«Отцовская куртка»

PDF

      ОТЦОВСКАЯ КУРТКА

      Куртка была чёрная, бархатная, карманы её топорщились, в глубоком мягком рубчике отливали серебром круглые пуговицы. Сидела она на отцовских плечах крепко, туго обхватывая широкую грудь.
      — Папаня, а папаня! Отдай мне эту куртку. Ты, гляди, уже старый для неё, — с завистью говорил Ленька, обдёргивая свой коротенький пиджачок и приглаживая вихрастую голову.
      — Я стар, а ты больно молод, — отшучивался отец.
      Ленька и правда был ещё молод. Он учился в четвёртом классе, но в семье был старшим. Кроме того, с ним водился соседский Генька. А Генька уже год назад кончил семь классов школы и теперь работал на селе в пожарной команде. Но пожаров в селе не было, зачастую даже дым не поднимался из труб. Шла война, и в колхозе спешили с уборкой урожая. Ленькин отец возвращался домой поздно, при свете фонаря долго возился во дворе и, озабоченно поглядывая на сына, говорил:
      — Ты, брат, гляди, приучайся к делу. Я не сегодня-завтра на фронт уйду. Большаком в семье останешься!
      — «Большаком»! — усмехался Ленька. — Стану я ещё связываться! Одного Николку по затылку стукнешь, и то к матери побежит жаловаться.
      — А ты не стукай. Большак — это делу голова, а не рукам воля! Много я тебя по затылку стукал?
     
      * * *
     
      В день проводов отца в избе шла кутерьма. Мать, как потерянная, хваталась то за одно, то за другое, стряпала, пекла, наспех укладывала в сундучок какие-то вещи. Отец вынимал их и отдавал ей обратно:
      — Убери. Не в гости еду.
      Увидев в руках матери бархатную куртку, он посмотрел на Леньку, усмехнулся и ласково сказал:
      — Носи, большак!
      Ленька вспыхнул и застеснялся.
      — Да куда она ему! — всплеснула руками мать. — Не дорос ведь!
      — Дорастёт, — уверенно сказал отец и погладил мать по плечу. Помощником тебе будет!
      Уложив сундучок, отец обвёл взглядом просторную избу, присел на край скамьи и сказал:
      — По русскому обычаю, посидим перед дорогой.
      Мать поспешно усадила детей и села с ними рядом, придерживая рукой трёхлетнюю Нюрку. Все притихли. Ленька посмотрел на отца, и горло у него сжалось.
      «Как же мы одни будем?» — подумал он, поняв вдруг, что отец действительно уезжает далеко и надолго.
     
      * * *
     
      Прощались у околицы. Отец спустил с рук Нюрку и троекратно поцеловался с матерью.
      — Прости, коль сгоряча обидел когда…
      Низко, без слёз, поклонилась ему мать:
      — За всё, что прожито, за всё, что нажито, спасибо тебе, Павел Степанович!
      Женщины подхватили её под руки, и Ленька вдруг услышал тонкий плач с разноголосыми причитаниями.
      Лицо у отца дрогнуло. Он махнул рукой, вынул туго сложенный платок, обтёр им лоб, щёки и подозвал Леньку:
      — До Веселовки проводишь меня.
      Шли молча.
      Ленька, в наброшенной на плечи отцовской куртке, размахивая длинными рукавами, то и дело поворачивал тонкую шею, чтоб взглянуть на отца. Но отец о чём-то думал и время от времени тяжело вздыхал.
      — Ты вот что… пять человек вас у матери… — Он замолчал, не находя простых и нужных слов, которые хотелось сказать сыну.
      — Ты просись к пулемёту. Чуть что — сотню немцев уложишь, озабоченно сказал вдруг Ленька.
      — Там знают куда… — рассеянно ответил отец.
      Ленька испуганно посмотрел на его круглое доброе лицо.
      — А ежели в штыковой пойдёшь… — шёпотом сказал он и замер, глядя широко раскрытыми глазами в лицо отца.
      — Ну-ну, — ласково усмехнулся тот.
      Ленька бросился к нему на шею:
      — Папка, вернись! Живым вернись!
      Тёплыми ладонями отец оторвал от своей груди голову сына и заглянул в его глаза:
      — Мать береги.
      Мелкие капли дождя сеялись на размытую лесную дорогу. По краям топорщились голые осенние кусты. В мутных лужах мокли опавшие листья.
      Отец крепко держал за руку сына.
      — Солому внесите, а то дожди намочат… Дров заготовьте на зиму…
      Отец останавливался, крепче сжимая маленькую жёсткую руку.
      — Слышь, Ленька!
      — Слышу, папаня.
     
      * * *
     
      Жизнь пошла по-новому. Один человек ушёл из дому, а семья осиротела. За столом пустовало место, не вздрагивали половицы от тяжёлых отцовских шагов, на дворе не слышался голос хозяина. Мать постарела, осунулась, сняла с окон нарядные занавески, убрала со стола скатерть. Думая об отце, она устало покрикивала на младших детей или, сидя на лавке и покачиваясь из стороны в сторону, тихонько причитала:
      — Ушёл мой голубчик, ушёл мой милый…
      Ленька подсаживался к ней, неумело утешал её, обнимал за шею:
      — Ну ладно тебе… Говори, чего делать-то, а, мамка? Воды принесть иль дров наколоть?
      Отцовскую куртку Ленька носить не стал, а аккуратно сложил рукав к рукаву, отдал матери и сказал при этом так же, как отец:
      — Убери. Не в гостях я.
      Работы у него стало много. Утром, торопясь в школу, он окидывал хозяйским глазом двор.
      «Солому внесите, а то дожди намочат», — наказывал отец.
      Солома всё ещё не была внесена. Скотина растаскивала её по двору, втаптывала в грязь.
      — Николка, — кричал Ленька младшему брату, — переноси солому помаленьку! Я приду, сам докончу.
      Николка лениво почёсывал затылок.
      — Кому говорю?! — кричал Ленька, хлопая калиткой.
      В школе он слушал невнимательно, нетерпеливо ждал конца урока; по стёклам барабанил дождь, в хозяйственных заботах расплывались мысли:
      «Поглядеть бы, на чердак слазить, не протекает ли крыша где…»
      Татьяна Андреевна вызывала его к доске. Ленька тёр лоб и не мог вспомнить заданного урока.
      — Не выучил? — мягко спрашивала учительница.
      — Учил, — отвечал он грустно, — да перезабыл, видно.
      После школы до самого вечера Ленька возился во дворе: таскал солому, лазил на чердак, с грохотом сбрасывал оттуда доски и, вооружившись топором, полез на крышу сарая. На шум из избы выбежала мать:
      — Батюшки мои! Никак, сарай разгораживает! Да ты что делаешь? Кто за тобой чинить будет?
      — Сам починю! Перепрели ведь доски-то… Новые ставить надо, пробурчал Ленька.
      — Слезай, тебе говорю! Одних штанов передерёшь бог весть сколько!
      Ленька обиженно швырнул на землю топор, сложил доски и ушёл в избу.
      «На отца небось не кричала бы…»
      И тихо огрызался, когда мать выговаривала ему, что он берётся не за своё дело, а вот забить в сарае дырку, чтоб не выскакивал оттуда поросёнок, — это его допроситься нельзя.
      — Всё только о поросёнке думаешь, а что двор разваливается, так ничего?
      Ученье шло плохо. Вечером, положив голову на раскрытую книгу, усталый от хозяйских забот, Ленька крепко засыпал, и снился ему обновлённый двор, с новыми крашеными воротами, где он, большак Ленька, встречает вернувшегося отца.
      А в школе, держа перед собой его тетрадку, Татьяна Андреевна хмурила густые тёмные брови и, пытливо глядя ему в глаза, говорила:
      — Ленишься ты, что ли? Не стыдно тебе, Лёня?
     
      * * *
     
      Захрустела на зубах сладкая, подмороженная рябина. Застыла обледенелая земля, вытянулись и побелели голые кусты. Ночью выпал снег. Село стало ослепительно белым, праздничным. И у Леньки на душе был праздник. Он шёл с почты, пряча за пазухой нераспечатанное письмо. Это было первое письмо от отца, и Ленька торопился домой, чтобы прочитать его вместе с матерью.
      Из-за угла выскочил соседский Генька и, вытащив из-под полы что-то длинное, завёрнутое в мешок, таинственно сообщил:
      — Ружьё достал. Зайцев стрелять пойду.
      — Зайцев? — Ленька усмехнулся. — Да их и нету нигде сейчас.
      — Нету? — Генька нагнул голову и зашептал ему на ухо: — Куда ни повернись — зайцы!
      — Да на что они тебе? — удивился Ленька.
      — Как — на что? Мясо есть будем, а из шкуры шапку сделаю!
      — Шапку? — переспросил Ленька, припоминая, что отец тоже собирался пойти на зайцев, чтобы делать ребятам шапки.
      — Ну да, шапку! — обрадовался Генька. — Что ни заяц, то шапка! Пойдёшь?
      — Ну тебя… — засмеялся Ленька. — Что мне, делать, что ли, нечего? Вот от отца письмо пришло! — похвалился он, ощупывая конверт.
     
      * * *
     
      В письме отец обращался к Леньке, как к взрослому, называя его большаком. Читая, Ленька кивал головой и вставлял от себя: «Ладно!»
      Он гордился, что отец доверял ему и надеялся на него. Описание первых боёв, в которых уже участвовал отец, наполняло Леньку гордостью.
      «Будем бить до последнего конца», — писал отец.
      «Точно», — сжимая кулаки, отвечал ему Ленька.
      Мать слушала письмо, собрав вокруг себя всех детей. В письме отец спрашивал про каждого, называя Нюрку Анной Павловной. Анне Павловне было три года. Она чмокала пухлыми губами, тёрлась об юбку матери и заглядывала ей в лицо. Двух девочек-двойняшек звали в семье общим именем Манька-Танька.
      Беленькие курносенькие двойняшки всюду ходили, держась за руки, ели из одной миски, тихо играли за широкой кроватью, шепотком о чём-то советуясь друг с другом. Плакали они и смеялись тоже вместе. Стоило одной засопеть носом и всхлипнуть, как другая широко раскрывала глаза и разражалась громким плачем.
      Глядя друг на дружку, они могли часами выть на всю избу. И теперь, не сводя глаз с матери, они как будто только и ждали знака, чтобы присоединить к её слезам свой дружный рёв. Восьмилетний Николка, старший после Леньки, услышав своё имя, ёжился от смущения и виновато косил по сторонам голубыми глазами.
      — Разрюмился! — презрительно бросил ему Ленька. — Только и умеешь, что хныкать.
      Он был недоволен, что Николка мало помогает ему в хозяйстве и лениво выполняет его приказания. Слушая письмо, мать всплакнула, а двойняшки залились громким плачем. Чтение было прервано; Ленька схватил обеих сестёр, посадил их на колени и, топая ногами, загудел на всю избу:
      — Ду-ду-ду! Поезд идёт!
      Двойняшки, подпрыгивая, стукались лбами. Плакать им было некогда. Подкинув несколько раз, Ленька поставил обеих на пол и снова принялся за чтение письма. После этого он долго ходил по избе, обдумывая все свои дела и чувствуя необходимость сейчас же, немедленно проявить себя большаком и хозяином.
      — Что ты как маятник, прости господи! — сердилась мать.
      — «Маятник, маятник»!.. — ворчал Ленька, выволакивая из-под лавки старый ящик с пыльными прошлогодними валенками. — Зима на дворе — вот что!
      — Сама знаю, что зима, — вздыхала мать, перебирая вместе в Ленькой смятую старую обувь. — Давно ли отец покупал? Не напасёшься на вас!
      Ленька вытащил дратву и неумелыми руками пытался чинить перепрелый войлок.
      — Шапки у Николки нету… Прошлогодняя износилась совсем. В чём ходить будет? — задумывалась мать.
      — Найдём! — хмурился Ленька и, забравшись на печь, долго сидел, обхватив руками острые коленки.
      «Что ни заяц, то шапка, — вспоминались ему Генькины слова. — Пойти надо», — решил он, прикрывая ладонью тяжёлые веки.
     
