DjVu

1941 год. Немецко-фашистские полчища сжигают и разоряют советские города и сёла, грабят и убивают мирных жителей. Над нашей Родиной нависла смертельная опасность...
      В это тяжёлое время весь советский народ в едином порыве поднялся на борьбу с ненавистными захватчиками. Повсюду в оккупированных гитлеровцами областях и сёлах возникали партизанские отряды. Ударами с тыла они помогали Советской Армии громить врага.
      В партизанских отрядах наряду со взрослыми были и юные патриоты. Они находили своё место в борьбе, проявляя смелость и бесстрашие, мужество и отвагу.
      Немало уже создано повестей и рассказов, поэм и баллад о пионерах и комсомольцах, отличившихся в годы Великой Отечественной войны.
      И эта повесть рассказывает о юных героях-партизанах, которые отважно сражались за освобождение своей Родины.
     
     
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     
      Глава первая ПОЧЕМУ НЕ ГАСНУТ ЗВЁЗДЫ
     
      Дни стояли тихие, безветренные. Чуть слышно лепетали пугливые осины. Меж обрывистых берегов, как в люльке, лениво покачивалась многоводная Шелонь. Палило солнце. Разморённые собаки дремали в полутёмных сенях, не обращая внимания на сонных кошек, примостившихся рядом. Птицы попрятались.
      Раньше в такие дни мальчишки и девчонки посёлка будоражили Шелонь — над рекой не умолкали смех и озорной визг; лишь какой-нибудь терпеливый рыбак, воткнув длинное удилище в берег, смирно сидел на корточках под сенью пышных кустов ивняка и ждал, когда дрогнет поплавок.
      А сейчас мальчишки и девчонки не тревожат Шелонь. Опустел берег, и только забытое кем-то зелёное ведёрко, до половины наполненное песком, да маленький совочек с красной ручкой напоминают о том, что здесь ещё недавно играли ребятишки.
      Но нет покоя над Шелонью. Из-за тёмного леса, уходящего в сторону Пскова, то и дело выплывают стаи самолётов, и тогда металлический блеск распластавшихся в небе машин больно режет глаза, зловещий вой накрывает посёлок, леденит душу.
      Самолёты пролетают мимо, не замечают маленького посёлка; они летят на Ленинград.
      А по вечерам видно, как где-то, далеко за лесом, пылает небо; приляжешь на траву, крепко прижмёшь ухо к земле и услышишь, как она стонет. Оттуда, из-за леса, надвигается война.
      Однажды под вечер, когда жара немного спала и солнце готово было скрыться за облако, на опушке леса показался всадник. Это был парнишка лет четырнадцати. На вид он был щуплый, но молодецки сидел в стареньком седле с начищенными до блеска бронзовыми украшениями. Его тонкую загорелую руку обвивал кожаный браслет с ремённой плёткой. Длинная прядь вьющихся волос падала на бровь мальчика, он то и дело вскидывал руку с плёткой, безуспешно пытаясь убрать непослушные волосы, и плётка всякий раз хлестала его по губам.
      Проскакав метров сто по каменистой дороге, он на миг остановил иссиня-чёрного коня, глянул из-под ладони на посёлок и умчался назад. Спустя несколько минут он появился снова; за ним на дорогу выехали, грохоча и поднимая пыль, полуоткрытые цыганские кибитки. Кибиток было около десятка, и за каждой тяжело шагали люди: угрюмые бронзовые мужчины в вышитых косоворотках и широких шароварах, черноволосые женщины в цветисто-пёстрых кофтах и босоногие мальчишки. Девчонки, видимо, устали от долгого пути, поэтому сидели в кибитках и подбодряли лошадей: «Давай, давай, милая-а!»
      Маленький всадник какое-то время придерживал своего горячего коня, но, увидев впереди зеркальную гладь Шелони, вдруг пронзительно свистнул, взмахнул плёткой и помчался к посёлку. Перед посёлком он остановился и вернулся к табору.
      Могучий, словно высеченный из бурого камня, цыган, шагавший за первой кибиткой, погрозил пальцем парнишке, покачал широкой бородой и густо пробасил:
      — Ой, Мишка, не сносить тебе головы!
      Мишка только сверкнул белыми зубами. Понял по тону отцовского голоса: любуется им отец, хвалится перед роднёй — смотрите, мол, какой орёл растёт в семье Романа Чёрного!
      Перед самым посёлком кибитки свернули вправо и скрылись за зелёными холмами. Там, на берегу Шелони, в негустом березнячке, кочующие цыгане любили раскидывать свои становища.
      Как только на опушке леса показались цыгане, школьный стадион, за которым проходила каменистая дорога, ожил. Первыми сюда прибежали мальчишки. Чтобы лучше видеть, многие вскочили на скамейки, а самые бойкие оседлали забор.
      Белоголовому стриженому малышу в трусиках никак не удавалось взобраться на высокую скамейку. Попытки закинуть босую ногу на доску кончались тем, что малыш всякий раз оказывался под скамейкой. За всем этим долго наблюдал с забора длинноногий парнишка. Наконец он спрыгнул с забора, подсадил малыша на скамейку и, став рядом с ним, недовольно сказал:
      — Я тебе говорил — сиди дома!
      Малыш промолчал и ухватился за его штанину:
      — Они с войны?
      Длинноногий парнишка посмотрел на него сверху вниз:
      — Не с войны, а оттуда, где наша мама окопы роет, понял?
      — А это далеко?
      — Далеко.
      — А они маму видели?
      — Отстань! Смотри!
      Но малыш не унимался:
      — А зачем окопы?
      — Чтобы фашисты не прошли, понял?
      — Угу... А зачем они ходят?
      Длинноногому парнишке, видимо, надоело отвечать:
      — Тебе уши хотят надрать, чтоб нос не совал куда не надо, понял?
      Малыш наморщил лоб, насупился и умолк...
      Девчонки опоздали. Они влетели на стадион и загалдели. Мальчишки зацыкали на них. Длинноногий парнишка требовательно спросил: «А вам что здесь надо?» — будто сам он и все мальчишки прибежали сюда по какому-то очень важному делу.
      Длинноногий обвёл девчонок насмешливым взглядом, съехидничал:
      — Из-за таких красавиц цыганята в Шелонь попрыгают.
      — Они-то попрыгают, — звонко ответила девочка в коротком ярком платье, сузив удивительно синие глаза, — а вот прыгни-ка ты! Не выйдет! Слаб в коленках! От берега на три метра боишься отплыть. — Она шагнула к смущённому парнишке и смерила его взглядом. — И вырастет же такая... фабричная труба!
      Девчонки прыснули со смеху, а длинноногий, покраснев до ушей и не найдя что ответить, пробормотал:
      — Тоже мне... — И примирительно заговорил: — Сейчас идти в табор нельзя. У них там знаешь сколько дел? Надо подождать...
      Через полчаса ватага ребятишек отправилась к цыганам.
      Солнце совсем скрылось. Шелонь влила в душный воздух немного прохлады. Под прибрежные кусты и в лощинки вползли синеватые тени; лес вдали тоже подёрнулся синеватой дымкой и слился в сплошную массу, только вершины высоких елей выделялись остроконечными шпилями.
      Цыгане не стали раскидывать шатры. Не разожгли они и костра. Не пели, не танцевали, как бывало раньше. Бородатые мужчины сидели прямо на траве и, посасывая изогнутые трубки, о чём-то тихо говорили. Женщины сновали между кибитками. На самом берегу спорили цыганята, кричали, размахивали руками. Тут же, на маленьком цветастом половичке, сидела высохшая старуха, закутанная в чёрную шаль. Откинувшись назад и упёршись руками в землю, старуха смотрела, как на небе вспыхивают одна за другой звёзды, и молчала. Увидев, что в таборе праздником и не пахнет, гости из посёлка растерянно остановились. Кое-кто даже повернул обратно. Гостей, как видно, заметили цыганята; они вдруг примолкли. Несколько мгновений стояли друг против друга маленькие гости и маленькие хозяева: одни — уставясь глазами в землю, другие — с любопытством рассматривая пришедших.
      Внезапно наступившая тишина привлекла внимание старухи: она обернулась и, наклонившись вперёд, костлявой рукой пригласила поселковых ребятишек:
      — Идите, идите сюда, дети мои.
      Робко, не все сразу, подходили они, а старуха всё смотрела на них, вытянув острый морщинистый подбородок и улыбаясь беззубым ртом. Наконец она опять запрокинула голову, устремив взгляд в небо.
      Где-то резко звякнуло ведро. Смачно фыркнул конь, и тотчас же из куста с шумом выпорхнула потревоженная птица.
      — Послушайте меня, дети мои, — произнесла старая цы-
      ганка, — я расскажу вам, почему не гаснут звёзды, когда там, на войне, гибнет так много людей... Да вы садитесь, садитесь поближе.
      Стараясь не шуметь, рассаживались на траве ребятишки, и только девочка с удивительно синими глазами продолжала стоять, прислонившись к берёзке.
      — Вы слышали древнее поверье, будто у каждого человека есть своя звезда, — заговорила цыганка. — Счастливая звезда или несчастливая. Звезда горит — значит, человек жив, звезда погасла — значит, человек умер. Отчего же сейчас не гаснут звёзды? Взгляните: все они горят ярко, может быть, ярче, чем всегда.
      Светловолосая девочка невольно посмотрела на небо и улыбнулась: из глубины тёмно-синего неба ей весело подмигивала сиреневая звёздочка. Казалось, она была ярче других, и девочка подумала: «Это моя звёздочка».
      — А вот расскажу я вам, милые, сказку одну, — снова заговорила старуха. — Слышала я её не то в Персии, не то в Болгарии, не то у нас.
      Она помедлила.
      — Было это давно-давно. В одном царстве-государстве жил знаменитый мастер со своей дочерью, синеокой красавицей. Она была добра, трудолюбива.
      Все парни заглядывались на неё. Люди говорили: «У неё счастливая звезда»...
      Старуха рассказывала, певуче растягивая каждое слово, останавливалась, и тогда глаза её отрывались от неба и опускались к реке, будто она читала небесную книгу, а пауза нужна ей была для того, чтобы открыть следующую страницу.
      — ...Однажды на царство-государство, где жил знаменитый мастер с дочерью, обрушилось несчастье: грозные враги волчьей стаей налетели на мирные города и сёла, разграбили, разрушили их, а многих парней и девушек увели в неволю.
      Так повторялось много раз.
      Долго думал царь, как победить злых чужестранцев, но придумать ничего не мог. Призвал он на совет своих царедворцев. И царедворцы ничего не могли придумать. Приказал тогда царь царедворцам:
      «Приведите ко мне самого мудрого из мудрецов моего царства-государства ».
      Царедворцы привели к царю самого мудрого из мудрецов. Это был древний старец, который знал все тайны земли и неба. И спросил его царь:
      «Тебе известны все тайны, старик. Скажи: как избавить моё государство от вражеских набегов?»
      «Пусть самый знаменитый мастер, — сказал старец, — отольёт такой колокол, который будет самым большим на земле и звон которого дойдёт до самых дальних границ твоего царства-государства».
      «Найдите и приведите ко мне самого знаменитого мастера», — повелел царь.
      Царедворцы нашли знаменитого мастера. Царь приказал ему:
      «Отлей такой колокол, который будет самым большим на земле, чтобы звон его доходил до самых дальних границ моего царства-государства».
      Мастер принялся за дело. Вместе с дочерью он отыскал для колокола самое жёлтое золото, самое белое серебро, самое чёрное железо. Много дней и ночей не спали они, наблюдая, как бурлит в огненной печи раскалённый металл.
      Колокол был отлит. Но не обрадовались, а огорчились мастер и его дочь — на стенке колокола они увидели большую трещину. Снова мастер принялся за дело. Снова помогала ему дочь. Но и второй колокол оказался с трещиной.
      Когда неудача постигла мастера в третий раз, дочь тайком убежала из дому и разыскала старца, самого мудрого из мудрецов. Она рассказала ему об отцовском горе и под конец спросила:
      «О самый мудрый из мудрецов, скажи мне, что надо сделать, чтобы отлить такой колокол, который избавит народ от несчастий? »
      Долго думал старец, а потом посмотрел в ясные глаза красавицы и молвил:
      «Слушай, дитя моё. Колокол даже из самых твёрдых, из самых драгоценных металлов не может родить победу. Надо, чтобы звон его поднимал весь народ на защиту своей земли, наполнял сердца мужеством и отвагой. Такой колокол можно отлить только из металла, в котором будет расплавлено благородное, отважное сердце, сердце человека, готового отдать свою жизнь за народ».
      Посуровели глаза девушки после этих слов.
      «Я знаю такого человека. Спасибо, о самый мудрый из мудрецов». — Красавица низко поклонилась старцу и медленно удалилась.
      «Прощай, дитя моё. Ты будешь вечно жить! Твоя звезда не погаснет никогда!» — прошептал старец вслед удалявшейся девушке.
      Утром мастер снова принялся за работу. И, как всегда, рядом с ним была его дочь. Она смотрела, как бушует в печи огненный металл, и прекрасное лицо её становилось всё строже и всё бледнее. Она знала, что колокол опять может быть с трещиной и тогда враги снова будут разорять города и сёла, убивать детей и стариков, уводить в неволю парней и девушек.
      «Нет, не бывать больше этому!» — воскликнула она и на глазах у отца бросилась в пышущую огнём печь.
      Её отважное, благородное сердце расплавилось в клокочущем металле и смешалось с ним...
      Долго безутешно плакал мастер...
      Когда он отлил колокол, самый большой на земле, то ни одной трещины не было на его блестящей поверхности.
      На главной площади главного города построили огромную колокольню...
      Много ли, мало ли прошло с тех пор дней, но вдруг одним ранним утром раздались громкие звуки набата. Они возвещали о том, что враг снова напал на государство. Никто не ударял в колокол, он звонил сам. И услышали люди в этом звоне призывный голос храброго сердца прекрасной дочери мастера. Голос достигал самых далёких границ государства и наполнял сердца людей мужеством и отвагой. Весь народ поднялся на защиту своей земли и разбил чужестранцев. До сих пор звезда отважной девушки горит ярко-ярко. Она видна всем людям...
      Старая цыганка прижала к груди острый подбородок и закрыла глаза.
      Ребятишки долго сидели молча. Они словно ждали продолжения сказки. Им хотелось, чтобы прекрасная дочь мастера снова ожила...
      Но вот внизу, в реке, громко шлёпнула хвостом по воде крупная рыбина. Через мгновение шлепок повторился. Потом раздался ещё шлепок... Ещё и ещё... Ребятишки зашевелились, зашушукались. И вдруг стоявшая у берёзки девочка тихо, будто сама себе, сказала:
      — Такую сказку я уже знаю. Эту девочку звали Ютой.
      — Ютой? Ютой зовут тебя! — с недоумением произнёс кто-то.
      Девочка покачала головой, словно говоря этим: «Зачем я произнесла вслух то, о чём думала, слушая старую цыганку? Ведь я не хотела, это случилось как-то само по себе».
      — Меня звали не Ютой, а Ией, — прошептала она.
     
     
      Глава вторая КАК ИЯ СТАЛА ЮТОЙ
     
      Это было шесть лет назад.
      Солнечным июньским днём Екатерина Павловна Бондаренко с дочерьми Ией и Лилей переехала из Ленинграда в Петергоф.
      Врачи рекомендовали увезти на лето из душного города шестилетнюю Ию, недавно перенёсшую тяжёлую болезнь, ещё слабенькую и худенькую. Соседки жалели: «Бедная крошка, одни кости да синие глаза остались!» Старшую дочь, Лилю, первоклассницу, тоже надо было отправить куда-то на дачу. А тут совершенно неожиданно Екатерине Павловне предложили временно поработать в Петергофской библиотеке. Она обрадовалась: парки, фонтаны, Финский залив — лучшего места для отдыха и не придумаешь!
      Домик, в котором Екатерина Павловна сняла комнату, стоял на окраине Петергофа.
      Хозяйка домика, Василиса Матвеевна, сухонькая, немолодая, но подвижная женщина, встретила жильцов радушно. Она провела их в комнату. Чемоданы и коробки с пожитками, привезённые сюда утром, были аккуратно сложены, кровати застланы, на окнах висели занавески, а на столе, в высокой стеклянной банке, красовался пышный букет полевых цветов.
      Ие очень понравилась комната. Отбивая такт ладонями, она весело пропела:
      — Хорошо, хорошо, хорошо-красиво!
      Озорно повернувшись вокруг себя на одной ноге, она, пританцовывая, поскакала к веранде.
      А на веранде — по стенкам, по полу — гуляли солнечные зайчики. Они проскакивали сквозь гущу зелёной листвы огромного дерева, заслонившего стеклянную стену.
      — Здесь будет моя больница! — воскликнула Ия. — Мамочка, открой чемодан с Мишкой и Варей.
      — Обожди немного, — ответила мать.
      — Они ж больные. Они задохнутся. Открой, пожалуйста!
      На веранду вышла Лиля.
      Ей тоже здесь очень понравилось, потому что она твёрдо заявила:
      — И вовсе не больница здесь будет. Я тут буду учить уроки.
      — Уроки учить можно в школе и в комнате, там стол, — возразила Ия.
      — А мама стол переставит сюда.
      — Нет, не переставит.
      — Нет, переставит...
      — Больница будет! — Ия сердито топнула ногой. — Я первая сказала.
      — Ну и что, что ты первая... — Лиля открыла сумочку и вытащила оттуда тоненький зелёный карандаш. — Попробуй только возьми. — Она со стуком положила карандаш на табуретку и убежала в комнату.
      — Ну и попробую! — Ия взяла карандаш и повертела его в руках. — Это будет мой градусник. — Она подумала и вдруг сломала карандаш пополам. — Два... Один для Мишки, другой для Вари. Вот...
      В этот момент на веранду влетела Лиля и выхватила из рук сестрёнки обломки карандаша.
      — Тебя надо... надо отлупить как следует! Дрянная! И вообще... Безобразие! Не хочу только драться с такой... несознательной.
      Ия спокойно, будто ничего не случилось, ответила:
      — Ты несознательная. — И пожаловалась матери: — Мама, Лилька несознательная.
      Екатерина Павловна строго сказала:
      — Не Лилька, а Лиля. А градусники можно делать из палочек. Попроси Лилю, если сама не умеешь.
      Рано утром, когда девочки ещё спали, Екатерина Павловна уходила на работу. Днём в библиотеке был трёхчасовой перерыв, и Екатерина Павловна успевала сходить в магазин, приготовить обед, накормить дочек. Уходя в библиотеку после обеда, она предупреждала Лилю, чтобы та следила за своей младшей сестрой, кормила её ужином, вовремя укладывала спать.
      Лиля жаловалась матери: с Ией не справиться — днём
      она убегает с соседскими ребятами к заливу или к фонтанам, а вечером уходит в пионерский лагерь слушать сказки вожатой, и всегда без неё, без Лили. Однажды июльским утром Ию разбудил дождь. Она встала и взглянула в окошко. Что стало с двориком? В нём всегда было так уютно! А сейчас он выглядел унылым, растрёпанным. Трава и цветы помялись. Под калиткой и вокруг клумб пузырились большие грязные лужи. Листочки тополей поникли.
      Ие стало жаль дворика. Сестры дома не было. «Наверно, она у тёти Василисы, — подумала Ия. — Опять учится вышивать. Пойду к ним». И вдруг она увидела собаку. Вымокший, с поджатым хвостом и отвисшими ушами пёс, прихрамывая, подбежал к калитке, вскинул на неё грязные передние лапы и, сунув глазастую морду между планками, засмотрелся на Ию.
      — Бр-р-р-рЗ — Ия поёжилась, увидев, как собака от озноба дрожит всем своим длинным, тощим телом. — Иди домой!
      Пёс спустил лапы с калитки, но не ушёл. Вытянув шею, он часто-часто замигал, и Ия решила, что собака плачет и просится к ней, — может быть, у неё и нет своего дома.
      — Ах ты, бедная!.. Сейчас, сейчас... — Ия выскочила под проливной дождь.
      С трудом отодвинув скользкий деревянный засов, она открыла калитку:
      — Ну, не бойся!
      Трусливо прижимаясь к земле, пёс шмыгнул в калитку и, перемахнув через лужи, юркнул под крыльцо. Ия добралась до пса и, взяв его за лапу и приговаривая: «Не бойся, пёсик, не бойся», потянула к себе. Большого труда стоило втащить его в комнату — он упирался, визжал, упрямо цеплялся когтистыми лапами за порог. Очутившись в комнате, он вырвался из рук и, оставив за собой грязные следы, скрылся под кроватью.
      Ия приподняла покрывало. Пёс прижался к стенке и ско-
      сил на неё круглый янтарный глаз. И тут Ия увидела на его правой лапе кровь.
      — Ай-ай-ай! У тебя нога болит, тебе больно... Сейчас!
      Она побежала на веранду и, вернувшись оттуда с белой
      холщовой тряпицей в руках, полезла под кровать.
      Пёс оказался послушным: когда Ия перевязывала рану, он лежал на боку и шумно сопел.
      Потом Ия взяла из буфета кусок булки.
      — На, возьми! Вкусно! — поманила она пса.
      Пёс мельком взглянул на неё, но с места не тронулся.
      — Что ж ты, трусишка!.. Как тебя зовут?.. Бобик? Да?.. Нет?.. Шарик? Джек?..
      Пёс мотнул головой.
      — Джек! — обрадовалась Ия. — Джек... Восьмёркин. Джек Восьмёркин! На! — И она бросила кусок псу.
      Собака на лету цапнула кусок и, лязгнув зубами, проглотила его.
      — Мало... Джек ещё хочет...
      Она много раз ходила к буфету. Джек поедал куски батона, колбасу, пил из консервной банки молоко...
      Когда пришла Екатерина Павловна, Ия мокрой тряпкой смывала следы, оставленные Джеком на полу.
      — Что это? — удивилась Екатерина Павловна.
      — Мамочка, ты ведь не будешь сердиться, правда? — уронив тряпку на пол и избегая взгляда матери, произнесла Ия.
      Екатерина Павловна нахмурилась: было ясно, что дочь напроказила.
      — Ты мне объяснишь, что всё это значит? — преувеличенно строго спросила она.
      — Ты не будешь сердиться, да? — Ия медленно подняла глаза на мать.
      В них было что-то заискивающее, виноватое, и Екатерина Павловна промолчала.
      — А у меня есть Джек, мамочка! — осмелев, сказала Ия
      и умоляюще добавила: — Только он больной и его трогать нельзя.
      Екатерина Павловна подошла к кровати, заглянула под неё и, увидев тощего, кудлатого, ещё не обсохшего пса, простонала:
      — Ну что мне с тобой делать!
      — Он хороший, мама...
      — Посмотри, какой он грязный, — возразила Екатерина Павловна, опуская покрывало. — Может, он заразный. И где ты его откопала?
      — Он сам откопался. Он больной. Я его лечу.
      — Нет, нет... Неизвестно, чья собака. Зачем она нам?
      — Джек больной, мама! — требовательно сказала Ия. — Разве можно больного на улицу?
      — У тебя все больные! — Екатерина Павловна махнула рукой и снова взялась за покрывало.
      — Мама! — Ия неожиданно юркнула под кровать, решив защищать своего Джека.
      Екатерина Павловна растерялась:
      — Что ты, доченька?
      Из-под кровати прямо на неё смотрели потемневшие глаза дочери. Гнев и страх были в них. По щекам девочки текли слёзы.
      — Ну ладно, — уступила Екатерина Павловна. — Только надо хорошенько вымыть его... этого твоего Джека...
      Спустя несколько дней Ия и Джек стали такими друзьями — не разольёшь водой: куда она, туда и он. Ия купается, повизгивая от удовольствия, — Джек ждёт её на берегу, нетерпеливо гавкает, суёт лапы в воду, но плыть за Ией боится: не нравятся ему озорные волны; Ия вместе с пионерами слушает сказки вожатой — Джек лежит рядом, положив морду на лапы, и посматривает на Ию. Ни одна игра не проходит без его участия: разрезвившийся Джек прыгает, кувыркается, бегает за ребятишками, оглашая лаем двор.
      Однажды во время игры ребят во двор вошёл незнако-
      мый человек в порванной рубахе и измятых грязно-синих штанах.
      — Мальчик?! — хрипло пробасил он и, тряхнув растрёпанной рыжей шевелюрой, нетвёрдыми шагами направился к Джеку. — Вот ты где, мерзавец!
      Джек как-то сразу съёжился, беспокойно замотал во все стороны головой, а потом, поджав хвост, потрусил к крыльцу.
      — Я тебе сейчас покажу! — - Рыжий снял ремень.
      Но Джек успел спрятаться под крыльцо.
      — Не трогайте моего Джека! — закричала Ия на рыжего и преградила ему путь к крыльцу.
      Тот от неожиданности отпрянул, не мигая посмотрел на девочку и вдруг пьяно расхохотался:
      — Какой он Джек? Мальчик он. Ясно? — Рыжий громко икнул. — И по какому праву он твой? По какому?.. — Голос его натужно задребезжал. — Брысь, малявка! Соп-ливка!
      После больших усилий рыжий выволок пса из-под крыльца и, отстегав его ремнём, увёл с собой.
      Вечером Ия плакала: ей было очень жалко Джека.
      А ночью ей приснилось, будто идёт она по лесу, крупные ягоды на ходу срывает и бросает в корзинку. И вдруг из густого, тёмного куста навстречу ей выбегает рыжий дядька, босой, в изодранной рубахе. В руках у него толстая верёвка и суковатая палка. Он захохотал на весь лес так, что в ушах стало больно, и страшно прошипел: «Вот я тебе сейчас!..» Хотела она позвать кого-нибудь на помощь, но вместо крика изо рта вылетел всего лишь слабый комариный писк. Тогда Ия бросила корзинку и попыталась бежать, но ноги не слушались её. А рыжий хохотал, противно шипел и приближался к ней. Вдруг откуда-то появились два милиционера. Один взял её на руки, а другой схватил рыжего и верёвкой привязал его к дереву. Со злости глаза у рыжего выпучились, а грязные ногти превратились в огромные когти. Ры-
      жий завизжал по-собачьи и стал скрести когтями дерево...
      Ия проснулась.
      На крыльце кто-то повизгивал. Кто-то скрёб дверь.
      Ей стало страшно:
      — Мама! Мама!
      — Ну что, девочка? — Разбуженная Екатерина Павловна погладила Ию по голове. — Спи, ещё рано.
      — Там рыжий. Я боюсь!
      Повизгивание за дверью усилилось.
      Екатерина Павловна встала, накинула халат и подошла к двери.
      — Кто там?
      В ответ несмело тявкнула собака.
      — Это наш Джек!
      Екатерина Павловна открыла дверь, и пёс пулей влетел в комнату. От радости он прыгнул так, что достал языком подбородок Екатерины Павловны, потом, виляя хвостом, побежал к кровати, на которой сидела улыбающаяся Ия.
      — Джек, вернулся!..
      На следующий день рыжий хозяин явился за собакой.
      Джек снова сбежал от него.
      Так повторялось несколько раз.
      Однажды рыжий пришёл, когда Екатерина Павловна была дома.
      — Приманиваете чужую собаку. Нехорошо делаете, хозяйка, — сказал он, достав из кармана мятую пачку папирос, и уселся на скамейку.
      — Да кто ж её приманивает?
      Рыжий не спеша закурил, вдохнул в себя дым и стал медленно тоненькой струйкой выпускать его. Он не торопился. Ему надоело возиться с этой, в общем-то, ненужной собакой, но отдавать её просто так, за здорово живёшь, не хотелось.
      — Так как же, хозяюшка? — мягко, вкрадчиво произнёс он. — Собака моя, а у вас проживает.
      — Мы ни в чём не виноваты, — не поняв намёка, сказала Екатерина Павловна.
      — Собака ничего... хорошая. Вон вашей дочке по нраву. — Он показал пальцем на Ию, которая стояла у окна и с интересом наблюдала, как при каждом движении рыжего из его кармана всё больше и больше высовывалось горлышко бутылки. — Джеком зовёт. — Он хохотнул. — А Джек-то совсем и не Джек, а Мальчик...
      — Всё равно Джек, — перебила Ия и неожиданно предложила: — Дяденька, отдайте его нам.
      Рыжий встрепенулся:
      — Ишь ты!
      — А мы вам вот такую, — Ия развела руки в стороны, — бутылку вина купим. Правда, мама, купим?
      Екатерина Павловна улыбнулась, а рыжий, никак не ожидавший такого предложения от девчонки, несколько раз крякнул и нарочито громко закашлял.
      Сошлись на тридцати рублях.
      Перед уходом рыжий обратился к Ие:
      — Как тебя зовут-то, шустрая?
      — Ия.
      — Ия?.. Не слыхал такого имени. — Он уже открыл дверь.
      — Ия — это фиалка.
      — Никакая ты не фиалка! Крапива ты, вот кто! — прошипел рыжий и хлопнул дверью.
      Ия резко подняла голову и посмотрела на дверь. Её бледное лицо мгновенно покрылось краской, тонкие ноздри дрогнули. Она медленно повернулась и, глядя перед собой, пошла на веранду. Екатерина Павловна поняла, что Ия обиделась. Чтобы как-то поддержать дочь, мать сказала:
      — Разозлился пьянчужка. Ловко ты его поддела!
      Ия ничего не ответила.
      В этот день она больше не выходила на улицу. Ночью долго не спала, о чём-то думала.
      А утром она неожиданно заявила сестре:
      — Не зови меня больше Ией. Я Юта...
      С тех пор она откликалась только на имя Юта. Если кто-нибудь называл её Ией, она делала вид, будто не слышит.
      Как-то Екатерина Павловна спросила:
      — Доченька, почему ты выбрала себе такое имя?
      — А ты разве не знаешь? Юта была сильной и смелой. Она ничего не боялась, про Юту вожатая сказку рассказывала, — ответила девочка...
     
