DjVu

      Пятницкий Иосиф Аронович был одним из старейших деятелей Коммунистической партии.
      Он родился в 1882 году в семье рабочего-столяра в маленьком городке Вилькомире, в Литве. С тринадцати лет ему пришлось наняться в портняжную мастерскую — сначала учеником, а потом рабочим, портным.
      В те далёкие годы жизнь рабочего в России была очень тяжела. Пятницкий рано сблизился с революционерами-рабочими и юношей шестнадцати лет вступил в ряды Российской социал-демократической рабочей партии. Стал большевиком.
      С тех пор вся его жизнь была отдана партии. Он жил только её интересами, интересами рабочего класса,
      В мрачные годы царизма большевики не могли работать открыто. Они вынуждены были скрываться от постоянных преследований царской полиции, сыщиков и жандармов. Нередко большевикам приходилось жить под вымышленными именами. Партия, как тогда говорили, находилась «в подполье». И Пятницкий, или Пятница, — так называли его товарищи — в подполье проработал двадцать лет.
      Это была трудная, очень ответственная и опасная работа. Сколько нужно было проявить мужества, выдержки, преданности, ума и знаний, чтобы в таких тяжких условиях проработать с честью двадцать лет!
      Н. К. Крупская в своём приветствии Пятницкому ко дню его пятидесятилетия (в январе 1932 года) писала в «Правде», что «Пятница был убеждённый большевик, цельный, у которого никогда слово не расходилось с делом, на которого можно было положиться. Таким его считал Ленин».
      И то, что Пятницкий под руководством Ленина учился делу революции, служению народу, сказалось на всей жизни, на всей деятельности Пятницы и в больших и в самых скромных делах, которые он выполнял.
      До Октябрьской революции Пятницкий вёл революционную работу во многих городах России и за её пределами — за границей. И какое бы дело ему ни поручали — будь то доставка в Россию газеты «Искра», которую Ленин издавал за границей, или руководящая работа в Московской партийной организации, секретарём которой был Пятницкий после победы Октября, был ли он членом ЦК партии или секретарём Исполкома Коминтерна, жил ли он в глухой деревушке, в ссылке в Сибири, или сражался в Москве в хмурые осенние дни за торжество Октября, — всегда он был стойким большевиком, мужественным человеком, верным товарищем, всегда отстаивал чистоту ленинского учения.
      В этой книге рассказывается о детских, юношеских и молодых годах Пятницкого. Читатель узнает, как в далёкие, давно ушедшие годы большевики боролись с царизмом, как складывался и закалялся характер Пятницы, как он, начав революционную работу со скромных поручений партии, стал известным революционером, большевиком, одним из ближайших соратников Ленина.
      Он погиб 30 октября 1939 года.
     
     
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     
      ГОЛУБИ
     
      Собственно, вся история с голубями вышла из-за тёти Цили. Если бы не тётя Циля, голуби, пожалуй, до сих пор жили бы на старом месте, во дворе синагоги.
      Тётя Циля не любила голубей. Как только Иося начинал загонять их в голубятню, под крышу низенького сарайчика, который был позади дома, тётя Циля видела это из окна и сейчас же появлялась на пороге своего домика.
      — Я не понимаю, — говорила она мальчику, подперев руками бока, — что это за место для птиц? Это тебе не поле и не лес. При чём тут птицы?
      Тётя Циля подымала вверх своё веснушчатое лицо, и пучок рыжих волос на макушке приходил в сильнейшее движение.
      Иося, худенький чёрненький мальчик, с весёлыми светлыми глазами, быстро и ловко взбирался по белому стволу тонкой берёзы. Деревце при этом наклонялось то в одну сторону, то в другую и тихо кряхтело вслед за шуршанием Иосиных ног по стволу. Оно словно жаловалось: да что ты со мной делаешь? А Иося, добравшись до самой верхней ветки и чувствуя себя в безопасности, поддразнивал тётю Цилю:
      — А что? Что вам мои птицы? Они, кажется, вас не трогают.
      — Не трогают? А шум? А свист? А гомон? А... Иося уже не обращал на неё никакого внимания. Он пел, свистел, размахивал руками.
      Тогда тётя Циля окончательно выходила из себя. Она шла к матери Иоси и говорила вкрадчивым голосом:
      — Ой, Шейне, я вижу — вы заняты. Простите. Пожалуйста, не обижайтесь. Но от вашего сына мне совсем житья нет.
      Добродушная Шейне ни о чём не расспрашивала. В душе она совершенно согласна, что от Иоськи житья нет. Но что она может поделать? Ведь она мать. Неприятны ей эти вечные жалобы. Она тоже многое могла бы рассказать про сына тёти Цили, рыжего Вельвеле. И даже про Розу, дочку тёти Цили, однолетку Иоси... даром что девочка. Но... как-никак они соседи, живут рядом, зачем ссориться?
     
      ИОСЯ ЗАСНУЛ В СЛЕЗАХ
     
      Как-то вышла особенная неприятность. Иося загонял голубей. Он им свистел, кричал: «Гуль-гуль-гуль...» Но они в голубятню не летели, Тогда он снял свою рубашку и стал размахивать ею над головой. Чёрные рукава кружились в воздухе, точно крылья мельницы. Всё сильней, сильней... И вдруг — трах! — подозрительный звон.
      У ног Иоси лежали блестящие осколки стекла, донышко от банки тихо раскачивалось на колышке забора, а тётя Циля уже стояла рядом и кричала:
      — Погром! Настоящий погром!
      Иося с рубашкой в руках бросился бежать.
      Солнце уже успело высоко подняться над головой. День стоял хотя и осенний, но ясный и тёплый. Беда была только в том, что Иося проголодался: он ушёл из дому рано утром. А голод, известно, как прицепится, так и не отстанет. Надо было наконец и домой вернуться. Не сидеть же под мостом до ночи!
      Колокольчик над дверью в подвале огорчённо звякнул: «Ай-а...»
      Иося боязливо просунул голову в дверь. Сестра Сима, как всегда, сидела спиной к двери и строчила на машине. Она не повернулась, не обратила внимания ни на звон колокольчика, ни на скрип двери. Её согнутая спина и одно плечо выше другого и без слов говорили: «Да ну тебя! Никакого терпения не хватит!» А мать, стоявшая у печки в глубине комнаты, обернулась и ласково улыбнулась:
      — Иоселе, ты же весь день не ел.
      У Иоси отлегло от сердца. Значит, тётя Циля ещё не заходила. Он шумно уселся за стол, наклонился над тарелкой. Но горячая картошка вдруг застряла в горле. Ужасная догадка пронеслась в голове: тётя Циля ждёт вечера, когда отец вернётся домой. Тогда она явится... и будет плохо.
      Иося сорвался с места.
      — Куда? — крикнула мать.
      Но Иося уже был во дворе. Нащупал в кармане верёвку. Вот всё, что нужно. Привязать верёвку одним концом к забору тёти Цили, только пониже, а другим концом — к трубе дома. Тут непременно должна пройти тётя Циля. Она как выйдет из дому, сразу — стоп! — и растянется. Как бы ещё ноги себе не переломала... Тогда ей будет уже не до голубей.
      Отец вернулся из синагоги. Он аккуратно повесил пальто в углу на вешалку, положил молитвенник в комод и подошёл к ушату — вымыть руки. — Сейчас сяду ужинать, — сказал он матери.
      — Всё готово! Садись! — ответила мать. Она стелила постель.
      Иося» укладывался на сундуке. Он думал: «На этот раз с тётей Цилей всё обошлось. Скорей заснуть, тогда и разговоров не будет».
      Вдруг за окном раздался страшный грохот. Как будто полка с посудой оторвалась от стены и вылетела через окно на улицу.
      Отец молча направился во двор. Но в дверях столкнулся с тётей Цилей.
      — Ой, ой, ой! — стонала она. И швырнула на стол кучу глиняных черепков: — Нате вам, Шейне, ваш горшок для теста! Не моя вина, если я так упала, что едва жива осталась. Благодарите за это вашего негодного мальчишку. Это он протягивает во дворе верёвки, чтобы добрые люди падали!
      — Ах! — Шейне ахнула и заломила руки,
      Это же её большой глиняный горшок, она одолжила его тёте Циле. Такого во всём Вилькомире нет. Все соседи ходили к ней одалживать этот замечательный горшок, внутри такой гладкий и блестящий.
      А тётя Циля разошлась. Она кипела, как большой котёл с бельём на печке.
      Отец подошёл к Иосе:
      — Ну? Что ты о себе думаешь? Ты понял наконец, что натворил? Что ты скажешь?
      Иося точно в западню попал. Он укрылся с головой. Ему было стыдно. С тётей Цилей воевал! Нет, нехорошо он поступил! Нечестно. В темноте тайком верёвку протянул. Не может он теперь взглянуть отцу в глаза.
      Но отец с силой сдёрнул с него одеяло.
      — Чтоб голубей больше в доме не было! — закричал он таким громовым голосом, точно его слова должны были донестись до самой голубятни.
      В этот вечер Иося заснул в слезах.
     
      ЕСЛИ БЫ НЕ ТЁТЯ ЦИЛЯ
     
      Целый день Иося бегал по Вилькомиру. Его отовсюду гнали:
      — Что мальчишке взбрело в голову? Кому охота пустить к себе голубей? Кому они нужны? Мало, что ли, горя без них?
      Иося знал, что в Вилькомире живут тесно, бедно. У всех куча детей. Свободного места ни у кого нет. А всё же он надеялся: вдруг набредёт на таких людей, которые любят голубей? Они же хорошие, умные птицы. Мальчик представил себе плавный полёт голубей, как они, взмахнув крыльями, набирают высоту. Не раз Иося им завидовал: они могли лететь куда хотят. Не то, что он, Иося. Только свой Вилькомир и знает...
      Ветхие домишки лепились один к другому, словно боялись упасть без подпорки. Гнилые, старые доски цеплялись за ржавое железо. В редком домике зажигали свет. Но в каждом раздавалось много голосов: мужских, женских и детских.
      Темнело, когда Иося прибежал на окраину городка. Улицы точно куда-то провалились. Деревянные тротуары исчезли. На смену им потянулись поля, огороды. Солнце уже садилось. Его лучи как-то особенно ясно освещали далёкое поле с одинокими домиками.
      Иося бежит к старому Шимону. Вот его маленький красный домик, точно заплата на зелёном поле. А вот и сам Шимон — он сидит на пороге в калошах и меховой шапке, несмотря на тёплый вечер.
      Иося стоит за углом, не решается войти. Сейчас Шимон его тоже прогонит. Но нет, Иося что-то придумал.
      — Дедушка Шимон, тебе тяжело работать? Устал?
      Иося смотрит на дедушку Шимона и как будто впервые видит его жёлтое лицо в морщинах — оно словно страница старого молитвенника, его высохшие руки с кривыми пальцами. Мальчик опускает глаза. Длинные ресницы отбрасывают тень на его смуглое лицо. Иося задумывается.
      — Ты что же, пришёл мне помочь? — Шимон с удивлением смотрит на чёрненького худенького мальчика.
      — Отчего же нет? — Иося разводит руками. Он в это время верит, что ему хочется помочь старику. — Я могу землю копать. И воды принести. Ты, дедушка, не смотри, что я маленький! А сильный какой! — Иося вытягивает обе руки вперёд и с силой сжимает кулаки. — Меня все ребята боятся, — убеждает Иося.
      — Разве? — Дедушка Шимон подсмеивается. Но Иося стоит на своём:
      — Правда, правда! Ты кого хочешь спроси с нашей улицы. Э, да не только с нашей улицы! — Мальчик вплотную подходит к Шимону, заглядывает ему в глаза: — Я всё сделаю. А ты вот что... — Иося замолкает: он стесняется. Всё-таки неловко просить теперь о голубях. Но всё же сказать надо. Иося, опустив глаза, робко говорит: — Уж позволь мне держать тут где-нибудь моих голубей... Они тебе совсем не помешают.
      Дедушка Шимон с недоверием смотрит на мальчика:
      — Голубей? Что ты! Это я знаю — мальчишки со всего города прибегут. Только морковь с огорода будут таскать... И шум от них.
      Иося машет руками:
      — Что ты! Что ты! Я никому не скажу. Ни-ко-му! — Он прикладывает палец к губам. — А я тебе всё сделаю, дедушка!
      — Мне вот сейчас забор надо ставить. Вот какая работа... — Шимон поднимается с порога.
      — Забор? — восклицает Иося и идёт вслед за ним. — Хоть крышу чинить! Что захочешь... — Он поднимает голову, его светлые глаза сияют, в них словно отражён весь мир: и голуби, и тёмный лес, и весёлая речка.
      Иося счастливый бежал домой: всё устроилось!
      «Ах, эта противная тётя Циля! Если бы не она, голуби всю жизнь жили бы на своей старой квартире. Всё тётя Циля...»
     
      ВОЙНА "РУССКИХ" С "ФРАНЦУЗАМИ"
     
      — Смотри, Иося, вовремя домой приходи! — кричит вдогонку мать.
      Худенький мальчик в чёрных штанишках, в%такой же чёрной рубашке поверх них быстро несётся вдоль улицы. Босые ноги поднимают густую пыль.
      Сегодня у Иоси большой день. И вовсе не потому, что вечером праздник — о том, что надо идти в синагогу, Иося забыл, как только выбежал из дому, — а потому, что сегодня — решительный бой. Последний, можно сказать. Сейчас ещё трудно сказать, кто выиграет войну. Ребята под горой, то есть русский генерал со своим войском. Это, конечно, Беня. Или же ребята с реки — французы со своим маршалом. Это — Иося. Кто выиграет, пока неизвестно.
      У реки, за хлебным амбаром, собралось французское войско.
      — Смирно! Стройся! — кричит Иося и становится впереди.
      У него богатое вооружение, какое должно быть у маршала: палки, большая и маленькая, крепкая сабля, ружьё и револьвер. И большая треугольная шляпа, сделанная из двух пакетов — серого и коричневого.
      Иосе кажется, что он выглядит как настоящий маршал. Свою чёрную рубашку он разорвал немного спереди. Потом ещё и ещё немного. И уже до самого низа. Обе полы раздвинул и вложил кусок белой бумаги. Хорошо бы ещё, если б и брюки были белые. Он видел такого маршала на картинке. Но где их взять? И Иося смотрит на свои чёрные запылённые штанишки:
      — Ладно! Сойдёт!
      За Иосей шагают такие же бравые французские солдаты. Идут сначала главной улицей, потом боковыми. Все в ряд, стройно, красиво. Это, конечно, маневры. Вот только Абрамчик и Мойшке всё забегают вперёд, выходят из рядов. Иося отдаёт приказ генералу, то есть Сендерлю-хромому, смотреть за войском.
      Генерал, припадая на ногу, выталкивает негодных французских солдат — Абрамчика и Мойшке:
      — Убирайтесь! Какие вы солдаты! Маршировать не умеете!
      Абрамчик не сдаётся:
      — А мы всё равно пойдём 1 Мойшке и вовсе плачет.
      — Хорош солдат! — обернулся сам маршал Иося, — Плачет! Какой солдат плачет?
      Но вдруг из боковой улички выбегает Роза, дочка тёти Цили. Её рыжие курчавые волосы торчат над низким лбом, точно лохматая шапка. Худенькая, востроносая девочка бежит, размахивая руками, и кричит визгливым голосом:
      — Иоська, гляди, обман! Тебя обманули...
      И точно, обман. Французское войско с Иоськой во главе шарахается в сторону. Из той же боковой улички выскакивают русские солдаты с генералом Беней во главе.
      — Это неправильно! — кричит Иося. Его светлые глаза сверкают гневом. — Это нечестно! Без предупреждения! Это засада! Спрятались во дворе!
      Но русские не обращают никакого внимания на крики Иоси. Они окружают и колотят французов. Абрамчик и Мойшке тут как тут, но теперь они дерутся в рядах русского войска.
      Французский генерал Сендерль-хромой мечется среди солдат. Он так ловко подпрыгивает на своей более короткой ноге, что даже кажется, что благодаря именно ей генерал быстрее двигается.
      Тут же вертится Роза. Она в светлом цветастом балахоне. Она хочет помочь собрать французское войско. Но французский генерал Сендерль-хромой гонит её:
      — Марш отсюда! Женщины на войне не бывают,
      — Бывают! Бывают! — визжит Роза. — Это почему же? Я тоже хочу воевать!
      Как ураган налетает Иося. Поглядите! Ему ведь тоже десять лет, как и Розе. Но сегодня он кажется таким большим. Голову поднял, хмурится, глаза устремлены вперёд. И эта белая грудь! Как есть французский маршал! Он поднимает саблю и кричит Розе:
      — Уходи отсюда! — А сам размахивает саблей в воздухе и в такт: — Марш! Марш! Вперёд! За мной!
      Но вдруг он оборачивается и видит: за ним никого нет. Его войско рассыпалось под напором врага.
      Тогда Иося вырывает свою великолепную белую «грудь», высоко поднимает её над головой на своём ружье, бежит вдоль неприятельского войска и кричит отчаянным голосом:
      — Пе-ре-ми-рие!!!
      Он тычет белый флаг Бене, то есть русскому генералу, прямо в нос:
      — Пе-ре-ми-рие! Что ты, ослеп? Не видишь?
      А Беня, высокий, толстый мальчишка, который для важности надел сегодня огромные, не по ноге, штиблеты, с раскрытыми, как пасть, носами, смотрит поверх головы Иоси. Спутанные белокурые волосы лезут ему в глаза, но генерал и на это не обращает внимания.
      — Очумел? С ума сошёл? — кричит на него Иося и безнадёжно машет рукой.
      Маршал с трудом собирает своё войско. Он с ужасом видит — оно уменьшилось. Одни бегут по переулку, другие пустились наутёк к речке. А больше всего бегут на горку, по обочинам главной улицы. Они не убиты и не ранены. Они просто трусы и бегут по домам.
      Генерал Сендерль-хромой кричит не своим голосом:
      — Удирают трусы! Они — трусы! А маршал Иося убеждает:
      — Ничего, остались самые храбрые. Мы не сдадимся! И его солдаты поднимают сабли:
      — Клянёмся!
      Иося снова становится во главе войска. В светлых глазах гордость и надежда. Он высоко поднимает свою чёрную голову в треугольной шляпе — с одной стороны коричневой, с другой — серой, и на губах его лёгкая улыбка.
      На небе взошла первая звезда. Большая, яркая, точно вырезанная из золотистого картона.
      За маленькими тусклыми окнами вилькомирских домиков зажглось по две звезды — две стеариновые праздничные свечки. В домах уже идут последние приготовления к празднику. А русские и французские войска ещё ведут бой. Теперь они уже дерутся на Бейссегольской улице, у большого рва. Собственно, это не ров, а река Свента. Через неё перекинут мост — длинная доска.
      Генерал Беня отдаёт приказ:
      — Следить, чтобы французы не заняли мост! А то как пройдут мост, могут ворваться в город.
      Русские прибежали к мосту с «бомбами». Они забрасывают французов камнями. Опасность очень велика. Одна «бомба» попала самому маршалу в ногу. Он стиснул зубы, поднял свою саблю и храбро крикнул:
      — Вперёд! За мной!
      И, прихрамывая, первый вбежал на мост. Его солдаты закричали:
      — Ура! Ура! Да здравствует, маршал! — и храбро бросились за ним.
      Камни летят в воздухе. Русские лезут в воду, оттуда на мост. На узком мосту — давка.
      Войска идут врукопашную. И французам удаётся прорваться. Они бегут по мосту:
      — Ура! Ура! Вперёд!
      Мост дрожит. Французские солдаты бегут: как бы неприятель их не настиг... Уж близок берег и близка победа... Но маршал вдруг перестал слышать за собой крики. И не слышит больше топота ног своих верных солдат.
      Иося обернулся. Он один на мосту. Что это значит? Его войско разбито или постыдно бежало? Для него ясно: он маршал без войска. Французы побеждены.
      А на берегу стоит мать. В белой кофте, с чёрной кружевной косынкой на голове — праздничная мама. Она кричит, надрывается:
      — Иоська! Иоська!
      Мальчик погружён в свои мысли: победа была так близка... Прощай всё — победа и слава.
      Иося плетётся обратно. Это уже не французский маршал, а только чёрненький худенький мальчик.
      Мать всплеснула руками:
      — Иося! Что с твоей рубашкой?
      Но Иося с моста прыгает в воду, лишь бы обойти маму.
     
      БЕЗ ИОСИ РЕШИЛИ, КЕМ ИОСЕ БЫТЬ
     
      А дома всё готово к празднику. На столе белая скатерть. Машина сестры закрыта деревянным колпаком. Дверь в боковую комнатушку распахнута настежь. Верстак отца молчит. Стружки точно попрятались — ни одной не видно на свежевымытом полу.
      Отец в жилете вышел из комнаты, как только услышал шаги Иоси:
      — Неужели ты забыл, что сегодня праздник? — Он укоризненно смотрит на сына из-под мохнатых бровей.
      — Из-за тебя ещё в синагогу опоздаешь! — волнуется мать. — Скорей иди мыться.
      — Ничего, ничего, — ворчит отец. — Вот кончится праздник — возьмёшься за работу. Забудешь про улицу!
      — Какую работу? — Иося с удивлением смотрит на отца.
      — Какую? Будешь шить вместе с сестрой. Довольно бездельничать! — решительно заявляет отец.
      — Шить? Я буду шить? — Иося огорчён и в недоумении стоит посреди комнаты. Он чувствует, как ком подступает к горлу. — Что я, девчонка, что ли?
      На лице матери тревога. Её чёрные блестящие глаза затуманились. Что за ссора в семье под самый праздник! Разве так можно? Люди в этот день забывают старые обиды, просят прощения друг у друга. И мать примирительно говорит:
      — Ну, мойся скорей. Доигрался до поздней ночи. Чёрные глаза матери снова блестят по-молодому под кружевной чёрной косынкой.
      Иося стоял перед ушатом, расставив ноги. Лил из кружки воду на руку. Вода смешивалась с пылью. Грязные ручьи текли по худеньким щекам. А мысли Иоси были далеко...
      «Эх, ещё немного — и всё войско успело бы перейти мост, заняли бы город... Просто следа бы от них всех не осталось, вместе с их генералом Бенькой...»
     
      НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК
     
      Прошло два года. Иося по-прежнему жил в Вилькомире.
      Снова стояла осень. Ближний лес шумел тихой листвой и словно шёпотом ронял жёлтые листья.
      Иося бежал по переулку домой, размахивая руками. И за ним гнались по пятам мелкие камушки, густая пыль.
      Разве Иося знал, что так поздно! Он чуть свет ушёл из дому и не заметил, как высоко поднялось солнце, как оно стало спускаться за багряно-жёлтыми листьями деревьев и как одна за другой исчезли солнечные дорожки.
      А Сима, наверное, сердится... Но разве он знал, что прошло так много времени?
      Как же это вышло? Утром он зашёл к Бене. Мать Бени стояла у большой печи. Она косо посмотрела на Иосю и нехотя сказала:
      — Придёшь в другой раз. Бени сейчас нет.
      Но в этот самый миг открылась дверь из соседней комнаты и оттуда выскочил Беня. Такой красный, точно ему мерили новое пальто или сапожник принёс праздничные башмаки.
      — Что с тобой? Что случилось?
      Беня осторожно посмотрел на мать, обнял Иосю за плечи и вышел с ним в сени:
      — Не спрашивай. Я ничего не могу сказать.
      Иося очень обиделся. Что он, маленький, что ли? Что за секрет?
      Но Беня качал головой:
      — Не проси. Не могу. Это не моя тайна. -Тут Иося вспыхнул от обиды:
      — Как? Если ты знаешь, почему я не могу знать? Беня чуть слышно сказал:
      — Это такая тайна: никто, никто не должен знать. Но Иося почувствовал: Беня начинает сдаваться. Ещё немного — и он всё расскажет. Так и вышло.
      — Только смотри, — сказал Беня, — ни-ни, ни один человек не должен об этом знать!
      И он приложил палец к губам.
      Иося сделал то же самое. Он даже приложил к губам не один палец, а всю ладонь, словно запер рот.
      Беня рассказал.
      Неожиданно к ним приехал человек. Совсем новый и не родственник вовсе. Он ещё никогда не бывал в Вилькомире. Весь чёрный, с густой чёрной бородой. Даже очки у него совсем тёмные. Братья Бени заперлись с ним в комнате и никого не впускали. Они говорили так тихо, что можно было подумать, что все. улеглись спать. Но они вовсе не спали...
      Беня замолчал. Прислушался: не услышала бы мать.
      Иося нетерпеливо топнул ногой:
      — Да ну рассказывай дальше!
      Ах, этот Беня! Пока он выговорит слово, можно уйти на другой конец Вилькомира. То ли дело Иося!. Он как принимается что-нибудь рассказывать, слова так и вылетают у него одно за другим. Недаром сестра Сима дразнит его: «Швейная машина! Как затараторит...»
      — Погоди, погоди, я всё скажу... — И Беня медленно продолжает свой рассказ: — Этот человек приехал из-за границы и привёз полные чемоданы. Только не белья, не платьев. Нет. Полные чемоданы книжек и листовок. Они против царя. Человеку этому удалось перевезти их через границу... — Тут Беня понизил голос до шёпота, хотя кругом никого не было: — У него полных два чемодана. Они у нас. Только братья спрятали их под кроватями.
      Иося смотрел на Беню широко раскрытыми глазами, он боялся проронить хотя бы одно слово, даже самое маленькое.
      — Ещё я слышал, — продолжал Беня, — он повезёт эти книжки по разным городам раздавать рабочим... Знаешь, какое теперь время? Совсем особенное. Я слышал, как братья говорили: «Рабочие объединяются. Они хотят быть вместе, чтоб вместе бороться за лучшую жизнь. Для этого, они говорят, надо убрать царя, чтоб царя не было...»
      В это время скрипнула дверь, и на пороге появился человек, немного сутулый, с чёрной бородой. Он поправил свои тёмные очки, словно они ему мешали, потёр руки и сказал:
      — Ну, пора. У меня очень мало времени. Не опоздать бы к дилижансу...
      Братья Бени сочувственно ему закивали: — Мы поможем.
      Все трое — человек в тёмных очках посредине, он нёс чемодан, а братья по бокам — быстро двинулись к воротам.
      Иося ещё долго стоял с Беней в сенях. А когда вышел на улицу, солнце поднялось не только над лавкой Гешеля Рабиновича, но даже над пожарной каланчой. Ой, как поздно!
      Иося бежал по переулку. Вот и дом, в котором они живут. Он много выше соседних домов. Сейчас весь дом ярко освещён последними лучами солнца, а стёкла в окнах блестят так, что можно подумать, будто в синагоге зажгли все свечи.
      К синагоге ведут две широкие каменные ступеньки. Тяжёлая дверь выкрашена в зелёную краску. А сбоку, словно спряталась, чтоб её не заметили, — узенькая лестница в подвал. Там и живёт Иося.
      Мальчик уже не бежал, но шёл очень быстро. По правде сказать, он боялся идти домой. А в последний момент подумал: «Чего бояться? Разве я маленький? Мне двенадцать лет...»
      Иося храбро взялся за ручку двери.
     
      НЕОЖИДАННОЕ РЕШЕНИЕ
     
      В подвале от земляного пола совсем темно. После яркого дневного света глаза ничего не могли различить.
      В темноте резко выделялось бледное лицо сестры, склонившейся над столом, её прямой пробор в чёрных волосах. С худой шеи свисал сантиметр. Сердито, рывком она проводила мелом чёрточки на тёмной материи.
      Иося запыхался, но старался говорить спокойно:
      — Ой, кто к нам приехал... Вот новость...
      Он присел на сундучок, качал головой, смотрел куда-то вдаль и совсем не обращал внимания на Симу. А она всё ниже и ниже склоняла голову над столом, и всё сильней пальцы напирали на мел.
      Иося продолжал:
      — А что он рассказывал... Он сказал, что рабочие хотят бороться за то, чтоб лучше жить. Но, чтоб бороться за лучшую жизнь, надо первым делом избавиться от царя...
      Тонкий голосок Иоси звучал всё выше — казалось, он вот-вот сорвётся... Глаза блестели... Он мечтал о той далёкой, неизвестной ещё прекрасной жизни.
      Но в комнате в этот миг что-то случилось. Сестра Сима, сидевшая как будто спокойно за столом, сорвалась с места, подскочила к Иосе и, не глядя на него, задыхаясь, с возмущением проговорила:
      — А когда ты наконец вспомнишь про работу? Что, она сама, что ли, сделается?
      Иося очнулся, вскочил с сундука, рванулся к машине. Ему показалось, что в челноке нет ниток. Он закусил губу, выдвинул челнок, а тот выпал из его руки... Нитка выскользнула из иглы... Иося долго вдевал нитку в игольное ушко, руки не слушались его.
      Наконец машина заправлена, раздался её дробный стук: так-таки, так-таки...
      Иося широко расставил локти. Чёрная голова глубоко ушла в плечи. Ноги, нажимая на педаль машины, быстро мелькали вниз и вверх.
      Но мысли мальчика были далеко... Он всё думал о чемоданах, наполненных белыми листочками. Вот братья Бени вернулись домой. Вытащили из-под кровати чемодан, открыли крышку, а чемодан набит доверху, и тоненькие белые листочки, точно птички, вспорхнули и разлетелись по всей комнате. Взять бы один... Что в нём написано?
      Машина быстро стучит: так-таки, так-таки...
      Неожиданно над самым ухом раздаётся крик:
      — Уходи отсюда! Уходи! Уходи, негодный мальчишка! Смотри, что ты наделал! Ну, смотри! — Сестра вырвала неоконченную косоворотку из рук Иоси и ткнула ему в лицо: — Ты видишь? Смотри, что ты наделал!
      Иося не успел опомниться, как сестра накинула на его голову косоворотку.
      Какой ужас! Один рукав, как настоящий рукав, надет на руку. А другой пришит к воротнику и сидит у Иоси на голове, как труба, и голове некуда вылезть.
      Но Иося не хочет сдаваться, он ворчит:
      — Пусти! Отстань! Подумаешь, какая беда... Разве нельзя отпороть и снова пришить? Долго ли?
      Мать загремела у печки. Ни к кому не обращаясь, она точно заговорила со своими горшками:
      — Ну что же это такое? И что из него выйдет? Только целыми днями бегать... Что будет с этим мальчиком? — В голосе матери слышатся слёзы. — Где же это видано, чтоб мальчик ничего не делал?
      Иося двинулся к двери. Он давно решил: нечего ему делать в Вилькомире. Тут денег не заработаешь, а сидеть на шее у отца нельзя. Не будет он даром есть отцовский хлеб...
      — Куда? — крикнула мать. Иося обернулся у самой двери:
      — Я больше тут не останусь. Я уеду в Поневеж. Вместе с Беней. Может, мне будет хуже, но я наконец буду делать то, что хочу.
      — Постой, постой! — Мать выбежала на середину комнаты. — Когда с тобой говорит мать, не поворачивайся спиной. Сегодня приехал человек из-за границы. А завтра из Лодзи. А послезавтра из Варшавы. Ну, а работать когда?
      Иося опустил глаза. Не хочет он всё это слышать, не хочет больше так жить. Он уедет. Станет рабочим. Будет работать и учиться. И будет у него наконец настоящая жизнь.
      — Я дома не буду жить! — Мальчик упрямо мотает головой.
      Мать ушла снова в свой угол.
      — Пускай едет! Пусть уезжает... — У неё со звоном падает кастрюля из рук.
      Сестра нажимает на педаль машины быстро то одной, то другой ногой и старается перекричать дробный стук:
      — Пускай! Задерживать не будем! Пусть поживёт у чужих людей...
      На другой день Иося с маленьким узелком в руках вышел из дому. Он спешил к Бене, чтобы вместе ехать в Поневеж.
      В Вилькомире часто говорили о Поневеже. Поедешь туда на дилижансе вечером — и рано утром уже в Поневеже. Город не маленький, больше Вилькомира, в нём и фабрики и мастерские. Неужто для Иоси с Беней не найдётся места в этом городе? На углу, где кончался переулок, он обернулся. Посмотрел на дом, который выше соседних домов, на маленькую дверцу в подвал и тихонько вздохнул.
     
      У ХОЗЯИНА В ПОНЕВЕЖЕ
     
      Стояла поздняя осень. Мокрый снег падал большими хлопьями и тут же таял. Мутные ручьи текли по улицам. Низкое серое небо нависло над маленькими домиками.
      К вечеру поднялся сильный ветер. Он бушевал всю ночь и яростно носился вдоль узких улиц.
      Иося спал. Твёрдый стол казался ему самой мягкой кроватью. Трудно было только повернуться на бок, словно исчезала на миг мягкая постель и становилась твёрдой, как пол. Но стоило повернуться на бок, поправить под головой ветхое пальтишко, положить руку под щёку — и снова одолевал глубокий сон.
      Только вот сбоку что-то мешает... Может быть, дует от окна... Слышно, как ветер воет и вывеска скрипит, бьётся по ветру...
      Иося подогнул под себя ноги, улёгся поудобнее. Вот так хорошо. Ещё совсем темно, и спать можно долго-долго...
      Нет, ветер положительно не даёт покоя. Но почему он дует именно в левый бок?
      Нет! Это уже не ветер. Кто-то кричит над самым ухом:
      — Вставай! Будет спать! Стол нужен хозяину.
      Иося поднялся, сел. Трудно понять, где он. Почему кровать такая высокая? Это же стол. Наверное, он на вокзале. Теперь Иося как будто понял. Оттого будят, что скоро поезд придёт.
      — Вставай! Вставай! — повторял тот же скрипучий голос. — Скоро все подмастерья соберутся. Пол подмети. Воды принеси. Печку затопи. Лампы зажги. И вставай наконец... Хозяину надо кроить на столе.
      Иося соскочил со стола. Всё ясно: он у хозяина, в Поневеже, в полутёмной мастерской. Едва можно различить два длинных стола с такими же длинными скамейками. В конце мастерской колышется пёстрая, в больших цветах, грязная занавеска. За ней маленькая комнатка хозяев. Скрипучий голос, точно несмазанная швейная машина, — это сама хозяйка, пани Ядвига Липницкая. В грязном капоте, растрёпанная, она уже шмыгает по всем углам мастерской. Её длинный, острый нос, точно клюв хищной птицы, несётся впереди.
     
      — Что ты так медленно поворачиваешься? — кричит она Иосе. — Скорей подметай.
      Иося шлёпает в своих старых, развалившихся башмаках. Левая подмётка упрямо загибается. Веник в руках быстро шуршит вслед за башмаками. Обрезки материи гонятся друг за дружкой по полу, скатываются в большой ком.
      Сквозь мутное окно едва виднеется посветлевшее небо. А в дверь уже стучат.
      — Отопри, — говорит хозяйка, — и не запирай.
      — Здравствуйте!
      В мастерскую входит, сильно хромая, маленькая Ёнта. Голова у неё повязана чёрным платком. Тёмная клетчатая жакетка немного ниже худой талии. Порванная юбка вытянулась сзади хвостом. Рваные ботинки заколоты шпильками. Ёнта дует на покрасневшие от холода руки, стараясь согреть их.
      Дверь опять скрипит, визжит.
      — Здравствуйте, здравствуйте! — здороваются сразу, в один голос, несколько человек.
      — Брр... Какой холод! — Высокий Хаим остановился посреди комнаты, ещё глубже надвинул на лоб старую, порыжевшую меховую шапку и запахнул ветхое пальто.
      — Да, кончились хорошие дни для бедняка! — Чёрная Берута кутается в большой платок. — И в мастерской немногим теплее, чем на улице. — Берута дышит на руки, и сильный пар вырывается изо рта.
      Тени дрогнули на стене. Пламя в лампе замигало, выпрямилось, осветило лица, посиневшие от холода, с воспалёнными глазами. Ветер и дождь ворвались в комнату.
      Хозяин, пан Липницкий, высокий, худой, в вязаной кацавейке и узких брюках, занялся кройкой на том самом столе, на котором спал Иося. Хозяин берёт в руки мел, проводит по материи толстые меловые линии и кроит по ним большими ножницами. При этом он кривит рот, и длинные светлые усы двигаются из стороны в сторону.
      Но вот пан Липницкий скроил всё, что нужно на сегодняшний день. Все заняли свои места: кто уселся на столе со своей работой, кто остался на длинной скамье.
      Хозяйка зовёт мужа завтракать. Из маленькой комнатки доносится позвякивание ложек о стаканы.
      За окнами слабо занимался день, осенний и унылый.
     
      НАДО БЕЖАТЬ
     
      — Нет, — говорит маленькая хромая Ёнта, — я так замёрзла, что иголку не могу в руках держать.
      Подскакивая на здоровой ноге, она спешит к большой печи, которая вылезла чуть ли не на середину комнаты, и прикладывает к ней руки то ладонями книзу, то кверху.
      Высокий Хаим сидит на столе, и длинные ноги вытянуты на скамейке.
      — Э, что ни говорите, а когда собственную печку не затопишь, никогда тепло не будет! Вот эту самую! — И Хаим, смеясь, похлопывает себя по животу.
      Иося тоже смеётся. Он возится с утюгом у печки. Поставил на него трубу и придерживает её за ручку. Но труба с грохотом летит на пол.
      Хаим оборачивается:
      — Иося, тебе смешно? Ты уже сегодня ел? Затопил свою печку?.. Люди, посмотрите на Иосю! На что парень похож!
      Иося хватается руками за лицо{-
      — Подумаешь, вымазался! Есть над чем смеяться. То лампа коптила, то печку топил, только не собственную, а вот эту большую дуру, — он хлопает по печке руками, — а теперь вот с утюгом...
      Всё же у Иоси смешной вид. Он весь чёрный, как трубочист, одни светлые глаза блестят.
      Из угла слышится голос Бени. Он стоит у кадки с водой, расставив ноги, с большой медной кружкой в руках.
      — А вот если всё время пить, не так есть хочется, честное слово!
      — Да, — вздыхает чёрная Берута, откусывая зубами длинную нитку. Она кашляет и сильно задыхается. Лицо покраснело, слёзы выступили на глазах. Берута схватилась руками за грудь. Вся чёрная, точно прокопчённая, Берута не может и двух слов сказать не кашляя. — Ни в одном городе не платят так мало, как в Поневеже... -Берута снова закашлялась и схватилась рукой за грудь.
      Хаим сутулится, склоняясь над работой.
      — А когда платят так мало, что рабочим остаётся делать?
      Хаим выпрямляется. Он даже откладывает в сторону дамское пальто, которое шил.
      — Да, — повторяет за Хаимом Ёнта. — В самом деле, что же им делать?
      — Беня! — зовёт Иося и отводит его в угол. — Знаешь, что я тебе скажу: в дыру мы попали. Не лучше Вилькомира. Вот тебе и большой город! — Иося отводит Беню подальше в угол, за печку, там их никто не услышит. — Вот как плохо живут здесь рабочие! — говорит он. — Сам видишь, сколько часов в день мы работаем?
      — Пятнадцать, — отвечает Беня, медленно произнося слова, как будто что-то вспоминая и высчитывая. — В четверг работали семнадцать, а в пятницу среди ночи начали и восемнадцать вымахали.
      — Ну вот! А платят как? Все голодают, но молчат... — Иося опустил глаза, задумался.
      — А ты чего захотел? Когда люди голодают...
      Но Иося перебил его, заговорил быстро, страстно, убеждённо, словно он старше Бени и знает больше его:
      — Когда люди голодают, то им хочется собраться, поговорить, как себе помочь. Мы же слышали, как в других городах: там рабочие читают, учатся в кружках, устраивают собрания. Я даже слышал... — Иося придвинулся к товарищу — как бы кто не услышал, — есть даже такой партийный комитет, который помогает рабочим.
      Широкоскулое добродушное лицо Бени отразило волнение и любопытство.
      — Пар-тийный ко-ми-тет? — произнёс он, медленно растягивая слова. — А что это значит?
      Иося доволен: он-то знает. Слыхал от взрослых. Пусть и Беня знает.
      - — Это такой комитет, который знает про все дела рабочих.
      Оба мальчика умолкли. Иося сказал большие, важные слова. Если в них вдуматься, у рабочих есть защита. Только надо найти таких людей, которые знают про этот партийный комитет.
      — Да, — говорит Беня, — надо бежать отсюда.
      — И чем скорей, тем лучше. Тут нечего делать, — быстро решает Иося.
      Лицо Бени освещается улыбкой. Он прищёлкнул языком:
      - — Дурака сваляли. В столицу поехали — Поневеж... Ха-ха-ха... Ты, положим, выгадал — стол вместо кровати получил.
      Иосе не до шуток:
      — В самом деле, выгадал! Стоило ссориться из-за этого с родными...
      Иося никогда не расскажет Бене, как скучает по дому. Ночами, ворочаясь на твёрдом столе, Иося вспоминал отца. Вот он стоит с рубанком в руке и, прикрыв один глаз, проверяет, хорошо ли выстругана доска. А мать? Иосе слышится её ласковый голос: «Иоселе, ты не голоден? Ты же весь день ничего не ел». И Сима добрая. Она не всегда сердится. А как она умеет рассказывать! Как громко и весело смеётся! Как с ней бывает хорошо! Эх, вернуться бы домой, спуститься в подвал и тихонько открыть дверь... Колокольчик отзовётся: «Ай-а, Иоселе приехал!»
      Нет, Иося никому-никому не расскажет, как скучает по родному дому. Он — мужчина, рабочий. Конечно, он будет революционером. И скучать по дому ему совсем не годится.
     
