСЕНЬ В АБХАЗИИ
     
      Земля заляпана инжиром,
      Сады приклеились к дверям.
      Стоит угар. Бараньим жиром
      Шипят пирушки по дворам.
     
      Из кожи вылезли платаны,
      Как вылезают из долгов.
      Октябрь! Из неба бьют фонтаны
      Над нами навзничь Петергоф.
     
      Настоян воздух на укропе,
      Вразбивку дождь и солнцепек.
      Как зрелище в калейдоскопе,
      Листва готова наутек.
     
      Стелю у моря полотенце  —
      Четыре лебедя с каймой,
      Четыре ангела с младенцем
      Летят сквозь облако домой.
     
      И замыслов счастливых стайка
      У изголовья тут как тут,
      На каждом трусики и майка,
      Поглажу их-пускай растут!
     
      А по ночам морские пены
      Поют в избытке серебра,
      И остывающие стены
      С лежанки гонят в пять утра.
     
      Рассвета розовое древо
      Шумит надеждами во мне,
      И тень моя уходит влево
      С двумя крылами на спине.
     
      1964
     
     
     
     
      СОЛОВЬЮ
     
      О соловей, нельзя — не обезличь,
      Не обескровь искусством сладкогласным
      Жаровню, где для нас румянят дичь
      Огнем и соком, замыслом и маслом.
     
      Мотив харчевни, где хрустит салат,
      И кость, и кисть ментола в листьях травки,  —
      Не вздумай на хрестоматийный лад
      Вымарывать в период поздней правки!
     
      Душа и плоть искусства — не кристалл,
      А вечность, запечатанная в соты.
      Любой, кто каплю для нее достал,  —
      Заполнил исполинские пустоты.
     
      О соловей, сотруженик, собрат!
      Как мощно плавных восков мягкотелость
      Переливает чувствам аромат
      И духу обеспечивает целость!
     
      Иначе для чего вокруг чела,
      Какие мысли скрытые читая,
      На крыльях путешествует пчела,
      Пчела Колхиды чисто золотая?
     
      1973
     
     
     
     
      «Если б я тебя любила…»
     
      Если б я тебя любила,
      Ты бы знал об этом вечно.
      Все, к кому такое было,
      Подтвердят чистосердечно,
     
      Что любовь моя имеет
      Исключительные знаки
      И не знать о ней не смеет
      Даже светоч в зодиаке!
     
      Млечный Путь — с пеленок, с детства
      Стал ей скатертью-дорогой:
     
      У меня такие средства
      Связи близкой и далекой.
     
      Это, друг, невероятно  —
      Чтобы я тебя любила,
      Но ключи от снов забыла
      И ни с чем ушла обратно!
     
      Если б я тебя любила,
      Ты бы знал об этом вечно.
      Все, к кому такое было,
      Подтвердят чистосердечно.
     
     
     
     
      ПОРТРЕТ ДЕВОЧКИ
     
      Мария, Маня,
      Твоих зрачков
      Каким морям,
      Кому обязан?
     
      Мариам,
      Аквамарин
      Горам, мирам,
      Говори!
     
      Какой раствор, с каких небес,
      На куст какой упал когда,
      Чтоб этот взгляд и этот жест
      Одушевились, как вода,
     
      Где глыбы рыб, и груды трав,
      И кораблиный караван,
      И каждый жив. И каждый прав,
      Своим считая океан.
     
      Такая чудная печать
      Лежит на облике твоем,
      Что хочется тетрадь начать
      Сегодня ночью, а не днем  —
     
      Чтоб только тьма была густей
      И только этот падал свет,
      Который только у детей
      Бывает только в десять лет!
     
      1968
     
     
     
     
      «Черемуха, дай надышаться…»
     
      Черемуха, дай надышаться
      На осень, на зиму вперед  —
      Ведь надо на что-то решаться
      Все время, всю жизнь напролет!
     
      Загульная! В пьяной раскачке,
      Щекой прижимаясь к щеке,
      Станцуем свой вальс, как босячки
      Средь барышень на пятачке!
     
      Уже приударили скрипочки,
      И дух упирается в плоть,
      И цыпочки встали на цыпочки
      И взяли батисты в щепоть!
     
      Скорей свои кудри-каракули
      Роняй же ко мне на плечо,
      Чтоб мы танцевали и плакали,
      Друг друга обняв горячо.
     
      Нам есть от чего переплакаться
      И переплясаться с тобой!
      Мы выросли обе из платьица
      В простор наготы голубой.
     