     
      Глава третья БАРОН ЗИМЛЕР
     
      ...Солнце выглянуло из-за леса янтарным краешком и выплеснуло на сонный посёлок слепящие брызги. Одновременно со стороны Пскова послышался ноющий вой. Нарастая, он приближался с необыкновенной быстротой, и вдруг — тр-рах! — неведомая сила вздыбила серой гривой песок на пляже, забросила искорёженное зелёное ведёрко в Шелонь. Через минуту снова послышался вой. Снаряд плюхнулся на середину Шелони, подняв в воздух огромный столб воды. Третий снаряд угодил в водонапорную башню. Она как-то странно подпрыгнула, словно пытаясь скинуть с себя остроконечный колпак-крышу, потом медленно поползла вниз, распуская над посёлком рыжий хвост пыли...
      Несколько дней назад взрослые вернулись с оборонительных сооружений. Туда пришли наши воинские части, гражданскому населению было приказано разойтись по домам и готовиться к эвакуации.
      Люди были усталые, угрюмые. Днём старались не выходить из дому. Женщины открывали сундуки, перетряхивали вещички и не торопясь, нехотя связывали их в узлы. И, если в этот момент в доме оказывался посторонний, хозяйка торопливо развязывала узел, краснела:
      — На зиму-то хорошо бы ещё нафталинчиком пересыпать.
      А до зимы было ещё очень далеко.
      — Да, моль — она не любит нафталина...
      Об эвакуации не говорили ни слова.
      По вечерам как неприкаянные ходили по посёлкУ, пока кто-нибудь не спохватывался:
      — Вот ведь разиня — щеколду-то я и не починила! А ещё с утра думала. Пошли, бабоньки, ко мне.
      Шли не торопясь. Останавливались у крыльца. И, пока хозяйка заходила в дом, возвращалась с молотком, деловито вбивала гвоздь в дверь, ладила щеколду, соседки скупо делились новостями:
      — К Порхову подходят.
      — Неужели у Пскова наши не остановят?
      Тяжело вздыхали.
      Ребятишки, чувствуя надвигающуюся беду, не лезли с расспросами, озабоченно посматривали на взрослых.
      С каждым днём гул войны доносился до посёлка всё яснее, отчётливее, но никто не хотел сознавать это.
      — Вчера взрывы были ближе...
      — Остановят. Сразу-то трудно.
      Об эвакуации не говорили ни слова.
      Расходились, успокаивая самих себя, поддерживая в себе надежду: а может быть, всё обойдётся благополучно и не надо будет покидать свой домик с зелёным палисадником.
      Юта проснулась от резкого, оглушительного треска. Машинально прижавшись телом к стенке, почувствовала, как что-то гигантски огромное навалилось на домик и с хрустом сдавило его.
      — Тётя Варя! — закричала она, вскакивая и сбрасывая с себя одеяло.
      — Одевайся, девочка.
      Услышав шёпот Варвары Васильевны и увидев её перед
      собой, Юта бросилась к ней на шею и, ещё дрожа всем телом, с облегчением повторила:
      — Тётя Варя?..
      Учительница поселковой школы Варвара Васильевна Коваль давно знала семью Бондаренко и пригласила Юту и Лилю к себе на лето. Лиля задержалась в Ленинграде — каникулы у неё начинались позднее, чем у сестры. Юта приехала к Варваре Васильевне в конце мая. Когда началась война, отправлять Юту домой было нельзя — детей из Ленинграда стали эвакуировать, — и Варвара Васильевна оставила её у себя...
      — Одевайся поскорее, — повторила Варвара Васильевна, проведя маленькой ладонью по мягким волосам девочки.
      Снова послышался разрыв снаряда, но глуше, тише.
      — Что же теперь будет? — торопливо застёгивая платье, проронила Юта.
      — Уезжать надо, Юточка, — сказала Варвара Васильевна.
      Последние слова её были заглушены новым взрывом и грохотом разваливающейся водонапорной башни.
      Юта от страха шарахнулась в угол.
      Разлетелось вдребезги оконное стекло. На башенку старинных часов не вовремя выскочила кукушка да так и осталась сидеть перед открытой дверцей, словно хотелось ей узнать, что за шум. Она не слышала такого за весь свой длинный век.
      — Як маме хочу! — Юта заплакала, подёргивая худенькими плечиками. — Тётя Варя, поедем к маме!
      Варвара Васильевна поправила тугой узел седых волос и подошла к Юте. С тех пор как гайдамацкий1 атаман на её глазах бросил в горящую хату двухлетнюю дочь и застрелил мужа, командира Красной Армии, Варвара Васильевна
      1 Гайдамаки — солдаты контрреволюционных отрядов во время гражданской войны на Украине.
      не имела своих детей. Но всю жизнь она провела среди ребят, учила их, воспитывала, любила, как своих. Поэтому она хорошо понимала состояние Юты.
      — Успокойся, моя девочка. Ты же знаешь: к маме нельзя. Там каждый день вот такое... Ещё хуже. Всех детей оттуда увезли. Да и не пропустят нас с тобой туда.
      Юта прерывисто вздохнула и притихла.
      Обстрел прекратился.
      Но вот где-то уже далеко от посёлка с грозным шумом разорвался новый снаряд, за ним — второй, третий... А затем разрывы слились в сплошное громыхание. Домик загудел, задрожал, словно на его железную крышу обрушились с неба огромные камни.
      Кто-то забренчал щеколдой на крылечке, и дверь в комнату отворилась. Вошла Таня Беляева, круглолицая шестнадцатилетняя девушка; на её вздёрнутом носике удобно сидели очки.
      — Варвара Васильевна, скажите, что мне делать? Бабушка остаётся здесь. Куда же я? Где папа и мама, не знаю. До тёти Елены тридцать километров, и там уже немцы.
      Варвара Васильевна знала, что родители Тани незадолго до войны уехали на родину матери, оставив дочь у бабушки. Таня кончала девятый класс, училась хорошо, не было никакой необходимости отрывать её от занятий.
      — Поедешь с нами, — сказала Варвара Васильевна. — Иди за вещами. Нам здесь тоже оставаться нельзя.
      — Спасибо... Не знаю даже... — Таня вдруг торопливо заговорила: — По Сольцам из пушек стреляют. Что там делается! Ужас! Псков и Порхов наши оставили. Немцы в двадцати километрах...
      Когда Таня ушла, Варвара Васильевна принялась отбирать вещи и складывать их в одеяло.
      Едва успела она связать вещи в узел и кое-что уложить в небольшой чемоданчик, как к дому подъехала гружённая чемоданами и узлами телега, запряжённая лошадью, кото-
      рой правил, сидя на передке, секретарь поселкового Совета Иван Иванович Лагутин.
      — Я за вами, Варвара Васильевна! — крикнул он, бойко спрыгнув с телеги.
      На возу сидели ребятишки и испуганно смотрели туда, откуда доносился гул рвущихся снарядов.
      Пришла Таня Беляева.
      Положив чемоданчик и узел на подводу, Иван Иванович приказал Юте:
      — А ну, марш к ребятишкам!
      — Я, дядя Ваня, пешком пойду. — Юта показала на тапочки, одетые на босу ногу. — Лошадке будет легче.
      — Лошадь выдюжит, а вот ты смотри: устанешь, идти далеко.
      — А куда?
      — Куда? — Иван Иванович помолчал и стиснул зубы. — Куда все, туда и мы, дочка. — Он подхлестнул лошадь вожжой. — Трогай, Серко!..
      На дороге появились беженцы. Первыми прошлись дробью по булыжнику и скрылись за горой кибитки цыганского табора. За ними потянулись цепью автомашины, подводы, скот, пешеходы с тачками в руках и с котомками за плечами.
      Цепь эта становилась длиннее, обрастала новыми звеньями, её разноголосый звон всё громче разносился над Шелонью: дорога, словно жадная река, вбирала в себя новые и новые потоки беженцев.
      Поднявшись на гору, люди останавливались и тоскливо смотрели назад, на зеркальную Шелонь, на посёлок, на соседнюю деревеньку, что раскинулась левее, на поля волнистой колосящейся ржи.
      Иван Иванович тоже слез с воза, остановив лошадь на обочине дороги. Легко перемахнув через канаву, он шагнул в пахучее клеверище, разгладил, словно перед едой, седые жёсткие усы, снял фуражку и поклонился посёлку, в кото-
      ром прожил пятьдесят лет. Потом тяжело опустился на колени, прижал жёсткими пальцами траву и вырвал комок тёплой, душистой земли. Бережно завернул он землю в чистый носовой платок и неторопливо спрятал во внутренний карман пиджака.
      Внезапно над окрестностью раздался пронзительный звук.
      Через мгновение там, где стоял домик Варвары Васильевны, взметнулась к небу сплошная стена разрыва. Варвара Васильевна ахнула, сделала несколько неверных шагов под гору, но, увидев вместо своего домика чёрную дымящуюся развалину, зажмурилась и вяло опустилась на обочину.
      — Не надо, тётя Варя. — Юте показалось, что Варвара Васильевна заплакала. — Ехать пора...
      Под вечер следующего дня поток беженцев начал втягиваться в большую деревню, расположенную на опушке леса. Неожиданно поток словно натолкнулся на непреодолимую преграду и стал растекаться по улицам, нарушая их тишину человеческими голосами, мычанием скота, скрипом телег.
      Иван Иванович со своими спутниками задержался на площади, недалеко от обшитого свежим тёсом здания с яркой вывеской «Клуб». У крыльца шумела толпа.
      И вдруг громко сказанные кем-то слова, беспощадные, как удар, заставили замереть толпу:
      — Товарищи! Дальше идти некуда. Впереди, справа и слева — немцы. В любую минуту они могут быть здесь.
      ...Устраивались на ночлег у тех, кто не успел или не захотел покидать родную деревню, на сеновалах, на телегах, прямо под открытым небом.
      Юта и Таня сидели рядом на возу, ели хлеб с салом и смотрели по сторонам.
      Над крышами порхали сизые дымки — топились печи. Взад и вперёд сновали женщины с вёдрами, с чайниками, с чугунками. Под курчавой берёзой, рядом с клубом, старуха, подоткнув подол, доила бурую корову. Около изгороди, за
      которой начиналось картофельное поле, стояли цыганские кибитки. В одной из кибиток кто-то медленно перебирал струны гитары. Густой бас тихо напевал:
      Не гуляют
      кони без уздечек.
      Красный месяц
      встал из-за рябин.
      У шатра
      над тихой речкой
      Парень с песней был один...
      Юта долго искала глазами Мишку — этот смелый цыганёнок понравился ей, она даже очень хотела, чтобы он увидел её и, может быть, подошёл к их повозке, но его нигде не было видно.
      Юте стало тоскливо. Почему-то вспомнился вокзал, с которого мать и сестра провожали её к тёте Варе. И показалось ей, что сидит она сейчас на этом вокзале и ждёт поезда, который увезёт её в Ленинград; люди тоже ждут поезда; дядя Ваня, тётя Варя и Таня провожают её; по радио передают концерт...
      — Доберусь как-нибудь до тёти Елены, — вдруг произнесла Таня. — Куда же мне ещё?..
      — Да чего там говорить, — заметил Иван Иванович и предложил: — Поедем обратно к нам; и вы тоже, Варвара Васильевна, вместе с Ютой; в тесноте, да не в обиде, разместимся. Как-нибудь пока перебьёмся, вместе-то даже легче будет.
      Как это всегда бывает у хороших людей, в самые трудные минуты жизни каждый думает не только о себе, но и о других.
      — Спасибо, Иван Иванович, только стеснять вас мы не можем, — сказала Варвара Васильевна, зная, что сам Иван Иванович человек больной, хоть и старается никому не показывать этого, семья у него большая — жена, трое своих
      мальцов да ещё один приёмыш. — Я вот что думаю, Иван Иванович... Километрах в двадцати живёт мой дальний родственник. Зоотехником на конном заводе работал. Обижался всё, что в гости не приезжала. Вот к нему-то мы и заявимся.
      — А если он эвакуировался?
      — Тогда возвратимся в посёлок. К вам.
      — Я всё-таки, Варвара Васильевна, буду добираться до тёти Елены, — твёрдо сказала Таня.
      Варвара Васильевна поняла: Таня не изменит своего решения. Учительнице было хорошо известно, что эта на первый взгляд несмелая, медлительная девушка удивительно настойчива. Однажды, когда Таня ещё училась в восьмом классе, она никак не могла решить задачу по геометрии. Можно было обратиться за помощью к брату, наконец, к однокласснице, что жила напротив — дорогу перебежать, но она не сделала этого. Просидев над задачей до утра и убедившись в своём бессилии, Таня в отчаянии сломала перо, изорвала тетрадь и объявила родителям, что в школу она не пойдёт.
      Не помогли ни уговоры, ни угрозы — в школу Таня не пошла, а наплакавшись, заснула. Вечером она снова принялась за задачу и неожиданно для самой себя тут же решила её.
      На следующий день Таня, весёлая и довольная, явилась в класс и, когда учительница поинтересовалась, почему она пропустила занятия, рассказала всё, как было: вчера она думала было совсем бросить школу — «коль такая бестолковая, незачем место в школе зря занимать», да потом опомнилась, особенно после того, как задачу решила.
      — Ладно, Таня, иди к тёте, — согласилась Варвара Васильевна, — но оставь нам её адрес и запиши наш. В случае чего... Мы тебя ждём...
      Откуда появился на крыльце клуба цыганёнок Мишка, никто не видел.
      — Немцы едут! — По-мальчишески ломкий голос прозвенел, как внезапный выстрел.
      На какое-то время деревня оцепенела: звуки гитары замерли, разговоры умолкли, даже лошади и коровы насторожились, и лишь безмятежные дымки продолжали струиться над избами и улетать в безоблачное небо.
      Люди особенно остро, до боли в сердце, почувствовали: на них надвигается что-то чужое и зловещее. Ещё вчера это «что-то» посылало на их дома и на них самих смертоносные снаряды, но оно было от них далеко, а теперь рядом — вот уже отчётливо слышен незнакомо высокий рёв машин... Как поведёт себя это «что-то», когда встретишься с ним лицом к лицу?..
      Из-за поворота выметнулось облако пыли, его словно выпустили из огромного пульверизатора. Резко пахнуло бензином. Облако толкнулось в придорожные кусты, завертелось, заклубилось, и вдруг на дороге появились сначала приземистая легковая автомашина, потом один за другим несколько тупорылых ядовито-зелёных грузовиков.
      Не доезжая площади, машина на миг остановилась — немцы, вероятно, заметили беженцев, — затем рванулась вперёд и подкатила к клубу.
      Молоденький немец в чёрном плаще, картинным жестом распахнув дверцу, помог вылезти из лимузина грузному офицеру.
      Из грузовиков, гремя о борта подковами массивных ботинок, посыпались на землю грязно-серые фигуры солдат с автоматами.
      Грузный офицер рывком снял фуражку и, обтерев белым платком лобастую голову, огляделся. По его толстым губам пробежала кривая усмешка. Он что-то сказал молоденькому немцу, и они оба засмеялись — один неестественно громко, другой заливчатым тенорком. Офицер оборвал смех неожиданно, а тенорок, не успев сразу выключиться, ещё заливался какое-то время, пока лобастый не крякнул сердито; и то-
      гда молоденький немец сконфуженно замолчал, поперхнулся, и из его глотки вырвалось что-то похожее на козлиное блеяние.
      Юте стало смешно: она прыснула, но сразу же осеклась, почувствовав, как рука Тани дёрнула её за платье.
      Офицер стрельнул злыми глазами в Юту и, изобразив на холёном лице нечто вроде улыбки, заговорил:
      — Советские колхозники на собрании... — У него был почти чистый русский выговор. — О, собрание за чашкой чая! — Офицер разразился гогочущим смехом. — Мы вам не помешали? — Он снова загоготал. — Молчание — знак согласия, как говорят русские. В таком случае, приготовьте и мне чай, лейтенант, — обратился лобастый к молоденькому немцу, повторив приказ по-немецки.
      Лейтенант крикнул что-то солдатам, и те, с минуту поговорив между собой, скопом кинулись на крыльцо и принялись колотить ботинками в дверь клуба.
      Пока солдаты выламывали дверь, вытаскивали на улицу столик и скамейку, а лейтенант доставал из машины кульки, бутылки, банки и раскладывал их на столе, лобастый дымил сигаретой и скользил отсутствующим взглядом по беженцам. Вот он заметил цыганские кибитки, на какой-то момент в глазах его вспыхнуло оживление, но быстро потухло. Он скучно продекламировал: «Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют...» Потом лениво опустился на скамейку, медленно налил в стакан водки, повертел стакан в руке, как бы размышляя, пить или не пить, и вдруг, резко запрокинув голову, одним духом опорожнил его.
      Поморщившись и зычно, на всю площадь, крякнув, офицер воскликнул:
      — Вот как! — и положил что-то себе в рот.
      Юте показалось, что он подмигнул ей. Совсем он был не страшен, этот толстый, смешной немецкий офицер. Вот только солдаты зачем-то дверь выломали, когда можно было и не ломать, а найти ключ и отпереть её; если бы не солдаты,
      всё было бы почти как в театре. И, когда охмелевший офицер вдруг самодовольно спросил: «Вы знаете, кто я есть?» — и стал рассказывать, кто он, Юте показалось, что лобастый выдумывает, притворяется, играет комедию.
      — Перед вами барон Зимлер! — Отдельные слова он выкрикивал, стуча при этом кулаком по столу. — Моего отца все знали в Петербурге. Он владел большой фабрикой. Я родился и жил в Петербурге. Эта фабрика стала бы моей, но её отняли у меня. Кон-фис-ко-вали!.. И прогнали меня в Эстонию. А потом и оттуда... А я пью с вами. Вот какой я добрый?..
      Зимлер снова наполнил стакан водкой и внезапно повысил голос:
      — Пью за фюрера, за доблестную немецкую армию, за новый порядок в Петербурге, во всей России, на всей земле! Хайль Гитлер!
      — Хайль! — взвизгнул лейтенант, вытянувшись в струнку и выбросив вперёд правую руку.
      — Хайль! — рявкнули солдаты, и тотчас же, словно эхо, где-то далеко прокатилось раскатистое громыхание.
      Юта прижалась щекой к Таниному горячему плечу. Ей сделалось жутко: нет, она не в театре и толстый фашист совсем не притворяется, не играет комедию; он может сейчас приказать солдатам убить её, и те сделают это не раздумывая, равнодушно, бессмысленно — ведь выломали они новенькую покрашенную дверь... Что ещё взбредёт в голову этому лобастому офицеру?
      А Зимлер как будто сник. Подперев ладонью щёку, он долго обводил блуждающим взглядом беженцев и наконец остановился на цыганских кибитках.
      — «Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют...» — ещё раз продекламировал он и вдруг заулыбался. — А я добрый... И парни мои добрые... Цыгане! Я хочу, чтобы вы пели песни и танцевали для меня. Для меня и для моих парней.
      От неожиданности цыгане на какой-то момент замерли, потом стали растерянно переглядываться, словно спрашивая друг друга: «Что ему от нас надо?»
      — Ах, вы не хотите петь, вы не желаете развлечь немецкого офицера? — Улыбка исчезла с лица Зимлера, и он что-то сказал лейтенанту.
      Лейтенант быстро подбежал к солдатам, выхватил у одного из них автомат и выпустил поверх кибиток длинную очередь.
      Шарахнулись кони, срываясь с привязи и оглашая вечернюю тишину тревожным ржанием. Раздался истошный рёв перепуганных малышей.
      Зимлер, а за ним и все немцы разразились безудержным смехом. Пока они смеялись, цыгане немного пришли в себя, успокоили лошадей, с помощью шлепков и уговоров утихомирили ребятишек.
      Мишка отвязал от изгороди лихорадочно вздрагивавшего иссиня-чёрного красавца, не сумевшего порвать крепкие ремённые поводья, и увёл его за кибитку.
      Вскоре перед кибитками в яркой полосе предзакатного солнца появились парень и девушка, нарядные, черноволосые, с гордо поднятыми головами. Парень держал в руках гитару. Из-под шали, небрежно накинутой на плечи девушки, виднелся маленький бубен.
      Молодой цыган одёрнул жёлтую шёлковую рубаху, подпоясанную кушаком с тяжёлыми кистями, легко, будто невзначай, тронул пальцами струны, и тревожные, печальные звуки нежными брызгами разлетелись в разные стороны. Гитара замолчала, а люди ещё слышали её звуки. Но вот девушка, плавно поводя плечами, подняла бубен, и тотчас же, сначала тихо, потом всё громче и громче, заговорили бубенчики: будто звенящие брызги гитары, на какой-то миг застывшие в воздухе, вдруг дождём обрушились на бубен; а из-под быстро скользнувших по струнам пальцев уже начали вылетать новые брызги звуков. И гитара и бубен слились воедино, родили целый каскад звуков, насторожённых, предостерегающих, и, внезапно умолкнув, рассыпали этот каскад по площади, заставив сердца беженцев сжаться в тревоге.
      Вдруг из глубины табора донёсся могучий бас.
      Зимлер вздрогнул, немцы насторожились.
      Песню подхватили десятки голосов, женских и мужских. Поющие цыгане толпой вышли навстречу девушке и парню, окружили их и сели на зелёную траву.
      О чём говорилось в этой песне, никто, кроме цыган, не знал. Но беженцы почувствовали, что была эта песня раздольная, вольная, быстрокрылая. Унесла она неприкаянных, войной прогнанных из отчих домов людей в родные места.
      Всё звонче, всё сильнее становилась песня, всё быстрее летела она на своих крыльях. И не было ей дела до того, что пьяный немецкий офицер свирепо оттолкнул от себя стол так, что стакан, банки, кулёчки полетели на землю, что мрачной тучей прошёл он к машине и, прежде чем сесть в неё, приказал что-то лейтенанту; не было ей дела до того, что грязно-серые немцы в нахлобученных пилотках кривились в злобных ухмылках. Песня пелась не для них...
      То, что произошло дальше, было кошмарным, невероятным сном, сном, продолжавшимся всего несколько мгновений...
      Юта видела, как, схватившись за грудь, вдруг упала и
      забилась подстреленной птицей девушка с бубном; как в панике вскакивали и тут же падали, словно подкошенные, цыгане; как могучий цыган с широкой бородой выскочил из-за кибиток, потрясая в воздухе кулаками и разъярённо крича: «За что? Убийцы!» — и как с тяжёлым стоном он рухнул на землю; как судорожно корчились в предсмертной агонии лошади...
      Безумные автоматы, конвульсивно пляшущие в руках дикарей, беспощадно отбивали смертельную дробь...
      И вдруг из этого кромешного ада, как в сказке, выскочил маленький всадник и, перелетев через забор, помчался по картофельному полю.
      Растерявшись, немецкие солдаты не сразу открыли огонь по Мишке.
      Пули не догнали его.
      ...Яростно взревели моторы. Солдаты молча перемахнули через ядовито-зелёные борта, и тупорылые машины одна за другой, убыстряя ход, промчались мимо ошеломлённых беженцев.
      Когда за деревней скрылась последняя машина, толпа бросилась к месту расстрела.
      А Юта сидела на возу, уставившись огромными синими глазами куда-то в поле, и всё ещё не верила в то, что сейчас видела. Потом она закрыла глаза ладонями и, сжавшись, уткнулась лицом в узел...
     
     
      Глава четвёртая КАК БЫТЬ!
     
      Деревня Дубки, в которой жил Николай Алексеевич Воронов, была похожа на большинство деревень Псковщины: несколько десятков домиков, крытых дранкой или черепицей, с крашеными скамеечками под окнами, обступали с обеих сторон глинистую дорогу, которая в дождь расползалась так, что ни проехать, ни пройти; за домиками — сады,
      огороды, обнесённые частоколом; а за ними — до самого леса поля, холмистые, с низкими лощинами, с овражками, с грядками камней вдоль водосточных канав.
      Рядом с деревней был конный завод. Два ряда бревенчатых конюшен, окружённых высоким дощатым забором, тянулись от деревенских выездных ворот почти до неглубокой разливистой речушки, в которой поили и купали орловских рысаков.
      Николая Алексеевича уважали в деревне как умного, энергичного человека. На конном заводе его считали отличным специалистом; колхозники, когда речь заходила о зоотехнике-односельчанине, непременно отмечали: «Николай Алексеевич умеет говорить по-заграничному», — он хорошо знал немецкий язык.
      Отец его, Алексей Владимирович Воронов, был разносторонне развитым человеком — увлекался литературой, историей, театром, музыкой, владел иностранными языками. Страстью Алексея Владимировича были лошади.
      Страсть эта передалась сыну — мальчишкой он вместе с отцом часами пропадал на конюшне, в двенадцать лет не уступал отцу в верховой езде.
      Больше двух десятков лет своей жизни Николай Алексеевич посвятил выращиванию орловских рысаков.
      Давно бы ему можно было уйти на пенсию, да рысаки не отпускали.
      К моменту прихода немцев в районный центр — городок, расположенный в трёх километрах от деревни, — большая часть лошадей осталась на конном заводе. Их не успели вывезти. Остался и Николай Алексеевич — он надеялся, что сумеет найти транспорт.
      Прошла неделя, с тех пор как отгремели бои за городок, отполыхали пожары; по пустынной деревенской улице, подстрелив из пулемёта зазевавшегося петуха, проползли, лязгая гусеницами, танки — чудовища с крестами на угловатых бронированных плечах, а Николай Алексеевич всё ещё на что-то надеялся. Он да оставшиеся в деревне рабочие со своими ребятишками заботились о рысаках — их купали, чистили, гоняли на выпасы, на водопой.
      Целую неделю немцы не появлялись в деревне. Все эти дни люди были в состоянии крайней растерянности, тревоги перед неизвестным. Каждый вдруг почувствовал, что всё то, к чему он стремился раньше в жизни, отнято. Чужими стали свой дом, сад, картофельное поле, лес, небо... Падала с крыши сорванная ветром черепица, гнулся в сенях крюк, на котором обычно висело коромысло, ломала рогами корова кормушку, и — удивительно? — ничего не хотелось чинить, исправлять. Только на конном заводе рабочие делали своё дело — то ли по привычке, то ли из уважения к Николаю Алексеевичу.
      Варвара Васильевна и Юта поселились у Николая Алексеевича.
      Юта, после того как на её глазах расстреляли цыган, очень изменилась: она осунулась, побледнела, в больших глазах застыло ожидание опасности. Напрасно Варвара Васильевна пыталась утешить её, Юта оставалась серьёзной, молчаливой, ко всему безучастной.
      Она привыкла смотреть на мир беззаботными глазами; где бы она ни жила — в Ленинграде, в Петергофе, в посёлке у Варвары Васильевны, — для неё всё было ясно, открыто, просто. Чудесный, добрый мир! Но вдруг этот мир точно перевернулся. Юта смотрела на него и не узнавала: он стал непонятным, холодным, опасным.
      Ночью, когда все в доме засыпали, а может быть, делали вид, что спят, Юте становилось страшно; её знобило, хотя не только в доме, но и на улице была теплынь; она с головой уходила под мягкое одеяло, зябко ёжилась, упиралась остренькими коленями в подбородок и думала... Думала о своём доме, о матери, о сестре. Иногда плакала, плакала тихо, чтобы никто не слышал. Часто вспоминала цыганёнка Мишку. Когда память рисовала Мишку, скачущего на коне
      под автоматным огнём, страх исчезал и появлялась неодолимая страсть быть такой же. О, если б она умела так скакать! Она умчалась бы из этого чужого, опасного мира.
      Однажды вечером в деревню, урча, ворвался пыльный мотоцикл с коляской. Вёл мотоцикл немец в сером мундире и двурогой каске. Второй немец, весь в чёрном, с автоматом на груди, сидел в коляске и посматривал по сторонам. Позади водителя вцепился клещом в седло пухлый, круглоголовый человек в синей фуражке.
      Мотоцикл остановился у дома Николая Алексеевича. Пухлый человек сполз с седла, покрутился на месте, кряхтя и потирая ляжки, и заковылял в дом. За ним, выставив вперёд автомат, пошёл немец в чёрном.
      Николай Алексеевич удивился, увидев Максима Воронова, вошедшего в дом в сопровождении вооружённого немца.
      Максим был его двоюродным братом. В городке он появился несколько лет назад, один, без семьи, и устроился на работу в райкоммунотдел. Несмотря на близкое родство, они были чужими. Дома у Николая Алексеевича Максим был всего один раз, сразу по приезде; он и не предполагал, что Максим жив — более двадцати лет не видались! Николай Алексеевич знал, что их отцы, родные братья, после революции из-за чего-то поссорились и отец Максима уехал за границу.
      Украдкой скользнув бегающими глазками по столу, накрытому к ужину, Максим молча полез во внутренний карман пиджака. Он долго копался в нём, всё ниже и ниже опуская голову, но, видимо, не находил того, что было нужно. Наконец, досадливо пощёлкав языком, Максим расстегнул пиджак и вытащил из кармана пачку бумаг.
      Николай Алексеевич не выдержал, спросил:
      — Что это значит, Максим... — и добавил: — Петрович?
      — Сейчас, сейчас... — рассеянно пробормотал Максим, рассматривая бумажку за бумажкой и запихивая их по одной обратно. — Вот она, проклятущая! — Максим развернул
      тетрадочный лист и подал его Николаю Алексеевичу. — Тебе адресована. Прочитай и распишись.
      Николай Алексеевич взял листок. Это была повестка. Ему предлагали завтра к одиннадцати часам явиться в комендатуру.
      — Зачем? — спросил он.
      — Не знаю, не знаю... — Максим заторопился. — Вот карандашик... Распишись. Вот здесь, на уголке... Будьте здоровы!
      — Максим, скажи... — Николай Алексеевич хотел спросить брата, почему он, а не кто-нибудь другой привёз повестку, но Максим поспешно выскочил за дверь.
      — Николай Алексеевич, вас просит к себе господин майор!
      Николай Алексеевич вздрогнул. Он пришёл в комендатуру за двадцать минут до назначенного часа и всё это время сидел в приёмной и думал: «Зачем бы это я понадобился немцам?»
      Николай Алексеевич невольно взглянул на часы, висевшие над дверью, ведущей в кабинет коменданта, — было ровно одиннадцать. И вдруг он увидел... Максима. Не веря своим глазам — не почудилось ли? — он на миг сжал веки; нет, ему не почудилось: Максим стоял в дверях и, как-то странно улыбаясь, рукой приглашал его в кабинет. Он вошёл, невысокий, худенький, подтянутый, выставив немного вперёд седую, аккуратно подстриженную бородку. Навстречу ему из-за стола поднялся лобастый немецкий офицер с оттопыренными губами.
      — Здравствуйте, Николай Алексеевич! Будем знакомы: майор Зимлер Карл Иванович, говоря по-русски. — Офицер указал на стул и любезно предложил: — Садитесь, Николай Алексеевич!
      Николай Алексеевич ещё более выпрямился и только положил на спинку стула руку.
      — Господин майор, он знает немецкий язык, — вставил Максим.
      Николай Алексеевич поморщился.
      — О! Schon! Хорошо? — удовлетворённо сказал Зимлер и, положив на стол пачку сигарет, предложил: — Закуривайте! — Говорил он по-немецки.
      — Я не понимаю немецкий! — заявил Николай Алексеевич.
      Из глаз Зимлера выметнулись ледяные искорки.
      — Очень понятно: вы забыли... Ну что ж, бывает, — усаживаясь в кожаное кресло, продолжал Зимлер, — но беда не велика — можно вспомнить... можно вспомнить... — И вдруг он заговорил о другом: — У немецкого командования есть к вам, Николай Алексеевич, деловое предложение. Мы не настаиваем на ответе сейчас же. Обдумайте... Но... — Сунув в рот сигарету, майор взял со стола никелированную зажигалку и поднял на Николая Алексеевича прищуренные глаза. Не вынимая изо рта сигареты, он процедил: — Вы понимаете, что со старым порядком покончено. — Зажигалка щёлкнула. — Навсегда! — Он поднёс огонь к сигарете. — Великая Германия установит новый порядок. — Два его растопыренных пальца, как клешнёй, схватили сигарету и, вынув изо рта, положили в пепельницу. — Кто не захочет работать здесь, тех мы увезём. Далеко увезём... — Майор снова сунул сигарету в рот и, неожиданно быстро поднявшись с кресла, закончил: — Так вот, Николай Алексеевич, мы предлагаем вам быть управляющим конным заводом. Это большая честь! Германия ценит умных, честных интеллигентов! Мы ждём вашего ответа через три дня. До свиданья! — Зимлер по-бычьи наклонил голову, дав понять, что разговор окончен, и приказал Максиму: — Проводите!
      Они вышли. В коридоре Николай Алексеевич набросился на Максима:
      — Откуда они меня знают? Уж не твоих ли это рук дело?
      — Почему моих? — буркнул Максим и, немного помедлив, добавил: — А хоть бы и так. Что в этом плохого?
      Николай Алексеевич резко повернулся в его сторону:
      — Ты у них работаешь?
      — А что делать? Есть-то надо. Это, конечно, хуже, чем управлять заводом, но...
      Николай Алексеевич вспыхнул, приняв последние слова Максима за оскорбительный намёк, и, не попрощавшись, сбежал с лестницы.
      Максим оторопел:
      — Обожди, провожу!.. Потолкуем!..
      Но Николай Алексеевич, даже не оглянувшись, свернул за угол...
      Предложение Зимлера, предательство Максима — всё это обрушилось на него внезапно. Он не шёл, а бежал все эти три километра, будто дома его ждало успокоение.
      Николай Алексеевич издали увидел людей, собравшихся у его дома. «Ждут меня. Зачем ждут?» — с раздражением подумал он, но тотчас же понял, что сердится на односельчан напрасно: не простое любопытство привело их к его дому — они волнуются и за свою и за его судьбу, им не терпится знать, что делается там, у них, чего от них ждать впереди. Его, видимо, заметили: из дома выбежала Юта, а немного погодя на крыльце появились Варвара Васильевна и Павел Петрович Хрупов, высокий седой человек в украинской рубашке, подпоясанной широким ремнём. Учитель географии Павел Петрович был давним другом Воронова, поэтому нередко приходил к нему в гости, однако, увидев его сейчас, Николай Алексеевич удивился: он знал, что школа давно эвакуировалась.
      Люди встретили Николая Алексеевича молчанием.
      — Здравствуйте, — произнёс он и, подойдя к крыльцу, опустился на ступеньку.
      К нему подсел Павел Петрович. Закурив, сказал добрым басом:
      — Ну вот... Цел и невредим. Слушаем, Николай Алексеевич, говори.
      — Ты чего ж это не уехал, Павел Петрович?
      — Так получилось, — неопределённо произнёс Хрупов.
      Николай Алексеевич рассказал о встрече с майором Зим-
      лером.
      — Зимлер... Уж не тот ли барон Зимлер, который цыган расстреливал? — спросила Варвара Васильевна.
      — Тучный, лысый, толстогубый, хорошо говорит по-русски.
      — Он! Он, дедушка! — воскликнула Юта.
      — Выходит, не сегодня-завтра они будут у нас, — сказал кто-то глухо.
      Несколько минут прошло в молчании.
      — Ну что ж... — наконец вымолвил Николай Алексеевич и встал. — Обедать пора. Я что-то проголодался. Идём, Павел Петрович. Посмотрим, чем нас угощать станут.
      — От угощения не откажусь, — сказал Хрупов.
      За столом разговор зашёл о предложении Зимлера. Первым начал Павел Петрович.
      — Что ж ты, Алексеевич, решил? — спросил он и подул на ложку с обжигающим картофельным супом. — Через три дня он ответа потребует.
      — Я ему отвечу. Так отвечу, что... — Он не договорил, но и так было ясно: от управления заводом он откажется.
      Павел Петрович сделал вид, будто ему это неясно. Он даже притворно улыбнулся:
      — Я чувствую, Юта за то, чтобы не соглашаться. Так, Юта?
      — Ни за что не соглашайтесь, дедушка! — решительно сказала Юта.
      — Что с тобой, Павел Петрович? — удивился Николай Алексеевич. — Ты думаешь, что я могу... Да нет, ты просто шутишь!
      — Как тебе сказать... — неопределённо произнёс Хрупов
      и вдруг обратился к Юте: — Вот возьмёт этот барон Зимлер да и угонит тебя в Германию. Что тогда?
      — А я убегу, — простодушно ответила Юта.
      Павел Петрович усмехнулся:
      — Во-первых, это не так просто, как тебе кажется. Поймают... Поймают, к стенке поставят и... как тех цыган.
      — Ну и пусть! — Лицо Юты побледнело.
      — «Пусть», говоришь? А какая нам с тобой от этого польза?..
      В сенях послышались шаги. Кто-то долго топал сапогами, будто стряхивал снег. Наконец дверь отворилась. Вошли мужчина и женщина. Переглянувшись между собой, извинились.
      — Так что мы от общества... — начал было мужчина и запнулся.
      — С просьбой к вам, Николай Алексеевич... — продолжала женщина.
      Но теперь мужчина перебил её:
      — Может, мы и неверно что решили...
      Дальше так они по очереди и говорили — фразу женщина, фразу мужчина:
      — Перебиваться ведь как-то надо...
      — Не вечно ведь...
      — Пришлют на завод какую-нибудь дрянь...
      — Наплачешься...
      — С вами бы оно покойней было...
      — Свой человек. Знаем...
      — Мы просим, значит, вас...
      — Примите директорство над заводом...
      — Значит, не немцы, а мы даём вам эту должность...
      — Уважьте, не откажите, Николай Алексеевич.
      Они замолчали и посмотрели на Николая Алексеевича, а он сидел, совершенно сбитый с толку, не зная, что ответить. Он хорошо знал их, Демьяна и Марью Спиридоновых, скромных, честных работников завода, отказавшихся эвакуироваться только потому, что мать Марьи доживала последние дни, лежала пластом на печи и тревожить её было нельзя. Он, наверно, рассердился бы на них или резко возразил бы им, если бы не слова Демьяна Спиридонова: «Мы от общества».
      Наступило тягостное молчание, которое привело Николая Алексеевича в полное замешательство. Как поступить? Хоть бы кто-нибудь подсказал разумное решение! Павел Петрович мог бы, но он уткнулся в тарелку, всем своим видом говоря: «Это меня не касается».
      Николай Алексеевич встал, подошёл к печке, снова присел к столу, передвинул с места на место тарелку с супом. Рука машинально потянулась к плетёнке с хлебом.
      Спиридоновы ушли. За ними тоненько скрипнула дверь, но Николаю Алексеевичу показалось, что дверь взвизгнула.
      — Ну же!.. Павел Петрович! — очнувшись, воскликнул он.
      — Не знаю, не знаю. — Павел Петрович поднял руки с растопыренными длинными пальцами и замотал головой. Он словно нарочно решил сегодня помучить Николая Алексеевича.
      — Я буду ваших коз пасти, дедушка, — вдруг заявила Юта. — С утра и до вечера. Можно?
      Павел Петрович тяжело вздохнул, затем встал и, поблагодарив за обед, сказал:
      — Через неделю, Алексеевич, приду к тебе наниматься на работу. Примешь меня чернорабочим. Вот так. А пока прощайте, люди добрые! — И ушёл.
      Юта выпустила из хлева коз, легко подтолкнула ладонью ту, которая пыталась поймать губами кончик её пояса, и со словами: «Пошли, Мушка» — направилась к дороге. Козы последовали за ней.
      Кажется, этих двух коз невозможно было отличить одну от другой: обе чёрные, лохматые, бокастые, безрогие, длинноногие, обе имели одинаковую кличку — Муха. А вот Юте даже трудно было сказать, чем они похожи — одна упрямая, ленивая, нелюдимка, другая ласковая, послушная, — и называла она их по-разному: первую Мухой, вторую Мушкой.
      От ворот Юта погнала коз мимо конного завода, по дороге, идущей к водопою. Третий день после обеда она пасла коз в ложбине недалеко от водопоя, хотя вряд ли кому могло понравиться там: трава худосочная, притоптанная, то ли дело в её любимом узеньком овражке! А каково всё время видеть густую паутину из колючей проволоки вокруг заводского забора и знать, что где-то там скрыт пулемёт!
      И всё-таки Юта погнала коз к водопою. Через полчаса она увидела заводских мальчишек, которые всегда после обеда поили лошадей. Всё-таки мальчишки были неважными наездниками: сидели на конях некрасиво, откинувшись назад и широко расставив ноги, поэтому мотало их, горемычных, по лошадиным спинам из стороны в сторону; чтобы не грохнуться оземь, такой горе-наездник, накрепко вцепившись в поводья, тянул их к себе с силой невероятной, будто задался целью прикрутить к спине голову бедного коня или, на худой конец, стащить с его морды уздечку.
      Вдруг на дороге, там, где начинался забор, появился бе-
      логривый конь. Он словно вырос из-под земли и, не задерживаясь, ринулся вслед за мальчишками. Юта затаила дыхание. Вот почему она здесь, а не в своём любимом овражке, — на коне сидел Николай Алексеевич.
      Бег коня был свободным и ровным, красивые ноги он выкидывал вперёд даже с какой-то небрежной лёгкостью, будто и не нёс на себе седока.
      Догнав мальчишек, конь неожиданно остановился, круто вскинул голову и, лязгая удилами, заплясал на месте.
      — Ух ты! — невольно воскликнула Юта, а про себя подумала: «Совсем как Мишка! — И огорчённо вздохнула: — Я так никогда не научусь».
      Успокоив коня, Николай Алексеевич приподнялся на стременах и помахал Юте рукой. Юта, ответив ему тем же, повернулась к козам.
      — Пошли, Мушки, на наше место, — негромко сказала она и зашагала по берегу туда, куда текла небыстрая речка.
      Она не видела, какой улыбкой провожал её Николай Алексеевич. Улыбка была хорошая, тёплая, но с хитринкой. Угадал Николай Алексеевич Ютины мысли. Ему было ясно, почему девочка после обеда выбирает самый длинный путь до пастбища.
      ...Идёт Юта по берегу и думает, не даёт ей покоя одна мысль: эх, если бы научиться ездить верхом! Вскочила бы она в седло, пригнулась к выгнутой шее коня, взмахнула бы плёткой, как Мишка-цыганёнок, и полетела бы по полям, дорогам, прочь отсюда, домой, к своим... Вот только будет ли слушаться её, Юту, сильный конь? Да и кто её научит... Попросить разве дедушку? Он скажет: иди на завод. А она, Юта, не будет работать на тех, кто убивает. Она лучше с голоду умрёт. Она не понимает, почему это и дедушка, и тётя Варя — учительница! — и Павел Петрович — учитель! — пошли на завод. Не понимает и сердится на них... Вот только научиться ездить верхом надо... А что, если... Нет, она работать на них всё равно не будет... Впрочем, пусть думают
      что угодно... Она-то лучше всех будет знать, зачем пошла на завод. Вот научится и... Коня самого быстрого с завода уведёт — он же наш, — а дома мама скажет, куда его надо сдать... Подойдя к овражку, Юта остановилась и посмотрела на коз. Они опередили её и теперь медленно брели по лугу, выискивая и на ходу срывая сочную, зелёную траву.
      — Убегу! — вслух подумала Юта.
      Ей захотелось сейчас же пойти к дедушке и попроситься на завод. И как это она могла до сих пор сидеть в этом скучном овраге!.. Чего нашла в нём хорошего... Слева гора, из-за которой даже деревни не видно. Посредине нелепо торчит воткнутая в землю голая одинокая жердь с какой-то нескладной загородкой вокруг — видимо, когда-то здесь стоял стог сена, но то было когда-то... Справа скучная речка, которая и шуметь-то по-настоящему не может — бормочет, как сердитая старуха. А дальше скучнейший лес, в котором и птиц-то нету, не говоря уж о зайцах или о медведях.
      Она медленно подошла к козам, щипавшим траву около стоговища, рассеянно похлопала ладонью по спине Мушку и, когда та боднула её безрогой головой в колени, сказала, растягивая каждое слово:
      — Ничегошеньки ты не понимаешь. Потому что... — Она постучала пальцем по козьему лбу, а Мушка, решив, видимо, что с ней играют, стала ловить палец влажными губами. — Потому что ты глупенькая, неразвитая. Знаешь, что я хочу?.. (Коза коротко проблеяла.) Знаешь? Нет, ты не знаешь... Сказать, а? Сказать?.. — Она помедлила. — Я хочу... — Юта, подобрав подол ситцевого платья, ловко взгромоздилась на спину козе и воскликнула: — Вот что я хочу!
      От неожиданности коза брыкнула задними ногами, и Юта чуть не перелетела через её голову; потом коза будто успокоилась: повертела головой и, видя, что седок не слезает с её спины, безразлично уткнулась мордой в траву.
      — Давай, Мушка, прокати! Только потихоньку. — Юта пошлёпала козу по холке. — Ну прошу тебя, Мушка!
      Мушка подняла голову и вдруг засеменила по лугу.
      Юта припала к козьей шее и ухватилась за неё.
      Коза убыстрила шаги.
      Юта, растерявшись, отчаянно заколотила ногами по бокам козы и испуганно заговорила:
      — Тихо, Мушка, тихо... Ой, куда же ты? Стой!.. Стой!..
      Но на козу словно рой жгучих ос напал: помотав на
      ходу головой, она очумело шарахнулась к реке; перед зарослями орешника, которым был покрыт берег, она резко повернула назад и, выставив, как бодливый бык, вперёд голову, бросилась к стоговищу. Юта больше не пыталась остановить козу. Вцепившись руками в её шею, а ногами в бока, она напрягала все силы, чтобы только не упасть.
      Когда до стоговища оставалось несколько шагов, Юта подумала: «Сейчас остановится. Не кидаться же ей на загородку», — но перед самой загородкой Юта невольно закрыла глаза. И вдруг что-то больно ударило её по рукам и ногам, а через мгновение она почувствовала, что лежит на траве. От испуга — не увидел бы кто! — она сразу же вскочила, поправила сбившиеся волосы, отряхнула платье и посмотрела на стоговище. К её немалому удивлению, Мушка мирно пощипывала траву за загородкой и косила на неё глазом. В одном месте сучки на нижней и на верхней жёрдочках загородки словно обросли чёрной козьей шерстью...
      — Всё равно научусь! Вот! — Юта показала козе кончик языка и потёрла ушибленные места ладонью.
     