      ПИСЬМО
     
      Быстро потух серенький денёк. Снова за окнами темень. А портные всё сидят, согнувшись над работой. Швейные машины стучат без умолку, словно спорят друг с другом.
      Ёнта принесла в бумажке селёдку, положила на подоконник и достала из узелка краюшку хлеба.
      — Берута, пообедаем. У меня всё готово. Захвати только воды в кружке.
      — Что ты меня угощаешь? — Берута закашлялась и долго не могла отдышаться. — Богачка какая нашлась... — Берута снова сильно закашлялась и махнула рукой. — Ничего не надо.
      — Нет, нет! — Ёнта берёт Беруту за руку. — У тебя маленькие дети.
      Все стараются подкормить Беруту, потому что знают, что у неё осталось трое детей в далёкой, глухой литовской деревне, у старушки матери, которой она посылает каждый заработанный грош.
      При упоминании о детях Берута слабо улыбается.
      — А я одна, — продолжает Ёнта. — Разве я не могу тебя угостить?
      — Теперь можно поесть, — говорит Беня, но тут же разводит руками. Это означает: поесть-то можно, но нечего!
      Грустно сидят мальчики у печки. Беня поднялся, отошёл к двери. Что он там увидел?
      Иося открыл дверцу печки и, сидя на корточках, рассматривает свои покрасневшие прозрачные ногти. Кто-то подкрадывается сзади. Наверное, Беня. Он всегда так. Прямо перед глазами что-то забелело... Иося отодвинулся. Письмо! Самое настоящее! С печатью и маркой. Ему, Иосе.
      Оба мальчика без слов берутся за руки, бегут к двери. Хорошо, что Иося спрятал письмо в карман. Пани Ядвига всё заметила, подбежала и стала между ними: ч
      — Что за письмо? От кого? Беня смеётся:
      — Мы ещё не знаем. Только получили. Как прочтём, расскажем.
      Мальчики выскочили за дверь и перемахнули сразу через все ступеньки крылечка.
      — Скорей, Иося, читай!
      Смеркается. Синеватый свет разлился в воздухе. Вблизи ещё ясно видно, а чуть подальше всё тонет во мраке.
      Иося изорвал конверт в клочки. Руки не слушались. Вытащил письмо. Оно всё смялось. Развернул. Так и есть: от матери. Круглые буковки тянутся по прямым строчкам.
      «Иося, сын мой, приезжай домой. Не годится с малых лет скитаться по чужим людям. Знаешь, скоро праздники. Я сделаю маковники. Ты же их любишь. Приезжай непременно. У тебя, наверное, плохо с башмаками. Половину денег я уже собрала. А к твоему приезду у меня будут все деньги. А ты приедешь, и тебя будут ждать новые башмаки. Будешь ходить по улицам, как какой-нибудь богач».
      А вот каракули Симы, одна буква на другую налезает. Сестра немного написала — наверное, мать заставила:
      «Работа есть. Для тебя тоже найдётся. Без дела сидеть не будешь...»
      Мальчики не дочитали письма до конца. Круглые буковки на кривых строчках ещё что-то хотят сказать, но Бене не терпится:
      — Словом, зовут домой. Домой! Домой! Домой! — И он затанцевал на одной ноге.
      Но Иося хочет дочитать ту строчку, которая написана последней в конце страницы. Сестра пишет: «Иося, ещё тебе Роза кланяется...»
      Иося весь просиял, белые зубы блестят.
      — Едем! — Но тут же лицо его стало серьёзным. — А ты думаешь, я домой насовсем? Нет. Я дома не останусь. Я хочу поехать туда, где настоящие рабочие. Я хочу учиться. У рабочих свои кружки, они читают книги. А мы с тобой совсем ничего не знаем. Что же, мы такими и останемся? Нет, я не согласен.
      Светлые глаза Иоси потемнели. Он умолк и смотрит куда-то вдаль, задумался.
      Пан Липницкий страшно возмущён. Мальчишки! Совести у них нет! Зря, что ли, приютили их в мастерской? Так и валялись бы где-нибудь под забором, как бездомные собаки. А они спали в тепле, были среди людей. И вдруг вздумалось им ехать домой. Скажите на милость! Голодранцы... Им, видите ли, домой надо ехать! И ещё под самый праздник, как раз когда работа.
      Но, конечно, пусть они не воображают, что пан Липницкий им заплатит. Ничуть не бывало! Он ещё взыщет с вербовщика. Каких он рабочих поставил! И вербовщик задержит их.
      В глазах Бени мелькнул испуг. Иося, деловито завязывая свой узелок, тихонько шепнул другу:
      — Идём. Тут делать нечего.
      И, едва за ними закрылась дверь, они забыли и про сердитого пана Липницкого, и про остроносую пани Ядвигу, и про жёсткий стол.
      — Скорей на дилижансовый двор! — торопит Иося. — На Вилькомир идёт ночной дилижанс.
      Уже совсем темно.
      Беня настигает Иосю и толкает его в спину:
      — Ну, побежим! Уедет наш дилижанс — что мы ночью будем делать? Не пешком же нам идти...
     
      СНОВА НА РОДИНЕ
     
      В Вилькомир на праздники съехалось много народу. Каждому, кто работал в чужом городе, хотелось на праздник попасть к родным, на свою родину.
      Иосе никогда не было так хорошо у родителей.
      Приехали два его старших брата в гости. Они жили в городе Ковно, работали в мастерской столярами, и по тому, как они держались и негромко говорили о делах, которые следует держать в тайне, Иося понял: братья — настоящие рабочие. Иося им завидовал. Он догадывался: у них, наверное, совсем другая жизнь, чем у его отца с матерью, чем у тёти Цили, матери Розы, чем у всех тех людей, которых он знает в родном Вилькомире. У них особенная жизнь, интересная, полная опасных приключений. Братья порой шепчутся: шу-шу-шу... Потому что у них есть дела — тайные, не для чужих ушей. У некоторых рабочих имена и фамилии не настоящие: «Орёл», «Бабушка», «Горный житель»... Братья привезли с собой запрещённые книги. Их надо прятать: Да ещё как прятать! Если забудешь, куда спрятал, так сам потом не найдёшь.
      Братья всё знают: где была забастовка, и чем она кончилась, и почему рабочие бастовали. Знают, уступил ли хозяин рабочим, будет ли он им больше платить или рабочие будут на час меньше работать. А может быть, хозяин просто выгнал рабочих: «Убирайтесь на все четыре стороны! Найду других, голодных у нас достаточно. А смутьянов мне не нужно».
      Иося понимал: это очень плохо. Братья при этом грустно качали головой: эту забастовку мы проиграли.
      Иося чувствует, что братьям грозит постоянная опасность. Их могут запереть в тюрьму или сослать на каторжные работы. Но братья Иоси ничего не боятся: говорят обо всём уверенно, в их словах — большая сила.
      В эти праздники в доме собралось несколько рабочих и работниц, которых полиция выслала из города Поневежа за участие в забастовке.
      Раз вечером он даже узнал одну работницу. Это была чёрная Берута, у которой в далёкой литовской деревне осталось трое маленьких детей.
      — Берута! — обрадовался ей Иося. — Так ты уже больше не будешь работать у хозяина в Поневеже?
      Берута покачала головой:
      — Да будь неладен тот день, когда я поступила к этому хозяину! Ну что за люди! .Их и людьми нельзя назвать. Хаим под праздник читал нам листовку. Только успел прочесть первые слова: «Плохо живут рабочие...» — как вдруг хозяйка подкралась сзади в вырвала листовку. Я сидела рядом с Хаимом. Хозяева на нас донесли в полицию, и меня с Хаимом выслали из Поневежа.
      — Ну, — спрашивает Иося, — как твои маленькие дети? И куда ты поедешь?
      Берута приблизилась к Иосе. Только теперь Иося замечает, как исхудала она, только глаза горят, точно угольки.
      — Нет, — вздыхает Берута и тихо говорит: — С моим паспортом мне уже прописаться никак нельзя. Товарищи достанут мне чистый паспорт, и я останусь в Вилькомире или поеду в Ковно — там легче найти работу.
      Кончились праздники. Братья Иоси уехали в Ковно. Уехала и Берута. Иосе стало скучно. Зачем ему сидеть в Вилькомире? Братья зовут его работать в Ковно, а там настоящая жизнь, тайные собрания рабочих. Там товарищи учат молодых рабочих, дают им книги. А Иосе так хочется учиться! Он же нигде не учился...
      Однажды утром мать разбудила Иосю:
      — К тебе Роза пришла проститься — она уезжает. Иося открыл глаза, с удивлением уставился на мать.
      Роза? Но куда ей ехать? Зачем? Мать тихо сказала:
      — Эта девчонка новое дело выдумала. Ей, видимо, дома не сидится: решила от родной матери уехать. И подругу себе подыскала. Наверное, такую же, как сама. Иди, они тебя ждут.
      Иося знал: мать недолюбливает Розу. Однако что за странная история? Только на днях Иося и Беня гуляли вечером с Розой по улице — она ни о какой поездке не говорила.
      — Иду, иду, мама! — Мальчик спешил натянуть штаны.
      А из передней комнаты доносился ворчливый голос матери:
      — Едут! Все вздумали ехать! Как будто в Ковно или Вильне больно в них нуждаются...
      Роза стояла принаряженная. На ней было новое серое пальтишко с двумя рядами синих пуговиц. Рыжие волосы туго повязаны серым клетчатым платком. В руках новый деревянный чемоданчик. Рядом с ней стояла девочка-подросток, как сама Роза. -
      — Моя новая подруга, — сказала Роза, сильно покраснев. — Альдона.
      Иося не мог скрыть своего удивления. Подруга? А давно ли они дружат? Со вчерашнего дня? Или с вечера?
      Но Роза оправилась от смущения: она угадала мысли Иоси.
      — То есть мы будем дружить, потому что вместе едем в Ковно. Мы встретились на дилижансовом дворе. Я пришла узнать, когда дилижанс идёт на Ковно, и Альдона тоже.
      Альдона, худенькая девочка, с тёмными волосами, с небольшими, но живыми и ласковыми глазками, улыбнулась, на щеках появились ямочки, девочка согласно кивнула головой.
      Тут Роза снова покраснела:
      — Альдона немножко стесняется. Она — литовка и плохо понимает, что мы говорим. Но это ничего, мы с ней сговоримся. Немножко по-литовски, немножко по-нашему. Дело пойдёт.
      Мать, как всегда в длинной кофте поверх юбки, с чёрным передником, гремела у печки сковородой. Она ворчала:
      — Дело пойдёт! Подруга! Даже сговориться не могут. Лишь бы уехать из дому. Господи!
      Роза делает вид, что не слышит слов матери. Она пришла попрощаться. Она не только сама пришла, а ещё привела и Альдону, потому что Роза — подруга Иоси. Разве он забыл, как они вместе сражались под мостом в рядах «французского войска»? А Иося... О! Иося был тогда «маршалом».
      На смуглом лице Иоси проступила краска. Что вспоминать старое! Какие-то детские игры! Он внимательно посмотрел на Розу, и ему показалось, что сегодня чёрные бровки особенно выделяются на её белом лице.
      — Ты хорошо делаешь, что уезжаешь из Вилькомира. Ты уже большая. Так куда ты собралась? В Ковно?
      — Да, — ответила Роза. — Но я же уеду не одна. Ковно — такой большой город... Мы вдвоём будем искать работу. Может, и ты с нами поедешь? — Роза понизила голос и покосилась на угол, где у печки по-прежнему хлопотала мать Иоси.
      Иося ничего не ответил, только пожал плечами. Нет, так скоро вопрос об отъезде из дому не решается. А про себя подумал: конечно, он уедет. Все уезжают из Вилькомира. Даже девчонки. Даже шаловливая Роза. Что же он, слабее их всех? Или глупее?
      Иося проводил девочек за дверь. По-взрослому подал им руку и серьёзно сказал:
      — Конечно, уеду отсюда. Именно в Ковно. У меня там два брата работают, столяры, и зовут меня к себе. Может быть, я с вами обеими встречусь где-нибудь там...
      Глаза Иоси потеплели, на губах появилась добрая улыбка.
     
      ТАЙНА
     
      Уже почти два года жил Иося у своего брата Соломона в Ковно. И Соломон и жена его, Мирра, хорошо относились к младшему брату. Ему было всего четырнадцать лет, он был тихий, скромный и аккуратный мальчик. Иося работал в портновской мастерской. Был ли он там моложе всех или он вообще любил одиночество, но только товарищей у него не было. В свободное время Иося всегда сидел с книгой — любил читать.
      Казалось, Иосе совсем неплохо живётся в квартирке из двух маленьких комнат на самом верху Зелёной горы. А между тем Иося считал себя обиженным и даже оскорблённым. Но об этом он никогда не говорил Соломону. «Если Соломон сам ничего не чувствует и не понимает, так незачем говорить», — думал про себя мальчик.
      Вот и сегодня к Соломону пришли товарищи. Брат встретил их приветливо. Небольшого роста, с маленькими усиками и небольшой бородкой на худощавом лице, с серьёзными глазами за стёклами очков, он представлялся Иосе замечательным человеком. Иося хотел бы во всём быть похожим на старшего брата. И товарищи брата — столяры, славные, серьёзные, одетые хотя и в старенькие, но чистые пиджаки, — пришли, как на праздник.
      Как только Соломон встретил товарищей, он сейчас же провёл их в свою маленькую спаленку, и оттуда уже не слышно было ни звука, как будто друзья совсем не разговаривали.
      Иося сел у окошка с книгой, но читать не мог. Смотрел в окно. Ему было обидно. Приехал в Ковно, живёт у родного брата, а от него всё время какие-то секреты. Конечно, он моложе всех. Соломон старше его на целых восемь лет. Но Иося тоже не маленький, ему уже четырнадцать лет. И он рабочий, как и все. Зачем же от него скрываться?
      Первое время Иося вместе со всеми заходил в спальню.
      «Выйди из комнаты! Тебя сюда никто не звал», — обычно говорил в таких случаях Иосифу его ставший брат.
      Иосифа обижали эти слова, сказанные при товарищах Соломона. «Почему? — думал Иося. — Я такой же рабочий, как и все. Они читают книжки, обсуждают прочитанное. Конечно, я ещё мало знаю, нигде не учился. Но мог бы чему-нибудь научиться не хуже других».
      Иося, опустив голову, поспешно уходил из комнаты. Ему было очень обидно.
      Сегодня — праздник. Иося свободен. Но он совсем не мог читать и с огорчением переводил взгляд на прикрытую дверь. Вот она скрипнула. Соломон провожал товарища. Иося уткнулся в книгу и головы не поднял.
      И вдруг брат позвал:
      — Иося!
      По голосу он догадался, брат хочет сказать что-то очень важное. Но Иося не смотрит на Соломона: он сердит на него.
      — Иося! — повторяет Соломон. — Иди сюда.
      Они идут в спаленку. Соломон плотно прикрывает за собой дверь.
      — Вот что, Иося, — говорит он, — в твоей мастерской ты моложе всех; для портных, где ты работаешь, ты ещё мальчик. Но я и мои товарищи столяры узнали тебя и доверяем тебе.
      Иосе показалось, будто комнатёнка вдруг посветлела.
      Он поднял голову, посмотрел на Соломона. В широко раскрытых глазах такая радость: Иося не может сдержать улыбки, белые зубы сверкают на смуглом лице. Он — товарищ! С ним говорят, как с равным. Ему доверяют.
      Точно во сне Иося слушал:
      — Завтра вечером — сходка... За мостом... в Алексотах... Пароль: «Поклон от беленькой Ханеле». Эти слова ты скажешь у входа. Никто не должен знать этих слов, ни один человек!
      Иося глубоко вздохнул, схватился рукой за грудь. Это так необыкновенно, так чудесно...
      — Да, конечно, — бормочет Иося и улыбается. — Не бойся, я всё понимаю! — Неожиданно для самого себя он берёт руку Соломона и крепко жмёт её.
      Иося вышел из спаленки брата с высоко поднятой головой. Он пойдёт на запрещённую сходку. Теперь он — настоящий рабочий.
     
      В ПЕРВЫЙ РАЗ
     
      Вечер настал холодный, дождливый. Ветер точно нёс Иосю с Зелёной горы, только камни за ним бежали. Он не заметил, как очутился внизу у подножия. Начался пустырь, и за ним потянулись улицы. И вот уже вдали светлеет река, а за ней, точно толпа нищих, стоят двумя тесными рядами низенькие домишки Алексотской слободки друг против друга.
      На реке тихо поскрипывал старый мост. Иосе сразу стало холодно. Люди бежали по мосту, точно их сзади подхлёстывал ветер. И Иося бежал, ни на кого не глядя, только брёвна трещали под ногами. Он низко нахлобучил шапку и глубже засунул руки в дырявые карманы. Иося думал об одном: как бы не опоздать.
      За мостом скупыми огоньками зажглась слободка.
      Там, против пекарни, должен быть низенький жёлтый домик. В глубине двора — лестница под галерейкой. А на лестнице вторая дверь слева — она самая. Иося с утра твердил адрес. Можно бы его записать, у Иоси есть тетрадка и карандаш, но записать нельзя: адрес тайный. Никто его не должен знать. Даже его новый друг, Блюма, которая работает напротив, в дамской мастерской. Может быть, Блюму не звали на это собрание — зачем ей знать?
      Иося думал о Блюме. Она серьёзная, её все уважают. Блюма высокая, держится прямо, и у неё большой и тяжёлый узел волос. А волосы чёрные-чёрные. И глаза большие, тёмные. А лицо — белое.
      Конечно, он и Розе ничего не расскажет, хоть она и землячка его и Иося её знает с самого детства. А уж о новой подруге Розы, Альдоне, и говорить нечего, потому что он её совсем мало знает.
      Иося вспомнил, как его учили вчера: самое главное — уметь хранить революционную тайну. Об этом с ним говорил Соломон, Он посадил Иосю против себя, приблизил к нему своё лицо и поднял указательный палец:
      «Запомни на всю жизнь! Революционная тайна — самая высокая тайна. Есть даже слово такое, особенное, — конспирация. Ни одного лишнего слова! Лишними словами можно подвести товарища. И что ещё страшнее — можно провалить всё дело, то есть повредить всей рабочей организации».
      Соломон умолк и молчал долго. Потом пытливо посмотрел Иосе в глаза:
      «Ты меня понял?»
      Иося кивнул головой: он не в силах был ответить.
      А тот всё так же прямо смотрел Иосе в глаза;
      «И ты запомнишь на всю жизнь то, о чём мы с тобой говорили?»
      «Запомню... На всю жизнь... — с чувством ответил Иося и тихо произнёс: — Обещаю свято хранить революционную тайну всю мою жизнь».
      От быстрой ходьбы Иосе стало жарко. Он вынул руки из карманов, сжал их и мысленно повторил:
      «Обещаю свято хранить революционную тайну всю мою жизнь!»
      Иося дошёл до пекарни. А вот напротив и этот домик. Но он точно заснул — ни одного огонька.
      Иося направился прямо к дому, как вдруг заметил какую-то высокую фигуру у калитки. Как быть? Выждать? Но, если Иося остановится, он тем самым навлечёт на себя подозрение. Может быть, следует повернуться и уйти? Иосю никто о таком случае не предупредил. Но... вчера ему говорили, что идти надо бодро, уверенно. И Иося, не подымая глаз, подошёл к калитке, сделал шаг... Тут его окликнули по имени:
      — Иося! Ты?
      Он сразу узнал этот глубокий грудной голос. Иося поднял голову.
      Спокойные чёрные глаза смотрели на него в упор.
      Иося смутился. Как быть? Может быть, Блюма идёт не на собрание? Он знает: товарищей по подпольной работе останавливать на улице нельзя. Ведь если следят за одним, то можно подвести и другого.
      — Ты куда? — спросила Блюма. Спросила тихо, едва слышно, и взяла Иосю под руку. — Мы не в одно и то же место? — Блюма улыбнулась и поправила платок на голове.
      Она выше Иоси и смотрела на него сверху вниз; её блестящие глаза показались теперь мальчику ничуть не строгими, а очень ласковыми.
      Иося понимает, надо быть осторожным до конца:
      — Если в одно, веди куда знаешь.
      — Эх, ты! — И Блюма щёлкнула его легонько по носу.
      Теперь Иося не искал ни галерейки, ни второй двери слева. Блюма шла смело — очевидно, не в первый раз.
      Она постучала три раза. Медленный поворот ключа — и в узенькой щели двери заблестел чёрный глаз. Блюма прильнула к щели:
      — Поклон от беленькой Ханеле.
      Ага! Дверь открылась ровно на столько, чтоб пропустить Блюму.
      Иося налёг грудью на дверь, всунул нос и сказал быстро шёпотом:
      — Поклон от чёрной Ханы.
      За дверью раздался приглушённый смех, щель снова раздалась и впустила Иосю. Перед ним была молодая девушка. Она вся тряслась от смеха. Иося стоял сконфуженный, не зная, куда деться.
      А девушка сквозь смех сказала:
      — Какой ты чудной! Сам ты похож на чёрную Хану, а кланяется вовсе не чёрная Хана, а беленькая Ханеле.
      Иося смутился ещё больше. Целый день он твердил пароль, а сказал не то. Но тут он поднял глаза, посмотрел на девушку и тоже громко рассмеялся. Уж очень смешно получилось!
     
      НА СХОДКЕ
     
      В маленькой комнате было так тесно, что Иося с Блюмой так и остались у двери. Рабочие сидели не только за столом, но и на сундуке и на кровати.
      Иося толкнул Блюму:
      — Не слышно будет, и я ничего не увижу. Подвинься!
      Но Блюма обернулась и шёпотом сказала:
      — Куда же? Видишь, некуда... Тише!
      Иося, пожалуй, был рад: в уголке его не видно, вдруг ещё спросят о чём-нибудь, а он ничего не знает.
      Окна в комнате были завешены. На одном висел клетчатый платок, на другом — тёмно-красное одеяло. От этого комната сделалась точно закрытая коробка. Густо стелился табачный дым. Сквозь облако дыма лица людей казались красными, разгорячёнными.
      У стола стоял человек в короткой ватной куртке. Эта аккуратная куртка очень ловко сидела на нём, но была ему совсем не нужна. В комнате было жарко, и приезжий товарищ, которого все называли «товарищ Михайлов», отстегнул сначала воротник куртки, а потом и все остальные застёжки. И тогда все увидели, какой хороший костюм на товарище Михайлове — тёмно-синий, шерстяной в узенькую серую полоску, какая на нём белоснежная крахмальная рубашка и серый, с синей полоской галстук, завязанный бабочкой.
      Товарищ Михайлов так начал свою речь:
      — В нашей большой рабочей семье случилось событие огромной важности: забастовали щетинщики в Кибарте...
      Он говорил медленно и очень спокойно. Товарищ Михайлов обвёл всех блестящими, немного навыкате глазами и при этом наклонял голову с аккуратным пробором сбоку.
      Кругом тихонько переговаривались:
      — Товарищ Михайлов приехал из-за границы.
      — Он большой подпольный работник.
      — Ему нельзя жить в России. Шпики за ним по следам ходят.
      А девушки смотрели на товарища Михайлова восторженными глазами и шептали друг другу на ухо:
      — Какое спокойствие!
      Товарищ Михайлов говорил, нисколько не напрягая голоса, но в комнате стояла такая тишина, что было слышно каждое слово.
      — Столяры должны помочь щетинщикам, — говорил приезжий товарищ, — щетинщиков необходимо поддержать. Возможно, что забастовка разрастётся — забастуют и столяры, и табачники, и портные. Рабочие только тогда и сильны, когда выступают вместе и действуют сообща...
      Но что случилось со старым столяром Нохимом Капланом? Он сидел на сундуке. Впрочем, он мало сидел. Старик всё время вскакивал, точно на сундуке лежали горячие уголья. И вдруг он стал кричать, с какой-то злобой выплёвывая каждое слово:
      — Помогать? Да? Помогать? Чем помогать — я вас спрашиваю? Скоро сами подохнем от голода!
      А его неожиданно поддержал человек помоложе, Витас Мажулис:
      — Правильно! Старик верно сказал. Наши отцы и деды, пожалуй, сами не бастовали и никаких забастовщиков не поддерживали. Жили для себя.
      Две молоденькие девушки, светловолосые подруги из дамской мастерской, Ванда и Стелла, ловили каждое слово товарища Михайлова. После слов Витаса Мажулиса обе девушки разволновались.
      Одна из них, Ванда, чуть не плакала:
      — Надо же понимать! Щетинщики не могут больше держаться. Им нужна немедленная помощь. Немедленно... — И Ванда чуть не захлебнулась от подступивших слёз.
      Стелла поддакивала подруге:
      — Да, да, да... Мы тоже бастовали.
      Но вот опять раздался голос товарища Михайлова, и все затихли. Ждали, что он скажет.
      Иося тоже подвинулся поближе. Он совсем забыл, что хотел остаться незамеченным.
      — Я хочу ответить Нохиму Каплану и Витасу Мажулису... — сказал товарищ Михайлов и остановился, окинув всех собравшихся дружелюбным взглядом. Стало ясно, что приезжий не собирается спорить с Капланом и Мажулисом, он хочет что-то объяснить, что полезно знать всем. — Да, раньше такого не было! — сказал спокойно товарищ Михайлов. — Но значит ли это, что мы должны всегда держаться того, что было раньше? Нисколько! Самое ужасное — это рутина, косность! Я могу привести сколько угодно примеров... — Товарищ Михайлов задумался, глядя вниз, на свои бумажки, и играя маленьким карандашиком. — Вот простой пример... — Товарищ Михайлов поднял голову. — Когда впервые привезли картофель из Америки, у нас встретили его враждебно. Картофель не хотели сажать, его даже назвали «чёртовой едой». Во многих местах протесты были так сильны, что закончились картофельными бунтами. А теперь? — Товарищ Михайлов посмотрел на сидевших перед ним товарищей своими ясными глазами, и на губах у него появилась улыбка. — Теперь картошка — самая нужная, самая необходимая еда. Первая еда после хлеба... «Картофель хлебу подпора» — как говорят в народе.
      Товарищ Михайлов немного помолчал. Щетинщики просили прибавки. Они получали гроши... Как быть со щетинщиками?
      Товарищ Михайлов выждал: не ответит ли кто-нибудь вместо него. Все собравшиеся — местные люди, всем знакомо местечко Кибарты, и все знают, как поступили хозяева щетинщиков.
      Ванда не могла устоять на месте. Она крикнула:
      — Они ещё снизили жалованье!
      Все сразу зашевелились. Нохим-столяр слетел с сундука, точно его оттуда столкнули.
      — Верно! Снизили! — кричали со всех сторон.
      Шум не прекращался, многие подняли руки. Стало понятно, что все согласны с мщением товарища Михайлова, все на его стороне. Товарищ Михайлов пробовал было успокоить собрание:
      — Потише, так нельзя!
      Но его голос утонул в шуме.
      Тогда к столу подошла Блюма. Она стала рядом с товарищем Михайловым, что-то сказала ему. Но вот она
      посмотрела на всех своими спокойными, строгими глазами и сказала совсем негромким голосом:
      — Товарищи, у нас гость... Тише!
      Стало так тихо, как будто сразу остановилась большая мельница пана Каерукщица.
     
      ЩЕТИНЩИКАМ ИЗ КИБАРТЫ РЕШИЛИ ПОМОЧЬ
     
      В углу, против двери, сидела Зося Мацкевич, худенькая веснушчатая девушка. Хотя в комнате стало совершенно тихо, но Зосе, наверно, эта тишина не казалась" особенно надёжной. Она поднялась со своего места и сказала, указывая на дверь:
      — Вы что хотите? Вы хотите, чтоб услышали на улице? И чтоб сюда... — Зося понизила голос, — чтоб сюда пришли жандармы?
      Молодец Зося! То, что она говорила по-польски, никого не смутило, потому что все её поняли. Она знала, что сказать. Как услышали слово «жандармы», так все невольно посмотрели на дверь. Иося повернул голову и тоже посмотрел на дверь. Вдруг жандармы стоят за этой самой дверью? Разве так не бывает?
      Блюма всё ещё стояла рядом с товарищем Михайловым. Свет от висячей керосиновой лампы падал на её белое строгое лицо, на большие блестящие глаза и гладко зачёсанные чёрные волосы. Когда она поворачивала голову, виднелся большой узел волос; казалось, Блюма с трудом удерживает его на голове. Всё тем же негромким голосом Блюма напомнила, что есть решение стачечного комитета помочь щетинщикам из Кибарты. Все, кто был на собрании — портные, маляры, табачники, столяры, — все присоединились к решению стачечного комитета. И все дела решили очень быстро. Детей бастующих щетинщиков забрать к себе. Если надо будет, все рабочие забастуют. Иначе не может быть. Все рабочие — братья. Если рабочие друг другу не помогут, то кто же им поможет?
      Иося первый поднял руку. Он давно отошёл от двери. Зося Мацкевич позвала его, подвинулась, и они уселись на одном стуле. Иося уже забыл о своём смущении. Вокруг были свои люди, многих он знал. Он и Зосю знал.
      Она бывала у брата Соломона, когда приехала из Варшавы. Зося даже обняла его — конечно, чтобы самой не упасть со стула. Иосе казалось, что он приехал домой на праздники и что семья его за это время стала большая-большая... Если бы он мог, он никогда отсюда бы не ушёл. Он смотрел бы на всех, слушал и слушал.
      — Погодите! — Зося высвободила свою руку. Она встала, и Иося подвинулся, чтобы не упасть. Зося подбежала к выходу и решительно загородила
      дверь рукой:
      — Помните! Выходить по одному, самое большее — по двое.
      Вот какая молодец Зося! Она думает о революционной тайне и помнит о правилах конспирации: всегда надо быть осторожным. Сама худенькая, маленькая, а какая боевая! Он хотел подождать, пока все уйдут, и вместе с Зосей пойти домой.
      Но тут к нему подошла Блюма:
      — Вот тебе, почитай на досуге. Только смотри осторожно, не испачкай.
      Иося не сразу протянул руку. Ему доверяют какие-то тоненькие листочки... Конечно, это запрещённая литература.
      — Спрячь. Возьми с собой и прочти, — сказала Блюма.
      Иося осторожно стал переворачивать тоненькие листочки. Старательно сложил их и спрятал глубоко за пазуху. Посмотрел с улыбкой на Блюму и тихо сказал:
      — У меня такая большая тайна! Как у вас всех... Ванда и Стелла подошли, услыхали слова Иоси и подхватили, перебивая друг друга:
      — Конечно!
      — Ты с нами.
      — Мы все вместе.
      Товарищ Михайлов уходил первый. Он прощался, держа шляпу в руках. Его провожало несколько товарищей, и среди них Иося заметил брата Соломона.
      Товарищ Михайлов обернулся:
      — Прощайте, товарищи! Сегодня сделано большое дело. Вы все должны помочь щетинщикам.
      ...Иося вышел на улицу. Лил сильный дождь. Всё кругом тонуло в темноте. Холодные струи дождя стекали за воротник, прямо на шею. Башмаки громко хлюпали на деревянном тротуаре. Но Иося ничего не замечал: он думал о сходке и бережно нащупывал тоненький свёрток за пазухой.
      «Борьба! Борьба с хозяевами! Всегда борьба!» — сказал себе Иося.
      Он вспомнил своего нового хозяина, пана Юргеса, как он разговаривает с богатыми заказчиками:
      «Что пану угодно будет?.. Поуже? Пожалуйста. Пошире? Пожалуйста!» — И пан Юргес кланяется чуть ли не до земли с противной, угодливой улыбкой на лице.
      А как он кричит на подмастерьев!
      «Что это за стёжки? Что за шов? — От гнева глаза выкатываются, краснеет толстая шея. Он со злостью вырывает пальто. — Ничего не получишь за эту неделю!»
      А платят как? Едва хватает на хлеб и картошку. Но теперь Иося знает: есть союз портных. Конечно, запрещённый — как говорят, нелегальный. Этот союз никого не оставит в беде, всегда поддержит.
      Иося взбирается на Зелёную гору. Кругом — мрак, дорожек не видно. Он идёт напрямик к слабому огоньку на верхушке горы. Оттого дорога ещё круче. Иося поднимается медленно, крупными шагами и мысленно говорит себе при каждом шаге:
      «Борьба! Борьба! Борьба!»
      И снова нащупывает маленькие листочки за пазухой. Он знает, что на них напечатано жирными буквами обращение: «Ко всем рабочим». А в конце листовки: «Долой самодержавие!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Теперь Иося хорошо понимает значение этих слов.
      Юноша замедляет шаги, он думает: «Начинается что-то большое — забастовка. Щетинщиков из Кибарты надо поддержать. Поднимутся все рабочие — швейники, табачники, столяры... Но как это всё получится?»
      А Роза? Он часто видит её. И на улице встречает, и к брату Соломону она заходит, чтобы повидаться с Иосей. А вот сегодня на сходке она не была. И её подруги Альдоны тоже не было. Почему это? Иосе так захотелось повидать Розу, весёлую Розу, с её смешными чёрными бровками над горячими быстрыми глазами... Он остановился4
      постоял на дорожке. «Роза и Альдона не пришли потому, что их никто не позвал на сходку, — решил Иося. — Ну, а если будет забастовка, тогда как? Они обе работают в дамской мастерской. А их мастерская тоже будет бастовать?..» Нет, никак у Иоси в голове не укладывается мысль об общей забастовке во всём городе Ковно. Такой большой город, столько мастерских и фабрик, столько рабочих у хозяев этих мастерских и фабрик... И вдруг все рабочие поднимутся против хозяев и скажут им:
      «На таких условиях мы больше работать не будем... Восемнадцать часов мы не можем работать».
      «Придёт домой Соломон, и я спрошу его, — решает Иося, — как это будет: «Всеобщая забастовка».
      Соломон был дома. Они с Миррой ужинали. От чёрного казанка с горячей картошкой поднимайся пар.
      — Ты уже дома? — удивился Иося.
      Соломон улыбается, дует на горячую картошку и с трудом снимает с неё горячий «мундир».
      — А ты где так долго пропадал? Мечтал по дороге? Или звёзды считал?..
      Брат говорит всё это шутя. Иося знает и не обижается. Но Мирра перебивает его:
      — Долго гулял, а тут гости к тебе приходили... Мирра лукаво смотрит на Соломона. Но Соломон не
      обращает никакого внимания на слова Мирры, он по-прежнему воюет с картофелиной.
      Иося в недоумении стоит у порога. Гости? Какие гости? С неба, что ли, свалились?
      Мирра, посмеиваясь, смотрит на Иосю и наконец говорит:
      — Приходили Роза с Беней.
      — Что ж особенного? — отвечает Иося и чувствует, что краснеет. Значит, Мирра заметила, что Иосе нравится Роза. И он говорит самым небрежным тоном: — Роза — это понятно. Она и раньше приходила. Но откуда Беня взялся?
      Наконец брат «победил» горячую картошку. Она лежит перед ним на тарелке, остывшая и размятая, политая простоквашей.
      — Откуда? — переспрашивает Соломон. — Оттуда же, откуда и ты: из Вилькомира, — и сам смеётся, вытирая усы.
      — Садись ужинать, — зовёт Мирра, — пока картошка горячая. Бери селёдку, отрежь себе хлеба.
      Иося садится к столу.
      — Соломон, — вдруг говорит Иося, — а как ты думаешь, чем может кончиться общая забастовка? Неужто хозяева уступят рабочим?
      — Обязательно! — отвечает, брат.
      — Значит, рабочие победят! — Светлые глаза Иоси заискрились.
      «Почему брат так уверен? — думает Иося. — А вдруг забастовка провалится?»
      На Зелёной горе давно темно. И внизу, в городе, погасли последние огни. А Иося ворочается с боку на бок...
      Вспомнил отца. Он тоже столяр, как и братья, А как он замечательно работает! Его все помещики разыскивают, просят: сделай одно, сделай другое. Любит отец свою работу. Выточил раз ноги-лапы для круглого стола. Помещик так залюбовался его работой — глаз не мог отвести. Под конец спросил:
      «Сколько тебе заплатить? Твоя работа...»
      Отец почесал затылок, потрогал свою бородку, долго думал:
      «Рубль стоит?»
      «Эх, не ценишь, отец, своей работы!» — сказал тогда брат Соломон, который присутствовал при этом.
      Вот какой мастер его отец... И вдруг вспомнилось: а что неприятное случилось сегодня вечером? Да, Роза пришла с Беней. И где они встретились? Иося, конечно, Розе очень рад, и Беня его товарищ. А только Иосе кажется, что Роза больше любит Беню. Им вдвоём всегда так весело и есть о чём поговорить, а Иося больше молчит, когда встречается с Розой...
      Нет, никак ему сегодня не заснуть.
     
