DjVu

Книга о большевиках, перевозивших и распространявших газету «Искра» в России, о хитроумных способах, к которым им приходилось для этого прибегать, о подстерегавших их опасностях.

      КУКЛА ЛЁЛИ
     
      Однажды, воскресным днём, мама пригласила свою маленькую дочь Лёлю погулять по Саратову. День выдался яркий, весенний. Отцвела сирень, и терпкий аромат висел в воздухе; В лужицах, оставшихся от дождя, который прошёл ночью, плавали бело-лиловые цветки. Лужицы морщились от ветра, и цветки раскачивались, словно кораблики на волнах. С громким всплеском вода стекала в небольшой котлован, уносила зелёные листья сирени, сорванные ночной непогодой.
      На улице с нарядными домами сверкали витрины магазинов. Улица была широкая и усажена липами. И на липах с клейкими листочками Лёля увидела белые набухшие коробочки, из которых вот-вот появятся цветочки. Она подняла несколько ажурных веточек с земли, отряхнула от налипшего песка и подивилась красоте. «Словно восковые», — подумала девочка и услышала голос мамы:
      — А ты понюхай, как они удивительно пахнут... Аромат-то сладкий... Необыкновенный.
      Мама сегодня была также необыкновенной. В сером костюме, в серой шляпке с перламутровой булавкой на русых волосах. На руках серые перчатки и ридикюль, шитый бисером, которым любила играть Лёля. Да и Лёлю по случаю прогулки нарядили в синюю матроску и соломенную шляпку, едва державшуюся на макушке. Даже кухарка Марфуша, с большими руками и полным лицом, которая всегда пахла пирогами, не выдержала и прижала девочку к груди. Затем отстранила от себя и сказала: «Франтиха-то какая... Совсем барышней стала...» И почему-то вытерла кончиком фартука слёзы на полном лице.
      Так и шли по городу Саратову — мама, на которую смотрели прохожие, как казалось Лёле, и она, её дочь, в новой матроске и с игрушечной сумочкой в руках.
      Они остановились около дома из разноцветных кирпичей, напоминавшего пряник. На фасаде белыми кирпичами под крышей был выложен
      год — 1902. Именно в 1902 году и начинались события, о которых идёт рассказ.
      Это была новая лавка купца Сидорова. Солнце играло на зеркальных витринах, блестели водосточные трубы, выкрашенные серебряной краской. В витринах лавки были выставлены куклы. Целое царство кукол — и простые матрёшки с румяными щеками, и ваньки-встаньки, раскрашенные в синие и красные цвета с застывшими улыбками, барышни в кисейных платьях и шляпах с лентами и плотные голыши, которых так легко купать в ванночках... Здесь и Красная Шапочка в белом расшитом фартуке. В руках её корзинка с пирожками. Пирожки она несла больной бабушке, которая жила в глухом лесу. Эту сказку недавно прочитала мама. Сказку она запомнила. Вот и на витрине волк с большущими зубами преградил дорогу девочке...
      И снова, как и тогда, когда Лёля сидела на диване и слушала сказку, стало страшно, и она покрепче сжала мамину руку.
      Приказчик вышел из лавки и снял картуз. Низко поклонился и пригласил зайти в лавку купца Сидорова.
      Приказчик улыбался, как напомаженный ванька-встанька. Сверкал белыми зубами да и одеждой смахивал на игрушечного человечка. Красная рубаха с выстроченным воротом, синий жилет и серые штаны, заправленные в сапоги. Голенища бутылками, густо смазаны какой-то пахучей мазью. Из кармана болталась цепочка для часов. Только часов приказчик не имел, а цепочку носил так, по моде.
      На двери зазвенел колокольчик, и они вошли в лавку. Нет, это была не лавка, а настоящее царство. На полках коробки с куклами. Чуть пониже плюшевые мишки. От толстой мамы-медведицы до проказливых медвежат с плюшевыми мордами и пуговками-носами. И кубики, из которых складывались домики и дворики. В двориках торчали собаки, высунув красные языки, и кошки с большущими усами.
      Купец Сидоров с толстым животом и маслеными волосами приветливо наклонил голову. Он был доволен восхищением девочки. Улыбнулся и сказал, отчётливо выговаривая слова:
      — Милости просим... Давненько к нам не жаловали, Мария Петровна... И наследницу привели... Душевно рады... Чего изволите?.. — Купец не стал ждать ответа на вопрос и прибавил: — Получен новый товар из Петербурга...
      В Саратове, как казалось Лёле, все жители знали друг друга. Мужчины приподнимали шляпы из соломки и кивали головами, когда они шествовали по городу. И это очень нравилось Лёле. Она чувствовала себя большой и вежливо отвечала на поклоны тихим голосом.
      Вот и купец знал маму по имени и отчеству. И улыбался ей, как старой знакомой.
      — Наследнице наследовать нечего, — улыбнулась Мария Петровна. — Да и что сегодня, кроме здоровья и образования, можно дать детям...
      Лёля разговора не слушала. Глаза её разбегались от всего увиденного. С мамой они редко ходили по городу, а по магазинам никогда. Мама всегда куда-то спешила, дома бывала редко, чем вызывала неудовольствие папы. Правда, мама на это неудовольствие особого внимания не обращала и отвечала какими-то непонятными словами:
      — Волка ноги кормят! — и смеялась, только глаза оставались печальными.
      И Лёля представляла волка, который уносил маму, обхватившую его за шею, словно Алёнушку, в лесные неведомые дали. Сказки ей читали все — и папа, прикрывая рот белым платком от кашля, и кухарка Марфуша, вечно боявшаяся пожара в квартире, и мама с тихим и ласковым голосом. Больше всех она любила слушать маму. Они сидели на диване, через окна вползали сумерки, и все вещи погружались в полумрак. В углу сгущалась тень от оконной занавеси, и казалось, что там притаился медведь. Большой, с мохнатой мордой и длинными когтями на лапах. И Лёля прижималась к маме, затихала в объятиях её сильных тёплых рук. И медведь был не страшен... Сладко засыпала под сказку — во сне сражалась с волком, чтобы спасти Красную Шапочку.
      Здесь в лавке купца Сидорова все чудеса были наяву. Она подошла к клоуну, висевшему на крюке, и дёрнула его за колпачок с бубенчиком. Бубенчик зазвенел, и клоун будто рассмеялся. Погладила по морде тигрёнка. Тигрёнок был в полосатой бархатной шкурке и тоже улыбался, как показалось Лёле. Ударила в мяч. Мяч отскакивал от пола, поворачивал красно-синие бока. Поиграла с попугаем в разноцветных перьях, потрогала ведёрко, расписанное яркими ягодами, постучала по железному дну деревянной лопаточкой и замерла около куклы.
      Кукла была и вправду необыкновенная. Огромная. С удивлёнными глазами в пушистых ресницах. Глаза у неё открывались и закрывались. С вьющимися тёмными волосами. С руками, на которых можно пересчитать пальчики. В красных туфельках. В платье из оборок, словно белый лебедь в городском саду. На груди голубой бант. В чепце с кружевной прошивкой, как у младшей сестрёнки Кати. С красным ртом и белыми зубами. Девочка взяла куклу на руки. Кукла прикрыла глаза и уснула. Лёля качнула куклу, и кукла сказала: «ма-ма...» У Лёли дух захватило — какая девочка семи лет не мечтает стать мамой, чтобы кормить, одевать и укладывать спать игрушечную дочку!
      Лёля прижала куклу к груди, и Мария Петровна поняла, что нет силы, которая могла бы отобрать игрушку.
      — Сколько стоит ваше чудо? — У Марии Петровны потеплели глаза. Какая мама не испытывает счастья, когда может выполнить желание дочери! — Значит, восемь рублей! Дороговато...
      Лёля затаила дыхание. В голосе мамы уловила неудовольствие. И она принялась укачивать куклу, чтобы та не услышала сердитого голоса мамы.
      В магазине повисла тишина. Волновалась Лёля, застыла в ожидании кукла, которой явно хотелось уйти из магазина и поселиться у девочки, хмурилась Мария Петровна, и только купец Сидоров посмеивался и вытирал вспотевшую лысину фуляровым платком. Он-то знал, что Марии Петровне от судьбы не уйти и деньги она выложит как миленькая. Да и как не выложить, когда у девочки такие просящие глаза и тихий, срывающийся голосок. В душе он называл себя простофилей и проклинал, что не заломал десятки. «Заплатила бы барынька червонец... Заплатила бы... Куда бы делась... Эх ты, напасть-то какая...»
      И действительно, Мария Петровна велела завернуть куклу. Лицо дочки полыхнуло румянцем, и она крепко обняла маму за шею.
      Так кукла появилась в доме на Мало-Сергиевской улице, в просторной квартире Голубевых. С большими белыми печами, украшенными
      изразцами с петухами, печами, которые пели, когда весной из-за дождливой погоды их подтапливала кухарка Марфуша.
      Кукла поселилась в столовой на плюшевом диване. Лёля сама усадила франтиху на подушку и запретила сестрёнке Кате приближаться к ней. Кукла широко раскрыла голубые глаза и принялась рассматривать столовую. На столе фырчал самовар, грудь его украшали медали, как у бывалого солдата. Очевидно, всё в квартире кукле нравилось, и она улыбалась напомаженным ртом с белыми зубами.
      — Ну, хорошо, Лёля, Кате ты запретила брать куклу... Правда, этот поступок тебя не украшает. Ты становишься жадной девочкой... — говорила вечером мама, и лицо её было серьёзным. — А мне ты позволишь изредка брать куклу?
      Лёля колебалась с ответом, в голосе мамы уловила волнение, Лёля в душе удивилась: неужто мама будет играть в куклы? Вздохнула и разрешила маме.
     
      МАМА ДУМАЕТ
     
      Барабанил дождь. Капли со звоном падали на железный карниз и тонкими частыми струйками стекали по оконному стеклу. Вода шумела по водосточным трубам, выплёскивалась с рёвом на деревянный тротуар. По лужам прыгали крупные, словно горошины, капли дождя, морщили воду и вспенивались пузырями.
      Мария Петровна стояла у окна и смотрела, как бушует непогода. Темноту разрезали всполохи молнии, которые могучими зигзагами неслись по небу. Громыхал гром, сотрясая землю. И наступала кромешная тьма, скрывая соседние дома, серебристые тополя, пожарную каланчу. Тьма, непроглядная тьма спускалась на землю. И в наступившей тишине, от неё звенело в ушах, слышалось, как неслись потоки воды да барабанил дождь по крыше. И лишь газовый фонарь, зажжённый с ночи, раскачивался ветром и бросал узкую полоску света.
      Мария Петровна любила непогоду. Такая сила ощущалась в природе, словно звала каждого на борьбу.
      Крышу над головой она не часто имела. В Саратове у неё дом, семья. И здесь, в детской, спят её девочки, Лёля и Катя. Дверь в детскую открыта, и она слышала их мерное дыхание. Девочек своих любила самозабвенно.
      Трудную жизнь ей пришлось прожить — и арестовывали её жандармы, и судили царские чиновники, и шпики преследовали; знала она и тюрьмы, и ссылки. И голодала она в камерах, и гнали её по этапу под конвоем жандармов из города в город, а точнее, из одной пересыльной тюрьмы в другую. Гнали и в дождь, и в снег, и в летний зной, и в лютые холода. Шла и месила грязь, с трудом вытаскивая ноги. Все её пожитки умещались в маленьком узелке, который она несла, прижимая к груди. Впереди на сытом жеребце ехал жандарм. Жеребец копытами отбрасывал комья грязи, и они падали на женщину. Грязь слепила глаза, она переставала различать дорогу и боялась упасть. Жандарм оглядывался и покрикивал: «Подтянись!» Временами она выбивалась из сил, ноги переставали слушаться, путаясь в подоле длинной юбки. Казалось, ещё немного — и она свалится на размытую дождём дорогу. И тогда второй жандарм, на этапе её конвоировали двое, пришпоривал коня. Конь прибавлял шаг и храпел над головой. Арестованная испуганно оглядывалась и видела лошадиную морду, красный недобрый глаз и пену на железных удилах. И опять гортанный крик разрезал непогоду: «Подтянись!» Душа её была полна гнева на жандармов, которые издеваются над ней, женщиной. И гнев рождал силы. И опять долгий этап по грязной дороге, когда разъезжались ноги и каждый неосторожный шаг грозил падением. Сколько раз она сидела в тюрьмах?! Много... Сразу не сосчитать... При аресте из полицейского участка её переводили в тюрьму, следствие велось долго и обстоятельно, события разматывали, словно клубки. И она страдала от неизвестности и предчувствия беды. Допросы напоминали бои, следователь пытался её уличить, только она от всего отказывалась. Потом и просто умолкала, переставала отвечать на вопросы. И тогда её наказывали — лишали прогулок по тюремному дворику, зажатому камнем, запрещали передачи, переписку, сажали в карцер на хлеб и воду. Были и тёмные карцеры, о которых она до сего дня забыть не может, просыпаясь по ночам в холодном поту. Думали, что посговорчивее станет. Затолкают в карцер. Тьма кромешная. Карцер как клетка. Крошечный, без оконца. Постоит она у двери, подождёт, пока глаза привыкнут к темноте, и двинется вперёд вытянув руки. По-другому двигаться опасно — сразу можно налететь на стенку и разбить лицо. В карцере три шага в длину и три шага в ширину. Не карцер, а каменный ящик. Стены скользкие от воды и сырости. На полу ни подстилки, ни лавки. Приходится садиться на холодный пол, потому что устали ноги. Затекли и стали словно деревянными. И только раз в день откроется форточка в двери и надзиратель протянет кусок хлеба и воду в железной кружке. Продержат её дней пять в карцере и опять потащат на допрос к следователю. Страшное дело — царская тюрьма! И опять битва, когда приходится всё отрицать, чтобы спасти товарищей и революционное дело.
      Революция — дело святое! Молоденькой девушкой пришла она в революцию. Не могла видеть, как царь и помещики обкрадывали народ. Лучшие земли — у царя и помещиков, заводы, железные дороги — у капиталистов. Народ нищий, ютится в подвалах, безграмотный. Она в селе учительствовала и видела, как умирали с голоду крестьянские детишки. Горе народное и заставило её вступить на путь борьбы с царём. Она и с будущим своим мужем, Василием Семёновичем Голубевым, познакомилась в Сибири. Василия Семёновича гнали в Сибирь по этапу. Был он студентом и участвовал в студенческих волнениях. Из Петербургского университета его исключили, судили и приговорили к ссылке в Сибирь. Вместе с ним этапом шёл друг Марии Петровны — Заичневский. Заичневский был уже пожилым человеком, известным революционером, сердце имел больное, но и его погнали в далёкую Сибирь. На руки надели стальные цепи — кандалы, чтобы не смог убежать. Стояли сибирские зимы, с вьюгами и ветрами, леденящими душу. Василий Семёнович простудился и заболел. Заболел тяжело и Заичневский. Их оставили в нетопленом доме под охраной солдат. Вот тогда-то и приехала Мария Петровна, чтобы спасти жизнь учителя. В революции Заичневский был её учителем. Днями и ночами ухаживала она за больными, варила отвары, кормила с ложечки, словно маленьких детей. Падала от усталости, но друзей спасла. Правда, Василий Семёнович так и остался на всю жизнь больным. Чахотка у него — грудь ноет, кашель, температура. Болеет часто. Марфуша в чугунке топит свиной жир, чтобы растирать ему грудь. От революционных дел отошёл, испугался и не выдержал испытаний, которые на него обрушились. Он и ареста страшился, и тюрьмы. Нет, не боец он! Лёлю и Катю любил, как и она, самозабвенно. Радовался дому, семье. Начал почему-то верить, что с царём можно договориться мирным путём. Стал писать об этом в газетах и сделался известным журналистом.
      Мария Петровна его не осуждала, но понять не могла. Как можно живое дело революции сменить на пустозвонные статьи в газетах...
      Дом на Мало-Сергиевской выбирала она. В доме было два выхода, чтобы легче спасаться от шпиков. И тайники — один в чулане, заваленном дровами, другой в печи, из которой вынимался заветный кирпич. Было и полено с секретом, и бочка с двойным дном... В дом Голубевых доставлялась литература «от бесов». Эта литература поступала из-за границы, привозили её специальные люди, агенты «Искры». И она была агентом «Искры» по Поволжью, к тому же распространяла литературу по городу Саратову.
      И сегодня она не спала — ждала агента «Искры».
      — Мама, мама... — послышался голос Лёли. — Твой шпик стоит у фонаря...
      Мария Петровна торопливо оглянулась и увидела Лёлю. Худую, бледную. В длинной ночной сорочке. С тонкой шейкой. И огромными глазами на испуганном лице. Девочка бесшумно подошла босыми ногами, мягко ступая по ковровой дорожке.
      «Экая неумёха! — ругнула себя Мария Петровна. — Размечталась и о детях забыла. И этот проклятый чугунок на столе и горячий утюг...»
      Чугунок с кипящей водой как и горячий утюг были необходимыми, когда она разбирала письма, полученные из Женевы.
      Письма были не простые, а особенные. И писала их по-особенному. Вместо чернил в кружку наливали молоко. На столе стояли не чернильницы, а кружки. Письма писали длинные и обстоятельные, посылали долгие приветы и поклоны несуществующим родственникам и знакомым. И был в этих письмах секрет — расстояние между строчками чуть больше, чем в обычных. Писали письмо фиолетовыми или чёрными чернилами, а потом обмакивали перо в молоко и вписывали между строк то, о чём не должна знать полиция. Молоко высохнет, и строки станут невидимыми. Если нужно прочитать такое письмо, то его проглаживали горячим утюгом. Молоко запекалось, и проступали коричневые буквы. Вот почему на столе стоял горячий утюг, который так удивил Лёлю и огорчил Марию Петровну.
      В отдельных случаях для прочтения тайнописи письма приходилось его держать над паром. Тогда нужен был чугунок, который наверняка заметила Лёля.
      Вот и проступят написанные строки, и тайное станет явным.
      И опять себя ругала Мария Петровна: «Дурёха... Дурёха... Тоже мне конспиратор... Мышей уже разучилась ловить!»
      Она сердилась на себя за невнимательность, ибо всегда считала, что в подполье нет мелочей.
      Мария Петровна накинула шаль на плечи и отнесла чугунок на кухню.
      Прокричала кукушка. Выскочила на крылечко часов и начала махать крылышками. Домик у кукушки резной, крылечко расписное. И гири, заскрипев цепью, поползли вниз. Один... Два... Три...
      «Ба, да уже три часа ночи... Скоро рассвет, — сокрушалась Мария Петровна и, подхватив на руки Лёлю, привалилась к спинке дивана. — Лёля стала большой и скоро всё начнёт понимать... Нужно будет с ней как-то поговорить, объяснить хорошенько... Только мала Лёля, мала... Вот и откладывает она свой разговор. А Лёля уже о шпике заговорила... Эти познания, конечно, от Марфуши. Но и шпики теряют всякий стыд и совесть, так и шатаются около дома... Неужто и в непогоду торчат? Плохо дело, коли так. Значит, скоро арестуют... Арестуют при первой оплошности... А девочки... — Щемящая боль сдавила её сердце. — Опять придётся их бросать. Василий Семёнович такой больной... Значит, вся надежда на Марфушу».
      Мария Петровна гладила девочку по волосам. Тонким, волнистым. И думала свою невесёлую думу. Плохие дела, плохие... Лёля быстро уснула, и она осторожно отнесла Лёлю в спальню на кровать, укрыла одеяльцем.
      В спальне горел ночник. Гномик в сдвинутом на ухо колпаке улыбался и высоко держал свечу. От свечи падала тень короткой полосой на потолок. Пламя вздрагивало от невидимого дуновения воздуха, и полоса на потолке передвигалась, словно живая. Мария Петровна поправила подушку у Кати. Девочка спала, сладко причмокивая губами. Кате всего пять лет. Подушка сбилась, и голова девочки лежала на матрасе. Плотные ноги её вздрагивали, словно и во сне бежала. Шалунишка... «Пора и шпику на покой убраться, — решила Мария Петровна. — Возьму и раздвину шторы. И с лампой подойду к стеклу... Поймёт, что зарвался, и уберётся трёхрублёвый нахал».
      И она закрыла дверь спальни.
     
      О ТОМ, КАКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВЫПАЛИ КУКЛЕ
     
      И опять выпрыгнула кукушка на резное крылечко. Наклонила головку, помахала крылышками и прокричала четыре раза.
      «Как времечко-то бежит, — вздохнула Мария Петровна. — Оглянуться не успела, и ночь прошла». «День да ночь — сутки прочь», — говаривала Марфуша. Только за сутки ох как много нужно сделать! И время всегда у неё на счету. Вот и утренняя заря разгорелась, а работу не закончила. Письма из-за границы расшифровать толком не сумела. А тут Лёля с ночным пробуждением... Рано взрослеют её девочки, не по годам. Очевидно, передаётся тревога, которая царит в семье. Василий Семёнович от каждого ночного звонка вздрагивает, боится обыска, ареста. Не за себя боится, а за неё. И каждого нового человека встречает недобрым, колючим взглядом. Она до предела ограничила появление связных в доме, но ведь без людей работать невозможно. Нужно в партийные организации на заводы и фабрики передать запрещённую литературу, которую к ней привозят. И всё это с осторожностью. Вот и приходится связным уносить на себе весь груз. Именно на себе. Связные обложатся литературой, покрепче поясом или полотенцем обвяжутся, словно куклы спелёнутые. Сверху наденут пальто или пиджак и выплывают на улицу чуть пополневшими. Поправляются прямо на глазах. Зато руки пустые. Ни свёртка, ни корзины — ничего, что могло бы вызывать у шпиков подозрение о передаче нелегальщины. Нелегальщиной называли запрещённые книги, в которых звали народ к борьбе с царём. Пустые руки — это закон конспирации. И этот закон пока саратовские шпики не разгадали.
      Вот и сейчас в чулане лежит транспорт искровской литературы. Транспорт — это целое богатство. И состоит он из книг и брошюр, их со всякими хитростями и предосторожностями перевезли через границу. Главное в нём — газета «Искра», которую редактировал Ленин. Ей, агенту «Искры» по Поволжью, приходится этот транспорт принимать и прятать в тайниках, потом раздавать по организациям. И делать это в считанные дни. Привозят агенты транспорт всё больше по ночам, чтобы не привлекать внимания, и говорят при этом условные слова — пароль: «Транспорт от бесов!» И сердце её радуется, потому что литература такая очень нужна рабочему человеку.
      Мария Петровна потёрла виски. Зевнула. Спать хотела отчаянно, но утро принесёт новые заботы, и дела нельзя откладывать.
      Она подошла к столику, на котором стоял фаянсовый таз и кувшин с водой для умывания, приготовленный заботливой Марфушей. «Золотой человек, — вздохнула Мария Петровна, — на ней весь дом держится. Да и к девочкам так привязалась».
      Мария Петровна надела очки с металлическими дужками и принялась отвечать на письма. Первым ответила Владимиру Ильичу Ленину. Письмо его такое заботливое и обеспокоенное. Он хотел узнать, как обстоят дела в партийной организации в Саратове, и просил обо всём обстоятельно рассказать. И ещё — нужны деньги для издания газеты «Искра». «Искра» была рабочей газетой, призывала она к борьбе с царизмом и выходить в России не могла. Её бы сразу запретили и арестовали бы печатников, редакторов, всех тех, кто работал. Печаталась она за границей в разных городах — то в Мюнхене, то в Лондоне, то в Женеве. Печаталась в основном на рабочие деньги, их собирали на заводах и фабриках. Плохо жили рабочие, но пятачки на издание газеты не жалели. Очень любили свою газету, называли её нашенской и зачитывали буквально до дыр.
      Мария Петровна писала долго. Знала, Ильичу дорого каждое слово из России. Потом взяла листок бумаги и стала шифровать. Шифровка — это целая наука, и революционер не мог без этой науки жить. Письмо шло по почте, его могла перехватить полиция и вскрыть. И тогда всё тайное стало бы для полиции явным — начались бы и аресты, и обыски, и преследования. Горе немалое. Вот и придумали революционеры шифры, ими зашифровывали слова и предложения. Самый простой был цифровой. Каждая буква имела свою цифру, и вместо букв и слов получались колонки цифр. Эти колонки не могли прочитать, если не знали к ним ключа. Выло бы очень просто, если бы каждый раз одну и ту же букву заменяли одной и той же цифрой, — тогда полиция подобрала бы ключ и легко бы узнавала содержание писем. Нет, революционеры это предусмотрели. Недаром в революцию пришли самые талантливые и светлые люди. Шифров было множество, ключом чаще всего служило какое-нибудь стихотворение. Менялось стихотворение — ключ — менялись и цифры, которыми обозначали буквы. Да и стихотворения выискивались редкие, но, как правило, из тех книг, которые были у каждого интеллигента.
      И опять кричала кукушка, и опять сокрушалась, вздыхая, Мария Петровна. Шифр был трудный, и назывался он «Медведь». Но и письмо-то адресовалось Ленину!
      Писала она мелким убористым почерком, чтобы как можно больше слов уместить на маленьком клочке бумаги. Бумага тонкая, полупрозрачная, которая легко свёртывалась в трубочку.
      Мария Петровна во время работы любила прохаживаться по комнате — уставала от долгого сидения. Вот и сейчас встала и прошлась.
      Дождь всё не прекращался и барабанил с остервенением. В потоках воды кружили листья, сорванные ветром, то исчезая, то появляясь. Временами возникали запруды, которые в бешенстве крушили поток.
      Загремел гром, и на белых занавесках запрыгали яркие всполохи молний. Налетел ветер, низко наклонил стоявшую на углу дома берёзку. Тонкую. С широкими листьями. Гибкую. Ветер трепал ветви, словно девичьи косы. Ствол потемнел, а в солнечные дни был голубым. И листья шуршали, переговаривались. Только ветру не сломать берёзки... Не сломать...
      Мария Петровна улыбнулась своим думам и подошла к дивану. На подушке нежилась Лёлина кукла. Голубые глаза, уставшие от долгой бессонницы, с недоумением смотрели на Марию Петровну. Руки она сложила на коленях и сидела напряжённая, словно боялась помять юбку с оборками.
      Люди придумали, что куклы ничего не понимают и не чувствуют. Только всё это неправда. Куклы умеют и радоваться, и обижаться, и быть верными друзьями. Одни дети знают правду о куклах — вот почему они так и любят друг друга.
      Вздохнув, Мария Петровна взяла куклу на руки. Вздрогнула от неожиданности, услышав, как кукла сказала: «ма-ма». Потом улыбнулась и попросила, будто живую:
      — Потерпи, Жужу... Потерпи...
      Кукла, казалось, с укором следила за Марией Петровной. Красные улыбчивые губы вытянула в ниточку. Странные игры придумывают эти взрослые. Сейчас начнёт её раздевать. А зачем? На дворе — дождь, непогода... Брр... Кукла закрыла глаза и молчала. Это было дурно. Кукла обязана говорить и улыбаться, когда её брали на руки. Лучше уснуть и не видеть этих чудачеств взрослых... Обычно Лёля её гладит по волосам прежде, чем взять на руки, а Мария Петровна забывала... Конечно, она рада, что попала в этот дом. Здесь весело, её не дёргают за волосы, не тащат купать в платье, как в других домах. Да и что за удовольствие — лежать в коробке да пылиться у купца Сидорова? «Ни радости, ни огорчений, из которых состоит жизнь», — по словам Василия Семёновича. Всё было бы прекрасно, если бы не Мария Петровна...
      Мария Петровна осторожно сняла с куклы чепец, полюбовалась на отливающие золотом волосы. Лампа горела десятилинейная и широко разбрасывала свет во все стороны. Потом повернула куклу на спину, провела рукой по волосам, будто хотела успокоить. Расстегнула кнопки на вороте, подняла кверху руки и со всякими предосторожностями сняла платье. И тонкую батистовую рубашку, отделанную лентами. Кукла осталась в нижней кружевной юбке, в белых чулках и сафьяновых туфельках.
      — Разодели тебя как принцессу — ив кружева, и в батист, и лент не пожалели, — то ли с удивлением, то ли с удовольствием проговорила Мария Петровна и взяла в руки ножницы.
      Кукла закрыла глаза, да так крепко, что стали видны одни ресницы. Длинные, пушистые.
      Ножницы короткие, с закруглёнными концами. Мария Петровна быстро и ловко отпарывала головку у куклы. Работала осторожно, чтобы не повредить матерчатой грудки. Вынула белые нитки и сняла головку. Потом взяла маленький пинцет и принялась извлекать из головки бумажные трубочки.
      Как бы удивилась Лёля, если бы узнала, что в головке Жужу находится целый тайник — здесь и ключи-разгадки к шифрам, и тайные адреса агентов в других городах, и пароли — заветные слова, по которым узнавали революционеры друг друга, — и важные письма, которые невозможно доверить почте. Приходилось ждать оказии, чтобы передать их с верным человеком, запрятав в корешок книги или в двойное дно чемодана.
      Помимо всего, Мария Петровна — секретарь городского комитета РСДРП, так называли большевистскую партию в те времена. И много у неё дел по подполью, которые именовались техникой, — и надёжные адреса, по которым спасались от ареста, и фальшивые паспорта для тех, кто не мог жить по своему настоящему, ибо разыскивался полицией, и пароли, и явки для каждого уезжавшего по партийным делам в другие города.
      Память у Марии Петровны блестящая и секретов знала великое множество, но всё упомнить невозможно. Вот и требовались записи. Только особые — конспиративные.
      Работы невпроворот. Перевезти газету «Искра» из одного города в другой — дело не простое. Нужно было держать связь со множеством людей, причастных к революции, и здесь без записей не обойтись. А записи нужно прятать. Так в доме на Мало-Сергиевской появились тайники.
      Тайник в головке куклы небольшой, но очень важный. Какие бы деньги заплатили в полиции, чтобы узнать секреты! Свобода многих людей находилась в голове куклы! Не провалить людей, уберечь от ареста — в этом большая заботушка профессионального революционера. Профессиональным революционером и являлась Мария Петровна Голубева.
      Мария Петровна очень осторожна в своей работе и так бережна к секретам. Секреты принадлежали не ей, а партии.
      Мария Петровна аккуратно засунула записочки, дополнив их сведениями. И вновь принялась за куклу. Всё хорошо — глаза у Жужу закрываются. Мария Петровна встряхнула куклу. Жужу захлопала ресницами и широко распахнула глаза. Игла с толстой ниткой замелькала в руках. Стежок... Стежок... Стежок... Кукла попискивала, когда её переворачивали с боку на бок. Мария Петровна быстро одевала Жужу. Теперь у Жужу глаза весёлые. Вот и платье в сборках, и чепчик на голове. Хорошо-то как! И по волосам погладила Мария Петровна на прощание, как Лёля. «Поблагодарила за терпение, — подумала Жужу. — Славная она всё же». Лёле кукла решила ничего не говорить. Первый раз испугалась, легко сказать — голову отделили от туловища... Но потом пообвыкла. Эти взрослые так странно играют в куклы.
      Наконец Жужу усадили на подушку. Кукла раскрыла глаза и приготовилась ждать рассвет.
      Мария Петровна отправилась спать. Пробиралась осторожно, чтобы не разбудить девочек.
     
      ПРИШЁЛ ПАРОХОД ПО ВОЛГЕ
     
      Над Волгой летали чайки. Белоснежные. С чёрным клювом, красными перепончатыми лапками и с глазами-бусинками. Они взмывали с громким криком ввысь, разрезая небо, и пропадали вдали, поглощённые голубизной. По небу лениво проползали розовые облака, подкрашенные солнцем. Облака блуждали по небу, то сгрудивались, нависая над рекой, то исчезали в лёгкой дымке.
      Волга казалась бескрайней, на линии горизонта сливаясь с небом, с редкими белыми барашками на волнах, которые отчётливо выделялись на глади воды. С лёгким шумом накатывались волны на пристань, ударялись о волнорезы и рассыпались миллионами брызг. И тогда в них вспыхивала многоцветной дугой радуга.
      Волны приносили и чаек, которые прилепились к гребню и оглашали пристань ленивым криком. Чайки болтались на волнах и, вдруг испуганно хлопнув крыльями, резко взмывали в небо.
      На пристани многолюдно. Началась навигация, и первые пароходы величаво раскачивались на воде, прикрученные крепкими толстыми канатами.
      На пристани играла музыка. Горели на солнце начищенные трубы да медные пуговицы у музыкантов. Оркестр был военный. Дирижёр с перетянутой талией взмахивал палочкой и напевал. Прогуливались дамы в модных туалетах, заученно улыбались знакомым, кивали большими шляпами с перьями и лентами. Дети в матросках гоняли обруч. Слышались окрики на французском языке. Это гувернантки внушали правила хорошего тона детям.
      Неожиданно подул северный ветер, холодный, резкий. И пристань начала пустеть.
      — Вот и славно, что я вас, мои девочки, потеплее одела. — Мария Петровна подняла воротничок бархатного пальто у Кати и коротко бросила Лёле: — Застегни пуговицы. Не ровён час, продует.
      На пристани Голубевы оказались совершенно неожиданно. Утром сидели в столовой и пили чай. День был воскресный, и папа на службу в земскую управу не пошёл. Он появился к чаю в халате, с закутанной шеей. В последнее время папа прихварывал. Папа поцеловал детей и сел на своё место у самовара. От еды отказался и попросил маму налить чаю покрепче. Обхватил тонкими пальцами стакан и молча принялся просматривать газеты. Газеты подала Марфуша на маленьком подно-сике.
      Лёля завидовала папе — славно-то как! Сказал, не хочу есть, и не ест. Никто к нему не пристаёт, никто не заставляет пить рыбий жир и есть манную кашу с сырым яйцом.
      Мама разливала чай, раскладывала пирожки по тарелкам и благодарила Марфушу.
      Марфуша выбегала из столовой на кухню и приносила всё новые и новые яства. По обыкновению, она раскраснелась, волосы выбились из-под платка и закрывали лоб. В редкие минуты передышки Марфуша прятала руки под фартук и обижалась, что барышни плохо едят.
      Самовар фырчал, и робкие искры падали на скатерть. Пахло угольками. Под льняной салфеткой на подносе чайник для заварки, временами мама водружала его на конфорку. Самовар был тульский, ведёрный, с помятыми боками.
      Лёля никогда не могла понять, зачем им такой большущий самовар. Только Марфуша им гордилась и всё свободное время начищала своего красавца.
      Катя капризничала, не хотела пить молоко и плакала. И тут же смеялась. На глазах не высохли слёзы, а губы растягивались в улыбке. Странная какая! Лёля удивлялась, но прощала ей как маленькой.
      Мама сидела в лиловом платье, в том самом, в котором Лёля её считала красавицей, и говорила, что в городе появился цирк. И Катя запрыгала от радости. Мама усмехнулась ласково и сказала, что обязательно отправится в цирк с девочками при первой возможности.
      Лёля и сама видала, как по городу проводили слона, покрытого попоной. Большие кисти били по ногам-тумбам. На слоне восседал жлоун, лицо его было выкрашено белой краской, и громко зазывал всех на представление. За слоном бежали ребятишки, кричали и прыгали.
      По твёрдому убеждению Лёли именно сегодня и представлялась такая возможность. И Лёля вопросительно посмотрела на маму.
      Папа сразу разгадал её вопросительный взгляд и сказал маме:
      — Маша, сегодня будет такой погожий день, судя по всему, что не грех вывести девочек в цирк. Славно-то' как! Да, да... Денёк явно разгуляется. Пожалуй, и я с вами пройдусь. А ужо вечерком поработаю... — Папа повеселел, но всё же спросил маму не без осторожности: — Гостей мы сегодня не ждём? — И, получив отрицательный ответ, успокоился. — Вот и хорошо. Я так люблю, когда мы одни дома. И на душе весело, и работается легко, и волнения отступают. Мне нужно большую статью отправить в Петербург.
      — Ну и поработай, только ночами не сиди, дорогой! Будь благоразумным! Здоровьем хорошим не отличаешься, так не искушай судьбу! — Мама с нежностью посмотрела на папу и мягко заметила: — Побереги себя для девочек.
      Кухарка Марфуша замерла от счастья. Слава богу, всё как у людей — в семье мир, и благолепие, и хозяйка дома... Вот так бы почаще.
      Пробили часы. Напольные. С зеркальным стеклом и большими медными гирями. Бой ещё висел в комнате, как раздался звонок. Резкий. Требовательный. Папа побледнел и зло уставился на маму. Смял салфетку, бросил на стол и свистящим шёпотом спросил:
      — Кого там принесла нелёгкая? — Повернулся к Марфуше и приказал: — Подите и скажите, что господ нет дома. И никого не принимаем. Не принимаем...
      Марфуша вопросительно посмотрела на барыню. Лицо Марии Петровны казалось бесстрастным, лишь румянец, появившийся на щеках, говорил о волнении:
      — Барин пошутил, Марфуша... Так отвечать нельзя. К тому же просто невежливо! Спросите и, коли дело касается меня, проведите гостя в гостиную. Я заканчиваю чай и выйду из-за стола.
      — Вот именно гости к вам... К кому другому могут пожаловать гости в любой час дня и ночи! Только к вам. — Папа, когда сердился на маму, всегда обращался к ней на «вы». — Даже в воскресный день нет покоя... Подумайте о девочках, если ни меня, ни себя не жалеете.
      Мама быстро стала отвечать папе по-французски, голос её делался всё тише, а глаза наполнились гневом.
      Лёля сжалась — опять ссора. В ссоре она всегда была на стороне папы. Папа хотел, чтобы мама никогда не уходила из дома. И она хотела этого. И странно — мама такая добрая, а уступить папе не могла. Девочка решила помирить папу с мамой и не без хитрости спросила:
      — Значит, мы пойдём в цирк?
      Мама печально опустила глаза. Папа нехорошо захохотал и с бешенством бросил маме в лицо:
      — Домашняя жизнь по вашей милости, сударыня, стала балаганом! Да-с, балаганом, и причём копеечным.
      Вернулась Марфуша из прихожей, подала барыне запечатанное письмо. И выжидательно замерла в дверях.
      Мария Петровна быстро распечатала письмо, пробежала глазами. Лицо её посветлело, хотя озабоченность не пропала.
      — И не стоило копья ломать, дорогой! Мария Эссен на пароходе следует в Астрахань и просит повидаться. Она что-то занемогла...
      — Вот именно занемогла! — опять нехорошо захохотал папа. — Так скачите и проведайте Эссен...
      Папа выбежал из-за стола и скрылся в кабинете, сильно хлопнув дверью.
      Мария Петровна попросила кухарку отпустить посыльного и тоже встала из-за стола. Девочкам виновато сказала, стараясь не смотреть в глаза:
      — Значит, идём на пристань.
      «Мама волнуется, и непонятно почему, — подумала Лёля. — Конечно, цирк есть цирк, но и на пристань всем вместе неплохо прогуляться. Пристань далеко от дома, и вернее всего прокатятся на извозчике. А это же просто праздник!» И Лёля поцеловала маме руку.
      — Марфуша! На улице ветер, погода неустойчивая, придётся надеть на девочек пальтишки, да и мне достаньте салоп.
      — Помилуйте, Мария Петровна, и кофточек шерстяных хватит. К чему девочек кутать. — Марфуша упёрла руками крутые бока и с недоумением уставилась на барыню.
      — Марфуша, вы-то меня пожалейте!.. — сказала Мария Петровна, и голос у неё дрогнул.
      Лёля видела, как поникла Марфуша, глаза стали тусклыми. Ответила тихо и без обычной приветливости:
      — Хорошо, я всё сделаю, только девочек-то поберегите.
      Слова эти часто произносил папа, и Лёля насторожилась, услышав их.
      Они ехали на пристань на извозчике. Катя от восторга хлопала в ладоши. Лёля прижималась к маминому плечу и не понимала, почему она такая встревоженная.
      Они подъехали к пристани, когда народ уже начал расходиться. На пристани прохладно. Непонятно почему, но этому обстоятельству Мария Петровна обрадовалась.
      Пароход «Александр Второй» лизали волны. С шумом накатывали
      на корму и замирали. С парохода на пристань были сброшены сходни, но Мария Петровна, взяв девочек за руки, не спешила по ним подняться. Прохаживалась вдоль кормы и разглядывала пассажиров на палубе, пытаясь кого-то увидеть. Катя прыгала на одной ножке и напевала кошачьим голосом. Лёля дёргала её за косу, пыталась остановить, но Катя делала вид, что ничего не происходит.
      — Мари... Мари... Какая неожиданность! — прокричала с кормы дама, придерживая от ветра шляпу. — Слава богу, свиделись... Поднимайтесь скорее, до отплытия всего тридцать минут!
      Лёля удивилась: дама кричала о неожиданности, а сама присылала с парохода посыльного с голубым конвертом.
      Мама попросила девочек соблюдать осторожность, и они начали подниматься по сходням.
      Лёля держалась за толстый канат, пугаясь воды, которая оказалась так близко, совсем под ногами.
      Дама встретила их у открытой каюты, расцеловала девочек. Долго удивлялась, как они выросли, теребила и прижимала к груди.
      — Лёля, ты меня не узнаёшь? — озадачила она Лёлю вопросом. — Я приезжала к вам в дом, и не однажды...
      Лёля нахмурила бровки — старалась что-то припомнить, но не смогла.
      Дама, которую мама называла Машей, поражала красотой. Лёля видела, как на палубе останавливались люди и не сводили с неё глаз. Одета она в сиреневый костюм, отделанный белкой. Голубой мех оттенял огромные серые глаза и правильные черты лица. Золотистые вьющиеся волосы стянуты в тугой пучок. Дама смеялась, и на щеках прыгали ямочки.
      Катю она посадила на руки и сетовала, что ничего приличного не привезла для девочек. Потом радостно вскинула свои прекрасные глаза, громко засмеялась и закружилась, обдав Лёлю запахом духов. Дама вытащила из чемодана коробку конфет. На коробке красные розы и слова с нерусскими буквами.
      Катя занялась конфетами, до которых была великой охотницей. А дама заговорила о непонятных вещах. Лёля слышала о транспорте литературы, о Женеве и о том, как трудно было с этим транспортом приехать в Россию. Мария Петровна также что-то быстро ей рассказывала, жаловалась на шпиков и всё спрашивала о здоровье Владимира Ильича.
      Дама подошла к Марии Петровне и попросила:
      — Выручай, родная... Меня от самой Твери взяли в клещи молодцы с квадратными лицами. Глаз не спускают. И на пароходе, на беду, их встретила. Как в песне — «сидим рядком и говорим ладком». По пути на берег не сходила, чтобы людей не провалить. Думаю, не арестовывают, потому что хотят связи установить. За мною ухлёстывает жандармский офицер, это их пока сбивает с толку, но, думаю, к сожалению, ненадолго.
     
      О ТОМ, КАК МАМА ВЫРУЧИЛА СВОЮ ПОДРУГУ
     
      Каюта первого класса просторная. Стены отделаны полированным деревом. И вся в зеркалах. На окошке шёлковые занавески. На полу ковёр с большим ворсом, который поглощал шаги. Лёля оробела, увидев себя сразу в нескольких зеркалах. Неужто она такая большая? И капор с вишенками на боку... И ленточки в косичках... Катя прижала к зеркалу лицо и смеялась, разглядывая свой расплюснутый нос.
      Эссен ловким движением поплотнее задвинула шторы на оконце, словно от холодного ветра.
      — Ты в каютах первого класса разъезжаешь. Молодец... И туалеты парижские, — удовлетворённо заметила Мария Петровна. — Один человек, весьма осведомлённый в делах, мне сказывал, что в полиции ты известна под кличкой Шикарная... Кстати, пришла депеша в жандармское управление, там предупреждают о появлении Шикарной, опасной революционерки. Точный текст депеши, разумеется, не знаю, но смысл её примерно таков: «Мария Эссен, возраст 27 лет. Особая примета — необыкновенно красива, прекрасно одевается, среднего роста. Имеет золотистые волосы, огромные серые глаза, великолепно говорит по-французски». И далее: «При аресте следует соблюдать величайшую осторожность — великолепно стреляет!» — И с грустью заметила: — Вот какие пироги... Конечно, светский лоск — дело хорошее, он в некотором роде и неприступность создаёт, но тебе нужно будет менять облик.
      Дама вскинула глаза и покачала головой.
      — Только этого мне не хватало! Конечно, каюта первого класса и французский язык сбивают шпиков с толку, да и я привыкла к такому камуфляжу. К такой барыне, как я, прежде чем подойти и спросить паспорт, жандарму нужно хорошенько подумать. Да и паспорта у меня всё больше дворянские. На сегодняшний день малость сплоховала, паспорт — из купеческого сословия. Но зато какой! Железка! Папа в Киеве — купец первой гильдии. Миллионщик! За таким паспортом я себя чувствую, как за каменной стеной. Коли паспорт захотят в полиции проверить, пожалуйста! Всё совпадает... Проверят и получат подтверждение.
      — Миллионщик?! — переспросила Мария Петровна и усмехнулась краем губ.
      — Да, да... паспорт мне достали в подполье. Его какая-то девица пожертвовала для революции... Паспорт не фальшивка, а подлинный, железка, — снова повторила Эссен, явно гордясь своим паспортом. — Конечно, он во многом надёжнее фальшивки. — Вздохнула и с огорчением прибавила: — Спасибо, что о донесении предупредила... Придётся думать, как жить дальше.
      — Чтобы тебя повеселить, скажу: в оперативной сводке меня жандармы окрестили гусыней. Взяли женщину и обозвали гусыней. Дела... И действительно, ростом не вышла, полнота — мой крест, да при случае ещё полнее становлюсь... — Мария Петровна понизила голос до шёпота: — Литературу на себе по пуду таскаю... Возьмёшь такой груз и идёшь по Саратову, покачиваясь. И важность и плавность — гусиная. Вот и прозвали гусыней... — Мария Петровна засмеялась, полные щёки её тряслись.
      Лёля внимательно слушала. Взрослые зря думают, что дети не всё понимают. Вот и при ней, как при несмышлёныше, разговаривают, словно она — пустосмешка Катя. И всё же зачем маме нужно носить на себе книги по пуду? Думала, думала и понять не могла. За кличку Гусыня, которую дали маме, искренне обиделась. И представилось, как гусыня — толстая, с красными лапами, с длинной шеей — ходит и задыхается от
      жира. И вечно шипит, противно вытягивая шею, да ещё старается ухватить за платье девочек. А вот тётя, которая сейчас громко смеялась, — красавица из красавиц, и её можно сравнить только с куклой Жужу. Тётя показалась ей знакомой, это Лёля поняла только сейчас, куклу напоминала. И глаза огромные в чёрных ресницах, и губы красные, и румянец во всю щёку. И волосы золотистые в локонах. Жаль, что много слов по-французски произносит. Мама недавно начала заниматься с ней французским, и Лёля мало что знала. И всё же решила: «Вот вырасту и буду» как тётя, красивая и гордая». Лёля выпрямилась, поджала губки и стала, как ей казалось, совершенно взрослой.
      Между тем взрослая тётя хохотала. Обняла свою подругу, маму Лёли, закружила её, натыкаясь на вещи. Упала на мягкий диванчик и хохотала. Обхватила руками живот и покатывалась, вытирая слезившиеся от смеха глаза. И такая стала простая и близкая, что Лёля, дикарка по природе, подошла поближе. Тётя тут же посадила её на колени и стала целовать. Лёля была не большой охотницей до всяких нежностей и старалась выбраться из объятий. Тут подскочила Катя, измазанная шоколадом, и навалилась на тётю. Тётя прижала девочек к себе и получилась настоящая куча мала. И все они громко смеялись. У тёти слетела с головы шляпка, и Катя принялась её напяливать на курносое лицо. Теперь уже смеялась и мама. Потом мама поднесла часы на длинной цепочке к глазам, щёлкнула крышкой и воскликнула:
      — Сумасшедшая ты, Маша!.. Словно ребёнок, обо всём забываешь. Приезжай на недельку-другую, отдохнёшь и с девочками вдоволь навозишься. — И сухим голосом, которым она при ссорах говорила с папой, добавила: — В нашем распоряжении всего двадцать минут. В два часа пароход отходит. Будем очищать твои авгиевы конюшни...
      Тётя сразу сникла, встала с дивана, сунула девочкам по новой шоколадке и стала старше и не такой красивой. Она вынула из шкафа чемодан жёлтой кожи. Мама погрозила девочкам пальцем и приказала сидеть в креслицах, а не вертеться под ногами. Лёля знала, что в таких случаях с мамой шутки плохи. Ну, а Кате, как всегда, море по колено. Села в креслице, заболтала ногами и запела противным кошачьим голосом. Это, чтобы подразнить Лёлю.
      Аты-баты шли солдаты,
      Аты-баты на базар,
      Аты-баты, что купили,
      Аты-баты самовар!
      Лёля молчала и не отрывала глаз от чемодана. Чемодан раскрыли, и на диван полетели разные вещи — кофты в лентах, розовые халатики, широченные юбки и многое другое. Тётя выбрасывала их без сожаления и даже наступила ногой на кофточку, которая упала на пол. Видно было, что к вещам она равнодушна. Чемодан опустел, и мама наклонилась к раскрытому чемодану. Лёля удивилась — все вещи на диване, а мама и тётя водят руками по пустому дну. И ещё приговаривают: «Осторожно... Осторожно». Почему осторожничать, когда ни одной вещи нет?! Странные бывают взрослые. Подумала Лёля и не знала, что её кукла так же рассуждала ночью, когда мама отпарывала её голову. Отпарывала, желая проникнуть в тайник.
      — Я привезла целое богатство — последние номера «Искры», статью Ленина, брошюры... — Эссен всё ещё копалась над пустым дном. — Только не знаю, как ты вынесешь всё. Нельзя забывать: на палубе господа с разбойничьими лицами. Коли взять корзину в руки, они могут попросить её для досмотра... Решат задержать тебя, моя подруга, а ты с девочками...
      Лицо красивой тёти вытянулось, и глаза потухли, как у куклы, когда она обижается на Лёлю.
      — Не думай о плохом, Маша... Риск, конечно, большой, но у меня есть особый способ, и в данном случае девочки не помеха, а помощники. Ты только побольше дай и газет, и литературы. Просто не представляешь, какой голод на литературу. Рабочие хотят знать правду... Разносчики газеты рвут с руками и всё требуют и требуют...
      Лёля с опаской взглянула на руки мамы. Как это рвут с руками? Руки-то целые. И почему у мамы и тёти такие серьёзные и счастливые лица?
      — Маша, как ты понесёшь транспорт? — волновалась красивая тётя. — Ни сумки, ни баула... Да и подозрительно выходить тебе с сумкой... Может быть, мне провезти транспорт дальше? Каким-нибудь манером изловчиться и отдать его в другом месте?
      — Нет, ты и вправду сумасшедшая, — удивлялась мама. — На меня, как конспиратора, крест положила?
      Наконец крышку со дна чемодана сняли и приставили к стене. Лёля сунула нос в чемодан, потрясённая. Как она поедет дальше, коли чемодан без дна... Вещи будут падать! Только ожидаемой дыры вместо дна у чемодана, к великому удивлению Лёли, не оказалось. Внизу было другое дно. Значит, у чемодана не одно дно, а целых два! Чудеса-то какие. Красивая тётя легонько щёлкнула её по носу и приказала:
      — Марш на место, курносая команда...
      Второе дно устилали газеты, перевязанные бечёвкой, свёртки и тоненькие книжечки.
      — Вот и славно! Вот и славно!.. — радостно говорила мама, трогая свёртки руками. — Молодчага... Молодчага...
      Мама быстро сдёрнула с вешалки салоп и вывернула наизнанку. Лёле бросились в глаза карманы, которые были пришиты к низу подкладки. Большие, глубокие карманы из плотной ткани. И опять мама заговорила, понизив голос:
      — Карманы прочные, из чёртовой кожи... Все руки исколола, когда их пришивала. Приходится не только литературу таскать на себе, но и шрифт. А это большая тяжесть. — Мама быстро стала рассовывать по карманам свёртки, которые ей давала красивая тётя. Лицо у неё торжественное, в глазах восторг.
      — Не жадничай, подруга... Лучше надень пальто на себя, а я проверю, как всё это выглядит со стороны и не торчат ли карманы... — Красивая тётя помогла маме надеть пальто и застегнула пуговицы. — Повернись... Повернись...
      Лёля смотрела во все глаза. Мама сразу пополнела, правда, она и всегда была полной. Но куда делись бумаги, которые только что рассовывала мама? Лёля посмотрела, много ли газет осталось в чемодане, и опять поразилась. Бумаги остались лишь в уголке, и всё заметнее становилось дно. Она перевела глаза и проверила — на прежнем месте у шкафа стояло точно такое же дно. «Первое дно... Второе дно... — растерянно оглядывалась по сторонам Лёля. — Странные люди эти взрослые...»
      Катя, в отличие от Лёли, не ломала себе голову, сидела в креслице, болтала ногами и рисовала чёртиков на конфетной коробке. И думала только об одном, как бы подлиннее нарисовать чёрту хвост да пострашнее приделать рога, чтобы испугать Лёлю.
      — Жаль — всё не вошло!.. — Мария Петровна озорными глазами посмотрела на красивую тётю и прибавила: — Катя, одевайся... Пора и честь знать — посидели в гостях, и хватит. Да и нельзя в таком количестве конфеты уничтожать — зубы испортишь!
      Мария Петровна покачала головой с неудовольствием. Катя стояла у зеркала и строила самые невозможные рожицы, чтобы подразнить Лёлю. То глаза растянет пальцами, то рожки приставит ко лбу, то острый язычок высунет. Лёля, как и полагалось взрослой девочке, внимания на неё не обращала. Правда, изредка она показывала язык, но делала это быстро, чтобы не терять солидности в глазах красивой тёти.
      Мама разложила пальтишко Кати. Красное плюшевое. На кокетке и в частых оборках. Такое же пальто было и у Лёли. Пальто было выходным, и играть в нём не разрешали ни мама, ни Марфуша. И сегодня день был таким прекрасным ещё и потому, что девочкам разрешили надеть выходные пальто.
      И опять быстрые руки мамы разыскали карманы на подкладке Катиного пальто, которые ни Лёля, ни Катя не замечали. «Скорее всего, мама пришила эти карманы ночью», — подумала Лёля. В карманы мама стала запихивать свёртки.
      Наконец-то чемодан опустел. Красивая тётя вложила второе дно и с равнодушным видом принялась заталкивать туда кофты и юбки. Придавила чемодан ногой, заперла замки и затянула его ремнями. И достала коробку для шляп. На ковёр полетели на этот раз шляпы. Большие и крохотные, с широкими полями и узкими. С цветами и лентами.
      — Эти шляпы в подполье зовут фасоном «вороньего гнезда», — усмехаясь краешком губ, проговорила Эссен. — И действительно, не шляпа, а воронье гнездо — чего здесь только не накручено.
      — А что будешь делать со вторым дном? — спросила обеспокоенно мама. — Найдут — беды не оберёшься.
      — Не волнуйся, уничтожу при первом случае, — ответила красивая тётя.
      На шляпы, как и на вещи, извлечённые ранее из чемодана, ни мама, ни Эссен не обращали внимания. Только у Лёли разбегались глаза. Какие удивительные шляпы — чёрные, из соломки, и маки, словно живые. Другая шляпа была вся в лентах и с белыми перьями, которых Лёля и не видывала. И капор из кружев. В Саратове даже у губернаторши нет наряднее шляп. И Лёля очень гордилась, что у красивой тёти такие распрекрасные шляпы. Она плохо слушала, о чём говорили взрослые. Вот и опять дно от шляпной коробки валялось на полу. Только оно было не таким, как у чемодана, — круглым и не очень большим. Из коробки мама доставала свёртки. На этот раз осторожно их раскладывала по карманам Лёлиного пальто. И Лёля разглядела, что подкладок на её пальто две — к первой пришивали карманы, а второй закрывали карманы, когда они наполнялись свёртками. И как интересно всё было придумано, коли распахнуть пальто — то виднелась обыкновенная подкладка...
      — Ты, Маша, молодчага! — с чувством сказала красивая тётя. — Времени зря не теряешь. Обязательно о твоих хитростях расскажу Владимиру Ильичу. — Она вложила в коробку дно и запихала шляпы без всякого уважения, не боясь их измять.
      Мама застегнула на девочках пальтишки. И Лёля посмотрела на себя в зеркало — обыкновенная, только пальто расширяется в складках.
      — Присядем на дорожку, — предложила красивая тётя, и лицо её стало грустным. Девочек она не тискала, боялась испортить пальто. — Вот и не думала, что так всё просто решится. Да, гениальное — всегда просто.
      — Главное, чтобы руки оставались свободными. Пришла дама с детьми, поговорила с приятельницей и отправилась восвояси, ничего не вынося из каюты! К чему придраться можно? Твои господа с разбойничьими лицами ждут, что я сразу вьюк навьючу да взвалю его на спину. — И мама счастливо рассмеялась, как в тот день, когда у больной Кати первый раз появилась на градуснике нормальная температура.
      На палубе сверкали начищенные медные перила. Крупные наклёпки на медных перилах напоминали Лёле набалдашник на трости папы.
      Погода, как капризная красавица, вновь изменилась. Дул южный ветер, обдавая тёплым дыханием. Волга ещё не очистилась полностью ото льда, и льдины наползали одна на другую, голубея под солнечными лучами. День разгулялся и стал солнечным и праздничным. Девочки задохнулись от счастья и вынужденного бездействия в каюте. Катя выпустила мамину руку и продолжала запихивать за пухлые щёки шоколадку. Ей исполнилось пять лет, и она понимала, что дома так много шоколада и за год не дадут.
      Лёля увидела, как два господина в чёрных мягких шляпах, очень похожие друг на друга — крепкие, с колючими глазами, в пальто с бархатными воротниками, — внимательно изучали красивую тётю и маму. И ещё они смотрели на руки мамы. Лица их вытянулись. Один от удивления даже плечами пожал. Красивая тётя говорила с мамой на французском языке. Мама смеялась и что-то ей громко отвечала. Эссен шла по палубе, не выбирая дороги, на этих господ. Гордая. Неприступная. Лёля не могла в ней узнать тётю, с которой они играли на диване в кучу малу полчаса тому назад. Она стала выше ростом, подобралась. Ветер поднимал пёрышки на шляпе. И талия как рюмочка. И тонкие лайковые перчатки в руках. И опять на красивую тётю смотрели пассажиры. Господа в чёрных мягких шляпах и в пальто с бархатными воротниками отошли к трапу и уступили дорогу.
      Катя, проказливая Катя, побежала по медным листам палубы. Она громко хохотала и оглядывалась, боялась, что её догонит Лёля. Зацепилась ногой за медную наклёпку и упала. Это было у самых сходен, когда палубу от воды отделяли только канатные поручни. Красивая тётя вскрикнула. Ещё секунда — и Катя могла очутиться в воде. И тут вырос городовой. Со свистком на кручёном серебряном шнуре. И с большими усами. Он ловко перехватил Катю и высоко поднял над головой.
      Катя и тут нисколечко не испугалась, показала язык Лёле. Странная девочка! Лёля сердиться на неё сейчас не могла.
      Мама заспешила к городовому. И выхватила Катю из рук городового.
      — За детьми, мадам, нужно следить... Так и до беды не долго! — сухо сказал городовой и взял под козырёк.
      Красивая дама опомнилась первой — достала из ридикюля синенькую бумажку и сунула её в руки городового. Тот, довольный, усмехнулся, почтительно наклонив голову.
      Лёля посмотрела на маму. Бледную до синевы. И с лица сразу спала. Одни глаза остались, как говорила в подобных случаях кухарка Марфуша.
      Эссен поцеловала маму. Кате погрозила пальцем и потрепала Лёлю по волосам. Лёля, потрясённая, стояла у сходен, словно галчонок, который выпал из гнезда, — худенькая и беспомощная, с маленькой головкой на длинной шейке.
      У Эссен сжалось сердце от боли. Она поняла, Мария Петровна рисковала детьми. И всё это во имя революции, чтобы доставить ленинское слово рабочим.
      — Береги себя, родная! — сказала она подруге, и голос её вздрагивал.
      У сходен их встречала Марфуша. Она всё видела. Первым делом взяла Катю и, пребольно дёрнув её за косы, сказала:
      — Знай место для проказ!..
      Марфуша подозвала извозчика и усадила всех в пролётку, чтобы без злоключений, которыми так был богат этот день, вернуться домой.
      БЕРЛИНСКИЙ поезд
      По берлинскому вокзалу, мрачному и тёмному от копоти, носильщик катил чемодан. Был носильщик огромного роста, в синей фуражке и с номером на груди. Лицо широкое, с белёсыми бровями и веснушчатое.
      За носильщиком плыла Эссен. В дорожном сером костюме и меховой горжетке. Шляпка с большим пером чудом удерживалась на высокой причёске. Плотная вуаль с белыми мушками скрывала глаза. В руках крошечный ридикюль и букет роз. Шла она легко и стремительно, единственная забота — благополучно сесть в поезд «Берлин — Москва». Временами прикладывала к лицу букет роз и вдыхала аромат.
      Носильщик громким голосом просил пассажиров уступить дорогу, и Эссен невольно устремлялась в образовавшийся проход.
      Конечно, она испытывала волнение, как каждый человек, от дорожной суматохи и вокзальной кутерьмы. Впрочем, привычной кутерьмы, которая царила на российских вокзалах, в Берлине не было. Чинно прогуливались бюргеры. Мужчины приветливо поднимали котелки, и усики растягивались в улыбке. Дамы подносили к глазам лорнет и посылали воздушные поцелуи. У Эссен защемило сердце. А в России бы бегали бабы, кричали закутанные, невзирая на время года, детишки, гремели бы чайники, привязанные к деревянным сундучкам. И всё это было таким дорогим... Эссен невольно вздохнула.
      В толпе выделялись полицейские. Важные. С большими животами, опоясанные широкими ремнями. Руками в белых перчатках сжимали дубинки.
      Метался дежурный по вокзалу. Сверял карманные часы с часами, висевшими под самым стеклянным куполом. И опять появились полицейские, которые на ремнях держали огромных овчарок в квадратных намордниках. Намордники были из железных прутьев.
      Эссен всегда скучала по России, но здесь, на берлинском вокзале, с высокой стеклянной крышей и прокопчёнными стенами, с сытой и самодовольной публикой, тоска эта сделалась непереносимой. Сердцем Мария рвалась в родные дали, с берёзками и полями васильков, с деревеньками, скрытыми дубравами, и тихой песней свирели на заре.
      Главной заботой был чемодан. Она боялась, что перед самым звонком подбежит полицейский чин, за которым будет стоять господин из трёхрублёвых филёров, и поведут её в берлинское полицейское управление. И хотя она убеждала себя в невозможности подобного, мысль эта не давала покоя.
      И потому она была надменной и неприступной. Она прекрасно научилась в подполье владеть собой, никто не мог бы заметить неуверенности или боязни.
      В купе с ней оказался генерал. Низкого роста, плешивый. На толстом носу пенсне. Глаза серые, юркие, запрятанные в щёлочках под нависшими веками. Он встал при появлении дамы и погасил сигару, которую держал в толстых пальцах.
      Красота дамы произвела на генерала впечатление. Он не успел ещё убрать вещи, а только снял шинель на белой подкладке. Чемодан лежал на нижней полке.
      Эссен приветливо наклонила голову. Сердце её дрогнуло — у генерала был точно такой же чемодан, как и у неё. Вот какие чудеса способен выдворять господин случай! И Мария не знала, радоваться ей этому Обстоятельству или печалиться. Будущее покажет.
      — Ба! Да у вас, голубушка, точно такой же чемодан... У Ганса Герберта изволили покупать? — любезно справился генерал. — Прекрасная фирма... И кожа, которой в России не сыскать, и выделка... Правда, деньгу дерёт, но зато вещь!
      — Деньги не самое главное в жизни, — беззаботно заметила Эссен, откинув вуаль в белых мушках. — Я живу и придерживаюсь одного принципа: не так мы богаты, чтобы покупать дешёвые вещи!
      — Ваша правда, — ответил генерал и подумал: дама из состоятельных, вот и изрекает истины, поскольку деньгам счёта не знает.
      Вагон качнуло. Проводник в белом кителе и белых перчатках принёс вазу с водой и поставил букет. Спросил, когда подавать кофе, и бесшумно закрыл дверь.
      Эссен откинулась на бархатную подушку и стала смотреть в окно. Проносились водокачки, аккуратные домики, похожие, словно близнецы. Из белого кирпича и с красными черепичными крышами. Колодец с высоким шестом, словно журавль в небе. Стада гусей, жирных и неповоротливых. Гусей подгоняла девочка в полосатых чёрно-красных чулках. Жёлтые поля до самого горизонта. Это цвела горчица. Сосны с золотистыми стволами. И снова мелькали маленькие городки и селения. С каменными домами и цветными наличниками на окнах. В уличных ящиках на окнах буйно пламенела герань. И опять города с маленькими улочками, зажатыми домами. Улочки словно туннели. С мостовой, мощённой булыжником, с высокими стенами домов без окон. Над городом висел дым. Заводы и фабрики топились коксом, и чёрная угольная пыль прикрывала город. Мелькали соборы. С колокольнями и крестами, закрашенными серой краской.
      Поезд проходил по туннелю. Местность была гористая. И в вагоне стало темно. Проводник принёс зажжённую лампу.
      Эссен раскрыла французскую книгу и читала. Генерал попытался разузнать о даме, но та отвечала неохотно. И только на французском языке. Оказалось, что дама долго прожила в Париже и теперь спешила домой к больной сестре.
      И всё же они разговорились, как бывает в подобных случаях.
      Генерал возвращался после лечения в Карлсбаде на водах. Он лечил подагру и говорил только о своей болезни. В Берлине оказался случайно — заезжал навестить кузена, которого не видел почти двадцать лет. Ругательски ругал немцев за их скаредность, рассказывал о брате, который онемечился и рассчитывал каждую копейку, словно торгаш..
      Эссен говорила об искусстве. Она прекрасно знала парижский Лувр, 4 где хранились картины великих художников. Восхищалась испанским живописцем Гойей, перечисляла его картины. В Германии она оказалась не случайно — заехала познакомиться с Дрезденской картинной галереей и полюбоваться на «Сикстинскую мадонну» итальянского мастера Рафаэля.
      Генерал понимающе кивал головой, искусство его не интересовало. Он в душе проклинал даму, которая помешалась на этом искусстве.
      Стояла глубокая осень, и леса пестрели разноцветным убором. Краснела осина, золотились листья берёзы, пожухли дубы-великаны, осыпалась пушистая хвоя с лиственницы, и только сосны топорщились зелёными иглами.
      Пролетал клин журавлей. В сером небе он то появлялся, то исчезал, скрытый облаками. И Эссен затосковала — журавли летели в тёплые края...
      Менялись города. Поезд делал недолгие остановки и снова набирал скорость. Громыхали колёса по стальным мостам. И тогда в окнах мелькали решётки, сквозь которые виднелись воды реки. И Эссен поёживалась — сколько раз в тюрьмах она видела небо в клетку! И становилось беспокойно на душе.
      К вечеру второго дня пути по вагону прошёл старший кондуктор и, набирая в грудь воздух, звонко выкрикивал:
      — Через пятнадцать минут станция Граница!.. Попрошу приготовить паспорта для контроля... Попрошу приготовить вещи для таможнего досмотра...
      Эссен изящно наклонила головку и, улыбаясь, сказала:
      — Слава богу, приехали!
      Генерал поспешил подняться и поманил кондуктора:
      — Снимите вещи с полки барышне и мне...
      Кондуктор с готовностью зашёл в купе. Снял чемодан Эссен и вновь поднялся на лесенку за вещами генерала. Поставил чемодан и удивлённо вскинул брови:
      — Ваше благородие, чемоданы-то одинаковые, как две капли воды... Ну и дела...
      Генерал сунул ему в руку ассигнацию за труды и довольно улыбнулся, поблёскивая стёклами пенсне.
      — Бывает... Бывает... Смотри, дружок, не перепутай чемоданы. Мой ставь рядом со мною, а тот — около барышни... А то много горя может произойти. У меня — коробки с карлсбадской солью да скучнейшие книги по военной истории, а в том чемоданчике чудеса расчудесные. И шляпки, и тальмы из гаруса, и кисейные платья, и туфельки на высоченных каблуках, и ридикюли на цепочках... Да-с, мир женских украшений — самый загадочный.
      — Вы смотрите через крышку чемодана, словно она стеклянная! — Эссен нахмурила лоб, показывая, что слова генерала её озадачили. — Как легко прочитать женские секреты! Вот уж не думала.
      — Да какие это секреты? Помилуйте... У меня взрослая дочь, и тайны сии мне известны. Ваш батюшка богат, коли вы мотаетесь по Европе да набиваете нарядами такой раздорогой чемодан!
      — Батюшка меня балует. А здесь не одни наряды... Здесь подарки для бесчисленных кузин... И так сказать, приехала из Парижа, а подарков не привезла. Да меня просто из дома выгонят! — И Эссен закатила свои чистые серые глаза. — Как славно, что мы приехали.
      Она высунулась в окно и увидела пограничный столб, раскрашенный в чёрно-белые полосы, с двуглавым орлом, который хищно разбросал крылья и растопырил когти. Россия...
      Поезд замедлил ход. На перроне против каждого вагона стоял таможенник и офицер пограничных войск. Лица хмурые и озабоченные. У офицеров в руках портфели. За каждым двое солдат с винтовками.
      Эссен почувствовала, как холодком кольнуло сердце. Нет, не такой встречи она ждала с родиной. Желая скрыть волнение, она, достав сумочку, посмотрела в зеркало. Поправила вьющиеся волосы, бархоткой провела по лицу.
      Генерал от удовольствия рассмеялся:
      — Каждый по-своему готовится к встрече с таможенниками. Кто мечется, не зная, как спрятать и провезти запрещённое, а вы, честная душа, вспомнили о румянах да пудре. Вот она, молодость! Славно-то как! — Генерал потёр ладони. — Думаю, формальности нас ненадолго задержат, и приглашаю в буфет на чашку крепкого чая с бубликами... Немцы-то и чая настоящего готовить не умеют. У них чай соломой пахнет. Что ни говорите... Это искусство — заваривать настоящий чай. И чайник нужно прогреть, и чая не пожалеть, и залить в меру кипяточком, чтобы упрел, и салфеточкой накрыть, потом долить до самого упора... И опять выдержать под салфеточкой минут пяток... — Генерал, предвкушая удовольствие, причмокнул губами.
      Дверь распахнулась, и в купе вошёл офицер. Приложил руку к козырьку форменной фуражки и попросил паспорта.
      Эссен раскрыла ридикюль и достала паспорт, который ей с трудом раздобыли в подполье. Паспорт на имя дворянки, двадцати семи лет от роду. Особые приметы — вписаны собственные — среднего роста, волосы русые, глаза серые. По фамилии значилась Зазнобой Анной Николаевной. Да, фамилия не из лучших. Только паспорта в подполье не выбирают, а довольствуются теми, что попали в руки. К тому же приметы, которые числились за хозяйкой, смыли особым химическим раствором и вписали нужные. Очень это трудное дело — нужно и почерк скопировать, и следов подделки не оставить. Такой паспорт называли «мытый» — мытый потому, что, в случае необходимости, фамилию, как и приметы, смывали. В данном случае фамилию решили оставить настоящую, как оставили настоящим и город, в котором проживала. Это имело большое значение. Если человека арестуют и полиция захочет проверить паспорт, то в город, означенный в паспорте, шла депеша. В местной полиции подтверждали, что такая-то проживает. И это меняло положение. Раз прописан и едет по своему паспорту, то полиция такого человека отпускала с миром.
      Вот и Эссен пришлось на этот раз стать Зазнобой.
      Офицер долго вглядывался в фото, приклеенное к паспорту. Это было новшеством. Кстати, фото пришлось заменить. Чтобы паспорт имел нормальный вид и не вызывал сомнения, его покрыли яичным белком. Тончайшим слоем.
      В подполье была целая наука о паспортах, и мастера там знатные. Умельцы, люди, которые имели золотые руки.
      Офицер повертел паспорт, проверил визу и ничего подозрительного не нашёл. Правда, красивая молодая дама с такой фамилией вызвала улыбку. У офицера дрогнули в усмешке губы да в глазах блеснул огонёк.
      Вернул документ и генералу.
      — Надеюсь, что я могу с очаровательной спутницей проследовать в буфет? — вопросительно поднял густые брови генерал и доверительно прибавил: — Настоящего русского чая хочется отведать.
      Офицер виновато развёл руками. На пограничный пункт пришла ночью депеша из Петербурга, в которой ссылались на агентурные данные, полученные от надёжного источника; говорилось, что в поезде за номером 26-бис, это был именно этот поезд, проследует важная государственная преступница с транспортом нелегальной литературы. И транспорт самый вредоносный — искровский. И дано указание — преступницу по обнаружению задержать, транспорт арестовать.
      Так называемый «летучий отряд» прибыл из Петербурга — в нём опытные офицеры и таможенники. Вот почему в таком параде все эти чины выстроились на платформе.
      Конечно, молодая особа со смешной фамилией сомнения не вызывала. И манеры, и простота, и туалет, и беглость французской речи. Нет, благовоспитанность, куда относил офицер эти черты, так просто не приобретается, а впитывается с молоком матери. И как даму можно назвать нигилисткой? Офицер бросил взгляд на молодую женщину. Хороша-то как! И генерал глаз не сводит... И циркуляр о задержании важной государственной преступницы связать с дамой невозможно... Но служба есть служба. И почтительно ответил генералу:
      — До прибытия таможенника выход из вагона воспрещён... Честь имею!
      Генерал побагровел от возмущения. Его, генерала, удостоенного многих наград, именного серебряного оружия, держат в вагоне, как студентика! Будто опасаются, что он, генерал, может провезти в чемодане запрещённые книги и тем самым подорвать основы Российской империи?! Мысль эта показалась ему столь нелепой, что он захохотал.
      Спутница волнения не выказывала, достала очередную книгу на французском языке и с удовольствием её рассматривала. Заметив его неудовольствие, сказала примирительно:
      — Полноте... Куда спешить... И в буфете побываем, и чая напьёмся... Главное, в Россию приехали. — Дама улыбнулась и снова уткнулась в книгу.
      «Такая день и ночь готова в вагоне сидеть да книгу рассматривать», — нахмурился генерал и раскрыл газету, желая занять время.
      В вагон зашёл таможенник. Худой и длинный, он чем-то напоминал журавля. Насторожённый. Глаза недружелюбные. И голос трескучий. На тонких пальцах розовые пятна, следы экземы.
      Таможенник уставился на даму и молча шевелил губами. Багаж осматривать не стал. Незаметно достал из папки какие-то фотографии и начал вглядываться в даму. И к его ужасу, одна из фотографий была сильно похожей. Правда, фотография из тюремных, так называемых мгновенных. Снимали скорее всего во время прогулки. На ней изображалась женщина в арестантском платье и с короткими волосами. В глазах, необыкновенно больших, насторожённость и боль. Ту же насторожённость и боль он подметил и в глазах пассажирки. •
      Дама сидела спокойно, для приличия отложив книгу. Книга больше всего её занимала, как это понял таможенник, и если бы не строжайший циркуляр из Петербурга, то он наверняка бы разрешил даме проследовать вместе с генералом в буфет.
      — Попрошу доставить вещи для досмотра в таможню! — проскрипел он, сердито поджав губы. Д испугался, что генерал будет возражать. — В таможню... Непременно в таможню... — Потом повернулся к солдату и приказал: — Вещи генерала и госпожи Зазнобы в первую канцелярию...
     
