DjVu

      Часть первая
     
      На чердаке
     
      Варя сделала два шага и остановилась. Лестница скрипела и шаталась. Ступеньки на разные лады переговаривались.
      «Смотри, соррвёшься!» — трещала верхняя, с широкими щелями.
      «И пусть! И пусть!» — пищала нижняя.
      Варя подумала, тряхнула головой и прыгнула на площадку. Перед ней была узкая фанерная дверь.
      Она толкнула её. Сквозь забитое досками окно полосами падал свет, в нём плясали разноцветные пылинки. Стропила обросли паутиной. Под ними бархатным слоем лежала пыль. Прямо на Варю по мутному воздуху шла большая серая тень.
      — Фу! — сказала Варя и чихнула.
      Дверь захлопнулась, тень пропала.
      Чердак был весь завален хламом. Чёрный двугорбый предмет стоял между окном и сложенными рамами. Пробираясь под стропилами, Варя задела его плечом. Предмет взвыл страшным голосом, а со стропил посыпались мусор и труха.
      — Ну-ну! — сказала Варя.
      Она сдёрнула с предмета покрывавшую его клеёнку и увидела жёлтые, как нечищенные зубы, клавиши. Четырёх не хватало, вместо них темнели дырки.
      Варя потрогала клавиши: они пошипели и замолчали. Тогда она растопырила пальцы и с силой ударила по ним; клавиши опустились, и Варе показалось, что рядом жалобно заплакал ребёнок.
      — То-то же! — сказала она. — Очень интересно, похоже на рояль.
      Под полом кто-то громко три раза стукнул.
      — Не дадут поиграть… — проворчала Варя и задёрнула клеёнку.
      За рамами в углу она увидела окованный железом сундук. Варя пробралась к нему, упёрлась ногами в кирпичную трубу и откинула тяжёлую крышку. Сундук был набит книгами. Маленькими и большими, толстыми и тонкими, без рисунков и с раскрашенными картинками.
      Варя вытащила пухлую, с обгрызенными краями книжищу и раскрыла переплёт.
      — «…тешествие на Марс. Научно-фантастическая повесть для юношества», — прочитала она.
      Оторванное жёлтое «Пу» лежало тут же. Восьми первых страниц не было вовсе. Зато на девятой был изображён молодой человек с козлиными рожками и подрисованными красным карандашом усиками.
      Варя послюнявила палец и потёрла усики. Молодой человек покраснел от гнева, и она перевернула страницу.
      — «С давних времён величайшие умы нашего времени…» — прочитала Варя.
      «А где же Марс?» — подумала она.
      За сундуком вдруг кто-то шевельнулся. Варя захлопнула книгу, сунула её под мышку и на всякий случай спряталась за трубу.
      — Спокойно, — сказала она. — Приготовиться. Крыса.
      Но из-за сундука вылез усатый котёнок. Он потёрся о трубу, выставил пистолетом ногу и стал умываться.
      — Вот глупый, — пробормотала Варя. — Ты меня напугал.
      Снизу опять постучали.
      — Послушай, — сказала она. — Ты не знаешь, где здесь могут быть инструменты?
      «Мурм… — ответил котёнок. — Мур-мур…»
      Варя полезла к ящику у окна. В нём оказались четыре шпоры, железный ухват и деревянная колодка с номером сорок два.
      Варя повертела ухват, взялась за шпоры и увидела под тёмным сводом маленькую заржавленную дверь. Прихватив с собой котёнка и книгу, Варя двинулась к ней через седые, обросшие пылью балки.
      Дверь скрипнула и отворилась.
      В квадратной, обитой железом каморке стояла тонкая металлическая тренога. Из треноги, остриём кверху, торчала жёлтая палка, на её конце была насажена круглая, вроде компаса, коробочка со стрелкой и делениями.
      На подоконнике затянутого паутиной окошка лежал молоток с длинной ручкой. Рядом — серый от пыли кожаный чехол, похожий на футляр от очков.
      Варя спустила котёнка на пол, положила книгу и взяла чехол в руки: он был расшит потускневшими нитками и застёгивался на хитро сплетённую пряжку.
      Варя подёргала её и вытащила маленький сломанный нож. Лезвие покрылось ржавчиной, на белой костяной рукоятке было написано: «Соколу Ф. Б. 1918», — цифры наполовину стёрлись.
      Варя почистила рукоятку подолом платья, уронила чехол, нагнулась. В это время в торчащей из пола металлической трубке что-то застучало, и Варя совершенно отчётливо услышала голос:
      — Мама, подай, пожалуйста, тряпку.
      — Наташка! — закричала Варя, припадая к трубке, так что пыль клубами вырвалась из-под ног. — Наташка, это ты там стучишь?
      — Угу! — загудела трубка. — Варюшка, куда же ты провалилась?
      — Наташка, я здесь, на чердаке! А ты где?
      — А я здесь, в комнате, — ответила трубка. — Мама говорит: сейчас же слезай вниз. Нашла молоток или клещи?
      — Нет! — крикнула Варя. — Я нашла книгу, я нашла котёнка, потом какой-то ножик…
      — Сейчас же слезай вниз. Мы уже сами открыли окно!
      Варя сунула нож в чехол, подобрала котёнка и полезла из каморки. На чердаке она огляделась, вернулась к сундуку. Подумала и запихнула чехол с ножом глубоко под книги, на самое дно. Потом с грохотом захлопнула крышку.
      Чердак загудел. Пыль тёмной тучей взметнулась с полу. Варя зажала нос и выскочила в дверь.
     
      Овражки
     
      Всё это началось так.
      — Девочки, — сказала в тот день Марья Николаевна своим дочерям Варе и Наташе, когда они обе вернулись из школы. — Девочки, я получила от дяди Бориса Матвеевича письмо. Он пишет, что задерживается в Сайгатке с геологоразведочной экспедицией до осени, и предлагает нам летом поселиться у него на даче в Овражках. Вы хотели бы?
      — Хотели бы! — закричала Варя так, что стеклянные шарики в люстре зазвенели.
      — Конечно, хотели бы, — сказала Наташа.
      — Тогда собирайтесь, поедем убирать дачу. Варя, достань из шкафа рюкзак, а ты, Наташа, позвони на Казанский вокзал и узнай, когда отходит ближайший поезд. И оставьте Мухе побольше молока, у неё ведь будут щенята.
      …День был чудесный.
      Варя пристроилась у окна вагона и, прижавшись к стеклу так, что нос сплющился в белую лепёшку, разглядывала стоящую рядом электричку. Наташа уже несколько раз раскрывала учебник литературы — приближались экзамены. Марья Николаевна дремала, откинувшись на спинку сиденья.
      Наконец паровоз дёрнул состав. Мимо окон побежал серый, уступами, забор.
      — Мама, — спросила Наташа, — когда мы с тобой последний раз были в Овражках, весь сад у дяди Бориса Матвеевича зарос георгинами, помнишь?
      — Да. И георгины ждут нас. Сегодня суббота, мы сможем поработать целых два дня…
      — А дом большой? — спросила Варя.
      — Большой. Дядя не жил в нём три года, с тех пор как уехал на Урал с геологоразведочной экспедицией. Варя, опусти, пожалуйста, ноги и не задирай колени к подбородку!
      Наташа дёрнула ремни на окошке, но оно не открывалось. Была ещё совсем ранняя весна…
     
      Никакой станции не оказалось.
      Посреди поля стоял похожий на сарай дом. На нём тощими буквами было написано «Овражки» и помельче «Разъезд 48 км».
      У забора, привязанный за ногу, лежал телёнок. Сердитая однорогая коза отстукивала копытами по шпалам.
      Варя первая соскочила с подножки вагона и побежала по тропинке. Наташа помогла спуститься Марье Николаевне.
      За полем начиналась деревня. Дальше шумел голыми ветками лес. Поле было ещё чёрное, только местами пробивалась ярко-зелёная трава. И лес был тоже чёрный, над ним с шумом кружились грачи.
      — Теперь сюда, я помню! — крикнула Наташа.
      Впереди показалась светлая полоска — пруд. Он весь зарос осокой, только на середине шевелилась и блестела вода.
      — А вот и дядина дача!
      Отсюда видна была только крыша. Она темнела между деревьями. Потом за ветками мелькнула кирпичная труба, резной балкон. Большими глазами-окнами смотрел на людей пустой дом.
      — Почему дядя построил дачу так далеко от города? Даже электричка не ходит, один паровик! — спросила притихшая Варя.
      — Видишь ли, девочка, этот участок получила и выбрала сама бабушка Ольга Васильевна. Ей очень понравилась такая глушь. Кстати, Варя, ты хорошо помнишь, что положила на место ключ от нашей квартиры?
      — Хорошо помню, положила, — бойко ответила Варя. — Маленький и блестящий, от квартиры, я спрятала, как всегда, под дверь, а большой и ржавый, от дачи, — как ты велела, к тебе в сумочку.
      — Ну, смотри… Вот и калитка.
      Марья Николаевна подёргала засов, скинула его с петли. Калитка распахнулась. К остеклённой террасе вела заросшая дорожка. Разноцветные стекляшки блестели на ступеньках. Резные перила потемнели от дождя и сырости.
      Наташа и Варя обежали вокруг дома.
      В углу сада стояла беседка. Когда-то она была обвита хмелем, и сейчас ещё кривые засохшие стебли свисали с точёных столбиков. В беседке стояли круглый, в трещинах, стол и скамейка. У неё была оторвана спинка. На полу валялись бумажки, сухие листья. Ветер гулял под остроконечной крышей.
      — Варвара! — позвала Марья Николаевна. Она сидела на ступеньке террасы, разложив на коленях содержимое сумочки. — Варвара! Где ключ от дачи?
      Варя боком обошла лестницу, перелезла через перила, осторожно шагнула на террасу.
      — Честное слово, — скороговоркой сказала она, — я положила его к тебе в сумочку. Большой и ржавый, от дачи. А маленький и блестящий, на тесёмке, от нашей квартиры…
      — Варвара, ключа от дачи в сумке нет, а значит, и не было. Что же теперь делать? Вот и поручай тебе после этого что-нибудь!
      — А в окно? Здесь целых два.
      — Окно заколочено.
      — Честное слово, я его сейчас расколочу!
      Варя ухватилась за ставню, та щёлкнула, от неё откололась щепка, и девочка с размаху уселась на пол.
      — Больно? — спросила Наташа.
      — Ни капельки, — буркнула Варя.
      Она вскочила, упёрлась ногой в стену…
      — Нет, — сказала Марья Николаевна, вставая. — Что подумает дядя, если мы с первого же дня начнём ломать ставни? Варя, поискала бы что-нибудь вместо клещей или молотка. А ты, Наташа, помоги мне.
      Варя тряхнула головой и побежала в сад. Она уже давно заметила на задней стене дома узкую деревянную лестницу, ведущую на чердак.
     
      * * *
      — Варвара, на кого же ты похожа? — ахнула Марья Николаевна, когда Варя, держа в руках котёнка, спустилась с чердака.
      — А что?
      Варя подошла к уже раскрытому окну и посмотрелась в стекло, как в зеркало: лица не было видно совсем, в лохматых волосах торчали какие-то хлопья, оторвавшийся пояс платья болтался на боку.
      — Ой, котёнок! Откуда? — обрадовалась Наташа, высовываясь из окна. Голова у неё была повязана носовым платком, в руке она держала обмотанную тряпкой щётку.
      — Оттуда. — Варя кивнула на чердак. — Там пропасть интересных вещей!.. Ну ты, не царапайся…
      Она почесала котёнка, поставила его на подоконник и вдруг громко вскрикнула. Зацепившись, он вытягивал лапой у неё из кармана тесёмку, на которой болтался маленький блестящий ключ.
      — Так я и знала! — всплеснула Марья Николаевна руками. — Ты перепутала ключи! Как же теперь бабушка попадёт домой? Что же ты наделала?
      — Честное слово… — забормотала Варя, — я прятала этот под дверь. А большой и ржавый, от дачи… — Она подумала и мрачно добавила: — Вот что. Я еду в Москву отвозить бабушке ключ. Вернусь к вам с последним поездом.
      — Да уж придётся! — вздохнула Марья Николаевна. — Только приведи себя сначала в порядок. И смотри, осторожно.
      — Может быть, лучше я, Варюшка? — спросила Наташа.
      — Нет. — Варя помотала головой. — Дай мне, мама, один рубль и сорок копеек на билет. И, пожалуйста, не выкидывайте без меня котёнка!
      Вскоре, зажав в кулаке деньги и кинув на сестру суровый взгляд, Варя уже шагала по дорожке, покрытой прошлогодними листьями.
     
      В городе
     
      Варя поднялась на второй этаж.
      На их квартире белела бумажка. Варя сняла её и прочитала:
      «Благодарю любезных родственниц за внимание. Вместо ключа от входной двери обнаружен какой-то допотопный урод, видимо, от дачи (это было подчёркнуто). Пришлось идти ночевать к знакомым. Воображаю, что будет в наше отсутствие с собакой!»
      — Всё пропало, — сказала Варя. — Бабушка рассердилась.
      Она присела на корточки, пошарила под дверью и вытащила из-под неё большой ржавый ключ. Достала из кармана второй, маленький, и отворила дверь.
      В квартире было тихо, никто не залаял.
      «Где же Муха?» — подумала Варя.
      Она вошла в столовую, зажгла свет. На обычном месте Мухи не оказалось. Её подстилка валялась в углу.
      Варя потрогала скатерть на столе, открыла буфет. На тарелке лежали три пирожка. Вздохнув, Варя съела их один за другим. Потом взяла с письменного стола чернильницу, лист бумаги и тут же у буфета написала:
      «Дорогая бабушка! Если ты вернёшься раньше нас, извини меня, пожалуйста. Ключ от квартиры я нечаянно увезла с собой в Овражки. Всего хорошего. Покорми Муху. Варвара».
      Варя поставила вместо точки кляксу, вышла на лестницу и прицепила записку к входной двери.
      — Теперь проверить, где Муха, — сказала она и вздрогнула…
      Из коридора донёсся странный писк. Варя на цыпочках прошла по коридору, заглянула в крайнюю дверь. В комнате было темно и совершенно явственно кто-то шевелился.
      — Мама! — тихо сказала Варя.
      Как бы в ответ послышался слабый мяукающий писк. Три белые кровати стояли вдоль стен. Но на одной из них двигалось что-то неясное и чёрное.
      Варя бросилась вперёд.
      На светлом одеяле, развалившись, лежала Муха. Около неё, попискивая и причмокивая, ползали и шевелились маленькие чёрные комочки.
      — Муха, Мушечка, ощенилась! — бормотала Варя. — Один, два, четыре…
      И вдруг с ужасом увидела, что всё одеяло сбито и перепачкано (а это была, конечно, Варина кровать).
      Варя кинулась к лампе, зажгла её, зачем-то накрыла абажур полотенцем…
      — Спокойно, — твердила она. — Первое — устроить жилище. Второе — выстирать одеяло. Потом — приготовить еду…
      И вдруг Варя остановилась. Как же так? Она должна вернуться с последним поездом в Овражки — до понедельника. Бабушка рассердилась и уехала — неизвестно насколько. С кем же будут Муха и щенки? Одна бы Муха — ещё полбеды. Но щенки?
     
      * * *
      Было уже половина одиннадцатого, когда Варя вышла из ворот своего дома, держа на вытянутых руках круглую, обвязанную полотенцем корзину. На улице горели фонари, смеялись и разговаривали прохожие. Освещенные трамваи со звоном катились через площадь. Вдоль тротуара бесшумно бежали блестящие машины.
      — Варь, а Варь, чего тащишь? — закричал встречный мальчишка.
      Варя хотела погрозить ему кулаком, чуть не выронила корзину, подхватила её и свернула за угол.
      Вот и метро. Из дверей, шумя и толкаясь, вывалились весёлые пассажиры. Варя, крепко держа корзину, шмыгнула мимо них.
      — Девочка, а это у тебя что? — спросила строгая контролёрша у эскалатора.
      — Это, видите ли… Это, знаете ли… — начала бодрым голосом Варя.
      Контролёрша засмотрелась по сторонам, и Варя прыгнула на лестницу.
      Подошёл поезд. Варя влезла в последний вагон, поставила корзину у двери и нагнулась: из-под полотенца слышалось кряхтенье и сладкое посапывание. Тогда она расправила платье и присела на корзину.
      — Деточка, — загудел чей-то голос, — иди сюда, деточка. Граждане, уступите же место ребёнку!
      Толстая пассажирка пробралась к сиденью и уселась, подзывая Варю рукой.
      — Я не ребёнок, — сердито сказала Варя. — Мне скоро двенадцать.
      — Скажите! — гудела пассажирка. — И куда же ты одна так поздно едешь?
      — Тут, недалеко, — сказала Варя.
      — Скажите! А что это ты… — не унималась пассажирка, но двери вагона раздвинулись, и новые пассажиры заслонили её.
      Полотенце под Варей зашевелилось. Варя похлопала его рукой и сказала: «Лежи, лежи…» Но полотенце вовсе не желало лежать. Мало того: оно издавало теперь какие-то подозрительные звуки. Пассажиры, улыбаясь, переглядывались друг с другом.
      — Ой, смотрите, что это там? — закричал вдруг кто-то, показывая на корзину. — Высовывается, смотрите!
      Варя вскочила на ноги. Полотенце поёрзало, встало дыбом и вдруг залилось на весь вагон звонким лаем.
      Тогда Варя в отчаянии шлёпнула по нему рукой, схватила корзину и выскочила в отворившуюся дверь.
      Прямо перед ней стоял высокий, в красной фуражке и с круглой лопаткой в руке, мужчина.
      — Ну-ка, девочка, — поманил он пальцем Варю. — Покажи, что это ты везёшь?
      — Ничего, — прошептала непослушными губами Варя. — Это корзина.
      — А в корзине что?
      — А в корзине… В корзине Муха! — с отчаянием сказала Варя.
      — Муха! — удивился дежурный. — Что ты мне голову морочишь? Граждане пассажиры, у кого из вас только что лаяла собака?
      Он заглянул внутрь вагона. Пассажиры, пожимая плечами, с интересом смотрели друг на друга.
      — Это у ней, — сказал вдруг старикашка с шарфом на шее. — У ней там животное запаковано, — и показал пальцем на корзину.
      — Послушайте. — Варя тронула дежурного за рукав. — Не задерживайте, пожалуйста, поезд. Я вам сейчас всё объясню.
      Дежурный поднял лопатку, поезд зашипел дверями и укатил.
      — Слушаю вас, товарищ пассажир, — козырнув, обернулся дежурный к Варе и наклонился над ней, такого был высокого роста.
      — Дело в том, — сказала Варя, судорожно поднимая и опуская корзину. — Дело в том, что, видите ли, в чём дело…
      — Понимаю, — сказал дежурный. — За провоз недозволенного груза с вас причитается штраф.
      — Это же не груз! Это же Муха!
      — Всё равно. Раз у вас мухи лают…
      — И потом, у неё дети.
      — У кого?
      — У Мухи же!
      — И много?
      — Четыре. Хотите посмотреть? — Варя умоляюще взглянула на него снизу вверх.
      — Хочу, — сказал он и наклонился ещё ниже. — Только скорее, а то следующий поезд подойдёт.
      Вокруг них уже начали собираться любопытные.
      Варя откинула полотенце. Из корзины блеснули сердитые глаза.
      — Вот, видите? Один — белый. Может быть, штраф можно не платить? А то у меня денег мало.
      — Вижу. Хорошие. Так и быть, не платите. Только в другой раз мух больше не возите! — Он подмигнул Варе и сразу стал похож на мальчишку.
      — Хорошо, — сказала Варя. — В другой раз больше не буду. До свиданья!
      Она потуже завязала полотенце и быстро пошла к выходу.
     
      Новые знакомые
     
      Тёплый ветер пригибает над полем мохнатые георгины. Дингли-дон-дон-дон! — звенят колокольчики. Бум-бум-бум! — ударил большой колокол…
      Наташа раскрыла глаза и подняла голову.
      За окном уже рассвело. Марья Николаевна так и уснула, сидя на табуретке, положив голову на стол. Громко тикали часы на её свесившейся руке, а лицо было такое усталое… Ох, уж эта Варька, не случилось ли с ней чего?
      Наташа вскочила с матраца, перебежала босиком по полу, шепнула: «Мамочка, ты бы легла!..» — как вдруг опять: дингли-дон-дон-дон! Тоненько зазвенел колокольчик. Кто-то осторожно и настойчиво стукал зелёной веточкой в стекло.
      Наташа на цыпочках перебежала к окну. Так и есть! За стеклом темнело круглое испуганное лицо.
      — Варька, ты? — сердитым шёпотом спросила Наташа. — Куда же ты подевалась, противная девчонка?
      — Опоздала на поезд, — глухо ответило лицо.
      Наташа быстро обулась, натянула платье, завернулась в одеяло и тихонько вышла на террасу. Деревья, трава, забор — всё было белое от тумана. Кусты акации в саду стали похожи на беседку, а сама беседка растаяла. Варя, обмотанная полотенцем, сидела на полу и снимала мокрые ботинки.
      — С ума сошла, мы с мамой просто не знали что и думать! — стуча зубами, выговорила Наташа. — Нет тебя и нет…
      — Купаться пошли? — сказала Варя.
      — Ты что? Там ещё, может быть, снег!
      — Ну да, давно стаял. Наташка, я на вокзале первого утреннего поезда дожидалась. Наташка, у нас Муха ощенилась! Она под террасой будет жить, четыре штуки…
      — Ой, Варька! — Глаза у Наташи стали круглые, как пуговицы.
      — Она спит сейчас, Муха.
      — Ой, Варенька, покажи!
      — Нет. Сперва маме давай скажем, что я нашлась.
      — Мама тебя ждала-ждала и заснула. Может, лучше её не будить?
      — Конечно, лучше не будить! Тогда пошли к ручью?
      — А щенков смотреть?
      — Они же сейчас тоже спят! Пошли.
      Девочки спустились со ступенек.
      — Куда ж это я, в одеяле? — опомнилась Наташа.
      — Ничего. Теплее будет.
      Листья под ногами зашелестели. Где-то каркнула ворона. Небо над крышей порозовело. И на серой прошлогодней траве вдруг засветилась роса.
      Минуя дорогу, через поляну девочки вошли в лес.
     
      — Варюшка, ты как хочешь, а я не буду, — сказала Наташа.
      Она стояла на бурой, обросшей мохом кочке, как цапля, поджав под себя ногу.
      В тёмном ручье, отражаясь, покачивалась ветка большой сосны. Варя, ухая и приседая, влезала в воду. Снега в овраге правда не было, но сырая, разбухшая земля ещё не покрылась травой.
      — 3-замечательно приятно! — кричала Варя. — Замечательно! Самое главное, не з-задерживаться!
      Она окунулась, как пробка вылетела из воды и, пробежав полукругом по берегу, стала одеваться.
      — Вот и одеяло тебе пригодилось, — сказала Наташа.
      Девочки вскарабкались по склону наверх.
      — Стоп! — сказала Варя.
      Под берёзой стоял худенький белобрысый мальчишка в дождевике и больших роговых очках.
      — Скажите пожалуйста… — Он двинулся им навстречу, остановился и похлопал ресницами. — Вы, случайно, не встречали здесь моего дедушку?
      — Нет, — сказала Варя. — Мы никаких дедушек не встречали.
      — А случайно здесь не пробегала белая коза? С одним рогом?
      — Нет. И коза никакая не пробегала.
      Мальчишка подумал и уныло добавил:
      — Дедушка ушёл её искать.
      — Знаешь что? — Глаза у Вари хитро блеснули. — Ты бы залез на дерево, оттуда ведь всё видно!
      — На дерево? — Он сморщил лоб. — Это-то правильно. Только я очень боюсь потерять очки.
      — А ты их сними!
      Мальчишка покорно стащил за дужку очки, положил их на пень, подошёл к берёзе. Но Варя в два прыжка опередила его. Скинула одеяло и, как белка, полезла наверх. Мальчишка с уважением смотрел на неё.
      — Ничего не видно! — заявила, раскачиваясь на ветке, Варя. — Ни дедушки, ни козы. Вон там двигается какое-то рыжее пятно…
      — Это не пятно! Это пальто моего дедушки! — обрадовался мальчишка. — А куда за ним надо идти?
      — Надо идти прямо, потом направо, потом налево и опять прямо.
      — Спасибо! — пробормотал мальчишка.
      Он нацепил очки, подхватил дождевик и бросился в указанном направлении. На ногах у него скрипнули огромные новые калоши.
      — Пошли за ним? — сказала Варя Наташе, спускаясь с берёзы.
     
