DjVu

      Освободительное движение нашей страны на всех его этапах знает немало женщин — активных участниц революционной борьбы. Среди предшественников пролетарских революционеров такие героини, как Софья Перовская и Вера Фигнер. За участие в подготовке убийства царя, осуществленное народовольцами в 1881 году, Софья Перовская вместе с другими участниками была казнена, Вера Фигнер 20 лет пробыла в Шлиссельбургскои крепости. Обе они принадлежали к числу тех революционных народников, которые самоотверженно боролись с крепостничеством и самодержавием, но ошибочно полагали, что основой социалистического развития России является крестьянская община. Ошибочной была и их тактика. Средством борьбы они избрали индивидуальный террор. Но убийством царя народовольцы не достигли своей цели, не пробудили народной революции. Место убитого занял другой царь, еще более усилились в стране реакция и полицейские преследования революционеров.
      Новый, пролетарский этап освободительного движения выдвинул своих героинь-революционерок, вооруженных теорией научного социализма. Это убежденные марксистки: Н. К. Крупская, Е. Д. Стасова, М. И. Ульянова, А. И. Ульянова-Елизарова, О. А. Варенцова, Р. С. Землячка, Ц. С. Бобровская, Л. М. Книпович, 3. П. Кржижановская, Г. И. Окулова, К. Н. Самойлова, К. И. Кирсанова, М. П. Голубева, П. Ф. Куделли, С. Н. Смидович, Л. Н. Сталь, М. М. Эссен и другие.
      Марксизм дал им знание законов общественного развития, указал цель революционного движения и историческую миссию пролетариата в борьбе за ее достижение. Знакомство с произведениями Маркса и Энгельса помогло каждой правильно определить свой жизненный путь. Н. К. Крупская писала позднее, что после трех лет занятий в марксистских кружках она «совсем по-другому стала смотреть на жизнь» а «как только стала раскрываться передо мною роль, которую рабочий класс должен сыграть в деле освобождения всех трудящихся, так неудержимо потянуло меня, в рабочую среду, к работе среди рабочих»
      Всю свою жизнь революционерки-марксистки посвятили оелу рабочего класса. Вместе с В. И. Лениным боролись они за пробуждение и организацию революционных сил России, против самодержавия и капитализтла, за создание и укрепление партии нового типа, без которой пролетариат не может победить. Они несли в рабочие массы марксистско-ленинские идеи, создавали гшртийные организации и осуществляли их связь с ленинским Центральным Комитетом, хранили и распространяли партийную литературу, устраивали конспиративные квартиры и выполняли множество других дел по заданию партии.
      О жизни и деятельности четырех из этих героинь и рассказывает В. А. Морозова в настоящей книге. Писательнице пришлось проделать большую исследовательскую работу, чтобы по документам государственных и партийных архи-чов, по воспоминаниям очевидцев, дневникам, письттм и материалам периодической печати воспроизвести обстановку, факты и события дореволюционного времени. В ее книге — все правда, и раскрывается она перед читателем живо и интересно.
      Неимоверно трудной была жизнь и работа революционера в условиях царского самодержавия, особенно при переходе на 71елегалъное положение. Приходилось менять города и квартиры, жить под чужими именами, подвергаться на каждом шагу опасности быть схваченным жандармами, брошенным в тюрьму, высланным на край света. Условия строжайшей конспирации часто лишали возможности встретиться с близкими людьми, даже живя с ними в одном городе. Нельзя читать без волнения о встрече Марии Петровны Голубевой со своим сыном-подростком, которому она не может сказать, почему ушла из дома и почему опять уходит.
      Только непоколебимая убежденность в правоте избранного пути, смелость, выдержка, сильная воля помогали переносить все трудности, невзгоды и лишения подполья. А какую собранность ума и нервов требовала каждая встреча с представителями полицейских властей, при обысках и допросах! Читатель переживает немало тревожных минут, читая об организации К. И. Кирсановой побега из тюрьмы товарищей, приговоренных к смертной казни, а вместе с Р. С. Землячкой, может быть, посмеется над одураченной тюремной администрацией. Розалия Самойловна отбывала заключение в тюрьме, из которой побег казался невозможным: усиленная охрана, пулеметная башня, метровые стены, тяжелые двери. И все же она бежала. План побега был тщательно продуман во всех деталях. С воли получены перчатки, шляпа, вуаль, и в один из дней по тюремному коридору шла нарядная дама, которую встречный жандармский офицер не решился остановить и даже услужливо проводил до извозчика. Но какое же должно было быть самообладание у этой «дамы»!
      Героини книги Б. А. Морозовой — люди большой внутренней красоты и богатых душевных качеств — прошли все испытания подполья, тюрьмы и ссылки, но ни разу не дрогнули, не отступили. Революционная работа неоднократно приводила их к В. И. Ленину, знакомила со многими его соратниками. Рассказ писательницы об этих страницах их жизни еще более обогащает книгу. Заканчивая чтение книги, хочется словами В. И. Ленина сказать: «Мы можем по праву гордиться тем, что цвет женщин-революционерок находится в нашей партии» («Воспоминания о Ленине», 1957, кн. 2, стр. 576).
      С. ЛЮБИМОВА, член КПСС с 1919 года, кандидат исторических наук
     
     
      Мария Голубева
     
      Мария Петровна Голубева (Яснева) родилась в 1861 году в Ветлуге Костромской губернии. В семнадщгъ лет окончила учительскую семинарию и ушла «в народ». Учительствовала в селах, «книгоношей» разносила по уезду запрещенные издания. В 1881 году в Костроме знакомится с известным революционером-демократом П. Г. Заичнееским, автором нашумевшей прокламации «Молодая Россия». Она вступает в тайную организацию русских якобинцев, по делу которой в 1890 году арестовывается в Орле. Ссылку отбывает в Саратове, где и познакомилась в 1891 году с семьей Ульяновых. После ссылки М. П. Голубева переезжает в Саратов. В 1901 году вступает в ряды РСДРП, занимается транспортировкой «Искры» по Поволжью. По совету партийных товарищей в 1904 году переезжает в Петербург. В доме на Монетной устраивает конспиративную квартиру. Работает в Организационном комитете по созыву HI съезда партии. В дни октябрьской стачки 1905 года в квартире Голубевой происходили заседания Петербургского комитета, а в 1906 году эта квартира стала штаб-квартирой В. И. Ленина. В 1907 году заведовала подпольной типографией на Петербургской стороне.
      После Великой Октябрьской революции направляется в органы ВЧК. В 1920 году работает в статистическом отделе ЦК партии. В 1928 году активно трудится в Обществе старых большевиков. Она автор популярных очерков по истории партии для молодежи. В 1934 году участвовала в работе Бюро жалоб Комиссии советского контроля при Совете Народных Комиссаров. Ее перу принадлежат воспоминания о В. И. Ленине. В 1936 году М. П. Голубева умерла на семьдесят пятом году жизни.
     
     
      ЧТО РАЗРЕШАЕТСЯ В ТЮРЬМЕ
     
      «По Высочайшему повелению 22 августа 1890 года Яс-пева подчинена гласному надзору полиции на два года, вне мecтнocтeй усиленной охраны, о чем было сообщено Орловскому губернатору, Московскому генерал-губернатору, Санкт-Петербургскому губернатору, Харьковскому губернатору, Войсковому Наказному атаману Войска Донского, Одесскому градоначальнику...»
      Мария Петровна сидела в полутемной канцелярии, украшенной портретом государя императора, и читала приговор. Начальник тюрьмы, лысоватый, угрюмый, придвинул чернильницу, попросил расписаться. Промокнул тяжелым прессом, рассмотрел завитки, поставленные Ясневой. Размеренным жестом достал из кожаного портфеля новую бумагу, положил ее перед осужденной.
      «...Ясневой, как лицу, состоящему под гласным строгим наблюдением, воспрещено, на общем основании, жительство в обеих столицах, Петербургской губернии без срока, причем ограничение это может быть снято впоследствии по удостоверении местными властями ее безукоризненного поведения».
      Начальник тюрьмы указательным пальцем провел черту. Молодая женщина вновь расписалась и поднялась. Значит, ссылка...
      Вернувшись в камеру, Мария Петровна устало прислонилась к холодной стене. Неподвижно глядела на каменный пол, натертый графитом до блеска. Кажется, на полу вода, в которой отражается вся неприглядная обстановка: железная койка, кривоногая табуретка, шаткий стол. Ее предшественник, проведя в камере Орловского тюремного замка пять лет, отполировал камень, спасаясь от безумия. Как-то сложится ее судьба? Как сохранить силы? Разум! Волю! К тому же проклятая чахотка...
      Дeвyшкa вынула из рукава арестантского бушлата гвоздь, начала по памяти доказывать теорему Пифагора.
      Резко ударила форточка. Часовой просвистел. Вызвал дежурного офицера, показал на стену, разрисованную формулами. Офицер, небритый, неряшливый, хрипло сказал:
      — Заниматься математикой и чертить стены, казенное имущество, по инструкции не полагается!
      — А что полагается? — насмешливо полюбопытствовала Мария Петровна, не выпуская гвоздя из тонких пальцев.
      Офицер молча повернулся, хлопнул дверью. Загремел замок. Шаги удалялись. Она села на койку, подавляя раздражение. «Что ж! Не плохо бы paзмятьcя!» Подошла к окну, едва светящемуся сквозь лохмотья паутины. Глубоко вздохнула, широко разведя руки, выдохнула. Вдох — выдох - вдох — выдох... Наклонилась, дотронувшись до скользкого пола. Голова чуть кружилась, ноги побаливали. «Дуреха, как ослабела... Возможно ли запускать гимнастику?!» И опять наклон, наклон...
      Открылась форточка. Часовой кашлянул. Мария Петровна повернулась лицом к двери, не прекращая гимнастику. Часовой поднес ко рту свисток, болтавшийся на шнурке. Дежурный офицер явился неохотно. В камеру не заходил, лишь прокричал, сдерживая зевоту:
      — Заниматься гимнастикой по инструкции не полагаегся... Приказываю прекратить!
      — А что полагается?! — распрямилась Яснева.
      И опять захлопнулась форточка. Ржаво завизжала задвижка. Опять отдалились шаги. Мария Петровна вытерла холодную испарину, взяла железную кружку, сделала несколько глотков. «Что ж! Отдохну... Сердце зашлось!» Она легла на койку, отвернулась к стене. Смотрела на расщелины, заляпанные глиняными заплатами, проступавшими поверх побелки. Сквозь дрему услышала свисток надзирателя, грохот запоров, раздраженный окрик:
      — Спать должно, обратясь лицом к двери! — Дежурный офицер помолчал и уныло добавил: — По инструкции прятать руки под одеяло не положено!
      Мария Петровна приподнялась, приложив платок к губам, сдерживая кашель, спросила:
      — А что полагается?
      Офицер повернулся на каблуках, вышел. Девушку душил гнев. Откашлявшись, вытерла кровь на губах. Сбросила одеяло, пропахшее мышиным пометом. Осторожно достала из-под подушки крошечные шахматные фигурки, сделанные из хлебного мякиша. Расчертила стол на квадраты и начала их расставлять. Конечно, требовалось изрядное воображение, чтобы в этих уродцах признать шахматных бойцов. Особенно нелепа королева. Белый хлеб в тюрьме большая редкость. Пока-то соберешь шахматное войско! Спасибо добросердечной купчихе за крендель в воскресный день. Ра-яом закончила лепку. Шахматы она любила. Как часто, учительствуя в деревне, под вой ветра и вьюги разучивала партии с испанской защитой. Бережно передвигая фигуры, начала игру. Очарование разрушил офицер, незаметно подкравшийся.
      — Играть в азартные игры по инструкции не полагается! — Офицер протянул руки, чтобы взять шахматы.
      Покориться?! Яснева рванулась, сгребла их, запихнула в рот. Офицер сердито шевелил усами, размеренно покачивался с пяток на носки. Арестантка торопливо заглатывала последнюю порцию. Смотрела уничтожающе, зло. Офицер вышел. Девушка скрестила руки на впалой груди и, не отрывая глаз от проклятой форточки, запела:
      Хорошо ты управляешь: Честных в каторгу ссылаешь. Суд военный утвердил, Полны тюрьмы понабил, Запретил всему народу Говорить ты про свободу. Кто осмелится сказать — Велишь вешать и стрелять!
      Заливался свисток за дверью. Надзиратель, надув толстые щеки, пугливо таращил глаза. Гремел офицер:
      — Яснева, в карцер! В карцер!
      Девушка насмешливо повела плечами, поплотнее закуталась в платок. У двери бросила:
      — Наконец-то узнала, что разрешается в тюрьме!
     