      ДОСМОТР В ТАМОЖНЕ
     
      В таможне стояли длинные столы, обитые железом. Около столов — весы, окрашенные в зелёный цвет.
      Эссен увидела, что окна, мутные от пыли, перехвачены решётками.
      У дверей, обитых железом, с большим засовом, вытянулся солдат.
      По одну сторону от столов стояли пассажиры, которых небольшими партиями доставляли солдаты. По другую — таможенники в зелёных мундирах. Чиновники раскрывали чемоданы и что-то спрашивали у пассажиров. Пассажиры выкладывали на стол вещи и ждали.
      Генерал стоял надутый и обиженный на весь мир. Эссен и здесь не теряла времени — достала французскую книгу и читала. Очередь продвигалась медленно, и до них было ещё несколько человек.
      Время остановилось. Горели яркие лампы, и удушливый запах керосина расползался по таможне. Говорили тихо, и только барин с золотым перстнем, которого уличили в контрабандном провозе большой партии фармацевтических средств, громко оправдывался.
      На столе остались два чемодана — Эссен и генерала. Генерал с багровыми пятнами на щеках медленно продвигал их по столу туда, где стояли таможенники.
      Неожиданно генерал, увидев похожие друг на друга чемоданы, повеселел. Действительно, смешно — два чемодана принадлежат разным хозяевам, а на вид одинаковые. Вот и таможенник удивлённо приподнял брови.
      Чемодан генерала таможенник проверять не стал, хотя генерал демонстративно распахнул крышку. В чемодане лежали флаконы с карлс-бадской солью.
      — Откуда возвращаетесь, мадам? — спросил таможенник скрипучим голосом и потёр вспотевшие ладони.
      — Из Парижа... — тихо ответила Эссен, и взгляд её глаз был чистым и спокойным.
      — Цель поездки? — уточнил таможенник, продолжая рассматривать столь удивившие его чемоданы.
      — В Париж можно ездить и без цели, — мягко улыбнулась Эссен, и лицо её порозовело от прекрасных воспоминаний.
      — Да, да!.. — согласился таможенник, проводя длинной ладонью по чемодану. — Запрещённых книг политического содержания не везёте?
      — Боже спаси... Политикой не интересуюсь... — Эссен так испуганно проговорила, что таможенник улыбнулся.
      — Книги везёте?
      — Да, по искусству, — с готовностью ответила Эссен и положила перед таможенником книгу, которую держала в руках.
      — Что верно, то верно... Дама — редкостная охотница до картин и искусства. И знаток отличный. Мы всю дорогу говорили о художниках... Она и в Дрезден заезжала, чтобы посетить картинную галерею, — важно подтвердил генерал и напыжился, словно большая птица.
      — Прекрасно... Прекрасно... — согласился таможенник и отодвинул книгу, едва пролистав её. — Это ваш чемодан?
      — Безусловно мой! — улыбнулась Эссен.
      — Странно — оба чемодана одинаковые... — задумчиво заметил жандармский офицер, который незаметно появился из глубины комнаты и стал рядом с таможенником.
      И Эссен, и генерал весело рассмеялись. Это не так странно, как смешно.
      Засмеялся и таможенник, и лицо его перестало быть угрюмым.
      — Судьба! — не без торжественности громко заметил генерал и по привычке раскатисто захохотал.
      Таможенник попросил генерала закрыть чемодан. Потом поставил на весы. Записал на бумажке вес и то же самое начал проделывать с чемоданом Эссен. Брови его вопросительно поднялись.
      — Что за чертовщина? — спросил он себя. — Чемоданы одинаковые, а разница в весе большая... Так-так... Значит, большая разница в весе... — Таможенник долго переводил гири и угрюмо заметил: — Разница в весе чемоданов почти на десять фунтов...
      Офицер также наклонился к весам и пересчитал гири.
      — Интересно... Десять фунтов... — процедил он сквозь зубы.
      Генерал и Эссен, не переставая усмехаться, переглянулись. Обоим стало смешно от этой мышиной возни на таможне.
      В душе Эссен росла тревога — она смотрела и на таможенников, которых было так много, и на жандармов, которые торчали в каждом углу и, казалось, не спускали с чемодана глаз. И всё же она надеялась выиграть битву, чтобы спасти литературу для рабочих.
      — Десять фунтов... Таким образом можно многое провезти недозволенного, — вразумлял таможенник офицера. Лицо вновь сделалось обиженным, тонкие пальцы, как щупальца, поползли по крышке чемодана.
      Эссен и бровью не повела. Слова о «недозволенном» она просто не поняла. Зато жандармский офицер начал нервничать. Он быстро передвигал гирьку по шкале весов, напоминавших большой ящик. Временами бросал изучающие взгляды на даму под вуалью.
      Говорят, надежда последней оставляет человека. Эссен поняла значение этих слов в полной мере. Ей грозит арест и долгая тюрьма... И всё же она надеялась на чудо, стояла спокойная, не выказывая озабоченности.
      Офицер и таможенник, напоминавший аиста, шептались. Наклонились и что-то доказывали друг другу. Временами встряхивали чемодан и вопросительно смотрели на Эссен.
      — Случай схожий с арестом молодой женщины в прошлом месяце... И облик барский, и чемодан дорогой, и попутчик из генералов... Странно всё это... У господ социалистов явно не хватает фантазии, — бурчал таможенник, буравя Эссен глазами и обращаясь к жандармскому офицеру.
      Офицер недоумённо пожал плечами.
      Эссен уныло вслушивалась в разговор. Значит, Людмила Сталь, которая везла транспорт искровской литературы, провалилась. И тоже чемодан с двойным дном... Ну, а уж с генералом подыграл господин случай, который горазд на подобные выдумки.
      В таможне холодно. Стены, выкрашенные извёсткой, делали комнату похожей на тюремную камеру. Народу скопилось много. Здесь и студенты, и офицеры, и чистая публика — все с явным интересом следили, как развиваются события вокруг двух одинаковых чемоданов.
      — Освободите чемоданы... — процедил таможенник и испугался, что его не поймёт генерал. — Ваше превосходительство, попрошу выложить вещи на стол.
      — Милостивый государь, — торжественно начал генерал и выкатил грудь вперёд, словно на параде. — Я — русский генерал, а не мелкий спекулянт и жулик. Меня обыскивать?.. Кто позволил...
      — Мои действия предусмотрены положением... — возразил таможенник. И сухо добавил: — Очень обяжете, коли не будете задерживать досмотра...
      Жандармский офицер придвинулся к Эссен и также попросил открыть ключом чемодан.
      — Возмутительно! И неуважительно! — кричал генерал, полная шея его покрылась багровыми пятнами. — Об этом будет известно в Петербурге! Все с ума посходили... Мерзавцы...
      Эссен не спешила открывать чемодан, надеялась, что генералу удастся отбиться от таможенников.
      — Действительно, ужасно! — капризно сказала она и надула губки. — Вот так встреча на родной земле! А я-то торопилась, каждую минутку считала... Столько времени тратим попусту. Лучше бы чай в буфете распивали... Успокойтесь, генерал, всё устроится, и не следует волноваться.
      — Может быть, вам, сударыня, и следовало бы волноваться! — зло отрезал офицер. Голос его осел от возмущения и стал низким и грубым.
      Эссен под настойчивым взглядом офицера стала выкладывать вещи на стол. В вещах ничего запретного — кофточки с модными рукавами, подвенечное платье для дальней родственницы, несколько турецких шалей с яркими узорами. И коробки, свёртки, книги по искусству в богатых переплётах. На вещи таможенник внимания не обращал. Он чего-то ждал. Лицо вытянулось, и весь он напоминал Эссен гончую собаку, которая взяла след. И Эссен слегка усмехнулась уголками губ.
      Генерал обиженно отвернулся от таможенника и вещи вынимать отказался. Офицер сам выкладывал их на стол, за долгую службу отполированный локтями пассажиров до блеска.
      На весы чемоданы поставили пустыми. Эссен немного успокоилась — чемодан не вызывал особого внимания. Второе дно оказалось неприметным. Спасибо мастерам!
      Генерал заинтересованно посмотрел во внутрь чемодана и не без торжества заметил:
      — Ну и что?! Нашли чёрта лысого? Дно-то пустое...
      — Помолчите, ваше благородие! — обрезал его офицер. — Таможня не имеет к вам претензий.
      — Какая наглость! — взорвался генерал, и глаза его сверкнули гневом. — Ещё бы иметь претензии ко мне, защитнику царя и отечества!
      Таможенник в разговор не вступал. Он положил на весы чемодан генерала, старательно передвигал по шкале гирю и, подняв на лоб очки, по причине близорукости, произнёс:
      — Семь фунтов! — Потом повернулся к ротмистру, нервно поправлявшему ворот мундира, попросил: — Другой чемодан подайте...
      Чемодан Эссен потянул на целых десять фунтов больше.
      — Семнадцать фунтов! — кричал возбуждённо таможенник. — Семнадцать! Как вы это объясните?
      — Ну и что? Какая трагедия! — Эссен удивлённо уставилась на таможенника. — Значит, кожа другая. Натуральная... Кожа всегда тяжёлая... Иного объяснения не нахожу.
      — Придётся хорошенько подумать и вспомнить причину... И ответить на этот вопрос, как и на многие другие! — Жандармский офицер гневно сверкал глазами и надувался, как обиженный индюк.
      Таможеннику всё стало ясно. Он вопросов не задавал. Молчал и барабанил тонкими пальцами по столу. И удивлялся, как спокойно держится эта женщина, не выказывая ни малейшего волнения. И хороша собой — лицо словно фарфоровое, глаза огромные, одета с большим вкусом. Как трудно стало работать, когда красивые женщины везут из-за границы в Россию не модные журналы и не тряпки, а запрещённые книги. В том, что в чемодане запрещённые книги, он не сомневался. К тому же боялся, что женщина вооружена и будет стрелять, как только поймёт, что дело проиграно. Он был доволен, что рядом находится жандармский офицер. Офицера он знал давно, считал его глупым и крикливым, но в храбрости не сомневался. Если дама откроет стрельбу, то офицер выбьет из руки пистолет. И на том спасибо.
      — Почему так беспокоит лишний вес чемодана? — с улыбкой спросила Эссен. — Я доплачу за разницу — и вся недолга.
      — Действительно! — поддержал её генерал. — Доплатит, и дело с концом. Стоит ли сыр-бор поднимать?! И вопрос будем считать закрытым.
      — К сожалению, сударыня, дело только открывается! — Жандармский офицер зло перекосился и уточнил: — Следствие о незаконной доставке запрещённой литературы в Россию...
      Эссен откровенно расхохоталась ему в лицо. Сердце её ныло, но она понимала, что держаться нужно, как солдату, до последнего патрона. И она боролась. Боролась не столько за собственную свободу, сколько за спасение транспорта искровской литературы.
      Таможенник поманил себе в помощники какого-то чернявого чиновника, который вытаскивал пачки чулок у толстяка с золотым перстнем на руке из карманов пальто. Тот бросил досмотр и внимательно оглядел Эссен. У Эссен дрогнуло сердце. Значит, будет свидетелем... Ясно, стряпают дельце.
      Таможенник достал из ящика стола нож. Большой и с искривлённым лезвием. Переливались шелковистые бока кожаного чемодана. Таможенник снял чемодан с весов и стал быстро выстукивать дно, приложив ухо. Пальцы его бегали, как у пианиста по клавишам, вот и опять застучал. Звук был другим, чистым и звонким. Эссен, большая музыкантша, сразу уловила разницу.
      — И всё-таки вы молчите?! — уточнил таможенник и добавил: — Чистосердечное раскаянье...
      — Перестаньте болтать вздор! — обрезала его дама.
      Таможенник вздохнул с сожалением. Офицер выказывал нетерпение, ожидая чего-то необыкновенного. Более того, он думал о бомбе, хотя понимал, что подобным образом бомбу невозможно уложить в чемодан. Значит, на себе спрятала бомбу. И холодная испарина выступила на лбу. Он достал платок, протёр лоб, чтобы успокоиться. Только от мысли о бомбе не мог отказаться. Таможенное быстрым движением разрезал дно у чемодана. Эссен почувствовала, как забилось сердце, словно в него вонзили нож. Таможенник вновь сделал разрез, встряхнул чемодан, и на стол посыпалась газета «Искра».
      Офицер крепко держал локоть Эссен. Именно в этот момент, по его мнению, дама начнёт бросать бомбу. Генерал отшатнулся и возмущённо засопел. Ему было стыдно, что он защищал смутьянку. Откуда-то появился студент и схватил стопку газет, разбросанных по столу. И исчез. Эссен восхитилась его ловкостью, будто иллюзионист в цирке.
      — Значит, «Искра», — сокрушённо подтвердил таможенник. — По вашему поведению я это предполагал...
      Жандармский офицер бешено сверкал глазами и перестал сдерживаться:
      — Откуда у вас эта литература?.. — Под насмешливым взглядом дамы осёкся. — Вынужден вас арестовать.
      И сразу в белой стене таможни выделилась дверь в решётке. Значит, тюрьма... Опять тюрьма... И всё же одна стопка газет, которую взял студент, нашла адресата.
      Эссен поправила вуаль на шляпе и гордо вскинула голову.
      — Шпионку поймали! Шпионку! — кричал толстяк, растопырив толстые пальцы.
      Раскрытые коробки с французскими духами валялись на столе.
      «Ну и тип. Как говорится, и в огне не сгорит, и в воде не потонет...» — подумала Эссен и покачала головой.
      Дверь с решёткой распахнул жандарм.
      Счастье Эссен не оставило.
      И на этот раз удалось бежать из-под стражи. Эссен оставили в жандармской комнате до выяснения обстоятельств. На вопросы чиновника отвечать отказывалась. Твердила, что купила чемодан в Берлине, а что на его дне за подкладкой... Нет, увольте — ничего не знает и знать не желает. Кстати, и у генерала точно такой чемодан. Просто ему повезло, чемодан оказался без фальшивого дна. Вот почему и литературы у него не отыскали. Офицер позеленел от подобной наглости. Таможенник, который был умнее жандарма, удивлялся её находчивости и едва заметно усмехался.
      После допроса поставили на стул кувшин с молоком и буханку хлеба. Она с удовольствием поужинала и завалилась спать. Несколько раз дверь открывал офицер, но она сладко спала, и он успокоился.
      Как ни старалась Эссен, но уснуть она не могла. Просто лежала с закрытыми глазами, чтобы обмануть стражников. Лежала и думала. Воспоминания надвигались на неё из каждого угла камеры. Думала всё об одном, как наладить транспортировку литературы в Россию. Вот и чемодан с двойным дном провалился... Жаль, очень жаль... Способ этот казался таким надёжным!..
      Нелегальная литература пользовалась в России большим спросом — студенты, рабочие, интеллигенция хотели знать правду о положении в стране, хотели читать философские книги, интересовались произведениями Маркса, Плеханова, Прудона... В России этих книг не печатали. Царское правительство запрещало печатанье подобной литературы. Только остановить процесс развития политической мысли стало невозможным. Потребность в политической литературе выросла колоссально. И нужно было удовлетворять эту потребность. Да и рабочие всё больше проявляли интерес к серьёзной литературе. В общем, политическая литература нужна была позарез. Вот и надумали перевозить её в чемоданах. Только не простых, а особенных. Задание такое от партии получила и Эссен.
      Решила для начала купить чемодан в Берлине в частном магазине. Солидный немец Макс Герберт в жилете и при галстуке долго расхваливал облюбованный чемодан. И просторный, и кожаный, и замки солидные. Стоил чемодан дорого.
      — Кожа, настоящая кожа! — Немец постукивал пальцами по чемодану, наслаждаясь глухим звуком.
      — Кожа... Безусловно, настоящая... — уныло подтвердила она.
      Эссен распахнула чемодан. Подкладка из шёлкового репса, ремни, карманы на верхней крышке, карманы боковые... И внушительный... Немец надел цепочку с ключами на большой палец и крутил, соблазняя покупательницу.
      — Чемодан хорош... Но цена баснословная! — Эссен всё ещё колебалась.
      Действительно, чемодан для шикарной женщины. К человеку с таким чемоданом шпик не подскочит. У Эссен имелось своё представление о конспирации. И редкостную красоту свою, к которой относилась с равнодушием, использовала в деловых целях. На красоту обращали внимание. Прекрасно. Значит, самые трудные задания должна брать она, Мария Эссен. И стала ездить в вагонах первого класса, нарядно одеваться, говорить по-французски. К счастью, произношение безупречное. В вагонах первого класса публика солидная — генералы, офицеры, богатые коммивояжёры... И каждый пытался оказать услугу молодой даме, которая нагружена вещами сверх всякой меры. Случалось, что офицер из попутчиков выносил её чемодан и ставил у вагона. Эссен выплывала с маленькой сумочкой и шляпной коробкой, где действительно была модная шляпка. Офицер звал носильщика, тот хватал чемодан и тащил. Офицер сопровождал Эссен, пока она не садилась в коляску. А шпик?! Шпик терялся в догадках — неужто эта модная дама с коробками и есть та самая злоумышленница, которую следовало хватать на вокзале? Почему рядом офицер в жирных погонах — так называли офицеров большого звания? Он и вещи выносил... Нет, конечно, обознался. К такой даме да ещё под покровительством офицера с бухты-барахты не подкатишься...
      Эссен томно закатывала глаза и махала на прощание офицеру. И уезжала, словно растворялась в большом городе...
      На следующий день она снова стояла у чемодана в магазине Макса Герберта и слушала его разглагольствования.
      Чемодан хорош, только ни у неё, ни у партии нет таких денег. Значит, нужно что-то придумать. Но что?!
      Немец, как всякий немец, превыше всего ценил в человеке бережливость. Раз дама думает, значит, из серьёзных и не мотовка, которыми в последнее время пруд пруди. Мотовок он совершенно не одобрял.
      Дама нахмурила бровки и, с улыбкой разведя руками, сказала:
      — Вещь превосходная... Износу чемодану не будет...
      Немец зарделся от удовольствия и кивал головой, стриженой, продолговатой, словно дыня.
      — Гут... Гут...
      — Только невозможно такие деньги отдавать за чемодан. Я много езжу по странам, и деньги мне нужны для путешествий. Да, да, я — страстная путешественница и могла бы рекламировать вашу продукцию... Весь мир узнает о чемоданах Макса Герберта. — Дама вопросительно посмотрела на хозяина. Вздохнула и с огорчением развела руками. — Придётся зайти в другой магазин... Кстати, рядом с вами тоже торгуют чемоданами и сумками... Думаю, там отыщется и недорогой, и удобный кофр.
      Дама приветливо наклонила голову на прощание. Она потянула на себя дверь, и сразу зазвенел колокольчик.
      — Милая дама, подождите... Только для вас, повторяю, только для такой прекрасной дамы я сброшу часть денег за чемодан... Действительно, мне нужна реклама продукции... Вы будете раскатывать по странам с чемоданом, и все люди узнают, что чемодан сделан фирмой Макс Герберт... Поэтому я налеплю наклеечку, вы её не отрывайте. Это моё условие... — Немец наклонил голову и обнажил зубы в улыбке. Усики его дрогнули. К чему терять покупательницу, которая сможет рекламировать продукцию. Умный человек этот Макс! Немец уже забыл, что мысль эта принадлежала не ему. И весьма довольный собой стал запирать на чемодане замки.
      Так у Эссен оказался чудо-чемодан. Кожаный и с широким дном, качество, которое она особенно ценила.
      В Берлине жила она в пансионе, занимала хороший номер. Шикарная дама не могла жить в обшарпанных меблированных комнатах. В душе проклинала буржуа, которые заламывали такие деньги за номер. И платила по конспиративным соображениям. В Берлине были агенты из русской охранки, которые следили за русскими подданными, особенно если они готовились к отъезду на родину. Пока она выправляла паспорт и ходила в русское посольство, товарищи ей приготовили транспорт искровской литературы.
      Газета «Искра» печаталась в это время в Мюнхене. Редактировал её Владимир Ильич Ленин, который, как никто, хорошо знал о положении рабочих и крестьян в России. «Искра» рассказывала о стачках и забастовках, о том, какие требования следовало предъявлять к фабрикантам и заводчикам. Нужно было выдвигать не только экономические требования, но и политические. И восьмичасовой рабочий день, и свобода собраний ставились в повестку дня.
      В гостиницу транспорт доставила знакомая курсистка. К вечеру принесла коробку с тортом, перевязанную широкой лентой с большим бантом. Кельнер, который стоял у конторки, заметил, что коробка очень нарядная. Девушка зарделась от похвалы.
      В номере Эссен торопливо задвинула шторы и положила коробку на стол. Бант разрезали, ленты упали на ковёр. Оказалось, что торт перехватывала крепкая бечёвка крест-накрест, такой бечёвке тяжесть не страшна. Бечёвку Мария старательно развязала, потом сняла коробку и увидела плотные пачки — газета «Искра». 1902 год. Свежие номера, сохранившие запах типографской краски.
      Эссен не раз работала в подпольной типографии и запах краски любила. Так и пахнуло на неё прошлым: когда-то была и наборщицей, и печатником — одна в двух лицах. Она тогда ставила типографию на Урале в посёлке со смешным названием Верхние Караси. Её и арестовали за работу в подпольной типографии. Потом бежала за границу. И в типографии, где печаталась газета «Искра», она работала наборщицей, пригодились те навыки, которые получила на далёком Урале.
      Эссен сняла чемодан со скамеечки из деревянных прутьев. Тот самый, который сумела выторговать в магазине Макса Герберта. У немцев во всём порядок. И для чемодана в номере определена особая скамеечка. Только чемодан стал другим. Нет, внешне он ничем не изменился и всё так же поражал великолепием. И кожа отличная. И ручки оторочены белым шнуром, и на углах стальные наклёпки. Но чемодан имел секрет. И этот секрет мог обнаружить только человек, который о нём знал.
      Прежде чем попасть в номер Эссен, чемодан совершил небольшое путешествие. Эссен на извозчике перевезла его на окраину Берлина в тихий дом, где жили русские эмигранты. В России их ждала каторга, вот партия и устроила побег. С фальшивыми паспортами они перешли границу. Переход происходил тёмной ночью, граница петляла по болоту, и они проваливались в трясину. Потом бежали по команде цыгана с физиономией разбойника, который за деньги переводил их через границу. После многих злоключений и мытарств очутились в Берлине. И опять включились в революционную работу.
      Мастера они были отличные. Могли сделать всё — и бумагу с адресами запрятать в каблук ботинка, и в зеркало с оправой замуровать партийный документ, и сшить мешочки для шрифта из плотного холста,
      и стачать жилет с крохотными карманчиками для запалов к бомбам. Бомбы умели делать в российском подполье, а вот запалы к ним требовали особой сложности. И молодые люди надевали жилеты с запалами и везли их в Россию.
      К этим умельцам Эссен и отвезла чемодан. Задача не из простых — нужно сделать второе дно, которое бы давало возможность спрятать запрещённую литературу. Таможенник будет делать досмотр чемодана, но дно он не будет поднимать. К чему, да и зачем? Добрался до дна, переворошил вещи и успокоился, ничего запретного в чемодане нет. Дно как дно... Дно не должно ничем отличаться — ни цветом, ни фактурой — от обшивки чемодана. В общем, работа должна быть такой, чтобы комар носу не подточил, как говорили в подполье.
      Мастера покрутили головой, глядя на чудо-чемодан. И цветастую наклейку с названием фирмы одобрили. В те дни это было в новинку. Долго искали шёлковую ткань, которая бы не отличалась ни цветом, ни фактурой. И попросили за чемоданом приехать завтра.
      На другой день Эссен открыла чемодан и ахнула — никаких следов не обнаружила. Сначала огорчилась, решив, что мастера не успели выполнить заказ. Они усмехнулись и стали вынимать фальшивое дно. Мария крепко пожала им руки. Действительно, молодцы!
      В гостиницу чемодан доставил посыльный в кожаном кепи с оранжевой лентой. Такой даме не полагалось тащиться с чемоданом через весь Берлин. Она дала посыльному марку и улыбнулась. Посыльный также улыбнулся и долго запрятывал марку в портмоне. Потом она закрыла дверь на ключ, принялась развязывать пачки с газетой «Искра» и раскладывать по дну чемодана. Работа кропотливая и требовала осторожности. Раскладывать нужно ровно, чтобы газеты плотно прилегали ко дну.
      Курсистка, которая привезла транспорт, хотела помочь, но Эссен отрицательно покачала головой — не доверила. И каждую газету сама уложила.
      — Какое же богатство везу я в Россию... Сколько людей спасибо скажут! — Лицо её покраснело от удовольствия, а глаза от волнения стали синими-синими...
      ...А теперь она лежит в камере на вонючем тюфяке и мысли такие горькие. Задание партийное не выполнила, транспорт литературы провалила. И она вновь перебирала каждую подробность внезапного ареста, стараясь понять, нет ли здесь её вины.
     
      * * *
     
      Жандармский офицер закончил дежурство и ушёл со станции. Теперь её охранял солдат из новобранцев. С придурковатым лицом и носом картошкой. Солдат очень удивился, что такая нарядная и красивая дама сидит под замком. Офицер ему приказал следить за окном, через которое, как он считал, возможен побег. Солдат поднял голову и увидел, что окно под самым потолком. И удивился: для побега дама должна выломать железную решётку и взобраться, словно циркачка, под самый потолок. «Дурит, барин», — решил солдат и преспокойно пошёл побродить по станций, которая его привлекала перестуком колёс и криком паровозов. Дверь солдат запирать не стал — куда ночью даме идти?!
      Эссен лежала с закрытыми глазами и чутко всё улавливала. Слышала и наставления, и разговоры об окне с решёткой и тоже, как и солдат, подивилась идиотизму офицера. Слышала и удаляющиеся шаги солдата. Тяжёлый стук сапог гулко отдавался в пустом здании. Шаги удалялись и затихали.
      Эссен вскочила и тронула дверь. Дверь, поскрипывая, медленно открывалась. Она заглянула в щель — таможня пустая. Постояла, постояла, не сразу поверив в такую удачу. Вздохнула и распахнула дверь. С решимостью, в которой ей нельзя отказать, шагнула в пустой зал таможни. Слабо горела лампа в дальнем углу. «Если кого встречу, скажу, что вышла подышать свежим воздухом», — подумала она торопливо. Только никого не встретила. Из таможни попала в залу ожиданий с сонными людьми. Она села на скамью и прикрылась газетой, чтобы не опознали ненароком. Рядом с ней оказался тот самый студент, который ловко выхватил газету «Искра» на таможне. Студент широко раскрыл глаза и восхищённо на неё уставился. И исчез. Действительно, мастер на внезапные появления и исчезновения. И Эссен, смешливая по натуре, рассмеялась. Студент вернулся через некоторое время и протянул ей железнодорожный билет. Через десять минут отходил поезд на Москву. К счастью, она и вправду везучая. Студент опять исчез и откуда-то притащил большую шаль. Она поблагодарила, закуталась по самые глаза и вышла на перрон.
      Было, три часа ночи, и на станции царило сонное спокойствие. Только дежурный в фуражке с красным околышем о чём-то спорил со станционным жандармом.
      Студент посадил её в вагон и на прощание крепко расцеловал.
      Из Москвы Эссен укатила в Саратов. Москва её страшила филёрами и жандармами. Знала, что всероссийский розыск её наверняка был объявлен. Вот и решила опасное время переждать в Саратове под крылышком Марии Петровны. Мария Петровна — великая искусница в конспирации и найдёт выход из положения.
      Так неожиданно произошла её новая встреча с Марией Петровной Голубевой. Прикатила она на Ново-Сергиевскую улицу тёмной ночью, перепугала Марфушу, разбуженную звонком.
      Марфуша не сразу признала в женщине с ввалившимися глазами, голова которой была закутана шалью, былую щеголиху. Сердце у Марфуши упало от жалости: «Беда... Беда приключилась... Барыню словно подменили. И без вещей пожаловала — ни баула, ни узелка...»
      В дверях появилась Мария Петровна в халате, наброшенном на плечи, простоволосая. Она вопросительно подняла брови, но расспрашивать ни о чём не стала. Потом обняла подругу и повела в гостиную, приказав Марфуше принести тёплый халат и котлеты, оставшиеся от обеда.
      Они сидели в комнате, которая находилась рядом с детской. Марфуша поставила на стол самовар. Мария Петровна разливала чай (Эссен была великая охотница до крепкого чая) и слушала рассказ о злоключениях подруги с чемоданом с двойным дном. И обе сетовали, что идея чемодана с двойным дном себя не оправдала и провалилась.
      О своём побеге со станции Граница Эссен рассказывала с мягким юмором. И никак не могла понять, то ли солдат не запер дверь на засов
      по простоте душевной, то ли сознательно, потому что хотел её спасти от тюрьмы. И пришла к мысли: не так-то прост был новобранец. Ясно, хотел помочь политической. Просыпается Россия... Просыпается...
     
      ПОЧЕМУ РАССЕРДИЛСЯ ПАПА
     
      Мама ходила скучная и, как говорила кухарка Марфуша, всё у неё валилось из рук. На вопросы папы отмалчивалась, да и с девочками разговаривала неохотно. Виной всему был голубой конверт, который мама получила поздним вечером. Лёля пила молоко и услышала звонок. В столовой появилась Марфуша и поманила пальцем Марию Петровну. На подносе лежал голубой конверт. Мама прошла в свою комнату с письмом и долго не выходила. Пошепталась с Марфушей, та всплеснула руками, и лицо её скривилось от боли.
      Катя не замечала в доме перемен, по обыкновению не обращая внимания на происходящее, зато Лёля поняла, что нависла гроза.
      И действительно, утром мама, скрывая очками покрасневшие глаза, ровным и бесстрастным голосом, которого так боялась Лёля, сказала папе:
      — Обстоятельства складываются таким образом, что мне нужно отлучиться на недельку и уехать из дома.
      Папа побледнел и отодвинул тарелку. Руки начали вздрагивать. Он зачем-то снял очки и протёр их замшей, потом старательно заправил дужки и придал лицу неприступное выражение, которого также боялась Лёля.
      — Это с какой стати, дорогая? Дом без хозяйки — сирота! К тому же я хвораю, да и Катя после кори толком не оправилась... — И папа забарабанил пальцами по белой скатерти.
      — Я же сказала: обстоятельства складываются таким нежелательным образом... Дорогой, поверь, мне самой трудно с семьёй расстаться... Но в доме остаётся Марфуша. — Мама пристально посмотрела на папу и торопливо принялась мешать ложечкой в стакане.
      Дзинь-дзинь-дзинь... — ударяется ложечка о тонкие края стакана, и Лёля понимает, что это не к добру.
      Папа что-то быстро бросил маме по-французски, мама коротко ответила. Над столом повисла тишина. Лишь Катя причмокивала пухлыми губами от удовольствия. Она пила из блюдечка шоколад, запихивая в рот румяную булочку. Булочки мягкие, душистые, и называет их Марфуша — розан. Вот этим розаном Катя и чавкает, делая Лёле коварные рожицы. «Глупышка какая, — говорит себе Лёля, переняв это слово от мамы. — Ребёнок совсем...»
      Лёля вся в напряжении, даже отвечать Кате не хочется. Она во все глаза смотрит на маму, делает несколько глотков молока и оборачивается к папе. Чем всё это кончится? Ждёт не она одна, ждёт и кухарка Марфуша.
      В душе Марфуша не одобряет барыню — и больной муж, и малые дети, а ей всё неймётся. Только отказать барыне ни в чём не может. Барыня не за себя страдает, за народ. Вот ту красивую барыню, которая приезжала к ним ночью без вещей, арестовали, ей грозит каторга. Она и подала Марии Петровне весточку, просит помощи. Как отказать в помощи человеку? Такая красавица, барыня настоящая, и повадки, и стать, и одета с иголочки — и её закуют в цепи да погонят этапом вместе с ворами да разбойниками. Да ещё вырядят в халат с бубновым тузом на спине. Марфуша гостила у сестры во Владимире и видела, как гнали осуждённых по этапу в Сибирь. Страшное дело — впереди мужчины в цепях и в этих проклятых халатах с бубновыми тузами. Среди каторжан были и женщины. Правда, без тузов на спине, но уставшие и измождённые, просто сердце обрывалось. По обеим сторонам процессии солдаты с ружьями. Впереди на кауром жеребце офицер с таким злым лицом, что кровь застывала в жилах. Вдоль улиц стоял простой народ. Бабы плакали и совали в руки каторжанам — кто копеечку, кто сайку. Солдаты грубо отталкивали баб прикладом и ругались безбожно. Прошли, сердечные, по городу, и осталось после них лишь облачко пыли.
      В ту ночь Марфуша не могла сомкнуть глаз, плакала да стояла на коленях перед иконой Иверской божьей матери, вопрошая, что творится на белом свете. Женщин с детьми на руках гонят в Сибирь на каторгу. И вот теперь такая участь ожидает и Марию Эссен, о которой ей все уши прожужжала Лёля.
      Но не только Эссен тревожила Марфушу, в конце концов такая судьба могла постигнуть и Марию Петровну. Василий Семёнович пытается удержать её, да не может. Сердце у Марии Петровны большое, и горе людское, как своё, принимает.
      Вот и стояла Марфуша молча, ждала, чем окончится спор между супругами.
      — И всё же я вынужден вернуться к разговору, извините за назойливость, — начал Василий Семёнович, усаживаясь поплотнее в креслице, стараясь привлечь к разговору и девочек, и Марфушу. — Вы переступаете всякие нормы поведения — и церковные, и человеческие. Вы — мать и жена, и эти обстоятельства должны определять поведение.
      И Марфуша и Лёля загрустили — опять папа перешёл на изысканную вежливость, которая всегда кончалась ссорой. У мамы на щеках вспыхнул румянец и в голосе появились чужие хрипловатые нотки, которые служили признаком волнения, глаза сузились.
      — По-моему, свои обязанности матери и жены я несу свято. Но вы забываете о гражданских обязанностях, от которых не может быть свободен ни один уважающий себя человек. Урок гражданственности я считаю необходимым преподать и своим детям, ибо физическое воспитание никак не отделяю от нравственного! — отрезала мама, кутаясь в оренбургский платок, и нахохлилась, как большая птица.
      — Таскать девочек по тюрьмам — урок гражданственности! — прокричал папа и с изумлением, словно впервые видел маму, посмотрел на неё. — Вас просто нужно связывать и запирать в доме... Нет, в лечебнице... Да, в психиатрической лечебнице! — Папа кричал. Проступили красные пятна на шее, и начался кашель. Он глотал слова и кашлял, кашлял...
      Лёля подошла к папе, подала стакан с водой и достала из буфета пузырёк с пахучими каплями. Так обычно делала мама, когда начинался приступ. И слово «приступ» она запомнила от мамы.
      — Вы не смеете говорить такие гнусности, да ещё с завидной откровенностью! — Мария Петровна сжалась, словно приготовилась к прыжку, и повторила жест папы, прихлопнув рукой по скатерти. —
      Впрочем, что можно ожидать от легального земца. Вы струсили, отказались от борьбы и занялись, как писала «Искра», безвредным для правительства лужением умывальников. Гражданственность для вас пустой звук. Но девочек увлечь в обывательское болото не позволю. Они малы, очень малы, но и для них придёт час, как для каждого честного интеллигента в России, выбрать свой путь.
      — Я запрещаю этот вояж... Запрещаю властью мужа... Не доводите меня до крайностей. Во что по вашей милости превратился дом, от ночных гостей с ума сойти можно. Ваши постоянные отлучки неизвестно чем могут кончиться. И всего этого мало! Теперь начинаются сомнительные вояжи!.. — Папа пил воду мелкими глотками и кричал, покраснев от натуги.
      Мама выпрямилась и презрительно бросила:
      — Запрещать мне ничего нельзя — и это вы прекрасно знаете. От долга совести я не отступлю — и это вы знаете. Разговор, недостойный обоих, прекращаю.
      Мама скомкала салфетку, которую обычно за столом держала на коленях, и громко отодвинула стул. Обычно при ссорах первым уходил из-за стола папа — сегодня хлопнула дверью мама.
     
      ПРОТЕКЦИЯ
     
      В Вологду приехали ранним утром. Мама разбудила сонных девочек, одетых в бархатные пальтишки. Вологда намного севернее Саратова, и погода могла быть холодной, хотя стояли последние дни мая.
      Город Лёле понравился. Дома всё больше деревянные, в два этажа. Улицы широкие, с деревянными тротуарами. В лужицах, не просохших после дождя, плавали соцветья сирени, и вода казалась лиловой.
      Мария Петровна поселилась в гостинице на площади, неподалёку от вологодского кремля. Высокие каменные стены не могли скрывать белые соборы и золотые кресты, сверкавшие на солнце. В воздухе висел колокольный звон.
      Здесь на площади, образованной двухэтажными особняками, было особенно красиво. Сирень почти скрывала дома, буйная, разросшаяся. Дома, выкрашенные в розовый цвет, казались особенно радостными. Окна разукрашены резными карнизами и также выкрашены в розовый цвет. Были и особняки с белоснежными колоннами, с причудливыми коньками на крышах. Звон колоколов разливался всё шире. Площадь торопливо переходили монашки, словно летучие мыши, в чёрных платках, надвинутых на глаза. В кремле находился женский монастырь. Монашки долго крестились на иконы, висевшие по обеим сторонам чугунных ворот кремля.
      Мария Петровна с детьми вышла на площадь.
      Лёля подала Кате руку, и они побежали, едва не попав под лошадь. Мама нахмурилась и велела идти рядом. Лёля смирилась, а Катя и ухом не повела — запрыгала на одной ножке, стараясь столкнуть Лёлю с тротуара. «Вот характерец... Сущий сорванец, — подумала Лёля. Слова, конечно, мамины, но они ей очень нравились. — Нужно серьёзно заняться её воспитанием». И поджала губы, как кухарка Марфуша, когда бывала чем-то обижена.
      В жандармское управление, расположенное на площади, показавшейся Лёле особенно нарядной, Голубева явилась вместе с девочками. Произошло это не сразу. Мама искала протекцию. Значение этого слова Лёля не могла понять. К вечеру явился в номер, который они снимали, местный адвокат. «Значит, он и есть протекция?» — удивилась Лёля.
      Толстый, весёлый человек с круглым животиком. Погладил девочек по головкам. Кате пощекотал усами по щеке и сказал, как все взрослые:
      — Какие большие девочки!
      На другой день вместе с адвокатом они шли по улице, залитой цветущей сиренью. Пахучие грозди висели над головами, и Лёле казалось, что взрослые их могут достать рукой. День выдался солнечный, жужжали пчёлы, кружа над лепестками цветков. Катя сорвала ветку сирени и начала выискивать счастливый цветок. Лучи солнца мягко падали на зелёную траву. И трава казалась плотным ковром. Гудел колокол главного собора — на этот раз прихожан звали к обедне.
      Мария Петровна оделась старательно — белое платье, маленькая шляпа с цветком и вуалью, опускавшейся на глаза. В руках кружевной зонтик и перчатки. Девочек вырядила, как кукол. В кружевные платья, волосы расплела по плечам и на головах банты. Девочки шли чинно. Катя прикрывала ладошкой разбитое колено — колени у неё всегда были разбиты, а локти поцарапаны. Она лазила по заборам, дралась с мальчишками. На все её проказы Лёля, как и мама, качала головой. Она выбирала тихие игры, любила читать и сочинять сказки. По словам Марфуши, от чтения она и была бледной и с худой шеей. «Галчонок, одним словом».
      Адвокат распахнул зеркальную дверь, и мама ушла в присутствие, как называли жандармское управление. Девочки остались на площади и принялись рассматривать клумбу, голубую от незабудок. Незабудок много, и они голубой шапкой поднимались над землёй. Катя хотела по привычке сорвать цветок, но Лёля запретила. Слова Лёли для Кати мало что значили, но жандарм с усами и блестящими пуговицами, торчавший у присутствия, её пугал.
      Катя сложила руки вместе, чтобы удержать их от озорства. В глазах появилось жалостливое выражение, которого боялась Лёля. Знала, скоро покатятся слёзы-горошины. Она обняла сестру за плечи и потащила пройтись вдоль дома, выкрашенного зелёной краской.
      Наконец мама появилась с новой протекцией. На этот раз протекцией оказался опять дядя, а не тётя, как ожидала Лёля. Во фрачной паре, с белой манишкой и галстуком-бабочкой. Лёля сразу поняла, что дядя из благовоспитанных, о которых ей часто напоминала Марфуша.
      Мама раскраснелась от волнения и говорила добрые слова благовоспитанному дяде. Довольная, она старательно запрятывала в ридикюль бумагу.
      — Без вас мне бы не получить пропуска на свидание. И родственница осталась бы без помощи... Что за странный и дикий способ в полиции — требовать доказательства на родство при выписке пропуска... — Мария Петровна говорила оживлённо, находясь во власти пережитого волнения. — Сёстры родные и то разные фамилии после замужества имеют. А двоюродные... Мы вместе росли, ходили в гимназию, ну а фамилии, конечно, разные и откуда им быть одинаковыми?.. Нет, дайте свидетельство... Какое свидетельство?.. Просто ужас! И как я рада, что вы удостоверили наше родство. Бывает, что и чужой человек дороже родного... Бывает и родство душ...
      Благовоспитанный дядя щёлкнул крышкой карманных часов, которые болтались на цепочке, и хитро улыбнулся. Он не верил в благородный гнев Марии Петровны, более того, был почти убеждён, что никакого родства между Марией Петровной, приехавшей с рекомендательным письмом из Саратова, и женщиной, находящейся в арестантском доме, нет. Только ничего предосудительного не видел в желании дамы получить свидание. Да и положение арестантов тяжкое. Спасибо, сердобольные обыватели им милостыню подавали, а то бы от голода пухли. На десять копеек, которые казна отпускала на прокормление арестантов, далеко не уедешь. К тому же воровство чиновников чудовищное. Копейки до арестантов не доходили. Полицейский участок в Вологде сравнительно небольшой, и политические сидели в камерах вместе с ворами и мошенниками. Соседство самое неприятное! Вот он и дал с чистой совестью честное слово жандармскому ротмистру, что знает об их родстве. К тому же Мария Петровна Голубева является женой такого известного земского деятеля... И положил на стол ошеломлённого жандармского офицера пухлую книгу Василия Семёновича, изданную в Санкт-Петербурге. Офицер поморщился: арестованная симпатии не вызывала — и дерзкая, и от показаний отказывается, и фамилию настоящую не сообщает. Арестованная назвалась Ивановой... Сколько Ивановых на святой Руси, ищи ветра в поле. Известность Василия Семёновича сделала своё дело — пропуск на два посещения выдал. К счастью, родственница приехала всего лишь на недельку. Уедет и не будет морочить голову.
      Мария Петровна распрощалась с покровителем и села на скамью под кустом сирени. На скамье лиловые цветки, как звёздочки. Девочки играли, катали обруч. Катя старалась оттолкнуть от обруча Лёлю. Лёля бегала сильнее и уступить Кате не собиралась. Она раскраснелась, и глаза перестали пугать своей серьёзностью. Девочки, её девочки...
      Думы были невесёлые. Мария Эссен, которая имела жандармскую кличку Шикарная, партийную Зверь и Сокол, арестована.
      На этот раз Эссен арестовали в Вологде на тайном собрании, при самых неблагоприятных обстоятельствах. Собрание происходило в домике стрелочника на самой окраине. Проследить, чтобы полиция тайком не подобралась к домику, было просто. Очевидно, эта простота и подвела местных товарищей. К конспирации они отнеслись несерьёзно, понадеялись, что полиция о собрании не узнает. Эссен была, как и Мария Петровна, очень строгой в делах конспирации. И всегда следила, чтобы собрания тщательно охранялись. Рабочие собирались осторожно, подходили к дому по одному, говорили пароль... Вроде всё правильно, да на сердце у Эссен было неспокойно: уж очень уверовали местные товарищи в свою безопасность. Собрание началось. Эссен рассказывала о положении дел в партии. По обыкновению, она принесла литературу, запрещённую правительством. Литература была зашита в жакете. В комнате тянуло холодом от земляного пола, и жакет Эссен решила пока не снимать. Успеет снять после выступления. «Человек предполагает, а полиция располагает», — говорили в таких случаях в подполье. И действительно, не успела она закончить выступление, как в дверь застучали, в окне мелькнуло растерянное лицо связного. Мелькнуло и исчезло. Значит, парня схватили. Дверь закачалась от ударов, потом её сорвали с крючка, и полиция ворвалась в дом. Пристав держал в руках револьвер и пугливо озирался по сторонам. Он ждал взрыва бомбы и с тревогой смотрел на приезжую. На остальных внимания не обращал. Подбежал к ней и наставил револьвер.
      — Стоять и не двигаться! Руки за голову! — И, думая, что плохо поняли, пристав прокричал: — Руки... Всё запрещённое на стол! — Оглянулся на хозяина, немолодого худого человека, который что-то хотел ему объяснить, и больно двинул его локтём: — Молчать, собака!
      Значит, главной считал её, Эссен. И причём террористкой, то есть человеком, способным при аресте бросить бомбу или стрелять из револьвера. «Проследили или выдали... Нет, скорее всего проследили, — лихорадочно решила Эссен. — Нужно вину брать на себя и этим спасти рабочих от ареста. Конечно, их перепишут, но в арестантский дом не заключат».
      — Здесь злоумышленников нет, да опустите револьвер и не машите им перед лицом — так и до беды недолго! — Эссен говорила с издёвкой. Ей действительно был смешон пристав с отвисшей от страха челюстью. — Виновница я одна... Узнала, хозяин справляет именины, вот и пожаловала, чтобы раздать недозволенные издания.
      — Значит, недозволенные, — прохрипел пристав, который не решался опустить револьвер. Его предупредили в полиции, что в город прибыла страшная террористка с бомбами и револьверами. Террористка и стреляет прекрасно, и бомбы бросает. Террористку нужно арестовать, но с величайшей осторожностью: не ровён час, всё разнесёт бомбой. Пристав даже обрадовался, что женщина говорила о книжках, а не о бомбах. «Олухи, — подумал он о рабочих, — готовы уши развесить, чтобы недозволенные речи смутьянки слушать». — Значит, литературу хотели передать... Что? Передавайте книжонки только полиции. — И пристав хохотнул, довольный собственной находчивостью. — Обыскать задержанную... Руки за голову! Сколько раз повторять!
      Эссен подняла руки и заложила их за голову. Лицо сохраняло насмешливое выражение. На рабочих она не смотрела. Лишь бросила взгляд на хозяина.
      Опять арест, тюрьма, следствие... И опять Сибирь на долгие годы. Если раскопают всё, что она делала в революции, то её ждёт каторга. Каторжанка... Человек, лишённый гражданских прав и обречённый на годы бездействия. Нет, такой жизни она не выдержит. Жить и не служить революции?! Зачем тогда жить! Нет, нет, без революции нет жизни.
      На столе появилась литература. Подпороли подкладку жакета, и листки, которые с такими предосторожностями она провезла через всю Россию, забелели в руках пристава. Стопки листовок клал аккуратно и боязливо. На лицах полицейских облегчение: слава богу, листовки и прокламации, а не динамит и не бомбы.
      Эссен удивлялась глупости полицейских — слово большевиков страшнее бомб и револьверов, кинжалов и динамита. Слово позовёт в революцию новые сотни и тысячи революционеров. И царизм рухнет!
      Эссен увезли на пролётке в участок, где она и назвалась первой пришедшей на ум фамилией. Иванова... Мария Ивановна Иванова... И даже подписалась в правдивости своих слов.
      Офицер, который дежурил в участке, не поверил ни одному её слову. Да и слов-то было немного. Эссен вскинула красивую голову и спокойно сказала: «На допросы не вызывайте. От всяких ответов и показаний отказываюсь! — И прибавила: — Я следствию не помощница». — Скрестила на груди руки и безмятежно принялась рассматривать паутину на окнах.
      Офицер сразу понял, с кем имеет дело, и проклинал судьбу, которая забросила эту дамочку в Вологду. По опыту знал — мороки не оберёшься: будут и протесты, и голодовки, и вызовы прокурора... Ни одного слова на допросах не скажет, ни одной ниточки следствию не протянет, за которую можно было бы ухватиться, чтобы размотать клубок.
      Всё это рассказал Марии Петровне адвокат, который посетил Эссен в участке. И ещё прибавил — и камера холодная, и от печи — один угар. Адвокат вынес от Эссен письмо и переслал его с верным человеком в Саратов.
      В письме Эссен писала отчаянные вещи. Она ожидала каторгу. Из Вологды её переведут в тюрьму в Москву... Следствие всё равно установит, кем она является на самом деле. Поднимут и прошлые аресты — их было семь, прежние побеги — их было три, тайные переходы границы с транспортом литературы — им и числа нет... Всё подведут под статьи Уложения о наказаниях, и она получит каторгу... И будет считать удачей, коли наказание определят в пять лет, могут дать и бессрочную.
      Отчаянию Эссен не было границ. Твердила одно — бежать, бежать из Вологды, пока не перевезли в столичные тюрьмы. Да и вологодских жандармов не сравнить со столичными — у тех и хватка другая, и опыта больше...
      В своих планах Эссен доходила до крайности — требовала порошок, чтобы усыпить стражу при побеге. Просила и новое платье, которое бы позволило скрыться неузнаваемой во время прогулки... Писала и о кинжале, чтобы защитить себя, если её начнут допрашивать с пристрастием, как говорили в то время.
      Решимости она была отчаянной. Мария Петровна прочитала это письмо и пришла в ужас. Каких только глупостей не наделает подруга, если ей не помочь с побегом! Конечно, дело не простое. За участие в побеге полагалась каторга. Но оставить Эссен без помощи не могла. Для побега нужны документы, паспорт, в крайнем случае фальшивый, по которому можно жить в другом городе. И явка — место, где возможно переночевать в безопасности. И пароль, по которому бы её приняли на явке... И деньги для покупки билета на железную дорогу. Денег в партии мало, так мало, что и говорить не приходится. И Мария Петровна взяла свои. Пятьдесят рублей на первое время. С кинжалом, на котором настаивала Эссен, решила повременить. Голова у Эссен горячая, нужно всё взвесить и определить на месте. Хотела уехать одна, но после ссоры с мужем надумала взять с собой и девочек.
      Этому решению обрадовался и Василий Семёнович. Считал, что девочки удержат от безумных шагов и она рисковать не будет. Мария Петровна понимала, что в жандармском управлении будет гораздо больше доверия, когда увидят хорошо одетую даму с двумя прелестными девочками. В том, что девочки были прелестными, никакая мама никогда не сомневалась.
      Так и оказалась она в Вологде с девочками, которые держались молодчагами. Лёля, как хорошая нянюшка, взяла на себя заботы о Кате. Ох, рано повзрослела Лёля. Глаза совсем не детские. И такая в них тревога, словно несчастья ждёт. Серьёзная не по годам. И шалит мало. Читает по слогам книжки с картинками да шьёт кукле платья под присмотром Марфуши. Марфуша на неё не нарадуется, зовёт умницей-раз-умницей.
      Впрочем, сейчас умница-разумница кидается с Катей песком и норовит отнять у неё обруч.
      Мария Петровна рассмеялась и ещё раз повертела в руках пропуск. Свидание состоится завтра в три часа дня. Она подозвала девочек и пошла в номера. Благополучная дама с двумя воспитанными девочками. Правда, на всякий случай Катя скакала на одной ножке. Так идти ей казалось удобнее.
     