     
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     
      Глава первая КТО СИЛЬНЕЕ
     
      Третий день её жгли февральские морозы.
      Позади осталось пятьдесят километров нелёгкого пути.
      Пробиралась она от деревни к деревне, от станции к станции заснеженными дорогами и дорожками, а то и просто по беспутью — лесами да полями, избегая встреч с немецкими солдатами. Когда переносить лютую стужу становилось невмоготу, заходила в крайний дом, просилась погреться; добрые хозяева поили её горячим чаем с горьковатыми от мякины лепёшками или с картофельными оладьями.
      Так дошла она до нужной деревни. Спросила у встречного, где живёт Николай Алексеевич Воронов.
      Устало поднявшись на крыльцо, она вытащила иззябшие
      руки в варежках из карманов рыжей овчинной шубейки и, стряхнув голиком снег с подшитых войлоком валенок, осторожно постучала в дверь...
      А Юта так увлеклась «Оводом», что только повторный стук в дверь оторвал её от книги.
      Несколько дней Юта, простуженная, сидела дома. Собственно говоря, она не чувствовала себя больной, но домашние запретили ей выходить на улицу; Николай Алексеевич предусмотрительно отобрал у неё пропуск, чтобы не вздумала пойти на завод, а Варвара Васильевна вчера принесла книгу. «Ты на бюллетене. Должна строго соблюдать режим, — сказала она. — Чтоб не было скучно, вот тебе книга. Павел Петрович дарит». Они знали, какую книгу подарить! От «Овода» не очень-то убежишь! И всё-таки на завод тянуло — хотелось взглянуть на Волну, потрепать её по шее, дать сухарь, ещё позавчера спрятанный в карман шаровар...
      Наскоро обвязав шею шарфом и накинув на плечи телогрейку, Юта выскочила в сени.
      — Кто там?
      Теперь при стуке в любой дом задают один и тот же вопрос.
      — Я. Можно к вам?.. — нерешительно отозвался за дверью приглушённый женский голос.
      Юта выдвинула холодный, как лёд, засов, но дверь, как она ни дёргала за такую же холодную ручку, отворить не смогла.
      — Замёрзла... Нажимайте оттуда! Сильнее! Сильнее!.. Вот так!
      Наконец дверь со скрипом распахнулась, и Юта увидела девушку, закутанную в серый шерстяной платок так, что открытыми были только острый вздёрнутый нос да ресницы, длинные, заиндевелые, будто нарисованные мелом. И платок был разрисован мелом, особенно в том месте, где он прикрывал рот, и поднятый воротник шубы, и валенки...
      В сени хлынул холод.
      — Вы к кому? — спросила Юта, но, внезапно почувствовав озноб, ответа ждать не стала. — Заходите!
      Девушка, шаркая ногами, прошла в переднюю и устало опустилась на скамейку, приставленную к печке.
      Юта остановилась у двери, переспросила:
      — А вы к кому?
      Девушка не ответила и, как показалось Юте, хихикнула. Потом она опустила воротник, медленно стащила с ярко-розовых, одеревеневших рук варежки и, бросив их на лежанку, стала развязывать платок.
      — Нет ли у тебя чашки горячего чаю? — спросила девушка, скидывая платок с головы.
      — Таня? Ура! — узнав Таню Беляеву, закричала Юта и бросилась её целовать. — Ой, у тебя нос как ледышка! Ты озябла. Надо горячих щей, а потом на печку, там даже жарко.
      — На печку не полезу, а щей хорошо бы.
      — Сейчас! — Юта сбросила с себя телогрейку и шарф и на одной ноге поскакала на кухню.
      Скоро оттуда донеслись лязг заслонки, стук ухватов.
      — Ты к нам насовсем, Таня?
      — Может быть...
      — Ой, как хорошо! Тут так скучно! Девчонок совсем и нет. А мальчишки... что с ними говорить. Уж лучше с Волной. Знаешь, какая она умная! Всё понимает, даром что лошадь. А я знаешь как научилась ездить верхом? Почти как тот цыганёнок Мишка, помнишь? Только в седло сажусь чуть-чуть плохо. Дедушка говорит, что я ловкая, да не хватает у меня силёнок. Ничего... Последний раз я села совсем даже не плохо, только дедушка не очень-то хвалить любит... Хочешь, я и тебя научу? И совсем и не трудно. Правда, один разок я грохнулась. А я и не виновата... Мальчишки стегнули лошадь, она рванулась, я и не удержалась. Попробуй-ка, когда неожиданно...
      Первую ложку щей Таня схватила с такой жадностью,
      что обожглась и поперхнулась. Кашляла она до слёз, кашляла и одновременно смеялась — вдруг ей стало тепло, весело, хорошо. Засмеялась и Юта.
      — Побегу на завод, скажу нашим!
      — Куда? Обожди! — Таня бросила ложку и, выскочив из-за стола, загородила Юте путь к двери. — Разве можно так... сразу? — И вдруг решительно заявила: — Я одна тут не останусь!
      — Я же сейчас вернусь, — опешила Юта и присела на табуретку.
      Таня улыбнулась, снова села за стол.
      — Ты хоть расскажи, как вы тут живёте. Как Варвара Васильевна? Здорова?
      — Все здоровы. Работаем на заводе. И я тоже... — Юта на миг замялась. — Это так... надо. Ты не думай...
      — А немцы как? Лютуют?
      — Вчера в соседней деревне у многих коров позабирали. Одну бабушку схватили за то, что она не хотела отдавать свою корову. Только у нас пока не лютуют. Которые караулят завод, меняются каждый день. Приезжают из райцентра на машине и отсюда уезжают на машине. В деревню заходят редко. Павел Петрович говорит, что комендант, наверно, не велел солдатам баловаться у нас. Комендант нажиться хочет, вот и... заграбастал завод и считает его своим. Он раза два сам тут был... Да! Ты знаешь, кто этот комендант? Тот фон-барон, который цыган расстрелял.
      Не отрываясь от тарелки, Таня спросила:
      — Ты говорила о Павле Петровиче. Кто он?
      — Был учителем, а сейчас на заводе конюхом... Хороший. Вчера о Ленинграде рассказывал. Там голод, блокада...
      — Я бы послушала...
      — Ой, я болтушка! — спохватилась Юта и таинственно зашептала: — Ты никому не.говори, о чём я тут болтала. Ты же своя... Ну, я побегу на завод. Скажу нашим — и обратно.
      Таня усмехнулась:
      — Ты тоже там не очень-то обо мне рассказывай.
      — Тёте Варе можно?
      — Можно.
      — А дедушке?
      — Тоже можно.
      — А Павлу Петровичу?
      — Если, как ты говоришь, он хороший, то можно.
      Через минуту Юта бежала, размахивая руками и весело насвистывая, по дороге к заводу.
      Неожиданно она остановилась. Насупила брови и прервала свист.
      Около полосатой будки, пристроенной к заводским воротам, блестела чёрным лаком машина. Из неё выходил майор Зимлер в сероватом пальто с поднятым каракулевым воротником. Навстречу майору вылетел из будки длинный сержант — старший в охране. Юта знала его. Она решила было повернуть обратно, как вдруг увидела свою Волну.
      Некрупная, вороной масти лошадь пулей выскочила из конюшни и, взрывая копытами снег, помчалась вдоль забора.
      «Зачем её выпустили?» — с недоумением подумала Юта и, забыв о Зимлере, бросилась к заводским воротам.
      В этот момент майор и сержант вступили на территорию завода и, с любопытством взглянув на красивую лошадь, направились к первой конюшне, справа от которой стоял кирпичный дом, построенный под склады и канцелярию.
      А Волна неожиданно шарахнулась в сторону от забора, пронзительно заржала и ринулась прямо на немцев; то ли
      она почувствовала приближение хозяйки, то ли на свежей, морозной воле сердце молодое взыграло — узнаешь разве! — только поскакала она во весь опор к заводским воротам, вскинув голову и выпуская клубы пара из возбуждённо раздувшихся розовых ноздрей.
      Майор какое-то время постоял в нерешительности, потом суетливо вытащил из кармана брюк пистолет и дважды выстрелил в воздух.
      В этот момент Юта вбежала в заводской двор. Она вихрем пронеслась мимо майора и, дико крикнув: «Волна!» — устремилась навстречу лошади.
      Волна ответила ей заливистым ржанием. Покачивая головой, словно виноватая, она подбежала трусцой к Юте и ткнулась холодными губами в её руки.
      Из конюшен на шум повыскакивали люди и, озадаченно переглянувшись, остались стоять на месте: им было неизвестно, что тут произошло.
      Из кирпичного дома бойко вынырнула маленькая фигурка Николая Алексеевича. На ходу застёгивая пальто, он побежал прямо по снежной целине, минуя тропинку, протоптанную от конюшни до дома.
      Майор Зимлер, убрав пистолет, подошёл к Юте и вдруг неестественно захохотал.
      Девочка не обернулась на этот хохот; она теребила пышную гриву укрощённого коня и чуть притрагивалась губами к его полузакрытым глазам, а конь, покорно склонив голову, помахивал пушистым хвостом и хрупал сухарь.
      — О! Русская Орлеанская Дева! Моя жизнь принадлежит вам, мадемуазель! — воскликнул Зимлер и вновь громко рассмеялся.
      Подбежал Николай Алексеевич.
      — Ты здесь?! — обратился он к Юте. — Почему ты не дома?
      — Храбрая мадемуазель спасла меня от неминуемой гибели, — произнёс Зимлер. — Позвольте узнать ваше имя, мадемуазель?
      Юта, ни слова не говоря, повела Волну к конюшне.
      Вечером пришёл Павел Петрович. Увидев незнакомую девушку в очках, сидевшую у окна, с порога поздоровался.
      — Раздевайтесь, Павел Петрович, — предложила Варвара Васильевна и спросила: — Где же Николая Алексеевича оставили?
      — Майор увёз в комендатуру. Дела какие-то. Скоро вернётся. Меня послал предупредить, чтоб не беспокоились. — Павел Петрович всё ещё продолжал стоять у порога.
      — Да вы раздевайтесь. Чайку попьём. До дому-то не близко. Замёрзнуть можно.
      — Коли угостите чайком, так и быть, разденусь. — Павел Петрович скинул пальто и шапку и, потирая широкие ладони, подошёл к столу. — Что это за гостья у вас?
      — Таня. Таня Беляева, — сказала Таня и внимательно посмотрела в добрые глаза Павла Петровича.
      — Ученица моя, — объяснила Варвара Васильевна. — Без малого шестьдесят километров прошла, в такой-то морозище! Мы же, когда немцы цыган расстреляли, вместе были. Звала я её тогда с собой, да она к тётке захотела. А теперь вот пришла. Адрес я ей тогда дала. Нашла. Не заблудилась.
      Варвара Васильевна ушла на кухню.
      Павел Петрович подсел к столу, поправил седую прядь волос.
      — У тётки, видно, не понравилось?
      Таня достала из рукава вязаной кофточки платок и долго сморкалась в него. Наконец, сняв очки, она бросила на Павла Петровича многозначительный взгляд, незаметно приложила палец к губам и уклончиво ответила:
      — Захотелось проведать...
      Густые чёрные брови Павла Петровича осели и тотчас же поплыли вверх.
      — Так, так... Таня Беляева, — растягивая слова, сказал он и неожиданно обратился к Юте: — Ну, а твои, красавица, как дела? Говорят, ты майору жизнь спасла?
      — И не думала спасать, — обидчиво сказала Юта. — Он Волну чуть не убил.
      — Шучу, Юточка, не обижайся.
      — «Не обижайся»!.. Какой вы!.. Смеётесь надо мной, а потом «Юточка, не обижайся»! Вот возьму и обижусь навсегда, тогда узнаете!
      — Этого я совсем бы не хотел.
      Юта улыбнулась. Павел Петрович хороший, и всё-таки его стоит проучить.
      — Хотели, хотели, хотели... вот!
      — Каюсь! Грешен, — сдался Павел Петрович. — Наказывай! Готов терпеть.
      Вошла Варвара Васильевна с сияющим медью самоваром.
      — Наказание отменяется, — заявила Юта, — иначе у вас пропадёт аппетит...
      Чай пили молча. Только Варвара Васильевна спросила Павла Петровича, не расскажет ли он что-нибудь новенькое, но он ответил, что новенького, к сожалению, ничего не знает.
      После чая Таня тайком передала Павлу Петровичу, какую-то записку, которую он тотчас же сунул в карман пиджака. Через минуту он вытащил записку, без видимого интереса развернул её и, успев прочитать: «Дорогой Павел Петрович!» — небрежно, как пустячную бумажку, сунул её обратно в карман. Получилось естественно: нечаянно вытащил из кармана бумажку и положил её обратно. Теперь он мог сколько угодно раз вытаскивать эту бумажку, словно играть ею от нечего делать, и, не привлекая внимания Юты и Варвары Васильевны, постепенно дочитать её до конца.
      Помешала Юта.
      — Павел Петрович, кто такая Орлеанская Дева? — спросила она, когда Варвара Васильевна вышла на кухню.
      — Орлеанская Дева? — переспросил Павел Петрович.
      — Да.
      — Орлеанская Дева... — Он помолчал. — Была такая. Жила во Франции. Звали её Жанна д’Арк. Простая деревенская девушка. Лет ей было столько же, сколько, пожалуй, Тане.
      — А верхом она умела ездить?
      — Отлично умела.
      — А Орлеанской Девой её мальчишки прозвали, да? Она отчаянная была, да?
      Павел Петрович засмеялся:
      — Отчаянная была — это верно. Только Девой прозвали её не мальчишки и не девчонки, а французский народ. В шестнадцать лет она командовала целой армией.
      — Целой армией! — воскликнула Юта и наморщила лоб, словно прикидывая в уме, много ли это или мало — армия. — И там были взрослые? И она не боялась?
      — Она была очень храброй девушкой, народной героиней. Тогда шла война. Англичане захватили большую часть
      Франции. Деревни уничтожались. Мирных жителей грабили и убивали. Вот как сейчас у нас. Жанна ненавидела захватчиков.
      — Зачем же её назвали Орлеанской?
      — Есть такой город во Франции — Орлеан, и был он осаждён врагами, ну вот как сейчас Ленинград. Армия, которой командовала Жанна, освободила этот город. С тех пор и стали её называть Орлеанской Девой.
      — Ну, а потом что было? — загорелась Юта.
      — Потом она одержала много побед. Подробностей я уже и не помню... Я тебе лучше принесу книжку о ней. Хочешь?
      — Очень!
      — И я с удовольствием прочитаю, — сказала Таня. — Я об Орлеанской Деве читала, только давно. Её, кажется, сожгли.
      — Да, — ответил Павел Петрович. — Девушку схватили враги и сожгли на костре.
      Стало тихо.
      Слышно было, как за окном хрустнул снег под чьими-то тяжёлыми сапогами.
      ...Николай Алексеевич вернулся домой часа через два.
      — Ну-с, дорогие мои, — необычайно весело начал он после того, как поздоровался с Таней, — что бы вы сказали, если бы узнали, что ваш управляющий обласкан немецким командованием и получил, так сказать, повышение в окладе, а?.. Вы почему-то молчите? Хоть бы спросили, за что такая милость, — меняя тон с весёлого на ехидный и глядя в упор на Павла Петровича, продолжал Николай Алексеевич. — За верную службу фюреру... — Он помолчал, потом заговорил с какой-то нервной поспешностью: — У Старой Руссы наши окружили целую немецкую армию! А Москва?! Бьют фюрера! На четыреста вёрст откатились... Четыреста!.. У Сольцов партизаны пустили под откос два немецких эшелона! А меня, старика, этот боров купить хочет, шпионом
      числит... «Не появляются ли у вас партизаны?..» — И закончил упавшим голосом: — Никто у нас не появляется. Никого у нас нет. И ничего мы не сделаем. Увезёт этот боров наших лошадей к себе в Германию.
      — Но, но... — возразил Павел Петрович.
      — Вот и будет тебе «но, но»!.. — Николай Алексеевич стянул с головы шапку и бросил её на стул. — Дайте мнз чашку чаю.
      Утром Павел Петрович, не заходя в конюшню, направился к заводоуправлению. Письмо, привезённое Таней, обрадовало его. Наконец-то о нём вспомнили!
      Добровольно оставшись в тылу врага, Хрупов получил задание райкома: сколотить на заводе группу верных людей, которая не дала бы немцам вывезти лошадей в Германию.
      С первой половиной задачи Павел Петрович справился легко: он давно жил в этих местах и всех людей знал по имени и отчеству, — верных людей было много. Хрупов отобрал в свою группу смелых, честных ребят и девчат, тех, кто когда-то были его учениками.
      В последнее время Павел Петрович почувствовал, что в группе происходит что-то неладное, ребята ворчат, лица у всех пасмурные. А на днях к нему подошёл Борис Рязанов и сказал:
      — Мы так дальше не можем, Павел Петрович. Как предатели какие-то... Там листовки печатают, поезда подрывают, немца бьют, а мы даже одной паршивой берданки на всех не имеем.
      Павел Петрович успокоил ребят, но знал, что ненадолго — молодёжь не может долго бездействовать.
      А тут письмо...
      Павел Петрович встретил Николая Алексеевича на крыльце:
      — Важные новости, Николай Алексеевич. Куда спешишь? Зайдём к тебе на минутку.
      В маленькой комнатке, которую занимал Николай Алексеевич, было сыро и душно от натопленной времянки.
      — Таня пришла к нам не просто так, — тихо сказал Павел Петрович, когда они сели.
      — Да? — встрепенулся Николай Алексеевич.
      — Не пугайся, — успокоил его Павел Петрович. — Она умная девушка. Таню послали партизаны. Скоро они будут и в наших лесах. Отряды растут. В Лужском районе партизаны не дают немцам житья.
      — То-то Зимлер всполошился.
      — Узнает и Зимлер, где раки зимуют!.. Теперь вот что: подскажи, как быть. Нам дают рацию. Представляешь? Радио! Каждый день мы будем знать, что происходит на фронтах, в мире! Да и не только мы... Её нужно привезти сюда.
      — Откуда?
      — Таня знает. Туда будет километров тридцать.
      — Тридцать километров! Далековато.
      — Далеко, — подтвердил Павел Петрович и достал из потайного кармана записку. — Послушай, что нам с тобой пишут: «Мы предлагаем вам свой план. Уговорите Николая Алексеевича Воронова. Без него ничего не получится. Он человек честный. Но и немцы ему доверяют. Это проверено. Пусть он даст лошадь с упряжью, и Таня приедет к нам, будто за своим домашним скарбом. Хорошо бы найти не дровни, а сани, да погрубее, пошире, тогда мы смогли бы положить на них «комод» (рацию, значит), так что ни один чёрт не догадается о нём. Впрочем, если саней не будет, не беда, мы найдём их здесь. Конечно, Таню надо принять на завод, выдать ей пропуск. Это, наверно, несложно: родственница, сирота... Да не вас учить... Сложнее будет получить справку комендатуры о том, что Таня едет за своим скарбом. Тут всё зависит от Николая Алексеевича. Мы на него крепко надеемся... Если у вас возникнет другой план, действуйте по нему. Но рассчитайте всё, обдумайте»...
      Минуту они оба молчали.
      — Значит, Таня — партизанка, — наконец сказал Николай Алексеевич, неопределённо покачав головой.
      — Совсем не обязательно. Но она связана с ними.
      — Отважная девушка. Обнаружат рацию — её расстреляют. Она же совсем девчонка.
      — Николай Алексеевич, добрая душа, понимаю, в чей огород летят . камушки, — усмехнулся Павел Петрович. — И в мой. Верно?
      — Ив твой, Павел Петрович.
      — Знаю: беспокоишься за моих хлопцев, укоряешь меня. Я ведь тоже раньше думал: стоит ли рисковать моими милыми ребятишками? А скажи мне, пожалуйста, как же быть-то? Оставить их в покое? Где же ты найдёшь этот покой-то? Сейчас всюду опасно, даже дома. Разве вчера этот негодяй не мог подстрелить Юту?.. Но им не запретишь делать своё дело даже с риском для жизни. Нет, не запретишь. Тут на днях имел я один разговор с Борисом Рязановым. Они не хотят сидеть сложа руки. Им дай хотя бы паршивую берданку. Горячие головы!.. Что же нам, Николай Алексеевич, остаётся делать? Они без нас такое натворят — беды не оберёшься. А может, лучше помочь им? Как ты думаешь? Головы у нас прохладнее, рассудка и жизненного опыта побольше... Что ты на это скажешь?
      — Может быть...
      Павел Петрович хорошо понимал Николая Алексеевича.
      — Я, пожалуй, пойду, — сказал Павел Петрович, поднимаясь с табуретки. — А ты подумай.
      — Думать тут нечего. План хороший.
      Спустя неделю Таня уехала к партизанам. В кармане у неё лежала справка, в которой было написано по-немецки, что ей разрешается перевезти свои вещи на новое местожительство, к своему родственнику, Николаю Алексеевичу Воронову, управляющему опытным конным заводом. Справка
      была отпечатана на бланке, подписана самим майором Зим-лером и скреплена розовой печатью. Кроме того, Таня имела чёрную книжечку-пропуск на завод с собственноручной подписью и фотокарточкой.
      Всю дорогу туда и обратно справка и пропуск оберегали её от опасности. Даже полицаи, ничего не смыслившие в немецком языке, и те отпускали её без проверки вещей, как только Таня небрежно совала им в руки бумажку с розовой печатью. Лишь однажды вечером, перед самым концом опасного путешествия, к Тане пристал красноносый парень в форме полицая. Произошло это в маленькой деревушке на глазах у немецких солдат, которые уже проверили её документы. Парень нахально схватил лошадь под уздцы и, когда та остановилась, вразвалку подошёл к Тане. Его оплывшие, пьяные глаза маслено улыбались.
      — А ну скажи, красотка, что везёшь, куда едешь, почему с нами вечерок не проведёшь?
      Поведение полицая испугало Таню. Что делать? Если он сейчас же не отстанет, здесь соберутся немецкие солдаты и неизвестно, чем всё кончится. Стоит кому-нибудь сдёрнуть с сиденья цветастый половичок, как обнаружится, что у старых саней новое сиденье, причём выше обычного. Не придёт ли тогда кому в голову, что сделано это неспроста, что под сиденье следует заглянуть?
      Полицай вдруг грубо схватил её за плечи, дыхнув в лицо спиртным перегаром, но отшатнулся от сильного толчка. Таня вскочила с сиденья и не помня себя с размаху ударила опешившего полицая кнутом по лицу... ещё раз и ещё... Полицай заслонил лицо руками, отбежал в сторону и, утирая ладонями выступившие от жгучей боли слёзы, злобно прошипел:
      — Бешеная!..
      А Таня гневно выкрикнула:
      — Ты знаешь, кто я? Погоди, я майору Зимлеру пожалуюсь, он тебе покажет, негодяй!
      Она бросилась на сиденье, поспешно схватила вожжи и стегнула лошадь.
      Было слышно, как позади хохочут над полицаем немцы.
      Деревня кончилась.
      Начинался лес, мохнатый, густой, вечнозелёный; зима закидала его пушистым снегом, завязила по пояс в сугробы; лес русский, свой — что ни дерево, то богатырь, готовый тебя защитить.
      Последний отрезок пути Таня проехала благополучно.
     
     
      Глава вторая «ТЫ У НАС МОЛОДЕЦ!»
     