     
      САМАРА
     
      — Значит, вы якобинка?!
      — Да, якобинка, и притом самая убежденная! — запальчиво ответила Мария Петровна.
      Они шли по сонным улицам города. Светила луна, пол-пая, яркая, как в первые дни новол)шья. Скованная морозцем земля похрустывала под ногами. Мария Петровна поглубже надвинула котиковую шапочку, прижала муфту. Молодой человек осторожно вел свою собеседницу под руку, закутавшись башлыком от ветра.
      За чаем у Ульяновых засиделись. Ульяновы жили скромно, на пенсию, получаемую после смерти Ильи Николаевича. Яснева старалась как можно чаще бывать в этом гостеприимном доме. Нравилась атмосфера радушия и уважения, царившая в семье, простой и строгий уклад. Удивлялась Марии Александровне, невысокой, худои}авой, с густыми седыми волосами, ее мужеству, ее стойкости. Владимир разговаривал мало. Сражался со стариком Долговым в шахматы, был задумчив. Начали прощаться. Мария Александровна, взглянув на часы, всплеснула руками: время позднее, на улицах пьяная голытьба, да в темноте и ногу сломать недолго... Владимир вызвался проводить ее. Мария Петровна обрадовалась — на разговор с Ульяновым возлагались особенные надежды.
      — Проклятое земство! До какого состояния довели город: улицы залиты грязью, перерыты канавами, а купчины ставят царям монумент за монументом! — сердито сказала Мария Петровна, держась за руку спутника.
      Они остановились на краю канавы, разделявшей улицу, неподалеку от Струковского сада. Ноги девушки скользили по замерзшим комьям глины.
      — Ни конки, ни трамвая, ни зеленого кустика — ничего не увидишь в современном Чикаго! Все забито «минерашка-ми», а попросту тайными притонами по продаже водки... — все так же сердито продолжала Мария Петровна, — В думе двадцать лет мусолят вопрос о прокладке водопровода! Даже милейший Долгов, земец и либерал, возмущается. Купцы боятся конки: займет всю улицу и будет отпугивать покупателей! Вот и логика!
      — В Думе занимаются безвредным для государственного строя лужением умывальников! — Владимир помолчал и с сердцем добавил: — Народного бедствия стараются не замечать!
      — Наша российская действительность! Чему удивляться?! Всего лишь десять лет тому назад на Троицкой пло-
      щади стоял эшафот с позорным столбом... Подлинное средневековье! На грудь жертве привязывали доску, прикручивали веревками к столбу, и пьяный палач в красной рубахе брал кнут... — Голос Марии Петровны дрожал от возмущения, — На такой общественный строй нужно поднять руку! Вы, брат казненного Александра Ильича, обязаны быть с нами,якобинцами!
      Владимир молчал. Карие глаза в темноте казались почти черными. Мария Петровна говорила с жаром:
      — Революцию начнет молодежь, члены организации. Народ поддержит, народ к революции всегда готов. Россия должна покончить с вековой спячкой и развить капиталистическое производство...
      — Значит, в России нет собственного капиталистического производства?! А полтора миллиона рабочих?! — удивленно парировал Ульянов.
      — И все же у нас нет собственного производства... Нет тех социальных противоречий, которые позволили бы оторвать мужика от земли! — горячилась Мария Петровна. — Народники...
      Народники... Они фарисейски закрывают глаза на невозможное положение народа, считая, что достаточно усилий культурного общества и правительства. — Ульянов, заметив протестующий жест Марии Петровны, повторил: — Да, и правительства, чтобы все направить на правильный путь. Господа Михайловские, от которых вы впитали сию премудрость, прячут головы наподобие страусов, чтобы не видеть эксплуататоров, не видеть разорения народа.
      — Вы не правы!
      — Прав! Позорная трусость, боязнь смотреть правде в глаза, нежелание понять, что единственный выход в классовой борьбе пролетариата, того пролетариата, рождение которого вы не признаете вопреки исторической действительности. Когда же об этом говорят социал-демократы, то в ответ — непристойные вопли... Нас упрекают в желании обезземелить народ! Где пределы лжи?! — Ульянов снял фуражку и обтер высокий лоб платком.
      Мария Петровна слушала напряженно, заинтересованно.
      — Михайловский острит с легкостью светского пшюта, обливает грязью учение Маркса, которого он не знает и не дает себе труда узнать! С видом оскорбленной невинности
      возводит очи горе и спрашивает: в каком сочинении Маркс изложил свое материалистическое учение? Выхватывает из марксистской литературы сравнение Маркса с Дарвином и жонглирует, — Голос Ульянова зазвенел от негодования. — Метод Маркса, открытый им в исторической науке, замалчивается. Слона-то он и не приметил!
      — Я отдаю должное Марксу... Тут я не разделяю взглядов Михайловского, столь красочно обрисованного. Но ведь дело не в том, чтобы вырастить непременно самобытную цивилизацию из российских недр, и не в том, чтобы перенести западную цивилизацию. Надо брать хорошее отовсюду, а свое оно будет или чужое — это уже вопрос практического удобства. — Мария Петровна твердо взглянула на Ульянова.
      — Практического удобства?! Брать хорошее отовсюду и — дело в шляпе! Браво! Утопия и величайшее невежество, свойственное народничеству девяностых годов. — Заметив, как нахмурилась Мария Петровна, резко бросил: — Чушь! Отсутствие диалектики! На общество следует смотреть как на живой организм в развитии, Мария Петровна! У Михайловского дар, умение, блестящие попытки поговорить и ничего не сказать.
      — Блестящие попытки поговорить и ничего не сказать! — засмеялась Мария Петровна, прикрывая муфтой лицо от ветра, — С вами очень трудно спорить, просто-таки невозможно!
      — А вы спорьте, если чувству те правоту! Есть люди, которым доставляет удовольствие говорить вздор, — Владимир устало махнул рукой. — Это все к Михайловскому. Я занят работой утомительной, неблагодарной, черной... Собираю разбросанные там и сям намеки, сопоставляю их, мучительно ищу серьезного довода, чтобы выступить с принципиальной критикой врагов марксизма. Временами не в состоянии отвечать на тявканье — можно только пожимать плечами!
      — А Маркс в «Капитале» говорит...
      — Маркс, марксизм... — Ульянов с легкой грустью продекламировал на отличном немецком языке:
      Wer wird nicht einen Klopstock loben?
      Dort wird ihn jeder lesen? Nein.
      Wir wollen weniger erhoben Und fleissiger gelesen sein
     
      ' Кто не хвалит Клопштока? Но станет ли каждый его читать? Нет. Мы хотим, чтобы нас меньше почитали, но зато прилежнее читали.
     
      — Никто нe производил на меня такого впечатления. А ведь вам лишь двадцать один год! Думала вас, Владимир, обратить в свою веру. — Мария Петровна мягко улыбнулась, протянула руку.
      — Да, Мария Петровна! Теперь ваша очередь меня провожать, а то мы вновь на Казачьей улице...
     
