«Аистёнок Кич»

DjVu

      Великий перелёт начинается!
      Великий перелёт начинается!
      Эти три магических слова зазвучали в ушах Кича, едва он открыл глаза. Их сказало Солнце, подмигнув Кичу золотисто-жёлтым глазом.
      Их, эти три магических слова, повторило синее-синее Море, надевшее по случаю прекрасного весеннего утра тончайшее кружевное жабо.
      Всё ещё потягиваясь в своём тёплом гнезде, взмахивая для пробы огрубевшими за зиму крыльями, Кич повернулся в сторону соседней Пальмы.
      — Великий перелёт начинается! — проскрипела она морщинистым заскорузлым ртом на чешуйчатой коре и неодобрительно взмахнула жестяно-жёсткой шевелюрой. Её тон не понравился Кичу, но, решив не обращать на это внимания, он живо вскочил на ноги в своём тёплом и неуклюжем гнезде.
      — Великий перелёт начинается! — вскричал аистёнок в полном восторге, изо всех сил хлопая крыльями Солнцу и Морю. Потом он на мгновение повис над гнездом, прощаясь с его уютными корявыми сучьями, и слетел на жёлтый утренний берег.
      — Великий перелёт, Великий перелёт! — опять скрипуче поддразнила его Пальма. — Он-то начинается, а вот ты готов ли к нему?
      И она снова язвительно и протестующе заскрипела жестяной шевелюрой.
      — Эй ты, старая скрипучая развалина!
      Кич приостановился на жёлтом пустынном берегу и только скосил глаза в сторону Пальмы.
      — Разве мне долго приготовиться к Великому перелёту? Разве у меня так уж много накопилось дел?
      — Да, да, — нежно прошелестело Солнце, лукаво прищурив золотисто-жёлтый глаз, — вовсе недолго...
      — Только разобрать гнездо и прополоскать перья для дальней дороги! Слышишь? — торжествующе обратился Кич к старой ворчунье.
      Но Пальма уже стала недоступной. Листья в её жёсткой шевелюре больше не скрипели, морщинистый рот, п потно сжатый, исчез в складках коры.
      — Прости, — нерешительно потоптался Кич на жёлтом песке, — я немножко отвык от общества за эту зиму...
      Пальма встрепенулась, зашелестела листьями и добродушно проскрипела:
      — Ладно, чего там. Но поспеши! Ведь ты же хочешь, чтобы старый вожак Фам поставил тебя впереди, сразу за собой...
      — А почему бы и нет?
      И Кич заторопился.
      — Почему бы и нет? — напевал он, доставая из-за пальмы длинную, крепкую лиану и натягивая её между двумя деревьями.
      Подбежав к Морю, Кич снял с хвоста одно из своих рулевых перьев. Старательно прополаскивая перо в синей морской воде, взбивая пером белую пену, тщательно разглаживая клювом слипшиеся пушинки. Кич продолжал свою песню, не в силах удержать нетерпения и радости.
      В это утро ему просто не стоялось на месте, и, когда полоскал перо, а потом вешал его на лиану, растянутую между пальмами, Кич пританцовывал, его голенастые длинные ноги двигались в такт какой-то внутренней музыке тревожно-радостного ожидания. Наконец он прикрепил перо к лиане бельевой прищепкой и вприпрыжку побежал обратно к Морю...
      — Кич, помоги мне, — раздался над его ухом медленный глубокий голос. Сомнений быть не могло. Этот голос принадлежал аистихе Асе. Он, Кич, столько раз пытался обратить на себя внимание Аси, но той не было никакого дела до маленького, растрёпанного и суетливого аистёнка. Сама Ася была горда, важна и красива.
      — Змея ужалила меня, — всё так же медленно сказала Ася, — что будет со мной?
      Кич поспешно закивал головой и бросился к гнезду, где хранил всё своё имущество. Он помнил, что та целебная трава, которую он выкопал ещё прошлой осенью, лежала в гнезде. Вернулся Кич быстро, приложил к ране травку, и Ася облегчённо вздохнула.
      Кич стоял и смотрел, как медленно и осторожно пошла Ася по берегу. Он забыл и о Великом перелёте, и о том, что всё ещё не приготовился к нему. Он тревожился и смотрел на Асю, уходившую по белой песчаной косе.
