Приключения майора Пронина

PDF

Приключения майора Пронина, весь текст: ZIP

      От автора
      Предисловие к книге «Рассказы майора Пронина»
      Книжка эта написана сравнительно давно, но, как мне думается, до сих пор не утратила интереса для читателей.
      В годы, предшествовавшие Великой Отечественной войне Советского Союза против гитлеровских захватчиков, в числе моих друзей был майор Пронин - Иван Николаевич Пронин, работник органов государственной безопасности.
      Мы познакомились при странных, можно сказать, даже трагических обстоятельствах, о которых я, возможно, тоже расскажу в свое время.
      Пронин всегда пользовался моим большим уважением и доверием, и в затруднительных случаях я не хотел бы иметь лучшего советчика и друга.
      В дни нашего знакомства Пронину было около пятидесяти лет. Правда, он уже начал тогда полнеть, виски у него серебрились; когда он смеялся, возле глаз и губ образовывались морщинки, и все же он выглядел бодрее и здоровее иного юноши.
      В характере у него было много привлекательных черт, хотя они не сразу бросались в глаза. Он всегда был спокоен, но это не значило, что у него железные нервы, правильнее было сказать, что его спокойствие - умение владеть собой. Он был очень простой человек, но это не значило, что он не способен был хитрить... Впрочем, я мог бы долго перечислять его достоинства. Мне казалось, что при ближайшем знакомстве Пронин не мог не нравиться, и, во всяком случае, лично мне он нравился совершенно определенно.
      Через Пронина познакомился я и с его помощником - Виктором Железновым. Что касается моего отношения к Железнову, то мне остается только повторить старую французскую поговорку: друзья ваших друзей - наши друзья.
      Иван Николаевич не любил рассказывать ни о себе, ни о своих приключениях. Однако кое-что мне довелось слышать и записать. По моему мнению, рассказы эти не лишены занимательности и поучительности, и часть из них я решился отдать на суд читателей.
      О том далеком времени, когда Пронин только что стал чекистом, он рассказывал охотнее, поэтому и форма трех первых рассказов в виде повествования от первого лица несколько отличается от последующих, хотя все шесть рассказов, как увидит читатель, связаны между собой некоторой последовательностью. Несколько особняком от них стоит повесть «Голубой ангел», в которой описаны события, происшедшие почти перед самой войной. Эта повесть, как мне кажется, интересна не столько сама по себе, сколько тем, что она полнее и глубже характеризует самого Пронина.
      Вскоре после опубликования этих рассказов началась Великая Отечественная война. Она разлучила меня с Прониным, мы оба очутились в таких обстоятельствах, что не только лишены были возможности поддерживать друг с другом какую-либо связь, но просто потеряли друг друга из виду.
      Наступили события столь грандиозные и величественные, что судьбы отдельных людей, и тем более рассказы о них, невольно отодвинулись в тень...
      Но вот справедливая война советского народа за свободу и независимость своей Родины окончилась победой, страна перешла к мирному строительству, и люди вновь начали находить друг друга.
      Спустя большой, я бы сказал, очень большой, промежуток времени жизнь снова столкнула меня с Иваном Николаевичем Прониным.
      Что делает и где работает Пронин сейчас - это уже статья совсем особого порядка и рассказывать об этом надо тоже совсем особо, но наша встреча оживила стершиеся было в моей памяти воспоминания, ожили полузабытые рассказы, и майор Пронин, сдержанный и суховатый Иван Николаевич Пронин предстал передо мной в новом и еще более привлекательном свете.
      Может быть, какой-нибудь придирчивый критик и скажет, что в рассказах много занимательности и мало назидательности... Однако мне думается, что у Пронина есть чему поучиться и есть в чем ему подражать.
      Повествуя о приключениях майора Пронина, я пытался не скрыть от читателей ни его рассуждений, ни его мыслей, особенно о тех качествах, какими должен обладать хороший разведчик.
      Первое и основное из них - честное, самоотверженное служение Родине, беззаветная преданность делу коммунизма и затем железная дисциплина, высокая культура и сочетание в своей работе точного математического расчета и богатого воображения.
      Разумеется, собственные имена и некоторые географические названия заменены в книжке выдуманными, но что касается остального - все близко к истине, и если автор сумел передать читателям это ощущение правды, он будет считать свою скромную задачу выполненной.
      1957 г.

      Синие мечи
     
      1
     
      Тяжелое лето выдалось в 1919 году. Колчак разорял Сибирь, Деникин приближался к Харькову, Юденич угрожал Петрограду. Не дремали враги и в тылу: близ Петрограда началось контрреволюционное восстание…
      В конце июня, незадолго до занятия деникинцами Харькова, был я в бою тяжело ранен. Признаться, не рассчитывал больше гулять по белу свету, но меня отправили в Москву, выходили, и в августе я уже смог явиться для получения нового назначения.
      — Так и так, — говорю, — считаю себя вполне здоровым и прошу откомандировать обратно на фронт.
      — Отлично, товарищ Пронин, — говорят мне, — только поедете вы не на фронт, а в Петроград, поступите в распоряжение Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.
      Не сразу понял я характер порученной мне работы. Товарищи мои, думаю, кровь на фронтах проливают, а меня в тылу оставляют. Решил, что меня после ранения щадят и хотят мне дать время окрепнуть.
      — Очень хорошо, — говорю. — Разрешите идти?
      — Получите путевку, — говорят, — и можете отправляться.
      Приехал в Петроград, явился в Чрезвычайную Комиссию, послали меня к товарищу Коврову.
      Расспросил Ковров меня — кто я и что я… Ну а что я тогда был? Мастеровой, солдат — вот и все мои звания. Исполнилось мне двадцать семь лет, царскую войну провел в окопах, на фронте вступил в партию большевиков, добровольцем пошел в Красную Армию, знаний никаких, человек не совсем грамотный, одним словом — не клад. Все, что умел делать, — винтовку в руках держать и стрелять без промаху.
      Значит, расспросил Ковров меня и говорит:
      — Отлично, товарищ Пронин, пошлем мы вас на разведывательную работу.
      Обрадовался я, думаю — на фронт пошлют, на передовые линии: в разведку я всегда охотно ходил.
      — Терпение у вас есть? — спрашивает Ковров.
      — Найдется, — отвечаю.
      — Вот и отлично, — повторяет Ковров. — Нате вам ордер от жилищного отдела, идите на Фонтанку, номер дома тут указан, и занимайте комнату.
      — Это зачем же? — спрашиваю.
      — А все за тем же, — усмехается Ковров. — Вселяйтесь и живите.
      — Ну а делать что? — спрашиваю.
      — А ничего, — смеется Ковров. — Живите, вот и вся ваша забота.
      Тут я рассердился.
      — Что вы, — говорю, — смеетесь надо мной, что ли? Меня к вам работать послали, а не отдыхать. Я и так два месяца в лазарете пробыл, хватит.
      — Нет, так не годится, товарищ Пронин, — отвечает Ковров, и даже переходит со мной в разговоре на «ты». — А еще военный! Разная бывает работа. Иногда посидеть да помолчать бывает полезнее, чем стрелять и сражаться. Особняк, в который мы тебя посылаем, принадлежал Борецкой, важной петербургской барыне. Живет она в нем и сейчас. Были у нее и поместья, и деньги в банках, и я даже понять не могу, как она за границу не убежала. Или не успела, или понадеялась, что большевики долго не продержатся. Особняк ее национализирован, но дело в том, что в особняке Борецкой хранится замечательная коллекция фарфора. После войны устроим мы в ее особняке музей, будем для рабочих и крестьян посуду по этим образцам делать, а пока имеется у нее охранная грамота от Музейного управления, и числится Борецкая, так сказать, надзирательницей над фарфором.
      Слушаю я Коврова и ничего не понимаю.
      — Ну а я тут при чем?
      — Ты, — продолжает Ковров, — поселишься у нее. Квартира большая, авось найдется для тебя комната. Подозрителен нам ее дом, понимаешь? Давно за ним наблюдаем. Ни в чем она не замечена, не уличена, но… Надо, чтобы там свой человек поселился. Объясни ей, что, мол, ранен был, демобилизован, вышел в отставку, поправляюсь, живу на пенсию, вас беспокоить не буду…
      — А дальше?
      — Дальше ничего. Живи и живи. Из дому выходи пореже, со старухой не ссорься, а покажется что-нибудь подозрительным — приходи. Понятно?
      Понимать, конечно, особенно нечего было, но не понравилась мне такая работа.
      — А нельзя ли, — говорю, — все-таки на фронт?
      Ковров только головой покачал.
      — Дисциплина, брат, — подчиняйся и не огорчайся.
     
      2
     
      Пришлось подчиниться. Взял ордер, пошел на Фонтанку. Дом как дом, поместительный, красивый — подходящий дом. Дверь высокая, резная. Позвонил. Открывает дверь старушка, глядит на меня через цепочку. Седенькая такая, в черном платье и, несмотря на голодное время, довольно-таки полная. Волосы назад зачесаны и на затылке пучком закручены. По моим тогдашним понятиям, она мне больше на купчиху похожей показалась, чем на важную барыню.
      — Мне, — говорю, — гражданку Борецкую надо.
      — Я и есть Борецкая, — отвечает она. — Что вам от меня, матросик?
      А в матросики я попал за свой бушлат. Уезжая из Москвы, получил я ордер на обмундирование, а на складе ничего, кроме бушлатов, не оказалось. Так и пришлось мне вырядиться матросом, хоть и не был я никогда моряком.
      Подаю ордер.
      — Вот, — говорю, — послали до вашего дома…
      — А известно ли вам, матросик, — говорит мне эта бывшая владелица дома, — что у меня охранная грамота на всю жилищную площадь имеется?
      — Известно, бабушка, — говорю, — только куда же мне сейчас вечером деваться, жилищный отдел закрыт, а знакомых в городе не имеется…
      — Где же вы, матросик, служите? — спрашивает она меня.
      — Нигде не служу, — объясняю я ей, — я по инвалидности на пенсию переведен и прибыл сюда на поправку.
      — А дрова вы колоть можете? — спрашивает она.
      — Почему же, — отвечаю, — не поколоть…
      — Так заходите, — говорит она, — все равно ко мне кого-нибудь вселят, такие уж теперь времена, а вы, кажется, симпатичный.
      Впустила она меня в особняк, заперла дверь на засовы и цепочки, велела хорошенько вытереть ноги и повела по комнатам… Не приходилось мне видеть такой богатой обстановки в домах! На окнах шелковые занавеси, стены тоже обтянуты шелком, отделаны деревом, мебель полированная, украшена бронзой и позолотой, хрустальные горки, и всюду — на полках, на столах, на этажерках — стояла нарядная посуда: вазы, блюда, чашки и всякие разнообразные фигурки.
      Провела она меня через эти роскошные комнаты, ввела в комнату попроще и поменьше, но тоже хорошо обставленную и, пожалуй, слишком нарядную для такого молодого человека, каким я в то время был.
      — Вот, устраивайтесь, — говорит. — В этой комнате у меня племянник помещался. Он теперь под Псковом живет, в деревне. В учителя поступил. — Она помолчала, вздохнула. — Теперь я совсем одна…
      Устроиться мне было недолго. Все мои вещи находились в небольшом фанерном чемодане, да и вещей было не густо.
      Вечером старуха заглянула ко мне.
      — Ну как, устроились? — спрашивает.
      Осмотрела комнату, поглядела на мой жалкий скарб и только руками всплеснула.
      — Белья-то у вас нет?
      Принесла простыни, подушку, помогла устроить постель, чаю предложила.
      — Давайте познакомимся как следует, матросик, — говорит. — Зовут меня Александрой Евгеньевной, живу я одна, скучно, может, нам и в самом деле будет вдвоем веселей.
     
      3
     
      Зажил я со старушкой в особняке. Тоска — хуже не выдумаешь. Стоит сентябрь, на улице сухо, солнышко светит по-летнему, дождей нет, а я инструкцию выполняю: сижу у себя на диване, брожу по комнатам, рассматриваю от скуки всякие тарелки да чашки и день ото дня все больше от безделья дурею. Выскочу на минутку на улицу, куплю в киоске газету, и обратно. Время тревожное… Колчака, правда, Красная Армия громит, зато Деникин Харьков занял, к Курску подбирается, в Петрограде о новом выступлении Юденича поговаривают… Сердце от беспокойства замирает, так бы и убежал на фронт!
      Пошел получать паек, зашел к Коврову, говорю:
      — Нет мочи. Если думаете, что я после ранения еще не поправился, так это глубокое заблуждение.
      А он одно:
      — Терпи.
      Ну, я терплю… На всякий случай, в предвидении зимы, поставил у себя в комнате «буржуйку» — так тогда в Петрограде в шутку самодельные печки окрестили: люди жили в холоде, дров не хватало, это, мол, буржуи привыкли в тепле, с печками жить; связал из проволоки железный каркас, обложил кирпичами, сделал дымоход, словом, хозяйничаю честь честью… У старухи в комнате «буржуйку» тоже исправил, реконструировал, так сказать.
      Зажили мы с Александрой Евгеньевной прямо как старосветские помещики. По вечерам я ее селедкой и картошкой угощаю, а она меня пшенной кашей. Чай пьем из самой что ни на есть редкой посуды. Она мне объясняет, рассказывает: севр, сакс… Я тогда, конечно, ни в чем этом не разбирался, но сижу, поддакиваю: посуда, правильно, красивая была. Никаких подозрений у меня в отношении старухи не было. Я тогда твердо решил: просто дали мне еще два месяца для поправки, и старуха только предлог. Да и какие могли быть у меня подозрения? Она тоже все дни дома сидит, никто к ней не ходит, читает книжки, со мной разговоры разговаривает да еще богу молится… Ну опять же подозрительного в этом ничего нет. Откуда она средства к жизни берет, тоже мне было ясно. Даже в те голодные времена в Петрограде водились скупщики всяких ценных вещей — картин, ковров, посуды. Вот старушка моя нет-нет да и продаст какую-нибудь чашку с блюдцем. К ней изредка заходили эти скупщики, и она мне объясняла, что продает не из коллекции, а из предметов, которые у нее в личном пользовании находятся. Хотя, признаться, если бы она даже из коллекции продала какую-нибудь тарелку, я бы на это дело сквозь пальцы посмотрел: чашкой меньше, чашкой больше, а за эти чашки платили пшеном, рисом, горохом…
      Зайдет, бывало, скупщик, спрашивает:
      — Нет ли старинного севра или сакса у вас?
      Ну а старуха понятно что отвечает:
      — Если заплатите пшеном или рисом, найдется…
      Сколько раз я эти разговоры слышал и вниманье на них совсем перестал обращать.
      У меня даже сон от тоски да от безделья испортился. Прежде я, бывало, спал как убитый. А теперь не то. Поужинаю со старухой, напьюсь чаю, лягу, и точно меня какой-то холод сковывает. Сплю беспокойно, сквозь сон какие-то голоса слышатся, шаги, шорохи. Утром просыпаюсь каким-то слабым, неуверенным…
      В предвидении зимы занялся я заготовкой дров. Кто знает, думаю, сколько времени еще здесь проживу, а зимой мерзнуть неохота. Уеду — топливо старухе останется, она тоже не кошка, своей шерсти нет. Нашел я неподалеку, в одном из переулков, сад. С улицы не подумаешь, что за домом такой сад может быть. Деревья в нем всякие, кусты, скамейки и, главное, очень подходящий забор.
      А вместо сарая дрова мы складывали в подвал под особняком, ход в него из дома шел, прямо из коридора.
      — В нем винный погреб раньше помещался, — рассказывала хозяйка.
      Бывало, схожу, выломаю две доски, нарублю их на плашки перед крыльцом и снесу в подвал.
      Старуха и посоветовала подвал для дров приспособить.
      — И под рукой, — говорит, — и не украдут.
      Однажды прихожу в сад, а туда по дрова, разумеется, не один я ходил, и вижу: какой-то курносый паренек у забора пыхтит, тоже доски выламывает.
      — Помочь? — спрашиваю.
      — Отстань, — говорит, — сам справлюсь.
      — А как тебя зовут?
      — Витька.
      — А сколько тебе лет?
      — Тринадцать.
      — Давай помогу.
      — А ну!
      Самолюбие не позволяет помощь принять. Рванул мой Витька доску на себя, — доска, правда, затрещала, но парень не удержался, бац на спину, доска его по лбу, на лбу — синяк, губы дрожат, вот-вот заплачет.
      Думаю: надо его разозлить, а то заплачет, застыдится, убежит, и конец нашему знакомству.
      — А доску эту, — говорю, — я у тебя возьму.
      Вскочил мальчишка, ощерился, сразу о синяке забыл.
      — А я тебя камнями забью, — говорит.
      Поговорили мы с ним… Ничего, сошлись. Выломал я себе три доски, ему две, пошли обратно вместе.
      — Ты где живешь? — спрашиваю.
      — Здесь, на Фонтанке.
      — А отец у тебя чем занимается?
      — Отец на Путиловском заводе работает.
      — А как же вы сюда, на Фонтанку, попали?
      — А нас сюда из подвала переселили…
      Вышли мы на Фонтанку.
      — А где же ты здесь живешь? — спрашиваю.
      — А вон, — говорит, — в большом доме, на втором этаже, там еще на двери вывеска: «Барон фон Мердер».
      — Эх ты, барон! — говорю. — Идем ко мне, наколю я тебе твои доски.
      Ну поломался он для приличия и согласился.
      На другой день мы уже вместе по дрова пошли, потом зазвал я его к себе, и началась наша дружба. Я ему про войну рассказываю, о Красной Армии, о деникинцах, о Колчаке, вместе с ним револьвер свой чищу, целиться его научил, азбуке Морзе выучил, короче говоря: бери парнишку на фронт, он и там без дела не окажется. Виктор тоже в долгу не остался: начал меня арифметике обучать. Придет ко мне вечером уроки готовить, ну и сидим мы с ним вместе, решаем задачки всякие.
      Александра Евгеньевна во мне души не чает. После того как я с Виктором подружился и начал с ним задачки решать, она, кажется, совсем убедилась в том, что я нахожусь в отставке и не знаю, как свое время убить.
     
      4
     
      Довелось однажды днем остаться мне в доме одному. Старуха ушла не то карточки какие-то получать, не то платок какой-то понесла на рынок на сахар выменивать. Сижу у себя в комнате и книжку читаю. Слышу — звонок. Пошел к двери, открываю.
      Стоит на парадном мужчина. Бородка клинышком, серенькое пальтецо… Ничего особенного.
      Взглянул на меня, хмыкнул почему-то и спрашивает:
      — У вас для продажи саксонского фарфора не найдется?
      Вижу — скупщик. За последние дни они что-то редко стали к моей хозяйке захаживать. Не захотел я упускать покупателя, дай, думаю, услужу хозяйке.
      — Отчего же, — говорю, точь-в-точь как всегда отвечала Александра Евгеньевна, — найдется, если заплатите пшеном или рисом.
      Незнакомец ухмыльнулся, сунул мне в руку какую-то записку и, не говоря больше ни слова, повернулся и скрылся за углом. Что-то непонятно!
      Вернулся в комнату — размышляю и думаю, что не вредно мне эту записку прочесть. Разворачиваю. Написано не по-русски, а в углу будто бы два скрещенных меча синим карандашом нарисованы. Вижу — не моего ума дело.
      Дождался старушку, у нас между собой условлено было — квартиру пустой не оставлять, и, ни слова ей не говоря, натянул бушлат, вышел на улицу и прямым ходом к Коврову.
      — Так и так, товарищ Ков­ров, — говорю, докладываю все по порядку и подаю записку.
      — Придется тебе, товарищ Пронин, — говорит он, — обождать здесь с полчасика.
      Ушел он. Возвращается минут через двадцать и отдает записку обратно.
      — Видишь ли, к моменту наступления Юденича на Петроград белогвардейцы подготавливают вооруженное выступление, — объясняет Ковров. — В городе много всяких контрреволюционных групп и группочек, хоть нити от них все тянутся в один штаб. Среди них есть организация, именующаяся «Синие мечи». А где собираются эти заговорщики, мы не знали. Понятно? Иди домой, отдай своей хозяйке записку, как будто ты здесь и не был, а сам следи там во все глаза…
      Вернулся я домой, поговорил для видимости со старушкой о том о сем, тут Виктор ко мне пришел, я с ним о географии, о картах потолковал и только потом будто вспомнил и спохватился.
      — Вы уж извините меня, Александра Евгеньевна, вам тут днем записку принесли, а я и забыл.
      Она берет записку, тут же при мне ее читает и спрашивает:
      — Разворачивали вы ее?
      — Как же, — говорю, — извиняюсь, полюбопытствовал, думал, может, срочное что-нибудь…
      — А кто же вам ее дал? — спрашивает она.
      Я рассказываю все, как было. Спросил человек про фарфор, а я ему и ответил: ежели за пшено или за рис, то можно.
      — Правильно ответили, — одобряет она. — А он что?
      — А он ушел, — говорю. — Это на каком же языке написано?
      — На английском, — объясняет она. — В записке он просит меня отобрать чашки с такой маркой, как здесь указано, а зайдет он за фарфором позже.
      Тут она идет к себе в комнату, приносит оттуда чашки, и действительно на донышках чашек изображены такие же точно мечи, какие нарисованы на записке. Признаться, тут я даже подумал — не переборщил ли Ковров в своей подозрительности: мечи и впрямь оказались фабричной маркой.
      Ну напились мы втроем чаю из этих самых чашек, Виктор пошел домой, а я лег спать.
     
      5
     
      Дня через три заходит ко мне вечером Александра Евгеньевна, такая довольная, веселая, приветливая.
      — А у меня, Иван Николаевич, радость, — говорит она. — Ко мне племянник в гости приехал. Помните, я вам рассказывала, который в деревне под Псковом учительствует. Приехал в командировку.
      — Что ж, — отвечаю, — очень приятно будет познакомиться.
      — И я рада, — говорит она, — что вы с ним познакомитесь, человек он славный, хороший, вы с ним сойдетесь.
      Зовет она меня к себе в комнату.
      — Вот, — говорит, — знакомься, Володя.
      Здоровается со мной этот Володя… Парень высокий, статный, русый, глаза голубые, лицо бритое, голова под машинку острижена, одет в солдатскую гимнастерку, в ватные штаны, в яловых сапогах… По облику — помор, на севере часто встречаются такие рослые парни, по одежде — солдат.
      — Вы почему же не на фронте? — спрашиваю.
      — А у меня туберкулез, — говорит он. — В пятнадцатом году на германском фронте правое легкое навылет мне прострелили.
      — Значит, вроде меня, — усмехаюсь, — на инвалидном положении?
      — Да, — говорит, — вроде вас, только я не люблю без дела сидеть, в деревню отправился. Вот приехал сейчас за книжками.
      — Долго думаете пробыть в Питере?
      — Да дней пять, — отвечает.
      Сидим, разговариваем, Александра Евгеньевна чай вскипятила, по случаю приезда племянника даже баночка с вареньем у нее нашлась, племянник сало привез, я селедку почистил… Пиршество по тем временам!
      Напились мы чаю, наговорились.
      — Вы уж извините меня, Иван Николаевич, — обращается ко мне старуха, — разрешите Володе у вас в комнате переночевать. Всегда он жил в этой комнате, да и прохладно в других, а я все-таки как-никак дама.
      — О чем разговаривать, — говорю. — Места много, и мне веселее. Хоть на диване, хоть на постели его устраивайте.
      Пошли ко мне. Старуха меня благодарит, о том, чтобы я кровать уступил, даже заикаться не позволяет, устроила племяннику постель на диване, попрощалась с нами, ушла.
      Меня в сон клонит — мочи нет, разморило после еды. Поговорили мы еще о чем-то, лег я и точно в яму провалился. Ночью мне сквозь сон какие-то голоса мерещились, какой-то шум, грохот, но проснуться я был не в силах. Открываю утром глаза — племянника нет, руки и ноги у меня тяжелые, точно свинцом налиты. Заспался, думаю. Поднялся, умылся, пошел в подвал за дровами.
      Старуха в коридоре шмыгает.
      — Доброе утро, Александра Евгеньевна, — говорю. — Племянник-то ваш встал уже?
      — Да, — говорит, — ушел по делам.
      Натаскал я дров, сварил кашу, прибрал комнату, сижу, опять думаю, как бы убить время…
      Тут приходит почтальон, вручает мне письмо, вызывают меня в военкомат в связи с переучетом. Думаю, быстро что-то, я и встал-то на учет без году неделя. Однако пошел… Ковров, оказывается, вызывает!
      Являюсь к нему, а он глядит на меня и головой качает.
      — Нехорошо, товарищ Пронин, — говорит. — Где это ты по ночам шатаешься?
      — Как «где»? — говорю. — Как велено, безвыходно сижу у себя дома и абсолютно нигде не шатаюсь.
      — А врать еще хуже, — говорит Ковров. — Были мы у вас сегодня ночью в гостях, замок у тебя на двери висел.
      — Ничего не понимаю, — говорю я. — Всю ночь дома спал.
      — И я тогда ничего не понимаю, — говорит Ков­ров. — Ночью произвели мы у твоей хозяйки обыск…
      — То-то мне ночью голоса слышались, — перебиваю я его.
      — Хотел я и твою комнату для видимости осмотреть, — продолжает Ковров, — подхожу к двери — на двери за­мок. Где, спрашиваю, гражданка Борецкая, ваш квартирант? Ушел куда-то, отвечает она, он часто по ночам отлучается. Замок, смотрю, у тебя на двери купеческий, таким только амбары запирать, не доверяешь, видно, старушке. Ну, твоя квартира есть твоя квартира, в глазах Борецкой особенно следовало подчеркнуть неприкосновенность твоего жилища. Осмотрели мы дом, за исключением одной твоей комнаты, и ушли…
      — Позволь, — говорю я Коврову, — никуда я из дому не уходил. У меня еще племянник ночевал.
      Ковров так и подскочил на месте.
      — Какой племянник? Рассказываю…
      — Э-эх! — говорит Ковров. — Провели нас с тобой, опростоволосились! По всем подозрительным домам искали мы в ту ночь крупного агента иностранной разведки… Понял?
      — Вот сволочь, — говорю. — Племянник-то, значит…
      — Ругаться нечего, — говорит Ковров. — В другой раз умнее будем. Спрятали они в твоей комнате человека. Одного только не понимаю, ведь мы и шумели, и ходили, и разговаривали… Как ты не услышал?
      — И я не понимаю, — говорю. — Слышались мне сквозь сон голоса, только я так и не проснулся.
      — Может, опоили они тебя чем-нибудь? — спрашивает Ковров.
      — Не думаю, — говорю. — Ничего мы, кроме чая, не пили, а чай все трое пили одинаковый.
      — Кто там разберет, — говорит Ковров. — Ты все-таки чай пей там поаккуратнее. Постарайся как-нибудь незаметно отлить малость этого чая и принести к нам… Сумеешь?
      — Сумею, — говорю. — Теперь им меня провести не удастся.
      — Только, смотри, вида не подавай, будто ты что-нибудь подозреваешь, — продолжает Ковров. — Не заметил, племянник никаких бумаг или оружия не привез?
      Пожал я плечами, покачал головой…
      — Привез, — говорю. — Лепешки да сало.
      — Не говори так, — объясняет Ковров. — Они военное выступление в Петрограде готовят. Дело не шуточное! Иностранные разведчики не зря через фронт перебираются. У заговорщиков и план есть, и с белогвардейцами они в переписке! Это, брат, война…
      Выдвигает он из стола ящик, достает булку, подает мне.
      — Мать честная! — восклицаю я. — Булка!
      — Да, — подтверждает Ковров усмехаясь. — Нашлись филантропы! Вчера из одного консульства целую сотню прислали в детский дом…
      — Ну и что же? — спрашиваю я.
      — А как ты думаешь, что может быть в такой булке? — в свою очередь спрашивает меня Ковров.
      — А мы посмотрим, — говорю я, угадывая намек Коврова, и разламываю булку пополам, предполагая что-нибудь в ней найти. Но увы, это оказывается самая обыкновенная булка! На всякий случай выковырял я из одной половинки мякиш, но, кроме мякиша, так ничего и не нашел.
      — Ничего, — разочарованно произношу я и вопросительно взглядываю на Коврова. — Ты как думаешь?
      Ковров берет в руки выпотрошенную половинку, осторожно отгибает поджаристую корочку, и я вижу несколько небольших продолговатых предметов, лежащих под корочкой, точно бобы в стручке.
      — Что это? — спрашиваю.
      — А капсюли для гранат, — объясняет Ковров. — С пустыми руками телеграф или вокзал не захватишь…
      — И как же вы поступили? — интересуюсь я.
      — Доставили булки по адресу, — говорит Ковров. — Ребята были очень довольны. Только воспитательницу, у которой нашлись эти капсюли, пришлось разлучить с детишками…
      Ну, тут я догадался, что это — мне наглядный урок и предупреждение.
      Прихожу домой, и в сердце у меня теплилась маленькая надежда на то, что племянник этот придет еще разок к нам в дом переночевать.
      — Понравился мне ваш племянник, Александра Евгеньевна, — говорю я своей хозяйке.
      — И вы ему очень понравились, — отвечает она. — Просил вам привет передать. Заходил он тут без вас, из Пскова телеграмма пришла, вызвали его обратно.
     
      6
     
      Опять потянулись обычные мои тоскливые дни. Живем мы с Александрой Евгеньевной, будто ничего не произошло. Она об обыске не заикается, а я делаю вид, будто и понятия о нем не имею. Сентябрь подходил к концу. Начались дожди, на улице стало пасмурнее. В газетах пишут, что деникинцы к Курску приближаются, настроение у меня паршивое… Но я не подаю вида, креплюсь, о фронте стараюсь не вспоминать. После истории с племянником убедился: прав Ковров, что послал меня сюда. Конечно, вместе с товарищами на позициях и легче, и веселее, но ведь надо кому-нибудь и здесь находиться.
      Одно у меня утешение — Виктор. Придет вечером, натопим мы с ним печку, он мне книжки вслух читает, я ему всякие истории рассказываю; крепко мы с ним подружились, даром что между нами пятнадцать лет разницы.
      Совет Коврова я не забывал, нашел где-то в доме пустой флакон из-под одеколона, припрятал под шкафом и жду подходящего случая.
      А случай никак не подвертывается! Решил я тогда Виктора на помощь мобилизовать.
      Пришел он, я и говорю ему.
      — Если придет к нам сегодня Александра Евгеньевна чай пить, дается тебе следующее боевое задание: выйди за чем-нибудь из комнаты и свали в какой-нибудь гостиной горку или этажерку. Словом, разбей что-нибудь. Погромче, с шумом, с криком… Я на тебя тоже напущусь. А ты винись, оправдывайся… И смотри: держи язык за зубами, будто сам напроказил…
      Виктор чудо-парень был: все поймет и лишнего не спрашивает.
      Попозже заходит к нам Александра Евгеньевна.
      — Я к вам в гости, — говорит. — Не прогоните?
      — Милости прошу к нашему шалашу, — говорю. — Чайник вот-вот закипит.
      Берется она, по обыкновению, хозяйничать, заваривает чай из брусничного листа, разливает по чашкам, я из угольев печеную картошку выгребаю, все идет честь честью.
      — Хорошо бы немножко дровишек подбросить, — говорю. — Слетай-ка, Виктор, в коридор, там щепки в углу лежат, принеси.
      Виктор стремглав убегает, и дальше все разыгрывается как по нотам. В комнату доносится шум, грохот и крик Виктора, что-то звенит и бьется, и я вижу, как Александра Евгеньевна даже в лице меняется…
      — Что такое там случилось? — восклицает она и выбегает из комнаты.
      А я тем временем свой чай быстро выливаю в пузырек, ставлю пузырек под кровать, выполаскиваю чашку, наливаю себе свежего чаю и затем бегу следом за старухой.
      Вижу — постарался Виктор. Валяется на полу этажерка, а вокруг нее черепков видимо-невидимо. Старуха стоит бледная, в лице ни кровинки, губы трясутся.
      — Боже мой! — бормочет она. — Что он наделал? Ведь это наполеоновский фарфор. Вы посмотрите…
      Поднимает она черепки, показывает мне вензель, я ее утешаю, и, надо отдать ей справедливость, старуха быстро берет себя в руки и, уж не знаю, как там внутри, но внешне успокаивается.
      — Что ж, — говорит, — потерянного не вернешь, попробую завтра склеить, что можно, а пока идемте чай пить, остынет.
      Вернулись мы в комнату.
      — Чай-то остыл, — говорю, — не переменить ли?
      — Когда чай не очень горячий — полезнее, — говорит старуха. — И потом я вам сахару, Иван Николаевич, положила, жалко выбрасывать.
      — Ну, если сахар положили, жалко, — говорю я, и пью свой несладкий чай и закусываю его печеной картошкой.
      — Слышали? — спрашиваю я старуху. — На днях диверсанты пытались охтинские заводы взорвать.
      — Какой ужас! — говорит Борецкая. — Могли ведь люди погибнуть…
      — Ну, они людей не жалеют, — говорю я. — На то они и белогвардейцы. — И оборачиваюсь к Виктору. — Верно?
      Но Виктор, хоть и не по своей вине посуду побил, однако, вижу, смущается, собрался раньше времени уходить, а я его не задерживаю: уйдет, думаю, легче мне без него комедию играть.
      — Что-то ко сну меня клонит, — говорю я Александре Евгеньевне. — Глаза слипаются.
      — А вы ложитесь, — говорит она, — я вам мешать не буду.
      Пожелала мне спокойной ночи, я ей взаимно, ушла она, я дверь на ключ, потушил лампу, с шумом снял сапоги, лег на кровать и даже похрапывать начал.
      Лежать лежу, но заснуть себе не позволяю. Да и не хотелось спать. Час так прошел, а может, и больше…
      Слышу, будто дверь хлопнула: негромко, точно кто-то закрывал дверь и не удержал. Чудятся мне какие-то шаги и голоса… Вслушиваюсь. Очень даже явственно чудятся голоса. Поднялся я как нельзя осторожнее, достал из кармана револьвер, подошел к двери и притаился. Стою, молчу и слушаю. Не шелохнусь, будто все во мне замерло.
      Время идет. Снова тишина наступила. Шаги стихли, голоса смолкли. Я прямо физически ощущаю, как идет время: секунда, еще секунда, еще секунда… Слух мой до того обострился, что мне казалось, будто я даже тиканье часов у старухи в комнате улавливаю, хотя, может быть, это просто сердце во мне так билось… Значит, стихло все. Открываю дверь еле-еле. Везде темно. Иду босиком по полу, сжимаю в руке револьвер, вслушиваюсь в темноту… Как будто журчат голоса. Иду через гостиные, через залу, как кошка иду, нервы напряжены, и не то чтобы я хорошо видел, прямо при помощи какого-то чутья ориентировался в темноте.
      Дошел до угловой комнаты, там у старухи самый ценный фарфор хранился. Дверь закрыта, но внизу пробивается сквозь щель слабый свет. Теперь уж сомнений никаких: разговаривают за дверью, и не один человек, а несколько.
      Подкрался я к двери… Все мужские голоса. Говорят о нападении, говорят негромко, о захвате какого-то здания толкуют, Юденича раза два помянули…
      Похолодел я. Вчера только в газетах прочел о том, что деникинцы Курск взяли. Вот, думаю, и в Питере закопошились, гады. Нет, думаю, не бывать тому, чтобы вам отсюда целыми выбраться. Недаром, оказывается, послали меня сюда. А угловая комната, надо сказать, вроде мышеловки: три окна на улицу заделаны решетками и дверь из нее всего одна, в залу.
      «Ну, Ваня, — говорю мысленно сам себе, — действуй решительно, захвати этих врагов народа в собственном их гнезде…»
      Тут я, надо признаться, погорячился, не подумал как следует, дал чувствам волю…
      Пошарил рукой: ключ в двери.
      Эх, думаю, была не была! Раз, раз, повернул ключ, тут еще в простенке комод какой-то золоченый стоял, тяжелый такой, плотный… С трудом, правда, но придвинул я его к двери, сам к окну, рванул раму, распахнул, встал на подоконник…
      Слышу, поднялся в угловой комнате переполох, кто-то в дверь торкнулся, стучит кто-то, кричит из-за двери:
      — Открой, мерзавец, тебе же хуже будет!
      — А ну, гады, — кричу, — суньтесь только к окну или к двери — всех перестреляю!
      Понимаю, конечно: всех их мне одному не забрать, людей вызывать надо… Дуло вверх — и бац, бац… Услышат, думаю, прибегут… А как же еще, думаю, вызвать к себе подмогу? А в дверь стучат, кричат что-то. Попались, голубчики, думаю, не вырветесь…
      Выстрелил я еще раз… Стихло все за дверью. Слышу — бегут по улице… Патруль!
      — В чем дело? — спрашивают.
      — Так и так, — говорю, — товарищи, предстоит нам захватить и обезоружить одну белую банду…
      Тут часть товарищей становится возле дверей и окон, другие бегут звонить куда следует, и в скором времени приезжают на грузовике чекисты. Входим мы в залу, отодвигаем в сторону комод, открываем дверь и… Надо только представить себе мое дурацкое положение!.. В комнате, оказывается, нет никого, и нет даже никакого следа, свидетельствующего о том, что там кто-то находился.
      В это время входит в залу Борецкая, в капоте, со свечкой в руке, и я вижу, что она нисколько не смущена тем, что в ее квартире находится столько неприятного ей народа.
      — В чем дело, граждане? — говорит она. — У меня охранная грамота. И, кроме того, пожалуйста, поосторожнее. Здесь много дорогой посуды, и вся она в скором времени станет народным достоянием.
      — А в том, — отвечают ей, — что сейчас у вас здесь кто-то находился!
      — Кто же мог у меня находиться, — возражает Борецкая, — когда у меня живет этот больной матросик… — И она без всякого смущения указывает на меня. — Получил он тяжелое ранение на фронте, числится теперь инвалидом, вселен ко мне по ордеру, и я сама не знаю, как от него уберечься, потому что чудятся ему всюду контрреволюционеры, бегает он с револьвером по комнатам, и вообще, кажется мне, что он не вполне в своем уме.
      И мне действительно крыть эти слова нечем, все правильно: числюсь я инвалидом, вселен по ордеру, и, главное, кроме этой вредной старухи, меня и мышей, никого в доме нет.
      А тут еще она всхлипывает и говорит:
      — Очень я прошу оградить меня от такого опасного соседства, я женщина старая, что я с ним буду делать…
      Все с сожалением смотрят на меня, и я слышу за своей спиной не очень-то лестные слова по своему адресу, и все кончилось тем, что составили протокол о моем буйном поведении, проверили мои документы и велели утром явиться на освидетельствование в психиатрическую больницу.
     
      7
     
      Дождался утра, прихожу к Коврову, подаю ему пузырек с чаем.
      — Чай-то ты оставь, — говорит Ковров, — а вот поведение твое мне, брат, не нравится. Серьезную оплошность допустил. Поднял ночью пальбу, всю улицу перебудил, а что толку? Кому нужна такая работа? Нельзя на одного себя рассчитывать. Ты вроде как бы в разведке находишься и должен был, не поднимая шума, немедленно поставить нас обо всем в известность…
      Ну, я объясняю, как было дело, оправдываюсь…
      — А может, ты и в самом деле был пьян? — спрашивает Ковров.
      Верно, обстоятельства против меня говорили, и я не обиделся, не было резонов обижаться.
      — Что ж, — говорю, — революционер я или шантрапа какая-нибудь?
      — Ну ладно, — говорит Ковров. — Погоди немного, узнаем сейчас, каким чайком потчует тебя твоя хозяйка.
      Вызывает он своего помощника, передает ему пузырек, поручает съездить в химическую лабораторию и привезти оттуда анализ этого самого чая.
      — А ты, — обращается он ко мне, — погуляй пока, сходи на часок в музей куда-нибудь, что ли.
      Возвращаюсь я через некоторое время, зовут меня к Коврову, он сидит, усмехается.
      — Говоришь, не померещились тебе голоса? — спрашивает он. — Пожалуй, что и так. А то с какой бы стати угощать тебя морфием? Слышал: лекарство такое есть, снотворное средство?
      — В чаю-то? — спрашиваю.
      — В нем самом.
      — Значит, у меня от этого самого лекарства такой тяжелый сон?
      — Пожалуй что так.
      — А я думал, — говорю, — что это со мной от скуки…
      — А вот ночью сегодня ты сглупил все-таки, — говорит Ковров. — Шуму много, а толку мало. Спугнул волков. Пусть думают, что в дураках нас оставили, но, смотри, — не проворонь еще чего-нибудь.
      Пришел я домой, признаться, очень удрученный. Обидно было, что все мои старания пропали впустую. А тут еще старуха новый удар мне подготовила.
      Пришел я к себе в комнату, сел. Думаю: приходится все начинать сызнова… Тут стук в дверь — Борецкая. Садится на стул как ни в чем не бывало и даже улыбается.
      — У меня к вам, Иван Николаевич, — говорит она, — просьба…
      — А что за гости все-таки были у вас ночью? — не выдержал, перебил я ее.
      Глазом не моргнула!
      — Это вам показалось, — говорит.
      — Да какой там «показалось»! — говорю. — Мне вчера чего-то нездоровилось, не спалось, я голоса ясно слышал…
      — Нет, это вам показалось, — повторяет она.
      — Жалко, — отвечаю, — что другие думают, будто это мне показалось. Ну да ладно. Говорите, какая просьба.
      — А просьба у меня, — говорит она, — такая. Больше вашего мальчика, который к нам ходит, я через свои комнаты пускать не буду. Очень неприятный ребенок, шаловливый и грубый. Вы сами знаете, везде стоит редкая посуда. Ответственность за ее сохранность лежит не на вас — на мне.
      — Ходить ко мне мои знакомые могут, — возражаю я. — Я ведь здесь не в одиночном заключении.
      — Ходить к вам, конечно, могут, не спорю, — говорит она, — но если этот ребенок, который уже разбил столько ценной посуды, будет продолжать здесь бывать, я вынуждена буду обратиться в советские учреждения. Принимайте кого хотите, но пусть вам дадут комнату в другом доме, а сюда вселят более безопасного человека.
      Нет, думаю, бесстыжие твои глаза, не бывать этому, не уеду я отсюда, пока не сочтусь с тобой…
      — И, поверьте мне, я настою на своем, — добавляет она. — Мои коллекции важнее ваших подозрений.
      Не желая обострять с ней отношения, я сделал вид, будто растерялся и даже побаиваюсь ее угроз.
      — Ладно, — говорю, — не будет больше ко мне этот мальчик ходить, извольте.
      Вечером звонят. Иду отворять. В коридоре старуха мне уж навстречу бежит.
      — Там ваш мальчик приходил.
      Выхожу в переднюю — никого. Открываю дверь — на крыльце тоже никого. Оглядываюсь. Смотрю — Виктор мой идет по улице прочь от особняка.
      — Виктор! — кричу. — Витька, постой!
      А он идет, не оборачивается, только рукой махнул… Догнал я его.
      — Ты что? — спрашиваю. — Загордился, разговаривать не хочешь?
      — Александра Евгеньевна сказала, чтобы я больше к тебе не ходил, — бурчит он.
      Обидела старуха мальчишку!
      — Эх ты, баранья твоя голова, — говорю. — Меня бы спросил. Я тебе по-прежнему товарищ, только положение сейчас изменилось.
      Подумал-подумал я, да и поделился с Виктором своими подозрениями… Не все, конечно, сказал, но сказал о том, что не спится мне и кажется, будто собираются в особняке по ночам вредные для советской власти люди…
      Глаза у мальчишки заблестели, слушает, слова не проронил.
      — Лучше мне из дому теперь пореже выходить, — говорю. — Ты ко мне под окно наведывайся. Подойди незаметно и постучи тихонько по стеклу… Азбуку-то, которой я тебя учил, не забыл?
      — Нет, не забыл, — отвечает. — Ты не сомневайся, Иван Николаевич, я к тебе и днем и вечером буду подкрадываться под окно.
      — Вот и хорошо, — говорю. — Может статься, понадобится мне от тебя помощь…
      Пожал я ему руку, и обратно к себе домой.
      Часа через два слышу — постукивает в окно: «Я тут, Иван Николаевич».
      Ну, думаю, отлично, связь налажена, и тоже стучу по стеклу, будто от скуки: «Все в порядке, иди спать».
      С этого дня жизнь моя, надо прямо сказать, стала еще скучнее. Лишился я единственного приятеля, сижу один в доме вместе со старухой и делать мне решительно нечего. Старуха все дни напролет книжки читает, и я почитываю. Никто к ней не ходит, и чувствую я, что так никого мне и не дождаться. Понятно: и старуха, и ее «племянники» настороже — зверя в одну и ту же ловушку два раза подряд не заманишь.
      Наступил октябрь. Начались дожди, стало холодновато. Откроешь форточку — с улицы дует сырой промозглый ветер. Небо серое, в тучах. В газетах тоже всякие невеселые сообщения… В общем — пасмурно.
      Внешне отношения у меня со старухой вполне приличные. Она женщина умная, и себя я тоже не считаю совсем глупым человеком. Оба понимаем: зря цапаться нечего… Худой мир лучше доброй ссоры, как говорится.
      Правда, оба мы начеку, оба, фигурально выражаясь, друг с друга глаз не сводим.
      Как-то хлопнула парадная дверь, я к выходу, старуха у двери. Услышала, что я иду, — хлоп дверью перед самым моим носом. Показалось мне, что с кем-то она разговаривала, открыл я дверь — на крыльце никого.
      — Погодой интересуетесь? — спрашивает она меня.
      — Да, — говорю, — погодой. Погулять хотел, да вот дождик…
      Однако по вечерам по-прежнему она захаживала ко мне. Придет, сядет на диван, кружевцо какое-нибудь вяжет, расспрашивает меня о моей жизни, сама рассказывает, как в молодости на балах танцевала… Очень мило беседуем, как самые закадычные друзья,
      Как-то вечером сидела она у меня, а Виктор в окно стучит. «Эх, — думаю, — не вовремя…»
      Старушка сразу встрепенулась.
      — Кажется, стучат? — спрашивает.
      Но я не растерялся, — чтобы лишних подозрений не было, всегда лучше поменьше от правды уклоняться.
      — Это Виктор, — говорю. — Меня проведать при­шел. Я с ним теперь через форточку объясняюсь. Вот он и стучит.
      Открываю форточку, кричу:
      — Это ты, Виктор?
      А он мне в ответ:
      — Я, Иван Николаевич!
      — У меня тут Александра Евгеньевна!.. — кричу ему. — Завтра поговорим!
      Паренек догадливый, сообразил.
      — Ладно! — кричит. — Завтра так завтра!
      Вижу — успокоилась старушка.
      — Вы бы пошли, погуляли с ним, — говорит.
      — Я бы пошел, — отвечаю, — да простудиться боюсь.
      — А все-таки неприятный ребенок этот Виктор, — говорит она. — Грубый какой-то…
      — Ничего не поделаешь, — отвечаю, — без гувернантки воспитывается.
      — И не мешает он вам? — спрашивает она.
      — А если мешает, — отвечаю, — я постучу ему: мол, занят, не мешай, он и уйдет. — И даже набрался нахальства, думаю — не может же эта старуха азбуку Морзе знать, — и выстукал Виктору: «Приходи попозже».
      Пожелала она мне приятного сна, ушла к себе.
      Слышу: Виктор снова стучит, тихо-тихо: «Пришел я».
      «Приходил сегодня кто-то к старухе, — выстукиваю я, — не могу к тебе выйти».
      «Понимаю», — отвечает Виктор.
      «Пока все», — стучу я и опять остаюсь в одиночестве.
      Спать нельзя, мало ли что может случиться, читать надоело, делать нечего. Когда, думаю, эта мука кончится… За окном дождь, а в доме тишина такая, что в пору удавиться.
     
      8
     
      Когда же это случилось, дай бог памяти… Десятого октября, вот когда это случилось.
      Хоть и похвалился я, что не спал в ту пору, все-таки случалось иногда вздремнуть, — вполглаза, как говорится, но случалось. Проснулся я утром, в комнате прохладно. Взглянул в окно — стекла запотели. Выглянул наружу — на улице серенький туман. Совсем погода испортилась, настоящая осень на дворе, грязь, слякотно, а люди по улице все идут, идут…
      В те дни чувствовалось необычное оживление. Решалась судьба Петрограда. Город готовился к обороне. На случай вторжения белогвардейцев отряды рабочих рыли окопы и складывали баррикады из дров, на перекрестках устанавливали артиллерийские орудия, в окнах домов делали из мешков с землей бойницы… Белогвардейцы грозили разграбить город и перерезать рабочих и работниц, красноармейцев и матросов, и все население Петрограда готовилось дать врагу жестокий отпор.
      Встал я, самому хочется на улицу, поближе к товарищам, а уйти не могу, вдруг здесь враги закопошатся…
      Шаркает, слышу, старуха в коридорчике, туда и сюда, туда и сюда… Думаю: чего это она разбегалась?
      — Иван Николаевич, вы спите? — спрашивает она меня из-за двери.
      — Проснулся, Александра Евгеньевна, — отвечаю.
      — Что-то холодно, — говорит она из коридорчика.
      Ага, думаю, пробрало, то-то она разбегалась, согревается…
      — Неужто холодно? — говорю. — А я и не замечаю.
      — У вас кровь молодая, — говорит она. — Не принесете ли дров, Иван Николаевич?
      А надо сказать, что дрова находились на моем попечении. Я их заготовлял, я их берег, и даже ключ от подвала держал у себя в кармане.
      — Зачем запирать? — говорит мне как-то старуха. — Мы с вами в доме одни.
      — А для порядка, — объяснил я, — чтобы крысы туда не забежали.
      Спокойнее как-то мне было, что подвал заперт и ключ у меня находится. А то заберется туда кто-нибудь, — была у меня такая мысль, — да еще пристукнет, когда пойдешь за дровами.
      Сунул револьвер в карман, — я никогда оружия без себя в комнате не оставляю, — затянул ремень, обдернул гимнастерку, выхожу.
      — Отчего не принести дровишек, — говорю, — благо они у нас не по ордеру выдаются.
      Иду к парадной двери, старуха около меня семенит.
      — Вы охапочки две дайте мне, Иван Николаевич, — просит она.
      — Что ж, — говорю, — можно.
      Спускаюсь вниз по лесенке, отпираю дверь, захожу в подвал, набираю охапку дров, и вдруг дверь хлоп — и закрылась. Я к двери, надавил, а там, снаружи, слышу — задвижка щелкает.
      — Попался, Ваня, к ведьме в лапы, — говорю я сам себе.
      В подвале темно, ничего не видно. Нашел ощупью дрова, присел на них около стенки, думаю — что делать? Стрелять в дверь? Замок такой, что никакими пулями не пробьешь, да и пули поберечь надо. Вступить в переговоры? Черта с два договоришься с этими гадами, да и переговариваться не с кем… Аховое твое положение, Ваня, думаю. Но волноваться себе не позволяю. Хватит, думаю, погорячился уже раз, толку от этого мало.
      Немного прошло времени, по-моему, слышу — шаги над головой, голоса смутно доносятся и будто двигают вверху что-то тяжелое, грузное. Вдруг сразу стихло все, еле-еле какие-то звуки доносятся. Сообразил я: ход в подвал сверху задвинули или заставили чем-то. Вступишь тут в переговоры…
      Темно и невесело. Задохнешься еще, думаю. Но дышать легко. Вспомнил я тут, как старуха рассказывала мне, что в погребах для хранения вин обязательно вентиляция устраивается, да и раньше об этом слышал… И точно — будто откуда-то свежим воздухом потянуло. Значит, есть здесь какие-то отверстия. Куда же они выходят? На улицу, конечно. Но старуха рассказывала, что в подвале всегда должна быть ровная температура и поэтому затейливо и хитро эти ходы для воздуха устроены. Однако раз отдушины на улицу выходят, думаю, поищем их…
      Ясно, что отдушины в подвалах всегда под потолком делаются, а мне до потолка рукой не дотянуться. Сложил я дрова вдоль одной стены ступенькой, встал на них, ощупываю стену… На словах-то это просто получается… Правильно говорится: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Ползаю я по стене, мгла кромешная, руками пыль обтираю… Нашел одну отдушину. Отлично, думаю, поползем дальше. Сложил я на полу два полешка крест-накрест в том месте, где наверху отдушина, и дальше руками шарю. Обследовал одну стену — нет больше в ней отдушин. Переложил дрова вдоль другой стены. Еще нашел отдушину. Устал, присел ненадолго, передохнул и вдоль третьей стены заползал… Короче говоря, нашел три отдушины: в той стене, где дверь, никакого отверстия не оказалось.
      Присел я у двери, вспоминаю расположение дома… Дверь, вспоминаю, стоит прямо к улице, стена напротив — обращена ко двору, левая — в сторону парадного крыльца, правая… Правая-то и есть та сторона, куда окно из моей комнаты выходит, — палисадник, значит, направо. Ну, думаю, была не была, ничего другого делать не остается…
      Пошел я от двери до правого угла, оттуда ощупью вдоль стены до сложенных накрест полешек, сложил в этом месте дрова поплотнее, взобрался на них, беру в руки полено и начинаю выстукивать по краю отдушины:
      «Виктор… Виктор…»
      Рука затекает… Будь ты проклято все на свете, думаю. Досада сердце щемит: а что если вся эта работа впустую? Время идет… Медленно ли, быстро — я этого понять не могу. Рука немеет… Но ведь вся моя надежда только в том случае и может осуществиться, если я ни на секунду не прерву свое постукиванье… Над головой какие-то звуки, чудятся мне какие-то голоса… «Терпи, Ваня», — говорю я себе и постукиваю:
      «Виктор… Виктор…»
      И вдруг откуда-то издалека еле-еле доносится до меня какое-то постукивание… Замер я, прильнул к стене…
      «Я тут… Я тут…»
      Как же это он, думаю, догадался?
      «Жди и слушай», — выстукал я, опустил руку, передохнул и опять стучу: «Слышишь ты меня?»
      Потом снова слушаю.
      «Слышу», — доносится до меня.
      Стучу: «Меня заперли в подвале».
      «Сейчас соберу народ», — отвечает Виктор.
      «Не смей, — стучу. — Беги в ЧК, вызови Коврова, расскажи все как есть».
      «Сначала тебя освобожу», — отвечает Виктор.
      «Подчиняйся приказу, — выстукиваю. — Подчиняйся приказу».
      «Иду», — отвечает Виктор.
      «Иди, иди», — выстукиваю я.
      Стихло все, ушел.
      Ну, тут приходится признаться, сам я произвел нарушение дисциплины. Может быть, устал, может быть, переволновался, но прилег на дровах и заснул. Может быть, это и чудно и невероятно покажется, но — заснул. Спал я, вероятно, недолго, минут пять — десять, не больше, но после сна как-то сразу посвежел, отдохнул и обратно встал на свой пост. Стою и теперь уже только слушаю: не спросит ли чего Виктор… Довольно долго простоял, но так ничего и не услышал. Зато вдруг вверху, над головой, снова раздался шум и стук, и показалось мне, будто наверху даже стреляют.
      Потом снова что-то отодвигают, кто-то спускается по лестнице, щелкает задвижка, я на всякий случай достаю револьвер, открывается дверь, и в подвал входит Ковров.
      — Наконец-то ты, товарищ Пронин, — говорит он, — оказался на высоте.
      — Это в подвале-то? — говорю я.
      — Вот именно в подвале, — говорит Ковров и смеется. — Не сразу тебя нашли, каким-то шкафом заставили они сюда вход.
      — Кто «они»-то? — спрашиваю.
      — »Синие мечи», — говорит Ковров. — Давно мы за этими заговорщиками охотимся. Существовала такая организация белых офицеров у нас в Питере…
      — Существовала? — спрашиваю.
      — Да, — отвечает Ковров. — И всего лишь полчаса назад прекратила существование. Собирались мы ее на этих днях захватить, а ты нас поторопил. Всех взяли. Часть отстреливались, а часть через потайную дверь из угловой комнаты на двор пыталась выбраться, но мы их и на дворе ждали.
      — А мальчишка цел? — спрашиваю.
      — В машине сидит, — отвечает Ковров. — Все сюда рвется, о тебе беспокоится, только шоферу не велено его отпускать.
      — Это ведь благодаря ему заговорщики пойманы, — говорю. — Без него бы мне несдобровать. Не понимаю только, как он отдушину сумел отыскать.
      — Догадливый парень, — говорит Ковров. — Чекист из него выйдет. Пришел он к тебе в сумерки под окно, постучал, и ему тоже что-то пробарабанили. Он опять постучал, а ему опять в ответ стучат что-то бессвязное, и старуха в форточку кричит, что ты, мол, ушел из дому и пусть он завтра приходит. Встревожился Виктор, от окна отошел, а от дома не отходит, слоняется вдоль стены и все надеется, не позовешь ли ты его. Ну, ты его и позвал…
      Вышли мы с Ковровым на крыльцо. На улице дождь, слякоть, ветер.
      — Вот и кончилась моя работа здесь, — говорю я Коврову.
      — Эти офицеры, — отвечает Ковров, — собирались телеграф захватить и другие правительственные учреждения…
      Вижу — хмурится он, застегивает кожаную куртку, а сам сердито вглядывается в темноту. — Юденич опять в наступление против нас пошел, — говорит. — Вот они и пытались ему изнутри помочь. — Протягивает мне руку, пожимает. — До свиданья, — говорит, — товарищ Пронин, надеюсь, еще увидимся.
      Попрощался я с ним, иду к машине, зову Виктора.
      — Пойдем, — говорю, — приятель, отведу тебя домой, заступлюсь перед матерью.
      Дохожу с ним до его дома, поднимаюсь на второй этаж, останавливаюсь против двери, на которой блестит медная дощечка с надписью «Барон фон Мердер», звоню.
      Открывает нам дверь женщина, простая такая, молодая еще.
      — Где ты, — кричит она на Виктора, — пропадаешь? Отец на фронт собирается, а он под дождем по улицам слоняется…
      Тут выходит отец.
      — Вы, — спрашивает он меня, — Пронин?
      — Пронин, — говорю. — Только как это вы признали?
      — Рассказывал о вас Виктор.
      Познакомились мы.
      — На фронт? — спрашиваю.
      — Да, — говорит, — против Юденича.
      — И я завтра на фронт думаю, — говорю.
      — А пока что, — приглашает он меня, — поужинаем чем бог послал?
      Ну, я не отказался — люди свои. Так вот и началось наше знакомство.
     
     
      Зимние каникулы
     
      Юденич был разбит, спокойствие Петрограду обеспечено, и опять вернулся я в распоряжение Коврова. Он было не хотел тогда отпускать меня на фронт, но тут уж я заупрямился.
      — Мои товарищи жизни не жалеют, а я отсиживаться буду?
      — Чудак, чекисту в тылу опасность грозит не меньше, чем солдату в бою, — говорит Ковров. — Каждую минуту из-за угла пристрелить могут, да и самого тебя Борецкая едва не отравила.
      Ну да, как говорится, если что Ваньке втемяшится, так ты хоть кол на голове у него теши… Настоял я, отпустили меня на фронт.
      Вернулся я, Ковров мне и говорит:
      — Опасности тебе подавай? Что ж, иди. брат, на оперативную работу в таком случае.
      Тут уж действительно жаловаться на тихую жизнь не приходилось. Охотились мы и на бандитов, и на спекулянтов, и на заговорщиков. Публика вся эта была видавшая виды — с иными приходилось в такие перестрелки вступать — не хуже, чем на войне… Одним словом, чистили мы Петроград — работы хватало.
      Многое можно порассказать о тех годах, — сейчас расскажу о том, как Виктор вновь у меня в помощниках очутился.
      К тому времени стал я себя чувствовать коренным петроградцем. Полюбил этот город, привык к нему, завелись у меня друзья и знакомые, — все, как полагается. Но больше всех дружил я с Железновыми. Отца Виктора, — не люблю об этом вспоминать, — убили белогвардейцы в бою под Ямбургом. Остался Вик­тор — как бы это сказать? — ну, будто на моем попечении. Часто захаживал я к Железновым — пайком поделюсь, о занятиях Виктора в школе справлюсь, мать его, Зинаиду Павловну, утешу.
      — Трудно пока вам, конечно, но скоро все образуется, — говорю ей, бывало. — Вот вырастет Виктор — верная подмога, заменит отца…
      В ту пору Виктор мне уже — ну, сыном не сыном, а как бы племянником стал.
      Вот, значит, вызывает меня однажды Ковров и говорит:
      — Спрятан здесь, в Петрограде, архив одного иностранного агента. В этом архиве имеются документы о связи бывшего Временного правительства с одной державой и о субсидировании этой державой всяких белогвардейских заговоров. Как ты сам понимаешь, эти документы представляют немаловажное значение для нашего государства. В свое время вывезти эти бумаги из Петрограда не успели и, как нам стало известно, пытаются это сделать теперь. Так вот, нам нужно этот архив найти. Тебе, товарищ Пронин, могу напомнить, что в числе контрреволюционных организаций, которые субсидировались этим иностранным агентом, были и «Синие мечи». Небось не забыл еще своего знакомства с ними? Вот тебе и придется восстановить в памяти все, что касается этой организации, и пойти по ее следам…
      — Да, задал ты мне задачку, товарищ Ковров, — говорю я в ответ. — Легко сказать: найди. Пачка бумаг в Петрограде! Иголку в стоге сена я бы нашел, пожалуй…
      — А ты и не ищи бумаги. — говорит Ковров. — Архив в портфеле не повезут…
      Тут Ковров достает из-за шкафа дугу с подвязанным к ней колокольчиком и спрашивает меня:
      — Лошадей запрягать умеешь?
      — Брось-брось! — говорю я, догадываясь о каком-то подвохе со стороны Коврова, внимательно осматриваю дугу и ничего особенного, конечно, в ней не нахожу.
      — Можно сломать? — спрашиваю Коврова.
      — Но ведь другие не ломали? — отвечает он, берет со стола стакан и подает мне. — Держи.
      Взял я стакан, Ковров держит один из концов дуги над стаканом, повертывает колокольчик, и сразу из дуги полилась в стакан бесцветная жидкость. Ковров опять быстро повернул колокольчик и закрыл этот странный резервуар.
      — Выпей, — говорит он мне.
      — А что это? — спрашиваю я с опаской.
      — Ничего-ничего, попробуй, — угощает он. Поднял я стакан, понюхал, выпил — и с удивлением смотрю на Коврова.
      — Спирт? — спрашиваю я.
      — Он самый, — подтверждает Ковров. — Вот его так и переправляли через границу…
      Я молчу.
      — Подумай теперь о бумагах, — говорит Ковров. — Постарайся, поищи, где их прячут…
      Задумался я, но если приказано…
      — Есть, — говорю, — товарищ начальник.
      Пошел домой думать. А думать в те времена я еще не умел. Думаю и тревожусь: а ну как, пока я тут думаю, бумаги в это время из города вывозят? Внутреннее спокойствие — самое важное, я считаю, во всяком деле. Мы должны действовать как математики: решить задачу надо, и чем скорее, тем лучше, но — не спешить, не нервничать, не метаться… Пока я себя к этому приучил, сколько ошибок, сколько промахов сделал — вспомнить страшно!
      Сижу дома, думаю и ничего придумать не могу. Не развито у меня еще тогда было воображение, чтобы самому дома сидеть, а мысленно весь город обойти.
      Отправился я тогда обратно на службу, пересмотрел дела контрреволюционных организаций, которые были нами раскрыты, отметил на карте города все дома и помещения, где эти заговорщики обитали. Сунул этот адрес-календарь в карман и зашагал по городу.
      Трудно еще жилось Питеру в то время. Топлива не хватало, продовольствие подвозили плохо. Но настроение у жителей было приподнятое. Приближение победы чувствовалось всеми так же явственно, как ощущается наступление весны.
      Хожу, присматриваюсь к отмеченным мною домам, в иные заглядываю, беседую с жильцами, и все это — будто мимо меня, ничто не останавливает моего внимания. Чувствую, что без толку хожу, а с чего начать — не знаю. Так, в своих скитаниях по городу, прошел я раза два или три мимо особняка Борецкой. Памятный дом, но никаких хороших воспоминаний у меня с ним не связано, а иду мимо — и щемит почему-то сердце. Не знаю почему, но решил я начать поиски с этого дома. Во-первых, умные люди в нем действовали, а во-вторых, не остыла во мне еще досада против этих умников, которые меня в дураках оставили…
      Пошел к Коврову.
      — Скажите-ка, — спрашиваю, — что нашли тогда в особняке, когда офицеров арестовали?
      — Оружие, валюты сколько-то, патроны, — говорит Ковров. — Ничего особенного.
      — Не может этого быть, — говорю я ему. — Не может быть, чтобы в таком удобном доме и такие хитрые люди ничего не спрятали. Дай мне разрешение произвести в этом доме обыск.
      — Не поднимай паники, — говорит Ковров. — Дом осмотреть можно. Допустим, жилищный отдел собирается ремонтировать дом, и в нем необходимо произвести тщательный технический осмотр…
      Дали мне людей, и пошли мы на мою прежнюю квартиру. Борецкой там, понятно, и духу не осталось, все ценные вещи из особняка розданы были различным музеям, а в доме обитали самые обыкновенные жильцы, вселенные по ордерам жилищного отдела. Для осмотра дома это обстоятельство создавало дополнительные трудности: что ни комната, то новая семья, — однако жильцы встретили нас приветливо и всячески старались облегчить нашу работу.
      В течение двух суток обстукали мы все стены, облазили и чердак, и подвалы, отдирали обои, поднимали паркет, каждую ступеньку на лестницах ощупали, проверили дымоходы и отдушники, — короче говоря, произвели такой технический осмотр, какого ни один строитель в жизни не производит, и… ничего не нашли.
      Попутно, во время осмотра, я от жильцов узнавал, кто бывает в доме. Примечательного ничего не обнаружил. В доме ночевал иногда мужик-молочник, но его дальше кухни не пускали, да и сам он от своих бидонов отойти боялся.
      Явились мы после обыска к Коврову.
      — Ну что? — спрашивает он.
      — Да ничего, — говорю я.
      — Вот то-то и плохо, что «ничего», — говорит он. — Плохие вы следопыты. Опасаюсь, как бы этот самый архив мимо нашего носа не провезли…
      Тут ясно я увидел, как мало он на меня надеется, и обидно мне стало, но сам понимаю, опыта у меня никакого и работник я действительно посредственный.
      — У меня тут на примете старьевщик с молочником, — говорю и сам понимаю — пустяки говорю, но ведь надо же что-нибудь сказать.
      — Старьевщики и молочники, конечно, народ интересный, — говорит Ковров, — но их больше писатели в юмористических рассказах расписывают, а ты менее колоритными личностями займись, умный враг всегда самым незаметным обывателем выглядит.
      Поблагодарил я его за совет и решил все-таки познакомиться с молочником, и вообще со всеми, кто бывает в этом близком моему сердцу доме.
      Рассказывать, конечно, о всех своих поисках и знакомствах и долго, и скучно. Жильцы и гости ихние оказались самыми обыкновенными людьми, молочник был тоже обыкновенным мужиком, и в отношении его смутило меня только одно, что приезжал он откуда-то из-под Пскова. Далеко от Петрограда, но не это меня смутило, — тогда в Петроград многие крестьяне из самых отдаленных деревень приезжали и отличные вещи задешево на продукты выменивали. Другое смутило. Вспомнил я, что этот самый «племянник» Борецкой, который так ловко обвел меня вокруг пальца, по рассказам, тоже учительствовал где-то под Псковом. И вот втемяшилась мне мысль, что молочник и есть этот самый племянник.
      Попросил я одного из жильцов известить меня, когда приедет крестьянин, — мол, тоже хочу у него масла купить. Надо сказать, что крестьянин этот из такой дали не молоко, конечно, возил, а масло и сметану, и молочником его просто так, по привычке, называли. Да это и понятно: выгодно ли было бы молоко из-под Пскова в Петроград везти!
      Разумеется, за особняком я не перестал наблюдать, но жилец тоже оказался человеком аккуратным и вскоре позвонил ко мне утром на квартиру по телефону.
      — Приехал молочник… — говорит. — Я его предупредил, чтобы он для вас масла оставил. Приходите после службы.
      Эх, думаю, перестарался жилец! Тебя просили меня предупредить, а ты и молочника предупредил… Впрочем, тогда это было естественно такие услуги добрым знакомым оказывать, и ничего необычного в подобной просьбе молочник не мог усмотреть. Однако пуганая ворона куста боится!
      Дождался я времени, когда в учреждениях занятия кончаются, и пошел за маслом, готовый к встрече со старым знакомым.
      Захожу с парадного крыльца, вызываю жильца.
      — Здесь? — спрашиваю.
      — Как же, как же, — сообщает жилец. — Дожидается вас.
      Идем мы в кухню — и что же? Сидит там обыкновенный псковской мужик без малейшей подделки. Поздоровались мы.
      — Ан уж думал, не придете, — говорит мне приезжий.
      — Как можно! — отвечаю. — Да ведь службу не бросишь.
      — Против порядка, конечно, не пойдешь, — соглашается приезжий.
      Потолковали.
      — Вы, что же, ночуете здесь? — спрашиваю.
      — Заночую, — отвечает продавец. — Завтра куплю кое-что для дома и поеду.
      Поторговались.
      — Наживаешься, отец, — говорю.
      — Где уж! — отвечает он. — А впрочем, разве такой город, как Питер, без спекулянтства построили бы?
      — Что ж, ты и у себя под Псковом хочешь Питер выстроить? — шучу.
      — Зачем? — отвечает — Нам не до жиру…
      Купил я у него масла и… пошел восвояси. Отнес покупку Железновым, попил у них чайку, задумчивый сижу, молчу, смутно у меня на душе.
      Подходит ко мне Виктор, кладет руку на плечо.
      — Дело? — говорит.
      — Дело, — говорю.
      — Трудное? — говорит.
      — Трудное, — говорю.
      Вижу, хочется ему мне помочь, а расспрашивать, знает, не полагается.
      — Секрет? — говорит.
      — Секрет, — говорю.
      Вернулся домой и… решил не бросать своего молочника, не останавливаться на полдороги: коли занялся молочником, так уж заниматься им до конца. Масло маслом, а ну как… Обманули меня раз эти псковские — не верю я им больше! Может, он действительно просто спекулянт, а все-таки надо проверить, что он из Петрограда повезет.
      Улик нет, а совпадения неладные: останавливается во вредном этом особняке, живет у самой границы, и к тому же опять — псковской. «Проверь, проверь», — твержу я себе…
      На следующий день с самого раннего утра находился я уже на наблюдательном посту неподалеку от особняка. Часов около десяти вышел мой мужичок из дому. Ме­шок с бидонами на плече. Пошел на рынок, потолкался там, курточку какую-то купил, мануфактуру, всякую мелочь для хозяйства, — походил-походил и пошел оттуда прямо на вокзал. В буфете попил чаю и встал в очередь к билетной кассе. Все идет совершенно нормально. Взял билет, дождался посадки, ворвался с прочими пассажирами в вагон…
      Проводник соседнего вагона был предупрежден о том, что он обязан предоставить в мое распоряжение служебное отделение в вагоне и в случае, если последуют от меня какие-либо распоряжения, им подчиниться.
      Поехали, значит, мы во Псков. Было начало декабря, темнело рано. Электрическое освещение в вагонах тогда было неисправно — горят кое-где в фонарях свечи, сумрачно, скучно. Вагоны покачивает, колеса постукивают, пассажиров в сон клонит. Едем.
      — Поди-ка ты в соседний вагон, — говорю проводнику, — оставь в двух фонарях какие-нибудь огарки поплоше, чтоб ничего нельзя было разобрать.
      Прошел я потом в тот вагон, поднял воротник, нахлобучил шапку, чтоб не узнать меня было. В вагоне теснота. Однако нашел я своего молочника, разглядел. Вижу, сидит он почти что в середке, дремлет, мешок его под лавкой лежит.
      Подсел я в соседнее отделение с краешка. Ближе к Луге, думаю, — пора. Совсем разомлели люди в вагоне. Ночь. Самый крепкий сон.
      Вернулся к проводнику, объяснил ему, как найти молочника.
      — Постарайся, друг, принеси мне его мешок, — прошу. — Имею желание взглянуть на его вещички и убедиться, не занимается ли данный гражданин спекуляцией…
      Ушел проводник.
      Минут двадцать спустя смотрю — волочит мешок моего псковича.
      Признаться, вспомню, как в те годы действовал, так стыдно становится. Грубо работал, некультурно. Если, строже говоря, разобрать мои поступки, — ненужные вещи делал… Не умела еще голова работать. Надо знать психологию, уметь анализировать человеческие поступки, а мы тогда все больше вещественными доказательствами увлекались. Теперь я бы так устроил, что преступник, того не подозревая, сам бы мне указал, где и что у него спрятано. Да и для того чтобы осмотреть мешок, тоже можно было найти более деликатный способ… Подумать только! Осмотр дома, похищение мешка… Получалось, что я самолично предупреждал преступника о том, что за ним ведется слежка. Наше счастье, что преступник не жил в доме… Эх, да что там говорить!
      Заперся я в служебном отделении, проводника послал на пассажиров смотреть, а сам принялся осматривать содержимое мешка.
      Суконная курточка. Ощупал ее — нет, ничего в ней не зашито. Отрез зеленого вельвета — есть такая материя вроде бархата, — по-видимому, жене или дочери на платье. Гвозди, замки. Детская гармошка. Сжал я ее потихоньку — пустая. Коробка с монпасье и кусок хлеба. Два бидона. Заглянул в бидоны — пустые… Незавидная добыча!
      Но тут подумал я, что владелец этих бидонов живет на границе, вспомнил, как товарищи показывали мне различные доспехи, отобранные у контрабанди­стов. Незамысловатые доспехи: ящики да чемоданы с двойным дном, палки и дуги, выдолбленные внутри. Вспомнил уроки Коврова… «А что если и бидоны сделаны так», — подумал я, повернул бидон вверх дном и начал пытаться поворотить днище справа налево… И что же вы думаете? Пошло!
      Отвинтил днище — разошлись боковые стенки, двойные они у бидонов оказались! Прежде в этих бидонах шелка да кружева доставляли из-за границы небось. А теперь? Прямо скажу, с замершим сердцем наклонился я и увидел… Какие-то бумаги, да.
      И тут я должен похвастаться. Подавил я в себе желание бумаги эти достать, а молочника арестовать. «А если он ни в чем не признается», — подумал я, и с мыслью этой не расстаюсь до сих пор, какое бы дело ни расследовал. Когда приходится иной раз читать или слышать, что следователь добился от преступника полного признания, так это значит, что следователю просто повезло. Надо уметь самому вопреки преступнику загадки разгадывать…
      — Проснется мужик, поднимет шум, — спрашивает проводник, — как быть?
      — А очень просто, — объясняю. — Неси мешок на прежнее место, как ни в чем не бывало. Будто попался мешок тебе на глаза и ты ему хозяина ищешь…
      Так все и обошлось.
      Верст пятидесяти не доезжая до Пскова, вылез мой молочник из поезда. Выскочил вслед за ним и я, и в сторону. Увидит меня, сразу поймет в чем дело. Оплошность я сделал, уехав один из Петрограда. Не могу за ним следовать. Посматриваю издали… Прошел он со своим мешком за станцию, подошел к каким-то саням, положил мешок, сам сел, и лошадь сразу тронулась с места. Видно, выезжали за ним на станцию.
      Тут кинулся я на станцию, спрашиваю:
      — Откуда эта лошадь? Во-он пошла!
      — А это, — говорят, — Афанасьев из Соловьевки. Вам что, туда надо? Старик из Петрограда приехал. Масло возит продавать. Богатый мужик. Сын за ним при­езжал. Они бы вас взяли…
      — Да нет, — говорю, — лошадь больно хороша.
      Прикинул я кое-что в уме, — не может быть такого невезенья, думаю, чтобы он последние бумаги вывез, — и уехал с первым же поездом обратно в Петроград.
      Доложил Коврову о поездке.
      — Что думаешь делать дальше? — спросил он меня. — Люди нужны?
      — Как бы не спугнуть… Лучше пограничную часть предупредите, — попросил я. — Чтобы в случае чего мог я к ним обратиться…
      Затем зашел к знакомому уже мне жильцу, попросил опять известить меня, когда масло привезут. Тот действительно очень аккуратно перед самыми святками позвонил мне, и я встретился с Афанасьевым уже как старый покупатель, купил масла и опять отнес его Железновым.
      — Напрасно вы о нас так беспокоитесь, Иван Николаевич, — говорит Зинаида Павловна и смущается.
      — Люди свои, сочтемся, — отвечаю. — Я вот в деревню ехать собираюсь, отпустите со мной Виктора? Чего ему каникулы в городе проводить?
      — Да уж не знаю, как быть, — говорит Зинаида Павловна. — Я бы и отпустила, да ведь вы человек занятый, куда такая обуза?
      — А он мне помогать будет, — шучу в ответ. — Пускай с жизнью знакомится.
      Тут Виктор сам подходит ко мне и шепотом, чтобы мать не слышала, спрашивает:
      — Дело?
      — Да, — говорю.
      — Все то же? — спрашивает.
      — Да.
      Бросился он к матери, обнимает ее, тормошит.
      — Мамочка, дорогая! — кричит. — Отпусти меня с Иваном Николаевичем. Весь год буду потом лучше всех учиться! На недельку только… Отпусти, честное слово!
      Отпустила Зинаида Павловна со мной сына, конечно, и мы в тот же день, не дожидаясь Афанасьева, выехали псковским поездом из Петрограда.
      Взял я с собой ружье, лыжи… Охотники!
      Виктор едет — ликует.
      — Вырасту, тоже чекистом стану, — говорит.
      — А вот мы это сейчас выясним, — отвечаю. — Что я делами занят — это естественно, но вот откуда ты взял, что я все одним и тем же делом занимаюсь?
      — А очень просто, — говорит Виктор. — Носишь ты нам масло, и масло это какое-то не петроградское, вот я и решил, что ты все в одно место ездишь.
      — Догадливый! — смеюсь я.
      — А что мы там делать будем? — спрашивает Виктор.
      — Где — «там»?
      — А куда едем.
      — Гулять, — говорю.
      Смотрю — обиделся мальчишка, надулся как мышь на крупу.
      — Ты чего? — спрашиваю.
      — А может, ты меня в самом деле гулять везешь? — бурчит он. — Так я могу и один обратно вернуться.
      — Ладно, спи, чекист, — говорю ему. — Там будет видно. Утро вечера мудренее.
      Вылезли мы с ним где надо, наняли лошадь, поехали в Соловьевку, остановились у одного местного коммуниста, известного нам в Петрограде человека.
      Предупредил я нашего хозяина:
      — Говорите, что приехал к вам в гости родственник с братом.
      Даю Виктору лыжи.
      — Гуляй, — говорю.
      — А дело? — спрашивает он.
      — Гуляй, — повторяю, — и никаких вопросов.
      — Да что ты, смеешься, что ли, надо мной? — возражает Виктор. — Я бы, может, не поехал гулять!
      Рассердился я даже на него.
      — Сказано — гуляй, и гуляй. Будешь еще у меня рассуждать! Я серьезно говорю: это тебе военное задание. Гуляй, и вся недолга!
      Заметил или нет раздражение в моем голосе Вик­тор — не знаю, только больше пререкаться не стал, забрал лыжи и отправился на улицу.
      На другой день спрашиваю хозяина:
      — Афанасьев приехал?
      — Недавно, — говорит тот. — Сын за ним ездил.
      — Кликните-ка сюда моего мальчишку, — прошу. — И как-нибудь ненароком покажите ему Афанасьева.
      Явился Виктор.
      — Вот, — говорю, — тебе и поручение. Покажут тебе одного человека. Так твоя обязанность последить — не уйдет ли он куда-нибудь из деревни. Только смотри, около его избы не околачивайся. Гулять будешь, понятно?
      Вечером пришел Виктор — ничего не приметил. На ночь я пошел бродить у околицы — тоже напрасно. Утром опять Виктор меня сменил…
      Вскоре прибежал запыхавшийся, еле отдышался.
      — Ушли! — говорит. — Пошел с ружьем, с собакой, с каким-то парнем. В лес. Идем-ка…
      — А это вы напрасно тревожились, — говорит хозяин. — Это он с сыном белку бить ходит. За ними и следить не надо. Зимой Афанасьев или в Петроград ездит, или по белку ходит, только и всего. Охотники они с сыном не ахти какие, а все-таки на воротник да на шапку набьют зверя за зиму.
      — Что ж это вы мне раньше не сказали, — говорю хозяину. — Я тоже люблю с ружьем побаловаться. Здешние места должны они знать, вот мы и пойдем завтра в ту же сторону.
      Пообедали мы. Послал я Виктора снова на улицу.
      — Как вернутся, лети ко мне.
      Часа через два прилетает мальчишка.
      — Вернулись!
      Забрали мы с Виктором лыжи, и огородами — за околицу и в лес.
      Идем по лесу. Сугробы волнами выгибаются. Разлапистые темно-зеленые ели точно присели на землю и прикрыли ее пушистыми своими юбками. Голые березы ввысь рвутся, и белые их стволы на синеватом снегу кажутся розовыми. Тишина стоит необыкновенная, как в театре перед поднятием занавеса. Вот-вот все сейчас запоет, заиграет. Только где-то в отдалении скрипнет сучок и что-то хрустнет, точно кашлянул кто.
      Указал мне Виктор на лыжный след — легкий такой, бегущий. Сразу видно, что хорошие лыжники шли. Двое. А рядом мелкие и частые лунки — собака бежала. Идем мы по следу, быстро идем, и даже мне, отвыкшему в городе от лыж, идти легко-легко — так кругом хорошо и привольно.
      Километров пять мы так пробежали. Вдруг Виктор хватает меня за руку.
      — Бей! — говорит. — Бей!
      Указывает на высокую ель — на макушке, в ветвях, белка скачет.
      — Снимай ружье!
      Стряхнул я его руку со своей.
      — Эх ты, чекист! — говорю. — Ты уж прямо из деревни с песнями выходил бы да Афанасьевых бы позвал на прогулку.
      Смутился он…
      Достал я карту. Граница должна быть близко. Прикинул на глаз: километра два остается. Лыжня тут в овражек пошла… Небольшой такой овражек, но крутой и кое-где даже обрывистый.
      Спустились мы с Виктором вниз. Оборвался лыжный след, никуда больше не ведет. Не прыгали же они отсюда по воздуху! Дно в овражке утоптано. Сломанная ель валяется. Постукал я по стволу — не выдолблен ли. Нет, звенит, на дрова просится. Пошныряли по овражку — все находки: снег да кусты под снегом.
      — Пошли обратно, — говорю. — Ничего не понимаю.
      И действительно ничего не понимаю. По моим соображениям, или Афанасьевы должны где-нибудь границу переходить, или к ним с той стороны кто-нибудь приходит, а лыжня явственно обрывается — и никакого следочка.
      Направо, по карте, озеро, налево, отмечено у меня, застава. Дай, думаю, схожу к браткам, предупрежу о своих поисках.
      Заставу мы нашли скоро, почти не плутали. Познакомился я с начальником, показал документы. Он был уже предупрежден о моем приезде… Поделился я с ним своими подозрениями, но отнесся он к ним недоверчиво. Граница тогда не так отлично, как теперь, охранялась, и людей было поменьше, и опыта не было, но самонадеянным он оказался человеком!
      — Не могли мы не заметить, — говорит, — если бы кто-нибудь границу перешел.
      Пожелали мы с ним друг другу успеха, и пошел я с Виктором опять к себе в Соловьевку.
      Вернулись домой поздно, ночь уже наступила, не успели отдохнуть, разбудил я Виктора.
      — Вставай, — говорю. — На работу пора.
      Ничего! Малый мой кубарем с лавки скатился, ноги в валенки, ополоснулся водой — рукой по лицу раз-раз, умылся, точно кошка, натянул шубейку и говорит:
      — Пошли.
      На улице звонкий декабрьский мороз. Ночь на исходе. Звезды гаснут медленно, неохотно. Небо сереет, становится сизым. По снегу тени бегут, точно птичьи стаи низко-низко над землей летят. Порошит снежок.
      Это совсем нам на руку. Все следы заметет, в том числе и наши. Однако, идя к овражку, сделали мы здоровый крюк и подошли совсем с другой стороны, чтобы ненароком Афанасьевы не заметили чужих следов.
      Выкопали мы себе с Виктором нору в снегу, поодаль, на верху оврага, и запрятались вроде медведей.
      Весь день просидели, и хоть бы какой-нибудь зверь в овражек для смеха забежал. Хорошо еще, что мясо и хлеб захватили, по крайней мере не проголодались. Сидим, перешептываемся, прячемся, — а от кого? Вокруг ни души. Прошелестит в воздухе птица, упадет шишка, и опять сгустится лесная зимняя тишь.
      — Долго так сидеть будем? — спрашивает Виктор. — От тоски сдохнешь.
      — Терпи, брат, — говорю. — Назвался груздем — помалкивай. Думаешь, чекистом быть — так только и дела, что стрелять да за бандитами гоняться? На всю жизнь терпеньем запасайся!
      Вернулись вечером в деревню несолоно хлебавши.
      На исходе ночи снова бужу Виктора.
      — Пошли опять.
      На этот раз поленивее малый одевался. Сидеть сиднем в снегу целый день, конечно, не ахти какое веселое занятие.
      Добрались до своего блиндажа, забрались туда, с утра скучать начинаем.
      Но ближе к полдню слышим — голоса. Притаились мы. Виктор замер как белка в дупле. Приближаются люди. Смотрю — спускаются в овражек. Афанасьев! С ним его сын, — парню лет девятнадцать, а покрупнее отца. Позади собака.
      Не приходилось мне еще таких собак видеть. Овчарка… Но какая! Рослая, морда волчья, грудь широкая, крепкая, сама поджарая, передние лапы как хорошие руки, а задние породистому коню впору… Идет пес сзади, нога в ногу с людьми, морду не повернет в сторону!
      Откуда, думаю, у псковских мужиков такое сокровище?
      И тут у меня дыхание перехватило. Остановился пес, повел носом, и показалось мне, будто шерсть на нем слегка вздыбилась. Почуял чужих, думаю, бросится к нам, и все пропало. Но, должно быть, уж очень вымуштрован был этот пес — повел носом, — и опять за своими спутниками, как ни в чем не бывало.
      Спустились Афанасьевы в овражек. Старик снял ружье, прислонил к поваленной ели, сбросил на снег ягдташ. Потом отошел с сыном в сторону, присели они на корточки, в снегу чего-то копаются. Из-за своего прикрытия не очень хорошо мог я рассмотреть, что они делали. Будто палки какие-то из-под снега до­стают. Потом вернулся старик к ягдташу, порылся в нем — опять чего-то колдует. Пес стоит у ружья, не шелохнется. Встал старик, бросил перед псом кость. Покосился на нее пес, но не трогает. А старик и не смотрит больше на собаку. Подозвал сына, смахнули они со ствола снег, сели рядышком и разговаривают о чем-то. Смотрю и не понимаю… Что такое?
      Вдруг откуда-то совсем издалека собачий лай послышался. Пес сразу встрепенулся, но не двигается.
      Тут старик не спеша достает из кармана старинные такие часы луковицей, смотрит на них, подходит к псу и коротко говорит:
      — Геть!
      Пес хватает кость в зубы и кидается вверх из овражка…
      И вдруг у меня в голове все точно прояснилось. Вот оно, думаю! Вот кто у них почтальоном-то служит! А пес почти уже выбрался из оврага. Понимаю, нельзя его упустить! Выскочил я из-за прикрытия, вскинул ружье, а оно у меня отличное было, бельгийское, центрального боя, и на всякий случай картечью заряжено, с какой на медведя ходят.
      Какое-то холодное спокойствие мною овладело, прицелился я, а пес уже стремглав меж деревьями мчится… Жалко такого пса губить, но ничего не поделаешь! Спустил курок, ахнул выстрел, подскочил пес и припал к снегу. Бегу к нему сам не свой…
      И тут слышу, кричит сзади меня Виктор неистовым голосом:
      — Пронин! Черт! Пронин!
      Оглянулся, вижу — отец с сыном из овражка выбираются, и старик прямо в спину мне целится. Мгновенно тут я сообразил, что пес от меня никуда уже не уйдет, кинул ружье, выхватил из кармана браунинг, бросился к Афанасьевым навстречу.
      — Бросай ружье! — кричу. — Убью!
      Старик, может, и не бросил бы, да сын растерялся, молод еще был.
      — Бросай! — кричит. — Батя!
      Опустил старик дуло…
      Подбегаю к ним.
      — Руки вверх! — кричу. — Руки!
      Подняли они руки.
      Стою против них, а мысли у меня в голове одна за другой несутся… Не доведу их я один ни до заставы, ни до деревни… Они тут каждую ложбинку, каждый бугорок знают. Без лыж раньше их в сугроб провалюсь, а на лыжах уйдут они от меня. Вот, думаю, когда Вик­тор спасет…
      — Виктор! — зову я его, но голову не поворачиваю, не спускаю глаз с Афанасьевых. — Тебе приказ. Надевай лыжи — и на заставу. А я тут пока наших приятелей постерегу.
      И если за что я Виктора уважаю, так за то, что в решительные моменты он всегда точно выполняет приказания: сказано — и конец.
      Слышу — зашелестели лыжи, побежал Виктор.
      А я стою против Афанасьевых и секунды отсчитываю.
      Узнал меня старик.
      — Как вам мое маслице понравилось? — спрашивает.
      — Не распробовал еще, — отвечаю. — Больно дорожишься.
      — Дешево отдавать — проторгуешься, — говорит он… Так вот стояли и перекидывались словами, покуда не заскрипел за моей спиной снег и не подошел к нам красноармеец. Легче мне стало. Покосился я — парень ладный, статный, но понимаю — нельзя спускать глаз с Афанасьевых, они только и ждут, как бы я отвернулся.
      — Что тут такое? — спрашивает красноармеец.
      — А вы уже с заставы? — спрашиваю его в свою очередь. — Скоро! Вам небось объяснили там…
      — Нет, не с заставы… — говорит красноармеец. — Я тут в обходе был.
      — А к вам мой паренек побежал, — говорю. — Задержали мы тут с ним белогвардейских пособников.
      — Да вот и мои товарищи, кажется, идут! — говорит красноармеец. — Вы присмотрите еще немного за ними, а я побегу, потороплю товарищей…
      Действительно, слышу — доносится хруст валежника, идут какие-то люди…
      Афанасьевы стоят, слушают наш разговор, молчат.
      Красноармеец крикнул мне что-то на прощанье и также стремительно, как и появился, скрылся за деревьями. Не очень-то понравился мне его поступок, не по-товарищески было оставлять меня опять одного, но извинил я его — сгоряча все сразу не сообразишь.
      Вскоре прибежали красноармейцы, человек десять, и начальник заставы вместе с Виктором. Забрали и отца, и сына, обезоружили их, и я смог спокойно расправить плечи. Подошли мы с начальником заставы к застреленной собаке, и при виде убитого мною великолепного пса еще раз сжалось у меня сердце. Как нес он в зубах кость, так и не выпустил ее. Разжали мы у пса челюсти, взяли кость, и все нам стало понятно: служила эта кость как бы футляром для бумаг.
      Затем отправились мы в Соловьевку.
      — Рассердился я было на вашего красноармейца, что одного меня с этими бандитами оставил, — говорю я по дороге начальнику заставы.
      — Какого красноармейца? — спрашивает тот.
      — Да вот, который в обходе был, — объясняю. — Он же к вам навстречу побежал.
      — Да тут никакого красноармейца быть не могло, — говорит начальник. — Чудно что-то…
      И тут я догадался, что это был тот самый человек, который на той стороне собаку дожидался и, не дождавшись, пришел выяснить причину задержки. Представил я себе мысленно его обличье, вспомнился мне его бархатный голос, и сообразил я, что всего час назад разговаривал не с кем иным, как с тем самым «племянником» госпожи Борецкой, который так ловко когда-то надо мной посмеялся.
      — Да ведь это же оттуда! — принялся я объяснять начальнику и указывать в сторону границы. — Не мог он далеко уйти…
      Рассыпались красноармейцы по лесу… Нет, не нашли.
      В Соловьевке сделали мы у Афанасьевых обыск. Старик был потверже и поупрямее, — ничего бы, пожалуй, не указал, но сын струсил, привел нас в коровник, — там мы и нашли под навозом жестянку с частью документов.
      Позже, когда Афанасьевых привезли в Петроград, он же сказал, где хранился в особняке архив.
      В дровяном сарае, посреди всякой рухляди, запрятан был врытый в землю и засыпанный мусором ящик с бумагами. Никто бы и не подумал заглянуть в этот угол…
      Часть архива старик Афанасьев успел переправить за границу, но и то, что осталось, сослужило нам службу и поведало о деятельности лейтенанта Роджерса, назвавшегося при знакомстве со мной племянником Борецкой и примерно год назад ночевавшего у меня в комнате.
      Наступил новый год. Я зашел навестить Железновых. Виктор сидел за книжкой. Зинаида Павловна варила на керосинке кашу. Мы поговорили с ней о сыне, и он не вмешивался в наш разговор. Но когда она зачем-то вышла из комнаты, он быстро подошел ко мне и заговорил вполголоса, потому что при матери никогда со мной о делах не разговаривал.
      — Я вот все думаю, — сказал он. — Напрасно ты меня тогда услал. Я даже не понимаю, как этот белогвардеец тебя не убил.
      — Потому и не убил, что я тебя на заставу послал, — сказал я, ероша мальчишеские вихры. — Он услышал приближение красноармейцев и ушел. Рискованно было напасть на меня, он бы к себе вниманье при­влек. Вот он меня и не тронул, бесполезно было. Предпочел скрыться.
      — А товарищей спасти? — спросил Виктор. — Ведь Афанасьевы ему были товарищи?
      — Видишь ли, — сказал я, — эти люди товарищество понимают по-своему. Афанасьевы для него свое дело сделали, вот он ими и пожертвовал. А сами Афанасьевы не решились его выдать, а, может быть, надеялись, что он их спасет.
      Заблестели у Виктора глаза.
      — А как ты думаешь, этот… Не ушел за границу?
      — Поручиться не могу, но вполне возможно, что он находится где-нибудь среди нас.
      Прижался ко мне Виктор.
      — Поедем? — говорит. — Поедем искать этого человека?
      Взял я его за плечи, подтолкнул к стулу, посадил.
      — Сиди, — говорю. — Может быть, и поедем. Но пока об этом забудь. Вспомни, что ты матери обещал? После каникул учиться лучше всех.
     
      Сказка о трусливом черте
     
      Кончилась Гражданская война. Начиналась мирная жизнь. Надо было засевать землю, восстанавливать фабрики и заводы. Везде оставила следы военная разруха. Многое предстояло сделать, чтобы навести в стране порядок… Враги повели себя хитрее, действовали исподтишка, и не всегда легко было распознать — кто враг, а кто друг.
      Меня перевели на работу в Москву, и Виктор переехал вместе со мной. Зинаида Павловна вышла замуж за соседа по квартире, у нее появились новые заботы, и я уговорил ее отпустить сына.
      С Виктором мы, понятно, ни о чем не уславливались, но как-то само собою подразумевалось, что, закончив образование, он будет работать вместе со мной, — уже с тринадцати лет он начал считать себя чекистом.
      Летом 1922 года на Урал отправлялась комиссия для осмотра железных рудников. Комиссия состояла из инженеров и работников хозяйственных учреждений, и я включен был в нее в качестве представителя Государственного политического управления.
      Комиссии поручено было наметить меры для восстановления и расширения железных рудников, но по существу обследование имело гораздо большее значение. Официально об этом не говорилось, но было известно, что руководители некоторых советских учреждений, разоблаченные впоследствии нашей разведкой, предлагают сдать в аренду иностранным капиталистам важнейшие отрасли народного хозяйства, и доклад комиссии о состоянии рудников мог иметь немаловажное значение при решении правительством этого вопроса.
      Выехать следовало в начале июня, вся поездка была рассчитана месяца на три. Точный маршрут в Москве установлен не был. По приезде на Урал члены комиссии должны были связаться с местными организациями, наметить совместно с ними план работы и объехать крупнейшие рудники.
      Виктор просил меня взять его с собой, и я ничего не имел против. Неплохо было бы использовать ему лето для того, чтобы познакомиться с Уралом. Сначала я решил было, что Виктор будет сопутствовать мне самым обычным образом, но потом в голову мне пришла идея использовать поездку для тренировки, которая могла пригодиться Виктору в будущем.
      — Хорошо, я тебя возьму, — сказал я. — Но поедешь ты самостоятельно. Я должен и не видеть тебя, и не слышать. Но время от времени, через день — два, ты будешь находить способы встретиться со мною наедине.
      Виктор не сразу понял.
      — Это что же такое? — спросил он. — Игра?
      — Скорее экзамен, — сказал я. — Вскоре тебе придется работать самостоятельно и, возможно, заниматься более крупными делами.
      Виктор задумался.
      — Хорошо, — сказал он наконец. — Я попытаюсь. Ты скажешь, когда начинать?
      Нетрудно было догадаться, что озадачивало Виктора, но мне понравилось, что сам он не промолвил об этом ни слова.
      — Успокойся, испытание не будет таким жестоким, как ты предполагаешь, — сказал я мальчику. — Тебе не придется добывать средства к существованию и изворачиваться перед каждым встречным. Ты получишь и деньги, и предлог для поездки, чтобы не возбуждать подозрений. Игра идет между нами двумя, и больше никого не надо в нее вмешивать.
      — Тогда я совсем согласен! — воскликнул Виктор. — Ты двадцать раз будешь находиться рядом и не сумеешь меня заметить!
      — Но, смотри, никаких глупостей, — предупредил я его.
      Я не боялся за Виктора. Парню исполнилось шестнадцать лет, за последний год он сильно возмужал и был достаточно благоразумен.
      Незадолго до отъезда члены комиссии собрались на заседание. Это были инженеры-геологи и один металлург, хозяйственники и представитель профессионального союза горнорабочих. Комиссию возглавлял профессор Савин, известный геолог, подвижный и говорливый толстяк, больше всего, кажется, боявшийся не выполнить в жизни все, что предположено было им сделать. Явился на заседание и видный в то время советский деятель. Ну, назовем его, что ли, Базаров.
      Мы поздоровались, расселись за круглым столом, стоявшим среди просторной комнаты, и потом как-то невольно склонились все над картой Урала, лежавшей на столе, перебирая возможные варианты нашего маршрута.
      — Уважаемые коллеги! — скороговоркой сказал Савин, открывая заседание. — Мы должны действовать энергично и не теряя времени. Надо так осмотреть рудники, чтобы взять на учет каждую вагонетку. В результате обследования мы создадим план восстановления бездействующих рудников, развертывания горных работ, увеличения добычи…
      — Вы несколько… углубляете задачи комиссии, — очень вежливо и спокойно вмешался в разговор Ба­заров. — Комиссия должна беспристрастно обрисовать нам состояние рудников, а уж как поступать дальше — вопрос будет решаться в Москве, с точки зрения общих государственных интересов…
      Савин возразил, и они с Базаровым поспорили, но Базаров, пользуясь своим видным положением, очень уверенно оборвал профессора, и Савин смутился, что-то забормотал и смолк.
      Тогда я не придал этому разговору значения, и легкая перепалка запомнилась, правильнее, — вспомнилась мне значительно позже, спустя много лет, когда вражеская деятельность Базарова была разоблачена, в те же дни я предположить не мог, насколько умело и ловко могут маскироваться предатели.
      Вечером я дал Виктору денег, дал удостоверение о том, что он является агентом по распространению каких-то журналов, — в те годы по нашей провинции разъезжали множество всяких торговых посредников и агентов, и спросил:
      — Ты ведь Уэллса читал, «Человека-невидимку»?
      — Ну читал, — сказал Виктор.
      — Так вот, — продолжал я, — ты тоже становишься невидимкой. Единственное, о чем я могу поставить тебя в известность, так это о своем отъезде: завтра, восемь часов вечера, Ярославский вокзал.
      У Виктора дрогнули губы.
      — Ну что ж, — сказал он, — постараюсь не осрамиться.
      Выехала наша комиссия в положенное время, никто не отстал, не опоздал — в общем, как говорится, с места тронулись легко.
      От Москвы до Урала не близко, но скучать в поезде не пришлось. Чем дальше мы отъезжали от Москвы, тем сильнее чувствовалось возбуждение, испытываемое моими попутчиками. Предстояла работа, имевшая большое значение для всей нашей промышленности. За годы войны инженеры изголодались по работе, требовавшей размаха и творческой выдумки, Савин высказывал различные предположения и сочинял проекты реконструкций рудников, и все охотно ему вторили. Конечно, не все вначале одобряли радужные проекты профессора, но в разговоре он как бы случайно напомнил старое суждение о превосходстве иностранных инженеров над русскими, задел больное место своих спутников, и их невозможно уже стало унять.
      Пожалуй, среди всей компании я один был несведущим человеком. Но я не стеснялся задавать вопросы, и мои спутники терпеливо делились со мной своими знаниями. В течение трех суток я прослушал целый курс горного училища!
      Меня интересовало, едет ли в этом поезде Виктор. Не один раз обходил я вагоны, заходил к проводникам в служебные отделения, заглядывал даже к машинисту на паровоз, но усилия мои оказались тщетными: Виктора нигде не было. Однако, выходя на какой-то остановке на платформу и накидывая на себя шинель, я нашел в ее кармане записку: «Не ищи меня, я тут».
      Прибыв к месту назначения, мы устроили несколько совещаний, затем началось наше путешествие по уральским городкам и поселкам. Мы передвигались на поездах, на лошадях, на пароходах и, стараясь осмотреть возможно больше рудников, знакомились с участками, лазили по карьерам и отвалам, спускались в шахты, брали на учет годные и негодные машины и подолгу беседовали с тамошними рабочими и служащими. Настроение у них всех было одинаковое: все соскучились по работе, все охотно нам помогали, жаловались на неполадки и ждали помощи от нас.
      Пример нам подавал Савин. Тучный старик, точно мальчик, взбегал по уступам открытых разработок и нырял в забои шахт, все ему надо было обязательно увидеть самому, никому из нас не давал он покоя, каждый день он заставлял нас составлять десятки отчетов, описей, актов, крикливо повторяя одну и ту же фразу: «Учтем все ресурсы, разумно используем, и не понадобится нам никакая помощь от иностранцев!»
      Но далеко не все шло так, как хотелось Савину. Многие рудники были заброшены, разработка других велась хищническим способом, рудничное оборудование было разворовано, и, самое главное, мы то и дело, к удивлению местных работников, находили затопленные шахты, обвалы и оползни. Никто не знал, когда произошли эти бедствия, ничего о них не было известно, и эти печальные открытия все чаще и чаще портили наше настроение.
      — Позвольте, почему же эта затопленная шахта числится у вас исправной? — сплошь да рядом ворчал профессор на местных работников.
      — Но мы были здесь месяца четыре назад, и все было в порядке, — оправдывались те.
      — Врете-с, врете-с, — ворчал профессор. — Не любите вы свой край, не изучаете его, бумажкам доверяете…
      Такие открытия нам приходилось делать чуть ли не на каждом большом руднике, и они лишь подтверждали сообщения о тяжелом положении уральской горной промышленности. Что ж, с этим приходилось мириться, как и с естественными последствиями Гражданской войны. Удивительным было другое. Местные работники, казалось бы, обязанные знать состояние рудников в своих районах, выражали не меньшее изумление по поводу этих обвалов, оползней и затоплений, чем мы, впервые приехавшие сюда люди. Странными казались их заверенья в том, что они не знали о происшедших на рудниках бедствиях…
      Однако не могут же все быть ротозеями, слепцами и обманщиками. Слишком много неожиданностей… И тогда я подумал о том, что мы начинаем наступление против капитализма, и враг оказывает нам сопротивление. Наша комиссия была разведкой. Мы должны были донести о состоянии горной промышленности на Урале… «Не связаны ли все эти оползни и наводнения, — подумал я, — с приездом комиссии? Не заинтересован ли кто-нибудь в том, чтобы преувеличить трудности восстановления уральских рудников?»
      Как следовало мне поступить? Продолжать ездить с Савиным и вместе с ним находить затопленные и разрушенные шахты?
      Если бы даже я предположил, что кто-либо из членов комиссии заранее предупреждает кого-то на рудниках о нашем приезде, все равно подготовка обвалов и затоплений требовала времени, и они происходили до нашего появления.
      Маршрут поездки был намечен и опубликован в статье Савина, напечатанной в местной газете накануне отправления комиссии по рудникам. В конце поездки комиссия должна была посетить Крутогорск и осмотреть знаменитые крутогорские рудники, одни из самых больших и богатых в крае. Вот я и решил поехать навстречу комиссии, с другого конца. Мое отсутствие вряд ли могло отразиться на ее работе.
      Савин не стал меня задерживать. Он несколько удивился, услышав о моем намерении, но я объяснил, что хочу получше подготовить крутогорские организации к приезду комиссии, и в конце концов профессор меня даже одобрил. Больше того, я даже уговорил его написать небольшую статейку о том, что комиссия разбилась на две группы, решив немедленно заняться подготовкой к осмотру крутогорских рудников, обследование которых имеет решающее значение для выводов комиссии. Статья эта нужна была для того, чтобы поторопить преступников, если такие только существовали, перенести свои действия в Крутогорск.
      Отправляясь туда, я решил предупредить Виктора о своем отъезде.
      В поезде я его тогда так и не нашел, и когда он неожиданно остановил меня в коридоре гостиницы, я прежде всего поинтересовался, где он от меня прятался. Он хотел было ничего не говорить до возвращения в Москву, но не удержался и признался. У сестры своего приятеля он выпросил платье, и в нем совершил все путешествие в поезде. Оказывается, я раз пять проходил мимо, но мне, конечно, и в голову не пришло, что он переоденется девчонкой.
      — Это уж какой-то балаган, — сказал я.
      — Однако ты меня не узнал? — обидчиво возразил Виктор.
      — Все равно это нелепо и неостроумно, — сказал я. — Я-то не узнал, но десятки людей могли легко уличить тебя в обмане.
      Но Виктор упорствовал.
      — Однако цель достигнута?
      Я действительно был им недоволен, потому что хотя Виктор и сумел провести меня, но в своем маскараде переборщил, казалось мне, и превратил серьезное дело в игру.
      Поэтому дальше он следовал за мной в более естественном обличье, иногда подбегая в виде мальчишки, желающего поднести вещи и заработать немного денег, иногда сопутствуя мне на улице в виде случайного прохожего. Раз он остановил меня в темном забое, и я просто не мог понять, как он там очутился, в другой раз днем столкнулся со мной носом к носу на улице, и даже я не сразу узнал его в растрепанном и неряшливом оборванце. Хотя нередко бывало и так, что я замечал Виктора еще издали, и он всегда злился, когда я сообщал ему об этом. Но, во всяком случае, никто из моих спутников ни разу не заметил, что мы с ним знакомы.
      Уезжая в Крутогорск, я пожалел парня. Наблюдая за мной, он ориентировался, конечно, по местонахождению комиссии и теперь легко мог потерять меня из вида, но мне самому не хотелось расставаться с ним.
      Поэтому, высмотрев его в толпе на улице, я незаметно проследовал за ним до городского садика и, дождавшись момента, когда он, присев на садовую скамейку, принялся с увлечением наблюдать за игрой каких-то двух старичков в шашки, тихо подошел сзади и, не глядя на него, сказал:
      — Сегодня я уезжаю в Крутогорск.
      Он вздрогнул от неожиданности, повернулся ко мне и сердито зашипел, смотря мне прямо в лицо:
      — А зачем ты мне об этом сообщаешь?
      Я сделал вид, что ничего не слышу, и равнодушно проследовал дальше.
      Через день мы уже находились в Крутогорске.
      Старинный небольшой городок раскинулся на обоих берегах медлительной многоводной реки, запруженной плотиной. Здесь было найдено одно из первых месторождений железа на Урале, и чуть ли не двести лет назад возник железоделательный завод.
      При въезде в город бросаются в глаза старинные здания первых заводских контор и каменных палат прежних заводовладельцев, на холмах высятся церкви, тянутся широкие и неровные улицы. У реки виднелись потухшие доменные печи, а еще ниже чернели высокие трубы и закопченные крыши заводских корпусов. Широкий пруд уходил вдаль, а пологие холмы вокруг него тонули в лесах… Только крутых гор не было видно в Крутогорске, и лишь от усталости или спьяну могли первые поселенцы дать такое название здешней местности.
      В Крутогорске, оживленном торговом пункте, всегда бывало много проезжих, и двухэтажная каменная гостиница отличалась поместительностью и удобствами, в номерах имелись и электрическое освещение, и водопровод, и даже звонки для вызова коридорных.
      Мне отвели чистенький и щеголеватый номерок, но я не собирался в нем прохлаждаться и прямым ходом отправился на знаменитые крутогорские рудники. Мне хотелось сразу же увидеть, в каком состоянии они находятся.
      В рудничном управлении мне удивились, — не так скоро ждали они к себе комиссию, но встретили хорошо. Я выразил желание осмотреть рудники, и один из техников вызвался меня сопровождать. Фамилия его была Губинский. Произвел он на меня впечатление человека серьезного и вежливого, и только глаза у него были какие-то голодные: все смотрит, смотрит, точно хочет что-то попросить и не решается.
      В те годы работа на рудниках шла плоховато. Разрабатывались главным образом участки, где руда лежала на поверхности. Большинство шахт было заброшено. Работа, по существу, находилась в руках подрядчиков — богатых кулаков, владевших девятью — десятью лошадьми, снимавших отдельные небольшие участки и от себя уже набиравших рабочих, — обычай, сохранившийся от дореволюционного времени.
      Ходим мы с Губинским по руднику, показывает он мне шурфы, карьеры да отвалы, показывает очень обстоятельно, объясняет, как производятся работы, жалуется на затишье.
      — Как услышал, что вы прибыли, — говорил он, — так даже вздохнулось легче. Вот, думаю, может, и начнется все по-старому, закипит рудник, пойдет работа по-прежнему. Многие уж отвыкли от рудника…
      Дня три ходили мы, и с его помощью я действительно все как следует осмотрел, только в нижние штольни не пустил меня Губинский.
      — Обвалились они, опасно, — объяснил он. — Еще при Колчаке рухнули.
      Впечатление от осмотра сложилось у меня неважное. Работы — непочатый край, все запущено, порядок навести будет нелегко, трудов и денег придется потратить много, но ведь такие дела у нас по всей стране.
      Осмотрел я, значит, рудник, и… Нечего мне стало делать. Живу в гостинице и жду у моря погоды. Думаю-гадаю: случится или не случится какое-нибудь происшествие на руднике. И, признаться, хотелось мне, чтобы случилось.
      Виктор на глаза мне не показывался, но мельком я заметил, что он в той же гостинице остановился и особенно прятаться от меня не старается, — надоела ему эта игра, да и мне самому она надоела. Рад бы его позвать, но характер выдерживали оба, и никто из нас не хотел первым нарушить условие, которое заключили перед поездкой.
      А тут еще пришло письмо от Савина. Передвигаются они с рудника на рудник, и, точно назло, вместе с моим отъездом кончились всякие неприятные сюрпризы. Ни тебе обвалов, ни затопленных шахт… Настроение у Савина, судя по письму, превосходное, и принялся я упрекать себя в склонности выдумывать лишние страхи там, где их вовсе не существует.
      Вот в таком невеселом настроении поужинал я однажды вечером в ресторанчике при гостинице, захожу к себе в номер, зажигаю свет, взял какую-то книжку, лег на кровать и вдруг слышу из-под кровати голос:
      — Лежи-лежи, не ворочайся. Смотри в книжку, будто читаешь.
      Виктор!
      — Довольно тебе дурака валять, — говорю я ему спокойно. — Хватит нам в прятки играть. Точно дети балуемся. Ты бы еще маску пострашнее сделал да ночью пугать бы меня пришел. Вылезай да садись на стул, поговорим по-человечески. А то, смотри, встану да вытащу за уши…
      — Я тебе говорю — лежи, — отвечает Виктор. — Потерпи минутку. За тобой следят.
      — Как так? — спрашиваю и на всякий случай раскрываю книгу и делаю вид, будто ее читаю.
      — А так, очень просто, — отвечает Виктор. — Небось и сейчас какой-нибудь дядька против твоих окон торчит и следит за тем, что ты делаешь.
      — Ты не ошибаешься? — спрашиваю.
      — »Ошибаешься», как же! — бормочет Виктор под кроватью. — Куда ты ни идешь, за тобой обязательно какой-нибудь тип следует. Второй день наблюдаю. Он за тобой, а я за вами. Вчера ты зашел в номер, спустил на окнах занавески, так он чуть носом к стеклу не приплюснулся.
      — А где же ты был? — спрашиваю.
      — А я во втором этаже помещаюсь. Открыл окно и дышу свежим воздухом…
      — Какие они из себя? — спрашиваю.
      — Да простые такие, по виду рабочие. Как же мне все узнать! Боялся тебя оставить. Еще убьют…
      — Ладно, посмотрю, — говорю. — Пойду пройдусь по городу. Ты покуда выбирайся, а завтра часам к трем прошу на это же место.
      — Проверь-проверь, — шепчет Виктор. — Свет погаси, а дверь не запирай, мой ключ что-то не очень к твоей двери подходит…
      Мне, конечно, и в голову не приходило, что в Крутогорске будут за мной следить!
      Вышел на улицу, пошел… Нет, никого не замечаю. Пошел быстрее… Никого! Тогда решил я действовать старым испытанным способом. Пошел потише, чтобы тот, кто за мной следует, отстал, внезапно свернул за угол — и в ближайшие ворота. Слышу — остановился кто-то на углу, а потом мимо ворот пробежал. Выглянул я: какой-то мужчина в ватной куртке. Вы­шел обратно в переулок, иду вслед за ним. Добежал мужчина до угла, смотрит по сторонам, оборачивается — увидел меня. Растерялся, явно видно… Стоит на месте и смотрит.
      — Эй, гражданин! — кричу я ему. — Где тут Емельяновы живут? Заходил в тот дом, говорят — нету.
      — Какие Емельяновы? — спрашивает он.
      — Как «какие»? — говорю. — Назар Егорыч Емельянов!
      — Не слышал, — отвечает мой преследователь. — А вам зачем они?
      — Да свататься к его дочери хочу, — говорю, поворачиваюсь и иду обратно…
      И что бы вы думали! Помедлил он, помедлил и пошел за мной… Действительно, думаю, неопытные, нашли кого посылать!
      Пораскинул я тогда мыслями. Коли кто-то мной интересуется, думаю, может, и Губинский не зря ко мне привязался. Ей-богу, думаю, не зря…
      Выхожу утром из гостиницы — опять за мной какой-то хлюст тащится. Дошли до рудника. У конторы Губинский уже дожидается.
      — Куда сегодня? — спрашивает.
      Обернулся я — исчез мой спутник. Фигурально выражаясь, передал меня с рук на руки.
      — Сейчас надумаем, — отвечаю. — Только сперва минут на пять в рудничный комитет зайдем.
      Народ там постоянно толпится. Поговорили мы с людьми, посмеялись, Губинский с кем-то поспорил.
      А я отозвал в сторону председателя рудничного комитета и говорю ему вполголоса:
      — Даю тебе задание как коммунисту и красному партизану. Сослужи службу, задержи Губинского часа на два. Только деликатно, чтоб комар носу не подто­чил… Понятно?
      — Вот это правильно, — отвечает председатель. — Губинский при отступлении колчаковцев неведомо где недели три пропадал. Мы хоть и приняли его обратно в горный отдел, но я сам мало ему доверяю.
      Отошел я к Губинскому.
      — Пошли, что ли?
      — Погоди, Викентьич, — обращается тогда председатель к Губинскому. — Мне с тобой по одному делу надо посоветоваться. Тут ребята насчет расценок во­лынят. Давай проверим…
      — Не могу я, — отвечает Губинский. — Меня к товарищу Пронину прикомандировали. Вечером — пожалуйста…
      — А вы не стесняйтесь, — говорю я. — Я пока в рудничное управление схожу. Там вас и подожду.
      — Останешься? — спрашивает председатель Губинского.
      — Ладно, — согласился он. — А захотите пройтись куда-нибудь — пошлите за мной, — говорит мне. — Одному-то вам несподручно…
      Оставил я Губинского в рудничном комитете, ни в какое управление, конечно, не пошел, и скорее к шахтам, тем самым, которые Губинский отсоветовал мне осматривать.
      Нашел себе по дороге попутчика — и вниз. Дошли до самых нижних штолен… Никаких разрушений! Так… Что же за смысл был, думаю, ему врать? Все равно обман откроется. Приедет комиссия, будет осматривать все шахты, и разрушенные, и затопленные… Интересно! Теперь только не зевать…
      Нашел меня Губинский в рудничном управлении.
      — Еле освободился, — говорит. — Чуть у наших организаций какая заминка, всегда ко мне обращаются.
      — Я все-таки думаю, — говорю ему, — спуститься в нижние штольни, может, можно пройти.
      — Что вы! — смеется Губинский. — Клети не поднимаются, и стремянки в колодцах поломаны. Вот через недельку, к приезду комиссии починим, тогда и спустимся.
      «Уговорил» он, конечно, меня, отказался я от своей затеи. Походили мы по открытым разработкам и разошлись по домам.
      После обеда прилег я отдохнуть.
      — Ты здесь? — спрашиваю.
      Парень мой, разумеется, на посту.
      — Вот и кончилась наша игра, — говорю. — Теперь, брат, держи ухо востро. Обо мне можешь не беспокоиться, я предупрежу кого следует. А тебе следующее поручение. Последи за всей этой публикой, которая у меня под окнами околачивается и за мной по пятам ходит. Кто они, откуда, где встречаются. Излишнего рвения не проявляй, ни в коем случае не дай заметить, что мы ими интересуемся. А завтра вечером, как стемнеет, жди меня у церкви за телеграфом…
      Поутру я не без удовольствия привел Губинского в замешательство.
      — Ну вот, скоро и расстанемся, — сказал я. — Получил телеграмму. Комиссия решила сократить срок своего пребывания на Урале. Все более или менее ясно. Дня через два, через три приедет в Крутогорск, осмотрит здешние рудники, тем дело и кончим.
      Губинский явно почувствовал себя неспокойно. Он задал мне несколько ничего не значащих вопросов, все время порывался уйти и вскоре действительно покинул меня, убедившись, что я полностью поглощен мыслями об устройстве приезжающих товарищей.
      Я и в самом деле проявил все то беспокойство, какое полагается обнаруживать в подобных случаях. Предупредил рудничное управление о том, что комиссия собирается ускорить свой приезд, поговорил в гостинице о номерах, зашел к уполномоченному Государственного политического управления… Откровенно говоря, только он и был мне нужен. Я договорился с ним о том, чтобы люди были наготове и в любой момент могли произвести операцию.
      В запасе у меня оставалось несколько часов. Читая книжки, написанные сотрудниками различных разведок, я всегда с недоверием отношусь к их рассказам о необыкновенной выдержке и спокойствии одних или обостренной нервной чувствительности других. Даже в самых исключительных обстоятельствах люди, как и всякие прочие живые существа, ведут себя естественнее и проще. Разумеется, я нервничал, но пересилил себя и заставил пообедать, заставил заснуть, хотя спал недолго. В сумерках проснулся и, выглянув в окно, увидел на ступеньках гостиничного крыльца какого-то подозрительного типа, тщетно пытающегося изобразить на своей физиономии полное равнодушие. Я походил по комнате, позевал, бросил на подоконник фуражку, повесил на спинку стула брюки, взбил одеяло так, чтобы казалось, будто на кровати спит человек, и незаметно выскользнул в коридор. Хотя я и не очень верил в предусмотрительность своих противников, но все же допустил возможность того, что и у заднего крыльца дежурит какой-нибудь субъект. Поэтому я прошел в конец коридора, распахнул выходящее в переулок окно и быстро перемахнул через подоконник, прикрыл раму, нырнул во двор стоящего напротив дома и через несколько минут находился вне досягаемости своих надзирателей.
      Как и было условлено, я нашел Виктора за церковью. Он сидел на скамеечке у чьей-то высокой могилы, уныло поглядывая на густой дерн.
      — Ну как твои успехи? — спросил я, садясь с ним рядом.
      — Так себе, — сказал он, чертя каблуком по земле. — Все какие-то подрядчики. Глотов, Кирьяков, Бочин… Их там, по-моему, человек пятнадцать. Сыновья их, а может, и работники ихние… Чаще всего они у Кирьякова собираются. Приходят, уходят. Прямо штаб там. у них какой-то…
      — А Губинский бывает?
      — Техник, который с вами ходит? Нет, не замечал.
      — Сейчас пойдем на рудник, — сказал я. — Я спущусь в шахту, а ты останешься наверху. По моим соображениям, сегодня там обязательно должны быть посетители. Ты по-прежнему не виден и не слышен. Но как только они вылезут обратно, отправишься за ними, узнаешь, куда они пойдут, и вернешься сюда.
      Виктор взглянул на меня исподлобья.
      — А что с тобой будет?
      — Я тоже вернусь сюда. А если до двенадцати не приду, отправишься в наше отделение, спросишь Васильева и расскажешь все, что тебе известно.
      — А если я с тобой вниз?
      Виктор зацарапал ногтем по скамейке.
      — В следующий раз, — сказал я. — Понятно?
      Низом, от реки, прошли мы к руднику, миновали уступы карьеров и подошли к той самой шахте, которую рабочие прозвали Богатой и куда особенно не хотел допустить меня Губинский.
      — Ну, марш…
      Я прикоснулся к плечу Виктора, и он послушно отстранился от меня и сразу растаял в ночном, внезапно сгустившемся мраке.
      Я ощупал в карманах револьверы, достал электрический фонарик, но зажечь не рискнул. Постепенно освоился… Подошел к колодцу. Прислушался. Все тихо… Ну, была не была! Пополз вниз по стремянкам… Темь. Тишь. Только слышу, как сердце колотится.
      Спустился кое-как вниз, чуть отошел в сторону и притаился. Ночь. Будто во всем мире наступила вечная ночь и я остался один. Тихо-тихо. Только из каких-то бесконечных глубин доносятся чьи-то вздохи… Страшно ли? Немного. И очень-очень грустно. И такое ощущение, будто время мчится, неудержимо сменяются минуты, часы, сутки. Сердце в груди бьется быстро-быстро, и кажется, точно сам ты несешься стремглав куда-то…
      Вдруг — шорох, и слабый стук, и слабый свет… Пришли! Спускается кто-то в шахту!
      Я — не шелохнусь.
      Так и есть… Спускаются. Двое. Трое… К поясам шахтерские лампы прицеплены. Я еще подальше от­полз. Встали они, переговариваются. Лиц не рассмотреть, но слышу по голосам — нет среди них Губинско-го. А я надеялся в шахте встретить его!
      — Динамит у тебя где сложен? — спрашивает один.
      — Близко, — отвечает другой.
      — Сегодня надо перенести, — говорит третий.
      Пошли они вниз, и я движусь за ними в отдалении по свету их ламп.
      Неужели, думаю, они сегодня шахту взорвать собираются?
      И шахту спасти надо, и взять мне их здесь не удастся, в трудное попал положение… Оступлюсь, думаю, загремлю, придушат они меня тут, как мышь клетью, и пистолет мой не поможет.
      А ночные посетители знай себе носят, переносят, устраивают что-то…
      Тут опять слышу — спрашивает кто-то из них:
      — А запаливать кто же будет?
      — Завтра Филю пошлем, — отвечает другой…
      Отлегло у меня от сердца.
      Сравнительно недолго возились они в штольнях, быстро управились. Полезли обратно.
      «Недолго вам гулять да лазить осталось», — думаю.
      Дал я им время выбраться и еще переждал, чтобы как-нибудь случайно на них не наткнуться, и сам полез, прижимаясь к шершавым и грязным перекладинам стремянок.
      Очутился на свежем воздухе, вдохнул его полной грудью, и так мне все показалось кругом хорошо: звезды светят, девки где-то вдали песни поют, и даже ночь вовсе не такая темная, как была недавно.
      Дошел обратно до церкви. Виктора еще не было. Прибегает запыхавшийся.
      — У Кирьякова они, — говорит. — Там что-то много народу собралось. Мужиков восемь.
      — Веди-ка меня туда, — говорю.
      Повел меня Виктор крутогорскими переулками. Дом Кирьякова почти на окраине стоял, и улица на городскую не походила — широкая, немощеная, как в деревне. За домами поле начинается, а дальше — лес. Дом у Кирьякова одноэтажный, деревянный, но из доброго теса сложен, под железо, с большими окнами, и высоким забором огорожен. В окнах свет горит, во дворе собака брешет.
      — Здесь они, — говорит Виктор.
      Подтянулся я на руках, взглянул через забор. Собака в глубине двора цепью позвякивает, не спустили ее, посторонние в доме есть. В окно видно, что в комнате за столом люди сидят и закусывают.
      Эх, думаю, когда они еще так соберутся? Лови их потом всех порознь по городу…
      — А ну, — говорю Виктору, — лети к Васильеву. Пускай приезжают, берут. А я покараулю.
      Виктор убежал, я на всякий случай к соседнему дому в тень отошел. Стою, заглядываю через забор, нетерпение меня мучает…
      И вдруг слышу позади себя ласковый голос:
      — Интересуетесь нашей жизнью, товарищ Пронин?
      Повернулся я: стоит передо мной Губинский и рядом с ним два парня — медведи, а не люди, каждый косая сажень в плечах.
      — Да так, — говорю, — загляделся. Гулял по городу. Именины там, что ли?
      — Да нет, — говорит Губинский. — Здесь Кирьяков живет. У него всегда люди собираются. Он сказки сказывать любит. А тут еще приезжий один зашел, записать их хочет. Нарочно для этого ездит. Песнями интересуется, былями… Да вам не угодно ли зайти?
      — В другой раз как-нибудь, — говорю. — Поздно уж.
      — Ничего не поздно, — отвечает Губинский. — Хозяин рад будет. Право слово, зайдемте.
      — Спать хочется, — говорю. — В другой раз.
      — Идемте-идемте, — зовет Губинский.
      Вижу — не уйти мне от них. Встали парни с боков у меня — не пойду, так поднимут и унесут.
      — Если уж вы так настаиваете, — пойдемте, — говорю.
      Подошли к калитке. Калитка заперта. Застучал Губинский, как-то не по-простому, с перерывами. Условный стук, конечно.
      Выходит кто-то из дома, отодвигает засов, открывает калитку — показывается невысокий человек, немолодой, с бородкой.
      — А я к тебе, Павел Федорович, гостя привел, — говорит Губинский. — Сказки твои пришли слушать.
      — Что ж, милости просим, — отвечает хозяин. — Гостям всегда рады.
      Запер калитку… Иду один в логово к зверю, и не могу не идти.
      Заходим в горницу. Под потолком керосиновая лампа висит. За столом люди сидят. Действительно, человек семь или восемь. Лица сытые, одеты прилично. По облику — зажиточные обыватели. Среди них только приезжий этот самый выделяется — и одет по-другому, и лицо интеллигентное. На столе бутылка водки, закуска, но по окружающим незаметно, чтобы они много выпили.
      — Вот еще одного гостя привел, товарищ Пронин, — называет меня Губинский.
      — Вы уж лучше скажите нам, как вас по имени-отчеству величать? — спрашивает хозяин.
      — Иван Николаевич, — говорю.
      — Вот и хорошо, — отвечает он. — Будьте как дома, присаживайтесь.
      Вижу, рассматривают меня.
      — Где это вы так выгваздались? — спрашивает Губинский с насмешечкой. — Точно где пьяный на земле валялись. Упали, что ли?
      — Поскользнулся, — говорю, а самого досада точит, понимаю ведь, что он надо мной издевается, сдерживаю себя.
      Поздоровался я со всеми за руку, как полагается, сел. Наливают мне в рюмку водки, пододвигают студень.
      — Спасибо, — говорю. — Напрасно беспокоитесь.
      — Благодарить после будете, — говорит хозяин. — Кушайте.
      — А ты продолжай, продолжай, Павел Федорович, — говорит Губинский. — Мы ведь для того и зашли, чтобы тебя послушать.
      — В таком разе я спервоначалу скажу, — говорит Кирьяков. — Другие не посетуют. А то Ивану Николаевичу неинтересно будет.
      Все идет мирно и приятно. Придвигаю тарелку со студнем, накладываю хрена из стакана, беру ломоть хлеба… Что-то дальше будет?
      — Я тут один уральский сказ сказываю, — обращается ко мне Кирьяков. — В старину еще наши мастеровые сложили. О том, как черт с кузнецом местами меняться задумали. Вот начнет кузнец работать в кузнице, наломает себе бока за четырнадцать часов, постоит у огня, перемажется весь черной сажей, и впрямь на черта станет походить. Ну а потом куда кузнецу деваться, кроме как в кабак? Кто тогда не пил, — тогда каждый пил. Придет кузнец в кабак, напьется в долг пьяным и начнет буянить. Тут его кабатчик за шиворот да на улицу: «Проваливай, черт грязный!» А сам лишнюю полтину в книжку за кузнецом запишет. Пойдет кузнец домой. Болит у него сердце, на всех серчает и кроет почем зря приказчиков, хозяина, кабатчика, одним словом, всех чертей, которые у него из жил кровь тянут. Много побасок про эту жизнь сложено, а говорить их боялись. Не ровен час, услышит гад какой и донесет приказчику. Вот одну из них я и сказываю…
      Сидят все, слушают. Едой так, между прочим, занимаются. Я тоже ковыряю свой студень и к соседям приглядываюсь. Все — здоровые мужики и хитрые, должно быть, подрядчики или десятники. Рассматриваю их и сам соображаю: дошел Виктор или еще не дошел.
      А Кирьяков продолжает рассказывать: — Вот раз вытолкнули кузнеца из кабака: «Иди, чертяка страхолюдный!» Пошел кузнец по улице, идет и думает: «Хоть я и не черт, а с удовольствием согласился бы стать чертом и в аду жить. Пускай черт на моем месте поживет, узнает, как здесь сладко». А черт — известно, черт. О нем скажешь, а он тут как тут. Услыхал, как кузнец чертыхается, и думает: «Постой, друг, ты, видать, не знаешь моего житья, вот поведу я тебя в ад, будешь помнить». Приходит черт к кузнецу и говорит: «Здорово, кузнец, давно я тебя хотел видеть». Спрашивает его кузнец: «А ты кто такой?» Черт покрутил хвостиком, подмигнул глазом и говорит: «Не узнаешь, что ли? Ты же со мной местами меняться хочешь. Вот я черт и есть». Кузнецу что — черт так черт. Не любил кузнец словами зря бросаться и говорит: «Давай меняться. Я к тебе в ад пойду, а ты ко мне в кузницу. У тебя лучше». Черт и говорит: «Ты в аду не бывал, смерти не видал, потому так и говоришь». Одним словом, черт свое, а кузнец свое. Тут черт осерчал на кузнеца за то, что тот ему перечит, и поволок в ад показывать, как мученики да грешники жарятся в смоляных котлах…
      Тем временем я продолжаю рассматривать своих со­се­дей по столу, приглядываюсь к ним и запоминаю. С одного на другого глаза перевожу, и только приезжего этого не удается рассмотреть. Сидит он в тени и низко-низко склонил лицо над записной книжечкой — все пишет, сказку, должно быть, записывает. Долго он так сидел, но вижу я, что чувствует он на себе мой взгляд. Поднял голову… Не стану хвастаться, мерзко стало у меня на душе, будто сам я в смоляном котле очутился. Узнал я его. В девятнадцатом году знал как учителя из-под Пскова, в двадцатом году принял за красноармейца с заставы… Неужели, думаю, обманет он меня и на этот раз? Где же, думаю, наши? Чего они медлят?..
      А Кирьяков все рассказывает:
      — Пришли в ад, повел черт кузнеца по геенне огненной, показывает все, а сам думает, что кузнец устрашится и назад запросится. А кузнец идет и хоть бы что ему, как дома себя чувствует. «Кому ад, а мне рай», — говорит. Ходили они, ходили, черт и спрашивает кузнеца: «Ну как, страшно? Видишь, как грешники в смоле кипят?» Осерчал кузнец и говорит черту: «Иди ты к своей чертовой матери, не морочь мне голову. Вот я тебе покажу настоящий ад. Идем обратно на землю…»
      Делаю я вид, что слушаю сказку, а сам совсем об ином думаю, и удивительно мне теперь, как я эту сказку на всю жизнь запомнил. Смотрю на своего знакомца и вижу — узнал он меня. Не только узнал, но и понимает, что я его тоже узнал. Смотрим мы друг на друга, точно ждем чего-то, и думаю я — кто первый из нас не выдержит.
      — А что, — вдруг прерывает он хозяина, — конец этой сказке нескоро?
      — Почему «нескоро»? — отвечает хозяин. — Близко конец. Самую малость досказать осталось. Потащил кузнец черта в кузницу. Пришли, идут, а в кузнице ночь черная от пыли да от сажи. Сто горнов горят, четыреста молотов стучат. Рабочие ходят, рожи у них, как полагается: нет кожи на роже. Кузнец впереди, черт позади. Тут начали железо из горна доставать и мастеру на лопате подавать. У черта искры из глаз посыпались, он уже и дышать не может. А тут еще беда: увидал хозяин кузнеца и закричал: «Ты что, черт, без дела расхаживаешь, морду побью!» Испугался черт, спрашивает кузнеца: «Что это он?» Покосился кузнец на черта. «Морды всем бить хочет, и тебе побьет», — говорит…
      Слышу я — стоит кто-то позади меня, дышит в за­тылок… Неужели, думаю, заметили что-нибудь? Неужели наши не могут подойти тихо? А сам смотрю на Кирьякова…
      — Собрался черт уходить. Кузнец и говорит ему: «Куда ты? Ты хоть погляди, как хозяин с нами расправляется, поучись с грешниками в аду обращаться». Но черт от страха говорить разучился, крутнул хвостиком, только его и видели.
      Взглянул Кирьяков на меня — глаза у самого смеются, пригладил ладонью бороду, слегка кивнул и сказал:
      — Вот вам и конец.
      И тут же на меня обрушилось что-то тяжелое, перед моими глазами точно встал лиловый туман, и показалось мне, что у меня раскалывается голова…
      …Нет, не показалось мне это, а на самом деле произошло. Очнулся я спустя неделю в больнице. Оказалось, ударили меня по голове поленом. Удивительно, как выжил.
      Вызвали ко мне Виктора.
      — Что было? — спрашиваю.
      — Услышали, что мы подъезжаем, вот и хлопнули тебя, — рассказал Виктор. — Двое пытались отстреливаться, да увидели, что нас — отряд, и тоже сдались.
      — А шахта?
      — С утра все облазили. Сколько они динамита туда нанесли! Теперь все в порядке. Рудничное управление собирается в шахтах работы возобновить.
      — Все взяты?
      — Конечно, все. Их тут целая банда оказалась.
      — Особенно смотрите за Роджерсом.
      — За каким Роджерсом? — спрашивает Виктор.
      — Как «за каким»? — говорю. — У Кирьякова, кроме местных жителей, находился еще приезжий?
      — Был там один, — говорит Виктор. — Какой-то научный работник. Всякие песни да сказки собирает. Так он как кур во щи попал. Зашел к Кирьякову сказки послушать, а тут такая история… Его, конечно, тоже задержали, но документы у него оказались в порядке, сам он страшно возмутился, потребовал, чтобы относительно его послали в Москву телеграмму, и в ответ сам Базаров телеграфировал: немедленно освободить.
      — Ну?
      — Ну его и отпустили…
      Даром что я был болен, а хотел встать и бежать… В третий раз ушел! Был в руках и ушел…
      В общем, наша комиссия поехала, и враги наши тоже послали свою комиссию. Весь Урал объездил Роджерс под видом собирателя фольклора, вербуя и инструктируя вредителей и диверсантов, а попутно принимай все меры к тому, чтобы ухудшить и без того тяжелое состояние горной промышленности и тем самым побудить Советское правительство сдать уральские рудники в концессию.
      Когда стало известно, под какой личиной он ездил, нетрудно было проследить, где бывал и с кем встречался этот фольклорист. Целые гнезда бывших промышленников и торговцев, кулаков и колчаковцев удалось тогда выловить.
      О самом Роджерсе сейчас же сообщили в Москву, но он успел уже удрать за границу. Один иностранец–коммерсант, весьма похожий на Роджерса, заявил об утере паспорта, — правда, подозрительно поздно заявил, когда тот успел перемахнуть с его паспортом через рубеж… Тут уж ничего нельзя было поделать.
      Базаров тогда был вне подозрений — его разоблачили много позже и в связи с другими событиями, и рассказывать об этом надо особо.
      А что касается концессий — партия большевиков дала решительный отпор всем, кто предлагал сдать в концессию иностранным капиталистам важнейшие отрасли нашей промышленности. Мы сами навели порядок на уральских рудниках и построили там десятки новых шахт и заводов.
     
      Куры Дуси Царевой
     
      1
     
      Виктор только что закончил следствие по делу о гибели нескольких советских работников в одной из национальных республик, подготовленной врагами Советской власти. Об этом деле Виктор не любил вспоминать. Не то чтобы оно было очень сложное, но целый ряд тяжелых обстоятельств не вызывал у Виктора охоты лишний раз перебирать подробности…
      Сдав отчет и доложив о результатах поездки, Виктор направился к Пронину, но не застал его в кабинете.
      — А где Иван Николаевич? — спросил Виктор.
      — Дома, — ответили ему. — Взял на неделю отпуск и просил не беспокоить.
      Виктор позвонил Пронину домой, но к телефону подошла Агаша, домашняя работница Пронина и самая верная хранительница его покоя.
      — Это я, тетя Агаша, — сказал Виктор. — Здравствуй!
      — Здравствуй-здравствуй, — отозвалась Агаша.
      — Иван Николаевич занят? — поинтересовался Вик­тор.
      — Книжки читает, — миролюбиво ответила Агаша, и по ее тону Виктор догадался, что Пронин все эти дни сидел дома и Агаша полностью могла проявлять свои опекунские наклонности, большей частью пропадавшие втуне.
      — Ну так я сейчас приеду, — сказал Виктор и поехал к Пронину.
      В комнате все находилось на знакомых местах, стол, как обычно, был пуст, на нем не было ничего, кроме маленького гипсового бюста Пушкина. Стену сзади письменного стола закрывала карта страны, возле двери висела потемневшая от времени гитара, подарок Ольги Васильевой, цыганской певицы, спасенной некогда Прониным, у окна стояла тахта, на которую спускался дорогой текинский ковер, украшенный старинными саблей и пистолетами, среди них терялся невзрачный короткий кривой кинжал — единственное напоминание о давнем деле, едва не стоившем жизни самому Пронину.
      Сам хозяин лежал на тахте, а вокруг него — и на тахте, и на подоконнике, и на придвинутом стуле — валялись десятки книжек и брошюр, и, судя по расстегнутому вороту гимнастерки и ночным туфлям, Иван Николаевич был всерьез увлечен чтением.
      — Долго, брат, пропадал, — добродушно упрекнул он Виктора, не вставая ему навстречу. — Чаю хочешь?
      — Судите сами, Иван Николаевич, — пожаловался тот. — Вокруг небольшого дела навертели столько…
      Питомец Пронина чуть ли не с тринадцати лет, Виктор прежде говорил с ним на «ты», но выросши и начав работать под руководством Пронина, обязанный по службе обращаться к нему на «вы», Виктор невольно усвоил эту манеру обращения, — так теперь всегда они и разговаривали друг с другом: Пронин на «ты», а Виктор на «вы».
      — Слышал-слышал о твоих подвигах, — остановил его Иван Николаевич. — Даром что на диване лежу, а о твоих похождениях осведомлен. Ты мне лучше скажи, какие насекомые паразитируют на домашней птице?
      Виктор наклонился к разбросанным повсюду бро­шюркам. «Птицеводство», «Промышленное птицеводство», «Устройство инкубаторов», «Куры и уход за ними», «Уход за домашней птицей», «Куриные глисты и борьба с ними» — прочел он названия нескольких книжек.
      — Агаша, чаю! — весело закричал Иван Николаевич и хитро прищурился. — А известно ли тебе, Вик­тор Петрович, чем отличаются плимутроки от род-айландов? Какая температура поддерживается в инкубаторах? Чем надо кормить вылупившихся цыплят?
      Агаша внесла стаканы с чаем, и хотя Пронин собирался отпраздновать десятилетний юбилей пребывания Агаши на служебном посту и знал всю ее подноготную, он никогда не говорил в ее присутствии о де­лах. Агаша знала об этом и давно уже перестала обижаться за это на хозяина. Она расставила на столе варенье, печенье, закуски, вопросительно взглянула на Пронина и не без колебаний достала коньяк, — она так и не могла понять — работает Пронин, сидя все эти дни дома, или отдыхает, а Пронин, любитель коньяка, во время работы не позволял себе прикоснуться к рюмке.
      Агаша вышла. Пронин придвинул к Виктору стакан с чаем.
      — Налить? — спросил Виктор, берясь за бутылку.
      — Себе, — сказал Пронин. — Мы непьющие. — Он достал из письменного стола стопку ученических тетрадок и положил их перед Виктором. — Любуйся.
      — Ничего не понимаю, — с досадой сказал Виктор, перелистав тетрадки. — Куры, куры, куриные сердца, куриные желудки. Зачем это вам понадобилось?
      — Вся разница в том, — наставительно объяснил Пронин, — что обычно любой гражданин, для того чтобы стать в какой-либо отрасли специалистом, должен проучиться года три–четыре, а то и больше, а чекист должен уметь стать специалистом в неделю… Конечно, — усмехнулся Пронин, — такому недельному врачу я бы не посоветовал браться за лечение людей, но в обществе других врачей он должен вести себя так, чтобы те не могли заподозрить в нем сапожника.
      — Значит…
      — В течение недели я намерен стать сносным ор­нитологом.
      Виктор задумчиво помешивал ложечкой в стакане… В продолжение двух десятков лет он не переставал удивляться работоспособности и прилежанию этого человека, не учившегося ни в одном учебном заведении. Надо было обладать способностью Пронина, чтобы за короткий срок так ознакомиться с изучаемым предметом, чтобы потом вызывать специалистов на споры и подчас выходить из этих споров побе­дителем.
      — Так какие же это куры заставили вас заняться орнитологией, если это не секрет? — спросил Виктор.
      — Для тебя не секрет, тем более что тебе придется помочь мне разобраться во всей этой куриной истории, — сказал Пронин. — Не знаю, известно тебе или неизвестно, но неподалеку от… — он назвал один из городов Центральной России, — находится крупный птицеводческий совхоз. Были там, конечно, и недостатки, и пробелы в работе, но в общем числился он на хорошем счету. И вдруг громадное стадо кур погибает в течение нескольких часов. Злокачественная куриная холера! В чем дело, отчего, откуда — никто не знает. Установили карантин, изолировали заразный птичник и как будто локализовали опасность. Проходит неделя, и вдруг опять та же история: другого стада кур как не бывало. Проходит еще неделя, все спокойно, и вдруг опять какая-то невидимая рука опустошает птичник. Куриная холера, говорят специалисты. Но откуда? Откуда, черт побери! Управление птицеводством отнеслось к этому довольно спокойно — ничего не поделаешь, эпидемия, торговли, мол, без усушки не бывает. Ну а мы подумали-подумали, да и решили, что не мешает этим делом заинтересоваться. Сейчас бактериологи производят много опытов в поисках средств для борьбы с эпидемиями. Но ведь наши враги могут заняться и экспериментами обратного порядка? Одним словом, профилактика не помешает. Поэтому в совхоз выедет еще один обследователь…
      — И этот обследователь…
      — Сидит, как видишь, перед тобой.
      — Да, чем только нашему брату не приходится заниматься… — Виктор вздохнул. — Когда думаете двинуться?
      Иван Николаевич взглянул на книжки.
      — Вот дочитаю… Дня через три, пожалуй.
      — Ну а что придется делать мне? — спросил Виктор и кивнул на брошюрки. — Тоже читать все это?
      — А ты не огорчайся так, — Пронин усмехнулся. — Я, знаешь, даже увлекся…
      Но тут беседу их прервала Агаша.
      — Иван Николаевич, спрашивают вас, — сказала она, входя в комнату. — Пакет со службы. Говорят, срочный…
      Пронин вышел в переднюю, расписался в получении пакета и вернулся обратно. Он не спеша распечатал конверт, вытряхнул на скатерть телеграфный бланк, прочел бумажку. Брови его сдвинулись, глаза потемнели, и он медленно протянул листок Виктору. Это была телеграмма из совхоза. Текст ее был краток: «Вчера умерла признаках отравления мышьяком птичница совхоза Царева начато следствие».
      — Да… — задумчиво протянул Иван Николаевич, не глядя больше на свои книжки. — Не придется, видно, дочитывать мне эту беллетристику. Выеду в совхоз сегодня.
     
      2
     
      Пронин вышел из поезда. На перроне было солнечно и пустынно. Приземистое кирпичное здание станции утопало в зелени. Начальник станции, стоявший в конце платформы, быстро проводил поезд, и не успел еще поезд скрыться за поворотом, как Пронин услышал попискивание каких-то пичужек, шелест листвы, производимый слабым летним ветерком, и прерывистые хриплые выкрики петуха, должно быть, нечаянно вспугнутого, и сразу ощутил, что находится в деревне. Он прошел через станционную залу. Там было прохладно и скучно. Несколько женщин сидели на деревянных скамьях и, прикорнув друг к другу, сонно ожидали прихода местного поезда. Пронин вышел на вымощенную площадь. Четыре повозки стояли возле забора. Разнузданные лошади, привязанные к изгороди, лениво жевали сено, охапками положенное прямо на землю. Возчики собрались у крайней повозки и попыхивали папиросками.
      — Здравствуйте, товарищи, — сказал Пронин, подходя к ним. — Попутчика мне не найдется?
      — А вы откуда? — спросил его низенький паренек, с любопытством рассматривая приезжего.
      Пронин и на самом деле выглядел необычно возле этой побуревшей станции и пыльных телег. В добротном костюме, мягкой фетровой шляпе, с перекинутым через руку пальто, особенно бросающимся в глаза благодаря вывороченной наружу блестящей шелковой подкладке, с небольшим чемоданом в другой руке, он казался здесь чуть ли не иностранцем.
      — А я из Москвы… — сказал Пронин. — Мне — в птицеводческий совхоз, знаете?
      И так как ему никто ничего не ответил, он добавил:
      — Совхозов-то тут у вас вообще много?
      — Совхозов-то? — переспросил все тот же низенький паренек. — Есть тут совхозы… — И замолчал, так и не договорив фразы.
      — А вы, собственно, туда зачем? — спросил пожилой крестьянин с рыжей бородкой.
      — А я из Москвы, — повторил Пронин. — Обследовать. Я заплачу, конечно, — добавил он поспешно. — В обиде не останетесь.
      — Да ведь там карантин, — сказал паренек.
      — Не слышали? — спросил другой паренек, повыше, с лиловым мундштуком в зубах. — Или по этому самому делу и едете?
      — По этому самому и еду. — Пронин усмехнулся. — Так как же?
      — Вы, что же, врач будете? — спросил крестьянин с рыжей бородкой.
      — Да, — признался Пронин. — Вроде.
      Но везти его все дружно отказались.
      — Отвезти отвезешь, а там возьмут и задержат в совхозе, — объяснил паренек с лиловым мундштуком. — Попадешь в карантин, нескоро вырвешься…
      Пришлось Пронину идти в совхоз пешком. Пылила укатанная проселочная дорога, легким слоем оседала пыль на коричневые ботинки, по сторонам зеленели овсы, и Пронин напоминал дачника, случайно попавшего в поле.
      Да он и на самом деле чувствовал себя легко и покойно и искренне наслаждался случайной этой прогулкой.
      Когда позволяли обстоятельства, Пронин умел забывать о делах и полностью отдаваться отдыху, чтобы с еще большей энергией и ясностью снова приниматься за работу.
     
      3
     
      Он пришел в совхоз засветло. Легкая изгородь, огораживавшая со всех сторон службы, дома и огороды совхоза, была вынесена далеко в поле. Издалека виднелись выбеленные постройки, бросаясь в глаза много раньше, чем сероватые избы соседней деревни, вереницей разбросанные на рыжем пригорке.
      У низких ворот, сбитых из длинных жердей, Пронина остановил старик сторож, не по сезону обутый в серые валенки.
      — Куда идешь, мил человек? В совхозе карантин, а на деревню стороной надо…
      И Пронину пришлось долго убеждать сторожа, покуда тот согласился его пропустить, хотя карантин был весьма условный, — стоило отойти в сторону, и можно было без спросу в любом месте легко перелезть через изгородь.
      Тянулись инкубаторы и птичники, почти черным казался в лучах заката кирпичный холодильник, поодаль находились сараи, склады, коровники и конюшни, а еще дальше стояли жилые дома рабочих и служащих. По пути Пронину встречались рабочие и работницы, подростки и дети, и все они с любопытством рассматривали необычного посетителя.
      Он миновал огороженные загоны, где гуляли тысячи квохчущих кур, спустился к пруду, обсаженному корявыми ветлами, и по земляной насыпи поднялся к бревенчатому двухэтажному флигелю, в котором помещались и контора, и квартира директора. Пронин нашел директора в конторе. Звали его Коваленко; это был усталый и, должно быть, резкий человек со строгими голубыми глазами, одетый в зеленую выцветшую гимнастерку. Вместе со счетоводом и зоотехником он занят был составлением отчета о расходовании кормов.
      Узнав, что Пронин приехал из Москвы, Коваленко принялся рассказывать о мерах, принятых в совхозе для борьбы с инфекцией, спрашивать советов, и даже предложил собрать работников совхоза на совещание. Но Пронин отклонил это. Он решил уподобиться самому заурядному обследователю и заявил, что прежде всего хочет ознакомиться с анкетами рабочих и служащих. Так поступали почти все обследователи. Чтение анкет результатов давало немного, и директор сразу разочаровался в приезжем. Совхоз нуждался в помощи опытного птицевода, а вместо него приехал присяжный канцелярист, меньше всего интересующийся птицей. С самого начала Пронин повел себя как неопытный следователь, впервые дорвавшийся до дела, и придирчивыми своими вопросами и недомолвками сумел быстро испортить настроение и директору, и счетоводу, и зоотехнику.
      Пронин долго оставался в канцелярии вдвоем с Коваленко. Смерклось. Директор сам зажег большую и яркую лампу-молнию, висевшую под потолком. Они сидели за узким столом, друг против друга, и Пронин изводил Коваленко, задавая ему докучливые и мелочные вопросы. За директором несколько раз приходили, звали по делам, спрашивали распоряжений, но Пронин не отпускал его, и Коваленко томился, не решаясь прервать беседу.
      Не один раз приходилось Коваленко выслушивать подозрение, высказанное и следователем, и санитарным инспектором о том, что в совхоз пробрался враг, который и отравил кур. Были люди, которые прямо обвиняли в этом Цареву, покончившую, как они говорили, с собой из-за боязни разоблачения. Но Коваленко отвергал эти предположения. Он хорошо знал работников совхоза и не верил, что кто-нибудь из них мог совершить подобный поступок. Куры в окрест­ностях не болели, инфекция была занесена случайно. Единственное, что вначале допускал Коваленко, так это самоубийство Царевой: старательная работница не простила себе оплошности, виновницей которой могла себя посчитать…
      Все то, что Пронин еще в Москве узнал о Коваленко, заставляло исключить его из числа тех, кто мог иметь причастность к преступлению. Красногвардеец, дравшийся и с красновцами, и с деникинцами, хороший коммунист, болеющий за порученное ему дело… Жизненный путь Коваленко был прям и ясен. Но Пронин не пренебрегал лишней проверкой, хотя отлично видел, что Коваленко, разговаривая, с трудом подавляет раздражение.
      Лишь после двухчасовой беседы с Коваленко Пронин признался, наконец, кто он такой.
      — Фу-ты, черт! — облегченно воскликнул директор совхоза, явно польщенный оказанным ему довери­ем. — А я уж было ругаться с вами собрался…
      Как и многие бактериологи, с которыми тем временем встречался Виктор в Москве, Пронин допускал предположение, что птицу мог заразить какой-нибудь кулацкий последыш, из мести готовый пакостить и вредить, где только представится случай. Поэтому он внимательно расспрашивал Коваленко о всех, кто работал в совхозе, и особенно подробно о Царевой.
      — Видите ли, — сказал Коваленко, — меня обязали не говорить об этом, но к вам, я думаю, запрещение не относится. Вскрытие показало, что у Царевой было холерное заболевание. Азиатская холера и холера куриная — вещи разные. Люди от кур не заражаются, и мы не связываем эти явления. Но… факт остается фактом. Панику мы разводить не хотим. Конечно, приняты все меры. Исследованы источники, колодцы… Нигде ничего. Других заболеваний тоже нет. Квартира, где жила Царева, опечатана. Прошло три дня. Опасности как будто нет, и решили зря людей не тревожить… Внешние признаки при отравлении мышьяком и холере схожи, — продолжал он, — и конечно, никому в голову не пришла мысль о холере. Девушки тут у нас сразу решили, что Царева отравилась. Люди, знаете, падки на такие выдумки…
      — У меня к вам серьезная просьба, — обратился Пронин к директору. — Я прошу вас всюду рассказывать о неотразимом впечатлении, какое я на вас про­извел. «Этот докопается, почему отравилась Царева», — должны говорить вы. «От этого ничто не скроется», — говорите всем, кого только ни встретите, и одновременно оповестите, что я прошу зайти ко мне всех, кто может хоть что-нибудь сообщить мне о Царевой.
     
      4
     
      Виктору казалось, что он зря выполняет поручение Пронина, что Пронин ошибся и никакого преступления вообще не произошло, — передохли куры и передохли, с кого-то за это взыщут, и все этим кончится. Но Виктор знал: что бы там сам он ни думал, если ему дано поручение, оно должно быть выполнено точно и добросовестно.
      А Пронин поручил Виктору поискать среди бактериологов таких ученых, которые специально занимались изучением инфекционных болезней домашней птицы, чьими опытами мог воспользоваться преступник…
      И Виктор ездил по Москве от бактериолога к бактериологу. Назвавшись работником совхоза, он каждому из них рассказывал об эпидемии, поразившей кур в совхозе, задавал однообразные вопросы и выслушивал однообразные объяснения.
      Первый же бактериолог, к которому Виктор явился, прочел ему подробную лекцию об эпидемиях, поражающих домашних птиц, и посоветовал немедленно обратиться в местное ветеринарное управление. Такой же разговор повторился у второго бактериолога, у третьего, и только свойственная Виктору дисциплинированность заставляла его точно выполнять задание Пронина и ездить от ученого к ученому с одними и теми же вопросами.
      Так, путешествуя по Москве, Виктор добрался до профессора Полторацкого, старого ученого и опытного педагога, вырастившего не одно поколение научных работников.
      Виктора провели в лабораторию. Большая комната была тесно заставлена высокими белыми столами с бесчисленными банками, колбами, пробирками и мензурками и все-таки казалась просторной и светлой, — такое впечатление создавало изобилие хрупкой и прозрачной стеклянной посуды.
      Полторацкий, румяный старик с седой бородой, в своем халате больше похожий на повара, чем на ученого, стоял возле спиртовой горелки и подогревал колбу с бесцветной жидкостью, а вокруг него толпились студенты, — восемь человек, быстро сосчитал Виктор, — и с интересом слушали наставника.
      — Ну-с, батенька, зачем вы ко мне пожаловали? — спросил профессор посетителя тем небрежным, покровительственным тоном, каким разговаривают все старые профессора со своими юными студентами.
      — Мне необходимо с вами посоветоваться, — сказал Виктор. — Мы нуждаемся в вашей консультации…
      — А вы поступайте ко мне в ученики… — Профессор засмеялся. — Обучим, и не понадобятся никакие консультации… — Он отставил колбу, задул спиртовку и разлил жидкость из колбы по мензуркам. — А теперь, товарищи, — обратился он к студентам, — попробуйте оживить этот бульон, и тот, кому раньше всех это удастся…
      Не договорил и прикрикнул:
      — Беритесь за микроскопы!
      Подошел к Виктору.
      — Что ж, давайте поговорим, — сел на табуретку и указал на другую посетителю.
      Педантично и монотонно Виктор вновь изложил историю заболевания кур и вновь повторил все те же вопросы, заранее зная ответы, которые должны были последовать.
      Но, к удивлению Виктора, профессор задумался и, точно что-то вспомнив, оживился и сам принялся расспрашивать посетителя.
      — Куриная холера, говорите, так-так, — приговаривал ученый. — Любопытно. Каких-нибудь два-три часа, и все куры лежат вверх лапами… Откуда могла быть занесена инфекция? Это не так интересно. Какой-нибудь голубь, случайность… Несущественно! Гораздо интереснее быстрое течение болезни. Вы не ошиблись: это действительно холера, а не какое-нибудь отравление? — Он вскочил с табуретки и позвал студентов. — Молодые люди, идите-ка сюда… Товарищ рассказывает об очень интересном случае молниеносной холеры… — Он как будто даже радовался. — Три стада кур точно корова языком слизнула. Обыкновенно холера протекает менее интенсивно…
      Виктор не понимал возбуждения профессора, но уже одно то, что он не получил стандартных ответов на стандартные вопросы, заставило его самого оживиться и с интересом слушать старика.
      — Лет пятнадцать назад под моим руководством работал доктор Бурцев, — продолжал профессор, усаживаясь опять на табуретку. — Это был талантливый и многообещающий бактерио­лог. Потом он отдалился от меня, начал работать самостоятельно, но я продолжал интересоваться его опытами. Лет семь или восемь назад… Да, лет восемь назад Бурцев принялся экспериментировать с бактериями азиатской холеры и холероподобных заболеваний. Экспериментировал он, разумеется, на кроликах, на курах. Потом перешел на одних кур и добился удивительных результа­тов. Болезнь протекала необыкновенно интенсивно. Зараженная курица околевала у него в течение часа! Бурцев утверждал, что он создаст такую антихолерную сыворотку, которая будет воскрешать умираю­щих… — Профессор помолчал. — Но Бурцев погиб. — Ученый даже не нахмурился, он просто излагал один из многих эпизодов из истории медицины. — В лаборатории Бурцева произошел трагический случай: ас­сис­тентка и два лаборанта, работавшие вместе с Бур­це­вым, внезапно заболели и погибли. Небрежность? Вероятно. Чья? Неизвестно. Нервы Бур­цева не выдержали испытания, а может быть, он побоялся ответственности, — и он покончил с собой, утопился.
      Виктор и студенты с любопытством слушали ученого. Профессор взял со стола какую-то пробирку, задумчиво посмотрел на свет, поставил обратно. По-видимому, он припоминал все, что знал об опытах Бурцева.
      — Видите ли, — точно оправдываясь, сказал Полторацкий, — у всех нас тысячи своих забот, никто не продолжал работу Бурцева. Его записки и тетради, в которых регистрировались опыты, остались у жены. Они заключали в себе гипотезы. Ничего точного, ничего определенного…
      Тут профессор опять встал и, стуча ребром ладони по столу, строго сказал:
      — Но если нечто подобное произошло не только в лаборатории, мы обязаны обратить на это внимание. Надо еще раз пересмотреть бумаги Бурцева и, возможно… — Он вопросительно посмотрел на Виктора. — Угодно вам сегодня вечером вместе со мной посетить вдову доктора Бурцева?
     