      Немцы замалчивали поражения, которые одно за другим наносила им Советская Армия. Газетки, выпускаемые оккупантами для русского населения, писали о переходе немецких войск на какие-то зимние квартиры, о временном затишье на фронтах в связи с лютой зимой. Даже о крупнейшем разгроме под Москвой они говорили как-то сбивчиво и разноречиво.
      Люди в деревнях посмеивались, читая эти газетки.
      Они больше верили написанным от руки сводкам Совин-формбюро, в которых сообщалось, что к концу февраля наши войска освободили полностью Московскую и Тульскую области, несколько районов Ленинградской и Калининской областей; что началось освобождение Украины, Крыма; что Калинин, Клин, Калуга, Керчь, Феодосия, Елец, Тихвин снова наши! Павел Петрович сам записывал сообщения Сов-информбюро, а переписывать и распространять сводки поручал парням и девушкам из своей группы.
      Ранней весной, когда солнце подсушило дороги, по деревням поползли немецкие солдаты. Они забирались в курятники, в клети, в печки, охотились по избам за продуктами и скотом, а тех, кто сопротивлялся этим грабежам, расстреливали. Держать рацию в залавке у Павла Петровича
      дальше было нельзя. Борис Рязанов предложил переправить её в лесную сторожку деда Архипа, старого охотника, которому Борис приходился племянником. Павел Петрович долго думал над этим предложением — уж больно горяч был Борис, — но потом согласился: другого выхода не было.
      Теперь слушал и записывал сводки Совинформбюро Борис Рязанов.
      Весна наполнила Ютино сердце приятным ожиданием чего-то хорошего. Пряный воздух, пронизанный потоками солнечного света, тронутые прозрачной зеленью берёзки, щемящий душу шум реки — всё это приносило обманчивые, но сладкие надежды. До боли тянуло домой, к маме, к сестре.
      Немцы, несмотря на строптивый характер Юты, относились к ней довольно благосклонно, потому ли, что считали её дочерью управляющего заводом, или потому, что эта девочка умела управлять лошадью, ездила на ней с завидной лёгкостью цирковой наездницы.
      О деятельности группы Павла Петровича Юта ничего не знала.
      Однажды утром в книжке, которую ей дала Таня, Юта обнаружила листок, исписанный Таниной рукой. Это была сводка Совинформбюро. Прочитав её, Юта нахмурилась. «Так вот, значит, почему Таня поздно ложится спать... «Я ещё почитаю, Ютик, а ты ложись...» Обманывала, скрывала от меня!» — возмущалась Юта.
      После работы они с Таней, как всегда, ушли с завода-вместе.
      — Ты партизанка, — пытливо взглянув на Таню, шёпотом сказала Юта, когда они уже были дома.
      — Тише!.. — испугалась Таня и вдруг громко расхохоталась. — Вот придумала! Вот так придумала!
      Юта видела, как Танино лицо запылало ярким румянцем.
      — А это что такое? — Юта сунула Тане под нос сводку.
      — A-а... Я разве тебе не говорила? Вчера нашла настоящую сводку Совинформбюро, печатную. Взяла да и переписала. Просто забыла тебе сказать, — не растерялась Таня.
      — Просто нечестно мне врать! — сердито ответила Юта. — И ничему я не верю... Теперь я знаю, о чём ты с мальчишками шепчешься...
      — Ютик, ну что ты городишь!..
      Таня хотела было урезонить Юту, но та перебила её:
      — По ночам пишет листовки, чтобы я не видела... Ну ладно... Я ещё немного подожду и уеду от вас. Сяду на Волну и... в Ленинград.
      — Совсем глупо.
      — Ничуть не глупо.
      — До Ленинграда знаешь сколько надо ехать? Сотни километров. Тебя немцы сорок семь раз схватят.
      — А если не схватят?
      — Схватят. И через линию фронта тебе не пройти... Убьют. Вот скоро наши сюда придут, тогда пожалуйста...
      — А если не скоро?
      — Всё равно придут, — ответила Таня.
      Юта помолчала, потом, будто сама себе, сказала:
      — Может, и обожду, а может, и уеду. Я незаметная, меня немцы могут и пропустить. Скажу: еду домой, к маме.
      После ужина Варвара Васильевна унесла посуду на кухню, а Николай Алексеевич вышел в сени.
      Таня и Юта уселись за чтение. Но Юте не давала покоя мысль, что Таня скрывает от неё какую-то тайну. Она наклонилась над Таниным ухом и тихо спросила:
      — А кто тебе даёт эти... сводки Совинформбюро?
      Таня хотела что-то сказать в ответ, но вернулся Николай
      Алексеевич.
      Внезапно на улице зарычала машина. Через мгновение в сенях раздался сильный топот. Вошли пятеро с автоматами. Таня и Юта закрыли книги и поднялись.
      — В чём дело? — спросил Николай Алексеевич.
      Вперёд выступил полицай, рыжий парень с жирной самодовольной физиономией.
      — Мы вынуждены произвести у вас обыск, — по-петуши-ному пропел полицай, щуря злые маленькие глаза.
      Пока полицай говорил, Николай Алексеевич мучительно вспоминал: «Кажется, я видел его на каком-то вечере... Вот до чего докатился... Чей он сын?..»
      — На вашем заводе партизаны, — продолжал полицай, повышая петушиный голос. — У вас работал некий Борис Рязанов?
      — Это что, допрос? — сурово спросил Николай Алексеевич.
      — Вы не так меня, извините, поняли, — замявшись, сказал полицай. — Я давно знаю Рязанова. Он работал у вас... Он всегда был грубым, неотёсанным... Но мы сейчас живём не в то время. — Полицай заговорил увереннее: — Как же так случилось, что у вас вдруг... партизан? Понимаете, чем это грозит вам?.. Мы его сейчас поймали, как говорят, с поличным. Прятал рацию. В лесу, у старика... Откуда у него рация? Он партизан...
      — Что вам нужно? — перебил его Николай Алексеевич.
      — Мы вынуждены произвести у вас обыск, — бесстрастно повторил полицай.
      — Пожалуйста, — сухо произнёс Николай Алексеевич и добавил по-немецки: — Только предупреждаю — завтра я скажу майору Зимлеру, что оставаться управляющим заводом после такого унижения я не собираюсь. — Николай Алексеевич демонстративно повернулся и отошёл к окну.
      Юта и Таня стояли молча. Обе были взволнованы, но каждая думала о своём. Таня: «Эх, Борис, Борис! Как же это ты? Подлюги расстреляют тебя...» А Юта: «Ай да молодец Борис! И Таня молодец! И дедушка тоже!..»
      Девушки сели, как по команде, на стулья, ожидая, что немцы вот-вот ринутся к шкафу, к кроватям, на кухню, в сени, полезут на чердак, на печку...
      Юта однажды читала, как ещё в старое время полицейские обыскивали комнату революционера: ломали пол,
      вспарывали матрацы и подушки, рылись в книгах — искали оружие, листовки и запрещённую литературу. Она схватила книжку, которую только что читала, и бросила её на край стола — нате, мол, смотрите, нисколечко я вас не боюсь!
      А немцы вдруг раздумали производить обыск. Слова Николая Алексеевича их насторожили, они потоптались ещё немного, покричали и выпроводили за дверь полицая с петушиным голосом, а затем, грохоча коваными сапогами, выкатились из комнаты сами.
      Таня и Юта удивлённо переглянулись, пожали плечами.
      Николай Алексеевич подмигнул им:
      — Продолжайте читать, девочки!
      Через три дня стало известно, что деда Архипа гестаповцы повесили, а Борису Рязанову удалось бежать.
      Их зверски пытали, добивались от них признания, с кем они связаны, кто дал. рацию. Убедившись, что вырвать признание у деда и Бориса не удастся, гестаповцы решили повесить их публично, на главной площади городка.
      В последнюю ночь арестованных держали отдельно друг от друга. Бориса привели в чью-то заброшенную нетопленную избу. Для охраны оставили толстомордого немца в очках и рыжего полицая с петушиным голосом. Звали полицая Федька Клубень. Борис выждал, когда на улице смолкли голоса, и попросил полицая провести его в уборную. Клубень вышел в сени и долго не появлялся: уборной нигде не было, а на дворе стояла непроглядная темень и шумел проливной дождь. Вернувшись, Клубень приказал арестованному:
      — Валяй здесь!.. Или лучше в сенях...
      Борис молча пожал плечами: дескать, как хочешь, мне-то теперь всё равно.
      Немец долго смотрел с недоумением то на Бориса, то на полицая, а когда наконец понял, в чём дело, сердито пролаял:
      — Nein! Нет! — И, брезгливо сморщив нос, добавил: — Russisches Schwein!1
      — Он-то? — Борис кивнул в сторону полицая. — Обидно, что русская. А свинья свиньёй, это верно!
      1 Русская свинья.
      — Ну ты, потише! — прикрикнул на него Клубень. — Чего стоишь как истукан? Давай с крыльца!
      Борис с трудом сдержал радостную улыбку: когда его вели сюда, он заметил, что у обшитого тёсом крыльца разрушена одна стенка.
      Клубень пропустил его вперёд и взялся за автомат.
      Борис ступил на крыльцо и, стремительно подавшись влево, туда, где был пролом, юркнул в темноту. Полицай, остолбенев от неожиданности, замешкался и только тогда выпустил автоматную очередь вслед Борису, когда тот завернул за угол...
      Прошло две недели.
      О Рязанове ходили разные слухи: одни говорили, будто он скрывается в Сольцах, у сестры, другие утверждали, что Борис убежал в лес, к партизанам.
      И вдруг он объявился.
      Как-то рано утром Юте захотелось проехаться верхом к реке знакомой тропинкой, той, по которой в прошлом году она гоняла коз.
      Погода была великолепная; ещё не жаркое солнце золотило крыши и верхушки деревьев, весёлыми зайчиками прыгало по воде речки; лёгкий ветерок набегал со стороны леса, приносил свежие запахи цветов и, поиграв с листвой берёз, исчезал.
      В ложбине трава, умытая маленьким ночным дождичком, не успела просохнуть и поэтому была особенно свежей, нежной.
      Вода в реке спала. В одном месте, где река делала крутой поворот, можно было свободно перебраться на другой берег по выступающим из воды камням.
      Юта остановилась у реки и загляделась на её спокойное течение. По камням изредка шлёпала шустрая рыбёшка. Из лесу тянуло приятной прохладной сыростью, где-то совсем рядом задорно чирикала проснувшаяся птаха.
      Вдруг птаха чирикнула коротко, тревожно — чиррик-чирк! — и, выпорхнув из прибрежного куста, взвилась в небо.
      — Юта! — тотчас же негромко донеслось из кустов.
      Девочка вздрогнула, обернулась на голос.
      Сквозь густые заросли ивняка прямо на неё смотрели смеющиеся глаза Бориса Рязанова. Серая блинчатая кепка Бориса была заломлена, и из-под неё небрежно выбивался русый чуб; над левой бровью парня полз, уходя к виску, жгутик заживающего шрама.
      Подмигнув Юте, Борис позвал кого-то:
      — Давай сюда! Свои!
      Через мгновение позади него показалась фигурка мальчика в потрёпанном пиджачишке и в широких потрёпанных шароварах, которые были заправлены в спущенные гармошкой голенища хромовых сапог. Мальчик вскинул голову и посмотрел сначала на лошадь, потом на Юту. У него был нос с горбинкой, большие чёрные глаза и размашистые брови, такие подвижные, что, казалось, это совсем и не брови, а крылья воронёнка, который присел на нос и вот-вот собирается взлететь.
      Мишка!.. Юта от удивления даже рот открыла, затем улыбнулась:
      — Откуда вы?
      — Из лесу, — ответил Борис.
      — От партизан?
      Борис кивнул утвердительно и сразу же приставил к губам ладонь ребром:
      — Тш-ш!.. — Он обратился к Мишке: — Это Юта. Настоящая... во! — И он выставил вперёд большой палец.
      — Я её знаю, — серьёзно произнёс Мишка.
      — Вот и отлично... А мы сидим здесь целый час и не знаем, что делать. Надо передать Павлу Петровичу письмо, а как?.. Крутились, крутились около деревни, думали, встретим своих — и никого! Хоть плачь. Самим в деревню идти
      опасно... Хорошо, что увидели тебя! — Борис вытащил из кармана письмо. — Подъезжай-ка поближе... Береги, Юта! — И доверительно сообщил: — Там мы лошадь просим. Очень нужна, на новом месте устраиваемся.
      — А где это место? — спросила Юта.
      — В лесу, в лесу...
      — Ладно. — И вдруг Юта предложила: — Если вам надо лошадь, возьмите мою Волну.
      Борис с Мишкой переглянулись. По лицу Бориса пробежала лёгкая улыбка.
      — Ты у нас молодец, но как же так можно? Тебе же попадёт! Да и кто же принесёт нам ответ? Ты приходи-ка завтра в это же время вон к той сосне. — Борис указал на противоположный берег; там, на мелколесистом пригорке, за которым начинался настоящий лес, стояла могучая сосна. — Мишка тебя тут будет ждать. А ты уж ответ от Павла Петровича обязательно принеси. Хорошо? Будь осторожна. Знаешь, что случилось со мной. Всё потому, что был дураком... Ну, поезжай! Мы и так тебя долго задержали. Передавай привет Тане. Скажи, что ей шлёт привет дядя Коля. Она знает...
      Через несколько минут Юта подъехала к заводским воротам.
      — Эй, Фриц, открывай живо! — звонко крикнула она.
      Из будки выбежал молоденький немецкий солдат и со
      словами: «О! Юта! Гут... Мольёдец, дьевушка!» — стал открывать ворота. Юта нетерпеливо прикрикнула:
      — Живо! Schnelll
      — О! Schnell...
      Юта перебила:
      — Не выйдет из тебя порядочного старика, Фриц.
      — Фриц не старик, Фриц мольёдой.
      — Давай, давай, мольёдой! — передразнила Юта.
      Фриц расхохотался и широко распахнул ворота.
      — Гут... Мольёдец, Юта!
      Девочка шлёпнула Волну по крупу. Она торопилась. Ей не терпелось увидеть Павла Петровича и Таню, особенно Таню.
      Павел Петрович чистил в стойле коня.
      — Здравствуйте, Павел Петрович!
      — Добрый день, Ютик! Нагулялась?
      — Да. Можно к вам?
      — А не боишься, что лошадь лягнёт?
      — Это же Орлик! Он меня знает.
      Она вошла в стойло и сунула Павлу Петровичу в руку письмо.
      — Что это? — удивился он.
      — Сами увидите. От партизан, — шепнула Юта.
      Павел Петрович от неожиданности даже поперхнулся.
      Взяв письмо, он быстро пробежал его глазами.
      — Ты их... видела?
      Юта кивнула головой.
      До обеда Юта ни о чём поговорить с Таней не смогла — оказывается, Николай Алексеевич послал Таню и других девушек убирать помещения складов; Юту от такой тяжёлой работы он освобождал.
      Таня задержалась и пришла только после обеда, когда Николай Алексеевич и Варвара Васильевна собрались на работу.
      — Что так долго? — спросил Николай Алексеевич.
      — Зато всё прибрали.
      Когда Таня села за обед, Юта завертелась по комнате, обдумывая, с чего бы начать разговор.
      — Что это ты сегодня такая непоседливая? — спросила Таня.
      — Просто так! — Юта немного подумала и вдруг спросила: — А партизаны бывают только бородатые?
      Таня рассмеялась.
      — Чего ты хочешь? В лесу же нет парикмахерских.
      — Парикмахерских-то нет, — всё ещё смеясь, ответила Таня, — но партизаны бывают и не бородатые.
      — Откуда ты знаешь?
      — Просто... ниоткуда, — засмеялась Таня. — Они же бритву и зеркальце с собой могут носить.
      — А дядя Коля с бородой?
      — Какой дядя Коля?
      — Который тебе приветы посылает.
      — Какие приветы?
      Таня покраснела и, чтобы как-то скрыть своё смущение, сняла очки и, подышав на стёкла, стала протирать их носовым платком.
      — Ага! — торжествующе воскликнула Юта. — «Какой дядя»! «Какие приветы»!.. Не знаешь?
      — Говори толком, — оправляясь от смущения, сказала Таня.
      — Зачем говорить о дяде Коле, которого ты совсем и не знаешь? — нарочито безразличным тоном произнесла Юта и села к окну.
      — У меня есть дядя Коля, мамин брат.
      — Он не партизан?
      — Нет. Он живёт в Москве.
      — Тогда это не тот дядя Коля, — лениво промолвила Юта и, взглянув в окно, заговорила о другом: — Скоро вечер. Наши придут. Может, и Павел Петрович заглянет...
      — Откуда ты знаешь дядю Колю? — не утерпела Таня.
      — Ага! — вновь раздался торжествующий голос Юты. — Всё-таки вспомнила дядю Колю? А то: «Какой дядя? Какие приветы?» Ну ладно, слушай, я ведь не ты.
      Юте уже надоела эта игра, и она рассказала Тане, как встретила у реки Бориса Рязанова и Мишку-цыганёнка...
      Утром Юта поскакала на условленное место. Выехала немножко раньше, чтобы не опоздать.
      Переправившись бродом через реку, она поднялась на
      пригорок, оставила Волну в мелколесье и пошла к сосне.
      Почему-то в груди стучало сильно.
      Почему-то сердце волновалось — от радости ли, от смущения ли, а может, от того и от другого.
      Почему-то глаза метались непроизвольно по сторонам, ища и боясь встречи...
      Сосна действительно была великаншей: яркие лучи солнца бесследно терялись в её пышном хвойном наряде, коричневый ствол был могуч и строен и неколебимо стоял, опираясь на силу мускулистых корней, которые, словно богатырские руки, ушли от натуги под землю, приподняв над нею свои покатые плечи. Юту на какой-то момент поразило это огромное, удивительно красивое дерево — издали оно казалось чуть-чуть повыше других. И вдруг её глаза округлились от ещё большего изумления: на коричневой коре сосны она увидела своё имя, вырезанное ножом. Первое, что пришло ей в голову, — это: «Значит, Мишка здесь!» Она быстро отвернулась от дерева — ей стало немного как-то не по себе; не потому, что было стыдно за Мишку, который портит деревья, — она даже и не подумала об этом, — а потому, что её имя было вырезано Мишкой, и потому, что он мог заметить, как она смотрит на его «работу».
      Юта не заметила, откуда появился Мишка; он вырос перед ней, будто с сосны свалился, — деловой, озабоченный; не поздоровавшись, спросил:
      — Принесла?
      — Вот. — Юта сунула в его смуглую руку свёрнутую трубочкой записку.
      Мишка развернул её и возвратил Юте.
      — Прочитай!
      — Разве можно?
      — Мне можно. Приказано.
      — Ты и читай!
      Мишка хмуро надломил брови, пожевал нижнюю губу и нерешительно сказал:
      — Тебе тоже можно... Приказано.
      Записка начиналась словами: «Дорогой дядя Коля! Я несказанно рад, что наконец-то вы здесь, рядом с нами...» Дальше Павел Петрович писал насчёт лошади. Он договорился с Николаем Алексеевичем: лошадь можно взять с завода в любой день. Ему только надо знать, когда и куда привести её для передачи партизанам; лучше это сделать вечером между семью и восемью часами, когда на заводе меняется караул. В конце записки Павел Петрович просил, если будет возможность, подбрасывать ему сводки Совинформбюро посвежее и вообще не забывать о нём, «а то, — писал он, — скучно живём. Хорошо бы встретиться».
      — Понятно! — проговорил Мишка, выслушав Юту. — Передай Павлу Петровичу, что сегодня и завтра вечером буду ждать лошадь здесь. И ещё вот... — Он достал из-за голенища продолговатый свёрток. — Тут вот сводки... Нам с самолёта сбрасывают. В другой раз я положу их вот сюда... Иди-ка! — Мишка шагнул за дерево и, присев на корточки, показал на глубокий тайник, искусно сделанный между двумя толстыми корнями; только нагнув голову почти до самой земли, можно было его заметить. — Это твоя почта, — продолжал он. — Приходить сюда часто нельзя — засекут. А теперь иди. Передай, что лошадь жду.
      — До вечера? — удивилась Юта. — Это же очень долго!
      — Ничего не долго, — всё тем же деловым тоном ответил Мишка. — Так приказано.
      Он исчез так же быстро, как и появился, будто взлетел на сосну и скрылся в хвойной гуще.
      Минут через десять Юта нашла Павла Петровича в дальнем углу заводской территории. Он складывал в кучу навоз, который рабочие таскали на носилках из конюшен.
      С невысокой караульной вышки, стоящей рядом, на Хру-пова смотрел молоденький немец. Он был затянут в серый френч, на голове — пилотка, в руках — автомат. Увидев Юту. он принялся тихонько насвистывать какой-то бойкий мотив
      и, так как разговаривать караульному не положено, помахал ей рукой. Она состроила смешную рожицу и показала ему кончик языка, отчего Фриц прыснул, но негромко, как кошка чихает. Юта нисколько не боялась этого тощенького немца, с грехом пополам говорившего по-русски, откровенно издевалась над ним, и — удивительно! — он не обижался.
      — Нашу конюшню тоже будут чистить? — спросила Юта для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.
      — Обязательно, — отозвался Павел Петрович.
      — Когда?
      — Скоро. И года не пройдёт.
      — Вот хорошо-то! — Юта засмеялась и, ещё раз достроив немцу рожицу, побежала к своей Волне.
      Вскоре Хрупов, оставив вместо себя двух мальчишек, отправился к Юте.
      — Кто же приведёт ему Орлика? — спросил Павел Петрович, когда Юта сказала, что Мишка будет ждать лошадь сегодня и завтра.
      — Я!
      Павел Петрович положил свою большую ладонь на худенькое Ютино плечико и сказал:
      — Да! Именно об этом надо тебя попросить...
      Целый месяц Орлик провёл у партизан.
      В стойло Орлика временно поставили старую кобылицу Весну, отданную в личное распоряжение Николая Алексеевича самим майором Зимлером. Правда, в отличие от гнедого Орлика, кобылица была серой масти, поэтому обнаружить подмену лошади мог кто угодно, однако оставлять стойло Орлика пустым было просто нельзя: во время смены караулов коней подсчитывали.
      Юта несколько раз была на своей «почте», приносила оттуда письма, пачки листовок и сводок Совинформбюро, но Мишку больше не видела.
      Немало листовок и сводок разносили заводские парни и
      девушки по близлежащим деревням, но большая часть их передавалась в городок — Таня и Юта ухитрялись проносить их в корзинах, сумках, кошёлках до дома Нади Боковой, которая работала киоскёром и распространяла листовки и сводки среди населения.
      Немцы заметно тревожилиеь: в округе появились партизаны. О появлении их говорили не только листовки и сводки. В деревне Федино группа вооружённых людей уничтожила немецкий конвой и освободила девушек, которых гитлеровцы собирались угнать в Германию. Какой-то смельчак подложил мину под сильно охраняемый мост через реку Ситню и подорвал его. Двое неизвестных с автоматами помогли бежать из-под стражи рабочим, насильно мобилизованным на строительство шоссейной дороги. Кто-то поджёг трикотажную фабрику в городке.
      Немцы усилили охрану завода.
      В пустой избе, расположенной на краю деревни, недалеко от завода, поселились два полицая — Федька Клубень и заросший клочковатой щетиной субъект неопределённого возраста. Никто не знал ни фамилии, ни имени этого субъекта. Деревенские девчонки дали ему кличку: «Псина». Это, наверно, потому, что от него всегда несло чем-то противным, и потому, что он не говорил, а рычал, еле разжимая зубы, как злая собака: «Сударь! (или: «Сударыня!») Вы представляете, с кем разговариваете?»
      Федьку и щетинистого субъекта немцы прислали для поддержания «нового порядка». Порядок в деревне действительно как-то сразу изменился: вечерами полицаи шатались по улице, задирая прохожих, в любое время дня и ночи они без стеснения вторгались «для проверки» в дома; хозяйки жаловались, что у них стали пропадать куры и даже яйца из гнёзд.
      Нередко в гости к полицаям приходил Максим Воронов, и тогда в избе на краю деревни допоздна раздавались пьяные заунывные песни.
      Однажды утром Максим, опохмелившись у своих приятелей, заявился на завод. Не найдя Николая Алексеевича в управлении, он направился к конюшням и здесь встретил Юту.
      — А-а-а! Маленькая хозяйка! — насмешливо протянул он, потом спросил: — Николая Алексеевича не видела?
      — Дедушка в городке.
      — Ну и отлично! Значит, лошадей покажешь ты!
      — Почему я должна показывать вам лошадей?
      — Да потому, что мне майор приказал проверить и доложить. Ясно?
      — Дедушка придёт, тогда...
      — А я не желаю ждать вашего дедушку! Ясно? — повысил голос Максим.
      Подошли рабочие.
      — Вот он хочет проверить лошадей, — обратилась к ним Юта.
      — Ну что ж, — сказал Павел Петрович, — хочет, пусть проверяет... Пошли, мы покажем.
      Максим недовольно пробубнил что-то себе под нос и поплёлся за рабочими. Подойдя к первому стойлу, он нацепил на нос очки.
      — Тэк-с... Перед нами некоторым образом конь... — произнёс Максим, выпятив вперёд брюхо. — Одним словом, лошадь. Сейчас мы посмотрим...
      Рабочие стояли поодаль, глядели на Максима исподлобья.
      — «Волна», — прочитал Максим на табличке, прибитой к стойлу. — Ха-ха!.. Волна!.. — Он проделал растопыренной ладонью волнообразные движения в воздухе и, совсем развеселившись, фальшиво пропел: — «И за борт её бросает в набежавшую волну...» Трижды ха-ха!.. — Максим снова поднял глаза на табличку: — «Масть — вороная». Вороная... Одним словом, чёрная... «Чёрный ворон, я не твой...» «Кобылица»... Ясно. «Возраст — три года»... Ха-ха!.. Совсем младенчик...
      Нет, Мла-ден-чи-ха... Трижды ха-ха!.. А такая большая дура.
      — Она не дура! — вспыхнув, крикнула Юта.
      Подскочив к дверце стойла, она машинально щёлкнула
      вадвижкой. Максим отступил от стойла.
      — Не открывай! Пусть будет по-твоему: не дура. Лошадка паинька...
      Юта презрительно улыбнулась.
      Следующей лошадью Максим подробно не интересовался: подошёл к стойлу, прочитал вслух табличку и зашагал дальше. А потом и таблички стал читать не все.
      — Лошадь на месте — всё в порядке...
      Рабочие следовали за ним.
      У Павла Петровича полегчало на сердце: если Максим будет так торопиться, то подмены Орлика не заметит.
      Однако перед стойлом Орлика, последним в конюшне, Максим вдруг остановился, упёрся долгим взглядом в табличку, потом перевёл взгляд на помахивающую хвостом кобылицу. Павлу Петровичу показалось, будто Максим слишком внимательно и как-то подозрительно смотрит на лошадь. Он и Юта тревожно переглянулись.
      — «Орлик. Гнедой»... — наконец сказал Максим и повернулся к рабочим. — Сивка... Бурка... А тут гнедой. Что такое гнедой?
      — Вот гнедой! — ответила Юта и кивнула головой в сторону серой кобылицы. — Бывают ещё каурые...
      — Каурые? — переспросил Максим. — Хм!.. Каурые... Не видел.
      — Этакие рыжеватые, — пояснила Юта.
      — Ах, рыжеватые? Тогда видел. — Максим снял очки, сунул их в карман, потом быстро, не оглядываясь, пошёл к дверям.
      На пороге он обернулся:
      — До свиданья. Дня через два приедет сам проверять. Вместе с ветеринаром.
      Максим ушёл.
      — Табличку-то старую оставили. Горе-конспираторы? — заметил кто-то. — Сменить надо.
      — Ветеринар будет проверять по книге, — сказал Павел Петрович и подумал, что Орлика надо завтра же возвратить на место, иначе будет худо.
      Утром Юта собиралась в путь.
      Ей нужно было дойти до озера Длинного, в районе которого расположился партизанский отряд дяди Коли, и через местного рыбака Антипыча получить от партизан Орлика. А до озера было километров двадцать.
      Взглянув в окно, Варвара Васильевна недовольно покачала головой:
      — Небо хмурится. Не задождило бы... Достань-ка, Ютик, свою кофту. Где она у тебя? Да платок возьми.
      — Жарко будет, тётя Варя, — начала было противиться Юта.
      — Не жарко, а в самый раз. Доставай, доставай! Простудишься — потом отвечай за тебя! — потребовала Варвара Васильевна.
      Юта подчинилась.
      Перед дорогой посидели полминуты молча.
      Так же молча встали.
      Худенькая девочка в шерстяной кофте и короткой юбке деловито шагнула к двери, на пороге внезапно обернулась и на прощанье помахала Варваре Васильевне рукой.
      Когда дверь захлопнулась за Ютой, Варвара Васильевна опустилась на табуретку. Что-то сильно кольнуло в сердце...
      Юта прошла половину дороги, и ей захотелось отдохнуть да поесть пирожков, что напекла утром тётя Варя и положила в маленькую берестяную корзиночку.
      Юта свернула с дороги в березнячок, за которым виднелись травянистые холмы, сняла кофту и села в тени...
      Пирожки были вкусные, душистые...
      Отдохнула. Поднялась. Взяла кофту и случайно сунула
      руку в карман. Нащупала что-то шелковистое. Вынула из кармана да так и ахнула. Это был её пионерский галстук. Кумачовый, почти новенький, купленный мамой накануне отъезда к Варваре Васильевне.
      Юта бережно развернула галстук, разгладила его, несколько раз примерила и даже потёрлась о него щекой.
      И вспомнился ей Ленинград, школа на Васильевском острове, пионерская линейка в длинном светлом коридоре, а ещё костёр в Мельничьих Ручьях, на берегу тихого озерка, с песнями, плясками...
      На душе было тоскливо. Где-то вы сейчас, мои подружки?..
      В этих воспоминаниях дорога прошла незаметно. Когда солнце поднялось совсем высоко, из-за леса неожиданно показалось голубое озеро, по берегу которого далеко протянулась большая деревня.
      В деревне Юте пришлось задержаться часа на три, пока Антипыч, оказавшийся, к её изумлению, пятнадцатилетним мальчишкой, не привёл от партизан Орлика, на котором было новое отличное седло.
      Обратный путь казался Юте чем-то вроде прогулки. Орлик, давно не пробовавший свои силы в быстром беге, видимо, решил поразмяться: переходил на галоп и даже пускался в карьер, так что Юте приходилось не подгонять, а сдерживать разрезвившегося коня.
      Подъехав к небольшой деревеньке, от которой оставалось всего километра три до дома, Юта остановилась. С утра деревенька казалась совсем пустынной, а сейчас по ней сновали немецкие солдаты. Под громадными клёнами, в зелени которых утопала деревенька, стояли седые от пыли автомашины, мотоциклы.
      Встречаться с немцами не хотелось, но другого пути не было, и Юта направила своего коня в деревню.
      Ехала она быстро; беззаботно скользила взглядом по сторонам, делая вид, будто её ничто не интересует.
      У небольшого крашеного дома с поваленным и разбросанным забором её остановили. Низенький черноусый офицер в очках, став посреди дороги, приказал ей слезть с коня и следовать за ним.
      Юта изобразила на лице наивно-глупую улыбку, недоумённо пожала плечами и повернула Орлика к дому.
      На крыльце и около него толпились солдаты.
      И вдруг Юта увидела среди них девушку лет шестнадца-ти-семнадцати.
      Её пышные светлые волосы небрежно выбивались из-под берета; забинтованную руку девушки поддерживала перевязь; на маленьком ухе были следы запёкшейся крови. Она сидела на ступеньке крыльца и безучастно смотрела куда-то в сторону. Чуть продолговатое лицо её выглядело усталым.
      Когда Юта подъехала к крыльцу, кто-то громко сказал:
      — О, партизан...
      Солдаты захохотали.
      — Слезай с лошади! — повторил приказание офицер.
      — Ну и слезу, — недовольно сказала Юта и ловко спрыгнула с седла на землю.
      Черноусый удивлённо посмотрел на неё поверх очков:
      — Привяжи лошадь!
      — Ну и привяжу.
      Она подвела коня к крыльцу, заставив посторониться солдат.
      Привязывая Орлика к перилам, она перехватила взгляд девушки и слегка кивнула ей. Полные губы девушки тронула едва заметная улыбка.
      — Где ты выучилась ездить верхом? — спросил офицер, когда Юта повернулась к нему.
      — На заводе, а то где ещё...
      — На каком заводе?
      Юта громко засмеялась.
      — Вот ещё... не знает на каком. — Обернувшись к солдатам, она показала пальцем на офицера. — На обыкновенном. На том, на котором я работаю.
      — Ты работаешь? Кем же ты работаешь?
      — Работаю, и всё тут...
      Офицер недоверчиво покачал головой:
      — Ну, а лошадь чья?
      — Известно чья. Наша. С завода. Орликом зовут.
      — Зачем же ты здесь ездишь?
      — А где же мне ездить? Я всегда здесь езжу. Дорога хорошая. А то ещё в городок. Туда тоже дорога хорошая. Лошадь ноги не испортит.
      — Что это ещё за глупости?
      Юта снова громко рассмеялась и снова показала пальцем на офицера.
      — Сам не понимает, а я виновата! — обидчиво заговорила она. — Спрашивает, зачем я здесь езжу. Надо, вот и езжу. Думаешь, кони должны быть всё время в конюшне? Они тогда и породистыми никогда не будут. Их надо на прогулку водить. Ясно?.. Спроси майора Зимлера, он всё объяснит, что и как.
      — Ты знаешь майора Зимлера?
      — У нас каждый его знает. И он меня знает... Вот... На моём пропуске его подпись стоит. Посмотри! — Она полезла в карман. — А то, видите, я глупости говорю...
      Юта достала пропуск и показала его офицеру.
      — Ах, это конный завод! — наконец догадался офицер. — И ты, значит, коня на прогулку вывела?
      — Ну да! — пряча в карман пропуск, ответила Юта. — Я ж об этом целый час говорю. А мне некогда. Орлика пора кормить.
      — Хорошо, девочка. Можешь ехать домой и кормить своего Орлика. Только уезжать далеко от дома я бы тебе не советовал.
      — Вот так далеко! Тут всего-то три километра.
      — Я всё-таки бы не советовал.
      — Ладно... — Юта махнула рукой и вдруг, указав на девушку, простодушно спросила: — Кто это её так, бедную?
      Офицер недовольно крякнул:
      — Иди! Не разговаривай! — и отвернулся.
      Юта промолчала, подумав, что, пожалуй, не стоит быть слишком навязчивой.
      Через мгновение она была уже на коне.
      Орлик вынесся на дорогу и начал было прибавлять ходу, но Юта придержала его. Ей очень захотелось ещё раз взглянуть на девушку.
      Старый клён скрыл от Юты немцев, но девушку было хорошо видно: она сидела в той же позе и, как показалось Юте, смотрела на неё. Может быть, только показалось, но Юте хотелось, чтобы это было так. Она привстала, опершись на стремена, выхватила из кармана галстук и махнула им над головой.
      Девушка встрепенулась. Пугливо оглядевшись по сторонам, она резко встала и подалась вперёд, будто хотела что-то сказать Юте. Юта обрадовалась: «Она смотрит на меня!» В это время девушка стремительно сбежала с крыльца и скрылась за клёном...
      Юта натянула поводья, и Орлик пошёл ровной рысью, мягко стуча копытами по серой дорожной пыли.
     
