DjVu

      В. Бонч-Бруевич
      О ДЕТСТВЕ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА
     
      Я часто расспрашивал родных Владимира Ильича о его детских годах. Особенно любила рассказывать об этом его старшая сестра Анна Ильинична.
      — Володя вставал в определённый час,— рассказывала она.— В гимназию он должен был являться к половине девятого утра. Ровно в семь часов Володя просыпался сам — его никто не будил. Проснувшись, он сейчас же вставал, не позволяя себе валяться в постели. Чистил .чубы, хорошо умывался и обтирался водой по пояс. Володя сам убирал постель. У нас в семье был такой порядок: дети сами себя обслуживали. Девочки должны были следить, чтобы и у них самих и у мальчиков всё было зашито, заштопано.
      Затем Володя садился за повторение уроков, которые он всегда делал с вечера. В это время мать готовила завтрак. Мы все сходились в столовой и съедали всё, что нам давали. Особенно за этим следил Володя; у пего был прекрасный аппетит, и он смеялся над теми, кто вяло ел.
      «Ест, как будто воз с сеном в гору везёт! — приговаривал он.— Вот будешь больная, малосильная»,— подтрунивал он надо мной. (Я но утрам плохо ела.)
      Из наших окон было видно, как возы с сеном подымались от пристани парома в крутую гору, от Волги в город. Маленький Володя часто наблюдал, как на эту крутизну вползали тяжёлые возы, запряжённые небольшими крестьянскими лошадьми, которым изо всех сил помогали возчики.
      Мать давала всем детям с собою завтрак. Володя укладывал его в ранец и был очень доволен, когда .в придачу получал яблоко. Десять минут он смирно высиживал, так как мать не позволяла нам сейчас же после чая выходить на улицу, чтобы не простудить горло. Ровно в десять минут девятого Володя вставал, прош;ался с матерью и отцом, быстро одевался, застёгивался по форме на все пуговицы и уходил.
      Придя домой из школы, он гулял во дворе около часа или двух, смотря по погоде.
      Володя очень любил играть в лапту, в салки, и особенно в казаки-разбойники. Его всегда выбирали атаманом. В игре он был очень справедлив. Он был сильный мальчик, но терпеть не мог драк, никогда в них не участвовал и всегда нрекраш,ал игру, как только начинались недоразумения.
      «Это не игра,— говорил он,— это безобразие».
      Бывали случаи, что он осуждал себя в игре, доказывая, что он неправильно поступил как атаман.
      К обеду мы собирались все вместе за столом и рассказывали, что произошло за день. Мать и отец внимательно выслушивали нас и принимали близко к сердцу все наши дела.
      Мать требовала, чтобы один день мы говорили с ней и между собой по-русски, другой — по-французски, третий — по-немецки. Это очень помогало всем нам изучить эти языки. Володя знал их в совершенстве. Позднее он сам изучил английский, итальянский и польский языки. Особенно полюбил он с первых классов гимназии латинский и греческий языки. Эти языки довольно трудно давались ученикам, а ему — легко.
      После обеда Володя садился за уроки. Он всегда по всем предметам делал больше, чем задавали. Много читал. Пере-
      ходил Володя из класса в класс с наградами и кончил гимназию первым учеником, с золотой медалью.
      В его комнате всегда было чисто, книжки завёрнуты в газетную бумагу, в тетрадках всё было аккуратно. Володя как-то посадил на страницу большую кляксу. Это его очень взволновало. Он вынул этот лист из тетради, вшил другой и сейчас же переписал все три страницы, ранее им сделанные. Во время занятий он был очень сосредоточен, не отвлекался. Кончив уроки, нужные книжки и тетради он убирал в ранец, а всё остальное — в стол или на полки шкафа, в свою библиотеку, на которую у него был составлен в тетрадке каталог.
      Приготовив уроки, Володя с увлечением играл с младшими сёстрами. Потом мы все пили чай и ужинали ровно в восемь часов вечера, а в половине девятого Володя шёл чистить зубы, умывался перед сном и, простившись со всеми, ложился спать и засыпал немедленно. Хотя он и любил пошалить, но был послушным: слово матери и отца для него было законом. Он выполнял всё, что они ему говорили. И в семье его очень любили.
     
     
      ВАЛЕНКИ
     
      Ленин отбывал ссылку в далёком сибирском селе Шушенском. Это было в те годы, когда создавалась наша партия. Чтобы собрать лучших людей в партию, создать её, Владимир Ильич и в ссылке много работал. Он писал об этом статьи. Статьи надо было переправлять товариш;ам, которые находились на воле и могли их напечатать в нелегальной газете. Но как? — вот был мучительный вопрос. Долго думал Владимир Ильич, как провести полицию и жандармов, и наконец придумал. Он решил зашить статьи между подмётками валенок и отправить их старой революционерке Лидии Михайловне Книпович, которая жила в Астрахани под надзором иолиции. У Книпович было несколько партийных кличек: «Дяденька», «Дедов», «Бабушка». Она действительно была старше нас всех. Владимир Ильич всегда очень уважал её за преданность делу, за смелость в решении самых рискованных
      партийных дел. Он знал, что «Бабушка» догад.итси извлечь статьи из валенок и передаст их тем товарищам, которые сумеют их напечатать.
      Много позднее Книпович рассказывала мне:
      — Был жаркий весенний день. Стучится ко мио почтальон и вручает извещение о посылке. «От кого это?» — думаю. Собираюсь и бегу на почту. Предъявляю повестку. Через несколько минут выносят посылку. Беру посылку и вижу: она из Минусинска. Фамилия отправителя мне неизвестна. Что за оказия? Прихожу домой, торопливо вскрываю посылку и вынимаю поношенные, но еш,ё крепкие валенки. Заглядываю внутрь и достаю письмо, написанное незнакомым мне почерком. Читаю...
      И Книпович подробно пересказала мне своими словами письмо Владимира Ильича:
      — «Дорогая бабушка, очень нас беспокоит Ваше заболевание ревматизмом. Доктора советуют при этой серьёзной болезни всегда держать ноги в тепле. Мы знаем, что у Вас нет тёплой обуви, и боимся, что Вы простудитесь. В Астрахани всегда сыро от моря и туманов, и погода крайне переменчива. Носите, пожалуйста, валенки и не простуживайтесь. Валенки ещё хорошие, тёплые, подошвы двойные. Мы здесь в Сибири их всегда носим и очень довольны. Мы, слава богу, живы, здоровы, чего от всей души и Вам желаем. Надя шлёт Вам поклон и привет. Всегда вспоминает Вас, поминая добрым словом. И я желаю Вам всего наилучшего». А дальше подпись с росчерком, которую нельзя разобрать. Я сразу догадалась, что это посылка от Владимира Ильича. «Но почему валенки?» — думала я. Тщательно их осмотрев, я решила отпороть подошву. Заперла комнату на крючок, отошла в самый дальний угол, чтобы меня не было видно из окна, и стала бережно отпарывать подшивку. Отворачиваю войлок и вдруг вижу уголок белой бумаги. Я заторопилась и вытащила тоненькие, мелко исписанные листочки. Я узнала почерк Владимира Ильича. Это были его статьи и письмо в редакцию газеты. Так вот почему Ильич прислал мне валенки!.. Я спрятала статьи в потайное место под полом. А валенки стала носить, объясняя соседям, что так велел доктор, чтобы не застудить ноги. Статьи мне удалось переправить в надёжные руки...
     
      Позднее, когда Владимир Ильич и Надежда Константиновна были в Женеве, я расспрашивал Надежду Константиновну, почему Владимир Ильич послал свои статьи Кни-пович, высланной в Астрахань под надзор полиции. И Надежда Константиновна объяснила мне это.
      Владимир Ильич знал, что Книпович — умный, опытный конспиратор. Он был уверен — она догадается, что посылка с «секретом». Сама же посылка с валенками никого не удивит: у Книпович мог быть ревматизм, это вполне естественно. Если местная охранка узнает о посылке, то, конечно, ей и в голову не придёт, что кто-нибудь осмелился послать нелегальные статьи в адрес лица, находящегося под гласным надзором полиции.
      Владимир Ильич сам подшил вторые войлочные подмётки, вложив статьи, написанные на тонкой бумаге. Когда же всё было готово, прощупать эти листки было невозможно.
      Работой своей Владимир Ильич остался доволен. Он даже шутил, что может стать сапожником и, если круто придётся, зарабатывать этим ремеслом на хлеб.
      Самым трудным оказалось переправить посылку в Минусинск. Владимир Ильич зашил валенки в полотно, изменив почерк, надписал адрес. Адрес отправителя он выдумал, чтобы никого не подвести в случае провала. Воспользовавшись проездом через Шушенское каких-то купцов, Владимир Ильич рискнул попросить ямщика-крестьянина отправить валенки по почте откуда-нибудь поближе к Минусинску. Он дал ямщику десять рублей. Ямщик сунул валенки к себе в козлы, сказав, что сделает всё как надо и что почтовую квитанцию завезёт на обратном пути.
      Вскоре купцы двинулись в путь. Владимир Ильич всё время наблюдал за их сборами и, когда они выехали, уверенно заявил, что всё будет в порядке.
      — У ямщика хорошее лицо: без хитринки,— сказал он.
      Прошло почти с неделю, как вдруг кто-то постучал в окно
      дома, где жил Ленин. Надежда Константиновна накинула платок и вышла на крыльцо. Перед ней стоял знакомый ямщик.
      — Вы хозяйка будете? — спросил он.— А где ваш хозяин?
      Владимир Ильич, увидев в окно, что кто-то разговаривает с Надеждой Константиновной, тоже вышел на крыльцо.
      — А, ваше здоровье! — обрадовался ямщик.— Вот, извольте получить квитанцию и сдачу.
      — За квитанцию благодарю,— сказал Владимир Ильич,— а сдачи не нужно, это вам за труды.
      — Какие же это труды! — возразил ямщик,— Нешто можно за пустяки такую деньгу брать? В Сибири это не полагается. У нас сосед соседу помогает... А мы как есть с вами соседи — всего сто двадцать вёрст отсюда моя деревня,— так извольте получить сдачу...— И он вынул семь с чем-то рублей.
      — А у нас,— ответил Владимир Ильич.— принято детишкам посылать подарки. У вас дети есть?
      — Как же, конечно, есть — пятеро их у меня. Одни бегают, другие за мамкину юбку держатся, а махонький на руках ещё...
      — Ну вот и отлично, зайдите к нам чайку попить, а я сейчас приду.
      Надежда Константиновна пригласила ямщика в комнату.
      Вскоре Владимир Ильич вернулся и принёс с собой всякой всячины: головной платок хозяйке, связку баранок, кон-фет-леденцов, ещё какие-то сладости и два букваря.
      — Это вашему семейству, передайте жене и деткам с поклоном от меня,— сказал Владимир Ильич.— А это вот маленькому.— И он вытащил из кармана две раскрашенные деревянные куколки.— А это тем, кто постарше.— Он высыпал из другого кармана десятка два оловянных солдатиков.— И буквари — старшим.
      Всё это Надежда Константиновна завернула, завязала в узелок и отдала ямщику.
      — Благодарим покорно! А как звать-то вас?
      — Владимир, а по отчеству Ильич.
      Ямщик низко поклонился и вышел.
      Почтовую квитанцию сейчас же сожгли в печке. Спустя несколько месяцев Владимир Ильич получил известие, что «Бабушка» с удовольствием носит валенки «на одной подошве».
     
     
      ОБЩЕСТВО ЧИСТЫХ ТАРЕЛОК
     
      Все расселись вокруг стола на террасе. За столом было трое детей: две девочки и мальчик. Они подвязали салфетки и тихо сидели, ожидая, когда им подадут суп. Владимир Ильич посматривал на них и тихонько разговаривал. Вот подали суп. Дети ели плохо, почти весь суп остался в тарелках. Владимир Ильич посмотрел неодобрительно, но ничего не сказал. Подали второе. Та же история: опять почти всё осталось на тарелках.
      — А вы состоите членами общества чистых тарелок? — вдруг громко спросил Владимир Ильич, обращаясь к девочке Наде, которая сидела рядом с ним.
      — Нет,— тихонько ответила Надя и растерянно посмотрела на других детей.
      — А ты? А ты? — обратился он к мальчику и девочке.
      — Нет, мы не состоим,— ответили дети.
      — Как же это вы? Почему так запоздали?
      — Мы не знали, мы ничего не знали об этом обществе! — торопясь говорили дети.
      — Напрасно. Это очень жаль! Оно давно уж существует.
      — А мы не знали!..— разочарованно сказала Надя.
      — Впрочем, вы не годитесь для этого общества. Вас всё равно не примут,— серьёзно сказал Владимир Ильич.
      — Почему? Почему не примут? — наперебой спрашивали дети.
      — Как «почему»? А какие у вас тарелки? Посмотрите! Как же вас могут принять, когда вы на тарелках всё оставляете?
      — Мы сейчас доедим! — И дети стали доедать всё, что у них осталось на тарелках.
      — Ну, разве что вы исправитесь, тогда попробовать можно. Там и значки выдают тем, у кого тарелки всегда чистые,— продолжал Владимир Ильич.
      — И значки!.. А какие значки? — расспрашивали дети.— Как же поступить туда?
      — Надо подать заявление.
      — А кому?
      — Мне.
      Дети попросили разрешения встать из-за стола и побежали писать заявление.
      Через некоторое время они вернулись на террасу и торжественно вручили бумагу Владимиру Ильичу.
      Владимир Ильич прочёл, поправил три ошибки и надписал в углу: «Надо принять»).
     
     
      КОТ ВАСЬКА
     
      — А у тебя есть кот? — спросил Владимир Ильич мою дочку Лёлю, гуляя по саду нашей дачи, куда он приехал к нам погостить и отдохнуть.
      — Есть! Васька. Мы его зовём Василий Иванович... А вот он! — ответила Лёля, показывая на большого чёрного кота, важно, не спеша выходившего из кухни.
      Он был почти весь чёрный, с белым галстуком под шейкой; лапки его тоже были белые, словно туфельки, и самый кончик хвоста тоже был белый, как пушинка.
      — Какой важный кот! — воскликнул Владимир Ильич.— И вероятно, большой лентяй.
      — Что вы, Владимир Ильич,— заступилась Лёля за своего любимца,— он прекрасно ловит мышей.
      — Ну, это его прямая обязанность... Посмотрим, умеет ли он фокусы показывать.
      И Владимир Ильич быстро взял кота на руки, пощекотал ого под шейкой, почесал между ушами, погладил его... Васька был очень доволен: сейчас же стал нежно кусать Владимира Ильича за палец и, лёжа на спине, старался отбиваться :шдними лапками.
      — Ишь ты какой игрун! А ну-ка, посмотрим, как ты умеешь прыгать! — сказал Владимир Ильич. Он спустил кота на землю и сейчас же подставил перед ним руки колесом: — Ирыгай! Прыгай!.. Васька, Васенька, прыгай...
      Кот растерялся. А Владимир Ильич подводил руки всё ближе и ближе к мордочке Василия Ивановича.
      — Ну, прыгай! — И он тихонько подтолкнул кота сзади и тотчас же опять подставил перед ним руки колесом, соединённые в пальцах.
      Кот нехотя приподнялся, сгорбился и, словно делая одолжение, мягко и неловко прыгнул и перескочил через руки Владимира Ильича. Владимир Ильич сейчас же вновь подставил руки. Васенька охотней и быстрей перепрыгнул егцё раз. А руки кольцом опять были перед ним. Кот прыгал всё чаще и чаще, быстрее и быстрее и наконец перепрыгнул очень ловко, распушил хвост, пустился со всех ног к дому, залез под крыльцо и оттуда хитро выглядывал...
      — Ах ты плут, ах ты разбойник! — говорил Владимир Ильич.— Надоело! Удрал!.. Молодчина! Хорошо прыгнул! Учёным будешь... Лёля, дай-ка ему молочка. Он вполне заслужил хороший завтрак.
      Лёля побежала на кухню. Принесла блюдце тёпленького молочка с белым хлебом и поставила его около крыльца.
      Кот огляделся, вышел из-под крыльца и, мурлыча, принялся за еду.
      — Молодец, Васька! — хвалил его Владимир Ильич.— Мы ещё с тобой научимся прыгать через стул.
     
     
      НА ЁЛКЕ В ШКОЛЕ
     
      — Хотите, Владимир Дмитриевич, участвовать в детском празднике? — спросил меня Владимир Ильич.
      — Хочу,— говорю.
      — Ну так вот, доставайте где хотите пряников, конфет, хлеба, хлопушек, игрушек и поедем завтра к вечеру в школу. Надю навестить. Устроим детишкам праздник, а на расходы вот вам деньги.
      Девятнадцатый год был трудным, голодным и холодным. Шла гражданская война, всё, что могло, правительство отправляло на фронт. В городах продуктов было мало. Кое-как купили мы в складчину всё, что нашли для детишек, и отправили в школу, чтобы детвора вместе с учительницами приготовила ёлку.
      На следующий день, как и было условлено, Владимир Ильич приехал в школу. В этой школе, в Сокольниках, тогда отдыхала Надежда Константиновна. Владимира Ильича уже ждали, и, когда он вместе с Надеждой Константиновной
      и Марией Ильиничной сошёл вниз, в комнату, где была устроена ёлка, детишки сразу окружили его.
      — Во что мы будем играть? — спросила Владимира Ильича маленькая девочка.— Давайте скорее!.. Ну, во что же?
      — Сейчас давайте водить хоровод вокруг ёлки,— предложил Владимир Ильич,— Петь будем, а потом в кошки-мышки...
      — Согласны, согласны! — хлопая в ладоши, закричала девочка, и все другие хором за ней.
      — Согласны? Ну так что же, за чем дело стало?.. Давай руку!.. Ну, живей, присоединяйтесь!
      И мигом образовался большой круг детей и взрослых. Владимир Ильич пошёл вокруг ёлки, и все за ним.
      — Ну, запевай! Что ж ты?..— обратился Владимир Ильич к той девочке, которая предложила играть, и та запела.
      Все подхватили песню про ёлку и закружились вокруг неё. Владимир Ильич пел во весь голос.
      В это время ёлка вдруг вспыхнула разноцветными огнями.
      Это монтёр школы устроил. Он раздобыл маленькие электрические лампочки и накануне, поздно вечером, когда все спали, провёл искусно шнур и вплёл лампочки в ветки ёлки. Ликованию и радости детей не было конца.
      Владимир Ильич от всей души веселился вместе с ними.
      Дети забрасывали его вопросами, и он каждому успевал ответить.
      Он и сам задавал им вопросы, загадывал загадки, и только приходилось удивляться, откуда это он всё знает, всё помнит.
      Дружный смех и шутки звучали вокруг ёлки.
      — Ну, а теперь в кошки-мышки!.. Что же вы? Забыли? — подзадоривал детишек Владимир Ильич.
      И снова образовался круг, и снова Владимир Ильич среди детей... Играет он с увлечением, не пропуская кота, защищая мышь. Ребята в восторге.
      После игры завязалась беседа. Дети говорили с ним просто, и не чувствовалось никакого стеснения. Он уже был для них своим человеком.
      Они отбили его от взрослых, потащили с собой пить чай и наперебой угощали, накладывали ему варенья и решительно все хотели что-нибудь для него сделать. А он колол для них грецкие орехи, наливал в блюдечки чай из горячих стаканов, подкладывал сладостей и ласково следил за всеми, точно все они были его семьёй.
      Владимир Ильич очень любил детей, и детишки это чувствовали. Он быстро узнал их имена, и надо было удивляться, как он только не нутал их. С детьми ничего нельзя было поделать, они совсем завладели Владимиром Ильичём.
      После чая дети повели его в другие комнаты, заявив, что у них там есть секрет.
      Дети привели его в живой уголок, показали галку с подбитым крылом, воробья, потерявшего полхвоста в битве с кошкой, ужа, маленького ёжика и лягушку.
      Потом принесли рисунки, свой журнал.
      Владимир Ильич углубился в их дела, да так, как будто бы он всю жизнь только и делал, что занимался со школьниками.
      Наконец детям роздали подарки, и мы должны были уезжать.
      Провожая нас, они просили приезжать к ним ещё и ещё.
      Владимир Ильич тепло простился со своими маленькими друзьями.
      Праздник получился чудесный, и дети после него писали Владимиру Ильичу письма, а он, хотя был очень занят, всегда отвечал им.
     
     
      3. Воскресенская
      СЕКРЕТ
     
      В конце февраля в доме Ульяновых на антресолях поселялся Секрет. Он был беспокойный: стучал молотком, тарахтел швейной машинкой, визжал, как пила, и похрипывал, как лобзик.
      Стоило детям в столовой хоть на минуту остаться без родителей. Секрет соединял их головы и начинал таинственно шептать. С появлением мамы он исчезал, и дети садились по местам с самым равнодушным видом.
      Аня, Саша, Володя и Оля дали друг другу слово беречь Секрет и папе с мамой его не выдавать. Здесь же были Маняша и Митя. На Маняшу можно было положиться — ей два года, а Мите хоть и шесть, но он никак не может смириться с тем, что о Секрете не должна знать мама. Вечером Митя не вытерпел, подошёл к маме и прошептал: — Мамочка, а у нас есть Секрет. Хочешь, скажу?
      Мама строго посмотрела на младшего сына:
      — Нет, я и слушать не буду. Секрета выдавать нельзя, его надо беречь.
      По вечерам мама не заходила к детям наверх, чтобы не столкнуться с Секретом. Она сидела в столовой, вязала и улыбалась. Когда Аня попросила разрешения оставить себе деньги, заработанные за уроки, мама не спросила, зачем они ей понадобились. Она даже не заметила, что швейная машинка переехала из столовой в Анину комнату. Папа сидел у себя в кабинете и, заткнув уши, работал, чтобы не слышать, как Секрет прошивает стуком швейной машинки весь дом.
      За ужином родители не замечали ни золотистых стружек, запутавшихся в кудрях Володи, ни висевших на шее у Оли прядей цветных ниток, ни забинтованного у Саши пальца, ни перемазанного красками лица Мити. И папе почему-то в эти вечера не хотелось сыграть с Сашей в шахматы...
      Только часы ни с чем не считались. Им не было дела ни до какого Секрета. И, если бы они не били по вечерам девять раз, мама и не вспомнила бы, что детям пора спать.
      Секрет помогал готовить уроки особенно тщательно, он не мог допустить, чтобы из-за него дети схватили, чего доброго, плохую отметку.
      Накануне торжественного дня Секрет должен был спуститься с антресолей вниз, и мама с папой ушли к знакомым.
      Саша с Володей принялись натирать воском крашеные полы и чистить себе и сёстрам ботинки. И полы и ботинки сверкали как зеркальные. Аня и Оля крахмалили, наглаживали братьям воротнички, рубашки и себе ленты. Митя наводил порядок в игрушках. Маняша сидела в детской, и, чтобы ей не было скучно, Оля дала ей поиграть своим Секретом. В этот вечер Маняша никому не мешала.
      И когда, казалось, всё было готово и до прихода родителей оставались считанные минуты, разразилась беда...
      Оля с плачем прибежала к Ане.
      — Смотри, что Маняша натворила. Где она только ножницы разыскала?
      Аня ахнула, и сёстры побежали к братьям за помощью. Володя увидел заплаканное лицо Оли, вынул из кармана платок, вытер ей слёзы.
      — He плачь,— уговаривал он свою подружку.— Саша сейчас что-нибудь придумает.
      Саша не умел огорчаться и всегда находил выход из положения, даже тогда, когда Секрет, казалось, был непоправимо искалечен.
      Саша принялся рисовать. Аня подбирала нитки. Володя вдевал нитки в иголки. Оля вытерла насухо глаза и принялась за работу. Беда была ликвидирована, а Секрет после поправки стал ещё красивее.
      Шестого марта Секрет заставил маму спать дольше обычного, чтобы дети ушли в гимназию до того, как она проснётся.
      Уроки в этот день тянулись необыкновенно долго. Зато когда они закончились и Саша с Володей встретились у Ма-риинской гимназии с сёстрами, чтобы вместе идти домой, всем им показалось, что солнце светит совсем по-весеннему и улицы сверкают в праздничном инее, а Володя прислушался и нашёл, что галки сегодня поют, как скворцы.
      В доме пахло праздником.
      Мама, одетая в своё лучшее платье, сидела с папой в столовой и ждала детей. Сверху доносился весёлый переполох.
      И вот они, шестеро детей, спускаются по лесенке и тремя парами входят в столовую. Впереди идут Маняша с Митей, за ними Оля с Володей и затем Аня с Сашей. У каждого за спиной Секрет, который они сейчас откроют маме.
      Заполнили комнату, остановились. Шесть пар сверкаюпщх глаз с восхищением смотрят на свою маму. Она сегодня такая красивая! Ей так идёт синее платье с белым воротничком и волосы белые, как кружево, над высоким лбом! На лице улыбка, и в карих глазах поблёскивают солнечные искры. Папа в парадном сюртуке стоит за стулом мамы сияющий, торжественный.
      Аня вышла вперёд.
      — Дорогая наша мамочка,— говорит она звонким, срывающимся голосом. — Мы поздравляем тебя с днём рождения. Желаем, чтобы ты всегда была здорова, всегда счастлива, всегда улыбалась.
      — Спасибо, дорогие мои, спасибо! — И у мамы срывается голос и в глазах блестят слёзы.
      — Маняша, иди,— шепчет Аня.
      Маняша бежит к маме, подаёт на блюдечке крохотный колобок. Она сама его состряпала.
      — Попробуй,— предлагает она маме и живо взбирается к ней на колени.
      — Ах, как вкусно! — откусила мама кусочек, а остальное Маняша запихала себе в рот.
      Митя, выпятив важно губы, несёт на ладонях конверт, разрисованный диковинными цветами и неведомыми зверюшками. Все самые яркие и весёлые краски и всё своё умение вложил Митя в рисунок. А как старательно выведены на листке четыре слова: «Дорогая мамочка. Поздравляю. Митя»!
      Мама прочитала вслух и передала письмо папе:
      — Смотри, какое чудное поздравление!
      И папе очень понравился Митин подарок.
      Оля положила маме на колени думочку. На зелёной подушке, как на лугу, пестрели вышитые полевые цветы и в середине большой красный мак.
      — Очень красивая подушка,— залюбовалась мама,— настоящий весенний луг.— Особенно понравился маме мак.— Этот лепесток словно ветром отвернуло, и мак совсем как живой.
      У Оли отлегло от сердца: как раз под этим лепестком и была злосчастная дырка, вырезанная Маняшей.
      Маняша взглянула на подушку и уткнулась лицом маме в грудь.
      Володя вздохнул. Подушка затмила все подарки. Понравится ли маме его подарок? Он поставил на пол маленький светлый домик с круглым окошечком.
      — Мамочка, этот скворечник я приделаю к вязу возле кухни. В нём поселятся скворцы и будут петь тебе песни. Они ведь скоро прилетят.
      — Какая прелесть! — обрадовалась мама.— В детстве у меня перед окном был точно такой же скворечник. С тех пор я очень люблю скворцов. Спасибо, Володюшка!
      Саша развернул лист белой бумаги и вынул дощечку. Нет, это когда-то была дощечка, а лобзик и пилка в руках Саши превратили её в тонкое кружево с красивыми зубцами и причудливо изогнутыми веточками и цветами.
      — Это дощечка для резки хлеба,— сразу поняла мама.—
      Как раз мне её и не хватало. Но она такая красивая, что, право, 5калко на ней резать хлеб. Я буду её очень беречь.
      Наконец пришла очередь Ани. Она раскрыла свой Секрет. Тёплая байковая кофточка, жёлтая, как цыплячий пух, была отделана коричневым воротником и манжетами. Материю Аня купила на свой первый трудовой заработок. Сама скроила и сшила.
      Мама примерила кофточку и не захотела её снимать. Уж очень она ой понравилась.
      Где-то хлопнула дверь. Папа засмеялся:
      — Это господин Секрет убежал.
      И сразу стало шумно и весело. Шестеро детей уселись за стол. На одном конце Мария Александровна, на другом — Илья Николаевич.
      — А у меня тоже подарок — всем нам но случаю дня рождения нашей мамочки.
      Папа вынул из конверта большую фотографию, на которой была снята вся семья.
      Дети вспомнили, как осенью папа водил их всех в фотографию, и как долго их там усаживали и не велели дышать и моргать, и как Маняша испугалась фотографа, когда он накрылся чёрной пелёнкой.
      И вот перед ними готовая фотография.
      — Как хорошо, что у нас есть мама! — сказал папа.— Она заботится о всех нас и очень нас любит. Скажем ей спасибо за это. И мы псе тоже крепко любим её.
     
