DjVu

      ДАВАЙТЕ ЗНАКОМИТЬСЯ
     
      Утро.
      Пять минут как начался урок. В коридорах пусто и тихо.
      Но вот хлопает парадная дверь. И снова гулко (в вестибюле), потом глуше (в коридоре) слышатся быстрые шаги; какой-то бедолага припозднился.
      Скрипнула в конце коридора дверь одного из классов, и тоненький виноватый голосок жалобно пискнул: «Можно?»
      Что-то с укором говорит учительница.
      Дверь затворяется. И снова никого.
      День начался. Пусто и тихо в коридорах.
      Только школьный кот Сократ, весь в мелу и чернильных пятнах, степенно идёт по самой середине коридора. Он пользуется удобным случаем. Кот хорошо знает, что, когда прозвонят с урока, ему придётся задрав хвост уносить ноги и всю перемену метаться по школе, спасаясь от пылких объятий друзей живой природы.
      Сократ идёт и меланхолически поглядывает на двери.
      Все двери одинаковые, только на одной табличка с надписью «1 класс», на другой — «10 класс». И за одной дверью лопоухие первоклашки, высунув от усердия языки, глубокомысленно выводят в тетрадках кружочки и палочки. А за другой — усатые десятиклассники играют в «морской бой» с накрашенными десятиклассницами, в то время как практикант-учитель, похожий на ученика с наивными глазами, исписывает доску замысловатыми формулами.
      Но пас не интересуют ни те, ни другие.
      Осторожно, на цыпочках идёмте за Сократом к двери с табличкой «4-й «Б». Табличка перекошена, уголок у неё отбит, но надпись видна хорошо.
      Подошли. Прислушались. За дверью тихо. Ни звука. Как говорят, муха пролетят — и то услышишь.
      Может, класс пустой?
      Приоткроем дверь. Заглянем одним глазком...
      Не-ет!.. Все на месте!
      Сидят как полагается. Лица сосредоточенные, серьёзные. Ни улыбок, ни озорства. Не дети — ангелы.
      Что такое?.. Может, мы не туда попали?.. Разве про таких напишешь повесть? Может, поискать настоящих живых учеников?..
      Да нет, стойте!..
      Вот учительница Лина Митрофановна, которая медленно прохаживается по классу, вдруг подаёт голос:
      — Спасокукоцкий! Ну-ка, не заглядывай к Травянко!
      «Ага! — догадываемся мы.— Контрольная!»
      Теперь ясно, почему такой порядок.
      Лина Митрофановна сурово хмурит брови и зорким взглядом окидывает класс — она следит, чтоб никто ни у кого не списывал.
      Но только где это видано, чтобы на контрольной никто ни у кого не списал?..
      Вот с третьей парты на пол падает промокашка. Но с этой парты её никто не поднимает. За нею нагибаются с четвёртой.
      Лина Митрофановна делает резкое движение:
      — Что такое? В чём дело?
      — У меня промокашка упала,— невинно хлопают глазами с четвёртой парты.
      Лина Митрофановна не видела, с какой нарты упала промокашка,— и всё в порядке!..
      «Мой четвёртый «Б» — просто невозможный!» — часто говорит Лина Митрофановна.
      «Мой четвёртый «Б» доведёт меня до инфаркта!» — говорит Лина Митрофановна.
      «Мой четвёртый «Б» только и держит меня на свете!» — говорит та же самая Лина Митрофановна.
      Так когда же она говорит правду?
      Какие же они — эти четырнадцать мальчиков и десять девочек, что склонились сейчас над тетрадями? Хорошие или плохие?
      Давайте-ка поближе познакомимся с ними! С кого начнём?
      Ну хотя бы БОТ с этих двоих, что сидят за первой партой в среднем ряду перед самым столом учительницы.
     
     
      СПАСОКУКОЦКИЙ и КУКУЕВИЦКИЙ
     
      Оба они кругленькие, лопоухие и курносые.
      Только этот, с рыжей родинкой на носу,— Спасокукоцкий. А тот, со щербатым зубом,— Кукуевицкий.
      Спасокукоцкого зовут Лесик.
      Кукуевицкого зовут Стасик.
      Больше всего на свете Спасокукоцкий любит конфеты «Тузик».
      Кукусвицкий больше всего на свете любит конфеты «Белочка».
      Но если нет ни «Тузика», ни «Белочки», они жуют любые, какие подвернутся: «Золотой ключик», «Эру», «Кис-кис», «Морские камушки», «Пчёлку», «Коровку» и даже твёрдые — о камень не расшибёшь — козинаки.
      Так уж исторически сложилось, что в первый день в первом классе учительница Лина Митрофановна посадила их за первую парту перед своим столом. Посадила их туда потому, что они были самыми маленькими в классе.
      Такая уж им досталась доля.
      Эх, доля ты, доля!.. Когда тебе уже семь лет, а в трамвае или троллейбусе дают от силы пять с половиной — ох, до чего же ты страдаешь, как тебе хочется хоть на тютельку, хоть на сантиметрик быть выше!.. Быть бы как Игорь Дмитруха, вон тот, что сидит на последней парте и обстреливает жёваными бумажными пульками из стеклянной трубочки классную доску...
      Спасокукоцкий искоса глянул на Кукуевицкого и подумал: «Кажется, он всё же чуть пониже меня... Вон как на локти опирается и шею тянет. Так и есть. Совсем малявка. А наверное, считает меня малявкой. Думает, что я коротыш и тряпка. Что об меня можно ноги вытирать. Нет уж! Не позволю ему так думать!»
      На большой перемене, когда они стояли возле окна в коридоре, грызли козинаки и смотрели, как во дворе на спортплощадке старшеклассники карабкаются по канату, Спасокукоцкий причмокнул языком и сказал:
      — А мы этим летом на даче были. И я влез на во-от такое здоровенное дерево. На самую верхушку. А там гнездо коршуна. И в нём птенцы. Пёстренькие такие... Но я их не взял. Чтоб за них коршун глаз выклевал? Очень надо! Посмотрел, пальцем потрогал и слез.
      Кукуевицкий захлопал глазами, и козинак застрял у него в горле. Он хотел что-то сказать, но не смог, а только проблеял, как козлик:
      — Ме-меее!..
      Тут зазвенел звонок, и пришлось идти в класс.
      Спасокукоцкий торжествовал: «Ага! Съел?! Знай наших! Малявка!»
      Но на следующей перемене Кукуевицкий заморгал мохнатыми ресницами, покраснел и тихо сказал:
      — А я как-то зимой пошёл на Днепр посмотреть подлёдный лов. Лёд был только у самого берега, а дальше — вода. Встал на льдину, а она оторвалась и поплыла. Все кричат. Но я не испугался. «Эй! — кричу.— Побыстрей спасайте, а то мне в гастроном за сметаной нужно!» И за мной послали катер, и выловили меня уже за городом, возле Лукова острова. Но сметану я всё-таки успел купить.
      Спасокукоцкий крякнул и тоже покраснел. Потом собрал все свои силы и сказал:
      — А мне... а я... а мне настоящий пожар гасить пришлось. Во! На даче. Загорелась солома возле коровника. Но я не растерялся, схватил ведро с помоями и... Если б не я, сгорел бы к свиньям и коровник, и хата, и всё на свете...
      — А я...— скромно опустил глаза Кукуевицкий.— А я... остался как-то раз один в квартире. И вдруг звонит вор. И говорит: «Открывай! Киевгаз!» Знаем мы, какой Киевгаз! Я весь так и обмер. «Не открою! — говорю.— Давай отсюда, а то как сейчас возьму папкино ружьё да как стрельну через замочную скважину!» Он говорит: «Вот дурак!» Но я не открываю. Он испугался и ушёл.
      Спасокукоцкий тяжело вздохнул и, чуть не плача, сказал:
      — А я... а меня один раз велосипедом переехало... И однажды я часы мамины проглотил... Вместе с ремешком...
      Настроение у Спасокукоцкого испортилось вконец.
      Сидя на уроке, он исподлобья поглядывал на Кукуевицкого и думал:
      «Неужели этот малявка не врал! Неужели он и вправду
      на льдине плавал и с вором так храбро разговаривал... А я-то всё ведь выдумал — и про коршуна, и про пожар...»
      На самом-то деле это он чуть не спалил коровник. Баловался спичками — солома и загорелась. От испуга он завизжал, как поросёнок. Прибежала мать, схватила ведро с помоями и залила огопь, а сыну сгоряча так наиодда-па, что он полетел в лужу.
      Спасокукоцкий сверлил глазами Кукуевицкого, пытаясь догадаться, соврал тот, или нет.
      Но Кукуевицкий смотрел так ясно и невинно, что ничего нельзя было понять.
      И Спасокукоцкий решил не сдаваться.
      На следующий день стало известно, что Спасокукоцкий на той же самой даче вытащил из речки утопавшую маленькую девочку, лазил в колодец спасать котёнка и ездил верхом на лихом коне Электроне...
      Однако выяснилось также, что Кукуевицкий, в свою очередь, прогнал бепшную собаку, лазил в канализационный люк за ключами, которые уронила туда соседская девчонка, а во время военного парада катался на ракетной установке.
      Теперь Спасокукоцкий с опаской разворачивал газету «Зирка» и читал заголовки ~ нет ли Статьи о Кукуевиц-ком. А когда передавали по радио «Пионерскую зорьку», боялся услышать знакомую фамилию.
      Прошло несколько дней, полных рассказов о подвигах.
      Спасокукоцкий и Кукуевицкий ходили с гордо поднятыми головами, расиравив плечи. Они даже ростом стали выше.
      Но однажды Кукуевицкий не пришёл в школу, должно быть, заболел.
      Спасокукоцкий проскучал все пять уроков. В голове без толку вертелось нерассказанное захватывающее приключение — поединок Спасокукоцкого с гигантской гадюкой (как раз вчера он прочёл книгу Сергея Артюшен-ко «Шутка с питоном»). Это было такое приключение, что Кукуевицкий от зависти лопнул бы. А он не пришёл.
      В плохом настроении Спасокукоцкий вернулся домой.
      Обедал он без всякого аппетита. За столом мать удивлённо взглянула на него, потом внимательно присмотрелась и сказала:
      — Иу-ка, открой рот!
      Ничего не подозревая, Спасокукоцкий повиновался.
      — Ой! - вскрикнула мама. — У тебя же дырка в зубе! Кариес! Боже мой! Нужно немедленно к зубному!
      — Что?! — Спасокукоцкий выпустил из рук ложку, и она, звякнув о край тарелки, плюхнулась в борщ.
      — Нужно немедленно идти к зубному,— повторила мама.— Немедлон1ю! — она уже набирала номер телефона.— Алло! Скажите, пожалуйста, когда принимает стоматолог?.. Хорошо. Спасибо!..— и положила трубку.— Идём сейчас же!
      — Я-а-а НС пойду! — сказал Спасокукоцкий.
      — Пойдёшь! — твёрдо сказала мама.
      — Не пойду,— ещё твёрже сказал Спасокукоцкий.
      — Ты что — хочешь остаться без зубов?! Доигрался со своими конфетками! Я сколько раз предупреждала — не ешь столько сладкого! Не грызи без конца конфеты!..
      — Я не пойду! — на высокой ноте отчаянно выкрикнул Спасокукоцкий.
      — Пойдёшь,— спокойно сказала мама, пудря перед зеркалом нос.
      — Я не могу... Мне плохо,— скривился Спасокукоцкий.— Живот болит!
      — Ничего у тебя но болит,— сказала мама и стала подкрашивать помадой губы.
      — Ой! Ой! — Спасокукоцкий скорчился и лёг щекой в тарелку.
      — Ты же знаешь, на меня это не действует,— невозмутимо сказала мама, подкрангивая щёточкой ресницы.
      Это была правда. Мама Спасокукоцкого была тверда, как а-лмаз.
      Полежав немного в борще, Спасокукоцкий поднял голову, обобрал со щеки капусту и тяжело вздохнул:
      — Ты хочешь, чтоб я погиб!..
      — Я хочу, чтоб мой сын не остался без зубов. Чтобы ему не пришлось но-гить в портфеле стаканчик со вставной челюстью.
      ...Через пять минут они уже шли к детской поликлинике. Мама крепко держала Спасокукоцкого за руку, а он автоматически переставлял ноги и ничего перед собой не видел: всё расплывалось в слезах. Только в такт цоканью мамш1ых каблуков бухало в груди сердце.
      Запахло лекарствами — они вошли в поликлинику.
      Возле стоматологического кабинета не было никого — приём только что начался — они оказались первыми.
      Спасокукоцкий шагнул в дверь, и у пего похолодело внутри. У стены стоял стеклянный шкаф, в котором на стеклянных полочках лежали блесгящие никелированные инструменты для выдёргивания зубов -- клепщ, «козьи ножки»...
      А посреди кабинета, рядом с креслом, стояла она — бормашина. Та адская бормашина, про которую Спасокукоцкий ещё в детском саду наслышался от вечно перепуганной Талочки Дударенко. Голубая, обтекаемой формы, похожая на рубку подводной лодки, бормашина смотрела на него жёлтым глазом и будто подмигивала.
      Первым желанием Спасокукоцкого было рвануться и дать дёру. Но позади остро пахла парфюмерией неумолимая мама. А впереди приветливо улыбался и пах лекарствами высокий лысый дяденька с бородавкой на носу — врач. Все пути к бегству были отрезаны.
      — Заходите, заходите,— ласково заговорил врач и широким жестом указал на кресло.— Пожалуйста, садитесь, молодой человек. Сразу вижу, что передо мной на-стояш,ий мужчина.
      Но Спасокукоцкий не поддался. Он прекрасно знал эти врачебные штучки-дрючки: улыбается, улыбается, а потом ка-ак вгонит шприц, или ка-ак резанёт скальпелем, или ка-ак ткнёт ещё чем-нибудь — не успеешь и глазом моргнуть (Талочка Дударенко не раз о том рассказывала).
      Спасокукоцкий не двигался с места.
      Мама неожиданно подхватила его под мышки и, хотя он что есть силы задрыгал ногами, подняла и, как маленького, усадила в кресло.
      Врач нажал на какую-то педаль, и кресло поехало вверх. А сердце Спасокукоцкого покатилось вниз.
      — Ну-с, раскроем рот и посмотрим, что у пас там делается,- усмехнулся возле самого носа Спасокукоцкого зубной врач.
      — Лесик, ну ты же хороший мальчик. Раскрой ротик. Ну, будь умничкой! — чужим, кротким голосом сказала мама.
      — Ну-с! — повторил врач.
      — Эге-х! — стиснув зубы, мотнул головой Спасокукоцкий.
      — Не понимаю. Вы что — глухонемой?
      - У меня не открывается рот,— не разжимая зубов, процедил Спасокукоцкий.— Свело, наверное, челюсти.
      — А-а, это бывает,— заулыбался врач и взял Спасокукоцкого двумя пальцами за щёки. Чуть сдавил их. Рот сам собой и раскрылся.
      Другой рукой врач ловко поднос к зубам Спасокукоцкого маленькое кругленькое зеркальце иа длинной металлической ручке.
      — Г-г-г-ап! — вминлил Спасокукоцкий и укус.ил врача за палец.
      — О-у! — отдёрнул руку врач,— Так вы мне, хлонче, палец откусите. Как я тогда работать буду? — И вдруг строго: — А ну-ка, раскрой рот! Живо!
      Это подействовало, и Спасокукоцкий pacкрыл рот. Врач снова поднёс зеркальце к зубам.
      — Л-а-а! — закричал Спасокукоцкий.
      Что такое? Я иге ещё не дотронулся.
      — Болит.
      — Не может быть.
      — Лга. Вам «не может быть». А мне «может». Это же не ваши зубы! Я больше не хочу. Я уже слезаю.
      — Да ну! — сказал врач.— И где ты такой грамотный учишься? В какой школе? В каком классе? Вот возьму и напишу про тебя в стенгазету.
      — Напишите, напишите! — сказала сзади мама и назвала номер школы и класса.
      — Что?! — весело воскликнул врач.— Вот здорово! В том же классе учится и моя дочь. Люба Присяжнюк.
      - Да-а-а? — Спасокукоцкий от удивления разинул рот. И правда в их классе училась такая девчонка.
      «Ой! Это ж теперь все узнают... И Кукуевицкий узнает... Пропал я, пропал. Опозорил себя на всю школу. Засмеёт теперь меня Кукуевицкий, вконец засмеёт. Всем расскажет и про пожар, и про колодец, и про копя Электрона... Что же теперь будет?..»
      Занятый своими мыслями, Спасокукоцкий не заметил, как врач включил бормашину и она тихо-тихо зажужжала. Было совсем не больно... Прошло несколько минут, и врач весело сказал:
      — Ну, вот и всё!.. Два часа ничего не есть!..
      Он надавил на педаль, и кресло опустилось.
      — Вы свободны!
      Спасокукоцкий слез с кресла и, шатаясь, как после космического полёта, сделал несколько неверных шагов к маме. Мама улыбалась, протягивая к ному руки.
      «и это всё?.. А я, дурак, боялся!.. Дрыгался, кричал и кусался! Эх-х!.. А Кукуевицкий не испугался бешеной собаки, плавал по Днепру на льдине и прогнал вора... Кукуевицкий — герой, а я... Эх я!..»
      И так ему стало худо, так худо, что он скривился и... заплакал.
      — Ну и ну! — удивлённо воскликнул врач.— Чего это ты? Всё же позади! А-а... Ты, может, думаеинз, что я наговорю про тебя Любе? Так ничего плохого не было! Ты молодец! Держался героем!..
      «Герой» шмыгнул носом и вытер слёзы.
      А когда они с мамой вы ниш из кабинета, в коридоре послышался женский голос:
      — Вот видишь, хлопчик совсем не боялся!.. Ну, ничего 5не страшного... А ты...
      Спасокукоцкий обернулся.
      В очереди возле двери на стуле рядом с матерью сидел заплаканный Кукуевицкий...
      За Спасокукоцким и Кукуевицким на одной парте с Падей Травянко сидит Шурик Бабенко.
      Надя Травянко — выдающаяся личность (это она при всем классе выдала Лене Монькину), но сейчас речь не о ней.
      Сейчас давайте познакомимся с Шуриком Бабенко.
     