      * * *
     
      На последнем уроке Татьяна Андреевна подошла к Лене и сказала:
      — После обеда зайди ко мне домой.
      Идти Леньке не хотелось. Ещё на той неделе с большим трудом выволок он из сарая тяжёлый ящик с гвоздями и инструментами, отобрал в сарае годные доски и отточил топор. Сделал он это потому, что в своём письме отец писал: «Кончится война… Вернутся домой люди. Сядем мы с тобой, Ленька, на трактор и промчимся мимо наших ворот в колхозное поле…»
      Ленька представил себе отца в военной одёже, гордо восседающего на тракторе, и озабоченно оглядел свои ворота… Обитые дождями доски почернели и перекосились, посредине зияла чёрная дыра…
      «Как же, промчишься мимо таких ворот! Починить бы их надо…» подумал Ленька и побежал отбирать доски. Теперь уже несколько дней доски валялись посреди двора, рядом были брошены топор и рубанок, а около крыльца мокли под дождём гвозди…
      Мать, натыкаясь на ящик с гвоздями и разбросанные по двору доски, сердилась на Леньку:
      — Бессовестный! Людям пройти нельзя! На безделье дела себе ищет. Никакого покоя нет от тебя!
      Ленька молчал и не сдавался. Ходил советоваться к кузнецу, лазил с топором и гвоздями, засорял двор стружками. Отрываться сегодня от работы ему не хотелось, да и боялся он идти к Татьяне Андреевне, так как сам знал, что с учёбой у него неладно. Но делать было нечего.
      И теперь, сидя в комнате учительницы на знакомом низеньком диванчике, Ленька испытывал томительное беспокойство. Школьные тетради, лежащие горкой на столе, вызывали в нём неясную тревогу. Увидев себя в круглом стенном зеркале, он испугался, поплевал на ладонь, пригладил вихрастые волосы, одёрнул курточку и, повернув голову, стал прислушиваться к голосу Татьяны Андреевны, которая разговаривала в кухне со своей матерью.
      Голос был ласковый, и приветствие, которым встретила Леньку учительница, тоже не предвещало ничего неприятного. Она сказала:
      — Здравствуй, Лёня. Посиди минуточку.
      И всё-таки беспокойство разъедало Леньку — он чувствовал себя неуверенно и, держа между колен шапку, тяжело вздыхал.
      В прошлом году в этой самой комнате они с отцом пили чай. Отец осторожно ставил на блюдце чашку и, когда Татьяна Андреевна хвалила Леньку, напускал на себя строгость, а Леньке было отчего-то смешно: он смотрел на угол с зелёной лесенкой, заставленной цветочными горшками, и думал, что было бы, если бы он, Ленька, вдруг оступился и сшиб все эти горшки на пол или поскользнулся бы на блестящем крашеном полу и сел мимо стула.
      Теперь Ленька ни о чём не думал, он сидел один и даже радовался, что отца с ним нет, так как хвалить его было не за что.
      Татьяна Андреевна вытерла полотенцем мокрые руки, присела на стул и ласково сказала:
      — Ну, теперь рассказывай, как вы там живёте? Как без отца справляетесь?
      Лицо у неё было спокойное, с круглой ямочкой на щеке; когда учительница сердилась, эта ямочка исчезала, лицо делалось нетерпеливым, голос — отрывистым.
      Ребята верили, что правду она узнает по глазам, и врать ей побаивались. Если кто-нибудь начинал уклоняться и путать, Татьяна Андреевна возмущалась.
      — Ну, ну дальше? А дальше что? — гневно спрашивала она.
      А дальше оставалось только одно — говорить правду.
      Ленька хорошо знал это и, чувствуя себя виноватым, оправдываться не собирался. Но вопрос, который задала ему учительница, ободрил его. Он посмотрел на спокойную глубокую ямочку на щеке Татьяны Андреевны и, увлекаясь, начал рассказывать о письме отца, о своих домашних делах.
      Раз или два Татьяна Андреевна громко засмеялась, потом чему-то удивилась и перебила его:
      — Постой, постой… Я чего-то не поняла. Так ты чинишь ворота? Какие ворота?
      — Наши…
      — Ваши? — Татьяна Андреевна сморщила лоб. — А мать не хочет? Почему не хочет?
      Ленька покраснел, дёрнул носом.
      — А кто её знает…
      Татьяна Андреевна вдруг очень серьёзно и неожиданно сказала:
      — Это всё хорошо. Заботиться о хозяйстве нужно…
      Она взяла Ленькину руку с чёрными поломанными ногтями:
      — А нужнее всего, Лёня, не запускать учёбу. Учиться…
      Ленька Поспешно спрятал руки, растерянно поглядел на горку школьных тетрадей и, опустив голову, зажмурился.
      Но учительница не встала, не подошла к злополучным тетрадям, не вытащила из кипы одну из них с надписью: «Леонид Чистяков». Она говорила совсем не так, как он предполагал. Не бранила его, не сердилась, говорила спокойно. Она надеялась, что Лёня её поймёт.
      — Один урок плохо сделан, другой… Вот и накопилось. Что-то прослушал, что-то не дослушал, а подогнать трудно, и самому неприятно. А когда каждый день понемножку, петелька за петельку цепляется… — мягко говорила она. — Я, Лёня, по себе знаю.
      Ленька кряхтел, соглашался. Говорить ему было нечего. У него уже накопилось много запущенных уроков. Правда. И на душе от этого тягостно, и подогнать трудно. Всё правда.
      — Я налажусь, Татьяна Андреевна! Честное пионерское, налажусь! горячо сказал он и тут же начал припоминать всё, что забыл или просто не выучил.
      Потом пили чай в маленькой тёплой кухоньке. В окна бился снежный ветер. Пузатенький говорливый самоварчик дышал в лицо тёплым паром. Мать Татьяны Андреевны называла Леньку внучком и советовалась с ним о хозяйских делах. Он уверял её, что ему два-три кубометра дров ничего не стоит переколоть в один день.
      Татьяна Андреевна смеялась.
     
      * * *
     
      Вечером Ленька вытащил все свои книжки, разложил их перед собой, и долго видела Пелагея, как торчала над столом его вихрастая голова. Спать он лёг весёлый: не так уж были страшны те долги, что накопились у него за это время.
      А утром кто-то тихонько постучал в окно.
      Ленька увидел широкий Генькин нос, приплюснутый к стеклу, и выскочил на крыльцо.
      — Следы на опушке! — с таинственным видом зашептал Генька.
      Ленька кивнул головой и побежал одеваться.
     
      * * *
     
      Резкий ветер продирался сквозь лес, колючей снежной крупой хлестал молодой ельник и со свистом мчался по полю, обнажая на болотах серую корку льда.
      Генька в ушанке, высоких сапогах и тулупе, туго подвязанном ремешком, согнувшись, шагал по полю, держа под мышкой ружьё. Глаза его обшаривали каждый кустик. Ленька с трудом пробирался за ним. В худые валенки набился снег. Ветер трепал отцовский шарф на Ленькиной шее.
      — Есть? — нетерпеливым шёпотом спрашивал он товарища.
      — За болотом они, видно, за кочками, — отвечал Генька, выпрямляясь и прибавляя шаг.
      Ленька в школу не пошёл. Он решил прямо с охоты, с убитыми зайцами за поясом, прийти к Татьяне Андреевне и объяснить, почему не был на уроках.
      Светало, когда они с Генькой вышли из своих дворов. Время шло быстро. Синеватый белый день давно уже клубился над селом, а приятели всё ещё в напрасных поисках кружили по полю. Морщась от резкого ветра и закрывая варежкой лицо, Ленька тяжело плёлся за товарищем. Между кочками, покрытыми прошлогодней осокой, под тонким ледком стояла мутная вода. Из-под Генькиных сапог она вместе со стёклышками льда выплывала наверх. Ленька, прыгая с кочки на кочку, оступился и попал ногой в Генькин след. Острая ледяная струя охватила пальцы, в коленках заломило. Ленька вытащил из валенка ногу, стянул мокрый носок и безнадёжно оглянулся: домой бы, на печку. Пальцы ныли от холода. Ленька беспокоился и думал: «Может, врёт Генька! Что он в охоте понимает? Отец и тот один не ходил, а всё, бывало, с колхозным пастухом… Посоветоваться бы с кем, как их, зайцев-то, стрелять, да боязно: скажут матерям и ружьё отымут…» Ленька остановился.
      — Слышь, Генька… Обмёрз я совсем. Может, ты всё наврал про зайцев-то?
      Но Генька не врал. Что-то грязно-белое вдруг пушистым комочком подпрыгнуло за кустом. Ленька увидел прямые острые уши и, забыв обо всём, схватил Геньку за руку. Генька с размаху плюхнулся прямо в болото. Заяц высоко подбросил ноги и мгновенно исчез. У Леньки зарябило в глазах.
      — Стреляй, что ль! — с отчаянием крикнул он.
      — В кого? — Генька с досадой плюнул в сторону. — Ушёл проклятый…
     
      * * *
     
      Домой шли мимо школы. Ленька молчал и едва волочил ноги. Генька, несмотря на упущенного зайца, торжествовал:
      — Говорил я тебе, есть зайцы! Поймаем!
      Времени у Геньки было достаточно. В пожарке по-прежнему работы не было.
      — Не сегодня-завтра все зайцы наши будут!
      Кареглазый румяный парнишка с сумкой под мышкой вышел из школы и подбежал к Леньке:
      — Тебя Татьяна Андреевна спрашивала… Ты где был?
      — Где был, там нету, — еле двигая синими губами, ответил Ленька. — На печи не сидел небось…
      Генька хвастливо повертел в воздухе ружьём.
      Егорка свистнул, оттопырил нижнюю губу и покачал головой.
      — Шатаетесь? — как бы с сожалением сказал он.
      Ленька вскипел:
      — Это ты, может, шатаешься! У меня семья на шее!
      Егорка с любопытством взглянул на него.
      — Обмёрз ты… — вместо ответа сказал он и, повернувшись, зашагал в другую сторону.
      На пороге своей избы Ленька лицом к лицу встретился с матерью.
      — Батюшки! Побелел весь! Бродяга этакий! Шарф на тебе колом стоит!
      — Иди ты ещё! — грубо ответил Ленька, отстраняя её. — Отстань от меня!
      В избе пахло свежеиспечённым хлебом.
      На горячей печке, укрывшись с головой тулупом, Ленька лежал и слушал, как мать горько жаловалась Николке:
      — При отце все — дети. А без отца все — хозяева. На одно Слово — два. На два — двадцать два!
      Ноги саднило. Пальцы распухли и горели. Ленька вспомнил, как в прошлом году в метель и завируху отец ходил в соседнее село за валенками. Ждали его к вечеру, а вернулся он только под утро. Бросил на лавку мешок, долго стучал ногами, тёр снегом отмороженные щёки.
      — Заблудился… Метель закружила. Погляди там валенки, мать!
      «Достал всё-таки, — подумал Ленька. — Эх, убежал заяц! Неужели ещё идти?» Голова тяжело опустилась на подушку. В сонных глазах потянулось длинное мёрзлое поле… Страшно и зябко было вспоминать о нём.
     
      * * *
     
      На другой день Ленька встал рано и побежал в школу, чтобы ещё до уроков встретить Татьяну Андреевну и объяснить ей всё. Он ждал её и волновался. Но Татьяна Андреевна пришла к самому звонку, и объяснение с ней вышло короткое и совсем не такое, как думал Ленька.
      — Почему ты не был вчера в школе? — спросила учительница, останавливаясь у Ленькиной парты.
      Ленька раскрыл рот, но говорить при ребятах ему не хотелось.
      — Я потом… — прошептал он, глядя на Татьяну Андреевну виноватым и умоляющим взглядом.
      Её лицо вдруг стало строже: тёмные полоски бровей сошлись у переносья, ямочка на щеке исчезла.
      Тогда, испугавшись, Ленька тоскливо выдавил из себя случайно подвернувшиеся слова:
      — Дельце тут одно было… для ребятишек…
      — Заболел кто-нибудь? — участливо спросила Татьяна Андреевна.
      — Не заболел, а… — Ленька замялся. Потом, наспех припоминая, что хотел сказать учительнице с глазу на глаз, забормотал: — Не заболел, а погода… зима стоит…
      Татьяна Андреевна, вскинув брови, смотрела на него с удивлением. Ленька почувствовал её недоверие и смутился окончательно.
      — На болоте они… зайцы-то…
      Кто-то громко фыркнул. Татьяна Андреевна гневно обернулась к классу. Ребята обеими руками затыкали себе рты, и беззвучно тряслись от хохота.
      — Лёня! — мягко сказала Татьяна Андреевна. — Я не понимаю, что с тобой? Объясни мне толком.
      Ленька стоял перед ней красный, бросая исподлобья злые, упрямые взгляды на ребят. Губы его были крепко сжаты, он молчал. Татьяна Андреевна ждала. В классе наступила тишина. И вдруг поднялся Егорка. Его круглое лицо выражало и досаду, и сочувствие к растерявшемуся товарищу.
      — Скажи правду — и к стороне, — дружески кивнул он головой.
      Ленька оторвался от парты.
      — Я не вру! — крикнул он, тяжело дыша.
      — Не врёшь? — медленно переспросил Егорка. — А с пожарным Генькой где шатался?
      Ленька побелел. Веснушки жёлтыми пятнами проступили на его щеках.
      — А… ты вот что! «Шатался»! — крикнул он и рванулся к Егорке.
      Татьяна Андреевна положила руку на его плечо.
      — Довольно! — сказала она.
      Ленька испуганно посмотрел ей в глаза.
      — Я до сих пор верила тебе, Лёня. — Она сняла руку с его плеча и отошла.
      Ленька в смятении хотел броситься за ней, остановить её, но ноги его приросли к полу, и, когда Татьяна Андреевна была уже около стола, он с отчаянием крикнул:
      — Я зайцев ходил стрелять!
      Тишина в классе прорвалась взрывом дружного смеха. И, поняв, что произошло что-то нелепое и безнадёжное, Ленька тяжело опустился на парту. Ему не хотелось больше оправдываться. Всё равно ему никто не поверит. Он сидел, облокотившись на спинку парты, макал в чернильницу промокашку и мазал чернилами ногти. Ребята фыркали, переглядывались.
      Но Татьяна Андреевна не замечала Леньки и не интересовалась его поведением. Она объясняла урок обычным, ровным, спокойным голосом.
     
      * * *
     
      Вечером к матери забежала соседка Паша.
      — Хоть обижайся, хоть не обижайся, а прямо тебе скажу, Поля, распустился твой парень, дальше ехать некуда, — тараторила она, дёргая на шее концы платка. — Нынче мой из школы пришёл, рассказывал, как Ленька перед учительницей осрамился!
      — Батюшки! — испугалась Пелагея и, опустив голову на руки, заплакала. — Одна я, одна… И помочь-то мне некому.
      — Некому, некому! — торопливо подтвердила Паша. — Не помощник тебе твой парень, прямо скажу.
      Мать, глядя перед собой усталыми, заплаканными глазами, тихо жаловалась:
      — Что день, что ночь — болит душа…
      — Болит, болит! — точно обрадовалась Паша. — И за самого болит, и за мальчишку болит.
      Плач матери Ленька услышал ещё в сенях и, не отряхивая с валенок снега, ввалился в избу.
      — Мам!..
      Он вопросительно посмотрел на Пашу.
      Она вытерла двумя пальцами губы.
      — Себя спрашивай… — и, повернувшись, со вздохом вышла.
      Ленька подошёл к матери. Ему хотелось рассказать ей всё, что произошло с ним в школе, пожаловаться на ребят, на Егорку, но она тихо плакала, отвернувшись от него; в Пашиных словах он чувствовал какое-то обвинение и не решался спросить. И только, охваченный жалостью, робко повторял:
      — Мам… мам…
      — Погоди… Найдётся на тебя управа. Всё отцу напишу, — неожиданно сказала мать.
     