     
      В МОСКВЕ НА ВОЗДВИЖЕНКЕ
     
      Падал дрожащий свет от газовых фонарей. Припудренные снегом липы Тверского бульвара отбрасывали аж)фную тень на дорожки. На бархатном небе выделялись яркие звезды, серебрился месяц. На скамьях с выгнутыми ножками сидели старики, закутав подбородки шарфами. У памятника Пушкину, как обычно, корзина живых цветов.
      Мария Петровна перешагнула чугунные цепи, протянутые между старинными фонарями, и положила на цоколь красную розу.
      Вернувшись в Самару из Сибири, куда она ездила навестить Заичневского, Мария Петровна стала добиваться разрешения на переезд в Москву. В столице жили ее мать, сестра, выславшая свидетельство о болезни матери, но жандармское управление права на въезд в Москву не давало. После долгих хлопот оказалась в Твери. И на том спасибо! Тверь не так далека от Москвы, как думалось охранке. Частенько, невзирая на запрещения, приезжала в столицу, восстанавливала связи, нарушенные арестом и ссылкой. Поездки ее особенно участились, когда в 1893 году в Москве поселилась семья Ульяновых. Сколько счастливых часов провела она в их доме в Самаре, а теперь вот в Москве...
      Сегодня ожидала большая радость. В канун нового, 1894 года Владимир Ильич из Петербурга приехал навестить родных. Она договорилась встретиться и отправиться с ним на полулегальную вечеринку на Бронной. Там ждали Воронцова, народника, авторитет которого был непререкаем. Устроители вечера попросили Марию Петровну привести кого-нибудь поинтереснее, чтобы поговорить смело, «без замка на устах». Подумав, она отнесла приглашение Ульянову. Разгром якобинцев, потеря друзей-единомышленников сказались тяжело. Но главное было в другом — росло сомнение в правильности, а вернее, в жизненности якобинства. Вот почему так откровенен стал интерес к молодому Ульянову. Она искала с ним встреч, искала разговоров...
      Владимир Ильич остановился у сестры в Яковлевском переулке. Мария Петровна с радостным волнением отворила дверь в небольшую прихожую, где царило веселое оживление. Оказывается, Анна Ильинична с мужем также уход!^-ли на полулегальную вечеринку.
      — Может быть, на ту же самую, что и мы?! — полюбопытствовала Анна Ильинична, поправляя перед зеркалом вуаль на английской шляпе.
      — Нет, не думаю. У нас собираются народники. Очень конспиративно. Ограниченное число лиц. Всем надоела проповедь «малых дел», решили поговорить «без замка на устах», — многозначительно ответила Мария Петровна,, но, перехватив иронический взгляд Ульянова, переменила тон: — Владимир Ильич, вам следует послушать москвичей. Думается, что вы единственный, кто знает, что нужно делать.
      Владимир Ильич неопределенно пожал плечами. За это время, что они не виделись, он возмужал. Взгляд карих глаз стал строже, спокойнее.
      — И мы с Марком Тимофеевичем идем на разговор «без замка на устах». Дом Гирша кишмя кишит студентами — там и встреча. Обычно обстановка самая не конспиративная, хотя приглашения передают в темных углах шепотком. — Анна Ильинична натягивала перчатки.
      — Молодежь... У нас народ собирается солидный. Адрес сооби}или вчера по всем правилам, — Мария Петровна растерянно взглянула на Анну Ильиничну. — Впрочем, встреча также в доме Гирша... Всякое бывает: то назначат вечер, а номер квартиры перепутают, и не поймешь, куда сунуться... Народ испуган, солидных домов нет, вот и мечешься по
      2 в. Морозова J 7
      полулегальным вечеринкам. У якобинцев конспирация была строгой. А современные народники...
      — Кстати, о современных народниках, — Анна Ильинична положила руку на плечо брата. — В Москве по рукам ходит реферат о народничестве. Захотела его получить, и тут меня озадачили вопросом: «Вам который?» Оказывается, в городе их ходит несколько. «А например?» — полюбопытствовала я, не желая высказать невежества. Например: «Михайловский сел в колошу!»
      — Полз^или? — заинтересовалась Мария' Петровна, вынимая из сумочки платок.
      — - Да, получила. Те самые синие тетради с критикой народников, их размножили на мимеографе, приложив многочисленные таблицы. Кстати, они мне хорошо знакомы. — Анна Ильинична приподняла густые брови, ласково взглянула на брата.
      Владимир Ильич довольно потер руки. Он закутывал шею шарфом, не желая огорчать мать, боявшуюся простуды.
      — Что ж, пошли, Мария Петровна! — Владимир Ильич поцеловал сестру.
      — Мы выйдем через десять минут! — бросила вслед Анна Ильинична, поджидая мужа.
      Вдоль дома прохаживался шпик, прикрыв лицо воротником. У фонаря торчал его напарник. Владимир Ильич надвинул черную шляпу, отвернулся. Мария Петровна невозмутимо проплыла мимо шпика. Кто-то громким голосом спрашивал дорогу по столь конспиративному адресу. «Позор! Какая же здесь секретность!» — возмущалась в душе Мария Петровна. По сердитому взгляду Владимира Ильича поняла, что и он недоволен.
      В прихожей лежала гора дамских жакетов, студенческих шинелей, зимних пальто. На подоконниках котелки, фуражки, мягкие шляпы. В углу белели ручки зонтов, набалдашники тростей.
      Двери залы широко раскрыты. Народу много, слышались голоса, валил дым. Мария Петровна отколола пелерину, раздумывая, куда бы положить ее. Неожиданно ее кто-то схватил за локоть. Мария Петровна оглянулась. Ба, Анна Ильи-
      нична! Оказывается, у них с Елизаровым билеты на этот же вечер!
      — Народу — труба непротолченная! — с сердцем сказала Анна Ильинична, поправляя прическу перед зеркалом.
      В большой зале, заставленной разномастными стульями и креслами, в красном углу сидел Воронцов. Модный сюртук облегал полную фигуру. Редкие волосы едва прикрывали лысину, которую он поминутно вытирал белоснежным платком. Резким, неприятным голосом Воронцов что-то выговаривал молодому человеку, устроителю вечера. Тот слушал внимательно, наклонив голову. Воронцов достал из кармана сигару. Покатал в полных руках, закурил.
      К Воронцову относились почтительно, как к свадебному генералу. Молодежь здоровалась. Он небрежно кивал.
      Многоопытная Мария Петровна уселась на подоконник поближе к Воронцову. Главный разговор начнется здесь. Владимира Ильича она в суматохе потеряла. Очевидно, прошел в другую комнату. В квартир г все двери распахнуты на* стежь. Попробуй разыскать в такой сутолоке! На середину залы вышел высокий тощий студент. Невнятным голосом начал читать реферат по земским вопросам, не отрывая близоруких глаз от исписанных листков. Читал долго, вяло. Молодежь перекочевывала из комнаты в комнату. Студент видел одного Воронцова, цитировал, ссылался на его статьи.
      — Стоило собираться столь таинственно... Очередной реферат об аптечках... — с сердцем проговорил сосед Марии Петровны.
      Яснева одобрительно засмеялась. Вот они, «малые дела», которым многие отдали дань! Сосед, этот вихрастый студент, прав.
      — Опять долгий сказ о красавице деревне, о злых волках марксистах, задумавших разорить мужика! — Вихрастый студент откровенно зевнул.
      — Да-с... Новая серенада деревне! — Мария Петровна потеснилась, чтобы вихрастый студент удобнее устроился.
      — Вот и я считаю, что нельзя говорить о деревне как о едином и неделимом организме. В деревне есть кулак, в деревне есть бедняк... — громко закончил сосед, очевидно желая, чтобы на него обратили внимание.
      — Тихо, господа! Не мешайте! — Воронцов метнул гневный взгляд в их сторону.
      Докладчик возвысил голос. «Аптечка... Культурный долг интеллигенции... Народ... Община...» — доносилось до Марии Петровны. Скукота-то какая!
      — Народное землевладение — ключ крестьянской позиции, значение которой отлично понимают наши враги. Отсюда происходят нападки на общину, отсюда множество проектов об отрешении землевладельца от земли. И все якобы во имя национального прогресса! — Воронцов выпрямился, звз'чным голосом проповедника бросая слова в притихшую залу.
      Молодежь благоговейно молчала, придвинулась к Воронцову.
      — Зачем затушевывать факт наличности в крестьянском хозяйстве труда за чужой счет, какой царит и вне общины и настежь отворяет двери сентиментальному и слащавому фарисейству!
      Послышался громкий, сильный голос. По легкой картавости Мария Петровна его узнала. Владимир Ильич! Все повернули головы. Владимир Ильич стоял у двери, резко бросал фразы. Воронцов оторопело смотрел на него.
      «Ульянов... Брат казненного Александра Ильича!» — донеслось до Марии Петровны.
      — Наша община малоземельная, обремененная податями. Земли у крестьянина было и без того не много, а теперь вследствие возрастания населения и ухудшения плодородия стало еще меньше. — Воронцов говорил, не отрывая гневного взгляда от Владимира Ильича. — Молодой человек, не думайте, что мы не видим жизни. Жизнь в деревне становится тяжелее. Крестьяне уходят на заработки, оставляя дома только жен и детей.
      — Но крестьяне выкупают свои наделы у помещиков. Почему вы главное внимание обращаете на то, что мало, а не па то, что землю продают?! — удивленно повел плечами Владимир Ильич. — Замалчивая этот факт, вы становитесь в позицию человека, paccyждaющeгo о том, мало или много продают земли. Политиканствуя о различных улучшениях жизни общины — только и света, что от капиталистической луны!
      Кто-то громко засмеялся. На него зашикали. Вновь установилась напряженная тишина, которую уже давно Мария
      Летровна не видела на вечерах. Воронцов покраснел, притопнул ногой.
      — Ваши положения бездоказательны! Ваши заключения голословны! Покажите, что дает вам право зпгверждать подобные вещи! Где ваши научные работы?.. Я выстрадал свои убеждения... — Воронцов задыхался от гнева. — За меня говорят тома книг!
      — Нельзя злоупотреблять такой несуразностью, как историческое первородство! — не утерпела Мария Петровна, привстав с подоконника.
      По залу пробежал смешок. Воронцов овладел собой и с излишней медлительностью, словно на лекции, отчитывал Ульянова:
      — Люди, заинтересованные в водворении буржуазного порядка, ежечасно твердят крестьянству, что виновата во всем община и круговая порз'ка, переделы полей и мирские порядки, потворствующие лентяям и пьяницам...
      — По мнению марксистов, причина не в общине, а в системе экономической организации России. Дело не в том, что ловкие люди ловят рыбу в мутной воде, а в том, что народ представляет из себя два друг другу противоположных, друг друга исключающих класса! — возвысил голос Владимир Ильич.
      Он стоял сильный. Подобрался, напружинился, словно приготовился для прыжка. Говорил быстро, свободно. Моло-'.ежь придвинулась к нему.
      — Турнир отцов и детей! — прошептал восхищенно сосед Марии Петровны, погружая пятерню в густые вихры.
      — Молодая буржуазия у нас действительно растет, — выдавил Воронцов, подчеркнув слова круглыми жестами. — Выразить ее численность пока трудно, но можно думать, что численность уже значительна!
      — Совершенно верно! Этот факт и служит одним из устоев марксистского понимания русской действительности, — удовлетворенно подхватил Владимир Ильич, прищурив карие глаза. — Только факт этот марксисты понимают совершенно отлично от народников! Народник не может отрицать его очевидности, но верит, что его еще можно исправить. VroujaH народников его же добром, скажем, что историю делают живые люди. Это ясно, как ясен ясный божий день!
      И опять вспыхнул оживленный смех. Владимир Ильич,
      полный задора и силы, спорил веско. С блеском. Воронцов заметно нервничал, часто повышал голос.
      — Близость народничества к либеральному обществу умилила многих, даже моего уважаемого оппонента. Из этого делается вывод о беспочвенности русского капитализма... — Ульянов шагнул вперед. — Близость эта является сильнейшим доводом против народничества, прямым подтверждением его мелкобуржуазности!
      Воронцов вскинул короткие руки, покраснел от досады:
      — Как вы смеете! Как вы смеете!
      Спора Воронцов не выдержал. Сел, провел платком по лицу. Поднесли стакан воды. Он жадно выпил, стараясь не глядеть в сторону Ульянова. Победа полная! Мария Петровна с трудом пробралась к Владимиру Ильичу, взяла его за руку.
      — Пожалуй, пора! — проговорил Владимир Ильич. Вынул часы, щелкнул крышкой: — Ого!
      Они прошли в переднюю. Там среди вороха вещей с трудом разыскали пальто. Владимир Ильич подал пелерину Марии Петровне. Раскопал зонтик. Лицо его было спокойно. Одни глаза выдавали волнение.
      — С кем я спорил? — озадачил он Марию Петровну.
      — С Воронцовым! Забыла вас предупредить!
      — С Воронцовым?! — удивленно приподнял брови Владимир Ильич. — Что же не сказали?! Не стал бы так горячиться!
      — Признаете его заслуги? — Мария Петровна завязывала черные шнурки пелерины.
      — Есть заслуги, но главное — бесполезно!
     