      Из этого состояния вывел Кича его дружок, драчливый забияка Лим.
      — Кич, Кич, — закричал он ещё издали, — ко . мне прицепился какой-то Куст, весь в шипах, и ты видишь, ты видишь, я здорово отлупил эту гадкую старую колючку...
      Бедный Лим и не подозревал, что весь его вид, истерзанный, всклокоченный, помятый, говорил совсем о другом.
      — Пожалуй, ему действительно не поздоровилось, — усмехнулся Кич, оглядывая Лима. Один бок задиры был основательно выщипан, на хвосте не хватало рулевого пера.
      — Но как я ему задал! Какую великолепную трёпку!
      Захлёбываясь, Лим восклицал так громко, будто не стоял в двух шагах от Кича.
      — Единственное, что ему удалось — унести моё рулевое перо. Кич, где бы я мог найти сейчас перо? Кич, ты же всё знаешь, Кич, ты должен помочь мне!
      Невольно взглянул Кич на лиану, где висело перо. Солнце уже высушило его, а ветер расправил пушинки, и теперь, оно сияло, белизной. Словно белое облачко опустилось на серую жёсткую лиану.
      Лим проследил за взглядом Кича.
      — Спасибо, Кич, — закричал он, подпрыгивая от восторга и нетерпения, я так и думал, что ты мне поможешь!
      Не успел Кич и глазом моргнуть, как Лим уже надел его перо, сразу превратившись из растрёпанного аистёнка в царственную птицу.
      — Ты удивительный друг, Кич, — кричал Лим издалека, — ты настоящий друг, — голос его замер вдали.
      Кич махнул крыльями, усмехнулся: что ж, если его перо действительно нужнее Лиму, он, Кич, сумеет достать себе ещё одно...
      Он бросился было к Морю, но воздух над жёлтым песчаным морским берегом засвистел от множества крыльев. На белую косу опустилась стая аистов во главе со старым вожаком Фамом.
      — Пора! — сказал Фам, и аисты сразу притихли и посерьёзнели. Фам одними глазами показывал каждому его место в стае. Он взглянул на Солнце, тревожно заморгавшее золотисто-жёлтым глазом от страха за Кича, потом на Море, от волнения зашевелившее всеми своими кружевными волнами, потом на старую скрипучую Пальму. Фам много раз водил стаю в Великий перелёт, он много видел. И Фам всё понял.
      Глаза Кича едва не наполнились слезами. Его бедные перья ещё не были готовы к полёту. Но вожак распахнул крыло, указав Кичу место сразу после себя. И Кич растерянно оглянулся. Он хотел отказаться, он не мог лететь таким.
      Но тут... Солнце своими хрустально-тонкими руками встряхнуло и разворошило пёрышки Кича. Он и не заметил, откуда появилось у него такое чуть золотистое рулевое перо. Море плеснуло на Кича кружевной волной, а старая корявая Пальма склонилась и нагнала своими жестяно-жёсткими листьями такой ветер, что все пёрышки Кича моментально стали лёгкими и пушистыми, белоснежными, как облака на весеннем небе...
      И вот уже узким треугольником вытянулась в голубом небе стая аистов.
      Трижды покачал крыльями Кич. вместе со стаей делая круг над жёлтым песчаным берегом. — До будущей зимы! — его резкий гортанный крик утонул в крике всей стаи.
      — До будущей зимы! — вскинулось кружевом пены к самым облакам синее-синее Море.
      И старая ворчливая Пальма повторила прощальные слова скрипучим голосом.
      И Солнце помахало вслед Кичу прозрачной золотисто-жёлтой рукой.
      — До будущей зимы!
      Правильный строгий треугольник стаи белел в чистом голубом небе. Аисты летели молча, сосредоточенно соблюдая строй, стараясь держать между собой точную дистанцию. Они порядком притомились, но дневная норма пути ещё не была выполнена, и крылья по-прежнему ровно и со свистом резали воздух.
      Уже не первый день длился полёт, а до конца пути всё ещё далеко. И если сначала стая летела очень высоко, то теперь усталость заставляла её снижаться.