      * * *
      Это была ужасная коза. Один кривой рог победно торчал у неё на голове, второй был сломан в схватке с соседскими собаками. Своевольная и упрямая, эта коза презирала всё, что обычно едят козы, — капусту, морковь, свежую траву. Она влезала мордой в кастрюли с супом и ела даже сухие грибы. Молока она давала мало, бодалась, кричала по ночам, и дед Вадима — старый учитель Сергей Никанорович Беленицын — продолжал держать её просто из упрямства.
      Накануне вечером коза подозрительно покорно позволила себя выдоить, а среди Ночи в сарае что-то загрохотало, и на рассвете Сергей Никанорович обнаружил, что коза выломала дверь и ушла. Он охнул, выдернул из ограды хворостину и побежал в лес.
      Вадим проснулся утром от холода. Дверь на террасу была открыта настежь. Чужая курица клевала на печке кашу из сковородки. Над дедушкиным письменным столом на карте полезных ископаемых СССР сидела залетевшая из сада бабочка.
      Вадим встал, выпустил её, потом надел дождевик, новые дедушкины калоши и отправился на поиски.
      …Сначала Варя и Наташа часто останавливались, потому что мальчишка, теряя с ног калоши, шёл очень медленно. Но вот он скинул их, взял в руки и побежал. Девочки за ним. Наконец он запыхался и остановился.
      — Сначала прямо, потом направо, потом налево… — пробормотал он, щурясь на деревья.
      — Потом опять прямо! — крикнула Варя, прячась за кустом.
      За ёлками кто-то кашлянул и мелькнула коричневая тень.
      — Дедушка! — закричал Вадим. — Дедушка, нашёл?
      — Душу вынула, — ответил маленький, худенький старичок с белой бородкой, раздвигая ветки. — Душу она из меня, проклятая, вынула!
      Он держал за ошейник и тащил за собой упиравшуюся козу. Коза трясла бородой и ворочала глазами. Старичок хлестнул её хворостиной, она сделала скачок и вдруг побежала.
      — Послушайте, — сказала Варя, появляясь из-за кустов, — давайте я её поведу?
      — Пожалуйста! — обрадовался старичок. — Она мне все суставы вывернула!
      — Это не вы потеряли? — спросила Наташа, снимая с ветки клетчатый носовой платок.
      — Я, конечно, я. Ах она вредная!.. — Старичок сложил платок и начал им обмахиваться, как веером. — Куда? Куда?
      Коза, увидев Варю, сделала новый скачок и галопом понеслась в чащу. Но Варя ловко накинула на неё одеяло, и коза забарахталась под ним.
      — Прекрасно! — одобрил старичок. — А теперь, уважаемые, разрешите пригласить вас к нам выкушать молочка.
      — Куда к вам?
      — К нам домой, разумеется. Вадим, показывай дорогу. Позвольте узнать ваши имена?
      — Меня зовут Варвара, — сказала Варя. — А её Наташа. Что же, мы согласны.
      Порядок обратного шествия был такой: впереди шла коза, покрытая, как попоной, сложенным одеялом, за ней — торжествующая Варя; рядом ковылял Вадим, прижимая к груди калоши. Последними шли Сергей Никанорович с Наташей. Они очень весело о чём-то разговаривали.
     
      — Так, значит, вы будете жить на даче Ольги Васильевны и Бориса Матвеевича? — спросил Сергей Никанорович, ставя на стол под липой глиняный кувшин с молоком. — А он по-прежнему в экспедиции?
      — По-прежнему, — сказала Наташа. — Только теперь в Сайгатке.
      Сергей Никанорович тоже сел на скамейку. Утреннее солнце лежало на посыпанной песком дорожке. По чисто вымытому столу бегали светлые пятна.
      — Так, так. Ну, а сама Ольга Васильевна, надеюсь, в добром здоровье?
      — В добром. Она была в городе, потом рассердилась на Варьку и куда-то уехала.
      Наташа поболтала ногами и согнала с кувшина жёлтую осу.
      — Замечательный человек ваша бабушка Ольга Васильевна! Мне довелось познакомиться с ней ещё в восемнадцатом году на Каме. И вы обе, следовательно, приходитесь ей внучатыми племянницами?
      — Ага. Племянными внучатницами! — И Наташа закатилась таким смехом, что коза, обнюхивавшая рядом траву, сердито обернулась. — Наша мама — бабушкина племянница.
      Сергей Никанорович посмеялся тоже, потом тщательно размешал ложкой сливки и разлил молоко в четыре блестящих стакана. В каждом из них тотчас отразилось и поплыло маленькое солнце. Потом он нарезал целую гору душистого чёрного хлеба и крикнул в сторону дома:
      — Вадимка, довольно совещаться. Веди гостью завтракать!
      Вадим показался в окне. Волосы его были растрёпаны, щёки горели, очки съехали на нос.
      — Дедушка, — сказал он прерывающимся голосом. — Первое: сегодня мне не придётся идти за щавелём, я буду очень занят. Второе: наш котёнок нашёлся, он поселился у них на чердаке. Третье: с завтрашнего дня…
      — Та-та-та! — замахал Сергей Никанорович руками. — С каких это пор ты стал так разговаривать? «Первое, второе…» Насчёт щавеля, это мы ещё посмотрим. А сейчас — прошу к столу!
     
      Ещё одна новая знакомая
     
      В то же самое воскресное утро, пока Варя с Наташей, забыв о Марье Николаевне, попивали у своих новых знакомых козье молоко, с поезда у разъезда Овражки сошла молодая женщина. Она была в коричневой кожаной куртке, через плечо крест-накрест висели полевая сумка и фотоаппарат. Шапку она держала в руках, а вьющиеся, небрежно сколотые волосы то и дело падали ей на плечи. Дойдя по тропинке до дороги, ведущей к дачному посёлку, женщина сказала вслух: «Как будто сюда» — и пошла быстрее.
      Поравнявшись с прудом, она подняла с земли два плоских камня и запустила их в воду. Потом сунула руки в карман и весело засвистела.
      У крайнего участка она постояла, тщательно осмотрела дачу, смело открыла калитку и пошла по дорожке.
      В саду никого не было. Около террасы, прикрытые рогожей, лежали белые клубни. На ступеньке, задрав носы, стояли мокрые детские ботинки.
      — Правильно! — сказала женщина. — Сюда.
      Черноносая собачонка высунулась из-под террасы и угрожающе тявкнула. Женщина вынула из кармана кусок колбасы и бросила на дорожку, но собачонка и не подумала вылезать. Тогда женщина присела возле сложенных под рогожей клубней, потрогала пальцами нежные зелёные ростки.
      — Георгины… — сказала она. — Определённо сюда.
      Дверь на террасе скрипнула, вышла Марья Николаевна. За ней шариком выкатился пушистый котёнок.
      — Простите. — Марья Николаевна улыбнулась. — Вы к кому?
      — К вам, — сказала женщина. — Ай, она меня не съест?
      Собачонка всё-таки вылезла из-под террасы.
      — Ну что вы! Муха, назад! Простите, а вы, собственно, от кого-нибудь?..
      — «От кого-нибудь»! Из Сайгатки, от Бориса Матвеевича Бурнаева. Вот. — Женщина порылась в сумке и вытащила синий конверт. — Я его помощница…
      — Да что вы! — закричала Марья Николаевна. — Ну проходите же, проходите… Ох, я рада!.. Девочки мои куда-то запропастились… И давно вы от Бориса Матвеевича?
      — Нет, — сказала женщина улыбаясь. — Выехала сразу же после Первого мая. Понимаете, Борис Матвеевич послал меня в Москву по делам нашей геологоразведочной партии. А сюда я приехала, чтобы поискать, не сохранились ли случайно одни старые чертежи. Давайте знакомиться! Меня зовут Вера Аркадьевна Грай.
      Марья Николаевна шире распахнула дверь и повела женщину в дом. Муха спустилась на дорожку, обнюхала колбасу, взяла её в зубы и полезла под террасу. Котёнок подумал, поднял трубой хвост и нырнул за ней.
     
      * * *
      Обратно к себе на дачу Варя и Наташа бежали молча. Чья-то корова, позванивая колокольцем, проводила их удивлёнными глазами.
      — Ходу! — крикнула Варя, размахивая одеялом, когда показалась красная крыша их дачи. — Мама, наверное, уже проснулась…
      — Мама! — крикнула Наташа. — Мама, ты знаешь, с кем мы только что по…
      Женщина, работавшая в саду, обернулась и приложила руку к глазам. Наташа и Варя разом остановились — это была совсем не Марья Николаевна!
      — Наконец-то. Вот и они сами, — сказала она. — Очень, очень хороши. Придётся запечатлеть.
      Вера Аркадьевна сняла с забора коричневый футляр, вынула и приложила к глазам плоскую чёрную коробку с какими-то блестящими кругами.
      — Стойте смирно, — скомандовала она. — Одеяло можно опустить. Так. Великолепный кадр! Спокойно. Внимание. Готово.
      — Подождите, — сказала Варя. — Что это вы здесь у нас на даче делаете?
      — И где наша мама? — строго добавила Наташа.
      Женщина пожала плечами:
      — Мама, конечно, ушла вас искать.
      — А вот это у вас что? — Варя ткнула пальцем в чёрную коробку.
      — Реконструированный аппарат системы Контакс. Поняла?
      — Ничего не поняла. А зачем вы нас снимали?
      — Чтобы отвезти ваши фотографии вашему дяде, Борису Матвеевичу. — Вера Аркадьевна засмеялась. — Вот что, друзья: давайте лучше не терять времени и к приходу Марьи Николаевны вскопаем эту грядку. А потом будем вместе разбирать шкаф Бориса Матвеевича со старыми чертежами. Идёт?
      — Идёт. И вы тогда скажете, кто вы? — спросила Варя.
      — И откуда взялись? — добавила Наташа.
      — Скажу. Ну, поехали!
      Вера Аркадьевна поплевала на руки и так глубоко вонзила лопату в землю, что та хлюпнула. Наташа повесила на забор одеяло с полотенцем. Варя засучила рукава и спросила:
      — А нам что, тоже копать или дадите какую-нибудь другую работу?
     
      * * *
      — Ну, а теперь, — сказала Варя, — рассказывайте.
      Они сидели втроём в комнате на полу перед раскрытым шкафом — Вера Аркадьевна, Наташа и Варя. С полок выглядывали набитые чем-то папки, свешивались длинные разрисованные бумажные полосы.
      — Карты, — сказала Вера Аркадьевна. — Самое главное для геолога во время разведки — это карты. Вы понимаете, девочки?
      Она свалила с полки груду порыжевших фотографий, вытащила из кармана лупу и принялась разглядывать полустёршиеся линии.
      — Ваш дядя Борис Матвеевич и прислал меня сюда как раз за старыми геологическими картами, которые могут нам помочь.
      — Понимаю, — сказала Варя. — А какие они из себя, эти карты?
      — Слушайте, девочки. Несколько лет тому назад ваш дядя приехал на Каму, недалеко от города Сарапула. В то время он был ещё студентом и его послали просто на практику. Вы, наверное, знаете, что они с бабушкой Ольгой Васильевной когда-то жили в тех местах?
      Провожая дядю из Москвы, Ольга Васильевна сказала: «Если тебе случится побывать в деревне Сайгатке, обязательно разыщи там старого охотника Фёдора Сокола, Беспалого. Его прозвали так потому, что у него на руке не хватает двух пальцев. Скажи ему, что ты мой сын, и передай большой привет».
      Борис Матвеевич прожил на Каме целое лето. Он ночевал в поле, бродил по лесу с молотком в руках, спускался в глубокие овраги — всё искал, чем богата камская земля. Пришёл он и в Сайгатку. Расспросил про старого охотника и добрался к нему.
      «Ты ищещь у нас руду, молодой инженер? — спросил Беспалый. — Хочешь, я покажу тебе место, где она лежит прямо поверх земли? Я не знаю, что это за руда, но ещё мой дед говорил — придёт время, она понадобится людям. Твоя мать когда-то помогла мне, я отплачу тебе тем же».
      И дядя сказал: «Пойдём».
      И они пошли. Они шли целый день, потом сели вдвоём на одну лошадь и ехали ещё целый день. И, наконец, за Чёрным логом Беспалый показал дяде вырытую в земле яму. Склоны её были яркого кирпичного цвета.
      Дядя Борис Матвеевич спустился вниз. Он набрал в мешочек земли для пробы, чтобы потом определить, какая в ней руда. А Беспалый сказал:
      «Если идти отсюда по Чёрному логу вдоль Камы, там, у барсучьих нор, руды ещё больше. Бери её, раз она нужна нашей стране!»
      Дядя слушал, а сам быстро-быстро рисовал что-то в своей записной книжке.
      Вернувшись в Москву, он начертил геологическую карту, раскрасил её, отметил место, где была та яма, а сверху надписал: «Возможны бокситы»…
      — А что это — бокситы? — быстро спросила Варя.
      — Ну, как бы тебе объяснить? Из них добывают алюминий…
      С тех пор прошло немало лет. Борис Матвеевич давно кончил институт. И вот его послали на Урал, а оттуда, совершенно неожиданно, на Каму, только теперь уже начальником геологоразведочной партии. Он и подумал: вдруг где-нибудь дома сохранились старые студенческие карты и записные книжки? Что, если эти материалы помогут нам скорее добраться до залежей бокситов? Понимаете, девочки?
      — Понимаю, — сказала Варя. — А Беспалый?
      — О нём сейчас никто ничего не знает. Может быть, он переселился куда-нибудь, а может, и живёт на Каме, район-то это очень большой. Наша геологическая партия начала там работать совсем недавно. Вы не представляете себе, девочки…
      — Нет, я представляю! — сказала Варя, вскакивая и размахивая руками. — Я очень хорошо представляю… — Она уставилась в окно и вдруг обомлела. — Бабушка Ольга Васильевна! — сказала она упавшим голосом. — Сама бабушка Ольга Васильевна. Всё пропало.
      И Варя покорно пошла к двери, ведущей на террасу.
     
      События продолжают развиваться
     
      Ольга Васильевна быстро шла по дорожке. Седые стриженые её волосы развевались.
      — Варвара, ты неисправима, — сказала она, поднимаясь на террасу и глядя на стоящую перед ней Варю. — Где же всё-таки ключ от нашей квартиры?
      — Неисправима, — уныло согласилась Варя. — Он теперь уже там.
      — Где, где там?
      — В Москве. На месте.
      Ольга Васильевна развернула бумажку и ледяным голосом прочитала:
      — «Дорогая бабушка! Если ты вернёшься раньше нас, извини меня, пожалуйста. Ключ от квартиры я нечаянно увезла с собой в Овражки…»
      — Да, — сказала Варя, — но дело в том…
      — И самое интересное: как бы я могла кормить Муху, если ты…
      — Дело в том, что первое: ключ от квартиры я увезла только тогда, а потом положила обратно. Второе: Муху кормить вообще уже было не нужно, потому что…
      — Тогда зачем же ты писала, что нужно?
      — Дело в том, — прошептала Варя, — что Мухи там уже вообще больше не было. Она здесь, под террасой.
      — Под террасой?
      — Да. Дело в том, что она ощенилась.
      — Безнадежна и неисправима. — Ольга Васильевна села в плетёное кресло, вздохнула с облегчением и вытянула ноги. — А теперь скажи, кто это там? — И она показала в сад, где у забора стояли Вера Аркадьевна с Наташей. Обе изо всех сил сдували пыль с огромного, переплетённого в кожу альбома.
      — Это одна наша новая знакомая, — бойко отрапортовала Варя, — которая приехала от дяди, который велел ей поискать старые геологические материалы, которые нужны для экспедиции, которая…
      — Постой, постой… Приехала от Бориса? Как её зовут?
      — Вера Аркадьевна Грай. У неё есть реконструированный аппарат системы Контакс, лупа и…
      — Так. Пойди и сейчас же позови её сюда.
      Бабушка Ольга Васильевна вытащила из кармана плоский блестящий портсигар, чиркнула спичкой и взволнованно закурила.
     
      — Здороваются! — сказала Варя. — Теперь бабушка опять спрашивает, а Вера Аркадьевна как всё равно экзамен отвечает. Вот провалиться!
      Она висела на двери, одной ногой упираясь в подоконник, и заглядывала в щель под косяком.
      — Варвара! — позвала работавшая в саду Марья Николаевна. — Что это ты там делаешь?
      Варя с грохотом спрыгнула с двери.
      — Ой, мамочка, там же в комнате бабушка здоровается с Верой Аркадьевной! — замахала руками стоящая на террасе у двери Наташа.
      — Бабушка? Она здесь? Что же вы мне сразу не сказали? Ну хорошо, хорошо, не будем им мешать.
      Но Марья Николаевна поставила ведро с землёй на ступеньку террасы и на цыпочках пошла всё-таки к двери.
      — А там кто-то пришёл, наверное, к вам, девочки, — прибавила она.
      Варя и Наташа обернулись. У калитки, закинув голову и придерживая руками очки, стоял Вадим. Он очень внимательно рассматривал деревянную лестницу, ведущую на чердак.
      — Наташка, к тебе, — доложила Варя.
      — Почему это ко мне?
      — Ну, тот, очкарик!
      — Сама позвала, а на меня сваливаешь?
      — Наташка, к тебе!
      Вадим уже подходил к террасе. Тогда Варя, стоя на верхней ступеньке, милостиво процедила:
      — А-а, явился…
      — Явился, — ответил Вадим тонким голосом.
      — Мама, мы уезжаем завтра?
      — Конечно!
      — А когда вернёмся сюда насовсем?
      — Как только кончатся занятия у вас в школе, ты же знаешь. А что?
      — Так. Думаю на это время не увозить Муху, а поручить её вот ему. — Варя небрежно показала на Вадима. — Щенкам полезен свежий воздух.
      — Как хочешь. Собака твоя, ты и отвечаешь за неё… Здравствуй, мальчик! — приветливо сказала Марья Николаевна. — Тебя как зовут? Ты живёшь здесь, в посёлке?
      Вадим покраснел, потом побледнел и ответил так же тоненько:
      — Здравствуйте. Меня зовут Вадим, а моего дедушку — Сергей Никанорович.
      — Беленицын? Значит, вы живёте вон там, за прудом?
      Вадим важно кивнул.
      — Тогда передай дедушке, что мы очень рады будем его видеть! Передашь? Варя, а ты куда?
      Но Варя, согнувшись, уже исчезала под террасой. Вадим с Наташей тревожно переглянулись. Сначала под террасой было тихо. Потом послышался радостный лай, писк и опять стихло. Наконец из-под лестницы высунулась лохматая Варина голова.
      — Наташка, их почему-то стало пять! — сказала она испуганно.
      — Кого пять?
      — Щенков. Было четыре, а вдруг почему-то стало пять. Вот провалиться!
      Голова снова исчезла. И Варин глухой, как из бочки, голос подтвердил:
      — Их стало пять. Только один здорово царапается…
      Наташа и Вадим снова молча переглянулись и тоже полезли под террасу.
     
      * * *
      А вечером девочки провожали Веру Аркадьевну обратно в Москву.
      Небо было чёрное, усыпанное редкими звёздами, деревья не шевелились. Поле казалось пустым, огромным, у разъезда в деревне мигали и светились огоньки. Где-то лаяли собаки.
      — Значит, уезжаете. — Варя вздохнула и потрогала Веру Аркадьевну за ремень от полевой сумки. — Всё-таки жалко.
      Вера Аркадьевна засмеялась:
      — Жалко не то, что уезжаю, а то, что не нашла тех чертежей для Бориса Матвеевича. Конечно, прошло столько лет… Девочки, не хотите ли пробежаться?
      — Хотим, — сказала Варя. — Внимание. Приготовиться. Пошли!
      Отдуваясь, она заработала руками. Наташа подпрыгивала, время от времени вскрикивала «ой!» и снова «ой-ой!». Вера Аркадьевна бежала молча, придерживая фотоаппарат.
      — Уж-жасно хорошо! — пропыхтела Варя. — Я, когда разгонюсь, кого хотите обго…
      Бац! Со всего размаха она растянулась на дороге.
      — Здорово ушиблась? — спросила Вера Аркадьевна.
      — Здорово. — Варя покряхтела и встала. — Нет, не здорово.
      — Покажи коленку.
      Вера Аркадьевна вынула что-то из сумки и пустила на Варину ногу пучок ярко-жёлтых лучей.
      — Йоду бы хорошо.
      — Зачем йоду, можно подорожником, только поплевать, — сказала Варя. — Пожалуйста, дайте мне посветить!
      От разъезда послышался шум: из темноты выросли и побежали огни. Постукивая и убыстряя ход, вдалеке прошёл освещенный поезд.
      — Вот и опоздали, пойду искать подорожник, — сказала Наташа.
      — Стоит ли? Я думаю, обойдётся. Доковыляешь?
      — Доковыляю, — твёрдо ответила Варя.
      Когда из наступившей снова темноты появились железнодорожная насыпь и будка разъезда, Вера Аркадьевна, сняв с себя кожанку, спросила:
      — Может быть, следующего поезда здесь лучше подождём?
      Все трое уселись у насыпи. Было очень тихо. Только собаки в деревне лаяли громче. Варя усердно включала и выключала фонарик. От него по земле расползались жёлтые пятна.
      — И на Сайгатку светит сейчас луна, — помолчав, задумчиво сказала Вера Аркадьевна. — Но там она спрячется часа через два, а здесь только что зажглась… И этот маленький фонарик один раз очень помог мне.
      — Ну, — попросила Варя, — ну, рассказывайте, пожалуйста, опять!
      — Я возвращалась в Сайгатку. — Вера Аркадьевна переложила на коленях полевую сумку и сорвала одуванчик. — Мальчишки из соседней деревни проводили меня до старого кладбища. Знаете, как быстро темнеет осенью? Я почти бежала по тропке, и звёзды, как сейчас, смотрели на меня с неба. Но вот большая чёрная туча стала глотать их одну за другой. Стало темно, как в погребе.
      И вдруг я услышала: кто-то шагает за мной. Тяжело вздыхает и шагает. Я вынула этот фонарик, посветила вокруг — никого.
      В лицо мне толкнулось что-то колючее. Оказывается, я сошла со жнивья и набрела на стоящую среди поля сосну. И снова сзади кто-то очень тяжело вздохнул.
      Сухие стебли хрустели под моими ногами. А фонарик, как назло, светил всё слабее и слабее. Жалея его, я снова пошла в темноте.
      И вот, верите ли, чётко услышала, что за мной идут следом. Только это были какие-то странные, перестукивающие шаги, точно не в ногу шло несколько человек. Потом что-то подуло на меня и мне стало не по себе.
      — Не по себе… — прошептала Наташа и придвинулась ближе к Вере Аркадьевне.
      А Варя, облизнув губы, повторила нетерпеливо:
      — Ну?
      — Рюкзак с пробами натирал мне плечи, а Сайгатка всё не появлялась. И скоро я поняла, что сбилась с тропки совсем. Сбоку зажурчала вода, я споткнулась и ударилась с размаху о какой-то деревянный настил.
      Изогнувшись, включила фонарик и поняла: лежу на старом разобранном мосту, а подо мной течёт какая-то речонка. Что ж такое, её не было у нашей Сайгатки! Я отползла назад. В темноте, помедлив, кто-то двинулся за мной. И вдруг я кубарем покатилась вниз, в овраг, заросший полынью, я чувствовала её горький запах.
      Над моей головой дышали с шумом, даже всхрапывали. С трудом я выбралась из оврага и… побежала. Подминая засохшие стебли, тот, невидимый, рванулся следом. А я… я неслась в темноте, забыв от страха всё на свете! И остановилась только, когда в лицо ударили колючие ветки той же самой сосны.
      И знаете, что я тогда сделала?
      Не снимая рюкзака, полезла по её ветвям и всё время не переставая светила фонариком. Подумала: а вдруг Борис Матвеевич вышел уже из Сайгатки на поиски и увидит мои световые сигналы?
      — И он увидел? — быстро спросила Варя.
      — Подожди. Тот, бежавший за мной, стоял теперь под сосной, всхрапывая и постукивая чем-то. А я всё светила и светила. И вот в темноте заплясало крошечное ответное пятно. Я запрыгала на ветке, мне хотелось крикнуть: «Ага, что, моя взяла?..»
      — Это был дядя Борис Матвеевич?
      — Да, это был он. И тогда я спустилась на несколько веток ниже и смело включила фонарик. Сперва я увидела острое ухо, потом блестящий глаз, потом чёлку… И я чуть не свалилась от радости. Под деревом стояла Боярыня, наша сайгатская лошадь! Она отбилась от стада, почуяла меня в поле и всё время шла сзади.
      «Ого-го-го-го!» — кричал где-то Борис Матвеевич.
      «Ого-го-го!» — отвечала я с дерева.
      А Боярыня вдруг весело заржала…
      — И потом вы втроём вернулись в Сайгатку?
      — Да. Потом мы втроём вернулись домой. Борис Матвеевич, я и лошадь. Послушайте, девочки, а вы будете вспоминать меня, когда я уеду в Сайгатку?
      — Будем, — сказала Варя. — Я-то уж, конечно, буду… Ой, поезд опять идёт, слышите?
     