     
      Е. Верейская
      ТАНЯ-РЕВОЛЮЦИОНЕРКА
     
      Шёл декабрь тысяча девятьсот пятого года.
      Мне было тогда десять лет, но была я такой маленькой и худенькой, что никто мне больше восьми не давал. Мы жили в фабричном районе большого города в квартире из двух комнат. Отец мой работал в типографии наборщиком, мать была портнихой.
      Как сейчас помню тот вечер. Я была простужена, меня знобило, и мама рано уложила меня в постель. Папы не было дома, мама сидела у стола и шила: у неё была спешная работа к завтрашнему дню.
      Под стук машинки я задремала. И слышу сквозь сон: вошёл папа — весёлый, бодрый. Мама на него зашикала:
      — Тсс... Танюшка спит.
      Папа подошёл ко мне, посмотрел, сел рядом с мамой и говорит тихо:
      — И лучше, что спит. Достал я...
      — Господи!.. Лучше бы не доставал!..
      А папа рассердился:
      — Глупости болтаешь! Разве ты не жена большевика? Разве смеешь трусить?
      Мама тихо ответила:
      — Знаю: так надо... Надо!.. А только душа у меня болит... А пу как попадёшься с этим? Сколько уж товарищей — кто в тюрьме, кто в ссылке, а кто и казнён...
      — Брось ты это! — перебил её папа.— Коли все мы трусить будем, не добиться нам человеческой, свободной жизни. Так и подохнем рабами. А сейчас знаешь какие события? В Москве народ уже поднялся.
      Мама так и ахнула:
      — Да ну-у? И что же там?
      — Вооружённое восстание — вот что там! Баррикады па улицах, бои идут с царскими войсками.
      Папа говорил совсем тихо, но я прислушиваюсь затаив дыхание.
      — Да и не в одной Москве,— шепчет папа,— и в других городах вооружился народ... Нет у него больше сил терпеть! И у нас решено выступить. Завтра воскресенье, вот и напечатаем прокламации! Не меньше тысячи. А там товарищи 1ю заводам разнесут.
      Мама спрашивает:
      — А ты уже видел прокламацию?
      — А как же! Здорово написана! Зовёт она и наших рабочих идти за московскими рабочими. «Все к оружию, товарищи! Пора,— говорится в ней,— самим добывать себе свободу. Да здравствует вооружённое восстание!» А подписано: «Российская социал-демократическая рабочая партия»! Вот посмотри, что я принёс!
      Мама отложила работу в сторону. И я глаза приоткрыла, гляжу. Развязал папа тряпку — посыпался на стол новый, блестящий шрифт.
      А я до чего шрифт любила! Лучше игрушек всяких! Бывало, прибегу к папе в типографию, завтрак принесу да и смотрю, как он работает,— оторваться не могу. Стоит папа перед большим плоским ящиком, а он-то весь па маленькие ящички перегородочками поделён. И в каждом четырёхугольные длинненькие свинцовые кусочки набросаны, «литеры» называются,— много-много!
      Сразу посмотреть — будто бы все и одинаковые, а станешь разглядывать ближе — на всех разные буковки. И занятные такие: выпуклые и шиворот-навыворот. Вот в одном ящичке свинцовые кусочки с буквой «А» лежат, в другом — только с буквой «Б», и так вся азбука.
      Стоит папа и составляет их в слова — быстро-быстро, и не уследишь. Вот эти-то буковки все вместе «шрифтом» и называются.
      Так вот, высыпал папа шрифт на стол. Блестят буковки, сыплются, шуршат, новенькие, как игрушечки!
      Захотелось и мне новенький шрифт посмотреть поближе, да вдруг как вспомнила про Симу, подружку свою, да про весь сегодняшний день... Ох, нет... не до шрифта!.. Снова глаза закрыла, лежу вспоминаю...
      ...Проснулась я нынче утром — и ничего не пойму! За окном, как всегда, ещё темно. На столе керосиновая лампа горит.
      — Мама! Что это тихо как? — спрашиваю.— Почему нет гудков?
      Мама молчит. Возится с утюгом. А папа ещё в постели. Руки за голову закинул, улыбается.
      — Папа! Разве ещё так рано? Чего ты не встаёшь?
      — Тихо, говоришь? Гудков нет? — Папа усмехнулся.— Не загудят нынче гудки, Танюша.
      Я начинаю догадываться:
      — Забастовка, папа?
      — Забастовка, дочка.
      Когда я прибежала в класс — а училась я в церковноприходской школе,— уже звенел звонок. Гляжу — а Симы, лучшей подружки моей, нет! И Кати нет. И Люды. А Поля с задней парты наклонилась ко мне, шепчет в самое ухо:
      — К нам в общежитие нынче ночью полиции набежало — видимо-невидимо! Весь барак перерыли, искали чего-то... Увели многих! Катиного папу и Людиного...
      — А... Симы?..
      — И Симиного забрали...
      А тут входит священник, батюшка. Вошёл туча тучей. Мы все встали. Дежурная молитву прочла.
      — Садитесь, чада мои!
      Никого вызывать не стал, а начал чего-то говорить, говорить... Да сердито так. А я и не слушаю, всё о Симе думаю... Как же они будут теперь? Мама у Симы больная, не работает. Живут в общежитии, в бараке. Ещё выгонит хозяин...
      Только потом, уже в переменку, рассказала мне Поля, про что говорил батюшка. Говорил, что, мол, взбунтовались рабочие, против царя и бога пошли, а бог их за это накажет. А ещё говорил, что если кто из нас знает, которые из рабочих самые смутьяны, пусть ему, батюшке, всех их назовёт. А бог нас за это наградит и все грехи нам простит.
      — Нашёл тоже дур! — фыркнула Поля.
      Шла я домой — и улиц не узнавала. Всегда, как идёшь из школы, из всех фабричных труб дым валит. Кругом грохот, лязг, гудки! Молот где-то ухает, пилы где-то визжат. А на-роду-то! Особенно если во время смены проходишь. Толпами идут рабочие. Чёрные, замасленные, закопчённые... Усталые идут, домой спешат.
      ИДу я по знакомым улицам — не те они, да и только! Торчат трубы, как мёртвые. Тихо до того, что даже жутко с непривычки. И народу совсем мало. Проходят рабочие, не спешат. По двое, по трое, негромко разговаривают. Не замасленные, не закопчённые, чистые, будто в воскресенье. А всё-таки на воскресенье почему-то совсем не похоже...
      Гляжу — навстречу мне Сима. Из лавочки хлеб несёт. Идёт бледная, глаза заплаканы. Подошла я к ней, взяла за руку, пошли вместе. Молчу, не знаю, что и сказать... И она молчит.
      — В школу больше не пойдёшь? — спрашиваю наконец.
      — Боюсь, прогонит батюшка... Да и мама хворает... Мне бы на работу куда... Не возьмут!..
      Помолчали мы.
      Я шепчу совсем тихо:
      — Сима, у папы твоего нашли что?
      — Нашли. Под матрацем прокламаций штук пять... Знаешь, тех, чтоб бастовать...
      Сима всхлипнула.
      Завернули за угол. У закрытых заводских ворот стоит небольшая кучка рабочих. Вполголоса между собой о чём-то спорят.
      И вдруг где-то совсем близко лошадиные копыта застучали. Сима вздрогнула, ещё ниже опустила голову, сжалась вся.
      — Вот они, проклятые! — шепчет.
      Казачий разъезд шагом проехал мимо нас. Рабочие у ворот замолчали. Казаки на них и не взглянули. А вот рабочие... так и вижу их лица, как они смотрят вслед разъезду!..
      ...Лежу я, всё это вспоминаю, уж и не слышу, о чём папа с мамой говорят. А перед глазами — Сима... рабочие... казаки... сердитое лицо батюшки...
      Потом всё перемешалось, и я не заметила, как уснула.
      Вдруг слышу я сквозь сон, будто кто-то мою подуш-ку двигает. Открываю глаза — мама надо мной наклонилась, вся бледная, глаза большие, руками мне что-то под подушку суёт. А в соседней комнате шаги тяжёлые топают, голоса мужские...
      — Мама,— шепчу,— кто там?
      — Обыск, деточка. Полиция. Ты спи, авось тебя не тронут.
      Не успела мама подняться, входят двое в комнату. А мама:
      — Пожалуйста,— говорит,— тут потише. У нас ребёнок больной.
      А грубый голос отвечает.
      — Ладно! Чего это у вас все ребята хворают? Куда ни придёшь с обыском, всё ребёнок больной.
      Я лежу ни жива ни мертва, глаза закрыла, будто сплю. Из соседней комнаты кто-то кричит:
      — Сначала здесь осмотрим! Всех из той комнаты сюда!
      — А тут только хозяйка, да ещё ребёнок спит.
      — Ребёнок пусть спит, а хозяйку сюда.
      Вышли все, и дверь затворили.
      Открыла я глаза, вся дрожу. На столе лампа горит, ужин со стола не прибран, постели не смяты. Видно, ещё не ложились спать... А за дверью шаги, голоса.
      Дух захватило. Ведь не маленькая, понимаю же: найдут на квартире у наборщика шрифт — ясно же, для чего ему шрифт... Плохо будет папе!
      Села на кровати, оглядела комнату. Нигде не видно. Да! А зачем мама у меня под подушкой рылась? Сунула я руку под подушку — и обмерла. Там!.. Крепко завязанный в тряпку, колючий...
      Будут искать — ив мою постель полезут. Поля рассказывала, всё-всё перерывают... Пашли же у Си-миноги отца под матрацем, и у меня найдут... Надо спрятать... скорее... Но куда?!
      Дрожу вся, зубы стучат, оглядываю комнату. Нет укромного места! В нечку? Найдут. На шкаф закинуть? Слышно будет, да ещё уроню... Сил не хватит, тяжёлый он!
      Сижу на кровати, узел в руках держу, не знаю, что делать! А надо! Знаю — надо! Куда же, куда?!
      И вдруг осенило меня. Вскочила я, подбежала к столу на цыпочках, заглянула в глиняный кувшин — большой у нас был. Так и есть, молока в нём ещё порядочно. Перенесла кувшин на подоконник. Стала развязывать узел со шрифтом, руки дрожат, сил нет. Узел крепко затянут. А сама так и жду — вот-вот войдут. Не поддаётся узел. Вцепилась зубами, рванула — развязался! Опустила тряпку одним концом в кувшин. Посыпался шрифт, зашуршал... Так я и застыла... Ничего, ходят там, авось не слышно...
      Стало молоко кверху подниматься, тряпку замочило. Разложила тряпку на подоконнике, сыплю горстями, спешу. Поднялось молоко до краёв, а шрифта ещё много. Как быть? Отлить? Руки трясутся, подниму кувшин, расплескаю, догадаются... Оперлась руками о подоконник, подтянулась к краю кувшина, давай молоко отпивать... Глотаю, давлюсь, в горле застревает. Чуть не поперхнулась. Вдруг шаги к двери... Я и дышать перестала... Нет, отошли!
      Всыпала ещё две горсти — опять молоко до краёв. Снова отпивать стала.
      Ух, всё там, до последней буковки! И молоко снова наравне с краем. Отпила ещё глотка три.
      тряпку сложила, бросила в раскрытую корзину, где у мамы лоскуты лежали. Сама — юрк в постель. В голове шумит, словно лечу куда-то вместе с комнатой, нехорошо так...
      Долго ли пролежала, не знаю... Слышу, отворяется дверь, вошли все. Мама говорит, а у самой голос дрожит:
      — Ребёнка только не троньте, очень больна девочка!
      А кто-то отвечает:
      — Девчонка нам ни к чему. А кровать осмотреть надо. Снимите девочку!
      — Нельзя,— мама говорит,— тревожить её...
      Слышу, еле говорит, бедная. Так мне её жалко ста.яо. И сказать-то ей нельзя, что шрифта под подушкой уже нет.
      Прикрикнул пристав:
      — Берите девчонку! Нечего тут!
      Подошёл папа. Взял меня на руки, сел на стул. А я притворилась, будто и не чувствую. А у самой сердце выскочить хочет. И у папы руки дрожат.
      Слышу, сбросили подушку, роются в постели, шарят.
      — Ладно,— говорят,— можете класть.
      Положил меня папа осторожно. Незаметно повернулась я так, чтобы лицом к комнате лежать. Самой любопытно посмотреть. Приоткрыла веки, гляжу сквозь ресницы...
      Как сейчас вижу — два дворника из соседних домов, понятые. Пристав толстый, усатый, красный. И пуще всего что-то мне его руки запомнились — пальцы короткие, пухлые, как обрубки. Всюду он ими щупал; ходит и щупает по всей комнате, ходит и щупает, пока околоточный с городовыми в вещах роются. И ещё какой-то... шпион, наверное. Этого до сих пор забыть не могу. Всё улыбается, голос сладенький, будто ласковый такой, а у самого глаза, как у лисицы, так и бегают, так и сверлят. И как это он не заметил, что я сквозь ресницы за ним наблюдаю?
      Всё перешарили, всюду искали. Папа стоит, молчит, мама на стул в уголке села.
      Вдруг вижу — подошёл пристав к окну. Ладонями в подоконник упёрся, наклонился всей своей грузной тушей прямо над моим кувшином... Догадался?.. Нашёл?.. Даже в глазах у меня потемнело...
      А пристав сердито выругался вполголоса:
      — Черти! Ходи тут из-за них ночью по пурге! Света божьего за окном не видать! — Повернулся от окна да как прикрикнет на маму: — Ну, чего расселась! Убери со стола, протокол буду писать.
      Мама встала, тряпкой стол вытерла. Сел пристав протокол писать.
      «Ой,— думаю,— что же он такое пишет?..»
      А дальше я не помню: не то заснула, не то в забытьи лежала. Очнулась, как от толчка. Открыла глаза, гляжу — за окном светает. Мама у лампы сидит шьёт. А посреди комнаты стоит папа.
      Вспомнила я всё, чуть не закричала от радости. Цел мой папа! Дома!
      Мама говорит:
      — Да что я, с ума, что ли, сошла? Как же это не помнить? Говорю — своими руками Танюшке под подушку сунула.
      Пожал папа плечами.
      — Чудно,— говорит,— как в воду канул!
      Не выдержала я, как расхохочусь да как закричу:
      — Не в воду, папа! В молоко!
      Вздрогнули оба. Посмотрел на меня папа:
      — Что она? Бредит?
      А я одеяло сбросила, села на кровати, сама от радости и заговорить не могу. И пришло мне вдруг на память:
      — Слушай, папа,— говорю я, а сама смеюсь,— я недавно такую сказку читала: жили старички, муж да жена, а у них кувшин волшебный был. Они молоко пьют, а он всё полный... Так и у вас с мамой!
      Смекнул папа, оглядел комнату. Бросился к окну, взял кувшин в руки.
      — Танюшка,— говорит,— это ты его сюда?..
      Я только головой кивнула.
      Мама всплеснула руками да как заплачет:
      — Умница ты наша, папу своего спасла!..
      А папа поставил кувшин обратно на окно, подошёл ко мне, взял меня молча на руки, поднял, прижал к себе и понёс по комнате. Сам молчит, только меня всё крепче к сердцу прижимает.
      Остановился да и говорит тихо так:
      — Ну и дочка у меня! Настоящая из тебя революционерка выйдет. Не растерялась!
      — Как это так,— говорю,— «выйдет»?! Разве я уже не революционерка?!
      Засмеялся папа.
      — Верно,— говорит,— и твоя капля уже в обгцем деле есть.
      И болел же у меня живот наутро! Егцё бы — больная, да столько молока залпом выпила!
      Это ничего. А вот одно досадно мне было: нельзя подругам в школе рассказать. Хорошо знала — конспирация. Значит, тайна, секрет.
      В сумерки папа рассыпал шрифт понемногу по всем карманам и — как будто с пустыми руками — ушёл из дому.
      Шдали мы его с мамой ни живы ни мёртвы... У меня из головы не выходили Сима и её отец... А ну как и папа...
      Вернулся папа поздним вечером. Мы обе так и бросились к нему. — Чего вы, глупые? — засмеялся он и обнял нас.— Всё в порядке! Через несколько дней в городе началось вооружённое восстание.
     
     
      А. Кононов
      КРАСНЫЙ АВТОМОБИЛЬ
     
      По степной дороге мчался красный автомобиль. В нём сидели двое: шофёр и Чапаев.
      Чапаев, перегнувшись за борт машины, зорко вглядывался в даль. Позади него стоял пулемёт, дулом назад.
      Кругом лежала ровная, выгоревшая от солнца степь. Далеко впереди виднелась колокольня.
      Шофёр повёл машину быстрей.
      — Ну,— сказал Чапаев,— скоро будем пить чай. Шофёр поднял голову.
      — Чайку неплохо бы теперь, товарищ Чапаев! — проговорил он весело.
      Скоро показались и крестьянские избы.
      Ещё минута — и машина понеслась по деревенской улице. Мелькнули зелёные огороды, покосившиеся плетни, жёлтые подсол-
      нухи у чьего-то крыльца... Деревенская пыль поднималась клубами за пролетевшим автомобилем.
      На площади, недалеко от церкви, шофёр остановил машину.
      Чапаев встал.
      — Смотри, мальчишек к моей пушке не подпускай,— кивнул он на пулемёт.
      На улице появилась какая-то женш,ина. Чапаев крикнул
      ей:
      — Где тут у вас сельсовет?
      Женщина испуганно взмахнула руками и скрылась.
      Чапаев оглянулся вокруг и понял, что дело неладно. У церкви стоял и вглядывался в автомобиль человек с погонами на плечах. В нём нетрудно было признать белого офицера. Не сводя глаз с машины, он расстегнул висевшую у пояса кобуру и вынул наган.
      Из переулка показалось трое солдат.
      — Ну, товарищ, крути,— проговорил Чапаев негромко,— закручивай мотор: в деревне белые.
      Шофёр стал быстро заводить не остывший ещё мотор, а Чапаев припал к пулемёту. Он одним взмахом повернул его дулом к церкви и прицелился.
      Шофёр присел как можно ниже к земле и крутил изо всех сил ручку мотора.
      — Не успеешь закрутить — пропали мы,— сказал Чапаев.
      В это время у церкви, где стоял офицер, раздался револьверный выстрел. Пуля пропела над самым ухом шофёра. Но он уже завёл мотор и вскочил в кабину.
      Машину сильно рвануло — шофёр сразу взял самую бешеную скорость.
      Теперь со всех сторон бежали к ним белые. Но скоро остановились: машина круто повернула. Чапаев открыл стрельбу из пулемёта.
      Пули полукругом легли по всей улице. В конце деревни уже показались скачущие во весь дух конные белогвардейцы.
      Машину трясло на ухабах. Чапаев, прильнув к пулемёту, стрелял без остановки.
      Опять метнулись мимо зелёные огороды, старые плетни... Вот уже степь дохнула в лицо сухим горьким запахом полыни... А сзади неслись белые кавалеристы.
      Шофёр нагнул голову к самому рулю и боялся оглянуться. С минуты на минуту он ждал, что пуля пробьёт шину — и тогда конец. А позади, заставляя дрожать весь кузов машины, отрывисто и часто стучал пулемёт Чапаева. И вдруг замолк.
      Шофёр услыхал чуть охрипший голос Чапаева:
      — Патроны кончились.
      Автомобиль был уже среди ровной степи. Белые кавалеристы скакали далеко позади. Скоро они и сами поняли, что им не догнать сильную машину, и повернули назад — подбирать убитых и раненых.
      Чапаев вдруг засмеялся:
      — Вот так напились чаю!
      Шофёр не расслышал: скорость была бешеная, ветер свистел в ушах.
      А когда машина пошла тише, шофёр услышал:
      Но морям, по волнам.
      Нынче — здесь, завтра — там...
      По-о моря-ам...
      Шофёр оглянулся. Положив ладонь на горячее дуло пулемёта, Чапаев пел и задумчиво щурил синие свои глаза.
     
     
      БОЙ
     
      Впереди виднелась станица.
      Она была занята уральскими белоказаками. Слева от станицы, на холмах, стояли высокие ветряные мельницы.
      Чапаевцы наступали с трёх сторон: два полка обходили станицу с боков, а посередине, в самом опасном месте, шёл полк иваново-вознесенских рабочих.
      Белые начали пулемётный обстрел раньше, чем можно было ожидать. Но пули неслись не из станицы. Пулемёты противника били с высоких ветряных мельниц, стоявших в стороне на холмах.
      Чапаев привстал на стременах и зорко глядел в бинокль. Рыжий конь горячился под ним, не хотел стоять на месте. Чапаев повернул его и поскакал в ту сторону, где стояли наши тяжёлые орудия. На всём скаку он махнул рукой командиру батареи, и тот подбежал к нему выслушать приказ.
      — Бить по ветрякам! — закричал Чапаев.
      Командир бегом бросился к своей батарее. Теперь орудия гремели с обеих сторон. Казалось, само небо готово расколоться.
      А Чапаев скакал уже в другом конце поля. Чёрная бурка его распласталась по ветру, как крылья.
      Иваново-возиесеицы услышали позади себя его голос:
      — Пулемёты в порядке? Патронов хватает?..
      И бойцы, чувствуя, что Василий Иванович неподалёку, смотрели веселей, старались подтянуться, выглядеть молодцами, походить на него самого.
      Бой разгорался.
      Вдали пылала ветряная мельница — её зажгли снаряды нашей артиллерии. Сквозь шум боя с холмов доносился громкий треск: взрывались в огне пулемётные ленты.
      То тут, то там с оглушительным грохотом вырастал чёр-ио-рыжий куст огня. Санитары подбирали первых раненых.
      Вдруг бойцы замерли: неприятельский снаряд разорвался Eta том самом месте, где находился Чапаев.
      Все видели, как поднялся на дыбы его рыже-золотистый конь и пропал из глаз вместе с всадником.
      Но рассеялся чёрный дым, и видят бойцы — скачет вдоль цепи Василий Иванович невредимый. Осколки снаряда пролетели вокруг него дождём, а его самого не задели.
      Со стороны станицы слышались крики, гиканье, топот: то летела в атаку конница белых.
      Красные пулемётчики припали к пулемётам и ждали. Раздалась команда:
      — Огонь!
      Грянул залп. И тут же застучали пулемёты.
      Вот упал один белогвардеец, другой, взвилась на дыбы раненая лошадь и запрокинулась на спину. Другая лошадь носилась, как безумная, по полю под выстрелами и тащила за собой казака: видно, он, когда падал, не успел вынуть ногу из стремени.
      — Огонь!!
      Снова залп. И сухой треск пулемёта.
      — Огонь!!!
      Над холмом поднялось огромное багровое пламя: сбита была нашим орудием и запылала вторая мельница. Ещё два залпа дали чапаевцы. И белые не выдержали — один за другим стали поворачивать коней назад к станице.
      В это время послыгпался тяжкий гул: с левой стороны станицы показались два неприятельских броневика. Они были посланы, чтобы смять красноармейские цепи и расстрелять бегущих.
      Но случилось то, чего никак не ожидали враги.
      Броневики были уже близко, а цепь иваново-вознесенцев не дрогнула. Она только слегка раздвинулась и пропустила их. Когда один из броневиков был совсем рядом, красноармеец Андрей Кругов поднялся во весь рост и кинул гранату под колёса. Раздался треск, и броневик застрял на месте, окутанный чёрным дымом. А другой круто повернул назад.
      Теперь горели уже все три ветряка. Ветер раздувал пламя. Пулемёты со стороны мельниц замолкли.
      Из станицы снова вылетела конница противника. Теперь, на близком расстоянии, она была для пехоты страшной.
      Но тут в цепи красных послышались радостные возгласы:
      — Чапай! Чапай!..
      Отведя в сторону правую руку с остро отточенной шашкой, он весь перегнулся вперёд и как будто хотел опередить своего скакуна, который и так летел далеко впереди эскадрона.
      Не только наши бойцы узнали Чапаева. Узнали его и белые. И вот, один за другим, белоказаки стали поворачивать коней назад.
      Напрасно размахивал саблей офицер. Напрасно старался он остановить своих всадников.
      Ещё минута — и вслед за конницей иваново-вознесенцы ворвались в станицу.
      За станичной улицей расстилался степной простор. И увидели герои-бойцы, как далеко в степи скачут, подымая пыль, всадники: то спасались бегством остатки белых.
     
     
      A. Гайдар
      СОВЕТСКАЯ ПЛОЩАДЬ
     
      Это был 1919 год — кажется, февраль. Мне только исполнилось пятнадцать лет.
      И вот командующий, который, по добродушию, именовал меня то ординарцем, то адъютантом, сказал:
      — Я уезжаю на Советскую площадь. Герой, не хмурься! Я взял бы и тебя, но в машине нет бензина, и я поеду верхом.
      Но я уже знал, зачем торопятся войска на площадь. И вздрогнул и попросил: «Товарищ командующий, мне горько! Разрешите и мне поехать верхом с вами?»
      Он предупредил: «Смотри!»
      И я помчался на конюшню выбирать лошадь потише, потому что держался в седле я ещё совсем плохо.
      Но все, что потише, были клячи, убогие, дохловатые.
      И мне оседлали высокого лукавого коня, который, едва очутился на площади, стал храпеть, крутить мордой и толкать крупом других...
      и был митинг, и с балкона Моссовета выступали лучшие коммунисты многих стран.
      И всадники, зло поглядывая на меня, тихо бранились и украдкой шпыняли моего коня, кто носком сапога, а кто черенком плётки.
      Вдруг вся плош,адь замерла, и на балкон вышел Ленин. Радостный, поднялся я на стременах, но копь мой вздрогнул, захрапел, попятился.
      И во время короткой речи Ленина все свои силы, всё невысокое умение я истратил только на то, чтобы конь мой хоть кое-как стоял смирно и если не мне, то хотя бы людям дал послушать то, что скажет великий вождь.
      Но когда Ленин окончил говорить и плош,адь загремела музыкой и криками, то в гневе и слезах жиганул я коня нагайкой, вылетел из строя и помчался куда глаза глядят по пустынным, занесённым сугробами улицам.
      Больше я Ленина никогда не слышал и не видел. Но в этот же день люди, кто как мог, речь его мне пересказали. А я задумался, отпросился у командующего и вскоре ушёл с его красноармейцами на фронт — в далёкую Двенадцатую армию.
     