      НАЧАЛО ЖИЗНИ
     
      Длинная аллея, по обе стороны деревья. Иося засунул руки в карманы пальто. Он, как и все, гуляет по аллее.
      Вдали площадь, а за ней Старый Город. Иосе показалось, что меж деревьев, в густой зелёной листве, мелькнул околышек жандармской фуражки. Может быть, не ходить на площадь? Обойти другой улицей?
      «Глупо, — говорит себе Иося. — При мне ведь ничего нет. Ну, поведут в полицию, обыщут — всё равно ничего не найдут».
      Но странно, так и тянет взглянуть на жандарма. Иосе кажется: глаза у того — зелёные колючки, они так и впиваются в Иосю. Ну и что ж, пускай смотрит, если ему нравится.
      А Иося вовсе не гуляет. Он идёт по поручению, самому тайному. В узеньком переулке, в Старом Городе, против красного дома с досками вместо окон живёт один верный человек, столяр, которого все зовут Аким — Красная Борода. А иногда просто говорят «Красная Борода».. И правда, борода у него совсем рыжая. Так вот, Акиму надо кое-что передать.
      Иося скажет:
      «Слушай, Аким. В субботу, в три часа, — «биржа». Ты предупреди всех твоих — пускай придут. Есть такое дело, надо поговорить».
      Аким, наверное, ответит:
      «Хорошо. А адрес «биржи» тебе сказали?»
      Иося добавит:
      «Как же! Будут ходить от большого дуба по Длинной улице до угловой аптеки. И обратно: от угловой аптеки по Длинной улице, только по другой стороне, до большого дуба».
      «Понятно», — скажет Аким.
      Больше ни о чём не надо говорить, потому что и Аким — Красная Борода и Иося знают, что значит ходить на «биржу». Товарищи как будто гуляют по улице: одни под руку, другие обнявшись, иные просто ходят рядом. Словом, гуляют кому как нравится. А между тем потихоньку передают друг другу важные поручения, которые надо выполнить. Вызвать кого-нибудь на явку в тайную квартиру. Или съездить за нелегальной литературой. Всё тайна. Попадись человек на «бирже», и сам угодит в тюрьму или на каторгу и других подведёт. Но, если делать всё осторожно, «биржа» — умная выдумка. Смотришь, к концу «биржи» все поручения исполнены. А городовые стоят рядом, на углах, глазеют, как народ гуляет, и не замечают даже, что народу прогуливается всё меньше по Длинной улице — от большого дуба до угла аптеки и обратно. «Биржа» кончилась.
      Иося нисколько не волновался, когда шёл на квартиру к Акиму — Красной Бороде. Ему казалось, что главное — это застать Красную Бороду дома. А там всё просто. Он уже не маленький. Ему исполнилось шестнадцать лет. Про него уже не говорят: мальчик, а говорят: юноша. Или даже: молодой человек. Надо быть только очень осторожным, потому что из-за малейшей неосторожности можно провалить поручение.
      А произошло вот что. Аким был дома, но Иося смотрит на него и глазам своим не верит. И голос Акима, и глаза Акима, и нос Акима, и рот Акима. Иося ведь его видел не раз. Но самое главное — борода: борода вовсе не рыжая, а чёрная-пречёрная.
      Иося молчит, глаз не сводит с бороды. Что делать? Сказать? Или не надо? Ведь может быть и так: Акиму надо ехать на границу, и он выкрасил свою рыжую бороду в чёрный цвет.
      Но человек с чёрной бородой вдруг спокойно говорит:
      — Ты, наверное, к моему брату Акиму? Так он сейчас придёт.
      И оба хохочут, никак не могут остановиться. А брат Акима сквозь смех всё повторяет:
      — Ну, и глупый же у тебя был вид!
     
      ЗАБАСТОВКА
     
      Необыкновенный выдался день в большой дамской мастерской. Все двадцать человек сидели совершенно тихо, никто не разговаривал, не двигался с места. Все как бы замерли в тяжёлом напряжении. Так бывает перед грозой.
      Даже ножная машина умолкла, закусив своим единственным зубом — острой иглой — полосатую кофточку. И кофточка повисла на машине, беспомощно раскинув рукава: «Ну что ж теперь делать? Такие времена!»
      Толстая Даша, с ровным пробором в русых волосах, сидела в конце стола, положив ногу на ногу и обняв руками колени. Она задумчиво смотрела в окно.
      Подруги Ванда и Стелла придвинулись близко друг к другу.
      Даже чёрная Берута, которая никогда не разгибала спины, положила напёрсток на стол и отодвинула работу.
      — Ну, — сказал хозяин Фишль Канн, и глаза его, немного навыкате, стали ещё более выпученными. — Ну, — повторил он. — Что, собственно, случилось?
      В это время открылась дверь. На пороге стояли Блюма, Иося и Аким — Красная Борода.
      — Что случилось, я спрашиваю? — подскочил к ним Фишль Канн.
      Иося огляделся, и первая, кого он заметил, была Роза с голубой ленточкой в волосах. Рядом с ней сидела Альдона, обняв её за плечи.
      Блюма не трогалась с места. Она обвела всех взглядом и, как бы не замечая хозяина, громко сказала:
      — Союз дамских портных выдвинул требование: работать не больше двенадцати часов в день. До удовлетворения этого требования объявлена забастовка. Присоединяйтесь к забастовке и немедленно оставьте мастерскую.
      Фишль Канн знал Блюму. Она когда-то у него работала. Но он подошёл к ней поближе, как будто видел её в первый раз, даже глаза протёр. И взвизгнул, точно его укусила собака:
      — Что вы от меня хотите? Что вам, наконец, надо? Блюма, по-прежнему строгая и спокойная, сказала, глядя ему прямо в глаза:
      — Вы слышали, что я сказала? Больше двенадцати часов никто работать не будет. Все сейчас же бросают работу.
      Голос Блюмы чуть-чуть понизился при последних словах. Издалека, в конце мастерской, раздался вздох Беруты.
      Но его тут же покрыли голоса Ванды и Стеллы:
      — Не будем работать! Никто не будет!
      Все сразу задвигались в мастерской. Только старик Чеслав, с длинной белой бородой, в маленькой чёрной шапочке на таких же белых волосах, сидел спокойно на столе. Можно было подумать, что он не слышал ни единого слова.
      Маленькая Зося вскочила на скамейку и, в упор глядя на старика Чеслава, заговорила по-польски:
      — Чего вы молчите? Кричите, что не будете работать больше двенадцати часов!
      И откуда только у Фишля Канна взялся такой громкий голос!
      — Что значит — никто не будет? А если взяты заказы? Если спешка? Если надо сделать? Да! Надо! Надо! Надо!
      И Фишль Канн обвёл всех красными, налитыми кровью глазами.
      Но тут Аким — Красная Борода, словно он здесь хозяин, громко крикнул:
      — Будет! Бросайте работу!
      За ним Иося, тихий подросток Иося, вдруг сказал громко, подняв свою чёрную голову:
      — Как вы не понимаете собственной пользы? Раз объявлена забастовка, все должны к ней присоединиться! Нельзя идти против всех...
      К Иосе подбежал хозяин, Фишль Канн. Он стал против него, сложил руки на животе, не говоря ни слова, посмотрел на него в упор.
      Иося покраснел и отвернулся от хозяина.
      А кругом кричали.
      Маленькая Зося тащила всех за руки:
      — Конец! Уходите! Чеслав, ты чего ждёшь?
      Но старый Чеслав сидел всё так же спокойно на столе, поджав под себя ноги. Он и не думал бросать работу:
      — Молодые пусть идут, пусть воюют. А старикам надо хоть как-нибудь дожить.
      К нему подбежали девушки. Скамейка с грохотом повалилась на пол. Чеслава с двух сторон пытались осторожно снять со стола.
      Иося бросился к ним на помощь.
      — Что же ты, один останешься? Пойдёшь против всех? — обратился Иося к старику.
      Старый Чеслав обозлился:
      — Скажите пожалуйста! Умник какой нашёлся! От земли не видать...
      Иося покраснел. Ах, эти старики! Для них человек помоложе навсегда останется мальчишкой. И Чеслав вовсе не понимает того, что он, Иосиф, пришёл от имени Союза дамских портных, и пришёл с такими уважаемыми товарищами, как Блюма и Аким — Красная Борода.
      Рабочие столпились у выхода. Аким — Красная Борода стоял первый у двери, Блюма — позади всех. Стол опустел, и только в самом углу, склонившись над работой, застыла Берута. Она стояла бледная и дрожащими руками старалась сколоть работу булавкой. Но руки её не слушались, булавка не лезла в материю.
      — Ты что? — крикнула через всю комнату Блюма. Берута подняла руку с булавкой, со слабой улыбкой
      посмотрела на Блюму:
      — Иду! Иду! Как все... Что вы? Вот только не успела. Не такая быстрая...
      Блюма поспешила к ней, на ходу поправляя волосы: тяжёлый узел разметался по спине.
      — Ты не волнуйся! — И Блюма дружески взяла Бе-руту под руку. — Стачечный комитет про твоих детишек не забудет. Твои дети — наши дети.
      А Фишль Канн стоял у двери, разводя руками:
      — Такого ещё никогда не видел! Сколько лет живу на свете, не видел, честное слово...
      — Что ж? Вот наконец и дожили, — говорит Блюма. — Требования стачечного комитета вы знаете. Я приду к вам за ответом через двадцать четыре часа...
      Глаза Фишля Канна снова наливаются кровью, он машет руками:
      — И разговаривать не буду! Других наймём...
      — Ну, это мы посмотрим! — Блюма гордо тряхнула головой.
      — Куда народ так бежит? Некогда, что ли? — вздыхает Берута. Она плетётся позади всех. — Ой, башмак совсем развалился... Ей-богу, идти не могу!
      А Блюма шагает впереди, высокая, прямая, с уложенными на затылке чёрными косами. С ней рядом — Аким — Красная Борода. За ними Иося, Альдона под руку с Розой и маленькая Зося. Иося оглядывается: «Ой, как нас много! Всю улицу заняли».
      Старые ворота мастерских дрожат; Ветхие калитки взвизгивают. Гуськом тянутся забастовщики. Они спешат, точно кто-то может их задержать.
     
      Вихри враждебные веют над нами,
      Тёмные силы нас злобно гнетут :
      В бой роковой мы вступили с врагами,
      Нас ещё судьбы безвестные ждут...
     
      И толпе и песне уже тесно на узенькой уличке. Толпа растекается по площади, переливается на большую широкую улицу. А с нею песня:
     
      Но мы поднимем гордо и смело
      Знамя борьбы за рабочее дело...
     
      "НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ"
     
      Забастовка в городе Ковно продолжалась. Тяжело пришлось забастовщикам, зато узнали друг друга получше. Познакомились ближе и с самым младшим братом Соломона Таршиса — Иосифом и оценили его характер.
      В городе шли обыски и аресты. Неожиданно поздней ночью нагрянула полиция и на Зелёную гору, в маленькую квартирку Соломона Таршиса. Хозяин не испугался, он давно ждал «незваных гостей». Он был спокоен за себя и за жену Мирру. Она из рабочей семьи и знает, что такое обыск. Но Иосиф, этот подросток, ещё мало что видел в жизни. Как-то он поведёт себя? Ведь одно неосторожное слово или даже взгляд, движение — и вся организация будет провалена.
      Спокойно заложив руки за спину, Соломон медленно прохаживался вокруг небольшого стола. Полицейские рванули дверцы старого бабушкиного шкафа. Он закряхтел. Ящики облезлого комода, который был, наверное, когда-то гордостью семьи, были сброшены на пол. Матрацы, подушки, одеяла, простыни стояли торчком на кроватях.
      Полицейские ничего не нашли, кроме чистого, аккуратно заплатанного белья и старых, вылинявших от времени платьев. Старшего по обыску это начало сердить, и он грубо крикнул Соломону:
      — Что это ещё за разгуливанье?! Сесть!
      Мирра чуть подвинулась на лавке у печки, чтоб дать мужу место.
      А Иосиф как встал с самого начала обыска за стулом, положив обе руки на его спинку, так и стоял всё время. Он молча наблюдал за всем, не поднимая глаз; всё видел, всё понимал и старался ничем не выдать своей тревоги.
      Только брат заметил, что Иосиф сильно волнуется. Вот он сжал пальцами спинку стула — так, что они у него даже побелели. И желваки по щеке заходили. Это у него всегда от сильного волнения. Но в чём дело? У них ничего запрещённого нет.
      На вопросы Иосиф отвечал односложно, а чаще молчал, пожимая плечами: он ничего не знает, он здесь совсем недавно.
      Так и ушла полиция ни с чем, только пригрозив всем троим.
      А маленькая дружная семья принялась ночью приводить в порядок своё жильё. Все трое молчали, подавленные грубым вторжением в их жилище. Неожиданно Иосиф рассмеялся:
      — А вы ничего не знаете? Я вам сейчас покажу.
      Он стащил со стола, стоявшего посредине комнаты, старую, потрескавшуюся клеёнку и ловко раздвинул обе половинки стола. Между двумя раздвижными рейками, куда пряталась запасная доска, лежали листки прокламаций.
      — Как они сюда -попали? Когда ты их принёс? — спросил Соломон. — Что, если б «они» догадались снять клеёнку...
      Иося понял, о чём думал брат:
      — Да, если бы они сбросили клеёнку и раздвинули бы стол... тогда нам всем не миновать тюрьмы.
      Такая радость охватила всех троих, что они, не сговариваясь, взялись за руки и, тихонько напевая, пустились в пляс вокруг стола:
     
      Ты не заметил мою овцу,
      Моя овца домой ушла..,
     
      ИОСИФ НА БОЛЬШОЙ РАБОТЕ
     
      Иосиф остался без места. Хозяин дамской мастерской Фишль Канн не забыл, что Иосиф приходил в его мастерскую в дни забастовки вместе с Блюмой и Акимом —
      Красной Бородой. Фишль Канн кричал на всех перекрёстках:
      «Самый младший Таршис, Иоська, не успел приехать из Вилькомира, как сделался главным забастовщиком! — И прибавлял при этом, грозно подняв свой длинный и толстый указательный палец: — Не берите его, он ещё вам покажет...»
      Ну, кто из хозяев швейных мастерских после этого взял бы Иосю на работу?
      Первое время Иосиф об этом не особенно жалел. Он был очень занят на работе в своей организации швейников. А забастовочный комитет выдавал Иосе немного денег, которые он отдавал Мирре на хозяйство. Так он мог прожить в семье.
      Рабочие часто обращались к Иосифу с тайными поручениями:
      «Иосиф, сможешь отвезти шрифт на Новый План? Знаешь, где это?»
      «Иосиф, эти два пакета надо доставить в Старый Город, за костёлом».
      Иося хорошо изучил город. Он знает, где Новый План и где Старый Город. Он отвезёт и шрифт и оба пакета и точно сдаст их кому приказано, потому что привык исполнять все поручения серьёзно. Он ни на секунду не забывает о том, какое важное и ответственное дело ему доверяют: от исполнения самого маленького поручения зависит дело всей организации.
      Иосиф очень ценит, что рабочие обращаются к нему с такими поручениями.
      «Значит, мне доверяют, значит, я заслужил доверие!» Иосиф с гордостью подымает голову. К нему относятся, как к взрослому, с ним разговаривают, как с ровней. Он и сам чувствует себя взрослым.
      Всё было бы неплохо... но есть одно обстоятельство, оно заставляет его страдать: мало, мало у него знаний! Родители не могли дать ему возможности учиться. Теперь одна надежда — на рабочие кружки и книги. Иосиф любит читать, книга стала его первым другом. В кружках он тоже многому научился — узнал, как шла революция в других странах, чего добились там рабочие. Узнал он, как тяжело живут рабочие в России. Он уже не новичок в делах конспирации, подполья и нелегальщины. А всё же, всё же... существуют школы, университеты, институты. Всё это для богатых. А Иосиф — рабочий, и сейчас ещё остался без места.
      Стояла осень 1898 года. Иосифу дали первое самостоятельное поручение — сопровождать девушку при переходе через границу.
      Поздним вечером Иосиф пришёл на явочную квартиру. Ему всё объяснили. Он выйдет на далёкую окраину, где кончаются все улички, где уже редко попадаются низкие, старые домишки. Надо пересечь пустырь и широкий овраг, и тут, за старой разрушенной стеной, Иося увидит маленький подслеповатый домик, с одним-единственным окошком. Перед этим домиком будет дожидаться возница с лошадью.
      Иосиф должен спросить возницу:
      «Тебя как зовут?»
      Если он ответит: «Томаш», — тогда Иосиф ещё спросит его:
      «А что, сена хватит?»
      Возница скажет:
      «Да, хватит».
      Это будет означать, что на квартире всё в порядке и Иосифу можно туда войти.
      Потом Иосифу сообщили, куда возница должен доставить путников, сколько ему надо заплатить, как держать себя с людьми, которые могут встретиться в пути, штатскими и военными... Словом, всё было предусмотрено. Всё это надо было запомнить крепко-накрепко, потому что записывать ничего нельзя.
      Домик оказался такой низенький, что даже Иося, небольшого роста, стукнулся головой о притолоку и долго тёр себе лоб от боли. Но вот появилась и она — спутница, высокая девушка, с головой закутанная в большой серый платок.
      Девушка медленно сняла платок с головы. Да это же Стелла! Иосиф так привык видеть её рядом со своей подругой Вандой, что невольно спросил:
      — Ты что, одна?
      — Ас кем же ещё? Конечно, одна. Меня посылают по делу.
      — Ясно, — ответил Иосиф, а про себя подумал: он должен оберегать Стеллу от всех опасностей, которые могут случиться при переходе через границу. Он лучше сам погибнет, но девушку доставит невредимой.
      Ночь выдалась тёмная, дождливая. Тихо двигался воз, лошадь едва вытаскивала ноги из липкой грязи. На передке маячил возница Томаш, в порванном зипуне, в большой шапке, похожей на чепец.
      Иосиф и Стелла сидели, близко прижавшись друг к другу. Казалось, что ни темнота, ни косые потоки дождя не могут скрыть воз с тремя людьми. Временами между разодранными тучами проглядывала тусклая луна, и тогда лошадь и сидевшие на возу люди обозначались ещё ясней.
      Иосифу нравились Стелла и её подруга Ванда. Как они дружат и любят друг друга! А сейчас их разлучили. Стелле, наверное, грустно без Ванды. И Ванда беспокоится о Стелле.
      Томаш обернулся, его шапка-чепец совсем сползла ему на глаза. Он вытянул руку:
      — Вот. Проехали. Пограничный пункт у нас позади.
      Но место на границе, куда надо было доставить девушку, находилось дальше, в трёх километрах. Иосиф поёживался.
      — Накройся платком, — посоветовала Стелла и повернулась лицом к Иосифу.
      А Иосе в этот миг лицо девушки показалось таким светлым, точно в темноту проник блестящий белый луч. Иосиф вдруг забеспокоился: что, если светлое лицо девушки привлечёт чьё-либо внимание в этом мраке?
      Он придвинулся к девушке и испуганно зашептал:
      — Нет-нет! Закройся сама поскорей платком! Неожиданно Томаш свернул с дороги.
      — Придётся заночевать у меня в доме, — заявил он.
      Как? Почему? Об этом Иосифу никто ничего не говорил, и это не входило в его планы. В один миг Иосиф ловко соскочил с повозки.
      — Зачем везёшь к себе домой? Я не позволю. Сказано — доставить на границу. Условились же?..
      Иосиф горячился и вое повышал голос...
      Томаш спрыгнул с передка и вплотную подскочил к Иосе:
      — Сумасшедший! — Он сердито вращал глазами. — Ты это понимаешь или нет? — И он с жаром зашептал Иосифу в самое ухо. — Человек должен был ждать тут, на дороге, у поворота к моему дому. А его нет. Стало быть, что-то не в порядке. Может быть, он сегодня не работает... А только надо ехать домой и ждать его. А кричать не смей! Потому опасно!
      Нет, Иосиф не согласен. Ему чудится какой-то обман. Почему об этом не предупредили на явке? Почему Томаш ничего не сказал ему раньше? Нет у Иосифа доверия к этому самому Томашу с чепцом на голове, под которым он скрывает своё лицо.
      — Стой! — кричит уже громко Иосиф, хватая возницу за порванный зипун.
      Томаш уже взобрался на передок воза и успел хлестнуть лошадь.
      Но в этот самый момент кто-то схватил Иосифа за шиворот:
      — Не ори! Ты не дома!
      Иосиф силился обернуться. Тут только он понял, как неправильно вёл себя. Это был стражник.
      Но стражник, легонько толкнув Иосифа, неожиданно отпустил его:
      — Ступай!
      «Что всё это значит?» — недоумевал Иосиф.
      Томаш успел несколько раз взмахнуть кнутом, и воз уже тарахтел где-то впереди. Так Иосиф и не догнал лошадь, только по громыханию воза угадывал направление, по которому уехала Стелла.
      Он пошёл по дороге за возом, прислушиваясь к стуку колёс, и скоро увидел в поле совсем неожиданно большой дом, чёрный, без единого огонька. В доме, как видно, услыхали, что подъехала телега. Заскрипели ворота, завизжали двери в сенях.
      Когда же Иосиф подошёл к дому и поднялся на крыльцо, он заметил маленькую девочку у самой двери, которая, очевидно, ждала его. Она прошла с ним в сени и открыла дверь в тускло освещённую комнату. Иосифу бросилась в глаза кровать с горой грязных перин. На кровати лежала женщина с всклокоченной головой. На грязном полу — куча детей, они лежали вповалку рядом с телёнком. Дверца в огромной печи была открыта, ярко пылали дрова.
      У порога стояла Стелла, закутанная с головой в серый платок.
      Иосиф тронул её за руку:
      — Войди. Сядем. Снимай платок. Но девушка не тронулась с места.
      — Зачем? — сказала она почти шёпотом. — Я не хочу. Может быть, сейчас уедем отсюда.
      Иосиф понял.
      Это её поразил вид детишек, спавших вместе с телёнком, — среди лохмотьев, на чёрном, давно не мытом полу.
      Доверчивый шёпот девушки как бы сблизил Иосифа и Стеллу. Он ещё сильней пожалел её: впереди опасный переход через границу. «Как бы её успокоить?» — подумал Иосиф.
      Хозяйка нехотя поднялась с кровати. В печи стоял чёрный котелок, в нём булькала вода. Хозяйка зачерпнула медной кружкой кипяток и поднесла её Стелле.
      — На, пей, — сказала она девушке. — Наверное, озябла с дороги.
      Иосиф засуетился. Он легко двигался. Вмиг ловко освободил место для девушки за столом, принёс табуретку, тщательно вытер стол и табуретку тряпкой, попросил для Стеллы хлеба.
      — Спасибо! — сказала Стелла. Впервые слабая улыбка тронула её нежные губы, заблестели мелкие белые зубы.
      Томаша в избе не было.
      — Наверное, ушёл что-либо разузнать для вас, — сказала хозяйка зевая.
      Стелла и Иосиф с нетерпением стали ждать Томаша. Скорее бы ехать дальше, к границе... Вскоре явился Томаш.
      — Этой ночью, — сказал он, — нечего и думать ехать. Охрана сменилась. Нет того человека, с кем можно мне сговориться.
      И Томаш снова исчез.
      Стелла была в отчаянии:
      — Кто знает, сколько мы будем ещё ждать...
      — Я тоже останусь. Не уеду, пока не доставлю тебя на границу, — сказал Иосиф.
      Остаток ночи тянулся бесконечно. Иосиф и Стелла так и не легли спать. Не легла и хозяйка. Только детишки похрапывали и посапывали во сне то в одном углу, то в другом.
      Не появился Томаш и утром. Он положительно пропал, и они начали не на шутку беспокоиться.
      Время тянулось бесконечно долго. Нечего было и думать о том, чтоб выйти из избы подышать воздухом. Иосиф подошёл к двери. Перед ним расстилалось поле.
      День был тёплый, солнечный, один из немногих последних хороших дней осени. Умытые листочки после дождя трепетали на деревьях. В ясном воздухе далеко было видно всё кругом. Конечно, чужих людей, попавших на границу, легко выследить. Иосиф поторопился вернуться в избу.
      Хозяйка варила в печи сборный суп; она сбегала к соседке за горстью фасоли. Иосиф обедал со всей семьёй. А Стелла весь день не притронулась к еде. Иося искоса поглядывал на девушку и не мог понять, чем она так расстроена: жалеет ли об отъезде из Ковно, тяготит ли её пребывание в чужой Избе или беспокоит будущее?
      Скрипнула калитка. Стелла вздрогнула, побледнела. Обернулась к двери:
      — Кто-то идёт...
      — Ну и что же, — спокойно ответил Иосиф. — Может быть, Томаш вернулся.
      — Нет, это не его шаги.
      Темнело. Стелла была права: какой-то человек вошёл в комнату. Иосиф сразу узнал стражника. Это он вчера задержал его на дороге.
      — Так что Томаша сегодня не ждите. Человек, который должен был провести через границу, пока что не явился. Спросить о нём никак нельзя — ещё в беду попадёшь. Томаш велел передать: «Пускай ждут, что завтра будет».
      Иосиф понял: Томаш и стражник действуют сообща. Стелла низко опустила голову.
      — Сколько ещё будем тут сидеть, — вздохнула она,- — без толку...
      Настала ночь, и сон взял своё. Стелла заснула, сидя на лавке у стола, положив голову на руки. Спал и Иося, прислонившись к печке в углу.
      Мучительным был и следующий день, серенький, без солнца. К полудню поднялся ветер, стучал входной дверью, ставнями; пыль клубилась по дороге, билась в стёкла низких окон...
      Томаш и вправду словно пропал — он не появлялся. Спёртый воздух в избе стал невыносим, хотелось хоть немного вдохнуть чистого воздуха, но ни одно окно не открывалось.
      Поздно вечером взвизгнула калитка, и послышались быстрые, торопливые шаги. Дверь открылась. На пороге стоял Томаш в шапке-чепце, с кнутом в руках.
      — Собирайтесь! Едем!
      Иося доставил Стеллу на границу. Так и перешла она немецкую границу, закутанная с головой в большой серый платок.
      А Иосиф вернулся в Ковно. Он был счастлив сообщить своей организации, что поручение успешно выполнил. Только он никому не сказал, как его интересовала и тревожила судьба девушки. Он не мог забыть её бледное лицо во мраке осенней, дождливой ночи. Не раз Иосиф встречал Ванду. Как хотелось ему спросить про Стеллу! Но нельзя. Он же подпольщик. Вопросы ни к чему. Дело есть дело!
     
      БОЛЬШОЕ ГОРЕ
     
      Братья Таршис давно не получали писем из дому. Они часто спрашивали друг друга, что бы это могло означать. Иося подумывал, не съездить ли ему в Вилькомир. Он по-прежнему был без работы, ещё со времени забастовки. Но в Ковно его задерживали подпольные дела. Не всюду ещё кончились забастовки, и неудобно было уезжать, когда можно было хоть чем-нибудь помочь бастовавшим товарищам.
      На Зелёной горе уже чувствовалась весна. Днём ярко светило солнце. Кое-где среди тёмного снега виднелась зелёная травка. А ручейки, точно чистые стёклышки, пробивали себе узкие дорожки с горы.
      Утром Соломон посмотрел в окно и увидел девушку:
      — Смотри, Иося, не нас ли ищет эта девушка? Он не узнал Розу.
      — Да это же наша Роза! — обрадовался Иося и выбежал ей навстречу: — Роза, Роза!
      Девушка показалась Иосифу чем-то расстроенной. Она медленно вошла в дом, так же медленно прошла по комнате, осторожно села на стул и оглянулась по сторонам.
      — Что с тобой? Что-нибудь случилось? — спросил Иося.
      — Случилось, — тихо, одними губами прошептала Роза и опустила голову.
      — Говори, не томи! — просил Иосиф. Он понял, что идёт навстречу горю и ему надо быть сильным, чтобы выдержать удар.
      — Отец... — сказала тихо Роза и ещё ниже наклонила голову, стараясь спрятать лицо, — тяжело заболел.
      — Ты напрасно говоришь неправду, — твёрдо сказал Соломон, — отца у нас больше нет.
      Иосифу стало зябко. Он опустил руки в карманы и, толкнув ногой дверь в спаленку брата, бросился ничком на кровать, зарывшись лицом в подушку. И так пролежал весь день.
      Вечером Соломон вошёл, запыхавшись, в спаленку:
      — Справил все дела. Всё успел. Вставай, Иося! Будь мужчиной. Все втроём поедем. Проводим отца. Надо поддержать мать, сестру...
      — Да, надо, — как эхо, повторила Мирра. Она тихо плакала.
     
      ПРОЩАЙ, ЗЕЛЁНАЯ ГОРА!
     
      В воздухе потеплело. На Зелёной горе ещё шапками лежал грязный, рыхлый снег, а по уличкам города, мимо деревянных заборов, бежали весёлые ручейки.
      Брат Иоси рано утром ушёл на работу, а Иося остался дома. Он так и не нашёл работу.
      Мирра, сидя в углу, чистила картошку. Завитушки грязной шелухи скатывались прямо с колен на пол.
      Она сказала:
      — Иося, о чём ты беспокоишься? Что, мы не проживём, что ли? Как мы, так и ты с нами.
      Иося стоял у окна. Он ответил, не оборачиваясь:
      — Я знаю. И Соломон так говорит. Но я всё-таки не могу жить без своего заработка. А в Ковно мне надеяться не на что. — Он обернулся, в светлых глазах и грусть и улыбка. — Фишль Канн назвал меня забастовщиком...
      — Ну и что ж! — отзывается Мирра, продолжая чистить картошку. — Разве не правда? Помогаешь забастовке — значит, забастовщик!
      — Конечно, забастовщик! Правильно. Я этим очень горжусь. Но Фишль Канн кричит об этом повсюду. Все портные уже знают. Я пришёл вчера в одну мастерскую — хозяин чуть дверь передо мной не захлопнул., Просто издевается. «Работа есть, говорит, но забастовщиков мне не надо», — Иося подошёл к Мирре. — Видишь, на работу тут рассчитывать нечего. Нет, еду в Вильно, решено!
      Иося присел у окна, смотрит вниз. Сквозь снег пробивается зелёная травка. Она блестит на солнце. Узенькие ручейки, сливаясь, текут вниз.
      «Вся природа меняется, — думает Иося. — И жизнь моя меняется. Жалко расставаться с товарищами... Много пережито вместе: забастовка, обыски, аресты...»
      Всю ночь на стуле, рядом с кроватью Иоси, горит маленькая лампочка.
      — Что ты не спишь? Гаси свет, — окликает его Соломон.
      Из комнаты Иоси несётся восторженный шёпот:
      — У меня такая книга! «Андрей Кожухов». Про революционеров. Вот это люди!
      Утром Иося собрал свои вещи:
      — Готово! Еду!
      В пальто и фуражке, с маленьким чемоданчиком в руках, Иося стоит перед братом. Он сильно вырос за последнее время, но всё такой же худой. Его смуглое лицо со светлыми глазами по-прежнему ребяческое.
      «Мальчишка ещё, а уже мытарится, — с горечью подумал брат. — Был бы жив отец, позаботился бы о нём, послал бы его учиться...»
      — Ну, прощайте! Еду дальше работать. Мирра, прощай! Спасибо!
      На пороге ещё раз обернулся:
      — Соломон, ты знаешь, где «Андрей Кожухов»? В углу, за шкафом, у самой стены. Непременно прочти. — И вдруг улыбка озарила лицо. — Соломон, знаешь что? Как вспомню всех товарищей, радостно делается... Хорошие они... Блюма, Аким... — Иося просит: — Послушай, Соломон! Будет оказия, напиши, как тут у вас дела. Ну, прощайте!
      — Прощай! И ты о себе пиши!
      Иося с чемоданчиком исчезает за углом дома.
     
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     
      ВАЖНОЕ ПОРУЧЕНИЕ
     
      Какой выдался для Иосифа сегодня удивительный и радостный день! Не зря он так стремился в Вильно: он надеялся, что жизнь тут пойдёт совсем по-иному, по-хорошему, по-настоящему.
      Иосиф шёл по улице и глазам своим не верил. Навстречу ему — Блюма.
      Она улыбалась ему:
      — Как живёшь? У тебя хорошие письма из дому? Что сестра пишет? Может, вышла замуж?
      — Нет, — ответил Иосиф. — Мы условились, если что случится, мне письмо пришлют с оказией. Видно, сообщать нечего.
      — Так, так... — медлила Блюма.
      Иосиф хотел попрощаться. Он стеснялся задерживать такого человека, как Блюма.
      Но она прикоснулась рукой к рукаву Иосифа:
      — Я, собственно, хотела разыскать тебя сегодня. Есть одно поручение. Помнишь Зосю Мацкевич? Знаешь, где она живёт?
      Иося утвердительно кивнул головой. Ещё бы! Он в Вильно уже несколько дней и встречался с этой худенькой веснушчатой девушкой, так похожей на маленькую девочку, но такой умницей и смелой.
      — Так вот, — продолжала Блюма. — Ты зайдёшь на квартиру к Зосе Мацкевич. Там наш товарищ дежурит, он тебе кое-что передаст.
      Иося поднял голову, невольно улыбнулся. Не ослышался ли он? Поручение? Ему, Иосе?
      Он старался согнать улыбку с лица: неловко перед Блюмой. Он уже не прежний мальчик Иося. Он на подпольной, нелегальной работе. Он теперь уже не мог жить больше под своей настоящей фамилией. У него теперь подпольная кличка: Шварц — Чёрный. Так его назвали за смуглый цвет кожи.
      И вот он уже идёт к Зосе. Как ни странно, но Зося жила в центре, против большой церкви. Её домик был такой малюсенький, что Зося назвала его «собачьей конурой».
      Зоей не оказалось дома. Но дежуривший в её комнате товарищ, немолодой, в очках, с проседью в курчавых волосах, поджидал Иосю.
      Да, так оно и есть. Иося должен поехать на самую границу. Он поедет за нелегальной литературой и привезёт её сюда, в Вильно.
      Иосиф возвращался домой по маленьким уличкам города, заложив руки в карманы, с гордо поднятой головой. В глазах светилась радость. Как это было давно, когда он пришёл к Бене! А Беня выбежал к нему, растерянный, с лицом красным, как бурак, и сказал, что к ним приехал какой-то новый человек, совсем новый, который никогда не был в Вилькомире. Потом Беня сказал самое главное: человек этот привёз из-за границы полные чемоданы, но не белья и не платья, нет, — полные чемоданы маленьких книжек. Подумать только! Тоненькие запрещённые листочки вылетали из типографской машины. В пакетах, корзинах, чемоданах спешили они через границу в Россию.
      А теперь он, Иося, едет за этой литературой. И ему кажется, что между ним и теми людьми, которые посылают эту литературу, уже протянута какая-то нить. Все вместе делают они общее большое дело: работают для революции.
      Когда Иосю спросили, может ли он выполнить это поручение, он не сразу ответил. Какая-то волна поднялась в груди. Не хватило воздуха.
      Он недоумевал:
      «Как же так? Зачем об этом спрашивают? Как же может быть иначе?»
      Если б надо было ехать не только на границу, а через океан и достать нелегальную литературу со дна морского — разве Шварц не сделал бы этого?
     
      ОПАСНЫЙ ГРУЗ
     
      В тёмный, дождливый вечер Иосиф и его товарищ Стёпа Сергеев возвращались с немецкой границы. Всё было позади. И лес, которому, казалось, конца не будет. И болото, в которое они попали, когда заблудились в лесу. И речка, которую пришлось перейти вброд, потому что шаткий мостик неистово скрипел. Все страхи и ужасы миновали. Теперь юноши дожидались дилижанса, а рядом с ними стояла большая корзина.
      На постоялом дворе, у самой проезжей дороги, куда прибыл дилижанс, было шумно.
      Появился возница. Он долго подтягивал подпруги, привязывал хомуты, поглаживал морды лошадей.
      — Сейчас поедем, рябенькая, сейчас...
      — Янкель, когда ты наконец перестанешь разговаривать с лошадью? — раздался чей-то нетерпеливый голос.
      — В самом деле, когда наконец поедем? — слышалось со всех сторон.
      Янкель медленно повернулся и подмигнул своим единственным глазом:
      — Не спешите! Сейчас поедем! — Он хлопнул в воздухе кнутом и взобрался на своё высокое сиденье.
      — Клади вещи! — закричали Янкелю со всех сторон.
      — Подождите! Не горит! — Янкель долго перетряхивал сено, поправлял сиденье, наконец обернулся, оглядел всех пассажиров с вещами и кивнул головой Шварцу: — Вам куда ехать?
      Степан Сергеев снял фуражку, теребил свой светлый чуб и смотрел на Иосифа. И Иосиф как-то не сразу ответил:
      — В Ковно. До самого Ковно...
      — Тогда давайте вашу корзину.
      Стёпа надел фуражку; они быстро с Иосифом подхватили корзину с двух сторон. Случайно в это время все умолкли. От этой тишины Иосифу стало не по себе, точно кто-то схватил его за горло.
      Янкель ткнул в корзину кнутовищем:
      — А тут что такое? Шварц спокойно ответил:
      — Везу свои вещи.
      Но Янкель в ответ протяжно свистнул, подмигнул своим единственным глазом и забарабанил кнутовищем по крышке корзины:
      — Да-да-да...
      На беду, кто-то сзади хихикнул.
      У Иосифа руки задрожали. Не раз он слыхал: начинается с пустяка. А там, смотришь, недолго и всё дело провалить.
      Со сдвинутыми бровями, не поднимая головы, он сердито подтолкнул корзину:
      — Ну-ну, клади!
      Янкель опять хитро подмигнул своим единственным глазом:
      — Ну, ну, не горит!
      Пока втащили все вещи в дилижанс и пока спорили и рассаживались, настала ночь, тёмная-претёмная. Поехали. Из окон ничего не видно, только слышно, как ветки деревьев подхлёстывают старый дилижанс.
      А дождь стучал в окна, бил в стены, сыпался горохом по вещам, привязанным к крыше.
      — Ох! Скорей бы доехать! — сказала со стоном женщина в большой шали.
      — Ну и погодка! И надо же было придумать — двинуться как раз сегодня! — вторила ей соседка.
      А старый дилижанс стонал вместе со всеми, скрипел на каждой выбоине.
      Шварц и Сергеев сидели, прижавшись друг к другу. Дождь хлестал с прежней силой. Лошади с трудом тянули. Дилижанс подскакивал на ухабах.
      — Как в яме, ничего не видно! — раздалось ворчание Янкеля, и он круто остановил лошадей.
      — Что ты, Янкель?! — закричали на него со всех сторон.
      Янкель слез, долго поправлял шлеи на лошадях и наконец открыл дверь дилижанса. Сквозь ветер и дождь он отрывисто выкрикивал:
      — Дальше не повезу! У кого тяжёлые вещи, надо прибавить. Мало заплатили, за эти деньги не поеду.
      Пассажиры вскочили со своих мест. Загремели чайники. Женщина в большой шали, спотыкаясь, наступая всем на ноги, полезла через вещи:
      — Ишь чего захотел! Сказал бы вовремя, не поехала бы. Где тебе ещё денег взять?
      Янкель ткнул кнутовищем по направлению к Шварцу и Сергееву:
      — Вот кому надо платить! Таскал корзину, даже плечи заболели! — И Янкель хлопнул себя по плечу.
      Шварц решил: Янкелю придётся дать денег, ничего не поделаешь. Но сразу сдаваться нельзя.
      — Подумаешь! Я сам поднял корзину, сам тебе подал. Не велика тяжесть!
      Янкель просунул голову в дилижанс, и единственный его глаз как-то странно засветился в темноте:
      — Не велика? Ну, и носись с ней! А я совсем не желаю такие вещи возить. Да-да-да... Не хочу отвечать за твои вещи. Совсем выброшу твою корзину...
      Тут Шварц как бы нехотя поднялся, зазвенел деньгами:
      — На, бери, что с тобой поделаешь!
      Янкель засунул деньги за пазуху и, всё ещё что-то ворча, взобрался на своё сиденье. Лошади тронулись.
      Юноши тесней прижались друг к другу. Стёпа опустил голову и весь словно сжался. Иосиф наклонился и совсем тихо прошептал товарищу на ухо:
      — Если задержат, уезжай. Я останусь один.
     