     
      Глава третья
      ОПАСНОЕ ПОРУЧЕНИЕ
     
      Ещё раз Юта увидела цыганёнка в начале июня.
      Накануне она пришла на «почту» и обнаружила там коротенькую записку, адресованную ей. Её просили от двух до трёх прийти к сосне.
      День был жаркий.
      После обеда Юта, сказав Тане о записке, с разрешения Николая Алексеевича пошла купаться.
      Купаться она не стала, а, поднявшись на пригорок, села в высокую траву, под густую сень сосны.
      Как и в первый раз, Мишка появился неожиданно. Вышел из-за сосны — как он там очутился? — и одёрнул на себе гимнастёрку, придававшую ему какой-то бравый и в то же время строгий вид.
      — Здравствуй! — обрадовалась Юта.
      — Мне надо быстро обратно... Там мой конь ждёт, — не ответив на приветствие, произнёс Мишка. — Скажи Павлу Петровичу: сегодня вечером надо отнести «лук» в городок и передать тому человеку, который на рынке торгует. Это очень важно. Так сказал дядя Коля... Пойдём! Покажу.
      Юта знала, что «лук» — это тол, а «торгует на рынке» — распространяет листовки, и хотела было сказать, что Павел Петрович вот уже два дня, как болен, но потом раздумала: зачем расстраивать тех, кто послал сюда Мишку? Тол должен быть сегодня вечером доставлен в городок, и они с Таней придумают, как это сделать.
      Мишка подвёл Юту к густому молоденькому ельничку и указал на спрятанную в нём парусиновую сумку. Рядом с ней лежал большой букет сирени.
      — Это лесная. Она долго простоит, — коротко объяснил Мишка.
      — 3-зачем? Мне не надо!.. — заикаясь и краснея, произнесла Юта.
      — Как хочешь, — хмуро сказал Мишка. — До свиданья — и отвернулся.
      Сделав несколько нерешительных шагов, он опять повернулся к Юте и добавил:
      — Там много счастливых... По пять лепестков... Таких не найдёшь...
      Юта рассеянно смотрела на цветы и не знала, что говорить, что делать.
      — До свиданья, Юта...
      Эти слова вдруг испугали её: «Зачем я обидела его? Зачем сказала — мне не надо? Он уйдёт обиженный».
      Она подняла встревоженные глаза туда, где стоял Мишка, и огорчилась: его уже не было.
      Юта вздохнула, взяла из ельничка букет и, на всякий случай взглянув ещё раз в сторону кустарника, побежала домой.
      И, хоть бежала она быстро, заметила: в букете действительно было много цветочков с пятью лепестками.
      Поставив букет в воду, Юта отправилась на завод.
      Таню она увидела, когда та выходила из конюшни. В волосах у неё застряли сухие желтоватые травинки.
      — Ну что? — тихо спросила она Юту и сразу же вернулась в конюшню.
      Юта вошла следом за ней, оглянулась. Поблизости никого не было. Шепнула про «лук».
      Через полчаса, закончив работу, они ушли домой.
      По дороге Юта рассказала Тане о встрече с Мишкой, умолчав, разумеется, о букете.
      Дома, увидев на столе цветы, Таня спросила:
      — Какой замечательный букет! Откуда он?
      Юта вспыхнула.
      — Я... принесла.
      — Ты просто прелесть!
      Таня отошла к окну и, став вдруг серьёзной, сказала:
      — Ты покажешь мне, где спрятан «лук», и вернёшься
      домой. Спросят обо мне — скажешь, что скоро приду Я быстро вернусь. Поняла?
      — Не поняла... И это нечестно. — Юта обиженно отвернулась от Тани.
      Таня улыбнулась:
      — Всё ясно. Но, милый Ютик, тебе нельзя.
      — Почему? — Юта резко повернулась и впилась насторожёнными глазами в Таню.
      — Потому что это очень опасно. Я уж не говорю о том, что мне попадёт. Мы и так подвергаем тебя опасности.
      Юта обиделась:
      — Ну и не пойду...
      Она взволнованно зашагала по комнате.
      — Не обижайся, пожалуйста, прошу тебя! Ты же должна понять...
      — Я и не обижаюсь, — нахмурилась Юта. — Просто я здесь не нужна. — Она вздохнула.
      — Ты говоришь ерунду! — возразила Таня.
      — А я всё-таки уеду от вас, — решительно сказала Юта.
      — Я одна прекрасно донесу. Зачем идти вдвоём? Скажи: зачем?
      Юта помолчала, и вдруг в её глазах зажглись огоньки:
      — Ты понимаешь, они же все меня знают. Проверять не станут... Понимаешь — не станут...
      Таня задумалась.
      — Может, ты и права, — наконец сказала она.
      — Ей-богу, права! — оживилась Юта и тут же спросила: — Возьмёшь, а?
      — Ладно, — сказала Таня.
      ...Юта ушла на полчаса раньше. Ей надо было взять сумку с толом, незаметно пробраться с ней по самому опасному месту, пройти вдоль лесистого берега и выйти к гумну. Здесь они условились встретиться. Отсюда дорога на городок круто спускалась вниз, в ложбину, и, виляя, уходила в лес.
      Идти по лесу было страшно. Треснет ветка под ногами,
      зацепится сучок за лямку сумки, пробежит ветерок по трепетной листве осины, уколет иглистая еловая лапка щёку, а Юте всё кажется, что за деревьями спрятался кто-то. Этот кто-то хочет погубить её; он перебегает, крадучись, от дерева к дереву и не нападает на неё потому, что хочет подольше помучить или заманить поглубже в лес, где темно и нет никого из своих.
      Она пошла так, чтобы чуточку видна была речка, а за ней — узенький овражек и памятное стоговище.
      Но вот Юта внезапно остановилась и даже подалась немного назад: из-за овражка вынырнула заводская караульная вышка. На ней всегда был караульный с биноклем. Около неё стоял тихий до поры до времени пулемёт, а рядом ещё пулемёт... Всего их было пять, и три из них смотрели на лес. Стоило караульному поднять тревогу, как догонять Юту полетели бы тысячи смертей...
      Юте показалось, будто глаза бинокля уже скользнули по ней двумя острыми лучами. Сердце её сжалось. Лесные страхи прошли. Цепляясь за корни, за папоротники, за сучья, она, не оглядываясь, побежала в глубь леса. Остановилась передохнуть и только тогда почувствовала, как устали ноги, как ноют плечи от тяжёлой ноши... Через час она добралась до гумна. Там её уже давно поджидала Таня.
      — Что случилось? Почему так долго? — спросила Таня тревожным голосом.
      Юта повеселела:
      — Да ничего. Просто очень далеко... Сними-ка этот окаянный мешок.
      — А я уж тут всякую всячину придумывала, — снимая сумку с Ютиных плеч, сказала Таня. — Устала, наверно?
      — Ничуть.
      — Скажи кому-нибудь другому, — не поверила Таня. — Ишь какая тяжеленная! Иди-ка ты домой. Наши волноваться будут.
      — А ты записку оставила?
      — Оставить-то оставила, но беспокоиться они будут.
      — Ничего. Мы быстренько... Раз-два — и дома...
      Таня покачала головой: теперь Юту не уговоришь! Они переложили толовые шашки в корзинку, в которой обычно носили листовки и сводки Совинформбюро, и прикрыли их кусками хлеба, лепёшками, яйцами, варёными картофелинами. Таня внимательно посмотрела на Юту:
      — Ну, двинулись...
      Долго они шли, не говоря друг другу ни слова.
      Когда, миновав ложбину, повернули в лес, солнце зашло и наступил вечер. В этих краях июльские вечера особенно хороши... Густо настоенный на цветах и травах воздух свежеет. Лес дремлет, и даже птицы боятся нарушить его безмолвие. Голубое небо немного темнеет, кажется, кто-то взял да и раскинул наверху огромный прозрачный полог, загородив землю от зноя, ветра, птиц: отдыхай, земля!.. И только какой-то ловкий кузнечик, проскочив под этот полог, сухо стрекочет, словно сверчок на печи.
      — Тань, а Тань? — наконец раздался тихий голос Юты.
      — Что тебе?
      — А правда, что цветочки сирени, у которых пять лепестков, счастливые?
      — Глупости! Почему они счастливые?
      — Если такой цветок съесть, то всё будет хорошо.
      — Вот так хорошо!.. В нашей школе одна девочка перед экзаменами по математике двадцать штук съела...
      — Ну, и что?
      — Ну, и заболела.
      — А экзамен?
      — Экзамен завалила. Она ж ничего не знала.
      Юта замолчала. Конечно, глупо есть цветы перед экзаменами, когда ничего не знаешь. Не только пять лепестков, а и десять не помогут.
      Но назвать счастливыми такие цветочки всё-таки можно, ведь у всех по четыре лепестка, а тут целых пять!
      Думает она так и на Таню не смотрит. А Таня идёт и то и дело вверх поглядывает.
      — Какое огромное, глубокое небо! — задумчиво произносит она.
      Юта поднимает глаза. Да, небо очень большое и... о, на нём вспыхнула звёздочка! Сиреневая звёздочка! Как цветок! Её звёздочка!.. Интересно, сколько у неё лепестков? Может быть, пять? Раз, два, три... Нет, снова: раз, два, три... Она никак не может подсчитать; звёздочка будто играет с ней: вертится на месте, подмигивает...
      — Когда я смотрю на него, то, знаешь, забываю всё плохое, — продолжает думать вслух Таня. — В душе остаётся только хорошее, а хорошего на свете гораздо больше!.. — Она чуть медлит, словно подсчитывает, сколько же хорошего на свете. — Вот закончим войну, и я увижу маму...
      — Маму... — задумчиво повторяет Юта.
      — Я пойду учиться и буду учительницей...
      — А я — врачом.
      — Врачом тоже очень хорошо...
      Юта берётся за ручки корзины, и они несут её вдвоём.
      — А ещё знаешь чего мне хочется? — спрашивает Таня и тут же отвечает: — Лакированные туфли на высоких каблуках... Смешно? И чтоб дорогие чулки были. Я бы поехала в Ленинград, и непременно в Мариинский театр...
      — А я была в ТЮЗе и в Театре кукол, а в Мариинский ещё не успела.
      Потом они опять умолкают и думают каждая о своём.
      Первой нарушает молчание Юта:
      — Ты не станешь смеяться, если я спрошу тебя?
      — Ну что ты!
      Юта долго думает, потом решается:
      — А любить — это страшно, да?
      — Любить? — Таню на миг озадачивает этот вопрос, но ей хочется показать себя взрослой, знающей, и поэтому она с достоинством отвечает: — Конечно...
      — Тогда лучше совсем любить не надо.
      — Нет, надо. Знаешь, как хорошо помогать друг другу, заботиться... В общем, любить...
      Вдруг Таня, с силой вырвав из Ютиной руки корзину, резко подалась в сторону придорожной канавы. В этот момент Юта заметила, как из-за поворота им навстречу вышли двое в немецкой форме. Немного позднее показался Максим Воронов. Смешно подпрыгивая, он догонял немцев.
      Бежать было бессмысленно, и Таня, перекинув корзину с руки на руку, медленно зашагала вдоль канавы.
      До немцев оставалось ещё метров двести.
      — Слушай меня внимательно! — тихо, но требовательно сказала Таня. — Захотят проверять — попробуй их заговорить. Скажи, что идёшь к подружке Наде Боковой — она пообещала интересную книжку — и у неё останешься ночевать. Если провалимся, ни ты меня, ни я тебя не знаю. Я не знаю даже, как тебя звать. Максим меня никогда не видел. Я побирушка, больная, и ты меня только что нагнала. Запомни: ты меня видишь впервые!
      — Но, Таня... Мы же вместе...
      — Я тебе приказываю! Делай так, как велю я! Иначе ты погибнешь сама и погубишь других... Я тебе приказываю! — жёстко повторила Таня. — Приказываю именем командира партизанского отряда и как старшая! Говорю тебе ещё раз: что бы со мной ни случилось, ты меня видишь впервые! Всё!
      — Хорошо, — прошептала Юта, поражённая словами подруги. — Я сделаю так, как приказываете.
      Поравнявшись с девушками, немцы остановились.
      — Куда? — басом спросил по-русски высокий немец с орлиным носом.
      Юта подбежала к нему и хотела ответить, но тут появился Максим.
      — А-а-а, маленькая хозяйка! — От него попахивало спиртным. — Куда так поздно держишь путь?
      — К подружке Наде Боковой. Книжек хороших обещала, — весело затараторила Юта. — А вы к нам? Вот хорошо-то! Увидите дедушку — скажите, что мы встретились у самого городка, а то ведь он, бедный, волнуется...
      — Надья Бокова... — перебил её орлиный нос. — Надью-ша... Злой, неблагодарный девушка. Дерьется. Передай это... Пошли, Максим!
      Максим в этот момент рассматривал Таню.
      — А это кто? — спросил он.
      — Идём вот вместе... — без запинки выпалила Юта. — Так вы уж, дядечка Максим, не забудьте передать дедушке. Ладно?.. До свиданья!
      Но Максим не торопился.
      — Откуда такая? Как звать?
      Орлиный нос подошёл к Тане и, не говоря ни слова, заглянул в корзинку.
      — Вы, люди добрые, не ко мне ли уж там обрашшае-тесь? Слепая я, не пойму, чевой-то... — окая и шепелявя, произнесла Таня. — Откель я?.. Так из-под Луги. С Под-дубья. Деревня такая... Може, и слыхали? А зовут меня Манькой... Сирота я круглая. Боляшшая, работать не способна. Плохо вижу, люди добрые, ой, плохо! Хожу вот по деревням, собираю, што бог пошлёт...
      Таня подняла глаза на Максима, который медленно, по-кошачьи двигался к ней, и запнулась. В устремлённых на неё пристальных глазах Максима она увидела насмешливые, злые огоньки. И Тане вдруг стало ясно, что сыграла она плохо, фальшиво, что Максим не верит ей. Внезапно ощутив во всём теле слабость, она с ужасом подумала: «Это конец...»
      — Догнала девчушка, ну, я рада-радёшенька... Всё ж таки живой человек... — Она услышала свой голос, тихий, бесцветный, и остановилась, поняв, что играть дальше бесполезно.
      — Значит, собираешь, что бог пошлёт, — ехидно процедил сквозь зубы Максим и рывком выхватил корзину из
      Таниных рук. — Посмотрим, что тебе бог посылает. — Он опрокинул корзину, и на дорогу вместе с яйцами и кусками хлеба посыпались толовые шашки.
      Юта стояла в стороне ни жива ни мертва.
      — Ага! — злорадно воскликнул Максим и бросил корзину в канаву.
      — Партизан! — взвизгнул ошарашенный немец, подскочив к Тане, и внезапно ударил её кулаком по голове.
      Юта видела, как Таня пошатнулась и, схватившись рукой за голову, опустилась на дорогу, словно присела отдохнуть.
      — Не смейте! — яростно закричала Юта.
      Таня вздрогнула, затем вскочила, словно от испуга, и медленно, хладнокровно произнесла:
      — Что ж вы стоите? Бейте, гады!.. А ты, девчонка! —
      Ока повернулась в сторону Юты и сделала шаг к ней. — Какое твоё дело? Мне не нужны заступники!..
      — Молчать! — Немец поднял было снова кулак на Таню, но бить не стал, а махнул им в воздухе и прокаркал: — В гестапо!
      Юта стояла закусив губу и потупившись: она уже пришла в себя и поняла, почему Таня накричала на неё.
      — Вы пошель дальше, — сказал орлиный нос Максиму. — Я иду с этим партизанки. Прошу капитан Хенке дать машина. Обмен на партизанки. Я бистро... Собирай тол! Яик тоже. Клубень будет сказать спасибо. Свой закуска. — Он хохотнул и приказал девушкам: — Ты и ты, за мной!
      — Девчонку-то отпусти. — Максим кивнул в сторону Юты. — Она родственница управляющего заводом Воронова.
      — Капитан Хенке будет отпускать, — возразил немец...
      Когда девушек ввели в кабинет начальника отделения
      гестапо Хенке, тот разговаривал по телефону. Настроение у капитана, видимо, было отличное: он то и дело разражался весёлым смехом, отстраняя при этом трубку от уха.
      Маленькое лицо старого капитана, сплошь покрытое канавками морщин, было тщательно побрито, редкие седые волосы гладко зачёсаны назад. Юте бросилась в глаза манжета Хенке, белоснежная, накрахмаленная, с крупной золотой запонкой. Манжета была такой широкой, что болталась на худенькой волосатой руке капитана, как большой хомут, из озорства накинутый на тощую шею сосунка. Она видела однажды, как ребятишки захомутали сосунка: жеребёнок выглядел нелепо и над ним все смеялись.
      Окончив телефонный разговор, Хенке выслушал пространное объяснение орлиного носа. Потом он встал, похлоу пал солдата по плечу и проводил его до двери.
      — Ну-с, девочки, долго беседовать мне с вами сегодня некогда. Сами знаете: субботу предвыходной день, — сказал он на чистейшем русском языке. — Поэтому помогите мне разобраться с вами побыстрее. Садитесь, пожалуйста!
      Он указал на два стула, стоящие у массивного, обитого зелёным сукном стола, а сам сел напротив, в кресло с высокой спинкой.
      — Ну-с... — Капитан посмотрел сначала на Таню, потом на Юту и вдруг залился весёлым смехом. — Нет, вы только подумайте: передо мной партизанки!.. Ну можно ли поверить в это?.. — И он вновь засмеялся.
      5^ Хенке было действительно отличное настроение: капитан всего лишь несколько дней назад прибыл из Берлина. Он сам попросился на Восточный фронт: в Берлине праздновали победу за победой, кричали о великом наступлении германских войск, и Хенке, старый штабист, незаслуженно обойдённый фюрером — бог ему судья! — испугался: если не побываешь на фронте, останешься до конца своей жизни незаметным капитаном. В первый день приезда в городок Хенке несколько огорчился: он думал, что поезд довезёт его прямо до Ленинграда... Ох, эти берлинские газетчики, они всегда что-нибудь напутают или приукрасят! Но, собственно, расстраиваться нечего, подумал тогда Хенке, Ленинград вот-вот будет наш. Если не считать этого огорчения, которое сразу же и прошло, то настроение Хенке с первого дня пребывания на русской земле было отличное: он ещё был под впечатлением берлинских праздников по случаю побед. Кроме того, на днях официально объявили о взятии Севастополя и о прорыве обороны Брянского и Юго-западного фронтов. Немецкие части наступают на Воронеж. Хенке слышал, будто это наступление служит прикрытием левого фланга главной ударной группировки. Обход Москвы с востока начался...
      Капитан Хенке был в отличном настроении.
      Вчера следователь гестапо лейтенант Фогт, мрачный прыщеватый молодой человек, спросил его:
      — А вы, господин капитан, неужели совсем не боитесь партизан?
      — Каких партизан? — удивился Хенке.
      Лейтенант ничего не ответил. Он как-то странно улыбнулся и ушёл.
      Чудак этот лейтенант! Набил полный подвал какими-то мальчишками и девчонками, с утра до ночи допрашивает их... Ну, пусть... Ему это нравится.
      Он, капитан Хенке, приехал сюда не для того, чтобы воевать с детьми. Этим девчонкам он уделит полчаса. Посмотрит на фогтовских партизанок, чтоб над Фогтом же потом и посмеяться. С ними по-хорошему поговоришь, они и то расплачутся... И Хенке начал говорить по-хорошему.
      — Куда ж вы, мои девочки, шли так поздно? — Голос его звучал добродушно, мягко, прямо-таки по-отечески.
      Молчание.
      — Хм!.. — удивился Хенке, переводя взгляд с Юты на Таню и с Тани на Юту. Девушки не смотрели на него, девушки смотрели на окна, между которыми стоял стол. — Ну, вот ты, — Хенке указал на Юту. — Как тебя звать, куда шла?
      — Меня? — Юта смело подняла на капитана большие синие глаза. — Меня звать Ютой. Я шла к подруге в гости.
      Хенке подумал: «Это же наивный ребёнок. Зачем было тащить её в гестапо?»
      — А как звать эту твою подругу, Юта? Где она живёт?
      Юта ответила.
      — Ну, а ты сама где живёшь?
      Юта снова ответила.
      — Видите, как у нас с вами хорошо идёт разговор, — удовлетворённо заметил Хенке и, не меняя мягкого тона, спросил: — Скажи мне, Юта, где вы нашли тол?
      Юта недоумённо пожала плечами.
      — При чём здесь она? — резко заговорила Таня. — Девчонка меня догнала, когда...
      — Значит, тол несла ты? — перебил её Хенке.
      — Ну, я, — ответила Таня.
      «Эта девчонка, кажется, с гонором», — отметил про себя Хенке.
      — Кому же ты его несла?
      Молчание.
      — Тебе, наверно, кто-нибудь поручил это сделать, обещая награду? Кто? — В голосе Хенке зазвучали металлические нотки.
      И снова молчание.
      Хенке увидел, как глаза у Тани зло сощурились. Это привело его в раздражение: «Ещё смеет сердиться, дрянная девчонка!» Но он всё-таки опять попытался заговорить с Таней:
      — Мне совершенно безразлично, кто тебя посылал с толом и кому ты его несла. Можешь не говорить. Только обидно, что ты мне не доверяешь. Я к тебе, можно сказать, со всей душой, а ты упрямишься. Или боишься, что тебя лишат обещанной награды? Да я тебе дам в десять раз большую!.. Что? Не веришь? Честное слово офицера!.. И сейчас же домой пойдёте.
      Таня усмехнулась.
      — За конфету, если она будет шоколадная, я, пожалуй, продамся, — чеканя каждое слово, с издёвкой произнесла она.
      Хенке мгновенно побагровел и, как-то странно заморгав глазами, вскочил с кресла. Зацепившаяся за край стола пуговица с сухим треском отскочила от тёмного мундира и покатилась к ногам Тани. Подняв пуговицу, Таня хлопнула ею по столу.
      — Дрянь! Дрянь! — выкрикнул Хенке и нервно несколько раз нажал кнопку звонка.
      На пороге тотчас же появился солдат с автоматом. Капитан что-то приказал ему по-немецки и злобно прошипел, указывая трясущимся пальцем на дверь:
      — В подвал!
      — Девчонку-то зачем мучить? — недовольно пробурчала Таня.
      Но капитан Хенке больше не желал разговаривать. Он
      схватил со стола пуговицу и стремительно выбежал за дверь. Он торопился. Он и так уже опаздывал на торжество, устроенное Зимлером по случаю дня рождения. Если он заставит хозяина и гостей ждать себя, то они могут обвинить его по меньшей мере в невежливости.
      Настроение капитана Хенке было испорчено...
      Каждый раз, как только Юта с Таней уходили со сводками к Наде Боковой, Николай Алексеевич и Варвара Васильевна тревожились и не садились ужинать до тех пор, пока девушки не возвращались.
      Сегодня девушки задержались дольше обычного.
      Варвара Васильевна ходила по комнате из угла в угол, а Николай Алексеевич несколько раз выбегал на крыльцо и подолгу глядел на дорогу.
      В десятом часу, изнервничавшись, Николай Алексеевич решил взять коня и съездить в городок. Неожиданно в дом ввалился Максим.
      — A-а, братец, здравствуй! — с развязной весёлостью заговорил он. — А я, знаешь, в гости. Не рад? Я сам не рад. Увязался один немец за мной, отделаться от него было нелегко... А вы что скучаете? A-а, наверно, по своей девчушке?.. Так она в гестапо.
      — Как?.. — в один голос воскликнули Николай Алексеевич и Варвара Васильевна.
      — А вот так, — равнодушно произнёс Максим. — Куда она направлялась?
      — В городок, к Наде Боковой, — растерянно ответил Николай Алексеевич. — Они подружки... Что ж тут такого?..
      — А то, что шла она вместе с какой-то девчонкой, явно партизанкой... Не делай таких удивлённых глаз. Эта девчонка несла в корзине тол...
      Николай Алексеевич и Варвара Васильевна стояли перед Максимом словно окаменелые.
      — Юта несла тол...
      — Да не Юта, а та девчонка. Девчонка шла с толом. Юта её догнала. Ну, цемцы проверили...
      — Какая-то девчонка... тол... немцы проверили... А Юта-то при чём? — Николай Алексеевич делал вид, что ничего не понимает.
      Было ясно, что девушки попали в огромную беду, попали сами и могут подвергнуть страшной опасности многих людей — за помощь партизанам немцы сжигают целые деревни; надо было подробнее узнать, что случилось на дороге.
      — Я же вам и говорю: Юта ни при чём. Они даже не успели познакомиться. Просил я этого долговязого чёрта, чтоб отпустил её, так разве его уговоришь — потащил в гестапо... Девчонка-то притворилась слепой, нищенкой. Я, говорит, из-под Луги, Манькой звать, круглая сирота, собираю, что бог пошлёт... Я-то сразу понял, что всё это враньё, но промолчал. А немцев-то не проведёшь...
      ...Спустя полчаса Николай Алексеевич, оседлав коня, поехал в городок, чтобы предупредить о случившемся Надю Бокову.
     
     
      Глава четвёртая НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ
     
      В понедельник Юту и Таню вызвал к себе капитан Хенке.
      Когда девушки вошли в кабинет, капитан изобразил на лице нечто вроде улыбки.
      — Ну-с, девушки, как провели воскресенье? — издевательски спросил он и тут же ответил сам себе: — Ах, плохо!.. Личики усталые, серые, глазки хмурые... В подвале скучно и неинтересно. Там крысы, наверно... Брр! Больше вы туда не хотите... Да вы присаживайтесь... Вот так... Ну-с... — Капитан резко поднялся, сделал несколько шагов по комнате
      и, остановившись перед девушками, жёстко произнёс: — Или вы сейчас же скажете, кто вам дал тол и кому вы должны были его передать, или вы снова пойдёте к крысам...
      Девушки смотрели на сверкающие носки начищенных сапог Хенке и молчали.
      Неожиданно в кабинет с весёлым смехом влетела худенькая стройная девушка в пёстром сарафане и туфлях на высоких каблуках.
      Это была Надя Бокова.
      — Капитан! — Надя капризно надула полные подкрашенные губы. — Ваши солдаты ведут себя неприлично.
      Капитан Хенке улыбнулся:
      — Что значит неприлично?
      — Щиплются...
      Хенке рассмеялся:
      — Ах, шутники! Ну, я им покажу!..
      — Пожалуйста, капитан... А меня вы звали?
      Надя, будто нечаянно, обернулась к сидевшим перед столом девушкам и вдруг бросилась к Юте:
      — Ютик! Ты?! Что ты здесь делаешь?.. Капитан... — Она подняла на Хенке удивлённые глаза.
      — Эти девушки у меня в гостях. — Капитан хитро улыбнулся.
      — В гостях?! — недоверчиво воскликнула Надя и кокетливо погрозила капитану пальцем. — Капитан хочет разыграть меня. Ай, как нехорошо дурачить девушку! Такой солидный, положительный капитан, и вдруг... Нехорошо!.. — Она отвернулась от него и снова обратилась к Юте: — Чего ж ты ко мне не пришла? Я весь вечер ждала...
      — Когда? Вчера? — перебил её Хенке.
      — В субботу... Она обещала прийти. Я обиделась...
      — Изволь. Забирай свою гостью! — неожиданно произнёс Хенке, усаживаясь за стол.
      В первый момент все три девушки растерялись.
      — А ко мне какое дело у капитана? — наконец спросила Надя.
      — Я перехватил твою гостью. Значит, виноват перед тобой. Вот я и подумал: дай-ка приглашу, чтоб не обиделась.
      — Спасибо. Всего доброго, капитан. Заходите как-нибудь в гости. Пошли, Ютик... До свиданья!
      — До свиданья! — ответил Хенке и сразу же обратился к Тане: — Ас тобой, колючка, разговор у нас только начинается...
      До домика, в котором жила Надя и её отец, Иван Васильевич Боков, заместитель начальника гражданской комендатуры, девушки шли молча. А как только они оказались в маленькой Надиной комнате и уселись прямо на кровать, Надя забросала Юту вопросами.
      При каждом Ютином ответе Надя вздыхала, качала головой, а под конец она закашляла, засморкалась и дрожащим голосом проронила:
      — Жаль Таню... И ничего не придумаешь.
      — Ей попадёт, да?
      — Попадёт?.. — Надя страдальчески наморщила лоб. — Милый Ютик, нашу Таню расстреляют.
      — Как... расстреляют? — Юта широко раскрыла глаза.
      — Фогт мучить будет. Это такая сволочь...
      — Она не виновата! — почти закричала Юта и вскочила с кровати. — Не виновата! Это я! Мне дали тол! Я несла его к дороге! Мы вместе несли корзинку! Она вырвала её из моих рук! Я пойду и скажу этому немцу...
      — Что ты!.. — испуганно воскликнула Надя, удерживая девочку за руку.
      — Нет, нет... Это нечестно! Зачем она приказала мне говорить, будто я её не знаю?.. — Юта сильным рывком освободила руку и стремительно выбежала из комнаты.
      — Ютик! Юта! Вернись! — закричала Надя, но, поняв, что Юта не вернётся, кинулась за ней...
      Юта бежала посередине широкой улицы.
      Наде мешали высокие каблуки.
      Она ещё много раз кричала Юте вдогонку: «Юта, обожди!» — но Юта бежала, не слыша ничего и видя перед собой только красную крышу многоэтажного дома гестапо, «Скорей, скорей туда, к Тане! — стучало у неё в висках. — Её, может быть, уже нет в живых... Нет, нет!.. Как я могла оставить её там!» Вдруг чья-то сильная рука схватила её за плечо. Она вскинула лихорадочные глаза на того, кто остановил её, и увидела отца Нади.
      — Пустите! — Юта попыталась освободиться. — Её надо спасти... Я расскажу ему всё, и её отпустят... Она из-за меня... Пустите! Надо скорей!..
      Иван Васильевич знал об аресте Тани и Юты, поэтому сразу понял всё: и о чём говорит девочка, и куда и зачем она спешит, и почему следом за ней бежит его дочь.
      В глазах Юты было такое горе и отчаяние, что Иван Васильевич в первый момент растерялся: как удержать девочку от безрассудного поступка? Она была точно во сне. Как вывести её из этого состояния? Обыкновенные слова не дойдут до ума и сердца, потрясённого горем, да и разговаривать посреди улицы опасно — привлечёшь любопытных. Попытаться увести домой силой? Это, пожалуй, ещё опаснее: она ведь будет вырываться, кричать. Наконец Иван Васильевич решился на рискованный шаг. Сурово насупив белые брови, он с нарочитой злостью заговорил:
      — Ну что ж, иди! Расскажи всё немцу! Предай партизан! Предай тётю Варю и дедушку!.. Думаешь, немцы пощадят их? Нет. Расстреляют... Деревню спалят... Из-за тебя, из-за тебя, девчонка!.. И Таню ты не спасёшь... А я-то, дурак, думал, что ты всё понимаешь. Эх!.. Иди! — Иван Васильевич оттолкнул от себя Юту и быстро зашагал к дому.
      Девочка круто обернулась. Кровь бросилась ей в лицо. Пошатываясь, она побрела следом за Иваном Васильевичем и Надей, которая нет-нет да и оглядывалась назад.
      Через минуту после того, как Иван Васильевич и Надя пришли домой, в дверях показалась Юта. Робко перешагнув через порог, она вдруг бросилась в угол, закрыла лицо руками и разрыдалась. Сильно, громко, во весь голос... И были в этом рыдании боль, обида, а ещё мольба о прощении, если она действительно совершила глупый поступок.
      Иван Васильевич не выдержал, подошёл к девочке, погладил её шелковистые волосы:
      — Ну... ну... дочка, не надо так...
      В час дня Юта проскочила мимо караульного Фрица и, не обращая внимания на его приветствия, побежала к заво-до управлению.
      Николай Алексеевич обрадовался, увидев девочку. Но как она за эти дни изменилась! Особенно глаза. Это были не детские глаза. Это были глаза взрослого человека.
      — Дедушка, мне очень нужна лошадь! — с порога выпалила Юта, даже не поздоровавшись.
      — Зачем? — удивился Николай Алексеевич.
      — Надо скорее сообщить партизанам о Тане. Они спасут...
      Николай Алексеевич покачал головой:
      — Нет, Ютик... Они не смогут помочь Тане. В городке есть люди, которые постараются освободить её... Тебе ехать опасно. Немцы сейчас хватают всякого... А тут на лошади... — Он пытался говорить как можно спокойнее, убедительнее, но по глазам девочки видел: Юта не понимает его.
      — Я так и знала! — со вздохом произнесла Юта; глаза её потухли, плечи опустились. — Почему все вы такие бессердечные?
      Юта медленно вышла из комнаты, забыв закрыть за собой дверь. Николай Алексеевич что-то говорил ей вслед, но она ничего не слышала.
      В первый момент Николай Алексеевич готов был бежать
      за нею... Она ведь могла взять лошадь без спроса... Но, подумав так, он сразу же устыдился: скорее Юта пойдёт к партизанам пешком, чем совершит недозволенный поступок... Ну конечно, пешком!.. Эта мысль испугала Николая Алексеевича. Он немедленно отправился разыскивать Варвару Васильевну, чтобы вместе с нею пойти и посмотреть, что делает Юта.
      Когда они пришли домой, Юта лежала на печке: её знобило.
      Николай Алексеевич и Варвара Васильевна не стали приставать к ней с расспросами, они были довольны уже и тем, что Юта дома и не собирается никуда уходить. Даже когда девочка молча отказалась от обеда, они не упрашивали её; только уходя, Варвара Васильевна, как бы между прочим, бросила:
      — Обед в печке...
      Юта отвернулась и с неприязнью подумала: «Обед... Таня там... А она — обед...»
      Она спрыгнула с печки, сунула ноги в туфли, накинула на плечи кофту и выбежала на крыльцо.
      Проводив угрюмым взглядом Николая Алексеевича и Варвару Васильевну до ворот, откуда они повернули влево и скрылись за домами, Юта сбежала с крыльца; а вскоре она уже шагала по дороге в сторону, противоположную той, куда ушли Николай Алексеевич и Варвара Васильевна.
      Часам к четырём девочка подошла к деревне Раменье, прильнувшей к тёмно-зелёной зубчатой стене леса. Это была последняя деревня на её пути. Дальше дорога до самого Длинного озера ковыляла по лесистым пригоркам, увиливая от высоких горок и низких, топких болотец.
      Юта не сразу узнала Раменье — на месте, где была окраина деревни, дымилось сплошное пепелище.
      У колодца её вдруг окликнули:
      — Стой! Стой!
      Она обернулась на голос и обрадовалась — к ней бежал Борис Рязанов.
      — Ютик! Жива! — Борис перебросил на спину автомат и, обняв девочку, прижал к себе.
      На крыльце ближайшего дома показались два парня с автоматами.
      — Андрейка! Виктор! Идите-ка сюда! — позвал Борис.
      Парни подошли, приветливо поздоровались.
      — Это Юта. Танина подруга, — объяснил Борис.
      — Таню забрали, — сказала Юта.
      — Мы знаем, Ютик, — произнёс Борис.
      — Вот я к вам... Пока не поздно. Она в подвале, там, где гестапо... — И вдруг она с надеждой в голосе спросила: — А вы успеете?
      — Мы?.. — Борис на какой-то момент замялся, переглянулся с товарищами: парни утвердительно кивнули ему головой. Тогда он ответил: — Конечно, успеем. — И сразу же спросил: — А как тебя-то отпустили?
      — Таня сказала, что не знает меня, что тол несла она, а я тут ни при чём. Это ведь нечестно, верно? — Юта впилась тревожным взглядом в глаза Бориса.
      — Честно, Ютик. Очень честно! — делая ударение на слове «честно», произнёс Борис и неожиданно заговорил о другом: — Ты плохо выглядишь. Осунулась. Устала, да? А может быть, есть хочешь? Андрейка, — обратился он к одному из товарищей, — открой-ка тушёнки баночку.
      — Есть открыть баночку!.. Самых лучших! — задорно ответил Андрейка и, повернувшись, побежал к дому.
      — Пошли! — Борис обнял Юту за плечи.
      — Я не хочу есть. Я потом. Надо торопиться.
      — Успеем, Ютик. Не беспокойся... Как там наши живут?
      — Хорошо...
      Ела Юта мало: взяла небольшой кусочек тушёнки, пододвинула к себе чашку чая, заранее приготовленную Андрейкой, — есть действительно не хотелось, во рту почему-то было горько и сухо.
      — Да ты ешь, Ютик! Тушёнку-то клади на хлеб. С чаем — вкусно! Дорога дальняя... Да, ты слышала, цыганёнок опять куда-то запропастился. Вот ведь бесёнок! — сказал он, напуская на себя беззаботность и желая как-то занять Юту.
      — П-почему запропастился? — заикаясь, произнесла Юта и медленно отодвинула недопитую чашку.
      Борис понял, что совершил ошибку, начав разговор о цыганёнке. Девочка совсем перестала есть, но теперь надо было договаривать.
      — Так я о цыганёнке. Не сегодня-завтра вернётся. Он всегда так. Ругает его дядя Коля, а с него как с гуся вода... Тут недавно, бесёнок, насмешил нас... Пропадал целых два дня. Мы уж думали, не случилась ли какая беда. Напрасно тревожились — явился наш Мишка целым и невредимым и даже с трофеями: на плече автомат и какая-то сумка, а в руках генеральский френч и галифе. Привели мы его к дяде Коле. Командир у нас суровый. «Где ж ты, такой-сякой, слонялся?» — спрашивает. А Мишка спокойненько отвечает: «Я не слонялся, я был в разведке». — «Кто ж тебя, такого-сякого, посылал в разведку?» — «Я сам... Вы ж говорили: хорошо бы узнать, что делается на станции. Вот я и пошёл». Дядя Коля, конечно, нахмурился. Он всегда хмурится, когда чем-то недоволен. Но что сделаешь с этим чертёнком? Разведчик он хороший: высмотрит, вынюхает, доложит — ни один взрослый не сможет так. Но вот беда: не признаёт никакой дисциплины. Поэтому дядя Коля, вместо того чтобы похвалить мальчишку, набросился на него: «А это что?» — и показал рукой на автомат и сумку. «Это автомат, прихватил на станции, а это вот сумка, пиджак и брюки, генерал оставил». Мишка разложил перед дядей Колей все свои трофеи. Тут мы уж не выдержали — покатились со смеху. Дядя Коля тоже улыбнулся. «Как это, говорит, ты сумел отнять у генерала?» — «Так это ж просто, — ответил Миш-
      ка. — Иду я домой лесом и вдруг слышу: тарахтит впереди какая-то машина. Я в кусты. Притаился... Затвор назад... Хорошо, что раньше ребята научили, как стрелять. Сижу. Смотрю. Вижу — стоит автомобиль, совсем открытый. В нём два немца: шофёр и какой-то офицер. Ну, я давай стрелять. Шофёра убил, а офицера нечем — патроны кончились. Говорю ему: снимай
      сумку, бросай сюда! Бросил прямо к ногам. А руки все вверх, вверх — боится... Потом я пиджак и брюки приказал снять — в карманах всякие документы могут быть, — в машине и так неплохо: в белой рубашке ехать не стыдно, а кальсоны никто не увидит из-за бортов». На что уж суровый наш дядя Коля, но и он смеялся, слушая цыганёнка. А когда кончил смеяться, сказал ему: «Молодец, Мишка! Сейчас ты расскажешь мне всё, что видел и слышал на станции, а потом пойдёшь и доложишь своему командиру, что я дал тебе десять суток домашнего ареста». Маленький чертёнок знает, что его любят и берегут, готовы до конца войны содержать «под арестом». Да разве ж его удержишь? Ему тогда повезло. Генерал-то не настоящий был. Профессор. Доктор. Старик. Только дали ему генерала... Попадись ему настоящий генерал — несдобровать бы цыганёнку... Но... Мишка вернётся, попомните моё слово, — закончил Борис.
      — Да, да... — думая о чём-то своём, рассеянно произнесла Юта.
      — Ты совсем ничего не поела. Разве так можно! — укоризненно сказал Борис.
      Девочка вздрогнула, качнула головой и торопливо проговорила:
      — Спасибо. Надо идти...
      — Возьми на дорогу тушёнки, — предложил Борис.
      Юта удивлённо подняла брови:
      — Вы разве не пойдёте?
      — Мы?.. Мы, конечно, пойдём, — с запинкой проговорил Борис (он и не предполагал, что Юта рассчитывает идти с ними), — только вместе нам никак нельзя. Увидят немцы — ни тебе, ни нам не поздоровится. Так что ты уж иди... Передай привет нашим.
      — Спасибо. До свиданья!
      На улице она почувствовала озноб. Подумала: «Пройдёт» — и почти бегом пустилась в обратный путь. Озноб действительно скоро прошёл, зато стали уставать ноги, кружилась голова, и сердце сильно стучало, оттого что нечем было дышать. Пришлось идти медленнее.
      Минут через пятнадцать — двадцать Юту снова стало знобить. В висках назойливо застучали молоточки.
      А тут ещё сбоку ударил неведомо откуда взявшийся ветер, словно холодной водой окатил лицо и шею, поднял с дороги пыль и исчез. Где-то далеко-далеко за лесом прогремело, негромко, но раскатисто, как если бы телега вдали проехала по каменной мостовой. Снова ударил холодный ветер, теперь уже дважды, с маленьким перерывом.
      Юта сунула руки в рукава кофты, взглянула на небо и невольно съёжилась: прямо на неё, клубясь и расплываясь по небу, ползла огромная туча, будто стена густого чёрного дыма грузно подымалась из леса, объятого пожаром. Если бы Юта посмотрела назад, то увидела бы ещё одну тучу, не очень большую, но зато быструю, нахальную: она неслась наперерез своей противнице, грозясь остановить её движение; спустя минуту она с разгона набросилась на солнце, утопила его в тёмно-синей пучине и, развернувшись, подставила свой крутой бок под удар противницы; она даже приостановилась в ожидании удара, но вдруг решила напасть сама. В небе сверкнула огненной стрелой молния-меч и вспорола сверху донизу набухшее брюхо неуклюжей тучи.
      Туча взревела, в неё тотчас же вонзилась новая молния, а потом ещё одна и ещё, её утроба разверзлась, и на землю с шумом хлынул ливень.
      Юта кинулась было к сараю, стоявшему слева, в сотне шагов от дороги, но на полпути остановилась, махнула рукой и направилась обратно: прятаться от ливня было бесполезно — он уже промочил её до костей.
      Весь остаток пути она шла как во сне, не разбирая дороги, не замечая, что вода потоком льётся за воротник, хлещет по лицу, залепляет глаза и проникает даже в рот, что холодный ветер приклеивает мокрое платье к телу. Иногда она, очнувшись, вдруг останавливалась, тёрла иззябшей рукой лоб, испуганно оглядывалась вокруг — в том ли направлении идёт? — потом снова шагала, погрузившись в какое-то полузабытьё. Её бросало то в жар, то в холод.
      У самой деревни, ощутив во всём теле непреодолимую усталость, она свернула к обочине, точно её толкнули в плечо, съехала в канаву и повалилась на мокрую траву.
      Дождь перестал. Из-за разорванной в клочья тучи вынырнуло низкое солнце и облило лицо девочки теплом. Она слабо улыбнулась солнцу и, закрывая глаза, подумала: «Только на одну минуточку». Засыпая, Юта почувствовала, как от лица тепло заструилось по всему телу, словно всю её обвернули согревающим компрессом.
      Юта почти не сознавала, что с ней было дальше. Смутно помнила, что кто-то взял её на руки... Потом кто-то переодел её и уложил в кровать... Она слышала чьи-то голоса, но смысл слов не доходил до её сознания.
      Вдруг она ощутила на своём лбу чью-то холодную руку и даже услышала, как рядом кто-то дышит. Она с трудом приоткрыла глаза и, словно в тумане, увидела склонившегося над нею незнакомого старика с узкой бородкой.
      — Скажите, это очень опасно?
      Юта узнала голос тёти Вари.
      Старик покачал головой и взял Юту за руку. Потом он бережно положил Ютину руку на одеяло и отошёл от кровати.
      — Значит, девочка так и не приходила в сознание? — не отвечая Варваре Васильевне, спросил старик.
      — Нет. Вот уже больше часа... Мы не знаем, сколько времени она пролежала на сырой земле.
      — Так, так... Она очень слаба.
      Юта поняла, что речь идёт о ней, и хотела было сказать им: «Всё пройдёт», но сухие губы лишь слабо зашевелились, её никто не услышал. Она опять погрузилась в забытьё.
      Через полчаса Юта очнулась.
      — Сегодня какой-то парнишка-цыганёнок, — негромко говорил старик, — бросил гранату в Зимлера...
      Юта насторожилась.
      — Толстяк остался жив, — продолжал старик, — а парнишку схватили... Расстреляли. Вместе с девушкой. Говорят, она в городок несла взрывчатку.
      — Таня!!! — Юта судорожным усилием приподнялась, сорвала с себя одеяло, но тут же уронила голову на подушку.
     