      СВИДАННАЯ КОМНАТА
     
      Свиданная комната, где происходили свидания арестованных с родственниками, была угловой. С тремя большими окнами, затянутыми решётками в крупную клетку. В углу икона Николая Чудотворца. Её подарили тюрьме купцы. Перед иконой горела лампада. Две скамьи, отполированные локтями. И стул для надзирателя, который по тюремным правилам должен находиться при свидании, чтобы не могли передать недозволенного арестанту.
      Дверь, обитая железом, распахнулась со скрипом. На пороге появился солдат с винтовкой. Сделал шаг в сторону и застыл. Уставился бессмысленным взглядом в пустую стену. Ввели Эссен. За ней опять солдат с винтовкой и таким же застывшим взглядом. Последней вошла надзирательница с тройным подбородком в сером суконном платье и грубых башмаках. Она тяжело дышала. В дверь просунул голову офицер, быстро оглядел даму с девочками и позвал солдат.
      Солдаты ушли, громыхнув прикладами винтовок, и в комнате повисла напряжённая тишина.
      Лёля и Катя сидели на скамье по обеим сторонам мамы. Лёля с трудом узнала в арестованной, которую привели солдаты, ту самую красивую и весёлую тётю, которую она встретила на пароходе. Не только Лёля, но и Мария Петровна узнавала подругу с трудом. Вид у неё болезненный — бледная, с тусклыми глазами. Волосы небрежно заколоты в пучок и не казались золотыми, как тогда в каюте. И вились меньше.
      Эссен взглянула на них с благодарностью и начала сильно кашлять. Красные пятна выступили на щеках и шее. Она прикрыла рот маленькой рукой и надрывалась от кашля. На глазах заблестели слёзы.
      — Ну, здравствуйте, родные! — проговорила она певуче.
      Лёля приободрилась — голос остался прежним.
      — Как ты изменилась! — осторожно проговорила Мария Петровна, подумав с огорчением: «Да, тюрьма никого не красит».
      Мария Петровна принесла с собой букет сирени и шотландский плед, чтобы спасти подругу от тюремной сырости.
      Эссен, которая любила цветы, обрадовалась, но брать букет не торопилась. Вряд ли букет принесли просто так — для удовольствия.
      Чувств своих не выказала — решила подождать. И плед хорош. Шер-
      стяной. Пушистый. В синих и красных полосах. И опять Эссен не спешила и даже глазом не повела. Скоро всё прояснится. Разговор предоставила вести Марии Петровне, опытной в подобных случаях.
      Эссен так переволновалась в ожидании свидания, что у неё закружилась голова. Привалилась к косяку двери, не в состоянии сделать шага вперёд.
      Надзирательница, довольная, что ни арестованная, ни дама, пришедшая на свидание, не нарушают правил, подобрела. Хорошо, что в объятия не кидаются, на французском языке не щебечут, как попугаи. Именно на это и рассчитывала Мария Петровна.
      Катя освоилась с обстановкой, да и красивую даму узнала. Она улыбнулась ей открыто и, не получив ответной улыбки, не огорчилась. Всю её распирало от важности. Перед приходом в холодный и мрачный дом, назначения которого не понимала, мама ей купила куклу. Правда, не такую, как Лёле, принцессу на горошинке, а настоящую матрёшку. С круглым лицом. Румянцем во всю щёку. Полным смеющимся ртом. С толстыми косами из льна. В платочке. И в красном сарафане с синей каймой. Сарафан подхватывал фартук, отделанный тонким кружевом. У матрёшки ватные руки, ватные ноги. И вся она толстая и мягкая.
      Катя уже успела стащить с головы куклы косынку и выжидала время, когда мама займётся делами, чтобы расплести косы. К счастью, вместо одной косы было две! Просто жалела матрёшку, у которой так туго затянуты волосы.
      Лёля понимала её желание и делала страшные глаза. Катя поджала губки, как кухарка Марфуша, когда хотела, чтоб все знали, что она обижена. Она делала вид, будто не понимает Лёлиных взглядов. Пальцы сняли ленточки и начали расплетать льняные волосы.
      Ни мама, ни красивая тётя на неё внимания не обращали.
      Единственная, кто понимал её желание, — толстая тётя, которую так странно называли надзирательницей. К тому же Катя смысла в словах не искала. Надзирательница улыбалась с одобрением, и Кате было этого вполне достаточно.
      — Садитесь, арестованная, на другую скамью. Вещей без досмотра Не передавать, а в разговорах недозволенного, что касается следствия, не касаться. Разговаривать можно только о делах семейных... — Надзирательница решила смягчить резкость слов: — Вам, как сродственницам, ни о чём другом и говорить-то не требуется.
      Мария Петровна положила плед около Лёли и шагнула навстречу Эссен. Обняла, крепко поцеловала и стиснула руку. Эссен сразу ощутила на ладони записку. Быстро достала из кармана платья платок и спрятала записку. Поблагодарила глазами и вместе с платком убрала записку в карман. И сразу повеселела. Ах, эта Маша всегда найдёт выход из положения. И девочек своих привезла в Вологду не без умысла.
      Эссен села на почтительном расстоянии на другую скамью. Надзирательница была довольна — слава богу, сидят чинно и инструкции не нарушают.
      Катя устала от такой жизни. Сидеть сложа руки, словно дурочка, и слушать разговоры — занятие не для неё. И обидно, говорили мама и красивая тётя по-русски, а понять невозможно. Странные эти люди, взрослые. У надзирательницы, с большим носом и толстыми щеками, руки напоминали руки кухарки Марфуши, но не пахли пирогами. Глаза надзирательницы с улыбкой смотрели на Катю. Катя, смелая Катя, которая везде себя чувствовала, как дома, поднялась со скамьи и, прижав куклу, подпрыгивая, бросилась к надзирательнице.
      Мама удивлённо вскинула брови, но ничего не сказала, занятая разговором с красивой тётей. Лёля хотела схватить Катю, но та забралась на руки надзирательницы и доверчиво обхватила за толстую шею. К тому же она показала Лёле язык и явно дразнилась.
      Лицо надзирательницы изменилось. Раскрылись широко глаза, на щеках ямочки от улыбки. Катя положила ей головку на плечо и протянула матрёшку. По секрету от Лёли на ухо что-то сказала и отдала куклу.
      Надзирательница улыбалась и насторожённо оглядывалась на дверь, боясь, как бы не заглянул в свиданную дежурный офицер.
      «Детю завсегда детю и хорошего человека узнает сразу», — подумала женщина и прижала к груди девочку и радовалась, какая она крепенькая и чистенькая... Её детки жили в деревне, оставила их и ушла в город на заработки.
      Катя затихла и закрыла глаза, но ненадолго, хотя ей казалось, что на целую вечность. Напружинилась и хотела бежать к Лёле, но поймала её взгляд и передумала. Зачем ей идти к Лёле, когда она злюка. Скорее всего тётя и в куклы с радостью будет играть.
      — Ты матрёшке косы заплети, а то они почему-то растрепались... — хитрила Катя. — Нет, нет, раньше мы её причешем. — Катя отняла у надзирательницы гребёнку, которую та достала из пучка, и принялась радостно расчёсывать косы.
      Но что это? Зубчик гребёнки сломался. Девочка попробовала его приставить на старое место, но зубчик не держался и упал. Катя сокрушённо шмыгнула носом и протянула гребёнку надзирательнице. Та смеялась над этими хитростями и начала обратной стороной гребёнки расчёсывать косы матрёшки. И опять девочка пыталась заплести косы. Матрёшка, растрёпанная, лежала на коленях надзирательницы и с укором смотрела на девочку. «Ну и озорница», — шептала она, и губы напомаженного рта вздрагивали, как казалось Кате.
      О чём говорили взрослые, Лёля тоже не поняла. Видела, как виновато улыбалась мама, как тонкой ниточкой вытягивались её губы и сужались глаза. Значит, волновалась.
      С виду мама казалась неприступной. Сидела затянутая в корсет и с лорнетом в руке. Изредка косилась на надзирательницу, занятую игрой с Катей.
      — Ну, как с самым главным? — не выдержала Эссен, и в огромных глазах просьба.
      Мария Петровна замешкалась и неуверенно покачала головой. Эссен нахмурилась и недовольно передёрнула плечами. Мама с тоской посмотрела на неё и, словно решившись на что-то трудное, сказала:
      — Ну, хорошо, хорошо... Совсем голова кругом идёт. И этот арест, и твоя болезнь. Вот и кашель появился, словно из глухой бочки. Кашель твой душу рвёт. Лёля, передай тёте букет. В камере поставишь и нас вспомнишь.
      Лёля получила от мамы букет. Букет огромный. Белые и фиолетовые грозди сирени хранили капельки росы. Запах сладкий, дурманящий. К удивлению, букет показался тяжёлым. Ветки закрывала газета, которая плотно перевязана лентой. В глазах мамы насторожённость. Вытянулось лицо и у Эссен.
      — Разрешите девочке передать букет моей сестре? — с необыкновенной вежливостью попросила мама надзирательницу. — Чудесная в ваших краях сирень!
      Надзирательница задумалась, цветы передавать не запрещалось инструкциями. Катя сидела на руках и сладко жмурилась. Тёрла глаза кулачками — наступало время послеобеденного сна. Она держала матрёшку за ватную руку, голову положила надзирательнице на грудь.
      Надзирательница колебалась с ответом. По инструкции следовало проверять каждую вещь, которую при свиданиях передавали арестованной, да жалко было беспокоить девочку. «Сомлела бедняжка... В такие годы по тюрьмам таскаться — чего только не вытворяют эти баре...» — подумала с осуждением.
      Надзирательницу больше всего беспокоила возможность внезапного появления дежурного офицера. Вот будет неприятность — разговоры не слушает да девчонка на руках. Она волновалась, но, как всякий русский человек, надеялась, что беду пронесёт. Сидела и, как и прежде, разговоров не слушала, и вещи не просматривала. У каждого человека свои заботы. Да и девочка такая сладкая, ни в какое зло не верит. Значит, в добре растёт. Видно, и барыня не плохая. Пускай себе поговорят вволю — на то и свидание разрешается.
      Надзирательница сидела на табурете и держала на руках сонную Катю.
      Лёля чувствовала робость. Кажется, что особенного — передать букет знакомой тёте? И всё же... Своим маленьким сердечком понимала, что не всё просто с букетом. Здесь есть тайна. И вспомнила, как всё было.
      Мама принесла сирень в гостиницу. Катю сразу отправила гулять. У Лёли болела голова, и она отлёживалась в постели. Мама дала читать сказки Андерсена, а сама разложила сирень на столике. Лицо стало озабоченным. Несколько раз перекладывала ветки, словно примеривалась. Но вот на ветки положила салфетку и, бросив осторожный взгляд на Лёлю, достала из баула, с которым они приехали, какой-то предмет, завёрнутый в тряпку и закрученный верёвкой. Лёля хотела закрыть глаза и уснуть, но, удивлённая мамиными действиями, передумала.
      Мама густо-густо укладывала ветки сирени. Потом на них положила папин кинжал. И как это Лёля не узнала его сразу?! Этот кинжал с серебряной ручкой висел на ковре в кабинете. Мама заложила его сверху ветками сирени, и он сделался невидимым. Лишь с веток падали цветки на пол. Кинжал в букете! Ну и дела... Лёля ничего не спросила у мамы. Она понимала, что есть вещи, о которых нельзя спрашивать. Да и мама её несколько раз просила не расспрашивать до поры до времени о некоторых вещах. Только какие вещи были некоторыми — она не говорила, но обещала, когда Лёля подрастёт, всё рассказать и объяснить.
      Мама завернула букет крепко-накрепко в салфетку, перетянула верёвкой и много-много раз закутала в плотную бумагу. Перевязала сверху синей лентой, сделала большущий бант и залюбовалась. Махровая сирень, схваченная лентой, радовала глаз.
      До арестантского дома, где находилась красивая тётя, мама несла букет сама. Лёля и просить не стала. Не маленькая!
      В свиданной комнате Лёля сидела как на иголках.. Букет лежал рядом, и она испытывала тревогу. Вдруг мама выхватит кинжал и убьёт толстую надзирательницу?! Ужас какой!.. И сидела притихшая, большие глаза с недетской серьёзностью смотрели на маму. Услышала мамину просьбу — передать букет красивой тёте — и обрадовалась. Значит, отдадут, и всё...
      Она поднялась и подошла к тёте. Шла тихо, словно боялась оступиться, как тогда Катя на палубе парохода.
      Лицо красивой тёти порозовело. И тётя стала похожей на ту, которую видела раньше. Как взрослой, она протянула Лёле руку. Потом в глазах вспыхнули искры, и она улыбнулась. Прижала к лицу букет. Мама тоже улыбнулась одними глазами. Лёля, довольная собой, вернулась и села на скамью с гербом на спинке.
      На скамье остался плед. Мама привезла его из Саратова. И в памятное утро, когда она запрятала кинжал в букет, засунула и в плед конверт. Мама подняла глаза и, словно, проверяя себя, прошептала одними губами: «Значит, так... Паспорт, деньги... Явки...» И вот этот плед на тюремной скамье свернулся, словно большой кот на солнышке.
      На мамину просьбу осмотреть плед, надзирательница беззаботно махнула рукой. Катя сладко посапывала и причмокивала губами. Надзирательница явно боялась разбудить девочку.
      Мария Петровна сделала несколько шагов и вручила плед.
      — Смотри не простудись, дорогая! В камере наверняка холод адский, пол каменный. Лёгкие у тебя плохие с детства... Заболеешь серьёзно, трудно придётся. Мы с девочками домой собираемся... Думаю, тебя скоро отпустят — вины-то никакой нет. И арест — чистая ошибка. — Мария Петровна говорила эти слова для надзирательницы. — Чистейшая ошибка, а честный человек страдает. Как мне жаль тебя... Но в любой ситуации холодный рассудок — залог успеха.
      Лёля задумалась: холодный рассудок. В голове — и вдруг холод... Разве это хорошо... гм... Нужно будет маму поподробнее расспросить. Холод скорее всего не относится к некоторым вещам, о которых до поры до времени не следовало беспокоить маму.
      Надзирательница встрепенулась. Ба, час, отпущенный на свидание, давно прошёл. Катя стояла заспанная и капризно канючила: «Хочу
      домой... хочу домой...»
      Лёля обняла её и пристыдила. Зачем плакать, да ещё в свиданной комнате?
      Эссен долгим любящим взглядом смотрела на подругу. Чудесный Мария Петровна человек! По первому зову примчалась из другого города и свидания добилась, и паспорт, и явку, и деньги для побега привезла. Беспокоится-то как и об осторожности просит. Вот и говорит о холодном рассудке. Но сама рискует не меньше... Если произойдёт провал, то её, как соучастницу, привлекут к ответу. Арестуют и в тюрьму засадят, потом в Сибирь отправят. А у неё две маленькие девочки, больной муж... «Понимает ли она степень опасности, — подумала Эссен и сама ответила: — Конечно, понимает. Только жизнь её принадлежит революции, и революция для неё дороже жизни».
      Заскрипела тюремная дверь, и гнусавый голос дежурного офицера проскрипел:
      — Свидание окончено.
     
      ОБЫСК В КАБИНЕТЕ ПАПЫ
     
      Ночью прозвучал звонок, разрезая тишину. И сразу забухали в дверь парадного. И опять заливался звонок, медный язычок с остервенением бил по медным стенкам...
      В тот вечер Мария Петровна засиделась за полночь, разложила по тайникам недозволенное и, зевнув, взглянула на часы. Ну и дела — уже четвёртый час. Скорее, скорее в постель, по обыкновению во время ночных бдений постель заменял диван. Соснёт часок-другой, а там незаметно подойдёт время провожать Василия Семёновича в земскую управу. Да и своих дел превеликое множество. В прошлую ночь привезли литературу — бельевую корзину, где в подушку были запрятаны пачки листовок и прокламаций. Обычно литературу сразу разносила по городу. Но на этот раз замешкалась и не сумела переправить её в Солдатскую слободу. В Солдатской слободе жили рабочие. Литературу она надёжно запрятала в тайник в чулане, но всё же волновалась. В конспирации свои строгие законы, и нарушать их никому не разрешалось.
      Кажется, она и глаз не успела сомкнуть, как раздался звонок и грохот в дверь.
      Около неё появился Василий Семёнович, широко распахнув дверь в кабинет. Увидел, что лежит на диване, и слабо улыбнулся.
      Хлопнула дверь, и послышалось шлёпанье босых ног. Марфуша, заспанная, нечёсаная, в шали поверх рубахи, заспешила к хозяйке.
      — Поди, барыня, обыск! — Марфуша перекрестилась и выжидательно уставилась на господ.
      — Пустяки... Идите к двери и узнайте, кого принесла в такой поздний час нелёгкая... Да дверь сразу не открывайте, спросите через цепочку, — быстро опомнилась Мария Петровна.
      Марфуша понимающе кивнула головой — знамо дело, барыне нужно выиграть время, запрятать всё, что плохо лежит.
      И действительно, Мария Петровна взяла на руки куклу Жужу, которую так любила Лёля. Кукла восседала на диванной подушке и с удивлением смотрела на ночной переполох. Удивился и Василий Семёнович — Мария Петровна прекраснодушествовала, словно ничего запретного не имела, а вот куклу, игрушку, взяла и отнесла в детскую. Странно, она никогда головы не теряла в подобных случаях.
      У Василия Семёновича болело сердце. Он положил руку на грудь, пытался унять сердцебиение. Удары отдавались в ушах. Крохотная жилка противно дёргалась у глаза.
      — Ничего, родной, обойдётся, — понимала его состояние Мария Петровна. — Возможно, кто-нибудь из друзей приехал на вокзал, а деться-то некуда... Господин случай всякие шуточки выкидывает.
      Она стояла у пузатого буфета, на дверцах которого были вырезаны фрукты. Искусный мастер сделал из дерева и яблоки, и груши, и виноград. Буфет дубовый. С зеркальными стёклами в медных ободках. Прочный. Надёжный. И своей надёжностью всегда её успокаивал. Открыла дверцу, достала пузырёк с сердечными каплями. Быстро налила их в рюмку. Запах валериановки, сладковатый и мятный, расползался по комнате.
      — Иди в кабинет... Нужно уснуть...
      Василий Семёнович послушно выпил капли и устало махнул рукой.
      Не верил в добрый случай, боялся обыска и ареста жены. В сердце закипал гнев: «Право, сумасшедшая, так рискует, словно былинка, одна на белом свете!» И решил утром наисерьёзнейшим образом поговорить.
      Послышались мужские голоса, топот сапог и звон шпор. О чём-то шумел дворник Степан, его бас Мария Петровна сразу узнала.
      — Обыск... Обыск... — простонала Марфуша и скрылась.
      Шум слышала и Лёля. Она проснулась и испугалась, увидев яркий свет через раскрытую дверь. Подняла голову, привстала. Услышала и крик Марфуши, и грубые голоса, требовательные и грозные, которыми никто из знакомых не говорил. «Значит, опять полиция», — вздохнула она. Натянула поглубже одеяло и затаилась. Знала, мама не любит, когда она в таких случаях появлялась из спальни. Нужно тихо лежать и не двигаться.
      Дверь из детской вела в столовую. Рядом с дверью большая печь, выложенная изразцами с петухами. И по белым изразцам двигались тени.
      Появился офицер. Длинный, худой. В шинели, опоясанный портупеей. Фуражку с головы не снимал. На лице тоненькие усики, которые придавали надменное выражение.
      Офицер огляделся по сторонам и чётким голосом сказал:
      — По распоряжению жандармского управления обязан произвести в вашем доме обыск... Весьма сожалею...
      Марию Петровну трудно узнать. И ростом стала выше, и говорила резко.
      — Значит, обыск... Гм?! В который раз! Вваливаетесь ночью, всё перероете, чтобы утром откланяться и уйти. Кстати, предъявите ордер на обыск. Возможно, смогу удовлетворить ваше любопытство устными ответами. — В голосе её появилась надежда, но, поймав угрюмое выражение на лице офицера, вздохнула: — Значит, нет... Я буду жаловаться губернатору на частые обыски. Сдаётся, кто-то задумал над нами подшутить — вот и посылает каждые десять дней полицию...
      — Весьма сожалею... Служба... — ротмистр слегка наклонил голову. Он получил указание о строжайшем обыске в доме секретаря земской управы Голубева. И то правда, обыски в этом доме частые. Последний обыск проводил собственноручно. И ушли ни с чем. Василий Семёнович особых подозрений не вызывал. Всё зло в жене. Якшается с подозрительными личностями, к ней ведёт ниточка нелегальной доставки литературы. Значит, искать и искать...
      Мария Петровна прошла в кабинет и сделала холодный компресс мужу на сердце. Прикрыла пледом и застыла около дивана, на котором лежал муж.
      Громко стуча сапогами, в кабинет ввалились городовые. За ними ротмистр. Офицер снял шинель и повесил на вешалку из оленьих рогов.
      Мария Петровна понимала бесполезность своей затеи, но всё же сказала. Иначе стала бы упрекать себя, что не использовала возможность:
      — Очень прошу помнить, что в доме маленькие девочки и больной муж. К тому же Василий Семёнович — известный литератор, весьма уважаемый в Петербурге человек.
      Офицер в душе возмутился: девочки, которых боится испугать ночным обыском?! В Вологду таскала их в арестантский дом! Каким-то образом раздобыла разрешение на свидание, облапошила дуру-надзирательницу, передала арестованной, к сожалению личность её полиция до сих пор не установила, явки, деньги и кинжал! И вернулась в тихий Саратов, а через два дня после отъезда исчезла так называемая Иванова. Гм... Опаснейшая преступница, о задержании которой поступили специальные депеши из Петербурга. Скрылась во время прогулки, словно прошла сквозь стены тюрьмы... В Вологде большие неприятности... Тогда она не боялась испугать девочек...
      Офицер сурово отрезал:
      — Долг есть долг... Я — не из благотворительного общества по защите животных. Дамы Саратова любят в нём состоять. — Он поймал ненавидящий взгляд Марии Петровны и приказал: — Сидоров, займитесь кабинетом... Сатинин, пройдите на кухню и проследите... Вас, госпожа Голубева, попрошу остаться здесь и по квартире не бродить!
      Городовой Сидоров был неприятным человеком. Толстый, словно шар. В плечах косая сажень. Невысокий, ходил вразвалочку. Ноги в громадных сапогах ставил тяжело. Лицо заросло щетиной. Большущие усы, заплывшие глаза казались злыми и пронзительными. Руки короткие, с толстыми пальцами, которые так и прилипали к вещам. Обыск производил обстоятельно, не спеша.
      Поставил стул на середину комнаты и положил на него фуражку. Шкафы с книгами занимали всю комнату. Даже письменный стол, за которым работал хозяин, тощий и невзрачный человек, с точки зрения Сидорова, был приставлен не к стене, как в других домах, а к шкафу. Так и стоял стол торчком, словно ему места в кабинете не нашлось! Сидоров не любил, когда во время обыска приходилось сталкиваться с большим количеством книг. Морока одна! Каждую возьми, перетряси, чтобы узнать, есть в ней запрещённое и недозволенное властями. В душе считал, что книги читают дураки и бездельники; набирают их столько из вредности одной, чтобы при обысках труднее приходилось ему, Сидорову. И его удивляло — зачем нужно листать книги, проверять корешки, куда главным образом и заталкивают недозволенное, когда надо сразу сажать в кутузку тех, кто имеет их много. Сколько хорошему человеку нужно книг?! Ну, две, от силы — пять... Коли начитается книг, обязательно пойдёт супротив царя. И называть его нужно супостатом, и будет врагом царю и отечеству. Вот и на глазах у барина очки. Батюшки, стёкла-то какие толстые... Так и надо... Одно, знать, занятие у барина — глаза портить... В кутузке при свече-то не станет читать. И он довольно хмыкнул.
      Из первого шкафа книги Сидоров выбросил на пол. Сначала они падали на ковёр, который лежал на середине комнаты. Ковёр золотистый, отделанный широкой каймой из диковинных цветов. В центре ковра возлежал лев с густой гривой. Лев?! Ну и ну... Хозяин скорее мокрую курицу напоминал, чем льва. Книги падают, а у него лицо от боли сводит. Ничего, барин, потерпи... Ещё не то увидишь... Почти все книги расчерчены красными и синими карандашами. Неужто прочитал такую страсть?! И поверить трудно. Могет, просто так чёркает и чёркает... Нет, подлюга, видно, всё прочитал — тогда обязательно в кутузку... В кутузке... И он оглянулся на офицера, чтобы показать ему прорву книг и подчёркивания карандашами.
      Офицер усмехнулся его недоумению и приказал:
      — Будьте внимательны... Ищите... Ищите...
      Сидоров выхватил из груды книг на ковре ту, что казалась потолще. Подержал за корешок. Заглянул сверху, снизу — ничего. Потом сложил две обложки, рассыпал страницы веером. И начал трясти.
      — Да кто так просматривает книгу?! Вы же можете её испортить — и листы замять, и вырвать из переплёта... Уму непостижимо... Господин офицер, вы только взгляните... Это же Гейне! Гейне, господин жандарм!
      — Эка невидаль — Гейне! И в вашего Гейне можно запросто натолкать нелегальщины. Тут глаз да глаз нужен! — И Сидоров носком сапога отбросил синенький томик Гейне к печи. И горько рассмеялся — около печки торчала этажерка с книгами! Знать, барину места и правда в кабинете для книг не хватает... Тоже мне Гейне! Господи, язык от таких имён сломать можно!
      — Гейне принадлежит не мне, а всему человечеству. — Василий Семёнович встал с дивана и беспомощно прижал к груди мокрую салфетку. — Маша... Маша, надо остановить этого варвара. Он погубит мне библиотеку!
      Василий Семёнович страдал. Грубость и невежество его убивали. Такое пренебрежение и нарочитое неуважение и к кому?! К Гейне — великому немецкому поэту, классику. Сапогом передвигать томик прекрасных стихов?! Бросать их на ковёр?! Дикарство неслыханное... И такие чудеса вытворяются на глазах офицера, да при исполнении служебных обязанностей. Он пошире расстегнул ворот рубахи. Сердце гулко стучало и болезненно сжималось. И всё же он решил ответить:
      — Господин офицер, призовите к порядку своего ретивого подчинённого. Да и объясните ему, Гейне принадлежит не мне, Голубеву, а всему человечеству. Я попрошу вас вмешаться...
      Офицер стоял у шкафа, где хранились книги на немецком и французском языках, и тоже в душе проклинал хозяина. Кошмар какой! Попробуйте разобраться в книгах, какие из них разрешены для хранения в личных библиотеках, а какие нет. Где она, крамола?! А ведь наверняка притаилась на полках. «Сидоров сильно разошёлся, — офицер усмехнулся, — вот и Гейне отдал Голубеву, маленькому тщедушному человеку, у которого неизвестно в чём душа держится. Нет, зло не в нём: Голубев — учёный червяк, а жена его — врагиня...» Врагиня — слово, которое он любил упоминать при разговоре о женщинах-революционерках, с которыми приходилось сталкиваться. И он сердито посмотрел на Голубева — тоже мне мужчина, который не может усмирить собственную жену. И сердито насупился: Мария Петровна по-французски советовала мужу не метать бисер перед свиньями. Интересно, относит к свиньям она и его, офицера жандармского корпуса?!
      Офицер холодно взглянул на женщину и дал Сидорову совет:
      — Обыск проводите с особенной тщательностью!
      Сидоров кашлянул и приступил к осмотру второго шкафа. Дубовые дверцы скрипнули, словно просили о защите. Жандарм распахнул их пошире. Книги с шумом повалились на пол. Падали тяжело. В кожаных переплётах и с золотым тиснением. С удивительным безразличием, которым отличаются тупые и злые люди, Сидоров переступал через них, отталкивал ногой и, чертыхаясь, вываливал всё новые и новые.
      Временами он с ухмылкой поглядывал на Василия Семёновича. Значит, барин из-за каких-то книжонок мучается. Полоумный!
      Офицер решил приняться за книги на иностранных языках. Брал
      их на выбор и просматривал. Как Сидоров, он не мог раскрывать их веером и трясти, ибо считал себя интеллигентным человеком, но листать — листал. В скором времени весь пол был завален книгами. И офицер, как и Сидоров, начал через них перешагивать.
      — Господин офицер, вы, конечно, окончили гимназию и... — Мария Петровна не закончила фразу. Помолчала и с издёвкой спросила: — Неужто по книгам ходить удобнее, чем по ковру?! И есть ли у вас дома хотя бы десяток книг?!
      — Книги есть, и более десятка — только по ночам их не приходит проверять полиция! — Офицер поднял брови и холодно посмотрел на Марию Петровну. Женщина раздражала спокойствием и откровенным презрением, которое было написано на её лице.
      — Прикажите ставить книги, которые проверил господин Сидоров, — голос Марии Петровны дрогнул от издёвки, — на прежнее место в шкафы. Я не теряю надежды, что вы, как образованный человек, понимаете, что библиотека имеет систему и не так просто содержать её в порядке. У мужа она вся подобрана, он — известный журналист. Ваши действия нужно расценивать как откровенное неуважение и желание причинить зло людям, у которых вы проводите обыск.
      — Ах, Маша, — взмолился Василий Семёнович, — о чём ты говоришь?! И о какой образованности? Опомнись... Хороша образованность, когда у офицера ходят подчинённые ножищами по книгам.
      — Нет худа без добра, — ответила Мария Петровна и взглядом поблагодарила мужа. Помолчала и сказала офицеру: — По рождению я — дворянка. И ваши действия, милостивый государь, буду обжаловать губернатору: и эти частые обыски, и то, с каким безобразием они проводятся.
      Она стояла спокойная. Только щёки побледнели да слегка вздрагивали руки.
      Сидоров решил закончить просматривать книжные шкафы. «Тут три года сиди, а всего не пересмотришь. Нужно государю указ издать, чтобы в частных домах более десятка книг не держали. Пфу...» — ругнулся он в душе: в кабинете имелся и письменный стол. И какой огромадный — тумбы с двух сторон, в каждой по четыре ящика величиной с добрый сундук. Столешница, как бильярдная доска. Когда-то при обыске в одной квартире он видел бильярд под зелёным сукном. Размеры его потрясли воображение жандарма. Тогда проводили обыск у барина, который слыл жуликом и занимался изготовлением фальшивых денег. Странное дело, Голубев — учёный человек, а письменный стол, словно бильярд. Вздохнув, он направился к столу. Провёл рукой по сукну, стараясь проверить на ощупь, нет ли под сукном запретных листков. Взял и опрокинул чернильницу. Чернила расползались словно с неохотой и огромным пятном выступали на сукне.
      Василий Семёнович прикрыл глаза, чтобы не видеть безобразий. Всё время он проводил за столом, думал, писал. И стол был для него не бездушной деревянной вещью, а другом и советчиком. И он застонал от обиды.
      Мария Петровна жалела мужа. Василий Семёнович стал кабинетным человеком. От жизни отошёл, в дела не вмешивался. И вот его святыню осквернили. Книги под сапогами жандармов! В душе её поднимался гнев. Словно жулики, ночью ворвались в приличный дом и всё крушат, ломают, корёжат. И для них не существуют ни дети, ни больной человек, ни уважение к чужому труду.
      Тем временем Сидоров вытащил ящик из правой тумбы и стал оглядываться, куда бы его пристроить. Не держать же в руках! На ковре — книги, в шкафах, распахнутых настежь, — книги, на диване — книги... Книги задавили кабинет. Сидоров с осуждением покрутил головой. Взял да и бросил ящик на пол. Листки, исписанные бисерным почерком, были сложены по разделам в стопки и перевязаны ленточками. И вот они разлетелись, словно птицы из гнезда.
      Офицер нагнулся, поднял с пола листки. Достал из кармана шинели футляр с очками. И принялся читать... Кажется, ничего предосудительного. Одни бредни — как улучшить жизнь крестьян. Он оторвался от записок и стал наблюдать за Василием Семёновичем. Подумав, принялся быстро перекладывать стопки листков, хотел понять, где скрывается крамола. Только ничего не заметил — лицо хозяина выражало страдание, каждая стопка была дорога. Мария Петровна бесстрастно взирала на хаос. «Крепкий орешек», — подумал ротмистр и бросил на ковёр тетради с дневниками.
      Мария Петровна отвернулась к окну и смотрела в темноту ночи. Ба, всё подготовлено — и извозчичья пролётка, и лошади, и понятые, так называли людей, которые присутствовали при аресте... Значит, арест её зависел от ловкости жандармов. Найдут литературу — арестуют, не найдут — на этот раз пронесёт.
      От этих дум заныло сердце — в доме так много запрещённого. И листовки, и литература, доставленная агентами «Искры» из-за границы, и фальшивые паспорта...
      Лёля открыла глаза и стала тревожно прислушиваться к шуму, раздававшемуся из кабинета. Слышала громкий голос отца. Высокий, срывающийся голос папы узнала с трудом. Чей-то густой бас раздавался, словно из бочки. Так дети играли во дворе. Находили пустую бочку, и кто-нибудь из мальчишек забирался в неё и кричал. Голос набирал силу и напоминал пение дьякона в церкви. Марфуша по воскресным дням брала её в церковь к обедне. В кабинете кто-то громко кричал. Так громко в доме никогда не разговаривали. Лёля хотела услышать голос мамы. Но мама в разговор не вступала. Изредка отдельные слова её долетали до детской, но разобрать их было невозможно.
      Значит, опять в доме ночные гости, по словам папы, — жандармы с обыском.
      Девочка опустила ноги на коврик, хотела подойти к двери, чтобы заглянуть в кабинет. Только голоса приблизились к детской. Лёля юркнула в кроватку. Говорил папа. Резко и быстро, словно бежал и запыхался.
      — Нет... Нет... Я просто не пущу вас в детскую. Вы испугаете девочек, набезобразничаете, как в моём кабинете... — Папа, словно поперхнулся, и буркнул: — Прошу прощения... Я дам честное слово благородного человека, что ничего недозволенного в комнате нет. Помилосердствуйте, господин ротмистр... Коли угодно, переверните ещё раз мой кабинет...
      — Не устраивайте спектакля, господин Голубев! — Эти слова выговаривал чей-то незнакомый голос, резкий и властный. — По положению обыск следует произвести по всей квартире.
      — Девочки недавно переболели корью! — добавила мама.
      Лёля узнала её голос и поразилась, как сердито выговаривала слова мама.
      — К сожалению, вынужден... Отойдите от двери! Сидоров, приступай! — отказал маме всё тот же неприятный голос.
      Дверь отворилась. Яркая полоса света резанула по глазам. Вошёл жандарм. Тощий, длинный, словно жердь, в шинели и шапке. За ним другой — и тоже в шинели и шапке. Только очень толстый, словно шар. В руках он держал лампу. Самую большую, которая обычно зажигалась в столовой. Жандармы были такими разными. У тощего злое лицо. Длинный тонкий нос. Сердитые глаза. Узенькие усы. Толстый напоминал кота — полное лицо и заплывшие глаза. Пушистые усы закрывали чуть ли не всё лицо.
      Лёля закрыла глаза, притворилась спящей. Может быть, жандармы уйдут? Катя спала, широко разбросав руки. Одеяльце сползло. Она сладко причмокивала губами и слегка крутила головой, спасаясь от света лампы.
      Но жандармы из детской, несмотря на Лёлины хитрости, не уходили. Вся комната наполнилась голосами, стуком сапог и кашлем. Кашлял тот, худой, который так не понравился Лёле.
      В детской горел ночник. Сказочный гномик со смеющимся ртом держал горящую свечу, прикрывая колпачком. Робкая тень от ночника вздрагивала на ночном столике. Обстановка в детской простая — две кроватки и диван для Анюты, нянюшки. Нянюшка недавно приехала из деревни, откуда её выписала Марфуша. Анюта с трудом привыкала к такому большому и шумному городу, каким ей казался Саратов. С девочками она подружилась — особенно с Катей, которая, как говорила Марфуша, вечно висела у неё на шее. Лёля и сейчас взглянула на нянюшку, чтобы узнать, не висит ли на шее Катя. Нет, нянюшка свернулась калачиком и лежала, боясь открыть глаза. Катя на шее не висела.
      Анюта была едва жива от страха. Обыск при ней производили впервые, и она не могла понять, как барин, такой тихий и вежливый, мог оказаться разбойником. Если бы он не был разбойником, то кто пришёл бы арестовывать?! О том, что можно заарестовывать барыню, — такое и в голову не приходило. Она натянула на голову подушку и, как и Лёля, притворилась спящей.
      Девушка слышала и ночной звонок, и приглушённый голос барыни, и испуганные вопросы барина. Видела, как бесшумно, словно тень, вошла в комнату Мария Петровна. В ночной рубахе и накинутой на плечи шали. К великому удивлению, барыня не поправила на девочках одеяльца, как обычно. Нет, она принесла куклу, ту самую, которая сидела в столовой, и положила её к Лёле на кровать. Лёля в свои семь лет читала сказки. Анюта грамоты не знала и очень дивилась учёности девочки. Катя была ей ближе — эдакая проказница. Она и сейчас спала и словно смеялась. Барыня повернулась лицом, и нянюшка удивилась: изменилась-то как, словно постарела на десять лет.
      Жандарм грубо сдвинул на край тумбочки гномика и поставил зажжённую лампу. Десятилинейную. Яркий свет резанул по глазам, Аню-
      та закрыла лицо ладонями. Гномик уронил колпачок, свеча задымила, зачадила.
      Лёля принялась молча рассматривать чужих людей. Жандармы громыхали шашками, переговаривались и даже чему-то смеялись. Они бесцеремонно трогали вещи и не обращали внимания на маму, которая стояла у косяка двери. Мама скрестила руки на груди и молчала, словно в детской происходили обыкновенные вещи. Рядом папа с трясущимися руками и чужим голосом. Он что-то горячо говорил маме, но та ничего не отвечала. Стояла и не двигалась.
      Но больше всего Лёлю удивило, что в её кроватке на подушке — кукла! От волнения не сразу её заметила. Кукла в кровати?! Да, мама никогда не разрешала так делать. Кукла лежала с закрытыми глазами. В шляпе с лентами. И золотых кудрях, которые выбивались из-под шляпы. Лёля не маленькая и хорошо помнила, что когда её укладывали в кровать, то куклы не было. К тому же кукла такая большая, всю подушку занимает — Лёля её не могла не заметить. Значит, мама положила куклу, когда пришли в дом чужие люди. Девочка вопросительно посмотрела на маму, но мама не ответила на взгляд. На лице мамы тревога и озабоченность.
      Лёля придвинула куклу поближе. От чужих людей пахло кожей и каким-то незнакомым запахом. Тощий городовой выкидывал вещи из пузатого комода. Каждую брал двумя руками и тряс, словно Марфуша, когда хотела узнать, не завелась ли там моль. Тощий городовой усердствовал. Он толкнул сапогом Катин мяч, и тот покатился, показывая то красный, то синий бок. Мяч путался под ногами, и его пребольно отбрасывали в угол. Городовой разрушил горку из игрушек. Разлетелись кубики, матрёшки, жалобно зазвенел бубен. На рождество Лёля плясала с бубном цыганский танец. Запищала заводная белочка, испуганно вздрагивая хвостиком. Запрыгала в широких юбках матрёшка. И улыбался разрисованным ртом ванька-встанька. Уткнулся мордой в диван плюшевый мишка, скрывая оторванный глаз-пуговицу. Петушок Золотой гребешок опустил хвост.
      Лёля подняла глаза на маму. Мама никогда не разрешала держать в беспорядке горку и требовала, чтобы её убирали на ночь. Только мама, всесильная мама, молчала и не делала никаких замечаний ни жандарму, ни девочкам.
      Мимо Лёли прошёл офицер, громыхнув шашкой. У него и шинель другая, чем у жандарма, круглого, как шар, и звёзды на погонах. Остановился у кровати Анюты и потребовал, чтобы она встала. Анюта с распущенной косой испуганно натянула юбку поверх ночной рубахи. Достала железный сундучок и сняла с шеи шнурок, на котором болтался ключ. Отперла со звоном крышку. Руки её дрожали. По приказу офицера на пол стала выкладывать свои сокровища — накрахмаленные юбки, ситцевые кофточки, вышитые подзоры, простыни. И опять Сидоров, круглый, как шар, встряхивал вещи и ощупывал их. Нянюшка плакала, слёзы катились из глаз, как у Кати.
      И опять мама молчала. Даже головы не поворачивала в сторону Лёли. Она всё ещё стояла у косяка двери, скрестив руки. Лёля не понимала, как это мама, добрая и справедливая, разрешает обижать нянюшку? Нянюшка плачет, а мама молчит! И даже не выгонит из детской ни противного Сидорова, ни офицера с крикливым голосом. Лёля
      в который раз с надеждой посмотрела на маму. Глаза у мамы полны такой боли, что Лёля заплакала. Было и маму жалко, и себя, и нянюшку Анюту.
      От шума проснулась и Катя. По обыкновению, она улыбалась, но увидела чужих людей и расплакалась. Крупные слёзы-горошины падали на ночную рубашку. Катя громко всхлипывала и кричала, широко раскрывая рот. Она подносила кулачки к глазам и тёрла. Мама и на этот раз не подошла к Кате, не пыталась её ни успокоить, ни приласкать.
      Сидоров наклонился к офицеру и что-то стал объяснять. Офицер согласно кивал головой, зло посматривал на разрыдавшуюся нянюшку. В детскую пришёл новый жандарм, ни толстый ни тонкий. Руки у него двигались быстро, как у Сидорова. Он принялся обшаривать постель нянюшки. Взял нож и начал подпарывать матрац. Ноги в сапогах поставил на подзор, которым так гордилась нянюшка.
      Офицер покрикивал, торопил Сидорова и нового городового.
      Лёле стало страшно, так страшно, как никогда не было в жизни. Она боялась и крикливого офицера, и злого Сидорова, и этого нового жандарма с жадными руками, которыми он заграбастывал каждую вещь.
      Лёля боялась этих рук. Кровать нянюшки совсем рядом. Вот сейчас он подойдёт и к её кроватке, сбросит, как у нянюшки, одеяло и возьмёт куклу. Куклу! А ей прикажет слезать на пол. Куклу она и Кате не разрешала брать на руки. Возьмёт небрежно и сломает. При этой мысли Лёля задохнулась от страха. Жандарм снял Катю с кровати, словно она, лёжа в постели, ему мешала передвигаться по детской. К превеликому удивлению Лёли, сбросил на пол подушку и начал переворачивать матрасик. Пребольно, как показалось Лёле, толкнул плюшевого мишку. Мишка отлетел в угол, беззащитный, с глазом-пуговицей.
      Лёля не захотела ждать, чтобы Сидоров, с толстой шеей и круглым подбородком, начал бы стягивать и её с кроватки. Она слезла сама и прижала к груди куклу. На мгновение ей показалось, что лицо мамы прояснилось и глаза стали спокойнее. Девочка стояла босая на полу в длинной ночной рубашке с синими ленточками в жидких косичках. В руках держала куклу. Кукла открыла глаза и с изумлением смотрела на беспорядок в детской. Всё разбросано, опрокинуто... И гномик без колпачка, и одноглазый мишка в углу, и у белки дрожит хвостик. Такого она ещё не видела! К Лёле шагнул офицер, наступил сапогами на нянюшкины вещи и уставился на куклу. Лёля покрепче прижала куклу к себе. Её маленькое сердце сжалось от обиды. Глаза высохли от слёз и зло смотрели на офицера.
      — Зверёныш! — буркнул офицер и недовольно покачал головой. — Настоящий зверёныш...
     
      КАК КУХАРКА МАРФУША ЗАЩИЩАЛА ДЕВОЧЕК
     
      В столовой послышался бой напольных часов. Медленно ползли гири, тяжело скрипели цепи.
      В детскую ворвалась кухарка Марфуша. В ночной нижней юбке. В платке, накинутом на плечи. На полной шее крестик на суровой нитке. На щеках красные пятна. Оттолкнула Марию Петровну от двери, отпихнула жандарма, который пытался что-то отыскать в Катиной постели.
      Голосом, сиплым и громким, которого Лёля никогда у неё не слышала, Марфуша кричала:
      — Спасите, люди добрые! Спасите от ночных разбойников! — Марфуша схватила на руки Катю, одновременно поднимала с полу разбросанное бельё. — Разбойники... У сироты вещи воруют... Юбки да ситцевые кофты... Так она же приданое себе готовит... И в город приехала, чтобы наряды справить... Кому она, бесприданница, нужна?! Сиротинушка моя... Ты, зажравшийся пёс, их на пол бросаешь да норовишь сапожищами истоптать! Ты, посиди-ка с иголкой да поломай глаза. — И Марфуша запричитала, кинулась к окну, стараясь его распахнуть. — Люди! Люди! Помогите! Детей обыскивают... Малолетних барышень да бедную сироту! Помогите!
      Офицер скривился от неудовольствия и приказал:
      — Убрать бабу! Быстро убрать...
      Жандармы переглянулись, но подступиться к разъярённой кухарке не решились. Марфуша кричала, толкалась, размахивала руками, вырывала вещи и ругательски ругала городовых. При этом она успевала вытирать слёзы у Кати, успокаивать Анюту и обещала офицеру поднять на ноги весь город. И подняла бы — понимала Лёля. Она с опаской смотрела на Анюту, боясь увидеть у неё поломанный от вышивания глаз, как утверждала Марфуша.
      Кухарка топала ногами на Василия Семёновича, стыдила барыню Марию Петровну, которые, по её словам, не могли совладать с разбойниками. И требовала, именно требовала, как понимала Лёля, чтобы утречком, и пораньше, подали бы прошение не то губернатору, не то царю-батюшке на насильников и разбойников, которые по ночам в квартирах честных людей и при малых детях творят такие безобразия!
      — Я тебя, злую ведьму, засажу в тюрьму! — яростно прошипел офицер и поправил ворот мундира, словно он давил шею.
      — В тюрьму... Фю!.. — кричала Марфуша, подперев крутые бока руками, и захохотала, насмешливо прищурив глаза. — Не только тюрьмы, но и Сибири не испугаюсь. И в Сибирь пойду, да такой неправды царь-батюшка не допустит! — Марфуша вытаращила глаза и истово осенила себя широким крестом. — Антихристы... Безобразники...
      Офицер безнадёжно махнул рукой, словно пытался отогнать надоедливую муху. Жандармы тихонько ругались, называли её чёртовой бабой. Лёля увидела, как впервые за страшную ночь у мамы дрогнули в усмешке уголки губ. Увидела это и нянюшка. Она приободрилась и вырывала из рук круглого Сидорова помятые простыни.
      Марфуша быстро заправила детские кроватки. Расцеловала заплаканную Катю и уложила в постель. И Лёле приказала укладываться спать. Куклу, помедлив, положила на подушку. И опять Лёля поймала довольный мамин взгляд.
      Мария Петровна вздохнула с облегчением — кажется, на этот раз пронесло. И Лёля, молодчага, взяла куклу и не дала офицеру к ней притронуться. Адреса и явки, шифры и письма, запрятанные в головку куклы, спасены.
      Офицер не выдержал криков «чёртовой бабы» и приказал прекратить обыск в детской. Марфуша дождалась, пока жандармы покинули комнату, погасила ночник. Надела гномику колпачок. И закрыла дверь на ключ.
      НА КУХНЕ У МАРФУШИ
      И опять били часы. Мария Петровна услышала скрежет цепей, которые оттягивали медные гири. Теперь процессия переместилась на кухню, где безраздельно царствовала Марфуша. Кухня просторная и светлая. Главным богатством служила русская печь с конфорками, вьюжками и поддувалом. На белой стене из кафеля висели полотенца, расшитые петухами.
      Вдоль стен полки, на которых, словно солдаты на смотру, стояли кастрюли, начищенные до блеска, и чугуны. Каких только не было размеров — от самых больших, ими можно было накормить полк солдат, как любила говорить Марфуша, до самых маленьких, в которых впору варить кашу для куклы. В таком же порядке располагались и сковородки. Висели, пугая блеском, медные тазы для варки варенья. Тазы... Тазики... Утюги... Сбивалки... Нет, что ни говори, а Марфуша оказалась запасливой хозяйкой.
      Мария Петровна всегда дивилась, зачем такая прорва посуды?! Марфуша объясняла, что запас денег не просит, а бегать по соседям — одна срамота. И самовары стояли по ранжиру, начищенные до блеска.
      — Милости просим, господа хорошие, на кухню... Идите, идите за тараканами на печку. — Марфуша отстранила Марию Петровну и подлетела с вопросом к Сидорову: — Сколько можно беспокоить добрых людей? А? Спасения от вас нет. Каждую ночь думаете, кому бы её испортить и не дать поспать. У, проклятущие!..
      Марфуша схватила ухват на длинной ручке, которым лазила в печь, и оперлась на него.
      — Значит, недозволенного ищем! Да? — Марфуша возмутилась от таких предположений. — Мы люди порядочные и недозволенного не держим.
      Марфуша распахнула чугунные дверцы печи и принялась ворошить угли кочергой. Печь гудела. Огонь вспыхивал голубым пламенем, от печи пахнуло жаром. Марфуша отступила и пропустила поближе к печи круглого Сидорова.
      — Ищи, горбатый чёрт! Иди...
      — Что мне в огне искать?! — обозлился Сидоров, и белёсые брови его поползли вверх. — Дура чёртова. Я — не домовой!
      — А ты везде ищешь — не знаешь чего! — философски заметила Марфуша, презрительно сощурив глаза.
      На кухне она почувствовала себя как рыба в воде, хозяйкой настоящей, и голос её окреп. Стал сильным и сочным. Она не боялась разбудить девочек, да и радовалась — в комнатах обыск закончился благополучно. И здесь, бог даст, пронесёт! И Марфуша кричала, вымещая обиду и страх.
      Мария Петровна не могла ждать опасности в бездействии, привыкла беду встречать лицом к лицу. И она пришла на кухню. Слушала Марфушу с удивлением. Знала, Марфуша любит девочек и к ней привязана сердцем. Только таких артистических способностей за ней ранее не замечала. И царём грозила офицеру, и губернатором!
      Кухня её беспокоила больше всего. В чуланчиках, которые были рядом с кухней, в подполье лежала запрещённая литература. Привезли её прошлой ночью, и раздать её по организациям она не успела. Вот и ждала результатов обыска ни жива ни мертва. Марфуша сразу угадала её волнение и старалась взять самое тяжёлое на себя.
      — Чугун со щами... Жаркое с барского стола!.. — Марфуша гремела крышками и воинственно размахивала ухватами перед носом круглого Сидорова. По правде, она боялась жандарма, у которого такие жадные руки и злые глаза. — Пробовать будете? Или на слово поверите, что в щах запрещённого нет?
      Марфуша сильно волновалась, да и за Марию Петровну страшилась: возьмут ироды и заарестуют. И что делать ей с девочками да чахоточным Василием Семёновичем?! С грохотом опрокидывала кастрюли и чугуны, громыхала крышками и пустыми вёдрами. Как много в доме посуды — Мария Петровна и понятия не имела, какое хозяйство развела Марфуша.
      — Таз для варенья! Да, не отвлекайтесь, любезный пан! — Марфуша знала, что в тазах ничего запрещённого нет. Она ударила в таз, как барабанщик, по дну и хитрым голосом спросила: — Гусятницу с тушёной капустой опорожнять али нет?
      Сидоров не связывался с такой шумной и озорной бабой. И он понимал, коли всё так охотно показывает, значит, вины за собой не чувствует. Хищным взглядом оглядел кухню и увидел икону.
      Икона Иверской божьей матери подсвечивалась лампадой. Робкий язычок пламени то вспыхивал, то угасал. Городовой подставил табурет и полез под самый потолок за иконой.
      — Куда, антихрист! Куда! — В голосе Марфуши неподдельный испуг. — Руки отсохнут... Ирод проклятый... Горбатый чёрт... — И заплакала горько в голос, как голосили в деревне. — Меня этой иконой покойница-мать благословляла, когда в город уходила. Безбожники окаянные, ничего для вас святого нет!
      Жандарм Сидоров не первый раз участвовал в обысках. И знал, что за иконами обычно прячут запрещённые книжки да листовки. Особенно это любят делать в рабочих семьях. И рассуждают таким образом — икона святая, разве посмеют её осквернить слуги царя?! Вот и прятали там нелегальщину. Только полиция давненько разгадала эти наивные хитрости и сразу, как входила в дома, срывала иконы. И люди смотрели с испугом на такое кощунство. Священник в церкви обещал, что руки отсохнут у каждого, кто с нечистыми помыслами прикоснётся к иконе. Полиция не только прикасалась к иконе, а оскверняла её без стыда и совести. И доску с божьим ликом отрывали, и железный оклад на пол бросали. Бог молча на это взирал, словно ничего плохого не происходило. И рабочие понимали, что сказки рассказывал священник о чудесах господних. Чудес-то нет — руки у полицейских не отсыхали и кары их господние не поражали. Видели все и отрекались от бога. В полиции даже бумагу читали, в которой предупреждали, чтобы избегали осквернять иконы и щадили чувства верующих. Только полицейские с этим предупреждением не очень-то считались — обыск не в обыск, если иконы не трогать!
      — Не мешай, чёртова баба! — прорычал Сидоров, и послышался звон разбитого стекла, которым прикрывался образ.
      Марфуша плакала навзрыд, приложив фартук к лицу.
      — Могли бы и пощадить чувства верующего человека! — не вытерпела Мария Петровна, жалея Марфушу.
      — Служба, сударыня! — сухо ответил офицер, не пытаясь остановить Сидорова, который продолжал крушить икону.
      Офицер явно находился в затруднительном положении. Обыск продолжался несколько часов. И никаких результатов. Конечно, госпожа Голубева — конспиратор искусный и концы умеет схоронить, но не до такой же степени. Ни одной улики. Ни одной запрещённой книги. Через филёров стало известно полиции, что транспорт искровской литературы доставили на Мало-Сергиевскую улицу в квартиру Голубевых. Без сомнения, все нити розыска вели в этот дом.
      Сидоров с заплывшими глазами, обрюзглый, возмущал Марфушу, и она смотрела на него с ненавистью. Наконец он бросил икону и начал перекладывать дрова около печки. Марфуша насторожилась, заметив, как побледнела барыня.
      — Здесь дрова для сушки. Дворник колет и приносит в дом. Сырыми дровами печь не растопить, от угара можно погибнуть! — Марфуша требовательно посмотрела йа дворника. — Степан, подтверди, что правду сказываю.
      Дворник Степан выступил вперёд и, искательно заглядывая в глаза Марии Петровне, поклонился.
      Против обыкновения, дворник с большой окладистой бородой был трезвым. В длинном холщовом фартуке и при начищенной бляхе. «Значит, взяли, как свидетеля, когда будут арестовывать, — невесело подумала Мария Петровна. — Всё в темноте скрывался, а теперь решился попросить на водку для сугрева».
      Офицер заглянул в чуланчик, увидел и там тщательно сложенные дрова. Что за чертовщина! Сколько же требуется дров в этом доме... Подумал, испытующе посмотрел на Марию Петровну и коршуном бросился в чулан. Сидоров ему помогал. К кухонному столу, к возмущению Марфуши, полетели берёзовые поленья. Первым упал кругляк в белых разводах с сучками, пахнувший смолой.
      С виду полено как полено. Но в кругляке находился тайник, о нём знала одна Мария Петровна. Если не считать мастера, который его делал. Коли раскроют тайну полена, её ждёт долгий арест, а то и каторга. Полено было непростое.
      Со стуком падали дрова на пол кухни. Марфуша провожала каждое полено глазами и сокрушённо качала головой. Нечего людям делать — дворник уложил чин по чину, она подмела пол, а эти архаровцы всё разбросают и уйдут. Злодеи, одним словом!
      Теперь на середину кухни летели пыльные корзины, плетёные сундучки, о существовании которых в доме забыли. «Надо же, — удивлялась Марфуша, — всё раздобудут, всё раскопают. Плохо дело... Прошлые разы в чуланы не заглядывали».
      Мария Петровна хмурилась и беспокоилась. Почему с такой тщательностью ведут обыск? Неужто о транспорте полиция разнюхала?! У офицера злое, хищное лицо, словно идёт по следу. Берёзовый кругляк подкатился к её ногам. Беда-то какая! Здесь секрет! Мария Петровна почувствовала, как бешено заколотилось сердце. Но лицо оставалось невозмутимым, не сделала ни единого жеста, который бы выдал её волнение, не бросила неосторожного взгляда. Потом тихонько вздохнула — слава богу, на кругляк не обратили внимания.
      И опять в чулане возня. Дворник принёс преогромные, как показа-
      лось Марии Петровне, крючья. Значит, половицы будут поднимать. Под половицами, которые тщательно уложил её товарищ, в клеёнку запрятаны последние номера газеты «Искра». Листики небольшого формата напечатаны на тонкой бумаге, а силу имеют огромную. Газету засунули в клеёнку, свёрток запрятали глубоко и припорошили землёй со щепой, словно лежал здесь сто лет. Конспирация! Законы её Мария Петровна хорошо изучила. К счастью, на этот раз ничего не обнаружили. Вот и офицер вышел из чулана, и Сидоров, который, как злой дух, всю ночь маячил перед глазами, отряхивал землю с колен.
      — Марфуша, попросите Степана уложить дрова... На такой беспорядок и смотреть неприятно... — Мария Петровна зевнула, прикрывая рот ладошкой. Она устала от напряжения, устала от ожидания беды и волнений.
      — Хорошо, барыня! — ответила Марфуша и удивилась: барыня никогда в такие мелочи не вмешивалась, но возражать не стала. Значит, есть какой-то умысел в её словах.
      Марфуша подняла глаза и ахнула — ночь прошла. В окна пробирался рассвет, и первые робкие солнечные лучи золотили стены кухни.
      — Пора, господа хорошие, и честь знать. Нужно самовар ставить и барина в управу провожать! — Марфуша стала кочергой выгребать золу из печки, стараясь, чтобы пыль попала на бесстыжего Сидорова. «Словно кот по ночам ползает по подполу — нехороший человек-то какой!»
      Офицер нахлобучил на голову фуражку. Подошёл к зеркалу, висевшему в круглой раме в прихожей, и поглядел на себя. Наклеил на губы улыбочку и сказал сладким голосом Марии Петровне:
      — Всё закончилось вполне благополучно — душевно рад! Честь имею! — Он приложил руку в перчатке к козырьку фуражки. — Разрешите откланяться.
      Сидоров недовольно хмыкнул, потуже застегнул широкий ремень, оглянулся кругом и, перешагивая через дрова, направился к двери.
      За ним потянулись и другие жандармы. Шествие замыкал дворник Степан. Он виновато растопыривал руки и старался поймать взгляд Марфуши.
      — Значит, всё раскидали, разбросали — и до свиданья! — Марфуша с трудом подавила гнев. — Нет уж, помогите дрова собрать...
      — Успокойтесь, Марфуша! — Мария Петровна зло прищурила глаза. — При существующих порядках расстаёмся с господином ротмистром ненадолго... Я вам уже советовала попросить Степана помочь...
      — Квартиру разворошили, словно муравейник в лесу! — Марфуша с сердцем громыхнула кочергой и направилась к двери, чтобы закрыть за непрошеными гостями. — Степан, приходи через часок...
      Мария Петровна извинений офицера не .приняла и ушла в детскую, не ответив на его поклон.
     