      * * *
     
      Забившись на печь, Ленька сочинял отцу письмо. Слова подбирались жалостные: «Все на меня, папаня, нападают, а я старался, чтоб по-хорошему было…»
      Он достал из тетради чистый лист, присел к столу и, опершись на локоть, слушал сонное дыхание матери, посапывание сестёр и храп Николки. К ночи все события смешались у него в голове, он даже хорошо сам не знал, что с ним случилось. Вспоминался почему-то чай у Татьяны Андреевны за чистым уютным столом, вспоминалось длинное мёрзлое болото, прямые заячьи уши, а над всем этим — доброе озабоченное лицо и большая тёплая отцовская рука.
      «Я, папаня, не могу большаком быть. И ты на меня не надейся…»
      Ленька вытер ладонью глаза и положил перо. Получит отец письмо. Холодно в землянке. Страшно. Кругом враги. И письмо от сына нерадостное. Обещал Ленька быть большаком и обманул. Там, в лесу, обещал и обманул!
      Ленька торопливо обмакнул перо в чернила и жирной чертой три раза перечеркнул написанное.
      «Стараюсь я, папаня, как могу. Обо мне не думай. Я всё стерплю…»
      Ленька прочитал эти строчки, снова зачеркнул их, достал новый лист бумаги и написал по-другому:
      «Живём мы, папаня, хорошо…»
      И, бросив ручку, полез на печь. Закрывшись рукавом, он горько заплакал: «Некому и сказать-то о себе, пожаловаться некому…»
     
      * * *
     
      Ленька не ходил в школу. С утра он брал свою сумку и бежал к Геньке. По дому он тоже ничего не стал делать, а когда мать уходила в колхоз, он слонялся из угла в угол, забавлялся с Нюркой. Пробовал от безделья учить двойняшек. Учёба эта кончалась визгом на всю избу.
      — Ты Маня, а ты Таня — вот и нечего вам под одним именем ходить. Садись одна палочки писать, а другая картинку красить!
      Двойняшки отчаянно цеплялись друг за дружку.
      — Пускай вместе они! Пускай вместе! — заступался за них Николка.
      — Уйди! Что, они всю жизнь за ручку ходить будут? Уйди, не мешай лучше!
      Николка жаловался матери, и мать обрушивалась на Леньку:
      — Всех ребят перемутил! Бессовестный этакий! Игру какую нашёл себе!
      Ленька уходил, обиженно хлопая дверью.
      «Ладно! Отец сам меня над ними назначил! Приедет — всё расскажу!»
      Ладу в семье не было. Ленька всё чаще и чаще загуливался до позднего вечера. Возвращаясь, он боязливо поглядывал на свой двор, опасаясь встречи с Татьяной Андреевной.
      Татьяна Андреевна действительно пришла к Пелагее. Узнав от учительницы, что Ленька не ходит в школу, Пелагея растерялась, покраснела и, путаясь в ответах, выгораживала сына:
      — Помогает он мне по дому… детишки малые… Не управляюсь я одна с ними!
      Учительница качала головой:
      — Неправа ты, Пелагея. У всех детишки, а учатся все.
      После ухода учительницы мать плакала, упрекала Леньку, а он отмалчивался и горько думал о своей жизни: все напасти сразу свалились на него. Ничего поправить уже нельзя, везде ему стыдно и нехорошо, и сам он ходит обиженный и злой на всех. И ни с того ни с сего реветь ему хочется от такой жизни.
      Так и сяк обдумывая свои дела, Ленька не видел другого выхода, как только явиться к Татьяне Андреевне с убитыми зайцами и тем самым доказать ей, что не лгал он тогда в классе и не шатался зря. Этими же зайцами думал он наладить свои отношения с матерью и показать ей, что не пропащий он человек, а большак, хозяин — для семьи старается. Вместе с Генькой ходил он в лес ставить силки, лазил по сугробам, но зайцы не попадались.
      — Под вечер ходить надо, — уверял Генька.
     
      * * *
     
      В воскресенье Пелагея собралась в лес за хворостом.
      — Пойдём, Ленюшка, а то на гору не втащить мне одной.
      — Николку бери, — ответил Ленька.
      В этот день он снова сговорился с Генькой идти на зайцев. Генькино ружьё было заряжено крупной дробью, а заячьи следы, по словам Геньки, прошили весь лес.
      — Куда ни ткнись — везде зайцы! Только сейчас и стрелять их!
      Пелагея не взяла Николку. Он остался с младшими детьми — на Леньку мать уже не надеялась.
      Повязав голову платком, она впряглась в длинные санки и вышла со двора.
      Под вечер Ленька и Генька, измученные лазанием по глубоким сугробам, голодные и злые, возвращались домой. К ночи крепкий мороз туго стянул землю. Дорога шла в гору. Голубые, накатанные санями колеи круто поднимались вверх и исчезали в лесу.
      Шли молча. Генька чувствовал себя виноватым, но не сдавался, вертел головой и про каждую ямку в снегу говорил:
      — Заяц сидел… его след!
      Вдруг Генька увидел большое дупло в старом дубе.
      — Вот откуда выслеживать надо! — обрадовался он. — Пойдём?
      И, не дожидаясь ответа, шагнул в сугроб. Ленька, набирая полные валенки снега, полез за ним. Дупло было просторное, стенки его обуглились и пропахли дымом. У самого входа был кем-то сложен валежник. Мальчики присели на него.
      — Тут один от волков прятался. Всю ночь костёр жёг, — сообщил Генька.
      — Врёшь всё, — недоверчиво усмехнулся Ленька. — То зайцы, то волки… — Он вдруг прислушался. На дороге скрипел снег.
      Генька выглянул и, легонько свистнув, попятился назад.
      — Прячься! Прячься! Мамка твоя идёт!
      Ленька посмотрел на дорогу. Натянув на груди верёвки, Пелагея, нагнувшись всем телом вперёд, медленно волокла в гору санки с хворостом. Ноги её скользили, платок съехал с головы, и влажные волосы покрылись инеем. Она часто останавливалась, с трудом переводя дыхание.
      Ленька невольно рванулся к ней, но Генька крепо вцепился в его рукав:
      — Дурак! Тебя же ругать будет! Она небось злая сейчас. Они все такие, матери-то. Чуть что потруднее, так сейчас злые делаются. И на нас нападают. Моя тоже такая.
      Ленька опустил голову и слушал удаляющийся скрип полозьев. Скрип был неровный: то затихающий, то резкий. Леньке казалось, что он слышит трудное дыхание матери. От волнения он и сам дышал глубоко и тяжко.
      «Не довезёт… Слабая она…» — вертелось у него в голове. Но руки были опущены, онемевшие ноги не двигались.
      И только когда фигура матери чёрной точкой исчезла в синих сумерках, он поднял голову и повернулся к Геньке:
      — Пропади ты пропадом со всеми твоими зайцами! В последний раз я с тобой шатался!
     
      * * *
     
      Прошло несколько дней, Ленькино место в классе всё ещё пустовало. Это пустое место сразу бросалось в глаза Татьяне Андреевне, когда она входила в класс. Её сердило и тревожило отсутствие ученика. Она припоминала свой разговор с Ленькой дома, потом — неприятное объяснение в классе. Одно как-то не вязалось с другим, и Татьяна Андреевна, пожимая плечами, грустно говорила себе: «Не понимаю». Было очевидно, что Ленька не хочет и боится с ней встретиться.
      Она пробовала узнать что-нибудь от ребят, но и они говорили разное:
      — Матери помогает…
      — С Генькой шатается…
      Татьяна Андреевна позвала к себе Егорку. Егорка ничего не знал. Он рассказал только про последнюю встречу с Ленькой, когда тот возвращался с неудачной охоты.
      — И чего шатался? — простодушно сказал он. — Обмёрз весь… Семья, говорит, большая. А сам с Генькой на зайцев ходит.
      — На зайцев?
      — Ну да! С ружьём ходит. Все ребята их видели!
      Татьяна Андреевна задумчиво посмотрела на Егорку.
      — Мне всё это узнать надо.
      — Я к нему не пойду, — насупился Егорка. — Я тогда про него сказал, он на меня злится теперь.
      Татьяна Андреевна села на диванчик и вздохнула. Егорка тоже присел на кончик стула и поглядел на учительницу круглыми карими глазами.
      — Ведь он не ходит в класс! — почти выкрикнула Татьяна Андреевна. На щеках её вспыхнули красные пятна.
      Егорка вскочил. За эти пятна на щеках учительницы он решил хорошенько поквитаться с Ленькой.
      «Вот я ему дам по шее», — подумал он про себя.
      — Да вы не беспокойтесь, Татьяна Андреевна! Не беспокойтесь!
      Татьяна Андреевна рассердилась:
      — Что ты мне всё твердишь: «Не беспокойтесь»! Я тебе говорю, что в классе, там, где сидел твой товарищ, пустое место! А ты мне повторяешь: «Не беспокойтесь, не беспокойтесь»!
      Егорка раскрыл рот, но Татьяна Андреевна продолжала:
      — А если у тебя в семье за столом нет сестрёнки или братишки, который должен сидеть тут, рядом с тобой, то ты не беспокоишься?
      — Так ведь он жив… — робко начал Егорка. — И не болеет, слышно…
      — «Слышно»! — рассердилась Татьяна Андреевна. — А что ещё тебе слышно?
      Егорка потупился.
      — Я с ним не дружу, — сказал он.
      — Не дружишь? — протянула Татьяна Андреевна. — Тогда конечно… Тебе безразлично… Пускай болеет, пускай умирает, пускай неучем остается…
      Егорка молчал.
      — Ведь четыре года вы в одной школе вместе сидели. Что же это, по-твоему, ничего не значит? Научу я вас когда-нибудь быть людьми?
      Егорка потянул к себе шапку.
      — Ребят с собой возьми. Помогите там по хозяйству — может, не справляется он один… Да не говори, что я послала тебя, — провожая его, сказала Татьяна Андреевна.
     
      * * *
     
      Ленька похудел. Не щеках его обозначились скулы, подбородок заострился. Когда, втянув голову в плечи, он проходил по двору или, подперевшись руками, сидел за столом, Николка спрашивал у матери: «Что это он тихий такой?»
      После встречи с матерью в лесу Ленька перестал бегать из дому. Он вставал рано, гремел вёдрами, наполнял водой кадку и следил за каждым шагом матери, внимательно примечая всё, что она делает, и удивляясь тому, что никогда не замечал раньше, сколько у неё работы. Часто, когда мать клала руки на поясницу и с трудом разгибала спину, он подбегал к ней и испуганно говорил:
      — Сядь! Сядь!
      А она, вместо того чтобы жаловаться, растроганно отвечала:
      — Да не устала я, милок… Ни чуточки не устала…
      И гладила Леньку по щеке жёсткой от работы ладонью.
      По ночам мать тяжко вздыхала. Ей не давало покоя, что Ленька отбился от школы. Она пробовала заговаривать об этом, но Ленька молчал, съёживался и озлоблялся. Тогда мать пыталась хитрить с ним и иногда утром, искоса поглядывая на сына, говорила:
      — Батюшки! Время-то, время-то бежит! Девятый час, поди… — и клала перед ним сумку с книгами.
      Ленька подходил к окну и, забывшись, смотрел на улицу. Из всех дворов выбегали школьники. Ленька барабанил по стеклу пальцами, хмурился, о чём-то думал про себя, но в школу не шёл.
      — Сынок! — окликала его мать.
      Ленька вздрагивал, как человек, застигнутый врасплох.
      — Сходил бы ты к Татьяне Андреевне, сынок. Повинился бы ей по-хорошему.
      — Не в чем мне виниться, — сурово отвечал Ленька и, чтоб прекратить разговор, выходил из избы.
      «Выгонит он нас», — тревожно думал Егорка, шагая по улице с соседскими ребятами Стёпой и Митрошей. Митроша был рослый и крепкий. Стёпа — тонкий и длинный. Егорка — приземистый и круглолицый. Все трое были неразлучными друзьями и всюду являлись вместе. Зная наперечёт семьи фронтовиков, они заходили к ним как свои люди и деловито принимались за работу: кололи дрова, носили воду, перебирали вместе с хозяйками проросшую картошку и, уходя, говорили:
      — Если что надо, гукните в школу, мы сразу и придём!
      С первого дня войны Митроша, Стёпа и Егорка вывешивали в колхозной избе-читальне сводки. Переписывали они их крупными печатными буквами и заканчивали всегда одними и теми же словами: «Да здравствует непобедимая Красная Армия!»
      Всё село знало и любило этих ребят, и везде чувствовали они себя желанными гостями, но сегодня, идя к Леньке, Егорка хмурился и молчал кажется, ни за что не пошёл бы он к Чистяковым, если б не Татьяна Андреевна.
      Ленька был дома. Он сидел за столом, а мать стояла у печи и, глядя на огонь, вспоминала последнее письмо отца. Было оно писано чужой рукой и послано из какого-то госпиталя. Отец ни на что не жаловался и только короткой припиской сообщал, что малость вышел из строя и лежит в госпитале.
      Дверь с шумом хлопнула, и в избу ввалилось трое ребят. Ленька поднял голову и увидел Егорку. Егорка снял шапку и оглянулся по сторонам.
      — Мы к тебе, тётя Поля! — улыбаясь, сказал он и поправил за поясом топор. — Вишь, ребята по работе соскучились! Не помочь ли чего по мелочи? Здорово, хозяин! — кивнул он растерявшемуся Леньке.
      Пелагея поставила ухват и заволновалась:
      — Ишь ты… Скажи пожалуйста… Да кто же это вас прислал-то?
      — Мы сами по себе! — весело сказал Егорка.
      — Сами сознательные! — буркнул от двери Митроша, подпирая головой притолоку.
      Тонконосый длинный Стёпа вытащил записную книжку и важно сказал:
      — Ну, в чём тут нужда? Говори, тётя Поля! Я заявление могу от тебя написать! И сам в район его отнесу!
      — Что ты, что ты! — замахала руками Пелагея. — Зачем людей зря тревожить? Время военное. Не мы одни!
      Митроша потянулся и потёр варежкой нос.
      — К делу! Спрашивай, Егорка!
      — Чего спрашивать? Сперва снег с крыши скинем — больно много снегу этой зимой… А там, глядишь, и ещё какая работёнка найдётся. — Егорка дружески кивнул Леньке. — Пошли во двор! Лопаты давай!
      — Вот-вот… — заторопилась вдруг Пелагея. — Когда б вы мне сарайчик починили: поросёнок у меня там в дырку выскакивает. Вот кабы починили — не набегаюсь я за ним…
      Ленька бросил на мать сердитый взгляд, надел тулуп и вышел из избы. Сердце его кипело обидой на мать, на ребят, на Егорку. Больше всего на Егорку, державшего себя как ни в чём не бывало. Он не знал, что Егорка, выполняя мудрёное задание Татьяны Андреевны, чувствует себя неуверенно и старательно прячет эту неуверенность. Оба исподтишка следили друг за другом. Ленька с ненавистью смотрел, как Егорка, весело насвистывая, подошёл к сарайчику, вытащил старые тряпки, которыми Пелагея затыкала большую дыру в стене, шлёпнул по носу выглянувшего оттуда поросёнка и сказал:
      — Хрюшка-то у вас небось по всему двору бегает?
      — Выскакивает, выскакивает! — снова подтвердила Пелагея.
      Егорка вытащил из сарая доску, повертел её в руках, примерил и стал обтёсывать.
      — Гвозди есть?
      Ленька пошёл в кладовку. Железная крыша трещала под Митрошиными сапогами, по двору сновала длинная фигура Стёпы, от сарайчика доносились весёлое посвистывание и стук топора. Сердце у Леньки сжималось от стыда и обиды, что на его дворе хозяйничают непрошеные гости, тогда как ему, Леньке, ничего бы не стоило сделать всё это самому. Он долго копался в ящике с гвоздями и горько повторял:
      — Приедет отец — всё расскажу!
      Митроша вытащил из-под снега промёрзшие брёвна.
      — На починку они тебе не пойдут, — постукав топором по гнилому стволу, сказал он Леньке. — Давай матери на дрова изрубим!
      Стиснув зубы, Ленька в сердцах схватил топор и всадил его в бревно. Митроша молча вытащил топор и бросил его на крыльцо.
      — Пилу давай!
      Окончив работу, мальчики полезли на крышу и потом долго топтались на дворе, отряхивая с валенок и полушубков снег.
      — Да, тяжело тебе… Такая семья не шутка, — протянул Егорка, поглядывая на Леньку.
      В горле у Леньки заклокотало от злости, и, захлёбываясь словами, он хрипло забормотал:
      — Моя семья! И никому до неё дела нет! Я большак! Отец меня сам назначил! Сам я и справлюсь здесь!
      Он задохнулся и обвёл взглядом ребят.
      — Справишься так справишься! — безразлично сказал Митроша, хлопая мокрыми варежками. — Пошли, что ли!
      Стёпа косо поглядел на Леньку, обидчиво дёрнул носом, спрятал в карман записную книжку и шагнул за Митрошей.
      — А за помощь… спасибо! — бросил им вслед Ленька.
      Егорка облокотился на перила крыльца.
      — Ступайте! Я приду потом, — кивнул он ребятам.
      Ленька вызывающе посмотрел на него.
      — Это ты правильно сделал, — сказал вдруг Егорка.
      — Чего? — удивился Ленька.
      — Я и сам не люблю, когда мне помогают, — не отвечая на его вопрос, задумчиво сказал Егорка. Он прищурился и помотал головой. — Смерть не люблю!
      — А ко мне пришёл? — с упрёком спросил Ленька.
      — Я пришёл… — замялся Егорка и посмотрел на Леньку. — Ты вот всё… на охоту ходишь.
      — На охоту? — переспросил Ленька и, засунув руки в карманы, поглядел на товарища сверху вниз. — На зайцев хожу! А тебе что?
      «Увязаться за мной хочет!» — подумал он про себя.
      — А не ловятся зайцы-то? — тихо и неуверенно спросил Егорка, чувствуя, что не с того начал и не так ведёт разговор, как нужно.
      — Ничего! — хвастливо сказал Ленька и, увлёкшись, начал рассказывать о своих похождениях. Рассказал и про заячьи уши, которые он чуть руками не схватил, и про силки с зайцами.
      Егорка слушал его с улыбкой, щурясь на белый снег; он думал о Татьяне Андреевне: «Что ей скажешь? Зря ведь шатается…» Ему стало жалко Леньку. Он прервал его на середине рассказа и нетерпеливо спросил:
      — Да на что тебе зайцы-то? На что!
      — Как на что? — опешил Ленька. — Ведь семья у меня! Что ни заяц, то шапка! Я в тот раз ноги отморозил — думал, пропаду вовсе, — неожиданно для себя пожаловался он. — Болото… Ветер в ушах свистит… — Он поёжился. Вот так-то и отец, бывало…
      Егорка вспомнил, как встретил у ворот школы посиневшего, промёрзшего Леньку. Он заволновался:
      — Брось ты это… зайцев своих! Не доведут они до добра! Ведь ты в школу не ходишь!
      — А я в школу и не пойду, — твёрдо сказал Ленька.
      — Почему? — удивился Егорка.
      — Из-за тебя не пойду, из-за ребят не пойду, из-за Татьяны Андреевны не пойду! — неожиданно со злостью выпалил Ленька.
      Егорка смотрел на него испуганными глазами.
      — Татьяна Андреевна не верит мне… Думает — гуляю, шатаюсь… Голос у Леньки дрогнул. — Никто жизни моей не знает!
      Егорка схватил товарища за рукав и, забыв предупреждение учительницы, быстро заговорил:
      — Татьяна Андреевна сама меня послала. Жалеет она тебя, беспокоится. Я ведь не сам пришёл…
      Ленька выдернул свой рукав и отвернулся.
      Егорка тронул его за плечо.
      — Ты на меня не сердись. Я ведь тогда в классе по дружбе…
      Ленька молчал, сглатывая слёзы.
     