      Снова на чердаке
     
      Наконец окончились занятия в школе, освободилась и бабушка Ольга Васильевна, работавшая завучем, и вся семья Бурнаевых переселилась в Овражки.
      Вместе с Наташей на дачу приехала погостить её подруга Катя Воробьёва, по прозвищу «Тумба». Когда и кто прозвал так эту толстую, всегда спокойную девочку, не помнили даже в их классе. А она ничуть не обижалась. «Мне что? — говорила добродушно. — Пускай хоть светофором зовут. Пожалуйста».
      С утра до ночи пропадали теперь девочки в лесу, у ручья, возле пруда. Варя иногда уносила в лес корзину со щенками, за которой с умильно встревоженной мордой трусила Муха, вываливала их где-нибудь в тени на поляне, и девочки с восторгом следили, как они кувыркаются в траве.
      Щенки грелись на солнце.
      Большеголовые, неуклюжие, они ползали, становились на разъезжавшиеся лапы, падали и подымались. Повизгивали, а один, упрямый и крутолобый, хотел даже тявкнуть и тут же свалился на спину, выставив белокожее брюшко. Разомлевшая Муха поддела его чёрным носом и яростно вылизала. Щенок затих, распластавшись и подрагивая кожей.
      — А я говорю, этот мой, — упрямо сказала Варя.
      — А по-моему, мой… — перебила Наташа. — У моего же глаза голубые-голубые!
      — У них у всех голубые, — фыркнула Тумба. — Разве разберёшь?
      — Нате, глядите! — Варя отняла у Мухи щенка, положила себе в подол.
      Щенок потянулся, раскинул лапы и зевнул, обнажив фарфоровые зубы. Тогда Варя разжала ему челюсти и торжествующе показала девочкам неровные чёрные пятна на верхней челюсти.
      — Ага, что, мой? Раз с пятнами — значит, злющий, а раз злющий — значит, мой. Мне как раз злющего надо.
      — А мой добрый! — не сдавалась Наташа. — С голубыми глазами и добрый.
      На опушке в кустах затрещали сучья, и на поляну выскочил Вадим. Вспотевшие вихры торчали у него на макушке. Нос и щёки были густо вымазаны пылью. Обеими руками он прижимал к животу большой исписанный лист бумаги.
      — Глядите, секретарь Варькин идёт! — крикнула Тумба, оборачиваясь.
      — Ну и что ж, что секретарь. И пускай секретарь, — сказала Варя.
      Наташа с Тумбой встали и, как по команде, пошли прочь.
      — Ну? — сурово спросила Варя подошедшего Вадима.
      — Готово.
      — Всё разобрал?
      — Всё.
      — Покажи.
      Вадим покорно протянул Варе лист. Она взяла его и несколько минут внимательно изучала.
      — А под нижними книгами ничего не трогал?
      — Под нижними не трогал. Ты же не велела!
      — И на дне не шарил?
      — И на дне не шарил.
      — Тогда пошли.
      — А щенки?
      — Пускай греются.
      Варя осторожно перекатила из подола на траву своего щенка и встала. Вадим тяжело вздохнул и повернул за ней к дому.
      …На чердаке было тихо и очень жарко.
      От крыши тёк раскалённый воздух. Где-то жалобно пела запутавшаяся в паутине муха.
      Варя по-хозяйски оглядела разложенные стопками вокруг сундука книги. Присела над ними и, сверяя, бесшумно зашевелила губами.
      — Вот здесь наврал, — сказала она вдруг строго и сдвинула большие брови. — Должен быть железнодорожный справочник. А у тебя что?
      — Наврал. У меня «Курс минера… минералогии», — виновато ответил Вадим.
      — То-то же.
      Наконец Варя чиркнула что-то на листе с перечнем книг огрызком карандаша и приказала:
      — Теперь повернись.
      — Зачем? Куда? — не понял Вадим.
      — Вон в окошко гляди. И не оборачивайся, слышишь?
      Вадим жалобно взглянул на Варю, но послушно встал спиной к сундуку. Однако изо всех сил скосил назад глаза.
      Варя переложила оставшиеся в сундуке книги в сторону и достала из-под зелёной папки с оборванными тесёмками кожаный чехол с ножом. Чехол был уже вычищен и даже старательно зашит в одном месте. Потом Варя вдруг снова нагнулась над сундуком и задумалась.
      — Теперь можно? — не вытерпев, робко попросил Вадим.
      — Нет. Теперь-то как раз и нельзя.
      Край зелёной папки был оторван, из-под него выглядывал кусок голубой, похожей на материю бумаги. Варя потянула его — бумага хрустнула, как накрахмаленная. Тогда Варя присела на корточки и вытащила из сундука всю папку.
      Подёргала обрывок тесёмки и вынула из папки сложенный в несколько раз, потемневший на сгибах, большой голубой лист.
      Расправила и расстелила его на откинутой крышке сундука. Лист был разбит на крупные клетки; вдоль кривых разноцветных полос бежали тонкие чёрные линии. Маленькие квадратики с цифрами и наполовину залитые тушью кружочки, как мухи, засыпали гладкую поверхность листа. В правом его углу стояла хвостатая стрелка, и над ней две буквы: «Ю» и «С». А поперёк листа красным карандашом очень размашисто было написано: «Возможны бокситы».
      — Ох, — пробормотала Варя, — а вдруг как раз та самая… как её… яма?
      Она снова взялась за папку и вытряхнула на крышку сундука несколько серых обтрёпанных тетрадей. Взяла одну, полистала и, закусив губу, с трудом прочитала на потемневшей от времени странице:
      «…14 авг. с/г. Маршрут № 21. Ведётся от дер. Сайгатки на SW, 28 км в правом склоне оврага…»
      Варя подняла голову.
      — Вадимка, теперь повернись, можно, — быстро сказала она и смахнула со лба прядку волос. — Иди сюда. Понимаешь, мне кажется, я нашла… Ну-ка, бегом за Наташей и Тумбой! Скорее!
     
      * * *
      А те в это время сидели на берегу ручья, свесив в воду ноги.
      — Любит, не любит, плюнет, поцелует… — громко считала Наташа, обрывая белые лепестки у крупноголовой ромашки, — к сердцу прижмёт… Тумбочка, дорогая, как дальше, после «к сердцу прижмёт»?
      — «К чёрту пошлёт». А потом опять «любит, не любит». Ты на кого гадаешь?
      — Я ни на кого, я же просто так! — Наташа откинула голову и звонко засмеялась.
      — А я на нашего физкультурника. Вот видишь, не пустит меня на спартакиаду. Второй раз «к чёрту пошлёт» получается.
      — Ну да, не пустит, ты вон какая сильная, — с завистью вздохнула Наташа.
      — Ой, я один маленький пропустила! — обрадовалась Тумба. — Давай сначала?
      — Давай.
      Обе замолчали, старательно обрывая лепестки. Они полетели в воду и поплыли от берега, как крошечные белые лодки.
      — Наташка, а здорово, что занятия кончились! Наташка, я на будущий год из седьмого класса сразу в техникум буду подавать! В авиационный. Давай теперь погадаем, примут — не примут?
      — Тебя-то примут, ты вон какая, — опять вздохнула Наташа.
      От леса с другой стороны ручья вдруг отделилась и понеслась к тому месту, где сидели девочки, маленькая взъерошенная фигурка.
      — Опять секретарь бежит, — сказала Тумба.
      — Ага! Торопится.
      — Не понимаю, почему он Варьку так слушается? Ходит за ней, как пришитый.
      — Погоди. Он же к нам бежит и кричит чего-то! Может, что случилось?
     
      * * *
      Бабушка Ольга Васильевна сидела в кресле у окна. На коленях у неё лежала газета, и ветер, пробираясь из-под занавески, тихонько переворачивал её. Вот он погладил бабушкины сложенные руки, дунул на седые волосы. Ольга Васильевна не шевелилась — она крепко спала.
      В дверь постучали. Раз, другой. Потом дверь приоткрылась, и в комнату боком втиснулась Варя.
      — Бабушка! — сказала она громким шёпотом.
      Ольга Васильевна сладко всхрапнула.
      — Бабушка, это я.
      — А? Что? — спросила Ольга Васильевна и сделала вид, что вовсе не засыпала.
      — Бабушка, понимаешь, мне очень надо сообщить тебе одну очень важную вещь.
      — Воображаю! Ну, сообщай.
      — Помнишь, к нам тогда приезжала Вера Аркадьевна и не нашла никаких чертежей для дяди Бориса Матвеевича?
      — Ещё бы мне этого не помнить!
      — Ну, так вот. Бабушка, пойдём, пожалуйста, на чердак.
      — На черда-ак?
      — Да. Там и я, и Вадим, и Наташка с Тумбой…
      — С какой тумбой?
      — С Наташкиной же подругой! И потом…
      — Так. Но зачем именно мне идти на чердак?
      Варя подошла вплотную к креслу и сказала, глядя в упор на Ольгу Васильевну:
      — Если говорить начистоту, мне кажется, я нашла на чердаке эти самые чертежи. Ты понимаешь?
     
      * * *
      Сергей Никанорович постоял на террасе, заглянул в окно и покашлял. Никто не отзывался.
      «Странно, — подумал он. — И всё-таки придётся всыпать».
      Когда Вадим, все последние дни убегая с утра на участок Бурнаевых, говорил: «Я сейчас, недалеко, вернусь быстро…» — и пропадал до вечера, Сергей Никанорович сначала только усмехался: мальчишка рано остался сиротой, недавно перенёс тяжёлую болезнь, жил весь этот год с дедом-пенсионером за городом и слишком обрадовался новым товарищам.
      Но, когда Вадим совершенно серьёзно и даже испуганно спросил как-то, правду ли Варя говорит, что у него уши похожи на лопухи, Сергей Никанорович ответил: «Н-не знаю. А впрочем, весьма возможно», и внимательно посмотрел на внука. После этого он сразу велел Вадиму выполоть две грядки огурцов.
      И вот теперь, по дороге на дачу Бурнаевых, Сергей Никанорович твёрдо решил: Вадимке за бессрочные отлучки всыпать и послать его на весь день за травой для козы.
      Но он нашёл дом словно вымершим. Только где-то под самой крышей слышались голоса. Сергей Никанорович подумал и полез по лестнице на чердак.
      У раскрытой двери он остановился в удивлении.
      Освещенные полосами света, на деревянной балке сидели Вадим и три девочки — Варя, Наташа и одна незнакомая. А перед ними стояла… Ольга Васильевна. Она держала в руке маленький тупоносый ножик, размахивала им и громко говорила:
      — Прекрасно и ещё раз прекрасно, что ты, Варвара, разобрала этот старый сундук и нашла в нём необходимые дяде чертежи. Через неделю я еду в Сайгатку в отпуск и отвезу их Борису. (При этих словах Варя рванулась вперёд, потом хлопнула себя по лбу и уселась на место.) А теперь вы хотите знать, как попал сюда вот этот старый охотничий нож? — Тут бабушка снова помахала им. — Этот ножик принадлежал когда-то…
      — Привет, друзья! — сказал Сергей Никанорович, переступая порог.
      — Привет! Присаживайтесь. — Ольга Васильевна показала рукой на деревянную балку, словно это был удобнейший диван, и торжественно продолжала: — Но тогда придётся начинать издалека…
     
      История бабушки Ольги Васильевны
     
      Шёл 1918 год.
      Вдоль берега широкой, заметённой снегом реки бежала лошадёнка. В санях, с головой укутанные в заиндевевший тулуп, сидели женщина и черноглазый мальчишка.
      — Далеко ещё, дедушка? — спросила она.
      Возница повернул к седокам настуженное лицо:
      — Эвон, за лесом аккурат и Сайгатка наша. Непривычные вы к здешним холодам?
      — Ничего, привыкнем!
      Чёрные, как и у мальчишки, глаза матери сощурились от яркого снега.
      — Не замёрз, Борька?
      — Нет. Пусти!
      Красным кулаком он отводит край тулупа от лица. С того берега вдруг гулко раскатывается выстрел.
      — Кто это, деда?
      — Пошаливают. Может, охотники, а может, и беляки.
      Лошадёнка с разбегу выносит сани на высокий бугор.
      Внизу, в ложбине, темнеют на снегу осевшие домишки под белыми шапками. Чётко и дружно вьются по голубому небу розовые дымки.
      — Вон она, место назначения. — Возница поднял кнут. — И не побоялась ты, молодка, к нам в глухоту податься?
      — Чего ж бояться, дедушка? Муж мой в Сибири с белыми воюет, а я к вам ребятишек грамоте учить. Ведь не обидите?
      — Зачем обижать? Вёрст с пяток отсюда Тайжинка есть, деревня. Так в ней тоже, как ты, учитель молодой приехал — не жалуется.
      От деревни навстречу саням бежали ребятишки. Они молча и жадно оглядывали подъезжавших, потом прыснули в стороны.
      Возница остановил лошадь у единственной крытой железом избы, спрыгнул, потопал ногами и неожиданно зычно крикнул:
      — Учительшу новую из города принимайте! Жив-ва!..
      Ольга Васильевна поселилась при школе.
      Школа была деревянная, в восемь окон, бывшая изба лавочника. Вместо парт стояли наспех сколоченные скамейки; столов было всего два.
      Ольга Васильевна отгородила угол единственным шкафом и грифельной доской. Повесила занавеску, а сверху написала: «Учительская», хотя учительница она была одна. Сынишка Борька во время уроков сидел у печки, строгал лучинки или бежал на улицу кататься на ледянках. Первые дни учеников приходилось собирать по дворам. Потом привыкли и потянулись сами. Букварей не было, учились читать с голоса, а писали поперёк на присланных из тайжинской школы старых тетрадях.
      Когда пришло лето, Ольга Васильевна с ребятами работали в поле или уходили на Каму за дикой смородиной и грибами, после осенних первых заморозков — за сладким вяжущим шиповником.
      Но вскоре началось такое, что собирать шиповник далеко от деревни стало опасно: с севера по Каме к городу Сарапулу подходили белогвардейские части. От Ижевска к ним на помощь шли колчаковцы. А с юга, от Волги, говорили, уже поднимаются навстречу врагу первые отряды партизан и молодой Красной Армии. К тихой далёкой Сайгатке вплотную подошла гражданская война…
      Однажды в конце сентября Ольга Васильевна с тремя старшеклассниками собирали за деревней валежник. Незаметно, переговариваясь, забрели с вырубки в лес.
      Было очень тихо, только иногда, пригибая сосны, с шелестом пролетал над головой ветер. Ребята стаскивали в кучу сухие замшелые сучья, кривые коряги. Вдруг шедший позади белоголовый Кирилка остановился:
      — Ольга Васильевна, чего это?
      Из-за сосен от осинника почудился слабый голос: то ли человек просил о помощи, то ли кричала лесная птица.
      Ольга Васильевна раздвинула ветки, прислушалась. Где-то с хрустом обломился сук, большая сова метнулась с лиственницы, и всё смолкло.
      — Вот что, ребята, — подождав, сказала Ольга Васильевна. — На сегодня хватит. Собирайтесь-ка к дому!
      Мальчики взвалили на плечи вязанки и вдруг снова застыли. Да, совсем рядом опять кто-то застонал. Теперь было ясно — человек. Далеко на дороге процокали копыта, и мелькнула за соснами тёмная тень.
      — Конник! — шепнул белоголовый Кирилка. — С винтовкой…
      Жёлтые листья, шелестя, посыпались на землю.
      — Глядите! — вдруг вскрикнул Кирилка, опуская вязанку.
      За осинником, у старого пня, привалившись к нему, сидел человек. Он упирался одной рукой в землю, вторая, окровавленная, лежала у него на коленях. Человек отгрызал зубами край рубахи.
      — Стойте здесь, — сказала Ольга Васильевна и, отстраняя мальчиков, шагнула вперёд.
      Человек отпустил рубаху, здоровой рукой схватился за лежащую на земле двустволку.
      — Что с вами? Помочь? — тихо спросила Ольга Васильевна.
      — Иди своей дорогой.
      — Давайте перевяжу! Э, да у вас и нога тоже…
      Человек сказал сквозь зубы:
      — Не подходи…
      — Я учительница сайгатская, не бойтесь меня, — твёрдо ответила Ольга Васильевна.
      Он пристально посмотрел на неё, опустил ружьё. Теперь Ольга Васильевна увидела: на нём широкий кожаный ремень, меховая шапка, высокие сапоги. Охотник…
      По дороге снова зацокали копыта уже нескольких лошадей. Щёлкнул выстрел. Человек, не глядя на Ольгу Васильевну, схватил двустволку и пополз к оврагу, в сторону ельника. За ним по траве стелился ржавый след.
      Ольга Васильевна подождала немного и, подталкивая мальчишек, быстро повела их прочь от дороги. Сзади затрещали ветки, кто-то пронзительно засвистел. Ольга Васильевна крикнула:
      — Сворачивайте в ельник!
      Но в воздухе вжикнула пуля и шлёпнулась о ствол сосны.
      — Эй ты, стой!
      Лошадь, хрипя, налезала на Ольгу Васильевну, грудью, жарко дышала в лицо.
      — Дайте пройти, сдержите коня.
      — Но, не командуй! — Сверху на неё глянуло скуластое злое лицо. Блеснули на солнце офицерские погоны. — Что делаете здесь, в лесу?
      — Мы хворост собирали.
      — Из какой деревни?
      — Из Сайгатки. Я учительница, это мои ученики. Дайте пройти!
      — Погоди, успеешь. Никого здесь не видела?
      — Нет, никого.
      — А если врёшь?
      — Здесь никого не было.
      — Ну, если врёшь… — Офицер рванул коня так, что горячая пена с удил полетела Ольге Васильевне в лицо. — Он далеко не мог уйти. Не нагоните, запорю! — и повернул пляшущего коня к дороге, где ждали ещё два конника с винтовками.
      — Не смей ребёнка! — отчаянно вскрикнула вдруг Ольга Васильевна.
      Скуластый в погонах взмахнул над Кирилкой нагайкой и тяжело поскакал прочь.
      Когда за ельником стихло, Ольга Васильевна обняла плачущего Кирилку.
      — Молчи, Кирилл, молчи… Теперь вот что: вы двое ступайте в Сайгатку и никому ни слова. А ты, Василь, — она тронула за плечо мальчишку постарше, — что есть духу беги через вырубку в Тайжинку. Найдёшь там учителя, Сергея Никаноровича Беленицына, он при школе, как и я, живёт. Скажи ему, чтобы сразу запрягал лошадь, как будто за хворостом, и мимо старого кладбища сюда ехал. Понял?
      Мальчишка кивнул.
      — Только не мешкай. Если тех, конных, встретишь — ничего не знаешь. Ну, бегите!
      Ольга Васильевна осталась одна. Солнце блестело на тонкой осенней паутине. Зацепившись, раскачивался в ней золотой дубовый лист.
      Ольга Васильевна спустилась в овраг. Следы вели вниз, петляя и прерываясь, — видно, человек хотел встать и падал. Наконец она поняла, он в самой чащобе. Тихо позвала:
      — Послушайте, я же не враг вам! Уехали они.
      Кусты раздвинулись, выглянуло бледное лицо.
      — Закурить сверни, табак вон в кисете, — попросил он хмуро.
      Ольга Васильевна присела под кустом.
      Через несколько минут, разорвав снятую с него рубаху, она ловко забинтовала раненому кисть руки. Потом вытащила у него из-за пояса складной нож в чехле, распорола штанину и уняла хлеставшую из ноги кровь.
      — Не боишься, молодка? Может, я тебя под смерть подведу? — спросил он, блеснув глазами.
      — Не боюсь. Здесь недалеко, в деревне Тайжинке, учитель живёт, у него можно вам переждать. Сюда, того гляди, конные вернутся…
      — Не время мне пережидать-то. Идти надо.
      — Да куда же вы пойдёте, раненный?
      — Дело есть. — Он скрипнул зубами.
      — Нет, это невозможно!
      — Ну, молодка, там люди навовсе гибнут. Слушай, тебе доверюсь. Сам родом из Сайгатки, слыхал и про тебя, и что муж твой с беляками воюет. Слушай!
      И он рассказал Ольге Васильевне вот о чём.
     
      Продолжение истории бабушки Ольги Васильевны
     
      Отступая из-под Сарапула, войска белых замуровали в трюм баржи и угнали с собой по Каме шестьсот жителей, сочувствующих Советской власти. Никто не знал куда: может, на Уфу, а может, и к северу.
      Два дня назад удалось узнать: баржа стоит в сорока километрах выше Сарапула. Охраняет её буксирный катер «Рассвет». Вот уже неделю заключённые не получают ни воды, ни пищи. Сейчас беляки снова отступают, на них идёт красная Волжская флотилия. Баржу с людьми решено при отступлении сжечь, чтобы и следа их не осталось…
      — Понимаешь, молодка? — Охотник снизу вверх пытливо посмотрел Ольге Васильевне в лицо.
      — Значит, вы до наших в Сарапул пробирались? — спросила она.
      — Угадала. Да на белый патруль напоролся. Насилу живой ушёл.
      Сверху, с дороги, послышался вдруг топот, заскрипела телега. Ольга Васильевна проворно вскарабкалась по склону и побежала наперерез через ельник.
      За телегой шёл невысокий мужчина с бородкой, в студенческой тужурке. Он незаметно и внимательно оглядывал дорогу.
      — Сергей Никанорович! — окликнула его Ольга Васильевна.
      Он остановился не сразу. Она подбежала к нему. Потом оба, заведя лошадь в ельник, спустились в овраг. Далеко в лесу снова трахнул выстрел.
      Охотник лежал, сжимая рукой двустволку.
      — Вот учитель, о котором я говорила. Он вас укроет, — сказала Ольга Васильевна. — Больше здесь оставаться нельзя, слышите?
      — Хоть ползком до своих поползу. Надо.
      — Нет. Объясните, куда идти, я и пойду. Я женщина, мне ведь легче!
      Он смотрел на неё потеплевшими глазами.
      — Не сробеешь, если что? Ну, быть по-твоему. Тогда в другой раз слушай: звать меня Фёдор Сокол, кличкой Беспалый. По этой кличке и тебе поверят…
     
      * * *
      К утру Ольга Васильевна вышла на берег.
      Тяжело плескалась внизу ясноводная Кама. Отражаясь, плыли в ней чёрные зубцы пихт. Где-то над водой кричали дикие лебеди. Кама в этом месте делала поворот, в осеннем небе прорезался кружевной мост и белые макушки Сарапула.
      На том берегу вдруг вспыхнул огонь и тревожно завыла сирена парохода.
      Ольга Васильевна скинула ботинки, сунула разгорячённые ноги в прохладный мох. Постояла, наслаждаясь отдыхом, и пошла вперёд.
      Гулко хлестнул в воздухе орудийный залп. Сарапул был уже освобождён от белых, но они окружили и стерегли его, как зверь стережёт ускользающую добычу, — хоронились в лесу, в затопленных осенним паводком низинах, в затянутых ивняком оврагах.
      Ольге Васильевне удалось подойти к сарапульскому мосту, посты белых задержали её только один раз. Отпустили, поверив, что она идёт в город помочь отцу-врачу бежать от красных.
      На мосту Ольга Васильевна сама, на оклик бородатого часового с карабином и красной повязкой на рукаве, подбежала и попросила отвести её к коменданту охраны, к комиссару — у неё сведения об уведённой белыми барже. Часовой позвал товарища, тот и повёл Ольгу Васильевну через мост. Вдоль берега темнели серые военные катера. Белый дым стелился над водой, искры плясали над трубами.
      На пристани стояла молчаливая толпа. Серые шинели, цветные платки женщин… С вышки протяжно закричал кто-то: «Люди на том берегу-у!» — и сразу застучал с колокольни пулемёт.
      Часовой с Ольгой Васильевной спустились по трапу в один из катеров. На обшивке его она успела прочитать название — «Расторопный». А через несколько минут уже стояла в набитом матросами кубрике и рассказывала обо всём услышанном от охотника.
      То, что баржа находится в сорока километрах от Сарапула, уже знали. Теперь же окрепло решение — немедленно идти своим на выручку!
     
      Ольга Васильевна замолчала и опустила голову. Ветер, залетевший в окно, тронул её седые волосы.
      На чердаке было тихо, никто не шелохнулся.
      — И они пошли? Да, бабушка, пошли?
      Ольга Васильевна сделала несколько шагов:
      — Да, они пошли. Помню, я простояла на пристани вместе со всеми до вечера. Мы смотрели на Каму. Там, за поворотом, скрылись три катера: «Смелый», «Расторопный» и «Прыткий». Ни выстрела, ни крика. Даже белые на том берегу молчали. И, наконец, очень далеко — слабый шум. Идут обратно.
      Знаете, как удалось нашим матросам увести баржу из-под носа белогвардейцев?
      Катера решили подойти к белым под их же флагом. Один из матросов, переодетый офицером, передал конвою баржи подложный приказ. Именем адмирала Старка предлагалось передать баржу с заключёнными, чтобы вести вниз, якобы «для потопления». Команда белых повиновалась…
      До тех пор, пока не отошли на далёкое расстояние, никто не смел верить в благополучный исход. Но плавучая тюрьма с узниками покорно следовала за своими избавителями.
      И вот они снова у сарапульской пристани.
      Борт баржи сомкнулся с ней, отданы концы… С катеров на баржу перебегают наши матросы. Вскрывают трюм баржи…
      Первым оттуда вышел огромный, ослепший от темноты человек, обвязанный верёвками. Остальные не верили ласковому слову «товарищи», боялись ловушки и несмело потянулись из трюма, лишь когда плач встречающих женщин подтвердил — это свои!..
      В барже было замуровано шестьсот жителей. Вышло четыреста тридцать. Обросших, измождённых, измученных…
      Ольга Васильевна снова замолчала.
      — А потом, бабушка?
      — А потом я вернулась в Сайгатку. Меня отвезли ночью вверх по Каме и высадили на берег. Я шла по лесу. Иногда над ним пролетали утки, спешили на юг. Я тоже спешила — домой, к ребятам, к Бориске. Но прежде я должна была побывать в Тайжинке, у вас. — Ольга Васильевна ласково кивнула Сергею Никаноровичу, и он встал, взволнованный. — Вы помните? Я не застала уже охотника Фёдора Сокола. Отходящие отряды белых слишком часто заглядывали в Тайжинку, и он перебрался в глушь. Я пошла в Сайгатку. Той же дорогой, мимо старого кладбища, через ельник. Вот здесь нас встретил конный разъезд. Вот овраг, кустарник, где прятался от него охотник. Частый осинник, за ним мы собирали валежник, и Кирилка наткнулся на раненого…
      Около пня на жёлтых опавших листьях темнело что-то. Я подошла ближе: на земле лежал маленький складной ножик в чехле. Тот самый, который я вытащила из-за пояса охотника, перевязывая его раны.
      Я подняла, сунула его в карман. Пошла дальше. На опушке меня встретили ребята, маленький Борис. Они ждали меня… Вот и всё.
      — И ты больше никогда не видела охотника? — спросила Варя.
      — Нет. Один раз, уже зимой, кто-то передал для меня в школу берестяной туес, полный сушёной малины. На крышке туеса было вырезано: «От Сокола»…
      — Бабушка, — тихо сказала Варя. — А нож? Можно мне… Можно, я возьму его теперь себе?
      — Хорошо. Возьми, Варюша. Пусть он будет теперь у тебя. Можно.
     