     
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
     
      Глава первая К ПАРТИЗАНАМ
     
      Болезнь Юты затянулась до глубокой осени.
      Много бессонных ночей провела у её постели Варвара Васильевна.
      Наконец опасность миновала. Девочка стала быстро поправляться.
      Николай Алексеевич, Варвара Васильевна и Павел Петрович пришли к тайному соглашению: к работе на заводе Юту не привлекать, Ютину «почту» закрыть, от опасных дел девочку оберегать.
      Но вскоре они убедились, что заставить её бездействовать нелегко.
      Однажды, когда Хрупов пришёл навестить Юту, она спросила:
      — Кто сейчас ходит на «почту»?
      — Никто, Ютик, не ходит.
      — Почему?
      — «Почта» давно закрыта.
      Павел Петрович сказал, что ещё летом партизаны ушли куда-то далеко и связь с ними прервалась. Это была неправда: в последнее время партизанский отряд дяди Коли перебазировался ближе к деревне.
      — Зачем ушли? — удивлённо и в то же время недоверчиво спросила Юта.
      — Лагерь обнаружили немцы. Оставаться там было нельзя. В наших местах появилось много карательных отрядов. Во всех деревнях стоят сильные гарнизоны.
      Юта, кажется, поверила этому, но, помолчав немного, сказала:
      — Ничего... Связь будет. Вот я поправлюсь, тогда...
      — Мы уже пытались. Ничего не вышло.
      — У меня выйдет! — убеждённо сказала Юта.
      — Они сейчас без разбору хватают всякого и вешают.
      — Теперь меня не поймают!
      К вечеру выпал первый снег. Закоченевшую от холода землю будто ватой обложили; но обложили небрежно: растеряли пушистые хлопья по деревьям, по верхушкам изгородей и в то же время на огородах да на дорогах оставили чёрные проплешины. Деревенские прокуренные трубы надели на себя пышные белые шапки.
      Утром, взглянув в окно, Юта заявила:
      — Я пойду на завод.
      Николай Алексеевич переглянулся с Варварой Васильевной.
      — Зачем же? Посмотри: ты ещё такая слабенькая!
      Варвара Васильевна добавила:
      — Мы прекрасно управляемся и без тебя.
      — Я соскучилась по Волне. Я только посмотрю.
      — Ну ладно, — согласилась Варвара Васильевна.
      На улицу Юта выскочила первой. Немного постояла,
      прислонившись к придорожному тополю: с непривычки закружилась голова. Потом зашагала по дороге, подставив бледное лицо под прохладные струи лёгкого ветерка.
      Когда она подошла к заводу, из будки выбежал Фриц с автоматом на груди.
      — О-о! Юта! Мольёдец! Guten Tag! — Лицо молоденького немца осветилось неподдельной радостью.
      Юта содрогнулась и в ужасе отпрянула: ей показалось, будто она видит, как этот немец расстреливает Таню и Мишку, — её глаза отвыкли видеть солдат в немецкой форме с автоматом.
      — Юта! Это есть я, Фриц! — Немец смутился, но шагнул вперёд, навстречу девочке.
      Юта снова отступила и вдруг гневно спросила:
      — Что тебе надо от меня?
      — Я есть Фриц, — забормотал сбитый с толку немец. — Ты больше не больной... Я рад... Почему Юта злой?.. Кри-чаль меня...
      — «Кричаль, кричаль!.. Почему?..»! — со злостью напустилась она на него.
      Подошли Николай Алексеевич и Варвара Васильевна.
      — Кто это тут так расшумелся? — Почувствовав что-то неладное, Николай Алексеевич решил превратить всё в шутку.
      — Юта злой, кричаль меня. Почему? Я ничшево пльёхо девочка не делайн.
      — Не делал, говоришь?! — воскликнула Юта.
      Николай Алексеевич, увидев, как потемнели глаза девочки, попытался увести её.
      — Ну, ну... Довольно вам тут. — Обняв Юту за плечи, он подтолкнул её к дверям будки.
      Когда дверь будки, в которую вошли Юта и Николай Алексеевич, захлопнулась, Варвара Васильевна объяснила немцу:
      — Она ещё больная.
      — Да, да... Юта очень больен, — успокаиваясь, сказал Фриц. — Я жалько Юту. Девочка не надо тут ходить. Холь-ёдно, снег...
      В этот вечер Юта легла рано. Закрыла глаза, однако долго не могла заснуть.
      Вот лежит она, а перед глазами откуда-то появляются Таня и Мишка, как живые: Мишка на коне, в одной руке у него ремённая плётка, а в другой — большой букет сирени; Таня без очков, она смотрит на небо и чуть-чуть улыбается, одними только губами, пухлыми, полураскрытыми... Юта представляет себе, как их ведут на расстрел: руки у них связаны толстыми, грубыми верёвками, одежда разорвана и свисает с плеч клочьями, лица в кровоподтёках... Юта открывает глаза — проступившие слёзы жгут их.
      Потом Юте вспомнились вечер в цыганском таборе, сказка старой цыганки о девушке, которая бросилась в кипящий металл ради спасения своей страны от врагов. Она ясно увидела эту картину. И девушку она узнала: это была Таня; а когда её поглотил бурлящий металл, на Танином месте она увидела себя.
      «Пойду к партизанам. Попрошу автомат, такой, как у Бориса. Без него мне никак нельзя. Вот только где их найти?»
      Желание уйти к партизанам не покидало Юту. Наоборот, оно росло по мере того, как наши войска одерживали на полях сражений победу за победой. Чуть ли не каждый день становилось известно об освобождении того или иного города: Великие Луки... Элиста... Моздок... Нальчик... Кисловодск... Пятигорск... Новочеркасск... Россошь... Миллерово... В середине января праздновали радостное событие — завершение прорыва блокады Ленинграда, — а уже 3 февраля самолёты сбросили листовки, извещавшие население оккупированных районов о ликвидации окружённой на Волге трехсоттридцатитысячной ударной группировки немецко-фашистских войск.
      Наступил перелом во всём ходе войны. Началось изгнание врага с нашей земли.
      Юта не знала, где партизаны, и с нетерпением ждала лета. «Будет тепло, — решила она, — сама их найду».
      С нового года немцы стали ещё больше усиливать охрану завода. На противоположном берегу речки установили зенитную батарею. Вскоре в деревню прибыла воинская часть. Во многих домах поселились немцы, загнав хозяев в кухни, клети и сараи. Те, кого захватчики оставили совсем без крова, вырыли себе землянки.
      Весной на стенках домов появился приказ: под угрозой расстрела запрещалось кому бы то ни было появляться на улице после восьми часов вечера; отлучаться из деревни можно было лишь с особого разрешения. Павлу Петровичу, жившему в соседней деревне, пришлось перебраться в землянку одного из заводских рабочих.
      На Николая Алексеевича этот приказ не распространялся. Ему был выдан специальный пропуск. Теперь новости доходили в деревню только через него.
      В конце мая Николай Алексеевич привёз из городка неприятную весть: гестапо арестовало большую группу молодёжи по подозрению в связи с партизанами.
      Через неделю стало известно, что арестована Надя Бокова. Узнав об этом, Юта втайне от Николая Алексеевича и Варвары Васильевны собрала свои вещи.
      На следующий день после обеда Варвара Васильевна не пустила Юту на завод:
      — Убери-ка лучше посуду, а потом почитай.
      Юта вымыла посуду, принесла из сарайчика дров и принялась подметать пол. Вдруг она услышала, как кто-то взбежал на крыльцо и нетерпеливо застучал в дверь. Юта вышла в сени. За дверью раздался девичий голос:
      — Открой скорей! Это я... Лида.
      Юта открыла.
      В сени вбежала испуганная Лида Самохина, темноволо-
      сая девочка с косичками, двоюродная сестра Бориса Рязанова.
      — Наших немцы забрали! — со слезами на глазах проговорила она, захлопнув за собой дверь, и тут же добавила: — Тебе надо бежать. Они и тебя заберут.
      — Кого забрали? — ослабевшим от испуга голосом спросила Юта.
      — Павла Петровича, Николая Алексеевича, тётю Варю, Серёжку, Валю... Многих... Беги сейчас.
      — А как же они?
      — Павел Петрович так велел сказать. И ещё сказал, чтоб ты деревни стороной обходила. Дойдёшь до хутора — там живёт бабушка Стеша...
      Лида подробно рассказала, как найти бабушку Стешу, под конец произнесла:
      — Она тебя проводит к партизанам.
      — Может, их отпустят...
      — Какое там отпустят! Один немец знаешь как ударил Павла Петровича! В лицо... Закричал: «Большевик! Вы все тут большевики!» Давай скорее! Через огород и... Никто не увидит: все немцы на заводе, полицаи тоже. Давай!
      Юта побледнела. Её сердце сжалось при мысли, что людей, которые за это время стали ей такими близкими, родными, может постигнуть участь Тани и Мишки.
      Швырнув голичок в угол, она быстро влезла на печку.
      — Говорят, они собираются угонять лошадей в Германию, — сказала Лида.
      — Угонять лошадей? Когда?
      — Скоро. Может быть, сегодня... Начальником теперь этот... Максим. Вместо Николая Алексеевича.
      Юта, держа в руках котомку, спустилась с печки.
      — До хутора восемь километров... Пока я доберусь... — Юта перекинула котомку через плечо. — Успеть бы сказать партизанам!
      Она первой вошла в сени и через мгновение проскользну-
      ла в маленькую дверь, которая вела в хлев, откуда можно было незаметно проникнуть в огород.
      Лида немного постояла в сенях, потом вышла на крыльцо, захлопнув за собой дверь.
      Солнце стояло ещё высоко. В небе парили сизоватые облачка. Стройные тополя лопотали на несильном ветерке. Их кружевные тени дрожали на зелёном травянистом ковре.
      Улица была пустынна и тиха. Только со стороны завода доносились голоса.
      ...Около четырёх часов шла Юта до хутора, о котором говорила Лида. Деревни она, помня совет Павла Петровича, обходила стороной; кустарниковый путь по краю леса оказался очень длинным, утомительным да и небезопасным: из последней деревни по ней выпустили пулемётную очередь, и, хотя беды не случилось, Юта впервые почувствовала, как трепещет в страхе сердце, когда где-то совсем рядом противно цвикают пули.
      Хутор стоял метрах в трёхстах от дорога. Полуразрушенное двухэтажное здание, некогда принадлежавшее помещику, утопало в густой зелени дубов, клёнов, тополей, яблонь и всякой мелкой заросли. С дорога наблюдательный глаз мог видеть только уголок бурой от времени железной крыши. До войны это мрачное кирпичное здание пустовало. Бабушка Стеша поселилась в нём, когда немцы сожгли школу, оставив её, старую школьную уборщицу, без жилья. Кто-то отремонтировал для неё одну из многочисленных комнат на первом этаже заброшенного дома, кто-то вставил новые рамы, прочистил дымоход и обмазал глиной трещины давным-давно не топившейся печи; кто-то заготовил дрова...
      Не успела Юта пройти и сотню шагов по направлению к зданию, как вдруг увидела старушку, склонившуюся над вязанкой хвороста. Она сделала ещё несколько нерешительных шагов вперёд и остановилась. Старушка подняла на неё глаза, медленно распрямила спину и, вытерев руки о холщовый передник, спросила:
      — Чего тебе здесь надо, девочка?
      Старушка была маленькая, с худеньким, морщинистым лицом, а голос у неё оказался громким и каким-то до неприятности скрипучим. Юте очень не понравился её голос, она даже подумала, что это, наверно, не бабушка Стеша; и всё же она ответила как можно добродушнее:
      — Я ищу бабушку Стешу.
      — Вот я и буду бабушка Стеша. Чего ж тебе от меня надо?
      — Меня послал к вам Павел Петрович.
      — Павел Петрович? — тем же скрипучим голосом спросила старушка и на миг задумалась, потом отрицательно покачала головой. — Что-то я не припомню такого. Кто ж он, этот Павел Петрович?
      — Как же!.. — в отчаянии воскликнула Юта. — Мне сказали... Он сказал, что вы отведёте меня к партизанам.
      — Вот так раз! — От удивления бабушка даже руками всплеснула. — Сам Павел Петрович, значит, не мог отвести, а я, старая, могу. Да где ж я найду их?
      — Павла Петровича немцы забрали. И дедушку и тётю Варю. — Девочка горестно вздохнула. — Извините. Я пойду.
      — Погоди! Куда ж ты пойдёшь? — Голос у старушки неожиданно стал тише, ласковее.
      — Партизан искать.
      — Где ж ты их сыщешь-то? — Старушка подняла вязанку хвороста на плечо. — Иди-ка за мной! Что-нибудь придумаем.
      До дома они шли молча.
      — Сколько ж тебе годков-то? — спросила бабушка Стеша, когда они обогнули дом и оказались перед тесовой лестницей, приставленной к окованной железом массивной двери, — крыльцо, видимо, уже давно сгнило и разрушилось.
      — Четырнадцать, — ответила Юта.
      Бабушка Стеша сбросила с плеча вязанк^ и не то от усталости, не то от чего другого вздохнула:
      — Охо-хо-хо-хо! — И предложила: — Поднимись-ка по лестнице. Да возьми камушек. Видишь, они там, на последней ступеньке. А как возьмёшь, так в дверь стукни три раза: тук-тук-тук... Иди!
      На стук тяжёлая дверь приотворилась. Показалось, чуть продолговатое лицо девушки. Юта сразу узнала это лицо, но, ошарашенная неожиданной встречей, не успела и слова проронить — девушка, опередив её, рывком открыла шире дверь и радостно воскликнула:
      — Вот так встреча!.. Бабушка Стеша, знаете, кто это? Та девочка, что на коне была. Помните, я в прошлый раз рассказывала?
      — Ну и хорошо, — отозвалась бабушка Стеша. — Вы тут потолкуйте, а я пойду.
      Девушка, схватив Юту за руку, буквально затащила её через тёмный, пахнущий плесенью коридор в комнату и скомандовала:
      — Бросай свой мешок на лавку и садись! Чай пить будешь?
      — Спасибо. Я недавно обедала. — Юта оглядела комнату.
      Она была большая, но пустая: в одном углу русская печка, в другом — покрытый расписной скатертью стол, окружённый двумя некрашеными лавками и несколькими табуретками, да ещё фанерный ящик для посуды, прибитый к стенке около печки, — вот и вся обстановка.
      — Значит, чай потом. А ты знаешь, как мне хотелось
      узнать, кто ты? Так и не узнала. Махала ты мне напрасно. Немцы могли заметить. Я тогда так перепугалась... Как тебя звать?
      — Юта.
      — Меня зови Лилей. А где ты научилась ездить верхом? Я так не умею.
      — На заводе.
      — На заводе?
      — На конном, — пояснила Юта и подумала: «Говорить или не говорить ей о заводе? Бабушка сказала: «Вы тут потолкуйте». Значит, можно...»
      — A-а... Там конный близко. — Лиля на миг задумалась, потом спросила: — Ты и сейчас оттуда?
      — Да... — И Юта рассказала, что произошло на заводе. — Я не могу не выполнить приказ Павла Петровича: я должна найти партизан! — закончила она.
      — Давай искать вместе, — с загадочной улыбкой произнесла Лиля.
      — И ты тоже ищешь? А это верно, что бабушка Стеша не знает? — Юта испытующе уставилась на Лилю.
      Лиля неопределённо пожала плечами. Тогда Юта вскочила с лавки; лицо её вспыхнуло от стыда: стало ясно, что ни бабушка Стеша, ни Лиля не доверяют ей.
      — Ну и не надо! Я и без вас пойду в лес! Всё равно они где-нибудь тут, недалеко!.. — задыхаясь от обиды, проговорила она.
      — Ну-ну-ну!.. Что такое? Садись! — сердито сказала Лиля и, взяв Юту за плечи, насильно усадила на прежнее место. Затем тоном доброжелательного выговора добавила: — Дуться на меня не надо. Поняла?
      Юта ответила не сразу:
      — Не верить человеку — это тоже нельзя.
      Лиля улыбнулась.
      — Человек ты, челове-ек! Кто ж это тебе не верит? Выдумываешь ты всё... Партизаны сегодня же узнают о заводе.
      Поняла? Так что давай-ка пей чай и со спокойной совестью шагай домой.
      — Домой?! Нет уж... — Юта покачала головой.
      — А куда же! Я ж тебе сказала: о заводе партизаны узнают сегодня, через полтора-два часа. Не веришь?
      — Нет у меня дома. Я иду к партизанам, — глухо проговорила девочка, опуская глаза.
      Лиля нахмурилась.
      — Сожгли, да? — участливо спросила она, садясь рядом с Ютой.
      — Мой дом в Ленинграде.
      — Ты ленинградка? — Лиля схватила Юту в охапку и, усадив на свои колени, трижды чмокнула её в щёку. — Чего ж ты раньше не говорила? Я ведь тоже из Ленинграда!
      Теперь настала Ютина очередь удивляться:
      — Ты... из нашего города? Вот здорово! — Она крепко обхватила руками Лилину шею и восторженно закричала: — Ура-а!
      Обрадованные неожиданной встречей, землячки не могли наговориться. Юта забросала Лилю вопросами о Ленинграде. Лилю интересовала Ютина судьба: почему она оказалась на оккупированной территории, как жила здесь эти годы. Вскоре они уже все знали друг о друге...
      Когда началась война, Лиля Маслакова недолго раздумывала о своём будущем. Однажды утром она достала обёрнутый в целлофан комсомольский билет и отправилась в райком.
      На площадке второго этажа и в райкомовском коридоре было столько людей — главным образом мальчишек, — будто шло очередное заседание бюро по приёму в комсомол.
      В кабинет секретаря Лиля проскочила без очереди. Обширная комната, поделённая надвое столами, поставленными в виде буквы «Т», тоже была заполнена мальчишками. Секретарь райкома Толька Дементьев, её двоюродный брат, шумно разговаривал с кем-то по телефону, а мальчишки
      молча смотрели на него и даже не обернулись на вошедшую.
      — А тебе чего надо? — закончив разговор, сердито спросил Толька Лилю.
      — Посылай на фронт! — коротко ответила она.
      — Ха-ха! — насмешливо отозвался Толька и начальственно добавил: — Без сопливых обойдёмся!
      Лиля обиделась и резко потребовала:
      — Собирай бюро!
      — И не подумаю.
      — Ах, не хочешь? Пойду выше...
      И она пошла на третий этаж, к секретарю райкома партии. Лиля добилась своего: её направили в специальную школу, где готовились партизанские разведчики.
      Через фронт Лилю и трёх её товарищей переправляли самолётом. Их должны были сбросить на парашютах в место расположения партизан. Но попали они прямо в лапы немецкого карательного отряда. Каратели видели, как от самолёта отделились один за другим четыре тёмных комочка, над которыми почти сразу же вспыхнули голубые облачка парашютов. Каратели решили взять парашютистов живыми, но это им не удалось.
      Спутники Лили погибли в неравном бою с карателями; сама она уцелела благодаря тому, что выпрыгнула с самолёта на какую-то долю минуты позже и приземлилась на лесной полянке, поодаль от своих товарищей.
      Немцы прочесали весь лес, но так и не нашли Лилю.
      На следующий день они всё-таки схватили её; однако никаких доказательств, что эта девушка и есть тот человек, из-за которого вчера прочёсывали лес, у них не было: задержали её не в лесу, где она спрятала передатчик и другое своё снаряжение, а в деревне, куда она пробралась в надежде узнать что-нибудь о партизанах. На допросе Лиля рассказала о бедах, которые в последнее время свалились на её голову. Жила с мамой и маленьким братиком в Старорусском районе. Братик в прошлом году купался в озере и утонул.
      Недавно от какой-то болезни умерла мама... Сейчас идёт под Псков, в деревню Петровку (название придумано, может, такой деревни вовсе и нет); там живёт мамина сестра, тётя Пелагея... Куда же ещё? Больше некуда... Может быть, и тёти Пелагеи там не найдёт: война... Тогда не знает, что и делать будет...
      Вряд ли немцы поверили Лиле. Во всяком случае, они для порядка избили её и отправили в райцентр для выяснения личности...
      Тогда-то Юта и видела её в деревне, в окружении немцев...
      В городке один полицай, Анатолий Орлов, помог ей бежать. Он же спрятал её в своём доме, а потом проводил к партизанам. Через некоторое время Анатолий и сам ушёл в партизаны. Сейчас они в одном отряде, разведчики.
      — В отряде дяди Коли я недавно, поэтому и не знаю ничего о тебе, — закончила свой рассказ Лиля. — Правда, наши ребята рассказывали об отважном цыганёнке Мишке да ещё о девчонке, по имени Юта. Теперь мне понятно, о ком они говорили! — Лиля взглянула на часы. — Вот-вот нахйи придут... Что-то надо придумать. Дядя Коля может не взять тебя в отряд.
      — Это почему же?
      — Одна, вроде тебя, пришла, а он её посадил в самолёт и отправил на Большую землю. У меня, говорит, здесь не детский сад.
      — Ни в какой самолёт он меня не посадит. Я не детский сад. Мне четырнадцать лет! — твёрдо заявила Юта.
      — О, придумала! — воскликнула Лиля. — Дядю Колю мы чуть-чуть обманем. Скажем: мы сёстры и у нас больше никого нет. Это даже и не обман, а вроде бы... тактика. Идёт?
      Юта утвердительно кивнула головой и благодарно улыбнулась Лиле.
      В дверь постучали.
      — Наши! — Лиля выбежала в коридор.
      Звякнула щеколда. Чей-то весёлый голос объявил: «Авот и мы!» Лиля кого-то спросила: «Всё в порядке? — И немного погодя сказала: — А у меня гостья».
      На пороге одновременно появились Борис Рязанов и высокий круглолицый парень с ямочкой на широком подбородке. Увидев Юту, Борис распростёр руки и радостно воскликнул:
      — Братцы! Да это Юта! Наша Юта!
      Лиля захлопнула за собой дверь. Подмигнула Юте.
      — Как! Ты знаешь мою сестру? — Её лицо изобразило крайнее удивление; это удивление было деланным: Лиля из Ютиного рассказа знала, что Борис и Юта вместе работали на конном заводе.
      — Какую сестру?!
      — Вот её. — Лиля кивком головы указала на Юту.
      — Ничего не понимаю. Юта — твоя сестра? Ты шутишь! — Борис остолбенел.
      — Ни капли не шучу. Скажи, Толя. — Лиля обратилась к парню с ямочкой на подбородке и чуть заметно подмигнула ему. — Я тебе говорила о том, что у меня есть сестра, что перед самой войной она уехала в деревню к тёте? Говорила?
      — Конечно, говорила, — отозвался парень. — Значит, она нашлась?
      — Нашлась. Вот она у меня какая, сестрёнка-то! Знакомься.
      Парень подошёл к Юте, подал ей руку, сказал:
      — Анатолий Орлов.
      Юта смутилась.
      — Я вас знаю, — растерянно проговорила она.
      — Правда?
      — Лиля рассказала о вас. Вы спасли её от немцев.
      — Лиля преувеличивает. Она сама спаслась.
      Во время этого разговора Борис стоял у двери и, недо-
      верчиво покачивая головой, посматривал то на Лилю, то на Юту.
      Наконец он развёл руками и промолвил:
      — Ну и ну-у!.. Прямо сказка! — Потом обратился к Юте: — Как ты очутилась здесь?
      Вместо Юты ответила Лиля. Коротко рассказав о том, что произошло на заводе, она закончила:
      — Пора в лагерь. Мы и так долго ждали вас.
      — Так... — Лицо Бориса стало угрюмым. — Юту, значит, берём с собой.
      — Я теперь её никуда не отпущу от себя, — заявила Лиля.
      — Да, но как на это посмотрит дядя Коля? — Борис почесал за ухом.
      — В случае чего вы уж, ребята, поддержите меня, — попросила Лиля...
      По дороге в партизанский лагерь Борис, Анатолий и Лиля несколько раз заводили разговор о том, как им убедить дядю Колю, чтобы он оставил Юту в отряде. Юта слушала их рассеянно. Она всё время думала об этом таинственном дяде Коле. Раньше она представляла его себе добрым, умным, похожим на Павла Петровича, а теперь откуда-то появилось чувство неприязни. Почему это он не возьмёт её в отряд? Потому что мало лет?.. Во-первых, не так уж и мало. Во-вторых, разве это так важно, разве она подведёт и не сможет выполнить то, что ей поручат? Может быть, потому, что не научилась стрелять?.. Да разве это причина? Дайте винтовку или автомат, и она сразу научится сама, даже помощи не попросит...
      Партизанский лагерь поначалу напомнил Юте обычный табор: в лесу стояло несколько палаток, около которых сновали люди; под деревьями, недалеко от тёмно-бурого лесного ручья, виднелись повозки, тут же горел неяркий костерок. Вот только землянок, сверху обложенных еловыми лапами, в таборе не строят!
      А когда они миновали первые землянки и поднялись на невысокий бугор, Юта убедилась, что это табор необычный: он уходил далеко в лес — много людей жило в нём!
      Сразу за бугром Юта увидела настоящий маленький домик, наверно перевезённый сюда из какой-нибудь соседней деревни. Он сидел по самые наличники в песчаном котловане и пускал своими подслеповатыми оконцами прямо на Юту весёлые «зайчики». Крыша домика была покрыта густо уложенными еловыми лапами.
      — Наш штаб, — пояснила Лиля, когда они подошли к домику.
      — Там... дядя Коля? — спросила Юта, только сейчас почувствовав, что она боится встречи с командиром.
      — Ты не бойся, — сказала Лиля. — Посиди пока тут. — Она указала на бревно, лежащее в тени домика.
      Минут через десять — пятнадцать из штаба вышли Борис и Лиля. Борис на ходу помахал рукой Юте и, не говоря ни слова, торопливо завернул за котлован.
      — Куда он? — спросила Юта.
      — Надо, — неопределённо ответила Лиля. — Пошли устраиваться. Будешь жить вместе со мной.
      — Принял?! — обрадованно воскликнула Юта.
      — Примет. Сейчас ему некогда с тобой говорить. Сказал: «Забирай в свою землянку, потом разберёмся». Похвалил тебя. А вот в то, что ты моя сестра, может быть, и не поверил. Уж очень он подозрительно на меня посмотрел, когда я сказала об этом...
      Маленькая тёмная землянка напомнила Юте погребок, в котором Николай Алексеевич хранил картошку.
      — Где ж тут жить? — растерянно произнесла Юта, оглядев дощатые стены без окон, нары и самодельный столик на двух вбитых в землю ножках.
      Лиля улыбнулась:
      — Великолепно будем жить! Вот посмотришь! Представляешь: весь этот домище теперь принадлежит нам с тобой.
      Жила тут ещё одна девушка, санитарка. Позавчера ушла. Для медиков новый дом построили... Снимай-ка свою котомку, и давай наводить порядок. Потом я сбегаю за ужином.
      На следующий день Юта проснулась поздно. Открыв глаза, она пошарила рукой по Лилиной подушке и, обнаружив, что она пуста, пугливо соскочила с нар.
      Тусклый свет проникал в землянку сквозь небольшое стекло, вставленное в дверь.
      — Лиля! — негромко позвала она и огляделась.
      Лили в землянке не было.
      Юту внезапно охватило холодное, щемящее чувство одиночества. Наспех приведя себя в порядок, она выбежала на улицу.
      От яркого света она невольно закрыла глаза, а когда открыла их снова, то увидела, что к лагерю по дороге, по которой они шли вчера, приближается группа вооружённых людей на лошадях.
      Одного Юта узнала — это был Борис Рязанов. Он кому-то махал кепкой.
      Внимание Юты привлекла лошадь, на которой сидел Борис, — она была удивительно похожа на Волну: некрупная, вороная, с пышным, как у лисы, хвостом.
      Не отводя взгляда от вороного коня, Юта медленно пошла вниз, к ручью. И, чем больше сокращалось расстояние между нею и конём, тем быстрее шла Юта, тем сильнее колотилось её сердце: «Она! Она! Она!» Наконец Юта побежала.
      Партизаны повернули лошадей к деревьям, под которыми стояли повозки. Там их ждало несколько человек. Среди ожидавших Юта заметила и Лилю.
      Юта подбежала к повозкам, когда партизаны спешивались. Теперь она больше не сомневалась: Борис приехал на её Волне.
      — Волна! — Юта раскинула руки, будто хотела схватить лошадь в объятия.
      Волну словно кнутом хлестнули: она вдруг вскинула пе-
      редние ноги и, вырвав поводья из рук Бориса, поплясав на задних ногах, развернулась в сторону девочки...
      — Волна моя... Тебя освободили... Ты опять со мной!
      Волна слышит горячий шёпот девочки, чувствует, как
      две тёплые руки снизу пытаются обнять её шею; Волна осторожно, легко склоняет голову на Ютино плечо.
      — Что это за мальчик? — услышала вдруг Юта чей-то голос позади и, невольно взглянув на свои шаровары, поняла, что вопрос относится к ней.
      Она обернулась. Посмотрела на партизан. Все они улыбались.
      — Я не мальчик, а Юта, — с какой-то укоризной и гордостью ответила она.
      — Ах, Юта?! — воскликнул стоявший рядом с Лилей человек в очках. — Это, случайно, не та ли Юта, которая от немцев убежала? Вчера, говорят, её к нам привели.
      Юта нахмурилась... Этот в очках какой-то странный: не поймёшь, шутит он или говорит серьёзно; глаза вроде бы смеются, а высокий лоб всё время наморщен так, словно мужчина чем-то недоволен. Очень странный!.. А может быть, это сам дядя Коля?! Ему хочется отправить её на Большую землю, вот он и говорит: «Убежала... Привели», — она, мол, ещё совсем ребёнок и всего боится.
      — Никто меня к вам не приводил, и ни от каких немцев я не убегала, — заявила Юта.
      — Вот как! Ну, а как же всё было?
      — Немцы наших забрали, а Зимлер лошадей угоняет в Германию. Вот я и пришла, чтоб вы знали... Мою Волну он тоже угнал бы, если б не вы... А потом... — Юта запнулась и опустила голову.
      — Что же потом, Юта? — мягко спросил он.
      — А потом... Я сама пришла к партизанам... Нет у меня теперь ни Тани, ни тёти Вари, ни дедушки, ни Павла Петровича... Одна только Лиля.
      — Выходит, меня обманули. Я верю тебе, Юта: ты действительно не убегала и тебя никто не приводил, — примирительно проговорил всё тот же мужчина.
      — Если вы дядя Коля, то я прошу вас принять меня в отряд, — сказала вдруг Юта и, вспыхнув от смущения, добавила: — Я не детский сад.
     
     
      Глава вторая «ДАЙТЕ МНЕ АВТОМАТ!»
     