     
      ОБЫСК
     
      «я получил прекрасное воспитание — в том смысле, что от меня никогда не скрывали правду и с малых лет приучали любить правду. Мой отец был за правду сослан. Я с трудом кончил гимназию, так как мне были ненавистны та ложь и фальшь, в которой нас держали. Я поступил в зшиверситет и стал деятельно заниматься пропагандой между товарниками, стараясь привлечь их к революционной деятельности.
      Меня исключили из университета. Я стал заниматься пропагандой среди солдат...» Василий Семенович снял пенсне, обхватил голову руками. Вечером перед сном он обнаружил в почтовом ящике письмо с вложенной прокламацией. Последнее слово на суде Балмашева, написанное на папиросной бумаге фиолетовыми чернилами.
      Голубев хорошо знал Балмашева, с отцом которого дружил. Мальчик... Худощавый... Больной... И вдруг стрелял с таким удивительным хладнокровием! А что изменилось? Ничего! Министр внутренних дел уже назначен, а Балмашев казнен в Шлиссельбурге!..
      «И тогда-то я убедился, что одними словами ничего не поделаешь, что нужно дело, нужны факты. У меня явилась идея убить одного из тех людей, которые особенно много причиняют зла. Я обещал вам открыть на суде сообщников своих. Хорошо, я их назову — это правительство. Если в вас есть хоть капля справедливости, вы должны привлечь к ответственности вместе со мной и правительство».
      — Привлечь к ответственности правительство! — Василий Семенович сбросил плед, которым были укутаны его ноги, поднялся. Нет, он не верил, вернее ~ давно потерял уверенность в возможность силой вырвать у правительства уступки. Нужно с правительством как-то договориться, используя легальные формы борьбы... Довольно безрассудных жертв! Довольно!
      Невысокий дом в три окна, где поселились Голубевы, стоял на углу Соборной и Малой Сергиевской. Парадное под резным навесом. сЗкна в нарядных наличниках. Дом оказался удобным. Большие светлые комнаты с высокими потолками. Кафельные печи в зеленых цветах.
      Под кабинет Василий Семенович оборудовал угловую комнату с двумя окнами, затененными липами. Между окон в простенке старинный письменный стол. Глубокое кресло, ¦. голь любимое для отдыха. Шкафы с книгами. Дом казался ему таким удобным еще и потому, что на Малой Сергиевской находилась земская управа, а он — секретарь управы. К кабинету примыкала детская. Мария Петровна пыталась перевести детскзто в более тихие комнаты, выходившие во двор, но Василий Семенович не разрешил. Девочек любил самозабвенно. Леля и Катя... После пяти лет ссылки, голода и лишений наконец-то семья, собственный угол, приличное
      содержание. Хотелось жить спокойно, заниматься работой, семьей... К тому же Сибирь его напугала. Кто он? Песчинка в грозном океане... Его сотрут, раздавят... Чернышевский, не ему ровня, провел на каторге в Кадаи и Александровском заводе семь лет, из которых два года был закован в кандалы. Как-то Василий Семенович подсчитал годы, прожитые в неволе: два года в Петропавловской крепости в ожидании суда, семь лет каторги и двенадцать лет ссылки. Более двадцати лет!..
      Сразу же после переезда в Саратов Василий Семенович повел Марию Петровну на Воскресенское кладбище. Там в скромной часовенке из разноцветных стекол, заставленной железными венками, погребен великий Чернышевский. У часовенки отдыхала Ольга Сократовна, его жена, все еще красавица. Смотрела, как сыновья поливали цветы.
      Мария Петровна низко поклонилась Ольге Сократовне. Обнажил голову и Василий Семенович. Ольга Сократовна не удивилась. Могилу Чернышевского посещали многие. Она ответила на поклон, поблагодарила за белые розы. Притихшие, озабоченные, они скрылись в глубине кладбища. Молчали, взявшись за руки. Василий Семенович с глазами, полными слез, прошептал:
      — Я хочу повторить слова Чернышевского, записанные им в дневнике в день объяснения с Ольгой Сократовной. В то счастливое время он подарил ей скромный томик стихов Кольцова. «Это будет мой первый подарок ей и первый мой подарок женщине... Книга любви чистой, как моя любовь, безграничной, как моя любовь; книга, в которой любовь — источник силы и деятельности».
      Мария Петровна благодарно улыбнулась. Василий Семенович не стыдился слез.
      С особым чувством они выбирали дом на Соборной улице. Здесь умер Чернышевский, возвратившись из изгнания. Вернее, дом выбирала Мария Петровна. Условие одно: дом должен иметь два выхода. Василий Семенович сразу понял его назначение. Он искал покоя, тишины, она — борьбы, бури. Он возлагал надежды на земцев, на легальные формы, она — на революцию, на партию. Так разошлись их пути. Где? Когда? Он не смог бы ответить.
      Мысли о жене... Мысли о детях... Его девочки. Леля и Катя... Долгими ночами, работая в кабинете, заходил в их
      комнату поправить одеяла, послушать сонное дыхание. Они живы, они счастливы. А первая... Смерти ее забыть Василий Семенович не мог. Несчастье случилось в первый год женитьбы. После ссылки в Усть-Удинске, получив проходное свидетельство, поехал в Смоленск. Оттуда написал Марии Петровне, с которой познакомился в Сибири. Она приезжала проведать своего учителя Заичневского. Встретила их на этапном дворе, больных, полуголодных. Майским днем с волнением подходил к номерам Алтухина, где остановилась приехавшая из Саратова Мария Петровна. Лицо охлаждала влажная сирень. Душистые белые грозди напоминали свадебный букет. Мария Петровна открыла дверь и замерла на пороге, беспомощно прижав руки к груди. Серое платье оттеняло глаза- Огромные. Глубокие. Поняла, что пришел навсегда...
      Такой и запомнил ее, такой и берег в своем сердце. Жить в Смоленске оказалось трудно. Квартиру сняли на Петропавловской улице. Полуподвал при городской больнице. Василий Семенович устроился фельдшером. Платили гроши. Уроков Марии Петровне достать не удалось ввиду политической неблагонадежности. Но всего тяжелее — надзор полиции. Постоянный. Ежечасный.
      Теперь они в Саратове. Удалось достигнуть определенного положения: служба в земской управе, литературная известность. А покоя нет. Мария Петровна член комитета РСДРП, на ее руках связи, явки, транспортировка нелегальщины. Конечно, о многом она не говорит, но он догадывается... И отсюда вечный страх: потерять жену — потерять жизнь!
      От раздумий Василия Семеновича отвлек звонок. Взглянул на часы. Три. Кто в такой поздний час?! Кто?! Сердце заколотилось, выступил липкий, холодный пот. Он подошел к окну. Сквозь ставни ничего не смог разглядеть. Но услышал, как по мокрому от дождя листу прошуршала пролетка, осторожное покашливание. Ясно, что у парадного притаились люди. Бесшумно открылась дверь. Мария Петровна, накинув шаль на ночную рубаху, прошла в детскую. Под шалью нарядная кукла, сверток.
      Звонок дрожал от яростного напряжения. Проснулась кухарка. Полураздетая заглянула в кабинет, испуганно крестясь.
      — Марфуша! Откройте дверь... Узнайте, кому понадобилось ломиться ночью! — проговорила Мария Петровна, отсчитывая ь рюмку сердечные капли Василию Семеновичу. — Ты полежи на диване... Обойдется!
      Василий Семенович глядел на нее тоскующими глазами. Боже! А если не обойдется?! Если ее увезут?! Что будет с девочками?! Что будет с ним?!
      — Обыск, Мария Петровна! — простонала кухарка.
      Василий Семенович замер. Ждал. Дверь распахнулась,
      и жандармский ротмистр, похрустывая ремнями, переступил порог.
      — По постсиювлению полицеймейстера вынужден произвести обыск. — Ротмистр поднес руку к козырьку фуражки.
      — Покажите ордер, — потребовала Мария Петровна, закрывая грудь шалью. — Болен муж... Вы явились в три часа ночи...
      Мария Петровна уложила мужа на диван, сделала холодный компресс на сердце. Решительно поднялась и пошла мимо оторопевшего ротмистра. Вернулась скоро, в капоте и кружевном чепце, с забранными русыми волосами. Ротмистр нерешительно переминался. Действительно, обыски в доме Голубевых участились... Человек уважаемый, семейный... Поговаривают, правда, что все зло в жене...
      — Приступайте! Но прошу помнить: муж сердечник, а рядом — детская... Девочки могут испугаться ночного переполоха, — заметила Мария Петровна.
      Ротмистр пожал плечами, коротко бросил:
      — Начинайте! Прежде всего — кабинет!
      На середину комнаты ротмистр выставил стул, положил шинель. Осмотрелся. Три книжных шкафа. Хватит перебирать до утра. Книги брал неохотно. Немецкие... Английские... Французские... Энциклопедия Брокгауза... Справочники... Земские сборники... В большинстве книг закладки, выписки, подчеркнутые абзацы. Брови ротмистра удивленно взлетели вверх. Бельтов, «Французская драматическая литература и французская живопись XVHI века с точки зрения социологии».
      — Бельтов?! — осторожно спросил ротмистр. — Бельтов..,
      Сердце Василия Семеновича дрогнуло. Бельтов — псевдоним Плеханова. Хранение запрещенной литературы! Как это
      он недоглядел. Да в корешок еще заделал прокламацию о Балмашеве...
      — Бельтов — известный исследователь в области искусства и религии. Книги его имеют широкое обращение среди интеллигентов, — встзшилась Мария Петровна. — Ты взял из библиотеки народной аудитории? Знаю, наверняка просрочил... Нужно утром вернуть.
      Ротмистр повертел книгу, угрюмо поставил на полку. Василий Семенович облегченно вздохнул. Пронесло! И опять руки ротмистра перебирали шкаф. Росла на полу гора книг. Мария Петровна на выдержала:
      ~ Может быть, целесообразнее ставить просмотренные книги на прежнее место. Тем более что ничего предосудительного они не содержат... Вы же образованный человек и знаете, как трудно приводить библиотеку в порядок. К тому же Василий Семенович педант!
      Ротмистр кивнул. Городовые начали рассовывать книги по полкам. Ставили косо, переворачивая корешки и путая авторов. Василий Семенович морщился, Мария Петровна презрительно щурила глаза. Обыск продолжался. Выдвинули ящик письменного стола.
      — Ради бога! Осторожнее — мои записи... Тезисы... Я потом год не разберусь... Статьи по земским вопросам. — Василий Семенович умолял.
      Ротмистр захлопнул крышку. От удара выпал ключ, звякнул об пол. Ротмистр поднялся, хрустнул пальцами. С кабинетом закончено. Нужно переходить в детскую комнату. Василий Семенович приподнялся на локтях. Жандармы в детскзто! Разбудят Лелю и Катю! Испугают! Мария Петровна стояла с серым лицом. Не вытерпела, шагнула наперерез.
      — Неужели начнете тормошить девочек! — Голос ее задрожал от возмущения.
      — К сожалению, вынужден! — Ротмистр отстранил ее от двери.
      В детской тихо светился ночник. Сказочный гном колпачком прикрыл горящую свечу. Чуть слышно бормотала спящая Катя. Положив розовзто ладонь под пухлзто щеку, сладко всхрапывала Леля. Старшая. Няня, молоденькая девушка, недавно приехавшая из деревни, боязливо натянула на глаза байковое одеяло.
      Щупленький жандарм внес зажженную лампу. Уронил колпачок сказочный гном. Леля привстала, испуганно смотрела на чужих людей. На подушке рядышком лежала кукла. Большая. Нарядная. С закрытыми глазами. Леля хорошо помпила, что спать ее укладывали без куклы. Значит, принесла мама. Да, конечно. Мама ее всегда хвалила, долго целовала, если она, разбуженная ночью, брала куклу на руки. А сегодня? Леля вопросительно поглядела на маму, встревоженную, непривычно серьезную. Придвинула куклу поближе, не понимая, что происходит вокруг. Чужие люди выкидывали белье из пузатого шкафа, перекидывали всп}и нянюшки. Кто-то толкнул красный мяч, он покатился, путаясь под ногами. Разрушили горку из игрушек, за которой так следила мама. Лишь один ванька-встанька улыбался разрисованным ртом. Нянюшка, открыв обитый железом сундук, торопливо выбрасывала ситцевые кофты, хрустящие юбки в оборках. Леле стало страшно от чужих и неприветливых людей, от грубых рук и разбросанных игрушек... Почему же мама, всесильная мама, не выгонит их из спальни?! Шум разбудил и Катю. Обычно улыбчивое лицо удивленно вытянулось. Катя начала плакать слезами-горошинками. Мама не подошла к Кате, а молча стояла у косяка двери. Леле стало еще страшнее. Вот так же возьмзт ее куклу, которую она даже Кате не доверяет, возьмут и бросят... На полу лежали плюшевый мишка, расфранченная матрешка, цветные кубики. Раскидывали нянюшкину постель. Вот они уже у Катиной постельки. Сдернули кружевные занавески, перевернули матрац. Катя отчаянно закричала. Няня взяла девочку, сердито оттолкнула жандарма. Леля боялась этих жадных рук. Она поднялась, держась за деревянную спинку. Опустила ноги на холодный пол, подумала и взяла куклу. К Лелиной постели подошел ротмистр. Девочка стиснула куклу и сердито посмотрела.
      — Бог мой! Люди добрые! Детей обыскивают! — в голос запричитала кухарка. ~ Обыск в детской! Обыск!
      — Прекратить! В гостиную! Один на кухню! — резко прервал причитания кухарки ротмистр.
      — Пожалуйте! По-жа-луй-те на кухню! За тараканами на печку! Ничего недозволенного не держим! Может,
      клопов или мышей усмотрите! — бушевала кухарка, подперев крутые бока.
      — Уймись, чертова баба! — с сердцем прикрикнул щуп-ленький жандарм.
      Однако унять кухарку оказалось нелегко. С кухни доносился ее громкий голос:
      — Вот кадка с углем... Чугунок со щами!
      Мария Петровна не могла сдержать улыбки. Прежде чем уйти из детской, она подошла к Леле, крепко ее поцеловала и поспешно вышла на кз^ню.
      Путая русские слова с украинскими, Марфуша с грохотом выкидывала кастрюли, сверкавшие начищенной медью.
      — Медный таз, пан жандарм! — она выразительно громыхнула по начищенному дну. С нарочитой поспешностью Марфуша пересчитывала обливные миски, похожие как близнецы, перебрасывала поварешку, ножи. Жандарм шарил в кухонном буфете, звенел посудой, хлопал дверцами. Марфуша, чувствительно толкнув его, прошла к чулану. Сняла с дверцы замок, который вешали от девочек.
      — Здесь дрова для плиты... Вечор наколол дворник. Эти поленья для сушки. — Марфуша спрятала руки под фартук.
      Ротмистр отстранил ее. Мария Петровна стояла с непроницаемым лицом. Сверху лежало полено. Березовое, в черных разводах. Полено, как другие. И все же особенное... с искровскими листовками. Найдут — долгий арест... Ротмистр устало махнул рукой. На помощь бросился жандарм. Начал перекидывать дрова, выгребать щепки. Поленья покатились на кухню. Мария Петровна внимательно ¦"ледила за обыском в чулане. Почему с такой тщательностью они там копаются?! Может быть, что-то им известно... Дрова загородили проход. Жандарм стал их выбрасывать в коридор. Березовое полено, то самое, в черных разводах, подкатилось к ногам Марфуши. Кухарка вскрикнула, отдернула ногу. В чулане крюками приподнимали половицы. И опять тревога — под половицами закопана литература. Получила ее недавно, переправить в Солдатскую слободку не успела...
      Ротмистр вылез из чулана, взглянул на часы. Обыск длится четыре часа.
      — Заканчивай! — ротмистр натянул перчатку, улыбнулся Марии Петровне. — Душевно рад, что все благополучно... Разрешите откланяться!
      — Думаю, что ненадолго! — презрительно сжала губы Мария Петровна и, круто повернувшись, прошла в детскую.
     