      * * *
     
      Егорка пришёл к Татьяне Андреевне взволнованный. Из его сбивчивого рассказа выходило так, что не ходит Ленька в школу не потому, что заленился, а потому, что она, Татьяна Андреевна, не верит ему больше. А на зайцев ходил он потому, что ребятам нужны шапки. А зайцы всё равно не словились, и только намучился с ними Ленька.
      — Сказал: «Не пойду в школу», а сам заплакал.
      Егорка замолчал и добавил с тяжёлым вздохом:
      — Никто жизни его не знает…
      Татьяна Андреевна посмотрела на его доброе огорчённое лицо и встала.
      — Ну иди! Спасибо тебе.
      Егорка широко раскрыл глаза и не двинулся с места.
      — Как же… с Ленькой-то?
      Он хотел ещё что-то сказать, но Татьяна Андреевна замахала руками:
      — Иди, иди!
      Он хмуро и укоризненно посмотрел на неё: «Четыре года учила его… А случись что-нибудь…» И вышел с тяжёлым чувством обиды за товарища: «Ничего, Ленька, сами обдумаем!»
      Татьяна Андреевна надела шубку, схватила платок и остановилась.
      «Я до сих пор верила тебе, Лёня!» — вдруг отчётливо вспомнила она свои слова. И перед ней сразу встало испуганное, умоляющее лицо Леньки, вспомнился его отчаянный крик, который вызвал смех всего класса: «Я зайцев ходил стрелять!»
      Он испугался, что она не верит ему больше.
      Татьяна Андреевна вдруг поняла: «Я не осталась с ним, не узнала, не расспросила… Я ничего не сделала!»
      Завязывая на ходу платок, учительница почти бежала по длинной деревенской улице…
      А в избе шло тяжёлое объяснение.
      Расстроенный приходом ребят, Ленька надрывно кричал матери:
      — Я бы сам тебе всё починил! Я не отказывался! Я вон в школу из-за вас не хожу!
      Татьяна Андреевна остановилась в сенях и прислушалась.
      — Из-за вас! Из-за вас! Все ноги себе отморозил! Вруном перед Татьяной Андреевной сделался… А она тоже на меня сердится… Если бы пришёл к ней с зайцами, может, поверила бы…
      Татьяна Андреевна отворила дверь. Ленька, уронив голову на край стола, плакал громко и жалобно. Пелагея, опустив руки, стояла над ним молчаливая и испуганная. Татьяна Андреевна бросилась к Леньке:
      — Тише… тише… Я не сержусь. Я верю тебе…
      Ленька поднял мокрое от слёз лицо, он силился что-то сказать, но неожиданный визг заглушил его слова.
      Уткнувшись друг дружке в плечо пушистыми головками, двойняшки залились звонким плачем.
      — Что это? — испуганно спросила Татьяна Андреевна.
      — Это… Манька-Танька, — засмеялся Ленька, вытирая пальцами не просохшие от слёз щёки.
     
      * * *
     
      Майское солнце заливало Ленькину избу. Оно пробивалось во все щели, золотым ручейком струилось по крашеному полу, зайчиком пробегало по светлым волосам двойняшек и гладило горькие морщины матери. Вестей от отца не было. Последнее Ленькино письмо, посланное в госпиталь, пришло обратно с короткой надписью: «Выбыл». Ленька не показал его матери. Вместе с Татьяной Андреевной они написали запрос в полк.
      Время шло. Немногое изменилось в Ленькиной жизни, но изменилось главное: ученье наладилось, в семье наступил мир и жизнь пошла ровнее. Только об отце вспоминать было больно, о нём старались говорить меньше.
      Был первый день праздника. Накануне Пелагее прислали из колхоза подарки для ребят. Двойняшки в одинаковых платьицах, как два розовых цветка, сидели на подоконнике, высовывая на улицу свои пушистые головки. Нюрка, поскрипывая новыми башмачками, бегала по избе; Николка, засучив рукава ковбойки, тёр мылом красные уши. Ленька, с удовольствием поглядывая на принаряженных ребят, вместе с матерью рылся в сундуке: к его новым брюкам в полосочку не подходила старая, изношенная за зиму рубаха. Егорка, нарядный и радостный, вбежал в избу. На нём была зелёная гимнастёрка, из кармана торчал карандаш, жёсткий воротник провёл под Егоркиным подбородком красную черту.
      — В Веселовке кино нынче! Собирайся! Ребята ждут!
      Ленька посмотрел на заштопанные рукава своей рубашки и замялся. Мать молча вынула из сундука отцовскую куртку и подала её сыну. Ленька испугался, замотал головой. Ему вдруг показалось, что если он наденет отцовскую куртку, то это будет значить, что отца нет, он не вернётся и Ленька уже никогда не увидит этой куртки на отцовских плечах… И, отстраняя её обеими руками, он повторял:
      — Убери… убери! Пусть отцу будет!
      — Что же хуже людей-то быть? — мягко сказала мать.
      — Надевай! Надевай! — закричал Егорка.
      Товарищи Егорки с шумом ввалились в избу:
      — Пошли, что ли!
      Ленька надел куртку. Рукава были длинны, плечи широки.
      — Не по мне она…
      — Рукава подвернуть можно. Потом ушью, — сказала мать и, порывшись в сундуке, вынула оттуда старый кошелёк. Её сухие пальцы долго перебирали что-то в кошельке, пока нащупали новенькую пятёрку. — Возьми, сынок… Может, кваску там или пряничек себе купишь.
      Ленька взял пятёрку и, опустив глаза, вышел из избы.
      По дороге в Веселовку ребята разговаривали о военных событиях, рассказывали деревенские новости. Егорка всегда ободряюще действовал на Леньку, но сейчас он рассеянно слушал его. У леса они встретились со стариком Пахомычем, давним приятелем Ленькиного отца. Старик работал на пристани.
      Он подошёл к Леньке.
      — Да-а, вырос… Вырос, парнишка, ты… Вот она и куртка отцова на тебе. — Он провёл рукой по бархатному рукаву и покачал головой. — Вместе покупали. Да вот… не судьба…
      Ленька съёжился и, не зная, что сказать, молча переминался с ноги на ногу. Пахомыч вдруг спохватился:
      — Да! Бишь, об чем это я? Как мать-то? Ребятишки, а? Небось туго живёте, а?
      — Ничего, — протянул Ленька, — помаленьку, — и посмотрел вслед товарищам, которые ушли вперёд.
      — «Помаленьку, помаленьку»! — с живостью подхватил Пахомыч. — Что надо — ко мне приходи! Работёнка всегда найдётся!
      — Учусь я…
      — А ты по выходным… По выходным приходи! Сейчас сезон открывается. Первого парохода ждём. Большая погрузка будет. — Он потрепал Леньку по плечу. — Я тебя живо-два пристрою! Придёшь?
      — Приду! — обрадовался Ленька.
      И, попрощавшись с Пахомычем, побежал догонять товарищей. Ребята ушли уже далеко. В лесу Ленька замедлил шаг и, размечтавшись, тихо брёл, не замечая дороги.
      «Каждый выходной работать буду! Мешки укладывать или таскать что… Всякая работа по мне», — радовался он.
      Из-за леса гулко и призывно донёсся Егоркин голос:
      — Э-эй! Ленька! Опоздаем!
      «Ничего, поспею!» Он вспомнил старый пустой кошелёк матери и полез в карман за пятёркой: «Эту тоже не потрачу… К своим приложу тогда… Чтоб ей больше было…»
      Он представил себе, как выложит матери заработанные деньги, увидел её удивлённое лицо и громко засмеялся, но тут же притих. Этот смех словно резнул его по сердцу, и он тоскливо прошептал:
      — Папаня!..
     
      * * *
     
      После праздника рано утром Ленька прибежал к Татьяне Андреевне. В школу они шли вместе, и дорогой Ленька, захлёбываясь, рассказывал ей о том, что Пахомыч обещал ему работу на пристани.
      — Подожди! Подожди! Что это за Пахомыч такой? — озабоченно спрашивала Татьяна Андреевна.
      — Да Пахомыч! Старик вообще…
      — Да откуда ты его знаешь, я тебя спрашиваю?
      Узнав, что Пахомыч приятель Ленькиного отца, Татьяна Андреевна не стала возражать.
      Вечером Ленька подсел к матери:
      — Я вот что… К Пахомычу пойду. Работать у него по выходным буду. Может, и на всё лето возьмёт он меня.
      Мать заплакала. Ленька обнял её за шею и сказал с суровой лаской:
      — Ну-ну, не реви… Я совсем тут близко буду.
      В первое же воскресенье он отправился на пристань и нарочно прошёл мимо раскрытых окон Татьяны Андреевны. Он чувствовал себя взрослым, рабочим человеком; на плечи была накинута отцовская куртка. Его провожал до околицы Николка.
      — Ухожу, Татьяна Андреевна! На работу! — крикнул он в раскрытое окошко учительнице.
      Она выглянула, кивнула ему головой.
      Ленька весело зашагал по дороге, наказывая провожающему брату:
      — Гляди тут без меня… Мать — она слабая!
     
      * * *
     
      Ленька уже два летних месяца работал на пристани. На его обязанности лежало записывать принятый с парохода груз. Работа была лёгкая; вместе с другими подростками Ленька успевал несколько раз в день выкупаться в реке, а от парохода до парохода — приготовить мешки для погрузки. Он не боялся никакой работы: чистил сарай, зашивал прорвавшиеся мешки, бегал за хлебом для грузчиков. Каждую субботу, чисто вымытый, с мокрым пробором на голове, Ленька облекался в бархатную куртку и отправлялся домой. Младшие дети выбегали к нему навстречу. Он оделял их чёрными медовыми пряниками, брал на руки Нюрку и, поминутно подгоняя отстающих двойняшек, шествовал по деревне, выспрашивая Николку обо всех новостях. В избе степенно здоровался с матерью и выкладывал на стол недельную получку.
      Пелагея умилялась, долго держала на ладони деньги, не зная, куда их положить. И потом всю неделю, в ожидании сына, говорила соседкам:
      — Мой-то… большак, каждую получку в дом песет!
     