      Варя хочет ехать в Сайгатку
     
      — Есть здесь кто-нибудь? — крикнула Марья Николаевна.
      Ступеньки лестницы заскрипели. Ветка липы, заглядывавшая в окно, качнулась от ветра.
      — Ой, мама! — засмеялась Наташа. — А мы все здесь…
      — С ума сошли, в такую жару на чердаке сидеть! Сейчас же слезайте вниз! Батюшки, да тут и тётя Оля с Сергей Никаноровичем…
      — Видишь ли, Маруся, — сказала Ольга Васильевна смущённо. — Варвара затащила нас всех сюда. Оказывается, она разыскала…
      — Да слезайте же вниз! Только что на разъезде мне передали телеграмму. Какая-то чудная, ничего не пойму. Вот, читайте.
      И Марья Николаевна протянула жёлтую, с наклейками бумажку.
      — Мама, дай мне, я разберу. — Варя вскочила, пряча в карман чехол с ножиком.
      — Ну, попробуй.
      Варя взяла бумажку, пошевелила губами и громко прочитала:
      — «Москва Ленинская железная дорога Овражкии двадцать семь»… Бабушка, здесь два «и», вот посмотри, честное слово…
      — Читай дальше.
      — «Овражкии двадцать семь. Ищите материалы чердаке возможно среди старых книг. Погода чудесная жду начале июня привет псем».
      — Гм… — сказала Ольга Васильевна. — А чья подпись?
      — В том-то и дело, что никакой, — сказала Марья Николаевна.
      — А я знаю! — обрадовалась Варя. — Бабушка, по-моему… по-моему, это из Сайгатки, понимаешь?
      — Вполне вероятно. — Ольга Васильевна взяла у неё телеграмму. — «Овражкии… привет псем».
      — Кто же этот таинственный «привет псем»? — спросил Сергей Никанорович.
      — И вовсе не «привет псем», а дядя Борис Матвеевич!
      — Варвара права… — Ольга Васильевна повернулась к Марье Николаевне. — Маруся, завтра в городе пошли телеграмму с ответом: я выезжаю в Сайгатку через неделю… Варвара, куда ты устремилась?
      Но Варя, помотав головой, уже полезла за сложенные рамы. Вот она сдёрнула клеёнку с большого двугорбого ящика, нагнулась…
      — Пойдёмте же вниз. Я, право, боюсь, наш чердак обрушится.
      — Не обрушится-а! — запела вдруг Варя, взмахивая обеими руками и с силой опуская их. — Ищите материа-алы! Овражки-и! Сайгатка!..
      Чердак загудел. Вадим вскочил испуганно, Тумба вытаращила глаза, Наташа заткнула уши.
      А Варя била по жёлтым клавишам всё сильнее и сильнее. Чердак выл, грохотал.
      — Не обру-ушится!.. Сайга-атка!.. — пела во всё горло Варя.
      — Варвара, прекрати! — кричала Ольга Васильевна.
      — Варюшка, не надо! — пищала Наташа.
      Варя отняла руки. Чердак побушевал ещё немного и смолк.
      — Ой, что это?
      — Если не ошибаюсь, старая фисгармония? — сказал Сергей Никанорович. — Однако пыли же мы подняли!.. Ольга Васильевна, пожалуйте папочку с чертежами… Двинулись вниз.
      Все с шумом полезли с чердака. Варя постояла, подумала, задёрнула клавиши фисгармонии клеёнкой. Пощупала в кармане чехол с ножиком и подошла к лестнице.
      Обождав, пока стихнут шаги и голоса, вернулась к окну и крикнула вышедшему на террасу Вадиму:
      — Вечером будь около старого дуба и никуда не уходи. Необходимо поговорить. Понятно?
     
      Это был старый, ветвистый и могучий дуб.
      Наташа с Тумбой уселись под ним прямо на траву, Вадим встал у тропинки на случай появления посторонних. Варя вскочила на пень.
      — Значит, так, — сказала она. — Вы, конечно, будете меня ругать, но это решено. Я еду вместе с бабушкой в Сайгатку! Первое: материалы эти разыскала я? Я. Второе: ножик теперь у меня? У меня. Третье: ну и пускай, что только что на дачу переехали…
      — Ой, Варюшка! — засмеялась Наташа и даже руками всплеснула. — А мама? Мама же тебя никуда не пустит!
      — Ясно, не пустит, — фыркнула Тумба. — Даль такую.
      — Пустит! — Варя топнула ногой. — Я маме уже сказала, и она сказала…
      — Ты? Уже?
      — То есть ещё не сказала, но скажет. Вот увидите!
      — А бабушка-то тебя возьмёт?
      Варя замолчала. Вечернее солнце пробило листья над её головой и зажгло спутанные волосы.
      — Знаете что? — вдруг тоненьким решительным голосом сказал Вадим. — А я бы тоже поехал. Только дедушку жалко, а то — поехал бы! Правда! — Он широко раскрыл близорукие глаза, и они блеснули за стёклами очков.
      — Ой, Вадимка! — опять засмеялась Наташа, точно бубенчики зазвенели. — Вот смешной. Ну куда тебе?
      А Варя, нагнув упрямо голову и сдвинув брови, постояла ещё на пне, потом спрыгнула и твёрдо повторила:
      — Значит, решено. Теперь дальше: мы с Вадиком идём к нам, я должна передать ему одно важное поручение. А вы пока делайте что хотите. Всё.
      Она подтолкнула Вадима, и оба быстро пошли через поляну к дому.
      — Ох и чудная же эта Варька! — сказала, поднимаясь, Тумба. — Выдумала тоже — в Сайгатку ей надо ехать! Наташка, пошли к ручью, погадаем: поедет или не поедет?
      Девочки взялись за руки и побежали в другую сторону.
     
      Под террасой было темно, только сквозь щели пробиралось розовое солнце и решёткой ложилось на кирпичные столбы фундамента.
      Варя присела над корзиной, Вадим рядом.
      Муха, поблёскивая глазами, лапами прикрывала щенков. Среди них, как в чёрной муфте, свернулся и котёнок.
      — Муха, — сказала Варя и почесала ей за ухом. — Значит, до свиданья, Мушечка, уезжаю.
      Муха ткнула Варю в руку холодным носом и застучала по корзине хвостом.
      — Так ведь… ещё не скоро?.. — грустно спросил Вадим и поправил очки. — Ещё, может, ничего не выйдет?
      — Выйдет. — Варя тряхнула головой. — Пускай не скоро, надо же приготовиться.
      Щенки вповалку спали друг на друге. Один, упрямый и крутолобый, упёршись лапами в дно корзины, бессмысленно таращил глаза на Варю. Она вытащила его, положила в подол. Щенок раскрыл рот, Варя сунула ему палец, он принялся грызть его.
      — А ты, — она покачала подолом, — ты расти тут без меня. И вот его слушайся, понимаешь? — Варя показала на Вадима. — Я ему тебя поручаю. На время. Понимаешь?
      Вадим подвинулся к корзине. Щенок, не выпуская пальца, повалился на спину и задрыгал лапами.
      — Расти себе и расти. А я поеду. Ладно?
      Щенок закрыл глаза и перевалился на бок. Тогда Варя осторожно высвободила палец и положила щенка обратно в корзину. Потом повернулась к Вадиму:
      — Значит, будешь беречь?
      — Я буду.
      — Хорошо. Теперь полезли отсюда, и беги домой. А то дедушка рассердится, что опять долго.
      — А ты?
      — А я… — Варя помолчала и вздохнула. — А я самое главное. Пойду теперь прямо к бабушке. Понимаешь?
      — Понимаю. Думаешь, всё-таки возьмёт?
      — Думаю. Нет, ничего ещё пока не думаю.
      — А мама? Думаешь, всё-таки отпустит?
      — Ох, ничего я не думаю! Всё равно поеду. Только ты тоже не думай, я скоро вернусь.
      — Хорошо. Я тоже не буду думать, — вылезая из-под террасы, дрогнувшим голосом прошептал Вадим.
      А наверху в это время через дощатые перегородки, отделявшие друг от друга две смежные комнаты, происходил следующий разговор.
      Марья Николаевна (в своей комнате):
      — Тётя Оля, вы считаете, что ей это будет даже на пользу?
      Ольга Васильевна (в своей комнате):
      — Вообще говоря, конечно. Увидит новые места, новых людей… Но я возьму её только в том случае, если она даст слово слушаться меня в пути. А там уж Борис с Верой Аркадьевной помогут.
      Марья Николаевна:
      — Немного страшно отпускать девочку так далеко, в такое неспокойное время.
      Ольга Васильевна:
      — Ты говоришь — неспокойное. Не у нас, на Западе? Я надеюсь, что мы… Подожди. Варвара, кажется, сама идёт ко мне!
      Варя тихонько постучалась в дверь.
      — Бабушка, ты очень занята?
      — Очень. Я тебе нужна?
      — Да. Мне поговорить с тобой.
      — Опять откопала что-нибудь на чердаке?
      — Нет, не откопала. И не на чердаке.
      — Ну, войди.
      Варя вошла. Ольга Васильевна сидела за столом с раскрытой книгой в руке. Варя осторожно присела на край бабушкиной кровати.
      — Я слушаю, — сказала Ольга Васильевна.
      — Дело в том… — Варя громко выдохнула воздух. — Дело в том, что ты, конечно, будешь меня ругать… Ой, какая красивая бабочка в окно залетела!
      — Очень красивая. И что же дальше?
      — Ты, конечно, будешь меня ругать. Но я уже говорила с мамой… (Одна перегородка в комнате тихо скрипнула.) Я всё думала и думала…
      — Интересно! И до чего же ты додумалась?
      — Ты через неделю правда едешь в Сайгатку?
      — Представь себе, правда.
      — Ну так вот. — Варя поёрзала и уселась плотнее. — Дело в том, что, видишь ли, в чём дело: тебе совершенно невозможно ехать туда одной!
      — Интересно! А хотела бы я знать, кому это возможно сопровождать меня?
      — Бабушка, — сказала Варя и сложила на груди руки, — если, например, я разыскала на чердаке старые материалы, которые нужны для экспедиции, которая находится в Сайгатке, которая… Бабушка, ну неужели же ты всё ещё ничего не понимаешь?
      — Прекрасно понимаю. А вот теперь давай поговорим.
     
      Варя едет в Сайгатку
     
      — Скажите, пожалуйста, новосибирский скорый, отправление девятнадцать ноль три, вагон номер девять, платформа номер…
      — Не знаю, я не дежурный.
      — Варвара, если ты будешь так мельтешиться, я оставлю тебя в Москве.
      — Нет, бабушка, я не буду мельтешиться. Скажите, пожалуйста, новосибир… Ой, опоздали!
      Стрелка больших часов дрогнула и перепрыгнула сразу на два деления. Носильщики с чемоданами обгоняли их, приплясывая на ходу. А громкоговоритель повторял: «Граждане пассажиры, продолжается посадка…»
      Ольга Васильевна, Марья Николаевна, Наташа и Варя протолкались к выходу на перрон.
      Четыре платформы вытянулись вдоль путей. У каждой своя светящаяся таблица: «Алма-Ата, номер девяносто один», «Скорый, номер такой-то, на Горький», «Станция назначения Свердловск…»
      — Варвара, нам сюда.
      Мимо прогрохотала тележка с посылками. Поезд — как длинный зелёный коридор с окнами и дверями. Над каждым вагоном номерок. Три, четыре, пять… Вот он, девятый! Уф, добрались…
      — Сеню, Сеню поцелуй! — кричит кто-то.
      — Пирожки с мясом наверх положила-а…
      — Бабушка, билеты уже проверяют. Надо сейчас же предъявлять?
      — Варвара, повторяю: если ты будешь мельтешиться…
      Проводница впустила их с Ольгой Васильевной в тамбур вагона, Марья Николаевна с Наташей остались на платформе.
      Наконец Варя, потная, в съехавшем набок красном галстуке, высунулась из окна.
      — Наташка, сюда! Устроились здорово! Я на верхней!
      — Эк, горластая… — шарахнулся кто-то.
      Наташа на цыпочках старалась дотянуться до окна. Варя чуть не по пояс свесилась ей навстречу.
      — Ух и жарища же здесь!
      — Варвара, веди себя прилично.
      Мимо вагона, с белым лотком на груди, прошла мороженщица.
      — Наташка, мороженое! — заорала снова Варя. — Мама, купи-и!
      — Варюша, ну какое может быть сейчас мороженое?
      Пассажиры вдруг отхлынули от вагонов. Марья Николаевна подошла, пригнула к себе двумя руками Варину голову и обтёрла платком её вспотевший лоб.
      — Смотри, дочь, первый раз в жизни без меня так далеко едешь, — сказала она, и всегда спокойное её лицо побледнело.
      — Я смотрю. Ой, мамочка, сейчас трогаемся!
      Подтянувшись, Марья Николаевна быстро поцеловала Варю в лоб и по очереди в оба глаза.
      Где-то заревел гудок. Варя прижалась носом к лицу матери и вдруг хлюпнула.
      — Наташка, поехали!
      — До свиданья! Счастливого пути!
      Паровоз, точно подумав, дёрнул состав. Концы красного галстука у Вари на груди зашевелились по ветру. Ольга Васильевна положила сзади Варе на плечо руку и крикнула в окно:
      — Всего хорошего, Маруся, до встречи в августе!
      — Привет Борису!
      — Варюшка, до свиданья…
      Наташа, подпрыгивая, неслась по платформе. Из окон вагонов высовывались головы пассажиров. Марья Николаевна тоже шла за поездом и махала белым платком.
     
      Может ли быть что-нибудь приятнее?
      Вы залезаете с ногами на верхнюю полку, ложитесь животом вниз и смотрите в окно. Ветер раздувает у вас над головой занавеску с шёлковыми бубенчиками. Колёса бормочут: «А всё-таки едем, а всё-таки едем…» Под подушкой лежит яблоко, а за окном…
      Елки бегут так быстро, будто наперегонки. Вот пролетело озеро с горбатым мостиком, за ним берёзовая роща… Варя поболтала ногами, вытащила яблоко и откусила сразу половину.
      Напротив на полке лежал толстый гражданин в чесучовой рубашке и тоже смотрел в окно. У него были пухлые щёки и круглый, сердечком, рот.
      Варя опустила голову.
      Бабушка Ольга Васильевна сидела у столика, расстелив на коленях салфетку, и чинила бритвой карандаш. Военный в гимнастёрке с петлицами внимательно читал газету.
      — Граждане пассажиры, желаете чаю? Готов! — крикнула в коридоре проводница.
      Варя перевернулась и легла на спину. Багажная полка у неё перед глазами вздрагивала. Сбоку на гладком коричневом дереве были написаны две буквы: «В» и «Р», а под ними — «июнь 1941».
      Варя вытащила из кармана чехол с ножом, открыла его и, помогая языком, присадила к буквам ещё две, помельче. Получилось так:
      В. а Р. я
      июнь 1941
      В это время в коридоре захлопали двери, вошла проводница и перед самым носом опустила окно. Толстый гражданин потянулся и что-то промычал.
      — А зачем она окно закрыла? — спросила Варя.
      — М-мост будет. Полагается.
      Колёса застучали громче. В купе вдруг потемнело: за стёклами запрыгали клёпаные переплёты моста. Совсем близко проехал часовой с винтовкой, внизу под балками блеснула вода.
      — Какая это река? — спросила Варя.
      — Н-не знаю, — промычал гражданин. — А любопытная вы девица, как я погляжу.
      — Я не девица, — рассердилась Варя. — Какая я девица!
      — Ну, гражданочка. Далеко ли едете?
      — Мы — очень далеко. В Сайгатку.
      — Не слыхал. А я, представьте, во Владивосток.
      — Во Владивосто-ок?
      — Да-с.
      Гражданин заколыхался от смеха.
      — Варвара, — сказала снизу Ольга Васильевна, — ты хочешь есть? Тогда съешь яблоко, которое я тебе дала, и устраивайся спать. В поезде есть много вредно.
      — Бабушка, я не хочу спать. А яблоко я уже съела.
      — Тем хуже для тебя.
      Варя спустила ноги и села.
      — Вы мне расскажете потом, зачем едете во Владивосток? — спросила она.
      — Обязательно! — Толстяк даже захлопал руками.
      — А пока я пойду погуляю.
      Варя спрыгнула вниз. На столике зажглась лампочка под зелёным абажуром. Под ней были аккуратно разложены портсигар, спички, ножницы для ногтей и колода карт. Бабушка лежала на своей полке, завернувшись в большой клетчатый плед.
      Варя постояла немного и вышла в коридор. Идти было смешно и очень странно: пол подрагивал и уезжал куда-то вбок. Почти у каждого окна стояли пассажиры.
      Варя сделала вид, что путешествие в поезде дальнего следования для неё самое обыкновенное дело, и зашагала вперёд. У первого же купе она остановилась. Дверь была открыта, слышался дружный хохот.
      Варя заглянула: на скамейках сидели трое юношей и три девушки. Две лохматые головы свешивались с полок. Сидящие держали на коленях чемодан, на нём возвышался карточный дом. Юноша в красной майке старательно пристраивал к крыше дома ещё один этаж. Неосторожное движение, толчок — дом рухнул и рассыпался.
      — Штраф! Штраф! — закричали все. — Эх, ещё бы одну колоду!
      — Знаете что? — сказала Варя, просовывая голову. — Я вам могу принести.
      — Ну да? Тащи, вот здорово!
      Варя повернулась и, уже не думая о том, что она бывалая путешественница, побежала к своему купе.
     
      * * *
      Замечательная станция Бирюли!
      Выкрашена розовой краской, а над входом большой, перевитый ветками портрет Ленина. Зелёные, будто вымытые берёзы светятся в палисаднике. За деревянным забором — базарчик. Даже из поезда видны краснеющая в корзинах редиска (ох, попробовать бы!), белые яйца, кринки с молоком…
      Варя спрыгнула с подножки, пробежалась вдоль вагона по хрустящему песку и крикнула в окно:
      — Бабушка, кипятку надо принести?
      — А сколько минут стоит поезд? Успеешь? Смотри не опоздай.
      — Он долго здесь стоит! Ты мне подай, пожалуйста, бидончик.
      Подпрыгивая и помахивая бидоном, Варя побежала к зданию с надписью «кипяток». Около него стояла очередь.
      Варя потопталась у крана, отошла и заглянула в приотворенную дверь. Оттуда тянуло жаром, что-то грохало и светилось под полом.
      Варя поставила бидон у порога, вошла в дверь. Внизу, у громадного, дышащего огнём котла, сидела на табуретке чернокожая от угольной пыли женщина и пила чай из цветастой кружки.
      — Тебе кого, дочка? — крикнула она, показывая белые зубы.
      — Нет, мне никого.
      — Айда сюда, шуровать будем!
      Женщина засмеялась, поставила на выступ котла кружку, схватила лопату и заворочала ею в топке: пламя с треском и искрами вырвалось наружу. Варя присела у лестницы, ведущей вниз, и свесила голову.
      — Кузьмич, а Кузьмич! — позвала женщина. — Гляди, гостья к нам пришла.
      Варя увидела: за котлом сидит старик в стёганке и валяных, несмотря на лето, сапогах.
      — Но-но, балуй! — сказал сердито старик. — Какая такая гостья?
      — Айда сюда, — позвала женщина. — Чья будешь-то?
      — Я ничья. Дайте мне воды. — Варя взяла бидон и спустилась вниз. — Там за кипятком очередь.
      Женщина подвесила бидон на большой медный, торчащий из котла кран, повернула его. Оттуда, шипя и брызгаясь, полился кипяток.
      — А это у вас здесь что? — спросила Варя.
      — Чего «что»?
      — Ну, вот это. — Варя обвела пальцем котёл, стены.
      — Котельная. Сейчас пар спускать будем.
      Женщина завернула один кран, открыла другой, и белый свистящий пар вдруг забил в стену. Варя взвизгнула и отскочила.
      — Не боись, не боись! — прокричала женщина. — Да ты проезжая, что ли?
      — Проезжая, — сказала Варя. — П-проезжая…
      И, вдруг побледнев, схватив свой бидончик, рванулась к лестнице.
      От яркого света наверху она сначала зажмурилась, потом открыла глаза и громко ахнула: розовая станция оказалась почему-то не справа, а слева и, не загороженная составом, стала гораздо меньше. Базарчик растаял, точно его и не бывало. Против Вари на деревянной платформе стоял петух и, наклонив голову, смотрел на неё.
      — Поезд… — прошептала Варя. — Ушёл поезд…
      Он был ещё виден вдали. На последнем вагоне горел красный огонёк. Варя поставила на землю бидон, села около него и горько заплакала.
     
      — Чего ревёшь? Чай, не маленькая, — говорил старик, шаркая валенками. — У нас завсегда остаются. Давеча тоже пионеры в лагеря ехали, двое остались. Ничего, догнали!
      — Да как же я догоню?.. У меня и денег нет.
      — Ничего-о!
      Старик свернул в калитку и пропустил Варю вперёд. Они обогнули станцию, и старик постучал в окно.
      — Иван Кузьмич, вам кого? — крикнула в форточку девушка в голубой кофточке.
      — Доложи там по начальству — пассажирка отстала.
      — А-а… Это со скорого? — И она исчезла.
      — Ты здесь на лавочке посиди. Начальника найдут, он всё порешит. — Старик, пожевав губами, уже собирался уйти.
      — Нет, я с вами, — сказала Варя. — Я уж лучше с вами.
      — Ишь ты, «с вами»!.. Я ж весовщик. Ну ладно… пойдём чай пить покуда. Эх, посудина у тебя хороша!
      Старик помахал облупленным пузатым чайником и пошёл обратно. Варя, крепко держа свой бидон, — за ним.
      Весовая оказалась обыкновенным сараем. Сюда привозили для взвешивания багаж. Посредине стояли огромные, похожие на трамплин весы с рычагом и маленькой гирькой.
      Иван Кузьмич поставил чайник на стол, отодвинул счёты, багажные квитанции, достал из ящика два стакана, буханку хлеба и банку с постным сахаром.
      — Садись, — позвал он Варю и подвинул к столу опрокинутый ящик. — Есть хочешь?
      — Хочу, — сказала Варя. — Очень хочу. Только вы мне сначала скажите, как я их догонять буду?
      — Дого-онишь!
      Иван Кузьмич пошарил снова в ящике.
      — Тьфу, пропасть, нож куда-то завалился… У тебя в поезде кто, мать?
      — У меня бабушка. Нате, возьмите мой.
      — Ишь ты, девка, а с ножом… Сподручный ножик был! Вам до какой станции ехать?
      — До Сайгатки.
      — Не слыхал. Ну, начальник разберётся.
      Иван Кузьмич отрезал от буханки большущий ломоть, налил в стакан кипятку.
      — Перво-наперво дадут по станциям телеграмму — отстала, мол, девочка. Бабке твоей вдогонку.
      — Отстала, мол, девочка, — радостно повторила Варя.
      — А там ещё поезд подойдёт, тебя и подкинут.
      — Куда подкинут? — спросила Варя испуганно.
      — Ну, к проводнице или к кому… — он покрутил чёрным пальцем, — чтоб до твоей станции довезть.
      — А тех… пионеров… тоже подкидывали?
      — Их — к пограничникам. — Иван Кузьмич подул и отхлебнул из стакана. — Тут случись пограничники, пионеров и забрали.
      — Тогда и меня, может, к пограничникам? — обрадовалась Варя.
      — А что? Посадют, и поминай как звали.
      — Поминай как звали! — повторила Варя.
      Она залезла с ногами на ящик, взяла в руку хлеб, посмотрела на весы, на лежащий в углу старый фонарь и спросила:
      — А вы мне расскажете потом, это у вас что? А вон там?
     
      Сайгатка
     
      Борис Матвеевич ударил по клавишам и отошёл от рояля к столу. Звук медленно уплывал в глубь зала. Лампочка, обёрнутая куском восковки, мигнула и погасла. Стены освещались теперь только жёлтым пламенем топившейся печурки.
      — Ту-ру-ру-рум… — запел Борис Матвеевич, наклоняясь над чертежом, исчерканным и исписанным цветными карандашами.
      В стену вдруг гулко застучали.
      — Что там ещё? — проворчал Борис Матвеевич и зашлёпал растоптанными сандалиями к окну.
      — Телеграмма вам! — ответил звучный женский голос.
      Борис Матвеевич сдвинул фанерный, загораживающий окно щит, высунулся из неостеклённой, пахнущей смолой рамы.
      — Ты, Маша? Откуда телеграмма? Не из Москвы? — спросил он.
      — На разъезде приняли. Кажется, оттуда…
      Борис Матвеевич развернул листок.
      — Посмотрим, посмотрим… — замурлыкал он, подставляя листок под свет луны. — Ага, из Москвы. «Карты найдены чердаке сундуке… Выезжаем вместе Варварой». Чудесно! «Чердаке сундуке». Значит, едут обе. Прелестно! Воротовщики спят ещё?
      — Спят. Вера Аркадьевна только с поля вернулись.
      — Тогда её ко мне срочно. Да пусть последние пробы с собой захватит! Действуй.
      Борис Матвеевич посмотрел на небо и задвинул щит.
      Дрова в печке вспыхнули.
      — «Выезжаем Варварой… чердаке сундуке»… — ещё раз с удовольствием повторил он. — Воображаю, сколько раз они успеют повздорить в дороге!
      Борис Матвеевич убрал со стола чертёж и вернулся к роялю. Тот занимал добрую треть эстрады, отделённой от зала холщовой занавеской.
      Стоя, Борис Матвеевич снова ударил по клавишам и громко засмеялся.
     