      5
     
      Подруги Царевой пришли в контору стайкой. Застенчиво подталкивая друг друга, они нерешительно остановились у порога. Это были здоровые и смешливые девушки, которых чуть смущала только встреча с незнакомцем да серьезность причины, из-за которой их вызвали. Пронин подумал, что Царева, должно быть, походила на своих подруг. Он пошутил над их застенчивостью, и девушки усмехнулись, — им, конечно, жаль было подругу, но они были молоды и не расположены к продолжительной грусти, да и грустить долго просто было некогда.
      Пронин потолковал с ними о работе, о песнях, о разных разностях, незаметно заговорил о Царевой, расспрашивал: какая она была, чем интересовалась, с кем ссорилась, с кем гуляла…
      Одна девушка вспоминала одно, другая другое, если кто-нибудь что-либо запамятовал или ошибался, другие напоминали или поправляли, и Пронин легко узнал о Царевой все, что можно было о ней узнать.
      Дуся Царева родилась в соседней деревне, родители ее давно умерли, брат служил на заводе в Ростове, сама она вот уже четыре года работала в совхозе птичницей. Она считалась хорошей работницей, была ударницей, и в прошлом году ее даже премировали отрезом шелка на платье. Но ей не хотелось оставаться птичницей и поэтому замуж она не выходила, а собиралась уехать в город учиться — или в фельдшерскую школу, или в ветеринарный техникум. В селе Липецком, находящемся от совхоза в пяти верстах, в школе-семилетке открылись вечерние курсы для взрослых, и зимой Дуся ходила туда заниматься, ходила она еще на деревню к фельдшеру, он помогал ей готовиться к поступлению в школу. Ходила Царева вместе со своей подругой Жуковой, но весной Жукова бросила заниматься, а Дуся занималась с фельдшером до самой смерти.
      — Может, это она от любви к фельдшеру отравилась? — внезапно спросил Пронин.
      Но девушки не смогли даже сдержать смешка.
      — Что вы! Он совсем старый…
      Разговор с девушками подтверждал представление о Царевой, которое создал себе Пронин, но мысль о преступлении становилась все более шаткой.
      Со своей стороны, Коваленко сделал все, чтобы лучше выполнить поручение Пронина, и с утра к приезжему потянулись посетители.
      Все сходились на том, что девушка, видно, сильно растерялась, посчитала себя виноватой и хлебнула с горя отравы. Один огородник Силантьев, придя в контору и тщательно затворив за собой дверь, шепотом высказал предположение, что отраву мог подсыпать Алешка Коршунов, который давно и понапрасну ухаживал за девушкой. Силантьева можно было успокоить сразу, сказав, что Царева умерла не от мышьяка, но Пронин вызвал к себе и Коршунова, хотя разговаривал с ним менее строго, чем с другими, потому что, глядя на его покрасневшие и вспухшие от слез глаза, Пронину всерьез стало жаль парня.
      Без особого труда создал Пронин у большинства своих собеседников впечатление о необыкновенной своей проницательности, и разговоры о том пошли и по совхозу, и по деревне, где жили и куда ходили обедать многие рабочие совхоза.
      Пронину хотелось осмотреть птичники, побывать в деревне, побеседовать с фельдшером, но он упорно не уходил из конторы, поджидая новых посетителей, и охотно беседовал с каждым, хотя некоторые являлись главным образом из любопытства.
      Часов около четырех в контору вошел плотный мужчина лет сорока с обветренным худым лицом, с желтыми щеками, поросшими рыжеватой щетиной, с ершистыми темными бровями, из-под которых смотрели умные серые глаза, одетый в дешевый синий костюмчик и сандалии на босу ногу.
      — Фельдшер Горохов, — представился вошедший. — Разрешите?
      — Вот и отлично! — обрадовался Пронин. — А я как раз собирался вечером к вам…
      — О Царевой хотели говорить? — спросил Горохов. — Жаль ее, очень жаль, хорошая была девушка. Но ведь вы, вероятно, знаете о результатах вскрытия…
      — Знаю, — сказал Пронин. — Но я хотел вообще поговорить…
      — Это, конечно, правильно, что запретили говорить об истинной причине смерти, зря тревожить население не стоит, — сказал Горохов. — Но все у нас делают и недоделывают. Цареву похоронили, а в квартире дезинфекцию не произвели. Я к вам, собственно, по этому поводу и пришел. Правда, больше у нас ни одного подозрительного желудочного заболевания нет, и все-таки — неосмотрительность. Дезинфекцию произвести недолго, а на душе станет покойнее…
      Горохов долго толковал с Прониным, рассказывал о совхозе, о своей практике, о том, как трудно работать в деревне без врача, и ушел домой, только получив от Пронина обещание добиться у следователя разрешения произвести дезинфекцию.
      Ранним утром на полуторатонке, принадлежащей совхозу, Пронин поехал в Липецкое, где находился районный центр, встретился с местным следователем и вместе с ним вернулся в совхоз.
      Следователь снял печати и открыл комнату, в которой жила Царева. Пронину захотелось самому осмотреть ее.
      Он пробыл там часа два, и следователь, ожидая москвича на крыльце, посмеивался про себя, убежденный в бесцельности этого обыска.
      После осмотра они распорядились послать за Гороховым, и фельдшер не замедлил явиться, притащив с собой целую бутыль с формалином.
      Втроем они составили опись имущества Царевой, подробно перечислив платья, платки, наволочки, бусы, тетрадки и книжки, письма брата, коробку с пудрой, все вещи, все пустые флаконы из-под духов и одеколона, стоявшие для красоты на тумбочке, — словом, сосчитали и уложили все, вплоть до шпилек и металлических кнопок.
      Затем директор прислал в помощь фельдшеру двух работниц — мыть все и чистить, а Пронин и следователь ушли гулять в поле.
      Вскоре комната Царевой заблестела чистотой и так запахла формалином, что у всякого зашедшего туда начинала кружиться голова. Вещи Царевой были упакованы и связаны, их взвалили на грузовик, и исследователь попросил Горохова поехать с ним в Липецкое, чтобы там оформить акт об изъятии вещей и дезинфекции квартиры. Пронин, позевывая, с ними распрощался, но, к удивлению Коваленко, не пошел в канцелярию, где ему была приготовлена постель, а заявил, что хочет перед сном побродить еще в окрест­ностях.
      Вернулся Пронин в совхоз только на заре. Коваленко слышал из своей комнаты, как его гость осторожно поднимался на крыльцо, но спать он так, должно быть, и не ложился. Не успел утром грузовик въехать во двор совхоза, как Пронин, бодрый и веселый, вышел из дома, поздоровался с вышедшим вслед за ним Коваленко, взял у Горохова копию акта, присланного следователем, мимоходом сказал, что картина всего происшедшего в совхозе ему совершенно ясна, объявил, что ему пора возвращаться в Москву, и попросил отвезти его на станцию.
     
      6
     
      По широкой, неряшливо подметенной лестнице старого пятиэтажного дома Полторацкий и Виктор поднялись на четвертый этаж, нашли в списке жильцов, наклеенном возле звонка, имя Елизаветы Васильевны Бурцевой и согласно указанию позвонили три раза.
      Дверь им открыла сама Елизавета Васильевна, женщина лет сорока, рано начавшая стариться, с болезненным бледным лицом, с реденькими, начавшими уже седеть волосами, заплетенными в косички, по старой моде закрученными над ушами. В полутемной передней она не сразу узнала Полторацкого, сухо спросила, что ему нужно, а когда он себя назвал, краска смущения залила вдруг ее щеки, она заволновалась и торопливо стала приглашать и Полторацкого, и Виктора пройти в комнаты.
      Они вошли в обычную московскую комнату, служившую одновременно и столовой, и гостиной, и спальней, заставленную сборной мебелью, где резной дубовый буфет и обитая потертым бархатом кушеточка стояли тесно прижавшись друг к другу, точно в мебельном магазине.
      — Нехорошо! Нехорошо, Елизавета Васильевна, забывать старых знакомых, — шутливо сказал Полторацкий, с покряхтываньем присаживаясь к обеденному столу. — Я-то ведь еще помню, как Алексей Семенович упрекал вас в том, что вы ко мне неравнодушны… Зря, видно. — Он взглянул на Виктора. — А это…
      — Железнов, — назвал себя Виктор.
      — Тоже занимается… бактериологией, — добавил профессор подумав.
      — Что вы, Яков Захарович, я вам очень рада, — сказала Бурцева, смущаясь еще больше.
      — Ну как вы? Как живете? — полюбопытствовал профессор.
      Минут пять расспрашивал он Елизавету Васильевну о ее жизни.
      После смерти мужа Бурцева изучила стенографию, служила на крупном машиностроительном заводе, жила вместе со старшей сестрой — та занималась хо­зяйством…
      — А мы к вам по делу, — внезапно сказал Полторацкий, прервав расспросы. — Помните, у Алексея Семеновича были всякие там тетради, записи опытов и прочее… Сохранились они у вас?
      — Алешины записки? — переспросила Елизавета Васильевна и покраснела еще сильнее. — Как могли вы подумать, что я их… — сказала она с упреком и не договорила. — Как лежало все в столе у Алеши, так и лежит.
      — А вы не сердитесь на меня, — смущаясь, сказал профессор. — Я сам все свои бумаги порастерял…
      Он сердито посмотрел на Виктора — виновника и этого разговора, и того, что профессору приходилось врать, и решительно сказал:
      — Тут у нас некоторые опыты думают повторить. С какой же стати пропадать трудам Алексея Семеновича… Так вот, — попросил он, — не одолжите ли вы мне эти записки на некоторое время?
      — Отчего же, — просто согласилась Елизавета Васильевна. — Мне не жалко…
      Она вышла в соседнюю комнату, и слышно было, как вполголоса переговаривалась с сестрой, потом зазвенели ключи, слышно было, как выдвигаются ящики, и вдруг Елизавета Васильевна негромко вскрикнула и заговорила с сестрой тревожнее и громче…
      Растерянная, вышла она к гостям, следом за ней показалась в дверях и ее сестра.
      — Я не понимаю, Яков Захарович… — сказала Бурцева запинаясь. — Ящики стола, где лежали рукописи Алеши, пусты… И Оля говорит — к ним не прикасалась. Никто из нас несколько лет не заглядывал в стол…
      Профессор растерянно взглянул на Виктора. Тот встал.
      — Вы, может быть, разрешите нам взглянуть? — спросил он.
      — Да-да, — поспешно сказала Бурцева. — Я сама хотела вас просить. Прямо что-то непонятное…
      Вместе вошли они во вторую комнату. Ящики письменного стола были выдвинуты — в них лежали какие-то книги и письма, раковины, высохший серый краб, но два ящика были пусты. Виктор осмотрел их — стенки покрывал легчайший налет пыли, осмотрел замок — замок был в порядке — никаких следов.
      Забывая о своей роли спутника Полторацкого, Виктор принялся расспрашивать женщин, но те, встревоженные и растерянные, сами спешили высказать все свои догадки и предположения.
      Большую часть времени они проводят дома. Утром Елизавета Васильевна уезжает на службу, а Ольга Васильевна выходит только за покупками. Иногда они вдвоем бывают в кино. Уходя из квартиры, комнаты всегда запирают. Изредка приходят гости. Обокрасть их никто не пытался. Ничего особенного они не замечали…
      Виктор все допытывался: кто бы мог находиться в комнатах в их отсутствие. Наконец, Ольга Васильевна вспомнила: полотер. Но он натирает у них полы в течение семи лет, и за ним никогда ничего не замечали. Был месяцев шесть назад водопроводчик, вспомнила еще Ольга Васильевна, прочищал батареи центрального отопления…
      Больше ничего нельзя было добиться. Обе женщины, испуганные таинственным происшествием, вот-вот готовы были расплакаться. Виктор и Полторацкий с трудом их успокоили.
      — Небось сами запрятали куда-нибудь, а теперь аха­ют. Бабья память! — сердито сказал профессор, спускаясь по лестнице, и вздохнул. — Одним словом, неудача.
      — Как знать! — не удержался Виктор. — Знаете: нет худа без добра.
      — Ну конечно! — внезапно рассердился профес­сор. — Вам интересно искать, а мне иметь.
      — Но ведь, для того чтобы иметь, надо искать? — возразил Виктор. Профессор не ответил. Виктор вежливо проводил его до автомобиля, подсадил, а сам остался на тротуаре.
      — А вы? — спросил профессор.
      — А я задержусь, — сказал Виктор.
      — Так вы заходите, — сказал профессор.
      — Обязательно, — сказал Виктор.
      Он все-таки решил навестить и полотера, адрес которого дала ему Бурцева, и водопроводчика, адрес которого надо было взять у дворника или управляющего домом.
      Управляющего Виктор отыскал быстро.
      — Где живет ваш водопроводчик? — спросил он.
      — А мы приглашаем из соседнего дома, — сказал управляющий. — Вам он, собственно, для чего?
      — По поводу отопления, — сказал Виктор. — По поводу чистки батарей.
      Управляющий смутился, — он принял Виктора за какого-то контролера.
      — При чем же тут водопроводчик? — обидчиво забормотал управляющий. — Года нет как прочищали, да и денег не хватает. Вот осенью опять будем прочищать…
      — А полгода назад разве не прочищали? — строго спросил Виктор.
      — Зачем же полгода, когда я говорю — год, — обидчиво возразил управляющий. — Я же объясняю: не было средств.
      — А в отдельных квартирах чистку производили? — спросил Виктор.
      — С какой же стати предоставлять отдельным гражданам преимущества? — задиристо возразил управляющий. — Да отопление у нас не так уж засорено…
      Виктор все-таки сходил к водопроводчику, и тот в свою очередь заверил Виктора, что в девятнадцатой квартире он не бывал и к гражданке Бурцевой ни по какому делу не заходил.
      Тогда Виктор побежал обратно к Бурцевой.
      — Я вас прошу, — обратился он к женщинам, — припомните: как выглядел водопроводчик?
      Как это часто случается, сестры плохо запомнили его наружность. Ольга Васильевна утверждала, что он блондин и красавец, а Елизавете Васильевне, видевшей водопроводчика мельком, показался он темноволосым и неприятным. Обе они сходились лишь на том, что был он высокий и моложавый.
      — Да-а, — задумчиво протянул Виктор. — Во всяком случае, это другой водопроводчик. Здешний — маленький и пьяненький.
      Он вернулся домой и задумался: ехать ли ему к Пронину или искать загадочного водопроводчика. Но найти в Москве человека, о котором известно только лишь то, что он высок и моложав, почти невозможно, и Виктор решил ехать к Пронину в совхоз. Но в это время в дверь постучали, и в комнату вошел сам Пронин.
     
      7
     
      — Вас-то мне и надо! — облегченно воскликнул Виктор, увидев Пронина. — А я уж было к вам собирался…
      Пронин потрепал Виктора по руке и попросил:
      — Чаю.
      — Понимаете ли, нашел что-то, — продолжал Вик­тор. — И вдруг — провал…
      — Я тебя не узнаю, — вторично остановил его Пронин. — У тебя просят чаю, а ты вместо гостеприимства…
      Виктор с сердцем стал молча накрывать на стол. Включил электрический чайник, расставил посуду…
      — Есть хотите? — отрывисто спросил он Пронина.
      — Нет, не хочу, — спокойно ответил тот, будто не замечая недовольства Виктора.
      Пронин терпеливо дождался чаю, отхлебнул несколько глотков и только тогда обратился к Виктору:
      — Ну а теперь рассказывай.
      Виктор, все еще продолжая сердиться, рассказал о своих беседах с бактериологами, о посещении Полторацкого и исчезнувших бумагах, сухо передавая только одни факты.
      — Вот видишь, как тут все туманно, — сказал Пронин. — Тебя следовало остудить, иначе ты засыпал бы меня предположениями. Я же видел, что ты захлебываешься словами. А сейчас ты следил за собой и передавал только действительно необходимое.
      — Опять урок! — воскликнул Виктор, и досадуя, и остывая. — Губит меня характер!
      Пронин усмехнулся.
      — Это не характер, а возраст. Вот поживешь с мое… — Он вдруг быстро взглянул на Виктора. — А был ли вообще водопроводчик? Может быть, дамочки просто не захотели дать бумаги? Вынули сами и показали пустые ящики?
      — А пыль?
      — Разве что пыль. А может быть, они раньше их куда-нибудь дели?
      Виктор отрицательно покачал головой.
      — Нет, водопроводчик был. Другие жильцы его тоже видели.
      — Ладно. Но почему водопроводчик и есть похититель?
      — Но ведь это был не водопроводчик?
      — И что же ты предпринял, чтобы его найти?
      Виктор пожал плечами.
      — Я нуждаюсь в вашем совете.
      Пронин улыбнулся.
      — А что же я тут могу посоветовать?
      Виктор с досадой махнул рукой.
      — Найти-то ведь нужно?
      — Давай лучше делать то, что в наших силах, — назидательно сказал Пронин. — Мы ведь с тобой не Шерлоки Холмсы, и нам недостаточно найти на лестнице волосок, чтобы по его цвету определить внешность и характер преступника. Да и преступники что-то не всегда заботятся о том, чтобы оставлять улики. — Он достал из бокового кармана аккуратно свернутый носовой платок, осторожно его развернул и указал на ампулу, наполненную бесцветной жидкостью. — У меня для тебя несколько поручений. Во-первых, ты поедешь по магазинам лабораторного оборудования и в одном из них приобретешь сотню таких ампул. Затем отправишься в бактериологическую лабораторию и дашь исследовать содержимое этой ампулы. Утром ты привезешь ко мне на квартиру анализ и ампулы, а в течение дня соберешь сведения о всех сотрудниках, которые работали вместе с Бурцевым в последние два–три года перед его смертью, и вечером я уеду обратно.
      И, нагрузив своего помощника всеми этими поручениями, Пронин отправился домой, лег спать, и только приход Виктора разбудил Ивана Николаевича. Он взял анализ, просмотрел его и удовлетворенно стал что-то насвистывать, — анализ, видимо, ему понравился, потом взял сверток с ампулами, внимательно его осмотрел и принялся насвистывать еще оживленнее.
      — Все отлично, — похвалил он Виктора.
      И поторопил:
      — За тобой еще одно дело. Возвращайся не позже семи.
      Но Виктор вернулся много раньше.
      — У Бурцева была очень маленькая лаборатория, — виновато доложил он, чувствуя, что не такого ответа ждет от него Пронин. — Вместе с Бурцевым работали всего-навсего ассистентка и два лаборанта — бывший фельдшер и какая-то малограмотная сиделка. На всякий случай я собрал о них анкетные данные, но все они погибли и похоронены…
      Виктор передал листок со своими пометками Пронину.
      — Жаль, — озадаченно протянул Пронин. — Я рассчитывал, что сотрудников у Бурцева было значительно больше. — Он помолчал, просмотрел заметки Виктора и задумался. — Ну ничего, решим как-нибудь и эту загадку, — утешил он своего помощника. — Сегодня, кажется, неплохой футбольный матч. Поезд отходит только в девять, а так как сейчас нет еще четырех, не отправиться ли нам на футбол?
     
      8
     
      Пронина встретили в совхозе как старого знакомого, да и сам он на этот раз держался проще.
      Он встретился с Коваленко во дворе около конюшен, и директор, еще издали завидев приезжего, заулыбался ему, а подойдя, многозначительно спросил:
      — Ну как?
      Но так как к разговору их прислушивались обитатели совхоза, Пронин ответил совсем неопределенно:
      — Ничего. Съездил, доложил. Осталось выполнить кое-какие формальности. На том, видимо, и кончим.
      Позднее он попросил Коваленко послать кого-нибудь за следователем, и следователь, получив коротенькую записку Пронина, тут же собрался в совхоз, и поэтому за ужином у Коваленко сидели двое гостей.
      — Придется вам завтра утром опять вызвать Горохова, — сказал Пронин следователю, когда они остались после ужина наедине. — Поговорите еще раз о Царевой, составьте еще какой-нибудь протокол. Задержите фельдшера часа на три, необходимых мне для одной дополнительной проверки.
      — Неужели вы думаете, что Горохов имел хоть какую-нибудь причастность к заражению этой птицы? — недоверчиво спросил следователь. — Почти десять лет, говорят, он безвыездно здесь живет, все отлично его знают. Нет, ваши предположения кажутся мне маловероятными…
      — Там будет видно, — уклончиво сказал Пронин. — Но вас я пока что попрошу выполнить мое поручение.
      — Хорошо, допустим, вы правы, — возразил опять следователь. — Но не сможет ли тогда это излишнее внимание спугнуть преступника?
      — Нет, — уверенно сказал Пронин. — Если он не преступник, ему и пугаться нечего, а если и преступ­ник, тоже не испугается. Мне кажется, он не слишком высокого мнения о наших с вами способностях. Так и быть уж, признаюсь вам заранее: если предположения мои окажутся верными, он захочет исчезнуть лишь после того, как я сам скажу ему одну невинную на первый взгляд фразу…
      Следователь не спал всю ночь, пытаясь разгадать мысли Пронина, но так ничего и не придумал, и поэтому решил, что предположения Пронина покоятся на очень зыбкой почве. Однако утром он вызвал Горохова и принялся уточнять различные подробности, касающиеся Царевой. Фельдшер пришел хмурым, жалуясь на обилие работы, потом разговорился, повеселел и с легкой снисходительностью сам принялся подсказывать следователю всякие вопросы.
      Пронин же ушел из совхоза до появления фельдшера и пошел в деревню не по дороге, где мог встретиться с Гороховым, а тенистой низинкой, по мокрой от росы траве. Подойдя к деревне, он поднялся на взгорье, дошел до фельдшерского пункта, заглянул в амбулаторию. Там санитарка Маруся Ермолаева, степенная молодая женщина, утешала плачущую старуху, у которой нарывал палец.
      — Кузьма Петрович у себя? — спросил Пронин.
      — В совхоз ушел, — сказала Маруся.
      — Ну так я на улице подожду, — сказал Пронин, вышел на крыльцо и через сени прошел в комнату Горохова.
      Пробыл он там недолго, вернулся в амбулаторию, поговорил с Марусей о работе, о больных, о всяких обследованиях и ревизиях, о самом Горохове и ушел, так и не дождавшись фельдшера.
      Когда Пронин вернулся в совхоз, следователь все еще беседовал с Гороховым.
      — А я к вам ходил, товарищ Горохов, — приветливо сказал Пронин, входя в комнату. — Здравствуйте.
      — Очень приятно, — вежливо ответил Горохов, в свой черед улыбаясь Пронину. — Опередили вас, сюда позвали. Впрочем, если вам что угодно, я готов…
      — Да нет уж, все ясно, — весело сказал Пронин. — Пора кончать. Как это говорится: закруглять дело?
      — Что ж, я очень рад, — сказал Горохов. — Признаться, оно и мне, и всем надоело.
      — Разумеется, — согласился Пронин. — Мы и решили на месте здесь все покончить. Завтра к вечеру приедет профессор Полторацкий, составим окончательное заключение…
      — Это еще какой Полторацкий? — спросил следователь.
      — А известный бактериолог, — пояснил Пронин. — Мы там у себя в Москве посоветовались и решили осветить наше заключение авторитетом крупного специалиста. Вернее будет.
      — Это очень справедливо, — сказал Горохов. — Профессор — это уж, конечно, высший авторитет.
      — Вот я к вам потому и ходил, — обратился к нему Пронин. — Вы уж подготовьтесь к беседе с профессо­ром. Кто знает, какие подробности заинтересуют его, а вы среди нас как-никак единственный медик.
      — С великим удовольствием, — сказал Горохов.
      Они еще поговорили втроем, потом следователь отпустил Горохова, тот вежливо пожал им руки, тихо притворил за собой дверь, и Пронин, и следователь долго еще смотрели в окно на фельдшера, неторопливо пересекающего просторный двор совхоза.
      — Ну как? — спросил следователь, оставшись с Прониным наедине. — Подтвердилась ваша гипотеза?
      — Почти, — сказал Пронин. — Будем надеяться, что сегодня ночью он постарается исчезнуть из деревни.
      — Это что же, профессор Полторацкий так его напугал? — догадался следователь.
      — Вот именно, — подтвердил Пронин.
      — Но что же здесь будет делать профессор? — заинтересовался следователь.
      — А профессора сюда никто и не приглашал, — сказал Пронин. — Это имя употреблено вместо лакмусовой бумажки.
      — Однако реакции я что-то не заметил, — сказал следователь.
      — Будем надеяться, — повторил Пронин, — что она произойдет нынешней ночью.
      — Но вы говорите, он исчезнет? — встревожился следователь. — Быть может, вы собираетесь ему сопутствовать?
      — Вот именно, — сказал Пронин. — А вас я попрошу завтра произвести в квартире Горохова тщательный обыск и о результатах его немедленно сообщить в Москву.
      — Хорошо, — сказал следователь и опять не удержался от вопроса. — Скажите, а вам известно, куда он собирается скрыться?
      — Почти.
      Пронин усмехнулся и попросил:
      — Вы уж больше не допрашивайте меня. Пока это все еще только предположения, и они легко могут быть опровергнуты. Потерпим еще немного.
     
      9
     
      Весь день Пронин удивлял следователя своим легкомыслием: он гулял, купался, вел с ребятами совершенно бесцельные и пустые разговоры, рассказывал им диковинные истории о разведении карасей, учил делать удочки, ходил с Коваленко осматривать птичники, расхваливал золотистых род-айландов и рано лег спать.
      Ночевали Пронин и следователь в одной комнате, и следователь, ни на секунду не забывая мрачное предсказание Пронина об исчезновении преступника, с недоумением убедился в том, что Пронин заснул и спит безмятежным детским сном. Следователь спал плохо и проснулся раньше Пронина, а тот встал бодрым и довольным, умылся, позавтракал, попросил Коваленко одолжить ему на часок машину и затем сердечно с ним распрощался.
      — Поедемте, — пригласил он следователя. — Завезу вас по дороге в деревню, да и себя на всякий случай проверю.
      Было еще очень рано. Деревня только просыпалась. Над трубами вились седые дымки. Они подъехали к деревенской амбулатории. Пронин соскочил на землю, легко взбежал на крыльцо и застучал в дверь. Никто не отзывался. Из-за угла вышла Маруся с ведром воды.
      — Долго спите! — крикнул ей Пронин.
      — А Кузьма Петрович уехал! — тоже крикнула в ответ ему Маруся. — Его срочно вызвали в здравотдел! Он еще затемно ушел к поезду!
      — Видите?! — воскликнул Пронин, обращаясь к следователю. — Принимайтесь за работу. Жду известий. — Он пожал следователю руку. — А я на станцию.
      Но до станции Пронин не доехал. Отпустив шофера неподалеку от вокзала, он пешком пошел к дому, в котором жил начальник станции. Жена начальника ждала мужа к чаю, но тот все не шел, и Пронин попросил сходить за ним, а когда начальник явился и они поговорили, между квартирой начальника и вокзалом началось необычное движение. Начальник сходил в кассу, вернулся, снова ушел, потом к Пронину явился телеграфист, и Пронин, по-видимому, остался всем очень доволен. Когда же подошел поезд на Москву и Пронин пошел садиться, то сел он в свой вагон не со стороны платформы, откуда садятся все пассажиры, а с другой стороны, и в течение всего пути беспечно играл с попутчиками по купе в преферанс и отсыпался.
      Лишь минут за десять до прихода поезда в Москву вышел он в тамбур вагона и, не успел поезд остановиться, смешался с толпой людей, снующих на перроне большого московского вокзала. Не отрываясь следил Пронин за одним из вагонов и облегченно вздохнул, когда в дверях его показался Горохов, одетый в серое потрепанное пальто, с помятой фуражкой на голове и брезентовым старомодным саквояжем в руке.
      Горохов прищурился от яркого света, недовольно осмотрелся, не спеша сошел по ступенькам и тоже смешался с потоком людей, устремившихся к выходу. Шагах в двадцати позади него следовал Пронин, ни на мгновение не теряя его из виду. Горохов двигался в общем потоке, как-то напряженно глядя вперед. При выходе с перрона, где контролеры отбирали у пассажиров железнодорожные билеты, толпа стиснулась, Горохов тоже на мгновение задержался и вытолкнулся за ограду…
      Пронин вышел за ограду и закусил от досады губу. Он быстро оглянулся, но того, чего он искал, найти уже было нельзя. Горохов по-прежнему неторопливо шел к выходу, но саквояжа в руке у него уже не было.
      Пронину не нужно было тратить время на размышления: его перехитрили, это было очевидно, и тут же на ходу ему приходилось менять весь план действий.
      Пронин прибавил шагу и нагнал Горохова.
      — Товарищ Горохов! — окликнул он его. — Добрый день!
      — Ах, это вы, товарищ Пронин? — сказал Горохов с легким удивлением, оборачиваясь к Пронину, и Пронин почувствовал, с каким облегчением произнес Горохов эти слова. — Разве вы тоже ехали в этом поезде? Как же это я вас не заметил?
      — Случается, — сказал Пронин и быстро спросил: — А где же ваш саквояж?
      — Боже мой! — воскликнул Горохов спохватываясь. — Как же это я не заметил… Украли! Хотя там и пустяки…
      Пронин осторожно взял его за руку.
      — Я хочу вас попросить заехать со мной в одно учреждение.
      — В Управление птицеводством? — с легкой усмешечкой спросил Горохов.
      — По соседству, — добродушно ответил Пронин. — Пойдемте.
      Они вышли на площадь. Виктор ждал Пронина в машине. Доехали до комендатуры. Пронин шепотом отдал Виктору какое-то распоряжение, и тот уехал на этой же машине. Затем Пронин распорядился, чтобы Горохову выдали пропуск, и сам повел его к себе в кабинет.
      — Садитесь, — сказал Пронин, указывая Горохову на кресло и садясь за письменный стол. — Давайте побеседуем. Может быть, вы расскажете мне еще раз все, что известно вам о гибели кур?
      Горохов сердито посмотрел на Пронина.
      — Я ничего не знаю, — вежливо сказал он. — Я ни в чем не виноват.
      — Ну что ж, — сказал Пронин, — тогда я сам вам кое-что расскажу.
      Он вызвал по телефону стенографистку. Она пришла, поздоровалась с Прониным и села в стороне за маленький столик. Все молчали, и Пронин не нарушал молчания, точно чего-то ожидал.
      Действительно, вскоре зазвонил телефон, и Пронин коротко сказал:
      — Можно.
      Дверь открылась без предупреждения, и в со­про­вож­де­нии Виктора в кабинет вошла женщина лет сорока, с бо­лез­нен­ным бледным лицом, с реденькими, начавшими уже седеть во­лосами, заплетенными в косички, по старой моде закрученными над ушами.
      — Елизавета Васильевич Бурцева, — громко назвал ее Пронин, хотя сам видел ее впервые.
      Бурцева растерянно улыбнулась, смущенно обвела всех взглядом, остановила свой взгляд на Горохове, и точно тень мелькнула по ее лицу.
      — Алеша, Алеша! — закричала она внезапно и вдруг по­шатнулась и, не поддержи ее Виктор, вероятно, упала бы на пол.
      Горохов приподнялся было с кресла и тотчас опустился.
      — Алеша, где же ты находился все эти годы? — тихо спросила Елизавета Васильевна.
      Горохов молчал.
      — Что ж, расскажите вашей жене о своей жизни, — строго сказал Пронин.
      — Я жил в деревне… — неуверенно пробормотал Го­ро­хов. — Ты меня прости, Лиза… Но я не мог. Я жил в деревне и не мог…
      — И ни разу… Ни разу… — с горечью проговорила Елизавета Васильевна.
      Потом резко повернулась к Пронину и глухо спросила:
      — Что же вам от меня нужно?
      — Нам нужно было только узнать, ваш ли это муж, — объяснил Пронин. — Но вы можете с ним поговорить.
      Елизавета Васильевна не посмотрела больше на мужа.
      — Нам не о чем говорить… — сказала она, с заметным усилием сдерживая себя. — Этот человек сам… сам пожелал умереть для меня восемь лет назад… И если вам нужно что-нибудь от меня, вызовите меня в отсутствие… Когда его здесь не будет.
      — Слушаюсь, — мягко сказал Пронин. — Вы извините нас, но…
      Он вежливо проводил Елизавету Васильевну до двери и вернулся к столу.
      — Ну а теперь, — сказал Пронин, — давайте, доктор Бурцев, поговорим начистоту.
     
      10
     
      — Итак, — сказал Пронин, — мы можем поговорить.
      — Нам не о чем говорить, — отрывисто сказал Бур­цев, пытаясь даже улыбнуться, но губы его задрожали.
      — К сожалению, есть, и я советую вам набраться мужества и быть правдивым, — настойчиво произнес Пронин.
      — Нам не о чем говорить, и говорить я не буду, — резко повторил Бурцев и отвернулся от Пронина.
      — Значит, придется говорить мне, — произнес тогда Пронин. — Ладно, будьте слушателем, хоть вы и осведомленнее меня, а там, где я ошибусь, вы сможете меня поправить. Восемь лет назад молодой ученый Бурцев занялся изучением возбудителей азиатской холеры и холероподобных заболеваний. Неизвестно, пытался ли он найти совершенное средство против холеры, но в изучении этих заболеваний он достиг больших успехов, нашел способ ускорять размножение бактерий, ускорять течение болезни, вызывать молниеносную холеру… Об опытах Бурцева стало известно в кругах ученых, сообщения о них появились даже в специальных иностранных журналах. Тогда одно специальное ведомство крупной капиталистической державы тоже заинтересовалось открытием Бурцева… О нет, не в целях спасения жизни тысячам своих подданных, умирающим от этой болезни, а именно как средством уничтожения людей… Лабораторию Бурцева посетили несколько иностранных ученых и любознательных туристов. В их числе находилось и лицо, которое было послано ведомством с определенной целью. Бурцев продолжал опыты. Неизвестно, спровоцировали ли Бурцева или он сам рискнул перенести опыты на людей, но погибли три ближайших его сотрудника…
      — Это ваша выдумка, — глухо прервал Бурцев рассказ, глядя на свои ботинки. — Это неправда.
      — Может быть, вы будете продолжать сами? — спросил его Пронин.
      — Нет, — упрямо сказал Бурцев. — Я буду слушать.
      — Возможно, что я ошибся, — продолжал Пронин. — Произошла несчастная случайность. Но сотрудники погибли, и Бурцев испугался ответственности, а быть может, кто-то нарочно постарался запугать его этой ответственностью… Вольным или невольным, но виновником смерти своих сотрудников был Бурцев, и, чувствуя за собой вину, он решил исчезнуть — и от ответственности, и от лица, которое его этой ответственностью запугивало. Он присвоил себе документы своего умершего лаборанта, фельдшера по образованию, инсценировал самоубийство, и через некоторое время в провинции возродился фельдшер Горохов… В течение нескольких лет никто Бурцева не беспокоил, и сам он, по-видимому, был удовлетворен своим скромным положением… Увы, некоторые государства усиленно готовились к войне и в этой подготовке не брезговали никакими средствами. Все то же иностранное ведомство вспомнило и о докторе Бурцеве. Отыскать его было нетрудно, так как ведомству были известны обстоятельства, связанные с его исчезновением… И вот в один прекрасный день фельдшерский пункт посетил инспектор здравотдела, оказавшийся тем самым лицом, которое посещало уже однажды Бурцева. Как известно, Бурцев не отличался смелостью и полностью находился во власти ведомства… Бактериологу Бурцеву приказали заняться изготовлением холерной вакцины. Надо думать, Бурцев пытался отказаться. Ему пригрозили разоблачением. Бурцев попытался увильнуть и сослался на отсутствие рукописей и дневников. Рукописи были похищены и вскоре же доставлены в деревню вместе с незамысловатым оборудованием походной лаборатории. Бурцев подчинился и возобновил прежние опыты. Действие вакцины необходимо было проверять на практике. Экспериментировать с несколькими курами у себя дома Бурцев не мог, — в проверке нуждалось не действие вакцины на отдельные живые существа, а именно возможность массового распространения инфекции. Для этого он решил использовать Дусю Цареву… Вероятно, Бурцев неплохо относился к девушке, занимался с нею, поощрял ее желание учиться… Сама Дуся, разумеется, испытывала к Горохову большое уважение, впрочем, как и все, кому приходилось сталкиваться с этим образованным и умным фельдшером. Дуся верила Горохову, а тот доверял девушке. Он обманул ее и уговорил подмешать в птичнике к воде вакцину… Обманул, потому что нет оснований допустить, что Дуся Царева могла согласиться причинить какой-нибудь вред совхозу. Вероятно, он сказал ей нечто вроде того, что изобрел средство для усиления роста птицы или что-нибудь в этом роде… Куры погибли. Испуганная и взволнованная девушка пришла к фельдшеру. Бурцеву нетрудно было притвориться таким же огорченным, как Дуся, и он убедил ее испробовать свое средство еще раз. Куры опять погибли, и на этот раз Дуся, вероятно, говорила с Гороховым более решительно. Бурцев что-то плел ей, доказывал, убеждал. Но, по-видимому, или куры дохли недостаточно быстро, или вакцина нуждалась еще в какой-то проверке, — во всяком случае Бурцев принудил девушку отравить воду в третий раз. После опыта Дуся решила сознаться в своем преступлении и сказала о своем решении Горохову. Тогда новый опыт он про­извел над самой Дусей. Способ для этого найти было нетрудно… Когда в совхозе началось следствие, фельдшер Горохов находился совсем в стороне. Он только издали присматривался к происходящему, убежденный в том, что ему не грозит никакая опасность. Не вызвал у него опасений и приезд ревизора из Москвы… Бурцев сумел сдержаться даже тогда, когда услышал о приезде Полторацкого, хотя встреча с Полторацким означала его разоблачение. Он решил бежать в Москву, сдать изготовленную вакцину и потребовать, чтобы его оставили в покое. Со станции он послал телеграмму, извещавшую о выезде, — к сожалению, адрес его корреспондента остался нам неизвестен, телеграмма была отправлена до востребования, — и на вокзале в Москве передал вакцину лицу, ожидавшему Бурцева на перроне.
      Пронин поднял и переставил тяжелое пресс-папье, точно поставил заключительную точку.
      — Не так ли? — спросил он Бурцева.
      — Так, — подтвердил тот, голос его прервался, и он попросил: — Дайте мне воды…
      — Виктор, — распорядился Пронин, — будь любе­зен…
      Виктор налил в стакан воду и поставил перед Бурцевым, но тот не прикоснулся к воде, точно сразу за­был о своем желании.
      — А теперь вы нам скажете, — произнес Пронин, — кто был этот человек.
      — Я никого не знаю, — ответил Бурцев. — Оставьте меня в покое.
      — Но Гороховым вы были, вакцину приготовляли, Цареву убили, — это же факты? — спросил Пронин.
      — Я признаюсь во всем, — равнодушно сказал Бур­цев. — Я производил преступные опыты, я отравил кур. Но мне никто ничего не поручал. Саквояж у меня украли.
      Пронин усмехнулся.
      — Я ручаюсь вам, — сказал он, — что с вашей помощью вор отыщется…
      Он не договорил и, опрокинув вазу с карандашами, перегнулся через стол. Но Бурцев еще быстрее успел поднести руку ко рту, что-то проглотить и отхлебнуть из стакана воды. В следующее мгновенье Пронин уже вышиб стакан из рук Бурцева…
      — Врача! — закричал он Виктору. — Какая глупость…
      Он схватил Бурцева за руки.
      — Отпустите, — сказал Бурцев. — Ведь я тоже… врач…
      — Кто? Кто вас встречал на вокзале? — закричал Пронин…
      Но Бурцев ничего не ответил. Глаза его стали какими-то стеклянными, и он безвольно поник в руках у Пронина…
     
      11
     
      Вечером, дома у Пронина, он и Виктор подробно разбирали все обстоятельства дела Бурцева… Виктор задавал вопросы, и Пронин отвечал.
      — Когда мне стало известно об эпидемии, поразившей в совхозе птицу, я склонен был считать эпидемию, случайностью. Куры погибли от случайно занесенной инфекции, подумал я, и дело администрации найти, виновника и строго взыскать с него за оплошность. Сомнение возбуждало лишь одно странное обстоятельство — локализация инфекции, если так можно выразиться. Зараза точно была сосредоточена в одном месте, внезапно в определенном месте уничтожала всех кур и так же внезапно исчезала. Можно было, конечно, предположить вредительство. Известны десятки случаев, когда кулаки, пробравшись в колхозы и совхозы, травили птицу, животных, поджигали конюшни, овчарни, коровники и, наконец, вносили заразу, пуская в здоровое стадо больных животных. Возможность отравления была исключена, — результаты исследования говорили совершенно ясно: куриная холера. Предположить, что к здоровым курам подбросили больных, тоже было трудно. В совхозе — учет, наблюдение, определенные породы… Это ведь не деревенские пеструшки. Да и болезнь в таком случае распространялась бы медленнее. Можно было предположить худшее, и к тому имелись некоторые основания. Однако следователь обязан перебрать и проверить все возможные гипотезы… Я решил выехать на место происшествия в совхоз в качестве обычного ревизора. Слухи обо мне быстро распространились, и я стал ожидать визита преступника, в том случае, конечно, если вообще здесь имело место преступление. Преступник обязательно захочет, думал я, убедиться, насколько реальна грозящая ему опасность. Поэтому-то я так решительно отклонил предложение директора совхоза устроить собрание, — преступник познакомился бы со мной, а сам остался бы в тени… Со мной встречались десятки людей. Они высказывали различные предположения, иногда остроумные, иногда глупые, иные справедливо указывали на недостатки в работе совхоза, некоторые сплетничали, все ожидали моих расспросов, и я осторожно расспрашивал и убеждался в том, что все мои собеседники сами встревожены и озадачены загадочным происшествием. Меня интересовал собеседник, который не столько будет показывать себя, сколько пожелает выяснить, что же из себя представляю я… Таких оказалось трое. Во-первых, это был директор совхоза Коваленко. О нем имелись отличные отзывы, и после обстоятельной беседы Коваленко и на меня про­извел впечатление честного человека и хорошего работника. Вторым был зоотехник. Он задавал мне преимущественно вопросы специального характера, — по-видимому, он действительно растерялся и нуждался в помощи более опытного товарища. Наконец, ко мне явился местный фельдшер Горохов, и я даже не могу считать это оплошностью Бурцева, потому что не может быть такого положения, когда человек откажется поинтересоваться, грозит ли ему какая-нибудь опасность. Он очень осторожно беседовал со мной, пока не убедился, что если перед ним и не болван, то во всяком случае человек неопытный и недалекий. Тогда Горохов стал убеждать меня в том, что в комнате Царевой необходимо срочно произвести дезинфекцию. То, что фельдшер проявляет по такому поводу законную тревогу, было естественно и похвально… Сделать это было нетрудно. Я съездил за следователем, и дезинфекция была произведена. Но перед тем как послать за Гороховым, я тщательно осмотрел комнату Царевой. Фельдшер хочет произвести дезинфекцию, резонно, ну а если что-нибудь еще интересует фельдшера в этой комнате, подумал я, и решил предварительно сам все осмотреть. Я облазил пол и стены, заглянул в нетопленую печь, пересмотрел все вещи, все безделушки, раскопал мусор у двери, и мое внимание привлек осколок ампулы, валявшийся в тумбочке между бус, шпилек и пуговиц, который, по-видимому, даже не заметили при первом обыске. У меня даже мелькнула мысль — не отравилась ли девушка и в самом деле сама. Однако я оставил ампулу на месте. Затем из деревни пришел Горохов, и мы втроем принялись все пересматривать и составлять опись тому, что находилось в комнате Царевой. Тут Бурцев совершил первую свою ошибку. Осколок ампулы незаметно исчез, когда мы стали разбирать вещи в тумбочке.
      — Да, — повторил Пронин, — опасно возвращаться за оставленными уликами, но такова уж психология преступника, будь он профессор или громила. Потеряв пуговицу, он воображает, что все сейчас же заметят его потерю, хотя десятки людей одновременно теряют десятки одинаковых пуговиц… Я обратился к следователю с просьбой увезти с собою Горохова и задержать его, чтобы быть гарантированным от неожиданного возвращения фельдшера домой. Всю ночь я провел в амбулатории и не нашел там подобных ампул. Осмотрел комнату Горохова, и тоже безрезультатно. Зато в чулане, позади комнаты, я нашел маленькую и скромную, но самую настоящую лабораторию. Нашел несколько коробок с пустыми ампулами, и в особом хранилище — семьдесят три наполнен­ных. Меня заинтересовало их содержимое, и перед поездкой в Москву я взял одну ампулу с собой, но, чтобы не вызвать у владельца подозрений, наполнил одну из пустых ампул водой, запаял на спиртовке и положил к остальным. Кроме того, я обратил внимание еще на одну подробность. Коробки с ампулами были завернуты в газету «Вечерняя Москва», — подробность эта была важной потому, что в течение нескольких лет Горохов никуда не уезжал из деревни и не получал никаких посылок. Следовательно, кто-то доставил эти ампулы в деревню… Ведя самые безобидные разговоры, нетрудно было узнать, что месяцев пять–шесть назад пункт обследовал какой-то инспектор из здравотдела. На мой же запрос — когда обследовался фельдшерский пункт, здравотдел ответил, что фельдшерский пункт подчинен заведующему участковой больницей и непосредственно здравотделом не контролируется. В общем, это был странный фельдшер, украдкой занимающийся какими-то странными опытами… Тем временем ты посещал бактериологов и, сам того не подозревая, искал подтверждения моей гипотезе. Конечно, бактериологов в нашей стране множество, но хоть какая-нибудь ниточка да должна была попасться в Москве… Ты рассказал мне о своих поисках, и я сначала подумал, не может ли кто-нибудь из прежних сотрудников Бурцева продолжать его опыты. Но таких не оказалось, и тогда у меня возникло предположение — не может ли это быть сам Бурцев… Лабораторное исследование обнаружило, что в ампуле содержится чрезвычайно сильная холерная вакцина, и тут меня осенило: куры в совхозе болели не куриной холерой, безопасной для людей, не азиатской холерой, распространителями которой они не могут быть, а каким-то неизвестным холероподобным заболеванием, еще более страшным и равно опасным и для кур, и для человека… Проверить все эти предположения было нетрудно, следовало лишь столкнуть Горохова с кем-либо из его старых знакомых. Я сообщил ему о приезде Полторацкого, и Бурцев совершил вторую ошибку. Не дожидаясь приезда Полторацкого, который не мог не узнать своего бывшего ученика, Бурцев удрал в Москву… Со станции Бурцев отправил в Москву телеграмму до востребования на имя какого-то Корочкина, извещая того о своем выезде. Конечно, я тут же послал вслед распоряжение установить наблюдение за лицом, которое эту телеграмму получит. Но телеграмму так никто и не получил, и она до сих пор числится в списке невостребованных депеш. По-видимому, на телеграф являлся некто с похожей фамилией и самый факт наличия телеграммы на имя Корочкина был условным извещением о выезде Бурцева… Все было ясно: Бурцев ехал в Москву и собирался там с кем-то встретиться. Но тут последовала ошибка с моей стороны. Я не мог предположить, что встреча произойдет тут же, в вокзальной толчее, и встречающиеся сумеют даже не подать вида, что знакомы друг с другом… С Бурцевым покончено. Но есть некто, гораздо более опасный и ловкий, умеющий принимать всевозможные личины и ускользать от нашего внимания.
      — А гипотеза? — спросил Виктор. — Какая же это была гипотеза?
      — Видишь ли, мы должны отлично знать, как готовятся империалисты к войне, — объяснил Пронин. — Так вот, в одном иностранном военно-медицинском журнале некий полковник Арене в своей статье о бактериологической войне открыто писал, что ареной бактериальной войны явится глубокий тыл противника. На территории враждебного государства, в глубоком тылу, утверждал Арене, следует создавать небольшие бактериологические лаборатории, которые легко могут быть законспирированы, с тем чтобы начать действовать в нужный момент. Ну а как нам с тобой хорошо известно, теория и практика друг от друга неотделимы.
     
     
      Agave mexicana
     
      Сидя у себя за столом в служебном кабинете, Пронин неторопливо вычерчивал цветным карандашом на листе бумаги то синие, то красные квадраты. Но Виктор не был спокоен — он то и дело садился на диван, вскакивал или начинал расхаживать по комнате.
      — Я не понимаю вас, Иван Николаевич! — воскликнул он не в первый раз, едва скрывая раздражение. — Вы знаете, что где-то среди нас в Москве скрывается преступник, и относитесь к этому безучастно.
      — Ты повторяешься, — сказал Пронин. — На все лады повторяешь одну и ту же фразу, и я не вижу в этом большого смысла. Я в сердцах читать не умею, и никакой Рентген не изобрел еще аппарата, с помощью которого можно было бы просветить всех людей на предмет выявления зловредных личностей, существование которых так тебя беспокоит. Некто получил от Бурцева сумку с вакциной… Виноват, каюсь, не уследил. Бурцев мертв, и у меня нет никаких дан­ных… Найди своего водопроводчика! Не можешь? Вот и я не могу найти, и оставим об этом разговор. Конечно, нет спора, преступника найти нужно, но самое важное в нашей работе — профилактика, предотвращение преступления.
      — Вот об этом я и говорю!.. — воскликнул Виктор. — Преступник разгуливает на свободе, и в руках у него такое страшное средство…
      — И тем не менее приходится ждать, — упрямо повторил Пронин. — Тебе не хватает терпенья.
      Они бы еще долго спорили, потому что Виктора не так-то легко было остудить, но беседу их прервал телефонный звонок.
      — Да, — сказал Пронин. — Слушаюсь, — он положил трубку. — Начальство вызывает, — объяснил он Виктору. — Покамест будем заниматься другими делами. А то так можно всю жизнь проговорить. — Он взялся за ручку двери. — Ты подожди меня, — сказал он на прощанье.
      Вскоре Пронин вернулся — деловитый и напряженный.
      — Что там? — нетерпеливо спросил Виктор.
      — В одном учреждении, — сказал Пронин и назвал это учреждение, — пропал документ, имеющий государственное значение. Оттуда только что звонил один ответственный работник… Щуровский! — Пронин усмехнулся. — Вот нам с тобой и придется вместо живого человека заняться поисками бумажки!
      Спустя десять минут Пронин и Виктор уже стояли перед подъездом названного учреждения.
      Они предъявили вахтеру свои удостоверения, поднялись по широкой лестнице на четвертый этаж, легко нашли кабинет Щуровского, постучали, и на стук в двери тотчас же задергалась узорная бронзовая ручка, щелкнул замок, дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянул сам Щуровский.
      Это был высокий плотный человек, отлично и вместе с тем скромно одетый.
      — Наконец-то! — озабоченно сказал он, увидев незнакомых посетителей в военной форме. — Прошу!
      И широко распахнул дверь, отступая в кабинет.
      Пронин и Виктор вошли, Щуровский быстрым, казалось бы, несвойственным ему движением сейчас же захлопнул бесшумно закрывшуюся дверь. Мягко щелкнул английский замок.
      Вошедшие очутились в просторном кабинете, обставленном старинной резной мебелью и устланном коврами. Громадный, обтянутый зеленым сукном стол больше походил на биллиардный, чем на письменный. Кабинет скорее напоминал место для отдыха и бесед с друзьями, чем комнату для работы.
      Виктор обвел комнату глазами, и Щуровский заметил его недоумевающий взгляд.
      — Это для приемов, — поспешно сказал он. — Мы пройдем в мой рабочий кабинет…
      Они вошли в следующую комнату, обставленную много проще. Два шведских бюро, несколько шкафов, несколько стульев, столик с пишущей машинкой… Чувствовалось, что здесь действительно работа­ют. В одну из стен был вделан громадный несгораемый шкаф, и внимание Пронина привлек сравнительно молодой человек, стоявший возле шкафа. Он был так бледен, что в лице его не было ни кровинки.
      При виде вошедших он не сдвинулся с места, только вопросительно взглянул на них и ничего не сказал.
      — Мой секретарь — товарищ Иванов, — назвал его Щуровский.
      Но Иванов по-прежнему не сдвинулся с места и ничего не сказал.
      — Да, я и забыл вас познакомить, — спохватился Пронин и в свою очередь представил Виктора. — Мой помощник — Железнов.
      Пронин прошелся по комнате…
      — Может быть, присядем? — предложил он и сел. Сели и Щуровский, и Виктор. Лишь Иванов продолжал стоять.
      Тогда Пронин указал на стул рядом с собою.
      — Садитесь, товарищ Иванов, — сказал он.
      И внезапно Иванов точно ожил, щеки его вдруг залила краска, он отошел от шкафа и послушно опустился на указанный стул. И тут Виктор заметил, что Иванов красив, — и круглое открытое лицо его, и курчавые черные волосы, и украинская вышитая рубашка — все в нем понравилось Виктору.
      — Мы вас слушаем, — сказал Пронин, устремляя взгляд куда-то в потолок и как бы подчеркивая этим взглядом свое беспристрастное отношение к собесед­никам.
      — Собственно говоря, рассказывать больше нечего, — сказал Щуровский. — Исчез документ колоссальной важности. Содержание его известно немногим, и я вам не могу его изложить. Однако дальновидные политики могли подозревать о существовании документа. А некая иностранная держава весьма заинтересована и в том, чтобы его заполучить. Здесь надо добавить, что копии, снимки и прочее не имеют решительно никакой ценности. Имеет значение только оригинал с подлинными подписями и печатями. Существует он в природе только в двух экземплярах, — один хранится в ином месте, другой временно находился здесь… И вот этот экземпляр исчез!
      Щуровский провел ладонью по лицу, точно смахивал с глаз какую-то пелену.
      — Вы понимаете?!
      — Мы слушаем, продолжайте, — сказал Пронин. — При каких обстоятельствах?
      — Да, при каких обстоятельствах, — повторил Щуровский. — Доступ к этому сейфу имеют немногие, и, как вы видите сами, замок здесь столь сложного устройства, что никакое лицо, не знающее секрета, не может его ни открыть, ни взломать. Вчера, несмотря на выходной день, мы провели его на службе, занятые срочной работой. Вечером мне понадобилось привести в докладной записке несколько фраз из злополучного документа. Было очень поздно. Товарищ Иванов вызвал Петренко, сотрудника, у которого хранятся ключи. Шкаф открыли, в присутствии Иванова и Петренко я достал документ, и шкаф вновь заперли, Петренко был отпущен, я сел за свой стол, Иванов за свой, и около часа мы работали. Документ все время находился у меня на столе. Затем Петренко был вызван опять, я вложил документ в пакет, шкаф открыли, и я передал пакет Иванову, чтобы он положил его на место, Петренко запер шкаф и ушел. Мы же поработали еще некоторое время и часов около трех отправились домой. Надо вам сказать, что Иванов, когда мы засиживаемся до глубокой ночи, ночует иногда у меня в квартире, особенно если утром предстоит рано вернуться в учреждение. Отчасти это делается для того, чтобы не беспокоить по ночам домашних Иванова, тем более что живет он на другом конце города, а главным образом в тех случаях, когда бывает очень срочная работа и я нуждаюсь в том, чтобы Иванов постоянно был у меня под рукой. Так было и на этот раз. Мы приехали на квартиру, — со мной вместе живет сейчас только домашняя работница, жена и дочь находятся на юге, — она встретила нас, мы наскоро поужинали и легли спать. Я у себя в спальне, Иванов рядом в кабинете на диване. Встали рано, позавтракали, Иванов вызвал машину и поехали сюда. Ни вчера вечером, ни сегодня утром никто, кроме Петренко, в кабинет не входил. Заходила, впрочем, уборщица, но она была всего минут десять-пятнадцать, — на это время я вышел в соседнюю комнату, а Иванов вообще не покидал каби­нет. Вскоре документ понадобился мне еще на несколько минут, был вызван Петренко, мы открыли шкаф, я взял пакет и на глазах Иванова и Петренко вытащил из пакета вместо документа… чистый лист бумаги!
      Щуровский привстал и положил руку на телефон, точно хотел позвонить, но оказалось, это был только жест, иллюстрирующий его слова.
      — Хотя результат можно было предвидеть заранее, ради очистки совести мы с Ивановым перерыли всю комнату. Затем я немедленно позвонил вам…
      Он развел руками и замолчал.
      — Вы говорите, что со вчерашнего вечера, кроме вас троих, здесь никого не было? — переспросил Пронин.
      — Да, за исключением уборщицы, — сказал Щуровский. — Но ее просто трудно подозревать…
      — Расставались ли вы за это время с Ивановым? — спросил Пронин.
      — Нет, — сказал Щуровский. — Правда, мы спали в разных комнатах, ходили умываться, я выходил во время уборки кабинета…
      — Значит, Иванов никуда не отлучался?
      — Нет. Разве только утром, по дороге сюда, на секунду выскочил из машины, чтобы бросить в почтовый ящик открытку. Я попросил, — мою открытку. Утром написал несколько слов в книжный магазин. Это не имеет значения. Да, он все время был на моих гла­зах…
      — Что же вы предполагаете? — спросил Пронин.
      — Я ничего не предполагаю, — Щуровский пожал плечами. — Я излагаю вам факты, а уж ваше дело…
      — Это правда? — спросил тогда Пронин Иванова. Иванов вопросительно посмотрел на Щуровского.
      — Что «правда»? — тихо переспросил он.
      — А вот о чем рассказывает ваш начальник, — пояснил Пронин.
      Иванов опустил голову.
      — Правда, — сказал он помедлив, исподлобья взглянул опять на Щуровского и повторил увереннее: — Конечно, правда.
      — А Петренко? — опять обратился Пронин к Щуровскому.
      — Нет, что тут мог Петренко! — нетерпеливо сказал Щуровский. — Петренко понятия не имел о документе. Он даже и не прикасался к нему…
      — Ну, это мы проверим, конечно, — сказал Пронин. — Но вам все же придется рассказать нам о документе. Содержание можете не излагать, но внешний вид обязательно опишите. Как же иначе мы будем искать?
      — А вы надеетесь найти? — обрадованно перебил его Щуровский.
      — Там будет видно… — Пронин улыбнулся. — Постараемся.
      — Обычный лист плотной бумаги, — сказал Щуровский. — Текст напечатан на первой странице и на оборотной, другие две чистые. Несколько подписей… Никаких особых признаков.
      Пронин поднялся.
      — Что ж, — сказал он, указывая Виктору на Иванова. — Придется вас задержать…
      — Я не виноват, — сказал Иванов, пытаясь улыбнуться, и вдруг резко махнул рукой. — А впрочем, я понимаю…
      — Я надеюсь, что все выяснится, — громко сказал Щуровский вслед своему секретарю и повернулся к Пронину. — Иванов был хорошим работником и… и честным, — добавил он несколько смущенно.
      — Идемте, — сказал Виктор, открывая дверь.
      — Неужели вы думаете, что это он? — спросил Щуровский после ухода Иванова и Виктора. — Я очень ему доверял…
      — Ну и напрасно… — насмешливо сказал Пронин. — Документа ведь нет?
      — Но куда же он мог его деть?! — воскликнул Щуровский. — Он действительно никуда от меня не отлучался!
      — Сюда ведь пройти постороннему человеку невозможно? — спросил Пронин.
      Щуровский только отрицательно покачал головой.
      — Поэтому проще всего предположить, что Иванов спрятал документ у вас в квартире.
      — Что за смысл! — воскликнул Щуровский. — Зачем?
      — Он мог спрятать документ в трех местах, — продолжал Пронин. — Здесь, в машине или у вас в квартире. Здесь спрятать трудно. Кроме того, он не мог не понимать, что, обнаружив пропажу, прежде всего перероют эту комнату. Передал уборщице? Мы поинтересуемся уборщицей, но трудно допустить, чтобы, похитив документ, он долго держал его при себе. Пропажа могла обнаружиться раньше, и комнату, и его могли обыскать еще до прихода уборщицы. В машине? Можно было привлечь внимание шофера, если только он не был его сообщником, и ваше. Рискованно! Проще всего было спрятать документ в вашей квартире, где он в течение длительного срока находился в одиночестве. Правда, не исключено, что он выбросил документ в форточку или бросил его в письме вместе с вашей открыткой в почтовый ящик, или, наконец, передал вашей домашней работнице…
      — Что вы, что вы! — перебил Щуровский. — Она живет у нас четырнадцать лет. Я ручаюсь за нее, как за самого себя!
      — И напрасно, — рассудительно сказал Пронин. — Не ручайтесь, не надо. Но сообразим дальше. Вряд ли Иванов рискнул бы бросить такую добычу в форточку. Послать почтой? Но он не мог знать, что вы пошлете открытку, да и не доверил бы документ почте. Домашняя работница? За нее ручаетесь даже вы! Нет, документ лежит у вас дома и ждет, когда сообщник Иванова проберется в квартиру и возьмет его из условленного места.
      Щуровский нахмурился.
      — Пожалуй, вы правы, — твердо сказал он. — Значит, надо произвести у меня обыск.
      — Ни в коем случае, — возразил Пронин. — Распотрошим квартиру и, вероятнее всего, ничего не най­дем. Да и, кроме документа, хотелось бы найти получателя. Сообщник Иванова сегодня же узнает об его аресте. Бесспорно, что они заранее шли на это, и это его не смутит. Поэтому не обижайтесь на нас, но мы установим за вашей квартирой наблюдение и в течение некоторого времени не отойдем ни от нее, ни от вас, ни даже от вашей работницы.
      Щуровский поморщился и улыбнулся.
      — Что делать! Поступайте так, как находите нужным.
      — Руководитель вашего учреждения знает уже о пропаже? — осведомился Пронин.
      — Разумеется, — сказал Щуровский. — Я тотчас известил товарища Толмачева. Он просил зайти к нему, когда вы приедете…
      Они прошли к Толмачеву.
      — Что вы решили? — спросил он вошедших.
      Пронин пожал плечами.
      — Будем искать.
      — Ни один человек не должен знать об исчезновении документа, — наставительно предупредил Толмачев Пронина и недружелюбно посмотрел на удрученного Щуровского. — Будем надеяться, Валерий Григорьевич…
      Но вдруг не сдержался и жестко добавил:
      — Хотя вы в какой-то степени тоже отвечаете за своего Иванова!
      — Почему Иванова? — заинтересовался Пронин. — Все очень еще туманно.
      — А кто мог это сделать? — раздраженно спросил Толмачев. — Ведь я или Щуровский не могли украсть документ?
      Пронин покачал головой.
      — Но что касается Иванова, это тоже еще проблематично…
      — А вот товарищ Щуровский не сомневается! — сказал Толмачев. — Да и сами вы не могли арестовать его без достаточных оснований!
      — Основания для ареста есть, а для осуждения еще нету, — возразил Пронин. — Это разные вещи. Да и товарищ Щуровский говорил мне о своем секретаре совсем обратное. Впрочем, я претензий ни к кому не имею. При таких обстоятельствах кого ни начнешь подозревать!
      — Вы не поняли меня, — вмешался Щуровский. — Иванов действительно был хорошим работником, но… — Он развел руками. — Не ветер же унес бумагу!
      — Однако надо действовать, — сказал Толмачев. — Речами и слезами горю не поможешь…
      И Пронин принялся за работу. Добрый десяток людей был брошен на поиски документа. Несколько опытных сотрудников сверху донизу осмотрели и комнату, где находился сейф, и соседний кабинет. Одному из сотрудников было велено обыскать автомобиль. Другому Пронин поручил на всякий случай объездить все книжные магазины и поинтересоваться отправленной поутру открыткой. Сам он решил заняться людьми, которые могли иметь хоть какую-нибудь причастность к пропаже.
      Он допросил Петренко, уборщицу, шофера… Петренко был техническим работником, который никогда не заглядывал в сейф и понятия не имел о содержании хранившихся там документов. Уборщица была малограмотна и просто глупа; можно было притворяться, но не до такой степени. Шофер, наоборот, оказался весьма смышленым парнем и в связи с допросом даже высказал правильную догадку — не похищены ли, мол, в учреждении какие-нибудь секретные бумаги. Но по зрелом размышлении Пронин решил, что вряд ли вору нужно было приобрести лишнего сообщника в лице шофера. К сожалению, никто из троих не сказал ничего, что могло хоть немного облегчить поиски.
      Допрос Иванова тоже ничего не дал. Он пытался держаться спокойно, хотя ему плохо удавалось скрыть свое подавленное настроение, и полностью подтвердил показания своего начальника.
      — Добавить нечего, — сказал он. — Все изложено правильно.
      Виноватым себя Иванов не признал, как ни старался Пронин убедить его в обратном. Иванов соглашался, что улики свидетельствуют против него, но как-нибудь объяснить исчезновение документа отказался.
      Пронину хотелось проверить впечатление, сложившееся у него об Иванове, и он поехал к нему домой.
      Секретарь Щуровского вместе с женой и матерью жил на окраине города, в одном из новых, недавно выстроенных многоэтажных домов.
      Пронин позвонил. Ему открыла дверь молодая женщина. Он вошел в тесную переднюю. Ивановы занимали маленькую двухкомнатную квартирку. Дверь в столовую была открыта. Над столом горела лампа под шелковым оранжевым абажуром. За столом сидела круглолицая морщинистая старушка с белыми, как лунь, волосами. Хозяева пили чай. На столе стояли чайник, чашки, вазочка с вареньем, баранки. Рядом с баранками лежала раскрытая книга, придавленная человеческим черепом. Но даже череп не вызывал здесь никаких мрачных мыслей.
      — А я думала — Саша, — разочарованно сказала молодая женщина, обращаясь как-то сразу и к вошедшему, и к старушке в столовой.
      — Я от него, — сказал Пронин. — Он просил предупредить, что на несколько дней отлучится из города.
      — Небось опять со своим Щуровским на дачу к нему работать поехал? — недовольно спросила молодая женщина и тут же заулыбалась, заранее уверенная в ответе. — Чаю хотите?
      И опять, не ожидая ответа, закричала:
      — Мама, налейте чаю товарищу!
      — Чаю не хочу, а посидеть — минуточку посижу, — сказал Пронин, входя в столовую.
      Он поздоровался с матерью Иванова, сел у стола, и, несмотря на отказ, к нему пододвинули чашку с чаем, и он выпил ее и даже съел баранку.
      — Учитесь? — спросил он, кивая на череп.
      — Да, в медицинском институте, — сказала жена Иванова и засмеялась. — Ненавижу анатомию!
      Пронин побеседовал с женщинами и ушел успокоенный. Они не вызвали в нем подозрений. Поиски следовало вести в другом направлении.
      От Ивановых он поехал на квартиру Щуровского.
      Дверь открыл Виктор, и Пронин шепотом задал ему несколько коротких вопросов:
      — Что нового?
      — Ничего.
      — Щуровский вернулся?
      — Дома.
      — А что сейчас делает?
      — Пообедал и лег спать.
      — А как с тобой?
      — Любезен. Приглашал обедать.
      — А работница?
      — Возится в кухне.
      Пронин прислушался. В квартире царила такая тишина, точно квартира была необитаема.
      — Покажи-ка мне квартиру, — распорядился Пронин.
      Почти неслышно пошли они по комнатам. Столовая, комната дочери, еще какая-то комнатушка, почти пустая, кабинет…
      Виктор указал на дверь из кабинета.
      — Там спальня, спит, — шепнул он.
      Пронин внимательно рассматривал обстановку. Мебель в комнатах стояла дорогая, нарядная, но казалась она и громоздкой, и подержанной, точно принесена была сюда из каких-то других, более просторных и богатых домов. Только кабинет выглядел проще и обыденнее, заставленный книжными полками, за стеклами которых в сгущающихся летних сумерках тускло поблескивали золоченые корешки.
      Пронин всматривался в книги, не зажигая электричества. Здесь стояли русские и нерусские классики, старый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, Большая советская энциклопедия, топорщились тесно сдавленные брошюрки… Книг было много, и Пронин подумал, что в одной из них вполне может лежать искомая бумага, но сейчас же отогнал эту мысль: слишком наивно было бы спрятать сюда такой важный документ.
      Как ни тихо передвигались Пронин и Виктор, должно быть, Щуровский услышал их шаги. Он закашлял, скрипнул кроватью, быстро прошлепал по полу, распахнул дверь и повернул выключатель.
      — Ах, это вы, товарищ Пронин, — произнес Щуровский без всякого удивления, стоя на полу в носках и щурясь от света. — Успешны ли ваши поиски?
      — Да вот, изучаем обстановку, — сказал Пронин. — Иванов-то ведь здесь ночевал?
      — Изучайте, изучайте, здесь, — снисходительно подтвердил Щуровский, помолчал и вдруг предложил: — Я на вашем месте все-таки произвел бы здесь обыск… Валяйте, а?
      — Нет, — отказался Пронин. — Мы лучше подождем, когда кто-нибудь сюда явится.
      — Как знаете, — согласился Щуровский. — Только ведь так можно месяцами ждать…
      — А мы терпеливые. — Пронин усмехнулся. — Вам только мешать будем…
      — Ничего, — великодушно сказал Щуровский. — Я вот даже соснул при вас. В шахматы не играете?
      — Вот вам компаньон! — Пронин хлопнул Виктора по плечу. — А я уж пойду. Делишки есть, да и соснуть тоже не мешает…
      Следующий день не принес ничего нового, за исключением того, что сотрудник, объездивший московские книжные магазины, не сумел найти открытку Щуровского, затерявшуюся среди прочей корреспонденции.
      Все шло заведенным порядком. Виктор сторожил квартиру. Щуровский бывал только на службе и дома. Все лица, имевшие хоть какое-нибудь соприкосновение с ним или с Ивановым, вплоть до домашней работницы, находились под наблюдением. А дело — не двигалось.
      Лишь на третий день произошло незначительное событие, которому можно было не придать значения, если бы не привычка Пронина не оставлять без внимания ни малейшей мелочи.
      Виктор сообщил Пронину, что на квартиру к Щуровскому во время его отсутствия из книжного магазина принесли два тома энциклопедического словаря — первый и восьмой, по-видимому, те самые, о которых он писал в своей открытке.
      — На всякий случай я поинтересуюсь завтра этими томами, — сказал Пронин и опять оставил Виктора одного скучать в чужой квартире.
      Наутро Пронин нарочно приехал с некоторым опозданием. Щуровский уже находился на службе.
      — Ну, здравствуй, — приветствовал Пронин Виктора. — Как спалось? Давай сюда книги, будем читать. Где они?
      Но Виктор сразу огорошил Ивана Николаевича.
      — У вешалки перед зеркалом. Щуровский очень удивился, когда их увидел. «Я совсем другие книги заказывал, — говорит. — Вечно наши магазины напутают, не умеют еще культурно торговать». Напрасно только мы его открытку по всей Москве искали. Тут и адрес магазина написан, и фамилия человека, к которому надо обратиться.
      — А книжки-то эти он читал? — поинтересовался Пронин. — Или так к ним и не притронулся?
      — Нет, как не притронулся, — объяснил Виктор. — Он даже отнес было их в кабинет, перелистывал… Посмотреть-то ведь надо было?
      — И долго он там с этими книжками возился?
      — Ну час, может быть…
      — А как ты думаешь, — спросил Пронин, — в одном из этих переплетов не может быть спрятан документ?..
      — Что вы говорите! — воскликнул Виктор. — Неужели вы подозреваете Щуровского?
      — Кого я подозреваю — это мое личное дело, а проверяю всех, — сказал Пронин. — Ты отвечай на вопрос: может или не может?
      — Ну может, — согласился Виктор. — Нет, неужели Щуровский… Только для этого переплетчиком надо быть.
      — А почему бы ему им не быть? — возразил Пронин. — Поколоти зайца, он спички научится зажигать.
      — Так посмотрим…
      — Или вот еще что, — сказал Пронин. — Что мешает обменять два тома из своей библиотеки на принесенные?
      — Верно! — воскликнул Виктор. — Вот об этом я не подумал! Посмотрим…
      Пронин успокоительно замахал на него рукой.
      — Не рыпайся зря. Вели-ка кому-нибудь быстро привезти сюда первый и восьмой томы словаря, а я заберу с собой и эти, и те, что стоят в кабинете, — распорядился Пронин, унося с собой все четыре тома. — А когда книги привезут, аккуратно поставь их на место.
      Виктор не увидел Пронина ни после обеда, ни вечером, ни на следующее утро. Ему представлялось, что документ уже найден, что произошли какие-то важные события, что все разъяснилось и только забыли о нем и не торопятся снять его с поста.
      В полдень раздался телефонный звонок. В квартире не было никого, кроме Виктора. Он поднял трубку.
      — Приезжай, — коротко сказал Пронин. Виктор не удержался.
      — Нашли? — спросил он.
      — Приезжай, — сухо повторил Пронин.
      — А как же квартира?
      — Ну пусть другие останутся, — равнодушно сказал Пронин. — Теперь это не так важно.
      Не успел Виктор приехать на квартиру к Пронину и войти к нему, как вслед за ним немедленно ввалилась в комнату раскрасневшаяся сердитая Агаша, не столько домашняя работница, сколько вечная опекунша Пронина.
      — До каких же это пор будет продолжаться? — воскликнула она, обращаясь к Виктору и подпирая рукой подбородок. — Иван Николаевич опять всю ночь не ложился!
      Но достаточно было Виктору увидеть побледневшее лицо самого Ивана Николаевича и синие мешки у него под глазами, чтобы догадаться об этом и без жалоб Агаши.
      — Иди-иди, — добродушно заворчал Пронин, подходя к Агаше и как-то очень ловко и необидно вытеснил ее за дверь.
      — Нашли? — спросил Виктор.
      — А голос у тебя дрожит, — сказал Пронин. — Нехорошо.
      — Нашли? — повторил Виктор.
      — Что? Что нашел? Документ? — ворчливо пробормотал Пронин. — Черта лысого я нашел!
      И неожиданно спросил:
      — Выходной день послезавтра?
      — Послезавтра, — растерянно подтвердил Виктор.
      — Вот послезавтра и найдем, — сказал Пронин. — Рассчитываю я в выходной день со Щуровским по Москве покататься. Надеюсь посетить Ботанический сад. Известен тебе такой? Не бывал? Напрасно. Я всегда утверждал, что ты нелюбознательный человек. Побывай там, пожалуйста. Хоть сегодня, хоть завтра. Ознакомься. Только советую в штатском ехать, а то в форме ты больно красив, девушки заглядываться бу­дут. Есть в этом саду растение — мексиканская агава. Сам найди, не расспрашивай. Там у каждого растения дощечка имеется и на ней название по-латыни написано. Надеюсь, разберешь. Вот я и прошу тебя в выходной день с утра находиться где-нибудь поблизости от этой агавы. Мы со Щуровским тоже приедем любоваться этим растением, но будет лучше, если тебя не заметим. Погуляем и уедем. Но как только мы отойдем, прошу тебя немедленно подойти к агаве и… — Пронин достал из стола продолговатый заклеенный конверт без всякой надписи и подал его Виктору, –…подойти и ловко и незаметно спрятать где-нибудь меж листьев или под листьями этот конверт. Затем я попрошу тебя не спускать с растения глаз. Ты увидишь, кто возьмет конверт, и проследишь за ним. Помни: за человека, который возьмет конверт, ты отвечаешь головой. А засим рекомендую тебе пойти и отдохнуть перед этой, предупреждаю, весьма нелегкой работой.
      — Хорошо, — сказал Виктор поднимаясь. — А как же квартира?
      — Да что ты, братец, заладил одно и то же? — заворчал Пронин. — «Квартира» да «квартира»! Там ведь оставлены люди? Ну пусть и остаются на всякий случай. Сказано тебе — отправляйся домой. Я вот съезжу в магазин, верну чужие книги и затем обещаю тебе тоже целый день есть и спать и получить похвальный лист от Агаши.
      Магазин, названный Щуровским, оказался тесной букинистической лавкой. Покупатели в ней толпились возле прилавков и у полок, листали книги и тут же обменивались мнениями об их ценности. Продавцы были знакомы со многими покупателями и вели с ними задушевные беседы.
      Пронин протискался к прилавку.
      — Где здесь Копелевич? — спросил он одного из продавцов, лысого старика с окладистой бородой.
      — А вот…
      Ему указали на низенького человечка, плохо выбритого, с реденькими волосами, тщательно расчесанными на пробор и напомаженными бриллиантином.
      — Вы от кого? — визгливо спросил Копелевич. — Если за Достоевским, так он уже продан!
      — Нам нужно поговорить, — сказал Пронин и добавил тише: — У меня к вам дело.
      — Имеете что предложить? — спросил Копелевич, оживляясь и взглядывая на сверток под мышкой посетителя. — Пойдемте.
      Они прошли вниз, в подвальное помещение, мимо штабелей книг, в крохотную застекленную конторку магазина.
      — Так я вас слушаю, — сказал Копелевич. — О чем мы будем иметь с вами разговор?
      — Я от Щуровского, — сказал Пронин.
      — От какого Щуровского? — удивился Копелевич, и видно было, что он действительно не помнит, о ком идет речь.
      — От того Щуровского, который позавчера прислал вам открытку, — напомнил Пронин. — Вы еще книги ему приносили…
      — Вспомнил, вспомнил! — повеселел Копелевич. — Ему недоставало каких-то томов энциклопедического словаря… А! — Он пренебрежительно махнул рукой. — Мелкий заказ!
      — А вы точно помните, что речь шла именно о словаре? — спросил Пронин.
      — Хм! — хмыкнул Копелевич. — Кто носил книги: я или вы?
      — А вот Щуровский утверждает, что не за­ка­зы­вал их, — настойчиво повторил Пронин, развернул сверток и положил оба тома перед продавцом. — Щуровский просил вернуть их вам обратно.
      — Ничего не понимаю, — забормотал Ко­пе­ле­вич. — Я тоже пока еще не сошел с ума. Он сам пи­сал… — Копелевич порылся у себя в карманах и вместе с пачкой лохматящихся бумажек вытащил из­мя­тую замусоленную открытку. — Вот! — Он расправил от­крытку и хлопнул по ней ладонью. — Нет, я тоже еще не совсем выжил из ума!
      Пронин осторожно потянул открытку из-под ладони Копелевича.
      «Тов. Копелевич! — значилось в ней. — Прошу вас приготовить и доставить ко мне домой книги, о приобретении которых я договорился с вами по телефону. В.Щуровский».
      — Здесь предусмотрительно не названы книги, — сказал Пронин.
      Копелевич с изумлением посмотрел на собеседника.
      — А по телефону мы говорили или не говорили? Как вы думаете?
      — Бросьте! — внезапно сказал Пронин, резко меняя тон. — Кто вам принес эти книги?
      — Откуда я знаю! — воскликнул Копелевич. — Столько народа приносит и уносит! Я не бог, чтобы помнить каждого посетителя…
      — Бросьте, — повторил Пронин. — Все известно. Вы получали открытки и передавали адресатам книги, которые вам приказывали передать. Кого вы извещали?
      — Это провокация! — закричал Копелевич. — Я не понимаю, о чем вы говорите!
      — Не кричите, — сказал Пронин. — Мы сейчас поедем отсюда…
      — Вы меня арестуете? — хрипло спросил Копелевич. — Но я же ни в чем не виноват!
      — Вы передавали книги, — сказал Пронин. — Вот в этих самых томах есть неопровержимое тому доказательство.
      — Я ничего не знаю, — забормотал Копелевич сиплым голосом. — Я передавал. Но я ничего не знаю. Мне звонил этот человек и спрашивал: есть ли открытки. Я говорил: есть. Он приносил книги, и я относил их куда мне говорили, и, честное слово, больше ничего не знаю…
      Перед Прониным находился трус, и навряд ли он знал что-нибудь еще, навряд ли ему бы доверили больше.
      — Значит, — сказал Пронин, — вы были «почтовым ящиком»?
      — Вы можете меня арестовать, но оскорблять не смеете, — заныл Копелевич. — У меня тоже есть достоинство…
      — Одевайтесь и пойдемте, — сказал Пронин. — Захватите эти книжки и, проходя через магазин, постарайтесь не привлекать внимания.
      — Но я, честное слово, ничего не знаю, — бормотал Копелевич, снимая синий халат и никак не попадая руками в рукава пиджака. — Я даже не знаю фамилию этого человека. Такой высокий и приличный гражда­нин. Серьезный и порядочный. Он уверял, что мне ничего не грозит. Кто бы мог подумать! Почему не оказать услугу? Я доставлял книги и мне давали иногда пятьдесят рублей, иногда семьдесят. А вы называете меня «почтовым ящиком», точно я действительно пересылал какие-нибудь письма!
      Он ныл, бормотал и притворялся, но Пронин готов был ему поверить, потому что люди, выполняющие обязанности «почтовых ящиков», обычно бывают мало осведомлены о делах, в которых принимают участие.
      В выходной день установилась пасмурная погода. Пронин с раннего утра тревожно поглядывал в окно на небо, но дождик так и не собрался, и Пронин с облегчением вышел на улицу и так все рассчитал, что Щуровский, выходя из своего подъезда, неожиданно столкнулся с Прониным.
      — Чуть не разминулись! — обрадованно воскликнул Пронин. — А я к вам!
      — Вернемся? — предложил Щуровский.
      — Нет-нет, — отказался Пронин. — Не хочу вам мешать.
      — Чем же мешать? — любезно возразил Щуровский. — Засиделся я, устал, вот и решил немного проветриться.
      — Боюсь, надоел я вам, — сказал Пронин. — А то бы навязался в попутчики. Дорогой и поговорили бы.
      — Напротив, — сказал Щуровский. — Вдвоем веселее.
      Они постояли на тротуаре, обменялись несколькими ничего не значащими фразами, слегка поспорили, на чьей машине ехать.
      — На моей, — настоял Пронин. — Сегодня я буду хозяином, а вы — моим гостем.
      Поехали в Петровский парк…
      — Хотел на дачу поехать, — пожаловался Щуровский, — да нет времени…
      Пронин был недоволен поведением Щуровского. Рушились все предположения… Щуровский сидел, откинувшись на подушки, снисходительно посматривал по сторонам, указывал на каких-то отдельных, привлекавших его внимание прохожих, лениво переговаривался с Прониным и, по-видимому, откровенно и с удовольствием отдыхал.
      Но, едучи по Ленинградскому шоссе, он внезапно предложил:
      — А не навестить ли нам Ботанический сад?
      Задача была решена, и Пронин мог праздновать победу…
      — Стоит ли? — нехотя возразил он.
      — Поедемте, — просительно сказал Щуровский и отдал шоферу распоряжение: — Двигайте в Ботанический сад.
      У входа они купили билеты, вошли вместе с какими-то школьницами и нерешительно остановились у разветвления дорожек.
      — Пойдемте куда глаза глядят, — предложил Щуровский, и они не спеша пошли мимо пестрых цветов и кустарников.
      — Кстати, какие книги вы заказывали? — полюбопытствовал Пронин.
      Щуровский принужденно усмехнулся.
      — Как видно, вам доносят обо всем, что имеет теперь ко мне отношение?
      — Зачем — «доносят»? — мягко возразил Пронин. — Гадкое слово. Дело в том, что продавец утверждает, будто вы заказывали именно книжки словаря.
      — Ерунда! — сказал Щуровский. — Еще зимой у меня зачитали «Воспоминания» Вигеля. Дочь кому-то одолжила. Я и просил достать…
      Они подошли к отделу южноамериканской флоры. Посреди холмика возвышалась агава. Голубовато-зеленые, толстые и сочные листья с зазубренными краями пучком торчали из земли. Пронин мельком взглянул на растение и указал на росшие вблизи низкорослые деревца
      — Интересно, какие они на родине?
      — Посидим, — предложил Щуровский.
      Они сели на садовую скамейку, недавно окрашенную зеленой краской.
      — У вас нет папиросы? — спросил Щуровский.
      — Я же не курю, — сказал Пронин.
      Щуровский поднялся.
      — Пойду поищу папиросы в киосках. Но Пронин встал тоже.
      — И я с вами.
      Они прошлись по кругу.
      — Вы позовите сюда своего шофера, — предложил Щуровский.
      — Нет, это у нас не полагается, — сказал Пронин. — Он ведь на работе.
      — Я схожу позвонить по телефону-автомату, — сказал Щуровский.
      — Здесь нет автомата, — сказал Пронин.
      Он ни на мгновенье не отставал от своего спутника.
      — Погуляем еще? — безнадежно предложил Щуровский.
      — Погуляем, — согласился Пронин.
      Они опять походили по аллеям, вернулись к агаве, — напрасно было желание Щуровского остаться одному.
      — Поедем? — предложил Пронин.
      — Поедем, — неохотно согласился Щуровский. Они вернулись к машине.
      — Едва не забыл! — воскликнул Пронин, взглядывая на часы. — Мне нужно обязательно привезти вас к нам к четырем часам. Приглашен и Толмачев. Есть весьма любопытное сообщение…
      И вскоре они входили в кабинет начальника Пронина. У стола там уже сидел Толмачев.
      — Вы аккуратны, товарищ Пронин, — сказал на­чальник. — Как и было условлено, в четыре. — Он поздоровался с Щуровским и указал на стул. — Садитесь. — Затем взглянул на Пронина. — Можете докладывать.
      — Доклад мой будет короток, — сказал Пронин. — Документ найден.
      — Не может быть! — воскликнул Толмачев, приподнимаясь с кресла, и щеки его порозовели от волнения.
      — Неужели? — сказал Щуровский и тоже привстал.
      — Да, — подтвердил Пронин. — Найден и находится в наших руках.
      — Кто же мог его похитить? — оживленно спросил Щуровский. — Вы расскажете нам об этом человеке?
      Пронин повернулся к начальнику.
      — Разрешите?
      Тот наклонил голову.
      — Пожалуйста.
      — Я не отниму у вас много времени, — сказал Пронин. — Лет пятнадцать назад интересующий нас человек примкнул к людям, которым не нравилась решительность, с какой партия перестраивала страну. Позже он раскаялся, но его раскаяние, очевидно, не было искренним. Так вот, постепенно, он и докатился до услуг иностранной разведке.
      Щуровский вскочил со стула.
      — Неужели это Иванов?!
      — Перестаньте притворяться! — сказал Пронин. — Вы!.. Это я к вам, гражданин Щуровский, обращаюсь! Документ — на стол, а потом сами доскажете свою биографию.
      Щуровский обвел всех взглядом, сжал губы, полез во внутренний карман пиджака, неторопливо вытащил плотный голубоватый конверт и протянул его Пронину.
      — Нет… — Пронин покачал головой. — Мне знать содержание этого документа не требуется…
      И, осторожно взяв конверт, передал его Толмачеву.
      — Со мной вы справились, — зло сказал Щуровский. — Но вряд ли вам удастся поймать того…
      — Кто должен прийти к мексиканской агаве? — весело спросил Пронин.
      — Ах, вам и это известно? — удивился Щуровский. — Но все равно. Того вам не взять. Вы — способны, но не до такой степени…
      Виктор и Пронин столкнулись в служебном коридоре, посмотрели друг на друга и рассмеялись.
      — Ты откуда? — поинтересовался Пронин.
      — А вы? — спросил Виктор.
      — Оставь ты эту глупую привычку отвечать на вопрос вопросом!
      — Я из Ботанического.
      — А я только что проводил домой Иванова.
      — Не спали?
      — А ты?
      — И я не спал.
      — Пойдем, рассказывай, — позвал его Пронин.
      Они зашли к нему в кабинет и уселись на диване.
      — Нашли? — спросил Виктор.
      — Рассказывай, — повторил Пронин.
      — Только одно слово — нашли или нет?
      — Да.
      — Так слушайте, — начал Виктор. — Я как идиот весь день гулял по этому саду. И цветами любовался, и книжку чи­тал, и даже пробовал играть с детишками… Наконец приехали вы с Щуровским. Я дождался, когда вы ушли, и незаметно сунул кон­верт между листьями. Затем я начал томиться. Вашим кон­вертом решительно никто не интересовался. Наступил вечер. Пу­б­лику стали выпроваживать.
      — И ты? — испуганно спросил Пронин.
      — Я спрятался среди георгин. Не волнуйтесь. Это была не­приятная ночь, могу вам сказать. Я мерз и любовался этим противным растением. Хоть бы какая-нибудь собака при­бли­зи­лась к вашему конверту! Особенно холодно стало на рассвете, и цветы вовсе не настраивали меня на поэтический лад. Наступило утро. Начали приходить рабочие. Скорчившись, си­дел я за парниковыми рамами, уставясь все в одну и ту же точ­ку. Рабочие поливали растения и подметали дорожки. Научные сотрудники тоже занимались какими-то своими делами. Наконец сад снова открылся для посетителей. Я смог вылезти из-за своего прикрытия, расправился и подошел к агаве. Кон­верта не было.
      — Прозевал? — спросил Пронин тем безразличным глухим голосом, какой всегда появлялся у него в моменты сильного волнения.
      — Я даю вам слово, что ни на мгновенье не сводил глаз с этой чертовой агавы! — воскликнул Виктор. — Когда сад закрылся, конверт был на месте. Ночью никто к агаве не подходил. Утром прошла мимо какая-то научная сотрудница, должно быть, студентка, двое рабочих с лейками, и садовник подстригал поблизости кусты. Больше никого.
      — И что же ты сделал?
      — На всякий случай узнал имена и адреса этих четверых, но…
      — Но сам мало верю в то, что кто-нибудь из них похитил конверт, — договорил Пронин. — Жаль. Снова ждать… Ждать. Все начинать сызнова и неизвестно с какого конца…
      — А как вы? — нетерпеливо спросил Виктор. — Что было здесь у вас?
      Пронин видел, что Виктор чувствует себя виноватым, но досады против него не чувствовал. Он знал, что Виктор сделал все, что было в его силах, и Пронину по-отцовски захотелось утешить своего питомца.
      — Ничего, не горюй, — сказал он со вздохом. — Без неудач не обходится никто. А для того чтобы тебе было ясно, кого мы упустили, слушай теперь о моих поис­ках. С самого начала было очевидно, что к похищению документа обязательно должен быть причастен кто-нибудь из двоих — Иванов или Щуровский. Легче было заподозрить Иванова. Одно было для меня несомненно, что документ спрятан в квартире Щуровского. В учреждении его не рискнули бы оставить. Привлекать к соучастию шофера было просто не нужно. Почте тоже не доверили бы такой документ, не стали бы рисковать даже одним шансом на тысячу. Документ мог быть передан только из рук в руки, а передать его было не так просто. Иванова нам нельзя было отпустить. По своему общественному положению человек гораздо более незаметный, чем его на­чальник, он, будучи преступником, мог легко ускользнуть. Что касается начальника, Щуровский находился на виду и отлично это понимал. Поэтому я нарочно высказал ему уверенность в том, что документ спрятан у него в квартире, и предупредил о том, что за его домом установлено наблюдение. Как это ни парадоксально, вместо того чтобы спутать все следы, Щуровский старался избегать любых случайных встреч, опасаясь привлечь к себе наше внимание. Поэтому все немногое, что он делал, стало очень за­метным. Обыск, конечно, не дал бы никаких результатов, недаром сам Щуровский так охотно с ним набивался. Открытку мы не нашли. Но если только она была средством извещения, на нее должен был последовать ответ. Вот книги и могли оказаться таким ответом. Но тут даже меня сбило с толку желание Щуровского вернуть их обратно. Он не хотел оставлять у себя никаких улик! Он вообще действовал умно и смело. Открытку он велел бросить Иванову и тем самым заставил его свидетельствовать в свою пользу, хотя сам в то же время ловко набрасывал на Иванова тень подозрения. Щуровский сам при случае указал нам книжный магазин, чтобы мы не стали его искать и в процессе поисков, как это часто случается, не обратили бы на эту явку особого внимания!
      Пронин раскрыл записную книжку и принялся рисовать на листке квадраты, которые он так любил чертить, увлекаясь своими рассуждениями.
      — Щуровскому, конечно, был известен способ, посредством которого его оповестили, где и каким образом должна состояться передача документа, — продолжал он. — Но я промучился с этими книгами всю ночь. Просветил переплеты, но в них ничего не оказалось. На одной из страниц нашел чернильное пятно, но оно не поддавалось расшифровке. Я вертел листы и так и сяк, и на свет и против света, когда, наконец, заметил мельчайшее отверстие, наколотое иглой или булавкой. Надколото было слово mexicana. Я принялся искать хотя бы еще одно надколотое слово и нашел его в другом томе: ботанический. И то и другое были эпитеты. Mexicana относилось к слову agave, ботанический — к слову сад. Я и прочел этот текст как должно: ботанический сад, мексиканская агава. Остальное понятно. Я знал: если Щуровский поедет в Ботанический сад, моя догадка правильна. Но самого его к агаве я так и не подпустил. Кстати, я поинтересовался, где он прятал документ. Это тоже было неплохо придумано. Он мог и не избежать обыска в квартире. Всю пятидневку он носил документ в своем пиджаке. Никто не подумал бы, что преступник носит бумагу при себе и, кроме того, он мог сделать вид, что во время работы машинально сунул бумагу в карман, сославшись на рассеянность. — Пронин поднял голову. — К сожалению, кому предназначался документ, нам неизвестно. Что же мы будем делать, Виктор? Ждать?
      Виктор встал и прошелся по комнате.
      — Нет, — сказал он. — Я вас очень уважаю, Иван Николаевич, но мне надоедает все ждать да ждать. Может быть, ваш способ хорош, но я буду действовать иначе. И хотя мне очень хочется спать, я отправлюсь обратно в этот цветник и немедленно примусь за поиски!
      — Ну желаю успеха, — приветливо сказал Пронин. — А я в данный момент предпочитаю выспаться.
     
      Стакан воды
     
      — Это просто невозможно! — воскликнул Виктор, входя в комнату Пронина и с размаху бросая фуражку на диван. Он вытащил из кармана носовой платок и обтер влажный лоб. — Целый месяц потрачен безрезультатно!
      Пронин стоял среди комнаты и внимательно рассматривал брюки из белой рогожки, растягивая обе штанины.
      — Как ты думаешь? — спросил он вместо ответа вошедшему. — Прилично выглядят брюки или не годятся?
      Виктор с грохотом придвинул к себе стул, сел на него верхом, оперся подбородком на спинку стула и обнял ее руками.
      — Целый месяц изучаю я этих четырех людей, а для чего? — спросил он с досадой. — Я не писатель, чтобы интересоваться людьми вообще… А специального интереса люди эти не представляют.
      — У тебя не найдутся лишние трусы? — озабоченно спросил Пронин, осторожно расправляя брюки по складкам. — А то Агаша считает, что в моем возрасте неприлично ходить в столь легкомысленном костюме, и все трусы исчезли из моего гардероба.
      — Иван Николаевич! — воскликнул Виктор. — Я серьезно говорю. Ни рабочие, ни садовник, ни эта злосчастная студентка не могли похитить кон­верт. Я в этом убедился. Я пришел к вам поделиться своими неприятностями, за советом, за помощью, а вместо этого…
      — Вот и я хочу поделиться с тобой своими неприятностями, — возразил Пронин. — Агаша мои трусы пустила на тряпки, пыль вытирать. Как это тебе нравится?
      — Нет, это действительно невозможно! — воскликнул Виктор, вставая. — С вами о деле, а вы издеваетесь. Я лучше уйду.
      Пронин положил брюки на валик дивана и подошел к раскрытому окну.
      — Ты, безусловно, утомился, — сказал он, перегибаясь через подоконник. — Взгляни, какая погода! Солнце, камни, точно раскаленные, ни ветерка, ни облачка… Лиловая тучка на горизонте не в счет, все равно дождик не выпадет. Тебе надо отдохнуть, полечить нервы. А как хорошо сейчас за городом, где-нибудь у реки. Травка, песочек, по травке какие-нибудь козявки ползают, по воде жуки-плавунцы шныряют…
      — Иван Николаевич, я вас прошу всерьез! — Вик­тор схватил фуражку. — Или вы будете говорить по-человечески, или я уйду.
      — Ну-ну, не горячись… — Пронин подошел к Виктору и мягко отнял у него фуражку. — Вот именно я рассуждаю с тобой по-человечески. В течение месяца ты изучал людей, вызвавших у тебя какие-то подозрения. Правильно ты поступил? Правильно. Ты убедился, что они честные советские люди? Так чего же досадовать? Тем лучше! Ты не знаешь, что делать дальше? Так на это есть только один ответ. Значит, человек устал, переутомился, и ему надо отдохнуть. Отдохнешь, соберешься с мыслями и сразу поймешь, что делать дальше. Вот об этом я и позаботился. Поедем к морю, к солнцу, пожаримся, покупаемся, поваляемся на песочке, загорим…
      — Да вы смеетесь, Иван Николаевич! — сказал Вик­тор. — Оно, конечно, неплохо. Но бросать дело на полдороге…
      — Эх, милый! — рассудительно сказал Пронин. — Болезнь почему-то всегда застает нас на полдороге, и наша задача не дать ей себя догнать, Поэтому я вовсе не шучу, когда говори тебе о юге. Мы с тобой едем к морю, и не дальше как сегодня. Билеты у меня в кармане, поезд отходит в семь тридцать, и тебе дается лишь четыре часа на укладку в чемодан тапочек и зубной щетки. В шесть часов, не позже, ты заедешь за мной.
      — Воля ваша, Иван Николаевич, а я не поеду, — сказал Виктор и решительно замотал головой. — Спасибо за хлопоты, но я останусь работать.
      Но тут Пронин вдруг посерьезнел, и глаза его сердито блеснули.
      — Довольно разговоров, товарищ Железнов, — сказал он. — Пока еще я твой начальник? Так я тебе приказываю. Ты будешь меня сопровождать.
      — Но, Иван Николаевич…
      — Я не шучу. В шесть часов ты заедешь за мной. Форма одежды — штатская. Можешь идти.
      И тень задумчивости вновь сошла с лица Пронина.
      Виктор озадаченно посмотрел на Ивана Николаевича, раздумывая еще — шутит тот или не шутит, потом схватил фуражку, сердито нахлобучил ее на голову и щелкнул каблуками.
      — Есть, товарищ начальник! — буркнул он сквозь стиснутые зубы, еле сдерживая клокочущее внутри его возмущение. — Можно идти?
      И, не дожидаясь ответа, сделал пол-оборота и вы­шел.
      Но в шесть часов, минута в минуту, он постучал в эту же дверь…
      Пронин был готов. В светлом сером костюме, мягкой фетровой шляпе, коричневых ботинках, с пальто, перекинутым через руку, он и впрямь выглядел человеком, с удовольствием отправляющимся в увеселительную поездку.
      — Машина подана, товарищ начальник, — сухо доложил Виктор, продолжая еще сердиться на Ивана Николаевича.
      — Брось, брось! — добродушно сказал Пронин. — Перестань дуться и зови меня просто Иван Николаевич. Усвой: это тоже приказание. В душе ты меня можешь ненавидеть, а обращаться прошу нежно. Мы ведь отдыхать едем… Понятно?
      — Хорошо, товарищ…
      — Виктор!
      — Хорошо, — угрюмо повторил тот, извлек откуда-то из-за спины сверток и положил его на краешек стула.
      Пронин удивленно посмотрел на сверток.
      — Что это?
      — Трусы, — мрачно сказал Виктор и потянул чемодан из рук Пронина. — Давайте.
      — Вот спасибо! — воскликнул Пронин, уступая чемодан Виктору. — Будь другом до конца, сунь их куда-нибудь…
      Они распрощались с Агашей и спустились на улицу.
      — На Якиманку, — сказал Пронин шоферу. Виктор вопросительно взглянул на Ивана Николаевича.
      — Я забыл тебя предупредить, что мы едем втроем, — объяснял тот. — У нас будет еще один спут­ник…
      На Якиманке он велел остановиться возле старого и косого двухэтажного дома с облезшей штукатуркой.
      — Подожди меня, — сказал Пронин и скрылся в воротах.
      Виктор с интересом ожидал появления загадочного спутника и нетерпеливо посматривал на часы. Прошло пять минут, десять, пятнадцать, полчаса, но Пронин все не шел. Наконец, он появился, ведя с собой… собаку!
      Это была низкорослая кривоногая коричневая такса с обвисшими старческими губами и маленькими блестящими глазками.
      Натягивая повод, такса семенила прямо к машине, точно заранее знала, что этот экипаж приехал за ней.
      Иван Николаевич подхватил собаку, влез в машину и посадил ее между собой и Виктором.
      — Вот и наш спутник, — сказал Пронин. — Прошу любить и жаловать. Зовут его Чейн. Это очень умная и хорошая такса, которая вместе с нами будет купаться в соленой воде и греться под южным солнцем.
      Чейн лежал на сиденье, равнодушно свесив губы, точно речь шла совсем не о нем.
      — Что это значит? — воскликнул Виктор. — Откуда взялся этот Чейн и зачем вы его везете?
      — Не волнуйся, — сказал Пронин. — Дело обстоит очень просто. Владелец Чейна находится на юге. Он просил меня оказать ему услугу и привезти собаку.
      В поезде Пронин сразу подружился со своими спутниками по купе — какими-то инженерами, едущими на курорт, и всю дорогу играл с ними в карты, прерывая это занятие лишь для того, чтобы поесть, поспать или погулять на больших остановках с Чейном.
      Виктор держался сторонним наблюдателем. Но постепенно он заинтересовался: сперва картами, — Пронин играл с инженерами и в преферанс, и в железку, и в покер, и, к удивлению Виктора, умудрялся не оставаться в проигрыше; затем стал смотреть, как Пронин прогуливается с Чейном, и со злорадством наслаждался в Харькове зрелищем, когда Чейн устроился гадить посреди перрона на самом людном месте, а Иван Николаевич с каменным лицом глядел куда-то в сторону.
      — Представляю себе, как вам было приятно, — не без язвительности посочувствовал ему Виктор, когда Пронин вернулся в купе.
      — Видишь ли, разведчик должен уметь сочинять стихи, решать логарифмы, играть в карты, прогуливать собак и уважать старших, — ответил тот, оставшись наедине с Виктором. — Хотя некоторые из нас владеют далеко не всеми из перечисленных качеств.
      Но в общем Чейн вел себя превосходно. Он спал в ногах у Пронина, во время обеда терпеливо ждал, когда ему дадут его порцию, ни к кому не приставал и часами сосредоточенно размышлял о каких-то своих собачьих делах.
      Однако мало-помалу Виктор втянулся в общие разговоры, принялся даже учиться играть в карты, и только не удалось уговорить его прогуляться с Чейном.
      Юг чувствовался все сильнее. Солнце пекло жарче, чаще хотелось пить, и пыль все гуще и гуще застилала оконное стекло.
      По приезде Пронин оставил Виктора с чемоданами и с собакой в вокзале.
      — Я отлучусь на четверть часа, — сказал Иван Ни­колаевич. — Выясню, приготовлена ли комната, и вызову машину.
      Но пропадал он около двух часов и, вернувшись и не найдя Виктора в помещении, не сразу отыскал его на пыльной площади за вокзалом.
      Виктор мрачно сидел на камешке за высокой клумбой с яркими алыми цветами, перед ним валялись в пыли чемоданы и лежал с высунутым языком Чейн.
      — Чтоб черт забрал вашу отвратительную собаку! — сердито проговорил Виктор. — Видите, куда я был вынужден из-за нее забраться?
      — А что случилось? — участливо полюбопытствовал Пронин.
      — А то, что она так скулила…
      — Скучала обо мне? — высказал предположение Пронин. — Животные быстро привязываются к тем, кто хорошо к ним относится…
      — Если бы о вас! — Виктор со злобой посмотрел на Чейна. — Ему просто хотелось опорожнить мочевой пузырь! Не успели мы выйти из здания, как он напустил такую лужу…
      — Правильно поступил, — кротко одобрил его Пронин. — Ты должен был сообразить, что собаке требуется совершить прогулку. А еще смеялся надо мной…
      — Но я вовсе не хочу, чтобы надо мной тоже смеялись! — не унимался Виктор. — Вы посмотрели бы, каково было мне тащиться с этим псом и чемоданами…
      — Но за то я тебя вознагражу, — утешил его Пронин. — Машина здесь, комната готова, и даже обещаю не брать Чейна на пляж, чтобы не портить тебе настроение.
      Они уложили в автомобиль вещи, сели и покинули привокзальную площадь.
      Машина понеслась мимо низких городских домиков, по узким и пыльным улицам, свернула к горам, выехала на шоссе и по извилистой дороге полетела вниз, вниз, к морю, к зелени, посреди которой мелькали нарядные здания санаториев.
      На краю поселка, в тенистой аллее пышных каштанов находился небольшой рыженький дом, обвитый диким виноградом.
      Шофер промчался по аллее и резко затормозил у дома.
      — Приехали! — с удовольствием произнес Пронин, спрыгивая вместе с Чейном на землю.
      Озабоченная хозяйка провела приезжих в светлую веселую комнату. Вдоль стен стояли две кровати, покрытые голубыми тканьевыми одеялами. Стол был застлан белой клеенкой. Вместо стульев были расставлены табуретки, выкрашенные белой краской. Окна выходили прямо на море. В комнате пахло свежими стружками, как пахнет обычно в деревенской столярной мастерской.
      — Вы с собакой, — огорченно сказала хозяйка. — А она не будет… — хозяйка подыскивала слово поделикатнее, — …сорить?
      Виктор радостно заулыбался.
      — Будет, будет! — утешил он ее. — Обязательно.
      — Неправда, — сказал Пронин. — Чейн — дисциплинированный пес. Он чистоплотен и молчалив и никому не доставляет неприятностей.
      Но Чейн не прислушивался к тому, что о нем гово­рят. Он деловито обнюхал все углы, заглянул в приотворенный платяной шкаф, почесался, вспрыгнул на одну из постелей и невозмутимо растянулся на чистом голубом одеяле.
      — Вот видите! — испуганно сказала хозяйка и метнулась было к кровати.
      — Ничего. — Пронин остановил ее за руку. — Привычка. Вот уже десять лет Чейн спит у меня в ногах.
      Но скоро хозяйка даже привыкла к Чейну и сама принесла ему на блюдечке хлеб, размоченный в молоке.
      Однако, когда Иван Николаевич и Виктор собрались на пляж, Пронин действительно, как и обещал, не взял с собой Чейна, а, наоборот, запер и дверь, и окна, чтобы пес как-нибудь случайно не убежал.
      Началась мирная жизнь. По утрам Иван Николаевич и Виктор купались, загорали, возвращались домой завтракать, опять отправлялись на море, обедали, спали… Это был настоящий здоровый отдых.
      Раза два только уходил Иван Николаевич в городок — поискать владельца Чейна, как он говорил. Но отлучки эти были столь кратковременны, что даже Виктор почти не обратил на них внимания.
      Лишь на седьмой день за обедом Пронин нарушил безмятежное спокойствие Виктора.
      — Есть для тебя поручение, — сказал Иван Никола­евич. — Ты видел киоск мороженщика на пляже, пониже гостиницы?
      — Да, — сказал Виктор, прихлебывая компот. — Сходить за мороженым?
      — Попозже, — сказал Пронин. — Мы пойдем туда часам к шести. В это время там встретятся два человека. На того, который будет в военной форме, можешь не обращать внимания, а вот другим прошу заинтересоваться и запечатлеть его в памяти.
      — Иван Николаевич! — Виктор так стремительно отодвинул от себя блюдечко, что забрызгал скатерть. — Значит, мы приехали все-таки работать?
      — Спокойнее, — сказал Пронин. — Просто некоторые наблюдения на отдыхе…
      Но Виктору больше ничего не нужно было говорить. Он оживился, послеобеденную сонливость с него как рукой сняло, и он даже принялся возиться с Чейном, чем вызвал немалое удивление со стороны последнего.
      К киоску Виктор и Пронин пошли порознь. Перекинув через плечо полотенце, Виктор отправился низом, по пляжу. Он расположился на песке, почти у самого киоска, лег и принялся беспечно загорать, притворяясь совсем разморенным от солнца. Пронин же, взяв спасительницу-газету, уселся поодаль на пригорке, на скамеечке, в виду киоска, прикрываясь тем самым листом бумаги, к помощи которого издавна прибегали сотни опытных и неопытных де­тективов.
      К киоску подходили отдыхающие, покупали мороженое, но они не привлекали внимания Пронина. Тот, кто его интересовал, был аккуратен и подошел около шести часов. Он купил мороженое, но не отошел от киоска, а тут же остановился и принялся лениво ковырять в бумажном стаканчике деревянной ложечкой. Это был высокий крепкий человек с умным моложавым лицом, небрежно посматривающий на прохожих проницательными голубыми глазами. Чуть позже к киоску подошел второй из тех, кого ожидал Пронин, в военной форме с птичками на рукавах и петлицах. Он тоже был строен, хоть и не очень высок, но рядом с незнакомцем в штатском он сильно проигрывал и казался щуплым и развинченным.
      Военный тоже купил мороженое. Незнакомец в штатском мельком взглянул на подошедшего, будто нехотя сделал шаг в его сторону, что-то сказал, и вдруг оба они засмеялись и неторопливо пошли вдоль пляжа.
      Иван Николаевич подумал, что Виктор сейчас сорвется, устремится вслед за ними, но Виктор не сдвинулся с места, и Пронин мысленно его похвалил.
      Встретились они дома.
      — Запомнил? — спросил Пронин и, не дожидаясь ответа, сказал: — С завтрашнего дня ты будешь гулять и купаться вместе с этим человеком. Ты знаешь дом отдыха, находящийся на горе? Так он живет в этом доме. Ты должен ему понравиться и проводить с ним побольше времени. Но берегись ему надоесть или, чего доброго, вызвать в нем подозрения. Ни в коем случае не покажись навязчивым. В остальном твой образ жизни остается без изменений. Купайся, загорай, ешь, спи и набирайся сил…
      Утром Виктор встретился с незнакомцем на пляже. Тот ничего не сказал, и Виктор ничего не сказал. Незнакомец бро­сился в воду, и Виктор бросился в воду. Незнакомец уп­лыл в море на полкилометра, и Виктор уплыл в море на пол­ки­лометра.
      — А вы неплохо плаваете, — сказал незнакомец, по­ка­чи­ваясь рядом с Виктором на волнах.
      — Пожалуй, за вами не угонюсь, — сказал Виктор, с искренним уважением поглядывая на пловца.
      — А ну! — воскликнул незнакомец. — Попробуем! Он повернул к берегу, но поплыл не к песчаному пляжу, а к обрывистым скалам, выступающим из воды. Виктор с трудом догнал незнакомца.
      — Полезли! — воскликнул тот, влезая на камни и карабкаясь по скользким скалам.
      Виктор ухватился рукой за камень и закричал из воды:
      — Бросьте! Легко сорваться! Разобьетесь! Незнакомец все-таки взобрался на скалу…
      Он понравился Виктору своей ловкостью и силой, и на другой день они еще дальше уплыли в море и потом у берега незнакомец вновь удивлял Виктора своей ловкостью; на третий день повторилось то же, и Виктор видел, что рассказы о таком бесцельном времяпровождении почему-то доставляют Ивану Николаевичу удовольствие.
      Всего лишь еще один раз незнакомец встретился на пляже все с тем же военным. Они посидели рядышком на песочке и разошлись, и с тех пор Виктор больше этого военного не видел.
      Сам Пронин гулял больше пешочком по окрестностям и почти не спускался к морю. Только однажды он удивил Виктора, рассказав о прогулке по морю на моторной лодке, потому что Пронин недолюбливал моторки и обычно предпочитал прогулки в весельных лодках.
      Один Чейн безвыходно сидел дома под присмотром хозяйки. Казалось, пес искренно привязался к Пронину, но тот не отпускал Чейна с Виктором на пляж и не брал его с собой на прогулки.
      В выходной день Иван Николаевич не отпустил Виктора после обеда к морю.
      — Выспись, — сказал Пронин. — Вечером предстоит работа.
      — Я все равно не засну, — сказал Виктор. — Я лучше выкупаюсь.
      — Ты что-то много стал в последнее время рассуждать, — сказал Пронин. — Ложись и спи.
      Они легли на кровати. Обоим не спалось. Но Пронин молчал. Виктор ворочался, вздыхал, снова ворочался. Пронин упрямо молчал. Тогда Виктора начало клонить в сон…
      Пронин разбудил его в сумерках.
      — Пойдем, освежимся, — сказал он.
      Они сходили к морю, окунулись, вернулись домой, поужинали.
      Стало совсем темно.
      — Пора, — сказал Пронин.
      Он прицепил сворку к ошейнику Чейна.
      — Разве Чейн пойдет с нами? — удивился Виктор.
      — Да, — подтвердил Пронин. — Пришло время и ему вступить в дело.
      Они втроем вышли из дома. Землю окутывала теплая южная ночь. В кустах звенели цикады. В черном бархатном небе мерцали звезды. Глухо шумело море. Сквозь зелень из домов отдыха доносились голоса и звяканье посуды.
      — Куда мы идем? — спросил Виктор.
      — Мы идем в военно-летную школу, — сказал Пронин. — Она находится отсюда километрах в пяти. Думаю, твой новый знакомый уже отправился туда.
      — А мы не опоздаем? — озабоченно спросил Вик­тор.
      — Нет, он отправился туда вплавь, — объяснил Пронин. — Поэтому, как тихо ни идти, все равно мы придем вовремя.
      Они вышли на шоссе. Каменистая дорога едва серела во мраке. Шум поселка как-то сразу растаял в ночи, и слышнее стало море. Оно стенало и ухало так же однообразно и монотонно, как вчера, как тысячу лет назад. С моря подул ветерок…
      — За дорогу я расскажу тебе, за кем мы охотимся, — сказал Пронин, удерживая Чейна на сворке. — Когда в Ботаническом саду на глазах у тебя унесли конверт и ты ничего не заметил, было естественно заподозрить всех, кто находился поблизости от агавы. Ты занялся четырьмя людьми, и, признаюсь, я тоже поинтересовался ими. Но они не возбудили во мне подозрений. В твоей исполнительности и точности я не сомневался. Было очевидно, что конверт похищен или ночью, или утром, до открытия сада для публики. Тогда я принялся присматриваться ко всем сотрудникам Ботанического сада. Все это были честные люди и добросовестные работники. Но как-то в саду на глаза мне попалась собака… В разговоре со мной ты обмолвился, что ни одна собака не приближалась к агаве. А что, если это действительно была собака, подумал я. Тогда я обратил внимание на сотрудников, имеющих собак, и мое внимание привлек живший тут же при саде, в одном из служебных помещений, садовник Коробкин, владелец чрезвычайно дисциплинированной и умной таксы. Несколько странно только звучала его фамилия в сочетании с иноземной кличкой собаки…
      Виктор схватил Пронина за руку.
      — Так значит моим противником был…
      — Чейн, — подтвердил Пронин — Ты приглядись к нему только…
      — А ведь действительно! — восхищенно воскликнул Виктор. — Он бежит рядом и совсем теряется в темноте!
      — Чейн удивительно слушался своего хозяина, — продолжал Пронин. — Такса была вымуштрована как хорошая овчарка. И тут мне вспомнилась другая собака, которую мне когда-то пришлось застрелить. Та тоже была необыкновенно умна и дисциплинированна. В обоих случаях это был высший класс дрессировки. Что я мог сделать? Чейн не отходил от хозяина. Тогда я принялся наблюдать за Коробкиным. Он был культурнее и умнее других садовников. Но образ жизни его был прост и безупречен. С присущим мне педантизмом я не оставлял за ним наблюдения. В один прекрасный день Коробкин отправил телеграмму на юг, в этот самый городок, в военно-летную школу, какому-то Авдееву. «Семнадцатого день рождения Люси не забудьте поздравить». В этой телеграмме не было ничего особенного. Мало ли у кого бывают общие знакомые! Но одновременно мне стало известно, что Коробкин собирается в отпуск и получил путевку в дом отдыха в этот же городок. Уехать он должен был пятнадцатого, а приехать, следовательно, семнадцатого… Я решил ехать вслед за ним. На юге собака была бы Коробкину только обузой, и на время отъезда он поручил одной из сотрудниц сада присматривать за Чейном. Ну а нам Чейн мог сослужить службу. Я заехал к этой сотруднице, сказал, что мы едем с Коробкиным вместе, что он передумал, решил взять Чейна с собой, просил меня заехать за собакой, и в подтверждение показал ей железнодорожный билет. Часом позже Коробкина со следующим поездом выехали на юг и мы… Приехав сюда, нетрудно было убедиться, что Коробкин проследовал прямо в дом отдыха… Что касается Авдеева, он служит в военно-летной школе бортмехаником. Раньше он работал техником на заводе. Это был легкомысленный мальчишка, неутомимый посетитель и устроитель всевозможных вечеринок, пьяница и ловелас. На заводе его называли пи­жоном. У него были подозрительные знакомства, он не отличался чистоплотностью в отношениях с людьми, сорил деньгами. Прилежанием он тоже не отличался, и создалась обстановка, при которой ему надо было уйти с завода… Но все это выяснилось только теперь. На заводе он все же получил удовлетворительную характеристику, его приняли в военно-летную школу, и в школе он сумел прикинуться добросовестным и хорошим парнем… На следующий день по приезде Коробкина Авдеев получил открытку: «Федя! Приходите завтра на пляж. Буду ждать вас в шесть часов возле киоска с мороженым. Люся». Кто явился на это свидание, тебе известно. Меня интересовало другое: встречались ли они друг с другом прежде. Судя по тому, как встретились, не встречались. Надо полагать, что Авдеев был завербован кем-то другим. Вероятно, Авдеев знал только, что, когда в нем явится надобность, его известят от имени пресловутой Люси. Что могло понадобиться Коробкину от Авдеева? Чертежи? Но ни к каким чертежам Авдеев не имел доступа. Диверсия? Что-нибудь взорвать или сжечь?.. Бессмысленно! В руках у Коробкина находился важнейший документ, владея которым, он мог стремиться только скорее перебраться через границу. Ему нужен был самолет…
      — Нет, это уж слишком! — воскликнул Виктор. — Как это возможно?
      — Для такого человека, как Коробкин, возможно многое, — сказал Пронин. — Авдееву он и поручил подготовить похищение самолета. Я побывал в школе. Она превосходно охраняется, и постороннему невозможно попасть туда без специального разрешения. Со своими зданиями и аэродромом школа расположена на большом пространстве, часть которого в виде отвесного мыса выдается в море. Я обследовал все побережье, объехав его на моторке. Мыс — единственное место, которое не охраняется, потому что без помощи сверху подняться по отвесной каменной стене невозможно.
      У Виктора перехватило дыхание от волненья.
      — Так вот для чего он лазил по скалам! — воскликнул он. — И вы думаете, что сегодня…
      — Помощь будет оказана, — досказал Пронин. — Сегодня Коробкин получил местную телеграмму. Телеграмма была сдана каким-то военным, хотя в ней опять фигурирует Люся. «Люся приедет вечером двадцать четвертого встречайте» — значилось в ней. Сегодня вечером Коробкин очутится на территории школы…
      — И что же произойдет дальше? — нетерпеливо спросил Виктор.
      — Что произойдет дальше, нам еще только предстоит узнать, — объяснил Пронин. — И в этом нам поможет Чейн.
      — Но почему было не арестовать Коробкина в Москве? — спросил Виктор.
      — За что? — ответил Пронин. — Не пойман — не вор. За то, что он похитил конверт с ничего не значащей бумажкой? Он мог бы преспокойно сказать, что нашел его на дорожке, и это было бы близко к истине. Нет, мы захватим этого человека с поличным…
      — Еще один вопрос, Иван Николаевич, — сказал Виктор. — Разрешите?
      — Давай-давай, — поощрительно отозвался Пронин. — Пускай у нас сегодня будет вечер вопросов…
      — И ответов, — усмехнулся Виктор. — Я вот что хочу вас спросить. Коробкин ведь уверен в том, что владеет подлинным документом. Для чего ему так рисковать? Связь с Авдеевым, которого он не знает и в котором не может быть вполне уверен, более чем рискованная игра с похищением самолета… Мне кажется, было бы умней просто поскорее перемахнуть границу?
      — Это верно, что умнее, — согласился Пронин. — Да не так просто. К сожалению, — к его сожалению, разумеется, у Коробкина не оставалось другого пути, кроме избранного. Как только пропажу обнаружили, были приняты чрезвычайные меры. И сухопутные, и морские границы для похитителя были закрыты, его взяли бы на любом участке границы. Он это понимал, знал, с кем имеет дело. Оставался единственный путь — по воздуху. Хотелось ему этого или не хотелось, приходилось рискнуть. Но на то он и профессионал. Кроме того, он очень уверен в себе. Я бы сказал — са­моуверен. Диалектика, ничего не поделаешь, — вот тебе пример, когда положительное качество превращается в свою противоположность. Но в общем, с профессиональной точки зрения, все задумано и осуществлено очень тонко. Но, как говорится, где тонко, там и рвется…
      Впереди мелькнули огни.
      — Вот и школа, — сказал Пронин. Они подошли к воротам, над которыми горела электрическая лампочка. В проходной будке им преградил дорогу часовой. Пронин назвал себя, дежурный позвонил по телефону в штаб и затем сам проводил пришедших к начальнику школы.
      Начальник школы стоял у стола в своем кабинете, здесь же находились начальник штаба и комиссар. Казалось, они собрались в служебное время на деловое совещание; трудно было представить, что сейчас глубокая ночь, все в школе спят, и люди собрались здесь в неурочное время…
      Они ждали Пронина. Они уже раньше виделись с ним и встретили его как старого знакомого.
      — Долгонько, — шутливо сказал начальник школы.
      — Время еще есть, — в тон ему отозвался Пронин с порога. Он поднял Чейна и, прижав к себе собаку рукою, обошел всех и поздоровался. Затем он представил Виктора.
      — Авдеев не покидал школу? — спросил Пронин, проверяя себя.
      — Вечером заходил в клуб, — подтвердил комиссар.
      Чейн с любопытством рассматривал незнакомых людей, не делая попыток вырваться из рук Пронина.
      — А это что за уродец? — пренебрежительно спросил комиссар.
      Пронин улыбнулся.
      — Вы напрасно нас обижаете. Таксы — хорошие охотничьи собаки. Мы охотимся на лис и на барсуков, и даже на медведей. А иногда выполняем и более сложные обязанности.
      Начальник школы взглянул на часы.
      — Вероятно, час? — спросил Пронин. — Не спешите. У нас еще много времени.
      — Вы пойдете вдвоем? — осведомился начальник школы.
      — О нет, ваше общество нам нисколько не помешает, — любезно пояснил Пронин. — Пожалуй, можно потихоньку двинуться. Думаю, он уже здесь.
      Все вышли на крыльцо, спустились по бетонным ступенькам на землю и сразу погрузились в темноту.
      — Чудесная ночь, — сказал Пронин. — Вы не находите?
      — Да, — согласился начальник школы. — Завтра будет летная погода.
      Начальник школы шел впереди, указывая дорогу. Рядом с ним шел Пронин, прижимая к себе Чейна. Комиссар, начальник штаба и Виктор шли чуть поодаль и негромко разговаривали. Идти было сравнительно далеко, но Пронин не торопился, и все соразмеряли шаги по нему.
      Глухо шумело море. Слышно было, как с тупым упрямством бьется о скалы морской прибой. В небе гасли звезды. Воздух был душен.
      Вышли на мыс. Дошли до обрыва, отвесно падающего в воду. Пронин подошел почти к самому краю и спустил Чейна на землю, крепко придерживая конец сворки.
      Он потрепал собаку по морде:
      — Чейн, голубчик, ищи, ищи, шерш, шерш! Будь умницей…
      Чейн ринулся куда-то в темноту и вернулся к ногам Пронина.
      — Ищи, ищи, — приговаривал тот. — Шерш!
      Он медленно повел Чейна вдоль самой кромки обрыва…
      Спутники Пронина в томительном ожидании терпеливо шли сзади.
      Вдруг Чейн рванулся и точно провалился во мраке. Пронин потянул сворку и поскользнулся. В скале была выемка, берег здесь образовывал как бы складку.
      — Осторожнее! — крикнул начальник школы с опозданием.
      Но Пронин сумел удержаться и спустился в выемку вслед за Чейном. Собака стояла в каменной щели и к чему-то принюхивалась. Пронин присел на корточки рядом с Чейном. В расщелине лежал скатанный жгутом канат. Чейн не отходил от жгута. Он все что-то нюхал, нюхал…
      — Рискованная акробатика — подняться сюда снизу, — пробормотал Пронин. — В такой темноте немудрено сломать шею.
      Он погладил собаку и тихо похвалил:
      — Молодец.
      Пронин полез в карман, достал завернутый в бумагу носовой платок, полученный им от кастелянши дома отдыха из грязного белья, отданного в стирку отдыхающим Коробкиным.
      Развернул платок, поднес к морде Чейна.
      — Узнаешь, Чейн?
      Чейн завилял хвостом.
      Пронин скомкал платок и незаметно бросил его вниз.
      — Ищи, Чейн!
      Чейн в нерешительности посматривал и вниз, и вверх…
      — Ищи, Чейн! — повторил Пронин и подтолкнул собаку кверху.
      Тогда Чейн точно решился и вдруг засеменил куда-то в темноту, и Пронин побежал за ним, держась за натянутую сворку.
      — Куда вы? — крикнул начальник школы, еле различая Пронина во мраке.
      — Не отставайте! — отозвался Пронин, исчезая где-то впереди.
      Так они — впереди Чейн, за ним Пронин, а позади остальные, — пробежали весь мыс, отошли от берега, перевалили через холм в долину, пробежали мимо клуба…
      Чейн замедлил бег.
      — Ищи, Чейн, ищи, — приговаривал Пронин. — Шерш!
      Они прошли мимо общежитий, мимо столовой. Чейн искал, потом устремился к небольшому возвышению…
      — Это колодец, — сказал за спиной Пронина голос начальника школы.
      — Собака просто хочет пить, — сказал комиссар, нагоняя Пронина.
      — Нет, собака ищет своего хозяина, — упрямо сказал Пронин.
      — Не бросился же он в колодец! — сказал комиссар.
      Чейн действительно подбежал к колодцу и остановился.
      — Что тебе, Чейн? — ласково спросил Пронин.
      Чейн обежал вокруг колодца и принялся скрести лапами…
      Пронин наклонился и пощарил рукой по бетонированной поверхности.
      — Что за черт? — сказал он и позвал Виктора. — Вик­тор, дай-ка фонарь!
      Он взял электрический фонарик, засветил его и склонился к Чейну, освещая его лапы.
      Возле колодца в лужице воды валялись мельчайшие осколки стекла.
      — Ну, этого не ожидал даже я, — пробормотал Пронин…
      Он поднес осколочек к глазам.
      — Виктор! — позвал Пронин. — Ты видишь?
      Он указал на валяющиеся осколки. Виктор наклонился над ними.
      — Что? — спросил он.
      — Да осколки, осколки, — нетерпеливо сказал Пронин.
      — Ну и что? — спросил Виктор с недоумением.
      — Да ведь это же ампулы, ампулы! — воскликнул Пронин. — Ты понимаешь!
      Виктор задохнулся…
      — Объясни им… — Пронин кивнул в сторону своих спутников и опять наклонился к Чейну. — Молодец, Чейн! Ищи, ищи…
      Он опять подтолкнул собаку:
      — Шерш!
      Чейн снова закружился у колодца.
      — Ну ищи же, Чейн! — настойчиво сказал Пронин. — Дальше, дальше…
      И Чейн точно понял Пронина, отошел от колодца и побежал в сторону.
      Они снова пошли — мимо столовой, мимо кухни, куда-то опять в пустоту…
      Вдали, у самого горизонта небо точно побелело. Предрассветный сизый сумрак стлался по земле. В воздухе пахло сыростью. Совсем далеко, где-то за холмами, не запела, а застонала первая проснувшаяся птица.
      — Скоро рассветет, — сказал начальник школы. — Все пойдут за водой, у нас один колодец. Я поставлю часового.
      — Ладно, — нетерпеливо сказал Пронин и кивком указал на Чейна. — Куда он идет?
      — Должно быть, на аэродром, — ответил сбоку голос начальника штаба…
      Чейн и вправду привел их на аэродром.
      К ним подбежал часовой, увидел начальника школы и отошел обратно.
      Чейн бежал вдоль холодных молчаливых машин, вдруг останавливался, взглядывал своими черными глазками на какой-нибудь самолет, встряхивал головой и устремлялся дальше.
      К пришедшим подбежал дежурный.
      — Отставить рапорт! — отрывисто крикнул ему на­чальник школы.
      Чейн вдруг остановился опять, постоял и точно решил не идти дальше.
      — Новая машина, — сказал начальник школы. — К нам прислали две новые машины. Почему он здесь остановился?
      — Потому и остановился, — сказал Пронин. — На этой машине бортмеханик — Авдеев?
      — Да, — сказал начальник школы. — Но почему вы это знаете?
      — Давайте говорить о чем-нибудь постороннем, — вполголоса предложил Пронин. — Вызовите сюда несколько проверенных командиров и позовите Авдеева.
      Начальник школы повернулся к дежурному и назвал несколько фамилий.
      — И позовите Авдеева, — добавил он. — Скорее! Дежурный побежал…
      Чейн натягивал сворку. Пронин чуть отпустил ее, и Чейн завертелся вокруг самолета. Он вдруг подскочил, скребнул когтями по металлической обшивке и звонко-звонко залаял.
      — Тихо, тихо, — сказал Пронин и силком оттащил Чейна от самолета.
      Командиры бежали по полю… Авдеев подошел к начальнику школы.
      — Явился по вашему приказанию, товарищ начальник школы!
      — Скажите, — обратился Пронин к Авдееву, — кто у вас там спрятан в самолете?
      Авдеев не шелохнулся, и сизый рассвет помешал рассмотреть, изменился ли он в лице.
      — Никого, — сказал он. — Никого, — повторил он еще раз.
      Неожиданно Пронин нагнулся к Чейну и отстегнул сворку от ошейника.
      Чейн стремглав бросился к самолету, подпрыгнул и пронзительно залаял.
      — Будьте добры, посмотрите, пожалуйста, — обратился Пронин к начальнику школы. — Где он там мог спрятаться?
      Начальник школы подошел к самолету, прошелся вдоль машины, остановился возле лающего Чейна, повозился у обшивки, быстро отдернул какую-то дверцу, и все увидели торчащие изнутри сапоги.
      Сапоги не двигались.
      — Эй вы! — закричал Пронин. — Вылезайте! Слышите? Деваться все равно некуда! Не заставляйте тащить вас за ноги!
      Сапоги пошевелились, высунулись наружу, потом появилось туловище, и на землю спрыгнул тот самый высокий и ловкий незнакомец, с которым Виктор плавал в море. Он был в форме летчика, и одежда была ему не совсем по плечу.
      — Бортмеханик, оказывается, к тому же неплохой каптенармус, — заметил Пронин. — Кто-то сегодня не досчитается у себя обмундирования…
      Чейн подпрыгнул и с радостным визгом бросился к незнакомцу, пытаясь лизнуть его… Тот выпрямился, сжал губы и ударом ноги отшвырнул Чейна в сторону.
      — Держите, держите его! — воскликнул Пронин. — Это опасная…
      Он не договорил.
      Командиры схватили незнакомца за руки. Виктор осмотрел его.
      — Два револьвера, — доложил он Пронину, показывая оружие.
      — Немного, — сказал Пронин и усмехнулся. — Но в хороших руках…
      Ему опять помешали договорить. Все услышали тоненький и жалобный протяжный звук. Точно плакал ребенок или скулил щенок. Пронин и начальник школы невольно обернулись, затем взглянули друг на друга и улыбнулись. Прижавшись лицом к обшивке самолета, стоял Авдеев и плакал.
      Начальник школы подошел к Пронину.
      — Товарищ майор, что будем делать дальше?
      — А кто командир этой машины? — спросил Пронин.
      — Товарищ Стешенко! — вызвал начальник школы одного из командиров.
      Коренастый насупленный Стешенко подошел к Пронину.
      — Здравствуйте, товарищ Стешенко, — сказал Пронин. — Вы понимаете, что вам грозило? Вы поднялись бы сегодня на своей машине, и в воздухе ваш бортмеханик прехладнокровно бы вас убил, а ваш непрошеный пассажир занял бы ваше место. Он знает так много, что, надо полагать, знаком и с авиацией. Угнали бы они машину или не угнали, это еще неизвестно. Но, ежели бы угнали, была бы разглашена военная тайна, а вас, хорошего боевого летчика, посчитали бы изменником и перебежчиком. Вам понятно, товарищ Стешенко?
      Стешенко молчал.
      Все внимательно прислушивались к словам Пронина.
      — Пойдемте в штаб, — просто сказал он. — Надо с этим заканчивать…
      Он неопределенно повел рукой в воздухе.
      Все гурьбой пошли по аэродрому, окружив незнакомца и Авдеева.
      Незаметно рассвело. Розовые полосы побежали по небу. Щебетали невидимые птицы. Начинался день.
      — Часовые у колодца поставлены, — нервничая, сказал начальник школы. — Надо вызвать бактериологов и сделать обеззаражение.
      — Сейчас мы посоветуемся, — ответил Пронин и добавил громко, так, чтобы слова его донеслись до незнакомца, — а пока пусть часовые никого не подпускают к колодцу.
      Незнакомца и Авдеева подвели к зданию штаба, ввели в комнату.
      — Садитесь, — сказал Пронин незнакомцу.
      Тот сел.
      — Вы скажете нам, кто вы такой? — спросил Пронин.
      — Нет, — сказал незнакомец.
      Вдруг солнце брызнуло сквозь стекла, заиграло на стенах и осветило моложавое и почему-то знакомое Пронину лицо…
      — Подождите-подождите! — воскликнул Пронин. — Мы же с вами встречались…
      И ему вспомнился голодный Питер, лесные сугробы, темные шахты, и… Пронин узнал незнакомца.
      — Конечно, мы с вами встречались, — уверенно повторил Пронин. — В девятнадцатом году вы были лейтенантом, но за это время, вероятно, повысились в чине… Не правда ли, капитан Роджерс?
      — Майор Роджерс, — холодно поправил незнако­мец.
      — Ну, тем лучше… — обрадованно сказал Пронин. — Значит, мы с вами в одном звании, и я рад встретиться с вами, майор Роджерс.
      Роджерс промолчал, взглянул на графин с водой, стоящий на подоконнике, с минуту подумал, потянулся к воде, но Пронин перехватил этот взгляд и еще раньше схватил графин за горлышко.
      — Надеюсь, вы не захотите подражать Бурцеву? — спросил Пронин.
      — Нет, я солдат, — жестко сказал Роджерс. — Я просто хочу пить.
      — Одну минуту.
      Пронин перегнулся через подоконник, вылил воду на землю, с пустым графином подошел к начальнику школы и попросил: — Пошлите, пожалуйста, кого-нибудь к колодцу за свежей водой.
      Начальник школы с недоумением посмотрел на Пронина и неуверенно протянул кому-то графин.
      — Сходите…
      — Вероятно, в своей разведке вы лучший специалист по русским делам? — обратился Пронин к Роджерсу.
      — Да, я разбираюсь в них, — согласился Роджерс.
      — Вы хорошо знаете Россию, — сказал Пронин.
      — Да, я знаю ее, — согласился Роджерс.
      — А что такое «ипостась», вы знаете? — спросил Пронин.
      — Нет, — сказал Роджерс. — А что такое «ипостась»?
      — А это — несколько лиц одного бога в православной терминологии, — объяснил Пронин. — Вот вы являлись мне в разных ипостасях. Учителем из псковской деревни, красноармейцем с заставы, собирателем сказок, водопроводчиком и туристом, садовником и похитителем документов… Помните?
      — Помню, — сказал Роджерс.
      — Вы жадный человек, майор, — продолжал Пронин. — У нас, русских, есть хорошая поговорка о погоне за двумя зайцами. Документ ваш ничего не сто­ит. Самолет вам похитить не удалось. И, наконец…
      Посланный вернулся и подал начальнику школы графин с водой.
      Пронин налил в стакан воды и подал стакан Роджерсу.
      — Прошу вас, майор. Вы хотели пить.
      — Глупые шутки, — сказал Роджерс. — Вы можете меня расстрелять, но воды этой я не выпью.
      — Боитесь попасть в яму, которую рыли другому? — спросил Пронин. — Как хотите. У нас принято прежде всего потчевать гостей. Но ежели вы отказываетесь, я сам утолю жажду. — И Пронин взял стакан, поднес к губам и с наслаждением, по глоткам, принялся медленно пить воду. Роджерс тупо глядел на Пронина…
      — Что вы делаете! — крикнул Виктор. — Иван Николаевич!..
      — Не волнуйся, — сказал Пронин, отставляя пустой стакан. — Неужели ты думаешь, я чувствовал бы себя спокойно, если бы знал, что где-то в нашей стране находится какой-то незнакомец с холерной вакциной. Во второй мой приезд в совхоз я сумел изъять ампулы с вакциной и заменить их ампулами, наполненными невинной мыльной водой.
     
     
     
      Голубой ангел
     
      1. Грустная песенка
     
      — Ну? — услышал я его оклик.
      Я назвал себя, но вместо приветствия опять услышал странный ответ.
      — Подождите немного, — сказал Виктор. — У меня чуть молоко не ушло.
      Он заставил меня ждать довольно долго. За это время я успел вспомнить рассказ Пронина о девочке, брошенной на одной из железнодорожных станций, встреча с которой помогла найти опаснейшего шпиона, и решил, что молоко это предвещает мне знакомство с историей еще более загадочной и романтической. Но, как всегда это бывает, объяснение Виктора оказалось гораздо проще: Иван Николаевич болен, сейчас он поправляется, навестить его можно, он будет очень рад…
      Признаться, во время этого разговора я испытывал чувства, которые свойственно переживать людям при известии о неожиданной болезни близкого человека. С Прониным меня связывала только дружба, и при этом очень сдержанная дружба, потому что Пронин скуп на слова и несентиментален. Но у меня сразу защемило сердце, и, несмотря на слова Виктора о том, что никакая опасность Пронину не грозит, еще долго продолжала точить мысль о том, что я мог потерять этого человека.
      Поэтому я был даже разочарован, очутившись в квартире Пронина. Все находилось на своих местах: и недопитый стакан с чаем на обеденном столе, и раскрытые окна в столовой, и легкий сквознячок, столь любимый Прониным, и книги в кабинете, небрежно втиснутые на полки, и знакомый ковер на стене, и, наконец, сам Пронин в белой полотняной рубашке, полулежащий на тахте.
      Агаша, домашняя работница, похожая на выписанную из провинции старую тетку, по обыкновению встретила меня жалобами на Виктора, Виктор тут же вступил с ней в перебранку, Иван Николаевич их поддразнивал, и мне показалось, что двух месяцев, в течение которых я отсутствовал, точно не бывало.
      — Не позволю я тебе больше куфарничать, — ворчала Агаша, выговаривая «ф» вместо «х». — Женись, тогда и хозяйничай!
      Действительно, в комнатах попахивало горелым молоком, и, по всей видимости, Виктор был этому виновником.
      — Почему же это вы дома? — удивился я, вглядываясь в похудевшее и бледное лицо Пронина.
      — Да попробуй уложи его в больницу! — воскликнул Виктор с ласковой укоризной. — Сотрудников с докладами удобнее здесь принимать!
      — А я вам коньяку привез, — сказал я, улыбаясь Ивану Николаевичу и ставя бутылку на стол.
      — Попробуем-попробуем! — Пронин усмехнулся и по-мальчишески подмигнул мне. — А меня, брат, угораздило летом воспаление легких схватить, pnevmonia catarrhalis, как торжественно выражаются врачи.
      Агаша укоризненно покачала головой.
      — Доктора надо бы спросить, — сказала она, кивая на бутылку. — Может, нельзя?
      — Немножко можно, — уверенно возразил Виктор, внося из столовой рюмки. — Доктор же говорил, что немного вина даже полезно…
      — Уж ты молчи! — прикрикнула на него Агаша. — Всех докторов и сиделок поразогнал! Все сам… — В голосе ее прозвучала обида. — За Иваном Николаевичем готов горшки выносить, а сам ничего не умеет…
      — Коньяком тебя угостить, что ли? — прервал ее Пронин, давая понять Агаше, что ему надоела ее воркотня.
      Агаша поняла.
      — А ну вас… — сказала она сердито и пошла из кабинета.
      Виктор разлил коньяк в рюмки, Пронин первым его пригубил, и я с любопытством на него взглянул, желая узнать, одобрит ли он коньяк, взглянул в его серые глаза и забыл о коньяке. Так ласково и умно смеялись эти глаза, что я еще раз невольно подумал о том, как люблю и уважаю этого человека.
      Я смотрел на его добродушное лицо и суховатые губы, на его седые виски и неправильный русский нос, на его чистую рубашку и похудевшую сильную руку и невольно задумался об этом простом и очень талантливом человеке, прошедшем трудный и сложный путь…
      Размышления могли бы унести меня в очень далекие дали, но Иван Николаевич вернул меня на землю.
      — Коньячок ничего, пить можно, — сказал он, отставляя недопитую рюмку. — Рассказывай.
      И я быстро и подробно, как всегда этого умел добиваться Пронин, рассказал о своей поездке.
      — Ну а мы тебя тоже можем кое-чем угостить, — похвалился Иван Николаевич и головой указал Виктору на патефон, стоящий на письменном столе. — Пластинки, брат, у нас новые, заслушаешься!
      — По-моему, вы патефоны недолюбливали? — сказал я. — Или привыкли за время болезни?
      — Пожалуй что не привык, а так… — неопределенно ответил Иван Николаевич. — Заведи-ка!
      — Какую? — деловито спросил Виктор.
      — Ту самую — «The Blue Angels», — сказал Иван Николаевич, и по легкой его усмешке мне показалось, что он намеревается меня чем-то удивить.
      Не задавая других вопросов, Виктор положил на зеленый диск пластинку и завел патефон.
      Я не очень хорошо разбираюсь в тонкостях джазовой музыки — это была какая-то медленная ритмичная мелодия, не то блюз, не то танго. Не сильный, но приятный баритон запел заунывную песенку, пел он ее на английском языке, слов я не понимал, но мотив волновал и томил, настраивая слушателей на грустный лад. Одним словом, в своем жанре это было неплохо. Напоследок хриплый голос сказал несколько слов, вероятно, пожелал слушателям легкой ночи или веселой жизни, и Виктор поднял мембрану.
      — Как? — спросил Иван Николаевич.
      — Ничего, — ответил я. — Приятная музыка.
      — А ну-ка, Виктор, повтори эту пластинку еще раз, — предложил Пронин. — И обязательно с пе­реводом…
      Виктор охотно завел патефон еще раз и, когда баритон запел, стал ему подтягивать, напевая песенку в русском переводе:
      — Ну как? — еще раз спросил Иван Николае­вич.
      — Занятно, — ответил я. — Мрачновато, но с настроением.
      — А перевод? — спросил Пронин.
      — Неплохой, — признал я. — Кто это?
      — Вот он! — Пронин кивнул на Виктора. — Его работа. На этот раз Железнов оказался на высоте.
      — Молодец! — воскликнул я. — Когда это ты научился?
      — Чему тут удивляться? — скромно возразил Пронин. — Разве ты не знаешь моей теории о том, что чекист должен быть и жнец, и швец, и на дуде игрец? Виктор теперь английский язык лучше меня знает.
      — Рассказать, что ли? — вдруг спросил его Вик­тор и нетерпеливо застучал пальцами по крышке патефона.
      Иван Николаевич помолчал.
      — Ладно уж, — разрешил он наконец. — Хвастайся. Может, писателю это и пригодится. Бывшие герои делаются все изворотливее и озлобленнее. История выталкивает со сцены, а уходить не хочется. С каждым годом борьба с политическими преступниками становится все сложнее и резче. Об этом надо писать и развивать в людях осторожность и предусмотрительность.
     
      2. Изобретение Кости Зайцева
     
      Однажды теплым майским вечером на квартиру к Пронину позвонил Евлахов, начальник одного из управлений, ведающих оборонной промышленностью.
      С Евлаховым Пронин встречался еще на фронте во времена Гражданской войны, сталкивался при расследовании некоторых дел в последние годы, и поэтому Евлахов нет-нет да и напоминал о себе, время от времени обращаясь к Пронину за какой-либо справкой или незначительной услугой.
      Так было и на этот раз.
      Иван Николаевич был болен, на телефонный звонок откликнулся Виктор. Но с Евлаховым Пронин захотел говорить, и не только вследствие врожденной дисциплинированности — Евлахов занимал крупный пост и косвенно являлся для Пронина в некотором роде начальством, — он просто по-человечески был мил Ивану Николаевичу, и Пронину приятно было ему услужить.
      — Ты меня извини, товарищ Пронин, тревожу тебя по пустякам, — сказал Евлахов. — У нас тут один человек пропал. Так не можешь ли ты помочь его отыскать?
      — Если срочно, то могу, — пошутил Пронин. — Адресный стол часа через три найдет человека, ну а мы за полчаса это сделаем. Слушаю.
      — Да не совсем удобно по телефону рассказывать, — сказал Евлахов. — Может, заедешь?
      Но тут вмешался Виктор.
      — Дело в том, товарищ Евлахов, что у товарища Пронина грипп, — сказал он, отбирая у Ивана Николаевича трубку. — Так что если вы позволите мне заменить его…
      — В таком случае, я его сам навещу, — весело отозвался Евлахов. — Нам чинами считаться не приходится! — И минут через двадцать действительно приехал к Пронину.
      Крупный и располневший от сидячей жизни, Евлахов как-то сразу заполнил собой всю комнату.
      — Знобит? — громко спросил он у Ивана Николаевича и наставительно посоветовал: — Чаю с малиновым вареньем и с коньяком выпей. Всегда так лечусь. Вечером киснешь, а наутро все как рукой снимет. — Евлахов придвинул кресло к тахте и сел. — А у нас тут оказия, — сказал он шутливым тоном. — Пустяки, конечно, а все-таки береженого бог бережет. — Он бесцеремонно указал на Виктора. — При нем можно?
      Виктор неуверенно пошел к двери.
      — Да, — ответил Пронин и поудобнее сел на тахте.
      — У меня там в машине молодой человек сидит, — продолжал Евлахов. — Инженер Зайцев. Константин… Не знаю, как по батюшке.
      — Да это неважно… — отозвался Пронин. — В чем дело-то?
      — Как «не важно»? — воскликнул Евлахов. — Его весь мир скоро будет по имени-отчеству величать. Через пять лет его академиком выбе­рут… — Евлахов пересел ближе к Пронину, на тахту. — Зайцев к нам прямо со студенческой скамьи пришел, — объяснил он. — Костя Зайцев, Костя Зайцев… Так и привыкли его звать. Он у нас не на московском заводе работает, а в самой глухой провинции. Далеко отсюда. Однако Москва его не забыла. Не позволил себя забыть. Талантливый парень. Попал на завод птенцом, но в быту не погряз, мелочишки его не заели. Одно изобретет, другое. Любит дело. А недели две назад прямо огорошил нас в управлении. Прислал письмо, сообщает: изобрел бесшумный авиационный мотор. Сконструировал мотор с полным устранением шума при его действии! Понимаешь, что это такое? Другому бы не поверили, усомнились, а этот — знаем! — не привык словами на ветер бросаться. Я сейчас же ответ: немедленно выезжай, номер в гостинице приготовлен. Тут надо сказать, что в работе Зайцеву помогал его товарищ — инженер Сливинский. Ребята понимали, какое они дело делают. Никому ни полслова сказано не было. Я был третий, кому стало известно об изобретении. Получили они вызов, сложили чертежи в чемодан — и в Москву.
      Приехали часа три назад. Сливинский с чемоданом проехал прямо в гостиницу, а Зайцев не удержался — решил прямиком заехать ко мне в управление. Поговорили наскоро, поругал я его за беспечность, велел чертежи немедленно привезти в управление, сохраннее будут, а самим утром явиться. Мол, во всем тогда разберемся. Дал я Зайцеву свою машину, приехал он в гостиницу, спрашивает, какой номер ему отведен, а ему и ключ подают от номера. «Разве мой товарищ туда не прошел?» — спрашивает Зайцев. «Нет, — отвечает портье. — Кто-то просил провести его в этот номер, но мы отказались, номер на ваше имя оставлен…» «А где же он? — спрашивает Зайцев, — этот товарищ?» — «А мы просили его в вестибюле подождать», — объясняет портье… Кинулся Зайцев в вестибюль — никого. Обежал всю гостиницу — никого. Мы, конечно, думаем, что Сливинскому или ждать надоело, или он знакомого какого-нибудь встретил, — отыщется через час–другой, но все-таки тревожно. Парень исчез, а ведь в руках у него не букет цветов…
      Пронин выслушал рассказ и нисколько не встревожился.
      — Отправился ваш Сливинский к каким-нибудь родственникам, — сказал он. — Возвращайтесь-ка лучше в номер и ждите его звонка. А на всякий случай я пошлю с вами моего помощника. Если Сливинский через час или два не отыщется, Железнов примет необходимые меры.
      Евлахов виновато рассмеялся.
      — Знаешь, у страха глаза велики! Я отлично понимаю, как докучают напрасные опасения, но ведь если что, лучше пораньше спохватиться.
      — Оно правильно, конечно, — согласился Пронин и не договорил…
      Евлахов встал.
      — Спасибо, товарищ Пронин, — сказал он. — Предложением твоим я все же воспользуюсь, хотя будем надеяться, что помощнику твоему делать ничего не придется.
      Виктор, надев пальто, уже ждал Евлахова в прихожей.
      Они спустились по лестнице, сели в машину. На заднем сиденье скромно приютился молодой человек. Виктор с любопытством посмотрел, как выглядит будущий академик. Академик еще больше втиснулся в угол, уступая место вошедшим, и почему-то покраснел.
      — Знакомьтесь, — буркнул Евлахов, грузно придавливая пружины.
      Зайцев ждал, чтобы Виктор первым подал ему руку, и смотрел застенчиво и чуть исподлобья. Костюм и пальто на нем были не из дешевых, а сидели небрежно, точно были не по плечу. Вик­тор догадался о причине этой небрежности. Зарабатывал Зайцев много, но ухаживать за собой еще не научился, платье не шил, а покупал гото­вым. Вообще в нем еще сохранилось много угловатости, свойственной подросткам.
      — Смеются над нами, — ласково сказал Евла­хов, угадывая молчаливый вопрос Зайцева. — Говорят, нашел твой Сливинский какую-нибудь родню и нечего поднимать панику.
      — Да в том-то и дело! — торопливо сказал Зай­цев. — У Сливинского в Москве ни родственников, ни знакомых.
      — Ну а в самом Сливинском вы уверены? — неожиданно спросил Виктор, пытливо вглядываясь в Зайцева.
      Зайцев ответил не сразу. Он помолчал, нахмурился и затем, глядя Виктору прямо в глаза, негромко отчеканил:
      — Видите ли, мы со Сливинским учились вместе еще в средней школе. Я за него ручаюсь как за самого себя. Если вы даже поклянетесь, что Сливинский преступник, я и тогда этому не поверю. А кроме того, он серьезный человек, превосходно учитывает ценность чертежей и никуда с ними пойти не мог.
      Эта уверенность в своем товарище и твердый голос, каким все это было высказано, понравились Виктору, и он почувствовал к молодому инженеру симпатию.
      — Но ведь из вестибюля вашего приятеля похитить не могли? — шутливо заметил Виктор. — Просто вы с ним как-нибудь разминулись и теперь, в поисках друг друга, рыскаете по всему городу.
     
      3. Преступление в гостинице
     
      Тем временем в гостинице, где остановился Зай­цев, случилось происшествие, не имевшее прямого отношения к исчезновению Сливинского. Хотя гостиница эта была в Москве одной из самых больших и многолюдных, десятки опытных служащих, несмотря на сумбурную и беспокойную жизнь сотен постояльцев, незаметно и постоянно поддерживали в ней образцовый порядок.
      В залитом светом вестибюле сновала публика, легкий гул голосов тонул в обширном помещении; портье был занят обычными хлопотами — проверял списки постояльцев, разговаривал по телефону, отвечал посетителям; бесшумно поднимался и опускался лифт; пробегали официанты и горничные, и лишь один швейцар, стоя у величественной двери, философически наблюдал за всей этой суетой.
      Один из постояльцев подошел к лифту, когда тот только что тронулся вверх. Постоялец присел на минутку на диван, но лифт не опускался. Он нажал кнопку звонка, вызывая лифтера вниз, но подъемная машина, остановленная где-то наверху, так и не спустилась. Постоялец собрался было идти по лестнице пешком, но тут подошел кто-то еще и принялся названивать гораздо нетерпеливее. Постепенно в ожидании лифта скопились несколько человек, раздались возмущенные голоса, кто-то из публики подозвал портье и пожаловался на беспорядок.
      Портье сейчас же послал одного из служащих гостиницы выяснить причину задержки. Это был дежурный монтер Доценко, остановившийся у конторки поболтать с телефонисткой. Доценко весело побежал наверх и еще быстрее спустился вниз. Лицо у него было бледное, он что-то буркнул портье, и они вместе побежали разыскивать дежурного администратора.
      Лифт стоял на четвертом этаже, и когда Доценко поднялся, он увидел металлическую дверь лестничной клетки приоткрытой. Сперва он с укоризной подумал о том, что лифтер куда-то отлучился. Но, заглянув в кабину лифта, он с удивлением увидел лифтера, неподвижно сидящего на полу. В тот день лифтом управлял Гущин, исполнительный и скромный работник, однако у Доценко мелькнула мысль о том, что Гущин пьян. Доценко тронул лифтера за голову. Голова Гущина безвольно покачнулась, а Доценко внезапно почувствовал, как пальцы его намокли. Он отдернул руку и увидел на пальцах кровь. Доценко наклонился. Затылок Гущина был залит кровью.
      Тотчас был пущен в ход запасной, меньший лифт, директор гос­тиницы известил о случившемся Управление уголовного розыска, и от­туда прибыл следователь; были осмотрены кабина и коридор, все это было проделано аккуратно и незаметно. Ни один постоялец гостиницы не мог даже заподозрить о происшедшем преступлении, а через полчаса труп Гущина был уже убран, следы крови тщательно стерты с полиро­ванной обшивки и большой лифт начал совершать обычные рейсы.
      Когда Евлахов и Зайцев в сопровождении Железнова приехали в гостиницу и Зайцев расположился, наконец, в приготовленном для него номере, Виктор спустился вниз расспросить портье о Сливинском. Но портье было не до расспро­сов. Он был как-то странно рассеян, отвечал невпопад, мысли его явно были заняты какими-то другими предметами. Да и сообщить он мог немного: гражданин, назвавшийся товарищем гражданина Зайцева, сидел в холле, а как он оттуда ушел, портье не за­метил.
      Виктор поинтересовался, чем это портье взволнован, но тот при­нужденно улыбнулся и сослался на головную боль. Виктор догадался, что в гостинице что-то произошло. Он разыскал директора, тот напра­вил его к работникам уголовного розыска, и уже от них Виктор узнал о трагическом происшествии.
      Это было странное преступление, и все терялись в поисках причины убийства. Гущин, простой тихий человек, ни с кем никогда не ссорился, в гостинице он служил давно, был женат на такой же простой и тихой женщине, жена его работала на кондитерской фабрике, было у них двое детей, они оставались обычно дома под присмотром бабушки. Водки Гущин не пил, в карты не играл, жене не изменял, ни с какими сомнительными приятелями знакомства не водил. Одним словом, это был один из тех обыкновенных добрых людей, которые спокойно доживают до глубокой старости и которых всегда всем ставят в пример. Поводов для его убийства не было, и оставалось лишь предположить, что Гущин стал жертвой маньяка или сумасшедшего.
      Убит он был кастетом. Удар был нанесен опытной рукой, со страшной силой, весь затылок у лифтера был раздроблен, смерть последовала мгновенно от кровоизлияния в мозг. На минуту следователь предположил, не убил ли лифтера Доценко, но монтер весь вечер находился на виду, лифт остановился, когда он разговаривал в вестибюле, наверх он пошел по просьбе портье, да и никаких поводов не могло быть у Доценко для такого убийства. Короче говоря, произошла одна из тех нелепостей жизни, которым трудно бывает подыскать логическое объяснение.
      Виктор не усмотрел связи между убийством и исчезновением Сливинского, он позвонил к Пронину и рассказал о происшествии, — Иван Николаевич умел решать такие задачи. Действительно, Пронин заинтересовался происшествием, и через полчаса Виктор сидел у него и рассказывал о подробностях.
      — Надо позвонить в гостиницу, — спохватился вдруг Виктор. — Не вернулся ли Сливинский?
      — Можешь не звонить, — сдержанно остановил его Пронин. — Сливинский не вернется. Во всяком случае, сегодня ночью. А тебя я прошу провести эту ночь в гостинице. Зайди к Евлахову, предупреди, что мы заняты поисками, сообщи приметы Сливинского в милицию и в морг, но сам из гостиницы не выходи. Думаю, что ночью будут сделаны еще некоторые находки, о которых я хотел бы услышать непосредственно от тебя.
      Много вопросов хотелось задать в свою очередь Виктору, но он хорошо помнил о нелюбви Ивана Николаевича к расспросам и давно привык к его неожиданным поручениям.
     
      4. Ночные находки
     
      С интересом наблюдал Виктор за течением ночи в большой московской гостинице. Жизнь не затихала ни на мгновенье. С вокзалов приезжали какие-то люди, возвращались домой жильцы, уходили от постояльцев гости, официанты носили из ресторана в номера кушанья, телефон на конторке звонил не умолкая, и казалось, что портье разговаривает со всем миром. Виктор присматривался к публике, прислушивался к разговорам, от нечего делать бродил по коридорам, заглядывал в ресторан и отдыхал на диване в холле.
      Суматоха прекратилась часам к пяти утра. Швейцар, наконец, задремал, портье отодвинул от себя телефон, в холле погасили люстру, и Вик­тор вдруг почувствовал усталость от всего этого гостиничного сумбура. Но уже в шестом часу появились уборщицы и полотеры, и началась чистка помещения, вытряхиванье ковров, натирка полов и мойка окон.
      Вскоре после начала уборки к портье принесли чемодан, и Виктор резонно решил, что это и есть одна из тех находок, которые предвещал Пронин. Уборщица нашла чемодан в одной из уборных. Уборная была заперта, но слишком уж долго из нее никто не выходил. Уборщица постучалась, никто не отозвался, она позвала слесаря, и слесарь отвернул защелкнутую задвижку. В уборной было пусто, лишь у стены стоял закрытый недорогой чемодан.
      Виктор сообщил о находке Пронину, тот велел разбудить Зайцева и показать чемодан инженеру.
      Действительно, это оказался тот самый чемодан, с которым Сливинский поехал в гостиницу. Зайцев нетерпеливо его открыл и принялся в нем рыться. Он испуганно выбросил все белье, все туалетные принадлежности, но папки с чертежами в чемодане не оказалось.
      В той же уборной, в корзине для мусора, Виктор нашел и папку; чертежей, конечно, в ней не было.
      Тогда Зайцев принялся твердить о том, что со Сливинским случилось несчастье…
      Всем учреждениям, которые могли способствовать розыску исчезнувшего человека, дано было распоряжение взяться за поиски Сливинского, а часом позже полотер Хрусталев в гостиной четвертого этажа нашел за диваном труп Сливинского. Затылок его тоже был раздроблен кастетом, и убит он был, по заключению врачей, в одно время с Гущиным.
      Сообщать о смерти Сливинского Зайцеву Пронин запретил: он щадил молодого инженера; горе могло помешать его работе, а время должно было помочь свыкнуться с мыслью о потере.
      Убийца не оставил никаких следов, все было неясно и загадочно, и лишь исчезновение чертежей позволяло предполагать о цели совершенного преступления.
      Пронин отдавал себе отчет в том, что трудно будет раскрыть это неясное и хорошо подготовленное преступление; нелегко ему было сдерживать и нетерпение Евлахова, торопившего с розыском и преувеличивавшего простоту задачи.
      — Ну, кто оказался прав? — тревожно и вместе с тем с задором спросил Евлахов, приехав утром к Пронину и садясь возле его постели. — Я сразу почувствовал, что все происходит неспроста!
      — Хотите, возьму вас к себе в помощники? — усмехнулся Пронин. — Я в предчувствия верю слабо.
      Евлахов укоризненно покачал головой.
      — Просто вы слишком привыкли к таким делам, — упрекнул он Пронина, рассматривая вытканные на ковре узоры.
      — Что же вы теперь думаете делать? — спросил он после минутного молчания.
      — Спать не будем, — опять усмехнулся Про­нин. — Железнов уже этим делом занимается, да и другие товарищи ему помогут.
      — Но мне хотелось, чтобы ты сам занялся этим делом, — попросил Евлахов. — Слышишь, товарищ Пронин?
      — Я, конечно, помогу, — ответил Пронин довольно-таки безучастно. — Ведь у меня грипп, температура…
      — Курица не птица, грипп не болезнь! — рассердился Евлахов. — Я вот недавно получил важное задание — ни на какой грипп не посмотрел. Выпей коньяку с малиновым вареньем, все и пройдет. Дело-то ведь серьезное…
      Он встал и прошелся вдоль комнаты.
      — Нет, я очень прошу тебя лично заняться этим делом, — сказал Евлахов, останавливаясь перед Прониным. — Надо проверить в гостинице всех жильцов, обыскать каждую комнату!
      — Вы говорите наивные вещи, — мягко возразил Пронин. — Если даже чертежи спрятаны в гостинице, в чем я сильно сомневаюсь, для того чтобы найти в таком громадном помещении пачку бумаг, понадобится потратить несколько месяцев и заставить работать десятки опытных людей.
      — Не может быть, чтобы среди многочисленных приезжих не оказалось подозрительных личностей, — продолжал кипятиться Евлахов. — Проверьте документы!
      — Вы не улавливаете особенностей этого преступления, — кротко объяснил Пронин. — Это ведь не обычное уголовное дело. Преступления против собственности совершают большей частью профессионалы-рецидивисты. Обнаружив убийство с целью ограбления или кражу со взломом, почти всегда поиски можно направить по определенным каналам. Политическое преступление, направленное не против отдельных личностей, а против целой страны, целого народа, раскрыть гораздо труднее. Шпионы и диверсанты редко действуют по стандарту. Они остроумней и находчивей и, по возможности, не станут пользоваться ни фальшивыми паспортами, ни отмычками взломщиков.
      — Судя по твоим словам, получается, что агенты капиталистических разведок неуловимы? — мрачно спросил Евлахов.
      — Нет, зачем же! — возразил Пронин. — Они талантливы, но и мы не лыком шиты. Кроме того, у нас есть еще одно преимущество. Они хорошо служат своим хозяевам, но хозяева-то их малочисленны. Народ, против которого они борются, превосходит их и численно, и морально, а следовательно, и людей, которых народ посылает бороться против своих врагов, и числом побольше, и сердца у них погорячее.
      — Это я понимаю, конечно, — согласился Евлахов. — Но что нам делать в данном конкретном случае?
      — Искать, — ответил Пронин с улыбкой.
      — Но как, как? — опять нетерпеливо воскликнул Евлахов.
      — Так же спокойно, как уверенный в себе школьник решает заданную ему задачу, — сказал Пронин. — Вместо того чтобы запутаться среди сотен людей, мы прежде всего должны выяснить, кому было известно об изобретении. Зайцеву, Сливинскому, вам… Кому еще?
      Они перебрали всех людей, которые были причастны к вызову Зайцева в Москву.
      Сам Зайцев решительно заявил, что на заводе об изобретении знали только он да Сливинский. Оба инженера были еще неженаты, дома им делиться своими заботами было не с кем, да и на работе они были достаточно осторожны, превосходно учитывая важность изобретения.
      Инженеры выехали в Москву по вызову управления. О непосредственной цели их поездки на заводе никому ничего не было известно.
      Опасаясь каких-либо случайностей, приятели нарочно купили на железнодорожной станции билеты в спальный вагон и всю дорогу ехали в двухместном купе, не заводя знакомств и по очереди обедая в вагоне-рес­то­ране.
      Письмо Зайцева было адресовано лично Евлахову. Евлахов сам его вскрыл и отдал на хранение начальнику секретной части Иванову.
      Во всем управлении об изобретении Зайцева знали заместитель Евлахова Белецкий да инженер Коган, которому предстояло дать первое заключение об изобретении. Коганом и была написана докладная записка с краткой характеристикой изобретения и заключением о необходимости вызова Зайцева, содержание которой могло быть известно еще только Иванову и машинистке Основской.
      Эти люди не вызывали подозрений. Все они по многу лет работали в управлении, все были на хорошем счету, все неоднократно имели касательство к секретным делам.
      В Белецком вообще не приходилось сомневаться. Крупный хозяйственник, сын шахтера и сам шахтер, он еще в годы Гражданской войны в боях доказал свою преданность Советской власти. Преданным работником был и Коган. Белецкого и Когана можно было оставить вне подозрений еще и потому, что они могли бы, при желании, похитить чертежи с меньшим риском и не так эффектно. Но ради очистки совести Пронин поручил Виктору присмотреться даже к Белецкому.
      Как и следовало ожидать, ни в отношении Белецкого, ни в отношении других проверка ничего нового не дала. Иванов жил с матерью и маленькой племянницей и занимался на заочных курсах иностранных языков; у Когана была только жена, нигде не работавшая пустая женщина, тратившая деньги мужа на свои туалеты; муж Основской был фоторепортером и постоянно находился в разъездах, а сама она делила все свое время между службой и сыном. Это были обыкновенные люди, ничем не примечательные и никакими подозрительными знакомствами не обремененные.
      Но должен же был кто-то проговориться о вызове Зайцева, и у Пронина не оставалось иного выхода, как подвергнуть этих людей незаметному испытанию.
     