     
      ШУРИК БАБЕНКО
     
      Шурик Бабенко не был героем. Шурик был тихий, нерешительный и застенчивый мальчик.
      Как-то исторически так сложилось, что с самого раннего возраста он был лишён обн(сства мальчишек. Маленький, худенький, бледный, он очень часто болел, и мама, как говорится, пылинки с него сдувала. Она не только не отдала его в детсад, по даже во двор гулять одного никогда не пускала. И рос он таким домашним существом, словно какая-нибудь лупоглазая комнатная собачка, которую на руках выносят из дому, а она дрожит, бедняжка, и еле держится на своих тонких ножках.
      Лет до шести Шурик с родителями жил в большой
      коммунальной квартире, где проживало ещё несколько семей. На всю квартиру Шурик был единственный мальчик. Все остальные дети — девочки: Галочка, Талочка, Манечка, Танечка, Зиночка и Катруся. И Шурик буквально с пелёнок, хочешь не хочешь, вынужден был, как и они, играть в куклы, в «дочки-матери», прыгать через скакалочку. И однажды он сказал бабушке: «Я пошля к Галочке». Было ему тогда года три.
      С буйным мальчишеским племенем Шурик познакомился только в школе. К тому времени его родители уже получили отдельную квартиру в другом районе города. Отправляясь первый раз в первый класс, Шурик и не предполагал встретить там кого-пибудь знакомого. И вдруг увидел Галочку. Оказывается, её семья тоже получила квартиру в этом районе. Галочка искренне обрадовалась, увидев Шурика. И сразу же рассказала девчонкам про их дружбу. К концу занятий весь класс уже знал, как Шурик играл в куклы, прыгал через скакалку и однажды сказал: «Я пошла к Галочке». И тут вертлявый воображала Валера Галушкинский. который вместо «ш» выговаривал «ф», закричал, захихикал:
      — О, Фурик девчатник! Фурик девчатник!
      И все мальчишки в классе засмеялись. В эту минуту они все чувствовали себя мужчинами. Один только Шурик был девчатник.
      Вот так началась самостоятельная жизнь Шурика в школьном коллективе. Собственно говоря, первые два года она была по очень-то самостоятельной и не очень в коллективе. Самостоятельно в коллективе Шурик лишь сидел на уроках. Во времн перемены он сиротливо стоял у стенки в коридоре — либо просто так, либо жевал бутерброд. А после уроков в вестибюле его ждала мама или бабушка, и самостоятельность Шурика заканчивалась. Даже домашние задания Шурик делал вместе с мамой.
      Только в третьем классе ему разрешили одному ходить в школу и гулять во дворе. Но мало что изменилось. В мальчишечью компанию он войти не умел. Молча стоял у стенки возле пожарной лестницы и смотрел, как ребята носятся по двору. Даже плакса Лёня Монькин не считал Шурика за человека.
      А Шурик страдал. Шурик страшно страдал... Он бы всё отдал, чтобы быть таким, как Игорь Дмитруха! О, Игорь Дмитруха — великий он человек! Молоток — как скажут хлопцы! Из таких вырастают полководцы, герои и чемпионы. Даже когда после доброй головомойки от завуча Воры Яковлевны он склоняет голову и говорит: «Я больше по буду» — это звучит у него гордо и независимо.
      А как он съезжает но перилам со второго этажа! Как лихо сплёвывает сквозь зубы!
      А самое главное — как он играет в футбол! Ах, как играет в футбол Игорь Дмитруха! Для ребят ои — и Бло-хип, и Буряк, и Бессонов, вместе взятые.
      Шурик, не задумываясь, отдал бы всю свою коллекцию значков, чтобы забить хотя бы один гол так, как Игорь Дмитруха. Но Шурик мог только мечтать об этом. Шурик играть в футбол совсем не умел. Ведь футбол — такая штука, в которую в одиночку не научишься, тут даже мама не поможет. Скорее наоборот. Когда Шурик попробовал погонять мяч по комнате и, конечно, нечаянно разбил в книжном шкафу стекло, мама отобрала мяч и выкинула в мусоропровод.
      Правда, один раз... Сделав уроки, Шурик вышел во двор и, как всегда, стал у стенки возле пожарной лестницы. Мальчишки — было их человек двадцать — играли они — кто лучше, кто хуже. И чтоб было всё по справедливости, да и поинтересней, составы команд постоянно менялись. Оставались прежними только капитаны — Игорь Дмитруха и Валера Галушкинский. Остальные разбивались на пары. Обнявшись, они с минуту шептались между собой, потом подходили к капитанам и спрашивали:
      — Мати-мати, что вам дати: яблоко иль грушу?
      — Яблоко,— говорил, к примеру, Дмитруха, и тот, кто по условию был «яблоком», шёл к нему в команду, а «груша» катилась в команду Галушкинского.
      Так вот, в тот день Лене Монькину не было пары. Будь на его месте кто-нибудь другой, он подосадовал бы малость и остался в запасе. Но Лёня Монькин был зануда: «А почему я! А я хочу! А я не буду!» Он поднял такой гвалт, что Игорь Дмитруха в конце концов сплюнул сквозь зубы и кивнул в сторону Шурика:
      — Иди вон с ним!
      Лёня подскочил к Шурику, и, даже не спросив, хочет тот играть или нот, обнял его за плечи, и щекотно зашептал в самое ухо: «Ты — дыня, я — арбуз. Пошли!» И потащил его к капитанам:
      — Мати-мати, что вам дати: дыню иль арбуз?
      Лёня подмигнул Дмитрухс, делая ударение на слове «арбуз». Ему, конечно, хотелось в команду Игоря. Но Дмитруха почему-то сказал:
      — Дыню!
      Может, нарочно, а может, не заметил подмигивания.
      У Шурика всё внутри онемело — будто он вдруг оторвался от земли и полетел вверх.
      — Будешь Столпером, - бросил ему Дмитруха и побежал к центру поля.
      Шурик оторопело захлопал глазами — он не знал, что такое «стоннер»... Его вновь охватило ощущение полёта, но уже не вверх, а вниз, в пропасть.
      — Чего стал, балда! Беги к воротам! — крикнул ему кто-то из мальчишек.
      Шурик со всех ног кинулся к воротам.
      — Ты куда, растяна, это же не наши ворота! — снова крикнули ему.
      Шурик резко остановился и, как загнанный заяц, рванул в противоположную сторону.
      — Стой тут! — дёрнул его кто-то за руку.
      Шурик замер.
      Раздался свисток. Игра началась.
      Шурик стоял, и сердце его билось, как мяч в сетке ворот. (Зн не мог разобраться, где «наши», где «не наши». Всё сливалось у него перед глазами, мельтешило и дёргалось.
      — Играй в стенку!.. Замкни штангу!-- Прессинг! — слышал он со всех сторон и ничего не понима.и.
      И вдруг он увидел — прямо на него катится... мяч.
      Шурик оцепенел. Е-ыло так страшно, будто катился не мяч, а бомба. Шурик не мог шевельнуться. Мяч подкатился, стукнулся о Шурикову ногу и остановился.
      — Пасуй! Пасуй сюда! — услышал Шурик голос Игоря Дмитрухи.
      Шурик будто проснулся, засеменил на месте, размахнулся и неуклюже скребнул ногой по земле рядом с мячом. И в этот миг подлетел Валера Галушкинский. Ударил по мячу, вратарь с хеком шлёпнулся на землю, по было уже поздно.
      — Фтука-а! — не своим голосом закричал Галушкинский.
      — Ура! Штука! — подхватил Лёня Монькин, прыгая на спину Галушкинскому. И ещё несколько галушкинских
      игроков подбежали и стали обнимать своего капитана.
      А Шурику показалось, что это его сердце выскочило из груди и вместе с мячом влетело в ворота...
      Игорь Дмитруха подбежал к Шурику, пнул его в плечо:
      — Хромай с поля, партач! — И закричал Галуткиаскому. — Мы играем без етоипора!
      Так закончился для Шурика его первый в жизни футбольный матч. Больше никто его играть в футбо-и не .звал. И он сидел у себя иа балконе или сиротливо стоял на своём месте, у стены возле пожарной лестницы. И кто знает, сколько бы он ещё там простоял, если бы не одно происшествие.
      Этим летом, как всегда, Шурик с родителями ездил отдыхать в Евпаторию. А когда вернулся, то узнал, что в их дом переехал знаменитый футболист, капитан команды «Метеор», заслуженный мастер спорта Гелий Нумбарасов. Шурик жил на втором этаже, а Бумбарасов поселился на третьем, над их квартирой. Мальчишки были взбудоражены до крайности и гудели, как пчёлы. Ещё бы! В их доме жил сам Бумбарасов, железный Бумбарасов! Все болельщики называют его «Директор» ~ такой он степенный и серьёзный: никогда не спешит, не суетится, но самые отчаянные форварды не могут его обойти. Бумбарасов был стоппером. Шурик уже знал, что стоппер — это центральный защитник, главная сила в обороне.
      Теперь мальчишки играли в футбол от зари до зари. И так старались, так старались, аж пар шёл от них. Каждому хотелось, чтоб его игру увидел и оценил Директор. Правда, Директор дома почти не бывал — то на тренировке, то в отъезде.
      Но сегодня Директор дома, это ребята знали точно. Во время вчерашнего матча, который транслировали но телевидению, он получил травму, и видно было, как он, прихрамывая, ушёл с ноля.
      Шурик сидел на балконе и смотрел во двор. Там ребята играли в футбол. С тех нор как к ним переехал Бумбарасов, Шурик чаще всего сидел на балконе. Тут он чувствовал себя ближе других к знаменитому Директору, и ему это было нриятно. Он видел, что мальчики то и дело поглядывают на бумбарасовский балкон, и невольно видят его, Шурика, в такой бли.эости к Директору, что наверняка завидуют. Это тоже было Шурику приятно. А когда он порой слышал шаги Бумбарасова у себя над головой, сердце его радостно замирало. И ему хотелось совершить что-то необычное, геройское и чтобы это увидали и ребята, и Директор, и все-все. Эх, если б, например, начался вдруг пожар, и на глазах у всех Шурик вынес травмированного Директора из огня. Или... ещё что-нибудь... Но пожара не было. Бумбарасов не курил и с огнём обращался осторожно. Правда, один раз (зто было на другой день после приезда из Евпатории) Шурик проснулся среди ночи от какого-то грохота на кухне. Шурик бросился туда и увидел: с потолка льёт, а мать и отец, шлёпая босыми ногами, подставляют миски, кастрюли, корыто... Мать громко ругалась, а отец её успокаивал. Потом позвонил Бумбара-сову по телефону и сказал:
      — Простите, по-моему, у вас что-то творится на кухие. Смотрите, чтоб не испортило вам полы. У нас льёт, как из ведра.
      Оказалось, что с вечера не было воды. Директор открутил кран и забыл, а ночью вода пошла... Но то было ночью, все мальчишки спали и ничего не видели, и Бумбарасов не был травмированным, и, если уж на то пошло, то выносить бы пришлось Шурика, а не Бумбарасова...
      Валера Галушкинский сегодня не играл, он поехал с родителями в село к родственникам. Вторым капитаном был Лёня Монькин, и команда Игоря Дмитрухи побеждала с разгромным счётом 23:5. Игорь носился по полю как угорелый. Никогда не играл он так яростно, так вдохновенно - забил восемнадцать голов! Такой триумф бывает, может, раз в жизни. Неужели Директор не видит этого? Нет, не мог он этого не видеть. После каждого гола команда Дмитрухи так ревела от восторга, что стёкла звенели. И хоть на балконе Бумбарасова не было, он, конечно же, смотрел в окно. Ну не мог же он не смотреть!
      Неожиданно Моиькин прорвался к Дмитрухинским воротам. Назревал гол. Игорь Дмитруха, спасая свои ворота, изо всей силы встретил мяч сильнейшим ударом и, как говорят футболисты, мяч «дал свечу». Он взлетел высоко-высоко, и упал... прямёхонько на балкон Бумбарасова. Все так и ахнули, разинули рты и только растерянно переглядывались. Вот уж совсем непредвиденная, позорная комбинация получилась! Идти беспокоить травмированного Директора, извиняться, мы, мол, запулили мяч к вам на балкон...
      О! Это значит опозорить себя в глазах знаменитого футболиста на веки вечные. Легче было провалиться сквозь землю.
      Игорь Дмитруха стоял белый как сметана.
      И тут у Шурика внутри что-то щёлкнуло — будто сломался какой-то предохранитель.
      С,боку к Шурикову балкону была прикреплена деревянная решётка, по которой вился дикий виноград.
      Шурик влез на нерила и начал карабкаться но этой ренюткс вверх к бумбарасовскому балкону.
      Сиизу послышались крики: «Смотри! Ух ты! Лезет!»
      А Шурик лез и ничего не ощущал, кроме нервной щекотки в горле. А в голове звенела одна отчаянно-радостная мысль: «Я герой! Я герой! И всё это видят! Ой, я герой!»
      Он почти долез, ещё совсем немного... И вдруг ботинок зацепился за виноградную лозу. Стараясь освободиться, Шурик глянул вниз и... похолодел! Он почувствовал высоту. Шурик судорожно сжал пальцы и оцепенел. Он понял, что теперь не сможет оторвать рук от перекладин решётки, не сможет ни взобраться вверх, пи спуститься вниз.
      Скользкий страх холодным потом покрыл всё его тело. Шурик открыл рот и — не крикнул, нет, голоса не было! — жалобно и растерянно мяукнул, как замученный котёнок.
      И тут чья-то сильная рука схватила его, оторвала от решётки и потащи.ла вверх.
      — Ах ты дурень!..— сердито крикнул Директор. Ои поставил Шурика на балкон и дал ему лёгкий иодзатыль-ник, потом другой, третий...
      Шурик только клевал носом в такт и всхлипывал...
      ...Три дня он не выходил во двор и даже на балконе не появлялся.
      Шурик сгорал от стыда, вспоминая, как Бумбарасов тащил его, будто шкодливого котёнка, а потом при всех надавал подзатыльников. На четвёртый день иришлось нойти в аптеку — заболела бабушка. И только вышел Шурик из дома, как тут исе наткнулся на ребят. Они стояли, разбившись на пары,— готовились к игре.
      Заметив Шурика, Валера Галушкинс1шй, который сегодня приехал и только что появился во дворе, но привычке захихикал:
      — О, Фурик Бабе и ко вынолз!
      Но никто из мальчишек не засмеялся. А Игорь Дмитруха сплюнул сквозь зубы и ппул Галушкинского в плечо:
      — Но цепляйся к нвму! Он — молоток! Ему сам Директор но шее надавал!
      И было в этих словах уважение, а может быть, и зависть.
      ...На следующий день Шурик стоял во дворе на своём обычном мосте — у стенки возле аожарной лестницы.
      Но он не просто стоял.
      Он согнулся и чуть подался внсрсд, и поза ого выражала напряжённое ожидание. Метрах в десяти от него Игорь Дмитруха разгонялся, чтобы ударить по мячу.
      Игорь Дмитруха тренировал Шурика Бабенко на вратаря.
      За третьей партой в среднем ряду сидит худенькая девочка с длинной шеей, коротко остриженная под мальчика.
      Это Макаренко Нина, или, как называют её — девчата, Макар, а мальчишки — Макаронина.
     