      * * *
     
      Стоял конец июля. На пристани сновали люди, скрипели на воде привязанные лодки, гремели тяжёлые, гружённые солью вагонетки. Под навесом сидели на узлах пассажиры, топтались босоногие ребятишки. Ждали парохода.
      Белоголовый, обветренный, вытянувшийся за лето Ленька стоял на пристани рядом с Пахомычем.
      Издалека донёсся протяжный гудок. В голубые облака поползли чёрные клубы дыма. Покачивая белыми, заново покрашенными боками, рассекая носом воду, показался пароход. Пассажиры заволновались. Матросы приготовили сходни. Пароход вплотную подошёл к пристани. Тяжёлые, намокшие кольца каната шлёпнулись на чугунные стойки и тихо заскрипели, натягиваясь между пристанью и пароходом. Глубокая тёмная щель с мутной водой медленно сокращалась. Пароход, дрогнув, остановился. На палубе засуетились люди. Матросы сбросили сходни.
      — Поберегись! Поберегись!
      Ленька стоял, опираясь грудью на мешки. Пассажиры толпой протискивались мимо него к выходу.
      И вдруг губы у Леньки дрогнули, глаза уставились в одну точку; он бросился в толпу и застрял в ней, пробиваясь вперёд головой и руками. Пахомыч схватил его за рубаху:
      — Стой, стой! Ошалел, что ли?
      — Папка! Папаня! — вынырнув из толпы, отчаянно крикнул Ленька.
      Люди стиснулись, откачнулись к перилам и пропустили человека в шинели. Одна рука его протянулась вперёд к Леньке, вместо другой повис пустой рукав. Обхватив отца за шею и не сводя глаз с этого пустого рукава, Ленька повторял, заикаясь и плача:
      — Пришёл, ты пришёл… папаня мой?!
     
      * * *
     
      Над лесной дорогой шумели старые дубы. В пышной зелени кустов пели птицы. Тёмные, согретые солнцем листья мягко задевали за плечи. В светлых лужах мокла изумрудная трава.
      Сын крепко держал за руку отца и неумолчно, торопливо рассказывал ему о своей жизни. Голос его иногда падал до шёпота и терялся в шуме ветра и птичьих голосов, иногда прорывался слезами, и, охваченный горечью воспоминаний, Ленька останавливался.
      — Слышь, папка?..
      Отец крепко сжимал тонкую жёсткую руку сына.
      — Слышу, сынок!..
      Встречный ветер трепал полы серой шинели и срывал с Ленькиных плеч чёрную бархатную отцовскую куртку.
     
     
      БАБКА
     
      Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом. В старой вязаной кофте, с подоткнутой за пояс юбкой расхаживала она по комнатам, неожиданно появляясь перед глазами как большая тень.
      — Всю квартиру собой заполонила!.. — ворчал Борькин отец.
      А мать робко возражала ему:
      — Старый человек… Куда же ей деться?
      — Зажилась на свете… — вздыхал отец. — В инвалидном доме ей место — вот где!
      Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку как на совершенно лишнего человека.
     
      * * *
     
      Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела в кухне посудой. Потом будила зятя и дочь:
      — Самовар поспел. Вставайте! Попейте горяченького-то на дорожку…
      Подходила к Борьке:
      — Вставай, батюшка мой, в школу пора!
      — Зачем? — сонным голосом спрашивал Борька.
      — В школу зачем? Тёмный человек глух и нем — вот зачем!
      Борька прятал голову под одеяло:
      — Иди ты, бабка…
      — Я-то пойду, да мне не к спеху, а вот тебе к спеху.
      — Мама! — кричал Борька. — Чего она тут гудит над ухом, как шмель?
      — Боря, вставай! — стучал в стенку отец. — А вы, мать, отойдите от него, не надоедайте с утра.
      Но бабка не уходила. Она натягивала на Борьку чулки, фуфайку. Грузным телом колыхалась перед его кроватью, мягко шлёпала туфлями по комнатам, гремела тазом и всё что-то приговаривала.
      В сенях отец шаркал веником.
      — А куда вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все углы тыкаешься из-за них!
      Бабка торопилась к нему на помощь.
      — Да вот они, Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень грязны были, я их обмыла и поставила.
      Отец хлопал дверью. За ним торопливо выбегал Борька. На лестнице бабка совала ему в сумку яблоко или конфету, а в карман чистый носовой платок.
      — Да ну тебя! — отмахивался Борька. — Раньше не могла дать! Опоздаю вот…
      Потом уходила на работу мать. Она оставляла бабке продукты и уговаривала её не тратить лишнего:
      — Поэкономней, мама. Петя и так сердится: у него ведь четыре рта на шее.
      — Чей род — того и рот, — вздыхала бабка.
      — Да я не о вас говорю! — смягчалась дочь. — Вообще расходы большие… Поаккуратнее, мама, с жирами. Боре пожирней, Пете пожирней…
      Потом сыпались на бабку другие наставления. Бабка принимала их молча, без возражений.
      Когда дочь уходила, она начинала хозяйничать. Чистила, мыла, варила, потом вынимала из сундука спицы и вязала. Спицы двигались в бабкиных пальцах то быстро, то медленно — по ходу её мыслей. Иногда совсем останавливались, падали на колени, и бабка качала головой:
      — Так-то, голубчики мои… Не просто, не просто жить на свете!
      Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки бабке пальто и шапку, швырял на стул сумку с книгами и кричал:
      — Бабка, поесть!
      Бабка прятала вязанье, торопливо накрывала на стол и, скрестив на животе руки, следила, как Борька ест. В эти часы как-то невольно Борька чувствовал бабку своим, близким человеком. Он охотно рассказывал ей об уроках, товарищах.
      Бабка слушала его любовно, с большим вниманием, приговаривая:
      — Всё хорошо, Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого человек крепче делается, от хорошего душа у него зацветает.
      Иногда Борька жаловался на родителей:
      — Обещал отец портфель. Все пятиклассники с портфелями ходят!
      Бабка обещала поговорить с матерью и выговаривала Борьке портфель.
      Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку:
      — Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка?
      — Ела, ела, — кивала головой бабка. — Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо, сыта и здрава.
      Потом вдруг, глядя на Борьку выцветшими глазами, долго жевала она беззубым ртом какие-то слова. Щёки её покрывались рябью, и голос понижался до шёпота:
      — Вырастешь, Борюшка, не бросай мать, заботься о матери. Старое что малое. В старину говаривали: трудней всего три вещи в жизни — богу молиться, долги платить да родителей кормить. Так-то, Борюшка, голубчик!
      — Я мать не брошу. Это в старину, может, такие люди были, а я не такой!
      — Вот и хорошо, Борюшка! Будешь поить-кормить да подавать с ласкою? А уж бабка твоя на это с того света радоваться будет.
      — Ладно. Только мёртвой не приходи, — говорил Борька.
      После обеда, если Борька оставался дома, бабка подавала ему газету и, присаживаясь рядом, просила:
      — Почитай что-нибудь из газеты, Борюшка: кто живёт, а кто мается на белом свете.
      — «Почитай»! — ворчал Борька. — Сама не маленькая!
      — Да что ж, коли не умею я.
      Борька засовывал руки в карманы и становился похожим на отца.
      — Ленишься! Сколько я тебя учил? Давай тетрадку!
      Бабка доставала из сундука тетрадку, карандаш, очки.
      — Да зачем тебе очки? Всё равно ты буквы не знаешь.
      — Всё как-то явственней в них, Борюшка.
      Начинался урок. Бабка старательно выводила буквы: «ш» и «т» не давались ей никак.
      — Опять лишнюю палку приставила! — сердился Борька.
      — Ох! — пугалась бабка. — Не сосчитаю никак.
      — Хорошо, ты при Советской власти живёшь, а то в царское время знаешь как тебя драли бы за это? Моё почтение!
      — Верно, верно, Борюшка. Бог — судья, солдат — свидетель. Жаловаться было некому.
      Со двора доносился визг ребят.
      — Давай пальто, бабка, скорей, некогда мне!
      Бабка опять оставалась одна. Поправив на носу очки, она осторожно развёртывала газету, подходила к окну и долго, мучительно вглядывалась в чёрные строки. Буквы, как жучки, то расползались перед глазами, то, натыкаясь друг на дружку, сбивались в кучу. Неожиданно выпрыгивала откуда-то знакомая трудная буква. Бабка поспешно зажимала её толстым пальцем и торопилась к столу.
      — Три палки… три палки… — радовалась она.
     
      * * *
     
      Досаждали бабке забавы внука. То летали по комнате белые, как голуби, вырезанные из бумаги самолёты. Описав под потолком круг, они застревали в маслёнке, падали на бабкину голову. То являлся Борька с новой игрой — в «чеканочку». Завязав в тряпочку пятак, он бешено прыгал по комнате, подбрасывая его ногой. При этом, охваченный азартом игры, он натыкался на все окружающие предметы. А бабка бегала за ним и растерянно повторяла:
      — Батюшки, батюшки… Да что же это за игра такая? Да ведь ты всё в доме переколотишь!
      — Бабка, не мешай! — задыхался Борька.
      — Да ногами-то зачем, голубчик? Руками-то безопасней ведь.
      — Отстань, бабка! Что ты понимаешь? Ногами надо.
     
      * * *
     
      Пришёл к Борьке товарищ. Товарищ сказал:
      — Здравствуйте, бабушка!
      Борька весело подтолкнул его локтем:
      — Идём, идём! Можешь с ней не здороваться. Она у нас старая старушенция.
      Бабка одёрнула кофту, поправила платок и тихо пошевелила губами:
      — Обидеть — что ударить, приласкать — надо слова искать.
      А в соседней комнате товарищ говорил Борьке:
      — А с нашей бабушкой всегда здороваются. И свои, и чужие. Она у нас главная.
      — Как это — главная? — заинтересовался Борька.
      — Ну, старенькая… всех вырастила. Её нельзя обижать. А что же ты со своей-то так? Смотри, отец взгреет за это.
      — Не взгреет! — нахмурился Борька. — Он сам с ней не здоровается.
      Товарищ покачал головой.
      — Чудно! Теперь старых все уважают. Советская власть знаешь как за них заступается! Вот у одних в нашем дворе старичку плохо жилось, так ему теперь они платят. Суд постановил. А стыдно-то как перед всеми, жуть!
      — Да мы свою бабку не обижаем, — покраснел Борька. — Она у нас… сыта и здрава.
      Прощаясь с товарищем, Борька задержал его у дверей.
      — Бабка, — нетерпеливо крикнул он, — иди сюда!
      — Иду, иду! — заковыляла из кухни бабка.
      — Вот, — сказал товарищу Борька, — попрощайся с моей бабушкой.
      После этого разговора Борька часто ни с того ни с сего спрашивал бабку:
      — Обижаем мы тебя?
      А родителям говорил:
      — Наша бабка лучше всех, а живёт хуже всех — никто о ней не заботится.
      Мать удивлялась, а отец сердился:
      — Кто это тебя научил родителей осуждать? Смотри у меня — мал ещё!
      И, разволновавшись, набрасывался на бабку:
      — Вы, что ли, мамаша, ребёнка учите? Если недовольны нами, могли бы сами сказать.
      Бабка, мягко улыбаясь, качала головой:
      — Не я учу — жизнь учит. А вам бы, глупые, радоваться надо. Для вас сын растёт! Я своё отжила на свете, а ваша старость впереди. Что убьёте, то не вернёте.
     
      * * *
     
      Перед праздником возилась бабка до полуночи в кухне. Гладила, чистила, пекла. Утром поздравляла домашних, подавала чистое глаженое бельё, дарила носки, шарфы, платочки.
      Отец, примеряя носки, кряхтел от удовольствия:
      — Угодили вы мне, мамаша! Очень хорошо, спасибо вам, мамаша!
      Борька удивлялся:
      — Когда это ты навязала, бабка? Ведь у тебя глаза старые — ещё ослепнешь!
      Бабка улыбалась морщинистым лицом.
      Около носа у неё была большая бородавка. Борьку эта бородавка забавляла.
      — Какой петух тебя клюнул? — смеялся он.
      — Да вот выросла, что поделаешь!
      Борьку вообще интересовало бабкино лицо.
      Были на этом лице разные морщины: глубокие, мелкие, тонкие, как ниточки, и широкие, вырытые годами.
      — Чего это ты такая разрисованная? Старая очень? — спрашивал он.
      Бабка задумывалась.
      — По морщинам, голубчик, жизнь человеческую, как по книге, можно читать.
      — Как же это? Маршрут, что ли?
      — Какой маршрут? Просто горе и нужда здесь расписались. Детей хоронила, плакала — ложились на лицо морщины. Нужду терпела, билась — опять морщины. Мужа на войне убили — много слёз было, много и морщин осталось. Большой дождь и тот в земле ямки роет.
      Слушал Борька и со страхом глядел в зеркало: мало ли он поревел в своей жизни — неужели всё лицо такими нитками затянется?
      — Иди ты, бабка! — ворчал он. — Наговоришь всегда глупостей…
     
      * * *
     
      Когда в доме бывали гости, наряжалась бабка в чистую ситцевую кофту, белую с красными полосками, и чинно сидела за столом. При этом следила она в оба глаза за Борькой, а тот, делая ей гримасы, таскал со стола конфеты. У бабки лицо покрывалось пятнами, но сказать при гостях она не могла. Подавали на стол дочь и зять и делали вид, что мамаша занимает в доме почётное место, чтобы люди плохого не сказали. Зато после ухода гостей бабке доставалось за всё: и за почётное место, и за Борькины конфеты.
      — Я вам, мамаша, не мальчик, чтобы за столом подавать, — сердился Борькин отец.
      — И если уж сидите, мамаша, сложа руки, то хоть за мальчишкой приглядели бы: ведь все конфеты потаскал! — добавляла мать.
      — Да что же я с ним сделаю-то, милые мои, когда он при гостях вольным делается? Что спил, что съел — царь коленом не выдавит, — плакалась бабка.
      В Борьке шевелилось раздражение против родителей, и он думал про себя: «Вот будете старыми, я вам покажу тогда!»
     