      5. Повторение пройденного
     
      На письменном столе в большом глиняном горшке, покрытом блестящей коричневой глазурью, стоял пышный букет сирени. Нет, это была не чахлая белая сирень из цветочного магазина, осторожно срезанная садовником, с блеклыми бледными листьями, крупные и редкие цветы которой еле пахнут тонким сладковатым арома­том… Иван Николаевич не любил оранжерейные цветы. Это была простая садовая сирень с густыми лиловыми гроздьями бесчисленных мелких цветков, среди которых так часто попадаются пяти— шести— и семилепестковые звездочки — находка их сулит счастье, — сирень, наполняющая комнаты резким благоуханьем, простая и душистая, с темными, крепкими, глянцевыми листьями, безжалостно наломанная где-нибудь в палисаднике, отчего ее кусты будут цвести на следующий год еще обильней и ярче.
      — Эге, да здесь настоящая идиллия! — воскликнул Виктор из-за двери, еще в прихожей почувствовав запах цветов. — Тут не делами заниматься, а Блока читать.
      Но Пронин лежал на тахте, по самый нос закутанный в синее стеганое одеяло.
      Виктор озабоченно взглянул на него и понизил голос:
      — Худо, Иван Николаевич?
      — Температура, знобит, — пробормотал Про­нин из-под одеяла. — Но я тебя слушаю.
      Если Пронин сам заговорил о своей температуре, значит, ему всерьез было плохо.
      — Врач еще не был? — обеспокоился Виктор.
      — Был, был, — сердито пробормотал Про­нин. — Не твоя забота. Рабочий день начался, а ты не врач и любительскими делами будешь заниматься после службы. Нашел виноватого?
      — Вы и вправду больны, — обиженно произнес Виктор. — Я ведь не маг, а это дело и впрямь загадочно.
      — Я хочу твои соображения слышать, — сказал Пронин, поворачиваясь к Виктору. — На мою помощь надежда плоха. Придется, брат, самому узелки распутывать.
      Виктор насупился. Запах сирени положительно мешал сосредоточиться. Хорошо Пронину болеть!
      — Знаете, — сказал Виктор, — у вас от цветов голова еще сильней разболится.
      — Ладно-ладно, — отозвался Пронин. — Ты о деле говори, а не о цветах.
      Виктор пожал плечами.
      — Я думаю, что виноват Сливинский, — начал он, поворачиваясь спиною к цветам. — Он выполнил поручение, и от него решили избавиться. «Мавр сделал свое дело…»
      — Что? — Пронин высунул голову из-под одеяла. — Ну, брат, этого я от тебя не ожидал. Провинциальная школа!
      — Позвольте, — возразил Виктор. — Он не изобретатель, он только с боку припека, увязался с товарищем в Москву…
      — Ну, знаешь, это и впрямь только Мавра или Агаша такое заключение могут сделать, — съязвил Пронин. — Уж если тебе затрепанные афоризмы полюбились, я тоже тебе напомню: aut bene, aut nihil — о мертвых говорят только хорошее…
      Виктор обиделся.
      — По мне, прохвост и после смерти прохвост.
      — Да ты вдумайся, — возразил Пронин. — Если бы Сливинский хотел похитить чертежи, обязательно увязался бы с Зайцевым в управление. Прохвосты всегда заботятся о своем алиби. Он и до этого и после этого имел тысячи возможностей снять копию, и уж если и совершил бы кражу, обязательно подстроил бы так, чтобы произошла она в присутствии товарища, заставил бы Зайцева разделить с ним ответственность. Наоборот, он не поехал в управление только потому, что оказался хорошим и деликатным человеком. Сливинский не считал себя изобретателем и не хотел делить с Зайцевым славу. Так что об этом покойнике — или хорошее, или ничего.
      Пронин не часто заступался за незнакомых людей, и это означало, что он очень тщательно продумал поведение Сливинского.
      — Но кто же тогда? — задумчиво спросил Вик­тор, глядя на разгоряченное лицо Пронина.
      — Вот это и предстоит тебе решить, — отозвался Пронин, прячась снова под одеяло. — У меня температура, вон под сиренью и бюллетень лежит, мне думать врач запретил.
      Виктор с удивлением взглянул на Пронина и смущенно отвел глаза в сторону.
      — Значит, это дело… Вы хотите это дело передать… — произнес он запинаясь и еще раз недоверчиво посмотрел на Пронина. — Передать это дело другому следователю?
      — Э, нет… — Пронин опять оживился. — Это, брат, было бы стыдно…
      — Значит… — Виктор заметил в глазах Пронина насмешливую искорку и тоже повеселел. — Неужели вы доверите это дело мне, Иван Николаевич?
      Пронин натянул одеяло чуть не до самых глаз.
      — Там посмотрим, посмотрим, — пробормотал он. — Пока что никому ничего передавать не надо. Работай.
      Виктор поглубже сел в кресло.
      — Посоветуйте хоть с чего начать!
      — Начать? — озабоченно переспросил Иван Николаевич. — От какого угла танцевать? С середины! Все углы обойти надо. Поезжай к Евлахову. Начнем со сказки про белого бычка. Хорошо, если бы история с документом повторилась. Попроси его…
      Иван Николаевич никогда не выхватывал из запутанного клубка какую-нибудь одну нить, он считал необходимым одновременно распутывать все нити, — в этом и заключался смысл его советов, хотя врач и запретил ему думать. Раз уж случилось преступление, следовало проверить всех, кто имел хоть какую-нибудь причастность к злополучным чертежам.
      Пронин позвонил Евлахову, посетовал на болезнь, сообщил о том, что расследование поручил вести Железнову, попросил ему во всем довериться и на этом успокоился.
      — Ты меня пока не тревожь, — сказал он на прощанье Виктору. — Действуй самостоятельно. Хочу воспользоваться болезнью и перечесть статьи Энгельса о войне, обещал нашим комсомольцам доклад сделать. Но для тебя мои двери не заперты. В крайнем случае — заходи.
      Пронин впервые предоставлял Виктору полную самостоятельность. «В крайнем случае» значило: «Приходи, если не справишься». Виктор гордился доверием и побаивался ответственности. Но отступать Пронин его не научил. Поэтому в разговоре с Евлаховым Виктор держался и резче, и увереннее, чем это следовало, точно тот очутился у него в подчинении.
      — Скажите, кому известна дислокация заводов, подведомственных вашему управлению? — решительно спросил Виктор.
      — У нас в управлении? — переспросил Евлахов. — Мне и отчасти Белецкому.
      — Товарищ Пронин просил поступить следующим образом, — сказал Виктор. — Написать что-нибудь вроде докладной записки, из которой явствовала бы производственная мощность этих заводов. Какие-нибудь намеки на будущее. Разумеется, приближаться к истине не надо, но выглядеть записка должна достоверно. Ценность документа не должна вызывать сомнений. Что-нибудь вроде производственной программы, какие-нибудь цифры, распределение заказов…
      — Знаете, это нелегкая задача, — предупредил Евлахов. — Боюсь, не получится из меня беллет­рист.
      — А вы попробуйте, — холодно возразил Вик­тор. — И обязательно коснитесь в записке производства бесшумных моторов. Несколько фраз об энергичных поисках похищенных чертежей и заключение о том, что Зайцев, мол, обязуется в течение месяца восстановить чертежи, и вы считаете возможным запланировать выпуск моторов. Вообще вставьте побольше всяких цифр и описаний отдельных деталей, чтобы наизусть все это запомнить было трудновато.
      — Зачем это? — поинтересовался Евлахов.
      — Ну вот, — отозвался Виктор с укоризной. — Я ведь не спрашиваю вас о действительном местоположении заводов, а вы не интересуйтесь нашей дислокацией.
      — Ладно, пусть будет по-вашему, — согласился Евлахов. — Вставлю описание двух забракованных моторов, вот все и получится как надо…
      Он озабоченно расстался с Железновым, и на следующий день, когда Виктор явился в управление, со вздохом пожаловался:
      — Задал мне ваш начальник задачку. Всю ночь сочинял, не умею хорошо врать. Что теперь с этим делать?
      — Теперь с этим документом вы должны познакомить лишь тех сотрудников, которые так или иначе были осведомлены об изобретении, — сказал Виктор. — Пусть эта бумага пройдет тот же путь, какой прошла предыдущая записка.
      Евлахов захмыкал.
      — Машинистке это, конечно, нетрудно продемонстрировать. Но Белецкий меня прожектером назовет…
      Он махнул рукой, но перед вечером вызвал к себе Иванова, поручил ему лично продиктовать документ машинистке Основской, и, получив затем документ в перепечатанном виде, Евлахов вызвал к себе Белецкого и Когана и познакомил их с содержанием записки.
      Коган торопился домой и откровенно попросил Евлахова разрешить ему ознакомиться с документом утром и тогда уже высказать свое мнение, а Белецкий, прочитав записку и раз, и два, оставшись наедине с Евлаховым, изумленно покачал головой, указал на ошибки в цифрах и назвал записку необоснованной.
      Виктора, зашедшего в кабинет, Евлахов встретил нелюбезно.
      — Все сделал, как вы сказали, а какой в этом смысл — не понимаю, — сердито сказал он. — Что же дальше делать мне с этой филькиной грамотой?
      — Наоборот, все в порядке, — бодро отозвался Виктор. — Теперь эта бумажка станет одной из улик…
      Но, несмотря на свой уверенный тон, Виктор тоже мало верил в успех этого опыта.
      Для того чтобы снять с документа копию или хотя бы списать цифры, требовались время и уединение. Иванов даже не зашел к себе в комнату, прошел прямо к машинистке, продиктовал ей документ и вернулся в кабинет к Евлахову. Машинистка даже не держала документ в руках, а использованную копировальную бумагу Иванов захватил с собой, — после того как стал известен случай, происшедший в одном из московских учреждений, где один чрезмерно любознательный иностранец скупал у малограмотных уборщиц бумажный мусор, в управлении был введен порядок, согласно которому черновики секретных документов и копировальная бумага от них сдавались в секретную часть для уничтожения. Белецкий и Коган тоже не выходили с документом из кабинета Евлахова.
      Однако Пронин придавал большое значение тому, как эти люди проведут свой вечер.
      Белецкий засиделся в кабинете до поздней ночи и прямо из управления поехал домой. Коган, наоборот, торопился и ушел раньше обычного. Оказалось, что еще неделю назад Коганом были куплены билеты в оперу. В театре Коган не отлучался от жены, вместе с которой зашел после спектакля в кафе выпить кофе. Иванов и Основская прямо со службы пошли домой и никуда больше не выходили.
      Нет, ни грубоватый и малоразговорчивый Белецкий, ни увлекающийся и влюбленный в собственную жену Коган, ни аккуратный и озабоченный предстоящими зачетами Иванов, ни усталая и постоянно торопящаяся домой Основская не возбуждали в Викторе подозрений. Поведение всех этих людей было столь будничным, что время, прошедшее в наблюдении за ними, казалось Виктору потраченным впустую.
      Поздней ночью, когда Москва погрузилась в сон, Виктор не удержался и по телефону доложил о результатах, или, вернее, как выразился он, о безрезультатности своих наблюдений Пронину.
      — А наблюдение на ночь снято? — встревожился Пронин.
      — Нет, оставлено, — сказал Виктор. — Хотя…
      — Вот и правильно, что оставлено, — успокоился Пронин. — Утро вечера мудренее.
      Но и утренние наблюдения не дали никаких результатов. Люди вели себя еще обычнее, чем ве­чером. За Белецким и Коганом пришли машины, Иванов дошел до службы пешком, а Основская доехала на трамвае. Домашние работницы пошли по рынкам и лавкам, дети побежали в школу, жена Когана отправилась к модистке заказывать себе шляпку, муж Основской зашел в парикмахерскую и тоже пошел на службу, а мать Иванова понесла в прачечную белье…
      Действия всех этих людей терялись в бесконечных будничных делах и заботах, тысячи условных тропок скрещивались и расходились во все стороны, десятки людей встречались с десятками других людей, и за всеми этими людьми просто невозможно было уследить, подозрения и намеки тонули в сутолоке жизни, напоминая дымок, улетающий в небо и тонущий в облачной гуще.
     
      6. Нашла коса на камень
     
      Зайцева разбудил монотонный шорох, несшийся с улицы. Он спрыгнул с кровати и подошел к раскрытому окну. Дворники подметали площадь. С шелестом вылетала вода из шлангов, точно змеи, извивающиеся на мостовой. Народу на улице было еще мало, и дворники работали легко и спокойно. Зайцеву было как-то не по себе. Ему тоже захотелось поскорее взяться за работу, но было еще очень рано. Вероятно, в управлении еще только собирались уборщицы, и его просто не пустили бы в зал для заседаний, где специально для Зайцева поставили чертежный стол. Мысленно он мог представить себе каждую деталь своего мотора, но для того чтобы воспроизвести все их на кальке, требовалось время. Зайцеву не терпелось поскорее все вычертить, чтобы на какое-то время забыть и свое изобретение, и такой неудачный приезд в Москву, и непонятное исчезновение Сливинского. Ему говорили, что поиски его товарища продолжаются, но Зайцеву почему-то казалось, что с Володей Сливинским произошло несчастье и ему просто лишь не хотят об этом сказать.
      Зайцев взял журнал, купленный накануне в газетном киоске. Он наскоро прочел стихи. Стихи ему не понравились. Он нехотя полистал страницы и вдруг начал читать. Это была статья академика Тарле об адмирале Нахимове. О Нахимове читать было очень интересно. Написана была статья умно и просто, и Зайцеву вдруг показалось, что в судьбе его и Нахимова есть что-то общее. Зайцев взглянул на часы. Было всего семь часов. Но в воздухе уже начинало парить, день обещал быть очень жарким. В небе висело какое-то городское солнце, тусклое и невеселое, точно запорошенное пылью. Зайцев позвонил горничной. Она пришла очень скоро. Должно быть, она сама недавно проснулась и еще не успела забегаться и устать и поэтому была очень приветлива. Веки у нее были еще опухшими от сна, и на выбившихся надо лбом волосах блестели капельки воды. Зайцев попросил принести ему чаю.
      — Ой, еще рано! — воскликнула горничная нараспев, но чай все-таки принесла.
      Зайцев напился чаю, почитал еще. Сделал на полях журнала несколько пометок. Ему не понравилась обреченность, которую так явственно ощущал в своей судьбе Нахимов. Но, поразмыслив, Зайцев понял адмирала и простил. Ему самому хотелось жить, жить очень долго, удивить мир черт-те знает чем… Он снова посмотрел на часы, было уже восемь.
      В это время в дверь постучали.
      — Войдите! — крикнул Зайцев.
      В комнату вошел незнакомый человек и быстро прикрыл за собой дверь.
      Этот невзрачный человек решительно ничем не мог привлечь к себе внимание. Бесцветное лицо с белесыми волосами; туманные голубые глаза; длинный бледный нос; брови, росшие короткими рыжими пучками у самой переносицы; вежливая улыбка на бескровных губах. Одет он был в серое летнее пальтецо, на голову была напялена легкая серенькая кепочка, в руке он держал желтый чемоданчик.
      — Вы меня вызывали, — уверенно сказал вошедший, приближаясь к Зайцеву.
      И в это же самое время дверь номера без всякого стука и предупреждения неожиданно распахнулась, и в комнату даже не вбежал, а точно впрыгнул невысокий коренастый человек с раскрасневшимся лицом, в зеленоватом коверкотовом пальто нараспашку и в серой шляпе, сползшей у него на затылок.
      — А я вас ищу по всем коридорам! — закричал вновь вошедший, приветливо протягивая Зайцеву руку. — Устал даже…
      Он без приглашения плюхнулся в кресло и с облегчением принялся обтирать носовым платком потный лоб.
      — Позвольте, — растерянно произнес Зайцев, обращаясь к обоим посетителям. — Я не совсем понимаю…
      Посетитель с чемоданчиком как-то сразу стушевался, отступил назад к двери и виновато улыбнулся.
      — Я подожду, у меня есть время, — торопливо сказал он, сгоняя с губ вежливую улыбочку и кивая на незнакомца в шляпе. — Пожалуйста! Разговаривайте с ними.
      Но незнакомец в шляпе запыхтел еще громче и очень смешно и добродушно замахал руками и на Зайцева, и на посетителя с чемоданчиком.
      — Нет уж, нет уж! Дайте отдышаться! — повелительно выкрикнул он. — Беседуйте. У меня, батенька, астма. У меня дело важное. Отпустите, отпустите его…
      Он не кивнул на посетителя с чемоданчиком, не указал на него, но и Зайцев, и посетитель с чемоданчиком смирились и поняли, что переспорить им этого человека не удастся.
      — Я парикмахер, — сказал первый посетитель. — Вы меня вызывали?
      Зайцев растерянно покачал головой.
      — Я? — переспросил он и сконфуженно улыбнулся. — Я бреюсь сам, — добавил он, как бы оправдываясь.
      И уже увереннее повторил:
      — Нет, я вас не вызывал.
      — Назвали ваш номер, — обидчиво возразил парикмахер. — Ошибиться трудно. — Он оглянулся на дверь. — Вот так и ходишь зря.
      — Но я ведь не вызывал вас, — виновато сказал Зайцев.
      — А может, побреемся? — неуверенно предложил парикмахер.
      И добавил:
      — Чтоб зря не ходить?
      Зайцев невольно провел рукой по щеке, но бриться ему в присутствии незнакомца в шляпе не хотелось, и он решительно отказался:
      — Нет-нет. Вы справьтесь у горничной. Возможно, кто-нибудь вас давно дожидается…
      Улыбка окончательно сползла с лица парикмахера, он недоверчиво покачал головой — точно сомневался в искренности Зайцева, пытливо взглянул на человека в шляпе и взялся за дверную ручку.
      — Конечно… — пробормотал он и вышел в коридор, деликатно закрывая за собой дверь.
      Зайцев повернулся ко второму посетителю.
      — Надеюсь, вас-то я не вызывал? — с мягкой улыбкой спросил он незнакомца.
      — О нет! — Незнакомец добродушно засмеялся и поправил на голове шляпу. — Ведь вы — Григорьев?
      — Григорьев? — переспросил Зайцев, начиная уже раздражаться. — Какой еще Григорьев?
      — Григорьев, из Тамбова, с письмом от Марьи Федоровны, — убежденно и ласково ответил не­знакомец, поддернул вверх рукав пиджака, взглянул на наручные часы и вдруг спохватился. — Ой, простите!
      Он вскочил с кресла, прижал почему-то руку к сердцу и так же стремительно, как и появился, выбежал прочь, громко хлопнув дверью перед самым носом Зайцева.
      Но Зайцеву визит этот показался достаточно странным. Все последнее время ему приходилось держаться настороже, и сейчас у него было такое ощущение, точно мимо его головы только что просвистела пуля. Он бросился к двери, хотел нагнать незнакомца, но этот астматик уже успел скрыться. Зайцев решил его все-таки догнать, но увидел шедшего по коридору Железнова и невольно остановился.
      — Что с вами? — поинтересовался Виктор, глядя на встревоженного Зайцева.
      — Да ерунда какая-то, — недовольно ответил Зайцев. — Приходят какие-то люди… Черт в них разберется!
      — Какие люди? — спросил Виктор, и глаза его заблестели. — Быстро!
      — Парикмахер, которого я не вызывал, — объяснил Зайцев. — Потом еще какой-то субъект. Какую-то Марью Федоровну спрашивал.
      — Какие? Какие они из себя? — нетерпеливо закричал Виктор. — Да не тяните же!
      Зайцев запнулся.
      — Ну, знаете ли, это надо вспомнить. Я не писатель и не следователь…
      Но Виктор уже схватил его за руку и повлек вслед за собой. Невольно заражаясь волнением Железнова, Зайцев тоже заторопился и побежал рядом с ним — и по коридору, и вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек. Ни парикмахера, ни незнакомца в шляпе нигде не было видно. Виктор и Зайцев пронеслись через вестибюль мимо удивленного портье, опередили бросившегося было к двери швейцара и выскочили на тротуар.
      — Смотрите, смотрите, — приказал Виктор свистящим шепотом. — Видите вы их где-нибудь?
      И Зайцев действительно увидел вдруг зеленоватое коверкотовое пальто.
      — Вон! — крикнул он, указывая Виктору.
      Парикмахер успел уже скрыться, но незнако­мец стоял еще по ту сторону площади и махал кому-то рукой. Виктор побежал к нему. Но в это время к незнакомцу подъехал автомобиль, и он почти на ходу сел в машину. Виктор оглянулся. На стоянке стояли такси, он бросился обратно.
      — Скорей! — крикнул он шоферу, опускаясь на переднее сиденье и смотря вперед через стекло. — К углу! Не разворачивайтесь, я отвечаю перед милицией.
      К счастью, постовой милиционер вообще не заметил нарушения правил уличного движения, и автомобиль с незнакомцем не успел скрыться из виду.
      Впрочем, машина двигалась медленно, точно незнакомец в шляпе никуда не спешил и ни от кого не пытался скрыться. Виктору приходилось даже сдерживать шофера такси, не видевшего смысла в медленном продвижении.
      Они проехали вдоль одной улицы, вдоль другой, вдоль третьей…
      Наконец, преследуемый автомобиль остановился, незнакомец в шляпе выскочил из машины, пересек тротуар и скрылся за какой-то дверью.
      Виктор толкнул шофера. Тот рванул машину, и минуту спустя они поравнялись с преследуемым автомобилем. Это тоже было такси. Виктор сунул шоферу деньги и подошел к другой машине.
      — Кого вы привезли? — спросил он шофера. Тот недоумевающе на него посмотрел. Вик­тор понял, что шофер ничего не знает.
      Виктор взглянул на дверь, за которой скрылся незнакомец. Это была парикмахерская. И вдруг в его памяти мелькнула мысль о том, что именно в эту парикмахерскую заходил вчера муж Основской. Виктор вошел в парикмахерскую и взглянул на вешалку. Коверкотовое пальто там не висело. Он вошел в мужской зал. Незнакомца там не было. Виктор вернулся к швейцару.
      — Куда прошел человек в зеленом пальто? — спросил он швейцара.
      — Не проходили-с, — любезно ответил швей­цар.
      — В зеленоватом пальто? — переспросил Вик­тор.
      — Никто не проходили-с, — повторил швейцар. Виктор бросился в служебные помещения.
      Там сидели уборщицы.
      — Здесь прошел кто-нибудь? — спросил он.
      — Да отсюда и ходу нет, — лениво ответила одна из уборщиц.
      Виктор заглянул в другой зал. На него сердито прикрикнули:
      — Гражданин, здесь дамы…
      Незнакомца в зеленоватом коверкотовом пальто не было нигде.
     
      7. Перемена квартиры
     
      Это была одновременно и удача, и неудача. Неудача заключалась в том, что преступника Вик­тор упустил, а в том, что это был преступник, Виктор не сомневался. Удача заключалась в том, что в своих поисках он вторично попал в одно и то же место. В случайные совпадения Виктор не верил, и сразу мысленно связал несколько рассыпанных звеньев одной цепи: перепечатку документа, в котором говорилось о дальнейшей работе Зайцева; посещение Основским парикмахерской; появление парикмахера в гостинице…
      В голове Виктора ясно рисовалась картина всего происшедшего: Основская сообщила мужу содержание документа, он известил об этом кого-то, кто прячется под личиной парикмахера, и этот человек явился сегодня утром к Зайцеву для того, чтобы убить его так же, как до этого был убит Сливинский. Эти люди любили чистую работу! Они не только похитили важнейшее изобретение, они хотели помешать его восстановлению.
      Смущало Виктора появление незнакомца в зеленоватом пальто. Но, поразмыслив, Виктор и тут нашел объяснение. Изобретение было слишком выдающимся, чтобы за ним одновременно не пытались охотиться разведки враждебных друг другу капиталистических держав. Может быть, только потому, что нашла коса на камень, Зай­цев остался сегодня утром в живых!
      Виктор понял, что совершил оплошность, и почувствовал себя виноватым. Ему отчетливо вспомнились наставления Пронина, и он с особой остротой почувствовал, какая громадная ответственность возложена сейчас на него. Раскрыть преступление — найти чертежи и поймать преступника — было для него делом чести. Но не менее важным делом было обеспечить Зайцеву безопасность. Самая большая трудность заключалась в том, что Зайцева нельзя было спрятать, он должен был находиться на виду у тех, кто за ним охотился. Только при этом условии можно было надеяться задержать преступников, и в то же время Виктор понимал, что он ни на секунду не смеет рисковать жизнью Зайцева.
      Виктор вернулся в гостиницу. Шел уже десятый час. Зайцев собирался в управление.
      — Ну что? — спросил Зайцев. Виктор невесело покачал головой.
      — Ничего.
      — Не догнали?
      — Нет.
      Они помолчали.
      — Ну я пойду, — сказал Зайцев.
      — Знаете что? — вдруг решительно остановил его Виктор. — Вам понятно, что произошло утром?
      — Да, я догадываюсь. Продолжается история с чертежами?
      — Безусловно. Вы хотите, чтобы они были найдены? — спросил Виктор.
      — Конечно, хочу. Но чертежи я могу восстановить. Я гораздо больше хочу, чтобы нашли Сливинского.
      — А вы смелый человек? — спросил вдруг Вик­тор.
      — Во всяком случае, не очень трусливый, — ответил Зайцев. — А что?
      — Так вот, если вы нетрусливый, я прошу вас в течение ближайших дней во всем меня слушаться, — сказал Виктор.
      — Говорите, — коротко произнес Зайцев. — Что я должен делать?
      — Притвориться трусливым, — предложил Виктор. — Не оставаться одному. И нигде не бывать, не предупредив меня, поселиться там, где вам предложит товарищ Евлахов. И больше ничего не делать.
      — А чертежи? — спросил Зайцев.
      — Чертежи вы должны восстанавливать, кто об этом говорит, — сказал Виктор. — А теперь я вас провожу.
      Они пешком дошли до управления, и Зайцев направился в зал для заседаний к своим чертежам, а Виктор пошел к Евлахову рассказать об утреннем происшествии.
      — Да вы понимаете, что это такое? — взволновался Евлахов. — Мы немедленно переселим Зайцева за город, в закрытый санаторий, пусть там живет и работает, и никто об этом не будет знать.
      — А я вас попрошу этого не делать, — мягко возразил Виктор. — Так мы ничего не найдем, и мотор наш будет стоять на вражеских самоле­тах…
      — Поймите, жизнь этого мальчика дороже многих заводов, — перебил его Евлахов.
      — Товарищ Евлахов, за жизнь Зайцева я отвечаю своей жизнью, — тихо и внятно сказал Вик­тор. — Мы его переселим, но не в санаторий.
      — Вы поселите его у себя? — догадался Евла­хов.
      — Нет. Вызовите Основскую, вашу машинистку, и попросите ее приютить Зайцева, — посоветовал Виктор. — У нее отдельная квартира, живет она только с мужем и ребенком, ей нетрудно будет уступить на месяц одну комнату. Попросите ее. Объясните, что Зайцев восстанавливает чертежи, что в гостинице ему жить рискованно, что вы ей доверяете и просите на время устроить Зайцева.
      — Что ж, Основская хорошая женщина, — согласился Евлахов. — Не понимаю только, зачем стеснять людей. Хотите, я устрою его у себя?
      — Нет, не хочу, — твердо сказал Виктор. — Поверьте, ему у Основской будет лучше.
      — Вижу, у вас какие-то особые соображения… — Евлахов поморщился. — Но если вы думаете, что так будет лучше, я поступлю по-вашему.
      — Разумеется, предложите ей денег, — продолжал Виктор. — Оплатите комнату. Это никогда не помешает.
      — Дело не в оплате, — сказал Евлахов. — А если она откажется?
      — Ну, знаете ли, — это не такая большая жертва, на какую человек не мог бы пойти в интересах дела.
      Евлахов вызвал Основскую и попросил ее об одолжении.
      — Помогите нашему управлению, — сказал он. — Инженера Зайцева нам надо поместить в какой-нибудь тихой семье. Он занят военным изобретением, и ему лучше поменьше встречаться с посторонними.
      Основская замялась:
      — Я хотела бы спросить мужа…
      Она позвонила к нему тут же из кабинета, передала просьбу Евлахова и с облегчением сообщила начальнику управления, что ради такого дела муж ее согласен временно потесниться.
      Зайцева познакомили с Основской. Она понравилась инженеру тихостью, и приветливостью, и слабым грудным голосом, и особой женской уступчивостью, чувствовавшейся в ее движениях и словах.
      — Там тебе лучше будет, Костя, — сказал Евлахов. — Анна Григорьевна женщина добрая, у нее тебе будет хорошо.
      Предупрежденный Виктором, Зайцев переехал бы куда бы ни предложил ему Евлахов, но это предложение пришлось ему даже по душе, и с помощью Железнова он охотно перебрался к вечеру на новую квартиру.
     
      8. Будни Виктора Железнова
     
      Потянулись самые монотонные и напряженные дни, какие только бывают в жизни людей, в деятельности которых преобладает творческое начало. Кто из людей искусства или науки не знает мучительных мгновений, длящихся иногда бесконечно долго — днями, неделями, месяцами, когда где-то на дне души созревает мысль, решение, чтобы в определенный момент вспыхнуть, вырваться наружу и осуществиться всем на удивление. Так математик не слышит будничных вопросов окружающих, странствуя в мире бесконечных цифр, прежде чем отдаст предпочтение немногим и составит формулу, открытие которой раздвигает наши горизонты. Так живописец бесцельно слоняется и смотрит на все пустыми глазами, пока не замрет перед каким-то серым пятном, в котором увидит сочетание красок, тщетно отыскиваемое сотнями художников. Так полководец мучает молчанием подчиненных, пока не отдаст приказ, поражающий простотой и смелостью. В творчестве всегда есть нечто иррациональное, и дни, когда ощущения не могут еще оформиться в мысли, бывают самыми мучительными.
      Обо всем этом Виктор, может быть, и не думал, беседуя с Зайцевым, посещая злополучную парикмахерскую или коротая вечера у Основских, но ощущение тяжести от невозможности решить задачу, не решить которую было нельзя, у него не проходило. Иногда он даже отчаивался и давал себе обещание пойти к Пронину проситься на другую работу, более соответствующую его силам. Он мог бы стать инженером или историком, здесь он успел бы больше, думал Виктор. Пронин сумел внушить ему чрезмерно высокое представление о работе разведчика. Работа эта требовала напряжения всех духовных способностей человека, требовала высокой культуры, непрерывного совершенствования. Пронин называл имена Пржевальского и Вамбери, Лоуренса и Певцова, людей знаменитых и безвестных, говорил об их талантливости и героизме, и с каким-то внутренним удовлетворением и горечью повторял, что работа эта неблагодарна и внешне бесславна, но что нет ничего выше, как служить Родине на таком незаметном и тяжелом посту. Да, это было творчество, и поэтому и Виктор, и Про­нин знали огонь вдохновения и холод отчаяния, горечь поражения и радость победы.
      Виктор давно не испытывал такого прямо-таки физического томления, как в эти дни. Может быть, это было даже состояние, какое испытывает боксер, вступая в решительную схватку. Драка еще не началась, но он уже видит своего противника, оценивает его, выискивает слабые места, с трепетом думает о собственной уязвимости, напрягает все силы и, не жалея себя, готовится ринуться, сокрушить, растерзать силу, ему противодействующую…
      Жизнь шла своим чередом. Зайцев был погружен в работу. Чертежи приходилось восстанавливать по памяти, а человеческая память — ненадежный союзник. Но у него был ясный и молодой ум, и контуры мотора с каждым днем делались яснее и четче. Вставал Зайцев рано, завтракал и уезжал в управление. Там работал до сумерек и возвращался усталый, ко всему равнодушный, пустой как выжатый лимон. Вечера проводил дома, об этом его просили и Виктор, и Евлахов, и развлекался тем, что вслух читал Саше, сыну Основских, книжки, решал кроссворды или помогал раскрашивать картинки. Виктор тоже каждый вечер проводил у Основских. Он приносил с собой пирожные, пил чай, смешил Анну Григорьевну, рассуждал с Основским о фотографии и сделался у них своим человеком.
      Это была бы самая обыкновенная милая семья, если бы не нервная напряженность, которая чувствовалась в отношениях между мужем и женой. Неопытный наблюдатель, возможно, ничего бы и не заметил, но Виктору по роду своей службы приходилось быть и психологом.
      — Смотри, Аня, ляг сегодня пораньше, не опоздать бы тебе завтра на службу, — ронял Основский за чаем, казалось бы, совсем невинную фразу.
      Но после этих слов голос у Анны Григорьевны начинал почему-то дрожать, и через несколько минут она вдруг вызывающе говорила:
      — Ну и прогуляю!
      И с какой-то сдержанной запальчивостью тут же обращалась к Виктору:
      — На сколько месяцев сажают в тюрьму за прогул, Виктор Петрович?
      Виктор не скрывал от Основских ни места своей службы, ни того, что ему поручено охранять Зайцева. Поэтому в отношении к нему установилась та естественность, которая позволяла людям не держаться перед ним настороже.
      Парикмахерскую, в которой исчез незнако­мец в коверкотовом пальто, Виктор тоже посещал ежедневно, и уже на третий день его стали там считать завсегдатаем, мастера с ним здоровались и интересовались его мнением о международном положении, а Виктор знал всех по имени.
      Каждый раз, открывая тяжелую дубовую дверь, Виктор с надеждой поглядывал на вешалку, но ему ни разу так и не пришлось увидеть на ней памятное коверкотовое пальто.
      Работал здесь и парикмахер, приходивший в гостиницу. Его нетрудно было узнать по описанию Зайцева: бесцветное лицо, голубые глаза, рыжие брови, белесые волосы. Звали его Захаров. Он был тих и неразговорчив, но товарищи с ним считались и не отпускали на его счет шуток. Чувствовалась в нем уверенность в себе; его методичность, сдержанность и неторопливость внушали уважение и мешали обращаться с ним запанибрата.
      Захаров не только не понравился Виктору, но и был ему почему-то противен. Любить врагов вообще было не за что, толстовские чувства были чужды Виктору, но во всех преступниках, с которыми приходилось Виктору сталкиваться, а сталкиваться приходилось немало, даже в самых грубых и неприятных, было что-то человеческое. Были у них какие-то привязанности и симпатии, самого закоренелого что-то могло взволновать и вывести из равновесия, билось в их груди все-таки обычное человеческое сердце, и текла в их жилах обычная горячая кровь. А Захаров казался Виктору холоднокровным, скользким, бесчувственным, напоминал пресмыкающееся, Виктору потребовалось бы большое усилие воли, чтобы заставить себя сесть к Захарову в кресло и позволить ему прикоснуться к себе мясистыми бледными пальцами. И тем не менее именно из-за него заходил Виктор каждый день в эту парикмахерскую.
      Однажды он столкнулся в дверях с Основским. Тот почему-то смутился.
      — Вот зашел, дома никогда так чисто не выбриться, — принялся он зачем-то оправдывать свое посещение парикмахерской.
      Но Виктор знал, зачем здесь бывает Основский, и поэтому сам постарался придать встрече случайный характер.
      — Тут неподалеку приятель у меня живет, вот он и рекомендовал мне это заведение…
      Виктор внимательно прислушивался ко всем сплетням, ходившим в парикмахерской. Он знал о том, что Файвилович считает себя сердцеедом и любит франтить, по нескольку дней не обедая и экономя деньги на покупку заграничной шляпы кирпичного цвета. Знал о том, что Сидоров съедает в день два килограмма моркови, считая морковь тем самым эликсиром жизни, который сохранит ему долголетие. Знал, что Кукушкин готовится сдать экстерном экзамен за среднюю школу и поступить в медицинский институт, а Рабинович хочет жениться на маникюрше Поповой и не может из-за отсутствия комнаты. Знал, что Захаров собирался купить жене шубу и дважды хотел продать свой патефон, но так и пожалел с ним расстаться…
      Виктор узнал жизнь парикмахерской во всех подробностях, но смешные и печальные эти подробности мало продвигали его по пути к раскрытию преступления.
      Тогда он начал задавать самому себе сотни детских «почему». Почему Основская раздражается против своего мужа? Почему она согласилась выдавать служебные тайны? Почему Основский стал врагом Советской власти? Почему За­харов пошел утром в гостиницу? Почему он все-таки не убил Зайцева? Почему в гостиницу не пошел Основский? Почему они так спокойны? Почему не совершат какой-либо оплошности, которая позволила бы Виктору догадаться о месте нахождения чертежей?
      Да, Виктору очень хотелось, чтобы кто-нибудь из них совершил хоть какую-нибудь оплошность! Но оплошностей никто не совершал, жизнь шла своим чередом, люди казались теми, кем хотели казаться, и Виктор топтался на одном и том же месте.
      Тогда он принялся изучать прошлое этих людей, пытаясь хоть в нем найти ответ на одно из своих «почему» — почему эти люди стали врагами Советской власти?
      Основская была дочерью мелкого служащего и ничего не могла потерять вследствие революции. Правда, машинисткой она могла стать и прежде, но теперь она получала путевки в санатории, сын ее бесплатно учился в школе, она не зависела от произвола начальников, и много-много других обстоятельств внесла революция в ее жизнь мелкой служащей, наличия которых она почти не ощущала, но потерю которых восприняла бы как несчастье.
      Основский был сыном владельца модной в прошлом московской фотографии. Этот при некотором желании мог считать себя обиженным. Правда, занимался он все тем же ремеслом и зарабатывал много денег, но неудовлетворенные чувства хозяйчика способны были тревожить его воображение. Власть над двумя ретушерами могла ему представляться настоящей властью, а возможность распоряжаться собственной кассой — истинным богатством. Но он был не очень умен и находчив, чтобы ринуться по собственному почину в политическую борьбу.
      Захаров был опаснее. Но и этому нечего было терять при советском строе. Сын местечкового обывателя из каких-то Озериков, он раньше и мечтать не мог попасть в Москву, в которой припеваючи теперь жил. Он был сравнительно молод, было ему всего тридцать четыре года, и даже развратиться не мог он успеть в старом обществе. Семь лет назад прибыл он в Москву, имея в кармане лишь машинку для стрижки волос, — Павел Борисович Левин, бедный молодой человек, жаждущий всяких земных благ. И он их приобрел: женился на симпатичной женщине, достал комнату, нашел доходное место… Что могло не нравиться ему в советской стране? Может быть, он был врожденным авантюристом? Но на авантюриста Захаров был не похож. Остановило было на себе внимание Виктора то обстоятельство, что при женитьбе Левин взял себе фамилию жены, но и в этом не было ничего предосудительного: мало ли местечковых молодых людей переменили за эти годы свои фамилии. Нет, несмотря на всю свою антипатию, Виктор не находил социальных обоснований для преступного поведения Захарова.
     
      9. Детская картинка
     
      Люди нетерпеливые и не умеющие владеть своими нервами меньше всего годятся для разведывательной работы. Рассказывают, что в одной из лучших иностранных школ, готовящей политических разведчиков для работы за границей, каждый обучающийся перед окончанием курса проходит такое сложнейшее испытание. Испытуемого сажают в пустую комнату, в которой отчетливо слышно биение метронома. Здесь он проводит некоторое время и по выходе должен лишь сказать, сколько секунд отсчитали часы. Секрет заключается в том, что часовой механизм пускается с различной скоростью, и только очень внимательные и волевые люди способны выдержать это испытание. Таким испытаниям Виктору подвергаться не приходилось, и он не был уверен, способен ли он его выдержать, но и в его работе наступали периоды, когда приходилось только ждать, — не действовать, а выжидать, и вот именно в это время требовалась особая выдержка.
      Все как бы притаились. Так в степи, после выстрела, прячутся в свои норы суслики. Нигде никого и ничего. То ли это ветер качнул травинку, то ли зверек на мгновение высунул свою мордочку, чтобы посмотреть, не грозит ли ему откуда-нибудь опасность… Тишина, безмолвие, неподвижность.
      Каждое утро заходить в парикмахерскую, каждый вечер пить чай у Основских и ждать, ждать…
      Вот почему Пронин заставлял Виктора еще в детстве решать, казалось бы, ненужные для будущей работы труднейшие головоломки и часами в морозы, в непогоду ходить по лесу на лыжах!
      Что ж, эта тренировка давала себя знать, и Виктор оживленно рассказывал Анне Григорьевне, как его мать варит варенье из крыжовника, и глубокомысленно расхваливал посредственные снимки Основского.
      Вот опять пронесся по комнате тонкий надоедливый свист! Это закипел электрический чай­ник. Основский очень гордился свистком, который он где-то раздобыл, нацепляющимся на носик чайника и свистящим от врывающегося в него пара.
      — До чего дошла за границей техническая мысль! — в сотый раз восторженно воскликнул он, едва только чайник начал свистеть. — Нет, долго еще нам придется догонять эту технику!
      — А вот вы достаньте еще тостер, — в тон ему поддакнул Виктор. — Это такая машинка, поджаривать хлеб…
      Основский с любопытством повернулся к Виктору.
      — А у вас ее нет? — спросил он.
      — Нет, — огорченно признался Виктор. — Чудо техники. Хлеб так и хрустит на зубах.
      — Да, — вздохнул Основский. — Командировали бы меня в Америку…
      — А я хотел бы поработать в Америке простым рабочим, — сказал Зайцев. — Мы любим всех учить, а в нас самих еще много отсталости. Только слава что инженеры.
      — Да уж чья бы корова мычала, а ваша молчала, — шутливо заметила Анна Григорьевна. — Евлахов только и знает, что вас всем в пример ста­вит. Вот попомните мое слово: вам скоро орден дадут.
      — Так мне орден не за хорошую работу дадут, — сказал Зайцев с усмешкой. — За порыв, за выдумку. Этим у нас все богаты. Такое иногда выдумаем, что весь мир ахнет. А вот изо дня в день, минута в минуту, одно и то же, сегодня как вчера, это мы еще слабы, не привыкли…
      — Ну а ты, Саша, что по этому поводу думаешь? — спросил Виктор сына Основских.
      — А я рисую, — ответил восьмилетний Саша, переводя дух и царапая карандашом по бумаге.
      — Э, милый, это жульничество! — воскликнул вдруг Зайцев. — Что же это за рисование под копировку.
      Зайцев вытянул из-под руки мальчика картинку, вырезанную из какого-то журнала, на которой были изображены скачущие всадники, и прислонил ее к сахарнице.
      — Вот как надо срисовывать, — сказал он, комкая листок копировальной бумаги и бросая под стол. — Никогда не своди картинок, так ты не научишься рисовать. Давай сюда карандаш…
      Несколькими штрихами инженер набросал на бумаге лошадь.
      — И непохожа, — сказал Саша, сравнивая набросок с картинкой.
      — А и не надо, — возразил Зайцев. — На картинку непохоже, а на лошадь похоже. Давай нарисуем папу…
      Они вдвоем принялись рисовать Основского.
      — К копировальной бумаге и не думай прикасаться, — повторил Зайцев. — Своим глазам надо верить, а не сводить.
      — А у меня ее много, — похвалился Саша.
      — Откуда же она у тебя? — поинтересовался Виктор.
      — А это я со службы приношу, — торопливо пояснила Анна Григорьевна. — Использованная. Которая для работы уже не годится. — Она глазами указала на мужа. — Затемняем лабораторию от света.
      Она не дала Саше даже заикнуться, как-то явно поспешив со своим ответом, вполне правдоподобным ответом, точно он давно был у нее приготовлен для такого случая.
      Виктор подошел посмотреть на рисунок и наступил ногой на скомканную копирку.
      — Намусорили мы тут, — сказал он и поднял копирку. — Куда бы это бросить, Анна Григорьевна?
      — Да в кухню, — сказала она. — Давайте, я выброшу.
      — Да я сам выброшу, — сказал Виктор и пошел в кухню…
      Листок этот он тщательно изучил дома, рассматривал его и так и этак, и на свет, и против зеркала, но прочесть на нем было нечего, был он совсем новый, и только контур лошади, неряшливо обведенный карандашом Саши, отчетливо вырисовывался на листке.
      Лошадь эта даже приснилась Виктору ночью. Она насмешливо ржала, хотела его лягнуть, Виктору очень хотелось ее поймать, но она так ему и не далась.
      Проснувшись, Виктор никак не мог забыть кривую лошадку, точно была она нарисована гениальной рукой Рембрандта. Вдруг его осенило: дело тут не в лошадке. Если листки копировальной бумаги, использованные при перепечатке важных документов, сдавались в секретную часть, то ведь чистые листки никем не учитывались! Что стоило Основской вместо одного листка прокладывать между белой бумагой сразу по два? Сейчас не было необходимости устанавливать, каким именно способом передавала Основская служебные тайны мужу, но Пронин всегда добивался в расследовании дел точности.
      Виктор хотел заглянуть и в лабораторию Основского. Слова Анны Григорьевны должны были иметь реальное подтверждение, она не стала бы ими бросаться. Основские не могли не позаботиться о полной видимости правды.
      Виктора никто не ожидал, но и никто не придал его приходу какого-нибудь значения. Он мог наблюдать обычную картину беспорядочного утра в одной из многих столичных семей. На обеденном столе остывал алюминиевый чайник, стояли стаканы с недопитым чаем, валялись неровно нарезанные ломти хлеба, рядом с пустой масленкой лежало размазанное по бумаге масло, скатерть была усыпана крошками, из стакана торчал окурок. Все спешили, никому ни до кого не было дела.
      Саша ушел в школу. Анна Григорьевна торопливо одевалась. Собрался было с ней и Зайцев, но Виктор удержал инженера. Основский возился дольше, заряжал в лаборатории фотографический аппарат, искал какие-то снимки, чертыхался, ругал редакцию и Анну Григорьевну… Может быть, никогда люди не обнаруживают так свою сущность, как в тот момент, когда они очень спешат. Наконец, собрался и Основский. Он на ходу попросил у Зайцева папиросу, взял их целый десяток: «Спешу, некогда будет купить», — и убежал.
      Виктор усмехнулся.
      — »Гарун бежал быстрее лани», — продекламировал он, кивая на хлопнувшую дверь. — Энергичная личность!
      — Так-то оно так, — неопределенно отозвался Зайцев. — Только уж очень много энергии тратит он на то, чтобы жену дергать…
      — А вам он не мешает? — поинтересовался Виктор.
      — Я в студенческом общежитии вырос! — Зай­цев рассмеялся. — В зверинце могу работать!
      — Скажите, Константин Федорович, — вдруг спросил его Виктор. — Вы не очень соскучитесь, если я дня на три уеду?
      — А разве вы ко мне нянькой приставлены? — ответил Зайцев. — Пожалуйста. Меня и так чересчур опекают.
      — Но уговор дороже денег, — сказал Виктор. — Все-таки вы сейчас, так сказать, больше объект, чем субъект. Вы, конечно, вправе считать меня фантазером, но уехать я могу только при одном условии. Обещайте мне подвергнуть себя домашнему аресту. Управление, этот дом, и больше никуда, — обещаете?
      — Да мне и самому некогда гулять, — сконфуженно сказал Зайцев. — Обещаю, конечно.
      — А вон и шофер вас зовет, — продолжал Вик­тор. — Слышите, рявкает?
      За окном и вправду рявкала автомобильная сирена.
      Зайцев с порога спросил Виктора:
      — А вы?
      — Я останусь, — ответил Виктор. — По телефону позвоню. Мне в другую сторону.
      Он закрыл за инженером дверь и пошел в лабораторию Основского. Она была устроена в маленькой комнатке при кухне, предназначавшейся прежде для домашней работницы. В комнату был проведен водопровод, в большой раковине мокли в воде какие-то снимки, стол был заставлен кюветками и рамками, на полках стояли химикалии. Обычная кустарная лаборатория не очень аккуратного человека. Виктор с любопытством ее осмотрел. Да, рамки, пузырьки, пакеты. Тщательно заклеенное окно. Окно, окно… Оно-то его и интересует!
      Виктор приблизился к окну. Вот на что пошла копировальная бумага! Он достал карманное зеркальце, отодрал листок, попробовал прочесть текст, отпечатавшийся на копировальной бумаге. Отдельные слова можно было разобрать: «…выговор… уборщице… обеденный перерыв… Епифанкиной… бухгалтерии… баланса…». Учрежденческий приказ! Виктор еще раз с интересом посмотрел на заклеенные стекла. Вот где находился архив управления! Знать это, конечно, не мешало, но изучением листков можно было не заниматься. Ничего такого, чем машинистке Основской не следовало интересоваться, здесь найти было бы нельзя. В этом Виктор не сомневался. Находка говорила лишь о том, что и секретные документы могли тем же путем попадать…ну хотя бы в руки к тому же Захарову! Конечно,
      Основский встречался со множеством людей… В парикмахерскую он заходил нечасто. Но встречи его с Захаровым совпадали по времени с происшествиями, которыми интересовался Виктор. Основский был слишком осторожен и не хотел, чтобы у него залеживались секретные бумаги, а людей, которым можно передать похищенные документы, не так уж много. Ну а об интересе Захарова к Зайцеву свидетельствовало хотя бы его появление в гостинице…
      Все, что касалось машинистки Основской, было ясно. Она была наиболее пассивным участником преступления. Муж ее попросил как-то принести использованную копировальную бумагу для заклейки стекол. Вначале она сама поверила в то, что копировальная бумага только для этого и нужна. Ничего преступного не видела она в том, чтобы принести из учреждения мусор, который целыми корзинами выносили уборщицы из машинописного бюро. Однажды Основскому удалось прочесть содержание более или менее важного документа. Он спрятал эту копирку. Таких листов скопилось несколько. Было нетрудно запугать слабохарактерную и не очень умную женщину, а запугав, заставить и приносить кое-что из документов…
      Более или менее ясным было и поведение Основского. У этого человека имелись свои мелкие счеты с Советской властью, и купить его можно было деньгами или свистком для чайника, можно было даже раздразнить неудовлетворенное обывательское тщеславие. На убийство или кражу со взломом Основский, пожалуй, не пошел бы, назвал бы такое преступление низменным, хотя на самом деле у него просто не хватило бы смелости столкнуться со своей жертвой лицом к лицу. Но украсть государственную тайну или тайком сфотографировать железнодорожный мост Основский был способен, это казалось ему и не таким опасным, и даже на какие-то свои принципы мог он сослаться здесь ради оправдания.
      Гораздо труднее было разобраться в поведении Захарова. Однажды он посетил инженера Зайцева. Виктор понимал, что посещение произошло неспроста. Но в чем можно было обвинить Захарова? Да, кто-то ему позвонил, и он явился по вызову с бритвенными принадлежностями. Оказалось, произошла ошибка. Он и ушел. Встречается с Основским? Виктор соединил звенья: управление — Основская — ее муж — Заха­ров… Но мало ли посетителей стрижет и бреет Захаров? Основский, Петров, Сидоров, каждый день десятки людей, со всеми приходится разговаривать, но ни о чем предосудительном Захаров с Основским не разговаривал, и уж, конечно, никаких бумаг от него не получал!
      Очень ловко скользил меж людей Захаров. Но если не за что было уцепиться сейчас, может быть, следовало отойти назад, поискать что-нибудь в прошлом, найти среди многочисленных клиентов парикмахера какого-нибудь его старого знакомого, повидать родственников, узнать о мечтах, с которыми Павел Григорьевич Левин приехал когда-то в Москву…
      Виктор позвонил Пронину.
      К телефону подошла Агаша.
      — Ивана Николаевича, — сказал Виктор. — Как он себя чувствует?
      — Спит, не велел будить, — сказала Агаша. — Позвони еще.
      Виктор позвонил еще. Пронин проснулся.
      — Я хотел бы зайти к вам, Иван Николаевич, — сказал Виктор. — Ничего не поделаешь…
      Но самолюбие его не страдало. Он пришел к Пронину не за советом. Виктор считал необходимым выехать в Озерики, на родину парикмахера Захарова. Отлучиться из Москвы без разрешения Пронина Виктор не смел. Вот он и пришел спросить…
      Пронин сидел на тахте полуодетый. На ковре у тахты валялись комплект «Вечерней Москвы» и телефонная книжка. На стуле стояла откупоренная бутылка с нарзаном, в которой играли пузырьки углекислоты.
      — Сегодня вы лучше выглядите, — сказал Вик­тор с одобрением.
      — Скучно, — пожаловался Пронин. — Старые газеты читаю. Совсем отстал от жизни. Про цапель тут очень интересно написано…
      Виктор снисходительно посмотрел на Пронина.
      — Так ехать мне или не ехать, Иван Николае­вич?
      — В Озерики? — задумчиво повторил Про­нин. — Ну что ж, поезжай, посмотри на эти Озерики. Дня на два согласен тебя отпустить. Кто только Зайцева будет в это время опекать?
      Пронин пытливо взглянул на Виктора.
      — Основский! — Виктор ухмыльнулся. — Не одобряете?
      — Нет, это ты неплохо придумал, — согласился Иван Николаевич. — Пакостник, но не высокого полета. Скорее удавится, чем позволит тронуть Зайцева у себя на квартире. Трус. Однако береженого бог бережет…
      — Я поручу Афиногенову и Лифшицу, — добавил Виктор. — Они присмотрят.
      — Ну действуй, действуй, — одобрительно сказал Иван Николаевич. — Захаров — это крепкий орешек.
      — Вы понимаете, я не мог заставить Зайцева скрыться, — объяснил Виктор. — Все бы сразу заволоклось туманом.
      — Признаю, — одобрил Пронин Виктора, — это было остроумно: отдать Зайцева под охрану его же убийцы. Если бы я, находясь в толпе, заметил, что у меня пытаются украсть из кармана кошелек, я бы обязательно отдал его на сохранение заведомому карманнику. Во всяком случае, у него кошелек был бы целее.
      — Исчезни Зайцев, преступники отошли бы в тень, — договорил Виктор. — А так они видят Зайцева и сами замерли на месте. Конечно, было бы нелепо делать вид, что на убийство Сливинского не обращено внимания и что Зайцев оставлен без присмотра. Я и не скрываю, что последняя обязанность возложена на меня. Вместе с Зайцевым я сумел попасть к Основским, и они совсем не думают, что ими я интересуюсь больше, чем Зай­цевым. Доверие даже успокоило их…
      Пронин молчал.
      — Понятно? — спросил Виктор.
      — Спасибо за науку, — сказал Пронин. — А то мне, старому дураку, невдомек.
      Виктор смутился.
      — Разговорчив ты не по возрасту, — сказал ему Пронин. — Шел бы…
      Виктор встал.
      — Значит, я поехал? — спросил он нерешительно.
      Пронин кивнул ему:
      — Ни пуха ни пера, как говорится…
      Виктор так и не понял — одобряет Пронин поездку в Озерики или нет.
     
      10. Человек в зеленом пальто
     
      Неопытному человеку кажется, что при раскрытии преступлений нет ничего проще, чем внешнее наблюдение. Сыщик в гороховом пальто стал анекдотической фигурой. Авторы детективных романов боятся обмолвиться об уличном наблюдении. Читатель требует более остроумных и тонких способов. Заставить героя выслеживать преступника, часами дежуря у ворот или прогуливаясь по тротуару… Фи!
      На самом же деле при выслеживании преступника внешнее наблюдение имеет огромное значение. Это тяжелая и неблагодарная работа. В современных городских условиях, в лабиринте бесчисленных улиц и переулков, при многочисленных и разнообразных транспортных средствах от наблюдателя требуется немалое искусство, для того чтобы добиться каких-нибудь результатов. Попробуйте выпустить в форточку кошку и проследить за ее прогулкой! За человеком следить трудней, он — умнее. Сколько настойчивости, остроумия и силы воли кроется иногда за фразой, скупо гласящей в донесении о том, что «преступник весь день не выходил из дома».
      Захаров жил на Арбате, в кривом уютном переулочке, в каменном продолговатом особняке, построенном лет сто назад каким-то доморощенным архитектором. В мезонине этого дома родилась и выросла Елена Васильевна, фамилию которой носил теперь Захаров и в комнате у которой поселился. Они поженились шесть лет на­зад. Елена Васильевна были еще молода, служила счетоводом в сберегательной кассе, славилась мирным характером, и Захаров был искренне доволен женой и часто расхваливал ее перед сослуживцами.
      В воскресенье Захаров в парикмахерскую не пошел, этот день был у него свободен.
      Часов около восьми в квартиру № 4, в которой жил Захаров, почтальон принес газеты. Дверь ему открыл Захаров. Часов в десять вышла на улицу его жена. Она дошла до булочной, купила свежих баранок и вернулась домой. Часов в одиннадцать Захаров с газетой в руках спустился в садик, разбитый позади особняка. Под старыми корявыми вязами ребятишки играли в лапту. За­харов сел у забора на ветхую скамеечку, почитал газету, поговорил с ребятишками и пошел обратно. По дороге домой он постучал к соседям. Дверь ему открыла Бородкина, кассирша овощного магазина.
      — Ниночка дома? — спросил Захаров.
      — С утра волнуется, — приветливо ответила Бородкина.
      — Присылайте ее, — сказал Захаров.
      — Балуете вы ее, Павел Борисович, — сказала Бородкина.
      Не прошло и пяти минут, как Ниночка прибежала к Захаровым.
      — Ну и модница ты! — сказал ей Захаров вместо приветствия, выходя вместе с ней на лестницу.
      На Ниночке было надето белое пальто и розовая шляпа, и была она похожа на нарядную куклу.
      Елена Васильевна вышла их проводить. Она поправила на Ниночке шляпу, смахнула с пиджака мужа пушинку, и улыбка медленно сползла с ее лица. Она не понимала своего мужа. Захаров водил эту шестилетнюю соседскую девочку в театры, в музеи, покупал ей конфеты, не чаял в ней души. Елена Васильевна не ревновала мужа, ей даже нравилась эта дружба с девочкой. Она не понимала другого. Павел Борисович любил детей, в этом нельзя было сомневаться, но иметь своих детей почему-то не хотел. Вот на что жаловалась Елена Васильевна подругам.
      — А что мы сегодня увидим! — многозначительно сказал Захаров на улице Ниночке. — Настоящего кота в сапогах!
      Они и вправду отправились в Кукольный театр.
      Какое оживление творилось у подъезда и в вестибюле! Пети, Сони, Вани и Тани щебетали, точно цыплята в огромном инкубаторе. Они не замолкали ни на секунду, тянули взрослых за руки, поминутно терялись и тут же находились, и все ужасно боялись опоздать к началу представления.
      Захаров помог Ниночке снять пальто, разделся сам и пошел в зал, и уж, конечно, совсем непреднамеренно повесила гардеробщица их одежду рядом с зеленоватым коверкотовым пальто. А что за гомон стоял в зрительном зале! Но как быстро все стихли, едва поднялся занавес! Как заблестели глазенки, едва на сцене раздалось первое слово…
      В антракте зрители побежали в фойе, и За­харов с Ниночкой тоже пошли вместе с другими. Захаров купил девочке в буфете громадное яблоко, поплотнее засунул платочек в кармашек ее платьица, чтобы не потерялся, на секунду отвернулся, чтобы попросить буфетчицу налить стакан нарзану, и девочку сразу оттерло от него детской толпой.
      Ниночка завертелась среди сверстников, и вдруг радостно устремилась навстречу чему-то, тоже, должно быть, знакомому и приятному.
      У стены сидел толстый дядя в пушистом сером костюме и манил девочку к себе, показывая ей шоколад. Это был очень хороший шоколад, в серебряной бумаге, в яркой обложке, большая плитка, сладкая и вкусная. Толстый дядя весело улыбался, можно было подумать, что девочка встречается с ним не в первый раз. Она подбежала, и дядя посадил Ниночку к себе на колени. Одернул на ней платьице, поправил в кармане пла­точек, дал шоколад…
      Но Захаров уже разыскивал свою приятельницу.
      — Нина, Нина! — укоризненно воскликнул он, издали глядя на девочку. — Кто тебе позволил…
      Ниночка сконфуженно соскользнула с колен незнакомого дяди и тихо пошла к Захарову, виновато улыбаясь и прижимая шо­колад к груди.
      Человек в сером костюме и Захаров издали улыбнулись друг другу, как всегда это делают взрослые, забавляясь безобидным проступком ребенка, и разошлись по своим мес­там.
      — Я скажу, скажу маме, что ты от меня убежала, — добродушно приговаривал Заха­ров. — Вот встану и уйду!
      Но Ниночка отлично понимала, что Захаров нисколько на нее не сердится, и бес­печно болтала ногами.
      День прошел очень хорошо. Они досмотрели спектакль, чуть ли не самыми первыми успели пробраться в раздевалку — однако зеленоватого пальто на вешалке уже не было, — быстро оделись, без очереди сели в троллейбус, место им досталось у окна, и вернулись домой в самом расчудесном настроении.
      А человек в пушистом сером костюме снисходительно дождался, когда схлынул говорливый и беспокойный поток возбужденных зрителей, неторопливо оделся, — увы, в серое клетчатое пальто! — вышел на улицу, сел во вместительный автомобиль, дожидавшийся его у подъезда, и по­ехал… к представителю одной из иностранных торговых фирм, сотрудником которой он тоже являлся. Не было ничего удивительного в том, что был он в Кукольном театре, потому что Москва славится своими театрами вообще, и Кукольным театром в частности, и все иностранцы любят в нем бывать.
      Пока Павел Борисович находился в театре, Елена Васильевна приготовила обед. Они пообедали вдвоем. Захаров достал из гардероба футляр с пластинками, перебрал их, но патефон не заводил — он вообще редко его заводил, — заявил жене, что твердо решил продать патефон — «пора тебе новую шубу сшить». Он написал текст объявления о продаже, попросил Елену Васильевну отнести его завтра в контору «Вечерней Москвы», вздремнул часок на диване и ушел опять, сказав, что идет к Степанову, своему сослуживцу, играть в преферанс.
      Но к Степанову он не пошел, а поехал в Дорогомилово. Там он долго бродил по тихим улицам, застроенным деревянными домиками, точно к чему-то присматривался или что-то искал, но так никуда не зашел и ни с кем не встретился.
     
      11. Флигель в переулке
     
      Наступили сумерки, когда Захаров поехал к Бутырской заставе.
      В Бутырках он снова начал слоняться в переулках, поглядывая на дома и точно измеряя взглядом ширину переулков. Должно быть, здесь переулки понравились ему больше, чем в Дорогомилове. В одном из них, сонном и плохо освещенном, Захаров задержался. Он стал заходить во дворы и заглядывать за парадные двери, точно кто-то от него прятался и он никак его не мог найти.
      Несколько раз Захаров прошел проходным двором, соединявшим два переулка, и, наконец, решительно облюбовал деревянный флигель в два этажа, выкрашенный побуревшей охрой, замыкавший двор и подслеповато глядевший своими окнами в темный и безлюдный Ступинский пе­реулок.
      Он поднялся по деревянной лестнице, выглянул в слуховое окно, спустился вниз, обошел флигель еще раз и перешел через улицу.
      Против флигеля стоял трехэтажный кирпичный дом, но Захаров даже не взглянул в его ворота, бросил лишь на них быстрый взгляд и деловито зашагал прочь из переулка.
      Он дошел до более оживленной улицы, остановился возле аптеки, заглянул через стекла в помещение. Покупателей там было мало.
      Захаров поднялся по ступенькам на невысокое крыльцо, порылся у себя в кармане, быстро открыл дверь и как-то сразу юркнул в будку телефона-автомата. Звонил он недолго и так же быстро вышел наружу, так что вряд ли кто из находившихся в аптеке посетителей мог его заметить.
      Выйдя из аптеки, он пошел обратно в сторону Ступинского переулка.
      Шел он не торопясь, не интересуясь редкими прохожими, как вдруг с Захаровым поровнялся невысокий человек и заглянул ему в лицо. Да, это опять был тот самый человек в зеленом коверкотовом пальто! Нельзя было заметить, обменялся он с Захаровым какими-нибудь словами, подал ли ему какой-нибудь знак… Человек этот сейчас же заторопился и точно растаял за ближайшим углом.
      Захаров равнодушно дошел до Ступинского переулка и, убедившись, что за ним никто не следует, вновь скрылся в парадном побуревшего флигелька.
      По деревянной лестнице поднялся он на площадку второго этажа и прислушался. Из-за двери, выходившей на площадку, смутно доносился чей-то разговор. Дверь эта, по-видимому, открывалась редко, обитатели квартиры пользовались больше черным ходом, так что неожиданного появления кого-либо на лестнице можно было не опасаться. Захаров еще раз посмотрел на кирпичный дом, стоявший напротив. Номер на воротах дома был освещен тусклой лампочкой, свет от нее падал только на калитку. На улице было темно и тихо, это был один из тех провинциальных переулков, которые кажутся заброшенными в Москву прихотью судьбы. Изредка появлялись прохожие, да и те спешили скорей миновать глухое, невеселое место.
      С помощью перочинного ножа Захаров отковырнул замазку, очень ловко, по-воровски, выдавил из рамы стекло и аккуратно отставил его в сторону. Где-то внизу хлопнула дверь. За­харов прислушался, но не обернулся. У него были хорошие нервы. Какой-то прохожий шел через двор. Захаров и на это не обратил внимания. Прохожий остановился почти у самого флигеля, должно быть, за нуждой. Действительно, через минуту шаги удалились, и снова все стало тихо. Захаров, не высовываясь, вглядывался в темноту. Он не отрывался от окна, чуть появлялся новый прохожий. Но, вероятно, среди них не было того, кто был нужен Захарову. Он оживился, когда услышал шум подъезжающего автомобиля. Разумеется, тот, кого он вызвал, не хотел путаться в незнакомых переулках и нанял такси.
      Такси остановилось как раз перед воротами каменного дома. Пассажир расплатился, вылез, и машина уехала. Да, это был Зайцев!
      Он был один. Зайцев еще раз взглянул на номер дома и вошел в ворота. Шаги его замерли. Все было тихо. Захаров достал из кармана револь­вер и стал у окна, против калитки, точно он находился в тире. Прошла минута, другая. Захаров спустил предохранитель. Третья, четвертая… За­харов прицелился. Снова за воротами каменного дома послышались шаги — Зайцев возвращался. Захаров целился…
      — Don’t shoot, mister Levy , — услышал он вдруг за своей спиной негромкий, спокойный голос. — You will not get anything by this .
      Захаров обернулся. У стены стоял какой-то невысокий человек. В неясном свете, падавшем с улицы, на фоне серой оштукатуренной стены зеленоватым пятном выступало его пальто. Нужно было мгновенье, чтобы решить, спрятать револьвер или направить его на незнакомца. Заха­ров направил револьвер на незнакомца.
      — Look on the street more attentively , — равнодушно продолжал незнакомец, точно не видел направленного на себя револьвера.
      — I don’t understand! — резко сказал Захаров и опустил револьвер.
      — Vielleicht wünschen. Sie sprechen deutsch? — спросил незнакомец.
      — Nein, ich verstehe nicht deutsch , — насмешливо отозвался Захаров.
      — Préférez-vòus parler français? — попробовал догадаться незнакомец.
      — Non, je ne parle pas également le français, — упрямо сказал Захаров, напряженно вглядываясь в своего странного собеседника.
      — Вы напрасно сердитесь на меня, господин Леви, — все так же спокойно и уже по-русски сказал незнакомец. — Посмотрите внимательнее на улицу.
      Захаров снова взглянул в окно. Зайцев стоял на тротуаре и разглядывал номер дома. Потом он оглянулся. К нему приближались двое людей. Один из них был тот самый Железнов, который ежедневно прибегал в парикмахерскую. Значит, он вернулся из поездки и вновь принялся опекать Зайцева!
      — Я ничего не вижу, — произнес Захаров. — Во всяком случае, ничего такого, что могло бы меня удивить или заинтересовать.
      — Выгляните на мгновенье наружу, — еще настойчивее повторил незнакомец.
      Конечно, он мог напасть на Захарова сзади, но если он так не поступил прежде…
      Захаров выглянул. Опытный человек, он сразу понял, на что приглашал его взглянуть незна­комец. Флигель был оцеплен. Всюду мелькали неясные тени. Люди даже не очень прятались.
      — Вы из них? — быстро спросил Захаров.
      — Нет, я не из них, — холодно ответил незна­комец.
      — Так чего же вы хотите?
      — Чертежи, — отчетливо произнес незнако­мец.
      — Я вас не понимаю, — сказал Захаров. — Какие чертежи?
      — Времени остается мало, господин Леви, — сказал незнакомец. — Не будем играть в прятки. Дом окружен, и через несколько минут вы будете арестованы. Я помогу вам отсюда скрыться, если за это будет уплачено чертежами…
      — На кого вы работаете? — перебил Захаров.
      — Это вас не касается, — ответил тот. — Угодно вам принять мое предложение?
      — Но как вы избегнете ареста? — спросил За­харов.
      — Это вас не касается, — опять повторил не­знакомец. — Но вас я оставлю здесь, если не получу чертежи.
      — Я не знаю, о каких чертежах вы говорите, — сказал Захаров.
      Незнакомец приблизился к двери.
      — Прощайте.
      — Постойте! — воскликнул Захаров. — Вы следили за мной, вы знаете, где я живу. Вам заплатят за это! Передайте записку моей жене. Если вы гуманный человек…
      — Чертежи? — спросил незнакомец.
      — Вы опять о чертежах! — воскликнул Заха­ров. — Я ее хочу успокоить…
      Он вырвал из записной книжки листок и на подоконнике, при тусклом свете, падавшем с улицы, нацарапал несколько строк.
      — Вы обещаете? — спросил он незнакомца.
      — Да, — отрывисто бросил тот и почти рванул записку…
      На крыльце флигеля разговаривали люди.
      — Возьмите мой револьвер, — внезапно попросил Захаров, протягивая оружие.
      — Охотно, — сказал незнакомец и взял револь­вер.
      Он вдруг легко приоткрыл дверь, ведущую в квартиру, скрылся и тут же захлопнул ее за собой.
      Захаров тоже бросился к двери, но она не поддавалась его усилиям. Внизу раздался стук, и кто-то стал подниматься по лестнице.
     
      12. Внешнее наблюдение
     
      Виктор вернулся в Москву в ночь под воскресенье. За двое суток, которые он провел в Озериках, не произошло ничего существенного. Зайцев бывал только в управлении и дома. Основская, кроме того, несколько раз заходила в лавки за мелкими покупками. Основский околачивался в редакции, ездил фотографировать ребят в детском саду и один раз заходил в парикмахерскую…
      «Заходил в парикмахерскую», — мысленно отметил Виктор.
      Никакие подозрительные люди к Основским не приходили, даже гостей не было. Возле дома тоже никто не был замечен.
      Немного услышал Виктор, но он знал, сколько труда и внимания должны были потратить Афиногенов и Лифшиц, для того чтобы иметь возможность сделать этот краткий отчет.
      Наблюдение следовало продолжить. Афиногенов и Лифшиц по-прежнему должны были охранять Зайцева, а себе Виктор избрал наиболее трудный объект — Захарова.
      После дороги Виктор позволил себе несколько часов отдохнуть, но уже с утра находился близ квартиры Захарова, задолго до прихода почтальона. Виктор видел, как Елена Васильевна пошла в булочную, как Захаров прогуливался по садику, как отправился с девочкой в театр… Стоило немалого труда все видеть и оставаться незаме­ченным. Недаром Пронин еще совсем юному Виктору иногда вдруг сообщал о том, что отправляется на прогулку в Сокольники, и требовал, чтобы вечером Виктор рассказал о каждом шаге Пронина. Задача считалась невыполненной, если Пронин в свою очередь мог сообщить хотя бы об одном шаге Виктора. Эта игра многому научила Виктора. Искусство видеть других и не позволять видеть себя доступно только человеку, постоянно тренирующему мозг и тело. Это был труднейший вид спорта, и Захаров был достойным сопер­ником. Но его, должно быть, дезориентировал Основский. Выходя на ринг или беговую дорожку, нельзя полагаться на советы доброжелателей. Наверно, отъезд Виктора убедил Основского в том, что наблюдение за Зайцевым ослаблено, он передал об этом Захарову, а тот не то что стал менее осторожен, но стал более активен. По всей вероятности, он счел момент благоприятным, чтобы перестать выжидать и опять перейти в наступление.
      Виктор заметил на вешалке в театре зеленоватое пальто, цвет которого он запомнил очень хорошо. С этого момента он не сомневался в том, что у Захарова назначено в театре свидание. Устроено оно было очень ловко. Иностранец в сером костюме и Захаров играли девочкой как мячиком. Просто физически невозможно было перехватить этот мячик кому-либо третьему. Обменялись они записками или передан был какой-нибудь документ, этого Виктор установить не мог, но смысл игры был для него ясен. В меньшей степени национальность иностранца и в большей его служба в известной иностранной торговой фирме позволили решить, чьим агентом Захаров является.
      К сожалению, пальто иностранца оказалось не таким, какое хотелось видеть Виктору. Был еще кто-то третий, ускользающий от внимания Железнова…
      Загадочно было путешествие Захарова по глухим переулкам. Он что-то искал. Но что?
      Однако когда Захаров остановил свой выбор на определенном доме, дважды его обошел, осмотрел лестницу, изучил двор, Виктор резонно предположил, что здесь замышляется новое преступление. Возможно, более решительных действий от Захарова потребовал встреченный им в театре иностранец. Во всяком случае, Захаров что-то замышлял… Пока он звонил по телефону, Виктор тоже успел вызвать группу оперативных работников. Но кому звонил Захаров?
      Виктор неотступно следовал за неторопливым Захаро­вым. Тот шел из аптеки, и вдруг с ним поравнялся незнакомец в зеленоватом пальто… Теперь Виктор не сомневался: что-то здесь должно было произойти. Виктор с трудом подавил в себе желание пойти за человеком в зеленом пальто. Дали знать себя уроки Пронина. Иван Николае­вич всегда твердил о том, что нет ничего хуже в работе, как разбрасываться. Доведи одно дело до конца, и лишь тогда принимайся за другое, — за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Виктор последовал за Захаровым. Тот вернулся в Ступинский переулок и скрылся во флигеле.
      Похоже было на то, что Захаров кого-то ждет, быть мо­жет, даже того самого человека в зеленоватом пальто. Виктор решил, что именно здесь он и задержит Захарова. В это время он заметил работников оперативного отдела.
      Какой-то прохожий замедлил шаги около Виктора.
      — Товарищ Железнов, — окликнули его.
      — А, здравствуйте, Березин, — сдержанно отозвался Виктор. — Вас не узнать…
      Они расставили людей вдоль переулка и в соседних дво­рах.
      Вскоре появилось такси и остановилось ря­дом с кирпич­ным домом, прямо против флигеля. Пассажир расплатился, вылез, и машина уехала. Это был Зайцев.
      В это время к Виктору подошел Лифшиц.
      — Сидел дома, вдруг выскочил, нанял такси и поехал сюда, — доложил он. — Что делать дальше?
      — Погоди, — остановил его Виктор. — Во дворе есть люди.
      Действительно, Зайцев сидел дома и рассказывал Саше о похождениях Робинзона Крузо. Самочувствие у Зайцева было неважное. Он собирался работать напролет все воскресенье, но чертежники в управлении торопились домой, и, как-то невольно поддаваясь их настроению, Зайцев тоже закончил работу. Но дома ему стало скучно, он почувствовал себя одиноким, ему захотелось поскорее вернуться на завод. Основские собирались идти в кинематограф. Анна Григорьевна пригласила Зайцева пойти вместе с ними, но Зайцеву и идти не хотелось, и помнился совет Железнова пореже выходить из дома, он отказался. Основские ушли. Саша тоже скучал. Зайцев принялся развлекать мальчика.
      Беседу прервал телефонный звонок. Саша схватил трубку. К телефону просили подозвать инженера Зайцева.
      — Я слушаю, — сказал Зайцев. — Кто это?
      — Я звоню по поручению товарища Железнова, — резко и определенно произнес незнакомый голос. — Выяснялись некоторые обстоятельства, связанные с исчезновением Сливинского. Товарищ Железнов просит вас немедленно приехать. Ступинский переулок, дом восемь, заходите прямо во двор, квартира три. Он вас дожидается.
      — Хорошо, — послушно сказал Зайцев. — Я сейчас приеду.
      — Ступинский переулок, дом восемь, квартира три, вход со двора, — повторил тот же голос, и трубку повесили.
      Зайцев нахлобучил кепку, поспешил на улицу и побежал на стоянку такси.
      — Ступинский переулок, — сказал он шоферу. — Поскорее!
      У дома № 8 он расплатился с шофером, отпустил машину, взглянул еще раз на номер и вошел во двор. Он быстро нашел квартиру № 3, но Железнова там не оказалось.
      — Позвольте, — настаивал Зайцев. — Я твердо знаю, что меня здесь ждут.
      — Уверяю вас, вы ошиблись, — возражала ему девушка с каштановыми кудряшками. — Папа!
      Пришедший на помощь папа убедил Зайцева, что никакого Железнова в квартире нет и не было…
      Зайцев, недоумевая, пошел со двора, приблизился к калитке, как вдруг в ней появился какой-то человек, загородил выход и отпихнул Зайцева в сторону.
      — Здравствуйте, Виктор Петрович! — вскрикнул Зайцев, узнавая Железнова. — А они настаивали, что произошла ошибка!
      Лишь в последнюю минуту, услышав шаги возвращающегося Зайцева, Виктор вдруг разгадал намерение Захарова подстеречь и застрелить инженера, и бросился ему навстречу, пытаясь собой заслонить Зайцева от пули.
      Да, это было логичное предположение. Было выбрано глухое место, найден отличный наблюдательный пункт, обеспечено отступление через проходной двор, и вот, когда Зайцев стал бы выходить изворот…
      Захаров знал, что пуля вернее настигает дичь, когда та движется на охотника! Но никакого выстрела не последовало.
      Виктор побежал к флигелю.
      — Задержать любого, кто отсюда выйдет! — громко приказал он Березину, поднимаясь на крыльцо. — Три человека со мной!
      Вчетвером они остановились у лестницы. Наверху было тихо. Оттуда могли стрелять…
      — Эй, там есть кто? — крикнул снизу Березин.
      Но сверху никто не ответил.
      Виктор рискнул, бросился опрометью наверх, инстинктивно прикрывая голову локтем.
      В тусклом свете, проникающем через окно, было видно — в углу кто-то стоит.
      — Руки! — крикнул Зайцев.
      Человек поднял в темноте руки.
      Следом за Виктором поднялся Березин.
      Виктор включил фонарик.
      — Что вы тут делаете, Захаров? — спросил он.
      — Я ищу одного знакомого, — ответил тот.
      Березин приказал его обыскать. Кроме перочинного ножа, у него не нашли никакого оружия. Ни револьвера, ни кастета, ничего. Осмотрели лестничную площадку, лестницу, все щели, землю вокруг дома, куда бы Захаров мог бросить револьвер, — ничего.
      — Все равно, — сказал Виктор. — Пойдемте. Мы поговорим о ваших знакомствах в другом месте.
     
      13. Странный покупатель
     
      В эту ночь Виктор развил бурную деятельность.
      Захаров был арестован. Надо было осмотреть флигель. Березин не нашел в нем ничего подозрительного. Здесь жили обычные советские люди, не имеющие никакого касательства к Захарову. Захаров остановил свой выбор на этом доме совершенно случайно, флигель прельстил его тишиной и удобным расположением.
      На допросе Захаров все отрицал. В Ступинский переулок он попал случайно. Где-то на Бутырках жил его знакомый, которого он и разыс­кивал. Ни с какими иностранцами в театре не встречался. В гостиницу к Зайцеву пришел по вызову, его самого обманули. Никакого Основского не знает. Мало ли кого приходится брить, парикмахер не обязан интересоваться фамилиями клиентов. Еще нелепее говорить, что Основский ему что-то передавал, что кого-то Захаров вызывал сегодня в переулок по телефону… Все это выдумки, на которые он отказывается отвечать!
      — Скажите мне лишь одно: как вы попали в Советский Союз? — спросил его Виктор.
      — Я никак не мог попасть или не попасть, я всегда жил в Озериках, — насмешливо ответил За­харов. — Мой отец живет в Озериках, и моя мать живет в Озериках…
      — Да, но и Павел Борисович Левин тоже живет в Озериках, — уверенно возразил Виктор.
      — Вот только в этом я и виноват, — сразу согласился Захаров. — Мне всегда хотелось жить в Советском Союзе…
      Часом позже были арестованы Основские. Анна Григорьевна при аресте расплакалась.
      — Что будет с Сашей? — спрашивала она. — Его поместят в детский дом, да? Его поместят в детский дом?
      Основский, наоборот, рисовался и подражал каким-то книжным героям.
      — Через несколько дней вы меня освободите, — сказал он. — Вам известно, кого я фотографировал? Мои снимки печатались во всех газе­тах. Я напишу письмо…
      Продолжала плакать Анна Григорьевна и на допросе. Говорила, что приносила домой только негодную копировальную бумагу. Потом она признала, что среди копировальной бумаги могли оказаться и листки, на которых отпечатался текст секретных документов. Потом призналась, что муж заставлял ее рассказывать о служебных де­лах. Наконец созналась и в том, что муж ее особенно интересовался военными изобретениями и что она сообщила ему о вызове в Москву инженеров Зайцева и Сливинского…
      Но Основский интерес к военным изобретениям объяснил любознательностью. Он интересуется фотографией, оптикой, техникой, вообще всякими изобретениями. Никакого Захарова не знает. Ах, это парикмахер? В таком случае возможно, что он у него брился. Передавал Захарову копии секретных документов? Чепуха! Вы нашли у Захарова хоть одну копию? Покажите!
      В течение ночи надо было произвести обыск и у Основских, и у Захаровых; правда, Виктор верил в осторожность преступников и мало надеялся на какие-либо находки.
      За исключением отклеенных со стекол листов копировальной бумаги да нескольких копирок, валявшихся вместе с красками и карандашами в игрушках у Саши, найти у Основских ничего не удалось. Среди копирок не нашлось ни одного более или менее ясного отпечатка, и уж, конечно, никаких копий секретных документов. Это было подозрительно. Анна Григорьевна призналась, что она приносила домой копии секретных документов.
      — Куда же они девались? — спросили Основского.
      — Я их уничтожал, — сказал он. — Чтобы не попались на глаза кому не нужно.
      У Захаровых можно было надеяться найти чертежи, которые Захаров не успел еще передать хотя бы тому же иностранцу в сером костюме, знакомство с которым он так решительно отрицал.
      Елена Васильевна встретила неожиданных гостей с испугом и удивлением. Она сама старалась все показать, спешила все открыть и беспокоилась, как бы что при осмотре не пропустили.
      — Вероятно, вы думаете, что мы спекулировали? — спрашивала она. — Конечно, я знаю, есть такие парикмахеры, которые занимаются спекуляцией. Но Павел Борисович совсем в этом не нуждался. Мы себя все-таки уважаем. Вы еще в комоде не посмотрели…
      Виктор сам руководил обыском. Елена Васильевна не возбуждала в нем подозрений. Такие люди, как Захаров, редко посвящают жен в свои дела. Наоборот, простые, разговорчивые жены служат для них как бы громоотводом от любопытства обывателей. Если сверток и был спрятан в квартире, Елена Васильевна не могла об этом знать. Приходилось отодвигать вещи, присматриваться к щелям в полу, ощупывать обои.
      Виктор помнил разговоры в парикмахерской о патефоне Захарова.
      — А где же ваш патефон? — спросил он больше для порядка, вряд ли в патефоне могло быть что-нибудь спрятано.
      — А я его продала, — сказала Елена Васильевна.
      — Продали? — удивился Виктор. — Ведь ваш муж никак не мог с ним расстаться?
      — Представьте себе! — сказала Елена Васильевна. — Муж действительно очень дорожился. Но сегодня днем он опять написал объявление о продаже, а вечером прислал человека с запиской, и тот купил у меня патефон.
      — Сегодня вечером? — переспросил Виктор. — А у вас цела эта записка?
      — Конечно.
      Елена Васильевна подала записку.
      На клочке бумаги в мелкую клеточку, вырванном из недорогой записной книжки, размашисто и неровно было нацарапано карандашом несколько отрывочных слов: «Уезжаю на несколько дней. Объясню по приезде. Отнеси объявление и немедленно продай патефон. П.»
      Слова «немедленно продай» были подчеркнуты, а буква «П» заканчивалась кривым угловатым росчерком.
      — Вы уверены в том, что это написал ваш муж? — пытливо спросил Виктор.
      — Ну что вы, неужели я не знаю его руку? — обиделась Елена Васильевна. — Вот и росчерк его.
      — А объявление у вас цело? — спросил Виктор.
      — А как же. Мне ведь завтра нужно было отнести его в газету.
      Она достала из сумочки объявление. Тем же почерком, но более аккуратно и чернилами, был написан текст объявления: «Срочно прод. патефон „Хиз Мастерс Войс» с пластинками. Зв. веч. Г–4–68–71».
      Виктор сличил почерки.
      — Да вы не беспокойтесь, — вмешалась Елена Васильевна. — Я ведь в сберкассе работаю, привыкла в почерках разбираться.
      — Но ведь объявление еще не напечатано? — спросил Виктор. — Как же вы успели продать?
      — А я его этому самому человеку, который записку принес, и продала, — пояснила Елена Васильевна. — Он спросил цену, я сказала, а он и купил не торгуясь.
      — А вы этого человека знаете? — поинтересовался Виктор.
      — В первый раз видела, — сказала Елена Васильевна.
      — Адрес он свой не оставил?
      — Да зачем мне адрес… — Елена Васильевна усмехнулась.
      — Как же это так вы продали? — рассердился Виктор. — Ни адреса не спросили, ничего!
      «Пожалуй, в патефоне и был спрятан сверток с чертежами, — подумал он, — и Захаров успел передать патефон сообщникам».
      — Расскажите, расскажите, как все это произошло, — обратился Виктор к Елене Васильевне. — Когда это произошло, что он говорил, как выглядел?
      — Как это произошло… — нерешительно повторила Елена Васильевна. — Часов около одиннадцати он пришел, уже я спать собиралась. Муж у меня в карты ушел играть, значит, должен был вернуться поздно. Ну вот, позвонил, отдает записку. За сколько, спрашивает, будете продавать? Я ему и скажи: две тысячи, самую большую цену, какую только муж называл. А он мне и говорит: «Чего вам зря беспокоиться, давайте я куплю». Отсчитал две тысячи, забрал патефон, пластинки и ушел.
      Елена Васильевна протянула Виктору сумочку.
      — Вот, проверьте, я вас не обманываю.
      — А какой он из себя? — нетерпеливо спросил Виктор, с досадой предчувствуя ее ответ.
      — Вот наружность я плохо запоминаю, — виновато объяснила Елена Васильевна. — Невысокий такой, обыкновенный. Ну в шляпе, в пальто. Коверкотовое такое…
      — Зеленоватое? — спросил Виктор с отчая­нием.
      — Вот-вот! — обрадовалась Елена Васильевна. — Зеленоватенькое такое. Кажется, заграничный материал, у нас такого не делают. Нитки там как-то по-особому крученные…
      Человек в зеленоватом пальто опережал Виктора повсюду!
      Обыск можно было и не продолжать.
      — Ищите-ищите, — сказал Виктор, поворачиваясь к своим помощникам. — Посмотрите в кресле, между пружин: много там мочалы?
     
      14. Паспорт из Озериков
     
      — Товарищ Пронин? Разрешите обратиться с вопросом, товарищ майор?
      — Пожалуйста, товарищ Железнов.
      — Можно явиться к вам с докладом, товарищ майор?
      — Пожалуйста.
      — Когда прикажете, товарищ майор?
      — Явитесь в тринадцать часов, товарищ Железнов.
      — Есть в тринадцать часов, товарищ майор. Разрешите считать разговор оконченным?
      — Пожалуйста, товарищ Железнов.
      Служба всегда служба, и Виктор должен был представить Пронину свой отчет.
      Ровно в час дня Виктор постучал в дверь к Пронину. Иван Николаевич сидел у письменного стола. Он был в гимнастерке, в суконных брюках и в фетровых сапогах, должно быть, его знобило. На столе лежали листки чистой бумаги и очинённые карандаши. Пронин никогда не перебивал подчиненных во время докладов, он лишь делал на бумаге пометки, чтобы потом сразу и обстоятельно отметить ошибки и промахи. Окно было закрыто, комната прибрана, Агаши не было слышно, — служба всегда служба.
      — Разрешите войти? — спросил Виктор, приоткрывая дверь.
      — Пожалуйста, — приветливо отозвался Про­нин. — Заходи.
      Виктор остановился у письменного стола.
      — Разрешите доложить, товарищ майор?
      — Садись, — сказал Пронин. — Пожалуйста.
      — Разрешите коснуться всей разработки? — спросил Виктор, придвигая стул и садясь.
      — Да, поскольку надо воссоздать общую картину, — сказал Пронин. — Характеризовать отдельных людей не надо. Постарайся уложиться минут в двадцать.
      — Я принял от вас поручение, товарищ майор, взять на себя расследование этого дела четырнадцатого числа, — начал Виктор. — Начальник управления Евлахов своевременно сообщил об исчезновении чертежей. Инженеру Зайцеву незачем было красть чертежи у самого себя. Участие Сливинского в похищении тоже было очень маловероятно. Если бы он похитил чертежи и сообщники приняли решение его уничтожить, они сделали бы это в более безопасном месте и постарались бы сыграть на исчезновении Сливинского. Лифтер, надо думать, был соучастником или свидетелем преступления, хотя непосредственных указаний на это не имеется. Если никто на заводе не знал об изобретении, а не верить Зайцеву нет оснований, сведения об изобретении могли быть получены преступниками только от кого-то из сотрудников управления. Эксперимент со вторым документом, хотя он и вызвал соответствующую реакцию, мог не дать результатов, настолько терялись все нити. Надо отметить… — Виктор улыбнулся, — велось тщательное наблюдение. Выполнялось ваше указание о необходимости педантично отмечать каждую мелочь…
      Пронин нетерпеливо отмахнулся.
      — Я упоминаю об этом только для того, товарищ майор, чтобы связать факты, — поправился Виктор. — Посещение гостиницы Захаровым и наблюдение за ним позволили установить его связь с Основским и определить канал, по которому секретные документы просачивались из управления. Мы терпеливо наблюдали за этими людьми и выяснили все, что касалось Основских. Виктор посмотрел на Пронина. Тот ничего не записывал. Это было хорошим признаком, значит, Пронин не имел пока замечаний.
      — Труднее было узнать, кто же такой Заха­ров, — уверенно продолжал Виктор. — Вы разрешили выехать на его родину.
      Он снова взглянул на Пронина и спросил:
      — Разрешите остановиться на этом подробнее?..
      …Озерики…
      Небольшое местечко в западном крае, неподалеку от границы. Серенькие домики, чиненые и перечиненые, над ними голубое небо, веселые крики детей и любопытные прохожие. Никаких озер поблизости, конечно, и даже никакого пруда. Почему — Озерики? Всегда найдется местный старожил, который расскажет легенду: старинный замок, панские прихоти, крепостные выкопали пруд за сорок два дня, — он точно знает, за сорок два, ни больше ни меньше; лебеди, выписанные из Парижа, — обязательно из Парижа; утопленница… А на самом деле не было никакого замка, и самый большой богач, которого действительно помнят старожилы, был здесь старик Рабинович, владевший одновременно чайным заведением и бакалейной лавкой.
      Первый спрошенный прохожий дал Виктору половину необходимых сведений. Нет, его не пришлось тянуть за язык…
      — Вам каких Левиных? Которые купили серую лошадь или у которых дочка родила двойню? Отца Павла Борисовича? Так это совсем ря­дом. Сверните направо, пройдете проулочек и упретесь прямо в забор. Там есть лазейка, ребята в прошлом году сделали, и очутитесь во дворе у Мацкиных. Если старуха будет ругаться, не обращайте внимания, все уже привыкли. Там через один двор от них живут Левины. Хорошие люди. Вы не фининспектор? Он же никогда не был настоящим торговцем, только назывался лесопромышленником! А что у него было? Дровяной склад — пять шагов в длину и три в ширину. Продавал дрова, а сам неделями не топил печки. Вот его брат, который остался в Польше, тот, да, имел! Гостиницу, винокуренный завод и кое-что в банке. Тому даже варшавская гимназия была плоха, послал сына в Австрию! А Борис Исаевич бился как щука на кухне. Он теперь заведует дровяным складом на станции, так живет в десять раз лучше, чем в те времена, когда имел собственное дело…
      Виктор нырнул в лазейку, мужественно пересек чужой двор, осыпаемый библейскими проклятиями старухи Мацкиной, и точно в указанном месте нашел домик Левиных. Разумеется, это оказался далеко не дворец, но это был крепкий дом в четыре окна, под железной крышей, в который вряд ли могли найти доступ зимние морозы.
      Виктор постучал. Ему открыл дверь мужчина лет тридцати, в черном пиджаке, с румянцем во всю щеку и ласковыми голубыми глазами.
      — Заходите, пожалуйста, — сказал он, распахивая дверь. — Вам кого?
      — Здравствуйте, — поздоровался Виктор. — Мне нужен отец Павла Борисовича Левина.
      — Отец, к сожалению, на станции, — ответил мужчина. — Может быть, я могу его заменить?
      — А вы кто, брат Павла Борисовича? — спросил Виктор.
      — Какой брат? — удивился мужчина. — У меня нет брата, я и есть Павел Борисович.
      — Павел Борисович? — переспросил Виктор. — Вы — Павел Борисович Левин?
      — А чего же тут удивительного? — удивился в свою очередь тот. — Так назвали родители… — Он спохватился. — Чего же это мы с вами разговариваем на крыльце? Пройдите в гостиную, прошу вас…
      Виктор давно не бывал в таких комнатах. Маленькая и невысокая, все-таки это была гостиная, и ничто иное. Вдоль стен была расставлена дюжина дешевых мягких стульев, обтянутых чехлами из желтого ситца, на круглом столе, покрытом зеленой вязаной скатертью, лежал альбом с фотографиями, на стенах висели олеографии с видами Швейцарии в рамках из черного багета.
      — Прошу вас, — приветливо повторил Павел Борисович, указывая на стулья.
      И звонко крикнул:
      — Мама, у нас гость, ты слышишь?
      — Ой, очень рада! — раздался из-за перегородки низкий старушечий голос. — Ты меня всегда так удивляешь, Павел…
      Вскоре Виктора угощали чаем и задавали десятки вопросов о том, как живут в Москве, деликатно не расспрашивая гостя только о цели его посещения.
      — Скажите, — обратился Виктор к Павлу Борисовичу, когда достаточно познакомился с хозяевами. — Вы никогда не теряли свой паспорт?
      — Паспорт? — нараспев повторил Павел Борисович, и в его голосе прозвучала какая-то нерешительность. — Но это было давно, и я заявил об этом в милицию…
      Слово за слово, Виктор заставил Левиных рассказать всю историю, связанную с пропажей паспорта.
      …Лет семь назад, в один осенний день, к Левиным неожиданно заявился Альберт, сын Моисея Леви, брата Бориса Исаевича, живущего в Польше возле Львова. Старики Левины обрадовались племяннику, но появление его было им удивительно. Затем удивление сменилось тревогой, потому что Альберт вел себя как-то странно. Он нигде не показывался и запретил говорить о своем приезде даже соседям, лежал на диване, читал книжки или спал. Но деньги у него были, он прямо навязывал их, не желая, как он говорил, жить за счет родственников.
      Как-то за обедом, когда молчание стало совершенно невыносимым и Борис Исаевич собирался спросить племянника, откуда он пришел и что собирается делать, Альберт неожиданно за­говорил.
      — Я перешел границу, — сказал он. — Мне надоела Европа. Я поссорился с отцом и хочу жить в России.
      Левины растерялись. Альберт даже мальчиком всегда был таким нахалом, что трудно было поверить, будто ему могла надоесть Европа. Но, с другой стороны, Моисей Леви тоже был не ангел и грыз поедом всякого, кто смел ему перечить. Альберт легко мог повздорить с отцом и назло ему убежать в Россию. Левины предпочитали думать именно так. За укрывательство наказывали очень строго. Но Альберт был родственником и никогда не сделал им никакого зла…
      — Слушай сюда, Альберт, — сказал ему Борис Исаевич. — Мы обязаны сообщить о твоем прибытии, но так как ты сын моего брата и, может быть, не такой прохвост, как он, мы тебя просим: уходи. Сегодня переночуй, а завтра, как стемнеет, уходи. Желаем тебе счастья.
      И действительно, на другой день Альберт ушел. Ушел днем, как ни просили его не делать этого, опасаясь соседей. Вежливо со всеми простился и ушел, и даже предупредил, чтобы о нем не проговорились, точно Левины сами не знали о том, что в таких случаях лучше всего держать язык за зубами.
      А через две недели Павлу Борисовичу понадобилось поехать в город, он стал искать паспорт и не нашел. Альберт оказался таким же жуликом, каким был его отец. Жаловаться было поздно, спокойнее было промолчать. Так Левины и поступили. Павел Борисович выждал месяц и заявил о пропаже. Левиных все знали. Павел Борисович получил новый паспорт, и все постепенно забылось.
      — Я так и думала! — воскликнула старуха. — Вы нашли Альберта, я сразу поняла…
      — Что он наделал? — спросил Павел Борисо­вич. — Помолчите, мама…
      — Не пугайте нас, — запричитала старуха. — Он проворовался? Нет на него болезни! Может быть, он дал этот паспорт в залог по какому-нибудь темному делу?
      Виктор успокоил их как мог, высказал несколько назидательных сентенций о том, что ни один проступок не остается безнаказанным, велел Павлу Борисовичу пойти в милицию и обо всем рассказать, отправил Пронину краткую телеграмму о результатах поездки и уехал.
      — …Его настоящее имя — Леви, Альберт Леви, как я вам уже телеграфировал, по-видимому, он профессиональный шпион, — сказал Виктор. — Следовательно, картина такова: Основский был завербован Леви-Захаровым и затем исподволь втянул в свою деятельность и жену. Она сообщила об изобретении и приезде Зайцева мужу, тот передал Захарову, а Захаров выследил инженеров, с помощью Гущина убил Сливинского, затем убил сообщника, похитил чертежи, и сейчас они, возможно, находятся у представителя известной вам иностранной фирмы.
      Пронин задумчиво постучал по столу каран­дашом.
      — Как ты думаешь? — спросил он Виктора. — Если при опасности поджога дому дали сгореть, но поджигателя задержали, это большое достижение?
      — Лучше чем ничего, — ответил Виктор. — Но достижение, конечно, небольшое. Надо сохранить дом.
      — Что же ты думаешь делать? — спросил Про­нин.
      Виктор насупился.
      — Я хочу, чтобы вы мне помогли, Иван Николаевич! — вырвалось у него. — Я ведь шаг за шагом шел за этим Леви…
      Пронин принялся вычерчивать на бумаге квадратики.
      — Видишь ли… — сказал он. — Твоя схема построена правильно и убедительно, но ведь тем и трудна наша работа, что никакое преступление не укладывается в определенные рамки. Ты совершил ошибку, которую совершает большинство следователей. Достаточно тебе кого-нибудь заподозрить, как ты во что бы то ни стало пытаешься доказать, что именно этот человек и совершил преступление. Это неверный и скользкий путь. Людей следует оправдывать, а не обвинять. Ты постарайся доказать, что человек не совершил преступления, и вот если при таком намерении ты не сумеешь опровергнуть улики, значит, человек действительно виноват. Ты действовал энергично и нашел преступника. Но Сливинского и Гущина убил не Захаров, а кто-то другой. Ты сделал одну оплошность: найдя преступников, ты преувеличил их ловкость и силу и приписал им все преступления. Ты решил, что первый же пойманный тобою вор совершил все кражи. Убийство было совершено между восемью и девятью часами вечера, это установлено точно. Вот я и проверил, где находились в это время подозреваемые тобою люди. Захаров с трех часов дня до одиннадцати вечера безотлучно находился в парикмахерской. Основского вообще в этот день не было в Москве, он по поручению редакции выезжал в Харьков, и есть неопровержимое доказательство, что в этот день он действительно там находился. Что касается Основской, она просто физически неспособна совершить такое преступление, но даже она провела эти часы в управлении. Несомненное и полное алиби. Так вот тебе вопрос: кто же совершил убийство?
      Виктор покраснел и вдруг побледнел от волнения.
      — Я знаю! — воскликнул он, вскакивая со стула. — Я знаю, кто это сделал! Человек в зеленом пальто! Вы понимаете, мне несколько раз попадался какой-то человек в зеленоватом коверкотовом пальто. Я почувствовал, что он имеет какую-то причастность к этому делу, но он все время от меня ускользает. Он появился в номере у Зайцева и исчез возле парикмахерской, где работает Захаров; он был в театре, где Захаров встретился с иностранцем; он встретился с Захаровым, когда тот шел из аптеки…
      Виктор принялся ходить взад и вперед по комнате.
      — Иван Николаевич! — сказал он, останавливаясь перед Прониным. — Дайте мне несколько дней. У меня есть зацепка. Захаров недаром торговал своим патефоном, — я найду этого незнакомца.
      Пронин задумчиво посмотрел на пол.
      — Ну что ж, — сказал он наконец. — Мне думается, твоя догадка правильна. Но сегодня, часам к семи, я прошу тебя быть у меня вместе с Зайцевым, мне хочется провести этот вечер вместе с вами.
     
      15. Патефон марки «His Masters Voice»
     
      Остаток дня Виктор провел в размышлениях. Опять пришлось вспомнить излюбленное рассуждение Пронина: «Если ты очутился перед отвесной стеной, не пытайся через нее перепрыгнуть, отойди в сторону и подумай, может быть, ты найдешь лестницу».
      Виктор подверг тщательному анализу все обстоятельства дела. Теперь он видел свои промахи, следствие его нетерпения и горячности. Человек в зеленом пальто был наиболее опасным противником. Предстояло затратить много усилий, чтобы распутать этот проклятый клубок. Надо было приниматься за расследование чуть ли не с самого начала. Следовало обратить особое внимание на этот злополучный патефон, а теперь придется искать и патефон, и его покупателя…
      Так, не придя ни к какому решению, Виктор в шестом часу отправился к Зайцеву, переселившемуся обратно в гостиницу.
      — Я за вами, Константин Федорович, — сказал Виктор. — Товарищ Пронин велел обязательно быть у него к семи.
      — А он выздоровел? — оживленно спросил Зайцев. — Товарищ Евлахов говорит, что как только Пронин сам возьмется за это дело, преступники сразу будут пойманы.
      — Да ведь знаете, — грипп, — отозвался Вик­тор с кислой улыбкой. — Привязчивая штука…
      Они вышли и не спеша пошли вдоль оживленных московских улиц.
      — Недельки через две и я закончу свое дело, — сказал Зайцев. — Надоело, не люблю повторять одно и то же…
      Они свернули на Кузнецкий мост, к дому, в котором жил Пронин. Толпа возвращающихся со службы москвичей текла непрерывным густым потоком. Блестели стекла витрин, хлопали двери магазинов, гудели пробегающие мимо автобусы и троллейбусы.
      — Да, задали вы нам задачку, Константин Федорович, — сказал Железнов и вдруг рванулся куда-то в сторону.
      — Подождите меня! — крикнул он на ходу Зайцеву.
      Впереди мелькнуло зеленоватое пальто. Вик­тор узнал бы его теперь среди тысячи прохожих! Ему даже показались знакомыми очертания этой фигуры. Виктор устремился за таинственным незнакомцем, но, должно быть, тот обладал удивительной интуицией и почувствовал, что его пре­следуют. Во всяком случае, незнакомец тоже ускорил шаги и неожиданно скрылся за дверью громадного, наполненного покупателями магазина. Виктор вбежал в магазин. Разумеется, этого субъекта нигде уже не было. Виктор пулей пронесся по магазину и выскочил на улицу. Нигде! Все ему стало безразлично, он стал противен самому себе. Он пошел отыскивать Зайцева. Хорошо еще, что тот послушно ждал Виктора на том самом месте, где он его бросил.
      — Что это вы убежали? — поинтересовался Зайцев.
      — Пустяки, — невразумительно буркнул Вик­тор. — Знакомого одного увидел…
      Они вошли в дом и поднялись на лифте. Вик­тор с удивлением прислушался. Из-за двери глухо доносились звуки музыки. Несомненно, в квартире Пронина играл патефон. Вместо напряженной творческой тишины, в которой Виктор надеялся застать Пронина, тот развлекался легкомысленной джазовой музыкой. Это было тем более странно, так как Пронин не имел патефона.
      Виктор позвонил. Музыка смолкла. Дверь открыл сам Пронин.
      — Заходите-заходите, — радушно пригласил он. — У меня обновка — патефон получил в пода­рок. Идите слушать, а попозже Агаша соорудит ужин и я угощу вас кахетинским.
      Виктор и Зайцев вошли к Пронину в кабинет.
      Хотя Пронин шутил, Виктор отлично видел, что Иван Николаевич нервничает. Это не заметил бы, пожалуй, никто, кроме Виктора. Пронин отлично умел сдерживаться, и лишь по каким-то неуловимым признакам Виктор догадывался о его настроении.
      Виктор подошел посмотреть патефон.
      — »His Masters Voice»? — удивленно спросил он Пронина.
      — »His Masters Voice», — подтвердил Про­нин. — Отличная марка, не правда ли?
      — Да, — неопределенно отозвался Виктор.
      И вдруг у него стало спокойно на душе, он еще сам не знал почему, но все в нем вдруг как-то сразу успокоилось, постепенно стало спадать даже раздражение против самого себя.
      Пронин молчал, молчал и Зайцев. Виктор обернулся к нему. Тот был тоже какой-то странный. Он сразу, как вошел в комнату, сел в кресло и замолчал. Он выглядел растерянным и удивлен­ным.
      — Скажите, — вдруг серьезно спросил Пронин Зайцева. — Вам известно, что произошло с вашим товарищем?
      Виктор посмотрел на них обоих…
      У Зайцева по-детски сморщилось лицо, точно он собирался заплакать, но сейчас же усилием воли он согнал гримасу с лица.
      — Да, я догадался, — тихо сказал он. — Я прочитал книжку о Нахимове и догадался. Ведь мы как на войне.
      — Хорошо, что вы это поняли, — ласково произнес Пронин. — И хорошо, что вы умеете работать, когда вам трудно.
      За окном быстро наступал вечер. Повсюду вспыхивали огни. С улицы доносился многоголосый шум. Пронин подошел к двери и повернул выключатель. Зажглось электричество, и все в комнате стало проще и обыденнее. Открытый патефон создавал даже ощущение какого-то беспорядка в комнате. Листы бумаги, разбросанные на столе, были исчерчены неровными цветными квадратами.
      Виктор пытливо посмотрел на Пронина: значит, он тоже бился над решением какой-то трудной задачи.
      Пронин заметил взгляд Виктора и усмехнулся.
      — Конечно, я тоже кое-что сделал за это время, — сказал Пронин. — Но я был болен и не хотел тебя связывать. Да и незачем все время оглядываться на меня.
      Он взял исчерченные листы, аккуратно сложил их и сунул между книг.
      — Говоря правильнее, я только дополнил твою работу, — сказал Пронин, садясь на край тахты. — Надо захватить в поле своего зрения возможно большее пространство и затем при осмотре руководствоваться принципом исключения. Действовать как артиллерийский наблюдатель. Это дерево просто дерево, канавка просто канавка, а вот за этим кустом показался дымок, — уж не находится ли здесь неприятельская батарея? Убийство лифтера было до очевидности бессмысленным. Он не был ни соучастником, ни даже очевидцем преступления. Но он мог оказаться свидетелем; вероятно, он видел убийцу в обществе Сливинского. В течение пятнадцати — двадцати минут лифтер не один раз поднялся на четвертый этаж и мог запомнить собеседника Сливинского, сидевшего с ним в гостиной, потому что убийство было совершено в гостиной: убийца не стал бы нарочно тащить труп к выходу. Кроме того, убийство лифтера сразу запутывало следы. Это было наиболее простое предположение.
      Пронин обращался к Виктору, но он не находил нужным скрывать что-либо от Зайцева, — в этом проявлялось одно из замечательных достоинств Пронина: он терпеть не мог никакой таинственности, никогда не рисовался умением проникать в тайны и, как только становилось возможным, показывал путь раскрытия преступления, стараясь извлечь и для себя, и для других урок на будущее.
      — Ты сумел найти лиц, причастных к преступлению, — сказал он Виктору. — Но никто из них в момент преступления в гостинице не был. Особое внимание должен был привлечь Захаров. По роду своей деятельности он мог незаметно встречаться с десятками людей. Резиденты иностранных разведок охотно избирают профессии портных, прачек, парикмахеров и официантов. Поведение Захарова говорило об опыте и хладнокровии. Это был не доморощенный вредитель, а квалифицированный шпион, прошедший хорошую иностранную школу. Он действовал четко, продуманно и ловко. Такие люди очень заботятся о своем легальном облике и предпочитают не пользоваться фальшивыми паспортами. Но старая фамилия его не устраивала, надо было замести следы. Так он даже фамилию переменил вполне легально. Хотя паспорт, с которым он прибыл в Москву, был самый доброкачественный…
      Пронина прервал телефонный звонок.
      Виктор поднял трубку.
      — Вы продаете патефон? — услышал он чей-то голос.
      Виктор прикрыл трубку ладонью.
      — Иван Николаевич, — спросил он с недоуме­ньем. — Тут о патефоне спрашивают?
      — Да-да!
      Пронин оживился и схватил трубку.
      — Я вас слушаю, — сказал он. — Да, продается. В полном порядке… Три тысячи. Дорого? Ну как хотите…
      Пронин положил трубку.
      — Вероятно, «Вечерку» уже принесли, — сказал он. — Посмотри-ка, Виктор.
      Виктор вышел в прихожую, открыл парадную дверь, заглянул в почтовый ящик.
      — Есть! — крикнул он, доставая газету.
      Зайцев нетерпеливо двинулся в кресле, досадуя и не понимая, почему Пронин прервал свой рассказ.
      — Получайте, — сказал Виктор, возвращаясь в комнату.
      — Посмотри-ка, нет ли там объявления? — попросил Пронин.
      Виктор развернул газету и просмотрел последнюю страницу.
      — »Срочно продается патефон „Хиз Мастерс Войс» с пластинками», — громко прочел он и опять с недоумением поглядел на Пронина. — «Звонить…» Но тут указан ваш телефон?
      — Давай-давай сюда…
      Пронин вытянул газету из рук Виктора и отложил в сторону.
      — Вы продаете патефон? — спросил Виктор. — Но ведь это объявление…
      — Все будет ясно… — ответил Пронин и переставил телефон со стола на тахту. — Дай мне досказать. Леви находился на столь удобном и людном месте, что вряд ли сам выполнял отдельные диверсии. В данном случае дело было очень серьезное. Леви вынужден был кого-то вызывать. Трудно было предположить, что человек этот ходит к Леви в парикмахерскую, слишком они осторожны для этого. Следовало искать человека, которого искал сам Леви. Человек в Москве то же самое, что иголка в стоге сена. Магнитом был Леви. Следовало присмотреться к этому магниту. Он продавал свой патефон. Что ж, это был удобный способ. Таким способом нельзя часто пользоваться, но ведь дело было исключительное, и выполнение его предназначалось человеку, которых иностранные разведки особенно берегут. Я просмотрел комплект старых газет…
      — Но позвольте, Иван Николаевич, — спросил Виктор. — В объявлении указан ваш телефон!
      — А ты думаешь, что все тайные агенты — добрые знакомые и им известны телефоны друг друга? — возразил Пронин. — Они попадают в чужую страну не сразу, им приходится отыскивать друг друга по условным признакам, среди них есть начальники и подчиненные…
      Телефон зазвонил снова.
      — Да, продаю, — сказал Пронин. — Три тысячи!
      — Ну, знаете! — засмеялся Виктор. — Вы такую цену заламываете, что у вас никто не купит.
      — А мне и не надо, — сказал Пронин. — Тут дело не в цене.
      Звонки раздавались почти непрерывно.
      — Никогда бы не подумал, — сказал Виктор, — что в Москве столько желающих приобрести па­тефон!
      — А город-то какой! — усмехнулся Пронин. — Тут, милый, черта в ступе продашь, а не то что патефон…
      Телефон зазвонил опять.
      — Что? — удивился Пронин. — Пуделя? Какого пуделя? — Он засмеялся и повернулся к Виктору. — Слышишь? Пуделя предлагают в обмен на патефон!.. Нет, — сказал он в трубку. — Я бы охотно поменялся, но только на добермана-пинчера…
      Пронин давал любые объяснения, но заканчивал все разговоры как-то так, что отклонял желание покупателей зайти и взглянуть на па­тефон.
      — Да! — откликнулся он чуть ли не на двадцатый звонок. — Да, продается. «His Masters Voice», правильно. Три тысячи. Какие пластинки? — Пронин сразу посерьезнел. — Одну минуту… — Он рукой указал Виктору на пластинки. — Дай-ка… — Голос его даже пресекся от волнения. — Осторожнее! Упаси тебя боже разбить… Разные, — любезно сказал Пронин в трубку. — Заграничные пластинки. Джазы Эллингтона, Нобля, Гарри Роя, песенки Шевалье, Люсьенн Буайе…
      — Не можете ли вы сказать мне названия? — попросил издалека мягкий и строгий мужской голос.
      — Пожалуйста, — сказал Пронин и принялся читать названия: — «Chanson du printemps», «The Golden Butterfly», «Mood Indigo», «Ton amour», «The Blue Angels» …
      — Благодарю вас, — вежливо прервал его покупатель. — Когда вы разрешите к вам зайти?
      — Да лучше сейчас, — сказал Пронин и назвал свой адрес.
      — Ну вот, — сказал он, опуская трубку. — По­дождем.
      Виктор вдруг потерял самообладание.
      — Иван Николаевич, — спросил он почему-то шепотом. — Сейчас…
      — Не сейчас, а через час! — отрывисто сказал Пронин. — Держи, брат, себя в руках. На все звонки теперь отвечай: продан. Проводи Зайцева в соседнюю комнату, пусть он там посидит, пока не позовем. Ну а ты… — Пронин помолчал, испытывая терпение Виктора. — Ну а ты посиди в кухне. Когда покупатель пройдет ко мне, прошу тебя находиться в прихожей. Думаю, это излишняя мера предосторожности, но, на всякий случай… Понятно?
     
      16. Еще один покупатель
     
      Покупатель явился раньше чем через полчаса. Пронин сам вышел на звонок, открыл дверь и впустил посетителя. Это был немолодой мужчина, высокий и рослый, с узким интеллигентным лицом, внимательными серыми глазами, тщательно выбритый, одетый в недорогой, старательно отутюженный синий костюм.
      Он неторопливо вошел в прихожую, снял черную фетровую шляпу и сдержанно спросил:
      — Вы — гражданин Пронин?
      — Он самый, — подтвердил Иван Николае­вич. — Вы относительно патефона?
      — Да, я хотел бы взглянуть, — сказал посетитель.
      — Проходите, пожалуйста…
      Пронин провел посетителя в кабинет и закрыл за собой дверь.
      — Вы сказали, что у вас есть блюз «The Blue Angels», — сказал посетитель, не подходя к патефону. — Я хотел бы прослушать эту пластинку.
      — Садитесь, прошу вас, — ответил Пронин. — Сейчас заведу.
      Посетитель сел, Пронин отыскал пластинку и завел патефон. Тягучая томная мелодия полилась из-под иголки. Посетитель равнодушно смотрел в окно. Внизу дрожали электрические огни, глухо журчала улица. Певец допел песенку, жалобно протянул последнюю ноту саксофон, шепелявый голос сказал несколько заключительных слов, и вдруг произошла перемена. Посетитель уже не смотрел больше равнодушными глазами в окно и ничего не спрашивал о пластин­ках. Он встал, выпрямился, фигура его сразу приобрела военную выправку.
      — Я слушаю вас, — негромко и четко произнес он, выжидательно глядя на Пронина.
      — Да, у меня есть к вам дело, — сказал Про­нин, тоже меняя тон. В голосе Ивана Николаевича зазвенели металлические нотки.
      — В прошлый раз… — не совсем уверенно произнес посетитель, как бы прося у Пронина разъяснения, — мне дал поручение…
      — Да… — перебил его Пронин. — Обстоятельства несколько изменились.
      — Хорошо, — равнодушно сказал посетитель. — Я вас слушаю.
      — У меня есть к вам несколько вопросов, господин Денн, — сказал Пронин. — Материалы у вас с собой?
      — Да, — ответил тот. — Я предполагал, что их у меня попросят.
      — Давайте.
      Посетитель быстрым движением достал из внутреннего кармана пиджака сверток с бумагами и протянул его Пронину.
      — Благодарю, — сказал Пронин и положил сверток в ящик стола.
      — Как вас зовут в Москве? — спросил Пронин.
      Посетитель проявил некоторое колебание:
      — Необходимо ли мне…
      Пронин кивнул на патефон:
      — Вы — слышали?
      Посетитель сжал губы.
      — Да, — ответил он. — Меня зовут Малинин. Кузьма Алек­сандрович Малинин.
      Он замолчал.
      — Мне нужно все, — сказал Пронин.
      — Я бухгалтер строительной конторы, — сказал посетитель. — Это все.
      — Оружие у вас при себе? — спросил Пронин.
      Посетитель слегка улыбнулся:
      — Конечно.
      — Ну что ж, господин Денн, теперь я вас арестую, — все так же спокойно и негромко произнес Пронин. — Надеюсь, вы не будете сопротивляться?
      — Нет, не буду. — Господин Денн слегка улыбнулся. — Если вы собрались меня арестовать, у вас за дверями, вероятно, сидит целая рота?
      — Вы не ошиблись, — сказал Пронин и позвал: — Товарищ Железнов!
      Господин Денн внезапно побледнел и даже пригнулся. Он вдруг понял, что это не шутка. Очень ловко и быстро сунул он руку в карман, и уже в кармане щелкнул взведенный курок…
      Но Виктор появился мгновенно, точно волшебный дух, вы­званный магическим заклинани­ем. Он сдавил руку посетителя, лицо у того покривилось от боли, и он отпустил револьвер.
      — Держите, Иван Николаевич, — сказал Вик­тор, передавая револьвер Пронину.
      Это было превосходное оружие, такое же точное и выверенное, как хорошие часы.
      — Это все? — спросил Пронин.
      Виктор показал Пронину кастет.
      — Немного, — Пронин нахмурился. — Но в умелых руках…
      Он с недоброй усмешкой посмотрел на Денна:
      — Попросите Зайцева, — приказал Пронин Виктору. — И вызовите дежурных сотрудников.
      Зайцев вошел. Он был бледен от волнения.
      — Не приходилось ли вам встречаться с этим господином? — спросил Пронин.
      У Зайцева задергалась щека. Перед ним стоял убийца Володи Сливинского. Он не мог сразу заговорить. Он посмотрел в сторону.
      — Да, я помню этого господина, — ответил он необыкновенно звонким голосом. — Он ехал вместе с нами в Москву. Он находился в том же вагоне…
      Голос его внезапно сорвался.
      — Я так и думал, — сказал Пронин. — Господин Денн знал, где находится завод, и выехал инженерам навстречу. Но в вагоне чертежи похитить не удалось. Господин Денн воспользовался первым благоприятным моментом…
      Резкий звонок опять прервал Пронина.
      — Это за вами, господин Денн, — объяснил Пронин. — Нам придется проститься. Поговорим завтра. Прошу вас!
      — Вряд ли вам удастся много от меня узнать! — насмешливо ответил тот Пронину. — Мне только очень грустно, потому что я впервые встречаю в нашем ведомстве предателя.
      — О нет, я не хочу вас огорчать, господин Денн, — любезно ответил Иван Николаевич. — Предательство не имело здесь места, мы обошлись собственными силами.
     
      17. Вопросы и ответы
     
      — Теперь, когда мы опять остались втроем, и перед тем как откупорить обещанную бутылку кахетинского, — сказал Иван Николаевич, — я могу коротко ответить на некоторые «почему».
      Виктор влюбленными глазами смотрел на такое милое, усталое и доброе лицо Пронина. Сколько лет работают они вместе, и до сих пор Виктор не отвык удивляться остроумным решениям Пронина. Иногда кажется, думал Виктор, мысль этого человека тлеет где-то далеко под спудом, начинаешь даже раздражаться и сетовать на него за неподвижность мысли и медлительность в действиях, как внезапно, на глазах у всех, умно и просто решит он сложнейшую задачу! Пронин умен, смел, настойчив и, кроме всего этого, удивительно талантлив, хотя редко кто эту талантливость замечает, так естествен и скромен он в своей работе.
      Зайцев — тот просто не мог еще разобраться во всем происшедшем. Обилие стремительно, нахлынувших на него чувств и впечатлений и ощущение сложности событий подавили его. Молодой инженер, работающий на заводе в глухой провинции и одиноко проводивший свои вечера над безмолвными чертежами, вдруг очутился в центре жестоких и удивительных событий. Мог ли он, Костя Зайцев, предположить, что станет невольной причиной таких происшествий…
      — Оказывается, в жизни бывают задачи посложнее, чем в математике, — сказал Зайцев и не договорил.
      Большей похвалы сказать он не мог.
      Пронин открыл окно, и весенний вечерний ветерок точно вымел следы только что находившихся здесь людей. Шум Москвы: и голоса тысяч прохожих, и басистое ворчанье автомобильных сирен, и отдаленное дребезжанье трамваев, и звонкий смех девушек, и цоканье лошадиных копыт, и старческое нуканье появившегося откуда-то извозчика — поднимался вверх и сливался в стройную мелодию большого города.
      Иван Николаевич выглянул в окно.
      — Сколько огней, и внизу, и вверху, — задумчиво сказал он. — Почему это в городе мы никогда не смотрим на звезды?
      Он повернулся спиной к окну и посмотрел на Виктора.
      — Ты, конечно, без вопросов не обойдешься?
      Виктор утвердительно кивнул.
      — Собственно говоря, у меня есть всего лишь одно «почему», — ответил он. — Кто был человек в зеленом пальто?
      Пронин молчал.
      — Или вы тоже еще… не знаете? — нерешительно добавил он.
      Смеющиеся глаза Пронина смотрели куда-то через плечо. Виктор обернулся. В глазах Зайцева светились тоже веселые искорки.
      Виктор разгадал эти взгляды.
      — Так это были вы? — разочарованно воскликнул он, поворачиваясь к Пронину. — Ну конечно! Ведь это ваше старое пальто! То-то оно показалось мне таким знакомым…
      Виктор с укоризной взглянул на Зайцева.
      — Вот почему вы смутились, увидев сегодня Ивана Николаевича!
      Виктор беспомощно опустился на тахту.
      — Но я — то, я — то каков! — воскликнул он с досадой. — Иван Николаевич! Как же это я мог вас не узнать?
      — От большой любви, — шутливо сказал Про­нин. — Ты ведь принял меня за преступника. — Пронин улыбнулся Виктору. — Тебе доводилось слышать выражение: не верю собственным глазам? Вот ты и не поверил. Хороший сын или муж, увидев мать или жену в предосудительном месте, не поверит этому, настолько его представление о них далеко от действительности. По-человечески это понятно, но для разведчика… — Пронин укоризненно покачал головой.
      Виктор смахнул с тахты какие-то пылинки и насупился.
      — Но вы, следовательно, мне не поверили, — обиженно сказал он. — Поручили расследование, а сами одновременно…
      — Это, брат, похоже на семейную сцену! — воскликнул Пронин. — Надеюсь, вы не столь обидчивы? — обратился он к Зайцеву. — Что вы скажете, если профессор поручит вам решить какую-нибудь техническую проблему и в то же время сам попытается найти решение?
      Зайцев смущенно пожал плечами:
      — Видите ли…
      — Ну что, не смущайтесь, договаривайте, — ободрил его Пронин. — Сочтете это актом недоверия или поблагодарите за помощь?
      Зайцев виновато взглянул на Виктора:
      — Конечно…
      — Вот видишь! — воскликнул Пронин. — Не в бровь, а в глаз. В данном случае, брат, самолюбие у тебя взыграло не к месту. Что тебе важнее: работа или личный успех? Мы охраняем нашу Родину, очищаем нашу страну от врагов, истребляем хищников, — это почетная и полезная работа, но малозаметная, непоказная. Если ты хочешь личного успеха, иди в актеры или музыканты, а на этой работе не оставайся. Когда люди приходят в цветник, они еще интересуются садовником, вырастившим прекрасные розы. Но никогда не спрашивают о тех, кто вскопал землю или вымел дорожки. На иных участках человеческой деятельности труд надо любить больше, чем славу. В нашей работе это особенно важно. Успех обеспечивается взаимодействием, помощью друг другу, коллективным опытом…
      — Но ведь вы были больны, — сказал Виктор, поправляясь и переходя в отступление. — Я только в этом смысле. Вам надо было лежать, вы могли довериться кому-нибудь другому, а сами…
      — Отказываться от работы, да еще такой интересной? — с усмешкой возразил Пронин. — Не превращай меня в хлюпика, который позволит побороть себя болезни.
      Он подошел к тахте и сел рядом с Виктором.
      — Но ты не огорчайся, — утешил он Виктора, кладя руку ему на плечо. — Главную работу сделал ты. Но ведь ты отлично понимаешь, что такое Захаров. Опасный и расчетливый хищник, охотиться на которого спокойнее вдвоем, и даже втроем. Да и самого себя я, таким образом, держал под контролем. Захаров вызвал Денна и, поручив ему похитить чертежи, несомненно наблюдал со стороны за его действиями, — самые косвенные намеки и незначительные признаки позволяют посвященному человеку догадываться о течении событий. Враги хотели лишить нас возможности восстановить чертежи. Они пытались воспользоваться каждым удобным случаем, каждой минутой твоего отсутствия, — Захаров не успел бы вызвать Денна и решил сам убить Зайцева. О том, что Зайцева попытаются убить, я подумал, как только услышал об убийстве Сливинского. Поэтому ты уж не обижайся, что я взял на себя охрану этого молодого человека…
      Пронин прошелся вдоль комнаты, остановился возле Зайцева, потрепал его по плечу и зашагал снова.
      — Я поселился в гостинице и стал соседом нашего инженера, — продолжал он. — Первый сомнительный посетитель заставил меня бесцеремонно вторгнуться в номер, а причина его появления заставила меня поискать другую, более вескую причину. Наблюдая из автомобиля, куда направился этот парикмахер, я легко заметил, что за мной тоже следует машина. Трудно было предположить, что Захаров явился не под своей личиной. Он мог предположить, что за ним будут наблюдать, и поэтому действия его должны были быть совершенно естественными. Поэтому я даже не старался особенно от него прятаться, как, впрочем, не очень прятался и от тебя, встав между дверями, когда ты влетел в парикмахерскую. Никогда не следует торопиться. Установив место работы парикмахера, я поинтересовался образом его жизни и, разумеется, не мог не обратить внимания на его объявления в «Вечерней Москве» о продаже патефона. Затем ты принял остроумное решение переселить Зайцева, и охранять его стало легче. В театре я тоже, конечно, был, и вмешался бы как-нибудь в события, если бы заметил, что Захаров передает чертежи. Но этого не случилось. Вообще, времяпровождение Захарова меня тоже очень интересовало, и когда он очутился во флигеле, я последовал за ним…
      — Но позвольте, — перебил его Виктор, — что вы туда попали, я могу допустить, но как вы оттуда вышли? Вот что меня интересует.
      — Не по подземному ходу, — сказал Пронин. — О том, что Захаров облюбовал площадку на втором этаже, можно было догадаться. Я по черному ходу поднялся на второй этаж, вошел в квартиру, объяснил обыкновенным советским людям, кто я такой, и попросил мне помочь. А когда предусмотрительный Захаров решил еще раз обойти дом, я открыл дверь и дождался его возвращения. У нас произошел небезынтересный разговор, и я предложил вывести его из дома, если он отдаст мне чертежи.
      Виктор с удивлением взглянул на Пронина.
      — Но ведь чертежей у него не могло быть?
      — Только вывести, на остальное я гарантий не давал, — сказал Пронин, точно не слышал вопроса. — Но Захаров счел цену слишком высокой и сделал вид, будто не понимает, о чем идет речь. Он принял меня отнюдь не за чекиста, а за агента какой-то другой разведки, охотящейся за этими же чертежами. Я ведь не пытался его арестовать, и даже сам, как ему казалось, побаивался быть захваченным, он даже рискнул передать через меня жене записку…
      Виктор посмотрел на патефон.
      — »Немедленно продай»?
      — Как видишь, — подтвердил Пронин. — И даже отдал мне револьвер. Спокойнее было отдаться вам в руки без такой улики.
      Зайцев слушал Пронина с широко раскрытыми глазами.
      — Извините, товарищ Пронин, — не удержался он. — Позвольте задать вопрос?
      — Говорите-говорите, — ободрил его Про­нин. — Не стесняйтесь.
      — Почему он не пообещал отдать чертежи? — спросил Зайцев. — Скрылся бы, а потом просто надул своего спасителя?
      — Видите ли, у преступников тоже существует своя этика, — посмеиваясь, объяснил Про­нин. — Уже по одному тому, как ловко он был выслежен, Захаров не сомневался в том, что я тоже опытный прохвост. Поэтому он мог не сомневаться в том, что, не отдай он обусловленную плату, не миновать ему получить нож в спину, а может быть, и что-нибудь еще хуже. Чекистов он еще надеялся обмануть, ведь он не был пойман с поличным на месте преступления, но другого шпиона, осведомленного о ценности чертежей… Конечно, он мог бы еще вступить в сделку, если бы чертежи находились в его руках. Но он сам не знал, где они находятся, и предпочел притвориться, будто ничего о них не слы­шал. А что касается записки, он мог надеяться на некоторую профессиональную солидарность, тем более что мне она пользы принести не могла, а в надежде что-нибудь разузнать я мог записку передать. Я забрал его револьвер и ушел, а выйти мне из дома было нетрудно, предъявив свои документы, и даже не столкнувшись с Березиным, который рассказал бы тебе о нашей встрече…
      — А затем, — легко догадался Виктор, — вы отправились к Захаровой…
      — И всю ночь слушал пластинки, — подсказал Пронин. — Это было утомительно, но надо же было разгадать секрет этой игры с продажей патефона.
      — Ну а если бы Захаров не дал вам записки? — пытливо спросил Виктор. — Что бы вы тогда стали делать?
      — То же самое, — насмешливо сказал Про­нин. — О том, что патефон играет в этом деле какую-то роль, к этому выводу мы пришли с тобой почти одновременно. Мы не могли не обратить внимания на патефон. И не таким путем, так другим получили бы этот инструмент, нашли покупателей, которые приходили к Захарову, и днем позже или раньше заставили бы появиться на сцену господина Денна. Мне показалось, что я угадал секрет игры, и я рискнул напечатать в газете текст объявления, которое уже дважды печатал Захаров. Он сам не знал, где находится человек, похитивший чертежи, и вынужден был вызывать его к себе. Несомненно, Денн ждал нового вызова, чтобы передать чертежи. Выполнив поручение Захарова, Денн должен был вручить добычу какому-то третьему лицу, которое имело возможность быстро очутиться за границей. Вполне возможно, что Денн должен был передать чертежи тому самому иностранцу, с которым За­харов встретился в Кукольном театре. Кто знает, что находилось в кармане злосчастной девочки! Какая-нибудь записка, два слова: или о том, что все сделано и пора вызывать Денна, или о способе вызова… Нам это неизвестно, но это и не столь существенно. Я заменил телефон Захарова своим, в разговоре по телефону предоставил инициативу собеседнику, он сам подсказал мне нужные слова, и, как вы убедились сами, мое предположение оказалось правильным: господин Денн явился.
      — Трудно даже представить, какие опасности нас окружают, — вздохнул Зайцев, с интересом глядя на Пронина, точно видел его в каком-то новом освещении. — Вот сидит какой-нибудь инженер…
      Пронин вздрогнул. Ночная сырость заползла в комнату. Он захлопнул раму и задернул штору.
      — А вы что думали? — с задором спросил он Зайцева. — Нас не зря отучают от болтливости. Мерзавцев на свете, конечно, не так уж много, но сталкиваться с ними не особенно приятно. Вот мы и стараемся, чтобы инженер сидел и работал и никто ему не мешал.
      Пронин поежился.
      — Холодно, — сказал он. — Опять знобит. Может, пойдем согреемся? Агаша, небось, заснула, дожидаючись…
      Он пошел из комнаты.
      — Только еще один вопрос, — остановил его Виктор. — Куда вы сегодня ходили днем, что вы еще хотели выяснить?
      Пронин остановился в дверях и через плечо посмотрел на Виктора.
      — Как раз то, чем ты не любишь заниматься, — сердито ответил он. — По всему получалось, что Захарова не причастна к преступлениям мужа. Так вот, мне хотелось в этом убедиться.
      — И что же? — спросил Виктор.
      — Ну и убедился, — сказал Пронин. — И на сегодня хватит, пора ужинать.
      Он взял Зайцева за руку и потянул его за собой в столовую.
      — Пойдемте, Константин Федорович, выпьем за честных людей, а потом вы поедете и лично передадите свои чертежи товарищу Евлахову.
     
      18. Несколько слов о пользе изучения иностранных языков
     
      Виктор окончил рассказ.
      Пронин поглядел на меня, интересуясь впе­чатлением.
      — Как, Иван Николаевич? — спросил Вик­тор. — Не напутал я?
      — Да нет, — задумчиво отозвался Пронин. — Упустил некоторые детали. Впрочем, оно даже лучше…
      Он откинулся на подушку, и на фоне полотняной наволочки стало заметно, как порозовело его лицо.
      — И чем же все это кончилось? — спросил я.
      — Воспалением легких, вот чем это кончилось! — воскликнул Виктор не без иронии. — Утром я вызывал врачей. Поднялась температура, началось колотье в боку, ставили банки…
      Пронин повернулся к Виктору.
      — Вот этого я уже не люблю…
      — Выяснилось, что с болезнью надо бороться иначе, — безжалостно продолжал Виктор. — Вечерние прогулки дали себя знать…
      — Да я о другом спрашиваю, — сказал я. — Что Зайцев, что другие?
      — Э, братец, какой ты дотошный, — отозвался Пронин. — Ну что Зайцев? Работает. А другие… О других, впрочем, хватит.
      Разумеется, я забыл о зароке не писать больше о Пронине. Грешно было не воспользоваться таким сюжетом. Я год мог думать и никогда не придумал бы ничего похожего.
      — А писать об этом можно? — неуверенно спросил я.
      — А кто тебе может запретить? — засмеялся Пронин. — Пойди разберись — правда это или вы­мысел. Разумеется, имена и названия убери. Да ты и сам это знаешь, литераторов учить нечего…
      Хотя Пронин оборвал мои расспросы, но я, даже рискуя показаться навязчивым, не мог не задать еще один вопрос, впрочем, Пронин не постеснялся бы выразить свое неудовольствие в случае излишнего любопытства.
      — Все-таки мне непонятно, — сказал я, — какое значение имел патефон, и почему безобидная песенка сделала господина Денна таким послушным, и откуда вы узнали его имя?
      Но Пронин не рассердился. Он только поглядел на Виктора и насмешливо хмыкнул.
      — Тьфу ты, черт! — воскликнул он. — Самого главного, оказывается, мы тебе так и не сказали. — Он указал Виктору на меня. — Помнишь, я заставлял тебя изучать языки? Ты видишь перед собой воплощенную беспомощность. Мы в самом начале раскрыли секрет, а он спрашивает, в чем дело! — Пронин ласково потрепал меня по руке. — Прости, пожалуйста, я совсем упустил из виду, что ты не знаешь английского языка. Я даже не представляю, как ты следил за рассказом Виктора, не зная самой существенной детали… — Он повел рукой, прося Виктора еще раз подойти к патефону. — Будь другом, заведи эту пластинку еще, хотя бы с середины…
      — Э-эх! — только вздохнул Виктор.
      Он завел патефон, и оркестр вновь заиграл уже знакомый мне блюз, и вкрадчивый баритон запел свою песенку, и я по-прежнему с недоумением поглядывал на своих друзей.
      — Вот-вот! — воскликнул Пронин. — Слушай!
      Саксофон жалобно всхлипнул, и слегка шепелявый и совсем не актерский голос произнес в заключение несколько слов, — как я думал раньше, пожелал слушателям легкой ночи или веселой жизни.
      — Do you hear me, mister Denn? That’s me. I am glad to greet you. All the orders of the possessor of this record must be fulfilled, — повторил Про­нин только что услышанные слова и тут же их перевел: — «Вы слышите меня, господин Денн? Это говорю я. Рад вас приветствовать. Все приказания владельца этой пластинки должны быть исполнены».
      Я по-прежнему с любопытством смотрел на Пронина.
      — Понятно? — спросил он меня. — Или нужны комментарии? Леви был обычным резидентом, собирающим шпионские сведения и устанавливающим связи. Но у разведок бывают особо секретные сотрудники, предназначенные для выполнения заданий исключительной важности. Они ассимилируются среди местного населения, так что их нельзя отличить от обычных граждан. Леви знал, что в случае крайней необходимости он может вызвать некоего господина Денна. Оба они знали условный пароль — патефон, пластинки, может быть, даже знали название «The Blue Angel». Но это — для первого знакомства. Для господина Денна требовались более существенные доказательства, чтобы выполнить приказания неизвестного ему господина Леви. И вот общий их начальник не мог отказать себе в удовольствии лично дать распоряжение своему сотруднику. Конечно, господин Денн отлично знал этот голос…
      — Но ведь пластинку можно разбить? — возразил я. — Ее могли услышать другие?
      — Записку тоже можно потерять или сжечь, а словам какого-то Леви просто не поверить, — сказал Пронин. — В мире нет ничего вечного. Посторонние тысячу раз могли слышать эти слова и посчитать их причудой актера или обрывком другой записи. А разбить? Это было даже предусмотрено. Леви обязан был разбить пластинку в случае провала. Он не рискнул прямо написать об этом в записке, но, будучи проданной, пластинка завертелась бы в чужих руках, и неосведомленные люди так никогда бы ни в чем и не разобрались…
      Пронин помолчал.
      — Нет, это было очень изящно придумано, — сказал он. — Даже чересчур изящно. У начальника этих господ неплохой вкус и тонкая выдумка. Но — где тонко, там и рвется. Это самый страшный порок: быть слишком уверенным в своем превосходстве над другими.
      Солнце лилось в окно. Пестрели корешки книг на полках, ослепительно белело постельное белье, на желтом навощенном паркете играли солнечные зайчики.
      Виктор перегнулся через подоконник и заглянул вниз.
      — Вставайте скорей, Иван Николаевич, — сказал он, лениво потягиваясь. — Поедем в Нескучный сад, возьмем байдарку…
      — А если обо всем этом написать, — спросил я, — не скажут, что это не нужно?
      — Почему? — удивился Пронин.
      — Ну, скажут, что я раскрываю методы расследования, — придумал я возражение. — Привлекаю, так сказать, внимание…
      — Ну и нерешительны же вы, братья-писатели… — Пронин поднял меня на смех. — Кто это может сказать? Во всех государствах существуют разведывательные учреждения, и наше правительство не раз предупреждало о том, что разведки засылают и будут засылать к нам своих аген­тов. Так почему же вредно об этом напомнить? А методы? Как нет ни одного преступления, абсолютно похожего на другое, так нет и одинаковых методов для раскрытия этих преступлений.
      Он переглянулся с Виктором, и оба они снисходительно друг другу улыбнулись.
      Солнечный зайчик метнулся с пола на потолок, перескочил на стену и задрожал на пунцовом ковре.
      — А вы расскажете мне историю этого ковра? — спросил я, припоминая какие-то давние и смутные намеки Пронина.
      — Ну, брат, это уже называется жадностью, — сказал он, потягиваясь, и снова пригубил рюмку с коньяком. — Когда-нибудь в другой раз, зимним вечером, когда опять придется вот так лежать…
      Рюмка слегка дрожала в его руке.
      Коньяк светился на солнце, золотистая тень падала на лицо Пронина.
      Виктор сидел на подоконнике и напевал знакомую грустную песенку.
      Мне не хотелось отсюда уходить.
      Виктор лукаво посмотрел на меня, наклонился вперед и наставительно спел мне такие простые и безобидные слова:
      Так не спите ночью и помните, что среди ночной тишины
      Плавает в нашей комнате свет голубой луны.
     
     
      Медная пуговица
     
      Несколько слов от автора
     
      Вскоре после опубликования этих рассказов началась Великая Отечественная война.
      Она разлучила меня с Прониным, мы оба очутились в таких обстоятельствах, что не только были лишены возможности поддерживать какую-либо связь, но просто потеряли друг друга из виду.
      Наступили события столь грандиозные и величественные, что судьбы отдельных людей невольно отодвинулись в тень. Но вот война окончилась, страна перешла к мирному строительству, люди начали находить друг друга, и спустя большой, я бы сказал, очень большой промежуток времени жизнь снова столкнула меня с Прониным.
      Естественно, посыпались вопросы: кто где был, чем занимался, что пережил…
      Пронин никогда не любил распространяться о себе.
      — Что я делал и чем занимался, рассказывать еще не пришло время, да и не обо всем вправе я говорить, — сказал он. — Но есть у меня записки одного офицера, с которым мне пришлось столкнуться в первые годы войны. Дам я их тебе, почитай. В них ты почерпнешь и некоторые сведения обо мне. Писал он их не для печати, но если они покажутся тебе любопытными, можешь опубликовать. Разумеется, в этом случае подлинные имена надо заменить вымышленными. Прочел я эти записки и решил, что напечатать их стоит.
      Править рукопись мне почти не пришлось: может быть, кое-где я чуть-чуть прибавил деталей и заменил собственные имена, но ничто существенное в ней не изменено.
     
      1. Первое знакомство
     
     
      Медная пуговица, простая медная пуговица — это все, что осталось мне на память о тех необыкновенных и трагических событиях, свидетелем и участником которых мне случилось быть…
      Вот я выдвигаю ящик своего письменного стола, беру в руку эту медяшку, и передо мной возникает облик женщины, — таких не часто приходится встречать в жизни.
      Множество загадочных обстоятельств сопутствовало моему знакомству с такой странной и необычной женщиной, какой была Софья Викентьевна Янковская.
      Она не была красива, особенно в общепринятом понимании: черты лица ее были неправильны, фигура далеко не безупречна. И тем не менее она нравилась мужчинам, во всяком случае, многие из них шли на всякие компромиссы ради сохранения ее благосклонности…
      Представьте себе женщину несколько выше среднего роста, темную шатенку, так что в сумерках волосы ее казались даже черными, с продолговатым лицом, с высоким, почти мужским лбом и с глазами какого-то монгольского рисунка, они имели неопределенный серый цвет, но иногда, особенно в минуты волнения, явственно зеленели, и при всем этом их всегда отличал неизменно холодный блеск. И если в верхней половине ее лица было что-то мужское, вся нижняя часть лица была совершенно женская. Нос ее, мало гармонировавший с продолговатым овалом лица, назвать курносым было бы слишком сильно, но сказать только, что он вздернутый, было явно недостаточно; небольшой ее подбородок был невелик и имел совершенно мягкие девические очертания. Но всего удивительнее выглядели на ее лице губы, то чувственные, по-детски пухлые и ярко-красные, чуть ли не пунцовые, а то вдруг делавшиеся злыми, узкими и бледневшими почти до белизны. Уши у нее были больше, чем следовало бы иметь женщине, но они свидетельствовали о ее музыкальности. Румянец на ее щеках появлялся только временами, гладкие волосы лишь немного вились на висках; небольшие руки казались удивительно хрупкими, зато ноги были хорошо развиты и заметно мускулисты, как у хорошо тренированных профессиональных спортсменок.
      Впрочем, вполне возможно, что многие нашли бы внешность этой женщины вполне заурядной, но, повторяю, обстоятельства нашего знакомства были столь исключительны, что мне стало казаться, будто и наружностью участница описываемых событий чем-то отличается от обычных людей… Но пока что остановлюсь. Полагаю, что по ходу действия постепенно обрисуется и внешний портрет, и духовный облик этой странной и, я бы сказал, не опасаясь упреков в пристрастии к романтической терминологии, зловещей женщины.
      Единственное, что мне хочется еще подчеркнуть в ее наружности, это какую-то асимметричность в лице и фигуре.
      Когда во время разговора она одним ухом слушала своего собеседника, другим ухом она, казалось, прислушивалась к какой-то неслышной и ей одной доступной музыке; если один глаз ее был внимательно устремлен на собеседника, другим она точно просверливала пустоту за его спиною; и если правой рукой поглаживала своего собеседника по руке, левая ее рука, возможно, нащупывала в это время в сумочке или муфте крохотный, но отличного качества пистолет для того, чтобы через минуту пристрелить этого же собеседника.
      Однако начну по порядку.
      Впрочем, для полной ясности надо еще предварительно сказать несколько слов о себе.
      Сам я офицер, штабной работник; за несколько месяцев до начала войны мне пришлось выехать в один старинный большой город, находившийся как раз на условной границе между Западной и Восточной Европой, не без злого умысла выдуманной досужими европейскими политиками.
      Командировка моя в этот город имела сугубо секретный характер. Возможность возникновения войны никем и никогда не исключалась, и, не распространяясь подробнее, скажу только, что целью моей командировки было изучение возможного театра военных действий и разработка дислокации некоторых специальных войсковых подразделений на случай возникновения войны и вторжения противника на северо-западные территории нашей страны.
      Город, который на некоторое время стал моей резиденцией, был шумным и оживленным, с многочисленным и пестрым населением. Старинные кварталы перемежались в нем с кварталами многоэтажных доходных домов. Мне то и дело приходилось сталкиваться с не изжитыми еще контрастами богатства и бедности, и многое в нем было мне одновременно и любопытно, и чуждо.
      Впрочем, теперь уже нет нужды скрывать название города — это была Рига, столица Латвии, которая тогда лишь недавно провозгласила себя Советской республикой.
      Жил я по ряду деловых соображений на частной квартире, в семье рабочего крупного механического завода, старого коммуниста, партийные качества которого были проверены еще в годы тяжелого революционного подполья. В этой квартире я занимал отдельную комнату, у меня были ключи и от общего входа, и от своей комнаты, и хозяев я стеснял мало. Здесь, на отлете, я находился и как бы в тени, чего трудно было бы добиться в гостинице, и в то же время среди своих людей я мог не опасаться ни случайных посетителей, ни контроля со стороны слишком любознательной прислуги…
      Впрочем, рассказ этот ведется не обо мне.
      Начну по порядку, с первой моей встречи с Софьей Викентьевной Янковской.
      Помню, как сейчас, поздним вечером я возвращался домой от своего начальника, которого время от времени мне приходилось посещать с докладами о ходе своей работы. Июнь шел к концу. Стояла отличная сухая погода. Выйдя из большого и ярко освещенного здания, занимаемого нашим военным ведомством, в узкий и слабо освещенный переулок, я свернул вниз и через несколько минут очутился на просторной и очень нравившейся мне набережной Даугавы.
      Лето в Прибалтике отличается удивительной мягкостью, оно обволакивает вас своей теплой истомой как бы исподволь; переход от весны к лету совершается столь постепенно, что вы вместе с природой познаете всю прелесть ее расцвета, нисколько не страдая от жестокого изобилия солнца, которое так тяжело обычно ощущается нами на юге, а летняя ночь в Прибалтике является как бы естественным завершением светлого радостного дня.
      На улице я словно окунулся в волну нежных запахов, поднимающихся от реки и влажных деревьев…
      Было поздно и поэтому очень пустынно. Одет я был в штатское, на мне было темно-серое пальто и такая же шляпа; в темноте я должен был сливаться с гранитными стенами тянувшихся вдоль набережной тяжелых домов.
      Неожиданный порыв ветра донес до меня острый речной холодок, я вздрогнул от внезапного озноба, у меня даже появилось желание поднять воротник пальто, как вдруг я услышал за своей спиной негромкий возглас:
      — Послушайте, вы!
      В первое мгновение у меня было мелькнула мысль, что это какая-нибудь ночная фея хочет завербовать себе случайно подвернувшегося прохожего, но тут же я решительно отверг эту мысль: в голосе, который я только что услышал, звучали такие властные и капризные нотки, какие никак не могли быть свойственны нетребовательной уличной девице.
     
     
      Я обернулся. Позади меня посреди широкого тротуара стояла неизвестно откуда появившаяся дама. Она была в легком светлом пальто, руки ее были засунуты в карманы, левым локтем она прижимала к себе большую, по тогдашней моде, дамскую сумку, на голове у нее была простая и совсем не модная шляпа с небольшими полями, и с первого же взгляда на незнакомку можно было поручиться, что это очень порядочная и приличная дама.
      — Простите, что я вас остановила, — сказала она, и, хотя она говорила по-русски сравнительно правильно, в ее речи звучал мягкий чужеземный акцент. — У меня к вам большая просьба… Надеюсь, вы не откажете…
      Вместо ответа я молча ей поклонился.
      — Я вас очень прошу, проводите меня до конца набережной, — продолжала она. — Это не так уж трудно, хотя…
      Мне действительно показалось не столь уж трудным проводить ее до конца набережной, а что значило ее «хотя», я понял только в конце нашей десятиминутной прогулки.
      Дама не производила впечатления неразумной трусихи, но мало ли какие фантазии приходят в голову дамам, и, так подумав, я молча предложил ей свою руку, не придав серьезного значения ее просьбе.
      Мы пошли вдоль безмолвных домов, почему-то вдруг показавшихся мне суровыми и холодными. Моя спутница молчала, а у меня и подавно не было никакого намерения докучать ей своими расспросами. Нигде не было заметно ни одного прохожего. В отдалении поблескивала река. В небе тускло мерцали звезды. Еще дальше, за рекой, переливались неясные огни разбросанных на другом берегу улиц.
      Внезапно тишина наполнилась шелестом скользящих по камням автомобильных шин. Я оглянулся. Издалека по направлению к нам мчался автомобиль. Должно быть, это была машина очень хорошей марки, потому что приближалась она столь стремительно и бесшумно, что не прошло и мгновения, как ее фары совершенно ослепили меня.
      Но не успел я еще прийти в себя, как моя странная спутница резким рывком повернула меня к себе так, что я стал спиною к мостовой, прижалась ко мне, притянула к своему лицу мою голову — меня обдало запахом каких-то слабых и пряных духов — и прильнула своими губами к моим губам.
      В эти секунды, когда она меня целовала, я услышал, как машина, поравнявшись с нами, замедлила ход, как на ходу дверца ее приоткрылась и тут же захлопнулась, а когда я отстранился от этой странной женщины, машина была уже далеко впереди и только красная лампочка, светившаяся позади кузова, мелькнула перед моими глазами, как сигнал о только что грозившей и исчезнувшей опасности.
      Вероятно, я не смог скрыть удивления, с каким по­смотрел на свою спутницу, потому что она коротко и мягко рассмеялась и погладила меня по рукаву.
      — Вы милый, я могла бы вас полюбить, — кокетливо сказала она и торопливо добавила: — Не смущайтесь, это совершенно невозможно, я вас никогда не полюблю.
      Но едва мы сделали еще несколько шагов, как полную смутных шорохов и неясных звуков тишину летней городской ночи прорезал тонкий и пронзительный и, я бы сказал, даже мелодичный и словно предупреждающий свист.
      Оглянуться я не успел.
      Моя спутница рванула меня за руку, толкнула к стене и по-мужски сильной рукой пригнула мою голову…
      Во мне мгновенно возникло какое-то совершенно инстинктивное ощущение, что в меня сейчас выстре­лят…
      Но нет, выстрела я не услышал.
      И, однако, я явственно ощутил какое-то движение воздуха, точно незримая птица стремительно пронеслась надо мной, почти коснувшись меня своим крылом…
      Свист оборвался, выстрела не последовало, и тем не менее у меня не проходило ощущение того, что в силу каких-то загадочных обстоятельств я превратился в дичь, за которой охотятся какие-то незримые охотники.
      Лишь спустя несколько секунд, когда моя спутница отвела от меня свою руку, я обернулся назад, вглядываясь в неясный сумрак, окутывающий пустынную набережную.
      Мне показалось, будто вдалеке на фоне темного, свинцового неба обрисовалась какая-то тень, очертания какой-то человеческой фигуры, но видение это длилось всего один миг, тень эта тотчас исчезла, как бы растаяв среди других бесформенных ночных теней…
      Я тут же подумал, что этот призрак был нарисован лишь собственным моим воображением, возбужденным всей той таинственностью, которая сопутствовала моей неожиданной спутнице.
      Я никогда не имел склонности фантазировать и всегда твердо ощущал под собой реальную почву, занимался вполне прозаическими и суровыми делами и вдруг именно здесь, под свинцовым небом Прибалтики, летом 1941 года, неожиданно для самого себя стал участником происшествий, о которых раньше читал только в авантюрных романах!
      Однако моя спутница как ни в чем не бывало равнодушно смотрела на меня.
      Я не мог скрыть своего раздражения.
      — Однако! — невольно вырвалось у меня, и я не без язвительности спросил: — Как вы думаете, это долго еще будет продолжаться?
      — Что именно? — переспросила она, усмехнулась и тут же сама ответила: — Ах, это… Нет, не думаю. Скорее всего, на этом все кончилось.
      — А вы не объясните мне, что все это значит? — спросил я, доискиваясь до истинного смысла всего происходящего.
      — Нет, не объясню, — сухо ответила моя спутница, но тут же любезно добавила: — Во всяком случае, благодаря вам я избежала серьезных неприятностей, и мне приятно, что мой выбор был сделан правильно.
      — Ну, сделать его было не так уж трудно, — угрюмо отозвался я. — Как будто я был единственным, кто попался вам на дороге.
      — Напрасно вы так думаете, — возразила моя спутница, крепко опираясь на мою руку. — Я очень хорошо знала, с кем имею дело, прежде чем обратилась к вам.
      — Неужели? — насмешливо произнес я. — Мужчина лет тридцати, высокого роста, прилично одетый…
      — О, нет! — прервала меня незнакомка. — Я знаю больше, нежели вы думаете. — Она насмешливо посмотрела на меня снизу вверх. — Хотите, я скажу, кто вы такой?
      Я покровительственно посмотрел на нее сверху вниз.
      — А ну, попробуйте!
      Она ответила не задумываясь:
      — Вы советский офицер, майор Макаров.
      Мне опять пришлось удивиться.
      — Однако!..
      — Вы были сейчас на докладе у своего начальника, а занимаетесь здесь… — Она помолчала и опять усмехнулась: — Ну, это неважно, чем вы занимаетесь.
      — А все-таки? — спросил я, желая до конца знать все, что известно обо мне этой женщине.
      — Это не так важно, — по-прежнему уклонилась она от ответа и ускорила шаг.
      Я шел рядом с ней и напряженно думал, что все это могло значить.
      — Вот мы и пришли, — сказала она, подняв кверху подбородок и как бы указывая им вперед. — Помните: от угла наши дороги расходятся.
      Мы остановились на углу — набережная шла вниз, а в сторону от набережной начиналась линия бульваров, освещенная разноцветными огнями расположенных по обеим сторонам магазинов и ресторанов.
      — А все-таки кто же вы такая? — спросил я незнакомку.
      Она засмеялась.
      — Вы же русский, — сказал она. — А у русских есть хорошая поговорка: «Много будешь знать, скоро состаришься». А скоро состаришься — значит, скоро умрешь. А смерти я вам не желаю.
      Но я не хотел ее отпустить, не разгадав ее загадок.
      — Все же как вас зовут?
      — Зося, — сказал она. — И все. Прощайте.
      Она отпустила мою руку, но я попытался ее удержать и потянул было к себе ее сумку. Она сразу же грубо и больно ударила меня по руке, и сумка упала к ее но­гам. Я наклонился, но, едва взялся за плетеный кожаный ремешок, ощутил под своими пальцами движение воздуха, и сумка повисла на оборванном ремешке.
      Моя спутница выхватила ее из моей руки, а когда я, невольно посмотрев по сторонам, вновь перевел взгляд на странную незнакомку, ее уже не было, и я с досадой увидел только ее светлое пальто, мелькавшее за деревьями на довольно значительном расстоянии.
      Это загадочное происшествие выбило меня из размеренной колеи моей жизни…
      Стало банальным говорить, что подлинные происшествия бывают подчас удивительнее самых изощренных выдумок. В моей памяти невольно мелькнули запутанные фабулы детективных романов знаменитого Уоллеса, но то, что только что произошло со мною, превосходило фантазию Уоллеса.
      Нельзя было упустить эту женщину из виду!
      Ее пальто мелькало за деревьями, она быстро удалялась…
      Я прибавил шагу.
      За темными купами деревьев, над крышей «Рима», самого фешенебельного рижского отеля, сияли зеленые огни ресторана.
      Незнакомка свернула к отелю.
      Следовало догнать ее и выяснить все, что можно.
      Я торопливо пересек бульвар и улицу и подошел к ярко освещенным дверям: швейцар предупредительно распахнул их передо мною.
      Войдя в просторный и нарядный вестибюль ресторана, я понял, что свободное место в нем отыскать не так-то легко: весь гардероб был завешан верхней одеждой. Все же я разделся и по широкой мраморной лестнице поднялся в громадный зал, украшенный бесчисленными зеркалами в позолоченных рамах и бронзовыми люстрами с хрустальными подвесками, которые переливались всеми цветами радуги.
      Зал был действительно полон, все столики были заняты. Далеко не вся буржуазная публика покинула советскую Ригу, кое-кто не успел выбраться, кое-кто чего-то выжидал, и по вечерам многие из тех, кому было не по нутру все то новое, что неожиданно ворвалось в жизнь старой Риги, коротали время в ночных ресторанах, которые еще продолжали жить своей мнимо красивой жизнью. Мужчины были преимущественно в смокингах и визитках, женщины — в вечерних туалетах; на невысокой эстраде салонный оркестрик тянул какую-то заунывную мелодию, под звуки которой редкие пары лениво шаркали по паркету несгибающимися ногами.
      Я было хотел попросить разрешения присесть к чьему-либо столу, но мне повезло, и я как-то сразу наткнулся на только что освободившийся столик. Расторопный официант не заставил себя ждать, быстро принял от меня заказ, и уже через пять минут передо мной пыхтел мельхиоровый кофейник и поблескивала золотистыми искорками бутылка отличного мартеля.
      Я пригубил рюмку с коньяком, отхлебнул кофе и принялся разглядывать публику…
      Я скользил взором от столика к столику, от лица к лицу…
      Да, я пришел сюда не зря! Я увидел свою недавнюю спутницу…
      Она сидела через несколько столиков от меня.
      Была она в строгом черном бархатном платье, низкий вырез подчеркивал белизну ее шеи и скрывал недостатки худощавой груди, и единственным украшением на ней был небольшой агатовый крестик, висевший на тонкой золотой цепочке… Нет, ошибиться я не мог!
      Взгляд ее был обращен куда-то в пространство, она смотрела точно поверх всех голов и, казалось, ничего не замечала.
      Вместе с нею за столом сидела дама постарше в лиловом шелковом платье и мужчина неопределенных лет, весьма тщательно одетый, но с таким невыразительным и скучным лицом, что о нем ничего нельзя было сказать, кроме того, что он являлся обладателем коротко подстриженных рыжеватых усиков и тщательно прилизанной шевелюры, цветом своим напоминавшей отсыревшую пеньку.
      Я принялся рассматривать свою недавнюю спутницу, и она, должно быть, почувствовала мой взгляд, перевела свои устремленные в потолок глаза на меня.
      Я не знал, стоило ли мне здесь, в этом ресторане, на виду у десятков людей обнаружить, что я ее знаю, и я ограничился легким полупоклоном, который свидетельствовал о моем внимании к ней и одновременно не мог быть замечен окружающими.
      Но она равнодушно отвела от меня безразличные свои глаза и ни одним движением ресниц не ответила на мое приветствие, точно видела меня впервые в жизни.
      Я подозвал официанта.
      — Скажите, — спросил я его, кивая в сторону своей ночной спутницы, — эта дама часто бывает здесь?
      — Я не знаю этой дамы, — с вежливым равнодушием ответил официант. — Но если желаете, я могу познакомить вас с другой дамой, настоящая блондинка, и очень любит высоких мужчин.
      Я его поблагодарил…
      Тем временем моя незнакомка и ее спутники поднялись и пошли к выходу.
      Они прошли мимо моего столика, и на меня снова пахнуло слабым и пряным ароматом незнакомых ду­хов…
      Очевидно, она отнюдь не мечтала о продолжении нашего знакомства.
      Выждав минуту, чтобы не дать никому заметить, за кем я следую, я бросил на стол несколько бумажек и пошел из зала.
      В вестибюле никого уже не было. Я вышел на улицу, но и на улице не было никого, кроме редких прохожих, которых отнюдь нельзя было спутать с интересующими меня людьми.
      Я обернулся к швейцару.
      — Вы не заметили дамы… в светлом пальто?..
      Швейцар вежливо и даже чуть соболезнующе улыбнулся.
      — Они только что уехали в машине, втроем: две дамы и один господин…
      Мне не оставалось ничего другого, как пойти домой, с тем чтобы с утра поставить в известность обо всем происшедшем тех, кому следовало об этом знать.
      Приняв это благоразумное решение, я сунул швейцару чаевые, спустился со ступенек на тротуар и не спеша отошел от ресторана.
      Я спокойно шел по улицам сонной Риги, редким прохожим было до меня столько же дела, сколько мне до них, дошел до дома, в котором жили Цеплисы — такова была фамилия моих хозяев, — постоял у парадного, оглянулся по сторонам, открыл дверь, вошел в дом, запер дверь с внутренней стороны и с облегчением подумал, что теперь-то все странные происшествия этого вечера кончились наверняка и ничто не нарушит покоя этого большого дома, населенного простыми трудолюбивыми людьми.
      Я не спеша поднимался по лестнице, и вдруг у меня опять появилось ощущение тревоги, мне почудилось, что я на лестнице не один, что кто-то притаился в окружающем меня мраке, что меня кто-то ждет и вот-вот схватит невидимыми руками…
      Я замедлил шаг, потом остановился, напряженно вслушиваясь в тишину.
      Внезапно вспыхнул свет, выхватив из тьмы ступеньки лестницы, серую стену…
      Почти мгновенно я сообразил, что кто-то засветил надо мной электрический карманный фонарь…
      Вверху, на лестничной площадке, стояла все та же незнакомка, которую я сопровождал по набережной Даугавы и не более как час назад видел в зале ночного ресторана.
      Она стояла прямо передо мной, в своем светлом пальто, под которым виднелось черное бархатное платье, руки ее были заложены в карманы, а прищуренные зеленоватые глаза устремлены на меня.
      Я не успел ее о чем-либо спросить: она неторопливо вытянула из кармана правую руку, подняла, и я увидел направленное на меня дуло небольшого пистолета.
      — Однако… — сказал я и, прежде чем она выстрелила — это запомнилось мне совершенно отчетливо, — услышал приближающийся издалека грохот и… потерял сознание.
     