     
      МАКАРОНИНА
     
      Макаронина считала, что девчонкой она родилась случайно. Её совсем не интересовало то, что обычно интересует девчат. Она играла в футбол и в хоккей, стреляла из рогатки, рисовала во время уроков на последней странице тетрадки военные корабли, танки, самолёты. И подсмеивалась над девчонками. Одевалась она тоже, как мальчишка, и дома ходила всегда в джинсах или в шортах. И решительно не нризнавала ничего белого — ни белых кофточек, ни тем более белых платьев — с её мальчишескими замашками всё белое немедленно превращалось в грязно-серое, а то и в чёрное.
      Но мальчишки ревниво относились к такой сопернице. Они редко принимали ое в свою компанию, а если и принимали, то всё время старались подчеркнуть, что она всё же девчонка, хоть по правде сказать, в футбол и в хоккей она играла не хуже, а даже лучше многих из них. Но такой уж мальчишки народ — не любят они, чтоб девчонки посягали на их права.
      А Макаронииа будто не замечала высокомерного отношения к ней мальчишек. Гаркнет на неё, к примеру,
      Игорь Дмитруха или Валера Галушкинский во время игры в футбол:
      «Шевелись! Чего пасёшься на одном месте?!»
      А через минуту она уже кричит Любе Присяжнюк или Тане Вербе, которые спокойненько стоят в сторонке и смотрят на игру.
      «Чего пасёшься на одном месте?!» Хотн они ей нисколько не мешают.
      Девочкам это, конечно, не нравилось. Девочки с Макарониной не дружили. Водились с ней только две ученицы — Галочка Билан и Светочка Черненко.
      Галочка Билан и Светочка Черненко были неразлучны ещё с детского сада. Обе хрупкие, с тоненькими ручками и ножками — будто невесомые. Кажется, дунь на них — и полетят. Всегда в чистеньких платьицах, с большими бантами, они во время перемены, взявшись за ручки, чинно прохаживались по коридору школы, как в фойе театра. Все тетрадки и учебники у них были обернуты белой бумагой, а сами обёртки в цветочках и переводных картинках.
      Галочка и Светочка олицетворяли собой всё девчоночье, что только можно было олицетворять. И на первый взгляд казалось просто странным, как это Макаронина могла с ними водиться.
      А дело обстояло очень просто. Макаронина спасла однажды Галочку Билан и Светочку Черненко от хулигана и драчуна из четвёртого класса «А» Гришки Гонобобеля.
      Гришка Гонобобель ни с того ни с сего начал цепляться к Галочке и Светочке — выбивал у них из рук портфели, кидался огрызками яблок, отнимал переводные картинки и вообще всячески обижал. К тому же делал всё это исподтишка, после уроков, подстерегая их по дороге домой.
      Галочка и Светочка тихо страдали и только хныкали но углам. Защититься сами они не могли, а жаловаться боялись.
      Кто знает, как долго бы всё это продолжалось, если бы однажды но подвернулась Макаронина. Она увидала, как в нроходном дворе за школой Гришка Гонобобель выбил у Галочки и Светочки из рук портфели, сорвал с подружек байты и с гоготом убежал.
      Галочка и Светочка, ни слова не говоря, подняли портфели и тихо захныкали.
      Макаронина подскочила к ним:
      — Ну! Что же вы?! Ух, я б ему... Эх вы, размазни...
      Галочка и Светочка только шмыгнули носиками.
      На следующий день Макаронина подошла к Гришке Гонобобелю и громко на весь коридор сказала:
      Если ты, обормот, ещё раз хоть пальцем тронешь Галочку и Светочку, я из тебя котлеты сделаю!..
      Что-о?! густо покраснел Гришка Гонобобель.— Получить захотела?! А ну, хромай отсюда! и толканул Макаронину.
      Макаронина размахнулась и неумело, по звонко шлёпнула Гонобобеля но щеке.
      Гонобобель кинулся на Макаронину, ткнул её кулаком раз, другой, сдсла.п подножку (на это он был мастак), и Макаронина упала. Но тут раздался отчаянный крик Шурика Бабенко:
      — Хлопцы! «Ашники» наших бьют!
      И вмиг как из-под земли выросли Игорь Дмитруха, Валера Галушкинский, Витасик Дьяченко.
      Так уж повелось издавна, что «бешники» и «ашники» вечные соперники. И не только Макаронину кинулись защищать мальчишки, но и честь своего славного класса «Б». Но зазвенел звонок, и на зтом всё кончилось.
      Две недели Макаронина гордо, как знак отличия, носила под правым глазом синяк. А когда он стал сходить, даже подмалёвывала его.
      Зато Гришка Гонобобель Галочку и Светочку больше не задирал. Такие типы, как Гришка Гонобобель, распоясываются только тогда, когда не получают отпора. А стоит дать сдачу, как они тут же утихают. Они не любят осложнять себе жизнь...
      Так сама судьба связала Галочку и Светочку с Макарониной чувством благодарности. А Макаронину с ними — гордое сознапие собственного бла1"ородства.
      Это по было дружбой. Слишком они были разные, чтобы дружить. Но когда Макаронина не хотела набиваться в мальчишечью компанию, она звала к себе Галочку и Светочку, и тс, конечно, но могли ей отказать.
      Так было и в тот сентябрьский день.
      Учебный год только-только начался, ещё свежи были воспоминания о лете, и на переменах, собираясь группками, ребята живо обсуждали летние каникулы — где кто отдыхал, что с кем случалось.
      Валера Галушкинский, захлёбываясь, рассказывал, как он с мальчишками тайком убежал в лес из лагеря и до позднего вечера бродил там с разными приключениями. Это было на окраине Киева, в Пуще-Водице. «Под самым носом, а такие приключения!» — вздыхали с завистью ребята.
      — А иа каланчу лазил? - саросил Витасик Дьяченко.
      — На какую каланчу? — вытаращил глаза Валера.
      — Ну даёшь! Выл в Пуще — и каланчу ие знаешь!.. Да но дороге на совхоз «Виноградарь». Там теперь жилой массив Ветряные горы. А когда-то был только совхоз. И над ним шефствовал Киевский университет, где учились мои родители. Они ездили в совхоз с культбригадами. Давали концерты самодеятельности. Отец на эту каланчу даже ночью лазил и нел там. А потом мне показывал, и я с ним тоже лазил. Ух, здорово!.. Метров сто, наверно! Стоишь... а внизу лес. Будто иа самолёте над лесом летишь, ну точно, как иа самолёте, ведь каланча вверху шатается. От ветра. Аж в груди щекочет. Здорово!..
      Валера Галушкинский сразу скис. А Игорь Дмитруха вдруг загорелся:
      — Хлопцы! Давайте. А? Давайте махнём туда сегодня!.. Мария Васильевна как раз болеет. Пятого урока не будет. До Пущи каких-нибудь полчаса. На двенадцатом трамвае. С Подола. Я знаю! Я там на шестой линии с детсадом два года на даче был. Махнём! А?.. Что? Слабо?..
      — А что... давай!.. Чего там!.. Запросто!..— чувствуя необходимость оправдаться, встрепенулся Валера Галушкинский и добавил виновато: — И как я её не заметил?.. Не в ту сторону ходили, наверно...
      — Значит, всё! Идём! — решительно сказал Игорь Дмитруха.— Кто с нами?
      Спасокукоцкий и Кукуевицкий переглянулись и оба покраснели.
      — Я... мне сегодня... на музыку,— сказал Спасокукоцкий.
      - А мне... с мамой... к портнихе,— сказал Кукуевицкий.
      Было видно, что оба соврали. А тут ещё и Лёня Монькин:
      — Я бы — с радостью, но мама... билеты в кино взяла. Просто неудобно. А то я бы... я бы!..— и он ударил себя в грудь.
      — А мне к больной бабушке зайти нужно, .лекарства
      заиести,— опустил глаза Шурик Бабенко. Он говорил правду.
      — Эх, вы! Слабаки! Струсили! — презрительно скривился Игорь Дмитруха.— Ну, что ж — мы и одни поедем. Я, Валера и Витасик.
      — И я! И я!..— закричала сразу Макаронина и обернулась к Галочке и Светочке: — Правда ведь? Правда, девчонки? И мы поедем! Правда ведь?..
      Галочка посмотрела на Светочку широко раскрытыми глазками и открыла ротик. А Светочка посмотрела на 1алочку широко раскрытыми глазками и тоже открыла ротик.
      Но ни Галочка, пи Светочка не промолвили ни слова.
      Им очень хотелось сказать, что они ещё никогда-ни-когда в жизии не ездили одни так далеко, что мамы их ещё не пускают, что... Но они не могли этого сказать. не могли, не могли они перечить человеку, который спас их от хулигана и драчуна Гришки Гонобобеля...
      Макаронина решительно воскликнула:
      — Всё! Мы тоже едем! Я, Галочка и Светочка!
      И победно глянула на «слабаков» — Монькииа, Спасокукоцкого и Кукуевицкого.
      Игорь Дмитруха тоже глянул на них и процедил сквозь зубы:
      — Слабаки!.. Вот Макаронина — молоток! Даже Галочка и Светочка молотки!.. А вы манна каша — простокваша!..
      И как пи били себя в грудь Монькин, Спасокукоцкий и Кукуевицкий, это не спасло их от стыда и позора.
      Макаронипа цвела, как роза.
      Сразу же после четвёртого урока Игорь, Валера, Витасик и Макаронина с Галочкой и Светочкой в напряжённом молчании сели на шестьдесят второй автобус, быстренько доехали до Подола, пересели там на двенадцатый трамвай и покатили дальше.
      Трамвай долго плутал среди узеньких улочек, тащился мимо каких-то заводов и фабрик, мимо заросших бурьяном двориков, садов и огородов, за которыми кое-где возвышались белые многоэтажные дома. Наконец он выбрался на площадь Шевченко, где новым микрорайоном заканчивался город, и неожиданно въехал в лес. Будто вырвавшись на волю, трамвай помчал, что было духу раскачиваясь из стороны в сторону и распевая весёлые дребезжащие песни.
      в открытые окна врывались запахи прелой листвы, грибов и лесной свежести. То и дело по окнам хлестали ветки и с них залетали в вагон листочки — и совсем ещё зелёные, и слегка багряные, и оранжевые...
      Мальчишки сидели сосредоточенные и серьёзные.
      У Макаронины глаза сияли.
      А Галочка и Светочка сидели бледные, плотно сжав губки, и с опаской поглядывали в окно — в какие дебри везёт их этот шаткий, будто пьяный, трамвай.
      — Ты хорошо помнишь, где сходить? — осевшим голосом спросил Валера у Витасика.
      — А как же! На второй остановке. Там ещё такая деревянная будка, а рядом полосатый столб с надписью: «Берегите лес!»
      Первая остановка была на опушке леса. А до второй трамвай ехал минут десять. Наконец остановился. В окно они сразу увидали деревянную будку и полосатый столб с надписью.
      — А? Что я говорил? Айда! — весело крикнул Витасик, и они всей гурьбой бросились к выходу.
      Двери хлопнули, закрываясь, трамвай набрал скорость и через несколько секунд исчез за деревьями. Только рельсы какое-то время ещё гудели, будто гигантские потревоженные струны. На остановке остро пахло просмолёнными шпалами, разогретыми солнцем. Как всегда на незнакомом месте, все завертели головой, озираясь по сторонам.
      Галочка и Светочка оглядывались насторожённо, с нескрываемым страхом. Ма-иьчишки, а с ними и Макаронина, бросали взгляды, будто командиры перед атакой.
      — А вон ещё будка и полосатый столб! — воскликнул Дмитруха.
      И вправду, на другой стороне трамвайного пути тоже стояла деревянная будка, а рядом с пей полосатый столб и чуть дальше — другой, оба с надписями.
      — Так в какую же сторону идти? — спросила Макаронина.
      Валера Галушкинский хихикнул:
      — «Так — овраг, и так — овраг... Один указатель — на восток, другой указатель — на запад. А посередине — каменная фигура человека...»
      И, поднявши ногу, застыл в уморительной позе. Недавно по телевизору показывали какой-то фильм, и Валера
      ужо несколько дней, и к месгу и не к месту, повторял реплики из этой картины. Сейчас это пришлось кстати, и все засмеялись. Даже Галочка и Светочка. Хоть настроенно у них было не очень-то весёлое.
      — Вспомни, вы рельсы переходили или нет? — спросил Игорь.
      Витасик задумался, потом решительно мотнул головой:
      — Нет! Не переходили! Нет!
      — Ну тогда идём! — скомандовал Игорь. И опи двинулись лесной дорогой.
      И тогда навгрияка Вдруг запляшут облака, —
      бодро запел Витасик, чтобы развеять неловкость, которая возникла из-за этой путаницы с будками и столбами.
      И кузнечик запиликает на скрипке,— дружно подхватили Игорь, Ваалера и Макаронина.
      С голубого ручейка Начинается река. Ну, а дружба Начинается с улыбки,— звонким эхом катилась по лесу впереди них песня.
      — А вы чего не подпеваете? — обернулась Макаронина к Галочке и Светочке.
      Те только пожали плечиками и отмахнулись.
      — Эх вы, майна каша — простокваша! Уже скисли! Домой, к мамочке захотелось! Ха-ха-ха! — засмеялась Макаронина.— Привыкли за мамину юбку держаться.
      Галочка и Светочка покраснели, но ничего не сказали. Всё дальше и дальше заходили они в лес. Прошли мимо ещё одной деревянной конусообразной будки, похожей на индейский вигвам. А лес всё густел. Вдоль тронинки плотной стеной стояли дубы, берёзы и лещины, а над ними вздымались стройные стволы сосен, чьи кроны шумели высоко над головой.
      Вдруг впереди сразу посветлело. Деревья расступились и открыли большую солнечную ио,пяну. Поляна была не совсем обычной — огорожена островерхими кольями в метр вышиной.
      — Что это? — спросила Галочка.
      — Загон, — таинственно прошептал Валера.
      — Для тигров,— ещё таинственнее добавил Игорь.
      — И для ягуаров, не остался в стороне Витасик.
      — А что? Думаете, тут нет диких зверей? — с испугом спросила Светочка, и глазки её сделались большими и неподвижными, как у куклы.
      — Идёмте назад. Да ну её, эту каланчу! Уже поздно,— забесно коил а сь Гало чка.
      — Мамы уже там знаете как волнуются! - сказала Светочка.
      Эх вы, мамеиькины дочки! — возмутилась Макаронина.— Недаром хлонцы вас ни в грош не ставят. Манна каша — простокваша!..
      Мальчишки гордо переглянулись.
      — Сколько же ещё до каланчи? — спросил Игорь.
      — Да здесь уж близко,— виновато сказал Витасик.— Мы тогда минут пять шли, не больше.
      — А мы уже десять идём,— сказала Галочка.
      — Может, мы не в ту сторону пошли? — спросила Светочка.
      Витасик опустил глаза.
      — Нужно влезть на дерево и посмотреть,— сказал Игорь.- Ты ж говоришь, что каланча высоченная. Так её с дерева обязательно будет видно.
      — Я! Я! Я полезу! — вырвалось у Макаронины и, не дав ребятам опомниться, она первой кинулась к ближайшему дубу и стала карабкаться вверх. Лезть было больно — голые ноги обдирала жёсткая кора, но Макаронина, не обращая внимания на боль, лезла всё выше и выше, будто боялась, что кто-то из мальчишек её опередит.
      Ей так хотелось именно сейчас, когда подружки раскисли, показать свою ловкость!..
      Она добралась угке до середины дуба, как вдруг сухой сучок под погой обломился, руки не выдержали, и Макаронина, сбивая листья и ветки, полетела вниз.
      — Ой! — вскрикнули разом Галочка и Светочка.
      Макаронина глухо шленнулась на кучу листьев и сразу
      же вскочила.
      — Ха!.. Ха-ха!.. Мягкая посадка... Хи-хи-хи... Вот летела! Правда?
      Она пыталась говорить бодро и весело, но но глазам было видно, что она еле пересиливает боль...
      — Ой! У тебя же крсовь! — вскрикнула Галочка.
      Левая нога Макаронины ниже колена была окровавлена.
      — А-а... Царапина! — махнула рукой Макарбпица.— Сейчас листом залеплю и всё.
      Она подняла с земли листок и приложила к ноге. Но кровыш унималась. Рана была гпубокая — падая, Макаронина напоролась на сук.
      Ого-о! — сказал Валера.
      Угу-у! — протянул Витасик.
      А Игорь Дмитруха только молча нахмурил брони.
      Вся нога Макаронины была уже красной, и пальцы сё, зажимавшие рану, тоже стали красными.
      — Вот! Не перестаёт чего-то...— стиснув зубы, прошен-та,ла Макаронина.
      — Ого-о! повторил, но уже тихо и растерянно Валера.
      — Угу-у,— едва слышно протянул Витасик.
      — Нужно... нужно «скорую помощь»...— каким-то не своим голосом проговорил Игорь. Да где же тут, в лесу, возьмёшь «скорую»? Но должен он был хоть что-нибудь сказать, ведь он же был Игорь Дмитруха, командир и заводила.
      Мальчишки стояли растерянные и беспомощные. И только хлопали глазами, глядя на Макаронину.
      — Смотри ты, не перестаёт,— прошептала Макаронина. Бледная, губы дрожат. Она уж и сама не на шутку испугалась.
      Кругом лес. И никого. До трамвая минут пятнадцать. Да и ходит он через двадцать минут. А кровь течёт и течёт.
      — Нужно немедленно перевязать,— сказала вдруг Галочка и посмотрела на Светочку.
      — Чем? — свела брови Светочка.
      А ну, помоги! — и Галочка решительно взялась двумя руками за нодол своего белого фартучка. Светочка нагнулась и, ухватив зубами, оторвала полоску.
      — Ой! Зачем?! — тихо, одними губами выговорила Макаронина.
      — Молчи!.. А пу, давай!..— И, встав на колени. Галочка и Светочка начали осторожно бинтовать Макаронине ногу.
      Одной Полоски оказалось мало. И Светочка оторвала новую, уже от своего фартучка. А потом ещё одну оторвала Галочка.
      Прикосновения их пальчиков были такими осторожными, такими лёгкими, почти неощутимыми. И будто только от этих ирикосновений, боль понемногу утихла, а кровотечение прекратилось.
      Макаронина глядела сверху на их склонённые головки. К горлу подступал комок, и она всё пыталась его проглотить, чтобы не расплакаться.
      А мальчишки стояли молча, не зная, что делать, и выглядели пришибленными...
      Перевязав Макаронине ногу, девочки сплели руки «стульчиком» и приказали:
      — Садись!
      — Да нет, нет! Я сама!
      — Садись! — властно повторили они.— Ты разве не знаешь, что тебе нельзя двигаться. Может снова нойти кровь. Ну!
      И Макаронина села, обняв их за плечи. А девочки, согнувшись, понесли её.
      Тут уж ма,льчишки не выдержали:
      — Ну, давайте уж мы! Давайте!
      Но девочки молчали и нёсли, пока не выдох.лись.
      Но и тогда сперва показали, как нужно де.тать«сту,ль-чик», объяснили, что нужно идти в ногу, не шатаясь, и только после этого позво,ли.ли нести.
      Все их наставления мальчишки выполнили послушно, полностью признав девчачий авторитет.
      До трамвая дошли без приключений, а на плош,ади Шевченко (опять-таки по совету Галочки и Светочки) пересели в такси и благополучно доставили Макаронину домой.
      ...Четыре дня Макаронина в школу не нриходила.
      А на пятый день дверь класса отворилась и... все удивлённо ойкнули — никто её сперва и не узнал.
      Нина бы.ла в хорошо выглаженном платьице, в белых гольфах, а на голове — большой белый бант. И белая повязка на левой ноге совсем не броса.лась в глаза.
      И всё будто впервые в жизни заметили, что Макаронина,
      пожалуй, даже красивая девочка...
     
      * * *
     
      За первой партой возле окна сидит кудрявенькая девочка с пухлыми губками и симпатичными ямочками на ш,еках.
      Это Ляля Иванова.
      Рядом с ней — невзрачная, длннноносснькая, скромными рыжеватыми косичками девочка, в очках. Это — Туся Мороз.
     