      ДВОРНИК СТЕПАН И МЕШОК
     
      Осень стояла холодная. Утрами моросили дожди, вода с шумом стекала по водостокам, унося опавший лист. С деревьев падали капли дождя и повисали на острых листьях. Трава, омытая дождём, казалась ярко-зелёной, словно весной. По дорожкам прыгали воробьи, важно разгуливали вороны.
      Мария Петровна собрала девочек и, по совету Василия Семёновича, весьма довольного, что этот день она проведёт в семье отправилась гулять в городской парк.
      Марфуша сокрушённо качала головой — всё не как у людей. В хорошую погоду она шастает по городу, а в дождь ведёт девочек гулять. Правда, она вырядила их в калоши и тёплые шарфики, не слушая уговоров Марии Петровны. Не дай бог заболеют, кому ухаживать? Вот то-то и дело... Василий Семёнович в таких делах не советчик, сам хворый и с дивана не слезает. В его болезни она винила Марию Петровну и книги. С Марией Петровной поделать ничего невозможно... Что касается книг, то книги Василию Семёновичу давным-давно пора бросать... Есть служба, и хватит. Дома читать книги ни к чему. От них, проклятых, не только глаза болят — стёкла у очков такие толстенные. — но и чахотка... Всё зло в книгах, за которые не просто ругают, но и ссылают на каторгу в рудники. При мысли, что тихого и скромного Василия Семёновича, который мухи не обидел и вечно лежит с компрессами на груди, когда Мария Петровна бегает по городу, могут заковать в кандалы, — сердце Марфуши разрывалось от горя. Она ненавидела книги, считала, что от них всё зло.
      Книги заполняли кабинет и вытесняли хозяина. Все стены в книжных шкафах. На стены между шкафами дворник понабивал доски, и на них расставили эти проклятущие книги. На письменном столе — книги! На этажерке, которая крутилась во все стороны, что очень забавляло Марфушу, книги. Цветок герани, она его водрузила на верхушку этажерки, слетел в первый же день, и Василий Семёнович очень сетовал, что вода с разбитого горшка забрызгала ценнейшие книги. Так и сказал: ценнейшие! Марфуша была оскорблена в лучших чувствах и в душе называла барина бесчувственным истуканом — словами, которые она услышала от Марии Петровны, очень ей понравившимися. А газеты?! Да, это бич квартиры... Газеты лежали на диване, на тумбочке, на двух подоконниках и даже в углу. Газеты, расчерченные синими и красными полосами. К тому же была папка, которую хозяин берег пуще глаза, с вырезками. Из газет вырезали какие-то статьи, к ним приклеивались бумажки, исписанные мелким-премелким почерком Василия Семёновича. Полоски торчали во все стороны, словно солома из гнезда вороны. И тронуть их не смей! Даже Мария Петровна не подпускалась к этим папкам. Какой порядок можно навести на столе, когда лежит распухшая папка и торчат из неё полоски во все стороны?! Словно сиротой был Василий Семёнович, у которого и на столе убрать некому! А она, Марфуша, бесстыжая нахалка и неряха... Обидно, да ещё как!
      В это утро у Марфуши было плохое настроение. Она замечала и раньше, что в дождь настроение всегда портилось. И в плече ломило, и ногу приволакивала, и всё происходившее в доме казалось обидным и предсказывало всяческие неприятности.
      Вот и сегодня печь гудела и огонь свивался клубком. Марфуша захотела помешать дрова кочергой, а искры её всю и обсыпали. Нет, не к добру это. Марфуша сорок лет на белом свете живёт и знает все приметы. И о деревне, из которой ушла в город на заработки, вспомнилось. И даже поплакала... Беда, одна беда...
      Все свои думы Марфуша высказала барыне. Особенно сетовала на беспорядок в кабинете. Был в этом разговоре и дальний прицел — Мария Петровна сама получает книги пудами, потом раздаёт незнакомым людям.
      Как ни старалась Марфуша, слова о вредности книг на Марию Петровну впечатления не произвели, только развеселили. Увидев, как огорчилась Марфуша, хозяйка погасила улыбку и пообещала поговорить с Василием Семёновичем. Но тут же отказалась, сказав, что у Марфуши это получится лучше.
      Барыня ушла с девочками, а Марфуша, подумав и всё взвесив, отправилась за Степаном. Дворник жил в подвале.
      День был воскресный, и Степан спал на печке. Он не сразу понял, зачем явилась Марфуша. Потом надел валеные сапоги, хотя на дворе стоял сентябрь, напялил овчинный полушубок, обрядился в холщовый фартук, расчесал бороду перед куском зеркала и, перекрестившись, пошагал следом за Марфушей.
      Марфуша попросила его взять мешок, который он и тащил, окуная в лужи двора.
      На кухне Марфуша, желая задобрить дворника, поднесла стакан водки и кусок капустного пирога. Степан выпил с удовольствием, смачно крякнул и расправил усы. И стоял молодец молодцом. Марфуша долго объясняла, что барыня просила унести лишние книги в каморку. Барин книги эти давно прочитал, хотя и читать их было не нужно — и так всё знает. А теперь книги только пылятся да проход по кабинету затрудняют.
      Конечно, Марфуша хитрила. Она знала глупость Степана и верила, что ему удастся одним махом взвалить мешок с книгами на спину да утащить. Деликатный Василий Семёнович и слова поперёк сказать не успеет. К тому же он постесняется обидеть простого человека. И Марии Петровны, которая могла войти в кабинет и помешать делу, нет в доме. Убрать книги было необходимо. Околоточный захаживает почти каждый день и всё норовит выпытать у неё про барыню да барина — куда ходят, кто бывает. Только Марфуша знает, что в таких случаях отвечать, — суёт ему целковый да подносит чарочку. Околоточный крякает, как Степан, когда сбрасывает дрова в угол кухни, да покорнейше благодарит.
      По установившемуся порядку раз в месяц по ночам вваливаются жандармы с офицером во главе и тоже ищут книги. Вот уж действительно проклятущие! Ходят по квартире, словно господа, и все книги пересматривают да переворачивают, трясут и корешки протыкают. И мало им книг в кабинете Василия Семёновича... Ищут и в детской, и в столовой, и даже у Марфуши на кухне, бесстыжие. И моду взяли — поднимать половицы крючьями да перекидывать дрова в чулане.
      Всю ночь безобразничают. И девочки не спят, и на лице Марии Петровны красные пятна, а о Василии Семёновиче и говорить нечего — краше в гроб кладут. А потом барин валится на диван с холодным компрессом на сердце.
      Из такого положения Марфуша нашла один-единственный выход — вынести книги из дома. Если убрать половину книг, то и тогда большая польза. Полиция будет обыск производить ровно на эту половину бы-
      стрее. Нет, не такая она простушка, как думает Мария Петровна! И Марфуша, весьма довольная собственной сообразительностью, поманила за собой дворника.
      В кабинете тишина. Василия Семёновича можно было разыскать с трудом. Он сидел за столом, горела керосиновая лампа, хотя на дворе был погожий день, и писал. Книги обступали его со всех сторон. Когда-то в детстве Марфуша видела картинку, на которой был изображён двор, обнесённый каменными стенами. И этот двор назывался крепостью. У Василия Семёновича крепость сложена из книг. Книги громоздились на столе, обещая обвалиться и придавить хозяина.
      Василий Семёнович низко наклонил голову и, казалось, водил по бумаге носом, настолько был близоруким. Временами что-то говорил себе под нос и хмыкал от удовольствия. Одно плечо у него было выше другого, левая рука придерживала книгу, которая так его радовала. На диване лежали раскрытые газеты, словно ненасытные чудовища, и ждали Василия Семёновича. Закуковала кукушка и стыдливо спряталась, отлично понимая, что хозяин не услышит. В кабинете дым, хоть топор вешай — это при больных лёгких!
      Войдя в кабинет, Марфуша оробела — хозяин не работал, а блаженствовал. И лицо отрешённое, и писал он с упоением, и книги ласкал, словно дочек. Так спешил к письменному столу, что пиджак забыл надеть, да и комнатная туфля болталась на одной ноге. Забыл про другую... Не зря дворник его звал блаженным. И только дым, который губил Василия Семёновича, придал Марфуше решимость и силу.
      Марфуша громко закашляла. Василий Семёнович писал с прежним увлечением. Она громыхнула стулом. Василий Семёнович, не поворачивая головы, сказал:
      — Благодарю вас, Марфуша, чая не надо...
      Марфуша громыхнула дверцей печи. Василий Семёнович перелистывал страницы книги, мягко сказав:
      — И булочку съем позднее... Благодарствую, Марфа Кирилловна.
      Один-одинёшенек Василий Семёнович величал Марфушу по имени
      и отчеству. Барин, настоящий барин! И порадовалась, что Степан стоит рядом и слышит, как её уважает барин.
      Время шло. Степан вздыхал, словно раздувал кузнечные мехи, и Марфуша решила действовать. Чувствительно подтолкнула локтем Степана, и тот начал кашлять, будто бил в набат. Вот кого здоровьицем бог не обидел! Недаром бревно по двору на плече таскал, чем очень удивлял Василия Семёновича.
      Василий Семёнович повернул голову, увидел Степана и сразу нырнул в книги, словно хотел спрятаться. Только Степан не унимался. Василий Семёнович скрипел пером. В редкие минуты тишины, когда Степан прекращал кашлять, перо грозило разнести бумагу в клочья.
      И Степан победил Василия Семёновича, который понял, что дворник без целкового из кабинета не уйдёт. Он заложил рукой книгу, чтобы не потерять нужную страницу, и принялся звать Марфушу.
      — Марфа Кирилловна... Марфуша, куда вы запропастились?
      — Да здесь я, барин! — довольная тем, что удалось отвлечь хозяина от работы, проговорила Марфуша.
      — Вот и отлично. Марфуша, поблагодарите Степана за полки и выдайте ему целковый. Я сейчас очень занят — заканчиваю статью для
      петербургской газеты. Как освобожусь, так сразу позову и попрошу о новых полках.
      И Василий Семёнович опустил голову в книгу. Степан попятился, обещание целкового всегда заманчиво, но Марфуша не дала уйти.
      — Извините, барин... Деньги я дам... И Степан сделает полки до самого неба... Нонче он не без дела заявился...
      — Интересно, — пробурчал Василий Семёнович, снимая очки, в которых читал, и водружая на нос другие, в которых приготовился рассматривать беспокойную Марфушу и Степана, стоявшего почему-то с мешком. — Что вы хотите, друзья?
      Василий Семёнович отодвинул креслице и, извинившись, накинул сюртук. И очень сконфузился, когда увидел, что правая нога без туфли. Действительно, рассеянность его стала поразительной. И Мария Петровна права, когда высказывает ему неудовольствие. Он сделал несколько шажков навстречу и вновь спросил:
      — Так в чём дело?
      Степан приосанился, почесал бороду и забасил, оглушая Марфушу:
      — Дела-то такие, барин. Оная баба, то бишь кухарка, и ейная барыня приказали мне собрать книги в мешок, чтобы ослобонить от них, проклятущих, фатеру. — Степан никогда не произносил такую большую речь, к тому же вчера был на крестинах, выпил хорошенько, и от напряжения выступил пот на лбу. — Так с какого угла начинать? — И Степан раскрыл мешок, предварительно его тряхнув.
      Василий Семёнович отогнал рукой пыль и, думая, что ослышался, беспомощно посмотрел на Марфушу.
      — Какая ейная барыня? Вы что болтаете, Степан? Уму не постижимо... «Ослобонить фатеру»... — Голос его поднялся до самых высоких нот и зазвенел. — И почему разрешаете себе трясти мешок в кабинете... Марфуша, объясните только, что нужно этому человеку в моём доме?!
      Марфуша быстро заговорила, путая русские и украинские слова, как всегда при сильном волнении:
      — Степан дело говорит — от книг прохода нет в квартире... Дюже гарно расползлись они по дому... Да и куда их столько?! На полу книги, на столе книги, на полках книги... И убираться-то никакой свободы нет! Сколько на них пыли? А от пыли один вред, пыль, как говорит барыня, увесь кислород съедает.... — Марфуша очень была горда, что вспомнила иностранное слово — кислород, в который, конечно, не верила. Воздух и воздух, им и отцы, и деды дышали, а теперь, пожалуйста, вместо воздуха кислород нашли и стали им дышать... — К тому же в доме появилась моль...
      — Господи, да что за белиберду вы говорите! — простонал Василий Семёнович, не отводя глаз от мешка. — И кислород к чему-то приплели, и моль, которая им питается... Нет, это просто бред сумасшедшего... Увольте меня от подобных сцен! — Василий Семёнович вскинул голову и, заложив руки за спину, выпрямился.
      — Нет, барин, это не белиберда, а святая правда. Моль, она завсегда питается пылью, а не кислородом, как изволите говорить. Пыль откуда может завестись в доме? От книг и особливо газет. Разложите газеты на диване или столе заместо скатертей, вот моль и садится на них да вас благодарит.
      — Меня благодарит моль?! — ошалел Василий Семёнович и протёр
      глаза. — Марфуша, думайте, что говорите, иначе получается, что один из нас сумасшедший!
      — Вот именно, барин, — нравоучительно заметила Марфуша. — Конечно, обыкновенный человек не будет моль кормить книгами да газетами. Когда вы уходите в управу, я по кабинету эту моль гоняю тряпкой, да что толку?! Моль взлетит с одних газет и сядет на другие, что лежат на подоконниках. Вот и устраиваю ей гимнастику, как говорит Лёля, гимнастику по Мюллеру.
      — Гимнастика по Мюллеру для моли?! — Василий Семёнович попятился, желая получше рассмотреть Марфушу. — У вас нет жара?! Мюллер — великий спортсмен и методист гимнастики... Вы здоровы?
      — Нет, барин, у меня жара. И, слава богу, здорова... — Марфуша развязала ситцевый платочек и положила на плечи. Быстро провела по волосам, закрученным в пучок, гребнем. Знала, что будет не просто объяснить барину, зачем нужно убрать книги из кабинета, но такого разговора и предположить не могла. Барин, молчун, от которого слова в ответ не допросишься, который, кроме «пожалуйста» и «прошу вас», других и слов-то не знал, так разговорился, что сладу нет. — Василий Семёнович, сделайте милость, пройдите в столовую, я самоварчик принесла и лепёшечек с пылу и с жару... А мы тут быстренько подберём... Потом всё протру и форточку открою. И дышите себе на здоровьице — хотите свежим воздухом, хотите кислородом...
      Степан устал и от этих непонятных слов, и от грозного взгляда барина, словно он, Степан, пришёл с мешком его грабить. Не хотите — не надо, спасибо за одолженьице! Ему ещё лучше, коли мешок с этими книгами не тащить. Степан не был жадным — шкалик получил, завтра будет день и будет пища.
      — Вы, Марфуша, глупая гусыня, — раздельно выговаривая слова, изрёк Василий Семёнович. — Ввалиться в кабинет с дворником, оторвать человека от важнейшей работы... Да сколько ночей я не спал, пока вынашивал идею этой статьи? Знаете ли вы?!
      — Лучше бы спали, чем идею вынашивать, — с редкостным хладнокровием отрезала Марфуша. — Спите и то на латинских каплях. Сколько убытку делаете семейству... Я всё гоняю по аптекам за лекарствами, да записочку с названиями в кулаке зажимаю. Боюсь, как бы не перепутал аптекарь да яда не подсунул за ночные беспокойства. — И пояснила: — Бегаю-то всё тёмными ночами да доброго человека с постели поднимаю.
      Василий Семёнович оторопело на неё уставился и уныло повторил:
      — Ваша правда — может быть, и не стоит не спать по ночам... — И сразу обмяк, а потом возмутился: — И что я хочу от вас, неграмотной и некультурной женщины, если меня собственная жена не понимает! Не понимает и пытается обвинить в отходе от больших и реальных дел... Да, да... Обвинить меня в культурничестве, в бесполезном лужении умывальников, как говорят в некоторых печатных изданиях?! К счастью, эти издания запрещены цензурой. Очень жалею, что прекрасная Мария Петровна не является свидетельницей подобной сценки. Культуру народа нужно поднимать, приобщать людей к книге, к просвещению, и сделать это можем только мы, земцы... Народ до политической борьбы недорос и недорастет, пока не поднимем его интеллект и общую образованность...
      Василий Семёнович недоговорил и принялся возбуждённо ходить по ковровой дорожке. Марфуша молчала. Бесполезно, коли барин начал сыпать незнакомыми словами, на которые не знаешь, когда толком и обидеться следует. И при чём здесь умывальники, при чём Мария Петровна... А книги-то как защищает, чума на них! Марфуша была раздосадована. Барина она жалела — и щёки раскраснелись, и начал задыхаться. Значит, капли нужно подавать, что стоят в буфете. И Степан, жулик, зря целковый выцыганил. Сытый стал от безделья. Барина она не слушала. Говорит разные слова, значит, ему так легче. Ну и пусть говорит, сердечный.
      — Да, в книгах вся мудрость хранится и переходит от поколения к поколению. Я мучительно страдаю, что не имею нужных книг под рукой, что бесконечно мало знаю, что разум мой находится на уровне весьма и весьма низком, а тут приходит дворник с мешком и требует отдать и эти посчедние книги... — Василий Семёнович отогнул газеты и присел бочком на диван, заламывал руки и истерически хохотал, плечи его вздрагивали,— — Книги в мешок да в костёр, как во время инквизиции. Книги и так при любом случае пытаются конфисковать да изъять из обращения. Но за тугоумие мы этих людей считаем врагами, а тут из благих побуждений вызывают дворника, чтобы тот унёс книги в мешке. И просят об одном — указать, с какого края их брать сподручнее!.. — И вновь повторил: — Вы просто глупая гусыня, Марфуша... Идите отсюда, да не забудьте Степану целковый на водку. Я обещал...
      Марфуша в сердцах выталкивала упирающегося Степана из кабинета. Степан решил получше отблагодарить барина, такого щедрого и благородного. Уходить он не хотел, боялся показаться невежливым. Вот и стоял, и кланялся.
      ЧУДО-КЛЕИ
      День разгулялся. Солнце поднялось высоко, и в голубой выси растаяли облака. Лишь с запада наползала туча, грозя дождём.
      Лёля и Катя, взявшись за руки, перепрыгивали через лужи, доставали из кармашка пальто мелки и рисовали деревья и курчавые облака на дощатом тротуаре. Против обыкновения, они не спорили, и Мария Петровна была очень довольна прогулкой. Всё мирно, славно, и Василий Семёнович счастлив, оставшись наедине с работой. Сидит и пишет статью, упиваясь тишиной и одиночеством. Девочки выросли и поумнели. Лёля куклу подарила Кате, ту, с закрывающимися глазами, а сама сидит над книжками. Видно, пойдёт в папу. Такая же дотошная и любознательная и всё хочет понять сама. Что ж, дело хорошее. Надо только чтение организовать. И сказок побольше. В сказках — мудрость народная, и созданы они из доброты и лукавства.
      Так и шли мама и девочки. Шли чинно и тихо, как полагается в благородном семействе.
      Свернули на Соборную улицу. На улице невысокие дома с палисад-ничками. На кустах сирени листья, словно восковые. И как всегда, суетились воробьи. Дрались, смешно распушив хвосты, зависали в воздухе, бешено махая крылышками. И оглушительно чирикали. Хорошо-то как... Вздохнула Мария Петровна, продолжая не сводить глаз с девочек. Теперь Катя и Лёля шли, тесно прижавшись, по узкой полосе тротуара
      и держались за руки. И каждая старалась завладеть тротуаром. Особенно радовались, если одной удавалось спихнуть другую в лужу. По неписаным законам, как понимала Мария Петровна, проигравшая должна была идти по лужам и как можно выше поднимать ноги. Вода разлеталась по сторонам, грязные брызги падали на пальто, чернели на щеках, и обе девочки смеялись от счастья. Смеялась и Мария Петровна — да, не часто в её жизни выдавался такой прекрасный денёк!
      Мимо них пронеслась пролётка с открытым верхом. В пролётке дама и офицер. Кучер важный — в цилиндре. За лентой цилиндра — красная роза. Правда, бумажная. Шик, который позволяли себе саратовские извозчики, поджидавшие на вокзале пассажиров, прибывающих с питерским поездом. Значит, кто-то из столицы прикатил. И лошади картинно поднимают ноги в серых чулках, словно в цирке. И сбруя с медными наклёпками и ремёнными кистями. Щегольская коляска!
      Мария Петровна по привычке проводила коляску глазами. Она старалась просматривать всю улицу, чтобы держать в поле зрения людей, находящихся рядом. Боялась шпиков. К тому же полиция устанавливала за ней наблюдение почти каждый день.
      Но что это?! Пролётка замедляет ход и останавливается около их дома. С высокого сиденья скатывается кучер. Спрыгивает на мостовую офицер, затянутый в ремни и с золотыми погонами. Снимает почтительно фуражку с кокардой и подаёт даме руку. Дама в модной шляпе, лицо её скрыто вуалью. Она томно опирается на руку офицера и благодарит лёгким поклоном. Потом поворачивает голову и что-то приказывает кучеру. Тот подхватывает лёгонький чемодан и замирает, ожидая, пока барыня, особа важная, попрощается с офицером. Офицер о чём-то просит даму, но та отрицательно качает головой. Офицер прикладывает руку к сердцу и продолжает жарко доказывать. И опять дама отрицательно качает головой. В поведении дамы, в горделивой осанке и изяществе движений Марии Петровне чудится что-то знакомое. Только она боится поверить. Неужто Эссен?.. Быть не может... По последним сведениям, Эссен далеко в Париже, и ждать её раньше весны не следовало. И почему офицер её сопровождает?.. И этот лихач... И так открыто подкатить к дому...
      Мария Петровна берёт за руку Лёлю и сворачивает в переулок, который похож на крутую лестницу. Переулок — крохотный, резко обрывается и упирается в улочку, ведущую к Волге. Переулок гористый, и дома напоминают ласточкины гнёзда, прилепившиеся к скале. Мария Петровна решила не смущать Эссен и зайти в квартиру с чёрного хода, не привлекая внимания. С переулка дом словно вырос, как в сказке, и стоит на длинных ногах. Здесь крохотные оконца и сваи, обмазанные дёгтем.
      Девочки в восторге — они очень любят пробираться в квартиру по чёрному ходу. На чёрном ходу полутемно и не хватает нескольких ступенек. Здесь таинственно, и Катя обычно визжит от страха. Конечно, если страха не будет, тогда и игры в разбойников и тёмный лес нет.
      Во дворе из конуры выпрыгивает собака. Большая, в густой шерсти, словно овца. Правый глаз закрыт чёрным пятном, и собака кажется одноглазой. Собака радостно потягивается, с трудом раскрывает пасть. Зевает после сладкого сна. Собаку зовут Джек. Джека принесла Марфуша, раньше его звали Бобиком, откуда-то в фартуке. Тогда он был забро-
      шенным и голодным кутёнком. У него было рваное ухо и испуганные глаза. Марфуша любила кутёнка и вечно кормила. Пёс вымахал в громадную дворняжку, каждому радовался, но по-настоящему признавал одну Марфушу. Марфуша решила кормить собаку до тех пор, пока, как она говорила, его хвост не потолстеет. Все очень смеялись от таких слов. Как может хвост потолстеть! Только Марфуша оказалась права. Сначала начал толстеть Джек. Хвост оставался тоненьким и жалким, словно у поросёнка, потом потолстел. Хвост сделался пушистым и не крутился, как раньше, пёс приобрёл важность.
      Бобик, он же Джек, оказался великим хитрецом и характер Марфуши читал, как раскрытую книгу. Конечно, если бы собаки умели читать. Он знал, как развеселить Марфушу и как разжалобить, чтобы получить косточку, знал, когда у неё доброе настроение и когда следовало уходить от греха подальше, поджав хвост.
      Сначала Марфуша определила его жить в конуре, но Джек быстро перебрался на кухню, чтобы оказаться поближе к плите. Там готовили разные всячины, и ему кое-что перепадало. Джек разваливался у печки и жарко дышал, не сводя с Марфуши преданных глаз. Джек умел сжиматься и становиться круглым, словно шар, чем умилял Марфушу. Умел и вытягиваться, чтобы сделаться тощим, как изголодавшийся тигр. И Марфуша принималась его подкармливать, поглаживая по голове. Хитрые глаза Джека блестели от удовольствия.
      ...Собака бросилась к девочкам, лизнула Марию Петровну, упала на спину, смешно выставив живот в чёрных пятнах. Пожалуйста, чешите... От хитрости прищурила один глаз, правый был прикрыт чёрным пятном, и улыбалась, вывалив красный язык. Ну и пёс... Без взятки и в собственный дом не пускает!
      Девочки принялись его чесать, и Джек блаженствовал, не отводя глаз от Марии Петровны. Знал, девочек позовут в дом, на кухню. На кухне всегда вкусно пахло. И руки у Марфуши тёплые. И косточку получит... Вот только миска с кашей и супом (почему кашу нужно разводить супом — Бобик не понимал) останется без призора. И наглые вороны налетят со всех сторон.
      И действительно, девочки пошли по чёрной лестнице. Катя закрывала от страха глаза и визжала, когда скатывалась со ступенек. Мария Петровна подхватывала её и просила не баловаться. Лёля каждый раз недовольно хмурилась — неужто мама не понимает, что они в дремучем лесу? Лёля пропускала вперёд собаку с толстым хвостом, чтобы она предупреждала об опасности.
      Мария Петровна, как только вошла в квартиру, услышала низкий голос подруги. Эссен стаскивала жакет, повесила на крючек шляпу с вуалью и легонько подёргивала, чтобы повеселить девочек. Девочки стояли за спиной Марии Петровны и глядели во все глаза на пляшущую шляпу.
      — Не ждала?! — проговорила Эссен, и лицо светилось радостью. — А я вот взяла и прикатила.
      Эссен расцеловала девочек, высоко поднимая каждую. Катя болтала от восторга ногами. Гостья прижалась щекой к Марии Петровне. Погладила собаку, которая, воспользовавшись суматохой, пробралась в прихожую. Джек чувствовал себя не в своей тарелке, сжимался, словно хотел сделаться незаметнее, и, поскуливая, подпрыгивал. Он не знал
      другого способа, чтобы выказать радость. Эссен обнимала смутившуюся Марфушу.
      Марфуша смотрела с тревогой на багаж, который доставил извозчик. Тот осклабился и подивился, почему это баре не могут пушинки носить в руках! Чудно, право же. Готовы алтын выбросить, лишь бы пальцем не шевельнуть. В особый ум господ он не верил и ничего, кроме барской дурости, в таком поведении не усматривал. Вот и этот чемоданчик. Кожаный, пахучий, знать, только из лавки. И почти невесомый. Держишь в руках и не чувствуешь. И как чувствовать, когда в нём, кроме барских безделиц,ничего нет. Одни шляпки да эти тряпки, которыми завешивают лица. Их ещё зовут вуалями. Извозчик считал себя докой по части моды и очень любил запоминать новые слова. «Вуаль» — звучит слово!
      По врождённой хитрости улыбку он спрятал, низко поклонился и убрал деньги в карман. В карман можно при желании и барыню упрятать, таким он был большим и вместительным.
      Мария Петровна осторожно осматривала багаж подруги и тоже удивлялась. Нет, транспорта литературы не было, а подруга приехала из-за границы. Вот новости! Представить, чтобы Эссен прикатила с пустыми руками, было смешно. «Поживём — увидим», — мудро решила она, как всегда в подобных случаях.
      И действительно, чемодан отнесла Марфуша в крайнюю комнату. Ту, что располагалась рядом с детской и обычно использовалась для гостей. Марфуша вздохнула с облегчением — чемоданчик-то лёгонек для распроклятых книг.
      Марфуша увела недовольных девочек в столовую. Понимала, что Мария Петровна будет иметь долгий разговор с разлюбезной подружкой. Эссен сделала на прощание Кате рожки и пообещала завтра не уезжать.
      В комнате Эссен облачилась в стёганый халат и накинула на плечи платок. Платок, как паутинка, связан из тончайшего пуха. Платок подарила Мария Петровна, он назывался оренбургским. Эссен с ним всю Европу проехала и во всех тюрьмах посидела. Платок протаскивался через кольцо, такие искусные мастерицы его сделали.
      — Только у тебя и отдыхаю по-настоящему, — улыбалась Эссен, кутаясь в платок. — Собственно говоря, и дома-то у меня нет. Разве что изредка заскочу к младшей сестре в Нижний... Ни кола ни двора, по словам твоей Марфуши. Как умерла мама, так и ушла из дома. И слоняюсь по свету, словно перекати-поле. Вот почему и люблю твой дом, где и девочки, и Марфуша, и многоумный муж, и собака с толстым хвостом. — И она громко засмеялась. — Поразительно, до чего меткая народная речь — «собака с толстым хвостом». Как зовут этого хитреца?
      — Джеком, а раньше звали Бобиком, — ответила Мария Петровна, удивляясь неиссякаемому любопытству подруги. И сама засмеялась: действительно, странно, то Джек, то Бобик... — Только отзывается он с равной готовностью... Откуда ты? И почему с пустыми руками? Несчастье какое случилось? Куда дела того щёголя-офицера, который прижимал руку к сердцу? Держи полный ответ...
      — Еле отбилась от красавца. В поезде обрадовалась такому соседству. Проверка в таможне была строгой, трясли каждую вещицу. Жандарм на контроле какие-то карточки доставал и сверял... Лица на карточках женские, и одну я узнала.
      — И кто же оказалась?
      — Да я, собственной персоной. Снимали в Литовском замке, когда арестовали в Петербурге. В полосатом арестантском платье и платке. Как сейчас помню — день был ветреный, когда с прогулки погнали фотографироваться. В замке стали устраивать такие вот моментальные фотографирования. Надзиратели величали их моментками. — И Эссен недобро усмехнулась.
      — Ужас какой! — вздохнула Мария Петровна, представляя, что пережила подруга, когда увидела собственную фотографию, приготовленную для опознания, в руках жандарма.
      — Да, чувство неприятное. Только как можно в барыне в парижских туалетах опознать ту несчастную, которая от ветра закрыла голову платком?! — И Эссен вздохнула. — Хорошо, что пронесло, да и офицер своими ухаживаниями .сбивал жандарма с толку. И чемоданчик подхватил, и барыньку под локоток поддержал, и говорил по-французски, и вместе со мною негодовал в связи с досмотром вещей... Конспирация — наука великая, когда сохраняешь самообладание!
      — У тебя и вещей-то не было... Это большая удача! — Мария Петровна радовалась, что опасность на границе прошла стороной.
      — Как не было?! — возмутилась Эссен, и брови взлетели вверх. — Я же транспорт «Искры» везла... Разлюбезное дело, подруга!
      — И куда его дела?! — Мария Петровна почувствовала, как у неё забилось сердце. — Где он, транспорт?!
      — Не торопись! Лучше прикажи Марфуше подать большой таз с тёплой водой и кувшин... После дороги человеку следует привести себя в порядок — в этом ничего странного нет! — Эссен посмеивалась, глядя на недоумение Марии Петровны. — Да и чайку не грех было бы попить... И коли возможно, с булочками, на которые твоя Марфуша мастерица, с розанами. Где я только не бывала, но таких расчудесных булочек не едала. Мастерица, настоящая мастерица! Погибли бы без неё Голубевы... Золотой человек!
      Мария Петровна вздохнула. Она и сама знала — погибли бы без Марфуши, наверняка погибли.
      Марфуша поставила поднос с булочками на стол, довольная, что испекла их. Хотя день был не воскресный! Вот и к месту сгодились — чужого человека встретить не стыдно. Принесла и чайник с кипятком, расписанный синими петухами и красными цветами.
      Эссен коршуном набросилась на розаны. Ела и похваливала, а Марфуша расцветала как маков цвет. Красивая дама — всё-таки и хороший человек. Вот только беды бы не произошло — наверняка к вечеру шпики около дома закружат, а ночью придёт полиция с обыском. И Марфуша тяжело вздохнула. Нет в жизни покоя. Вроде бы всё хорошо: и барыня дома, и с девочками погуляла, как благородная. Марфуша почти забыла про свою неудачу с книгами. Конечно, Степан, ленивый медведь, во всём виноват — долго прилаживался да подходец искал. Какой тут подходец — забрать книги, что поближе лежали, и унести. И вся недолга. А он разговоры, как антиллигент, начал заводить да разрешеньице испрашивать. Недотёпа эдакий! Забрал бы книги, что поближе к двери лежали, барин и головы бы не поднял — писал и ничего бы не услышал... Ну да ладно — в следующий раз будем умнее.
      Марфуша посмотрела на Эссен и ощутила привычную боль в душе.
      И когда только эта барыня уедет? Беда от неё одна... А Мария Петровна словно молодеет в дни её приезда. Странно всё в этой жизни устроено.
      Марфуша ушла и вернулась с тазом и обливным кувшином. Сложила руки под фартуком и всем видом выказывала неудовольствие. В квартире и ванная есть, и кухня, так зачем же тазы да кувшины тащить в барские комнаты?!
      Мария Петровна понимала настроение Марфуши и сдержанно улыбалась. Хотя тоже не совсем понимала, зачем нужны тазы да кувшины. Знала, что для дела, и причём безотлагательного.
      И действительно, как только Марфуша, оскорблённая в лучших чувствах, закрыла дверь, Эссен подошла к столу. В таз налила воды и поболтала рукой.
      — Тёплая... Хорошо-то как! — сказала она.
      Мария Петровна молча следила за подругой.
      Эссен быстро раскрыла чемодан, принялась от нетерпения через плечо выкидывать шляпки да газовые шарфы, входившие в моду. На дне чемодана оказались картонки с репродукциями. И это не удивило Марию Петровну. Репродукции с картин великих мастеров, собранных в Лувре. Счастливая Эссен — и всё-то она знает, и везде побывала. А она сидит сиднем в разлюбезном Саратове и света белого не видит.
      Репродукций было семь. И это не удивило Марию Петровну. Конечно, невозможно не купить такие вещи. Тут и Гойя, и Леонардо да Винчи, и Мурильо, и Рембрандт, и Брюллов, которого Василий Семёнович величал Великим Карлом...
      Мария Петровна долго держала портрет матери Гойи, картины совершенно незнакомой, и удивлялась, сколько тревоги, обыкновенной материнской тревоги было в её глазах.
      И Эссен притихла и долго смотрела на цветную репродукцию. Осторожно взяла её из рук Марии Петровны и опустила в таз с водой. От неожиданности Мария Петровна вскрикнула:
      — Что ты делаешь!.. С ума сошла!
      Эссен тихо засмеялась.
      — Не горюй... Репродукцию получишь на память... Проследи-ка лучше за паспарту.
      И только теперь Мария Петровна стала вглядываться в паспарту, на которые наклеивались репродукции. Все одинакового размера, напоминавшие размер газеты «Искра», и довольно плотные. Она покрутила картинки и ничего подозрительного не нашла.
      Эссен продолжала священнодействовать — в таз положила и Гойю, и Рембрандта, и Брюллова... Прекрасная наездница в красном одеянии и огромном газовом шарфе медленно погружалась в тёплую воду.
      Потом она сняла со спинки стула полотенце и прикрыла таз, заметив не без грусти:
      — Зрелище не для слабонервных... Подождём с часок...
      — Нет, ты объясни толком, что всё это значит... Почему красоту, от которой глаз невозможно оторвать, ты запихнула в таз с водой?! Я все просмотрела, только на зуб не попробовала, и ничего подозрительного... — Мария Петровна вопросительно подняла глаза.
      — Скажу твоё любимое: «поживём — увидим». Запри-ка меня на часок. Очень хочется соснуть... — Эссен сладко потянулась и стала зе-
      вать. — Усталость делает своё чёрное дело. Спать... Спать... Спать... — И, увидев, что Мария Петровна уходит, жалобно попросила: — Не больше часа, а то натворим дел — не расхлебаем.
      Когда Мария Петровна вновь вошла в комнату, Эссен уже проснулась и стояла у стола. Рукава засучила и что-то осторожно переворачивала в тазу.
      — Пришла... Вот и славно... Запри дверь, чтобы никто не ворвался. Будем репродукции, которые заставили тебя замирать от счастья, раздирать на части в буквальном смысле этого слова. Ну, не беспокойся. — Эссен радовалась возможности заинтриговать подругу. — Вот задала задачку с двумя неизвестными... Только ларчик-то просто открывается. В подполье изобрели чудо-клей. Им осторожно смазывают экземпляры газеты «Искра», потом накладывают один на другой... Смазали и наложили... Опять смазали и опять наложили... И так много раз. Паспарту из склеенных газет получается плотным и достаточно толстым. Тут важно чувство разумности не потерять и не жадничать. Примерно экземпляров двадцать... Не больше, чтобы невероятной толщиной не привлечь внимание таможенников. Сверху на паспарту приклеивают любые репродукции... В самой идее ничего странного нет. Русский интеллигент завсегда везёт в Россию репродукции с картин великих художников. И это не вызывает вопросов на границе. Конечно, их не повезёт купец... Но вещи купцов таможенники, как правило, и не обыскивают. У господ таможенников чутьё на нелегальщину.
      — Здорово, Маша... Здорово... И места мало занимает, и опасности нет. — Голубева восхищённо крутила головой. — Конечно, таможенники не будут при проверке хватать репродукции и совать их в тазы с водой. И ничего не увидят и не простучат. Время такое тяжёлое: и шляпные коробки, и чемоданы с двойным дном, и многое другое — всё провалилось...
      — Да, провалы на границах страшные. Таможенники поднаторели в досмотре. — Эссен говорила с грустью и, вздохнув, закончила: — Обыски ужесточились. На помощь таможенникам приданы чиновники из Петербурга. Каким-то образом в Охранном отделении узнают о прибытии транспорта с нелегальщиной... Кто-то им поставляет информацию. Плохие дела...
      — Не думай так, — попыталась утешить подругу Мария Петровна. — Дело не в информации, хотя и такого обстоятельства исключать нельзя, а в том, что раньше обыскивали выборочно — теперь каждого... У генералов и то вещи досматривают... Курьёз?! Что ж?! Но примеры такие есть.
      Мария Петровна не отрывала глаз от таза. Репродукции плавали сверху. Зато паспарту разбухли и лежали на дне. Бумага пожелтела, и газетный шрифт проступал отчётливо. Она посмотрела, как делает Эссен, и тоже принялась отделять газетные листы от паспарту. Листы, мокрые от воды, провисали от тяжести, и их осторожно клали на кровать.
      Залепили они мокрыми газетами и кушетку, и стол, и стулья, и креслице красного бархата. А газеты всё расползались по комнате, всё гуще прикрывали вещи.
      В Саратов пришёл «малый транспорт» «Искры».
      К утру газеты просохнут. «Искру» свернут в квадратики, сложат
      в пачки и старательно распределят по партийным организациям города. А пока газеты нужно сушить да следить, чтобы никто ненароком не попал в комнату, отведённую для гостей.
     
      ПОЧЕМУ НА ЛЁЛЮ НАДЕЛИ СТАРОЕ ПАЛЬТО И СТОПТАННЫЕ БАШМАКИ
     
      Однажды мама позвала Лёлю побродить по городу. День был тёплый. Солнце ярко светило. С Волги доносился лёгкий ветерок, и жаркое дыхание западного ветра разливалось по улицам.
      Мама оделась в парусиновое пальто с большими карманами. Это пальто Лёля не любила — мама становилась сразу старой и неприметной. Голову повязала чёрной кружевной косынкой, словно мама была кухаркой. Взяла в руки кошёлку, с которой Марфуша в субботние дни ходила на толкун. Так в городе называли базар.
      Лёля видела, как потемнела лицом Марфуша, когда мама сказала, что с ней на прогулку отправится и Лёля.
      — Хоть девочку-то пожалейте! Не дай бог беда приключится, — сказала Марфуша загадочные слова, которые обычно произносил папа в подобных случаях.
      Сегодня, как поняла Лёля, случай был именно такой. Мама попросила и Лёлю одеть попроще. Пойдут они далеко, на самую окраину города, и будет нехорошо, если девочка станет привлекать внимание. Лёля к нарядам была безучастна и против маминых слов возражений не имела. Марфуша поджала губы, пообещала пожаловаться Василию Семёновичу.
      На Лёлю напялили старенькое пальтишко, из которого она давно выросла. Голову повязали ситцевым платком и дали туфельки, стоптанные на правый бок. Лёля покосилась на пальто и ничего не сказала. Мама знает, что делает. Это было глубокое Лёлино убеждение.
      Мария Петровна выбросила из кошёлки покупки Марфуши на стол и занялась странными делами. На дно положила свёртки в ситцевых платках. Сверху пучки редиски, стараясь, чтобы свёртки стали невидимыми. Подумала и прибавила пучок лука. С крупными перьями, тёмно-зелёный от спелости. Седые ниточки корней свешивались через плетёные ручки. И ещё морковь. Красную. С резной зеленью и белыми чёрточками. Оглядела и осталась довольная.
      Марфуша всё с тем же недовольным лицом проводила их через чёрный ход. Каждый раз Лёля удивлялась, как парадный ход отличался от чёрного. На парадном — на лестнице лежали ковры, а по стенам висели газовые рожки. Между рожками в медальонах были огромные яблоки и груши, нарисованные, как говорил папа, неплохим художником. Натюрморты — слово, которое очень смешило Катю. Сверху на яблоках и грушах возвышались какие-то заморские фрукты, которые любили рисовать в Саратове.
      На парадной лестнице было скучно и неинтересно, и Лёля любила черый ход. На узкой лестнице, плохо освещённой, дети обычно играли в разбойников. Из Кати делали купца, купец ехал по глухому лесу, деревьями служили веники и мётлы, сложенные заботливой Марфушей. На купца Лёля совершала набеги, спрятавшись за мётлами.
      Она кричала разбойничьим голосом, а Катя плакала от страха настоящими слезами.
      По чёрному ходу ходили мало. Только дворник Степан приносил охапками дрова и зимой и летом. Зимой побольше, а летом лишь для плиты на кухню, на которой царствовала Марфуша. Чёрный ход имел несколько выбитых ступенек, на них можно легко упасть и поломать ноги. Лёле, как и Кате, настрого запрещалось прыгать и скакать по лестнице. Чёрный ход выходил во двор с чахлыми липами и тополями, обсыпанными пухом. Пух залетал в квартиру и очень сердил Марфушу.
      Во дворе торчали две скамьи, покосившиеся от времени. На скамьях по вечерам сидели кухарки и няньки соседних домов. Бывал тут и дворник Степан. Он играл на балалайке и громко пел песни, под которые Лёле хотелось танцевать.
      Господам, как называл дворник жильцов дома, пользоваться чёрным ходом было неприлично. Лёля спрашивала Марфушу, почему, та делала страшные глаза и качала головой, возмущённая её непонятливостью.
      К радости Лёли, сегодня они с мамой спустились по чёрному ходу. Лёля перескочила через разбитые ступеньки и попросила маму не упасть. Мама улыбнулась и поблагодарила дочку. Со дворика, против обыкновения, пошли не вверх на Дворянскую улицу, застроенную большими и нарядными домами, а спустились вниз. Там были узкие улочки с кривыми переулками и проулочками. Дома деревянные, скособочившиеся и почерневшие от времени. Окошечки маленькие, с кривыми ставенками, которые закрывались на ночь от лихих людей на железные болты. Что брать лихим людям в этих домах, напоминавших игрушечные, непонятно, но тем не менее о лихих людях часто говорила Марфуша. Вдоль домиков глухие заборы, за которыми виднелись шапки сирени да жёлтой акации. В воротах калитки с железным кольцом. Этим кольцом и стучали по доскам вместо колокольчика. И сразу раздавался лай собак. Заливистый или басовитый. Грозный или визгливый. Отрывистый или долгий.
      Шли по проулочкам мама и дочка, а вслед нёсся собачий перебрех.
      Улицы очень отличались от тех, по которым они обычно гуляли с мамой, где стояла лавка купца Сидорова. На мостовой грязь и пыль. Тротуаров не было, лишь кое-где лежали прогнившие доски. По улочкам гоняли босоногие мальчишки, играли в лапту и громко кричали. Проходили они и мимо лавчонок, где весь товар был выставлен напоказ. Раскрытые бочки с ржавой селёдкой. И рыба в корзинах, усыпанная чёрными блестящими мухами. Около рыбы бутыли с керосином. И свечи. И головки сахара. И пахучие саратовские калачи. Покупателей мало. Торговцы, грязные и толстые, лузгали на скамейках семечки, как Марфуша в праздничные дни. Тут же крутились и собаки. С впавшими боками. И лохматой шерстью. Глаза бесшабашные. Красные языки свешивались изо рта и виднелись клыки. Собаки виляли хвостами, приветливо встречали каждого, кто проходил мимо, и неохотно поднимались из пыли. Особенно поразил Лёлю один щенок. Толстый, словно надутый. Со свалявшейся шерстью, утыканный репьями. Он крутил хвостом, пытаясь сбросить репьи, катался в пыли. Только всё безуспешно. Но это его не огорчало, а веселило. Щенок вытягивался, задней лапой чесал за ухом и смотрел на мир добрыми глазами. Вре-
      менами он ласково поскуливал, приглашая поиграть. И опять с радостью принимался кататься на спине, затейливо выкручивать голову и тявкать.
      Мама остановилась ненадолго и потеплевшими глазами смотрела на щенка. И сказала слова, которые Лёля не поняла:
      — Да, это не просто счастье, это воля!
      Зашла в лавочку и купила на пять копеек обрезков колбасы. Угостила щенка и завернула обрезки в толстую бумагу. Серую. Жёсткую. Такой бумагой обманывают купцы честных людей, утверждала Марфуша каждый раз, когда, купив колбасу, рассматривала её на кухне. Мария Петровна опять несколько кусочков бросила щенку. Тот ловко перевернулся в пыли и быстро подобрал их. Да с такой стремительностью, что Лёля засомневалась: давала ли мама обрезки щенку или пригрезилось. Щенок лежал с озорными глазами и всем своим видом показывал, что колбасы он не только не пробовал, но и не видывал.
      Мама погрозила пальцем и свернула за угол ближайшего дома. И снова они шли мимо домиков и палисадников в густой сирени. Засеребрилась лента реки. Река сливалась с небом и казалась безбрежной. И в реке плавало солнце. Огромный огненный шар словно охлаждался водой.
      Мария Петровна завернула к дому с новыми тесовыми воротами. На скамейке рядом с калиткой сидел молодой парень и наигрывал на губной гармошке. Тоскливые звуки далеко разносились в округе.
      Лёле показалось, что он улыбнулся Марии Петровне, как старой знакомой. Парень стянул картуз и поклонился, от гармошки он не отрывал губ.
      — Здоров ли хозяин? — спросила Мария Петровна и уселась рядом на скамейку. — Меня к нему направили по делу... — Мама помолчала и прибавила: — Хочу с сундучком разобраться.
      — А где сундучок? — полюбопытствовал парень и уставился на женщину.
      — Да сундучок-то в мастерской у твоего хозяина! — растягивая слова, как делали это простые люди в Саратове, отвечала Мария Петровна. — Нужно узнать, готов али нет.
      — Так пойди в мастерскую и узнай у хозяина самово, — удивился парень непонятливости женщины. — Он там с лавочником торгуется. Буфет продаёт. Поди, скоро кончат... Там и приказчик, у него можно узнать.
      — А ты разве не приказчик? — полюбопытствовала Мария Петровна и бросила добрый взгляд на парня. — Как здоровьице-то? Уж больно худой...
      — Нет, я — мастеровой по фамилии Соколов, — с достоинством отозвался парень. — За то, что о здоровьице справляетесь, — благодарствую. Полегчало в последнее время — всё больше на скамейке сижу да дышу воздухом. Сказывают, волжский воздух излечивает и мою хворобу.
      Лёля увидела, что губы у парня расплылись в улыбке. И мама улыбается, как доброму знакомому. Конечно, знают друг друга — поняла девочка. И приходила сюда мама не один раз. Правда, путь такой не близкий. Почему этот Соколов такой больной? Бледный? И она, Лёля, после воспаления лёгких была такой — одна кожа да кости, по словам
      Марфуши. Тогда её отпоили козьим молоком. Пахучим, тягучим. И действительно, мама посоветовала парню:
      — Ты бы, милок, козьего молока попил да поспал бы вволю.
      — Да пью по две кружки... Парное... И кашель, словно рукой, сняло. И силы прибавилось... До свадьбы всё заживёт! — И парень благодарно кивнул головой. — Сказать ли хозяину, что за сундучком?
      — Да мне не к спеху... — ответила Мария Петровна. — Освободится — и узнаю про свой заказ. Да и девочка отдохнёт на скамеечке — путь-то неближний.
      Лёля, заворожённая рекой, смотрела вдаль, не в силах оторвать глаза. Прогудел пароход на Волге, и волны, могучие и широкие, яростно кидались на песчаный берег.
      И не знала она, какую историю пришлось пережить этому парню, по фамилии Соколов, который сидел рядом на скамье и о чём-то тихо разговаривал с мамой.
     
      «ДЫШАТЬ БУДЕШЬ НОЧЬЮ У ФОРТОЧКИ»
     
      Парня с губной гармошкой, который сидел на скамье рядом с мамой, звали Николаем. Жил он в Москве, неподалёку от Кремля, в Кривом переулке, на Москве-реке. Переулок и правда был кривым и узким, так что две подводы не могли разъехаться. Переулок круто поднимался в гору от реки, и люди сделали лестницу из каменных ступеней, чтобы легче выходить на Варварку. Дома в Кривом переулке стояли каменные, с толстыми стенами и железными воротами. В домах жили купцы, которые вели торговлю в Зарядье. Так называлась эта местность. Но не только купцы жили в Зарядье. В этих домах с толстыми стенами жил и рабочий люд. Они снимали подвалы, которые прятались в земле и чуть-чуть проглядывали окошками на свет. В подвалах сыро от реки, темно. И купцы брали недорого за комнатёнку, украшенную трубами, по которым шумела вода, да за печкой шуршали тараканы.
      Жил Николай Соколов вместе со старшим братом. Жили дружно. Старший брат первым из деревни ушёл в город на заработки, потом и меньшего переманил. И грамоте научил, и книги вместе читали. Да случилась беда. Ночью пришли жандармы и арестовали старшего брата. Нашли запрещённые книги, которые он прятал за трубами, и прямо на глазах Николая стали избивать. Ударили по лицу, кровь пошла носом. Ударили сапогом в живот. Старший брат сжался от боли, но потом улыбнулся Николаю и сказал ему: «Вернусь не скоро... Смотри не забывай, чему тебя учил... Да и работай хорошенько. Одним словом, держись!» Ворвался белым клубом мороз, захлопнулась дверь за жандармами. Николай заплакал. Страшно было оставаться одному в таком большом городе. Но погибнуть ему не дали товарищи старшего брата. Подумали и устроили в типографию мальчиком на побегушках. Поди принеси, кому что нужно. Ранней зимой, когда Кривой переулок ещё окутан чёрным мраком, вышагивал Николай на Ордынку в типографию Сытина. Работа ему по сердцу пришлась. Наборщики — народ обходительный, грамотный. Николая, как сироту, жалели. Ни пинков, ни подзатыльников, как в других местах, не давали, а приучали к делу. Кто расскажет, как в наборной кассе литеры лежат, так назывались стальные
      буквы, из которых составлялись печатные слова; кто покажет, как литеры в строку ставить; кто объяснит, как пинцетом работать. Пальцы у настоящих наборщиков кривые от частого пользования пинцетом, на глазах очки, очень мелкие буквы им приходится вылавливать из касс. Руки быстрые, так и мелькают, так и мелькают. Вот и получаются из букв слова, из слов строчки, а из строчек страницы, которые набором зовут. Наборы смазывают типографской краской и бумагу накладывают. Положат лист чистой бумаги да и валиком проведут, остаётся изображение на бумаге. Только листы большие. На каждом листе восемь полос. Листы пахнут типографской краской, в которой много скипидара. И кажется Николаю, что он в сосновом лесу, что рос около родной деревеньки Нахапино.
      Нравилось Николаю в типографии. И к делу тянулся. Это и рабочие подметили и стали ещё больше сироту к порядку приучать. «Правильно тебе братан говорил: «Учись!» Ремесло в руках — кусок хлеба на всю жизнь». Вот и начал шрифт по кассам раскладывать да промывать его после работы бензином. И опять делал всё с умом. Старший брат сидел в Таганской тюрьме. Потом его судили и отправили в Сибирь на долгих пять лет. Загрустил Николай и горе работой заглушал. Наборщики давали ему книги читать — не те, которые печатали в типографии, а запрещённые. В запрещённых книгах о царе да неправде богатых рассказывалось. Николай читал их и радовался, что есть на Руси смелые и отважные люди, как его старший брат. Они не боятся против царя выступить за народное дело.
      Однажды ему пришлось работать ночью. В типографии выполняли срочный заказ — хозяин упросил наборщиков поработать и домой не уходить. К удивлению Николая, наборщики такому случаю обрадовались. Правда, поворчали для порядка. Для хозяина набор сделали быстро. Все мастера, руки золотые. Потом стали совершенно другие слова набирать. Дверь в наборный цех закрыли на палку — как смеялись, от сквозняка. Первыми словами, которые прочитал Николай, были — «Долой царя!». И говорилось, как притеснял царь народ, как бедствовали простые люди, как тюрьмы охватили всю страну. В тюрьмах сидят лучшие из лучших — те, кто против царя поднялся. Николай сразу догадался — печатали листовку. И старший брат стоял перед глазами.
      Он помогал растирать краску, её наносили на валик. Быстро росли стопки листовок. Их складывали вместе и аккуратно перевязывали бечёвкой.
      Пахло скипидаром и тем особенным запахом, который бывает только в наборном цехе. К утру появились рабочие парни, их он раньше не видел. Сатиновая рубаха под пиджаком у каждого подпоясана широким ремнём. Парни обкладывали себя листовками, затягивались ремнями, боясь, как бы такая ноша случаем не выпала на улице, напяливали сатиновую рубаху и сверху прикрывали пиджаком. Улыбались благодарно, крепко жали наборщикам руки и исчезали, растворялись в предрассветных сумерках.
      Николай был счастлив — он, как старший брат, вступил в борьбу с царём. И он разносил листовки по городу и в условленных местах передавал тем, кто доставит их на фабрики и заводы. И каждый из разносчиков литературы величал его товарищем и крепко тряс на прощание руку. И он гордился, что приобщился к святому делу.
      Из Николая получился классный наборщик — и ловкий, и сметливый.
      Со временем пальцы сделались кривыми, так легче было захватывать литеры, а руки быстрые, как у пианиста. Всё свободное время он читал, стал многое понимать и первейшим врагом считал царя.
      Однажды Соколова отозвали в сторонку двое незнакомых людей. Одеты по-рабочему, да только речь правильная. «Значит, из интеллигентов», — понял Николай. Незнакомцы передали привет от брата и предложили работу. Только не простую...
      — Ну как, Николай, поработаешь на положении человека-неви-димки? — спросил тот, кто был в пальто с бархатным воротником.
      — Невидимки? — Николай не очень-то удивился этим словам.
      Три месяца тому назад его дружок, наборщик, исчез и сделался че-ловеком-невидимкой. Когда он пытался порасспросить о нём старого мастера, то тот усмехнулся в пушистые усы и сказал: «Пустой разговор, придёт время — узнаешь! Конечно, коли себя зарекомендуешь... Конспирацию нарушать никому не разрешается».
      Незнакомцы смотрели на Николая долго и пытливо, словно прикидывали: сгодится ли он для такого дела? И снова заговорил тот, кто был в пальто с бархатным воротником:
      — В типографии возьмёшь расчёт — в деревне, мол, тётка тяжело заболела. Тётка одинокая, и ухаживать за ней некому. Потом собери пожитки, самые необходимые, и приходи на явку в назначенное время. Там всё узнаешь... Скорее всего, браток, в другой город уедешь.
      — А какие условия работы? — не вытерпел Николай, ему очень хотелось побольше узнать о новой жизни.
      Незнакомец прищурил глаза с хитринкой, удивился его нетерпению, похлопал по плечу:
      — Условия обычные — на улицу не выходить ни при каких обстоятельствах. Ты — невидимка, и никто, кроме хозяина конспиративной квартиры, видеть тебя не должен. В баню ходить по субботам два раза в три месяца... Денег платить не будут — у партии их мало. Где типография размещается — увидишь позднее. Дышать будешь ночью у форточки. За работу в подпольной типографии по законам полагается каторга... Это, чтобы ты знал, на какую опасность идёшь... Свою работу будешь держать в строгом секрете.
      Незнакомец выжидательно замолчал и, не отрывая внимательных глаз от лица Николая, сказал:
      — Можешь отказаться, если боишься. Тут ничего зазорного нет. Мы никаких трудностей не скрываем. Условия тяжёлые, работы много будет... А наборщик ты один.
      Николай почесал в затылке. Незнакомец засмеялся — столько простоты было в его движениях. Подумал и сказал, стараясь придать солидность своему голосу:
      — Знамо дело — условия обычные. Дышать по ночам у форточки, в баню ходить два раза в три месяца... Это по учебнику арифметики получается один раз в полтора месяца. Не густо. Два раза называете для заманки. Ходить ранним утром, пока соседи спят. Папироски нужно бросать, запах дыма может выдать подпольщика.
      Незнакомец согласно кивал головой. Прокуренные зубы обнажились в улыбке. На прощание сказал:
      — Вот и славно, что такой понятливый. Закругляй дела и жди... Партия тебе доверяет.
      И действительно, едва Николай получил расчёт в типографии, ночью к нему постучали. Николай взял котомку с нехитрыми пожитками и вышел. На крыльце стоял белобрысый разносчик с завода Гужон, с которым вместе расклеивал прокламации по городу.
      — Готов? — спросил разносчик, понизив голос и кутая шею стареньким шарфом.
      — Готов. Почему не быть готовым, коли предупредили, — удивился Николай.
      Они шли Кривым переулком мимо домов с метровыми стенами. У купеческих ворот дремал дворник в тулупе и валенках. На лавке валялась колотушка, которой он стучал при обходе.
      Николай усмехнулся — на дворе август, а дворник в романовском полушубке. Дворник храпел. У ног его развалился толстый пёс. С белой звёздочкой на лбу, выделявшейся в темноте. Пёс, заслышав шаги, сладко зевнул и открыл пасть с огромными клыками. Ему явно не хотелось прерывать сладкую утреннюю дрёму. Пёс потянулся, выпрямился до хруста в суставах и свернулся калачиком. И опять засопел, слегка вздёргивая лапами, словно бежал во сне.
      Фонари, забытые с ночи, рассеивали жёлтый свет. Временами ветер раскачивал фонарь, и жёлтый круг перемещался по тротуару. Повстречалась и богомолка. Старая, горбатая. Богомолка опиралась на крючковатую палку, с трудом поднимаясь по ступеням вверх к церкви великомученицы Варвары. Парней она испугалась и прибавила шаг. Но и её поглотили предрассветные сумерки. И лишь тишина обволакивала сонный Кривой переулок.
      Белобрысый разносчик вручил ему билет на питерский поезд и дал явку на Охту. В Питере на Охте поставили подпольную типографию. В типографии один наборщик, и тот, на беду, заболел. Условия тяжёлые, его нужно было сменить. Вот и пал выбор на Николая. Разносчик рассказывал скупо. На прощание передал незамысловатый пароль, с которым в Питере примут на явке: «Нельзя ли купить у вас солёных огурчиков?», и отзыв: «Огурчиков солёных нет, возьмите капустки. Она от прошлого года осталась».
      Парень заставил Николая трижды повторять пароль и отзыв и, бросив коротко: «Ну, бывай!», скрылся.
      «ОГУРЧИКОВ СОЛЁНЫХ НЕТ...»
      В Петербурге Николай долго бродил по городу. Дивился прямым улицам и красивым особнякам. Дворцы... Дворцы... Побывал в Летнем саду, постоял на Набережной Мойки, почтительно задрал голову, разглядывая бронзового Петра, обошёл Зимний дворец, окрашенный в небесно-голубой цвет. Да, чудный город. К вечеру добрался до Выборгской стороны, нашёл и нужный номер, назвал пароль. И отзыв услышал. И прошёл в комнату. В квартире жил сапожник. Старый, безногий. Сапожник поинтересовался, как он добрался, и больше вопросов не задавал. Девушка с косой накрыла на стол. Поставила хлеб, нарезанный крупными ломтями, крынку с молоком.
      — Поешь да отдохни... Подождём, пока стемнеет, потом и отведу, куда нужно. — И девушка перекинула косу через плечо.
      Над городом опустилась ночь. Безлюдными переулками и проходными дворами девушка повела Николая на Охту. Изредка она оглядывалась, заходила в парадные, чтобы провериться, нет ли шпиков. Боялась привести за собой хвост. Нужно конспирацию соблюдать, чтобы дела не провалить. Вот и блуждали по окраине города, заметали следы. Николай умел ходить, и то устал, а девушка ныряла из одного проходного двора в другой и его подбадривала. Сильная, да и места ей знакомые.
      Дом, у которого они остановились, ничем не отличался от других — в три окна с наличниками, с резным крылечком и цветущим кустарником вдоль забора. Девушка условно постучала, и дверь отворилась.
      — Наконец-то пришли... Спасибо, что привела паренька, Нина, — певуче проговорила молодая женщина и, не скрывая любопытства, откровенно разглядывала Николая.
      Николай узнал, что его спутницу звали Ниной.
      Встретила его женщина с синими, как небо, глазами. Высокого роста, с красивым лицом и плавными движениями. Оглядела ещё раз внимательно и попросила устраиваться.
      В большой комнате пахло чистотой. Стены оклеены светлыми обоями с какими-то причудливыми птицами. В красном углу икона с лампадой. Стол под белоснежной скатертью. Отскобленные лавки вдоль стены. На окнах кружевные занавески и горшки с геранью. Герань буйно цвела — и пунцовая, и белая, и розовая, и кремовая. Комната казалась нарядной. На стене висел дешёвенький ковёр. Три оленя с огромными рогами по воле художника вместе с тигром пили воду в ручье, освещаемом огненным солнцем, повисшем над горами. На ковре и зелёная трава, и снег на вершинах, и облака, и многое другое. Николай оторопел от такого великолепия. Женщина засмеялась, и Николай, устав от пережитого волнения, тоже повеселел. Рядом с ковром пузатый комод. Над комодом портреты всевозможных размеров. Да, родня у женщины большая. На полу лежали самотканые дорожки. Над геранью в клетке пела синица, оглашая комнату трелью.
      — Где Иван? — спросила Нина, пальцы её быстро переплетали косу. — Как делишки, Соня? Никто не обижает? Пристав захаживает?
      В словах своей спутницы Николай уловил тревогу.
      — Иван подался в город кое-что купить... А пристав захаживает. Садится в красном углу и байки рассказывает. А я ему, бездельнику, с поклонцем шкалик подношу и огурчик с хрустом. Доволен, сатана...
      — Это хорошо! — удовлетворённо ответила Нина и серьёзно принялась поучать хозяйку квартиры. — Ухаживай за приставом, как за родным отцом, денег на закуски не жалей... И пятёрку в лапу не забывай давать... Что делать? Конспирация!
      Николай улыбнулся, услышав это слово. Без конспирации в подполье шага не ступить. Интересно, где он будет работать? С виду всё мирно, ни о какой типографии и помина нет. И, словно подслушав его мысли, Нина сказала:
      — Товарищ, жить будете здесь. Условия тяжёлые, тебя об этом в Москве предупреждали. Только иных условий подполье представить не может. Хозяйкой конспиративной квартиры является Софьюшка. Так её
      следует величать при людях. Есть и хозяин — Иван Васильевич. Человек он общительный, думаю, что подружитесь. Хозяин весь в заботах — нужно дело открывать: лавочку со всякой всячиной. Вот и хлопочет целыми днями. Он будет снабжать всем необходимым. — И Нина, устав от строгости, стала говорить проще: — Жизнь твоя будет протекать за дверью, которую прикрывает ковёр. Выходить из своей половины без условного знака нельзя. О твоём существовании не должны знать ни соседи, ни околоточный, который очень падок на деньги да выпивку. Работать придётся ночами, отсыпаться днём, дышать ночью у форточки... Как видишь, условия обычные. — Нина посмотрела на Николая с нежностью. — В общем, парень ты — здоровый. В плечах косая сажень. И щёки красные. Здоровьем бог не обидел. На три месяца хватит, потом будет смена... Держись...
      Николай отнёсся к словам Нины несерьёзно, даже головой кивнул от неудовольствия. Тоже мне — гадалка на кофейной гуще. Он считал себя здоровущим, и его почему-то должно хватить на три месяца... Смешно, право, да он руками подковы гнёт. При чём тут три месяца?! Гм... Поживём — увидим...
      Нина ушла, крепко пожав на прощание руку. Ночью, когда задёрнули занавески в горнице, открыли дверь на другую половину. Ради той половины и снимали дом. В доме жили революционеры, которые выдавали себя за семью — мужа и жену. Только семья была не настоящая, а, как говорили, фиктивная. На супругах Ивановых лежала обязанность содержать подпольную типографию — доставлять бумагу, на которой печатали прокламации, краску для типографского станка, шрифт для набора. Шрифт собирали по горсточке в типографиях у наборщиков, те попросту воровали его у хозяев. Со всякими предосторожностями шрифт в холщовых мешочках доставляли сюда. Шрифт был очень тяжёлый, литеры-то свинцовые. Хозяева типографии занимались и доставкой отпечатанной литературы в партийный комитет...
      Забот, разумеется, превеликое множество, и опасность поджидала каждого, кто имел отношение к подпольной типографии.
      Послышался шум, и из двери, которую прикрывал ковёр, вышел человек, щурясь от света лампы. Как и Николай, он был высокого роста, с русой бородкой в мелкий завиток. Удивляли глаза. Большие и безобидные, как у ребёнка. Парень не имел возраста. Лицо молодое, а волосы с проседью. И схвачены ремённым шнурком, как у каждого наборщика. Шёл он, осторожно ступая и чуть прихрамывая, словно медведь. Николаю он напомнил зверя, безобидного и сильного, запертого в клетке. Глаза покраснели от бессонницы и напряжения. Парень с удовольствием потягивался, расправляя плечи.
      — Ух, как на воле-то хорошо!.. Чаще выпускай на прогулки, Софья Александровна... А то совсем захиреешь в твоей дыре. — И парень сильно закашлял. Грудь разрывал злой и сухой кашель, он прижал носовой платок к губам.
      Софья глядела на него с состраданием. Быстро загремела заслонкой и вытащила из печи крынку с молоком. Налила кружку, бросила кусочек масла и подала.
      — Пей... Небось полегчает... Подожди чуток — мяты в молоко положу, чуешь, какая пахучая... Вот и смена прибыла... Знакомьтесь — товарищ из Москвы, наборщик от Сытина. В нашем деле человек новый.
      Верзила попытался улыбнуться, но не смог. Улыбка получилась жалкая и быстро угасла. Он сидел на лавке, привалившись к стене, и мелкими глотками пил молоко. Кашель постепенно утихал, и лицо его начало разглаживаться. «Вот те на! Да он молодой! Всего на несколько годков старше меня», — подумал Николай и почувствовал, как испуганно колыхнулось сердце.
      — Значит, будешь вместо меня кротом жить. Работать в земле и белого света не видеть... Ну, ничего, выдюжишь... Я — один, без смены был... Почти два срока проработал — вот и сломался. Теперь в деревню на сеновал, отдышусь и опять приеду... Приеду, коли типография не провалится. — И сказал верзила об этом просто, как о самом обычном явлении.
      Николай заметил, что и Софья не удивилась его словам. Значит, опасность так велика, что и скрывать не думали. Нужно кому-то печатать запрещённую литературу, вот и печатали. И почему её должны печатать другие, а не они?! И почему другие должны рисковать собой, а не они?! На такие вопросы Николай давно знал ответы. Нужно для дела — значит, нужно.
      Комната, куда провели Николая, разительно отличалась от горницы. Окно закрыто ставнями, к нему вдобавок приделан матрац для поглощения звука. Коптила керосиновая лампа, подвешенная на середине комнаты на железном крюке. Сладковатый запах керосина и спёртого воздуха дурманил голову и вызывал тошноту. У стены топчан и тюфяк, набитый соломой. Подушка и тулуп вместо одеяла. На лавках и колченогом столе бумага в пачках. Пачки скупали в магазинах курсистки и передавали в партийный комитет.
      — С бумагой стало трудно, — пояснила Соня, поймав недоумённый взгляд Николая. — Дело в том, что полиция издала специальный циркуляр, по которому в магазинах разрешается продавать в одни руки лишь пачку. Хитрый умысел — хотят затруднить поступление бумаги в подполье. Вот и приходится девушкам ходить по разным лавчонкам и осторожно, боясь вызвать подозрение, покупать по одной пачке. Ну, мы сделали запас, чтобы не срывать работу. Печатать нужно споро. Рабочие хотят знать правду, хотят знать, как победить царя. А где узнаешь? Только в запрещённой литературе.
      В комнате стояли самые разные вещи, которые удивили Николая. Здесь и корзина для белья. И голубая коляска под пологом. Николай посмотрел на хозяйку. Детей в доме нет. Зачем же коляска? Неужто в коляске вывозят запрещённую литературу? Странно-то как... Хозяйка поймала его недоумённые взгляды и, улыбаясь, на круглых щеках проступили ямочки, сказала:
      — Не ломай голову попусту... Коляска и в самом деле для литературы. Ко мне по пятницам приходит подруга с грудным ребёнком. Посидим, потолкуем, потом выкатываем коляску и дно забиваем прокламациями. Потом листовки покроем пелёнками да одеяльцем, а сверху укладываем ребёнка. И вывозим коляску из дома. Это очень хороший способ транспортировки литературы. — Хозяйка потуже закрутила косу в пучок и добавила: — Конечно, это не бельевая корзина, с которой субботними днями в баню ходим. Баня, конечно, для вида, а на самом деле в корзине литературу выносим. Положим пачки с прокламациями на дно, сверху бельишко — вот и баня... — И женщина улыб-
      нулась. — У меня одна забота, как побыстрее вынести литературу в город, у тебя другая — как побольше её отпечатать, но дело делаем общее. — Соня решительно прекратила разговор и показала рукой в темноту. — Печатный станок стоит в особом отсеке, к нему сделан подземный лаз.
      К стене были привалены щиты, пахнувшие сыростью. Николай их отставил и обнаружил лаз, словно вход в пещеру. Пахнуло холодом и затхлостью. Он опустился на корточки и попытался заглянуть в темноту. Вытянул руки и натолкнулся на влажные стены, обшитые досками. «Хорошо, земля не будет осыпаться», — решил Николай. Взял со столика простой гранёный стакан со свечой. Яркий язычок пламени выхватывал из темноты отдельные предметы. Николай, присев на корточки, попробовал забраться в лаз.
      Пополз осторожно, боясь загасить свечу. Оранжевый кружок, дробясь в каплях воды, танцевал на стенах. Ползти с непривычки трудно. Лаз оказался узким и сравнительно длинным. Хитрость эта сделана для полиции. В случае провала — сложнее обнаружить печатный станок.
      «Сколько труда было вложено в типографию!» — удивился он.
      Наконец Николай добрался до помещения без окна и света. Пещера, настоящая пещера! И поёжился, представив, что придётся здесь проводить много времени. От свечи зажёг лампу. И попытался подняться. Вымахал верзила — голова под самый потолок! К удивлению, станок и наборную кассу нашёл в прекрасном состоянии. И шрифта много, и касса просторная. Литеры тускнели фиолетовым отсветом и тяжело текли промеж пальцев, когда по привычке брал их в ладонь. Станок новенький... Удивительно, как сюда могли доставить станок. Наверняка по частям приносили, потом чьи-то искусные руки собрали. В углу табурет для отдыха. Только сидеть в таком месте вряд ли придётся. Да и приятного мало, и Николай улыбнулся краешком губ.
      Николай волновался, когда уезжал из Москвы, из-за неизвестности. Всё думал, какая будет подпольная типография? А кругом знакомые вещи — и наборная касса, и шрифт, и станок, и запах скипидара и чего-то неуловимого, чем пахнут наборные цеха. На гвозде висел ремешок, которым перехватывали наборщики волосы, чтобы не лезли в глаза.
      И успокоился — дело привычное. Выдюжим!
     