     
      2. «…держите себя в руках»
     
     
      Первое, что я увидел, когда пришел в себя, это лицо женщины, стрелявшей в меня из пистолета…
      Я ощущал невероятную слабость, сковывающую все мое тело. Голову я не мог поднять…
      Вокруг было бело и светло, и прямо над моим лицом виднелось слегка улыбающееся и скорее недоброе, чем равнодушное лицо таинственной незнакомки.
      Я пошевелил губами:
      — Что это… Что со мной?
      — Молчите, молчите, — прошептала она повелительно и, пожалуй, даже ласково. — Ни слова по-русски. Если хотите жить, молчите. Позже я объясню…
      Но мне и самому не хотелось говорить: так я был слаб. Голова закружилась опять, и я закрыл глаза, а когда открыл снова, незнакомки уже не было.
      Я стал медленно приходить в себя и всматриваться в то, что меня окружало.
      Бело и светло. Я находился в больничной палате. Да, несомненно, я находился в больнице. Белые стены, белые столики, никелированные кровати. Два больших окна, из которых льется ослепительный золотистый летний свет. В палате всего три койки. На одной из них, у окна, лежу я, на другой, в стороне от меня, у дверей, еще какой-то больной, третья, у противоположной стены, пустая…..
      И вдруг я сразу вспоминаю все, — наконец-то я совершенно очнулся! — весь этот странный вечер, непонятные события и недосказанные фразы и точку, поставленную пулей, направленной в мое сердце…
      Я с трудом поднял руку, непослушную, слабую и как будто не принадлежащую мне, и провел ладонью по груди…
      Да, грудь забинтована, в меня действительно стреляли.
      Сколько времени лежу я в этой больнице и почему здесь находится эта женщина?
      — Товарищ… — позвал я больного, лежащего возле дверей, но он мне не ответил, даже не пошевелился. Позже я узнал, что он, к моему счастью, просто не слышал, не мог слышать мой зов.
      В это время послышались голоса, двери распахнулись, и в палату вошло много людей, все они были в белых халатах и в белых шапочках, и я сообразил, что это врачебный обход.
      Вошедшие были о хорошем настроении, смеялись и обменивались шутками, но почему-то все говорили по-немецки.
     
     
      Прежде всего они подошли к больному, который лежал около дверей.
      Один из вошедших, молодой приземистый толстяк, быстро-быстро заговорил, я с трудом разбирал его речь. Видимо, он докла­дывал о состоянии больного. В группе выделялся другой человек, долговязый и какой-то очень сухой, почти старик, с надменной, вы­соко поднятой птичьей головкой; он был центром этой медицинской группы, все остальные — и это было заметно — были подчинен­ными.
      — Господин профессор, господин профессор, — то и дело ти­туловал старика толстяк, обращаясь к нему и что-то рассказывая о больном.
      — Очень хорошо, — сердито произнес старик и, внезапно оборвав толстяка, поднял вверх худую, жилистую руку, показал своим спутникам четыре длинных растопыренных пальца и деловито перечислил: — Один, два, три, четыре… Все!
      Только спустя четыре дня я понял, что хотел сказать этим старик, и преисполнился к нему уважением.
      Затем старик повернулся в мою сторону, и все подошли ко мне.
      На этот раз заговорил не толстяк, а та самая таинственная женщина, которая была виновницей моего пребывания в этой палате и все с большей и большей очевидностью начинала играть какую-то роль в моей судьбе.
      Она, как и другие, была в белом халате, и голова ее была повязана белой косынкой. Не знаю уж, в качестве кого выступала она здесь, но вела она себя среди всех этих медиков совершенно свободно.
      Она указала на меня.
      — Это, господин профессор, ваше достижение…
      Она отлично говорила по-немецки, и я хорошо ее понимал.
      Старик, которого все называли профессором, снисходительно улыбнулся — не знаю, тому ли, что он действительно чего-то достиг, или просто женщине, одарившей его таким комплиментом.
      — Да, в этом случае, — как бы отщелкал своим сухим языком профессор, — все идет отлично.
      — Он очнулся сегодня утром, — продолжала незнакомка. — Пытался разговаривать, но я остановила, он еще слаб, и будет лучше…
      — О, вы отличная сиделка! — похвалил ее профессор с любезной улыбкой, с какой не обращался ни к кому из присутствующих. — Будем надеяться, что под вашим наблюдением ничто не помешает господину… господину…
      Профессор запнулся.
      — Господину Августу Берзиню, — торопливо подсказала незнакомка. — Вы же знаете…
      — Господину Августу Берзиню… — аккуратно повторил профессор и многозначительно ей кивнул. — Никакие силы не помешают ему скоро стать на ноги.
      Он склонился ко мне, оттянул мои нижние веки и посмотрел мне в глаза.
      — Молодость! — добавил он с добродушной снисходительностью. — Будь у него явления склероза, я бы не дал за его жизнь и пфеннига.
      С некоторой даже доброжелательностью он притронулся к моему плечу своими длинными осторожными пальцами.
      — Вы — я это читаю в ваших глазах — и не собирались умирать, — неожиданно произнес он по-английски и вдруг процитировал Шекспира:
      Это была похвала, я не понял, почему он отнес ее ко мне, но в данную минуту меня гораздо больше интересовало, что происходит со мной и где я нахожусь.
      Затем профессор повернулся и журавлиной походкой, не сгибая ног в коленях, пошел прочь из палаты.
      Все, в том числе и моя незнакомка, гуськом потянулись за ним.
      Я опять остался один. Остался один и подумал: не брежу ли я? Почему меня, Андрея Семеновича Макарова, называют Августом Берзинем? Каким это образом я превратился в латыша? Почему меня лечат врачи, говорящие на немецком языке? Где я нахожусь? Почему за мной ухаживает женщина, которая пыталась меня убить?
      Все эти и еще десятки других вопросов возникали в моем сознании, но я не находил на них ответа.
      Я ломал себе голову, и наконец меня осенило: я похищен!
      Да, такое предположение было весьма вероятно…
      Офицер моего положения знает, конечно, очень много: сведения, которыми я обладал, не могут не интересовать генеральные штабы иностранных держав; чья-нибудь отчаянно смелая и безрассудная разведка могла пойти на подобную авантюру. Смелая потому, что похищение советского офицера в его собственной стране сопряжено с отчаянным риском, а безрассудная потому, что нельзя же мерить советских людей на свой, капиталистический аршин…
      И несмотря на всю невероятность такого случая, я почти утвердился в подобном предположении. Да, меня похитили, говорил я себе; эта женщина не намеревалась меня убить, она только хотела лишить меня возможности сопротивляться… И затем я сам себя спрашивал: где же я нахожусь? У немцев? Да, вероятнее всего, что у немцев. Но на что они рассчитывают? Никогда и ничего они от меня не узнают, в этом я не сомневался.
      Но почему в таком случае я Август Берзинь? Если им нужно было меня похитить, так именно потому, что я майор Макаров, — штабной советский офицер, а не неизвестный мне самому какой-то господин Берзинь! И почему мне нельзя говорить по-русски? Почему эта женщина ведет себя так, точно пытается меня от кого-то или от чего-то укрыть? Наконец, на что намекает этот долговязый немецкий профессор своими английскими фразами?
      Я решительно терялся в своих предположениях.
      Во всяком случае, ясно было одно: я нахожусь не в своем, не в советском госпитале.
      В течение дня в палату не раз заходили санитары и медицинские сестры, оказывали мне разные услуги, приносили еду, интересовались, не нужно ли мне чего…
      Большинство из них обращались ко мне по-немецки, некоторые говорили по-латышски.
      Но я, памятуя данный мне утром совет, отвечал на все вопросы только легкими движениями головы.
      Под вечер ко мне зашла моя незнакомка.
      Она села возле койки, слегка улыбнулась и погладила мою руку.
      Она заговорила со мной по-английски и шепотом, так что, если за дверью и подслушивали, никто ничего бы не разобрал.
     
     
      — Терпение, прежде всего терпение, и вы все узнаете, — мягко, но настойчиво сказала она. — Пока что вы Август Берзинь, вы говорите по-немецки, по-английски, по-латышски, и только по-русски вам не следует говорить, вы вообще должны забыть о том, что вы русский. Позже я вам все объясню.
      Я принялся ее расспрашивать, но мало что узнал из ее ответов.
      — Где я?
      — В немецком госпитале.
      — А что все это значит?
      — Узнаете.
      — А сами вы кто? Она усмехнулась.
      — Не помните? Я уже вам говорила. — Подумала и добавила: — Полностью меня зовут Софья Викентьевна Янковская, и мы давно с вами знакомы, это вы должны помнить. — Она встала и заговорщически приложила палец к своим губам. — Поправляйтесь, помните мои советы, и все будет хорошо.
      Она ушла и не показывалась целых два дня, в течение которых меня мучили всякого рода догадки и предположения, пока, наконец, прислушиваясь к разговорам окружающих и тщательно взвешивая каждое услышанное слово, я не догадался о том, что произошло.
      Постепенно я набрался сил, смог поглядеть в окно, и версия о похищении отпала: я по-прежнему находился в Риге, улица, на которую выходили окна госпиталя, была мне хорошо знакома.
      За те дни, что я лежал без сознания, произошло нечто гораздо более страшное, чем если бы я был похищен какими-нибудь дерзкими разведчиками.
      Гитлеровская Германия напала на Советский Союз, а я находился в Риге, да, все в той же самой Риге, но оккупированной немецкими войсками.
      Немцы заняли город в первые же дни своего наступления и являлись теперь в нем хозяевами.
      На койке у дверей лежал какой-то их ас, подбитый нашими летчиками; он неудачно приземлился где-то в предместьях Риги и теперь умирал в госпитале.
      Надо отдать справедливость, ухаживали они за своим асом с большой заботливостью, всячески стараясь облегчить ему последние минуты.
      Но почему они так же внимательно ухаживают за пленным русским офицером — ведь фактически я находился у них в плену, — этого я понять не мог. Впрочем, я тут же вспоминал, что я — это не я, что меня теперь почему-то называют Августом Берзинем, и опять переставал что-либо понимать.
      Приходилось выжидать того времени, когда я оправлюсь, все узнаю и смогу что-либо предпринять.
      На третий день после того, как я пришел в сознание, в коридоре возникла какая-то суета, в палату внесли носилки с новым больным и положили его на свободную третью койку.
      Я чувствовал себя уже много лучше и принялся с интересом рассматривать нового соседа.
      Это был пожилой мужчина с забинтованной грудью, по всей видимости, тяжелораненый.
      Вначале он произвел на меня благоприятное впечатление. Добродушное лицо, умные серые глаза, седые виски, суховатые губы; на вид ему можно было дать лет сорок пять; человек, в общем, как человек…
      Но как же скоро я его возненавидел!
      Через несколько часов после появления этого больного в палату пришли два немецких офицера в черных гестаповских мундирах, поверх которых были небрежно накинуты белые медицинские халаты; один из них был майор, другой лейтенант.
      Офицеры искоса поглядели на меня и остановились перед новым больным.
      — Хайль Гитлер! — приветствовал майор больного.
      — Хайль, — отозвался тот слабым голосом, однако заметно стараясь говорить как можно бодрее.
      Санитары внесли два стула и небольшой столик с письменными принадлежностями, и офицеры тотчас приступили к допросу.
      — Как вас зовут? — быстро спросил больного офицер в чине майора.
      — Фридрих Иоганн Гашке, — также быстро и по-солдатски четко ответил больной.
      Лейтенант записал ответ.
      — Вас так и звали в России? — осведомился майор. Больной усмехнулся.
      — Нет, в моем паспорте было написано Федор Ива­нович.
      — Федор Иванович Гашке? — переспросил майор.
      — Так точно, — подтвердил Гашке.
      — Я рад, что вы выполнили свой долг перед фюрером и Германией, — сказал майор. — Вам трудно говорить?
      — Нет, у меня достаточно сил, — негромко, но четко ответил Гашке. — Я готов…
      Допрос длился часа два, майор спрашивал, лейтенант без устали писал.
     
     
      Гашке оказался перебежчиком. Поволжский немец из-под Сарепты, он окончил педагогический техникум и учительствовал в Саратове; призванный в Советскую Армию, он в первые же дни войны попал на фронт и сразу начал готовиться к тому, чтобы перебежать к немцам. Как только полк, в котором он находился, вошел в соприкосновение с противником, Гашке, воспользовавшись минутным затишьем, вырвался вперед и, бросив оружие, побежал в сторону немецких позиций.
      С советской стороны по перебежчику немедленно открыли огонь, немцы не стреляли, они сразу догадались, в чем дело; Гашке получил тяжелое ранение, но успел добежать до немецких позиций и только там упал. Прибежал он к немцам не с пустыми руками: перед бегством с передовой он проник в штаб полка, застрелил начальника штаба и похитил какие-то важные документы.
      Как только в полевом госпитале выяснилась ценность перебежчика, было дано указание немедленно переправить его в Ригу…
      Гашке, по-видимому, хорошо понимал, что словами завоевать расположение немцев нельзя, только точные и важные данные о Советской Армии могли определить истинную цену перебежчику.
      И, действительно, Гашке не говорил лишних слов, но он заметил все, что следовало заметить, запомнил все, что следовало запомнить, и теперь с чувством внутреннего удовлетворения выкладывал все свои сведения и наблюдения сидевшим перед ним гестаповцам, и я, я сам, был свидетелем этого предательства.
      Но гестаповцы почему-то мало обращали на меня внимания, мое присутствие их не смущало, наоборот, они даже как будто были довольны тем, что я слышу их разговор с перебежчиком, и это тоже было мне не совсем понятно.
      Гашке был умным человеком, и сведения, которые он принес, представляли несомненную ценность, но разговор с ним полностью разоблачал его в моих глазах…
      Ох, как он стал мне противен!
      Часа через два гестаповцы ушли, пожелав Гашке скорейшего выздоровления.
      Нам принесли ужин, очень приличный ужин: мясо, капусту, ягоды и даже по стакану какого-то кисленького винца.
      Было совершенно очевидно, что мы находились на привилегированном положении.
      Гашке с аппетитом поел; я тоже пока еще не собирался умирать, мне хотелось поскорее выздороветь и предпринять что-либо для того, чтобы вырваться на родину; одному асу было уже не до еды.
      На другой день гестаповцы явились опять.
      По-видимому, немцы каким-то образом сумели проверить показания Гашке об убийстве начальника штаба, а документы действительно оказались очень важными, потому что майор обещал представить Гашке к награде.
      Гашке выкладывал все, что знал. Он был очень наблюдателен, этот Гашке! Он запомнил, где какие стояли артиллерийские дивизионы, какие проходили мимо него полки, мимо каких проходил он сам, где находились ближайшие аэродромы…
      Его следовало бы пристрелить тут же, на месте, без промедления, чтобы лишить возможности передавать эти сведения, но у меня под рукой не было даже деревянного ножа для бумаги…
      Гестаповцы принесли для Гашке газеты, и он любезно предложил их мне. Это были страшные газеты. В них сообщалось о безудержном продвижении гитлеровских полчищ на восток, о скором взятии Москвы, о расстрелах советских людей.
      Я не верил напечатанному, а Гашке, наоборот, только усмехался, точно сведения эти доставляли ему удовольствие.
      К концу четвертого дня ас умер, и я понял, что означали четыре профессорских пальца: профессор отпустил асу четыре дня жизни, и приговоренный к смерти ас послушно скончался в назначенный ему срок.
      Мы с Гашке остались вдвоем. Это не значило, что мы все время находились наедине, в посетителях недостатка не было. Каждое утро во время обхода заходил старший врач, нам делали перевязки, приносили пищу, сестры забегали осведомиться, как мы себя чувствуем, заглядывали санитары… Но все же большую часть времени мы проводили вдвоем.
      Гашке пытался со мной разговаривать, но я отмалчивался, делая вид, что еще слаб и мне трудно говорить, хотя на самом деле с каждым днем чувствовал себя все лучше и ощущал в себе достаточно сил для того, чтобы убить этого изменника.
      Гестаповцы посещали Гашке ежедневно и каждый раз выуживали из него что-нибудь новое…
      Наконец, он исчерпался, лейтенанту приходилось писать все меньше и меньше, Гашке выложил все, что мог заметить и запомнить, но мне казалось, что у гестаповцев и у Гашке имеются еще какие-то виды друг на друга.
      Однажды вечером в палате снова появилась госпожа Янковская.
      Я так и не мог попять, что она делает здесь в госпитале. Она ходила, конечно, в обычном белом халате, но медицинской практикой, по-видимому, не занималась. Иногда она отсутствовала по нескольку дней, а иногда толклась по несколько часов в палате без всякого дела, не опасаясь, что ее безделье будет замечено.
      Вообще она держалась как-то особняком от всех остальных немцев, работавших в госпитале.
      Она молча села возле меня и, по своему обыкновению, принялась смотреть куда-то сквозь стену.
      В палату доносился уличный шум. Гашке как будто дремал. Я рассматривал Янковскую.
      Было в ней что-то неуловимое и необъяснимое, чего я не встречал и не замечал в других женщинах, у меня было такое ощущение, точно она, подобно осьминогу, все время водила вокруг себя незримыми щупальцами.
      — Вы знали когда-нибудь настоящую любовь? — внезапно спросила она меня по-английски. Здесь, в госпитале, она предпочитала разговаривать со мной по-английски.
      — Конечно, — сказал я. — Какой же мужчина в мои годы… Мне тридцать лет, меня ждет невеста…
      — Нет, я говорю не о добропорядочной, обычной любви, — настойчиво перебила меня Янковская. — Любили ли вы когда-нибудь женщину так, чтобы забыть разум, честь, совесть…
      Мне подумалось, что она затевает со мной игру, в которой я неминуемо должен пасть ее жертвой… Однако ее не следовало разочаровывать.
      — Не знаю, — неуверенно произнес я. — Вероятно, нет, я еще не встречал такой женщины…
      Я подумал: нельзя ли будет бежать с ее помощью…
      — А вы могли бы меня полюбить? — шепотом спросила она вдруг с неожиданной откровенностью. — Забыть все, если бы и я согласилась для вас…
      Я повернул голову в сторону Гашке. Он сопел, должно быть, он спал.
      — Он спит, — небрежно сказала Янковская. — Да он и не понимает…
      — Как знать, — недоверчиво ответил я и, желая выгадать время, добавил: — Мы еще поговорим…
      — Настоящие мужчины не раздумывают, когда женщины задают им такие вопросы, — недовольно произнесла Янковская.
      — У меня еще не прошла лихорадка, — тихо ответил я. — Кроме того, здесь темно, и я не вижу, не смеетесь ли вы…
      — Вы правы, — сказала Янковская. — Сумерки сродни лихорадке.
      Она встала, подошла к двери и зажгла свет.
      — Вы спите? — громко спросила она по-немецки, обращаясь к Гашке.
      — Нет, — отозвался тот. — Мы еще не ужинали.
      Янковская усмехнулась, достала из кармана халата плитку шоколада, разломала ее и дала каждому из нас по половинке.
      — Спасибо, — поблагодарил Гашке и тут же принялся за шоколад.
      — А что же вы? — спросила меня Янковская. Я покачал головой.
      — Мне не хочется сладкого.
      Янковская внимательно посмотрела мне в глаза.
      — Ничего, вам захочется еще сладкого, — сказала она и кивнула нам обоим. — Поправляйтесь…
      И, не прощаясь, ушла из палаты.
      — Такие бабы, — одобрительно сказал Гашке, — вкуснее всякого шоколада.
      Утром гестаповский майор пришел к Гашке без своего помощника: записывать было уже нечего. Майор сел против Гашке.
      — Как вы себя чувствуете? — спросил майор.
      — Отлично, — сказал Гашке.
      — Вы счастливо отделались, — сказал майор.
      — Меня сохранили бог и фюрер, — ответил Гашке.
      — А что вы собираетесь делать дальше? — спросил майор.
      — Все, что мне прикажут фюрер и вы, господин майор, — ответил Гашке.
      Майор помолчал.
      — Вот что, — сказал он затем. — Мы подумали о вас, мы дадим вам возможность проявить себя настоящим немцем…
      Он нарисовал перед Гашке блестящие перспективы. Хотя Гашке родился и вырос в России, он проявил себя сознательным немцем. Гестапо ему доверяет. Его решили оставить в Риге в качестве переводчика при гестапо. Для начала он получит звание ефрейтора, остальное зависит от него самого.
      Я тут же подумал: стоит Гашке попасть в гестапо, он себя там проявит!
      — Что вы скажете на мое предложение? — спросил майор. — Мы вас не торопим, можете подумать…
      — Мне не о чем думать, господин майор, — твердо сказал Гашке. — Я благодарю за доверие и сумею его оправдать.
      Майор улыбнулся и покровительственно похлопал Гашке по плечу.
      — Я в вас не сомневался. Как только вас выпишут из госпиталя, вы явитесь в гестапо.
      Гашке проводил своего будущего начальника и немедленно завалился спать, а я…
      Я думал и час, и два, и три. Гашке безмятежно спал, а я все думал, думал…
      Что мне делать?
      Бежать! Разумеется, бежать. Пробраться к своим. Это, конечно, не так просто, но это единственный выход из положения. Выйти из госпиталя, набраться сил и бежать. Умирать я не собирался, но если придется, решил отдать свою жизнь подороже…
      Потом в поле моих размышлений попал Гашке. Этого надлежало уничтожить. Он уже достоин казни за свое предательство, а в гестапо он будет стараться выслужиться…
      Но как его убить? Я вспомнил какую-то книгу, где описывалось, как в концентрационных лагерях расправлялись с провокаторами. Набрасывали на голову подушку и держали до тех пор, пока провокатор не задыхался…
      Я приговорил Гашке к смерти и успокоился.
      Вскоре он проснулся. Так как я разговаривал с ним неохотно, он вполголоса принялся напевать… «Катюшу»! Перебежчик напевал нашу добрую советскую песню… Это было столь цинично, что я охотно заткнул бы ему глотку!
      Наступил вечер. Принесли ужин, мы поели, посуду унесли, и мы остались одни.
      Гашке вздохнул.
      — Интересно, что делается сейчас там? — туманно выразился он, обращаясь куда-то в пространство.
      «Завтра ты уж ничем не будешь интересоваться», — мысленно ответил я ему, но вслух не произнес ничего.
     
     
      Потом он стал укладываться, он вообще много спал, и я тоже отвернулся к стенке, делая вид, будто засыпаю.
      — Что-то хочется пить, — громко сказал я, если бы Гашке не спал, он обязательно бы отозвался.
      Тогда я встал и выключил свет, чтобы кто-нибудь, проходя мимо палаты, случайно не заметил, что в ней происходит.
      Подождал, пока глаза не привыкли к темноте. Потом подошел к Гашке.
      Он мирно дышал, не подозревая, что наступили последние минуты его жизни.
      Я вернулся к своей койке, взял в руки подушку, прижал к себе и опять приблизился к Гашке…
      Сейчас накрою его подушкой, подумал я, и не сниму до тех пор…
      Но что это?
      Гашке открыл глаза — я ясно видел его внимательные серые глаза — и, не вскакивая, не поднимаясь, не делая ни одного движения, негромко и отчетливо, с холодной сдержанностью по-русски произнес:
      — Не валяйте-ка, Берзинь, дурака, не поддавайтесь настроению и не совершайте неосмотрительных по­ступков. Идите на свое место и держите себя в руках.
     
      3. Под сенью девушек в цвету
     
     
      Приходится сознаться, услышав призыв Гашке держать себя в руках, я растерялся…
      Да, растерялся и замер как вкопанный у кровати Гашке, обхватив руками свою подушку. Выглядел я, вероятно, в тот момент достаточно смешно.
      А Гашке тем временем повернулся опять на бок и заснул.
      Поручиться, конечно, за то, что он спал, я не могу; спал он или не спал, не знаю, но, во всяком случае, лежал на боку с закрытыми глазами, и ровное его дыхание должно было свидетельствовать, что он спит.
      Я пошел обратно к своей кровати, сел и задумался.
      Чего угодно мог ожидать я от Гашке, но только не этого! Я бы меньше удивился, если бы он внезапно выстрелил в меня из пистолета. Гашке, Гашке… А может быть, это вовсе и не Гашке? И даже наверняка не Гашке. Но тогда кто же?
      Я не выдержал, опять подошел к нему, на этот раз, разумеется, без подушки.
      — Послушайте! — позвал я его. — Господин Гашке… Или как вас там?.. Товарищ Гашке!
      Но он не отозвался.
      Я опять вернулся к своей кровати. Следовало лечь, но спать я не мог.
      Если Гашке остановил меня, вместо того чтобы тут же, на месте выдать гестаповцам, значит, он не их че­ловек. Но все его поведение противоречило тому, что он наш…
      Я решил на следующий день как следует прощупать его…
      Но с утра события начали разворачиваться с кинематографической быстротой.
      Не успели мы проснуться, умыться и выпить утренний кофе, как за Гашке пришел гестаповский лейтенант, который в предыдущие дни сопровождал гестаповского майора.
      — Хайль!
      — Хайль!
      — Я за вами, господин Гашке. Мы нуждаемся в вас…
      Я внимательно рассматривал господина Гашке, можно сказать, изучал его, пытаясь разглядеть, что скрывается за его внешней оболочкой, но сам господин Гашке не замечал моих взглядов, он даже ни разу не посмотрел в мою сторону.
      — Я весь в вашем распоряжении, господин офицер, — ответил Гашке лейтенанту. — Надеюсь, я сумею оказаться достойным сыном нашего великого отечества…
      Он прямо-таки декламировал, этот господин Гашке!
      Пришел санитар и по-солдатски вытянулся перед лейтенантом.
      — Все готово, господин лейтенант, — отрапортовал он. — Господин больной может идти переодеваться.
      — Пошли, — сказал лейтенант.
      — Мгновение. Я соберу газеты.
      Гашке принялся доставать из тумбочки полученную им за время лечения всякую фашистскую макулатуру.
      Он был в отличном настроении и даже принялся напевать какую-то скабрезную немецкую песенку:
      Коль через реку переплыть
      Желательно красотке.
      Ей полюбезней надо быть,
      Быть, быть с владельцем лодки…
      Он собирал фашистское чтиво и со смаком пел свои куплеты:
      Пообещай отдать букет,
      Отдать букет и чувства,
      А выполнить обет иль нет –
      Зависит от искусства…
      С легкой насмешливостью посмотрел он на меня и громко, с большим увлечением пропел рефрен:
      Тра-ля-ля, тра-ля-ля…
      От твоего искусства!
      Не было ничего удивительного в том, что перебежчик, которому удался его побег и которого вдобавок брали еще на работу в гестапо, пребывал в отличном настроении и распевал песни, но мне, не знаю почему, показалось, что эта песенка предназначалась для меня.
      Как-то слишком многозначительно взглянул на меня Гашке, слишком подчеркнуто пел он свои куплеты, в которых говорилось о том, что тому, кто хочет переплыть реку, надо быть полюбезнее с теми, кому принадлежат в данный момент средства передвижения, и что можно все обещать за то, чтобы перебраться, а выполнить обещание или нет, зависит от самого себя…
      Трудно было сказать, добрый это совет или нет, но какой-то намек в песенке содержался.
      Почему Гашке остановил меня ночью? Почему он меня не выдал и в то же время не сказал ничего более определенного? Или, соглашаясь на все, он и мне советовал поступить так же? Вообразил, что мы одного поля ягода?..
      Я еще долго размышлял бы о поведении Гашке, но вскоре в палате появилась Янковская и заявила, что меня тоже выписывают из госпиталя.
      — Я привезла ваши вещи, — сказала она. — Сейчас принесут чемодан, одевайтесь, а я подожду вас внизу.
      Чемодан принесли, нарядный, дорогой чемодан из свиной кожи, но это был не мой чемодан. Я открыл его: в нем лежали белье, костюм, ботинки; все эти предметы мужского туалета отличались той изысканной простотой, которая стоит очень больших денег. Эти вещи не были моими, но выбора у меня не оставалось. Я оделся, все было по мне и не по мне, точно портной и сапожник обузили меня, все следовало сделать чуть пошире, но в общем выглядел я, должно быть, неплохо, потому что дежурная сестра, пришедшая меня проводить, воскликнула не без восхищения:
      — О, господин Берзинь!..
      Янковская ждала меня в вестибюле. Мы вышли на крыльцо.
      Часовой в черной эсэсовской форме, стоявший у двери, отдал честь.
      У подъезда стоял длинный сигарообразный автомобиль кофейного цвета — немецкая гоночная машина.
      Шофера в машине не было.
      — Садитесь, — пригласила меня Янковская.
      Все, что сейчас происходило, плохо укладывалось в моем сознании: советский офицер находится в оккупированной фашистами Риге, и вот, вместо того чтобы быть расстрелянным или брошенным в какой-либо застенок, я находился в немецком госпитале на положении привилегированного лица, эсэсовцы отдавали мне честь, меня приглашали сесть в машину…
      Я сел. Янковская заняла место за рулем, и мы двинулись в путь.
      Мы ехали по улицам Риги — они были все такими же просторными и красивыми и чем-то неуловимо другими. Так же шли прохожие, но это были другие прохожие, так же мчались по улицам машины, но это были другие машины, так же сияло над нами небо, но это было другое небо…
      Я испытующе посмотрел на Янковскую.
      Маленькая шляпка блеклого сиреневого цвета. На лоб спускалась нежная розовая вуалетка, придавая лицу задорное выражение, глаза искрились…
      Она азартно вела машину с недозволенной быстротой.
      — Куда вы меня везете? — спросил я.
      — Домой, — деловито отозвалась она.
      — К вам?
      — Нет, — ответила она чуть ли не с насмешкой. — К вам!
      Я решил потерпеть: в конце концов все эти загадки должны были разъясниться. Мы ехали вдоль бульваров.
      — Не глядите на деревья, — коротко бросила мне Янковская.
      Но я ей не подчинился.
      На деревьях висели люди, это были повешенные… Вот что другое было на улицах Риги.
      Я положил свою руку на руку Янковской.
      — Не торопитесь.
      Она укоризненно посмотрела на меня и замедлила ход.
      Прямо против меня висели двое мужчин, мне показалось, двое пожилых мужчин, хотя я мог ошибиться, глядя на окаменелые серые лица. На груди одного из них висел обрывок картона с краткой надписью «Повешен за шпионаж»…
      Янковская испытующе смотрела на меня.
      — Вас это очень… удручает?
      Я промолчал. Что я мог ей ответить! И она опять повела машину с прежней скоростью.
      — Подальше от этих… — серьезно сказала она, задумалась и добавила: — Подальше от этих деревьев.
      Она свернула в какой-то переулок, еще раз свернула и еще раз, и мы выехали на одну из самых спокойных и фешенебельных улиц Риги.
      Она остановилась перед большим светлым четырехэтажным домом.
      — Вот мы и приехали, — сказала она.
      — Куда вы меня привезли?
      — Пойдемте в дом, — произнесла она вместо ответа. — Не могу же я объясняться с вами на улице.
      Мы вошли в подъезд, навстречу нам поднялась привратница.
      — Добрый день, господин Берзинь! — Она приветливо поклонилась.
      Я не был Берзинем, но привратница назвала меня этим именем.
      Мы поднялись на второй этаж. Янковская достала из сумочки ключ, открыла английский замок, и мы очутились в просторной передней.
      Навстречу нам вышла немолодая светловолосая женщина в темном платье, с кружевной белой наколкой на голове.
      — Здравствуйте, Марта, — поздоровалась с ней Янковская. — Вот и господин Берзинь!
      Та, кого Янковская назвала Мартой, приветливо улыбнулась, и вдруг я заметил, что улыбка ее сменилась какой-то растерянностью.
      — Здравствуйте, господин… — неуверенно произнесла Марта; она как-то запнулась и с напряжением добавила: — Господин Берзинь.
      — Ничего, ничего, Марта, — поощрительно сказала Янковская. — Можете идти на кухню, сегодня господин Берзинь будет обедать дома, а мы пройдем в ка­бинет.
      Мы прошли через небольшую столовую, и Янковская ввела меня в кабинет. Обе комнаты были обставлены современной мебелью, очень модной и очень удобной, доступной только состоятельным людям. В кабинете стояли гладкий полированный письменный стол, легкие кресла и шкафы с книгами. Стены украшало множество однообразных акварелей, выполненных в какой-то условно-небрежной манере.
      Мы остановились посреди комнаты.
      — Надеюсь, — начал было я, — теперь-то вы объясните…
      Но Янковская не дала мне договорить.
      — Вы могли бы быть более любезным хозяином, — упрекнула она меня. — Прежде чем задавать вопросы, следовало бы предложить мне сесть.
      Я пожал плечами.
      — Хозяином? Я хочу знать, где я нахожусь!
      — Вы находитесь у себя дома. Это квартира Августа Берзиня, а вы, я уже вам говорила, вы и есть этот самый господин Берзинь.
      Надо было запастись терпением, чтобы разобраться во всем происходящем.
      Однако я попытался прикрикнуть на Янковскую.
      — Хватит! — воскликнул я, повышая голос. — Вы долго намерены играть со мной в прятки? Извольте объясниться, или я немедленно покину этот дом…
     
     
      — И сразу очутитесь в гестапо, — насмешливо перебила меня Янковская. — Учтите, в Риге нелегко скрыться… — Она села в кресло и кивком указала мне на другое. — Сядьте и давайте поговорим спокойно. Кстати, я хочу вас спросить: умеете ли вы рисовать?
      Мой окрик не имел успеха, она была не из тех, на кого можно было воздей­ствовать криком.
      Все-таки худой мир был, по-видимому, лучше доброй ссоры…
      — Рисую, — мрачно ответил я. — Мои картинки не вызовут больших вос­торгов у ценителей живописи, но во время занятий топографией я набрасывал иногда пейзажи.
      — Это прекрасно, — сказала тогда Янковская. — Вы даже превзошли мои ожидания. Дело в том, что вы художник, господин Берзинь, вы рисовали пейзажи, которые вам удавалось иногда продавать, хотя вы не слишком нуждались в день­гах… — Плавным жестом она указала на стены: — Ведь это ваши рисунки, госпо­дин Берзинь!
      Я еще раз раздраженно взглянул на акварели, украшавшие кабинет.
      — Так рисовать я умею! — вызывающе сказал я. — Пятна и полоски! На топографических картах так изображают кусты и ручьи.
      — Вот вы и запомните, что вы художник, — сказала Янковская. — В Риге вас знают, и вы кое-кого знаете…
      — Но ведь я не Берзинь, — запротестовал я. — Вам это отлично известно…
      Она подошла ко мне, небрежно села на ручку моего кресла.
      — Вы милый и глупый, вы находитесь в плену представлений, которые владели вами три месяца назад, — произнесла она, и в ее голосе прозвучала театральная грусть. — В потоке времени столетия подобны мгновениям, а за истекший месяц человечество пережило столько, сколько в иные времена не переживает в течение целого столетия. Месяц назад Рига была советской, а теперь она немецкая, Москва накануне падения, и солнце восходит с запада, а не с востока. Макаров умер и никогда не воскреснет, а если вы попытаетесь его воскресить, его придется похоронить вторично.
      Она встала и прошлась по комнате.
      — Не стоит хоронить себя дважды, — мягко произнесла она, пытаясь примирить меня с чем-то, что еще оставалось для меня тайной. — В жизни людей происходят иногда такие повороты, что было бы просто неразумно сопротивляться судьбе. — Она остановилась передо мной, как учительница перед школьником. — Запомните: вы Август Берзинь, художник, — сказала она. — Ваши родители умерли несколько лет назад. Вы учились в Париже, не женаты и ведете несколько легкомысленный образ жизни. Марта — ее фамилия Круминьш — ваша экономка, кухарка и горничная, она живет у вас третий год, и вы ею очень довольны. Как будто все… — Она подумала. — Да, — вспомнила она, вы не поклонник гитлеровцев, но считаете их меньшим злом по сравнению с коммунистами.
      Она посмотрела в окно и как будто кому-то кивнула.
      — Я пойду, — сказала она. — А вы осваивайтесь, осмотрите квартиру, проверьте, все ли у вас в порядке, и, если к вам будут заходить, не прячьтесь от своих зна­комых. Вечером я вас навещу…
      Она ушла, оставив в комнате запах каких-то странных, нежных и раздражающих духов.
      Я остался один… Однако я не был уверен в том, что за мной не наблюдают…
      Надо было выбираться из этого города, но я ощущал себя в каких-то тенетах, которыми меня оплел неизвестно кто и неизвестно зачем.
      Во всяком случае следовало соблюдать и осторожность, и предусмотрительность.
      Пока что я решил осмотреть свою квартиру.
      Кабинет, столовая, гостиная, спальня, ванная…
      Для одного человека, пожалуй, больше чем надо!
      Все комнаты были обставлены с большим вкусом.
      В ванной я мельком посмотрел в зеркало и… не узнал самого себя: это был я и не я. Правильнее сказать, это был, разумеется, я, но в моей внешности произошла разительная перемена: всегда, сколько я себя помню, я был темным шатеном, на меня же из зеркала глядел рыжеватый блондин…
      Да, рыжеватый блондин!
      Я зашел в кухню…
      Марта стояла у плиты, поглощенная какими-то кулинарными таинствами.
      Я молча смотрел на Марту, и она, в свою очередь, испытующе посматривала на меня.
      — Извините меня, господин Берзинь, — внезапно спросила она. — Ведь вы, извините, не господин Берзинь?
      Я не знал, что ей ответить.
      — А почему бы мне не быть господином Берзинем? — неуверенно возразил я. — Это такая распространенная фамилия…
      Я вернулся в кабинет и принялся знакомиться с его хозяином, то есть с самим собой, поскольку я теперь был Августом Берзинем, хотя в этом и сомневалась моя экономка.
      Как я уже сказал, в живописи господин Берзинь всем художникам предпочитал, по-видимому, самого себя, а что касается книг, их было много и подобраны они были весьма тщательно. Господин Берзинь, судя по книгам, интересовался тремя предметами: искусством Древнего Рима, политической историей Прибалтики, особенно новейшей ее историей, и современной французской литературой. Впрочем, подбор французских авторов свидетельствовал, что господин Берзинь — большой эстет и, я бы даже сказал, сноб: в его библиотеке были отлично представлены Поль Валери, Анри де Ренье, Жюль Ромен, Марсель Пруст, Жан Жироду; из более ранних поэтов находились Малларме, Бодлер, Верлен и Рембо, а что касается старины, то из всех старых поэтов в библиотеке Берзиня нашлось место только для одного Вийона.
      На столе Берзиня, или, правильнее сказать, на моем столе, лежал томик знаменитой эпопеи Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», тот самый роман этой эпопеи, который называется «Под сенью девушек в цвету».
      В этот момент я представить себе не мог, как символично было это название и для жизни господина Берзиня, и для моей последующей жизни в его доме!
      Вся жизнь господина Августа Берзиня в Риге, и того, который существовал в этой квартире до моего появления, и того, который появился здесь в моем лице, протекала, так сказать, именно под сенью девушек в цвету.
      Но в первый день моего присутствия в этой квартире никакие девушки в ней не появлялись.
      Вечером, как и пообещала, пришла Янковская.
      Я сидел в кабинете и перелистывал Пруста, неотступно раздумывая о том, как мне организовать свое бегство из Риги.
      Янковская появилась неожиданно — я уже говорил, что у нее был ключ от этой квартиры.
      — Сидите и мечтаете о побеге? — спросила она меня с иронией.
      — Вы догадливы, — ответил я.
      — Напрасные мечты! Что ушло, уже не вернется, — задушевно произнесла она, — Но вы не тревожьтесь, все будет хорошо. — Она взяла из моих рук книгу и отложила ее в сторону. — Я хочу кофе. Позвоните Марте и распорядитесь…
      Она сама нажала звонок, скрытый в бронзовой гирлянде, украшающей настольную лампу.
      Мы перешли в столовую, и, надо сказать, кофе, приготовленный Мартой, был превосходен.
      — А вы не пробовали пить кофе с обыкновенной русской водкой? — спросила меня Янковская, сама достала из буфета бутылку и налила себе водки.
      Но мне было не до водки.
      С какой-то мучительной остротой ощущал я всю неестественность такого времяпрепровождения в эти грозные дни.
      — У меня к вам много вопросов, — сказал я своей собеседнице. — И думаю, что пришло время на них ответить.
      — Позвольте мне их перечислить? — не без лукавства произнесла Янковская. — Во-первых, вас интересуют обстоятельства того странного вечера, когда состоялось наше знакомство; во-вторых, вам хочется знать, почему я в вас стреляла и затем, без всякой последовательности, спасла и ухаживала за вами в госпитале; в-третьих, каким образом вы превратились в Августа Берзиня…
      Она улыбнулась.
      Я тоже невольно улыбнулся.
      — Правда, — сказал я. — И я надеюсь…
      — Постепенно вы все узнаете, — снисходительно сказала Янковская. — В тот вечер ваше присутствие избавило меня от большой опасности, стрелять в вас меня вынудили обстоятельства, которые были сильнее меня, а спасла вас моя находчивость, и это взаимовыгодно для нас обоих…
      Так ответила она, не разъяснив ни одной из загадок.
      — Но, может быть, вы объясните, каким образом я превратился в блондина? — спросил я.
     
     
      — Очень просто. С помощью перекиси водорода. Так поступают многие женщины, страстно желающие стать блондинками. Возможно, вам это не нравится, но вы должны меня извинить. Я вы­нуждена была вас обесцветить, потому что во всем остальном вы очень похожи на Августа Берзиня. Смелее вживайтесь в образ, как принято говорить у актеров, и ни у кого не появится подозрений в том, что вы не тот, за кого вам приходится себя выдавать.
      — Как сказать! — возразил я, усмехаясь. — Марта, например, совсем не уверена в том, что я являюсь ее хозяином…
      И я передал Янковской слова Марты, сказанные ею сегодня мне на кухне.
      Янковская сразу посерьезнела, а минуту спустя я увидел, как она выпустила свои коготки.
      — Марта! — резко крикнула она.
      Она сразу забыла о плюшевой обезьянке, висевшей на шелковом шнурке над обеденным столом, под хвостом которой находился электрический звонок.
      Марта неторопливо вошла в столовую.
      — Сядьте, госпожа Круминьш, — приказала Янковская Марте, и было совершенно оче­видно, что лучше всего с ней не спорить.
      Марта села спокойно, не спеша, в ней было какое-то внутреннее спокойствие простой рабо­чей женщины. Янковская кивнула в мою сторону.
      — Вы, кажется, не узнали сегодня господина Берзиня?
      Марта смутилась.
      — Я человек религиозный, — нерешительно сказала она. — Но я не могу поверить в воскрешение мертвых, госпожа Янковская…
      Янковская усмехнулась.
      — Вам придется поверить, — ответила она Марте. — Потому что если вы умрете от моей пули, вы уж наверняка не воскреснете. — Она еще раз кивнула в мою сторону и многозначительно посмотрела на Марту: — Так кто это такой, Марта?
      — Я думаю… Я думаю, что это господин Берзинь, — неуверенно произнесла Марта.
      — Кто-кто, повторите еще раз! — скомандовала Янковская.
      — Это господин Берзинь, — гораздо тверже повторила Марта.
      — Да, это господин Берзинь, — подтвердила Янковская, властно глядя на Марту. — В этом нет никаких сомнений, и в этом вы не будете сомневаться не только в разговорах с господином Берзинем, но даже в мысленном разговоре с самим господом богом… Марта молчала.
      — Что же вы молчите? — спросила Янковская.
      — Я вас понимаю, — тихо ответила Марта.
      — Надо что-нибудь добавить? — спросила Янковская.
      — Нет, — ответила Марта.
      — Но я добавлю, — сказала Янковская. — Ваш сын и ваш брат, отправленные на работу в Германию, никогда не вернутся домой, если вы даже во сне пророните хотя бы одну неосторожную фразу…
      И вдруг в руке, которая только что держала изящную голубоватую чашечку с кофе, я увидел пистолет, тоже очень изящный и небольшой, но который, однако, отнюдь не был дамской безде­лушкой. Он лежал на ее ладони и точно дышал, потому что она шевелила своими пальцами, — этот пистолет появился на ее ладони так, как будто Янковская была профессиональной фокусницей.
      — Вы верите, что я могу вас убить? — небрежным тоном задала она вопрос Марте.
      — Да, — тихо ответила та.
      — Очень хорошо, — удовлетворенно сказала Янковская. — Если мне не понравится ваше поведение, я вас застрелю… — Неожиданно она улыбнулась и добавила уже совсем шутливо: — Я вас застрелю и в том случае, если господин Берзинь будет недоволен вашей стряпней… — Она улыбнулась еще приветливее и милостиво отпустила Марту: — Идите и ложитесь спать.
      Но как только Марта ушла, Янковская тоже собралась уходить.
      — Я устала, — сказала она. — Завтра я зайду. Хочу вас только предупредить. К вам бу­дут приходить разные девушки. Учтите, это так и должно быть. Не оставляйте их без внимания.
      Действительно, девушки стали ко мне наведываться чуть ли не ежедневно.
      Сперва я было не понял истинной цели этих посещений. На следующий день после обеда Марта доложила:
      — К вам какая-то девушка, господин Берзинь…
      В гостиную впорхнула, именно впорхнула, хорошенькая, и даже очень хорошенькая, девушка.
      На ней был синий костюм, шляпка, сумочка… Все как полагается.
      — Ах, Август, я так давно тебя не видела! — воскликнула она и бесцеремонно потрепала меня по щеке.
      Но как только Марта вышла из комнаты, девушка сразу посерьезнела.
      — Пройдем в кабинет? — деловито предложила она. В кабинете она совсем перестала нежни­чать. Она порылась в сумочке и достала помятый листок бумаги.
      — Гестаповцы стали бывать в «Эспланаде» реже, и, мне кажется, коммунисты уст­роили у нас явку, — сказала она. — Тут записаны имена офицеров, которые у нас бывают и которые мне удалось услышать. Кроме того, здесь два адреса, одного гауптштурмфюрера и начальника одной из эскадрилий…
      Как я понял из разговора, девушка работала кельнершей в ресторане «Эспланада» и одновре­менно являлась осведомительницей…
      Кого? Господина Берзиня, несомненно! Но на кого работал я, этого я не знал!
      Девушки приходили иногда даже по две в день. Это были кельнерши, маникюрши, массажистки, большей частью хорошенькие, всегда входили с какой-нибудь нежной фразой, но стоило нам уединиться, как сразу делались серьезнее и вручали мне записочки с именами и адре­са­ми, которые им удалось узнать, с фразами, которые им удалось услышать и чем-то показавшимися им мно­гозначительными…
      Да, это была агентура! Конечно, она не делала чести разведывательным талантам господина Берзиня: его агентурная сеть была организована весьма примитивно. Любая контрразведка без особых затруднений могла обнаружить и взять под свое наблюдение и всех этих девиц, и самого господина Берзиня… И хотя я сам не был работником разведки и только соприкасался с ней по роду своей дея­тельности, думаю, что, будь я на месте господина Августа Берзиня, я бы организовал и законспириро­вал агентурную сеть более тщательно.
      Сведения, которые приносили девушки, не имели большого значения, но хороший разведчик, разумеется, не пренебрегает ничем, поэтому даже такая поверхностная агентура имела свою ценность.
      Во всяком случае, с помощью своих посетительниц я довольно хорошо представлял себе, как проводят время немецкие офицеры и всякие бесчисленные гитлеровские админист­раторы, чем занимаются, где бывают, с кем встречаются, и отчасти даже чем они практиче­ски интересуются.
      Девушки эти, конечно, не были профессиональными агентами, служба у господина Берзиня была для них приработ­ком. Но, как говорится, курочка по зернышку клюет да сыта живет; множество мелких фактов и фактиков создавали в общем достаточно ясное представление о жизни тех слоев об­щества, которые могли интересовать господина Берзиня.
      Вначале, правда, меня несколько удивляло, почему агентура Берзиня состояла из одних девушек — как на подбор, все эти кельнерши, маникюрши и массажистки были миловидны и молоды, — но потом я сообразил, что это был неплохой способ маскировки подлинных взаимоотношений Берзиня и его сотрудниц; нравственные качества Берзиня могли вызывать осуждение, но зато истинные его занятия не вызывали никаких подозрений.
      Впрочем, господин Берзинь, вероятно, был более внимателен к этим девушкам, чем я, потому что неко­торые посетительницы покидали меня с явным разочарованием, не получив, по-видимому, всего того, на что они рассчитывали; я ограничивался лишь тем, что деловито выдавал им зарплату — этому научила меня Ян­ковская.
      На второй или третий день после моего вселения в квартиру Берзиня она поинте­ресовалась:
      — Ваши посетительницы возобновили свои посещения?
      — Да, заходят, — сказал я. — Но мне опять непонятно…
      — Ничего-ничего, — оборвала она меня. — Скоро все станет на свое место. Их сведения не представляют особой ценности, но будет хуже, если они перестанут захо­дить. Их надо поощрять.
      Она достала из моего стола, поскольку стол Берзиня считался теперь моим, связку ключей и открыла небольшой стенной сейф, скрытый за одной из акварелей; в нем хра­нились деньги и, как оказалось, золотые безделушки.
      Запас валюты был не слишком велик, но все же в сейфе хранились и доллары, и марки, и фунты стерлин­гов, а всяких колечек, сережек и брошек было как в небольшом ювелирном магазине.
      Я взял несколько безделу­шек. Зеленоватые, розовые, лиловые камешки насмешливо поблески­вали на моей ладони… Заглянул в сейф: у задней стенки лежал голубой конверт, в нем находились какие-то фотографии. Я высыпал их из конверта. Это были те непристойные, гривуазные картинки, которые в газетных объявлениях туманно называются «фотографиями парижского жанра». Мне стало даже как-то неудобно оттого, что их могла увидеть Янковская.
      Но они не произвели на нее никакого впечатления.
      Я сунул снимки обратно в конверт и пошел было из комнаты.
      — Куда это вы? — остановила меня Янковская.
      — Выбросить!
      — Эти… картинки? Напрасно. Господин Берзинь держал их, как я думаю, для того, чтобы раз­влекать своих девушек…
      Я пожал плечами.
      — Знаете ли…
      Янковская поджала накрашенные губы.
      — Допустим, что вы… ну, что вы не такой, как ваш предшественник! Однако я не советую их выбрасывать. В нашей работе годится решительно все. Нельзя предвидеть всех положений, в кото­рых можно очутиться.
      Я колебался, но в таких делах она, несомненно, была, опытнее меня.
      — Да-да, иногда самые неожиданные вещи приносят неоценимую пользу, — добавила она. — Поэтому положите эти карточки обратно, места они не проле­жат… — Она взяла у меня конверт и сама положила его на прежнее место. — Теперь пересчитайте валюту, ее надо беречь, — деловито посоветовала Янковская. — А сережки и кольца предназначены специально для вознаграждения девушек.
      И я дарил приходившим ко мне девушкам то недорогой перстенек, то брошку…
      Подарки они принимали охотно, но, вероятно, не возражали бы и против более нежного вни­мания к их особам.
      Во всяком случае, Янковская, которая, должно быть, все время держала меня в поле своего зрения, как-то спросила:
      — Скажите, Август, это трусость или принципиальность?
      Я не понял ее.
      — Вы это о чем?
      — Тот, другой, на которого вы так похожи, был менее скромен, — сказала она. — Девушки на вас обижаются. Не все, но…
      Меня заинтересовали ее слова, но совсем не в том смысле, какой она им придавала.
      — А вы их видите?
      — Не всех, — уклончиво ответила она. — Август посвящал меня не во все свои тайны…
      — Но почему немцы так снисходительны к этому таинственному Августу? — спросил я ее тогда. — Контрразведка работает у них неплохо, и как это они при всей своей подозрительности не замечают этих до­вольно частых и, я бы сказал, весьма сомнительных посещений? Почему не обращают внимания на странное поведение Берзиня? Почему оставляют его в покое? Почему проявляют в отношении ко мне такое странное равнодушие?
      — А почему вы думаете, что они к вам равнодушны? — не без усмешки вопросом на вопрос ответила мне Янковская. — Просто-напросто они отлично знают, что вы не Август Берзинь, а Дэвис Блейк.
     
      4. Приглашение к танцам
     
     
      «Час от часу не легче, — подумал я. — Из Андрея Семеновича Макарова я внезапно превратился в Августа Берзиня. И не успел выяснить, каким образом и для чего это превращение произошло, как мне сообщают, что я уже не Август Берзинь, а Дэвис Блейк!»
      Было от чего прийти в недоумение.
      Я, конечно, понимал, что участвую в какой-то игре, но что это за игра и для чего она ведется, мне было неясно, а особа, пытавшаяся двигать мною, как пешкой в шахматной игре, не хотела мне этого объяснить.
      В эти дни я ставил перед собой лишь одну цель: добраться как-нибудь до своих. Я понимал, что сделать это непросто: я находился в городе, захваченном врагом; весь распорядок жизни в Риге был строго регламентирован, и вряд ли кто мог оказаться за пределами наблюдения придирчивой немецкой администрации.
      Августа Берзиня почему-то щадили, во всяком случае, оставляли в покое, но если Август Берзинь вздумает перебраться через линию фронта, навряд ли его пощадят, да и добраться до линии фронта было не так-то легко…
      Для того чтобы действовать увереннее, следовало разгадать тайну Августа Берзиня, присматриваться, выжидать, узнать все, что можно узнать. И лишь тогда…
      Но внезапно тайна Августа Берзиня превратилась в тайну Дэвиса Блейка.
      Жизнь, как всегда, была сложнее и запутаннее любого авантюрного романа. Герой романа, особенно романа авантюрного, принялся бы сопоставлять факты, делать всяческие предположения, строить различные гипотезы и посредством остроумных предположений в конце концов разгадал бы тайну; но я не владел методом индукции и дедукции столь совершенно, как детективы из криминальных романов, да и терпение мое, правду сказать, тоже истощалось…
      Вчера Янковская сказала, что меня зовут Августом Берзинем, сегодня говорит, что я Дэвис Блейк, а завтра объявит Рабиндранатом Тагором…
     
     
      Я решил заставить ее заговорить!
      — Дэвис Блейк? — повторил я и добавил: — Это вы мне тоже не объясните?
      — Объясню, но несколько позже, — ответила она, как обычно. — Вам надо слушаться — и все будет хорошо.
      Я сделал вид, что подчинился; я позволил нашему разговору уклониться в сто­рону, и мы заговорили о неизвестном мне Берзине, которого Янковская знала, по-види­мому, довольно хорошо. Я принялся иронизировать над его условными белесыми аква­релями, наш разговор перешел на живопись вообще, Янковская сказала, что ей больше всего нравятся пуантилисты, всем художникам она предпочитала Синьяка, умеющего составлять видимый нами мир из мельчайших отдельных мазков…
      Внезапно я схватил ее за руки и вывернул их назад, совсем так, как это делают мальчишки.
      Янковская закричала:
      — Вы с ума сошли!
      Никогда ранее я так не обращался с женщиной, но меня вынуждали обстоятель­ства.
      — Марта! — сдавленным голосом крикнула Янковская, но я бесцеремонно прикрыл ей рот ладонью.
      Перевязью с портьеры я прикрутил ей руки к туловищу и насильно усадил в кресло.
      По-видимому, она подумала, что я пьян, и глухо пробормотала:
      — Не нужно, не нужно…
      Но я уже понимал, с кем мне приходится иметь дело.
      Без всяких церемоний я осмотрел ее; свой пистолет она обычно носила в сумочке или в кармане пальто, и никакая предосторожность не была с ней лишней.
      Сдернутой со стола скатертью обвязал ей ноги и сел в кресло напротив.
      — Поймите меня, Софья Викентьевна… — сказал я, — на этот раз вы в моих руках и будете мне отвечать.
      Даю слово, что в таком положении вы будете находиться до тех пор, пока не начнете говорить, а если так и не надумаете заговорить, я вас застрелю, а сам постараюсь добраться до своих, даже рискуя попасть в руки гестаповцев и…
      И Янковская, еще минуту назад растерянная, подавленная, готовая во всем мне подчиниться, вдруг подняла голову и пристально посмотрела на меня своими зелеными в это мгновение, как у кошки, глазами.
      — Ах, вам угодно разговаривать? — насмешливо спросила она. — Извольте!
      — Кто вы такая? — спросил я ее. — Говорите.
      — Вы не оригинальны, — сказала она. — Так начинают все следователи. Софья Викентьевна Янковская. Я уже говорила.
      — Вы знаете, о чем я вас спрашиваю, — сказал я. — Кто вы и чем занимаетесь?
      — А что, если я скажу, что работаю в подпольной коммунистической организации? — спросила она. — Что мне поручено вас спасти?
      — Сначала убить, а потом спасти?
      — Ну хорошо, оставим эту версию, — согласилась она. — Я, разумеется, не коммунистка и не партизанка… — Она пошевелила руками. — Мне очень неудобно, — сказала она. — Вы можете меня развязать?
      — Нет, — твердо ответил я. — Вы будете находиться в таком положении до тех пор, пока я не узнаю от вас все.
      — Как хотите, — покорно сказала Янковская. — Я буду отвечать, если вы так настаиваете.
      — Так кто же вы? — спросил я. — Хватит нам играть в прятки!
      — Я? — Янковская прищурилась. — Шпионка, — сказала она так, точно назвалась портнихой или буфетчицей.
      Впервые я сталкивался с женщиной, которая так вот просто называла себя шпионкой.
      — На какую же разведку вы работаете? — спросил я. Янковская пожала плечами.
      — Предположим, что на английскую.
      — А не на немецкую? — спросил я.
      — Если бы я работала на немецкую, — резонно возразила Янковская, — вы находились бы не здесь, а в каком-нибудь лагере для комиссаров, евреев и комму­нистов.
      — Допустим, — согласился я. — Ну а кто ваш начальник? Он здесь?
      — Да, он здесь, — многозначительно сказала Янковская.
      — Кто же он? — спросил я.
      — Вы, — сказала Янковская.
      — Обойдемся без шуток, — сказал я. — Отвечайте серьезно.
      — А я серьезно, — сказала Янковская. — Мой непосредственный начальник именно вы, вы, и никто другой.
      Она действительно говорила вполне серьезно.
      — Объяснитесь, — попросил я ее. — Я не понимаю вас.
      — О! — снисходительно воскликнула она. — В моих объяснениях нет ничего сложного. Будь у вас в таких делах опыт, вы бы сами обо всем догадались…
      Она строго посмотрела на меня, на мгновение в ее серых глазах сверкнули искорки не то насмешки, не то гнева, но она тотчас подавила эту вспышку, и на ее лице опять появилось выражение равнодушия и усталости.
      — Я хотела исподволь подготовить вас к вашей новой роли, — спокойно и негромко сказала Янковская. — Но раз вы торопитесь, пусть будет по-вашему…
      И она заговорила, наконец, о том, что интересовало меня не из пустого любопытства, потому что игра, в которой мне пришлось принять участие, велась на человеческие жизни, заговорила, хотя ей не очень-то хотелось говорить.
      — Для того чтобы проникнуть в самую суть вещей, надо понять меня, — произнесла она с вызывающей самоуверенностью, но таким тихим голосом, что че­ловек, не сталкивавшийся с ней при таких обстоятель­ствах, как я, обязательно принял бы ее самоуверенность за искренность. — Но так как понять меня вы и не сможете, и не захотите, постараемся касаться меня поменьше…
      Она усмехнулась и сразу перешла к тому, что сочла нужным довести до моего сведения.
      — Дэвис Блейк появился в Риге лет пять или шесть назад, сама я приехала в Ригу позже. Назывался он Августом Берзинем. Существовал ли на свете подлинный Август Берзинь, я не знаю. Сын состоятельных родителей, художник, получивший специальное образование в Париже, он не возбуждал подозрений. Возможно, что подлинный Август Берзинь действительно существовал, действительно был художником и действительно отправился в свое время заканчивать образование в Па­риж. Возможно… Но из Парижа в Латвию вернулся уже другой Берзинь. Не знаю, куда делся подлинный Август Берзинь. Может быть, остался в Париже, может быть, уехал в Южную Америку, может быть, погиб при автомобильной катастрофе… Родители Августа Берзиня к тому времени умерли, и уличить Дэвиса Блейка в подлоге было некому. А если некоторым старым знакомым казалось, что Август не совсем похож на себя, этому находилось объяснение: годы отсутствия меняют многих людей, да еще годы, проведенные в таком городе, как Париж! Вам, конечно, понятен смысл этого маскарада? Дэвис Блейк, сотрудник Интеллидженс сервис, был назначен резидентом в Прибалтике. Местом своего пребывания он избрал Ригу. Этот город недаром называли ярмаркой шпионов. Географическое и политическое положение Риги сделало ее скопищем различных авантюристов, именно здесь скрещивались и расходились пути многих разведывательных служб. Блейк делал свое дело. Связи его расширялись. Меня командировали на помощь Блейку…
      — И вы, позавидовав его лаврам, — вмешался я, — решили его устранить и занять освободившееся место?
      Моя собеседница подарила меня взглядом, выражавшим одновременно и сострадание, и презрение: с ее точки зрения, я обнаруживал чрезмерную наивность, рассуждая о делах секретной службы.
      — Вы глубоко заблуждаетесь, — снисходительно возразила она. — Было бы слишком нерасчетливо убирать с дороги тех, кто вместе с вами идет к одной цели… — Она несколько оживилась. — Мы жили достаточно дружно, — продолжила она свой рассказ. — Но чем сложнее события, тем труднее работа разведчика. Захват немцами Польши, оккупация Франции, провозглашение советской власти в прибалтийских респуб­ликах… Жизнь движется с калейдоскопической быстротой, и разведчик, никому неведомый и почти беззащитный агент секретной службы, нередко призван то ускорять, то замедлять движение истории…
      — Вы неплохо поэтизируете профессию шпиона, — прервал я свою собеседницу. — Но это теория…
      — Правильно, практика грубее и страшнее, — согласилась Янковская. — В тот вечер, когда вы познакомились со мной, Блейка застрелили…
      — Кто? — перебил я Янковскую.
      — Это не установлено, — уклончиво ответила она. — Застрелили Блейка и…
      — Застрелили меня, — договорил я. — Можно догадаться, почему застрелили Блейка, но для чего было убивать меня?..
      — Ах, без причины не делается ничего, — сказала Янковская. — Вы стали свидетелем происшествий, которые не должны иметь свидетелей…
      — По вашей милости, — сказал я. — Я не навязывался вам в попутчики…
      — Это неважно… — Она точно отмахнулась от моего упрека. — Но вы оказались счастливее Дэвиса.
      — По причине вашего неумения стрелять? — спросил я.
      — Нет, стрелять я умею, — возразила она. — Но в момент, когда я в вас целилась, мне пришла мысль сохранить вас и подменить вами Блейка…
      — Убитого немецкой разведкой? — спросил я. — Мне ведь нужно знать, кем убит Блейк.
      — Я же сказала вам, что это не установлено, — повторила Янковская. — С таким же успехом это могла сделать и советская разведка.
      Я не хотел с ней спорить.
      — Но для чего нужен вам я? — спросил я.
      — О, это очень важно, — охотно пояснила Янковская. — Важно, чтобы англичане и немцы думали, что Блейк жив. Если Интеллидженс сервис узнает, что Блейк погиб, сюда пришлют другого резидента, и кто знает, как я еще с ним сработаюсь. А немцы, кроме того, имеют на Блейка свои виды, и в ваших интересах их не разочаровывать. Думаю, что они попытаются вас завербовать, и вам придется делать вид, что вы работаете и на англичан, и на немцев.
      — А если я не буду делать вид, что на кого-то работаю? — поинтересовался я. — Что тогда?
      — Тогда вы отправитесь вслед за бедным Дэвисом, — просто сказала Янковская. — В этой игре никто никому не дает форы.
      — А если я все же не соглашусь? — повторил я. — Какие у вас гарантии, что я не воспользуюсь первым представившимся мне случаем и не убегу к своим?
      — Привязанность к жизни, — уверенно возразила Янковская. — Вы нормальный человек и хотите жить, а в Советской России вас ждет расстрел.
      — Расстрел? — удивился я. — За что?
      — Не так уж сложно вызвать подозрение к человеку, — сказала Янковская. — Небольшой труд дать русским понять, что вас завербовали и перебросили обратно для шпионажа. Вы уже достаточно скомпрометированы связью со мной…
      Я действительно хотел жить. Но смерть я предпочел бы бесчестию. Как бы меня ни пытались скомпрометировать, все равно я решил бежать к своим. Но сделать это надо было умно, и поэтому на какое-то время приходилось вступить в игру, которую предлагала Янковская.
      — Чего же вы от меня хотите? — спросил я.
      — Прежде всего, чтобы вы меня развязали, у меня затекли руки и ноги, — ответила она. — А затем, чтобы вы были Дэвисом Блейком.
      Я развязал ее: убивать меня ей не было расчета, а убивать ее я не собирался, тем более что без предварительной подготовки бежать из Риги просто было невозможно.
      — Но вы так и не объяснили мне всей этой истории с поцелуем, — сказал я. — Кто же все-таки находился тогда ночью в машине, и почему вы очутились на лестнице?
      — Ах, это все частности! — небрежно сказала она. — Как-нибудь узнаете, не в этом суть.
      — А в чем же?
      — В завтрашнем дне. Надо действовать, а не оглядываться назад.
      — Что же мне надо делать?
      — Быть Дэвисом Блейком, я уже сказала. Для начала этого достаточно.
      — А вы не думаете, что Блейк, которого вы предлагаете мне изображать, может быть изобличен? — возразил я.
      — О нет, это предусмотрено, — объяснила она. — У Берзиня был свой круг знакомых, но те, кто кренил вправо, бежали из Риги в первые дни ее советизации, а те, кто кренил влево, эвакуировались вместе с советскими учреждениями, и, наконец, если ваша личность не вызывает никаких сомнений ни у вашей кухарки, ни у вашей любовницы, кто еще посмеет усомниться в том, что вы не Август Берзинь?
      — Кто моя кухарка и что она думает, я уже знаю. Но что касается любовницы, дело обстоит несколько хуже: я не знаю, кто она.
      — А вы не догадались? — насмешливо спросила Янковская, расправляя затекшие руки. — В противном случае вряд ли я была бы так хорошо посвящена в дела Блейка!
      Янковская прошлась по комнате.
      — Вот что, Август, — деловито сказала она. — Я пойду в ванную и приведу себя в порядок, а вы переоденьтесь, и мы проверим, действительно ли вы так похожи на Берзиня, как это кажется мне.
      И я послушался ее, потому что мне не оставалось ничего другого.
      Мы спустились вниз, знакомый автомобиль стоял у подъезда.
      — Это чья машина? — спросил я. — Ваша или моя?
      — Ваша, — ответила Янковская. — Но я не хочу, чтобы она находилась сейчас в вашем распоряжении.
      Это было понятно.
      Она опять села за руль, машину она водила хорошо.
      — Куда мы едем? — спросил я. — Это не секрет?
      — Нет, — ответила она. — К профессору Гренеру, кому вы в значительной степени обязаны своим выз­доровлением.
      — К тому самому аисту, которого мне довелось видеть в госпитале? — догадался я. — Под каким же именем я буду ему представлен?
      — Он знает вас под именем Августа Берзиня. Но подозревает, что вы Дэвис Блейк.
      — Не без вашей помощи? — спросил я.
      — Нет, — ответила она. — Немцы и без меня знали, что под именем Августа Берзиня скрывается Дэвис Блейк.
      — Но если они знают, что я английский шпион, почему бы им меня не арестовать? — поинтересовался я. — Англия находится с Германией в состоянии войны!
      — Не будьте наивны, — снисходительно сказала Янковская. — Они имеют на вас далеко идущие виды. Неужели вы думаете, что они стали бы так старательно лечить какого-то там латыша?
      — Так вот почему этот профессор цитировал мне Шекспира!
      — Конечно, немцы уверены, что вы стали жертвой советской разведки.
      — А что… этот ваш Гренер?..
      — О, Гренер! Вам следует с ним подружиться. В Риге он представляет не только медицинскую службу, он влиятельная фигура в гитлеровской администрации. Видный профессор, он вступил в нацистскую партию еще до прихода Гитлера к власти. С ним лично знаком Геббельс, у него большие международные связи, и он даже выполнял какие-то специальные поручения гитлеровцев за границей…
      — Аттестация что надо, — сказал я. — Только я не верю, что он хороший врач, хороший врач не пойдет на службу к этим выродкам…
      — Вы опять рассуждаете по-детски, — возразила Янковская. — Неужели вы думаете, что среди гитлеровцев нет способных людей? Они бы тогда не продержались и месяца! А что касается Гренера, коллеги по партии даже упрекают его в излишней гуманности. Во всяком случае, именно такие люди, как Гренер, представляют в гитлеровской партии сдерживающее начало…
      На одном из перекрестков нас задержало скопление машин и пешеходов. Янковская нетерпеливо выглянула из машины, и шуцман, — полицейские появились на улицах Риги чуть ли не на другой день после занятия города немцами, — точно отодвинув своим жезлом все прочие машины в сторону, любезно кивнул, предлагая Янковской ехать…
      Она умела обвораживать даже полицейских!
      — А каким образом вы сами очутились в госпитале? — поинтересовался я. — Что вы там делали?
      — Ухаживала за вами, — объяснила Янковская. — Мне разрешили ухаживать за вами. Немцы знали, кто вы такой, и понимали мои опасения. Мало ли о чем вы могли проболтаться, лежа без сознания. Поэтому всегда хорошо, когда около такого больного находится осведомленный человек.
      Мы остановились у дома, который занимал профессор Гренер.
     
     
      Судя по тому, что немецкая администрация отвела генералу Гренеру целый этаж в большом трехэтажном доме, он считался генералом влиятельным.
      Перед домом стояло несколько машин, у подъезда, разумеется, дежурил эсэсовец.
      Однако он не остановил нас, когда мы подошли к двери: или он знал Янковскую, или у не­го вообще был наметанный глаз.
      Мы поднялись по лестнице, устланной ковром, и очутились в квартире про­фес­со­ра.
      Все выглядело так, точно Гренер жил в этой квартире десятки лет. Во всем чувствовался немецкий поря­док. Мебель была аккуратно расставлена, ковры тщательно вычищены, рамы картин сверкали позолотой.
      Мы вошли в гостиную. У Гренера происходило что-то вроде небольшого приема. Трудно было допустить, что все эти спокойно разговаривающие друг с другом люди находились в чужом, завоеванном и враждебном городе.
      Гренер сразу увидел Янковскую и пошел к ней навстречу. В генеральском мундире он казался еще более долговязым и худым, чем в белом халате. Его грудь украшал железный крест. Он оживленно закивал своей птичьей головкой, щелкнул каблуками и поднес к губам руку гостьи.
      — Вы забываете меня, — упрекнул он Янковскую. — А старики обидчивы!
      — Господин Берзинь, — назвала меня Янковская. — Он хотел лично поблагодарить вас.
      — О, мы уже знакомы, и надеюсь, что подружимся! — приветливо воскликнул Гренер и выразительно посмотрел на Янковскую. — Хотя…
      Он не отказал себе в удовольствии еще раз блеснуть передо мной цитатой из Шекспира:
      Friendship is constant in all other things,
      Save in the office and affairs of love.
      Янковская холодно взглянула на Гренера.
      — Что вы хотите этим сказать? — спросила она его.
      — »Дружба тверда во всем, но только не в делах любви», — переведя.
      — Это я поняла, — сказала Янковская и посмотрела на Гренера. — Но у вас не должно быть оснований меня ревновать.
      — О, если бы я знал, что вы будете уделять столько времени господину Берзиню, — пошутил Гренер, — я бы запретил его лечить…
      Янковская очень свободно, так, точно она была здесь хозяйкой, познакомила меня с гостями профессора.
      Преимущественно это были офицеры, составлявшие ядро гитлеровской военной администрации в Риге, были несколько полуштатских, полувоенных чиновников, двое из них с женами, были несколько женщин без мужей, и среди них какая-то артистка; женщины были в вечерних платьях, многих украшали драгоценности.
      Наше появление отвлекло гостей Гренера от разго­воров. На меня посматривали с интересом; вероятно, люди, находившиеся в этой аккуратной гостиной, слышали что-то обо мне. Но еще больше внимания вызывала Янковская. Ее здесь знали, и если женщины смотрели на нее с каким-то завистливым подобострастием, то многие мужчины поглядывали с откровенным вожделением.
      Гренер подвел меня к какому-то мрачному субъекту в черной эсэсовской форме; на его лице смешно выделялись маленькие черные усики, такие же, как у Гитлера, и явно крашеные, потому что волосы на голове этого субъекта были рыжими, как лисий хвост.
      Субъект этот почему-то сидел в кресле, хотя возле него стояла дама, и молча созерцал окружающее его общество.
      — Позвольте вам представить, — сказал Гренер. — Господин обергруппенфюрер Эдингер с супругой… — И в свою очередь назвал меня: — А это господин Берзинь… — Он сделал паузу и многозначительно добавил: — Тот самый!!
      Я поклонился толстой бесцветной госпоже Эдин­гер, но господин обергруппенфюрер не дал нам поговорить.
      — Сядь, Лотта, — строго сказал он жене, поднимаясь с кресла, и своими цепкими пальцами обхватил мою руку повыше кисти так энергично, будто сдавил ее на­ручником. — Пойдемте, господин Берзинь, — очень отчетливо сказал он. — Мы должны познакомиться короче.
      Он повел меня в столовую, где несколько офицеров, стоя у стола, пили вино.
      Обергруппенфюрер бесцеремонно раздвинул бутылки и поднял графин с бесцветной жидкостью.
      — Мы в России и должны пить русский шнапс, — категорично сказал он, наполнил две большие рюмки и протянул одну мне. — Прозит!
     
     
      Мы выпили.
      — Сейчас будет музыка, — сказал обергруппенфюрер так, точно отдавал команду. — Поэтому надо наслаждаться музыкой. Идите к своей даме.
      Действительно, в гостиной высокая красивая дама в розовом платье, которую называли артисткой, стояла у рояля и собиралась петь.
      Я подошел к Янковской.
      — Что это за тип? — спросил я ее шепотом, поведя глазами в сторону своего нового знакомого.
      — Начальник гестапо Эдингер, — почти неслышно ответила Янковская. — Будьте с ним полюбезнее.
      Я только вздохнул…
      Мог ли я еще недавно вообразить, что мне придется очутиться в такой компании!
      Тем временем дама в розовом платье запела. Она исполняла романсы Шумана. Это действительно была настоящая артистка, и успех ей был обеспечен в любой аудитории.
      Она исполнила несколько романсов, ей аплодировали, негромко и недолго, как принято в светском обществе, и вдруг после Шумана, после мечтательного, мелодичного Шумана она запела «Хорста Весселя», любимую песню штурмовиков, песню гитлеровских го­ловорезов…
      Она пела со смущенным видом, отдавая дань обществу, в котором находилась, как будто конфузясь, точно делала что-то неприличное…
      Да, это был не Шуман!
      Лица слушателей побагровели, многие встали, кто-то начал даже подпевать…
      Мне показалось, кликни кто-нибудь сейчас клич — и все устремятся на улицу грабить, жечь, резать…
      После певицы, не ожидая приглашений, почти по-военному к роялю подошел сам Гренер и сел на черный полированный табурет…
      Если правильно говорят, что музыка выявляет душу людей, я бы сказал, что у Гренера совсем не было души. Играл он хорошо знакомые ему произведения, потому что почти не заглядывал в ноты, каждую музыкальную фразу проигрывал очень тщательно, но никогда в жизни я еще не слышал такой сухой игры. Сначала я удивился этой необычной сухости, но потом заметил, что Гренер почти не пользуется педалью. Ударит по клавише и оборвет звук, — звук не растет, не плывет, не вступает в общение с другими. Никогда раньше я не мог себе представить, что рояль можно превратить в барабан.
      Гренер уверенно сыграл увертюру к «Мейстерзингерам», две прелюдии Баха и затем «Приглашение к танцу» Вебера…
      Легкое, изящное «Приглашение…». Во что он его превратил!
      Клавиши защелкали под его пальцами, точно кастаньеты, гостиная наполнилась треском…
      И вот в то время, когда этот интеллектуальный нацист играл Вебера, я услышал за своей спиной хриплый шепот:
      — Господин Берзинь, нам с вами надо встретиться. Я обернулся. За моей спиной стоял обергруппенфюрер Эдингер.
      — Зайдите ко мне в канцелярию, — продолжал Эдингер. — Я буду ждать вас в ближайшие дни.
      «Тоже „приглашение к танцам»«, — подумал я, приглашение, отказаться от которого в данный момент было для меня невозможно…
      Так я втягивался в игру, которая вряд ли могла окончиться чем-нибудь для меня хорошим!
      После музыки нас пригласили ужинать. За столом прислуживали два денщика, выдрессированные, как хорошие лакеи.
      Мне показалось, что не пил один Гренер, недаром Янковская назвала его сдерживающим началом.
      Этот старый сухой человек подчеркнуто ухаживал за моей спутницей; она точно гальванизировала его, наполняя это холодное, надменное существо какими-то человеческими эмоциями.
      Янковская, кажется, была единственной гостьей, которую Гренер вышел проводить в переднюю.
      Она и отвезла меня домой.
      Мы поднялись в мою квартиру. Марты не было видно, должно быть, она спала.
     
     
      Когда я заглянул в спальню, Янковская сидела на моей кровати. У нее был какой-то понурый вид, точно она ожидала побоев.
      — Хотите, я останусь у вас? — спросила она. — Вы можете стать преемником Блейка во всех отношениях.
      Я покачал головой.
      — Вы волевой человек, — насмешливо сказала Янковская. — Вы даже начинаете мне нравиться.
      — Я вас не совсем понимаю, — сказал я. — Вероятно, вас связывало с Блейком какое-то чувство, как же вы можете искать близости с человеком, товарищи которого убили вашего любовника?
      — Каких товарищей имеете вы в виду? — спросила она меня таким глухим голосом, точно разговаривала со мной откуда-то очень издалека.
      — Я имею в виду советскую разведку, — сказал я. — Ведь вы говорили, что Блейка убила советская разведка?
      — Ах, да при чем тут советская разведка! — устало произнесла Янковская. — Уж если на то пошло, Блейка убила я сама.
     
      5. На собственной могиле
     
     
      Пусть не посетуют на меня за то, что я почти ничего не говорю о тех грозных событиях, которые потрясали тогда весь мир. Я хочу описать всего лишь один эпизод в цепи многих событий того времени, описать так, как он сохранился в моей памяти.
      Проводив Янковскую, после того как она призналась мне в убийстве Блейка, я долго раздумывал о причинах, побудивших ее убить своего любовника…
      Почему она его застрелила?
      Десятки раз я задавал себе этот вопрос, каждый раз отвечая на него по-другому.
      Ревность? Ревность такой женщины, как Янковская, была бы, несомненно, жестоким и опасным чув­ством. Но я не допускал мысли, что кто-нибудь способен возбудить ее ревность, для этого она была слишком холодна и расчетлива…
      Возмездие? Кому и за что? Янковская была слишком беспринципна, чтобы карать за измену каким-либо принципам, и достаточно цинична, чтобы не изображать Немезиду…
      Расчет? Но какой ей был расчет убивать Блейка, если даже пришлось прибегнуть к моей помощи, чтобы создать иллюзию того, что он жив?..
      Я создавал гипотезу за гипотезой и столь же решительно их отвергал…
      Наступило утро. Еще одно невыносимое для меня утро. Вынужденное безделье, тягостное ожидание…
      Надо представить себе человека в моем положении, чтобы понять, как сложно оно было!
      Я очутился в тылу врага. Придя в себя после болезни, вызванной опасным и тяжелым ранением, я вынужден был играть роль английского разведчика, навязанную мне особой, которая одновременно являлась и моим убийцей, и спасителем. Эта особа выдавала меня за убитого ею резидента английской разведки, и немцы поэтому оставляли меня в покое. Мне же приходилось играть эту роль потому, что немцы незамедлительно меня уничтожили бы, узнай они, кем я являюсь на самом деле.
      Однако главное заключалось не в сохранении жизни, а в том, чтобы принять участие в происходящей борьбе и принести наибольшую пользу Родине. С одной стороны, я очутился в очень выгодном положении, находясь среди врагов и принимаемый ими не за того, кем я был в действительности. С другой стороны, я был один, а в одиночестве бороться, как известно, неизмеримо труднее. Что же делать в этих условиях? Целесообразнее всего связаться с нашей разведкой, но это просто невозможно. Хорошо бы связаться с коммунистическим подпольем, в Риге наверняка действовали незримые народные силы, но они тоже для меня недоступны. Проще всего попытаться перебежать к своим, перейти линию фронта, но и для этого требовались величайшая предусмотрительность и осторожность. Можно не сомневаться, что хотя меня и оставляют в покое, но из виду, конечно, не теряют.
      В поисках возможностей установить какие-либо связи и определить свое место в происходящей борьбе я пошел даже на безрассудный шаг и отправился на свою старую квартиру. Цеплис не мог не быть связан с антифашистским подпольем, такие люди никогда не уклонялись от выполнения своего долга. Безрассудным мое намерение было потому, что я мог привлечь внимание к нам обоим. Но желание найти в оккупированной Риге хоть одного верного человека было столь велико, что я пошел на этот риск.
      Опыта в конспирации у меня никакого не было. Как обманывают бдительность сыщиков, я знал только по книгам о революционном подполье: руководствуясь ими, я долго кружил по улицам, наблюдал за прохожими и, внезапно сворачивая в переулки, напряженно ждал появления каких-либо любопытствующих личностей…
      Лишь после такой подготовки я нырнул в ворота дома, в котором еще недавно обитал. Во дворе остановился, помедлил. Никто вслед за мной не появился. Через черный ход прошел на парадную лестницу и опять подождал. Все было спокойно. Тогда я поднялся на самый верх. Тишина! Спустился ниже, остановился перед своей бывшей квартирой и, не рискуя воспользоваться собственным ключом, с замиранием сердца по­звонил… При гитлеровцах здесь вполне можно было нарваться на засаду!
      Мне открыла дверь незнакомая, прилично одетая женщина, с тонкими поджатыми губами.
      — Простите, — сказал я. — Тут, кажется, жили Цеплисы…
      — Цеплисы? — переспросила она и покачала головой. — Не знаю… Не знаю никаких Цеплисов, — холодно повторила она, подозрительно посмотрев на меня, и вдруг чуточку смягчилась: — Впрочем, я живу здесь недавно… Если это жильцы, которые жили тут до прихода немцев, так вам лучше всего осведомиться о них в полиции, — решительно посоветовала она и, чуть помедлив, добавила: — Их, кажется, забрали в полицию…
      Мне показалось, что она меньше всего хочет вступать со мной в разговор, потому что еще раз покачала головой и торопливо захлопнула передо мной дверь.
      Однако, по существу, она сказала все, что требовалось узнать.
      Я оглянулся — на лестнице не было никого — и тем же путем вернулся на улицу.
      Рухнула единственная надежда!..
      Впрочем, этого следовало ожидать. Трудно было предположить, что оккупанты оставят Цеплисов в покое, тем более что агенты гестапо, засланные в Прибалтику еще задолго до войны, к приходу гитлеровских войск несомненно составили проскрипционные списки всех местных жителей, подлежавших обезвреживанию и уничтожению.
      Милый, скромный, молчаливый Мартын Карлович Цеплис…
      Можно было только догадываться, что с ним случилось.
      Во всяком случае, надежда на помощь с его стороны рухнула…
      Оставалась только одна возможность — стать, так сказать, мстителем-одиночкой, мстить оккупантам сколько возможно и подороже продать свою жизнь. Вполне вероятно, что я вступил бы на этот путь, если бы…
      Я понимал, что действовать в одиночку следовало только в крайнем случае, лишь окончательно убедись, что отрезаны все другие пути. Поэтому некоторое время следовало выжидать, пытаться использовать для установления связи каждый случай, а до тех пор получше ориентироваться в окружающей обстановке, узнать как можно больше секретов, и в частности попытаться использовать Янковскую в целях, которые отнюдь не совпадали с целями самой Янковской.
      Наступило еще одно мое обычное и одновременно странное утро.
      Я встал, побрился, умылся, равнодушно проглотил кашу и яйца, приготовленные для меня заботливой Мартой, прошел в кабинет, взял попавшийся мне под руку том Моммзена, полистал его… Нет, римская история мало интересовала меня в моем положении!
      Так я сидел, решая задачу со многими неизвестными, и ожидал появления одной из унаследованных мною девушек. Пожалуй, только посещения блейковских девиц и разнообразили мою жизнь.
      Однако вместо какой-нибудь официантки или массажистки около одиннадцати часов появилась сама Янковская, свежая, бодрая и оживленная.
      На ней был элегантный коричневый костюм, черная бархатная шляпа и такая же лента на шее. Она небрежно играла черными шелковыми перчатками и ни словом не упомянула о нашем вчерашнем разговоре. Впрочем, следует сказать, что больше она никогда уже не предпринимала попыток перейти границу установившихся между нами корректных и внешне даже приятельских отношений.
      — Все в порядке? — спросила она.
      — Если вы считаете мое безделье порядком, то в порядке.
      — Как раз его-то я и хочу нарушить. — Она села поближе к письменному столу и испытующе посмотрела на меня. — Может быть, поработаем? — предложила она.
      — Мне неизвестно, что вы называете работой, — нелюбезно отозвался я.
      — То же, что и все, — примирительно сказала она и поинтересовалась: — Вы сегодня ждете кого-нибудь из девушек?
      — Возможно, — сказал я. — Я не назначаю им времени для посещений, они приходят, когда им вздумается.
      — Вы ошибаетесь, — возразила Янковская. — У каждой из них есть определенные дни и даже часы. — Она насмешливо посмотрела на меня. — Где их список?
      Я удивился:
      — Список?
      — Ну да, не воображаете же вы, что они не состояли у Блейка на учете. Он был педантичный человек. Где ваша телефонная книжка?
      Она сама нашла ее в пачке старых газет. Это была обычная узкая тетрадь в коленкоровом переплете для записи адресов и телефонов. В ней значилось много фамилий, по-видимому, друзей и знакомых, с которыми Блейк поддерживал отношения.
      Янковская указала мне на эти списки:
      — Вот и ваши девушки.
      Их легко было выделить среди прочих адресов, около каждой из фамилий стояло прозвище или кличка: Пчелка, Лиза, Роза, Эрна, Яблочко — и уже затем адрес и место работы.
      Законы конспирации были сведены здесь как будто на нет. Любой мало-мальски сообразительный человек, интересующийся деятельностью Августа Берзиня, без особого труда обнаружил бы его миловидных агентов. Но именно потому, что Блейк вербовал в число своих агентов только молодых и преимущественно хорошеньких женщин, перечень их естественнее было принять за донжуанский список художника Берзиня, чем за реестр секретных сотрудников резидента Блейка.
      И все же мистер Блейк оригинальностью не отличался. Тот, кто мог догадываться об истинных занятиях Берзиня, легко догадался бы и о том, что и список, и особы, в нем перечисленные, заведены лишь в целях дезинформации. Хотя я сам не был профессиональным разведчиком, я бы сказал, что это была грубая работа, рассчитанная на наивных людей.
      Что касалось подлинной, более серьезной и более действенной агентуры, наличие которой следовало предположить, я не мог обнаружить ее следов, как не могла их обнаружить даже непосредственная сотрудница Блейка Янковская, но об этом я узнал позже.
      Пока что она пыталась приспособить меня к деятельности, которой занималась сама.
      — Кто из девушек ходит к вам чаще других? — спросила меня Янковская.
      Я задумался.
      — Кажется… кажется, такая полная блондинка, — неуверенно сказал я. — Если не ошибаюсь, она служит в парикмахерской.
      — Ну а теперь вспомните, когда она к вам приходила.
      Я опять наморщил лоб.
      — Мне кажется, она приходит раза два в неделю… Да, два раза в неделю, по утрам! По-моему, ее зовут Эрна…
      — Следует быть более наблюдательным, — упрекнула меня Янковская. — Эти посещения надо как-то учитывать и отмечать получаемое девушками вознаграждение…
      С наивной насмешливостью посмотрел я на своего ментора.
      — Нанять бухгалтера?
      — Нет, этого не нужно, — спокойно возразила Янковская. — Но ни один резидент не положится в таких делах на свою память…
      Я вздохнул.
      На самом деле я вел очень точный учет своим по­сетительницам. В спальне у меня имелось несколько коробок с пуговицами; голубая пуговка означала, например, Эрну, таких пуговок находилось в коробке семь, по числу ее посещений, а пять мелких черных брючных пуговиц свидетельствовали о том, что Инга из гостиницы «Савой» являлась всего лишь пять раз. Нет, я вел учет, который зачем-нибудь да мог пригодиться, но не хотел сообщать об этом Янковской.
      — А кроме девушек, к вам никто больше не приходил? — спросила она меня затем как бы невзначай.
      — Приходил, — сказал я. — Владелец какого-то дровяного склада.
      — И чего он от вас хотел?
      — Чтобы я приобрел у него дрова на тот случай, если в нашем доме перестанет действовать паровое отопление.
      Янковская испытующе посмотрела на меня.
      — И больше ничего?
      — Больше ничего.
      Этот посетитель и в самом деле ни о чем больше со мной не разговаривал и только в течение всего нашего разговора держал в руке почтовую открытку, на которой были изображены какие-то цветы…
      Но хотя я не собирался в каждом посетителе видеть секретного агента или шпиона, визит этого торговца показался мне странным, он явно чего-то ждал от меня, это чувствовалось. Вполне логично было предположить, что он произнес какой-то пароль и что я мог вступить с ним в общение, которое помогло бы мне ближе познакомиться с практической деятельностью Блейка, но я не знал ни пароля, ни отзыва и, можно сказать, мучился от сознания своего бессилия. Однако и об этом я тоже не нашел нужным говорить Янковской.
      — Вы все-таки записывайте всех, кто к вам заходит, — попросила Янковская. — Дела любят порядок, и если вы начнете ими заниматься, ваша жизнь сразу станет интереснее. — Она переменила тему разговора: — О чем вчера говорил с вами Эдингер?
      — Звал в гости.
      — Серьезно?
      — Сказал, что нам надо встретиться, и пригласил заехать к нему в канцелярию.
      — Когда же вы к нему собираетесь?
      — Я не спешу.
      — Напрасно. Не откладывайте этого свидания: в сегодняшней Риге это один из могущественнейших людей. Добрые отношения с ним гарантируют безопасность.
      Она настаивала на том, чтобы я поехал к Эдингеру в тот же день, да я и сам понимал, что не стоит откладывать посещения.
      Гестапо занимало многоквартирный шестиэтажный дом, и в комендатуре было полно штурмовиков, они пренебрежительно оглядели меня, точно я зашел туда по ошибке.
      Я подошел к окошечку, где выдавались пропуска.
      — Мне нужно к господину Эдингеру, — сказал я и протянул паспорт.
      — Обергруппенфюрер не принимает латышей, — грубо ответил мне какой-то надменный юнец. — Проваливайте!
      Это было необычно для немцев: с теми, кто был им нужен, они обращались вежливо, по-видимому, комендатура не была предупреждена обо мне.
      Мне с неохотой позволили позвонить по телефону. Я попросил соединить меня с Эдингером, и его секретарь, как только я себя назвал, ответил, что все будет немедленно сделано.
      Действительно, не прошло нескольких минут, как тот самый юнец, который предложил мне убираться, выскочил из-за перегородки с пропуском, отдал мне честь и предложил проводить до кабинета обергруппенфюрера.
      Мы поднялись в лифте, и, когда я со своим провожатым шел по коридору, навстречу мне попались два эсэсовских офицера в сопровождении человека без знаков различия, но тоже в черном мундире, рукав которого украшала устрашающая эмблема смерти — череп и две скрещенные кости.
      Человек показался мне знакомым; потом я решил, что ошибся; я посмотрел внимательнее и узнал Гашке, того самого Гашке, вместе с которым лежал в госпитале.
      Он шел позади офицеров, с коричневой папкой под мышкой, важный, сосредоточенный, ни на что не обращающий внимания, настоящий самодовольный гитлеровский чиновник.
      Я пристально смотрел на Гашке, меня интересовало, узнает ли он меня, но он кинул на меня равнодушный взгляд и прошел мимо с таким видом, точно мы с ним никогда до этого не встречались.
      Мы вошли в приемную, мой провожатый откозырял секретарю, и меня без промедления попросили зайти к обергруппенфюреру.
      Эдингер со своими рыжими прилизанными волосами и черными усиками выглядел все так же смешно, как и на вечере у профессора Гренера, в нем не было решительно ничего страшного, хотя в городе о нем рассказывали всякие ужасы, говорили, что он пытает людей на допросах и собственноручно «обезвреживает» коммунистов, что на языке гитлеровцев было синонимом слова «убивать».
      Эдингер был воплощенной любезностью.
      — Прошу вас… — Он указал мне на кресло. — Перед вашим приходом я читал нашего дорогого фюрера, — торжественно сообщил он. — Какая книга!
      Я было подумал, что он паясничает, но на его столе действительно лежала гитлеровская «Моя борьба», и пухлое лицо Эдингера выражало самое подлинное умиление.
      В течение некоторого времени он вел себя как базарный агитатор: выражал восторги по адресу фюрера, говорил о заслугах национал-социалистской партии, восхищался будущим Германии…
      Но, воздав богу богово, он сразу перешел на фамильярно-деловой тон:
      — Вы позволите… — Он на мгновение замялся. — Вы позволите не играть с вами в прятки?
      — Прошу вас, — ответил я ему в тон. — Я сам стремлюсь к полной откровенности.
      Эдингер просиял.
      — О господин Блейк! — воскликнул он. — Для германской разведки не существует тайн.
      Я сделал вид, что поражен его словами; человек менее самовлюбленный, чем Эдингер, возможно, заметил бы, что я даже переигрывал.
      — Ничего, ничего, не огорчайтесь, — добродушно промолвил Эдингер и похлопал меня по плечу. — Мы умеем смотреть даже сквозь землю!
      Я вежливо улыбнулся.
      — Что ж, это делает честь германской разведке.
      — Да, милейший Блейк, — самодовольно продолжал Эдингер. — Мы знали о вас в те дни, когда Латвией управлял Ульманис, наблюдали за вами, когда Латвия стала советской, и, как видите, нашли, когда сделали Лат­вию своей провинцией. Еще никому не удалось от нас скрыться.
      На этот раз я не улыбнулся, напротив, старался смотреть на своего собеседника возможно холоднее.
      — Что вы хотите всем этим сказать? — спросил я. — Допустим, вам известно, кто я, что же дальше?
      — Только то, что вы в наших руках, — произнес Эдин­гер менее уверенным тоном. — Когда солдат попадает в плен, это на всех языках называется поражением.
      — Неудача отдельного офицера не есть поражение нации, — возразил я с холодной вежливостью. — Не забывайте, что я разведчик, а разведчик всегда готов к смерти. Такова наша профессия: поражать и, увы, всегда быть готовым к тому, что могут поразить и тебя самого.
      Я понимал, что все, что я говорил, было в известной степени декламацией, но я также понимал, что декламация производит впечатление не только на сцене.
      — Мне приятно, что вы это понимаете, — удовлетворенно сказал Эдингер. — В таком случае поговорим о стоимости выкупа.
      Я выпрямился в своем кресле.
      — Я еще не продан и не куплен, господин Эдингер!
      — Неужели вы не боитесь смерти? — вкрадчиво спросил меня мой собеседник. — Поверьте, смерть — это небольшое удовольствие!
      — Английский офицер боится только бога и своего короля, — ответил я с достоинством. — А с вами мы, господин Эдингер, только коллеги.
      — Вот именно, вот именно! — воскликнул Эдин­гер. — Именно потому, что я считаю вас своим коллегой, я хочу не только сохранить вам жизнь, но и позволить вам продолжать свою деятельность!
      Я настороженно прищурился.
      — А что вы от меня за это потребуете?
      Эдингер серьезно посмотрел на меня.
      — Стать нашим агентом.
      Конечно, я понимал, каково будет предложение Эдингера… Другого не могло быть! Разоблаченный разведчик либо перевербовывается, либо умирает… Понимал это и мой собеседник, а говорил со мной потому, что заранее был уверен в ответе. Речь шла только о цене. Эдингер мерил Блейка на свой аршин; думаю, что сам Эдингер в подобных обстоятельствах предпочел бы измену смерти.
      Что ж, мне приходилось поступиться честью мистера Блейка, хотя позу, принятую в этом разговоре, следовало сохранить!
      — Вы должны меня понять, господин Эдингер, — сдержанно произнес я. — Я не могу действовать во вред своему отечеству…
     
     
      — От вас этого и не требуют, — примирительно сказал Эдингер. — Нам просто нужны сознательные английские офицеры, которые понимают, что Англии не по пути с евреями и большевиками. Мы сумеем переправить вас в Лондон, хотя там должны думать, что вы самостоятельно и вопреки нам героически преодолели все препятствия. Вы будете продолжать свою службу и снабжать нас информацией.
      Это было необыкновенно благоприятное стечение обстоятельств: советского офицера принимали за агента английской секретной службы и предлагали поступить на службу в немецкую разведку; я мог оказаться полезен нашему командованию, но это благоприятное стечение обстоятельств сводилось на нет тем, что у меня не было еще возможностей связаться со своими…
      Пока что оставалось одно: до поры до времени изображать из себя Берзиня, Блейка и кого только угодно, заставить окружающих меня людей думать, будто я одержим всякими колебаниями, дождаться удобного момента, пойти на любую мистификацию и перебраться через линию фронта…
      — Господин Блейк, я жду, — внушительно сказал Эдингер. — Не заставляйте меня повторять лестное предложение, о котором известно даже рейхслейтеру Гиммлеру.
      — Но это так неожиданно, — неуверенно произнес я. — Я должен подумать…
      — Не стоит выбирать между дворцом и тюрьмой, — перебил меня Эдингер.
      — Все же я должен подумать, — твердо возразил я. «Пусть Эдингер, — иронически подумал я, — не воображает, что так просто купить английского офицера!»
      Эдингер испытующе смотрел на меня своими оловянными глазами.
      — Ну а что будет иметь в результате всего этого ваш покорный слуга? — деловито осведомился я. — Для того чтобы жить, надо еще кое-что иметь. Что мне даст эта… переориентировка?
      — Нас никто еще не упрекал в скупости, — гордо сказал Эдингер. — Ваши расходы по сбору информации будут регулярно оплачиваться.
      — В какой валюте? — цинично спросил я.
      — В рейхсмарках, конечно, — заявил Эдингер. — Это не так плохо!
      — Но и не так хорошо, — пренебрежительно возразил я. — Марка обесценена…
      — Пусть в фунтах или в долларах, — сразу согласился Эдингер и поспешил добавить: — А после окончания войны назначенное нами английское правительство предоставит вам высокий пост.
      Он говорил вполне серьезно, этот ограниченный человек, и, как мне кажется, верил в то, что говорил, и не сомневался в моем согласии.
      Но я подумал, что мне выгодно затянуть торговлю: в глазах немцев это укрепит позиции Блейка, а майора Макарова сделает еще недосягаемее.
      — Все же я настоятельно прошу вас, господин обергруппенфюрер, — сказал я, — дать мне какое-то время.
      Эдингер встал.
      — Хорошо, я даю вам неделю, — высокопарно произнес он. — Но не забывайте: мы без вас обойдемся, а вам без нас уже не обойтись.
      Я не сомневался, что этот рыжий обергруппенфюрер с удовольствием запрятал бы меня в концлагерь, но уж слишком было заманчиво завербовать на свою сторону офицера секретной службы противника, и поэтому этот эсэсовец не только сдерживал себя, но даже любезно проводил до дверей своего кабинета.
      Янковская дожидалась моего возвращения у меня дома, она придавала встрече с Эдингером большое значение.
      — Ну что? — спросила она, как только я вернулся.
      — Предложил стать агентом германской разведки и обещал перебросить в Лондон.
      — А вы? — нервно спросила Янковская.
      — Попросил неделю срока.
      — Надо соглашаться, — нетерпеливо сказала она.
      — И ехать в Лондон? — насмешливо спросил я. — Для мистера Блейка там не найдется места!
      — Вы сможете остаться здесь, — продолжала уговаривать меня Янковская. — Немцы пойдут на это.
      — А какая им польза от меня здесь? Истреблять латышей они сумеют и без меня.
      — Они оставят вас для того, чтобы выявить вашу агентуру.
      — Этих девчонок? — удивился я.
      — Ах, да не в девчонках дело! — с досадой промолвила Янковская. — Как вы не понимаете, что все эти девицы существуют лишь для отвода глаз! Эти девушки — ширма, они годятся только для дезинформации. Настоящую агентурную сеть — вот что им нужно! Настоящих агентов Интеллидженс сервис, которые, как всегда, законспирированы так, что до них не добраться ни богу, ни черту! Вот из-за чего идет игра, как вы не понимаете!
      — А кто же подлинные агенты? — спросил я.
      — Например, я! — откровенно воскликнула Янковская. — Но есть и другие, представляющие немалую ценность.
      — Кто же это?
      — Если бы я знала! Этого Дэвис мне не говорил. Не забывайте, он был работником Интеллидженс сервис! Без помощи Блейка, настоящего или поддельного, их невозможно найти.
      О том, что у Блейка имелась особая агентурная сеть, существовавшая специально для того, чтобы скрывать подлинную агентуру, догадаться было нетрудно: в отличие от немецкой или японской разведки, которые всегда стремились иметь широко разветвленную агентуру, английская секретная служба предпочитала иметь агентов немногочисленных, но проверенных, серьезных и тщательно засекреченных. Тем не менее все, что говорила Янковская, было очень важно: она не только подтверждала мои догадки, но и в какой-то мере могла помочь выявить английскую агентуру в Прибалтике. Нечего и говорить, как это было бы ценно. Правда, эти сведения надо еще будет передать, но я надеялся, что к тому времени, когда я узнаю какие-либо достоверные факты, я налажу необходимые связи…
      Однако, судя по поведению Янковской, она и мысли не допускала, что я свяжусь с советской разведкой, и меня интересовало, на чем основана эта ее уверенность. Самое лучшее было не играть с ней в этом вопросе в прятки, поэтому я прямо в лоб и задал ей свой вопрос:
      — А почему вы думаете, что, выявив агентуру Интеллидженс сервис, я не передам эти сведения советской разведке?
      — А потому, что вы хотите жить, — уверенно ответила Янковская. — Вы не успеете открыть у своих рта, как будете расстреляны.
      — Почему? — спросил я, недоумевая. — За такие сведения людей не расстреливают…
      — Но вы уже умерли, — нетерпеливо перебила она меня. — Неужели вы не понимаете?
      — Нет, не понимаю. Меня не требуется ущипнуть за ухо для доказательства того, что я не сплю.
      — Но я ущипну вас, — сказала она. — Поедемте.
      Со свойственной ей стремительностью она повлекла меня за собой. Мы спустились вниз, сели в машину. Она привезла меня на кладбище.
      Тот, кто бывал в Риге и не посетил городского кладбища, может считать это своим упущением. Оно великолепно и похоже на музей. Монументальные гробницы и статуи производят большое впечатление. Много человеческих поколений нашло здесь приют и каждое оставило свой след…
      Янковская взяла меня за руку и повлекла по алле­ям. Она шла быстро, ни на что не обращая внимания, все дальше и дальше, мимо гранитных плит и чугунных крестов, сворачивая с дорожки на дорожку.
      Она привела меня в ту часть кладбища, где находили успокоение наши современники. Здесь было больше песка и меньше зелени, и памятники здесь были гораздо скромнее: современные люди как-то меньше вступают в спор с быстротекущим временем.
      Она подвела меня к какой-то могиле.
      — Смотрите! — холодно сказала Янковская.
      Я равнодушно посмотрел на могильный холм, обложенный дерном, на небольшую доску из красного гранита, на анютины глазки, росшие у подножия, и пожал плечами.
      — А, да какой же вы бестолковый! — с досадой воскликнула Янковская. — Читайте!
      Я склонился к доске.
      Майор Андрей Семенович Макаров
      23.I.1912-22.VI.1941
     
     
      Да, это было странно… Странно было стоять около собственной могилы…
      Потом что-то кольнуло меня в сердце.
      Тревожные июньские дни 1941 года! Первые дни войны! И вот в такие дни мои товарищи нашли время поставить на моей могиле памятник!
      — Теперь вы убедились, что с майором Макаровым все покончено? — оторвала меня от моих мыслей Янковская.
      — А если Блейк захочет опять стать Макаровым? — спросил я.
      — Тогда его похоронят вторично, — непререкаемо произнесла Янковская. — Как только вы очутитесь на советской стороне, мы дадим понять, что вы Блейк, а не Макаров. Мы дадим понять, что Макарова для того и убили, чтобы Блейк мог выступить в его роли. Мы постараемся внушить вашим судьям, что Макаров на самом деле всегда был Блейком.
      Да, во всем том, что говорила и делала Янковская, во всем том, что делали разведки всех империалистических государств, было много логики и правильного расчета, они не учитывали только одного: они не знали людей, против которых обрушивали свои козни.
      Я молча пошел от «своей» могилы, и Янковская, не говоря ни слова, неслышно последовала за мной.
      Она довезла меня до дому, остановила машину и положила свою руку на мою.
      — Ничего, Август, ничего, — шепнула она. — Жизнь вышибла вас из седла, но вы сильный и найдете свое место в жизни.
      — Оставьте меня в покое, — с нарочитой грубостью ответил я. — Дайте мне побыть одному.
      — Конечно, — согласилась она. — Я заеду к вам ве­чером.
      Она уехала, а я поднялся к себе и мучительно долго ломал голову над тем, как установить необходимые связи.
      Но, как это всегда бывает, пока я раздумывал, как, находясь среди чужих, отыскать своих, свои искали меня и по каким-то непонятным признакам признали во мне своего.
     
      6. Бидоны из-под молока
     
     
      Вскоре после моего возвращения в комнату зашла Марта и сказала, что меня спрашивает какой-то мужчина.
      Я вышел в переднюю.
      Там стоял незнакомый человек.
      «Это еще что за птица?» — подумал я, глядя на посетителя.
      Это был сравнительно молодой человек с открытым и добрым лицом — в глазах его, я бы сказал, светилась даже излишняя мягкость, — примерно моих лет, может быть, чуть старше, одетый в очень дорогой костюм, и в отличной фетровой шляпе персикового оттенка.
      Незнакомец скорее понравился мне, чем не понравился, хотя сразу возбудил мои подозрения. Чем-то он вызывал к себе чувство симпатии, и в то же время во всем его облике было что-то деланное.
      Я вопросительно смотрел на посетителя.
      — Вы господин Берзинь? — Он обратился ко мне по-латышски, но языком этим он владел далеко не безупречно.
      — Допустим, — сказал я. — Чего вы хотите?
      Он оглянулся, но Марта уже ушла, она была хорошо вышколена Блейком.
      — Может быть, мы выйдем из дома? — попросил он меня и добавил: — Так будет лучше…
      Все последнее время я жил в обстановке такого нагромождения тайн, что никакая новая тайна не могла уже меня удивить: всякую очередную тайну я воспринимал лишь как естественное звено в цепи дальнейших событий.
      — Хорошо, — согласился я и взял шляпу. — Погуляем. Мы пошли по улице как два фланирующих бездельника.
      — Может быть, перейдем на английский язык? — предложил мой спутник и тут же заговорил на хорошем английском языке. — Я рад, что нашел вас.
      — Кто вы и что вам от меня надо? — строго перебил я его.
      — Приятно находить то, что ищешь, — продолжал мой спутник, уклоняясь от прямого ответа на вопрос.
      — Кто вы? — повторил я. — Что вам от меня надо?
      — Не нужен ли вам шофер? — спросил тогда незна­комец. — Сейчас трудно найти хорошего шофера, почти все шоферы мобилизованы.
      Основываясь на том, что мой собеседник хорошо говорит по-английски, я подумал, что он-то как раз и принадлежит к числу тех полноценных секретных агентов, которыми Блейк руководил в Прибалтике. В словах, с которыми он обращался ко мне, содержался, несомненно, пароль, но я не знал его, как не знал и отзыва. Я шел и гадал, какая фраза является паролем: «Приятно находить то, что ищешь» или «Не нужен ли вам шофер?».
      А мой собеседник продолжал тем временем разговор.
      — Мне просто повезло, — говорил он. — У меня плоская стопа, и я освобожден от военной службы…
      Мы дошли до бульвара.
      — Сядем? — предложил мой спутник.
      Мы сели. Он осмотрелся по сторонам. Поблизости не было никого.
      — Теперь познакомимся, — сказал незнакомец по-русски. — Капитан Железнов.
      Такой прием для провокатора был слишком наивен, но я должен был заподозрить в нем провокатора: кто знал, какие подозрения вызывал я у немцев и кого могли они ко мне подослать!
     
     
      — Я не понимаю вас, — ответил я по-английски. — На каком языке вы говорите?
      — Да бросьте, нас никто не слышит, — просто и задушевно произнес незнакомец, назвавшийся капитаном Железновым. — Я знаю, что вы майор Макаров, и потому я к вам и пришел.
      — Я вас не понимаю, — опять повторил я по-английски. — Чего вы от меня хотите?
      — Да вы не опасайтесь, товарищ Макаров, — взмолился незна­комец, продолжая говорить по-русски. — Здесь нас никто не услы­шит.
      Не могу передать, как мне было приятно слышать родную речь, да и поведение моего свалившегося точно с неба собеседника было слишком наивно для провокатора, но, как говорится, береженого бог бережет, а я вовсе не хотел рисковать понапрасну своей головой.
      — Прекратите эту нелепую сцену, — сухо сказал я, не изменяя английскому языку. — Вы мне просто подозрительны, и вас следо­вало бы передать в руки сотрудников гестапо.
      Но он был настойчив, этот человек, появившийся неизвестно откуда.
      — Товарищ Макаров, я же все про вас знаю, — умоляюще про­изнес он. — Вас зовут Андрей Семенович, вы работник нашего Ген­штаба, здесь, в Риге, вас пытались убить, и даже сочли убитым… Я к вам от полковника Жернова…
      Все это было верно, только не было у меня уверенности в моем собеседнике. Иностранные разведки тоже не лыком шиты, и, если меня сумели убить, почему бы им не попытаться меня обмануть?
      — Или вы будете говорить со мной на языке, который я понимаю, — строго сказал я, — или я позову по­лицейского!
      Мой собеседник с досадой посмотрел на меня.
      — Вы чересчур осторожны или вы не тот, к кому меня направили, — заговорил он наконец по-английски. — Полковник Жернов будет очень огорчен.
      — А кто это полковник Жернов?
      Теперь, когда мой собеседник опять заговорил по-английски, Блейку было уместно заинтересоваться полковником Жерновым.
      — Вы такого не знаете? — с явным огорчением задал мне вопрос незнакомец.
      — Во всяком случае, не помню, — отозвался я. — Возможно, мы и встречались. Это какой-нибудь русский офицер?
      — Да, — подтвердил незнакомец. — И у меня от него к вам письмо.
      — Написанное по-русски?
      — Да, — подтвердил незнакомец.
      — В таком случае мне оно ни к чему. Я сказал вам, что не знаю этого языка.
      — Что же мне передать полковнику? — сердито спросил незнакомец.
      Я улыбнулся.
      — Привет, если мы с ним когда-нибудь встречались, только привет и наилучшие пожелания!
      Незнакомец задумался.
      — Не хотите ли вы с ним… встретиться? — не совсем уверенно спросил он.
      — А разве этот самый… как его… полковник Жернов здесь? — удивился я.
      — Ну, это неважно, — неопределенно ответил не­знакомец. — Я вас спрашиваю: хотите вы с ним встретиться?
      — А почему бы и нет? Если мы действительно встречались, мне приятно будет возобновить наше знакомство.
      — Хорошо, — решительно сказал незнакомец.
      Минуты две или три он молчал, что-то соображая, потом передернул плечами и отчетливо проговорил:
      — Хорошо, вы с ним встретитесь. Завтра вечером я за вами зайду. Только никому об этом не говорите. Будет хорошо, если вы достанете машину. Шофер не нужен, я вас отвезу и привезу, но в крайнем случае можно обойтись без машины. Скажем, часов около девяти. Что вы на это скажете?
      — Хорошо, — сказал я. — Это несколько таинственно, но я люблю приключения.
      В конце концов, мне нечего было терять. Если это провокация, решил я, мне легко будет отговориться. Немцы знали, кто такой Блейк, и вполне естественно, что Блейк мог пытаться установить связь с русскими. Блейк мог даже заявить, что собирался выдать русских шпионов немцам, начать свою службу у них, так сказать, не с пустыми руками. Все это можно было сделать в том случае, если это провокация. «Ну а вдруг я на самом деле увижу Жернова? — подумал я. — Может быть, именно он осуществляет связь с рижским подпольем или руководит партизанами и координирует их действия? Все может быть. Тогда было бы непростительно отказаться от этой встречи. Жернов перебросит меня к своим, и я снова окажусь в рядах армии…»
      — Значит, завтра вечером, — повторил незнакомец. Он доверительно придвинулся ко мне. — Надо полагать, что за вами тщательно наблюдают, — негромко сказал он. — Я постараюсь увильнуть от слежки, а вы придумайте что-нибудь, чтобы оправдать свое отсутствие. Нельзя предвидеть все случайности. Мы можем задержаться за городом до утра, и не надо, чтобы ваше отсутствие привлекло внимание…
      — Хорошо, я постараюсь, — согласился я.
      Незнакомец испытующе посмотрел на меня и встал.
      — Я могу на вас положиться?
      — Да, вечером, один, с машиной, и полное молчание.
      Всю ночь раздумывал я о предстоящей встрече.
      Хотя она казалась маловероятной, тем не менее мысль о свидании с полковником Жерновым волновала меня…
      Жернов являлся моим непосредственным началь­ником. Это был типичный офицер-академик. Человек широкого образования и высокой культуры, он почти весь свой век провел в стенах военных академий и штабных кабинетов. Молодой офицер царской армии, он оказался в числе тех русских офицеров, которые сразу же после Октябрьской революции перешли на сторону Советской власти. Некоторое время он воевал на фронте — сперва на Восточном, потом на Южном, — потом попал в штаб и здесь обрел свое призвание. Из штаба армии его перевели в штаб фронта, из штаба фронта — в Генеральный штаб. Вступил в партию, окончил академию, остался в академии преподавателем, стал профессором и лишь за несколько лет до войны вернулся на штабную работу. В Генштабе он занимал ответственный пост и, помимо своей основной работы, много помогал нам, молодым офицерам…
      Но представить себе Жернова в полевых условиях, и тем более в условиях партизанской войны, я не мог. Да и возраст его был уже не таков, чтобы находиться на переднем крае…
      Однако случиться могло все!
      Хотя, конечно, не исключена была и возможность провокаций. Имя Жернова вполне могли использовать в качестве приманки, на которую можно было меня взять…
      Да, всю ночь раздумывал я, действительно ли мне доведется встретиться с полковником Жерновым, или это всего-навсего провокация, и мне, если я не погибну, придется выкручиваться, изворачиваться и доказывать, что согласился встретиться с русским полковником Жерновым только для того, чтобы выдать его немцам…
      Однако вряд ли незнакомец стал бы предупреждать меня о слежке и советовать найти объяснение для своего отсутствия, если бы он был провокатором…
      Это было бы ему просто не нужно, хотя он мог это сказать с целью вызвать к себе больше доверия.
      Так или иначе, но, принимая предложение незнакомца, я должен был обезопасить себя со стороны Янковской и Эдингера, вернее, со стороны ищеек возглавляемого им учреждения.
      Свой маневр я решил начать с начальника гестапо. В случае, если против меня затевалась провокация, он себя как-нибудь да выдаст, когда я предупрежу его о своем отсутствии, думал я. У меня составилось впечатление, что это был характер театральный, склонный к эффектам. Эдингер, рисующийся своей проницательностью, мог бы играть благородных отцов в старинных мелодрамах. Стоит мне соврать, думал я, как он не удержится от удовольствия вывести меня на чистую воду…
      Начать следовало с Эдингера, и, если мой незна­комец не подослан гестапо, я надеялся до чего-нибудь договориться и даже сослаться затем на Эдингера, чтобы оправдать свое отсутствие в глазах Янковской.
      Я с утра созвонился с Эдингером по телефону, и на этот раз мне не пришлось заходить в комендатуру, меня ждали у подъезда и тотчас проводили к нему: очевидно, мистер Блейк серьезно интересовал немцев.
      — Господин обергруппенфюрер, я много думал над вашим предложением, — заявил я ему с места в карьер.
      — Отлично, — одобрил Эдингер.
      — Я думаю, мне следует активизироваться, — продолжал я.
      — Это тоже правильно, — согласился Эдингер.
      — Поэтому я хотел бы иметь немного больше свободы.
      Эдингер испытующе посмотрел мне в глаза.
      — Выскажитесь, — попросил он. — Я не совсем понимаю, чего вы хотите.
      — Не скажете же вы, что я предоставлен самому себе? Вы ведете за мной очень тщательное наблюдение.
      — Нет, не скажу, — согласился Эдингер и, подумав, откровенно признался: — Мы изучаем вас, но я не сказал бы, что очень тщательно. Некоторые из ваших девушек работают у нас, но… — Он провел рукой по столу, как бы смахивая невидимые крошки. — Но все это не то. — На его лице появилось мечтательное выражение. — Девушки!.. Я не знаю, чем вы там с ними занимаетесь, но не думаю, что ради них вы провели в Прибалтике несколько лет. — Он повел усиками, точно таракан. — Вы хороший конспиратор, господин Блейк. Я должен признаться, мы не знаем о вас ничего существенного, поэтому мы и решили установить с вами контакт.
      Я мысленно поблагодарил своих посетительниц; надо полагать, они добросовестно информировали немцев о наших свиданиях, и так как, по существу, им нечего было обо мне сказать, немцы считали, что я хорошо скрываю от них свою истинную деятельность.
      — Так о какой свободе вы говорите, господин Блейк? — поинтересовался Эдингер.
      — В данном случае о свободе передвижения, — сказал я. — Я буду откровенен с вами, господин обергруппенфюрер. Вы буквально блокировали меня в Риге, а мне необходимо связаться с Лондоном.
      — Кто же вам мешает? — любезно осведомился Эдингер. — Вы так ловко устраиваете свои дела…
      — Вот поэтому-то я и не могу выполнить свое намерение, — с досадой подчеркнул я. — Не считайте меня мальчиком. Если бы я держал рацию у себя дома, вы давно бы меня запеленговали. В том-то и дело, что моя рация заморожена.
      — Ваша рация в Риге? — поинтересовался он.
      — В окрестностях Риги. Я хочу снестись с Лондоном, возникнуть, так сказать, как феникс из пепла. Возможно, там меня даже похоронили. А потом… потом мы продолжим наш разговор…
      Эдингер снова пошевелил своими усиками.
      — Вы толковый парень, Блейк, но вам не удастся меня провести, — самодовольно произнес он. — Я знаю, о чем вы будете говорить с Лондоном. Вы скажете, что вас вербует немецкая разведка. — Он хитро посмотрел на меня, желая знать, какое впечатление произвели на меня его слова. — Но мы… мы не возражаем против этого. — Легкий смешок вырвался у него. — В этом есть своя логика. Запрашивайте, запрашивайте инструкции. Вам посоветуют согласиться. Пусть английская служба знает, что вы связаны с немецкой разведкой, это обеспечит вашу безопасность со стороны англичан, а работать вы будете на нас: умные люди всегда работают на победителя.
      Я молчал, как бы пораженный проницательностью своего будущего шефа.
      — Поэтому отправляйтесь и размораживайте свою рацию, — продолжал Эдингер. — С моей стороны помех не будет.
      — Но я не хотел бы, чтобы меня сопровождали невидимые спутники. Доверие за доверие, господин обергруппенфюрер. Или вы доверяете мне, или вряд ли мы с вами договоримся.
      Эдингер добродушно засмеялся.
      — Вы все хитрите, Блейк, вы боитесь, что я воспользуюсь вашей рацией помимо вас. Но я действительно считаю вас своим коллегой и окажу вам доверие: мы освободим вас от наблюдения.
      Разумеется, он мне нисколько не верил.
      — Итак, вы можете ехать куда хотите, — согласился Эдингер и предусмотрительно добавил: — В радиусе… в радиусе… ну, скажем, сорока-пятидесяти километ­ров… — Он опять посмотрел на меня со всем возможным добродушием. — Надеюсь, вы не захотите бежать? — И сам тут же ответил: — Нет, вы достаточно благоразумны. Во-первых, вам не прорваться, во-вторых, в этом нет смысла…
      Он был убежден, что разведчик такой квалификации, как Блейк, не захочет выйти из игры.
      — Я попрошу вас еще об одной любезности, — небрежно сказал я. — Я скажу госпоже Янковской, что уезжаю из Риги вместе с вами.
      Эдингер ответил вопросом:
      — Побаиваетесь ее?
      Я пожал плечами.
      — Не слишком, но не хочу посвящать ее во все дела.
      — Вы умница, Блейк, — похвалил меня Эдингер. — Вы понимаете, что никто в Риге не осмелится интересоваться мною. — И доверительно добавил: — Эта дама малосимпатична, и я бы давно прибрал ее к рукам, но у нее сильные покровители…
      Подробнее он не высказался.
      — И еще одна деталь, господин обергруппенфюрер, — обратился я к Эдингеру, пользуясь его хорошим настроением. — Какой-нибудь документ, пропуск, который я смогу предъявить, если мною кто-нибудь заинтересуется.
      — О, это не представляет трудностей! Я выдам вам корреспондентский билет. Вы будете художником местной газеты…
      Он отдал распоряжение приготовить для меня удостоверение, и я, не заходя ни в какие редакции, получил его тут же, в канцелярии.
      Удача моих переговоров объяснялась тем, что у Эдингера не возникло ни малейшего сомнения в подлинности Блейка!
      Встретившись с Янковской, я сказал, что ненадолго уезжаю из города.
      — Мне понадобится машина. Я буду признателен вам, если вы отдадите ее сегодня в мое распоряжение.
      — Что ж, машина ваша, вы вправе ею распоряжаться. Но куда это вы собрались?
      — Недалеко, — лаконично ответил я. — Хочу немного проветриться на лоне природы.
      Янковская испытующе посмотрела на меня.
      — А я не могла бы вас сопровождать?
      — Нет, — решительно возразил я. — Ведь вы сами говорили, что мистер Блейк посвящал вас не во все свои тайны.
      Она посмотрела на меня еще настороженнее.
      — Это тайна? — многозначительно спросила она.
      — Как вам сказать?.. — замялся я. — Я не вижу в этом особого секрета, но меня просили не посвящать вас.
      По-видимому, Янковскую осенила какая-то догадка, она внезапно села за обеденный стол — мы разговаривали в столовой, — подперла голову ладонями и задумчиво посмотрела на меня.
     
     
      — Послушайте… — нерешительно сказала она. Я видел, что она колеблется, не знает, как меня назвать. — Послушайте… Андрей Семенович… Вы… я не хочу вам зла… Вы… собираетесь бежать?
      Я снисходительно на нее посмотрел.
      — Видите ли, Софья Викентьевна, вы впервые задаете мне неумный вопрос. Если бы я собирался бежать, я бы поостерегся ставить вас об этом в известность… — Я усмехнулся. — Вас слишком терзает женское любопытство, и, пожалуй, лучше его удовлетворить. Я собираюсь прогуляться за город не с кем иным, как с начальником гестапо господином Эдингером!
      — Но зачем же вам тогда нужна машина? — быстро спросила Янковская.
      — Если мне не изменяет сообразительность, господин Эдингер намеревается устроить встречу Блейка с кем-то, кого он считает одним из моих сотрудников, — тут же нашелся я. — Как мне кажется, я играю до некоторой степени роль приманки, поэтому я и должен ехать на своей машине. Эдингер будет лишь сопровождать меня…
      Янковская бросила на меня быстрый подозрительный взгляд.
      — А что, если я сейчас позвоню Эдингеру? — вызывающе спросила она. — Что вы на это скажете?
      — Прошу вас, — небрежно сказал я, хотя мне совсем не хотелось, чтобы она разговаривала с Эдингером: кто знает, какие между ними были отношения и что мог он ответить ей.
      Она решительно прошла в кабинет и позвонила Эдингеру.
      — Господин обергруппенфюрер, у меня к вам просьба, — обратилась она к нему капризным топом избалованной женщины. — Я приглашаю господина Берзиня провести сегодня вечер в ресторане, но он говорит, что должен сопутствовать вам в какой-то поездке. Не могли бы вы его освободить?
      Я беспечно посматривал на Янковскую, хотя на самом деле чувствовал себя очень тревожно: я не знал, что ответит Эдингер, и не был уверен, что он меня не подведет. Но, должно быть, уж очень ему хотелось завоевать Блейка!
      Янковская опустила трубку.
      — Нет, вы не обманули меня, — удовлетворенно произнесла она и вдруг со свойственной ей быстрой сменой настроений раздраженно выкрикнула: — Только он напрасно пытается выключить меня из игры! — Она помолчала и как-то угрожающе, с явной целью произвести на меня впечатление, добавила: — Этот Эдингер излишне самостоятелен… Что ж, посмот­рим… — Она задумчиво покачала головой. — Смотрите, Андрей Семенович, не переигрывайте, послушайте моего дружеского совета. Может быть, вы и впрямь входите во вкус этой игры, но Эдингер не та лошадь, на которую ставят опытные игроки.
      Больше Янковская не сказала ничего, но я видел, что она всерьез встревожена моей намечающейся близостью с Эдингером. Она сохранила мне жизнь отнюдь не для того, чтобы я вырвался из-под ее влияния, это явно не входило в ее планы.
      Когда она ушла, я выглянул в окно: машину она оставила у подъезда.
      Вечером я сел у окна. Мой вчерашний посетитель появился на улице около девяти часов; он шел настолько уверенно и непринужденно, что мои подозрения вспыхнули с прежней силой. Идти так, как шел этот незнакомец, могут только люди, абсолютно убежденные в том, что за ними не следят, что за ними некому и не из-за чего следить.
      Неужели Эдингер разговаривал со мной для отвода глаз, а на самом деле немцы ведут на меня облаву и загоняют в приготовленный капкан?
      Тем временем вчерашний посетитель приблизился к дому и скрылся в подъезде.
      Предупреждая его звонок, я сам пошел открыть дверь: мне не хотелось, чтобы его видела Марта. Но, как нарочно, Марта находилась в передней, она чистила коврик, постеленный перед входной дверью.
      Раздался звонок, и Марта открыла дверь.
      — Заходите, пожалуйста, — вежливо сказала она и посторонилась, уступая гостю дорогу.
      Мы поздоровались.
      — Все в порядке? — весело спросил незнакомец.
      — Как будто, — неопределенно ответил я.
      — Поехали? — спросил он.
      Я кивнул и обернулся к Марте:
      — Если завтра заедет госпожа Янковская, передайте, я вернусь поздно.
      — Хорошо, — отчужденно произнесла Марта, сняла с вешалки мое пальто и, подавая его мне, сказала уже другим, более приветливым тоном: — Добрый путь вам, добрый путь, господин Берзинь.
      У нас с Мартой установились ровные и, я бы сказал, спокойные отношения. Она делала свое дело, я жил своей жизнью, мы не мешали друг другу. Она производила хорошее впечатление, — занятая всегда какой-нибудь работой, она не обнаруживала интереса к моим занятиям, но…
      Кто мог поручиться, что Марта не приставлена ко мне, кто мог поручиться, что немцы или англичане не платят ей деньги за то, чтобы она держала мистера Блейка под соответствующим надзором?
      — А если я экстренно для чего-нибудь понадоблюсь, мы будем в ресторане «Эспланада», — сказал я на всякий случай. — Хотя госпоже Янковской лучше об этом не говорить.
      Пистолет Блейка был у меня в одном кармане, кастет, который я стал носить по совету Янковской, — в другом.
      — Поехали, — сказал я.
      Мы спустились вниз.
      Незнакомец кивнул на машину:
      — Поведу я?
      Я открыл дверцу:
      — Садитесь, я сам поведу машину.
      Мы сели, двинулись, и в этот момент, когда я, по существу, отдался в руки своему спутнику, мне почему-то почувствовалось, что никакой он не провокатор, не враг и не шпион, а действительно капитан Железнов…
      Нельзя, конечно, руководствоваться в жизни одной интуицией, она может (да и как еще!) подвести в самый решительный момент, но нельзя и полностью ею пренебрегать: нередко необъяснимое чувство симпатии или антипатии способно направить наши шаги в нужном направлении.
      Подумав о том, что мой спутник на самом деле советский офицер, я как-то успокоился, и вместо того чтобы предаваться всяким тревожным мыслям и колебаниям, сразу сосредоточился на внешних впечатлениях, что особенно важно для того, кто ведет машину по улицам большого, многолюдного города.
      Наступал вечер, улицы редели, все спешили разойтись по домам, неторопливо шагали лишь немецкие офицеры; на каком-то углу стоял патруль и проверял у прохожих документы; из окон кафе доносились звуки музыки и какие-то выкрики…
      Словом, жизнь в оккупированной Риге шла своим чередом.
      Я вел машину не торопясь: в Риге не торопились только победители, и чем медленнее вел я свою машину, тем меньше подозрений мог возбудить.
      Со своим спутником я почти не разговаривал: говорить по-английски не хотелось, говорить по-русски было опасно.
      — Куда ехать? — коротко спросил я его.
      — В сторону Межапарка.
      Этот громадный парк, больше напоминающий тщательно ухоженный лес, составлял гордость рижан и был излюбленным местом прогулок, пикников и спортивных состязаний. Но в этот военный вечер в парке, конечно, не было никого, лишь где-то в глубине, в самой чаще, стояли, если верить сведениям посещавших меня девушек, орудия противовоздушной обороны.
      Миновали Межапарк.
      — А теперь? — спросил я.
      — Теперь мы поменяемся местами. — Мой спутник заговорил по-русски. — Дальше машину поведу я.
      Он напрасно пытался поймать меня, я решил соблюдать осторожность до конца.
      — Я вас не понимаю, — упрямо повторил я по-английски. — Напрасно вы считаете меня русским.
      — Ну и выдержка у вас! — одобрительно пробормотал он по-русски и перешел на английский язык. — Дайте мне руль, придется петлять, я доберусь быстрее.
      — А если я не дам?
      — У вас просто ничего не получится, — ответил он спокойно. — Вы не сможете здесь ориентироваться… — Он улыбнулся и доверительно сказал опять по-русски: — Положитесь на меня.
      Я пожал плечами, и мы поменялись местами.
      — Теперь держитесь, — сказал мой спутник. — Поиграем немножко в прятки…
      Он начал кружить по дорогам, мы ехали то в одну, то в другую сторону, быстро проезжали мимо одних хуторов и медленно мимо других; потом он резким рывком свернул с дороги и остановился за каким-то до­мом.
      Было тихо, мой спутник выглянул на дорогу — нигде не было никого.
      Поехали дальше.
      Так он проделывал несколько раз, сворачивал с дороги, останавливал машину и ждал. Но мы ни разу не заметили, чтобы нас кто-нибудь преследовал.
      Потом он опять начал петлять; помчались по одной дороге, свернули на другую, приблизились к какому-то хутору, подъехали к какой-то мызе и неожиданно въехали в раскрытые ворота.
      — Вылезайте, — быстро сказал мой спутник.
      Я вылез. Он загнал машину в сарай, вышел во двор и закрыл распахнутые двери. Во дворе было пусто.
      — Приехали? — спросил я.
      — Нет-нет. Будем ждать.
      Вскоре во двор въехала грузовая машина. Шофер выглянул из кабины, увидел нас. Рядом с шофером сидела женщина, они оба по-латышски поздоровались с моим спутником.
      — Быстро-быстро! — крикнул шофер.
      Мы залезли в кузов, он был заставлен бидонами из-под молока. Раздвинув бидоны, мы опустились и незаметно устроились между ними.
      Не успели мы сесть, как машина выехала обратно, обогнула хутор, понеслась по дороге.
      Мы никуда и нигде уже больше не сворачивали.
      — Что это за машина? — спросил я.
      — На ней возят молоко в офицерскую столовую в Риге, — с усмешкой ответил мой спутник. — Машина проверенная.
      Внезапно, как и все, что происходило этой ночью, шофер затормозил, и машина остановилась у обочины дороги.
     
     
      Мы спрыгнули в дорожный кювет, прямо в непросохшую грязь.
      И машина тотчас помчалась дальше.
     
      7. В сосновом лесу
     
     
      Неподалеку от дороги темнела опушка леса.
      Было уже совсем поздно и почти темно, ночь вступала в свои права, и, как всегда, когда ждешь опасности, тишина казалась особенной.
      Мы добежали до кустов можжевельника, постояли, прислушались, вошли в лес.
      Мой спутник свистнул.
      Откуда-то из тьмы, совсем как в театре, выступили темные фигуры.
      — Порядок, — сказал им мой спутник. — Я привез товарища…
      Он не назвал меня.
      На этот раз мой спутник заговорил по-латышски.
      Люди, которые нас окружили, отвечали ему тоже по-латышски.
      — Пусть кто-нибудь останется у дороги, — распорядился мой спутник. — А мы не будем терять времени. — Он взял меня за руку. — Придется завязать вам глаза. Я бы не стал, но мы тут в гостях, а у хозяев свои законы.
      Я не спорил. В конце концов, если Блейк ввязался в эту авантюру, я мог сказать, что он хотел довести ее до конца, а если меня намеревались убить, для этого завязывать глаза было не обязательно.
      Меня повели по лесу. Сначала мы шли по какой-то тропке, потом по траве… Шли с полчаса, не больше.
      С меня сдернули повязку. Мне показалось, что в лесу развиднелось. Деревья тонули в синем сумраке. Мы стояли возле какого-то шалаша.
      Мой спутник заглянул в шалаш и что-то спросил.
      — Заходите, — сказал он и уже мне в спину не без насмешки добавил: — Теперь-то уж вам придется заговорить по-русски!
      Я приоткрыл дверцу и нырнул внутрь.
      В шалаше горела всего-навсего небольшая керосиновая лампа, но после лесного мрака ее свет казался необычайно ярким. Само помещение напоминало внутренность обычной землянки: небольшой, грубо сколоченный дощатый стол, скамейки по стенам, на столе лампа, термос, кружка…
     
     
      Но самым удивительным было увидеть человека, который сидел за дощатым столом и которого я считал погибшим в гитлеровских застенках…
      Это был не кто иной, как Мартын Карлович Цеплис!
      Да, это был мой квартирный хозяин, у которого так спокойно и хорошо мне жилось до того самого дня, когда судьба столкнула меня с Янковской.
      Коренной рижский рабочий, старый коммунист, проверенный в самых сложных и тяжелых обстоятельствах, этот человек был и будет своим до конца. В этом у меня не было никаких сомнений!
      Я взволнованно протянул ему руку:
      — Мартын Карлович!
      Но сам Цеплис не отличался экзальтированностью. Он слегка улыбнулся и спокойно пожал протянутую ему руку, так, как если бы мы расстались с ним только вчера.
      — Здравствуйте, товарищ Макаров, очень приятно…
      Но он не договорил: мало приятного произошло с тех пор, как мы ви­де­лись с ним в последний раз.
      — А ведь я искал вас, Мартын Карлович! — воскликнул я с некоторым даже упреком. — Но какая-то особа, увы, посоветовала мне обратиться ни больше ни меньше, как в полицию!
      — Да, я слыхал, что вы меня искали, — подтвердил Цеплис. — Но у меня не было возможности вас уведомить…
      — Значит, эта женщина…
      — Да, это свой товарищ, — подтвердил Цеплис. — Но вас она не могла признать за своего. У нее не было для этого данных, и в настоящее время требуется проявлять особую осторожность. Но она поступила очень разумно. Если вы свой, она предупредила вас о том, что надо опасаться полиции, а если бы оказались чужим, к ней нельзя было бы придраться: она направила вас именно в полицию.
      — Я не рассчитывал встретить вас здесь, — признался я.
      — Партии лучше знать, где кому находиться, — уклончиво возразил Цеплис.
      — А семья? — поинтересовался я. — Успели эвакуировать?
      — Жена и сын в деревне, у родственников, — пояснил Цеплис. — Я расстался с ними на второй день войны, но от товарищей знаю, что они пока в безопасности.
      — А Рита?
      У Цеплиса было двое детей: сын Артур, сдержанный и очень похожий на отца тринадцатилетний мальчик, и девятнадцатилетняя Рита, миловидная, умная, порывистая девушка, комсомолка и студентка педагогического института.
      Цеплис нахмурился.
      — Риты нет, — негромко объяснил он, не уклоняясь от ответа, точно речь шла о ком-то постороннем. — Риту оставили в городе, и немцы схватили ее чуть ли не на следующий день после занятия Риги, когда она вместе с другими комсомольцами пыталась вывести из строя городскую электростанцию…
      У меня сжалось сердце… Я потянулся к Цеплису.
      — Мартын Карлович!..
      Но он мягко отвел мою руку и на секунду опустил глаза.
      — Не надо…
      Он принудил себя слегка улыбнуться, как бы давая понять, что сейчас не время ни грустить, ни бередить душевные раны, и шагнул к двери.
      — Ну а теперь я вас познакомлю…
      Он вышел, оставив меня одного, но вскоре вернулся обратно вместе с человеком, доставившим меня в расположение партизан.
      — Капитан Железнов, — сказал Цеплис, представляя мне моего спутника.
      — Я уже знаю, что это капитан Железнов, — сказал я. — Мы познакомились еще вчера.
      — »Знаю» не то слово, — возразил Цеплис. — Если бы знали, нам не пришлось бы ехать сюда.
      — Извините меня, — сказал я, протягивая Железнову руку. — Но ведь в моем положении легко заподозрить что угодно.
      — А я не в претензии, — ответил мне Железнов. — Дело законное, на вашем месте я тоже задумался бы…
      Я не выпускал его руки из своей.
      — Слушаю вас, капитан… товарищ Железнов!
      Железнов улыбнулся своей мягкой, застенчивой улыбкой.
      — Может быть, и письмо Жернова возьмете теперь, хотя сейчас оно и не очень нужно?
      — Почему не нужно?
      — Потому что теперь я в рекомендациях для вас уже не нуждаюсь.
      Он дружелюбно посмотрел на Цеплиса.
      — Да, — подтвердил Цеплис, — товарищ Железнов — это наш товарищ.
      — Что ж, поговорим? — предложил Железнов, переходя на деловой тон, и сел на скамейку, приглашая тем самым садиться своих собеседников.
      Но Цеплис, не столько в силу врожденной деликатности, сколько руководствуясь опытом старого подпольщика, накопленного им за годы ульманисовской военной диктатуры, направился к выходу; он хорошо усвоил правило не интересоваться тем, что не имело прямого отношения к его непосредственной деятельности.
      — Разговаривайте, — сказал он. — А у меня тут своих дел…
      Он оставил меня наедине с Железновым.
      — Вам понятно, по чьему поручению я действую? — спросил он меня.
      Я согласно наклонил голову.
      — Поэтому вам придется рассказать о себе, — сказал он. — Но предварительно поинтересуйтесь…
      Он все же протянул мне привезенное письмо. Конверт был заклеен, и, пока я его вскрывал и читал записку Жернова, Железнов молча наблюдал за мной.
      Я хорошо знал и почерк своего начальника, и его манеру выражаться. Записка отличалась обычным его ла­конизмом. В ней Жернов передавал мне привет и совершенно официально, в тоне приказа, предлагал полностью довериться подателю письма.
      Да, все в записке было сухо и лаконично, но — это даже трудно объяснить — какая-то теплота, сдержанная стариковская ласка сквозила меж скупых строк…
      «Вам трудно, и будет трудно, — писал мне Евгений Осипович Жернов, в годы моего пребывания в академии мой профессор, а затем непосредственный начальник по службе. — Но вы не один, и, как бы вам ни было трудно, Родина всегда с нами. Податель этого письма действует по поручению нашего командования…»
      Я было спросил:
      — А где…
      И тут же замолчал: вопрос был неуместен. Однако капитан Железнов угадал мою мысль.
      — Нет, отчего же, — ответил он. — Вы вправе поинтересоваться. Полковнику Жернову дело нашлось бы и в Москве, но он боевой офицер и настойчиво стремился на фронт. Он в штабе армии. Там полагали, что его письмо не может вызвать у вас сомнений…
      — Но не так просто было его мне вручить!
      Я улыбнулся, еще раз взглянул на записку, перегнул листок и сунул было его обратно в конверт.
      — Нет-нет, — остановил меня Железнов. — Прочли, убедились, а теперь спичечку… — Он тут же протянул мне коробок. — Никаких документов, ничего, — объяснил он. — В вашем положении…
      Я зажег спичку и послушно приблизил ее к листку. Синее пламя лизнуло конверт. Я положил его на краешек стола. Вспыхнул на минуту желтый огонек, и письмо полковника Жернова превратилось в горстку серого пепла.
      Железнов перегнулся через стол и сдул пепел на землю.
      — Так-то лучше, — заметил он. — Все здесь и ничего здесь! — Он похлопал себя сперва по голове и затем по карману. — А теперь давайте поговорим. Хотя времени у нас в обрез. Докладывайте обо всем, что произошло с вами.
      Мне было понятно его требование, но не так-то просто было рассказать о себе.
      — Знаете, товарищ Железнов, я и сам хорошо не понимаю, что произошло со мной, — признался я с некоторым даже замешательством. — Меня убили, то есть пытались убить. В тот же вечер в Риге был убит некий Август Берзинь, и он же Дэвис Блейк, как мне потом стало известно, резидент Интеллидженс сервис в Прибалтике. Воспользовавшись тем, что между нами имелось некоторое сходство, наши тела, если можно так выразиться, поменяли. Меня перенесли на место Блейка, а Блейка — на мое. Затем его похоронили под именем Макарова, а я под именем Берзиня был помещен в больницу и впоследствии очутился в немецком госпитале…
      Железнов сочувственно мне кивнул.
      — Это примерно совпадает со сведениями, которые удалось собрать о вас товарищам, — согласился он. — Вас пытались убить и действительно сочли убитым. Покушение на вас совпало с первой бомбежкой Риги, и, возможно, это обстоятельство и помогло инициаторам покушения совершить этот мрачный маскарад. Во всяком случае, ваш труп… то есть, как это выяснилось потом, труп человека, принятый за ваш, был найден поутру в изуродованном виде под обломками какого-то здания, однако одежда и документы позволили опознать в нем майора Макарова. Поскольку вы сидите сейчас передо мной, несомненно, что похоронен был кто-то другой. Известно, что вы лежали в немецком госпитале. Потом стало известно, что вы живете в Риге под именем Августа Берзиня. Это было странно, но… Держались вы странно, но немцы почему-то вас не трогали. На изменника вы не походили, те ведут себя иначе. У нас были некоторые возможности к вам присмотреться, и с вами решили установить связь…
      — Но я вправе был заподозрить провокацию? — перебил я Железнова, пытаясь еще раз объяснить свою недоверчивость. — Когда в городе, занятом фашистами, приходит человек, называет себя советским офи­цером…
      — Но ведь я знал, кому себя называл? — возразил Железнов.
      — Ну а если бы я вас все-таки выдал?
      Железнов улыбнулся.
      — Я думаю, что вы не успели бы… — Он опять перешел на деловой тон. — Лучше скажите, чем вы были заняты в Риге?
      — Выжидал, — объяснил я. — Собирался бежать на Родину и выжидал, когда это можно будет осуществить. В мою жизнь впуталась какая-то авантюристка, Софья Викентьевна Янковская. Во всяком случае, так она себя назвала. Это именно она и стреляла в меня, но, по ее словам, она же меня и спасла. Выдала за Августа Берзиня, хотя на самом деле я Дэвис Блейк. То есть я Блейк, который жил в Риге под именем Берзиня. Немцы, по-видимому уверены, что я действительно Блейк, и пытаются меня перевербовать, а Янковская советует согласиться. На кого на самом деле работает она сама — на немцев или на англичан, — мне неясно. У Блейка в Риге имелась сеть осведомителей, вернее, осведомительниц — несколько десятков девушек, работающих в различных местах, где бывает много посетителей. Сеть эта сохранилась до сих пор. Обыватели могли думать, что Блейк — просто отчаянный ловелас, но осведомленным людям нетрудно было догадаться об истинном характере связей Блейка. Эта агентура была законспирирована весьма примитивно, не так, как это обычно делает Интеллидженс сервис, и заведена была, по-видимому, специально в целях дезинформации. Теперь выясняется, что под руководством Блейка имеется еще группа агентов, законспирированных столь тщательно, что они, по словам Янковской, неизвестны даже ей…
      — Ладно, об этом вы доложите… не мне! — прервал меня Железнов. — А что делали вы сами?
      — Выжидал, я уже докладывал, выжидал благоприятного момента, чтобы бежать от немцев… — Я улыбнулся. — И, как видно, дождался…
      — Почему? — сухо осведомился Железнов.
      — Да потому, что меня теперь, надеюсь, перебросят на нашу сторону, — сказал я уверенным тоном. — Я полагаю…
      — Что? — насмешливо спросил Железнов.
      — Полагаю, что нахожусь в штабе одного из партизанских соединений и что при первой же оказии меня перебросят…
      Железнов приподнял термос и сердито переставил его на другое место.
      — Вот что, товарищ майор, — заговорил он вдруг совершенно официальным тоном. — Вас никто и никуда не будет перебрасывать. Вы останетесь в Риге и будете выполнять все, что вам прикажут. Вы получите явку, найдете человека, установите с ним связь.
      — А что же я буду делать в Риге? — удивился я.
      — Все, что прикажет вам этот человек, — строго сказал Железнов.
      Он задал мне еще несколько придирчивых вопросов, поинтересовался моими отношениями с Янковской, повторил, что было бы грешно не воспользоваться сложившимися обстоятельствами, и сказал, что, по всей вероятности, мне придется установить связь и с английской, и с немецкой разведками и хорошо вникнуть в их деятельность. Затем он сказал, что нашей разведкой в Ригу заслан очень опытный и сильный работник, старый чекист, работающий в органах государственной безопасности еще со времен Дзержинского, что я должен буду с ним связаться и вся моя работа в Риге будет проходить под руководством этого товарища. Затем пояснил, что ему было поручено установить со мной связь, но так как он не вызвал у меня доверия, он решил доставить меня, как это было и заранее предусмотрено, в штаб одного из партизанских соединений, где хорошо известный мне Цеплис должен был устранить любые мои сомнения…
      А в общем, весь наш разговор чем-то напоминал допрос; по всей видимости, Железнову было поручено основательно меня прощупать, прежде чем связать с кем-то еще.
      После всего, что я услышал, я, разумеется, и заикнуться не посмел о том, что мне хотелось бы оказаться в рядах действующей армии. Поручение, которое мне давалось, было и важно, и опасно, и я не мог от него отказаться.
      В конце разговора Железнов поинтересовался, не будет ли у меня какой-либо просьбы или пожелания, которые он мог бы исполнить.
      — Будет, — сказал я. — В Москве есть девушка… Вероятно, до нее дошло, что я умер. Нельзя ли поставить ее в известность…
      — Нет, нельзя, — решительно возразил Железнов. — Вы, по-видимому, не представляете себе, как вы должны быть засекречены. О том, что вы живы, могут знать только считанные единицы…
      И он еще раз объяснил, как мне найти человека, который отныне будет моим прямым начальником.
      — А теперь возвращаться, — закончил Железнов раз­говор. — Чем меньше вы будете отсутствовать в городе, тем лучше.
      Мы вышли и очутились в полном мраке. На земле властвовала ночь. Лишь совсем вблизи выступали из тьмы голые стволы сосен, терявшиеся где-то в высоте. Было очень тихо. Только издалека доносился какой-то невнятный шелест…
      — Мы вернемся другой дорогой, — негромко предупредил меня Железнов. — Так безопаснее, да и…
      Он не договорил, приостановился и тихо свистнул. Если бы мы не стояли рядом, я подумал бы, что какая-то птица зовет к себе спросонок другую.
      К нам тотчас же кто-то подошел, точно этот человек скрывался за деревьями и ждал нашего зова.
      Железнов шепотом что-то сказал — я не разобрал его слов, — и подошедший, ничего не промолвив в ответ, пошел вперед легкими, неслышными шагами.
      Мы устремились вслед, и тут я начал замечать, что все в этой тьме полно разумного деятельного движения: доносятся какие-то отрывистые слова, слышны какие-то шепоты, перемещаются какие-то тени и посвистывают какие-то птицы, которые на самом деле, вероятно, никакие не птицы; мне даже послышалось попискивание морзянки, хотя это могло мне только почудиться: в этом ночном, наполненном тайнами лесу действительность и воображение не могли не сопутствовать друг другу.
      — Мы еще увидим товарища Цеплиса? — спросил я.
      Мне очень хотелось побыть еще хоть немного вместе с Цеплисом: он был мне здесь как-то роднее всех.
      Но этому желанию не суждено было осуществиться.
      — Нет, — ответил мне Железнов. — Товарищ Цеплис сейчас уже далеко отсюда, его специально вызывали для того, чтобы рассеять ваши подозрения.
      Постепенно я освоился в темноте.
      Мы шли в густом сосновом лесу. Высокие сосны лишь кое-где перемежались разлапистыми елями, да понизу росли пушистые кусты можжевельника. Похрустывал под ногами валежник. Иногда в просветах над деревьями поблескивали звезды…
      Но время от времени из-за черных елей выступали какие-то тени и преграждали нам путь. Наш провожатый бросал им несколько слов, и они вновь исчезали во мраке.
      Можно было только удивляться, как легко наш провожатый ориентировался в темноте: мы, и уж во всяком случае я, с трудом поспевали за ним.
      Наконец деревья стали редеть, и мы опять вышли на опушку. Перед нами смутно расстилался обширный луг, а может быть, и поле, вдалеке темнел не то лес, не то какие-то строения.
      И вдруг я услышал знакомое ровное тарахтение…
      — Что это? — удивился я.
      — Связь, — объяснил Железнов. — Связь с Большой землей.
      Да, на расстилавшийся перед нами луг приземлялся самолет…
      Это был самый обыкновенный, скромный учебный самолет У-2, та самая милая, незабвенная «уточка», которая никогда-никогда не будет забыта ни одним советским летчиком, куда бы и как бы ни ушла вперед наша авиация!
     
     
      Все было очень привычно, очень знакомо, и все же я, достаточно опытный офицер, не мог не удивиться…
      Линия фронта проходила сравнительно далеко, мотор нельзя было заглушить, щупальца прожекторов то и дело шныряли в небе, везде находились зенитные орудия… А пилот летел себе и летел!
      Я притронулся к Железнову.
      — Но как же это ему удается?
      Железнов объяснил мне его тактику.
      Пилот вел самолет над самыми полями, над самыми лесами и только что не тащился по земле; немцы искали его, конечно, гораздо выше, они не могли себе представить, что невидимый самолет пролетает почти над самыми их головами, всего лишь в десятках метров от земли…
      Нельзя было не восхищаться дерзким бесстрашием этого человека. А ведь он не был исключением!..
      Значит, борьба не прекращалась ни на мгновение; даже в тылу, в самом глубоком немецком тылу, шла борьба с гитлеровцами, и десятки тысяч бесстрашных людей самоотверженно участвовали в ней. И теперь мне предстояло занять в ней свое место.
      — Однако нам с вами лучше быть отсюда подальше, — рассудительно заметил Железнов. — Поторопимся!
      Он подозвал нашего провожатого.
      — Дальше мы выберемся одни, — сказал он. — Передавайте привет товарищу Цеплису!
      Вскоре мы вышли на дорогу, пошли по обочине. Примерно через километр я увидел машину. Мне опять пришлось удивиться. Это была моя машина, машина Блейка.
      Железнов сел за баранку. Я сел рядом, и мы поехали.
      На каком-то хуторе, в тени больших черных вязов, мы остановились, дождались рассвета и снова тронулись в путь. Перед самым въездом в город нам повстречался эсэсовский патруль. Я показал свои документы и сказал, что Железнов мой шофер. Мы не вызвали у эсэсовцев подозрения. Нас тут же отпустили, и мы как ни в чем не бывало часов в десять утра вернулась в Ригу.
     