      Это заметил старый чёрный Коршун. Он увидел, что аисты взмахивают крыльями всё неритмичнее. И, злобно оглядывая стаю, хищник выбирал самого большого и самого молодого из аистов, выжидая, когда можно резко взмыть вверх, вонзить клюв в податливую мягкость живого тела.
      Тонко и зловеще запели крылья Коршуна, прорезавшие голубую гладь неба.
      Кич ещё издали заметил приближение опасности. Он понял, что беда грозит Лиму, мгновенно вылетел из строя и грудь с грудью столкнулся с чёрным Коршуном. Хищник, не ожидавший такого отпора, растерялся, крылья его и Кича переплелись. Оба они падали вниз, но в последнюю минуту Коршун сумел взлететь, раздробив плечо Кича, сломав ему крыло.
      Строгий порядок стаи нарушился. Аисты сбились возле Фама, кружились над падающим Кичем, но ничем не могли ему помочь. Кич старался взмахнуть крыльями, но одно из них висело, и он не мог держаться в воздухе.
      Старый Фам много лет водил стаю, он знал всё на свете, и он твёрдо помнил правила и законы Великого перелёта. Фам любил Кича, но понимал: стая должна лететь дальше, потому что будущие птенцы должны вовремя появиться на свет. В этом был закон и высший порядок жизни — суровый и справедливый.
      — Прощай, Кич! — крикнул Фам. — Стая не должна опоздать. Постарайся догнать нас...
      Кич зигзагами спускался всё ниже и ниже, пока не упал на лужайку, покрытую, жёсткой травой без листьев. Упал и сразу же вскочил, замахал одним крылом, пытаясь подняться в небо. Но ноги его подогнулись, и он бессильно распластался на какой-то кочке.
      Лёжа на земле, он всё ещё провожал глазами стаю. Там было много лёгких и пушистых, подобных весенним облакам, крыльев, белых, как снег.
      Стая потеряла одного аиста, но улетала по-прежнему в строгом порядке. Белый её треугольник всё уменьшался, уменьшался в голубом небе и, наконец, пропал вовсе. Сухая, пыльная земля приняла горько-солёную слезу Кича. На узком жёстком стебле травы вдруг возник тоже узкий и жёсткий, но нестерпимо яркий зелёный лист...
      Кич не помнил, сколько он лежал так на кочке, возле стебля травы с молодым зелёным листком. Но одно единственное желание не покидало его, одна единственная мысль билась в нём. Лететь, лететь, лететь... Ну, если не лететь, так идти, не идти, так ползти. Но только вперёд, вперёд, двигаться, двигаться.
      И Кич встал, пошатываясь, волоча по земле раненое крыло. Он сделал несколько шагов, крыло оставляло на сухой и пыльной земле черту. Спотыкаясь, прихрамывая, продвигался Кич шаг за шагом.
      Лужайка кончилась, начался спутанный душный лес. Лианы висели на деревьях, раскачиваясь, как змеи, а сучья бросались под ноги Кичу, словно свирепые злобные звери.
      Кич шёл и шёл, ни на что не обращая внимания. Он не слышал тоскливого шороха змеиного тела, пересекавшего едва заметную тропинку, не слышал и скрежета когтей тигра.
      Он шёл и шёл, и великая тоска, и великая любовь к родине вели его.
      Он шёл пустыней, где не было ни одной зелёной травинки, он шёл горами, переправлялся через реки и ручьи. Он шёл в жару и дождь, над ним сверкали молнии, его поливал ливень, и громы грохотали вслед ему. Он шёл и шёл. И ничто на свете не могло остановить Кича.
      Он шёл и шёл, спотыкаясь и едва не падая, сгибая голову к самой земле от усталости и боли. Он отдыхал прямо на земле, едва пригнувшись к ней, и ни на один сантиметр не сворачивал с того пути, который начертал ему его инстинкт.
      С большого дерева свесился громадный удав, едва не зацепив его за горло. Но Кич в это время как раз проползал под поваленным стволом, и удав разочарованно зашипел, возвращаясь на старое место.
      Забияка-обезьяна, завидев Кича, запустила в него кокосовым орехом. И не сдобровать бы Кичу, да он споткнулся о корень, и кокосовый орех раскололся прямо перед ним. Кич подкрепился его содержимым и зашагал дальше.