     
      ЛЯЛЯ ИВАНОВА И ТУСЯ МОРОЗ
     
      Ляля Иванова — это вам не просто Ляля Ивапова.
      Ляля Иванова — внучка видного учёного, члспа-корреспондента Академии паук, профессора Иванова.
      Первый раз в первый класс она подъехала на чёрной «Волге» и с таким букетом цветов, что из-за него не видно было самой Ляли.
      Несколько дней Ляля ездила в школу на мангане. Но потом учительница Лина Митрофановна поговорила с Лялиной бабушкой, и Ляля стала ходить в школу пешком, как все. Надо сказать, свою бабушку Ляля называла просто — Муся. А дедушку-профессора, на вид молодого и спортивного, называла просто — Гриша. Они её страшно любили и во всём ей потакали. Ляля, собственно говоря, и воспитывалась у дедушки с бабушкой. Её родители, геологи, всё время были где-то в экспедициях — то по Сибири, то по Средней Азии, и Ляля их почти не видела.
      Туся Мороз — это просто Туся Мороз.
      Родители её — самые обычные люди. Отец — инженер в какой-то ремонтной конторе, а мама — экономист.
      К тому же мать с отцом разошлись, и Туся живёт без отца, только с мамой и бабушкой, которая работает контролёром в заводском Дворце культуры. А дедушки нет совсем. Дедушка, инвалид Отечественной войны, умер три года тому назад...
      Профессор Иванов очень любит животных. У него две собаки — пудель Артемон и сенбернар Дейк; три кота: сибирский — Кузьма, ангорский — Васька и сиамский —¦ Базилио. А на подокоппике в столовой стоит огромная клетка, в которой качаются десять разноцветных ноггугай-чиков. И есть ещё аквариум, где плавает с полсотни блестящих рыбок...
      В отличие от своего деда. Ляля ко всему этому зоопарку совершенно равнодушна.
      А вот Туся...
      Когда Туся в первый раз пришла в гости к Ля.ие, она
      онемела от восторга. Она кидалась от кота Васьки к нудслю Лртемону, от пуделя Артемона к попугайчикам, от попугайчиков к коту Базилио. И только ойкала.
      А перед сенбернаром Дейком она просто окаменела.
      Сербернар и вправду был необычайный: не собака, а гора, с головой, как у телёнка. Оп смотрел добрыми умиыми глазами и, казалооь, что-то хотел сказать.
      — Ой! — тихо вздохнула Туся и, молитвенно сложив на груди руки, присела на корточки. Будто ото был не нёс, а какой-то идол.
      — Ха-ха-ха! — звонко засмеялась Ляли.— Что — испугалась?.. Да он же смирный. Как овечка. Смотри!..
      Ляля подбежала к сенбернару, схватила его за ухо и что есть силы дёрнула.
      Дейк покорно нагнул голову. Потом оскалил зубы, будто усмехнулся.
      Туся протянула руку и, едва касаясь густой шерсти, нежно погладила Дейка. В глазах её была такая радость и ликование, что Ляля снова засмеялась:
      — Ох и смешная же ты! Собак, что ли, не видела никогда?.. Идём, я тебе лучше свои игрушки покажу.
      По дороге Ляля толкнула ногой Артемона («Прочь!»), прогнала с кресла Базилио («Расселся тут!») и кинула подушкой-думкой в Кузьму («А ну-ка, брысь!»). Видно, ей бы.ло приятно показывать свою власть над теми, кто вызывал такой восторг у Туси.
      Но Лялины игрушки особого впечатления на Тусю не произвели.
      Ни заводной слои из Индии, ни игрушечный домик из Америки, ни кукла из Японии, которая умела говорить.
      Туся равнодушно слушала Лялины объяснения и посматривала то на Артемона, то на Бази.лио, то на попугаев.
      Наконец Ляля заметила это и сказа.ла:
      — А ну тебя! Ничего ты не смыслишь в игрушках. Идём тогда погуляем с Дейком и Артемопом.
      Туся так и подскочила от радости:
      — Ой! А можно?
      — Ха! Спрашиваешь!..— передёрнула плечиком Ляля и крикнула через все комнаты: — Муся, мы ид!м гулять с Дейком и Артемоном!
      — Хорошо-хорошо, Лялечка,— послышалось из кухА ни.— Только до,лго не ходите, скоро буде..1 обедать.
      — Ско.лько захотим, сто,лько и будем,— сказала Ляля
      капризным голосом и подмигнула Тусе: — Никуда обед не сбежит.
      Бабушка в кухне этого не слышала, да если бы и слышала, то, наверное, ничего своей любимой внучке не сказала бы. Так тут было заведено.
      Туся наверняка никогда в жизни не чувствовала себя такой гордой и счастливой, как в этот раз, шагая рядом с Дейком и держа его за поводок.
      Прохожие останавливались и улыбались, гляди на них.
      А Тусе казалось, что ноги её не касаются земли.
      ...С тех пор Туся стала часто приходить к Ляле. Они вместе готовили уроки, играли, рисовали (и Ляля и Туся любили рисовать). Дейк, Артёмов, Васька, Кузьма и Базилио привыкли к Тусе. Дейк и Артемон приветливо махали хвостами, Васька и Кузьма ластились, а Базилио, который ласкаться не любил, просто выгибал спину.
      Туся непременно здоровалась с каждым из них отдельно. Но больше всех она любила сенбернара Дейка. Всякий раз она старалась принести ему что-нибудь вкусное — кусочек колбасы, конфетку или ещё что-нибудь. И угощала так, чтоб не видели ни Артёмов, ни Васька, ни Кузьма, ни Базилио. И правда, ведь не могла же она приносить столько, чтобы хватило на всех.
      Дейк осторожно, одними губами брал у неё с рук угощенье, глотал и склонял голову, словно в знак благодарности. А она обнимала его и прятала своё лицо в мягкую шерсть...
      ...И вот однажды, когда Туся и Ляля шли из школы. Ляля вдруг остановилась и сказала:
      — Туська, понеси немного мой портфель. А то у меня что-то руки болят. Ну, пожалуйста!
      Туся покраснела, но взяла портфель и понесла...
      В другой раз, когда они дежурили по классу. Ляля сказала, надувши губки:
      — Туська, вытри доску, а то у меня заноза под ногтем... Ну, пожалуйста!
      Туся снова покраснела, но Ляля так жалобно сморщилась, что Туся взяла тряпку и вытерла доску.
      А ещё как-то, когда Туся вытащила из портфеля новую шариковую ручку, которую ей накануне подарила бабушка. Ляля воскликнула:
      — Ой! Какая хорошенькая! Подари мне! — и, не дожидаясь ответа, бросила: — Спасибо!
      Туся так растерялась, что не сказала ни слова и протянула ручку Ляле.
      И такое стало повторяться часто.
      Сперва Ляля делала это так, чтоб никто не видел и не слышал. Но потом перестала стесняться и говорила уже при всех:
      «Туська, возьми, пожалуйста!..»
      «Туська, сделай, пожалуйста!..»
      «Туська, принеси, пожалуйста!..»
      Туся много раз хотела отказаться, хотела даже поссориться с Лялей, но каждый раз вспоминала добрые умные глаза сенбернара Дейка, вспоминала Артемона, Базилио, Кузьму и Ваську — и не могла отважиться. Не хватало духу.
      А когда Таня Верба, или Люба Прмсяжнюк, или ещё кто-нибудь из девочек говорили возмущённо: «Чего ты бегаешь за ней, как собачонка?» — Туся только красне.па и опускала глаза: «А что такого... Она же вежливо просит!»
      Против этого возразить было нечего — Ляля всегда говорила: «Пожалуйста!»
      ...На новогодний утренник в школу приг.11асили родителей.
      Вместо Лялиных — они, как всегда, где-то странствовали,— пришли дедушка и бабушка.
      А из Тусиных родных не пришёл никто: мама заболела, бабушка дежурила (у них во Дворце культуры тоже устраивали ёлку).
      Вся школа была разнаряжена. В коридорах висели гирлянды, на окнах были наклеены разлапистые, величиной с ладонь, снежинки, на стенах — смешные карнавальные маски. Из зала неслась весёлая музыка.
      Концерт ещё не начался. Все толклись в коридорах, возбуждённо шумели. Ляля, наряжённая Снегурочкой, ходила красная и недово.пьная. Ей было жарко. Ватная шубка Снегурочки сильно грела.
      Туся, в лёгком костюме Дюймовочки, ходила следом за Лялей.
      — Туська! — капризно сказала вдруг Ляля.— Пойди купи мандаринок. ГЗот тебе деньги! Так жарко, npocto ужас!.. Ну, пожалуйста!
      Туся бросила растерянный взгляд на профессора Иванова. Тусе вдруг нестерпимо стыдно стало перед профессором, и она со всех ног кинулась к буфету.
      Профессор, который всё слышал, тоже растерялся раскрыл рот и будто захлебнулся.
      — Ляля! — наконец выдохнул он,— Ляля, что ты?! Как же ты?! Как можно!
      — А что такого?.. Я же вежливо... Сказалв «пожалуйста»...— наивно захлопала глазами Ляля.— Да ну тебя! — обиженно махнула она рукой и пошла по коридору.
      Спасокукоцкий и Кукуевнцкий хихикнули. Профессор сперва покраснел, потом побледнел, потом снова покраснел. Но потом взял себя в руки.
      Спасокукоцкий и Кукуевицкий видели, как профессор подошёл к Тане Вербе, склонился и что-то долго ей шептал. Таня сперва удив-пенно раскрыла рот, потом усмехнулась, закивала головой и куда-то побежала. Но Спасокукоцкого и Кукуевицкого это уже не интересовало.
      А потом Игорь Дмитруха и Валера Галушкинский видели, как Таня Верба, собрав в кружок девчонок, что-то им горячо говорила.
      Но Игорю Дмитрухе и Валере Галушкинскому не до девчачьих секретов. Игорь и Валера готовили свой секрет — во время выступления Деда Мороза они собирались зажечь бенгальские огни в зале.
      Ляля стояла у окна рядом с Тусей и ела мандарин. К ним подошла Надя Травянко и сказала:
      — Ляль! Сходи купи мне булочку! Так чего-то есть хочется. Вот тебе деньги. Ну, пожалуйста!..
      Долька мандарина застряла у Ляли во рту.
      — Ну, пожалуйста! — настойчиво повторила Надя.
      Ляля глянула на Надю, потом на Тусю, густо покраснела, хотела что-то сказать, но помолчала, взяла деньги и медленно пошла по коридору.
      Её перехватила Люба Присяжнюк:
      — Ой, Ляляха! Ты в буфет? Купи мне шоколадку... Так чего-то хочется!.. Ну, пожалуйста!..
      Ляля ещё сильней покраснела, так что слёзы выступили на глазах, но взяла деньги и пошла дальше. Не прошла она и трёх шагов, как её окликнула Тося Рябошапка:
      — Ты что,в буфет? Купи мне пирожное. Эклер. Ты же знаешь, я ем только эклеры... Ну, пожалуйста!..
      Ляля прикусила губу.
      А к ней уже бежала Таня Верба:
      — Ляляха! А мне заварное, слышишь!.. И прямо в зал неси. А то уже начинается!.. Мы пошли. Спасибо!..
      и не успела Ляля глазом моргнуть, как девчонки сорвались с места и побежали в зал. Все. Кроме Туси, которая смотрела на Лялю с отчаянием и искренним сочувствием...
      Минут через десять Игорь Дмитруха и Валера Галушки некий, которые сидели в зале у окна и уже собрались зажечь бенгальские огни, вдруг заметили, как из двери школы на улицу вышла в пальто нараспашку Ляля Иванова. А за ней дедушка и бабушка. Ляля шла и горько плакала.
      Туся 110-прежисму ходит в гости к Ляле. Но Ляля уже не посылает её в буфет, не просит нести свой портфель и вытирать доску.
      Между прочим. Ляля до сих пор не знает, какую роль в этой истории сыграл её дедушка.
      За четвёртой партой в левом ряду сидят головастый парнишка с насупленными бровями и курносая девочка с короткими косичками. Одна из косичек забавно торчит вверх, а другая — в сторону.
      Парнишка — это Костя Швачко, или Котька, или Котяра, или просто Кот.
      А девочка — это Зойка Логвиненко, или Заяц.
      КОТ и ЗАЯЦ
      Котька и Зойка знают друг друга чуть ли не с рождения. Их матери и отцы — друзья детства. Котька и Зойка родились почти одновременно: Котька в январе, а Зойка в феврале. И с тех пор росли не разлучаясь. Дуэтом, в два голоса, кричали, лёжа в колясках. Потом одновременно сделали первые шаги в Ботаническом саду. Одновременно болели всеми детскими болезнями. Ходили в один детский сад. И в школу пошли вместе. Да к тому же сразу во второй класс. Так случилось, что когда нужно было идти в первый, Котька сломал ногу. И чтобы он не очень переживал, Зой-кины родители решили не отдавать в школу и Зойку. Словом, программу первого класса они освоили дома.
      Лина Митрофаиовна, конечно, посадила их за одну парту.
      в школу они ходили вместе. И из школы тоже. Жили в одном доме.
      В первый же день, когда Котька и Зойка на большой перемене, взявшись за руки, ходили по коридору, Лепя Монькин ткнул в них пальцем и закричал:
      — Жених и невеста! Жених и невеста! Ха-ха-ха!
      Спасокукоцкий и Кукуевицкий тут же захихикали.
      Котька, не говоря ни слова, подошёл к Лене Моиькииу,
      потянул его одной рукой за чубчик, а другой влепил в самую макушку звонкий щелчок.
      — Молодец! — одобрительно воскликнул Игорь Дмит-руха: Котькина решительность ему понравилась.
      И Лёня Мопькин не отважился дать сдачи, только за-гундосил:
      — Вот псих — и пошутить нельзя...
      Вообще Котька сразу всем понравился. Ловкий и смекалистый был он мальчишка. За что бы ни брался, всё у него выходило на диво легко и просто.
      Загонят ребята мяч на дерево, кидают, кидают в него камнями, чтобы сбить, а ничего не получается. Котька прицелился — бац! — и мяч уже на земле.
      Или закатится стальной шарик от подшипника в узкую щель. Мальчишки мучаются-мучаются, чем только не выколупывают этот шарик — не могут достать. А Котька магнит на ниточке в щель опустит — и нате вам шарик!
      Ничего не скажешь, ловкий и смекалистый был он парнишка.
      А вот Зойка — полная противоположность. Неловкая и невезучая до крайности, прямо какая-то бесталанная головушка. Всегда с ней что-нибудь случалось. То позабудет что-нибудь, то разольёт, то разобьёт, то потеряет.
      И сама над собой смеётся:
      «Ах, растяпа я, растяпа!..»
      И часто сама себе предсказывала неудачи.
      Вот играют во дворе все в салочки. Бегают друг зa другом, весело кричат.
      Зойка говорит:
      «Смотрите, как бы мне нечаянно не споткнуться!»
      И через какую-нибудь минуту, смотришь, споткнётся и со всего маху летит на землю.
      Все смеются.
      И Зойка смеётся, хоть и морщится, разбитое колено всё же болит.
      Или дежурит она по классу, нужно цветы полить.
      «Ой, смотрите, как бы мне не облиться»,— говорит Зойка.
      Не успела сказать — глядь и вправду облилась.
      «Ну, Заяц!» — смеются ребята. А больше всех сама Зойка.
      А Котька только краснеет и брови хмурит. Уже не на всех переменах Котька ходил с Зойкой. Мальчишки всё чаще забирали его в свою компанию.
      Да Зойка и сама подталкивала его:
      «Иди-иди к ним!»
      Но в школу и домой они по-прежнему ходили вместе. И сидели за одной партой. И уроки делали вместе. И всё у них было как и раньше...
      Но один раз перед началом урош»в в коридоре Игорь Дмитруха сказал:
      — Слушай, Кот! Чего ты к ней липнешь?
      Котька покраснел:
      — Ничего я не липну... Просто...
      — Ну как — не липнешь!.. Прилип. Только и знаешь, что возле неё крут{1шься.
      — Да нет... просто...— Котька нахмурился.
      — Слушай,— Игорь Дмитруха положил ему руку на плечо,— слушай, садись со мной! Будем в «морской бой» на уроках играть и вообще...
      Котька растерянно заморгал и пожал плечами:
      — Да как-то... как-то...
      — Да ну тебя! — воскликнул Игорь Дмитруха.— Подумаешь — «друзья детства»! Так что теперь — до пенсии ходить, держась за ручки. Ты же хлопец! Ты молоток! А она... сама же про себя говорит — «растяпа»..
      — Да ну... — ещё пуще покраснел Котька.
      — Всё! Идём тебя переселять! — И Игорь Дмитруха решительно направился к парте, где Зойка рылась в своём портфеле и, как всегда, не могла чего-то найти.
      — Заяц! — сказал Игорь Дмитруха.— Кот переселяется ко мне! Мы с ним в «морской бой» будем играть и... и вообще.
      Зойка на миг застыла с открытым ртом, глянула на Котьку и, сразу опустив глаза, суетливо стала помогать Дмитрухе собирать уже разложенные ею на парте Котьки-цы тетради и учебники:
      — Ага.. да-да... а как же... конечно...
      Котька стоял, уставившись в пол, и не смел поднять на неё глаз.
      И только когда сел рядом с Дмитрухой на последнюю парту возле окна, посмотрел в её сторону.
      Зойка улыбалась и кивала ему — всё, мол, xopoшo. Но Котька но глазам видел, что она страдает. И ему стало не по себе.
      Но возвращаться уже было поздно...
      После уроков Игорь Дмитруха новел ребят в соседний двор на строительную площадку, где экскаватор рыл котлован под фундамент нового здания. Туда можно было пролезть через дырку в заборе. Но потом приходилось убегать от прораба. Это было здорово и даже не совсем безопасно. Всюду висели предостережения: «Не стой под стрелой!», «Помни, что дома у тебя дети!» и т. д.
      Котька и на этот раз показал свою ловкость и вовремя разыскал запасную лазейку в заборе, когда прораб уже совсем близко кричал, размахивая шляпой: «А ну, кыш отсюда, воробьи! Отвечай за вас потом!» И все благополучно удрали через эту аварийную дырку, а потом хвалили Котьку. А он отмахивался, но в душе ему было приятно, и он уже совсем не думал про Зойку...
      Чтоб вместе идти в школу, Котька и Зойка каждое утро встречались внизу у подъезда. И всегда ждали друг друга.
      На следующий день Котька нарочно запоздал минут на пять. Когда он вышел, Зойки у подъезда не было. Котька почувствовал облегчение. Он не знал, что ей сказать, как объяснить вчерашнее...
      Зойка была уже в классе.
      Котька нарочито весело поздоровался с ней и прошёл к Игорю Дмитрухе.
      Зойка улыбнулась и кивнула ему...
      Прошло несколько дней.
      Теперь на большой перемене и после уроков Котька бегал только с мальчишками, играл с ними в футбол, в казаки-разбойники...
      Иногда он замечал одиноко стоящую Зойку, которая смотрела, как они играют.
      На миг у него сжималось сердце, но тут кто-нибудь из мальчишек начинал над ним подсмеиваться, и он спешил отвернуться и не смотреть в её сторону. Он просто старался не думать о ней, так как это волновало его, беспокоило.
      — Хлопцы! Сегодня после уроков экспедиция в джунгли! — сказал как-то Игорь Дмитруха.
      — Ух ты! — переглянулись Спасокукоцкий и Кукуе-вицкий.
      — Бемц! — выпалил Валера Галушкинский.
      Экспедиция в д?куигли — это уж точно «бемц». Это было интересно. «Джунглями» в школе называли зелёный уголок возле кабинета биологии. Там было много разных горшков: от порядочной кадки с пальмой до совсем маленьких горшочков с вьющимися растениями, что висели по стенам. Самые разнообразные растения так причудливо переплетались друг с другом — что и вправду казалось, будто ты в джунглях.
      Какой соблазн, особенно мальчишкам, залезть в эти «джунгли»!
      Но уборщица, грузная Олимпиада Самсоновна, решительно запретила и близко подходить к «джунглям». А с Олимпиадой Самсоновной шутки плохи. Даже усатого десятиклассника она может взять за ухо и отвести к директору.
      Но что такое опасность для Игоря Дмитрухи? Для Игоря Дмитрухи без неё жизни нет.
      Переждав после уроков минут десять, пока школа опустела, Игорь Дмитруха, Котька и ещё несколько мальчишек на цыпочках поднялись на третий этаж.
      От самой лестницы мальчишки двинулись по коридору к «джунглям» ползком. Ползли по-пластунски и только сопе.ци.
      Двери классов были открыты.
      Нигде никого.
      Свернули по коридору за угол.
      Вот и «джунгли»...
      Первым в зелёное переплетение нолез Игорь Дмитруха, за ним — Котька. Больше никто из ребят залезть не успел. Игорь Дмитруха вдруг приглушённо вскрикнул: «Олимпиада! Тикаем!» — и ужом выскользнул из «джунглей». То ли ему почудилось, то ли в этом н состоял замысел операции — сказать трудно.
      Котька от неожиданности дёрнулся, ударился обо что-то головой и, выскакивая из «д?кунглей», услышал, как сзади что-то тяжко грохнулось на по.п.
      «Свалил горшок!» — мелькнуло в голове. Хотел вернуться, но ноги уже вынесли его за угол в коридор.
      — Игорь! — бросил на бегу Котыш.— Погодл! Croii! Игорь! Я, кажется, горшок свалил. Вернёмся, Игорь!
      — Да ну тебя! — отмахнулся Дмитруха, не оборачиваясь.
      Котька остановился, тяжело дыша. Прислушался. Тихо. Никто не гонится. Дмитрухе, наверное, почудилось.
      Собравшись с духом, Котька на цыпочках ношел по коридору назад.
      Дошёл до угла и осторожно выглянул. И...
      Зойка сидела на корточках и пыта.1тась сложить расколотый горшок.
      Будто кто-то схватил Котьку за горло — у него спёрло дыхание. Зойка, которую он предал, старалась скрыть последствия его, Котькина озорства.
      Как она тут оказа.лась? Долл«по быть, с.пышала, что они собираются в «джунгли», и увязалась за ними.
      Котька будто прикипел к месту, не мог нювельнуться.
      И тут, словно из-под эемли, возле Зойки выросла Олимпиада Самсоновна.
      — Это ещё что такое?! Ах ты...
      Зойка растерянно заулыбалась:
      — Ой!.. Не сердитесь... Это я... Я нечаянно... Я ведь такая растяпа... Это же все знают...
      Котька, набрав полную грудь воздуха, тяжко вздохнул и вышел из-за угла навстречу Олимпиаде Самсоновне...
      На следующее утро они встретились, как и прежде, у подъезда. И придя в школу, сели рядом за свою четвёртую парту в левом ряду.
      Игорь Дмитруха не сказал пи слова.
      Лёня Монькип сидит один.
      Липа Митрофаиовна уже несколько раз сажала с ним девочек, но ни одна больше двух дней выдержать не могла.
     