      8. Поиски «Фауста»
     
     
      Несколько часов, проведенных мною вместе с Железновым за время обратной дороги в Ригу, сблизили нас больше, чем сближает иной раз совместное проживание в течение целого года.
      Мы коротко рассказали друг другу о себе, поделились удачами и огорчениями, причем выяснилось, что одно из самых серьезных огорчений доставил ему я своей чрезмерной предусмотрительностью.
      Мы долго говорили по-русски, пока Железнов не спохватился:
      — Не лучше ли перейти на английский? Чтобы как-нибудь случайно не проговориться, есть смысл на какое-то время отказаться от своего языка.
      Мы перешли на английский, которым я владел неплохо, а Железнов, пожалуй, даже безукоризненно.
      И когда в ответ на какой-то его вопрос я не нашел нужного слова и опять перешел на русский язык, Железнов засмеялся:
      — Уговор дороже денег! Позавчера вы изводили меня, отказываясь понимать по-русски, а сегодня я не хочу понимать вас.
      Подъезжая к городу, я припомнил, как при первом своем посещении Железнов обратился ко мне с предложением нанять его в качестве шофера.
      — Вы останетесь в Риге? — спросил я его.
      — Не знаю, — ответил он. — По соображениям конспирации, я не имею права это сказать. Но я и на самом деле не знаю.
      Тогда я спросил, нельзя ли ему жить в Риге под видом моего шофера, и сказал, что было бы очень здорово находиться друг возле друга.
      На это Железнов ответил, что так сейчас решить этот вопрос нельзя и что принимать решение будет тот, в чье распоряжение поступил я и в чьем распоряжении находится сам Железнов.
      Мы остановились перед моим домом и вышли из машины.
      — Прощайте, — сказал Железнов. — Пойду.
      — Куда? — несколько наивно спросил я.
      Железнов улыбнулся:
      — Этого я сказать не могу.
      — А когда мы увидимся? — спросил я.
      — Может быть, никогда.
      — Как это вы не боитесь? — сказал я ему. — Я наблюдал за вами третьего дня. Уж больно вы смело ходите. Кругом шпики…
      — А кто вам сказал, что не боюсь? — возразил Железнов и пошел по улице с таким независимым видом, как ходят только очень уверенные в себе люди.
      Когда я вернулся домой, Марта не спросила меня, где я пропадал, и, вероятно, не только потому, что была приучена к таким исчезновениям Блейка, но и вследствие природной сдержанности, вообще присущей ла­тышам. Она только поинтересовалась, надо ли подавать завтрак, и осталась, кажется, довольна, когда я не отказался от ее услуг.
      Часа через два в квартире появилась Янковская.
      Я слышал, как она еще при входе, в передней, осведомилась у Марты, вернулся ли я, стремительнее, чем обычно, вошла в кабинет и, как мне показалось, с облегчением вздохнула при виде меня.
      — Наконец-то! — капризно произнесла она. — Знаете, кажется, я начинаю к вам привыкать. — Я молча ей поклонился. — Ну как? — спросила она, опускаясь в кресло. — Как вам удалось справиться?
      Я не понял ее:
      — С чем справиться?
      Янковская рассмеялась:
      — С немцами!
      Я вопросительно на нее посмотрел.
      — Нет, серьезно, куда это вы запропали?.. — Она рассмеялась. — Я уж не знаю, как вас и называть: Андрей, Август или Дэвис… Пожалуй, лучше всего Август… Где вы пропадали, Август?
      Она плохо скрывала свое любопытство; было очевидно, что она ждет от меня подробного рассказа о поездке.
      — Где был, там уже нет, — ответил я, как бы поддразнивая ее, а на самом деле обдумывая, что ей сказать. — Ездил с господином Эдингером к морю, он хотел решить с моей помощью одну задачу…
      — Ах, не лгите! — воскликнула Янковская с раздра­жением. — Я звонила к Эдингеру, он никуда не уезжал из Риги!
      Оказывается, она проверяла меня на каждом шагу и не находила нужным это скрывать!
      Было очень важно узнать, о чем она спрашивала Эдингера и что он ей ответил.
      — Да, он не мог мне сопутствовать, — сказал я. — Он остался в Риге.
      — А где вы были? — быстро спросила Янковская.
      — У советских партизан, — ответил я с усмешкой. — Ведь вам известно обо мне все!
      — Мне не до шуток, Август, — перебила Янковская. — Если бы Эдингер не знал, где вы находитесь, он немедленно принялся бы вас искать.
      — А вы спрашивали его обо мне? — спросил я а свою очередь.
      — Конечно, — вызывающе ответила Янковская. — Вдруг вы на самом деле вздумали бы перебежать к партизанам?
      Эта дамочка не раз говорила, что желает мне всяческого благополучия, но, как и следовало ожидать, не пощадила бы меня, вздумай я нарушить ее игру.
      — Что же вы сказали обергруппенфюреру?
      — А что он сказал вам? — ответила мне вопросом на вопрос Янковская.
      — Вот я и хочу знать, скажете вы мне правду или нет, — сказал я с вызовом. — Я жду.
      — Вы, кажется, всерьез входите в роль Блейка, — одобрительно заметила Янковская. — Я ничего не выдумывала и лишь повторила то, что сказали вы сами. Сказала, что вас нет, что вы мне срочно нужны и что Эдингер, по вашим словам, осведомлен о месте вашего пребывания.
      Это был донос. Хорошо, что я попросил у Эдингера разрешения сослаться на него, иначе она могла основательно меня подвести. Она согласна была, чтобы я полностью перевоплотился в Блейка, но помешала бы мне снова стать Макаровым… Да, это был самый настоящий донос, и в данном случае вещи следовало называть своим именем.
      — Но ведь это донос! — воскликнул я. — Что же ответил вам Эдингер?
      Узнать ответ Эдингера было сейчас важнее всего!
      — Он засмеялся и сказал, что это не столько его тайна, сколько ваша, — ответила Янковская. — Во всяком случае, дал мне понять, что здесь не замешана женщина.
      Я с облегчением вздохнул. Немцы покупали меня! Блейк был тонкая штучка… Они отлично понимали, что Блейка не так просто провести, он не мог не видеть, ведется за ним наружное наблюдение или нет, и они сняли с него наблюдение. К такому заключению пришел во время нашей поездки не только я, но и Железнов, а он был опытней меня. Возможно, Эдингер даже решил, что Янковская звонит по моему поручению, и захотел оказаться в моих глазах человеком слова. Он отдавал себе отчет, что у Блейка нет иного выхода, как пойти на службу к немцам, но понимал, что Блейк не заурядный шпион и отношения с ним надо строить, так сказать, на базе «честного слова»… Все, все в этом мире, в котором я так внезапно очутился, все использовалось в игре… И я с облегчением подумал, что в этот раз Эдингер меня не подвел!
      — Но ведь это донос! — повторил я. — Вы вели себя нелояльно, Софья Викентьевна. Представьте себе, что я сказал вам неправду. Вы погубили бы меня. Эдингер сразу бросился бы по моим следам…
      — И на этот раз вас некому было бы спасти, потому что обратного пути у вас нет, — цинично согласилась Янковская. — Я не советую вам пренебрегать мною, вы еще слишком неопытны, а немцев обмануть нелегко. Это меня и тревожило, поэтому я и спросила, как вы справились… — Она подошла ко мне и провела рукой по моим волосам. — Будьте умницей, нам невыгодно ссориться, — примирительно сказала она. — Чего хотел от вас Эдингер?
      Черт знает, какие у нее были связи и возможности! С ней не стоило ссориться, и я бы не поручился, что она не могла узнать о моем разговоре с Эдингером от кого-нибудь из его окружения, поэтому я не собирался сильно отклоняться от истины.
      — Он просил показать рацию, при помощи которой Блейк сносился с Лондоном, — признался я с таким видом, точно Янковская вырвала это признание против моей воли.
      — Рацию?! — воскликнула Янковская. — Но ведь это же блеф!
      — То есть как «блеф»? — спросил я. — Разве у Блейка не было рации?
      Янковская пожала плечами:
      — Я лично никогда не слыхала ни о какой рации. Конечно, могла быть, и каким-нибудь путем немцы могли о ней пронюхать. Но вы-то… это рискованный путь — блефовать с немцами! Вы о рации не знаете ничего, а играть с ними комедию долго не удастся, вы рискуете головой.
      Я насмешливо посмотрел на Янковскую:
      — Ну а если я обнаружил рацию?
      — Вы?! — На этот раз она удивилась вполне искренне. — Каким образом?
      — Я нашел в этом кабинете кое-какие координаты, которые помогли мне…
      Я сказал это так, точно это было самое повседневное дело — находить тайные передатчики, посредством которых резиденты английской секретной службы осуществляют свою связь.
      Янковская широко раскрыла глаза:
      — Вы это серьезно?
      — Вполне.
      — И вы нашли указание на местонахождение рации в этом кабинете?
      — Вот именно.
      — Но каким образом?
      — Это мой секрет.
      — И знаете позывные и код?
      — Приблизительно.
      — И преподнесли этот подарок Эдингеру?
      — Почти.
      — Ну, знаете ли… — В ее глазах блеснуло даже восхищение. — Вы далеко пойдете!
      На несколько мгновений она утратила обычную выдержку и превратилась просто в женщину, восхищающуюся сильным мужчиной.
      — Я рада, что не ошиблась в вас. — Она опустилась в кресло и закурила папиросу. — Кажется, вы способны завоевать мое сердце!
      Но я остерегался этой женщины. Кто знает, какие причины на самом деле побудили ее погубить Блейка!
      — Мне трудно в это поверить, — меланхолично произнес я, отходя к окну. — Вряд ли вы способны полюбить кого-нибудь, кроме себя.
      Янковская не ответила, она только нервно потушила папиросу, долго сидела молча, потом поднялась и тихо, не прощаясь, ушла.
      Наступила пятница.
      А мне было сказано: вторник или пятница, от пяти до семи, книжная лавка на площади против Домской церкви…
      Эта церковь, построенная еще в тринадцатом веке, один из красивейших архитектурных памятников Риги, пережила все бомбардировки и превратности войны, уцелела до наших дней и посейчас украшает старинную Домскую площадь.
      Все мне нравилось в этом районе: и древняя церковь, и прилегающие к ней узкие улочки и переулки, нравились выстроенные в готическом стиле дома и вымощенные булыжником мостовые…
      Все здесь дышало стариной, все давало почувствовать полет времени.
      Я шел по Известковой улице, улице бесчисленных магазинов и магазинчиков, посреди оживленно снующих прохожих…
      Тот, кто никогда не был здесь прежде, не заметил бы ничего особенного: множество магазинов и множество прохожих. Но я — то бывал на этой улице и раньше, всего несколько месяцев назад, я — то замечал: вот магазин как магазин, а рядом пустое помещение, запертые двери, голые витрины, и опять пустое помещение и запертые двери…
      И все же, чем дальше шел я по Известковой улице, тем больше улучшалось мое настроение: все дальше уходил я от того, кто был Дэвисом Блейком, уходил от его «цветов зла», и от «Цветов» Бодлера, и от изящных томиков Марселя Пруста, от чужой просторной квартиры и от чужих, доставшихся мне в наследство вещей, от нехитрых девушек и двуличной Янковской, от ее угроз и заигрываний, от всего непривычного и чуждого, уходил и все больше становился самим собой…
     
     
      Вот и Домская площадь, церковь и против нее букинистический магазин. Большое окно, в котором выставлены книги. Низкая, наполовину застекленная дверь…
      Я открыл ее. Зазвенел колокольчик, прикрепленный к двери. Должно быть, хозяин не всегда сидел в своей лавке и отлучался в помещение, расположенное позади магазинчика.
      На этот раз хозяин был у прилавка. Угрюмый, небритый латыш. Седая щетина покрывала синеватые склеротические щеки, разрисованные багровыми жилками.
      Хозяин был не один: еще через дверное стекло я заметил, что над при­лавком склонился какой-то покупатель.
      Я вошел и невольно сделал шаг обратно, неприятно пораженный встречей…
      Я увидел Гашке! Да, того самого Гашке, с которым лежал в госпитале в одной палате и которого мельком заметил в канцелярии гестапо.
      Он небрежно на меня покосился и сделал вид, что не узнал, а может быть, и в самом деле забыл, и опять склонился над прилавком. Усилием воли я принудил себя приблизиться к прилавку. Перед господином Гашке в изобилии лежали открытки с изображением обнаженных красавиц в весьма нескромных позах.
      — Чем могу служить? — по-немецки обратился ко мне хозяин магазина.
      Секунду я колебался, но пароль, полученный мною, звучал столь невинно, что я решил не обращать на Гашке внимания.
      — Я разыскиваю первое издание «Фауста». Первое издание, вышедшее в тысяча восемьсот восьмом году.
      — Вы хотите слишком многого, — ответил мне про­давец.
      — Я не пожалею никаких денег, — настаивал я.
      — Откуда в моем скромном магазине может быть такая редкость? Но я могу предложить вам одно из позднейших изданий, с отличными иллюстрациями.
      — Нет, мне нужно издание тысяча восемьсот восьмого года, — настойчиво повторил я.
      — И я бы взял с вас не слишком дорого, — настаивал на своем предложении продавец.
      — Нет, — твердо сказал я. — Мне нужно первое издание, если вы не можете его достать, мне придется уйти.
      Сказано было все, что следовало сказать для того, чтобы тебя признали своим в этом тесном и темном магазинчике, но почему-то я не был уверен в ответе. Меня смущало присутствие господина Гашке.
      Однако продавец не стал медлить и толкнул дверь в помещение, примыкавшее к магазину, — маленькую комнату с убогой железной койкой, с голым, ничем не покрытым столом и с табуреткой, на которой стояло ведро с чистой водой. Похоже, что хозяин жил в этой комнатке, напоминавшей тюремную камеру.
      — Прошу вас, — произнес продавец. — Пройдите.
      Сам он остался на месте, пропустил меня, и не успел я оглядеться, как в комнату вошел Гашке.
      Дверь затворилась.
      Гашке держал в руках открытки. Одним движением он сложил их как карточную колоду и небрежно положил на край стола.
      — Садитесь, товарищ Макаров, Андрей Семенович, — сказал он по-русски. — Я уже давно жду вас. — Он указал на койку и сам сел на нее.
      Я не мог еще прийти в себя оттого, что именно Гашке является человеком, которому я должен предоставить всего себя.
      — Мне приказано поступить в ваше распоряжение, — неуверенно произнес я. — Вот я и пришел.
      — Зачем так официально? — сказал Гашке. — Нас связывают неформальные узы… — Этот человек точно высвобождал меня из каких-то тенет, которыми я был опутан за время моей жизни под чужим именем. — Давайте знакомиться, — просто сказал он. — Меня зовут Иван Николаевич Пронин. Майор Пронин. В прошлом году мне пришлось заниматься делами, связанными с Прибалтикой. Вот начальство и направило меня сюда… Все это говорилось без всякой многозначительности, с той простотой и естественностью, которая есть непременное свойство мужественных душ.
      — Я ничем не должен отличаться от тех, чье доверие поручено мне завоевать, — продолжал Пронин. — Фельдфебель Гашке — я теперь уже не унтер, а выше — не только не хочет отставать от своих офицеров, а кое в чем хочет их даже превосходить. Все в гестапо знают, что ни у кого нет лучших картинок определенного содержания, чем у Гашке. Это создает мне популярность. Под этим предлогом мне удобно заходить к букинис­там. Гашке пополняет свою коллекцию!
     
     
      Пронин прислушался к какому-то шуму за стеной, помолчал, — по-видимому, это была ложная тревога, — и опять обратился ко мне:
      — Нам с вами надо обстоятельно поговорить, Андрей Семенович. Сейчас у нас мало времени, да и место для этого неподходящее. Я не должен оставаться здесь подолгу: это могло бы навлечь подозрения на нашего хозяина. А он еще пригодится Латвии. Я предложу следующее…
      Он думал всего несколько секунд.
      — Завтра… Скажем, завтра между двенадцатью и часом Гашке отправится со своей девицей в Межапарк. В гестапо самая горячка ночью, поэтому днем позволено и вздремнуть, и отдохнуть…
      Он достал блокнот, сделанный со всей немецкой тщательностью, вырвал из него листок и быстро начертил нечто вроде плана.
      — Вот дорога, вот поворот, здесь развилина, направо дорожный знак… Скажем, у следующего дорожного знака. Вы можете приехать на машине? У этого дорожного знака и будет прохлаждаться Гашке с дамой своего сердца. С вашей машиной что-нибудь стрясется, скажем, заглохнет мотор. Вам не останется ничего другого, как обратиться за помощью к благодушествующему фельдфебелю…
      Все было совершенно ясно.
      — Я пойду, а вы выходите минут десять спустя и возвращайтесь другой дорогой, — распорядился Про­нин. — Кстати, у вас есть с собой деньги?
      — Не слишком много, — сказал я. — Я не знал…
      — Много и не надо. Будете уходить, купите на всякий случай у нашего хозяина две-три книжки…
      Пронин забрал картинки и вышел, я услышал дребезжание колокольчика на двери и вернулся в магазин. Хозяин равнодушно на меня посмотрел. Я купил у него несколько немецких журналов, вышел на площадь и окольным путем отправился домой.
      Вечером я предупредил Янковскую:
      — Завтра с утра мне понадобится машина.
      Она усмехнулась:
      — Ого, как вы стали разговаривать!
      — Но ведь машина-то моя?
      — Если вы действительно решили стать преемником Блейка, несомненно. — Она подумала и спросила: — Куда же вы собираетесь на этот раз?
      — На свидание, — смело ответил я. — С одним из оперативных работников гестапо.
      — Это в плане ваших разговоров с Эдингером? — Янковская испытующе посмотрела на меня.
      — Да, — твердо сказал я. — Думаю, мне стоит с ним сблизиться.
      В ее глазах почти неуловимо — в этой женщине все было неуловимо — сверкнула искорка радости.
      — Что стоит вам делать, я объясню несколько позже, — сказала она дружелюбно. — А что касается машины, я загоню ее во двор, и утром вы можете ехать в ней хоть до Берлина.
      Утром Марта накормила меня жареной камбалой — у нее были какие-то особые хозяйственные связи с рыбаками и огородниками из-под Риги, — затем я вывел машину, пожалел, что рядом нет капитана Железнова, и поехал за город.
      Военному, как правило, достаточно лишь намека на карту, для того чтобы отыскать требуемую географическую точку, а Пронин вычертил путь к своему сегодняшнему местопребыванию достаточно тщательно. Я доехал до развилины, нашел дорожный знак и неподалеку от второго знаки в тени деревьев увидел расположившегося на траве Гашке.
      Сухая теплая осень пришла на смену мягкому прибалтийскому лету. Желтые и оранжевые краски окрасили листву. Бронзовые листья нет-нет да и слетали с ветвей и, медленно кружась, точно умирающие бабочки, опускались на дорогу. Трава обвяла, сделалась суше, жестче, лежать на ней было уже не так приятно, как весной… Но Гашке чувствовал себя, по всей видимости, превосходно. На траве перед ним был расстелен лист синей оберточной бумаги, на бумаге лежали холодные сосиски и бутерброды с колбасой и сыром, около бумаги прямо на траве стояла початая бутылка с водкой, и возле нее валялись два бумажных стаканчика; все это было куплено, конечно, в магазине, обслуживавшем только немецких офицеров, — таких специальных магазинов в Риге было достаточно.
      Но главную прелесть подобного времяпрепровождения представляла, конечно, молодая девушка, сидевшая против Гашке.
      Эта белокурая красотка, с правильными чертами лица, голубоглазая, крупная и высокогрудая, могла бы покорить не только скромного фельдфебеля!
     
     
      Как и было условлено, моя машина остановилась пря­мо против отдыхающей парочки.
      Я соскочил, поднял капот машины, поковырялся в мо­торе…
      — Эй, фельдфебель! — крикнул я. — Желаю вашей девушке хорошего мужа! Вы понимаете что-нибудь в моторах?
      Он встал, усмехнулся.
      — Откуда вас только принесло?..
      Он что-то сказал девушке, та кивнула, сорвала веточку лилового вереска, прикусила стебелек зубами, еще раз кивнула и пошла к повороту.
      Пронин подошел ко мне.
      — Давайте ваши инструменты!
      Я достал сумку с ключами и отвертками. Пронин разбросал их перед машиной, а мы сами отошли к обочине и сели лицом к дороге.
      — Где это вы отыскали такую красавицу? — не удержался я от вопроса.
      — Хороша? — горделиво спросил Пронин.
      — Маргарита не Маргарита, валькирия не валькирия… — подтвердил я. — Обидно, что такая девушка снисходит до немецкого фельдфебеля.
      — А она не снисходит, — насмешливо пояснил Про­нин. — Работница с кондитерской фабрики и комсомолка, она знает, кто я такой. Она делает свое дело, и если направится обратно в нашу сторону, учтите, это будет значить, что появились ненужные свидетели и нам придется заняться мотором.
      Но они так и не появились за время нашего разговора.
      Здесь мне следует оговориться и сказать, что масштабы деятельности Пронина в оккупированной гитлеровцами Риге были очень велики, в своем рассказе я не пытаюсь даже хоть сколько-нибудь изобразить эту деятельность. Я рассказываю только о событиях, непосредственным свидетелем и участником которых был я сам, и поскольку Пронин принимал в них участие, рассказываю о нем лишь в связи с этими событиями, хотя, повторяю, в общей деятельности Пронина они занимали очень скромное место.
      — Прежде всего опишите день за днем, шаг за шагом все, что произошло с вами, начиная с момента вашего приезда в Ригу, — попросил он меня. — Буквально все. Что делали, как жили, с кем встречались…
      И я обстоятельно передал ему все, о чем уже рассказывал Железнову.
      Пронин задумчиво пошевелил сухие травинки попавшейся ему под руку веточкой.
      — Ну что ж, проанализируем, как говорится, эту шахматную партию в отложенной позиции. Начнем с памятного вечера. Ваша Янковская встретилась с вами, конечно, не случайно, для чего-то вы были нужны. В каких целях воспользовалась она вами, еще не совсем ясно. Разумно предположить, что не в личных, а в интересах чьей-то разведки. Чьей — тоже пока неясно. После всего, что произошло, и особенно после того, как вы нашли ее в ресторане, естественно было предположить, что обо всем увиденном вы сообщите соответствующим органам. В целях профилактики вас решили убить. И все же не убили! Отсюда начинаются загадки…
      Пронин посмотрел в сторону своей спутницы. Она безучастно прохаживалась у поворота. Разговор можно было продолжать.
      — Все, что произошло с вами, — продолжал он, — свидетельствует о том, что у Янковской, фигурально выражаясь, дрогнула рука. Почему? Вряд ли здесь имели место какие-либо сентименты. Однако несомненно, что в последнюю минуту Янковская приняла новое решение и сохранила вам жизнь, решила подменить вами Блейка, а бомбардировка Риги помогла ей выполнить это намерение.
      Я предполагал, что все, что касалось Блейка, Пронину стало известно от меня, но оказалось, что я ошибся.
      — Наши органы знали, что под именем Берзиня скрывается английский резидент, — объяснил Пронин. — Однако, понимая, что в войне с Гитлером Англия будет нашим союзником, и держа Берзиня под некоторым контролем, мы не считали нужным его трогать… — Пронин нахмурился. — И, как мне теперь думается, Блейк нас переиграл. Вся эта его агентура, рассеянная по кабакам и парикмахерским, эти официантки, кассирши и массажистки оказались сплошным блефом. Немцы это отлично поняли. Сам по себе Блейк им малоинтересен, ничего не стоило бы его обезвредить, но немцев интересует его агентурная сеть, из-за нее они и возятся с ним. Никто не хочет иметь в своем тылу запрятанное врагом оружие. Немцы хотят или разминировать его, или взять себе на вооружение.
      — Но Эдингер ничего не говорил об агентурной сети, — возразил я. — Наоборот, он говорил, что им нужен именно я…
      — Не будьте наивны, — прервал меня Пронин. — Сперва они хотят завербовать Блейка, а когда он бесповоротно с ними свяжется, потребуют передать агентуру…
      — Но ведь мне-то она неизвестна! И я не думаю, что мне удастся долго водить их за нос.
      — В том-то и дело, что она должна стать известной, — очень серьезно заявил Пронин. — Ваше положение дает много возможностей проникнуть в тайну Блейка. Вы обязаны это сделать, и, разумеется, не для немцев, а для нас самих. Нас не может не интересовать агентурная сеть Интеллидженс сервис. Это и есть то большое дело, которое вы призваны осуществить. Почти все советские люди работают сейчас на войну, обеспечивают победу; вам предстоит работать и ради завтрашнего дня, ради предотвращения войны в будущем.
      Он стал давать мне советы, как практически себя вести и действовать, напомнил о выдержке и терпении, о смелости и осторожности…
      — Вы плохо умеете держать себя в руках, — упрекнул он меня. — Вы излишне эмоциональны, а для разведчика это большой порок. Вспомните госпиталь…
      — Но вы тоже выдали там себя! — воскликнул я.
      — Чем? — удивился Пронин.
      — Мое намерение было совершенно недвусмысленно, а вы отпустили меня…
      — Для того чтобы утром отдать в руки гестаповцев.
      — Вы заговорили по-русски.
      — Гашке родился и вырос в России… — Пронин хитро прищурился. — А вот тем, что вы поняли русский язык, вы сразу обнаружили, что вы не тот, за кого себя выдаете.
      — Но как вы узнали, что я Макаров?
      — Не сразу, конечно… — Пронин улыбнулся. — Я интересовался всеми привилегированными больными, находившимися в госпитале, и вы не могли не привлечь моего внимания. Кроме того, повторяю, вы вели себя слишком эмоционально. Блейк по тем или иным соображениям мог убить Гашке, поводы для убийства бывают самые разнообразные, так что ваше намерение не могло вызвать особых подозрений, но то, что вы так хорошо отреагировали на мою русскую речь, выдало вас и вызвало с моей стороны по отношению к вам чувство симпатии. Я взял вас на заметку. Выйдя из госпиталя, я поручил кое-кому навести о господине Берзине справки…
      — И узнали, что Берзинь — на самом деле Макаров?
      — Да, — сказал Пронин. — Я уже говорил вам, что в последние годы занимался делами, связанными с Прибалтикой. Некоторые обстоятельства вашей гибели внушали кое-какие подозрения. Ими следовало заинтересоваться. Конечно, я не предполагал, что вы живы. Но многому помешала война. В начале июля немцы оккупировали Ригу. Все дела отодвинулись на задний план, а многие канули в небытие. Однако моя поездка в Ригу не отпала, хотя поехал я сюда уже по другим де­лам. И вот когда у меня возникло сомнение в том, что вы Берзинь, я начал думать, кто же вы в действительности. Ваша фотография имелась в деле, а память у меня, надо сказать, профессиональная. При виде вас у меня появилось ощущение, что я где-то вас видел.
      Пронин посмотрел на меня с удивительным дру­желюбием.
      — Я не знал обстоятельств, сопровождавших ваше появление под именем Берзиня, — продолжал он. — Можно было подумать самое худшее, но о вас навели справки в Москве и здесь, в Риге. Вели вы себя не так, как обычно ведут себя изменники. Я кое с кем посоветовался, и было решено с вами связаться…
      За все время своего одиночества я был так уверен в себе, что не мог даже подумать, что обо мне может где-то создаться превратное представление. Только сейчас, после слов Пронина, я уяснил себе трагизм положения, в котором очутился. Недаром Янковская так упорно утверждала, что у меня нет обратного пути.
      — Знаете, пожалуй, только сейчас я ощутил всю двусмысленность своего положения, — с горечью признался я скорее самому себе, чем своему собеседнику. — Не так уж трудно было счесть меня перебежчиком…
      — К счастью, вы не дали к этому повода, — согласился Пронин. — Трагические ошибки возможны, но прежде, чем сказать о человеке, что он отрезанный ломоть, к нему надо семь раз примериться, и, как видите, проверка показала, что мы не ошиблись.
      Много добрых мыслей мелькнуло у меня в этот мо­мент в отношении Пронина, но изливаться в чувствах было не время и не место, да и вообще, что могли значить слова в той обстановке, в которой мы находились, важно было делом оправдать оказанное мне доверие.
      Поэтому, вместо того чтобы заниматься сентиментальной болтовней, я коротко сказал:
      — Слушаю вас, товарищ Пронин, приказывайте.
      — Мне кажется, главное уже сказано. Ваша задача — выявить агентурную сеть секретной службы, созданную в Прибалтике Блейком. Другого дела у вас нет. Это не так просто, но вы в силу сложившихся обстоятельств имеете наилучшие возможности для решения этой задачи. Используйте Янковскую, вытрясите из нее все, что возможно, но будьте с ней очень осторожны: если она заметит, что из вашего перевоспитания ничего не получается, вторично она уже не промахнется. Заигрывайте с немцами, пока у них не прошло головокружение от успехов, но их тоже не следует недооценивать. Фашистская исступленность огрубляет методы их работы, но не забывайте, что немецкая государственная машина, на которую опираются нацисты, всегда работала неплохо, а разведка стояла на большой высоте. Они вербуют вас, понимая, что у разведчика, пойманного с поличным, нет другого способа сохранить себе жизнь, как перевербоваться. Этим следует воспользоваться. Черт с ними, соглашайтесь стать их сотрудником — репутация английских разведчиков не наша забота! В конце концов, они простят вам некоторую пассивность, немцам выгоднее иметь в Риге демаскированного шпиона, нежели идти на риск получить другого, неизвестного им резидента. Можно ведь не сомневаться, что в случае ареста Блейка Интеллидженс сервис направит кого-нибудь в Прибалтику…
      Пронин говорил со мной так спокойно, точно речь шла о самом повседневном поручении, какое он бы мог дать своему сотруднику у себя дома в доброе мирное время, и хотя он неоднократно подчеркивал необходимость соблюдать крайнюю осторожность, его деловой и уверенный тон действовал на меня так, что я думал не столько об опасности поручения, сколько о необходимости выполнить его во что бы то ни стало.
      Позже, когда я познакомился с Иваном Николаевичем гораздо ближе, я понял, что таким Пронин оставался всегда: он меньше всего думал о себе, весь отдавался делу и своим отношением к нему как-то очень хорошо умел заражать всех своих сотрудников.
      — А теперь два слова о связи, — заключил Пронин. — Кажется, всех нас осенила одна и та же идея. Она возникла у Железнова, встретила ответный отклик у вас и нашла мое одобрение. Это идея устроить Железнова в качестве вашего шофера…
      Пронин не мог не заметить моего оживления, хотя я и старался быть сдержанным, — уж очень было приятно сознавать, что возле меня будет находиться верный товарищ, свой, близкий, родной человек.
      — Это, конечно, сопряжено со значительным риском и для него, и для вас, но уж очень большие перспективы для его действий открывает положение вашего шофера, — объяснил Пронин. — Дело в том, что одна из функций Железнова — связь с латышскими партизанами, а шоферу Блейка, как вы понимаете, необходимо бывать в самых различных местах. Поэтому мы пойдем на такой риск. К вам явится сын небогатого русского фабриканта, бежавшего после Октябрьской революции из Ленинграда в Эстонию. Типичный представитель второго поколения русских эмигрантов, обнищавший неудачник, пробирающийся на запад, подальше от боль­шевиков. Документы у него будут в порядке. Виктор Петрович Чарушин. Он явится к вам, и вы наймете его. Будет неплохо, если его заподозрят в том, что он англичанин: Железнов говорит по-английски безукоризненно. Пусть предполагают, что он тоже агент английской секретной службы. Этим, кстати, будет объясняться и ваше расположение к нему. Ну, а в случае, если каким-нибудь образом Железнов провалится, вы сделаете большие глаза. Не вздумайте в таком случае открыто взять его под защиту, наоборот, чтобы не провалить себя, сразу же проявите беспокойство — не подослан ли он к вам; заботу о Железнове возьмут на себя другие. Покуда Железнов будет возле вас, связь будет поддерживаться через него. А в крайнем случае, если что случится, то же место и тот же пароль. С хозяином лавки о делах ни слова. Вы как-то встретились у него с господином Гашке, и тот обещал достать вам какие-то пикантные французские книжки…
      Пронин протянул мне руку, и мы обменялись рукопожатием, которое было многозначительнее и красноречивее всяких слов.
      — Все, — сказал он. — Желаю успеха. Поезжайте. Фельдфебелю Гашке тоже пора в город.
      Мы еще раз пожали друг другу руки, я сел в машину, и, как только отъехал, девушка тотчас направилась к Пронину.
      Я кивнул ей, проезжая мимо, но она мне не ответила.
      Когда я подъехал к дому, я увидел в воротах Марту, и не успел я вылезти из машины, как она подошла ко мне.
      — Господин Берзинь, — торопливо сказала она, — уезжайте отсюда поскорее. Вскоре после того как вы уехали, к нам явились двое эсэсовцев. Они спросили вас. Я сказала, что вы вернетесь нескоро. Они ответили, что будут ждать вас, и сидят сейчас в гостиной. Уезжайте, прошу вас, пока не поздно. Я думаю, они пришли за вами.
     
      9. Под бежевым абажуром
     
     
      Нелепо было убегать от эсэсовцев: Ригу я знал недостаточно хорошо, да и вообще почти никого не знал в городе, а тех немногих, кому я был известен, только поставил бы под удар своим появлением; в постоянной охоте на людей, проводимой нацистами в оккупированных местностях, редко кто мог уйти от этих охотников за черепами; и, наконец, у меня не было твердой уверенности в том, что эсэсовцы пришли за моей головой…
      Меня заинтересовало, как Марта могла выйти из дома, если там сидели эсэсовцы, и я спросил ее об этом.
      — Они сидят в гостиной и курят сигареты, — объяснила Марта. — В кухню они не заглядывали. Поэтому я решила выйти во двор и дождаться вас…
      Марта знала, что я не господин Берзинь, и все-таки почему-то жалела меня…
      Однако об этом некогда была раздумывать.
      — Возвращайтесь к себе и не волнуйтесь, — сказал я Марте. — Не так страшен черт, как его малюют.
      Я вошел в парадный подъезд, поднялся по лестнице, отпер дверь и прямо прошел в гостиную.
      — Хелло! — сказал я. — Здравствуйте, ребята!
      Два молодых парня с отупевшими от своей работы лицами сидели в креслах и попыхивали сигаретами. При виде меня они вскочили.
      — Хайль! Хайлитль!
      «Хайлитль» значило то же, что «хайль Гитлер», это была жаргонная скороговорка.
      Нет, не похоже было на то, что они готовились забирать меня в тюрьму.
      — Очень хорошо, — сказал я. — Вы зашли отдохнуть или у вас есть ко мне дела?
      Один из них осклабился, другой остался серьезен.
      — Господин Август Берзинь? — осведомился тот, который оставался серьезным. — Нам приказано доставить вас в гестапо.
      — Может быть, доедем в моей машине? — предложил я.
      — Отлично, — согласился тот, который оставался серьезным, и царственным жестом пригласил меня идти вперед: — Прошу!
      Нет, так эсэсовцы не арестовывали…
      Когда мы подъехали к гестапо, спесь сразу сползла с моих провожатых; тот, что оставался серьезным, выскочил, козырнул и остался у машины, а тот, который улыбался, повел меня к Эдингеру.
      Я опять очутился в знакомом уже мне кабинете перед руководителем рижского гестапо.
      — Садитесь, — предложил он и для внушительности на минуту задумался. — Садитесь, капитан Блейк. У меня к вам дела…
      Увы, Эдингер придерживался не столь уж выгодной политики кнута и пряника: если при первом свидании он манил меня пряником, на этот раз он пытался меня припугнуть.
      — Я хочу вас информировать. Получен приказ рейхслейтера Гиммлера, — торжественно произнес он. — Всех иностранных офицеров я обязан интернировать в лагеря особого назначения. Однако это относится только к офицерам, захваченным в форме, с оружием в ру­ках…
      Он многозначительно посмотрел на меня своими бесцветными глазами.
      — Это не относится к шпионам, скрывающимся среди мирного населения, — принялся он перечислять. — Не относится к личностям, представляющим особую опасность для государства. Не относится к лицам, злоумышляющим против фюрера и германского народа. Не относится к задержанным, пытающимся бежать…
      Его крашеные усики зашевелились, как у таракана. Он ничего не добавил, но я отлично понял, что он хотел сказать. Я легко мог стать и скрывающимся шпионом, и личностью, представляющей особую опасность, и лицом злоумышляющим, и, наконец, меня просто могли пристрелить при попытке к бегству.
      Это-то я понял, но еще не вполне понимал, чего домогался Эдингер, а ему, разумеется, что-то было от меня нужно.
      — Вам не надо забывать, кому вы обязаны жизнью, — торжественно заявил Эдингер. — Когда рука советского агента настигла вас в собственной вашей квартире, мы сделали все, чтобы вырвать вас из объятий смерти.
      Эта версия происшедших событий, придуманная, вероятно, Янковской, мало соответствовала действительности, но мне следовало ее принять.
      Со всей прямолинейностью и самоуверенностью, которые особенно сильно проявлялись у немецких чиновников в ту пору, он не замедлил поставить передо мной категорический вопрос:
      — Вы умеете быть благодарным? Наш вы или не наш?
      Теперь, после полученных мною указаний, я мог пренебречь тем, что может подумать обергруппенфюрер Эдингер об английских офицерах, которых, по его мнению, я представлял сейчас перед ним.
      — Вы ставите меня в безвыходное положение, — ответил я с достаточной долей высокопарности, которая, впрочем, не могла не импонировать такому субъекту, как Эдингер. — Интересы Великобритании вынуждают меня разоружиться и вручить вам свою шпагу.
      — Хайль Гитлер! — в ответ на это крикнул Эдингер.
      Я не знал, ждет ли он от меня подобного вопля, но промолчал, считая, что английскому офицеру даже в таких обстоятельствах нельзя уподобляться гитлеровскому штурмовику.
      — Я рад, что мы нашли общий язык, — сказал Эдин­гер. — Потому что ваш выживший из ума Черчилль ничего не понимает в политике…
      Он вылил на голову Черчилля такой поток ругательств, который, по-моему, не мог бы понравиться даже противнику Черчилля, будь тот английским офи­цером, однако я дисциплинированно молчал, и это понравилось Эдингеру.
      — Вы не пожалеете о сегодняшнем дне! — патетически воскликнул Эдингер. — Германия позаботится о будущем Великобритании.
      Может показаться, что, изображая Эдингера, я рисую его слишком ходульным, слишком напыщенным, не таким, какими бывают люди в обыденной жизни, но я хочу здесь подчеркнуть, что Эдингер был именно таким.
      Затем он сразу перевел разговор на рельсы сугубого практицизма.
      — Я хочу вас обрадовать, капитан Блейк, — произнес он со снисходительной улыбкой. — Как только вы передадите нам свои дела в Риге, мы перебросим вас в Лондон. У нас есть соответствующие возможности. Вы сделаете вид, что вам грозил арест и вы бежали. Вы начнете работать на нас в Англии.
      — Но я не собираюсь в Лондон, — сказал я. — Мне полезнее находиться здесь.
      — Не хотите рисковать? — иронически спросил Эдингер. — Спокойнее оставаться с победителями?
      — Думаю, что здесь я буду полезнее, — уклончиво ответил я. — На мое место пришлют кого-нибудь другого, и еще неизвестно, захочет ли он сотрудничать с вами.
      — Хорошо, — великодушно сказал Эдингер. — Мы вернемся к этой проблеме, когда получим доказательства вашей лояльности.
      — Каких доказательств вы хотите? — настороженно спросил я. — Я уже обещал свое сотрудничество…
      — Вот мы и хотим доказательств этого сотрудничества! — воскликнул Эдингер. — Связи и агентура, агентура и связи — вот что нужно от вас! Только это можем мы принять от вас в уплату за вашу жизнь и наше доверие.
      И здесь я совершил ошибку, посчитав Эдингера глупее, чем был он на самом деле: я пообещал познакомить гестапо со всеми своими агентами, имея в виду своих девиц, тем более что немцы имели о них, как я безошибочно предполагал, очень хорошее представление.
      — Когда? — строго спросил Эдингер. — Когда мы получим вашу сеть?
      Я мог составить список своих девиц за полчаса, но решил придать этой работе солидный характер.
      — Я дам список своих агентов… через три… нет, скажем, через четыре дня.
      — Хорошо, я буду ждать, — серьезно сказал Эдингер. — С этого дня двери моего дома открыты для вас. Сегодня двенадцатое… Тринадцатого, четырнадцатого, пятнадцатого… шестнадцатого я жду вас у себя.
      Эдингер нажал кнопку звонка.
      — Мюллера с документами, — приказал он появившемуся и тут же исчезнувшему адъютанту.
      Затем Эдингер загадочно посмотрел на меня.
      — Я хочу показать вам, что значит работать в германской разведке, — внушительно сказал он. — Нет людей великодушнее немцев!
      Мюллер не замедлил появиться.
      Это был весьма солидный господин, с белесыми волосами, напомаженными бриллиантином, в роговых золотистых очках и в черном мундире, плотно облегавшем его упитанную фигуру и еле сходившемся на выпиравшем животе.
      — Господин Мюллер, наш главный кассир, — представил его Эдингер.
      Господина Мюллера сопровождал еще какой-то чиновник, но его господин Эдингер не нашел нужным представлять.
      — Вы принесли? — осведомился Эдингер, ласково взглянув на Мюллера.
      — О да, господин обергруппенфюрер, — почтительно ответил Мюллер. — Все, как было указано.
      — Мы хотим выплатить вам некоторую сумму, — сказал Эдингер, посматривая то на меня, то на Мюллера. — Мы умеем ценить людей, господин Блейк!
      Я сделал какое-то движение, которое Эдингер истолковал в двойном смысле.
      — Не смущайтесь, господин Блейк, мы верим, что вы оправдаете вложенные в вас средства, — убежденно произнес он. — И не смущайтесь, что я так открыто называю вас перед господином Мюллером. Тот, кто платит деньги, должен знать, кому он их платит.
      Господин Мюллер раскрыл принесенную с собой папку и подал мне деньги — тут были и рейхсмарки, и фунты стерлингов.
      — Мы даем вам и марки, и фунты, — пояснил Эдингер. — Марки на текущие расходы, фунты в копилку.
      Мюллер подобострастно рассмеялся.
      По-видимому, отказываться от этих денег не следовало.
      Я взял бумажки и со светской небрежностью, свойственной, как мне думалось, английскому аристократу, не считая, сунул их в карман.
      — Нет-нет, так не годится, — строго поправил меня Эдингер. — Прошу вас пересчитать деньги, обязательно пересчитать, и, увы, написать расписку: денежные расчеты требуют самого неуклонного педантизма.
     
     
      Чиновник, пришедший с Мюллером, засуетился, пододвинул ко мне лампу, указал на стол.
      Мне пришлось подчиниться, я достал деньги, пересчитал, написал расписку, передал Мюллеру.
      — Все готово? — спросил Эдингер, но почему-то не Мюллера, а его спутника.
      — О да! — сказал тот, и Эдингер кивком отпустил обоих своих чиновников.
      Затем он встал…
      Я полагал, что со мною все закончено, но оказалось, что Эдингер не мог отказать себе в удовольствии еще раз выступить передо мной в своем репертуаре.
      На прощание он произнес целую речь: «Раса господ, германский дух, карающий меч…»
      Это надо было послушать!
      «Новая империи должна следовать путями, проторенными рыцарями Тевтонского ордена. Германский плуг вонзится в русскую землю при помощи германского меча. Даже самый плохой германский рабочий в биологическом отношении и с расовой точки зрения в тысячу раз лучше русских, поляков, латышей и прочего сброда. Все они будут использованы для победы германского оружия. Местное население должно работать, работать и работать. Не обязательно его кормить. Оно вообще годно только на удобрение. В борьбе с большевизмом неуместны рыцарство и военная честь. Более сильная раса вытеснит более слабые и сломает нелепые барьеры гуманности. Карающим мечом уничтожим мы силы, пытающиеся воспрепятствовать нашему движению, будь то сегодня, через десять лет или через столетие…»
      Это был набор фраз из Гитлера, Гиммлера и Розенберга.
      Эдингер декламировал передо мной так, точно находился на многолюдном митинге…
      На следующий день появился, как и было условлено, Железнов.
      На этот раз он пришел с черного хода.
      — Вас спрашивает человек, с которым вы на днях куда-то ездили, — сообщила Марта.
      Железнов явился с документами на имя Виктора Петровича Чарушина. Это были отличные документы, возможно, даже подлинные, все опознавательные данные Чарушина соответствовали внешним приметам Железнова.
      Я позвал Марту и сообщил, что нанял шофера: меня интересовало, как она к этому отнесется.
      — Ночевать он будет у нас, — распорядился я. — Стелить постель будете ему в коридоре.
      Коридор мы с Железновым избрали для ночевки потому, что тогда в его распоряжении находились бы оба выхода из квартиры.
      Марта не отличалась общительностью, но к появлению нового жильца отнеслась довольно благосклонно.
      — Слушаюсь, господин Берзинь, — сказала она. — Для господина Чарушина мы вынесем из гостиной маленький диванчик, если вы разрешите.
      — Он вас не стеснит? — полюбопытствовал я.
      — Напротив, господин Берзинь, — сказала она. — Мне приятно ухаживать за таким симпатичным чело­веком…
      Она ушла, а я вопросительно посмотрел на Железнова.
      — Как это вам удалось завоевать ее сердце?
      — Она кое о чем догадывается, — признался Железнов. — Марта самая обыкновенная женщина, но она сильно пострадала от фашистов. Многие ее родственники отправлены в Германию, а один из братьев пове­шен. Марту хорошо знают товарищи ее брата, и это они посоветовали справиться у нее о вашем поведении. Она отзывается о вас неплохо, говорит, что вы порядочный человек. Ей понравилось, что вы не стали амурничать ни с Янковской, ни с кем-либо из прочих ваших посе­тительниц. А когда мы условились о поездке за город, она должна была предупредить меня на случай возможной засады.
      Железнов открывал мне глаза на Марту с такой стороны, с какой я ее еще не видел.
      А я — то подозревал, что она приставлена ко мне немцами.
      Еще больше меня интересовало, как отнесется к появлению Железнова Янковская.
      Она приехала под вечер, прошла в столовую, села у стола, закурила.
      — Вас можно поздравить, — сказала она, — Эдингер доволен вами.
      — А вы уже осведомлены об этом? — спросил я.
      — Я обо всем осведомлена, — сказала она. — Особенно, если это в какой-то степени касается меня.
      — У меня тоже есть для вас новость, — сообщил я. — Я нанял себе шофера.
      — Для чего? — резко сказала она. — Это лишнее!
      — Не могу же я постоянно злоупотреблять вашей любезностью, — спокойно возразил я. — Кроме того, он уже здесь.
      — А кто он такой? — поинтересовалась Янковская.
      — Русский эмигрант из Таллина, — объяснил я. — Виктор Петрович Чарушин.
      — Ах Август! Август! — укоризненно заметила Янковская. — Вас еще легко обвести вокруг пальца.
      Я, разумеется, не согласился.
      — Вы преувеличиваете мою наивность.
      — Документы его вы по крайней мере видели? — осведомилась Янковская. — Вы можете их мне показать?
      — Разумеется, — сказал я и принес документы из кабинета.
      Она внимательно их пересмотрела.
      — К сожалению, ни к чему нельзя придраться, — недовольно сказала она.
      — Почему «к сожалению»? — удивленно спросил я.
      — Потому что всегда лучше, чтобы документы были чуточку не в порядке, — заметила она, поджимая губы. — У людей, которые выдают себя не за тех, кем они являются в действительности, всегда бывают слишком хорошие документы.
      Мы помолчали.
      — Может быть, он подослан немцами? — высказала она предположение. — Хотя с таким же успехом может оказаться и русским партизаном. Не исключено даже, что вы сами предложили ему убежище. — Она прищурила свои хитрые глаза. — Смотрите, Август, не вздумайте вести двойную игру, — предупредила она меня. — Во второй раз я уже не промахнусь.
      — У вас слишком развита профессиональная недоверчивость, — развязно сказал я. — Я во всем следую вашим советам, а что касается шофера, по-моему, этот шофер всего-навсего только шофер.
      — Он здесь? — спросила Янковская.
      Я нажал звонок, вызвал Марту.
     
     
      — Если Виктор здесь, пригласите его, — сказал я.
      Железнов немедленно появился в столовой, очень вежливый, спокойный, независимый.
      Янковская долго, чересчур долго рассматривала Железнова, но он не проявил никакого нетерпения.
      — Как ваша настоящая фамилия? — внезапно спросила она.
      — Чарушин, — невозмутимо ответил Железнов.
      — Откуда вы сюда попали?
      — Из Таллина, — все так же безмятежно ответил он.
      Он говорил по-русски, но в его голосе звучало что-то чужеземное: у него были актерские способности.
      — Мне не нравятся ваши документы, — сказала она.
      Железнов только пожал плечами. Она отпустила его.
      — Мне он и сам не нравится, — сказала она, когда Железнов вышел. — Фальшивые люди умеют казаться симпатичными.
      — На его счет у меня другие соображения, — сказал я. — Вы заметили, как он говорит по-русски? По-английски он говорит гораздо лучше, без какого бы то ни было акцента.
      Янковская упрямо покачала головой.
      — Если бы Интеллидженс сервис понадобилось, чтобы он был русским, он бы не акцентировал, — уверенно возразила она. — Кстати, вы сами неплохо говорите по-английски.
      Она ушла и не показывалась два дня, она сердилась на меня за проявленную мною самостоятельность и хотела дать мне это почувствовать.
      Шестнадцатого днем ко мне заехал какой-то гауптштурмфюрер.
      — Господин обергруппенфюрер просил напомнить, что он ждет вас сегодня вечером у себя, — с изысканной вежливостью предупредил меня посланец.
      Я тут же взял свою телефонную книжку и за полчаса выписал для Эдингера имена всех сотрудниц покойного Блейка.
      Вечером Железнов отвез меня к Эдингеру.
      Начальник гестапо занимал просторный особняк.
      В подъезде дома дежурил эсэсовец, дверь открыл мне тоже эсэсовец.
      Навстречу вышел сам Эдингер и ввел меня в гостиную.
      Просторная комната казалась удивительно тесной — так она была заставлена мебелью. Тут были и столы, и столики, и этажерки, всякие горки и полочки, стулья, кресла, пуфы, везде было полно всякой посуды, хрусталя и фарфора, ваз и статуэток; все эти предметы были, несомненно, накрадены здесь же, в Риге, или, как выражались сами немцы, реквизированы.
      Но если мебель, посуда и безделушки были позаимствованы Эдингером в Риге, то великое множество салфеточек, накидочек и дорожек, по всей вероятности, были привезены из Дортмунда, где жил Эдингер до начала своей политической карьеры.
      Вышитые гладью красные и коричневые буквы старомодного готического шрифта сплетались в назидательные надписи и украшали диван, стены и этажерки: «У того хороший дом, кто все добыл своим трудом», «Того, кем труд не позабыт, господь всегда вознаградит», «Если женушка верна, то спокойно спит она»…
      На диване, загораживая широкой спиной одну из таких надписей, сидела та самая дама, которую я видел вместе с Эдингером у профессора Гренера.
      Эдингер подвел меня к ней.
      — Позволь, Лотта, представить тебе… — он на секунду задумался: — Пока что господина Августа Берзиня. Вероятно, ты его помнишь, он бывает у доктора Гренера.
     
     
      Она церемонно поздоровалась и устремила свой тусклый взгляд на круглый столик перед искусственным камином, явно привезенным сюда тоже из какого-то другого помещения.
      Столик был сервирован для кофе. На нем стояли крохотные кофейные чашечки, рюмки, вишневый ликер, печенье и бисквитный пирог. Перед столиком стояли обитые золотистым шелком низкие пуфы; и столик, и пуфы освещал торшер с тусклым желтовато-бежевым абажуром, украшенным каким-то неясным синеватым рисунком.
      — Пригласи господина Берзиня выпить чашку кофе, — отдал Эдингер команду своей супруге.
      Она смущенно улыбнулась:
      — Господин Берзинь…
      Мы сели за стол, эсэсовец, открывший мне наружную дверь и исполнявший здесь обязанности горничной, принес дымящийся кофейник, госпожа Эдингер разлила по чашкам кофе, а сам хозяин налил мне и себе ликеру.
      — Прозит!
      Эдингер бросил на жену снисходительный взгляд.
      — Что же ты не похвастаешься, Лотта? — сказал он. — Похвались перед господином Берзинем своей обновкой!
      Лотта немедленно перевела свой взгляд на абажур.
      — Так трудно угнаться за модой, — послушно сказала она. — Я с большим трудом достала этот абажур.
      Я мельком посмотрел на торшер, абажур не привлек моего внимания, но госпожа Эдингер, кажется, сочла, что я разделяю ее восхищение.
      — Если бы вы знали, чего он мне стоил! — продолжала она. — Такие абажуры хотят иметь все! Взамен мне пришлось отдать свой лучший чайный сервиз, вывезенный Генрихом еще из Франции…
      Госпожа Эдингер вела обычный салонный разговор, которому я не придавал значения… От второй чашки я отказался.
      — Я не пью много кофе на ночь, господин обергруппенфюрер.
      — В таком случае займемся делами, — сказал Эдин­гер и кивнул жене. — Лотта, ты можешь идти спать.
      Мы раскланялись.
      — Давайте, господин Блейк, вашу сеть, — нетерпеливо произнес Эдингер, когда мы остались вдвоем. — Удовлетворите мое нетерпение.
      Я подал свой список.
      Он цепко схватил листок, просмотрел его, и я увидел, как багровеет его лицо и шевелятся его усики.
      — Что это? — спросил он меня зловещим шепо­том. — Что это такое?
      — Моя агентура, — небрежно, но не без гордости объяснил я. — Мною охвачены все кафе, многие магазины и парикмахерские. Здесь указано, где кто рабо­тает…
      Но Эдингер не слушал меня.
      — Вы смеетесь надо мной? — прохрипел он. — На что мне нужны ваши девки? — Впрочем, он выразился хуже. — Мы их давно знаем! Они обслуживают и вас, и нас, и всех, кто только этого пожелает! Вы считаете меня идиотом? Мне нужна настоящая агентура!
      По-видимому, он говорил о той самой агентуре, которую имел в виду Пронин, но я — то, увы, не знал никого, кроме этих девушек!
      — Господин обергруппенфюрер… — сказал я, понимая, что переборщил.
      — Не валяйте со мной дурака! — закричал Эдин­гер. — Вы прячете свою агентуру, свою рацию, пытаетесь обвести нас вокруг пальца и воображаете, что это вам удастся! Капитан Блейк! Или вы разоружитесь, или мы сделаем абажур из вашей собственной кожи!
      В этот момент я его не понял, я думал, что это просто гипербола.
      Он впал в неистовство…
      Нужно было, как говорится, перестроиться на ходу; следовало осторожно спустить Эдингера на тормозах.
      — Господин обергруппенфюрер, не стоит меня пугать, — произнес я с чувством собственного достоинства. — Все-таки я британский офицер, а британский офицер боится лишь бога и своего короля…
      Эдингер на минуту замолчал, выпучил на меня свои оловянные глаза и неожиданно разразился смехом.
      — Интересно, что скажет ваш король, когда увидит это!
      Он торопливо полез в карман своего френча и выбросил на стол несколько фотографий. Несомненно, они заранее были приготовлены для меня.
      — Любуйтесь! — хрипло выкрикнул он. — Это будет отличным сюрпризом для короля!
      Я взял эти фотографии в руки. Собственно говоря, это была одна фотография. На ней был снят я собственной своей персоной, я сидел у стола Эдингера и пересчитывал полученные мною банкноты, позади меня виднелся Эдингер, и не требовалось большого труда, чтобы разобраться в смысле этого снимка. Самый настоящий уличающий документ, который мог скомпрометировать кого угодно…
      Теперь мне стало понятно присутствие чиновника, сопровождавшего щедрого господина Мюллера! Будь снят подлинный капитан Блейк и получи Интеллидженс сервис такой снимок, карьера Блейка быстро закончилась бы!
      — Что еще нужно для того, чтобы держать вас в ру­ках? — вызывающе спросил Эдингер.
      Было необходимо как-то обезоружить этого господина…
      Я задумался, затем понурил голову и, пользуясь самыми мрачными гамлетовскими интонациями, уныло произнес:
      — Да, вы победили, господин Эдингер, я у вас в ру­ках. Но я знаю, что теперь делать. Пуля в лоб — это единственное, что остается офицеру в моих обстоятель­ствах. Надеюсь, вы подарите мне эту ночь для того, чтобы я мог написать письма своим близким…
      И, представьте себе, мой трагический тон подействовал на этого гестаповца!
      Эдингер испугался, что я покончу с собой, сразу увял, переборол себя и еще раз показал, как важно было немцам заполучить агентурную сеть английской секретной службы.
      — Хорошо, господин Блейк, — сказал Эдингер, понижая голос. — На этот раз я прощаю вам вашу шутку. Но помните, второй раз подшутить над собой я не позволю. Если вы хотите любоваться луной, покажите мне свои звезды.
      — Вы их увидите, господин обергруппенфюрер, — меланхолично произнес я. — Но вы должны понимать, что агентов, которых вы хотите иметь, нельзя просто перечислить из одного ведомства в другое, их надо подготовить и предупредить, если вы хотите иметь от них какую-либо пользу. Одно дело — хористы, и совсем другое — солисты, имеющие каждый свою неповторимую индивидуальность. Никто не может продать меня, кроме меня самого!
      — Ну хорошо, Блейк, хорошо, — сказал Эдингер, уже окончательно смягчаясь. — Мы верим вам и подождем, но только бросьте свою английскую фанаберию и не считайте нас детьми.
      Эдингер отступал, и я мог сейчас что-нибудь от него потребовать.
      — Наоборот, господин обергруппенфюрер, я буду вполне откровенен, — с готовностью произнес я. — Я даже буду просить вас о помощи. Я знаком не со всеми своими агентами, некоторые из них перешли ко мне еще от моего предшественника. Мне нужно лично проверить всю сеть, предстоят поездки, нужен подходящий шофер…
      Эдингер благосклонно улыбнулся.
      — Мы найдем вам…
      — О нет, благодарю вас, — поспешил я отказаться от его любезности. — Шофер у меня есть, нужно только ваше указание оформить без лишних придирок необходимые документы.
      — А кто он? — поинтересовался Эдингер.
      — Эмигрант из Эстонии, — сказал я. — Некто Вик­тор Петрович Чарушин.
      — Русский? — подозрительно спросил Эдингер.
      — Я вам скажу правду, — сказал я с таким видом, точно Эдингер принудил меня к признанию. — Это как раз один из тех агентов, которыми вы интересуетесь, он работал у нас по связи и принесет немало пользы, если будет находиться при мне.
      — Англичанин? — быстро спросил Эдингер.
      — Да, он англичанин, — подтвердил я. — Но я не хотел бы…
      — О да, я вас понимаю, — благосклонно согласился Эдингер. — В таком случае я могу пойти вам навстречу…
      Он пообещал на следующий же день дать распоряжение без всяких проволочек оформить для моего шофера документы, и мы расстались, вполне довольные друг другом.
      На другой день я рассказал Янковской о своем визите.
      Она интересовалась моим посещением Эдингеров во всех подробностях, и я, делясь с ней своими впечатлениями, с шутливой иронией отозвался между прочим и о показной роскоши хозяев, и о самой госпоже Эдингер.
      — Мещанство в самой махровой его разновидности!
      — Как сказать! — зло возразила Янковская. — Чего стоит один их абажур!
      — А что в нем особенного? — спросил я с недоуме­нием. — По-моему, абажур как абажур, хотя, действительно, госпожа Эдингер очень им хвасталась!
      — Да ведь он из человеческой кожи! — воскликнула Янковская. — Их изготовляют в каком-то из концлагерей, и за ними сейчас в Германии гоняются все модницы из самого лучшего общества!
      Я не сразу поверил…
      — Да-да! — выразительно сказала Янковская. — А если попадается кожа с татуировкой, бюварам и абажурам нет цены!
      Вот когда я вполне понял, что представляют собой эти супруги…
      Шакалы! Самые настоящие шакалы!
      Но Янковская тут же забыла об абажуре и перешла к обычным делам.
      Согласие Эдингера выдать Чарушину документы ей явно не понравилось, она, кажется, снова начала подозревать, не подослан ли он самим Эдингером; его брань по адресу девушек вызвала у нее только усмешку, а требование Эдингера демаскировать агентурную сеть Интеллидженс сервис заставило серьезно задуматься.
      — Эдингер повторяет ту же ошибку, которую совершил Блейк, он хочет владеть тем, что предназначено совсем не для него, — задумчиво сказала она. — Что ж, он сам лезет в петлю, которую не так уж трудно затянуть.
     
      10. «Правь, Британия!»
     
     
      На первый взгляд, жизнь в городе шла своим чередом: жители ходили на работу, прохожие заполняли улицы, торговали по-прежнему магазины…
      И все же Рига, казалось, существовала только для немцев: лишь они непринужденно расхаживали по ули­цам, сидели в ресторанах и кафе, громко смеялись и разговаривали на всех углах.
      Тем временем в городе шла и другая, странная и страшная жизнь. Молодых латышей насильно отправляли в Германию. Транспорт за транспортом с девушками и подростками уходил из Латвии. В застенках гестапо казнили всех, кого подозревали в симпатиях к коммунистам. Евреев убивали и сжигали в газовых камерах. Десятки тысяч евреев были замучены, казнены, сожжены, а их продолжали ловить и «обезвреживать». Коммунисты были уничтожены все до одного — об этом не раз писалось в приказах и листовках. Но коммунисты появлялись вновь и вновь, точно они были бессмертны. Заводы не давали продукции. Поезда с немецкими солдатами шли под откос. Распространялись подпольные газеты. Самолеты взрывались на аэродромах.
      Рига жила двойной жизнью: одна была наружная, показная, сравнительно благополучная; другая была наполнена непрекращающейся борьбой, смертью, отчаянием и надеждой.
      Но самым непостижимым в этой двойственной Риге было для меня мое собственное существование.
      Впервые за все свои тридцать лет я вел образ жизни ничего не делающего рантье.
      Железнов, который находился рядом со мной, был поглощен бурной и опасной деятельностью. Он исчезал по ночам и не появлялся по нескольку дней, делал множество дел и при всем этом успевал играть роль моего шофера.
      В сложном механизме, каким являлось организованное антифашистское подполье, он был одним из тех, кто очень способствовал слаженной работе всего подполья.
      Не знаю, было ли это врожденной способностью или у него постепенно выработались профессиональные навыки, но конспиратором Железнов был необыкновенным!
      Он ускользал от гестаповских ищеек с удивительной ловкостью. Не скажу, что гестапо держало меня и мою квартиру под неослабным надзором, но интерес ко мне со стороны полиции, разумеется, не ослабевал никогда. Тем не менее Железнову удавалось создавать у нее впечатление, что он всецело поглощен лишь специфическими делами английского резидента Блейка.
      О том, что делал Пронин, я говорить не берусь. Но если Железнов изо дня в день участвовал в делах, требовавших от него исключительной смелости и ловкости, Пронин, я думаю, делал еще больше.
      А я в это время неторопливо вставал по утрам, пил кофе, встречался с Янковской, фланировал по ули­цам…
      Я старался поменьше привлекать к себе внимания, боялся выдать себя, и мне казалось, что я совсем не гожусь в актеры.
      Иногда мы с Янковской ездили в гости ко всяким негодяям, которых давно пора было расстрелять. Время от времени я принимал своих девушек, снабжавших меня недорогой информацией. Впрочем, девушки отсеивались, они заходили все реже и реже, я не проявлял большого интереса ни к их сообщениям, ни к ним самим…
      Да, такова была внешняя сторона жизни, и если бы рядом не находился Железнов, если бы я не сознавал, что где-то поблизости находится Пронин, если бы мне не была ясна вся шаткость и зыбкость собственного моего положения, я бы мог вообразить себя персонажем какого-нибудь мещанского романа, перенесенным волею автора в прошлый век…
      За этот год я крепко подружился с Железновым, стал называть его Виктором, а он меня Андреем; мы были погодки, и в главных своих направлениях жизнь наша текла одинаково.
      Сын питерского рабочего, погибшего на фронте в бою против Юденича, Виктор Железнов еще подростком познакомился с Прониным. После гибели отца тот как бы взял над мальчиком шефство. Виктор учился, очень много учился, — на этот счет Пронин был суров. Получив образование, Виктор, всегда чуточку влюбленный в своего опекуна, пошел на работу в органы государственной безопасности, и в ранней юности, и в последующие годы Пронин во всем был для него при­мером.
      Меня интересовала история появления Пронина в Риге, и Железнов, хоть и не очень подробно, рассказал мне об этом.
      Когда командование решило заслать Пронина в тыл к гитлеровцам, план переброски вырабатывал он сам.
      В часть он прибыл под фамилией Гашке; о том, кто это на самом деле, знали только командир, комиссар полка да командир роты, в которую был назначен Гашке. Пронин ждал подходящего случая. Таким он посчитал день, когда осколком снаряда был убит начальник штаба полка. Так как на эти же дни был намечен отход группы наших войск на новые позиции, Пронин получил приказы, которые через два дня должны были устареть, хорошенько запомнил дислокацию войск, которая через два дня должна была измениться, и собрался в путь.
      Проводить «перебежчика» прибыл начальник разведотдела армии.
      На тот случай, если бы у немцев оказался на нашей стороне какой-нибудь осведомитель, в целях полной дезинформации был пущен слух, что Гашке проник в штаб полка, убил начальника штаба и похитил секретные документы.
      Выждав, когда в постоянной перестрелке между противными сторонами наступало недолгое затишье, начальник разведотдела и Пронин вышли на линию расположения роты.
      Они стали за кустами жимолости. Пронин в последний раз измерил глазами расстояние, которое ему предстояло прибежать, пожал своему провожатому руку — в его лице он прощался со всем тем, ради чего шел рисковать своей жизнью, — шагнул было из-за кустов, и в этот миг немцы снова открыли стрельбу.
      Нет, не по перебежчику, его они не успели еще увидеть, и, однако, один из выстрелов поразил Пронина.
      Он покачнулся и прислонился к ветвям жимолости, которые не могли служить никакой опорой.
      — Вы ранены? — тревожно воскликнул начальник разведотдела, хотя это было очевидно без слов.
      — Кажется, — сказал Пронин. — Где-то под ключицей…
      — Ну, в таком разе пошли в госпиталь, — предложил начальник разведотдела. — Операция отменяется.
      — Ни в коем случае! — возразил Пронин. — Надо идти.
      — А как же рана? — спросил начальник разведотдела.
      — А может, она и послужит мне лучшей рекомендацией, — сказал Пронин. — Вы сами видите, обстановка не для госпиталя!
      — Не советую, товарищ Пронин, — сказал начальник разведотдела. — Может, еще и кость задета…
      — Ничего, сегодня командую я, разведчик должен уметь пользоваться обстоятельствами, рискну, — сказал Пронин. — Кланяйтесь там…
      Он поморщился, отстранил от себя ветку с багровыми волчьими ягодами, рванулся и побежал в сторону противника.
      С нашей стороны по перебежчику, разумеется, открыли стрельбу; стреляли, как это заранее было приказано, холостыми патронами, хотя для Пронина риск все равно был большой: и с той и с другой стороны кто-нибудь всегда мог пустить настоящую пулю.
      Немцы сразу поняли, кто к ним устремился, и прекратили обстрел.
      Остальное было понятно. Пронину удалось осуществить свой замысел. Он упал перед самыми позициями немцев, обессиленный, истекающий кровью, счастливый, что добежал до «своих»…
      В нем погиб талантливый актер, в этом я убедился, наблюдая его в госпитале.
      С самим Прониным за всю зиму я встретился всего лишь один раз, да и это свидание навряд ли состоялось бы, если бы Эдингер не поставил меня, что называется, в безвыходное положение.
      Да, Эдингер становился все настойчивее, все чаще и чаще требовал он от меня реальных доказательств моего сотрудничества с немцами. От меня ждали многого и поэтому относились ко мне с известной снисходительностью, но в конце концов я должен был предъявить свою агентурную сеть и свои средства связи, именно это и должно было быть моим вкладом в фирму, именовавшуюся «Германский рейх».
      Как и ожидалось, Эдингер припер меня к стене.
      — Милейший Блейк, вы злоупотребляете нашей снисходительностью, — сказал он, пригласив меня как-то к себе. — Но больше мы не намерены ждать. Мы понимаем, что вашу агентуру надо подготовить для новых задач, серьезных агентов не перебрасывают из рук в руки, точно мячик, но ваши связи с Лондоном мы хотим теперь же взять под свой контроль. Я желаю, чтобы вы предъявили нам свою рацию. В среду, или, скажем, в четверг вы дадите нам это доказательство своего сотрудничества, или мне придется переправить вас в Берлин…
      Вечером я сообщил об этом требовании Железнову.
      — На этот раз господин обергруппенфюрер от вас, пожалуй, не отвяжется, — сказал Виктор. — Доложу начальству, что-нибудь да придумаем.
      На следующий день Виктор передал, что Пронин хочет со мной встретиться и назначает свидание в кинотеатре «Сплендид».
      Я пришел в назначенный день на последний сеанс (в это время всегда бывало мало публики: для хождения по городу после десяти часов требовались специальные пропуска), взял билет — двадцатый ряд, справа, — и ряд и сторона были названы заранее. Зал погрузился в темноту, сеанс начался; минут через двадцать кто-то ко мне подсел.
      — Добрый вечер, — тихо сказал Пронин. Он крепко пожал мою руку. — Ну, что случилось? Какую еще там рацию требует от вас Эдингер?
      Я повторил все, о чем уже рассказывал Железнову, и со всей возможной точностью изложил свой разговор с Эдингером.
      — Н-да, — задумчиво протянул Пронин, выслушав мой рассказ. — Предлог для отлучки придуман неплохо, но нетрудно было предвидеть, что немцы заинтересуются рацией…
      Судя по его тону, мне показалось, что Пронин укоризненно покачал головой, хотя я и не видел его в темноте.
      — Однако вам нельзя выходить из игры, придется бросить им эту подачку, — проговорил он. — Надо тянуть с немцами как можно дольше и ждать, ждать…
      — Чего? — спросил я, подавляя возникающее раздражение. — Не кажется ли вам, что я напрасно провожу время? Вокруг меня все бурлит, я чувствую, какой интенсивной жизнью живет Железнов, в то время как меня держат в состоянии какого-то анабиоза.
      — Не тревожьтесь, анабиоз скоро кончится… Спрашиваете, чего ждать? Видите ли, терпение — одна из главных добродетелей разведчика, хотя терпеть бывает иногда ох как трудно! Это только в кино да в романах разведчики непременно участвуют в приключениях, на самом деле они иногда годами выжидают, пока узнают какую-нибудь тайну.
      — Но так можно ждать, ждать и ничего не дождаться, — возразил я.
      — Да, можно и не дождаться, — немедленно согласился Пронин. — Но это уже не ваша забота. Вам приказано ждать, и ваше дело — ждать. Будьте Блейком. Как можно лучше играйте роль Блейка. Проникните в его подноготную, изучите каждую книжку, каждую бумажку, каждую половицу в его квартире. Будьте Блейком и ждите. Это все, что я могу вам сказать. В один прекрасный день жизнь раскроет нам тайну Блейка. Это могло бы показаться случайностью, если бы мы не ждали этого случая в течение трехсот шестидесяти четырех дней. И возможно, в один из этих дней его агентура окажется в наших руках.
      Он еще раз пожал мне руку.
      — Так вот… — Даже здесь, в темноте, в отдалении от других зрителей, он не называл меня по имени. — Возвращайтесь — и побольше выдержки. Вы сами понимаете, что находитесь на острие ножа. Но приходится балансировать. Слишком велик выигрыш, чтобы стоило отказаться от борьбы. Наберитесь терпения, что-нибудь придумаем. Завтра Железнов передаст вам команду. Спокойной ночи!
      Он отодвинулся и исчез в темноте так же, как расплывались передо мной на экране кадры какого-то детективного фильма.
      Странное дело, хотя я в течение всей зимы совершенно не видел Пронина, если не считать этой пятиминутной встречи, у меня все время было ощущение, точно он находится где-то поблизости от меня. Впрочем, так оно и было в действительности; ощущение того, что в случае нужды, в исключительных обстоятельствах я всегда могу обратиться к нему за советом и получить от него помощь, делало меня самого более уверенным и решительным.
      На другой день Железнов велел мне сказать Эдингеру, что рацию тот получит; от меня требовалось только оттянуть встречу с Эдингером на неделю.
      Я так и поступил.
      — Господин обергруппенфюрер, вы получите то, что хотите иметь, — сказал я ему по телефону. — Но я не могу сейчас покинуть Ригу, я прошу отложить нашу поездку на неделю.
      — Хорошо, господин Берзинь, пусть будет по-вашему! — угрожающе ответил Эдингер. — Но помните, мое терпение истощается, больше вы не получите отсрочки ни на один день.
      Я передал ответ Эдингера Железнову, и тот удовлетворенно вздохнул.
      — Не беспокойтесь, Пронин не подведет!
      И действительно, через четыре дня после моего свидания с Прониным Виктор подошел ко мне и сказал:
      — Все в порядке, рацию можно предъявить. В воскресенье осмотрим ее сами, а в среду свезете Эдингера.
      В воскресенье мы поехали на взморье.
      Был серенький день, в небе клубились сизые тучи, с моря подувал неприятный холодный ветерок.
      Мы ехали по невеселой, заснеженной дороге, мимо необитаемых дач, хозяева которых были разметены ветром войны в разные стороны.
      — Кажется, за мной снова установлена слежка, — высказал я Железнову свое предположение. — Эдин­гер вот-вот готов сорваться.
      — Вы не ошибаетесь, хотя он никогда не обходил вас своим вниманием, — согласился Железнов. — Он боится, как бы вы вообще не замели следов к своей рации.
      — Значит, за нами следят? — спросил я.
      — Разумеется, — подтвердил Железнов. — Ну и пускай. Доставим немцам удовольствие перехитрить английского разведчика.
      Перед одной из самых унылых и невзрачных дач Железнов остановился.
      Вдалеке на дороге маячила неподвижная фигура какого-то долговязого субъекта.
      Железнов, не обращая на него внимания, распахнул незапертую калитку.
     
     
      — Входите и запоминайте все, запоминайте каждую мелочь, запоминайте как можно внимательнее! — предупредил он меня. — Эдингер должен сразу почувствовать, что все здесь для вас привычно.
      Мы подошли к веранде, Железнов достал из кармана ключи, отпер наружную дверь, потом дверь, ведущую с веранды в дом. Внутри дача казалась не такой уж заброшенной: простая мебель аккуратно стояла по местам, словно комнаты были покинуты своими жильцами совсем недавно.
      Из кухни спустились в погреб. Железнов повернул выключатель, вспыхнула электрическая лампочка, он отодвинул от стены большую бочку, обнаружилась дверка, ведущая в соседнее помещение.
      Мы проникли туда, и на большом ящике, сколоченном из толстых досок, я увидел радиопередатчик.
      — А антенна? — поинтересовался я.
      — Видели петуха над входом? — в свою очередь спросил меня Железнов. — Его хохолок из металлических прутьев, торчащих в разные стороны?
      — Слабая маскировка, — заметил я. — Как же это немцы не обнаружили ее до сих пор?
      — Они и не могли обнаружить, — объяснил Железнов. — Этот петух сидит на крыше всего второй день.
      — Так ведь немцы это тоже заметят?
      — Петуха заметили бы, но пустые крыши не запоминаются, — пояснил Железнов. — Эдингер, конечно, упрекнет своих сотрудников в ротозействе… — Он кивнул на рацию. — Умеете на ней работать?
      — Более или менее, — признался я. — Любительски.
      — Достаточно, — сказал Железнов. — Можете сообщить своему шефу, что с вами говорят дважды в месяц, каждое четырнадцатое и двадцать восьмое число, от четырнадцати до пятнадцати, на волне одиннадцать и шесть десятых. Ваши позывные: «Правь, Британия!» — и в ответ продолжение. Знаете гимн англичан? «Британия, правь над волнами!» Иван Николаевич сказал: не надо оригинальничать, чем проще, тем достовернее. И не вздумайте сказать, что вы непосредственно связываетесь с Лондоном, вы говорите с резидентом Интеллидженс сервис, находящимся в Стокгольме.
      — Но ведь от меня потребуют код? — спросил я.
      — Будет и код, — согласился Железнов. — За три дня вам придется основательно его выучить.
      Уходя, Железнов извлек из кармана небольшой пульверизатор и распылил перед дверьми какой-то порошок.
      — Зачем это? — удивился я.
      — Пыль, цемент, — объяснил Железнов. — Вернувшись сюда, вы сразу узнаете, был ли здесь кто-нибудь после нас.
      Мы вышли. Ничто не нарушало унылого спокойствия зимнего дня в опустелом дачном поселке. Только долговязый субъект переместился поближе к нашей даче.
      Мы сели в машину, и Железнов с пренебрежительным равнодушием поехал прямо на незнакомца, заставив его поспешно отскочить в сторону.
      На следующий день я позвонил в гестапо.
      — Господин обергруппенфюрер, это Берзинь, — назвался я. — Вам угодно прогуляться со мной в среду за город?
      — В среду или в четверг? — почему-то переспросил Эдингер.
      — Мне кажется, среда более приятна для разговоров, — ответил я.
      — Хорошо, пусть будет в среду, — согласился он.
      Это был довольно торжественный выезд: впереди два мотоциклиста, затем лимузин Эдингера, в ко­то­ром находились Эдингер, я и еще двое гес­та­пов­цев, как выяснилось в дальнейшем, инженер, спе­ци­а­лист по связи, и радист, и, наконец, сзади открытая ма­шина с охраной.
      В продолжение всей дороги Эдингер са­мо­до­воль­но молчал, но, подъезжая к даче, внезапно об­ра­тился ко мне:
      — Не указывайте мне местонахождения своей рации, Блейк…
      По всей вероятности, ему очень хотелось поразить меня. Утверждающим жестом он указал на дачу с железным петухом.
      — Здесь?
      Кажется, я неплохо разыграл свое изумление, потому что у Эдингера вырвался довольный смешок.
      — Видите, Блейк, нам все известно, — самодовольно произнес он. — Я лишь хотел проверить, насколько вы правдивы. — Он подошел к калитке и пригласил меня идти вперед. — Показывайте.
      Я открыл двери и посмотрел под ноги: не было никаких следов, но и не было пыли; кто-то, кто был здесь после Железнова и меня, подмел пыль, уничтожая свои следы.
      Мы прошли в кухню, спустились в погреб, я сдвинул бочку, и мы очутились перед передатчиком.
      Я слегка поклонился Эдингеру.
      — Прошу вас. — И не преминул слегка его упрекнуть: — А вы еще сомневались во мне!
      Эдингер обернулся к инженеру:
      — Ознакомьтесь, господин Штраус.
      Инженер наклонился, радист подал ему отвертку, он быстро отвинтил какую-то деталь, осмотрел, заглянул еще куда-то. Все это делалось очень быстро, квалифицированно, со всем знанием предмета.
      — Да, господин обергруппенфюрер, это английский аппарат, — подтвердил он. — Изготовлен на Острове.
      — Тем лучше, — одобрительно сказал Эдингер и обратился ко мне: — Когда вы на нем работаете?
      — Дважды в месяц, — объяснил я. — Четырнадцатого и двадцать восьмого, от четырнадцати до пятнадцати, одиннадцать и шесть десятых.
      — О, вы совсем молодец! — похвалил меня Эдингер. — Теперь я понимаю, почему среда приятнее четверга. Сегодня четырнадцатое.
      Он взглянул на часы, позвал радиста:
      — Пауль!
      Взглянул на меня:
      — Позывные?
      — »Rule Britannia!» — сказал я.
      — Отзыв?
      — »Britannia rules the waves!»
      — Отлично, — сказал Эдингер. — Сейчас тринадцать сорок. Благодарю вас, господин Берзинь, за то, что вы выбрали такое подходящее время. Ганс, к аппарату! Слышали позывные… И затем переходите на прием.
      Потянулись минуты томительного ожидания.
      Ганс работал.
      Я, конечно, понимал, что в этот день все было предусмотрено с обеих сторон, но все же облегченно вздохнул, когда заметил, что Ганс услышал ответ…
      Эдингер властно указал мне на аппарат:
      — Говорите!
      Я стал вести разговор с помощью изученного мною кода, разговор от имени Блейка, о каких-то текущих делах, о положении в Риге, о всяких слухах, побранил немцев…
      Эдингер и его сотрудники напряженно прислушивались и всматривались в меня.
      — Это Лондон? — спросил Эдингер, когда я закончил разговор.
      — Нет, Стокгольм, майор Хавергам, — объяснил я. — Резидент нашей службы, через него я связываюсь с Лондоном.
      — Молодец, Берзинь! — еще раз похвалил меня Эдин­гер. — Порядка ради мы попытаемся запеленговать вашего Хавергама, но, я вижу, вы ведете честную игру…
      В Риге он потребовал от меня код, и я по памяти написал у него в кабинете большинство условных обозначений, а затем, спустя день, привез ему аккуратно переписанную табличку.
      — Отлично, Блейк, — одобрил обергруппенфюрер. — Теперь мы сами будем связываться с вашим Хавергамом, очередь за агентурной сетью. Если она будет того стоить, вы получите железный крест.
      «Или пулю в затылок, — подумал я. — Кто знает, захотите ли вы и дальше возиться с Дэвисом Блейком!»
      — Эту сеть не так просто подготовить к передаче, — уклончиво сказал я. — Но я постараюсь.
      Однако Эдингер был так доволен моим подарком, что я мог еще какое-то время тянуть с передачей агентуры.
      Что касается рации, мне больше не пришлось ее видеть; не знаю, что уж там передавали и принимали немцы, но, судя по тому, что Эдингер не высказывал мне никаких претензий, «майор Хавергам» находился на должной высоте. Тогда это меня даже слегка удивляло, и только впоследствии я убедился, что все, что ни делал Пронин, всегда делалось серьезно, основательно и так, чтобы никого и ни в чем нельзя было подвести.
      Но, пожалуй, за исключением этого эпизода моя личная жизнь в течение всей зимы текла на редкость монотонно. Я действительно пытался обнаружить тщательно законспирированную агентурную сеть Блейка, и мои усилия не могли ускользнуть от внимания гестапо. Эдингер, считая, что я работаю на него, набрался до поры до времени терпения. Но мне тоже приходилось запастись терпением в ожидании благоприятного стечения обстоятельств, и если бы не вечера, которые я иногда проводил с Железновым, я бы ощущал свое одиночество очень остро.
      Что касается времени, проведенного мною в Риге вместе с Виктором, его мне не забыть никогда.
      Может быть, именно в Железнове наиболее полно отразилось все то, чем наделило людей наше советское общество: железная воля, непреклонность в достижении поставленной перед собой цели, неумение идти ни на какие компромиссы и в то же время удивительная мягкость души, необыкновенная скромность и пренебрежение своими личными интересами.
      По отношению ко мне он был внимателен, деликатен, заботлив, трудно было найти себе лучшего товарища.
      Помню, как-то сидели мы с Железновым вечером дома. Янковская только что ушла, поэтому Виктор мог без церемоний попить со мной чаю.
      Где-то шли бои, где-то лилась кровь наших братьев, в самой Риге ни на мгновение не прекращалась невидимая ожесточенная борьба с гитлеровцами, но в комнате, где мы находились, все было спокойно, тихо, уютно, все настраивало на мирный лад.
      И вдруг Виктор, закинув руки за голову, мечтательно сказал:
      — До чего же мне хочется побывать сейчас на партийном собрании, на самом обыкновенном собрании, где обсуждаются самые обыкновенные вопросы!
      С каким-то сыновним вниманием относился он к Марте; впрочем, привязался к Марте и я. Она была простой, хорошей женщиной, которая работала и у Блейка, и у других, у кого служила еще до Блейка, просто из-за куска хлеба; всей своей жизнью была она связана с трудовой Ригой, и, так как многие ее близкие пострадали от гитлеровцев, она, догадываясь о том, что и я и Виктор не те, за кого мы себя выдаем, относилась к нам с симпатией и все больше и больше становилась для нас близким и родным человеком.
      Гораздо сложнее складывались мои отношения с Янковской.
      Можно сказать, что она относилась ко мне даже неплохо, оберегала меня, подсказывала, как вести себя с немцами, регулировала мои отношения с Эдингером и старалась сблизить с Гренером, — во всяком случае, делала все, чтобы никто не усомнился в том, что я Блейк. Многое, слишком многое связывало ее с этим человеком!
      Шпион, резидент английской разведки, Блейк собирал в Прибалтике военную информацию, собирал для того, чтобы в случае возникновения пожара, в случае столкновения Германии с Советским Союзом Великобритания могла бы таскать из огня каштаны…
      Свои обязанности он выполнял, должно быть, неплохо, судя по деньгам, которые перешли от него ко мне, но было, по-видимому, еще что-то, что он должен был сделать или делал и почему английская разведка решила законсервировать его в Риге на время войны и почему обхаживала его немецкая разведка; помимо текущей работы, он служил еще, если можно так выразиться, политике дальнего прицела.
      И должно быть, слишком выгодна была эта игра, если Янковская после смерти Блейка не хотела из нее выходить. Думаю, что именно поэтому она, с одной стороны, подогревала ко мне интерес нацистов, а с другой — подавляла возникавшее против меня раздражение.
      Но думаю также, что Янковская не ограничивалась тем, что играла роль моей помощницы; она, несомненно, была непосредственно связана с немецкой разведкой и выполняла какие-то ее поручения; об этом, несомненно, свидетельствовала ее близость с Гренером.
      Это был небезызвестный ученый, книги которого имели хождение за пределами Германии. По своему характеру он был экспериментатором и обладал непомерным честолюбием; ради его удовлетворения, ради внешнего блеска он готов был манипулировать фактами так, чтобы произвести наибольший эффект и поразить современников своей талантливостью. Ученый в нем сочетался с актером; вероятно, эта особенность его характера и сблизила его с нацистами. Гренер пользовался личным покровительством Гитлера; они должны были нравиться друг другу: и тот и другой были позерами и страдали неукротимым тщеславием.
      Что понесло Гренера из Берлина в Ригу, трудно было понять. В Берлине он высокопарно заявил, что желает находиться на аванпостах германского духа; формально он числился всего лишь начальником громадного госпиталя, фактически был царьком всех лечебных учреждений в оккупированных областях на востоке. Но и находясь на этих аванпостах, он похвалялся, что даже в Риге не прекращает своей научной работы.
      Он был самонадеян, сух и сентиментален, любил музыку и цветы и любил, чтобы его считали добрым.
      Он никогда не осуждал фашистских зверств, он как бы не слышал ничего ни о массовых расстрелах, ни о лагерях смерти; когда в его присутствии оправдывали жестокость немецких войск или истребление «низших» рас, он становился глухим, делая вид, что парит где-то в эмпиреях и интересуется только отвлеченной наукой. Но тем не менее в Риге упорно говорили о том, что профессор Гренер спас от уничтожения немало детей.
      Иногда среди приговоренных к смерти женщин появлялись сотрудники профессора Гренера и забирали у них детей. Самых здоровых и самых красивых… Что тут можно было сказать? Профессор Гренер не мог спасти всех. Красота часто спасала людей, на то она и красота! Слухи о том, что на даче Гренера устроен чуть ли не настоящий детский сад, ходили и среди нацистов, и среди их жертв. Нацисты снисходительно усмехались: старый чудак, прихоть ученого. Матери же детей, взятых у них сотрудниками Гренера, благословляли профессора; возможно, что его имя было последним словом надежды, которое они произносили перед смертью.
      Гренер был мне неприятен, уж слишком высоко поднимали его нацисты, но многое я был склонен ему извинить за этих детей, каким бы там он ни был честолюбцем, он все же оправдывал высокое звание врача!
      Янковская часто бывала у него и иногда брала меня с собой.
      Этот старый журавль был явно к ней неравнодушен; как только Янковская появлялась в его апартаментах, он начинал вышагивать вокруг нее на своих длинных ногах, предлагал ей ликеры и играл для нее на рояле.
      Помимо квартиры в городе, Гренеру была отведена большая дача, принадлежавшая в прошлом какому-то латвийскому богачу. Гренер говорил, что дача нужна ему для научной работы. Во всяком случае, он не только пользовался дачей сам, но и устроил там свой детский сад, и эта отдаленная дача действительно была, пожалуй, наилучшим местом для спасенных им сирот.
      Я на этой даче не бывал, но Янковская ездила иногда туда вместе с ним. Не знаю, насколько она была близка с Гренером, но, во всяком случае, вела она себя у него как хозяйка.
      Сама она жила в гостинице, и ее домашний быт походил на быт небогатой артистки, приехавшей на непродолжительные гастроли; она мало бывала дома, почти не имела вещей, жила так, словно вот-вот соберется и навсегда покинет свое временное обиталище.
      Иногда я находил возле ее дверей какого-то смуглого субъекта; в первый раз я не обратил на него внимания: мало ли всевозможных личностей околачивается в гостиничных коридорах; но когда увидел и во второй раз, и в третий, и в четвертый, я спросил Янковскую:
      — Что это за тип сторожит у ваших дверей?
      — Ах, этот… — Она кивнула, как бы указывая на него сквозь стену. — Это мой чичисбей: он оберегает и меня, и тех, кому я покровительствую.
      Ее ответ, как обычно, ничего не объяснил, но, во всяком случае, подтвердил, что у Янковской были какие-то дела и знакомства, о которых я не имел понятия.
      Я вообще мало что о ней знал. Я пытался ее расспрашивать, она скупо рассказывала. Отец ее был мелкий помещик, у них в деревне были только дом и сад, больше ничего. Отец кончил Краковский университет, по об­разованию он был филолог. Он служил в Варшаве учителем. В имение ездил только летом, как на дачу. Мать умерла, когда девочке исполнилось пять лет. От горя отец осмелел, стал всюду ходить, выступать, стал зани­маться политикой. Он так много говорил о трудностях жизни, что к нему стали прислушиваться. Принялся пи­сать в газетах. Его стали читать. Он говорил о Польше, как о жене, не позволял сказать о ней ни одного плохого слова. Он был безвреден и привлекал к себе внимание. Такие люди нужны в каждом парла­менте. Его выбрали в сейм. Тогда он стал говорить слишком много. Его следовало сделать ми­нистром или избавиться от него. Его сделали дипломатом. Ведь он был филолог и знал языки. Янковская объехала с отцом множество стран. Отец принялся изображать из себя аристократа. Стал играть в карты… Тут Янковская что-то не договаривала. Должно быть, он продал какой-то государственный секрет, сделался агентом какой-то иностранной разведки, вероятнее всего английской: Англия всегда интересовалась Польшей. Потом он как-то странно умер. Внезапно, не болея перед смертью. Янковской было тогда восемнадцать лет. Она осталась без денег, без дома, без единственного близкого ей человека. За границей среди знакомых отца было немало «друзей» Польши. Они посоветовали Янковской вернуться на родину и осведомлять их обо всем, что там происхо­дит. Они поддержали ее материально. Она была умна и смела и не доро­жила собой. Она вела свободный и независимый образ жизни. Она нравилась мужчинам и рас­четливо соглашалась сближаться с теми из них, от которых могла узнать что-либо интересую­щее ее друзей. После того как в 1939 году Польша была порабощена гитлеровцами, Янковская эмигрировала в Лондон. В 1940 году она приехала в Ригу помогать Блейку…
      Связно о себе Янковская не рассказывала никогда, в жизни ее было много тайн, о которых она предпочитала ничего не говорить, многого она не договаривала, но постепенно, от случая к случаю, от фразы к фразе, я представил себе ее жизнь. Жизнь авантюристки!
      Впрочем, это жизнеописание, воссозданное мною по ее рассказам, вызывало у меня некоторые сомнения…
      Люди, подобные Янковской, умеют представляться кем угодно! С равным успехом она могла оказаться обруселой англичанкой, ополяченной француженкой или латвийской шведкой.
      В тот день, когда события, участником которых мне довелось быть, стали разворачиваться со стремительной быстротой, как в каком-нибудь приключенческом романе, Янковская напомнила мне о моих волосах:
      — Вы опять начинаете темнеть, — заметила она. — А вам не следует забывать о своей наружности.
      Пришлось, как обычно, прибегнуть к испытанному средству многих неотразимых блондинок.
      Когда я высох и порыжел, она пригласила меня поехать к Гренеру.
      Выполняя указания Пронина, я никогда не отказывался от таких посещений.
      У Гренера собиралось лучшее немецкое общество тогдашней Риги.
      На этот раз было не очень много народа. Кто-то играл в карты, кто-то закусывал, сам Гренер то музицировал, то ухаживал за Янковской.
      Время проходило спокойно, и даже безмятежно. Все держались так, точно такая жизнь будет продолжаться вечно.
      Я стоял у рояля, перелистывал ноты и прислушивался к разговорам.
      Вдруг в гостиной появился эсэсовский офицер.
      Он подошел к хозяину дома и негромко что-то ему сказал.
      Гренер побледнел, я это сразу заметил. Он вообще был бледный, желтоватый, его лицо отсвечивало старческой желтизной, и, несмотря на это, он заметно по­бледнел.
      Он как-то судорожно дернулся, приблизился к Янковской, взял за руку, отвел на середину комнаты и что-то прошептал…
      Мне показалось, что я разобрал слово «шеф».
      Потом Гренер подошел к авиационному генералу, сидевшему за картами, прошептал что-то ему.
      Тот немедленно поднялся и, не прощаясь, ничего не объясняя своим партнерам, тотчас пошел из комнаты.
      Гренер развел руками и улыбнулся гостям:
      — Извините, господа, но меня срочно вызывают к тяжелобольному…
      Он всех выпроводил очень скоро.
      Мы остались втроем — он, Янковская, я.
      Он вежливо обратился к Янковской.
      — Вы поедете со мной?
      Она утвердительно наклонила голову.
      — Я только переоденусь, — сказал он и пошел журавлиным своим шагом прочь из комнаты; через две минуты он появился в синем штатском пальто.
      — Что случилось? — спросил я Янковскую, воспользовавшись минутным отсутствием Гренера.
      — Хозяин! — серьезно сказала она. — Прилетел хозяин!
     
      11. Голос из тьмы
     
     
      От Гренера я вернулся домой один, Янковская куда-то уехала вместе с ним. Она появилась у меня на следующий день уже к вечеру. Вошла, поздоровалась, уселась в столовой, выпила даже чашку кофе, внешне вела себя, как всегда, но мысли ее витали где-то далеко. Против обыкновения она была на этот раз неразговорчива. Спустя час или два, скорее для того, чтобы нарушить ее сосредоточенное молчание, чем ради самого вопроса, я поинтересовался, собирается ли она к Гренеру; от меня она часто направлялась прямо к нему. Как бы проснувшись, она ответила, что профессора сегодня не застать ни дома, ни на работе.
      — Сегодня он на приеме… — Она не договорила, прошла в гостиную, закрыла двери, прилегла на диван и закурила папиросу.
      Вид у нее был усталый.
      — Я переночую здесь, — просительно сказала она. — Не беспокойтесь, я не собираюсь вас совращать…
      Она курила торопливо, жадно, захлебываясь дымом.
      — Если хотите, я отвезу вас домой, — предложил я.
      — Не стоит, мне пришлось бы подняться слишком рано. Да, Август, пришло время и для вас. Тот, кто вчера прилетел, хочет вас видеть, он велел привезти вас завтра к шести часам утра.
      — А кто вчера прилетел? — спросил я. — Кто это такой?
      — Хозяин, — повторила она свое вчерашнее определение.
      Я, конечно, догадывался, что значит это слово, но все же не угадал, кто это мог быть. Скорее всего, думал я, это кто-нибудь из руководителей немецкой тайной полиции; я даже допускал, что это могли быть Гиммлер или Кальтенбруннер.
      — А нельзя яснее? — спросил я.
      Она было замялась, но потом — мне ведь все равно предстояла встреча с этим человеком — сказала:
      — Это один из видных деятелей заокеанской державы, который может там почти все.
      — Как, сюда явился президент? — иронически отозвался я. — Или государственный секретарь?
      — Нет, — сказала Янковская. — Это один из руководителей разведывательного управления.
      — И, по-вашему, он так могуществен?
      — Да, — сказала Янковская. — Волнами и молниями он, может быть, и не повелевает, но нет на земле человека, которого не могла бы подчинить его воля.
      — Однако! — воскликнул я. — Вы здорово его поэтизируете!
      — Я убедилась в его силе, — просто сказала она. — Впрочем, я выразилась неправильно. Это сама сила.
      — И с этой могущественной личностью мне предстоит завтра встретиться? — спросил я.
      — Да, — сказала Янковская. — Идите отдохните, я разбужу вас. Вам предстоит нелегкий разговор.
      — Еще один вопрос, если это, конечно, не секрет, — сказал я. — Каким образом эта могущественная личность очутилась в Риге?
      — Он прилетел из Норвегии, — сказала Янковская. — А в Норвегию прилетел из Англии. А до Англии был, кажется, в Испании… Он совершает инспекционную поездку по Европе.
      — Как же его зовут, если только это можно сказать? Янковская замялась:
      — Впрочем, поскольку он сам вами интересуется… Генерал Тейлор.
      — И его так свободно везде пропускают? — спросил я. — И немцы, и англичане?
      — А почему бы им его не пропускать? — насмешливо возразила Янковская. — Господина Чезаре Барреса, крупного южноамериканского промышленника, убежденного нейтралиста, готового торговать со всеми, кто только этого пожелает!
      — Но позвольте, вы сказали, его зовут Тейлор? — перебил я свою собеседницу.
      — Да, для меня, для Гренера, и даже для вас он Тей­лор, но официально он негоциант Баррес, озабоченный лишь сбытом своих говяжьих консервов.
      — Значит, он прибыл сюда легально?
      — Вполне! Он деловой человек и торгует со всеми, кто соглашается ему платить!
      — Но ведь это же только маскировка? — допытывался я. — На самом-то деле он не торгует консервами?
      — Почему вы так думаете? — Янковская пожала плечами. — Еще как торгует!
      Я искренне удивился:
      — Генерал разведки?
      — Это не мешает ему быть владельцем крупнейших мясохладобоен, — снисходительно пояснила Янковская. — Деньги и политика всегда взаимодействуют…
      То, что для меня было отвлеченным понятием, для нее являлось повседневной практикой жизни!
      — Но что же для него важнее? — поинтересовался я.
      — Как вам сказать… — Янковская на мгновение задумалась. — То, что в данный момент приносит наибольшую выгоду! В нем прекрасно сочетаются промышленник и генерал. Официально господин Баррес интересуется латвийской молочной промышленностью: заокеанские промышленники уже сейчас думают о захвате европейского рынка…
      — А неофициально?
      — А неофициально тоже беспокоится о рынках, только, конечно, генерал Тейлор действует несколько иными методами, нежели сеньор Баррес…
      — Все-таки он рискует, ваш генерал, — заметил я. — Вряд ли его визит не привлечет внимания гестаповцев!
      — Не будьте наивны, — упрекнула меня Янковская. — Был бы соблюден декорум! Одних обманывают, другие делают вид, что обманываются… У заокеанской державы везде свои люди. Не воображаете же вы, что шпионов рекрутируют только среди официантов и балерин? Министры и ученые считают за честь служить этой державе.
      — Но ведь не все же продаются! — возразил я.
      — Конечно, не все, — согласилась Янковская. — Но тех, кто не продается, обезвреживают те, кто продался.
      — А зачем он пожаловал в Ригу? — поинтересовался я.
      — Я уже сказала вам, сеньор Баррес интересуется молочной промышленностью.
      — А на самом деле?
      — На самом деле? Чтобы повидаться с вами! — насмешливо ответила Янковская. — А кроме… Неужели вы думаете, что я знаю что-либо о его делах и замыслах?..
      Она вздохнула и пожелала мне спокойной ночи.
      Об этом разговоре следовало незамедлительно поставить в известность Железнова, но, как назло, он отсутствовал, и я понятия не имел, где его искать…
      В пять часов Янковская подняла меня на ноги.
      Она сама довезла меня до улицы Кришьяна Барона и указала на большой серый дом.
      — Минут пять нам придется подождать, — предупредила она. — Мистер Тейлор требует от своих сотрудников точности.
      Ровно в шесть мы вошли в подъезд серого дома, поднялись на третий этаж и позвонили в одну из квар­тир… Впрочем, я запомнил ее номер — в квартиру № 5.
      Дверь нам открыл человек в полувоенной форме, и я сразу подумал, что это офицер, хотя на нем не было никаких знаков различия.
      Он небрежно кивнул Янковской и вопросительно посмотрел на меня.
      — Август Берзинь, — назвала меня Янковская.
      — Входите, — сказал человек во френче, ввел нас в респектабельную гостиную, на минуту скрылся, вернулся обратно и, приоткрывая следующую дверь, жестом предложил нам пройти дальше.
      Мы очутились во мраке, но я тут же убедился, что это не так: на столе под темным абажуром горела маленькая лампочка вроде ночника, свет от нее падал только на стол, на котором она стояла.
      — Садитесь, — услышал я хрипловатый голос. — Садитесь у стола.
      Я подошел к столу, увидел низкое кресло, сел и точно утонул в нем: такое оно было мягкое.
      Я стал напряженно вглядываться в том направлении, откуда раздавался голос…
      Где-то я читал или слыхал, что имя руководителя Интеллидженс сервис известно в Англии только трем лицам — королю, премьер-министру и министру внутренних дел, — что принимает он своих сотрудников в темной комнате и для большинства людей является как бы невидимкой; вы можете находиться с ним где-нибудь бок о бок и не знать, что рядом с вами глава секретной службы Великобритании.
      Мне вспомнилась сейчас эта легенда; возможно, подумал я, что деятели заокеанской разведки действительно заимствовали эту манеру у своих британских коллег.
     
     
      Освоившись с темнотой или, вернее, с сумраком, царившим в комнате, я, насколько мог, рассмотрел своего собеседника. Напротив сидел человек среднего или, вернее, ниже среднего роста, очень плотный, даже полный; он был в темном костюме, лицо его смутно белело, в полусвете оно казалось даже прозрачным. К концу разговора, когда я привык к темноте и рассмотрел лицо этого человека лучше, оно оказалось столь невыразительным, что я не смог бы его описать.
      — Я хочу с вами познакомиться, — произнес таинственный незнакомец. — Вас зовут…
      — Август Берзинь, — поспешил я назваться.
      — Оставьте это, — остановил меня незнакомец.
      Я усмехнулся:
      — В таком случае, к вашим услугам Дэвис Блейк.
      Незнакомец посмотрел в сторону Янковской.
      — Вы знаете этого человека? — спросил он ее.
      Я тоже обернулся в ее сторону; она села где-то в стороне у самой двери, но, едва этот человек к ней обратился, тотчас встала и почтительно вытянулась перед ним.
      — Так точно, — по-солдатски отрапортовала она. — Господин Август Берзинь, он же капитан Блейк, он же майор Макаров…
      Незнакомец отвел от нее свой взгляд и вновь повернулся ко мне.
      — Так вот… — В его голосе звучало легкое раздражение. — Меня зовут Клеменс Тейлор, для вас это должно быть достаточно. Для меня не существует тайн, и я не могу терять времени.
      — Госпожа Янковская советовала мне забыть, что я Макаров, — объяснил я. — Она настойчиво внушала мне, что я теперь только Дэвис Блейк, и никто больше.
      — Госпожа Янковская — только госпожа Янковская, — холодно произнес Тейлор…
      На одно мгновение он опять посмотрел в ее сторону. Должно быть, она понимала этого человека с одного взгляда.
      — Я могу быть свободна, генерал? — почему-то шепотом спросила она.
      Он ничего не ответил, и лишь по легкому шелесту открывшейся и тут же закрывшейся двери я понял, что Янковская выскользнула из комнаты.
      — Госпожа Янковская — способный агент, но, как у многих женщин, эмоциональная сторона преобладает у нее над рациональным мышлением, — снисходительно заметил Тейлор. — Она хотела поставить вас в ложное положение, а это никогда не приводит к добру. Вы Макаров и должны оставаться Макаровым.
      — Вы что же, советуете мне вернуться к своим и снова стать майором Макаровым? — спросил я.
      — Да, — вполне определенно сказал Тейлор. — Только идиот Эдингер способен принять вас за англичанина, вы с таким же успехом можете сойти за египетского фараона. Ваша ценность в том и заключается, что вы Макаров.
      — Я рад это слышать, мистер Тейлор, — отозвался я.
      Но он тут же меня огорошил:
      — Но вернетесь вы в Россию уже в качестве нашего агента. С этого дня вы будете работать на нас.
      Он говорил об этом так, точно сообщал о решении, которое я и не подумаю оспаривать.
      — Я понимаю вас, — ответил я, делая вид, будто не понял его. — Мы все союзники и делаем одно дело, и у нас одна цель — разгромить фашизм.
      — Замолчите, — нетерпеливо перебил меня Тей­лор. — «На нас» — это значит на нас, и фашизм тут ни при чем. Вы станете агентом нашей разведывательной службы и свяжете отныне свою судьбу с нами, а не с Россией.
      — Позвольте, но как может генерал союзной страны… — в моем голосе звучало негодование, хотя мне уже вполне стала ясна истинная сущность моего собеседника, — делать такое предложение мне, русскому офицеру?
      — Бросьте, мы с вами не на банкете, майор! — оборвал меня Тейлор. — Вероятно, вы изучали историю? Это на банкетах говорят красивые слова, а мы с вами находимся на кухне, где именно и готовятся блюда, которые подаются на стол народам. В конце концов, каждому в мире дело только до себя. — Он зевнул. — Попробуем быть трезвыми, майор, — продолжал он. — Мы знаем цену людям. Штабной офицер, майор, коммунист — это неплохое сочетание. Вы многое можете сделать. Мы заключим с вами как бы контракт: переведем на ваш текущий счет пятьдесят тысяч долларов и, кроме того, будем еженедельно выплачивать двести долларов, не считая вознаграждения за каждое выполненное поручение. Я не говорю о таких вещах, как какая-нибудь часть мобилизационного плана. За такие вещи мы не пожалеем ничего. В случае каких-либо политических перемен мы обеспечим вас своей поддержкой, и вы сможете занять у себя в стране видный пост. Впрочем, при желании вы сможете достигнуть этого поста и не дожидаясь политических перемен. Если за десять лет ничего не изменится, во что я мало верю, и вы почувствуете, что устали, мы поможем вам уехать из России…
      Тейлор качнулся в мою сторону:
      — Вас устраивает это?
      — Нет, — сказал я. — У меня все-таки есть совесть.
      Я, конечно, понимал, что тут бесполезно говорить о таких предметах, как совесть. Но мне казалось, что следует поторговаться и порисоваться, и именно в плоскости моральных категорий. Это всегда производит впечатление. Кроме того, надо было оттянуть время; этот генерал свалился на меня, как снег на голову, и мне показалось очень важным как можно скорее поставить в известность о его появлении Пронина…
      — Вы перестали бы меня уважать, если бы я согласился на ваше предложение, — продекламировал я. — Конечно, я играю роль Блейка, к этому меня принудили обстоятельства. Но я не утратил веру в красоту, благородство и порядочность человека. Купить меня вам не удастся, я предпочту умереть, но предателем я не стану…
      И вдруг Тейлор засмеялся тоненьким добродушным смехом, как смеются над тем, что, безусловно, подлежит осмеянию.
      — Все это мне известно, — сказал он. — Патриотизм, благородство, честь! Все эти ценности котируются у интеллигентных людей, но есть нечто, перед чем блекнут и честь, и благородство, и любовь просто, и любовь к отечеству. Есть сила, выше которой нет ничего на свете…
      Я отрицательно покачал головой.
      — Не качайте головой, не изображайте из себя ребенка, — назидательно сказал Тейлор. — Я не открываю истин, об этом хорошо писал еще Бальзак. Деньги — вот единственная сила, которой ничто не противостоит в нашем мире.
      — Вы полагаете, времена Бальзака еще не прошли? — спросил я не без иронии.
      — И никогда не пройдут, — уверенно произнес Тей­лор и еще раз с явным удовольствием повторил: — Деньги, деньги, и деньги! Ничто не может сравниться с могуществом золота. Я трезвый человек и не люблю бездоказательных суждений. Мы хотим и будем главенствовать в мире, потому что мы богаче всех. Слабость русских в том и заключается, что они воображают, будто миром движут какие-то идеи. Абсолютная чепуха! Миром движут деньги, а тот, у кого денег больше, тот и является хозяином жизни…
      Все это говорилось столь просто, с такой будничной непререкаемостью, что у меня не возникало никаких сомнений в том, что Тейлор высказывает свои истинные убеждения.
      — Коммунисты с презрением говорят о власти денег потому, — продолжал он, — что деньги не могут принадлежать всем, а тем, у кого их нет, не остается ничего другого, как их презирать. Но те, кому удается разбогатеть, быстро меняют свои убеждения.
      Я не хотел бы пользоваться трафаретными сравнениями, но он смотрел на меня, как удав на кролика.
      — Вы тоже измените своим убеждениям, как только разбогатеете, — убежденно сказал Тейлор. — А сделаться богатым помогу вам я, и не потому, что вы мне нравитесь, а потому, что мне это выгодно. Не думайте, что я щедр, это только дураки бросаются деньгами. Люди вообще дешевы, а низкие людишки дешевле всех остальных: стоимость рядового шпиона не превышает стоимости хорошей свиной туши. Но среди этого кордебалета есть примадонны, и им приходиться платить дороже, иначе они будут танцевать у другого антрепренера. Офицер советского Генерального штаба и коммунист, не имеющий в прошлом грешков перед своей партией… Такой товар стоит денег, и мы не постоим за ценой. — Мой собеседник добродушно рассмеялся. — У вас хорошие перспективы, майор! Домик на берегу Калифорнии, красивая жена, апельсиновая роща, вечная песня моря…
      Он отодвинулся в тень, я почти перестал его видеть.
      — Ну как, майор Макаров? — спросил он. — Договорились?
      — А если я откажусь? — задал я вопрос в свою очередь.
      — Тогда мы вас ликвидируем, — деловито ответил он. — Вы знаете слишком много, для того чтобы вас можно было отпустить, да и вообще незачем отпускать кого бы то ни было, кто может стать нашим противни­ком. Вас убьют и похоронят еще раз. Конечно, для нас не составило бы труда изобразить вас изменником и предателем. Ваше имя покрылось бы позором, а ваши близкие подверглись бы в России остракизму. Но мы не будем этого делать. Я противник излишней театральности. Вас уберут тихо и незаметно. Но если вы станете работать с нами, я гарантирую вам блестящее возвращение на родину. Вы будете заключены в какой-нибудь немецкий лагерь смерти, откуда вам будет предоставлена возможность совершить героический побег. Вы вернетесь в Советский Союз, и вам будет обеспечено успешное продолжение вашей карьеры. Мы не будем торопиться и лишь спустя некоторое время установим с вами связь…
      В общем, мой дальнейший жизненный путь был уже определен мистером Тейлором или кем-то из его помощников.
      — А что требуется от меня? — спросил я.
      — Ничего, — выразительно ответил Тейлор. — Мы сегодня же выдадим вам аккредитив на любой нейтральный банк, и все. Причем я рекомендовал бы вам выбрать Швейцарию, или даже лучше Швецию. Ну, а если вы вздумаете нас обмануть, вы в две минуты будете скомпрометированы.
      — Я должен подумать, — сказал я. — Это слишком ответственно. Дайте мне несколько дней…
      — Я вас понимаю, — с неожиданным для меня сочувствием отозвался Тейлор. — Бывают моменты, когда серьезному человеку нелегко сделать выбор между жизнью и смертью. Но я не могу дать вам даже одного дня. Сегодня после четырех я улетаю из Риги. В воздухе будет устроен специальный коридор… Поэтому… — Он прикинул в уме время. — Сейчас семь. В полдень вы явитесь обратно и скажете, какую команду мне отдать…
      Несмотря на всю категоричность тона, мне показалось, что этот прожженный циник далеко не уверен в моем ответе.
      — Идите, — сказал он.
      Все тот же человек в полувоенной форме проводил меня из передней на лестницу.
      Домой я, можно сказать, не шел, а бежал…
      Но Железнов еще не вернулся!
      Мне необходимо было встретиться с Гашке.
      Я искал предлога…
      И, как всегда, оказалось, что нет положения, из которого нельзя было бы найти выхода.
      «Под каким предлогом я могу встретиться с Гашке?.. Ну под каким?» — думал я.
      Из немцев никто не знал о нашем знакомстве…
      И тут я вспомнил нашу встречу в букинистической лавке.
      Пронин отлично понимал характер этих «европейцев» в эсэсовских мундирах…
      Это был такой удобный предлог!
      Действительно, разведчику могут пригодиться самые странные вещи. Янковская была права. Даже скабрезные картинки могли, оказывается, сослужить полезную службу!
      Я кинулся к своему сейфу…
      Конверт с картинками лежал все на том же месте, куда его положила Янковская в начале нашего знакомства.
      На этот раз я внимательно пересмотрел снимки. Да, они могли понравиться любителям этого жанра…
      Я сунул конверт в карман, спустился во двор, вывел на улицу машину и помчался в гестапо.
      В комендатуре гестапо я был известен — время от времени господин Эдингер приглашал меня для назидательных бесед, — и, хотя в гестапо меня называли господином Берзинем, все, по-моему, знали, что на самом деле я Дэвис Блейк.
      — К господину обергруппенфюреру? — любезно обратился ко мне дежурный офицер.
      — На этот раз нет, — сказал я. — Мне нужен господин Гашке.
      — А что у вас за дела к Гашке? — спросил офицер уже гораздо строже.
      — Мне нужно совершить с ним некоторые обменные операции, — сказал я и рассыпал на барьере, за которым сидели сотрудники комендатуры, принесенные карточки.
      Они вызвали целое ликование! От официального тона не осталось и следа.
      — Обер Гашке любит такие штучки! — воскликнул офицер. — Сейчас его вызовут, господин Берзинь!
      Он позвонил по телефону и попросил как можно скорее прислать Гашке.
      Пронин не замедлил появиться. Он шел с недовольным лицом, сдержанный, строгий. Он точно не заметил меня.
      — В чем дело? — спросил он дежурного офицера.
      — Этот господин спрашивает вас, Гашке, — сказал офицер, ухмыляясь и указывая на меня. — У него к вам коммерческое дельце.
      Пронин с невозмутимым видом приблизился ко мне.
      — Что за дело?
      — Видите ли… — пролепетал я, — я слышал, что у вас есть несколько книжек, приобретенных у здешних букинистов, определенного содержания. Если бы вы могли со мной поменяться…
      И я с трогательной непосредственностью рассыпал перед ним свои картинки.
      — О! — сказал Пронин с оживлением. — Где вы это достали?
      С видом знатока он стал их рассматривать.
      — Что же вы хотите за свою коллекцию? — деловито спросил он.
      — Я слыхал, что у вас есть несколько французских книжек, — сказал я. — Если бы мы могли обменяться…
      — Пожалуй, я бы на это пошел, — задумчиво сказал Пронин. — Сегодня вечером, после службы…
      — Нет, мне нужны эти книжки именно сейчас, — настаивал я. — Я обещал достать их к одиннадцати.
      — Какой это барышне вы хотите дать урок, господин Берзинь? — заметил кто-то из присутствующих. — Хотел бы я на нее взглянуть!
      — А вы отлучитесь, Гашке, — посоветовал дежурный офицер. — Господин Берзинь на машине, вы слетаете с ним за полчаса, жалко упустить такой случай…
      Пронин колебался.
      — Если книжки мне подойдут, — добавил я, соблазняя Гашке, — я добавлю к карточкам несколько бутылок французского коньяка.
      — Валяйте, Гашке! — сказал офицер. — Вечером вы нас угостите, я давно не пил французского коньяка.
      Тогда Пронин как будто решился.
      — Ладно, — сказал он. — Поедем. Я живу в общежитии гестапо.
      Под общее одобрение мы покинули комендатуру и вышли на улицу.
     
     
      Но Пронин заговорил со мной только тогда, когда мы очутились в машине и тронулись с места.
      — Я бы сказал, вы довольно смело действуете, майор Макаров, — не слишком одобрительно заметил он. — Что там у вас стряслось?
      — В Риге находится кто-то из генералов заокеанской разведки, — объяснил я, полагая, что удивлю Пронина. — Я только что от него.
      Но Пронина, кажется, нельзя было удивить ничем.
      — Догадываюсь, — коротко отозвался он. — Сегодня у нас в гестапо черный день. Все в Риге говорят о приезде видного промышленника из Южной Америки. Эдингер, конечно, осведомлен, кто это такой, и пребывает в большом миноре. Во-первых, в этом деле обошлись без него, а во-вторых, дали, вероятно, понять, чтобы он вообще не совал своего носа. Тут действуют фюреры покрупнее и посильнее Эдингера. Поэтому громы и молнии в данном случае он может метать только против своих подчиненных. Сам я, разумеется, не знал точно, кто прибыл, но можно было предположить…
      — Нет, он говорил вполне откровенно, — объяснил я. — Генерал Тейлор.
      Мы неторопливо двигались по городу.
      — Ну а чего он хочет от вас? — насмешливо спросил Пронин. — Вербует в американскую разведку?
      — Конечно, — отозвался я. — Хочет послать обратно в Россию и обещает мне там высокий пост.
      — Нет-нет! — решительно сказал Пронин. — Вы еще нужны здесь. Соглашайтесь на все, но скажите, что на какое-то время задержитесь. Намекните на привязанность к Янковской…
      Он попросил меня подробно изложить разговор с Тейлором, и тут выяснилось, что рассказывать мне почти нечего.
      — Он больше занимался философией, — объяснил я. — Наподобие бальзаковского Гобсека поэтизировал власть денег, а практически… — Я пожал плечами. — Практически ничего.
      Пронин усмехнулся.
      — Что ж, он может позволить себе такую роскошь, у него найдется кому заняться техникой. Понимает, что новичков нужно идейно подковать. Но учтите, философия философией, а палец в рот ему не клади…
      Мы доехали до общежития, Пронин скрылся на несколько минут в здании, вышел с книжками, бросил их на сиденье — ни он, ни я на них даже не взглянули, — и я повернул обратно.
      — Кажется, все ясно, — произнес Пронин. — Соглашайтесь. Но Ригу пока что вы покинуть не можете. Скажите, что вам нужно собрать здесь ценную информацию, сочините что-нибудь…
      Все это было ясно и мне самому, и я огорчился, что напрасно потревожил Пронина.
      — Выходит, беспокоил вас зря, — заметил я. — До всего того, что вы сказали, мне следовало додуматься самостоятельно.
      — Вы ошибаетесь, — ответил Пронин. — О таких вещах обязательно надо докладывать, я мог бы и не знать о приезде этого господина, а это очень важно. В нашей работе нельзя пренебрегать ничем. Этот случай надо использовать возможно лучше. Не исключено, что при втором посещении вы услышите что-нибудь конкретное…
      Я довез Пронина до гестапо и отдал ему картинки.
      — Ну а какой банк выбрать? — пошутил я на прощание. — Шведский или швейцарский?
      Пронин опять усмехнулся.
      — Я бы выбрал шведский, — шутливо посоветовал он в тон мне. — В данном случае я вполне солидарен с мистером Тейлором, шведский, по-моему, солиднее.
      Он вышел из машины, махнул на прощание рукой и скрылся в подъезде, а я прямым ходом помчался на улицу Кришьяна Барона.
      В знакомой передней сидели двое каких-то людей в синих комбинезонах, а тот, кто впускал меня в первый раз, вышел мне навстречу, улыбнулся как старому знакомому и повел в одну из комнат.
      — Ну, что вы решили? — весело спросил он меня. — Жить или умереть?
      — Если бы я решил умереть, я бы сюда не вернулся, — ответил я ему в том же веселом тоне.
      — Вы правы, — согласился со мной провожатый. — Садитесь, вам придется подождать, — сказал он. — Мистер Тейлор освободится не раньше чем через сорок минут.
      Но освободился он гораздо скорее.
      На этот раз меня не пригласили в темную комнату. Тейлор сам вышел ко мне.
      Больше он от меня не прятался.
      Да, плотный человек ниже среднего роста и с таким невыразительным лицом, которое могло бы озадачить любого художника…
      — Рад вас приветствовать, майор, — сказал Тейлор и даже протянул мне руку. — Теперь у нас будет деловой разговор.
      Он по-мальчишески сел верхом на стул — лицом к спинке — и положил на нее обе свои руки.
      — Идея госпожи Янковской превратить вас в англичанина годится только для немцев, — сказал он. — Я думаю, в данном случае госпожа Янковская руководствовалась личными соображениями. Ведь своей жизнью вы обязаны ей, это вы знаете. Но для нас Россия более трудна, чем Англия, и здесь мы не можем терять ни одной возможности. Мне кажется, вы можете стать отличным агентом. А пока что вы получите одно конкретное задание.
      Он покровительственно посмотрел на меня.
      — Вам понятно, чем занимался здесь Блейк? — спросил он и не дал мне ответить. — Все эти штучки с мелким шпионажем… Не в них дело! Он создал здесь агентурную сеть английской секретной службы, немногочисленную, глубоко законспирированную и способную выполнять любые ответственные задания. Эта сеть создана политикой дальнего прицела. Она особенно активизируется после войны. Если победят немцы, будет действовать против немцев, если победят Советы, значение ее будет еще важнее. Мы должны ее выявить и заставить работать на себя. Мы пытались купить этого несчастного Блейка, но в него слишком въелись дегенеративные предрассудки английской аристократии. Он отказался передать нам своих агентов, и его пришлось устранить. Но дело в том, что список, который он отправил в Лондон и который удалось достать для нас госпоже Янковской, не имеет реальной ценности. Несколько десятков распространенных фамилий. Людей с такими фамилиями тысячи, и мы не можем опросить тысячу человек, для того чтобы узнать, кто из них является агентом Интеллидженс сервис! К списку имеется какой-то ключ, но мы этого ключа не имеем. Госпожа Янковская вам поможет, и вы сделаете для нас эту сеть реальной…
      Он вдруг поднялся и с несвойственной ни его положению, ни его возрасту быстротой вышел из комнаты и через несколько минут вернулся.
      — Я вам тоже помогу, — сказал он. — Мы знаем фамилию одного из агентов Блейка. Этот агент был когда-то связан с нами. Он получит приказание явиться к резиденту английской секретной службы. Попробуйте при помощи этого человека поискать ключ. Мы вас не торопим. Но эта сеть нам нужна, и вы должны ее нам дать. А после этого отправим в Россию. В свое время мы поставим вас об этом в известность.
      Неожиданно он перешел на специфический полицейский жаргон.
      — Но смотри не вздумай крутить хвостом, или мы шлепнем тебя с двадцатого этажа! — многозначительно пригрозил он, обращаясь ко мне на «ты». — Ничего, ничего, не бойся, я же вижу, ты свой парень, и ты хорошо у нас заработаешь…
      — Ну а на самом деле? — спросил я. — Какие гарантии я буду иметь в том, что в один прекрасный момент ваши люди не прижмут меня к стенке и не превратят в мокрое пятно?
      Тейлор чуть-чуть улыбнулся.
      — Я вижу, ты предусмотрительный парень, — с некоторым даже расположением промолвил он. — Что ж, это правильно…
      Затем он покопался в кармане своего пиджака и вдруг решительно подал мне пуговицу — довольно большую круглую медную пуговицу, на поверхности которой было вытиснено изображение трехлистного клевера.
      — Возьмите, — сказал он. — Потенциально вы представляете большую ценность, и я согласен дать вам некоторую гарантию. В прошлом такие пуговицы носили на своих куртках колорадские горняки, теперь их не делают. Мы скупили на складах остатки этих пуговиц и выдаем их некоторым своим агентам. Непонятно? Это, так сказать, символ, знак вашей неприкосновенности. Если наши парни прижмут вас при каких-нибудь обстоятельствах, покажите им эту штучку. Они оставят вас в покое, и, может быть, даже помогут. — Идите, — весело сказал он. — Возможно, мы никогда не увидимся, но наша забота и благословение бога будут теперь с вами.
      Это было, конечно, достойное завершение нашего разговора.
      — Да, кстати, — спросил он уже в последний мо­мент. — На какой же банк выдать вам аккредитив?
      — Я предпочитаю шведский, — сказал я.
      — Вы разумный человек, — похвалил меня Тейлор. — Я сам храню некоторую часть своих денег в шведских банках.
      Он пожал мне руку, и меня быстро выпроводили, хотя никакого аккредитива так и не дали.
      Я вышел на улицу, достал пуговицу, посмотрел на нее, старинную литую медную пуговицу, каких в наше время уже не делают ни в одной стране, и подумал, что мистер Тейлор чересчур экономен, — он так хвастался и своим, и чужим богатством, что ему следовало бы делать свои пуговицы из золота.
     
      12. Альбом для открыток
     
     
      Не думаю, чтобы Янковская провожала мистера Тейлора при его отлете из Риги, но она, оказывается, видела его после моей встречи с ним.
      Она появилась, когда уже стемнело, легкой, танцующей походкой вошла в гостиную, покопалась у себя в сумочке и небрежно, двумя пальчиками, протянула мне заклеенный конверт.
      — Меня просили передать это вам.
      Я разорвал конверт…
      Напрасно я усомнился в честности мистера Тейлоре. Он был точен в делах и выполнял взятые на себя обязательства: в конверте находился аккредитив на один из шведских банков, делавший меня обладателем пятидесяти тысяч долларов.
      — Вы довольны? — задорно спросила Янковская.
      — А вам известно, что находилось в конверте? — поинтересовался я.
      — Обеспеченное будущее, — уверенно произнесла она. — Я догадалась. Я не интересовалась суммой, но знаю, что мои заокеанские друзья умеют платить.
      Я пренебрежительно пожал плечами.
      — Ну, я думаю, они знают, за что платят…
      — Ого! — воскликнула Янковская. — Впрочем, это неплохо — знать себе цену… — Она испытующе посмотрела мне в глаза. — Но помните, Август, люди Тейлора требовательны, они дотянутся до вас, где бы вы…
      Я не был уверен, следовало ли сообщить ей о странном подарке, полученном мною от Тейлора, но я не вполне понимал его значение… Что действительно могла значить эта медная пуговица?.. Я почему-то не забывал о ней и время от времени нащупывал у себя в кармане…
      Пожалуй, никто, кроме Янковской, не сможет объяснить значение этого подарка.
      — Мистер Тейлор подарил мне странный сувенир, — сказал я и, разжав ладонь, показал пуговицу своей собеседнице.
      Она пытливо вскинула на меня глаза.
      — Он ведь объяснил вам что-нибудь?
      — Он сказал мне, что это знак моей неуязвимости. Что его парни, если даже я стану им поперек дороги, не посмеют меня тронуть…
      Янковская задумчиво посмотрела на меня.
      — Он вам не солгал. По-видимому, вы чем-то расположили его к себе. Это действительно нечто вроде талисмана. Если вы даже возбудите какие-либо подозрения, агенты заокеанской разведки не посмеют вас тронуть, увидав эту штучку. Теперь, для того чтобы вас ликвидировать, требуется санкция самого мистера Тейлора.
      — А может быть, здесь дело не только в расположении, — возразил я, — сколько в том, что даже самому мистеру Тейлору завербовать советского офицера потруднее, чем какого-либо короля?
      — Вы правы, — немедленно согласилась Янковская. — Вы для него клад! — Все с тем же задумчивым видом она повертела в руках пуговицу. — Несомненно, вы относитесь к числу тех драгоценных агентов, которых очень трудно заполучить даже заокеанской разведке, — продолжала она. — Слишком большие надежды возлагаются на вас, чтобы какие-нибудь резиденты могли распоряжаться вашей жизнью.
      — А у вас есть такая? — поинтересовался я.
      Она нахмурилась. По-видимому, мой вопрос был или бестактен, или обиден.
      — Нет, — сказала она не то с легким вызовом, не то с печалью. — Я могу обойтись без подобного талисмана. Мне не придется работать в такой сложной обстановке, как вам…
      Она с любопытством всматривалась в меня, точно мы виделись впервые. У меня появилось ощущение, будто я предстал перед Янковской в каком-то новом качестве после свидания с мистером Тейлором.
      Она как бы порхнула на диван и приветственно помахала мне рукой. Вообще она вела себя в этот вечер очень театрально, говорила с излишней аффектацией, принимала неестественные позы, никак не могла усидеть на месте. Думаю, что и приезд господина Тейлора, и мое приобщение к его ведомству возбудили ее нервы необычной даже для нее остротой положения.
      — Кстати, я хочу дать вам один добрый совет, — дружелюбно произнесла Янковская. — Мне кажется, что вы все-таки недооцениваете значения своей пуговицы, а это, повторяю, могущественный талисман. Носите его всегда при себе. Всегда может случиться, что она выручит вас из большой беды.
      — Хорошо, — сказал я и сунул пуговицу в карман пиджака.
      Она улыбнулась.
      — Вы еще меня вспомните!
      — Вот что, Софья Викентьевна, — сказал я, переходя на сугубо деловой тон и стараясь по возможности делать вид, что инициатива по-прежнему остается за ней. — Этот самый Тейлор заявил, что вы поможете мне превратить в реальность какую-то фантастическую агентурную сеть. Не будем откладывать дело в долгий ящик. У вас есть список, к которому мы должны подобрать ключ…
      Она посмотрела на меня не без удивления.
      — Вы, кажется, действительно хотите оправдать полученные деньги?
      Каким-то балетным жестом она пригласила меня пройти в кабинет, подошла к стене, сняла одну из акварелей Блейка, вставленную в очень узенькую рамочку, шпилькой, вынутой из волос, вытолкнула из рамки какой-то шпенечек и вытряхнула на стол скатанный в тонкую трубочку листок.
      — Можно прочесть? — вежливо спросил я.
      Янковская не ответила.
      Я развернул листок.
     
     
      Это был список фамилий на английском языке. Позже я их пересчитал: двадцать шесть фамилий с инициалами.
      — Я не понимаю, что же здесь сложного? — удивился я. — По-моему, все ясно.
      Янковская снисходительно улыбнулась:
      — Если бы это было так. Попробуйте найдите в Латвии имеющегося в списке Клявиньша… Их тысячи! А инициалы означают что угодно, но только не имя и отчество…
      Я с любопытством держал в руке крохотный листок бумаги, еще раз перечел фамилии, и вдруг совсем другая мысль пронизала мое сознание.
      — Скажите, — спросил я Янковскую. — Неужели из-за этого листка и поплатился Блейк своей жизнью?
      — И не только Блейк, — ответила она. — Вы тоже могли поплатиться, хотя имели к этому листку совсем косвенное отношение.
      — Это так дорого? — спросил я, глядя на листок.
      — Очень, — сказала Янковская. — В Советском Союзе за него тоже дали бы немалые деньги. Кажется, это Наполеон сказал, что хороший шпион стоит целой армии?
      Она взяла листок и заботливо его расправила.
      — Это все первоклассные агенты…
      — Но почему же Блейк не пожелал продать этот список?
      — Noblesse oblige! — произнесла она с иронией. — «Благородное происхождение обязывает»!
      — И вы убили его, чтобы завладеть этим списком? Неужели для вас деньги дороже человека?
      — Ах да при чем тут деньги! — с досадой ответила Янковская. — Просто те сильнее, они убрали бы и меня, как убирают всех, кто не желает с ними сотрудничать.
      — А вы не боитесь, что Интеллидженс сервис не простит вам этого?
      — А я и не собираюсь дразнить Интеллидженс сервис, — ответила Янковская. — В тот вечер, когда мы с вами познакомились, Блейк должен был переслать список в Лондон. В Англию возвращался крупный английский коммерсант, находившийся со своей женой в России в качестве туриста. Ночью он улетал в Стокгольм. Блейк не подпускал меня к списку. Я знала, что он дол­жен пойти в ресторан отеля «Рим» и через день этот список очутился бы в тайниках Интеллидженс сервис. Блейк собрался на свидание. Я видела, что у него имеется два экземпляра списка. Один он должен был отдать, второй, вероятно, хотел сохранить для себя. Я предложила ему продать дубликат. Он засмеялся. Я пригрозила ему, сказала, что он рискует жизнью. Он ударил меня. Я застрелила его и пошла на свидание вместо Блейка. Сказала, что его пытались убить, что это, по-видимому, дело рук советской разведки, что раненый Блейк поручил мне отдать список…
      — Таким образом, Интеллидженс сервис имеет список?
      — Да, этот турист успел улететь, еще несколько ча­сов, и он застрял бы здесь, — подтвердила Янковская. — Иначе меня не оставили бы в покое. А ключ к списку или изобретен в Лондоне, или отправлен туда раньше. — Она указала на листок: — Эта бумажка очень важна, но пока что ею нельзя воспользоваться.
      — А что же мы с вами будем делать?
      — К вам пришлют одного из тех, кто перечислен Блейком. Единственного, кто известен заокеанской разведке. Может быть, с его помощью мы отыщем ключ.
      — Ну а скажите, на что заокеанской разведке английские агенты?
      — Как вы не понимаете? — удивилась Янковская. — Тейлор и его люди всегда таскают каштаны из огня чужими руками! Блейк потратил несколько лет, для того чтобы подобрать своих агентов, а они приберут эту сеть к своим рукам и будут ею пользоваться.
      — А тем все равно, кому служить?
      — В основном да, — подтвердила Янковская. — Конечно, агенты Блейка — тоже люди не без принципов, но, в общем, это один принцип — ненависть к Советам, с этой точки зрения им почти безразлично, кому служить. Кто заплатит больше, тот и будет их хозяи­ном.
      — В таком случае вы тоже перепродались? Судя по вашей теории…
      — Конечно, — перебила меня Янковская. — Но что касается меня, я предпочитаю служить не столько тем, кто щедрее, сколько тем, кто сильнее.
      — Ну а если Интеллидженс сервис узнает о вашем предательстве? Вы не боитесь ее мести?
      — Во-первых, не узнает, — равнодушно ответила она. — А во-вторых, тот, кто не захочет подчиниться Тейлору, отправится вслед за Блейком.
      — Ну а почему же вы служите немцам? Или это тоже реальная сила?
      — Немцы — сентиментальные дураки, — резко сказала Янковская. — Сила-то они сила, только не очень разумная. Пока что немцы выматывают Россию, и им позволяют это делать. Но, помяните мое слово, они тоже таскают каштаны для кого-то другого.
      И тогда я задал ей один неосторожный вопрос:
      — А не думаете ли вы, поклонница непреодолимой силы, что настоящая сила на той стороне, откуда пришел я?
      — А вот этой силе я не подчинюсь никогда! — закричала она. — Сила, принадлежащая серому быдлу!..
      Голос ее сорвался. Она бросилась в кресло и точно утонула в нем.
      — И если вы, Андрей Семенович… — она почти никогда не называла меня этим именем, — если я замечу, что вы снова поглядываете на восток, клянусь, я убью вас собственными руками! — Она тут же встала. — Прикажите Виктору отвезти меня домой.
      Я вызвал Железнова.
      — Отвезите Софью Викентьевну, — распорядился я. — Ей нездоровится, поэтому не торопитесь, пусть она подышит свежим воздухом.
      Железнов вернулся очень быстро.
      — Я не заметил, чтобы она была больна, — сказал он. — Она не захотела ехать домой и приказала отвезти ее к Гренеру.
      — Ну и слава богу, — отозвался я. — Значит, мы можем спокойно поговорить.
      Я протянул ему аккредитив.
      — Это что? — спросил он.
      — Цена предательства, — пояснил я. — Мистер Тей­лор решил, что в эту сумму я ценю Родину.
      Я подробно рассказал о своей встрече, показал список, открыл тайну убийства Блейка.
      — Да, поучительный разговор, — задумчиво заметил Железнов. — Теперь многое становится понятным: и почему тянут со Вторым фронтом, и откуда у немцев нефть…
      Он попросил показать ему пуговицу, подержал на ладони и бережно вернул.
      — Береги, это может пригодиться, — посоветовал он и как бы спросил самого себя: — Хотел бы я знать, есть ли еще такие пуговицы в нашей стране…
      Затем он склонился над списком Блейка.
      — Война когда еще кончится, нам до Берлина еще идти да идти, а они уже о другой, о следующей войне думают, — продолжал он размышлять вслух. — Политика дальнего прицела, сверхдальнего…
      Он бережно скатал и спрятал драгоценный листок на прежнее место.
      — Помнишь, — спросил он меня и почти слово в слово повторил Янковскую, — по-моему, это Наполеон как-то выразился, что один хороший шпион стоит иногда целой армии, так что в тайной войне эти двадцать шесть человек — немалая сила.
      — Пока это только список, — заметил я. — К нему нет ключа.
      — Но ведь к тебе кого-то пришлют? — возразил Железнов. — Не может быть, чтобы мы не достигли цели!
      — А может быть, это псевдонимы? Может быть, этот список написан для отвода глаз?
      — Правильно, все может быть! — Железнов засмеялся. — Однако Блейк поплатился за него жизнью. Теперь, когда мы имеем хоть что-то, мы обязаны взяться за работу, теперь есть над чем подумать, и мы обязаны решить эту задачу…
      Ту короткую летнюю ночь мне не забыть…
     
     
      За окном было темно, только в фиолетово-черном небе слабо мерцали редкие звезды. А у нас в комнате горел свет. Мы вспоминали Родину, говорили о нашей жизни, обдумы­вали свою работу, строили планы…
      Мечтательное наше настроение нарушил какой-то ше­лест, донесшийся до нас с улицы, точно мостовую скребли огромной щеткой.
      Мы выглянули в окно. Рассветало. Эсэсовцы с писто­летами в руках вели толпу женщин, подростков и стариков. Толпа была какая-то удивительно серая, безликая, призрач­ная; эсэсовцы в своих черных мундирах напоминали только что сработанных глянцевых оловянных солдатиков.
      Куда они вели этих людей?..
      Мы смущенно посмотрели друг на друга…
      Наступил новый день, и у каждого из нас были свои обязанности.
      — Ну, я пойду, — сказал Железнов и вышел из каби­нета.
      …Через день Железнов сказал:
      — Видел Пронина. Доложил о твоей встрече с Тей­ло­ром. Просил передать ему копию списка. Говорят, это будет большой выигрыш, если удастся расшифровать…
      А еще через день Марта сказала, что меня спрашивает какой-то человек.
      Я с таким нетерпением ждал появления какого-нибудь незнакомца, что сразу поспешил к нему навстречу.
      Мы вопросительно поглядели друг на друга.
      — Господин Берзинь? — обратился ко мне посетитель.
      — Он самый… — Я вежливо наклонил голову. — С кем имею честь?
      Посетитель посмотрел на меня рыжими и липкими глазами.
      — Арнольд Озолс, к вашим услугам.
      — Раздевайтесь, — пригласил я его. — Прошу в ка­би­нет.
      Мы прошли в кабинет.
      Озолс неторопливо опустился в кресло, минуту помед­лил, сунул руку во внутренний карман пиджака, достал от­туда почтовую открытку, на которой были изображены незабудки, посмотрел на рисунок, посмотрел на меня, еще раз посмотрел на цветы, положил открытку на стол и прикрыл ее ладонью.
      Разговора Озолс не начинал.
      — Чему обязан? — церемонно сказал я.
      — Скажите, у вас есть лошади? — неожиданно спросил он. — Выездные лошади?
      — Нет, — сказал я. — У меня нет лошадей.
      — А верховая лошадь?
      — Нет-нет, — сказал я. — У меня машина.
      — Может быть, у вас есть корова? — спросил Озолс.
      — Нет, — сказал я. — И коровы у меня нет.
      — Это плохо, — сказал Озолс. — Всегда лучше пить молоко от своей коровы.
      — Я согласен с вами, — сказал я. — Но как-то, знаете, не обзавелся.
      Озолс опять посмотрел на незабудки и перевел взгляд на меня.
      — А свиней вы не держите?
      — Не держу, — сказал я.
      — Это тоже плохо, — сказал он. — В каждом доме бывают отходы, домашняя ветчина вкуснее.
      — Хорошо, если вы считаете необходимым, — сказал я, — я постараюсь обзавестись поросенком.
      — А собаки у вас нет? — спросил Озолс. — Вы не охотник?
      — Пожалуй что охотник, — сказал я. — Но собаки у меня нет.
      — Очень жаль, — сказал Озолс. — И кошки нет?
      — Я не совсем вас понимаю, — ответил я ему тогда на вопрос о кошке. — Я не помню, какое количество животных описано Бремом, но смею вас заверить, что ни одного из них, к моему великому огорчению, у меня нет.
      — Дело в том, что я ветеринарный врач, — с достоинством ответил Озолс. — Мне сообщили, что у вас заболело какое-то домашнее животное.
     
     
      Он опять взял в руки свою открытку, с сожалением посмотрел на незабудки и задумчиво покачал головой.
      — Очень жаль, по-видимому, произошло недоразумение, не смею вас больше задерживать…
      И вдруг меня осенило! Я вспомнил, что где-то уже видел такую открытку с незабудками… Да ведь я видел ее у себя! В гостиной у Блейка валялось несколько альбомов для открыток… Я еще подивился, зачем этот эстет держал у себя такие мещанские альбомы с почтовыми карточками… В одном из них я видел точно такие же незабудки!
      И тут я вспомнил, что много месяцев назад ко мне приходил заведующий каким-то дровяным складом и тоже все время вертел в руках перед моими глазами какую-то почтовую открытку…
      — Одну минуту, господин Озолс! — воскликнул я и пошел в гостиную…
      Я схватил альбом, перелистал, нашел открытку с незабудками и поспешил обратно в кабинет.
      — Посмотрите, господин Озолс, — сказал я. — Какое удивительное совпадение: у меня такая же открытка, как у вас!
      Озолс взял мою открытку, сличил со своей, затем выпрямился в кресле и с каменным лицом посмотрел на меня.
      — Я не понимаю, господин Берзинь, для чего вам нужна была эта комедия? — с достоинством спросил он. — У других тоже есть нервы.
      — Извините меня, Озолс, — непринужденно ответил я. — Но сперва у меня возникли сомнения…
      — Какие же могут быть сомнения? Посмотрите сами.
      Он подал мне обе открытки — не могло возникнуть сомнений в их идентичности.
      — В последнее время столько неожиданностей… — Я виновато посмотрел в рыжие глаза Озолса. — Так что некоторая предосторожность…
      — Какие неожиданности могут быть между нами! — Ироническая улыбка чуть тронула губы моего посетителя, он слегка вздохнул и выжидательно на меня по­смотрел. — Я слушаю вас, господин Берзинь.
      — Вам кто передал, что нужно явиться ко мне? — деловито спросил я, как бы проверяя своего посетителя.
      Озолс приветливо улыбнулся:
      — Один мой старый друг из-за океана. Ведь я…
      В этом разговоре все следовало угадывать с одного слова.
      — Ведь вы…
      — Да, я провел там около восьми лет.
      — Вы там работали…
      — Тоже ветеринарным врачом… — Озолс самодовольно улыбнулся. — Но мне не один раз приходилось участвовать в подавлении забастовок сельскохозяйственных рабочих..
      — И вы по-прежнему поддерживаете связи?
      — К сожалению, нет. — Озолс опять улыбнулся. После того как я показал ему свою открытку, он превратился в воплощенную любезность: как-никак я являлся его начальником. — По возвращении в Латвию я все их растерял.
      Я тоже вежливо ему улыбнулся:
      — Но мы их восстановили…
      Озолс утвердительно кивнул:
      — Да, вы сумели найти меня.
      — А что вы делаете сейчас?
      — Как «что»? — удивился Озолс. — Лечу окрестных коров и собак.
      — Нет, не в том смысле.
      — А что же я могу сейчас делать? — еще больше удивился Озолс и неожиданно обнаружил проблески какого-то остроумия. — Мы будем ждать мирных весенних дней, когда опять возникнет нужда в агрономах и ветеринарах.
      И правда, чем мог быть полезен такой Озолс капиталистической разведке? Мне совсем неясна была его роль. Сообщать, какие военные части движутся мимо его дома? Трудно было допустить, что такой шпион стоит целой армии…
      Однако надо было как-то оправдать посещение Озолса, и не только для себя, но и для него.
      — Видите ли, вы мне понадобились… — Я не знал, что ему сказать. — Наша служба проводит, так сказать, что-то вроде переучета. Кое-кто у нас выбыл, мы, так сказать, перестраиваем свои планы…
      Озолс внимательно слушал.
      — Поэтому хочется еще раз подумать, чем вы можете быть полезны.
      Озолс молчал.
      — Я обращаюсь к вам, господин Озолс, — повторил я. — Подумайте, чем вы можете быть полезны?
      Озолс заерзал в своем кресле.
      — Вряд ли я смогу быть вам полезен в чем-либо дру­гом, кроме того, что уже было запланировано, — промолвил он с некоторой тревогой в голосе. — Ни стрелять, ни участвовать в каких-либо авантюрах… — Он покачал головой. — Нет, господин Берзинь, я узкий специалист, и вне своей специальности мне не хотелось бы участвовать ни в каких планах.
      Я задумчиво протянул:
      — А мы запланировали для вас…
      — Сибирскую язву, господин Берзинь, — напомнил мне мой посетитель тоном, ясно говорившим, что мне нечего делать вид, будто я этого не помню. — При получении соответствующего указания я и двое моих коллег, которых вы знаете не хуже меня, сможем вызвать эпидемию сибирской язвы у домашнего скота во всей Прибалтике, а в случае необходимости с помощью кисточек для бритья перенесем ее и на людей…
      Да, пожалуй, такой шпион стоил армии!
      — Да-да, Озолс, я помню об этом задании, — сказал я, с интересом разглядывая своего невзрачного собеседника, который вдруг предстал передо мной совсем в ином качестве. — Но я предполагал, что вы и до этого сможете оказать кое-какие услуги.
      — Нет, господин Берзинь, — решительно отозвался Озолс, не спрашивая даже, что я хотел ему предложить. — Я не умею ни убивать, ни похищать, и не хотел бы за это браться.
      — Ну хорошо, — сказал я ему. — Очень рад был с вами встретиться.
      — Отлично, — сказал тот и поднялся.
      Но я еще не хотел его отпускать. Мне надо было узнать его адрес. Надо было узнать еще что-нибудь, что перекинуло бы цепочку к другим.
      — Простите, Арнольд… Арнольд…
      — Янович, — подсказал Озолс.
      — Арнольд Янович, — повторил я. — Ваш адрес не изменился?
      — Врачи и аптекари не должны менять адресов, — назидательно ответил он. — Иначе легко растерять клиентуру.
      Как же узнать, где он живет?
      — Вам когда передали о моем желании видеть вас? — спросил я.
      — Это было три дня назад, — сказал он. — Но я не мог выехать сразу.
      Значит, он встретился со своим американским дру­гом в день отъезда мистера Тейлора из Риги…
      — И долго вам пришлось добираться? — спросил я.
      — Нет, — сказал он. — Как обычно.
      — Отлично, — сказал я. — Я хочу только еще раз взглянуть на вашу открытку…
      Нет, в ней не было ничего особенного, открытка как открытка: надпись «Carte Postale», место для марки, а на обороте — голубые незабудки.
      Я не знал, надо ли ему дать денег, но решил не давать.
      — Отлично, — сказал я еще раз, возвращая открытку. — Поезжайте домой. Желаю вам всего доброго. Если вы понадобитесь, мы поставим вас об этом в известность.
      Мы церемонно раскланялись, и я проводил его до входной двери.
      Затем вернулся в кабинет, взял открытку, извлеченную мной из альбома, и пошел в гостиную…
      Это был, оказывается, не простой альбом!
      В нем были открытки с изображением цветов. Астры, розы, жасмин, ландыши, гладиолусы…
      Я принялся рассматривать эти открытки. На некоторых из них были написаны карандашом цифры, на открытке с незабудками, которую я предъявил Озолсу, значилась цифра 3481…
      Индекс, под которым значился Озолс у Блейка?
      Я принялся рассматривать другие альбомы, там были репродукции с разных картин, много всяких пейзажей, в одном из альбомов были открытки с видами Латвии, улицы, площади, всякие достопримечательности…
      Возможно, для того чтобы отыскать ключ к списку, следовало узнать адрес Озолса, и это было не столь трудно: ветеринарного врача всегда можно отыскать в Латвии.
      Я снова открыл альбом, в котором находились открытки с цветами, затем достал список Блейка и положил его рядом с открыткой с незабудками.
      Озолс значился в этом списке восьмым по счету, Озолс Н. Е.
      Но нет, это был не тот Озолс. Тот, который только что был у меня, — Арнольд Янович, а этот Н. Е. Я перевел взгляд на открытку с незабудками. Незабудки… Незабудки… Незабудки… Нет, товарищ Железнов, моя голова тоже кое-что варит.
      Незабудка… НЕзабудка… Н. Е. забудка… Н. Е. — Озолс Н. Е. Озолс — Н. Е. забудка. Озолс — незабудка… Озолс А. Я. — незабудка.
      Я отобрал все открытки, помеченные цифрами.
      Цифры не говорили мне ничего. Цветы были кличками, опознавательными кличками всех двадцати шести агентов Блейка, но что значили цифры, я не догадывался.
      Я опять взял список.
      Ципстиньш Н.А., Блюмс Ф.И., Клявиньш Р.О., Миезитис Л.А.
      Я перебрал открытки.
      Н.А. Настурция… Настурцией и был Ципстиньш… Но как его зовут на самом деле?
      Ципстиньш был Настурцией, Блюмс — Фиалкой, Клявиньш — Розой, Миезитис — Ландышем…
      Но каковы были их настоящие имена?
      Для ясности требуется сказать, что список был написан по-английски и названия цветов я тоже подставлял по-английски, и лишь для удобства читателей я показываю, как бы выглядел этот список на русском языке.
      Предстояла работа, и довольно-таки кропотливая, но игра стоила свеч. Теперь-то я понимал, что сидел в Риге не зря: с господином Озолсом необходимо было познакомиться.
      Он стоил наших усилий, невзрачный господин Озолс, он же незабудка, и, если это понадобится его хозяевам, он же сибирская язва!
     
      13. Жонглер на лошади
     
     
      Не стоит подробно рассказывать, как мы с Железновым работали над тем, чтобы дешифровать список Блейка. Лишь постепенно все эти фиалки и ландыши стали превращаться в реальных людей, имеющих определенные адреса и профессии.
      Железнов согласился со мной, когда я высказал гипотезу о тождестве цветов и агентов Блейка, впрочем, это не было гипотезой, это было очевидно. Теперь следовало узнать адрес Озолса, а может быть, собрать и еще какие-то дополнительные данные, для того чтобы с помощью этих сведений найти и других людей, перечисленных в списке.
      Железнов взялся это сделать через товарищей, с которыми был связан, но для этого требовалось, конечно, время.
      Неожиданно на помощь пришла Янковская.
      Она заезжала ко мне обычно или поздно утром, или под вечер, а иногда даже два раза в день; она все время держала меня в поле своего зрения.
      В день посещения Озолса она появилась под вечер, хотя ее позднее появление не означало, что она не была осведомлена о визите Незабудки. Она следила за мной и вследствие профессиональной наблюдательности по незначительным деталям, обрывкам слов и незаметным вопросам создавала правильное представление о моем времяпрепровождении.
      Она вошла, села, закурила, с любопытством взглянула на меня, ожидая, что я скажу, но я молчал, и она первой нарушила молчание:
      — Был?
      — Кто?
      — Тот, кто должен был к вам явиться.
      Не было нужды прятать от нее Озолса, наоборот, она могла помочь обнаружить и других агентов Блейка.
      — Был.
      — Кто он?
      — Некий Озолс, ветеринарный врач.
      Она сама достала список и нашла в нем Озолса.
      — Вы узнали о нем какие-нибудь подробности?
      — Да, его кличка — Незабудка.
      Я показал ей открытку с незабудками и познакомил со своей догадкой.
      Ей понравились цветочные псевдонимы. Она оживилась и утвердительно кивнула.
      — Вы не узнали его адреса?
      — Это могло вызвать подозрения.
      — Правильно. По-видимому, это старый провока­тор. Он сразу бы исчез. Но его адрес легко узнать.
      — Через адресный стол?
      — Конечно, нет. В адресном столе сейчас полная неразбериха, хотя немцы создали в нем видимость порядка. Вы должны использовать Эдингера. Попросите его узнать адрес…
      — Эдингера?
      — Разумеется. Он отыщет Озолса за несколько ча­сов.
      Она была дерзка и трезва. Эдингер мог найти Озолса без труда, а скрывать Озолса от Эдингера тоже не было необходимости.
      Я тут же позвонил Эдингеру по телефону.
      — Господин обергруппенфюрер? Счастлив вас приветствовать. Вы могли бы меня принять?
      — Приходите завтра, Берзинь, — ответил он. — Вы мне тоже нужны.
      — О, на этот раз я удовлетворю ваше любопытство, господин обергруппенфюрер…
      — Хорошо-хорошо, — довольно сухо отозвался он. — Буду ждать.
      Он действительно меня ждал и с первой же секунды моего появления в кабинете устремил на меня пытливый неодобрительный взгляд.
      — Садитесь, Блейк, — сказал он. — Я слушаю вас, хотя вы мало чем оправдываете мое снисходительное отношение.
      — Не так просто передать моих агентов другому хозяину, — обиженно возразил я. — Я восстанавливаю утраченные связи, перепроверяю всю сеть. Вы получите людей, которые действительно многого стоят…
      — Но когда, когда? — нетерпеливо перебил Эдин­гер. — Вы злоупотребляете моим терпением, Блейк.
      — Не позже как через две недели, — твердо сказал я. — Но мне нужно найти одного ветеринарного врача, некоего Озолса.
      — А он в Латвии? — спросил Эдингер.
      — Безусловно, — подтвердил я. — Озолс Арнольд Янович.
      — Это что, ваш агент? — спросил Эдингер.
      — Да. — Я свободно мог подарить Озолса Эдингеру. — Я утратил с ним связь, а запрашивать Лондон нецелесообразно. В современных условиях это может затянуться, я не рискую испытывать ваше терпение. Озолс поможет мне восстановить некоторые связи.
      — Я вижу, вы беретесь за ум, — похвалил меня Эдин­гер. — Я прикажу найти этого Озолса.
      Он по телефону вызвал гауптштурмфюрера Гаусса, и через минуту в кабинет вошел какой-то чиновник в черной эсэсовской форме, висевшей на нем мешком и явно обличавшей штатского человека.
      — Господин Гаусс, — сказал Эдингер, — мне нужно найти некоего Озолса…
      Эдингер вопросительно обернулся ко мне.
      — Арнольд Янович, — подсказал я.
      — Арнольд Янович, — повторил в свою очередь Эдингер. — Он служит где-то у нас в Латвии ветеринарным врачом.
      — Как срочно это нужно? — скрипучим, деревянным голосом осведомился господин Гаусс.
      — Задание особой важности, — сказал Эдингер. — Эти данные нужны лично мне.
      Господин Гаусс поклонился и ушел, не промолвив больше ни слова.
      — А теперь, Блейк, буду говорить я, — сказал Эдин­гер и зашевелил своими усиками, точно таракан перед неожиданным препятствием.
      Он хотел казаться внушительным и, пожалуй, казался таким, но на этот раз он выглядел больным, чувствовалось, что он не в своей тарелке, хотя по-прежнему старался говорить резко и угрожающе.
      — Я ценю вас, Блейк, — сердито сказал Эдингер. — Наша разведка наблюдает за вами вот уже шесть лет, и вы все время работали только на свою страну. Поэтому вы поймете меня, если я скажу, что пошел в полицию для того, чтобы служить Германии…
      Я уже видел, что мне придется стать свидетелем очередного словоизвержения на тему о величии германского рейха, но на этот раз мне показалось, что Эдингер говорил не ради рисовки, на этот раз он нуждался в самоутверждении…
      Увы, он был не из тех, кому можно было что-либо объяснить! Поэтому я молчал.
      И так же, как всегда, Эдингер внезапно спустился с заоблачных высот риторики на залитую кровью землю.
      — Как это ни печально, но я хочу огорчить вас, господин Блейк, — внезапно произнес он. — Вас окружают подозрительные люди, вы прикрываете коммунистов и партизан…
      Я похолодел… Так, кажется, говорится в романах?.. Во всяком случае, я испытал весьма неприятное ощущение. Черт знает, что он мог узнать! Было бы глупо и обидно так просто, ни за понюшку табаку погибнуть в здешних застенках…
      — Вы уверены в своем шофере? — строго спросил меня Эдингер. — У нас о нем самые неблагоприятные сведения. И то, что я сейчас говорю об этом, — свидетельство доверия, которое я еще не утратил к вам…
      У меня немного отлегло от сердца, хотя я еще не знал, что нужно от меня Эдингеру.
      — Не знаю, как он сумел провести такого опытного разведчика, каким являетесь вы, капитан Блейк, — упрекнул меня Эдингер, — но у нас есть данные о том, что некий господин Чарушин или тот, кто скрывается под этим именем, связан с рижским коммунистическим подпольем…
      Но я уже взял себя в руки. В том, что говорил Эдингер, не заключалось ничего экстраординарного: всегда можно было ожидать, что гестапо нападет на след кого-нибудь из нас. Гораздо важнее было понять, почему он считает возможным или нужным сообщить мне о провале Железнова. Эдингер, как я полагал, опять играл со мной в доверие. Но поскольку он не сомневался в том, что я капитан Блейк, он пытался выяснить, не связан ли я, англичанин, с союзниками Англии по войне, с русскими партизанами и коммунистами, и, выдавая мне Железнова, давал возможность порвать эти связи, если они существовали. Для гестапо капитан Блейк был гораздо более значительной фигурой, чем шофер Чарушин; предоставляя мне возможность отмежеваться от своего шофера, тем самым гестапо пыталось сохранить меня для себя.
      Поэтому Эдингер пошел еще дальше. В его глазках, совсем как у хорька, когда тот настигает свою жертву, загорелись желтые искорки, он лег грудью на стол и негромко сказал:
      — Донесения о Чарушине лежат у меня в столе, и я совершенно доверительно скажу вам, что через день или два отдам приказ об аресте этого человека. Лично вы можете не беспокоиться: вас потревожат лишь на самое короткое время…
      Что мне оставалось делать? Высказать свое недоверие Чарушину? Усилить подозрения Эдингера? Это не было бы полезно. Решительно взять под свою защиту? Тоже вызвало бы подозрения. Следовало лишь удивляться и удивляться.
      — Удивительно! — воскликнул я. — Чарушин — отличный шофер, я очень им доволен. Он не вызывает подозрений даже у такой недоверчивой женщины, как госпожа Янковская!
      Как раз у Янковской-то Железнов и вызывал подозрения. Я приплел ее потому, что она пользовалась значительным влиянием в нацистских кругах, но ответ Эдингера поверг меня в изумление.
      — Госпожа Янковская! — насмешливо сказал он. — Хоть она и ваша сотрудница, знаете вы ее недостаточно. Кто вам сказал, что это не она направила наше внимание на вашего шофера?
      Если в этом была хоть доля правды, то налицо предательство. Она действовала вопреки мне и против меня.
      — Но позвольте, — возразил я. — Я наблюдал за Чарушиным достаточно тщательно. Он выполняет весьма серьезные поручения. Конечно, он не посвящен в мои отношения с вами, он убежден, что служит британским интересам…
      — Вы серьезный разведчик, Блейк, но в данном случае этот Чарушин играет на ваших английских чувствах, — укоризненно сказал Эдингер. — Его подослали к вам, и если он вас еще не убил, то только потому, что ему удобно прятаться в вашей тени. Мы давно к нему присматриваемся. Впрочем, не буду скрывать: так же, как и к вам. Но если вас не в чем упрекнуть, ваш шофер уличен…
      Вот когда я убедился, как был прав Пронин, удерживая меня от участия в каких бы то ни было делах Железнова, — он видел дальше и больше меня. Молодые бойцы часто ропщут, когда их держат в резерве, но опытные командиры лучше знают, кого и когда надо ввести в бой.
      — Не смею больше спорить, — холодно произнес я, показывая, однако, своим видом, что я еще не вполне убежден Эдингером. — Я только прошу вас повременить с арестом: мне хочется самому убедиться в предосудительных связях Чарушина.
      — Своей защитой Чарушина вы компрометируете себя! — раздраженно ответил Эдингер. — Вас как англичанина волнует не существо, а форма. Я заверяю вас, что с вашим шофером будет поступлено по закону. Положитесь на нас, предоставьте его собственной судьбе, поймите, для вас это наилучший выход…
      Эдингера вообще трудно было переубедить, а в данном случае просто невозможно. По-видимому, он нацелился на Железнова очень основательно.
      А может быть, и не только на Железнова! Но все это могло быть и провокацией, прямых улик против меня не имелось. Выполняя приказание Пронина, я вел себя очень осмотрительно, но мне могли неспроста сообщить о предстоящем аресте Железнова: исчезни Железнов, будет очевидно, что это я предупредил его…
      Туг опять появился гауптштурмфюрер Гаусс.
      Вероятно, когда Эдингер говорил Гауссу о «задании особой важности», он хотел показать мне образец немецкой быстроты и аккуратности.
      — Разрешите, господин обергруппенфюрер? — спросил Гаусс деревянным голосом.
      — Да-да! — сказал Эдингер. — Узнали что-нибудь? Гаусс молча подал Эдингеру узкий листок бумаги.
      Эдингер взглянул на него и тотчас передал мне. На листке значилось: «Мадона, Стрелниеку, 14».
      — Это все? — спросил Эдннгер.
      — Адрес ветеринарного врача Озолса, — ответил Га­усс. — Он живет в Мадоне.
      Возможно, подумал я, этот адрес и послужит ключом к списку…
      Я поблагодарил Эдингера и поспешил откланяться. Мне не хотелось возвращаться к скользкому разговору о Чарушине.
      — Помните, о том, что произойдет с вашим шофером, не знает никто, — предупредил меня на прощание Эдингер. — Вы еще будете мне благодарны.
      — Можете быть уверены, господин обергруппенфюрер, — заверил его я. — Хайлитль!
      Я отсалютовал Эдингеру поднятой рукой и заторопился вниз, в машину.
      — Давай! — сказал я.
      Железнов включил мотор и удивленно посмотрел на меня.
      — Что это ты как будто не в себе?
      — Плохи, брат, наши дела, — ответил я. — Гестаповцы собираются тебя арестовать.
      Нельзя было не заметить: Железнов встревожился, но он тут же взял себя в руки.
      — Как так? — спросил он.
      — Предупредил сам Эдингер, — объяснил я. — Уж не знаю, донес кто-нибудь или они сами, но говорит, что гестапо располагает данными о твоих связях с рижским подпольем…
      Железнов задумчиво покачал головой.
      — Задача…
      — Какая же тут может быть задача? — возразил я. — Медлить нечего, придется скрыться.
      Железнов вздохнул.
      — Не так это просто, и тем более непросто, что это может бросить тень на вас…
      Мы обращались друг к другу то на «вы», то на «ты», в моменты, когда особенно остро ощущали нашу духовную близость, говорили на «ты», а когда возвращались к служебным делам, переходили на «вы», на этот раз «ты» и «вы» смешались в нашем разговоре.
      — Вы недооцениваете важности возложенного на вас задания, — укоризненно сказал Железнов. — Ради него можно многим пожертвовать.
      — Но ведь не тобой же? — перебил я его. — Что, если нам удрать вдвоем?
      — Вы понимаете, что говорите? — резко возразил Железнов. — Мы не имеем права уйти, пока не обнаружим всех этих агентов. Вы понимаете, чем это может грозить после нашей победы? Это все равно, что оставить грязь в ране. Рану можно вылечить в месяц, а можно лечить десять лет.
      — Посоветоваться с Прониным? — предложил я. — Он подскажет.
      — Это конечно, — согласился Железнов. — Но, пожалуй, и Пронин здесь… — Он замолчал, видно было, что ему нелегко прийти к какому-нибудь решению. — Надо протянуть какое-то время и успеть… — Он не договорил и опять задумался. — Вот если бы удалось хоть на время отстранить Эдингера…
      Железнов резко повернул машину за угол.
      — Ну а как с адресом? — поинтересовался он. — Эдингер обещал узнать?
      — Адрес в кармане, — сказал я. — Можно браться за поиски.
      — Вот это здорово! — оживился Железнов. — Обидно будет, если меня возьмут…
      Но я — то понимал, что это просто невозможно. Задание, разумеется, должно быть выполнено, но и жертвовать Железновым тоже нельзя. Нам опять предстояло найти выход из безвыходного положения…
      И я подумал о Янковской. Почему бы не заставить эту даму послужить нам? Она недолюбливала Эдингера и была расположена ко мне, в ее расчетах я занимал не последнее место. Почему бы не бросить на чашу весов самого себя?
      Я повернулся к Железнову.
      — Поворачивай! — сказал я. — Двигай в гостиницу, к Янковской.
      — Зачем? — удивился Железнов. — Дорога каждая минута.
      — Пришла одна идея, — сказал я. — Попробуем побороться.
      — А мне нельзя познакомиться с этой идеей? — спросил Железнов. — Как говорится, ум хорошо, а два…
      Но я боялся, что он меня не одобрит, да и не был уверен, что сумею эту идею как следует изложить.
      — Двигай-двигай! — повторил я. — Авось рыбка и клюнет…
      Не могу сказать, чтобы Железнов чрезмерно доверчиво отнесся к моим словам, однако он подчинился и поехал к гостинице.
      Янковская не отозвалась на мой стук, я подумал, что ее нет дома, но дверь оказалась незапертой и, когда я ее толкнул, поддалась.
      Янковская спала на диване, поджав ноги. Она не услышала моего стука, но как только я, ничего еще не сказав, сел возле нее, она сразу открыла глаза.
      — У меня неприятности, — с места в карьер заявил я. — Только что был у Эдингера. Он сказал, что установлены мои связи с партизанами…
      Янковская сразу села, сон с нее как будто рукой смахнуло.
      — Какая глупость! — воскликнула она. — Они ничего не поняли.
      Этой фразой она выдала себя, но я не подал вида, что в чем-то ее подозреваю.
      — Чего не поняли? — спросил я. — Кто?
      — Ах, да ничего не поняли! — с досадой ото­зва­лась она. — Ваш Чарушин в самом деле очень подозрителен, но вы-то, вы-то при чем? Самое ужасное в том, что если этот маньяк вздумает привязаться, от него невозможно отцепиться, он ничего не захочет признавать…
      Она встала, прошлась по комнате, закурила.
      — А вы-то чего нервничаете? — спросил я. — Ну арестуют меня, убьют, вам какая печаль?
      — В том-то и дело, что вас нельзя арестовывать! — воскликнула она. — Тейлор мне этого никогда не простит!
      Беспокоилась она, конечно, не столько обо мне, сколько о себе.
      — Вот что, поедем к Гренеру, — решительно сказала она. — Надо что-то предпринять…
      Она опять пришла в то деятельное состояние, когда трудно было ее остановить.
      Мы спустились вниз.
      Янковская раздраженно посмотрела на Железнова, сейчас она не пыталась скрыть своей неприязни к нему.
      — Ах это вы? — враждебно сказала она и кивнула куда-то в сторону. — Вы нам не нужны!
      Железнов вопросительно взглянул на меня.
      — Вы нам не нужны! — вызывающе повторила она. — Выходите из машины!
      — Ладно, Виктор, — сказал я. — Не стоит спорить с капризной женщиной.
      Он вылез на тротуар.
      — Я пойду домой, — сказал он.
      — Куда хотите, — ответила Янковская. — У вас хватает дел без господина Берзиня.
      Я не хотел ей перечить. Янковская была человеком действия, и, если бралась за дело, лучше было с нею не спорить.
      — Садитесь! — почти крикнула на меня Янковская и села сама за руль.
      Железнов пожал плечами и спокойно, как всегда, точно ему ничто не угрожало, пошел по улице.
      Янковская, злая и стремительная, с места повела машину на большой скорости.
      Мы нигде не могли настигнуть Гренера: его не было ни дома, ни в госпитале. Наконец мы узнали, что он находится в канцелярии гаулейтера. Нам пришлось ждать, когда он освободится. Мы вернулись к нему домой — Янковскую без разговоров впустили в квартиру — и принялись ожидать возвращения хозяина.
      Янковская обзвонила все места, где мог появиться Гренер.
      — Передайте господину профессору, чтобы он поскорее возвращался домой, — повсюду передавала она. — Скажите, что звонила госпожа Янковская.
      Однако господин профессор явился сравнительно поздно.
      — Что случилось, моя дорогая? — встревоженно спросил Гренер, войдя в гостиную и целуя Янковской руку. — Надеюсь, вы меня извините, меня задержал ба­рон.
      Он поздоровался со мной, и я бы не сказал, что очень приветливо.
      — Мы разыскиваем вас уже часа четыре, — нетерпеливо сказала Янковская. — Надо срочно что-то сделать с Эдингером!
      Гренер бросил беглый взгляд на меня и опять повернулся к Янковской.
      — Может быть, вы разрешите предложить вам чашку кофе?
      — Ах, да какой там кофе, когда я говорю об Эдингере! — нервно воскликнула она. — Давайте говорить о делах, а не о кофе!
      Гренер опять неприязненно посмотрел на меня и вновь повернулся к Янковской.
      — Но я не знаю… — промямлил он. — Господин Берзинь… Удобно ли…
      — Ах, да ведь вы отлично знаете, что Берзинь — свой человек! — с досадой произнесла Янковская. — Генерал Тейлор заинтересован в нем не меньше, чем в вас!
      Мне показалось, что замечание о нашей равноценности не доставило Гренеру удовольствия.
      — Хорошо, дорогая! — послушно произнес он. — Если господин Берзинь осведомлен о ваших делах, давайте поговорим.
      Он больше не смотрел на меня, но мое присутствие, я не ошибался, было ему неприятно.
      — Эдингер начинает усердствовать сверх меры, — холодно сказала Янковская. — Вы как-то говорили, что хотели бы видеть на посту начальника Рижского гестапо своего друга Польмана и что можете это сделать. Мне кажется, пришло время доказать, что вы хозяин своего слова.
      Гренер любезно улыбнулся.
      — Я действительно хотел бы видеть в Риге своего друга Польмана, — согласился он. — И у меня достаточно связей, чтобы он получил в Берлине такое назначение. Но только не вместо Эдингера…
      Он закивал своей птичьей головой.
      — Только не вместо Эдингера, — настойчиво повторил он. — Эдингеру лично покровительствует Гиммлер, и, пока Эдингер не получил какого-либо повышения, Польману здесь не бывать.
      — Ну а если Эдингера здесь не будет? — испытующе спросила Янковская. — Вы уверены, что на его место назначат Польмана?
      — Так же, как и в том, что вижу сейчас вас перед собой, — уверенно сказал Гренер. — Но я не вижу способа избавиться от Эдингера.
      Янковская холодно усмехнулась.
      — О! Что-что, а способ устроить для него повышение найдется!..
      Гренер опять закивал своей птичьей головкой.
      — Я боюсь, вы переоцениваете свои возможности, дорогая…
      — А вы недооцениваете возможностей заокеанской разведки, профессор, — холодно возразила Янковская. — Стоит дать команду, и обергруппенфюрер Эдингер взлетит так высоко…
      — Увы! — не согласился с ней Гренер. — Ни на Гиммлера, ни на Гитлера генерал Тейлор никак не может повлиять!
      — Но зато он может повлиять на самого господа бога, — насмешливо произнесла Янковская. — Ни Гитлер, ни Гиммлер не помешают отправить вашего Эдингера к праотцам.
      — На это я не даю согласия! — крикнул Гренер. — Эдингер — честный человек, и я не хочу доставлять место Польману ценой человеческой жизни!
      — А я с вами не советуюсь, как поступить с Эдингером! — крикнула в свою очередь Янковская. — Я спрашиваю вас, гарантируете ли вы, что в случае исчезновения Эдингера на его пост назначат Польмана?
      — Что касается Польмана, я уверен, но, повторяю, я не согласен на устранение Эдингера… — Гренер впервые повернулся ко мне за все время этого разговора. — Господин Берзинь, или как вас там! Я надеюсь, вы не возьметесь за такое дело…
      Он, кажется, решил, что это именно мне Янковская предполагает поручить устранение Эдингера. Но Янковская не позволила мне ответить.
      — Да скажите же ему, что вы имеете особое поручение от Тейлора! — закричала она на меня. — Профессор все сводит к личным отношениям, но забывает, что есть интересы, ради которых приходится забывать о себе!
      — Нет! Нет! И нет! — закричал вдруг Гренер, приходя в необычайное возбуждение. — Я ничего не хочу делать для господина Блейка! Вы испытываете мое терпение! Я предупрежу Эдингера…
      И тут Янковская проявила всю свою волю.
      — Не орите! — прикрикнула она на Гренера. — Ревнивый журавль!
      И он не посмел ей ответить.
      — Слушайте, — медленно произнесла она сдавленным голосом. — Эдингер — не ваша забота. Но если вы сейчас же не примете мер к тому, чтобы в Ригу был назначен Польман, я никогда — слышите? — никогда не уеду с вами за океан. Больше того, я наплюю на все, не побоюсь даже Тейлора — вы меня знаете! — и завтра же исчезну из Риги вместе с Дэвисом. Вместе с Дэвисом! Вы хотите этого?
      И вот этого Гренер не захотел!
      — Отто! Берндт! — взвизгнул он. — Где вы там?!
      В гостиную влетел один из его денщиков.
      — Кофе! Где кофе, наконец?! — визгливо забормотал он. — Сколько времени можно дожидаться? И госпожа Янковская, и господин Берзинь, и я, мы уже давно ждем…
      Денщик — уж не знаю, кто это был: Отто или Берндт, — ошалело взглянул на Гренера и через две минуты — это была уже магия дисциплины! — внес в гостиную поднос с кофе и ликерами.
      — Разрешите налить вам ликера? — обратился Гренер к Янковской.
      По-видимому, это значило, что зверь укрощен.
      — Налейте, — согласилась она и, совсем как кошка, лизнув кончиком языка краешек рюмки, безразлично спросила: — Вы когда будете звонить Польману?
      — Сегодня ночью, — буркнул Гренер и обратился ко мне: — Может быть, вы хотите коньяку?
      — Мы хотим ехать, — сказала Янковская. — У нас есть еще дела.
      — Опять с ним? — сердито спросил Гренер.
      — Да, с ним, — равнодушно ответила Янковская. — И еще тысячу раз буду с ним, если вы не оставите свою глупую ревность…
      Она направилась к выходу, и Гренер послушно пошел ее провожать.
      — Вы можете намекнуть своему Польману, — сказала она уже в передней, — что Эдингер чувствует себя очень плохо. И вы, как врач, весьма тревожитесь за его здоровье.
      Мы опять очутились в машине.
      — А теперь куда? — поинтересовался я.
      — В цирк, — сказала Янковская. — Я хочу немного развлечься.
      К началу представления мы опоздали, на арене демонстрировался не то третий, не то четвертый номер, но это не огорчило мою спутницу.
      Мы сидели в ложе, и она снисходительно посматривала то на клоунов, то на акробатов.
      — Вот наш номер, — негромко заметила она, когда объявили выход жонглера на лошади Рамона Гонзалеса.
      Оркестр заиграл бравурный марш, и на вороной лошади в блестящем шелковом белом костюме тореадора на арену вылетел Гонзалес…
     
     
      Оказалось, я его знал!
      Это был тот самый смуглый субъект, который дежурил иногда в гостинице у дверей Янковской.
      Надо отдать справедливость, работал он великолепно. Ни на мгновение не давал он себе передышки.
      Лошадь обегала круг за кругом, а в это время он исполнял каскад разнообразных курбетов, сальто и прыжков. Ему бросали мячи, тарелки, шпаги, он ловил их на скаку и заставлял их кружиться, вертеться и взлетать, одновременно наигрывая какие-то мексиканские песенки на губной гармонике. Но самым удивительным было его умение стрелять. Это действительно был Первоклассный — да какое там первоклассный! — феноменальный снайпер. Гонзалес выхватил из-за пояса длинноствольный пистолет, и одновременно служители подали ему связку обручей, обтянутых цветной папиросной бумагой. Он взял их в левую руку, в правой держа пистолет. В цирке пригасили свет, цветные лучи прожекторов упали на арену, и наездник становился попеременно то голубым, то розовым, то зеленым. В оркестре послышалась дробь барабана. Лошадь галопом помчалась по кругу, а Гонзалес, не выпуская пистолета, хватал правой рукой диски, бросал вверх перед собой и, когда цветные диски взлетали к куполу, стрелял в них, продырявленные диски быстро плавно возвращались обратно, Гонзалес подхватывал их головой, и они повисали у него на плечах…
      Этот человек имел изумительный глазомер и выработал необыкновенную точность движений!
      Я с интересом наблюдал за его искусной работой… Не знаю почему, но мне вспомнился вечер на набережной Даугавы…
      — Да, этот Гонзалес неплохо владеет пистолетом, — сказал я. — У меня такое чувство, точно я уже сталкивался с его искусством…
      — Возможно, — согласилась Янковская. — Только это никакой не Гонзалес, а самый обыкновенный ковбой, и зовут его просто Кларенс Смит.
      Он еще несколько раз метнул свои диски, выстрелил в них, поймал и спрыгнул с лошади. Вспыхнул свет, прожектора погасли, Гонзалес, или, как его назвала Янковская, просто Смит, принялся раскланиваться перед публикой.
      Он остановил свой взгляд на Янковской, а она приложила кончики пальцев к губам и послала артисту воздушный поцелуй.
      Как только объявили номер каких-то эксцентриков, Янковская заторопилась к выходу.
      — Вы устали или надоело? — осведомился я.
      — Ни то и ни другое, — ответила она на ходу. — Не надо заставлять себя ждать человека, которому еще предстоит серьезная работа.
      Мы ожидали Гонзалеса у выхода минут пять, пока он, по всей вероятности, переодевался.
      Он быстро подошел к Янковской и схватил ее за руку.
      — О! — сказал он, бросая на меня колючий неласковый взгляд.
      — Быстро! Быстро! — крикнула она ему вместо ответа.
      Через минуту мы уже опять неслись по улицам сонной Риги, а еще через несколько минут сидели в номере Янковской.
      — Познакомьтесь, Кларенс, — сказала она, указывая на меня. — Это Блейк.
      — Нет! — резко сказал он. — Нет!
      — Что «нет»? — спросила Янковская со своей обычной усмешечкой.
      — Я не хочу пожимать ему руку. Он мой враг!
      — Не валяй дурака, — примирительно сказала Янковская. — Никакой он тебе не враг.
      — Ладно, останемся каждый при своем мнении! — ворчливо пробормотал Смит. — Что тебе от меня нужно?
      — Поймать бешеную лошадку, — сказала Янковская.
      — Кого это еще требуется тебе заарканить? — спросил Смит.
      — Начальника гестапо Эдингера, — назвала Янковская.
      — Ну нет, за такой дичью я не охочусь, — отказался Смит. — Потом мне не сносить головы.
      — Тебе ее не сносить, — сказала Янковская, — если Эдингер останется в гестапо.
      — Мне он не угрожает, — сказал Смит, посмотрел на меня прищуренными глазами и спросил: — Это вам он угрожает?
      — Хотя бы, — сказал я. — Я прошу вас о помощи.
      — Туда вам и дорога, — пробормотал Смит, придвинулся к Янковской и сказал: — Я бы перестрелял всех мужчин, которые вертятся возле твоей юбки.
      — Надо бы тебе поменьше ерепениться, — сказала Янковская. — Это Шериф требует смерти Эдингера.
      Я не знал, кто подразумевался под этим именем, но вполне возможно, что это был все тот же генерал Тейлор.
      — Знаю я, какой это Шериф! — мрачно проговорил Смит и указал на меня. — Гестапо небось собирается кинуть этого парня в душегубку, и тебе хочется его спасти.
      — Вот что, Кларенс… — Янковская вцепилась в его руку. — Если ты не сделаешь этого, тебе не видать меня в Техасе. Не будет ни дома на ранчо, ни холодильника, ни стиральной машины. Ищи себе другую жену!
      — Все равно ты меня обманешь! — пробормотал Смит и закричал: — Нет! Нет! И нет! Пусть они подохнут, все твои ухажеры, может, я только тогда тебя и получу, когда тебе не из кого будет выбирать!
      — Кларенс! — прикрикнула на него Янковская. — Ты замолчишь?
      — Как бы не так! — закричал он в ответ. — Ты что же, за дурака меня считаешь? Ты думаешь, я забыл тот вечер, когда ты помешала его задушить? Теперь я и рук марать об него не буду, пойду в гестапо и просто скажу, что твой Блейк, или Берзинь, или как он там еще теперь называется, на самом деле русский офицер…
      Янковская стремительно вскочила и подбоченилась, совсем как уличная девка.
      — Пуговицу, Блейк, пуговицу! — крикнула она. — Нечего с ним церемониться! Покажите ему пуговицу!
      Я послушно достал пуговицу и разжал ладонь перед носом Смита.
      Янковская оказалась права, когда назвала эту пуговицу талисманом. Этот упрямый и разозленный субъект уставился на нее как завороженный…
      Он с сожалением посмотрел на нее, потом на меня и, точно укрощенный зверь, подавил вырвавшееся было у него рычание.
      — Ваша взяла, — выдавил он из себя. — Ладно, говорите.
      — Двадцать раз, что ли, говорить?! — крикнула Янковская. — Тебе сказано: заарканить Эдингера, а иначе…
      — Ладно-ладно! — примирительно оборвал он ее. — Говори, где, как и когда.
     