      …Новый клуб, в котором вот уже две недели как поселился начальник стоявшей в Сайгатке геологоразведочной партии, был ещё не достроен. Борис Матвеевич Бурнаев поселился в клубе с тех пор, как туда привезли из райцентра рояль для будущей самодеятельности, потому что был не только геологом, но и страстным музыкантом. И теперь по вечерам, а иногда и по ночам, работая над геологическими картами, нередко давал себе волю поиграть. Да так хорошо, что к клубу сбегались послушать его игру колхозные девушки, парни и даже ребятишки.
      Клуб стоял посреди широкой сайгатской улицы.
      По обе стороны выстроились пяти— и семиоконные, с железными крышами избы с богато убранными палисадниками. Пышнолистые черемухи, рябины с нежными узорными листьями и густые вишни тянулись из них, прикрывая окна с резными наличниками. За избами густо зеленели огороды. Вдоль оврага у ручья бежали заросли малинника, отгороженного, как стеной, высокой крапивой.
      В это раннее июньское утро Сайгатка ещё спала.
      Из проулка, шагах в сорока от клуба, выбежала босоногая худенькая девчонка с тонкой рыжеватой косицей. Она остановилась у колодца, покосилась на задвинутое фанерой окно клуба, повертелась и юркнула обратно в проулок, к дому с голубыми наличниками.
      Во дворе она быстро перебежала под навес к сараю. Подёргала его ворота, но они были заперты изнутри. Тогда она легла на утоптанную землю и ловко перекатилась через широкую щель в сарай.
      Там было темно, сладко пахло сеном. Девчонка, оглядевшись (из-под крыши просачивалось бледно-голубое небо и освещало гору наваленного до крыши сена), нащупала зарывшуюся в сено лесенку и проворно полезла по ней.
      — Спирька, а Спирь… — сердито проговорила она, добравшись до верха. — Ты здесь, что ли?
      — У-х-хр… — ответили из сена.
      — Да Спирька же!
      — А-х-хр… Что тебе?
      Сено заворочалось, из него высунулся заспанный мальчишка лет тринадцати.
      — Со станции в сельсовет звонили — инженер Бурнаев чтоб лошадь за гражданкой срочно послал! — выпалила девочка.
      — За какой гражданкой?
      — А я знаю? Дальше чего делать?
      Спирька почесался и сел. Сухая травина застряла у него в волосах. Голубая рубаха сбилась набок. Весь он, сонный и розовый, пропах душистым сеном.
      — К Борису Матвеевичу бежи.
      — А спит ещё? Всю ночь песни в клубе играл! Чудная будто такая, звонили, старушка. Слезла будто со скорого, и подай ей инженера Бурнаева!
      — Ты, Ганька, чем языком трепать, бежи лучше к Вере Аркадьевне, — строго сказал проснувшийся совсем Спиря.
      Ганька проворно засчитала перекладины лесенки голыми ногами. Так же, как раньше, перекатилась из сарая и задами, через огороды, побежала к крайней от околицы избе с тремя большими черёмухами в палисаднике. Здесь квартировала помощница Бориса Матвеевича, молодой геолог Вера Аркадьевна Грай. А Спирька, пригладив пятернёй волосы, спустился с сеновала и пошёл к клубу.
      Дверь клуба была уже открыта. Борис Матвеевич в фуражке и высоких сапогах сидел на крыльце и строгал ножом какой-то колышек. Рядом на ступеньке лежали ещё несколько таких же колышков, перенумерованных чёрной краской.
      — Дело такое, — сказал Спиря сиплым баском. — Со станции в сельсовет звонили. Лошадь чтоб выслать. За гражданкой.
      — Знаю. Уже знаю. Плохо ты работаешь! — ответил строго Борис Матвеевич. — Пегого запряжёшь в таратайку и поедешь.
      — Есть.
      — Сейчас же поедешь, чтобы к полудню обернуться. Сена побольше в плетёнку подложи!
      — Есть!
      Спиря галопом, сдерживая вздувшуюся пузырём рубаху, побежал на конный двор.
      Колхоз ещё только просыпался. У избы председателя возилась с овчиной его хозяйка. По всей Сайгатке разноголосо кричали петухи. Навстречу Спирьке от околицы вихрем опять неслась босоногая Ганька.
      — Спирь, а Спирь! — издали кричала она.
      — Чего ещё?
      — Там, будто на разъезде, станции не доезжая, ещё девчонка какая-то загодя сошла! Тоже до Бориса Матвеевича справлялась! Так, может, и за ней лошадь надо?
      — Кто сказал?
      — Дяденька Кирилл. С шурфов мимо разъезда ехал, видел!
      — Девчонка?
      — Ага.
      — Вера Аркадьевна знает?
      — Ага.
      Спирька молча повернул обратно к клубу.
      Борис Матвеевич стоял теперь у крыльца и объяснял что-то высокому парню в клетчатой ковбойке, своему коллектору Анатолию Ивановичу Азбукину, которого все в Сайгатке звали просто Толя. Тот внимательно слушал, похлопывая ивовым прутиком длинные ноги в брезентовых сапогах.
      — Дело такое… — сказал Спиря, подходя размашистым шагом, чтобы Борис Матвеевич не подумал, что он торопится. — На разъезде ещё одна сошла, до вас справлялась.
      — Кто такая? Что за ерунда?
      — Девчонка будто. Так, может, нужно чего?
      — Обо мне? Девчонка? Ничего не понимаю!
      — Батя с шурфов ехал, видел.
      — Да, но почему же на разъезде? От разъезда сюда, правда, значительно ближе… Если это Варвара, они бы должны вместе… А-а, повздорили!
      И Борис Матвеевич, откинул голову, громко, от души, расхохотался. Толя посмотрел на него, выставил большой кадык и тоже засмеялся.
      — Уверен, что она… Пожалуй, вторую лошадь посылать придётся, э? — Борис Матвеевич озорно прищурился на Спирьку, потом на Толю и подмигнул обоим.
      — Не придётся! — сказал Толя, вскидывая светлые выгоревшие волосы. — Если вы это о той решительной юной особе, которую час назад встретил наш буровой мастер Кирилл, так она даже с ним не пожелала ехать. Расспросила дорогу к разведчикам, то есть к нам, и пошла сюда пешком.
      — Варвара! — расхохотался опять Борис Матвеевич. — Голову даю на отсечение — она. Только интересуюсь, почему всё-таки с разъезда? Или приехала на другом поезде?
     
      * * *
      Варя шла по дороге медленно, с трудом удерживая обеими руками какую-то железную, диковинной формы коробку. Ботинки, связанные шнурками, болтались у неё через плечо.
      У крайних от околицы ворот, возле дома с тремя черёмухами, Варя остановилась. Маленькая белоголовая девочка, захватив пальцами ног соломину, старательно поднимала её с земли, не спуская с Вари больших удивлённых глаз.
      — Скажите, пожалуйста, эта самая и есть Сайгатка? — вежливо спросила Варя девочку.
      — Шайгатка… — прошептала та и взяла рукой из поднятой ноги соломину.
      — А скажите, пожалуйста, вы не знаете, старший геолог Борис Матвеевич Бурнаев, он где?
      Девочка насупилась и ничего не ответила.
      — Домка, а Домка… — яростно зашептал кто-то.
      За забором под черёмухой появилась вторая девочка, постарше, с рыжей косичкой.
      — Скажите, пожалуйста… — начала Варя, но та, что постарше, только стрельнула глазами и исчезла.
      Маленькая стояла перед Варей, и по её испуганному лицу было видно, что она вот-вот заревёт.
      — Ну что ты? — сказала Варя, наклоняясь. — Смотри, у меня есть свисток… — Она разжала руку и показала девочке чёрный обгрызенный свисток.
      — Швишток… — прошептала маленькая.
      В это время из калитки стремглав выбежала исчезнувшая девочка постарше. Маленькая просеменила и уткнулась ей в платье.
      — Борис Матвеевич в поле уехали, Борис Матвеевич в клубе стоят, эвон-ка за оградкой, Борис Матвеевич уже лошадь на станцию за гражданкой выслали! — одним духом выпалила Ганя.
      — В поле? — У Вари вытянулось лицо. — А скажите, пожалуйста, Вера Аркадьевна тоже в поле уехала?
      — Не уехали. Вера Аркадьевна здесь в чулане спят. Они давеча только с поля вернулись.
      — В чулане? Почему?
      Девочка не ответила, тряхнула косицей и сообщила:
      — Меня зовут Ганька. А вас?
      — Меня Варя.
      Обе с любопытством смотрели друг на друга.
      — Знаете что? — спросила наконец Варя. — А можно мне к Вере Аркадьевне в этот самый чулан, или как он называется, пройти?
     
      * * *
      Там было прохладно, пахло черёмухой и только что скошенной травой. На земляном полу у ног Веры Аркадьевны были свалены грудой маленькие цветные мешочки с пробами.
      — И ты, значит, так в весовой на Бирюлях и просидела до следующего поезда? — ахнула Вера Аркадьевна после того, как Варя рассказала ей всё.
      Они сидели на сеннике, лежавшем прямо на полу, и солнце, пробираясь через закрытую ставню, скользило по распущенным волосам Веры Аркадьевны.
      — Не просидела, — сказала Варя. — Я всё ходила и ходила, смотрела и смотрела. А потом вдруг приходит состав. Особого назначения, вне графика.
      — Особого назначения?
      — Да. За строительным лесом, очень срочный. Начальник и говорит: «Поедешь с ними. Они грузиться за Сарапулом будут, тебя и подбросят. Лесорубы — народ добрый». Я и села. Так весело было! Мы кашу гречневую варили…
      — А почему же ты на разъезде сошла?
      — Они сказали, отсюда к Сайгатке гораздо ближе. И потом… Если бабушка заругает, я ж сама дорогу нашла. И не так уж опоздала!
      — Геро-ой… Бедная Ольга Васильевна! Ну, а это страшилище у тебя откуда? — Вера Аркадьевна, заплетая косу, показала на тёмную железную коробку.
      — Это не страшилище, — обиделась Варя. — Это железнодорожный фонарь. С отражателем. Мне Иван Кузьмич на память подарил. А я ему… я ему…
      — Что ты ему?
      — Я ему — бидончик. Бабушкин, голубой.
      — Ловко! — засмеялась Вера Аркадьевна. — А это что?
      — А это свисток.
      — Тоже Иван Кузьмич?
      — Тоже. А ещё у меня ножик есть. Охотничий! Того самого, про которого бабушка рассказывала.
      — Молодец. Представляю себе, как она беспокоилась, пока ты там по Бирюлям разгуливала!
      — Нет, бабушка не беспокоилась. Ей ещё из Бирюлей сразу телеграмму дали, что я нашлась и еду со следующим поездом. Вера Аркадьевна, а мы вам старые карты везём! И записные книжки! Такие тетрадки.
      — Знаю, уже знаю. «Чердаке сундуке…» Ну, пойдём, чудушка. Смотри, утро какое! — Она открыла ставню и распахнула окошко.
      Дождь золотых лучей полился в чулан. Жёлтый подсолнух, повернув голову, заглядывал из огорода. Большой пушистый шмель с гудением тотчас забился о стекло.
      — Вера Аркадьевна, — тихо сказала Варя и тронула её за рукав. — Знаете что? А я всё-таки бабушки немного боюсь…
      — Я сама боюсь. Ничего, обойдётся. Надо же её успокоить!.. Пошли.
      — Надо же успокоить… — ещё тише прошептала Варя.
     
      Встреча
     
      Большая берёза раскачивалась почти над самым железнодорожным полотном. От берёзы к лесу убегала обросшая полынью и лебедой тропка. Около очень похожей на разъезд Овражки маленькой станции не было видно ни души. С обнесённого изгородью станционного огородишки выглядывало пугало в юбке, с кринкой вместо головы. Белобокая сорока, подняв хвост, с любопытством посматривала с телеграфного провода на блестящие замки прислонившегося к берёзе чемодана.
      Ольга Васильевна положила на чемодан клетчатый плед и снова зашагала под берёзой. Десять шагов туда, десять обратно. Наконец где-то у леса заржала лошадь. Ольга Васильевна, сердито закашляв, пошла прямо по полыни к станции.
      Из-за сосен ей наперерез выкатилась смешная, похожая на корзину повозка, запряжённая пегим мохноногим коньком. Его настёгивал кнутом мальчишка в голубой линялой рубахе. Вот он прокричал бодро «тпру-у!», выпрыгнул на ходу из корзины, подбирая поводья. Подойдя к Ольге Васильевне, деловитым баском осведомился:
      — К инженеру Бурнаеву с Москвы — вы будете?
      — Я буду.
      — За вами, значит. Забрать велено.
      — А сам инженер Бурнаев?
      — На шурфах они.
      — Да, но мне, видишь ли, следующего поезда здесь ждать придётся!
      Ольга Васильевна передёрнула плечами и опять сердито покашляла.
      Мальчишка с любопытством следил за ней.
      — Об этом не указано, — почесав затылок, сказал он. Так же деловито вернулся к повозке, отпустил у коня подпругу, порылся в настланном по дну корзины сене и достал из-под него перевязанную шпагатом старую полевую сумку. Вынул какую-то бумажку, подошёл и протянул Ольге Васильевне. — Может, тут чего объяснено? — спросил сочувственно.
      — «Приветствую вас, мама! — прочитала Ольга Васильевна крупные строчки. — К сожалению, должен выехать опять в поле, но вернусь по возможности быстро. Вас в Сайгатку доставит Спиридон, сын нашего бурового мастера и мой подручный. Не знаю ещё, в чём дело, но Варвара почему-то оказалась в Сайгатке раньше вас, только что пришла с разъезда пешком. Я её как следует пробрал. Надеюсь, у вас всё в порядке? Жму руку, ждём скорее».
      Ольга Васильевна с облегчением засмеялась и тряхнула седыми волосами.
      — Послушай, тебя так и зовут — Спиридон? — спросила она мальчишку.
      — Спиридоном, — баском отозвался тот.
      — Чей ты сын? Сайгатского кого-нибудь?
      — Кирилла Афанасьева, мастера.
      — О-о, Кирилла? Ну, тогда вот что, милый мой Спиридон: я не буду больше ждать здесь следующего поезда. Сейчас же и поедем с тобой, хорошо?
      Спиря невозмутимо повернул к повозке, убрал сумку под сено, взбил его и завозился с поводьями.
      Ольга Васильевна вернулась к станции и крикнула:
      — Послушайте, товарищ дежурный, в Сайгатку можно больше не звонить, очень вам благодарна! Пришла уже лошадь, я уезжаю.
      Из двери тотчас выполз похожий на гриб подосиновик старичок в красной сплющенной фуражке.
      — Езжаете? Ну, час добрый… езжайте… — забормотал он. — Сундучишко-то подсобить?
      Он сполз с крыльца и заковылял за Ольгой Васильевной к берёзе, на нижней ветке которой, над чемоданом, сидела та же любопытная сорока.
     
      — А вот теперь — остановись! — попросила Ольга Васильевна.
      Справа вдоль дороги разноцветными платками лежали поля — желтые, золотисто-розовые, зеленые. Слева ещё не кончился лес, а за поворотом уже открылся спуск к реке, бревенчатый мост и за ним в ложбине, как в тарелке, раскинувшиеся дома Сайгатки.
      Ольга Васильевна встала в повозке во весь рост. Горячий ветер нёс с гречишного поля запах мёда и повилики, ровный, не проходящий стрекот кузнечиков.
      — Это что, Спиридон, школа новая у вас? Да? Так ты говоришь, отец твой — Кирилл Афанасьев? — Ольга Васильевна откинула со лба растрепавшиеся волосы, и глаза её молодо заблестели. — Ну, так я его когда-то учила. Только школа тогда была старенькая, деревянная… А там больница? А там клуб? Ты, Спиридон, в каком классе?
      — За пятый сдал, — натягивая поводья, степенно ответил мальчик.
      — Вот видишь! А когда я была здесь учительницей, на Сайгатку и на Тайжинку было всего два класса, для старших и для малышей. Стой, подожди-ка…
      Ольга Васильевна замолчала и спрыгнула зачем-то с повозки.
      Снизу, от реки, им навстречу поднималась в гору по меже какая-то явно городская девочка. Платье на ней было короткое, ноги белые, и передвигала она их, подворачивая ступни, точно боясь уколоться. За ней поодаль шли Вера Аркадьевна и две белоголовые девчушки, побольше и поменьше.
      Ольга Васильевна заложила руки за спину и медленно пошла по дороге. Девочка в городском платье тоже замедляла шаги, точно спотыкалась. Лицо у неё было красное, виноватое, но с упрямой складкой на лбу, брови сдвинуты.
      — Бабушка, — сказала она торжественно-испуганным голосом, — бабушка, а я уже здесь.
      — Вижу, — строго ответила Ольга Васильевна. — Это-то я прекрасно вижу!
      Варя судорожно вздохнула:
      — Бабушка, я дорогу с разъезда сама нашла, честное слово. То есть не совсем сама… Ты меня прости, бабушка… — Она пригнула голову и замолчала.
      Вера Аркадьевна нагнала её, Ганька с сестрёнкой замерли на меже.
      — Вижу, — повторила Ольга Васильевна. — С чем тебя и поздравляю, отважную путешественницу!
      Она молча крепко пожала руку улыбнувшейся Вере Аркадьевне, потом ласково погладила по головам обеих девчушек и громко сказала:
      — Ну-с, а теперь у меня такое предложение: пусть Спиридон везёт чемодан на лошади, а мы все пройдёмся пешком. Очень мне хочется посмотреть знакомые места. И, кстати, узнать, как живёт кой-кто из моих старых друзей. Согласны?
      Конечно, все были согласны.
      Ольга Васильевна подождала, пока Спирька в повозке не обогнал их, взяла Веру Аркадьевну под руку и вышла на дорогу. Варя, Ганя и её сестрёнка Домка усердно запылили босыми ногами.
      От реки, где было размётано по лугу только что скошенное сено, вдруг гулко ударили в железный рельс. И сразу по близкой уже Сайгатке голосисто и задорно пошли перекликаться петухи.
      — Что это, звонят? — спросила Ольга Васильевна.
      — Да, перерыв на обед у колхозников. Видите, грузовик бидоны развозит?.. Полдень.
     
      * * *
      Варя приложила к щели в заборе глаз, потом уткнулась в неё носом. Ольга Васильевна велела им с Ганькой дожидаться за оградой, на улице. Сама бабушка стояла сейчас во дворе у колодца и внимательно смотрела на торчащую над ним, как хлыст, палку. Вот она подошла к дому, погладила зачем-то рукой резные наличники.
      На крыльцо выплыла смуглолицая, в длинной, до полу, юбке старуха. Голова у неё была плотно повязана клетчатым платком. Увидев Ольгу Васильевну, старуха низко-низко поклонилась и не сказала, а точно пропела:
      — Милости… милости прошу, неоценная…
      Ольга Васильевна по-молодому подбежала к ней, обняла, и они три раза, крест-накрест, поцеловались. Старуха поклонилась опять:
      — В избу айда, гостьей будешь… — Обернулась, топнула ногой на подобравшегося к крыльцу поросёнка с закорючкой вместо хвоста: — Я т-тебя!.. — да так, что по всему двору пошло откликаться в закоулках, и уплыла вместе с бабушкой в дом.
      — Хочете, я вам галку ручную покажу? Не то бычка махонького? — дёрнула Варю за плечо Ганька.
      — Конечно, хочу!
      Девочки побежали через огород к сарайчику с трубой. Маленькая Домка припустила было за ними, но Ганька крикнула на неё, и та уселась с разбегу на капустную грядку.
      Ганька отворила скрипнувшую дверку. Из сарайчика пахнуло мокрыми половицами. Она позвала:
      — Феденька! Федюк!
      Со скамейки в углу к девочкам вспорхнул и запрыгал маленький, чёрный как уголь галчонок.
      Ганька взяла его на руки. Одно крыло у галчонка было растопырено, перья торчали врозь.
      — С гнезда выпал, мы и подобрали. Спирька его черёмушки клевать учит!
      — Зачем?
      — Хочете, покажу?
      — А он тут в сарае так один и живёт?
      — Да то ж не сарай, баня!
      Ганя передала галчонка Варе. Она неловко прижала его к груди и вдруг вскрикнула: галчонок зашипел, разинул клюв и схватил её за палец.
      — Не бойтесь, он слабенько! — затрясла косицей Ганька.
      Варя перехватила галчонка подолом, палец сунула в рот. Они вышли из баньки, и Ганя запрыгала через длинные зелёные бороздки по огороду куда-то вниз. Варя, боясь уронить галчонка, — за ней.
      У большого развесистого дерева они остановились.
      — Давайте, — сказала Ганя, — Федьку-то.
      Варя вывалила ей в руку галчонка. Ганя посадила его на ладонь, приподняла и тоненько, ласково сказала:
      — Угу, Феденька, угу!
      Галчонок посидел, махнул растопыренным крылом и вспорхнул на нижнюю ветку дерева. Потом на другую, на третью и пропал в зелени.
      — Угу, Феденька, угу! — пела внизу Ганя.
      Листья черёмухи где-то вверху зашевелились, и к Вариным ногам вдруг упала нежно-зелёная веточка с чёрными, блестящими, как бусы, ягодами.
      — Есть можно? — спросила Варя.
      — А то нет!
      Варя сунула веточку в рот и разжевала. Сразу перекосило лицо — рот поехал в одну сторону, нос в другую.
      — Сладки? — спросила Ганя.
      — С-сладки…
      Зажмурившись, Варя подошла к дереву.
      — А мож-жно, я тож-же полезу? — спросила, с трудом сведя разошедшиеся губы.
      — А то нет!
      Варя уцепилась за сук, вскарабкалась на него. По лицу её стегнула упавшая сверху новая веточка.
      — Ш-швыряется он! — сказала Варя, прижимаясь к стволу.
      — Угу, Феденька, угу! — пела внизу Ганя.
      В это время с огорода, от дома, тоненько прокричала маленькая Домка:
      — Бежи-те шкорей, ба-бушка кличут!
      — Ой, нам это? — встрепенулась Ганька.
      Варя перелезла на следующую ветку, наклонилась и сказала, раскачиваясь:
      — Знаешь что? Ты, пожалуйста, сбегай узнай, а я пока здесь побуду, хорошо? Немножко только ягод насобираю, хорошо?
      Ганька кивнула и замелькала по огороду босыми пятками.
     
      * * *
      Варя уселась на развилине веток и спустила ноги. Галчонок сидел против неё и чистил клювом перья.
      Есть недозрелую черёмуху очень скоро стало невозможно: язык распух и еле ворочался во рту. Слезть же с дерева было тоже невозможно: к нему, раскачиваясь и похрюкивая, приближалась огромная, заляпанная грязью свинья?
      — Феденька, что это она? — тихо спросила Варя, когда свинья начала яростно подрывать черёмуху носом.
      Галчонок молчал. Варя потянулась, взяла его в руки и обомлела: черёмуха затряслась, как тонкая осина — свинья зачесалась о неё спиной.
      Варя вцепилась в ветку, с ужасом глядя вниз. С одной стороны под черёмухой темнела густая высокая крапива, с другой, задрав рыло и скосив на Варю злые маленькие глаза, стояла свинья. Вот она повернулась боком — черёмуха затряслась ещё сильней. Варя прижала к животу галчонка, ухватилась одной рукой за ствол и встала, но тонкая ветка ходила под ней ходуном.
      — Ой! — взвизгнула Варя и вдруг, взмахнув галчонком, прыгнула вниз в крапиву.
      Точно кто укусил её за голые икры. Стремительно вылетела она из крапивы и зигзагами понеслась по грядкам огорода, не разбирая дороги, наверх к дому. Свинья перестала чесаться и с удивлением смотрела ей вслед.
      У калитки во двор Варя наконец перевела дух. Ноги жгло огнём. На икрах поверх красных пятен быстро вспухали белые бугорки. Галчонок шипел, разевая клюв. Варя похлопала его рукой и, отдышавшись, сказала:
      — Вот видишь?.. Всё-таки убежали… благополучно.
     