      ГОЛУБАЯ КОЛЯСКА
     
      В жизни Николая, человека-невидимки, всё было так, как обещал незнакомец в пальто с бархатным воротником — и спал днями, и работал ночами до боли в глазах, и на свет божий не появлялся, и добирался до помещения с типографским станком по тёмному лазу, как в пещеру. Одного не было — окна с форточкой, у которой следовало дышать ночью.
      И это печалило Николая. Свинец, из него отливали типографский шрифт, раздирал лёгкие, кашель затруднял дыхание, а спасительной форточки, у которой можно ночами отдышаться, в доме не было. В комнате, где он отдыхал, окошко имелось, но из-за шума и света, горевшего по ночам, из-за боязни привлечь внимание соседей, его замуровали щитом. Вместе с окном замуровали и форточку.
      В семье Ивановых Николай проводил редкие часы. Ему нравился
      и Иван, хозяин конспиративной квартиры, хотя настоящего имени его он не знал. Иван понимал толк в своём деле — и неторопливый, и достойный, и весёлый. Всегда с прибаутками и смешками. Большого мужества человек! Нравилась ему и Софьюшка, как называли её товарищи, — и красива, и умна, и добра. В больших глазах сочувствие — сама по острию ножа ходит, а его считает героем. И молоко подаёт, и вызволит из каморки при первой возможности, и в красный угол за стол усадит. Это внимание смущало Николая. Сколько нужно иметь доброты в сердце, чтобы с такой простотой относиться к положению хозяйки конспиративной квартиры! И красоты была поразительной — высокая, ладная, коса ниже пояса. Голова чуть вздёрнута, словно её оттягивала коса. Брови соколиные, глаза большие, казавшиеся чёрными в густых ресницах. Черты лица удивительно правильные. Высокий лоб обрамлён вьющимися волосами. Лицо приветливое, а как оно хорошело, когда смеялась!.. Даже ямочки на подбородке и на розовых щеках вздрагивали.
      Николай такой красавицы никогда не видал. И первое время стеснялся Софьюшки, потом привязался, как к старшей сестре.
      Однажды он закончил работу и вытянулся на тюфячке. Тело ломило от усталости, от неудобного положения при работе на печатном станке ног он просто не чувствовал. На лавке стопки листовок, пахнувших краской. Шуршала мышь в углу, да горела свеча в стакане.
      В дверь застучали. Два длинных удара и три коротких, как обычно, когда приглашали на отдых в горницу. Николай поднял голову и прислушался — стук повторился. Натянул пиджак и толкнул дверь.
      В горнице Софьюшка разговаривала с худенькой девушкой, связной с Путиловского завода. Николай её видел однажды. Девушка чем-то напоминала Софьюшку, но куда там — Софьюшка была краше.
      На столе, отскобленном до белизны, — горячая картошка, от которой шёл пар. На тарелке огурчики с хрустом, по словам Софьюшки. Крупные ломти нарезанного хлеба. И соль в расписном бочонке.
      Девушка поклонилась Николаю и выкатила на середину горницы голубую коляску. Очевидно, хозяйка забрала голубую коляску из комнаты, когда он работал в типографии. Софьюшка отвернула полог коляски. Коляска, сделанная из плетёной соломки и выкрашенная голубой краской, стояла, будто широко раскрыла рот.
      На дверь накинули толстый крюк, окна прикрыли ставнями. Это на случай нежданного вторжения — понял Николай. Тихо тикали ходики да раскачивалась висячая лампа, тронутая чьей-то рукой.
      — Осторожно, Софьюшка! — Связная пересчитывала пачки листовок, которые хозяйка вытащила из каморки и разложила на лавке. — Укладывай плотно, словно кирпичики, один к одному.
      Лицо связной светилось радостью, лишь в глазах серьёзность.
      — Ты не жадничай, подруга! — уговаривала её Софьюшка и ставила стопку к стопке на дно коляски. — Славно-то как! Сколько листовок уйдёт на Путиловский завод! Это не за пазухой выносить!.. Правда, немного волнуюсь, что ребёнка нет. И так сказать: сколько его можно мучать! Но везти коляску без ребёнка — дело немыслимое. Наверх придётся положить запелёнутую куклу.
      Николай и сам видел, что ребёнка в горнице нет. Конечно, с ребёнком надёжнее — и покричит для большей убедительности, да и городовому в голову не придёт, что ребёнок лежит на прокламациях. И уве-
      ренность большая — коляска, ребёнок... Всё, как у людей! И при чём здесь нелегальщина?!
      — Не печалься, Софьюшка! В прошлый раз мальчишка орал как резаный, когда мимо городового проезжала. — Девушка старалась успокоить Софьюшку. — Выкручивался, безобразник, словно из коляски решил выскочить. Сердобольный городовой посоветовал его получше укрыть. От холода, мол, плачет. Ну, а сегодня дело имеем со спокойным ребёнком. Притомился и уснул. Вот и личико от света кружевной простынкой заботливая мамаша укрыла. Всё правильно... Комар носа не подточит... И городового одурачим!
      — Конспирация хороша, когда всё настоящее, — не унималась Софьюшка и, выпрямившись, зорко поглядела на коляску. — Хватит, и так много пачек... Клади куклу и козырёк поднимай, как от ветра. Куклу ремнём затяни потуже, а то выскочит на повороте. Вот и будет конфуз — сразу в тюрьму попадёшь!
      — Не тюрьма страшна, а то, что листовки, о которых так пекутся, станут добычей полиции. Это будет беда! — Связная так испугалась, что голос её дрогнул.
      Софьюшка улыбнулась, но ничего не сказала. Времени, как всегда, было в обрез.
      Отодвинув кружки с молоком на край стола, хозяйка освободила середину. Протёрла мягкой тряпкой клеёнку и достала из буфета куклу. Крупного румяного голыша. С пухлыми руками, с пухлыми ножками, с большой головой. Ловко надела на голову чепчик, затем капор и завернула в пелёнки. Словно боясь холода, завернула куклу в одеяльце, выпустила конец простынки, отделанный кружевом. И залюбовалась. Перевязала одеяльце лентой и накрыла голову голыша простынкой.
      К удивлению Николая, голыш ничем не отличался от ребёнка. Те же размеры, такой большой и внушительный. В чистом одеяльце. И с закрытой от ветра головкой.
      Софьюшка делала всё споро. Значит, не в первый раз. Связная с Пу-тиловского завода поправила на голове шерстяную косынку и натянула жакет. Беспомощно улыбнувшись, она тронула коляску.
      Оседая на рессорах, коляска с закрытым верхом и с ребёнком, заснувшим от свежего воздуха, застыла у двери.
      — Прощай, товарищ! Спасибо за листовки! — Девушка помахивала рукой. — В следующий раз обязательно принесу тебе последние газеты, а то одичаешь в заточении.
      Софьюшка заволновалась, подошла к Николаю и приказала:
      — Конспирацию нарушать не будем... Так и до беды недолго. Прежде ты укроешься в комнатушке, забаррикадируешься... Я опущу на дверь ковёр... Тогда и путь для мамы с коляской откроется. Нет, нет... Даже подумать страшно — распахнёшь дверь, а тут околоточный... Вот и объясняй, откуда взялся молодой человек, похожий на медведя. Заросший, с бородой и усищами. К тому же известно, в доме супругов Ивановых нет ни родственников, ни чужих. Живём ладком, да о деле хлопочем, как бы открыть лавчонку с мелочным товаром.
      Николай пожал руку связной с Путиловского и, вздохнув, скрылся на своей половине.
     
      ЧЕЛОВЕК-НЕВИДИМКА
     
      Спина ныла от работы. Три часа подряд Николай Соколов набирал листовку, в которой рассказывалось о непорядках на Обуховском заводе. Завод этот был в Петербурге. Хозяева потеряли всякий стыд, всё больше старались обобрать рабочих, уменьшая расценки. Заработанная плата падала от месяца к месяцу. Деньги, как песок, утекали у рабочих. Мастера грубили, пакостили, наказывали то зуботычинами, то штрафами за малейшие проступки и сделали жизнь рабочих невыносимой. Семьи голодали, на заводе вспыхивали забастовки, стачки. Вот об этом и была листовка, которую набирал Николай.
      За последний месяц Николай очень изменился. Похудел, стало пошаливать сердце, глаза слезились от напряжения. И дышать становилось нечем. Грудь распирало от воздуха, только выдохнуть его по-настоящему глубоко и полно не мог. И во сне видел лесок, где берёзки, голубые от солнца, перемежались пушистыми, словно купчихи в зелёных шалях, елями. Тот самый лесок, что укрывал его родную деревеньку Нахапино. По елям скакали белки, испуганно вздрагивали при каждом шорохе. И косили глазом-бусинкой. А однажды он видел лося. Гиганта. С разветвлёнными рогами и вытянутой мордой. Лось напружинился и выставил вперёд рога, будто приготовился к нападению. Но потом передумал, качнул могучей головой и ушёл, не оглядываясь, в лесную чащу. Николай вспоминал, как дышалось на опушке — там, у старого дуба, украшенного желудями, как ёлка на рождество. Дуб поднимал к небу широкие ветви, усыпанные литым листом. Изредка ветер срывал жёлуди, и они тяжело падали на землю. Рядом торчал пенёк, поросший мхом и островками незабудок, голубых, как небо. И кругом поляна, залитая солнцем. Солнце высвечивало каждую травинку, тяжело склонившуюся от росы, и дробилось разноцветными искрами. Искорки вспыхивали, словно светлячки. Красные. Синие. Зелёные. Крохотные лучики золотили ромашки и белые язычки колокольчиков. А какой там был воздух?! Густой, пахучий, подобный нектару, наполненный ароматом мяты и череды. Он плотно прикрывал травы и звенел, как хрустальный колокольчик. И человек уподоблялся богатырю из сказки. С каждым глотком воздуха становился сильнее: и грудь расширялась, и плечи распрямлялись, и ноги пружинили, и хотелось петь от счастья и летать. Да, летать, подобно птице. Сначала делать большущие шаги, едва касаясь земли, потом оттолкнуться и лететь в неведомые дали.
      Николай мечтал расправить плечи и широко вздохнуть, как там на полянке, где разбросал ветки дуб, где скрылся в чащобе лось, бронзовый от солнца, и прыгала с глазами-бусинками белочка, распушив хвост.
      Только наваждение проходило. Он упирался головой в дощатый потолок, влажный от сырости, по стенам стекали струйки воды, словно земля плакала.
      Вздрагивала и коптила керосиновая лампа. Сладковатый, удушливый запах расползался по каморке. Николай склонялся над типографским станком и вращал чугунную ручку. На Обуховском заводе товарищи ждали листовки, которые помогут рабочим понять правду и выстоять против хозяев.
      Николай работал до изнеможения. Минуты слабости проходили. Если кто-то должен был печатать листовки, то почему не он?! И всё ниже склонялась голова над станком, всё чаще капельки пота застывали на ремешке, которым перехватывал волосы. Так делали все наборщики. Так делал и Николай.
      А потом он уходил, закончив работу. Впрочем, уходил неточное слово — уйти в лаз, соединявший каморку, где стоял станок, с комнатой, где была кровать, невозможно. Прежде нужно согнуться в три погибели и ползти, с трудом переводя дыхание. При этом одной рукой он держал пачку листовок, пахнувших краской.
      Листовки Николай положил около кровати, а сам блаженно распрямился и лёг на матрац, дожидаясь условленного стука. Стук означал, что в горнице чужих нет, что дверь закрыта на крюк, что можно распахнуть форточку и подышать чистым воздухом. Без подвального смрада и запаха скипидара, без затхлости и свинца. И этого часа он ждал с замиранием сердца, стараясь удержать кашель, который мелкими иголочками царапал горло и рвался наружу. Только до условленного стука он должен лежать тихо, как мышь, и не выдавать своего присутствия. Мало ли кто может оказаться в горнице?! И околоточный стал захаживать — конечно, выпить чарку водки на дармовщину — дело заманчивое, да к тому же ещё получить пятёрку. Николай невольно стал задумываться над участившимися посещениями околоточного. Толстого и неповоротливого, с ремнём, перехватившим большой живот. Околоточного он не видел, но явственно представлял по рассказам Софьюшки. Почему заходит? Конечно, могла привлекать и красота Софьи... А если что-то пронюхал?.. Если пытается захватить с поличным?.. Думы наваливались на Николая, словно густой туман, в котором дышать было трудно.
      «Нет, нет, типография хорошо законспирирована, и вынос литературы налажен, и Софьюшка, открытая душа, такой покой и уют придала дому...» — успокаивал себя Николай, а сердце болело, предчувствуя несчастье.
      Николай от усталости задремал и сразу увидел поляну, где так широко дышалось. Падали жёлуди с дуба, ударяясь о землю сильнее, чем обычно. Удары участились, и Николай поднял голову.
      Конечно, стучали в дверь, прикрытую из горницы ковром.
      Николай быстро вскочил и радостно потянул ручку двери.
      В горнице царил полумрак. Лампа была прикручена, мерцала жёлтым светом лампада у иконы в красном углу. Софьюшка давала ему возможность привыкнуть к свету. Пахло ночной свежестью, у окна открыта форточка. Знала, Николай, прежде чем сесть за стол, кинется к окну и будет долго дышать. Дышать, чтобы наполнить воздухом грудь и унять мелкую дрожь в руках, которая появилась последнее время и раздражала его.
      Николай бесшумно бросился к форточке и замер. Мир, безбрежный и величавый, раскрылся перед его жадными глазами. Ночь звёздная и лунная. На тёмно-синем небе мерцала яркая звезда. Венера. В хорошую погоду всегда она встречала первой. Светился ковш Большой Медведицы. И звёзды в торжественном хороводе висели над сонным городом. Как удивительна земля! Душу Николая переполнял восторг — мир был прекрасен. Свежий ночной воздух опьянял его. Сторожкая тишина пере-
      межалась таинственными шорохами, которые не пугали, а придавали новое очарование.
      И вдруг зазвучали заливчатые трели соловья. Робкие, призывные. Ночь молчала, загадочная и удивлённая. Лишь ярче засветили звёзды. И опять пел соловей, и песня его летела на бесшумных крыльях в звёздную высь.
      Но вот луна, прикрытая облаками, выплыла на небосвод. И сразу померкли звёзды, стали почти невидимыми. Залитая серебром дорожка проступала из черноты неба от луны до дома, где у форточки дышал Николай, где таилась подпольная типография большевиков, которую берегли от провала. И только песня соловья делалась громче.
      Лунная дорожка выхватила из темноты человеческую фигуру. Одну... Другую... Третью... Люди медленно двигались к дому. Двигались бесшумно, боясь вспугнуть тишину. Кто такие? Прохожие?! Нет, это не случайные люди. Прохожие не шли бы крадучись, они бы не таились, как поганые воры. Да и откуда на сонной окраине большого города ночью могли появиться люди... Люди замерли разом, словно по команде. И тихо-тихо прозвучал условный свист.
      Соловей замолк, и ночь притаилась.
      У Николая пересохло в горле, и неудержимый кашель начал разрывать грудь. Полиция... Полиция... Значит, провал... А типография?.. И Софьюшка, собирающая ужин на столе... Ах, беда-то какая!.. Сердце заныло от боли... Беда... Беда...
      — Подойди к окну, Софьюшка! Быстро... Быстро!.. — чужим хриплым голосом бросил Николай... — Полиция...
      — Не поднимай панику! — ответила Софья, растягивая слова, что всегда служило признаком волнения. Ответила тихо, словно боялась, что там на улице могут её услышать.
      Николай усилием воли подавил кашель, боясь, что растревожит ночную тишину.
      Дом со слепыми окнами замер, освещённый луной. И сирень, прилепившаяся к стенам дома, от лунного света казалась серебряной, неживой. У открытой форточки притаились Николай и Софья. Звонко стучали ходики. В эти страшные минуты Николай услышал, как нестерпимо бежали ходики. Тик-так... Тик-так... Тик-так... До боли в ушах куковала кукушка, выпрыгивая на игрушечное крыльцо. Один... Два... Три...
      Значит, три часа ночи. Полиция замерла. Очевидно, ждут подкрепления, чтобы идти цепью на домик, залитый лунным светом.
      Николай метнулся к печи и выхватил топор, что лежал на дровах. Софьюшка им колола лучину. Нет, так просто он не даст арестовать Софьюшку и разгромить типографию. Он будет защищать и девушку, и типографию до последнего вздоха.
      — Положи топор, Николай! — Софья впервые назвала его настоящим именем. Значит, знала. — Топором дела не исправишь, только осложнишь. В протоколе запишут, что злоумышленники оказали при аресте вооружённое сопротивление. И тогда не каторга нас ждёт, а виселица...
      — Но, Софьюшка... — попытался возразить Николай, обрадованный тем, что девушка знала его настоящее имя.
      — Не возражай... Времени нет на пререкания... В партии сущест-
      вует дисциплина! — Голос у Софьи ровный, и только руки сжаты в кулаки. — Ты должен и обязан уйти... Возьми пачку листовок и спрячь под ремень... И беги через окно на кухне. Там тёмно, как в твоём подвале. Луна пока не высоко взошла, и тень падает от дома. Беги... А мне скрываться некуда, как хозяйка конспиративной квартиры, буду держать ответ. Хорошо ещё, что Ивана дома нет.
      — Софьюшка! — протянул к девушке руки Николай. — Я не могу тебя бросить... Не могу... Я — мужчина и должен встретить смерть с оружием в руках.
      — Что делать?! Приходится... Беги. — Девушка расцеловала Николая и подтолкнула к двери, ведущей на кухню. — О смерти ты рано заговорил. Не пришёл, товарищ, твой смертный час. Беги и расскажи в комитете о провале типографии...
      Всё существо Николая возмущалось от несправедливости — уйти и оставить Софьюшку! Молодая. Красивая. Добрая. Такой бы жить и жить, а её ждёт тюрьма и каторга... Страха он не чувствовал, горькая обида захлестнула сердце. За справедливое слово, которое открывало рабочим глаза и звало к борьбе лучших людей, Софьюшку он причислял именно к таким, ждала каторга. И если бы он не выбрал свой путь в жизни, единственную тропку, с которой не должен сорваться, то с этого момента стал бы революционером. И только привычка к дисциплине, сознание, что жизнь твоя принадлежит революции, у которой есть свои законы, их он должен исполнять, — заставили его покинуть домик на Охте.
      Позднее он часто вспоминал эту ночь. Месяцы, которые он провёл с таким трудом, в поте лица работая в подпольной типографии, будут казаться самыми светлыми и прекрасными в жизни. Время, когда человек всё лучшее, что имеет, отдаёт людям, отдаёт бескорыстно, отдаёт, не думая ни о благодарности, ни об опасности, является счастливым. Да, он был счастлив!
      Жалобно заскрипели половицы на кухне. Николай бросился к окну. Луна прикрылась тучами, и городовых не стало видно. На минуту он подумал — может быть, всё пригрезилось? Он посмотрел на лицо Софьюшки и понял — нет, всё правда. Лицо было замкнутым и суровым. Она ловко опорожняла тайники, о которых он и не подозревал. Вынула изразцы из печки, и на столе появились листки бумаги. Тонкие, папиросные с важными записями. Здесь и явки, и адреса, и пароли... Свобода товарищей в этих тоненьких листках. Софьюшка раскрыла дверцу печки, и Николай увидел, как синим светом вспыхивали прогорающие угольки. Она собрала бумажки и бросила их в огонь. Огонь разгорался неохотно. Сначала почернел,и белёсый дым расползался по горнице, потом вспыхнул в нескольких местах и загудел, высоко выбрасывая язычки пламени. Язычки, красные и синие, запрыгали, жадно лизали листы. Софьюшка всё больше подкидывала бумаги в огонь, извлекая её из одной ей ведомых закоулков и тайничков. Полетела и белая бумага, исписанная ровным почерком, с которой Николай набирал листовки. Да, уничтожала оригиналы, как говорилось в подполье. Если попадут в полицию, то там по почерку разыщут авторов этих возмутительных строк — и тогда долгий арест. Вот и торопилась Софьюшка спасти людей, которых она не знала и не ведала, но которые ей доверились, как товарищу по партии.
      Огонь набирал силу — шумел, подвывал, как зверь в непогоду. Листы стали красными и поднялись, словно их старалась развернуть чья-то невидимая рука. Танцевали, танцевали и рухнули, рассыпаясь на пепельные лоскутки. В трубе загудел ветер, и брызги огненного пепла мощным потоком устремлялись вверх.
      — Не огорчай меня, Николай... Беги! — Софья огляделась по сторонам, желая вспомнить, что ещё следовало предать огню.
      Николай пытался натянуть сапоги, но ноги, обутые в шерстяные носки от подвального холода, не слушались. Сел на пол и силой их натягивал. Не помнил, как облачился в пиджак, как подпоясал рубаху ремешком.
      — Луна выходит из туч... Беги... — Софья сердито на него взглянула. — Что думаешь? Выбивай на кухне стекло да без шума... Городовые сейчас опомнятся и пойдут на приступ... Это они темноты испугались, думали, что у нас оружие есть. Боятся гады, что отстреливаться начнём...
      — Прощай, товарищ! — с отчаяньем прошептал Николай. Он приложил полотенце к окну, чтобы не было слышно звона разбитого стекла, и с силой выдавил его. Окно поддалось с трудом. Пахнуло свежестью, о которой так долго мечтал и которую теперь ненавидел. Последнее, что запомнил Николай, — это лицо Софьюшки с широко раскрытыми глазами и виноватой улыбкой, словно считала себя причастной к случившемуся.
      Луна скрылась.
      Николай бесшумно спрыгнул в палисадник и в кромешной темноте, натыкаясь на кустарник, стал пробираться туда, где стояли похожие, словно близнецы, дома в три окошка с сиренью, но в которых не было тайной типографии.
      Облако сползало с луны, и луна выкатилась круглая и непривычно яркая. И снова лунная дорожка, сотканная из серебра, протянулась к дому: Он перебежал пустырь и скрылся в тени соседних домиков. Дорогу знал хорошо — сколько раз её проговаривал с Софьюшкой на случай оказии! Значит, оказию, как теперь понимал Николай, Софьюшка всегда ждала.
      Послышался выстрел, очевидно, стрелял кто-то из городовых, грохот от взламываемой двери. Николай почувствовал, как страшный озноб сотрясал всё его существо. Озноб затруднял дыхание и захватывал сердце леденящей болью. Он посмотрел на свои ноги в шерстяных носках и заплакал так же горько, как тогда, когда жандармы уводили из дома старшего брата. Правда, теперь от Кривого переулка отделяла его целая жизнь. Один... Один... Нужно добраться на явку, рассказать о судьбе Софьюшки и уйти в подполье.
      Остальное Николай помнил плохо — на явку пришёл под утро. Пароль проговорил с трудом. Ноги в носках изранил в кровь. Пиджак оказался без рукава. О событиях этой страшной ночи говорил сбивчиво. Его уложили в кровать, напоили чаем с мятой и расспросами не беспокоили. К тому же о провале типографии на явке уже знали и очень жалели Софьюшку. Утром хозяин, безногий сапожник, ему дал три рубля на дорогу, фальшивый паспорт и явку в Саратов, в дом секретаря земской управы Голубева.
      Мария Петровна выслушала его спокойно, посоветовала поскорее
      всё забыть и отвела в мастерскую пряток. Там он встретил прекрасных людей, но всем сердцем тосковал о своей былой жизни в типографии на Охте.
      Блуждания и волнения не прошли даром, он заболел чахоткой и сильно похудел. По ночам он уже не видел леса близ родной деревни. Нет, он видел лицо Софьюшки с расширенными глазами, слышал выстрелы да стук срываемой двери. И лунную дорожку, затканную серебром, что протянулась от луны до самого домика на Охте.
      Только Лёля ничего этого не знала. Она сидела рядом с молчаливым человеком. С худым лицом и грустными глазами. Дядя Николай держал в руках банку со снадобьями, которые велела пить мама. И её поила снадобьями мама, когда она болела воспалением лёгких. И Лёля искренне жалела дядю — ему нужно было пить такое невкусное лекарство.
     
      БУФЕТ С КИСТЯМИ ВИНОГРАДА
     
      Лёля сидела, прижавшись плечом к дяде Николаю, и, совсем как Катя, болтала ногами. И мама ей не делала замечания. Мама не похожа на обычную — ни шляпы, ни перчаток, ни нарядного платья. Одета в потёртое парусиновое пальто и смахивала на Марфушу, когда та ходила на базар в праздничные дни. Лёля вспомнила, как папа, увидев маму с Лёлей, они готовились уйти из дома, сказал с неудовольствием: «Ну, мой друг, опять камуфляж... Словно кухарка из хорошего дома».
      Лёля не знала значение слова «камуфляж», но поняла, что папа рассердился на маму за переодевание.
      Только мама делала всё неспроста. Здесь у ворот столярной мастерской мама не выделялась среди людей. Люди сидели на скамейках под окнами своих домиков, крошечных, заросших сиренью. Никто на них не пялил глаза: ведёт свои разговоры женщина, коли надобно, и ведёт. И девочка просто одета — старенькие туфельки да пальтишко, из которого давно выросла. Неприметная, словно серый воробышек.
      Ворота мастерской широко раскрыты, и Лёля видела всё происходившее.
      На середине двора стоял человек в чёрном жилете. Жилет блестящий, из тяжёлого шёлка. На жилете висела массивная цепь для часов. Волосы человека смазаны лампадным маслом и расчёсаны на прямой пробор. Борода и усы придавали лицу солидность, если бы не весёлые глаза. Удивительные глаза. Человек сердился, а глаза смеялись. Человек что-то грозно приказывал толстой собаке, привязанной на цепи, а глаза смеялись. И собака не уходила в конуру, а весело махала хвостом, раскидывая стружки, которые валялись на земле.
      Во дворе шла громкая торговля. Хозяин, так называли человека с цепью для часов, торговался с зашедшим приказчиком. Приказчик как две капли воды похож на хозяина — и жилет, и усы, и борода подстриженная, только глаза не смеялись. И лицо казалось скучным и неприятным.
      Торговались они из-за буфета. Буфет состоял из двух частей — нижней, большой и вместительной, и верхней, разукрашенной стеклянными дверцами и створками. Буфет пах лаком и блестел на солнце, словно облитый водой. Главная красота в створках. Большие груши и яблоки старательно были вырезаны по дереву. Между грушами и яблоками — кисти винограда. Винограда в Саратове никто не видел, и изображение его на буфете очень ценилось. Вернее, буфет не мог называться буфетом, коли не имел вот таких кистей винограда. И полочки были не простые, а зеркальные. Буфет нравился приказчику, только он торговался и спорил из-за цены до хрипоты. И так сказать, какой уважающий себя человек заплатит за вещь с бухты-барахты деньги? Продавец заломит любую цену, а он, покупатель, плати?! Гм... Даже думать смешно...
      — Давай за двадцать пять... Деньги большие... — тянул приказчик и делал вид, что он не очень-то заинтересован в покупке буфета. — Красная цена за твой товар...
      — Ишь, голубок, чего захотел!.. Двадцать пять... Ха-ха!.. Смешно и обидно слушать подобные глупости, — хохотнул хозяин и, поджав губы, небрежно бросил: — За такого красавца на толкуне воскресным днём возьму сорок. И вся недолга. С руками оторвут. Буфетик всех статей — и большой, в доме и посуды не хватит, чтобы забить его... А в нём и горочка для ублажения глаз. И полочки зеркальные. Поставлю одну чашку, а в зеркале их две... То-то, надо соображать, голубок. А резьба какая — груши, яблоки и виноград...
      — Резьба хороша, фрукт, как живой, — неохотно соглашался приказчик. — Особливо виноград удался, а насчёт посуды, что якобы не взойдёт в твою посудину, так сбрехал. У меня её горы!.. — И приказчик горделиво посмотрел на хозяина. — Горы неоглядные...
      — Так ты купи два... Один буфет увезёшь сразу, а другой закажешь. Пройдёт неделька-другая — и второй возьмёшь... — Хозяин поскрёб затылок и с мучением закончил: — При таком раскладе по пятёрочке сброшу с каждого. И тебе выгода, и мне резон.
      — Значит, десятку сбрасываешь?! — сообразил приказчик, и лицо его подобрело.
      — Погодь, мил человек! Погодь... — покрутил пальцем хозяин перед носом приказчика. — Я к тебе с полным уваженьицем, а ты меня хочешь облапошить. Нехорошо! Так дело не пойдёт... Десятку можно скостить, коли возьмёшь два буфета. Хотя и не знаю, сумеем ли такой второй сделать: и тёса сухого маловато, и мастер прихворнул. А ты — востёр, сразу по локоть руку хватаешь. Тебе, мил человек, палец в рот не клади...
      — Да уж не лыком шиты! — довольно усмехнулся приказчик. Он и вправду считал себя дошлым по части торговли. Слава богу, отстоял в лавке купца Симонова не один годок и знал, как сколотить копеечку. — Правильно говоришь, пальца в рот не клади — откушу. Вот только ува-женьице твоё ценю, потому и торг веду.
      — Уваженьице в нашем деле — превыше всего. Мне иной и сотню отвалит за кушетку, ан нет к нему склонности — и не отдам! — бессовестно сочинял хозяин, и глаза его откровенно смеялись. — Не ндра-вится — и баста! Так случается и с буфетом...
      Взъерошенный пёс, громыхая цепью, подошёл к хозяину и с интересом на него уставился. Широко зевнул, словно стыдился такого вранья, и развалился в пыли, раскидав лапы. Но напрасно пёс пытался урезонивать хозяина, приказчику слова такие нравились — это и было
      тем самым уваженьицем, без которого хороший хозяин не мог продать вещи.
      К мастерской подъехали подводы, гружённые кругляком. Возчик соскочил с подводы и снял войлочную шапку. Поклонился и густым басом сказал:
      — Товар привезли... Когда сгружать будем?..
      Толстый пёс приподнял голову и одним глазом посмотрел на возчика. Посмотрел и успокоился — подвода не въехала во двор, который он охранял, так зачем бегать и лаять?! Успеется, коли поближе подъедет. Закрыл глаза и захрапел под жарким солнцем.
      И хозяин, и приказчик в душе осуждали возчика — сорвал торг, не дал получить полного удовольствия от продажи. Увалень проклятый, деревенщина...
      — Куда прёшь, безмозглый? Видишь, дело делается! — закричал хозяин и замахал руками. — Получи целковый и ступай в трактир, вернёшься через часок — и будем разгружать... Вот народец, — сердито проговорил хозяин, и даже глаза перестали смеяться. — Давай, голубок, дело кончать. Клади сороковку, и баста!.. И уваженьице тебе оказал, и выторговал целый червонец — пора и честь знать...
      Приказчик согласно кивал головой — действительно, пора решиться на покупку. Вещь — стоящая. И торговался так, что душа пела. Достал из глубокого кармана кошелёк и, плюнув, швырнул на землю.
      — Была не была... Где наше не пропадало!
      Лицо хозяина расплылось в довольной улыбке. Он низко поклонился, пригласил за новой покупкой и бросил через плечо мастеровому, копавшемуся в досках:
      — Поди, кликни ломового!
      Потом хозяин старательно сосчитал деньги, рассматривая каждую бумажку на свет (боялся — не фальшивые ли?), и убрал в такой же глубокий кошель, как и у приказчика. Положил кошель в карман, защемил английской булавкой, чтобы не выпал нечаянно, и потерял интерес к приказчику. Даже глаза перестали улыбаться.
      Наконец приказчик укатил с буфетом, украшенным деревянным виноградом.
      Николай поднялся с лавочки и позвал в мастерскую Марию Петровну. За мамой пошла и Лёля. Николай закрыл ворота и запер калитку.
     
      МАСТЕРСКАЯ ПРЯТОК
     
      Солнце стояло высоко, палило нещадно — пришло обеденное время. И все мастерские и лавчонки на окраине Саратова закрывались.
      В мастерской Лёля с интересом оглядывалась по сторонам. С хрустом ломались под ногами стружки, кольцами валявшиеся на полу. Стояли верстаки, присыпанные опилками. На токарных станках — древесная пыль. На них вытачивали спинки стульев с гнутыми ножками. У стен — большущие доски для просушки. Около досок — ящики со столярными инструментами. Воздух насыщен древесной пылью, затруднявшей дыхание, и запахом смолы. Места в мастерской много, и Лёля вспомнила Катю. Вот бы хорошо здесь поиграть в прятки! Она с удовольствием давила скрученные кольцами стружки. Потом стала стружки соби-
      рать и, нанизывая одну на другую, делать гирлянду. Гирлянда получилась красивой. Подумав, решила сделать такую гирлянду и для Кати. И хитро засмеялась: гирлянду отдаст не сразу, а потом, когда хорошенько подразнит.
      Мария Петровна с осуждением посмотрела на Лёлю, словно читая её мысли. Но вот она сделала несколько шагов и протянула руку хозяину с весёлыми глазами:
      — Здравствуй, Канатчиков! Ну и скрягой же ты стал — торгуешься хуже рыночного торговца!.. Откуда что берётся?! И присказки, и ухватки... Да ты блестящий конспиратор! Молодец какой! Значит, сорок рублей отхватил?..
      — С этим проклятым народом по-другому вести себя нельзя. Пока не поторгуешься до полусмерти — и товар не продашь. Более того, прослывёшь плохим хозяином, да и попадёшь у околоточного на карандаш. Сколько революционеров вызывали подозрение своей неумелой торговлей и проваливались! К тому же деньги не для себя собираю, а для революции. Вот и торгуюсь с утра до ночи... И плюю, и ругаюсь, и в пояс кланяюсь... Чего не сделаешь для пользы дела!
      Мария Петровна слушала его внимательно и довольно качала головой: конечно, мелочей в конспирации нет. В городе недавно провалилась бакалейная лавка, служившая конспиративной квартирой, и всё потому, что хозяева не умели обсчитывать да обвешивать. Полиция установила наблюдение, потом обыск... Нашли книги запретного содержания, которые можно было здесь приобрести. Лавка-то — всего лишь прикрытие, а интеллигенты с заданием не справились. Канатчиков, хозяин мастерской, хорошо узнал секреты торговли и обрядился не только в пиджак с фальшивой золотой цепью для часов, что считалось среди приказчиков высшим шиком, но и психологию и повадки их усвоил. Молодец-Конспирацию нужно понимать, только тогда она станет второй натурой.
      В Саратов Канатчиков, как и Николай Соколов, прибыл из Петербурга. В столице он давненько находился на подозрении полиции. На Путиловском заводе началась стачка. Канатчиков выступил и призвал к свержению царя. Полиция пыталась его схватить, да рабочие укрыли. Сомкнулись и не подпустили к тому месту, откуда говорил Канатчиков. Но пришлось ему бежать из столицы в Саратов. На явке в Саратове он и познакомился с Марией Петровной Голубевой.
      От раздумий Марию Петровну отвлёк Шарик, толстенный Шарик, которого Канатчиков называл карикатурой на собаку. Пёс безудержно лаял, стараясь обратить на себя внимание. Шарик охранял мастерскую. Во всяком случае для этого он был подобран под забором, очищен от репейников, налепившихся за время бездомной жизни, отмыт в пруду от грязи и посажен на цепь. Проволоку протянули вдоль забора. Шарику поставили конуру, крышу от дождя обили клеёнкой. Натолкали в конуру солому на случай морозов. И поставили у входа ведёрко с водой. Пей на здоровьице, коли устанешь от беготни по собачьим делам.
      Раз в день ему выносили еду и оставляли у конуры. Днём и ночью он должен был сторожить мастерскую и сидеть на цепи. Так определил его жизнь Канатчиков. Но жить так Шарик не собирался. Действительно, несколько дней он болтался на цепи, уныло бродил по двору и облаивал каждого, кто входил во двор. Исключение делал только для Ка-натчикова. И Канатчиков возгордился — умная собака: хозяина при-
      знает. И все стали с уважением относиться к Шарику — не простая собака, а умная.
      Шарик очень быстро постиг смысл этих слов. Люди думают, что только они изучают собак: нет, собаки тоже изучают людей и имеют точное представление о каждом. Одних любят, других не любят, третьих просто не замечают. Вот и Шарик разделил всех людей на три категории. К первым относил хозяев мастерской, с которыми ему приходилось постоянно сталкиваться, — Канатчиков, Николай Соколов и Воеводин. Хорошие люди, степенные: и еду принесут, и шерсть расчешут, и погулять отпустят. Особняком стояла Мария Петровна. Она не была хозяйкой. Шарик это понимал, но её он просто любил. Любил, и всё. И не за колбасные обрезки, без которых она не приходила в мастерскую. Нет, Шарик не считал себя таким корыстным. Было в ней что-то такое, что раньше он не встречал в людях. Каждый раз Мария Петровна посидит около Шарика, потреплет его за пушистую гриву и поговорит.
      И поговорит не как другие — торопливо и свысока. Нет, уважительно и обстоятельно — и про жизнь спросит, и о себе кое-что расскажет, и попросит стеречь этих больших, но беззащитных хозяев. Людям кажется, что они сильные и без собак могут прожить. Нет, Шарик знал, что хозяева нуждаются в защите, и готов был защищать их до последнего вздоха. И Шарик ласково ворчал, обещая полной и усталой женщине быть верным и храбрым.
      Канатчиков держал Шарика на цепи, чтобы доказать всем соседям, что он ничем не отличается от них. Зачем это требовалось, Шарик не знал, потому что в чужие тайны не лез. Нужно было, чтобы Шарик с громким лаем громыхал цепью и обнажал клыки при виде каждого, кто заходил во двор. И Шарик это делал, лишь временами внимательно смотрел на хозяина, словно упрекал в потехе. Хозяин виновато морщился и говорил: «Потерпи, брат!» И Шарик терпел: раз надо — значит, надо! Но как только запирали ворота, так начиналась та настоящая жизнь, которую Шарик ждал с нетерпением. Цепь он сбрасывал играючи и носился по двору — огромный, с широкой грудью, на крепких длинных ногах, с красным языком, болтавшимся где-то на боку. Пёс сильно и ловко бросал своё литое тело. И в глазах сумасшедшинка. Налетал бурей на Канатчикова, ставил лапы на грудь, норовя лизнуть и обдавая жарким дыханием, валил с ног. Ура! Свобода!
      На мгновение замирал около Николая. Плюхался на четыре лапы. И сидел, пожирая его влюблёнными глазами. Николая не сбивал с ног — знал, что больной. К Воеводину, тоже нелегальному, появившемуся в мастерской недавно, приносил старую варежку. Откуда он её раздобыл — загадка для Канатчикова. Чаще всего валялась она в конуре. Когда Шарик носился по двору и натыкался на Воеводина, то обязательно доставал её из конуры. Так начиналась игра. Шарик держал в зубах варежку, а Воеводин вырывал её. И оба хитрили. Шарик больше тряс головой, чем варежкой, боясь её разорвать. Воеводин только для вида старался её отобрать, ибо тоже страшился порвать варежку и лишить Шарика такой славной игрушки.
      Вот и сегодня, как только задвинули засов на воротах, Шарик встрепенулся. Потянулся на передних лапах, зевнул, обнажив огромные белые зубы, и встряхнулся. Загремел цепью, подзывая хозяев. Сколько можно ждать, пока отстегнут цепь! Увидел Марию Петровну и заскулил.
      Как гордый пёс, он презирал себя за скулёж, но ему хотелось поговорить с Марией Петровной. И в глазах тоска. И хвостом забил, раскидывая стружки.
      — Иди, иди, разбойник! — Канатчиков принялся спускать его с цепи. — Увидал любимицу, лохматый барбос. У, бесстыжий нахал!
      Шарик, забыв приличия, кинулся к Марии Петровне. Сделал несколько победных кругов, чем явно испугал Лёлю.
      — Ну, дуралей, думай, а то ненароком и опрокинешь, — урезонивал его Канатчиков. — Разыгрался, словно медведь в посудной лавке.
      Мария Петровна села на скамейку и пристроила около себя корзину, набитую зеленью. Только Шарика не обмануть — в сумке он отчётливо чувствовал запах колбасы. И он щурился от удовольствия, виднелись лишь золотые зрачки глаз да красный язык.
      — Мария Петровна, какие новости? — не вытерпел Канатчиков и пытливо взглянул на женщину. — Не только ведь с баловством заявились.
      — Конечно, не ради Шарика... Но и он многое значит. — Мария Петровна усмехнулась нетерпению Канатчикова. — В Саратов пришёл транспорт «Искры».
      Лёля сразу насторожилась. Вспомнила, как укладывала мама на кухне свёртки в корзинку. Тогда ещё под недовольным взглядом Марфуши набивала её луком и морковью. Прятала свёртки, чтобы никто не увидел. Значит, вот что папа называл камуфляжем, а мама конспирацией.
      — Здесь двадцать экземпляров. События в стране удивительные — рабочие не хотят мириться с грабительскими порядками. — Мама протянула свёрток из корзинки Канатчикову. — Бастуют повсеместно и требования не только о повышении расценок выдвигают, но и политические. Да, да, требуют политических свобод! Ленин учит обращать внимание партии на развитие сознания рабочих. Листовки, прокламации имеют наипервейшее значение. Политическая пропаганда среди рабочих — вот наша забота. Номера «Искры» на этот раз для завода Гант-ке. Завод металлургический, рабочих много... Вот и пронесите «Искру» незаметно на завод и почитайте рабочим в обеденный перерыв.
      — Сущая беда со сторожами, они из бывших полицейских. Стоят, псы, в проходной и каждого сверлят глазами. Малейшее подозрение — обыскивают. Рабочие недовольны таким порядком. Полицейские — людишки дошлые и обыскивают с редким умением, словно воров. — Канатчиков говорил с болью. — Работать трудно. И всё же не беспокойтесь — газеты доставим наилучшим образом, комар носу не подточит, а посему давайте побольше... На заводах «Искру» из рук рвут и зачитывают до дыр. Буквально! Хотят знать правду.
      — Плохие дела у хозяев, коли городовых вместо сторожей зовут... Иного средства нет! — Николай Соколов закашлялся и приложил к губам платок. На платке проступила кровь. — И городовые порядок навести не могут.
      Мария Петровна сочувственно на него взглянула и достала новый свёрток из сумки. Любовно подержала его и передала Канатчикову.
      — Получайте... Вот ещё тридцать экземпляров «Искры» — для деревни... Нужно и крестьян поднимать. В деревнях люди тоже хотят понять,
      почему почти все земли у богатых, почему от голода детишки умирают. В молодости я учительствовала в Тамбовской губернии... Сколько горя, невежества... Ни школ, ни фельдшеров... Зимой держат ребятишек на печи — нет ни одежонки, ни сапог. Так и сидят, словно галчата. — Мария Петровна редко рассказывала о прошлом. Много было в нём горя.
      Канатчиков передал свёрток Воеводину. Тот повеселел и кивнул головой.
      Мария Петровна вытащила Шарику колбасные обрезки, и тот развернул носом обёртку. Ел не сразу, был воспитанным псом. Обрезки лихо подкидывал носом и косил круглым глазом. Люди смеялись, этого и добивался Шарик. Доставил всем удовольствие, ткнулся носом в подол женщины и заурчал. Широкая грудь воинственно вздрагивала, уши с кисточками тряслись. Пёс широко раскрыл пасть и обнажил клыки.
      — Мария Петровна, всю конспирацию портите! — ворчал Канатчиков, любовно поглядывая на Шарика. — Какая должна быть собака у хозяина, коли он владелец мастерской да имеет двух работников?! — вопрошал Канатчиков и сам себе отвечал: — Зверь лютый! И во двор не впустит, и к забору никому подойти не разрешит... Одним словом — зверь... А Шарик, как юбочник, глаз с вас не сводит. И скулит, и хвостом вертит, и прыгает от радости. Нет никакой свирепости! Крутится колесом, норовит людей посмешить. И каждому дураку понятно, что вы здесь не впервой. Вот и разумей, зачем так часто приходит заказчица, коли пёс от неё не отходит...
      — Что верно, то верно, — сокрушалась Мария Петровна, запустив руку в собачью шерсть. — Нужно что-то придумать. — И пальцем погрозила: — Ты, Шарик, не должен ко мне кидаться...
      Шарик согласно крутил головой и для убедительности подвывал.
      Канатчиков безнадёжно махнул рукой:
      — Одним словом, прохиндей... Тут решили было Шарика украсть... Нет, нет, совершенно серьёзно! Соседний купчишка подослал под покровом ночи приказчиков, что в лавке торгуют. Шарик поднял лай на всю улицу, порвал цепь, мы схватились за колья.... Всё как полагается. На прощание Шарик разорвал приказчику штаны, когда тот перелезал через забор.
      — Зачем им Шарик? Собак в Саратове предостаточно! — недоверчиво заметила Мария Петровна.
      — Зачем? За лютость его хотели украсть! — торжествующе выпалил Воеводин, и лицо его тряслось от смеха.
      — Шарика за лютость? — Мария Петровна посмотрела на пса и тоже затряслась от смеха.
      Засмеялась и Лёля.
      Хитрющий Шарик понял, что говорят о нём, выпятил грудь, пружинил лохматыми лапами. В глазах прыгали, как и у людей, смешинки. Он тоже помнил ту ночь и губастого приказчика, который висел на заборе и болтал ногами.
      — Карикатура, а не собака. Разожрался как — срамота! У других собаки поджарые, знамо дело — цепные и злые. Их хуже бешеных волков боятся. — Канатчиков говорил мечтательно и вздыхал от огорчения.
      Шарик и это понял. Начал тихонько тявкать и заглядывать ему в глаза. И столько было на морде раскаяния, что люди опять захохотали.
      — Артист, одним словом! И в цирк ходить не нужно — не соскучишься.
      — Околоточный появляется? — поинтересовалась Мария Петровна, не переставая поглаживать Шарика. — Трёшку даёте на водку? Смотри, Канатчиков, не жадничай и отношения с околоточным сохраняй...
      — Заходит, супостат, и водку лакает, и деньги берёт. Чума настоящая. — Канатчиков выговаривал слова зло. — Сколько денег прожрал! Креста на нём нет. Водки на дармовщину напьётся, Воеводин с Николаем выведут его, тёпленького, за ворота, усадят на лавочке. Тот и сидит, дремлет на солнышке.
      — Вот и хорошо. Люди видят, околоточный захаживает в мастер-кую и дружбу водит. Значит, ничего тайного в доме нет. — Мария Петровна посмотрела на лицо Канатчикова, вытянувшееся от негодования, и пояснила: — Вниманием околоточного следует дорожить — это для конспирации необходимо.
      Лёля бросила нанизывать гирлянды из стружек и подняла голову. Снова заговорили о конспирации! Значит, необходимо что-то скрывать и прятать от полиции.
      На церковной колокольне, расположенной неподалёку, зазвонили часы. И голуби поднялись, сильно ударяя крыльями. Два часа. Пора... Пора... И Мария Петровна заторопилась домой. Наверняка волнуются из-за их долгого отсутствия и Василий Семёнович, и Марфуша.
      Лёля уходила неохотно, жалко, что закрывались ворота в такой новый и увлекательный мир.
     
      НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ПОРТРЕТ
     
      — До свидания, товарищи! — Мария Петровна подозвала Лёлю и принялась натягивать на голову кружевной шарф. — Условие одно — конспирация и осторожность. Мастерскую пряток не должны провалить.
      — Разве в мастерскую не заглянете? — полюбопытствовал Канатчиков, придав лицу невинное выражение. — Станки новые купили... Токарный и фрезерный, да и лесу привезли...
      Мария Петровна чувствовала в голосе подвох. Взглянула на Зоево-дина. Умное, тонкое лицо его ничего не выражало. Николай отвернулся к стене и копался в досках. «И всё же хитрит», — подумала Мария Петровна, но станки решила поглядеть. Она любила бывать в мастерской, радовалась, как ловко всё делали подпольщики. Классные работники! Всё в руках поёт. Канатчиков брал брусок и осторожно подкидывал вверх, осматривая. Устанавливал его на станке и начинал обстругивать. Водил рубанком легонько, словно песню пел. И принимался вырезать различные узоры. Откуда он их брал — уму непостижимо. На этот раз на станке лежала дверца буфета. Груши и яблоки с подкрашенными боками, покрытые лачком, казались живыми. И Николай Соколов, замученный вечным кашлем, которым разрывал её сердце, чудеса творил. Тот самый виноград, что ценился в Саратове на вес золота, он вырезал. Один-одинёшенек! Вырезал да посмеивался, довольный таким спросом. Деньги нужны партии. Вот и старались буфеты воскресным днём продавать на толкуне.
      Воеводин, которого Мария Петровна знала меньше других, был
      мастер на все руки. Он выполнял сложные заказы — полено и бочки. Полено и бочки?! Да, особенные, с секретом.
      — Красиво работаешь, Канатчиков! — восхитилась Мария Петровна. — Такому работнику нет цены! — И прошла вперёд. И мастерская будто расширилась — значит, тёс убрали.
      Мария Петровна редко хвалила. И её похвалой дорожили. Она огляделась по сторонам и замерла от изумления. В углу мастерской висел портрет Карла Маркса в отполированной раме. Лицо было внушительным. Огромный лоб, обрамлённый вьющимися волосами. Умные, проницательные глаза. И взор чистый и спокойный.
      Мария Петровна не поверила себе. Поспешно сняла очки и протёрла стёкла. И опять надела, заправив за уши металлические дужки. Нет, точно Карл Маркс!
      — Ну и ну! Вы совершенно забыли о конспирации, об осторожности... Город наводнён полицией, шпиками. Обыски и аресты захлестнули рабочие кварталы, а вы в мастерской, в красном углу, повесили портрет Карла Маркса. Уму непостижимо! Нет, нет!.. Вы просто не думаете о реальности! Да в мастерскую околоточный заходит. Такое легкомыслие, что слов не нахожу...
      — Ну как возможно забыть о конспирации?! — возмутился Канатчиков и с осуждением покачал головой. — Профессиональные революционеры и забыли о конспирации?! Позвольте, Мария Петровна, что вы говорите! — Он царственным жестом руки показал в угол, крикнув: — Эй, Воеводин!
      Воеводин вскарабкался по доскам, сложенным у стены, и перевернул портрет. С портрета смотрел на Марию Петровну царь Николай Второй. На голове корона в драгоценных камнях. На плечах горностаевая мантия. В руках держава и скипетр. Лицо одутловатое, со стёртыми чертами и водянистыми глазами.
      — Царский портрет в красном углу, как у хорошего купца, а вы — «забыли о конспирации». И мундир, шитый золотом, и эполеты по пуду. Дюже обидно слышать такие слова. Нет, упрекнуть таким образом — «забыть о конспирации»... — выговаривал Канатчиков с обидой Марии Петровне. И лицо стало постным, как у святоши.
      Воеводин поджал губы и тоже придал лицу скорбное выражение. С осуждением смотрел на Марию Петровну и Николай Соколов. И он поджал синие губы и неодобрительно покачивал головой. Ну, на Канатчикова смотреть без смеха невозможно — оскорбили в лучших чувствах, и глаза закатил к небу.
      Лёля, узнавшая на портрете царя, засмеялась. Узнала и Карла Маркса. Портрет Карла Маркса она нашла дома в книге, когда читала русские сказки. Папа тогда рассердился и что-то серьёзно выговаривал маме. И Лёля поняла, что портрет этот мама спрятала и чужим людям о нём знать не следовало.
      — Ну и фрукты вы, братцы! Никакой злости на вас не хватит, как говорит моя Марфуша. Околоточный увидит — и до греха недалеко. Вот какие пироги — встретите околоточного Карлом Марксом, тот в полицию — и провалите мастерскую.
      — И думать не думайте. Дело это на мне и Шарике. Как только пёс залает, сразу смотрю, кто идёт в мастерскую, и к портрету. Вот и получается взаимный интерес — и рабочему человеку приятно посмотреть
      на Карла Маркса, и околоточному удовольствие снять фуражку и осенить себя крестом перед портретом государя-императора, — сказал Воеводин и попросил: — Неужто в таком малом деле откажете?
      — И всё же ещё раз — конспирация, конспирация и конспирация! — закончила Мария Петровна. — Кстати, доставьте мне полено и бочку. В последнее время закружили около дома шпики. Даже моя меньшая Катя и то меня зовёт: «Иди скорее, мама, там у окна твой спик стоит...» Слово «шпик» она ещё правильно выговаривать не научилась, а столкнуться пришлось. Нужно кое-какие меры предосторожности принять.
      — Полено обычное или с секретом? — уточнил Канатчиков, поглаживая бороду, довольный, что гроза миновала.
      — И полено с секретом, и бочка с секретом! — удивилась Мария Петровна недогадливости Канатчикова.
      Она взяла Лёлю за руку и пошла к калитке.
     
      БОЧКА С СЕКРЕТОМ
     
      Лёлю очень поразили слова мамы о том, что бочку нужно привезти домой с секретом. Оказывается, полено, обыкновенное полено, которое пахло смолой и покрыто шероховатой кожицей, тоже бывает с секретом.
      И решила при первой возможности расспросить маму об этих секретах. Значение слова «секрет» она знала — мама и папа ко дню рождения клали ей и Кате под подушку свёрточки. Свёрточки им раньше не показывали и называли секретом. Только секреты всегда приятные — то конфеты, то шоколадка с нарядной дамой на обёртке, то смешной плюшевый медвежонок, который держал мешочек с орехами. Лёля радовалась и понимала, что её радость доставляет маме удовольствие. И ещё секреты бывали на рождество. В доме появлялась пушистая ёлка. Накануне приносил её дворник Степан и сваливал на кухне. И сразу квартира наполнялась запахом свежести и смолы, словно девочки с мамой долго-долго ходили по лесу. Потом ёлка перебиралась в столовую и устанавливалась на середине комнаты. Стол отодвигали в угол. Одна ёлка царствовала, широко разбросав ветви.
      Это были счастливые дни. Они с Катей вынимали прошлогодние игрушки — и белочек, и снегурочек, и собачек, и звёзды, и синие шары... И всё осторожно развешивали. Ветви кололись, Катя подносила палец ко рту и пыталась заплакать. Вешали и конфеты в цветных обёртках, и маленькие красные яблочки, которые кухарка Марфуша называла райскими. Лёля на них смотрела с интересом. Неужто из самого рая? Мама, с которой поделилась сомнениями, громко смеялась. И, к удивлению её, сказала, что рая никакого нет. Просто люди яблочки так называют за красоту. И ещё — их можно сохранить до самой зимы.
      Потом вешали гирлянды, которые она сегодня пыталась сделать из стружек, когда вместе с мамой попала в мастерскую и познакомилась с Шариком.
      На Рождество в доме царила весёлая суматоха — наряжали ёлку всей семьёй. Даже папа, вечно занятый и сердитый на маму, выходил из кабинета и разматывал гирлянду, сделанную из звёздочек. Звёздочки были красивые и разноцветные, их вешали на самую вершину. Марфу-
      ша убегала на кухню, там всегда что-то горело, мама прикладывала палец к губам и, попросив Лёлю хранить секрет, клала большой свёрток.
      — Секрет для Марфуши... Пока нужно молчать.
      Потом появлялся свёрток для папы, потом коробка с куклой для Кати. Только для неё, Лёли, ничего не клала. И было обидно. Но утром и она находила свёрток. Значит, мама и для Лёли делала секрет.
      И всё же секрет в полене Лёля не могла ни понять, ни представить.
      Стояли первые дни июля. Сирень отцвела, и бело-розовые лепестки осыпались. На кончиках ветвей торчали соцветья, пожелтевшие, выжженные солнцем.
      День был душный. Лёля и мама шли по пыльному Саратову, возвращались из мастерской домой.
      На небе в белых разводах висел шар раскалённого солнца. Оранжевый и пышущий жаром. На солнце наползали облака и пропадали. И опять новые дымные тучки лениво кочевали по небу. Лёле показалось, что там скакал всадник. Конь вытянулся, и грива разметалась по небу. Всадник держал копьё. От быстрой езды на всаднике развевался плащ. За всадником гнался другой. Он тоже выбросил руку с копьём. Лёля испугалась, что вот-вот он его догонит, но всадник растворился в голубом небе.
      Вдали над Волгой голубизна сгущалась. Вода темнела у линии горизонта и сливалась с небом. В голубой выси белели треугольнички. Чайки. Чайки с широкими крыльями зависали над рекой, высматривали рыбу и камнем падали в пучину.
      «Красиво-то как!» — подумала Лёля, любившая природу, чем очень радовала маму.
      Над рекой закрутился белый вихрь. Поднялся ветер, стали появляться на волнах белые барашки. До ветра волны едва рябили гладь реки и казались незаметными. Теперь высоко поднялись, белые от пены. Солнце закрылось в облаках. Облака, словно живые, то набегали на солнце, то прятались. И огромный оранжевый шар посылал зной на город.
      Мама решила отдохнуть в скверике на перекрёстке больших улиц. Скверик украшали клумбы цветов. У пушистой липы гудели пчёлы. Пчёлы собирали нектар, по словам мамы. В местечке, прикрытом резной тенью липы, они уселись на скамье. С реки потягивал ветерок, приносил прохладу.
      Лёля с радостью прижалась к маме. Правда, скоро вскочила и стала набирать опавшие цветки. Сладковатый аромат кружил голову. Она посмотрела на задумчивое лицо мамы и решила, что лучшего времени для расспросов не найти.
      — Мама, ты просила привезти бочку с секретом. Разве летом бывает рождество?! Разве тебе хотят сделать подарок? Почему в мастерской говорят о секрете — секрет всегда секрет до поры до времени, как говорит Марфуша. — Лёля с недоумением смотрела на маму.
      Мария Петровна внимательно слушала, потом взглянула на дочь — на тоненькой шее билась синяя жилка. Синяя жилка всегда её огорчала, и сразу заныло сердце. Сколько нужно времени, чтобы поднять девочек! А у неё каждый день на счету. Придёт такой злосчастный час, ворвётся в дом полиция и уведёт в тюрьму. Как они без неё будут?..
      Впрочем, не такая уж маленькая Лёля и видела куда больше, чем полагалось по возрасту. И этот ночной обыск в детской, когда она стояла босыми ногами на полу в длинной рубашке и держала в руках куклу... Сколько горя и обиды было в её взгляде... И с какой недетской неприязнью посмотрела на жандармского офицера — тот её зверёнышем обозвал. И в мастерской Канатчикова прислушивалась ко всему насторожённо... Конечно, глубины опасности не представляет, но понимала и старалась ей, матери, помочь в меру сил... И этот вопрос о бочке с секретом... Нет, девочка её взрослеет и не так проста, как кажется на первый взгляд. Вот только как разъяснить секрет, который хранят бочка или полено?! Гм... Загадка с двумя неизвестными, как изрекал в таких случаях Василий Петрович...
      Мария Петровна никогда не говорила детям неправды. И в дальнейшем она видела себя матерью, которая имеет полное доверие своих детей. А как можно доверие сохранить ложью?!
      — Лёля, я никогда не говорила тебе неправды... И сегодня не скажу. — Мария Петровна прижала голову Лёли к груди. — Ты девочка большая, но не настолько, чтобы понимать всё, что делает мама. Потерпи — придёт время, и мама расскажет. Только помни одно и верь — твоя мама никогда ничего плохого и бесчестного в жизни не сделает.
      Лёля кивнула головой. И была довольна — мама с ней говорила, как с равной, а не сочиняла разные сказки, как Марфуша, когда Катя капризничала. Значит, нужно потерпеть. И она поцеловала маму. Хорошая она какая...
     