      А всюду намеки туманные,
      Что будем… ах, страшно сказать!
      Я — черная, буду я черной землицей,
      Ты — белая, будешь черемухой виться
      И черную землю сосать,
      И пьяные, белые, пряные
      Цветы на дорожку бросать…
     
      Черемуха, дай надышаться
      На осень, на зиму вперед  —
      Ведь надо на что-то решаться
      Все время, всю жизнь напролет!
     
      1976
     
     
     
     
      СУРОВОЙ НИТЬЮ
     
      Сошью суровой нитью паруса
      И волосы свяжу суровой нитью.
      Я вижу ветер там, где небеса.
      Моих любимых мыслей голоса
      Прервали сон, чтоб разбудить к отплытью.
     
      На океане — зимние холмы,
      Там снег струится, как в клепсидре время.
      Суровой нитью к небесам зимы
      Пришиты звезды по утрам. И мы  —
      Суровой нитью. Магма — в этой теме!
     
      Когда плыву за цельным молоком,
      За хлебом и стиральным порошком,
      А рядом парус мой идет пешком,  —
      Не оттого ль душа моя здорова,
      Что нить моей основы так сурова?
     
      Суровой нитью держится мой дух,
      Он как бы недоступен для разрух.
      В разлуке с кем должна я сохраниться,
      Что столь суровой нитью взор и слух
      Прижаты к миру, чтоб рубцом родниться,
     
      Суровой нитью и суровым швом
      Со всем живым, что есть во всем живом?
      С каким неистощимым напряженьем
      Поглощена прядильня умноженьем
      Суровых нитей в лоне мировом!
     
      Суровой нитью братства скреплена
      Я с тем и с той, чья нить еще суровей,
      Нет разницы — дружна иль влюблена,
      Сурова нить, вынослива она,
      Равно длинна для дружб и для Любовей.
     
      Суровой нитью к жизни привяжу
      Свое дитя, которое держу
      Сегодня утром на ладони крупной
      Над океаном, льнущим к рубежу,
      Откуда вечность кажется доступной.
     
      Суровой нитью привяжу к ветвям,
      Как звезды-к небу, розы-к соловьям,
      Искусства и науки-к сыновьям!
      Так привяжу, как наши бездны к высям.
      Так привяжу, что будет независим.
     
      1973
     
     
     
     
      ПОСЛЕ ЗНОЯ
     
      Снисходительно и кротко
      Ветер властвовал волною,
      И луна плыла, как лодка,
      И ладья плыла луною.
     
      И в листве и в небосводе
      Отроптало возмущенье,  —
      В этом виде, в этом роде
      И предстало все прощенье
     
      В полноте ненарушимой,
      В доброй вести о поправке
      Духа, ставшего вершиной
      Человечества и травки.
     
      И почти одновременны
      Были свет и тьма ночная,
      И творились перемены,
      С наших мыслей начиная.
     
      1970
     
     
     
     
      «Бледен сад, леденеют качели…»
     
      Бледен сад, леденеют качели,
      Замерзает в оскомине дом.
      На стене шелестит Боттичелли,  —
      Это было и будет потом.
     
      На веранде сквозняк запустенья  —
      Ни души, ни мяча, ни лото,
      Ни купальника нету, ни чтенья,  —
      Никогда, и нигде, и ничто.
     
      Мерзнет в мыльнице красное мыло,
      Склоны дней отодвинуты в тень,
      Две смородины грустно и мило
      Прогибают волнистый плетень.
     
      Стекловидных морозов припадки
      Истончают бревенчатый сруб,
      Помидоры задавлены в кадке,
      Голос вьюги от нежности груб.
     
      Хорошо в этом холоде спится,
      Хорошо сочиняется мне,
      И перо утопает, как спица,
      В пряже вымыслов, здравых вполне.
     
      Что со мной? Ничего не случилось.
      Стала письменной устная речь.
      Я с великим трудом научилась
      Свой душевный порядок беречь.
     
      Серебристого дня семигранник
      Прозвенел об железо оград,
      Уходя, как стакан в подстаканник,
      Как виденья уходят во взгляд.
     
      Снег в кустарнике прорези сузил,
      И лицо благородит мороз,
      Как попытка затягивать в узел
      Золотое беспутство волос.
     