      14. Ночная серенада
     
     
      После вышеописанной драматической сцены последовал самый прозаический разговор.
      Янковская и Смит хладнокровно и обстоятельно обсуждали, как лучше убить Эдингера, изобретали всевозможные варианты, учитывали все обстоятельства и взвешивали детали.
      Проникнуть в гестапо было невозможно, и, кроме того, Эдингера окружал целый сонм сотрудников; напасть, когда он ехал в машине, было безнадежным предприятием: особняк, в котором он жил, охранялся не хуже городской тюрьмы…
      Всего уязвимее была квартира некой госпожи Лебен, у которой Эдингер проводил иногда вечера.
      Этот мещанин, всеми правдами и неправдами выбившийся, так сказать, в люди, считал, кажется, хорошим тоном иметь любовницу, во всяком случае, он не только не делал из этого тайны, но даже афишировал свою связь.
      Сама госпожа Лебен была особой весьма незначительной, молва называла ее артисткой, возможно, она и на самом деле была маленькой актрисочкой, прилетевшей в оккупированную Ригу, как муха на запах меда, чтобы тоже поживиться чем можно из награбленных оккупантами богатств.
      Она занимала квартиру в большом, многоэтажном доме и неплохо чувствовала себя под покровительством человека, внушавшего ужас местному населению.
      Охрана не докучала своему шефу, когда он предавался любовным утехам, и Смит считал, что организовать на него охоту лучше всего в это время.
      — Даже лошади глупеют от любви, — деловито констатировал Смит. — Завтра вечером я обратаю его за милую душу!
      На том они и порешили.
      На следующее утро я поинтересовался у Янковской:
      — Что это за тип?
      Она небрежно пожала плечами:
      — Мой брави!
      — Он имеет на вас какие-то права?
      — Кто может иметь на меня какие-то права? Разве только чья-нибудь секретная служба…
      Она усмехнулась, но ей не было весело, я это отлично видел.
      — Ну а все-таки, что это за субъект? — настаивал я. — Что это за ковбой на службе у заокеанской разведки?
      — Натура малозагадочная, — пренебрежительно отозвалась она. — Каким вы его видели, такой он и есть. Пастух из Техаса, отличный наездник и стрелок, считает себя стопроцентным янки, хотя, вероятно, в его жилах все-таки течет мексиканская кровь. Его умение вольтижировать и стрелять привлекло внимание какого-то проезжего антрепренера, и тот сманил его в цирк. Те же качества привлекли к нему внимание разведки. Ему дали несколько поручений, он их успешно вы­полнил. Работает он исключительно из-за вознаграждения, копит деньги. Поручения ему даются самые несложные, для выполнения которых не требуется быть мыслителем. Поймать, отнять, убить… Гангстер! Смел, исполнителен, молчалив. Большего от него и не хо­тят. У него одна мечта: накопить денег, купить в Техасе ранчо, построить дом, с гаражом, с холодильником, со стиральной машиной, и привести туда меня в качестве хозяйки.
      Я испытующе взглянул на нее:
      — А как вы сами относитесь к такой перспективе?
      — Я его не разочаровываю, — призналась она. — Пусть надеется, так он будет послушнее.
      — А когда вы его обманете?
      — Тогда я буду для него недосягаема, — жестко сказала она. — Он уже не сможет меня убить.
      — Ну, а если…
      — Догадается? — Янковская улыбнулась. — Тогда…
      Она щелкнула пальцами, и ее жест не оставлял никаких сомнений в том, что сама она не поколеблется пристрелить этого претендента на ее руку, если тот вздумает ей мешать.
      Мы помолчали.
      — Вы уверены, что все кончится успешно? — спросил я.
      — Конечно, — сказала она без какого бы то ни было колебания. — Все предусмотрено.
      Мне, пожалуй, не следовало бы присутствовать при расправе с Эдингером, но я хотел собственными глазами убедиться в том, что я и Железнов избавились от грозящей нам опасности.
      — Я хотел бы это видеть, — сказал я.
      — Не испугаетесь? — спросила она с легкой насмешкой.
      — Нет, — сказал я. — Я не из пугливых.
      — Вот это мне нравится, — одобрила она. — Вы входите во вкус нашей работы.
      — Что вы хотите этим сказать?
      — Сначала мы смотрим, а потом начинаем действовать сами.
      — А как же мне увидеть нашу работу?
      — Вы можете сесть в сквере и наблюдать издали, но как только все произойдет, сейчас же удаляйтесь. Никто не знает, что последует дальше.
      Она передернула плечами:
      — Дайте мне рюмку водки.
      Все-таки она нервничала.
      — До вечера, — сказала она на прощание. — Вечером я провожу вас в театр.
      Она выпила водку и ушла.
      Да, все эти люди делали, в сущности, одно дело, служили одному хозяину, и в то же время как же они ненавидели друг друга!
      Если бы не Железнов, мне было бы гораздо тяжелее переносить постоянное общение с этими людьми и притворяться, что я один из них. Близость Железнова позволила мне в самых тяжелых обстоятельствах не утрачивать чувства локтя.
      Еще до утреннего разговора с Янковской мы провели вместе с Железновым почти всю ночь.
      Я рассказал ему о решении уничтожить Эдингера.
      — Оно неплохо бы, — согласился Железнов и неуверенно усмехнулся. — Однако об этом придется доложить. Тут можно и напортачить.
      Мы с тревогой спросили друг друга: даст ли наше начальство согласие на ликвидацию Эдингера, и захочет ли, в конце концов, и сумеет ли Смит устранить его — в какой-то степени от этого зависела наша судьба. Но не в характере Железнова было сидеть у моря и ждать погоды. Мы приступили к работе — следовало спешить, потому что, мы это чувствовали, над нами день ото дня сгущались тучи.
      Мы держали перед собой адрес Озолса и просматривали открытку за открыткой.
      На открытках с цветами были цифры, и на открытках с видами Латвии были цифры, но адрес и цифры нам никак не удавалось сочетать.
      Мы долго бились над расшифровкой этих цифр. Шифры в наше время стали очень сложны, и такой опытный работник разведки, каким являлся Блейк, должен был пользоваться самым изощренным шиф­ром. Поэтому я не буду описывать наших попыток раскрыть тайну цифровых знаков Блейка, а только скажу, что, несмотря на все наши старания, мы так ничего и не добились.
      Когда мы почти уже совсем отчаялись, на Железнова вдруг снизошло вдохновение, — он принялся пересматривать открытки не с той стороны, где пишется текст и где написаны были цифры, а с лицевой, где напечатаны были картинки, он взглядывал время от времени на адрес и всматривался в улицы, площади и здания, изображенные на открытках…
      — Подожди-ка! — вдруг закричал он. — Эврика! Он схватил адрес, прочел: «Мадона, Стрелниеку, 14», — потом подал открытку мне.
      — Что здесь изображено? — спросил он.
      На открытке виднелась какая-то провинциальная улица, я посмотрел на обратную сторону и прочел надпись: «Мадона, Стрелниеку».
      Не был только указан номер дома, в котором жил Озолс…
      Вместо того чтобы записать местожительство Озолса, дом засняли на почтовой открытке…
      Незабудка жила на Стрелковой улице в Мадоне!
      Оставалось только разгадать тайну цифр, но к утру мы не успели это сделать.
      — Еще одна–две ночи, и все станет ясно, — сказал Железнов. — Если только раньше Эдингер или его преемник не отрубят нам головы.
      Потом мы решили поспать хотя бы несколько ча­сов, потом Марта позвала нас завтракать, потом пришла Янковская, и день завертелся обычным колесом.
      Железнов с утра ушел из дома и вернулся только в сумерках. Я услышал на кухне его голос и пошел за ним, но не успел раскрыть рта, как Железнов оттопырил на руке большой палец: это без слов говорило, что все в порядке и что согласие на уничтожение Эдингера дано.
      Мы с Железновым заранее решили, что на место происшествия пойду я один: рисковать обоим не следовало.
      Янковская появилась очень поздно, наступила уже ночь.
      — Пойдем пешком, — сказала она. — Машина будет только мешать.
      Мы не спеша дошли до дома, в котором жила госпожа Лебен. Везде было очень темно, редкие прохожие торопливо проходили мимо.
      Несколько наискось, шагах в двухстах от интересовавшего нас дома, находился сквер.
      Мы сели на скамейку, Янковская положила мне на плечо руку. Нас можно было принять за влюбленную парочку.
      — Это хоть и не кресло в партере, — сказана Янковская, — но отсюда все будет видно. Вы своими глазами убедитесь в том, что Эдингер больше не опасен.
      Над нашими головами мерцали звезды, шелестела листва деревьев, пахло душистым табаком, обстановка была очень поэтичная.
      — Я пойду, — сказала Янковская. — Я не слишком люблю цирковые номера…
      Она оставила меня в одиночестве.
      Я сидел и всматривался в громаду немого многоэтажного дома.
      Госпожа Лебен жила на пятом этаже, и мне было интересно, как сумеет забраться туда неподражаемый Гонзалес.
      Все, что затем последовало, было настолько необычно, дерзко и, я бы сказал, театрально, что, появись описание такого происшествия в приключенческом романе, обязательно нашлись бы критики, которые обвинили бы автора в неправдоподобии…
      Но тут уж ничего не поделаешь! Никакая фантазия не может угнаться за жизнью, а люди с ограниченным мышлением не верят ни в межпланетные путешествия, ни в необычные ситуации, в каких не так уж редко оказываются люди…
      Хотя и странно хвалить убийц, надо отдать справедливость Янковской и Смиту — они оказались мастерами своей профессии. Именно театральность, необычность и дерзость обеспечили успех покушения на Эдингера.
      В полночь, может быть, несколькими минутами позднее, появился, как это ему и положено, сам дьявол, потому что в той преисподней, какой являлось рижское гестапо, Эдингер, несомненно, был дьяволом.
      Он подъехал в машине в сопровождении нескольких эсэсовцев и тотчас скрылся в подъезде, один из эсэсовцев исчез в воротах, другой остался на улице, остальные шумно о чем-то посовещались и укатили обратно.
      Эсэсовец, оставшийся на улице, постоял перед до­мом и затем двинулся в сторону сквера. Напевая какую-то лирическую песенку, он медленно зашагал по дорожке и, хотя был, по-видимому, в очень благодушном настроении, скорее по привычке, чем в силу какой-то особой настороженности, внимательно посматривал по сторонам.
      Разумеется, он заметил меня.
      Он приблизился и пальцем ткнул мне прямо в грудь.
      — Кто такой?
      — А вы кто? — ответил я ему, набравшись нахальства, но тут же поспешил добавить: — Стерегу шефа!
      Чем-чем, а таким ответом нельзя было его удивить: всяких сыщиков, ищеек и соглядатаев хватало в ту пору в Риге!
      Эсэсовец ухмыльнулся и понимающе кивнул в сторону дома.
      — Голубки воркуют, а ты скучай… — Он сочувственно похлопал меня по плечу. — Сиди-сиди, а я схожу, пропущу рюмочку шнапса…
      Он принял меня за сотрудника тайной полиции.
      Он даже козырнул мне, вышел из сквера и скрылся за углом.
      Около часа ночи из-за угла появился какой-то че­ловек в черном плаще, в каких обычно выходят на сцену оперные убийцы.
      То был ожидаемый мною Кларенс Смит, он же Рамон Гонзалес.
     
     
      В этом пастухе из Техаса была какая-то врожденная артистичность, и, если бы он тратил свои способности не на шпионаж и убийства, возможно, он остался бы в истории цирка как большой артист…
      Но — увы! — он любил только деньги и госпожу Янковскую, впрочем, последнюю, как мне казалось, несколько меньше, чем деньги!
      Смит прошелся вдоль дома, посмотрел на окна верхнего этажа и поднес к губам какой-то темный предмет (я сперва не разобрал, что это такое), минуту стоял молча и вдруг издал нежный протяжный звук…
      Это была простая губная гармоника!
      Смит проиграл лишь одну музыкальную фразу и смолк, опять посмотрел вверх и скрылся в тени…
      И вдруг откуда-то из темноты полились звуки одновременно задорной и грустной песенки…
      Странная это была мелодия, вероятно, какая-нибудь мексиканская или индейская песня, давным-давно слышанная Смитом где-нибудь в пустынных, неприветливых прериях, и ее исполнение говорило о незаурядном таланте исполнителя.
      Нежная и жалобная мелодия лилась, как серебристый ручеек, разливалась вдоль улицы, поднималась вверх, таяла в ночном небе. Песенка звала, завораживала, призывала…
      Должно быть, так вот завораживают звуками своих дудочек укротители змей. Вероятно, это сравнение пришло ко мне позже, в тот момент я не думал ни о каких укротителях — меня самого околдовали эти звуки.
      Но было в этой мелодии и что-то раздражающее, что-то опасное…
      Кое-где осторожно хлопнули створки оконных рам, кто-то выглянул, распахнулись створки окна и на пятом этаже, и Эдингер (я не сомневался, что это он), движимый, вероятно, еще и профессиональным любопытством, высунулся из окна…
      Дудочка сделала свое дело: змея высунула голову из корзины!
      Должно быть, еще внимательнее, чем я, следил за всем происходящим Кларенс Смит…
      Он вдруг появился из темноты, можно сказать, вступил на подмостки…
      Я не мастер описывать эффектные сцены, но все происходило, как в американских фильмах, — вероятно, Смит насмотрелся в своей жизни немало голливудских боевиков. И хотя для описания всего того, что произошло дальше, потребовалось бы не более минуты, на самом деле все произошло еще быстрее.
      Песенка приблизилась ко мне, — ее исполнитель почти демонстративно продефилировал по мостовой перед домом, чем еще сильнее возбудил любопытство своих немногочисленных слушателей. Он даже как будто поклонился Эдингеру, снова поднес к губам гармонику и заиграл быстрый, веселый и, я бы сказал, даже насмешливый мотив…
      Вероятно, Эдингер рассердился, что кто-то посмел нарушить его покой. Он перегнулся через подоконник и что-то закричал, всматриваясь в темноту…
      В этот момент Смит прислонился спиной к стволу дерева, вскинул руку, и я услышал сдавленный крик…
      Но выстрела я не услышал…
     
     
      Господин Гонзалес пользовался бесшумным пистолетом! Вот когда мне стали понятны некоторые таинственные обстоятельства моей прогулки с госпожой Янковской по набережной Даугавы…
      Вслед за выкриком Эдингера раздался женский вопль.
      Артисту следовало убегать со сцены. Он это и сде­лал.
      Я тоже поспешил покинуть сквер и скрыться в ближайшем переулке.
      Дома Железнов ожидал моего возвращения.
      — Ну что? — спросил он.
      — Порядок, — сказал я.
      Утром Железнов принес номер «Тевии» — газеты, выхо­див­шей в Риге в годы немецкой оккупации.
      В газете было напечатано короткое сообщение о том, что на­чальник гестапо обергруппенфюрер Эдингер мужественно погиб при исполнении служебных обя­зан­ностей…
      К вечеру вся Рига говорила, что Эдингер лично ру­ко­водил за­хва­том подпольного антифашистского центра и был убит некой Лилли Лебен, оказавшейся немецкой ком­мунисткой, специально за­слан­ной в Ригу для со­вершения террористических актов и под видом артистки варьете вкравшейся в доверие к обергруппенфюреру…
      Торжественные похороны состоялись два дня спу­стя.
      Впервые в жизни госпожа Эдингер плакала, не ис­про­сив на то разрешения своего мужа. Гиммлер прислал ей со­чув­ственную телеграмму, а военный оркестр сыграл над могилой обер­группенфюрера «Стражу на Рейне».
     
      15. В тени кактусов
     
     
      Господин Вильгельм фон Польман не замедлил прибыть на освободившееся место: если профессор Гренер не имел возможности убрать Эдингера, то его влияния было достаточно, чтобы добиться назначения Польмана.
      В квартире Гренера я познакомился с новым началь­ником гестапо через день или два после его прибытия.
     
     
      Он не походил на своего предшественника ни внешне, ни внутренне. С виду он напоминал преуспевающего аптекаря или дантиста. Черные, коротко подстриженные, слегка вьющиеся волосы, большие, темные, немного навыкате глаза, крупный мясистый нос и пухлые, влажные губы…
      Он был спокоен, сдержан, невозмутим, вежливо посматривал на всех сквозь ро­го­вые очки, любезно всех выслушивал.
      Но не прошло и нескольких недель, как в своей деятельности Польман намного пре­взошел неуравновешенного Эдингера!
      Эдингер, как рассказывали о нем его сотрудники, легко мог взбеситься при допросе какого-нибудь чрезмерно упрямого и неразговорчивого заключенного и собственноручно наброситься на него с кулаками или, цитируя Гитлера, прийти в раж, закатить глаза и буквально забыть все на свете. Напротив, Польман никогда не выходил из себя и никогда не снисходил до того, чтобы лично прикоснуться к лицу арестованного, но зато он классифицировал все виды пыток, которые применялись эсэсовцами, и особой инструкцией точно определил их последовательность. Польман запретил избивать подследственных кому попало и как попало, но зато увеличил штат специальных инструкторов и ввел в практику применение специальных инструментов для развязывания языков…
      Словом, если Эдингер был, так сказать, воплощенная непосредственность, Польман был само хладнокровие и система. Кстати, следует сказать, что Польман вполне прилично играл на кларнете. Именно с музыки и началось наше знакомство при встрече у Гренера. Польман решил очаровать всех его гостей и исполнил на кларнете несколько старинных тирольских танцев. И, пожалуй, именно в связи с приездом Польмана я был наконец удостоен приглашения на дачу к профессору Гренеру.
      — Дорогой Август, — проквакал он мне после ужина, — я буду искренне рад, если вы не откажетесь провести у меня за городом ближайшее воскресенье.
      К себе на дачу Гренер приглашал только близких друзей, и это приглашение я объяснил не столько его дружелюбием, сколько вниманием, проявленным ко мне генералом Тейлором. Однако я не угадал: он пригласил меня потому, что приготовил, как он воображал, ошеломляющий сюрприз…
      А сюрприз от господина Польмана я получил еще раньше.
      На четвертый или на пятый день после появления Польмана в Риге Марта вручила мне простой серый конверт, в котором оказалась обычная повестка, вызывающая господина Августа Берзиня в канцелярию гестапо к 13 часам 15 августа 1942 года.
      Конечно, вызов мог быть сделан и каким-нибудь мелким чиновником, неосведомленным о том, кем является господин Август Берзинь на самом деле, но, как затем оказалось, вызов был сделан вполне осведомленным лицом.
      Я явился к тринадцати часам. В комендатуре потребовали документ, хотя отлично знали меня по предыдущим визитам к Эдингеру. Господин Польман наводил порядок и в самом гестапо.
      Меня направили на второй этаж, там заставили подождать, переправили на четвертый, на четвертом снова заставили дожидаться, отправили на третий, на третьем отвели к кабинету Польмана и еще заставили подождать.
      Мне это не слишком понравилось, но поднимать бунт не было смысла, — это было что-то вроде психический подготовки: мол, знай сверчок свой шесток. Наконец Польман пригласил меня к себе.
      Он был все также спокоен и невозмутим, как и при встрече у Гренера.
      Он слегка улыбнулся и пытливо посмотрел на меня сквозь очки.
      — Если бы мы встретилась до войны, я бы не заставил вас дожидаться, — произнес он. — Если бы вы были только британским офицером, я бы немедленно направил вас в лагерь. Но поскольку вы являетесь нашим сотрудником, я пригласил вас к себе и принял в порядке очереди.
      Он смотрел на меня, я сохранял полное спокойствие.
      — Можете сесть, — сказал Польман в тоне приказания.
      Я сел.
      — Я вас вызвал затем, чтобы сказать, что мы вами недовольны, — продолжал Польман. — Я ознакомился с докладами обергруппенфюрера Эдингера еще в Берлине. Вы должны были передать нам свою агентурную сеть еще… — он извлек из-под руки какую-то крохотную шпаргалку, — еще в прошлом году. Потом вам дважды предоставляли отсрочку. Вы слишком затянули это дело. Я даю вам еще месяц, капитан Блейк. Если через месяц вы не передадите нам агентурной сети, я отправлю вас в лагерь как британского шпиона, причем на вашем документе будет сделана пометка: «Возвращение нежелательно». — Его улыбка сделалась еще любезнее. — Я советую оправдать наше доверие и хочу предупредить, что при мне в полиции не может быть такого беспорядка, как при обергруппенфюрере Эдингере. Если я говорю «месяц», это и значит месяц; если я говорю, что вы попадете в лагерь, вы в него попадете.
      Это было сюрпризом и в том смысле, что обещало мне скорое возвращение домой: в лагерь я попадать не собирался, и, значит, за месяц необходимо было выполнить свое задание…
      …Быть моим проводником на дачу к Гренеру взялась Янковская.
      — Виктора мы не возьмем, — категорически сказала она. — Он не пользуется моим доверием.
      Она появилась в воскресенье раньше обычного, оживленная, нарядная, в светлом летнем костюме какого-то блекло-фисташкового оттенка, в широкополой соломенной шляпе, украшенной фиалками…
      Она потребовала, чтобы и я надел светлый костюм.
      — Я хочу, чтобы сегодня все было очень празднично, — сказала она. — Может быть, это последний веселый день в моей жизни.
      Предчувствие не обманывало ее: не много веселых дней оставалось у нее впереди.
      Мы выехали на шоссе. Свежий ветер бил нам прямо в лицо. Мелькали пригородные домики.
      — Куда мы едем? — спросил я.
      — В Лиелупе! — крикнула она. — Мы будем там через полчаса!
      Она сбавила скорость.
      — Мы скоро расстанемся, — сказала она ни с того ни с сего.
      Я удивился:
      — Почему?
      Она не ответила.
      — Вы будете меня вспоминать? — вдруг спросила она вполголоса.
      — Конечно, — сказал я.
      Янковская не пыталась со мной заигрывать, она вообще больше уже никогда не предпринимала никаких попыток сблизиться со мной, но в это утро она была сама нежность. Она смеялась, шутила, вела себя так, точно к ней опять вернулись ее семнадцать лет.
      Мы почти миновали Лиелупе, когда Янковская свернула в сторону, и вскоре поехали вдоль высокого кирпичного забора, из-за которого виднелись пышные купы деревьев.
      — Вот мы и на месте, — со вздохом промолвила Янковская.
      — Это дача Гренера? — удивился я.
      Мы остановились перед высокими тяжелыми чугунными воротами, плотно зашитыми изнутри досками, выкрашенными черной краской под цвет чугуна.
      Янковская попросила меня позвонить.
      Сбоку у калитки белела кнопка звонка.
      Я позвонил, из калитки тотчас вышел эсэсовец.
      Он намеревался было о чем-то меня спросить, но увидел Янковскую, поклонился и пошел открывать ворота.
      За воротами, когда мы уже въехали на территорию дачи, я увидел вышку, с которой просматривалась вся линия вдоль забора, на вышке стоял эсэсовец с авто­матом.
      От ворот тянулась аллея, очень широкая и очень чистая, уходившая в глубину парка. Мы медленно ее проехали. Налево показался двухэтажный дом, построенный в ультрасовременном стиле — серый куб с изобилием стекла и со стеклянными верандами наверху, выступающими, точно крылья самолета, над окнами нижнего этажа, чуть поодаль от дома виднелись два флигеля — должно быть, для прислуги или гостей, направо, за деревьями, открывался просвет, там тоже стояли какие-то постройки, а за ними раскинулся просторный луг…
      Передо мной открылся самый настоящий аэродром!
      Меня вдруг осенило.
      — Скажите, Софья Викентъевна, — спросил я, — это и есть посадочная площадка, где приземлился наш босс?
      — Вы догадливы! — отозвалась она, сопровождая свои слова обычным ироническим смешком. — Не могли же немцы принять его на одном из своих военных аэродромов!..
      — Вообще странная дача, — заметил я. — Охрана, аэродром… — Я указал на дом и флигели. — А там какие-нибудь секретные лаборатории?
      Янковская опять усмехнулась:
      — Нет, дом действительно предназначен для Гренера, а во флигелях живут его питомцы.
      И в самом деле, возле одного из флигелей я увидел детей: одни из них копались в песке, другие бегали.
      Оказывается, молва не лгала: Гренер действительно устроил у себя на даче что-то вроде детского приюта. Этому чванному журавлю все же не чужды были человеческие чувства.
      — Он здесь работает, — сказала Янковская, явно имея в виду нынешнего хозяина дачи. — Он большой ученый и много экспериментирует…
      Она остановила машину перед домом — мы вышли, из подъезда опять показался какой-то эсэсовец, козырнул и повел машину куда-то за дом.
      Гренер спешил уже навстречу Янковской:
      — Мы ждали вас, дорогая…
      Он поцеловал ей руку, поздоровался со мной и повел нас наверх. В очень просторной и светлой гостиной, уставленной цветами, сидели Польман и еще двое господ, которые, как выяснилось позднее, были высокопоставленными чиновниками из канцелярии гаулейтера Розенберга.
      Оказалось, ждали только нас, чтобы приступить к завтраку.
      Разговор за столом соответствовал обстановке. Мимоходом коснулись каких-то новых стратегических планов германского командования, с незлобивой иронией отозвались о последней речи Геббельса, а затем принялись рассуждать об абстрактной скульптуре, о превосходстве немецкой музыки над итальянской, о каких-то новых открытиях самого Гренера…
      Я бы сказал, что все было очень мило, если бы от всех этих разговоров не веяло какой-то невероятной пустотой: обо всем говорилось столь бесстрастно, точно все темы были равно безразличны и неинтересны собеседникам.
      Да, все было очень мило, но меня не покидало ощущение того, что всех находящихся здесь за столом людей связывала не только общность общественного положения, но и какие-то тайные узы, точно все здесь принадлежали к какому-то тайному ордену…
      И у меня мелькнула мысль: не состоят ли все эти люди на службе у генерала Тейлора?..
      За десертом подали шампанское, и, когда его разлили в бокалы, Гренер встал.
      Он обвел взглядом своих приятелей, остановился на мне, и, когда заговорил, я понял, что именно меня собирался он поразить своим сюрпризом.
      — Милые друзья! — сказал Гренер, сентиментально закатывая свои оловянные глаза. — Здесь, среди цветов, с освобожденной от всяких забот душой, я хочу обрадовать вас неожиданной вестью…
      Он поднес к губам руку Янковской, и сразу все стало ясно.
      — Я нашел себе подругу жизни, — сообщил он. — Госпожа Янковская оказала честь принять мое предложение, и скоро, очень скоро я смогу назвать ее своей супругой…
      Старый журавль таял от блаженства. Бесспорно, Гренер не мог найти себе лучшей женщины. Янковская тоже не смогла бы устроить свою судьбу лучше, вместе с Гренером она получала положение в обществе, материальное благополучие, и, быть может, даже освобождение от своих бездушных господ.
      Сама Янковская ничего не сказала, непонятно усмехнулась и позволила всем нам по очереди поцеловать свою руку.
      Затем Гренер пожелал показать нам свою коллекцию кактусов.
      Все вышли на громадную застекленную веранду.
      Повсюду на специальных стеллажах стояли глиняные горшки со всевозможными кактусами. Здесь были растения, похожие на стоймя поставленное зеленое полено, и лежащие в горшках, точно груда серебристых колючих мячиков, и напоминающие растопыренную серую человеческую пятерню, и, наконец, столь бесформенные, что их уже ни с чем решительно нельзя было сравнить!
      Генерал вел нас от растения к растению, с увлечением рассказывая, чем отличается один вид от другого и каких трудов стоило каждый из них выходить и вырастить.
      Он коснулся пальцем одного из кактусов, вздохнул и не без кокетства указал на вторую дверь, выходившую на веранду.
      — Когда мой мозг требует там отдыха, я прихожу к этим существам…
      — Там ваш кабинет? — спросил один из гостей.
      — Нет, лаборатория, — объяснил Гренер. — Я не мог не откликнуться на призыв фюрера помочь рейху в освоении восточных земель, но и здесь я продолжаю служить науке.
      — А чем вы сейчас заняты, профессор? — поинтересовался гость. — На что устремлено ваше внимание?
      — Я работаю над животными белками, — сказал Гренер. — Исследования по консервации плазмы…
      Польман указал хозяину на закрытую дверь:
      — Было бы крайне любопытно увидеть алтарь, на котором вы приносите жертвы Эскулапу!
      Гренер снисходительно улыбнулся.
      — Вряд ли моя лаборатория представляет интерес для непосвященных, — отозвался он, распахивая, однако, перед нами дверь лаборатории.
      Большая светлая комната, ослепительная белизна множество стеклянной посуды…
     
     
      Поодаль, у большою стола, стояли две женщины в белых накрахмаленных халатах; при виде нас они сдвинулись, по-солдатски выпрямились и смущенно поклонились, хотя Гренер почти не обратил на них внимания.
      — Мои лаборантки, — сказал он, небрежно кивнув головой в их сторону.
      И вдруг я заметил, что эти женщины как будто пытаются что-то скрыть, заслоняют что-то собой…
      Позади них, вплотную придвинутый к большому столу, заставленному колбами, пробирками и пузырьками, стоял небольшой белый эмалированный столик на колесах, на каких в операционных раскладывают хирургические инструменты, а в лабораториях зоологов оперируют мелких животных.
      Мне стало любопытно, что может скрываться под простыней, наброшенной поверх столика
      Гренер проследовал своим журавлиным шагом мимо лаборанток и взял со стола штатив с пробирками, наполненными бесцветной жидкостью.
      — С помощью этой плазмы мы сохраним жизнь многих достойных людей! — воскликнул он не без пафоса. — Ведь нет ничего драгоценнее человеческой жизни!
      И в этот момент простынка, задетая Гренером, соскользнула со столика, одна из женщин тотчас подхватила ее и накинула обратно, но этого мгновения было достаточно, чтобы увидеть то, что скрывалось под простыней…
      На столе лежал ребенок…
      Гренер заметил мой взгляд, гримаса недовольства искривила его лицо.
      — Извините… — Гренер слегка поклонился в нашу сторону. — Госпожа Даймхен! — позвал он одну из жен­щин. — На два слова.
      Женщина постарше неуверенно приблизилась к Гренеру.
      Как и всегда в минуты своего возбуждения, он зашипел и сердито что-то пробормотал, слегка повизгивая, как это делают во время сна старые псы.
      Госпожа Даймхен побагровела.
      Ужасная догадка промелькнула у меня!
      — Простите, господин профессор, — обратился я к Гренеру. — Вы берете вашу плазму…
      Гренер любезно повернулся ко мне.
      — Да, мы экспериментируем с человеческой кровью, — согласился он. — Именно плазма человеческой крови дает богатейший материал для исследований…
      Я не ослышался: Гренер невозмутимо и деловито признал, что этот ребенок принесен в жертву какому-то эксперименту…
      Нет, мне никогда не забыть этого ребенка!
      Игрушечное фарфоровое личико, правильные черты лица, черные шелковистые кудряшки, доверчиво раскинутые ручонки…
      — Но позвольте… — Я не мог не возразить, пользуясь своей прерогативой свободолюбивого англичанина. — Английские врачи вряд ли одобрили бы вас! Приносить в жертву детей…
      Гренер метнул еще один выразительный взгляд в сторону госпожи Даймхен.
      — Вы чувствительны, как Гамлет, милейший Берзинь, — снисходительно произнес он. — Никто не собирался приносить этого ребенка в жертву, я только что сделал выговор госпоже Даймхен, это непростительная небрежность с ее стороны. Мы берем у детей немножко крови, но не собираемся их убивать. Наоборот, мы их отлично питаем, им даже выгодно находиться у меня. Эти дети принадлежат к низшей расе и все равно были бы сожжены или залиты известью. По крайней мере мы используем их гораздо целесообразнее…
      Все же он был раздосадован неожиданным инцидентом и быстро повел нас прочь из лаборатории, пытаясь снова обратить наше внимание на новые разновидности кактусов.
      Может быть, никогда еще в жизни мне не было так плохо…
      И я вспомнил все, что говорилось о гуманизме профессора Гренера, вспомнил матерей, которые перед смертью благословляли его за спасение своих детей…
      Должно быть, я недостаточно хорошо скрывал свое волнение.
      Польман снисходительно притронулся к моей руке.
      — Вы слишком сентиментальны для офицера, — назидательно упрекнул он меня. — Некоторые народы годятся только на удобрение. Ведь англичане обращались с индусами не лучше…
      Но на остальных все, что мы видели, не произвело особого впечатления.
      А мне чудилось, будто все кактусы на этой веранде приобрели какой-то розоватый оттенок…
      С веранды Гренер повел нас в гостиную, играл нам Брамса, потом был обед, потом мы пошли в парк. Однако мысль моя все время возвращалась к ребенку…
      Мы проходили мимо флигелей неподалеку от дома Гренера. Это были чистенькие домики, обсаженные цветами. Около них играли дети, тоже очень чистенькие и веселые. Женщина в белом халате следила за по­рядком.
      — Как видите, они чувствуют себя превосходно, — заметил Гренер, кивая в сторону детей. — Я обеспечил им идеальный уход.
      Да, я собственными глазами созерцал этот «идеальный» уход!
      У многих детей руки на локтевых сгибах были перевязаны бинтами…
      Маленькие доноры играли и гуляли, и счастливый возраст избавлял их от печальных мыслей о неизбежной судьбе.
      — И много воспитанников в вашем детском саду? — спросил я.
      — Что-то около тридцати, — ответил Гренер. — Мне приятно, когда вокруг звенят детские голоса. Они так милы… — Тусклые его глаза влюбленно обратились к Янковской. — Вкусу госпожи Янковской мы обязаны тем, что можем любоваться этими прелестными крохотными существами, именно она привозила сюда наиболее красивых особей…
      Для характеристики Янковской не хватало только этого!
      Возвращение мое с Янковской в Ригу было далеко не таким приятным, как утренняя поездка. Я молчал, и ей тоже не хотелось говорить.
      Только в конце пути, точно оправдываясь, она спросила меня:
      — Вы не сердитесь, Андрей Семенович? — И еще через несколько минут добавила: — Мне не остается ничего другого.
      При въезде в город мы поменялись местами, я отвез ее в гостиницу и поспешил домой. Железнов уже спал, но я разбудил его.
      Я рассказал ему обо всем: о поездке, об этой странной даче, о Гренере и Польмане, о кактусах и детях… Кулаки его стиснулись…
      — Ты знаешь, когда Сталин назвал фашистов людоедами, я думал, что это гипербола, — сказал он мне. — Но мы видим, что это буквально так…
      Всегда очень спокойный и сдержанный, он порывисто прошелся по комнате, остановился передо мной и твердо сказал:
      — Нет, этого ни забыть, ни простить нельзя.
     
      16. Свадебное путешествие
     
     
      У Железнова в Риге было очень много дел, и я понимал, что работа его по связи рижских подпольщиков с партизанами могла прекратиться лишь одновременно с изгнанием гитлеровцев из Латвии. Зато с возложенным на меня заданием следовало спешить. Польман не хвастался, когда говорил, что не бросает слов на ветер, — в этом скоро убедилось все население Риги: там, где Эдингер пытался забрасывать удочки, Польман ставил непроходимые сети.
      Постепенно Железнов раскрыл секрет таинственных цифр, и тогда он показался нам столь простым, что мы долго недоумевали, почему нам так упорно не давалась разгадка.
      Для примера сошлюсь хотя бы на того же Озолса. На открытке с незабудками значилось число «3481», на открытке с видом Стрелковой улицы в Мадоне — «1843». Железнов всевозможным образом комбинировал эти цифры, пока не попытался извлечь из них число «14» — номер дома, в котором жил на Стрелковой улице Озолс. В числе «3481» это были вторая и четвертая цифры, причем читать число следовало справа налево; это же число значилось и на другой открытке, но только написанное в обратном порядке. Так мы, узнав сперва фамилии всех «незабудок» и «фиалок», установили затем, где эти «цветы» живут: город или поселок, улицу или площадь мы видели воочию, а номер дома заключался в обоих числах, которые связывали определенный цветок с определенным адресом. Нам оставалось только убедиться в реальности существования этих людей, так сказать, узнать их физически, узнать, как их полностью зовут и чем они занимаются.
      В связи с этим мы с Железновым много поездили по Латвии, выезжали в маленькие города, на железнодорожные станции, в дачные местечки, встречались с этими людьми и все больше понимали, чего стоил наш улов.
      Нет нужды подробно рассказывать о наших поисках и встречах, но о двух-трех стоит упомянуть, чтобы ясней стало, что это были за люди.
      На одной из открыток был напечатан снимок вокзала в Лиепае, цифры, написанные на снимке, повторялись на открытке с изображением двух желтых тюль­панов. В списке Тюльпаном назывался некий Квятковский…
      Мы нашли его на вокзале в Лиепае, он оказался помощником начальника станции. Я подошел к нему будто бы с намерением что-то спросить, показал открытку с тюльпанами, и этот Тюльпан сам потащил меня к себе домой. Дома он предъявил мне такую же открытку и спросил, что ему надо делать. Выяснилось, что может он очень многое: задержать или не принять поезд, что угодно и кого угодно отправить из Лиепае, и даже вызвать железнодорожное крушение.
      Я поблагодарил его и сказал, что хотел проверить его готовность к выполнению заданий, которые он, возможно, скоро получит.
      Действительно, по прошествии нескольких дней я представил ему Железнова, представил, разумеется, под другой фамилией, как своего помощника, от которого Квятковский будет непосредственно получать практические задания.
      Железнов в свою очередь связал Квятковского с одним из руководителей партизанского движения, и Тюльпан, который отнюдь не питал добрых чувств ни к русскому, ни к латышскому народу, принял участие в подготовке нескольких серьезных диверсий на железнодорожном транспорте, убежденный в том, что выполняет поручения британского командования.
      Еще более интересна была другая встреча.
      На открытке была изображена Мариинская улица, одна из самых больших и оживленных торговых улиц Риги.
      Адрес мы установили без труда: Мариинская, 39, Блюмс, и он же Фиалка.
      В Блюмсе я узнал того самого заведующего дровяным складом, который приходил ко мне с предложением купить дрова. Я помнил, что он показывал мне какую-то открытку с цветами, но тогда я не придал значения его визиту и не запомнил, какие цветы он пока­зывал.
      Так вот, эта Фиалка оказалась «цветком» куда более серьезным, чем Тюльпан, и, по-моему, даже чем Незабудка.
      Прежде всего этот маленький, кругленький человечек принялся меня экзаменовать, пока не убедился, что я действительно Блейк, — я уже достаточно вжился в этот образ, чтобы ни в ком не вызывать сомнений. Затем он стал упрекать меня в том, что я не хотел признать его, когда он ко мне являлся, — он запомнил все подробности своего посещения. Я сказал, что во время его посещения в соседней комнате у меня находился подозрительный человек, и я боялся подвести Блюмса. Кажется, я оправдал себя в его глазах. Выяснилось, что он приходил ко мне советоваться, как поступить с запасами бензина и керосина, находившимися тогда в городе: продать или уничтожить. И так как я не пожелал с ним разговаривать, предпочел, будучи коммерсантом, их продать.
      В очень умеренной степени, правда, но я выразил удивление, какое отношение к бензину мог иметь заведующий дровяным складом, и узнал, что заведующим складом он стал после установления в Латвии Советской власти, а до этого был одним из контрагентов могучего нефтяного концерна «Ройял датч шелл», и связан со всеми топливными предприятиями в стране.
      С этой Фиалкой, от которой шел густой запах керосина, я встретился два или три раза, он и при немцах, во всяком случае, до окончания войны, предпочитал оставаться заведующим дровяным складом, но, на мой взгляд, в буржуазной Латвии смело мог бы стать министром топливной промышленности. По своим связям, влиянию и пронырливости он без особого труда мог вызвать если не кризис, то, во всяком случае, серьезные перебои в снабжении прибалтийских стран горючим.
      Материально Блюмс и при немцах жил с большим достатком: в его квартире было много дорогих ковров и хорошей посуды, немцы частенько захаживали к нему, и он занимался с ними какими-то коммерческими делами.
      Короче говоря, люди Блейка в той тайной войне, которая постоянно ведется империалистическими государствами и в военное и в мирное время, были реальной силой, которую следовало учесть, в будущем обезвредить, и, может быть, даже уничтожить, а пока что использовать в борьбе против врага.
      Но о том, как Железнов подключился к замороженной английской агентуре, как сумел связать с нею деятелей антифашистского подполья, как удавалось иногда заставить ее работать на нас, я рассказывать не буду, хотя об этом можно было бы написать целую книгу…
      Из числа тех, кто значился в списке, мы не нашли троих, они не жили по адресам, указанным в картотеке Блейка. Когда-то жили, но уехали. Соседи не знали куда. Возможно, бежали куда-нибудь от войны: на запад или на восток, сказать было трудно.
      По четырем адресам мы с Железновым так и не успели побывать: неожиданный поворот событий помешал нам это сделать, — а после войны из этих четырех человек нашли лишь одного Гиацинта.
      К счастью, в нашу деятельность не вмешивались ни гестапо, ни Янковская. Гестапо не лишало нас своего внимания. Я не сомневаюсь, что после появления Польмана в Риге я все время находился под наблюдением, но, поскольку мною было получено приказание передать немцам свою агентурную сеть и я после этого принялся метаться по населенным пунктам Латвии, Польман должен был думать, что я спешу удовлетворить его требование. Что касается Янковской, то, после того как Гренер объявил об их помолвке, у нее прибавилось личных дел. Удовлетворение безграничного честолюбия Гренера должно было стать теперь и ее делом, и единственно, чего я мог опасаться, чтобы ей не пришла в голову идея каким-нибудь радикальным способом избавиться от меня как от лишнего свидетеля в ее жизни.
      Поэтому, когда она появилась после нескольких дней отсутствия, я встретил ее с некоторой опаской: кто знает, какая фантазия могла взбрести ей в голову!
      Она вошла и села на краешек стула.
      Я внимательно к ней присматривался. Она была в узком, плотно облегавшем ее зеленом суконном костюме, ее шляпка с петушиным пером была какой-то модификацией тирольской охотничьей шляпы.
      Она медленно стянула с пальцев узкие желтые лайковые перчатки и протянула мне руку:
      — Прощайте, Август.
      Она любила делать все шиворот-навыворот.
      — Странная манера здороваться, — сказал я. — Мы не виделись три… нет, уже четыре дня.
      — Вы скоро совсем забудете меня, — сказала она без особого ломанья. — Что я вам!
      — Неужели, став госпожой Гренер, вы лишите меня своего внимания? — спросил я, чуть-чуть ее поддразнивая. — Я не предполагал, что ваш супруг способен полностью завладеть вашей особой.
      — Не смейтесь, Август, — серьезно произнесла Янковская. — Очень скоро нас разделит целый океан.
      Я решил, что это — фигуральное выражение.
      — Мы с Гренером уезжаем за океан, — опровергла она мое предположение. — Мне жаль вас покидать, но…
      Она находилась в состоянии меланхолической умиротворенности.
      — Как так? — вполне искренне удивился я. — Как же это профессор Гренер отказывается от участия в продвижении на Восток?
      — Видите ли… — Она потупилась совсем так, как это делают девочки-подростки, когда в их присутствии заходит разговор на смущающие их темы. — Гренер внес свой вклад в дело национального возрождения Германии, — неуверенно произнесла она. — Но, как всякий большой ученый, он должен подумать и о своем месте в мире…
      Ее речь была что-то очень туманна!
      — Впрочем, лучше спросите его об этом сами, — сказала она. — Он заедет сюда за мной, в конце концов мне теперь остается только сопутствовать ему…
      Она выступала в новой роли.
      Действительно, Гренер появился очень скоро. Полагаю, он просто боялся оставлять надолго свою будущую жену наедине с Блейком, у которого с таким трудом ее, как он думал, отнял.
      Ученый генерал на этот раз произвел на меня какое-то опереточное впечатление. Он порозовел и сделался еще длиннее, движения его стали еще более механическими, он двигался точно на шарнирах, вероятно, ему хотелось казаться моложе и он казался себе моложе.
      — Дорогой Август!
      Он приветственно помахал мне рукой, подошел к Янковской, поцеловал ей руку повыше ладони. Янковская встрепенулась:
      — Ехать?
      — Как вам угодно, дорогая, — галантно отозвался Гренер. — Вы распоряжаетесь мной.
      — Мне хочется чаю, — капризно сказана она и повернулась ко мне. — Вы позволите у вас похозяйничать?
      Я позвонил.
      Пришла Марта, враждебная, отчужденная, поздоровалась без слов, одним кивком, стала у двери.
      — Дорогая Марта, — обратилась к ней Янковская, — не напоите ли вы нас в последний раз чаем?
      Марта удивленно на нее посмотрела.
      — Я уезжаю, — объяснила Янковская. — Мы никогда уже больше не увидимся.
     
     
      Марта, кажется, не очень ей поверила, но, судя по быстроте, с какой сервировала чай, думаю, ей хотелось избавиться от Янков­ской поскорее.
      Мои гости пили чай так, что чем-то напоминали балетную пару, столь согласованны и пластичны были их движения.
      — Софья Викентьевна сообщила мне, что вы уезжаете, гос­подин профессор, — сказал я. — Мне не совсем только понятно, кто же теперь будет опекать валькирий в их стремительном полете на Восток?
      — Ах, милый Август! — сентиментально ответил Гренер. — Ветер истории несет нас не туда, где нам приятнее, а где мы полез­нее.
      Мне почему-то вдруг вспомнился Гесс, один из самых вер­ных соратников Гитлера, которого ветер истории занес в Англию…
      Я посмотрел на него оценивающим взглядом и вдруг заметил, как он с мальчишеским торжеством смотрит на меня поверх своей чашки. Старый журавль воображал, что отнял у меня Янковскую, и светился самодовольством.
      — Да, дорогой Август, — не смог он сдержаться, — все по­зволено в любви и на войне.
      — Что ж, желаю вам счастья, — сказал я. — Как же это вас отпускают?
      — Да, отпускают, — многозначительно заявил Гренер. — Я улечу в Испанию, потом в Португалию, и уже оттуда за океан.
      — Мы получим там все, — подтвердила Янковская. — Нельзя увлекаться сегодняшним днем. Предоставим войну юношам. Работу профессора Гренера нельзя подвергать риску. За океаном у него будут лаборатории, больницы, животные…
      — Но позвольте, — сказал я, — заокеанская держава находится с Германией в состоянии войны!
      — Не будьте мальчиком, — остановила меня Янковская. — Воюют солдаты, для ученых не существует гра­ниц.
      — И вас там примут? — спросил я.
      — Меня там ждут, — ответил Гренер.
      — Мы не знаем, как это еще будет оформлено, — добавила Янковская. — Объявят ли профессора Гренера политическим эмигрантом или до окончания войны вообще не будет известно о его появлении, но, по существу, вопрос этот решен.
      Я посмотрел на Гренера, во всем его облике было что-то не только птичье, но и крысиное, взгляд его голубоватых бесцветных глаз был зорким и плотоядным.
      — Когда же вы собираетесь уезжать? — спросил я.
      — Недели через две–три, — сказала Янковская. — Не позже.
      — Но ведь перебраться не так просто, — заметил я. — Это ведь не уложить чемодан: у профессора Гренера лаборатории, сотрудники, библиотека…
      — Все предусмотрено, — самодовольно произнес Гренер. — За океаном я получу целый институт. А что касается сотрудников, за ними дело не станет.
      Но меня тревожил и другой вопрос, хотя он не имел прямого отношения к моим делам.
      — А что будет… с детьми?
      Все последние дни меня не оставляла мысль о детях, находившихся на даче Гренера.
      — С какими детьми? — удивился было Гренер и тут же догадался: — Ах, с детьми… О них позаботится наша гражданская администрация, — равнодушно ответил он. — Они будут возвращены туда, откуда были взяты. В конце концов, я не брал по отношению к ним никаких обязательств.
      Я промолчал. Было вполне понятно, какая участь ждет этих детей.
      — Может быть, вы еще передумаете и останетесь? — спросил я, хотя было совершенно очевидно, что все уже твердо решено.
      — Увы! — высокопарно, как он очень любил, ответил Гренер. — Муза истории влечет меня за океан.
      — Увы! — повторила за ним Янковская, хотя каждый из них вкладывал в это междометие разное содержание. — Мы не принадлежим себе.
      — Да, отныне вы будете полностью принадлежать заокеанской державе, — сказал я. — Мне только непонятно, чем это будет способствовать величию Германии.
      Гренер пожал плечами.
      — Наука не имеет границ… — Он посмотрел на часы и встал. — Моя дорогая…
      Янковская тоже поднялась.
      — Идите! — небрежно приказала она будущему супругу. — Я вас сейчас догоню!
      Гренер церемонно со мной раскланялся, я проводил его до дверей.
      — Так внезапно? — обратился я к Янковской, когда мы остались один. — Что это значит?
      — Ах, Андрей Семенович, я загадывала иначе, — грустно ответила она. — Увы! Я ведь знаю, как много вы работали в последнее время. Для кого, вы думаете, старается Польман? Почему он вас щадил? Как только вы передадите свою сеть, вас отправят обратно в Россию. А я — я устала уже рисковать….
      Она протянула мне руку, и я задержал ее пальцы.
      — Мы еще увидимся? — спросил я.
      — Конечно!
      — Вы у меня в долгу, — упрекнул я ее. — Вы не открыли мне всех тайн, связанных с нашим знакомством.
      — Вы их узнаете, — пообещала она. — Это еще не последний наш разговор.
      Она задумчиво посмотрела на меня:
      — Поцеловать вас?
      Я покачал головой.
      Она вырвала свою руку из моей:
      — Как хотите…
      Она переступила порог и, не дав мне выйти на лестницу, резким толчком захлопнула за собой дверь.
      Не успел я вернуться в столовую, как передо мной появился Железнов.
      — Что это все значит? — нетерпеливо спросил он.
      — Очередная лирическая сцена, — пошутил я. — Госпожа Янковская в одной из многочисленных ролей своего репертуара!
      — Марта сказала, что они уезжают?
      — Совершенно верно, — подтвердил я. — Господина Гренера сманили за океан жареным пирогом!
      — Каким еще там пирогом? — с досадой отозвался Железнов. — Сейчас не время шутить.
      — А я не шучу. Повторяется старая история. Совесть можно продать лишь один раз, а затем сколько ни одолжаться, придется рассчитываться.
      Действительно, подумал я, куда делись все патриотические речи Гренера, как только он услышал хозяйский оклик?!
      Но Железнов не склонен был заниматься отвлеченными рассуждениями.
      — Неужели ты не понимаешь, как осложнится твое положение после отъезда Янковской? — с упреком сказал он. — Оберегая себя, она в какой-то степени вынуждена была оберегать и тебя. Ты был ширмой, за которой ей удобно было прятаться. Один ты вряд ли сможешь нейтрализовать Польмана и попадешься как кур в ощип…
      — Мне кажется, ты сгущаешь краски. В конце концов я могу рискнуть…
      — Мы можем рисковать собой, но не вправе рисковать делом! — резко оборвал меня Железнов. — Свое поручение ты, можно сказать, выполнил. Мы обязаны спасти тебя, но, признаться, очень жаль детей. Их тоже хотелось бы спасти. А кроме того, есть, кажется, еще одно немаловажное обстоятельство, которое может ускорить твое возвращение домой.
      — Что же ты собираешься делать? — спросил я.
      — Говорить с Прониным, — ответил он. — На этот раз он очень-очень нам нужен!
     
      17. «У Лукоморья дуб зеленый…»
     
     
      Через день или два после визита Янковской и Гренера в тех кругах Риги, где волею судеб и своего начальства пришлось мне вращаться весь последний год, заговорили о предстоящем отъезде профессора в Испанию. Его научные исследования, которые он не прекращал, даже находясь, как выражался он сам, на аванпостах германского духа, вступили в такую фазу, что потребовали всех сил ученого. Поэтому он решил на некоторое время уехать в далекую от войны страну, которая на самом деле являлась как бы испытательным полигоном для ученых гитлеровского рейха. Такова была официальная версия. А неофициально в Риге, посмеиваясь, говорили, что просто-напросто Гренер решил провести свой медовый месяц в Мадриде.
      Истину знали немногие, знали, разумеется, в Берлине и два–три человека в Риге, мне о ней стало известно только в силу особых отношений, сложившихся между мной и Янковской.
      Что касается Железнова, он был озабочен предстоящим отъездом новоиспеченной четы, по-моему, больше самого Гренера.
      — В связи с этим отъездом ухудшается ваше положение, — говорил мне Железнов, — и очень хотелось бы как-нибудь помочь ребятишкам…
      Железнов находился на опаснейшей работе, приходилось все время думать, как бы сохранить на плечах собственную голову, но этот удивительный человек меньше всего думал о себе.
      — Пронин встретится сегодня с нами, — сказал мне через несколько дней Железнов. — Не уходите никуда, я слетаю в одно местечко…
      Он исчез и сравнительно скоро явился обратно.
      — Знаете Промышленную улицу? — спросил он меня. — По-латышски называется Рупниецибас. Запомните: Рупниецибас, дом 7, квартира 14.
      — А что дальше? — спросил я.
      — Сейчас запоминайте, а завтра забудьте. Ровно через час приходите по этому адресу. «Руслан и Людмилу» проходили в школе?
      — Разумеется…
      — Начало помните? — спросил Железнов.
      — Там, кажется, посвящение есть, — неуверенно произнес я. — Посвящения не помню.
      — Нет-нет! — нетерпеливо перебил меня Железнов. — То, что в школе учили: «У лукоморья дуб зеленый…»?
      — »… Златая цепь на дубе том…»?
      — Вот и хорошо! — облегченно сказал Железнов. — А то сейчас было бы некогда заучивать стихи. Я уже условился. Вы позвоните и скажете первую строку, вам ответят второй, дальше вы — третью, вам — четвертую, вы — пятую, а вам… Понятно?
      — Понятно, — ответил я.
      — Вот и ладно, — сказал он. — Помните: ровно через час! А я побегу…
      И он опять исчез.
      Ровно через час я поднимался по тихой и чистой лестнице дома № 7, а спустя минуту стоял у дверей квартиры № 14 и нажимал кнопку звонка.
      Дверь мне открыла пожилая, неплохо одетая и представительная дама.
      Она ничего не сказала и только вопросительно поглядела на меня. Я неуверенно посмотрел на нее и с довольно-таки глуповатым видом произнес:
      — »У лукоморья дуб зеленый…»
     
     
      Дама слегка улыбнулась и тихо ответила:
      — »… Златая цепь на дубе том…»
      Затем открыла дверь пошире и пригласила:
      — Заходите, пожалуйста.
      Я очутился в просторной передней. Дама тотчас закрыла за мной дверь и повела меня по коридору в кухню, там у плиты возилась какая-то женщина, одетая попроще.
      — Эльза, — сказала дама, — проводите этого господина…
     
     
      Эльза тотчас вытерла передником руки и, не говоря ни слова и не ог­ля­ды­ваясь, открыла выходную дверь. Мы оказались на черной лестнице, спустились на улицу, миновали несколько домов, вошли в какие-то ворота и завернули за угол. Моя провожатая остановилась перед входом в какую-то полуподвальную квартиру, указала на дверь и пошла прочь, даже не поглядев на меня.
      Я секунду постоял перед дверью, дернул ручку звонка и услышал дребезжание колокольчика.
      Дверь тотчас отворилась, передо мной появился юноша, скорее даже подросток, в серой рабочей блузе.
      — Вы к кому? — спросил он довольно недружелюбно, готовый вот-вот захлопнуть передо мной дверь.
      — »…. И днем и ночью кот ученый…» — твердо сказал я. Подросток окинул меня внимательным взглядом и быстро пробормотал:
      — »… Все ходит по цепи кругом».
     
     
      Он выскочил во двор и, полуобернувшись в мою сторону, небрежно кинул:
      — Пошли!
      По черной лестнице этого же дома мы поднялась на второй этаж, паренек, не стучась и не звоня, решительно открыл незапертую дверь чьей-то квартиры, миновал кухню, в которой у окна, спиной к нам, стоял какой-то мужчина, не обративший на нас никакого внимания, остановился перед закрытой дверью, сказал: «Стучите», — и сразу покинул меня.
     
     
      Дверь приоткрылась, из-за нее выглянула голубоглазая девушка.
      — Вам кого? — спросила она.
      — »Идет направо — песнь заводит…», — сказал я. Но она не успела мне ответить.
      — »… Налево — сказку говорит…», — услышал я из-за двери знакомый голос.
      Девушка выскользнула в коридор, я вошел в комнату и увидел… Пронина!
      Неподалеку от него стоял Железнов.
      — Здравствуйте, — сказал Пронин, при встречах в Риге он никогда не называл меня по имени.
      — Прибыл в ваше распоряжение, — сказал я.
      — Ну как дела? — спросил Пронин. — Рассказывайте скорее.
      — Вероятно, вам уже докладывал товарищ Железнов. Можно сказать, успешно. С девятнадцатью познакомились лично, лицом к лицу, троих нет, исчезли неизвестно куда, с четырьмя еще не встречались.
      — Значит, можно домой? — спросил Пронин.
      — Это зависит от вас, товарищ майор, — сдержанно произнес я, хотя мое сердце сжалось от радостного предчувствия.
      — Да, домой, — повторил Пронин. — Вы сделали большое дело. И, кроме того…
      — Ну, без Железнова я бы ничего не добился, — убежденно ответил я. — Он многому меня научил.
      — А ему и карты в руки, он специалист, — сказал Пронин, усмехнулся и кивнул в сторону Железнова. — Знаете, о чем он просит?
      — Догадываюсь.
      — А что скажете?
      — Поддерживаю просьбу капитана Железнова. Если только возможно что-нибудь…
      Пронин насупился.
      — Да… — неодобрительно произнес он. — Оба вы специалисты…
      На секунду воцарилось молчание.
      — Придвигайтесь ко мне, — прервал молчание Про­нин. — Давайте подумаем.
      Кажется, это было единственное совещание, в котором мне пришлось участвовать за всю мою бытность в Риге.
      — Спасти детей… — задумчиво произнес Пронин. — Вывезти с дачи, фактически превращенной в крепость… Невозможное дело! Вывезти чуть ли не целый детский сад из города, находящегося во власти гитле­ровцев…
      Пронин забарабанил пальцами по столу. Железнов и я молчали. В конце концов, решение зависело от Пронина.
      — Однако докладывай, — обратился он к Железнову. — Что имеешь предложить?
      — Самолет, — ответил Железнов. — Вызвать самолет.
      План такой. Самолет посадить у дома Гренера. Ведь это же аэродром! Засекреченный аэродром специального назначения. Среди наших летчиков найдутся такие, которые и захотят и сумеют это сделать. Прохоров, Столярчук… Товарищ Макаров выполнил задание, его все равно надо перебрасывать обратно. Гестапо вот-вот нацелится на него. Вместе с ним забрать детей. И кроме того… Сами понимаете, что будет… Посадка произойдет ночью. Все будет сделано в течение получаса…
     
     
      Пронин сосредоточенно рассматривал поверхность стола, точно на ней лежала карта или какие-нибудь чертежи.
      Мы с опасением посматривали на Пронина: согласится или нет?
      — Рискованное предприятие, — произнес он. — Аэродром или дача, как их там, охраняются. Крепко охраняются. Приземление самолета будет замечено. Эти стервятники кинутся туда в мгновение ока… — Он замолчал, а мы затаили дыхание. — Но рискнем…
      Мы облегченно вздохнули.
      — Риск — благородное дело, а в этом случае особенно благородное. Тем более что…
      Он быстро посмотрел на нас, и в глазах его загорелся огонек.
      Пронин жестом предложил нам сесть еще ближе.
      — Но помните, ребята, все рассчитать, как в аптеке. Надо проявить максимум самообладания и выдержки. Макарову узнать, какая на даче охрана. Железнову сегодня же связаться по рации с командованием. Лично я советую такой вариант: когда наши бомбардировщики вылетят на задание, один из них, после того как сбросит бомбы, завернет на дачу. К тому времени надо быть уже там. На помощь Гашке особых надежд не возлагайте. Андрею Семеновичу подготовиться к возвращению. Захватите картотеку, открытки, список. Копию списка передадите мне: мало ли что может стрястись. Командовать операцией будет капитан Железнов. — Пронин строго посмотрел на меня. — Понятно, Андрей Семенович? Каждое слово Железнова — для вас закон.
      Он встал, пожал нам руки.
      — Идите, — сказал он мне. — Прямо во двор и на улицу. Виктор уйдет позже, вы еще его сегодня увидите.
      Я опять миновал кухню, все тот же мужчина по-прежнему стоял у окна, рука его была засунута в кар­ман. Только сейчас я догадался, что он, вероятно, охранял Пронина.
      На улице, у ворот, тоже стоял какой-то человек — кто знает, свой или чужой. Я прошел мимо, он не последовал за мной.
      Дома я выбрал нужные открытки, проверил список, переписал, спрятал в сейф.
      К вечеру пришел Железнов.
      — Ну как? — спросил я.
      — Все в порядке, — сказал он как ни в чем не бывало. — Попробую связаться с людьми, к которым я возил вас в гости.
      — К утру вернетесь?
      — Навряд ли. Машину надо поберечь, — сказал Вик­тор. — А вы пока собирайтесь.
      Через час он ушел. Я поехал искать Янковскую. В гостинице ее не было, мне сказали, что она почти не бывает у себя.
      Я нашел ее по телефону у Гренера.
      — Я хотел бы вас повидать, — сказал я.
      — Приезжайте, — пригласила она.
      — А ваш жених не будет недоволен?
      — Он вернется нескоро, — объяснила она.
      В квартире Гренера она чувствовала себя полной хозяйкой.
      — Я готов к расчету, — сказал я. — Агентура Блейка у меня как на ладони.
      — Правда? — обрадовалась она. — Я все время колебалась, получится или не получится.
      — Кому же отдать список? — спросил я. — Польману?
      — Ни в коем случае! — воскликнула она. — Вы должны отдать Гренеру, но можете передать мне, я сама вручу ему. Мы привезем хороший подарок за океан.
      Но вдруг как бы облако печали пробежало по ее лицу.
      — А может быть, повременить? — неожиданно предложила она. — Мне жаль вас. Как только вы отдадите список, вам предложат вернуться в Россию. Там все горит у Тейлора. Для вас найдется дело…
      — Чему быть, того не миновать, — философски ответил я. — Попадете за океан и быстро все забудете.
      — О нет! — сказала она. — Вас я не забуду.
      — Полетите на самолете? — спросил я.
      — Да. Сначала в Испанию. Но самолет пришлют из-за океана.
      — И полетите со своего аэродрома?
      — Да, Гренер сразу захватит все свои книги и материалы.
      — А вам не помешают? — заботливо осведомился я.
      — Кто? — удивилась Янковская. — Дачу охраняют эсэсовцы, а они подчинены Польману.
      Я усмехнулся:
      — Дачу или аэродром?
      — И то и другое, — сказала Янковская. — О том, что там аэродром, почти никто не знает. Там всего десять эсэсовцев, и их еще ни разу не сменяли. Так что болтать было некому. А для того чтобы туда не проникли любопытные, достаточно и этого десятка…
      Я узнал то, что нужно было узнать, да Янковская и не пыталась что-либо скрыть: она считала меня своим человеком, и ее самоуверенность усилил еще скорый отъезд за океан — она строила большие планы насчет своего будущего.
      Она немного изменила себе только тогда, когда я совсем уже собрался уходить. Сев за стол, она подперла голову ладонями, жалостливо на меня посмотрела и сказала:
      — Ох, Андрей, если вы все-таки попадете когда-нибудь за океан, разыщите меня, я сделаю для вас, что смогу…
      Распрощались мы очень церемонно. В передней, помимо Янковской, меня провожал один из гренеровских денщиков…
      И здесь, пожалуй, следует отметить, что все, что происходило со мной, с Железновым, с Прониным в течение этого года, не было следствием каких-либо случайностей — все было результатом правильных умозаключений, точного расчета, тщательной предусмотрительности и непоколебимой выдержки духа. У наших людей, с которыми мне приходилось общаться в оккупированной Риге, многому можно было научиться. Счастливый случай всего лишь один раз пришел к нам на помощь, и таким случаем на этот раз явилось отсутствие Железнова.
      Ночью ко мне на квартиру нагрянули гестаповцы.
      Польман не походил на Эдингера, ко мне в друзья он не набивался, не доверял мне, впрочем как и всем остальным, и предпочитал никого ни о чем не предупреждать.
      Гестаповцы искали Железнова.
      Это было естественно. Если Эдингер говорил мне о том, что гестапо подозревает Железнова в связях с советскими партизанами, знать об этом должен был не один Эдингер! Его смерть приостановила на некоторое время преследование Железнова, но постепенно все должно было завертеться своим чередом.
      Со мной гестаповцы держались достаточно корректно. Они вломились в квартиру с обоих входов, но вели себя так, будто я их не интересую. Не найдя Железнова, они не стали делать обыска.
      Меня только спросили:
      — Где ваш шофер? Где господин Чарушин?
      Я сделал таинственное лицо.
      — Мне, кажется, господа, — сказал я, — что он бежал!
      Думаю, гестаповцы были согласны со мной.
      И то, что я был на месте, хотя Железнов исчез, выглядело как доказательство того, что я к его исчезновению не причастен.
      Гауптштурмфюрер, командовавший нагрянувшей ко мне бандой, даже попрощался со мной.
      Во всяком случае, было очевидно, что в отношении меня Польман никаких указаний не давал.
      Утром ненадолго заехала Янковская.
      — Где ваш Виктор? — прямо спросила она. Она, конечно, знала о ночном посещении.
      — Кажется, он удрал, — виновато сказал я.
      — Вот видите, — обрадовалась она. — Я вас предупреждала!
      Железнов должен был вернуться примерно через сутки. Во что бы то ни стало требовалось предупредить его о том, что в дом ему возвращаться нельзя.
      Когда Янковская уехала, я позвал Марту.
      — У меня к вам просьба, — сказал я. — Господин Чарушин только случайно избежал ареста. Если он и я, дорогая Марта, не совсем вам безразличны, я попрошу вас помочь мне предупредить Виктора об опасности. Вполне возможно, что за нашей квартирой установлено наблюдение. Если бы вы попытались встретить Виктора! Он появится со стороны Мельничной улицы. Объясните, что ему нельзя приближаться к нашему дому. Пусть он назначит мне свидание…
      Марта только молча кивнула и принялась одеваться.
      — А вы не боитесь, Марта? — спросил я. — Не наведете гестаповцев на след Виктора?
      — Не волнуйтесь, господин Берзинь, — рассудительно объяснила мне Марта. — Полиция поручает дворникам осведомлять ее обо всем, что происходит. Но ведь дворники-то в нашем городе латыши! У меня есть знакомый дворник, он поможет мне…
      Я не знаю, как Марта встретилась с Железновым, у меня не было времени расспросить ее об этом, знаю только, что в сумерки она вернулась домой и деловито сказала:
      — Господин Чарушин дожидается вас за углом, в воротах дома номер три, они просили захватить какой-то список.
      Я вышел из дому, вывел со двора машину, поставил ее у подъезда, точно собирался куда-то ехать, сам поднялся обратно в квартиру, снова спустился по черному ходу во двор, выскользнул в переулок и, обойдя квартал, очутился возле дома № 3, где и нашел за воротами Железнова.
      — Тебя ищут, — сказал я. — Что нам делать?
      — Уже стемнело, — ответил он. — Рискнем, пройдемся.
      Мы смешались с толпой и неторопливо пошли по улице.
      — Как дела? — спросил я.
      — Великолепно, — ответил он. — Послезавтра ночью самолет приземлится у дачи Гренера. Вы должны быть совершенно готовы часам к семи. Если до этого не получите от меня или Пронина каких-либо известий, выезжайте в половине восьмого, на углу, возле гостиницы «Даугава», задержитесь и заберете меня. Не смущайтесь, вероятно, я буду в эсэсовском мундире. Оттуда мы махнем с вами прямо в Лиелупе. Если нас с вами и будут искать, то, во всяком случае, не на даче Гренера.
      — Пронин знает об этом? — спросил я.
      — Знает, — коротко сказал Железнов. — И недоволен, что мы забыли о подставных лошадях…
      Я ничего не понял:
      — Каких лошадях?
      — Читали «Три мушкетера»? — спросил Железнов. — Помните, д’Артаньян возвращается с бриллиантовой подвеской от герцога Бэкингема? Он не успел бы вернуться вовремя в Париж, если бы по дороге его не ждали подставные лошади. Пронин обещал о них позаботиться.
      — Машина не лошадь! — возразил я. — Да еще такая отличная машина, какая имеется у нас. Мы домчим с вами до Лиелупе за двадцать минут!
      — Не знаю, что практически имеет Пронин в виду, говоря о подставных лошадях, — отозвался Железнов. — Но можете быть уверены, говорит не зря. Вы еще не знаете этого человека!
      Мы прошли мимо кафе, из дверей доносилась веселая музыка…
      — Список у вас с собой? — осведомился Железнов. — Давайте, я передам копию.
      Я незаметно сунул ему листок в карман.
      — Значит, если ничего не произойдет, — повторил Железнов, — послезавтра, чуть позже половины восьмого, на углу, около гостиницы «Даугава».
      Он отстал от меня и тут же нагнал снова.
      — Еще два слова, — сказал он. — До своего отъезда отпустите Марту, пусть она куда-нибудь скроется, иначе ей не миновать гестапо.
      Он был верен себе: в эти тревожные минуты он не забыл и о Марте.
      Он опять отстал, а когда я спустя некоторое время повернул обратно, навстречу мне лилась обычная толпа прохожих, и среди них не мелькало ни одного знакомого лица.
     
      18. «Племянница» гаулейтера
     
     
      В назначенный день я начал собираться в дорогу. Утром спустился во двор, осмотрел и заправил машину, до блеска протер ветровое стекло, чтобы как можно яснее был виден наклеенный на него пропуск. Проверил и зарядил пистолет. Побрился. Зашил в подкладку брюк документы, добытые в Риге. В последний раз обошел квартиру, в которой прожил больше года. В последний раз съел обед, приготовленный Мартой…
      Около трех часов я зашел к ней на кухню.
      — Дорогая Марта, сегодня я покидаю Ригу, — сказал я. — Меня будут искать, и прежде всего будут допытываться у вас, куда я делся. Вам известно, что значат разговоры в гестапо. Мне кажется, вам надо уйти и не попадаться на глаза. Не сердитесь на меня за то, что я осложнил вашу жизнь…
      — Не стоит извиняться, господин Берзинь. Вы старались не для себя, — ответила Марта, не изменяя своему обычному спокойствию. — Я все понимаю.
      — Так уходите, Марта, — повторил я.
      — Хорошо, господин Берзинь, — вежливо согласилась Марта. — Я сейчас соберусь.
      Через полчаса она зашла попрощаться.
      В сейфе оставалось еще несколько золотых безделушек: девушки господина Блейка в последнее время совсем редко посещали меня.
      Я протянул их Марте:
      — Возьмите себе, это может вам пригодиться.
      — Что вы, господин Берзинь! — испуганно произнесла она. — Если госпожа Янковская узнает, мне несдобровать.
      — Она не узнает, — сказал я. — Берите-берите, все равно это мне уже ни к чему.
      Она взяла эти колечки и брошки с большой нерешительностью. Мы пожали друг другу руки, я проводил ее до дверей.
      — Счастливого пути вам, — сказала она уже в две­рях. — Да сохранит вас господь!
      Я запер за ней дверь и остался одни. В пятом часу я позвонил на квартиру Гренера Янковской.
      — Вы никуда не собираетесь вечером? — осведомился я.
      — Нет, мы дома, у нас соберется несколько друзей, — сказала она. — Будем рады вам, Август…
      — Я приду часам к десяти, — сказал я. — Кланяйтесь от меня профессору.
      Я хотел обезопасить себя от неожиданного вторжения Янковской.
      Вскоре после ухода Марты раздался звонок, я открыл дверь и увидел перед собой… Гашке!
      Пронин быстро вошел и торопливо закрыл дверь.
      Мы даже не поздоровались.
      — Что-нибудь изменилось? — спросил я. Он, не раздеваясь, прошел в гостиную.
      — Готовы? — спросил он. — Что собираетесь делать?
      — Железнов говорил, что он докладывал вам, — ответил я. — В половине восьмого заберу его у «Даугавы», и сразу же двинем в Лиелупе.
      — На чем? — нетерпеливо перебил меня Пронин.
      — На моей машине, — сказал я. — Все подготовлено, машина заправлена…
      — Далеко ли только уедете? — насмешливо спросил Пронин.
      Они-таки появились, непредвиденные обстоятельства, которые предвидел Пронин!
      — В связи с участившимися налетами советской авиации отдано распоряжение не выпускать из города ни одной машины без специального досмотра, — сказал Пронин. — И есть особое указание, касающееся вашей машины. Усилены контрольные посты, предупреждены полицейские. Вас задержат, как только вы очутитесь на окраине.
      — Что же делать?! — воскликнул я. — Как вы это узнали?
      Пронин укоризненно на меня поглядел:
      — А для чего, вы думаете, находится Гашке в гестапо? Распоряжение было отдано еще вчера. Польман — хороший оперативный работник. Он приказал во что бы то ни стало найти Чарушина и установить наблюдение за вашей машиной.
      — Значит, все провалилось?
      — Нет, не значит, — сказал Пронин. — Укрыть вас, конечно, мы бы смогли, но самолет вызван, сделает посадку. Риск увеличился, людей подводить нельзя, надо добиваться успеха…
      И тут-то вступили в действие «подставные лошади» Пронина, о которых он обещал позаботиться!
      — Свободно передвигаться, да еще ночью, могут только военные машины и машины гестапо, — сказал Пронин. — Ни одной из таких машин у нас нет. Но вы получите машину, которую никто не посмеет остановить…
      Пронин на мгновение замолчал, прежде чем удивить меня своими словами.
      — Вы поедете в Лиелупе на машине гаулейтера, — сказал он. — На машине самого Розенберга! Она подойдет к вашему дому в половине восьмого, может быть, чуть позже. На шофера можете положиться. Захватите у «Даугавы» Железнова и поедете в Лиелупе. Самое трудное — достать машину, но, думаю, удастся. В машине будет находиться дама, она поедет вместе с вами. По дороге вы высадите даму по ее указанию. Шофера возьмете с собой. Рассчитывайте на него как на самого себя…
      Пронин замолчал.
      Очевидно, он еще раз взвешивал принятое им решение.
      Я не видел Пронина таким. Дымка задумчивости пробежала по его лицу, затем он пристально глянул мне в глаза, точно еще раз взвешивая, чего я стою. И потом уже, отогнав от себя все сомнения, протянул мне руку.
      — Вот что, майор Макаров, слушайте внимательно, — тихо произнес он. — Есть еще одно дело. Не через Железнова, а лично хочу я вам дать это поручение. Вам доверяется задание особой государственной важности…
      Он достал из кармана небольшой сверток.
      Это был какой-то предмет, похожий на большой металлический портсигар, к которому проволокой был привязан плотный серый пакет.
      — Здесь документы исключительной важности, — объяснил Пронин. — Их содержание вам не должно быть известно, впрочем, как и мне. Я сам имею только очень приблизительное представление о бумагах, находящихся в пакете. Чем скорее они очутятся в Москве, тем лучше. Для их пересылки не жалко направить любого человека. Я остановил свой выбор на вас. Вы отдадите их в штабе армии, и оттуда они уже сами перешлют их. Но…
     
     
      Пронин осторожно протянул мне сверток, указал на запор портсигара, обычную металлическую кнопку, украшенную темным зеленоватым камешком.
      — Эта небольшая бомбочка имеет достаточно большую взрывную силу, — объяснил он. — Держите ее в кармане, не забывайте о ней ни на секунду. Могут произойти самые непредвиденные вещи, может возникнуть угроза, что вы попадете в руки противника. Так вот учтите: сверток в руки противника попасть не дол­жен. Прежде чем это произойдет, вы нажмете кнопку, бросите сверток, и через секунду от документов не останется ничего.
      Он опять заглянул мне в глаза:
      — Понятно, майор Макаров?
      — Так точно, — сказал я. — Прежде чем меня задержат, нажать кнопку.
      — Так помните, вам вверена государственная тайна, но говоря уже о многих жизнях…
      Теперь мне стали понятны некоторые недомолвки Пронина при разговоре о моем отъезде из Риги: должно быть, он и согласился на мой отъезд, имея в виду это поручение…
      — Есть, товарищ начальник, — сказал я. — Враг к этому пакету не прикоснется.
      — Ладно, — ответил Пронин. — Я вам верю. Но, смотрите, берегите себя…
      Он заботливо посмотрел на мой карман, где очутился столь опасный и драгоценный сверток, и ободряюще кивнул.
      — И еще вот что, — сказал на прощание Пронин. — Запомните мой совет. В нашей работе излишняя торопливость погубила не одного хорошего человека. Все надо взвесить и обдумать. Но порой наступает момент, когда уже некогда оглядываться. Сейчас как раз такой момент. Теперь только вперед, все время вперед. Помните: темп, темп! Теперь это решает успех дела. Понятно?
      — Понятно, товарищ майор, — сказал я.
      Он еще раз кивнул и, что-то вспомнив, с любопытством взглянул на меня.
      — Да, а пуговицу свою вы не забыли? — с усмешкой спросил он.
      — Нет, она при мне, — сказал я. — Сувенир генерала Тейлора!
      — Ну, не совсем сувенир, — заметил Пронин. — Не возлагайте на нее больших надежд, но на всякий случай держите под рукой. Не зря же вам ее дали. Может статься, она сослужит свою службу.
      Пронин выглянул в окно.
      — Никого, — облегченно сказал он. — Пойду!
      — Все-таки вы рискуете, товарищ майор, — упрекнул я его. — Заметят — несдобровать.
      — Не волнуйтесь, я человек осторожный, — хладнокровно сказал Пронин. — С вашей квартиры снято наблюдение. Я немного в курсе оперативной деятельности гестапо. Все агенты брошены на поиски Чарушина. Немцы не слишком доверяют вам, но не подозревают того, что вы русский. Они убеждены, что после провала вашего шофера вы притаитесь и некоторое время носа не высунете на улицу… А что касается каких-нибудь случайных встреч, иногда приходится рисковать…
      Совсем не в соответствии с моментом Пронин добродушно засмеялся.
      — До свидания, — сказал он. — Кланяйтесь нашим.
      И ушел, пренебрегая всеми страхами жизни.
      Впоследствии, вспоминая о своих встречах с Прониным, я понял, что благоприятное стечение обстоятельств имеет, конечно, большое значение в таких делах, но еще большее значение имеет холодная и строгая предусмотрительность специально натренированного в этой области ума.
      А что значило пребывание Пронина в гестапо и какую пользу приносил он, находясь там, я, пожалуй, вполне понял, только непосредственно ощутив его помощь…
      Очень коротко я хочу рассказать о том, что происходило в течение двух часов, когда я ждал обещанной машины.
      Действительно, на всем нашем пути к цели предусмотрительным Прониным заранее были приготовлены «подставные лошади», не всеми ими пришлось воспользоваться, но, если бы он о них не позаботился, нам не сносить бы голов…
      …От меня Пронин отправился в один знакомый ему дом…
      В этом доме его ждала дама. Он проводил ее на вокзал, где ей предстояло действовать уже без чьей бы то ни было помощи.
      Находясь в самом волчьем логовище, Пронин был отлично осведомлен о всех обитателях этого логовища, знал всю их подноготную, все их семейные и дружеские связи…
      Нужно было вызвать машину гаулейтера, но сделать это было не так просто. Машиной пользовались только сам гаулейтер и его семья. Шофер не мог выехать без специального вызова. Да и рискни он самовольно покинуть гараж, это привлекло бы внимание, не говоря уже о том, что он мог понадобиться хозяе­вам. Вызов машины не должен был возбудить никаких подозрений.
      Сам барон находился в эти дни в Берлине, в его отсутствие машиной могла распоряжаться только баронесса.
      В гестапо многие знали, что баронесса ждет к себе в гости племянницу баронессу фон Третнов, и ее-то Пронин решил выпустить на сцену…
      Поезд из Кенигсберга только что пришел.
      Очень красивая и элегантно одетая женщина остановилась перед кабинетом начальника станции, открыла дверь и, не затворяя, подошла к сидевшему за столом начальнику, надменно на него поглядела и опустилась в кресло.
      — Господин начальник, соедините меня с домом барона Розенберга, — повелительно сказала она.
      Приказание было отдано столь уверенно, что начальник станции не осмелился ослушаться: дама, по-видимому, не терпела возражений.
      Он позвонил по телефону, правда, очень нерешительно: начальнику станции еще не приходилось тревожить гаулейтера.
      — Попросите баронессу! — приказала незнакомка. — Скажите, что просит баронесса фон Третнов.
      Она взяла у начальника телефонную трубку.
      — Тетя? — сказала она спустя мгновение. — Это Ильза… Как «откуда»? Меня уговорил дядя. Почему «экстравагантно»? Я была в гостях у фон Шенбергов и решила заехать к вам… Вы пришлете машину?. Нет-нет, самой не надо, я на вас рассержусь, если поедете… Нет, багажа нет, он придет завтра. Шофер найдет меня в кабинете начальника станции…
      Если бы можно было представить, чего стоил этот семейно-светский разговор той, которая называла себя баронессой фон Третнов!
      Через четверть часа в кабинете начальника станции появился личный шофер гаулейтера Эрнст Штамм.
      Но не все обстоятельства удавалось предвидеть даже самому Пронину!
      Почти одновременно со Штаммом в кабинете появились господин Польман и какой-то хлыщеватый офицер из канцелярии гаулейтера..
      Пронин недаром хвалил деловые качества Польмана. Не успела баронесса фон Третнов закончить раз­говор со своей тетушкой, как господин Польман был поставлен в известность о том, что машина гаулейтера выезжает за гостьей. Баронесса фон Третнов была влиятельной особой в берлинском обществе, и господин Польман, дипломат по характеру и карьерист по природе, решил самолично проводить столичную гостью в резиденцию гаулейтера. Он и в канцелярию гаулейтера сообщил о прибытии баронессы и для большей импозантности захватил оттуда себе компаньона.
      Предполагалось, что Штамм встретит баронессу, заедет за мной, затем мы захватим Железнова и двинемся в Лиелупе. Появление Польмана, да еще не одного, спутало все карты. Теперь баронессе приходилось ехать к тетушке. Но гостья оказалась на должной высоте! Она любезно встретила Польмана и его спутника, позволила им приложиться к своей ручке и заторопилась к машине. Увы, Польман и его спутник собрались провожать ее до дома гаулейтера!
      Та, которая называла себя баронессой фон Третнов, знала и мой адрес, и как меня зовут, — она же должна была за мной заехать, — и вследствие непредвиденного осложнения с ее стороны последовала импровизация, не предусмотренная никакими режиссерами.
      — Ах! — воскликнула она, когда машина отошла от вокзала. — Мне надо заехать по дороге в одно место! — Она кокетливо посмотрела на Польмана. — Господин обергруппенфюрер, вы не знаете здесь Августа Берзиня?
      Польман насторожился:
      — А вы откуда его знаете, баронесса?
      Баронесса подавила смешок:
      — Одна моя приятельница…
      Больше она не сказала ничего, перед господином Польманом открывалось широкое поле для догадок.
      Баронесса достала из сумочки какое-то письмо, пробежала его глазами, сделала вид, что нашла искомое место, назвала Штамму мой адрес.
      Штамм повел машину в указанном направлении и остановил ее перед моим домом.
      — Здесь!
      Баронесса фон Третнов поднялась было с сиденья.
      — Не беспокойтесь, баронесса, — любезно обратился к ней Польман. — Господина Берзиня может и не быть дома, я сейчас узнаю и передам, что его желают видеть…
      — Ах, нет-нет! — капризно воскликнула гостья. — Я не отпущу вас от себя! Мы попросим… — Она повернулась к шоферу. — Поднимитесь, пожалуйста, — обратилась она к Штамму. — Попросите господина Берзиня спуститься вниз, если, конечно, он дома…
      Штамм взбежал по лестнице, позвонил.
      С этой минуты я тоже вступил в игру.
      Я уже давно ждал звонка, открыл дверь и увидел перед собой плотного пожилого человека в форме немецкого фельдфебеля. Он взглянул в свою очередь на меня. Описание, по-видимому, совпало с оригиналом.
      — Это вас я должен отвезти в Лиелупе? — спросил фельдфебель.
      — Да, — ответил я. — Поторопимся?
      — Не спешите, — сказал он. — Знаете, кто меня послал?
      — С вами должна быть дама, — сказал я.
      — К сожалению, она не одна, — сказал шофер. — Кроме нее, в машине начальник гестапо и офицер из канцелярии гаулейтера: они увязались ее провожать. Мне велено передать, что баронесса фон Третнов просит вас спуститься.
      — Как же быть? — спросил я.
      — У вас, конечно, есть оружие? — спросил шофер. Я похлопал себя ладонью по карману.
      — И у меня есть, — сказал шофер. — Я передам, что вы просите господина Польмана и его спутника подняться. Полагаю, мы с ними справимся, другого выхода нет.
      Раздумывать было некогда.
      — Зовите, — согласился я.
      Штамм спустился и через минуту поднялся опять.
      — Его не проведешь, — с досадой сказал он. — Польман говорит, чтобы вы сами спустились.
      Заставлять даму ждать себя дольше было бы неприлично, я спустился. Штамм распахнул дверцу машины. Дама протянула мне руку:
      — Господин Берзинь?
      Я поцеловал ей руку и раскланялся с Польманом и незнакомым мне офицером.
      — К вашим услугам, баронесса!
      Мне показалось, что я ее где-то видел… Баронесса кокетливо посмотрела на своих спутни­ков.
      — Господа, мне необходимо посекретничать с господином Берзинем. Моя приятельница…
      Польман неохотно вышел из машины, офицер последовал за ним. Они остановились неподалеку.
      Рвануть, дать газ и умчаться под носом у Польмана было невозможно, он тотчас же организовал бы погоню, пристрелить его на улице тоже было нельзя.
      — Как от него отвязаться? — вполголоса спросила меня та, которая называла себя баронессой фон Третнов.
      — Черт его знает! — пробормотал я.
      Положение, как говорится, было безвыходное, и тут я припомнил многочисленные намеки Янковской по поводу Польмана. Гренер был связан с заокеанской разведкой, а ведь именно Гренер добивался назначения Польмана в Ригу. Янковская все время называла его своим человеком. Вспомнил я и то, что говорил мне Тейлор, и решил воспользоваться своим талисманом. Янковская пророчила, что он выручит меня в трудную минуту.
      — У меня есть одно средство, — сказал я незнакомке и подошел к Польману.
     
     
      — Господин обергруппенфюрер, разрешите попросить вас на два слова.
      — Что вы хотите? — недоверчиво спросил Польман, идя за мной.
      Я остановился под фонарем, порылся в кармане и разжал ладонь со своей пуговицей.
      — Вам приходилось видеть подобную безделицу?
      Польман ничем не выразил своих чувств, но было непохоже, чтобы вид этой медяшки привел его в вос­торг.
      — Откуда она у вас? — бесцеремонно спросил он.
      — Купил у одного оборванца, — невозмутимо ответил я. — Я ведь коллекционирую пуговицы, милейший Польман.
      — Сейчас не время шутить, — оборвал он меня. — Я слышал об этих трилистниках. Вы получили ее от этого…
      Однако он не осмелился произнести имя Тейлора.
      — От кого бы ни получил, трилистник, если мне не изменяет память, считается символом счастья. И я решил проверить свой талисман на вас!
      В ответ на это Польман криво улыбнулся.
      — Мне не все ясно в вашем поведении, капитан Блейк, но, судя по этой эмблеме, вам покровитель­ствует…
      Он опять не договорил, кто мне покровительствует. Тогда я перешел в наступление.
      — У нас одни покровитель, — грубо сказал я. — Генерал Тейлор.
      — Т-с-с-с! — зашипел на меня Польман. — Не называйте его!
      — Вы мне мешаете, Польман, — произнес я как можно небрежнее. — У меня с баронессой особые дела.
      — Подождите, войдем в подъезд, — остановил меня Польман и повернулся к своему спутнику.
      Тот стоял с баронессой у машины.
      — Кюнце, я поднимусь на несколько минут! — крикнул ему Польман. — А вы не отходите от машины…
      Я понял, что и гостья, до тех пор, пока не будет сдана с рук на руки своей тетке, и, с этого момента, даже я сам — находимся как бы под конвоем.
      Мы поднялись по лестнице и остановились на площадке перед моей дверью.
      — Говорите! — раздраженно обратился ко мне Поль­ман. — Чего вы от меня хотите?
      Нет, убивать его не было расчета…
      Если бы даже удалось убить и самого Польмана, и его спутника, в лучшем случае через какие-нибудь полчаса поднялась бы такая паника, что вряд ли нам удалось бы ускользнуть от погони.
      Живого Польмана я еще мог нейтрализовать на какое-то время, но, мертвый, он принялся бы преследовать меня с места в карьер.
      — Слушайте внимательно, Польман, — сказал я возможно более спокойно и деловито. — Я выполняю особо ответственную операцию по личному указанию…
      Ладно, не будем его называть, вы знаете его имя! Попробуйте только ее сорвать! С нашим шефом шутки плохи…
      Несмотря на слабый свет на лестнице, я заметил, что Польман побледнел от волнения.
      — Вы хотите сказать, что вас решили…
      — Вас не должно интересовать, что там решили, если не сочли нужным поставить вас об этом в известность, — произнес я возможно более пренебрежительно. — Забудьте, что вы начальник гестапо. Сейчас я вижу в вас сотрудника другого ведомства…
      — А… список? — неуверенно спросил Польман. — До того как будет получен список…
      — Список передан по принадлежности, — ответил я. — Мне уже дано другое задание!
      — Гренеру?! — Польман с трудом сдержал свое волнение. — Он-таки обошел меня!
      — Ну, это уж меня не касается, — примирительно заметил я. — А сейчас мне нужно, чтобы вы оставили меня с баронессой и захватили с собой своего фендрика…
      Польман угрюмо покачал головой:
      — А если я…
      Я сдержанно ему пригрозил:
      — Жалеть об этом придется не мне!
      Он отвел от меня свои глаза.
      — Хорошо, — неохотно согласился он. — Если резидент подтвердит ваши полномочия, я не буду мешать…
      Я не знал, кого он имел в виду, но подумал, что скорее всего это мог быть Гренер.
      После этого короткого, но выразительного разговора мы вернулись на улицу и подошли к машине.
      — Дорогая баронесса, господин обергруппенфюрер приносит вам тысячи извинений, — галантно произнес я. — У него возникла необходимость срочно побывать в своей канцелярии, но он надеется, что ни с вашей стороны, ни со стороны вашей тетушки не встретится возражений, если он завтра заедет засвидетельствовать вам свое почтение
      Польман только молча поклонился.
      Баронесса милостиво пожала ему руку.
      — Пойдемте, Кюнце, — промолвил Польман своему спутнику.
      Я сел в машину, Штамм взялся за баранку, и мы поехали.
      Я наклонился к шоферу:
      — Я не знаю, как вас зовут…
      — Штамм, — сказал он.
      — Товарищ Штамм, — предупредил я его, — на минуту задержитесь у гостиницы «Даугава», а затем жмите изо всей мочи.
      — Я знаю, — ответил он.
      Та, которая называла себя баронессой фон Третнов, не вмешивалась в наш разговор и вообще не произносила больше ни слова.
      Минут через пять мы подъехали к «Даугаве». Можно сказать, мы даже не остановились. Железнов сел в машину почти что на ходу. Он был в мундире гауптштурмфюрера, и я бы не сразу его узнал, если бы не был предупрежден о маскараде.
      Я прекрасно понимал, что Польман не замедлит обратиться к Гренеру и что нам важен каждый час выигранного времени…
      Мы мчались по улицам Риги, и я напряженно соображал, какое препятствие можно воздвигнуть на пути наших преследователей.
      Дорога была каждая минута, но мне подумалось, что для задержки противника стоило пожертвовать даже десятком минут!
      — Товарищ Штамм, поезжайте к цирку, — приказал я. — Остановитесь неподалеку и ждите. Я вернусь самое большее через четверть часа.
      — Для чего это? — спросил Железнов.
      — Потом! Потом! — бросил я ему. — Сейчас нет времени!
      Штамм затормозил перед цирком, и я бегом устремился к артистическому подъезду.
      — Где господин Гонзалес? — крикнул я на ходу какому-то цирковому служителю. — Проведите меня!
      Я не видел Гонзалеса с того памятного вечера, когда он исполнял свою серенаду под окнами госпожи Лебен…
      Он встретил меня в коридоре, одетый в темное пальто, накинутое поверх расшитого блестками камзола.
      Гонзалес почти не изменился, разве чуть обрюзг и стал еще мрачнее.
      — Добрый вечер, синьор Гонзалес, — поздоровался я. — Вы еще не отказались от госпожи Янковской?
      — Что вы хотите этим сказать? — мрачно спросил он, не отвечая на мое приветствие.
      — Мне некогда, но я решил оказать вам услугу, — сказал я, не обращая внимания на его тон. — Если вы еще не оставили намерения привести на свое ранчо госпожу Янковскую, вам следует что-то предпринять. Сегодня ночью Янковская и Гренер собираются покинуть Латвию, а господин Польман должен организовать их отъезд. Если вы поторопитесь, вы успеете еще ее задержать. Самое главное, помешайте Гренеру встретиться с Польманом!
      — Не знаю, что побудило вас сообщить мне об этом предательстве, — произнес он свистящим шепотом. — Возможно, она пыталась обмануть вас, как и меня, но у вас не хватает характера для мести… — Он протянул мне руку. — Можете рассчитывать на мою благодарность! — И устремился к выходу, опережая меня.
      Кто-то закричал ему вслед:
      — Рамон! Рамон! А как же ваш выход?!
      Но Гонзалеса уже след простыл…
      Я не сомневался в том, что он не замедлит появиться в квартире Гренера и внесет немалую сумятицу. Появление Гонзалеса предвещало по крайней мере хороший скандал. Во всяком случае, он близко не подпустит Польмана к Гренеру, пока там разберутся что к чему. Я был убежден, что благодаря темпераменту техасца мы получим значительную фору во времени!
      Машина ждала неподалеку от цирка.
      Штамм коротко спросил:
      — Ехать?
      — И побыстрее, — ответил я. — Больше нам задерживаться нечего!
      Штамм прибавил газу, и мы понеслись через город. Вся Рига знала машину гаулейтера. Мы неслись с такой скоростью, что шуцманы не успевали нас приветствовать.
      — Однако вы заставили меня поволноваться, — упрекнул Железнов.
      — Если бы ты знал… — только и ответил я.
      Мы миновали пригороды Риги и вынеслись на шоссе.
      — Все-таки желательно было бы объехать контрольные посты, — проговорил Штамм. — Будет лучше, если никто не увидит, в каком направлении ушла наша машина.
      — А разве вы не знаете, где контрольные посты? — удивился Железнов.
      — В том-то и дело, что знаю, — сказал Штамм. — Я всегда езжу мимо контрольных постов и не знаю, как их объехать.
      — Вы сможете сориентироваться по карте? — спросил я Штамма.
      Я достал карту окрестностей Риги, которая имелась у Блейка, мы задержались на минуту, выбрали дорогу, на которой была наименьшая вероятность с кем-либо встретиться, и помчались опять.
      — Загляните под сиденье! — крикнул Штамм.
      Под сиденьем мы нашли автоматические пистолеты — это оружие было посерьезнее того, что лежало у меня в кармане, — ракетный пистолет и несколько ручных гранат.
      Мы тут же поделили между собой пистолеты и гранаты, и я как-то увереннее стал вглядываться в ночную тьму.
      Штамм вел машину на предельной скорости.
      Я посматривал на нашу спутницу…
      Наконец-то я ее узнал! Это была та самая девушка, которая сопровождала Пронина в Межапарке. За то время, что я ее не видел, она сильно похудела, а нарядный костюм очень изменил ее внешность…
      Я хотел ее спросить, помнит ли она меня, но она держалась столь отчужденно, что я так ее ни о чем и не спросил.
      Приблизительно на полдороге к Лиелупе наша «баронесса» обернулась ко мне и указала на окно. Я помнил слова Пронина.
      — Штамм! — крикнул я. — Стойте!
      Он тотчас остановился. Наша незнакомка открыла дверцу. Вокруг была сплошная ночь, машина тонула в темноте, лишь где-то вдалеке мерцал слабый огонек.
      — Прощайте, товарищи, — сказала наша спутница и выскочила из машины.
      — Как вы будете добираться в такой темноте? — участливо спросил ее Железнов.
     
     
      Мы только услышали, как под ее ногами зашуршал гравий, мелькнула неясная тень, и тут же пропала.
      Я с опасением посмотрел в черную пустоту. Куда она пошла? Что ждет ее в этом мраке? Было тревожно на душе…
      — Поехали, товарищ Штамм, — сказал Железнов.
      Теперь, оставшись втроем, мы распределили наши роли, каждый должен был знать, что ему в том или ином случае придется делать.
      Стремглав миновали Лиелупе, свернули на знакомую дорогу, и перед нами появилась высокая каменная ограда.
      Над аркой горела лампочка, ворота были раскрыты.
      — Что за черт! — воскликнул я. — Почему раскрыты?
      — Ничего нет удивительного, нас ждут, — объяснил Железнов. — Надо полагать, Пронин позвонил и предупредил охрану, что на аэродром Гренера выехал гау­лейтер.
      Штамм сбавил скорость, и мы въехали в ворота. Навстречу бежал начальник охраны, эсэсовский офицер, с поднятой для приветствия рукой.
     
      19. Полет на Луну
     
     
      Я так назвал эту главу потому, что полет, описанный здесь, совершить было столь же трудно, как лететь на Луну…
      Мы въехали в ворота, и они тотчас за нами захлопнулись. Штамм затормозил. Начальник охраны подбежал к машине. Занавески на ее окнах были задернуты, и нельзя было видеть, кто в ней находится. Железнов выскочил из машины и обменялся с начальником приветствиями.
      — Господин лейтенант, барон просит немедленно собрать всю охрану, — сказал Железнов. — Он лично передаст свои инструкции.
      — Где и когда? — лаконично спросил офицер.
      — Здесь, немедленно, — распорядился Железнов. — Господин гаулейтер торопится.
      По-видимому, такие внезапные приезды не были здесь редкостью: на аэродроме не один раз принимались самолеты с гостями, чьи посещения следовало хранить в тайне.
      Минуты через три возле машины выстроились эсэсовцы: вместе с офицером их было одиннадцать че­ловек.
      — Все? — спросил Железнов.
      — Все, — подтвердил офицер.
      — А вон тот, на вышке? — указал Железнов.
      — Он на посту, — объяснил офицер.
      — На посту только один человек? — удивился Железнов.
      — Да, — объяснил офицер. — Ограда обтянута поверху проволокой, через которую пропущен электрический ток.
      — Позовите и часового… — распорядился Железнов. — Господин гаулейтер хочет лично проинструктировать все подразделение.
      Офицер послал к вышке одного из эсэсовцев.
      Затем все двенадцать человек выстроились прямо против машины. Железнов распахнул дверцу, и мы со Штаммом прошили их очередью из своих автоматов.
      Железнов остался у ворот, а мы поехали к аэродрому.
      По нашим расчетам, самолет должен был вскоре приземлиться.
      Все было тихо и безлюдно: в эту ночь, очевидно, не ждали никого.
      У края поля находилась какая-то будка.
      Мы вошли туда, повернули выключатель. В тесной комнатке стояли стол и стулья, на стене чернел рубиль­ник. Мы рискнули его включить и выключить: на поле на мгновение вспыхнули сигнальные электрические лампочки.
      — Это удача, — сказал Штамм. — Я думал, придется сигналить ракетами.
      С аэродрома поехали к домикам, в которых находились дети.
      Там тоже было тихо. Мы зашли в одно из помещений.
      Стояли кроватки, в них спали дети.
      Их было что-то мало, часть из них уже успели куда-то деть…
      В одной из комнат мы нашли трех женщин, уж не знаю, как их назвать: няньками, сиделками или надсмотрщицами.
      Одна из них проснулась, когда мы вошли. Она стыдливо натянула одеяло до самого носа.
      — Господин офицер! — воскликнула она, хотя я был в штатском платье, а Штамм в солдатской форме: вероятно, большинство здешних посетителей, в штатской ли они были одежде или военной, являлись офицерами.
      Ее восклицание разбудило остальных. Женщины не понимали, зачем мы пришли.
      — Пойдите, Штамм, поглядите, — сказал я, — не найдется ли для них подходящего местечка.
      Штамм быстро отыскал какой-то чулан, в котором не было окон, но зато снаружи имелся большой, крепкий засов.
      — Отличный бокс, — сказал он. — Как раз для таких, как эти.
      Мы подняли женщин и загнали их в чулан.
      — Если будете сидеть тихо, с вами ничего не случится, — строго сказал Штамм. — Но если вздумаете орать и безобразничать, мы вас расстреляем.
      Одна из них принялась просить, чтобы их не запирали, клялась, что они ничего себе не позволят, но мы им не поверили.
      В соседнем доме не оказалось никого — ни детей, ни взрослых.
      На самой даче обнаружили двоих — кухарку и денщика, этих мы заперли в погреб.
      Вернулись к детям, принялись поднимать их с кроватей, и отнесли в машину.
      Перевезли и поехали к Железнову.
      Он стоял возле вышки с автоматом в руках.
      — Самолет запаздывает, — с досадой сказал он. — Неспокойно что-то…
      Но тут мы услышали долгожданный рокот, и я со Штаммом поехал обратно на аэродром.
      Штамм подъехал к будке, вбежал в нее.
      Дети, сбившись кучкой, сидели в темноте, прижавшись друг к другу, как цыплята: кто-то плакал, кто-то спал, но большинство только сопели и молчали.
      Штамм включил рубильник — в поле загорелись огоньки, и несколько минут спустя большой, тяжелый самолет побежал по полю.
      Мы подъехали к нему на машине.
      Самолет содрогался: пилот не заглушал мотора.
     
     
      Он выскочил из кабинки, вгляделся в меня в темноте.
      — Беда с вами, — сказал он. — Товарищ Железнов?
      — Нет, я Макаров, — сказал я. — Железнов охраняет вход.
      — Ну, здравствуй, — сказал он и назвался: — Капитан Лунякин.
      — Видите ли, обстановка такова… — начал я.
      Но Лунякин закричал:
      — Какая там обстановка! Где ваш груз?! Где груз?! Давайте скорее, иначе все тут останемся!
      Штамм по-немецки сказал, что пойдет за детьми.
      Лунякин подозрительно на меня посмотрел.
      — А это что за немчура? — спросил он.
      — Это один товарищ, — сказал я. — Проверенный товарищ. Он идет за детьми.
      — Ладно, коли проверенный, — сказал Лунякин. — Все пойдем, давайте грузить побыстрее.
      Около него стояли уже два его помощника — штурман и радист.
      — Где они? — спросил кто-то из них, по-видимому, они знали, в чем дело.
      Мы все побежали к будке.
      Скажем прямо, в эту ночь мы обращались с детьми не так, как принято в детских учреждениях: не было времени ни уговаривать, ни нежничать с ними, мы хватали их под мышки, по двое, и даже по трое, бегом тащили к самолету, запихивали в кабину и бежали за другими.
      В это время со стороны ворот раздался выстрел.
      — Это еще что? — спросил Лунякин.
      — Не знаю, — сказал я. — Но ясно, что ничего хорошего.
      — Поглядим! — сказал Лунякин.
      Он оставил возле самолета штурмана, и мы вчетвером — Лунякин, радист, Штамм и я — помчались к во­ротам.
      Железнов стоял на вышке.
      Мы подбежали к нему.
      — Что случилось, Виктор?
      — Приехали! — сказал он. — Первые гости!
      Оказалось, что к воротам подъехала было легковая машина, но Железнов отогнал ее выстрелом.
      Теперь машина стояла поодаль, в тени деревьев, и приехавшие пользовались ею как прикрытием.
      Я всматривался, но людей различить было трудно.
      Прикоснулся к руке Железнова:
      — Как думаешь, кто это?
      Он усмехнулся:
      — Я же сказал: первые гости. Сейчас начнут прибывать!
      Люди у машины чего-то выжидали… И вдруг мы услышали женский крик. Я сразу узнал: кричала Янковская.
      — Август! Август! — кричала она. — Берзинь, откликнитесь!
      Даже здесь, даже этой ночью она была верна профессиональным навыкам и соблюдала правила конспирации, не назвав меня ни одним из других моих имен.
      Я поднялся на вышку.
      — Я вас слушаю! — крикнул я и пригнулся, опасаясь выстрела.
      — Не бойтесь, мы не будем стрелять! — крикнула Янковская.
      В темноте взметнулось что-то белое… Она привязала к обломанной ветке носовой платок и подняла его вместо белого флага.
      — Не стреляйте! — крикнула Янковская. — Я иду к воротам.
      Она решительно пошла по дороге. Этого у нее отнять было нельзя: она была смелая женщина.
      — Что вы хотите? — спросил я ее, когда она подошла к воротам.
      — Разве так разговаривают с парламентерами? — насмешливо сказала она. — Впустите меня.
      — Зачем? — спросил я.
      — Неужели вы боитесь безоружной женщины? — ответила она. — Мне необходимо с вами поговорить!
      — Впустим, — решил Железнов.
      Он не стал слезать с вышки, и мы со Штаммом впустили Янковскую.
      — Говорите, — сказал я. — Чего вы хотите?
      — Мне надо говорить лично с вами, — сказала она. — Отойдем в сторону.
      Она сошла с дорожки, и я невольно последовал за ней.
      — Зачем вы приехали? — спросил я. — Кто с вами?
      — Никого! — Она рассмеялась. — Кому же еще быть? Вы не представляете, какой спектакль устроил мой чичисбей. Вы здорово его растравили. Я приехала бы раньше, но Гонзалес никому не давал говорить, и я не могла понять, чего добивается Польман…
      Она потянула меня за руку.
      — Что вы собираетесь делать? — продолжала она. — Подозрения Польмана подтвердились. Гренер ни о чем не знал. Он не получал ни списка от вас, ни указаний от шефа…
      Мне об этом можно было не сообщать!
      — Для чего вы все это говорите? — остановил я ее.
      — Для вас! — воскликнула она. — В течение нескольких минут Польман установит, куда последовала ваша машина, и все станет ясно. С минуты на минуту сюда прибудут специальные войска. Я хочу вас спасти. Все равно вам не прорваться через линию фронта. Помогите обезоружить команду самолета, и вам обеспечено прощение. Вас не пошлют в Россию. У вас будут деньги, положение, свобода…
      Она принялась торопливо уговаривать меня, сулила всяческие блага, запугивала всевозможными ужасами.
     
     
      Может быть, дорогой она еще воображала, что сможет меня уговорить, но, едва заговорив, я думаю, сразу поняла бесполезность затеянного разговора. Она торопливо повторяла фразу за фразой о красивой жизни, личной свободе и обеспеченном положении, но сама уже не верила в убедительность своих доводов. Она продолжала говорить, а в сознании ее зрело другое решение, потому что внезапно она отскочила от меня и выхватила из кармана пистолет.
      У меня мелькнула мысль, что на этот раз она не пощадит Макарова, но нет, она целилась в Лунякина!
      Не знаю, случайно она его выбрала или угадала в нем пилота, но этим выстрелом она могла погубить нас всех…
      Она умела принимать молниеносные решения!
      Одним прыжком я очутился возле нее и сбил с ног.
      Ко мне подбежал Лунякин, и ремнями, снятыми с мертвых эсэсовцев, мы скрутили ей руки и ноги.
      — Что там у вас, Андрей Семенович? — закричал Железнов.
      — Янковская хотела его застрелить! — объяснил я, указывая на Лунякина.
      Я приблизился к вышке и передал Железнову слова Янковской о том, что с минуту на минуту должны прибыть специальные части.
      — Чего же вы медлите? — сказал он. — Не пропадать же всем. — Он поискал глазами Штамма. — Товарищ Штамм! — подозвал он его. — На два слова.
      Они перекинулись между собой несколькими отрывочными словами.
      — Так вот, товарищи, — внятно и не торопясь произнес Железнов, — решение принято. Экипаж возвращается в самолет, и товарищ Макаров тоже, а мы с товарищем Штаммом постараемся вас прикрыть.
      — Ты можешь лететь с нами! — воскликнул я.
      Железнов указал на ограду:
      — Думаешь, эти не попытаются проникнуть сюда? А мы не знаем всех секретов здешнего аэродрома! Нельзя рисковать ни самолетом, ни людьми. Да и выезда мне никто не разрешал! Пока что мы не впустим тех, что за воротами, и будем задерживать тех, что при­будут…
      — Нет, — сказал я. — Я не согласен! Ты полетишь с нами!
      — Вы недостаточно дисциплинированны, товарищ Макаров, — сказал Железнов. — Но на этот раз номер не пройдет. Вас ждут в штабе армии. Понятно? Приказ командования! Посмейте ослушаться, и вас расстреляют за невыполнение боевого приказа!
      Он тотчас от меня отвернулся и пожал руку Лунякину.
      — Большое спасибо за помощь… — Голос его на мгновение перехватило, но он сейчас же оправился. — Передайте…
      Но так больше ничего и не сказал.
      — Майор Макаров, подмените шофера, — приказал он. — Садитесь.
      Он указал головой в сторону Янковской.
      — И заберите с собой эту особу, — сказал он. — Незачем оставлять ее здесь, сдадите в особый отдел.
      Он опять обернулся к Лунякину:
      — Товарищ Лунякин, попрошу…
      Пилот и штурман подошли к Янковской, подняли ее, как мешок, и довольно бесцеремонно сунули в машину.
      — Товарищ Штамм, забирайте автомат и гранаты и лезьте на крышу, — сказал Железнов. — А я останусь на вышке.
      Штамм поднял автомат.
      — Пожми ему руку, — сказал Железнов.
      Я простился со Штаммом, и он пошел к сторожке.
      — А теперь торопись, — сказал Железнов. — Поцелуемся.
      Мы поцеловались, я отвернулся и, не оглядываясь, побежал к машине.
      И почти тут же услышал выстрелы…
      Сперва несколько одиночных выстрелов, а затем частую непрекращающуюся стрельбу. Стреляли где-то в отдалении, за оградой. Выстрелы раздавались со стороны поля, но потом стрельба послышалась и со стороны дороги…
      Я прислушался и вернулся к Железнову.
      — Слышишь? — спросил я. — Что это может значить?
      — Наши! — закричал Виктор. — Тут неподалеку действует одно партизанское соединение. Им послали приказ — подойти и обеспечить операцию. Следовательно, получили!
      Кажется, не было в этой войне момента, когда нельзя было бы ощутить плеча товарища!
      — Значит, порядок?! — воскликнул я. — Теперь и ты можешь с нами…
      — Нет, не «значит», никто не разрешал мне покидать Ригу, — сердито откликнулся Виктор. — И вообще, товарищ майор, почему вы нарушаете приказ? В машину, на самолет, и попрошу больше не задерживаться!
      Я не мог не подчиниться и побежал обратно к машине.
      Однако на сердце у меня стало как-то спокойнее…
      — Давай-давай, майор, теперь дорога каждая минута, — сказал Лунякин. — Что там за стрельба?
      — Партизаны! — объяснил я. — Специально, чтобы обеспечить нашу операцию.
      — Добро, — довольно сказал Лунякин. — Сейчас рванем!
      Мы проскочили аллею и помчались через луг к самолету. Стрельба становилась все ожесточеннее, видно, бой завязался всерьез…
      Специальные части напоролись на неожиданное сопротивление.
      Я тормознул прямо с хода…
      Штурман подбежал к машине.
      — Долгонько.
      — Ладно, — сказал Лунякин. — Ребят в сторожке не осталось?
      Штурман помотал головой.
      — Тогда по местам…
      Летчики очень спешили. Янковскую бросили внутрь. Подсадили меня.
      Через несколько минут мы оторвались от земли.
      Когда мы набирали высоту, до нас донеся глухой взрыв.
      Вскоре мы уже не слышали ничего. Впервые с момента выезда из Риги я взглянул на часы. Мне казалось, что прошло бесконечно много времени. На самом деле все наши перипетии заняли немногим более часа. Мотор рычал все яростнее: Лунякин набирал высоту. Я нащупал в кармане свой сверток и почувствовал, как во мне нарастает желание поскорей от него освободиться…
      Земля под нами пропала совсем, и мы взмыли в черное бездонное небо.
     
      20. Разговор начистоту
     
     
      То, что произошло в Риге после нашего отбытия, стало известно мне лишь со слов Пронина, и много времени спустя.
      Расставшись со мною, Польман отправился к Гренеру, но Гонзалес, как я и рассчитывал, очутился там раньше.
      Из цирка он прямиком помчался на квартиру к Гренеру, где и узнал, что тот действительно женится на Янковской и готовится вместе с ней к отъезду, — об этом ему без всяких обиняков объявил сам Гренер и тут же приказал денщикам выбросить буянящего артиста вон.
      Гонзалес впал в неистовство.
      Тут как раз прибыл Польман, потребовал, чтобы Гонзалес его пропустил, но это только подлило масла в огонь.
      На шум появились Гренер и Янковская, снизу принеслась охрана. У входа в квартиру произошла форменная свалка. Обезумевший от ревности Гонзалес с ножом кинулся на Гренера, Польман попытался вмешаться. Гонзалес замахнулся на Польмана, и кто-то из эсэсовцев, спасая своего начальника, пристрелил незадачливого ковбоя.
      Во всяком случае, такова была версия, услышанная на следующий день Прониным, хотя он допускал, что Янковская сама могла воспользоваться возникшей сумятицей и собственноручно пристрелить Гонзалеса или же надоумить на это кого-либо из эсэсовцев. Ей была выгодна эта смерть: она разом избавлялась и от назойливого поклонника, и от свидетеля многих темных ее дел.
      Все же Гонзалес успел ранить Польмана, рана, как выяснилось во время перевязки, оказалась неопасной, но в первый момент растерялись все, начиная с самого Польмана.
      Гренер кинулся оказывать Польману помощь. Тот пытался еще во время перевязки узнать, насколько справедливы слова Блейка о передаче списка и новом задании, полученном от генерала Тейлора, но Гренер, поглощенный перевязкой, не сразу сообразил, чего добивается Польман, и, пока они дотолковались, прошло какое-то время.
      Зато Янковская моментально все поняла, ей вспомнились мои расспросы об аэродроме, она выскочила из комнаты, кинулась вниз к машине Польмана и от его имени приказала шоферу везти ее в Лиелупе.
      Нужно было во что бы то ни стало воспрепятствовать моему отъезду, а может быть, и уничтожить меня: вырвавшись из-под ее опеки, я тоже превращался в лишнего и опасного свидетеля ее дел…
      Тем временем Польман выяснил наконец у Гренера все, что было нужно. Установить, куда проследовала машина гаулейтера Риги, не представляло труда, он немедленно отдал команду выслать к даче отряд специального назначения и тут же выехал сам…
      Но история с Гонзалесом отняла достаточно времени, и, когда Польман устремился в Лиелупе, мы уже собирались в путь-дорогу.
      О приземлении самолета Польман узнал уже на месте.
      Прибыв в Лиелупе в тот момент, когда мы набирали скорость, он сразу поднял на ноги противовоздушную оборону и приказал прибывшим одновременно с ним солдатам атаковать дачу и сбить поднимающийся самолет…
      Не их вина, что Лунякин ушел и от зенитного обстрела, и от высланных в погоню «мессершмиттов»!
      Эсэсовцы еще прежде, чем кинулись в атаку, были обстреляны партизанами со стороны шоссе, а Железнов и Штамм, один с вышки, а другой с крыши сторожки, взяли под перекрестный огонь тех, кто пытался проникнуть за ограду.
      И здесь о Штамме следует сказать особо.
      Кто он такой, я узнал после войны. Механик машиностроительного завода, рабочий, сочувствовавший социал-демократам, он по возможности старался держаться подальше от политики. Приход нацистов к власти его не слишком обрадовал, но и не вызвал с его стороны особого протеста: он хотел посмотреть, что из этого получится. А когда увидел, стал держаться от политики еще дальше: поддерживать политику нацистов честному человеку было стыдно, а бороться против нее опасно. Когда началась война и Штамма мобилизовали в армию, было установлено, что политикой он никогда не занимался, и его назначили шофером, сперва в какую-то эсэсовскую часть, а потом в штаб охранных отрядов, и, наконец, он попал к гаулейтеру Риги.
      Однако во время войны оставаться нейтральным было нельзя, приходилось или самому участвовать в убийствах и бесчинствах, или стараться этому помешать…
      Неверно было бы сказать, что Пронин и Штамм случайно нашли друг друга.
      Гашке внимательно присматривался ко всем, с кем ему приходилось сталкиваться в немецком тылу.
      — Что должен делать в моих условиях честный че­ловек? — спросил как-то Штамм у Гашке.
      — Ну, знаете ли, честный человек должен сам ответить себе на этот вопрос, — уклончиво отозвался Гашке.
      Постепенно они сблизились, и Штамм начал помогать Пронину сперва в мелочах, а затем и в серьезных делах.
      И поэтому, когда пришла трудная минута, Пронин обратился к нему.
      Пронин рассказывал, что, когда он пришел к Штамму и познакомил его с существом дела, тот ограничился немногими словами:
      — О чем говорить, товарищ Гашке? Каждый честный человек обязан бороться против фашизма. Я отвезу товарищей в Лиелупе. Подумаем, как нам это организовать.
      Однако он не только отвез нас, но и с оружием в руках прикрывал наш отъезд.
      Конечно, долго сопротивляться Железнов и Штамм не могли, но на какое-то время задержали эсэсовцев. В конце концов эсэсовские пули настигли обоих, раненые, они принялись отходить в глубину парка… Сами бы они оттуда не выбрались, но их нашли партизаны и, отступая, унесли с собой.
      Самолет, пилотируемый Лунякиным, избежав обстрела зенитных орудий и встреч с вражескими истребителями, приземлился в расположении нашей армии.
      Лунякин совершил посадку и пошел доложиться своему командиру. Мы со штурманом вывели из самолета голодных и перепуганных детей и вызвали санитарные машины.
      Медики опередили особистов: детей погрузили в машины — только мы их и видели.
      Впрочем, одна женщина-врач с капитанскими погонами успела подойти ко мне и спросить:
      — Это вы доставили детей?
      — Пожалуй что и я, — признался я.
      — Эх вы! — сказала тогда она. — Вас бы судить надо за такое обращение с детьми…
      Но она, к счастью, уехала: накормить детей для нее было важнее, чем отдать меня под суд.
      Потом из штаба армии пришел «виллис», мы со штурманом завезли Янковскую в особый отдел, я сдал свой пакет, доложился о прибытии и отпросился спать.
      Меня вызвали в особый отдел на следующий день и в течение трех дней допрашивали в качестве свидетеля по делу Янковской, а еще через день я был вызван на заседание военного трибунала.
      Я не буду подробно описывать этот суд, здесь не место для газетного отчета, скажу только, что суд шел по всем правилам, и даже без обычной спешки, свойственной судам в военной обстановке.
      Янковская признала себя виновной в шпионаже.
      — Да, это моя профессия, — заявила она. — Да, моя деятельность была направлена против Советского Союза.
      В качестве свидетелей были вызваны Лунякин и я.
      Председатель суда предложил мне рассказать все, что я знаю о Янковской.
      В моем рассказе было много неясностей. Скорее я возбудил в членах суда любопытство, чем удовлетворил его. Гораздо больше своими показаниями я поразил Янковскую. Вероятно, она не ожидала, что я скажу всю правду, не скрывая собственных оплошностей и просчетов.
      — Может быть, вы все-таки сообщите нам все обстоятельства своего знакомства с Макаровым? — обратился к ней председатель. — Это послужит на пользу делу и даже вам.
      Янковская наклонила голову.
      — Хорошо, — сказала она. — Хотя вряд ли мне от этого будет польза.
      И она стала рассказывать…
      Нет нужды полностью пересказывать показания Янковской, но, для того чтобы многое наконец стало понятным, придется вкратце вернуться к событиям того памятного вечера, когда мы с нею познакомились.
      Да, собственно говоря, она с них и начала.
      Она коротко и в общем правильно охарактеризовала обстановку, сложившуюся тогда в Риге, и очень просто объяснила загадочные явления, так поразившие меня, когда я впервые увидел эту женщину.
      Буржуазная Рига всегда была сборищем шпионов, по своему географическому и политическому положению она занимала на западе такое же место, какое Шанхай, например, или Харбин занимали на востоке.
      Янковская была связана с тремя разведками: в капиталистическом мире один шпион нередко работает на две, и даже на три, разведки одновременно, их называют «двойниками» и «тройниками». Янковская и являлась таким «тройником», хорошо понимая, какой из трех спорящих богинь должен отдать предпочтение умный Парис.
      Блейк, разумеется, не знал всего этого о своей помощнице. Офицер английской секретной службы, он честно служил своему правительству, он и погиб потому, что принадлежал к тем англичанам, которые не хотели служить на побегушках у заокеанских дельцов.
      Собирая военную информацию и выполняя поручения, связанные с подготовкой к войне, Блейк думал не только о предстоящей войне, но и о том, что будет после войны, он уже готовился к деятельности, которая и после войны помогала бы капиталистам извлекать свои прибыли и которая в наше время именуется «холодной войной».
      Тревожная атмосфера, в которой действовали все эти крупные и мелкие агенты капиталистических держав, достигла особого накала в связи с появлением в Риге некоего господина Хэндшема, одного из представителей секретной службы Великобритании, который приехал в Ригу под видом богатого коммерсанта, путешествовавшего по Советскому Союзу вместе со своей супругой.
      Хэндшему необходимо было встретиться с Блейком, но так, чтобы не бросить на последнего никакой тени. Через Янковскую Блейку было передано поручение встретиться вечером с Хэндшемом в ресторане: сразу после свидания ночным рейсом Хэндшем дол­жен был вылететь в Стокгольм.
      Янковской представилась единственная возможность перехватить сведения о подготовленной Блейком агентуре, на чем категорически настаивала заокеанская разведка, с которой к тому времени была основательно связана Янковская.
      Янковская отлично понимала, что приказание достать список равнозначно приказанию убить Блейка. У нее, в общем, было безвыходное положение: не выполнить приказания — значило быть наказанной, то есть попросту убитой, убийство же Блейка грозило преследованиями со стороны Интеллидженс сервис. Янковская предпочла не сориться со своими заокеанскими начальниками.
      На помощь она взяла Смита, который был приставлен к ней для выполнения отдельных поручений и которому она откровенно сказала, что придется убить Блейка — в таких делах от Смита нечего было прятаться. Смиту на это было тем легче согласиться, что он ревновал Янковскую к Блейку, впрочем, как и ко всем, с кем она общалась.
      Но за деятельностью Блейка не менее тщательно наблюдали и немцы. После провозглашения в прибалтийских республиках Советской власти немцам, жившим в Прибалтике, была предоставлена широкая возможность репатриироваться. В связи с этим из Германии понаехали множество всяких уполномоченных по репатриации, и среди них было достаточно шпионов. Немецкие разведчики даже опекали Блейка, имея, конечно, на него свои виды, и всячески оберегали от посягательств заокеанской разведки.
      События развивались в такой последовательности. Янковская передала Блейку, что его будут ждать вечером в ресторане отеля «Рим», а несколько позже предупредила Смита, что ей приказано убить Блейка. Вечером Янковская пришла к Блейку, между ними произошел неприятный разговор, и затем она его убила. В это время позвонил телефон. Янковская сказала, что господин Берзинь не может подойти и просит сказать, что от него нужно. Тот, кто звонил, не называя себя, сказал, что место свидания переносится, с господином Берзинем встретятся в назначенное время на набережной Даугавы. Янковская не узнала голоса Хэндшема, но она могла ошибиться. Если же это был не Хэндшем, то это могли быть только немцы.
      Янковская вышла из квартиры Блейка, дошла до здания, занимаемого штабом нашего военного округа, и дождалась моего появления.
      Еще впервые, увидев меня, она обратила внимание на мое сходство с Блейком, и в тот вечер решила использовать это сходство в своих интересах.
      А обо мне ей стало известно вскоре после моего приезда в Ригу. Один из монтеров, обслуживавших здания нашего военного ведомства, сообщал ей о всех новых офицерах, появлявшихся в штабе.
      С целью выпытать от меня какие-либо военные секреты она была не прочь познакомиться со мной, а если возможно, то и влюбить в себя, но повода для знакомства найти не удавалось.
      Однако обстоятельства, в которых она запуталась вследствие своей сложной игры, заставили ее обратиться ко мне с просьбой проводить ее по набережной.
      Если бы нам повстречался Хэндшем, она отошла бы к нему, объяснив, что за мной идет слежка. Мельком увидев меня и получив от Янковской список, Хэндшем не усомнился бы в подлинности Блейка.
      Но едва появилась машина, как у Янковской исчезли всякие сомнения в том, что свидание на набережной назначено немцами, пронюхавшими о предстоящей встрече. Машина принадлежала одному из германских уполномоченных по репатриации. Немцы не могли не предположить, что Блейк передаст Хэндшему какие-то документы. Приняв меня за Блейка, они могли меня или захватить, или убить.
      Поэтому Янковская и изобразила из нас влюбленную пару. Немцы помчались дальше, а Янковская заторопилась на свидание с Хэндшемом.
      За Блейка принял меня Смит, который решил, что Янковской не удалось покушение. Они условились, что Смит пристрелит Блейка, если тот появится на улице. Смит предупредил свою сообщницу свистом, но Янковская предотвратила ненужное убийство.
      Когда мы дошли до угла, Смит, издали следовавший за нами, убедился в своей ошибке, но снова выстрелил, заметив, как ему показалось, мою попытку похитить сумку Янковской…
      На этом бы все и закончилось, не вздумай я отправиться в ресторан на поиски таинственной незнакомки.
      Янковская нашла Хэндшема за столиком и сказала, что Блейк подвергся нападению и тяжело ранен. Хэндшем встревожился, но она успокоила его, сказав, что убийцам список похитить не удалось, и отдала ему один экземпляр списка, умолчав, разумеется, о другом. Она высказала предположение, что это — дело рук советской разведки. В это время появился я и, увы, не сумел скрыть своего внимания к Янковской. Хэндшем заинтересовался мною. Янковская сказала, что я офицер советской разведки, давно интересуюсь Блейком и ею, что она только что встретила меня на набережной, и вполне возможно, что это я и пытался убить Блейка.
      Хэндшем приказал меня убрать, предупредив, что еще до отъезда проверит, как выполнено его поручение. Янковской не оставалось ничего другого, как опередить меня и отправиться к моему дому.
      Она взяла с собой Смита, и они вдвоем притаились на лестнице. Смит и осветил меня сверху, когда я поднимался…
      Покушение на мою жизнь совпало с первой бомбардировкой Риги. Янковская сразу догадалась, что означают донесшиеся до нее взрывы, и с обычной для себя быстротой решила сохранить мне жизнь.
      В новой ситуации Блейк, послушный и ничего не знающий о ней новый Блейк, мог очень и очень ей пригодиться…
      Идея выдать меня за Блейка озарила ее в то самое мгновение, когда она хладнокровно выполняла приказание Хэндшема. Можно сказать, эта мысль отвела ее руку от моего сердца, но… не от груди, если я в этой ситуации и нужен был Янковской, то только в беспомощном состоянии.
      Она меня не убила, но тяжело ранила. Вытащить меня в бессознательном состоянии из дома с помощью Смита не представляло особого труда, они проделывали вещи и посложнее. Меня перевезли на квартиру Блейка, а труп Блейка забрал Смит. Утром этот труп, изуродованный настолько, чтобы не было заметно разницы между Блейком и Макаровым, был найден в одном из переулков под обломками дома, разрушенного немецкой бомбой. Одежда и документы подтверждали, что это Макаров. Макарова похоронили товарищи, а тяжело раненного Берзиня Янковская поместила в больницу.
      Покуда Берзинь находился между жизнью и смертью, Рига была оккупирована немцами. Они и сами знали, кто скрывается под именем Берзиня, и Янковская поставила их об этом в известность, тем более что по линии заокеанской разведки ее непосредственным начальником стал профессор Гренер, давно уже связанный с этой разведкой.
      В общем, все, о чем она рассказывала, было известно, и она мало отклонялась от истины.
      Судебное разбирательство шло к концу.
      Председатель суда, пожилой полковник в очках, бросил на меня вопросительный взгляд и больше для проформы спросил:
      — Имеете что-либо добавить?
      Я покачал головой:
      — Нет, что же… Все правильно…
      Да, все, что говорила Янковская, было правильно, и тем не менее она уходила от ответственности. Да, собирала информацию для одних, для других, мне даже спасла жизнь, во всяком случае после ее рассказа могло создаться такое впечатление, и если бы не покушение на Лунякина, которое она склонна была объяснить своей экзальтированностью, она могла бы даже рассчитывать на снисходительный приговор…
      Но снисходительное отношение к таким преступникам — глубочайшая несправедливость по отношению к тысячам невинных людей, которыми играют и жертвуют себялюбивые и циничные личности вроде Янковской ради удовлетворения своих корыстных интересов!
      — Правильно, — повторил я. — Но…
      Председатель взглянул на меня.
      — Госпоже Янковской следовало бы сказать о своем сотрудничестве с профессором Гренером, — сказал я. — Это сотрудничество заслуживает внимания суда!
      — Суд не должен интересоваться моими отношениями с этим человеком! — запальчиво перебила меня Янковская. — Никто не имеет права касаться моей интимной жизни!
      Ей очень, очень хотелось скрыть некоторые стороны этой жизни!
      — А дети? — задал я ей вопрос.
      — Что «дети»? — переспросила она.
      — Дети, которых вы доставляли профессору Гренеру для его преступных экспериментов?
      — Что-что? — переспросил председатель суда.
      И я рассказал суду обо всем, что мне довелось видеть в оккупированной Риге.
      И о повешенных на бульварах, и о подростках, угоняемых в Германию, и о детях на даче Гренера, и о том, что Янковская самолично отбирала детей для опытов своего ученого поклонника…
      Председатель суда склонился над столом и принялся заново перелистывать следственное дело.
      — Преступление против человечности, — сухо заметил он и повернулся к Янковской. — Что вы можете сказать по этому поводу?
      Но у Янковской хватило храбрости усмехнуться.
      — Макаров все это говорит из ревности, — сказала она, щуря свои дерзкие глаза. — Они с Гренером постоянно ревновали меня друг к другу…
      Тут Янковская внезапно поднялась, какими-то совершенно умоляющими глазами посмотрела на своих судей и протянула ко мне руки:
      — Андрей Семенович, ведь мы никогда уже с вами не увидимся! Не обижайтесь на меня! Но неужели вы способны забыть вечера, проведенные нами вместе?..
      И я, правду сказать, смутился…
      Председатель пожал плечами, провел ладонью по залысине и поправил очки.
      Янковская не замедлила разъяснить сказанное.
      — Как видите, майор Макаров не может отрицать нашей близости, — обратилась она к председателю суда, посматривая то на него, то на меня своими кошачьими глазами. — Только он спешит уйти от ответственности!
      Председатель строго посмотрел на Янковскую и опять поправил очки:
      — Что вы хотите этим сказать?
      — Только то, что Макаров — такой же шпион, как и я, — отчетливо произнесла она звенящим и чуть дрожащим голосом. — И даже чуть покрупнее!
      Янковская замолчала.
      — Мы вас слушаем, — поторопил ее председатель. — Говорите-говорите!
      — Он заслан сюда заокеанской разведкой, — с каким-то отчаянием произнесла Янковская.
      И принялась рассказывать о моем свидания с господином Тейлором, о том, что я им завербован, о том, что я снабжал его ведомство ценной информацией и что это я выдал гестаповцам коммуниста и партизана, скрывавшегося у меня под фамилией Чарушина… Да, она сказала все это, пытаясь утопить меня вместе с собой.
      — Чем вы это можете доказать? — холодно спросил председатель.
      — Спросите его! — с какой-то пронзительностью выкрикнула она, как бы нанося мне удар. — Почему он скрывает, что в Стокгольме на его текущем счету лежат пятьдесят тысяч долларов?
      Все-таки она была убеждена, что деньги — это самое главное в мире!
      Она привела факты и думала, что мне от них никуда не деться, но я даже не успел обратиться к суду.
      — Вы можете быть свободны, товарищ Макаров, — повторил председатель с неизменной холодностью в голосе, но в глазах его засветилась какая-то теплота. — Суду известно, кем санкционированы ваши переговоры с генералом Тейлором, а что касается денег, переведенных на ваше имя… — Председатель назвал даже банк, на который был получен аккредитив, слегка наклонился в сторону Янковской и продолжал уже как бы специально для нее: — Что касается денег, они были получены, по поручению товарища Макарова, и даже израсходованы, но только не на его надобности…
      Я посмотрел на председателя суда, и он кивнул мне, давая понять, что я могу удалиться. Я пошел к выходу.
      — Андрей Семенович! — внезапно услышал я за своей спиной дрожащий голос Янковской. — Все это неправда, неправда! Я все это говорила для того, чтобы вы разделили мою судьбу… Потому что… Да обернитесь же! Потому что я вас любила…
      Но я не обернулся.
      Я понимал, что ей хотелось исправить впечатление от своей лжи, но я хорошо знал, что и эти ее последние слова — такая же невозможная ложь, как и вся ее жизнь.
     
      Эпилог
     
     
      Вот, пожалуй, и все.
      Сравнительно много времени прошло с тех пор, но из памяти никак не изгладятся события, описанные мною в этой рукописи.
      Окончилась война, я встретился с девушкой, которую любил. Получив известие о моей гибели, она не поверила в мою смерть, а если немного и поверила, в ее сердце не нашлось места другому. Она терпеливо ждала меня. С неизменным волнением слушает жена мои рассказы о Риге, и только всегда хмурится, когда я называю имя Янковской…
      Разыскал меня после войны и Иван Николаевич Про­нин, мы встретились с ним у меня дома. Естественно, что первым долгом я тотчас осведомился о Железнове.
      — Где он? Как он? Что с ним?
      Но Пронин уклонился от прямого ответа на мои расспросы.
      — Когда-нибудь после, — сказал он. — Это сложный вопрос…
      И так ничего больше мне не сказал, и я понял, что дальнейшая судьба Железнова — это, очевидно, целый роман, который еще не время опубликовывать.
      Потом мы коснулись нашей жизни в Риге, наших поисков, наших общих огорчений и удач.
      — Ну а что сталось с вашей агентурой, знаете? — спросил Пронин. — Со всеми этими «гиацинтами» и «тюльпанами»?
      — Те, кто уцелел, вероятно, арестованы? — высказал я догадку.
      — Да, большинство арестованы, — подтвердил Про­нин и усмехнулся. — Но трех или четырех не стоило даже трогать, на всякий случай за ними присматривают, хотя оставили их на свободе.
      Мы еще поговорили о том о сем…
      Я выразил и удивление, и восхищение быстротой и тщательностью, с какой Пронин сумел оборудовать рацию капитана Блейка.
      Пронин снисходительно усмехнулся:
      — Обычная практика. В таких обстоятельствах мы не то что английский передатчик, черта бы из-под земли выкопали…
      Несколько лет спустя после этой встречи мне довелось проездом побывать в Риге, задержаться там я мог всего на один день.
      Я походил по городу, он был по-прежнему красив и наряден, зданий, разрушенных войной, я уже не нашел, на смену им поднимались другие. Подошел я и к дому, в котором квартировал у Цеплисов, дом сохранился, но жили в нем другие жильцы.
      Юноша, открывший мне дверь, сказал, что Цеплис работает в одном из сельских районов секретарем райкома партии.
      Мне хотелось его повидать, но я не располагал временем на разъезды. По возвращении в Москву я написал Мартыну Карловичу письмо, и теперь мы с ним обмениваемся иногда письмами.
      Попытался найти Марту, но я не знал, где ее искать, а в адресном столе Марта Яновна Круминьш не значилась.
      Потом мне пришла в голову мысль съездить на кладбище. Я прошелся по аллеям, побродил между памятников и крестов и, удивительное дело, нашел собственную могилу: памятник майору Макарову сохранился в неприкосновенности.
      Что еще остается сказать?..
      По роду своей работы мне приходится следить за иностранной прессой, правда, я интересуюсь больше специальными вопросами, но попутно читаешь и о дру­гом.
      Профессор Гренер перебрался-таки за океан, у него там свой институт, он там преуспевает.
      Мне пришлось как-то прочесть письмо нескольких ученых, опубликованное в крупной заокеанской газете, в котором они поддерживали венгерских контрреволюционеров и с нескрываемой злобой выступали против венгерских рабочих и крестьян, требуя обсуждения «венгерского вопроса» в Организации Объединенных Наций. В числе прочих под письмом стояла и подпись профессора Гренера.
      Ну и в заключение еще об одной встрече с Прониным, которая имеет некоторое отношение к описанным событиям.
      После всего того, что я пережил в Риге, нерушимая дружба связала меня с латышами, навсегда запечатлелись в моем сердце образы мужественных латвийских патриотов, и все, что так или иначе касалось теперь Латвии, стало для меня небезразлично.
     