      О ЧЁМ ВСПОМИНАЛА МАРИЯ ПЕТРОВНА
     
      Полено с секретом, как и бочку с секретом, придумала Мария Петровна Голубева. Придумала, чтобы спасти рабочих от тюрьмы, придумала не сразу, а после тяжких лет революционной работы.
      В революцию вступила молоденькой девушкой. Происходила она из бедной дворянской семьи. Воспитывала её Матрёна, нянюшка, которая рано открыла глаза на несчастную долю бедняков. С ней и по крестьянским избам ходила. Нянюшка была человеком безграмотным, но среди крестьян слыла знахаркой. Хорошо знала травы, собирала их в полях и лесах, сушила, раскладывала по мешочкам. На каждую траву своё время. Одну следовало брать на зорьке, пока роса не высохла, другую — поздним вечером, когда закат окрашивал леса пурпурным маревом. Докторов в волости не было, вот и звали Матрёну к больным по разным деревням. За ней увязывалась и Мария. Как ни скромно жили родители Марии, но бедности, с которой она столкнулась, не могла и представить. Домишки, покрытые почерневшей соломой. Ветер взъерошивал солому, и домишки напоминали аистиные гнёзда. В окнах вместо стёкол промасленная бумага. Комнатёнки грязные от сажи, свисавшей чёрной паутиной с потолка. Топили печь по-чёрному. Дым не уходил через трубу, как принято, а оставался в доме. Боялись выпустить тепло. Дров мало, все леса у помещиков. Тепло берегли. Зимой ребятишки сидели на лежанке, печь занимала большую часть комнаты. Сидели, не имея ни сапог, ни одежды. Болезни косили детей. Худых, с большими животами и прозрачными от голода лицами. Да и что могла сделать Матрёна, лекарка, когда хлеб бывал в хатах по праздникам?!
      Как-то в своих странствиях встретили помещицу, которая проезжала по деревне. Сидела она в карете с золочёными дверцами, вся в кружевах и лентах. Кучер в красном кафтане, и мальчик-казачок стоял на запятках. У казачка синее лицо и взгляд, как у затравленного зверька. Мария подумала: как не стыдно расфранчённой помещице ездить по голодной деревне в карете с золочёными дверцами!
      Нянюшку Мария любила самозабвенно. Однажды, когда они возвращались из дальней деревни, на них напал бешеный волк...
      ...И память раскрыла страницы былого.
      Уползла вдаль узенькая тропка. На траве красными гвоздиками торчали подосиновики. Дымным облаком кружили комары за Матрёной, идущей впереди. Мария отломила берёзовую ветку, отмахивалась от их назойливого жужжания. Солнце освещало вершины деревьев, заливало золотом просеку. Начинался ельник, сумрачный, неприветливый. Тонкие стволы усыпаны лишайником, утыканы голыми сучьями. Тоскливо прокричала сойка. И раздался волчий вой. Матрёна подняла голову. Приостановилась. Запрыгала белка, распушив хвост. Матрёна выломала покрепче сук и прибавила шаг. Широкими прыжками пробежал заяц, прижав уши.
      — Мамушка, боязно! — Мария старалась не отстать от нянюшки.
      — Бог милостив! Тут в овраге завсегда волки воют!
      И опять по лесу тоскливый волчий вой. Волк среди бела дня! Мария прислушалась. Нет, стая выла левее, а одинокий вой доносился справа, с той стороны, где, по словам Матрёны, волчий овраг. Вой был таким явственным, что она замерла. Крестьяне поговаривали, что в округе появился бешеный волк, изгнанный из стаи.
      — Нянюшка, погоди! Давай разведём костёр! Не ровен час — матёрый наскочит! — Мария заприметила лужайку в стороне от лесной просеки.
      — Давай, касатка! — согласилась Матрёна. — Собирай сушняк!
      Мария набросала хворост, прошлогодних шишек. Руки дрожали,
      плохо слушались. Матрёна казалась невозмутимой. Вынула платок, где были шведские спички (большая ценность!), поднесла к хворосту.
      Костёр разгорался медленно. Всю ночь лил дождь. Ветки набухшие, сырые. Наконец бледное голубое пламя неохотно поползло по сучьям. Матрёна на коленях старательно раздувала пламя. Потрескивали ветки. Красноватым светом вспыхивали шишки. Потянуло дымком. Матрёна теснее прижала Марию. Мария поначалу хотела укрыться среди деревьев, но Матрёна отсоветовала. Волк боится огня и открытого пространства.
      По лесу катил смерч. Над просекой чёрным облаком пролетели скворцы. Среди пней мелькнул оранжевый хвост лисы. Вой затих, но предчувствие беды не покидало Марию. И на просеку выскочил волк, серый, худой, с рыжими подпалинами на запавших боках. Волк, чуть волоча задние ноги, бежал прямо на них. Мария швырнула головешку. Головешка опалила шерсть, свисавшую космами. Волк взвыл и яростными прыжками пошёл на женщин. И вдруг Матрёна с силой, которую Мария никогда и предположить не могла, повалила её на землю. Прикрыла собственным телом. Раздался волчий рык, крик Матрёны...
      Мария поднялась. Нянюшка жалобно стонала. У костра валялись головешки, покрытые серым пеплом. Матрёна сидела у костра, обессилен-
      но опустив голову. С тупым равнодушием поглядывала на кровь, сочившуюся из руки. На юбке вырван клок. Платок сбился на ухо. Седые жидкие волосы падали на лоб. Мария расширенными от ужаса глазами смотрела на неё. Искусал... Искусал... Бешеный...
      Она опустилась на колени и хотела отсосать кровь из раны. Матрёна отстранила её. Кровь отсосала сама, кривясь от боли. Мария тугим жгутом перехватила покусанную руку. Матрёна поднесла головешку и прижгла рану. По щекам текли слёзы. Плачущей нянюшку Мария никогда не видела.
      — Тебя-то не задел? — спросила Матрёна и удовлетворённо заключила : — Нет, не задел! — Здоровой рукой провела по лицу девушки, ощупала шею, руки. — Слава богу! Пощадил мою ласточку!
      Давно скатилось солнце за вершины деревьев, погружая лес в таинственную дрёму. Смолкли птицы. Заходили тени по сумрачному ельнику. Они всё шли. Всё грузнее и грузнее наваливалась Матрёна, всё тяжелее и тяжелее становилось её вести. Тоненькой струйкой просачивалась кровь сквозь платок, которым обмотали прокусанную руку.
      На повязку ушла и кофта. Кровь не останавливалась. Нянюшка слабела, просила бросить её в лесу. Последние вёрсты Мария ползла, почти тащила нянюшку волоком. Слёзы застилали глаза. Силы оставляли её, временами от усталости теряла сознание.
      Их подобрали на обочине дороги в двух верстах от села. Подобрал крестьянин, возвращавшийся с сенокоса домой. Он не сразу признал в этой истерзанной и окровавленной женщине знахарку.
      Мария сидела на телеге, прижимая к груди голову нянюшки. Целовала посеревшее лицо с заострившимися чертами. Погибла нянюшка, погибла... Судьба отняла у неё единственного друга...
      После смерти нянюшки Мария поступила в учительскую семинарию. Учительница всегда ближе к народу. В семинарии был революционный кружок, в него и вошла Мария, стала читать запрещённую литературу.
      В те времена людей, которые боролись против царя, было очень мало. Мало было и книг, которые объясняли бы народу бесправность положения и звали на борьбу. К этой кучке революционеров принадлежала и Мария Петровна Голубева. Нужно было поднять народ против царя, против строя помещиков и капиталистов.
      Мария занялась агитацией — ходила по деревням и вела запрещённые беседы. Рассказывала правду о царе, объясняла народу причины их нищенской жизни и звала к бунту. Крестьяне, безграмотные и забитые нуждой, слушали с опаской, а староста в первом же селе выдал полиции.
      Голубеву задержали и отвезли в волость, так назывались небольшие местечки, которым подчинялись деревни. В волости находился полицейский участок. И там допросили и обыскали. Мария была смелая и находчивая, прямых улик властям не дала. Ни листовок, ни книг при ней не обнаружили. А раз улик нет, то и арестовывать до поры до времени не спешили. Её стращали, запугивали, держали в каморке, которую охранял солдат с ружьём, а потом, пригрозив тюрьмой, отпустили. И опять она брала партию листовок и запрещённых книг, рассовывала по тайным карманам и отправлялась по сёлам и деревням волости. И так она делала много раз.
      Таких людей называли народниками, революционеры шли в народ и несли слово правды.
      Мария хорошо владела искусством конспирации, и товарищи говорили, что она — прирождённый конспиратор.
      Отшумели годы, и Голубева разочаровалась в движении народников — народники не могли поднять народ на революцию, а без революции в России не победить бедность и невежество, нищету и убожество.
      Всё реже она ходила по деревням, всё меньше произносила в поле или овраге речей перед крестьянами, собравшимися тайком. Мария начала работать в типографии, печатать листовки и прокламации возмутительного содержания, как потом напишут в обвинительном заключении. Душа её жаждала деятельности, активной работы. Сутками не выходила из тайной типографии. В типографии были не станки, а гектографы. Восковки с запретным текстом приколачивали к валику. А потом вручную крутили валик, чтобы получить оттиски. Работа тяжёлая, плечи ныли от усталости, а горка листовок совсем небольшая. К тому же гектограф часто ломался, починить его в условиях подполья — дело очень непростое. Ранним утром, едва побелеют в солнечных лучах сумерки, приходила курсистка, так называли девушек, которые учились на курсах, желая стать фельдшерицами или учительницами, и осторожно выносила листовки. В подполье превыше всего ценились законы конспирации! Чем строже конспирация, тем больше продержится типография.
      И всё же Голубеву арестовали за работу в типографии. Только этому предшествовала целая история.
      Она повезла литературу в Москву, а её проследили. Недаром болело сердце от плохих предчувствий. В вагоне она прижалась к окну и уныло смотрела на крошечные деревеньки, на лоскутные крестьянские наделы. Внимание привлёк господин в котелке. С бегающими глазами и злыми складками у губ. Господин явно следил за ней и каждый раз воровато отворачивался, когда взгляды их встречались. Плохо дело — слежка велась открыто. Значит, арестуют. Что делать с литературой? Неужто пропадут ночные труды? Нет, этого невозможно допустить. Типографию установили с таким трудом, бумагу покупали мелкими партиями. А краску?! Краски, как шутили товарищи, добывали чуть ли не из-под земли. Знала, как дорого достаётся литература, и уничтожить её не могла!
      На Курском вокзале филёр её потерял. Она смешалась с толпой и очень радовалась собственной ловкости. Торопливо наняла извозчика и закружила по Арбатским переулкам, надеясь сбить со следа шпика. Окончательной уверенности, что оторвалась от преследователя, всё-таки не было. Мелькали дома с зеркальными подъездами, палисадники с пахучим левкоем, модные магазины, у входа которых швейцары в ливреях с золотыми галунами, напоминавшие дедов-морозов. В арбатские дома, где жили богачи, полиция не часто наведывалась. Сюда и была явка. Дом с цветными витражами она заметила сразу, но зайти не решилась. Неторопливо посидела в кофейне, выбрав местечко у окна. Нет, положительно ничего подозрительного не увидела. Шпика, сопровождавшего её из Воронежа, нет. И успокоилась... Очень страшно идти на явку и привести хвост. Можно погубить товарищей. И никто из революцио-
      неров на такой шаг не осмелится. Никогда! Ибо нет чувства более высокого и святого, чем товарищество.
      Голубева быстро отдала на явке саквояж, с которыми расхаживали по вызовам доктора и фельдшерицы. Пузатый, кожаный, с металлической планкой для запора и чёрной ручкой. Назывался он докторским, да и сама оделась просто и скромно, как фельдшерица. Только вместо банок и спирта, шприцев и ваты в саквояже — листовки и прокламации.
      Девушка, которая приняла саквояж, пригласила отпить чая, но Мария отказывалась. Дорожила каждой минутой. К тому же боялась провалить явочную квартиру. Всё думала о шпике, сопровождавшем в вагоне. И всё же девушка её не отпустила, весело поблёскивая глазами, уговорила... Поезд уходил ночью, и болтаться по городу — дело небезопасное.
      Вечерком, под прикрытием темноты, исчезнуть куда спокойнее. Уходить из квартиры предложила чёрным ходом. Нарисовала план двора и показала, как выбраться на Садовое кольцо, а там до Курского вокзала рукой подать.
      Мария тоже повеселела и согласилась попить чайку. Когда девица принесла поднос с чашками и печеньем, Мария спала. Сказались бессонная ночь и волнение.
     
      ЮБКА КОЛОКОЛ И ШЛЯПКА ФАСОНА ВОРОНЬЕГО ГНЕЗДА
     
      Кто-то осторожно коснулся плеча. Мария вскочила, испуганно огляделась по сторонам. Не сразу поняла, почему очутилась в нарядной комнате — красные шторы на окнах, резная мебель, блестевшая от лака, сафьяновые подушечки на диване. И шкаф с большим зеркалом. Зеркало сильно увеличивало комнату, словно за ней была такая же другая. В углу клетка с попугаем в красно-синих перьях. Попугай просунул через металлические прутья голову с немигающими глазами и с любопытством рассматривал незнакомку.
      В нарядной комнате выделялся стол, порыжевший от времени. Стол был простой работы и раздвижной. На столе утюг с угольками, рассыпавший искорки. Пахло дымком. Здесь и чугун, прикрытый крышкой. И чернильница, сделанная из хлебного мякиша. Странные предметы.
      Чугун, стол и утюг не вписывались в обстановку богатой квартиры, и Мария вопросительно взглянула на девушку. Та в ответ на её удивление даже бровью не повела.
      — Вот и прекрасно, что проснулись. До поезда целых пять часов, хочу попросить вас помочь. — Девушка пододвинула поднос и принялась угощать. — Только условие — хорошенько откушать...
      Мария стряхнула дремоту и стала присматриваться к хозяйке квартиры.
      Прозвенел звонок, Мария встрепенулась, поднялась со стула.
      — Не волнуйтесь... Горничная откроет... — равнодушно остановила её девушка.
      Мария удивилась: в доме горничная!.. Ну и ну...
      — Мой дядя — генерал. Лето проводит в имении под Смоленском, меня опекает его жена. Дядя и отправил учиться в Женеву, в универси-
      тет. Правда, долго объяснял, что девушке из общества учиться неприлично, что это дело постыдное и добром не кончается... По существующим порядкам в России, женщина получить образование не может — её просто не принимают в университет. Вот я и подалась в Женеву, чтобы сделаться врачом. Буду ходить по деревням и помогать обездоленным бабам и мужикам.
      Мария удовлетворённо кивнула головой — и сама отдала этому дань.
      — В Женеве вступила в землячество, в котором состоят девушки из России, и стала изучать политические науки. Библиотека при университете прекрасная, и все запрещённые в России издания можно запросто получить. — Девица рассказывала неторопливо и обстоятельно. — Книги — лучшие учителя. Я начала понимать многое из того, что творится в России. Когда уезжала на каникулы в Москву, мне предложили взять запрещённую литературу. Конечно, согласилась. В наше время дурак и тот не откажется от такого дела. Только не знала, как сохраннее её довезти. На пограничных станциях всё больше становится жандармов, которые со специальными чиновниками и таможенниками проверяют багаж. Главное беспокойство — запрещённая литература. Чиновник двадцать раз спросил: «Не везёте ли чего запрещённого?..» И в чемодан заглядывал. Простачков, которые имели литературу в чемоданах да баулах, жандармы сразу схватили. Их ждёт ссылка в глухие места Сибири.
      Мария и сама знала, как трудно переправить литературу и как её конфисковывали жандармы.
      — Вот в землячестве и надоумили перевозить литературу в юбках. — Девушка повысила голос и обрадовалась удивлению Марии: — Это называется малым транспортом.
      — В юбках?! — Мария руками всплеснула от восторга.
      — Не просто в юбках, а в юбках фасона колокол. В Европе мода на широченные юбки. Юбка должна торчать и поддерживаться обручами. Это целая наука! Берут китовый ус, он жёсткий, и делают обруч. Иногда один, а то и второй. Правда, второй размером чуть поменьше. На обручи — материю, и получается форма колокола. Материал, чаще шёлк, чтобы не мялся и держал форму, сажают на коленкор — подкладку, сильно накрахмаленную. — Девушка воодушевлялась, щёки её раскраснелись. — Между коленкором и шёлком запихивают запрещённую литературу — прокламации да листовки.
      — Ну и дела!.. — протянула Мария. — Вот это конспирация!
      — Техника простая — кладут на стол шёлк и по его размеру вырезают подкладку из коленкора. Коленкор оставляют на столе и укрывают тщательным образом листовками или брошюрами «возмутительного содержания». Мы, курсистки, их простёгиваем, как монашки ватное одеяло. Стежок к стёжку. Стежок к стёжку. Иглы выбираем потолще, нитки суровые. И стежок к стежку... Работа кропотливая и трудная. Малейшая неосторожность — иглы соскакивают с напёрстков и больно ранят пальцы. Но что значит боль, когда нужно для революции?! И опять стегаем, стегаем до тех пор, пока не начинают неметь руки. Стежок к стежку... Стежок к стежку... — Девушка и сейчас была во власти воспоминаний. Пережитые трудности сквозь призму времени доставляли радость.
      — Ну потом что?! — Мария хотела знать подробности. Возможно
      этот способ в условиях подполья применим и в России. Перевозка литературы её интересовала. Только этим и занималась в последние месяцы. Каждая подробность могла стать драгоценной. Так, крупинка к крупинке, которую находил то один, то другой, и создавалась наука конспирации. В этой науке нет мелочей, всё подчинено главному — как уберечь дело от полиции и жандармов, тайное не сделать явным.
      — Одну минутку... — Девушка приостановила рассказ и, лукаво улыбаясь, заметила: — Подождите немного, пойду и переоденусь. Ах, как славно, что именно сегодня вы прибыли в наш дом!..
      Мария привыкла ничем не выдавать своих чувств. И вопросов лишних задавать не стала, и ждать привыкла. Подошла к попугаю решила его покормить. Попугай ей обрадовался. Поднял пёрышки на хохолке и начал приглядываться. Вырвал из рук морковь и горбатым клювом начал дробить. Временами резко кричал, свистел и махал крыльями. С жёрдочек прыгал в кольцо и раскачивался, следя за незнакомкой, стоявшей у клетки. От взмаха крыльев летели мелкие пёрышки, крупинки конопли. Попугай покрикивал от удовольствия, довольный, что одиночеству наступил конец.
      Дверь распахнулась, и вошла девица. Только её не узнать. Барыня, настоящая барыня, и одета по моде. Туалет придал ей солидность, которая дорого ценилась в подполье. Мария этим качеством дорожила, знала, что не каждый городовой посмеет остановить барыню. Прежде он должен хорошенько подумать.
      Девица казалась великолепной. Одета с удивительным щегольством. Шёлковая кофта отстрочена складочками, высокий воротничок и кружевное жабо. Юбка затмевала всё, что возможно представить. Юбка падала крупными складками. Шёлк тяжёлый, отливал серебром. Казалось, юбка жила своей жизнью и слабо колыхалась при каждом движении. Юбка в кружевных оборках и воланах. С бантами и букетиками. Не юбка — целое сооружение, которое заставляло дрогнуть не одно девичье сердце. Хотя рассчитана была не на содрогание девичьих сердец, а на удивление жандармов. Такие юбки могли носить только богатые девушки, а не какие-то нигилистки из курсисток, которые бегали по сходкам да крамолой занимались. Благородная барышня, обряженная в такую юбку, внушала почтительный страх жандармам к своей персоне. И букетики фиалок, и алые розы дополняли её великолепие.
      Девица играла ридикюлем, крошечным, из шёлкового шнура, назначение которого непонятно, — но умысел был, и не малый. Какую запрещённую литературу можно носить в ридикюле, для которого и напёрсток — великая тяжесть?
      Но больше всего воображение Марии поразила шляпа. Нет, не шляпа, а клумба из роз и фиалок, из пёрышек, окрашенных в красный цвет, словно их вырвали из хвоста попугая. Шляпа с широкими полями, скрывавшими лицо. На полях букетик шёлковых цветов.
      Мария видела такие шляпы в юмористическом журнале и не думала, что они существуют в действительности. Шляпа прикреплялась заколкой к причёске. Причёска сооружалась из длинной косы. И опять не без умысла. Обладательница такой косы не могла быть ни нигилисткой, ни синим чулком. Тем не до красоты, и одеты небрежно. В последнее время девицы эти моду взяли — стриженые и с папиросками. Срамоти-ща одна! Именно в таком виде привыкли встречать жандармы девиц.
      возвращавшихся после пребывания за границей. В данном случае власти дело имели с модницей, целью её жизни — наряды и развлечения, а не политика. Нет и нет!.. И нечего модницу терзать на таможне, пугать всякими расспросами о запретном. Не верите? Что ж! Переверните чемодан, кроме парижских журналов, с которых смотрят расчудесные девы (у таможенников от удивления глаза лезли на лоб), ничего-ничего-шеньки.
      Мария восхищённо причмокнула языком. Всё, всё предусмотрели. Молодцы-то какие! И продумали блестяще!
      — Как называется это чудо? — выговорила Мария, потрясённая виденным. — Шляпа?
      — Конечно, — ответила девица, которой льстило восхищение Марии, не новичка в конспирации. — Шляпа фасона вороньего гнезда...
      — Вороньего гнезда? Ха-ха!.. — закатилась Мария. — Вот так фасон. И действительно — перья, ленты, цветы... Чего только не накручено.
      — Принцип один — вороний. Всё, что ворона сочтёт нужным запрятать в гнездо. Так фасон в подполье окрестили. Только он не без пользы для конспирации. Во-первых, современный и модный. Этой шляпой хорошо прикрывать пучок. В пучке папиросные листки с явками и адресами, с паролями и городами, куда доставлялась литература. Конечно, можно в пучке и печать провезти и крошечное клише. Шляпа фасона вороньего гнезда высоко ценится в подполье. Советую и вам заказать... Фасон можете срисовать из берлинских журналов. — Девица горделиво выпрямилась и, важно покачивая юбкой, прошлась по комнате.
      Потом они разложили юбку колокол на столе. Оказалось, что ширина восемь аршин. Сидели и маленькими ножницами аккуратно распарывали стёжки. Подрезали суровые нитки и вытаскивали. Вытаскивали осторожно, боясь повредить драгоценные листки со словами свободы и равенства. И о том, что земля должна принадлежать крестьянам, а фабрики — рабочим. И о том, что не должно быть ни бедных, ни богатых. И о том, что не могли от голода умирать дети и быть неграмотным почти всё население Российской империи.
      В комнату заползала темнота, давно горела лампа. Дремал в клетке попугай, явно присмиревший от соседства с распрекрасной шляпой. А может быть, он вспомнил Африку, где люди его, сильного и вольного, поймали и привезли в Россию, чтобы посадить в клетку?..
      На столике — пачка листовок и брошюр. На пол падали изрезанные суровые нитки. И всё ниже склонялись головы девушек. Петля... Петля... Листовка... Листовка... Листовка...
      Главное в этом деле — не провалить идею.
     
      РАЗМЫШЛЕНИЯ О КОНСПИРАЦИИ
     
      Из Москвы Мария Петровна возвращалась в Тамбов и всю дорогу не разрешала себе спать — боялась пропустить шпика. Сидела у окна и смотрела на проносившиеся мимо леса и поля, прикрытые вечерней темнотой, на редкие станции и полустанки, на которые падал скупой отсвет газовых фонарей. На перроне станций толкались мужики и бабы, закутанные в шали. Кричали детишки в лоскутных одеяльцах, которых прижимали бабы к груди. Все куда-то торопились, толпились у вагонов и униженно кланялись кондукторам. В кондуктора брали из отставных солдат. С военной выправкой, огромными усищами и непременным свистком на груди. На крестьян они смотрели с пренебрежением.
      — Куда, куда лезешь, бестолочь непутёвая! — кричал кондуктор, за ним из окна наблюдала Мария. — Тут вагон второго класса. Видишь, он и по цвету жёлтый, а у тебя билет в третий класс. Вежи в самый конец!
      Кондуктор тыкал свёрнутым флажком куда-то в сторону. Закутанная по самые глаза в тёплую шаль женщина благодарно кланялась и прижимала к груди ребёнка, боялась его потерять в суматохе. На ремне болталась котомка. К котомке привязан чайник. Билась крышка, и чайник жалобно стонал.
      У Марии сжалось сердце — как унижен и забит народ. Вот и эта крестьянка, скромная и миловидная, наверняка подалась в город, чтобы поступить в прислуги. Взяла нехитрые пожитки и заколотила развалившийся домишко. Ушла, чтобы спасти от голодной смерти ребёнка. Кондуктор сам недавно оставил деревню, корчит из себя городского и смотрит зверем. Ему одно нужно — выманить последние гроши.
      Мария почувствовала, как вспыхнули от негодования щёки, и вышла в тамбур. Кондуктор оглянулся, и лицо расплылось в улыбочке. «Оказывается, и улыбаться этот хам умеет», — зло подумала она.
      — Чего изволите, барышня? — спросил кондуктор вкрадчивым голосом. — Рад услужить.
      — Благодарствую... Сколько времени стоит поезд на станции? — Она с трудом подавила раздражение. Прохвост каков! Коли собственными ушами не слышала его грубость, то и не поверила бы.
      — Ещё десять минут-с, барышня! — Кондуктор снял форменную фуражку и вытер вспотевший лоб.
      Кондуктор протянул барышне руку, хотел помочь спуститься из вагона. Мария не приняла руки, презрительно на него посмотрела и шагнула к растерявшейся женщине.
      — Пойдёмте, дорогая, провожу до вагона. У вас какой номер?
      На лице Марии — доброжелательность и участие. Женщина, преодолев привычную стеснительность, ответила:
      — Тринадцатый...
      — Значит, чёртова дюжина! — И Мария улыбнулась, поправляя рукой волосы, выбившиеся из-под шляпы.
      И женщина успокоилась. Даже ребёнка доверила в лоскутном одеяле. К удивлению Марии, ребёнок оказался лет двух. Курносый, веснушчатый, с умными глазками. Он доверчиво обхватил Марию за шею. Значит, правильно, — завернула, чтобы не потерять в суматохе.
      Она проводила их до вагона и покараулила пожитки, пока взбирались в вагон. И долго махала рукой. Женщина кивала из окна. Она сбросила шаль и оказалась раскрасавицей.
      «Да, прекрасный у нас народ. Славно. Славно...» — подумала Мария, возвращаясь к своему вагону.
      Поезд протяжно загудел. Заскрипели колёса, ударились буферные колёса. И поля, укрытые темнотой, замелькали за окнами.
      К счастью, в купе оказалась одна. Сидела, привалившись к диванчику, и смотрела на диск луны, неподвижно висевший за окном. Небо и землю заволокло чернотой, луна начинала ночное путешествие, остав-
      ляя слабую серебристую дорожку. На душе тоскливо. Слежка за ней отчаянная. В Москве пришлось прыгать с конки на конку, чтобы уйти от шпиков. Неужто арестуют?! К аресту она давно готова, но теперь он был некстати. Как будто бывал когда-нибудь кстати?! Гм...
      От лампы, предложенной кондуктором, отказалась. Сидела в темноте и думала. Хорошо, что она узнала о перевозке литературы в юбке колокол. Возможно, этот способ пригодится... Сколько замечательных людей на свете! Вот эта девица, племянница генерала. Кстати, настоящего имени она так и не узнала, да это и не было принято в подполье. Сколько в ней смелости и самоотверженности! И как просто рассказывала о переезде границы с транспортом нелегальной литературы, а ведь в случае провала её ждал арест, тюрьма...
      Мария выглянула в окно. Вагон тряхнуло. Казалось, ещё быстрее замелькали перелески и речушки, бескрайние равнины с редкими стадами. Солнце поднималось лениво, заливая всё красно-золотым светом. Таяли хмурые облака, разгорался новый день.
      Проносились домишки, укрытые оранжевым кустарником с красными ягодами, прихваченными первым морозцем, показались колокольни церквей, над которыми висели голуби.
      Поезд, пыхтя и выпуская пары, подъезжал к станции Тамбов. По вагону пробирался всё тот же господин с бегающими глазами. Шпик, который потерял её в Москве. Увидев её, пошире раскрыл дверь и зло скривился. Слава богу, отыскал! За шпиком возвышался жандарм, здоровенного роста и с ухмылкой на полном лице.
     
      ПОЛЕНО С СЕКРЕТОМ
     
      После той памятной поездки из Тамбова в Москву, закончившейся арестом, прошло несколько лет.
      В жизни Марии Петровны многое изменилось.
      Мария Петровна вела большую партийную работу, требующую осторожности и строгого, неукоснительного соблюдения законов конспирации.
      Конспирация стала её второй натурой, и она всё чаще и чаще задумывалась над её совершенствованием.
      Как сохранить партийную организацию от провалов? Как уберечь революционера от ареста? Как спасти подпольную типографию или динамитную мастерскую от разгрома? Как сделать, чтобы запрещённая литература не стала добычей охранки?
      Все эти вопросы беспокоили Марию Петровну. От этого зависел успех революционного дела. Только люди, прошедшие школу конспиративной выучки, к таким людям причисляла себя и Мария Петровна, могли помочь революции.
      Случаи провала транспорта на границе участились. Ясно, что и жандармы умнеют и все хитрости разгадывают. Мария Петровна улыбнулась — всё? Нет, не всё. Иначе бы газета «Искра» не проникала в Россию, а так, словно маленький ручеёк, течёт и течёт. Вот и юбка колокол провалилась, и чемодан с двойным дном, и шляпные коробки, и многое другое... Но революционная работа не замерла, а растёт и ширится.
      Опасность подстерегает на каждом шагу, и люди, рискуя жизнью,
      делают своё дело — продолжают транспортировку искровской литературы. Без литературы невозможно развитие революционного движения. Да и обыски в стране чуть ли не повальные. Всё больше отпускает правительство денег на борьбу с крамолой. Всё больше становится жан дармов и филёров, которые вынюхивают, следят за революционерами.
      Интерес к политической литературе большой. Каждый сознательный рабочий старается получить политическую литературу. А как её сохранить? Как уберечь, если в дом придёт полиция и начнёт обыск? Все старые средства не годятся, о них известно полиции. К примеру, нельзя запрещённые книги прятать за образа или под половицами пола. Полиция и иконы срывает, и половицы поднимает. И пух из подушек выпускает, чтобы убедиться, что там нет ничего запрещённого. Сколько раз у неё в комнатах летал пух при ночных обысках, словно крупный снег. И на волосы ротмистра оседал, и на лица жандармов падал... Только полиция продолжала обыск, отмахивалась и отплёвывалась от пуха.
      Нет, нужно брать для конспирации самые обычные предметы. Всё гениальное — просто. Вот и предметы, которые должны использоваться в конспирации, самые простые, из тех, что есть в каждом доме. Да, да, самые привычные, которые бы не прятались (именно там полиция искала запрещённое), а лежали бы открыто на самом виду и не вызывали бы опасения.
      Взять, к примеру, полено... Полено валяется преспокойно среди дров, и никому в голову не придёт его осматривать. О полене Мария Петровна подумала случайно. Мысль, что полено может стать тайником, казалась смешной. Какой в нём тайник? Думала она и о сундучках — их можно прятать в погреб или закапывать в саду. Только не каждый рабочий имел дворик или погреб. А дровами отапливается каждый... К тому же и бочку для воды ставили под водосточную трубу в каждом доме... В каждом...
      Всегда спокойная и выдержанная, Мария Петровна разволновалась. Значит, бочка и полено. Бочка и полено... Тут она позвала к себе Канат-чикова.
      Канатчиков был ловок на все руки — мог и шрифт раздобыть, и литературу в село доставить, и нелегальщину спрятать так, что несведущему человеку и сыскать невозможно.
      Времена наступили тяжёлые. Обыски свирепствовали по городу. На заводах и фабриках от полиции не стало житья. После каждой смены по цехам шастали городовые и крамолу вынюхивали.
      Рабочие тянулись к партийной литературе, но прятать её не научились. А за литературу — тюрьма. Нужно было уберечь людей, спасти их от арестов.
      Вот и пришла Марии Петровне мысль о «мастерской пряток». Да, мастерская пряток, которая бы выпускала мебель с секретом для нужд революционеров. И табуретки, и диванчики, и буфеты... И всё с секре том... И обязательно полено и бочки. Она даже удивилась, как такая мысль раньше не приходила в голову. «Как всё просто, когда найдено решение», — рассмеялась она перед разговором с Канатчиковым.
      Канатчиков идее обрадовался. Действительно, обыски захлестнули мутной волной рабочие районы Саратова. За каждую запрещённую книгу или листовку обязательно в тюрьму, потом и ссылка...
      И стали в подполье придумывать вещи с секретом.
      Так появилась «мастерская пряток», куда и зачастила под видом заказчицы Мария Петровна. В мастерской начали изготовлять табуретки. Только делали двух видов — одни обычные, их продавали на толкуне в базарные дни. Другие были точно такие, но с секретом. У табуретки вывинчивалась ножка, в ножке — тайник, куда можно листовку спрятать. Или кухонный шкафчик. Один — для толкуна, другой — для товарищей. У такого шкафчика стенки двойные. Передняя стенка выдвигалась и туда закладывали не только листовки, но и тоненькие книжечки запрещённого содержания — между стенками оставлялось отверстие, тайничок. Выпускали и столы двух видов. Стол снаружи казался раздвижным, но на самом деле он не был раздвижным. Просто там находился тайник, который закрывался досками. В такой тайник можно запрятать немало литературы.
      Идею о создании полена-тайника Канатчиков принял восторженно. И тоже удивился святой простоте. Полено. Обыкновенное полено с капельками смолы и запахом леса. Из такого полена осторожно вынимали кругляшку шириной в ладонь. И бережно, боясь повредить, откладывали в сторону. Затем начинали выбирать древесину. Стамеской и молотком. Вынимали древесину на длину книги. И хранилище готово. В это хранилище многое можно положить. И книги, свернув их трубочкой, и прокламации, и листовки, и адресок, куда следовало обратиться при опасности. Сверху тайник закрывали кляпом. И это дело непростое. Нужно, чтобы возрастные круги на полене и кляпе совпадали, а чтобы разрез стал незаметным, его смолой замазывали. И пожалуйста, тайник готов! Будет в доме обыск — полиция раскидает дрова, чтобы узнать,нет чего запрещённого, но колоть дрова — увольте! За это в полицейском участке засмеют. Такая нелепая мысль никогда у полиции и не появлялась. Но в том-то и секрет: тайничок можно обнаружить только при колке полена... Вот и победили полицию!
      Или бочка для воды. Стоит себе пузатая, перехваченная железными обручами, и собирает хозяйкам дождевую воду для стирки. Вода мягкая, и зола, которой в большинстве случаев стирали бельё — мыло было не по карману рабочему человеку, — очень пенится. И грязь как рукой снимает. Но в бочке два дна. Между днищами свёрточки из листовок и книг по социальным вопросам. Лежат себе, полёживают, а сверху вода, которая рябится от каждого дуновения ветра. Мастера в подполье знатные, ни одна капелька воды не пройдёт через дно. Все подгонят с величайшей точностью.
      И опять в доме обыск. И полицейские крючьями половицы подняли, и золу из печки выгребли, и икону в красном углу сорвали, стекло, которое защищало святой лик, разбили. Хозяйка в слезах от богохульства — только запретного в доме нет. Но полиция точно знает, что запрещённое должно быть. Усатый пристав кричит да зверем поглядывает на хозяина, а сделать ничего не может. Хозяина арестовать следовало по результатам обыска: найдут запрещённое — арестуют, а не найдут — уйдут. Конечно, извинения за безобразия приносить не будут, но хозяина придётся дома оставить. Хозяин сидит себе за столом и молчит. Спросят — от всего открещивается. Что же касается запрещённой литературы, он такой не только никогда не видывал, но и не слыхивал. Пристав зеленеет от возмущения, но найти ничего не может. И во дворе посмотрят, и дрова, приготовленные к зиме, перекидают — ничего...
      И ещё увидят бочку, из которой вода с журчанием льётся через край. Что толку от бочки?! Бочка и бочка, стоит да водой брызжет. И никому не придёт в голову опрокидывать бочку... Ни полицейским, которых ругает пристав за нерадивость, ни самому приставу. Чтобы найти тайник, нужно не только опрокинуть бочку и, спасаясь от воды, отбежать. Нет, этого мало... Нужно взять топор и рубить бочку, разносить дно в щепки... Нет, такая нелепица никому из полицейских чинов не придёт в голову. Хозяин, которого вывели на крыльцо, чтобы он присутствовал при обыске, пожимает плечами от утренней свежести, зевает во весь рот да чешет живот под сатиновой рубахой.
      И пристав приказывает прекратить обыск — ничего предосудительного не найдено. Долго грозит пальцем, а то и кулаком хозяину. Тот недоумённо в который раз пожимает плечами. На прощание пристав кричит, что при случае обязательно всё разыщет, а его, крамольника, упечёт в кутузку. На лице хозяина испуг, только в душе посмеивается. Не так-то это просто! И в подполье люди с головой работают, и конспирацию изучают. И сколько раз он говорит спасибо тем, кто придумал такую простую и в то же время необходимую штуку, как полено или бочку с секретами.
      И придумала «мастерскую пряток», о которой даже жандармское дело есть, Мария Петровна Голубева.
     
      ПАРОЛЬ «ТРЕТЬЕЙ СТЕПЕНИ ДОВЕРИЯ»
     
      Настроение у Лёли было отвратное.
      За окном стучал дождь, крупные капли били по железному карнизу, словно птицы стучали и просили укрыться от непогоды.
      Марфуша гулять из-за дождя не разрешила. Правда, мама утверждала, что англичане гуляют при любой погоде. И даже приводила поговорку: «Нет плохой погоды, есть плохая одежда». Эти слова любил папа, который очень часто болел и следил, чтобы дети много гуляли.
      Только Марфуша имела свои представления об англичанах и твердила, что им на острове ничего другого и говорить не приходится, а в России-матушке свои порядки. Отстучит дождичек, проглянет солнышко — вот и гуляйте на здоровьице. Спорить с Марфушей было бесполезно. Даже папа не спорил, а лишь отвечал: «Ну, знаете... Я должен сказать...» И закрывал за собой дверь. Что он должен был сказать, Лёле ни разу не удалось узнать.
      Мама сумела бы убедить Марфушу. Только мамы, по обыкновению, дома не оказалось, и Лёля уныло бродила по квартире, поджидая Катю.
      Катю увели в гости в соседний дом. Там жила совершенно маленькая девочка, с которой Лёля играть считала зазорным. Пискля... А Катя играла с ней в дочки-матери и подражала маме. Вот и сегодня ушла, а Лёля осталась дома. Лёля бродила по комнатам как тень, по словам Марфуши, и себе покоя не давала, и людям глаза маячила.
      Лёля прижалась лбом к стеклу и уныло смотрела на дворик, куда выходили окна кухни. Марфуша гремела чугунами, хлопала дверцей плиты и ожесточённо крутила мясорубку, и всё делала одновременно Как это получалось у Марфуши? Не только Лёля, но и мама удивля лась, а папа хватался за голову.
      По лужам прыгали капли дождя и морщили поверхность. Из конуры выглядывал Джек, положив на лапы мохнатую голову. И тоже ждал, когда кончится дождь. Важно разгуливал кот, высоко подняв хвост со слипшимися шерстинками. Кот дразнил Джека. Знал, что Джек не захочет выпрыгивать из конуры на дождь, и чувствовал свою безнаказанность. Джек косил красным глазом и сладко потягивался, хотя кот и возмущал своим нахальством. Временами он тяжело вздыхал, хотел броситься на кота... Только дождь... Вот и вышагивал кот по двору. И спину выгибал, и усы топорщил, посрамляя пса.
      И ещё не пряталась от дождя ворона. Серая, с чёрными крыльями. Ворона жила во дворе с самого рождения Лёли, как утверждала Марфуша. Она знала время обеда, когда Марфуша вытаскивала помойное ведро, и садилась напротив кухонной двери. Если Марфуша запаздывала, ворона громко и противно кричала. Ворона никого не боялась. Гоняла с криком кота, отнимала у него еду. Даже Джек и тот делал вид, что не видит нахалку. Ворона гоняла и сорок, и по двору летели перья, когда те появлялись по глупости. Ворона интересно прыгала, опираясь на обе ноги. Подруг ворона не имела, целыми днями сидела на засохшем кусте и караулила Марфушу.
      Ворона испугала кота, что-то обидное прокричала Джеку, и тот скрылся в конуре. Потом подошла к луже и начала пить воду, не обращая внимания на непогоду. По чёрным крыльям стекали капли дождя, словно по стеклу.
      Дождь бил всё сильнее, и поток воды устремлялся вниз к воротам. Поток перепрыгивал через кирпич, разбросанный на дворе, увлекал листья, сорванные непогодой. Листья, прихваченные первыми ночными заморозками, казались красными и то поднимались, то опускались на крошечных волнах. И снова ветер срывал листья, и снова гнал их вниз к канаве, которая устремлялась в Волгу.
      Марфуша обрадовалась приходу Лёли на кухню и заставила выпить стакан горячего молока. А потом впихнула в неё и плюшку, лежавшую на противне.
      Лёля сидела на высокой табуретке, которую недавно купила Марфуша, и, совсем как Катя, болтала ногами. Ела плюшку и слушала Марфушу.
      Марфуша, крупная, с румяными щеками, с редкими бусинками пота на полном лице, ловко сбрасывала с горячего противня плюшки. Плюшки пахли ванилином, и Марфуша смазывала их гусиным пером, обмакивая в кружку с маслом. Перья букетом торчали в медной ступке. Потом брала сахар и быстрым движением посыпала плюшки. Сахар застывал в масле, и получалась сладкая корочка, которую так любила Лёля.
      Больше всего Лёлю удивляли руки Марфуши. На кухне Марфуша засучивала рукава, и были видны ямочки у локтя. Руки белые-белые, словно вываляны в муке, и никакая грязь к ним не приставала. Руки её всегда двигались. То пироги готовили, то чулки вязали из овечьей шерсти, то Джека кормили, то Катю отпаивали ромашкой от простуды.
      Марфуша успевала всё — и пироги засунуть в печь, светившуюся голубым огоньком, и кошку с белыми боками отогнать, и котятам в корзине накрошить мясца, и Лёле рассказать страшную историю о Бове-королевиче и его распрекрасной невесте. Злой волшебник заколдовал
      принцессу, а храбрый Бова-королевич спас её от беды. Марфуша всплакнула, когда рассказывала о несчастьях, которые выпали на долю принцессы.
      И Лёля удивлялась, откуда Марфуша помнит так много сказок, что может их рассказывать и день и ночь?
      Марфуша подкинула в печь дрова, и печь загудела. «Эврика!» — так восклицал обычно папа — печь рассказывала Марфуше истории. Как эта мысль раньше не приходила Лёле? Иначе откуда могла знать Марфуша столько сказок и всяких небылиц? Она и грамоты-то по-настоящему не знала. И читать толком не умела. И расписывалась плохо. Брала карандаш и ставила закорючку, напоминавшую поросячий хвостик. Как-то Лёля захотела научить её грамоте. Марфуша расплакалась от умиления и впихнула в девочку все плюшки. Лёля объелась и долго жалела о своих словах.
      На этот раз Марфуша жалела папу. И больной он, и такой тихий, что в жизни мухи не обидел, и люди ему на улице в пояс кланяются. Кланяются не потому, что он богач, а за одну душевность... А мама его огорчает...
      Лёля от удивления раскрыла глаза, и Марфуша замолчала. И попросила забыть, что она, дура неразумная, болтала. Потом захотела исправить положение и закончила несуразно: «Кушает, мол, мама плохо... От манной каши отказывается, да и молоко на ночь не пьёт».
      И Лёля обиделась — Марфуша ей, как Кате несмышлёной, байки заговаривает. Не хочет открывать правды — не надо, но зачем же не уважать в ней человека? Эти слова мама любила повторять, и Лёле они нравились, хотя и не совсем их понимала.
      Марфуша прижала девочку к груди, обдала горячим дыханием и прошептала: «Прости, голубушка... Грехи наши тяжкие... Сама о маме печалюсь, всё сердце изболелось...»
      И опять Лёля не поняла, почему у Марфуши сердце изболелось о маме, когда мама жива и здорова и тоже грубого слова никому не сказала. Марфуша считала грубое слово великим грехом.
      Марфуша толком не сумела всё объяснить про маму, как в парадном позвонили.
      И Лёля побежала в парадное. Пришёл человек в пальто с высоко поднятым воротником. Шляпа, набухшая от дождя, надвинута на самые глаза.
      Человек поёживался и спрашивал маму.
      Марфуша ответила, что Марии Петровны нет, и, против обыкновения, дверь не закрыла, а пригласила гостя в гостиную.
      Правда, настроение Марфуши заметно испортилось. Румянец залил щёки, что всегда выдавало волнение. И противни с ватрушками полетели в плиту с невозможной быстротой, и плита загудела сильнее, раскаляясь докрасна, и дрова потрескивали, словно выстрелы.
      Господин разделся, потирая озябшие руки, подошёл к печи.
      Печи в доме Голубевых необыкновенные. Бока их были выложены цветным кафелем и разукрашены хитроумным мастером. На печи в гостиной была изображена целая картина. Бова-королевич скакал на коне, прижимая к груди спящую принцессу, которую отбил у злого волшебника. В верху печи — кайма из голубых изразцов в розовых разводах — облака в солнечных лучах, как всем поясняла Марфуша.
      Папа давно грозился переделать печь и уничтожить эту олеографию. Так он выражался. Мама примирительно махала рукой, и всё оставалось по-прежнему — папа сам ничего не делал. Так и стояла печь, прославляя Бову-королевича и принцессу, заснувшую на руках.
      Увидев печь, незнакомец словно остолбенел, покрутил головой и почему-то заулыбался.
      Печью гордилась Марфуша. Она и сказку о Бове-королевиче разузнала у Марии Петровны, чтобы рассказать девочкам. Внимание незнакомца к чудо-печи не ускользнуло от Марфуши. И она почувствовала расположение к гостю. Конечно, хороший человек, коли так печь ему понравилась. Она принесла на подносе стакан горячего чаю и две плюшки. И сочувственно покачала головой, явно жалея незнакомца. «Допрыгается сердечный... допрыгается...»
      Марфуша вернулась на кухню, и всё закончилось обыкновенно. Она прижала Лёлю к сердцу и стала кормить.
      Потом пододвинула ведро с картошкой и принялась чистить. Кожура вилась тонюсенькой лентой в её ловких руках и казалась прозрачной. Марфуша принялась рассказывать сказку о злом волшебнике, который под видом барина отобрал у крестьян всю землю. И великое несчастье пало на голову злого барина — и реки обмелели, и ветры заледенили землю, и дикие звери истребили барскую усадьбу... Но был в том царстве маленький мальчик, да такой разумный... Он-то и не дал погибнуть цар-ству-госуд а рству...
      Марфуша ещё не закончила рассказ об этом мальчике, как дверь чёрного хода отворилась. Появилась мама.
      Мама была не такой, как всегда. Одета в поношенное пальто, голова закутана в голубой платок. В руках корзина, с которой Марфуша ходила на базар. Корзина пустая, словно мама не сумела ничего купить.
      И только теперь Лёля поняла, почему Марфуша была недовольна мамой. Мама переоделась и ушла с чёрного хода, словно кухарка.
      В таких случаях и папа переставал разговаривать с мамой и хлопал дверью кабинета. И Марфуша не выходила провожать маму. Значит, камуфляж, который так сердил папу и заставил тревожиться Марфушу.
      — Барыня пришли. — Марфуша бросила в ведро не только картошку, но и нож, которым её чистила. — И хорошо... Погода-то лютая — в такой денёк хороший хозяин собаку не выгоняет на двор. — Марфуша ворчала, хотя приходу мамы обрадовалась. Глаза её рассматривали барыню, словно желали удостовериться, что барыня жива-живёхонька.
      Лёля хотела сказать, что там в гостиной ждёт незнакомый дядя, но Марфуша бросила на неё уничтожающий взгляд. И Лёля поняла — нужно молчать.
      Марфуша первым делом спрятала корзину, с которой вернулась мама. Поглядела вовнутрь и обрадовалась. Пустая! Она боялась всяких бумаг и ждала от них беды. Потом принесла маме сухое платье и пуховый платок. Мама накинула платок на плечи и сразу помолодела. Платок оттенял белизну лица, и глаза казались такими большими и всё-понимающими.
      Мама пила горячее молоко и ела плюшки. Сначала с радостью, потом — чтобы не огорчать Марфушу.
      И когда барыня наелась, Марфуша заговорила о госте, дожидавшемся в гостиной.
      Мама нахмурилась и посетовала, что Марфуша сразу этого не сказала. Посмотрела на часы и заторопилась, весьма недовольная. Кухарка поджала губы и обиделась. Барыня, мол, ни о чём не спрашивала, а теперь на её голову шишки летят.
      Правда, Лёля припомнила, что мама интересовалась, не приходил ли кто. Хитрая Марфуша ничего не ответила, будто не слышала. Да и Лёля не хотела, чтобы мама уходила из тёплой кухни и начинала бы жизнь, которую никто не понимал. И ещё девочка начала рассматривать голову Марфуши — шишек там не заметила.
      Мария Петровна скрылась, кутаясь в платок. Лёля пошла за ней.
      В гостиной в кресле сидел незнакомец, низко наклонив голову, — спал. Да, спал — Лёля ясно видела. Да и мама застыла в дверях. И Лёля припомнила, что незнакомец явился в дом под проливным дождём. Вот его и разморила непогодка, как говорила в таких случаях Марфуша.
      Мама кашлянула, и незнакомец открыл глаза. Сразу вскочил и поклонился.
      — Давно пришли? — спросила мама, не зная, как начать разговор. — Погода-то безобразная, да и рано наступили холода да ветры. И Волга такая хмурая, свинцовая...
      — Да-с, погодка не радует... И в Петербурге ветры с Ладоги задули, едва с ног не валят. Правда, питерцы — народ привычный к непогоде. Засунут руки в карманы, шею замотают шарфом и на нос надвинут шляпу, за которой и гоняются при ветре по Невскому, и вышагивают. — Незнакомец потёр озябшие руки, словно от воспоминаний подуло холодом.
      Лёля засмеялась. Так и представила, как идёт по городу человек, у которого на нос надвинута шляпа, а руки засунуты в карманы.
      — И пальтишко-то у питерцев всё больше на рыбьем меху, — дополнил воспоминания незнакомец. И замолчал, словно не знал, как продолжить разговор с незнакомой женщиной.
      Мария Петровна также молчала и откровенно разглядывала человека, заснувшего у неё в квартире и полного воспоминаний о жизни в Петербурге. Бросила рассеянный взгляд на Лёлю и удивилась, что и она находится в гостиной.
      — Лёля, иди к Марфуше и попроси подать чай! — Мария Петровна хотела выслать девочку из комнаты. Она волновалась, не зная, откуда прибыл этот человек. Со слов поняла, что из Петербурга, но почему не говорит пароль. Она ждала транспорт искровской литературы, той самой литературы, которая могла прийти с юга или, в крайнем случае, через Москву. В последнее время «Искру» доставляли Чёрным морем. На западных границах установили жёсткий контроль, и литература часто становилась добычей охранки.
      Только Лёля не захотела выйти из комнаты. Она подсела к столику у окна и принялась разглядывать журнал «Ниву». Мама в таких случаях хвалила за любознательность. На страницах замелькали дамы и господа, важные и недоступные. С орденскими лентами и высокими причёсками, украшенные бусами. И корзина с котятами. Котята вытянули головы и с любопытством смотрели на мир. На шее у каждого большой
      бант. И на корзине бант. Бант и на голове девочки с распущенными волосами, которая держала корзину.
      «Значит, принцесса, — решила Лёля, — нужно Марфуше показать. Она любит такие картинки рассматривать».
      Мария Петровна строго взглянула на Лёлю. Взгляд этот не предвещал ничего хорошего. Лёля поднялась и, весьма обиженная, тихо закрыла дверь, решив вернуться при первой возможности.
      Мария Петровна ждала пароля, после которого следовало начать разговор. Пароль дал бы понять, с чем пожаловал гость.
      Но гость молчал. Он уснул от усталости и забыл первую фразу распроклятого пароля. Уезжал он из Петербурга торопливо, шпики висели на хвосте. Хозяин конспиративной квартиры посмотрел на его пиджак, видавший виды, на пальто с разорванным карманом и покачал головой. И действительно, в чужой город таким бедолагой! Он достал из шкафа костюм с иголочки, пальто, шляпу... И в придачу рубашку с накрахмаленным воротничком. А потом прикрепил галстук-бабочку. Парень из рабочих и франтом никогда не бывал. Галстук душил, а руки, привычные к физическому труду, не влезали в перчатки. Перчатки явно делались для бездельников. Ни пальцы, ни ладонь не входили! К счастью, хозяин настаивать на перчатках не стал и велел держать их в руке. Дал пятёрку на билет и сказал пароль. Пароль был сложный, и запомнить его сразу трудновато. Только по молодости и самонадеянности повторять не стал...
      Теперь он стоял чуркой с глазами перед женщиной, которая внимательно его изучала, и проклинал себя за глупость.
      И Марии Петровне было не просто. Человек переминается с ноги на ногу и молчит. На нём костюм дорогой, сорочка с крахмальной грудью и галстук-бабочка. А руки рабочие, заскорузлые. К тому же костюм узковат и явно с чужого плеча. Ботинки со стоптанными каблуками и нечищенные. Значит, камуфляж. Кто он? С чем пришёл? И можно ли ему верить? Лицо открытое, держится скромно. На шпика не похож. Но пароля не знает. Прийти к ней, секретарю городского комитета партии, без надлежащего пароля? Гм... Откуда узнал адрес? Кто дал явку...
      И Мария Петровна начала волноваться. Странный человек попал в её дом. И всё же нужно выждать и не торопиться с выводами. Пройдёт время, и она соберётся с мыслями... Обойдётся, обойдётся, успокаивала она себя. Наверняка в передрягах побывал... И Лёля торчала у окна неспроста, боялась её оставлять одну... Да, растёт девочка, растёт...
      Человек откашлялся и пробасил, запинаясь:
      — Битва русских с кабардинцами.
      — Или прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего мужа, — быстро ответила Мария Петровна, и лицо её просияло. Наконец-то пароль был произнесён. Хотела сказать, что долгонько ты, мил человек, собирался с мыслями, что так нельзя вести себя на явочной квартире, но не успела.
      — Где вы читали эту книгу? — вновь забасил человек, и голос становился уверенным.
      — Там, где любят женихов! — ответила она знакомые слова и удивилась: незнакомец произносил вторую степень пароля. А она-то мысли нехорошие в голове держала...
      — Хорошо ли там жилось? — не унимался незнакомец, с трудом заканчивая последнюю фразу пароля.
      — Насчёт пищи ничего, а спать было холодно, — всё так же быстро вторила Мария Петровна.
      Незнакомец, который доставил столько волнения, оказался обладателем пароля «Третьей степени доверия»! Дело не шуточное.
      В партии в обращении находились пароли трёх степеней доверия. Так называли их в подполье. Пароль первой степени давал право тому, кто его произносил, получить явку, фальшивые документы и крышу над головой. Обладателя пароля, как правило, ждал арест, и ему нужно было укрыться.
      Вторая степень пароля разрешала узнать о положении в партийной организации, узнать об арестах, обысках, о стачках и забастовках, о листовках и прокламациях. Словом, узнать о многом, что происходило в городе, куда прибывал владелец пароля.
      Была и последняя — третья степень. Пароль разрешал сделать для владельца полный рассказ и о делах, и о людях,и о планах, и о секретах, которые имела партийная организация. Обладатель пароля при необходимости мог войти в городской комитет и работать.
      Полный пароль состоял из шести фраз — три пароля, три отзыва. Так складывались три ступени, три степени доверия.
      В существовании такого пароля была своя правда. На местах, куда приезжали революционеры, товарищи не имели возможности заниматься их проверкой. И в то же время по законам конспирации не могли раскрывать тайны перед незнакомыми людьми. Как быть? Вот и придумали для удобства конспирации пароли разных степеней. Каждая из этих степеней являлась своеобразным мандатом, который и определял степень доверия к приехавшему революционеру. Главное, чтобы пароль не попал в чужие руки, чтобы паролем не могло воспользоваться Охранное отделение, чтобы в партию не заслали провокаторов.'
      Так и появился пароль «Трёх степеней доверия», подделать который Охранное отделение не могло. Важно, чтобы не возникали случайные совпадения при произношении пароля. Пароль построили на неожиданных вопросах и нелепых отзывах. Если бы полиции удалось придумать первую фразу пароля, то отзыв нужно было знать — отгадать невозможно. И никаких случайностей — знать, и только. Пароли заучивали, а тайну берегли.
      Вот и стояли Мария Петровна и незнакомый человек, вспотевший от напряжения, и произносили смешные на первый взгляд слова о магометанке, умирающей на гробе своего господина, и о том, что «есть было нечего». Святая правда! В подполье туго приходилось революционерам. И голод, и холод, и вечные скитания в поисках угла, где можно приклонить голову.
      — Давайте познакомимся, Мария Петровна Голубева! — И женщина торжественно протянула руку.
      — Борис Павлович Зотов! — с готовностью отозвался гость и до боли стиснул руку Голубевой. — Простите великодушно — не пойму, как такое со мной приключилось. Прийти на явку и забыть пароль?! Стою как истукан, в голове одна фраза крутится — «насчёт пищи ничего, а спать было холодно»... Знаю, что это отзыв на пароль третьей степени, а вспомнить предыдущие слова не могу. И состояние жуткое — боялся,
      что примете за провокатора. Хотелось убить себя или разбить голову о вашу дурацкую печь!
      Мария Петровна засмеялась. Посмотрела на печь — и правда, дурацкая. И Бова-королевич с застывшей улыбкой, и принцесса, волосы которой тянулись до самого пола, и смешной волк с раскрытой пастью. И всё же печь, трогательную в своей нелепице, разрушить рука не поднималась. К тому же печь была свидетельницей её счастья. В этом доме родились девочки. Да и стояла она в первой квартире, которую приобрели Голубевы после стольких лет скитаний, тюрем и ссылок.
      — Я всегда твержу: в конспирации нет мелочей, любая оплошность, невнимательность дорого обходится. Нужно сто раз проверить себя, пока не убедишься, что конспирация стала второй натурой! — Мария Петровна поправила платок на плечах и миролюбиво закончила : — И не думайте, что я уж очень умная. Временами такие фортели выкидываю, что диво дивное. Революционер должен держать себя в узде и каждый шаг взвешивать. Не только его собственная безопасность находится под угрозой, но и товарищей, которые ему доверились. Меня всегда останавливает это чувство перед безумствами.
      — Правильно, тысячу раз правильно!.. — Борис Павлович достал пачку папирос и вопросительно посмотрел на Марию Петровну. — Меня прислали из Петербурга после провала мастерской в одной из окрестностей. С какими людьми посчастливилось встретиться! Отважны и честны... Нас было пятеро — два студента и трое парней с Путилов-ского завода. Оружейники классные. Работали от зари до зари, жили на положении невидимок. Дышали по ночам у форточек, на улицу не выходили, баню устраивали раз в месяц. Ко всему народ привык — г. без курева сидеть, и носа не высовывать, и света белого не видеть, а обходиться без баньки не могли. Нет жизни русскому человеку без баньки. Нужно отхлестать себя берёзовым веничком, чтобы косточки разомлели, задохнуться от пара и сразу обдаться ледяной водой. Дух захватывает... В горле ком торчит, и холодом сводит каждый суставчик. Потом побежит по жилам кровь, и загорят огнём то руки, то ноженьки. Хорошо-то как! Словно на свет родился... Вот она, русская банька! Ни о каком соблазне между собой в мастерской не говорили — по уговору. Зачем мечтать, коли достигнуть невозможно. А на баньку запрет не распространялся... Сидим, бывало, в темноте, форточка раскрыта настежь, холодный воздух с жадностью глотаем и о баньке разговоры ведём. Прекрасное было времечко!
      Борис Павлович замолчал, и голос осёкся. Он и сейчас жил опасностью, риском, святым делом революции. И не мог забыть товарищей, имена которых не назвал по правилам конспирации. Да, да, жил с ними, делил опасности, мечтал о революции. И не было у него мечты выше и товарищей ближе. Мария Петровна его понимала — она и сама верила в святое братство и не имела друзей вернее и роднее, чем те, с которыми объединяла опасность и служение революции.
      — Что произошло с мастерской? — Мария Петровна, боясь задавать этот вопрос, спросила с осторожностью. Судьба динамитных мастерских известна. Живыми не сдавались, отстреливались до последнего патрона. За работу в мастерской полагалась каторга. Это в лучшем случае, чаще виселица. — Провалилась?!
      — Провалилась... В мастерской что-то взорвалось... Начался пожар,
      да никто и спасаться не хотел. Лучше погибнуть в бою, чем на виселице... Это мы давно порешили... Тут полиция прикатила, обложила кругом, как медведя в берлоге. Пальбу открыли, а ребята гранаты стали бросать. Стрельба... Взрывы... Дом вспыхнул, словно факел, но и тогда выстрелы продолжали греметь. — Борис Павлович сжался и стал ниже ростом. Лицо побледнело, лихорадочно горели глаза да белели обтянутые сухой кожей скулы. — В газетах писали... Какие люди! Герои! И смерть счастливая — с оружием в руках!
      — А как же вы?
      — Остался живым, на беду. Мне приказали, как только началась осада, уйти и предупредить товарищей в комитете. — Борис Павлович говорил медленно, слова подбирал с трудом. Его душила боль утраты. — Я просил, настаивал, но мне приказали. Всё дело в том, что я хорошо знал местность и имел больше шансов пробраться в город всякими тропками. Вот на меня и понадеялись дружки.
      — А потом? — решила уточнить Мария Петровна.
      — В Питере отправили на явочную квартиру. Там приняли, обрядили, словно франта. И даже перчатки дали. Хозяин из интеллигентов. Ничего не пожалел, чтобы меня спасти. И пароль дал, который я едва запомнил. Хозяин старался подбодрить и на прощание сказал, что помочь мне может только работа. Вот и приехал в Саратов — дайте работу! Сердце горит, руки чешутся. Я — токарь с Путиловского, и не последний!
      — Работа будет. Отдыхать некогда. Оружие на вес золота. К тому же золота партия не имеет. — Мария Петровна придирчиво оглядела Зотова. — Из партийной кассы вы получите семь рублей. Деньги небольшие, но других нет. На толкуне подберите что-нибудь попроще. Штаны, пиджак... Всё можно купить у старьёвщиков из татар. Нужно не выделяться из мастеровых. Да и рубаху непременно прихватите. Лучше в горошек. Их всё больше мастеровые носят. Великолепие сие оставьте на явочной квартире. — И она показала глазами на костюм Зотова. — Такой гардероб пригодится при случае. А случаев в нашем деле превеликое множество.
      — Спасибо... Спасибо... — Борис Павлович благодарил, прижав руку к груди. — Без денег, пожалуй, обойдусь... На толкуне загоню и рубаху барскую, и галстук-бабочку... — Мысль о галстуке-бабочке Зотова развеселила, и он впервые за встречу широко улыбнулся.
      Улыбнулась и Мария Петровна. Парень-то приходит в себя. И улыбка его красит. Только плана не одобрила:
      — Коли будете вещи продавать с себя, то, значит, придётся стоять на толкуне голым. Это в условиях большого города не очень удобно! К тому же продавать такие предметы небезопасно. На толкуне шнырят шпики, и можно привлечь их внимание. — И вновь сказала, как отрезала: — Нет и нет! В конспирации нет мелочей. Вас могут задержать для выяснения личности. Чем это кончится? Каторгой в лучшем случае. — Мария Петровна достала из кармана ключ и открыла шкафчик, пахнувший валериановкой. Деньги хранила среди пузырьков с лекарствами. — Запомните адрес явочной квартиры. Улица Овражная, дом вдовы Кошкиной. Позвоните в дверь и скажите пароль: «Ищу комнату с отоплением, коли стол хороший, то буду столоваться». И отзыв запоминайте: «Заходите в воскресенье, когда хозяйка будет свободной».
      Борис Павлович повторил пароль. Мария Петровна внимательно слушала, и лицо её было серьёзным.
      — Пароль запомните в точности и не перепутайте. Там люди горячие — сразу пулю получите.
     