     
      ВАСИЛИЙ КРЮКОВ
     
      У красноармейца Василия Крюкова была ранена лошадь, и его нагоняли белые казаки. Он отшвырнул пустую винтовку, отстегнул саблю, сунул наган за пазуху и, повернув ослабевшего коня, поехал казакам навстречу.
      Казаки удивились такому делу, ибо не в обычае той войны было, чтобы красные бросали оружие наземь... Поэтому они не зарубили Крюкова с ходу, а окружили и захотели узнать, что этому человеку надобно и на что он надеется. Крюков снял серую папаху с красной звездой и сказал:
      — Кто здесь начальник, тот пусть скорее берёт эту папаху.
      Тогда казаки решили, что в этой папахе зашит военный пакет, и они позвали своего начальника.
      Но, когда тот подъехал и протянул руку, Крюков вырвал наган из-за пазухи и выстрелил в лоб офицеру. Крюкова казаки зарубили и поскакали дальше своим путём.
      Одни казаки ругали Крюкова, другие — своего офицера. Но были и такие, что ехали теперь молча и угрюмо думали о том, какая крепкая у красных сила.
     
     
      ПАТРОНЫ
     
      При отступлении испуганные лошади опрокинули в придорожную канаву разбитый яш,ик с патронами. В спешке никто их не подобрал. И только через неделю, срезая для козы траву, наткнулся на них Гришка. Он вытряхнул козий корм. Навалил в сумку много патронных пачек, принёс домой и похвалился:
      — Вот, мама! Нашёл! Блестяш,ие, новенькие. Я сейчас побегу, принесу еш,ё кучу.
      Но мать быстро закрыла огонь в печке и на Гришку закричала:
      — Умный ты, Гришка, или полоумный? Таш,и сейчас же этот страх и утопи в пруду или в речке. Быстро, или я деда позову!
      Вздохнул Гришка: как тут будешь спорить? Взвалил сумку на плечо и понёс из хаты.
      Но патроны в речку не кинул. Оставил себе три пачки. Остальные свалил в кустах, за огородом, накрыл соломой и засыпал сухими листьями.
      Утром дед Семён вошёл в хату, бросил топор, сел на лавку, распахнул окно, закурил, задымил и сказал:
      — Беда, Ганна! Сдаётся мне, что либо махновцы, либо казаки опять близко. Стою я у колодца и слышу, как за речкой громко да тяжко бомба раза два на лугах грохнула.
      Тогда мать кинулась в чулан, проворно собрала одежду, что получше: платок с бахромой, платье, серые дедовы шаровары, розовую Гришкину рубаху. Связала всё в узел и спрятала в хлеве, под сухим свиным корытом.
      Но махновцы были тут ни при чём.
      Вернулся Гришка с речки только к вечеру. Принёс он одного карасика, двух ершей да плотичку. Хмуро повесил эту рыбу на гвоздь, чтобы не сожрала кошка, и, не похвалившись уловом и даже не спросив обедать, боком-боком направился было спать на сеновал к деду.
      Но мать сразу заметила, что рука у него обмотана тряпкой, глаза виноватые, а лицо унылое. И в тревоге спросила:
      — Это что у тебя с рукой, Гришка? Опять патроны?
      — Нет, у костра обжёг, когда пёк картошку. Ты мне смажь да завяжи покрепче, мама.
      Тогда мать уверенно сказала:
      — Ой, врёшь, Гришка!
      Но руку ему салом смазала, приложила свежий лопух и чистым лоскутом завязала.
      Потом она вышла и села у крылечка.
      Большая кругом лежала земля. Большая ходила по дорогам война. Вот тут-то, на войне, и стояла серая с белой трубой хата, где жила мать и её сын Гришка.
      ...На другой вечер пронёсся по улице топот, стук и гром.
      Просунулась в дверь винтовка, за ней бородатый казак. Стукнул он прикладом об пол и приказал:
      — А подать сюда хорошей еды и самого холодного молока крынку!
      Испугался Гришка, вынул патрон из кармана и незаметно кинул его за окошко. Да вот беда! Упал патрон прямо другому казаку под ноги.
      Поднял казак патрон, отнёс в хату и показал его старшому.
      Отодвинул пустую крынку старшой. Расстегнул ворот, распустил пояс и объявил:
      — Не иначе, как здесь оружейный склад. Обыш,ите вы все сараи и погреба, да сундуки тоже. А кто тут есть в доме хозяин — посадите под замок в амбар.
      И посадили старого деда Семёна в амбар.
      Вышла во двор Гришкина мать, заплакала, заругала Гришку:
      — Чтоб ты пропал со своими патронами! Беги, расскажи про беду дяде Егору.
      — Плохи дела! — сказал Гришке дядя Егор.— Надо выручать старика, а как — не знаю. Пойди узнай, много ли
      казаков и думают ли они остановиться на ночевку, а я подожду тебя у речки.
      Пошёл Гришка считать казаков. Но казаки не стоят на месте, а взад-вперёд по селу шмыгают. И очень просто одного казака за двоих сосчитать можно. И стал тогда Гришка считать по дворам казачьих коней. Насчитал двадцать три, хотел бежать к дяде Егору — вдруг за кустами раздался выстрел.
      Тут выбегает казак, ведёт под уздцы коня и кричит:
      — Сюда! Сюда! Здесь красные близко!
      — Что ты городишь, баранья голова? — спросил старшой.— Это наш конь.
      — Нет, это их конь, — отвечал казак.— Сейчас я сбил с •этого коня одного партизана.
      Пока они дивились, выбегает еш,ё казак — сапоги в руках, волосы мокрые — и давай ругаться:
      — Ах, такие-сякие, кто моего жеребца увёл?
      — Да разве же это твой?
      — А то чей же? Или у вас глаза ослепли?
      Собрались тогда все казаки в кучу и стали разбирать: как
      же оно такое вышло?
      ...А вышло вот как. Привязал казак коня, а сам кустами по круче полез в речке купаться. А в кустах дядя Егор сидел и ждал Гришку. Увидел Егор коня без хозяина. «Дай,— думает,— вскочу и помчусь за помощью в лес, к партизанам». Только вскочил на коня, вдруг — хлоп! — ударил сбоку выстрел. Слетел под обрыв дядя Егор и задал скорей ходу назад, в деревню. Пуля только ремень порвала.
      Пробрался дядя Егор к амбару и слышит, как дед Семён через стенку часового ругает. И так он его стыдит — и жуликом зовёт, и разбойником бранит. Рассердился часовой, прислонил винтовку к стене, а сам по лестнице забрался к чердаку и давай тоже деда ругать через окошко.
      Вылез тогда дядя Егор, открыл затвор и все пять патронов из казачьей винтовки вынул. «Сейчас,— думает он,— ты слезешь, и я тебя из-за угла тихо возьму, голубчика».
      И только отпрыгнул дядя Егор за угол, как опять наткнулся на другого казака.
      — Ты что здесь прыгаешь? — спросил казак.— Или ты не знаешь приказа по домам сидеть, а по задворкам не шляться?
      Отвёл он Егора к старшому, и тот приказал:
      — А заприте этого прыгуна к старику в соседи.
      Заперли и дядю Егора в амбар.
      Не нашёл Гришка Егора у речки. Когда вернулся, уже совсем темнело.
      — Чтоб ты провалился со своими патронами! — еш,ё горше заплакала мать.— Посадили теперь под замок и дядю Егора.
      И стало тогда Гришке так жалко деда Семёна и дядю Егора, что потекли по его ш,екам сначала две слезы, потом еш,ё четыре. Но вздохнул он, перестал плакать и молча скрылся.
      Подполз он от огорода к амбару. Лежит в крапиве и тихонько шепчет:
      — Дядя Егор, дед Семён! Вы разгребайте руками под брёвнами дыру, а я отсюда лопатой копать буду.
      Но казак, что за плетнём дверь караулил, уши, как волк, расставил и шум услышал.
      — Стой! — крикнул он.— Кто идёт?
      Гришка — бежать.
      Хлопнул часовой раз, хлопнул курком два, а выстрела-то и нету.
      Прибежал старшой и стал ругаться:
      — Ты зачем, баранья голова, на посту с незаряженной винтовкой ходишь?
      — Неправда! — заорал казак. — Только что заложил я в коробку четыре патрона, пятый загнал в ствол и свернул предохранитель. Вот она, в ногах лежит, от патронов пустая обойма.
      Поднял старшой обойму. Подошли тут еш,ё казаки, сбились кучей и стали думать: «Как же оно так вышло?»
      Сидела мать у окна и горько плакала. Вдруг просунулась в окно, вся в репьях, лохматая Гришкина голова.
      — Ты откуда! — воскликнула мать.
      — Дай спички!
      — Зачем?
      — Дай! — настойчиво повторил Гришка и, схватив с подоконника коробок, скрылся.
      и вовремя. Вошёл из сеней казак, оглянулся и спросил:
      — Ты с кем это, баба, сейчас разговаривала?
      — Да так, сама с собой,— отвечала мать,— испугавшаяся за Гришку.
      Удивился казак и позвал старшого. Удивился старшой и сказал:
      — Чудны дела, казаки! Люди сами с собой разговаривают. Убитые исчезают. Заряженные винтовки не стреляют.
      И тогда покосились казаки на тёмные окна. И каждый подумал: «А не лучше ли отсюда на ночь убраться к своему полку поближе?» Но тут грянул в темноте выстрел. И пошёл огонь, пошла канонада.
      — Красные!
      — Окружают!
      Повскакали казаки в сёдла, и только окна зазвенели от конского топота.
      А когда всё стихло, осторожно просунулась в хату голова Гришки:
      — Никого, мама?
      — Никого, Гришка.
      — Пойдём открывать амбар, мама?
      — Погоди, Гришка. Пусть отопрут сами товариш,и.
      — Какие товариш,и?
      — Красные! Каких ждали!
      — Никого, мама, на дворе нету,— хмуро сказал Гришка.— Это я за огородом патроны разложил, завалил сеном да и зажёг спичкой. Вот тут-то они у меня и загрохотали!
      Ничего не сказала мать. Вытерла слёзы. Зажгла фонарь. Взяла топор. И пошли они с Гришкой сбивать замок с амбара.
     
     
      ПОХОД
     
      Ночью красноармеец принёс повестку. А на заре, когда Алька ещё спал, отец крепко поцеловал его и ушёл на войну — в поход.
      Утром Алька рассердился, зачем его не разбудили, и тут же заявил, что и он хочет идти в поход тоже. Он, вероятно бы, закричал, заплакал. Но совсем неожиданно мать ему в поход идти разрешила.
      И вот для того, чтобы набрать перед дорогой силы, Алька съел без каприза полную тарелку каши, выпил молока. А потом они с матерью сели готовить походное снаряжение. Мать шила ему штаны, а он, сидя на полу, выстругивал себе из доски саблю. И тут же, за работой, разучивали они походные марши, потому что с такой песней, как «В лесу родилась ёлочка», никуда далеко не нашагаешь. И мотив не тот, и слова не такие, в общем, эта мелодия для боя совсем неподходящая. Но вот пришло время матери идти дежурить на работу, и дела свои они отложили на завтра.
      И так день за днём готовили Альку в далёкий путь. Шили штаны, рубахи, знамёна, флаги, вязали тёплые чулки, варежки. Одних деревянных сабель рядом с ружьём и барабаном висело на стене уже семь штук. А этот запас не беда, ибо в горячем бою у звонкой сабли жизнь ещё короче, чем у всадника.
      И давно, пожалуй, можно было бы отправляться Альке в поход, но тут наступила лютая зима. А при таком морозе, конечно, недолго схватить насморк или простуду, и Алька терпеливо ждал тёплого солнца.
      Но вот и вернулось солнце. Почернел талый снег. И только бы, только начать собираться, как загремел звонок. И тяжёлыми шагами в комнату вошёл вернувшийся из похода отец. Лицо его было тёмное, обветренное, и губы потрескались, но серые глаза глядели весело.
      Он, конечно, обнял мать. И она поздравила его с победой. Он, конечно, крепко поцеловал сына. Потом осмотрел всё Алькино походное снаряжение. И, улыбнувшись, приказал сыну: всё это оружие и амуницию держать в полном порядке, потому что тяжёлых боёв и опасных походов будет и впереди на этой земле ещё немало.
     
     
      МАРУСЯ
     
      Шпион перебрался через болото, надел красноармейскую форму и вышел на дорогу.
      Девочка собирала во ржи васильки. Она подошла и попросила ножик, чтобы обровнять стебли букета.
      Он дал ей нож, спросил, как её зовут, и, наслышавшись, что на советской стороне людям жить весело, стал смеяться и напевать весёлые песни.
      — Разве ты меня не знаешь? — удивлённо спросила девочка.— Я Маруся, дочь лейтенанта Егорова. И этот букет я отнесу папе.
      Она бережно расправила цветы, и в глазах её блеснули слёзы.
      Шпион сунул нож в карман и, не сказав ни слова, пошёл дальше.
      На заставе Маруся говорила:
      — Я встретила красноармейца. Я сказала, как меня зовут, и странно, что он смеялся и пел песни.
      Тогда командир нахмурился, крикнул дежурного и приказал отрядить за этим «весёлым» человеком погоню.
      Всадники умчались, а Маруся вышла на крутой берег и положила свой букет на свежую могилу отца, только вчера убитого в пограничной перестрелке.
      СОВЕСТЬ
      Нина Карнаухова не приготовила урока по алгебре и решила не идти в школу. Но чтобы знакомые случайно не увидели, как она во время рабочего дня болтается с книгами но городу, Нина украдкой пошла в рощу.
      Положив пакет с завтраком и связку книг под куст, она побежала догонять красивую бабочку и наткнулась на малыша, который смотрел на неё добрыми, доверчивыми глазами.
      А так как в руке он сжимал букварь с заложенной в него гетрадкой, то Нина смекнула, в чём дело, и решила над ним подшутить.
      — Несчастный прогульщик! — строго сказала она.— И это с таких юных лет ты уже обманываешь родителей и школу?
      — Нет! — удивлённо ответил малыш.— Я просто шёл на урок. Но тут в лесу ходит большая собака. Она залаяла, и я заблудился.
      Нина нахмурилась. Но этот малыш был такой смешной и добродушный, что ей пришлось взять его за руку и повести через рощу.
      А связка Нининых книг и завтрак так и остались лежать под кустом, потому что поднять их перед малышом теперь было бы стыдно.
      Вышмыгнула из-за ветвей собака, книг не тронула, а завтрак съела.
      Вернулась Нина, села и заплакала. Нет! Не жалко ей было украденного завтрака. Но слишком хорошо пели над её головой весёлые птицы. И очень тяжело было на её сердце, которое грызла беспощадная совесть.
     
     
      Б. Житков
      КРАСНЫЙ КОМАНДИР
     
      Ехала мать в город с малыми ребятами в бричке. Вот въехали они уже в улицу, вдруг лошади чего-то испугались и понесли. Кучер со всей силы вожжи натянул, совсем назад отвалился,— ничего лошади не чуют, несут во весь опор, вот-вот бричка перевернётся.
      Мать детей обхватила и кричит:
      — Ой, держите, держите!
      А прохожие в стороны шарахаются, к домам жмутся и сами кричат:
      — Держите! Держите!
      Навстречу возчик с возом сена. Испугался возчик, скорей в сторону, чуть свой воз не опрокинул и кричит:
      — Держите! Держите!
      Лошади понесли — так говорят о лошадях, когда они, испугавшись чего-нибудь, помчатся вдруг так быстро, что их невозможно остановить.
      А бричка несётся, лошади скачут как бешеные. Вот-вот бричка разломается, и все полетят на каменную мостовую со всего разлёта.
      Вдруг из-за угла выехал красный командир на лошади. А бричка прямо на него несётся. Понял командир, в чём дело. Ничего не крикнул, а повернул своего коня и стал бричке наперерез.
      Все глядели, ждали, что ускачет командир, как близко подлетят бешеные лошади. А командир стоит, и конь под ним не шелохнётся. Вот уж совсем налетает бричка,— вдруг лошади опомнились и стали. Чуть-чуть до командира не доехали.
      А командир толкнул коня ногой и поехал дальше.
     
     
      ПОЖАР
     
      Петя с мамой и сёстрами жил в верхнем этаже, а в нижнем этаже жил учитель. Вот раз мама пошла с девочками купаться. А Петя остался один стеречь квартиру.
      Когда все ушли, Петя стал пробовать свою самодельную пушку. Она была из железной трубки. В середину Петя набил пороху, а сзади была дырочка, чтобы зажигать порох. Но сколько Петя ни старался, он не мог никак поджечь. Петя очень рассердился. Он пошёл в кухню. Наложил в плиту щепок, полил их керосином, положил сверху пушку и зажёг: «Теперь небось выстрелит!»
      Огонь разгорелся, загудел в плите — и вдруг как бахнет выстрел! Да такой, что весь огонь из плиты выкинуло.
      Петя испугался, выбежал из дому. Никого не было дома, никто ничего не слыхал. Петя убежал подальше. Он думал, что, может быть, всё само потухнет. А ничего не потухло. И ещё больше разгорелось.
      Учитель шёл домой и увидал, что из верхних окон идёт дым. Он побежал к столбику, где за стеклом была сделана кнопка. Это звонок к пожарным.
      Учитель разбил стекло и надавил кнопку.
      У пожарных зазвонило. Они скорее бросились к своим пожарным автомобилям и помчались во весь дух. Они подъехали к столбику, а там учитель показал им, где горит.
      у пожарных на автомобиле был насос. Насос начал качать воду, а пожарные стали заливать огонь водой из резиновых труб. Пожарные приставили лестницы к окнам и полезли в дом, чтобы узнать, не осталось ли в доме людей. В доме никого не было. Пожарные стали выносить вещи.
      Петина мама прибежала, когда вся квартира была уже в огне. Милиционер никого не пускал близко, чтобы не мешали пожарным. Самые нужные вещи не успели сгореть, и пожарные принесли их Петиной маме.
      А Петина мама всё плакала и говорила, что, наверное, Петя сгорел, потому что его нигде не видно.
      А Пете было стыдно, и он боялся подойти к маме. Мальчики его увидели и насильно привели.
      Пожарные так хорошо потушили, что в нижнем этаже ничего не сгорело. Пожарные сели в свои автомобили и уехали назад. А учитель пустил Петину маму жить к себе, пока не починят дом.
     
     
      ПОЧТА
     
      На севере, где живут ненцы, даже весной, когда уже всюду стаял снег, всё ещё стоят морозы и сильные метели.
      Вот раз весной ненецкий почтальон должен был вывезти почту из одного ненецкого села в другое. Недалеко — всего тридцать километров.
      У ненцев очень лёгкие санки — нарты. В них они запрягают оленей. Олени мчат их вихрем, быстрее всяких лошадей.
      Почтальон вышел утром, посмотрел на небо, помял рукой снег и подумал: «Будет метель с полдня. А сейчас запрягу и успею проскочить раньше метели».
      Он запряг четырёх лучших своих оленей, надел на себя малицу — меховой халат с капюшоном, меховые сапоги и взял в руки длинную палку. Этой палкой он будет погонять оленей, чтоб они шибче бежали.
      Почтальон привязал почту покрепче к нартам, вскочил на сани, сел бочком и пустил оленей во весь дух. Он уже выезжал из села, как вдруг навстречу — его сестра. Она замахала руками и крикнула:
      — Стой!
      Почтальон рассердился, а всё-таки остановил. Сестра стала просить почтальона, чтоб он захватил с собой её дочку к бабушке. Почтальон крикнул:
      — Скорей! А то метель будет.
      Но сестра долго провозилась, пока кормила и собирала девочку. Почтальон посадил девочку перед собой, и олени помчались. А почтальон ещё подгонял их, чтобы успеть проехать до метели.
      С полпути начал дуть ветер — прямо навстречу. Было солнце, и снег блестел, а тут вдруг стемнело, снег закружился, и не стало даже видно передних оленей.
      Олени начали вязнуть в снегу и остановились.
      Почтальон отпряг оленей, сани поставил стоймя, привязал к ним свою длинную палку, а к концу палки привязал девочкин пионерский галстук. А сам обтопал место около саней, положил туда почту, уложил оленей, лёг и прижался к ним с девочкой. Их скоро занесло снегом, а почтальон раскопал под снегом пещеру, и вышло как снежный дом. Там было тихо и тепло.
      А в том селе, куда ехал почтальон, увидали, что метель, а его нет, и спросили по телефону, выехал ли он. И все поняли, что почтальона захватила метель. Ждали, когда метель пройдёт.
      На другой день метель всё не утихала, но снег летал ниже. На оленях нельзя было ехать искать почтальона, проехать могли только аэросани.
      Они — как домик на полозьях, а бегут вперёд, потому что у них есть мотор. Мотор вертит воздушный винт, такой, как у самолёта.
      В аэросани сели доктор, шофёр и два человека с лопатами., И аэросани побежали по той дороге, где ехал почтальон.
      Вдруг над низкой метелью, как будто флаг из воды, увидали палку с пионерским галстуком.
      Аэросани подъехали и остановились. Сейчас же раскопали почтальона, девочку и оленей. Почтальон сразу спросил:
      — А еду привезли? Девочка плачет.
      — Даже горячую,— сказал доктор и отнёс девочку в аэросани.
      Пока почтальон и девочка обогревались, прошла метель.
     
     
      НА ЛЬДИНЕ
     
      Зимой море замёрзло. Рыбаки всем колхозом собрались на лёд ловить рыбу. Взяли сети и поехали на санях по льду. Поехал и рыбак Андрей, а с ним — его сынишка Володя. Выехали далеко-далеко. И куда кругом ни глянь, всё лёд и лёд: это так замёрзло море. Андрей с товарищами заехал дальше всех. Наделали во льду дырок и сквозь них стали запускать сети. День был солнечный, всем было весело. Володя помогал выпутывать рыбу из сетей и очень радовался, что много ловилось. Уже большие кучи мороженой рыбы лежали на льду. Володин папа сказал:
      — Довольно, пора по домам.
      Но все стали просить, чтоб остаться ночевать и с утра снова ловить. Вечером поели, завернулись поплотней в тулупы и легли спать в санях. Володя прижался к отцу, чтоб было теплей, и крепко заснул.
      Вдруг ночью отец вскочил и закричал:
      — Товарищи, вставайте! Смотрите, ветер какой! Не было бы беды!
      Все вскочили, забегали.
      — Почему нас качает? — закричал Володя.
      А отец крикнул:
      — Беда! Нас оторвало и несёт на льдине в море.
      Все рыбаки бегали по льдине и кричали:
      — Оторвало, оторвало!
      А кто-то крикнул:
      — Пропали!
      Володя заплакал. Днём ветер стал ещё сильней, волны набегали на льдину, а кругом было только море. Володин папа связал из двух шестов мачту, привязал на конце красную рубаху и поставил, как флаг.
      Все глядели, не видать ли где парохода. От страха никто не хотел ни есть, ни пить. А Володя лежал в санях и смотрел на небо: не глянет ли солнышко. И вдруг в прогалине между туч Володя увидел самолёт и закричал:
      — Самолёт! Самолёт!
      Все стали кричать и махать шапками. С самолёта упал мешок. В нём была еда и записка: «Держитесь!
      Помощь идёт!» Через час пришёл пароход и перегрузил к себе людей, сани, лошадей и рыбу. Это начальник порта узнал, что на льдине унесло восьмерых рыбаков. Он послал им на помощь пароход и самолёт. Лётчик нашёл рыбаков и по радио сказал капитану парохода, куда идти.
     
     
      КАК ТОНУЛ ОДИН МАЛЬЧИК
     
      Один мальчик пошёл ловить рыбу. Ему было восемь лет. Он увидал на воде брёвна и подумал, что это плот: так они плотно лежали одно к другому.
      «Сяду я на плот,— подумал мальчик,— а с плота можно удочку далеко забросить!»
      Почтальон шёл мимо и видел, что мальчик идёт к воде.
      Мальчик шагнул два шага по брёвнам, брёвна разошлись, и мальчик не удержался, упал в воду между брёвнами. А брёвна опять сошлись и закрылись над ним, как потолок.
      Почтальон схватился за сумку и побежал что есть мочи к берегу.
      Он всё время глядел на то место, где упал мальчик, чтобы знать, где искать.
      Я увидал, что сломя голову бежит почтальон, и я вспомнил, что шёл мальчик, и вижу — его не стало.
      Я в тот же миг пустился туда, куда бежал почтальон. Почтальон стал у самой воды и пальцем показывал в одно место.
      Он не сводил глаз с брёвен. И только сказал:
      — Тут он!
      Я взял почтальона за руку, лёг на брёвна и просунул руку, куда показывал почтальон. И как раз там, под водой, меня стали хватать маленькие пальчики. Мальчик не мог вынырнуть. Он стукался головой о брёвна и искал руками помощи. Я ухватил его за руку и крикнул почтальону:
      — Тяни!
      Побежал что есть мочи — побежал очень быстро, изо всех сил.
      Мы вытащили мальчика. Он почти захлебнулся. Мы его стали тормошить, и он пришёл в себя. А как только пришёл в себя, он заревел.
      Почтальон поднял удочку и говорит:
      — Вот и удочка твоя. Чего ты ревёшь? Ты на берегу. Вот солнышко!
      А он:
      — Ну да, а картуз мой где?
      Почтальон махнул рукой.
      — Чего слёзы-то льёшь? И так мокрый. И без картуза мамка тебе обрадуется. Беги домой.
      А мальчик стоял.
      — Пу, найди ему картуз,— сказал почтальон,— а мне надо идти.
      Я взял у мальчика удочку и стал шарить под водой. Вдруг что-то
      нацепилось, я вынул. Это был лапоть.
      Я ещё долго шарил. Наконец вытащил какую-то тряпку. Мальчик сразу узнал, что это картуз. Мы выжали из него воду. Мальчик засмеялся и сказал:
      — Ничего, на голове обсохнет!
     