      1969
     
     
     
     
      ВОСПОМИНАНИЕ К ДОЖДЮ
     
      Гиви Гегечкори
     
      Это было со мною во мраке вечернем,
      Это было со мною в тумане пещерном,
      Это было — поскольку душа не забыла!  —
      В прежней жизни моей, до знакомства с модерном.
     
      Я сидела на камне, как скиф на холме,
      Ела мидий, кипящих в соленой волне,
      Я сидела на камне, сидела веками,
      И лежал океан у меня на спине.
     
      Я была черепахой, одной из рептилий,
      Потому что стояла эпоха бсскрылий,
      Было время скоплений таких населений,
      Для которых пещерную эру открыли.
     
      В дреме, в мутном от влаги покое туманном
      Я бессмертна была заодно с океаном,
      И шершавое веко пещерного века
      Наблюдало за мной, за своим великаном.
     
      И гордилось моим твердокаменным ликом,
      Не внушавшим тревог ни улыбкой, ни криком
      На огромных просторах, в пространстве которых
      Каждый дух пребывал в беспробудстве великом.
     
      Но ко; да начинали дожди проливные
      Барабанить в мои перекрытья стальные,
      Я вползала в потемки пеш. ерного зала,
      Где вопили тоскливо и терлись родные.
     
      Мы боялись погибнуть во время потопа,
      Нам мс-рещился треск костяного салопа,
      Нас вода не держала, хотя окружала,
      Н по этому поводу слышался ропот.
     
      Но — кончалось прекрасно, утешно, счастливо,
      Наши глыбы дремали на бреге залива.
      …Почему это ливни, вонзаясь как бивни,
      Заставляют меня содрогаться тоскливо?
     
      1962
     
     
     
     
      «Полночный холод кислорода…»
     
      Полночный холод кислорода.
      Созвездий медный купорос.
      Перед окном зажгла природа
      Спирали раскаленных роз.
     
      Тропа далекая пустынна,
      Безлюдна, ни души на ней  —
      Лишь тень, чье тело слишком длинно
      Для человеческих теней.
     
      Я узнаю осанку Музы.
      Шаги распевны по слогам,
      И розы, разрывая узы,
      Во тьме плывут к ее ногам.
     
      Серьезен крупный взор богини,
      Сосредоточенны уста.
      Пройдя насквозь, она покинет
      Могучий замысел куста.
     
      Но честно освещают грозы
      Прогулку Музы в облаках
      И темно-красный сверток розы
      В ее натруженных руках.
     
      1973
     
     
     
     
      СТИХИ О ФЕВРАЛЕ
     
      Когда бы не звезда, плывущая над нами,
      Не вихри фонаря в прохладе февраля,
      Едва ль моя душа могла бы временами
      Кормиться и кормить плодами словаря.
     
      Когда бы не звезда, плывущая как рыба,
      Не вихри фонаря в распахе снежных шкур,
      Едва ль моя душа смогла бы сделать выбор  —
      Сломать стереотип и предпочесть сумбур.
     
      Когда бы не звезда, когда б не расстоянье
      От вихрей фонаря до этого огня,
      Едва ль моя душа была бы в состоянье
      Смутить, ошеломить и с толку сбить меня.
     
      Едва ль, едва ль, едва ль событья с именами
      Не подняли бы шум в листве календаря,
      Когда бы не звезда, плывущая над нами,
      Не вихри фонаря в прохладе февраля.
     
      Когда бы не звезда, плывущая над нами,
      Не вихри фонаря в прохладе февраля,
      Едва ль, едва ль, едва ль, на стебель меж камнями
      Душа моя была способна, как земля.
     
      1971
     
     
     
     
      ТЕПЛАЯ НЕДЕЛЯ
     
      Сдирая ледяную слизь
      Со стен, и с крыш, и с окон,
      Гроза и оттепель прошлись
      Скребком по водостокам,  —
      И прутья вербы напряглись
      И повернулись боком
     
      И повернули на окне
      Стакан, бутылку, банку,
      Себя вывертывая мне
      На заячью изнанку,
      И нежность, равная весне,
      Лилась, как масло — в ранку!
     
      Преобладало серебро
      И в образе, и в речи,
      И ставил вещи на ребро
      Виновник нашей встречи,
      Пером сближающий нутро
      Свечей, плечей и гречи.
     
      Поплыли лодки по реке,
      Па них с моста глядели.
      И грелась верба в кулаке.
      И дети там сидели.
      И таял снег на языке,
      И розовел на сквозняке
      Прообраз всей недели.
     