     
      ЛЁНЯ МОНЬКИН
     
      Лёня, или, как его ещё называют. Лёнчик Монькин, страшно не любил женский род, то есть девчонок. Существовали на это свои причины. В раннем детстве он был очень похож на девочку. Возможно потому, что мама отпускала ему длинные волосы, повязывала большой яркий бант и вообще наряжала, как куклу. Незнакомые женщины в троллейбусе всплёскивали руками и ахали: «Ах, какая у вас хорошенькая девочка!» Лёнчик густо краснел, а мама весело смеялась. Со временем из случайно подслушанного разговора взрослых он узнал, что его мама, оказывается, очень хотела, чтобы у псе была девочка, а вот родился он, Лёнчик.
      Как Видите, у него были все основания не любить девчонок. Да к тому же коварная судьба (может, потому что и сама женского рода!) то и дело подкладывала ему свинью (как видите, тоже женского рода!) — сталкивала с этими девчонками. И всегда выходило так, что девчонки брали верх. То какая-нибудь Таня Верба лучше, чем он, отвечала урок, то какая-нибудь Люда Присяжнюк быстрее бегала, а Тося Рябошапка лучше бросала снежки... Не говоря уже про Макаронину, которая даже в футбол играла лучше, чем он. Лёнчик краснел, стискивал зубы и смотрел на них испепеляющим взглядом. Ух бы их всех! Но после того, как Надя Травянко при всём честном народе надавала ему тумаков, с девчонками он не связывался. Тьфу! Гори они синим огнём!..
      Лёнчик был филателистом — собирал почтовые марки. У него было уже три кляссера — специальных альбомчика с кармашками для марок. Больше филателистов в классе не было. Тут Лёнчик соперников не имел. Но и триумфа особого тоже.
      Когда он принёс в класс свои альбомчики, мальчишки сперва обступили его, начали, толкаясь, разглядывать. И Спасокукоцкий с Кукуевицким даже восторженно закричали: «Ух ты!.. Ах ты!..» Но тут Игорь Дмитруха ревниво скривился, вытащил из кармана упаковку заграничной жевательной резинки и стал щедро всех угощать. И ребята тут же потеряли интерес к маркам. А Спасокукоцкий и Кукуевицкий нренсбрежитслыю хмыкнули: «Подумаешь — марки! Барахла-то...» Будто и не они только что ухали и ахали. А девчонки в сторону Лёнчика даже не взглянули — то ли зная Лёнчиково к себе отношение, то ли по девчачьему своему легкомыслию.
      Один только Шурик Бабенко досмотрел кляссеры до конца. И на следующий день тоже начал собирать марки. Однако, собрав девять марок, неожиданно увлёкся значками м забросил марки. Впрочем, Лёнчик на него не обижался. На мальчишек Лёнчик никогда не обижался. Мальчишкам он мог простить всё на свете. Ведь то мальчишки!..
      Этой осенью Тося Рябошанка принесла в класс повое увлечение — переписываться с девочками из социалистических стран. Летом она отдыхала в Одессе в пионерлагере «Молодая гвардия». Познакомилась там с зарубежными пионерами, исписала целую тетрадь адресов и раздала те адреса подружкам. И вот завязалась бойкая перениска. Таня Верба писала Йемене в по-иьский город Катовицы; Надя Травянка — Эрико в Эйзеиах, что в Германской Демократической Республике, а сама Тося Рябошанка переписывалась сразу с тремя — с болгаркой Сиежаной из Пловдива, с румынкой Мариорой из Бухареста и йованкой из югославского города Дубровника.
      Теперь у девчонок только и разговоров было, что об этой переписке.
      — А Эрика мне написала...
      — А я Снежане написала...
      — А мне Йованка написала...
      Соберутся где-нибудь в уголке или возле чьей-нибудь парты, друг дружке показывают письма, фотографии, сувенирчики всякие. А то сядут, книжками загородятся (чтоб мальчишки не подсмотрели) и пишут: голову набок свесят, буквы странные выводят, разными красками цветочки в уголках писем малюют (это чтоб красивей было) — и сопят.
      Лёнчику такое дело было бы, как говорится, «до лампочки» (подумаешь, пишут: «А я сегодня пятёрку получила...», «А я вчера интересное кино смотрела...»), если бы... не марки. Когда он видел в девчачьих руках заграничные конверты и на них яркие таинственные марки, его глаза загорались, а сердце начинало ныть. Ведь они, стрекотухи писклявые, ничегошеньки в этих марках не смыслят и всё равно выбросят (чтоб им пусто было!).
      Как-то, перехватив взгляд Монькина, Тося Рябошанка вдруг встрепенулась:
      — Ой, тебе, наверное, марку нужно!.. Бери!
      И другие девчонки, услышав, тоже ойкнули:
      — Ой! Правда! Ты же собираешь! Возьми! Возьми!
      Лёнчик покраснел, как помидор, презрительно скривился и сказал:
      — Сиасибочки! У меня такие есть! Сколько угодно!
      Ну не мог же он принять от них — от них!— эту
      подачку, как вы не понимаете!.. Хоть у него, конечно, таких марок не было!
      И ещё большая досада на девчачье племя охватила его.
      «Ишь! В марках ни бельмеса не понимают, а им со всего света письма с такими марками идут!.. А я...» И как-то сама собой возникла у Лёнчика мысль — а почему бы и ему не начать переписываться с кем-нибудь из братских стран. Это же так просто: написал коротенькое письмо, а тебе пришёл ответ, снова написал — и снова ответ, и каждый раз на конверте — марки. Отклеивай и складывай в кляссер... Но кому и куда писать? Где взять адрес? У этих сорок-белобок? Так у них же все адреса девчачьи. А писать девчонке, даже если бы Лёнчика на куски резали, ои бы не стал. Только мальчишке! Но где же достать адрес мальчишки, который живёт за границей?..
      И вдруг...
      Помог случай (недаром он мужского рода!).
      Лёнчик взял в библиотеке книжку, которую только что перед ним сдала Надя Травянко,— «Небывалое бывает» Сергея Алексеева. Пришёл домой, открыл, а там — письмо. Только, пожалуйста, не думайте, будто Лёнчику очень интересно читать чужие письма!.. Но если уж ты такая ворона, что оставляешь свои письма в библиотечных книжках, то кто тебе виноват?
      Это уж, извините, не твоё письмо, библиотечное.
      И его могут прочитать все абонементы — ой! — абоненты.
      А если я абонент, то...
      Лёнчик развернул письмо.
      Добрый день, Надя!
      Очень спасибо тебе за фото ваш прекрасный Киев. У меня всё порядок. Только есть один неприятность. Я поссорился с мой друг Гудрун, что живёт в соседстве, в шестой номер. Ну, ты знаешь. Поэтому я теперь переживаю. Не знаю, как сделать народ мир и дружба. Ну, вот! А как ты?
      Пиши. Буду отвечать. Привет.
      Эрика.
      У Лёнчика сердце так и подскочило. Ой! Так это ж то, что нужно!
      ГУДРУ Мальчик! Да ещё и поссорился с Эрикой. Вот молодец! Наверно, здорово она ему в печёнки въелась, эта Эрика. И что ж! Девчонки — они все одинаковые. Что у нас, что у них. Наверняка выставлялась, какая она и красавица, и отличница, и всё умеет. А ему это надоело, и он сказал ей по-немецки: «Катись от меня подальше!» И теперь она, вишь ты, переживает, не знает, «как сделать назад мир и дружба». Наверно, сама такая же, как Надька Травянко, если с ней переписывается. И тот Гудруп ещё, гляди, разлоноушится да и помирится с пей. Надо ему написать, предостеречь, поддержать.
      Адрес есть. Раз по соседству, значит, нa той же самой улице. Правда, фамилии не знаю. Но Эйзенах — город небольшой. Значит, и дома там небольшие. И вряд ли в шестом доме будет много Гудруиов. Такое необычное имя. Может, он и на весь Эйзенах один.
      Ощушая жар в груди и дрожь во всём теле, Лепчик сел писать письмо.
      Добрый день, Гудрун! — бодро начал оп,— Пишет тебе Леонид из Киева. Не удивляйся, что я пишу. Просто наши девчата переписываются с вашими. П мне стало известно, что ты поссорился с Эрикой. Она теперь переживает и не знает, как с тобой помириться. А ты не переживай. Я уверен, что это она виновата. У нас тоже девчонки вредные, и мы с ними воюем. С ними иначе нельзя.
      Давай будем переписываться. Пиши мне, а я тебе.
      С международным приветом
      Леонид Монькин.
      Лепчик подумал-подумал и приписал:
      Я собираю марки. А ты?
      Он перечитал письмо и остался им очень доволен. Здорово написано, не то что девчачьи ахи-охи... Гудрун оцепит. И приписку сделал ловко. Ничего не просил, а сразу каждому дураку ясно, что нужно прислать марок.
      Лепчик пошёл на почту, купил снециальный международный авиакопверт и отправил письмо.
      А то, Травянкиио письмо, чтобы она ни о чём не догадалась, подсунул ей в грамматику — пусть думает, что сама туда положила.
      И стал ждать ответа.
      День ждёт, два, три... Ждёт педелю...
      Каждый день несколько раз заглядывает в почтовый ящик. Даже отважился спросить женщину-почтальона. Та усмехнулась и весело сказала: «Пишут».
      За это время Лёнчику даже приснился международный вагон.
      Ему приснилось, что на его имя прибыл из-за границы целый вагон! марок. И он нe знает, куда эти марки деть. Железнодорожное начальство требует, чтобы он немедленно разгружал свой вагон, а мама не соглашается, чтобы он заваливал всю квартиру марками...
      Так было во сие. А наяву — ни марок, ни писем не было.
      Прошла ещё неделя. И три дня. Ничего.
      Кроме газет, журнала «Барвинок» да счётов за междугородные переговоры родителей — ничегошеньки.
      Лёнчик прямо возненавидел почтовую сумку почтальона (у-у, тоже женского рода!..).
      В конце концов он махнул рукой: «А! Наверно, этот Гудрун не нолучил моего письма. Фамилию я ж его написал. Ну и пусть! Очень надо!»
      И вот вгогда он уже совсем махнул на письмо рукой и втерестал ждать, втришел ответ.
      Возвращаясь из школы, Леввчик встретился у подъезда с почтальоншей. Та заулыбалась и весело сказала:
      — А-а! Товарищ Монькин?! Леонид?! Тебе письмо! — Она быстро перебрала в сумке большую кипу писем, вытащила одно и выдала ему.
      Занемелой рувгой Лёнчик взял длинный конверт. И, растерявшись, даже забыл поблагодарить вючтальоншу. Та, всё ещё улыбаясь, вошла в подъезд, а оп остался на улице.
      На левом краво конверта была наклеена синенькая вюлосвга, на которой белыми буквами написаны иностранные слова, а с правого края — развюцветные марки — целых семь! На одваой — дяденьвга в очках, на другой — какие-то дома, на третьей — втричудливый орнамент, а на четырёх других — невозможно красивые вттицы со сказоч-ввым овтереньем. У Лёнчика аж дух захватило. Таких марок у Евево ещё вве было.
      «Молодев, Гудрун! Ух, молодец! Просто молоток!»
      Дрожащими пальцами Левчик разорвал конверт.
      На эемлво выввали цветные открытки — вид какого-то стариввного замка. И евце одна — поменьше. На оборотввой стороне этой открытвги бвлло написано:
      «Леониду от Эрики и Гудрун.
      На дружбу - фройндшафт».
      Лёнчик перевернул открытку и... сердце его остановилось. С цветион фотографии, обиявшись, улыбались ему... две девчонки!..
      Если бы ему сейчас прямо на голову упал с неба марсианин,— Леичик не был бы так поражён. Гудрун девчонка!.. Это было невероятно. Этого не могло быть! Эрика же писала: «Мой друг Гудрун», «Тот, что живёт в соседстве...» И вдруг Лёнчик вспомнил: «Только один неприятность...» Да это ж она просто... просто сделала ошибку. Кще плохо знает язык — путает падежи и роды. А он-то, олух: «У нас тоже девчонки вредные, и мы с ними воюем. С ними иначе нельзя...» Вот тебе и «один неприятность»!.. Ох уж смеялись, наверное...
      Из подъезда вышла улыбающаяся почтальонша.
      — Ну что — дождался? Приятно получать письма, правда? О, да ещё и от девчат! — она глянула на фотографию, которую он не успел спрятать, и подмигнула ему.
      Лучше бы она ударила его своей сумкой по голове!
      «Дождался»! Вот уж точно, дождался! Только чего?
      Ой! Что ж теперь будет!
      Эрика и Гудрун, конечно же, написали Наде Травянко, а та теперь раззвонит по всей школе... И... «У нас тоже девчонки вредные...» Ну дадут теперь ему эти девчонки! Задразнят, засмеют — жить не захочешь!.. Хоть на край света беги!
      На следующий день Лёнчик в школу не пошёл.
      С утра заохал, застонал и сказал маме, что очень болит голова и горло. Мама, конечно, с тревогой ощупала его лоб и, хотя температуры не обнаружила, сказала, чтоб сидел дома.
      До полдня Лёнчик пролежал на тахте, перебирая и разглядывая марки. Для новых семи марок он отвёл отдельную страницу кляссера. Что бы там ни было — не выбрасывать же нх!
      Лежал, рассматривая марки, и думал.
      А эти Эрика и Гудрун, видно, ехидные девчопкн. Ни слова ему нe написали, только послали фотографию. Мол, смотри, дурачок, и будь yмнee. Догадайся сам, в какую лужу ты сел со своим письмом! Марок ему, видишь ли, захотелось! Барахольщик! Так вот тебе эти марки, клей их себе хоть на нос! Но за эти марки ты ещё поплатишься! Слезами умоешься!
      И так Лёнчику стало худо, так худо, что показалось,
      будто on и вправду, заболел. И голова вроде бы заболела и горло... И температура как будто стала подниматься.
      А дома — никого. Мать с отцом на работе, придут только вечером.
      Лёнчик почувствовал себя таким одиноким и несчастным, и так ему стало жаль себя, что он... заплакал.
      И в это время в дверь открылась. Лёнчик вскинулся: «Это ты, мама?» Когда он болел, мама иногда отпрашивалась с работы и приходила сразу после обеда.
      Лёнчик быстренько вытер слёзы и побежал отворять.
      Открыл дверь и... оцепенел.
      На площадке с портфелями в руках стояли Таня Верба, Тося Рябошапка, Люба Присяжнюк и Надя Травянко.
      — Ты что? Захворал?
      — Почему тебя не было в школе?
      — Мы принесли тебе уроки.
      - И нритли проведать. Я получила письмо от Эрики.
      Лёнчик съёжился, втянул голову в плечи и попятился.
      — Ой, девочки, он на самом деле больной! — сказала Тося Рябошапка.— Смотрите, какой бледный!
      — И... и заплаканный! Смотрите! — вскрикнула Люба Присяжнюк.
      — Ой, что у тебя болит? — заохала Таня Верба.
      — Ему нужно немедленно лечь! — воскликнула Надя Травянко.
      И не успел Лёнчик ономниться, как девчонки подхватили его под руки, потащили к тахте и силой уложили.
      «Ну, сейчас начнётся!» — с отчаянием подумал Лёнчик и закрыл глаза — он не хотел видеть их торжествующих лиц.
      На какой-то миг девчонки притихли. А потом...
      — Ой,— прошептала Тося Рябошапка.— Смотрите, как ему плохо!
      — Кажется, потерял сознание! — ужаснулась Таня Верба.
      — Бедняга! — прошептала Люба Присяжнюк.- Видите, какой он впечатлительный. А мы...
      — А мы,— вздохнула Надя Травянко,— мы же всегда считали, что ои противный... А он взял и помирил Эрику и Гудрун.
      Лёнчик приоткрыл один глаз — смеются или нет? Но девчонки и не думают смеяться. Лица их были серьёзны и озабоченны.
      — Так ведь и пишут,— снова вздохнула Надя Травян-ко.~ «Нас помирил ваш хороший товарищ, Леонид Монькин. Передайте ему много спасибо!» И что он там такое паписал?..
      И вдруг Лёнчик всё понял. И совсем открыл глаза. Ну конечно! Ведь он же написал Гудруи, что Эрика мучается, и Гудрун стало совестно, и она первая побежала мириться (ведь это же так важно, чтоб кто-нибудь сделал первый шаг!). Ну конечно же, сам того не желая, он помог им помириться. И никто над ним теперь не будет смеяться и ехидничать.
      Горячая волна пеждаЕГНой радости вне-занпо охватывает Лёнчика, и он не может сдеря;ать улибку. Девчонки смотрят на него и тоже открыто и радостно улыбаются.
      И тут ему вдруг приходит на ум, что радость — женского рода... И дружба, между прочим, тоуке...
      Но мир всё-таки мужского...
      Однако хотя доброта — тоже женского рода, это совсем не значит, что мужской род начисто её лишён.
      Вон за последней партой в левом ряду у стенки сидит малый. Он будто из другого класса, старше всех и выше ростом. Это...
     