     
      Н. Богданов
      ЛАЙКА — НЕ ПУСТОЛАЙКА
     
      Когда фашисты отступали под натиском нашей армии, они взрывали мосты, портили дороги, сжигали дома и посёлки.
      И жителей всех угоняли. Всё живое уничтожали: и скот, и птицу...
      Много мы прошли деревень и ни разу петушиного крика не слыхали. Лишь иногда попадались нам одичавшие собаки. Вокруг бегают, а к нам подойти боятся.
      Разведчик Степан Сибиряков заприметил одну такую.
      Стоит на опушке леса светло-серая пушистая собачка, как игрушка. Уши торчком, хвост бутоном, глаза умные, живые.
      — Да ведь это лайка,— говорит Степан.— Ценная собака!
      Манит её куском хлеба:
      — Собачка, собачка, поди сюда! Не бойся, глупая, я не кусаюсь.
      Лайка хвостом виляет, а подойти не решается. Он к ней, а она от него.
      — Вот до чего фашисты собаку довели — человека боится! — сокрушается Степан.— Главное, как её звать, не угадаешь, а то бы сразу подошла.
      И начинает выкликать все собачьи имена. И Шарика, и Жучку, и Тузика...— все прозвища перебрал, а толку никакого.
      Наконец свистнул, ударил себя ладонью по голенищу и скомандовал:
      — А ну, к ноге!
      И тут собака вдруг подскочила и стала рядом.
      — Эге,— обрадовался Степан,— да ты учёная, охотничья! Ну молодец, вот и хозяина себе нашла!
      Нодвёл он собаку к походной кухне и говорит повару:
      — Угости-ка моего дружка кашей с мясом.
      А повар сидит с перевязанной щекой у остывшей кухни и жалуется:
      — Ну что за напасть такая — с этими проклятыми снайперами даже каши не сваришь! Только выеду на открытое место — бац! Либо в лошадь, либо в котёл, а то вот мне в щёку. Наверное, им задание дано — оставить наших солдат без горячей пищи. Когда простые бойцы идут, они сидят тихо, а как только выедет грузовик, штабная машина или моя кухня, так сразу и закукуют!
      Поворчав вдоволь на свою судьбу, повар дал собаке кусок недоваренного мяса и хорошую кость.
      Степан угощает своего четвероногого друга и приговаривает:
      — Извиняюсь, собачка, не знаю, как вас звать-величать. Придётся вам привыкнуть к новому имени... Какое бы ей имя дать?
      — Назови её Пустолайкой,— пошутил повар.
      — Нет,— ответил Степан,— лайка — не пустолайка! — и даже обиделся.
      До войны Сибиряков был охотником и хорошо знал эту породу.
      — Вы знаете, какие это собаки — лайки? — сказал он.— Без них разве белку добудешь! Белка спрячется на дереве, и всё тут. Лес большой, деревьев много. На каком она
      затаилась, поди узнай. А лайка чует. Подбежит, встанет перед деревом и лает, охотнику знак подаёт. Пойдёшь к дереву, а она мордочкой вверх указывает. Взглянешь на ветки — там белка сидит и сердится: «Хорк, хорк! Зачем, мол, ты меня человеку выдаёшь?»
      — А рябчика она найдёт? — спрашивает один солдат.
      — В один момент!
      — А тетерева? — спрашивает другой.
      — Найдёт.
      — А фашистскую кукушку на дереве? — поинтересовался повар.
      Тут все даже рассмеялись, а Степан нахмурился:
      — Постойте, товарищи, это интересный намёк. Надо попробовать.
      Он подошёл к командиру и сказал:
      — Разрешите мне испытать на охоте мою лайку.
      Командир разрешил.
      Сибиряков стал на лыжи, надел белый халат, взял винтовку, свистнул. Накормленная собака побежала за ним, как за хозяином.
      Вошли в лес. Степан погладил собаку и шепнул:
      — А ну, лайка, кто там прячется на деревьях? Вперёд! Ищи!
      Лайка поняла, что её взяли на охоту, и радостно бросилась в чащу леса.
      Метнулась туда, метнулась сюда — ни одной белки, ни одного тетерева.
      Бегает лайка, и облаять ей некого. Даже синиц в лесу нет. Все птицы от войны разлетелись, все звери разбежались. Сконфузилась собака, перед охотником стыдно. Вдруг чует — на одном дереве кто-то есть. Подбежала, взглянула вверх, а там человек сидит. Что это значит? Удивительно собаке. Не людское это дело на деревьях жить!
      Тявкнула потихоньку, а человек плотнее к дереву прижался. Прячется, повадка как у дичи. Тявкнула она громче. Тогда фашист погрозил ей. Тут лайка и залилась на весь лес.
      — Тсс!..— шипит фашист.
      А лайка своё: «Тяв, тяв, тяв! Зачем ты на дерево залез?»
      Отгоняя надоедливую собаку, снайпер не заметил, что к нему осторожно, невидимый в белом халате, подкрадывается наш боец. Степан не торопясь прицелился и нажал на спуск. Раздался выстрел. Враг повалился вниз, ломая ветви. Степан на охоте белку в глаз бил, чтобы шкурку не портить, и на войне стрелял без промаха. Собака отскочила, поджав хвост и завизжав с испугу.
      — Что, брат,— серьёзно сказал Степан.— велика птица свалилась? Ну, знай: это фашистская кукушка. Приучайся к новой охоте. Мы их с тобой всех переловим, чтобы они за людьми не охотились!
      Сибиряков снял с врага оружие и пошёл обратно. Лайка вперёд забегает, подпрыгивает.
      — Молодец,— кивает ей Степан,— понятливая собака! Враг фашиста — друг человека.
      Так Степан Сибиряков стал знаменитым истребителем фашистских снайперов. Неутомимо очищал он лес от этих разбойников и после каждого удачного похода, поглаживая пушистую шерсть умной собаки, приговаривал:
      — Лайка — это не пустолайка!
      И назвал собаку ласковым именем — Дружок.
     
     
      с. Георгиевская
      ГАЛИНА МАМА
     
      Есть на свете суровый, холодный край, называемый Дальним Севером.
      Там нет ни лесов, ни полей — есть одна только тундра, вся затянутая ледяной коркой. Море, которое омывает этот студёный край, называется Баренцевым. Это холодное море, но в нём проходит тёплое течение Гольфстрим, и от этого море не замерзает. Там стоял во время войны наш Северный флот.
      Галина мама получила приказ быть связисткой при штабе флота.
      Штаб связи помещался в скале — в самой настоящей гранитной скале. Матросы вырубили в ней глубокую пещеру. У входа всегда стоял часовой, а в глубине, под тяжёлым каменным сводом, девуш-ки-связистки днём и ночью принимали и передавали шифровки.
      «Вот если бы моя Галя увидела, куда я попала! — иногда думала
      Галина мама.— Какая тут пещера, какие скалы! Точно в сказке! Когда будет можно, я ей про это напишу».
      Но война шла, и писать обо всём этом не полагалось, да маме и некогда было писать длинные письма. То нужно было стоять на вахте, то дежурить на камбузе (так у флотских называется кухня), то ехать по заданию начальника в город Мурманск или на полуостров Рыбачий, где держала оборону морская пехота и где шли в то время самые горячие бои.
      И вот однажды Галина мама поехала верхом на лошади отвозить важный пакет в боевую охрану Рыбачьего полуострова.
      Вокруг неё было огромное белое поле, пустое и ровное. Только далеко, там, где земля упирается в небо, стояли неровными зубцами горы. Это был хребет Тунтури.
      Нигде не росло ни деревца, ни кустарника. Снег и камни лежали на белой равнине. И шёл по равнине колючий ветер, бил в глаза лошадёнке и Галиной маме. И так было пусто кругом! Даже птиц не было видно в синем небе.
      Есть на свете такая суровая земля — наша! — часть нашей Родины. И за неё на войне проливали кровь.
      Лошадь проваливалась в сугробах, уходила в талую воду по самое брюхо.
      С правой стороны в тундру врезался залив. Берег был однообразный: щебень и галька.
      — Ну ты, пошла, пошла! — понукала Галина мама свою лошадку.
      И вот они выбрались к самому заливу — лошадь со взмокшим брюхом и мама в разбухших от воды сапогах.
      Залив был гладкий, как лист глянцевитой бумаги. Высокое, синее, поднималось над ним небо. От синевы щемило в глазах и в сердце — так чист, так спокоен был небесный купол.
      И вдруг воздух дрогнул. Откуда-то со стороны Тунтурей прилетела мина. С грохотом брызнули в небо камни и снег.
      Лошадь прижала уши, и мама почувствовала, как она дрожит.
      — Ну, старушка, родная, гони! — закричала мама и изо всех сил пришпорила лошадь.
      Лошадь дёрнулась, кинулась вскачь, хрипя и спотыкаясь. А вокруг них земля дрожала от новых взрывов.
      Это фашист, который засел на сопках, обстреливал сверху подходы к нашим землянкам, чтобы никто не мог ни подойти, ни подъехать к ним.
      Не успела мама отъехать от первой воронки и десяти метров, как что-то словно стукнуло её по плечу. Лошадь всхрапнула, взвилась на дыбы, а потом сразу упала на снег, подогнув передние ноги.
      Мама сама не знала, долго ли она пролежала на снегу. Время было весеннее, солнце в тех краях весной и летом не заходит, и она не могла угадать, который теперь час. А часы у неё сломались.
      Она очнулась не то от боли в плече, не то от холода, не то просто так. Очнулась и увидела, что лежит на взрытом снегу, рядом со своей убитой лошадью.
      Маме очень хотелось пить. Она пожевала снегу, потом потихоньку вынула ногу из стремени, поднялась и пошла вперёд. Рукав её куртки совсем взмок от крови. Её тошнило. Но мама не возвратилась в штаб и даже ни разу не обернулась, не подумала, что можно возвратиться. Она шла вперёд, всё вперёд, одна в пустынном и белом поле. А вокруг неё тундра так и гудела от взрывов. Мёрзлые комья взлетали до самого неба и, дробясь на куски, валились вниз.
      Мама шла очень долго. Она с трудом переставляла ноги и думала только одно: «Ну, еш;ё десять шагов! Ну, еш;ё пять! Ну, ещё три!»
      Она сама не поверила себе, когда увидела наконец, что белова-то-серые зубцы гор совсем близко подступили к ней. Вот уже виден и жёлтый дым наших землянок. Еш;ё сто раз шагнуть — и она пришла.
      — Пришла!..— сказала мама и упала на снег: ей стало совсем худо.
      Минут через сорок бойцы заметили издали на снегу её чёрную шапку-ушанку. Когда маму подняли и понесли в санитарную часть, её раненая рука свесилась с носилок и, словно мёртвая, поволоклась за ней по высоким снежным буграм.
      В санчасти на маме разрезали куртку и под курткой нашли пакет, который она принесла из штаба.
     
     
      с. Баруздин
      ШЁЛ ПО УЛИЦЕ СОЛДАТ
      Рассказ о нашей армии
     
      Это рассказ о солдате. О необыкновенном солдате. О человеке с оружием в руках и с красной звездой на шапке.
      Когда-то звали его красногвардейцем. Потом красноармейцем. А сейчас зовут солдатом Советской Армии.
      Это — рассказ о герое. О необыкновенном герое. О человеке, который прошёл тысячу трудных боёв и выходил из них победителем. О человеке, который сто раз погибал и не погиб. О человеке, который заш;иш;ал и сейчас заш;иш;ает нашу страну от врагов.
      Это — рассказ о твоих дедах и отцах. Они были солдатами-героями. Сколько лет сейчас тебе? Пять, семь, а может быть, даже девять? Это, конечно, немало. Но стране нашей всё же больше.
      Значит, и рассказ этот надо начать с тех времён, когда тебя еш;ё на свете не было...
      День рождения красного солдата
      Шёл по улице солдат. С виду и не солдат совсем. Ни шинели на нём, ни шапки с красной звездой. Рабочая телогрейка, сапоги да кепка. Просто рабочий. Но за спиной у него винтовка со штыком. И рядом с ним такие же рабочие с оружием и моряки с крейсера «Аврора».
      Шёл солдат по петроградским улицам, по набережной Невы. Шёл к царскому Зимнему дворцу. Там белые. Враги. Впереди — враги. На соседней улице — враги, за углом каждого дома — враги. На набережной Зимней канавки — враги. Дворец всё ближе и ближе.
      Отряд рабочих и моряков подходил к Зимнему дворцу. И не только этот отряд. Со всех сторон окружали дворец красные революционные рабочие, солдаты, матросы.
      Но вот прозвучал выстрел. Один, другой, третий. Это пушки революционного крейсера «Аврора».
      — Вперёд! — крикнул солдат.
      Бросились люди на штурм Зимнего дворца. До глубокой ночи шёл тяжёлый бой.
      И вот победа! Зимний дворец взят!
      А на рассвете следующего дня солдат стоял уже у дверей Смольного — штаба революции. В Смольном выступал Владимир Ильич Ленин.
      Во дворе Смольного горели костры. Стояло холодное октябрьское утро. Отряды революционных бойцов уходили в бой с недобитым врагом.
      — Дяденька, а вы кто — белый или красный?
      Перед солдатом появились два мальчишки, оба маленькие и одеты кое-как.
      Обиделся солдат.
      — Почему же — белый? Красногвардеец я. Не видите?
      — А как увидишь? — сказал один мальчишка.
      — И формы на вас, дяденька, нет. И красного ничего нет! — сказал другой.— Как узнать?
      — Будет и форма! Да ещё с красной звездой! И ружьишко получше будет! — нообещал солдат.
      Вдруг оба мальчишки попросили:
      — Нам бы в Красную гвардию записаться, а? Дяденька, запишите нас!
      — Эх, чего захотели! — сказал солдат. Потом отошёл немного, смягчился — вспомнил: скоро и у него такой сынишка будет.— Малы ещё! Подрастёте — запишем!
     
     
      ДОМОЙ
     
      Шёл по улице солдат. Домой возвращался с долгой гражданской войны. Шинель на солдате потёртая, пулями и осколками пробитая. На голове будёновка с большой красной звездой. Будёновка тоже пулей пробита — память о ранении на фронте.
      По заснеженной зимней улице шёл солдат. А улица разбита. Столбы перевёрнуты. Провода разорваны. Трамваи лежат вверх колёсами. Рельсы покорёжены. Окна в домах фанерой и досками забиты. Холод. Голод.
      Трудно жилось людям. Но и красному солдату нелегко в эти годы пришлось. Враги хотели уничтожить Советскую власть. Солдату пришлось с ними воевать.
      Под Псковом и Нарвой воевал красный солдат. На Севере и на Юге сражался. На Волге и на Урале. На Дальнем Востоке и в песках Средней Азии. Всюду наседали белые, да всюду отбивал их красный солдат. И победил!
      Потому и улыбался сейчас, когда с войны шёл. И ещё потому, что домой шагал. Дома жена и сынишка. Когда на гражданскую уходил, сынишке год исполнился. А сейчас...
      Пришёл домой солдат, а сын и не узнал отца. Ещё бы! Четыре года не был солдат дома! Четыре года, а сыну пять!
      — Ты кто? — спросил сын солдата.
      — Папка я твой! Отец! — сказал солдат.
      — Нет, ты кто?
      — Красноармеец,— ответил солдат.
      — А как ты воевал?
      — Ну как, сынок, воевал? Из винтовки по врагам стрелял и из пулемёта. Конником был и на бронепоезде ездил. С моряками в бой ходил и с партизанами. А как-то раз... Как-то раз танк мы в бою захватили английский. Так и в танке том я ездил, против беляков воевал...
      — А Будённого ты видел? — спросил сын.
      — Видел,— ответил солдат.— Вместе с ним воевал. А ещё вместе с Чапаевым, Фрунзе, Блюхером...
      — И с Чапаевым?
      — И с Чапаевым.
      Кажется, теперь признал сын отца.
      — А ты счастливый, папка! — И тут же спросил: — А завтра ты что будешь делать?
      — Завтра, сынок, работать пойду,— сказал солдат.— Много дел у нас! Всё, что врагом разрушено, восстанавливать надо. Новое строить надо! И новую жизнь!
     
     
      ГРАНИЦА РЯДОМ
     
      Шёл по улице солдат. По песчаной улице приграничного военного городка. На груди у солдата значок — «Ворошиловский стрелок». В петлицах по два кубика.
      Шёл солдат не один. Шёл вместе с сыном. Большой сын — пионер, тринадцать лет. К отцу приехал на каникулы.
      Мимо проскакал отряд конников. Прошёл наряд пограничников, впереди огромная серая овчарка.
      — Наш Рекс,— сказал солдат.— Молодец! Двадцать нарушителей границы на его счету!
      — Мы тоже воспитываем для пограничников служебных собак! — похвалился сын.
      — Найдётся дело и для ваших воспитанников.
      А вокруг цвели яблони и вишни. Пчёлы и бабочки кружили над цветами. И звонко пели птицы в садах.
      — Хорошо,— сказал сын.
      — Граница рядом,— сказал солдат.
      На футбольном поле свободные от наряда пограничники гоняли мяч. На кольцах и на турнике занимались.
      Из леса вылетела сорока, шарахнулась в сторону от футболистов и вдруг спокойно, как ни в чём не бывало села у колодца.
      Пить сорока захотела. Опустила клюв в лужу — попила. Опять опустила — ещё попила. Потом взмахнула крыльями и обратно в лес полетела. А там, в лесу, танки стояли и бронемашины. На опушке леса расположились артиллеристы. Но сорока их не боялась.
      Видно, привыкла.
      Вдали камыши, а за ними река. Неширокая, спокойная, вода на солнце блестит. По реке и проходит граница. Этот берег наш, а другой — не наш, чужой.
      — Тихо,— сказал сын.
      — Граница рядом,— опять повторил отец.
      Попрощались они:
      — Ну, мне пора на заставу! До вечера!
      — До вечера!
      Ушёл солдат на заставу. Застава рядом. Рядом граница.
      На берегу реки замерли в кустах пограничники. Замер солдат.
      Смотрит в бинокль на камыши, на близкий чужой берег.
      Граница рядом!
     
     
      ДВЕ МЕДАЛИ
     
      Шёл по улице солдат. Форма на нём ладная и сам ладный. Ни дать ни взять — герой! Какой мальчишка случай упустит, чтоб на такого солдата не посмотреть! Да ещё с медалями! Да ещё с двумя! В ту пору не часто человека с наградами встретишь!
      — А эта за что?..— забегая вперёд, спрашивал один мальчишка.
      — Не «эта», а «За отвагу»,— перебил его второй,— Не знаешь?
      Третий молчал, но всё норовил поближе к солдату подбежать.
      — Эта,— объяснял солдат,— за бои на озере Хасан. Слыхали про такие?
      — Ещё бы не слыхали! — закричали ребята.
      В те годы все мальчишки бредили Хасаном.
      — Так вот, за это,— продолжал солдат.— Японцы на нас там напали. Ну, а мы японцев, конечно, привели в чувство. Побили, в общем.
      — А эта? — не унимались мальчишки.— «За боевые заслуги»?
      — «За боевые заслуги»,— подтвердил солдат.— Это за бои на Карельском перешейке. Защищали мы славный город Ленинград.
      — Здорово! — сказали ребята.
      — А это разве не здорово? — спросил солдат и на мостовую глазами показал.
      Как раз в это время по улице воинская часть проходила. Шли по мостовой, чеканя шаг, такие же ладные солдаты. На головах каски с красными звёздами. Гимнастёрки перетянуты портупеями. За спиной винтовки. Сапоги блестят.
      — Верно здорово! — согласились мальчишки.
     
     
      За Родину!
     
      Шёл по улице солдат. Июньским солнечным днём шёл. Днём беспокойным, тревожным.
      Началась война, какой ещё не было прежде. Война с фашистами.
      Шёл солдат по своей родной земле. За ним была страна — самая огромная и великая. С ним был народ — самый сильный. Значит, победит солдат фашистов. Победит он, советский солдат!
      Победит! Но труден и долог этот путь! Под Брестом и у Москвы будет солдат громить фашистские войска. В Сталинграде и на Кавказе, под Ленинградом и Одессой, под Севастополем и Киевом, под Новороссийском и Керчью.
      — За Родину! — кричит солдат и идёт в бой.
      Идёт в бой пехота — стрелки, автоматчики, пулемётчики, снайперы...
      — За Родину!
      Идут в бой артиллеристы. Бьют по врагу из миномётов и лёгких пушек, из тяжёлых гаубиц и «катюш».
      — За Родину!
      Ревут моторы танков. Танкисты идут в бой на врага.
      — За Родину!
      По рекам и морям уходят в бой корабли: линкоры, крейсеры, миноносцы, подводные лодки, торпедные катера и даже простые мирные судёнышки — и на них идут на врага военные моряки.
      — За Родину!
      Взмывают в небо самолёты — истребители, бомбардировщики, разведчики.
      И даже там, куда вступили на нашу землю фашисты, слышится клич:
      — За Родину!
      Это идут сражаться с врагом лесные солдаты — партизаны.
      Идёт солдат в бой за Родину. Может, это тот солдат, что Зимний брал, в гражданскую войну страну свою отстоял, родную землю на Хасане защищал... Может, и не тот. Или сын его, или внук.
      И деды, и отцы, и матери, и сыновья, и внуки шли теперь в бой.
      — За Родину!
     
     
      СЛАВА
     
      Шёл по улице солдат. Усталый и довольный. Сколько лет солдат на свете прожил, сколько боёв прошёл, а такого дня ещё не было в его жизни, чтоб Первомайский праздник в Берлине встречать. И вот Первое мая в Берлине!
      Победил солдат фашистов. Победителем пришёл в Берлин.
      Шёл по улицам Берлина солдат.
      — Слава советскому солдату! — говорили жители Берлина.
      А когда ушёл солдат из далёкого города домой, поставили ему памятник. С девочкой на плече, с мечом в руке. Чтоб всегда помнили люди, кто спас землю от фашистов.
      Где только нет памятников нашему солдату! В Югославии и Польше, в Румынии и Венгрии, в Болгарии и Чехословакии...
      Всюду, где бывал, сражался и иобеждал наш солдат.
      Шёл по улице солдат. Вернулся на Родину солдат. Домой вернулся. По московской улице шёл солдат на Красную площадь. У Мавзолея Ленина бросил он на брусчатку взятые в боях фашистские знамёна.
      — Слава тебе, родной! — говорили москвичи.
      И стали качать солдата:
      — Слава! Слава! Слава!
     
     
      Точно в цель!
     
      Шёл по улице солдат. Совсем молодой солдат, а на груди у него боевой орден.
      Откуда орден, когда солдат на войне не был? Да и не мог он быть на войне. Война уже кончилась, а солдат ещё на свет не родился.
      И вот сейчас, в мирное время, получил молодой солдат боевой орден. За что?
      А было так.
      Высоко в небе летел самолёт. Так высоко, что с земли не увидишь, не услышишь. Самолёт не наш, а чужой, из далёкой страны. Приказали лётчику: незаметно пролететь над Советским Союзом и рассекретить наши военные тайны. Где какой завод у нас стоит — сфотографировать! Где какие воинские части расположены — сфотографировать! Где какие военные аэродромы есть — сфотографировать!
      Не виден был чужой самолёт с земли, да только наши зенитчики по приборам его обнаружили. Где летит, на какой высоте, даже марку самолёта определили точно.
      — По местам! — раздалась команда.
      Заняли ракетчики свои места. Направили ракету на невидимую цель.
      Доложили:
      — Готово!
      Ещё команда. Пуск! Пошла ракета высоко в небо, оставляя за собой хвост дыма. Минута, другая, а ракета уже цель нашла. Загорелся самолёт. А чужой лётчик на парашюте выбросился и долго ещё удивлялся потом, как это его на такой высоте обнаружили и сбили.
      А зенитчикам нашим, ракетчикам, ордена дали за точное попадание. И самому молодому солдату тоже.
      Вот почему шёл по улице солдат с боевым орденом.
     
     
      Страшный клад
     
      Шёл по улице солдат. По улице большого города. Строился город. Десятки новых домов уже заселены и обжиты. Ребята возле них играли, магазины работали, школы. А ря-
      дом новая стройка шла. Шумели бульдозеры и экскаваторы: готовили площадки для новых домов.
      В годы войны фашисты весь город разрушили. А теперь вырос город — новый, светлый, молодой, лучше, чем прежде был. Радовался солдат: хороший город!
      — Эй, братишка! — кто-то окликнул солдата.
      Оглянулся солдат: экскаваторщик, молодой парень, который траншею для водопровода копал, зовёт.
      Подбежал солдат.
      — Смотри! — сказал экскаваторщик.
      Посмотрел солдат в траншею, а там. чуть присыпанные землёй, лежали поржавевшие и заплесневелые мины и снаряды. Много мин и снарядов!
      Это фашисты во время войны, отступая из города, оставили под землёй страшный клад — тысячи мин и снарядов. Взорвутся они, и взлетят на воздух новые дома, школы, детские сады. Погибнут люди. Страшно!
      — Не бойся! — сказал солдат экскаваторщику.— Подожди, я сейчас своих товарищей позову. Не должно беды быть!
      Позвал он своих товарищей — минёров.
      Чтобы не случилось беды, переселили всех жителей в безопасное место. А когда вокруг никого не осталось, стали солдаты осторожно на руках мины и снаряды из земли вынимать и относить их далеко от города в чистое поле. Там одну мину взорвали. И другую. Снаряд и ещё сто таких же снарядов. И вновь в траншею, и снова осторожно со снарядом в руках на далёкое поле. Двести десятый снаряд. Сто первая мина. Тысяча второй снаряд. Две тысячи седьмая мина. Один за другим взрывали солдаты снаряды. Одну за другой взрывали мины. Наконец всё взорвали. Миновала беда!
      Через несколько дней вернулись жители в свои квартиры.
      Школы открылись.
      Магазины заработали.
      Дети стали опять играть возле новых домов — куличи из песка лепить и в салки гонять.
      — Можно жить спокойно! — сказал солдат.— Теперь ничто вам не грозит. Фашистский клад уничтожен!
     
     
      В СТРАНЕ ДРУЗЕЙ
     
      Шёл по улице солдат. По незнакомой улице незнакомого города. Рядом с городом горы.
      Сюда, в соседнюю страну, пришла беда — землетрясение. Разрушило землетрясение целый город. Люди погибли под развалинами домов. Многих не могли разыскать. А тем, что остались в живых, нужны новые дома. Друзья позвали нашего солдата.
      Пришёл на помощь жителям города советский солдат. Развалины помог расчистить. Людей пострадавших спасти. Новое жильё построить, дороги, мосты. Да мало ли дел было у солдата!
      Шёл по улице солдат. По улице страны друзей. Он всегда спешит на помощь к друзьям. Когда нужно. Если приходит беда.
      Так бывает всегда.
      Нет силы сильнее!
      Шёл по улице солдат. Обычный солдат. Необыкновенный солдат.
      Обычный, потому что он такой же, как все его товарищи-солдаты. Гимнастёрка защитного цвета. Пилотка с красной звёздочкой. Начищенные до блеска сапоги. И ещё значок отличного воина. А необыкновенный, потому что он солдат Советской Армии.
      Много силы у солдата.
      Где-то стоят в лесах ракетные установки. Ракеты разные — малые, средние и большие.
      А если нужно, они и по врагу ударят — за многие тысячи километров попадут ракеты в цель.
      Где-то скрыты аэродромы. Вертолёты на них стоят.
      Тяжёлые вертолёты, которые могут подняться в воздух с людьми, пушками и даже танками. И самолёты.
      Тяжёлые и быстрые самолёты с могучим оружием на борту.
      Где-то стоят неуязвимые танки и самоходные орудия, броневики и миномётные установки. Дай приказ, и они пойдут в дело!
      Где-то в морях и океанах стоят на рейдах быстроходные корабли и неуловимые атомные подводные лодки, которые, если потребуется, незаметно доплывут хоть до края земли — где бы ни появился враг.
      Много силы у солдата.
      И ещё есть одна — самая главная сила. Эта сила — наш народ, наша Советская страна.
      — Нет силы сильнее! — говорит солдат о нашей армии.
      — Нет силы сильнее, чем наша сила! — говорит о солдате народ.
      И враги знают об этом.
      Знают и не решаются напасть на Страну Советов — на нашу страну.
     