      НА МОСТУ
     
      Янкель уже несколько раз останавливал лошадей. Пассажиры сходили с дилижанса, снимали свои вещи. Дождь перестал, край неба посветлел. От реки потянуло холодом. Рассвет был уже близок.
      В дилижансе остались только Шварц с Сергеевым и женщина в большой шали.
      Впереди белел мост. Переехать — и Ковно.
      Лошади спустились с пригорка, копыта застучали по деревянному мосту. Иосиф, вытянув голову, всматривался, скоро ли сходить.
      Но вот мост кончился. Янкель чуть попридержал лошадей. Вдруг яркий свет метнулся перед глазами.
      — Тпру! Лошади стали.
      У дилижанса стоял чиновник с высоко поднятым фонарём в руке.
      Пламя дрожало, мигало, перебегало от головы лошадей к спине, прошлось по крыше и "задержалось ярким кругом на большой корзине.
      Толстая рука с фонарём просунулась в дилижанс, и вот уже таможенный чиновник внутри. Пламя осветило форменную фуражку, длинные усы над голым подбородком и туго стянутый мундир на животе.
      Внутри дилижанса сразу стало как-то душно и тесно.
      — Чьи вещи? — спросил чиновник.
      — Мои, — твёрдо сказал Иосиф и привстал. Он знал, что ему дальше не ехать.
      — Один едешь?
      И опять Иосиф так же твёрдо ответил:
      — Один, — и тут же подумал: сейчас его выдадут Янкель или женщина в большой шали.
      Но те молчали.
      Дилижанс уехал... Степан Сергеев уехал... А Шварц с большой корзиной, с пятью пудами запрещённой литературы, стоял посреди дороги.
      С реки дул сильный ветер. Шварц поднял воротник, поёжился в своём лёгком пальто.
      — Что везёшь? — кричал толстый чиновник, и ветер относил его слова в сторону.
      — Смотрите сами.
      — Книжки... — разочарованно протянул чиновник. — Почему так много? Куда везёшь?
      Шварцу пришла в голову чудесная мысль:
      — Сами видите, только книжки. Рано утром их надо будет продавать в киоске. Если запоздаю, вы за это ответите.
      — Спешить нечего! — сердито возразил чиновник. Он тщетно пытался зажечь огарок свечи в фонаре, но свеча догорела. — Тьфу! — выругался чиновник и достал из кармана коробку спичек. — Ну-ка, что за книжки?
     
      На один миг вспыхнул слабый огонёк и сейчас же погас: ветер с реки не давал ему разгореться. Без конца чиркали спички о коробок; едва загорались, освещая только толстую ладонь чиновника, и тут же гасли.
      Тогда Шварц наконец решился. Он давно нащупал в кармане деньги — золотую пятирублёвку. Неловко сунул её в руку чиновнику.
      Тот сделал вид, будто ничего не произошло. Однако бросил зажжённую спичку:
      — Ладно. Бери свои книжицы.
     
      РАНО УТРОМ
     
      Иосиф, с корзиной на спине, шёл, согнувшись, по каменным ступеням набережной. Корзина кряхтела при каждом шаге, и Шварц вместе с ней. У него подгибались ноги от усталости. Он не спал несколько ночей. И последние дни почти ничего не ел: кроме корки сухого хлеба, у него ничего не было. Изредка Иосиф останавливался, опирался корзиной о перила и карабкался дальше по лестнице.
      Начинало светать. Иосиф беспокойно огляделся по сторонам. Вдруг погоня? Скорей бы свернуть в сторону, пойти переулками... Там легче удрать.
      Иосиф едва втащился с корзиной на набережную. С лица струился пот. Корзина давила плечи. Ноги цеплялись одна за другую. Шварц пошатнулся и упал вместе с корзиной.
      С трудом поднялся, но уже не было сил взвалить корзину на плечи. А ветер с реки крепчал, рвал его шапку, лёгкое пальто. Сквозь свист ветра всё чудилось, что его окликают, за ним гонятся...
      Он стал перекатывать корзину, как бочку, перед собой. Она глухо стучала по камням. Иосиф беспокойно оглядывался, ветер дул ему в разгорячённое лицо.
      Сумрак постепенно сползал. В бледном рассвете вырисовывался город. А на набережной, в нескольких шагах, на фоне светлевшего неба, точно нарисованная, неподвижно стояла извозчичья пролётка. Иосиф нащупал в кармане ещё пятнадцать копеек.
      — Извозчик! — негромко крикнул Иосиф, подойдя к пролётке.
      Но извозчик спал. Шварц растолкал его; ни о чём не спрашивая, с трудом взвалил корзину на пролётку, примостился рядом с ней и облегчённо вздохнул.
      — Поехали!
      Казалось, всё было в порядке. Скоро можно будет наконец отдохнуть. Иосиф едет к подруге своей сестры Симы. Он знает, что она его хорошо примет.
      У маленького домика под горой Иосифа встретил Степан:
      — Наконец-то! А я так беспокоился...
      — Почему ты здесь? — удивился Иосиф. — Разве в квартире никого нет?
      — Меня встретила подруга Симы. Она передала мне ключ от квартиры, сама куда-то спешила.
      Стёпа всё так же радостно смотрел на Иосифа, суетился, помогая втащить корзину в дом.
      — Поскорей улечься. Лампу зажигать не надо, светает, — сказал Шварц. — Как бы ещё сюда не нагрянули, могли напасть на след...
      Он очень измучен. Капельки пота блестят на смуглом лбу.
      Не успели лечь, не успели ещё положить голову на подушки — насторожились. Что это? Может быть, померещилось? Стучат в дверь. Сильно стучат.
      — Шварц, слышишь? — Степан вскочил. — Стучат!
      — Да. Может, ошибка? Перестанут? Нет, стучат уверенно и всё сильней.
      — Это к нам! — испуганно шепчет Стёпа.
      Шварц спустил ноги с кровати. Ждёт. Стук усиливается.
      Степан, неодетый, мечется по комнате:
      — Говори скорей, куда спрятать литературу? А в дверь уже барабанят вовсю.
      — Конец! Бежим! Лучше через окно. Всё равно пропали! — Степан бежит открывать окно...
      Но Шварц останавливает его:
      — Не глупи.
      И Шварц, с виду решительный, спокойный, направляется к двери и откидывает крюк.
      — Ну и спите! Никак не добудишься. Як мёртвые. А ещё велели к празднику прибраться. — На пороге стояла молодая женщина, улыбающаяся, в платочке, в подоткиутой юбке, с ведром и тряпкой в руках. — Вот здоровы спать! Як медведи зимой.
      Иосиф со Стёпой громко хохочут.
      Молодая женщина долго стояла с ведром и тряпкой в руках. Она никак не могла понять:
      — И чего хохочете? От, дурные...
      А жёлтая корзина, набитая до отказа, с выпяченной крышкой и туго перевязанная верёвкой, важно поехала из Ковно дальше. Сначала в Вилькомир, потом в Вильно и дальше — по всей России разошлись тонкие книжечки, объяснявшие рабочим, чего можно ждать от царской власти и как рабочие должны действовать, чтобы взять власть в собственные руки.
     
      РАБОЧИЙ СОЛОМОН РОГУТ
     
      Зима перевалила на вторую половину. Несколько раз приходилось Шварцу получать на границе и отвозить литературу. И вот он опять в Ковно, в той же комнате, в маленьком домике под горой. Низкие оконца залепило снегом. На улице бушевала вьюга. Ветер крутил и яростно разбрасывал крупные хлопья.
      Шварц сидит за столом, сжав голову руками. В углу лежит новый огромный тюк, только что привезённый, тщательно завязанный верёвкой. Шварц думает о том, что на этот раз запрещённую литературу надо во что бы то ни стало скорей увезти отсюда и самому скрыться. Не всегда получается так удачно, как было с жёлтой корзиной, туго перевязанной верёвкой, с выпяченной крышкой. Кругом идут аресты. За ним следят. В кармане пусто — ни гроша. Хорошего мало!
      И тогда он вспомнил рабочего Соломона Рогута. Не случайно. Он подумал о товарищах, которые могли бы ему помочь. Из всей вереницы лиц выплыло одно — с упрямой складкой на лбу, с решительным взглядом больших чёрных глаз: лицо Соломона Рогута. Вот кто мог бы помочь!
      Шварц послал за Рогутом. И Соломон Рогут сейчас же явился.
      Он крепко пожал руку Шварцу:
      — Что скажешь, Шварц?
      — Сядь, я расскажу.
      Соломон наклонил голову, внимательно слушал. Потом посмотрел на Шварца спокойными чёрными глазами.
      — Не волнуйся. Всё будет сделано. Отвезу литературу. Он не спросил, какая там литература. Он знает: это
      нужно для революции, — и всё! Шварц сказал:
      — Это надо сделать сегодня, сейчас же, немедленно. Соломон Рогут ответил:
      — Конечно, я сам понимаю: сегодня, немедленно. Соломон Рогут немного помолчал, как будто что-то обдумывая про себя. Его живые чёрные глаза словно провалились, ушли в себя, а на высоком выпуклом лбу собрались частые складки.
      — Вот что, — сказал он наконец. — Я не один поеду, а возьму с собой товарища, щетинщика, Саула Каценеленбогена. Вдвоём удобнее.
      — Смотри. Как хочешь, — отозвался Шварц.
      — И ещё... — Соломон Рогут снова помолчал. Потом поднялся с места и показал на угол, где лежал большой тюк. — В таком виде мы не повезём. Такой тюк сразу обратит на себя внимание. Мы сделаем из него несколько пакетов... ну, хотя бы три.
      И Соломон Рогут побежал за Каценеленбогеном.
      Шварц ползал по полу. Он раскладывал всю литературу по трём громадным пакетам, тщательно завёртывал их в толстую бумагу, перевязывал верёвками.
      Наконец всё готово. Соломон Рогут и Саул Каценеленбоген пришли, ждут. Они поедут дилижансом до села Яново. А оттуда извозчик отвезёт их в Вилькомир, и они оставят литературу у родных Шварца.
      Оба товарища берут пакеты в руки и прощаются:
      — Будь здоров, Шварц! До скорого свидания!
      — Будьте здоровы, товарищи!
     
      КОЛОКОЛЬЧИК ПОД ДУГОЙ
     
      На съезжем дворе обычная суета. И никому нет дела до двоих людей с большими пакетами, аккуратно перевязанными верёвками. Да и возница как будто ими не интересуется.
      — Вам до Янова? Занимайте места. Деньги потом возьму.
      Уже тронулись. Какая-то женщина бежит за дилижансом:
      — Стой! Берл, стой!
      Вознице стучат в переднюю стенку:
      — Обожди, Берл. Соре-Лее со Старого Плана бежит.
      И Соре-Лее открыли дверь дилижанса. Она села, раздвинула широкую юбку в обе стороны и закрыла пакеты, перевязанные верёвками.
      Вот и Яново. Приехали.
      Соломон Рогут с товарищем наняли извозчика, сели в сани, положили в ногах пакеты и поехали.
      Лошадка быстро засеменила по дороге.
      Саул Каценеленбоген придвинулся к Рогуту, улыбнулся:
      — Теперь почти дома, близко. Живо доедем.
      Спокойные глаза Рогута серьёзно и пытливо смотрели вдаль, на дорогу. Он не любил считать работу законченной, пока не сделано всё, до самого конца.
      Вьюга улеглась. Настало ясное утро. Белоснежная дорога искрилась на солнце, точно на ней рассыпаны тысячи разноцветных камешков. Колокольчик под дугой лошади мерно, успокаивающе позванивал. Всё хорошо.
      И вот уже вдали виднеются домики Вилькомира. Ясно слышится: в морозном воздухе гулко звенит церковный колокол. А маленький колокольчик под дугой лошади как будто вторит могучему звону.
      — Сегодня воскресенье, — говорит Каценеленбоген. — Сейчас народ начнёт выходить из церкви.
      Рогут чуть повернул голову в сторону церкви и невольно нащупал ногой пакеты. Они все здесь, все целы.
      Ещё немного — и сани уже проезжали мимо церкви. В этот самый миг двери церкви широко распахнулись — богослужение кончилось. Народ расходился. Впереди всех — сам исправник с красным довольным лицом. Весело смотрели узенькие глаза, заплывшие жиром.
      Вдруг исправник остановился. Улыбка сразу сползла с его лица, он насупил брови.
      — Что это значит? — Он злобно озирался по сторонам. — Я вас спрашиваю, что значит этот звон? Кто это едет с колокольчиком? Кто смеет? Разве забыли: имеется мой приказ — только моя лошадь или пожарные могут ехать с колокольчиком.
      А сани с двумя седоками едут. И колокольчик мерно позванивает на дуге лошади.
      В воздухе проносится страшное слово:
      — Задержать!
      Становой пристав угодливо изогнулся, кивнул головой.
      — Слушаю, ваше благородие! — И, сверкнув глазами, заорал на городовых: — Чего смотрите? Задержать!
      Городовые бросились к саням. Раздались свистки, крики:
      — Стой! Держи!
      Лошадь стала. Колокольчик под дугой затих. Саул Каценеленбоген посмотрел на Рогута непонимающим взглядом:
      — Что такое? Что случилось?
      Рогут осмотрелся. Он едва дышал, ничего не мог понять: как узнали? Но чувствовал одно — дело плохо. Провал!
      — Расселся! Сходи! — крикнул городовой и грубо схватил его за плечо.
      Рогут медленно, словно в раздумье, слез с саней. Упрямая складка на лбу залегла ещё резче. Рогут повернулся, большой, плечистый, заслонил и сани и Саула Каценеленбогена.
      В суматохе никто не заметил, как Каценеленбоген нагнулся, взял один пакет и не спеша сошёл с саней. И, так же не спеша и ни разу не оглянувшись, пошёл в сторону. А у него, Каценеленбогена, словно мурашки ползли по спине — так хотелось ему повернуться на один только миг, чтобы посмотреть, что там, позади.
     
      В УЧАСТКЕ
     
      В участке, в маленькой комнате, столпилось много народу. Оба пакета положили на стол. Разрезали верёвки. Развернули толстую упаковочную бумагу.
      Соломон Рогут стоял у стола, бледный, упрямая складка на лбу словно врезалась до самой кости. Но чёрные глаза глядели спокойно, и ничто как будто не выдавало его волнения.
      Пристав громко прочёл заголовок и положил руку поверх всего пакета. Посмотрел на стоявшего перед ним Рогута с удивлением:
      — Вот оно что! Вот какой гусь попался!
      Ни один мускул не дрогнул на лице Рогута. Он стоял по виду такой же спокойный, с твёрдой решимостью в глазах.
      Городовые за спиной пристава копошились, развязали и развернули второй пакет, брали в руки большие белые листки и казались чёрным вороньём, налетевшим на белых чаек.
      Один из городовых вдруг озабоченно спросил:
      — Послушайте, братцы, их, кажись, было на санях двое — куда делся второй?
      Сразу послышалось несколько голосов:
      — Двое! Двое!
      Все бросили пакеты, окружили Рогута.
      Пристав подскочил к нему со сжатыми кулаками:
      — Смотри у меня! Сейчас же говори: где второй?
      Но Рогут молчал. Он стоял всё так же неподвижно, только в его чёрных глазах отразилось беспокойство.
      Пристав побагровел, даже шея покраснела.
      — Говори сейчас ж,е, не то шкуру спущу!
      Но Соломон Рогут стоял всё так же молча, не двигаясь с места.
      Пристав рассвирепел. Рогута схватили, потащили в тёмную камеру. Оттуда послышались удары, приглушённый стон...
      — Где второй? Кто он? — И снова сыпались удары. Соломон Рогут кричал. Он терял сознание. Приходил
      в себя, видел над собой разъярённые лица.
      — Где ты взял пакеты? Скажи, не то живым не отпустим!
      Но Соломон Рогут молчал. Он никого не назвал и ничего не сказал.
      Рогута перевезли в Ковно, в ковенскую тюрьму.
      Шварц с нетерпением ждал весточки от Соломона Рогута. Прошёл день, два, три... Вестей не было. Прошла целая неделя... Тогда Шварц понял: это молчание зловеще, с Рогутом что-то случилось. Куда броситься? Где искать обоих — Рогута с Каценеленбогеном?
      Когда домик под горой потонул во мраке, появился Каценеленбоген. Его нельзя было узнать: он страшно исхудал, в лице ни кровинки, глаза точно провалились.
      Не поздоровавшись, он сразу начал:
      — Беда! Беда! — и всё рассказал, поминутно останавливаясь и как бы проталкивая ком в горле.
      Шварц забыл про опасность. Он бегал взволнованный: как помочь Соломону Рогуту?
      Поздно вечером Шварц разыскал Блюму.
      — Блюма, пойми, Рогут погибает из-за меня! Это я послал его. Он никогда раньше не возил. Пойми, Рогут тут ни при чём...
      Блюма сидела перед Шварцем прямая и решительная, как всегда.
      — Ну, Иося, что же можно сделать? Он же «у них» в руках.
      Шварц расстегнул ворот рубашки. Ему душно. Он устало уронил голову на руки.
      Блюма положила руку на плечо Шварцу. Она гладила его по волосам и плечам. И каким-то другим, мягким голосом сказала:
      — Бедный ты, бедный... Мучаешься... Шварц не поднимал головы.
      У Блюмы сжалось сердце, но глаза оставались сухими. Она долго, склонив голову, смотрела на Иосифа. Потом отошла к окну, облокотилась о подоконник, закрыла лицо руками и тихо заплакала.
     
      ЗАМОЛЧАЛ НАВСЕГДА
     
      Через две недели, днём, Шварц ворвался к Блюме в мастерскую. Он был страшен: без шапки, бледный, с горящими глазами.
      Блюма сидела в дальнем углу мастерской. Шварц, ни на кого не глядя, пробрался прямо к ней:
      — Идём. Мне надо тебе что-то сказать...
      — Что ты? Что с тобой? — Блюма как бы нехотя поднялась, пожала плечами. — Я сейчас вернусь, — и медленно пошла вслед за Шварцем.
      Они вышли на улицу.
      — Что с тобой? Ты погубишь и себя и меня. Что ты ворвался в мастерскую?
      — Теперь всё равно, мне не до того... Случилось ужасное. Соломона Рогута больше нет... Его нашли повешенным...
      Блюма прислонилась к забору. Долго молчала, потом едва слышно прошептала:
      — Как же это? Как?
      — Никто не знает точно, как он умер. Кто говорит, что он не мог вынести мучений, порвал своё бельё, сделал верёвку и повесился. А другие говорят: «они» его убили.
      Блюма, точно про себя, тихо сказала: — Соломон Рогут молчал, молчал... никого не назвал. И Соломон Рогут замолчал навсегда. Шварц поднял голову:
      — Блюма, я хотел тебе сказать... Я много думал... Вот, клянусь, вся моя жизнь будет принадлежать только революции! Для себя мне ничего не нужно. Весь смысл моей жизни, всё, что я буду делать, — всё для революции!
      Он подал руку Блюме. Его глаза, скорбные, полные гнева, говорили сильнее всяких слов: «Всё для революции!»
     
      ДОМА
     
      Шесть лет прошло с тех пор, как Иося, с узелком в руках, уехал из Вилькомира. И вот он снова в родном городе.
      Всё те же немощёные кривые улички с деревянными заборами. Всё тот же узенький переулок, с одним домом повыше других. Вот она, убогая квартирка в подвале.
      Он открыл дверь, и колокольчик весело звякнул: «И-а...»
      Что-то тёплое, родное вошло в сердце, всего обволокло...
      — Сын мой! — Мать прильнула к нему.
      Иосиф мягко освободился из объятий матери. Он ласково сказал ей:
      — Мама!
      Мать ждала сына. На столе стоял свежеприготовленный большой сыр с тмином и блестящий каравай душистого пеклёванного хлеба.
      — Садись, сын мой, попей чаю с дороги. Я уже два раза разогревала самовар. — Мать придвинула Иосифу блюдце с коржиками и сказала: — Твои любимые, на меду.
      Иосиф молча улыбнулся.
      Мать о многом хотела расспросить сына: как он работает, и купил ли он что-нибудь из белья, и есть ли у него новый костюм. Но она привыкла к тому, что Иосифа расспрашивать не надо, не любит он расспросов. Оба молчали, только мать не сводила глаз с сына...
      Через несколько часов, почти в полночь, пришёл в Вилькомир последний дилижанс. Спешно высаживались пассажиры. На беду, попался новый, неопытный возница. Он и пассажиров замучил, и сам замучился. Ругался с пассажирами, перепутал все вещи, суетился, наступая всем на ноги.
      — Да уймись ты, наконец! — останавливали его пассажиры.
      Возница никого не слушал. Суматоха, неизбежная при всяком прибытии дилижанса на место, усилилась. Но она была только на руку одинокой женщине, сидевшей в углу дилижанса. Никто не заметил, как она вылезла из своего угла. В руках у неё был только маленький чемоданчик.
      Городок давно спал, ни одного огонька. Густая тьма окутала дома. Шаги тонули в тишине...
      Женщина с чемоданчиком в руке шла медленно. Высокая, прямая, с тяжёлым узлом волос, она старалась ступать как можно тише. Она никогда не была в этом городе и только по описанию находила улицу за улицей. Она подошла к дому старой синагоги. Ей не нужно было стучать: Иосиф её ждал. Он стоял за дверью и сразу узнал лёгкие шаги.
      Мать напряжённо смотрела в щёлочку ставни и шепнула Иосифу:
      — Открой! Она!
      Иосиф открыл дверь. Тишина. Даже колокольчик на двери куда-то исчез в эту ночь.
      Женщина с маленьким чемоданчиком точно провалилась в подвальную квартиру. Её никто не видел.
      Это была Блюма.
      На другой день к Иосифу приходили товарищи. Мать не отходила от окна: она смотрела в щёлочку.
      Но Блюмы никто не видел.
      Блюма с Иосифом уединились в маленькой каморке под лестницей, пропитанной запахом кислой капусты. Они печатали листовки. Нужно было рассказать рабочим, как в тюрьме убили Рогута.
      Блюма стояла, наклонившись над плоским ящиком, заполненным полужидкой массой желтоватого цвета. Эта масса подрагивала от малейшего толчка по ящику.
      Блюма привезла готовый текст листовки, напечатанный специальными чернилами лилового цвета. Она осторожно прикладывала лист к этой массе. На ней отпечатывался текст листовки. Блюма брала один за другим чистые листы бумаги, и лиловые буквы переходили на бумагу. Мокрые листы Иосиф аккуратно расправлял и раскладывал на пустых полках в каморке для просушки.
      У Иосифа в этот день руки были совсем лиловые, точно он опрокинул на себя целую банку чернил. Даже на щеках были лиловые мазки. А на кончике носа сидела лиловая клякса.
      Иосиф посмотрел на себя в зеркало. Его это только рассмешило.
      А мать строго сказала:
      — Ну, к чему это! Ты бы помылся, — и показала ему глазами на бочку с водой в углу комнаты.
      Поздно вечером, когда все в городе давно спали, Блюма, со своим маленьким чемоданчиком в руках, торопливо шла по уличкам города. Ей надо было поспеть на последний дилижанс.
      И тут её никто не видел. Она опять точно провалилась в тёмном углу дилижанса. Села и уехала.
     
      СОБЫТИЕ В ВИЛЬКОМИРЕ
     
      Это было большое событие, о нём говорили весь день. Пожалуй, и не один день...
      Случилось это в субботу. Первая выбежала на улицу тётя Циля. У неё, собственно, никакого дела не было. На рынке в этот день не торговали, а в синагогу было ещё рано.
      Но тётя Циля любила всегда, как она говорила, «понюхать воздух». И вот она видит: на двери большой бакалейной лавки внизу, как всегда, висит замок. А повыше наклеена белая заплата. И по ней точно швейная машина мелко-мелко настрочила лиловый узор.
      Тётя Циля испугалась. Что бы это значило? Она побежала сказать соседкам. Но те уже сами высыпали на улицу. Потому что такие же белые заплаты, с лиловыми узорами, были развешаны по всему городу: и на хлебном амбаре Гиршеля Изаксона, и на мучной лавке Пинеса, и на галантерейной Рабиновича, и даже на большой синагоге.
      А тут из дому вышли мужчины. Пора было идти в синагогу. Мужчины понимают больше, они могут прочесть.
      Возле каждой заплаты стояла толпа.
      Листовка начиналась словами! «Вот что сделал царь...»
      И дальше в листовке говорилось о том, что случилось в тюрьме с рабочим Соломоном Рогутом, как его били тяжёлыми сапогами до потери сознания, потом обливали холодной водой, приводили в чувство и снова били.
      Последние слова листовки были такие:
      «Отомстим за Соломона Рогута!»
      Больше всего народу стояло, конечно, у синагоги. Впереди всех выделялась голова Бени, с его светлым чубом. В это время из синагоги вышел служка в длинном, до пят, кафтане и на глазах у всех взялся за верхний правый угол листовки. Краешек чуточку отклеился от стены. Служка хотел рывком отодрать листовку. Он сказал:
      — Такую пакость нечего читать..,
      А листовка ни с места. Вся на стене осталась. Недаром мать Иосифа не пожалела картофельной муки: густо сварила клей.
      Все невольно рассмеялись. И правда, смешно было, как высокий служка в длиннополом кафтане остался стоять с поднятой рукой.
      Беня ему даже язык показал:
      — Ага! Взял! Какое тебе дело? Ты, что ли, наклеил? - Служка ещё сильнее обозлился:
      — А может быть, ты? Носятся с этим Рогутом! Тьфу! Листовки висели почти целый день. Люди подходили, читали, отворачивались, стараясь не смотреть друг другу в глаза, потому что боялись. Только вечером урядник старательно соскрёб листовки со стены.
      На другой день мать Иосифа пришла с рынка бледная, перепуганная, тяжело дыша. На рынке подошёл к ней какой-то человек, на вид бродяга, очки тёмные, глаз не видно. Ходил, ходил за ней и вдруг спрашивает:
      «Что, сын твой приехал?»
      Шейне чуть корзину из рук не выронила.
      «Нет, пока не приехал».
      «Не приехал?»
      «Нет, — сказала мать твёрдо, а у самой коленки задрожали. — Не приехал, только письмо прислал. А вы что, его знаете?»
      Но тут бродяга пропал из глаз.
      В этот же день поздно вечером Иосиф надел пальто, поднял воротник, нахлобучил шапку на самые уши и... исчез из города.
     
      ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С "ИСКРОЙ"
     
      — Это что-то новое, — сказал Иосиф, когда впервые увидел в руках Блюмы тоненькие папиросные листочки с жирным заглавием на первой странице:
      ИСКРА.
      — Покажи! Дай почитать! — попросил он, протягивая руку.
      Но Блюма, обычно такая добрая, которая всегда так охотно всем делилась, на этот раз быстро свернула тоненькие листочки и отделалась неопределённым обещанием:
      — Потом... Сейчас я спешу.
      «Что за «Искра»? — подумал Шварц. — И почему Блюма так быстро её спрятала и не дала почитать?»
      С этого дня мысль об «Искре» не давала юноше покоя. Таких тоненьких листочков, хорошо и тщательно типографски отпечатанных, Иосиф никогда не видел.
      Вслед за «Искрой» Иосиф услышал новое имя: Ленин. Это имя произнёс один из братьев Иосифа. Произнёс шёпотом, но с глубочайшим уважением и, как Иосифу показалось, даже с волнением.
      Второй брат Иосифа так сказал:
      — «Искра» — это Ленин. Ленин создал «Искру». «Искра» и Ленин неразрывно связаны.
      Наконец Иосиф решился спросить братьев:
      — Скажите, а где издаётся «Искра»?
      Братья быстро переглянулись. Их взгляды как бы говорили:
      «Ты как думаешь: можно сказать?»
      Ответный взгляд был как будто таков:
      «Почему же нет? Скажи!»
      Иосиф узнал: Ленин и его ближайшие товарищи решили издавать большую рабочую газету. В ней надо было открыто и честно писать о положении рабочего класса в России, а также вести пропаганду, как бороться против самодержавия и капитализма.
      Но где можно было бы издавать такую газету? Конечно, только не в России, где её преследовало бы царское правительство. Ленин считал, что такую газету можно издавать только за границей. Он поехал в Германию, в город Лейпциг, снял там помещение — часть типографии — и стал издавать «Искру» на русском языке.
      Но это было ещё не всё. «Искру» надо было переправлять в Россию, с тем чтобы она расходилась по всей стране. Всё это было чрезвычайно опасно. Немецкая полиция была связана с русской царской полицией.
      Ленин посылал «Искру» небольшими пакетами на границу, по разным адресам. А оттуда «Искру» перевозили в чемоданах, корзинах, ящиках, мешках. Иногда отправляли небольшими почтовыми посылками самым испытанным товарищам. Страшно было подумать, что хотя бы один из них мог провалиться. Он погубил бы и всех остальных, перевозивших «Искру», он мог бы погубить типографию, и, кто знает, не отразился бы такой массовый арест и на товарище Ленине...
      Товарищей, которые распространяли идеи «Искры» и заботились о том, чтоб «Искра» проникла во все города России и даже в деревни, стали звать в революционной среде искровцами.
      Скоро и Шварцу предложили стать одним из таких искровцев: ездить за границу за ленинской «Искрой». Иосиф был счастлив. Он — искровец! Он будет помогать товарищу Ленину!
     
      В ПОЕЗДЕ
     
      Повеяло тёплым ветерком. Небо посветлело. На улицах стояли лужи. Радостно было ходить по деревянным тротуарам и прислушиваться к шагам в ясном весеннем воздухе.
      Но Шварц на улицах Вильно прислушивался не к собственным шагам, а к чужим. За ним кто-то шёл. Он давно это заметил. Ему стоило чуть повернуть голову, скосить глаза, и почти всякий раз он видел одного итого же человека. Небольшого роста, с круглой головой. Зеленоватые лисьи глаза, маленькие рыжеватые усы топорщились над тонко сжатыми губами.
      Шварц свернул на другую улицу. Человек небольшого роста с круглой головой последовал за ним. Иосиф зашёл в магазин, но всё время чувствовал на своей спине взгляд зелёных лисьих глаз. Иосиф вышел, вскочил в пролётку, а шпик за ним.
      Шварц не встречался больше с товарищами, чтобы не подвести их. Но шпик с зеленоватыми глазами всюду следовал за ним.
      Оставалось одно: уехать из города.
      На вокзале была суета. Люди носились по перрону, спешили занять места в вагонах. Носильщики таскали вещи, А молодой человек, скромно одетый, без всяких вещей, вошёл в вагон и уселся в углу. У него в руках была книга, но он её не читал: смотрел то в окно, то на дверь. Молодой человек кого-то ждал.
      Конечно, ждал, прислушивался. Сейчас должен раздаться третий звонок. Хоть бы скорей тронулся поезд! Если б можно было двинуть поезд руками. Шварц видит, как станционный сторож подходит к колоколу, берётся за верёвку...
      «Бум!» — тяжело раздаётся в воздухе.
      Иосиф смотрит на сторожа, ждёт... сейчас — второй удар. Но вместе с третьим ударом дверь вагона открывается. На Иосифа смотрят всё те же зелёные глаза. За шпиком, нагнув голову, входит рослый жандарм.
      — Паспорт и билет! — Жандарм протягивает руку: — Ваши вещи где?
      Шварц тихо отвечает:
      — У меня нет вещей,
      Раздаётся короткое:
      — Встать! Идите за мной!
      Иосиф, с виду спокойный, шёл за жандармом. Едва сошли с поезда, раздался протяжный свисток, за ним ответный гудок паровоза. Медленно застучали колёса... поезд тронулся. А Иосиф остался на перроне...
     
      ВПЕРВЫЕ ПОД ЗАМКОМ
     
      Иосиф не знал, куда его везут в глухом арестантском вагоне, с решётками на окнах. Он ничего не знал. Несколько раз спрашивал конвойных, но они не отвечали.
      И вот он очутился далеко от Вильно, в городе Киеве. Стояла ранняя весна, кругом всё зеленело, цвело, благоухало. Каштаны распрямили свои тяжёлые ветви. Тополя покрылись клейкими пахучими почками. Было тепло. Сияло солнце.
      Иосиф под стражей шёл по городу, с одного конца на другой, с улицы на улицу. Он заметил, на него все обращают внимание. «Меня жалеют», — подумал он. Но сам не казался себе жалким. Он не думал о том, какая судьба ждёт его.
      Тенистые парки сменились небольшими скверами, широкие людные улицы переходили в узкие и тихие переулки. Но каштаны и тополи росли и тут, точно решили провожать этого смуглого молодого человека, окружённого стражей.
      Последний переулок... Последняя площадь... За ней высокий дощатый забор... Широкие тюремные ворота, калитка... За этим забором — ещё один. А за ним высится грозный трёхэтажный дом. Окна в решётках, за ними головы людей. Это тюрьма, Лукьяновская тюрьма в Киеве.
      У Иосифа сжалось сердце. Вот куда его ведут! Такой чудесный весенний день, так ласково греет солнце, а люди томятся за решётками.
      Окружённый стражей, Иосиф прошёл через внутренние ворота тюрьмы. Всюду железные калитки в таких же крепких железных воротах, всюду широкие большие засовы, всюду звякали ключи в громадных замках.
      Где-то по дороге его останавливали, мерили, фотографировали.
      Всё так же под стражей Шварц поднимался по узким, грязным лестницам, двигался переходами, коридорами, то вправо, то влево... Казалось, что им конца никогда не будет. Наконец его втолкнули в. камеру.
      Уже вечерело. В камере было полутемно. Стоял такой шум, что Иосиф не мог даже сразу сообразить, куда ему приткнуться.
      — Новенький! — прорвались голоса среди шума, и Шварца окружили.
      — Где тебя взяли?
      — За какое дело?
      — Как твоя фамилия? Как зовут?
      — Сколько тебе лет?
      Вопросы сыпались со всех сторон. Шварц поворачивался в одну сторону, в другую. Он держал руки в карманах, опустил глаза и молчал. Он вовсе не хотел о себе рассказывать. Кто знает, какие это люди, нельзя же им сразу довериться... Может быть, среди них имеется и шпик.
      — Ты что же молчишь? Язык, что ли, прирос? — крикнул грубо один из арестованных.
      — Погодите... — ответил робко Шварц: он сделал вид, что испугался. — Нельзя же так сразу...
      Наверное, его ответ показался очень искренним. К Шварцу подошёл молодой человек, высокий, белокурый, в студенческой куртке. Он обнял Шварца за плечи:
      — Ты прав, не обращай внимания. — И повернулся к остальным: — Ну что пристали? Не успеете, что ли? Сами видите, совсем ещё мальчик и попался-то, конечно, впервые...
      Шварц обошёл большой стол, стоявший посредине камеры. Не раз наступал арестованным на ноги, на руки, задевал вещи, лежавшие рядом с ними. Грязные нары с грязными вещами и тряпками. Духота невыносимая.
      Люди останавливали Шварца, о чём-то его спрашивали. Но у Иосифа кружилась голова, он даже как следует не слышал, о чём его спрашивают, и шёл дальше. Вдруг где-то впереди, у окна, раздался смех. И тут люди могут смеяться? Как Иосифу хотелось, чтоб поскорей наступила ночь! Тогда он останется один со своими мыслями, и ему будет легче.
      На вечерней прогулке Шварц со студентом гуляли вдоль тюремной стены, взад и вперёд. Из окна за решётками доносился шум, крики, перебранка, песни. У Шварца тоскливо сжалось сердце: вот и сиди тут, кто знает сколько...
      А студент склонил к нему своё лицо и заглянул ему в глаза:
      — Ну, а за что же тебя взяли, мальчик? Иосиф постарался ответить как можно проще:
      — А кто знает? Разве я знаю, почему им вздумалось меня арестовать?
      В это время раздался сигнал, и надзиратели закричали:
      — Прогулка окончена!
      — Ну, так как же? — спросил снова студент. Шварц не сразу ответил: надо быть осторожным.
      — Да я почём знаю? Искал заработка. Потом домой хотел ехать. А вот куда угодил...
      Студент, казалось, поверил. Они шли наверх по узкой лестнице. Студент, придерживая Шварца за плечи, дружески сказал:
      — Конечно, бывает. Тут сколько таких арестов...
      В камере было очень тесно. Шварц долго осматривался, где бы ему устроиться. Люди лежали вповалку прямо на полу. Лучшие места у окон были заняты.
      — Решайся наконец! Ты дом, что ли, покупаешь? — пошутил один из арестованных, маленький юркий человек. — Ложись где посвободней, да и всё. Где твои вещи?
      В том-то и беда, что у Шварца никаких вещей не было.
      Тяжела была первая ночь в тюрьме. Юноша лежал на грязных нарах, положив под голову свой пиджак. Сон не шёл к нему. Шварц ясно почувствовал, как оборвалась связь с миром. Нет любимого дела, нет товарищей, явок, паролей, листовок, прокламаций... Ничего нет...
      Иосиф задремал на самый короткий миг. Может быть, всё, что случилось, было только злым сном? Он не повторится, и сейчас откроются двери... Нет, крепки тюремные замки и запоры. А кругом храпят, бормочут во сне. Где тут заснуть!
     
      ТЮРЬМА СТУЧИТ
     
      Старик надзиратель, с бритым подбородком и седыми усами, в потёртом мундире, зеленоватом и таком же старом, как он сам, ходил по коридору вдоль камер. Он проверял, хорошо ли заперты двери, иногда посматривал в «глазок». Всё было тихо. Надзиратель подумал:
      «Ну вот, теперь можно пойти поужинать да и отдохнуть. Беспокойная, чёрт побери, служба!»
      Вдруг в одной из камер послышался стук.
      «Что там такое?» — прислушался старый надзиратель.
      Стук усилился.
      — Что надо?
      — Прокурора сюда! Немедленно! — донеслось из одной камеры, и в то же время забарабанили в другой камере.
      Надзиратель постоял минуту в раздумье и двинулся к выходу.
      В это время застучали в конце коридора.
      — Что надо? — кричал надзиратель, бегая от одной камеры к другой.
      — Прокурора требуем!
      — Немедленно прокурора!
      Надзиратель разволновался. Он подёргивал свои седые усы, бегал мелкими шажками по коридору, Стучали наверху, внизу, сбоку, сзади:
      — Про-ку-ро-ра! Про-ку-ро-ра!..
      Теперь уже барабанили решительно во всех камерах. Старый надзиратель понял: тут дело серьёзное. Он задыхался, метался по длинному коридору: «Ах, вы так! Ну, подождите!» И дал тревожный звонок.
      Сбежались надзиратели. Один из них, невысокий, коренастый, с копной жёстких волос на голове, с огромными руками, неистово орал:
      — Не перестанете — из камер вытащим, бить будем!
      Но стук усиливался. Как будто все арестованные стояли у дверей и стучали не переставая. Невысокий надзиратель старался перекричать и стук и голоса людей:
      — Да перестаньте вы, наконец!
      Но арестованные ничего знать не хотели. Они стучали,.. Двери дрожали, скрипели на петлях. Казалось, вот-вот вылетят...
      — Про-ку-ро-ра!..
      Тюрьма не спала всю ночь. Стук был слышен далеко на тюремном дворе, даже за воротами.
      — Что там такое в тюрьме? — со страхом спрашивали стражники, которые несли наружную охрану.
      А старик надзиратель, озлобленный, вспотевший, носился по коридору:
      — Ну и смутьяны! Им бы только скандалить. Вот и бегай из-за них всю ночь...
     