     
      ФИГУРА
     
      Когда он первый раз вошёл в класс, Игорь Дмитруха всплеснул руками и закричал:
      — Ух ты! Фигура!
      И это прозвище сразу нрилипло к нему.
      Он был выше всех в классе на целую голову, а то и на две, с длинным смешным носом и длинными руками, которые торчали из коротких рукавов. Угловатый и нескладный, он ходил, шаркая полусогнутыми ногами, а правой рукой махал и загребал назад, будто бил себя но невидимому хвосту.
      Звали его Юра Хитрюк.
      Он учился уже в пятом, но целый год проболел и даже лежал в больнице. Он жил во Львове, а после болезни переехал в Киев.
      Фигура был добродушный, незлобивый и мягкий. Игорь Дмитруха распознал это сразу. Имея на всякий случай за спиной своих «адъютантов» — Лесина Спасокукоцкого и Стасика Кукосвицкого, он подошёл к новичку, который молча занял свободное место на последней парте в левом ряду, и с ехидиой вежливостью спросил:
      — Слушайте, дядя, вы правила поведения учеников знаете? Они висят в каждом клacce!
      — Н-ну з-зна-аю,— враз покраснев, торопливо сказал новичок (он ещё и заикался!).
      — Ой, сомпеваЕось! — покачал головой Дмитруха.— А что гласит пункт восьмой?.. Пункт восьмой правил для учащихся гласит: «Приветствуй учителей и других работников школы, знакомых и товарищей. Выполняй правила уличного движения». А вы? Вы пас приветствовали?
      — Я... я... кивнул...
      — Лх, вы «кивнули»! А где же ваше здрассте? У пас говорят: «Здравствуйте, дорогие друзья!»
      Спасокукоцкий и Кукуевицкий хихикнули.
      - Прекратить! — цыкнул на них Дмитруха.
      Спасокукоцкий и Кукуевицкий тут же умолкли.
      — Иу, поздоровайтесь, уж будьте так добры! — кротко сказал Дмитруха.
      Фигура неторопливо поднялся из-за парты и, склонивши голову набок, криво усмехнулся:
      — Н-ну... Зд-драссте... дорог-гие д-друзья...
      — Вот! Это — другое дело!.. А иу, дорогие друзья, поприветствуем и мы Фигуру!
      Дмитруха, как дирижёр, взмахнул руками, и весь класс хором прокричал:
      — Здра-ствуй, Фи-гу-ра!
      А потом, повторяя за Дмитрухой, все прокричали ещё три раза:
      — Фиг-ура! Фиг-ура! Фиг-ура! — точно так же, как кричат «физкульт-ура!».
      И всем сразу стало весело. И Фигуре тоже. Он от души смеялся вместе со всеми. Видно, он любил шутки и весёлых людей. И Дмитруха, должно быть, ему понравился. Он даже хотел что-то сказать, по тут вошла учительница, и начался урок.
      А на перемене Дмитруха подошёл к Фигуре, который подпирал в коридоре стенку, и сказал:
      — Нет! Всё-таки ты правил для учащихся не знаешь! А что гласит пункт седьмой? Пункт седьмой гласит: «Разумно проводи свободное время: читай книжки, принимай
      участие в работе кружков, занимайся физкультурой»... А ты чем занимаешься? Стоишь как столб. Нснорядок. Ну-ка, выполняй правила!.. Давай займёмся физкультурой. Посмотрим, на что ты способен. Ну-ка, отойди от стены!
      И когда Фигура послушно отошёл, Игорь Дмитруха воскликнул: «Гон!» — и мигом вскочил ему на спину. От неожиданности Фигура покачнулся н едва не рухнул.
      — Но коням! — закричал митруха.
      Спасокукоцкий вскочмле на Кукуевицкого, Валера Галушкинский на Шурика Набенко, Лёня Монькин на Ви-тасика Дьяченко. И лихая кавалерия затопотала но коридору, пока властный голос завуча Воры Яковлевны: «Сейчас же прекратить!» — не прервал сё галопа.
      — А ты молодец. Фигура! Здорово гарцуешь! — сказал Игорь Дмитруха, когда они возвращались в класс.— Объявляю тебе благодарность и награждаю орденом Буцефала!
      Он вынул из кармана значок с изображением конской головы и собственноручно приколол Фигуре на грудь.
      — Спас-с-сибо! — покраснел тот и захлопал глазами.
      А Спасокукоцкий и Кукуевицкий иосмотрели на него с
      неприкрытой завистью и досадой — они почуяли, что утрачивают расположение командира. И не ошиблись. Такой уж характер был у Игоря Дмитрухи — он, не задумываясь, вмиг менял своих приближённых. И хоть Спасокукоцкий и Кукуевицкий оставались пока что «адьютантами», но первым и ближайшим стал с этого дня Фигура.
      — Фигура! За мной! Вперёд! — командовал Дмитруха и мчал по коридору.
      А за ним, махая и загребая назад правой рукой, неуклюже бежал иа полусогнутых ногах Фигура.
      — Фигура! На первый этаж! В спортзал! — кричал Дмитруха и, дробно стуча, сбегал по лестнице.
      А за ним, махая и загребая назад правой рукой, неуклюже переступал через две ступеньки Фигура.
      — Фигура! За компотом и пирожками! Короткими перебежками! — давал команду Дмитруха н, расталкивая всех, летел в буфет.
      А за ним, махая и загребая назад правой рукой, на полусогнутых неуклюже обегал встречных Фигура...
      — Тю! Прямо, как собачонка! — украдкой хмыкали Спасокукоцкий и Кукуевицкий, забыв, как совсем недавно точно так же бегали они сами...
      Рассказывая кому-нибудь про Фигуру, Дмитруха называл его теперь уже не просто «Фигура», а «мой Фигура»:
      «Посмотрели бы вы на моего Фигуру...», «Мой Фигура ходит во как!.. Смехота!...», «Вызывает математичка моего Фигуру, а он подняться из-за нарты не может — я его за хлястик к снинке привязал. Ха-ха-ха!..».
      Под настроение Дмитруха складывал про пего шутливые стихи:
      Попросим мы, друзья. Фигуру собрать за всех макулатуру!
      Стоит Фигура, как скульптура, Не хлопец, а карикатура!
      Ну, а Фигура... Юра так долго (целый год!) лежал в бо.пьпице, и так истосковался но мальчишескому братству, и таким весёлым геройским хлопцем казался ему Дмитруха, что не замечал ни его покровительственного тона, пи насмешливых слов, ни обидных шуток.
      А может, замечал, но нрощал. А может, просто такой уж мягкий, добродушный характер был у него.
      И на все дмитрухинские «шутки» Фигура только широко улыбался, показывая крупные неровные зубы.
      Но один раз...
      Один раз Игорь Дмитруха принёс в школу пистолет.
      Ребята аж застонали, увидев этот пистолет, глаз не могли отвести. Никто сроду не то что в руках не держал,— никто даже не видел такого пистолета.
      Это был пневматический пистолет, который стрелял резиновыми пульками. На десять метров бил так, что оставлял на теле синяк.
      Игорю привёз откуда-то этот пистолет его старший брат-спортсмен.
      Два раза выстрелить Игорь дал только Фигуре. По одному разу стрельнули Спасокукоцкий и Кукуевицкий. Болыие стрелять Игорь нe дал никому.
      На большой перемене Игорь Дмитруха, гордый и независимый, как никогда, размахивая пистолетом, помчался во двор. Мальчишки из класса, все до единого, завистливо сопя, молча побежали за ним.
      Чтоб никто из старшеклассников не помешал, подались в соседний двор,- за сараи, где никого не было.
      Фигура мелом нарисовал на стене сарая мишень, и Дмитруха начал стрелять. Нужно отдать ему должное — стрелял он хорошо. Меткий всё-таки этот малый, Игорь Дмитруха! И всякий раз, как он попадал в цель, Фигура с истинным восторгом восклицал:
      — Вот молодец!.. Ух ты! Вот молодец!..
      Вдруг из-за сарая появился маленький полосатый котёнок. Посмотрел на ребят, махнул хвостиком и тихо мяукнул.
      У Игоря Дмитрухи глаза так и загорелись.
      — Внимание! — прошипел он. — Начинается охота на бенгальсксого тигра!
      И, выставив внеред руку с пистолетом, стал подкрадываться к котёнку.
      — Н-не н-надо! — умоляюще сказал Фигура.
      — Молчать! — огрызнулся Игорь.— Прекратить разговоры! Не мешать охотнику!
      И, прицелившись, выстрелил. Котёнок дёрнул лапкой и жалобно мяукнул. Но почему-то ие убегал. Он был, наверно, ещё глупый и не понимал опасности.
      Фигура в два шага подскочил к котёнку и схватил его на руки.
      — Што-о?! — вскипел Дмитруха.— А ну, отдай бенгальского тигра!
      — Н-не отдам! — глядя исподлобья, тихо произнёс Фигура.— Ем-му же б-больно! — Длинные в чернильных пятнах руки, торчащие из коротких рукавов, бережно прижимали к груди котёнка.
      — Отдай сейчас же бенгальского тигра, карикатура заикашиая! — зло прошипел Дмитруха и схватил котёнка за хвост. «Бенгальский тигр» хрипло, почти без голоса, замяукал.
      И тут случилось неожиданное.
      Фигура взял Дмитруху двумя пальцами за нос и прищемил так, что тот вскрикнул и отиустил котёнка.
      Тогда Фигура осторожно поставил котёнка на землю, снокойно одним движением вырвал у Дмитрухи пистолет и закинул на крышу сарая. Потом сгрёб Дмитруху и поднял на руки (всё-таки он был старше на год и выше на голову).
      Дмитруха беспорядочно задрыгал ногами.
      Фигура отнёс его к луже под водосточной трубой, положил ничком на землю, притиснул сверху коленом, взял одной рукой за чуб и начал носом макать в лужу, приговаривая:
      — П-пункт последний правил поведения для учащихся г-гласит: «Б-береги природу! Охраняй ж-животных!»
      А ты что делаешь? А? А ну, говори, б-будешь мучить ж-животных? Б-будешь?
      Мальчишки стояли молча. Только Спасокукоцкий и Кукусвицкий хихикнули, но переглянулись и сразу замолчали.
      А Фигура методично макал Дмитруху носом в лужу и приговаривал:
      — Б-будешь? Г-говори — б-будешь?
      Дмитруха хотел что-то сказать, по только пускал в лужу пузыри.
      Наконец оп не выдержал:
      — П-пусти! Ну п-пусти! Не буду б-больше! Пусти!
      И Фигура сразу отпустил.
      Издалека донёсся звонок на урок. Мальчишки всё так же молча, не говоря ни слова, повернулись и побежали в школу. За ними, махая и загребая правой рукой, на полусогнутых неуклюже бежал Фигура.
      А капитан футбольной команды, верховод и командир Игорь Дмитруха сидел на корточках возле лужи под водосточной трубой и горько плакал. И можно было подумать, что это он наплакал целую лужу...
      За второй партой в левом ряду у стены сидит рыжий, как огонь, мальчик с мохнатыми насупленными бровями. Это Тимка Довганюк. Как и Фигура, он недавно в классе — с третьей четверти прошлого года.
      Рядом с ним сидит белобрысый курносый Павлик Наза-ренко, редактор классной стенгазеты. Если бы перед Новым годом кто-нибудь сказал Павлику, что он будет сидеть за одной партой с рыжим Тимкой, Павлик громко рассмеялся бы:
      — Что?! Да я лучше в клетке с тигром буду сидеть! И приятней и безопасней...
      Перед Новым годом у Павлика были причины так говорить.
      Потому что...
     
     
      ПАВЛИК НАЗАРЕНКО И ТИМКА ДОВГАНЮК
     
      Завтра — Новый год.
      На фасадах домов, украшенных гирляндами электрических лампочек, большими цветными буквами написано: «С Новым годом!» О празднике красноречиво паномипают весёлые улыбки красноносых Дедов Морозов, выставленных в витринах магазинов.
      Праздничное настроение охватывает всех.
      Павлик одеваетсяи выходит во двор. Пушистые белые хлопья мелькают перед глазами и холодят щёки... И снегу так много!..
      Вы когда-нибудь лепили снеговика?.. Пу, тогда вы, конечно, знаете, какое это весёлое и вместе с тем кропотливое дело. Оно требует серьёзности, таланта и, главное, старательной дружной работы. Имеется в виду не какой-нибудь чахленький снеговичок-подросток, а настоящий солидный новогодний снеговик — двухметрового роста, с ведром вместо шляпы, с морковииой-носом и с метлой в могучей руке. Снеговик, который всю зиму напролёт стоит во дворе, вызывает всеобщий восторг и удивление.
      Вот такого-то снеговика и лепила вся их компания, когда Павлик вышел во двор. В этом дворе жило целых восемнадцать человек из их класса.
      Работа только началась, и Павлик сразу же присоединился к друзьям.
      Скоро на пригорке возле забора выросло туловище снеговика.
      Девчата побежали за метлой и ведром, а Вася Дубчак, который уже второй год ходит в художественную студию, начал лепить голову снеговика. Все заворожённо следили, как бесформенный ком снега оживал прямо на глазах. Вот уже видны уши, рот, подбородок, угольки-глаза... Большая толстая морковина пристроилась над губами — и вот симпатичный толстяк-снеговик весело усмехнулся, будто благодаря за то, что ему дали жизнь.
      Это было так здорово, что все захлопали в ладоши.
      — Эх, жаль, что весной он растает,— вздохнула Тося Рябошанка.
      — Ничего, до весны ещё далеко! — беспечно махнул рукой Валера Галушки некий.
      — Во всяком случае, до весны простоит — это факт! — с обычной уверенностью сказал Игорь Дмитруха.
      — А то нет?! Простоит!
      — Абсолютно!
      — Х-ороший снеговик!...
      А снеговик усмехался, и всем казалось, что он даже подмигивает — непременно, мол, простою до самой весны!
      и вдруг...
      Из-за забора вылетел камень и ударил снеговика по голове так, что всех запорошило снегом. С грохотом покатилось ведро-шляпа. Весёлая усмешка снеговика рассыпалась на тысячи серебристых снежипок.
      Несколько мгновений спеговик стоял без головы. Но тут же другой камень бухнул ему в грудь, снеговик пошатнулся, метла выпала из его руки, и он упал.
      — Бу-га-га! — из-за забора показалась голова мальчишки в мохнатой шапко-ушанке.
      — Рыжий!
      — Лх ты гад рыжий!
      — Пожарная команда!
      Они почём зря ругали парня, по даже не двинулись с места, чтобы поймать его и дать ему взбучку. Они хорошо знали, что это безнадёжное дело. Он был неуловимый.
      Презрительно усмехаясь, мальчишка в насмешку помахал рукой и пропал...
      Зовут его Тимка. Но никто никогда не называет его так, а некоторые даже и не знают его настоящ,его имени. Для всех он — ненавистный Рыжий, «пожарная команда».
      Вот уж полгода — откуда он только взялся такой — тянется эта отчаянная вражда. Он и они: он — один, их — восемнадцать, десять мальчишек и восемь девчонок. Но это вовсе не значит, что на их стороне перевес. Наоборот, потому они так и ненавидят его, что ничего не могут с ним сделать. Даже Игорь Дмитруха при.пал своё бессилие.
      Сколько всяких обид от него!..
      У Тимки большие, навыкате, бледно-голубые глаза, наглые и насмешливые: «Бесстыжие глаза»,— сказала про них Таня Верба. Егo лицо в мелких веснушках, словно какой-то шутник-маляр брызнул на него золотистой краской. А волосы, как жар, огненно-красного цвета.
      Ну, конечно же, он — Рыжий. Это первое слово, какое срывается с языка, когда увидишь его. И какие же обидные язвительные оттеики приобретает оно в устах его восемнадцати врагов!
      Рыжий Тимка хорошо знает, как к нему относятся, и не оттого ли в его выпученных глазах то и дело вспыхивают злые огоньки. Эти огоньки разгораются в пламя мести, и вскоре «вражий лагерь» уже дрожит в бессильной ярости.
      Рыжий расстраивает игры, всем мешает и всё портит.
      Сколько рал они пробовали отлупить его; по это им не удавалось. Тимка такой отчаянный и вёрткий, что всегда вырывается и наутёк, оставляя на лицах врагов синяки и ссадины.
      За две недели до Нового года Тимка заболел. Все почувствовали себя счастливыми. Во дворе настали тихие, мирные дни.
      В канун Нового года все и думать забыли про Тимку. Будто его и вовсе не было.
      И вот сегодня...
      Они молча стоят посреди двора и чуть не плачут, глядя на жалкие останки снеговика.
      — Ну — всё!.. Капец!.. — стиснув зубы, цедит Игорь Дмитруха.— Сегодня не будем портить себе праздник, а завтра... подловим и дадим ему так, чтоб на всю жизнь запомнил! Всё!
      — Правильно! — поддерживает Валера Галушкип-ский.
      — Абсолютно! — соглашается Лёнчик Монькин.
      Итак, решено. Завтра же, в первый день Нового года,
      с пакостями Рыжего будет покончено. Или он, или они.
      В гнетущем молчании все расходятся по домам.
      ...Павлик слоняется по празднично убранным комнатам. На душе у него тошно. Из головы не идёт Рыжий Тимка. Такого снеговика развалил! Ну чего он лезет? Чего хочет от них? Для чего всё время шкодит? Ну, погоди, завтра тебе будет!
      В воображении Павлика встаёт картина справедливого суда над Рыжим Тимкой. Мальчишки лупят его, приговаривая: «Это тебе за снеговика!.. А это за поломаняый скворечник!.. А это за футбольный мяч!..»
      — Павлик, вынеси мусор,— говорит из кухни мать.
      Павлик одевается и выходит во двор.
      На дворе уже совсем темно. Снег валит густыми хлопьями и кружит белым роем в лучах фонаря, который висит у ворот. Как раз там стоят мусорные яп1,ики. Павлик выбросил мусор и повернулся, как вдруг заметил возле забора какую-то тёмную фигурку. Фигурка возилась в снегу на том самом пригорке, где ещё совсем недавно стоял снеговик. Что можно делать одному там, в потёмках?Кто это?
      Павлик хотел было крикнуть, но почему-то передумал. А вдруг вор? Или шпион?.. А-а глупость! Откуда может взяться тут, во дворе,шпион? И всё-таки Павлик осторожно поставил ведро в снег и, крадучись, подался вдоль забора к фигурке.
      Снег бьёт в лицо, набивается за ворот, но Павлик не обращает внимarия. Всё ближе, ближе.
      Вот он уже слышит голос — фигурка что-то бормочет приглушённо. И... Павлик аж присел от иеожидапности. Он узнал голос Рыжего! Малодушггый страх сковал тело Павлика и холодом проник в сердце. Павлик хотел убежать, но ноги словно приросли к земле и, бессильные, не смогли дви1гуться с места.
      Тем временем Рыжий, по замечая его, продолжал возиться на пригорке, что-то тихонько бормоча. Павлик прислушался. То, что он услышал, так удивило его, что он забы.11 про страх.
      — Игорек, а ну возьмись, браток!.. А ты, Павлик, с того края заходи! Разом! Взялн! Галочка, не крутись под ногами, а то ещё придавим невзначай. Вася, отойди, тебе ещё работы хватит. Ты художник. Ты будешь лепить голову. Ну-ка, хлопцы! Разом!..
      Только теперь Павлик разглядел, что делает Рыжий. Рыжий лепил снеговика! Один, огромный ком снега уже стоял на пригорке, а Рыжий катал второй. Он лепил снеговика один. Если закрыть глаза и не смотреть, то казалось, что все восемнадцать тут, рядом с ним. Рыжий назьсвал каждого по имени, обращался к каждому и сам отвечал за них. П голос у него был такой добрый, что даже не верилось, что это говорит Рыжий. Это было невероятно: Рыжий изображал всю их компанию. И себя самого считал их другом. Тут, в одиночестве, когда никто из них не знал и не видел этого. Рыжий дружил с ними со всеми...
      Тимка подкатил второй ком к первому, обхватил его руками и пытался поднять. Он стонал от натуги, ноги его скользили по снегу, он падал, вставал и снова силился поднять, но тяжёлый ком не поддавался. И как он ни подбадривал себя — всё напрасно. Он был один. А одному такое не под силу. Рыжий глубоко вздохнул и вдруг припал к забору, спрятав лицо в согнутый локоть.
      Его плечи начали вздрагивать.
      Рыжий плакал!
      Он плакал тихо, сдерживая всхлипывания и тяжело дыша. Так плачут только те, кто редко плачет и стыдится своих слёз. Так плачут одинокие и гордые люди.
      Павлик почувствовал, что сердце его кто-то стискивает всё сильнее и сильное и слёзы наворачиваются ему на глаза. Он вдруг понял всё. Он понял, как тяжко Рыжему, как страдает он от своей одинокой жизни, как опротивело ему враждовать с ними и как хочется дружить...
      И тут Павлику прнномиился случай, который так удивил его когда-то. Однажды он увидел, как Рыжий встречал свою маму на трамвайной остановке. Она работала водителем трамвая и приходила домой по.чдио. Рыжий иногда подолгу ожидал её на остановках. И вот Павлик стал свидетелем как раз такой встречи.
      Рыжий — этот дерзкий и злой забияка — припал к матери, как совсем маленький мальчонка, и нежно так и тоскливо шептал: «Мамочка, родненькая! Я так соскучился без тебя...»
      Ух как удивился тогда Павлик! «Ишь,— подумал он,— как придуривается!»
      А выходит, что нет. Выходит, Рыжий не такой уж злой. Он добрый и нежный. Только очень гордый и самолюбивый. И затравленный, как волчонок. Водь они же никогда но сказали ему доброго слова. Даже когда он не задевал их. Гнали его, дразнили и насмехались над ним. Трудно теперь выяснить, кто первый начал и кто больше виноват — он или они. Но так уж сложилось, и поздно о том говорить.
      Ясно одно: Рыжему очень худо. Ему намного хуже, потому что он один.
      Ещ,о совсем недавно, каких-нибудь полчаса назад, Павлик люто ненавидел Рыжего, ненавидел и боялся. А теперь...
      Павлик решительно поднялся, вышел из-за своего укрытия и подошёл к большому снежному кому, рядом с которым лежал ещё один — поменьше. Они должны были стать туловищем снеговика.
      — Тимка! — крикнул оп и не узнал собственного голоса.
      Рыжий вздрогнул н поднял голову.
      — Тимка! — повторил Павлик,— А ну-ка, помоги мне! Давай поднимем этот ком. Вдвоём мы его осилим. Знаешь, ты здорово придумал — слепить сейчас сноговика. Вот хлонцы завтра удивятся! Вот будут рады! Ну-ка, давай!
      Первое утро Нового года — ясное, солнечное, радостное. Небо чистое и безоблачное, и снег так слепяще искрится на солнце, что даже глазам больно...
      Во дворе весёлый гам. От звонкого смеха вздрагивают заснеженные ветки деревьев. Ребятишки катаются на санках, барахтаются в пушистом снегу, играют в снежки.
      А на пригорке, у забора, стоит снеговик. Он не очень красивый, чуть-чуть кривобокий, но ужасно симпатичный. Прищурив один свой глаз-уголёк, снеговик обводит взглядом всю компанию. Сколько их? Девятнадцать! Да! Не восемнадцать и один, а девятнадцать!
      И снеговик радостно улыбается...
      А после зимних каникул Тимка Довганюк перешёл к ним в школу, в их класс «Б».
      И только теперь они узнали, что из-за этой вражды он полгода не хотел переходить сюда, а каждый день ездил в школу на противоположный конец Киева, где раньше жил...
      За предпоследней партой в правом ряду у окна сидит паренёк в синей спортивной блузе от тренировочного костюма с белыми полосками на рукавах и на вороте. Это Вовка Онищенко, один из лучших спортсменов не только в четвёртом «Б», но и во всей школе, а может быть, даже и в городе. У него второй разряд по плаванию и первый по прыжкам в воду. Оп не раз на соревнованиях занимал призовые места. Вовка, так сказать, спортивная гордость школы.
      А в этом году случилось вот что...
     