     
      МАСТЕРСКАЯ «ПРЯТОК»
     
      Тесовые ворота пахли смолой. Покосилась вывеска, вырисованная славянской вязью. Над калиткой болтался колокольчик. Сквозь редкую изгородь виднелся невысокий дом, столь обычный для городской окраины. Над домом раскачивался скворечник. Свежевыстроганный, как и дом.
      Апрельский ветерок сгонял прошлогодние листья с дорожки, проложенной к дому. Краснели набухшие почки деревьев, выпуская крошечные листки. В глубине двора у разбросанных досок зеленела кустиками трава. У мастерской стояла подвода, на которую нагружали буфет.
      Канатчиков, владелец мастерской, в холщовом фартуке помогал мастеровым увязывать покупку. Покз^татель, приказчик в сапогах с калошами, осторожно подкладывал солому под буфет, боясь, как бы не повредили дорогой. Вздыхал, шзтмно торговался, хотя покупка ему явно нравилась.
      ~ Десятка! Мать честная, десятка! — Цепкие пальцы вновь и вновь приоткрывали крышку.
      — А работы-то сколько, милой! — беззлобно отвечал Канатчиков, — Смотри, какие швы... А дверца! Играет! Цветочки словно живые. Материал сухой, простоит сто годов... Внукам пойдет...
      — Работа подходящая, но и денежки...
      — Мне эти деньги на толкуне дадут с лихвой... Хочется удружить хорошему человеку... — Канатчиков провел рукой по лакированной дверке.
      Приказчик полез в карман поддевки с двойным рядом пуговиц. Достал деньги, завернутые в платок. Подержав
      н потной ладони, отдал. Канатчиков попробовал кредитку па ощупь, посмотрел на свет. Послышался ржавый скрип запоров на воротах, и телега выехала на пыльную горбатую улицу.
      Мария Петровна сидела на скамеечке у ворот. На ней потертый сак и черный кружевной шарф. На коленях кошелка с зеленью — петрушкой, луком. Одеждой она напоминала кз^арку из хорошего дома.
      — Скуповат, хозяин! Так всю клиентуру растеряешь. Торгуешься, будто скряга. — Мария Петровна покачала головой и неожиданно закончила: — Молодец!
      — Такой уж народец навязался на мою душу! Лабазная крыса! Все канючит, канючит! — Канатчиков потрогал светлую ниточку усов. — Счастье, что заказы со стороны берем редко. Своей работы завались.
      — Нет, со стороны следует брать... Непременно! Так конспиративнее, правдоподобнее. — Мария Петровна озабоченно спросила: — Мое полено готово?
      — Завтра, хозяюшка, доставим! — Канатчиков кивнул на ступенчатый костер березовых дров. — Так говорите, при обыске спасло поленце...
      — Спасло! Поэтому хочу запастись euje одним. — Она хитро улыбнулась.
      — Воеводин, спускай пса! — Канатчиков подошел к калитке, навесил крюк.
      Из конуры большими прыжками вывалился лохматый пес и затряс тяжелой цепью. Сонно зевнул, потянулся, шаром подкатился к Марии Петровне. Женщина отстранилась, засмеялась. Потрепала рукой по жестким космам. Шарик прижал уши, отскочил и вновь вихрем налетел на Марию Петровну.
      — Сами виноваты: испортили собаку! Никакой злости нет!
      Пес стоял на задних лапах, умильно крутил хвостом, тихо скулил. В зеленоватых с рыжими искорками глазах преданность, ожидание.
      — Получай, разбойник! — Мария Петровна вынула из корзины кулек с обрезками, критически взглянула на пса. — Больно толстоват, братец!
      — Ну, опять баловство, — нахмурился Канатчиков. —
      кругом собаки, как тигры. Злые, поджарые. А наш — карикатура на собаку!
      — Зато видом берет. Летит снежным комом, цепью гремит... Разорвет! — Воеводин погрузил пальцы в собачью шерсть.
      — Счастье, что соседские куры забредают ненароком. Тут уж Шарик кидается так, что цепь стонет. А лает! Ужас наводит на всю округу. — Канатчиков поднял кольцо, болтавшееся на конце цепи, прикрепил к проволоке, протянутой вдоль забора.
      Шарик неохотно поплелся к конуре, опустив лохматую голову и поджав хвост.
      Мария Петровна смеялась. Потом покопалась в корзине, достала пакет в серой бумаге.
      — Получайте. Двадцать прокламаций... Это Воеводину для завода Гантке... Еще десять номеров «Искры». — Мария Петровна прищурила глаза и добавила: — Газету нужно беречь, отдавать только в надежные руки. Денег нет. Бумаги нет. С типографией туго...
      Воеводин понимающе кивнул головой, запрятал сверток в пахучие стружки, но огорчения своего скрыть не сумел:
      — Что так мало?
      — Неприятность. Дали одному молодцу, сверток с литературой оказался в полиции.
      — Провокатор?! — насторожился Воеводин.
      — Нет, стечение обстоятельств.
      Воеводин почесал затылок. Вздохнул.
      — Показывайте, что придумали... Кстати, тут двадцать пять рублей на материал. Знаю, что мало, — отрезала Мария Петровна, не дав возразить Канатчикову. — Денег нет! Касса пустая! Завтра в Коммерческом клубе вечер. Наверняка соберем. Тогда и вам выделим. А пока говорить не о чем.
      — Так от вечера до вечера и тянем... — досадливо заметил Канатчиков. — Да, о событиях в Народной аудитории слышали?
      — Были в Народной аудитории? — удивилась Мария Петровна.
      — Мне, как хозяину, посещать богопротивные вечера не полагается, а вот Воеводин целый вечер там проторчал.
      — Ну уж вечер... На заводе дамы-благотворительницы
      p.Ki^aAM билеты. Ребяты сначала не хотели идти, но мы у10и0рили. Концерт длинный, скучный... Кто-то начал шутить, что, мол, пора бы скрипачу перепилить скрипку. А дамы млели, глаза закатывали от восторга. — Воеводин рас-( казывал обстоятельно. — Потом не выдержали, сбежали. Поднялись на второй этаж в библиотеку. Стали толко-нать о заводских делах, пустили по рукам прокламации о стачке на заводе Гантке. Слышим, концерт закончился. Народ повалил в буфет. Мы и надумали... Закрыли поп-чотнее дверь да как грянем: «Вставай, поднимайся, рабочий народ!»
      — Вот так концерт! — довольно заметил Канатчиков.
      — Распорядитель с белым бантом влетел как угорелый. Замахал руками, обманули, мол, его доверие. Дружок с завода Берга к распорядителю, тот ему ровно до пояса — смех! Попятился сей чин испуганно, бочком, бочком — и в дверь. Опять загудела железная лестница. Городовой! Тонкий, худой, глиста в обмороке. Только и виду, что одна шашка... «Что за песни?» — прошипел гусаком. Я дурачком прикинулся: «Где, мол, песни? Ничего не слышу». Даже руку к уху приложил. Тут откуда-то студенты, я к ним: «Господин городовой какие-то песни услышал!» Те удивленно развели руками, мол, ничего не слышали. Городовой аж позеленел от злости. «Доложу по начальству... Вызову наряд!» — и засеменил вниз по лестнице. А братва вывалилась на балкон, поет. Так с песнями и спустилась в зал. Меня осенило — снять шапку и по кругу: «Пожалуйста, деньги для недостаточных студентов». Народ смекнул, и полетели денежки осенними листочками. Тут мне пора и честь знать...
      — Нельзя было рисковать, деньги следовало вынести! — вставил Канатчиков, как бы объясняя Марии Петровне.
      — Понятно, а обидно. Выхожу на улицу, а навстречу катят фараоны. Впереди все тот же комар тонконогий... Постоял я, посмотрел, как из подъезда аудитории начали выволакивать ребят. Первыми — с завода Берга. Студенты кинулись выручать, и их подхватили. — Воеводин от досады сплюнул. — А мне ввязываться нельзя. Деньги руки жгли.
      — В какую часть отправили? Может быть, удастся помочь? — заметила Мария Петровна.
      3 в. Морозова 33
      — в первую часть на Немецкую... Если бы не деньги — не утерпел. Не могу видеть, как братву запихивают в участок. — Воеводин тряхнул головой. — Сволочи!..
      — Придет время — покажешь кулаки, — примирительно заметил Канатчиков. — А пока потерпи...
      — Держите деньги, Мария Петровна. — Воеводин подхватил полено, выбил кляп, достал узелок. — Для «Искры»... Пятьдесят шесть рублев и трехалтынный.
      — Спасибо, друг! Спасибо! — Мария Петровна запрятала деньги на дно корзины. — А полено не легковато? — обеспокоенно заметила она. — Нужно вес сохранять.
      — А вы попробуйте. — Канатчиков подкатил полено.
      Мария Петровна нагнулась. Подняла. На щеках появился румянец. Сказала с укором:
      — Жадничаете! Тайник хотите побольше сделать, а зря! Провалите при обысках и загубите такую идею. Вынимайте древесины поменьше. Вес. Вес не забывайте.
      Мария Петровна прошлась по мастерской. Стружка с хрустом давилась под ногами. Запах свежей смолы и скипидара. А вот и «мебель» для нужд социал-демократов. Обеденный стол с отвинчивающимися ножками. В ножках — тайник. Полки для посуды с двойными стенками; передняя вынималась, если знать секрет. Но подлинного искусства достигли в производстве бочек. Бочка залита водой, а в двойном дне — литература! Но вот Мария Петров-па удивленно пожала плечами: в красном углу мастерской — портрет Карла Маркса!
      — О конспирации совершенно забыли! — сердито обронила она. — На самом видном месте — портрет!
      — Как возможно! — деланно возмутился Канатчиков. — Забыть о конспирации.
      Воеводин быстро перевернул -рамку. На Марию Петровну смотрели пустые, водянистые глаза Николая Второго. Канатчиков торжествовал, усмехаясь. Мария Петровна не выдержала, махнула рукой. Воеводин хохотал.
      В Саратов Канатчикова выслали из Петербурга. Приехал и стал «хозяином» мастерской по производству мебели. Мысль о создании такой мастерской вынашивалась долго. Конечно, получать «Искру» из-за границы дело сложное, перевозка требовала подлинного искусства, но
      сохранить и уберечь ее при обысках — задача немало-иажная.
      — Шпиков не видно? — спросила Мария Петровна при прощании.
      — Как сказать. Завертелись около нас «клиенты»... Вчера пожаловал господин заказывать диван. Отказали. Милости просим, через дорогу к Фирюбину. Так, гад, уходить со двора не хотел, крутился, высматривал. — Канатчиков невесело пошутил: — Хотел Шарика спустить.
      — Давно началось? — глухо спросила Мария Петровна.
      — Да с недельку!
      — Мастерская не может провалиться. Понимаете, не может! Удвойте осторожность. — Мария Петровна будто постарела, глаза потускнели, у рта обозначились глубокие складки. — В случае опасности нелегальщину разнесите по известным адресам. Да что вас учить — ученые! — И, желая переменить разговор, спросила: — Так когда привезете полено?
      — Завтра... Завтра доставим. — Канатчиков толкнул ногой бочки. — Может быть, бочку прихватить?
      — Давайте, не помешает.
     