     
      в. Осеева
      ВОЛШЕБНОЕ СЛОВО
     
      Маленький старичок с длинной седой бородой сидел на скамейке и зонтиком чертил что-то на песке.
      — Подвиньтесь,— сказал ему Павлик и присел на край.
      Старик подвинулся и, взглянув на красное, сердитое лицо мальчика, сказал:
      — С тобой что-то случилось?
      — Ну и ладно! А вам-то что? — покосился на него Павлик.
      ~ Мне ничего. А вот ты сейчас кричал, плакал, ссорился с кем-то...
      — Ещё бы! — сердито буркнул мальчик.— Я скоро совсем убегу из дому.
      — Убежишь?
      — Убегу! Из-за одной Ленки убегу.— Павлик сжал кулаки.— Я ей сейчас чуть не поддал хорошенько! Ни одной краски не даёт! А у самой сколько!
      — Не даёт? Ну из-за этого убегать не стоит.
      — Не только из-за этого. Бабушка за одну морковку из кухни меня прогнала... прямо тряпкой, тряпкой...
      Павлик засопел от обиды.
      — Пустяки! — сказал старик.— Один поругает, другой пожалеет.
      — Никто меня не жалеет! — крикнул Павлик.— Брат на лодке едет кататься, а меня не берёт. Я ему говорю: «Возьми лучше, всё равно я от тебя не отстану, вёсла утащу, сам в лодку залезу!»
      Павлик стукнул кулаком по скамейке. И вдруг замолчал.
      — Что же не берёт тебя брат?
      — А почему вы всё спрашиваете?
      Старик разгладил длинную бороду.
      — Я хочу тебе помочь. Есть такое волшебное слово...
      Павлик раскрыл рот.
      — Я скажу тебе это слово. Но помни: говорить его надо тихим голосом, глядя прямо в глаза тому, с кем говоришь. Помни — тихим голосом, глядя прямо в глаза...
      — А какое слово?
      Старик наклонился к самому уху мальчика. Мягкая борода его коснулась Павликовой щеки. Он прошептал что-то и громко добавил:
      — Это волшебное слово. Но не забудь, как нужно говорить его.
      — Я попробую,— усмехнулся Павлик,— я сейчас же попробую.— Он вскочил и побежал домой.
      Лена сидела за столом и рисовала. Краски — зелёные, синие, красные — лежали перед ней. Увидев Павлика, она сейчас же сгребла их в кучу и накрыла рукой.
      «Обманул старик! — с досадой подумал мальчик.— Разве такая поймёт волшебное слово!..»
      Павлик боком подошёл к сестре и потянул её за рукав. Сестра оглянулась.
      Тогда, глядя ей в глаза, тихим голосом мальчик сказал:
      — Лена, дай мне одну краску... пожалуйста...
      Лена широко раскрыла глаза. Пальцы её разжались, и, снимая руку со стола, она смущённо пробормотала:
      — Ка-кую тебе?
      — Мне синюю,— робко сказал Павлик.
      Он взял краску, подержал её в руках, походил с нею по комнате и отдал сестре. Ему не нужна была краска. Он думал теперь только о волшебном слове.
      «Пойду к бабушке. Прогонит она меня или нет?»
      Павлик отворил дверь в кухню. Старушка снимала с противня горячие пирожки.
      Внук подбежал к ней, обеими руками повернул к себе красное морщинистое лицо, заглянул в глаза и прошептал:
      — Дай мне кусочек пирожка... пожалуйста.
      Бабушка выпрямилась.
      Волшебное слово так и засияло в каждой морщинке, в глазах, в улыбке...
      — Горяченького... горяченького захотел, голубчик мой! — приговаривала она, выбирая самый лучший, румяный пирожок.
      Павлик подпрыгнул от радости и расцеловал её в обе щеки.
      «Волшебник! Волшебник!» — повторял он про себя, вспоминая старика.
      За обедом Павлик сидел притихший и прислушивался к каждому слову брата. Когда брат сказал, что поедет кататься на лодке, Павлик положил руку на его плечо и тихо попросил:
      — Возьми меня, пожалуйста.
      За столом сразу все замолчали. Брат поднял брови и усмехнулся.
      — Возьми его,— вдруг сказала сестра.— Что тебе стоит?
      — Ну, отчего же не взять? — улыбнулась бабушка.— Конечно, возьми.
      — Пожалуйста,— повторил Павлик.
      Брат громко засмеялся, потрепал мальчика по плечу, взъерошил ему волосы:
      — Эх ты, путешественник! Ну ладно, собирайся!
      «Помогло! Опять помогло!»
      Павлик выскочил из-за стола и побежал на улицу. Но в сквере уже не было старика. Скамейка была пуста, и только на песке остались начерченные зонтиком непонятные знаки.
      плохо
      Собака яростно лаяла, припадая на передние лапы. Прямо перед ней, прижавшись к забору, сидел маленький взъерошенный котёнок и жалобно мяукал. Неподалёку стояли два мальчика и ждали, что будет.
      В окно выглянула женщина. Она выбежала на крыльцо, отогнала собаку и сердито крикнула мальчикам:
      — Как вам не стыдно!
      — А что стыдно? Мы ничего не делали! — удивились мальчики.
      — Вот это и плохо! — гневно ответила женщина.
     
     
      ХОРОШЕЕ
     
      Проснулся Юрик утром. Посмотрел в окно. Солнце светит. Денёк хороший.
      И захотелось мальчику самому что-нибудь хорошее сделать. Вот сидит он и думает:
      «Что, если б моя сестрёнка тонула, а я бы её спас!»
      А сестрёнка тут как тут:
      — Погуляй со мной, Юра!
      — Уходи, не мешай думать!
      Обиделась сестрёнка, отошла.
      А Юра думает:
      «Вот если б на няню волки напали, а я бы их застрелил!»
      А няня тут как тут:
      — Убери посуду, Юрочка.
      — Убери сама, некогда мне!
      Покачала головой няня. А Юра опять думает:
      «Вот если б Трезорка в колодец упал, а я бы его вытащил!»
      А Трезорка тут как тут. Хвостом виляет: «Дай мне попить, Юра!»
      — Пошёл вон! Не мешай думать!
      Закрыл Трезорка пасть, полез в кусты. А Юра к маме пошёл:
      Mf
      — Что бы мне такое хорошее сделать? Погладила мама Юру по голове:
      — Погуляй с сестрёнкой, помоги няне посуду убрать, дай водички Трезору.
     
     
      ОТОМСТИЛА
     
      Катя подошла к своему столу — и ахнула: ящик был выдвинут, новые краски разбросаны, кисточки перепачканы, на столе стояли лужицы бурой воды.
      — Алёшка! — закричала Катя.— Алёшка! — И, закрыв лицо руками, громко заплакала.
      Алёша просунул в дверь круглую голову. Щёки и нос у него были перепачканы красками.
      — Ничего я тебе не сделал! — быстро сказал он.
      Катя бросилась на него с кулаками, но братишка исчез за дверью и через раскрытое окно прыгнул в сад.
      — Я тебе отомщу! — кричала со слезами Катя.
      Алёша, как обезьянка, вскарабкался на дерево и, свесившись с нижней ветки, показал сестре нос.
      — Заплакала! Из-за каких-то красок заплакала!
      — Ты у меня тоже заплачешь! — кричала Катя.— Ещё как заплачешь!
      — Это я-то заплачу? — Алёша засмеялся и стал быстро карабкаться вверх.— А ты сначала поймай меня.
      Вдруг он оступился и повис, ухватившись за тонкую ветку.
      Ветка хрустнула и обломилась. Алёша упал.
      Катя бегом бросилась в сад. Она сразу забыла свои испорченные краски и ссору с братом.
      — Алёша! — кричала она.— Алёша!
      Братишка сидел на земле и, загораживая руками голову,
      испуганно смотрел на неё.
      — Встань! Встань!
      Но Алёша втянул голову в плечи и зажмурился.
      — Не можешь? — испуганно спрашивала Катя, ощупывая Алёшины коленки.— Держись за меня.
      Она обняла братишку за плечи и осторожно поставила его на ноги.
      — Больно тебе?
      Алёша мотнул головой и вдруг заплакал.
      — Что, не можешь стоять? — спросила Катя. Алёша ещё громче заплакал и прижался к сестре.
      — Я никогда больше не буду трогать твои краски... никогда... никогда... не буду!
     
     
      ТРИ ТОВАРИЩА
     
      Витя потерял завтрак. На большой перемене все ребята завтракали, а Витя стоял в стороне.
      — Почему ты не ешь? — спросил его Коля.
      — Завтрак потерял...
      — Плохо,— сказал Коля, откусывая большой кусок белого хлеба.— До обеда далеко ещё!
      — А ты где его потерял? — спросил Миша.
      — Не знаю...— тихо сказал Витя и отвернулся.
      — Ты, наверно, в кармане нёс, а надо в сумку класть,— сказал Миша.
      А Володя ничего не спросил. Он подошёл к Вите, разломил пополам кусок хлеба с маслом и протянул товарищу:
      — Бери, ешь!
     
     
      НА КАТКЕ
     
      День был солнечный. Лёд блестел.
      Народу на катке было мало. Маленькая девочка, смешно растопырив руки, ездила от скамейки к скамейке. Два школьника подвязывали коньки и смотрели на Витю. Витя выделывал разные фокусы — то ехал на одной ноге, то кружился волчком.
      — Молодец! — крикнул ему один из мальчиков.
      Витя стрелой пронёсся по кругу, лихо завернул и наскочил на девочку. Девочка упала. Витя испугался.
      — Я нечаянно...— сказал он, отряхивая с её шубки снег.— Ушиблась?
      Девочка улыбнулась:
      — Коленку...
      Сзади раздался смех.
      «Надо мной смеются!» — подумал Витя и с досадой отвернулся от девочки.
      — Эка невидаль — коленка! Вот плакса! — крикнул он, проезжая мимо школьников.
      — Иди к нам! — позвали они.
      Витя подошёл к ним. Взявшись за руки, все трое весело заскользили по льду. А девочка сидела на скамейке, тёрла ушибленную коленку и плакала.
     
     
      Л. Пантелеев
      БУКВА «ТЫ»
     
      Учил я когда-то одну маленькую девочку читать и писать. Девочку звали Иринушка, было ей четыре года пять месяцев, и была она большая умница. За каких-нибудь десять дней мы одолели с ней всю русскую азбуку, могли уже свободно читать и «папа», и «мама», и «Саша», и «Маша», и оставалась у нас невыученной одна только самая последняя буква — «я».
      И тут вот, на этой последней буковке, мы вдруг с Иринушкой и споткнулись.
      Я, как всегда, показал ей букву, дал ей как следует её рассмотреть и сказал:
      — А это вот, Иринушка, буква «я».
      Иринушка с удивлением на меня посмотрела и говорит:
      — Ты?
      — Почему «ты»? Что за «ты»? Я же сказал тебе: это буква «я».
      — Буква «ты»?
      — Да не «ты», а «я».
      Она ещё больше удивилась и говорит:
      — Я и говорю: ты.
      — Да не я, а буква «я».
      — Не ты, а буква «ты»?
      — Ох, Иринушка, Иринушка. Наверно, мы, голубушка, с тобой немного переучились. Неужели ты в самом деле не понимаешь, что это не я, а что это буква так называется — «я»?
      — Нет,— говорит,— почему не понимаю? Я понимаю.
      — Что ты понимаешь?
      — Это не ты, а это буква так называется — «ты».
      Фу! Ну в самом деле, что ты с ней поделаешь? Как же, скажите на милость, ей объяснить, что я — это не я, ты — не ты, она — не она и что вообще «я» — это только буква?
      — Ну, вот что,— сказал я наконец,— ну, давай скажи как будто про себя: я. Понимаешь? Про себя. Как ты про себя говоришь.
      Она поняла как будто. Кивнула. Потом спрашивает:
      — Говорить?
      — Ну-ну... конечно.
      Вижу — молчит. Опустила голову. Губами шевелит.
      Я говорю:
      — Ну, что же ты?
      — Я сказала.
      — А я не слышал, что ты сказала.
      — Ты же мне велел про себя говорить. Вот я потихоньку и говорю.
      — Что же ты говоришь?
      Она оглянулась и шёпотом на ухо мне:
      — Ты!..
      Я не выдержал, вскочил, схватился за голову и забегал по комнате.
      Внутри у меня уже всё кипело, как вода в чайнике. А бедная Иринушка сидела, склонившись над букварём, искоса посматривала на меня и жалобно сопела. Ей, наверно, было стыдно, что она такая бестолковая.
      Но и мне тоже было стыдно, что я — большой человек — не могу научить маленького человека правильно читать такую простую букву, как букву «я».
      Наконец я придумал всё-таки. Я быстро подошёл к девочке, ткнул её пальцем в нос и спрашиваю:
      — Это кто?
      Она говорит:
      — Это я.
      — Ну вот... Понимаешь? А это буква «я».
      Она говорит:
      — Понимаю...
      А у самой уж, вижу, и губы дрожат, и носик сморщился — вот-вот заплачет.
      — Что же ты,— я спрашиваю,— понимаешь?
      — Понимаю,— говорит,— что это я.
      — Правильно. Молодец. А это вот буква «я». Ясно?
      — Ясно,— говорит.— Это буква «ты».
      — Да не ты, а «я»!
      — Не я, а ты.
      — Не я, а буква «я»!
      — Не ты, а буква «ты».
      — Не буква «ты», господи боже мой, а буква «я»!
      — Не буква «я», господи боже мой, а буква «ты».
      Я опять вскочил и опять забегал по комнате.
      — Нет такой буквы! — закричал я.— Пойми ты, бестолковая девчонка! Нет и не может быть такой буквы! Есть буква «я». Понимаешь? Я! Буква «я»! Изволь повторять за мной: я! я! я!..
      — Ты, ты, ты— пролепетала она, едва разжимая губы.
      Потом уронила голову на стол и заплакала. Да так громко
      и так жалобно, что весь мой гнев сразу остыл. Мне стало жалко её.
      — Хорошо,— сказал я.— Как видно, мы с тобой и в самом деле немного заработались. Возьми свои книги и тетрадки и можешь идти гулять. На сегодня — хватит.
      Она кое-как запихала в сумочку своё барахлишко и, ни слова мне не сказав, спотыкаясь и всхлипывая, вышла из комнаты.
      А я, оставшись один, задумался: что же делать? Как же мы в конце концов перешагнём через эту проклятую букву «я» ?
      «Ладно,— решил я.— Забудем о ней. Ну её. Начнём следующий урок прямо с чтения. Может быть, так лучше будет».
      И на другой день, когда Иринушка, весёлая и раскрасневшаяся после игры, пришла на урок, я не стал ей напоминать о вчерашнем, а просто посадил её за букварь, открыл первую попавшуюся страницу и сказал:
      — А ну, сударыня, давайте-ка почитайте мне что-нибудь.
      Она, как всегда перед чтением, поёрзала на стуле, вздохнула, уткнулась и пальцем и носиком в страницу и, пошевелив губами, бегло, не переводя дыхания, прочла:
      — Тыкову дали тыблоко.
      От удивления я даже на стуле подскочил:
      — Что такое?! Какому тыкову? Какое тыблоко? Что еш,ё за тыблоко?
      Посмотрел в букварь, а там чёрным по белому написано:
      «Якову дали яблоко».
      Вам смешно? Я тоже, конечно, посмеялся. А потом говорю:
      — Яблоко, Иринушка! Яблоко, а не тыблоко!
      Она удивилась и говорит:
      — Яблоко? Так, значит, это буква «я»?
      Я уже хотел сказать: «Ну конечно, «я»! А потом спохватился и думаю: «Нет, голубушка. Знаем мы вас. Если скажу «я» — значит, опять пошло-поехало! Нет, уж сейчас мы на эту удочку не попадёмся».
      И я сказал:
      — Да, правильно. Это буква «ты».
      Конечно, не очень-то хорошо говорить неправду. Даже очень нехорошо говорить неправду. Но что же поделаешь? Если бы я сказал «я», а не «ты», кто знает, чем бы всё это кончилось. И может быть, бедная Иринушка так всю жизнь и говорила бы: вместо «яблоко» — «тыблоко», вместо «ярмарка» — «тырмарка», вместо «якорь» — «тыкорь» и вместо «язык» — «тызык». А Иринушка, слава богу, выросла уже большая, выговаривает все буквы правильно, как полагается, и пишет мне письма без одной ошибки.
     
     
      ТРУС
     
      Дело было в Крыму. Один приезжий мальчик пошёл на море ловить удочкой рыбу. А там был очень высокий, крутой, скользкий берег. Мальчик начал спускаться, потом посмотрел вниз, увидел под собой огромные острые камни и испугался. Остановился и с места не может сдвинуться. Ни назад, ни вниз. Вцепился в какой-то колючий кустик, сидит на корточках и дышать боится.
      А внизу, в море, в это время колхозник-ры-бак ловил рыбу. И с ним в лодке была девочка, его дочка. Она всё видела и поняла, что мальчик трусит. Она стала смеяться и показывать на него пальцем.
      Мальчику было стыдно, но он ничего не мог с собой сделать. Он только стал притворяться, будто сидит просто так и будто ему очень жарко. Он даже снял кепку и стал ею махать около своего носа.
      Вдруг подул ветер, вырвал у мальчика из рук удочку и бросил её вниз. Мальчику было жаль удочки, он попробовал ползти вниз, но опять у него ничего не вышло.
      А девочка всё это видела. Она сказала отцу, тот посмотрел наверх и что-то сказал ей.
      Вдруг девочка спрыгнула в воду и зашагала к берегу. Взяла удочку и пошла обратно к лодке.
      Мальчик так рассердился, что забыл всё на свете и кубарем покатился вниз.
      — Эй! Отдавай! Это моя удочка! — закричал он и схватил девочку за руку.
      — На, возьми, пожалуйста,— сказала девочка.— Мне твоя удочка не нужна. Я нарочно её взяла, чтобы ты слез вниз.
      Мальчик удивился и говорит:
      — А ты почём знала, что я слезу?
      — А это мне папа сказал. Он говорит: если трус, то, наверно, и жадина.
     
     
      ЧЕСТНОЕ СЛОВО
     
      Мне очень жаль, что я не могу вам сказать, как зовут этого маленького человека, и где он живёт, и кто его папа и мама. В потёмках я даже не успел как следует разглядеть его лицо. Я только помню, что нос у него был в веснушках и что штанишки у него были коротенькие и держались не на ремешке, а на таких лямочках, которые перекидываются через плечи и застёгиваются где-то на животе.
      Как-то летом я зашёл в садик — я не знаю, как он называется,— на Васильевском острове, около белой церкви. Выла у меня с собой интересная книга, я засиделся, зачитался и не заметил, как наступил вечер. Когда в глазах у меня зарябило и читать стало совсем трудно, я захлопнул книгу, поднялся и пошёл к выходу.
      Сад уже опустел, на улицах мелькали огоньки, и где-то за деревьями звенел колокольчик сторожа.
      Я боялся, что сад закроется, и шёл очень быстро.
      Вдруг я остановился. Мне послышалось, что где-то в стороне, за кустами, кто-то плачет. Я свернул на боковую дорожку — там белел в темноте небольшой каменный домик, какие бывают во всех городских садах, какая-то будка или сторожка. А около её стены стоял маленький мальчик лет семи или восьми и, опустив голову, громко и безутешно плакал.
      Я подошёл и окликнул его:
      — Эй, что с тобой, мальчик?
      Он сразу, как по команде, перестал плакать, поднял голову, посмотрел на меня и сказал:
      — Ничего.
      — Как это ничего? Тебя кто обидел?
      — Никто.
      — Так чего ж ты плачешь?
      Ему ещё трудно было говорить, он ещё не проглотил всех слёз, ещё всхлипывал, икал, штмыгал носом.
      — Давай пошли,— сказал я ему.— Смотри, уже поздно, уже сад закрывается.
      И я хотел взять мальчика за руку. Но мальчик поспешно отдёрнул руку и сказал:
      — Не могу.
      — Что не можешь?
      — Идти не могу.
      — Как? Почему? Что с тобой?
      — Ничего,— сказал мальчик.
      — Ты что — нездоров?
      — Нет,— сказал он,— здоров.
      — Так почему ж ты идти не можешь?
      — Я часовой,— сказал он.
      — Как часовой? Какой часовой?
      — Ну, что вы — не понимаете? Мы играем.
      — Да с кем же ты играешь?
      Мальчик помолчал, вздохнул и сказал:
      — Не знаю.
      Тут я, признаться, подумал, что, наверное, мальчик всё-таки болен и что у него голова не в порядке.
      — Послушай,— сказал я ему.— Что ты говоришь? Как же это так? Играешь и не знаешь с кем?
      — Да,— сказал мальчик.— Не знаю. Я на скамейке сидел, а тут какие-то большие ребята подходят и говорят: «Хочешь играть в войну?» Я говорю: «Хочу». Стали играть, мне говорят: «Ты сержант». Один большой мальчик — он маршал был... он привёл меня сюда и говорит: «Тут у нас пороховой склад. А ты будешь часовой. Стой здесь, пока я тебя не сменю». Я говорю: «Хорошо». А он говорит: «Дай честное слово, что не уйдёшь».
      — Ну?
      — Ну, я и сказал: «Честное слово, не уйду».
      — Ну и что?
      — Ну и вот. Стою-стою, а они не идут.
      — Так! — улыбнулся я.— А давно они тебя сюда поставили?
      — Ещё светло было.
      — Так где же они?
      Мальчик опять тяжело вздохнул и сказал:
      — Я думаю, они ушли.
      — Как ушли?
      — Забыли.
      — Так чего ж ты тогда стоишь?
      — Я честное слово сказал...
      Я уже хотел засмеяться, но потом спохватился и подумал, что смешного тут ничего нет и что мальчик совершенно прав.
      Если дал честное слово, так надо стоять, что бы ни случилось,— хоть лопни. А игра это или не игра — всё равно.
      — Вот так история получилась! — сказал я ему. — Что же ты будешь делать?
      — Не знаю,— сказал мальчик и опять заплакал.
      Мне очень хотелось ему как-нибудь помочь. Но
      что я мог сделать? Идти искать этих глупых мальчишек, которые поставили его на караул, взяли с него честное слово, а сами убежали домой? Да где же их сейчас найдёшь, этих мальчишек! Они уж небось поужинали и спать легли, и десятые сны видят.
      А человек на часах стоит. В темноте. И голодный небось.
      — Ты, наверно, есть хочешь? — спросил я у него.
      — Да,— сказал он,— хочу.
      — Ну вот что,— сказал я, подумав.— Ты беги домой, поужинай, а я пока за тебя постою тут.
      — Да,— сказал мальчик.— А это можно разве?
      — Почему же нельзя?
      — Вы же не военный.
      Я почесал затылок и сказал:
      — Правильно. Ничего не выйдет. Я даже не могу тебя снять с караула. Это может сделать только военный, только начальник...
      И тут мне вдруг в голову пришла счастливая мысль. Я подумал, что если освободить мальчика от честного слова, снять его с караула может только военный — так в чём же дело? Надо, значит, идти искать военного.
      Я ничего не сказал мальчику, только сказал: «Подожди минутку»,— а сам, не теряя времени, побежал к выходу...
      Ворота еш,ё не были закрыты, еш,ё сторож ходил где-то в самых дальних уголках сада и дозванивал там в свой колокольчик.
      Я стал у ворот и долго поджидал, не пройдёт ли мимо какой-нибудь лейтенант или хотя бы рядовой красноармеец. Но как назло, ни один военный не показывался на улице.
      Вот было мелькнули на другой стороне улицы какие-то чёрные шинели, я обрадовался, подумал, что это военные моряки, перебежал улицу и увидел, что это не моряки, а мальчишки-ремесленники. Прошёл высокий железнодорожник в очень красивой шинели с зелёными нашивками. Но и железнодорожник с его замечательной шинелью мне тоже был в эту минуту ни к чему.
      Я уже хотел несолоно хлебавши возвращаться в сад, как вдруг увидел за углом, на трамвайной остановке, защитную командирскую фуражку с сипим кавалерийским околышем. Кажется, ещё никогда в жизни я так не радовался, как обрадовался в эту минуту. Сломя голову я побежал к остановке.
      И вдруг, не успел добежать, вижу — к остановке подходит трамвай и командир, молодой кавалерийский майор, вместе с остальной публикой собирается протискиваться в вагон.
      Запыхавшись, я подбежал к нему, схватил за руку и закричал:
      — Товарищ майор! Минуточку! Подождите! Товарищ майор...
      Он оглянулся, с удивлением на меня посмотрел и сказал:
      — В чём дело?
      — Видите ли, в чём дело,— сказал я.— Тут, в саду, около будки, на часах стоит мальчик... Он не может уйти, он дал честное слово... Он очень маленький... Он плачет.
      Командир захлопал глазами и посмотрел на меня с испугом. Наверное, он тоже подумал, что я болен и что у меня голова не в порядке.
      — При чём же тут я? — сказал он.
      Трамвай его ушёл, и он смотрел на меня очень сердито.
      Но когда я немножко подробнее объяснил ему, в чём дело, он не стал раздумывать и сразу сказал:
      — Идёмте, идёмте. Конечно. Что ж вы мне сразу не сказали?
      Когда мы подошли к саду, сторож как раз вешал на воротах замок. Я попросил его несколько минут подождать, сказал, что в саду у меня остался мальчик, и мы с майором побежали в глубину сада. В темноте мы с трудом отыскали белый домик. Мальчик стоял на том же месте, где я его оставил, и опять, но на этот раз очень тихо, плакал. Я ок-
      ликнул его. Он обрадовался, даже вскрикнул от радости, а я сказал:
      — Ну вот, я привёл начальника.
      Увидев командира, мальчик как-то весь выпрямился, вытянулся и стал на несколько сантиметров выше.
      — Товарищ караульный,— сказал ему командир,— какое вы носите звание?
      — Я сержант,— сказал мальчик.
      — Товарищ сержант, приказываю оставить вверенный вам пост!
      Мальчик помолчал, посопел носом и сказал:
      — А у вас какое звание? Я не вижу, сколько у вас звёздочек...
      — Я майор,— сказал командир.
      И тогда мальчик приложил руку к широкому козырьку своей серенькой кепки и сказал:
      — Есть, товарищ майор: приказано оставить пост.
      И сказал это он так звонко и так ловко, что мы оба не выдержали и расхохотались. И мальчик тоже весело и с облегчением засмеялся.
      Не успели мы втроём выйти из сада, как за нами хлопнули ворота и сторож несколько раз повернул в скважине ключ.
      Майор протянул мальчику руку.
      — Молодец, товарищ сержант,— сказал он,— Из тебя выйдет настоящий воин. До свиданья!
      Мальчик что-то пробормотал и сказал:
      — До свиданья...
      А майор отдал нам обоим честь и, увидев, что опять подходит его трамвай, побежал к остановке.
      Я тоже попрощался с мальчиком и пожал ему руку.
      — Может быть, тебя проводить? — спросил я у него.
      — Нет, я близко живу. Я не боюсь,— сказал мальчик.
      Я посмотрел на его маленький веснушчатый нос и подумал, что ему действительно нечего бояться. Мальчик, у которого такая сильная воля и такое крепкое слово, не испугается темноты, не испугается хулиганов, не испугается и более страшных вещей.
      А когда он вырастет... Ещё не известно, кем он будет, когда вырастет, но кем бы он ни был, можно ручаться, что это будет настоящий человек. Я подумал так, и мне стало очень приятно, что я познакомился с этим мальчиком.
      И я ещё раз крепко и с удовольствием пожал ему руку.
     