     
      Зимой 1955 года в Москве проходила декада латышского искусства и литературы, и Пронин пригласил меня посмотреть пьесу Райниса. Во время спектакля Пронин все время обращал внимание на одну актрису, называл ее, хвалил, подчеркнуто ей аплодировал, как это мы часто делаем по отношению к своим личным знакомым.
      Потом он слегка меня толкнул и спросил:
      — Неужели не узнаете?
      Какое-то смутное воспоминание мелькнуло передо мной и растаяло.
      — Нет, — сказал я.
      — Неужели не помните? — удивился Пронин. — Баронесса фон Третнов!
      — Так это была артистка! — воскликнул я.
      — Рижская работница, — поправил меня Пронин. — Она и не помышляла о театре. Это товарищи после ее выступления в роли баронессы фон Третнов натолкнули ее на мысль об артистической карьере.
      А в антракте Пронин велел мне посмотреть в правительственную ложу. Он указал на пожилого человека, беседовавшего в этот момент с одним из руководителей нашей партии.
      — Тоже не узнаете? — спросил Пронин. — Букинист из книжной лавки на Домской площади.
      Но я не узнал его даже после того, как Пронин сказал мне, кто это такой.
      Так познакомился я с судьбой еще двух действующих лиц этого, так сказать, приключенческого романа…
      И, кажется, можно поставить точку.
      Кто-то это прочтет, переберет в памяти страницы собственной жизни, поверит мне, а может быть, и не поверит, а потом забудет…
      Только мне самому ничего, ничего не забыть!
      Осенью, обычно осенью, когда особенно часто дает себя знать простреленное легкое, я подхожу иногда к письменному столу, выдвигаю ящик, достаю большую медную пуговицу с вытисненным на ней листиком клевера, какие в прошлом веке носили на своих куртках колорадские горняки, долго смотрю на эту реликвию, и в моей памяти вновь и вновь оживают описанные мною события и люди.
      1941–1957 гг.
      Рига–Москва
     
     
      СЕКРЕТНОЕ ОРУЖИЕ
     
      Дело поэта не в том, чтобы выдумывать небывалую интригу, а в том, чтобы происшествие, даже невероятное, объяснить законами жизни.
      Глава первая
      Леночка знакомится с Королевым
     
      В круговорот событий, о которых пойдет речь, семья Ковригиных была втянута обычным телефонным звон­ком…
      Впрочем, семья Ковригиных невелика, может быть, именно этим и объясняется, что она стала жертвой тех тайных и темных сил, которые подчас могут оказаться пострашнее даже циклонов и землетрясений. Состояла семья Ковригиных всего из двух человек — Марии Сергеевны и ее дочери Леночки. Об отце — Викторе Степановиче Ковригине — Леночка знала только со слов матери.
      Когда дочь была маленькой, Мария Сергеевна много рассказывала ей об отце. Но чем старше становилась Леночка, тем скупее делались рассказы матери. После смерти мужа она стала суховатой, замкнутой, и даже любимой дочери нелегко было заглянуть в глубину ее сердца.
      И все-таки сильное, неостывающее чувство к мужу, которое пронесла через годы Мария Сергеевна, передалось и дочери. Леночка восторженно любила отца, которого не помнила, но представляла как живого, таким, каким он смотрел на нее с фотографий.
      Судя по снимкам, это был рослый, широкий в плечах человек, с большим покатым лбом, с узкими насмешливыми глазами, слегка курносый и всегда улыбающийся. Леночка не могла представить его себе без улыбки. Так улыбаться мог только добрый человек.
      Так же как и Мария Сергеевна, Ковригин был математиком, они и познакомились при поступлении в университет. Родился он в деревне под Барнаулом и любил иногда похвастаться, что он «из сибирских мужиков». «Думаем медленно, но когда уж надумаем, — все, закон, чистая математика». Он сглатывал иногда окончания слов, вспоминала мать, говорил правильно, но ему нравился родной деревенский говор, у него получалось: «думам медленно», «чиста математика».
      Своими способностями он с детства поражал окружающих, но о том, что Витька Ковригин станет когда-нибудь ученым, никто в деревне, конечно, не по­мышлял. Он свободно делил и множил в пределах тысячи задолго до того, как выучил азбуку, а в школе, случалось, решение задачи находил раньше, чем учитель успевал объявить все условия задачи. Но когда он собрался в Москву, никому не верилось, что Витька Ковригин обретет там признание. В университет он вошел этаким бычком, в яловых сапогах, в заштопанном люстриновом пиджачке, а по конкурсу прошел первым, экзамены сдал так, что преподаватель долго у него домогался, какой же это педагог знакомил абитуриента с дифференциальными исчислениями.
      Он и Марию Сергеевну привлек к себе своей одаренностью. Она тоже была талантлива, и ей, не в пример Ковригину, с детства пророчили блестящую будущность. Она родилась в семье коренных русских интеллигентов, многими поколениями связанной с Казанским университетом. Она училась в десятом классе, а мыслила смелее и решительнее своих учителей. Родителям, как это нередко бывает, дочь чем-то напоминала Ковалевскую; с Лобачевским, хотя тот, как и Маша, тоже был казанец, сравнивать ее они все же не осмеливались. Поэтому вся Казань — и школьные учителя, и многие университетские преподаватели с одобрением проводили ее в Москву, именно в Москве ей следовало показать, на что способны казанцы.
      На конкурсных испытаниях Машу встретили в Московском университете с таким же недоверием, как и Ковригина; если Ковригин вызывал недоверие своей неуклюжестью и совершенным неуменьем вести себя на людях, Маша была слишком хороша собой, трудно было поверить, будто такая красивая девушка способна целиком отдаться науке.
      Однако эти опасения рассеялись после первого же экзамена.
      Их приняли в один и тот же день, на одно и то же отделение.
      Оба были беспредельно увлечены своей наукой, это их и сблизило, их повлекло друг к другу, как железо к магниту, хотя трудно было сказать, кто из них железо и кто магнит. Впрочем, магнитом скорее был Ковригин, он был наивнее, неподвижнее, замкнутее, кроме того, он дичился решительно всех, кто не был причастен к математике. Маша была разностороннее, образованнее, круг ее интересов был гораздо шире, чем у Ковригина, она любила музыку, стихи, спорт. Ковригин ходил на лыжах лучше Маши, но не понимал, как можно ходить на лыжах не по делу, а просто так, для удовольствия, ради спорта.
      Маша говорила товарищам, что Ковригин талантлив, но что его надо шлифовать, мысли его значительны, но он не умеет их высказать, не умеет придать им литературную форму, без которой в наше время трудно добиться признания даже самому большому ученому.
      Никто не удивился, когда Маша и Виктор поженились, они хорошо дополняли друг друга. Товарищи прозвали их «супругами Кюри». Они вместе учились, интересовались одними и теми же проблемами и уже в университете готовились к совместной деятельности. Оба избрали своей специальностью математическую физику, ту сложную и тонкую область науки, где математика граничит с физикой, с той теоретической физикой, которая предопределила многие технические чудеса нашего времени.
      По окончании университета обоих Ковригиных оставили при кафедре теоретической физики, и это ни у кого не вызвало ни удивления, ни зависти, — кого ж было и оставлять для научной работы, как не Ковригиных!
      К тому времени у них появилась Леночка… Не прошло двух лет, как Ковригин защитил кандидатскую диссертацию, защитил не просто успешно, а с большим блеском, от прежней застенчивости в нем не осталось и следа, работу его не только напечатали в одном из самых солидных научных советских журналов, но перевели и опубликовали в Берлине, Лондоне и Париже. Имя молодого ученого стало известно за рубежом. Успеху Ковригина много способствовала его жена, это она изо дня в день шлифовала его стиль, но защита диссертации самой Маши Ковригиной тоже была не за горами.
      Ковригин защитил диссертацию в начале 1941 года, свою Маша должна была защитить в июне, в августе они собирались поехать в Ялту, отдохнуть после двух лет напряженного безостановочного труда.
      Но только-только успела Мария Сергеевна Ковригина защитить диссертацию, началась война. Учебные и научные заведения были тут же эвакуированы из Москвы. На всех научных работников, и в том числе на Виктора Степановича Ковригина, была получена бронь. Но Мария Сергеевна недаром говорила, что ее муж — образец честности и благородства. «Сибирские мужики, — сказал он, — не привыкли отсиживаться в кустах…» Он отказался от брони и ушел на фронт. «Ты, Маша, на меня не обижайся, — сказал он. — Мне бы не хотелось, чтобы мои дети задавали вопросы, на которые неудобно ответить…» Поскольку он был математиком, его направили в артиллерийскую часть. Сперва его назначили командиром орудийного расчета, а позже командиром батареи. «Познакомлюсь лично с берлинскими математиками, докажу им, как они просчитались, и вернусь, — неизменно твердил он в своих письмах. — Мы еще, Машенька, погуляем с тобой в Ялте…» Но погулять в Ялте ему не пришлось, как не пришлось познакомиться с берлинскими коллегами, — в апреле 1945 года Виктор Степанович Ковригин был убит при штурме крепости Кенигсберг.
      Сама Мария Сергеевна годы войны провела вместе с Леночкой в Казани. Там жили родные, там легче было устроиться. Но легкость эта была весьма относительная. Ей, правда, удалось устроить Леночку в детский сад, но сама она работала в университете и регулярно дежурила то в детском саду, то в военном госпитале, а в 1942 году, когда все особенно было напряженно и тревожно, в течение чуть ли не целого года ходила работать в ночную смену на оборонный завод, тоже эвакуированный в Казань.
      В Казани она и познакомилась с академиком Глазуновым, — в те годы он был еще только членом-корреспондентом, мировая известность пришла к нему спустя несколько лет по окончании войны, когда его работы сделались достоянием широких научных кругов. Но уже и в те годы авторитет Глазунова был очень велик.
      Это был ученый уже вполне советской формации, сравнительно еще молодой, смелый до дерзости и яростно ненавидевший педантов и начетчиков в науке. Чистый теоретик, он хотел, чтобы из его теоретических заключений еще при его жизни были сделаны практические выводы, — теория, которая не пролагает пути практике, не стоила, по его мнению, ни гроша.
      Он открыл новые законы акустики, и когда на основе его теоретических умозаключений удалось значительно усовершенствовать радиолокационные приборы, он самолично понесся чуть ли не через всю страну, чтобы присутствовать при их испытании.
      Глазунов неустанно интересовался всеми новыми работами в области теоретической физики. Исследования молодых Ковригиных оставили зарубку в его памяти, и, встретив в Казани Марию Сергеевну, он сразу же предложил ей идти работать в одну из своих лабораторий.
      Направление Глазунова в науке не вполне совпадало с темой, избранной Ковригиными, однако по широте и глубине исследований Глазунов был как бы неким солнцем, вовлекавшим в свою орбиту самых разнообразных спутников.
      Несмотря на привлекательность предложения, Мария Сергеевна ответила уклончиво:
      — Я должна посоветоваться с мужем, мы работали вместе и после войны вместе собираемся продолжить прерванные исследования.
      Глазунов ее понял и не стал торопить.
      — Разумеется, — согласился он. — Время терпит. Но как только у вас и вашего мужа появится желание поработать вместе со мной, помните, двери моего института для вас распахнуты.
      В то время, когда происходил этот разговор, советоваться Марии Сергеевне было уже не с кем — через несколько дней после своего разговора с Глазуновым она получила похоронную.
      Внешне она приняла смерть мужа довольно спокойно, не плакала на глазах у людей, не бросила работы, — родные ее в разговорах между собой решили, что за четыре года разлуки Маша отвыкла от мужа и, будучи женщиной молодой, красивой, и при этом еще с определенным положением в обществе, вскоре найдет себе человека по душе и выйдет за него замуж.
      Впрочем, так думали не только родные, а и многие окружающие ее мужчины, но едва лишь один из претендентов на ее руку осмелился высказать свое желание, как тут же услышал такие холодные слова, что сразу утратил всякие надежды:
      — Лучше Виктора Степановича вы для меня быть не сможете, а хуже его мне не нужен никто…
      Большинство ее знакомых за глаза стали называть Ковригину «сухарем», «синим чулком» и «айсбергом», а меньшая часть воображала, будто Мария Сергеевна питает какие-то чувства к Глазунову, они шли в своих предположениях даже дальше, хотя на самом деле для этого не имелось никаких оснований.
      После смерти мужа Марии Сергеевне советоваться было не с кем, и она послала Глазунову письмо с согласием работать в его институте, который к тому времени уже возвратился в Москву.
      К моменту, с которого начинается наш рассказ, Мария Сергеевна давно уже имела звание доктора наук, по праву считалась одним из самых доверенных и ближайших сотрудников Глазунова и, несмотря на свою привлекательность и видное общественное положение, жила по-прежнему лишь вдвоем с Леночкой в отдельной квартире неподалеку от университета, в новом Юго-Западном районе Москвы.
      Леночка к этому времени стала красивой, привлекательной девушкой. Ей только что сровнялся двадцать один год, и она заканчивала третий курс медицинского института.
      Мать и дочь любили бывать вместе. Их связывали не только родственные отношения, но и дружба, сближало душевное целомудрие, общность интересов, одинаковые взгляды на жизнь и незримое присутствие в их жизни Ковригина. Их даже принимали иногда за сестер, тому способствовала моложавость Марии Сергеевны, хотя характерами они сильно отличались друг от друга.
      В характере Марии Сергеевны многое можно было объяснить пережитым ею горем, она была сдержанна, терпелива, немногословна, от нее всегда веяло холодком, но в то же время она была энергична, настойчива, прямолинейна, умела поставить на своем и умела подчинять себе Леночку.
      Наоборот, Леночка была очень эмоциональна, порывиста, даже несколько неуравновешенна; общительная и доверчивая, она любила бывать в обществе и почти ко всем людям относилась с нескрываемым дру­желюбием.
      У Марии Сергеевны и Леночки стало обычаем встречаться дома за обедом. К вечеру, часам к шести-семи, они обязательно сходились за столом, это было их любимое время.
      В тот вечер, с которого начинается наш рассказ, они ели за столом нажаренную Леночкой навагу и вели ничем не примечательный разговор.
      Мария Сергеевна рассказывала что-то о своих институтских делах, а Леночка тараторила обо всем сразу: о подругах, экзаменах, предстоящем приезде Вана Клиберна, концертах, спорте, Лужниках, прыжках в высоту и о каких-то необыкновенных пирожных…
      Сидели, по обыкновению, в кухне, которая стараниями обеих женщин была превращена в самый уютный уголок в доме. Здесь стоял крытый белой эмалевой краской буфет, на белых кухонных полках поблескивала зеленой глазурью украинская керамика, окно прикрывали веселые ситцевые занавески, а на столе в синей хрустальной вазе никогда не переводились живые цветы.
      Мария Сергеевна выжала ломтик лимона на остатки наваги и посмотрела на дочь.
      — Мне кажется, ты злоупотребляешь занятиями в бассейне, — неодобрительно сказала она. — На носу экзамены, а ты столько плаваешь…
      — Но, мамочка! — перебила ее Леночка. — Ты сама знаешь: в здоровом теле здоровый дух!
      Мария Сергеевна покачала головой.
      — Я боюсь, как бы этот дух не нахватал на этот раз двоек!
      — Но, мамочка! — перебила ее опять Леночка. — Когда же это случалось?..
      И тут-то и раздался телефонный звонок, который выбил Ковригиных из размеренной колеи их жизни.
      Телефонный аппарат находился в комнате Марии Сергеевны.
      — Я сейчас, мамочка! — воскликнула Леночка. — Вероятно, это меня!
      Она побежала к телефону.
      — Слушаю, — сказала она, снимая трубку. — Вас слушают!
      — Мне нужно Елену Викторовну Ковригину, — негромко, но четко произнес незнакомый Леночке мужской голос.
      — Я вас слушаю, — повторила Леночка. — Я у телефона.
      — Я попрошу вас не удивляться и ничего не отвечать, пока вы не выслушаете меня до конца, — продолжал тот же голос. — Дело идет о спокойствии вашей матери. Не говорите ничего, пока не узнаете, в чем дело. Ей угрожают серьезные неприятности, но с вашей помощью она могла бы их избежать. Вы слушаете меня?
      — Да-да, — отозвалась Леночка. — Продолжайте…
      — Я сослуживец вашей мамы, но сейчас я себя не назову. Не нужно тревожить вашу маму, она ничего не должна знать. Вы не могли бы со мной встретиться?
      — Конечно, — сказала Леночка и почему-то смутилась, настолько необычен был этот телефонный раз­говор. — Но только где?
      — Вы не могли бы приехать… — Незнакомец на се­кунду замолчал, по-видимому, он размышлял, куда бы ее при­гла­сить. — Вы не могли бы приехать… Ну, скажем, в сквер к Боль­шому театру? Поверьте, это очень серьезно. Мы встретимся, и я вам все объясню.
      Речь шла о спокойствии, а может быть, и благополучии ма­мы — Леночка без размышлений согласилась с пред­ло­же­ни­ем незнакомца.
      — А когда? — нетерпеливо спросила она.
      Незнакомец тут же предложил:
      — Вы не могли бы приехать сейчас?
      — А как я вас узнаю?
      — Я сам подойду к вам, — ответил ей таинственный со­слу­живец Марии Сергеевны. — Я знаю и вашу маму, и вас.
      — Хорошо, — сказала Леночка. — Я сейчас приеду.
      — Значит, в сквере у Большого театра, — повторил не­зна­комец, — Вы будете добираться, вероятно, минут тридцать. Но только не вздумайте что-либо сказать своей маме, вы ее взвол­нуете и принесете только вред.
      — Хорошо, — повторила Леночка. — Я все поняла. Буду у Большого театра через тридцать минут.
      Леночка надела в передней пальто и зашла в кухню.
      — Кто это звонил? — спросила Мария Сергеевна.
      — Один знакомый, — сказала Леночка.
      — А куда это ты собралась?
      — К нему и собралась, — сказала Леночка. — Мне надо с ним увидеться.
      — Что это уж и за знакомый? — удивилась Мария Сергеевна. — Такая скоропалительность!
      — Это деловое свидание, — уклончиво отозвалась Леночка, натягивая перчатки.
      — А Павлик? — напомнила Мария Сергеевна.
      — Что «Павлик»?
      — Вы, кажется, уговаривались пойти в кино?
      — Это не обязательно… — Леночка слегка улыбнулась. — Подождет… — Она помахала на прощанье рукой. — Не беспокойся, скоро вернусь!..
      И покуда Леночка едет в поезде метро от станции «Университет» до станции «Проспект Маркса», придется сказать несколько слов о Павлике, поскольку он играет в этом рассказе тоже немаловажную роль.
      Автор несколько отступил от истины, сказав, что семья Ковригиных состояла всего из двух женщин, — к моменту, с которого начинается наш рассказ, она снова почти что уже состояла из трех человек, и этим третьим был Павел Павлович Успенский, или Павлик, как звали его и сама Леночка, и его будущая теща.
      Павлик был несколько наивен, упрям, иногда заносчив и даже грубоват, но тем не менее он сразу же понравился Марии Сергеевне, когда Леночка привела его в дом и представила матери. Наивен и упрям, но не потому, что недалек, а потому, что честен; заносчив и грубоват, но не потому, что самовлюблен, а потому, что убежден в своей правоте… Да, понравился! Ему не хватало, конечно, и жизненного опыта, и осмотрительности — ну а кому хватает их в двадцать семь лет?
      У него было открытое лицо с жестковатыми чертами, ясные голубые глаза, смешливые пухлые губы, не утратившие еще какой-то детскости, и пышные, закинутые назад русые волосы.
      — Знаете что, Павел Павлович? — сказала ему как-то в начале знакомства Мария Сергеевна. — Если вы действительно хотите дружить с нами всерьез, не торопитесь…
      Он понял ее.
      — А я и не спешу, — заверил он Марию Сергеевну. — Но у меня к вам тоже просьба. Не надо Павла Павловича, зовите меня просто по имени…
      Но больше всего Павлик нравился Марии Сергеевне, пожалуй, тем, что чем-то напоминал Виктора Степановича, — не спорил по мелочам, ни в чем не скрывал своей заинтересованности и хотел нравиться не всем людям на свете, а лишь тем, кто нравился ему самому, — в его характере было много черт, свойственных всякому настоящему мужчине.
      Леночка познакомилась с Павликом в институте — она училась на первом, он — на последнем курсе. Впервые они разговорились не то в буфете, не то в коридоре у стенгазеты, они не могли точно вспомнить, где состоялось их знакомство.
      Влюбленным покровительствовала судьба: Павлика оставили после окончания института в Москве. Сам он ничего не предпринимал, чтобы остаться в столице, он заранее соглашался с любым решением комиссии по распределению выпускников. Но комиссия без каких бы то ни было просьб и ходатайств решила оставить выпускника Успенского в столице. Его дипломная работа о применении изотопов в медицинской диагностике свидетельствовала о том, что он не напрасно посещал клинику профессора Вейсмана. Не так уж много студентов посвящали себя изучению изотопов, и врачу, избравшему такую специальность, следовало поработать в столичных клиниках, чтобы полностью овладеть предметом.
      Больница, в которой работал молодой врач и рядом с которой жил, находилась на Красной Пресне. Для того чтобы добраться до Леночки, ему каждый вечер приходилось проделывать длинные концы в трамвае, в троллейбусе и в метро. Времени на это уходило много, и все-таки редкий день проходил без того, чтобы Павлик не навестил Ковригиных.
      Однако Леночка как будто не слишком ценила эти усилия, потому что сама не так уж часто появлялась дома много раньше Павлика — собрания, заседания, соревнования, у нее всегда находилось множество уважительных причин, и Мария Сергеевна, коротавшая в таких случаях время с Павликом, иногда упрекала дочь:
      — Смотри, отобью у тебя поклонника!
      На что Леночка, смеясь, отвечала:
      — Пожалуйста, пожалуйста, своей матери я поперек дороги не стану!
      Вот об этом-то Павлике и завела речь Мария Сергеевна, когда Леночка внезапно собралась на свидание с каким-то своим знакомым.
      Леночка поднялась на площадь Свердлова в то самое время, когда поток московских зрителей устремляется вечером в театры.
      Она осмотрелась по сторонам и перебежала площадь.
      Майские сумерки окрашивали здание Большого театра, людей и растения в голубоватые тона. Было прохладно, но все скамейки в сквере были заняты. Леночка подумала, что она правильно поступила, надев пальто. Даже в пальто ей было свежо. Она вглядывалась в прохожих, будто знала, с кем ей предстоит встретиться, поймала себя на мысли, что этого-то она и не знает, растерянно посмотрела вокруг себя, увидела, как на одной из скамеек освободилось место, и поспешила его занять.
      Она принялась сосредоточенно рассматривать клумбу. Клумба была покрыта только что высаженными в грунт исчерна-синими и темно-лиловыми бархатистыми анютиными глазками. Эти цветы напоминали ночных тропических бабочек. Никто к ней не под­ходил. «Дурацкий розыгрыш, — подумала она. — Кому это вздумалось подшутить? И так глупо подшутить! Сыграть на моем чувстве к матери…» Она решила подождать еще десять… нет, пятнадцать минут и уйти.
      — Елена Викторовна? — неожиданно услышала она над своей головой негромкий, но отчетливый и уже знакомый ей голос.
      Она так и не заметила, как он подошел.
      Леночка подняла голову. Он стоял перед нею.
      Она сразу поняла, что это не розыгрыш. Он стоял перед нею, серьезный, внимательный и даже почтительный. Ну не юноша, но, в общем, молодой еще человек, лет тридцати, не больше. В первое мгновение он Леночке не понравился. Она всех людей делила на круглых и квадратных, это было какое-то ее особое, личное определение, придуманное ею еще в детстве. Круглые были хорошие — ласковые, мягкие, мысленно их можно было даже погладить, а плохие квадратные — угловатые, жесткие, неудобные. Сперва появившийся перед ней человек показался ей квадратным, но через минуту она поняла, что он круглый. Он стоял перед Леночкой вытянувшись, точно перед начальством, взгляд его был застенчив и слегка вопросите­лен. Было видно, что это очень воспитанный человек. Вежливый и ласковый.
      — Да, это я, — сказала она, вставая.
      — Очень рад, — сказал тогда незнакомец. — Я видел вас раза два, но издали. А теперь вижу вблизи. Вы похожи на свою маму.
      Он протянул Леночке руку, и, хотя она ничего еще от него не услышала, она крепко ее пожала и сразу перешла на деловой тон.
      — Что вы хотели мне сказать?
      — Только не здесь… — Незнакомец еле заметно улыбнулся. — Пойдемте.
      Леночка недоверчиво на него посмотрела.
      — Куда? — И тут же решительно заявила: — Я никуда не пойду!
      — А я вас никуда и не зову, — сказал незнакомец. — Просто пойдем куда-нибудь в сторону, где поменьше народа. Не нужно, чтобы нас кто-нибудь слышал.
      — Я никуда не пойду, — сердито повторила она. — Мне вообще не следовало приходить.
      — А это уж вы решите сами, — вежливо сказал не­знакомец. — Перейдем в сквер против «Метрополя», там меньше публики и можно спокойно поговорить.
      Молча и не спеша пересекли они площадь. Со стороны трудно было предположить, что это незнакомые люди. Леночка искоса рассматривала своего спутника. Отлично сшитый костюм из серой ворсистой ткани, нарядные, в меру узкие черные ботинки из мягкой кожи, какие купишь далеко не в каждом обувном магазине, бордовые тонкие носки и… Леночка подняла глаза… и такого же цвета галстук…
      «Парень со вкусом, — подумала Леночка и поглядела ему в лицо. — Красивый парень. Открытый лоб, строгие серые глаза, волевые губы… С таким можно куда угодно пойти!»
      В сквере против «Метрополя» публики действительно было немного.
      Незнакомец подошел к свободной скамейке, вежливо подождал, пока сядет Леночка, и сел сам.
      — Так я слушаю, — повторила она еще раз. — Что же вы хотите сказать?
      — Вот теперь скажу… — Незнакомец слегка ей поклонился. — Но прежде я должен извиниться, я вас обманул, я не сослуживец вашей мамы, она обо мне даже не слышала.
      Тогда Леночка подумала, что человек этот просто искал предлог, чтобы познакомиться с нею самой, и решила тотчас уйти, как только он об этом скажет.
      — Но встретился я с вами именно для того, чтобы обезопасить вашу маму от грозящих ей неприятностей, — продолжал он, словно угадав мысли Леночки. — Вы комсомолка, и я могу вам открыть то, что не следует знать каждому встречному–поперечному.
      Он испытующе посмотрел Леночке в глаза, точно еще раз хотел убедиться, что ей можно довериться. Да, он колебался: говорить или не говорить. Леночка ощутила это совершенно отчетливо.
      — Видите ли, Елена Викторовна, я сотрудник органов государственной безопасности, зовут меня Коро­лев, Петр Васильевич Королев, — не спеша и даже будто бы нерешительно произнес ее новый знакомый. — Мы не пригласили вас к себе, не вызвали, так сказать, официально, чтобы не привлечь внимание…
      Королев тут же оглянулся, точно они и впрямь могли привлечь чье-то внимание, и у Леночки сразу стало тревожно на душе.
      Затем он вынул из бокового кармана пиджака маленькую книжечку в красном сафьяновом переплете.
      — Вот мое удостоверение, — сказал он, подавая его Леночке.
      — Да нет, зачем же, — сконфуженно пробормотала Леночка. — Я вам верю…
      — И напрасно, — назидательно сказал Королев. — Все-таки посмотрите для порядка.
      Леночка раскрыла книжечку, и там действительно было написано, что капитан Королев является сотрудником Комитета госбезопасности, стояли печать и подписи…
      Леночка вернула удостоверение.
      — Я вам и так поверила, — еще раз сказала она. — Пожалуйста, говорите.
      — Елена Викторовна, поскольку вы комсомолка, и, как нам известно, хорошая комсомолка, мы решили просить у вас небольшой помощи…
      Какой-то гражданин в зеленой, не по сезону теплой велюровой шляпе и с рыжим портфелем в руке опустился на скамейку рядом с ними.
      Королев замолчал — могло показаться, что он задумался. Гражданин закурил. Леночка чертила песок каблучком. Гражданин с портфелем затянулся папиросой и поглядел на них.
      — Извините, — произнес он и усмехнулся. — Я не буду мешать…
      Поднялся, затянулся еще раз, бросил папиросу в урну и удалился.
      — Вот видите, как все хорошо, — облегченно сказал Королев. — Даже прохожие не хотят нам мешать… — Он улыбнулся, похлопал рукой по карману и осведомился: — Вы не курите?
      — Нет-нет, что вы!
      — Почему? — возразил Королев. — Медики все курят.
      Леночка еще раз отрицательно покачала головой и вопросительно поглядела на Королева.
      — Так что ж? — снисходительно спросил он. — Вернемся к нашему разговору? — И засмеялся дружественным и каким-то успокаивающим смехом. — Видите ли, Елена Викторовна, дело у нас к вам… Как бы это выразиться… Несколько щекотливое… Надеюсь, вы меня понимаете?
      — Нет, — сказала Леночка. — Нет, пока еще ничего не понимаю.
      — Так слушайте, — сказал Королев. — Но помните: о том, что я вам скажу, никто не должен знать, ни один человек. Ни ваша мама, ни ваши подруги, ни даже ваши товарищи по комсомолу. Вы понимаете?
      — Да, — сказала Леночка. — Это я понимаю.
      — Так вот… — Королев вздохнул, как бы набираясь сил для того, чтобы сказать что-то очень важное. — Ваша мама работает с академиком Глазуновым… Даже не так. Товарищ Ковригина да еще, пожалуй, профессор Федорченко — ближайшие сотрудники Глазунова. В настоящее время Глазунов… Или он сам, или кто-либо из его сотрудников… Словом, в его институте сделано крупное открытие.
      Леночка настороженно взглянула на Королева.
      — Нет-нет, я не спрашиваю вас об этом открытии, — успокоил он ее. — Мы знаем о нем больше, чем вы, а вполне возможно, что вы о нем вообще ничего не знаете. Но дело в том, что об этом открытии стало известно разведке одной капиталистической страны. И она сейчас с совершенно определенными целями очень интересуется Глазуновым и его сотрудниками. Очень активно интересуется. Мы должны, с одной стороны, обезопасить наших людей, а с другой — выловить вражескую агентуру. И вот в этом деле вы можете нам помочь.
      — Я не понимаю вас… — растерянно сказала Леночка. — Что же я могу? Я действительно…
      — Минуту терпения, — прервал ее Королев. — Нащупать вражескую агентуру не так-то просто. Они, конечно, будут кружить где-то возле Глазунова, возле Федорченко, возле вашей мамы. Не можем же мы взять на подозрение всех людей, с которыми общаются Ковригина или Глазунов. Но среди них могут оказаться и те, кто нас интересует. Вот мы и хотим просить вас вести наблюдение за всеми, кто встречается с вашей мамой. В институте у нас есть к кому обратиться, а вот дома… Это можете сделать только вы. Поэтому единственное, о чем мы вас просим, поменьше отлучаться из дома, брать на заметку всех, кто у вас бывает, и информировать об этом нас.
      — А как же я буду информировать? — спросила Леночка. — И если не о чем будет информировать?
      Королев снисходительно усмехнулся.
      — Вы просто должны сообщать обо всем, что произошло у вас за день. А это уж наше дело разобраться, что в вашем сообщении заслуживает внимания, а что нет. И поскольку связь с вами поручена мне, я и буду вас вызывать…
      Леночка была подавлена.
      — Но позвольте, — возразила она. — Чем моя мама может интересовать иностранную разведку?
      — А это уж надо спросить иностранную разведку, — сказал Королев. — Надо полагать, кое-какие основания для такого интереса все-таки есть.
      — Но моя мама никогда никому и ничего не расскажет о том, о чем нельзя рассказывать.
      — А иностранная разведка в этом, очевидно, не уверена, — заметил Королев.
      — Хорошо, мне все ясно, — решительно сказала Леночка, беспокойно поглядывая на кусты, ставшие совсем черными в свете вспыхнувших на площади фонарей. — А где же я должна с вами встречаться?
      — Я буду звонить вам по телефону и каждый раз назначать место, куда вам следует прийти. — Он протянул ей руку. — Договорились?
      Леночка неуверенно прикоснулась к его руке.
      — Как же так? — упрекнул ее Королев. — Вы, кажется, колеблетесь? Да вы не волнуйтесь, это дело всего двух–трех недель. Те, кто сует нос не в свое дело, будут задержаны, и ваша жизнь снова войдет в обычную колею.
      На мгновение он задумался.
      — Кстати… — вспомнил он. — Ваша мама берет на дом работу из института?
      — Что вы! — воскликнула Леночка. — У них там на этот счет очень строго. Даже меня не пускают в ее лабораторию.
      На этот раз улыбнулась Леночка. Ей было понятно: Королев задал свой наивный вопрос нарочно, чтобы проверить, насколько бережно относится ее мама к хранению служебных документов.
      — В таком случае все, — сказал Королев. — Будем считать, что знакомство состоялось, поручение я вам передал. И запомните, что наши отношения — тайна. Это проверка вашей комсомольской зрелости.
      Королев взял Леночку под локоть и помог ей подняться.
      — Надеюсь, вы не обидитесь, если я не пойду вас провожать? — спросил он. — Меня ждет начальство, я обязан доложить о нашем свидании.
      Он поклонился и как будто нехотя отпустил руку Леночки. Она повернулась и быстро побежала к метро.
      Смуглые женщины метались перед входом в метро с пучками желтых и красных тюльпанов.
      — А вот дешево! А вот цветы! — кричали они.
      Не торгуясь, Леночка купила несколько тюльпанов и кинулась вниз по эскалатору.
      Леночка возвращалась домой в большом волнении. Пожалуй, ее больше расстроило не то, что она услышала от Королева, сколько необходимость скрывать все это от своих близких. Что она им скажет? Во всяком случае, врать не будет. Не умеет и не будет. Просто она ничего не скажет. Она взрослый человек, и это ее право — говорить или не говорить. Она не может говорить. И не хочет. Должен же быть у них какой-то такт? Они не должны ее спрашивать, пока она сама не захочет сказать…
      Вот в таком возбужденном состоянии она и вернулась домой.
      Павлик ждал ее в комнате у Марии Сергеевны. В темноте светился лишь зеленый глаз радиоприемника. Мать и Павлик сидели на тахте и слушали концерт.
      — Господи, опять этот хор! — с досадой крикнула Леночка. — Неужели не надоело?
      Мария Сергеевна молча выключила приемник и зажгла люстру. Комнату залило ярким светом.
      Леночка протянула матери тюльпаны и села рядом с Павликом.
      — Откуда это? — спросила Мария Сергеевна, кивая на цветы.
      — От поклонника! — воскликнула Леночка. — Откуда же быть цветам?
      — Ох уж мне эти шутки, — буркнул Павлик. — Неужели ты не можешь быть посерьезнее?
      — А я не шучу! Я на самом деле была на свиданье!
      — И, конечно, на деловом? — язвительно заметил Павлик.
      — Конечно, — решительно подтвердила Леночка. — На деловом, с интересным молодым человеком, и больше ты ничего, ничего от меня не услышишь!
     
      Глава вторая
      Государственная служба информации
     
      Роберт Джергер никогда не предполагал, что станет шпионом…
      Родился он в Лос-Анджелесе, в респектабельной и обеспеченной семье. «Сулливэн и Джергер» — солидная адвокатская фирма. В течение четырех поколений все Джергеры были адвокатами. Самые удачливые пробирались в правления крупных банков или торговых корпораций, а дядя Джошуа попал даже в палату представителей.
      Но когда в семье возник вопрос о будущем Роберта, родственники сошлись на том, что для него предпочтительнее избрать военную карьеру.
      За последнее время адвокаты упали в цене. С каждым годом все больше преуспевали военные. Не те, что проливали кровь на полях сражений, а те образованные и дальновидные офицеры, которые сидели в шта­бах. Именно они, планируя войны, обеспечивали дивиденды могучих промышленных концернов. Они быстро продвигались в чинах и, достигнув звания генерала или полковника, тут же устремлялись в политику. Появился даже термин «политический генерал». Такие генералы оттирали на задний план самых преуспевающих адвокатов.
      Роберт был серьезным мальчиком и вполне мог занять достойное место в жизни. На семейном совете было решено, что по окончании средней школы мальчик поступит в военную академию.
      В академии Джергер отличался и способностями, и прилежанием. Он успешно переходил с курса на курс, рассчитывая после окончания академии два-три года отбыть на строевой службе, а затем с помощью знакомств и связей устроиться на штабную работу, под крылышко какого-нибудь преуспевающего политического генерала.
      Но человек предполагает, как говорится, а бог рас­полагает.
      Тысячи юношей и девушек обращаются по окончании своих колледжей в разведывательное ведомство с просьбой принять их туда на работу. Но редко кто из них в это ведомство попадает. Из тех, кто рвется в разведку, разведчиков обычно не получается. В разведку обычно рвутся романтики, искатели приключений, любители легкой жизни или легких заработков, а то и просто авантюристы.
      Разведывательное ведомство само подбирает своих сотрудников, ответственные руководители ведомства тщательно присматриваются к выпускникам учебных заведений, производя самый скрупулезный отбор. Разведка — это не калейдоскоп романтических приключений, а кропотливый, утомительный труд, поглощающий все способности, мысли и чувства своих работников.
      Некий скромный и мало чем примечательный офицер, один из ассистентов при кафедре военной истории, давно уже наблюдал за Робертом Джергером. Стройный и крепкий юноша отличался большой физической выносливостью. Учился он хорошо, хотя брал скорее педантизмом, чем талантливостью. Слыл человеком думающим, но в споры вступал неохотно, не отличался чрезмерным тщеславием и любил действовать наверняка. Редко принимал участие в студенческих вечеринках, воздерживался от употребления алкогольных напитков и почти не ухаживал за девушками. Возможно, его нравственные нормы определялись его религиозностью, все Джергеры слыли ревностными пресвитерианцами. В Лос-Анджелесе у Роберта была невеста, девушка из хорошей семьи, на которой он предполагал жениться по окончании академии и которой регулярно каждое воскресенье отправлял короткое вежливое письмо. Он был малообщителен, но умел понравиться тем, от кого зависели его успехи, и, что особенно важно, юный Роберт отлично понимал силу денег и питал к ним, можно сказать, врожденное почтение.
      Достоинства и недостатки Джергера были тщательно взвешены, и ему предложили работать в SSI (State Service of Infomation — Государственная служба информации).
      Окончив академию, он еще на год отложил свадьбу и поступил в особое учебное заведение, связанное с избранной специальностью.
      Жениться он позволил себе лишь после того как стал штатным референтом русского отдела SSI, получив одобрение родителей и на поступление на государственную службу, и на женитьбу. Работал он не покладая рук. Русский язык и русскую литературу изучал ревностнее, чем многие филологи. В течение года служил переводчиком в туристской фирме, чтобы иметь возможность разговаривать с русскими туристами. Еще до посещения Москвы получил хорошее представление о ее театрах, выставках, исторических достопримечательностях, а во время гастролей русских танцевальных ансамблей находился в числе самых восторженных зрителей…
      Больше года он сидел в отделе и штудировал русскую прессу. Ему было поручено составить дислокацию советских металлургических предприятий. Он читал в провинциальной газете заметку: «В концерте художественной самодеятельности с успехом выступила формовщица Черепкова…», — смотрел адрес: «Пос. Лосево Пермской области» — и отмечал: «Лосево, формовочный цех». Через несколько месяцев он в той же газете находил сообщение о том, что «лосевские железнодорожники медлят с отгрузкой чугунных изделий», и уточнял: «Лосево, чугунолитейный завод…»
      Это была скучная кропотливая работа, но когда через год Джергер положил перед начальником отдела карту Европейской части СССР со своими пометками, его удостоили официальной благодарности.
      Первое оперативное задание ему поручили выполнить в Венгрии.
      — Почему в Венгрии? — удивился он, выслушав приказание. — Я не изучал Венгрии и не знаю венгерского языка.
      — Зато люди, с которыми вам придется иметь дело, знают английский, — сухо пояснили Джергеру.
      В первые же дни после ликвидации в Венгрии контрреволюционного мятежа Джергеру предложили перелететь на самолете границу, встретиться с двумя крупными государственными чиновниками и вывезти их в Западную Германию. При этом было сказано, что беглецы обязаны оплатить эту услугу секретными бумагами исключительной важности, каждый должен был вручить Джергеру пакет с секретными данными о своем ведомстве.
      — Если документов не будет — не брать, — приказали Джергеру. — Нам нужны люди действия, а не болтуны.
      Ночью самолет, не имевший опознавательных знаков, пересек венгерскую государственную границу и приземлился в условленном месте. К Джергеру подбежали двое. Они бросились к нему с ликованьем. Видно, их немало помучил страх, прежде чем они дождались этого самолета.
      Джергер остановил их, держа в руке пистолет.
      — Документы! — потребовал он.
      Один из беглецов подал пакет.
      Джергер вскрыл его, проверил содержимое. В пакете оказались сведения о химических предприятиях Венгрии. Тогда Джергер отдал распоряжение:
      — Господин Ласло Деменц может пройти в самолет!
      — А я? — закричал второй беглец. — Я должен улететь, иначе меня схватят…
      — Вы — с пустыми руками! — отрезал Джергер. — Вы останетесь.
      — Меня расстреляют! — взмолился второй. — Я не мог захватить документы, сейф оказался в руках рабо­чих…..
      — Не знаю, — холодно сказал Джергер. — У меня инструкции.
      — Что вы делаете?! — захлебывался беглец. — Меня же арестуют… Неужели вы не понимаете?!
      — Господин Ласло Деменц! — поторопил Джергер венгра, вручившего пакет. — У нас мало времени.
      Господин Ласло Деменц торопливо забрался в са­молет.
      Второй беглец бросился вслед за ним.
      — Мы же друзья, друзья! — жалобно приговаривал он, цепляясь за дверцу самолета.
      — Отойдите, — приказал ему Джергер.
      — Нет! Нет! Как вы не понимаете, нас ищут, меня сегодня же найдут…
      Его невозможно было отогнать. Джергер стукнул его рукояткой пистолета по голове, и тот, громко застонав, рухнул лицом в мокрую траву.
      За проведение этой операции Джергер получил вторую благодарность.
      — Для вас это был, так сказать, тренировочный полет, — сказал ему начальник отдела. — Мы хотели проверить, насколько вы исполнительны и несентиментальны.
      Два года спустя Джергер посетил Советский Союз в качестве туриста. Ему не дали никаких явок, никаких поручений.
      — Привыкайте, — сказали ему. — Это поле ваших дальнейших действий.
      Джергер не без удовольствия путешествовал по большой интересной стране. Русские относились к нему дружественно, и сам он относился к ним так же. Они говорили, что не хотят войны, и он говорил, что тоже не хочет войны. Он и в самом деле не хотел войны, он только хотел, чтобы люди в этой стране жили победнее, а сама страна была послабее. Тогда крупные фирмы смогут подчинить себе экономику этой страны. Равенство — плохая основа для торговли, надо иметь возможность заставлять противную сторону покупать не то, что ей нужно купить, а то, что вам нужно продать. Он ездил по России и запоминал все ее особенности…
      По возвращении на родину Джергера опять засадили за изучение русской прессы.
      Он добросовестно корпел над газетами и ждал своего часа…
      И час пробил: Джергера вызвал Нобл… Сам Джозеф Нобл, который все знал и все мог. Исподтишка говорили, что его побаивается сам президент.
      Может быть, это было даже хорошо, что такая большая власть сосредоточена в руках такого симпатичного и добродушного джентльмена!
      Общительный и доступный, он с самыми незначительными сотрудниками своего ведомства держался на короткой ноге. Он с готовностью обсуждал любую идею и не высмеивал ее автора, если идея оказывалась несвоевременной или даже нелепой. Он любил играть в гольф и не сердился, когда его обыгрывали. Иные сотрудники обращались к нему даже со своими денежными затруднениями, и если сотрудник, по мнению Нобла, был человек стоящий, его не оставляли в беде…
      Однако его сотрудники знали и другого Нобла — неумолимого мистера Нобла, знали и остерегались попасть в немилость к старику, а некоторые предпочитали вообще держаться от него подальше. Случалось, что люди, привлекшие вдруг внимание мистера Нобла, исчезали так, точно они никогда и не рождались! Достаточно было президенту, королю или шейху какой-либо страны в Латинской Америке или на Востоке проявить самостоятельность, ставящую под угрозу интересы представляемого им государства, как там немедленно возникали заговоры, мятежи и перевороты, к которым сам мистер Нобл, казалось, не имел никакого отношения.
      Но большинство сотрудников SSI любили старика и звали за глаза Отцом Чарльзом. Это прозвище пошло от отца Чарльза — деревенского священника, о добродетелях которого любил распространяться мистер Нобл, вспоминая о своем детстве.
      И вот наступил наконец момент, когда Роберт Джергер понадобился мистеру Ноблу.
      О, далеко не все удостаивались получить служебное задание непосредственно от самого Нобла. Вызов к нему часто становился поворотным пунктом в судьбе сотрудника.
      — Проходите, проходите, мистер Джергер, — сказала ему секретарша, не отрываясь от работы. — Патрон ждет.
      Джергер осторожно открыл дверь. Отец Чарльз сидел не за письменным столом, а в зеленом кожаном кресле с подставкой для ног, стоявшем у голой стены, на которой висел лишь древний негритянский щит, обтянутый медно-бурой гиппопотамьей кожей.
      — А, Робби? — приветливо произнес шеф, точно Джергер приходится ему близким родственником. — Рад видеть вас…
      Седой, коротко подстриженный, с добрыми зеленоватыми кошачьими глазами, в очках без оправы, с упрямым подбородком, Нобл походил на про­фессора Гарвардского университета.
      Конечно, Джергер знал мистера Нобла в лицо, его фотографии то и де­ло появлялись на страницах газет и журналов. Джергер не раз присутствовал на совещаниях, которые проводил Нобл, но так вот, с глазу на глаз, он раз­го­ва­ривал со своим шефом впервые.
      — Дайте-ка мне вон ту книжку, Робби… — Прямо на полу у ног Нобла валялось несколько книг. — Мне тут надо кое-что посмотреть.
      Джергер повиновался.
      На полированном письменном столе лежало несколько папок, стояли бутылка с минеральной водой и флакон с желудочными таблетками. На стене против стола висела карта мира, на ней черным пунктиром были нанесены какие-то линии. У другой стены стоял узкий стол, на котором поблескивала металлическая модель подводной атомной лодки и громоздились в беспорядке книги и коробки для табака.
      Нобл полистал поданный томик, отбросил его обратно на пол и, легко встав с кресла, направился к письменному столу.
      — Садитесь, Робби, — пригласил он Джергера. — Что там у вас, рассказывайте.
      — А что вас интересует, мистер Нобл? — неуверенно осведомился Джергер. — Я сижу на русских газетах, мистер Нобл.
      — Знаю, знаю, мой мальчик, — сказал тот с обычным добродушием. — Но сегодня мы не будем говорить о газетах. Сегодня мы будем говорить о том, о чем газеты не пишут.
      Нобл взял со стола трубку, сунул в рот и, не закуривая, пососал мундштук.
      «Сегодня, именно сегодня решится моя судьба», — подумал Джергер. Обычно невозмутимый, он вдруг почувствовал сильное волнение. Он полез в карман за платком, чтобы вытереть внезапно вспотевшие ладони.
      — Закуривайте, Робби, — предложил Нобл и пожаловался: — Мне врачи не разрешают курить.
      — Благодарю, — сказал Джергер. — Я не курю.
      — Верно, — вспомнил Нобл. — «Не пью и не курю». Мы придерживаемся одних взглядов. Но все-таки я, должно быть, послабее…
      Он испытующе посмотрел на Джергера.
      — Ну а если придется, Робби? — спросил он. — И пить, и курить?
      — Постараюсь, мистер Нобл, — сказал Джергер. — Думаю, что сумею.
      — Вы неплохо слетали в Венгрию, — напомнил Нобл. — Это было четыре года назад, так?
      — Три года и два месяца, — уточнил Джергер. — Мюнхен, Грац, Сомбатхей и обратно.
      — Вы справились тогда с поручением, мой мальчик, — одобрительно сказал Нобл. — Вы обнаружили настоящую твердость духа. Это самое главное, Робби, — твердость духа и не поддаваться никаким слезливым уговорам. Стопроцентный мужчина — это мужчина без сантиментов. Вы знаете, что сталось с тем человеком?
      — Я не интересовался, — сказал Джергер. — Я выполнял приказ, мистер Нобл.
      — Его расстреляли, — назидательно сказал Нобл. — Коммунисты с ним рассчитались. Он втерся к ним в доверие, а потом изменил. Он был не нужен ни им, ни нам. Не стоит жалеть людей, которые не умеют работать. Как вы думаете, Робби?
      — Я тоже так считаю, мистер Нобл.
      — Вот и хорошо. А не хочется ли вам, Робби, еще раз слетать в Венгрию?
      — Если нужно, я могу слетать, мистер Нобл. Но, говоря откровенно, не так-то уж мне этого хочется.
      — Нет-нет, на этот раз мы вас не пошлем в Венгрию, — сказал Нобл. — Вы уже достаточно повзрослели, мой мальчик!
      Комплимент этот был приготовлен, вероятно, заранее; судя по медовому тону, старик приготовил для Джергера нечто весьма серьезное.
      — Мы пошлем вас… — старик сделал паузу, — в Россию.
      Он сказал худшее из всего, что он мог сказать. Мысль Джергера лихорадочно заработала: если это официальная или даже полуофициальная миссия, куда ни шло, но если это… С русскими шутки плохи!
      — Мы даем вам очень ответственное поручение, Робби, — многозначительно сказал Нобл. — Весьма ответственное. От его успеха зависит вся ваша карьера.
      Они оба помолчали; Нобл, по-видимому, ждал, что скажет Джергер.
      — Это шпионаж, мистер Нобл? — осведомился Джергер.
      — Нет, это не просто шпионаж, Робби, — сказал Нобл. — Это экзамен на вашу сообразительность. Упражнение для изобретательного ума. Психологический кроссворд.
      — Я не понимаю, мистер Нобл.
      — Вы должны выкрасть одно открытие, — жестко произнес Нобл. — Вы хорошо знаете физику?
      — В общих чертах. Но я не специалист.
      — Вы имеете понятие об акустике?
      — Имею. Но я не специалист…
      — У меня нет специалистов по акустике, которые умеют решать… психологические кроссворды, — отрывисто добавил Нобл. — А для того чтобы заполучить открытие, которое нас интересует, придется, возможно, и красть, и убивать. Впрочем, последнее необязательно и даже нежелательно. Но война — это война, и на войне действуют как на войне. Вы готовы к этому, Джергер?
      — За серьезное дело берутся, лишь ясно представляя его во всех подробностях.
      — Вы умный человек, Робби, я это знал, — мягко сказал Нобл. — И осторожный человек, я это тоже знал. Мы сделали правильный выбор. — Он указал пальцем на карту. — Вы поедете в Москву. Мы тайно перебросим вас в Россию. Вы будете действовать совершенно самостоятельно. Если справитесь, получите повышение. Станете старшим референтом. А может быть, даже начальником отдела. В тридцать лет стать начальником отдела! Как вам это нравится, Робби?
      Джергер сдержанно улыбнулся.
      — Мне это не слишком нравится, мистер Нобл. Я ведь понимаю, что просто так, зазря человека не сделают начальником отдела. Зачем я нужен в Москве?
      — Мы посылаем вас за золотым руном.
      — А конкретно?
      — В институте академика Глазунова сделано открытие, которое меняет наше представление об акустике. Открыт новый закон. На его основе в России создаются приборы, по сравнению с которыми все существующие технические средства в области радиолокации не стоят и медного гроша, как говорят русские. Но нас интересуют не столько технические новинки русских, сколько теоретическая основа этих новинок. Формулы! Формулы или формула открытого Глазуновым закона! Наши ученые сумеют обеспечить его практическую реализацию. Возьмите Глазунова в плен, узнайте все его слабости. Используйте все: самолюбие, деньги, шантаж… Если вы привезете сюда те несколько листков, которые позволят посадить наших физиков за работу, вы не только будете повышены в должности, но о вас доложат президенту. Вы получите медаль «За заслуги»…
      Нобл откинулся на спинку кресла и немигающим взглядом смотрел через стекла очков на своего собеседника.
      Джергеру льстило, что выбор пал на него, но охоты ехать в Россию он не испытывал.
      — А что получу я в России, если меня там задержат? — спросил Джергер, не скрывая иронии.
      — Вас будут судить за шпионаж, — решительно ответил Нобл. — Ведь вы должны нанести серьезный ущерб обороне противника.
      Джергер сосредоточенно смотрел в пол.
      — Благодарю за доверие, — глухо произнес он. — Но я, пожалуй, могу обойтись без медали.
      Нобл легко встал и быстро подошел к модели подводной атомной лодки.
      — Как вам нравится эта штучка, Робби? — спросил он и погладил модель, похожую на серебряную сигару. — Она подо льдами пересекла полюс. Это была хорошая игра. Он поманил к себе Джергера.
      — Вы видели ее в натуре?
      — Нет, не приходилось.
      — Такая же, только побольше, — пояснил Нобл. — Это было опасно и неопасно. Она была хорошо оснащена, но если нет твердости духа, не поможет никакое оснащение. Капитан Шинуэлл выиграл игру.
      Джергер покачал головой.
      — Я не Шинуэлл…
      — Не говорите так, Робби, не говорите! — В голосе Нобла появились нежные нотки. — «Джергер» тоже звучит неплохо. Твердость духа, и вы выиграете! Вы сами пошли в офицеры, а на вой­не иногда ведь и убивают. Но зато, если выиграешь, можно по­пасть даже в президенты!
      — Я не такой уж азартный игрок, — упрямо возразил Джергер.
      — А кто говорит об азарте? — удивленно спросил Нобл. — Расчет, и только расчет, — вот что обеспечивает выигрыш.
      Джергер поглядел в окно. Там синело небо, подбеленное кое-где облаками. Там были простор и свет, а ему предлагали погрузиться под лед, и было неизвестно, сумеет ли он оттуда вынырнуть.
      — Мы все взвесили, Робби, — продолжал Нобл серьезным и даже каким-то печальным тоном. — Вы офицер, образованный офицер, вы умный человек, у вас есть характер, вы в оригинале читаете Тургенева и Толстого, вы умеете понимать русских…
      — Нет, — отрезал Джергер. — Мне не нужно медали.
      — А мы уже купили вам билет первого класса, — пошутил Нобл. — Не отказывайтесь, все равно мы от вас не отступимся.
      Джергер посмотрел на Нобла глазами затравленного кролика и вытянулся перед ним, точно находился в строю.
      — Мистер Нобл, я хотел бы знать, — вежливо спросил он, — это просьба или приказ?
      — Это просьба, но если вы упрямитесь, пусть это будет приказ, — твердо сказал Нобл. — Это приказ, но мне хочется, чтобы вы выполнили его с охотой.
      — Так и следовало сказать с самого начала, — неприязненно произнес Джергер. — Нравится или не нравится, но приказ приходится выполнять.
      — С охотой, с охотой, Робби! — быстро повторил Нобл.
      — Разумеется, мистер Нобл. Всякий приказ следует выполнять с охотой, если уж его приходится выполнять.
      — Молодец, Робби! — похвалил его Нобл. — Я рад, что мы поняли друг друга.
      Он подвинул к себе стул и сел с таким видом, точно собирался обедать.
      — Возьмите-ка с моего письменного стола желтую папку, индекс — ВС/34, и садитесь рядом, — распорядился Нобл. — Я познакомлю вас с существом дела.
      Они сидели за столом, как учитель с учеником, и, как обычно, говорил учитель, а ученик лишь изредка задавал вопросы.
      — Вы будете переброшены в Россию наилучшим и безопасным путем, — объяснял Нобл. — Вы возьмете с собой лишь самое необходимое. Сразу после приземления вы уничтожите все, что может вас скомпрометировать. Люди сами по себе не вызывают подозрений, если только они не кретины и умеют держать себя в руках. Подозрение вызывают вещи, и поэтому чем меньше вещей, тем лучше. У вас будут безупречные документы. Не сторонитесь русских, помните: в личном плане каждый русский — добродушнейший человек в мире. Русские общительны, и подозрение у них вызывает лишь тот, кто их сторонится. Ваша цель — попасть в Москву.
      Все было ясно, хоть и не так просто, как могло это показаться шефу, — ему самому не приходилось рисковать собой ни при каких обстоятельствах.
      — В Москве начнется операция. Глазунов… Открытый им новый закон как-то зафиксирован. Формула… Она не лежит на виду, и люди, которые ею владеют, не собираются ни пробалтываться, ни продаваться. Здесь-то мы и должны проявить изобретательность и решительность. Должны сработать все ступени ракеты. Человек может убить человека, но только дьявол может похитить его душу, не повредив его земной оболочки.
      — А не грешно ли, мистер Нобл, — с насмешкой спросил Джергер, — брать на себя дьявольские функции?
      — Ни в коем случае, — возразил Нобл. — Люди, отказавшиеся от бога, прокляты богом, и дьявол выполняет божественную функцию, похищая грешника вместе с его бессмертной душой.
      — Допустим, вы правы, мистер Нобл, — согласился Джергер. — Не будем вдаваться в теологические споры. Но я не очень отчетливо представляю, как все-таки можно похитить душу академика Глазунова, материализованную в виде формулы на листке бумаги.
      — Это трудно, может быть, даже невозможно, — согласился Нобл. — Но если не удастся добыть формулу, придется похитить душу.
      — Каким образом?
      — Вместе с мясом и костями, за которыми она прячется, — раздраженно сказал Нобл. — Я потому вас и посылаю, что верю в хорошую работу вашей мыслительной машины. — Он откинулся на спинку стула и раскрыл книгу. — И сразу же не ограничивайтесь одним Глазуновым. Его ближайшие сотрудники представляют не меньшую ценность. Глазунова сейчас вознесли и, надо думать, берегут как зеницу ока. Вот он, смотрите!
      Нобл бросил на стол перед Джергером фотоснимок.
      — Георгий Константинович Глазунов, — представил его Нобл. — Фотография сделана два года назад в Париже на Международном конгрессе математиков.
      Джергер внимательно рассматривал человека, план охоты на которого разрабатывался, как видно, уже не одну неделю.
      Моложавый человек лет сорока пяти, с умным и строгим лицом и с какой-то барственностью во всем облике, больше похожий на английского парламентария, чем на обычного русского интеллигента.
      А Нобл бросал перед Джергером фотографию за фотографией.
      — Жена Глазунова — Зинаида Васильевна. Моложе мужа на пятнадцать лет. Была бы светской дамой, существуй в Москве светское общество. Мужа любит, не изменяет, впрочем, как и он ей. Умеренно образованна, умеренно умна. Делами мужа не интересуется, материально вполне обеспечена. Это их дочь — Таня, двенадцать лет. Федорченко Семен Трофимович, профессор, заместитель Глазунова, коммунист, войну провел на фронте, человек неприятный, малодоступный. В университетских кругах его называют…
      Профессиональная память изменила Ноблу, он вытянул из папки листок и с запинкой прочел незнакомое слово «службист».
      — Вам понятно это слово? — обратился он к Джергеру.
      — Да, — ответил тот. — Оно встречается у русских писателей.
      — А что оно означает? — поинтересовался Нобл.
      — Человек, преданный службе, — объяснил Джергер. — Человек, не видящий ничего, кроме своей службы.
      — С такими трудно иметь дело, — заметил Нобл и бросил поверх фотографии Федорченко еще несколько снимков. — Жена Федорченко, больная женщина, много лечится. Федорченко старше Глазунова, две его дочери замужем, живут отдельно, сын служит в армии. Ковригина Мария Сергеевна, профессор, заведует в институте отделом. Беспартийная. Немногим больше сорока лет. Вдова, муж убит на фронте. Как видите, красивая женщина. Замуж вторично не вышла, любовников не имеет. Живет вдвоем с дочерью. А вот и ее дочь, Ковригина Елена Викторовна, студентка медицинского института. Комсомолка. Двадцать один год. Храбровицкий Борис Моисеевич, ученый секретарь. Коммунист. Ведает внешними сношениями института. Холост, ухаживает за женщинами, но за пределами института…
      Он выкладывал фотографию за фотографией и, памятливый, как всякий профессиональный разведчик, о каждом человеке приводил какие-то данные, почти не заглядывая в папку.
      — За исключением фотографии Глазунова, все снимки сделаны в Москве в прошлом году, — пояснил Нобл. — С этими людьми вам и предстоит познакомиться.
      — Трудная задача, — сказал Джергер. — В качестве кого я появлюсь? Легче всего — в качестве журналиста или иностранного ученого…
      — Для того чтобы познакомиться, да, — согласился Нобл. — Но не для того чтобы действовать. Вы все равно не получите доступа в институт, а во-вторых, сами попадете под наблюдение. Надо разработать такую легенду, которая обеспечит вашу безопасность и позволит вам заводить знакомства.
      — Глазунов исключается, — сказал Джергер, высказывая свои мысли вслух, — Федорченко, Ковригина, Храбровицкий… Жены не подходят. Дети по работе не связаны с родителями… — Он иронически усмехнулся. — Эзоп. «Лисица и виноград». У русских тоже есть такая басня…
      — Ничего, Робби, — ободрил его Нобл. — Вы не из тех лисиц, которые отказываются от винограда.
      — Эзоповская лисица не отказывалась, но так его и не попробовала.
      — Ей не хватило ума.
      — Наоборот, она была дальновидна и не стала ждать появления хозяина виноградника.
      — Изобретательность и решительность, Робби!
      — А кто будет стоять настороже, когда я полезу за виноградом?
      — Мы идем на большой риск, Робби…
      — Кто?
      — Майор Харбери!
      — Майор Харбери?!
      — Представьте себе, Робби!
      — О!
      Если Джергеру придавали в помощь майора Харбери, значит, дело было стоящим и о нем действительно знают на самом верху!
      Джергером в крайнем случае могли пожертвовать, но рисковать таким резидентом, как Харбери, вряд ли осмелились бы без особой санкции…
      Офицер военной разведки, он жил в Москве в качестве корреспондента не слишком заметной газеты. Но от него и не требовали, чтобы он усердно занимался журналистикой, требовалось только соблюдать видимость. Со своим основным делом он, должно быть, справлялся, раз его держали в Москве.
      — А если мы попадемся?
      — Это не самое страшное, холодный душ пойдет только на пользу конгрессменам. Провал заставит их еще больше рассвирепеть! Но если вы привезете что-либо путное и военное ведомство передаст компании «Маклоуд и Марч» солидный заказ, я обещаю вам двадцать… даже… тридцать акций этой компании!
      — А на памятник мне вы что-нибудь ассигнуете?
      — Не будьте пессимистом, Робби!
      Нобл собрал снимки и сложил их в папку.
      — Завтра все силы будут брошены на разработку вашей операции, Робби. Как мы ее назовем?
      Джергер мрачно посмотрел на Нобла.
      — Дело не в названии.
      — Вы правы, Робби, — согласился Нобл. — Без названия даже лучше. Важно, чтобы удалось дело.
      Джергер вытянулся перед Отцом Чарльзом.
      — Можно идти, мистер Нобл?
      — Идите-идите, Робби! — весело напутствовал его Нобл. — Мы обеспечим вас всем, вплоть до Харбери. Счастливого вам пути!
     
      Глава третья
      Чужая воля, чужое небо, чужая земля
     
      Засылка шпиона — не будем бояться этого неприятного слова, — засылка шпиона в чужую страну всегда дело очень непростое, требующее затраты больших усилий многих опытных и умных людей.
      Десятки сотрудников разведки, люди самых разнообразных специальностей, занимаются практической реализацией операции. Разработка маршрута, техническое оснащение, измышление легенды, и на всякий случай даже не одной, изготовление документов, способы связи — все должно быть предусмотрено и осуществлено в кратчайший срок, хотя многие из тех, кто занимается подготовкой подобных операций, не знают ни в чем она заключается, ни кто ее будет выполнять.
      Наконец все определено, согласовано, доложено и одобрено высшим начальством…
      Для Джергера был избран верный и, можно сказать, наиболее безопасный способ переброски. С некоторых пор специальные разведывательные самолеты, недосягаемые ни для зенитной артиллерии, ни для истребительной авиации, проникали в воздушное пространство различных стран и на больших высотах совершали полеты над их территорией. На одном из таких самолетов и решено было забросить Джергера. Если даже радарные установки засекут самолет и будут за ним следить, приземление парашютиста должно было остаться незамеченным, а дальше все уже зависело от самого Джергера, от его выдержки, осторожности, ловкости и, хотя этот фактор специалистами не учитывается, от его счастья.
      В общем, полет Джергера мало чем отличался от полета лейтенанта Пауэрса, сбитого над Уралом 1 мая 1960 года.
      Восстановим в памяти обстоятельства этого полета. Пауэрс тщательно готовился к выполнению своего задания. Много раз летал вдоль советской границы, изучая условия посадки, заранее побывал в Норвегии, предусмотрел все детали…
      Прибыл в Турцию, находился некоторое время на американской военно-воздушной базе Инджирлик, ждал соответствующей команды, дождался, перелетел в Пакистан на аэродром в Пешаваре, откуда и отправился в полет над советской территорией…
      Скучновата жизнь в восточных глухих городах. Пыль и жара, грязные базары, старые фильмы… А тут никуда даже не пускают. Забор из проволочной сетки, через которую пропущен электрический ток. Специальная охрана. Не только никуда, но даже от товарищей по работе приказано держаться подальше. Пользуйся только тем, что специально предназначено для тебя: офицерская столовая, офицерская лавка, офицерская парикмахерская… Торчи на базе и жди отпуска! Одно утешение — приличный оклад.
      Изучаешь инструкции, тренируешься на земле и в воздухе, вечером заводишь радиолу, а по ночам слушаешь, как где-то вдали кашляют и взвизгивают шакалы…
      Но зато есть надежда, вернувшись домой, сразу пробиться сквозь толпу конкурентов…
      Накануне ночи, в которую планировался вылет Джергера, начальник особого подразделения ОТ-57/6 полковник Скотт пригласил к себе и самого мистера Джергера и капитана Хаусона, пилота специального самолета.
      — Все в порядке, ребята, — сообщил он. — Санкция Метеорологического управления на полет в высшие слои атмосферы получена. Погода благоприятствует, готовьтесь. Проверьте кислородные приборы. Хаусон подает сигнал, выключает мотор и затем продолжает полет по заданному курсу. Сегодня можете выпить, хотя лично я не советую, лично я предпочитаю перед выполнением задания помолиться, а выпить после. Молитва успокаивает, виски возбуждает, а вам надо быть очень осторожными. Еще раз: проверьте все, выспитесь, и желаю вам успеха.
      «Ребята» поблагодарили полковника за добрые пожелания, проверили приборы, выспались и поднялись в указанное им время.
      Друг с другом Хаусон и Джергер попрощались еще на земле, в воздухе не остается времени для выражения каких бы то ни было чувств.
      Ночь. Тьма. Самолет парит в высоких слоях атмосферы…
      Джергер камнем летит в темную бездну. Беспокоиться не приходилось — сработает автоматическое устройство, парашют раскроется в пятистах метрах от земли…
      Беспокоиться действительно не приходилось — если парашют не раскроется, сработает взрывное устройство и при ударе о землю сгорят и парашют, и все «остальное».
      Однако автоматическое устройство не подвело…
      Смутно белея в темноте, шелковый купол бесшумно опадает на мокром черном поле.
      С этого момента Джергера больше не существует. Мистер Джергер не так-то скоро возродится теперь к жизни.
      Темно. Но все-таки можно кое-что рассмотреть. Надо обезвредить взрывное устройство, уничтожить взрывчатку и идти…
      Где-то вдалеке урчит мотор. По всей вероятности, трактор. Лучше всего идти в противоположную сторону.
      Мрак постепенно редеет, начинается рассвет. Повсюду черная вязкая земля. Он приземлился как раз там, где намечено. Хаусон неплохой штурман. Вокруг ни возвышенностей, ни строений. По-видимому, это и есть степь.
      Небольшая ложбинка напоминает воронку от крупного снаряда. Шерстистая прошлогодняя травка. На дне нерастаявший снежок. Самое подходящее место.
      Парашют. Кислородный прибор. Маска. Шлем. Комбинезон. Вынуть из прорезиненного мешка костюм, кепи, легкое пальто из шерстяной ткани и отложить в сторону. Мешок в общую кучу. Проверить все на себе. Паспорт. «Александр Тихонович Прилуцкий». Деньги. Только советские деньги. Корреспондентский билет. Он — корреспондент одной из московских газет. Это только до Москвы. Там он получит от Харбери все, что нужно. Пистолет… Минуту он колеблется, но закапывает и пистолет. Если его вздумают обыскать, оружие может погубить. Есть еще один предмет, который тревожит Джергера: игла с ядом. На тот случай… Но таких случаев быть не должно, и не будет. Такие случаи исключаются. Пусть этими иглами пользуются авторы детективных романов! Джергер втаптывает ее в землю. Он хочет жить и будет жить. Теперь вскрыть баллон с воспламеняющейся смесью, облить и сжечь. Останутся только металлические части, поди разберись в них…
      Все происходит как положено. Вещи тлеют почти без пламени. Ткань парашюта, стропы, комбинезон пропитаны особым составом. Все превратилось в рыжую труху. От Роберта Джергера не осталось никакого следа.
      Из вещей, которые как-то могут его скомпрометировать, сохранились только компас и карта. Компас и карта, купленные в картографическом магазине в Москве. Компас, сделанный на московском заводе, и карта, напечатанная в московской типографии.
      Так вот какая она, южноуральская степь!
      Ранняя весна, недавно сошел снег, пахнет свежестью, сыростью, дождем…
      Надо еще выждать. Любой встречный заинтересуется, каким ветром занесло его с утра в степь.
      Он видит ложбинку, где склоны посуше, и ложится. Просыпается после полудня, когда солнце греет уже вовсю.
      Вскоре находит полевую дорогу. Хотя она и немощеная, но сухая, хорошо накатанная, — видно, по ней много ездят.
      Вскоре его нагоняет грузовик.
      Джергер поднимает руку.
      Шофер, молодой парень с хитрыми черными глазами и в синем ватничке, распахивает дверцу кабинки и с интересом рассматривает незнакомца.
      — Подвезти?
      — Пожалуйста, — говорит Джергер. — Добрый день.
      — Садитесь.
      Он ждет, пока Джергер сядет, и включает мотор.
      — Вы куда? — спрашивает Джергер.
      — А вам куда?
      — Мне на станцию, — наугад говорит Джергер.
      — Куда? — удивляется шофер. — Так это же в обратную сторону!
      — А сколько до нее?
      — Да километров двадцать!
      — Я шел от нее и заблудился, — объясняет Джергер.
      — Как так?
      — Вылез на станции и пошел. И немножко запутался.
      — А куда шли? — спрашивает шофер.
      — Куда-нибудь.
      — Как «куда-нибудь»?
      — Я — журналист, — объясняет Джергер. — Хотелось побывать в этих местах, мне не нужен какой-нибудь определенный пункт.
      — И пошли в степь?
      — И пошел в степь.
      — Эдак можно далеко зайти…
      — Не рассчитал… — Джергер достает свой корреспондентский билет. — Вот мое удостоверение.
      Шофер даже не взглядывает.
      — На что оно мне!
      — А вы куда? — снова спрашивает Джергер.
      — В совхоз, в Завидово, — объясняет шофер.
      — А это далеко?
      — Километров двенадцать еще.
      — Пожалуй, я выйду, — говорит Джергер. — Я не думал, что так далеко.
      — Вы же говорите, вам все равно! Едемте!
      — Нет, я не думал, что так далеко, — упрямо повторяет Джергер. — Я не успею вернуться сегодня на станцию.
      — Это конечно, — соглашается шофер и останавливает машину.
      — Спасибо, — говорит Джергер и протягивает деньги.
      — За что? — удивляется шофер.
      — Берите-берите!
      — Ну спасибо…
      В это время на дороге показывается встречная машина. Шофер машет рукой, и она останавливается.
      — Генка, ты на станцию? — спрашивает шофер, поглядывая на Джергера.
      — Ага.
      — Захвати вот товарища.
      — С полдороги?
      — Да не рассчитал он…
      — Пожалуйста!
      Вокруг расстилается степь. Еще черная, парная, слегка пригретая солнцем. Это не просто тысячи акров распаханной земли, а живое пространство, имеющее свою неповторимую душу. Здешние русские парни, несущиеся на своих грузовиках, удивительно простодушны и тоже чем-то сродни своей степи. Джергер рассказывает Генке, что он корреспондент, что проездом ему хотелось побывать в Завидове, но вот не рассчитал времени, а Генка, в свою очередь, рассказывает что-то о Завидове и о себе…
      Так, за разговорами, они доезжают до станции.
      Джергер и этому шоферу дает деньги, приобретает билет на ближайший поезд.
      В ожидании поезда он заходит в уборную, рвет карту и бросает обрывки и компас в нечистоты.
      Без всяких приключений доезжает до узловой станции, пересаживается в московский поезд и через двое суток вылезает на Казанском вокзале.
      Для того чтобы его появление выглядело естественнее, покупает чемодан, и не проходит нескольких часов, как он становится обладателем комфортабельного номера в одной из недавно выстроенных столичных гостиниц.
      Все в порядке. Как будто никто им не интересуется. Да и с какой стати стали бы им интересоваться…
      Звонить из своего номера опасно. Джергер спускается в вестибюль. Там несколько телефонов-автоматов, но он не решается звонить даже оттуда.
      Он выходит на улицу, ищет будку с телефоном-ав­томатом. Если даже разговоры Харбери подслушиваются, пусть попробуют угадать, с кем тот разговаривал!
      Джергер набирает номер, который помнит лучше, чем «Отче наш…».
      — Да! — слышит он негромкий, сипловатый голос.
      — Мистер Харбери?
      — Да!
      Джергер меняет интонацию:
      — Билл, дружище, здорово! Это говорит Робби… Привет от Чарли!
      — Здравствуйте, Робби! — В голосе Харбери тоже появляются приветливые интонации. — Где вы пропали? Жду… Завтра в шесть часов у меня дома…
      Они обмениваются еще несколькими незначительными фразами.
      Джергер выскальзывает из будки и спешит отойти подальше.
      План их первой встречи разработан далеко от Москвы, и Харбери своевременно о нем осведомлен.
      По приезде в Москву Джергер звонит Харбери по его домашнему телефону, и тот называет день и час встречи. Место определено заранее. Теперь Джергер должен лишь свериться с расписанием и выбрать поезд, который подойдет к перрону станции Клязьма в названное Харбери время.
      Северная железная дорога… Джергер должен находиться в поезде, идущем со стороны Загорска. В третьем вагоне с хвоста, на третьей скамейке от заднего входа, с правой стороны, у окна. В руке он должен держать коробку с папиросами «Казбек».
      Еще месяца за два до появления Джергера в Москве Харбери начал получать предписания: «Окажите полное содействие… Ознакомьте с условиями работы… Обеспечьте успех операции…»
      Формально Харбери подчинен генералу Донновену. Военное разведывательное управление, вот кому он подчинен, и все остальные могут убираться ко всем чертям! А Джергер едет по заданию SSI. Но шифровка за шифровкой предлагала Харбери обеспечить успех операции…
      Шифровка за шифровкой: Джергер, Джергер, Джергер…
      Откуда он только взялся на его голову, этот Роберт Джергер?!
      Харбери даже не очень ясно представлял себе, кто кому будет подчинен: он Джергеру или наоборот.
      Военное разведывательное управление и SSI действовали независимо друг от друга, но все это было до тех пор, пока во главе SSI не встал мистер Нобл. С его приходом все полетело вверх тормашками. Сперва он принялся только координировать деятельность смежных ведомств, а затем подмял всех под себя, и, как говорят, даже президент иногда не в силах противостоять его воле…
      Донновен ценит майора Харбери, но Харбери известно, что SSI считает его слишком осторожным и недостаточно расторопным…
      Попробовали бы они поработать с русскими! Они не понимают, что все испытанные средства, какие годны в любой другой стране, в России слишком часто дают осечку.
      Лично Харбери предпочел бы действовать иначе, солидно, продуманно, спокойно, но… служба есть служба.
      Поэтому все произошло так, как заранее было определено высшим начальством.
      — В шесть часов, — сказал Харбери, — у меня дома.
      Если его подслушивают, пусть поинтересуются, кто явится к нему домой!
      Он с утра отправился в свой «офис», в свою контору, или канцелярию, как говорят русские, и прямо оттуда поехал в своем «шевроле» в Клязьму.
      По дороге одна из попутных машин показалась ему подозрительной. Он велел Антонио — шофер у него из американских итальянцев — остановиться и пропустить голубую «Волгу» вперед. В ней ехали трое молодых людей. Харбери даже кивнул им, и один из них в ответ помахал рукой. Но в Клязьме эта машина не попалась больше ему на глаза.
      Харбери отпустил Антонио и отправился на станцию.
      Но когда в восемнадцать часов две минуты к перрону подошел поезд из Загорска, он лишь в самый последний момент вскочил в третий вагон.
      На третьей скамейке справа у окна сидел молодой человек. Ничем не примечательный молодой человек в кепи, в легком сером пальто. Сидел и посматривал в окно.
      Харбери подошел поближе. Левая рука лежит на колене, в руке папиросная коробка. «Казбек»!
      Харбери наклоняется и слегка притрагивается к плечу этого человека…
      Узковатое лицо, серые глаза, белесые брови…
      Так вот он каков, этот Джергер!
      Не очень красивое, самое обыкновенное лицо, без каких-либо особых примет. Хорошее лицо для разведчика.
      — У вас не найдется спички?
      — Пойдемте, я тоже хочу курить, — небрежно произносит в ответ человек с папиросной коробкой.
      Он поднимается и выходит вслед за Харбери в там­бур.
      Там — трое каких-то парней и женщина с клеенчатой сумкой.
      Человек с папиросной коробкой раскрывает ее, достает папиросу, но Харбери папиросу не предлагает, тот достает сигарету. Человек с папиросной коробкой зажигает спичку, дает прикурить Харбери и закуривает сам.
      — Гостиница «Москва», номер пятьсот сорок три, завтра и послезавтра, после шести вечера, входите без стука и смотрите, чтобы никого не было в коридоре, — негромко скороговоркой произносит Харбери.
      Понять его слова может только тот, кто их ждет.
      — Не угостите папироской? — нерешительно спрашивает один из парней, обращаясь к Джергеру.
      Джергер раскрывает коробку, парень берет папиросу, благодарит…
      Харбери уже нет в тамбуре.
      Осторожен этот майор! Джергер не успел даже как следует его разглядеть…
      «Ничего, мистер Харбери, ничего, завтра мы вас рассмотрим, завтра нам придется поговорить подольше! Гостиница «Москва», пятьсот сорок три, после шести, и чтобы никого в коридоре… А пока что желаю вам счастливого возвращения!»
     
      Глава четвертая
      Особая примета
     
      Все шло, казалось, обычным порядком, ничего будто не изменилось, но это была ужасная жизнь!
      Прежде Леночка просыпалась позже Марии Сергеевны, а теперь вставала раньше ее, крадучись, босиком выходила в переднюю, останавливалась у входной двери и прислушивалась… За дверью было тихо. Шла на кухню, готовила завтрак, ждала привычных звонков. Сперва звонила разносчица молока, немного погодя — продавщица из булочной. Обе женщины обслуживали их дом второй год, к ним привыкли, но теперь Леночка напряженно и подозрительно вглядывалась — может быть, с одной из них придет грозящая Марии Сергеевне опасность. Приходил молодой и веселый слесарь из «Мосгаза». Леночка неотступно следовала за ним на кухню, недоверчиво следя за каждым его движением…
      Как-то вечером, когда Марии Сергеевны не было дома, забежала ее сослуживица. Против обыкновения Леночка не предложила ей посидеть, подождать, а, наоборот, зачем-то солгала, сказала, что мама придет поздно.
      Каждый человек, который появлялся в доме Ковригиных, вызывал теперь у Леночки глухое раздражение, внутри у нее дрожал каждый нерв.
      Ах какая это страшная вещь — подозрительность! Что может быть хуже недоверия? Трудно жить, когда ты не веришь окружающим тебя людям…
      Леночка не винила Королева, он выполнял свой долг, и, если она могла, она обязана была ему помочь. Но Леночка лишилась не только покоя, а чего-то более значительного: жизнь утратила для нее свою красоту, свою радость…
      Позавчера Мария Сергеевна вернулась домой с Григоровичем, одним из своих помощников по институту. Леночка знала его уже три года. Мария Сергеевна и Григорович продолжали какой-то деловой разговор. Нейтроны, мезоны, позитроны… Леночка плохо в этом разбиралась. Но она забеспокоилась — достаточно ли хорошо знает Мария Сергеевна Григоровича? Честный ли он человек? Ей даже показалось, что она уловила в его тоне скрытое недоброжелательство к Марии Сергеевне.
      Через час он собрался уходить, прощался с Марией Сергеевной в передней.
      Леночка прислушивалась к их голосам из своей комнаты.
      — Подбираем на лето компанию, собираемся в Крым, пешком по Южному берегу, — похвастался Гри­горович. — Присоединяйтесь, Мария Сергеевна, не пожалеете!
      Леночка стремительно вышла в переднюю.
      — Мама не поедет ни в какой Крым, — чуть ли не выкрикнула она, не позволяя Марии Сергеевне раскрыть рот. — Я ее никуда не пущу. Мама поедет в санаторий…
      В тот же день она встретилась с Королевым в кафе на Петровке. Это было уже их пятое свидание. Королев обычно звонил к вечеру, здоровался и назначал место встречи. Преимущественно это были какие-нибудь маленькие кафе. Впрочем, один раз он пригласил ее в кино.
      Вернувшись домой, она даже поссорилась с Пав­ликом.
      — Где была? — поинтересовался Павлик.
      Врать Леночка не любила.
      — В кино.
      Павлик удивился.
      — Одна?
      — Нет, не одна, — сказала Леночка таким тоном, что дальше лучше было не спрашивать.
      Мария Сергеевна только покачала головой, а Пав­лик обиделся и собрался домой.
      Леночка не стала его удерживать, она ведь ничего не могла ему объяснить.
      В кафе на Петровке Леночка со всеми подробностями передала Королеву разговор Марии Сергеевны с Григоровичем, рассказала о предложении Григоровича участвовать в туристской поездке по Крыму. И тут же подумала: какие это все пустяки.
      — Вы велели обо всем рассказывать, — проговорила она, оправдываясь. — Я, конечно, понимаю, это пустяки, ну а вдруг…
      — Правильно-правильно, сообщать надо обо всем, — подбодрил ее Королев. — Но что касается Крыма, думаю, в этом предложении ничего опасного нет…
      И все-таки Леночке показалось, что Королев даже осуждает ее за мнительность, ждет от нее чего-то другого.
      Встречи их продолжались вот уже около месяца. Уже кончалась весна, уже весь город оделся в зелень, москвичи переезжали на дачи, и в самом городе тут и там прямо на улицах возникали кафе под полотняными тентами…
      Марию Сергеевну огорчало изменившееся за последнее время отношение Леночки к Павлику, да и вообще какая-то странная перемена в дочери. А сама Леночка ни о чем не хотела рассказывать. Наоборот, она стала замкнутее, молчаливее, но внимательные материнские глаза замечают подчас то, чего не видят ни мужья, ни женихи, ни поклонники.
      Поздно вечером, перед сном, Мария Сергеевна зашла в комнату к дочери.
      Та сидела за учебником.
      — Ты знаешь, Леночка, я не вмешиваюсь в твои дела, это ни к чему не приводит, — заговорила Мария Сергеевна. — Но не очень-то порядочно не щадить близких людей.
      — Это ты о Павлике? — мрачно спросила Леночка.
      — Хотя бы.
      — А что ему?
      — Как «что»? — возмутилась Мария Сергеевна. — Жених он тебе или не жених?
      — Слово-то какое… Фу! — попыталась отшутиться Леночка, уклоняясь от разговора. — Жених, невеста, приданое…
      — Ладно-ладно, ты понимаешь, дело не в словах. Ты его еще любишь?
      Леночка промолчала.
      — Спрашиваю, любишь или нет?
      — Люблю.
      — Так надо о нем подумать, на нем лица нет.
      Леночка опустила глаза.
      — Ничего не случится. Крепче будет…
      — Какая ты бесчувственная!
      — Ах! У меня сейчас нет времени на чувства, у меня экзамены.
      — Для Павлика нет времени или вообще?
      — Вообще.
      — Вижу, какие у тебя экзамены, то и дело пропадаешь по вечерам.
      — У меня дела.
      — О которых ты не можешь сказать ни матери, ни жениху?
      — Опять это ужасное слово!
      — Ты не отклоняйся…
      — Придет время, скажу, а сейчас не могу, не имею права, слово дала…
      Мария Сергеевна готова была вспылить, но сдержалась.
      Уходя, уже на пороге она холодно сказала:
      — Я тебя ни о чем не спрашиваю. Но на твоем месте я бы извинилась перед Павликом.
      Леночка широко раскрыла глаза.
      — Я буду извиняться?
      — Но ведь не я же?
      — Ни за что! — отрезала Леночка.
      — Даже ради моего покоя? — холодно спросила Мария Сергеевна.
      — Да я, может, беспокоюсь о твоем покое больше, чем ты думаешь! — вырвалось у Леночки. — Ничего-то ты, мамочка, не знаешь!
      — И знать на этот раз не хочу, — сердито произнесла Мария Сергеевна и ушла к себе.
      Она была уверена: пройдет несколько минут — и дочь прибежит к ней. Но Леночка не появлялась.
      Ей хотелось пойти к матери, так она еще никогда с ней не разговаривала. Но нервы уже отказывали, Леночка боялась проговориться. Уткнувшись головой в подушку, она горько проплакала всю ночь.
      А Мария Сергеевна тоже провела эту ночь в тревоге и смущении. Она невольно заразилась тем нервическим состоянием, в котором находилась ее дочь.
      Ах как дорого бы она дала, чтобы получше узнать, что происходит с Леночкой, и увидеть этого неизвестно откуда взявшегося человека, который так настойчиво вытесняет из сердца дочери Павлика. Но расспрашивать и допытываться было не в правилах Марии Сергеевны — Леночка была уже вполне самостоятельный человек и сама имела право решать свою судьбу.
      Павлик тоже, разумеется, заметил странные и неприятные для себя перемены в поведении Леночки. Он, как и прежде, появлялся у Ковригиных почти каждый вечер, но Леночка теперь уже не бывала такой веселой, такой «огорчительно беззаботной», как о ней с шутливым укором отзывалась Мария Сергеевна. Случалось даже, что едва успевал Павлик прийти, как к Леночке кто-то звонил и она немедленно исчезала из дому.
      С Леночкой следовало бы объясниться, это он понимал, но именно на это у него не хватало мужества, потому что, если бы Леночка вдруг призналась в том, что она его больше не любит, Павлику представлялось, что в этот миг солнце перестало бы для него светить и весь мир погрузился бы в холодную тьму.
      Вот как жила семья Ковригиных, когда события приняли более сложный и стремительный оборот.
      Как-то в первых числах июня вся семья сидела вечером в комнате Марии Сергеевны. Леночка сдала последний экзамен и благополучно перешла на четвертый курс. Они пили шипучее шампанское, заедали его вкусным тортом, который принес Павлик, и строили планы на отпуск, как вдруг позвонил телефон.
      Мария Сергеевна сняла трубку.
      — Простите за беспокойство, — услышала она знакомый голос. — Не откажите в любезности подозвать к телефону Елену Викторовну.
      Мария Сергеевна сердито посмотрела на Леночку.
      — Елена Викторовна, вас!
      Хороший вечер испорчен! Леночка ответит сейчас своему таинственному знакомому какими-нибудь малозначащими словами, неестественно оживится и унесется из дому.
      — Алло, — отозвалась Леночка.
      — Добрый день, — произнес Королев.
      — Здравствуйте…
      Леночке очень не хотелось сегодня уходить, но что она могла поделать? Назвавшись груздем, полезай в кузов!
      — Я вас слушаю…
      — Добрый день, Елена Викторовна, — повторил Королев. — Сегодня я вас никуда не приглашаю…
      У Леночки отлегло от сердца.
      — Я хочу только предупредить: положение несколько осложнилось. Возможно, завтра нам понадобится ваша помощь. Поэтому я попрошу вас прийти завтра домой пораньше. Я позвоню вам между пятью и шестью. Вы меня поняли?
      — Хорошо, — сказала Леночка. — Я поняла вас…
      — Да свиданья!
      — До свиданья!
      Она положила трубку и вернулась к столу.
      — Ты идешь? — спросила Мария Сергеевна.
      — Куда? — весело ответила Леночка. — И не собираюсь!
      — Слава богу, — облегченно сказала Мария Сергеевна, — взялась за ум!
      — А я его и не теряла, — дерзко заметила Леночка и поцеловала мать.
      Они хорошо провели этот вечер. Павлик оживился, стал рассказывать о своих изотопах, а Мария Сергеевна, что случалось не так уж часто, принялась читать своим приятным грудным голосом стихи, которые она любила и знала во множестве.
      Пускай заманит и обманет, —
      Не пропадешь, не сгинешь ты.
      И лишь забота затуманит
      Твои прекрасные черты…
      Ну что ж? Одной заботой боле, —
      Одной слезой река шумней,
      А ты все та же — лес, да поле,
      Да плат узорный до бровей…
      Утро следующего дня началось как обычно. Леночка проводила мать, потом пошла в институт, уточнила, когда и где ее группа будет проходить летнюю практику, уплатила комсомольские взносы, сдала книги в библиотеку, потом заехала на водную станцию; вода была еще холодная, почти никто не купался, но Леночка не удержалась, после купанья у нее разыгрался аппетит, она зашла в закусочную, съела порцию котлет, выпила бутылку кефира и ровно к пяти была дома.
      Королев позвонил около шести.
      — Я прошу вас прийти туда же, где мы разговаривали в первый раз, — сказал он. — Приходите часам к восьми. Предупредите маму, что вы задержитесь. Оденьтесь понаряднее, может быть, нам придется зайти в одно место. Возможно, я запоздаю, но вы будьте аккуратны и обязательно дождитесь меня. Поняли?
      — Быть к восьми и ждать вас, — по-военному повторила Леночка. — Чего ж тут не понять!
      Королев, как всегда, говорил лаконично и точно, но голос его звучал как-то особенно многозначительно, и Леночке показалось, что на этот раз он собирается сообщить ей что-то очень важное.
      Она тут же стала собираться. Поколебалась в выборе между двумя платьями — васильковым и серым, и выбрала серое: Мария Сергеевна уверяла, что оно особенно Леночке к лицу. Надела светлые модельные туфли. Поправила волосы и даже слегка подкрасила губы.
      Часов около семи пришла Мария Сергеевна.
      — Ты куда? — удивилась она парадному виду дочери.
      — Нужно, — сказала Леночка. — Ты меня сегодня скоро не жди.
      — Опять? — упрекнула ее Мария Сергеевна. — А я — то вообразила, что ты образумилась.
      — Опять, — подтвердила Леночка. — «Не образумлюсь… виноват, и слушаю, не понимаю…» — процитировала она нараспев Грибоедова, прикалывая перед зеркалом маленькую брошку.
      — А что же сказать Павлику? — осведомилась Мария Сергеевна.
      — Ничего. Если хочет, может подождать, но я, по всей вероятности, вернусь не скоро.
      Мария Сергеевна пожала плечами и, рассерженная, ушла к себе в комнату.
      В дверях Леночка столкнулась с Павликом.
      — Ты куда это? — спросил он.
      — На кудыкину гору… На свиданье.
      — Нет, серьезно?
      — А я не шучу. Что это за манера допрашивать: куда, куда?
      — Ты не слишком вежлива, — упрекнул ее Павлик.
      — Привыкай, у меня скверный характер.
      Она пропустила Павлика в переднюю и вышла, хлопнув за собой дверью.
      Увидев, что Мария Сергеевна дома, Павлик кинулся к ней.
      — Не знаете, куда пошла Леночка?
      Мария Сергеевна пожала плечами.
      — Сказана только, что вернется не скоро.
      — Все-таки я подожду. Не возражаете?
      — Пожалуйста, — сказала Мария Сергеевна.
      И Павлик, захватив какую-то книжку, побрел на кухню.
      Леночка пришла в сквер против «Метрополя» точно в восемь часов. Королев появился в половине девятого.
      — Здравствуйте, товарищ Ковригина, — против обыкновения подчеркнуто официально поздоровался он и осмотрелся вокруг. — Сегодня у нас серьезный раз­говор. Пойдемте лучше в другое место.
      В лифте они поднялись на пятнадцатый этаж гостиницы «Москва», там находилось кафе «Огни Москвы», в нем всегда можно найти уединенный столик.
      Королев заказал кофе, пирожных.
      — Может быть, вина? — предложил он.
      — Если хотите, пожалуйста, только я пить не буду, — отказалась Леночка.
      — Нет, мне нельзя, если бы даже хотел, я при ис­полнении служебных обязанностей.
      Он подождал, пока им подали кофе.
      — С вами, Елена Викторовна, сегодня хотел погово­рить мой начальник. Но за последние два часа обстоятель­ства резко изменились, и необходимость в этом свидании отпала.
      В тоне Королева звучало извинение, точно он чувст­вовал себя виноватым, он обращался к Леночке с какой-то вежливой вкрадчивостью.
      — Значит, ничего важного и, главное, ничего уте­шительного, — разочарованно спросила Леночка, — вы мне сегодня не скажете?
      — Нет, скажу. Наоборот, скажу очень важное…
      Он оглянулся и затем подался слегка вперед, глядя своей собеседнице прямо в глаза.
      — Положение значительно обострилось, мы нащу­пали зарубежную агентуру, — многозначительно произнес он. — Они кружат и вокруг Глазунова, и вокруг его бли­жайших сотрудников. В том числе очень интересуются вашей мамой.
      — Но я ничего не замечала! — прервала его Ле­ночка.
      — Это неудивительно, вы же не специалист, — по­кровительственно заметил Королев и, перейдя на полуше­пот, продолжал: — Вашей маме грозит серьезная опас­ность.
      — Но что же они хотят сделать? — воскликнула Ле­ночка.
      — Тише, — остановил ее Королев. — Нас могут ус­лышать. Ваша мама знакома с открытием Глазунова. В ка­кой-то степени это, вероятно, и ее открытие. Вражескую разведку интересуют формулы теоретического расчета. Вот они и намереваются захватить кого-нибудь из первооткрывателей, а дальше уже сами…
      — Но ведь ни Глазунов, ни мама все равно ничего не скажут!
      — А тогда их просто уничтожат. Это ведь тоже значительный ущерб для нашей страны…
      — Так что же делать?
      — Прежде всего не перебивать меня. Выслушайте, а потом будете спрашивать.
      В кафе включили радиолу, зазвучало танго.
      — Очень хорошо, — удовлетворенно заметил Ко­ролев.
      Но в это время к Леночке подошел какой-то рыжеватый субъект.
      — Разрешите? — пригласил он ее.
      Леночка вопросительно взглянула на Королева.
      — Нет, — резко сказал тот. — Моя девушка не танцует с незнакомыми…
      Рыжий криво усмехнулся и, смерив Королева презрительным взглядом, пошел прочь.
      Леночка с испугом посмотрела ему вслед.
      — Он не из тех? — шепотом спросила она.
      — Не волнуйтесь, — успокоил ее Королев. — Здесь вы в безопасности.
      Он подвинул к Леночке вазу с пирожными.
      — Все-таки пейте кофе, он совсем остыл. — И, отхлебнув несколько глотков, продолжал: — Так слушайте. Мы уже обнаружили двух агентов. Они особенно интересуются вашей мамой…
      — Почему? Ведь она…
      — Не перебивайте, — уже менее вежливо оборвал ее Королев. — Ваша мама — женщина, и они, очевидно, предполагают, что у нее характер послабее, чем, скажем, у Глазунова. Единственный выход — вывести ее из игры. Пусть они сосредоточат свое внимание на Глазунове, тогда нам легче будет схватить преступников. Но для этого на некоторое время ваша мама должна исчезнуть.
      Леночка широко раскрыла глаза.
      — То есть как «исчезнуть»?!
      — Всего на два, на полтора месяца… — Королев улыбнулся. — Не волнуйтесь. Мы поместим ее в надежное место, где ей будет хорошо и спокойно. Но… необходимо сделать это так, чтобы все, абсолютно все думали, будто она… умерла.
      — Неужели нельзя как-то по-другому уберечь мою маму? Это как-то очень неприятно… Даже страшно…
      — Но все-таки это лучше, чем быть мертвой на самом деле. А ведь дело обстоит именно так. Нам надо, чтобы ваша мама выбыла из игры, но чтобы никто, ни одна живая душа не догадалась о том, что мы причастны к этому. Когда останется один Глазунов, мы их легко схватим.
      — А мама на это согласится? — недоверчиво спросила Леночка.
      — Она уже согласилась, — уверенно ответил Коро­лев. — Когда ей сегодня все объяснили, она поняла, что это наилучший выход.
      — Значит, она уже знает? — удивилась Леночка. — А мне даже не намекнула!
      — Значит, она хороший конспиратор, — одобрительно сказал Королев. — Знает и уже готовится к своему исчезновению. Мы спрячем ее в укромном месте, где она проведет полтора месяца, как в санатории.
      — Но я буду ее видеть? — волнуясь, спросила Леночка.
      — Нет. Ни вы и никто другой. Вы по-прежнему будете встречаться со мной, и я буду сообщать о ее здоровье. — Королев нахмурился. — Я хочу, чтобы вы меня хорошо поняли, потому что многое в этой операции зависит от вас. Мы должны сделать так, чтобы все поверили, будто ваша мама мертва. Будет обнаружен ее труп, и его похоронят.
      Леночка опять встревожилась.
      — Ничего не понимаю!
      — Сейчас поймете. Завтра обнаружат ее труп…
      — Как «завтра»?!
      — Именно завтра.
      — Когда же мама должна исчезнуть?
      — Сегодня.
      — Господи!
      — В таких делах медлить нельзя…
      Королев подозвал официантку и попросил принести еще по чашке кофе.
      — Но откуда же возьмется труп? — спросила Леночка шепотом. — Нет, я ничего не понимаю…
      — Потому что не хотите выслушать до конца. Труп взят из морга. Жертва железнодорожной катастрофы. Он сильно изуродован, и его нелегко опознать. Но опознать его придется именно вам.
      Леночка была совершенно растерянна.
      — Мне?!
      — Да. На трупе будет платье вашей мамы, при нем найдут ее документы, и, наконец, следователь железнодорожной прокуратуры вызовет вас, и вы должны будете подтвердить…
      — Что эта женщина — моя мама?
      — Вот именно, — твердо произнес Королев. — Должны сказать, что это труп вашей мамы, хотя на самом деле это будет посторонняя женщина.
      — А где же маму найдут?
      — Не маму, а постороннюю женщину, — поправил Королев. — У станции Рассадино. Там, где находится филиал института.
      — Там акустическая лаборатория, — поправила его, в свою очередь, Леночка.
      — Ну лаборатория, — поправился Королев. — Все подумают, что ваша мама возвращалась в Москву и случайно попала под поезд.
      — Вы, кажется, все продумали, — хмуро заметила Леночка.
      — Как будто все, — согласился Королев. — Это ведь и есть наша работа…
      Он испытующе посмотрел Леночке в глаза.
      — Мы надеемся, вы выдержите свою роль до конца.
      Леночка промолчала.
      — Помните, до тех пор, пока Мария Сергеевна не вернется домой, все, что с ней произошло, абсолютная тайна. Вы не скажете ничего ни Глазунову, ни следователю, ни милиции. Тем более что далеко не всем из них будет известна истина. Ваша задача — опознать маму и сыграть нелегкую роль убитой горем дочери.
      — Хорошо, — сказала Леночка. — Это ужасно, но если надо, я сделаю так, как вы говорите.
      — Запомните одну деталь, — сказал Королев. — Труп… той женщины… сильно изуродован, но на левой руке, выше локтя, имеется татуировка. Вы скажете это следователю. На левой руке у нее вытатуировано: «ЛЮСЯ + БОРЯ».
      — Мама и татуировка! — Леночка усмехнулась. — Что это? При чем тут Люся и Боря?
      Королев досадливо отмахнулся.
      — Это не имеет значения. Вас об этом не спросят. Но на всякий случай… Можете сказать, что татуировка — детская шалость. Люся и Боря были ее лучшими школьными друзьями…
      — Хорошо, скажу… — Она чувствовала себя страшно усталой и совершенно беспомощной. — Это все?
      — Все, — подтвердил Королев.
      — Тогда я пойду. Ведь вы говорите, что мама должна исчезнуть сегодня?
      — Совершенно верно.
      — Я хочу еще с ней проститься.
      — Вряд ли вы успеете…
      — Как? Неужели, когда я вернусь, мамы уже не будет?
      — Да, вашей мамы уже не будет.
      — Как же так? — возмутилась Леночка. — Это же безжалостно!
      — Так надо, — мягко произнес Королев. — Не волнуйтесь, все будет хорошо. Я регулярно буду с вами встречаться, а через полтора месяца ваша мама вернется домой, и уж тогда она будет в полной безопасности.
      Королев встал.
      — Идите, не задерживайтесь, — сказал он. — Я побуду еще с минуту, расплачусь…
      Леночка едва дождалась лифта, к метро она бежала, толкая прохожих…
      Было около десяти часов, когда она вернулась домой. Навстречу ей вышел Павлик.
      — Где мама?
      — Ушла.
      — Куда?
      — Не сказала.
      — А когда?
      — Около часа назад.
      — Одна?
      — По-моему, одна.
      Леночка рассердилась, закричала:
      — Да расскажи толком! Что говорила, что взяла с собой?
      Но что Павлик мог ей рассказать?
      Он сидел на кухне, читал, ждал Леночку. Мария Сергеевна занималась у себя в комнате. Часов около девяти, а может, и раньше, позвонил телефон. Впрочем, телефон звонил, кажется, и до этого два или три раза. Павлик не очень прислушивался. Он только заметил, что Мария Сергеевна говорила по телефону необычно возбужденно. А потом сразу стала собираться. Павлик только спросил, скоро ли она вернется. Мария Сергеевна ответила, что точно не знает, но, вероятно, часа через три. И еще сказала, что, если Павлик соберется домой, пусть проверит, хорошо ли захлопнулась дверь. Больше она ничего не говорила.
      Леночка устало опустилась на стул.
      — Как ты думаешь, — несмело спросил Павлик, — куда бы это могла поехать Мария Сергеевна?
      — Я думаю… Я думаю… — Леночка долго не могла сообразить, что следует ответить. — Я думаю, — сказала она наконец, — что мама поехала в Рассадино, в лабораторию.
      — Да, но что же там делать ночью? — удивился Пав­лик.
      — Откуда я знаю!
      — Ты знаешь, я хотел ее проводить, — сказал Пав­лик, оправдываясь. — Но она категорически запретила.
      — «Проводить», «проводить»! — прикрикнула на него Леночка. — Очень ты ей нужен!
      Павлик помолчал.
      — Леночка! — спросил он ее снова. — Можно, я дождусь Марию Сергеевну?
      — Нет-нет! — решительно запретила она. — Иди домой, я хочу остаться одна.
     
      Глава пятая
      Жертва собственной неосторожности
     
      Леночка не спала всю ночь.
      Павлик позвонил очень рано, а через час явился самолично.
      — Не могу себе простить, что не пошел ее провожать, — взволнованно говорил он, шагая по кухне. — Я всю ночь думал об этом. Надо обратиться в милицию.
      — Не надо, — сказала Леночка. — Будем надеяться, что все выяснится…
      — Что выяснится?
      — Все.
      — Ты говоришь так, — сказал Павлик, — точно тебе что-то известно.
      — У меня предчувствие…
      — Может быть, мне не идти на работу? — предложил Павлик.
      — Не выдумывай, пожалуйста, — строго обрезала его Леночка. — Почему это не идти на работу?
      — Но ты позвонишь в случае чего? — спросил он. — Может, я тебе понадоблюсь.
      — Конечно, — заверила Леночка. — Отправляйся в больницу, а как только что-нибудь выяснится, я тебе сразу же позвоню.
      После ухода Павлика ей стало легче, не надо было притворяться, и она почти спокойно стала ждать того, что должно было произойти.
      Позвонили ей уже около десяти часов.
      — Это квартира товарища Ковригиной?
      — Да.
      — А кто у телефона?
      — А кто вам нужен?
      — Ковригина… Елена Викторовна.
      — Я у телефона.
      — Дочь Марии Сергеевны?
      — Да.
      — С вами говорят из линейной прокуратуры. Следователь Ползунов. Вы не могли бы сейчас приехать на Киевский вокзал?
      — А что случилось?
      — Объясним, когда приедете… Ваша мать ранена. Но вы не волнуйтесь.
      — Хорошо, я сейчас приеду, — сказала Леночка. — А как вас найти?
      Ей объяснили…
      Леночке очень не хотелось ехать. Хотя трупы ей, медичке, были не в диковину, она попросту боялась того, что ей предстояло увидеть. Но она должна ехать. Леночка заторопилась. Взяла такси и через пятнадцать минут очутилась на Киевском вокзале.
      Нашла прокуратуру, нашла Ползунова, немолодого человека с деревянным лицом. Держался он вежливо, но чувствовалось, что все давно ему надоело — происшествия и преступления, преступники и свидетели, и хотя он делает свое дело, но с большим удовольствием предпочел бы его не делать.
      Едва Леночка подошла к его столу, как он сразу догадался, кто перед ним.
      — Товарищ Ковригина?.. — Он помолчал, соображая, как бы поделикатнее приступить к делу. — Садитесь, пожалуйста. Видите ли… Я вынужден вас огорчить, но в общем не волнуйтесь. С вашей матерью… — Он поправился: — С вашей мамашей, с товарищем Ковригиной, случилось несчастье. Вы понимаете… Как бы вам сказать… Ваша мамаша попала, по-видимому, под поезд. Вы не волнуйтесь…
      И хотя Леночка знала, что все это не так, она побледнела.
      Ах как не нравилась ей вся эта инсценировка! Но одновременно где-то в глубине души она немножко гордилась собой — ей доверили тайну, которой не доверили даже этому следователю.
      — Попала под поезд?
      Следователь заметил ее бледность, встал, подошел к подоконнику, там стоял графин с водой, наполнил стакан, протянул Леночке.
      — Выпейте, пожалуйста…
      Леночка отстранила его руку.
      — Не беспокойтесь… Я готова… — Она вздохнула. — Готова к самому худшему.
      Ползунов тоже вздохнул.
      — По всей вероятности, товарищ Ковригина пала жертвой собственной неосторожности. Шла по путям, задумалась о чем-нибудь… Что могло привести ее в Рассадино? — быстро спросил он. — Вы не знаете?
      — Неподалеку от Рассадина филиал института, в котором работает мама…
      — Мы так и думали, — перебил Ползунов. — Труп, извините, сильно обезображен, и мы обязаны произвести опознание. В сумочке обнаружены служебное удостоверение и пропуск… По этой причине и пришлось вас побеспокоить. Хотя документы нашлись, но полагается вызвать родственников…
      — Не утешайте меня, — сказал Леночка. — Говорите, что нужно.
      Ползунов положил перед собой лист бумаги, взял ручку.
      — Необходимо составить протокол опознания. Я вас попрошу, опишите наружность гражданки Ковригиной…
      Как трудно, как мучительно было Леночке говорить о Марии Сергеевне как о мертвой.
      — Среднего роста… Не толстая и не худая… Русые волосы…
      — А нет ли у нее каких-либо особых примет? — спросил следователь. — Каких-нибудь родинок, бородавок, родимых пятен? Шрама?
      — У нее… татуировка. Повыше локтя, на левой руке. Имя «Люся», потом «плюс» и «Боря».
      — Правильно, — сказал следователь. — Ваша мама случайно не воспитанница детского дома?
      — Что вы! — почему-то обиделась за нее Леночка.
      — Я это предположил в связи с татуировкой, — объяснил следователь. — Раньше в детских домах иногда упражнялись…
      — Нет, — сказала Леночка. — Это была просто школьная шалость, друзья детства обменялись именами.
      С привычной быстротой следователь составил про­токол.
      — Все в порядке… — Он замялся. — Теперь вам придется лично взглянуть…
      Леночка молча поднялась.
      Ползунов повел ее в приемный покой.
      В пустой выбеленной комнате высокий узкий стол был при­крыт большой чистой простыней.
      Навстречу к ним вышла женщина в медицинском халате.
      — Покажите, — распорядился следователь. Женщина сдернула простыню…
      — Да, — сказала Леночка и пошла прочь. Ползунов повел ее обратно, подписать протокол.
      — Все-таки дайте мне воды, — попросила Леночка. — И позвольте позвонить по телефону.
      Леночка знала правду и, несмотря на это, очень нервничала: зубы ее постукивали о край стакана, и го­лос прерывался. Она набрала номер.
      — Доктора Успенского. Я прошу доктора Успенского. Говорят из дома. Очень срочно…
      Павлик не заставил себя ждать
      — Я здесь, Ленок! — прокричал он издалека. — Мария Сергеевна вернулась?
      — С мамой несчастье, — принудила себя сказать Леночка. — Мама попала под поезд. Я только что была в приемном покое. Я нахожусь на Киевском вокзале. Приезжай за мной…
      На Павлике лица не было, когда он появился перед Леной.
      — Ленок… Это все я, все я виноват, — растерянно приговаривал он — Мало ли что она запретила! Мне надо, надо было пойти с ней…
      Леночка дернула его за руку.
      — Пойдем в аптеку!
      Павлик посмотрел на нее с недоумением.
      — Зачем?
      — За валерьяновыми каплями, — жестко сказала Леночка. — В самом деле, нельзя же так, а еще врач!
      Леночке очень хотелось его утешить, но она обязана была играть свою роль и молчать.
      И в то самое время, когда мужество и выдержка Леночки подвергались мучительному испытанию на допросе у следователя линейной прокуратуры, в одном из управлений, ведающих вопросами государственной безопасности, тоже шел разговор о смерти профессора Ковригиной.
      Мария Сергеевна Ковригина давно уже принадлежала к числу тех ученых, жизнь и работа которых находились в поле зрения органов, отвечающих за безопасность советских людей. Они не вмешивались ни в работу, ни тем более в частную жизнь ученых, но несли ответственность за охрану специальных институтов и лабораторий и за жизнь и безопасность тех, кто в этих институтах трудится.
      Поэтому-то майор Ткачев, просматривая очередную сводку происшествий за последние сутки, обратил внимание на лаконичное сообщение о несчастном случае, в результате которого погибла профессор М. С. Ковригина. И не только обратил внимание, но и счел необходимым доложить о смерти Ковригиной генералу Пронину.
      Ткачев вошел в приемную, поздоровался с секретарем и осведомился:
      — Один?
      — Заходите.
      Ткачев открыл дверь.
      — Разрешите, товарищ генерал?
      — Заходите, Григорий Кузьмич…
      Пронин указал на кресло:
      — Садитесь.
      Он был уже немолод, генерал Пронин, давно мог уйти на пенсию, но сам не просился, а начальство не предлагало. Он был по-настоящему талантлив и, что особенно важно, обладал подлинным даром работать с людьми. Все, кто работал с ним, и уважали, и любили его. Строгий, требовательный, принципиальный, но в то же время душевный и справедливый человек.
      Трудную и сложную жизнь прожил Иван Николаевич Пронин. Она рано, до срока, посеребрила его голову, но через самые тяжкие испытания прошел он, не запятнав своей совести, — совести настоящего коммуниста.
      «Стар-стар, а морщины мало заметны, и всегда так подтянут, что всем нам в пору с него брать пример», — подумал о нем Ткачев. Смотрит на тебя — хоть купайся в глазах, не глаза — ласковое синее море, а вот допрашивал на днях перебежчика, не глаза — кинжалы, не глаза, а сталь, — как перебежчик ни крутился, не выдержал его взгляда, раскололся…
      Высокой, настоящей партийной школы человек, с самим Дзержинским встречался…
      Но Пронин не дал Ткачеву углубиться в свои размышления. Он большим красным карандашом отметил что-то на мелко исписанном бумажном листе и вопросительно посмотрел на Ткачева.
      — Слушаю.
      — Как будто ничего особенного, Иван Николаевич, но я решил доложить, — начал Ткачев. — Помните, говорили как-то о Глазунове? Профессор Ковригина, помните? Они еще вместе ездили на Урал…
      Пронин кивнул.
      — Ну-ну?
      — Попала под поезд!
      — Кто?
      — Ковригина.
      — То есть как «попала»?
      — А очень просто, по собственной неосторожности. Переходила пути и замечталась, должно быть…
      Пронин нахмурился.
      — Нехорошо, когда такие люди попадают под поезд.
      — И я думаю, что нехорошо.
      Пронин исподлобья взглянул на своего помощника.
      — Что-нибудь подозрительное?
      Ткачев покачал головой.
      — Будто бы и нет, но…
      — Понятно. За всеми по пятам ходить не будешь, но неприятно, когда такие вещи случаются с такими людьми. Поинтересуйтесь, Григорий Кузьмич, обстоятельствами ее смерти. Ну несчастный случай, так несчастный, но ведь кто-то и рад бывает таким случаям…
      Ткачев встал.
      — Разрешите идти?
      — Да-да, действуйте.
      Пронин остался один. Он никогда не видал Ковригиной. Как-то о ней упоминал Глазунов. В последний раз он сам приезжал к Пронину. Глазунова беспокоил повышенный интерес за границей к его открытию: домогаются конфиденциальных встреч с ним, пишут, делают намеки. По поводу этих намеков он и приез­жал. Просил усилить охрану института.
      За институт Пронин спокоен, институт — это крепость, туда никому не попасть… Может быть, какая-нибудь западная разведка и задумала вывести из строя Глазунова. Но при чем тут Ковригина?..
      Ткачев вернулся меньше чем через час.
      — Быстро, — похвалил Пронин.
      — Произошло это около полуночи, — доложил Тка­чев. — Как будто бы доподлинный несчастный случай. Шла на станцию и попала под поезд. Труп обнаружил путевой обходчик. Документы и деньги не тронуты.
      — Откуда у вас эти сведения?
      — Созвонился с линейной прокуратурой, — пояснил Ткачев. — Этим делом там занят Ползунов. Опытный следователь. У него нет сомнений…
      Пронин внимательно посмотрел на Ткачева.
      — А у вас?
      — А у меня… есть, — негромко, как бы размышляя вслух, неуверенно промолвил Ткачев, — Я поинтересовался обстоятельствами, при которых Ковригина ушла в тот вечер из дому… Тоже, кажется, все в порядке. Но…
      — С чего думаете начать? — Пронин в задумчивости постукивал карандашом по столу и вдруг, не дожидаясь ответа, задал еще один, совсем неожиданный вопрос: — Вам известно, как устанавливается тождество трупа?
      Ткачев выпрямился.
      — Разумеется, товарищ генерал.
      — Так вот, я прошу вас лично установить это тождество. По всем правилам искусства. Сами все проделайте, не спрашивая никаких Ползуновых. Докажите, что вы настоящий криминалист.
     
      Глава шестая
      Кому он только родственник?
     
      Ткачев появился в приемной Пронина задолго до начала занятий, он хотел поскорее доложить о своем открытии.
      — Как успехи? — обратился к нему Пронин вместо приветствия.
      — Все сделано, — взволнованно произнес Ткачев. — И на этот раз действительно по всем правилам искусства.
      — Да, сутки не час, на все требуется время, — заметил Пронин и жестом пригласил Ткачева следовать за собой в кабинет.
      — Докладывайте.
      — Вы оказались правы, Иван Николаевич…
      Ткачев раскрыл желтую папку и достал из нее исписанный листок.
      — Я ознакомился в поликлинике с индивидуальной картой Ковригиной, заполненной, когда она проходила диспансеризацию. Рост — 162 сантиметра, цвет волос — светло-русый, хирургические вмешательства — никаких… Продолжать не буду. У женщины, найденной на рельсах близ станции Рассадино, рост — 163 сантиметра, цвет волос — темно-русый, в нижней части живота рубец после операции по поводу аппендицита… И женщина эта умерла, Иван Николаевич, за сутки до того, как попала под поезд. Пронин вскинул на Ткачева глаза.
      — Значит…
      — Значит, сегодня собираются хоронить кого угодно, но только не Ковригину.
      — Так-так… А кого же?
      Ткачев выждал мгновение.
      — Людмилу Валерьяновну Белякову, — произнес он не без торжества, все-таки оно прозвучало в его голосе, хоть он и старался его скрыть.
      Но Пронин ничем не выразил своего одобрения.
      — Продолжайте, — вот все, что сказал он Ткачеву, хотя тот и доказал на этот раз, что он действовал как настоящий криминалист.
      На этот раз Ткачев докладывал со всей необходимой обстоятельностью.
      Увечья, причиненные поездом, были настолько очевидны, что врач, писавший на месте катастрофы заключение о причине смерти, отнесся к своей задаче чисто формально — травма черепа, перелом позвоночника, разрыв грудной клетки. Но как только Ткачев установил, что убитая женщина не Ковригина, он привез опытного судебного эксперта, и тот легко установил, что смерть последовала от внутреннего кровоизлияния в результате удара каким-то тяжелым орудием по голове, а перелом позвоночника и разрыв грудной клетки произошли спустя много часов после смерти.
      Ткачев занялся поисками в моргах. За последние два дня в морг Института неотложной помощи были доставлены трупы двух женщин, сбитых грузовыми машинами.
      Один из них находился еще в морге, другой был выдан родственникам для погребения.
      Ткачев поинтересовался приметами этого трупа: рост — 163 сантиметра, цвет волос — темно-русый… Приметы совпадали. Попала под грузовую машину, смерть последовала от внутреннего кровоизлияния в мозг. Приезжая из Пензы. Людмила Валерьяновна Белякова. Людмила… Люся… В акте значилось: «На левом плече татуировка «Люся + Боря»«.
      Работники морга сообщили Ткачеву, что труп получил двоюродный брат покойной, тоже Беляков. Он приехал на грузовом такси, привез гроб, предъявил паспорт. Ему выдали труп, а также одежду и документы умершей.
      Ткачев отправился по таксомоторным паркам. Найти шофера, который перевозил гроб, труда не составило.
      Юлдашев работал на грузовике МД-88-31. На Самотечной площади его остановил гражданин в темном костюме и попросил перевезти гроб с телом родственницы недалеко под Москву, где ее будут хоронить. Юлдашеву не хотелось везти покойника, но гражданин пообещал хорошо заплатить. Заехали в магазин похоронных принадлежностей, захватили гроб, потом в Ин­ститут неотложной помощи, оттуда, уже с покойником, в поселок Старых партизан. Когда приехали на дачу, там никого не было. Втаскивали гроб вдвоем — Юлдашев и его клиент.
      Прихватив Юлдашева, Ткачев понесся на эту самую дачу. Шофер легко ее отыскал, но дом оказался запертым и пустым.
      У соседей Ткачев узнал, что дача принадлежит вдове инженера Кварца. Сама она живет в Москве, а дом на летний сезон сдает. Сдала как будто и на этот раз, потому что приезжала с каким-то мужчиной, а потом этот мужчина появлялся два или три раза один. Больше соседи ничего сказать не могли.
      Ткачев поехал к гражданке Кварц. Она приняла его радушно и охотно сообщила, что действительно каждую весну вывешивает в витринах Мосгорсправки объявления о том, что сдает дачу. Недели полторы назад к ней явился гражданин. Они поехали в поселок. Дача ему понравилась. Он сразу же вручил ей задаток, получил ключ, но предупредил, что переедет недели через две и тогда даст документы для прописки. Фамилия гражданина как будто Иващенко, а может, Ващенко, а может, даже Пащенко — Кварц как следует не запомнила. Он дал деньги и взял расписку, а ведь никто деньгами зря не бросается!
      Ткачев вместе с Кварц поехал обратно на дачу. Второго ключа у нее не было, замок пришлось взломать.
      Внутри, в комнатах, стояло два стола, несколько стульев и старая железная кровать. Съемщик никакой мебели не привозил. После него остались только портьеры, которые плотно закрывали все окна, на кухне возле плиты валялся топор, да на столе стоял открытый патефон, и около него лежало несколько пластинок с записями различных танцев.
      Ткачев тщательно осмотрел все помещение. Ничего подозрительного обнаружить не удалось. Только в кухонной плите его внимание привлекло несколько обуглившихся полешков и множество почерневших в огне гвоздей. Лабораторные исследования подтвердили предположение, что в плите сожгли гроб.
      — Мне кажется, Иван Николаевич, — заключил Ткачев, — вполне возможна такая версия: Белякова похожа на Ковригину, и ее труп понадобился для того, чтобы инсценировать смерть Ковригиной…
      Пронин взял цветной карандаш и принялся рисовать на бумаге квадратики. Была у него такая привычка — рисовать, размышляя, квадратики.
      — Может быть, сообщить в институт, кого они хоронят? — нерешительно спросил Ткачев.
      Пронин стукнул карандашом.
      — Ни в коем случае. Пусть те, кто заинтересован в этих похоронах, думают, что они сделали свою игру. Вы лучше скажите, вы поинтересовались этим… — Про­нин похмыкал, — родственником Беляковой?
      — Конечно, — подтвердил Ткачев. — Судя по описаниям, Беляков и съемщик дачи одно и то же лицо.
      Пронин опять похмыкал, помолчал, нарисовал еще квадратик и посмотрел на Ткачева.
      — Давайте подумаем, Григорий Кузьмич. Белякова здесь, разумеется, ни при чем. Ковригина… Вот куда направлен удар. Откуда он, этот удар? Кто его нанес?.. Как вы полагаете действовать дальше?
      — Искать Ковригину…
      — Где? Это ведь и есть решение задачи. Но как к нему подобраться?
      Пронин резким движением перечеркнул все квадратики, скомкал бумагу и бросил ее в корзину под столом.
      — А знаете, мне что-то не нравится ее дочка, — вдруг сказал Ткачев. — Ползунов мог ошибиться, но как она опознала мать в посторонней женщине?
      Пронин согласился:
      — Да, тут что-то не то…
      — Заметьте, Иван Николаевич, она назвала приметы Беляковой, а не своей матери. У Ковригиной никакой татуировки ведь не было. Допросить?
      — Да, — согласился Пронин. — Но мы разделим работу: я поговорю с Глазуновым и младшей Ковригиной, а вы ищите Белякова и не упускайте из виду ин­ститут. С Глазуновым полезно посоветоваться, а что касается дочки, хочу сам на нее взглянуть, тем более что и о старшей Ковригиной я имею очень слабое представление.
      Пронин встал, прошелся по кабинету, остановился перед Ткачевым.
      — Но как, как им удалось взять Ковригину?
      Ткачев пожал плечами.
      — Ушла позавчера. Вечером. Не сказала куда. И пропала!
      — Вот именно! И ведь уверенно взяли. И переодели в ее одежду Белякову. И, чтобы следователь не ошибся, подкинули сумочку с документами…
      Ткачев вздохнул.
      — Умело действуют!
      Пронин досадливо поморщился.
      — Не столько умело, сколько нагло. Не совсем понятно, как они высмотрели труп Беляковой…
      — Ну, это-то понятно, — возразил Ткачев. — Звонили по приемным покоям да спрашивали: не доставлена ли после несчастного случая какая-нибудь иногородняя женщина? А там отвечали: доставлена, мол, приезжайте. Они ведь сами заинтересованы в том, чтобы отыскались родственники. Те и приезжали, смотрели — годится или не годится. А когда увидели, что годится, предъявили родственника!
      — Кому он только родственник?
      — Это мы узнаем, как только его найдем. Но вот где его искать?
      Пронин улыбнулся и указал рукой куда-то за окно.
      — Там, Григорий Кузьмич, там!
      Ткачев засмеялся.
      — Я только об одном, Иван Николаевич, хочу вас спросить: как вы догадались, что Ковригина не Ковригина?
      — Интуиция! — пошутил Пронин. — Так и быть, уж признаюсь. Я ни о чем и не догадывался. Просто считаю, что когда гибнет такой человек, как Ковригина, проверку следует производить самым доскональным образом.
      — А почему они не инсценировали ограбления?
      — Ну это уж детский вопрос. Для того чтобы никого не искали. Несчастный случай — искать некого, а начнется розыск грабителей, глядишь, и еще до кого-нибудь доберутся.
      В кабинет вошел секретарь.
      — Вас спрашивает по телефону академик Глазунов.
      — Легок на помине!
      Пронин взял трубку.
      — Здравствуйте, Георгий Константинович!
      Глазунов хотел увидеться с Прониным.
      — А зачем ко мне? — сказал Пронин. — Я сам приеду. На месте и поговорим о делах.
      Пронину хотелось непосредственно познакомиться с обстановкой в институте.
      Закончив этот короткий разговор, он обратился к Ткачеву:
      — Я сейчас в институт, Глазунову нужно о чем-то со мной поговорить. А вы вызовите ко мне часа через два эту самую дочку. Только не испугайте девицу, и так, чтобы у нее дома — никто и ни о чем.
      Знаменитый ученый мало походил на чудаковатого академика, какими их часто изображают драматурги. Ему не было и пятидесяти лет. Здоровый, подтянутый, аккуратный, он скорее напоминал высокопоставленного штабного офицера, одетого в штатский костюм.
      — У нас большая потеря, — пожаловался Глазунов.
      — Знаю, — сочувственно откликнулся Пронин.
      — Только что с похорон, — задумчиво сказал Глазу­нов. — Со странных похорон…
      — Почему «странных»?
      — Не верится, что мы потеряли Марию Сергеевну…
      Пронин испытующе посмотрел на собеседника.
      — То есть как «не верится»?
      — Мария Сергеевна была человеком умным и урав­новешенным. Она не из тех мечтательниц, которые не замечают, что происходит вокруг… — Глазунов помол­чал. — Ей незачем было ехать в этот вечер в Рассадино. — Глазунов опять помолчал. — Не нравится мне этот странный звонок, после которого она покинула дом. — Он говорил медленно, веско, каждую фразу сопровождал паузой. — Я не верю в шутки судьбы…
      — Вы что же — спорите против очевидности?
      Глазунов развел руками.
      — Не против очевидности, но у меня нет уверенности, что Мария Сергеевна погибла из-за собственной неосторожности.
      — Почему?
      — Я бы скорей поверил, что ее нарочно вызвали, — пояснил Глазунов. — Хотели чего-нибудь от нее добиться и погубили…
      — А почему именно ее?
      — Потому что в институте только три человека полностью осведомлены о новом открытии, и те, кто интересуется нашими тайнами, вероятно, знают имена этих людей. Выманить Федорченко или меня сложнее. Мария Сергеевна менее известна, да к тому же могли рассчитывать и на то, что она женщина. Ну а женщин принято считать послабее характером. Легче обмануть, легче принудить…
      Пронин насторожился.
      — А ее легче принудить?
      — Нет, далеко не легче. По-моему, просто даже невозможно…
      Глазунов плотно сжал губы.
      — Чего же вы хотите, Георгий Константинович?
      — Проверки. Марии Сергеевне было не до прогулок по ночам. Повторяю: может быть, это излишняя подозрительность, но я решил высказать вам свои сомнения. Был на похоронах и все время думал, а вдруг здесь… преступление.
      — Вы правы, — сказал Пронин. — Скажу даже больше. Вы хоронили не Ковригину. Ее подменили. Похитили…
      Глазунов поднялся.
      — А где же Мария Сергеевна?
      — Этого мы еще не знаем, — тихо произнес Про­нин. — Но чтобы найти ее, необходимо создать у похитителей полную уверенность в том, что они хорошо разыграли свою игру, что никто не сомневается в том, что сегодня хоронили Ковригину. Если ее не убили, значит, она нужна живая. Но если они почувствуют, что мы напали на их след, они могут избавиться от живой улики.
      — Понятно, — медленно произнес Глазунов. — Но я надеюсь…
      — И я надеюсь, — сказал Пронин. — Пусть только побережется Федорченко, да и вы сами будьте поосторожнее.
      Вернувшись из института, Пронин вызвал Ткачева.
      — Девица здесь?
      — Ждет.
      — Какое впечатление?
      — Хорошее.
      — Ну-ну…
      Пронин был предубежден против дочери Ковригиной. Она сознательно вводила в заблуждение следователя. Кто ее направлял?
      Пронин осведомился:
      — Говорили с ней о чем-нибудь?
      — Нет.
      — А как реагировала на вызов?
      — Принеслась как на крыльях.
      — Спрашивала о чем-нибудь?
      — Ни о чем…
      Ткачев ввел Леночку.
      — Садитесь, — сказал Пронин.
      Леночка села.
      Пронин молчал.
      Леночке стало не по себе.
      — Как вас зовут? — спросил Пронин.
      — Ковригина… Елена Викторовна…
      Пронин пристально наблюдал за Леночкой. И постепенно его предубеждение рассеивалось. Светлые русые волосы слегка пушились над открытым и прямым лбом. Из-под темных, резко очерченных бровей смотрели большие вдумчивые глаза. Настоящие карие глаза, о каких поется в народных песнях. Подбородок был крутоват и свидетельствовал о доле упрямства в характере, но все лицо выражало столько простодушия и непосредственности, что просто невозможно было заподозрить ее в притворстве.
      — Вы похожи на свою мать? — неожиданно спросил Пронин, спросил неприветливо, сухо.
      — Говорят… — Леночка смутилась. — Только мама гораздо красивей… — Она совсем смешалась. — Вы не подумайте, будто я считаю себя красавицей, — добавила она. — А мама красивая. Это все говорят…
      Девушка, которая сидела сейчас перед Прониным, была удивительно прелестна, и он с горечью подумал о том, что наружность бывает обманчива.
      — Можете идти, товарищ майор, — сказал вдруг Пронин Ткачеву…
      Ему не хотелось, чтобы в эту минуту рядом с ним находился Ткачев. Вопреки сложившейся предубежденности девушка производила хорошее впечатление, а Пронин не любил ошибаться, он хотел разобраться в этой девушке один на один и затем уже сообщить свое мнение Ткачеву.
      Пронин и Леночка остались вдвоем.
      — Значит, так… — сказал Пронин и опять замолчал.
      Леночка ждала.
      Он помолчал и вдруг решил сразу задать ей самый главный и самый неприятный вопрос.
      — Как же так? — откровенно спросил он. — Как же вы пошли на то, чтобы признать чужую женщину своей матерью?
      У Леночки выступили на щеках красные пятна. Она растерянно посмотрела на Пронина.
      — Но ведь вы же сами! — сказала она. — Вы сами велели мне это сделать!
      — Что сделать?
      — Говорить, что мама попала под поезд, — сказала Леночка. — Что у нее на руке «Люся плюс Боря».
      — Кто велел? — озадаченно переспросил Пронин.
      — Ну не вы лично, но ваш работник. Товарищ Ко­ролев.
      — Подождите, — сказал Пронин.
      Только многолетний опыт и выдержка позволили ему скрыть свое волнение.
      Он тут же снова вызвал Ткачева.
      — Слушайте, Григорий Кузьмич, слушайте! — обратился он к нему. — Оказывается, Еленой Викторовной занимался у нас Королев?
      — Правильно, — подтвердила Леночка. — Товарищ Королев.
      Пронин увидел, как округлились у Ткачева глаза.
      — По-видимому, это прошло мимо меня, — сказал Пронин, потирая лоб. — Это какой же Королев?
      — Василий Петрович, — сказала Леночка. — Он передавал мне все ваши распоряжения.
      — Чьи распоряжения? — раздраженно переспросил Пронин. — Какие?
      — Ну я не знаю, чьи именно, — сказала Леночка. — Которые исходили от органов. Чтобы я охраняла маму и чтобы сделала вид, будто знаю эту умершую женщину, когда вы на некоторое время спрячете маму.
      Пронин переглянулся с Ткачевым.
      — Ах, да-да, — сказал он, точно вспомнил что-то. — Было такое распоряжение, но сам я находился в командировке. Расскажите-ка поподробнее, когда и как он с сами встретился и что он там вам передавал, этот Королев…
      — Капитан Королев, — поправила Леночка.
      — Капитан? — повторил Пронин, — Он что же, встречался с вами в форме?
      — Нет, что вы, — сказала Леночка, — но он показал свое удостоверение, чтобы я знала, с кем имею дело. Наоборот, он очень строго соблюдал конспирацию.
      — Понятно, — сказал Пронин. — Я вас перебил, продолжайте…
      И Леночка подробно рассказала Пронину о своих встречах с Королевым и о последнем свидании, когда он познакомил ее с планами исчезновения Ковригиной.
      — Все правильно, — промолвил наконец Пронин. — Не совсем оригинально, но, в общем, — да…
      Он походил по кабинету.
      — А не скажете, как он выглядит? — обратился он к Леночке. — У нас, видите ли, их двое, Королевых, и оба — капитаны…
      Леночка с удовольствием описала наружность Королева.
      — Так-так, — сказал Пронин. — Благодарю вас.
      — Это мне надо благодарить вас, — сказала Леночка. — За мамину безопасность, за доверие.
      — Да, за доверие, — сказал Пронин. — Конечно.
      — Я действительно никому ничего не говорила…
      — И правильно поступали, — подтвердил Пронин. — У нас к вам претензий нет.
      — А как будет с мамой? — спросила Леночка. — Вы долго будете держать ее взаперти?
      — Нет, не очень, — сказал Пронин. — Сейчас трудно сказать сколько, но недолго. Мы будем вас держать в курсе.
      — Спасибо, мне уже говорил это товарищ Коро­лев, — сказала Леночка. — Только вы действительно не забывайте меня.
      — Будьте спокойны, не забудем, — пообещал Про­нин. — Кстати, Королев не говорил вам, что он куда-нибудь уезжает?
      — Нет, — сказала Леночка. — Наоборот, обещал встречаться и сообщать о маме.
      — Ах вот как! — сказал Пронин. — Очень благодарен вам за беседу.
      — Мне можно идти? — спросила Леночка.
      — Да, — сказал Пронин. — Но помните: о нашей встрече никому ни слова.
      — Я знаю, — сказала Леночка. — Королев уже гово­рил.
      — И даже Королеву, — добавил Пронин.
      — И Королеву? — удивилась Леночка.
      — Видите ли, это до известной степени контроль за его работой, — объяснил Пронин. — И он не должен об этом знать.
      — Понимаю, — сказала Леночка. — Нельзя, значит, нельзя.
      — А если он назначит вам свиданье, сразу же позвоните товарищу Ткачеву, — сказал Пронин. — Королеву не говорите, а Ткачеву позвоните. Понятно?
      — Хорошо, — сказала Леночка.
      — На сегодня — все. Проводите Елену Викторовну, Григорий Кузьмич, и возвращайтесь, — приказал Про­нин. — Пусть ее отвезут в машине, но высадят не у самого дома, а где-нибудь в переулке.
      На этот раз выдержка изменила Пронину, он с нетерпением ожидал возвращения Ткачева.
      — Капитан Королев! — воскликнул он, когда тот вернулся. — Вы правы, это очень хорошая девушка. Если бы к ней обратились с каким-нибудь сомнительным предложением или даже просто задали подозрительный вопрос, она сказала бы об этом матери и пришла бы к нам. А тут обращается работник госбезопасности! Она гордится оказанным доверием… Как вам это нравится?
      — Даже очень, — признался Ткачев.
      — Описание слышали?
      — Беляков. Все сходится.
      — Чистая работа, — сказал Пронин. — Может быть, не так уж умно, но смело!
      — Ну к ней-то он больше не явится, — заметил Тка­чев. — Побоится.
      — Надо думать, — согласился Пронин. — Но ведь он не знает, что мы вмешались в его игру.
      — А Елене Викторовне не надо сказать правду?
      — Вероятно, надо, — сказал Пронин. — Но уж слишком она доверчива, и мне не хотелось сразу наносить ей такой удар.
      — Подготовим, — сказал Ткачев. — Девушка крепкая, выдержит.
      Пронин похлопал себя по лбу.
      — Нет, вы понимаете? — еще раз обратился он к Ткачеву. — Понимаете, с каким наглым противником мы вступили в борьбу?!
     
      Глава седьмая
      Холодная и горячая вода
     
      Да, это здание дорого стоит! Бедные люди не строят таких домов. Не строят таких домов и для бедных…
      Джергер осмотрелся в холле гостиницы, вошел в лифт, поднялся на два этажа выше, спустился обратно по лестнице и не спеша двинулся по коридору.
      Какой-то мужчина обогнал Джергера.
      Джергер замедлил шаги…
      543!
      Дверь в номер приоткрыта. Джергер оглянулся. Вокруг никого. Он нырнул в отверстие, как в воду.
      В комнате за столом сидели двое. Один — тот, что встретился с Джергером в поезде. Плотный, рослый, смуглый…
      Теперь Джергер видит: не смуглый, а загорелый. Лицо злое и умное, с таким можно работать. Голубоватые водянистые глаза, в которых тонет все, что туда попадает. Слегка расплюснутый нос. Должно быть, в молодости занимался боксом. Это и есть Харбери.
     
      Едва Джергер переступил порог, как Харбери встал и, не здороваясь, повернул в замке ключ. Осторожный парень!
      Второй другого сорта. Невысокий, жирный, с брюшком. Бледно-желтый. Отечное лицо. Черные как смоль волосы подстрижены ежиком. На мясистом носу очки в золотой оправе. Светлый рыжий костюм закапан чернилами.
      — Привет, Робби! — негромко обратился Харбери к вошедшему, похлопывая его по плечу. — В коридоре не было никого?
      — Все в порядке, Билл.
      Они поздоровались так, точно давно знали друг друга.
      — Знакомьтесь, Робби, это Эзра Барнс, — назвал Харбери брюнета с брюшком. — Корреспондент «Пресс-Эдженси», король репортажа. Только и делает, что пожинает лавры. Иногда узнает такие вещи, какие другим журналистам даже не снятся.
      Барнс жирным коротким пальцем ткнул в сторону Харбери.
      — Зато уж вы никак их не пожинаете… — Он слегка скривил губы, это должно было означать улыбку, — Впрочем, не сеете и не жнете, но тоже ничего живете.
      Голос у Барнса был, как у чревовещателя.
      Харбери усмехнулся.
      — Куда уж мне до вас!
      И обратился к Джергеру:
      — Робби, вы можете связываться со мной через Барнса. Это его номер. У меня отдельная квартира, но вам лучше в ней не показываться. Но и с ним связывайтесь лишь в исключительных случаях. Думаю, им тоже интересуются.
      Барнс беззвучно засмеялся, как-то неестественно тряся огромным животом и обвислыми щеками.
      — Ну а сейчас прошу, Робби, — сказал Харбери и указал на стол, уставленный закусками и бутылками с водкой и коньяком.
      Харбери взял рюмку.
      — С приездом, Робби… Вам чего?
      — Я не пью, — отказался Джергер и поправился: — Не пью на работе.
      Харбери захохотал.
      — Здорово вас натаскали! Дисциплина, ничего не скажешь. Ну как хотите…
      Он выпил рюмку коньяка и закусил лимоном. Барнс со спокойным любопытством рассматривал Джергера.
      — А теперь мы поговорим, — сказал Харбери. — Барнса незачем посвящать в наши секреты. Не правда ли, Барнс?
      — Ваши секреты меня не интересуют, — лениво ответил тот. — «Пресс-Эдженси» солидная фирма. Я лучше послушаю радио… — И он включил приемник чуть ли не на полную мощность.
      — Чем больше шума, тем лучше, — одобрил Харбери. — А мы с Робби пройдем в ванную. Предосторожность не мешает. Там самое удобное место.
      Щелкнула задвижка. Харбери отвинтил оба крана, пустил сразу и холодную, и горячую воду. Ванная наполнилась ровным шумом.
      — Если здесь и запрятан где-нибудь микрофон, магнитофон запишет лишь вздохи ветра и плеск водопада. — Харбери усмехнулся и присел на край ванны. — Да и от любопытства Барнса не мешает застраховаться. — Он устроился поудобнее. — Итак, заседание совета безопасности можно считать открытым.
      Джергер с интересом рассматривал своего собеседника — от него во многом зависел успех операции. Если они сумеют хорошо координировать свои действия, успех делу обеспечен.
      — Вот вы и в Москве, Робби, — сказал Харбери. — Как добрались?
      — Отлично, — сказал Джергер. — Я не предполагал, что это будет так просто.
      — Не привлекли по дороге внимания?
      — Исключено, — сказал Джергер. — Никогда не думал, что русские так доверчивы.
      — До тех пор, пока вы не сунете нос куда не следует, — добавил Харбери.
      — Вам известно, с какой целью я послан? — осведомился Джергер. — Меня интересует Глазунов.
      — Глазунов всех интересует, — заметил Харбери не без иронии. — Только от этого мало толку.
      — Вы можете посоветовать, с чего начать? — попросил Джергер. — Вы ведь старый москвич…
      — Будем говорить по порядку, — сказал Харбери. — У вас есть при себе что-либо компрометирующее?
      — Я все уничтожил. Даже оружие. Боялся, что обыщут и найдут пистолет.
      — Правильно, — одобрил Харбери. — Пистолет сразу вызвал бы подозрения. В России лучше действовать без оружия.
      — Я уничтожил все, что могло вызвать подозрения, — повторил Джергер. — Мне сказали, что вы снабдите меня всем.
      — Мой арсенал в вашем распоряжении, — подтвердил Харбери. — Но чем меньше вы им будете пользоваться, тем лучше. Вы с хорошим паспортом приехали в Москву?
      — Паспорт подлинный. Александр Тихонович Прилуцкий из Краснодара.
      — По нему прописаны в гостинице?
      — Да.
      — Время от времени гостиницы надо менять, и одновременно меняйте паспорта. Деньги нужны?
      — Пока есть.
      — Большие суммы не надо иметь при себе, деньги лучше держать на аккредитиве. Теперь о Глазунове. Интерес представляют только три человека. Он сам и два его ближайших сотрудника.
      — Федорченко и Ковригина?
      — Да. В институт к Глазунову не попасть, это исключено, да и неизвестно, что и откуда там брать. Я это проверил еще раз за последние дни. Остается одно — люди.
      — Глазунов?
      — Слишком на виду. Его, вероятно, здорово охра­няют. И ко всему это типичный русский интеллигент.
      — А какое это имеет значение?
      — Русские интеллигенты всегда были слишком принципиальны, а этот — интеллигент советской формации. Они помешаны на своем патриотизме. Образец поведения для них — Герцен!
      — А с Герценом, вы думаете, мы не смогли бы договориться?
      — Никогда. Он находился в конфликте со своим правительством, но родине изменить не мог. В Париже на Международном конгрессе математиков к Глазунову пришел один делегат. Один из наших делегатов. Обратился с очень деликатным предложением. Пригласил Глазунова на прогулку в Булонский лес и там обратился. Знаете, что сделал Глазунов? Посмотрел на часы и сказал почтенному пожилому джентльмену, что дает ему тридцать секунд для того, чтобы тот мог исчезнуть… И, знаете, тот побежал!
      — Федорченко?
      — Фанатик. Это даже не Герцен, а протопоп Авва­кум. Помните, был у русских такой священник? Сгорел, но не изменил убеждениям!
      — Но этот еще не горел?
      — Горел! Всю войну пробыл на фронте. В передовых частях. На Одере наши офицеры пытались с ним подружиться…
      — Сторонится?
      — Я бы не сказал. Пить пил, но лишнего слова не проронил. И потом, его не взять.
      — Почему?
      — Физически не взять. Окажет бешеное сопротивление.
      — Значит, Ковригина?
      — Да, из всех троих это наиболее уязвимый объект. Она держится в тени, к ней привлечено меньше внимания. С ней легче справиться физически, легче транспортировать. Она, несомненно, слабее…
      — В силу своей женской природы?
      — Да. Но это тоже нелегкий орешек. Я собрал о ней кое-какие сведения. Образ жизни самый скромный. Никаких увлечений. Впрочем, это не совсем точно. Есть увлечения. Работа и дочь. Единственная дочь. Поэтому направьте внимание на дочь. Как только раздастся ее вопль, мать бросится на помощь и попадет в капкан.
      — Деньги? Любовь?
      — К сожалению, дочь похожа на мать. Студентка. Состоит в молодежной коммунистической организации. Не из тех веселых девиц, с которыми легко сторговаться.
      Джергер задумался.
      — Одну минуту, Билл!
      Журчала и всхлипывала вода, из-за двери доносились невнятные голоса радио. Харбери приоткрыл дверь. Барнс дремал на диване, хотя, может быть, и не дремал.
      Казалось, все неверно и неустойчиво в этом мире. Как вода, которая вытекала из кранов и тут же утекала прочь.
      Внезапно Джергер шлепнул себя ладонью по колену.
      — Кажется, я нашел ход! — воскликнул он. — Билл! Вы можете обеспечить меня хорошим удостоверением?
      — Да каким угодно, Робби. Выкладывайте вашу идею!
      — Эта девочка будет работать на меня, — уверенно заявил Джергер. — Я доставлю Ковригину вам, а вы переправите ее за границу.
      На этот раз пришлось задуматься Харбери.
      — Это сложно, но я думал уже и о таком варианте, — сказал он без особого воодушевления. — Но где мы ее спрячем?
      — У вас, — твердо заявил Джергер. — Только у вас. Я думаю, это единственное надежное место.
      — А если ее обнаружат? — возразил Харбери.
      — Всякое сражение содержит в себе элементы риска, — возразил Джергер. — Ни одна страховая компания не станет страховать офицеров, отправляющихся на войну, и, однако, едут они туда не за смертью.
      — Нет! Это немыслимый риск!
      — Тогда, Билл, вам спокойнее было бы у себя дома, — холодно произнес Джергер. — Мистер Нобл будет очень разочарован.
      — Я же не сказал, что отказываюсь, — пошел на попятную Харбери. — Если вы считаете, что это единственный выход, я спрячу ее у себя.
      — Не только спрячете, — поправил Джергер. — Но и переправите через границу.
      — Хорошо, Робби, я сделаю все, что надо, — повторил Харбери. — Вы, я вижу, железный парень.
      — Да, мне впрыснули хорошую дозу железа перед отправкой в Россию.
      Они шаг за шагом обсудили предстоящую операцию.
      — Вы придете сюда еще раз, — заключил Харбери. — Звоните Барнсу в любой день с утра. Скажете ему… Скажете, что его ждут на выставке картин к тому часу, в который вы захотите со мной встретиться. Не важно, на какой выставке. На следующий день я здесь буду вас ждать.
      Они вышли из ванной. Барнс по-прежнему дремал на диване.
      — Пусть спит, если он спит, — сказал Харбери. — Не обязательно с ним прощаться. Завтра вы встретитесь. В кинотеатре «Пламя». Под высотным домом на площади Восстания. На утреннем сеансе. В это время там мало народу. Сядьте в задние ряды справа. Барнс сам вас найдет. Когда погаснет свет, он передаст вам удостоверение…
      Он подошел к наружной двери.
      — Я взгляну, нет ли кого-нибудь в коридоре…
      Харбери приоткрыл дверь и выглянул.
      — Никого, идите, — быстро сказал он. — Сперва вверх и лишь потом вниз…
      На следующий день Джергер пошел в кинотеатр. На площадь Восстания. На утреннем сеансе преимущественно были подростки. От нечего делать Джергер всматривался в них. У них были хорошие лица. Джер­гер не хотел бы причинить этим ребятам вред. Но он не принадлежит себе. Он должен работать…
      Он вошел в зал, сел позади, в пустом ряду. Свет погас, пошла лента. Джергер увлекся картиной и не заметил, как кто-то придвинулся к нему в темноте, слегка толкнул.
      — Извините.
      Джергер узнал голос чревовещателя.
      — Это вы, Робби?
      — Угу.
      Джергер нащупал пухлую руку Барнса, взял пакет, сунул его в карман, пожал руку.
      Барнс отодвинулся и исчез в темноте.
      Джергер посмотрел картину и вернулся в гостиницу.
      Не хотелось медлить, но и нельзя было спешить.
      Через день он познакомился с Леночкой. Вначале чувствовал себя очень напряженно, боялся переиграть. Потом это ощущение прошло. Звонил к ней, встречался. Старался ей понравиться и, кажется, преуспел…
      Посещал пригороды. Следил за объявлениями. Искал изолированную дачу, с хорошим садом, с дво­ром. Подальше от соседей. Нашел. Дал аванс, крупную сумму, владелица дачи растаяла…
      Узнал адреса всех пунктов неотложной помощи. Заходил в приемные покои. Беседовал с дежурными медсестрами. Назывался то журналистом, то просто приезжим из какого-нибудь города. Говорил, что разыскивает пропавшую родственницу. Ему сочувствовали. Просили звонить…
      Так он высмотрел подходящий труп. Дождался смены сотрудников. Появился с паспортом Белякова…
      После этого он впервые нарушил уговор и позвонил не Барнсу, а прямо к Харбери. Сперва вообще никто не подходил к телефону, часом позже женский го­лос ответил:
      — Мистер Харбери вернется поздно.
      — Я не знаю, кто вы, — настойчиво сказал Джер­гер. — Найдите его где хотите, но чтобы через час он был у своего телефона.
      — А кто это говорит? — осведомился женский го­лос.
      — Один из его друзей, — раздраженно сказал Джер­гер. — Выройте его из-под земли, но чтобы через час он был у себя дома!
      Через час он позвонил снова. Ему ответил Харбери.
      — Билл, это я, Робби! — прокричал он в телефон. Он знал, что Харбери разозлится, Харбери чересчур осторожен, надо дать ему понять, что дело не терпит отлагательства. — Я хочу с тобой повидаться. Отец Чарльз просил передать тебе свое благословение… — Он должен знать, кого зовут Отцом Чарльзом! — Пойдем посмотрим завтра выставку картин? — продолжал Джергер. — Но только пораньше. Утром! Понимаешь? Утром, утром… — Это необходимо было вбить в голову Харбери. — Выставка открывается в десять. Так вот, с утра… — Он не давал Харбери вставить слово. — Понял, Билл?
      Он передохнул.
      — Ты совсем пьян, Робби, — услышал он ледяной голос Харбери. — Поди проспись. Завтра поговорим…
      Джергер не был уверен, что Харбери понял его, но когда утром очутился перед 543 номером, дверь была приоткрыта, как и в первый раз, и, как и в первый раз, нырнув туда, Джергер очутился все перед теми же двумя джентльменами, только Барнс был на этот раз в пижаме. Должно быть, его только что разбудили.
      Харбери был зол.
      — Черт бы вас задрал! — сказал он вместо приветствия. — Если мы попадемся, мне придется уехать, а вы рискуете головой.
      — Время, Билл! — воскликнул Джергер. — Сегодня мы в цейтноте и должны действовать с быстротой вычислительной машины.
      — Черт с вами, пойдемте опять в ванную, — сказал Харбери. — А вы, Барнс, запускайте радио и не запирайтесь на этот раз, сидите в пижаме и, если кто войдет, кричите, что не одеты и просите зайти попозже.
      Мощные струи холодной и горячей воды и на этот раз аккомпанировали их разговору.
      Джергер быстро изложил Харбери свой план. Действовать необходимо очень быстро. Получить в морге труп Беляковой. Встретиться с Леночкой. Вызвать Марию Сергеевну. Встретить ее и доставить к Харбери. Инсценировать смерть Ковригиной…
      Тут уж не приходилось рассуждать, инициативу взял в свои руки Джергер, надо действовать, действовать с быстротой и точностью вычислительной машины.
     
      Глава восьмая
      В стальной комнате
     
      Мария Сергеевна просматривала свежий номер «Вестника современной физики», когда раздался телефонный звонок. Незнакомый и какой-то странный голос спросил:
      — Вы — Мария Сергеевна Ковригина?
      — Да, это я.
      — Вы знаете, где ваша дочь?
      Мария Сергеевна испугалась: может быть, с Леночкой что-то случилось.
      — Откуда говорят? — спросила она с тревогой.
      — Это не важно, — ответили ей. — Выслушайте внимательно, что я скажу. У вашей дочери завелись нехорошие знакомства. Она попала в компанию дурных людей, и если вы хотите…
      Мария Сергеевна терпеть не могла анонимок, а этот звонок напоминал анонимный донос.
      — Все, о чем вы говорите, я сама узнаю от своей дочери, — холодно сказала она. — Я не нуждаюсь в информации, исходящей от неизвестных доброжелателей.
      — Как хотите, — ответил ей странный голос. — Но завтра уже будет поздно.
      — Что поздно? — с тревогой спросила Мария Сергеевна.
      — Поздно что-либо предпринять. Сегодня ваша дочь согласилась поехать на вечеринку к композитору Федосееву — и поехала к нему. Я считаю своим гражданским долгом предупредить вас, что на даче у Федосеева происходят не вечеринки, а разнузданные оргии. Вашу дочь напоят, и дальше бог знает что может произойти…
      То, что она услышала, было невероятно, она никогда бы не поверила, что Леночка согласится поехать на какую-то подозрительную вечеринку, но ей сообщали о состоявшемся факте, и Мария Сергеевна растерялась.
      — Для чего вы мне все это сообщаете? — спросила Мария Сергеевна. — И кто все-таки со мной разговаривает?
      — Один знакомый Федосеева, которому стыдно за него, — ответил голос. — А звоню я вам потому, что еще не поздно спасти вашу дочь от падения.
      Мария Сергеевна постаралась взять себя в руки.
      — Что же вы советуете?
      — Самое простое, — сказал голос. — Поезжайте на дачу к Федосееву и заберите дочь. Сами увидите, что там за обстановка, а если проявите гражданское мужество и поставите в известность общественность, может быть, вообще поможете ликвидировать этот притон.
      — Ну а где же находится эта дача? — спросила Мария Сергеевна нарочито спокойным тоном.
      — Надо ехать до станции Пасечной, поселок Старых партизан, — объяснил голос. — Это дачный посе­лок. Пионерская, четырнадцать. Вас, вероятно, постараются не пустить, будьте настойчивее…
      — Хорошо. Благодарю вас.
      — Вы поедете?
      — Не знаю, — сказала Мария Сергеевна, опуская трубку. — Я еще не решила.
      На самом деле она сразу решила ехать. Не было оснований не верить этому звонку. Она поедет и немедленно заберет Леночку.
      Федосеев… Федосеев… Смутно ей была знакома эта фамилия. Композитор Федосеев… Да, есть такой. Не очень знаменитый, но есть. Пишет какие-то песни, музыку для кино. Недавно передавали по радио его песню. О композиторах, писателях, художниках вечно ходят всякие истории. Об их заработках, дачах, похож­дениях. То женятся, то разводятся. Богема! Вполне возможно, что у Федосеева действительно происходят подозрительные вечеринки…
      Да и какая мать не поехала бы за своей дочерью, если бы услышала то, что услышала Мария Сергеевна! Леночка странно вела себя в последнее время. Сегодня обещала поздно прийти домой. Кроме того, в памяти Марии Сергеевны возникали многочисленные фельетоны о легкомысленных девушках и легкомысленных юношах, о всяких стилягах и их аморальных поступках, о которых то и дело писалось в газетах. Правда, ни среди молодых математиков, ни среди медиков, товарищей Леночки, не случалось никаких аморальных историй, но не зря же газеты постоянно настораживали общественное мнение по этому поводу…
      В крайнем случае, если все окажется не таким страшным, Мария Сергеевна извинится и сошлется на семейные обстоятельства, вынудившие ее срочно разыскать Леночку.
      Мария Сергеевна отложила журнал в сторону и позвала Павлика.
      — Я уезжаю, — сказала она. — Часа на три.
      — Куда? — удивился Павлик.
      — Нужно, — коротко сказала она.
      Не могла же она сообщить жениху своей дочери то, о чем только что ей звонили!
      Павлик предложил проводить Марию Сергеевну, она решительно отказалась.
      — Если вам надоест сидеть в одиночестве, — сказала она на прощанье, — проверьте, уходя, хорошо ли захлопнулась дверь.
      Надела пальто, взяла сумочку и ушла. Такси она брать не стала: метро доставляло ее до самого вокзала.
      В вагоне электрички Мария Сергеевна поверила вдруг всему. Она решила отчитать Федосеева так, как он этого заслуживает. Она поедет в Союз композито­ров. Пусть вызовут Федосеева. С Леночкой она тоже поговорит…
      А бедный Федосеев — потому что композитор Федосеев существовал на самом деле, — бедный Федосеев, не подозревая о гневе, который клокотал в сердце Марии Сергеевны, сидел в это время дома за пианино и, подвязав жениным платком грелку к животу, сочинял для нового мультипликационного фильма «Марш веселых котят».
      Электричка мчалась. Мария Сергеевна ехала с твердым намерением немедленно забрать и привезти Леночку домой…
      А Леночка в то время, когда Мария Сергеевна вела злополучный разговор по телефону, ждала в сквере Королева, когда Мария Сергеевна собиралась на дачу, сидела с Королевым в кафе, а когда Мария Сергеевна ехала в электричке, возвращалась уже домой…
      Мария Сергеевна сошла в Пасечной, спросила, где находится поселок Старых партизан, и решительно зашагала по узкой асфальтовой дорожке.
      Было еще не поздно, многие москвичи в это время только возвращались на дачи, горели фонари, повсюду на террасах и в палисадниках виднелись люди, кто-то бренчал на гитаре, где-то играл патефон…
      Минут за двадцать Мария Сергеевна добралась до поселка, нашла Пионерскую улицу, принялась отсчитывать номера.
      Вот и № 14…
      На минуту Мария Сергеевна остановилась. Не очень удобно врываться в незнакомый дом. Но неудобство неудобством, а если Леночка там? Будь что будет!
      За высоким забором высилась большая нарядная дача. Мария Сергеевна толкнула калитку. Во дворе стояли два автомобиля. Окна освещены, но тщательно занавешены. Это Марии Сергеевне не понравилось. Если людям нечего скрывать, нечего и занавешиваться.
      Мария Сергеевна поднялась на террасу. Из-за двери доносились звуки музыки. Мария Сергеевна взялась за дверную ручку. Дверь заперта. Это тоже не понравилось Марии Сергеевне. Развлекаются при закрытых дверях и занавешенных окнах!
      Мария Сергеевна набралась духу и постучалась.
      Прошло примерно минуты две–три.
      Мария Сергеевна постучала решительнее.
      Патефон или радиола продолжали играть, музыка зазвучала даже еще громче.
      — Кто? — спросили из-за двери.
      — Откройте, пожалуйста, — строго сказала Мария Сергеевна.
      — А кто? — спросили еще раз.
      — Это дача композитора Федосеева? — спросила Мария Сергеевна.
      На этот вопрос Марии Сергеевне не ответили. Дверь распахнулась, Мария Сергеевна переступила порог…
      В то мгновение, пока она еще не потеряла сознания, она успела удивиться, что в комнате нет ни людей, ни мебели, вообще ничего — ярко освещенная пустая комната, и только на простом и ничем не накрытом столе играет па­тефон.
      Она почувствовала, как ее схватили за плечи и прижали к ее лицу мокрую, сладко пахнущую вату…
      У нее мелькнула мысль, что надо сопротивляться, она рванулась, но лицо ее еще больше погрузилось во что-то мягкое, мокрое и противное, и она потеряла сознание.
      Когда Мария Сергеевна пришла в себя, у нее болела голова и во всем теле ощущалась странная, болезненная слабость. Она лежала с закрытыми глазами и пыталась понять, что с нею произошло. Она подумала, что заболела. Но вдруг отчетливо вспомнила все: возвращение домой, разговор с Леночкой, телефонный звонок, поездку в электричке, мрачную дачу, занавешенные окна и ярко освещенную пустую комнату…
      Мария Сергеевна открыла глаза.
      Где она находится? Это была какая-то другая комната…
      На потолке светился матовый белый плафон. У стены длинный стол, накрытый белой клеенкой. На столе несколько книг. Рядом — термос, тарелки, какие-то банки. Два стула. Стулья легкие, изящные, обитые светло-зеленым кретоном, как будто принесенные из чьей-то гостиной. Голые серые стены. Ни одного окна. Странно, что нет окон. Что же это за комната? Дверь…
      Ее не сразу заметишь. Окрашена такой же серой краской, как и стены. Возле двери раковина… Новенький, сияющий никелем кран с белой фарфоровой ручкой. Водопровод! Под раковиной эмалированное ведро. И больше ничего.
      Она лежит на кровати. Никелированная кровать, какие бывают в больницах. Тонкое постельное белье. Шерстяное одеяло. Пушистое, розовое. И сама Мария Сергеевна какая-то пушистая. На ней пижама. Не ее пижама. Белая в лиловую полоску, мягкая, пушистая, из какой-то искусственной ткани. В ногах, на спинке кровати — незнакомое синее платье…
      Мария Сергеевна попыталась встать. Голова у нее кружилась.
      На полу около кровати стояли комнатные туфли. Красивые теплые домашние туфли. Пол холодный, цементный.
      Мария Сергеевна медленно подошла к двери. Заперта! Негромко постучалась. Никакого отзвука, никакого ответа…
      У нее вдруг появилось ощущение, что она в заключении. В тюрьме. Что она находится в тюремной камере. И тут же мелькнула мысль, что с Леночкой произошло то же самое. Сперва захватили Леночку, а потом ее… Для чего? Что с ними будет? Чего от них хотят? А может быть, все-таки она одна?..
      Может быть, это охотятся за открытием, над которым они работают в институте? Марии Сергеевне приходилось читать рассказы о происках империалистических разведок, но она мало им верила. Слишком уж все необыкновенно в этих рассказах…
      Приходилось ждать. Во всяком случае, Марии Сергеевне было очевидно, что находится она в необыкновенном положении.
      Интересно, сколько сейчас времени? Часы с ее руки были сняты. Утро или вечер? День или ночь?
      Преодолевая головокружение и держась за стены, Мария Сергеевна обошла комнату. За спинкой кровати стояла табуретка, которую она сперва не заметила. На ней мыло в красивой мыльнице и полотенце. На столе чашка с блюдцем, ложечка, сахар в вазочке, пачка галет, консервы, консервный нож. И на всем яркие глянцевые этикетки. Марии Сергеевна хорошо знала английский язык. «Сосиски», «Лососина», «Абрикосы». Она отвернула крышку термоса. Кофе… Во всяком случае, голодом ее морить, очевидно, не собираются! Может быть, все это отравлено? Но для чего? Ее давно бы отравили, если б хотели… Рядом с книгами чистая бумага, самопишущая ручка, карандаши. Книги… Пухлая, небольшого формата, в кожаном переплете Библия. На английском языке… Гм… Три других оказались романами. Русскими романами и на русском языке. Позаботились о ее чтении! «Воскресение», «Преступление и наказание», «Доктор Живаго». Любопытно…
      Мария Сергеевна решила ждать, что будет дальше. Сейчас она слишком слаба. Но что могла бы она сделать, если бы даже чувствовала себя здоровой? Она взяла Библию и легла. Давным-давно, еще подростком, она пыталась ее читать. Поэтические гиперболы. Обрывки исторических сведений. Филиппики пророков…
      Мария Сергеевна не заметила, как уснула. Проснулась она словно от толчка. У стола стояла молодая женщина лет двадцати семи–двадцати восьми в синем комбинезоне.
      — Добрый день, — произнесла она по-английски.
      — А сейчас день? — поинтересовалась Мария Сергеевна.
      — Может быть… — Незнакомка улыбнулась. — Это не имеет значения.
      Голосок у нее чуть резковатый, гортанный, но, в общем, приятный. Лицо тоже довольно милое, подогнанное к какому-то стандарту кинематографической красоты. Черные глаза, большие ресницы, темные брови, тонкий небольшой нос, хорошо очерченные губы и пышные золотистые волосы. Ресницы, брови, губы слегка подкрашены, а волосы, видно, обработаны основательно, уж очень неестествен их золотистый цвет.
      — Вам что-нибудь нужно? — доброжелательно спросила незнакомка. — Можете умыться, поесть…
      — Спасибо, — сказала Мария Сергеевна. — Вы мне лучше скажите — где я?
      — Вам об этом скажут, — ответила незнакомка. — Я могу только помочь вам получше устроиться. Меня зовут Вайолет. Я рада быть вам полезной.
      — И все-таки скажите мне, Вайолет, где я нахожусь? — уже настойчиво потребовала Мария Сергеевна. — Что это за тюрьма?
      Вайолет почему-то улыбнулась.
      — Вам скажут, это не входит в мои обязанности.
      — Странно, — сказала Мария Сергеевна. — Немедленно выпустите меня отсюда, иначе вам придется отвечать!
      — Я не могу этого сделать, — с каким-то даже сочувствием ответила Вайолет. — Но вы напрасно волнуетесь. Я пришла объяснить, что вы можете умыться и поесть. В мои обязанности входит помочь вам, а разговаривать с вами будут другие…
      Она ушла, и Мария Сергеевна услышала, как щелкнул в двери замок.
      Мария Сергеевна собрала всю свою волю и решила, что она не должна падать духом. Предстоит борьба. Какая — Мария Сергеевна еще не знала, но она не сомневалась, что предстоит борьба. Тем, кто придете ней разговаривать, она не хотела давать никаких преиму­ществ.
      Она распечатала галеты, налила кофе. Кофе был хороший, с молоком, но не сладкий. Мария Сергеевна положила побольше сахару.
      Потом она снова легла и, чтобы отогнать от себя мрачные мысли, взяла «Воскресение». Она всегда любила Толстого. Она стала перечитывать встречу Нехлюдова и Катюши…
      От чтения ее оторвало щелканье замка. Мария Сергеевна даже вздрогнула, так неожиданно и громко щелкнул замок. В камеру вошел какой-то военный. Он был без знаков отличия, но она сразу, по ладной его выправке, определила, что это военный. Он сразу захлопнул за собой дверь. «Очевидно, офицер, — подумала Мария Сергеевна. — Разумеется, не советский офицер, офицер какой-то иностранной армии».
      Да, это уже не Вайолет…
      Умное лицо и недоброе. Штампованное лицо из детективных фильмов. Бесцветные глаза, сухие губы, тяжелый подбородок. Ему лет сорок, а глаза такие, точно ему все семьдесят, старые какие-то, холодные, пустые глаза.
      — Добрый день, — небрежно бросил он. — Как вы себя чувствуете?
      — Отлично, — сказала Мария Сергеевна. — Но, может быть, вы объясните, где я нахожусь?
      Офицер пожал плечами.
      — Далеко, за океаном. В секретной тюрьме разведывательного управления. Вас это устраивает?
      — Каким же образом очутилась я так далеко? — спросила Мария Сергеевна с иронией.
      — Современный воздушный транспорт, — объяснил офицер. — Сейчас нетрудно за несколько часов перебросить человека из одного полушария в другое.
      — Но я не представляю, как можно вывезти из Москвы человека без его согласия, — заметила Мария Сергеевна, снова начиная волноваться. — Все-таки, думаю, это не так просто!
      — Вы ошибаетесь, — любезно возразил офицер. — Если угодно, я вам сейчас объясню.
      — Да, именно это мне и угодно!
      — Извольте. Вас действительно взяли в Москве, или, если говорить точнее, на станции Пасечной. Это вы, вероятно, помните. Затем вам ввели снотворное средство, погрузили в длительный сон, уложили в кофр, доставили на аэродром, и один из наших дипломатов вывез вас в качестве своих домашних вещей. Вероятно, вам известно, что дипломатический багаж не подлежит таможенному досмотру?
      — Все это похоже на детективный роман, но маловероятно, — насмешливо заметила Мария Сергеевна. — Вывезти человека из Москвы не так просто!
      Она возражала, но сердце ее замерло. Она вспомнила, в газетах сообщалось о подобном случае. Один дипломат пытался нелегально вывезти какого-то человека за пределы Советского Союза. Осуществить это намерение помешала бдительность таможенников. Но ведь не всегда таможенники проникают в тайны дипломатических чемоданов! Неужели ее действительно вывезли? Теперь в жизни происходит много невероятного!
      И, как бы в подтверждение ее мыслям, офицер напомнил об этом случае.
      — Мы неоднократно вывозили людей таким способом, — пояснил он. — Об этом писалось даже в советских газетах. Правда, в одном случае мы потерпели неудачу. Но большей частью нам это удается.
      Не хотелось верить тому, что говорит этот офицер. «Но если это так, — подумала Мария Сергеевна, — я совсем одна. Одна, вдали от Родины, вдали от своих людей…»
      «Ничего не поделаешь, — подумала Мария Сергеевна, — одна так одна. Надо как-то справиться с этим. А впрочем, и не одна, — подумала она, — там, дома, обо мне не могут забыть!»
      — Чего же вы от меня хотите? — зло спросила Мария Сергеевна.
      — Вы находитесь в самой секретной части нашей тюрьмы, — продолжал офицер. — В секторе стальных комнат. Эти комнаты запрятаны глубоко под землей, сюда никто не может проникнуть. В стальных камерах содержатся те, кого никто не должен видеть и кого, может быть, никто и никогда не увидит до самой их смерти.
      На мгновение у Марии Сергеевны закружилась голова. Нестерпимая тоска до физической боли сдавила ее сердце. Но она тут же взяла себя в руки.
      — Почему же мне оказана такая честь? — иронически осведомилась она.
      — Не бойтесь, — примирительно сказал офицер. — Вам это должно быть понятно. Вы покинете стальную комнату, как только мы договоримся.
      — Во-первых, я не боюсь, — твердо отчеканила Мария Сергеевна. — А во-вторых, я ни о чем с вами договариваться не желаю. Я заставлю вас освободить меня.
      — Не будьте наивны, вы отлично понимаете, что у вас нет никакой возможности связаться с кем бы то ни было. Выслушайте наши условия…
      — Нам не о чем говорить, — холодно ответила Мария Сергеевна. — И я не желаю, понимаете, не же-ла-ю выслушивать никакие условия!
      — Напрасно, — сказал офицер. — Все же я скажу то, что мне поручено вам передать. Вы получите в свое распоряжение специальный институт. Получите в свою собственность дом, машину, все удобства. Вам будут платить жалованье, о каком не может мечтать даже Гла­зунов. Мы переправим сюда вашу дочь. Ваша деятельность ничем не будет ограничена…
      — Все это старо, — перебила Мария Сергеевна офицера. — С давних пор все, что вы перечислили, называется тридцать сребреников. Сумма меняется, но смысл остается тот же — плата за предательство. Я могу продолжить за вас. «За это вы познакомите нас с работой вашего московского института, передадите нам все его открытия и в придачу к ним свою совесть».
      — Не так сильно, — остановил ее офицер. — Русские любят говорить о совести. Но цена, которую вам предлагают…
      — Послушайте, вы… — Мария Сергеевна повысила голос. — Вы привыкли иметь дело с продажными женщинами. Советские люди не продаются. За сорок лет это можно было бы понять!
      — Все это слова. Вы же хотите жить!
      — Но только не здесь и не в вашем обществе, — зло сказала Мария Сергеевна.
      — Слова, слова, — повторил офицер. — Вот бумага. Как только вы напишете заявление, что не желаете больше работать в Советском Союзе, что просите предоставить вам политическое убежище, вы покинете эту комнату!
      — Для этого мне не понадобится бумага…
      — Вы наивны. — Офицер усмехнулся. — Но вы одумаетесь.
      — Это вы наивны…
      — Одумаетесь, — повторил офицер. — Просидите здесь неделю, две, три, год, мы не лишим вас ни пищи, ни даже книг, но вы захотите воздуха, света, свободы! И вы напишете тогда все, что только нам будет угодно!
      Мария Сергеевна молча взяла книгу и демонстративно ее раскрыла.
      — Рано или поздно мы договоримся, — уверенно сказал офицер. — Когда вам захочется меня видеть, скажите об этом Вайолет.
      Он вышел, дверь захлопнулась. Мария Сергеевна уронила голову на книгу и тут же ее подняла. Может быть, за ней наблюдают!
     