     
      ВОВКА ОНИЩЕНКО
     
      — По-про-шу-у ти-ишины!.. Урок начался.
      Но тишина пришла не сразу — ещё с минуту слышалось шарканье ног и нереговоры.
      Учительница математики Мария Васильевна терпеливо ждала.
      Наконец гомон утих.
      — Кто не выполнил домашнее задание, поднимите руку.— Класс не шевельнулся.— Хорошо. Тогда начнём.
      Палец учительницы медленно ползёт по журналу, но синему столбику фамилий, а глаза поверх очков внимательно оглядывают класс.
      Вовка пригнулся, прямо лёг на парту грудью, спрятав голову за спину Витасика Дьяченко, сидящего впереди. Тело напряглось, словно перед прыжком, а в голове только одно: «Неужто не пронесёт? Неужто не пронесёт? Не...»
      — Оннщенко!
      «Всё!..» Вовка тяжко вздохнул, медленно поднял крышку и встал, повесив голову, как осуждённый. Он ничего не говорит, да и к чему?.. Учительница и без слов всё поняла.
      — Садись! Единица «с обманом»!
      Потом она вызвала Любу Присяжцюк, и та стала бойко отвечать урок.
      Вовка не слушает. Вовка сидит, подперев кулаком щёку, и исподлобья смотрит на Марию Васильевну. Смотрит с такой бессильной яростью и отчаянием, как может смотреть только побеждённый на победителя.
      Что она наделала этой своей единицей!.. Что она наделала!.. Всё пропало! Сергей Петрович пи за что на свете не допустит Вовку к соревнованиям. Ни за что на свете!.. Его тренер Сергей Петролич — железный человек.
      Да что и говорить — в спортивной школе, куда ходит Вовка, это закон: у кого плохие отметки, к воде не подходи.
      А как Вовка ждал этих соревнований! Городские ведь! Первые три призёра едут в Лейпциг на международную встречу породненньсх городов — Киева и Лейпцига.
      Лейпциг... Международные соревнования... Представляете?..
      А у Вовки были реальные шансы на призовое место. Сам Сергей Петрович сказал: «Если хорошо отработаешь вхождение в воду, твой прыжок «сальто с пируэтом» может потянуть на девять баллов».
      Сам Сергей Петрович... И вот... Ну, конечно, он, Вовка, виноват... Конечно... Ну, не выучил...
      Но вчера же по телевизору был хоккей. Большой хоккей! СССР — Канада. Матч с канадскими профессионалами!.. Люди добрые, разве же можно было в это время готовить уроки? А перед этим тренировка. А позавчера — такие две серии шли в кино, закачаешься! Что? Нельзя уж и посмотреть? Все видели, а ему нельзя?.. Когда уж эти уроки делать? Ночью, что ли?.. Сергей Петрович сам говорил, что переутомляться нельзя, а то потеряешь спортивную форму.
      Да к тому же Вовка был абсолютно, ну абсолютно уверен, что его не спросят. Ведь Мария Васильевна его совсем недавно вызывала. И поставила тройку с плюсом. С плюсом! Вполне хорошая оценка... Спокойненько можно было его, Вовку, сегодня не трогать. Но ведь нет же — вызвала! Назло... Ну как к ней можно относиться после дтого?..
      И что это вообще за учительница?! Какая-то чудачка.
      А отметки какие она ставит! Это ж комедия, а не отметки! Ни у одного учителя в мире не бывает таких отметок. И выдумала же! Единица «с обманом» (Единица, обведённая кружочком, единица за обман — это когда сразу не признаешься, что не выучил урока)! «Двойка — почти тройка» (2—3) — это когда старался, готовил урок, но ничего не вышло. А плюсы и минусы!.. Тройка с двумя минусами. Четвёрка с тремя минусами. Пятёрка с плюсом. Просто плюс без всякой цифры (когда хорошо ответил на частный вопрос).
      Какие-то допотопные оценки. И куда только директор смотрит?..
      А это надоевшее в начале каждого урока: «По-опрошу ти-ишины!»
      Выговаривает она эту фразу, растягивая слова и смешно складывая свои сморш,ениые старческие губы дудочкой.
      Ну что за учительница, скажите на милость! Карикатура! Смехота!
      ...На столе у Марии Васильевны лежит портфель. Старый потёртый кожаный портфель, на крышке которого белеет похожая на параллелограмм металлическая пластинка с надписью, тоже стёртая и поцарапанная, так что слов уже не видно и надпись разобрать невозможно. Этому портфелю очень много лет, наверное, в два раза больше, чем Вовке. А она всё ещё его носит. Такое старьё! Не может купить новый. Просто противно смотреть.
      Вовке почему-то вспомнилось, как он однажды летом встретил случайно Марию Васильевну в Ботаническом саду. Она сидела на лавке с маленькой белокурой девочкой лет пяти. Та капризничала, кривила губки и не хотела есть хлеб с маслом,
      — Настуси, ну съешь хоть кусочек. И тебя прошу,— ласково уговаривала её Мария Васильевна.
      Настуся отворачивалась и махала своей пухленькой ручкой:
      — Ой, отстань, ба! Сказала не буду, и всё. Не приставай!
      Словом, Мария Васильевна ничем не отличалась от тех многочисленных бабушек, которьго целыми днями гуляют
      со своими впуками в Ботаническом саду,— кто с шитьём, кто со старой зачитанной книжкой, и каждая с неизменной кошёлкой, в которой бутылка молока да завёрнутые в бумагу бутерброды.
      И как всякая капризная внучка, беленькая Настуся имела над Марией Васильевной беспредельную власть. Трудно было поверить, что это та самая Мария Васильевна, которая безжалостно выводила в классном журнале единицы «с обманом» и другие страхолюдные оценки.
      Как не любил теперь Вовка Марию Васильевну!.. Больше всех на свете!
      ...В соревнованиях Опищснко не участвовал. Сергей Петрович оказался и вправду железным человеком. И хоть Вовка, утратив всякую гордость, старался оправдаться, доказывал, что это случайно, что он не виноват, и даже, чуть не плача, клялся: «Я больше не буду», - ничего не помогло.
      Мало того! Когда в классе узнали, что Вовку не допустили к соревнованиям, все с гневом накинулись на пего.
      — Ты что — сдурел?! — кричала Макаронина.— Схватить единицу перед самыми соревнованиями!.. Это ж нужно уметь!
      — Не мог решить какой-то несчастной задачи! — вторила ей Надя Травяико.
      — Ты же не только себя нодвел! Ты же подвёл всю команду! — захлёбывался Валера Галушкииский.
      — Мы на тебя так надеялись! — чуть не плакала Таня Верба.— Думали, у нас в классе будет чемпион. А ты...
      — Пигмей! — резал ему в глаза Игорь Дмитруха.— Ты же Сергея Петровича знаешь как подвёл!.. Ему же за тебя, может быть, заслуженного тренера дали бы. Пигмей! — Игорь Дмитруха был признанный авторитет в спортивных делах.
      Как горько Вовке было слушать эти укоры! Сердце его разрывалось на части. Он был страшно самолюбив. А самолюбивые люди в своём унижении стараются обвинить кого угодно, только не себя. И Вовка винил во всем Марию Васильевну. «Всё она, всё из-за неё!» — в бессильном отчаянии думал он.
      Огг усердно готовил уроки и ждал. Ждал, что Мария Васильевна вот-вот его вызовет, он блестяще ответит, получит пятёрку с двумя плюсами и скажет: «А между прочим, я же и тогда всё отлично знал. Только у меня очень болела голова, и я не мог отвечать. А вы даже не спросили меня, в чём дело. Вы сразу поставили единицу «с обманом». И я промолчал — из принципа. Вы же видите, что я всё знаю. А вы... Эх вы!.. Вы испортили жизнь не только мне, но и моему тренеру Сергею Петровичу. Из-за вас ему не присвоили звание заслуженного тренера. Можете радоваться!..» Гордо подняв голову, он выйдет из класса. И Мария Васильевна наконец поймёт, как она была несправедлива и жестока. Но будет поздно.
      Такую благородную и красивую месть придумал Вовка.
      Но Мария Васильевна всё почему-то забывала вызвать его. К тому же в этом году она стала прихварывать, и её уроков часто не бывало. И сказанные благородные слова Вовки звучали в его душе — никому не слышные.
      Настал март. Всюду enie лежал снег, ночами мороз частенько разукрашивал окна причудливыми узорами, по в воздухе уже пахло не по-зимнему, свежо и задористо,— прелой прошлогодней листвой и набухшими ночками. А когда выпадали погожие безоблачные дни, на пригорках из-под снега проступали чёрные проталины влажной земли. Проталины будто дышали мартовским воздухом.
      Близилось 8 Марта — Международный женский день. По традинии, в классе и«ешцин поздравляли накануне — седьмого.
      Вовка целый месяц мастерил маме подарок — чемоданчик-аптечку со множеством отделений и япщчков для лекарств (Вовкина мама работала врачом на «скорой помощи»), Но вручить его утром не смог — мама спала после ночного дежурства.
      Поэтому Вовке не сиделось на уроках. Ему не терпелось побежать домой и торжественно поднести маме подарок. Он боялся — а вдруг мама, проснувшись, подумает, что он вообще ей ничего не подарит в этот день?
      Как долго тянутся сегодня уроки! И как иазло последним был урок Марии Васильевны. Этот урок казался Вовке просто нестерпимым.
      Вовка уже не думал о том, чтобы Мария Васильевна вызвала его. Ему сегодня было не до того.
      Ну что она тянет? Могла бы в конце концов и чуть пораньше отпустить. Всё-таки праздник. Да и сама ведь женщина. Пусть бы шла праздновать.
      Но Мария Васильевна, должно быть, не понимала этого. Она дотянула объяснение урока до самого звонка. Когда
      прозвенел звонок, ученики сразу засуетились, доставая портфели. Но с места вставать не отваживались — Мария Васильевна всё ещё стояла у стола.
      Было непонятно, чего она мешкает, раньше ведь никогда НС задерживалась в классе после звонка.
      Мария Васильевна сняла очки, провела рукой по утомлённым глазам и улыбнулась какой-то странной, дрожащей улыбкой. Потом тихо, как будто самой себе, сказала:
      — Вот и закончился мой последний урок... Всего вам доброго, дети...
      Наконец-то! Вовка рванулся с места и выскочил из класса. Но в коридоре вдруг остановился. Что такое? За ннм никто не выбежал. Мария Васильевна, видно, ещё что-то говорила. На миг Вовка заколебался: «Как-то нехорошо вышло». Но потом решил: «А! Наверно, говорит, чтоб мы своих мам поздравили с праздником. Сами знаем! Не возвращаться же из-за этого», и побежал домой.
      Мама очень обрадовалась Вовкиному подарку. Она была так растрогана, что слёзы навернулись ей на глаза. И всё потому, что Вовка сам, собственными руками, смастерил аптечку. И хотя подарок отца — шерстяной костюм — стоил дорого, он всё же проигрывал рядом с Бовкииым. Чувствовалось, что отец завидует сыну. Торжествующему Вовке даже стало жаль отца. И он из благородства начал хвалить его подарок, но мама сказала, что Вовкин всё равно лучше.
      Настроение у Вовки было таким, как будто он совершил геройский поступок, это очень приятно. Когда мать и отец наконец взялись за свои дела, Вовка пошёл к соседям. Соседи, конечно, все уже знали про подарок и тоже стали хвалить Вовку. Правда, значительно сдержаннее, чем родители. А восьмиклассница Нюрка и совсем ничего не сказала. Она крутилась перед зеркалом, куда-то собираясь. Такое Нюркино поведение не понравилось Вовке.
      — Куда ты так расфуфырилась? — спросил он.
      — Как это — куда? — подкрашивая ресницы, пискнула Нюрка,— в школу. На торжественное собрание, посвящённое 8 Марта.
      Вовка хмыкнул — подумаешь, счастье, торжественное собрание! Нюрка сегодня его раздражала.
      — Слушай, Вовка,— она обернулась,— чего же ты скрывал, что ваша Мария Васильевна уходит на пенсию? Её сегодня на собрании торжественно провожают.
      — Что-о? — от удивления Вовка аж рот разинул.
      Нюрка внимательно посмотрела на него:
      — Ты что — не знал?
      — Да нет... А что тут такого?.. Подумаешь...
      Теперь уже Нюрка хмыкнула:
      — Тоже мне — фрукт! Отношение называется. Всё-таки — на пенсию...
      Вовка пробормотал что-то невнятное и выскочил из комнаты.
      ...Игоря Дмитрухи ПС было дома. Витасик Дьяченко пошёл в кино. Шурика Бабепко забрала к себе тётка. Валера Галушкипский пошёл с мамой к портнихе. Ну, как назло — никого. Даже Таня Верба — Вовка пересилил себя и забежал к ней, хоть никогда не ходил домой к девчонкам,— и та была в библиотеке.
      У Вовки голова пошла кругом. Как же так? Как он мог не понять её слов: «Вот и закончился мой последний урок...» И выскочил. Даже не подождав, что она скажет дальше. А она что-то ещё говорила. Конечно, говорила. Прощалась. И вышло так, будто Вовка нарочно выбежал, чтобы не присутствовать при этом. И Мария Васильевна попрощалась со всем классом. Со всеми, кроме него...
      Ну и пусть!.. Кстати, злополучную единицу «с обманом», конечно, теперь можно считать недействительной. Не будет новая учительница обращать внимание на эти страхолюдные оценки.
      Нет! Нехорошо всё-таки вышло. Ну что бы ему подождать ещё минутку... И тогда — вместе со всеми. А так: все вместе, а он — один. И Вовка вдруг почувствовал себя одиноким-одиноким. Такое у пего бывало, когда он запаздывал и прогуливал урок или когда его выгоняли из класса. Ему тогда казалось, что все делают что-то правильное, нужное, но для него теперь уже недосягаемое. И становилось тревожно и как-то страшновато...
      Вовка осторожно проскользнул в дверь школы и, воровато оглядываясь, стал подниматься по лестнице на второй этаж, где находился зал. Вовка зиал, что на такие торжественные собрания учеников младших классов не приглашают — а только старшеклассников. Знал также, что если его увидят, то отправят домой — дисциплина есть дисциплина. Но Вовка не мог не прийти сейчас в школу. Что-то тянуло его сюда неудержимо, как тянет, говорят, преступника на место преступления.
      Когда Вовка подкрался к дверям, послышались громкие аплодисменты — наверпоо, эакопчилось чьё-то выступление. Дверь осталась приоткрытой, и Вовка видел часть зала и сцену, где расположился президиум. В центре президиума сидела Мария Васильевна. Очевидно, её уже начали провожать, так как все аплодировали и смотрели на неё, а она одна не аплодировала. И лицо у неё было взволнованное и такое растерянное, как бывало в классе, когда поднимался шум. И казалось, она сейчас встанет и но привычке скажет: «По-опро-ошу-у ти-иши-ны-ы!» Но она не встала и не сказала. А встал Павел Павлович, учитель физкультуры, который тоже сидел в президиуме, только с краю. И сразу в зале стало тихо, очень тихо, так что Вовка даже затаил дыхание, чтобы не выдать себя.
      — Дорогая Мария Васильевна...
      Вовка не узнал голоса Павла Павловича — мужественный и властный на уроках, сейчас он звучал тихо и смущённо.
      — Дорогая Мария Васильевна... Вы знаете, что я не умею выступать и говорить речи. Вы хорошо это знаете. Вы даже укоряли меня за такую особенность, когда я был ещё Павликом-Равликом, вашим учеником. В этой самой школе вы были нашим классным руководителем. По сегодня я не могу не выступить. Сегодня из нашего коллектива уходите вы, самый дорогой для меня человек, мой бывший учитель и мой нынешний товарищ но работе... Эх, не умею я говорить... Но, знаете, я ведь благодаря вам стал учителем... Хотел быть таким, как вы... И не знаю... может... Да что я говорю... Не то я говорю... Мария Васильевна, родная, дорогая вы моя... Спасибо вам за всё, что вы сделали для меня, для нас, для всех, кого вы учили. А их сотни, тысячи... Наша школа навсегда останется для вас родным домом. Вы не покидаете нашу семью, а просто, просто...
      Павел Павлович вдруг покраснел, заморгал, потом вышел из-за стола, подошёл к Марии Васильевне, склонился и поцеловал ей руку. Он какое-то время так и стоял, склонившись и припав губами к её руке. А Мария Васильевна другой рукой гладила его по голове и что-то шептала. Глаза у нёс были влажные и часто-часто моргали.
      Равлик — по-украински улитка.
      В зале царила мёртвая тишина. Вовка весь съёжился. Ему стало казаться - будто все здесь уже знают, что он стоит за дверью, и знают, как он невзлюбил Марию Ва-сильен?ту, и знают даже, какую «благородную» месть придумал для неё. И такою жалкой и никчёмной показалась Вонке ята «благородная» месть, нос.троопная на уловках и лжи, что захотелось убежать, но ои не мог двинуться с места.
      Снова послышались рукоплескания, а потом на сцену вышла какая-то нe знакомая Вовке девятиклассница. Она говорила звонким торжественным голосом, каким обычно декламируют стихи на школьных вечерах самодеятельности. От волнения Вовка плохо слушал, но одна фраза сразу дошла до его сознания: «Ваши единицы «с обманом» учили нас честности и правдивости».
      Единица «с обманом»! Это же была последняя его оценка у Марии Васильевны. И вообще это была последняя единица «с обманом», которую поставила Мария Васильевна: после Вовки больше никто не получил такой оценки. А Вовка так и ие исправил её. Она осталась теперь у пего навеки.
      Будут у Вовки и четвёрки, и пятёрки, но никогда ему не исправить этой единицы «с обманом». Потому что оценки ему будут ставить другие учителя. А Мария Васильевна уже никогда не поставит ему ин «двойки — почти тройки», ни четвёрки с двумя минусами, ни пятёрки с плюсом — никогда. И Вовка вдруг впервые нонял всю безнадёжность и неноправимость короткого слова — никогда. Его охватило отчаяние.
      «Но ведь и то, что я сейчас стою под дверью и подслушиваю — это ведь тоже обман, это нечестно. Р1еужто я всю жизнь буду врать и делать что-то нечестное? Неужели на всю жизнь мне одна оценка — единица «с обманом»?»
      Может быть, потому что Вовка был захвачен своими мыслями, а в зале снова захлопали,— он ие услышал шагов. И только когда кто-то толкнул его, он резко обернулся. Позади стояло четверо семиклассников: три ученицы и с ними Костя Лось, которого Вовка хорошо знал. Тот тоже был заядлым спортсменом — чемпионом школы по гимнастике. Семиклассники держали в руках две корзины с цветами.
      — Чего стоишь на пороге? — спросила Вовку белокурая девочка, которая несла корзину в паре с Костей.
      — Да это Вовка Онищенко. Из четвёртого «Б». Прыгун в воду,— скороговоркой выпалил Костя. — Мария Васильевна у них преподавала. Пришёл, наверное, приветствовать от класса, запоздал и боится, чудак, войти... Ну, пошли, старик! Давай быстрее, а то кто-нибудь снова начнёт выступать, тогда неудобно.
      Тут Костя ловко подтолкнул Вовку коленом, и тот очутился в зале. Всё произошло так неожиданно и молниеносно, что Вовка но уснсА сказать ни слова.
      Аплодисмснты, которые уже затихали, раздались с новой силой. В<сь зал поднялся и стоя аплодировал, пока семиклассники несли на сцену корзины с цветами. Проход между рядами сту.чьев здесь узкий, Вовке некуда было деться, и он, бледный, перепуганный насмерть, поневоле шагал перед семиклассниками, ощущая себя, как во сне.
      И вот Вовка — на сцене. Семиклассники ставят цветы на стол президиума и тут же возвращаются назад в зал. И Вовка, вдруг утратив над собой власть, торчит на месте в каком-то отчаянном оцепенении.
      Директор школы Осип Гаврилович некоторое время вопросительно смотрит на него, потом улыбается и неожиданно говорит:
      — Слово имеет ученик четвёртого класса «Б» Онищенко Владимир.
      У Вовки потемнело в глазах. Невыразимый страх охватывает его. Как это случилось? Для чего он здесь? Что делать?..
      Всё тело у Вовки — будто чужое. Особенно руки. Он не знает, куда их деть. Они мешают ему. Он то закладывает их за спину, То засовывает в карманы, то сжимает так, что трещат суставы...
      Все ждут. Вовка молчит.
      — Говори, Онищeнкo, не стесняйся,— ласково приглашает директор.
      — Ну! «Дорогая Мария Васильевна...» — шёпотом подсказывает Павел Петрович, который сидит совсем близко.
      — Дорогая Мария Васильевна, - машинально повторяет Вовка, пугается собственного голоса и замолкает.
      Но уже поздно. Теперь нужно что-то говорить. И слова вырываются сами собой — судорожные, бессвязные, неудержимые...
      — Я... у меня... Я ничего не хотел... Я просто... У меня... единица «с обманом»... последняя... больше ни у кого... И я не исправил... Не успел, просто... Я хотел... Учил... Честное слово... Теперь всё-всё знаю... Честно...
      Вовкин голос вдруг задрожал, сорвался, перед глазами поплыли огненные круги. Вовка рванулся с места, кинулся в глубь сцены и, забившись в угол, горько заплакал.
      Тут он почувствовал, как кто-то обнял его за плечи и куда-то повёл. Оп шёл, закрыв лицо руками, и ничего не видел.
      Потом, всё ещё всхлипывая, он сидел на диване, и кто-то в молчании гладил его по голове. А когда Вовка наконец успокоился и открыл глаза, то увидел, что сидит в учительской, а рядом с ним — Мария Васильевна, и больше никого.
      Заметив, что Вовка уже не плачет, Мария Васильевна улыбнулась ему и почему-то шёпотом, хотя никого в комнате не было, сказала:
      — Глупенький, глупенький мой хлопчик! Ишь что выдумал! Нет у тебя никакой единицы «с обманом». Ты её только что исправил. Слышишь?.. Исправил. Не каждый способен осознать свою вину и громко при всех признаться. Только честный человек...
      Пройдёт много лет, Вовка станет Владимиром Ивановичем, инженером, космонавтом, а может, и учителем, но никогда в жизни он не забудет этой минуты и этих слов.
      Перед Вовкой Опищенко рядом с Любой Присяжнюк сидит чернявый, цыганистый Витасик Дьяченко. Ви-тасик — первый ученик в классе, круглый отличник. Но оп совсем не похож на тех горе-отличников, которые ничего, кроме уроков, не зпают и знать не хотят. Когда вертлявые хорошисты и троечники весело играют в футбол, они все сидят за столом, уткнувшись носом в книжку.
      И Витасик, конечно, любит читать, но его тянет также поиграть в футбол, в казаки-разбойники, в салочки... А иногда он не чурается и таких ребячьих затей, какие, казалось бы, совсем не к лицу круглому отличнику. Как, например, с этим Фаитомасом...
     