      Юта начистила до блеска сапоги и вышла из землянки. Настроение у неё было сердитое и решительное. Сердитое потому, что она вот уж пять дней как в отряде, а до неё будто бы и дела никому нет. Решительное потому, что такого отношения к себе она терпеть больше не будет, и об этом она заявит сейчас дяде Коле... Что ж это такое? Вчера вечером Лиля с Орловым опять ушли в разведку. Сегодня партизаны будут готовиться к нападению на карательный отряд, созданный Зимлером после того, как Борис с товарищами отбил около двух десятков лошадей, которых перегоняли с завода в городок. А что делать ей? Снова помогать старушкам кашеварам? Или — ещё хуже — слоняться по лагерю без дела?..
      Несмотря на ранний час, солнце было жаркое. Лес дышал ровно и тихо, разноголосо перекликались птицы, где-то повизгивала пила и гулко стучал топор, но Юта ничего не слышала, — она обдумывала всё, что скажет командиру. Поднявшись на бугор, Юта направилась прямо к штабу.
      У штаба её остановил часовой:
      — Куда?
      — К командиру.
      — Только что ушёл. К медикам. Там Лиля... вернулась.
      «Почему к медикам?» — подумала Юта, но спрашивать
      часового ни о чём не стала.
      Она быстро обогнула штаб, спустилась к небольшому мшистому болотцу, пересекла его и догнала Николая Нико-
      лаевича в сосновом бору, недалеко от палаток, разбитых на лето для раненых и больных. Николай Николаевич на ходу обернулся к Юте и, сухо ответив на её приветствие, прибавил шагу. Юта поняла: что-то там случилось.
      За палатками, у домика санитарной службы, построенного из сенного сарая, они увидели молчаливую толпу партизан. Юта заметила Лилю. Она стояла у крыльца, опустив голову. В руках у неё был продолговатый свёрток, который она держала так, как держит мать запелёнатого ребёнка. На Лилю снизу вверх смотрел не отрываясь босоногий мальчишка в коротеньких замызганных штанах и широкой рубахе с дыркой на локте. Он крепко держался за Лилину кофту. Рот у него был полуоткрыт, а глаза, казалось, хоть и смотрели на Лилю, но ничего не видели — такими они были затуманенными, безучастными, неподвижными. Мальчишка не оторвал взгляда от Лили даже тогда, когда Николай Николаевич подошёл к ней и тихонько отогнул краешек свёртка. Юта увидела льняные кудри и бледно-синее личико ребёнка со следами крови в уголках рта.
      Николай Николаевич торопливо прикрыл личико и тронул за плечо девушку-санитарку:
      — Унеси, Катя. Мальчика возьми с собой.
      Лиля протянула санитарке свёрток. Мальчишка перевёл глаза на Катю и ухватился ручонкой за её гимнастёрку.
      Катя и мальчик ушли в избу.
      — Орлов где? — спросил Николай Николаевич.
      — Ушёл.
      — Куда ушёл?
      — Я протестовала, а он отобрал у меня «лимонки» и ушёл. Куда — не сказал, хотя и без этого всё ясно... Анатолий с этим мальчиком из одной деревни — он знает, куда идти..
      — Что говорил мальчик?
      — Серёжа? Он не в себе. Мы его встретили ночью в лесу. Идёт посредине дороги, сестрёнку несёт и всё на неё смотрит. Спрашиваем: «Куда ты?» А он молчит. Он, по-моему, и сам не знал, куда идёт... Уж потом нам удалось кое-что узнать... У них в доме живёт немец. Вчера днём куда-то ушла мать. Сказала: скоро вернусь, но не вернулась и к ночи. Ночью, когда немец спал, сестрёнка заплакала. Серёжа никак не мог успокоить её, и немец сердито кричал на них. Потом он встал, подошёл к люльке и выстрелил...
      ...Девочку хоронили в полдень.
      Николай Николаевич долго стоял у открытой могилы и молчал.
      — Друзья! — наконец произнёс он тихо и остановился, подбирая нужные слона. — Друзья! — повторил он громче. — Немало товарищей по оружию похоронили мы здесь, в этой берёзовой роще. Вот сколько безмолвных холмиков вокруг! Сегодня вырастет ещё один холмик. Не боец, не партизан, погибший в схватке с врагом, будет лежать здесь, а маленькая девочка. Вот она, наша маленькая девочка... Её бы баюкать в люльке, согревать материнским теплом. Ей бы жить на радость людям. Но... Каким зверем нужно быть, чтобы застрелить беспомощное дитя!.. Мы отомстим за тебя! Фашистские преступники, детоубийцы, хорошо знают, что стоит наша ненависть, наш гнев. И они ещё не раз узнают это!..
      Николай Николаевич кончил говорить. Он вынул платок и вытер капельки пота со лба. Было очень душно. Даже берёзы не спасали от палящих лучей высокого солнца.
      Но вот по верхушкам деревьев с шумом прошёлся ветер. Вдали послышались глухие раскаты грома.
      Надвигалась гроза...
      После похорон Юта пошла следом за Николаем Николаевичем. Ей хотелось поговорить с командиром без свидетелей, но несколько партизан провожало его до самого штаба. У входа они задержались и разговорились. Юта остановилась поодаль.
      Солнце скрылось за тёмно-синие тучи, а духота отступала медленно. Над головой одна за другой вспыхнули и тотчас же погасли две короткие молнии. Тяжёлые капли дождя мягко шлёпнулись в белёсую дорожную пыль и пробили в ней чёрные дырки.
      Неожиданно из-за штабного домика появился Анатолий Орлов. Остановившись перед партизанами, опустил глаза.
      — Товарищ командир... — приглушённо начал он. — Я понимаю, что, может быть, нельзя было...
      Николай Николаевич, наморщив лоб, громко кашлянул, потом недовольным тоном раздельно сказал:
      — Ладно, иди!
      И вдруг он обратился к Юте:
      — А тебе чего надо?
      Юта оробела от неожиданности и, не раздумывая, выпалила:
      — Дайте мне автомат, товарищ командир!
      — Тебе?! Ну скажите... Мало у нас бед... — Николай Николаевич хотел ещё что-то сказать, да раздумал. Неопределённо махнув рукой, он круто повернулся и ушёл в штаб...
      В конце лета партизанский отряд дяди Коли начал «рельсовую войну». Раньше на «железку» (так партизаны называли железную дорогу) ходили маленькие группки партизан: спускали под откос вражеские эшелоны, подрывали рельсы. Это доставляло много неприятностей оккупантам, однако рельсовые пути быстро восстанавливались, и немцы снова имели возможность подвозить к фронту живую силу и технику. Чтобы отнять у них эту возможность, надо было разрушить железнодорожные пути сразу на многих участках.
      В первый массовый поход на «железку» собрался почти весь отряд.
      Командир отряда Николай Николаевич Денисов и начальник разведки Пётр Алексеевич Михайлов, склонившись над столом, уточняли маршрут похода, когда в штаб торопливо вошла Юта. Девочка чем-то была взволнована.
      «Опять будет просить автомат», — с досадой подумал Николай Николаевич.
      — Товарищ командир, разрешите войти?
      «Скажу, что сейчас я занят. Может, подействует», — решил командир.
      — Разве ты ещё не вошла?
      — А что, нельзя? — растерялась Юта.
      — Ну... можно. Только ненадолго, — уступил Николай Николаевич; уступил потому, что уж очень полюбил эту маленькую девочку.
      — Скоро я не могу, дядя Коля... товарищ командир. У меня серьёзное дело.
      «Раз скоро не может, значит, речь пойдёт не об автомате», — подумал Николай Николаевич.
      — Если серьёзное, тогда говори. Садись. Я слушаю.
      — У меня к вам очень серьёзный вопрос, товарищ командир. Скажите: вы меня считаете детским садом, да?
      «Начало не новое», — Николай Николаевич вздохнул и постарался успокоить девочку:
      — Откуда ты это взяла? Если бы ты была нам не нужна, я бы тебя давно на самолёт — и на Большую землю. Тебя у нас все любят...
      — Детский сад любят все взрослые, — вставила Юта.
      — Но ты уже не ребёнок. Ты на своей Волне быстрее всех выполняешь мои поручения. Ты молодец!
      — Да-а, молодец... А почему вы сегодня меня с собой не берёте?
      — Ах, вот ты о чём! — Николай Николаевич на мгновение замялся. Потом как можно спокойнее сказал: — Ну подумай сама, ты даже стрелять не умеешь, что ты там будешь делать?
      — Ура кричать буду! — Синие глаза Юты вспыхнули. — Воодушевлять...
      Командир и начальник разведки улыбнулись.
      — А стрелять пока не умею, это правда... Вы же обещали выдать мне автомат или карабин.
      — Дам, обязательно дам. Не всё сразу.
      Когда же?
      — Скоро.
      — Спасибо, товарищ командир! А сегодня, пожалуйста, возьмите меня с собой. Я не подведу. Честное слово! Я же была на «железке» и не подвела. Вы у Лили спросите. Мы знаете какой огромный эшелон под откос пустили? Ух ты! Нам с горы всё было хорошо видно: моя мина сработала и другие тоже — вагоны друг на друга полезли; прыгали, как живые, и скатывались под гору. Такой был грохот, что даже страшно.
      Юта говорила, а Николай Николаевич бросал мрачные взгляды на Михайлова; начальник разведки сидел красный, с опущенной головой.
      — Что это значит, Пётр Алексеевич? — строго спросил Николай Николаевич и неожиданно совсем другим тоном сказал Юте: — Хорошо. Я подумаю. Я сам зайду к тебе. А сейчас ступай и пошли ко мне Лилю.
      Юта ушла, и командир повторил свой вопрос:
      — Объясни мне, что это значит, Пётр Алексеевич? Разве ты не знал, что я против?
      — Знал, Николай Николаевич. Но я не мог больше... Лиля просит...
      — Что значит просит? — Николай Николаевич встал, сунул в рот сигарету и нервно зашагал по комнатке. Потом будто сам себе сказал: — Я её понимаю. Она действительно уже не ребёнок. Война рано научила её ненавидеть и мстить, лишила детства, заставила смотреть на мир глазами взрослого. Взрослый ребёнок — вот кто она... Моя Олечка, наверно, тоже такая...
      Николай Николаевич сел рядом с Михайловым, закинул ногу на ногу и, опершись о колено локтем, нервно затеребил гладко выбритый подбородок.
      Загорелое лицо командира казалось очень усталым.
      «Жива ли она, моя дочка?» — подумал командир.
      Как это было?.. Жаркий день. У подъезда стоит грузовая машина. На ней сидят его жена, дочка Олечка, жёны и дети товарищей по работе. Они эвакуируются — к городу подходят немцы. В глазах жены слёзы. «Ехал бы с нами, Коля». — «Я же секретарь горкома... Да ты не волнуйся, догоним. Погрузим горкомовские дела и... наша машина быстрее...» Нет, он их не догонит. Он остаётся здесь. А сказать жене нельзя, не поедет без него... Это было два с лишним года назад...
      В дверь кто-то постучал. Вошла Юта:
      — Товарищ командир, я не нашла Лили.
      — Спасибо. Она уже не нужна. Можешь идти.
      Юта медленно взялась за дверную ручку, так же медленно открыла дверь и нехотя перешагнула через порог. Николай Николаевич проводил её улыбкой: ах, как ей хотелось, чтобы он остановил её и разрешил идти на «железку»!
      Когда дверь за Ютой наконец закрылась, Николай Николаевич перевёл взгляд на начальника разведки:
      — Ну что ж... Юта находится в твоём подчинении. Ты волен ею распоряжаться. Но я предупреждаю, Пётр Алексеевич, ты отвечаешь за неё головой. А сейчас иди, готовься к походу.
      — Есть готовиться к походу!
      Михайлов встал. Шагнул к двери.
      — Да... Пётр Алексеевич! — вдруг остановил его командир и тихо, медленно спросил: — Ты всё-таки решил взять её с собой?
      Михайлов ответил не сразу:
      — Нас будет много. Опасности почти никакой нет. Рядом сестра. Я сам буду следить за ней. И потом... Ну вы же знаете: требует она автомат, и всё тут!
      — Ну смотри... смотри... — проронил Николай Николаевич.
      Видя, как из лагеря уходят в одиночку и группами вооружённые партизаны, Юта нервничала. Когда посылали на задание Лилю, Юта шла к Михайлову. Упрашивала. Уговаривала. Требовала. Даже плакала.
      Пётр Алексеевич — человек волевой, строгий и даже несколько суровый — при Юте совершенно терялся. Он считал Юту смелой партизанкой, которой можно бы дать опасное задание с уверенностью, что она выполнит его. Начальник разведки вроде бы мог разговаривать с нею, как со взрослым подчинённым, потребовать: «Прекрати слёзы!» — и Юта перестала бы плакать; сказать: «Оружие тебе не положено», — и она бы ответила: «Есть оружие мне не положено!» Легко и просто! Но ведь она была ещё совсем девчонкой, поэтому Пётр Алексеевич и не знал, с какой стороны к ней подступиться.
      Наконец он решил прибегнуть к хитрости. Вручил ей старый, неисправный карабин и сказал: «Нельзя стрелять, не зная оружия, из которого стреляешь. Изучи его досконально. Научись ухаживать за оружием, быстро разбирать и собирать его. Экзаменовать я буду строго».
      Пётр Алексеевич просчитался. Он, по-видимому, забыл слова песни: «Кто хочет, тот добьётся».
      А Юта очень хотела получить автомат или карабин. И она сдала экзамен на «отлично». Пётр Алексеевич вынужден был разрешить Юте сделать из карабина несколько пробных выстрелов, и с этим заданием она справилась успешно.
      — Ты куда?
      — Да... тут... недалеко. По кое-каким делам.
      — А всё-таки скажи: куда?
      — Без твоего «куда» теперь и спать не ляжешь! Я же говорю: недалеко, скоро вернусь.
      — А мне с тобой можно?
      — Тебе ж там делать нечего.
      — А тебе что там делать?
      — Глупый вопрос! Мне поручили, вот я и иду. Тебе поручат — ты пойдёшь. Я же никогда не прошусь с тобой. Уж если ты очень хочешь знать, то я скажу, куда иду. На вахту. Тут тайны никакой нет.
      - — Ты врёшь! А ещё называешь меня сестрой!
      — Думай, что говоришь!
      — Думаю, думаю... Ты думаешь, я не вижу, как все вы меня обманываете? И ваш дядя Коля, и Михайлов, и твой Орлов, и даже ты! Все такие добренькие, милые... А мне это не нужно! Мне это противно!
      — В последнее время ты стала совсем несносной.
      — Ну и пусть! Не я виновата, а вы! И как вам не стыдно лгать? Думаешь, я не знаю, куда ты идёшь? Я лучше тебя расскажу, куда вы идёте и зачем... Сегодня по шоссе пройдут немецкие автомашины. В них будут продукты и боеприпасы. Ваше дело — подкараулить их и захватить. Я даже знаю, что командиром у вас будет Михайлов. Зачем же ты лжёшь? «Ва-ах-та»!..
      — Я и так каждый раз за тебя вступаюсь.
      — На то ты и сестра. Ты и сегодня вступишься.
      — Не возьмёт Пётр Алексеевич.
      — А ты сделаешь так, чтобы взял. Для чего же я училась из карабина стрелять? Может, прикажете бабахать по воробьям?.. Я долго ждала. Но вот если сегодня он не даст мне карабин и не возьмёт с собой, я такое сделаю, что вы все ахнете.
      — Ну-ну... Что ты ещё там надумала? Хватит дурака валять!
      — Вот вам хватит дурака валять!
      — Ты, наверно, захотела, чтобы дядя Коля на Большую землю тебя отправил?
      — Да что ты меня пугаешь Большой землёй! Насильно не отправят. Не хочет меня в своём отряде держать — пожалуйста, я уйду. Отрядов в лесах много.
      — Наивная ты.
      — Вот и будет вам тогда «наивная»... Если я сегодня не пойду с вами, завтра я одна уйду в разведку. Как Мишка-цыганёнок когда-то... Уйдёт без спросу на какую-нибудь станцию, всё выведает, а потом командиру доложит.
      — Ну-ну, ты это брось!
      — Сама себе автомат или карабин достану, тогда по-пробуйте-ка отнимите!
      — Ладно. Попытаюсь уговорить Петра Алексеевича...
      Этот разговор Юты и Лили происходил октябрьским утром в землянке, где они жили.
      Лиля ушла.
      Юта ждала её больше часа.
      В землянке было холодно, сыро, скучно. Ветер порывами толкался в дощатую дверь, бросал в дребезжащее стекло горсти песка, мусора...
      Наконец Лиля вернулась от начальника разведки. Увидев на её лице довольную улыбку, Юта вскочила с нар и трижды подняла над головой свой маленький кулак, выкрикивая при этом:
      — Ура! Ура! Ура!
      — Опять «ура»! — добродушно проворчала Лиля. — Тебе бы целым полком командовать.
      — Целой армией, как Орлеанская Дева.
      — Орлеанская Дева... Партизанская Дева. Одевайся, быстрее!
      Спустя полчаса пятьдесят партизан, отобранных Михайловым, собрались у ручья. Последними пришли Пётр Алексеевич, Лиля и Юта: не по-партизански долго снаряжали Юту, Пётр Алексеевич сам следил, тщательно ли Юта чистит карабин, хорошо ли обматывает ноги портянками. («Кое-как обмотаешь — натрёшь мозоли!»)
      Низкорослый парень в стёганых ватных штанах, увидев Юту, вынул изо рта цигарку и насмешливо заметил:
      — Товарищ командир, не потерять бы нам её в лесу.
      Он самодовольно засмеялся, поднёс к губам цигарку и... сунул огнём в рот. Незадачливый остряк закашлялся, за-плевался и, со влостью швырнув цигарку в ручей, выругался:
      — Фу, чёрт!
      — Смотри-ка, не потерять бы нам тебя в лесу, — сдерживая смех, сказала Юта.
      Партизаны расхохотались...
      Шли лесом, вполголоса переговариваясь между собой. Километра за ДЕа до шоссейной дороги остановились. Сгрудились вокруг Петра Алексеевича.
      — Ещё раз напоминаю, — сказал он, обведя всех взглядом и многозначительно посмотрев на Юту, — мы должны быть осторожны. Немцы, скорее всего, вышлют сначала разведчиков. Если обнаружим себя, операция провалится. Поэтому в засаде не должно быть ни движения, ни разговоров, ни курения. Замереть и ждать! Залечь у обочины. Парами. Расстояние между парами — два-три метра. Первая пара — Рязанов и Орлов. Они своё место знают. Огонь открывать только после моего выстрела. Только после моего... Понятно? — Он снова обвёл всех взглядом. — Никак не раньше!
      Дальше шли молча. Цепочкой по два человека.
      Лиля с Ютой следовали за Михайловым. За ними шли Борис Рязанов и Анатолий Орлов.
      Деревья стали заметно редеть. Впереди показались голые заросли ивняка, ольхи и малинника. За ними была дорога. Перед зарослями Пётр Алексеевич остановился и тихо скомандовал:
      — Борис, Анатолий — на место! А вы, — обратился он к девушкам, — за мной!
      Залегли около каменной глыбы, поросшей бурым мхом. Пётр Алексеевич пристроился справа от камня — это место он облюбовал вчера вечером, отсюда хорошо видно излучину дороги, на которой должны были скоро показаться немцы.
      Юте и Лиле он приказал лечь за камнем. Немного левее, под кустом вереска, залегли низкорослый парень в стёганых штанах и бородатый партизан...
      Больше двух часов сидят партизаны в засаде, а обоза всё нет и нет. Промозглый порывистый ветер то и дело обшаривает кусты, пытается сорвать с людей шапки, забирается в рукава, за воротники, обжигает лица. Сзади глухо шумит лес. Люди продрогли — зуб на зуб не попадает. Юта шёпотом предлагает Лиле:
      — Давай немножко потолкаемся.
      — Давай. Только не очень шуми.
      Они толкают друг друга локтями, но скоро устают.
      А тут ещё этот камень рядом. От него так и несёт холодом, как от льдины. Юта прижимается щекой к стволу карабина: какой он приятный, даже теплее стало!
      Лиля проводит по стволу ладонью и качает головой:
      — Холодный.
      — Греет. Честное слово, греет, — возражает Юта.
      Она прикладывается к стволу другой щекой. Низкорослый парень подмигивает ей и смешно морщит покрасневший нос. Юта показывает ему язык — она ещё не забыла его обидных слов. Низкорослый говорит, ни к кому не обращаясь:
      — Эх, закурить бы...
      Юта ехидничает:
      — А к маме не хочешь?
      Лиля и бородатый партизан хихикают в кулак. Бородатый замечает:
      — Ну как, съел, острослов?..
      Вдруг Юта услышала тихую команду Петра Алексеевича: «Внимание!» Её словно кто-то толкнул в грудь. Громко застучало сердце. Во рту мгновенно пересохло. В руках появилась какая-то непонятная слабость, они мелко-мелко задрожали. Лиля шепнула:
      — Спокойно!
      Пётр Алексеевич повернулся к ним лицом:
      — Лиля, передай по цепи: «Внимание!»
      Михайлов увидел немцев — значит, ожидали не напрасно! Но что это? Из-за леса на дорогу выползало всё больше и больше грязно-серых солдат. Где же обоз?
      Солдаты шли строем. Впереди колонны, верхом на конях, ехало несколько офицеров.
      «Может быть, обоз сзади, — подумал Михайлов и решил: — Пройдёт колонна — ударим в хвост. Полсотни автоматов, гранаты... Создадим такой шум — немцам тошно станет. За нами в лес сунуться не посмеют. Не сумеем отбить обоз, так хоть проучим их». Обоз действительно оказался в хвосте колонны. Обоз небольшой: четыре телеги, гружённые ящиками и тюками.
      Вдруг Пётр Алексеевич вспомнил о Юте: «Она совсем неопытная. А голова горячая. Зачем я её взял?» — и, повернувшись к ней, приказал:
      — Ползи вниз, вон за тот куст! Да живее! Ну!..
      Густо-зелёный куст вереска был совсем рядом, но Юта
      ползла до него долго: колючий кустарник цеплялся за карабин, рвал одежду, царапал лицо и руки. За кустом изо мха выступила холодная вода. Юта попыталась найти место посуше, но попала локтем в лужицу. Вода в лужице громко чавкнула и окатила лицо. Ругнув себя за то, что нашумела, Юта замерла на месте. Прислушалась: на дороге по камням стучали кованые сапоги. Дважды фыркнула лошадь.
      «Зачем он меня сюда послал? Отсюда же не видно дороги. Как я буду стрелять? — подумала она и решила: — Встану, когда надо будет».
      Из синей проруби в сумрачных тучах вдруг выглянуло солнце, и в этот момент гулкий треск автомата раздробил шум леса. И сейчас же сорок девять очередей выплеснули автоматы на дорогу, по которой шли немцы.
      — Ага! — крикнула Юта и вскочила быстрее ваньки-встаньки.
      Однако немцев она не увидела.
      Юта рванулась к камню, на ходу загоняя патрон в патронник. И тут она заметила немца, ползущего прямо на неё. Она припала к прицелу и выстрелила.
      «Вот тебе за Таню!» — мелькнуло у Юты.
      Шагнув в кустарник и пригнув ногой колючие ветки, она взглянула на дорогу. Мечущиеся грязно-серые фигурки, беспорядочно строча из автоматов, убегали с шоссе, бросались в придорожную канаву, уползали в поле. Она вновь прицелилась и с каким-то странным чувством, похожим на злость, нажала на спуск.
      Это чувство после каждого выстрела всё больше и больше росло и наконец захватило её всю. Над головой по-воро-бьиному чирикали вражеские пули, но она стояла, не пригибаясь, и, сжимая до пота в руках карабин, стреляла в убегающих немцев.
      — Ложись! — властно прозвучал голос Петра Алексеевича.
      Но Юте даже и в голову не пришло, что этот приказ относится к ней. После боя Михайлов подозвал к себе Юту. При всех начал отчитывать её:
      — Ты что ж это, голубушка, приказы командира не выполняешь? Этак я тебя больше никогда с собой не возьму.
      — Какие приказы, товарищ командир? — удивилась Юта, став перед Петром Алексеевичем по стойке «смирно».
      — Какие приказы? Будто сама не знаешь! Где тебе приказано было залечь?
      — За кустом. Я там и лежала.
      — «Лежала»... А потом?
      — Оттуда не видно было цели. Как же я могла стрелять?
      — Я тебе не давал приказа выходить из-за куста.
      — Как же это... товарищ командир? Под кустом, значит, надо было сидеть?! Как трусиха какая... Это же нечестно, товарищ командир!
      В голосе Юты была обида, и Пётр Алексеевич смягчился.
      — Ладно, Пожалуй, верно, нечестно это. — И неожиданно добавил: — Ты, в общем-то, молодчина. Я думаю, пора тебя в комсомол принимать. У нас все парни и девчата комсомольцы.
      — Товарищи! В нашу комсомольскую организацию поступило заявление от партизанки отряда пионерки Юты Бондаренко. Она просит принять её в члены Ленинского комсомола...
      Юта сидит в первом ряду между Лилей и Борисом и боится шелохнуться. Она чувствует: глаза всех, кто сейчас присутствует здесь, направлены на неё. Она знает: каждый из них думает о ней, решает, принимать или не принимать. Лиля пожимает ей руку — не робей! А она и не робеет, она просто стесняется — много людей сидит сейчас здесь из-за неё, и всех она просит: поручитесь за меня перед комсомолом.
      — Какие вопросы будут к Юте? — спросил председатель собрания.
      — Встань! Повернись лицом к собранию! — шепнула Лиля.
      — Пусть расскажет автобиографию, — предложил кто-то.
      — Родилась я в Ленинграде шестого января тысяча девятьсот двадцать девятого года, — неуверенно начала Юта. — Ну... училась в школе...
      — Сколько классов окончила? — перебили её.
      — Четыре...
      — А как училась? Какие были отметки?
      — Товарищи! Давайте соблюдать порядок, — вмешался председатель собрания. — Пусть Юта расскажет автобиографию, а вопросы будем задавать потом.
      — Ничего... я отвечу, — возразила Юта. — Отметки были средние...
      — Что ж так?
      — А потому что неразвитая была. Глупая!
      Послышался смех.
      — Конечно, — совсем осмелев, сказала Юта. — Вот я бы сейчас... вот бы получала отметки — самые что ни на есть отличные!
      — А ты хочешь учиться?
      — Кто ж этого не хочет?!
      — - Кем же ты хочешь быть?
      Юта замялась.
      — Думать об этом ещё рано, — попытался кто-то выручить её.
      — Почему — рано? Не рано, — возразила Юта и тихо закончила: — Я буду врачом.
      Наступило молчание.
      — Я думаю, в биографии Юты всё ясно, — наконец сказал председатель. — Дальше мы сами знаем, что и как. У меня будет вопрос к ней. Скажи нам: ты взыскания какие-нибудь имела?
      Юта медленно перевела взгляд с председателя в дальний угол и задумалась. И вдруг она увидела Петра Алексеевича. Он сидел на последней скамейке и внимательно смотрел на неё.
      — Имела, — ответила она и потупилась.
      — За что? Когда?
      — Я не выполнила приказ командира... Стоя стрелять было нельзя, а я цели не видела и... встала. — Юта стала говорить быстрее, она заметила, что Пётр Алексеевич то поднимает, то опускает руку, порываясь что-то сказать. — Пётр Алексеевич отругал меня. Потом я, правда, больше так не делала. Скоро Пётр Алексеевич пошлёт меня на задание — я уже просилась, и я совсем исправлюсь.
      — Разрешите дать собранию справочку? — сразу же раздался голос Петра Алексеевича.
      — Пожалуйста, Пётр Алексеевич, — ответил председатель.
      — Товарищи! Это недоразумение. Я должен объяснить
      собранию, — нетерпеливо заговорил Пётр Алексеевич. — Дело в том, что никакого взыскания Юта не получала. В том бою она вела себя как настоящая партизанка. Разве я мог? Нет, нет! Я прошу вас учесть это.
      ...С этого дня Юта Бондаренко стала членом Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи.
      Снег, выпавший на сырую глинистую дорогу, растаял. Кажется, ни проехать по ней теперь, ни пройти. А ехать надо: этот проклятый заготовитель обвинит в саботаже, доложит немцам... Гружённые сеном машины норовят съехать в придорожную канаву, на ухабах буксуют и глохнут. Холодный ветер воет и свищет так, что заглушает рёв машин. Шофёры ругают на чём свет стоит и дорогу, и погоду, и свою собачью жизнь. Километра за два до лесной деревни шофёр первой машины заметил на дороге съёжившуюся от холода фигурку подростка с торбой на боку. Парнишка отчаянно размахивал рукавами длинной фуфайки, с трудом вытаскивал из липкой глины то один, то другой сапог; казалось, он не шёл, а полз по грязи. Услышав шум моторов, мальчик обернулся и поспешил на обочину. Шофёр остановил машину и открыл дверцу кабины.
      — Садись! Подвезу, — сказал он глухим басом.
      Мальчик обрадованно кинул торбу на спину и, держась
      за поданную шофёром руку, вскарабкался в кабину.
      — Вот спасибо! Я чуть совсем не замёрз. Ветрище-то — ух какой!
      — Куда ж это ты, братец, в такую непогодь шагаешь? — угрюмо спросил шофёр.
      — В деревню, — невесело ответил парнишка, дыша на сложенные лодочкой руки.
      — А откуда?
      — Из-под Луги. Мамка моя умерла. Что ж мне делать? Вот хожу по деревням...
      — Много вас, братец, таких... — Шофёр осмотрел мальчика; плохая, холодная одежонка на нём: фуфайка старая, вся в дырах, рыжая шапчонка еот-вот развалится. — А в деревнях-то дают чего? Там ведь тоже пусто.
      — Мне много не надо, дяденька. Я привыкший. — Мальчик доверчиво поднял на него большие, удивительно синие глаза.
      Шофёр отвернулся и, со злостью нажав на педаль, пригнулся к баранке. Машина дёрнулась... Сколько таких вот обездоленных сирот бродит сейчас по стране!.. До самой деревни шофёр больше не произнёс ни слова.
      У первой избы он спросил:
      — Тут сойдёшь или ещё проедешь?
      — Лучше тут. А далыие-то машины ходят?
      — Далыпе-то?.. Ходят. Пресованкое сено на станцию возят. Ты попросись — возьмут. В случае чего приходи ночевать к нам. До пруда дойдёшь — спроси, где живут шофёры из немецкой автобазы. Каждый укажет. Спрашивай дядю Степана. Это я, значит. Запомнишь?
      — Угу.
      Открывая дверцу кабины, шофёр неловко погладил мальчика по шапчонке:
      — Сирота, значит?
      — Да, дяденька.
      — Звать-то тебя как?
      — Митя.
      — Ми-итя, — с нежностью протянул шофёр. — Ну, будь здоров, Митя.
      — Спасибо, дяденька, — спрыгивая на землю, сказал мальчик.
      — Чего там... — Шофёр махнул рукой и захлопнул дверцу.
      Шёл мальчик от одной избы к другой, милостыню просил. На вопросы хозяев отвечал односложно, скупо, охотнее слушал, о чём говорят они сами. А разговор всюду об одном и том же: о немцах, которые заняли деревню и бесчинству-
      ют; о каком-то заготовителе, немецком прихвостне, который бесцеремонно отбирает у населения сено и увозит его неизвестно куда... Прощаясь с хозяевами, мальчик спрашивал, нет ли в соседнем доме немцев или полицаев, — если есть, то он не пойдёт туда.
      На улице мальчик всё время оглядывался по сторонам, будто чего-то опасался. Опасность тут действительно подстерегала на каждом шагу: по деревне группами и в одиночку ходили вооружённые немцы и полицаи...
      Начиная от небольшого пруда, за которым стояла трёхглавая кирпичная церковь, весь правый край деревни был опоясан колючей проволокой.
      — Туда не ходи, — сказали мальчику в избе у пруда. — Там живут только немцы. Наших туда загоняют прессовать сено...
      Мальчик подошёл к обшитому тёсом домику с синими наличниками и остановился перед калиткой. С минуту он стоял, отвернувшись от калитки, и смотрел за колючую проволоку. Но вот мимо него пробежали несколько мальчишек. Он резко повернулся к домику и взялся ва верёвочную петлю калитки. В этот момент на высокое крыльцо выкатился тучный, круглоголовый человек. Мигая заспанными глазами, он зевнул и потянулся. Увидев мальчика, человек вдруг округлил глаза и закричал:
      — Иди-ка сюда, иди!
      Но мальчик, бросив петлю, стремительно зашагал прочь от домика с синими наличниками.
      Пока человек спускался с крыльца и бежал до калитки, мальчик успел проскользнуть в сени ближайшего дома. Осторожно, как кошка, он залез по лесенке на чердак и там притаился за стояком. Тучный человек, тяжело дыша, ворвался в сени. Навстречу ему вышла сухонькая женщина, закутанная в серый шерстяной платок.
      - — Где она? — выдохнул из себя тучный человек.
      — Кто — она?
      — Ну... такая... в фуфайке, в штанах...
      — Никого тут нет и не было.
      — Как же не было, когда я сам видел!
      — А раз сам видел, сам и смотри.
      — Что ты мне вкручиваешь? Говори: где девчонка?
      — А ты не ори на меня! Не очень-то я тебя боюсь! Входи в дом и смотри сам, если не веришь?
      — Как же так?.. Она стояла у моей калитки. Вроде бы сюда забежала... Может быть, мне почудилось со сна-то?
      — Ванюшка тут только что пробегал. Соседки Марфы сынишка. Не его ли ты видел?
      — В фуфайке?
      — Может быть, и в фуфайке.
      — Неужели почудилось?
      — Хлестать водки надо меньше.
      — Ну, ты, поменьше разговаривай!.. А не спряталась ли она на чердаке?
      — Попробуй забраться. Авось лесенка выдержит. Только я не глухая — услышала бы.
      — Ладно уж... Видно, со сна почудилось...
      Тучный человек ушёл.
      Сухонькая женщина плюнула ему вслед и, войдя в избу, захлопнула за собой дверь.
      Мальчик посидел минут пять за стояком, потом медленно, на цыпочках, прислушиваясь к каждому своему шагу, подошёл к лесенке и спустился вниз.
      Скрипнула половица. Мальчик проворно шмыгнул на крыльцо и, подчёркнуто громко шаркая ногами, снова вошёл в сени. Постучал в дверь. Робко переступив порог, он тихо сказал:
      — Здравствуйте!
      Из-за печки показалась сухонькая женщина с ухватом.
      — Здравствуйте! — повторил мальчик. — Подайте ради... — и вдруг осёкся.
      Сухонькая женщина удивлённо подняла брови, вся подалась вперёд и, уронив ухват, всплеснула руками:
      — Юта!
      Мальчик быстро-быстро замигал синими глазами, спрятал почему-то руки за спину и растерянно сказал:
      — Я не Юта... Митя я.
      — Ну какая ж ты Митя? Девочка моя... Ты не узнала меня? Я тётя Василиса. Из Петергофа. Помнишь? Вы с мамой жили у меня.
      — В Петергофе я не жила...
      — Да как же ты не жила, Юточка! Разве ты забыла Джека? Джека Восьмёркина... Твоего Джека... Не бойся тёти Василисы. Тут тебя никто не тронет. Пусть-ка только сунется этот жирный пёс, я ему, толсторожему... Вот куда закинула нас проклятая война... Обожди-ка минутку.
      Тётя Василиса выбежала в сени и, закрыв дверь на щеколду, вернулась.
      — Ну вот... Ой, что ж это я, прямо с ума сошла! Глаза-то у тебя совсем усталые. А я... Снимай-ка с себя торбу-то! — Она на миг прижала к себе покорную голову в рыжей шапчонке. — Отдохни... Вот так... И шапку положи сюда... Вот так... Скидывай уж и фуфайку. Пусть тело-то часок отдохнёт... Присаживайся к столу. Я тебе сейчас горяченькой картошки... Есть-то небось очень хочешь?
      — Хочу, тётя Василиса.
      К деревне партизаны подошли, когда было уже далеко за полночь. Темень помогла им незаметно пробраться зарослями ольхи до самой окраины.
      Ольховые заросли кончались, и Пётр Алексеевич остановил товарищей. Из рассказа Юты он знал: шагах в семидесяти будет проволочное заграждение, за ним сразу же начнётся немецкая сторона деревни. Он напряжённо вгляделся в густой мрак и скорее угадал, чем увидел, крайнюю избу.
      — Видите? — шёпотом спросил он стоявших рядом Рязанова и Орлова, кивнув в сторону деревни.
      — Чуем, — прошептал Рязанов.
      — Давайте!
      Рязанов и Орлов, пригнувшись, нырнули в холодную тьму. Они должны были прорезать проход в проволочном заграждении около крайней избы, напротив конюшни. Немцы, видимо, не ожидали оттуда нападения: Юте удалось узнать, что там они не выставляют караула. Она видела часовых у изб, в которых жили немцы, и там, где днём прессовалось сено, а ночью стояли автомашины, — около церкви.
      Больше всего немцы боялись леса, который подступал к огородам, поэтому они вырыли в огородах рвы и установили в них несколько пулемётов.
      Расчёт Михайлова был прост: неожиданно напасть на спящих немцев, перебить их, и тогда пулемёты окажутся бессильными против партизан.
      Когда Рязанов с Орловым ушли, Пётр Алексеевич, различив в темноте Юту, подошёл к ней.
      — Сиди здесь, пока мы там управляемся с делами. Ты сегодня и так устала, — прошептал он.
      — А можно мне к тёте Василисе?..
      — Успеешь.
      — За проволоку я не пойду. Её дом рядом, второй справа.
      — Нет, нет! Запрещаю!..
      Разведчики вернулись минут через двадцать.
      Партизаны, осторожно раздвигая заросли, двинулись вслед за Рязановым и Орловым.
      Для Юты наступило томительное время ожидания. Не прошло ещё, наверно, и минуты, а она уже сгорала от нетерпения, сухими губами шептала г
      — Скоро ли?.. Ну когда они?.. Почему так долго?.. Вот сейчас... Вот сейчас... Ну, ну, давайте, миленькие!..
      Наконец она не выдержала и пошла к деревне.
      Автоматная очередь прошила ночную тишину, когда
      Юта, потерявшая всякое терпение, уже подумала:
      «Не случилось ли там чего плохого?»
      — Ага! — громко воскликнула она и, забыв о приказе Петра Алексеевича, выскочила на деревенскую улицу.
      Слева трещали автоматы, глухо рвались гранаты, слышались многоголосые крики, стоны. Над церковью с шуршащим свистом взвилось несколько ракет.
      Повисев мгновение в воздухе, они вдруг рассыпались и полетели вниз разноцветными брызгами.
      На небе вспыхнула белая луна, словно кто-то еключил её.
      Юта бежала пригнувшись, чувствуя, как кровь гулко и часто толкает её в виски. Она бежала к домику с синими наличниками. Вот он!.. Она сорвала верёвочную петлю с крюка и распахнула калитку. Взбежав по ступенькам на крыльцо, Юта ногой толкнула дверь. Стукнув обо что-то твёрдое, дверь неожиданно растворилась — от неё со звоном отскочил тяжёлый предмет. В полосе лунного света Юта увидела испуганное лицо тучного человека и около него, на полу, пистолет.
      — Ни с места! — Юта направила на него карабин.
      Человек мгновенно приподнял руки, вжал голову в плечи и, как рак, задом попятился в избу. Юта, отбросив пистолет ногой, последовала за ним.
      В избе толстяк, шаркая тапочками и наступая на тесёмки измятых подштанников, закружился вокруг стола.
      — Я не виноват... Ни в чём не виноват... Разве я не заступался за тебя?.. Я знал, что ты партизанка... Юта... — судорожно сглатывая слюну, лепетал человек.
      — Не произноси моё имя! — Юта, не опуская карабина, преследовала его. — Вспомни Таню! Таню Беляеву!
      — Разве я думал...
      — Что с тётей Варей, где Николай Алексеевич?
      — Их куда-то увезли. Честное слово, не знаю...
      — Где наш конный завод?
      — - В Латвии... В Латвии... Лошадей там совсем мало осталось... Когда перегоняли на станцию, напали партизаны... Молодцы... — Он трусливо хихикнул. — Половину лошадей разогнали.
      — Сено для них заготовляешь, управляющий? — ядовито спросила Юта.
      — Что делать?.. Но я не управляющий... Нет, нет... — Толстяк постепенно приближался к двери. — Уволили...
      Юта презрительно усмехнулась:
      — Уволили...
      Толстяк неожиданно быстро повернулся и, потеряв одну тапочку, ринулся в сени.
      — Стой! — закричала Юта, вскидывая к плечу карабин. — Стой!
      Но толстяк продолжал бежать. Он уже занёс босую ногу за порог входной двери, и тогда Юта нажала на спусковой крючок. Оглушительно хлопнул выстрел. Толстяк мешком опустился на порог.
      Ещё не успел отзвенеть в ушах выстрел, как на крыльце послышались чьи-то торопливые шаги. Юта очнулась от минутного оцепенения и, резко загнав в патронник новый патрон, выскочила в сени. На крыльце с автоматом в руках стояла Лиля. К домику спешили какие-то люди.
      — Лиля! — облегчённо и в то же время по-детски виновато вскрикнула Юта и, пошатнувшись и закрыв глаза, прислонилась к стене.
      — Что с тобой, Ютик? — Лиля бросилась к Юте и, подхватив её под мышки, повела на крыльцо. — Ты ранена?
      — Ничего, ничего, ничего...
      По ступенькам застучали сапоги. Кто-то глухим басом произнёс:
      — Заготовитель... Туда ему и дорога.
      Юте показался знакомым этот бас. Она открыла глаза и увидела дядю Степана.
      — Максим Воронов. Он Таню предал, дядя Степан, — словно оправдываясь, сказала Юта.
      Дядя Степан, обернувшись к ней, удивлённо воскликнул:
      — Митя?! — и, немного помедлив, добавил: — Вот ты какой! А я-то думал...
     