      Глава девятая
      Молчать и ждать
     
      Со дня злополучных похорон прошла уже целая неделя. У Леночки начались каникулы. Ее подруги отдыхали, гуляли, ездили за город, загорали, купались — словом, набирались сил, а Леночка жила в состоянии непрестанной нервной напряженности.
      Ее тревожила судьба матери, о которой она ничего не знала, она была напугана действиями страшного и невидимого врага, о котором так часто и много гово­рил Королев, ее сильно потрясла мрачная история с опознанием трупа. Павлик, как только мог, поддерживал ее в эти трудные дни и по-прежнему каждый вечер проводил у Ковригиных. Вот и сегодня он сидит у Леночки. Она берет книгу, но Павлик замечает, что смотрит Леночка вовсе не в книгу, а на кресло, в котором обычно сидела Мария Сергеевна.
      Пошли в кухню пить чай, Павлик помог накрыть на стол. Леночка поставила на конфорку чайник, взяла с полки чашку Марии Сергеевны, белую чашку в пестрых цветочках, долго держала ее в руках и со вздохом поставила обратно. Взяла баночку с вишневым вареньем, с любимым вареньем Марии Сергеевны, которое Павлик тоже очень любил, и тут же, точно обжегшись, тоже поставила обратно, как будто в отсутствие Марии Сергеевны к этому варенью нельзя было прикасаться.
      Они молча пили чай, и Леночка то и дело настороженно прислушивалась, не зазвонит ли телефон. Ко­ролев звонил почти каждый день. «Здравствуйте, Елена Викторовна. Привет вам от вашей мамы. Чувствует она себя превосходно и просит не беспокоиться».
      Он ни разу не захотел встретиться с Леночкой, говорил однообразно и лаконично, но и это было хорошо.
      Сегодня от него еще не было никаких сообщений, и Леночка очень волновалась.
      Звонок раздался поздно вечером.
      — Добрый день, Елена Викторовна, как самочувствие? Может быть, повидаемся? У меня для вас письмо…
      Как обрадовалась Леночка!
      Она стала поспешно собираться. Потом, вспомнив наставление Пронина, нашла в сумочке записку с телефонным номером Ткачева и позвонила к нему.
      — Григорий Кузьмич? Это Ковригина. Лена Ковригина. Помните? Только что звонил Василий Петрович, привез от мамы письмо. Просит прийти в кафе «Националь»…
      — Очень хорошо, Елена Викторовна, — ответил ей Ткачев. — Поезжайте. Только, пожалуйста, ничего не говорите Королеву…
      Леночка быстро провела гребнем по своим коротко остриженным волосам, тронула помадой губы.
      — Куда? — нервно спросил Павлик.
      — В кафе. Я ненадолго.
      — Для чего?
      — Нужно, Павлик, нужно.
      Павлик насупился.
      — К этому… Ну, словом… К этому?
      — Да, к этому, — подтвердила Леночка.
      — Вольному воля, конечно… — Павлик вдруг вспы­лил. — Я бы на твоем месте не пошел!
      — Почему?
      — У тебя несчастье, а ты бегаешь по кафе. Хотя бы из уважения к памяти матери повременила…
      Что ж, он был бы прав, если бы с Марией Сергеевной действительно случилось несчастье… А Павлик даже побледнел от волнения.
      — Мне это просто непонятно. Ты какая-то бесчувственная. Такое горе… Я до сих пор не могу прийти в себя, а ты бежишь в кафе на свидание с каким-то там… Красишь губы! Прихорашиваешься! Извини, но я начинаю терять к тебе уважение! Иди, иди. Я тоже уйду. Мне здесь нечего делать…
      Павлик впервые говорил так резко, и Леночка поняла, что он действительно может уйти.
      — Вот что, Павлик, — сказала она. — Я же иду по делу. По очень важному делу!
      — Не верю! — воскликнул Павлик.
      — Честное слово!
      — Я не понимаю, что это за таинственные дела, о которых ты не могла рассказать Марии Сергеевне и не можешь сказать мне… Нет, ты меня извини, но я не верю тебе!
      — Послушай, Павлик, я признаюсь тебе во всем, — вдруг решительно заявила Леночка. — Но ты поклянись мне… Дай честное слово, что ты никому ничего не скажешь. Потому что я открою тебе государственную тайну.
      Павлик смотрел на нее с недоверием.
      — Я открою тебе государственную тайну, — повторила Леночка. — Я никому ничего не говорила, но тебе открою. Не могу видеть, как ты мучаешься. Я верю, ты меня не подведешь…
      Она взяла Павлика за руку и тихо сказала:
      — Мама жива, ты понимаешь, жива! Ее просто скрыли, ей грозила опасность, и ее спрятали…
      Она рассказала Павлику все, что знала сама, рассказала о Королеве, рассказала о беседе с Прониным и его поручении.
      Павлик стоял ошеломленный. Он очень уважал и любил Марию Сергеевну. Она заменила ему мать, которую он потерял еще в детстве. Известие о том, что Мария Сергеевна жива, словно бы вернуло и его к жизни. Но уж очень непонятной показалась ему инсценировка ее смерти, фальшивой и ненужной. В ней была какая-то жестокость, что-то садистское…
      — А знаешь, Леночка, все равно мне все это не нравится, — морщась, как от боли, сказал он. — Конечно, я не специалист, но думаю, что наша разведка могла бы обойтись без таких спектаклей.
      — Ты так рассуждаешь потому, что ты не специалист, — обиделась Леночка за Королева. — Там лучше знают. Молчи уж!
      Она пошла к выходу.
      — Сиди и жди меня, я скоро вернусь.
      Она ушла…
      Нет, Павлику определенно не понравилась вся эта история. Ему захотелось самому взглянуть на Королева. Леночка сказала, что пойдет в «Националь». Почему бы Павлику не поехать туда? На одну минуточку. Взглянуть на Королева и уйти, получить о нем хоть какое-то представление…
      Через двадцать минут он уже сидел за столиком кафе и, надо признаться, чувствовал себя не совсем в своей тарелке — он боялся попасться на глаза Леночке.
      Он сразу же ее увидел. Сидела она сравнительно далеко, и рядом с нею находился этот самый Королев. Молодой, высокий, но какой-то белесый и, в общем, на взгляд Павлика, в высшей степени противный.
      Они тихо и спокойно разговаривали. Павлик почувствовал облегчение. Он сразу понял, что этот человек равнодушен к Леночке. Павлик не мог бы объяснить, как он это понял, но он успокоился.
      В это время Королев рассказывал о Марии Сергеевне. Он, как обычно, угощал Леночку пирожными, но в нем чувствовалось какое-то нетерпение, точно гово­рил он об одном, а думал совсем о другом, находился рядом с Леночкой, а мысли его витали совсем в другом месте.
      Леночка посочувствовала даже ему, ей подумалось, что у него какие-нибудь неприятности по службе. Недаром ей не понравился тон, каким говорил Пронин о Королеве.
      Сегодня Королев был особенно симпатичен Леночке, хотя бы уж только потому, что привез ей весточку от мамы.
      — Хоть и не полагается, но я попросил ее написать, — сказал он, передавая сложенный лист бумаги.
      Леночка с нетерпением развернула его. Письмо оказалось немногословным, но это был мамин почерк, это были ее слова, и у Леночки сразу стало легче на душе.
      «Дорогая доченька, не беспокойся обо мне, — писала Мария Сергеевна, — все будет в порядке. Держи себя в руках. Мама».
      — Скоро увидитесь, — добавил Королев. — Еще неделю-другую, и все будет в порядке.
      — Спасибо, — сказала Леночка, — Вы даже не представляете, как мне тоскливо.
      Они посидели еще минут пять и простились.
      — Вы останетесь? — спросила Леночка.
      — Сегодня я провожу вас до метро, — сказал Коро­лев.
      Они пошли к выходу.
      Павлик замер. Леночка шла прямо на него. Она в упор смотрела на Павлика. Он втянул голову в плечи и проклинал себя за то, что потащился в «Националь». Она сейчас скажет ему что-нибудь такое обидное…
      Вот они приблизились к его столику и… прошли мимо.
      Через час он позвонил Леночке.
      — Ты очень сердишься? — с замиранием в сердце спросил Павлик.
      — Очень, — сказала Леночка, но голос ее был не очень сердитым.
      — Мне можно приехать?
      — Нет. Я занята.
      — Когда же я тебя увижу?
      — Завтра…
      Всю ночь Павлик, ворочаясь с боку на бок, раздумывал над тем неожиданным, почти невероятным, что он узнал от Леночки.
      Он попытался разобраться в своем отношении к Королеву. Таинственного незнакомца, который вызывал Леночку на свидания, Павлик просто ненавидел. Теперь же стало ясно, что Королев проявлял только деловой интерес к Леночке, и все-таки… И все-таки, после того как Павлик его повидал, чувство ненависти не только не уменьшилось, но даже возросло, обострилось… Павлик знал такие лица. Они бывают у людей ясного и очень холодного рассудка, у людей, которым чуждо все, что делает человека Человеком, — любовь, дружба, уважение, сочувствие, жалость… Это страшные люди с «невозбудимым сердцем». Такие люди действительно способны придумать фокус с мнимой смертью, с подлогом трупа. Но это же гнусно! Как там могли?..
      Когда начало светать, Павлик уже ходил из угла в угол по своей маленькой комнатушке и готов был действовать. Он твердо решил пойти к начальству Королева. Неужели они, зная о его жестокой и циничной выдумке, одобрили ее?
      Павлик забежал с утра в больницу, отпросился у главного врача и поехал в Главное управление.
      — Мне нужно видеть генерала Пронина, — сказал он в бюро пропусков.
      — Он вас вызывал? — осведомился молоденький лейтенант.
      — Нет, — сказал Павлик. — Но мне необходимо с ним поговорить.
      — А по какому делу?
      — Это относится к… смерти Ковригиной.
      Лейтенант позвонил по внутреннему телефону.
      В общем, Павлик довольно быстро получил пропуск, но когда поднялся и вошел в комнату, указанную в пропуске, увидел не генерала, а всего лишь какого-то майора.
      — Здравствуйте, садитесь, — сказал тот Павлику. — Что вы хотите нам сказать?
      — Мне нужен генерал Пронин, — упрямо сказал Павлик.
      — Товарищ Пронин занят, — сказал майор. — Может быть, вы поговорите со мной?
      Но Павлик ни с кем не хотел говорить, кроме Пронина. Он твердо стоял на своем.
      Пришлось идти докладывать Пронину.
      — Товарищ генерал, — начал Ткачев, пряча улыбку, — вас категорически требует Павел Павлович. Видно, что-то важное. Со мной разговаривать не желает.
      — Какой Павел Павлович?
      — Успенский. Молодой врач, помните?
      Когда с Прониным говорили о чем-нибудь приятном или о людях, которые ему нравились, с его лица исчезало обычное выражение строгости и сосредоточенности, оно делалось мягче и в глазах появлялась какая-то особая, ему только свойственная доброта.
      — Так бы сразу и сказали, — воскликнул он, смеясь, — врач Успенский, жених Лены Ковригиной! — И добавил уже серьезно: — Ну что ж, это отличный человек и, кажется, умница. Если пришел, значит, за делом. Ведите его сюда.
      Уже уходя, Ткачев в раздумье спросил:
      — А может быть, посвятить его в суть дела? Парень крепкий, мог бы даже помочь. Как думаете, Иван Николаевич?
      — Там будет видно… Ведите его сюда!
      И Павлик очутился у него в кабинете.
      — Товарищ Пронин? — нерешительно спросил Пав­лик, с недоверием поглядывая на штатский костюм Пронина. — Генерал Пронин?
      — Так точно, — подтвердил тот.
      — Я хотел с вами поговорить, — взволнованно начал Павлик.
      — Давайте уж по порядку, — остановил его Про­нин. — Сначала расскажите — кто вы и откуда?
      Павлик сконфузился.
      — Извините. Врач Успенский. Павел Павлович Успенский. Ординатор больницы имени Захарьина. К вам я по делу Ковригиной.
      — Что же вам известно об этом деле?
      — Все, — сказал Павлик. — Решительно все. Вчера она мне призналась во всем.
      — Не совсем понимаю. Как она могла признаться через десять дней после своих похорон?
      — Да я же знаю, что ее не хоронили! — воскликнул Павлик. — Я вам говорю, она признались во всем!
      — Мария Сергеевна Ковригина призналась, что ее не хоронили?
      — Да не Мария Сергеевна, а Елена Викторовна… Леночка!
      — Призналась вам, что Марию Сергеевну не хоронили?
      — Да, она мне рассказала все.
      Пронин испытующе смотрел на своего посетителя.
      — А где же в таком случае Мария Сергеевна?
      — А уж это у вас, очевидно, надо спрашивать! Леночка… Елена Викторовна сказала, что она находится… уж не знаю где, но где-то у вас!
      Пронин с интересом всматривался в Павлика.
      — Ну а если и так, зачем же пришли ко мне вы?
      — Товарищ Пронин, я мало что понимаю в делах, которыми занимаетесь вы. Я врач. Поэтому мой вопрос может быть и наивным, и даже глупым, но вы уж меня извините.
      — Пожалуйста-пожалуйста. Я вас слушаю.
      — Неужели, чтобы уберечь профессора Ковригину, нельзя было придумать другого способа?
      Теперь Павлик говорил уже спокойно, очень твердо, с убежденностью в своей правоте. Однако Пронин не ответил на вопрос, а только кивнул и сказал: «Так-так», — мол, продолжайте, я хочу услышать все до конца. И Павлик продолжал.
      — То, что вы придумали, дико, жестоко. Если хотите, цинично. Я не специалист, но я берусь здесь же предложить вам десять других способов. Без мнимой смерти и этих отвратительных фальшивых похорон! Скажу вам откровенно, будь я на месте вашего Королева, я бы не выполнял таких поручений, я бы бросил такую работу.
      — Понимаю, товарищ Успенский, — ласково сказал Пронин, вышел из-за стола, подвинул свободный стул, подсел к Павлику. — Понимаю и кое-что расскажу вам сугубо доверительно. Этот самый Королев, которого вы, очевидно, здорово не любите, не имеет к нам никакого отношения.
      У Павлика перехватило дыхание.
      — То есть как «не имеет»?
      — А так…
      Смутная догадка начала приобретать отчетливые очертания.
      — Не хотите же вы сказать, что этот Королев…
      — Хочу, — прервал его Пронин. — Это пока служебная тайна, но вам это следует знать. Королев попросту шпион.
      — А Елена Викторовна это знает?
      — Пока еще нет, но скоро узнает.
      — Ничего не понимаю, товарищ Пронин. А где же, тогда Мария Сергеевна?
      — Это нам, к сожалению, пока неизвестно.
      Павлик облизнул пересохшие губы.
      — Может быть, она действительно убита?
      — Нет, не думаю. Она им нужна живая…
      Прощаясь, Пронин крепко пожал Павлику руку и еще раз напомнил, чтобы он в случае необходимости звонил майору Ткачеву и что его, Павлика, вызовут, как только он потребуется.
      — А потребуетесь вы, очевидно, в ближайшие дни, — заключил Пронин.
      После ухода Павлика Пронин сразу же вызвал к себе Ткачева.
      — Снимки готовы? — поинтересовался Пронин. — Вызовите ко мне младшую Ковригину, а сами организуйте проверку по всем каналам.
      Ткачев потоптался на месте.
      — Иван Николаевич, вы сказали ему?
      — Да, сказал. Вы правы, он настоящий парень. И вообще больше незачем играть в прятки ни с Леной Ковригиной, ни с Успенским. Они себя достаточно проявили, их тоже надо включить в борьбу…
      Он отпустил Ткачева. Тому предстояло уточнить еще многие факты для подготовки завершающей операции. Петля, которая была наброшена на тех, кто похитил Ковригину, начала затягиваться…
      Леночка вошла в кабинет к Пронину оживленная и даже веселая.
      Пронин залюбовался ею. «Если мать еще лучше, — подумал он, — так что же это за красавица…»
      Они поздоровались.
      — Как настроение? — осведомился Пронин.
      — Немножко лучше, — ответила Леночка. — Спасибо за письмо.
      — За какое письмо?
      — За мамино. Королев мне уже передал его.
      — А он все-таки дал вам его вчера?
      — А разве не полагалось? — смутилась Леночка, боясь, что подвела Королева.
      — Не то что не полагалось, — сказал Пронин, — но я думал, что это он просто так, для красного словца, а на самом деле никакого письма нет.
      Он увидел, как Леночка прижала к себе сумочку.
      — Оно у вас с собою? — догадался он. — Дайте-ка его на минутку.
      — Да там, в общем, ничего. Всего два слова… Пронин почему-то долго читал записку. Потом перечитал ее еще раз, рассматривал через лупу.
      — Это ваша мама писала? — спросил он.
      — Конечно.
      — Уверены, что она?
      — Неужели же я не знаю ее почерка? — недоуменно возразила Леночка. — Да и Королев… — Она даже растерялась. — Не мог же он подделать?
      — Мог. Он все может, этот ваш Королев, — резко сказал Пронин и неожиданно спросил: — Вы ехали сюда так, как вам было сказано?
      — Да, — ответила Леночка. — Доехала до мединститута, вошла в главный подъезд, вышла через другой и поехала сюда…
      — А вы не заметили, за вами никто не следил?
      — Нет. Кто же может за мной следить?
      — Королев, — сказал Пронин. — Все тот же ваш Королев.
      — Почему мой? — возразила Леночка. — Он не мой, а ваш.
      Пронин выдвинул ящик стола и бросил перед Леночкой фотографию.
      — Он?
      — Он, — подтвердила Леночка.
      — А вы знаете, кто это?
      — Василий Петрович Королев. Капитан Королев…
      — Капитан-то он, может, и капитан, да только чей? — сердито сказал Пронин. — Это его вчера в кафе сфотографировали. Вы знаете, что это за тип? Шпион, дивер­сант… Это он украл вашу мать!
      У Леночки кровь отлила от лица.
      — А где же она? — еле слышно спросила Леночка.
      — Это мы и хотим узнать, — сказал Пронин. — Но вы не волнуйтесь, мы ее обязательно отыщем.
      — А может быть, ее уже нет… — промолвила Леночка, холодея от ужаса.
      — Это исключено, — уверенно возразил Пронин. — В том, что она жива, сомнений нет. В противном случае они бы ее сразу убили. Ваша мама — целый капи­тал. Она им нужна живая, а не мертвая!
      — Да, но где же она, где? — нетерпеливо спросила Леночка. — Где же вы будете ее искать?
      — Найдем, я же вам обещал. Найдем, — успокаивающе повторял Пронин. — Но на этот раз вам действительно придется помочь органам государственной безопасности.
      — Но я ведь и хотела помочь, — растерянно произнесла Леночка. — Мне и в голову не могло прийти…
      — А мы вас и не виним, — перебил ее Пронин. — Этот тип действовал ловко, что называется, со знанием дела. Значит, вы не отказываетесь от помощи нам?
      — Конечно! Говорите, я сделаю все, что нужно.
      — Все, что нужно, — задумчиво повторил Пронин и спросил: — А если придется рискнуть?
      — Ну что ж, я не испугаюсь!
      — А если придется рискнуть жизнью?
      — Увидите, — взволнованно сказала Леночка, — ни мой отец, ни моя мать не были трусами.
      — Хорошо, — ответил Пронин и добавил: — А пока молчите и ждите.
      — Это самое трудное. — Леночка вздохнула.
      — Без терпения и выдержки нельзя быть ни хорошим врачом, ни хорошим чекистом. Если Королев будет звонить, разговаривайте, точно ничего не знаете, захочет встретиться, встречайтесь, но на людях — в скверах, в кафе. Если пригласит куда-нибудь на квартиру или за город, воздержитесь. Это директива. Придумайте предлог умно, не вызывая подозрений, и откажитесь.
      — Вы его арестуете? — спросила Леночка.
      Пронин отрицательно покачал головой.
      — С этим не надо спешить. Арестовать просто, но это не значит, что он все расскажет…
      — Понимаю, — сказала Леночка, — Как у меня тревожно на душе. А что мне сейчас делать? Ведь надо что-то делать!
      — Молчать и ждать. Мы вам скажем, когда что-нибудь понадобится. И никому ни слова. Это тоже очень важно. Я думаю, вы это понимаете.
      Пронин позвонил секретарю.
      — Если Григорий Кузьмич вернулся, пусть зайдет.
      Ткачев вошел с пачкой фотографий в руках.
      — Что-нибудь выяснили? — спросил Пронин.
      — Да, кое-что…
      — Ничего-ничего, говорите, — разрешил Пронин. — Ей полезно знать.
      Ткачев взял фотографию, лежавшую на столе перед Леночкой.
      — Королев, — сказал он и положил снимок перед Прониным. — Беляков, — сказал он затем и положил рядом фотографию этого же человека. — Сразу узнали и шофер, и в Институте неотложной помощи. — Тка­чев положил третий снимок. — Кварц тоже узнала, ее дачник. — Положил четвертый. — Прилуцкий. Под этим именем он прописан в гостинице «Останкино».
      — Скрылся? — спросил Пронин.
      — Нет, благополучно живет, — сказал Ткачев.
      — Ну, а на самом деле? — несмело спросила Леночка. — Как же его зовут на самом деле?
      Пронин сочувственно поглядел на девушку.
      — Как его зовут на самом деле, мы постараемся ответить вам как можно скорей.
     
      Глава десятая
      Где? Где? Где?
     
      Без терпения и выдержки нельзя достичь победы, говаривал Пронин.
      Если бы неискушенные люди знали, что скрывается за этими словами!
      Нет работы более нервной, томительной и кропотливой, чем работа в органах разведки. Это только в романах события развиваются эффектно и стремительно. На деле все будничней и сложнее: одни и те же данные приходится по многу раз анализировать, иные отбрасывать, другие трижды проверять, прежде чем появится возможность приступить к решающим дей­ствиям.
      Пронин и Ткачев не один раз взвешивали накопленные факты и оценивали обстановку. Предстояло решить сложную задачу. Нужно было изобличить шпионов, но прежде всего — прежде всего! — необходимо было найти Ковригину.
      Жизнь ставила перед ними вопрос за вопросом, и от их способности найти правильные ответы зависел успех дела. Противники действовали по заранее намеченному и хорошо продуманному плану, которому следовало противопоставить свой план, умнее и тоньше.
      Дня три спустя, после того как перед Леночкой раскрылось подлинное лицо Королева, Ткачев засиделся у Пронина.
      Кабинет Пронина… Скромная небольшая квадратная комната, старинный письменный стол, несколько стульев и кресел, сейф для документов, на стене карта своей страны и старый диван, обтянутый порыжевшей кожей, на котором Пронин мог иногда вздремнуть после бессонной рабочей ночи, чтобы через три-четыре часа снова сесть за стол с таким видом, точно только что пришел на работу.
      Самый скромный кабинет. Но сколько удивительных историй могли бы поведать его стены, свидетели доверительных бесед, оперативных совещаний, страшных признаний и благодарных слез…
      — Больше выжидать нельзя, — высказал Пронин заключение, к которому и он, и Ткачев пришли после продолжительного разговора. — Можно считать, что на сегодняшний день противник находится в выигрыше. Операция хорошо им продумана и пока что развивается по его плану. Им нужно открытие Глазунова, и человек, владеющий тайной, у них в руках. Мы обязаны отнять у них этого человека. Война! А искусство воевать заключается в умении навязать противнику свой план, заставить его принять бой там, где ему невыгодно, и мы с вами должны навязать противнику свою волю.
      Что известно им о противнике?
      Мало. Недостаточно. Во всяком случае, многое неизвестно.
      Но у работников государственной безопасности в Советском Союзе по сравнению с их противниками имелось одно преимущество. Деятелям капиталистических разведок нельзя отказать в способностях, ими накоплен большой опыт, и поэтому в борьбе между собой они добиваются иногда успеха. Они даже методологически сильны. Но у них все основано на эмпирическом накоплении фактов, широко осмыслить и обобщить свой опыт в соответствии с законами жизни им не дано.
      Поэтому дальнейшее поведение своих противни­ков Пронин определял, исходя не только из фактов, накопленных по данному конкретному делу, но и из множества аналогичных фактов и характерных особенностей, свойственных разведчикам капиталистических государств.
      По всем данным, Королев–Прилуцкий, или, вернее, тот, кто так именует себя, появился в Москве в апреле. Судя по заданию, это крупный разведчик.
      Подлинного Прилуцкого нашли в Краснодаре. Александр Тихонович Прилуцкий. Он безвыездно живет в этом городе, но года два назад у него похитили бумажник с деньгами и документами, в том числе и паспорт. Это и был тот самый паспорт, который Прилуцкий–Королев предъявил в гостинице «Останкино».
      В Москве у него, конечно, имеются сообщники, он не мог действовать один, тем более что после похищения Ковригиной оставался у всех на виду и вел самый невинный образ жизни. Сообщников Королева предстояло установить.
      Королев не мог исчезнуть сразу после мнимой смерти Ковригиной. Похитители были убеждены, что ее гибель не вызвала подозрений. Пока Леночка находилась у них под наблюдением, пока она верила, что действует по указанию органов государственной безопасности, она была нужна для похитителей. Уничтожить Леночку они не могли, это вызвало бы подозрения и привлекло внимание к смерти самой Ковригиной. Поэтому Леночку им следовало оберегать.
      Можно было, конечно, арестовать Королева. Но что это даст? Пауэрс испугался смерти, а вдруг Коро­лев окажется отчаянней, проглотит ампулу с ядом или уколет себя отравленной булавкой? Будет, наконец, молчать?..
      Арест Королева только спугнет его сообщников, и вот тогда они могут пойти на убийство Ковригиной, чтобы уничтожить улики.
      Королев — это пока было все, что можно было использовать для поисков.
      — Королев приведет нас к Ковригиной, — утверждал Пронин. — Надо только заставить его к ней пойти!
      — Если Ковригину не вывезут за это время, — сомневался Ткачев. — Может быть, Королева специально держат, чтобы отвлечь наше внимание.
      — А как вывезут? — спрашивал Пронин. — Забросить легче, чем вывезти. Человек не иголка.
      — Ведь были же попытки? Помните, в Киеве? Пытались же!
      — Пытаться пытались, но ведь не получилось…
      На всякий случай по всем таможням было дано указание приглядываться к громоздким вещам.
      Но от основной своей мысли Пронин не отступал.
      — До сих пор Королев делал то, чего хотел он сам, — не уставал повторять он Ткачеву. — Наша задача заставить его делать то, чего хотим мы.
      …Но не так-то просто заставить врага действовать вопреки своим интересам. Ты его загоняешь в ловушку, а он подстерегает тебя с капканом! Сколько таких операций заканчивалось гибелью, увы, не только наших врагов, но и наших товарищей. Враг хитер и коварен. Малейший просчет может оказаться роковым.
     
      Глава одиннадцатая
      Допрос под пыткой
     
      Мария Сергеевна не знала, сколько времени она находилась в заключении. Плафон над ее головой светился непрерывно. Белый, мягкий, матовый свет… Ох, хоть бы он погас! Окон не было, часов не было, свет не выключали. Она потеряла счет времени. Она не знала — день за стенами тюрьмы или ночь…
      Постепенно она привыкала к своему положению. Да, как ни странно, но привыкала…
      Она сменила лиловую пижаму на синее платье, платье было узковато, но все-таки она натянула его: нельзя же все время оставаться в пижаме, туфли, наоборот, чуть велики. Это было неудобно, потому что она много ходила. Она заставляла себя ходить. Она часто мылась, сперва стеснялась, боялась, что ее застанут раздетой, потом перестала об этом думать, стала обтираться холодной водой до пояса. Ела, пила, спала, читала. Налаживался какой-то быт. Делала все, чтобы не ослабить волю, не утратить физические силы.
      Офицер и Вайолет — вот и все люди, которых она видела. Офицер был у нее три раза. Вайолет заходила чаще. Она, вероятно, служила здесь надзирательницей или чем-нибудь в этом роде. Она была интеллигентна, во всяком случае, достаточно интеллигентна, чтобы найти себе дело поприличнее.
      Вайолет приносила пищу, помогала убирать камеру, старалась оказывать мелкие услуги. Иногда у Марии Сергеевны складывалось впечатление, что Вайолет хочет с ней поговорить, но не осмеливается. Вероятно, это было ей запрещено, а может быть, кто-нибудь следил за Вайолет. Как-то она принесла Марии Сергеевне флакон. «Женщине трудно без духов, — сказала она, — возьмите». В другой раз предложила: «Может быть, вам сделать аперитив?»
      Это действительно была какая-то особая тюрьма, если надзирательница осмеливалась предлагать заключенной спиртные напитки!
      Но на вопросы Марии Сергеевны — где она, что ее ожидает, какой сегодня день, который час, Вайолет не отвечала.
      Из непродолжительных разговоров с офицером Мария Сергеевна поняла, что ничего хорошего ее не ждет. То есть все было бы хорошо, если бы она оказалась нечестным человеком… Впрочем, это было сказано слишком мягко. Вещи следует называть своими именами… Если бы она оказалась предательницей. Вот в таком случае все кончится для нее хорошо. Но Мария Сергеевна готова была десять раз умереть, но совершить предательство она не могла.
      Офицер очень ясно давал понять, что упорство Марии Сергеевны все равно будет сломлено. «Есть средства, — обронил он, — которые способны заставить заговорить любого человека». Вероятно, он так и думал.
      «Что могут со мной сделать?» — думала Мария Сергеевна и запрещала себе об этом думать. Если ей и предстояло пережить что-либо страшное, не следовало это предварять. Она вскрывала банку и принималась за сосиски. Грызла галеты. Пила кофе. Накладывала больше сахару. Противника следовало встретить во всеоружии. А у нее единственным оружием был ее несгибаемый дух. «В здоровом теле — здоровый дух» — вспоминала она с улыбкой любимое выражение Леночки. В здоровом теле — здоровый дух. Сосиски, печенье, кофе, сахар…
      В одно из своих посещений Вайолет предложила принести еще какие-нибудь книги. Мария Сергеевна поинтересовалась, нет ли в тюремной библиотеке книг русских поэтов. Поэзия родственна математике, стихи тоже должны быть точны, логичны, закончены. Хорошие стихи чем-то напоминали уравнения. Вайолет усмехнулась и сказала, что чего-чего, а русской поэзии здесь достаточно. Мария Сергеевна попросила принести Тютчева и Некрасова, одного она любила за кристальную ясность образов, другого за высокий гражданский пафос, и Вайолет не обманула, принесла.
      Мария Сергеевна с наслаждением читала стихи, и они помогали ей сохранять твердость духа.
      Весенней негой утомлен,
      Я впал в невольное забвенье:
      Не знаю, долог ли был сон,
      Но странно было пробужденье…
      Ни тени слабости, ни признаков малодушия не должны увидеть те, кто рассчитывает на ее слабость и малодушие. Она не Трубецкая, не Волконская, не Космодемьянская, но все они — ее сестры… Русские женщины!
      Бог весть, увидимся ли вновь,
      Увы, надежды нет.
      Прости и знай: твою любовь,
      Последний твой завет
      Я буду помнить глубоко
      В далекой стороне…
      Не плачу я, но нелегко
      С тобой расстаться мне!
      Она сердилась на себя за то, что чувство жалости к Леночке на какую-то минуту заставило ее потерять осмотрительность…
      В свое последнее посещение этот неизвестный офицер выразил ей свое сочувствие.
      — Вероятно, ваша дочь очень о вас тревожится, — сказал он. — Мы можем переслать в Москву ваше письмо. Ничего лишнего, конечно, ни где вы находитесь, ни как с вами обращаются, никаких подробностей, несколько ободряющих слов. Если хотите, напишите записку…
      И она захотела! Фактически этот офицер продиктовал ей записку. Она растерялась от неожиданности, от возможности хоть что-то сообщить о себе, и офицер подсказывал ей слова: «Не беспокойся обо мне, все будет в порядке. Держи себя в руках…»
      А вот сама она не сумела держать себя в руках! Ничего не надо было писать. Кто знает, для чего понадобилась записка. Может быть, нужен ее почерк, может быть, хотят обмануть Леночку… Мария Сергеевна простить себе не могла, что на какое-то мгновенье поддалась слабости…
      Мария Сергеевна задумалась. День сейчас или ночь?
      Дверь отворилась… Опять этот офицер! Никаких записок больше она писать не будет…
      Офицер вошел и тотчас захлопнул за собой дверь.
      — Добрый день, — поздоровался он.
      Говорит — добрый день, а на самом деле сейчас может быть ночь…
      Он взял стул и сел у стола.
      — Поговорим, — произнес он.
      А о чем говорить, если эта женщина вообще не хочет разговаривать. Ее посадили в тюрьму, она отлично понимает, что это не шутка, понимает, чего от нее хотят, и после всего этого желает, изволите ли видеть, читать стихи!
      Неужели эту женщину не тяготит одиночество?
      — Вам не скучно здесь? — осведомился офицер.
      — Напротив, — сказала Мария Сергеевна, — Мне очень весело. В вашем обществе и в обществе Вайолет.
      — Вайолет славная девочка, — возразил офицер. — Она тоже жалуется, что ей с вами невесело. Она любит теннис, музыку, танцы, мечтает о том, чтобы ее отпустили…
      — Так отпустите ее, — сказала Мария Сергеевна.
      — Только вы можете ее отпустить. Все зависит от вас. Можете отпустить и ее, и себя. Вам предлагается выгодная сделка. Вы посвящаете нас в суть открытия своего шефа, а взамен…
      — Вы не хотите позавтракать? — предложила вдруг ему Мария Сергеевна.
      — Я уже пообедал, — нечаянно вырвалось у ее собеседника, не ожидавшего такого вопроса.
      «Он уже пообедал», — отметила про себя Мария Сергеевна. Значит, время сейчас к вечеру. Во всяком случае, сейчас вторая половина дня. Послеобеденное время.
      — В таком случае, позвольте мне…
      Мария Сергеевна налила себе кофе, отпила несколько глотков…
      — Я вас слушаю, — сказала она.
      Она хочет его слушать… Тем лучше!
      — Вы заполняете несколько листков. Три, два, даже один. Я не знаю сколько. Основные формулы, а вза­мен…
      — А если я напишу ерунду? Набор цифр?
      — С тем, что вы напишете, ознакомятся ученые. Если это в какой-то степени ориентирует их, поможет продвинуться в решении каких-то задач, вы получите…
      — А до тех пор?
      — До тех пор вы будете находиться в обществе Вайолет и вашего покорного слуги.
      — А кто же все-таки мой покорный слуга?
      Марии Сергеевне показалось, что ее собеседник колеблется, назвать себя или нет. Он действительно колебался. Если эта женщина очутится когда-нибудь на свободе, он не хотел бы, чтобы она знала его имя. Потом подумал: или она согласится на все, что он предлагает, или вообще перестанет существовать, освободить ее уже нельзя ни при каких обстоятельствах. Он ничем, в сущности, не рискует…
      — Майор Харбери к вашим услугам, — назвался он.
      — Теперь я буду знать, — сказала Мария Сергеевна и повторила: — Майор Харбери. Я запомню вашу фамилию.
      — Мы еще подружимся, — пообещал Харбери. — Вы еще будете меня благодарить.
      — За похищение?
      — За ту жизнь, которая предстоит вам в дальней­шем.
      — А вы знаете, какая жизнь предстоит мне в дальнейшем?
      Харбери сел поудобнее, достал пачку сигарет, закурил:
      — Я вам сейчас опишу…
      Мария Сергеевна тоже поудобнее села на кровать, на розовое пушистое одеяло, такое пушистое, каких она не видела до сих пор.
      — Не лучше ли, если я сама скажу, какая жизнь мне предстоит? — сказала Мария Сергеевна. — Я представляю ее себе.
      Она провела ладонью по одеялу — такое мягкое, что кажется, будто оно и не из шерсти.
      — Возможно, мне дадут институт, специально оборудованный научный институт, в котором все будет подчинено только мне. Не так ли, господин майор?
      — О да! — подтвердил Харбери. — И не только ин­ститут…
      — Как-никак я доктор наук, профессор, и притом незаурядный профессор, иначе не стоило бы меня похищать, — сказала Мария Сергеевна. — Значит, я получаю институт. Само собой разумеется, у меня будет машина. Я представляю себе эту машину. Я была на американской выставке. Пожалуй, единственное, что мне там понравилось, так это ваши машины. Значит, роскошная, мощная, большая машина…
      — Две, — сказал Харбери. — Даже три. Для деловых поездок, для прогулок и для ваших домашних.
      — Пусть две, — согласилась Мария Сергеевна. — Три — это уже чересчур. Две современные комфортабельные машины. Я не очень в них разбираюсь, но, скажем, цвета топленого молока и с сиденьями, обтянутыми светло-желтой кожей.
      Она села на кровати поглубже, точно уже находилась в машине и устраивалась в ней поудобнее.
      — Значит, две машины. Где-нибудь в пригороде собственный дом. Пять спален, три гостиных, столовая, две веранды, две… нет, три ванные… Цветник. Цветное телевидение. Может быть, даже установка для кондиционирования воздуха…
      — Не может быть, а вы будете ее иметь, — сказал Харбери. — Мы не жалеем денег на крупных ученых.
      — Отлично, — сказала Мария Сергеевна. — Значит, кондиционирование. Кроме того, я буду получать большие гонорары. Мои книги будут издавать крупные издатели, они не скупятся на оплату больших ученых. Однако наибольший успех выпадет не книгам по математике. Я напишу еще книгу… Назовем это социальной темой. Что-нибудь вроде того, что… Ну, скажем, «Почему я бежала из Советской России». Или — «Закат науки за железным занавесом»…
      — Если вы это сделаете, вы разбогатеете, — сказал Харбери. — Мы даже найдем человека, который напишет за вас такую книгу.
      — Нет, зачем же, я уж сама это сделаю, — сказала Мария Сергеевна. — А летом, в каникулярное время, поеду отдыхать… Говорят, у вас хорошо во Флориде?
      — У нас много хороших мест, — сказал Харбери. — Вам будет из чего выбрать.
      — Первоклассные отели, море, прогулки на яхтах… — задумчиво произнесла Мария Сергеевна. — И, наконец, вы привезете ко мне мою дочь. Если удалось похитить меня, то уж мою дочь вы сумеете переправить. Ей предстоит блестящая будущность. Туалеты. Развлечения. Брак с каким-нибудь молодым адвокатом или офице­ром. Таким, как вы, например…
      Мария Сергеевна загадочно смотрела на своего собеседника; он верил ей и не верил, но во всем его облике появилась какая-то размягченность.
      — Все это вы мне можете гарантировать? — спросила Мария Сергеевна.
      — Да, — сказал Харбери.
      — Я не обманываюсь?
      — Нет, — сказал Харбери.
      Мария Сергеевна улыбнулась.
      — Это рай. Настоящий американский рай. Как видите, я сумела его нарисовать, майор… Я не ошибаюсь, майор Харбери? В таком раю я обречена блаженствовать?
      Да, она улыбнулась!
      Сперва Харбери не поверил своим ушам: эта женщина слишком быстро сдавалась, даже в лагерях для перемещенных лиц русские, которых вербовали после войны в иностранную разведку, даже они труднее поддавались на уговоры. Но Ковригина перечислила именно все те блага, какими приманивали за океан иностранных артистов и ученых. Все может быть! Может быть, она и не такой уж преданный своей Родине человек, как ее рисовали.
      Харбери полагал, что Ковригина перечисляет условия, на которых согласна перейти на службу к другой стране. Она, конечно, запрашивает… Хотя, кто знает, может быть, она и в самом деле стоит такой цены?
      Мария Сергеевна продолжала улыбаться.
      — А вы сумеете привезти мою дочь? — спросила она. — Вы не обманываете?
      — Можете не сомневаться, — охотно подтвердил Харбери. — Для нашей разведки нет невозможных вещей.
      Лицо Марии Сергеевны потемнело.
      — А знаете, что сделает моя дочь, — спросила она, — когда вы привезете ее ко мне?
      — Бросится к вам в объятия?
      — Вы угадали, — сказала Мария Сергеевна. — Но только наполовину. Она действительно бросится… для того, чтобы плюнуть мне в глаза!
      Харбери пытливо посмотрел на Марию Сергеевну.
      — Я не совсем вас понимаю…
      — И не поймете, — с насмешкой произнесла Мария Сергеевна. — Вы предлагаете мне все блага? Вам они представляются верхом человеческого существования? Но вы просто недостаточно осведомлены о моей жизни. Значит, институт, машина, собственный дом, деньги, курорты, туалеты. Что еще вы можете обещать мне? Представьте себе, все это я имела в Москве. Ин­ститут у нас такой, что не мы интересуемся вашими открытиями, а вы нашими. Машина… Когда мне бывает нужна машина, я ее получаю, а то, что она не моя, не так уж важно. Не нужен мне и собственный дом с пятью спальнями и десятью гостиными, меня и мою дочь устраивала наша квартира. Мы с дочерью не раз отдыхали и на Кавказе, и в Крыму, где нисколько не хуже, чем на ваших курортах. А что касается туалетов, это просто смешно. Ведь не мы у вас, к примеру, а вы у нас покупаете меха… — Мария Сергеевна горько усмехнулась. — Я не знаю, что вы делали и долго ли жили в России, но вы совсем не знаете советских людей.
      Харбери поднял руку, как бы желая остановить свою собеседницу.
      — Извините, — сказал он. — Вы умней и сильней, чем я думал. Но есть нечто, от чего и вы не захотите, не сумеете отказаться. Свобода! Свобода, которая есть необходимое состояние всякой души. Истинная и полная свобода.
      — О, майор Харбери, вы перешли к другим катего­риям… Но навряд ли вы успеете и здесь. Вероятно, свободу мы тоже понимаем по-разному.
      — Свобода духа — вечная и неизменная категория.
      — Допустим. Позвольте же вас спросить: вы свободны?
      — О да!
      — В таком случае выпустите меня отсюда.
      — Не могу!
      — Но ведь вы же свободны?
      — Мне просто невыгодно вас отпускать.
      — Что же это за свобода, которая нуждается в подавлении свободы другого?
      — Свобода борьбы!
      — Или конкуренции. В том мире, который вы представляете, свобода в том и заключается, чтобы лишать свободы других. Свобода сильного.
      — Но я и предлагаю вам силу!
      — Силу или свободу?
      — Средства, которые сделают вас свободной.
      — Свободной жить за счет других? Это для меня не свобода. Позвольте вам объяснить. У вас свобода — это свобода для небольшого количества индивидуальностей и за счет массы других индивидуальностей. А у нас свобода для большинства, для всего народа; приобретя свободу, народ наделяет ею всех, кто трудится. Моя свобода вечна и благотворна. Вы же служите тем, кто подавляет свободу, и сами, сами вы не пользуетесь ею ни в малейшей степени…
      — Но творчество, творчество… — Харбери чувствовал: где-то внутри его набухают злоба и тоска. — Вы же не можете делать то, что хотите!
      — А что же я делаю?
      — То, что предписывают власти!
      — Точно у вас власти ничего не предписывают! Только ваши власти поставлены теми, кто над народом, а наши власти лишь представители народа, и так как я тоже часть народа, мои интересы не расходятся с интересами большинства.
      — Но вы могли бы иметь больше!
      — Чего и зачем?
      Он не знал, что ответить…
      Мария Сергеевна презрительно посмотрела на Харбери.
      — Вам это непонятно, — сказала она. — Творчество не покупается…
      Нет, Харбери не хотел признать, что эта женщина оказалась сильнее его, что ему не под силу с нею справиться!
      — Не покупается, — повторила она и решительно махнула рукой, точно отрубила что-то в воздухе. — И все! И больше нам не о чем говорить.
      — Вы имеете последний шанс, — негромко произнес Харбери. — Я не собирался вас покупать. Все, о чем мы говорили, это лишь добавление к вашей жизни, потому что… потому что… — Он задохнулся. — Потому что — не забывайте — в наших руках ваша жизнь!
      Харбери чувствовал, как его распирает гнев. Нет, не гнев, а бешеная ненависть… В войну он осуждал фашистов за их зверства, но сейчас понял, почему фашисты зверели… От советских фанатиков добром не добиться ничего! Они не понимают разумных доводов. Бить, бить! Их пытать нужно! Сломить, заставить…
      И Харбери не выдержал.
      — Встать! — заорал он вдруг. — Встать!
      Мария Сергеевна удивленно посмотрела на него.
      — Что с вами?
      — Встать! — еще громче, переходя на визг, орал Харбери. — Я приказываю вам встать!
      Мария Сергеевна медленно поднялась. Она стояла, а Харбери, развалясь на стуле, смуглыми пальцами нервно разминал сигарету.
      — Не хотите нашего рая? — прохрипел он. — Так узнаете наш ад!
      Мария Сергеевна молчала.
      — Вы слышите? — спросил Харбери, беря себя в руки. — Вы узнаете наш ад!
      Она молчала по-прежнему.
      — Не молчите, черт вас подери. Чего вы молчите?
      Мария Сергеевна пренебрежительно пожала плечами.
      — По-моему, все уже сказано, — сказала она. — Я не хочу ни вашего рая, ни вашего ада, но даже адом меня вы не испугаете.
      Харбери злился сейчас на весь свет. На эту чертову русскую бабу, из-за которой загорелся весь этот сыр-бор. На Джергера, на Нобла…
      Его, респектабельного и образованного офицера, заставляют исполнять обязанности тюремщика!
      Проклятый Джергер требует, чтобы он любыми способами выжал из Ковригиной формулы. «Мы уже не можем выпустить ее из своих рук, — говорит Джер­гер. — Поэтому не церемоньтесь. Если не удастся уговорить, бейте ее, как положено бить упрямых ослов. Уж лучше потрудиться здесь, чем устраивать перевозку ее через границу. С этим в два счета влипнешь». Но он офицер, а не палач. И бить женщину не будет. Такие люди, как она, физическую боль переносят легче, чем нравственные муки. Он попытается ее запугать, не прибегая к побоям…
      Харбери вскочил, резко оттолкнул ногой стул и, сделав шаг к Марии Сергеевне, закричал:
      — Вы будете стоять… час, два, три, сутки, пока не упадете. Я лишу вас воды и пищи…
      «Началось, — подумала Мария Сергеевна. — Кажется, началось! Ну что ж, не я первая и не я последняя.
      — Отвечайте! — проговорил Харбери металлическим голосом. — Отвечайте! Вы хотите, чтобы вас уморили голодом?
      — Я не хочу с вами разговаривать, — звонко произнесла Мария Сергеевна. — Вы можете делать что угодно, мне это безразлично.
      — Так слушайте, ученая мадам, если не хотите говорить, — грубо произнес Харбери. — Я скажу, скажу, что вам предстоит. Мы будем поить вас касторкой. Вставим в рот воронку и будем вливать касторку. Бутыль за бутылью. Это отличное угощение! Потом мы будем топить вас в ванне, в холодной воде и в горячей. В очень холодной и очень горячей…
      Мария Сергеевна видела его бесцветные глаза и понимала, что человек с такими глазами способен на все.
      А Харбери припоминал все, что он вычитал в книгах о фашистских застенках.
      — Мы свяжем вам руки, посадим в зубоврачебное кресло и будем сверлить зубы, — продолжал он, входя во вкус собственных рассказов. — Это очень приятно, когда вам сверлят зуб за зубом! Мы не пощадим вашей стыдливости, посадим голой в железную клетку и выставим на обозрение солдатам на одном из полигонов. Под кожу вам будут загонять иголки…
      То, что он говорил, было и страшно, и гнусно. Это было, пожалуй, даже более гнусно, чем сами пытки.
      А Харбери упивался собственными измышлениями, они произвели впечатление даже на него самого и не могли не подействовать на эту женщину. Он заметил, что за эти несколько минут она осунулась. Она уже не была так красива. Лицо у нее удлинялось, на нем появилась бледность… Оно стало похоже на лица святых, изображенных на старинных русских иконах. А глаза у нее стали какие-то сумасшедшие, пронзительные… Впрочем, все святые были немножко сумасшедшие. Потому они и были святые…
      — Так что же вы скажете? — спросил он Марию Сергеевну. — Договоримся мы или нет?
      Этот человек пугал ее, он хотел ее уничтожить. Она это хорошо понимала, и вместо ответа она пошла прямо на этого офицера, пошла так решительно, что Харбери невольно отступил, отгораживаясь от нее стулом.
      — Вы что?
      — Пойдемте, — сказала Мария Сергеевна.
      — Куда? — спросил Харбери.
      — В ваши застенки, к вашим палачам, — почти кричала Мария Сергеевна. — Я не боюсь вас!
      Она действительно была готова ко всему. Она не знала, что скрывается за серой дверью, из-за которой появлялся ее тюремщик. Она не знала, кто ждет ее в коридорах, по которым ее сейчас поведут. Не знала, какие пытки ждут ее за этими стенами. Но она верила, что этот человек говорит правду.
      И тогда Харбери предпринял еще одну попытку.
      — Нет, — сказал он. — Не торопитесь. Вы испробуете все, о чем я вам говорил. Но сперва все это мы проделаем с вашей дочерью. На ваших глазах…
      Зрачки его превратились в сине-желтые огоньки, точно в каждом глазе вспыхнуло по серной спичке.
      — На ваших глазах, — удовлетворенно повторил он и, как бы забивая ей в голову гвозди, принялся повторять одни и те же слова: — На ваших глазах, на ваших глазах, на ваших глазах…
      — Нет! Нет! — закричала Мария Сергеевна.
      Она покачнулась. Все-таки он добил ее, этот май­ор. Больше она не могла стоять. Она рукой нащупала постель. Опустилась, села. У нее закружилась голова. Этого она не выдержит. Если она увидит в его руках Леночку, она умрет. Она убьет себя. Она не знала, как она это сделает, но твердо знала, что сумеет себя убить. Не увидит, как будут мучить Леночку.
     
      Глава двенадцатая
      Контрольный пакет акций
     
      Встречаться было опасно, но и нельзя было не встречаться, слишком далеко зашла «операция», чтобы ее можно было прервать. Да они и не хотели ее прерывать. Ковригина была похищена, похищение прошло на редкость удачно, но конечный, заключительный результат операции был все так же далек, как и до приезда Джергера в Советский Союз. Нобл хранил молчание, и виновники похищения понимали тайну этого молчания. Если Ковригина будет доставлена на Запад, над похитителями опрокинется рог изобилия. Но если Ковригина погибнет раньше времени, Джергеру и Харбери несдобровать. Нужно было заканчивать операцию. Каждый лишний день грозил провалом.
      Они не рисковали больше встречаться у Барнса, они устраивались теперь иначе.
      Харбери выезжал на своем «шевроле» за город, гнал по шоссе до условного места, останавливался, и тут из лесу или из-за угла какого-нибудь дома появлялся Джергер и нырял в машину.
      Здесь они и разговаривали, вернее, сговаривались о дальнейших действиях. Машина была удобным местом для свиданий.
      Опаснее всего было незаметно покинуть машину. На большой скорости Харбери возвращался в Москву. На людном перекрестке, где-нибудь поблизости от станции метро или у вокзала, посреди большого скопления людей, Харбери притормаживал, Джергер выскальзывал из машины и тут же терялся в толпе.
      А теряться он умел, этому он был обучен весьма квалифицированными детективами!
      На другой же день после злополучного разговора Харбери с Ковригиной они встретились на Ленинградском шоссе. Харбери окончательно убедился, что ничего от пленницы добиться им не удастся. Приходилось переправлять Ковригину за рубеж.
      Миновав Химки, Харбери остановил машину у края дороги, осмотрелся — в глаза не бросалось ничего подозрительного. Он приоткрыл дверцу и даже сам не заметил, как откуда-то вынырнул Джергер.
      Тот, как всегда, устроился на заднем сиденье, под прикрытием задернутых занавесок.
      — Хэлло, Билл! Все в порядке?
      — Я опять не заметил, как вы подошли, Робби, — признался Харбери.
      По тону Харбери Джергер догадался, что дела у того по-прежнему не ладятся.
      — Ничего не получается, Билл?
      — Изображает Жанну д’Арк!
      — Надо бить. Применять физические меры воздействия.
      — Ерунда. Я вам сразу сказал, что из этого ничего не получится. Я-то их знаю.
      — Тогда, Билл, придется вывозить!
      — Да, придется.
      — Вывозить придется вам, а не мне.
      — Но как, черт побери?
      — И побыстрее. Я больше не могу держать дочь Ковригиной на вожжах.
      — Проявляет беспокойство?
      — Поймите, она или потребует свидания с матерью, или, наконец, просто проговорится.
      — А как вывезти?
      — Билл, старина, мы, по-моему, уже договорились с вами об этом.
      — Вы имеете в виду…
      — Багаж! Хорошо замаскированный багаж.
      — Джергер, вы молодой человек, послушайте меня: это авантюра, отсыревший патрон. Понимаете…
      Джергер резко подался вперед и почти на ухо Харбери зло проговорил:
      — Русские вам испортили характер. Вы хотите получать деньги и не хотите работать!
      — Пошли вы к черту, Робби, с вашими проповедями. Если хотите знать, я уже прощупал кое-кого из посольства. Они вряд ли согласятся. Вдруг осечка, понимаете! А престиж государства дороже любого военного секрета.
      — Значит, надо попытаться обойтись без диплома­тов. Отправим багаж с тем, кто не вызывает подозрений и чье общественное положение освобождает от таможенных формальностей.
      — А такой есть?
      — Мистер Паттерсон. Миллионер Паттерсон. Гость нашего посольства, точнее, личный гость мистера Уинслоу. Формально он обычный турист. Но с ним не могут не считаться. Советские таможенники, вы сами говорили, деликатные люди. Надо надеяться, Паттерсона они не потревожат.
      — А вы полагаете — он согласится?
      — Как попросить!
      — Потом неизвестно, сколько времени он здесь еще проболтается.
      — А мы попросим поторопиться.
      — Так он и поторопится!
      — Поторопят. Это в наших возможностях. Можете мне поверить, поторопят…
      — А что я ему скажу?
      — Скажете, что нужно срочно отправить ценный архив. Ценные документы. Которые только ему и можно доверить…
      — Нет, Робби, старик все равно не возьмет чемо­дан.
      — Припугните.
      — А вы слышали, до чего он упрям?
      — Сошлитесь на Нобла.
      — А он плюет на Нобла. У него хватает денег, чтобы плевать.
      — Пригрозите ему политическими неприятностями.
      — Это его не испугает. Деньги, Робби, деньги. Я говорю, у него хватает денег.
      — Все-таки попробуйте.
      — Попробую.
      — А послезавтра встретимся. Я не могу больше ждать.
      — Боитесь своей девицы?
      — А что вы думаете!
      Они ехали и разговаривали. Джергер, пригнувшись к переднему сиденью, и Харбери, не оборачиваясь, обменивались короткими репликами. Они понимали друг друга с полуслова.
      — Значит, в среду, на Можайском шоссе, у Баковки…
      Сотни машин проносились мимо, но Джергер не смотрел по сторонам, безопаснее было не выглядывать из-за занавесок.
      У Белорусского вокзала Харбери обогнул площадь и въехал под мост.
      — Давайте, Робби…
      На одно мгновенье он остановил машину прямо против входа в метро и даже не обернулся, а когда машина пошла дальше, Харбери был в ней один.
      Ему не очень-то хотелось идти к Паттерсону, хотя они и знали уже друг друга. Но не идти было нельзя.
      Он был неплохим бизнесменом, Герберт Ф.Паттерсон, он даже человеком был неплохим, не слишком жестоким, не слишком жадным, не слишком завистливым, но к нему привалило много денег и его потянуло в политику. Вернее, в политику потянуло миссис Паттерсон, а мистер Паттерсон просто не осмеливался ей возражать.
      Полмира мылось мылом «Командор» и пользовалось стиральным порошком «Майское утро». Стиральный порошок и сделал Паттерсона миллионером. Во многих городах Запада дымили его фабрики, производившие «Майское утро». Герберт Ф.Паттерсон не отличался гибким умом, но у него имелся отличный текущий счет, и этого было достаточно, для того чтобы пытаться «делать политику».
      Харбери отправился в посольство и перехватил старика в холле.
      Паттерсон выглядел весьма импозантно. В золотом пенсне, с подстриженными седыми усами, он смотрел на собеседника торжественно и сурово. Тот, кто впервые разговаривал с ним, чувствовал себя совершенно подавленным его величием.
      Харбери решительно преградил дорогу миллионеру.
      — Добрый день, мистер Паттерсон!
      — О да, — сказал тот. — Но я не даю сегодня интервью…
      — Мне не нужно интервью. У меня к вам просьба, мистер Паттерсон.
      Старик благосклонно кивнул.
      — Говорите…
      — Я слышал, вы уезжаете?
      Опять величественный кивок.
      — Да, уезжаю.
      — У меня скопилось большое количество весьма важных документов, — объяснил Харбери. — Я бы хотел, чтобы вы захватили их с собой.
      — В Сочи? — удивился Паттерсон. — Но что я там буду с ними делать?
      — Почему в Сочи? — удивился в свою очередь Харбери. — Разве вы едете не домой?
      — Я еду в Сочи, дорогой Харбери, — пояснил Пат­терсон. — Официально — я хочу отдохнуть на советском курорте. На самом деле это маневр. По моим сведениям, там сейчас находится высокопоставленный советский деятель, и я надеюсь встретиться с ним на неофициальной почве. Это способствует сближению.
      Харбери недоумевающе взглянул на него. О каком сближении толкует этот старый идиот? Совсем выжил из ума! Жаль, нельзя включить магнитофон. Послушал бы его Нобл!
      — О каком сближении вы говорите, мистер Паттерсон? — почтительно осведомился Харбери.
      — Генералы связаны с военной промышленностью и заинтересованы в обострении отношений между государствами, — продолжал Паттерсон. — А я мыловар, и чем на земле спокойнее, тем чаще моются люди.
      «Ах вот почему, проклятый мыловар, тебя несет в Сочи, — подумал Харбери. — Тебе нужно торговать своим мылом, а мне до зарезу необходимо перевезти через границу шестьдесят килограммов живого веса! И сперва ты поедешь куда надо, а потом можешь лететь хоть на Луну!»
      — Мне кажется, вам лучше вернуться домой, — промолвил Харбери с подчеркнутой вежливостью. — Заодно вы захватили бы мои бумаги.
      — Нет, мой друг, — твердо заявил Паттерсон. — Я еду в Сочи, а бумаги вы можете переслать с кем-нибудь другим…
      — Но это очень важно, — внушительно сказал Харбери. — Мои начальники ждут эти бумаги сейчас.
      — Я знаю, что это за бумаги, — уже сердясь, откликнулся Паттерсон. — Вы все здесь чересчур увлекаетесь фотографией. Мосты, вокзалы, а заодно и очереди в кино, которые выдаются за очереди у булочных.
      Харбери решил выложить главный козырь.
      — Но это личная просьба мистера Нобла, — холодно сказал он вполголоса. — Мистер Нобл лично просит вас…
      — А мне плевать на мистера Нобла, — грубо отпарировал Паттерсон. — Я не хочу ввязываться в его дела. Слава богу, у меня еще есть несколько центов на кусок мыла!
      Харбери заранее знал, что из разговора с Паттерсоном ничего не получится. Он предупреждал Джергера. Он сделал все, чтобы уломать старика. Но осел остается ослом, сколько его ни понукай!
      Он так и сказал Джергеру, встретив его на Можайском шоссе.
      — Срочно посылайте шифровку Донновену, — распорядился Джергер. — А Донновен свяжется с Ноблом…
      Харбери так и поступил, и Нобл не замедлил с от­ветом. Сам Харбери не получил никаких указаний, но дна дня спустя у него в офисе появился Эзра Барнс.
      — Что там у вас стряслось, Билл? — спросил он. — Меня бросают вам на подмогу.
      Харбери знал, что на Барнса можно положиться, а тут он сам говорит, что ему приказано оказать Харбери содействие.
      Пришлось посвятить Барнса в разногласия с Паттерсоном.
      — Ничего, — утешил его «король репортажа» и добавил: — Сегодня вечером позвоню в Париж.
      Харбери не понял:
      — В Париж? Зачем?
      Барнс раздвинул толстые губы, что означало у него улыбку.
      — Сообщу, что у старика Паттерсона разыгралась подагра, — все так же загадочно пояснил он. — Попрошу прислать для него лекарство.
      Ровно через четыре дня после непонятного разговора с Барнсом в посольстве появился некий господин Флаухер.
      Самый обычный турист из Западной Германии, господин Карл Флаухер прибыл в Москву из Ленинграда. Ничем предосудительным он в Советском Союзе не занимался.
      Коренной баварец, он происходил из старинной бюргерской семьи. Отец его, видный южногерманский промышленник, к концу жизни стал одним из заправил крупнейшего химического концерна. Сыну он дал солидное образование, и едва тот обзавелся дипломом инженера, как получил пост одного из директоров концерна.
      Флаухеры знали, как делаются деньги. Старший Флаухер был близок к Папену, к Гинденбургу, но к моменту, когда младший Флаухер возглавил дело, Гинденбург стал для Германии вчерашним днем.
      Карл Флаухер налаживал связи за океаном и поддерживал Гитлера. Щедрые финансовые субсидии нацистам сблизили его с вождями Третьего рейха. Никто не смел вспомнить, что мать Флаухера происходила из династии Ротшильдов. Восстановление экономики Западной Германии по окончании войны сделало Флаухера мультимиллионером.
      Но об этом знали немногие. Даже очень немногие. Флаухер не искал популярности, он ценил реальную власть. Он всегда мог позвонить любому министру Боннской республики и рассчитывать, что его просьба будет удовлетворена.
      Но на этот раз господин Флаухер поехал в Россию действительно только как турист. В Ленинграде он ознакомился с Эрмитажем, любовался Невой, в Москве осмотрел Кремль, посещал театры и выставки, интересовался жилищным строительством. Он был туристом, только туристом, и ничем, решительно ничем больше!
      Поэтому он с большой неохотой согласился принять у себя в гостинице мистера Барнса, корреспондента «Пресс-Эдженси», пожелавшего проинтервьюировать господина Флаухера.
      Однако после доверительного разговора с корреспондентом Флаухер тут же отправился разыскивать Паттерсона.
      Мистер Флаухер представился чиновнику посольства и выразил желание видеть мистера Уинслоу.
      — Мистер Уинслоу очень занят…
      Мистер Флаухер попросил передать мистеру Уинслоу свою визитную карточку.
      Через минуту появилось некое юное существо.
      — Мистер Уинслоу извиняется…
      Тогда мистер Флаухер достал из кармана еще одну карточку, написал на ней что-то и настойчиво попросил показать карточку мистеру Уинслоу еще раз.
      Юное существо по пути к своему шефу прочло, разумеется, что написал настойчивый субъект: «Меня просил зайти к вам мистер Фишер».
      Юное существо так ничего и не поняло, когда мистер Уинслоу заторопился в приемную навстречу странному гостю.
      — Простите, мистер Флаухер… Чем могу быть полезен?
      — Говорят, мистер Паттерсон — ваш гость?
      — Он как раз у меня.
      — Мне хотелось бы видеть…
      — Прошу…
      Они прошли в одну из гостиных.
      — Я приглашу мистера Паттерсона…
      Паттерсон не замедлил появиться.
      — Мистер Паттерсон? Флаухер…
      Они обменялись рукопожатиями. Мистер Флаухер бросил на мистера Уинслоу ласковый выразительный взгляд.
      — Вы меня извините?
      — О! Я понимаю…
      Мистер Уинслоу покинул гостиную, и вот Флаухер и Паттерсон остались с глазу на глаз. За низким полированным круглым столиком, в низких не­у­доб­ных креслах сидели важный и строгий Паттерсон и коренастый, черноволосый, подстриженный ежиком господин Фла­у­хер в недорогом спортивном сером костюме.
      — Рад с вами познакомиться, мистер Флаухер, — сказал Паттерсон. — Мистер Фишер — мой друг.
      — Мой тоже, — заметил Флаухер. Паттерсон приветливо улыбнулся.
      — Друзья наших друзей — наши друзья. Есть такая французская поговорка.
      Но Флаухер не обратил внимания на французскую поговорку.
      — Я тоже рад познакомиться, — сказал он. — Тем более что у меня к вам маленькое дело. Однако, извините, знаете ли вы меня?
      — Конечно, мистер Флаухер, — любезно ответил Паттерсон. — Ваша фамилия значится в западногерманских справочниках.
      — Да, — подтвердил Флаухер. — Мне принадлежат несколько предприятий.
      — Крупных предприятий, мистер Флаухер, — поправил его Паттерсон.
      — В справочниках перечислены далеко не все…
      Паттерсон засмеялся.
      — Тем лучше, мистер Флаухер!
      — А вы — стиральный порошок «Майское утро»? — осведомился Флаухер.
      — Да, — подтвердил Паттерсон. — «Майское утро» и мыло «Командор».
      — Вы входите в Объединение мыловаренной промышленности? — осведомился Флаухер.
      — Конечно, — подтвердил Патгерсон. — Надо иметь возможность диктовать рынку свои цены.
      — Я знаком с деятельностью вашего Объединения, — сказал Флаухер.
      — Конечно, — согласился Паттерсон. — Если мистер Фишер ваш друг…
      — Он стал моим другом после того, как был избран на пост директора Объединения, — уточнил Флаухер.
      Такое примечание прозвучало для Паттерсона несколько загадочно.
      Флаухер заерзал в своем кресле.
      — Если позволите, я закурю, — сказал он и полез в карман.
      Паттерсон придвинул к гостю деревянную коробку, оклеенную позолоченными этикетками.
      — Прошу. Мы хотя и в ссоре с правительством Кастро, но сигары оттуда получаем по-прежнему. Настоящие «Корона-Империаль».
      Флаухер открыл свой объемистый портсигар.
      — Для меня эти сигары слишком дороги, — сказал он. — Я курю немецкие.
      Он не спеша раскурил сигару.
      — Ну и как идет на рынке ваш порошок? — осведомился он.
      — О! Что касается мыльного порошка, я монополист, — самодовольно произнес Паттерсон. — Ни одна хозяйка не променяет «Майское утро» ни на что другое!
      Флаухер задумчиво выдохнул сизое кольцо дыма.
      — Я хочу дать вам один совет, мистер Паттерсон, — неожиданно сказал он, посматривая на собеседника прищуренными глазами. — Мне кажется, вам следует вернуться домой.
      — Я не понимаю вас, мистер Флаухер, — удивился Паттерсон. — Мы не настолько знакомы…
      — Это не имеет значения. Скажу откровенно, я больше забочусь о себе, чем о вас. Поэтому я хочу, чтобы вы поехали домой. Срочно поехали и захватили с собой чемодан… Чемодан мистера Харбери, если не ошибаюсь.
      Этот немецкий коммерсант лез не в свои дела! Лицо Паттерсона обрело обычную суровость.
      — Благодарю за совет, мистер Флаухер, но со своими делами я уж как-нибудь разберусь сам.
      — Я повторяю, мистер Паттерсон: я хочу, чтобы вы возможно скорее отвезли чемодан мистера Харбери.
      Паттерсон потерял привычную сдержанность, лицо его побагровело.
      — А откуда вам известен мистер Харбери? — топорща усы, язвительно спросил Паттерсон.
      — Он мне неизвестен. Нет, мистер Харбери мне неизвестен.
      — Но тогда кто же… — Паттерсон запнулся. — Кто же мог сообщить…
      Едва заметная улыбка шевельнула губы Флаухера.
      — Могу вас заверить, что свою информацию я получаю из верных источников.
      — Мистер Нобл?!
      — Нет, мистер Нобл мне тоже неизвестен, — ответил Флаухер. — Он политик, а я промышленник. Нас ничто не связывает. Свою информацию я получаю по банковским каналам…
      Он положил сигару прямо на стол, и ее пепел осыпался на сияющую полированную поверхность.
      — Давайте говорить на деловом языке, — сказал Флаухер. — Вы едете домой?
      — Нет, — отрезал Паттерсон. — Я еду в Сочи.
      Он не мог сдержать своего раздражения, наклонился и сдул пепел со стола.
      — А вам известно, мистер Паттерсон, — спросил Флаухер, — что ваше Объединение мыловаренной промышленности всего лишь дочернее предприятие Химической корпорации?
      — Да, это мне известно, мистер Флаухер. Но к чему вы мне это говорите?
      — А вам известно, что Химическая корпорация заинтересована в доставке чемодана мистера Харбери? — спросил Флаухер, не затрудняя себя ответом на вопрос Паттерсона.
      — Нет, это мне неизвестно, — сказал Паттерсон. Он уже не выглядел ни строгим, ни важным.
      — А вам известно, мистер Паттерсон, что стоит президенту Химической корпорации дунуть, и ваше объединение лопнет, как мыльный пузырь?
      — Да, конечно, если…
      — А известно ли вам, мистер Паттерсон, кому принадлежит контрольный пакет акций Химической корпорации? — Флаухер повысил голос. — Мне! Мне! — повторил он. — Я сотрудничаю с нашей химической промышленностью без малого двадцать лет, и сейчас я владею этой промышленностью. Вам понятно это? Стоит мне дать указание президенту корпорации, и ваше объединение исчезнет с лица земли…
      Паттерсон побледнел, он ничего не сказал, вздрагивала только его верхняя губа, и от этого дрожали острые кончики его седых усов.
      Флаухер откинулся на спинку кресла.
      — Все мы хотим есть, — примирительно сказал он. — Но большие проглатывают маленьких, а не наоборот. Не так уж трудно скомпрометировать ваш порошок, и ни одна хозяйка не будет покупать «Майское утро». Но мы можем сделать и большее. Мы заставим лопнуть банк, вкладчиком которого вы состоите. Ваша отставка еще полбеды, но ваш сын не окончит колледжа, а дочери придется изучать стенографию. Вы не сможете купить для себя куска своего «Командора»…
      Флаухер улыбнулся своей шутке. Но Паттерсону было не до смеха. Он богатый человек. Обеспеченный человек. Самостоятельный человек. В конце концов, мистер Нобл мог помешать его политической деятельности, но лишить Паттерсона состояния не в его си­лах. Но что можно сделать, если Химическая корпорация захочет стереть его с лица земли…
      Флаухер улыбался. Он раскрыл перед собеседником портсигар.
      — Закуривайте, мистер Паттерсон. И сегодня же отправьте телеграмму о выезде.
      Паттерсон не осмелился отказаться от скверной немецкой сигары, которую сам он постеснялся бы предложить лакею.
      — Хорошо, — промолвил он и поперхнулся.
      Мистер Паттерсон не умел быстро соображать, но тут как-то сразу его осенила идея, и он снова попытался сыграть отбой.
      — Хорошо, — повторил он. — Но…
      Флаухер строго вскинул глаза на собеседника.
      — Что еще, мистер Паттерсон?
      — Конечно, я могу рассчитывать на любезность со стороны таможенной службы, но если все-таки захотят произвести осмотр чемодана?
      — Гм… — Флаухер задумался. — Вы правы. Багаж должно везти лицо, обладающее дипломатической неприкосновенностью. Хорошо! Мы найдем дипломата, который вылетит вместе с вами. У меня есть такой. Он будет, так сказать, владельцем чемодана де-юре, а де-факто чемодан будет ваш. Впрочем, перелетев границу, вы можете послать своего дипломата ко всем чертям!
      — А кто этот дипломат?
      — Не все ли равно? Разумеется, это не представитель вашей страны, ее престиж мы не потревожим. С вами поедет пресс-атташе одного экзотического государства.
      Паттерсон облегченно вздохнул.
      — Значит, на меня возлагаются функции наблюдателя…
      Флаухер поморщился.
      — Вы упорно не хотите меня понять. Багаж повезете вы… Вы, мистер Паттерсон! А дипломат будет при вас… — Флаухер подавил раздражение, — этикеткой, ширмой, декорацией. Называйте его как хотите! Но помните — будущее вашей фирмы зависит от того, насколько удачно выполните вы это поручение.
      — Я понимаю, — пролепетал Паттерсон.
      Флаухер встал и, улыбаясь, протянул ему руку.
      — Вы слишком политик, мистер Паттерсон, вы не умеете мыслить экономическими категориями, — с легким осуждением сказал он и вдруг перешел почти на шепот: — Мне нужна война, а не сосуществование… — И тут же поправился: — Холодная война. Это деньги, мистер Паттерсон, большие деньги. А что касается горячей, пусть она будет после нас. Умереть я хотел бы в своей постели. И не провожайте меня…
      Флаухер вернулся в гостиницу. В коридоре ему попался тот самый корреспондент, который утром брал у него интервью. Они поздоровались как старые знакомые.
      — Как самочувствие, мистер Флаухер? — осведомился корреспондент.
      — Превосходно, — ответил Флаухер. — Ездил в посольство. Еле добился свидания с господином Паттерсоном. Он собирается домой и не мог уделить мне много времени. Если хотите что-нибудь с ним послать, торопитесь…
      Барнс бросился к телефону.
      — Хэлло, Билл! — закричал он в трубку. — Все в порядке. Старик собирается домой. Спеши!
     
      Глава тринадцатая
      Просьба, требование, каприз
     
      — Итак, заставим Королева работать на нас, ведь он «наш сотрудник»! — пошутил Пронин. — Пусть расплачивается за свою дерзость.
      Пронин еще раз уточнил с Ткачевым план действий и попросил вызвать Лену Ковригину.
      Она не заставила себя ждать.
      — Нашли маму? — обрадованно спросила она.
      — Пока еще нет, — огорчил ее Пронин. — Но мы хотим этого не меньше вас. Помните, вы обещали помочь нам?
      — Конечно, — сказала Леночка. — Вы можете полностью располагать мною.
      — Я не ждал от вас другого ответа. — Пронин улыбнулся. — На несколько дней станете чекисткой. — Он повернулся к Ткачеву. — Вот вам еще одна помощница, Григорий Кузьмич. — И снова, обращаясь к Леночке, попросил: — А теперь скажите: Королев аккуратно звонит?
      — Каждый день.
      — Встреч больше не назначал?
      — Нет.
      — Так слушайте. До сих пор он играл с вами в «кошки-мышки». Причем мышкой были вы. Вы продолжите игру, но на этот раз будете кошкой. Королев уверен, что все еще держит вас в руках. Он не подозревает, что находится под наблюдением. Не подозревает, что нам известна тайна «смерти» профессора Ковригиной… Вам надо встретиться с Королевым и заставить его указать место, где скрывают вашу маму.
      Леночка хотела было спросить, как же это она сможет заставить Королева, но Пронин остановил ее движением руки.
      — Елена Викторовна, выдержка для чекиста — первое качество.
      — Извините, — сконфуженно пробормотала Леночка.
      — Так вот. Мы тут с Григорием Кузьмичом кое-что придумали. Как только Королев позвонит, потребуйте от него свидания. Во что бы то ни стало! Припугните его. Скажите, что вас зачем-то снова приглашает следователь, который вызывал вас, чтобы опознать труп. Что вы обязательно должны с ним, с Королевым, посоветоваться.
      Пронин испытующе посмотрел на Леночку.
      — Сумеете? Вы участвовали в художественной самодеятельности? Играли на сцене? Разговаривайте взволнованно, возбужденно. В меру, конечно. Скажите, что вам больше не с кем советоваться. Пусть почувствует, что верите вы ему по-прежнему… Он звонил сегодня?
      — Еще нет. Обычно он звонит к вечеру.
      — И встретиться надо сегодня. Даже обязательно сегодня. Обстановка заставляет торопиться. Помните, в ваших руках спасение матери. Вы должны встретиться с ним сегодня. Вечером. В кафе или там, где он предложит. Устройте ему скандал. Изобразите сумасбродную девушку. Скажите, что не можете больше без мамы. Хотите ее видеть. Во что бы то ни стало — вам снятся дурные сны. У вас плохие предчувствия…
      — Но если мама так была им нужна, — неуверенно произнесла Леночка, — и если они так ее запрятали…
      — Не откажется ли Королев выполнить вашу просьбу? — договорил за нее Пронин и подтвердил: — Да, откажется. Примется врать и наврет с три короба. Но вы проявите настойчивость. Капризную, глупую настойчивость. Вы не согласитесь с его разумными доводами. Вы решительно заявите, что хоть на минутку, но должны видеть маму, и если он не может устроить свидание, вы отправитесь к нам — прямо назовите ему наше учреждение — и обратитесь к его, мол, Королева, начальству и добьетесь свидания. Будьте уверены, вашего визита к нам он не допустит.
      — Но они сделают что-нибудь с мамой!
      — Не сделают, они же не знают, что за вами стоим мы.
      — А если он все-таки откажет?
      — Не откажет. При такой ситуации отказ для него равносилен самоубийству. Ни на йоту не отступайте от своего требования. Откажет? А вы заявите, что сразу идете к нам. Или свидание, пусть вам хоть издалека покажут маму, или вы обойдете всех генералов, а своего добьетесь. И категорически требуйте, чтобы встреча с мамой состоялась завтра же! Не соглашайтесь ни на какие отсрочки. Пусть это будет самое идиотское упрямство, но проявите его. Завтра — и никаких! Вы видели нехороший сон. Щемит сердце. Вынь да положь…
      Он внимательно посмотрел на Леночку.
      — Поняли?
      — Поняла, — сказала она.
      — Заставите прийти на свидание?
      — Заставлю!
      Пронин указал Ткачеву на Леночку.
      — Слышите, Григорий Кузьмич, до чего самонадеянна молодежь?
      Он укоризненно покачал головой.
      — Не думайте, что это будет легко. Он профессионал, а вы любительница. Надо всю себя мобилизовать! Ведите себя так, как ведут себя настоящие люди на пожаре, при взрыве бомбы или спасая утопающих. Раздумывать некогда, а терять голову нельзя. Быстрота и полное самообладание.
      — Ясно, — сказала Леночка.
      — После встречи — сразу домой. К вам зайдет Григорий Кузьмич, и вы ему обо всем доложите. А на следующий день отправитесь с Королевым туда, куда он вас повезет. Не бойтесь, мы будем поблизости.
      — А я и не боюсь, — сказала Леночка.
      — Все поняли? — еще раз спросил Пронин.
      — Все, — сказала Леночка.
      — Тогда идите, желаю успеха, до свидания!
      Но едва лишь закрылась за девушкой дверь, как Пронин сразу нахмурился, и на лице его появилось выражение озабоченности.
      — Ну как? — спросил он.
      — По-моему, все правильно, — согласился Ткачев.
      — И по-моему, правильно! А на душе неспокойно. Ей говорю, чтобы не боялась, а сам за нее боюсь… Теперь, Григорий Кузьмич, не спускайте с нее глаз. Теперь эта девушка стала для всей этой мрази опасной. Запомните: вы за нее отвечаете головой!
      Тем временем Леночка спешила домой, она боялась пропустить звонок Королева.
      Павлик, конечно, был уже у нее.
      — Никто не звонил? — осведомилась она.
      — При мне никто, — доложил Павлик.
      — Мне должны звонить по очень важному делу, — торопливо объяснила она. — Не хочу тебя выпроваживать, но не вздумай как-либо реагировать на разговор, веди себя так, точно тебя нет…
      Королев, как всегда, позвонил с наступлением су­мерек.
      — Елена Викторовна? Здравствуйте. Привет от вашей мамы, чувствует она себя хорошо…
      Но Леночка прервала его на полуслове.
      — Вы нужны мне, Василий Петрович, — торопливо сказала она. — Мне необходимо вас видеть.
      — Я сегодня занят.
      — Но мне необходимо. Мне звонил следователь, он зачем-то вызывает меня.
      — Какой следователь? — уже другим тоном спросил Королев.
      — Как «какой»? Из прокуратуры. Который вызывал меня для опознания.
      Должно быть, Королев облегченно вздохнул.
      — А! Этот! Вы напрасно беспокоитесь, какие-нибудь формальности. Говорите то же, что и в прошлый раз.
      — Но мне необходимо вас видеть, иначе у вас могут быть неприятности, — настойчиво повторила Леночка.
      В голосе Королева прозвучало беспокойство:
      — Что-нибудь случилось?
      — Да, — сказала Леночка.
      — Хорошо. Приезжайте на Арбат. Встретимся у метро.
      Он положил трубку.
      — Я пойду с тобой, — предложил Павлик, напряженно слушавший разговор. — Мне не хочется, чтобы ты шла одна. На некотором расстоянии…
      — Глупости! — воскликнула Леночка. — Это совершенно не нужно…
      Она так и не разрешила ему следовать за собой.
      Королев встретил Леночку у выхода из метро.
      — Ну? Что случилось? — озабоченно спросил он здесь же, на улице, не пригласив ее против обыкновения в кафе.
      — Я просто не могу больше, — с места в карьер заявила Леночка. — Я должна видеть маму. Я видела нехороший сон. На меня прыгают две лягушки, а вокруг идет дождь. Вы понимаете, лягушки!
      — Какие лягушки? — с раздражением спросил Ко­ролев. — При чем тут лягушки?
      — А разве вы не знаете, что видеть во сне лягушек — к несчастью? — объяснила Леночка. — Обязательно будут неприятности.
      «Русские — суеверный народ, — подумал Королев. — Хотя у них ликвидирована неграмотность и они стали гораздо культурнее, но они нескоро еще избавятся от своих предрассудков. Эта девушка — студентка, а вот попробуй убеди ее, что лягушки — просто пустяки…»
      Он так и сказал ей, что лягушки — пустяки.
      — Возможно, — согласилась Леночка. — Но я все равно не могу. Вы знаете, что я придумала?
      Королев неодобрительно на нее посмотрел.
      — Ну?
      — Я пойду завтра к кому-нибудь из ваших генералов, — победоносно сказала она.
      — Каких генералов? Что вам взбрело в голову?
      — Я понимаю, вы всего-навсего капитан, — продолжала Леночка. — Вы не можете нарушить приказание. Я пойду завтра к вам в учреждение и добьюсь разрешения увидеться с мамой!
      — Вы с ума сошли! — воскликнул Королев. — Вам все равно этого не разрешат!
      — А я всех обойду, — упрямо заявила Леночка. — Начну с вашего начальника и обойду всех. Вы скажете мне его фамилию?
      — И не подумаю. Я не имею права.
      — И не надо. Я буду действовать официально. Так и скажу, что нужен начальник капитана Королева. Василия Королева! Думаете, не скажут?
      — Ваша мама через неделю будет дома, — попытался убедить ее Королев. — Имейте терпение.
      — А я не могу. Говорю вам, что видела лягушек.
      — Глупости! Я вам просто запрещаю настаивать на свидании!
      — А я не подчинюсь. Я сегодня хотела идти, но я не хочу, чтобы у вас были неприятности. Просто я вас предупреждаю. Завтра с утра отправлюсь к вам. Можете встретить меня у подъезда. Хотите пари, что получу разрешение?
      Надо думать, Королев чувствовал себя во время этого разговора не слишком хорошо. Забыв об осторожности, он громко уговаривал Леночку потерпеть еще неделю, ну еще три дня, а сам смотрел на нее ледяными глазами, и Леночка догадывалась о его пережива­ниях.
      — Если вы такой злой, что не хотите устроить свидания с мамой или хотя бы дать мне на нее издалека посмотреть, не надо, — запальчиво тараторила она. — Вы еще не знаете, какая я упрямая. Если что мне втемяшилось, я своего добьюсь. Завтра с утра я у вас…
      Теперь, когда остались считанные дни, когда все должно завершиться удачей, своим упрямством эта девица могла сорвать всю операцию!
      — Хорошо, я устрою свидание, — недовольно сказал Королев. — Никуда не надо ходить. Сегодня что — вторник? В субботу или в воскресенье вы увидите свою маму…
      — Нет, — перебила его Леночка. — Завтра!
      — Завтра невозможно. Не глупите.
      — А если невозможно, я сама завтра добьюсь разрешения!
      — Вы комсомолка, вы должны быть дисциплинированны.
      — На этот раз я не хочу быть дисциплинированной!
      — Это же просто упрямство!
      — Пусть! Василий Петрович, миленький! Вы только покажите ее! Хоть издали!
      — Слишком требовательно высказываете вы свои просьбы.
      — А это не просьба, — заметила Леночка. — Это и есть требование.
      — Это не требование, а каприз!
      — Пусть каприз, но или вы устроите мне завтра свидание, или я пойду к вашему начальнику.
      — Хорошо. Завтра к вечеру…
      — Нет, — перебила Леночка. — В двенадцать дня. Если опоздаете хоть на минуту, я иду к вам на службу.
      — Ну хорошо, — ледяным голосом оборвал ее Ко­ролев. — Идемте, я провожу вас.
      — Не надо, не изменяйте себе, — ласково улыбаясь, отказалась Леночка. — Вы же меня никогда не провожаете. Жду завтра, в двенадцать, и помните: я упряма…
      Они расстались. Как и было велено, она отправилась прямо домой, а Королев-Джергер кинулся к телефону-автомату…
      Харбери не отвечал. Никто у него не отвечал. Барнс тоже не отвечал.
      Джергер чувствовал себя как затравленный волк.
      Положение создавалось прямо-таки безвыходное. Эта дура загнала его сегодня в тупик. Все время была рассудительна и послушна — и сорвалась! Женщина остается женщиной, особенно если она полна предрас­судков…
      Надо что-то предпринимать. Он позвонил еще раз. Ни Харбери, ни Барнса. Дьявол знает где они шляются!
      Тогда Джергер прямиком отправился в гостиницу «Москва». Плевать он хотел на опасность!
      543!
      Джергер энергично постучал в дверь. За дверью послышалось какое-то движение. Он постучал громче…
      Остались считанные часы, надо действовать напро­лом. Или пан, или пропал!
      Замок щелкнул, дверь слегка приоткрылась, из-за нее показалась недовольная физиономия Барнса.
      — Ах, это вы…
      Он не назвал Джергера по имени!
      Джергер дернул дверь и, не обращая внимания на Барнса, влетел в номер.
      Поджав под себя ноги, на диване сидела пышная блондинка, на столе стояли бутылки с вином.
      Вот почему эта жирная свинья не отвечала на телефонные звонки! Нашел время развлекаться…
      Джергер за рукав потянул Барнса в спальню.
      — Отправьте эту девку к черту. Вызывайте Харбери, я горю! Немедленно ее уберите…
      Барнс вернулся в гостиную.
      — Извините. — услышал Джергер неуверенный скрипучий голос, похожий на голос чревовещателя. — Это мой приятель. Его бросила жена, и он не может видеть ни одной женщины. Я позвоню вам, но сейчас лучше уйти. Он пьян, и я не поручусь…
      Джергер слышал, как блондинка собралась уходить. Она что-то спрашивала шепотом, а Барнс скрипучим своим голосом продолжал нести какую-то чушь о ревнивых мужьях. Наконец она ушла.
      Тогда Барнс принялся по телефону разыскивать Харбери. Это оказалось совсем не просто, но в конце концов он нашел его.
      — Приходите, Билл, приходите! — начал он его заклинать. — Не вскоре, а немедленно. Вы понимаете — немедленно!
      Они едва дождались Харбери.
      — Какого черта… — начал было тот и замолчал, увидев Джергера.
      Он приблизился к нему и заговорил раздраженным голосом:
      — Вы сошли с ума! Какие гарантии, что за мной не следят? Если вас нащупают, нам несдобровать!
      — Мне так и так несдобровать, — мрачно произнес Джергер. — Со мной только что виделась младшая Ковригина.
      — По-моему, она видится с вами не так уж редко. Почему сегодня это произвело на вас такое впечатление?
      — Требует свидания с матерью.
      — А вы отложите.
      — Если завтра в полдень я не отвезу ее к матери, она отправится ко мне на службу… Вы понимаете — куда?
      — Отложите. На день!
      — Не соглашается.
      — Паттерсон летит послезавтра!
      — Ах, черт!..
      — Послезавтра вы возьмете «Волгу» Барнса и отвезете ее куда захотите.
      Барнс подал свой голос:
      — А если его задержат?
      — Скажете — угнал.
      — Так и поверят…
      — Пусть не верят! Доказательств не будет, что вы давали машину!
      — Но мне тогда тоже придется убраться из России!
      — И уберетесь.
      — Ладно, — сказал Джергер. — Все это — послезавтра. А если она пойдет завтра…
      — Устройте, чтобы не пошла.
      — Она ссылается на лягушек!
      — Каких лягушек? Вы сошли с ума, Робби!
      — Она видела сон и требует свиданья.
      — Задержите на один день!
      — А если ее убрать завтра?
      — Боже упаси! Начнут искать… А послезавтра делайте что хотите. В течение нескольких часов никто не спохватится. Старик улетит, и все будет в порядке.
      — А как улечу я?
      — Поможем.
      — А как я получу послезавтра машину?
      — Здесь, у автозаправочной станции, на площади Свердлова, — сказал Барнс. — Я подъеду и отойду, а вы садитесь — и в путь. Если все будет благополучно, бросьте машину в любом месте, меня известят…
      Джергер опять ушел первым. В коридоре было пусто. Он стремглав слетел по лестнице, выбежал на улицу, свернул за угол, вошел в вестибюль метро, юркнул в телефонную будку. Осмотрелся через стекло. Как будто никто за ним не следил. Набрал номер Коври­гиных.
      — Елена Викторовна?
      — Да.
      — Королев. Мы поедем к вашей маме послезавтра.
      Он говорил твердо, решительно, уверенно.
      — Я же сказала, что завтра…
      Он рискнул.
      — Да, но я выяснил. Можно только послезавтра. Если это вас не устраивает, идите куда угодно и жалуйтесь, вам все равно не разрешат.
      Тон его был совершенно категоричен.
      Леночка испугалась: а вдруг он сбежит? Ну не завтра, так послезавтра станет известно, где находится Мария Сергеевна…
      — Хорошо, — согласилась она. — День потерплю. А послезавтра когда и где?
      — Я заеду за вами, — сказал Королев. — В двенадцать. Как условились. Перед выездом позвоню.
      — Спасибо, — сказала Леночка. — Жду.
      Ткачев позвонил совсем поздно.
      — Не разбудил? Виделись? Буду у вас через десять минут…
      Он вошел подтянутый, очень официальный, извинился за позднее появление.
      Леночка рассказала о встрече. Ткачев слушал и одобрительно кивал. Потом сказала о звонке Королева…
      — И вы согласились?! — воскликнул Ткачев.
      — Он чуть совсем не отказался, — сказала Леночка в оправдание.
      — Эх!.. — вздохнул Ткачев. — Надо было делать так, как сказал Иван Николаевич.
      Он помрачнел. Леночка поняла, что совершила ошибку.
      — Значит, послезавтра? — уточнил Ткачев. — В двенадцать? Ну что ж, если появится, поезжайте. Не бойтесь, мы будем рядом.
      Пронину он позвонил уже из дому.
      — Простите, Иван Николаевич, разбудил? — извинился Ткачев. — Не мог удержаться. Только что от Ковригиной.
      — Виделась?
      — Виделась.
      — Ну и как? Добилась чего-нибудь?
      Ткачев замялся.
      — Не совсем. В общем, поездка назначена на послезавтра.
      — Как на послезавтра? — Он помолчал. — Да вы знаете, что послезавтра улетает Паттерсон?
      — Знаю, — сказал Ткачев. — А вы связываете одно с другим?
      — Не знаю, — признался Пронин. — Но возможно все.
      — А Королев не удерет? — предположил Ткачев.
      — Не знаю…
      — А что же делать?
      — Ничего не поделаешь, будем ждать послезавтра, — сказал Пронин. — Но с Леночки не спускайте глаз.
     
      Глава четырнадцатая
      Мышка прячется в норку
     
      Первые пешеходы еще только шли по московским улицам, еще не везде закончили уборку дворники, еще полупустыми катились автобусы и троллейбусы, а Тка­чев уже сидел в кабинете Пронина, и они в последний раз обсуждали подробности задуманной операции.
      — Все готово?
      — Как будто все, Иван Николаевич. Одно смущает, а ну как Королев не явится?
      — Явится, — с уверенностью возразил Пронин. — Как пить дать явится. Поверьте мне. Судя по напряженности, какая чувствуется во всех этих людях, они что-то затеяли.
      — А что именно, Иван Николаевич? — тоже не в первый раз задал Ткачев вопрос, который мучил в эти дни их обоих. — Неужели все-таки решили увезти Ковригину?
      — Все может статься, Григорий Кузьмич, — ответил Пронин. — Поживем — увидим.
      Они склонились над картой города.
      — Вот дом, где живет Ковригина, — указал Ткачев. — Куда только Королев отсюда ее повезет?
      — За город, — уверенно предсказал Пронин. — В городе они связаны по рукам и ногам.
      Пронин бросил взгляд за окно.
      — Вам везет, Григорий Кузьмич. День будет жаркий, на небе ни облачка, самое время для прогулки.
      На небе и вправду не было ни облачка; голубое, большое, просторное, оно точно приглашало за город, на траву, на воду, в леса и луга.
      — Прогулка не очень-то увеселительная, но приятно, что нет дождя.
      — А подготовлено все? — еще раз осведомился Про­нин, который никогда не уставал повторять этот вопрос своим помощникам. — Люди, машины, посты?
      — Как будто все.
      Это был ответ в манере Ткачева, он всегда говорил с оговорками, не скажет «все», а обязательно «как будто бы все»… Он был осторожный человек, но его «как будто» значило больше, чем у иных людей решительное утверждение.
      — А вы осторожны, Григорий Кузьмич, — заметил Пронин. — Неужто нет уверенности в исходе?
      Ткачев хмыкнул.
      — Уверенность есть, исход только неизвестен.
      Пронин прошелся по комнате, его мучила все та же мысль.
      Он сел на диван и нервно потер руки.
      — Последние минуты перед операцией, — проговорил он. — Будет ли вести себя Королев так, как мы это предвидим? Испугается ли за свою шкуру? Ведь наши расчеты, Григорий Кузьмич, основаны на том, что мы знаем своих противников лучше, чем они знают нас…
      Он опять встал и по диагонали зашагал из угла в угол: ему не удалось скрыть овладевшее им нервное напряжение.
      — Последнее напутствие, — обратился он к Ткачеву. — Не торопитесь обнаружить себя, но и не надо слишком долго скрываться. Как только выедете за город, сразу дайте ему понять, что его преследуют. Он не тронет Леночку, если будет знать, что за ним наблюдают, побоится. Все время висите у него на колесе. Если я не последний идиот, руки вверх он не поднимет и в поисках спасения приведет нас к своим сообщникам.
      Пронин остановился против Ткачева и в упор спросил:
      — Так или не так, Григорий Кузьмич?
      — Как будто так, Иван Николаевич.
      — А за Леночкой приглядывайте все время, — напомнил Пронин.
      Ткачев улыбнулся.
      — Чему вы улыбаетесь?
      — Мы-то приглядываем, но там и помимо нас охрана!
      — Что еще за охрана? Ткачев засмеялся.
      — Доктор Успенский. Позавчера он шел за Еленой Викторовной до кафе, а потом стоял на посту возле дома, пока в ее окнах не погас свет.
      — У него есть основания тревожиться…
      — Я думаю, Иван Николаевич, что Леночка сказала ему и о предстоящей поездке.
      — Из чего это вы заключили?
      — Доктор с рассвета дежурит за углом ее дома. С мо­тоциклом. Готов двинуться на всех парах… — Ткачев вопросительно взглянул на Пронина. — Снять?
      — Нет. Пусть едет. Теперь чем больше гласности, тем лучше. Но еще и еще раз напоминаю: делать все с тактом. Наверняка кто-нибудь из этих «деятелей» пользуется каким-нибудь иммунитетом…
      Они еще раз дружески улыбнулись друг другу, и Ткачев отправился выполнять задание.
      Он не ошибся, высказав предположение, что Павлику стало известно о предстоящей поездке Леночки.
      — Я поеду с тобой, — решительно заявил Павлик.
      — Нет, это совершенно невозможно…
      Павлик не стал уговаривать Леночку — он знал, что это бесполезно, но про себя решил: «Ничего, не помешаю», — тем более что это никак не противоречило указаниям генерала Пронина.
      Несмотря на поздний час, Павлик отправился к своему приятелю Сенечке Фромгольду, такому же врачу, как и он, и страстному мотоциклисту. Павлик попросил одолжить на день мотоцикл. Водил машину Павлик неважно, Сенечка это знал и не хотел давать ему свою новенькую «Яву», но Павлик не отступал, и Сенечке пришлось сдаться.
      Павлик упросил того же Сенечку подменить его на работе, а сам ни свет ни заря занял наблюдательный пост в воротах знакомого дома.
      Королев появился около полудня. Он подъехал на темно-зеленой «Волге», остановился на углу, вышел и направился к телефонной будке. Через пять минут в машину юркнула Леночка, и «Волга» тотчас тронулась с места.
      Павлик с остервенением рванул ногой стартер, мотор взревел, и «Ява» стремительно вынесла Павлика в сумятицу и толкотню московских улиц.
      Джергер приехал за Леночкой для того, чтобы ее убить. Через несколько часов операция с похищением Ковригиной должна была благополучно завершиться, и теперь он мог избавиться от опасной свидетельницы.
      Джергер еще не знал, где и как он это сделает. Он решил, что, во всяком случае, надо отъехать подальше от Москвы и там, в каком-нибудь глухом лесу или у реки… Там можно хорошо запрятать труп, его не скоро доищутся.
      Джергер не скрывал своей озабоченности, но Леночка толковала ее по-своему: «Не хочешь везти к маме, а везешь. Узнаем, где она находится, и тебе крышка…»
      Джергер выехал на шоссе. У заставы какой-то шальной мотоциклист метнулся ему наперерез. Джер­гер даже затормозил, но тут же снова набрал скорость.
      Пошли окраины.
      «Жми-жми, — подумала Леночка. — Чем скорее, тем лучше. Хочешь не хочешь, а тебе придется показать мне маму!»
      Джергер же и не вспоминал сейчас о Марии Сергеевне. Он думал о том, как бы поскорее разделаться с этой девицей и дать шефу шифровку, чтобы его забирали отсюда. Сейчас он жалел, что уничтожил булавку с ядом.
      Но тут опять откуда-то вынырнул мотоциклист. Джергер сразу его узнал — тот самый, который переехал ему дорогу у заставы.
      Узнала его и Леночка…
      «Ну и будет же тебе! — подумала она. — Дай только вернуться!»
      Мотоциклист обогнал «Волгу», пронесся вперед, сбавил скорость и двинулся вдоль обочины.
      «Неужели за мной следят? — мелькнула у Джергера догадка, но он тотчас ее отверг. — Оперативные работники действуют умнее и незаметнее. Просто этот тип едет с нами в одном направлении».
      Джергер мысленно похвалил Барнса. Очень хорошо, что тот дал ему «Волгу», а не «шевроле». Стоит остановиться «шевроле», как вокруг собирается толпа автолюбителей, а на «Волгу» никто не обращает внимания.
      Джергер прибавил скорость. Прибавил и мотоцик­лист. Джергер убавил. Убавил и мотоциклист.
      «Что за черт?» — подумал Джергер.
      Издали приметил он поворот, выждал, позволил мотоциклисту опередить себя и неожиданно свернул на проселок.
      Машину швыряло на неровной дороге. Мелькали низкорослые деревья, кусты. Но очень скоро Джергер явственно услышал тарахтенье мотоцикла. Он оглянулся. В двадцати метрах, неловко подпрыгивая на сиденье, маячил все тот же мотоциклист.
      Это было подозрительно, но еще подозрительней было то, что вишневая «Волга» тоже ехала вслед за ним по проселку.
      Джергер обогнул какую-то рощицу, свернул опять на шоссе, а следом за ним свернули и мотоциклист, и вишневая «Волга».
      Джергеру стало не по себе…
      Он затормозил машину — вишневая «Волга» тоже остановилась.
      Джергер решил проверить себя.
      — Вы ничего не замечаете? — спросил он Леночку.
      — Замечаю.
      — Что?
      — Замечаю, что нас преследуют, — сказала она. Леночка помнила указание Ткачева — обратить внимание Королева на то, что за ними увязалась вишневая «Волга».
      «Если спутник ваш не сразу на это обратит внимание, — инструктировал ее позавчера ночью Ткачев, — так вы ему об этом скажите. Это очень важно. Как только выедете из города, сразу начинайте играть у него на нервах!»
      — С чего это вы взяли? — возразил Джергер. — Кто может нас преследовать? Я говорю об этом идиоте на мотоцикле. Кружится, как клоун на арене!
      — Действительно, идиот, — согласилась Леночка. — Но мне не нравится эта вишневая «Волга». Почему она все время идет за нами?
      — Просто едет в ту же сторону…
      — Господи, да ведь это же ваши работники! — воскликнула Леночка. — Вероятно, они едут туда же, куда и мы.
      — Какие «ваши»? — явно нервничая, переспросил Джергер. — Что за работники?
      — Да разве вы не видите? — театрально удивилась Леночка. — Их человек пять, в фуражках!
      — В каких фуражках?
      — Да что вы? Не узнали собственную форму?
      — Я не обратил внимания, — сказал Джергер. — Подождите…
      Он оглянулся.
      Мотоциклист уже нагнал их и остановился между ними и вишневой «Волгой».
      — Никакие работники не должны следовать за нами, — с досадой произнес Джергер. — Это даже странно.
      — А вы выйдите и спросите их, — предложила Леночка.
      Но Джергер резко нажал педаль акселератора — мотор взвыл, и машина рванула с места.
      Он опять свернул и еще раз свернул, миновал какую-то деревню, снова выехал на шоссе, на какое-то другое шоссе, но мотоцикл тарахтел сзади, и вишневая «Волга» по-прежнему шла все на одном и том же расстоянии.
      — Мы должны от них уйти, — пробормотал Джергер.
      — Зачем? — наивно спросила Леночка.
      Джергер еще прибавил скорости.
      Но ни мотоциклист, ни вишневая «Волга» не отставали. Они неотступно следовали за ним, точно привязанные.
      Джергер уже не помышлял об уничтожении Леночки. Он не мог уже ничего с ней сделать, его сразу бы задержали. Теперь он думал только о себе, просто глупо было бы попасться в последний момент.
      Что делать? Конечно, можно метаться с дороги на дорогу до последней капли бензина, но это не выход. Рано или поздно придется остановиться, и тут-то его возьмут.
      Он лихорадочно перебирал в уме возможные способы уйти от преследователей. Нет… нет… Все не годилось. Оставалось только одно — спрятаться у Харбери… Туда, на территорию дачи, арендованной иностранцами, они не сразу посмеют зайти. Единственно правильное решение! Иначе он пропал…
      К этой-то даче в поисках спасения и устремился Джергер.
      Харбери и несколько его соотечественников снимали под Москвой благоустроенный дом, принадлежавший некогда богатому московскому фабриканту Михайлову. Большую часть парка давно уже застроили новыми дачами. Но и та часть, которую оставили при доме, тоже была достаточно велика. Ее окружал высокий забор, и у ворот постоянно дежурил милици­онер.
      Обитатели дома существовали обособленно от жителей поселка. Но Харбери изолировался даже от сво­их соотечественников. Он жил в небольшом двухэтажном флигеле, расположенном на отлете.
      В этот флигель с тремя комнатами в каждом этаже и с большим подвалом, где Харбери оборудовал фотолабораторию, и была привезена Мария Сергеевна. Специально для этого случая подвал превратили в тюремную камеру.
      На даче в Пасечной Ковригину поджидали четверо — Джергер, Барнс, Харбери и его шофер Антонио.
      Усыпив Ковригину и переодев в ее платье труп Беляковой, они разделились: Джергер и Барнс повезли труп Беляковой к станции Рассадино, а Харбери с Антонио доставили Ковригину в подвал, превращенный, как уже было сказано, в тюремную камеру.
      Обслуживание Ковригиной Харбери поручил своей секретарше мисс Вайолет Шерман. Такая обязанность не слишком пришлась ей по вкусу, но ослушаться Харбери она боялась…
      Джергер давно уже выехал на Ярославское шоссе и гнал машину к летней резиденции Харбери.
      — Где мы находимся? — поинтересовалась Леночка.
      — На Ярославском шоссе, — нехотя ответил Джер­гер.
      — А приедем скоро? — спросила Леночка.
      Джергер оглянулся. Вишневая «Волга» шла на том же расстоянии.
      — Скоро, — сказал Джергер и прибавил газу.
      Они проезжали поселок за поселком…..
      Наконец въехали на улицу, больше похожую на тенистую лесную аллею. Вдалеке среди густой зелени ярким пятном выделялся желтый забор.
      — Вот наша дача, — сдавленным голосом произнес Джергер, не столько обращаясь к своей спутнице, сколько успокаивая самого себя. Он боялся, что его успеют схватить у самых ворот, на пороге спасения. Кроме того, его очень беспокоил милиционер, стоявший около деревянной будки, у самого въезда на дачу.
      «Будь ты проклят!» — подумал Джергер.
      Но отступать было некуда. Он резко затормозил, чуть не ткнувшись радиатором в желтые ворота, выскочил, подбежал к калитке.
      Заперта!
      Тут же к нему подошел милиционер. Отдал честь.
      — Вы знаете, чья это дача? — вежливо осведомился он.
      — Да-да. Я приехал к мистеру Харбери. К мистеру Харбери, — повторил Джергер.
      Заметив у калитки звонок, он было потянулся к нему, но милиционер предупредил Джергера и сам нажал кнопку. После этого постовой заглянул в машину и кивнул в сторону Леночки.
      — Девушка с вами? — сказал он, скорее утверждая, чем спрашивая.
      — Со мной, со мной, — скороговоркой подтвердил Джергер.
      Калитка открылась, и показалась какая-то личность из обслуживающего дачу персонала.
      — Да? — спросила личность
      — К мистеру Харбери! — с мольбой в голосе воскликнул Джергер.
      — Да-а-а, — сильно растягивая звук «а», утвердительно произнесла личность и распахнула ворота.
      Джергер оглянулся. Вишневая «Волга» остановилась неподалеку, но из машины никто не выходил. Там же стоял мотоциклист.
      Джергер сел за руль, и через минуту машина Барнса очутилась во дворе дачи.
      И лишь тогда вишневая «Волга» приблизилась к желтому забору.
      Первым вышел Ткачев, подозвал милиционера, предъявил свое удостоверение.
      — Вы знаете человека, который въехал сейчас во двор? — спросил Ткачев.
      — Нет, — ответил милиционер.
      — А кого он спросил?
      — Мистера Харбери.
      — Ах, Харбери…
      Ткачев отлично знал, чем занимается мистер Харбери и де-юре, и де-факто.
      — В машине еще какая-то девица, — доложил ми­лиционер. — Я спросил, говорит — с ним.
      — Так и спросил?
      — Так точно.
      Ткачев готов был расцеловать милиционера, — ничего не подозревая, тот сделал важное дело, можно сказать, официально зарегистрировал появление Леночки на даче.
      Ткачев указал на будку.
      — Телефон там?
      — Так точно.
      Ткачев вошел в будку и вызвал Пронина.
      — Иван Николаевич? Докладывает Ткачев.
      — Давай-давай, Григорий Кузьмич, слушаю, — донесся до Ткачева знакомый голос.
      — Часа полтора болтались. Пользуется «Волгой» Барнса. Пытался уйти, но мы его загнали. Доехал, по-видимому, до места. Говорю из Крюкина. В данное время находится на даче, арендуемой Харбери и его соотечественниками.
      Пронин засмеялся.
      — Мышка спряталась в свою норку!
      Ткачев не понял.
      — Что?
      — Говорю, мышка спряталась в свою норку. Продолжайте, Григорий Кузьмич.
      — Остановился у ворот. Спросил мистера Харбери. Въехал во двор…
      — Решили не брать у ворот?
      — Для чего? Есть предлог проникнуть на дачу.
      — Правильно, — одобрил Пронин. — С Леночкой расправиться не посмеют, поскольку известно, что она там. Людей подбавлю. Сейчас дам команду. Оцепите участок. Действуйте в зависимости от ситуации. Хорошенько обыграйте предлог…
      — Слушаюсь, — сказал Ткачев. — Тут еще кружится этот…
      — Доктор Успенский? — догадался Пронин.
      — Он.
      — Волнуется?
      — Не говорите!
      — А знаете что… — Секунду Пронин размышлял. — Используйте его в качестве тарана. Он ведь, так сказать, частное лицо. Подумайте об этом.
      Ткачев усмехнулся.
      — Есть подумать.
      — Все, — сказал Пронин. — Действуйте.
      А за желтым забором все шло своим чередом. Джергер въехал во двор, поставил машину. Навстречу шел Харбери.
      — Каким образом… — начал было он и запнулся, увидев выразительный взгляд Джергера.
      — Познакомьтесь, — обратился тот к Леночке, указывая на Харбери. — Сейчас вы увидите маму.
      — Привет! — Харбери по-приятельски пожал Леночке руку и помог ей выйти из машины.
      — Вот мы и добрались до нашей дачи, — наигранно приподнятым тоном сказал Джергер.
      Он ведь понятия не имел, что Леночке известно, с кем она имеет дело!
      — Что это за дача? — спросила Леночка.
      — До революции принадлежала московскому миллионеру Михайлову, — пояснил Харбери. — А теперь отдыхают наши сотрудники.
      — Не только сотрудники, — добавил Джергер. — Все, кому не надо быть на виду.
      Они подошли к двухэтажному кирпичному флигелю, расположенному в глубине аллеи пушистых голубоватых елей. Поднялись по винтовой лестнице на крыльцо.
      — Мама здесь? — нетерпеливо спросила Леночка.
      — Вы увидите ее, — сухо ответил Джергер.
      В небольшом полутемном холле было прохладно и тихо.
      — Наверх, — указал Харбери.
      Поднялись на второй этаж. Вошли в гостиную.
      Легкие стулья обтянуты пестрой полосатой тканью. Из такой же ткани занавески на окнах. На круглом низком столе в ярко-желтой керамической вазе — желтые гладиолусы.
      — Отдохните, — предложил Харбери. — А мы отлучимся. Минут на пять.
      — Пожалуйста, — сказала Леночка.
      — Небольшой деловой разговор, — пояснил Джер­гер. — Мы скоро вернемся.
      Они оставили ее одну.
      Леночка подошла к окну. Возле флигеля синели ели, дальше белели стволы берез, а еще дальше виднелся большой белый дом и перед ним пестрые клумбы.
      Леночка надеялась, что раз уж ее сюда привезли, ей все-таки покажут Марию Сергеевну. Они ведь не знают, что разоблачены, и захотят ее успокоить. Может быть, для этого и пригласили ее сюда, в комнату на втором этаже. Проведут Марию Сергеевну мимо окон, покажут, что она жива и здорова, и увезут Леночку обратно в Москву. И она твердо решила окликнуть Марию Сергеевну — будь что будет!
      А Харбери в это время объяснялся внизу с Джергером.
      — Какого дьявола вас сюда принесло? — выругался он, уставив на Джергера свои оловянные глаза.
      — А куда мне было деваться? От самой Москвы за мною едет машина!
      — Какая машина?
      — Контрразведка!
      — И вы привели ее сюда?
      — А что мне было делать?
      — Да ведь через полчаса здесь может быть Паттерсон!
      — И отлично. Не осмелятся же они задержать Паттерсона?
      — А потом?
      — А потом, Билл, вы покажете себя настоящим то­варищем.
      — Не понимаю, Робби…
      — Ковригина подготовлена к отправке?
      — Она еще не упакована, так сказать, но… Все в порядке. Инъекция сделана, раньше чем через сутки не проснется.
      — А где она?
      — В подвале.
      — Так вот, Билли, вы отправите вместо нее меня! Поэтому я сюда и приехал!
      — Я не понимаю, Робби…
      — Да что тут понимать! Раз они меня нащупали, значит, обязательно возьмут. Единственное для меня спасение — Паттерсон! Через два часа я буду уже заграницей!
      — Но тогда пропадет вся операция!
      — А черт с ней! Отец Чарльз подождет! А вы тут найдете какую-нибудь другую оказию…
      — Да, но Ковригину здесь уже нельзя больше оставлять?
      — Отвезите куда-нибудь, вы сумеете это сделать!
      — А если ее найдут?
      — Ну как найдут? Не так просто получить ордер на обыск у иностранца. Да они ничего и не подозревают. Откуда им знать, что она жива?
      — А ваша юная девица?
      — Само молчание!
      Харбери только поглядел на Джергера и ничего не сказал.
      — Да-да, — продолжал Джергер. — Жизнь она себе сохранила, есть свидетели ее приезда. Вы продержите ее часа два и отпустите, скажете, что это была шутка, что вы просто хотели с ней познакомиться. До вас все равно не доберутся. Ковригиной здесь не будет, а значит, и никаких улик…
      Харбери покачал головой.
      — Вы безумец, Робби!
      Джергер с отчаянием уставился на Харбери.
      — Вы что — не согласны?
      Харбери опять покачал головой:
      — Нет, Робби, не могу…
      — Отдаете товарища врагу?
      — Бросьте, Робби, красивые слова. Вы спасаете свою шкуру. А кто будет думать о моей? Мне не простят, если я не отправлю Ковригину.
      — Я все беру на себя! Упакуйте меня в этот кофр вместо Ковригиной, и уже через два часа я буду вне опасности.
      — Нет, Робби…
      — Нет?!
      Джергер, должно быть, понял, что просить бесполезно.
      — Хорошо, — сказал он вдруг каким-то удивительно тихим голосом. — Тогда я не дам вам отправить Ковригину.
      — То есть как не дадите? — Харбери удивленно взглянул на Джергера.
      — Очень просто! Или вы меня отправите в кофре, или Паттерсон поедет налегке, а Ковригина останется здесь. Если уж погибать, так вместе. Не дам я ее, и все. Вы ничего не поделаете со мной. — У него перехватило дыхание. — Понятно?!
      Что ж, это было понятно, Джергер закусил удила. Харбери помолчал. Потом он вдруг точно просветлел и протянул Джергеру руку.
      — Вы убедили меня, Робби. Товарищей в беде не бросают. Извините. В этой чертовой стране совсем спятишь… Мы отправим вас. Но услуга за услугу. Я не хочу возиться с Ковригиной. Мы вынесем ее… Тут есть укромный уголок — фамильный склеп Михайлова. И там вы… что-нибудь сделаете. А после того как вы уедете, Антонио вывезет ее куда-нибудь…
      Джергер недоверчиво взглянул на Харбери.
      — Вы это серьезно?
      — Вполне, Робби. Вы меня убедили.
      — Впрочем, это гарантия, что в последний момент вы не подмените один кофр другим. Мертвая Ковригина не нужна Ноблу.
      Харбери пожал плечами.
      — Я же говорю, что вы меня убедили… Джергер еще раз взглянул на Харбери и решительно двинулся к выходу.
      — Пошли! — Он остановился в дверях. — А где Вайолет?
      — В большом доме.
      — Так идемте!
      Харбери указал на потолок.
      — А ваша девица не спустится?
      — Нет, она дисциплинированное существо.
      — На всякий случай я запру дверь.
      — Заприте. Но она не спустится.
      Харбери тихонько подошел к двери, ведущей на лестницу, и повернул в замке ключ.
      — Так вернее…
      В подвале тускло горела лампочка под грязным стеклянным колпаком. Желтый полумрак, холод и сырость напомнили Джергеру морг. Они вошли в комнату, в которой раньше помещалась фотолаборатория.
      Мария Сергеевна лежала на кровати. Она действительно спала. Но то был не естественный сон, каким спят здоровые люди. Бледная и холодная, она скорее напоминала мертвеца.
      Джергер неуверенно взглянул на Харбери.
      — Вы не переборщили с дозой?
      — Теперь это не имеет значения, — заметил Харбери. — Врачи привели бы ее в чувство…..
      — Понесли! — предложил Джергер.
      Они завернули ее в синий шерстяной плащ, еще накануне отобранный для этого случая у Вайолет, и вынесли из комнаты.
      На первой же ступеньке Харбери остановился.
      — Дайте-ка, Робби, еще одеяло. Вместо носилок… Так будет удобней.
      Джергер вернулся.
      Он не успел взять одеяло, как дверь за его спиной захлопнулась. Что же это?!
      — Билл! — Джергер заколотил в дверь кулаками. — Билл!!!
      Ни звука!
      Харбери не счел нужным даже что-то сказать…
      Слабый шорох — и все смолкло.
      Джергер понял, что это конец. Он прислонился спиной к стене, откинул назад голову, прижался затылком к холодной, сыроватой поверхности, плотно закрыл глаза и застыл в тоскливом отчаянии.
      Он не знал, что его ждет, но о спасении думать уже не приходилось…
      Харбери захлопнул дверь — жертвовать собой ради Джергера он никак уж не собирался!
      С большим трудом он взвалил Ковригину на плечо и, тяжело переступая, понес ее вверх по лестнице.
      Он втащил Ковригину в гардеробную. Здесь у него хранились одежда и дорожные вещи.
      Посреди комнаты стоял раскрытый кофр из коричневой кожи, плоский и длинный, в каком кинозвезды перевозят свои многочисленные туалеты. Харбери осторожно опустил в него свою ношу. Сундук оказался коротковат. Он подогнул Ковригиной ноги, закрыл кофр и затянул ремни.
      Багаж готов!..
      Теперь следовало навестить свою неожиданную гостью, не мешало проверить, чем она там занимается…
      Харбери взбежал по лестнице. Дверь в гостиную была прикрыта. Харбери прислушался. В гостиной стояла тишина. Он приоткрыл дверь…
      Комната была пуста.
      Харбери подошел к окну, перегнулся через подо­конник. Нет, выпрыгнуть девчонка не могла. Высоковато, и цветы под окном не примяты. В тревоге Харбери метнулся спальню… Никого! В кабинет… Никого! Неужели все-таки выпрыгнула?..
      Шагая через три ступеньки, он спустился в вестибюль, выбежал на крыльцо… Никого!
      А между тем Леночка в это самое время находилась в гардеробной, из которой Харбери вышел три минуты назад.
      Когда ее оставили в гостиной, она долго ждала. Но никто не появлялся. Она знала, что находится среди врагов. Ткачев предупредил ее, куда она может попасть.
      Минута шла за минутой, и чувство тревоги все сильнее и сильнее овладевало ею.
      Она сняла туфли, вышла из гостиной и осторожно спустилась по лестнице.
      Издалека доносились приглушенные голоса. Леночка тихонько толкнула дверь. Дверь не открывалась. Леночка нажала сильнее… Заперта!
      Значит, те что-то затеяли…
      Размышлять нет времени! Леночка побежала наверх! Высунулась в окно… Высоко! Но внизу, на первом этаже, окно тоже раскрыто. А рядом — рукой дотянуться — водосточная труба. Она вылезла за окно, ухватилась за подоконник, повисла на вытянутых руках, нащупала ногой раскрытую раму, дотянулась до водосточной трубы и, придерживаясь за нее, спустилась на подоконник первого этажа. Через окно она проникла в большую комнату: тяжелые портьеры, темная мебель… Кажется, столовая.
      Она выглянула за дверь.
      Знакомый холл!
      Сюда голоса доносились явственней, но слов Леночка разобрать не могла…
      Потом она услышала, как Королев и хозяин флигеля прошли мимо нее куда-то вниз. Говорили они между собой по-английски. Это не удивило Леночку, к этому она была подготовлена. Говорили о каком-то Паттерсоне, об отправке какого-то кофра и, наконец, о ней самой. Но разобрать Леночка не смогла, что именно они говорят. Английский она знала неважно и сейчас мысленно ругала себя за то, что плохо им занималась…
      Потом все стихло, но через несколько минут Леночка услышала, как кто-то идет снизу, идет медленно и тяжело, словно несет на себе большой груз…
      Снова тишина.
      Леночка не шевелилась.
      Опять кто-то прошел. Но на этот раз наверх. Повернул в двери ключ и начал подниматься…
      Леночка не знала, на что решиться. Прошли две–три минуты…
      Она выглянула было в холл и тотчас отпрянула. Дверь наверху с шумом распахнулась. Кто-то прогрохотал по лестнице, теперь уже сверху вниз.
      Хлопнула входная дверь.
      Леночка выглянула опять.
      Никого!
      Она выскользнула из своего укрытия, еще раз окинула взглядом холл и вошла в ту самую комнату, в которую минуту назад что-то внесли…
      Она не ошиблась. Посреди комнаты лежал вместительный кожаный чемодан, скорее даже сундук, длинный и плоский.
      Леночка догадалась, что это и есть тот самый кофр, об отправке которого только что шел разговор.
      Она попыталась его приподнять…
      Он был очень тяжел…
      Тогда она расстегнула ремни, подняла крышку — и обомлела: в чемодане лежал человек…
      Женщина!
      У Леночки сжалось сердце. Она решила, что женщина эта мертва. «Что это? Жертва какого-то преступления?.. Вдруг это мама?» — подумала Леночка. Подумала и ужаснулась, и все же нашла в себе силы наклониться и стянуть с головы женщины капюшон.
      Да, это была мама!
      Неужели…
      Самообладание, самообладание!
      Леночка опустилась на колени, взяла лицо Марии Сергеевны в свои ладони… Нет! Она дышала, дышала! Жизнь еще теплилась в ней…
      Надо что-то сделать, но что?!
      Марию Сергеевну хотят куда-то везти… Что делать?
      Леночке мгновенно вспомнилось все, чему ее учил Ткачев. Не теряться. Не терять самообладания. Она среди врагов, малейшая оплошность, малейшее промедление могут оказаться гибельными!
      Поднять шум? Неизвестно, дозовется ли она сво­их. Побежать к воротам? Могут задержать по дороге. Что будет тогда?.. Они окажутся в руках этих страшных людей! Для них ничего не стоит убить их обеих…
      Значит, надо предпринимать что-то самой. Как ей в голову пришло решение, Леночка никогда бы не смогла объяснить. Она не раздумывала, для этого не было времени.
      Прежде всего надо запереть дверь. Ключ торчал в замочной скважине.
      Но не успела Леночка сделать и шагу, как дверь распахнулась и в ее просвете появилась какая-то женщина…
      Молодая накрашенная женщина в пестром легком платье, с копной пышных золотых волос на голове. Увидев Леночку, она на мгновение остановилась, сделала было шаг назад, но тут же вошла в гардеробную, быстро прикрыв за собой дверь.
      Какую-то долю секунды Леночка и незнакомка рассматривали друг друга.
      «Что же мне делать?» — в замешательстве подумала Леночка…
      — Тсс-с-с…
      Незнакомка приложила палец к губам и шепотом произнесла что-то по-английски.
      Леночка не поняла ее и покачала головой, вопросительно глядя на незнакомку.
      — Я вам помогать… — произнесла та гортанным голосом, коверкая русские слова. — Я буду помогать. Отше-ень…
      И незнакомка сделала то, чего не успела сделать Леночка: заперла дверь на ключ.
      Леночка сразу прониклась к ней доверием… Да и ничего другого ей не оставалось!
      — Вы что хотит? — спросила незнакомка.
      Леночка указала на раскрытый кофр.
      — О! — воскликнула незнакомка. — Они ее увозит!
      Тогда Леночка с помощью жестов, путая английские и русские слова, объяснила, что она дочь той, что лежит в кофре, и что она хочет заменить собою Марию Сергеевну.
      — Я сюда… Вот! Я сюда, а ее… Вот куда?..
      И незнакомка поняла, а может быть, угадала, в чем состоит план Леночки.
      — Берите! — приказала она. — Поднимайте…
      Они подняли Марию Сергеевну и понесли. Миновали небольшую кухню и внесли Марию Сергеевну в какую-то кладовую.
      — Кладит! — скомандовала незнакомка.
      Они опустили Марию Сергеевну у стены, и незнакомка набросила на нее брезент.
      Леночка тоскливыми глазами посмотрела на незнакомку.
      — А если ее найдут?..
      — Но, но, — сказала та. — Здесь нет, не находят. Я ее вечером спасать… Это отшень хороший женщина, ваша мама, — сказала незнакомка. — Она умеет заставлять себя уважайт…
      Она тут же схватила Леночку за руку и повлекла за собой…
      — Время, время, — приговаривала она. Они вернулись в гардеробную.
      Незнакомка зачем-то распахнула окно, опустила за окно стул и сказала Леночке:
      — Вы будете уезжать… На аэродром. И начинать шуметь, когда услышите русских. И возвращаться сюда с полиция…
      Незнакомка указала на кофр.
      — А теперь быстро, быстро, я вас буду закрывать! — сказала она. — А потом убегать…
      Леночка закуталась в плащ и легла в кофр, подогнула ноги, крышка над ней тотчас захлопнулась, и она услышала, как незнакомка затягивает сверху ремни.
      Потом — шорох, стук, и все смолкло…
      Незнакомка выпрыгнула в окно!
      Леночка не знала, сколько прошло времени. Вероятно, несколько минут. В дверь сильно застучали. Потом еще громче. Потом наступило молчание, и шум послышался с другой стороны. Она сообразила, что кто-то лезет в окно…
      Харбери встретил Вайолет около флигеля.
      — Вам никто не попадался? — спросил он.
      — Да, — сказала Вайолет. — Я встретила около дома миссис Слоун…
      — Не то! — с досадой перебил Харбери. — Вам не попадалась какая-нибудь незнакомая девушка?
      — Нет, — удивилась Вайолет. — Я шла к вам…
      — Сейчас сюда заедет мистер Паттерсон, — опять перебил ее Харбери. — Мне надо передать ему чемодан с бумагами…
      Они вместе подошли к гардеробной. Харбери взялся за дверную ручку.
      — Что за черт!
      Дверь была заперта, заперта изнутри. Он постучал, потом постучал сильнее… Вайолет широко раскрыла глаза.
      — Разве у вас нет с собой ключа?
      — Ключ с внутренней стороны!
      — Будете ломать? — осведомилась Вайолет.
      — Да нет, это слишком долго, — разозлился Харбери. — Придется лезть через окно!
      Он обежал дом. На трапе под открытым окном валялся стул.
      Он влез в комнату и бросился к кофру. Тот стоял на месте, ремни были затянуты. Слава богу, все в порядке.
      Харбери облегченно вздохнул и пошел открывать.
      — Вот что, — приказал он Вайолет. — Идите в парк и разыскивайте незнакомую девушку! Понятно? Ищите по всему парку! Она меня обокрала. Сам я не могу отойти. Паттерсон появится с минуты на минуту. А вы, как только найдете, тащите ее сюда. Быстро, быстро!
      Он подождал, пока Вайолет скрылась за деревьями, и заторопился к воротам.
     
      Глава пятнадцатая
      Держи его, держи!..
     
      Паттерсон не замедлил появиться. Он приехал в роскошном «кадиллаке», в котором кроме него и шофера находился еще какой-то мужчина средних лет, с тонкой ниточкой черных усов под массивным носом и в темных больших очках.
      Не успели за «кадиллаком» закрыться желтые ворота, как Ткачев уже докладывал Пронину о приезде Паттерсона с неизвестным спутником.
      — Так-так… Очень интересно, — раздумчиво сказал Пронин. — Его самолет отправляется через два часа. Не попытается ли он увезти Королева…
      Харбери ждал миллионера во дворе. Он приветствовал его как лучшего друга.
      — Добрый день, мистер Паттерсон!
      В ответ раздалось лишь невнятное бормотание. Знатный путешественник не пожелал выйти из машины, только выглянул из нее. А его спутник, кажется, вообще не проявлял ни к чему интереса.
      — Где ваши бумаги? — брюзгливо пробормотал мил­лионер. — Давайте их сюда. И поскорее!
      Харбери и сам был рад как можно скорее избавиться от своей пленницы.
      — Разрешите ему помочь? — бодро спросил он своего гостя, кивком указывая на шофера.
      — Помогите, — приказал Паттерсон. — Только делайте все побыстрее.
      Харбери с шофером быстро ушли во флигель и через минуту с заметным усилием вынесли объемистый кофр.
      — До чего же вы любите бумажки, — ворчливо заметил Паттерсон. — Надо же накопить такую груду.
      — Не говорите! — весело подхватил Харбери. — Но если бы вы знали, с каким нетерпением их ждут!
      Паттерсон только пошевелил усами. Но вот все готово, с глухим щелчком захлопнулся вместительный багажник, и Паттерсон скомандовал:
      — Поехали!
      Ворота распахнулись, и «кадиллак», шурша гравием, выплыл на дорогу.
      У калитки толкалось несколько любопытных, пожелавших заглянуть в роскошную машину, но, увы, мистер Паттерсон как приехал, так и уехал вдвоем со своим смуглым спутником.
      Об этом Ткачев тотчас доложил Пронину:
      — Иван Николаевич!
      — Ну что?
      — Паттерсон уехал.
      — Быстро! С кем?
      — Один. Вернее, все с теми же усиками…
      — Подозрительно!
      — Очень.
      — Может быть, вывезли кого-нибудь в багажнике?
      — Может быть.
      — Ладно, Паттерсона возьму на себя. Леночка не показывается?
      — Никак нет.
      — Хорошо бы выяснить, что с ней. Но деликатно!
      — Доктор Успенский раза два пытался прорваться на дачу.
      — Не впустили?
      — Милиция!
      — В третий раз милиция должна зазеваться.
      — Можно?
      — Только вежливо…
      Павлик со своим мотоциклом пристроился наискось у чьей-то дачи и не спускал глаз с желтых ворот. Он уже пытался звонить и даже едва не проскочил вслед за «кадиллаком» — помешал милиционер. Если бы не Ткачев, его бы отправили в отделение для выяснения личности.
      Ткачев сказал несколько слов милиционеру и направился к Павлику.
      — Здравствуйте, — поздоровался Ткачев.
      — Привет, — ответил Павлик. — Я видел вас, когда приходил к генералу.
      — Ждете? — спросил Ткачев.
      — Жду, — признался Павлик.
      — А надо бы действовать!
      — Как?
      — Видите за забором шиферную крышу? — указал Ткачев. — Надо попасть туда.
      — Я бы давно там был, да этот цербер… — Павлик кивнул в сторону милиционера.
      — Идите, Павел Павлович, но быстро. Сейчас он вас не заметит.
      Ткачев не успел моргнуть, как Павлик очутился у ворот. Милиционер в этот момент внимательно разглядывал носки своих ярко начищенных сапог.
      Павлик нажал кнопку звонка. Едва калитка приоткрылась, он сильно толкнул ее и проскочил на территорию дачи.
      Следовало дать время «нарушителю» добежать до цели. После этого милиционер крикнул:
      — Стойте!
      И кинулся за Павликом.
      Затем появился второй милиционер и кинулся вслед за первым. Через минуту побежали и Ткачев, и его помощники.
      Обитатели дачи стояли перед милиционерами и возбужденно рассказывали, как ворвался какой-то неизвестный…
      — Побежал туда! — указывали они в сторону флигеля.
      Народу собралось достаточно — несколько обитателей дачи, два милиционера, Ткачев, его сотрудники.
      — Пошли! — решительно сказал милиционер. Все двинулись в сторону флигеля.
      Появился Харбери. Ткачев отлично его знал, хотя сам Харбери и не подозревал о существовании Ткачева.
      — Кто побежал? — грубо спросил он и упрекнул милиционера: — Для чего вы только стоите!
      Все поспешно зашагали к флигелю.
      У крыльца их встретила Вайолет.
      — Я шла по аллее, — объяснила она. — Какой-то человек промчался мимо и ворвался в дом…
      Павлик хорошо понял Ткачева. Проникнув во флигель, он сразу же заперся изнутри и бегом начал обшаривать все закоулки. Заглядывал за диваны, открывал шкафы…
      Между тем у крыльца гадали: что же делать?
      — Заперто!
      — Надо ломать дверь!
      — Вы пустили, вы и открывайте! — сердито крикнул милиционеру Харбери.
      Милиционер искоса взглянул на Ткачева.
      — Попытайтесь, — сказал Ткачев.
      Но открыть дверь оказалось не так-то просто. Тогда кто-то предложил:
      — Через окно!
      — Я сам полезу, — крикнул Харбери.
      Но в это время из флигеля раздался громкий вопль — не то отчаяния, не то торжества, и дверь неожиданно распахнулась. На крыльцо выбежал Павлик и замахал руками.
      — Идите-идите! — кричал он. — Вы только взгляните!
      И он опять скрылся.
      Толкаясь и мешая друг другу, все кинулись за Пав­ликом. Он привел их в кладовую.
      — Видите? Вы видите?! Профессор Ковригина! Вы понимаете… в чулане! В каком-то чулане, на полу… — Павлик захлебывался. — Возможно, она отравлена… Она нуждается в медицинской помощи…
      — Спокойно! — прикрикнул Ткачев. — Сейчас разберемся…
      Ткачева невозможно было ослушаться: в его тоне звучали и властность, и какая-то совершенно особая убедительность, то драгоценное профессиональное свойство, которое вырабатывается у людей, привыкших быстро ориентироваться и находить правильные решения в трудной и сложной обстановке.
      Павлик послушно замолчал и, нащупав пульс на безжизненной руке Марии Сергеевны, начал считать его редкие и слабые удары, поглядывая на часы.
      — Константин Павлович, — позвал Ткачев одного из своих помощников.
      Лейтенант Елкин, — впрочем, никто не знал, что это лейтенант, — выжидательно взглянул на Ткачева.
      — Сейчас же вызовите неотложную помощь и позвоните еще…
      — В поликлинику? — подсказал Елкин.
      — Вот именно.
      Они отлично понимали друг друга.
      Ткачев вопросительно оглядел присутствующих.
      — Кто в этом доме хозяин?
      — Я… — Харбери выступил вперед… Он был растерян и испуган.
      — А вы кто такой? — обратился Ткачев к Павлику, будто впервые увидев его.
      — Врач… Врач Успенский…
      Павлик смутился.
      — А как вы сюда попали?
      — Видите ли… Я приехал… Здесь находилась моя… Ну как бы вам сказать? Ну, моя невеста… И я пошел. И вот нашел…
      Румянец залил его лицо, он окончательно смешался.
      — Спокойнее, спокойнее, — сказал Ткачев. — Прежде всего, поскольку вы врач, скажите… — Он указал на Ковригину. — С ней очень плохо?
      — Да, она в тяжелом состоянии… Ей, очевидно, дали сильную дозу снотворного.
      Ткачев повернулся к Харбери.
      — А как сюда попала эта женщина?
      — Что вы меня допрашиваете? Я протестую! Это мой дом, и я не буду отвечать ни на какие вопросы!
      Ткачев зло посмотрел в бесцветные глаза Харбери и тихо сказал:
      — Придется…
      — Кто вы такой? Кто вам дал право так со мной разговаривать?
      — Извините… — На этот раз Ткачев слегка улыбнулся. — Служба государственной безопасности. Вот удостоверение… Мы к вам не собирались, но мы как раз ищем профессора Ковригину. И поскольку обнаружили ее в вашем доме, вам и придется давать объяснения.
      Они стояли друг против друга — насупившийся, бледный Харбери и вежливый, чуть ироничный Ткачев.
      — Как попала сюда профессор Ковригина?
      — Не знаю.
      — Это не ответ.
      — Ее привез ко мне один человек.
      — Что это за человек?
      — Я его мало знаю.
      — И, однако, разрешили ему привезти незнакомую женщину?
      — Товарищ Ткачев, позвольте… — Павлик давно уже пытался вмешаться в разговор. — У них здесь целый застенок! Внизу тоже кто-то заперт. Я пытался выпустить, но не сумел…
      Ткачев строго взглянул на Харбери.
      — А внизу кто?
      — Я не знаю.
      — Пойдемте, покажу! — опять вмешался Павлик.
      Ткачев повел рукой, приглашая Харбери идти впереди:
      — Прошу вас…
      Тот не сдвинулся с места.
      — Я не позволю производить у себя обыск!
      — А мы и не собираемся, — заметил Ткачев. — Мы лишь познакомимся… С кем мы познакомимся, мистер Харбери?
      В этот момент появился Елкин.
      — Григорий Кузьмич, неотложка придет через две минуты!
      — Вот и хорошо, — спокойно отозвался Ткачев. — Вы и доктор Успенский отнесите товарища Ковригину к воротам.
      — Конечно… — Павлик вопросительно посмотрел на Ткачева. — А вам не надо показать?
      — Не тревожьтесь, — успокоил его Ткачев. — Идите, идите, помогите отвезти товарища Ковригину. Мы сами найдем…
      Он подождал, пока Павлик и Елкин вынесли Марию Сергеевну, и вновь обратился к Харбери:
      — Прошу вас…
      — Я никуда не пойду! — огрызнулся Харбери. — Мне внизу делать нечего.
      — Обойдемся без вас… — Ткачев взглянул на мили­ционеров. — Побудьте здесь с господином Харбери…
      Харбери рванулся к лестнице.
      — Пойдемте!
      Они спустились в подвал и остановились у плотно пригнанной двери.
      — Откройте! — предложил Ткачев. Харбери отрицательно покачал головой.
      — У меня нет ключа…
      В это время из-за двери донеслись отборные английские проклятия.
      Ткачев развел руками.
      — Тогда извините, но… Там кто-то кричит. Может быть, тоже нуждается в медицинской помощи. Это не обыск, но я прикажу взломать..
      Мгновенье Харбери колебался, затем сунул руку в карман и подал Ткачеву ключ. Едва тот повернул его в замочной скважине, как дверь распахнулась и перед ним появился… Королев!
      В руке у него был пистолет. Но такой встречи он не ожидал: он собирался рассчитаться с Харбери.
      Ткачев предупреждающе поднял руку
      — Спокойнее, мистер Королев… Дайте… Дайте ваш пистолет!
      Не спеша и даже как-то небрежно взял он из рук Джергера оружие, как если бы это была зажигалка для папирос.
      — Благодарю вас, — сказал он, опустив пистолет в карман, и заглянул через плечо Королева в комнату…
      Увы, того, кого он рассчитывал найти, там не было!
      — А где же Елена Викторовна Ковригина? — напрямик спросил он у Харбери.
      Тот дерзко смотрел прищуренными глазами на Ткачева.
      — Понятия не имею, о ком вы говорите!
      — Понятия не имеете? Жаль! — И Ткачев резко повернулся к Джергеру. — А вас попрошу документы…
      Тот с готовностью протянул паспорт.
      — Так. Прилуцкий Александр Тихонович. А на самом деле?
      — Ему больше нечего вам сказать, — вмешался Харбери.
      — Вас не спрашивают! — оборвал его Ткачев. — Вы поедете с нами, — приказал он Джергеру и тут же опять обратился к Харбери: — А вас вызовем. Придется. Но прежде чем мы с вами сегодня попрощаемся, я хотел бы еще раз обойти все помещения. Может быть, вы будете так любезны, проведете меня по дому?
      — А вы не превышаете свои полномочия? — с усмешкой осведомился Харбери.
      — Ни в коем случае, — вежливо ответил Ткачев. — Просто хочу проверить, не забыл ли я чего-нибудь в этом доме. Прошу…
      Они обошли весь флигель, сверху донизу.
      Мебель повсюду была сдвинута, шкафы распахнуты, занавески отдернуты. Павлик хоть и торопился, но, очевидно, осмотрел все очень тщательно. Теперь Ткачев и сам убедился — Леночки здесь не было.
      — Что ж, не смею больше беспокоить, — разочарованно сказал он. — У меня еще лишь один вопрос: что это за комната у вас в подвале? Кто в ней находился?
      Харбери отвел взгляд.
      — Я не могу этого сказать, — процедил он сквозь зубы. — Мне не позволяет честь…
      — Я не знаю, что подразумеваете вы под понятием чести, — сдержанно ответил Ткачев. — Но какие же могут быть сомнения, что в подвале скрывали профессора Ковригину…
      — Нет-нет! Вы ошибаетесь. У этой комнаты было иное назначение, — Губы Харбери тронула легкая усмешка. — В этой комнате… встречались двое моих соотече­ственников. Любовь, понимаете, — насмешливо добавил он. — И вот что получается, когда покровительствуешь любви недостаточно известных тебе людей.
      Ткачев обвел глазами присутствующих.
      — Вы имеете в виду…
      Харбери мелодраматичным жестом указал на Вайолет.
      — Своего секретаря — мисс Вайолет Чалмерс… — И в упор посмотрел на Джергера. — А этот человек мне вообще незнаком. Госпоже Чалмерс больше негде было встречаться со своим любовником. К сожалению, я не мог ей отказать. Не моя вина, если этот человек не оправдал доверия мисс Чалмерс.
      Вайолет точно ударили. Это была ложь. Он оклеветал ее, чтобы отвести от себя обвинения в подозрительных махинациях. Если этому поверят ее соотечественники, которые молча наблюдают странную и драматическую сцену, разыгравшуюся на их тихой даче, они, конечно, сообщат обо всем на родину, и Вайолет не только упадет у всех в глазах, но и потеряет службу. Лицо девушки залилось краской. И тут же в подтверждение ее мыслям одна из обитательниц дома демонстративно от нее отстранилась, точно боялась запачкаться.
      — Как вам не стыдно, Билл! — крикнула Вайолет. — Вы говорите неправду! Вы не джентльмен!
      Как ей хотелось ударить Харбери, но на это у нее не хватило мужества.
      — Я очень сожалею, мисс Чалмерс, — извинился Ткачев, — но у меня нет сомнений, что мистер Харбери оклеветал вас. Еще несколько дней, и все станет на свое место…
      Он кивнул своим помощникам и посторонился, пропуская их вместе с Джергером вперед.
      Ткачев зашагал по аллее. Впереди шли его ребята…
      Хорошие парни! Ткачев читал книжки, которые издаются на Западе. О нем самом, о таких, как он. Их изображают кровожадными и не очень умными злодеями… Смешно!
      А вот впереди идет Королев–Прилуцкий. Из-за чего он пошел на все это? Деньги? Ненависть? Дисциплина?.. И то, и другое, и третье!
      Пушистые ели. Голубая хвоя. Солнечные блики. Желтый песочек на аккуратной дорожке. И ведут по ней шпиона, диверсанта, убийцу. Посланца той самой шайки человеконенавистников, которые готовы превратить всю землю в атомный полигон…
      А поодаль по дорожке двигались обитатели дачи. Они были и растерянны, и смущены, конечно…
      Тем, что в их среде оказался шпион? Или тем, что этот шпион попался? Кто знает! Одни, вероятно, одним, другие — другим…
      Но только никто из них не остался рядом с Харбери. Им не хотелось его утешать. Им нечего было ему сказать, не о чем спросить…
      Ты попался, ты и отвечай!
      Это Харбери знал очень хорошо — ты попался, ты и отвечай. На помощь никто не придет.
      Только что здесь, в холле, было столько народа, и вот он уже один…
      Он плохо понимал, что произошло. То есть понимал, что произошло много неприятностей. Хорошо, если Министерство иностранных дел ограничится требованием убрать Харбери из Москвы. Это еще наилучший выход.
      Ну а все-таки… Что же все-таки произошло?
      Да, Джергер навел на след…
      Но у Харбери такое ощущение, что, не приведи Джергер этих людей, они все равно его бы нашли…
      Потом подумал о Вайолет. Никто никому не хочет прийти на выручку. Зря он ее обидел…
      Подумал об этой девице, которая куда-то исчезла. Прячется где-то в парке или успела перебраться через забор? Тоже поднимет шум.
      Подумал о кофре, который вез Паттерсон. О том, что в кофре Леночка, ему и в голову не пришло. Ковригина кем-то освобождена. Кем? Дочерью? Но где эта дочь? Неужели еще у него в доме? Вайолет?.. Неужели Вайолет?..
      Мысли его вернулись к Джергеру. Что-то покажет он на допросе? Потянет ли за собой Харбери? Потянет, конечно. Своя рубашка ближе к телу…
      Харбери пожалел, что не пристрелил Джергера. Мертвый он был бы безопаснее. Можно было бы сказать, что его застрелила Вайолет…
      Потом Харбери подумал о себе. Подумал с жалостью, с нежностью, с какой вспоминал иногда покойную мать. Дернул его черт согласиться пойти в разведку! Ведь он неплохой офицер. Впрочем, не офицер, а журналист. Теперь пойди докажи еще, что ты журна­лист…
      Он встал и, зябко поеживаясь, вышел на крыльцо. Черт побери, до чего же вокруг спокойно! Синие ели. Солнце. Тишина. Жить хорошо, а вот не получается…
      Спустился на дорожку. Постоял, тихо насвистывая уличную песенку. В бытность мальчишкой он всегда свистел, обнаружив, что в кармане у него не осталось ни цента.
     
      Глава шестнадцатая
      Что вы везете?
     
      А мистер Паттерсон катил в это время на аэродром!
      Он сидел рядом с шофером и злился на себя, на Харбери и главным образом на этого немца Флаухера с его вонючей сигарой, который принудил Паттерсона впутаться в дела, от которых исходит сильный запашок контрабанды. А в том, что в кофре запрятана контрабанда, Паттерсон не сомневался. Между фотографиями и бумагами засунуты, очевидно, какие-нибудь древние русские иконы или драгоценности. Паттерсон делал вид, что он об этом не догадывается. Архив так архив.
      Таможенники его не тронут. Не зря же позади него сидит пресс-атташе этой… как ее?.. экзотической державы. Багаж дипломата — табу для таможенника. Поскорее бы только сбыть этот багаж с рук. Мистер Пат­терсон передаст его там кому нужно — и черт с ним, с Харбери.
      Паттерсон рассеянно посматривал в окно. В общем, Россия неплохая страна. Несколько шумливая и торопливая, но, в общем, хорошая. Здесь его не обижали. Ни одна газета не напечатала о нем ни одной двусмысленной заметки. Советские репортеры не приходили к нему вымогать деньги за то, что будут писать о нем в доброжелательном тоне. Дома они тоже строят неплохо. Мистер Уинслоу рассказывал, что два года назад вдоль дороги к аэропорту еще не стояло этих до­мов. А сейчас их десятки. Громадные дома. Тысячи квартир. Если бы они принадлежали частному лицу, их владелец стал бы миллионером. Конечно, плохо, что Россия не покупает мыла «Командор». Русские почему-то моются собственным мылом…
      Мистер Паттерсон посматривал в окно и размышлял о множестве всяких вещей…
      Леночке смотреть было некуда. Скрючившись, лежала она в своем кожаном гробу и думала, думала, думала: чем же все это кончится?
      Да, ей было страшно!
      Она слышала, как ее куда-то несли, слышала английскую речь, потом ее куда-то повезли, она поняла, что везут ее в легковой машине.
      Ноги у нее затекли, особенно правая, пересохло во рту… Ей вспомнилась какая-то сказка о злом человеке, которого посадили в сундук и бросили в море.
      Да, Леночке было страшно, и в то же время она испытывала чувство облегчения, ведь сейчас опасность грозит ей, а не Марии Сергеевне…
      А почему бы что-нибудь не предпринять?
      Не рано ли?..
      Ее куда-то везут…
      Самообладание и соображение! Держи себя в руках, внимательно прислушивайся и соображай, соображай…
      Вот остановились. Машина стоит. Вот опять ее куда-то несут. Слышны голоса. Много голосов…
      Действительно, «кадиллак» подъехал к аэропорту. Мистера Паттерсона провожали несколько соотечественников. Мистер Уинслоу. Атташе посольства Грегори. Представители «Интуриста».
      Господина с усиками не провожал никто.
      — Багаж доставлен, — доложили мистеру Паттерсону.
      — Со мною еще кофр. — Паттерсон указал на своего спутника. — Багаж этого господина.
      Какой-то служащий остановился близ Паттерсона. Поглядел на кофр и ушел.
      У дверей зала его ожидали несколько человек. Одному из них он тихо сказал:
      — Подозрительный чемодан.
      — Но, Иван Николаевич, поскольку Ковригину нашли, там ее быть не может.
      — Могут спасать своего.
      — Думаете, Королев?
      — Все может быть. Вот что. Возьмите кого-нибудь из опытных таможенников и попробуйте, так сказать, по внешним данным определить содержимое чемодана, — приказал Пронин подполковнику Алчевскому.
      — Слушаюсь…
      Через несколько минут Алчевский со служащим аэропорта и носильщиками подошли к Паттерсону.
      — Готовимся к погрузке, — сказал служащий. — Разрешите ваши вещи…
      Но ни мистер Паттерсон, ни его спутник не хотели оставлять кофр без своего присмотра. Они тоже пошли к выходу.
      Вещи Паттерсона уже были уложены на тележку, к ним добавили кофр и повезли к самолету.
      Пронин стоял у решетки, огораживающей летное поле.
      Алчевский быстро подошел к Пронину.
      — Иван Николаевич, там человек!
      — Точно?
      — Товарищ, который укладывал багаж, ручается. Чемодан дышит. Вы понимаете — дышит!
      — В таком случае действуйте, — приказал Пронин.
      Паттерсон, провожающие, другие пассажиры стояли у трапа. Рядом на тележке находился багаж. Носильщики ждали команды к погрузке. Над всеми простиралось свинцово-сизое крыло самолета.
      К спутнику Паттерсона подошли двое служащих аэропорта.
      — Извините, — сказал тот, что был постарше. — Извините, но я вынужден спросить. Скажите, пожалуйста, что находится в этом кофре?
      Пресс-атташе «экзотической державы», как выразился о ней Флаухер, побледнел.
      — Мои вещи. Мои личные вещи.
      — А вы уверены, что это ваш кофр?
      — Я не понимаю…
      — Извините, — сказал служащий. — Разрешите взглянуть… У нас есть подозрения, что кофр подменили.
      — Ерунда! — вмешался в разговор Паттерсон. — Никто ничего не подменял, оставьте его в покое.
      — Простите, — настаивал служащий. — Вы действительно знаете, что содержится в этом кофре?
      — Странный вопрос! — раздраженно сказал господин с усиками. — Там мои бумаги, книги… Личный архив.
      — Но этот кофр подменен, — еще раз повторил служащий. — Я прошу вас проверить содержимое своего кофра.
      — Незачем, — возразил Паттерсон.
      — Незачем, — повторил за ним еще более побледневший господин с усиками.
      — Тогда я буду вынужден задержать ваш багаж, — твердо заявил служащий. — Это не ваш кофр, и в нем не бумаги.
      — А я категорически утверждаю, что это его кофр! — столь же твердо настаивал Паттерсон.
      Служащий отрицательно покачал головой.
      — Пока вы не удостоверитесь, что в кофре бумаги, я не разрешу погрузки!
      Паттерсон сунул руку в карман и нащупал ключ, переданный ему Харбери. Этот служащий слишком настойчив… С другой стороны, если даже там и есть какая-нибудь контрабанда, Харбери не такой дурак, чтобы положить ее сверху на случай, если таможенники или сам Паттерсон захотят заглянуть в кофр.
     
      Паттерсон не сомневался, что сейчас утрет нос этому советскому чиновнику и потом попросит присутствующего здесь Грегори пожаловаться в Министерство иностранных дел на возмутительное обращение с иностранцами… Он вытащил ключ…
      Но тут вдруг началась мистика. Загадочное явление совершалось на глазах у людей при свете белого дня!
      Кофр шевельнулся и ожил…
      Леночка не знала, что предпринять. Но когда она услышала шум и бурный разговор, много голосов и много русских голосов, она решилась…
      Она напряглась и принялась толкаться о стенки чемодана, толкаться и кричать:
      — Откройте! Откройте!
      — Что это, господин Паттерсон и господин… простите, не знаю вашей фамилии? — спросил настойчивый служащий. — Вы слышите?
      Да, это была мистика, очень неприятная мистика для господина Паттерсона и его спутника.
      — Будьте добры…
      Служащий аэропорта вежливо взял ключ из рук растерявшегося миллионера и передал своему сослуживцу.
      — Откройте, — приказал он. — Скорее!
      В одну минуту расстегнули ремни, повернули в замке ключ и откинули крышку…
      Леночка не смогла сама вылезти из сундука, ноги у нее онемели, и от страшной духоты она едва не потеряла сознание. Несколько человек бросились к ней и помогли встать на землю.
      — Господин Паттерсон, что же это? — укоризненно, но с неизменной вежливостью спросил служащий, который вел с ним разговор. — Вы видите?
      Последовала пауза…
      — Да, вы правы, чемодан подменили, — заявил наконец Паттерсон. — Эта девушка… эта девушка… очутилась здесь без моего, то есть без его ведома… — И Паттерсон ткнул своим длинным белым пальцем в сторону совершенно растерявшегося пресс-атташе.
      — Кто вы? — обратился служащий к Леночке.
      — Я? — Леночка пожала плечами. — Дочь профессора Ковригиной!
      — Но господин Паттерсон утверждает, что вы без его ведома попали в чемодан? — спросил служащий.
      — Правильно, — сказала Леночка. — Это правда, в чемодан я попала без его ведома!
     
      Глава семнадцатая
      Заключительная
     
      Прочитав следственное дело, мне очень захотелось переписать протокол допроса Джергера. Разговор следователя с преступником.
      — Вы не знаете, Джергер, советских людей.
      — Ковригина — исключение.
      — Ковригина — типичный советский человек, такой же, как и ее дочь!
      — Может быть, здесь я и просчитался.
      — Вы не могли не просчитаться…
      — Почему?
      — Нам дороги люди, а вам не дорог никто…
      Но автору не разрешили ни списывать, ни цитировать… Секретные документы! Им место в архиве. До них доберутся историки…
      — Иван Николаевич, ну а с действующими лицами вы могли бы меня познакомить?
      — Попробую, — согласился Пронин. — Познакомлю, но не со всеми. Паттерсон и незадачливый атташе улетели в тот же день. Харбери выдворен из нашей страны, а Джергер отбыл в «места не столь отдаленные». Что касается остальных…
      Пронин обещал позвонить…
      — Дня через три, — сказал он.
      И с обычной точностью позвонил через три дня.
      — Вы располагаете сегодняшним вечером? — спросил меня Пронин. — Мария Сергеевна Ковригина приглашает к себе…
      Дверь открыла нам Леночка, узнать ее было нетрудно. Светлые русые волосы слегка пушились над открытым лбом, из-под темных, резко очерченных бровей смотрели вдумчивые карие глаза.
      — Знакомьтесь, — сказал Пронин.
      Мы вошли в хорошо обставленный кабинет. Удобный письменный стол, полированные шкафы с книгами, тахта…
      Навстречу нам встала… Ну, конечно, Мария Сергеевна! Я представлял ее именно такой…
      — Ковригина, — представилась она, подавая мне руку.
      Вслед за ней поднялись двое мужчин, один — голубоглазый, с детскими губами, с закинутыми назад русыми волосами, другой — с умным и волевым лицом, на котором бросались в глаза громадный лоб и курносый мальчишечий нос. Они были почти в одинаковых серых костюмах, но на одном костюм висел мешком, а на другом сидел как мундир.
      Заочно они мне тоже были знакомы.
      — Успенский.
      — Ткачев.
      Присутствующие знали, что Пронин приедет не один; все здесь были знакомы между собой, лишь мне одному предстояло войти в круг этих людей.
      — Я звонил Глазунову, — сказал Пронин Марии Сергеевне. — Он тоже хотел…
      — Не приедет, — уверенно сказала Мария Сергеевна. — Вот увидите! Он сейчас так увлечен одной идеей…
      — Ну что ж, ничего не поделаешь, — заметил Про­нин. — Основные герои в сборе. — И, обращаясь уже ко мне, добавил: — Вот они, ваши действующие лица. Они свое сделали, теперь дело за вами.
      Я не умею сразу сходиться с людьми, но в тот вечер мое знакомство с героями этого романа произошло как-то легко и просто.
      — Леночка после своего путешествия в чемодане болела неврастенией ровно три дня, — с улыбкой рассказывал Пронин. — А Марию Сергеевну из одного санатория пришлось отправлять в другой, представители «свободного мира» не пожалели на нее наркотиков.
      — Ну, это уже в прошлом, — заметила Мария Сергеевна. — Сейчас началась рабочая осень и у Леночки, и у меня…
      — А что вы скажете писателю, Григорий Кузьмич?
      — В такой обстановке не хочется ворошить опавшие листья, — отозвался Ткачев. — По-моему, все очень ясно. Похищение организовали они неплохо, скажу как специалист. Расчет на психологию. Подмена трупа, конечно, наглость, но и математика. Вели обстрел по квадратам. А на допросах, которые они учинили Марии Сергеевне, обнаружился их просчет. Тут у них сорвалось!
      — Да, тут у них сорвалось, — повторил Пронин и повернулся ко мне. — Сорвалось не потому, что мы с Григорием Кузьмичом уж такие большие умники. Может быть, мы и не все предусмотрели. Но за нами — люди. Народ. Я допускаю, может случиться, и у нас выкрадут какой-нибудь технический секрет. Но разве это что-нибудь изменит? Главное наше оружие — человек, советский человек, его нельзя ни купить, ни сломить, ни победить. Во всем мире это начинают понимать. А враги… Этим «секретным оружием» им владеть не дано. Ведь они и в свой народ не верят и не знают его. А честные люди встречаются даже в самых ответственных звеньях капиталистических государств. Вот Вайолет Чалмерс. Она далеко не советский человек, многого еще не понимает, а сердцем почувствовала, где правда. Не хочу предвосхищать события, но она обратилась с просьбой остаться в нашей стране… В чем их просчет? Воображают, что идет борьба отмычек, а на самом деле происходит борьба идеологий. В капиталистическом обществе человек живет ради денег, так они и воспитывают свою молодежь. Так они судят и о нас. В этом их просчет и неминуемая гибель…
      Пронин вдруг замолчал, смущенно глядя на нас.
      — Кажется, я увлекся, — сказал он. — А ведь все это и без меня вам известно…
      — Все известно, — согласилась Мария Сергеевна. — Но иногда мы об этом просто забываем…
      В это время Леночка что-то тихо сказала матери.
      — Зови к столу, — отозвалась та.
      Мы перешли в кухню, в ту самую кухню, с которой и начался наш рассказ.
      На столе стояли и пирог, и маринованные грибы из подмосковных лесов, и бутылка шампанского, и запотевший графинчик с водкой.
      — Чем богаты, тем и рады, — сказала Мария Сергеевна. — Леночкино искусство, я хозяйства почти не касаюсь.
      Мы уселись за стол, и в это время раздался… телефонный звонок!
      — Я сейчас, мамочка! — воскликнула Леночка. — Это, вероятно, ко мне.
      Она побежала к телефону.
      — Звонил Георгий Константинович, — разочарованно сообщила она.
      — Извиняется, конечно, — подхватила, смеясь, Мария Сергеевна. — Никак не может и так далее.
      — Точно, — подтвердила Леночка. — Извиняется. Не может.
      — Как всегда, — сказала Мария Сергеевна. — Ему же хуже!
      Я впервые был здесь в гостях, а чувствовал себя как дома, я находился среди очень хороших людей.
      Но все-таки самым главным здесь был для меня Пронин. В который раз видел я это умное простое лицо, эти ясные серые глаза, эти суховатые бледные губы, и все-таки никогда не мог наскучить мне этот человек!
      — Знаете, Павел Павлович, у меня к вам предложение, — обратился он вдруг к Павлику. — Пока мы еще не выпили, прошу обсудить. В самых трудных и сложных обстоятельствах Елена Викторовна не теряла головы. Помните, я говорил, что каждый из нас может быть чекистом. Елену Викторовну я с удовольствием взял бы на постоянную работу… Как вы думаете?
      — Нет-нет! — воскликнул Павлик. — Обойдитесь как-нибудь без нее, она будет врачом!
      — Слышите? — Леночка засмеялась. — Он уже решает за меня!
      Пронин говорил серьезно, а в глазах светились веселые искорки…
      И вот именно в этот момент опять раздался телефонный звонок.
      Леночка вскочила со стула.
      — Я сейчас…
      И убежала из кухни.
      — Иван Николаевич, — позвала она, — вас!
      — Извините…
      Пронин вышел из-за стола.
      Вернулся он через две минуты и торопливо стал прощаться.
      — Вы уж на нас с Григорием Кузьмичом не сердитесь, нужно срочно ехать. Дела…
      По-видимому, кто-то еще нуждался в их помощи.