     
      Л. Воронкова
      ЧТО СКАЗАЛА БЫ МАМА?
     
      Гринька и Федя собрались на луг за щавелём. И Ваня пошёл с ними.
      — Ступай, ступай,— сказала бабушка.— Наберёшь щавелю — зелёные щи сварим.
      Весело было на лугу. Траву ещё не скосили. Кругом далеко-далеко пестрели цветы — и красные, и синие, и белые. Весь луг был в цветах.
      Ребятишки разбрелись по лугу и стали рвать щавель. Всё дальше и дальше уходили они по высокой траве, по весёлым цветам.
      Вдруг Федя сказал:
      — Что-то здесь пчёл много!
      — Правда, здесь пчёл много,— сказал и Ваня.— Всё время гудят.
      — Эй, ребята,— закричал издали Гринька,— поворачивай обратно! Мы на пчельник забрели — вон ульи стоят!
      Вокруг колхозного пчельника густо росли липы и акации. А сквозь ветки были видны маленькие пчелиные домики.
      — Ребята, отступай! — скомандовал Гринька.— Только тихо, руками не махать, а то пчёлы закусают.
      Ребятишки осторожно пошли от пчельника. Оли шагали тихо и руками не махали, чтобы не сердить пчёл. И совсем было ушли от пчёл, но тут Ваня услышал, что кто-то плачет. Он оглянулся на товарищей, но Федя не плакал и Гринька не плакал, а плакал маленький Васятка, сын пчеловода. Он забрёл на пчельник и стоял среди ульев, а пчёлы так и налетали на него.
      — Ребята! — крикнул Ваня.— Васятку пчёлы закусали!
      — А что, нам за ним на пчельник идти? — ответил Гринька.— И нас пчёлы закусают.
      — Надо его отца позвать,— сказал Федя.— Вот пойдём мимо их дома — его отцу скажем.
      И оба пошли дальше.
      А Ваня вернулся и пошёл прямо на пчельник.
      — Иди сюда! — крикнул он Васятке.
      Но Васятка не слышал. Он отмахивался от пчёл и кричал во весь голос.
      Ваня подошёл к Васятке, взял его за руку и повёл с пчельника. До самого дома довёл.
      Васяткина мать выбежала на крыльцо, взяла Васятку на руки:
      — Ах ты непослушный, зачем на пчельник ходил? Вон как пчёлы искусали! — Посмотрела на Ваню.— Ах, батюшки, Ванёк,— сказала она,— и тебе от пчёл досталось из-за Васятки! Ну, да ничего, ты не бойся: поболит — перестанет!
      — Мне ничего,— сказал Ваня.
      И пошёл домой. Пока шёл, у него распухла губа, и веко распухло, и глаз закрылся.
      — Ну и хорош! — сказала бабушка.— Это кто же тебя так разукрасил?
      — Пчёлы,— ответил Ваня.
      — А почему же Гриньку и Федю пчёлы не тронули?
      — Они убежали, а я Васятку вёл,— сказал Ваня.— А что ж такого? Поболит — перестанет.
      Отец пришёл с поля обедать, посмотрел на Ваню и рассмеялся.
      — Федя с Гринькой от пчёл убежали,— сказала бабушка,— а наш простофиля полез Васятку спасать. Вот бы мама сейчас его увидела — что бы она сказала?
      Ваня глядел на отца одним глазом и ждал: что сказала бы мама?
      А отец улыбнулся и похлопал Ваню по плечу:
      — Она бы сказала: молодец у меня сынок! Вот бы что она сказала!
     
     
      ЛОСЬ
     
      Наутро у Вани опухоль пропала. Губа опять стала маленькая. Глаз, который вчера был как щёлочка, нынче опять широко открылся. И Ваня уже забыл про пчёл.
      А думал он про лося. Утром, когда завтракали, отец сказал:
      — Сегодня проезжал мимо озера — видел лосиные следы на берегу.
      Ваня вышел на крыльцо и долго смотрел на дальний лес, который стоял за полями.
      После обеда Ваня пошёл к Феде:
      — Пойдём лося искать?
      — Пойдём,— ответил Федя.— Только Гриньку позовём.
      Ребята собрались все трое и пошли в лес искать лося.
      Ёлки развесили густую хвою и словно дремали, пригретые солнцем. И чем дальше шли ребята по лесу, тем глуше и темнее становился лес.
      Тут Гринька остановился:
      — Я дальше не пойду. Заблудимся ещё...
      — Тогда и я не пойду,— сказал Федя.— И на что нам этот лось нужен?
      Но Ване хотелось увидеть лося.
      «Я далеко не пойду,— подумал он,— я только посмотрю в тех кустах — и обратно».
      Так он думал, а сам уходил всё дальше и дальше. А когда оглянулся кругом, то и забыл, откуда пришёл. И только теперь заметил, что в лесу уже стемнело.
      Ваня побежал обратно, но сбился и вышел не на дорогу, а прямо к озеру. И тут он увидел, как село солнце. Сверкнуло
      в последний раз в дальних вершинах леса, будто оранжевый уголёк, и погасло. В лесу сразу стало сумрачно, а озеро лежало гладкое и совсем розовое от вечерней зари.
      Вдруг Ваня остановился: на лесной опушке стоял большой зверь. Он стоял, подняв голову и закинув широкие рога. Постоял, послушал и пошёл к озеру.
      Он подошёл к озеру и нагнулся. И Ваня увидел сквозь ясный туман, как мелкая розовая зыбь побежала по воде.
      — Лось! — прошептал Ваня.— Вот он, лось!
      Лось поднял голову, прислушался и мгновенно скрылся в лесу. Исчез, как будто его и не было.
      Прямо на лужок к озеру вышел табун. Это пастух дядя Андрей пригнал колхозных лошадей в ночное. Дядя Андрей увидел Ваню.
      — Ты что здесь один бродишь? — спросил он.— Заблудился?
      — Нет,— ответил Ваня,— я лося искал. Дядя Андрей усмехнулся:
      — А что, очень хочется тебе лося посмотреть?
      — А я его видел,— сказал Ваня.— Вот сейчас видел. Вдруг чьи-то далёкие крики донеслись из леса:
      — Уу! Ау!
      — Кого-то ищут в лесу,— сказал дядя Андрей.— Уж не тебя ли? Так и есть — это искали Ваню. И отец, и соседи, и ребятишки...
      Все думали, что он далеко ушёл и заблудился в чаще. Отец стал бранить Ваню:
      — Ушёл, не сказался. Разве так можно? Сколько тревоги наделал! Бабушка тоже бранила Ваню. Бранила, а сама плакала. А когда
      все успокоились, Ваня сказал отцу счастливым голосом:
      — Папа, папа! Я лося видел! И обнял отца за шею.
     
     
      Е. Пермяк
      ПИЧУГИН МОСТ
     
      По пути в школу ребята любили разговаривать о подвигах.
      — Хорошо бы,— говорит один,— на пожаре ребёнка спасти!
      — Даже самую большую щуку поймать — и то хорошо,— мечтает второй.— Сразу про тебя узнают.
      — Лучше всего на Луну полететь,— говорит третий мальчик.— Тогда уж во всех странах будут знать.
      А Сёма Пичугин ни о чём таком не думал. Он рос мальчиком тихим и молчаливым.
      Как и все ребята, Сёма любил ходить в школу короткой дорогой через речку Быстрянку. Эта маленькая речка текла в крутых бережках, и перескакивать через неё было очень трудно.
      В прошлом году один школьник не доскочил до того берега и сорвался. В больнице даже лежал. А этой зимой две девочки
      переходили речку по первому льду и оступились. Повымокли. И тоже крику всякого было много.
      Ребятам запретили ходить короткой дорогой. А как длинной пойдёшь, когда короткая есть!
      Вот и задумал Сёма Пичугин старую ветлу с этого берега на тот уронить. Топор у него был хороший. Дедушкой точенный. И стал он рубить им ветлу.
      Нелёгким оказалось это дело. Уж очень была толста ветла. Вдвоём не обхватишь. Только на второй день рухнуло дерево. Рухнуло и легло через речку.
      Теперь нужно было обрубить у ветлы ветви. Они путались под ногами и мешали ходить. Но когда обрубил их Сёма, ходить стало ещё труднее. Держаться не за что. Того гляди, упадёшь. Особенно если снег.
      Решил Сёма приладить перильца из жердей.
      Дед помог.
      Хороший мостишко получился. Теперь не только ребята, но и все другие жители стали ходить из села в село короткой дорогой. Чуть кто в обход пойдёт, ему обязательно скажут:
      — Да куда ты идёшь за семь вёрст киселя хлебать! Иди прямиком через Пичугин мост.
      Так и стали его называть Сёминой фамилией — Пичугин мост. Когда же ветла прогнила и ходить по ней стало опасно, колхоз настоящий мосток перекинул. Из хороших брёвен. А название мосту осталось прежнее — Пичугин.
      Вскоре и этот мост заменили. Стали спрямлять шоссейную дорогу. Прошла дорога через речку Быст-рянку, по той самой короткой тропинке, по которой ребята бегали в школу.
      Большой мост возвели. С чугунными перилами. Такому можно было дать громкое название. Бетонный, скажем... Или какое-нибудь ещё. А его всё по-старому называют — Пичугин мост.
      И никому даже в голову не приходит, что этот мост можно назвать как-то по-другому.
      Вот оно как в жизни случается.
     
     
      СМОРОДИНКА
     
      Танюша много слышала о черенках, а что это такое — не знала.
      Однажды отец принёс пучок зелёных прутиков и сказал:
      — Это смородиновые черенки. Будем, Танюша, смородину сажать.
      Стала Таня разглядывать черенки. Палочки как палочки — чуть длиннее карандаша. Удивилась Танюша:
      — Как же из этих палочек вырастет смородина, когда у них нет ни корешков, ни веточек?
      А отец отвечает:
      — Зато на них почки есть. Из нижних почек пойдут корешки. А вот из этой, верхней, вырастет смородиновый куст.
      Не верилось Танюше, что маленькая почка может стать большим кустом. И решила проверить. Сама решила смородинку вырастить. В палисаднике. Перед избой, под самыми окнами. А там лопухи с репейником росли. Да такие цепкие, что и не сразу выполешь их.
      Бабушка помогла. Повыдергали они лопухи да репейники, и принялась Танюша землю вскапывать. Нелёгкая эта работа. Сперва надо дёрн снять, потом комья разбить. А дёрн у земли толстый да жёсткий. И комья твёрдые.
      Много пришлось поработать Тане, пока земля покорилась. Мягкой стала да рыхлой.
      Разметила Таня шнурком и колышками вскопанную землю. Всё сделала, как отец велел, и посадила рядками смородиновые черенки. Посадила и принялась ждать.
      Пришёл долгожданный день. Проклюнулись из почек ростки, а вскоре появились и листочки.
      К осени из ростков поднялись небольшие кустики. А ещё через год они зацвели и дали первые ягоды. По маленькой горсточке с каждого куста.
      Довольна Таня, что сама смородину вырастила. И люди радуются, глядя на девочку:
      — Вот какая хорошая «смородинка» у Калинниковых растёт. Настойчивая. Работящая. Черноглазая, с белой ленточкой в косе.
     
     
      ЧУЖАЯ КАЛИТКА
     
      Алёша Хомутов рос мальчиком старательным, заботливым и работящим. Его очень любили в семье, но больше всех Алёшу любил дедушка, любил и, как мог, помогал ему расти хорошим человеком. Не баловал дед внука, но и не отказывал в том, в чём можно не отказать.
      Попросит Алёша научить его ловушки на хорьков ставить — пожалуйста. Трудно ли деду показать, как эти ловушки ставятся! Дрова пилить вздумает Алёша — милости просим! Дед за одну ручку пилы держится, внук — за другую. Помучится парень, да научится.
      Так и во всём... Красить ли крылечко задумает малец, огурцы ли на окошке в ящике выращивать — дедушка ни в чём не отказывал. Одного только от внука требовал:
      — Коли берёшься за дело — доведи его до конца. А если видишь, что дело тебе не по рукам,— подожди, когда вырастешь.
      Вот так и жил Алёша. Всех в своей большой семье радовал и сам радовался, настоящим человеком себя чувствовал, и другие его таким же называли.
      Хорошо на свете жить, когда тебя люди хвалят, когда всё тебе удаётся. Даже в пасмурный день на душе светло и весело. Но как-то и с удачливым Алёшей случилось такое, что пришлось призадуматься.
      А всё началось с того, что пошёл он с дедом в лес тетеревов добывать. А дорога в лес шла через садовый питомник, где выращивались молодые деревца. Питомник был хорошо огорожен. Потому что и стадо может забрести да повытоптать саженцы. И лосей теперь столько развелось, что они даже в село, как домой, приходят. А уж про зайцев и говорить нечего — обгложут кору молодых яблонек или груш и — конец.
      Пришёл Алёша с дедом к питомнику и видит, что калитка открыта. Хлопает калитка на ветру. Щеколда у калитки оторвалась. Заметил это Алёша и говорит дедушке, как взрослый:
      — Хозяева тоже мне... Пустое дело на три шурупа щеколду привернуть, а не хотят... Потому что чужая щеколда и ничья эта калитка...
      — Что говорить, Алёшенька,— поддержал дедушка разговор,— и петли бы у калитки не худо сальцем смазать, а то, того и гляди, переест их ржа, и калитка на землю свалится...
      — И свалится,— подтвердил Алёша,— она и так еле-еле держится. Плохо, дедушка, быть чужой калиткой...
      — Да уж куда хуже быть чужой калиткой,— опять согласился с внуком дед,— то ли дело наша калиточка. И синей красочкой она тобой покрашена, и петельки чистым нутряным сальцем смазаны, и щеколда у неё «трень-брень», как музыка... своё оно и есть своё.
      Тут дед посмотрел на внука, улыбнулся чему-то и дальше зашагал. Прошли они сколько-то — может, километр, может, два — и решили на скамейке посидеть на лесной просеке.
      — А чья, дедушка, эта скамья? — вдруг спросил Алёша.
      — Ничья,— ответил дед,— чужая. Какой-то человек взял да вкопал два столбика да прибил к ним доску. Вот и получилась скамья. Кому надо — отдыхай. Никто этого человека не знает, а все спасибо ему говорят... Только скоро эта скамейка тоже, никак, кончится. Столбики у неё подопрели. Ну, так ведь чужая скамья, и никому до неё нет дела. Не то, что наша у ворот, ухоженная да покрашенная...
      Тут дед снова посмотрел на Алёшу, потрепал его за розовую щёчку и опять улыбнулся чему-то.
      В этот день они добыли трёх тетеревов. Из них двух Алёша выследил. Дома шуму-гаму было выше потолка.
      — Вот так охотник растёт у нас! — нахваливает Алёшу мать.— Подстрелить тетерева всякий может, а выследить его редкий умеет.
      Весёлый был ужин в этот воскресный вечер, но Алёша почему-то молчал и о чём-то думал.
      — Устал, наверно, милый сын? — спросил Алёшу отец.
      — А может, с дедом не поладил? — спросила бабушка.
      — Да нет, нет,— отмахнулся Алёша,— не устал и поладил с дедушкой. Очень даже поладил.
      Прошла неделя, а может быть, и две. Опять старого да малого послали в лес. Зайца нашпиговать решили.
      Отправились дед с внуком по первому снегу на охоту. Опять пошли через садовый питомник. Глядит дед и глазам не верит. У чужой калитки не только щеколда на хорошие шурупы привёрнута, не только её петли белым салом смазаны, но и краска на калитке, как небо в мае месяце.
      — Алёша, ты погляди,— указывает дед,— никак, у чужой калитки родня нашлась.
      — Наверно,— отвечает Алёша и дальше идёт.
      Шли они опять по старой дороге и на просеку вышли. Добрались до скамейки, где в прошлый раз отдыхали, а скамейки не узнать. Столбики новые вкопаны, доска той же синей краской покрашена, что и калитка, да ещё спинка у скамьи появилась.
      — Вот тебе и на, — удивляется дед,— у ничьей скамейки хозяин нашёлся. Омолодил скамеечку, а спасибо сказать некому. Знай бы я этого человека, в пояс бы ему поклонился и руку бы ему пожал.
      Тут дед снова заглянул в Алёшины глаза и спросил:
      — А ты не знаешь, как звать этого мастера, Алексей?
      — Нет,— ответил Алёша,— я не знаю его, дедушка. Знаю только, что весной наши ребята хотят школьную изгородь подновлять. Совсем покосилась. Она тоже чужая, а — наша.
      — Это хорошо,— сказал дед.
      — А что хорошо? — спросил Алёша.
      — Хорошо, что ты мастера не знаешь, который скамью починил и чужую калитку за свою посчитал... А что касаемо школьной изгороди,— сказал дед, разводя руками,— я даже слов подобрать не могу... Видно, приходит, Алёша, такое время, когда всё оказывается своё и наше...
      Дед опять заглянул внуку в глаза.
      За лесом в это время поднялось позднее зимнее солнце. Оно осветило дым далёкого завода. Алёша залюбовался золотистым, окрашенным солнцем дымом. Дед заметил это и снова заговорил:
      — А завод-то, Алёша, который дымит, тоже чужим кажется, если глядеть на него не подумавши... А он ведь наш, как и вся наша земля и всё, что на ней есть.
     
     
      ТОРОПЛИВЫЙ НОЖИК
     
      Строгал Митя палочку, строгал да бросил. Косая палочка получилась. Неровная. Некрасивая.
      — Как же это так? — спрашивает Митю отец.
      — Ножик плохой,— отвечает Митя,— косо строгает.
      — Да нет,— говорит отец,— ножик хороший. Он только торопливый. Его нужно терпению выучить.
      — А как? — спрашивает Митя.
      — А вот так,— сказал отец.
      Взял палочку да принялся её строгать потихонечку, полегонечку, осторожно.
      Понял Митя, как нужно ножик терпению учить, и тоже стал строгать потихонечку, полегонечку, осторожно.
      Долго торопливый ножик не хотел слушаться. Торопился: то вкривь, то вкось норовил вильнуть, да не вышло. Заставил его Митя терпеливым быть.
      Хорошо стал строгать ножик. Ровно. Красиво. Послушно.
     
     
      В. Белов
      ДАНЯ
     
      Санки везёт папа, а в санках сидит закутанный в одеяло Даня. Он глядит на дорогу и на холодное солнышко. Снег так весь и сверкает, даже глядеть нельзя. Но Даня всё равно глядит. Даня, Данилка, Даниил. Как только его не называют, и все по-разному. Правда, он совсем ещё маленький — такой, что даже не все буквы выговаривает. Даже в школу не ходит, а ходит в совхозный детсадик. Вернее, его увозят туда в санках. Увозят на всю неделю, а в субботу снова домой привозят. Сегодня ночью будет Новый год, и папа везёт Даню домой.
      — Даня, Даня! — кричит с горы третьеклассник Борис.— Беги, Даня, сюда!
      Но Даню, конечно, не отпустили на гору. Вдруг папа встретился с директором совхоза.
      — Опять на третью ферму концентраты не подвезли! — сердито сказал директор.
      Папа тоже почему-то заругался, потом вынул Даню из одеяла и велел идти домой.
      — Ножками? — спросил Дапя.
      Папа ничего не сказал и опять заспорил с директором. Пришлось идти одному, хотя до дому было ещё порядочно. Дапя долго перешагивал уроненную на дорогу жердь и чуть-чуть не чебурахнулся. Но вот, наконец, и родное крылечко. У Дани сердце замерло, как на качелях. Сейчас он маму увидит. Только сначала валенки надо веником обмести. Р-раз, р-раз — и всё! Ух, и здорово топает Дапя своими новыми валенками! Дотянуться-то дотянулся, а двери всё равно самому не открыть.
      — Эх ты, карандаш! — засмеялся отец и открыл дверь.
      И сразу Дапя маму увидел.
      — Мама! Мама! — закричал он и чуть не заплакал: уж очень он ей обрадовался.
      А мама откинула полотенце, которым она обтирала чайную посуду, и так прижала Даню к себе, что у него даже косточка какая-то хрустнула. Долго она его не отпускала.
      Хорошо дома. Половики настланы по белому полу, кот Жмурик спит. Лапы свои вытянул и знай себе спит. Новые занавески мама повесила, печка топится и треш,ит, а Дапя сидит у печки и ест пряник. Жмурика он сразу разбудил, и тот трётся о Даню и мурлычет. Мама гладит платье, отец газету читает, и мама слушает, что папа рассказывает. Чего-то про ферму, про концентраты.
      — Вот, Даня, папу-то опять ругают,— сказала она, а Дапя подошёл к отцу и серьёзно произнёс:
      — Нельзя, папа, в штаники писать!
      — Да нет, его не за это ругают! — засмеялась мама.
      Даня вытащил из-за комода ящик с игрушками. Вот он,
      мишка, с одним стеклянным глазом. И пожарная машина не заводится. Лягушка-квакушка пока заводится, но Даня ещё прошлый раз уронил в щёлку заводной ключик...
      — Папа, достань ключик.
      — Даня, иди сюда, не мешай папе,— говорит мама.
      Даня подошёл и обжёг палец об утюг. Сразу стало больно
      и захотелось реветь,
      — Знаешь, я сейчас принесу тебе ёлочку из кладовки,— сказала мама.— Хочешь ёлочку?
      Конечно, Даня хотел. Мама надела пальто и без платка вышла в сени. Она принесла небольшую ёлочку.
      — Во какая! — восхищённо сказал Даня про ёлочку.
      Она была чуть побольше Дани, пахла зимой и лесом. Даня
      потрогал её за ветку. Колется! И начал прыгать на одной ноге, а мама обернула конец ёлочки бабушкиной фуфайкой и вложила в большое ведро. Теперь ёлочка стояла и не падала. Мама взяла из шкафа коробку с прошлогодними украшениями. У Дани даже дух захватило, какие были красивые шары. Целый год лежали, а ничего им не сделалось. И петух с красной бородой, и лиса на верёвочке, и бусы — всё тут было!
      Мама разукрасила ёлку и поставила у дивана в маленькой комнате, но Дане всё равно захотелось ещё чего-то. Он сложил в ящик старые игрушки и направился в большую комнату.
      — Ты чего, Даня? — спросила мама.
      — Пошёл на обед.
      Мама долго прижимала его к себе, и смеялась, и пела про Волгу.
      Уже протопилась печка. Жмурик опять лёг спать, а Нового года всё не было. Даня запросился на улицу, и мама опять надела на него пальто и валенки.
      — Гляди, Даня, за калитку не бегай! — сказала она, сняла с верёвки выстиранное бельё и ушла в дом. i/
      Ох, и снегу на улице! Уже почти вечер, солнышко село, а снег всё равно белый. Только тропинки к воротам не белые — наверное, от валенок. Весь посёлок дымит тоже белым и пушистым дымком. Репродуктор у конторы кричит на морозе, ребята на горе катаются на лыжах. Борис тоже там.
      — Иди сюда, Даня! — крикнул он. — Чего стоишь, иди сюда!
      Но Дане туда нельзя. Тогда Борис подъехал к нему сам. Щ
      Даня так и уставился на его настоящие лыжи.
      — Даня, ты на кого будешь учиться? — спросил Борис.
      — На папу. А ты?
      Борис, опершись на. палки, долго глядел на красную далёкую зарю. Он сдвигал и раздвигал свои брови.
      — Даня,— зашептал он,— я скоро буду лунатиком. Хочу стать лунатиком. Буду ходить по проводам и по крышам. Все лунатики по крышам ходят. Бабушка говорит, если будешь на луне спать, обязательно будешь лунатиком. Она занавеску на окно повесила.
      Даня слушал очень внимательно.
      — ...Хочу ходить по крышам. Я уже хотел раз поспать на луне, да спать уж больно хотелось. А сегодня обязательно не просплю и отодвину занавеску. Чтобы луна прямо в окошко светила...
      — А моя бабушка летом приедет,— сказал Даня.— Моя бабушка — это мамина мама. Когда я большой буду, я ей заводные тапки куплю. Она толстая, у неё ноги тихо ходят.
      — Тапки? — спросил Борис.— Таких и не продают. Где ты их купишь?
      — В купилке.
      — Не в купилке, а в магазине,— поправил Борис.
      — В магазине,— как эхо, повторил Даня.
      Вышла мама, ласково взяла Даню на тёплые руки и унесла, а Борис тоже поехал домой. Над посёлком зажглась яркая зелёная звезда, вдалеке, у конторы, проурчала машина, в домах загорались новогодние огни. Даня, засыпая, думал о бабушке, о заводной лягушке-квакушке и о Борисе, который хочет ходить по крышам.
      — Мама, а я тоже буду лунатиком?
      — Будешь, будешь. Спи, милый.
      Он засыпал, этот счастливый Даня, а мама сидела рядом на диване и рассказывала сказку про тетерева и про лису. В большой комнате горел свет, а здесь ёлочка мерцала своими шарами у самой головы, и Жмурик тоже был рядом. Глаза у Дани сами вдруг закрылись, и мама поцеловала его в ш,ёку.
      — Спи, маленький, спи.
      «Мама, ты никуда не уйдёшь?» — хотел спросить Даня, но не успел и сладко заснул. Ему снился детсадик и пушистый морозный снег, но не белый, а голубой. Жмурик пошёл по этому снегу, оглянулся на Даню и исчез в снегу. Лёгкая и далёкая тревога чуть кольнула Данино сердечко, но ему уже снился медвежонок с одним стеклянным глазом и ёлочка с голубыми шарами.
      Вдруг Даня вздрогнул во сне. Вздрогнул от ночной тишины, открыл глаза и проснулся.
      — Мама,— с надеждой позвал он.
      В комнате было тихо, ему никто не отвечал.
      — Мама! — уже со слезами в голосе крикнул Даня и вскочил.
      В одних трусиках, босиком, натыкаясь на что-то, он пошёл в большую комнату. Но ни мамы, ни папы там не было, лишь белела под луной неразобранная кровать. И он заплакал, сначала тихо, потом всё громче и громче.
      С улицы в окна сочился призрачный снежный свет, на стёклах мерцали звёздочки инея, за печкой тяжело ходил кот, и мамы нигде не было. Дане стало совсем горько, одиноко и страшно. Все его забыли, только в темноте тикал будильник. Вздрагивая всем тельцем и плача навзрыд, он с трудом влез на кровать и закричал:
      — Мама, мамочка!
      И опять ему никто не ответил! Светила в окошко луна, мерцал иней на стёклах, и кот ходил в темноте, но Даня уже не слышал, как он ходил. Даня зашёлся в плаче, захлебнулся и задрожал, как от холода.
      Сколько времени проплакал Даня? Может быть, до самого Нового года, может, не до самого. Измученный тревогой, совсем обессиленный одиночеством, он заснул на неразобранной кровати.
      Квадрат, освещённый новогодней луной, уже передвинулся далеко в сторону, когда за окном стукнула калитка. Вошла с улицы мать, весёлая, краснощёкая. Она сняла пальто, подошла к дивану и ахнула, кинулась в большую комнату.
      — Даня! Где Даня?!
      А отец уже стоял над сыном, который, свернувшись крохотным калачиком, ногами в изголовье, спал поверх покрывала.
      — Даня, маленький, ну что ты? — Мама осторожно взяла Даню на руки.
      Он вздрогнул, будто отголосок страшной ночи опять зазвучал в маленьком сердечке. Не открывая глаз, прижался к матери, крепко обхватил её за шею.
      — Мама, мама, миленькая, ты пришла?
      От мамы пахло морозом, снегом и еш,ё чем-то, может быть
      луной. Даня снова был счастливым, снова мерцала шарами ёлочка, и снова Жмурик мурлыкал ему свою сказку.
      И Даня опять заснул, теперь уже счастливее всех на свете.
      За окном морозное облачко окутало тихую новогоднюю луну, совхозный посёлок белел пушистыми крышами. В комнате было тенло, ёлочные шары тихо звенели на колючих ветках. Даня дышал глубоко и счастливо.
      Ты спишь, Даня? Твои страхи велики, но забывчивы, твоя тревога ушла, и мама сидит в твоём изголовье, а ты летаешь во сне, потому что растёшь. Ты будешь ходить по крышам, ты будешь летать по небу, ты увидишь луну. Когда-нибудь ты пройдёшь по золотой лунной кромке так же, как сейчас Новый год идёт по большой тревожной Земле. И синий громадный шар этой Земли будет светить тебе издалека.
     