      * * *
     
      Была у бабки заветная шкатулка с двумя замками; никто из домашних не интересовался этой шкатулкой. И дочь и зять хорошо знали, что денег у бабки нет. Прятала в ней бабка какие-то вещицы «на смерть». Борьку одолевало любопытство.
      — Что у тебя там, бабка?
      — Вот помру — всё ваше будет! — сердилась она. — Оставь ты меня в покое, не лезу я к твоим-то вещам!
      Раз Борька застал бабку спящей в кресле. Он открыл сундук, взял шкатулку и заперся в своей комнате. Бабка проснулась, увидала открытый сундук, охнула и припала к двери.
      Борька дразнился, гремя замками:
      — Всё равно открою!..
      Бабка заплакала, отошла в свой угол, легла на сундук.
      Тогда Борька испугался, открыл дверь, бросил ей шкатулку и убежал.
      — Всё равно возьму у тебя, мне как раз такая нужна, — дразнился он потом.
     
      * * *
     
      За последнее время бабка вдруг сгорбилась, спина у неё стала круглая, ходила она тише и всё присаживалась.
      — В землю врастает, — шутил отец.
      — Не смейся ты над старым человеком, — обижалась мать.
      А бабке в кухне говорила:
      — Что это вы, мама, как черепаха, по комнате двигаетесь? Пошлёшь вас за чем-нибудь и назад не дождёшься.
     
      * * *
     
      Умерла бабка перед майским праздником. Умерла одна, сидя в кресле с вязаньем в руках: лежал на коленях недоконченный носок, на полу — клубок ниток. Ждала, видно, Борьку. Стоял на столе готовый прибор. Но обедать Борька не стал. Он долго глядел на мёртвую бабку и вдруг опрометью бросился из комнаты. Бегал по улицам и боялся вернуться домой. А когда осторожно открыл дверь, отец и мать были уже дома.
      Бабка, наряженная, как для гостей, — в белой кофте с красными полосками, лежала на столе. Мать плакала, а отец вполголоса утешал её:
      — Что же делать? Пожила, и довольно. Мы её не обижали, терпели и неудобства и расход.
     
      * * *
     
      В комнату набились соседи. Борька стоял у бабки в ногах и с любопытством рассматривал её. Лицо у бабки было обыкновенное, только бородавка побелела, а морщин стало меньше.
      Ночью Борьке было страшно: он боялся, что бабка слезет со стола и подойдёт к его постели. «Хоть бы унесли её скорее!» — думал он.
      На другой день бабку схоронили. Когда шли на кладбище, Борька беспокоился, что уронят гроб, а когда заглянул в глубокую яму, то поспешно спрятался за спину отца.
      Домой шли медленно. Провожали соседи. Борька забежал вперёд, открыл свою дверь и на цыпочках прошёл мимо бабкиного кресла. Тяжёлый сундук, обитый железом, выпирал на середину комнаты; тёплое лоскутное одеяло и подушка были сложены в углу.
      Борька постоял у окна, поковырял пальцем прошлогоднюю замазку и открыл дверь в кухню. Под умывальником отец, засучив рукава, мыл галоши; вода затекала на подкладку, брызгала на стены. Мать гремела посудой. Борька вышел на лестницу, сел на перила и съехал вниз.
      Вернувшись со двора, он застал мать сидящей перед раскрытым сундуком. На полу была свалена всякая рухлядь. Пахло залежавшимися вещами.
      Мать вынула смятый рыжий башмачок и осторожно расправила его пальцами.
      — Мой ещё, — сказала она и низко наклонилась над сундуком. — Мой…
      На самом дне загремела шкатулка. Борька присел на корточки. Отец потрепал его по плечу:
      — Ну что же, наследник, разбогатеем сейчас!
      Борька искоса взглянул на него.
      — Без ключей не открыть, — сказал он и отвернулся.
      Ключей долго не могли найти: они были спрятаны в кармане бабкиной кофты. Когда отец встряхнул кофту и ключи со звоном упали на пол, у Борьки отчего-то сжалось сердце.
      Шкатулку открыли. Отец вынул тугой свёрток: в нём были тёплые варежки для Борьки, носки для зятя и безрукавка для дочери. За ними следовала вышитая рубашка из старинного выцветшего шёлка — тоже для Борьки. В самом углу лежал пакетик с леденцами, перевязанный красной ленточкой. На пакетике что-то было написано большими печатными буквами. Отец повертел его в руках, прищурился и громко прочёл:
      — «Внуку моему Борюшке».
      Борька вдруг побледнел, вырвал у него пакет и убежал на улицу. Там, присев у чужих ворот, долго вглядывался он в бабкины каракули: «Внуку моему Борюшке».
      В букве «ш» было четыре палочки.
      «Не научилась!» — подумал Борька. И вдруг, как живая, встала перед ним бабка — тихая, виноватая, не выучившая урока.
      Борька растерянно оглянулся на свой дом и, зажав в руке пакетик, побрёл по улице вдоль чужого длинного забора…
      Домой он пришёл поздно вечером; глаза у него распухли от слёз, к коленкам пристала свежая глина.
      Бабкин пакетик он положил к себе под подушку и, закрывшись с головой одеялом, подумал: «Не придёт утром бабка!».
     
     
      РЫЖИЙ КОТ
     
      Под окном раздался короткий свист. Прыгая через три ступеньки, Серёжа выскочил в тёмный сад.
      — Лёвка, ты?
      В кустах сирени что-то копошилось.
      — Иди сюда! Живо! — позвал голос.
      Серёжа подбежал к товарищу.
      — Чего? — спросил он шёпотом.
      Лёвка обеими руками прижимал к земле что-то большое, завёрнутое в пальто.
      — Здоровый, как чёрт! Не удержу никак!
      Из-под пальто высунулся пушистый рыжий хвост.
      — Поймал? — ахнул Серёжа.
      — Прямо за хвост! Он как заорёт! Я думал — все выбегут.
      — Голову, голову заверни ему получше!
      Мальчики присели на корточки.
      — А куда мы его денем? — забеспокоился Серёжа.
      — Чего — куда? Отдадим кому-нибудь, и баста! Он красивый, его каждый возьмёт.
      Кот жалобно замяукал.
      — Бежим! А то увидят нас с ним…
      Лёвка прижал к груди свёрток и, пригибаясь к земле, помчался к калитке.
      Серёжа бросился за ним.
      На освещённой улице оба остановились.
      — Давай привяжем тут где-нибудь, и всё, — сказал Серёжа.
      — Нет. Тут близко. Она живо найдёт. Постой!
      Лёвка раскрыл пальто и освободил жёлтую усатую мордочку. Кот зафыркал и замотал головой.
      — Тётенька! Возьмите кошечку! Мышей ловить будет…
      Женщина с корзинкой окинула мальчиков беглым взглядом:
      — Куда его! Своя кошка надоела до смерти!
      — Ну и ладно! — грубо сказал Лёвка. — Вон старушка идёт по той стороне, пойдём к ней!
      — Бабушка, бабушка! — закричал Серёжа. — Подождите!
      Старушка остановилась.
      — Возьмите у нас котика! Хорошенький, рыженький! Мышей ловит!
      — Да где он у вас? Этот, что ли?
      — Ну да! Нам девать некуда… Папа с мамой держать не хотят… Возьмите себе, бабушка!
      — Да куда ж я его возьму, голубчики мои! Он небось и жить не станет у меня… Кошка к дому своему привыкает…
      — Ничего, станет, — уверяли мальчики, — он любит стареньких…
      — Ишь ты, любит…
      Старушка погладила мягкую шёрстку. Кот выгнул спину, вцепился когтями в пальто и забился в руках.
      — Ах ты батюшки! Замучился он у вас! Ну давайте, что ли, авось приживётся.
      Старушка распахнула шаль:
      — Иди сюда, миленький, не бойся…
      Кот яростно отбивался.
      — Уж не знаю, донесу ли?
      — Донесёте! — весело крикнули мальчики. — До свиданья, бабушка.
     
      * * *
     
      Мальчики присели на крыльце, насторожённо прислушиваясь к каждому шороху. Из окон первого этажа на дорожку, усыпанную песком, и на кусты сирени падал жёлтый свет.
      — Дома ищет. По всем углам, верно, шарит, — толкнул товарища Лёвка.
      Скрипнула дверь.
      — Кис, кис, кис! — донеслось откуда-то из коридора.
      Серёжа фыркнул и зажал ладонью рот. Лёвка уткнулся ему в плечо.
      — Мурлышка! Мурлышка!
      Нижняя соседка в стареньком платке с длинной бахромой, прихрамывая на одну ногу, показалась на дорожке.
      — Мурлышка, противный этакий! Мурлышка!
      Она обвела глазами сад, раздвинула кусты.
      — Кис, кис!
      Хлопнула калитка. Под ногами заскрипел песок.
      — Добрый вечер, Марья Павловна! Любимца ищете?
      — Твой отец, — шепнул Лёвка и быстро шмыгнул в кусты.
      «Папа!» — хотел крикнуть Серёжа, но до него долетел взволнованный голос Марьи Павловны:
      — Нет и нет. Как в воду канул! Он всегда вовремя приходил. Поцарапает лапочкой окно и ждёт, пока я открою ему. Может, он в сарай забился, там дырка есть…
      — Давайте посмотрим, — предложил Серёжин папа. — Сейчас мы вашего беглеца обнаружим!
      Серёжа пожал плечами.
      — Чудак папа. Очень нужно чужого кота ночью разыскивать!
      Во дворе, около сараев, забегал круглый глазок электрического фонарика.
      — Мурлышка, иди домой, кисонька!
      — Ищи ветра в поле! — хихикнул из кустов Лёвка. — Вот потеха! Твоего отца искать заставила!
      — Ну и пусть поищет! — рассердился вдруг Серёжа. — Пойду спать.
      — И я пойду, — сказал Лёвка.
     
      * * *
     
      Когда Серёжа и Лёвка ещё ходили в детский сад, в нижнюю квартиру приехали жильцы — мать и сын. Под окном повесили гамак. Каждое утро мать, низенькая, прихрамывающая старушка, выносила подушку и одеяло, стелила одеяло в гамаке, и тогда из дому, сгорбившись, выходил сын. На бледном молодом лице лежали ранние морщинки, из широких рукавов висели длинные, худые руки, а на плече сидел рыжий котёнок. У котёнка были три чёрточки на лбу, они придавали его кошачьей физиономии смешное озабоченное выражение. А когда он играл, правое ушко у него выворачивалось наизнанку. Больной тихо, отрывисто смеялся. Котёнок забирался к нему на подушку и, свернувшись клубком, засыпал. Больной опускал тонкие, прозрачные веки. Мать неслышно двигалась, приготовляя ему лекарство. Соседи говорили:
      — Как жаль! Такой молодой!
      Осенью гамак опустел. Жёлтые листья кружились над ним, застревали в сетке, шуршали на дорожках. Марья Павловна, сгорбившись и тяжело волоча больную ногу, шла за гробом сына… В пустой комнате кричал рыжий котёнок…
      С тех пор Серёжа и Лёвка подросли. Часто, забросив домой сумку с книгами, Лёвка появлялся на заборе. Кусты сирени закрывали его от окна Марьи Павловны. Засунув два пальца в рот, коротким свистом он вызывал Серёжу. Старушка не мешала мальчикам играть в этом уголке сада. Они барахтались в траве, как два медвежонка. Она смотрела на них из окошка и перед дождём прятала брошенные на песке игрушки.
      Как-то летом Лёвка, примостившись на заборе, помахал рукой Серёже.
      — Смотри-ка… рогатка у меня. Сам сделал! Бьёт без промаха!
      Рогатку испробовали. Мелкие камешки запрыгали по железной крыше, прошумели в кустах, ударились о карниз. Рыжий кот сорвался с дерева и с шипеньем прыгнул в окошко. Шерсть стояла дыбом на его выгнутой спине. Мальчики захохотали. Марья Павловна выглянула из окна.
      — Это нехорошая игра — вы можете попасть в Мурлышку.
      — Так что же, из-за вашего кота нам и поиграть нельзя? — дерзко спросил Лёвка.
      Марья Павловна пристально посмотрела на него, взяла Мурлышку на руки, покачала головой и закрыла окно.
      — Ишь, недотрога какая! Ловко я её отбрил, — сказал Лёвка.
      — Она небось обиделась, — отозвался Серёжа.
      — Ну и наплевать! Мне в водосточную трубу попасть хочется.
      Лёвка прищурился. Камешек исчез в густой листве.
      — Мимо! На, ты попробуй, — сказал он Серёже. — Прищурь один глаз.
      Серёжа выбрал камешек покрупнее и натянул резинку. Из окна Марьи Павловны со звоном посыпались стёкла. Мальчики замерли. Серёжа испуганно оглянулся по сторонам.
      — Бежим! — шепнул Лёвка. — А то на нас скажут!
      Утром пришёл стекольщик и вставил новое стекло. А через несколько дней Марья Павловна подошла к ребятам:
      — Кто из вас разбил стекло?
      Серёжа покраснел.
      — Никто! — выскочил вперёд Лёвка. — Само лопнуло!
      — Неправда! Разбил Серёжа. И ничего не сказал своему папе… А я ждала…
      — Нашли дураков! — фыркнул Лёвка.
      — Чего это я сам на себя пойду говорить? — пробурчал Серёжа.
      — Надо пойти и сказать правду, — серьёзно сказала Марья Павловна. Разве ты трус?
      — Я не трус! — вспыхнул Серёжа. — Вы не имеете права так меня называть!
      — А почему же ты не сказал? — пристально глядя на Серёжу, спросила Марья Павловна.
      — Отчего, да почему, да по какому случаю… — запел Лёвка. — Неохота разговаривать! Пошли, Серёжка!
      Марья Павловна посмотрела им вслед.
      — Один трус, а другой грубиян, — сказала она с сожалением.
      — Ну и ябедничайте! — крикнули ей ребята.
      Настали неприятные дни.
      — Старуха обязательно пожалуется, — говорил Лёвка.
      Мальчики поминутно вызывали друг друга и, прижав губы к круглой дырке в заборе, справлялись:
      — Ну как? Влетело тебе?
      — Нет ещё… А тебе?
      — И мне нет!
      — Вот злющая какая! Она нарочно нас мучает, чтобы мы боялись больше. А если б про неё рассказать, как она нас обругала… Попало б ей на орехи! — шептал Лёвка.
      — И чего она прицепилась за какое-то несчастное стекло? — возмущался Серёжа.
      — Вот подожди… я ей устрою штуку! Будет она знать…
      Лёвка показал на мирно спящего за окном Мурлышку и зашептал что-то на ухо товарищу.
      — Да, хорошо бы, — сказал Серёжа.
      Но кот дичился чужих людей и ни к кому не шёл. Поэтому, когда Лёвке удалось его поймать, Серёжа проникся уважением к товарищу.
      «Вот ловкач!» — подумал он про себя.
     