      Переправлялся через реку Кич на стволе упавшей пальмы. И крокодил едва не проглотил его, но ухватил только дерево.
      А Кич даже и не заметил этого, он шёл и шёл, и великая любовь и великая тоска вели его...
      На мягких невысоких холмах желтела перезревшая трава, и лёгкая пыльца цветов носилась в воздухе. Завязи плодов уже проглядывали сквозь пыльную листву, когда Кич добрался, наконец, до своей родины.
      Он остановился на одном из холмов и внезапно почувствовал, что ему не надо больше идти и идти вперёд.
      Он увидел прекрасную равнину своего детства, слегка всхолмлённую, поросшую кустарником и купами деревьев, прекрасную зелёную равнину, уже отчасти сожжённую солнцем, с правильными рядами виноградников и синими блюдцами прудов. Тогда он лёг под одним из кустов и крепко-крепко заснул.
      Впервые он спал так долго и так сладко. Его боль и отчаяние уходили, и в сердце его постепенно поселялись радость и покой. Он спал так, как спят в первые дни после прилёта все аисты, вернувшись после долгого зимнего отсутствия.
      Когда он проснулся, медленное красное солнце опускалось за холмы, заливая вечерним светом зелёную долину.
      Кич стоял на холме, смотря на солнце, на родную равнину, и в сердце его были покой и счастье.
      Он увидел невдалеке от себя аистиху Асю, которая важно сидела в гнезде, устроенном из старого колеса. И Кич радостно засмеялся. Он узнал Асины привычки. Гнездо возвышалось на длинной тонкой жерди, а сучья были набросаны как попало. Таков уж характер у Аси.
      — Ася, это я, Кич, я вернулся, — радостно воскликнул Кич.
      Ася стояла на краю гнезда и кормила своих детей. Она только мельком взглянула на Кича и, продолжая своё дело, закричала:
      — Кич, неужели это ты? Как я рада видеть тебя! Прости, я даже не могу спуститься. Ты видишь эту голодную ораву?
      Последние слова прозвучали горделиво и кокетливо, она была бесконечно довольна и собой, и своими уродцами-аистятами. На мгновение она приостановилась, чтобы полюбоваться детками, но тут аистята подняли такой гвалт, что Асе пришлось работать с удвоенной энергией.
      — Ах, Кич, — говорила Ася, строго следя за тем, чтобы еда доставалась аистятам поровну, — ты видишь, сколько хлопот! Но как поздно ты добрался до дому. Аисты уже свили себе гнёзда, у всех дети. Мне жаль тебя — ты не узнаешь великой радости растить птенцов...
      Кич и в самом деле не нашёл себе пары. Целыми днями расхаживал он вокруг своего красиво свитого, аккуратно уложенного гнезда, поправляя сучья. Но никому не было дела до этого, и Кич становился всё сумрачнее и печальнее.
     
      Однажды Кич встретил Лима. Тот торопливо бегал по мутной жёлтой воде пруда, разбрасывая длинными ногами засохшую тину и вынося на берег всякую живность.
      — Как поживаешь, Лим?—тихонько спросил Кич, вовсе не уверенный, что Лим обрадуется ему.
      Лим озабоченно обернулся и радостно воскликнул:
      — Кич, дорогой! Где ты пропадал столько времени?
      Кич уже собрался ответить, но в это время послышался голос незнакомой Кичу аистихи, гордо и высокомерно вышагивающей по берегу.
      — Надеюсь, у тебя всё готово, Лим?
      И Лим засуетился, поскорее отвернувшись от Кича. Он схватил палку, на которой болтались две лягушки, и подбежал к аистихе.
      — И это всё? — раздражённо спросила она.
      Лим забормотал что-то в своё оправдание. Но аистиха, не дослушав его, зашагала прочь, и Лим поспешно засеменил за дородной и рослой супругой.
      Кич почувствовал себя одиноким.
      Кич бродил среди деревьев, от гнезда к гнезду своих друзей. Они не гнали его, но он видел, что у всех свои заботы и хлопоты, что у всех аистята, что всем не до него. И он чувствовал себя бесконечно несчастным. По ночам он часто не спал, тоскливо поглядывая на силуэты аистов, стоящих на страже своих гнёзд. Днём погружался в горестное раздумье. Однажды из этого состояния его вывел знакомый свист крыльев. Он поднял голову, и увидел чёрную тень Коршуна. Аистиха Ася зигзагами летела прочь от гнезда. Она летела низко, явно уводя врага от птенцов.