      ВСЁ ИЗВЕСТНО
     
      Рано утром в тюрьме, по камерам, разнёсся слух: приехал помощник прокурора Корсаков.
      Его с нетерпением ждали в каждой камере, как будто этот представитель прокуратуры мог наконец разрешить тяжёлый вопрос о дальнейшем пребывании арестованных в тюрьме.
      Но помощник прокурора не торопился. Он медленно переходил из камеры в камеру. Шум в той камере, куда заходил Корсаков, усиливался. А с уходом помощника прокурора шум не только не затихал, но становился ещё сильнее.
      Наконец Корсаков появился в камере, в которой сидел Шварц.
      Едва он показался в дверях, арестованные подняли крик.
      Корсаков стоял мрачный, со сдвинутыми бровями. Он поднял руку, хотел что-то сказать...
      — Постойте!
      Но никто не стал его слушать.
      Маленький, юркий студент выбежал вперёд, крикнул:
      — Скажете вы или нет, до каких пор мы будем сидеть?
      Его оттеснил другой студент, за стёклами очков злобно сверкали глаза.
      — Когда же наконец? Когда суд?
      Последние слова прозвучали в тишине: сразу вдруг смолк шум, точно люди криком высказали самое нужное.
      Корсаков поднял голову и приготовился. Сейчас он скажет этим смутьянам...
      Но его опередил чей-то голос:
      — Погодите!
      Через толпу протискивался высокий белокурый студент. Он подошёл к Корсакову, сложил руки на груди и укоризненно покачал головой;
      — Где это видано, чтоб людей, невинных людей, просто хватали на улице! Больше того,, даже не взрослых людей, мальчика схватили.
      — Мальчика? — удивлённо переспросил Корсаков, подняв брови.
      — Да-да, мальчика! Вы прекрасно всё сами знаете.
      — Какого мальчика?
      Белокурый студент обернулся: он искал кого-то взглядом, наклонился вправо, и влево и наконец встретился глазами со Шварцем.
      — Вот он! Вот! — крикнул студент. Арестованные невольно расступились, и Корсаков
      увидел прямо перед собой, у стены, Шварца.
      — Ну скажите, какое преступление мог сделать этот мальчик?
      Корсаков прищурился, поглядел на Иосифа, потёр лоб, стараясь что-то вспомнить:
      — Ах да, этот мальчик, помню... Он, пожалуй, будет сидеть дольше вас всех. — И Корсаков повернулся к высокому светловолосому студенту: — Он доставлял «Искру» из-за границы...
      Высокий студент изумлённо раскрыл глаза, он даже отступил назад. Арестованные переглянулись. Сзади кто-то не удержался — ахнул.
      Шварц спокойно стоял у стены. Но он почувствовал, что вся кровь прилила к лицу. Как бы себя не выдать! И как ужасно, что теперь всё известно! Чем это кончится?
      Он стоял, опустив глаза, и был настолько погружён в свои собственные мысли, что ничего не видел вокруг себя. Он не слышал, как угрожали помощнику прокурора и как, пятясь назад, Корсаков старался покинуть камеру.
      Шварц очнулся только тогда, когда за Корсаковым закрылась дверь и заключённые обступили его:
      — Что он сказал? Неужели правда?
      — Чего ты скрываешь? Скажи, в чём дело?
      Но безусое, молодое лицо Иосифа выглядело по-детски простодушным.
      — Да ну его! Что отвечать? Испытывает, может, что расскажу ему, проболтаюсь.
      Белокурый студент пожал плечами:
      — По правде сказать, и я не поверил. Ведь мальчик! Где ему?
      А Шварц с горечью думал о том, что прокурору всё известно и всё может плохо кончиться. Но вдруг ему стало смешно. Его тут принимают за мальчика. Какой же он мальчик? Ему уже двадцать лет.
     
      НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
     
      Тоскливо тянулись тюремные дни. За окнами прошла южная весна. За весной пришло южное лето со своей истомой и жаркими днями, когда долгий день переходил в душный вечер. В один такой жаркий июльский день в камеру привели арестованного.
      Это был человек с открытым, приветливым лицом и очень приятным голосом. Он, как и когда-то Шварц, долго не мог найти себе место в камере. Наверное, и ему каждый угол казался грязным, тёмным, неуютным. Ну где тут расположиться?
      Наконец арестованный решил остановиться на каком-то маленьком уголке, который показался ему чище других, недалеко от окна. Он перенёс туда свои жалкие пожитки, устроился...
      Дело шло к вечеру, уже темнело. К новому арестованному подсел один из товарищей, за ним второй, третий... На это никто не обратил внимания. Так бывало, ничего особенного в этом не видели. Арестованные хотят познакомиться, поговорить со свежим человеком, пришедшим с воли.
      Но вот Шварц заметил, что к кучке товарищей с новым арестованным подсел Бауман, за ним Литвинов. Что бы это означало?
      Шварцу тоже захотелось подсесть к ним, но его удерживала привычная осторожность, так ему свойственная, строгое требование конспирации. До ушей Шварца донёсся тихий шёпот, и то, что он услышал, заставило его внимательно прислушаться.
      — Вот видите, — сказал тихо новый товарищ, — как получилось. Можно сказать, нежданно-негаданно. Я об этом часто думал, работая на границе. И тогда, когда переправлял «Искру», и когда сам с ней ездил. Как ни делалось всё осторожно — а я очень осторожный человек, — но когда за тобой следят на каждом шагу...
      Новый товарищ говорил спокойно, медленно, как человек, который отдыхает в кругу близких людей, отдыхает так, как давно не отдыхал. Потом он умолк, и все вокруг него молчали. Но тут кто-то опять тихо спросил:
      — А всё-таки как ты попался?
      — Ну как? Схватили меня на границе с чемоданом. А он, конечно, с двойным дном, и в нём была спрятана «Искра». Ну, и конец! Как видите, к вам угодил.
      Бауман и Литвинов были, как и вся молодёжь в этой камере, политическими заключёнными. Было в этих молодых людях нечто, что отличало их от остальных.
      Арестованные чувствовали: Бауман и Литвинов — самые образованные люди в их среде. К ним можно обратиться с вопросом, за советом. Они заботились об арестованных, передавали им опыт подпольной работы. Время в тюрьме не должно было пропадать даром.
      Когда Шварц заметил, что Бауман и Литвинов, один за другим, как бы сговорившись, подсели к новому арестованному, Иосиф ещё больше заинтересовался им.
      Шварц сидел на полу; он обнял руками колени, чёрная голова его склонилась на грудь. Ещё один искровец попался. И он, Иосиф, последнее время работал на границе, и он переправлял «Искру» через товарищей или сам перевозил её. Стало быть, этот арестованный — его ближайший товарищ по работе! Только он работал за границей, а Иосиф, под кличкой «Цыган», близко у границы, в России. Вот и вся разница.
      Но новый арестованный сильно отличается не только от Иосифа, но и от всех остальных в камере своим возрастом. Он намного старше каждого из них. Значит, он богаче опытом и знаниями, которые он приобрёл на партийной работе.
      Иосиф поднял голову, посмотрел на товарища. При заходящих лучах солнца едва уловимо обозначился его высокий лоб, прядь волос, свисающая на глаза,
      «Нет, это ужасно! — подумал Шварц. — Ещё один искровец попался!» Иосифу стало жарко. Он сбросил пиджак, забегал по камере, сжал голову руками, и у него вырвался подавленный вздох. «Искры» явно не хватает для всей страны. «Искру» так трудно переправлять... Каждая перевозка «Искры» связана со столькими опасностями. На эту работу взяты самые верные товарищи. И вдруг провал! Потеря каждого из искровцев и потеря самой «Искры» — это несчастье для партийной работы.
      Иосиф невольно представил себе «Искру» — эту тоненькую, на папиросной бумаге, газету. Наверху жирными буквами: «Искра», справа — надпись мелкими буквами: «Из искры возгорится пламя!»... А слева — «Российская социал-демократическая рабочая партия».
      Иосиф решает: ему непременно надо поговорить с новым товарищем. Они же работали сообща и теперь очутились вместе, хотя и без любимого дела. Кто знает, может, он и с «Цыганом» имел дело?
      Иосиф дождался вечера. Тусклая лампочка едва освещала камеру. Углы тонули в полумраке. Шварц отозвал нового арестованного в один из дальних углов и осторожно спросил:
      — Товарищ, я слышал, вы говорили об отправке литературы из-за границы. А знаете вы тех товарищей, которые приезжали за ней на границу?
      Новый товарищ наклонил голову. Как же ему не знать! Но...
      — Видите ли, с ними я мало имел дела. Чаще всего я посылал на имя одного человека...
      Шварц с нетерпением ожидал, назовёт ли он его имя.
      Новый товарищ долго и внимательно вглядывался в Иосифа, как-то загадочно улыбаясь, как будто уяснял для себя какой-то вопрос, и наконец медлительно произнёс:
      — Мы его звали... «Цыган».
      Шварц посмотрел на своего собеседника широко раскрытыми глазами.
      — А когда он у вас в последний раз принял литературу?
      Собеседник чуть поморщил лоб: он вспоминал и наконец точно назвал число.
      У Шварца перехватило дыхание.
      — Я и есть «Цыган».
      Арестованный ласково взглянул в Иосины светлые сияющие глаза.
      — А я — Блюменфельд.
      И они крепко пожали друг другу руки.
     
      В ТЮРЬМЕ "ЦЫГАН" МНОГОМУ НАУЧИЛСЯ
     
      Теперь Иосиф не чувствовал себя одиноким в тюрьме: у него появились друзья, товарищи по работе. Однако бывали тяжёлые дни — на него находила тоска. Хотелось видеть близких, родные лица. В такие дни юноша слонялся из угла в угол, ерошил обеими руками волосы...
      Но Иосиф знал, что рядом с ним находятся его товарищи, он не одинок. И самое главное — он понял, что в тюрьме он может получить то, чего жаждал всю жизнь и считал для себя недосягаемым; Учиться, приобретать знания — это было необходимо для занятий с рабочими, для революции.
      Иосиф попал в тюрьму без вещей, без книг. И первые дни не знал, что с собой делать. Но у многих товарищей оказались книги. Появлялся с книгами от тюремного начальства и невысокий надзиратель с большими цепкими руками, который всегда орал на арестованных: «Шкуру спущу!»
      Он перебирал книги толстыми пальцами и расхваливал их, словно товар:
      — Очень даже хорошие книги! Всем нравятся.
      В камере появилась библиотечка. Но важнее было то, что среди арестованных были образованные товарищи, которые много читали, много знали. Они советовали, какие читать книги. Товарищи руководили чтением Иосифа.
      В тюрьме были дни свиданий. Друзья с воли навещали арестованных, приносили с собой еду, сладости, приносили книги. При этом всегда спрашивали:
      «Какие книги вы хотели бы прочитать?»
      И постепенно Шварц от художественной литературы перешёл к научной, причём особенно полюбил технические книги.
      Однажды Блюменфельд заботливо спросил Иосифа:
      — А как у тебя с немецким языком? Возможно, что для отправки «Искры» тебе придётся жить за границей. Без знания языка будет трудно.
      — Справедливо, — ответил Шварц и взялся за изучение немецкого языка.
      Несомненно, Иосиф был способным юношей: в тюрьме он стал читать Гейне на немецком языке.
      Так и жили Шварц с товарищами в Лукьяновской тюрьме. Друзья, книги — вот что поддерживало арестованных. Они говорили о прочитанном, иной раз спорили, отстаивали свои мнения. Они считали: на свете много интересного! Со знаниями легче продолжать борьбу за народное дело!
     
      ОДИННАДЦАТЬ
     
      Летом того же 1902 года Корсаков снова появился в тюрьме. У него был особенно угрюмый вид. В руках белел лист бумаги. О» остановился в камере, у самой двери. За ним выстроились начальник тюрьмы и надзиратели.
      Корсаков начал вызывать по списку:
      — Гурский!
      — Басовский!
      — Литвинов!
      — Бауман!
      — Шварц!
      — Блюменфельд!
      — Крохмаль!
      — Сильвин!
      — Гальперин!
      — Бобровский!
      — Мальцман!
      Корсаков назвал одиннадцать человек. Он ни на кого не смотрел. Брови у него поднялись дугой, волосы на голове были взъерошены, усы грозно торчали. Он напоминал громадную злую собаку. Она встретилась с чужими людьми в узком переулке. Им уйти некуда. Она вот-вот на них набросится...
      Корсаков раздельно произносил слова:
      — Я должен предупредить... Устраивайтесь на зиму в тюрьме поудобнее... Вас никуда не отпустят... Будет суд.
      Мальцман через головы всех крикнул:
      — А что же вы до сих пор думали? Мы мало ждали?
      — Мало? — угрожающе спросил Гурский.
      Литвинов ходил по камере, в волнении отстёгивал и застёгивал пуговицы на воротнике рубашки. Он вдруг остановился перед Корсаковым и неожиданно передразнил его:
      — «На зиму»!
      Корсаков и глаз не поднял. Повернулся. За ним повернулся его «хвост» — начальник тюрьмы, надзиратели. Все ушли.
      Несколько секунд в камере было тихо. Названные одиннадцать человек как вышли вперёд, так и держались вместе. Они были ошеломлены сообщением Корсакова и всё думали об одном и том же: «Что делать дальше?»
      Никого не удивило, когда Гурский мрачно сказал, поглаживая свою большую бороду:
      — Надо, товарищи, решать, что делать.
      Но Литвинов укоризненно покачал головой, как бы желая сказать: «Нельзя же об этом говорить вслух, при всех!»
      Бауман поддержал Гурского. Взгляд его чистых, ясных глаз останавливался попеременно на каждом в группе:
      — Да, придётся... — И совсем тихо добавил: — Мы здесь не одни.
      Но Гурский, казалось, ничего не замечал и ничего не слышал.
      — Словом, надо действовать, и как можно скорей, — решительно добавил он, всё стоя в той же позе, заложив одну руку за пояс, а другой поглаживая свою бороду.
      Для всех одиннадцати человек было ясно: надо бежать из тюрьмы. Тратить сейчас на это много слов не следовало. Все разошлись по своим местам.
     
      РЕШЕНИЕ ПРИНЯТО
     
      Вскоре после этого разговора, во время прогулки, Шварцу показалось, что Бауман хочет ему что-то сказать. Шварц слегка повернулся к товарищу. Бауман прошептал, глядя мимо Шварца: — Сегодня во время прогулки держись правой стороны, в углу, за вторым часовым. Надо поговорить.
      Шварц чуть наклонил голову.
      Все одиннадцать человек спокойно гуляли у тюремной стены, с правой стороны.
      — Прежде всего нужен ясный и очень точный план, — сказал всегда обстоятельный Гурский.
      Для отвода глаз Гурский делал вид, что рассказывает что-то очень смешное. Он трясся всем телом, поглаживал широкую бороду и показывал свои бурые от вечного курения зубы.
      Кто сказал бы, что эти люди решают такой важный для себя вопрос? Кто подумал бы, что они затеяли такое смелое дело?
      О плане долго не спорили: из окон тюрьмы виднелась большая поляна, дальше домики тихого предместья — в этом направлении надо будет бежать.
      И место в стене тюрьмы быстро выбрали. Правда, как раз там торчал часовой. Но место самое удобное. А с часовым, если нужно будет, можно справиться: связать его по рукам и ногам и засунуть тряпку в рот.
      Когда товарищи с воли, как обычно, пришли в тюрьму на свидание, им дали знать: готовится побег одиннадцати человек. Нужна помощь: каждому паспорт, 100 рублей денег и убежище, чтоб укрыться на первое время. Ещё просили прислать небольшой якорь, который можно было бы укрепить на стене, и снотворный порошок.
      — Хорошо, — ответили с воли, — будут и паспорта, и деньги, и якорь, и порошок. Не нужно ли ещё чего?
      Оказалось, что нужна ещё длинная и крепкая верёвка.
      В один из дней свиданий в тюрьму явилась молодая девушка в светлом платье, с большим букетом в руках. То были прелестные, хотя и скромные полевые цветы. Девушка держала букет близко у лица, вдыхала его аромат и бережно передала из рук в руки старосте камеры — заключённому Гурскому.
      Гурский как староста пользовался некоторой свободой. Он бережно отнёс букет в камеру. Все обрадовались, всякий хотел прикоснуться к цветам, понюхать их, хоть немного подержать в руках.
      Но Гурский и подойти не дал:
      — Оставьте! Ещё испортите!
      А когда все улеглись спать, из букета вытащили маленький, но прочно сделанный якорь. Наверное, умелые руки сработали его тайком на фабрике.
      Роли были распределены между всеми арестованными, которые готовились к побегу. Сильвин рвал полосками грубую простыню. Достали небольшие крепкие палки. Из скрученных полосок и палок сделали надёжную лестницу. Предстояла очень трудная задача — взобраться с этой лестницей на гребень стены и прикрепить её якорем к карнизу. Затем надо было взять толстую верёвку, доставленную товарищами с воли в одно из свиданий. Она была в больших узлах, уже завязанных в тюрьме. Эту верёвку следовало перебросить через стену. По ней арестованные должны будут спускаться по наружной стене на землю.
      Всё это было трудно сделать, а главное — опасно. Поэтому обстоятельный и осторожный Гурский предложил:
      — Непременно надо устроить полную репетицию. Посмотрим, как всё получится.
      — Имейте в виду, — дополнил Литвинов, — репетицию надо провести со всей осторожностью. Так, чтоб ничто нас не выдало и не могло навести на след.
      Николай Бауман раздобыл старую, погнутую жестяную банку. Может, в ней когда-нибудь лежали конфеты... Он научился колотить в неё, как в барабан. Это было необходимо. Верх стены был обит жестью. Когда по ней будут лезть, жесть затрещит. А барабан-банка заглушит эти звуки.
      По сигналу арестованные станут у самой стены друг другу на плечи, и получится пирамида высотой в тюремную стену. Тогда можно будет укрепить якорь, вместе с ним лестницу. А потом перебросить на другую сторону верёвку с узлами.
      Всё было готово. Самое подозрительное — лестница — хранилось у Шварца. Он засунул её в наволочку и спал на ней. Кому придёт в голову обыскивать самого юного из арестованных, когда здесь столько старых революционеров!
      — Давайте испробуем снотворный порошок. А вдруг он не подействует? — предложил Мальцман. — Попробуйте на мне — я плохо сплю. Не забудьте: порошок надо принимать в вине.
      Мальцмана усыпили, и он заснул. Проспал обед и
      ужин. Никак нельзя было его растолкать. Скоро поверка. Ещё хватятся, а он всё спит. Беда!
      Насилу поставили Мальцмана на ноги. Значит, порошок годится!
     
      ЛИШЬ БЫ НЕ БУНТОВАЛИ
     
      — Шварц, ты сегодня будешь «именинником», — сказал Бауман.
      — Великолепно, очень рад! Давно жду празднования моего дня рождения, — пошутил Иосиф. — Представьте себе, я сегодня именинник! — объявил он и Гурскому, и Гальперину, и всем остальным.
      — Да и объявлять незачем, — отвечает Гальперин, — сразу видно — сияешь, как именинник.
      Надо как следует «поздравить» Шварца.
      — Послушай, старина, — обратился Гурский к надзирателю, — у нас, видишь ли, сегодня именинник.
      — Опять? — искренне удивился старик. — Уж вот везёт вам на именинников — чуть ли не каждый день!
      Гурский разводит руками:
      — Ничего не поделаешь. Так вот что: сходи, голубчик, за вином.
      Старик надзиратель долго раздумывает, почёсывает затылок:
      — Стало очень опасно. Следят. Как бы не налететь...
      — Ну, ну, брось! Ты потихоньку. И сам выпьешь.
      У старика надзирателя глаза становятся маслеными. Он крякает с довольным видом:
      — Что с вами поделаешь! Давайте деньги. Старик надзиратель уходит.
      Гурский радостно потирает руки:
      — Видите? Ни один надзиратель никогда не отказывается выпить. А надо будет — подсыплем в вино порошочек. Заснёт, как наш Мальцман.
      Всё подготовлено, всё испробовано.
      В тюрьме многие знают, что готовится побег.
      — Я бы хотел вам чем-нибудь помочь... — просит один из арестованных.
      — Пожалуйста, мы очень рады.
      В таком деле помощь была необходима и внутри тюрьмы.
      В последний день товарищи, которые обещали помочь побегу, поставили условие:
      — Возьмите с собой двенадцатого, хотя он и не из вашей группы: арестованного Плеского. У него будет и паспорт, и деньги, и явка на воле.
      — Да пожалуйста! Да хоть бы вся тюрьма вместе с нами бежала!
      Наконец всё собрано. Паспорта на двенадцать человек, деньги уже получены. Каждый знает своё место и свою роль в побеге. Медлить нельзя. А то осень наступит, настанут холода, и арестованным уже будет запрещено поздно вечером оставаться на прогулке. А днём, при свете, не очень-то побежишь.
      Было ещё одно соображение. Арестованные пользовались в Лукьяновке большой свободой. Тюремное начальство побаивалось революционеров. Но времена могут измениться. Может перемениться и начальство в тюрьме, и тогда не придётся и думать о побеге. Будет поздно!
      — Устроим сегодня репетицию на прогулке, — советует Гурский. — Посмотрим, как это получится. Вдруг в чём-нибудь выйдет заминка...
      На прогулке быстро сговорились:
      — Бежим!
      Уже затрещал «барабан» — банка в руках Баумана.
      Шварц бежит со своей подушкой. Сильвин навалился на «часового» — Бобровского, хотя Бобровский намного выше его. Но товарищи окружили их; кто суёт Бобровскому тряпку в рот, кто крутит назад руки, кто связывает ноги. Да всё так быстро и ловко, что высокий Бобровский и пикнуть не успел.
      Живая пирамида у самой стены уже раскачивалась, вздрагивала... На самом верху стоял Гурский.
      А часовые слышали их возню и посмеивались.
      — Какую-то новую забаву придумали арестанты... — Старик надзиратель беспокойно оглядывается, прислушивается.
      Но второй надзиратель, невысокого роста, тот самый, который раздавал арестованным книги, машет рукой и успокаивает:
      — Пускай, лишь бы не бунтовали.
     
      ПОБЕГ
     
      Целый день лил дождь, и всё же из окна камеры наблюдали за поляной, расстилавшейся перед тюрьмой. То грузный Гурский, слегка охая и покряхтывая, осторожно подымался к окну. То Николай Бауман сменял его. Не успел Бауман спуститься, как к окну приблизился Литвинов. Он любил всё делать основательно. Ставил ногу и пробовал, надёжен ли упор. Брался рукой за стену или оконную раму и снова пробовал, удержит ли.
      К окну взбирается Шварц, ловко цепляясь, как кошка, и сообщает:
      — На поляне дежурят. Всё в порядке... Стоит... Проходит несколько минут. Басовскому кажется, что давно никто не проверял, что творится на поляне. Несмотря на сильную боль в ноге (он сломал ногу в тюрьме, и она плохо срослась), Басовский со всеми предосторожностями лезет к окну.
      А на поляне, несмотря на дождь, и в этот день, как во все предыдущие, дежурит товарищ с воли. Он прохаживается медленными шагами взад и вперёд, не сводя глаз с заветного окна. По условию, из окна должны взмахнуть белым платком. Это будет означать: «Сегодня бежим! Ждите!»
      Тогда товарищ на поляне должен дать ответный знак: три раза поднять фуражку над головой. Это будет означать: «Мы готовы! Мы вас ждём!»
      В камере волновались: и те, кто готовился к побегу, и те, кто, оставаясь в тюрьме, помогал побегу.
      Литвинову положительно не терпелось. Он ходил по камере, потирая лоб. Подходил к товарищам и тихо говорил, кивая на окно:
      — Нельзя больше ждать. Видите, какой дождь, осенний. Не забудьте: перевалило за вторую половину августа. Теперь пойдут дожди, слякоть, бездорожье — какой уж тогда побег! Надо сегодня, непременно сегодня... Или уж совсем отказаться.
      Гурский, однако, смотрел на дело иначе:
      — Дождь в данном случае не помеха. Может быть, даже в помощь. Как знать...
      — Ну как? Решайтесь! — Баумана брало нетерпение.
      Шварц держался скромно, не споря и не высказывая своего мнения. Но тут не выдержал, вытащил из кармана большой белый носовой платок и, радостно сияя глазами, с широкой улыбкой сказал:
      — Ну, так как же? Дать сигнал?
      Случилось то, чего никто не ожидал. Литвинов молча кивнул головой. За ним так же молча несколько раз кивнул головой Гурский. За Гурским и остальные. Ясно: побег решён.
      Шварц быстрыми, ловкими движениями вскарабкался наверх.
      Заключённые увидели за окном развевающийся белый платок. А Шварц тихо сообщил:
      — Раз... два... три...
      В камере поняли: товарищ с воли салютовал своей мокрой фуражкой: «Ждём! Добро пожаловать!»
      Спустился тихий вечер. Дождь прекратился. Быстро стемнело. В тесном тюремном дворике арестованные гуляли, как всегда.
      Гурский остановил Гальперина:
      — Будь готов!
      Гальперин дал знать Бобровскому:
      — Приготовься!
      Шварц быстро бежал по двору, сжал по дороге руку Блюменфельду:
      — Жди! Сейчас!
      Все двенадцать человек ждали:
      «Начинается!»
      Вдруг Сильвин тревожно заметался по дворику. Ему показалось, что к нему бегут. Наверное, заметили приготовление к побегу, сигналы с двух сторон. Где-то стукнула дверь... «Сорвалось», — решил Сильвин и побежал наверх, в камеру, — уничтожить паспорт, спрятать деньги. Всё равно всё пропало, а такой улики оставлять нельзя: это верная каторга.
      В дверях камеры коренастый Сильвин чуть не сшиб с ног худенького Шварца.
      — Всё пропало!
      Но Шварц не остановился. Он бежал со своей подушкой. Где тут рассуждать! Приказ был дан, надо действовать.
      Сквозь обычный шум прорвались громкие звуки:
      Николай Бауман забил в свой «барабан» — жестяную банку.
      Одиннадцать человек заметались по двору.
      Бобровский молча боролся в углу с часовым. Ему помогали Литвинов и Гальперин. Быстро засунули часовому тряпку в рот, скрутили назад руки. Часовой как колода повалился на землю.
      Тихо строилась пирамида. Она быстро возвышалась. Всякий твёрдо знал своё место. Все молчали. Гурский взбирался на самый верх. Он уже возвышался над стекой и выделялся на едва светлевшем фоне неба. Чтобы не потерять равновесия, Гурский балансировал, размахивая руками. Вот он слегка наклонился. Шварц потянулся на цыпочках, быстро подал лестницу. Якорь не давался в руки, выскользнул, звякнул о стену. Все замерли, похолодели. Малейший шум, подозрение — и всё пропало.
      — Зацепили? — не выдержал Басовский.
      Но лестница уже раскачивалась вдоль стены, вот и верёвка с узлами переброшена. Пирамида сразу растаяла.
      В этот миг у стены появилась коренастая фигура Сильвина. Он растерянно развёл руками:
      — А я-то как?
      Сильвин беспомощно хлопнул себя по карманам: он только что порвал паспорт. Поздно... Всё потеряно...
      Всякий знал свою очередь. Гурский перелез первый. За ним Шварц. Он быстро сбросил свой тюремный костюм. На нём обыкновенные брюки, пиджак. Гибкий, худощавый, он, как кошка, карабкается вверх. На один миг мелькнула голова на гребне стены. Вот он схватился руками за верёвку, перебросил своё тело, спускается на руках вниз. Грубые узлы царапают ладони, невыносимо больно... Поскорей бы спрыгнуть!
      Он уже на той стороне, на воле. Кругом тишина. И за тюремной стеной так же тихо. Шварц подымает голову, ждёт. Время тянется страшно долго. Никто не показывается. Что бы это значило?
      Слышен сигнал. Вечерняя прогулка окончена. Сейчас все вернутся в камеры. Их хватятся. А за стеной медлят... Почему?..
      Но тут Шварц вспоминает, что за ним ползёт Басовский с больной ногой. Ему трудно...
      Шварц держит верёвку. Басовский медленно спускается на землю. Густая тень ложится у стены, ничего нельзя разобрать.
      — Иди потихоньку вперёд, — шепчет Иосиф Басовскому, — я тебя догоню. — А сам остаётся на месте и держит верёвку до тех пор, пока не спускаются все.
      Тихо, без слов, бегут заключённые от тюрьмы. Шварц на бегу оборачивается. Тюрьма выпирала в темноте необычайной громадой с освещёнными окнами.
      «Тюрьма, конечно, видна издалека, — думает Шварц. — Сейчас может начаться тревога, переполошит город...»
      Молодой серп луны вышел из-за стены и осветил бледным светом большую поляну перед тюрьмой и за ней ряд маленьких домиков. Верёвка в узлах смутно маячит в темноте, слабо покачиваясь из стороны в сторону.
     
      БЕГЛЕЦЫ НА ВОЛЕ
     
      Первая ночь на свободе. Шварц бежит, но вдруг со всего размаха стремительно летит в глубокий ров.
      — Потише! — раздаётся на дне чей-то голос.
      Там уже сидел Басовский — он первый угодил в яму.
      — Что нога! — жаловался Басовский. — Она так плоха, что хуже некуда, а я вот шляпу потерял — это ещё похуже. Куда пойдёшь без шляпы по Киеву? Сразу признаю беглецов. [1 В то время не принято было ходить по улице без шляпы.]
      Шварц невольно поднёс руки к голове. Ба! И его шапка пропала. Где её теперь искать?
      Все поиски ни к чему не привели. Иосиф помог Басовскому выбраться на поляну, и они побежали по ней так быстро, как только Басовский мог. Под конец Шварц уже нёс на себе несчастного Басовского. Беглецы наконец очутились на улице.
      — Возьмём извозчика! — стонал Басовский. — У нас же деньги есть.
      Но в том-то и была беда, что ни один извозчик не решался везти таких седоков:
      — Пьяниц не возим. Видимо, последние деньги пропили, и заплатить будет нечем.
     
      Наконец Иосиф догадался дать одному извозчику деньги вперёд, и они покатили на громыхавшей пролётке по ночному, сонному городу.
      Адрес явочной квартиры был в Обсерваторном переулке, дом 10. Они отпустили извозчика, не доезжая переулка, и стали искать дом № 10.
      Неожиданно навстречу им — Гурский. Увидев своих товарищей без шапок, Гурский расхохотался:
      — Да кто же ходит по улице с непокрытой головой? Погодите, у меня тут близко живут знакомые, я сейчас что-нибудь раздобуду.
      Гурский вернулся очень быстро с высоким, блестящим цилиндром. Его надели на Басовского, и тот сразу приобрёл довольно солидный, хотя и смешной вид.
      Гурский уехал отдельно. А Шварц с Басовским поехали на какую-то Мокрую слободку. На пустынных улицах едва светало, шёл дождь...
      — Только твоего цилиндра не хватало! — произнёс Иосиф и, несмотря на всю опасность положения расхохотался заразительным, безудержным смехом.
      На Мокрой слободке Шварца с Басовским приняли очень хорошо. Хозяин-чиновник поставил на стол закуску, водку, предложил им прилечь, отдохнуть.
      — Но, — предупредил он, — вам следует уехать отсюда, пока ещё не совсем рассвело. На наше несчастье, в моей квартире живёт жандарм. Сами понимаете, как опасно...
      На прощание хозяин дал Иосифу соломенную шляпу с высоким донышком. Теперь настала очередь Басовского подсмеиваться над Шварцем — такой странный вид был у смуглого юноши в этой шляпе.
      Басовский и Шварц расстались. Оставаться им вместе нельзя было. Так окончилась эта необычайная ночь, первая после удивительного побега из Лукьяновской тюрьмы.
     
      ПЕРЕД "ЦЫГАНОМ" НАМЕЧАЕТСЯ НОВЫЙ ПУТЬ
     
      Тюрьма дала тревожный сигнал. Весь город узнал о смелом побеге одиннадцати политических. Местные власти пришли в сильное волнение. У всех застав города, на вокзале и у пристаней, во дворах, в которых останавливались дилижансы, — всюду были расставлены жандармы и полиция в форме и переодетая в штатское. Всюду шныряли шпики. Куда тут двинуться?
      «Цыгану» велели выждать, оставаться в Киеве. И тут-то начались его скитания. Он помнил адрес одного сапожника-заготовщика, с которым сидел вместе в Лукьяновской тюрьме. Тот принял его приветливо, но сказал, что ночевать у него опасно. В городе столько обысков и арестов, и он сам только недавно вышел из тюрьмы.
      Иосиф кочевал из одной квартиры в другую. Так прошло несколько дней. Положение для беглецов Лукьяновской тюрьмы стало очень опасным.
      Наконец-то Иосиф получил от товарищей на воле новый явочный адрес — местечко под Житомиром. Он должен был явиться туда немедленно.
      Как всегда, во дворе, откуда выезжал дилижанс, толпился народ с вещами: тюками, корзинами, узлами.
      Иосиф старался незаметно сесть в дилижанс, но на верхней ступеньке его задержал какой-то незнакомый студент и, наклонившись к его уху, быстро зашептал:
      — Уходи! В дилижанс первым сел прокурор Корсаков. Наверное, выслеживает...
      Шварц остановился. Сзади напирали пассажиры.
      Как быть? Остаться? Но в городе столько говорят о побеге из Лукьяновской тюрьмы, столько вокруг этого события невероятных слухов... Кто знает, что почудилось незнакомому студенту... Можно ли ему верить?
      Иосиф был не из робких. То ли приходилось претерпевать на революционной работе!.. Он вошёл в дилижанс и уселся у самого входа. Иосиф внимательно оглядел всех пассажиров. Не было ни одного похожего на Корсакова.
      Шварц спокойно доехал до Житомира. Он переночевал на указанной ему квартире, а утром отправился в местечко.
      Его радушно, как родного, встретила бедная семья в маленьком домике на окраине местечка, у самого леса.
      — Мы тебя давно ждём, — сказала старушка. — Только ещё не все собрались. Погоди, ещё придёт твоя старая знакомая. Она уж сколько раз о тебе спрашивала.
      «Кто бы это мог быть?» — думал Иосиф и перебирал в памяти всех своих знакомых по работе.
      Поздним вечером, когда закрылся последний шинок и
      потух высокий фонарь, единственный на всё местечко, раздался стук.
      — Это она! Она! — сказала старушка, посмотрев в щель между ставнями.
      В комнату вошла Блюма.
      — Как ты сюда попала?
      — Это моя родина, — отвечала Блюма.
      В чёрном пальто она показалась Шварцу ещё выше, а чёрный шёлковый платок ещё больше оттенял её бледное лицо.
      — Я за тобой, Иося! — Блюма сказала это так просто, как будто она только вчера видела Иосифа, условившись сегодня прийти за ним.
      Иосиф тут же простился с гостеприимной семьёй. Он понял: Блюма переведёт его через границу, сговорившись с верными людьми.
      Они поехали в Каменец-Подольск, а оттуда в пограничную деревню.
      Блюма хорошо знала весь путь, а он был нелёгким: пришлось ночью переходить вброд несколько речонок. Очевидно, Блюма не впервые помогала перейти границу в этом месте.
      — Теперь впереди самое опасное, — предупредила Блюма.
      Иосифу показалось, что какие-то тени мелькнули за деревьями. Блюма схватила его за руку и сжала её, увлекая юношу за собой.
      Так прошли они несколько шагов.
      — Всё! — сказала с облегчением Блюма и отпустила руку Иосифа. — Мы прошли пост австрийских жандармов.
      Блюма перевела дух и указала юноше дорогу, которой он должен был держаться.
      — Ну, а теперь, Иося, нам надо проститься. — Она положила руку ему на плечо. — Увидимся ли мы с тобой? Ты будешь работать за границей, а я здесь.
      Иосифу показалось, что Блюма с грустью произнесла эти слова. Он снял шапку и слегка потянулся к ней. Блюма обняла рукой его за шею. Они поцеловались.
      — Иося, ты хороший товарищ и настоящий революционер. Оставайся таким на всю жизнь.
      Они крепко пожали друг яругу руки.
     
      "ПЯТНИЦА"
     
      День догоняет ночь, и ночь за днём гонится. Месяцы мелькают — пришёл тысяча девятьсот третий год.
      Уж стали забывать о смелом побеге одиннадцати искровцев из киевской тюрьмы. А сколько о них было разговоров! Сколько искали беглецов и не нашли! Точно провалились люди. А они жили и снова работали для революции.
      Самым юным из них был Иосиф Таршис. Его переправили в Берлин. Он мечтал только об одном: поскорей вернуться на свою обычную подпольную работу. Но его оставили в Берлине.
      Когда Иосиф в первый раз попал в Берлин, его поразили шум и грохот на улицах. Трамваи звенели, автомобили и омнибусы спешили со всех сторон. Поезда грохотали по городской железной дороге. Им было мало места на земле: они взлетали на мосты, стучали и гремели над головами пешеходов.
      Иосиф подолгу стоял на углу какой-нибудь улицы и смотрел, какой непрерывной цепью тянутся высокие здания. Сколько огромных магазинов, кафе, ресторанов...
      А как поразил его Берлин вечером! Огоньки зажигались на всех вывесках. Электрические огни дрожали, перебегали с места на место, ширились, рассыпались маленькими блестящими точками и наконец гасли.
      Иосиф не знал, на что ему смотреть. Куда это люди бегут. Он не был ни в одном городе больше Киева или Вильно. И ничего не было удивительного в том, что Иосиф совсем растерялся. Он чуть не попал под трамвай. Это ему отчаянно зазвенел вожатый и едва успел затормозить трамвай. И автомобиль так круто остановился перед ним, что старая немка, сидевшая в нём, вместе с собакой подскочили к самому потолку.
      Шуцман в блестящей каске и белых перчатках направился к Иосифу с такой поспешностью, какую только позволяла его важность:
      — Молодой человек, прежде чем переходить улицу, надо внимательно посмотреть в одну сторону, потом в другую... Вни-ма-ние! Ос-то-рож-ность! — Он поднёс
      свой большой палец в замшевой перчатке прямо к носу Иосифа.
      Первое время в Берлине Иосифу было очень трудно. Город большой, незнакомый. Немецкий язык он как следует ещё не знал. Однако он был не одинок: и в Берлине нашлось немало товарищей по работе, тех же искровцев.
      Трудно в стройном молодом человеке признать прежнего мальчика Иосю.
      Худощавый, стройный и гибкий, он казался выше, чем был на самом деле. Правильные, словно выточенные черты лица, серые глаза и слегка вьющиеся волосы, горячий и порывистый характер делали его похожим на испанца.
      Но, несмотря на всю горячность, Иосиф был сдержан, а главное — скромен. Он был молчалив, и его молчаливость порой принимали за суровость.
      «С ним даже поговорить нельзя», — жаловались на Иосифа товарищи, мало его знавшие.
      В этом сказывался характер подпольщика: всегдашняя осторожность. А под этой сдержанностью скрывались доброта и чуткость.
      Время, проведённое в тюрьме, не пропало даром для Иосифа: он много перечитал книг и многому научился.
      А как он в первый раз пришёл на явочную квартиру в Берлине! Всем, конечно, интересно было узнать, кто этот молодой человек, приехавший из России.
      Может быть, кое-кто из товарищей даже знал о его участии в «дерзком побеге» (так царское правительство окрестило этот побег из Лукьяновской тюрьмы). Иосифа ждали.
      Он пришёл, разделся в передней, поправил волосы. Иосиф был, как всегда, аккуратно одет; пёстрый галстук был даже несколько щеголевато завязан. Его встретила хозяйка квартиры. Она уже было пригласила его в столовую, но задержалась в дверях.
      — Послушайте, как быть? Мы не подумали, как вас представить... Как назвать?
      Иосиф в недоумении пожал плечами: он тоже не подумал об этом. Как же быть?
      Но стоять в дверях было неудобно. Тем более, что на него уже обратили внимание, даже разговор затих за столом.
      Иосиф вошёл в комнату. Будь что будет. Он пробурчит под нос какую-нибудь непонятную фамилию — вроде Плоц-Тодороц. Пусть разбирают как хотят.
      Как же он был удивлён, когда хозяйка громко его представила:
      — Пожалуйста, познакомьтесь с нашим новым товарищем! Михаил Давидович Фрейтаг.
      Иосиф и глазом не моргнул. Фрейтаг так Фрейтаг, не всё ли равно?
      Но, когда гости разошлись и осталось несколько близких товарищей, Иосиф спросил хозяйку:
      — Как это пришло вам в голову — Михаил Давидович Фрейтаг?
      Хозяйка рассмеялась:
      — Ах, имя и отчество я просто так бухнула, сама не зная почему. Уж очень смутилась, что мы заранее не сговорились. Ну, а фамилию... Ведь вы приехали в Берлин в пятницу? Пятница по-немецки — фрейтаг. Надо же было что-нибудь придумать!
      И это имя — Пятница, Пятницкий, — данное Иосифу совершенно случайно, осталось за ним на всю жизнь.
      Привилась в Берлине и партийная кличка — товарищ Михаил.
     