      * * *
      С порога в зеркало прежде всего был виден самовар. Большой, сияющий, как солнце, с бьющей прямо в потолок струёй пара. Жарко горели угли в дырочках поддувала. На конфорке лоснился запотевший, в малиновых розах, чайник. Над самоваром покачивалась блестящая электрическая лампочка. А в самоваре, перекошенные и маленькие, но очень чёткие, двигались и улыбались лица: бабушкино, той старухи в платке, Ганьки, которую бабушка поставила перед собой и держала зачем-то за косицу, Спиридона и дяди Бориса Матвеевича. Дядя был в синем комбинезоне с «молнией» и полевой сумкой через плечо, очень весёлый. Рядом на скамейке сидела Вера Аркадьевна.
      Варя на цыпочках перешла порог. Галчонок, увидев Ганю, ворохнулся и забил крылом.
      — Тише, Варвара! — сказала Ольга Васильевна. — Мы слушаем вас, Аграфена Кирилловна.
      Старуха в платке перебрала коричневыми пальцами кисти накинутой на плечи нарядной шали, точно сосчитала что-то, и медленно, важно ответила:
      — Пытаешь ты меня, неоценная, подавал ли той охотник о себе слух? Сказывают, а я так не шибко много о том знаю, сказывают, ушёл он за Каму в лесничество и в глухомани сычом живёт. Брешут люди, то нет, не знаю. До нас, в Сайгатку, почитай, годов десять не хаживал. Может, и помер уже, всё может. Дюже старый, верно, стал. Да…
      Она помолчала и опять засчитала на кистях шали.
      Борис Матвеевич неслышно подошёл к Варе. Согнул ей руки в локтях и вместе с галчонком высоко поднял в воздух.
      — Ух! — сказала Варя.
      — Как дела, племяша? — Он опустил её, почесал за ухом пальцем. — «Чердаке сундуке…» Рассказывай, чем рот вымазала. Черёмуху ела? Бабушке объяснила, почему из поезда сбежала?
      — Я не сбежала, — сказала Варя. — Я отстала!
      — Ах, отстала! Идём со мной в клуб за чемоданом. Бабушка хочет, чтобы ты сама мне чертежи отдала. Вот уж, признаться, порадовала. С той недели как раз на дальние шурфы ехать — вдруг старая карта и поможет. Пойдём!
      — Пойдёмте, — сказала Варя. — Сейчас, вот только галчонка Гане отдам. Ой, знаете, а нас с ним здесь в огороде чуть свинья не забодала! Пойдёмте…
     
      Дальние шурфы
     
      — Смотри, — сказал Борис Матвеевич и расстелил на розовом мху уже знакомый голубой хрустящий лист. — Смотри, Варюша… Шурфы начинаются вот отсюда, от Чёрного лога. На старой карте это место заштриховано коричневым. Видишь?
      — А стрелка зачем?
      — Стрелка показывает направление залежей бокситов. К юго-западу, то есть на SW, двадцать восемь километров от правого склона вот этого оврага. Видишь, зелёные полосы? Дальше пласты бокситов, вероятно, идут глубже.
      — Это у барсучьих нор?
      — Откуда знаешь? — Борис Матвеевич притопывает ногой, посвистывает и мурлычет что-то. — Там, где раньше были барсучьи норы, заложены теперь буровые скважины. Мы ведём разведку и бурением, и шурфами. Понятно?
      — Ага. Вот этот самый и есть шурф?
      Перед ними темнеет в земле глубокий колодец. Вокруг него жёлтая насыпь и отдельными кучами порода, отвал из шурфа: красноватая — глина, светлая — известняк, и кирпичная с круглыми бобовинами, в которой, может, и есть эти самые бокситы. Из них уже потом будут добывать на заводе важный металл алюминий, как рассказывала Вера Аркадьевна.
      Геологическая партия у дяди небольшая. Он сам — старший геолог, просто геолог — Вера Аркадьевна, коллектор — Толя, ну и, кроме них, конечно, рабочие, которые роют шурфы, мастера-бурильщики. Спиря — вроде личного секретаря у Бориса Матвеевича. (Это всё Варя уже узнала из рассказов Ганьки.)
      С любопытством смотрит она опять на шурф. Над ним стойки с круглым воротком и двумя рукоятками. На вороток намотан канат, к которому привязана бадья, чуть побольше обыкновенного ведра. Рукоятку воротка придерживает Маша Азарина. Это большая и сильная девушка, насмешница и хохотунья, после Веры Аркадьевны и Толи — первая помощница дяди. Маша работает в геопартии, а по вечерам занимается с Толей по химии, по черчению, готовится тоже стать коллектором. Сколько они вместе с Борисом Матвеевичем изъездили уже километров в поисках бокситов! Маша такая сильная, что часто заменяет воротовщиков, помогая дяде спускаться в шурфы.
      — Готово? — спрашивает Борис Матвеевич. — Ну, поехали!
      Он становится в бадью. Маша постепенно отпускает рукоять воротка, канат разворачивается, щёлкает на воротке тормоз, и бадья медленно едет вниз. Вот уже исчезла в шурфе дядина фуражка, а канат всё ползёт и ползёт. Потом из глубины доносится стук молотка — Борис Матвеевич начинает брать пробы.
      Варя ложится животом на насыпь и смотрит в шурф: глубоко внизу, в забое, пляшет маленький светлый круг. В шурфе темно, но к канату дядя привязал электрический фонарик, он освещает стенки шурфа.
      — Дядя, — кричит Варя, — тебе не страшно?
      — Не-ет. — Голос у Бориса Матвеевича глухой, как из бочки. — Погоди, я вылезу, ты тоже спустишься.
      — Хорошо! — кричит Варя, а сама отползает на животе от шурфа, и Маша звонко хохочет над ней.
      С Камы летит свежий ветер, с шелестом пригибая высокую полынь. Пахнет горькой её прохладой. Густой ряд пихт и лиственниц синеет вдали. Просека делит лес пробором на две половины. Голубым глазком светится небо с той стороны. А здесь, на опушке, бронзовые дубы закрывают его над головой.
      Под размашистой елью около шурфа разложен костёр. Огня нет, его завалили еловыми ветками, они тлеют, разбрасывая сладкий молочный дым. Это от комаров.
      — Теперь на скважину побегу, — деловито говорит Варя. — А то там Спиридону с Верой Аркадьевной, может, чего нужно.
      Она берёт из костра лохматую, со светящимися иглами ветку и, помахивая ею, бежит по просеке.
      — Фу, заели, проклятые!..
      Возле могучей лиственницы — не то качели, не то остов шалаша. Поднимается к небу трёхногая вышка. Под ней суетится, фыркает моторчик: ремень бежит к насосу, насос качает воду, а под треногой что-то стукает и сверлит, стукает и сверлит затоптанную вокруг землю. Это — буровая вышка. Тоже ищут в земле бокситы… И тренога вовсе не тренога, а называется — копёр.
      Скоро две недели, как Варя приехала в Сайгатку, и каждый день здесь — как страница новой чудесной книги!
     
      * * *
      Дорога на завод шла через рощу, почти сплошь заросшую калинником.
      Сегодня с утра Борис Матвеевич велел им троим — Спиридону, Гане и Варе — отвезти в лабораторию последние пробы из шурфов, и чтоб результат был готов завтра же, двадцать второго июня. Окажутся в пробах бокситы — очень хорошо. Не окажутся — значит, надо искать снова, закладывать новые дальние шурфы у Чёрного лога.
      Цементный завод, в лаборатории которого делают анализы, находится в пятнадцати километрах от деревни Тайжинки. Дорога идёт сначала через рощу, потом по новому шоссе.
      Дядя говорил: если разведка покажет запасы бокситов, на будущий год возле Сайгатки начнут строить большой алюминиевый завод.
      Дорога в роще то петляет, то вытягивается. Калина уже отцвела. А Ганька рассказывала, весной деревья стоят белые-белые и дух такой, что голова гудит.
      За рощей начинается бор. Огромные голостволые сосны и верхушки — как шапки.
      До чего же хорошо!
      Аукаются голосистые пичуги, стучит дятел. Спирька обещал: скоро пойдём ловить синиц. А ежа, которого он поймал для Вари, вчера выпустили. Еж долго обнюхивал высокую траву, подняв рыльце, прежде чем пуститься наутёк. Вот на ветках сосны мелькнула белка. Притаилась, свесив пушистый хвост, потом раз — метнулась на соседнюю сосну, взлетела крошечной дугой и пропала.
      И чудные же здесь таратайки! Через оси колёс перекинуты две доски, на них плетёнка. Садись в неё, как в люльку, и катись.
      Пегий у Спиридона — конёк спокойный, не то что Боярыня у Веры Аркадьевны, хотя та и бегает за хозяйкой по свисту вроде собачонки. Варя вспомнила Муху, щенков. Как-то они там, в Овражках? И мама с Наташей, Вадимка… Вот бы всех сюда!..
      У Спирьки тоже пёс, помесь песца с собакой. Ну, этот строгий, не как Муха, и кличкой — Угрюм. Весной Угрюм ходил с дядей Борисом Матвеевичем и с Толей на охоту. Сейчас, опустив голову, Угрюм шагает за таратайкой и не глядит по сторонам и не помахивает хвостом. Спиря сидит на перекладине, Ганя рядом считает мешочки с пробами.
      Гу-ук!
      Из чащи неожиданно выпорхнул серый крыластый филин. Низко перелетел дорогу, чуть не ударился о ствол сосны.
      — А, пралик тебя расшиби! — крикнул Спирька и взмахнул вожжой.
      Пегий дёрнул таратайку. Варя повалилась в плетёнке и завизжала от удовольствия.
     
      Возвращались из лаборатории уже к вечеру.
      В плетёнке подпрыгивал обложенный соломой бочонок с керосином — получили в МТС, как велел дядя. Варя, Ганька и Спиридон сидели в плетёнке, разомлевшие от солнца.
      Ещё издали увидели: на светлом вечернем небе, как на бумаге, три силуэта — Борис Матвеевич, Вера Аркадьевна и Толя стоят у шурфа. Вера Аркадьевна сейчас совсем как дядя — в сапогах, комбинезоне, перетянутом ремнём, только фуражка козырьком назад. Толя, длинноногий, как журавль, объясняет что-то. А вон и Маша, верхом на Боярыне, без седла, выезжает на заросшую повиликой межу, и кажется, Маша не едет, а плывёт по ярко-зелёному морю.
      — Н-но, лешая! — грохочет она.
      — Варя, купаться айда! — пищит спрыгнувшая Ганька.
      Тут же за шурфами круглым глядельцем поблёскивает разлившийся из ручья бочаг. Кто это сидит на берегу? В треуголке из газеты, с удочкой в руке.
      Ольга Васильевна, закинув ногу на ногу, забрасывает поплавок и, приложив руку к глазам, смотрит на подбегающую Варю.
      — Варвара, добегаешься ты до солнечного удара.
      — Не добегаюсь. Ой, бабушка, купаться скорей!
      — Остынь прежде.
      — Ой, бабушка, некогда!
      Вода в бочаге закипела. Ганька, скинув платье, сажёнками поплыла по кругу. Варя разделась — и за ней. Ольга Васильевна выдернула поплавок.
      — С вами наловишь! Рыбу мне всю распугали.
      — А всё одно рыбе спать время, — крикнула Ганя и окатила Варю разноцветными брызгами. — Ольга Васильевна, с нами купаться айдате! Славно!
      Потом все собрались у большого, разложенного среди поля костра. Звёзды, крупные, как бусины, высыпали на небе. Звенят и переливаются в овсах кузнечики. Иногда скользнёт над головой быстрая тень — летучая мышь.
      Спирька с Толей натаскали с опушки хворосту. Он разгорелся дружно, жёлто-красное пламя искрами тянется к небу. Над костром подвешен котелок, в нём булькает вода. Ольга Васильевна наловила-таки за день несколько лещиков, к ужину будет уха.
      — Спиридо-он, Анатолий Иванович! — кричит в поле Маша.
      От тёмной опушки отделился кто-то большой и чёрный. Варя испугалась, потом вскочила и побежала навстречу. Это Спирькин отец, дядя Кирилл, тот самый, который разъяснял Варе в день приезда дорогу к разведчикам. Тогда, на чердаке в Овражках, рассказывая о Сайгатке, бабушка называла его «белоголовым Кирилкой».
      — Час добрый, — говорит он степенно. (Видно, у отца перенял Спирька такой же говор.)
      В руках у дяди Кирилла запотевший жбанчик.
      — С бурильщиками просекой едем, глядим — огонёк. Не иначе, как вы. Дай, думаю, заверну. — Он ставит у ног Ольги Васильевны жбанчик. — Браги медовой гостям московским от наших колхозников, — и кланяется, а отсветы огня пляшут по загорелому лицу.
      Бабушка кланяется тоже и так же степенно отвечает:
      — Очень благодарны.
      — Ужинать с нами садитесь, Кирилл Афанасьевич, — говорит Борис Матвеевич. — Ушицы свежей. Чем бы бражку откупорить?
      — Дядя, вот ножик! — Варя протягивает ему кожаный чехол.
      Пахнущий мёдом железный ковшик по очереди обходит всех сидящих у костра.
      — Ганька, мне тоже пить? — громким шёпотом спрашивает подружку Варя.
      — А пей! — фыркает та.
      Варя хлебнула. В голову сразу ударил сладкий туман, закачался костёр…
      — Варвара, довольно!
      — Что, вкусно? Брага наша — такой в городе не сыщешь… — захохотал дядя Кирилл.
      А Вера Аркадьевна с Машей уже разливали уху в миски, и Спиря торжественно подносил их, вкладывая в каждую деревянную расписную ложку.
      …Большущая луна вылезла из-за лиственницы.
      Костёр догорал, за ним, в темноте, всхрапывали и переступали ногами лошади.
      Варя и Ганька взялись за руки и побежали в поле. Ноги не слушались, и было ужасно весело.
      пела Варя, а за ней и Ганя.
      — Домой, домой! Вы где, разведчицы? — прокричал от костра Борис Матвеевич.
      Ганька прыснула. Они с Варей схватились за руки и попрыгали около тёмного молчаливого Пегого, около светлой Боярыни. К ним от костра через навороченные пласты земли шла Маша с пучком белой пушистой травы в руке. За ней вышагивал длинными ногами Толя. В темноте казалось, его клетчатая ковбойка движется на ходулях.
      — Разведчицы, домой! — звал Толя.
      Боярыня фыркнула, пошевелила ушами и заржала. Толя откинул голову и тонко, совсем как настоящий жеребёнок, ответил ей: «И-го-го!» Боярыня повторила ласково, зовуще: «И-го-го…»
      — Балуетесь всё, Анатолий Иванович! — засмеялась Маша. — Лучше б птаху какую приманили.
      — Для вас, если захотите, можно и птаху.
      Он помолчал, и Варе с Ганей показалось, что лес подошёл ближе, а над головами пискнула и ворохнулась проснувшаяся птица. И почти сразу из притаившегося настоящего леса глухо и нежно кто-то щёлкнул в ответ.
      — Варвара-а!
      Ольга Васильевна стояла у костра, освещенная гаснущим пламенем. Варя и Ганька повернулись и побежали к ней. Вера Аркадьевна и Спирька уже укладывали в плетёнку мешочки с пробами, отвязывали бадью. Борис Матвеевич с дядей Кириллом перекатывали бочонок с керосином.
      — Ой, бабушка, не хочу домой, здесь так хорошо! — крикнула Варя и заплясала на месте.
      — Ну что же, можешь оставаться. Мы с Ганей вернёмся в Сайгатку, дядя поедет на скважины, а ты ночуй, если хочешь, в поле. Вон с Машей и Спиридоном! Они с утра будут здесь размечать новые шурфы.
      — Нет, правда?
      — А почему бы и не правда?
      — Ой, бабушка, спасибо!..
      С поля от межи вырвался и поплыл по воздуху чистый сильный голос:
      — Маша поёт, — сказал, подходя к костру, Толя. — Ночь-то какая… Эх, хорошо!
     
      Последнее утро
     
      Угли погасли, только под чёрной корягой прятался огонь.
      Варя на коленках подползла к костру и дунула — пепел хлопьями полетел ей в лицо. Ночь ещё не кончилась, было совсем темно.
      Небо повисло низко над головой. Внезапно промчался холодный ветер, пахнуло мёдом с гречишного поля. Из темноты вдруг выступил молодой дуб, край высокой насыпи. Блеснул металлический ободок бадьи.
      — Маша, вставай, Маша! — закричала Варя, вскакивая.
      Они спали у костра на кошме. Дядя Кирилл со Спирей — чуть подальше.
      — Гроза идёт!
      Маша поднялась с кошмы, придерживая вздувшуюся косынку.
      — О-о? Бежи к лесу, смокнешь.
      Варя схватила одеяло и побежала. Большая тёплая капля ударила её по носу.
      Добежав до первых деревьев, она остановилась задыхаясь.
      Небо светилось изнутри. Ветки старой лиственницы наклонялись, часто вздрагивая. Варя присела под ними. Зелёная молния прошила тучу, зажглась над полем. При её свете стало видно: от шурфов, согнувшись, бежит Толя, за ним дядя Кирилл.
      — Ох и гроза будет!
      — А Спиридон где?
      — Лошадь треножит.
      Ещё раз осветилось небо, померкло и ахнуло над землёй. И вдруг хлынула вода.
      — Где-е вы? — тонко кричал в поле Спирька.
      — Сюда беги!..
      — Как бы в дерево не ударило, — сказал Толя.
      — Ничто, в бору повыше есть.
      Дядя Кирилл накинул на Варю сложенный брезент. Варя прижалась к земле. Она видела, как шевелилась трава, как по коре дерева, точно падающая одежда, сбегала вода. Она чувствовала, что по её лицу, вот так же, смывая сон, льются тёплые струи, и намокшее платье липнет к телу, и ноги уходят глубоко в мягкий мох.
      Стало тише, только над головой шуршали листья. Небо побелело, и заворчало где-то в стороне.
      И за лесом, где синели слитые темнотой сосны, его тронул розовый рассвет.
      Дождь пошёл косо, земля дышала, вбирая влагу.
      Варя подняла голову. С лиственницы пискнула пичуга. Ей отозвались из осинника. Из-за дуба выполз робкий солнечный луч. Он упал на заросший папоротником пень, задымился.
      И пошло!..
      Защёлкали, засвистели в осиннике птичьи голоса. И ветер побежал по деревьям, а листья кивнули друг другу, распрямляясь и успокаиваясь.
      Варя встала и выжала подол платья.
      Гроза кончилась. Наступило утро.
     
      * * *
      Розовые и круглые, с загнутыми краями, грибы сидели под ёлками, и в самом большом, как в блюдце, блестела вода. Варя потрогала его ногой: он был холодный и твёрдый, как арбузная корка.
      — Рыжики! — сказала Варя. — Рыжички…
      Сверху к логу сбегал мутный ручей. Варя шагнула — тёплая вода с шумом захлестала её по ногам.
      И вдруг от опушки в наполненную звоном и шелестом тишину леса ворвался дерзкий, настойчивый стук. Варя увидела: за белокожей берёзой стоит трактор. Около него Маша и две чумазые девушки в штанах. Одна с масляной тряпкой в руке, присев, счищает с трактора комья налипшей земли. Вторая, смеясь, вскочила на подножку, села за руль. Маша, тоже смеясь, крикнула что-то, и трактор, фыркая и тарахтя, пополз по чёрному полю.
      Варя долго следила за ним.
      — Э-ге, картошки печь иди! — закричали вдруг от костра.
      Варя обтёрла лицо и побежала. Присев, Спирька бросал в золу мокрые картофелины, палкой подвигал их к прикрытым от дождя головешкам. Варя подняла валявшийся у насыпи колышек, стала зарывать картофелины в горячую золу.
      — Воды принести? — спросила, когда все картофелины исчезли.
      — Тащи.
      Она сняла с шеста закопчённый котелок, выплеснула дождевую воду и побежала обратно к логу. Здесь из-под корней пихты бил родник. Варя нагнулась, вытянула губы: от холода сразу заныли зубы.
      Она подставила котелок. Вода зазвенела и брызнула в лицо. Варя прислонила котелок к корню пихты и полезла вверх по обрыву. Сверху на неё смотрела налитая ягода земляники. Другая, влажная от дождя, победно краснела на светлом стебле.
      Варя растянулась по склону, стала ловить ягоды ртом. Они пахли мёдом, смолой. Потом она легла на спину, раскинув руки. В небе стояли круглые ярко-белые облака.
      Вдруг опять послышался стук, только теперь сверху. Из-за сосен на синее небо медленно наплывал серый неуклюжий самолёт. И сразу, нарастая, топя шум деревьев и птичьи голоса, закачался над лесом тяжёлый глухой рокот. Самолёт будто к земле тянуло, так низко он прошёл над ней и скрылся за тёмными пихтами.
      — Куда полетел, лётчик? — закричала Варя.
      Она подрыгала ногами, легла на бок и скатилась по склону. Кочка, трава, небо, опять кочка…
      Перекувырнулась, вскочила, взяла котелок и побежала к костру.
      Вокруг него уже сидели только что вернувшиеся со скважин Борис Матвеевич, Толя и трое бурильщиков. За их спинами, подрагивая кожей и обмахиваясь хвостом, щипал траву распряжённый Пегий.
      Маша, наклонясь над дымящимся чугуном, мешала свежезаваренный гречневый кулеш. От костра, почти невидимые, тянулись светлые языки пламени.
      Варя пробралась к костру, села на корточки. Кулеш в чугуне булькал и пускал пар. Варя облизнулась, покосилась на Машу.
      — Что, голодная небось? — засмеялась та.
      А Спирька тащил из плетёнки оловянные миски, ложки. От просеки громко заржала Боярыня. Варя уже знала её голос. Через поле к костру сворачивала таратайка; Ганя, стоя, нахлёстывала лошадь. В плетёнке сидела Вера Аркадьевна. На коленях у неё блестел бидон с молоком.
      Боярыня, разогнавшись, остановилась у шурфа. Вера Аркадьевна передала бидон подбежавшей Варе.
      — Борис Матвеевич, новости! — звонко крикнула она. — Только что из лаборатории в сельсовет звонили: последние анализы из скважин — отличные. Победа! — Она швырнула в небо фуражку и, спрыгнув, бросилась на траву.
      — Ну, Маша, тогда корми быстро, — сказал Борис Матвеевич.
      Все подвинулись к костру. Маша опрокинула в кулеш бидон с молоком, помешав, стала разливать в миски. Кулеш пах дымом, шкварками… Варя терпеливо ждала очереди, держа на весу миску. Когда чугун опустел, Борис Матвеевич громко поблагодарил Машу и сказал:
      — Значит, так. Мы со Спиридоном едем сейчас в лабораторию. Остальные по местам. Собираемся к полудню в сайгатском клубе, надо и передохнуть. Варваре хорошо бы вернуться в Сайгатку к бабушке. До Тайжинки мы подвезём их с Ганей, а дальше они пойдут пешком. Согласны?
     
      * * *
      От перекрёстка дорога на Сайгатку сворачивала вправо. Ближе к лесу за светлой зеленью шевелящегося овса вдруг выросли тёмные неровные бугры.
      Это было старое кладбище. Заросшее крапивой, повиликой, с обвалившимися, похожими на бурелом крестами.
      Могилы одни сровнялись с землёй, другие налезали друг на друга. И всюду — между ними, на них — качались крупные бело-жёлтые ромашки.
      Ганя присела на поваленную каменную плиту. Над головой сухо стукнул дятел, пристроившись к одинокой сосне. Варя нагнулась к плите, прочитала: «Здесь покоится…» — дальше разобрать было невозможно.
      — Гань, гляди-ка — гнездо!..
      Высокий заржавленный крест точно обнялся с тонкими побегами ольховника. В его зелени пряталось круглое лукошко, гнездо. Как только девочки подошли ближе, с креста сорвалась маленькая быстрая тень.
      — Трясогузка! От птенцов отводит… — прошептала Ганя.
      — Ну и правильно. Не бойся, не бойся, мы не разорим! — ласково сказала Варя.
      Они вернулись на дорогу. С одной стороны мягко шелестел овёс. С другой, как розовая пена, шевелилась гречиха. Качались над землёй тяжёлые нежные цветы — это пчёлы собирали с них свою добычу.
      Сверху дохнуло зноем. Варя посмотрела на небо: оно было затянуто белой марлей. Солнце, как раненое, плавало в нём.
      — Опять гроза, да?
      — Ага! Бежим?
      Дорога спускалась вниз; вырубка с похожими на огарки пнями осталась позади. Впереди у реки запестрели дома Сайгатки — кирпичная школа, жёлтый клуб, белая от солнца больница.
      Вдруг Варя остановилась.
      К Сайгатке со всех сторон бежали люди. Они бежали от поля, с берега Камы, прямо через высокую, только заколосившуюся рожь… Ветер гнал по небу жёлтую, как дым, тучу, и люди, будто подхваченные им, бежали к своим домам, а гул их голосов, приносимый ветром, становился всё громче, слышнее.
      — Ганя, случилось что-то?
      — Видать, случилось…
      По дороге, обгоняя девочек, проскакали двое на лошадях. Где-то гудела машина. Варя рванулась вперёд и снова остановилась.
      От реки в гору им навстречу быстро поднималась Ольга Васильевна. Седые её волосы были растрёпаны, она задыхалась.
      — Девочки, вы с шурфов? Борис, я надеюсь, ещё там?
      — Уехал, бабушка!
      — Варя, я иду на станцию. Постарайся скорее разыскать дядю и скажи, чтобы он сейчас же ехал в сельсовет. Варя, ты не пугайся, я тебе потом всё объясню. В двенадцать часов из Москвы передали по радио: сегодня ночью Германия напала на нас. Будет война.
      — Бабушка…
      — Беги, Варюша. Дядя Борис Матвеевич очень всем нужен!
      Она сошла с дороги и пропала во ржи.
      Варя протянула Гане руку. Совсем рядом, взметнувшись над полем, тревожно и звонко запел жаворонок.
      — Ганя, — тихо сказала Варя. — Слышишь, что же это? Ганя, война. Ой, Ганюшка!.. Война с Германией…
     