      * * *
     
      Укрывшись с головой одеялом и освободив одно ухо, Серёжа прислушивался к разговору родителей. Мать долго не ложилась спать, открывала окно, и, когда со двора доносился голос Марьи Павловны, она разводила руками и спрашивала отца:
      — Как ты думаешь, Митя, куда он мог деться?
      — Ну что я могу думать! — усмехнулся отец. — Пошёл кот погулять, вот и всё. А может, украл кто-нибудь? Есть такие подлецы…
      Серёжа похолодел: вдруг соседи видели их с Лёвкой?
      — Не может быть, — решительно сказала мать, — на этой улице все знают Марью Павловну. Никто так не обидит старую, больную женщину…
      — А ты вот что, — зевая, сказал отец, — если утром кот не найдётся, отряди Серёжу хорошенько поискать по соседним дворам. Ребята скорее найдут.
      «Как бы не так…» — подумал Серёжа.
     
      * * *
     
      Утром, когда Серёжа пил чай, в кухне послышались громкие голоса. Жильцы обсуждали пропажу кота. Сквозь шум примусов слышно было, как соседка Эсфирь Яковлевна бегала из кухни в комнату и кричала своему мужу:
      — Миша, почему ты не интересуешься чужим несчастьем? Я спрашиваю, где найти этого кота?
      Старичок профессор, заложив за спину коротенькие пухлые руки, взволнованно шагал по кухне.
      — Пренеприятное событие… Невозможно оставаться равнодушным…
      Серёжа отхлебнул холодный чай и отодвинул чашку. «Все орут… и чего орут, сами не знают. Велика важность — кот! Если б ещё служебная собака пропала…»
      Из соседней комнаты вышла мать:
      — Эсфирь Яковлевна! Вы не волнуйтесь, я сейчас отправлю Серёжу на поиски.
      — Ох, умоляю вас… ведь этот Мурлышка — чтоб он сгорел! — вся её жизнь.
      Серёжа схватил тюбетейку и незаметно проскользнул мимо женщин.
      «Вот тарарам подняли! Знал бы, не связывался, — с досадой подумал он. — А старуха тоже хороша! Расплакалась на весь двор!»
      Его потянуло посмотреть на Марью Павловну.
      Засунув руки в карманы и небрежно покачиваясь, он пошёл по саду. Из-за забора выглянул Лёвка. Серёжа подошёл ближе.
      — Слезай, — сказал он хмуро. — Наделал, дурак, шуму на весь двор.
      — А что? Ищет она? — спросил Лёвка.
      — Ищет… Всю ночь проплакала…
      — Врёшь! — усомнился Лёвка и сейчас же добавил: — А может, и правда?.. Ведь она знаешь как любила его…
      — Я говорил, привязать за лапу только, а ты совсем отдал, дурак этакий!
      — Эх ты! Испугался! — прищурился Лёвка. — А я вот ни чуточки!
      — Идёт, — тревожно шепнул Серёжа.
      Марья Павловна прыгающей, неровной походкой шла по дорожке. Седые волосы, связанные узлом на затылке, растрепались, и одна прядь рассыпалась по смятому воротничку. Она подошла к мальчикам.
      — У меня Мурлышка пропал… Не видели вы его, ребятки? — Голос у неё был тихий, глаза серые, пустые.
      — Нет, — глядя в сторону, сказал Серёжа.
      — Мы не видели, — поспешно добавил Лёвка.
      Марья Павловна вздохнула, провела рукой по лбу и медленно пошла домой. Лёвка скорчил гримасу.
      — Подлизывается… А вредная всё-таки, — он покрутил головой, такими словами ругается! «Грубиян»! Это хуже не знай чего! А теперь подлизывается: «Мальчики, не видали моего котика?» — тоненько протянул он.
      Серёжа засмеялся.
      — И правда, сама виновата… Думает, если мы дети, так мы и постоять за себя не сумеем!
      — Фи! — свистнул Лёвка. — Плакса какая! Подумаешь — рыжий кот пропал!
      — Да он, говорят, у неё ещё при сыне был. Так она его на память держала.
      — На память? — удивился Лёвка и вдруг, хлопнув себя по коленке, захлебнулся от смеха. — Рыжего кота на память!
      Мимо прошёл старик профессор. Подойдя к раскрытому окошку Марьи Павловны, он постучал указательным пальцем в стекло и, положив локти на подоконник, заглянул внутрь комнаты.
      — Ну как, Марья Павловна? Не нашёлся ещё?
      Мальчики прислушались.
      — А этот-то чего лезет? — удивился Лёвка.
      — Жалеет её, — шепнул Серёжа. — Всем жалко почему-то… Обругала бы их, как нас, не стали бы жалеть! Пойдём послушаем: может, она на нас наговаривать ему будет.
      Они подошли близко и спрятались за кустами.
      Марья Павловна говорила:
      — Долго он Колю забыть не мог… И на кладбище со мной ходил… Было что-то тёплое, живое… Колино…
      Окошко звякнуло. Мальчики испуганно посмотрели друг на друга. Старик профессор заволновался:
      — Марья Павловна! Голубушка! Что вы? Что вы? Выручим мы вашего Мурлышку. Вот я тут придумал кое-что. — Он дрожащими пальцами поправил пенсне и полез в боковой карман. — Вот тут объявленьица я написал, хочу попросить ребяток расклеить где-нибудь на столбах. Только успокойтесь, пожалейте себя!
      Он оторвался от окна и зашагал к дому.
      — Ребята! Ребятки!
      — Иди! — вдруг струсил Лёвка.
      — Сам иди! — огрызнулся Серёжа.
      Старик подошёл к ним.
      — А ну-ка, молодые люди! К вам поручение имеется. Не откажите старику: сбегайте повесьте объявления где-нибудь на людных местах. А? Живенько! — Он кивнул на окошко. — Жалко старушку, надо помочь ей как-нибудь…
      — Мы… пожалуйста, — промямлил Серёжа.
      Лёвка протянул руку:
      — Давайте! Мы сейчас… быстро. Айда, Серёжка!
      — Ну-ну, вот и молодцы!
      Мальчики выскочили на улицу.
      — Прочти-ка, чего тут? — сказал Серёжа.
      Лёвка развернул листок.
      — Пять рублей! Ого! Сколько денег-то! За какого-то рыжего кота! Спятил он, что ли?
      Серёжа пожал плечами.
      — Все спятили, — хмуро сказал он. — Может, все жильцы дадут. Мой отец дал бы тоже. На кнопки, держи.
      — А где повесим? На людных местах надо.
      — Пошли к кооперативу. Там всегда народ толчётся.
      Мальчики побежали.
      — А другую бумажку на вокзале повесим — там тоже много людей, запыхавшись, сказал Серёжа.
      Но Лёвка вдруг остановился.
      — Тпру, Серёжка, стой! Ведь мы же влипнем с этой штукой, как мухи в мёд влипнем! Ну и дураки! Вот дураки!
      Серёжа схватил его за руку.
      — Бабушка принесёт, да? И скажет про нас, да?
      Лёвка, что-то соображая, яростно грыз ногти.
      — Как же теперь быть? — заглядывая ему в лицо, спросил Серёжа.
      — Порвём, — топнул ногой Лёвка, — и в землю закопаем!
      — Не надо, — сморщился Серёжа, — все спрашивать будут… Опять врать придётся…
      — Ну и что — врать? В одно будем говорить!
      — А может, бабушка принесла бы кота, и делу конец? Может, не рассказала бы про нас?
      — «Может, может»! — передразнил Лёвка. — Понадейся на старуху, а она подведёт, разболтает по всему двору.
      — Верно, — вздохнул Серёжа. — Никак нельзя! Папа сказал: «Подлецы украли какие-то…»
      — Здорово живёшь, ещё подлецами сделают! Пошли за угол, порвём и зароем под скамейкой.
      Мальчики завернули за угол и сели на скамейку. Серёжа взял бумажки и, комкая их в руках, сказал:
      — А она-то опять ждать будет… Пожалуй, и спать не ляжет сегодня…
      — Ясно, не ляжет… А отчего у ней сын-то умер?
      — Не знаю… Болел долго… А ещё раньше муж умер. Один кот остался, а теперь и кота нет… Обидно ей всё-таки!
      — Ну ладно! — решительно сказал Лёвка. — Не пропадать же нам из-за этого? Давай рви!
      — Сам рви! Почему я должен? Хитёр тоже!
      — Давай по-честному: ты одну и я одну! Давай! Вот!
      Лёвка разорвал объявление на мелкие кусочки.
      Серёжа сложил бумажку и медленно разорвал её пополам. Потом схватил щепку и выкопал ямку.
      — Клади! Засыпай покрепче!
      Оба облегчённо вздохнули.
      — Не ругала бы нас такими словами… — беззлобно сказал Лёвка.
      — А про стекло она всё-таки никому не сказала, — напомнил ему Серёжа.
      — Ну и ладно! Надоело мне с этим возиться! Я лучше завтра в школу пойду. Там наши ребята в футбол играют. А то все каникулы зря пройдут.
      — Не пройдут… Скоро в лагерь поедем. Там хоть месяц без неприятностей поживём…
      Лёвка нахмурился.
      — Пошли домой, что ли?
      — А что скажем?
      — Повесили, вот и всё! Одно слово соврать только: «Повесили».
      — Ну пойдём!
      Старичок всё ещё стоял у окошка Марьи Павловны.
      — Ну как, ребятки? — закричал он.
      — Повесили! — неожиданно крикнули оба.
     
      * * *
     
      Прошло несколько дней. О Мурлышке не было ни слуху ни духу. В комнате Марьи Павловны было тихо. В сад она не выходила. То одни, то другие жильцы навещали старушку.
      Каждый день Эсфирь Яковлевна посылала мужа:
      — Миша, иди немедленно снеси бедной женщине варенья. Делай вид, что ничего не случилось, и не поднимай вопроса о домашних животных.
      — Сколько горя на одного человека навалилось! — вздыхала мать Серёжи.
      — Да, — хмурил брови отец, — всё-таки непостижимо, куда это Мурлышка делся? И на объявление никто не явился. Надо думать, собаки загнали куда-нибудь беднягу.
      По утрам Серёжа поднимался в мрачном настроении, пил чай и бежал к Лёвке. Лёвка тоже стал невесёлый.
      — Не пойду я на твой двор, — говорил он, — давай здесь играть!
      Как-то вечером, сидя на заборе, они увидели, как в окошке Марьи Павловны тихонько поднялась штора. Старушка зажгла маленькую лампочку и поставила её на подоконник. Потом, сгорбившись, подошла к столу, налила в блюдечко молока и поставила его рядом с лампочкой.
      — Ждёт… Думает, он увидит свет и прибежит…
      Лёвка вздохнул.
      — Всё равно не придёт он. Заперли его где-нибудь. Я бы мог ей овчарку достать: мне обещал один мальчик. Только я себе хотел её взять. Хорошая собака!..
      — А знаешь чего? — вдруг оживился Серёжа. — Тут у одной тётеньки много котят родилось, пойдём завтра попросим одного. Может, как раз рыженький попадётся! Отнесём ей, она обрадуется и забудет своего Мурлышку.
      — Пойдём сейчас! — соскочил с забора Лёвка.
      — Да сейчас поздно…
      — Ничего… Скажем: обязательно, обязательно надо скорее!
      — Серёжа! — крикнула мать. — Спать пора!
      — Придётся завтра, — разочарованно сказал Лёвка. — Только с утра. Я тебя ждать буду.
     