      "ИСКРУ" В РОССИЮ!
     
      Владимир Ильич Ленин выпустил первый номер «Искры» в 1900 году в немецком городе Лейпциге. По различным причинам конспирации Ленину пришлось переезжать несколько раз вместе с редакцией «Искры»: из Лейпцига в Мюнхен, из Мюнхена в Лондон, и наконец в 1903 году Владимир Ильич перевёл издательство «Искры» в маленькую и тихую страну Швейцарию. Швейцария часто давала приют политическим и не выдавала их правительствам других стран. Швейцария была, как говорили, строго нейтральной страной.
      Туда, в город Женеву, доставляли Ленину всю корреспонденцию из России: о жизни и борьбе рабочих на фабриках и заводах, о забастовках и многочисленных обысках и арестах среди рабочих, о том, как рабочих мучают на допросах в участках и в тюрьмах, как безобразно содержатся арестованные рабочие в камерах...
      Много работали в Женеве Владимир Ильич и Надежда Константиновна.
      В небольшой, но удивительно чистой комнате Ленин сидел за письменным столом, обложенный книгами, статьями, письмами. Он быстро писал мелким, но ясным бисерным почерком.
      Надежда Константиновна тоже была занята: она работала за отдельным столиком — разбирала переписку из России. Для каждого товарища, который уезжал в Россию, устанавливался особый шифр. Надежде Константиновне было особенно трудно разбирать ответы, то есть расшифровывать эти письма. Какое нужно было терпение, какая нужна была память, чтоб удерживать в голове все подпольные клички, все шифры!..
      Ответы писал сам Ленин. В особенности если это были секретные письма. Они писались не обыкновенными, а химическими чернилами. Корреспондент, получив такое письмо, должен был его нагреть и смазать определённой жидкостью.
      Надежда Константиновна должна была и рассылать всю нелегальную литературу. Нелегальные письма отсылались из Женевы на адрес различных торговых учреждений в России. Конечно, это возможно было только в том случае, если в торговом учреждении служил свой товарищ — партиец. Он должен был взять письмо, которое предназначалось для партийной организации, тотчас же по прибытии почты, чтоб оно не попало в чужие руки.
      Какая тут нужна была осторожность! Требовалось заранее узнать, существует ли ещё такая торговая фирма, служит ли ещё там свой товарищ.
      Эти особые конверты никогда не прибывали в Россию сразу из Женевы: их отправляли сначала в разные города Франции, Германии, Австрии. Отсюда уже товарищи отсылали по нужному адресу в Россию.
      Всё это было крайне опасно, потому что за письмами из-за границы в царской России всегда следили.
      Неутомимо работали Владимир Ильич и Надежда Константиновна.
      — Прости, пожалуйста, — бывало, скажет Владимир Ильич, поднимая голову от работы, — не пора ли уже пойти в типографию?
      — Сейчас иду, — с готовностью отзывается Надежда Константиновна.
      Должен был выйти свежий номер «Искры». Она торопливо одевалась и бежала в типографию.
      — Дайте мне один пробный номер, — просила она, — необходимо показать редактору.
      Но типография была иной раз так завалена заказами, что трудно было дождаться очереди.
      А Ленин ходил крупными шагами по комнате. И каждый раз, когда Надежда Константиновна возвращалась ни с чем, озабоченно спрашивал:
      — До каких же пор ждать? И с сегодняшней почтой не уйдёт. А потом «Искра» ещё в Берлине задержится. Когда же попадёт она в Россию?
      Ленин знал, с каким нетерпением «Искру» ждут в России, как жадно разбирают эти тоненькие листочки, как переходят они из рук в руки и как будут зачитываться до дыр эти листочки «Искры».
      — Нельзя медлить. Никак нельзя, мы и так запоздали с выходом номера, — говорил Владимир Ильич, останавливаясь посреди комнаты. — Поторопи их, Надя.
      Надежда Константиновна огорчалась не меньше Владимира Ильича, но не подавала виду: ей не хотелось ещё больше волновать его.
      — Наверное, теперь уже отпечатано, сейчас принесу, — говорила она всякий раз, надевая свою чёрную жакетку.
      Но вот Владимир Ильич снова слышал торопливые шаги Надежды Константиновны по лестнице.
      «На этот раз принесла!» — радовался Владимир Ильич и шёл открывать дверь.
      Надежда Константиновна, взволнованная, радостно кивала головой:
      — Готово! Готово!
      Ленин углублялся в чтение...
      В тот же вечер из экспедиции «Искры» отправлялись серые пакеты с крупными надписями:
      «Берлин. Экспедиция газеты «Форвертс».
     
      ПЯТНИЦА ЗА РАБОТОЙ
     
      Иосиф пришёл на явочную квартиру, где временно проживал. Его беспокоило, что он не может снять комнату в Берлине. Свободных комнат было много, разноцветные бумажки сообщали на всех углах улиц о сдаче комнат. Иосиф знал, что об этих комнатах ему и думать не приходится. Снять такую комнату, по объявлению, — это значит пойти в местную полицию, показать заграничный паспорт, выданный в России. Так разве он это может сделать? У него после бегства из киевской тюрьмы никакого настоящего паспорта нет.
      Пришлось первое время Иосифу поселиться в сыром подвале. «Как-нибудь перебьюсь, пока заведутся знакомства и можно будет достать приличную комнату...»
      Пятница торопился: он хотел как можно скорей приступить к работе, так как знал, что должны прибыть пакеты с нелегальной литературой, посланные Лениным из Женевы.
      «Ну что ж, проживу и в подвале, лишь бы скорей за работу!» — решил Пятница.
      Ему было оказано большое доверие. Вся подпольная литература, которая переправлялась в Россию, проходила через Берлин. Иосиф был связан со всеми техническими агентами в России. Он ездил на границу, чтоб установить эти связи. Для этого нужны были деньги. Партийных денег было немного, расходовать их приходилось бережно. Пятницкий торговался за каждую партийную копейку. Он знал все клички агентов и все пароли. Он должен был хорошо знать всех людей, принимавших участие в нелегальной работе на границе, хотя некоторых и в глаза не видел.
      Иосиф собрался в экспедицию немецкой газеты «Форвертс» (в переводе на русский язык: «Вперёд»). Он ходил туда, как на службу, каждый день. О том, что Пятница делает в подвале этого большого серого дома, в котором помещались редакция, склад и типография немецкой социал-демократической газеты «Форвертс», никто не должен был знать. Обе организации — немецкая и русская — как бы охраняли друг друга, не желая вторгаться в дела своего соседа.
      Последние дни Иосифа очень волновало то обстоятельство, что «Искра» не прибыла в назначенный день.
      Зная аккуратность Владимира Ильича, Пятница беспокоился, не случилось ли что в Женеве.
      — Для меня ничего не прибыло? — спросил Иосиф молодого человека, который заведовал в экспедиции отправкой и получением почты.
      — Нет, — ответил тот. — Сегодня я три раза получал почту, но для вас пока ничего нет.
      — Благодарю вас, — ответил спокойно Пятница.
      Но волнение его росло. Он побежал на почту: не задержалась ли там корреспонденция? Не забыли ли её доставить?
      Старый чиновник покачал головой: нет, на почте такого не бывает.
      Ответ старого почтового чиновника почему-то не показался Иосифу убедительным. Он снова назвал номер квитанции, кем и когда послано, напомнил внешний вид пакета, даже цвет обёрточной бумаги.
      Пятница раздражён, он вновь обращается к старику чиновнику.
      Чиновник выслушал Пятницкого спокойно и так же спокойно ему ответил. Он нисколько не обиделся, потому что хорошо понимал этого молодого человека из России. Конечно, он партийный, этот товарищ. И на прощание старик, чуть улыбнувшись беззубым ртом и погладив свою лысину, так и сказал Пятнице:
      — Я тоже в партии, социал-демократ. Ах, если б у нас, немцев, были вот такие работники, как вы, товарищ Фрейтаг, так и дело шло бы куда лучше!
      В этот день Пятница ещё несколько раз забегал на почту. Старик чиновник, завидев Иосифа, ещё издали махал ему рукой:
      — Нет! Ничего ещё нет!
      Иосиф провёл беспокойную ночь. Неужели пропал транспорт «Искры»? Он подождёт сегодняшний день и утром будет телеграфировать Ленину.
      Но на другой день, едва он вошёл в своё помещение в подвальном этаже, у него в глазах посветлело. Всюду лежали серые пакеты. Он узнал их по почерку:
      «Берлин. Экспедиция газеты «Форвертс».
      «Скорей! Скорей! — Иосиф снял пальто, пиджак, засучил рукава рубахи. — Скорей за дело!» Он наклонился над тоненькими листочками «Искры». Раскладывал их по номерам. Спешил: надо успеть к дневной почте. У него правило: не задерживать литературу ни одной лишней минуты. К каждому комплекту он присоединял маленькую библиотечку книг и газет и тут же весь комплект клал на весы.
      Пятница зашил литературу в пакеты определённой формы, которые были бы удобны для переноски на спине. Затем упаковал пакеты в ящики. Так их отправят под видом какого-нибудь товара в пограничные города. В этих городах имеются свои местные агенты, которые передадут ящики испытанным людям для переноски через границу.
      Вся эта работа была нелёгкой. Надо было действовать быстро, с огромной осторожностью.
      За деятельностью газеты «Форвертс» бдительно следила немецкая полиция. Она была в контакте с русскими шпионами. Тем больше требовалось изворотливости, чтоб без подозрения получать литературу из Женевы и отправлять её в Россию.
      Пятница изредка поднимет голову, потянется, разомнёт усталые руки, взглянет в окно. Но из подвала видны только ноги прохожих.
      Часы тикают, отмеряют минуты, отбивают половинки. Иосифу никто не мешает. Он знает: сюда к нему никто не придёт. Ни один человек. Никто не должен знать, куда прибывает «Искра» и откуда она расходится по всей России.
      Он думает: «Вот закончу, сам отправлю почту и дам Владимиру Ильичу телеграмму: «Дети уехали домой». Наверное, Ленин улыбнётся, когда прочтёт эту телеграмму, подумает: как быстро удалось отправить «Искру» в Россию!»
      И вдруг — неожиданный стук в дверь.
      — Кто там? Это Фриц.
      — Вас к телефону.
      Как некстати! Знакомый голос в телефонной трубке говорит:
      — Иду на бульвар. Найдёшь меня у «Трёх золотых львов».
      Вот те на! Значит, очень важное дело, и медлить нельзя.
      Иосиф наскоро надевает воротник, завязывает галстук, на ходу влезает в пиджак, берёт шляпу и палку в руки.
      У кафе «Три золотых льва» Иосифа ждёт товарищ. Он в раздумье чертит на песке какие-то переплетающиеся линии.
      Солнечные блики скользят сквозь листву по скамейке. Журчит фонтан. Гуляют дети. А между приятелями ведётся странный разговор.
      — Нина Страхова отказалась, — сообщает товарищ. — Почему? — коротко спрашивает Иосиф, вспомнив маленькую неуклюжую студентку с большими, словно испуганными глазами.
      Товарищ пожимает плечами:
      — Говорит, она переутомлена экзаменами. Больна — думает не справится на границе.
      Иосиф наморщил лоб.
      — Ну, вот что, — говорит товарищ, — -по-моему, сегодня едет Петров. Можно ему поручить?
      Пятница думает, потирая лоб. Он не забыл, что едет и Роза. Несколько особо секретных бумаг можно передать с ней.
      — Конечно, он свой, верный человек, — отвечает Иосиф. — На него можно положиться. Пусть заедет по этому адресу ровно в четыре часа и чемодан с собой захватит.
     
      ПРИГОТОВЛЕНИЕ И ПОЕЗДКЕ
     
      Оля Поповиченко и Нина Страхова живут вместе в небольшой комнате, вблизи университета. Они и учатся вместе в Берлинском университете на одном курсе, и обе помотают партии.
      Сейчас Оля одна дома. Она с нетерпением ждёт Нину. Даже несколько раз выбегала на лестницу; перегибаясь через перила, следила за входящими.
      «Что это может быть? Почему так долго? Не случилось ли чего?»
      Она вернулась в комнату, взяла книгу, но в голову ничего не идёт. Почему-то представляла себе маленькую толстую Нину с испуганными глазами, в руках большой пакет. За ней идёт шуцман, ведёт её в полицейский участок.
      Но как раз в это время открылась дверь и на пороге показалась Нина, красная, с блестящими глазами. Оля не успела опомниться, как Нина положила ей большой свёрток на колени:
      — Вот тебе! Всё готово. Надевай скорей!
      Оля бережно вынимает из пакета новое серое платье. Осторожно расправляет его.
      — Дай я помогу тебе надеть, — торопит Нина.
      — Ох, страшно! Не разорвать бы... — беспокоится Оля.
      — Стой! Стой! Теперь просунь руку... Вот так... Подожди, я одёрну юбку.
      Маленькая толстая Нина ползает по полу, оправляя платье. А Оля любуется собой в зеркале. И правда, узкий лиф и широкая юбка делают её стройней и выше.
      — Мне нравится — получается так нарядно! И притом совершенно ничего подозрительного.
      Оля чуть отодвинулась от зеркала:
      — Эх, Нинка, ты глупая! Ну почему ты отказалась? — Оля понизила голос до шёпота: — Подумай, доставить в Россию столько «Искры»! Как это важно!
      Голубые глаза Ольги блестят.
      — Я знаю, — грустным голосом говорит Нина, — но мне пришлось отказаться. Мне неловко было объяснять почему. Ты подумай, я маленькая и толстуха. Куда мне такое платье? Я же как тумба буду в нём ходить. И на границе сразу заметят: тут что-то подозрительное, меня и арестуют. Какой толк?
      — Ну, как знаешь... Давай снимать. Тише, тише, Нина! Ты потихоньку... Ну, вот так... Готово. Но ты всё-таки едешь сегодня? — Оля наклоняется к Нине: — Ты знаешь, сколько в нём зашито? В лифе сто пятьдесят номеров, а в юбке — двести пятьдесят.
      Нина ахнула:
      — Четыреста! И подумать страшно!
      В это самое время товарищ Нины и Ольги по курсу, студент Лёва Петров, спешил к трамваю. В руках у него был новенький чемодан: коричневая кожа так и блестела.
      Лёва посмотрел на часы: было без десяти минут четыре. А ровно в четыре, надо быть у Михаила.
      «Странно, — подумал Лёва. — Он просил приехать непременно с чемоданом. Это, конечно, неспроста...»
      Пятница уже ждал Лёву. Он поднялся с места и сразу приступил к делу:
      — Сегодня едете?
      — Да.
      — Великолепно! Товарищам, которым мы доверяем, мы даём с собой «Искру». Не согласитесь ли...
      Но Лёва не дал ему договорить. Его карие глаза посветлели, и он сказал с улыбкой:
      — Очень рад! Это чудесно!
      Пятница открыл новый чемодан Лёвы. У него нашлась бумага совершенно такая, какой был оклеен весь чемодан: жёлтая в мелких розовых цветочках. Он разложил «Искру» по дну чемодана небольшими стопками.
      — Сто пятьдесят штук, — сказал он.
      Потом взял картон, плотно пригнал его к стенкам чемодана, так, что получилось настоящее дно. Взял клей, кисточку и осторожно вклеил бумагу, приглаживая её тряпочкой по углам.
      — Вот аккуратно! Точно вы учились у чемоданщика, товарищ Михаил.
      — Нет, я учился только у портного, и то, кажется, не очень хорошо выучился.
      И оба рассмеялись.
     
      В ПУТИ
     
      Поезд приближался к границе.
      Все трое — Ольга Поповиченко, Нина Страхова и Лёва Петров — сидели в разных купе, как будто совсем не были знакомы.
      Оля открыла свою нарядную жёлтую кожаную дорожную сумочку, которая висела у неё через плечо, и посмотрела, цела ли багажная квитанция.
      Она старалась незаметно вытереть пот с лица, с шеи, под светлыми завитками волос. В новом сером платье было невыносимо жарко. Тесный лиф сжимал грудь, словно панцирь, широкая юбка была тяжела. Хоть бы скорей кончилась эта мука!
      Лёва Петров курил папиросу за папиросой. То и дело он поднимал голову и посматривал наверх, где на сетке лежал новенький коричневый чемодан.
      Поезд медленно подходил к станции Вержболово; здесь пограничная таможня.
      Ольга ловко соскочила с подножки и, высоко подняв голову, важно прошла в таможенный зал. Носильщик нёс за ней чемодан, две круглые шляпные коробки: одну — побольше, другую — поменьше. В руках у Ольги дорожная сумка. Девушка обращала на себя внимание пассажиров: высокая, красивая, в нарядном платье; оно так и шуршало.
      Лёва Петров поставил свой чемодан на таможенную стойку и ждал очереди. Как он был удивлён, когда вдруг заметил входящую в зал ожидания Розу! Но внешне юноша остался спокоен.
      Роза стояла рядом. Она была хотя и в простеньком, но в новом светлом пальто с пелеринкой. Оно так шло ей... И светлая шляпка с узкой чёрной ленточкой и маленьким букетиком незабудок сбоку, из-под которой выбивались её рыженькие кудряшки, была ей к лицу. В руках девушка держала новый светлый чемоданчик, который заменял ей сумочку.
      Оля Поповиченко подошла к таможенной стойке с противоположной стороны и, увидев Розу, нисколько не удивилась. Она была опытней, чем Лёва, в нелегальной работе. «Наверное, так надо», — решила она.
      У Розы отвернулась пелеринка и пола пальто. Взгляд Оли на миг задержался на платье Розы. Какая она нарядная! Новое платье, сшитое по фасону Олиного. Узкий лиф и широкая юбка. Какая-то догадка на один миг пронеслась в голове Оли. У Розы так мало денег, едва зарабатывает уроками. Мать посылает дочери немного. Оля знает, что на эти деньги Роза купила гостинцы для семьи.
      Роза стояла как раз против Оли Поповиченко, но упорно отводила от неё глаза, смотрела в другую сторону.
      Нина Страхова стала сначала в очередь к одному чиновнику, потом решила перейти к другому. Но ей строго сказали:
      — Стойте на своём месте.
      «Что с ней? — подумал Петров. — Она, наверное, волнуется за нас».
      Но Ольга, которая лучше знала Нину, сразу поняла, что та нарочно суетится, чтоб отвлечь внимание таможенного чиновника.
      Лёва Петров открыл свой чемодан.
      — Что везёте? — спросил маленький, юркий чиновник и тут же с головой ушёл в чемодан.
      Лёва постарался ответить как можно спокойнее:
      — Смотрите сами.
      Но чиновник не ждал ответа. Он быстро перебирал рубашки, воротники, галстуки, книги, тетради. Дошёл до дна чемодана, оклеенного жёлтой бумагой в розовых цветочках.
      Лёва едва дышал. Чиновник снова переворошил все вещи. Открывал книги, перетряхивал каждую тетрадь и снова добирался до дна чемодана...
      «Сейчас догадается!» — похолодел Лёва. Сердце так и стучало.
      Нина Страхова вдруг выскочила из своей очереди, размахивая коричневым дорожным мешком.
      «Она что-то задумала», — решил Лёва.
      Таможенный чиновник, очевидно, заметил Нину ещё раньше. Он оставил Лёвин чемодан и строго обратился к ней:
      — Почему вы не стоите на месте, как все стоят? — И неожиданно захлопнул чемодан Лёвы, сказав: — Тут в порядке. Можете идти.
      Высокая нарядная Ольга Поповиченко взгрустнула в очереди. Ей стало казаться, что она непременно попадётся. Когда к ней подошёл таможенный чиновник, она оживилась, задорно посмотрела ему в глаза, рассмеялась, пошутила. О, что она везёт? Ничего особенного. Немного кружев, немного шёлкового белья. Конечно, чулок несколько пар. Ну, нельзя же всё время сидеть над книгой! Надо когда-нибудь и наряжаться.
      — Что? За кружева и шёлк надо уплатить пошлину? Какая досада! — Ольга даже чуть покраснела. Но тут же взялась за сумочку. Что поделаешь? Придётся уплатить.
      При этом Ольга поворачивалась во все стороны. Новое платье шуршало. Ну и пусть! На то она и богатая студентка. А царское правительство любит богатых: такие в революцию не полезут.
      Больше всех волновалась Нина Страхова. Она то бледнела, то краснела. А главное, никак не могла устоять на месте. У неё была только одна мысль: как бы отвлечь внимание таможенного чиновника от Ольги.
      Но вот таможенный чиновник подошёл к Нине.
      — Что у вас тут? — спросил он, останавливаясь перед ней.
      А она вдруг словно лишилась голоса: не могла ответить, молчала.
      Чиновник подал кому-то знак. Нина услышала с другой стороны:
      — Следуйте за мной. Вас просят в отдельную комнату.
      Нина испугалась. Неужели это к ней? Она не ошиблась? Вот промелькнуло серое платье с высоким лифом...
      Раздался третий звонок.
      Ольга и Лёва незаметно переглянулись. Неужели Нину задержат? В чём дело? У неё же ничего нет...
      Сейчас поезд тронется... Какой ужас! Нины всё нет.
      В дверях показался носильщик. Он держит в руках знакомый коричневый мешок. Да это же Нинин мешок! Вот и она сама бежит. Оле так и хочется крикнуть:
      «Лезь скорей в любой вагон!»
      Догадалась, влезла. Коричневый мешок, точно живой, вкатился за ней...
     
      РОЗА
     
      Роза долго не могла отдышаться. Как она переволновалась! Когда Нину Страхову вызвали в отдельную комнату, она не сомневалась: это провал!
      Роза вошла в своё купе. Кинула на скамью чемоданчик. Сняла с головы шляпку. И, как была в своём новом пальто с пелеринкой, бросилась на скамью.
      — Заболела, — сказала Роза вслух не своим голосом, повернулась на бок, лицом к стене, и услышала тихий шелест бумаги под своим новым платьем.
      Она старалась не ворочаться, сдерживала дыхание. Лишь бы только не повторился этот предательский шелест под платьем...
      — Может быть, помочь вам раздеться? — раздался голос над головой девушки.
      — Нет-нет! Мне ничего не надо, — поспешила ответить Роза. — Я отдохну, приду в себя.
      Хорошо, что так громко стучали колёса: их стук мог заглушить любой шелест бумаги.
      А ночью, в полной темноте, когда все спали, Роза тихонько выбралась из вагона.
      Город Ковно — вот где у неё остановка! Там живёт брат Иосифа, Соломон, с женой Миррой. Вот куда она должна доставить литературу.
      В воздухе пахло весной. На бульваре уже распускались деревья. Всё это напомнило Розе её детство и раннюю юность. Вспомнилась Зелёная гора, как она бегала туда, чтоб повидать Иосю. Потом, много лет спустя, они встретились в Берлине.
      «Как ты выросла, совсем взрослая девушка!» — удивился Иосиф.
      Она вспыхнула. Роза помнит: они говорили тогда о партийной работе.
      Иосиф не вспоминал об их прежней дружбе, и Роза не стала напоминать о ней. Может ли она теперь дружить с ним? Ей стало очень грустно. Нет, надо очень много знать и понимать, чтобы быть другом Пятницы. А что Роза знает? Она только честно и, конечно, с большой любовью выполняет все партийные поручения.
      Стук колёс гулко раздавался на сонных улицах Ковно. Свет едва забрезжил, полуоткрытые окна оставались тёмными.
      Никого не разбудила и не привлекла ночная езда на извозчичьей пролётке.
      Однако, подъезжая к Зелёной горе, Роза отпустила извозчика. Люди могут проснуться, подойти к окнам... Они узнают рыжую Розу и будут за ней следить.
      Опять Роза вспомнила Иосифа. Вот кто учил её конспирации! Он их всех учил. Недаром про Пятницу так и говорили: «Он как будто рождён для конспиративной технической работы».
      Подымаясь в гору, медленно, шаг за шагом — после долгого отсутствия гора показалась Розе очень крутой, — Роза всё вспоминала Иосифа. Вот он едет по улицам Берлина на велосипеде. Девушке кажется, что прохожие обращают на него внимание. По правде сказать, он красивый молодой человек. А как он всегда хорошо одет и какой аккуратный!
      Вспомнила Роза его на границе, когда он ждал в проулке за домом верного человека для переправки через границу нелегальной литературы и договаривался с ним о цене.
      «Деньги не мои, а пар-тий-ные, беречь их надо!» — убеждал Пятница.
      А своих где ему взять? Нет их у него. Роза знает, как часто ему да и другим товарищам, которые жили вместе с ним, приходилось во всём себе отказывать, жили на гроши. Не было у партии лишних денег.
      Роза взобралась на вершину Зелёной горы. А вот и маленький тёмный домик Соломона. Кругом тихо, все спят. Роза толкнула дверь — она была не заперта. В комнате темно. Девушке со света не видно, она зацепилась за стул, лавку... На шум из маленькой спаленки выбежала в одной рубашке Мирра с растрёпанной косой. Она бросилась к Розе. Но та поспешила оказать, как ей было поручено:
      — Я от Иосифа. У вас всё в порядке?
      Мирра обрадовалась. Она знала о Розином платье-панцире. Мирра заперла дверь. Они уселись вдвоём у окна и стали осторожно распарывать платье. На полу между ними росла гора тонких листочков. А платье всё слабело и под конец, словно тонкая бездыханная скорлупа, повисло на спинке стула.
      Роза оделась. Она спешила скорей уйти; пока люди не встали, уйти незамеченной.
      Мирре хотелось нагреть чаю, накормить Розу.
      — Нет-нет! Наше дело прежде всего.
      Но Мирра стала расспрашивать про Иосифа: — Что он заважничал?
      — Что ты! — не вытерпело девичье сердце. — Я ещё на минутку. — И Роза присела на край стула. — Его многие не понимают, боятся его. Ты же помнишь, он молчаливый, с виду суровый. А на самом деле добрый, весёлый. А как он хохочет! Смешной какой... — Роза сама смеётся неизвестно чему. Но вдруг становится серьёзной: — Конечно, плохую работу он не переносит, за плохую работу достаётся. Ты помнишь случай с карандашом?
      Обе — и Мирра и Роза — хохочут.
      Приехал как-то Иосиф домой и попросил у Мирры карандаш. Она поспешила ему дать. Иосиф взял в руки карандаш: он был тупой, лишь с одного бока торчал кусочек графита. Иосиф подержал карандаш в руках, посмотрел на Мирру, снова на карандаш и ничего не сказал.
      — Однако пора уходить. — Роза поднялась. — А знаешь, Мирра, какой он способный! Даже немцы говорят: он так знает немецкий язык, что его теперь от немца не отличишь. Всегда у него немецкая книжка в руках, читает... В театр ходит...
      На другой день Роза писала письмо Иосифу:
      «Дорогой Иосиф! Я — дома. Всё хорошо. Все здоровы. По дороге видела Мирру, брат твой работает, просил тебе кланяться...» Дальше Роза писала об общих знакомых в городе.
      Из письма Розы Иосифу всё было ясно: и то, что она благополучно привезла и передала нелегальную литературу, и то, что её спутники из Берлина — Оля и Лёва — ни о чём не догадались.
      Пятница внимательно прочёл письмо Розы и подумал про себя:
      «Вот кто молодец, так это наш Рыжик! Настоящий конспиратор! Славная революционерка!»
      Жаль, что этих мыслей не могла подслушать Роза. Как бы она им обрадовалась!
      Ровно через сутки Лёва Петров и Ольга Поповиченко были дома, в Одессе. Они должны были в тот же день передать привезённую литературу.
      Лёва, радостный, прибежал с вокзала домой. Он соскучился по родным. Во дворе его встретил брат, Сеня. Он хотя и был моложе Лёвы на четыре года, но очень дружил с ним.
      — Мама на кухне. Отец, конечно, уже ушёл, — сказал Сеня, идя впереди Лёвы и всё на него оглядываясь.
      Он гордился братом. Ещё бы, студент! Перешёл на третий курс. А главное... но этого никому нельзя рассказывать. Сеня знает что-то про Лёву. Пожалуй, и отец с матерью догадываются. Придёт время — и Сеня пойдёт по стопам Лёвы.
      Мать увидела в окне Лёву. Выбежала ему навстречу в большом кухонном переднике, вытирая им мокрые руки:
      — Лёвушка! Дитя моё!
      И уже в сенях, не стесняясь, мать и младший братишка целовали Лёву с двух сторон.
      Когда все трое очутились в комнате, Сеня шёпотом спросил:
      — Лёва, помочь тебе?
      — Вот что, — ответил Лёва, — я открою чемодан, а ты помоги мне сложить вещи в шкаф. Мне надо немедленно уйти.
      Мать и Сеня ни о чём не спросили. Мать тихо сказала:
      — Ну, пойду на кухню. Потом поговорим. — И ласково кивнула Лёве. — Отец обещал сегодня пораньше прийти.
      — Вот хорошо! К тому времени я вернусь.
      Вещи, аккуратно уложенные в чемодан Пятницей, после осмотра в таможне лежали в беспорядке.
      — Не беспокойся, — сказал Сеня. — Я всё разложу, будет полный порядок.
      — Знаю, знаю... — И Лёва уже спешил, крепко прижимая к себе портфель.
      «Если б кто-нибудь из прохожих знал, что у меня в портфеле!» — думал он.
      У Ольги Поповиченко всё было иначе. Она жила в роскошном особняке на Французском бульваре, у моря. Её отец, генерал, был суровым стариком. Своих дочерей: старшую, Ольгу, и младшую, Катю, — генерал нежно любил. Но, несмотря на всю свою любовь к ним, он не пощадил бы их, если б они замыслили что-либо против «царя-батюшки».
      Ольга, направляясь домой, рассчитывала, что, кроме домашних слуг, дома никого не окажется, что вся семья, вместе с больной матерью, уже переехала на дачу.
      Девушка со всех ног бежала по лестнице.
      Ольга боялась только одного: как бы кто-нибудь её не остановил.
      Она очутилась в своей комнате и первым делом закрыла окно: малейшее дуновение ветерка могло поднять в воздух тонкие листочки «Искры». На дверь девушка накинула крючок. Всё! Теперь можно работать. Распороть платье нетрудно, но надо быть очень осторожной, чтоб не задеть листочки «Искры».
      Она настолько углубилась в работу, что не сразу услышала стук в дверь. И вдруг вскочила. Платье, листки «Искры» — всё полетело на пол, к её ногам. Это был стук отца: три сильных удара и выстукивание мелодии походного марша.
      — Кто там? — спрашивает приглушённый голос, в котором с трудом можно признать голос Ольги.
      — Это я! — пищит Катя тоненьким голоском.
      — Ну, что ты, на самом деле? Дурашка! — Ольга старается говорить ласково, но от страха никак не может прийти в себя.
      — Да ну открой же! — просит Катя.
      — Подожди...
      Тут Катя выходит из себя:
      — Вечно секреты! Не успела приехать, и уже секреты! Вот пошлю папу — он отучит тебя от секретов!
      Ольга обмерла. Отец — дома!
      В один миг у Ольги созрело решение. Она всё запихнёт в старую ручную корзинку — и бумаги и платье, распоротое не до конца, — и убежит из дома.
      Девушка рывком открыла дверцу шкафа, наспех сорвала с вешалки белое платье в пёстрых цветочках и кое-как натянула его на себя. Ольга схватила корзинку, но как на грех оторвалось ушко у корзинки, пришлось перевязывать крышку верёвкой.
      Ольга помчалась по лестнице. Она, как мальчишка, прыгала сразу через две ступеньки.
      И в это самое время раздались три сильных удара и мелодия походного марша. Отец!
      Ольга выбежала на улицу, завернула за угол, обогнула справа площадь с высоким памятником на гранитном пьедестале — дюку Ришелье — и вошла в небольшую и тихую улицу.
      Девушка старалась успокоиться; она должна идти своей обычной походкой, с высоко поднятой головой.
      В тот же день Иосиф получил от Ольги и Лёвы телеграмму:
      «Поздравляем днём рождения».
      Оля и Лёва часто потом вспоминали, как неуклюже Нина толкалась на таможне, как выходила каждый раз из очереди, размахивая своим коричневым мешком, и как она во весь дух бежала к поезду. Оба поняли, что Нина хотела их выручить, и жалели, что этого нельзя никому рассказать.
      Но они так и не догадались, какое замечательное новое платье было на Розе. Не узнали, что она ночью сошла с поезда и как она поехала на Зелёную гору и благополучно довезла свой груз. Никогда Роза этого своим друзьям не расскажет. Это ведь была такая большая тайна.
     
      ВОТ ТАК "ПРИЯТЕЛЬ"!
     
      Пятница, получив телеграмму и по-детски радостно подпрыгнув, хлопнул себя по бокам. Владимир Ильич будет доволен, надо и ему протелеграфировать. Он быстро написал текст:
      «Все экзамены выдержал».
      Пятница побежал на телеграф и по привычке оглянулся по сторонам. Как будто никого нет, нет слежки...
      В Берлине было много революционеров, и царское правительство засылало туда своих шпионов. Они проникали всюду и действовали под покровительством немецкой полиции. Везде в Берлине можно было наткнуться на русского шпика.
      Вчера только Иосиф на окраине города попал в трактир, который с первого же взгляда показался ему подозрительным. Он решил не уходить, понаблюдать за всем, что там творилось.
      Пятница уселся за угловой столик, поближе к двери, чтоб в случае опасности легче было скрыться. Он заказал порцию сосисок, кофе, взял в руки газету, прикрылся ею и стал следить.
      Иосиф был поражён. В трактире шло совещание шпиков. Трактирщик, несомненно, был подкуплен и действовал с ними заодно.
      Иосиф услышал часто упоминавшееся имя начальника, стоявшего во главе всех сыщиков. И вдруг в разговоре мелькнуло слово «Искра», с типично немецким произношением. Да, Пятница не ошибся, как он не ошибся и в том, что двое из шпиков повернули к нему головы. Оставаться здесь было опасно. Но как уйти незамеченным? Пятница оставил недопитое кофе и быстро вышел на улицу. За углом его поджидал шпик, необычайно высокий, чуть ли не вдвое выше Пятницы. Иосиф не дал ему опомниться и прошмыгнул мимо. А когда оглянулся, шпика уже не было видно. Может быть, он пошёл на своё «шпионское» собрание?
      Всё это Пятница невольно перебирал в уме, когда шёл на телеграф. Но когда он вышел из телеграфа и прошёл несколько шагов...
      Его ждали на улице. За ним следила пара беспокойных глаз. Опять длинный человек. Конечно, шпик, тот самый, вчерашний. Нет, Пятница теперь домой не пойдёт. Он свернул в переулок. Вскочил в трамвай. Трамвай сменил на омнибус. Вышел из омнибуса, побежал. А шпик шагает рядом.
      Иосиф решил поехать в картинную галерею. Ему самому смешно: столько спешных дел, а он едет в картинную галерею!
      Пятница медленно прогуливался по блестящему паркету галереи. Ходил из зала в зал, читал надписи — названия картин, сверяя их по каталогу. Но все мысли были там, за стенами здания. Ему же так некогда, у него так много работы! Может, шпик наконец убрался?
      Пятница шёл быстрыми шагами по залам обратно к выходу. Старался казаться беспечным, спокойным. Надел шляпу, взял палку в руки, вышел. А длинный «приятель» ждёт под деревом.
      Пятница пробежал мимо него. «Длинный» зашагал рядом, точно у них общее дело. Вдобавок он смеётся, засматривает в глаза.
      Иосиф вскочил в трамвай. «Длинный» — за ним. Пятница взял билет. «Длинный» вынул кошелёк, ищет монету. Иосиф решил воспользоваться этим моментом, соскочил на полном ходу, чуть не упал. Но длинный человек, шагавший как на ходулях, легко его настигает и нагло смотрит на Пятницу из-под светлых бровей.
      «Нет, это чересчур! Никакого терпения не хватит». Иосиф бежит к дому, в котором живёт немец-товарищ, зубной врач.
      — Помогите! Мне так некогда... Столько дел... А тут увязался шпик. Целый день изводит. Никак не могу от него отделаться! — И Пятница в изнеможении опустился на диван.
      Как ни грустно, но у Пятницы такой смешной вид! Товарищ невольно хохочет. Потом он решает: можно пройти чёрным ходом во второй двор. А там, со второго двора, есть выход на улицу.
      Иосиф осторожно выглянул в ворота. Как будто «Длинного» нет. Ура!
      Двор большой, но удивительно тихий. Только вдали у стены слышатся голоса детей.
      Иосиф во весь дух бежит по двору. Эта тишина во дворе пугала его: не устроена ли здесь засада? Впопыхах он налетел на высокую поленницу дров — летят поленья. Из-за дров выбегает маленький мальчик в матросской шапочке. Он перепуган и сильно плачет.
      Пятница останавливается перед мальчиком.
      «Это я его напугал», — думает он. И, чтобы отвлечь ребёнка, спрашивает:
      — Как тебя зовут?
      — Алекс, — отвечает мальчик сквозь слёзы.
      — Идём, — зовёт Иосиф. — Слышишь, там дети играют, мы пойдём к ним.
      Мальчик доверчиво вложил свою ручонку в руку Иосифа, и тот повёл его по двору, повторяя:
      — Идём, товарищ Алекс, идём...
      На свою квартиру Пятница больше не вернулся: слишком серьёзна была слежка. Он снял новую комнату и подумал о том, что придётся, вероятно, уехать из Берлина.
      Никто не знал его нового адреса. Иосиф сидел дома, взаперти, вот уже целых пять дней. Только один человек приходил к Пятнице. Высокий, молодой, черноволосый, с родимым пятном на щеке, по фамилии Житомирский, член партии, искровец. Он внимательно выслушивал Пятницу, старался во всё хорошенько вникнуть: ему ведь придётся заменить Пятницу в работе.
      А Пятница присматривался к Житомирскому, хотя и раньше встречался с ним в Берлине.
      «Чересчур любопытен, — думал Иосиф, — и порой беспечен»,
      Ему припомнился один случай. Жил Иосиф некоторое время в Берлине в небольшом одноэтажном доме, в глубине сада. Окно его комнаты находилось в задней стороне дома. За ним тянулся забор. И от окна до самого забора земля густо поросла высокой травой. Однажды вместе с Житомирским читали они очередной номер «Искры».
      Вдруг Пятница скорей почувствовал, чем увидел, тень человека, мелькнувшую за окном. Он остановился на полуслове и схватил Житомирского за руку:
      «Ты видел? Кто это?»
      Но Житомирский беспечно пожал плечами, как бы говоря, стоит ли на это обращать внимание.
      «А всё-таки!» — настаивал Пятница.
      «Мало ли кто проходит двором! — немного ворчливым голосом продолжал Житомирский. — Лучше прочтём это сообщение ещё раз. Для меня неясно, как тут говорится про выступление крестьян. Давай!» — И Житомирский провёл пальцем по строчкам и слегка обнял Иосифа.
      Всё было подготовлено к отъезду. Настал последний вечер. Пятница просматривал бумаги, уничтожал ненужное. Он уселся на корточки перед камином. Бумажки в ярком пламени играли искорками, свёртывались трубочками, исчезали. Наконец он тушит свет, разминает усталые руки, ноги. Завтра отъезд.
      Проснулся Иосиф рано. Первое, что вспомнил: сегодня ехать. Как хорошо! Перемена — новый город, новая работа и новые лица. Он весело вскочил на ноги, подбежал к окну и быстро отдёрнул штору. Яркий свет солнца брызнул в глаза. Пятница зажмурился, улыбнулся сам себе, медленно раскрыл глаза и... замер на месте.
      Прямо против него, в зелёной листве деревьев, позолочённых лучами солнца, застыло, как на портрете, наглое, улыбающееся лицо длинного шпика.
      Спустя лет семь Пятница снова столкнулся с Житомирским за границей. Житомирский был всё тот же: внимательный, услужливый, умело и добросовестно выполнявший любое партийное поручение.
      Как-то раз Житомирский попросил Иосифа:
      — Мне очень хочется иметь твою фотографическую карточку. Дай я сниму тебя.
      — Что ты! Что ты! — запротестовал Пятница. — Подпольщиков снимать нельзя.
      Житомирский долго упрашивал:
      — У меня замечательный фотографический аппарат... Но Пятница не согласился:
      — Об этом и речи быть не может...
     