     
      Глава третья
      ПЯТЬ ЛЕПЕСТКОВ
     
      Двадцать седьмого января тысяча девятьсот сорок четвёртого года город Ленина был полностью освобождён от вражеской блокады. Войска Ленинградского фронта, занимая города и деревни, безостановочно гнали фашистов с советской земли. С тыла отступающий враг оказался атакованным партизанами.
      Отряд дяди Коли встретился с нашими войсками около Луги в середине февраля. Неожиданно ворвавшись в большую деревню, партизаны помогли воинам выбить из неё упорно сопротивлявшихся гитлеровцев. Войска ушли на запад, а партизанский отряд остался в деревне.
      Ожидали приказа из штаба.
      В Лугу за пакетом послали Юту. Она ускакала на Волне.
      Николай Николаевич вот уже полчаса стоял у окна, поджидая Юту. В углу весело потрескивала печурка, но на плечи Николая Николаевича был наброшен полушубок. Время от времени командир зябко ёжился и качал головой: ну и погодка!.. На улице было тепло, но вьюжно. Пушистые хлопья снега бесились на ветру, шлёпали в оконные стёкла. Стоит выскочить на улицу — хлопья стаей голодных мух облепят тебя, забьют глаза, нос, уши...
      Николай Николаевич увидел Юту издали. Волна вынесла её из-за сараев и, разрывая снежную паутину, стремительно понеслась к деревне.
      Николай Николаевич отошёл к печурке, присел на корточки и, удовлетворённо потерев ладони, загляделся на пылающие поленья.
      Через несколько минут в избу влетела Юта. Проведя ладонью по мокрому раскрасневшемуся лицу, она ликующе воскликнула:
      — Ух, и хорошо же, товарищ командир!
      Николай Николаевич поднялся.
      Юта достала из полевой сумки, перекинутой через плечо, пакет и подала его командиру:
      — Ваше задание выполнено, товарищ командир!
      — Спасибо, Юта! — Николай Николаевич вскрыл пакет и бросил конверт в печку.
      — Можно идти? — спросила Юта.
      — Потерпи немного, — сказал Николай Николаевич, развёртывая лист бумаги, исписанный от руки.
      Прочитав приказ, он положил его в нагрудный карман гимнастёрки, застегнул карман на пуговицу, потом спросил:
      — Не замела тебя метель?
      — Что бы! Погода очень хорошая! Тепло... И ещё знаете что? — Юта доверчиво посмотрела на Николая Николаевича ; большие синие глаза девочки были прекрасны: Николай Николаевич, кажется, впервые увидел в них естественное, детское выражение. — Едешь, а кругом наши. Ни одного немца. Это так хорошо! У самой Луги мальчишки закидали меня снежками. А я ничуть и не рассердилась. Я только кричала: «Валяйте, валяйте!.. Эх вы, мазилы!..» Я б до самого-самого Ленинграда так доехала!
      Николая Николаевича охватила такая нежность к этой девочке, что он, не скрывая своих чувств, бережно, двумя руками, снял с Юты кубанку и легонько провёл по её волосам ладонью. Он догадывался, какое чувство сейчас владело Ютой: чужой, холодный мир, в котором она жила эти годы, вдруг ушёл, её снова, как это было до войны, окружал чудесный, добрый мир, где всё ясно, открыто, просто.
      — Очень хочешь в Ленинград? — спросил он.
      — Очень! — с жаром воскликнула Юта. — А разве вы не хотите?
      — Я тоже хочу домой. Но мне нельзя. — Николай Николаевич задумался, повернулся к окну и тихо сказал: — В моём доме немцы... Много наших людей ещё там.
      — Тётя Варя с дедушкой тоже там, — в задумчивости произнесла Юта после небольшой паузы.
      ...Лиля и Юта сидели рядом за столом и писали письма домой, когда в жарко натопленную избу вбежал Борис Рязанов. Подбросив вверх шапку и поймав её, Борис озорно свистнул и пропел:
      А ну-ка, девушки,
      А ну, красавицы...
      Приблизившись к столу, он скороговоркой спросил:
      — Куда мы завтра поедем? Куда мы завтра пойдём?.. — Борис хитро прищурил глаза. — Не знаете? А я знаю.
      — Куда?.. Говори!
      В глазах Лили и Юты зажглись нетерпеливые огоньки.
      — В Эстонию! Помогать эстонским партизанам! — выпалил Борис и обвёл девушек взглядом, ожидая, какое впечатление произведёт на них эта новость.
      Лиля и Юта переглянулись.
      — Да ну-у, — сказала Лиля.
      — Вот вам и «ну-у»! — Борис зашептал тоном заговорщика: — Двинемся по дороге, по которой мы пришли сюда, свернём направо и... до Чудского озера. Перемахнём озеро, а там и Эстония.
      — И фронт переходить будем? — спросила Лиля.
      Никто не заметил, как в избу вошёл Николай Николаевич.
      — Да, будем и фронт переходить, — ответил он за Бориса.
      Три пары удивлённых от неожиданности глаз повернулись в его сторону.
      Николай Николаевич опустил голову, будто смутился, и заговорил, приближаясь к столу:
      — Трудно будет. Очень трудно! Пробиваться будем с боями. А там снова лесная жизнь, снова бои. — Он снял очки и, подышав на стёкла, протёр их. — Пойдут только те, кто сам захочет. Добровольцы.
      — Я пойду, — твёрдо произнёс Борис.
      — Я тоже пойду, — тихо, но решительно сказала Лиля.
      — Мы все пойдём, товарищ командир! — воскликнула Юта, прямо глядя на Николая Николаевича.
      — Я другого ответа от вас и не ждал, — спокойно сказал Николай Николаевич. — Спасибо, друзья! — Он мельком взглянул в лицо Юты и вдруг стал шарить по карманам. — Папиросы забыл. Вот ведь...
      — Пожалуйста, товарищ командир. — Борис вытащил пачку папирос.
      Николай Николаевич не торопясь закурил, сделал несколько коротких затяжек, потом, словно нехотя, сказал:
      — Да... Обидно, что всех вас взять не могу.
      — Почему? — растерянно спросила Юта.
      — Потому, что не имею права брать с собой несовершеннолетних. И, как это ни жаль...
      — Детей, — перебила Юта, и какая-то страдальческая, болезненная улыбка скользнула по её губам.
      — Несовершеннолетних, — как можно спокойнее повторил Николай Николаевич. — Тех, кому ещё нет восемнадцати лет.
      Юта ничего не сказала. Она взяла карандаш и, придвинув к себе неоконченное письмо, небрежно поставила в самом центре исписанного листка крупную, лохматую точку.
      — Точка, — наконец произнесла она безразличным тоном и стала рисовать рядом ещё такую же лохматую точку. — И ещё точка... Тут запятая... А это минус... Вот и рожица кривая... Теперь ручки, ножки, огуречик... Вот и вышел человечек.
      — Во-первых, не огуречик, а огурчик, — улыбаясь, поправил Николай Николаевич.
      — Ну и пусть. Это для рифмы.
      — Во-вторых... а зачем письмо портить?
      — Оно теперь никому не нужно, — горестно ответила Юта; сложив листок вчетверо, она разорвала его.
      — Ты не должна на меня обижаться. — Николай Нико-
      лаевич подошёл к Юте и чуть дотронулся рукой до её плеча. — Ты должна понимать. Уже не маленькая... Я не могу иначе поступить... Ты сделала больше, чем это было в твоих силах. Спасибо тебе за это. Большое партизанское спасибо. Я знаю, в Ленинграде живёт твоя мама. Она очень ждёт тебя. Поезжай к ней. Учись. Ну, а названая сестрёнка твоя, — он кивнул в сторону Лили, — хочет ещё повоевать. И тут мы с тобой ничего не сможем сделать. Она совершеннолетняя, большая. Жди её. Жди нас всех. Поняла меня?
      Юта подняла на Николая Николаевича полные слёз глаза и умоляюще сказала:
      — Отдайте мою Волну Борису, товарищ командир...
      ...Утром Юта прощалась с отрядом.
      Она плохо помнила, как вышла на деревенскую улицу, заполненную людьми, лошадьми, повозками, как ходила между повозок, а люди, такие знакомые, свои, близкие люди, обнимали, целовали, говорили ей какие-то хорошие слова. Она молчала и только кивала им головой; губы, помимо её воли, вздрагивали и часто-часто мигали глаза; она боялась одного: как бы не расплакаться.
      Наконец она подошла к Борису, который сидел на Волне, опустив поводья, и курил вот уже третью папиросу подряд.
      — Да ты не расстраивайся, — сказал он, отбросив далеко в сторону окурок и виновато улыбнувшись.
      Она никак не могла взглянуть в глаза Борису и только несколько раз легонько хлопнула по его сапогу, приговаривая:
      — Хорошо... хорошо...
      Волна стояла смирно, повернув опущенную голову в сторону Юты, и глядела на неё влажными, печальными глазами — казалось, конь молча упрекал её: «Что же ты меня оставляешь? Это нечестно».
      Достав из кармана шаровар кусок хлеба, Юта поднесла его к губам своей любимицы. Волна какое-то время непо-
      движно глядела на кусок, потом резким движением верхней губы смахнула его с Ютиной ладони. Хлеб упал в снег, а Волна опять уставила большие глаза на Юту.
      — Эх, ты... — вздохнула Юта и закрыла ладонями глаза коню. Потом она круто повернулась и, не оглядываясь, побежала к избе...
      Партизанская колонна тронулась, вспахивая заметённую снегом дорогу.
      Юта из окна видела, как медленно пустеет улица. В груди щемило до боли. Из глаз сами собой катились слёзы.
      Наконец заснеженные холмы скрыли от Ютиного взгляда последнюю повозку. Но Юта долго стояла у окна. Она смотрела вслед удалявшейся колонне, и перед её глазами проходили повозки, партизаны, Лиля, Волна, на которой сидел, покачиваясь в седле, Борис...
      Вечером Юта отказалась от молока, предложенного хозяйкой дома тётей Машей, и легла в постель. Уснула она быстро.
      Разбудили Юту какие-то странные звуки, похожие на тихое лошадиное ржание. Она открыла глаза и прислушалась. На улице посвистывал ветер. Тётя Маша спала. Может быть, Юте померещилось?.. Через минуту звуки повторились. Юта рывком приподнялась и, откинув край тяжёлого половика, которым было замаскировано окно, жадно всмотрелась в холодную синь зимней ночи.
      — Кто там, Юта? — Тётя Маша зашлёпала босыми ногами по полу.
      — Не знаю... — прошептала Юта, и в этот момент она увидела силуэт лошади с седлом на спине; лошадь стояла у крыльца и покачивала головой. — Волна! — закричала Юта. — Зажгите, пожалуйста, коптилку!
      Тётя Маша привыкла к потёмкам: тотчас же щёлкнула зажигалка, и над столом вспыхнул неяркий шипучий огонёк.
      Юта, стоя у кровати в одной коротенькой рубашонке, протёрла руками глаза и тревожно произнесла:
      — А где же Борис?
      — Ты ложись-ка. Спи, — заботливо сказала тётя Маша. Она обещала Николаю Николаевичу присмотреть за девочкой и найти возможность отправить её в Ленинград. — Я сама поставлю твою Волну в конюшню.
      Эти слова Юта пропустила мимо ушей.
      Она подняла с табуретки шаровары, подержала их в руках, словно раздумывая, надевать или не надевать, потом, сдвинув брови, стала торопливо, как по боевой тревоге, одеваться.
      — Сидела бы в тепле, — с укоризной сказала тётя Маша, застегнув на себе телогрейку и накинув на голову платок. — На холод выскочишь — простудишься.
      — Не простужусь...
      Они вместе вышли на улицу.
      Тётя Маша подошла к хлеву, щёлкнула замком, толкнула дверь, и она со скрипом растворилась.
      — Вводи! Седло там снимем... — Тётя Маша обернулась лицом к Юте и вдруг умолкла на полуслове: Юта сидела в седле и мягко похлопывала коня по шее.
      — Ты что это удумала? — опомнившись, испуганно спросила тётя Маша.
      — До свиданья, тётя Маша! Спасибо вам! — Юта махнула на прощанье рукой, резко повернула коня и умчалась дорогой к фронту...
      Утром Юта подъехала к какой-то деревне. Деревня лежала на плече лесистой высотки, опускаясь садами, огородами
      и банями к озеру с пологими берегами, поросшими ольшаником. Было пасмурно и тепло. Снег под ногами лошади хрустел мягко, сочно, как спелое яблоко на зубах.
      Где-то далеко погромыхивали орудия.
      Деревня находилась в стороне от дороги, по которой, как говорил Борис, должны были идти партизаны. Юта свернула к этой деревне, потому что туда вели следы людей, лошадей, повозок.
      Она была уверена, что в деревне партизаны, и потому даже не вздрогнула, когда вдруг услышала раздавшийся из бани мальчишеский певучий окрик:
      — А ну, стой-ка, ты-и!..
      На дорогу выскочил мальчишка лет десяти — двенадцати в большой мохнатой ушанке.
      — Стой, тебе говоря-ат! — Мальчишка остановился перед самой мордой лошади и раскинул в стороны руки, решив, видимо, умереть под копытами лошади, но не пропустить этого незнакомца в деревню.
      — Ну, чего тебе?
      — Куда едешь? — Мальчишка вытер овчинной рукавичкой нос и вскинул на Юту сердитые глаза.
      — На Берлин, если дорога тут проходит, — нарочито серьёзно сказала Юта.
      — Эк-к куда хватил! Маненько задержаться придётся. Вон в этой деревеньке. — Мальчишка мотнул головой в сторону деревни и громко шмыгнул носом.
      — А как маненько-то? — подлаживаясь под тон мальчишки, спросила Юта.
      — Ишь ты какой! Всё скажи ему... А ну, слазь! Пошли к командиру! Слазь, тебе говорят! — Видя, что Юта и не думает слезать с лошади, мальчишка уступил. — Ну, поезжай так. Только тихо.
      — Ладно. Поеду тихо, — согласилась Юта.
      У крайнего домика Юта увидела Бориса Рязанова и Анатолия Орлова. У Бориса была забинтована голова. Они пили-
      ли дрова на колченогих козлах, покрикивая друг на друга. Юта не сдержала чувства радости:
      — Давай!.Давай! Замёрзли, что ли?
      Мальчишка сурово взглянул на неё и с достоинством заговорил, обращаясь к партизанам:
      — Дяденька! Это я его привёл. Издалека увидел. В окно смотрел и увидел. Дай, думаю, в бане схоронюсь и погляжу, кто на лошади разъезжает. А он говорит: на Берлин еду.
      Никто не перебивал его: понимали, что мальчишке очень хочется, чтобы на него обратили внимание.
      — Молодец, Ванюшка! — похвалил мальчишку Борис.
      В этот момент из домика выбежала Лиля.
      — Боже мой! — воскликнула она и кинулась к Юте.
      Юта сползла с седла прямо в объятия подруги.
      Лиля несильно поколотила её по спине кулаком:
      — Юта! Ютка! Ты с ума сошла! Что ты наделала?! Тебе не стыдно?
      — Ни капельки! — очень весело ответила Юта, чувствуя, что Лиля не столько осуждает её, сколько радуется встрече.
      — Как же ты через фронт-то?..
      — Никакого я фронта и не видела. Где-то рядом палили из миномётов, а я в том месте лесом... Боюсь, Волне ноги попортила: снегу много, а под ним коряги да пни.
      — Тебе повезло. Нашла щёлочку. А нас немцы потрепали. Не помоги пехота да танки — плохо бы нам пришлось. — Лиля вдруг заговорила о другом: — Ой, и попадёт тебе от дяди Коли!
      — Наверно, попадёт, — сказала Юта. — Пойдём к нему.
      — Девчонка! Наша... — вдруг произнёс Ванюшка разочарованно и, понурив голову, побрёл обратно к бане.
      Николай Николаевич встретил Юту подчёркнуто сухо, как встречает отец напроказившего ребёнка. Выслушав её объяснения, он поморщился и, досадливо пристукнув кулаком по столу, укоризненно произнёс:
      — Зачем ты это сделала?!
      — Зачем?.. — Юта подняла на командира удивлённые глаза и ответила с какой-то напряжённой серьёзностью и даже с обидой: — И вы ещё меня спрашиваете об этом, товарищ командир?
      Николай Николаевич вдруг понял: перед ним уже не та девочка, что была раньше, — она требует, чтобы с нею разговаривали, как со взрослой. И всё-таки что-то мешало ему отказаться от роли рассерженного отца.
      — Это не шутки, Юта. Ну что теперь с тобой делать?
      — Дайте мне мой карабин, товарищ командир, — тихо, но решительно сказала Юта.
      Партизаны медленно и тяжело двигались по заснеженному торосистому льду Чудского озера. Люди не спали вторую ночь.
      Позавчера отряд наткнулся на крупную немецкую часть и после часового боя, потеряв обоз, прорвался к озеру. Уходя от преследования, отряд растерял последние остатки продовольствия. И вот теперь измученные голодом, холодом и бессонницей люди еле волочили ноги.
      Шагая бок о бок с Михайловым, Николай Николаевич беспокойно оглядывался назад: партизаны брели молча, лица их были суровы; казалось, у каждого сейчас только два желания: есть и спать. Он боялся увидеть в их глазах укор, словно был виновником всех бед, свалившихся на отряд.
      Его не покидало неприятное воспоминание о случае, который произошёл вчера вечером. Молодой здоровяк-партизан вдруг опустился на лёд и, обхватив голову руками, затрясся в судорожном рыдании:
      — Не могу больше! Не могу!
      Николай Николаевич, шагнув было к парню, в сердцах решил накричать на него, но в последний момент сдержал себя, подумав: лучше, если это сделают его же товарищи.
      Но партизаны не стали ни кричать на парня, ни уговаривать его. Они остановились в нескольких шагах от него, молча вздыхали, не то укоризненно, не то сожалеюще, и, как показалось Николаю Николаевичу, с болью смотрели на вздрагивающие плечи парня. Николай Николаевич растерялся. Он понимал, что ему, командиру, сейчас нужно что-то делать, как-то действовать, — нельзя допустить, чтобы люди поддались губительному чувству безволия. Ещё несколько минут назад казалось: стоит пристыдить парня, и всё образуется. Теперь он усомнился в этом и стал лихорадочно искать другой выход из создавшегося положения.
      И вдруг негромкий девичий голос прервал его мысли:
      Ну, споёмте-ка, ребята-
      бята-бята-бята,
      Жили в лагере мы как-как-как
      И на солнце, как котята-тята-тята-тята,
      Грелись этак, грелись так-так-так.
      Напевала Юта.
      Делала она это как бы для себя — напевала и смотрела куда-то в сторону.
      Наши бедные желудки-лудки-лудки-лудки
      Были вечно голодны-дны-дны,
      И считали мы минутки-нутки-нутки-нутки
      До обеденной поры-ры-ры.
      Вначале эта шуточная пионерская песенка показалась Николаю Николаевичу какой-то странной нелепостью. Не сама песенка, а то, что она зазвучала в такой совсем неподходящий момент. Вскоре, однако, сам того не замечая, Николай Николаевич стал внимательно прислушиваться к
      каждому её слову, и слова эти заставили его невольно улыбнуться.
      Дым костра, углей сиянье-янье-янье-янье.
      Серый пепел и зола-ла-ла.
      Дразнит наше обонянье-нянье-нянье-нянье
      Дух картошки у коетра-ра-ра.
      Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка-тошка,
      Низко бьём тебе челом-лом-лом!
      Даже дальняя дорожка-рожка-рожка-рожка
      Нам с тобою нипочём-чем-чем!
      Всхлипывания парня раздавались всё реже и реже. Голос Юты становился сильней, бодрей, озорней:
      Чем картошечка в мундире-дире-дире-дире.
      Лучше блюда не найдёшь-дёшь-дёшь.
      Ни в Крыму, ни на Памире-мире-мире-мире,
      Целый свет хоть обойдёшь-дёшь-дёшь.
      Ах, картошка, объеденье-денье-денье-денье,
      Пионеров идеал-ал-ал!
      Тот не знает наслажденья-денья-денья-денья,
      Кто картошки не едал-дал-дал!
      Песенка кончилась, и тогда до сознания Николая Николаевича дошло, что сам он про себя подпевал Юте. Да и про себя ли? Не слишком ли громко? Он мельком взглянул в лица партизан — кажется, лица немного подобрели, стали помягче, поприветливее.
      Парень перестал всхлипывать. Вытерев глаза рукавом полушубка, он поднялся, стряхнул с ватных штанов снег и, не говоря ни слова, зашагал вперёд.
      Отряд молча двинулся дальше...
      К утру подморозило. Над горизонтом, в туманной дали, появилось мутное солнце.
      А скоро впереди показалась тусклая полоска берега.
      — Товарищ командир, смотрите, земля! — радостно воскликнула Юта, первой заметив берег.
      Это известие, словно побудка, заставило молчавший отряд вдруг разом заговорить. Оживились партизаны, увидев долгожданный берег. Николай Николаевич услышал, как позади разговаривали между собой два пожилых партизана:
      — Перво-наперво чаёк вскипятим. Хозяйка целую горсть насыпала. Дай бог ей здоровья! Пахучий такой...
      — Эх, сахарку бы кусочек! Страсть как чаю хочется.
      — Сухарей бы ржаных хорошо. К сухарям и сахару не надо. Я, бывало, дома...
      Николай Николаевич радовался, что люди ожили. Но сейчас его занимала тревожная мысль: свободен ли берег от немцев? Отряд обессилел, поэтому вступать в бой с неприятелем невозможно.
      — Надо бы разведать, что там, — обратился он к Михайлову, словно прося у него совета.
      — Да, да... — Пётр Алексеевич, как видно, думал о том же. — Я в этих местах когда-то бывал. Может быть, мне самому сходить?
      — Не надо! — возразил Николай Николаевич. — Это ни к чему. Ребята повыносливее тебя. Доберутся быстрее...
      Командир остановил отряд. Объяснил партизанам, почему нельзя идти дальше.
      — Околеем тут ждамши, — окая, произнёс старый партизан, тот, что мечтал о чае с сухарями.
      Николай Николаевич ожидал, что кое-кто будет возражать против вынужденной остановки — голод и холод властно тянули людей к берегу, заставляя пренебрегать опасностью.
      — Без паники, товарищи! — жёстко сказал он. — Двигаться дальше, не зная, что нас там ждёт, — это безумие!..
      — Товарищ командир, я мигом слетаю на берег и узнаю, что там. Пошлите меня, — перебила его Юта.
      Николай Николаевич от неожиданности не сказал ничего, только головой помотал.
      — Я же не устала. Честно-честно...
      — Мы, конечно, можем и обождать, — смущаясь, произнёс старый партизан. — А только ты, командир, девчушку ка это дело не посылай. Она, конечно, не подведёт, но нельзя же... Я тогда лучше сам... Старик я крепкий!..
      — Идти должны мы с Анатолием, — перебил Борис Рязанов.
      ...Как ни торопились Борис и Анатолий, а прошло около пяти часов, прежде чем они вернулись из разведки. Но партизаны были вознаграждены за долготерпение — разведчики принесли хорошую весть: путь к берегу безопасен, в нескольких километрах от озера есть хутор, неприятель далеко.
      В три часа дня на пути отряда, растянувшегося цепочкой по льду речушки, впадающей в озеро, встретился деревянный мост, под которым чернела большая прорубь.
      — Пришли! — объявил Борис и первым ступил на узкую тропинку, которая сбегала с крутого берега к проруби.
      Николай Николаевич взглянул направо и сквозь голые кусты увидел на пригорке два дома — один большой, другой поменьше, с пристройками. «Хозяин богатый. Кому война, а кому мать родна!» — со злостью подумал он, обратив внимание на ярко-зелёные фигурные наличники и свежую тесовую обшивку большого дома.
      Дорога от моста шла кустами, рядом с густым лесом, который плотным кольцом окружал весь хуторской надел.
      «Сидит здесь, как медведь в берлоге», — опять с раздражением подумал Николай Николаевич.
      Поднялись на пригорок.
      Из дома донеслись звуки аккордеона и громкие голоса.
      — Вот бесстыдники! — вслух выругался Николай Николаевич и с сердцем сплюнул в сторону.
      На крыльце показалась девушка с вёдрами. Увидев партизан, она хотела было возвратиться в дом, но Николай Николаевич остановил её:
      — Постой, хозяйка! Разреши людям погреться.
      — Какая я хозяйка! — недовольно проворчала она. — Идите у них спрашивайте. — Она махнула рукой на дверь.
      — А кто же ты? — поднимаясь на крыльцо, спросил Николай Николаевич.
      — Никто! — И более дружелюбно добавила: — Батрачка.
      — Так, — нахмурился Николай Николаевич. — Пётр Алексеевич, зайдём...
      Николай Николаевич толкнул дверь, и они оказались в пустой прихожей. Из-за занавески, прикрывавшей вход в комнату, неслись плотный гул голосов и густой табачный запах. Пьяный голос из комнаты спросил:
      — Кто там? Тёлка, ты? А ну поди сюда! Выпей!.. Ах, ты брезгуешь?! — Последовала грубая брань.
      Николай Николаевич решительно откинул занавеску и, скользнув злым взглядом по кирпичным лицам людей, сидящих за столом, повелительно спросил:
      — Что тут происходит?
      Голоса вдруг стихли.
      — А вы, простите, кто такой? — после некоторого замешательства спросил маленький, сморщенный мужичонка, привстав из-за стола и помигав мутно-пьяными глазами.
      — Предположим, я партизан. А вы кто такие?
      — Ах, партиза-ан, — насмешливо протянул мужичонка, смелея. — А я вас к себе, знаете ли, не звал. — Мужичонка ехидно хихикнул. Он, видимо, думал, что перед ним один-
      единственный партизан, поэтому церемониться с ним нечего. — Ходят тут всякие... Чёрт бы драл!
      Николай Николаевич от злости скрипнул зубами:
      — А ну-ка, Пётр Алексеевич, давай сюда наших! Посмотрим, кто из нас «всякие»!
      Через минуту дом наполнился партизанами.
      Пьяная компания вмиг отрезвела.
      Мужичонка залебезил:
      — Извиняюсь... Спьяна болтнул... Собрались, знаете ли, по случаю моего дня рождения... Это вот соседи мои... Да вы присаживайтесь...
      — Паспорт! — приказал Николай Николаевич.
      — Сейчас, сейчас... — Мужичонка выбежал на кухню, а соседи тем временем попытались улизнуть из дома.
      — Куда?! — грозным окриком остановил их Николай Николаевич.
      Возвратился мужичонка. Подал паспорт, приговаривая с пьяным лицемерием:
      — Пожалуйста, уважаемый товарищ командир! Будьте любезны.
      Взглянув в паспорт, Николай Николаевич едко усмехнулся:
      — День рождения, говоришь? — Он взял со стола раскупоренную бутылку и пачку сигарет; понюхав содержимое бутылки, брезгливо поморщился. — Шнапс. — Повертев в руках пачку сигарет, швырнул её на стол. — Немецкие.
      Резко повернувшись к мужичонке, Николай Николаевич заговорил гневно:
      — Забыл, когда мать родила? — И обратился к Михайлову: — Пётр Алексеевич, пока наши люди отдыхают, этой компании, я думаю, лучше посидеть на кухне или где-нибудь...
      — Правильно! — подтвердило сразу несколько голосов.
      — Заприте их! — приказал Николай Николаевич.
      ...Пятый час спали партизаны на хуторе.
      Дозоры, выставленные Петром Алексеевичем на подступах к хутору и в самом хуторе, менялись каждый час.
      Юта проснулась, когда происходила очередная смена дозоров. Кто-то громко хлопнул дверью, и она открыла глаза.
      На полу, на лавках, даже на столе — всюду спали партизаны. В комнате было так душно — дышать нечем. А в окно, чуть прихваченное морозцем, глядел чудный зимний вечер. Садовые кусты и деревья, тронутые лёгкой изморозью, были вставлены в серебряную раму снежной пелены, которая окутывала всё вокруг. Тёмно-голубая небесная даль мигала звёздами. Над неподвижной макушкой высокой ели висел остророгий месяц; от него снег сверкал яркой белизной, а весь лес, и сама эта ель, и строения, и забор, и кусты, и деревья бросали на белый снег таинственные тени.
      Юта бесшумно вышла на крыльцо и долго смотрела на
      лес. Безмолвный, насторожённый, при лунном освещении он казался уснувшим сказочным великаном, зубчатая спина которого поднималась к самому звёздному небу.
      Неожиданно рядом под чьими-то тяжёлыми сапогами заскрипел снег. Из-за угла вышел бородатый партизан.
      — Не спится, дочка? — Он на минуту остановился, закурил.
      — Выспалась я, дядя Андрей! Смотрю: на улице так хорошо! Красиво! — Юта подняла на партизана восхищённые глаза. В этот тихий вечерний час ничто не омрачало её открытую душу. — Можно мне с вами в дозор пойти?
      — В дозор, дочка, незачем тебе идти. Гляжу я на тебя и дивлюсь: откуда в тебе сила такая?
      — Какая уж во мне сила, дядя Андрей. Маленькая я... Совсем маленькая...
      — Дай бог тебе здоровья! — Дядя Андрей бросил папиросу в снег, примял её сапогом, взглянул на небо и зашагал к реке.
      Сразу за рекой начинался лес.
      Высоко над лесом ярче всех горела сиреневая звезда, — она напомнила Юте о Тане.
      «Таня, Танечка!» — подумала Юта, вспомнив, как они вечером шли лесной дорогой с корзинкой тола и говорили о цветах, о пяти лепестках, о любви...
      Потом встал в памяти цыганёнок Мишка... Дальше воспоминания унесли Юту на берег Шелони, в цыганский табор, где старая цыганка рассказывала сказку...
      И вдруг за мостом, дробя тишину, отрывисто защёлкал автомат. Тотчас же в ответ длинно полоснул другой автомат. Из леса выметнулся пучок красных трасс и впился в снежную целину пригорка.
      Пока разбуженные выстрелами партизаны выскакивали на улицу, стрельба прекратилась. И сейчас же у моста замелькали полусогнутые фигуры врагов.
      — Укрыться! Не стрелять! — тихо скомандовал Николай Николаевич.
      Юта вбежала в избу, схватила свой карабин и посмотрела в окно: немецкие солдаты, прижимаясь к кустам, поднимались на пригорок.
      «Начнётся — буду стрелять из окна», — подумала Юта.
      Но вот за окном пронёсся автоматный стрёкот, в синем воздухе скрестились струи смертоносных трасс... Юта, не выдержав напряжения, выбежала из дома и успокоилась лишь тогда, когда оказалась возле колодца, рядом с Лилей, прижимавшей к плечу приклад автомата.
      — Ложись! Ухлопают! — возбуждённо прошептала Лиля и выпустила длинную очередь по кустам.
      Юта легла на холодный снег, положила карабин на ладонь и откинула волосы со лба...
      Солдат было очень много. Они упорно карабкались по
      снегу на пригорок, словно клопы по белёной стене, и безостановочно стреляли из автоматов. Юте казалось, что все они ползут на неё, стреляют в неё. Она прицеливалась в самого ближайшего, нажимала на спусковой крючок и чувствовала необычайное облегчение. И вдруг сзади, как будто совсем рядом, резко застрочил пулемёт.
      «Обошли!» — кольнула мысль. Юта стремительно приподнялась, чтобы увидеть своего нового врага, но в этот момент что-то тупое толкнуло её в бок и опрокинуло на спину. «Неужели всё?..» — мелькнуло в голове. Ей захотелось приподняться, но сил не хватило. Она услышала далёкий-далекий голос Лили:
      — Ты ранена?
      — Нет... нет... — почему-то ответила она, и свой собственный голос показался ей тоже далёким.
      Широкие столбы сиреневого света поднимались к небу, и там, где они кончались, Юта увидела звезду.
      — Моя... — прошептала она.
      Звезда дрожала, расплывалась, становилась всё больше и больше — казалось, она летит к ней. Юта прищурилась: она хотела лучше рассмотреть свою звезду. И тогда она увидела, что звезда совсем не падает, а, раскрыв на небе пять сиреневых лепестков, ярко сияет над ней.
      «Счастливая...» — успела подумать Юта.