     
      ВИТАСИК ДЬЯЧЕНКО
     
      Витасик волнуется. Витасик страшно волнуется. Сегодня у его старшего брата, девятиклассника Романа,— премьера. Первая в жизнн премьера! И не в какой-то там школьной самодеятельности, а в театре. В Народном театре Механического завода, в самом настоящем театре, на спектакли которого продают билеты и которым руководит заслуженный деятель искусств Анатолий Сергеевич Алмазов.
      Роман хочет стать артистом, мечтает поступить в Киевский театральный институт. И какая же это была радость, когда Алмазов, разыскивая по школьным драмкружкам хлопца-исполнителя на роль Яшки в пьесе «Именем революции», выбрал именно его, Романа.
      И вот сегодня премьера.
      Роман с самого утра ушёл в театр на последний прогон перед премьерой. А Витасик ходит и волнуется. Ему кажется, что если бы он сам выступал, то так бы не волновался. Он очень любит своего брата.
      Витасик долго бродил около гигантских колонн заводского Дворца культуры. Его так и тянуло хоть одним глазком... Но двери были заперты, и он повернул к дому.
      Возле подъезда его окликнули:
      — А мы тебя ищем. Айда с нами!
      Он обернулся.
      Это был Игорь Дмитруха со всей ватагой. У Витасика не было сейчас желания идти с ними, но и не хотелось, чтобы они подумали, будто он трусит. И dn пошёл.
      Возле крайнего дома на их улице, который только в этом году заселили, они остановились.
      — Ты станешь тут, ты на углу, а ты на лестнице,— приказывал Игорь, тыча мальчишек в грудь пальцем.— А мы с Витасиком туда!
      Настороя«енно озираясь, он шмыгнул в подъезд.
      Витасик за ним.
      По-кошачьи, бесшумно поднялись они по лестнице. Вот уж и пятый этаж. Возле пятьдесят восьмой квартиры перевели дух, прислушались. Игорь вытащил из кармана мел и написал на двери большими буквами: «Берегись Фанто-маса!» Потом оба в страшной панике, будто за ними гнались волки, загремели вниз По лестнице, пулей выскочили из подъезда и уже всей гурьбой пустились наутёк.
      Это началось иедели две назад, когда мальчишки посмотрели фильм «Фантомас». Все, конечно, были иод внечатлением. Особенно Игорь Дмитруха. Он вынячиьал нижнюю челюсть и но-фантомасьи дико хохотал. И где-только мог, писал мелом «Фантомас».
      Как-то под вечер, когда все сидели и думали, что бы eнe такое выкинуть в духе этой страхолюдины, возле них остановился приземистый незнакомый му5кчина в береге. Посмотрел на стену, где было нацарапано здоровенными буквами «Фантомас», поморщился и сказал:
      — Вы бы, ребятки, стёрли это... бог знает что! Дом-то ведь новый... Разве д.пя того вас грамоте учили?
      И хоть он говорил довольно миролюбиво, Игорь Дмитруха ощетинился:
      — А мы тут при чём? Вы видели? А докажите!
      Человек иичего на это не ответил, иодонюА и сам стёр
      надпись. Посмотрел устало на ребят:
      — Эх, вы... писатели! — и пошёл.
      Игорь Дмитруха не любил, когда ему делали замечания. Глаза его вспыхнули:
      — Фантомас таких обид не прощает!.. Ха!.. Ха!.. Ха!.. Нужно проследить, где он живёт.
      И мальчишки, сгибаясь в три погибели и держась поближе к стенам, устремились за незнакомцем.
      Жил он в крайнем новом доме, в пятьдесят восьмой квартире. В тот же день на её двери появилась надпись: «Берегись Фантомаса!» Война была объявлена!
      И хоть был это самый обыкновенный дяденька и фамилия его была простая (на первом этаже висел «Список жильцов», где они прочитали: «58 — Захарченко В. Г.»), по разыгравшееся мальчишеское воображение делало его таинственным, загадочным и опасным.
      Завидев во дворе приземистую фигуру, Игорь Дмитруха приглушённо выкрикивал: «Захарченко!»
      И вся фантомасья ватага кидалась врассыпную...
      А то, что Захарченко больше к ним не подходил, никому на них не жаловался и терпеливо вытирал свою дперь, делало его просто неностикимтм.
      По сегодня Витасику было не до Захарченко. Сегодня — премьера.
      И когда после «операции» мальчишки начали играть в салочки, он не остался с ними, а побрёл ко Дворцу культуры.
      Какой это был длинный день! Казалось, все часы отстают.
      Знакомая контролёрша Дворца культуры (Тусина бабушка) заговорщицки поманила его пальцем и сказала:
      — Только что была в зале. Твой Роман играет, как Смоктуновский!.. И ото на репетиции!.. А что же на премьере будет!..
      Витасик просиял от удовольствия. Но не успокоился. «А! Это она так!.. Чтоб я не волновался...»
      Но вот наступил вечер.
      Витасик с отцом, матерью и соседкой Маргаритой Михаиловной сидит во втором ряду перед самой сценой и с нетерпением ждёт. Руки нервно сжимают программку, где среди действующих лиц и исполнителей напечатано: «Яшка — Роман Дьяченко». Эту строчку Витасик перечитывает в сотый раз...
      Наконец свет гаснет. Прожектора осветили занавес, и сразу воцарилась тишина.
      Занавес поднялся. Началось.
      На сцене — тысяча девятьсот восемнадцатый год. Маленькая железнодорожная станция. Пассажиры. Среди них двое ребят — двенадцатилетний Вася и девятилетний Петя.
      Витасик поворачивает голову назад и переглядывается с Игорем Дмитрухой, который сидит со своим отцом в четвёртом ряду. Игорь Дмитруха пренебрежительно морщится: мальчиков на сцепе играют девчата. Только взрослым может казаться, что они похожи на настоящих мальчишек. Витасика раздражают их противно писклявые голоса. Но вот на сцене появляется беспризорник Яшка. Витасик даже не сразу узнает в нём своего Романа. В лохмотьях, чумазый — только зубы блестят, когда говорит. У Витасика замирает сердце: «Ой, чтоб только не сбился, не забыл слов!..» Но напрасно он волнуется. Роман держится уверенно, публика лоиит каждую его реплику, даже аплодирует.
      Отец и мать радостно улыбаются. А Витасик так и сияет. Тяжкий груз спадает у пего с сердца, и становится легко и хорошо. Вот какой у него брат!
      Когда началась вторая картина, Витасик смотрел на сцену не очень внимательно. Роман говорил, что во второй картине его не будет. Витасик крутился в кресле, поглядывая то на прожектора осветительной ложи, то на ярусы, то на галёрку, как вдруг публика зааплодировала. Он резко
      гювррнул голову. На сцене стояли Ленин и Дзержинский...
      Рукоплескания стихли так жо внезапно и дружно, как и возникли.
      Ленин заговорил.
      Зал замер.
      И хотя Витасик, конечно, понимал, что на сцене только актёр, всё равно это было удивительно.
      Витасик много раз видел Ленина в кино. Но то было кино. А тут за несколько метров — рукой дотянуться можно — ходил по сцепе ну прямо-таки живой Ленин!
      А пьеса продолжалась. В ней происходили бурные события. Коварные эсеры Романовский и Малипип, а также изменник Ярцев всеми силами старались вредить революции. Погиб отважный Яшка.
      И тут Витасик поймал себя на том, что его не так волнуют козни эсеров и участь Яшки — хоть и играл его Роман,— как хочется снова увидеть Ленина. Он с нетерпением ждал, когда же снова тот выйдет на сцену. И когда в последней картине Ленин всё-таки появился, у Витасика радостно забилось сердце...
      Занавес медленно опустился.
      Зал так и взорвался аплодисментами. Несколько минут бушевала настоящая буря. Трижды опускался и поднимался занавес. Слышались возгласы, но сначала нельзя было разобрать слов.
      Наконец пробилось:
      — Браво, Захарченко! Браво! Браво!
      И весь зал подхватил и начал скандировать:
      — Браво, За-хар-чеп-ко! Бра-во, За-хар-чеп-ко!..
      Тревожная догадка уколола Витасика. Он оглянулся
      на Игоря Дмитруху. Тот растерянно хлопал глазами.
      Витасик лихорадочно развернул программку и сразу нашёл: «В роли Ленина — заслуженный артист УССР В. Г. Захарченко».
      И тут Hte вспомнил: Роман как-то говорил, что на роль Ленина пригласили в театр настоящего артиста, который живёт где-то по соседству с ними.
      То был их Захарченко!
      Витасик ещё раз обернулся, по тут все встали, продолжая аплодировать, и он потерял Игоря Дмитруху из виду.
      Бдруг ему пришло в голову: сейчас Захарченко пойдёт домой, а на двери... Витасик сорвался с места и, расталкивая людей, кинулся к выходу. Его теснили, наступали на ноги. Он оцарапался о какие-то острые женские украшения, но не почувствовал боли. Быстрей, быстрей!.. Возле раздевалки ужо была очередь — небольшая, несколько человек, но псе равно пришлось ждать.
      Но застёгиваясь, он выскочил на улицу и во весь дух помчался к крайнему дому.
      Но лестнице бежать угке по было сил. Хватаясь за перила, он поднимался, перешагивая через две ступеньки.
      Ну вот и пятый. Витасик поднял голову.
      Игорь Дмитруха прямо рукавом старательно вытирал дверь. Он но слышал uiaroB Витасика и по видел его.
      Витасик повернулся и тихонько на цыпочках поиюА вниз...
     
     
      А ТЕПЕРЬ ПОСМОТРИМ, ЧТО ОПИ ПИШУТ...
     
      И вот они тихонько сидят за партами и пишут контрольную. Это не обычная контрольная. Это — сочинение. На свободную тему — «Кем я хочу быть». Вроде бы и старая, но для каждого в его собственной судьбе вечно новая тема...
      Узнав, о чём нужно писать, Спасокукоцкий и Кукуевиц-кий горделиво переглянулись и не долго думая сразу уверенно написали одно и тоже: «Вуду космонавтом». А уж потом дороги их разошлись — Спасокукоцкий собирался лететь на Марс, а Кукуевицкий — на Венеру. Свои будущие космические полёты они и описывали сейчас.
      Шурик Бабенко, наоборот, долго думал, подняв голову и глядя в потолок... В душе его шла борьба. Ему очень хотелось стать знаменитым хоккейным вратарём, таким, как Владислав Третьяк. Но Шурик очень плохо катался на коньках — ноги разъезжались, как у коровы на льду. Все в классе это хорошо знали. Поэтому он горько вздохнул и стал писать, что будет ингконором. Как папа.
      Нина Макаренко (Макаронина) писала, что мечтает стать лётчицей, как знаменитая Марина Попович. Она, конечно, не отказалась бы стать и космонавтом, как Валентина Терешкова или Светлана Савицкая.
      Туся Мороз писала, что мечтает работать в зоопарке. Опа представляла себе то песметпое число зверей и птиц, за которыми она будет приглядывать каждый день и любить их, и сердце её наполнялось невыразимой радостью.
      А Ляля Иьанова с завистью смотрела на Тусю и грызла ручку. Она нe знала, что писать. Ляля ещё не задумывалась над тем, кем станет, когда она вырастет. Но нужно же было что-то писать, и Ляля написала, что, пожалуй, станет художницей. Хотя и сама в это не очень верила.
      А вот Вася Дубчак верил, потому что уже ходил в художественный кружок Дворца пионеров и без рисования просто не мог себе представить жизни. И он тут же на тетрадном листке нарисовал автопортрет.
      Лепя Монькин тоже твёрдо знал, чего хочет. Он будет работать п магазине «Филателия». Пусть тогда кто-нибудь потягается с ним в собирании марок!..
      Котька Швачко (Кот) намеревался сделаться изобретателем. У пего уже и сейчас было несколько гениальных идей. И одна из них — создание карманного транзисторного аппарата «Гипноз благородства», который бы мощными радиоволнами побуждал людей к благородным поступкам и чувствам.
      А Зойка Логвиненко (Заяц) писала не простое сочинение. Она писала стихи. О том, как радостно жить на свете, когда цветы распускаются п солнце светит в окошко, когда у тебя друзья по всей стране...
      Как вы уже догадались, Зойка мечтала быть поэтессой...
      Вовка Онищенко готовился стать олимпийским чемпионом, а потом тренером, как Сергей Петрович.
      Галочка Билан и Светочка Черненко писали, что мечтают выучиться на врача. Только Галочка хотела быть педиатром — лечить детей, а Светочка — хирургом, вырезать гланды и аденоиды... Мелоду прочим, намерение сделаться врачами возникло у них после поездки в Пущу-Водицу, когда они так героически оказали первую помощь Пине Макаренко (Макаронине).
      Витасик Дьяченко, краспся, писал, что хотел бы стать артистом. Как Захарчепко («Если выйдет...»).
      Таня Верба тоже мечтала стать артисткой. Певицей. Но у неё уверенности было больше. Она и вправду хорошо пела. Как-то у них в классе была встреча с одпум детским писателем. И на этой встрече Таня запела песню. Писатель восхитился её пением и сказал, что Таня несомненно станет знаменитой певицей. И даже попросил, чтобы она сейчас же дала ему пропуск на свой будущий концерт. И Таня написала на листке из тетради пропуск и дала писателю. А писатель пообещал, что непремепно сбережёт его и придёт на концерт лет через пятнадцать, когда Таня станет знаменитой певицей...
      Валера Галупкинский писал, что станет моряком — капитаном дальнего плавания. Мечтает уже много лет, с самого детства. И это была правда.
      У Тимки Довгапюка тоже сомнений не было. Он твёрдо решил водить трамвай. Как мама.
      А вот Павлик Назаренко ещё не надумал. Ему хотелось бы стать и авиаконструктором. Как Антонов. И селекционером. Как Ремесло.
      Зато Надя Травянко и Тося Рябошанка не затрудняются в выборе, они будут ботаниками-селекционерами — это уж точно. Они уже ходят в Ботанический сад, им дают семена, из которых они дома в горшочках выращивают растения.
      Люба Присяжнюк ещё точно не знает, но, может быть, станет портнихой — она очень любит шить.
      А Юра Хитрюк (Фигура) знает точно — оп будет токарем на заводе. Как его папа и старший брат.
      Игорь Дмитруха долго думал, как бы точнее сформулировать свою мечту... Думал-думал и наконец написал: «Хочу быть Героем Советского Союза!»
      Игорь Дмитруха был Игорь Дмитруха...
      Склонились над партами четырнадцать мальчиков и десять девочек.
      Думают. Пишут. Сопят...
      «Мой четвёртый «Б» — самый лучший!» — часто говорит Лина Митрофановна.
      «Мой четвёртый «Б» — просто невозможный!» — так же часто говорит Лина Митрофановна.
      «Мой четвёртый «Б» доведёт меня до инфаркта!» — говорит Лина Митрофановна.
      «Мой четвёртый «Б» только и держит меня на свете!» — говорит та же самая Лина Митрофановна.
      Так когда же она говорит правду?..