     
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
     
      "ЭЙ, БАРАБАНЩИК, БЕЙ СБОР!"
     
      Прошло около двух лет с тех пор, как Пятница уехал из Берлина. Во многих городах, местечках и деревнях России побывал Иосиф за это время. Всюду вёл он революционную работу, появляясь под разными фамилиями и кличками. Он был то с бородой, то без бороды, то с усами, то совсем бритым. Только близкие друзья, знавшие хорошо Иосифа Таршиса из Вилькомира, узнавали его по смуглой коже, светлым вдохновенным глазам, крупным белым зубам и порой по невольно прорывавшейся доброй улыбке, озарявшей его молодое лицо.
      Стояла осень тысяча девятьсот пятого года. Иосиф жил в Одессе. Город сиял по-весеннему. Небо голубело, и яркое солнце освещало гладь тротуаров. Только на акациях не видно было больше белых цветов, и запоздалый сухой лепесток, словно нехотя, падал на землю, как бы говоря:
      «Как хотите, а всё-таки осень...»
      По улицам, как всегда, двигались люди. Одни гуляли, другие спешили по делам. Казалось, в эти ясные осенние дни жизнь текла по-обычному.
      Но это только казалось.
      На табачной фабрике Попова уже с утра чувствовалось: что-то готовится.
      Молодой рабочий Пётр Болгарин озабоченно перебеал от одного товарища к другому. Он старался незаметно отозвать их в сторону и, оглядываясь, о чём-то с ними шептался. А в тот самый момент, когда гудок возвестил: пора за работу! — Пётр Болгарин исчез.
      Рабочие, мужчины и женщины, сидели склонившись за длинными столами. Они кашляли от удушливой табачной пыли, хватались за грудь. Чаще обычного оборачивались к зелёным мутным оконцам и смотрели во двор.
      Кто-то громко крикнул:
      — Эй, барабанщик, бей сбор!
      Тотчас в конце длинного и узкого помещения раздался звонкий и весёлый голос:
      — Иду!
      Из угла выскочил худенький мальчик лет пятнадцати. В светлой рваной рубахе, веснушчатый, с рыжей всклокоченной головой, он точно огонь носился по фабрике. Мальчик держал в руках медный круг и молоток. «Барабанщик» старался изо всех сил: медный звон разносился под низкими потолками.
      — Смотри, Митька, попадёшься...
      — Двум смертям не бывать, — смеялся Митька. Его лицо с крупными веснушками и рыжими ресницами было в этот миг особенно привлекательным.
      Рабочие высыпали во двор:
      — На митинг!
      В воротах фабрики мелькнуло лицо Петра Болгарина. Он привёл с собой какого-то незнакомого человека. — Агитатор пришёл!
      — Докладчик!
      — Из партии!
      Все с любопытством окружили человека среднего роста, со светлыми глазами на смуглом лице, с чёрной бородкой.
      — Сюда, товарищ Яков! Сюда!
      «Яков» — кличка Пятницы в Одессе. Он привычно, уверенно пробрался сквозь толпу и быстро взобрался на бочку.
      — Товарищи!
      Рабочие, старые и молодые, скрестили руки на груди И не сводили глаз с Якова. Они слушали его, удивлялись. Откуда он всё знает? Чужой человек, а как будто много
      лет живёт здесь с ними, работает на табачной фабрике и вдыхает табачную пыль.
      — Требуйте восьмичасовой рабочий день! — отчеканивал Яков каждое слово.
      На лицах рабочих, серых, усталых, загорелась надежда. Руки, спокойно скрещённые, пришли в движение. Раздались громкие аплодисменты.
      Но Яков с высоты своей бочки заметил: в последних рядах что-то неладно — движение, шум. Рабочие обернулись. Замелькали околыши жандармских фуражек...
      Митька с самого начала взобрался на дерево. Сейчас оттуда раздался его пронзительный голос:
      — Полиция!
      Во дворе всё сразу пришло в движение. Пётр Болгарин в один миг очутился подле Якова. Несколько человек подоспели ему на помощь и прикрыли Якова: как бы полиция не запомнила его в лицо...
      Но Яков их отстранил:
      — Выйдем на улицу!
      У ворот шла борьба со сторожами.
      — Открыть ворота! — властно потребовал Яков. Толпа рабочих окружила маленькую сторожку у ворот.
      Мелькнула красная голова Митьки, он высоко поднял руку, загремел ключами:
      — Вот они, у меня!
      Точно волна перекатилась по всему двору — рабочие перешли к воротам.
      — Скорей открывай!
      Ключ звякнул, петли заскрипели, громадные ворота распахнулись перед рабочими.
      Яков шёл впереди твёрдыми, уверенными шагами. Он ни разу не обернулся. Он знал: за ним идут.
      На улице зазвучала песня. Отдельные возгласы покрывали её:
      — Долой самодержавие!
      — Да здравствует революция!
      — Да здравствует социализм!
      Митька усиленно работал локтями. Ему непременно хотелось пробраться к человеку с чёрной бородкой, который бесстрашно шёл впереди всех. Митьку так и тянуло к нему.
      Но в тот момент, когда Митька забежал вперёд и пошёл нога в ногу с Яковом, из бокового переулка выскочил казачий отряд.
      Казаки стали посреди улицы. Они едва сдерживали горячих коней. Кони ржали, громко фыркали, становились на дыбы...
      Яков обернулся, поднял руку.
      — За мной! — крикнул он.
      Казаки не успели опомниться. Плотная толпа вслед за Яковом прорвалась сквозь цепь.
      Откуда-то снизу, словно из-под ног казачьей лошади, вынырнула огненно-рыжая голова Митьки.
      — Долой самодержавие! — раздался его звонкий голос.
      Яков обернулся к нему:
      — А, это ты, барабанщик?
      — Я самый! — улыбнулся Митька, и снова точно огоньками зажглись крупные веснушки на лице.
      Толпа рабочих-табачников с песнями разлилась по всей улице.
     
      ОДНИХ МИТИНГОВ МАЛО
     
      Выдался на редкость жаркий день. Яков едва передвигал ноги, вытирая пот с лица. Он сегодня целый день бегал по городу.
      Только что Яков был на чаеразвесочной фабрике Высоцкого. Ему удалось убедить рабочих: одних митингов мало, пора объявить забастовку. А там всем вместе выйти на улицу, на большую демонстрацию.
      Яков спешил на шпагатную фабрику. Надо ещё побывать у красильщиков и прачечников, у сапожников и портных.
      Яков зорко всматривался в большое красное каменное здание шпагатной фабрики. Была бы только удача!
      И вот настал день. Город словно не хотел просыпаться. Встречал дневной свет как бы с закрытыми глазами: ставни прикрыты, плотно закрыты окна и двери. На фабриках тихо, не слышно стука машин.
      Только вода ещё послушно текла из крана да горел свет. В больницах люди работали в белых халатах. Чуть приоткрыты двери булочных...
      Всё остальное замерло.
      На вокзале — пусто. Не слышно свистка паровоза. Поезда не приходят и не уходят. Билетная касса закрыла свой глазок. Телеграфиста нет на месте, и аппарат его умолк.
      Точно уснул огромный город. Волны лениво плескались в затихшем порту, будто хотели выспросить, что означал этот странный покой.
      Один день спал странным, тревожным сном город, и второй... На третий люди словно проснулись и вспомнили:
      — Пора! На сегодня назначена демонстрация.
      Со всех сторон люди бежали на главную улицу — Дерибасовскую. В самый конец её, поближе к морю, к углу Херсонской.
      Отсюда пойдёт демонстрация.
      Товарищ Яков был здесь. Он руководил демонстрацией. К нему подбегали со всех сторон за указаниями. А сам он тихо и незаметно переходил от одной группы рабочих к другой.
      Люди были наготове. Они выстроились рядами. Яков подал знак. Точно,-морской прилив и отлив, толпа двигалась в одну сторону и возвращалась по другой стороне.
      — Долой царя!
      — Долой самодержавие!
      Как на гребне громадной волны качались паруса — красные флаги.
      Но вдруг шествие остановилось.
      Огненно-красная голова Митьки пригнулась к земле, он закричал пронзительным голосом:
      — Товарищи, тут раскинута проволока!
      Проволока стелилась по земле, как капкан, расставленный для зверей. Митька запутался в ней ногами. Он покраснел, размахивал руками...
      — Это они нарочно сделали...
      Митька барахтался в проволоке, как в западне. Он поранил руки, рвал проволоку зубами. Кровавая полоска легла у рта.
      — Спа-сай-тесь! — кричали сзади. — Казаки!
      Казацкие нагайки засвистели в воздухе.
      Митька вырвался наконец. Рядом с ним бежали товарищи.
      Казаки наседали, они старались загнать всех в боковую улицу, к большому серому зданию.
      Митька видел — Яков побежал к конке, за ним ещё бежали люди. Митька бросился к Якову — он хотел быть рядом с ним.
      Когда он подбежал, Яков с рабочими опрокидывали вагон.
      Люди, точно муравьи, облепили конку со всех сторон.
      Громадная махина вагона звенела, кряхтела, но никак не опрокидывалась. Потом сразу грохнуло что-то на всю улицу, и вагон, как раненый зверь, поднял вверх лапы-колёса.
      Конка легла поперёк рельсов.
      Старик рабочий, с длинной седой бородой, бросился к ограде сада и стал выламывать решётку. Ему помогали. Решётка наконец подалась, обдала всех известковой пылью и повисла в воздухе.
      Раздался стук топора — рубили телеграфный столб; он заскрипел и повалился, как дерево.
      У опрокинутого вагона сваливали доски, брёвна, булыжники. Несколько рабочих ухватились за проезжавшую телегу, быстро выпрягли лошадь и перевёрнутую телегу поставили рядом с конкой.
      Вокруг вагона быстро выросла баррикада с решёткой от сада на самом верху. Баррикада высилась посреди улицы и чуть подрагивала: готовилась к бою.
      Кругом трещали выстрелы — казаки подбирались к баррикаде. Выстрелы гремели всё чаще и ближе. Яков с рабочими укрепляли баррикаду,
      — Давай сюда доску!
      — Положи бревно поперёк!
      — Где проволока? Нужно связать!
      Яков схватил булыжник, размахнулся и попал казачьей лошади в ногу. Она взвилась на дыбы, сбросив всадника.
      — Подавайте сюда камни! — кричал на самом верху баррикады Митька.
      Он едва держался за железную решётку. Его огненно-рыжие волосы развевались по ветру, падали космами на глаза. Кровавый рубец точно перечеркнул лицо.
      — Сюда камни! Скорей! — надрывался Митька. Рабочие выкапывали из мостовой булыжники, передавали товарищам на баррикаду.
      Булыжники, большие, увесистые, носились,- как мячи, по воздуху. А Митькины камни с самого верха летели дальше всех. Его пронзительный голос прорывался сквозь шум:
      — До-лой са-мо-дер-жа-вие...
      Но вдруг Митька покачнулся. Неужто решётка не выдержала, сорвалась?
      Митька повалился на бок и скатился, как мешок, с решётки мимо столба на доску, зацепился порванной рубашкой за конку и упал прямо на мостовую.
      В Митькиной голове чернела маленькая дырочка. Митькины волосы точно припечатались к камням мостовой...
     
      МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА
     
      В городе по-прежнему были закрыты его глаза — ставни на окнах. По-прежнему молчали фабрики, станки покрылись пылью.
      Город спал тяжёлым, тревожным сном.
      И вдруг из переулка на главную улицу выбежала толпа людей. Впереди — кучка гимназистов.
      Синие околыши гимназических фуражек со светлыми гербами взлетали вверх, перевёртывались в воздухе, гимназисты кричали:
      — Да здравствует свобода! Ура!
      Бежали из всех переулков, вдоль улицы. Все вместе — студенты, рабочие, дети. Бежали с криками:
      — Да здравствует...
      — Да здравствует...
      — Свобода-а-а...
      — Урра... ррр... ааа... — катилось из конца в конец. И пение, сначала тихое, ширилось, росло: «Марш, марш вперёд, рабочий народ...»
      Люди на улицах словно купались в солнце и радости.
      Маленькая девочка с караваем хлеба под мышкой проскользнула в толпу.
      — Хлеб-то зачем? Боишься проголодаешься? — пошутил высокий белобрысый парень с добродушной улыбкой.
      Девочка поняла: он совсем не хотел её обидеть; она доверчиво ответила:
      — Ой, мама ждёт, ей на работу идти, а я вот здесь... И Додьку оставить не с кем.
      Высокий парень опять пошутил:
      — Да твоя мама с Додькой, наверное, ушли на демонстрацию. Сегодня уж такой день! Никто не работает, все гуляют.
      Девочка несмело спросила:
      — А что случилось?
      Какой-то старик наклонился к девочке. Радость светилась в его мутных глазах:
      — Царь свободу дал! Теперь всякий про свою нужду скажет.
      К девочке наклонялись со всех сторон: и весёлый парень, и старик с толстой палкой, и женщина в пёстром платке. Кричали чуть ли не в самое ухо: — Свобода, дочка, свобода!
      И все улыбались солнцу, красному флагу. Но девочке, как видно, ещё что-то надо было знать. Она потянулась к старику и тихонько спросила:
      — Дедушка, скажи, для всех хорошее? И для нас с мамой и Додькой?
      Старик отставил от себя палку, посмотрел бесцветными глазами на девочку:
      — Ну, а то как же? Для всех! — Старик широко обвёл вокруг себя рукой. — Все свободные люди. Теперь все равны.
      Хлеб долго оставался тёплым. Грел бок, словно девочка прислонилась к печке. Она сняла с головы белый платок. Две толстые чёрные косички разметались по плечам, крепко завязанные красными ленточками. Девочка завернула хлеб в платок и надела узелок на руку. Теперь легко было ходить. Одного не хватало — красного флажка, как у всех. Она быстро подбежала к белой акации, обломила веточку, развязала красные ленточки на косичках, нацепила ленточки на ветку.
      — Да здравствует...
      А красные ленты подхватило ветерком, они закружились в воздухе, как в карусели.
      — Молодец девочка! — крикнул кто-то сзади. Девочка обернулась, покраснела. Это был Яков. Он ласково улыбнулся ей:
      — Ты хорошо придумала, девочка. Право, молодец! Как тебя зовут?
      Она приветливо закивала головой:
      — Гителе. Я живу далеко-далеко! На Молдаванке.
      И девочка ещё выше подняла ветку с красными ленточками.
     
      У ФОНАРЯ
     
      На углу двух улиц толпа остановилась. Куда идти: направо, к городской думе? Или налево — к тюрьме?
      Яков протиснулся вперёд. Надо растолковать народу: радоваться рано. Разве можно верить, что царь дал свободу? Это обман. Свободы могут добиться только сами рабочие.
      Толпа заняла всю площадь перед думой, заполнила широкие ступени, большую площадку у входных дверей.
      Яков очутился перед толпой, выше всех: он взобрался на гранитную тумбу, на которой помещался огромный фонарь, оправленный в бронзу. Яков стоит во весь рост, с высоко поднятой головой. Красный флаг в его руке ложится мягкими складками на чёрный гранит. Решительный, смелый человек точно слился с гранитом и бронзой.
      Толпа прислушалась, затихла. Вот оно что! Вот как говорит этот оратор, с виду такой простой! Значит, напрасна их радость. Пока царь на троне и правит со своими слугами, ждать добра нечего. Манифест — один обман.
      Откуда-то сбоку послышалось цоканье подков о мостовую. Народ насторожился. Топот коней приближался. Теперь всем ясно — скачут казаки.
      — Спокойствие! — Яков хочет остановить дрогнувшую толпу. У него в руке колокольчик. Он продолжает свою речь. Люди настороженно слушают, а оратор говорит всё так же горячо, убеждённо. Пятница верит: придёт час — рабочие возьмут власть в свои руки.
      В это время отряд казаков влетает на площадь. Сильные кони врезаются в толпу, развеваются длинные хвосты лошадей, косматые гривы.
      — Ай-яй! — слышится со всех сторон.
      Толпа всколыхнулась, задвигалась. Никто не слышит звона колокольчика в руках Якова.
      Люди бегут. Площадь опустела.
      А Яков застыл у фонаря с красным флагом в руках. Он один.
      Казаки пришпорили лошадей, преследуя толпу. Они не заметили человека на гранитной тумбе.
     
      НА МОЛДАВАНКЕ
     
      Гителе скиталась по городу. Хлеба становилось всё меньше.
      Девочка долго не решалась притронуться к оставшейся маленькой горбушке. Но голод взял своё. Есть больше было нечего.
      На улицах стреляли. Люди пробегали мимо девочки. Кто-то позвал её:
      — Эй, девочка, бежим с нами! Вон там — большой двор, в подвале спрячемся.
      Гителе слышала, как в толпе кричали:
      — На Молдаванке погром начался, евреев бьют... Два дня толпы пьяных парней, среди которых было много переодетых полицейских и шпиков, избивали и грабили еврейское население. Громилам помогали военные власти.
      Два дня укрывалась Гителе в подвале. А на третий день в городе стало тихо: стрельба прекратилась. Люди вылезали из подвалов. Дома стояли с закрытыми ставнями, ворота, двери в подъездах — всё было на запоре. Можно было подумать, что в домах и людей не осталось. На самом деле все жители попрятались по самым дальним уголкам: кто в погребе или в подвале, кто на чердаке, а кто в какой-нибудь каморке без окон.
      — Куда ты пойдёшь, девочка? — спросил кто-то Гителе.
      — Домой, к маме, на Молдаванку, — ответила девочка.
      — Далеко ты ушла от дому! — сказали девочке.
      Между тем настал вечер, стемнело. Дорога на Молдаванку была длинная. Стало совсем темно, и девочка боялась провалиться в яму или споткнуться о вещи — их было теперь много навалено на улице. Свет нигде не горел. Только в аптеке, за стёклами окон, светились в темноте большие голубые и жёлтые шары.
      Девочка боялась. Ей чудилось, что за каждым деревом кто-то прячется, в воротах притаился кто-то высокий и тёмный... Она шла всё быстрей...
      Уже близилась Молдаванка. Но оттуда несётся какой-то гул. Неужто там не спят?
      Вот и Молдаванка. Гителе ясно услышала стук копыт: цок-цок. Девочка замерла, прижалась к стене дома, глаза зажмурила. Вот сейчас казаки выскочат на лошадях — и прямо на неё...
      Стук копыт приближался. Кони скакали прямо к ней... Но неожиданно стук копыт стал затихать... Проехали мимо.
      Гителе решилась, открыла глаза. В темноте девочка различила, вернее — почувствовала: казаки поскакали туда, где находится маленький красный домик, мама и Додька.
      Гителе бежала по тёмным улицам Молдаванки. Нигде ни одного огонька. Но она ещё издали узнала красный заборчик.
      Девочка открыла калитку. Она во дворе. Домишко стоял тихий и слепой, с тёмными оконцами. Откроет ли кто Гителе?
      Девочка остановилась у двери.
      — Мама, — тихонько позвала она.
      Потянула дверь за скобу. Дверь легко открылась. Мать не заперла дверь на замок — наверное, ждала Гителе.
      — Мамочка!
      Но мать не ответила. Гителе робко вошла в комнату. Страшно... Она осторожно передвигалась по комнате. Хотела подойти к кровати — наверное, мать уже легла, заснула. Но посредине комнаты стояла Додькина люлька. Зачем её сюда вытащили?
      Что это? Ящики комода на полу...
      Как всё страшно! Гителе закричала:
      — Мама!
      Девочка чуть не упала, наткнувшись на раскрытый сундук.
      Гителе задрожала, крикнула во весь голос:
      — Мамочка! — и бросилась бежать из комнаты.
      На крик девочки из соседней квартиры прибежала соседка тётя Поля и старый водовоз Левонтий.
      — Тише, тише, дурочка! Как бы не услышали...
      — Где моя мама?- — кричала Гителе.
      Тётя Поля молчала. Она взяла Гителе за плечи и притянула к себе:
      — Тише, тише, доченька!
      Водовоз Левонтий шарил рукой в кармане своих старых, протёртых брюк, наконец достал записку:
      — Я только что отвёз твоего братика на моей кобылке в больницу. Тут вот написано, в какой палате Додька лежит. Доктор сказал — мальчик будет жить. Ничего, будет жить...
      Старый Левонтий стоял с протянутой рукой, записка белела в темноте, но Гителе не двинулась с места.
      — Скажите, где наша мама? Моя мама где? — Девочка ничего не понимала.
      В один миг всё перевернулось. С улицы раздались крики:
      — Спа-си-те...
      Красный домик озарился светом. Калитка взвизгнула. В ворота, высоко выгнув ноги, вскочила лошадь. Всадник нагнул голову, выпрямился, вытянул правую руку. Пули вылетали с сухим треском, пробивали стены старого деревянного домика. Стёкла звенели.
      Гителе упала, раскинув руки. Косички разметались по бокам. У её ног лежал лицом вниз старик водовоз. Ноги в сапогах раскинулись в стороны, в правой руке белела записка.
     
      В ПОДВАЛЕ
     
      Внизу, в тёмном подвале больницы, рядами лежали убитые. У самого входа тускло горела лампа. По каменному полу тихо ходили люди, подходили к убитым, искали среди них близких, родных.
      Пришёл сюда и Яков. Он долго стоял у двери, смотрел на убитых и думал:
      «Сколько невинных погибло!»
      Яков тихо, на цыпочках шёл между рядами, точно боялся кого-нибудь разбудить или потревожить. Свет из окна упал на девочку. Голова была повязана белым платочком, по бокам высовывались чёрные косички. Глаза девочки были закрыты, и всё же Пятница сразу узнал её. Ему ясно вспомнились чёрные блестящие глаза, сияющая улыбка.
      «Гителе... с Молдаванки...»
      Девочка лежала рядом со стариком. Отец или нет?
      Подошёл товарищ.
      — Ты её знал? — спросил он шёпотом. — Ты знал эту девочку?
      — Нет, — ответил Пятница и отошёл к двери.
      Он не хотел рассказывать, как радостно эта девочка ходила по улицам с красными ленточками на ветке акации.
      Впервые Яков почувствовал себя бессильным. Как повлиять на этих погромщиков, тёмных, невежественных людей, которых царские слуги усиленно напаивали водкой, чтоб ещё больше затемнить их разум? И они не понимали, что помогают своим врагам и убивают невинных людей.
     
      ПОДРУГИ
     
      Яков ходил по улицам Одессы.
      Рассеивалась темнота осенней ночи. Но грядущий день не сулил людям ни солнца, ни тепла, ни радости жизни.
      Ночь была тиха, но полна тревоги. То где-нибудь раздавался выстрел, то слышался подозрительный шорох. С шумом проезжали санитарные машины, развозя раненых по новым, наскоро устроенным госпиталям. Попадались на улицах редкие прохожие. В темноте можно было различить самодельный красный крест на белой повязке, пришитой к рукаву. То были сёстры и братья милосердия — добровольцы, которые шли помогать раненым. Их было теперь много в городе, потому что обычной медицинской помощи не хватало.
      Яков сам не заметил, как подошёл к большому серому зданию университета. Как это случилось, что он направился именно сюда? Какая сила привела его на другой конец города?
      Пятница улыбнулся: впервые за последние дни потеплело на душе. За университетом, в небольшом доме, в глубине двора, жили две подруги, две молодые девушки: Соня и Нина. Большой путь прошёл с ними Пятница. Вспомнился шумный Берлин, переходы через границу, поездки с нелегальной литературой, получение транспортов литературы из-за границы, передача особо секретной корреспонденции... Обе девушки смелые, отважные, ни перед чем не останавливаясь, шли на любое опасное задание партии.
      Пятница очутился перед небольшим белым домом. Зелёные ворота были наглухо заперты. Он постоял перед ними. Как быть? Час ещё ночной. Даже белый дом едва виднеется в предутреннем сумраке. Сколько же ждать, пока кто-нибудь отважится выйти из дома в этот странно уснувший, ставший неживым большой и прекрасный город у моря?
      Но что это? Не почудилось ли Якову? За большими воротами послышались шаги. Звякнул ключ, калитка завизжала на петлях и наконец открылась. А в раме открытой калитки появилась Янина Ивановна, прачка, живущая в этом доме. Та самая женщина, которая приютила у себя в квартире двух подруг.
      — Доброе вам утро! — приветствует её Пятница и, снимая фуражку, наклоняет голову.
      — Добре! Добре! — отвечает Янина Ивановна и, не ожидая ни просьб, ни объяснений, добавляет: — Хорошо, что раненько пришли. В дому всё ищо спят. Пойду позову — воны живенько придуть.
      Пятница остался у ворот, притаившись за выступом стены.
      Издалека послышались лёгкие шаги. Вот они обе бегут через двор, кутаясь в платки... Подбежали к нему... Но если Соня друг, большой и настоящий друг, то Нина любовь Пятницы. Он давно любит её. Как удивительно началась его любовь! Пятница увидел карточку этой девушки на письменном столе у своего товарища... Задумчивые большие глаза, прямой нос, по-детски пухлые, губы, чуть наклонённая голова с пушистыми, на прямой пробор, волосами — в этом девичьем облике было что-то, сразу притянувшее к себе Иосифа.
      «Кто это?» — спросил он товарища.
      «Моя знакомая, Нина. Работает в местной организации», — ответил тот.
      Позже, когда Пятница встретил однажды Соню, а рядом с нею девушку маленького роста, он сразу узнал её по фотографической карточке:
      «Здравствуйте, Соня и Нина!»
      Ранним утром Яков стоял с молодыми девушками и, глядя на них, как бы очнулся от охватившей его грусти.
      Разговор вёлся шёпотом, все трое стояли близко один к другому. Обе девушки расспрашивали о партийных делах в Одессе, о товарищах...
      Лица молодых девушек в этот тяжёлый, едва начинавшийся день выступали как бы из сумрака и казались Якову трогательно-прекрасными. Эта встреча с ними вызвала в нём вновь обычную стойкость и силу. Он попрощался с подругами:
      — Не знаю, придётся ли ещё раз увидеться... Долго ли останусь ещё в Одессе.
      Нина, всегда верившая во всё хорошее, улыбнулась, и лицо её посветлело:
      — Ну, если тут нельзя будет работать, мы тоже уедем! И приедем туда же, где ты будешь работать.
      Девушки распрощались с Пятницей. Чуть дольше задержал он в своей руке маленькую руку Нины и глубже всмотрелся в её карие глаза.
      Подруги стояли перед воротами, у раскрытой калитки. Светало. Они смотрели вслед Пятнице. Он шёл быстрыми, твёрдыми шагами и ни разу не обернулся.
     
      ПРЕРВАННОЕ ЗАСЕДАНИЕ
     
      В Одессе, в январе 1906 года, выдался очень тёплый день. Сильно пригревало солнце. Снег ещё держался, но был уже рыхлый, ноздреватый. Ещё немного солнечных дней — снег расползётся и выглянет сухая южная улица.
      Яков подходил к подъезду дома. Сегодня, в шесть часов, заседание городского партийного комитета. Он оглянулся по сторонам: всё спокойно, слежки нет. Яков тихо поднялся на второй этаж. Ему открыл дверь хозяин квартиры, молодой рабочий:
      — Вот сюда, направо.
      Все в сборе. Десять человек придвинулись близко друг к другу за небольшим столом.
      — Начинаем, — сказал председатель — Яков. Он был очень точен и не любил терять ни минуты времени.
      Не успели начать, как дверь снова открылась. В этом не было ничего удивительного: это могли быть свои люди — хозяин квартиры или его жена. Но Яков, из осторожности, по привычке опытного подпольщика, поднял голову и... быстро встал.
      — Ни с места! — В дверях стоял жандармский офицер, бритый, долговязый, точно у него под серой шинелью были спрятаны ходули.
      Яков с шумом отодвинул свой стул. За ним все поднялись и отошли от стола.
      Комната быстро заполнилась жандармами, солдатами. Среди них шныряли шпики. В комнате было тихо, слышался лишь звон шпор.
      Жандармский офицер, не произнося ни слова, обошёл комнату и расставил своих людей. Потом отозвал помощника и шёпотом передал ему приказ. Тот козырнул: ему всё понятно. Он вывел жандармов в соседнюю комнату.
      С комитетчиками остались одни солдаты. Они стояли неподвижной стеной, по виду тупые, безучастные. Яков быстро достал из кармана бумаги, записки и, не глядя на солдат, энергично рвал их в крупные клочья. Бумажки грудой лежали перед ним на столе; он стал рвать их на более мелкие клочки.
      Одна записка выпала из кармана Якова на пол, он нагнулся, поднял её и поступил с ней так же, как и с остальными. В комнате была полнейшая тишина. Солдаты по-прежнему стояли неподвижно.
      «Тупость это или сочувствие?» — невольно подумали комитетчики. Во всяком случае, появилась уверенность, что и другие товарищи могут поступить точно так же.
      Первая взялась за свои карманы Анна Стриженная. За ней остальные. Но куда деть обрывки бумаги? Анна Стриженная усердно, без остатка сжевала все свои бумажки. Их было у неё не так много.
      Другие торопливо рвали бумаги; у многих клочки падали прямо на пол, возвышались грудой на столе. Каждый думал лишь об одном: не дать каких-либо сведений жандармам в руки, не подвести других товарищей, всю организацию.
      Дверь открылась. Жандармский офицер остановился на пороге. Лицо его побагровело, ноздри раздулись. Он сделал шаг вперёд и, отшвырнув обрывки носками сапог, крикнул:
      — Что это значит? Кто разрешил рвать бумаги? — Жандарм повернулся к солдатам: — А вы чего смотрели?
      Он двинулся к крайнему солдату, рослому парню. Тот сжался, стал сразу как будто меньше ростом. Глаза у солдата покраснели, он ждал: вот-вот жандарм размахнётся, ударит его по лицу...
      — Отвечайте! — Жандармский офицер подступал всё ближе.
      Тогда стоявший рядом невысокий солдат, со смелым, открытым лицом, тихо, но твёрдо сказал:
      — Не было никаких распоряжений...
      — Понимать надо! — взвизгнул жандарм. Он ходил по комнате, расшвыривая клочки бумаг.
      По приказу жандармского офицера солдаты бросились подбирать бумажки, складывать их на столе. Бумажная гора росла.
      Десять человек внимательно следили за тем, что происходило в комнате. Яков едва заметно успокаивающе кивнул головой, светлые глаза, чуть прищурившись, подмигнули товарищам: ничего, мол, у жандармов не получится, будьте спокойны. А те в ответ с благодарностью взглянули на Якова: «Понятно!»
      Наконец и жандарму надоела вся эта возня с клочками бумажонок. Он сдвинул их в сторону и злобно зашипел:
      — Собрать все!
      За окнами давно спустились сумерки. Вечер перешёл в ночь. И ночь прошла, Уже близился рассвет, А десять человек всё ещё стояли и ждали решения своей судьбы.
      Они были спокойны, только воспалённые глаза говорили о бессонной ночи. И в больших глазах Анны Стриженной, единственной женщины из всех десяти комитетчиков, отразилась тревога. Может быть, она думала о матери, которая поутру узнает об аресте своей дочери...
      Хозяин квартиры, гладильщик, который всю жизнь работал в сыром подвале, больной, отчаянно кашлял. Он не в силах был усидеть на стуле и, ежеминутно хватаясь за грудь, припадал к столу, ронял голову на руки. «Аи, какая беда! — думал больной человек. — Провал нелегальной квартиры. Выследили, окаянные!»
      Жандармы заспешили: скоро рассвет. Надо увести арестованных.
      По тихим сонным улицам раздались гулкие шаги. При бледном свете утра лица казались серыми. Люди шли усталой походкой. Последним плёлся хозяин квартиры. Он кашлял и едва держался на ногах.
      Над городом взошёл светлый и ясный январский день. Дорога поднималась в гору. Весь партийный комитет под большим конвоем вошёл в ворота тюрьмы.
     
      ОПЯТЬ ЗА ЗАМКАМИ
     
      Тюремные дни тянулись грустно, однообразно, походили один на другой, как серые камни тюремной стены. Мягкая южная зима, бесснежная, сырая, сменилась весной.
      Арестованные волновались.
      — О нас забыли!
      — Нам надо о себе напомнить, — решил Яков. — Мы даже не знаем, в чём нас обвиняют.
      Десять человек объявили голодовку. Все десять арестованных (одиннадцатый, хозяин квартиры, гладильщик, за это время умер) заявили начальнику тюрьмы и прокурору, что они отказываются есть и с воли не будут принимать передач от родных и друзей. Они будут голодать, пока не будет назначен день суда или пока их не выпустят на волю.
      Начальник тюрьмы понимал: голодовка — опасное дело. Политические арестованные — народ упорный. Если они объявили голодовку, то своему слову не изменят и предпочтут умереть, если не исполнить их требований.
      Тюрьма знала: в двадцать пятой камере не принимают передач — арестованные объявили голодовку.
      В двадцать пятой камере настали голодные дни и голодные ночи. Арестованные не спали — их мучил голод. И сколько ещё впереди таких голодных дней и ночей? Ведь борьба будет долгой. Голодные люди так ослабели, что едва могли отвечать на перекличке.
      Но все на местах, все здесь...
      Яков был удивлён: его вызвали в контору.
      Он шёл мрачными тюремными переходами. Ещё один коридор, ещё одно подземелье... Шашка конвоира бряцала по каменным ступеням. За его высокой фигурой Якову ничего не видно. Яков чуть отступил вправо. Но конвоир позади крикнул:
      — Пряма-а-а! — Шашка тяжело легла на правое плечо Якова.
      «Куда меня ведут? — подумал Яков. — Наверное, переводят в другую тюрьму... может быть, в другой город...»
      Ещё одна дверь... Ещё один тяжёлый засов... Ещё один громадный замок. Яков шёл вдоль стены по тюремному двору. За воротами — контора. Снова дверь. Маленькая калитка. Конвоир что-то показал часовому. Маленькая калитка открылась. За ней улица, извозчики, люди, простор, голубое небо. Неужто свобода? Яков остановился. Не может быть, чтоб освободили его одного! Но вот за ним вышла из тюрьмы Анна Стриженная, и один за другим — все десять человек очутились снова вместе.
      «Ага! Тюремное начальство испугалось!» — была первая мысль Якова. Он готов танцевать на улице. Как чудесно быть на свободе! Чувствовать землю под ногами, видеть над собой небо... Хочется заговорить вон с тем мальчиком, который роет каблуком землю... Хочется поздороваться с той женщиной, с белыми ромашками на шляпе...
      И хочется ходить, ходить без конца...
      Яков невольно оглядел себя. Здорово обносился в тюрьме. У обшлагов — бахрома. Колени продраны. Ботинки стоптаны. Ну и пусть. Всё равно Яков должен сейчас ходить, наслаждаться воздухом, светом, солнцем, теплом.
      Оглядели себя все вышедшие вместе с Яковом из тюрьмы. Только теперь, при ярком дневном свете, они увидели, какой у них жалкий вид.
      — Скажите, куда направляетесь, дорогие товарищи? — спросил Яков.
      — Скорей домой, к матери, — заторопилась Анна Стриженная. Она обернулась на ходу и с грустной улыбкой добавила: — Если я только ещё застану её...
      Анна Стриженная побежала, и оторвавшийся лоскуток от её синей кофточки трепетал под горячим ветерком.
      Все разбрелись — к родным, товарищам, разным знакомым.
      А Якову хотелось только бродить по городу. Никогда ещё улицы в Одессе не казались Пятнице такими весёлыми, светлыми, нарядными. Он повернул в маленький переулок, сбежал с горки, и вдруг перед ним раскинулось море. Огромное, всё в солнечном блеске, точно покрытое серебром.
      Яков остановился.
      Подошёл к берегу, лёг у самой воды. Он так давно не отдыхал. Он никогда не отдыхал. Маленькие волны добегали до самых ног белой пеной, тихо шумели и убегали обратно.
      Солнце ласкало лицо. Тёплый ветерок шевелил волосы на голове. Казалось, все вместе они пели какую-то чудесную песнь весне, солнцу, свободе, все вместе хотели согреть и приласкать этого человека тюрьмы и подполья.
     
      В МОСКВУ!
     
      Прошёл день, другой... Иосифу было тяжело без дела, без своей постоянной и любимой работы. Он стал осторожно разыскивать старых товарищей в Одессе. Надо было ещё завязывать и новые связи. Как всегда, Иосиф энергично принялся за дело, такое для него привычное. Встреча со старыми рабочими, знакомство с новыми... Всё было для Иосифа, как и прежде, полно интереса,
      Как вдруг на явке Иосифу сообщили: всех товарищей, в том числе и его, только что освобождённых из тюрьмы, вызывают в военный суд.
      «Скорее покинуть Одессу», — было первой мыслью Пятницы. Так думал и тот товарищ, который сообщил эту весть Иосифу.
      Через несколько дней пришло известие из Петербурга от Надежды Константиновны Крупской. Пятницу вызывали в Московский комитет партии.
      Вскоре Пятница получил из Москвы деньги, адреса явочных квартир и в начале сентября 1906 года двинулся в дорогу.
      Пятница в Москве. Он идёт в Московский комитет партии.
      «Несомненно, — думал Иосиф, — мне хотят сообщить что-то очень важное».
      Он не ошибся. Предложение, которое, ему сделали, поразило скромного молодого человека: Иосифу должно было через несколько месяцев исполниться двадцать четыре года.
      — Ты будешь заведовать всем конспиративным техническим аппаратом Московской организации.
      Иосиф стоял у стола, держа шапку в руке. И рука его дрожала. Необычайное волнение охватило его. А в голове мелькали мысли:
      «Смогу ли я? Главное в том, что эта работа нужна партии».
      Товарищ, с седой копной волос над добрыми и вдумчивыми глазами, говорил почти шёпотом. Его мог слышать только стоявший рядом Пятница.
      — Мы организовали в Москве тайную типографию. Партия не может существовать без собственной типографии...
      Иосиф поднял голову. Его светлые глаза заблестели, на смуглом лице появилась лёгкая краска. Он встретился взглядом со старым партийцем.
      Пятница ответил также почти шёпотом, хотя в комнате они были одни:
      — Тайная типография... Тут нужна особенная конспирация... Особенные товарищи...
      — Мы подыскали людей, а ты будешь отвечать за всю работу в типографии.
      Иосиф наклонил голову. В уме уже пронеслось: даже его ближайшие товарищи не должны знать о существовании этой типографии. Иосиф больше чем кто бы то ни было понимал, как опасно произнести такие слова, как «тайная типография». И никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах он не произнесёт вслух этих слов.
      — Согласны? По рукам! — сказал товарищ с седой головой.
      С особенным чувством Пятница подал ему руку и крепко сжал руку старого товарища. Иосиф ничего не сказал, всё было и так ясно.
     