     
      ВСТРЕЧА С «ШИКАРНОЙ»
     
      — Как славно отоспалась! — звучно проговорила Зинаида Васильевна, потягиваясь.
      Мария Петровна с радостью смотрела на свою старую приятельницу Эссен. Агент «Искры», она приехала в Сар^.-тов с паспортом Зинаиды Васильевны Детиной. Стоял ноябрь 1903 года. Последний раз они встречались в Смоленске Б 1897 году. Последовало неизбежное: Эссен арестовали, сослали в Сибирь.
      Эссен ввалилась ночью, перепугав Василия Семеновича, решившего, что опять с обыском явилась полиция. Поезд опоздал из-за беспорядков на железной дороге почти на сутки. Мария Петровна встретить ее не смогла. Да она и не предполагала, какого гостя должна встречать.
      — Йу, матушка, и грязища же в вашем дорогом Саратове. На вокзале остаться побоялась. Такая роскошная дама! Вышла из вагона первого класса, за ней — кондуктор, увешанный шляпными коробками, как рождественский дед. И вдруг дама почует на станции, как бродяжка! — Эссеи говорила быстро, чуть прищурив красивые серые глаза.
      — Послушай, как изощряются наши поэты в «Саратовском всстпике». — Мария Петровна обняла подругу.
      Уж если грязь, то грязь такая. Что люди вязнут с головой, Но, магь-природу обожая, Знать НС хогяг о мосговоп!
      Эсссп стояла заспанная, в зеленом капоте. Невысокая, стройная. Лицо задумчивое, в золоте густых волнистых волос.
      — Выпей кофе. Миндальное печенье из кондитерской Жана. — Мария Петровна налила кофе, придвинула вазу. — Потом уж будешь рассказывать.
      На письменном столе разбросаны открытки, чистые конверты.
      — Что это у тебя? — поинтересовалась Эссен.
      - Открытки выпускаем, — посмеиваясь, ответила Мария Петровна. Придвинула пачку.
      Действительно, в пачках открытки на глянцевой бумаге. Черным наплывом карикатурные контуры добропорядочных обывателей. Тонкий и толстый. Шляпы надвинуты на глаза. Под мышками зонты. Модные короткие пальто. Тонкий давал прикурить толстому. Рядом городовой с огромными усищами, длиннющей шашкой и револьвером. Подпись: «Разойдись! Стрелять буду! Толпой больше одного не собирайся!»
      — Вот именно — "толпой больше одного!"... — засмеялась Эссен удивительно непосредственно и громко.
      — Да, остроумно.
      — Прежде всего расскажи о себе, — Эссен намазывала масло па черный хлеб. — Представь мое удивление, когда получила явку к Голубевой Марии Петровне.
      — К «Искре» меня привлек Арцыбушев. Ворвался 1ючью, вроде тебя. Бурно-пламенный. Глаза горят. Голос сиплый. В ссылке стал социал-демократом. Он также из якобинцев. Мы с давних rjop дружили и судились по одному процессу в Орле. Когда я ездила в Сибирь к Заичнев-
      скому, то видела и Арцыбушева, говорила ему о знакомстве с Ульяновыми. Тут вышел первый номер «Искры». Арцыбушев и прикатил, предложив добывать деньги для издания газеты. Убеждать меня не требовалось. Народничество было для меня делом прошлым. В те дни 1901 года я формально вступила в партию. Начала готовить адреса, на которые можно присылать «Искру». — Мария Петровна рассказывала неторопливо, как рассказывают старому другу после долгой разлуки. — В марте уже по этим адресам получали газету. Но тут Арцыбушева арестовали. Дело осложнилось, мне пришлось заниматься транспортировкой литературы.
      — А как с деньгами?
      — Деньги переводим регулярно. «Делать деньгу» поручено мне. Концерты, платные вечера, сборы... Даже провинциальную звезду Касперовича привозила из Самары. К «Искре» тянутся многие. Дело доходит до курьезов. Граф Нессельроде, чудак и меломан, по двести рублей платит за прочтение каждого номера. У него библиотекарь Шустова, наш человек. Было время, когда «Искру» прятали в его особняке...
      — Интересно.
      — Скорее здорово! — довольно подтвердила Мария Петровна. — Нессельроде либерал, и интеллигенция изредка пользовалась его библиотекой. И я тоже заодно прихватывала свертки, запрятывала их среди античной литературы, до которой граф великий охотник, а потом уж разносила их по городу.
      — А граф?
      — Он доверял Шустовой. Самое сложное было с первым транспортом. Пришло известие, а куда принять?! Обегала интеллигентов — отказываются: кто боится, кто бережется для большого дела. Вот когда пригодились мои два чулана с тайничком в полу. Потом дело разрослось, открыли мастерскую, выпустили «прятки». У меня и сейчас есть полено... Но недавно Канатчикова из столярной посадили...
      — Это вы славно придумали: мастерская «пряток».
      — Хватит об этом, — возразила Мария Петровна. — Ты лучше расскажи, как удалось тебе бежать из Якутии, хотя слухи доходили самые фантастические.
      — Ну уж, фантастические... Олекминск, забытый богом и людьми. От железной дороги две с половиной тыся-
      чи. Друзья отговаривали — бежать из Якутии зимой! Безумие! Бродяги... Смерть от голода... Морозы... Полиция... И все же я бежала. Поддержал Ольминский. Запеленали меня в шубы, словно куклу, и уложили на дно саней тайком от ямщика. А в санях сидел наш товарищ, прикативший с другого края света выручить меня. Он ехал открыто, а я — в гробу. — Эссен, заметив испуганный взгляд Марии Петровны, пояснила: — Ко дну саней приделали ящик, туда меня и уложили. Настоящий гроб! Добирались без малого две недели. Кошмар! Вспомнить страшно! Потом добыли паспорт у монашенки... Такая сердобольная оказалась — предлагала даже кружку для сбора подаяний.
      Мария Петровна засмеялась.
      — А как же исправник? Неужели не дал телеграмму о розыске?
      — Вот тут-то и потеха! Исправник проверять ссыльных по квартирам не ходил: куда убежишь — тайга да глушь! Городок крошечный, единственная улица. Для камуфляжа после моего побега начались прогулки по улице. Ссыльные шумно переговаривались. Называли меня... Да, да... Шла и я. Один из друзей надевал мою шубу, шапочку, а на лицо опускал густую вуаль. У бедняги отросла борода, с этой мужской добродетелью ему не хотелось расставаться. В моей комнате вечерами светился огонек. Маскарад прекратился после перехода границы... Исправник заболел от горя.
      Мария Петровна восхищенно слушала — она понимала, какого мужества потребовал побег, столь шзтливо рассказанный Эссен.
      Оказалась в Женеве... Там я познакомилась с Лениным, связалась с «Искрой»... Владимир Ильич интересовался тобой. Обрадовался, когда узнал, что мы дружны, обетцался написать... — Эссен заметила, как при этих словах посветлело лицо Марии Петровны. — Из-за границы направили в Петербург, вошла в комитет, но выдал провокатор. А законспирировалась блестяще: поселилась на Фонтанке с паспортом на имя Дешиной. Приметы сходились: круглое лицо, нос и рот умеренные, волосы русые, рост средний. Хозяйку я покорила. Парижское произношение, парижские шляпки, дворянка по паспорту! В комнате пианино, на котором я с таким наслаждением играла. Но продержалась всего семь месяцев. Мой арест взбесил эту милую даму: дворянку, приехавшую учиться музыке, хватают, словно нигилистку! Ждала каторга за побег, но спасла случайность. Из тюрьмы я направилась в Киев — узнать правду из первых рук. Закончился второй съезд, и в столицу доходили слухи о расколе, о борьбе с меньшевиками...
      — В Киеве нашлись участники съезда?
      — Конечно. Больше всех я сблизилась с Землячкой... Нас после съезда ввели в состав ЦК. Работы невпроворот, надо было объездить комитеты пятнадцати городов — Петербурга, Москвы, Тулы, Воронежа, Твери... К вам последним закатилась — сделаю доклад о съезде. Главное — провести резолюцию, поддерживающую ленинское большинство! — Эссен вопросительно взглянула на Марию Петровну.
      — Комитет у нас сильно изменился за время, что я секретарствую. Думаю, все пройдет хорошо. «Искру» поддерживают многие, но меньшевиков хватает, и без борьбы не обойтись. — Мария Петровна озабоченно приподняла занавеску на окне, взглянула на улицу. — Кстати, нужно подумать, как забрать твои вещи с вокзала... Четыре места...
      — Ну, как обычно! Шпики меня сопровождают открыто, теперь уж по два. Сажусь в поезд и знаю: в соседнем купе молодцы с квадратными челюстями... — Эссен говорила спокойно, буднично. — Только я не так проста!.. Они меня теряют на вокзалах, а находят при отъезде. Садимся рядком и едем ладком, как в сказке... Жаль, с паспортом Деши-но.й придется расстаться!
      — Давай квитанции, багаж получим и укроем литературу. Ты здесь отдыхай. Обычно вещи получает Марфуша — я стала слишком заметна. Шпик только что не здоровается. Его даже Леля узнает: «Твой спик»... А недавно пренеприятная неожиданность: в дом вломился студент, грохнул об пол корзину с литературой: «Я от бесов!» — Мария Петровна возмущенно закончила: — Конечно, положение дикое. Василий Семенович побледнел. В доме гости... Подхватила корзину и оттащила в детскую, где и отругала идиота, что взялся не за свое дело. Всю сеть пришлось будоражить — менять пароль, явки, шифр, писать за границу...
      — Действительно, идиот!.. Какая чудесная кукла! — Эссен с удовольствием разглядывала куклу в кружеве оборок.
      — Кукла эта просто замечательная. — Мария Петровна осторожно сняла парик из кудрявых черных волос. — В го-
      ловке запрятываю шифры, явки, пароли — все самое секретное. При обысках Леля всегда держит ее на руках... Ну отдыхай, а я пойду.
      По дорожкам городского сада, усыпанным крупным желтым песком, бродила Мария Петровна. В золоте осени стояли березы, затенявшие скамьи. Здесь все знакомо, привычно. Музыкальная раковина, в которой так часто играли ее девочки, прячась мс;кду скамеек. Цьегпик из георгинов, шумевший по вечерам фон ran. Маленькие амуры, надув тугие, как шары, и^еки, выплескивали струйки воды. В бассейне среди водяных лилий и круглых листьев кувшинок плавали золотые рыбки. Мария Петровна присела на мраморный круг,, сдвинула кувшинки и осторожно кидала хлеб, прихваченный из дому. Рыбки подплывали, смотрели выпученными глазами.
      Стояла тишина, слышалось падение кружащего листа, Мария Петровна, подняв воротник пальто, отошла к уединенной скамье Недавно уехала Эссен, уехала раньше назначенного срока, едва не провалившись.
      На вокзале торчали шпики, жандармы. Конечно, ждали Эссен. Она запретила себя провожать. И все же Мария Петровна пришла, чтобы проследить за ее отъездом. Сидела на вокзале и держала на руках Катю. Незадолго до отхода ноолда Эссен появилась у вагона первого класса. Изящная. Надменная. Густая черпая вуаль скрывала ее лицо.
      Она знаком подозвала дежурного жандарма и попросила посмотреть за коробками и желтым саком. Не спеша повернулась на каблуках и, шурша тяжелым шелком, направилась в буфетную. У топтавшегося шпика отвисла нижняя челюсть, он испуганно попятился — Эссен шла на него. Шпик не мог поверить, что эта роскошная дама была предметом его забот. Как ни привыкла Мария Петровна к искусству перевоплои^ения, но Эссен поразила ее. Стала словно ньние ростом, изменила походку, внешность, говорила на отличном французском я.зыке. Провожал ее крупный адвокат, столь же дорого и безупречно одетый. Накануне Мария Петровна долго упрашивала адвоката, прежде чем он согласился на эти ¦ проводы. Ударил вокзальный колокол. Эссен величественно протянула адвокату руку, презрительно кив-
      нув жандарму. Проводник вносил ее коробки в купе. Лишь на минуту она оглянулась на притаившуюся Марию Петровну, блеснув серыми озорными глазами. Загудел паровоз, покатились вагоны. Эссен, чуть приподняв вуаль, приветливо взмахнула рукой. Смешно топтался шпик, переговариваясь с дежурным жандармом. Они о чем-то спорили. Жандарм недоуменно пожимал плечами и отрицательно качал головой.
      Мария Петровна крепко расцеловала Катю и двинулась с толпой зевак в город. Хорошо, что так обошлось. А могло быть...
      ...После заседания комитета, на котором столь долго воевали с меньшевиками, они возвращались домой. Мария Петровна, взглянув на осунувшееся лицо Эссен, раздумывала, что бы такое приятное сделать для дорогой гостьи. Не пригласить ли друзей на музыкальный вечер: Эссен в редкие минуты отдыха не отходила от старенького пианино. И вдруг Эссен, сжав ее руку, замерла у яркой афиши. В музыкальном училище Эслера давали концерт камерной музыки. У Марии Петровны заныло сердце, когда увидела, какой жадностью полыхнули глаза подруги... Поспорили: Эссен решила идти на концерт, Мария Пегровна возражала, но потом уступила, хотя понимала все безрассудство. Василий Семенович купил билеты. Концерт превзошел ожидания. Гастролировал известный московский пианист. Эссен сидела праздничная, строгая, с побледневшим от волнения лицом. Тревога, не покидавшая Марию Петровну, постепенно улеглась, и она, успокоившись, все реже поглядывала на своих соседей. Музыка захватила и ее. Кажется, ничего подозрительного нет. Она даже радовалась, что они решили рискнуть. В антракте вышли в буфет. С гимназической непосредственностью Эссен истребляла мороженое, лениво переговаривалась с офицером. Прозвенел звонок. В зале в третьем ряду партера на соседнем кресле сидел жандармский ротмистр. Мария Петровна поежилась, как всегда в минуту опасности. Эссен невозмутимо попросила у соседа программу. Оправдывалось худшее предположение: ротмистр вынул из-за обшлага мундира карточку, взглянул быстро и чисто профессиональным жестом засунул обратно. «Сверяет!» — зло подумала Мария Петровна. Придвинулась к подруге, осторожно взяла у нее бинокль. Свет погас. Эссен поднялась, вышла в вестибюль. За ней
      Мария Петровна, вызывая неудовольствие соседей. Они торопливо спускались по лестнице, а вверху послышался звон шпор. По чугунным ступеням сбегал ротмистр. До полуночи блуждали по темным переулкам и проходным дворам города, уходя от преследования...
      Где-то теперь Эссен? Увидит ли ее в Петербурге?
      Товарищи по просьбе Владимира Ильича посоветовали Марии Петровне перебраться в столи1^у, благо закончился срок гласного надзора. Василий Семенович ворчал: столица отпугивала его, расставаться с Саратовом не хотелось. Но Мария Петровна торопилась. В Петербурге нужна конспиративная квартира. Опыт в этих делах немалый, организовать квартиру поручили ей.
      Осенью 1904 года супруги Голубевы покинули Саратов.
     