      ДЕРЕВЯННЫЙ ПЕТУШОК
     
      Осень наступила рано. По Саратову перекатывались холодные ветры. Волга вспухла от дождей. Тёмно-грязные облака ползли с востока. Облака закрывали солнце и застывали над городом, окутывая купола церквей. По утрам висел туман, густой и белёсый. Туман наступал на дома, захватывал палисадники и скверики, плотной пеленой обволакивал улицу за улицей. На бревенчатых домах и заборах, которые так любили в Саратове, иней. Ледяные кристаллики украшали резные наличники, серебряной мишурой покрывали деревья. Особенно были красивые берёзы. Белые стволы резко выделялись в утренних лучах солнца. Лучи робко пробивались сквозь облака и высвечивали тонкие ветки, убранные серебром. Берёзы в ледяном панцире сверкали голубизной.
      Мостовые покрывались лёгкой наледью. Опавшие листья шуршали и, вздрагивая от ветерка, перекатывались.
      Мостовые гулко передавали стук шагов редких прохожих, поскрипывали дощатые тротуары, которых было немало в центре города.
      На берёзах сиротливо висели скворечники, оставленные птицами. Скворцы улетели в тёплые края. Изредка на почерневшие скворечники взгромождалась ворона, неряшливая, с взъерошенными ветром перьями, и протяжно и громко кричала. Ворона не могла просунуть своё большое тело в щель скворечника, лишь махала крыльями да нагоняла тоску криком. На верхних ветвях берёзы, в мутноватом небе казавшихся паутиной, восседали воробьи. Воробьи нахохлились и казались большими. Они оглушительно чирикали и славили наступивший день.
      Мария Петровна подняла повыше голову и усмехнулась. Каждый день был прекрасным, коли заполнен заботами.
      И этот день разгуляется. Рано ещё осени заливать город дождями да пугать восточными ветрами. С колючим снегом и обжигающим дыханием. Ветер подхватывал с берегов Волги, отлогих и бескрайних, песчаную пыль и забрасывал в лица прохожих. Вот и сегодня у Марии Петровны хрустел песок на зубах, заползал в глаза и уши.
      Только ветру с песком недолго гулять по городу. Пройдёт непогода. Осени рано вступать в свои права.
      Так и в жизни бывает. Не созрели причины, которые должны породить то или иное явление. Нужно ждать...
      Ждать Мария Петровна умела. Иначе откуда бы брала силы, чтобы с таким завидным упорством день за днём работать в подполье. Много раз она себя спрашивала, что труднее — с оружием в руках кинуться на полицию, стрелять из пулемёта, бросать гранаты, освобождая товарищей из тюрьмы, во весь рост подняться и пойти на врага... Или день за днём таиться, прятаться, скрываться, боясь неосторожным словом, действием, поступком выдать себя. И не только себя, а поставить под удар организацию революционеров, и не в одном городе Саратове. Нужно молчать и наступать на горло собственной песне и не иметь права быть самой собою. И так день за днём, месяц за месяцем, год за годом. Нет,
      конечно, последнее труднее и требует огромной выдержки. С выдержкой люди не рождаются, её вырабатывают и воспитывают, её приобретают крупицами.
      По характеру Мария Петровна была человеком открытых действий. Она с радостью вошла бы в группу боевиков, которые создавались в партии. Училась бы по ночам стрелять на пустырях, охраняла бы партийные собрания, устраивала бы побеги политических и отбивала бы товарищей, приговорённых к смертной казни. И все в открытом бою — стояла бы в тени дома или тюрьмы и прислушивалась к каждому шороху, каждому движению, готовая прикрыть товарищей...
      Только жизнь готовила другое. Марию Петровну послала партия в глубокое подполье. Она была тем человеком, который занимался техникой. Вот и сидела, глубоко законспирированная, словно крот. К ней сходились нити подполья, которыми она искусно управляла. И не было всплесков и ярких дней — была тяжёлая и кропотливая работа, изнуряющая до отупления, с вечной болью за товарищей и вечным риском, была работа во имя революции.
      На вокзале в этот ранний час пассажиров не много. У кассы толпился народ. Касса почему-то была закрыта, и люди волновались, боялись, что не успеют купить билеты. До прихода поезда на Царицын оставалось двадцать минут. Мария Петровна взглянула на часы, висевшие рядом с кассой.
      Особенно волновалась молодка в цветастой шали, которая держала ребёнка за руку. Ребёнок бросал игрушку на пол, и молодка, предварительно шлёпнув его, поднимала. Дула на раскрашенного петушка и грозила палы(ем. А после расталкивала людей, ожидавших продажи билетов, и продвигалась к кассе. И снова мальчик кидал деревянного петушка, и снова мать шлёпала мальчика. Мальчик смеялся и показывал язык. Озорнику нравилась игра с матерью. Да и мать успевала его расцеловать между подзатыльниками.
      Носильщик с медной бляхой метлой подметал зал пассажиров с редкими лавками. Спинки и подлокотники лавок казались отполированными от долгого пользования. Метла старая, и мусор не выметала, лишь противно взвизгивала да поднимала пыль столбом.
      И долго в зале висели столбы, сотканные из пыли.
      Сквозь пропылённые окна солнце пробивалось в вокзальное помещение, высвечивая и заплёванный пол, и убожество, и нищету.
      В деревянных ящиках торчали тощие пальмы. Листья, сухие и жёсткие, сохранились лишь на верхушке, покрытые густым слоем пыли. И пальма казалась серой. Земля в ящике закидана цигарками да окурками. Крестьяне окрестных сел её использовали вместо пепельницы.
      Около пальмы и стоял незнакомец, который так неожиданно вошёл в жизнь Марии Петровны. Борис Павлович на этот раз был одет в плохонький пиджак, на голове картуз с козырьком. Рубаху в горошек, приобретённую по совету Марии Петровны, подхватывал скрученный поясок. Стоптанные сапоги с начищенными голенищами. Ни одеждой, ни внешним видом Зотов не выделялся среди толпы, и Мария Петровна осталась довольной. «Вот и славно, — подумала она, — да и чувствует себя в привычной одежде спокойнее».
      Борис Павлович курил около пальмы. Кстати, у пальмы почему-то все мужчины курили, что удивляло Марию Петровну. Зотов пускал дым колечками и поглядывал по сторонам. Взгляд его остановился на Марии Петровне, и глаза потеплели.
      Щёлкнуло окошко кассы, и толпа пришла в движение. Закричала, зашумела, словно куча мала. Вынырнул дежурный по станции и начал размахивать жезлом, которым отправлял поезда. За ним жандарм с огромными усищами. Жандарм начал хватать мужиков за шиворот и отбрасывать от кассы. Лицо побагровело от напряжения.
      К удивлению Марии Петровны, первой отскочила от кассы молодка с ребёнком на руках. Шубейка её расстегнулась, шаль сбилась на ухо. У мальчонки шапка наползла на глаза. И лишь у деревянного петушка гордо горел гребень.
      — Ну и люди! Ну и люди!.. — причитала молодка, зажав в руке билет. Лицо счастливое. Она улыбалась и пыталась застегнуть пуговицы на шубейке.
      Молодка поправила шапку на голове сына. И тот заулыбался, стараясь убрать волосы, налезавшие на глаза. Улыбка такая щедрая, что Мария Петровна тоже улыбнулась. Мальчонка отдышался и первым делом бросил петушка на пол. Мать точным движением отвесила подзатыльник. Потом опустилась, чтобы поднять петушка. Мальчонка обхватил её шею, боясь упасть.
      Мария Петровна стояла у входа, стараясь не выпустить из виду Бориса Павловича, который исчез в очереди. Нырнул, словно рыба в омут. Но вот и он показался, растерзанный, со сбитым картузом. Он блаженно улыбался, зажав в большой ладони билет.
      Наконец билеты в вагоны третьего класса оказались распроданными, и очередь распалась. Появилась чистая публика. Господа стояли в сторонке, ближе к буфетной, а горничные брали билеты.
      Теперь гул, подобный пчелиному рою, выкатился из зала на перрон. До Марии Петровны долетал визгливый голос молодки. Рядом торчал кондуктор, держал в руках деревянный сундучок. Кондуктор билет не брал, у него был бесплатный проезд, просто о чём-то оповещал очередь. Словоохотлив русский человек!
      Пробралась к кассе и Мария Петровна и купила билет во второй класс. В пальто, отделанном тесьмой, и шляпке пирожком она напоминала земскую учительницу. Скромной учительнице надлежало ездить в вагонах второго класса, коли не сумела купить билет в третий. Неподалёку стояла дама с моськой на руках. У моськи глаза, как сливы, навыкате да морда без носа. Моська грозно смотрела по сторонам. Висел истеричный лай, моська дрожала и всех презирала. Дама уговаривала моську не волноваться и обещала ей райскую жизнь в поезде. Моська не верила и лаяла до хрипоты.
      Даже священник, который держался на расстоянии от грозной собаки, сказал не без укора:
      — Тварь не великая, а шуму-то, шуму...
      Дама обернула яростное лицо, хотела сказать что-то уничтожающее, но, увидев священника, сдержалась. На щеках выступили красные пятна. Конечно, такие обиды не прощались. И священник, посрамлённый, затих.
      Мария Петровна вышла на платформу и подивилась суматохе. Каждый раз суматоха — словно наступил конец света — возникала при при-
      бытии поезда дальнего следования. Толчея народу, крики... Разноголосый гул перекрывал гудок паровоза, доносившийся издалека. Шум и крики нарастали. Из тумана, который всё ещё не рассеялся, показался поезд.
      В толпе промелькнул Борис Павлович. В руках деревянный сундучок, с которым путешествовали плотники из артели, и пила, завёрнутая в холстину.
      Наконец-то он пристроился к артели плотников. Артель возглавлял старик с седой окладистой бородкой. В тулупчике, несмотря на тёплую погоду, и в барашковой шапке. Старик также держал в руках сундучок и зорко оглядывался по сторонам. Конечно, вокзал кишит ворами да разбойниками. Рядом стояли парни, похожие на старика. Только с русыми бородами. Парни ловили каждое слово отца. За могучими плечами болтались котомки. Старик заметил Бориса Павловича, который явно пристраивался к артельщикам, но ничего не сказал. Борис Павлович обрадовался. Тем более что к прибытию поезда на перрон выкатили жандармы.
      Мария Петровна тоже заметила жандармов. Борис Павлович это понял по едва уловимой настороженности в её движениях. В руках саквояж, с которым обычно ходили фельдшерицы да учительницы, и стопка букварей.
      Паровоз, пыхтя и отдуваясь, выпустил пары и замер. В последний раз заскрежетали тормоза, ухнули буферные тарелки. Клубы пара расползались по станции.
      И тут Мария Петровна обнаружила шпика, нахального субъекта. Шпик носил очки в золотой оправе и трость с набалдашником. Знакомая личность! Много раз она его водила по городу, скрываясь в проулочках да проходных дворах. В последние дни слежку шпик вёл открыто и не отпускал на расстояние более десяти шагов. Такая наглость заставляла предполагать о скором аресте. И это волновало. Спокойствие невозможно терять в работе, так и ошибок можно наделать... Холодный рассудок подпольщику нужен, как воздух. Шпик из столичных и появился месяц тому назад. Местные шпики с такой наглостью не работали. А здесь столичная школа видна...
      Встреча со шпиком ничего хорошего не обещала. Интересно, кто его заботит — она или Борис Павлович? Нет, Зотов интересовать не мог. С поезда попал к ней в квартиру, потом со всякими предосторожностями Марфуша отвела его в укромное местечко на Волгу. Одиноко стоял тот домик на берегу, подходы хорошо просматривались. И на толкун Зотову запретила выходить. Вещи меняла хозяйка, тихая вдова, на которую и подозрение не падёт. И переоделся удачно, не сразу его узнала.
      Значит, она... Что ж? Не впервой спасаться от слежки. Мария Петровна подошла к молодке, которая, к счастью, замелькала на перроне. Ребёнка она спустила на землю. И петушка запихнула за кушак на тулупе мальчика. У молодки груда вещей — мешки, сундучки, котомки. Ребёнок держался за мать и орал изо всех сил. Ни петушок, ни подзатыльники его не интересовали.
      Мария Петровна сняла очки, как всегда боялась потерять в суматохе, и наклонилась к малышу. Наконец-то малец закрыл рот и начал слушать. Вытащил деревянного петушка и принялся воинственно размахивать. Петушка на этот раз не бросил, как раньше. Видно, понимал — в вокзальной кутерьме его и потерять недолго. И мамке не до баловства, и подзатыльник отвесит настоящий.
      К радости Марии Петровны, седьмой вагон, куда взяла билет молодуха, остановился рядом. Голубева решила сесть в седьмой вагон, чтобы не мозолить глаза шпику. Потом, на ходу поезда, перейдёт в свой. Стояла, ожидая посадки, и держала мальчонку за руку. Молодуха проявила недюжую силу и расторопность — растолкала всех и, как у кассы, оказалась первой у дверей вагона с мешками и сундучками. Она кричала и плакала, размахивала руками и упрашивала. Наконец втащила сундучки на крутую лесенку, загородив дверь. Втиснула в вагон не без борьбы и сына с петушком, и Марию Петровну, к которой почувствовала расположение.
      В вагоне молодка опять-таки пробилась к окну, отпихнула верзилу, похожего на молотобойца, и захватила нижнюю полку. Вытерла вспотевшее лицо и принялась усаживать сынишку с Марией Петровной напротив себя.
      Народ набился в вагон, словно сельди в бочку. Вещами заняли проход и закидали верхние полки.
      Мария Петровна всегда дивилась, откуда берётся такое немыслимое количество вещей у пассажиров на железной дороге. Словно вся Россия-матушка сложила свои пожитки и двинулась навстречу неизвестности.
      Шпик бегал по перрону, заглядывал в лица пассажиров, но людской поток его закрутил, бросая, как щепку в половодье. И шляпа сбилась на ухо, и трость с набалдашником потерялась. Попытался он забраться в седьмой вагон, да куда там — сундучки и мешки загораживали вход, словно пассажиры возводили баррикаду.
      Борис Павлович оказался в том же вагоне, правда в другом конце. Он неторопливо разговаривал со стариком. Старик угощал его махоркой и дружелюбно подталкивал локтем.
      Мария Петровна обрадовалась, что всё так удачно складывалось. Наконец тронулся поезд. Шпик метался по перрону и яростно ругался с жандармом. Лицо распаренное, как после парной. Галстук удавкой на боку, шарф волочился по земле. Значит, в хорошую попал пере-делочку! Славно, когда можно посмеяться над шпиком!
      Путь ей предстоял недолгий — до станции Опокино, небольшого городка, где располагалась динамитная мастерская.
     
      ДИНАМИТНАЯ МАСТЕРСКАЯ
     
      В доме, укрытом сиренью, размещалась динамитная мастерская. Хозяином являлся Карпов. Приехал в молодости в город судьёй, да так и остался. Сына его, студента, схватили на месте преступления. Он участвовал в освобождении товарища, приговорённого к смертной казни. С группой боевиков напал на конвой. Акция эта происходила средь белого дня, когда смертника доставляли в тюрьму после суда. Завязалась перестрелка, убиты были и чины полиции, и боевики. Студента ранили в голову. Осуждённого спасти не удалось — в ручных и ножных кандалах тот передвигался с трудом. Был долгий суд над боевиками. Студенту дали каторгу без срока. Столичные адвокаты с трудом спасли его от виселицы.
      Карпов, уважаемый в городе человек, на суде горько плакал. Сын
      был единственным, и воспитал он его без матери. Отец не мог понять порядка в России, когда молодых людей, умных и образованных, заковывают в кандалы и обряжают в рубахи смертников. Они не воры и грабители, а их отправляют на виселицы и в глухую Сибирь... И вина одна — желание спасти народ от нищеты и бесправия.
      И Карпов пришёл в революцию. С должности его уволили в связи с неблагонадёжностью. Сначала он прятал листовки, потом запрещённую литературу доставлял. Все деньги отдал революции. И стал хозяином динамитной мастерской. Вот к нему в мастерскую и везла Голубева Бориса Павловича. Карпов любил молодых людей и всячески им помогал.
      Карпов жил бобылём. Все отношения с людьми своего круга порвал. Ни с кем не общался и в дом никого не приглашал. Взял в прислуги дальнюю родственницу, которая и вела скромное хозяйство. И на рынок ходила, и в мелочную лавку за провизией. Изредка приезжала её проведать пожилая женщина, дальняя родственница. Тихая и скромная, земская учительница. В очках и поношенном пальто, отделанном чёрной тесьмой. Конечно, какие доходы у земской учительницы. Живёт при школе, поди, дровишек и тех зимой христа-ради напросится.
      При встрече у женщин одно удовольствие — посидеть в скверике около собора и поговорить о жизни. Тихо и скромно, как полагается бедным людям...
      Поезд замедлял ход.
      Борис Павлович увидел, что Мария Петровна пробирается к выходу. Растолкал народец да и вышел на станции, стараясь не потерять её из виду.
      Хорошо, что на станцию вывалилась и артель плотников. Борис Павлович поклонился всем в пояс и двинулся по тихим улочкам с сундучком и пилой, завёрнутой в холстину.
      На станции — жизнь вольготная! По путям разгуливала наседка с цыплятами. Мария Петровна усмехнулась, вспомнив мальца, с которым ехала из Саратова, и молодку. Всё успевала. Огонь-женщина.
      Жандармов не видно. Городок тихий, и полицейского участка власти пока не открыли. Был исправник, тучный и неумный человек, который и держал кур и свинью с красным пятачком. Свинья, как и куры, любила разгуливать по станции.
      Тихая жизнь в Опокино и надоумила Марию Петровну оборудовать здесь динамитную мастерскую. В городе, переполненном полицией и жандармами, это сделать было куда труднее.
      Мария Петровна спустилась по деревянной лестнице с платформы и оказалась на площади. Первыми её встретили собаки. Поджарые. В репьях. Всевозможных мастей. Собаки дружелюбно махали хвостами и тыкались тёплыми носами в руку. Голодные и ждавшие ласки.
      Мария Петровна шла по пыльным улицам. Чахлые кусты сирени и бузины. Домики в три окошка с покосившимися наличниками. На расстоянии двадцати шагов месил пыль Борис Павлович. Он насвистывал с независимым видом да посматривал по сторонам. Шёл мастеровой человек и разыскивал, не нуждается ли кто в его столярном умении.
      И вдруг полил дождь. Полил сразу, не дожидаясь, пока скроется солнце. От дождя улочки сделались скользкими, и ноги стали разъез-
      жаться. Ветер засвистел в ушах, загромыхал ставнями. Обыватели отсиживались в домах от ненастья.
      Мария Петровна была довольна, что улицы опустели. И всё же не показывала знакомства с Борисом Павловичем. Осторожность в таких делах никогда не бывает лишней.
      Калитка у дома Карпова чуть приоткрыта. Косматого пса хозяин убрал в дом, да и зачем лаем привлекать внимание соседей? Значит, Карпов ждал.
      Она вошла в палисадник с кустами смородины. Жёлтый лист звенел от ветра. В оконце дрогнула белая занавеска.
      Дверь мягко подалась, и Карпов шагнул ей навстречу. Благообразный, широкоплечий. С приятным лицом и русыми волосами. За ним огромный, словно телёнок, пёс. С весёлыми глазами и насторожённо поднятыми ушами. «У хороших людей и собаки добрые», — подумала Мария Петровна и протянула руку хозяину.
      — Как добрались, Мария Петровна? — спросил хозяин и уточнил: — Надеюсь, без происшествий?
      — Совершенно спокойно. Правда, в Саратове на вокзале вертелся шпик, нахал отчаянный из столичных... Толчея при посадке, как всегда, страшная, и всё же удалось оторваться. Так и остался на перроне, разглагольствуя с дежурным жандармом. На моего спутника и внимания не обратил...
      — Славно, славно... Где же он? — На лице Карпова нетерпение.
      — Идёт на расстоянии двадцати шагов, как условились... Человек бывалый и дисциплинированный.
      — Это хорошо. В таких делах нужны люди серьёзные. — Карпов одобрительно кивал головой.
      Насторожил уши пёс, тревожно заглядывая хозяину в глаза. Карпов прильнул к окну. Мимо прошёл человек с сундучком и пилой. Шёл спокойно, не осматриваясь по сторонам, будто бывал в этих местах не один раз.
      Незнакомец Карпову понравился, и он удовлетворённо хмыкнул.
      — Ну и здоров ты, братец! — протянул он руку Зотову, ощупывая его. — Именно такого молодца нам и не хватает. Сработаемся... Только выходить во двор запрещается, дышать по ночам у форточки. А вот банька...
      — В баньку ходить два раза в три месяца, — уныло протянул Борис Павлович, знакомый с порядками в подобных мастерских.
      — Вот и ошибаешься, браток. — Карпов выдержал паузу, желая удивить гостя, и важно закончил: — Банька своя, и топим каждую субботу...
      — Да за такую новость — плясать пойду! — Зотов сдёрнул картуз и от избытка чувств бросил его на пол.
      И столько в этом жесте было широты и удали, что и Голубева и Карпов рассмеялись.
      — Всё готов стерпеть для дела — и недосыпать и недоедать. Но... Грешным делом — баньку люблю. Спасибочки, спасибочки. Пароль говорить, али так поверите? — Борис Павлович вопросительно уставился на Карпова и сокрушённо покачал головой. Опять сплоховал с конспирацией и пароль не сказал...
      — Паролем является Мария Петровна, а на будущее о правилах не забывай. — Карпов сдвинул брови, и лицо сделалось строгим.
      Главное место в доме занимала кухня. Большая и светлая. Обстановка незатейливая. Стол под клеёнкой в ржавых пятнах. Растрескавшаяся печь, замазанная глиной. Полотенца, расшитые чьей-то искусной рукой петухами, с обожжёнными краями.
      — Образа-то в красном углу нет! — с неудовольствием заметила Мария Петровна. — Икона должна висеть на своём месте. Не дело — конспирацию нарушаете. И любого человека, случайно зашедшего, наведёт на разные мысли...
      — Случайного человека в мастерской быть не может! — отрезал Карпов, и на лбу проступила резкая морщинка. — Коли зайдёт, то не выйдет. — И лицо его словно окаменело.
      «В мастерской люди не думают об опасности и провала не допустят. Как изменился Карпов... И сколько мрачной угрюмости... А Бориса Павловича принял с нежностью, словно родного сына», — подумала Мария Петровна, оглядываясь по сторонам.
      В том, что в домике не думали об опасности, убеждало многое. На подоконниках лежали пироксилиновые шашки! Она поёжилась — к шашкам и прикоснуться страшно... Рядом печь... На табурете фитили для бомб, словно змейки.
      Мария Петровна водрузила чемоданчик на стол. И ахнула. На столе под полотенцем, которым прикрыли всё хозяйство, чего только не было, но всё в образцовом порядке, для того, чтобы удобнее было работать. А она — чемодан поставила. Могла ненароком и раздавить!
      — Значит, чертёж ручной гранаты мы разобрали. Пришлось головы поломать... — Карпов достал из-за спинки дивана доску с прикреплённым чертежом. — Как всегда, вопросов много, да и динамита мало... И деталей нужных нет.
      Думали-думали и надумали. Оболочки в мастерской делать нецелесообразно, хлопот много, а результаты с гулькин нос. Нужно их делать в Саратове, на заводе пароходной компании, потом доставлять в мастерскую. Тогда бы мы все усилия сосредоточили на изготовлении динамита...
      — Оболочки для бомб я принесла. — Мария Петровна открыла докторский саквояж и стала их вынимать. Складывала кучками. Осторожно, боялась несчастья, хотя и понимала, что они пустые.
      Карпов хорошо сказал, чтобы оболочки для бомб изготовляли в цехах завода. Там и станки, и сталь... Конечно, есть опасность рассекретить дело. Ну, так нужно повышать конспирацию. К тому же к конспирации у рабочих изменилось отношение. Раньше о конспирации почти не думали, многим она казалась игрой. «Все, мол, знают друг друга, все товарищи, так кого бояться? Самих себя? Право же, братцы, смешно! Так можно и собственной тени пугаться». Но когда стали возрастать аресты, когда начались судебные процессы, когда люди пошли в Сибирь, то отношение к конспирации изменилось. Осторожность и дисциплина — залог успеха. Наломать дров каждый может, штука не хитрая. Вспыхнул и угас, как уголёк. Важно другое — нужно продержаться на свободе как можно дольше и выполнить дело, коли оно поручено партией.
      Мария Петровна приоткрыла дверь в соседнюю комнату и застыла на пороге. На кроватях бомбы. И малые, и большие темнели в стальных
      стаканах. Простая доска отделяла их от гранат. На полу кругами притаился бикфордов шнур. На подоконниках различные инструменты и приспособления разбросаны и медные ступки. Стол, заваленный железками. И таблички: «Просят не садиться!»
      «Да куда тут садиться! — рассердилась Мария Петровна, и щёки её вспыхнули румянцем. — Главное — ничего не задеть и не взлететь на воздух! Шутники, право... Нет, так работать нельзя. Нужно приструнить Карпова, чтобы не лихачил и не забывал об опасности. И себя погубит, и людей, которых ему доверила партия».
      На крошечном столике, придвинутом в угол, лежали книги. В матерчатом переплёте, увесистые. «Интересно, что за книги они читают? — подумала Голубева и бочком стала пробираться к столику. — И названий нет... Мудрят товарищи... Нужно полистать хорошенько...»
      — Осторожно, не прикасаться! Это бомбы!.. — простонал Карпов, возмущённый её любопытством. — Бомбы... Такие бомбы делал Александр Ульянов, когда готовилось покушение на Александра Третьего... Студенты с книгами ходили в Петербурге около манежа и караулили царя. Александр Третий ежедневно приезжал в манеж гарцевать на лошадях. Великий был охотник до верховой езды. На беду, книги студентов привлекли внимание полиции. Последовал арест участников, и покушение было предотвращено. Александр Ульянов мог скрыться, но не захотел. И на суде сказал прекрасные слова: «Среди русского народа всегда найдётся десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за своё дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь».
      Карпов замолчал, в глазах его Мария Петровна прочитала восторг. Он гордился мужеством Александра Ульянова и не боялся за свою жизнь. В динамитной мастерской работал с завидным спокойствием.
      — Почему делаете бомбы в форме книги? — понизила голос Мария Петровна. — Зачем? Коли секрет их известен полиции?
      — После тех дней прошло без малого пятнадцать лет — наверняка полиция забыла, не вспоминает про секрет, а подпольщики помнят... — Карпов достал табличку и положил на книги. — И не забывайте, что вы в динамитной мастерской.
      На этот раз табличка была лаконичная: «Бомба — не трогать!»
      — Мученическую смерть принял Александр Ульянов. Их казнили в Шлиссельбурге. Ранним утром. Светило солнце, пели птицы, а молодых людей вели на казнь. Природа торжествовала богатством солнечных лучей, а на земле готовилось убийство. Стояли пять виселиц, отбрасывая тени. Ветер раскачивал верёвки, и каждая кончалась петлёй. На семерых осуждённых было поставлено пять виселиц. Казнили в очередь... И не потому, что царское правительство бедно и не могло поставить семь виселиц. Нет!.. На виселицы у казны денег хватает! — На Карпова стало больно смотреть. В глазах ужас, лицо бледное до синевы. Голос вздрагивал и возвышался до горестного крика. — И Александр Ульянов, этот умница, талант, о котором так много говорили в университете, ждал своей очереди. Сначала умерли его товарищи, потом на эшафот взошёл он... «Ненавижу царя! Ненавижу... Такой строй нужно уничтожить... — сказал Карпов. — И всегда с чистым сердцем кричу: «Долой царя! Кровопийцу и убийцу... Долой!»
      Карпов достал из кармана кисет и свернул козью ножку. Только кисет был пустым. В динамитной мастерской курить строжайше запрещалось. Этот порядок ввёл сам Карпов, кисет достал по давней привычке.
      Мария Петровна сняла с гвоздя полотенце с обожжёнными краями и уложила на дно саквояжа. И спросила:
      — Готовые бомбы есть? Сколько дадите в распоряжение комитета? Да и для дружинников нужны бомбы, а то все шумихами тренируются в лесах.
      — Больше трёх не дам. Их в одном месте опасно перевозить! — отрезал Карпов, поймав недовольный взгляд Марии Петровны. — Шумихи — дело нужное. Шуму много, словно настоящая бомба взрывается, и ни жертв, ни разрушений.
      Карпов нырнул куда-то за печь. Долго возился и достал бомбы, уложенные в ящике. И протянул Марии Петровне три штуки.
      Борис Николаевич напряжённо думал о своём. С палками да дубинками против полиции, вооружённой до зубов, не выстоять. Оружие, оружие и ещё раз оружие необходимо рабочим дружинам. И ради этого святого дела он готов и голову сложить. Для революции, для победы рабочего класса можно и нужно жизнью рискнуть, на каторгу пойти.
      Тишину разбудила кукушка. Выскочила на крылечко, покрутила хвостиком на пружинке, закивала головкой и прокуковала пять раз.
      Мария Петровна вздрогнула от неожиданности:
      — Напугала, противная! А времечко-то бежит... Пора и в путь. За бомбы спасибо. Порох доставят в среду с этим же поездом. И всё остальное тоже привезут... Оболочек пока хватит, потом передадите через связного, сколько ещё нужно. — Мария Петровна, стараясь скрыть волнение, бомбы уложила в саквояж. Подумала и закрыла полотенцем: — Клушей стала, укладываю бомбы, словно куриные яйца.
      Зотов смотрел, как исчезали бомбы в саквояже, и дивился, как споро она их убрала. Рискует жизнью и знает об этом. А всё делает неторопливо, даже с ленцой. Дома девочки, такие крохотные... А как рискует! Коли арестуют с таким грузом, то каторга, и притом пожизненная. В поезде можно и на шпиков налететь. Конечно, она о риске не думает. Есть одно слово — нужно...
      Мария Петровна водрузила очки, старательно заправила дужки и начала прощаться. Взяла в руки саквояж и сказала:
      — Провожать не нужно... Бережёного бог бережёт, как говорит моя Марфуша... Зотов, не посрами себя и помни о конспирации... Ты, братец, с ней в больших неладах.
      Погода резко изменилась. Ветер разогнал тучи. Сияло солнце, заливая светом и теплом городок. Громко кричали птицы, устраиваясь на гнездовья. Разрезали воздух острыми крыльями стрижи. После дождя крыши домов казались особенно яркими. На ветках кустарника проступали едва приметные почки. И только рябина горела красными кистями. Ягоды, сорванные непогодой, устилали дорожки и пламенели, как сгустки крови.
      Мария Петровна прибавила шаг, стараясь не встряхивать саквояж. И дорогу выбирала ровную, чтобы ненароком не споткнуться. В голубом воздухе послышался далёкий гудок паровоза, и она заспешила, боясь опоздать на поезд.
     
      РОЗОВЫЙ ДОМ В КРЕПОСТИ
     
      Шёл 1905 год.
      Голубевы всей семьёй переехали в Петербург.
      Многое изменилось в жизни Лёли и Кати. Прошли три года после описываемых событий. Лёля стала совсем большой и начала ходить в женскую гимназию. И Катя повзрослела. Вытянулась. Вместо мышиных хвостиков — косы. Щёки с ярким румянцем. На лице лукавые глаза и вечно смеющийся рот. Смеялась она всегда, чем очень удивляла Лёлю. Смеялась, когда и плакала. Словно слёзы случайно катились по круглым щекам. Просто так — для порядка.
      Лёля была другой — замкнутой и молчаливой. Смеялась редко, много читала и до боли любила маму.
      Мария Петровна заметно постарела. Конечно, Лёля с этим не соглашалась, но так утверждала Марфуша. Для Лёли Марфуша — большой авторитет. Слова её многого стоили. Она также изменилась — сделалась полнее и ругалась, что платья да юбки стали малы. И действительно, в своих необъятных юбках казалась огромной. Круглое лицо в неизменном цветастом платке, то в светлом, то в тёмном. Громкий голос её слышался во всех комнатах, будто одна Марфуша заполняла всю квартиру.
      Марфуша всё так же баловала и жалела девочек, но теперь главное место в её жизни, как понимала Лёля, занимала мама. Мама стала другой. Она сделалась меньше ростом, волосы поседели, и в глазах такая печаль, что смотреть больно. Катя обрадовалась, когда мама стала постоянно носить очки: ей казалось, что через очки не будет видно её глаз.
      Но она ошиблась — мамины глаза сделались ещё больше и с такой же грустью и болью смотрели на девочек. И говорила она мало, только самое необходимое. Всего несколько слов. И Лёля внимательно слушала эти слова и всегда им следовала. Даже Катя присмирела и почему-то каждый разговор с мамой заканчивала слезами.
      У Лёли и Кати умер папа. Случилось это неожиданно. Папа последнее время болел, много кашлял, часто хватался за грудь. Кабинет его пропах лекарствами. Доктор приходил ежедневно, стучал по папиной спине, как говорила Катя, и качал головой. Мама почернела, и скулы стали заметными. Она не плакала, но лицо её будто свело от боли. Однажды ночью папа закричал страшным голосом. Мама бросилась в кабинет, Марфуша — за доктором. Девочки замерли в детской и поняли, что произошло несчастье.
      И вот папы не стало. В квартире завесили зеркала простынями, затянули чёрным крепом люстру в гостиной. В доме появилось много цветов, которые, как казалось Лёле, пахли смертью. Парадная дверь почти не закрывалась. Приходили какие-то важные господа в чёрных костюмах и с чёрными бантами в петлицах. Они долго трясли руку маме и говорили хорошие слова.
      Лёля и представить не могла, что её папу, который, как себя Лёля помнит, всегда сидел за письменным столом, почитало такое множество людей. И не знала, что папа был таким известным человеком и «надеждой земцев». Так говорили о нём важные господа.
      Марфуша, в чёрной кружевной косынке, с распухшим от слёз лицом,
      словно её покусали пчёлы, прижимала девочек к груди и жарко шептала:
      — Сиротинки мои, ненаглядные...
      Катя горько-горько плакала.
      В смерти папы мама винила себя. Это она настояла на переезде в Петербург. В Петербурге лёгкие не выдержали вечной сырости, как говорила Марфуша, и папы не стало.
      Потом квартира опустела. Дверь папиного кабинета закрыли, Лёля стала на цыпочках прокрадываться мимо кабинета, словно боялась разбудить папу. Девочки ходили в чёрных платьицах. Правда, Катя при каждом случае вплетала в косы красный бантик или голубой. Какой могла раздобыть. Марфуша в ужасе всплёскивала руками, а мама целовала Катю и разрешала не снимать бантик.
      Квартира в Петербурге большая. В сером мрачном доме с каменными львами, которые стерегли подъезд. Катя быстро подружилась со львами и привязывала им ленточки шёлковые, чем умиляла Марфушу.
      Петербург Лёле понравился. Улицы такие ровные. Дома громадные, и окна зеркальные, как витрины саратовских магазинов. Но больше всего она любила Неву. Гранитные набережные, украшенные львами, с отлогими спусками к реке, захватывали её воображение. Нева торжественно катила волны, лишь изредка слабый всплеск наползал на гранитные ступени. С воды тянул прохладный ветерок и освежал лицо. Лёля широко вдыхала морской воздух, который так отличался от обжигающего дыхания Волги.
      Чаще всего они ходили с мамой к Петропавловской крепости. Высоко в небо взвивался золотой шпиль. Горели купола собора Петра и Павла, расположенного в крепости. Они останавливались на крохотном мостике, который назывался Иоанновским, и мимо них проезжали кареты. Только не нарядные и быстрые, как на улицах города, а тяжёлые и мрачные, оседавшие на рессорах, запряжённые четвёркой сытых лошадей. Кареты были выкрашены тёмно-синей краской и казались чёрными. На окнах густая решётка. Рядом с кучером восседал жандарм, руки его опирались на шашку. И лицо угрюмое. Подбородок, подхваченный кожаным ремешком фуражки, делал его каменным. Глаза злые. Жандарм сидел на облучке и часто оглядывался на карету.
      В окне кареты виднелся человек. Лица его невозможно рассмотреть. Но Лёля знала, что это узник. И сразу менялось лицо мамы. Мама нервничала, потому что узника увозили в крепость в заточение.
      В крепости его посадят в камеру, напоминавшую каменный мешок, и начнут допрашивать. В крепость в основном увозили политических — это Лёля не раз слышала от мамы. Политические боролись с царём за свободу. Показаний на допросах не давали и их наказывали, сажали на хлеб и воду, лишали свиданий с родными, запрещали прогулки. В камерах сыро, по стенам просачивалась вода (Петропавловская крепость размещалась на острове), и от голода и плохих условий у политических развивался туберкулёз. Заболевали лёгкие, как у папы, и многие погибали.
      И Лёля не понимала, почему по Иоанновскому золочёному мостику преспокойно разгуливают господа и дамы под кружевными зонтиками, если там в крепости умирают люди.
      И только мама страдала от такого беззакония.
      Она брала её руку и прижимала к лицу. Ей хотелось поддержать маму.
      Этот день, когда они совершали с мамой прогулку, оказался особенным.
      С запада подул ветер и погнал с Ладоги, с озера близ Петербурга, лёд. И все петербуржцы высыпали на Неву, чтобы посмотреть на редкостное зрелище — майским днём по Неве шёл лёд. Ледоход в мае!
      Небо прозрачное, ярко светило солнце, лучи его дробились и переливались в изломах льдин. Голубое небо, яркое солнце и огромные искристые льдины, медленно проползающие по голубой воде, придавали дню праздничность. В воздухе раздавался гул — льдины, налезая одна на другую, громыхали и с треском разламывались. Лёд почти прикрыл поверхность реки, шёл густо, оставляя редкие разводы. Набережная блестела пятнами воды. Воду выплёскивала Нева, вспухшая от льда. Гранитные львы, охранявшие набережную, придвинулись к воде, озадаченные столь редкостным событием. А ветер всё гнал и гнал лёд. Льдины наползали на Троицкий мост и скапливались у волнорезов. Раздавался оглушительный треск, и льдины рушились. Нева распихивала их по каналам, окружала ледяным ожерельем Летний сад.
      Со стен Нарышкинского бастиона прозвучал пушечный залп, которым по обыкновению возвещали о полудне. Лёля каждый раз пугалась выстрела и зябко поводила плечами.
      Мама в чёрном кружевном шарфе, который не снимала после смерти папы, держала её за руку. За ними следовал почти неотступно шпик. Лёля научилась шпиков распознавать. Да это было и нетрудно. Пальто с бархатным воротником, трость в руках и шляпа, наползающая на глаза. Шпики были разные и в Саратове, и в Петербурге, но что-то имели общее. Глаза... Да, да, глаза. Бегающие и вороватые. И на этот раз шпик следит за мамой, и Лёля ощущала его взгляд со спины. Но как только мама поворачивалась, то он сразу отводил глаза, будто ни мама, ни Лёля его не интересуют. Трус, настоящий трус, который даже открытого взгляда не выдерживал. И походка вороватая. Ходил, словно пританцовывал, то вразвалочку, то бежал, чтобы не потерять их в толпе.
      Шпик не спускал глаз с мамы, он только делал вид, что смотрит на ледоход. Мама сжала её руку покрепче, и Лёля поняла, что и мама его заметила. И решила изменить дорогу. Мимо проезжала карета с гербом. Медный орёл растопырил крылья, и когти его впились в земной шар. Мама не дала Лёле толком рассмотреть карету, быстро застучали её каблучки по булыжной мостовой. Они вошли в Петропавловскую крепость.
      В крепости у собора зелёный скверик с аккуратно подстриженным газоном. Клумба белых роз. Небольшой двухэтажный особнячок, украшенный лепниной и наличниками. Особнячок розовый, наличники и лепнина белые. Дверь с блестящими медными ручками. Дорожки, посыпанные крупным песком.
      — Лёля, это страшный дом... Комендантский дом, он похож на улыбающегося палача. Его революционеры называли «обманным». Здесь ужасные творятся вещи, сюда приводят революционеров, чтобы объявить им смертные приговоры. — Мама говорила тихо, голос её прерывался. — Сколько людей за этими стенами страдают. Здесь и декаб-
      ристам, и народовольцам объявляли приговоры. А с виду такой мирный... Не дом, а улыбающийся палач!..
      Лёля прибавила шаг, стараясь не отставать от мамы. Между булыжником, которым вымощен двор крепости, пробивалась трава — кустиками, крепкими и зелёными. Мама посмотрела на них и повеселела:
      — Вот и славно. Трава, как молодая жизнь, не может погибнуть в камне. Жизнь пробьёт дорогу. И крепость не спасёт царизм от революции... В собор Петра и Павла не пойдём. Думаю, шпик нас потерял в толпе... И хорошо... Эти ворота, с полосатой будкой у выхода, ведут в казематы. Здесь святые камни. И народ, когда будет вольным, придёт сюда, чтобы почтить память тех, кто отдал жизнь за свободу.
      У комендантского кладбища, украшенного каменными крестами, толпились генералы и хорошо одетые дамы. Очевидно, была чья-то годовщина, и священник громким голосом служил панихиду. На могильных плитах, позеленевших от давности, — цветы.
      Тут и монах с оливковым лицом, высохший и с потусторонним взглядом. Монах просил пожертвовать на поддержание собора. Дама с соболями на светлом костюме бросила в кружку золотой. И отмахнулась, словно от нечистого, поднеся к губам надушённый платок.
      Мария Петровна усмехнулась. Она тоже бросила в кружку мелкую монету, чтобы не выделяться своим поведением.
      Из открытых дверей собора, дубовых и резных, с медными огромными ручками и медными, начищенными до блеска, пластинами, доносилось пение. Хор оглушительно гремел, и голоса его дробились о мостовую.
      Мама старательно обходила траву, пробивающуюся сквозь булыжник, и Лёля следовала её примеру.
      На Троицком мосту всё также толпился народ. Мама старательно оглядела людей и облегчённо вздохнула.
      — Ну-ка проверь своими молодыми глазками, Лёля! — попросила мама. — Всё ли благополучно кругом?
      И Лёля внимательно всё оглядела и очень была довольная, что мама ей дала такое поручение.
      — Пойдём-ка в Торговые ряды. Нужно заказать артельщика, чтобы взял вещи на Финляндском вокзале и доставил по адресу.
      Лёля ни о чём не спросила. Вещи к маме приходили очень часто, и мама им радовалась. Вещи эти в квартире не залёживались. Мама старалась как можно быстрее их раздать. И люди сразу появлялись в квартире, как только приходили вещи. Каким образом они узнавали о прибытии вещей, Лёля не понимала. И каждый раз Марфуша крестилась, когда вещи уходили из дома.
      Лёля вздохнула: мама всегда говорила — дело есть дело.
     
      ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ
     
      Мария Петровна торопилась и попросила Лёлю не отставать. Время обеденное, и пушка на Петропавловке давно возвестила полдень. И она спешила добраться до Гостиного двора, где располагалась Посыльная контора. Там следовало заказать артельщика, который возьмёт вещи из пакгауза и доставит за небольшую плату в нужное место.
      На Финляндский вокзал прибыли так называемые домашние вещи — тюк в рогоже с запрятанной нелегальщиной. В Россию транспорт нелегальной литературы приходил через Финляндию. Нужно было тюк получить и доставить на Выборгскую сторону, где находилась конспиративная квартира. Содержала квартиру девушка-работница вместе с матерью-старушкой. Прекрасным человеком оказалась мать. Старая, сморщенная, в очках в железной оправе и редкими рябинками на лице. В руках неизменный чулок на спицах. Звали её Прокофьевной. Всегда чистенькая, в белом ситцевом платке, Прокофьевна сидела у парадного и вязала. Чулок вязала долго, так долго, что в подполье шутливо говорили: «Этим чулком можно опоясать земной шар». Только довязать чулок Прокофьевне не удавалось. И дело было не в чулке, а в клубке с нитками. Клубок имел секрет. В бумажке, на которую накручивали шерсть, содержались записи явочных квартир с именами хозяев и паролей. За такие сведения полиция бы дорого заплатила, да секрет оберегала Прокофьевна. Как только в квартиру вваливалась полиция и начинался обыск, Прокофьевна, обиженно поджав губы, садилась у окна и принималась вязать чулок. Петля... Петля... Петля... Тихо перекатывался клубок с шерстяными нитками, звенели спицы да медленно двигался чулок в заскорузлых пальцах. Полиции и в голову не приходило, что нужно выхватывать у старушки чулок да разматывать клубок. Да и к чему?
      Всю квартиру перерывала полиция, шуму, крику сколько, а Прокофьевна всё сидела у окна да вязала. Синие губы шептали молитву. Полиция уходила ни с чем. Прокофьевна качала головой, сетовала на беспорядок и откладывала вязание до следующего раза.
      Мария Петровна несколько раз была в этой квартире и с уважением глядела на Прокофьевну. Тихую, невозмутимую. Настоящий конспиратор!
      В эту квартиру на Выборгской стороне она и заказывала посыльного. Мария Петровна на вокзале примелькалась, частенько за последнее время приходилось бывать получателем. В Петербургском комитете партии ей запретили багаж брать, боялись провала. Вот она и приохотилась к Посыльной конторе, расположенной в Гостином дворе. Совет этот дала Стасова — секретарь Петербургского комитета партии.
      В Гостиный двор, расположенный на Невском проспекте, шли через Летний сад. Лёля не раз гуляла в Летнем саду с тенистыми аллеями и с прудами. В прудах, отражаясь в зеркале воды, плавали чёрные лебеди, горделиво изогнув шеи.
      Цвела черёмуха, щедро насыщая воздух сладковатым ароматом. Черёмуха пушистая, облепленная густым цветом. Белизну цветков подчёркивала зелень листвы.
      Мама читала надписи на мраморных статуях, которые украшали Летний сад. Надписи на латинском языке, и мама их переводила. И слова такие громкие — о справедливости, о равенстве, о законе. Мама хмурила брови и сокрушённо качала головой. Нет в России при царе ни справедливости, ни равенства, ни законности.
      Лёля это понимала, иначе зачем маме, справедливой и доброй, рисковать собой и оказаться в тюрьме? При мысли о том, что маму могут в любой день арестовать и отправить в полицейский участок, что мама может исчезнуть в Петропавловской крепости, как тот неизвестный
      узник, которого она видела на Иоанновском мостике, Лёле становилось страшно.
      Мама словно поняла мысли Лёли, прижав её и погладив по голове, сказала:
      — Раньше времени нос не вешай! Ты уже большая и моя главная помощница.
      Лёля благодарно улыбнулась и, как всегда, удивилась, откуда мама узнала её мысли.
      Гостиный двор был построен в два этажа. Крепкий и приземистый. В нём находилось множество лавок разных купцов и витрины ломились от товаров. Особенно привлекали Лёлю манекены, напомаженные и завитые, в нарядных платьях, которые в руках держали золотые ткани. На камчатных скатертях сервизы, поставленные горкой, и сумки, и чучела собак, и охотники с ружьями. Рядом витрины с игрушками, но Лёля старалась на них не смотреть. Она не маленькая Катя, а старшая сестра!
      Пройдя через торговые ряды, они стали подниматься на второй этаж. На лестнице, широкой, с пологими ступенями, им попадались нарядные купчихи. За купчихами приказчики в красных рубахах, опоясанных поясками, несли корзины, набитые свёртками. Купчихи держались за перила, боясь упасть. Цветастыми шалями с кистями, наброшенными на плечи, подметали ступени. Показывали богатство! Недаром их Марфуша называла глупыми гусынями. И Лёля была с этим согласна! Гусыни! Толстые! Важные!
      Они прошли через магазин ковров, которым владел турок с французской фамилией. Приказчики подбегали к маме и, разочарованные, отходили. Нет, мама коврами не интересовалась. Через магазин ковров они перешли на другую лестницу Гостиного двора, разрезанного маршами.
      Наконец отыскали дверь, обитую клеёнкой, перечерченную тесьмой и гвоздиками с медными шляпками.
      В небольшой конторе пыльно и душно. На полках громоздились папки, перевязанные тесьмой. Стойка, куда подходили посетители, шаталась и грозила развалиться. За столом, заваленным бумагами и конторскими книгами, восседал человек необыкновенной толщины. Таких толстых людей Лёля раньше не видела. На полном лице едва заметны заплывшие глаза. На носу, который растащили щёки, очки, перевязанные ниткой, словно оправы не хватало, чтобы удержаться на лице. Круглые щёки заканчивались тройным подбородком с реденькой бородкой и усами. Толстяк набросил на плечо полотенце, такое же засаленное и грязное, как вещи в конторе.
      Толстяк пил чай. Держал на растопыренных пальцах большое блюдце, словно тарелку. И дул. На конторке чашка с незабудками по белому полю и отбитой ручкой. И чайник необъятных размеров с почерневшими боками. На бумажке мелкие кусочки наколотого сахара.
      Толстяк делал вид, что не замечает даму и девочку. Боялся, что придётся прервать чаепитие. Наконец допил чашку, вытер потное лицо полотенцем и для солидности водрузил на лысую голову фуражку. Форменную, с красным околышем. Привстал и поклонился. Стул затрещал. Толстяк сердито засопел и рухнул на стул словно подкошенный.
      Лёля слабо вскрикнула, Мария Петровна, пряча улыбку, сказала:
      — Здравствуйте, Пал Палыч. Снова в контору решила обратиться за помощью... Мне нужен артельщик, чтобы доставить вещи с Финляндского вокзала. И доставить в лучшем виде...
      — Адрес?
      — Да я же сказала — вещи прибыли на Финляндский вокзал! — ответила Мария Петровна, обескураженная непонятливостью Пал Палыча.
      — Адрес? — взъярился Пал Палыч, и стул под ним воинственно заскрипел.
      Мария Петровна перевела глаза с недоумением на артельщика, который сидел на скамье и лузгал семечки. Артельщик был из татар и громко смеялся, обнажив прокуренные зубы.
      — Адрес... — простонал Пал Палыч и взялся за полотенце. — Адрес, куда доставить вещи... Господи, что за народец пошёл непонятливый.
      — Пал Палыч каждое словцо ценит на вес серебра, а то и золота. — Артельщик говорил, а сам не без почтительности поглядывал на конторщика. — И то правда: слово — серебро, а молчание — золото.
      Мария Петровна припомнила, как Людмила Николаевна Сталь, товарищ по подполью, рассказывала о Пал Палыче. Людмила Николаевна Сталь работала в транспортной группе Петербургского комитета и частенько пользовалась услугами Посыльной конторы. Пал Палыч — личность колоритная, и много анекдотов о нём ходило среди петербуржцев. Действительно, для толстяка каждое слово — страдание. И теперь он готов заснуть, чтобы не видеть заказчицы с девочкой, которые и чай ему мешают пить, и разговорами досаждают.
      Толстяк вздохнул, как добрые кузнечные мехи, и тяжело поднялся. Нужной книги заказов на столе не оказалось. Пришлось подойти к полкам и отыскивать, поднимая пыль. Залетала моль, потревоженная хозяином. Пал Палыч чихнул и воинственно оглянулся на Марию Петровну.
      Мария Петровна впервые видела, чтобы человеку доставляло такое страдание простое передвижение по комнате. Толстые слоновые ноги он переставлял с трудом. Сапоги принадлежали сказочному герою. Настолько они были велики.
      Раздался треск, стул зашатался и застонал. Толстяк чудом его не раздавил. Наконец он уселся на прежнее место и из пыльной чернильницы вытащил дохлую муху. Достал ручку с пером и с проклятием принялся его чистить о свои волосы. Фуражка возлежала на пожелтевших газетах,4 и толстяк её двигал локтем. Он высунул кончик языка, к удивлению Лёли, и, как старательный гимназист, принялся в книгу заносить фамилию и адрес заказчицы.
      — Артельщик нужен к трём часам... И сегодня! — решилась уточнить Мария Петровна, удивлённая тем обстоятельством, что конторщик ничем не интересуется.
      — Сегодня? Да вы в своём уме? Как можно к трём часам... — Конторщик с радостью прервал занятия и начал обмахиваться полотенцем. Потом отпил несколько глотков холодного чая и откинулся на спинку стула.
      Лёля услышала, как жалобно заскрипел стул, готовый развалиться.
      — Нужно сразу всё говорить, — поучал конторщик, счастливый, что
      может прервать работу и бездельничать. — И об адресе, и о времени, и вообще обо всём.
      Мария Петровна откровенно смеялась. Было что-то трогательное в этом нелепом и грузном человеке.
      — Вы меня расспросили бы толком обо всём, — ответила Мария Петровна, вспомнив, как Людмила Сталь рассказывала о чудовищной лени Пал Палыча.
      — Нет уж, увольте... Коли я начну обо всём расспрашивать, так что останется говорить заказчику?! — Пал Палыч был уверен в своей правоте, и белёсые его брови взметнулись вверх.
      Теперь смеялась и Лёля. Действительно, какой удивительный человек. Ничего делать не хочет, только чай пьёт да вытирается полотенцем. И вид, как у обиженной Кати, когда отбирают игрушку.
      — Нет, почему я должен расспрашивать? — не переставал удивляться Пал Палыч, наблюдая, как новая муха вылетела из пустой чернильницы. — Смешные люди...
      — Конечно, Пал Палыч, смешные... Явились в полдень, когда самый сладкий сон, и соснуть не дают! — с нарочитой серьёзностью проговорил артельщик. В глазах его запрыгали смешинки.
      Пал Палыч хотел обернуться и сказать что-то суровое зарвавшемуся артельщику, но передумал. Взял и махнул ватной рукой. Лень помешала. И так сказать, зачем ему, толстому и грузному, обращать внимание на укусы комара! Юркий и невысокий артельщик с карими с прищуром глазами для него подобен комару.
      Только артельщик не унимался. Вышел из-за стойки и устроился около Марии Петровны.
      — Вы скажите адресок, куда вещи доставить. Вещи домашние. Домашние вещи плохо по тарифу оплачиваются. И про шкалик не забудьте. Моя хорошо работу делает...
      — Вот это главное. Вещи прислали из Финляндии, сами понимаете — дорога не близкая. Могут и разбиться, и поломаться... На шкалик, любезный, непременно получите, коли благополучно всё доставите. — Мария Петровна видела жуликоватые глаза артельщика и решила задатка не давать.
      — Всё сделаем лучшим манером! — успокаивал её артельщик и добавил: — Коли что случится, так меня Пал Палыч с лестницы спихнёт!
      Артельщик засмеялся, закрутился на месте, как волчок, ударял себя от удовольствия по груди ладонями и веселился как мог.
      Смеялась и Лёля. Представить Пал Палыча, который может вскочить со стула, к которому он был словно прикован, и побежать за юрким и ловким артельщиком, невозможно.
      — Я тебя, басурман, проучу... — проговорил с ленцой Пал Палыч и сжал свои ватные руки. — Вот подожди...
      — А вы проучите! Проучите! Зачем ждать?.. — простонал артельщик, вытирая слезившиеся об безудержного смеха глаза. — Кстати, в бумажке не забудьте адресок проставить, а то и нести неизвестно куда. Не первый год вас знаю...
      Конторщик величественно поглядывал на артельщика и оставался невозмутимым, как скала. Нет, он не позволит себе портить нервы и артельщика в упор не замечал.
      — Пожалуйста, запишите адрес, — проговорила Мария Петровна,
      решившая поскорее закончить сделку. — Дом Волгиной, за Обводным каналом, квартира номер пять, этаж седьмой.
      — Нет, это не шуточки... Седьмой этаж и квартира пятая. В доме небось и подъездов тьма, и ходы разные... — Пал Палыч снова бросил перо и, снова наслаждаясь возможностью ничего не делать, долго выяснял, как следовало на Обводный канал добраться, да как разыскать распроклятую пятую квартиру.
      Лёля и та не выдержала. И громко смеялась вместе с мамой и артельщиком. И её удивляла медлительность человека-горы.
      — По Обводному каналу конка ходит! — решила Лёля помочь маме, начинавшей сердиться. — Конка...
      — «Конка»! — презрительно фыркнул Пал Палыч. — Это бабушка надвое сказала. То ли она ходит, то ли нет... Может быть и дождь и ветер, и артельщику с такими вещами на конку не взгромоздиться. — Пал Палыч замолчал, но продолжал шевелить губами, явно хотел продолжить разговор, вот и подыскивал слова, чтобы отложить оформление заказа.
      — Пиши бумагу! — приказал артельщик и слегка пристукнул по конторке сухим и загорелым кулаком. — Нечего тары-бары разводить, а то опять заказчика потеряем... И давай мне бумагу, я пойду на вокзал. В камере хранения наверняка за вещами очередь.
      Пал Палыч вздохнул и стал оформлять заказ, не задавая больше вопросов. Писал скоро, не заглядывая в справочные книги с тарифами. Перо скрипело в ватных руках и так же, как и стул, грозило разлететься.
      Дело своё знал, поняла Лёля, только лень сильнее его, как утверждала в таких случаях Марфуша.
     