      * * *
     
      Утром мальчики вскочили рано. Чужая тётенька, у которой кошка родила шестерых котят, встретила их приветливо.
      — Выбирайте, выбирайте… — говорила она, вытаскивая из корзинки пушистые комочки.
      Комната наполнилась писком. Котята едва умели ползать — лапы у них разъезжались, мутные круглые глазки удивлённо смотрели на мальчиков.
      Лёвка с восторгом схватил жёлтенького котёнка:
      — Рыжий! Почти что рыжий! Серёжа, смотри!
      — Тётя, можно этого взять? — спросил Серёжа.
      — Да берите, берите! Хоть всех берите. Куда их девать?
      Лёвка сорвал с головы картуз, посадил в него котёнка и выбежал на улицу. Серёжа, подпрыгивая, торопился за ним.
      У крыльца Марьи Павловны оба остановились.
      — Иди первый, — сказал Лёвка. — Она с вашего двора…
      — Вместе лучше…
      Они на цыпочках прошли по коридору. Котёнок пищал и барахтался в картузе. Лёвка тихонько постучал.
      — Войдите, — отозвалась старушка.
      Ребята боком протиснулись в дверь. Марья Павловна сидела перед раскрытым ящиком стола. Она удивлённо подняла брови и вдруг заволновалась:
      — Что это пищит у вас?
      — Это мы, Марья Павловна… Вот рыжего котёночка вам… Чтобы вместо Мурлышки был…
      Лёвка положил картуз на колени старушки. Из картуза выглянула большеглазая мордочка и жёлтый хвостик…
      Марья Павловна нагнула голову, и в картуз быстро-быстро закапали слёзы. Мальчики попятились к двери.
      — Подождите!.. Спасибо вам, голубчики, спасибо! — Она вытерла глаза, погладила котёнка и покачала головой. — Всем мы с Мурлышкой хлопот наделали. Только напрасно вы беспокоились, ребятки… Отнесите котёночка назад… Я уж так не привыкну к нему.
      Лёвка, держась за спинку кровати, прирос к полу. Серёжа морщился, как от зубной боли.
      — Ну ничего, — сказала Марья Павловна. — Что же делать? Вот у меня карточка на память…
      Она показала на маленький столик около кровати. Из деревянной рамки глянули на мальчиков большие печальные глаза, улыбающееся лицо и рядом удивлённая усатая мордочка Мурлышки. Длинные пальцы больного тонули в пушистой шёрстке.
      — Любил он Мурлышку… Сам кормил. Бывало, развеселится и скажет: «Мурлышка никогда нас не бросит, он всё понимает…»
      Лёвка присел на краешек постели, уши у него горели, от них было жарко всей голове, и на лбу выступил пот…
      Серёжа мельком взглянул на него: обоим вспомнилось, как царапался и отбивался пойманный кот.
      — Мы уж пойдём, — тихо сказал Лёвка.
      — Мы пойдём, — вздохнул Серёжа, пряча в картуз котёнка.
      — Идите, идите… Отнесите котёночка, хорошие мои…
      Ребята отнесли котёнка, молча положили его в корзинку с котятами.
      — Назад принесли? — спросила тётенька.
      Серёжа махнул рукой…
      — Вот, — сказал Лёвка, перепрыгнув через забор и с размаху хлопнувшись на землю, — буду здесь сидеть всю жизнь!
      — Ну? — недоверчиво протянул Серёжа, присаживаясь перед ним на корточки. — Так не просидишь!
      — Хоть бы в лагерь скорее ехать! — с отчаянием сказал Лёвка. — А то распускаешься только на каникулах и всякие неприятности получаются. Встанешь утром — всё ничего, а потом — бац! — и наделаешь чего-нибудь! Я, Серёжа, средство изобрёл, чтобы не ругаться, например…
      — Как это? Соли на язык посыпать, да?
      — Нет. Зачем соли? Просто, как рассердишься очень, сразу отвернись от того человека, зажмурь глаза и считай: раз, два, три, четыре… пока злость не пройдёт. Я уже так пробовал, мне помогает!
      — А мне ничего не помогает, — махнул рукой Серёжа. — Ко мне очень одно слово прицепляется.
      — Какое? — заинтересовался Лёвка.
      — Дура — вот какое! — шепнул Серёжа.
      — Отучайся, — строго сказал Лёвка и, растянувшись на спине, вздохнул. — Если б этого кота достать, тогда бы всё хорошо было…
      — Я тебе говорил, за лапу привязать…
      — Дурак! Попугай несчастный! — вскипел Лёвка. — Ты мне только повтори это ещё раз, я тебе таких пилюлей навешаю! За лапу, за лапу, за хвост! Искать надо, вот что! Балда дурацкая!
      — Считай, — уныло сказал Серёжа, — считай, а то опять ругаешься! Эх ты, изобретатель!
     
      * * *
     
      — Вот так мы шли, а так она шла. — Лёвка показал рукой на другую сторону улицы.
      Серёжа, прислонясь к забору, грыз зелёную веточку сирени.
      — Старухи все похожи, — сказал он, — все морщинистые и сгорбленные.
      — Ну нет, есть такие прямые, длинные, как палки, тех легко узнать. Только наша низенькая была…
      — В платке, что ли? — спросил Лёвка.
      — Да, да, в платке. Эх, какая старуха! — с горечью сказал Серёжа. Сразу взяла и утащила. Даже ничего не спросила толком: чей кот? Может быть, нужен очень?
      — Ну ладно, — нахмурился Лёвка. — Найдём как-нибудь. Может, она близко живёт. Старухи далеко не ходят…
      — Километра два, а то и три любая старуха теперь может отмахать. Да ещё в какую сторону…
      — А хоть во все четыре стороны! Мы всюду пойдём! Сегодня в одну, завтра в другую. И в каждый двор будем заглядывать!
      — Так всё лето и проходишь! Хорошо, если до лагеря, а то и поплавать не успеешь…
      — Эх ты, пловец! Спустил чужого кота чёртовой бабушке и искать не хочет! — озлился Лёвка. — Пойдём лучше. Три километра напрямки!
      Серёжа выплюнул изо рта ветку и зашагал рядом с товарищем.
      — Хоть бы раз в жизни повезло!
     
      * * *
     
      Но мальчикам не везло. Наоборот, дела пошли ещё хуже.
      — Где ты шатаешься, Серёжа? Избегался, почернел… С утра до вечера пропадаешь! — сердилась мать.
      — Да чего мне дома делать-то?
      — Ну, в школу бы сходил. Там ребята на качелях качаются, в футбол играют…
      — Ну да, в футбол! Очень интересно… Подобьют ногу, останусь хромым на всю жизнь, сама тогда бранить будешь. А то ещё с качелей упаду.
      — Скажите пожалуйста! — разводила руками мать. — Да с каких это пор ты таким тихоней сделался? То всё приставал: «Купи футбольный мяч», покоя нам с отцом не давал, а теперь… Смотри у меня, я твои штуки разгадаю…
      Лёвке тоже влетело от отца.
      — Что ты, говорит, как петух, на заборе торчишь? Займись, говорит, чем-нибудь наконец! — жаловался Лёвка Серёже.
      Многие улицы были исхожены за это время. В одном дворе на крыше показался рыжий кот. Ребята опрометью бросились за ним.
      — Держи! Держи! Заходи вперёд! — кричал Лёвка, задрав вверх голову.
      Кот вскочил на дерево. Обдирая коленки, Лёвка полез за ним. Но Серёжа, стоя внизу, разочарованно крикнул:
      — Слезай! Не тот: грудка белая и лицо не такое.
      А из дома выскочила толстая тётка с ведром.
      — Опять голуби! — закричала она. — Вот я вас отучу от своего двора! Марш отсюда!
      Она взмахнула ведром и окатила Серёжу холодной водой. На спине и на трусиках осела картофельная шелуха. Мальчики как ошпаренные выскочили за ворота. Серёжа стиснул зубы и схватил камень.
      — Считай! — тревожно крикнул Лёвка. — Считай скорей!
      — Раз, два, три, четыре… — начал Серёжа, бросил камень и расплакался. — Дура, дура, дура! Как ни считай, всё дура!
      Лёвка молча выжимал на нём трусики, отряхивая с них приставшую шелуху.
     
      * * *
     
      Ночью шёл дождь. Шлёпая босыми ногами по тёплым лужам, Лёвка поджидал Серёжу. Из раскрытых окоп верхней квартиры доносились громкие голоса взрослых.
      «Нас ругают… — испугался Лёвка. — Обоих или одного Серёжу к стенке припёрли? Только за что?..» За эти дни как будто ничего плохого они не сделали. «Сделали не сделали, а взрослые, если захотят, всегда найдут, к чему придраться».
      Лёвка спрятался в кусты и прислушался.
      — В конце концов, я этого совсем не одобряю — получить себе чахотку из-за несчастного кота! — раздражённо кричала Эсфирь Яковлевна. — Она же маковой росинки в рот не берёт…
      — Бесполезное животное, в общем… — начал профессор.
      Лёвка презрительно улыбнулся.
      «Хорошо им разговаривать, а ей, бедной, даже и кушать не хочется, — с жалостью подумал он о Марье Павловне. — Если б у меня была овчарка, я бы её любил, воспитывал, и вдруг бы она пропала! Ясно, обедать не стал бы… Квас какой-нибудь выпил, и всё!»
      — Ты чего стоишь? — толкнул его Серёжа. — Пойдём скорей, пока мать занята!
      — Пойдём, — обрадовался Лёвка, — а то скоро в лагерь!
      Решено было сходить на рынок.
      — Там старух видимо-невидимо! — клялся Лёвка. — Кто за молоком, кто за чем… Соберутся в кучку около возов — сразу всех видно. Может, и наша там.
      — Я уж теперь её помню — она мне снилась, — говорил Серёжа. Низенькая, сморщенная… Только бы увидеть такую!
      День был праздничный. На рынке беспорядочно толкался народ. Серёжа и Лёвка, поддёргивая трусики, озабоченно заглядывали под каждый платок. Завидев подходящую старушку, они мчались ей наперерез, сбивая с ног домашних хозяек.
      — Бесстыдники! Хулиганы! — кричали им вслед.
      В самой гуще людей мальчики заметили школьного преподавателя.
      Они спрятались от него за ларёк, дождались, пока он скрылся, и снова забегали по рынку. Старух высоких, низеньких, толстых и худых было много.
      — Но где же наша? — сердился Лёвка. — Хоть бы мяса пришла купить себе! Неужели она обед не варит?
      Солнце начинало сильно припекать. Волосы прилипли ко лбу.
      — Напьёмся квасу, — предложил Лёвка.
      Серёжа вытащил из кармана двадцать копеек.
      — Кружку на двоих! — заказал он.
      — Хоть и на троих, — лениво буркнул торговец, вытирая платком красное лицо.
      — Пей, — сказал Серёжа, отметив пальцем середину кружки. — Пей до сих пор.
      Лёвка, закрыв глаза, медленно потянул холодную жидкость.
      — Пенки оставь, — забеспокоился Серёжа.
      Низенькая старушка в чёрном платке подошла к ним сбоку и с любопытством оглядела обоих.
      — Не то я обозналась, ребятки, не то нет? — громко сказала она.
      Серёжа оторопело глянул на неё и с размаху толкнул товарища:
      — Смотри!
      У Лёвки цокнули зубы и на шею плеснул квас.
      — Эх! — рявкнул он, растопырив руки. — Серёжка! Она! Она!
      — Бабушка, это вы? — задыхаясь, спросил Серёжа.
      Старушка закивала головой:
      — Ну да, ну да…
      Лёвка подпрыгнул и, размахивая кружкой, заорал во всё горло:
      — Старушечка! Миленькая!
      Продавец, перегнувшись через прилавок, дёрнул его за трусики:
      — Кружку верните, гражданин!
      Лёвка, не глядя, сунул ему пустую кружку.
      Серёжа почесал затылок и облизнул сухие губы.
      — Бабушка, бежим к вам домой! Сколько километров? Четыре, пять? подхватывая старушку под руки, захлёбывался Лёвка.
      — Стой, стой! Батюшки мои, очумел ты, что ли? — отбивалась она.
      — Пойдём, пойдём, бабунечка! — Лёвка на ходу чмокнул старушку в сухую щёку.
      — Ишь как бабушку свою любят ребята! — расплылась в улыбке молочница. — Поглядеть любо!
      — Затормошили совсем, — покачал головой какой-то старик.
      — Напрямик! — орал Лёвка, расталкивая прохожих. — Жарь, бабушка!
      — Голубчики, голубчики, весь народ повалили кругом себя!.. Лешие этакие! — сердилась старушка.
      У ворот рынка она упёрлась ногами в землю и тоненько закричала:
      — Да чего вам от меня надобно-то?
      — Котика рыжего, бабушка! Помните, мы отдали вам вечером на улице.
      — Сестрёнка плачет по нем, исхудала, как спичка, — затянул Лёвка.
      — Ишь ты… Назад, значит, взять хотите?
      — Назад! Сейчас же назад!
      — Вот-вот… Ну так бы и сказали, а то разорвали было на части.
      — Да жив ли он ещё, котик рыжий? — испуганно спросил Серёжа.
      Старушка вынула сложенный вчетверо платочек, обтёрла лицо и, не спеша, засеменила по тротуару.
      — Жив или нет? — простонал Лёвка.
      — А с чего ему помирать-то? Толстый такой котище… И то правда, забирайте вы его лучше — бестолковый, страсть! Только и лазит по всей квартире, по всем углам нюхает…
      — Пускай нюхает! Бежим, бабушка!
      Старушка высвободила руку из Лёвкиных пальцев.
      — Убери клещи-то! Такой и кот твой надоедный, как ты. Утром орёт и ночью встанет орёт. Совсем не нравится он мне. Уж я его дочке отдала.
      — Как дочке? Какой ещё там дочке? Раз, два, три, четыре…
      — Насовсем? — ахнул Серёжа.
      — Зачем насовсем?! На подержание.
      — Да где она живёт хоть?
      — Дочка-то? В Москве. Где же ей жить, там у ней детки…
      — Адрес давайте! — сказал Лёвка, сжимая зубы.
      — Какой адрес? Одна-то я не езжу туда. Город шумный… Покойник зять, бывало, и на метре прокатит…
      Серёжа махнул рукой:
      — Пропал Мурлышка!
      — Ну нет! — закипел Лёвка. — Я и в Москву поеду, и с покойником на метро прокачусь. Как щепка высохну, а достану этого кота!
      — Да чего его доставать-то? — вдруг сказала старушка. — Привезла его вчерась дочка. Вот домик-то мой. Заходите, гостями будете!
      Она круто свернула к маленькому крылечку, зазвенела ключами и погрозила пальцем в окно:
      — Сиди, сиди, рыжий! Чего выставился? Стекло продавишь, настойчивый какой…
      Лёвка прыгнул в палисадник, уцепился обеими руками за раму и прижался носом к окну:
      — Мурлышка! Усатенький…
      — Ухо, ухо, смотри! — взвизгивал Серёжа.
      Через минуту Лёвка торжественно шагал по улице.
      Рыжий кот острыми когтями царапал ему шею. Серёжа, весело подпрыгивая, говорил:
      — Отделает он тебя здорово! Да ладно, терпи уж!
      — Только б не упустить теперь, — пыхтел Лёвка.
     
      * * *
     
      Марья Павловна сняла с подоконника блюдце, вылила из него посиневшее молоко и, стоя посреди комнаты, прислушалась. Дверь широко распахнулась.
      — Вот! — крикнул Лёвка, разжимая руки.
      Рыжий пушистый ком сорвался с его груди и, взметнув хвостом, прыгнул на руки своей хозяйке. Блюдце с радостным звоном скользнуло на пол.
      — Роднушка моя!.. Да как же это?..
      Серёжа шлёпнул Лёвку по спине. Оба выкатились за дверь и с визгом упали в траву.
      В буйной мальчишеской радости они тузили друг друга под бока:
      — Нашёлся-таки!.. Нашёлся! Усатый-полосатый!
     
      * * *
     
      На зелёной аллее рассыпалась барабанная дробь. В белых панамках, с рюкзаками за спиной весело шагали пионеры. По боковым дорожкам, растроганные и умилённые, торопились за ними родители. Лёвка выбился из строя, подпрыгнул и замахал рукой Серёже.
      — Смотри, кто стоит!
      У зелёной калитки, заслонив от солнца глаза сухонькой ладонью, Марья Павловна искала кого-то в строю. Большой рыжий кот, вывернув наизнанку ухо, сидел на заборе.
      — Марья Павловна! До свиданья!
      Лёвка горячей щекой прижался к забору.
      — Мурлышечка, до свиданья!
      Серёжа погладил кончик пушистого хвоста.