     
      Б. Емельянов
      МАМИНЫ РУКИ
     
      Такой это был несчастный, нехороший день!
      С утра до вечера Маша капризничала, ссорилась с бабушкой, в комнате убираться не стала, читать не училась, в тетрадку ничего не писала, а только сидела в углу и хлюпала носом.
      Мама пришла, и бабушка ей пожаловалась: целый, мол, день капризничает девчонка и никакого сладу с ней нет.
      Мама спросила:
      — Что же с тобой, дочка, делается? Ты не больна ли? — и положила Маше на лоб свою руку.
      Руки у мамы были удивительные: сухие, чуть шершавенькие, но такие лёгкие и добрые.
      На этот раз Маша только головой мотнула и стряхнула с себя мамины руки.
      — фу,— сказала она.— Фу, мамочка! Какие у тебя руки нехорошие.
      — Ну вот! — удивилась мама.— Столько лет жили-дружили, а теперь стала нехороша. Чем же тебе, дочка, мои руки сегодня не понравились?
      — Жёсткие,— ответила Маша.— Царапаются.
      Мама посмотрела на свои руки. Маше показалось, грустно.
      — Руки обыкновенные,— сказала мама.— Рабочие руки. Ничего уж с ними не поделаешь.
      Встала и ушла в ванную мыться.
      Маше так вдруг стало жалко маму.
      Она уже хотела бежать за ней, бабушка не пустила.
      — Сиди,— сказала бабушка грозно.— Сиди! Мать обидела ни за что. Руки у твоей матери золотые, это все знают. Материными руками добра сделано — на десять таких, как ты, хватит; полотном, которое мать наткала, полземли устлать можно. Даром что молода, а сноровиста. Мать у тебя не белоручка, работница, плохого в том нет. Станешь к станкам на материно место — дай тебе бог такой быть, обидчица!
      — Я её обидеть не хотела,— сказала Маша плача.
      — Не хотела, да обидела,— сказала бабушка.— Так тоже бывает. За языком поглядывай. Руки у твоей матери верно, что жёсткие, а вот сердце мягкое... Я бы на её месте тебе как полагается всыпала, горячих... Надрала бы уши.
      Мама вернулась и услышала, как бабушка ворчит, а Маша плачет, и сразу не разобралась, в чём дело.
      — Не стыдно тебе ещё и бабушку обижать,— сказала она.— Сердце у бабки отходчивое. Я бы на её месте...
      — Знаю, знаю! — закричала Маша неожиданно весело и бросилась к матери целоваться и обниматься.— Знаю.
      — Ничего ты не знаешь,— сказала мама.— А если знаешь — говори.
      — Знаю,— сказала Маша.— Ты бы на бабушкином месте надрала мне уши. Я ведь твои руки обидела.
      — Ну и надеру,— сказала мама.— Чтоб не обижала.
      — Бабушка тоже говорила,— сказала Маша из угла,— что если бы она была на твоём месте, то надрала бы. А на своём — вы обе не можете.
      Бабушка и мама переглянулись и засмеялись.
     
     
      P. Погодин
      ШУТКА
     
      Не было у Коли бабушек, которые пахнут оладьями и клубничным вареньем. Не было у Коли дедушек, которые позже всех спать ложатся и раньше всех поднимаются поутру. Был Коля один у родителей, и родители у Коли были одни — мать да отец. Не с кем было его в Ленинграде оставить.
      И привезли родители Колю Уральцева на край земли, в самый северный, отдалённый посёлок.
      Горсточку слабых огоньков увидел Коля с аэродрома. А вокруг этих тёплых, живых огоньков увидел Коля Уральцев громадную ночь, неподвижную и торжественную. Небо в звёздах, и чёрная мгла без конца и без края. От такого вида у Коли в носу защипало. В голове и в груди у него образовалась громкая пустота.
      «Ух ты!..» — подумал Коля Уральцев, втянул уши в воротник, перевязанный толстым маминым шарфом, и долго потом молчал.
      Родители определили своего единственного дорогого сына в школу-интернат, в первый класс. Сами залезли в железный вездеход и укатили по ночному снегу ещё дальше на север. Там, на пустом берегу, в деревянной избушке предстояло им поселиться для научной работы. О своём сыне справлялись они по радио. На зимовках всё узнают по радио: и последние новости, и насчёт работы, и о здоровье своих ребятишек.
      Приедет зимовщик из тундры, накормит собак, скинет меховую одежду, отдыхать возле печки сядет, а по радио говорят:
      «Слушайте, слушайте. Передаём сообщение о вашем сыне Коле. Первоклассник Коля Уральцев получил две пятёрки и одну тройку. Поведение у него хорошее. Здоровье отличное».
      Сидят мать и отец на зимовке перед горячей печкой, думают о своём сыне единственном.
      Коля о них тоже думает.
      Выйдет на крыльцо и думает. «Вон там,— думает,— в темноте под Полярной звездой родители мои зимуют, изучают самую верхнюю оболочку Земли, где рождается северное сияние. Возникает в вышине оно. Непонятное и прекрасное. Будто другие жаркие планеты посылают своё тепло нашим людям. И леденеет это тепло в промороженном редком воздухе, сверкает во тьме разноцветное и ещё не разгаданное».
      Когда Коля смотрел на сияние, студясь на сквозном ветру, он казался себе меньше самой маленькой неподвижной кочки. И это было приятно ощущать, как огромен мир и как трудно в нём разобраться. И как всё-таки необходимо обо всём думать и всё увидеть своими глазами...
      Жил Коля Уральцев с двумя мальчишками в комнате. Одного звали Лёнькой, был этот Лёнька промыслового охотника сын. Другого мальчишку звали Санька, этот был сыном радиста. Оказались они все трое ровесниками-первоклассниками. Про всех троих шли родителям на зимовку хорошие радиограммы. Но случился день, о котором в радиограммах не сообщалось. О котором и Лёнька, и Санька, и Уральцев Коля вспоминать не хотят, но всегда помнят.
      Был этот день воскресенье.
      Санька привёл в гости малого своего брата из детского
      сада. Звали малого брата Стасом. И когда Санька его привёл, и когда они уже поиграли немного, и уже собрался Санька отводить Стаса обратно в его круглосуточный детский сад, по радио объявили метеосводку: мол, идёт непогода — пурга.
      В пургу ветер воет так жутко, словно кончается на земле его лихая бродячая жизнь. В пургу ветер дует так сильно, что лётчики привязывают самолёты к специальным крепким столбам. Люди из домов выходить опасаются. Свалит ветер человека, ударит о камни, засыплет снегом — БЕДА!
      Большим и малым это известно.
      Только герой-первоклассник Лёнька к метеосводке отнёсся странно.
      — Парни,— сказал он отважным голосом,— побежали быстрее на остров. Там сегодня кино интересное будут показывать.
      А до острова три километра через голый пролив по льду.
      Коля ему напомнил:
      — Как же так. Ведь пурга.
      — До пурги успеем. Мы ходко побежим.
      — Мне нельзя,— сказал Санька.— У меня Стае в гостях. Он толстый, закутанный. Он быстро не может.
      — Я побыстрее всех могу,— сказал Стае. — Только я не согласен. Я сейчас спать захотел.
      Лёнька обрадовался.
      — Ну и ложись. Ну и спи. Нам без тебя ещё лучше. Мы одни побежим.
      Коля представил себе пролив, тёмный и голый, очень удобный для ветра. Представил Коля, как ветер их повалил, закатил в ледяные щели и снегом засыпал. Стало ему жутко. Он ещё раз Лёньке напомнил:
      — Пурга ведь.
      — А ты. Уральцев Коля, не суйся,— сказал Лёнька. — Ты на севере сколько живёшь? А мы здесь уже давно живём. Кто лучше знает?
      — А я не могу одного Стаса оставить,— сказал Санька.— Мне его под честное слово дали. Может быть, я его ещё в детский сад проводить успею.
      Тогда Лёнька посмотрел на них на всех свысока.
      — Трусы,— сказал он,— вот вы кто. Вот не ожидал. Стае, а ты первый трус, хоть и родился на севере.
      Стае немного надулся.
      — Я не трус,— сказал он.— Я маленький.
      По радио объявили, что пурга подошла совсем близко
      к посёлку, и велели всем-всем из домов не выходить. А тем, кто ещё был в пути, приказали торопиться изо всех сил в укрытые от ветра места.
      Санька пригорюнился.
      — Опоздал. Придётся тебе. Стае, у нас оставаться.
      — А мне всё равно,— сказал Стае. — Только вы не очень шумите. Я епать буду сидя.
      И тут Лёнька придумал.
      — Знаете,— сказал он,— давайте напишем записку, будто мы все вчетвером ушли на остров кино глядеть. А сами оденемся и под кроватями спрячемся. Все напугаются, а когда напугаются — мы тут как тут. Здрасте. Вот потеха будет!
      — Давайте,— сказали Санька и Коля.
      Подумали они в этот момент только о том, что не нужно им по проливу идти. Не станет их пурга с ног валить. Не укатит в ледовитое море.
      — И не шумите,— сказал Стае.— Я уже засыпаю.
      Приятели вырвали лист бумаги в косую линейку, на
      которой первоклассники пишут в тетрадках. Написали свою записку. А когда написали, оделись во всё тёплое, в чём гулять ходят. Стаса закутали. Под кровати залезли. Лежат себе тихо. Ждут, когда их спохватятся. И уснули в темноте да в тепле под кроватями.
      Воспитательница проходила. Заглянула к ним в комнату. Видит, никого нет в комнате, а на столе записка. Прочитала воспитательница эту записку — и быстрее к директору. Про— MbJ читал директор эту записку — и скорее к телефону.
      За окном темень. Если лицо к стеклу вплотную приблизить, станет заметно, как н,а улице кипит снег. Как ветер мнёт его и швыряет. Это пурга сигнал подаёт: мол, я уже здесь, я уже возле самых домов — сейчас дохну во всю силу.
      Позвонил директор по телефону, вызвал секретаря райкома. Говорит в трубку, а сам от волнения на месте стоять не может, ходит вокруг стола.
      — Беда,— говорит,— у меня мальчишки из интерната на остров ушли. В проливе на голом льду их пурга застигнет.
      в проливе пурга с двойной силой дует. Унесёт она ребят в океан.
      — Понял вас,— сказал секретарь райкома,— Как мальчишек зовут?
      — Крылов, Емельянов, Уральцев — и с ними один дошкольник, Стае.
      — Ясно,— сказал секретарь райкома.— Родителям на зимовки не сообщать. Принимаю меры.— И трубку повесил. Но повесил он её всего лишь на одну секунду. И опять поднял. И поднимал несколько раз, чтобы всем, кому нужно, сказать.
      Капитану порта сказал:
      — Тревога. Поднимайте моряков, пусть верёвки берут, фонари электрические захватывают. Мальчишки-малыши на остров пошли.
      Начальнику гидрологов сказал:
      — Тревога. Выводите вездеходы в пролив. Идите к океану. Трое мальчишек из интерната и один мальчишка-дошкольник в проливе в пургу попали.
      На остров позвонил, командиру лётчиков и начальнику метеорологов сказал:
      — Тревога, товарищи. Поднимайте людей. Идите с острова навстречу портовикам. Четверо малышей в проливе, в пурге.
      С главным охотником-звероловом поговорил:
      — У тебя тут собачьи упряжки имеются?
      — Есть. Несколько охотников-звероловов по делам прибыли.
      — Пусть выводят собачьи упряжки. Пусть идут на них к океану впереди вездеходов. Четверо мальчишек в пургу попали.
      Ещё позвонил командиру военной части. И на севере, на краю земли, солдат-пограничник в дозоре стоит — бережёт от врагов нашу Родину.
      Поднялись по тревоге солдаты. Стали цепью. Двинулись в пургу, чтобы искать за каждым ледяным бугром, в каждой каменной щели. Всюду, где глаз в такую темень достанет.
      Всюду, где руки нашарят. Всюду, куда ноги в такую пургу дойдут. Мальчишки-малыши лёгкие, в тёплых шубках неповоротливые, их пурга далеко укатить может.
      Потом секретарь райкома собрал остальных городских людей. Парикмахеров взял, поваров, бухгалтеров, монтёров с электростанции, охотоведов, продавцов, учителей, которые помоложе. Спортсменов-десятиклассников взял и сам с ними в пургу пошёл.
      А мальчишки Лёнька, Коля и Санька спят под кроватями. Возле паровых батарей в тёплых шубах парятся. Дошкольник Стае слаще всех спит. Похрюкивает во сне и причмокивает.
      Пурга валит людей. Идут они, друг с другом верёвками связанные. Свет от фонарей упирается в бешеный снег, не достигает вперёд дальше шага. Тревожно у людей на душе. Мнится им, что уже осилил ветер четырёх ребятишек. Катит их где-нибудь далеко.
      Вездеходы гусеницами грохочут, только не слышно их грохота. Пурга всякий шум заглушает. На вездеходах прожекторы. Сильно светят, да только на четыре шага пургу пробивают.
      Собачьи упряжки опрокидываются. Собаки ползут сквозь пургу на брюхе. А как ветер чуть-чуть поослабнет — бегом бегут. Ловят собаки каждый самый маленький запах — вдруг пахнёт ребятишками. Охотники-звероловы, люди к темноте да к пурге привычные, понукают своих собак:
      — Давайте, милые. Почуйте ребятишек. Их спасти нужно.
      Цепью идут солдаты. Молча идут солдаты. В таком аду хоть как кричи, крик даже до собственных ушей не долетит.
      Один солдат, по фамилии Петров, в лунку провалился. Гидрологи во льду лунку пробили, чтобы зимнее море изучать в глубине. Намок солдат Петров, и тут же на ветру его одежда заледенела.
      Командир велел солдату в посёлок спешить, в больницу.
      — Я же не больной,— сказал солдат.— Я только мокрый.
      — Идите быстрее,— приказал ему командир.— Изо всех сил торопитесь.
      Тревожные радисты шлют в пургу один только вопрос:
      «Нашли или нет?»
      — Нет,— отвечают им из пурги.
      На дальних зимовках поймали зимовщики такие радиосигналы. Приникли к приёмникам. Каждый думает: «Может, мой сын в беде, а не мой, так товарища». Плохо зимовщикам: далеко они, не могут на помощь броситься.
      Директор школы устал по коридору ходить. Старый он был. Будь помоложе, он бы тоже пошёл в пургу.
      Заглянул директор в комнату к пропавшим ребятишкам. Валенец из-под кровати торчит. Директор этот валенец ногой шевельнул. Не пустой, есть в нём что-то. Директор нагнулся, взялся за валенец и вытащил из-под кровати Стаса. Стае обратно лезет, сон свой досматривать. Директор под одну кровать заглянул, под другую. И из-под каждой вытащил по мальчишке.
      — Так,— говорит.— Очень прекрасно,—говорит.—Объясните мне ваш поступок.
      Мальчишки ещё не поняли со сна, в чём дело, почему у директора такое усталое белое лицо.
      — Мы пошутили. Мы тут...
      — Хорошо пошутили...— Директор сел на кровать, сгорбился.— Не раздевайтесь. Сейчас мы в одно место пойдём. Вы там, кому нужно, объясните про вашу шутку.
      По дороге директор завернул к себе в кабинет, позвонил на радиостанцию. Сказал радисту:
      — Нашлись мальчишки. Они под кроватями спали. Это, извините, была шутка с их стороны. — И ещё больше сгорбился.
      Радист тут же принялся посылать сигналы в пургу:
      — Нашлись мальчишки. Они под кроватями спали. Это, извините, была шутка с их стороны,— И ещё больше сгорбился.
      Услышали такой сигнал на зимовках. «Вот это да,— подумал каждый зимовщик,— Вот это порадовали. Может быть, среди шутников и наш сын дорогой...»
      Приняли сообщение радиста спасательные отряды. Повернули они возвращаться. Горько им стало и тяжело.
      Горько потому, что почувствовали они себя обманутыми. Тяжело потому, что, когда они ребятишек искали, была у них тревога за ребячью судьбу, была надежда, что не дадут они ребятишкам про пасть. Эта тревога и эта надежда силу людям удваивала. Сейчас от обмана ослабли люди... А пурга, как назло, в своей самой лютой ярости вызрела. Прямо в лицо, прямо в грудь ледяными когтями бьёт, и снизу, и сверху, со всех сторон треплет. Старается оторвать людей друг от друга. С ног сбить. Укатить. И следы замести.
      Директор вывел первоклассников Лёньку, Колю и Саньку и до школьника Стаса из своего кабинета. Велел за собой следовать.
      Школьные ребята все, как есть, в коридоре стоят, молча смотрят на шутников.
      Выбрал директор троих парней посильнее. Велел им взять шут пиков за воротники. Сам Стаса взял. Таким образом улицу преодолели и очутились где нужно.
      В больнице.
      Доктора лечат солдата Петрова. Он весь поморозился в мокрой одежде. Едва до больницы добрался. Кроме солдата, в больнице ещё много людей. У кого лицо поморожено, у кого руки. И другие люди всё приходят. С ног валятся от усталости. И у всех, кто приходит, что-нибудь поморожено.
      — Вот, товарищи,— сказал директор.— Это и есть те самые ребятишки. Посмотрите на них. Пусть они вам ответят.
      А что тут ответишь?
      — Мы пошутили,— сказал Лёнька и полез вместе со Стасом под больничный диван — реветь.
      Санька встал в угол лицом — ревёт.
      Только Коля Уральцев остался стоять, где стоял. Смотрит в пол — реветь не может. Слёзы у него не идут — по пути к глазам выкипают.
      Молчат обмороженные люди.
      А пурга за окном хохочет.
     
     
      С. Романовский
      ЛУКОШКО
     
      Алёша ночевал па сеновале, на сене, под красным стёганым одеялом. А над ним в глиняном гнезде ночевали ласточки.
      Снать они легли много раньше Алёши. Тесно сидят в гнезде, белеют грудками и снят. Дети посерёдке, а родители по краям. Чутко спят родители: стоит Алёше пошевелиться, как они встрепенутся и ждут, что он будет делать дальше.
      Алёша тихонько спрашивает:
      — Чего не спите?
      Молчат ласточки.
      — Всё о детях думаете?
      Молчат.
      «Чего это я разговорился нынче? — про себя удивился Алёша.— Завтра рано вставать — по ягоды идти. Спокойной ночи, ласточки!»
      Закрылся он одеялом с головой, а сон не идёт; Всё кажется Алёше, что, кроме него и ласточек, на сеновале ещё кто-то есть.
      Кто?
      Мальчик сделал в одеяле окошечко.
      Стало слышно, как на насесте курица спросонок закудахтала, видать, цыплят во сне увидела, да петух-командир на неё прикрикнул. Дескать, переживать — переживай, да не так громко. Она и замолчала.
      А это кто?
      Два жёлтых огня загорелись во тьме и погасли.
      Закричать бы, да голос у Алёши отнялся.
      Зверь-желтоглазина уцепился передними лапами за стропило, подтянулся, отжался, как гимнаст-перворазрядник на перекладине, заскользил по стропилу, на котором прилепилось ласточкино гнездо.
      Что же ласточки-то не улетают?
      Спят и ни сном ни духом не чуют беду...
      Задел зверина старое лукошко, что висело недалеко от гнезда. Лукошко обрушилось, а вместе с ним сорвался хищник.
      Мяк!
      Заметались ласточки, заходил во тьме воздух, закричал Алёша:
      — Я тебе покажу, кот Васька!
      Загомонили куры на насесте, а петух-начальник их успокаивает:
      — Понервничали — и хватит.
      Тише стало. Слышно, как внизу корова Добрыня жуёт, вздыхает, переступает с ноги на ногу.
      Вылез Алёша из-под одеяла, нашёл лукошко, положил его около подушки рядом с собой — круглое, тёплое, ладное. Оно ласточек от беды спасло!
      Утром Алёша и бабушка Устинья пошли в лес по ягоды и взяли с собой то самое лукошко.
      В лесу хорошо! Воздух смолистый, чистый, как вода в ключе. Пить его и не напиться досыта. Бабочки летают на
      полянах и пчёлы гудят — осторожные, вежливые. Жалить они не собираются: делом заняты, первый взяток берут и добрых людей издалека чувствуют... А шишек сколько под ногами! Хватит на все самовары в мире, да ещё и останется. Берите, чаёвники, не стесняйтесь, пейте чай в своё удовольствие!..
      Ягод только нет.
      — Шаром покати,— жалуется бабушка Устинья.— Куда они подевались? Куда спрятались ягодки-то, а?
      — Может, не поспели ещё? — спрашивает Алёша,— Не рано ли мы вышли?
      — Не рано,— отвечает бабушка.— Были ягоды, да сплыли. Их поспеловские старухи подчистую выбрали.
      — Чего они так?
      — Азартные.
      Шли бабушка и внучек по тропинке, прошнурованной сосновыми корнями. Тропинка под гору повела-побежала. Поскользнулся Алёша на гладком корешке, упал.
      Не больно упал, а всё-таки!..
      Лукошко вырвалось из рук, покатилось, как колесо, запрыгало на корнях, свернуло в сторону, задребезжало то тут, то там и затихло.
      Где оно затихло-то?
      Вроде бы справа. Тут склон поляночкой, смотрит на юг, на солнышко, и по этому склону встречается земляника. Робкая ягодка, ранняя, но такая сладкая, нежная. Если не лениться да каждой ягодке поклониться, набрать можно много.
      Теперь другая забота: ягоды есть, а собирать не во что — лукошка нет.
      То есть как это нет?
      Лежит лукошко в траве-землянике донышком кверху, и прыгает по нему птичка-невеличка.
      Хвост серый, грудка золотая, голосок тоже золотой:
      «Цвинь! Цвинь!»
      Скок-поскок, и опять:
      «Цвинь! Цвинь!»
      «Играй, пока не надоест. Радуйся»,— подумал Алёша и стал собирать ягоды в фуражку, а больше — в рот.
      Оглянулся проведать лукошко и замер.
      Сидит на лукошке лягушка и на Алёшу смотрит. Да какая! Тёмно-зелёная, прозрачная; лапки точёные: каждый пальчик видать.
      А глаза васильковые.
      Приподнимается на лапках, чтобы лучше рассмотреть мальчика, воздух в себя набирает и вот-вот скажет нечто важное.
      — Царевна-лягушка! — вырвалось у Алёши.
      — Да нет,— сказала бабушка,— Не царевна: некоронованная она.
      — Некоронованная,— согласился Алёша.— Была бы корона на голове...
      — Была бы корона,— подхватила бабушка,— мы бы у неё чего-нибудь выпросили.
      — Я бы «Сказки» Пушкина попросил! — обрадовался мальчик.— С хорошими картинками. Да пирог с калиной. А ты?
      — Я бы молодости,— сказала бабушка Устинья.— Больше ничего.
      Лягушка посидела на лукошке и ускакала в траву, где пониже поляны точится ручей и вода в нём об эту пору пахнет земляникой и горчит смолой и хвоей.
      Бабушка и внучек засветло принесли из лесу лукошко ягод. Мало сказать «полное». С верхом, под самую ручку вздымается красная ягодная горка, сама — как большая ягода!
      Вот такое оно, старое лукошко: в любое время чем-нибудь да угодит хозяевам. Оно уже истёрлось, разлохматилось кое-где. Иные прутики заменить пришлось, подплести новые, молодые... А выбрасывать нельзя? Что вы: где ещё такое найдёшь?
      Нигде.
      Счастливое лукошко!
     
     
      НА ТАНЦАХ
     
      Весной на Верховом Болоте вытаяла прошлогодняя клюква — журавина.
      Среди островов снега и окон воды Алёша пробирался от кочки к кочке. Иные кочки были в ягодах, как в красных сарафанах.
      Каждая ягода — радость!
      Клюква-журавина била в нос и растекалась по телу тихой силой. Мальчик морщился. Иногда его всего передёргивало от ягодной кислоты. А из глаз наперегонки бежали счастливые слёзы.
      Эх, если бы к ягодам да ещё бы хлебушка! Как же это Алёша не захватил его с собой?
      В облаках вытаяла синева — небесная проталина. Оттуда солнце ненадолго озарило Верховое Болото и заиграло в счастливых слезах мальчика. Он поразился, до чего же жгучее нынче солнце, рукавом стёр слёзы со щёк и замер.
      Неясно и певуче зародился звук.
      Где?
      За небесной проталиной?! Нет, ниже: за травой белоусом и осокой, что стенкой росли впереди.
      Теперь звук был не один. От негромких певучих звуков дрогнуло сердце мальчика. Он снял шапку, чтобы лучше слышать. По игре странно схожие с солнышком, звуки эти с переменой освещения повторялись через неравные промежутки времени.
      Пригнувшись, Алёша подобрался к стенке белоуса и осоки и прилёг перед оконцем, откуда просматривалась потаённая полянка.
      Он увидел воду-снёжницу, в которой отражались и гнулись берёзки, рябенькие, как тетёрки. Им было много лет, но на болоте они на всю жизнь остались маленькими.
      Тут мальчик услышал и увидел журавлей. Сперва ему подумалось, что они бродят по поляне кто куда и не найдут себе места.
      Почему это не найдут?
      Нашли!
      Праздник у них: танцуют журавли. Собрались в широкий круг, крыльями машут и голоса подают.
      А посреди круга — на виду, на юру! — пляшут три журавля.
      Ходят друг перед дружкой, приседают, подпрыгивают, показывают серо-голубые наряды.
      Журавли в кругу тоже приседают, хлопают крыльями, побуждают главных плясунов жарче плясать, веселее!
      Шире круг!
      Трое ходят вприсядку, с прищёлком выкидывают долгие ноги, взмахивают крыльями, как голубыми платками.
      Шире круг! Шире! Ещё шире!..
      Алёша не таясь смотрел из травы на журавлей и слышал их таинственные голоса. Ему хотелось хлопать в ладоши в лад пляске и припевать-приговаривать:
      Я не утка, я не гусь, По воде не плаваю. Если хочешь танцевать, Давай ручку правую!..
      Танцоры посреди круга менялись, пока всех не перетанцевал один журавль росточком пониже других.
      Чего он только не выделывал!
      Он прыгал около травянистой кочки, клевал её, подбрасывал клювом. Кочка крутилась и вертелась, падала и взлетала и готова была вот-вот превратиться в птицу, пока не рассыпалась.
      Это привело плясуна в недоумение. Он топтался на одном месте и не мог понять, куда подевалась весёлая кочка? Куда она улетела или упрыгала? Только что здесь была!.. Куда?
      Алёше тоже стало думаться, что плясунья-кочка где-то спряталась. Он встал в полный рост, чтобы увидеть её...
      Зачем он это сделал?
      Большие голенастые птицы побежали в разные стороны, и, захваченный их бегом, мальчик побежал за ними, размахивая руками и восторженно крича:
      — Не бойтесь меня-а-а!
      Одна за другой с разбега, с раската птицы поднимались в воздух, и небо над Верховым Болотом заплескалось крыльями. А журавль-плясун, что недавно искал кочку-попрыгунью, подвернул ногу и, пытаясь встать, колотился на земле.
      Когда мальчик подбежал к журавлю, тот сам, без посторонней помощи, поднялся на ноги и, прихрамывая, заторопился прочь от человека. Совсем близко Алёша видел слипшиеся косицы по бокам птичьей головы; крылья — вблизи не голубые, а серые, стёртые по краям от тяжкого перелёта; суставчатые, как в мозолях, ноги... Он даже уловил запах, похожий на запах курятника, который исходил от журавля.
      Алёша увидел его тёмные глубокие глаза.
      Мальчик растопырил руки, чтобы схватить птицу за крылья обнять её.
      — Не бойся меня-а-а! — кричал он. Журавль остановился, обернулся, и
      Мальчик протянул к птице руки.
      А журавль выбросил клюв вперёд и, щёлкнув им, как парикмахер ножницами, несильно клюнул человека в лоб: «Не тронь меня!»
      Обеими руками мальчик схватился за уклюнутое место и для начала негромко заплакал, а потом всё громче и громче, но скоро сообразил, что на болоте его никто не услышит, и отнял руки ото лба.
      Там, где синела небесная проталина, неровной стаей колыхались-уходили журавли и окликали друг друга: «Курлы! Курлы! Курлы!..» И не стало их.
      Осталась поляна в прошлогодней траве: вода-снежница, где отражаются берёзки; кочка в ягодах-журавинах, как в красном сарафане; где-то рядом — задумчивое око-родник, откуда берётся одна из малых рек России...
      Дома мама сказала мальчику:
      — Эх, Алёша, Алёша! Всегда что-нибудь с тобой приключается. Раз пришёл на танцы — сиди смирно.
      — А ты расшумелся. Чего это ты, сынок? — с укором спрашивал отец.
      — Сам не знаю,— винился Алёша.— Как получилось — не пойму. Он виновато улыбался, вспоминая о встрече на Верховом Болоте,
      и радовался, что дома с родителями пьёт чай, греет горлышко, остуженное льдистой ягодой-журавиной...
     