      НАБОРНАЯ КАССА И РАМА ДЛЯ ПОРТРЕТА
     
      За последние дни мама очень изменилась. Обычно её трудно было застать дома — вечно в бегах, по словам Марфуши, а тут сидит у окна и молча кормит попугаев.
      Попугаев купил папа. Он вместе с Лёлей долго птиц выбирал в магазине на Невском. И называл их неразлучниками. Крохотные попугайчики в голубых и зелёных пёрышках. Они сидели на жёрдочке, тесно прижавшись друг к другу. И ласково ворковали.
      Лёля понимала: попугаям тяжело переносить неволю, вот и уговаривали друг друга потерпеть. И она им открывала клетку, чтобы могли полетать по комнате. Потом под присмотром Марфуши их водворяли в клетку, и мама начинала с руки их кормить. С руки они брали корм только у мамы. И Лёля не удивлялась — не было в целом свете человека добрее мамы.
      Мама сидела у клетки и тихо напевала песенку без слов. Мелодия грустная и нежная. И попугайчики в зелёных и синих пёрышках поворачивали головы и замирали. Слушали, как догадывалась Лёля.
      Лёля понимала и другое. Раз мама поёт песенку без слов, значит, она думает. И думает о чём-то трудном и очень важном. Она взяла Катю за руку и увела в детскую. Катя с радостью согласилась, потому что прыгала на одной ноге и таким манером ей казалось удобнее дойти до детской.
      И действительно, Мария Петровна думала. Нужно отвезти в подпольную типографию, расположенную в Ораниенбауме, переполненном жандармами и полицией, рукописи и наборную кассу. Ораниенбаум выбрали для подпольной типографии не случайно. В местечке имели дачи богатые люди Петербурга и, конечно, полиции не приходило в голову, что здесь-то и будет скрываться подпольная типография.
      Типографию ставила Мария Петровна. Разыскали дачу с большим садом и глухим забором. Поселили там двух наборщиков, которые должны сделаться невидимками. С трудом доставили машину — старенькую бостонку. Бостонку привезли по частям, чтобы не вызвать подозрения полиции. И тщательно изучили расписание пригородного поезда. Из Петербурга в Ораниенбаум ходил паровичок с низкой трубой. Паровичок нещадно дымил. Хриплый гудок его напоминал кукушку. К паровозику прицеплялись три вагончика, большей частью открытых. Пассажиров было мало. Паровозик приходил регулярно и кричал, оглушая окрестность шумом колёс и грохотом машины. Потом он долго маневрировал, продвигаясь то вперёд, то назад, выпускал пары и вновь громыхал.
      Эти часы и были определены в подполье для работы бостонки. Шум от машины сливался с шумом паровоза и пропадал в общем грохоте. Казалось, бостонка работала неслышно.
      Время наступило тяжёлое. В Петербурге аресты катились волной, и типографии проваливались быстрее, чем их ставили. Так грустно шутили в подполье. Типографию в Ораниенбауме глубоко законспирировали. О типографии знали очень немногие, и притом самые доверенные. Из конспиративных соображений Марии Петровне приходилось самой доставлять туда всё необходимое.
      На этот раз необходимо перевезти наборную кассу. Наборную кассу делали из металла, состояла она из мелких ячеек, куда, словно в соты, закладывали литеры. Без наборной кассы какая работа? Литеры должны быть разложены по своим местам и лежать там, где им положено. Наборщик набирает быстро и не смотрит в кассу, знает, что литеры находятся на привычных местах.
      Печатную машину, бостонку, доставляла Мария Петровна через контору Пал Палыча. Наняла всё того же хитроватого артельщика и под видом домашних вещей — вместе с буфетом, сундуками, кадкой с фикусом и прочей рухлядью перевезла на дачу на ломовом извозчике. Наборщики вышагивали рядом под видом грузчиков. И действительно, ничего запретного не было в этой картине — на телегу нагрузили вещи и увозили на дачу в Ораниенбаум. А бостонку, зашитую в рогожу, назвали токарным станком. Барин-то из чудаков и любил выделывать разные безделушки.
      Артельщик не удивился — баре разные бывают. Слава богу, на своём веку нагляделся. К тому же станок не ему таскать, и он очень обрадовался такому обстоятельству.
      К тому времени, когда перевозили бостонку, наборную кассу не сыскали. Раздобыть наборную кассу — дело непростое. Нужна большая осторожность, чтобы не привлечь внимания полиции и не провалить дела. Наборную кассу, к превеликому огорчению Марии Петровны, достали после переезда.
      Вот и пришлось ломать голову Марии Петровне, каким образом отвезти наборную кассу в подпольную типографию.
      Думала и придумала.
      Жандармский полковник недовольно поморщился и небрежно приложил руку к козырьку фуражки. Ни на минуту нельзя отключиться от дел, даже в вагоне поезда.
      На перроне промелькнул ротмистр. Длинный и худой, как верста коломенская. С тонкой шеей и немигающими глазами на озабоченном лице. За ротмистром, встреча с которым не радовала полковника, тащился филёр. Круглый и толстый. С таким же круглым лицом и вороватыми глазами. Ясно, кого-то высматривали. Ротмистр что-то хотел объяснить полковнику, но тот отвернулся: выискивать в толпе нужных людей — не его забота.
      К вагону подошёл артельщик с медной бляхой на холщовом фартуке. На плече он тащил продолговатый свёрток, завёрнутый в клетчатую материю. Ноша не из лёгких, и артельщик слегка наклонился в сторону. Он с удовольствием глазел по сторонам и в предотъездной суматохе чувствовал себя привычно, будто рыба в воде.
      Полковник так устал от дел и забот, что даже вид Ееселого носильщика его раздражал.
      За носильщиком торопился господин в английском костюме, что вошли в моду этим летом. В шляпе-канотье и с тросточкой в руке. Из кармашка пиджака выглядывал крохотный платочек в тон рубашки с крахмальным воротничком.
      «Щёголь, — угрюмо оценил его полковник. — К чему по доброй воле облачаться в тугой воротничок по такой жаре? Глупец... Человек штатский, мундир носить не обязан, а он, словно солдат, во всём буржуазном великолепии. Небось и на собственном автомобиле прибыл». — Мысль о том, что на свете есть счастливые и беззаботные люди, казалась нестерпимой. И эти люди к тому же имеют машины, вещь в жизни питерцев новая и щегольская. Уму непостижимо, что творится на белом свете. Удручённый полковник отвернулся с обидой на всех и каждого.
      За молодым щёголем спешила дама с девочкой. Дама обрядилась в кружевное платье (немалые деньги, подсчитывал полковник). Кружевной зонтик скрывал её лицо, в руках ридикюль, крошечный, шитый бисером, в котором едва умещалась помада да пудра. И это подметил полковник. Девочка бежала, подпрыгивая. И тоже нарядная. В платье и с кружевной пелериной, накинутой на плечи. Кружевные панталончики виднелись из-под оборчатых юбок, на волосах, перехваченных лентой, соломенная шляпка. С вишенками и цветочками. Девочка несла букет цветов. Синих и голубых ирисов. Ирисы крупные, словно орхидеи. Даму и девочку провожал тот самый щёголь, решил полковник. В шляпе канотье. Значит, он и цветы притащил.
      И опять полковник был недоволен. Букеты, проводы... Какая дальняя дорога... два десятка вёрст... гм. И щёголю от безделья времени не жалко, ишь как разрядился. И артельщика какой-то ерундой завалили. И неизменный букет... А до Ораниенбаума по хорошей дороге не более часу езды на извозчике! Смех один! Поди, и бонна выплывет и начнёт лепетать на французском языке. И так сказать, чадо поедет по железной
      дороге без бонны... кошмар! Кто станет прививать хорошие манеры да терзать глупостями?! К удивлению, бонны не оказалось. Девочка шла с дамой и если и обращала внимание, то лишь своей полнотой. Впрочем, смягчился полковник, увидев, что бонна отсутствует, девочка и должна быть полной. Вырастет и станет нормальной.
      Артельщик прошёл в вагон, щёголь в вагон не поднялся, а прокричал места. «Пятое и шестое»... Значит, соседями будут по купе.
      Молодой человек снял шляпу и долго держал руку дамы. И всё просил передать привет тётушке да поздравить с именинами. И вместе с дамой ликовал, что удалось разыскать прекрасный подарок. Говорили о цене, которая перевалила за сотню, и друг друга успокаивали. Конечно, не каждый день приходится делать такие подарки.
      Дама радовалась удачному дню и благодарила за помощь.
      Филёр остановился у вагона и начал вертеться около дамы, пытаясь взглянуть в лицо. Более того, достал из кармана сюртука фотографию и украдкой поглядывал. И торопливо нашёптывал ротмистру, также остановившемуся напротив окна полковника. Ротмистр слушал невнимательно. Его сковывало присутствие начальства.
      Раздались звонки, и кондуктор, важный и благообразный, как генерал в отставке, попросил пассажиров занять места.
      Наконец поезд тронулся. В купе вбежала девочка. Едва поклонилась и прижалась к окну. Зашла и дама, оказавшаяся не такой молодой, как думал полковник.
      Дама поправила на девочке пелерину. Она боялась сквозняка, который наверняка начнётся, как только поезд разовьёт ход.
      Девочка принялась жевать яблоко. И каждый раз вскакивала, заглядывая в окно, когда проезжали дачные станции.
      Дама достала очки в модной роговой оправе и начала читать французский роман. Была она немолодой, полноватой. С явной близорукостью, судя по тому, как подносила книгу к глазам. В разговоры не вступала и читала с удовольствием.
      Полковник машинально смотрел в окно, перебирая невесёлые думы. Ехал он после приёма начальником департамента, который ругательски ругал его и Охранное отделение за нерадение. Полковника, словно мальчишку, вызвали на ковёр и отчитали. Ругали за то, что дела с подпольными типографиями не заканчиваются. Подпольные типографии растут, как грибы в дождливую погоду. Филёров много, да толку от них мало. И во всём виноват он, полковник Отдельного корпуса жандармов.
      Полковник и сам не мог понять причин, по которым крамола всё более распространялась. Прокламации и листовки заполнили Петербург. Если раньше все беды сваливали на зарубежные издания, то теперь работали собственные типографии. Прекрасно оборудованные и тщательно законспирированные, к которым закрыты пути и подступы. И ещё — сегодня его вызвали с докладом к министру, который в летний сезон жил в Ораниенбауме. И знал: кроме неприятностей, ничего не услышит. Он и сам навалился на сотрудников, среди которых был и ротмистр, коломенская верста. Ротмистр отправился на вокзал, чтобы проследить за отходом поезда, на котором, возможно, поедут злоумышленники.
      Он видел и беспокойство ротмистра и филёра и рассердился. Дура-
      ки, куда пожаловали за злоумышленниками? На поезд в Ораниенбаум, где отдыхали члены царской фамилии и двора? А преступники, видите ли, здесь установили типографию?! Нет, дураков и сеять не надо, как говорили в народе, сами растут!
      — Мама, хочу пирожок от Норда! — Девочка потянулась к свёрточку, который дама выложила на столик.
      — Ты же недавно обедала... Да и тётя Оля поджидает со всякими сладостями, — попыталась урезонить её дама, мягко упрекая. — К чему эти сладости?! От них, кроме вреда для здоровья, ничего не будет.
      Девочка обиженно оттопырила нижнюю губку. Правоту слов понимала, но в купе сидел жандарм, и Лёля хотела облегчить положение мамы. К тому же она такая толстая. И толстая по необходимости. Лишь хороший аппетит может спасти положение. «Жир требует жир», — говорила Марфуша. Иными словами, чем полнее человек, тем больше он ест. И Лёля жевала без удовольствия, просто чтобы оправдать полноту.
      Мария Петровна сняла очки и отложила книгу.
      — Конечно, дорога без еды для русского человека немыслима, даже если человеку восемь лет, — не без приятности вступил в разговор полковник.
      Равномерный стук колёс да и сама поездка успокоили его, привели в порядок мысли. К тому же не часто он проводил время с такими милыми спутниками. Мама занята французским романом, девочка похожа на модную куклу из Гостиного двора. И ведут себя достойно, нет, что ни говори, а воспитание — большое дело. Полковник очень любил благополучных людей, они являлись олицетворением того миропорядка, который он защищал.
      Дверь бесшумно распахнулась, и в купе вырос всё тот же длинный ротмистр с худой шеей. За ним неряшливый филёр, который сверлил глазами даму.
      — В чём дело?! — спросил полковник, удивлённый назойливостью подчинённого. — Мы встречаемся в поезде третий раз.
      — Прошу прощения... Следовало бы проверить документы, — проговорил упавшим голосом ротмистр.
      Филёр униженно кивал головой, стараясь поддержать ротмистра. Голова грозила оторваться от усердия, как казалось Лёле. Дама от удивления раскрыла глаза и засмеялась. И Лёля тоже засмеялась, не понимая, почему маме стало так весело. Но если она смеётся при жандарме — значит, надо. И она хохотала, болтая ногами от удовольствия, что можно так громко смеяться.
      — Проверить документы?! — заревел полковник, взбешённый глупостью ротмистра. — У меня?!
      — Действительно, нонсенс, — осторожно заметила дама и отвернулась к окну. — Усердие и ещё раз усердие...
      Полковник вспыхнул и зло посмотрел на ротмистра.
      — Нужно проверить — так проверяйте по вагону!
      Ротмистр прикрыл купе, выталкивая шпика с круглой физиономией.
      Полковник сердито проводил их глазами.
      — Время такое тревожное, мадам! — извинительно заметил полковник, раздосадованный смехом дамы. — Вы снимаете дачу в Ораниенбауме?
      — Время действительно тревожное! — заметила дама и не стала отвечать на вопрос полковника. Без крайней необходимости никогда не сочиняла небылицы. В её положении, сложном и опасном, каждое лишнее слово могло вызвать новую опасность.
      — Мы едем к крёстной матери... У неё именины, и мы везём подарок! — Лёля решила помочь маме.
      Девочка говорила правду — так объяснила мама, когда они садились на извозчика, а Марфуша устанавливала в пролётку свёрток в клетчатой материи. У тёти Оли именины были не один раз за летние месяцы. Тётя Оля, весёлая и радушная, каждый раз крепко обнимала её и угощала мороженым. И она любила к ней ездить, несмотря на неудовольствие Марфуши. Марфуша вечно твердила: «Девочку погубите, барыня... Погубите ни за понюшку табаку...» Лёля не понимала, почему такие приятные поездки, когда её облачали в невиданные наряды (Катя ревела от зависти), могут погубить. Только Марфуша зря слов никогда не тратила, и на сердце Лёли — холодок. Когда в купе их встретил жандармский офицер, то Лёля увидела, что маме это неприятно. Вот и принялась читать французский роман и делать замечания на французском языке. В спокойном состоянии мама всегда говорила по-русски. Лёля совсем упала духом, когда в купе начал заглядывать длинный жандарм и человек в штатском с неприятным лицом. Она очень любила маму и боялась за неё. Только мама не выказывала неудовольствия, читала свою противную книгу да слегка похрустывала пальцами. Привычка, которую и папа осуждал.
      И Лёля, подражая маме, тоже держалась с независимым видом. И свободу проявляла болтанием ног да непомерным потреблением конфет.
      И в который раз глазела на окрестности Петербурга, их поезд пробегал с обидной поспешностью. Лесистые места сменялись болотами и тополями, покрытыми яркой зеленью. Застыли валуны, залепленные мхом. Среди валунов низкорослые сосны, прибитые ветром и непого-дой.
      Лёля размечталась: хорошо бы среди валунов с Катей поиграть в индейцев. Здесь и прятаться так славно...
      Вагон качнуло. Ударили буферные тарелки, паровоз дал протяжный гудок, и поезд начал сбавлять ход. Новая остановка. На перроне, выложенном белым камнем, дежурный махал жёлтым флажком. И вдруг появился ротмистр и с ним шпик. Выпрыгнули из вагона и заторопились к вокзалу, крошечному, словно игрушечному. О чём-то возбуждённо говорили. Шпик совал ротмистру фотографию, но тот, не глядя на неё, сердито кричал.
      Сцену эту и мама видела, да бровью не повела. Лёля испугалась и стала трясти её за рукав:
      — Мамочка, посмотри,опять эти дяди о чём-то ругаются!
      Мама посмотрела в окно, словно не смотрела раньше, и зевнула, прикрыв рот.
      — Значит, дядям есть о чём спорить, а ты бы занялась чтением. — Мама достала из сумки книжку с цветными картинками на французском языке.
      У Лёли вытянулось лицо от обиды. Эти французские книжки она читала два года назад и знала на память. Мама их возит, чтобы доказать
      её благовоспитанность. И для конспирации. Лёля уже понимала значение этого слова. И она надулась. На этот раз всерьёз.
      Полковник тоже выглянул в окно и от неудовольствия сердито засопел. Нет, дураками можно пруд прудить. В Управлении он выскажет этой версте коломенской всё, что думает. У него решил проверить документы! Это он-то стал личностью неблагонамеренной и этому дуралею неизвестной. Дожили! Нечего сказать! И он раскрыл газету «Петербургский листок».
      — Простите, пожалуйста, вы не могли бы рассказать сказку?.. — послышался тоненький детский голосок.
      Полковник опустил газету и увидел просящие глаза девочки. Девочка сосала леденец, в руках скомканная яркая обёртка. Лицо, худое и бледное, чем-то не соответствовало фигуре. Это тот редкий случай, когда фигура полная, а лицо худенькое. «Ничего, родители раскормят, — уныло думал полковник, недовольный всем на свете. — Раскормят, потом будут кричать, что сердце плохое. Где ему быть хорошим, коли кормят без меры и разума. И начнут катать на воды в Баден-Баден, заодно и посетуют, как отстала Россия от Европы. Главное, предлог есть, а за деньгами дело не станет».
      — Не приставай к господину со всякими глупостями, — нравоучительно заметила дама, и в глазах вспыхнули сердитые огоньки. — Ты уже большая и должна заниматься своими делами без посторонней помощи. Очень дурно навязываться незнакомым людям.
      — К сожалению, сказок не знаю. Мои сказки — одни ужасы да страшные истории. Ты извини меня, дружок! — Полковник сокрушённо покачал головой. — Сказки расскажет на ночь мама...
      Лёля хотела возразить, что сказки ей рассказывает Марфуша, а мамы по вечерам и дома-то не бывает. Но промолчала. Вспомнила, что мама строго-настрого запретила рассказывать чужим, как они живут. И адреса не называть, как и имён, ни мамы, ни Марфуши. Почему — это Лёля не совсем понимала, но верила маме бесконечно. Мама о пустяках просить не будет.
      Показался Ораниенбаум. На кирпичном вокзальчике крупные буквы, которые за версту прочитать можно. Домов не видно, их скрывали густые липы да устремлённые ввысь тополя.
     
      КАК ХУДЕЛА ЛЁЛЯ
     
      Над Ораниенбаумом бушевал буран. Тополёвый пух, подобно первому снегу, прикрывал стриженые газоны, висел на резных кленовых листьях, крошечными комочками приклеивался к стволам лип. Комочки вертелись каруселью в тёплом воздухе и шарахались от малейшего дуновения ветерка. На зёрнах красноватого песка, которым усыпаны дорожки, пуховая кисея. Подобно пчелиному рою, пух распадался при каждом неосторожном движении. Пух висел серёжками на окнах, собирался в хоровод и носился по станции.
      Первое, что бросилось на станции в глаза Лёли, — жандармы. В голубых мундирах и с серебряными шнурами. Жандармы встречали сановника, маленького старичка, которого почтительно вынули из первого вагона. Секретарь нёс папку и зонт на случай плохой погоды. Только жандармы не уходили с перрона, а кого-то высматривали. И Лёля за-
      волновалась. Жандармы, когда их много, были не к добру, как говорила Марфуша.
      Лёля взглянула на маму и не узнала её. Лицо скрывала густая вуаль, как того требовала мода. Мама опустила стекло вагона и также кого-то выглядывала. Лёля удивилась. Кажется, их никто не должен встречать. Но ни о чём маму не спросила. Знала: нужно молчать и не удивляться.
      — Боже мой! Беда-то какая... Нас не встретили! — горевала Мария Петровна и сокрушённо качала головой. — Значит, что-то приключилось. Я депешу посылала о приезде... Может быть, с гостями закрутились — поди, народу полон дом. — Мама просительно обратилась к полковнику: — Вас не затруднит оказать услугу?..
      — Весь внимание, мадам! — Полковник бросил застёгивать портфель и повернулся к даме.
      — Носильщика не сочтите за труд позвать и прикажите крикнуть лихача. — Мама беспомощно развела руками. — Я везу медную раму редкостной художественной работы. Это подарок. Крёстная имеет прекрасной работы портрет покойного мужа, а рамы достойной нет. Утром ко мне явился посыльный из антикварной лавки и сказал о раме. Я приобрела раму с восторгом и вот тащу такую ношу. В вагон меня посадил кузен, но тут как её доставить — ума не приложу...
      — Носильщик... Лихач... Вы словно с луны свалились! И все в Ораниенбауме! Это не Николаевский вокзал... И не Петербург. Здесь носильщиков не бывает, да они просто с голода подохнут: поезда-то приходят два раза в день. И в большинстве случаев господа приезжают с лакеями. — Полковник разозлился на святую наивность дамы и на вечную привычку к комфорту.
      — Как быть? Может быть, попросить кондуктора?.. — Беспомощно развела руками дама и стала напяливать капор с бантами на голову девочки. — Экая незадача... Почему не быть здесь артельщикам, коли жандармов так много? — И дама мило улыбнулась.
      Полковник промолчал — не понял, то ли дама не так проста и хотела его уколоть, то ли по святой наивности глупости болтает.
      — Да не кручиньтесь... Беда поправимая — доставлю вашу раму. — И, уловив недоумение на лице дамы, сказал: — Сам доставлю...
      — Как можно! — встрепенулась дама. — Мне, право, неловко.
      — Вот и хорошо, дядя понесёт, а я буду помогать, — оживилась Лёля.
      Все засмеялись, и полковник начал снимать с полки свёрток в клетчатой материи. Снял и с недоумением уставился на даму. На её миловидном лице лёгкое смущение.
      Дама быстро заговорила:
      — Пуд меди, а не рама. Вот что значит работа старых мастеров! Вся в завитушках и украшениях — лавровый венок. Что ни говорите, такой работы нонче не сыскать. На вокзале её подхватил артельщик, словно Илья Муромец, и сразу закряхтел да заморщился. Так-то... Подарок для дорогого человека.
      Лёля прятала оставшиеся конфеты в кармашки накидки и радовалась, что наконец-то закончился долгий путь, когда она сидела, словно закормленная индюшка, в купе и пробежаться не могла. Наверняка бы Катя ревака задала, а она терпела, как благовоспитанная девочка.
      Ну и жарко же в этом Ораниенбауме! Лёля вытерла платком вспотевший лоб и поправила платье в оборках.
      — Ну, толстушка, выходи из вагона, — любезно обратился к Лёле полковник, в душе чертыхаясь на даму, которая всучила пудовую ношу.
      У вагона они повстречали ротмистра и неряшливого типа, в котором Лёля без труда определила шпика. Шпик нервничал и пытался забежать вперёд, желая в который раз рассмотреть Марию Петровну. Мама с нарочитым спокойствием, не обращая внимания на шпика, раскрыла цветастый зонтик. Она не шла, а плыла. Плыла неторопливо, взяв Лёлю за руку, и ничем не отличалась от чистой и благовоспитанной публики Ораниенбаума. И ещё делала Лёле замечания, разумеется, на чистейшем французском языке.
      Полковник тащил свёрток в клетчатой материи и злился на даму, которая вышагивала, как пава, полная уверенности и достоинства.
      И всё же у вокзала оказался лихач.
      Дама направилась к извозчику. Извозчик сидел в плисовом кафтане и в шляпе с красной лентой. В руках длинный кнут. В пролётку с дутыми шинами были впряжены лошади в серых яблоках. Сбруя горела на солнце медной отделкой. Лошади застоялись, косили красными глазами и грызли от нетерпения удила.
      Ротмистр, пожимая плечами, с удивлением взирал, как полковник тащил тяжёлый свёрток. На шпика он прикрикнул. Да и тот приутих — сам господин полковник нёс загадочный свёрток за дамой, лица которой он так и не рассмотрел. В этой даме он предполагал опаснейшую злоумышленницу Голубеву Марию Петровну, которую и хотел схватить с вещественными доказательствами. Да и свёрток в клетчатой материи не казался ему таким безопасным, иначе его бы не везла госпожа Голубева.
      Дама сердечно благодарила полковника за участие. Лёля сделала реверанс и взобралась в пролётку. Полковник поставил проклятый свёрток даме в ноги и улыбнулся толстушке. Нет, право, эти господа готовы детей раскармливать до безобразия. И понимания нет, как это вредно. Странное дело — ехали более часа в одном купе, а он так и не узнал ни имени, ни фамилии дамы. Какая-то в ней отчуждённость... Да, есть о чём думать, упрекнул он себя, не молола всякую чертовщину — и на том спасибо. А девочка мила... И полковник раскланялся.
      Дама тронула лихача за плечо. Тот заиграл кнутом и закричал, и загукал на лошадей, как лесной разбойник. Полковник посмотрел вслед пролётке. Пролётка исчезла среди зелени лип и тополей. Полковник яростно оглянулся на ротмистра. Этот дуралей набил ему оскомину за дорогу. Нужно высказать всё, что он о нём думает.
      Дача, к которой подкатила пролётка на дутых шинах, утопала в зелени. Цвёл жасмин, благоухая в полуденном зное.
      Дама толкнула калитку и очутилась в цветнике. Лёля сразу попала в объятия молодой женщины.
      — Тётя Оля! Тётя Оля! — кричала счастливая Лёля.
      — Мы от волнения места не находим! — Женщина тискала Лёлю и заглядывала в глаза Марии Петровне. — Поезд пришёл, а вас нет. Потом выплыли, но вместе с жандармским полковником... Мы не рискнули подойти...
      — И правильно сделали, — наставительно ответила Мария Петров-
      на, — только бы положение осложнили. Видела из окна вагона ваши страдания, конспираторы... — И она засмеялась тем радостным смехом, которым смеётся человек, для которого миновала опасность. — Полковник никем не был предусмотрен. У меня сердце ушло в пятки, когда в поезде выяснилось, что он — сосед. Как тут у вас? Всё ли благополучно?.. По вагону шастали ротмистр и шпик из трёхрублёвых.
      — Шпик и ротмистр?! — переспросила Ольга, и лицо её вытянулось. — Та самая парочка, которую на станции заметили? Они рыскали, как гончие псы. И какая нелёгкая привела их в Ораниенбаум?
      — Осторожность... Осторожность... И ещё раз осторожность! — устало проговорила Мария Петровна. — Видимо, что-то пронюхали... Значит, больше мне не придётся здесь показываться. Главное — дело не провалить!
      Ветерок срывал золотистые цветы липы и устилал ими дорожки. На пожелтевшие листья падали лепестки жасмина. И замирали белыми мушками. И пеночка-весняночка выводила неторопливую песенку.
      Хозяйка пригласила гостей на веранду. Солнце горело в разноцветных стёклах. На середине стол под белой скатертью и пыхтящий от горячих углей самовар. И глиняная крынка с холодным молоком.
      — Первым делом займёмся Лёлей. Лёля — большой молодец и всю дорогу держала себя великолепно. — Мама потрепала дочку по щеке.
      Лёля расцвела от удовольствия. И почувствовала, как надоел панцирь, который её плотно обхватывал. Когда-то она заболела простудой, и мама заворачивала её в мокрое полотенце, укутывала в шерстяные платки да шарфы. От влажного полотенца становилось тепло, пот сбегал по лицу и попадал в глаза, руки делались влажными. И было ей нехорошо и жарко, словно сидела в раскалённой печи. Подобное чувство испытывала и на этот раз. Сначала её обложили какими-то статьями, которые называли оригиналами, потом плотно запеленали полотенцем. Запеленали тщательно, чтобы в дороге никакой случайности не произошло. Не ровён час, листки выпадут! Вот и крутили её и закручивали в полотенце. Лёля очень гордилась, что такое ответственное дело, которое не может выполнить мама, поручили ей, дочери. В тот день Катю вообще увели из дома, чтобы ничего не видела и не задавала лишних вопросов. Вот какие дела!
      — Толстушка ты наша ненаглядная! — с нежностью сказала Ольга и взгромоздила девочку на стул.
      Лёля стояла на стуле и удивлялась, какая она большая и какая мама маленькая. С девочки сняли пелерину. Заставили поднять вверх руки и стянули платье. Широкое, в оборках. Оборки щекотали лицо, и она смеялась. Ольга расстегнула пуговицы на лифчике, словно начинённом ватой. Повертела, повертела, приглядываясь, и подрезала острыми ножницами подкладку; к удивлению Лёли, извлекла из лифчика рукописи. Вот какие бумаги назывались оригиналами, вновь удивилась Лёля.
      Лёля худела на глазах. Вот и лифчик убрали... Принялись за полотенце. Сняли булавки и освободили полотенце, зашитое с двух сторон. И сразу пропал животик. Лёля довольно передёрнула плечами и широко вздохнула. Хорошо-то как! Легко и свободно, так и хочется прыгать на одной ножке. Жалко, что рядом нет Кати.
      Мама взяла полотенце и положила на стол.
      — Здесь много ценного... Почитаете вечерком... А пока в сад. — Мама обернулась и сказала Лёле: — Беги скорее — малина поспела, да какая сладкая... — Помолчала и добавила: — Спасибо, дочка!
      Лёля убежала счастливой. Мама проводила её взглядом и принялась распарывать полотенце, чтобы достать новые оригиналы.
     
      ВСТРЕЧА НА НЕВСКОМ ПРОСПЕКТЕ
     
      Декабрь 1905 года выдался снежный, морозный и вьюжный. Белые метели гуляли по пустынным улицам, слепили глаза редких прохожих. Ветер подхватывал снежинки и укрывал ими крыши домов, расцвечивал инеем стёкла в домах. Деревья стояли, залепленные снегом. Ровные петербургские улицы стали раздольем для снежного вихря, который непонятно каким образом налетал и по каким причинам заканчивался. Ветер громыхал ставнями и по-хозяйски раскрывал двери парадных.
      Лёля шла по Невскому. Багровое солнце проступало через пелену снега и золотило иглу Адмиралтейства. Она возвращалась от учительницы музыки и прижимала к груди папку с нотами, которую ветер грозился вырвать.
      К удивлению, мимо на лихаче промчалась мама. Лёля отчётливо видела маму. В ротонде с куньим воротником. В маленькой шапочке, которая с трудом держалась на причёске, и с муфтой в руках. Муфтой она прикрывала от ветра лицо. Так мама одевалась в парадных случаях. Значит, занималась делами, которые требовали буржуазного вида, по словам Марфуши.
      Мама протирала стёкла очков от снега и близоруко щурилась.
      Лёля хотела привлечь внимание, но не посмела: мама категорически запретила узнавать её в городе. И Лёля понимала — за мамой может идти слежка. С Мойки выскочил лихач, поднимая снежную пыль. Серебристую, розоватую от солнечных лучей. В саночках что-то кричал купец в богатой шубе. За купцом на тройке с бубенцами ехали цыгане и разудало пели. Ветер доносил обрывки слов.
      Мамин лихач сбавил ход и пропустил вперёд купца и цыган. Сани наклонились, и Лёля увидела, что мама везёт чемодан, незнакомый, который в доме не попадался ей на глаза. Чемодан стоял в ногах, и мама придерживала его руками.
      И вдруг из снега вынырнули другие сани. В санях сидел господин. Надвинув меховую шапку на уши, он погонял извозчика. Потом привстал, держась за сиденье, и не сводил с мамы глаз. Лёля рассмотрела всё ясно. Поначалу думала, что кто-то из знакомых догоняет маму, но скоро убедилась в ошибке. Господин боялся из-за метели потерять маму и торопил извозчика. Заметив маму, господин откинулся на сиденье и приказал извозчику сбавить ход.
      «Шпик, — заколотилось сердце у Лёли. — Шпик... А у мамы чемодан...»
      Порыв ветра был таким сильным, что Лёля повернулась спиной. Когда она отряхнула снег с лица и принялась продолжать путь, то увидела, что мамины сани почему-то задержались.
      Лёля знала: пустой чемодан мама возить не будет. Опасно-то как!.. И этот шпик... На мгновение показалось, что глаза их встретились, и она сжалась, боясь показать волнение.
      Мама дотронулась рукой до плеча извозчика, и сани, подхваченные ветром, понеслись вперёд. Замелькали витрины модных магазинов, уличные фонари, парадные подъезды, украшенные львами.
      Прибавил бег и извозчик, в санях которого сидел господин в меховой шапке. Извозчик прищёлкивал кнутом, присвистывал, погоняя лошадь.
      Лёля прижалась к магазину, витрины которого пестрели географическими картами и глобусами, и едва удерживала слёзы.
      Поднялся ветер, завыла метель. Ни мамы, ни лихача, ни господина в нахлобученной шапке не стало видно. Промчались, словно почудилось. Ноги её ослабели, и липкая испарина проступила на лице. Она поглубже засунула руки в муфту и решила поскорее добраться домой. Нужно всё рассказать Марфуше, она знает, что в таких случаях делать. Папку с нотами Лёля повесила на плечо. Под напором ветра папка била по ногам. Как всякая девочка, Лёля надеялась на чудо: возможно, ошиблась и шпик гнался за другой женщиной. Сердце колотилось, волнение не покидало, и в завьюженном Петербурге она чувствовала себя несчастной.
      К сожалению, Лёля не ошиблась. Мария Петровна узнала Лёлю. Девочка в людском потоке, закутанная в башлык, в пальто с меховым воротником, показалась такой беспомощной. «Как ещё мала Лёля и как трудно её поднять одной без мужа! — сокрушалась она. — Хорошо, что Лёля меня не заметила... Конечно, шла с папкой и не смотрела по сторонам. К тому же ветер слепил глаза, а в пурге кого можно рассмотреть?!» Эта мысль её успокоила.
      Мария Петровна возвращалась из типографии «Дело», которая принадлежала Петербургскому комитету РСДРП. В типографии печатали нелегальную литературу. И печатали открыто, но не без хитрости. Рабочие делали набор и устанавливали его на машину. В цеху кипел котёл со свинцом. Если в типографию врывалась полиция, то рабочие срывали набор с машины и бросали в кипящий свинец. И концы в воду, как говорили. Правда, в данном случае следовало бы говорить — в свинец. Храбрости тем, кто работал в подполье, не занимать, и Мария Петровна восхищалась находчивостью печатников.
      В России надвигалась первая русская революция 1905 года. На заводах и фабриках рабочие объединялись в боевые дружины, учились стрелять и готовили оружие. Оружия было мало, да и денег на его закупку партия не имела. И пришлось рабочим делать в цехах кинжалы и пики. На заводах и фабриках говорили открыто о ненависти к царю, который приказал расстрелять народ 9 января. Рабочие шли за помощью к царю, шли с жёнами и стариками-родителями, чтобы рассказать о тяжёлой жизни, о том, что с голоду мрут детишки, что обирают их фабриканты и заводчики. Царь их слушать не стал, а демонстрацию приказал расстрелять.
      И Россия забурлила. Всё больше вспыхивали стачки и забастовки, всё больше требовалось листовок и прокламаций, которые разъясняли рабочим, что происходит в стране. Большевики звали народ к оружию, к революции.
      В тот день в типографии «Дело» были отпечатаны листовки. За ними приехала Мария Петровна с чемоданом, на который обратила внимание Лёля. Обстоятельства складывались хорошо, и опасности ничто не предвещало. В типографии наборщики ей рассказали, как провели полицию,
      явившуюся неожиданно. Взяли набор и сбросили в котёл со свинцом. Полиция порыскала, порыскала по цехам, только безрезультатно. Крамолы нет. Да о ней никто и не думал. Рабочие стояли и промывали печатные машины бензином. Отпечатанные пачки листовок лежали под досками, на которые набросали всякой ветоши. Пакля для конопачива-ния оконных рам валялась в цехах в мешках, и на неё полиция не обратила внимания. К тому же в типографии тянулся нескончаемый ремонт, и беспорядок царил ужасающий.
      Мария Петровна уложила прокламации в чемодан. Чемодан следовало передать товарищу, который уезжал вечерним поездом в Москву. Всё шло великолепно. И настроение у рабочих боевое, и чемодан полнехонек листовок с призывами к восстанию.
      Распрощалась с печатниками и за углом подхватила лихача. Парень такой улыбчатый, с озорными глазами. Извозчик помог установить чемодан, и она преспокойно уселась в пролётку. Радуясь и ветру, и метели, и тому, как славно всё устраивается. На конспиративную встречу она никогда не ехала сразу. Вот и решила прокатиться, чтобы проверить, нет ли слежки.
      И тут заприметила извозчика с красной лентой на цилиндре, серого жеребца в яблоках и господина в нахлобученной шапке. И сразу поняла — шпик. Шпик вертелся в пролётке, как на раскалённых углях, и поторапливал извозчика. Более того, старался не выпустить из виду пролётку, на которой она ехала.
      В разгар этой гонки и натолкнулась она на Лёлю с папкой для нот.
      Марию Петровну не раз прослеживали на извозчике, и она знала, что это преследование, пожалуй, самое страшное. Куда бы ни сунулась, как бы ни пыталась уйти, как бы ни гнала лошадь — везде ощущала погоню. И чувство неотвратимости и тревоги не покидало ни на миг.
      Вот и сейчас она слышала храпение лошади, и казалось, морда её вот-вот упрётся в пролётку. Нет, спастись от преследования любой ценой. Нужно уйти от ареста и сохранить литературу. Представить, что чемодан станет добычей охранки, она не могла. Столько здесь вложено труда, и слова такие нужные рабочим... И вдруг всё окажется на столе жандармского офицера. О собственной опасности она не думала. Каждый день опасен, каждый шаг...
      Она протянула извозчику трёшку (деньги не малые!) и попросила прокатить с ветерком.
      Извозчик широко улыбнулся и удивился — дама никак не была похожа на гуляк, любителей прокатиться с ветерком. Но деньги есть деньги. Привстал и щёлкнул кнутом. Ветер подхватил гортанный крик:
      — Но! Но! Залётные!..
      И сани понеслись. Ветер горстями бросал снег. Острые снежинки кололи лицо и заползали за воротник. Ветер обжигал холодом. Извозчик свернул на перекрёстке к Мойке, схваченной льдом, и гул преследования прекратился. Мария Петровна перевела дух и вынула из муфты руку. Стала вытирать мокрое от снега лицо. Сердце сильно билось. И стало весело и страшно. В ушах свистел ветер, словно предупреждал об опасности. Только она знала, что смелость всегда побеждает. Придержав шапочку рукой, оглянулась назад. Поворот, поворот... Сани наклонились, и Мария Петровна прижала чемодан, боясь его потерять. Придавила с силой коленом. Извозчик ухарски сдвинул цилиндр,
      непонятно каким образом державшийся на кудрях, припорошённых снегом. Был как дед-мороз, с белыми усами, с белой бородой. Глаза светились восторгом. «Ясно, из лихого пламени казацкой вольницы», — подумала Мария Петровна с одобрением.
      И вновь по заснеженной мостовой застучали копыта. Она обернулась — опять преследователь. Мучение одно. Что делать? Добром эта гонка не кончится...
      И странное спокойствие, как всегда в минуты опасности, овладело ею. Мысли текли чётко. «Можно бросить чемодан и скрыться самой... Можно, но не должно! С ума пока не сошла. Нет, такая мысль показалась чудовищной. В чемодане партийная литература, которую ждут люди... А арест лучше?! Гм...» — Она сняла очки и положила в футляр, боясь их потерять. Без очков, как без рук. И она вздохнула. Значит, нужно поджидать какой-нибудь поворот, который бы скрывал её от шпика. Если вылетит чемодан, то арестовывать её нет смысла. Улика отсутствует. Найдёт полиция чемодан — так она его не признает. Доказать, что чемодан принадлежал ей, — невозможно. Но тогда пропадёт литература, листовки... Беда-то какая... Нет и нет! Нужно придумать что-то другое. Выпрыгнуть вместе с чемоданом?! Но так легко изувечиться — и руку сломать, и разбиться до полусмерти... Да-с, ситуация...
      Строго говоря, она уже приняла решение, единственно возможное в этой ситуации, но вновь и вновь его взвешивала.
      Извозчик что-то прокричал, обернув смеющееся лицо. Слова отнёс ветер. Сани птицей летали по накатанной мостовой Невского проспекта. И, как и прежде, с безудержной неотвратимостью двигалась на неё извозчичья пролётка, в которой сидел шпик с нахлобученной на уши меховой шапкой.
      И новый поворот. Большой сугроб вспыхнул искрами от фонаря, раскачиваемого ветром. Странно, в городе уже зажгли фонари. Сугроб приближался, словно не она летела на лошадях, а сугроб по каким-то неписаным законам.
      Мария Петровна покрепче прижала к груди чемодан и выпрыгнула в сугроб. Снег забил нос, рот — поднялось снежное марево, — обжёг холодом лицо, руки. Она с трудом раскрыла глаза. На бешеной скорости пронеслись сани преследователя. Шпик потерял в погоне шапку и держал руками воротник, закрывая уши от ветра.
      Поднялась она с трудом. Нога болела, и Мария Петровна едва смогла на неё наступить. Огляделась по сторонам. Здесь начинались проходные дворы, которые могли увести далеко. После всего пережитого спасённый чемодан не казался таким неподъёмным. «Спасла, спасла!..» Потом она долго удивлялась, как смогла дотащить пудовую тяжесть. Ощупала себя, слава богу, и шапочку не потеряла. В подворотне мрачного дома, напоминавшего тюрьму, отряхнулась, привела себя в божеский вид... В путь... В путь... Представила, как удивится шпик, когда убедится в её исчезновении, и улыбнулась.
      Домой она вернулась к ночи. Марфуша открыла дверь, не дожидаясь звонка. Значит, стояла в прихожей и ждала. Увидела её и ахнула, даже ругать не стала. За Марфушей выглядывала Лёля. Бледная и испуганная. На лице одни глаза. Печальные и любящие. Ба, и Катя не спала. И даже не плакала...
      Лёля принялась снимать пальто. Марфуша вытирала её мокрое от снега лицо.
      Нога окончательно распухла, и Мария Петровна едва добралась до кухни. Как трудно приходится девочкам... И в очередной раз подумала о том, как рано они повзрослели. Вот и Катю не узнать. Вытянулась и на Лёлю стала похожей.
      Мария Петровна, обжигаясь горячим чаем, смотрела на дочерей. Потом положила голову на стол и уснула. Девочки, боясь её потревожить, на цыпочках вышли из кухни.
     
      ШТАБ-КВАРТИРА
     
      Революция, подобно девятому валу, надвигалась. Первая революция в России.
      В квартире на Монетной, которую занимали Голубевы, начали происходить странные вещи. В квартиру приходили люди, совершенно незнакомые Лёле. Звонок звонил так часто, что Катя, обычно не пропускавшая возможности выскочить из детской, больше не выбегала в прихожую.
      Мария Петровна детей (это слово Лёля не любила) старалась всё чаще отправить из дома. И девочки большую часть времени проводили у той самой тёти Оли, к которой «толстушкой» совершала путешествия Лёля вместе с мамой в Ораниенбаум.
      Молоденькую девушку, прислугу (её взяли в дом по настоянию Марфуши), уволили. И Марфуша, бушевавшая по любому поводу, смолчала. И на звонок в прихожую не выходила. Сидела на кухне да кипятила ведёрный самовар. На подносе стояли все чашки, которые были в доме. Свои знаменитые булочки, розаны, Марфуша печь не успевала — приносила их корзинами из соседней кондитерской. В декабре выдались лютые морозы. С Невы дул пронизывающий ветер, и Мария Петровна почти каждого, кто приходил в квартиру, отправляла на кухню погреться. И Марфуша усаживала гостя у самовара.
      Люди приходили все молодые. И студенты. И курсистки. И простые работницы. И важные господа в енотовых шубах. Однажды среди них была и та самая шикарная дама, к которой они ездили в Вологду.
      Все приходившие были по-особому счастливыми, бодрыми. И много смеялись. И Марфуша перестала повторять своё излюбленное: «Доведут ваши дела меня до виселицы». «Вот и хорошо, — думала Лёля, — что на виселицу Марфуша перестала собираться».
      В этот день Лёля сидела дома с забинтованным горлом. Катя накануне учила её есть сосульки, доказывая, что они вкуснее мороженого. И не только мороженого в вазочках, его продавали в кондитерской у Норда, но и того, которое делала Марфуша. Лёля попробовала сосульки и ела, ела, пока язык не оледенел. Ночью поднялась температура, и мама уныло сказала: «Ангина. Вот и не думала, что ты ещё маленькая».
      Катю увели из дома. На прощание она ещё раз подтвердила свою правоту. «Конечно, сосульки вкуснее... Разве ты съела бы мороженого столько, чтобы горло заболело?! Видишь, как я права... А болезнь — чепуха! Пройдёт». Лёля уныло кивала головой. Голос у неё пропал. Так она осталась дома помогать Марфуше.
      В дверь зазвонили, и Мария Петровна заспешила в переднюю.
      Вошёл человек высокого роста, с бородой, залепленной снегом. Незнакомый. Он виновато стряхнул с воротника снег и огляделся. Увидел себя в зеркале и стянул ушанку, также запорошённую снегом.
      Мария Петровна выжидательно молчала. На лице выступили красные пятна, что всегда служило признаком волнения.
      Незнакомец взмахнул руками, словно помогая себе в трудный момент, и сказал с опаской:
      — В Москве ледоход.
      — А разлива не будет: начальство приняло меры. — Мария Петровна произнесла фразу пароля с облегчением и заметила: — Что же вы, товарищ, так мешкаете... Можно от разрыва сердца погибнуть.
      Незнакомец смутился и стал топтаться на месте, как обиженный медведь. Ноги его не гнулись.
      — Что принесли? — Мария Петровна деловито вынула записную книжечку с золочёным ободком и карандаш.
      — Бикфордов шнур! — Незнакомец мял ушанку в руках и с какой-то виной закончил: — Несколько аршин. Куда мне пройти... Шнуром у меня обмотаны ноги... При вас неудобно как-то раздеваться...
      Его провели в соседнюю комнату. Вскоре он вернулся, прошёлся по детской лёгкой походкой.
      — Слава богу, добрался. В Питере недавно, город знаю по карте. Ехать на конке побоялся, взял извозчика, а сесть-то толком не могу. — Незнакомец улыбнулся и сразу стал простым и беспомощным. — Извозчик попался сердечный, решил, что у меня радикулит, и начал советовать, как излечиться от болезни. И рецепт дал: «На улей сесть...» Только где этот улей сыскать в Питере, да зимой?!
      Мария Петровна весело засмеялась и пригласила его погреться чайком. Лёля, которая, по словам Марии Петровны, вертелась под ногами, видела, как незнакомец прошёл на кухню к Марфуше. С наслаждением там попивал чаек и уничтожал оладьи с вареньем. И Марфуша была счастлива — не часто человек с таким аппетитом приходил в дом.
      И опять Лёля побежала в переднюю, а когда вернулась на кухню, незнакомца уже не было. Его выпустили из квартиры, как поняла Лёля, через чёрный ход.
      В передней, в которой почему-то горела лампа в эти утренние часы, находилась молодая девушка и чётко выговаривала слова:
      — В Москве ледоход.
      — А разлива не будет: начальство приняло меры.
      Лёля слушала и удивлялась: как можно говорить о ледоходе в Москве, когда на дворе, по словам Марфуши, лютый декабрь. Да и живут они не в Москве, а в Петербурге. И какой разлив, когда сугробы до самого неба? Но молчала — иногда взрослые играют в непонятные игры.
      Только ни мама, ни девушка не играли. А внимательно оглядывали друг друга, словно хотели получше запомнить.
      Девушка держалась неестественно прямо. На плечах плотная суконная накидка. Снег с накидки падал на ковёр, и чёрная тесьма, которой была отделана накидка, проступала всё заметнее.
      — Винтовки?! — деловито поинтересовалась Мария Петровна и достала книжечку.
      — Да, винтовки, — певуче ответила девушка, и карие глаза полыхнули радостью.
      Девушка направилась за Марией Петровной в детскую. В детской царил беспорядок, которого Лёля и не помнила. Под пикейными одеялами на кроватках гранаты. Ковёр, который обычно закрывал пол, сдвинули, а паркетные половицы вынули. Тайник был открыт. Оружия доставили так много, что Мария Петровна прятать его не успевала.
      По решению Петербургского комитета РСДРП оружие из разрозненных тайников и конспиративных квартир собирали в одно место, чтобы в случае необходимости удобнее его было раздавать рабочим. Таким местом стала квартира на Монетной. Хозяйкой конспиративной квартиры являлась Мария Петровна Голубева, член Петербургского комитета партии.
      Вот и шли люди из разных мест и несли на себе оружие — гранаты, бомбы, патроны, винтовки, динамит, бикфордов шнур... Несли с осторожностью и великой верой, что с помощью этого оружия рабочие возьмут власть в свои руки.
      В декабрьские дни 1905 года мало кто сомневался в неизбежности революции. И особенно революционеры. Адрес конспиративной квартиры раскрыли для многих связных. Потом Мария Петровна удивлялась такой неосторожности.
      Девушка с винтовками стояла на самой середине комнаты. Обстановка в детской незатейливая — кроватки, коврики, ночник на тумбочке... Глаза её, доверчиво оглядев Марию Петровну, остановились на Лёле. «Страшно-то как — живёт на пороховом погребе, а в квартире девочка... Больная, с забинтованным горлом... И худенькая...»
      Мария Петровна помогла гостье расстегнуть накидку. И закачала головой. И Лёля не поняла, то ли от удивления, то ли от восхищения. Шея девушки была обмотана чем-то белым, от которого длинными языками опускались полотнища. К полотнищам прилажены винтовки, которые придерживались широким ремнём у талии. Винтовок четыре. Две спереди и две сзади.
      Мария Петровна ловко сняла винтовки и положила на кровать.
      На окне в клетке скакал щегол, от любопытства высовывал головку с хохолком. Водил круглым глазом и пил воду из чашки, поставленной Катей.
      Солнечный луч пробивался сквозь кружевные гардины и скользил по обоям.
      Всё дышало покоем и тишиной, и трудно было представить, что квартира стала складом оружия.
      Девушка сняла полотенце и старательно его свернула.
      Значит, ещё придёт», — поняла Мария Петровна.
      Голубева присела к столику, за которым учила уроки Лёля, и принялась делать записи на листках. Записи шифрованные, и никто, кроме Марии Петровны, не смог бы их разобрать. Да и бумага не простая, а особенная.
      В подполье изобрели состав, который легко воспламенялся. Стоило поднести спичку поближе к бумаге, и она вспыхивала как солома. Дело в том, что бумагу пропитывали секретным составом. При опасности бумага сгорала дотла, не оставляя следа.
      Однажды произошёл такой случай.
      Мария Петровна сидела на заседании Петербургского комитета. Заседание происходило на окраине города в конспиративной квартире. Спорили долго, Голубева вела протокол. Обычно она пользовалась школьными тетрадями, а на этот раз бумагу дали необычную. «Чудо-бумага», — говорил товарищ. Правда, она в чудеса не верила. И вдруг зазвонил звонок. Хозяин пошёл открывать дверь, его оттолкнули, и в комнату ворвалась полиция. Мгновенно полицейский, закутанный в башлык, наставил револьвер на Марию Петровну, и она ничего не смогла сделать с бумагой. Обыск результатов не дал, но протоколы читал ротмистр с удовольствием. Ещё бы — такая улика! И верный арест для всех присутствующих. Ротмистр начал составлять документ, не скрывая довольной улыбки. Кивнул ей, как старой знакомой, и назвал по имени и отчеству. И предупредил, что при таких бесспорных доказательствах преступной деятельности она от ареста не отвертится. «Всё к революции призываете да думаете, как оружия раздобыть. Царь вам мешает... — разглагольствовал ротмистр, доставая из кармана портсигар. — Нехорошо, господа... Порядок в России установлен веками, и царь дан богом». Писал он старательно, буквы в закорючках, красную строку соблюдал, видно в гимназии отличался по чистописанию. Протоколами, отобранными при обыске, воинственно размахивал. Ротмистр не спешил. И куда спешить, коли дело сделано. Курил, пускал дым кольцами и наслаждался, поглядывая на её осунувшееся лицо. И тут произошло удивительное. Жандармский офицер положил папироску на край пепельницы, рядом с которой находились протоколы. И они вспыхнули в мгновенье ока. Яркое голубое пламя плясало в пепельнице. Неприятный запах горевшей резины расползался по комнате. Ротмистр не сразу понял, что произошло. Горели драгоценные протоколы! Улики, столь необходимые для следствия. Сбросил пепельницу на пол, чтобы спасти бумаги. Но кроме пепла, от протоколов ничего не осталось. Ротмистр кричал, сердился, топал ногами. Мария Петровна притворно вздыхала, а товарищи откровенно смеялись. Пепел, хотя офицер пытался его собрать, к делу не пришьёшь...
      С тех пор все конспиративные записи Мария Петровна делала на чудо-бумаге. И книжечку из этой бумаги себе соорудила. Осторожность никогда не мешает...
      ...Девушка, торопливо глотая слова, рассказывала Марии Петровне о забастовке, которая началась на фабриках и заводах Петербурга.
      Лёля встретила девушку, когда она покидала детскую. В эти дни в детскую входить Лёле строжайше запрещалось. Девушка приветливо кивнула Лёле, как старой знакомой.
      Девушку напоили горячим молоком. А потом Лёля проводила её через чёрный ход. Знала хорошо — из квартиры выходили только через кухню.
      И опять звонил звонок. И опять Лёля слышала непонятные слова о ледоходе, при котором не будет разлива.
      На чёрный ход постучали. Робко и неуверенно. Марфуша открыла дверь и попятилась, пропуская женщину. «Кухарка», — определила Марфуша. Потёртое пальто, шерстяной платок, мокрый от снега. Только лицо интеллигентное, руки, белые и маленькие, непривычные к физической работе. «Нет, не кухарка», — вздохнула Марфуша. И позвала барыню, ничего не спросив.
      «Кухарка» поставила на стол корзину, прикрытую салфеткой. К столу никого не подпускала. И лицо озабоченное. «Кухарка» принесла бомбы — жёлтые аккуратные коробки с красными сургучными печатями. Такие бомбы делали в подполье и печати ставили, чтобы подтвердить их надёжность.
      — Как добрались? — спросила Мария Петровна, разглядывая женщину. — На конке?
      — Что вы! Пешком... На конке побоялась, — оправдывалась «кухарка», не пытаясь скрыть испуга. — Говорят, что бомбы надёжные, да кто их знает. Не дай бог — взорвутся, сколько невинного народу погибнет!
      Мария Петровна потащила корзину в детскую и долго отсутствовала.
      «Бомбы прячет, — подумала Марфуша, — и о детях не думает».
      Когда Лёля вышла из столовой, «кухарки» и след простыл. Но на кухне топтался молодой человек в студенческой шинели. Оттирал красные уши и сетовал на лютый мороз.
      Мария Петровна провела и его в детскую. Молодой человек скинул шинель и оказался во фраке. Увидел себя в зеркале и рассмеялся от такого великолепия. Пожал плечами и пробормотал:
      — Другого ничего под руками не оказалось. Матушка спрятала вещи, чтобы в такое время никуда не сбежал. Боится. Вот и взял у отца.
      Он снял фрак и принялся расстёгивать жилет. Расстёгивал с большой осторожностью. В комнате расползался сладковатый миндальный запах.
      — Вам лучше уйти, — посоветовал он Марии Петровне. — Всякое может случиться... Запалы для бомб...
      — Очень хорошо... Запалы нужны до крайности. — Мария Петровна совершенно забыла об опасности, и слова молодого человека её растрогали. — Опасность... Опасность... Думаете, она станет меньше, коли в тайник их уложу?
      Жилет сделан из плотной ткани. К подкладке пришита другая — потайная, разделённая на узкие кармашки. В кармашки заложены запалы к бомбам. Груз весьма опасный. Раньше запалы привозили из-за границы, но теперь размах боевых действий стал таким большим, что их делали в динамитных мастерских. Оборудования настоящего в мастерских недоставало. Много было кустарного, случайного. Да и где партии взять деньги на всевозможные приборы для таких мастерских?! Запалы взрывались от малейшей неосторожности, и можно было лишь удивляться мужеству людей, которые изготовляли их.
      Жилет Мария Петровна не вернула молодому человеку, хотя он и просил. Вытаскивать запалы из карманчиков не рискнула, не ровён час — и склад взлетит на воздух! Сложила жилет в коробку из-под торта и опустила в тайник.
      Артельщики из Посыльной конторы Гостиного двора доставили в квартиру кухонный стол в деревянной упаковке. Марфуша от удивления руками всплеснула: зачем ей кухонный стол?! В кухне и так не повернуться....
      Мария Петровна попросила Марфушу к столу не подходить. Артельщики развязывали верёвки, предварительно пожав Марии Петровне руку, как доброй знакомой. Потом достали из стола два ящика с браунингами. Довольные, они вытерли вспотевшие лбы и на прощание пожаловались:
      — Тяжёлые, черти... Еле подняли по вашим лестницам, да и лестницы крутые, специально сделали, чтобы люди ноги ломали...
      Ящики уложили в тайник в углу детской.
      Марфуша от возмущения раскраснелась. На Марию Петровну старалась не смотреть. И Лёлю гнала с кухни. И так сказать, куда деваться девочке, которую не пускают в детскую.
      И опять трещали звонки и хлопали двери и на чёрном и парадном подъездах, и шли люди. Мама ходила по комнатам и делала одной ей понятные записи.
      Опускался вечер. Синие сумерки заползали в кабинет папы, так продолжали называть эту комнату, хотя папы уже не было. Здесь в кресле спала Лёля. Положила голову на мягкие подлокотники и спала, устав от всего виденного. Марфуша принесла горячее молоко и блюдечко с вареньем. Прикрыла девочку пледом. Дверь оставила приоткрытой, и Лёля услышала весёлый голос. Голос показался знакомый. Певучий и чистый. Да это же Эссен!
      Лёля быстро спустила ноги и рванулась в прихожую, к неудовольствию Марфуши.
      И действительно, в прихожей стояла та самая красивая дама, которую она так хорошо помнила. Эссен приезжала и уезжала ночами, сидела в тюрьмах и привозила тяжёлые чемоданы. Значит, Эссен сегодня пришла второй раз. Но одета она по-другому. «Конспирация!» — вздохнула Лёля и бросилась к ней. Дама не нагнулась, чтобы, по обыкновению, её расцеловать. Стояла прямо, словно шест проглотила. Только глаза смеялись.
      Эссен пришла с мороза. На ней была модная меховая шляпа с глухой вуалью. Вуаль она подняла на шляпу, и лицо было открыто. Густые брови чуть сходились у переносицы. Глаза в пушистых ресницах казались тёмными, Лёля помнила, что глаза были серые, а сейчас синие. Впрочем, Лёля знала, как часто меняла свой облик Эссен, и не удивилась. Эссен может всё! В этом она не сомневалась.
      Эссен одета, по обыкновению, роскошно. В большой и широкой шубе, которые называли ротондами. Мех серебрился под светом лампы. И вся она светилась радостью. На маленьких руках перчатки. Муфту перекинула через плечо, витой шнур змеёй проползал по шубе.
      — Нет, ты, Маша, и представить не можешь, какой казус произошёл со мной... Ха-ха-ха!..
      — Казус? — насторожилась Мария Петровна, зная повадки подруги. — Казусы твои никогда не свидетельствовали о здравом смысле. Бравируешь и о конспирации не думаешь...
      — Да не ворчи ты в такой счастливый день! Революция начинается, а ты всё об опасности да конспирации талдычишь. — Эссен протянула руки, чтобы обнять подругу, но не смогла, и опять в глазах запрыгали смешинки.
      — Нет, ты неисправима. И просто становишься пустосмешкой... — Мама подняла брови от удивления. — Никакой злости на тебя не хватит, как говорит Марфуша.
      Лёля знала, что если мама повторяет слова Марфуши, как высшего авторитета, то, значит, у неё хорошее настроение.
      — Смех и грех... Весь Петербург носит винтовки, и все норовят заглянуть на Монетную улицу. И это ты называешь конспирацией?! — Эссен хитро прищурилась и, увидев, как Мария Петровна безнадёжно махнула рукой, с нарочитой серьёзностью продолжала: — Ия говорю — дайте винтовки... И я пойду на Монетную... Дали... Обложилась винтовками и плыву павой. Следом за мной вышагивает товарищ с Пу-тиловского. Он взялся доставить револьверы. Идём неторопливо, временами пропускаем друг друга вперёд и оглядываемся, всё ли в порядке. И о шпиках не забываем. Товарищ остановился у витрины, меня поджидает. Я проплываю и вижу — на бедняжке лица нет! Оказывается, верёвка, которой были обвязаны мои винтовки у талии, развязалась и тащится по снегу! Забавно? А?
      — Забавно?! — возмутилась Мария Петровна и побледнела. — Нет, на первом же заседании комитета буду настаивать, чтобы тебя отстранили от оперативных заданий за несерьёзное отношение к конспирации. И за легкомысленность, которой ты переполнена через край.
      Мария Петровна отвернулась от Эссен и нервно забарабанила пальцами по столу.
      Лёля никогда не видела маму такой разгневанной.
      — Да успокойся, право же!.. — Эссен смущённо понизила голос. — Ведь всё обошлось. И я живая и сижу рядом... Сидим рядком и говорим ладком...
      — Обошлось... А если бы не обошлось — подумать страшно! — Мария Петровна замолчала и вспомнила, как частенько этими словами её упрекал в неосторожности покойный муж. И виновато посмотрела на Лёлю. Только сейчас она поняла, как прав был в своей вечной тревоге Василий Семёнович.
      — Верёвка тянется хвостиком. Ситуация дичайшая. Дама благоухает французскими духами, а из-под ротонды высовывается простая пеньковая верёвка... Ну и намудрили умельцы в подполье! — И Эссен, ободрённая молчанием Голубевой, бросила хитрый взгляд в её сторону. — Что тут делать?.. О разлюбезной конспирации мы с товарищем забыли, остановились у витрины и стали совет держать...
      — Нужно было немедленно взять извозчика! — посоветовала Мария Петровна. — И скрыться с людных улиц.
      — И ехать в пролётке стоя. Очень остроумно! С винтовками я не могла бы устроиться на сиденье... — Эссен отрицательно покачала головой. — Нет, выбрали другое. Решили прокатиться на конке и обязательно на втором этаже...
      — Почему на втором этаже? — не поняла Мария Петровна, отпивая холодный чай мелкими глотками от волнения.
      — Не перебивай... Всё узнаёшь в своё время. Я стала подниматься по лестнице на верх конки, лестница узенькая и двоим на ней не разойтись. Значит, наших действий чужой не мог увидеть. И это прекрасно — товарищ шёл за мной следом по ступенькам и скручивал верёвочку. Нет, что ни говори, гениальное — всё просто! — И Эссен торжествующе оглядела Марию Петровну.
      И стала гордой и неприступной, такой и запомнила её Лёля на долгие годы.
      — Но товарищ нёс револьверы! — простонала Мария Петровна.
      — В этом-то и была загвоздка. Он не мог нагнуться, был обложен
      револьверами, поэтому я и полезла на империал, — пояснила Эссен, удивлённая непониманием Марии Петровны, которую все считали докой в конспирации.
      — Нет, это слушать невозможно! — Мария Петровна покраснела от негодования и готова была заплакать. — Девочки и мальчики, которые играют в конспирацию и не думают о последствиях!..
      — Будто ты хорошенько думала, когда в твоём возрасте прыгала в сугроб с лихача да при этом чемодан к груди прижимала. Полноте, дорогая... Только безрассудству — конец... Назавтра — сама осторожность. К тому же мне придётся поездить по России... Думаю таким образом и шпиков со следа сбить, — мечтательно закончила Эссен.
      И они о чём-то тихонько зашептались. Эссен отнесла винтовки в детскую и долго пила чай на кухне. И опять они говорили — мама и Эссен.
      И в разговоре Лёля слышала одно слово: революция!
      Революция надвигалась на Россию.