      Кич помчался следом, Он хотел помочь Асе. Но было уже поздно. Чёрный хищник камнем упал на землю, схватил аистиху и исчез с желанной добычей в когтях.
      Кич не мог подняться высоко в небо, его крыло было сломано. Бессильная ярость душила его.
      Но он вспомнил: гнездо Аси вовсе не пустое. Что теперь делается там?
      Он побежал к гнезду.
      Аистята кричали от обиды, голода и холода. Один из них — маленький пушистый комочек — вскочил на край гнезда, покачался на тоненьких ножках, захлопал крохотными неокрепшими крылышками и свалился в траву.
      Кич подбежал к нему, поднял, обхватил крыльями. И жгучая, беспредельная нежность пронзила его. Подпрыгнув на своих длинных ногах, он положил аистёнка в гнездо и принялся за ту же работу, которую делала Ася.
      Никто не учил Кича, как обращаться с малышами. Он смутно помнил, каким премудростям его учили родители. Когда для птенцов пришла пора покинуть гнездо, Кич повёл их за собой строгим, ровным строем. Он ревниво оберегал их от опасностей, учил всяким секретам птичьего бытия и был доволен собой.
      Но вот наступило время учить аистят летать. Кич забеспокоился. Другие уже давно парили в небе, а его воспитанники ещё ходили по земле. И ничего нельзя было придумать. Он не мог показать им, как летать, ведь сам он не был в состоянии подняться в небо.
      Однажды, возвращаясь к гнезду с битком набитой авоськой, Кич увидел, как самый озорной из малышей, вскарабкавшись на край гнезда, камнем упал вниз, но перед самой землёй успел взмахнуть крылышками. И встал на ноги.
      Тогда Кич понял, как ему нужно действовать дальше.
      Было раннее утро, когда Кич повёл свою команду по выжженной солнцем равнине. Шуршала высокая трава под голенастыми ногами Кича. Маленькие ножки аистят путались в жёсткой и сухой траве, но они строго держали строй.
      Шли долго. Одуванчики теряли свои пушинки, цветы стряхивали на спинки птенцов летнюю пыль, и к концу пути аистята стали совсем жёлтыми...
      Кич остановился, и за ним остановились все аистята.
      С высокого обрывистого берега, желтевшего глиной, они видели ту же самую равнину, которая открылась глазам Кича, впервые попавшего на родину после путешествия. Холмы и перелески, строгие ряды виноградников, одинокие вековые ореховые деревья. А вдали тёмная стена леса.
      Теперь, ближе к осени, равнина уже не была зелёной. Она побурела от знойного солнца, приобрела землистый оттенок от постоянной пыли.
      Кич оглядел аистят. Они смотрели на него с доверием и любовью. Тогда Кич отступил на шаг — и столкнул в обрыв самого большого из аистят. Тот сорвался вниз, камнем полетел к земле, смешно и неловко кувыркаясь в воздухе. Он беспомощно и судорожно взмахивал крыльями. Но вот они стали двигаться увереннее и спокойнее, медленнее и ровнее. Аистёнок выпрямился в воздухе, остановился на мгновение и взмыл в небо.
      Тогда Кич подтолкнул к обрыву второго аистёнка...
      Он остался один на высоком обрывистом берегу и смотрел в небо, где парили его аистята. Они кружили над обрывом, взлетали высоко, падали вниз, ещё не умея удержаться на высоте, и опять взлетали, качаясь на воздушных струях.
      Кич смотрел вверх, и его неудержимо тянуло туда, в небо. Он не мог больше оставаться на земле. Вот он подошёл к обрыву и бросился вниз. Но раненое крыло не хотело слушаться. Кич падал, теряя перья и кувыркаясь в воздухе...
      Нет, его птенцы не дали ему разбиться. Двое аистят подлетели к Кичу, и, подхватив на крылья, подняли к самому солнцу. Они только слегка поддерживали Кича, и он понял, что отныне сможет летать...