     
      Часть вторая
     
      Бегство
     
      Пароход был весь выкрашен серой краской, только на уставленных вдоль палубы вёдрах остались яркие буквы. Но вёдра стояли в беспорядке, и название парохода получалось странное: «ВЛЧКАО».
      Пароход пришёл по Каме сверху.
      Пока он, пятясь и разворачиваясь, подходил к мосткам, на берегу сгружали с подвод мешки с зерном.
      Пассажиров на берег не сошло ни одного. По верхней палубе прогуливался военный в шинели, с красной звездой на рукаве. Две женщины, кутаясь в платки, выбежали было купить большие, как кабачки, огурцы, да раздумали.
      Полил дождь, Кама помутнела.
      Пароход стоял недолго, минут двенадцать, пока успели перетаскать в трюм мешки с зерном. Мужчина в брезенте закричал что-то с нижней палубы, и сразу торопливо ударил колокол.
      В это время от пустой подводы к пристани перебежали две девочки. Одна стриженая, с большими бровями, другая худенькая, с рыжеватой косицей и узелком в руках. Пробил второй короткий звонок. Стриженая — это была Варя — обняла Ганьку, ткнулась ей носом в лицо и прыгнула на мостки. Загремели цепи.
      — Куда, куда? А ну, быстро! — прикрикнул на девочку мужчина в брезенте.
      Варя шмыгнула со сходней в трюм парохода, её обдало жаром из машинного отделения, и она выскочила обратно на палубу. Пароход уже отвалил от мостков, между ними и пристанью быстро вырастала вода. А Ганя на берегу, протягивая узелок, кричала жалобно:
      — Шаньги-то!.. Шанежки забыла-а!..
      Пароход повернулся к мосткам кормой. Его сильно качало, брызги взлетали на палубу и тяжело падали в воду.
      Варя всхлипнула, пробралась по коридору между каютами, сунулась было в стеклянную дверь салона, испугалась и нырнула опять в трюм. Там она присела на скамейку около иллюминатора и затихла.
      Пароход вздрагивал и глухо стучал. Вниз по течению он шёл быстро.
      …Варе приснился сон, будто едет она верхом на Боярыне и будто это вовсе не Боярыня, а та самая коза, которую ловили когда-то в Овражках Сергей Никанорович с Вадимом. Варя должна отвезти в лабораторию пробы из шурфов, но она никак не может отыскать лабораторию в лесу. Из-под огромных папоротников выбегают то и дело кроты, вылетают серые совы… Варе страшно, она боится, что дядя Борис Матвеевич будет ругать её, а Спирька, как нарочно, велел поймать одного крота, потому что из них теперь делают рукавицы для раненых красноармейцев. Варя пришпоривает козу, та оборачивает к ней морду и говорит человеческим голосом: «Ничего, успеешь! Вот только шанежки забыли, от бабушки попадёт…» И чуки-чуки-чук!..
      — Вставай, девочка, приехали!
      Варя открыла глаза. Лампочка на потолке горит тускло, тускло. Над Варей стоит мужчина в брезенте, но лицо у него не сердитое, а, наоборот, ласковое.
      — Вставай, девочка. Тебе докуда ехать?
      — Мне?
      Варя протёрла глаза и встала. Она поняла, что заснула на скамейке, привалившись к тёплой стене, за которой стучит машина.
      — Мне ещё далеко, мне в Горький.
      — В Горький? Одна, что ли, едешь?
      — Одна.
      — Что ж так? Без билета небось?
      — Без билета.
      — Ну, давай. К своим пробираешься? А я думал, может, проспала.
      — Нет, спасибо.
      Варя села. Уже наступила ночь. Значит, она далеко от пристани, ещё дальше от Сайгатки. И Варя вспомнила…
     
      * * *
      В начале июля от Марьи Николаевны пришла телеграмма: «Варю оставьте у себя, подробно письмом».
      Бабушку Ольгу Васильевну телеграмма уже не застала. Неделю назад Борис Матвеевич, Вера Аркадьевна и Варя проводили её обратно в Москву, бабушку срочно вызвали из отпуска. Варя молча упорно смотрела на неё, но попроситься вместе не посмела.
      Поезда шли переполненные. Ольга Васильевна с трудом втиснулась в вагон, чемодан ее передали в окно. В последний раз увидела Варя стриженую седую бабушкину голову, а лица рассмотреть не успела: поезд ушёл почти сразу.
      Сайгатка притихла. Как будто всё было по-старому, только стало гораздо меньше народу. Так же по утрам Вера Аркадьевна с Толей выезжали в поле на шурфы, Борис Матвеевич, насвистывая (но не задорно, а грустно), сверял карты, Спирька возил в лабораторию анализы. Всё чаще забегал в клуб председатель посоветоваться насчёт уборки, да совсем редко играла на улице гармошка — только когда провожали призывников на фронт.
      Наконец пришло сразу два письма.
      В первом Марья Николаевна писала, что они с Наташей остаются в Москве, живут всё в Овражках, и Сергей Никанорович с Вадимом тоже с ними, вместе как-то веселее; георгины привились на редкость, но ухаживать за ними некогда, и пускай Варя поживёт пока в Сайгатке — говорят, ребятишек до седьмых классов всё равно из города всех вывезут. А в общем, надо надеяться на лучшее…
      Второе письмо было короткое, скупое: бабушка Ольга Васильевна уже в Москве, помогает эвакуировать школьников, её назначили заведующей интернатом.
      За время пути письма устарели. Радио приносило каждый день грустные вести: немцы подошли к Смоленску, Москва отбивала налёты.
      Варя плакала, умоляла дядю Бориса Матвеевича отпустить её домой, в Овражки, посадить только на поезд или хотя бы на пароход.
      — Это ещё зачем? — сердито говорил Борис Матвеевич. — Матери без тебя забот мало?..
      Уехал Толя — его призвали в армию. Маша запрягла Боярыню, сама отвезла его на станцию. Вернулась она суровая, с покрасневшими глазами и сразу ушла на шурфы. А вот Ганька… Не было теперь у Вари лучше друга, чем Ганька!
     
      * * *
      «Здравствуй, дорогая сестра Варюшка! Мы с мамой живём пока благополучно.
      Я теперь тоже поступила работать, учиться в этом году, наверное, не будем. Мы клеим конверты, и я зарабатываю четыре рубля восемьдесят копеек в день и рабочую карточку (у нас теперь карточки).
      Дорогая Варюшка, мы живём ещё в Овражках, там спокойнее, хотя уже стало холодно. С нами живёт теперь и Тумба, Катя Воробьёва, ты помнишь? Её мама врач и уехала на фронт, а старший брат лётчик, он командует истребителем. А Вадим, наверное, скоро уедет с младшими школьниками, потому что он после болезни ещё слабый. И Сергея Никаноровича тоже в Москве не оставляют, велят уехать, потому что ему больше шестидесяти. Муха наша жива, и твой щенок тоже, а котёнок пропал и коза у Сергея Никаноровича. Мама тебя целует и бабушка. Знаешь, бабушка, может быть, повезёт свой интернат к вам на Каму, вот хорошо бы в Сайгатку или куда-нибудь рядом, правда? Сергей Никанорович, кажется, поедет вместе с ней воспитателем, но это ещё неизвестно. Бабушка хлопотала остаться работать в Москве или даже куда-нибудь на фронт, но ей сказали, пускай там кто помоложе. До свиданья, дорогая Варюшка, крепко тебя целую, и дядю, и Веру Аркадьевну, и всех. Твоя сестра Наташа».
      — Ненавижу! — сказала Варя. Ганька широко раскрыла глаза.
      — Ты чего?
      — Ненавижу! Его, дядю Бориса Матвеевича. — Варя вдруг всхлипнула. — Сам здоровый, другие на фронте, вон даже бабушка хочет… А меня не пускает. Я как раз и есть помоложе!.. Я тоже могу конверты клеить… Я тоже… Мама…
      И Варя, упав головой на скамью, заплакала так, что плечи её забились под платьем. Ганька погладила Варю, прижалась к ней и тоже хлюпнула. Девочки сидели рядом в том самом чулане, где Варя в первый раз по приезде в Сайгатку встретилась с Верой Аркадьевной. По-прежнему в окно светило солнце, только подсолнух в огороде потемнел и тяжело свесил голову.
      — Слушай! — сказала Варя поднимаясь.
      — Ну?
      — Слушай, Ганя, ты мне друг?
      Ганя ещё шире открыла глаза и задышала Варе в лицо.
      — Если, Ганька, ты мне друг, я тебе скажу, всё скажу, без утайки! Я всё равно убегу отсюда в Москву, честное тебе пионерское даю и клянусь, если хочешь. Я больше так не могу. Там они все в опасности, — Варя скривила рот, но удержалась, — а я тут… без дела. Я знаю, я хорошо знаю, Вера Аркадьевна и дядя говорят — наши бокситы тоже будут нужны. Ну и пускай, что будут нужны! Им хорошо говорить, а я не могу, ты понимаешь, не могу! — Варя ударила себя в грудь кулаком, Ганька понимающе кивнула. — Гань, ты в субботу повезёшь хлеб на пристань? (Ганя помогала теперь колхозницам.) Гань, ты меня возьмёшь с собой? А там на пароход, я всё разузнала… Нужно только хотя бы до Горького, а оттуда можно поездом. Раз уж здесь не посадят… Я всё решила, ладно, Гань? Поможешь, да?
      Ганя плотнее подвинулась к Варе, обняла её, и обе что-то быстро зашептали друг другу.
     
      В пути
     
      Пароход тряхнуло так сильно, что с грохотом подпрыгнул и покатился железный бачок. Варя вскочила на ноги. Солнце било в глаза из люка в потолке. Рядом на скамейке мелко крестилась старушонка с бисерными глазками.
      — Что это?
      — А кто его знает! Должно, пристань.
      От сна в неудобном положении ломило спину, сильно хотелось есть. Варя нащупала в кармане чехол с ножом, зашитую в жакетку пачку денег: пятьдесят рублей Вариных, которые подарила перед отъездом бабушка, и тридцать два — Ганькиных. Зашить их в подкладку посоветовала тоже Ганька.
      Варя вспомнила узелок с шаньгами, вздохнула. Старушонка, накрестившись, достала из корзины кусок сала, варёную картошку и, подставив лодочкой ладонь, стала есть.
      Варя покосилась на неё, встала и прошла по коридору к лестнице наверх. Навстречу ей вышла девочка в синем, в горошину, платье и тёмной жакетке. Варя сдвинула брови, узнала себя — в стену было вделано большое зеркало.
      За стеклянной дверью салона стояли пустые столики и красные бархатные кресла. На одном сидел военный и курил. Варя открыла дверь. Увидела буфетную стойку, за ней женщину в белой наколке.
      — Послушайте, — сказала Варя, — у вас нельзя чего-нибудь купить поесть?
      — В двенадцать обед будет. Суп и овсяная каша.
      — А какая следующая остановка?
      — Усть-Камск, не знаешь? Ты из какой каюты?
      Варя поскорее вышла. Она сама удивлялась, что до сих пор никто не спросил у неё билета. Все, точно сговорившись, проходили мимо. Она вернулась вниз. Старушонка уже кончила есть и вдруг сказала:
      — Теперь, милая, кажный на своём пайке, не наугощаешься. Далеко ль едешь?
      — А я и не прошу, — сердито сказала Варя: запах сала щекотал ей ноздри. — Я еду в Горький.
      — Так-то, милая. Небось к папаше-мамаше? Чего ж без вещичек, да и сама по-летнему?
      — А сейчас лето.
      — Уж какое лето, милая, какое лето! Зима на носу, а не лето.
      Варя ничего не ответила. Пароход остановился. Она вышла на палубу. С пристани опять тащили мешки, по сходням отстукивали сапоги грузчиков.
      Один берег был обрывистый и тёмный от леса, другой — пологий, серо-жёлтый. Варя посмотрела на Каму, и вскрикнула: Кама разлилась как море. Или нет: за ней, сливаясь и гоня волны, спокойно и мощно подходила вторая река. По палубе пробежал мужчина в брезенте.
      — Послушайте, здравствуйте, а это там что? — крикнула Варя, размахивая руками.
      — Как — что? Волга!.. Давай, давай! — закричал он на грузчиков.
      — Значит, Горький уже теперь скоро?
      — Эх, да не мешайся ты под ногами! — рассердился мужчина.
      С берега к пароходу пробиралась смуглая девочка с частыми косичками. Она несла чёрный противень с жареной рыбой. Варя подумала, распорола подкладку и купила на десять рублей две ладно прожаренные коричневые рыбины.
      А к вечеру началось.
      Ещё задолго до Казани в пароход набилось столько народу, что Варю затолкали в угол между стеной и скамейками. Женщины с узлами и детьми, пахнущие махоркой мужчины, парни с деревянными сундучками и серыми скатанными одеялами.
      Некоторые устроились прямо на полу, на сваленных вещах. Огромный обросший моряк разлёгся на скамейке и громко захрапел. Его попробовали потеснить, он вскочил и заорал что-то диким голосом. Два военных взяли его под руки и увели куда-то. Несколько башкир в полосатых стёганых халатах залезли на скамейку рядом с Варей.
      У Вари почему-то после рыбы сразу засосало под ложечкой. Потом стала кружиться голова, а перед глазами всё поплыло, как в тумане. Очень хотелось пить, но воду из железного бачка всю давно вылили в чайники и кружки, а вылезти на палубу Варя побоялась. Она прикорнула к спинке скамейки, сунула под щёку кулак и наконец задремала. И сразу же на неё навалился тяжёлый, чёрный бред…
     
      «Держите её, держите! Это она украла!»
      «Да не украла, а убежала. Я вам говорю…»
      «Ясно, убежала. Вот и деньги в подкладке, а ещё говорит — готовится в парашютистки».
      «Ой, мамочка, волки!»
      Серые, чёрные, зелёные камни надо складывать в кучу, а они всё время скатываются вниз. Надо взвалить их на плечи и тащить, как Ганькины мешки с хлебом. И пить хочется…
      — Дайте, пожалуйста, пить, дайте пить!..
      — На, девочка, выпей.
      Варя открыла глаза. Белая стена, и на лампе — бабочка. А может быть, это листок прилип?..
      — Где я?
      — Лежи, лежи.
      Варя с усилием повернула голову. Если пароход, то почему не качает и нет стука? И где башкиры?
      Над головой плакат: «Не пейте сырой воды!», а пониже мелкими буквами: «Остерегайтесь брюшного тифа».
      Варя упрямо мотнула головой и села.
      — Где это я?
      Перед ней на высоком табурете за столом — девушка в белом халате.
      — Ты, дорогая, лежи и не разговаривай.
      — А пароход?
      — Ушёл твой пароход.
      — Со мной что-нибудь…
      — Лежи, тебе говорят!
      Варя легла и отвернулась к стене. Как только девушка куда-то вышла, села опять. Спустив ноги, пальцами потрогала холодный дощатый пол. Ботинки её стояли у стола, платье лежало на табуретке. Губы сохли, и во рту было так, точно она полизала дверную ручку.
      Варя встала, натянула платье и, пошатываясь, вышла на середину комнаты. Из окна она увидела гладкую, как стекло, воду, борт жёлтой баржи и какое-то строение. Баржа колыхалась, а может быть, это пол в комнате медленно подымался и опускался… На столике, за которым сидела девушка, лежал раскрытый журнал. Варя заглянула: в разграфлённой странице было аккуратно вписано: «Заболевшая — одна, откуда прибыла — неизвестно, фамилия — неизвестна, итого — одна».
      Дверь отворилась, и вошла та девушка в халате. Она взяла Варю за плечо и подтолкнула к койке.
      — Не лягу! — сказала Варя. — Не лягу, пока не скажете, где я. У меня что, брюшной тиф?
      — Никакой не тиф, а рыбу плохую есть не надо. Куда едешь и откуда?
      — Не скажу.
      — Это почему же?
      — А зачем вы меня с парохода ссадили?
      — Дурочка, ты же заболела, не я! Тебе же лучше!
      — Нет, не лучше. Мне в Горький надо.
      — И доедешь. Поправишься и доедешь.
      — Когда?
      — Завтра.
      Варя покорно и быстро полезла на койку.
      — А это здесь что у вас, пристань?
      — Не пристань, а комната матери и ребёнка.
      — А комната на пристани? Почему она качается?
      — На пристани, вот и качается. Спи ты, неуёмная!
      — Как называется? Пристань?
      — Бахтырская называется. Спи.
     
      Варя высунула голову и прислушалась.
      За стенкой говорили двое, наверное с той баржи, их голоса гулко разносились над водой.
      Один:
      — Я ж им и доказываю, вверх к Горькому идти медленней! А немец тут как тут. На прошлой неделе нефтеналивную за Чебоксарами, болтают, на дно пустил. Сегодня б и идти. К утру на рассвете аккурат в Горьком будем…
      Второй:
      — Болтают, болтают… А ты слушай меньше. Сегодня и пойдём. Вот только топливо подвезут.
      Варя осторожно встала, обулась, бесшумно открыла дверь и вышла на лесенку. От реки тянуло холодом, сыростью. На берегу горели огни, грохотала лебёдка. С баржи опять сказали:
      — Через полчаса трогаемся, слышишь?
      Надо решаться! Варя быстро вернулась в комнату. Только сейчас она заметила: у койки на табуретке, где раньше лежало платье, стоит стакан молока, на нём горбушка хлеба… Варя взяла со стола клочок бумаги, помогая языком, нацарапала: «Сестра, я уже поправилась и уезжаю в Горький. До свидания! Спасибо, что вылечили». В журнал, в графу с фамилией, аккуратно вписала: «Бурнаева В.». Потом быстро надела жакетку, подумала, выпила приготовленное молоко, сунула горбушку в карман и прикрыла за собой дверь. Сойдя с пристани, она пошла по тропинке к красному мигающему фонарю. Было скользко. Варя несколько раз оступилась и, дойдя до узкой полосы воды, отделявшей баржу от берега, чуть не упала.
      С баржи была перекинута тонкая доска. Варя встала на неё и, балансируя руками, перешла на баржу.
      Вдруг совсем рядом залаяла собака. От неожиданности Варя чуть не свалилась в воду. Собака замолчала, обнюхала её и потёрлась о голые ноги.
      — Пёс, а пёс, — тихо сказала Варя, — ты меня не трогай, хорошо?
      — Буян, эй, кто там? — негромко окликнули с другого конца баржи.
      Варя подождала. Согнувшись, обошла будку на середине баржи, перелезла через сваленные канаты и ящики. У фонаря на корточках сидели двое. Собака радостно залаяла.
      — Кто там? — снова спросил один из сидевших. — Или нет никого?
      На берегу зафыркала машина. Мужчины встали, один снял с шеста фонарь, и, помахивая им, оба перешли к другому борту.
      Варя ощупала в темноте сваленные друг на друга бочки, пристроилась у края сложенного брезента. Собака неслышно подошла и опять потёрлась о ноги. Варя подвинулась и вдруг почувствовала: кто-то толкает её в бок.
      — Села, так не елозь, а сиди! — зашипел чей-то злобный голос.
      — Вы… кто? — испугалась Варя.
      Брезент зашевелился, пустая бочка отъехала в сторону. Рядом с Варей появилась взъерошенная, обмотанная платком фигура.
      — Ой!.. — сказала Варя.
      Становилось холодно. Звёзды равнодушно светили на чёрном небе. Баржа тихо покачивалась.
     
      Мальчишка
     
      Когда рассвело, оказалось, что их на барже трое. Откуда вылез мальчишка, Варя не знала. Он очутился верхом на бочке, был босоног и сероглаз, стёганая куртка доходила ему до колен, рукава он засучил. Как видно, ночевал он на барже не впервые: спрыгнув с бочки, спокойно подоткнул и прибрал брезент, вытащил из-за ящика красноармейский котелок, зачерпнул воды и умылся.
      Взъерошенная старушонка показалась Варе знакомой. Когда же она достала из корзины ломоть сала и, причмокивая, начала есть, Варя вспомнила. Старушонка как будто тоже узнала её.
      — От карантина спасаешься, милая? — спросила, поблёскивая глазками.
      — От какого карантина?
      — Не знаешь разве? В Горький пароходы не пускают — карантин.
      — Я ничего не знаю.
      Старушонка зачмокала сильней.
      Баржа шла едва заметно. Буксирный катер пофыркивал впереди, как сердитый бульдог, и теперь, при свете дня, было видно, что за ним идёт целый караван — три плоские, низко осевшие баржи. Из будки на последней шёл дымок, на верёвке было развешано цветастое бельё, плакал ребёнок.
      Варя вздрогнула.
      Далеко над лесом, на высоком берегу Волги, отчётливо, но несильно ударил гром — раз, другой… И через короткий промежуток снова: бум-тыр-тра-та-та…
      — Стреляют, — весело сказал мальчишка.
      Старушонка с ужасом посмотрела на него и закрестилась.
      — Зачем стреляют? — спросила Варя.
      В небе над лесом выросли круглые белые облачка — одно, другое… И сразу: бум-тра-та-та…
      Облачка росли, перемещались, вот от них оторвалась и заскользила по небу чёрная точка. Самолёт!.. Варя закинула голову. Самолёт летел высоко, режущий визг мотора слышался всё сильнее.
      — Разведчик. Немецкий, — пояснил мальчишка.
      Старушонка ахнула и упала головой в брезент.
      — Откуда знаешь, что немецкий? — сказала Варя. — Может, наш, учебный?
      Самолёт чиркнул по туче и ушёл за неё. Выстрелы и разрывы сразу стихли. Из-за леса поднялись дружной стайкой ещё три чёрные точки и промчались над Волгой.
      — А вот эти — наши. Ястребки!
      — Наши… — прошептала Варя.
      Впереди заблестело что-то, баржи выплывали на поворот. На высоком берегу вырастали неясные от тумана дома большого города. Уступами спускались к реке серые заборы. И мальчишка уверенно доложил:
      — Горький видать. Скоро прибудем.
     
      Их высадили на берег задолго до причала, возле заваливших спуск к воде громадных коричневых брёвен. Мальчишка сразу точно растаял. Старушонку забрал патруль. Причитая, она взгромоздила Варе на колени свою корзину и ушла объясняться. Варе же крикнула: «Сиди тут, стереги!»
      Варя сидела на большом шершавом бревне и ждала, но прошло уже больше часа, баржа всё стояла у берега, а старушонка не возвращалась.
      Наконец Варе надоело держать корзину, она опустила её на усыпанную щепками землю. Отсюда, с горы, виден был мост, направо круглая башня — нефтехранилище, за ним длинный бетонный забор.
      — Всё караулишь? — вдруг спросил кто-то.
      Варя подняла голову.
      На сложенных штабелями досках сидел верхом исчезнувший мальчишка. Он упирался босыми ногами в выступ доски, белёсые, давно не стриженные волосы ерошил ветер, стёганка распахнулась на груди.
      — Караулю, — ответила Варя.
      — А старуху что, тю?
      — Как «тю»?
      — Сцапали? Так и надо. Спекулянтка поганая.
      Варя не поняла.
      — Кто спекулянтка?
      — Старушенция. Который раз сало на базар возит.
      — А ты почему знаешь?
      — Я зна-аю! Тебе что, в город?
      Варя встала:
      — В город. Но я не знаю, где тут вокзал.
      — Фью-ю! — Мальчишка свистнул. — Вокзал — километров десять! Тебе зачем?
      — Мне в Москву надо. Поездом.
      Он опять свистнул.
      — Ну, посидишь. Сейчас здорово следят! А то сцапают да на эвакопункт.
      — А это что?
      — Там узнаешь. Я четвёртый раз езжу, не попадался.
      — Ты кто, тоже спекулянт?
      Мальчишка захохотал:
      — У меня братан в части стоит, к нему и езжу.
      — В какой части?
      — «В какой»… В воинской. Мосты охраняет.
      — А ты откуда?
      — Из-под Сарапула.
      — Ой, я про Сарапул знаю! — обрадовалась Варя. — Послушай, объясни мне, пожалуйста, как к вокзалу пройти, я и пойду.
      — А корзина?
      — Да, вот, корзина…
      Мальчишка спрыгнул с досок.
      — Давай поглядим, чего в ней? — сказал он.
      — Закрыта же?
      — Ну, делов-то!
      Он поднял с земли ржавый гвоздь, ковырнул замок, но гвоздь обломился. Тогда Варя вытащила из кармана и протянула ему чехол с ножиком.
      — Эх, вот мировой! — сказал мальчишка, открывая его.
      Он подул зачем-то на лезвие, ловко поддел крышку и сунул в корзину руку.
      — Так и есть, сало! — сказал презрительно. — Который раз возит. Цельный окорок.
      — Куда ж его теперь? — спросила Варя.
      — Ты вот что, — сказал мальчишка. — Тебе до Москвы пробираться? На кусок, спрячь. А корзину мы сдадим. Патрулю, что её сцапал. Они ей пропи-ишут!
      Он повозился ещё с замком и откинул крышку. Отрезал от завёрнутого в тряпку жирного окорока толстый розовый ломоть, оторвал кусок тряпки, завернул ломоть и подал Варе. Потом, как кошка, полез на доски и пронзительно свистнул в два пальца.
      Только сейчас Варя увидела: по тропке у берега ходит красноармеец с винтовкой.
      — Ой, — крикнула она, — патруль! Нас с тобой не сцапает?
      — Нет, этот меня знает.
      Часовой спустился к штабелям. Мальчишка сказал ему что-то, он подошёл к Варе.
      — Твоя корзина?
      — Не моя. Старухина.
      — Ладно, сдадим куда надо, — сказал часовой. — Тикайте. Я эту вредную гаду видел.
      Мальчишка подтолкнул Варю к доскам, она с трудом перелезла через них, и оба быстро пошли в гору. Дойдя до бетонного забора, мальчишка показал лазейку, прикрытую лопухами, и сказал:
      — Тебе сюда. Вперёд к мосту выйдешь, там спросишь.
      — А ты?
      — А мне — сюда.
      Варя полезла в лазейку. Мальчишка сделал несколько шагов и обернулся:
      — Эй ты, слышь-ка! Если что — обратно приходи. У причала Козлова Андрея спросишь, там меня все знают.
      — Хорошо, приду! — крикнула Варя.
      Она засунула в карман сало, тряхнула волосами и бодро пошла вперёд.
     