     
      В. Железников
      ТРИ ВЕТКИ МИМОЗЫ
     
      Когда он утром подошёл к столу, то увидел огромный букет мимозы. Они были такие хрупкие, такие жёлтые и свежие, как первый тёплый день!
      — Это папа подарил мне,— сказала мама.— Ведь сегодня Восьмое марта.
      Действительно, сегодня Восьмое марта, а он совсем забыл об этом. Вчера вечером помнил и даже ночью помнил, а сейчас вдруг забыл. Он побежал к себе в комнату, схватил портфель и вытащил открытку. Там было написано: «Дорогая мамочка, поздравляю тебя с Восьмым марта! Обещаю всегда тебя слушаться». Он вручил ей открытку, а сам стоял рядом и ждал. Мама прочитала открытку в одну секунду. Даже как-то неинтересно — как взрослые быстро читают!
      А когда он уже уходил в школу, мама вдруг сказала ему:
      — Возьми несколько веточек мимозы и подари Лене Поповой.
      Лена Попова была его соседкой по парте.
      — Зачем? — хмуро спросил он.
      — А затем, что сегодня Восьмое марта, и я уверена, что все ваши мальчики что-нибудь подарят девочкам.
      Ему очень не хотелось тащить эти мимозы, но мама просила, и отказывать ей тоже не хотелось. Он взял три веточки мимозы и пошёл в школу.
      По дороге ему казалось, что все на него оглядываются. Но у самой школы ему повезло. Он встретил Лену Попову. Подбежал к ней, протянул мимозу и сказал:
      — Это тебе.
      — Мне? Ой, как красиво! Большое спасибо!
      Она готова была благодарить его ещё час, но он повернулся и убежал.
      А на первой перемене оказалось, что никто из мальчиков в их классе ничего не подарил девочкам. Ни один. Только перед Леной Поповой лежали нежные веточки мимозы.
      — Откуда у тебя цветы? — спросила учительница.
      — Это мне Витя подарил,— сказала Лена.
      Все сразу зашушукались и посмотрели на Витю, а Витя низко опустил голову.
      — Вот как! — сказала учительница.— Ты оберни концы веток в мокрую тряпочку или бумагу, тогда они у тебя не завянут.
      А на перемене, когда Витя как ни в чём не бывало подошёл к ребятам, хотя чувствовал уже недоброе, они вдруг закричали:
      — Тили-тили-тесто, жених и невеста! Витька водится с девчонками! Витька водится с девчонками!
      Ребята засмеялись и стали показывать на него пальцами. А тут проходили мимо старшие ребята и всё на него смотрели и спрашивали, чей он жених.
      Он еле досидел до конца уроков и, как только прозвенел звонок, со всех ног полетел домой, чтобы там, дома, сорвать свою досаду и обиду.
      Он забарабанил изо всех сил по двери и, когда мама открыла ему, закричал:
      — Это ты, это ты виновата, это всё из-за тебя! — Он почти плакал. Вбежал в комнату, схватил мимозы и бросил их на пол.— Ненавижу эти цветы, ненавижу!
      Он стал топтать их ногами, и жёлтые, нежные цветочки лопались под грубой подмёткой его ботинок.
      — Это мне подарил папа,— сказала мама.
      А Лена Попова несла домой три нежные веточки мимозы в мокрой тряпочке, чтобы они не завяли. Она несла их впереди себя, и ей казалось, что в них отражается солнце, что они такие красивые, такие особенные... Это ведь были первые мимозы в её жизни...
     
     
      РЫЦАРЬ
     
      Саша вышел во двор и огляделся... Двор был пуст, только у гаража, который стоял в глубине, ворота были открыты настежь.
      Ну, машины — это была его страсть. Он знал все марки советских автомобилей.
      Саша подошёл к гаражу, осторожно заглянул и остановился на пороге. Дальше идти без разрешения он боялся.
      Шофёр, совсем молодой на вид парень, возился в моторе «Волги». Он поднял голову и улыбнулся.
      — Зравствуйте, дядя,— сказал Саша.
      — Здравствуй, малый, если не шутишь,— ответил шофёр.
      — Я не шучу.— Саше понравилось, что шофёр назвал его малым. Это для него звучало необычно, ну, вроде как он сродни стал этому необыкновенному человеку, от которого так хорошо пахнет бензином, мазутом и ещё чем-то таким, от чего просто захватывает дух.
      — А если не шутишь, вот тебе ведро, принеси воды,— сказал шофёр.— Вон там, в глубине гаража, есть водопровод.
      Саша взял ведро, дужка его глухо звякнула. И он, Саша, пошёл в глубь гаража.
      В гараже было полутемно, но Саша совсем не боялся, он легко и свободно шёл среди машин. Потом набрал полнёхонько ведро воды, еле дотащил, а когда шофёр сказал, что ведро, пожалуй, было для него тяжёлым, он улыбнулся: ерунда, мол, не такие таскали. Хотя в своей жизни не притащил ни одного ведра воды. И сейчас, когда тащил, от собственной неловкости облил себе ноги.
      Шофёр залил воду в машину, закрыл капот и протянул Саше руку.
      — Заходи, когда будет время,— сказал он.
      Саша крепко пожал ему руку и ответил:
      — Обязательно зайду, я ведь живу в этом доме.
      Шофёр уехал, а у Саши на руке осталась широкая тёмная
      полоса — это шофёр вымазал его руку машинным маслом. Жалко, что во дворе не было ребят: некому было показать шофёрскую заметину. Так и ушёл Саша домой, но шофёра теперь считал лучшим своим другом.
      Прошло несколько дней, и как-то этот шофёр, выезжая из ворот, обругал Сашину бабушку. Она стояла в воротах, разговаривала с женщиной и не видела, что загородила дорогу машине.
      — Эй, тётка! — грубо крикнул шофёр,— Нашла где стоять, а то толкану машиной, костей не соберёшь.
      И Саша это всё услышал. Это так кричали на его бабушку, на самого хорошего, доброго человека! И кричал не кто-нибудь, а его друг-шофёр.
      Саша покраснел, потом побелел и вдруг бросился со всех ног за машиной. Он подскочил к шофёру и крикнул ему в лицо:
      — Если вы ещё раз когда-нибудь закричите на мою бабушку, я вас... я вас ударю! — Он кричал высоким тонким голоском.
      Вот сейчас что-то должно было случиться.
      — Ух ты! — сказал шофёр.— Какой рыцарь, прямо благородный рыцарь,— Он оглушительно рассмеялся.
      Больше он ничего не мог сказать. Просто не знал, что ему говорить. Может быть, ему было стыдно. До сих пор он часто так гремел басом на людей и никогда не задумывался, что обижает их. Он кричал на них и уезжал дальше своей дорогой. А тут впервые ему сказали такие слова. И кто сказал? Маленький мальчик, которого он мог одним щелчком опрокинуть на землю, о котором он даже не помнил, стоило ему уйти с работы. Он даже не знал его имя.
      А Саша стоял перед ним, как дикий зверёк,— решительный, отчаянный, готовый до конца отстоять свою бабушку. Он сейчас совсем не боялся и совсем не стеснялся, это было с ним впервые. Пусть все-все люди смотрят на него, а он ничего
      не боится. Пусть на него смотрят случайные прохожие. И только где-то в глубине его глаз шофёр увидел и боль и обиду. Тогда он сказал:
      — Ну прости, малый, виноват, кругом сто раз виноват, и вы, бабушка, великодушно простите.
      Он тронул машину и помахал Саше рукой.
      А бабушка хотела сначала отругать Сашу за то, что он лезет не в своё дело, но потом передумала. Разве можно ругать человека за благородные поступки? Нет, конечно! И бабушка это отлично знала. Тем более что у неё в голове вдруг запела старая, забытая песня. Ей захотелось запеть эту песню вслух, так у неё было радостно на сердце, но она сдержалась. Пели одни глаза, пели тысячи мелких морщинок около глаз, пели губы, они почему-то расползлись в улыбку. Никто бы даже не поверил, что бабушка умеет так весело и молодо улыбаться. Пели руки, когда они стали, непонятно зачем, поправлять шапку у Саши. Так у неё было хорошо на сердце, ведь до чего дожила: Саша заступился за неё! Значит, не зря она сидела около него ночами, когда он болел. Жив человечек.
     
     
      Ю. Нагибин
      В СУРДОКАМЕРЕ
      Из книги «Рассказы о Гагарине»
     
      В сурдокамере — закрытом наглухо помещении, из которого нельзя самому выйти,— будущий космонавт проходит испытание на одиночество. Когда он входит в сурдокамеру, за ним захлопывается тяжёлая стальная дверь. Он оказывается словно бы в кабине космического корабля: кресло, пульт управления, телевизионная камера, позволяющая следить за состоянием испытуемого, запас пищи, бортовой журнал. Испытуемый может обратиться к оператору, но он не услышит ответа. В космическом корабле дело обстоит лучше — там связь двусторонняя.
      На какое время тебя поместили в одиночку — неизвестно. Ты должен терпеть. Ты один, совсем один.
      Тут есть часы, но очень скоро ты утрачиваешь ощущение времени. Это длится долго. Будущий космонавт входит в сурдокамеру с атласно
      выбритыми щеками, выходит с молодой мягкой бородой. Всё же, как ни странно, ему кажется, что он пробыл меньше времени, нежели на самом деле...
      Главный конструктор Королёв придавал колоссальное значение тому, кто первым полетит в космос. Можно предусмотреть всё или почти всё, но нельзя предусмотреть, что будет с человеком, когда он впервые окажется в космосе, выйдя из-под власти земных сил. Как же одиноко будет этому смельчаку в космическом корабле — вокруг пустота, а Земля и всё, что он любил далеко, далеко!.. Полное одиночество — удел первого космонавта, уже второй космонавт не будет столь одинок, ибо с ним будет первый.
      Первому космонавту надо было доказать раз и навсегда, всем, всем, всем, что пребывание в космосе посильно человеку.
      Естественно, что Королёв с особым вниманием следил за испытаниями в сурдокамере, испытаниями на одиночество. Он жадно спрашивал очередного «бородача»:
      — О чём вы там думали?
      И слышал обычно в ответ:
      — Всю свою жизнь перебрал...
      Да, долгое одиночество позволяло вдосталь покопаться в прошлом.
      А вот испытуемый, чьи показатели оказались самыми высокими, ответил с открытой мальчишеской улыбкой:
      — О чём я думал? О будущем, товарищ Главный!
      Королёв посмотрел в яркие, блестящие глаза,
      даже на самом дне не замутнённые отстоем пережитого страшного одиночества.
      — Чёрт возьми, товарищ Гагарин, вашему будущему можно только позавидовать!
      «Да и моему тоже»,— подумал Главный конструктор, вдруг уверившийся, что первым полетит этот ладный, радостный человек...
      Читателю известно, что Главный не ошибся. Королёв безмерно гордился подвигом Гагарина и радовался его успеху куда больше, чем собственному.
      Удивлённый ликованием обычно сдержанного и немногословного Королёва, один из его друзей и соратников спросил как-то раз:
      — Сергей Палыч, неужели ты считаешь, что другие космонавты справились бы с заданием хуже, чем Гагарин?
      — Ничуть! — горячо откликнулся Королёв.— Придёт время, и каждый из них превзойдёт Гагарина. Но никто после полёта так не улыбнётся человечеству и Вселенной, как Юра Гагарин. А это очень важно, куда важнее, чем мы можем себе представить...
     
     
      А. Платонов
      ЕЩЁ МАМА
     
      — А я, когда вырасту, я в школу ходить не буду! — сказал Артём своей матери, Евдокии Алексеевне.— Правда, мама?
      — Правда, правда,— ответила мать.— Чего тебе ходить!
      — Чего мне ходить? Нечего! А то я пойду, а ты заскучаегаь по мне. Не надо лучгае!
      — Не надо,— сказала мать,— не надо!
      А когда пропало лето и стало Артёму семь лет от роду, Евдокия Алексеевна взяла сына за руку и повела его в школу. Артём хотел было уйти от матери, да не мог вынуть свою руку из её руки: рука у матери теперь была твёрдая, а прежде была мягкая.
      — Ну что ж! — сказал Артём.— Зато я домой скоро приду! Правда, скоро?
      — Скоро, скоро,— ответила мать.— Поучишься чуть-чуть и домой пойдёшь.
      — я чуть-чуть,— соглашался Артём.— А ты по мне дома не скучай!
      — Не буду, сынок, я не буду скучать.
      — Нет, ты немножко скучай,— сказал Артём.— Так лучше тебе будет, а то что! А игрушки из угла убирать не надо: я приду и сразу буду играть, я бегом домой прибегу.
      — А я тебя ждать буду,— сказала мать,— я тебе оладьи нынче испеку.
      — Ты будешь ждать меня? — обрадовался Артём.— Тебе ждать не дождаться! Эх, горе тебе! А ты не плачь по мне, ты не бойся и не умри смотри, а меня дожидайся!
      — Да уж ладно! — засмеялась мать Артёма.— Уж дождусь тебя, милый мой, авось не помру!
      — Ты дыши и терпи, тогда не помрёшь,— сказал Артём.— Гляди, как я дышу, так и ты.
      Мать вздохнула, остановилась и показала сыну вдаль. Там, в конце улицы, стояла новая большая рубленая школа — её целое лето строили,— а за школой начинался тёмный лиственный лес. До школы отсюда ещё было далеко, до неё протянулся долгий порядок домов — дворов десять или одиннадцать.
      — А теперь ступай один,— сказала мать.— Привыкай один ходить. Школу-то видишь?
      — А то будто! Вон она!
      — Ну иди, иди, Артёмушка, иди один. Учительницу там слушайся, она тебе вместо меня будет.
      Артём задумался.
      — Нету, она за тебя не будет,— тихо произнёс Артём,— она чужая.
      — Привыкнешь, Аполлинария Николаевна тебе как родная будет. Ну, иди!
      Мать поцеловала Артёма в лоб, и он пошёл далее один.
      Отошедши далеко, он оглянулся на мать. Мать стояла на месте и смотрела на него. Артёму хотелось заплакать по матери и вернуться к ней, но он опять пошёл вперёд, чтобы мать не обиделась на него... А матери тоже хотелось догнать Артёма, взять его за руку и вернуться с ним домой, но она только вздохнула и пошла домой одна.
      Вскоре Артём снова обернулся, чтобы поглядеть на мать, однако её уже не было видно.
      и пошёл он опять один и заплакал. Тут гусак вытянул шею из-за изгороди, крякнул и защемил клювом штанину у Артёма, а заодно захватил и живую кожу на его ноге. Артём рванулся прочь и спасся от гусака.
      «Это страшные дикие птицы,— решил Артём,— они живут вместе с орлами».
      На другом дворе были открыты ворота. Артём увидел лохматое животное с приставшими к нему репьями, животное стояло к Артёму хвостом, но всё равно оно было сердитое и видело его.
      «Ктой-то это? — подумал Артём.— Волк, что ли?»
      Артём оглянулся в ту сторону, куда ушла его мать,— и не видать ли её там, а то этот волк побежит туда. Матери не было видно, она уже дома, должно быть, это хорошо, волк её не съест. Вдруг лохматое животное повернуло голову и молча оскалило на Артёма пасть с зубами.
      Артём узнал собаку Жучку.
      — Жучка, это ты?
      «Р-р-р!» — ответила собака-волк.
      — Тронь только! — сказал Артём.— Ты только тронь! Ты знаешь, что тебе тогда будет? Я в школу иду. Вон она виднеется!
      «Ммм»,— смирно произнесла Жучка и шевельнула хвостом.
      — Эх, далече ещё до школы! — вздохнул Артём и пошёл дальше.
      Кто-то враз и больно ударил Артёма по щеке, словно вонзился в неё, и тут же вышел вон обратно.
      — Это ктой-то ещё? — напугался было Артём.— Ты чего дерёшься, а то я тебе тоже... Мне в школу надо. Я ученик — ты видишь!
      Он поглядел вокруг, а никого не было, один ветер шумел павшими листьями.
      — Спрятался? — сказал Артём.— Покажись только!
      На земле лежал толстый жук. Артём поднял его, потом положил на лопух.
      — Это ты на меня из ветра упал. Живи теперь, живи скорее, а то зима настанет.
      Сказавши так, Артём побежал в школу, чтобы не опоздать. Сначала он бежал по тропинке возле плетня, да оттуда какой-то зверь дыхнул на него горячим духом и сказал: «Ффурфурчи!»
      — Не трожь меня: мне некогда! — ответил Артём и выбежал на середину улицы.
      На дворе школы сидели ребята. Их Артём не знал, они пришли из другой деревни, должно быть, они учились давно и были все умные, потому что Артём не понимал, что они говорили.
      — А ты знаешь жирный шрифт? Ого! — сказал мальчик из другой деревни.
      А ещё двое говорили:
      — Нам хоботковых насекомых Афанасий Петрович показывал!
      — А мы их прошли уже. Мы птиц учили до кишок!
      — Вы до кишок только, а мы всех птиц до перелёта проходили.
      «А я ничего не знаю,— подумал Артём,— я только маму люблю! Убегу я домой!»
      Зазвенел звонок. На крыльцо школы вышла учительница Аполлинария Николаевна и сказала, когда отзвенел звонок:
      — Здравствуйте, дети! Идите сюда, идите ко мне. Все ребята пошли в школу, один Артём остался
      во дворе.
      Аполлинария Николаевна подошла к нему:
      — А ты чего? Оробел, что ли?
      — Я к маме хочу,— сказал Артём и закрыл лицо рукавом.— Отведи меня скорее ко двору.
      — Нет уж, нет! — ответила учительница. — В школе я тебе мама.
      Она взяла Артёма под мышки, подняла к себе на руки и понесла.
      Артём исподволь поглядел на учительницу: ишь ты, какая она была,— она была лицом белая, добрая, глаза её весело смотрели на него, будто она играть с ним хотела в игру, как маленькая. И пахло от неё так же, как от матери, тёплым хлебом и сухою травой.
      В классе Аполлинария Николаевна хотела было посадить Артёма за парту, но он в страхе прижался
      к ней и не сошёл с рук. Аполлинария Николаевна села за стол и стала учить детей, а Артёма оставила у себя на коленях.
      — Эк ты, селезень толстый какой на коленях сидит! — сказал один мальчик.
      — Я не толстый! — ответил Артём.— Это меня орёл укусил, я раненый.
      Он сошёл с коленей учительницы и сел за парту.
      — Где? — спросила учительница.— Где твоя рана? Покажи-ка её, покажи!
      — А тута! — Артём показал ногу, где гусак его защемил. Учительница оглядела ногу.
      — До конца урока доживёшь?
      — Доживу,— обещал Артём.
      Артём не слушал, что говорила учительница на уроке. Он смотрел в окно на далёкое белое облако; оно плыло по небу туда, где жила его мама в родной их избушке. А жива ли она? Не померла ли от чего-нибудь — вот бабушка Дарья весною враз померла, не чаяли не гадали. А может быть, изба их без него загорелась, ведь Артём давно из дому ушёл, мало ли что бывает.
      Учительница видела тревогу мальчика и спросила у него:
      — А ты чего, Федотов Артём, ты чего думаешь сейчас? Почему ты меня не слушаешь?
      — Я пожара боюсь, наш дом сгорит.
      — Не сгорит. В колхозе народ смотрит, он потушит огонь.
      — Без меня потушат? — спросил Артём.
      — Без тебя управятся.
      После уроков Артём первым побежал домой.
      — Подожди, подожди,— сказала Аполлинария Николаевна.— Вернись назад, ты ведь раненый.
      А ребята сказали:
      — Эк, какой — инвалид, а бегает! Артём остановился в дверях, учительница подошла к нему, взяла его за руку и повела с собою. Она жила в комнатах при школе, только с другого крыльца. В комнатах у Аполлинарии Николаевны пахло цветами, тихо звенела посуда в шкафу, и всюду было убрано чисто, хорошо.
      Аполлинария Николаевна посадила Артёма на стул, обмыла его ногу тёплой водой из таза и перевязала красное пятнышко — щипок гусака — белой марлей.
      — А мама твоя будет горевать! — сказала Аполлинария Николаевна.— Вот горевать будет!
      — Не будет! — ответил Артём.— Она оладьи печёт!
      — Нет, будет. Эх, скажет, зачем Артём в школу нынче ходил? Ничего он там не узнал, а пошёл учиться — значит, он маму обманул, значит, он меня не любит, скажет она и сама заплачет.
      — И правда! — испугался Артём.
      — Правда. Давай сейчас учиться.
      — Чуть-чуть только,— сказал Артём.
      — Ладно уж, чуть-чуть,— согласилась учительница.— Ну, иди сюда, раненый.
      Она взяла его к себе на руки и понесла в класс. Артём боялся упасть и прильнул к учительнице. Снова он почувствовал тот же тихий и добрый запах, который он чувствовал возле матери, а незнакомые глаза, близко глядевшие на него, были несердитые, точно давно знакомые. «Не страшно»,— подумал Артём.
      В классе Аполлинария Николаевна написала на доске одно слово и сказала:
      — Так пишется слово «мама».— И велела писать эти буквы в тетрадь.
      — А это про мою маму? — спросил Артём.
      — Про твою.
      Тогда Артём старательно начал рисовать такие же буквы в своей тетради, что и на доске. Он старался, а рука его не слушалась; он ей подговаривал, как надо писать, а рука гуляла сама по себе и писала каракули, не похожие на маму. Осерчавши, Артём писал снова и снова четыре буквы, изображающие «маму», а учительница не сводила с него своих радующихся глаз.
      — Ты молодец! — сказала Аполлинария Николаевна.
      Она увидела, что теперь Артём сумел написать буквы хорошо и ровно.
      — Ещё учи! — попросил Артём.— Какая это буква: вот такая — ручки в бочки?
      — Это Ф,— сказала Аполлинария Николаевна.
      — А жирный шрифт что?
      — А это такие вот толстые буквы.
      — Кормлёные? — спросил Артём.— Больше не будешь учить — нечему?
      — Как так «нечему»? Ишь ты какой! — сказала учительница.— Пиши ещё!
      Она написала на доске: «Родина».
      Артём стал было переписывать слово в тетрадь, да вдруг замер и прислушался.
      На улице кто-то сказал страшным заунывным голосом: «У-у!», а потом ещё раздалось откуда-то, как из-под земли: «Н-н-н!»
      И Артём увидел в окне чёрную голову быка. Бык глянул на Артёма одним кровавым глазом и пошёл к школе.
      — Мама! — закричал Артём.
      Учительница схватила мальчика и прижала его к своей груди.
      — Не бойся! — сказала она.— Не бойся, маленький мой. Я тебя не дам ему, он тебя не тронет.
      «У-у-у!» — прогудел бык.
      Артём обхватил руками шею Аполлинарии Николаевны, а она положила ему свою руку на голову.
      — Я прогоню быка. Артём не поверил.
      — Да. А ты не мама!
      — Мама!.. Сейчас я тебе мама!
      — Ты ещё мама? Там мама, а ты ещё, ты
      тут.
      — Я ещё. Я тебе ещё мама!
      В классную комнату вошёл старик с кнутом, запылённый землёй; он поклонился и сказал:
      — Здравствуйте, хозяева! А что, нету ли кваску испить либо воды? Дорога сухая была...
      — А вы кто, вы чьи? — спросила Аполлинария Николаевна.
      — Мы дальние,— ответил старик.— Мы скрозь идём вперёд, мы племенных быков по плану гоним. Слышите, как они нутром гудят? Звери лютые!
      — Они вот детей могут изувечить, ваши быки! — сказала Аполлинария Николаевна.
      — Ещё чего! — обиделся старик.— А я-то где? Детей я уберегу! Старик-пастух напился из бака кипячёной воды — он полбака
      выпил,— вынул из своей сумки красное яблочко, дал его Артёму. «Ешь,— сказал,— точи зубы»,— и ушёл.
      — А ещё у меня есть ещё мамы? — спросил Артём.— Далеко-далеко где-нибудь?
      — Есть,— ответила учительница.— Их много у тебя.
      — А зачем много?
      — А затем, чтоб тебя бык не забодал. Вся наша Родина — ещё мама тебе.
      Вскоре Артём пошёл домой, а на другое утро он спозаранку собрался в школу.
      — Куда ты? Рано ещё,— сказала мать.
      — Да, а там учительница Аполлинария Николаевна! — ответил Артём.
      — Ну что ж, что учительница. Она добрая.
      — Она, должно, уже соскучилась,— сказал Артём.— Мне пора. Мать наклонилась к сыну и поцеловала его на дорогу.
      — Ну, иди, иди помаленьку. Учись там и расти большой.