      1970
     
     
     
     
      ЧИТАЯ ВАН ВЭЯ
     
      Весною, когда расцветает
      Корявая слива в окне,
      Китаец-скиталец витает
      Над нею в ночной тишине.
     
      Щеку подпирая рукою,
      Он взором глядит неземным  —
      И веют землей и рекою
      Стихи, сочиненные им.
     
      Прозрачный, как воздух над сливой,
      Как вещие знаки во снах,
      Такой молодой и красивый
      Витает поэт и монах.
     
      И сливы корявой цветенье
      В его пеленах шелестит…
      И я для него — привиденье,
      Мой дух в его царстве гостит.
     
      1980
     
     
     
     
      «Пахнут сумерки белилами…»
     
      Пахнут сумерки белилами,
      Пахнут красками, известками,
      Пьем под сочными стропилами
      Чай с тропическими блестками.
     
      Маляры ушли и плотники  —
      До рассвета, разумеется.
      Опершись на подлокотники,
      Осень в кресле чаем греется.
     
      Дух ремонта капитального,
      Зная толк в сердечной грамоте,
      Образ быта госпитального
      Разбинтовывает в памяти,  —
     
      Грусть морозная, стерильная
      Входит в грудь иглой метровою,
      И душа болит обильная,
      Плоть вбирая в нить суровую.
     
      Но рывком, возвратом к доблести,
      К мощным узам здравой бытности
      Обезболиваю области
      Вдохновенной ненасытности,
     
      И за это во Флоренции
      Нам играет фортепьяно
      Трехголосные инвенции
      Иоганна Себастьяна.
     
      1973
     
     
     
     
      В ОДНОМ РЯДУ
     
      В прозрачном небе крылья звезд
      Мерцают, светятся, парят.
      Я слышу трав и листьев рост,
      Я стала с ними в тайный ряд.
     
      Звенящий свет ко мне приник,
      С луны стекая молодой.
      Пьянящий свежестью тростник
      Поет в одном ряду со мной.
     
      В затылок блещет мне волна,
      Сирена-в блестках грудь!  — летит,
      Кораллы, жемчуги со дна  —
      Как сильно этот ряд блестит!
     
      Нас что-то мучает одно
      В одном ряду с луной, с волной…
      И хочет воздухом окно
      Дышать в одном ряду со мной.
     
      А я хочу в одном ряду
      С черемухой, струящей свет,
      Как водится в моем роду,
      Сливаться с музыкой планет.
     
      1979
     
     
     
     
      «Холод. Утро раннее…»
     
      Холод. Утро раннее.
      Стирка в умывальнике.
      Спит мое желание
      В голубом свивальнике,
      Спит мое мечтание,
      Плод воображения,
      Вот ему питание  —
      От стихосложения,
      Вот ему летание,
      С миром сочетание,
      Лика очертание
      С бликом выражения.
      А мне — мытье, катание,
      В поджилках трепетание,
      Да с песенкой топтание  —
      До головокружения.
      А в глуби — ожидание
      Родства и продолжения
      В чертах изображения.
      За это обладание
      Любое съем страдание,
      Минуя унижения.
      Плачь, мое мечтание,
      Плод воображения,
      Вот тебе питание  —
      От стихосложения:
     
      Кушай, моя деточка,
      Кушай, мое солнышко,
      Кушай, моя веточка,
      Кушай, мое зернышко!
     
      1972
     
     
     
     
      «Мерцает в небе ледяном…»
     
      Мерцает в небе ледяном
      Глубокая звезда.
      Замерзло мясо за окном
      И стало глыбой льда  —
     
      Теперь мне трудно отодрать
      Бумагу от кости,
      Придется в таз воды набрать
      И ножиком скрести.
     
      Свистит метели хлесткий кнут,
      Ползет седой песок.
      Вода и пальцы разомнут
      Говядины кусок  —
     
      И в кипятке он хлюп да хлюп!
      Пока сгорит звезда,
      У нас на завтра будет суп,
      Горячая еда.
     
      Так спи, не плачь, свернись в калач,
      Бессонное дитя,
      Твоих детей бессонный плач
      В тебе поет, грустя.
     
      Вертя кастрюлю над огнем
      И мысли в голове,
      Я ночью бодрствую и днем,
      Чтоб жизней было две  —
     
      Одной не обойтись никак,
      Когда одним живешь.
      Кусок говядины размяк  —
      И будет суп хорош!
     