     
      «В МОСКВЕ ЛЕДОХОД В САМОМ РАЗГАРЕ»
     
      — в Москве ледоход в самом разгаре.
      — А разлива не будет — начальство приняло меры.
      Мария Петровна произнесла ответную фразу пароля,
      разглядывая молоденькую девушку в суконной накидке, отороченной белкой и придававшей грузность ее фигуре. Девушка держалась неестественно прямо, чуть сощурив карие глаза. Сквозь полуоткрытую дверь вырывался яркий столб солнечных л5Д1ей. Положив муфту на зеркальный столик в передней, девушка улыбнулась. На ее румяном круглом лице проступили ямочки, в карих глазах смешинки. Мария Петровна не предлагала раздеваться. Девушка прошла следом за Марией Петровной в просторную стб-ловую, обставленную старинной мебелью с тяжелыми гар динами на венецианских окнах. На обеденном столе, покрытом белой скатертью, гудел самовар.
      Убедившись, что дверь плотно закрыта, девушка сняла иакидку. Мария Петровна удивленно всплеснула руками. Хрупкая шея девушки была обмотана полотенцем, от которого спускались полотнища с привязанными к ним i;-титовками. Широкий ремень придерживал их у талии. Пять кинтовок! — виртуозность, какой она еще не видала. Марии Петровна осторожно развязала ремни, сняла винтовки.
      Освободившись от своего опасного груза, девушка стала хрупкой и худенькой. Ола растерла занемевшую шею, счастливо потяпулась:
      — Так устала, так устала... Еле ноги дотянула.
      — Зато поставили рекорд! — Мария Петровна налила стакан крепкого чая, положила на тарелку бутерброды. — Присаживайтесь... Небось забегались и позавтракать толком не сумели.
      — Правда. Но не чувствовала, что голодна. А теперь такая тяжесть в плеч скалилась. — Девушка с жадностью набросилась на бутерброды. — Прслссти-го какая...
      А тяжесть дсйстиигельно свалилась с плеч, — заметила Мария Петровна.
      — Славно... Спасибо. — Девушка, вновь потянувшись, встала. Ее круглое лицо с припухлыми губами улыбалось. — Пора... Ждите через два часа. Да, а листовки?! А то новостей не узнаешь. Кстати, пресмешной случай произошел вчера. После побоища, учиненного черносотенцами у университета, собралась толпа. Городовой решил утихомирить страсти: «Разойдитесь, господа! Все равно в здание не пропустят, а здесь ничего не увидите. Подробности завтра из нелегальных газет узнаете». — Девушка подняла брови. — Вот и полиция признала авторитет нашей печати.
      Мария Петровна, проводив ее, задержалась в прихожей, прислушиваясь. Застучали каблучки по лестнице, хлопнула парадная дверь. Теперь нужно убрать оружие. Она вернулась в столовую и начала укладывать винтовки под половины, прикрыв тайник ковром. В тайнике уже лежали браунинги, револьверы, патроны, а теперь прибыла первая партия винтовок. В эти дни октябрьской стачки 1905 года квартира Голубевых на Монетной стала штаб-квартирой Петербургского комитета РСДРП.
      После столь трагического шествия народа к Зимнему дворцу началась всеобщая стачка, которую Петербургский комитет РСДРП решил перевести в вооруженное восстание. Тогда и потребовалось из разрозненных конспиративных квартир и складов свезти воедино оружие. Таким местом стала квартира Голубевых на Монетной, отвечающая самым строгим требованиям конспирации: малонаселенный дом с двумя выходами, зажатый проходными дворами, большая квартира с удобным расположением комнат. К
      тому же Василий Семенович занимал солидное положение 1«ак редактор «Земской недели». К нему приходило много народу, дом открытый, поставлен на широкую ногу, и членам Петербургского комитета легко затеряться в их числе.
      Подсчитав оружие, Мария Петровна открыла синюю 1снижечку и начала шифровать записи. Улыбнулась. Кни-хсечка была с секретом. Недавно в партии изобрели легковоспламеняющийся состав, им пропитывались документы и письма, подлежащие уничтожению. Поначалу она скептически отнеслась к этому, но однажды состав спас се от ¦реста. Члены Петербургского комитета собрались на заседание. Она пришла пораньше, чтобы поговорить с товарищем, приехавшим от Владимира Ильича. И вдруг ворвалась полиция. Квартира оказалась чистой, но уликой могли служить шифрованные письма, обнаруженные при обыске. Начали составлять протокол. Пристав, счастливый от столь редкой находки, положил письма рядом с пепельницей, закурил. Тонкой струйкой тянулся дымок. А тут случилось непредвиденное — кто-то пододвинул письма к папиросе. Бумаги вспыхнули ярким голубым пламенем. Пристав кричал, а задержанные откровенно посмеивались. После этого случая все конспиративные записи Мария Петровна делала только на бумаге, пропитанной чудодейственным составом.
      Приглушенно затрещал звонок. Мария Петровна выпрямилась и, чувствуя неприятную сухость во рту, направилась в прихожую. Сегодня она двери открывала сама, отпустив горничную в гости. Василий Семенович лежал в кабинете с сердечным приступом, девочек она отвела к его родным. Неизвестно чем мог закончиться этот день.
      — В Москве ледоход в самом разгаре, — прогрохотал керзила в тулупе, напоминавший деда-мороза. Снег хлопьями лежал на широких плечах, на густой черной бороде.
      — А разлива не будет — начальство приняло меры, — . готовностью ответила Мария Петровна.
      И как ни странно, пароль не вызывал улыбки, хотя за (.жном валил снег, а Нева скована льдом. Мужчина прошел в столовую осторожно, на негнущихся ногах.
      — Вам придется отвернуться, — просто сказал вели-isaH. — Бикфордов шнур.
      Мария Петровна понимающе, кивнула. Бикфордов uinyp, человек. — словно бомба... Мужчина решил пройти за шир-
      му, но Мария Петровна остановила его. Осторожно помогла снять тулуп. Каждое движение стоило жизни! Ноги великана казались розовыми от бикфордова шнура. Она стала на колени и осторожно разматывала шнур. Тяжелыми кругами падал шнур на паркет, свертывался в клубки, словно змея. Пальцы ее слегка вздрагивали. Наконец разогнулась, облегченно вздохнула.
      — Слава богу, добрался, — прогудел великан. — Ехать на конке побоялся, тряхнет ненароком, скольких людей загублю... Взял извозчика. Сижу, будто шест проглотил.
      — Это делается на заводе, товарищ? — Мария Петровна старалась определить на глаз, сколько метров шнура лежало в кругах.
      — Вчера обыск был. Перед сменой ввалились архаровцы, закрыли выходы, а братга-то ночью ковала оружие. Иные так любовно от1"ачивали напильники, что посеребри — кавказский кинжал. Видно, донес мастер. — Великан зло сплюнул и достал пачку папирос.
      — Курить нельзя. — Г'1ария Петровна выхватила папиросы.
      — Ах да... Так вот. Солдаты охотились за оружием. Мастер с солдатами залезал в станки, а салага — ученики — уже тащила оружие крановщикам, которые рассовали его по балкам... Смеху. Крановщики уселись под самым небом, солдатам шуточки отпускали. Офицерик попробовал забраться на кран — кишка тонка...
      — А мастер?
      — Дрянь... Из царских пирожников. — Великан заметил недоуменный взгляд Марии Петровны и пояснил: — Из тех, кто входил в депутацию после Кровавого воскресенья. Долго, шкура, скрывал, что у царя побывал, стыдился. Приперли, так рассказал, как под охраной Трепова возили их в Царское Село, как в Александровском дворце из внутренних покоев изволил выйти государь, как милостиво простил убитым и сиротам их вину. — Великан, подражая пса-ломи^ику, гнусаво закончил: — «Я верю в честные чувства рабочих и в непоколебимую предатюсть их мне, а потому прощаю им вину их. Теперь возвращайтесь к мирному труду вашему, благословясь, принимайтесь за дело вместе с товарищами, и да будет бог вам в помощь».
      — По заводам панихиды по убитым служат. Много ра-
      дости в его прощении. — Мария Петровна презрительно скривила губы. — Вот вам прокламации для путиловцев. И особенно следите за дружинами. Оружие может быть любое — бомбы, револьверы, ножи, веревочные лестницы, колючая проволока против казаков и тряпка с керосином для поджога. Так настаивает Владимир Ильич.
      Мария Петровна проводила рабочего, еще раз подивившись его богатырскому росту.
      Весь день не закрывалась дверь в квартиру на Монетной. Рабочие. Студенты. Курсистки. Приносили динамит в поясах, и по комнате расползался сладковатый миндальный запах, запалы к бомбам в хитроумных жилетах, желтые аккуратные коробки с красными сургучными печатями — бомбы. На черном ходу топтались кухарки с интеллигентными лицами, в широких корзинах передавали последние листовки Петербургского комитета РСДРП.
      Голубева принимала оружие. Столовой, самой просторной комнаты, оказалось недостаточно. Пришлось запрятывать взрывчатку в детскую. Работа требовала большой осторожности. А оружие все прибывало...
      Прихватив ящик с браунингами, Мария Петровна направилась к мужу в кабинет. Василий Семенович лежал на кожаном диване, обмотав голову мокрым полотенцем. Глаза его напряженно следили за женой. Она поцеловала мужа в лоб и начала выкидывать книги, чтобы освободить место для ящика. Уловив его умоляющий взгляд, сказала:
      — Теперь скоро — осталось перевезти взрывчатку из мастерской гробов.
      Василий Семенович застонал, расстегнул ворот рубахи. Больной, нервный, он так боялся ее ареста. Мария Петровна жалела мужа, но изменить ничего не могла.
      — Маня, давай поговорим спокойно: дело не в том, что мы с детьми живем на пороховом погребе, который ты устроила из нашей квартиры. — Василий Семенович привстал, не снимая мокрого полотенца с головы. — Оружие повлечет новые жертвы, новую кровь...
      — Ты обложился манифестами и уповаешь на химеру, — рассердилась Мария Петровна, швырнув на письменный стол газету с правительственным сообщением.
      — Разве слова Николая ложь?! Почему такое предубеждение?! Вслушайся. — Василий Семенович трясущимися ру-
      ками поправил пенсне и начал читать: — «Смзггы и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великой и тяжкой скорбью происполняют сердце наше. Благо российского гусударя неразрывно с благом народным, и печаль народная — его печаль. Qt волнений, ныне возникших, может явиться настроение народное и угроза целости и единству державы...» — Помолчал и мягко заметил: — Этим словам нельзя не радоваться, как и настроению царя.
      — Совсем как у Салтыкова-Щедрина: «Ведь мы как радуемся! И день и ночь, и день и ночь! И дома, и в гостях, и в трактирах, и словесно, и печатью! Только и слов: слава богу! дожили! Ну и нагнали своими радостями страху па весь квартал!» — Мария Петровна гневно взглянула в глаза мужу. — Расстрел демонстрации после манифеста о так называемых свободах личности! Черная сотня, набранная из полицейских и торговцев! Приказ Трепова: «Холостых патронов не давать!» — все это тебя убедить не может.
      — Но кровь народная, кровь...
      — Будем вооружены, так и крови меньше прольется! Третьего дня гуляла с девочками по городу. Смотрю: у манежа распахнзггы настежь ворота, гз^стая толпа валом валит. Пробилась и я. Глазам не поверила: по стенам развешаны портреты Баумана, лейтенанта Шмидта... А в центре пьяные черносотенцы из револьверов стреляют по этим портретам. Из народных героев сделали мишени! Кто не попадал из револьвера, тот подходил и плевался, выкалывал ножом глаза... Можно было такое выдержать? «Бандиты!» — крикнула я. Рабочие меня поддержали. Полетели камни, бутылки, началась потасовка, и черносотенцам досталось...
      — А полиция?!
      — Полиция бросилась защищать громил! — Мария Петровна прошлась по кабинету и устало закончила: — Ты уповаешь на манифест, нет, мирно с царизмом не договоришься.
      В дверь зазвонили. Голубева поспешила в прихожую. Респектабельный господин в дорогой енотовой шубе снял цилиндр, протянул руку Марии Петровне. Положив на зеркальный столик мягкие замшевые перчатки, вошедший, не раздеваясь, прошел в столовую. Осмотревшись, неторопли-
      во вынул из карманов бомбы и, скинув шубу, снял жилет с динамитом.
      — Ну как успехи, Мария Петровна? — спросил он мягким голосом, проведя холеной рукой по усикам.
      — Хорошо. — Мария Петровна достала синюю книжечку и подсела к Буренину. — Вот полный отчет — бомбы, револьверы, винтовки, динамит...
      Буренин, пощипывая усики, углубился в записи. Взяв карандаш, начал быстро делать пометки, на высоком лбу обозначились морщины. Тонкое красивое лицо с аккуратными усиками и бородкой стало настороженным. Черный костюм оттенял белую до синевы манишку с высоким стоячим воротником и широким галстуком.
      Судьба Буренина всегда интересовала Марию Петровну: Буренин, богач, входил в боевую группу при ЦК РСДРП. К революции он примкнул в дни студенческих волнений. У Казанского собора полиция разгоняла демонстрантов. Буренин стоял в толпе, наблюдал. Начавшееся избиение студентов его возмутило. Предложил приставу визитную карточку, уверенный, что последует разбирательство, в котором он желал выступить свидетелем. Но пристав присоединил его к арестованным. Так Буренин оказался в полицейской части. Родные переслали ем^' фотоаппарат в ветчинном окороке — Буренин делал снимки арестованных, заводил знакомства. Знатные родственники хлопотали, и Буренина выпустили на свободу. Но увиденное не давало покоя. Знакомство с Еленой Дмитриевной Стасовой помогло прийти в партию, начать работу в боевой группе. Имение его матери, влиятельной в придворных кругах, расположено было на границе с Финляндией по Кексгольмскому тракту. Через это имение он и наладил поставку оружия. Потянулись подводы в Петербур! - Буренин перевозил «библиотеку» в городской дом. Под книгами лежали винтовки, ящики с патронами, динамит. Потом заскрипели возы с картофелем, а под картофелем все тот же груз. Фешенебельная квартира на Рузовской, занимаемая его матерью, служила пристанищем многих...
      — Что ж, дела не плохи! — Буренин удовлетворенно возвратил Марии Петровне синюю книжечку. — Только осторожность и еще раз осторожность, иначе взлетите на воздух и весь квартал за собой ноднимете.
      — в общем-то я спокойна: самоделок нет, а это главное. — Мария Петровна придвинула стакан чаю и с мягкой улыбкой заметила: — «Есть упоение в бою и бездны мрачной па краю».
      — Конечно... Конечно... — Буренин, позванивая ложечкой, размешивал сахар. — Самоделки... Гм... Самое страшное. Как-то мне пришлось стать обладателем тpex таких самодельных бомб. Доверия они мне не внушали — внутри что-то дребезжало, тряслось, держать дома их побоялся. Приказал запрячь лихача и поехал в академию к нашим военным специалистам проконсультироваться. На ухабах сани подпрыгивали, а бомбы — в кармане! К офицерам пробился с трудом время позднее... Увидели офицеры бомбы, и лица вытянулись, а от гнева даже слов подходящих подобрать не могли сразу: «любительщина... безответственность...» и прочее, прочее. — Буренин покрутил головой. — Приказали мне убраться и немедленно уничтожить эти злосчастные бомбы.
      — Уничтожили?
      Уничтожил, но с трудом: на Мойке стоял лед, утопить их не удалось... Вспомнить страшно, как по сонному городу метался с этим грузом.
      Буренин посмеивался, говорил как о чем-то будничном, а Мария Петровна боязливо поводила плечами.
      Опять звонок. На этот раз Эссен. Вошла раскраснев-гиаяся от мороза, смеюхцаяся, с лукавыми глазами. Роскошная. В модном капоре и меховой ротонде. Мария Петровна обрадовалась ей. Эссен, поздоровавшись с Бурениным, сняла ротонду, и опять Мария Петровна развязывала ремни на винтовках.
      — Смех и грех, Машенька! — Эссен вынула из муфты надушенный платок. Обложили меня винтовками, и поплыла я павой по Васильевскому острову. Иду неторопливо. Проверяюсь, останавливаясь у витрин. Со мной знакомый товарищ с револьверами. Как обычно, мы попеременно пропускали друг друга вперед на несколько шагов. Смотрю, на бедняжке лица нет. Оказывается, у меня отвязалась веревка и тащится по снегу.
      Мария Петровна всплеснула руками. Буренин поднял голову и застыл. Только Эссен откинулась на диван и смеялась так заразительно, что плечи вздрагивали. Она несколько раз пыталась продолжить рассказ, но не могла. Хохотала. Мария Петровна возмутилась:
      — Нашла время... Пустосмешка!
      — Тянется веревка, тя-нет-ся... Что делать?! Каждую минуту городовой мог заметить. И тут произошло самое смешное. — Эссен опять закатилась звонким смехом, встряхивая волнистыми волосами. — Надумали прокатиться на конке: я поднимаюсь на империал, а товарищ тем временем подвязывала веревочку!
      — Ну, надумали! Товарищ-то с оружием! — Мария Петровна не могла скрыть тревогу.
      — В том-то и фокус — курсистка не могла нагнзггься, поэтому я и полезла на империал! — Эссен уже не смеялась, подошла к Марии Петровне, обняла ее. — Право, ты зря волнуешься... Все обошлось!
      — Обошлось?! А завтра?!
      — На завтра — сама осторжность! — Серые глаза Эссен с такой искренностью смотрели на Марию Петровну, что та, рассмеявшись, недоверчиво махнула рукой.
      — Скоро пять. Пора и комитетчикам собраться! — Буренин вынул хронометр из бокового кармана, завел не спеша.
      — Комитетчики-то придут. Вся загвоздка в совете... Меньшевики там окопались и решения о восстании принимать не хотят. — Мария Петровна углубилась в подсчеты. — Кидают палки в колеса, болтовней занимаются, а Ленин ждет восстания!
      — «Я с ужасом, ей-богу, с ужасом вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали! А говорят ученейшие люди... Идите к молодежи, господа! Вот одно-единственное, всеспасающее средство. Иначе, ей-богу, вы опоздаете (я это по всему вижу) и окажетесь с «учеными» записками, планами, чертежами, схемами, великолепными рецептами, но без организации, без живого дела...» — таков Ильич. — Эссен скрестила руки и уверенно закончила: — Он прав в своем беспокойстве.
     
      КОНЕЦ ФРАГМЕНТА