      В МАГАЗИНЕ ФРУКТОВ
     
      В Москве, в проезде Рождественского бульвара, открылся фруктовый магазин.
      Сегодня, видно, особенно оживлённая торговля. И магазин неказистый, и день не под праздник, а сколько раз приказчик в белом фартуке проталкивался в дверь с большой круглой корзиной! Стащит её со ступенек, поставит на голову и ждёт, не проедет ли извозчик.
      В магазине на полках — краснощёкие яблоки, жёлтые груши дюшес, серовато-синие сливы. Есть чем полакомиться — отличные фрукты!
      За стеклом в небольших витринах — сладкий изюм, французский чернослив, кавказский урюк, горький миндаль...
      Толстые мешки с желтоватым рисом прислонились к стене.
      «Хозяин», по фамилии Габелев, как и все «служащие» магазина, свой же товарищ. Толстый, словно проглотил один из мешков риса, он важно сидит за стойкой. Торговля сегодня идёт хорошо, но хозяин чем-то очень обеспокоен. Только «приказчик» уйдёт с корзиной, он всё на часы смотрит. А как пройдёт каких-нибудь полчаса, он приплюснет свой толстый нос к стеклу двери и смотрит круглыми чёрными глазами.
      Иногда он прислушивается, что делается в задней комнате. Там спокойно. Мешки, ящики, рогожи, бумага — всё на своём месте. А хозяин волнуется. Странно!
      Но вот он услышал шаги за входной дверью, ступеньки затрещали — наверное, приказчик вернулся. Дверь открылась и долго не закрывалась. Жандармы! Первым вошёл жандармский офицер в голубовато-серой шинели. За ним виднелось ещё несколько шинелей — околоточный надзиратель, ещё какие-то полицейские чины, наконец, дворник в белом фартуке и ещё какие-то люди — понятые, которых полицейские взяли с собой свидетелями. Наконец дверь закрылась — заперли на замок.
      «Обыск! Теперь ясно».
      Хозяин побледнел. Чёрные глаза стали ещё круглей. Полицейские шныряли по помещению, заглядывали во все углы. А хозяин спокойно прислонился к углу полки, под выступом нащупывая маленькую кнопку — электрический звонок; один миг — и он незаметно нажал её.
      Один из приказчиков возвратился с пустой корзиной и стоял у двери. Рослый, крепкий детина, а страшно напуган. Нет-нет и взглянет исподлобья на хозяина. Но хозяин словно не видит его, нарочно смотрит мимо приказчика.
      Жандармы всё обшарили в магазине — фрукты сбросили с полок, искали за полками. Изюм, орехи из витрин — всё долой! Мешки с рисом с места сдвинули, половину по полу рассыпали.
      Хозяин плечами передёрнул, в сердцах сказал:
      — Ну что добро портите?! Жандармский офицер заорал на него:
      — А вот мы тебе покажем, какое у тебя добро! Сам знаешь!
      Однако жандармы в магазине ничего не нашли. Это их ещё больше разозлило.
      — Сюда, за мной! — Жандармский офицер открыл дверь в заднюю комнату.
      Околоточные надзиратели, дворник, понятые — все потянулись за ним.
     
     
      ВСЁ ПРОПАЛО!
     
      Хоть хозяин магазина храбрился, а тут сразу упал духом, как будто осел человек, голова в плечи ушла.
      В задней комнате всё перевернули, ни одной вещи на месте не оставили. И, как только мешки с рисом перетащили в угол, жандармский офицер кинулся к половице:
      — Вот она! В этом всё дело! — И сам половицу поднял: — Говори, гад, что у тебя внизу?
      Хозяин молчал.
      А жандармский офицер отдал приказ:
      — Спуститься вниз с фонарями!
      Первым полез околоточный надзиратель, отставив далеко от себя руку с фонарём. За ним спустились другие; свет от фонарей поплыл в черноту ямы. Узкая приставная лестница кряхтела под тяжёлыми сапогами. На последней ступени околоточный остановился, высоко держа фонарь над головой. Он зорко всматривался в темноту подвала, то поднимая, то опуская фонарь, стараясь осветить все углы.
      — Ни с места! Будем стрелять! — грозно предупредил он.
      Но в подвале было тихо, как в могильной яме. Два человека, не дыша, прижались к сырой подвальной стене. Они замерли, неподвижные, с опущенными вдоль тела руками. А посредине подвала стояло что-то большое, прикрытое рогожей. Околоточный, изловчившись, как зверь, подскочил, в момент сорвал рогожу и злобно крикнул:
      — Печатаете, голубчики, листовочки! Да, листовочки...
      Жандармы, дворник, понятые — все обступили типографский станок. Стало шумно. Кто ахал, кто ругал наборщиков...
      — Вот дела!
      А двое товарищей в подвале, освещённые со всех сторон фонарями, продолжали стоять у стены: так же неподвижно, как стоял сам станок, открытый, на виду у полиции.
      Жандармский офицер и околоточные принялись рыскать по подвалу. Фонари освещали тусклыми пятнами дощатый потолок, земляной пол, ящики, бочки.
      — Где же ваши настоящие фрукты, ваши паршивые прокламации? — шипел жандарм. — Куда вы их попрятали?
      В подвале нашлась только чистая бумага. Это больше всего разозлило жандармского офицера. Он понял: прокламации отпечатаны и развезены по местам. От злости жандарм с такой яростью стукнул по печатному станку, что в нём что-то задребезжало.
      Тогда он подбежал к неподвижно стоявшим наборщикам:
      — За всё ответите, негодяи! — и поднёс к их лицам увесистый кулак.
      Один из наборщиков не вытерпел, чуть отодвинулся от стены:
      — Ну, ну, не очень-то... полегче...
      — Арестовать! — крикнул жандармский офицер громовым голосом.
      Околоточные надзиратели кинулись к наборщикам.
     
      ОБЫСК
     
      В это время Пятница жил вместе со своими товарищами по работе в одной квартире. Все товарищи жили по нелегальным паспортам, кроме двух. Эти двое имели настоящие паспорта. Один из них был студент Волгин, второй товарищ Целикова; она училась на фельдшерско-акушерских курсах.
      Стояли последние дни апреля 1907 года. Приближалось Первое мая. Рабочим хотелось отметить этот день — международный праздник труда. Но как это сделать?
      Рабочие поговаривали о том, что к Первому мая на фабриках расклеят красочные плакаты, которые задолго до срока отпечатали в типографии. Ходили даже слухи, что эти плакаты развезены по фабрикам и спрятаны в надёжных местах. Толковали о маёвке, о митингах. Рабочие на фабриках волновались, шушукались по углам...
      Полиция и жандармерия зорко следили за рабочими. Аресты перед Первым мая не прекращались.
      Работы у Пятницы было так много, что о себе он совершенно забывал. Ел наспех, всухомятку. А спал часа три в сутки и уверял товарищей, что при крепком сне этого вполне достаточно.
      Дней за пять до Первого мая Иосиф, как обычно, был вечером на явке. Всё как будто было в порядке. Его беспокоило только одно: сегодня, ровно в пять часов, на явку должен был прийти товарищ, который ведал распределением большевистской литературы. Он не явился. Напрасно Пятница ждал его даже позже условленного часа. Товарищ не пришёл.
      Иосиф поздно лёг спать в эту ночь и, прежде чем лечь, предупредил товарищей, чтоб они ночью, если кто позвонит, не открывали дверей, а разбудили бы его.
      И вдруг, ещё на рассвете, он слышит — стучат в дверь с чёрного хода.
      Пятница вскочил. В темноте, не зажигая огня, стал поспешно рвать записи...
      В дверь стучали сильней. Иосиф выбежал в кухню. Ещё издали крикнул:
      — Кто там?
      Иосифу всё ясно. Пришлось открыть дверь. Вошли пристав, за ним околоточный, городовые, шпики, дворники. В кухне сразу стало тесно. Пришедшие, точно у себя дома, двигаются по коридору, останавливаются у дверей.
      — В этой комнате живёт Целикова?
      — В какой Волгин?
      Иосиф указывает комнаты и идёт к себе. Садится на кровать, прислушивается.
      В соседней комнате что-то звякнуло. Слышно, как выдвигаются ящики, скрипят дверцы шкафов...
      Обыск! И какой, видно, тщательный...
      Пятница встал, на цыпочках передвигался по комнате. Уничтожил все бумажки. Морщил лоб и старался вспомнить, нет ли ещё чего-нибудь. Снова старательно ощупывал карманы. Прислушивался. Ждал.
      Стук в дверь.
      В комнату Иосифа толпой ворвались городовые, дворники, шпики. Высокий толстый пристав боком влез в дверь.
      Из-под кровати вытащили чемодан на самую середину комнаты. Выбросили всё, что в нём было. Книги с этажерки полетели на пол.
      Ничего не нашли. Не к чему придраться.
      Толстый пристав садится за стол.
      Как фамилия? Откуда приехал? Где учится? Он рассматривает паспорт на имя армянина, студента Петербургского университета, на днях прибывшего из Питера. Смотрит на Иосифа, обросшего бородой, с усами, и находит в нём сходство с армянином.
      Как будто всё в порядке. Пристав, околоточный, городовые, шпики, дворники уходят. На этот раз как будто окончательно. Всё благополучно. Входная дверь хлопнула. В квартире тихо. Неужели всех арестовали?
      Пятница подымается, еле слышно проходит всю комнату и тихо открывает дверь — она скрипит. На этот скрип отзываются ещё две двери. На пороге комнат товарищи по партии: Соня и Нина.
      Иосиф изумлён, высоко поднял брови.
      — Вы здесь? Остались? Каким образом? И они поражены:
      — Ты тоже здесь, Михаил? Совсем удивительно!
      — Но кого же забрали?
      Иосиф бежит, стучит в двери, тихо зовёт:
      — Целикова! Волгин!
      Их нет. Трёх революционеров-подпольщиков оставили, а двух товарищей, прописанных по своим паспортам, студента и курсистку, арестовали.
      Иосиф изумлён:
      — Вот так поработали целую ночь! Разобрались!
     
      ПОГОНЯ
     
      Пятница вышел рано утром из дому. Пошёл по Долгоруковской улице. Чувствовал, как будто сзади — погоня, ясно слышны шаги. Он пошёл чуть быстрей, потом ещё быстрей, почти бежит... Сзади не отстают. Тогда Иосиф повернул голову, искоса посмотрел. Так и есть: слежка.
      Опасный момент. В кармане у него письмо. Переслали из тюрьмы. Письмо, конечно, не простое, шифрованное. Его ещё надо разобрать. Бросить никак нельзя. Но если с ним захватят — беда!
      Дребезжит конка. Пятница бежит, пересекает улицу. Вскакивает на конку, поехал. Но чувствует: взгляд, который неотступно преследует его, снова за спиной.
      Шпик вытаскивает из бокового кармана фотографическую карточку. Иосиф невольно подвинулся, скосил глаз. С карточки на него дружески смотрит его друг, товарищ Гальперин.
      Дело плохо. Напали на след... Надо бежать.
      Пятница на ходу соскакивает с конки. Бежит вовсю, уже не стесняясь. Шифрованное письмо в боковом кармане точно огнём жжёт. Нет, он не сдастся. У него ещё много сил. Он бежит всё быстрей. В переулок направо. В переулок налево. Сзади тихо. Иосиф оглянулся. Никого нет. Он остановился. На этот раз удача. Он один в переулке.
      Иосиф спешит домой. На столе шифрованная записка. Он зажигает лампу, на свет проглядывают буквы:
      «Ищут «белый воротник». Хотят спрятать...» «Белый воротник» — одна из кличек Иосифа. Когда он вернулся из-за границы, он всегда ходил в белом воротничке.
      Прошло несколько дней. На одном собрании рабочих товарищ, которого Иосиф мало знал, остановил его, отвёл в сторону:
      — Послушай, в полиции про тебя всё известно. Знают все твои клички и твою настоящую фамилию. Советую: уезжай, пока не поздно.
      Пятница и сам считает: надо уезжать.
      Он устал. Всюду ему чудится тень за плечами. Нигде нет покоя. Но как оставить работу?
      Иосиф живёт в маленьком переулке. Он уже почти дошёл до своего дома. И вдруг замечает: наискосок, через улицу, как раз против его окон, какой-то человек прислонился к фонарю. Конечно, он ждёт Иосифа.
      Шпик!
      Иосиф не может больше спать: он просыпается ночами. Как будто стучат?.. За ним пришли!
      На этот раз нет сомнения. На лестнице — крики. Идут за ним. Он шарит в темноте, достаёт спички. Уничтожает все записи, ждёт. Шум на лестнице не прекращается. Как тяжело ждать! Лучше уж самому открыть дверь.
      Пятница и сам понимает: так работать нельзя. Какая же это работа? Но его пока некем заменить.
      Наконец всё устроено. Пятница передаёт дела. Можно ехать. Его вызывают за границу. Не так просто поехать туда: нужен хороший паспорт. Можно и без паспорта. Но тогда надо отыскать людей, которые переправят через границу.
      Иосиф едет в Пензу. Но и там за ним следят. Он уезжает на юг, далеко от Москвы, в Ростов-на-Дону. Но и здесь за ним следят. Он переезжает из одного дома в другой. Его всюду узнают. Становится так же опасно, как и в Москве. Каждую ночь он на новом месте.
     
      МАТЬ
     
      Мать выводила справа налево прямые еврейские буквы. Слёзы капали на бумагу. Точно туманом застилало глаза, все буквы сливались в одну.
      Мать осторожно клала ручку на чернильницу, откидывалась на спинку стула, прижимала платок к глазам и беззвучно плакала. Отнимала платок от глаз, сморкалась, долго примерялась пальцами к ручке и писала дальше, старательно выводя буквы справа налево.
      Мать писала:
      «Мой дорогой сын! Я слышала о тебе. Совсем у тебя нет покоя. Почему не приедешь отдохнуть домой? Тебе нигде не будет так спокойно, как дома. Всё, что тебе нужно, достанем. Будь здоров, сын мой. Твоя мать Шейне».
      Иосиф прочёл письмо и улыбнулся. И мать научилась осторожности. Полиция ничего не поймёт, даже если б письмо попало ей в руки.
      В конце мая 1908 года Иосиф после долгих скитаний с места на место, из одного города в другой снова в родном Вилькомире.
      Когда он сошёл с дилижанса, было уже темно. Иосиф осмотрелся — слежки не было.
      Мать готовилась к приезду сына. Она старательно задёрнула занавески на окнах, закрыла ставни. Ради сына зажгла большую лампу, которую зажигали только по праздникам, положила белую скатерть на стол.
      В дверь постучали.
      — Это он! — Мать бросилась к двери.
      Снова на Иосифа нахлынуло далёкое прошлое, Словно не было ни тюрем, ни подполья, ни шумной Москвы, ни огромного Берлина.
      Прибежал Беня. Они взялись за руки, не сводя друг с друга глаз. Оба молчат, а сколько у каждого мыслей... Друзья детства! Много пережито вместе! Сколько не виделись...
      — Что слышно? — спрашивает наконец Иосиф. — Что нового?
      Потухло веселье в глазах
      — Плохо! Аресты, доносы. Даже товарищи перестали встречаться друг с другом. — Беня вздохнул. — Так плохо ещё никогда не было.
      Иосиф помрачнел. Зачем приехал он в эту дыру? Точно сам в западню полез.
      Он долго ходил большими шагами по комнате, заложив назад руки:
      «И тут опасно оставаться».
     
      " ТЕЛЕГРАММ А "
     
      Прошло всего несколько дней. Однажды рано утром раздался сильный стук в дверь.
      — Кто там? — спрашивает Иосиф.
      — Телеграмма!
      Пятнице ясно, что за «телеграмма». Хочется только оттянуть тяжёлый момент.
      — Сейчас ночь, люди спят. Принесите попозже, когда рассветёт.
      Стук усиливается:
      — Отоприте!
      Дверь трещит. Вот-вот вылетит... Бесполезно медлить. Пятница открывает, стоит в дверях.
      — Ну, в чём дело? — Он враждебно смотрит на толпу полицейских, стоит не двигаясь.
      Его оттолкнули. Толпа ввалилась в комнату. Свет фонаря прыгал по углам, поднялся вверх по стене, задрожал на потолке и упёрся белым пятном Иосифу в глаза.
      — Кто ты? Как твоя фамилия? Один момент раздумья.
      — Покемунский, — ответил он. По этому паспорту он был прописан в Одессе.
      — Паспорт давай!
      Начался обыск. Из сундука вышвырнули вещи. Дверцы шкафа открыты настежь. Ящик стола, перевёрнутый, валялся под столом. Нигде нельзя было пройти.
      За окном рассветало. Неожиданно открылась дверь. На пороге появилась мать. Она стояла в дверях спокойная, ничему не удивляясь, и без всякого страха смотрела на полицейского.
      Полицейский надзиратель оторвался от шкафа, бросил книги, подскочил к матери:
      — Это твой сын?
      Иосиф опустил глаза. Ведь мать ничего не знает. Её никто не предупредил. Сейчас она скажет «да» — и всё кончено.
      Но мать медленно покачала головой, ясно и твёрдо сказала:
      — Нет!
      Полицейский в упор посмотрел на неё. Чуть обернулся, протянул руку по направлению к Пятнице.
      — Ты говоришь, он не твой сын? Посмотри на него!
      Но мать ещё твёрже ответила:
      — Нет-нет, не сын. Иосиф облегчённо вздохнул.
     
      КТО?
     
      Иосифа арестовали. Его привезли в Ковно. В тюрьме ему показали фотографическую карточку:
      — Это ты?
      С карточки смотрело молодое безусое лицо с круглым подбородком. Это мальчик Иося, который сидел в киевской тюрьме.
      Пятница обрадовался. Сейчас, с бородой и усами, он совсем не похож на этого мальчика. Он рассмеялся:
      — Что вы! Пошутить хотите?
      Жандармы не могут успокоиться. Один из них скачет за много вёрст к сестре Иосифа, Симе. Но впереди — так далеко, что жандарм не может видеть, — скачет другой всадник.
      Кто его послал? Товарищи по партии? Или подсказало любящее сердце матери? Или все вместе? Но только всадник давно уже ускакал от Симы, когда в её маленький дворик въехал жандарм. Он наспех привязал лошадь к дереву. Стуча сапогами, поспешил в дом — как бы кто-нибудь не успел предупредить.
      — К тебе дело есть. Смотри, это. твой брат? — и показывает Симе карточку.
      — Нет, — сестра удивлённо качает головой, — у меня нет такого брата.
      — Разве не брат? — настаивает жандарм.
      — Нет, я в первый раз вижу этого человека.
      Тюремные дни тянулись месяцами, а месяцы — годами.
      Покемунский или не Покемунский? Начальство наконец рассвирепело:
      — Вот что! Если не скажешь настоящей фамилии, с тобой поступят, как с бродягой. Тебе даётся на размышление три дня.
      Три дня! А если ему дадут три недели, месяцы, годы, разве он что-нибудь придумает? У него же нет выхода. Назвать настоящую фамилию? Но тогда откроется побег из киевской тюрьмы, тогда узнают про тайную типографию в Москве...
      — Я Покемунский. Не могу же я придумать себе фамилию! Делайте со мной что хотите. Я Покемунский.
     
      ПО ТЯЖЁЛОЙ ДОРОГЕ
     
      Настала осень 1908 года. Пятницу гонят по этапу, пешком. Дорога тяжёлая, размытая дождями. С ним ещё один арестант. Идут целыми днями, окружённые стражей. Они не знают, куда их ведут. Один раз Пятница спросил стражника, но вопрос повис в воздухе, никто не ответил. Так прошло много дней. И вдруг однажды вечером... Где он? Что за странные места кругом? Такие знакомые. Неужто родина, Вилькомир? Он узнал дорогу, лес, старый колодец. Радость была недолгой: Иосиф забеспокоился. Что будет? Его поведут через город... Могут увидеть друзья. Вдруг выйдут товарищи? А если кто-нибудь его окликнет?
      Ранним утром Пятница подходил к городу. Выдался ненастный день. Сквозь пелену дождя виднелись крыши домов. Иосиф с трудом вытаскивал ноги: дорога разбухла от грязи. Дождь захлёстывал за воротник лёгкого пальто.
      Издали видны редкие прохожие. Куда они в такой ранний час? Иосиф подходит ближе, узнаёт знакомые лица. Но люди проходят молча, лишь искоса поглядывая на него. И Пятница едва смотрит на них. Он поднял воротник, надвинул шапку на глаза, угрюмо сдвинул брови. Беня прошёл совсем близко. Так близко, что Иосиф заметил, как глаза Бени покраснели и стали влажными.
      А за Беней шла мать. Она куталась в большой платок и шла очень медленно. Может быть, ей трудно было вытаскивать ноги из грязи? А может, ей хотелось подольше видеть перед собой сына?
      Иосиф подошёл совсем близко и встретился с матерью взглядом.
      Она ещё ниже надвинула платок на лоб. И, только когда сын уже давно прошёл, мать обернулась, долго смотрела ему вслед, и у неё дрожал подбородок.
      Мать думала о сыне. Подумала и о его друге, Бене. Хороший друг Беня! Это он прибежал к ней вечером предупредить, что Иосифа поведут по этой дороге. У сына много верных товарищей. Матери становится легче на душе, когда она вспоминает Беню, товарищей. Иосиф не одинок...
      Три дня Иосиф идёт по осенней грязной дороге. Вдали виднеется городок. Грязные, облупленные, кривые домишки. Лужи посреди улиц. Иосиф узнаёт — это городок Уцяны. Направо, в конце глухой улицы, — полуразрушенная баня. Арестованных ведут к этой бане, вводят в тёмный предбанник с маленьким оконцем. Едва заметны сломанные ступеньки, пол гнилой. На низкой двери висит огромный замок. Сторож отпирает его длинным ключом — он висит у него на поясе.
      — Видите, вот скамейка, — говорит старик сторож.
      Арестованные спотыкаются. Они ничего не видят: каморка тёмная, совсем без света.
      Старик сторож продолжает, указывая на скамейку:
      — Вот видите — кровь. Наш пристав шибко бьёт на допросах. До крови бьёт. — Он качает головой: — Чисто зверь!
      И вот они уже заперты вдвоём в тёмной каморке.
      Никто не принёс еды. Помятая жестяная кружка стоит с водой в углу на полке.
      А за стенами — песни. Сегодня воскресенье. Слышны пьяные голоса, крики. Рядом — дом пристава. У него идёт веселье.
      Всю ночь двое людей, запертые в крошечной каморке, не спят. Они настороже, ждут.
      Иосиф задремал, сидя на скамейке. Спутник толкнул его в бок:
      — Слышишь?
      Оба прислушиваются.
      — Что? — шёпотом спрашивает Пятница.
      — Кажется, дверь отпирают.
      Арестанты тесно прижимаются друг к другу, ждут. Вот распахнётся дверь, ворвётся пьяный пристав...
      Нет, наверное, показалось. За дверью — тихо.
      Густой ночной мрак рассеивается. Выглянуло бледное осеннее солнце. Сквозь щели блеснул свет. Двум узникам стало спокойнее.
      Медленно тянулся длинный день. Томительно наползали сумерки. Снова мрак и страх. И снова бледный осенний день. На этот раз ясно звякнул ключ, повернулся в ржавом замке один раз, другой. Сторож шагнул через порог:
      — Ступай за мной!
      Иосиф встал. Зубы стучали. Хочет унять дрожь и не может.
      «Я не дамся, — говорит он себе решительно. — Если ударит, буду бороться». Иосиф осторожно шёл тёмным коридорчиком, предбанником, вглядывался в темноту, ждал, откуда может быть нападение.
      Его ввели в большую светлую комнату. Солнечные лучи тянулись от окна к самому столу, играя на погонах пристава, на лысине, на светлых пуговицах.
      У окна стоял старик с белой бородой, в длинном кафтане.
      — Ты молчи! — резко повернулся пристав к Иосифу и
      спросил, указывая на арестованного: — Знаешь этого молодчика?
      Старик спокойно достал старые очки, с ниткой вместо отломанной оглобельки, долго прилаживал, закладывал за уши, вытянул голову, всмотрелся:
      — Да это же сын Покемунского! Как же!
      — Дальше! — крикнул пристав, указывая на дверь, и в комнату ввели ещё одного старика, с такой же белой бородой. — Знаешь его?
      — Покемунский, — уверенно сказал старик. — Отец его уехал в Америку, ещё он, сын, был тогда маленький.
      Ввели третьего старика и четвёртого.
      — Похож. Очень похож на отца, — сказали они один за другим.
      А последний, самый дряхлый, сгорбленный старик, уверенно вытянул руку:
      — Конечно, Покемунский! Мы даже очень хорошо его знаем.
      Иосиф смотрел на всех широко открытыми глазами. Он сам не заметил, как откинул воротник и снял шапку. Что это такое? Иосиф никого из них не знал. Но у него и здесь нашлись друзья. О нём позаботились. Кто так хорошо подготовил стариков?
      Иосифа повели обратно в каморку.
      В тёмном коридорчике какая-то тень отделилась от стены. К нему подошёл человек и, не говоря ни слова, вложил ему в руку золотую пятирублёвку. От маленькой монетки словно шло тепло.
      «Ты и здесь не один... ты и здесь не один... У тебя и здесь товарищи», — думал Иосиф. Он понял: помогла мать, товарищи.
     
      ПОСЛЕДНИЕ ШАГИ В ПОДПОЛЬЕ
     
      Прошло пять лет. Шёл 1914 год.
      В Самаре, на заводе, только что отзвучал гудок. Рабочие спешно оставляли работу, складывали инструменты, сбрасывали рабочую одежду.
      Но один из них, черноволосый, с чёрной бородой на смуглом лице, не спешил. Он отошёл от своего станка и пошёл по цеху с плоскогубцами в руках. У него был такой вид, словно он что-то потерял и теперь разыскивает.
      Вот он подошёл к одному рабочему, наклонился к станку и едва слышно прошептал:
      — Сегодня в восемь часов в лесу. Пароль «Мой дядя ждёт у дилижанса».
      Отошёл. Ему навстречу шли двое рабочих.
      — Михаил, что ж ты медлишь? Ночевать тут, что ли, собираешься? — смеялся молодой безусый Парень.
      — Да вот хочется закончить работу...
      Иосиф действительно продолжал работать, но сам был настороже. К нему подходили рабочие. Скорей взглядом, одними глазами, спрашивали:
      «Где? Когда?»
      Михаил делал вид, будто у него падал нужный винтик. Ему хотели помочь, наклонялись... Пятница шептал на ухо:
      — Сегодня в восемь.
      Наконец Иосиф сложил инструменты, снял рабочую одежду, привёл себя в порядок. Он спешил, но не домой. Ему нужно было разыскать в городе ещё нескольких товарищей — всё для сегодняшнего собрания.
      У ворот завода с ним столкнулся старик рабочий. Он выслушал Пятницу, покачивая головой:
      — Да, наверное, опять не состоится. Следят очень. Вон в прошлый раз было назначено на Барбашиной поляне, как готовились, а сорвалось...
      Иосиф прервал — он не любит лишних разговоров:
      — А на этот раз состоится. В лесу, в восемь часов. Пароль не забудь. Скорей передай нашим.
      Старик послушно повторил:
      — «Мой дядя ждёт у дилижанса».
      Жаркий день понемногу остыл. Солнце обошло весь небосклон и точно нырнуло в воду. Зелень леса заметно потемнела.
      Рабочие приоделись, умылись, как на праздник.
      Старик рабочий твердил про себя:
      «Мой дядя ждёт у дилижанса».
      Но в его глазах тревога. Он повернулся к своему спутнику, молодому безусому парню:
      — Боюсь, сорвётся сегодня, как в прошлый раз, на Барбашиной поляне. Следят-то как...
      Навстречу бежала девушка в тёмном ситцевом платье; она махнула рукой.
      — Что случилось? — в один голос спросили и старый и молодой.
      Девушка подождала, пока подошли вплотную.
      — Оглохли, что ли? Не слышите? Поют! Вовсю поют. И ходить нечего. Надо скорей разыскать Михаила.
      Втроём повернули. Останавливали встречных:
      — Поют!
      Пели два голоса: дискант и бас. Тоненький дискант выводил:
      «Ой, не ходи, Грицю, тай на вечерницю...»
      И бас стойко поддерживал его,
      «Ой, не ходи... Ой, не ходи...»
      Встречные поворачивали. Им тихо говорили только одно слово:
      — Поют...
      На опушке леса двое рабочих, словно от нечего делать, валялись на траве и пели. Если один уставал и замолкал, начинал другой.
      А рядом, за частым перелеском, засели полицейские. Они знали, что сегодня в лесу назначена сходка. Полицейские ждали. Не разговаривали. Не дышали. Ждали: рабочие соберутся, тогда они их окружат тесным кольцом...
      А рядом лежали двое и вовсю драли глотки. Кому до них какое дело? Полиции и в голову не приходило, что песня означала: «Не приходите. Опасно. Тут полиция».
      Сообщили и Михаилу о том, что делается в лесу. У него сразу созрел план: переехать на лодках на другую сторону реки. Там невысокий бугор, за ним — рощица. Вот где можно укрыться! Только надо всех предупредить. Скорей разыскать тех, кто во главе троек, десятков. Теперь уже всё в разгоне. Хватать на лету опасно. Слежка действительно сильная.
      Иосиф предупреждал:
      — Смотрите! Осторожно.
      И вот уже все спешат к Волге. Река блестит, залитая солнцем. Люди хотят после душного дня отдохнуть уводы.
      Лёгкие лодки отталкиваются от берега, скользят по светлой глади реки.
      Широкий взмах вёсел, лодка несётся, попадает в волны, которые несутся от проходящего мимо парохода, качается, как зыбка на воде, и снова несётся вперёд. Одна за другой отчаливают лодки от берега. Скользят по воде и вдруг словно пропадают из глаз: куда-то исчезают...
      На другой стороне Волги глубоко в камыши врезаются лёгкие лодки. Камыши хрустят, ломаются.
      Рабочие привязывают лодки, бегут к маленькой рощице, на зелёный бугорок. Отсюда, с бугорка, хорошо видно, что делается на Волге и на другом берегу. Иосиф прикрыл ладонями глаза. Он пристально всматривается в даль.
      — Погони нет. Всё спокойно, — говорит он тихо. Старик рабочий влез на пригорок, стал рядом с Пятницей.
      — Пока не видать. А нет ли где засады? Сорвалось же прошлый раз на этой самой.... Барбашиной...
      — Ну, мало ли что, — говорит Пятница. — Начинаем! Начинаем!
      Собрание затянулось за полночь. Огни на Волге один за другим потухли. Взошла луна. Она проложила длинный след по воде, от одного берега до другого. Свет дрожал, покачивался золотистым мостом и словно вёл прямо к тому бугорку, за которым собрались рабочие. Но это только так казалось. Рощица мягкой зелёной шапкой всех прикрыла. Лодки в камышах тихо покачивались. Караульный ходил по опушке зелёного бугорка и зорко всматривался в даль.
      Всё было спокойно.
      А полицейские ещё сидели в засаде, за частым перелеском. Они не разговаривали и не дышали. Они ждали.
      В это время Пятница, стоя на высоком пне, рассказывал собравшимся о великом и светлом празднике Первого мая. Говорил о борьбе с хозяевами, с капитализмом:
      — Мы победим, мы верим в грядущую зарю, в рассвет, который придёт после тьмы, в вечные идеалы правды и справедливости...
      Пятница говорил о том, что для дальнейшей борьбы надо прежде всего уничтожить самодержавие.
      — Долой самодержавие! — тихим, но сильным голосом сказал Пятница.
      — - Долой самодержавие! — разнеслось кругом, точно шёпот леса.
      Неожиданно зазвучал мягкий и мелодичный женский голос:
     
      Мы, чья лампа загорает
      Утром рано с петухами,
      Мы, кого нужда сгоняет
      К наковальням, за грошами.
      Мы, что с жизнью безотходно
      Каждой мышцей вечно бьёмся,
      Перед старостью холодной
      Без защиты остаёмся.
      Друг за друга — стой смелей!
      Пить сберёмся ль вкруговую,
      Пусть хоть пушки грянут — пей
      За свободу мировую!
     
      С последними словами откуда-то с высоты темнеющего леса, как будто с ветвей деревьев, посыпались лёгкие белые листочки. На один только миг они накрыли людей лёгкими воздушными шапочками. Их бережно брали сильные рабочие руки. Уже поздно, теперь в лесу не прочесть. Прокламации исчезали в глубоких карманах, за картузным околышком, в голенище сапога. Хорошо такой подарок принести домой! Если сам не сможешь прочесть, в доме найдётся грамотей-школьник. В душе уходящих так и звенит:
     
      Друг за друга — стой смелей!
      За свободу мировую!
     
      ПОСЛЕДНИЙ АРЕСТ
     
      — Господин, подождите!
      Этот возглас раздался позади Иосифа в июне 1914 года, когда он проходил по улице. Но Иосиф не обернулся.
      — Господин, подождите!
      Ещё настойчивей кого-то зовут, И опять: ,
      — Господин! А господин!
      Пятница невольно повернул голову. За ним бежал околоточный надзиратель. Полы длинной шинели путались меж ног. Грудь подымалась и опускалась.
      — У-у-уф, постойте-ка минуточку! — Околоточный запыхался.
      Пятница пошёл не назад, к околоточному, а вперёд. Он даже не пошёл, а побежал. Перед ним какая-то изгородь, за ней — глухая улочка. Глаза пристально вглядываются: где же калитка у изгороди? Как будто её нет... Ничего, Иосиф сейчас перепрыгнет с разбегу. Он сможет, мальчиком всегда так делал. Раз!
      Но... перед изгородью выросла живая преграда — два шпика.
      — Стой!
      Околоточный пыхтит, как паровая машина:
      — Кто ты? Как звать?
      Иосиф пришёл в себя. Смотрит исподлобья злым взглядом:
      — Да что вы, сами не знаете? Раз за мной гонитесь, должны знать.
      — Извозчик, давай! — крикнул околоточный.
      Извозчик стоял рядом, на углу. Иосифа с «большим почётом» подсадили с двух сторон, околоточный примостился рядом, и Пятница очутился в жандармском управлении.
      Иосиф собрал всю свою волю: он будет твёрд, спокоен. Вошёл к начальнику жандармского управления с высоко поднятой головой. Сейчас он скажет: «Тут недоразумение, ошибка...» Он — электромонтёр, фамилия его Санадирадзе, родом из Кутаиси. Он занят по работе на трамвае, работа спешная, его ждут. Его нельзя ни на один час задерживать.
      И Иосиф отлично сыграл свою роль.
      Начальник Познанский поправил свои очки. Внимательно всмотрелся в смуглое лицо Санадирадзе и решил, что, пожалуй, это так и есть, парня зря задержали. Познанскому подали фотографическую карточку. Он держал её перед собой, подымал глаза и сличал со стоящим перед ним человеком.
      Пятница встревожился: чья карточка? Он чуть придвинулся, приподнялся на носках, заглянул сверху. Сразу стало холодно в руках, ногах, у самого сердца. Какой ужас! Значит, Житомирскому удалось снять его тогда! Тайком! Без его ведома! Где-нибудь из-за угла...
      Сомнений не было: Житомирский — предатель! И с этим провокатором он сидел рядом за столом, читал с ним «Искру», и тот даже посмел обнимать его за плечи...
      У Пятницы было такое чувство, как будто он прикоснулся руками к чему-то отвратительному и их никак не отмоешь. Но всё же он успел заметить, что в карточку внесены изменения по сравнению с подлинным видом оригинала. Житомирский — хороший рисовальщик. Он дорисовал бороду, сделал её немного длинней и шире. Он нарисовал иначе причёску. И даже одежду нарисовал другую: какой-то смешной сюртучок, коротенький, с широкими отворотами. Никогда Иосиф такого сюртучка не носил.
      Теперь для Пятницы было ясно, зачем Житомирский сделал такую карточку: ему надо было скрыть своё подлое предательство, обмануть товарищей, если б карточка попалась им на глаза.
      «Предатель!» — пронеслось в мозгу Иосифа. Он был ошеломлён, но тут же взял себя в руки.
      Сказал с презрением:
      — Чья же это карточка? Разве я хоть сколько-нибудь похож на этого господина? Ну, смотрите сами.
      В душе Иосифа смятение. Совсем не трудно узнать: лоб, глаза, конечно, его.
      В комнату вошёл жандарм. Познанский подозвал его:
      — Смотри. Скажи, есть в этой комнате кто-нибудь похожий на этого? — И он указал на карточку.
      Жандарм пристально посмотрел на Иосифа, перевёл глаза на карточку и опять исподлобья на арестованного. Помолчал, пожевал губами:
      — Нет, по-моему.
      Тогда Пятница ещё больше расхрабрился:
      — Ну что вы, в самом деле, меня тут держите! Сами видите — ошибка. Вы не имеете права меня задерживать. Я...
      — Погодите... — Познанский растягивал слова, — Выпустить всегда успеем.
      Пятницу не выпустили.
     
      ПОЕЗД ИДЁТ В СИБИРЬ
     
      Пятнице объявили приговор: ссылка в Сибирь. Он обрадовался: лучите быть в ссылке, чем сидеть в тюрьме. Свободнее. Жить на воле, ощущать под ногами землю; а запрокинешь голову — и над тобой небо. Захочешь, вечером выйдешь из избы, увидишь и лунный свет и хоровод блестящих звёзд. Главное, он наконец избавится от замков, запоров, не будет звяканья ключей. Как его раздражает каждый поворот ключа!
      Пятница с нетерпением ждал, когда его отправят. В какие дни отправляют из тюрьмы арестантов по этапу?
      Нетерпение Пятницы росло всё сильней и сильней. Время шло очень медленно. Минуты казались часами, а часы — сутками.
      Заключённые теряли счёт дням, спорили до хрипоты, какой сегодня день. Тянуло к окну. Не уходит ли этап? Нет, и за окном тихо. Дуновение ветерка как будто передавало привет с воли.
      Наконец — пожалуйте! Фамилия Иосифа значится в списке отправляемых ближайшим этапом. Куда повезут, никто не говорит.
      Конвоиры принимают вещи. Арестантам выдают деньги и табак на дорогу.
      «Скорей бы!» — думает Иосиф.
      Этот день настал: в путь-дорогу! Волнение, как всегда при отъезде.
      Поезд идёт в Сибирь. Пятница едет в арестантском вагоне. Окна в решётках. Конвойные с ружьями у дверей. Его отправляют в далёкую Сибирь, на три долгих года.
      За окнами мелькают унылые поля, леса. Пробегают убогие деревни, глухие станции.
      Станционный колокол звонит, поезд идёт дальше. Ветер свистит вдогонку, поёт под рамами окон свою невесёлую песню.
      Пятница едет в арестантской одежде — грубом халате и такой же шапке. Пытливо смотрит он сквозь решётку окна на глухие полустанки. Его всё интересует. Он ютов разговаривать со всеми встречными на этих далёких остановках. Это же его родина, Россия...
      Пройдёт совсем немного времени, и вся страна станет другой. Революция близка. Пятница верит, что его вынужденный отъезд продлится недолго. Всё впереди! Всё будет хорошо! Скоро все сосланные политические вернутся домой. И он с ними. А дом будет свой, настоящий, рабочий, добытый тяжёлой борьбой. Жить в нём будет хорошо! Всюду люди! Всюду жизнь! Впереди — счастье!