      1974
     
     
     
     
      «Отворяю семь дверей — …»
     
      Отворяю семь дверей  —
      Больно перепонкам.
      За последней из дверей  —
      Сердце матери моей
      Над моим ребенком.
     
      Там скорлупкам нет числа,
      Слишком дело хрупко!
      Кипяченые масла
      Для младенца припасла
      Белая голубка.
     
      Колдованьем над питьем
      Голову ломая,
      Упивается дитем,
      Этим новеньким житьем,
      Горлица хромая.
     
      И, держа на животе
      Ляльку в одеяле,
      Что-то варит на плите,
      Чтобы ноги при дите
      В старость не хромали.
     
      Вот и счастье — что жива,
      Слабая, как муха.
      Ей младенца голова
      Подставляет под слова
      Золотое ухо.
     
      Мне не слышно в стороне,
      Что это за речи.
      А оно растет во сне,
      А оно уже вполне
      Ликом человечье.
     
      А она живет при нем,
      Меньшится воочью,
      Словно ветка над огнем.
      Это больно видеть днем,
      Но больнее — ночью.
     
      1972
     
     
     
     
      «Есть силы тайные…»
     
      Есть силы тайные
      В глубокой тьме ночной  —
      Они мышей летучих окрыляют,
      Моря магнитят, бездны углубляют,
      Вкрапляют искру божью
      В труд ручной
      И сны прядут.
      На этот свет ведут
      Они младенцев, голых и голодных,
      На тот — холодных, голых мертвецов.
      Они в мирах царят подземных и подводных,
      И матерей нам выбирают, и отцов.
      Есть мудрость в том,
      Что эти силы нам незримы,
      Что не они у нас, а мы у них в руках:
      Мы слишком молоды и слишком уязвимы
      В просторах звездных,
      В этих грозных тайниках!
      Нас гений выдохнул на землю одинокий,
      Чтоб нас вдохнуть. И слышит тот, кто не оглох,
      Что вся природа — это вздох его глубокий,
      И вся поэзия — его глубокий вздох.
     
      1976
     
     
     
     
      Майдан
      (Последняя песня старого лирника)
     
      Переведи меня через майдан,
      Через родное торжище людское,
      Туда, где пчелы в гречневом покое,
      Переведи меня через майдан.
     
      Переведи меня через майдан,-
      Он битвами, слезами, смехом дышит,
      Порой меня и сам себя не слышит.
      Переведи меня через майдан.
     
      Переведи меня через майдан,
      Где мной все песни сыграны и спеты,
      Я в тишь войду и стихну - был и нету.
      Переведи меня через майдан.
     
      Переведи меня через майдан,
      Где плачет женщина, - я был когда-то с нею.
      Теперь пройду и даже не узнаю.
      Переведи меня через майдан.
     
      Переведи меня через майдан,
      С моей любовью, с болью от потравы.
      Здесь дни моей ничтожности и славы.
      Переведи меня через майдан.
     
      Переведи меня через майдан,
      Где тучи пьяные на пьяный тополь тянет.
      Мой сын поет сегодня на майдане.
      Переведи меня через майдан.
     
      Переведи… Майдана океан
      Качнулся, взял и вел его в тумане,
      Когда упал он мертвым на майдане…
      А поля не было, где кончился майдан.
     
     
     
      Баллада
     
      В составе
      Метрополитена,
      Где всех швыряло и мотало,
      Вдруг, на меня взглянув надменно,
      Жизнь глухо мне пророкотала:
      —  Да попадите под лавину,
      Захлёбывайтесь в болоте,
      И только лишь наполовину
      Опасность главную поймете!
      Ведь оказаться под мотором
      Не столь опасно по сравненью
      С перипетиями, которым
      Вас подвергаю что ни день я
      Я превращала Вас в фигурки,
      Немногим большие, чем пешки,
      Раскалывала, как чурки,
      Распиливала на полешки.
      А если и не жгла в огне я,
      Так ставила на пьедестале,
      Чтоб точно гипсовыми стали.
      А то и превращала в слякоть,
      Чтоб, ни на что и не похожи,
      Вы начинали чмокать, квакать
      Под туфлей из змеиной кожи.
     
      Всё это в метрополитене
      Пророкотал мне голос жизни.
      Мол, слушай и, придя в смятенье,
      Окаменей или осклизни!
      Но я, не проронив ни слова,
      Летел, не отрывая взгляда
      От пышного и мехового
      Парадного её наряда.
     
      "Юность" № 7 1967 год