      В Горьком
     
      Вокзал гудел, как улей.
      Варя перебралась вместе со всеми через перекинутый над путями мост к перрону. Шёл дождь. Варю толкали, кто-то больно ударил её чемоданом. Зал для ожидания был похож на огромную спальню. У кассы стояла длинная молчаливая очередь.
      — Здесь продают билеты на Москву? — спросила Варя.
      Какой-то старик показал рукой в конец очереди.
      Паровозы кричали за стеной совсем рядом. Очередь вдруг зажужжала, появилось несколько милиционеров. Они держали друг друга за руки, как дети, и смотрели на всех подозрительными глазами. Варю неожиданно поманил бородатый человек в кожаном пальто, и она очутилась в середине очереди. Её оттеснили, но она вцепилась в кожаное пальто и устояла. Сзади вдруг спросили строго:
      — Ты здесь зачем, девочка?
      Перед ней вырос маленький курносый и очень сердитый милиционер.
      — Как — зачем? — прошептала Варя. — Мне надо.
      — Она с вами?
      — Со мной, со мной!
      Бородатый в кожаном пальто, подмигнув, поставил Варю перед собой. Когда милиционеры отошли, он нагнулся и тихо спросил:
      — Тебе куда, до Москвы? Давай деньги, я возьму. Детям не продают.
      Варя сунула в горячую большую ладонь приготовленные деньги, вылезла к окну и стала ждать. Бородатый держал в руке сразу два портфеля, за спиной у него висел рюкзак.
      Очередь двигалась, как гусеница, развиваясь и укорачиваясь. Когда же, по Вариному расчёту, бородатый должен был уже оказаться у кассы, она протолкалась к ней, но её тут же оттёрли назад… А потом… потом Варя вдруг ясно увидела мелькнувшее у двери кожаное пальто!
      — Пустите! — крикнула она, пробиваясь. — Пустите меня скорее!
      — Стой! Куда? Что за безобразие!..
      Варя рванулась, выскочила из толпы и побежала к двери. Но на перроне было пусто. С грохотом катилась ручная тележка. Дождь, как завеса, падал с крыши.
      Варя бросилась назад в зал, опять на перрон… Метнулась куда-то в тоннель или в коридор, скатилась по лестнице, шлёпая по лужам, обежала вокзал… Бородатого в кожаном пальто не было нигде. Нигде!
      Через площадь, разбрызгивая грязь, ехал грузовик. Косые струи хлестали кабину. Грузовик веером расплескал огромную лужу, окатив какого-то щуплого мальчишку, и свернул за угол. Всё кончено! Ни билета, ни денег…
      Варя села на ступеньку вокзала и приготовилась заплакать.
      — Пожалуйста, вы не можете мне сказать, где здесь находится почта или телеграф? — тонким, жалобным голосом спросил вдруг кто-то совсем близко.
      Варя подняла голову. Перед ступеньками стоял мальчишка, окаченный из лужи грузовиком. Он был в дождевике. Капюшон сполз ему на лоб, из-под него поблёскивало стекло от очков — второе было выбито. На одной ноге была калоша, на другой не было…
      — Вадимка! — не своим голосом закричала Варя.
     
      — Ты понимаешь, мне дедушка сказал: только смотри от него никуда не потеряйся… — Вадим громко и неудержимо всхлипнул. — От Женьки Голикова, понимаешь? Дедушка сперва сам хотел опустить на пристани это письмо, а он кашляет, я и подумал — лучше, если я… Женька Голиков, Мамай, собирался пойти, и я бы вместе с ним. — Он опять судорожно всхлипнул. — Ты понимаешь, мы с Женькой побежали через площадь, я потерял калошу. Женька как даст мне тумака!.. А потом он куда-то пропал. Я стал совать письмо в ящик, в это время слышу, кто-то как заорёт: «Ловите его, он яблоки хочет украсть!» — это про Женьку. Я бросился ему на помощь, потому что ведь это же неправда, а за мной сразу какой-то верзила. Подставил ножку, я и упал. Очки соскочили… Женька куда-то вбок, вбок, я его искал, искал, а потом вдруг вижу — большой пароход, и наши трамвайчики уже поплыли…
      — Куда поплыли? Какие трамвайчики? — Варя схватила Вадима за рукав.
      — Мы же на речных трамвайчиках всем интернатом от самой Москвы едем. Сразу восемь штук сцепили, и едем! Понимаешь?
      — Вадимка, погоди, я ничего ещё не понимаю.
      — Ой, Варя, так ведь твоя же бабушка и мой дедушка целых пятьдесят человек ребят в интернат везут! К вам на Каму! Совсем к Сайгатке близко, в деревню Тайжинку. Ты ничего, ничего не знаешь?
      — Ничего не знаю…
      — Мы ведь уже давно из Москвы уехали! Сразу после того, как Овражки сгорели. Только трамвайчики очень медленно плывут…
      — Овражки сгорели?
      — Не все, восемь домов. От зажигалок. От зажигательных бомб, понимаешь?
      — Вадим, а… мама?
      — Марья Николаевна в городе и Наташа. Это всё ночью случилось. Целый ящик зажигалок с самолёта сбросили, на ваш дом четыре штуки попало… Ой, Варя, как же там теперь дедушка без меня, один? Он же говорил, только ради меня на Каму поедет, а я взял и потерялся…
      И Вадим, отчаянно всхлипнув, уткнулся Варе в плечо и горько заплакал.
      — Ты, знаешь, не реви. Не маленький, — строго сказала Варя. — Первое: надо сразу же дать Сергею Никаноровичу телеграмму, что ты отстал. На эти самые трамвайчики.
      — Я и сам так думал, — Вадимка снова захлюпал. — Только у меня всего один… один рубль…
      — А потом догонять придётся.
      — Да как же мы их догоним? Они же по Волге плывут!
      — Ничего. Догоним. Только надо всё обдумать. — Варя села на ступеньку поудобнее и скрестила на груди руки. — Да, ты не досказал: а тот, Женька Га… нет, Голиков. Он что, значит, тоже отстал и здесь где-нибудь?
      — Нет, он не отстал. Он-то до пристани успел добежать, я видел… — уныло ответил Вадимка.
      — Ну и пускай. Всё равно мы и без него твоего дедушку с моей бабушкой догоним. Только надо будет всё обдумать, — твёрдо и решительно повторила Варя.
     
      Снова на Восток
     
      Они перелезли через колючую проволоку, потому что лазейку забили досками, а идти кругом было далеко. Тропинка упиралась в груду битого кирпича и щебня.
      — Думаешь, он поможет? — робко спросил Вадим.
      — Ничего я ещё не думаю… Конечно, поможет.
      С Волги подул холодный ветер и поднял тучу пыли. Когда она улеглась, ребята увидели, что по берегу идут три человека.
      — Послушайте… Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где здесь может быть Козлов? Андрей Козлов? — крикнула Варя.
      — Козлов? Это Козёл, что ли? У причала на разгрузке давеча был. — Один из идущих показал рукой вверх по течению.
      — Спасибо!
      Вадим поправил разбитые очки и нетвёрдыми шагами поплёлся за Варей.
      Вот и причал.
      Вода у берега разноцветная от нефти. Привалившись бортом к старому баркасу, стоит пароход. Подъёмный кран, как огромная рука, тянется к нему с берега, снимает с палубы большие белые тюки, передаёт на сушу. Шум, крики…
      Грузчики шныряют у мостков. Как ужаленный, взвизгнул свисток, повалил пар. Где же тут разыскать Козла? А он — вон он! Забрался на вышку, похожую на капитанский мостик, и оттуда командует краном:
      — Стоп! Поехали! Опять стоп!
      Или просто делает вид, что командует, а машина сама, без понуканий, спокойно тянется к пароходу?
      — Козё-ол! — изо всех сил крикнула Варя.
      Шум ещё громче. Теперь скрежещет огромная якорная цепь. Её волокут по берегу, а с парохода передают уже не тюки, а громадные, как жернова, колёса, части каких-то машин, может быть орудий, и тяжело вздыхает рядом двигатель, направляя за добычей железную руку.
      — Козё-ол!
      Мальчишка на вышке опустил белёсую голову, пошарил по берегу глазами и вдруг свистнул.
      — Эге! — крикнул он. — Пришла!
      Через несколько минут они уже сидели внизу на брёвнах. Вадим, открыв рот, не сводил с Козла близоруких глаз, а Варя рассказывала…
      — К братану придётся идти, — твёрдо сказал наконец Козёл. — Он чего-нибудь да присоветует. Вы погодите, партию кончим грузить, к нему в часть вас и сведу. Слышь ты, чего насупилась? Гляди веселей!
     
      Было холодно и так темно, что Варя не видела серой стёганки шагавшего впереди Козла.
      Город, тоже тёмный, притаился на том берегу, светились только редкие огни вдоль моста.
      — Теперь сюда. Гляди, канава.
      Варя прыгнула, попала ногой в воду, обрызгала шедшего сзади Вадимку.
      — Пришли.
      Перед ними был большой неосвещённый дом, похожий на барак. Варя нащупала руками дверь. Она сразу распахнулась, и огромный, как великан, часовой загородил им дорогу.
      — Кто такие?
      Козёл вышел из тени, заговорил. Часовой не пропустил его, но выслушал и кого-то позвал внутри барака. Наконец Козёл спустился со ступенек, сказал, что придётся обождать, потому что братан сейчас на посту.
      Варя с Вадимом, прислонившись к стене, ждали.
      В чёрном небе то и дело вспыхивали острые жёлтые полоски. Потом далеко, но отчётливо ударяли по воздуху хлыстом и сразу же гулко раскатывалась железная дробь. По небу вдруг чесанула красная точка, и над городом заныли низкие протяжные гудки.
      Козёл объяснил:
      — Учебная тревога. Налётов ждут, вот и тревога.
      Вадим дрожащим голосом вставил:
      — У нас в Москве тоже сначала так — учебная.
      В темноте зачавкали чьи-то шаги. Два красноармейца прошли мимо часового; один, молодой, коренастый, вскинув винтовку, отрапортовал, утёр рукой рот и, заметив ребят, подмигнул Козлу. Тот ткнул Варю, дёрнул за рукав Вадима, шепнул:
      — Пошли за ним!
      Ребята вошли в сени. Пахнуло теплом и свежевыпеченным хлебом. Коренастый красноармеец провёл их через коридор в светлую большую комнату. Здесь на стене висел баян, в углу были составлены друг на друга некрашеные табуретки и длинные скамьи. Кто-то, стоя у рояля, одной рукой играл «чижика».
      — А ну, садитесь.
      Варя села, Вадимка как был, так и повалился на облезлую кожаную кушетку.
      Красноармеец принёс две оловянные миски с дымящейся фасолью, по краюхе хлеба, кивнул:
      — Ешьте, а то смёрзли.
      — У меня сало есть, — сказала Варя.
      — Пошто сало, сало беречь надо, — сказал строго красноармеец. — А ты давай говори.
      Козёл попросил у брата закурить и начал…
      — Здесь пускай ночуют, — решил брат Козла, когда тот рассказал всё. — Утром машина из части на Чебоксары пойдёт, их и захватит. Там, может, и трамвайчики эти, или как их ещё, нагонят. Машиной-то напрямки, ближе.
      Варю и Вадима оставили в той же светлой комнате с роялем и кушеткой. Вадим сразу, не вставая, заснул. Пришёл часовой, принёс плащ-палатку и прикрыл его. Под голову сунул обёрнутый чистым полотенцем ватник. Варя уселась на скамейке, хотя часовой поставил рядом раскладную койку, и решила почему-то не спать до утра.
      В комнату то и дело входили красноармейцы, хлопала дверь. Один раз из коридора просунулась белёсая голова исчезнувшего куда-то Козла. Он крикнул:
      — Слышь ты, чего сидишь? Спать ложись, время.
      — Я не хочу, — сказала Варя.
      — Часов в пять, как посветает, машина придёт. Ну, пока.
      Варя вскочила, хотела спросить, где он будет сам или как его можно разыскать, но в это время в дверь внесли огромный начищенный барабан, а за ним, топоча, ввалился целый взвод красноармейцев.
      — Потише вы! Не видите, ребята чьи-то спят, — сердито сказал взводный. — Откуда будете, пацаны?
      — Я из Сайгатки, он из Москвы. — Варя показала на Вадимку.
      — Ну, валяйте спите. Ерепеша, контрабас тащи!
      Низенький розовый красноармеец внёс большую, как самовар, блестящую трубу. Прислонил её к стене возле баяна, присел, вытянул губы и дунул — труба глухо рявкнула.
      Потом красноармейцы, стараясь ступать тише, но так, что стёкла в окне тонко задребезжали, вышли из комнаты и протопали по коридору. Где-то далеко прокричали: «Дневального к командиру-у!»
      Варя свернулась калачиком на кушетке в ногах у Вадима, натянула на себя край плащ-палатки и сразу точно провалилась куда-то.
     
      Горн играл что-то очень знакомое.
      Вот сейчас подует ветер, распахнётся светлая занавеска на окне и старшая пионервожатая крикнет: «Ребята, вставать, побудка!..» С крайней кровати спрыгнет дежурная в голубой майке и трусах и побежит вдоль одинаковых, с блестящими шишечками, кроватей; будет сдёргивать с сонных девочек одеяла, щекотать пятки… А горн заиграет ещё звонче и радостнее: «Вставай, вставай!..»
      Так было в прошлом году летом в пионерском лагере на Оке.
      Но вместо вожатой над Варей наклонилась встрёпанная голова, и Вадимка испуганным шёпотом спросил:
      — Варь, мы где?
      — А что?
      — Где это мы?
      В окно заглядывало утро. Труба и барабан поблёскивали у стены. Сбоку торчала чёрная крышка рояля, на ней лежала чья-то пилотка… А больше ничего не было видно — кушетку кто-то загородил большим жёлтым листом фанеры.
      — Ой, Вадимка, проспали! — вскрикнула Варя, сбрасывая плащ-палатку.
      Вадим захлопал ресницами и полез в карман за очками.
      Опять заиграл горн, только гораздо ближе. Дверь открылась, кто-то тихо сказал:
      — Будить ребят, что ли?
      Варя высунулась из-за фанеры, помахала рукой:
      — А мы уже не спим!
      — Вот и ладно.
      В двери стоял коренастый красноармеец, брат Козла, за ним второй — в синем комбинезоне и танковом шлеме.
      За ночь кто-то расставил по комнате скамейки, и она стала похожа на зал для заседаний.
      — Вот и ладно. Ехать время. Так ты, Федя, их до Чебоксар подкинь. Пускай на пристани парохода, то бишь трамваев своих, ждут. Дежурному так и объяснишь. Доложишь, в общем.
      — Есть.
      Человек в танковом шлеме — это был шофёр — вывел Варю с Вадимом тем же коридором во двор. У крыльца их нагнал брат Козла и сунул обоим по большому куску хлеба, переложенного солониной.
      Перед крыльцом стоял высокий зелёный грузовик, доверху гружённый ящиками. Шофёр ловко вскочил в кузов, перекидал часть ящиков в сторону, вытащил из-под них старую шинель. Поплясал, уминая ногами сваленные у борта мешки, и крикнул:
      — Залазьте!
      Варя с Вадимом подошли к грузовику.
      — А как залазить? Мы не умеем.
      — Эх вы, воробьи! На колесо ногу ставь, так. Руку давай!
      Он легко, по очереди, втянул их в кузов. Подавая шинель, — приказал: «Закройтесь, а то студёно!» — спрыгнул прямо с борта на землю и полез в кабину.
      На крыльцо вышел брат Козла, ещё несколько красноармейцев.
      — Поехали? — спросил он. — Ну, час добрый.
      — Поехали! — крикнула Варя. — Спасибо! А ещё Козлу передайте, когда увидите…
      Кабина колыхнулась, мимо побежали дома, холодный ветер забил в лицо.
      — Поехали… — прошептал Вадимка.
      Машину занесло вбок. Передние колёса упёрлись в край кювета.
      Вадим подпрыгнул в кузове. Из кабины высунулось загорелое лицо, и шофёр громко спросил:
      — Живы?
      — Живы! — закричала Варя.
      Вадим поправил капюшон и тоже сказал:
      — Живы.
      — А раз живы — вылазьте. Приехали.
      — Как — приехали?
      — Чиниться будем.
      Варя откинула шинель.
      По обе стороны гладкого, как лента, шоссе — лес. Совсем золотой осенний лес. Даже не верится, что утром были в городе. И тишина — не шелохнётся ветка, с неё медленно падают редкие листья.
      Вадим сидит на борту, свесив тонкие ножки, и боком, сквозь одно стекло, смотрит на всё с радостным удивлением. Шофёр лежит на спине под машиной, выстукивает ключом невидимую поломку. Вот он вылезает, берёт из кузова четырёхугольный бачок, обливает тряпку и зажигает её.
      Пламя вспыхивает и гаснет от дневного света, и только потому, что вблизи становится жарко, можно догадаться — тряпка горит на ветру.
      Шофёр греет в огне инструменты и мурлычет:
      — Это что, стихи? — спрашивает Варя. — А что вы сейчас делаете?
      — Стихами не занимаемся, — отвечает шофёр. — Вот крестовина лопнула, чтоб ей было пусто!
      Он берёт большой гаечный ключ и отвёртывает на колесе гайку.
      — А ты с мальчонкой в Горьком встретилась?
      — В Горьком.
      — А сама, выходит, с Камы на Москву подавалась?
      — Подавалась.
      — Вояка! Без тебя там не справятся.
      Чья это песня звенит на дороге?
      Неслышно гонит по шоссе зелёная машина. Вот-вот пролетит мимо, но вдруг тормозит, и над кузовом, поверх дружно уставленных железных бочек, вырастает голова. Знакомая голова! Лохматые белёсые волосы, стёганка нараспашку.
      — Козё-ол! — кричит шофёр и машет гаечным ключом.
      — Козё-ол! — кричит в восторге Варя, забираясь на ящик.
      — Козёл! — пищит радостно Вадимка.
      Парень ныряет за бочку, машина останавливается, и он лихо скатывается на землю.
      — Поломались? — спрашивает деловито.
      — Есть такой грех.
      А Варя с Вадимом, вцепившись друг в друга, хохочут от радости.
      — Здорово, — баском говорит Козёл. — А мы уж гнали!.. Запчасти с ремонта забрать надо, меня заместо братана и послали. Недосуг ему.
      — Ой, Козлик, а я всё думала, где бы тебя разыскать! — кричит Варя.
      — Зачем? — Он чуть-чуть смущён.
      — Так просто! Сказать, что если что — ты тоже к нам в Сайгатку приезжай. Слышишь? Обязательно приезжай! Спросишь там геологическую партию разведчиков. Ладно? Вот здорово будет!
      — Я-то? Чудная… — Но он заметно тронут. Подсаживается на корточках к шофёру, и они тихо совещаются о чём-то.
      — Слышь ты, дело какое, — почёсывая затылок, говорит Козёл и подходит к Варе. — Поломались вы, видать, всерьёз. Либо на буксир теперь к кому проситься, чтоб до Чебоксар довезли, либо, отсюда недалеко, тоже пристань есть, так нашей машиной вас подбросим. А то не успеете… Трамвайчики ваши, глядишь, пройдут.
      — А какая пристань?
      — Бахтырская называется. Километров тридцать пять…
      — Бахтырская? — Варя наморщила лоб. — Погоди…
      — Точно.
      — Тогда я знаю! Там же комната матери и ребёнка есть. И в ней сестра!
      — Чья сестра?
      — Нет, медицинская! Она меня знает, я у неё ночевала.
      — Вот и ладно. — Козёл явно подражает в словах брату. — Тогда на нашу машину лезьте живо, а я сейчас… Запчасти заберём — и туда!
     
      Пристань Бахтырская
     
      Дверь над лестницей была заколочена.
      Там, где раньше висела белая дощечка с надписью «Комната матери и ребёнка», теперь торчал тёмный костыль. Лестница была похожа на челюсть с выбитым зубом — одной ступеньки не хватало. Варе показалось, что, с тех пор как она ушла отсюда, прошло несколько месяцев. У двери валялись бумажки, солома, стояла перевёрнутая белая табуретка.
      — Нету, — сказала она спустившись. — Никого! Куда-то уехали…
      Тусклая лампочка освещала лестницу, от её света лицо у Вадима было бледным.
      — Куда ж мы теперь? — жалобно спросил он.
      — Поищем где-нибудь… И… сама не знаю! — вдруг рассердилась Варя.
      Вадим виновато опустил голову.
      По дороге в Бахтырскую забросили Козла на ремонтную станцию, он там и остался получать запчасти. А новый шофёр довезти до пристани довёз, но сам тут же куда-то пропал.
      Ребята печально вышли на берег. Уже стемнело. Волга шумела, подкатываясь к обрыву, от этого шума становилось ещё холоднее. Кто-то шёл от причала с фонарём.
      Варя вспомнила Веру Аркадьевну. И сразу тревожно засосало под ложечкой: дядя Борис Матвеевич, Сайгатка, Москва, мама… Бабушка едет на Каму с интернатом, а она, Варя, убежала оттуда! Что-то будет? Только бы довезти Вадимку, сдать его! А потом… потом…
      — Кто здесь?
      Голос был незнакомый, насторожённый.
      Вадим с Варей замерли в тени. Человек ещё раз повторил: «Кто здесь?» — и повернул обратно.
      Шофёра всё не было. Может быть, трамвайчики уже прошли? И Козлу теперь уже никто не передаст, успели они их догнать или нет!
      — Знаешь что? — сказала решительно Варя. — Ты здесь обожди, вот под навесом, а я пойду что-нибудь узнаю. Не боишься один?
      — Боюсь, — тихо сказал Вадим. — Ты надолго?
      — Нет. Только у причала посмотрю.
      Варя пошла по берегу.
      Строений у причала было всего пять. В крайнем, низком и длинном, горел свет. Варя встала на цыпочки и заглянула в первое окно. За столом, положив голову на газету, рядом с керосиновой лампой спал бородатый мужчина в кожаном пальто. Одна рука у него свесилась к полу, второй он придерживал портфель. У стола стоял серый рюкзак.
      Мужчина вдруг потянулся, сладко зевнул и раскрыл глаза.
      — Ох! — сказала Варя. — Кажется, он… Тот самый!
      Она прижалась носом к стеклу и часто задышала. Мужчина протёр глаза, посмотрел в окно, вдруг прищурился и, ударив себя по лбу, выбежал из комнаты.
     
      — Ты — она? — спросил он, втаскивая Варю в дверь.
      — Она, — сказала Варя.
      — Та самая, на вокзале?
      — Та самая.
      — Куда же ты тогда подевалась? Я тебя с билетом искал, искал. С ног сбился…
      — Я вас тоже искала, искала! — радостно ответила Варя. — Понимаете, мне показалось… Там ещё, как у вас, пальто кожаное было… Я думала, вы убежали!
      — Я? Убежал? С больной-то ногой?.. Уморила!.. Держи, получай свои деньги. Пришлось билет обратно сдавать. Но каким же образом ты оказалась здесь?
      — Товарища одного встретила. Теперь уже в Сайгатку обратно надо ехать. А в Москву… В Москву потом.
      — Чудеса! — Он засмеялся, взял Варю за плечо, поставил перед собой и, закусив бороду, произнёс грозно, чужим голосом: — «С вами она?» — и своим: — «Со мной! Со мной!»… Так было? — спросил, хитро щурясь.
      — Так! — засмеялась Варя.
      Он открутил лампу, в комнате стало совсем светло.
      — Да, но как же ты, бедовая, всё-таки в Бахтырскую попала? — повторил удивлённо.
      — Нас на машине привезли! — начала гордо Варя и вдруг осеклась. — Знаете что? А можно мальчишке одному тоже сюда прийти погреться?
      — Которого в Горьком встретила? Конечно, можно!
      — А вы что здесь делаете?
      — Ну, это потом узнаешь. Веди мальчишку.
      Варя быстро пошла к двери, но с порога обернулась.
      — Знаете что? — спросила она. — А если вдруг ещё один мальчишка приедет, можно будет и ему сюда?
      — Как — ещё один? Третий?
      — Да. Который нас на эту самую машину устроил. Вдруг он приедет?..
      — Ну, так и быть, и третьему можно. В тесноте, да не в обиде.
      Вернулась Варя, конечно, только с Вадимом. Козёл «вдруг» не приехал. Вадимка еле передвигал ноги. Поджидая Варю у бывшей комнаты матери и ребёнка, он задремал, уронил очки и выбил второе стекло. Теперь он ковылял в одной калоше и жмурился на свет, как заспанный мышонок.
     
      Рано утром бородатый разбудил их. Накануне он узнал, что московские речные трамвайчики прошли вверх по Каме часа за три до приезда ребят. Значит, догнать их можно будет только следующим пароходом. А когда он придёт — неизвестно.
      Ребята хорошо выспались на чистом полу. Под голову бородатый подложил кожаное пальто; керосиновая лампа грела, как печка.
      — Пойдёмте, — сказал он.
      — А куда?
      — Всё равно парохода ждать. Пойдёмте подкормимся.
      Они вышли из дома. Низкие строения у причала были похожи друг на друга, как близнецы: во всех окнах белели марлевые занавески. На завалинке перед одним строением сидели люди в серых халатах и лущили семечки.
      Когда подошли ближе, из открытого окна вдруг послышался стон.
      — Что это? — спросил испуганно Вадим.
      — Не бойся…
      Женщина в белом халате показалась в окне и спряталась.
      — Зачем нам туда? — шепнул Вадим.
      Варя промолчала. Они поднялись в сени, оттуда в большой пустой коридор, бородатый сказал: «Подождите здесь», — а сам ушёл.
      Стон повторился. Открылась дверь, из неё на носилках вынесли человека — голова у него была забинтована и качалась, как неживая.
      — Ребята, вы к кому?
      Высокая женщина в белом халате удивлённо и строго смотрела на них. Варя оробела.
      — Н-не знаем… — пробормотала она. — Тут один привел нас.
      — Кто привёл, зачем?
      — Н-не знаем.
      — Сюда посторонним нельзя. Марья Савишна, чьи это дети?
      В коридор вышла девушка в белой марлевой повязке. Варя вдруг громко ахнула и бросилась к ней.
      — Здравствуйте! — закричала она. — Вот вы где!..
      — Тише, что ты, откуда? — Девушка широко улыбнулась. — Ну, слава богу, нашлась, противная!
      — Вы знаете их? — изумилась женщина в халате.
      — А как же, как же! — Девушка порылась в кармане, вытащила записку. — «Задержите девочку Бурнаеву Варю двенадцати лет. Телеграфьте Сайгатка геопартия». Ты ведь Бурнаева? Варя?
      — Я, — сказала Варя. — Только меня не надо задерживать. Я сама обратно еду.
      — Ой ли? Она и от меня убежала, и из этой самой Сайгатки! Значит, возвращаешься? Опомнилась?
      — Я не опомнилась. — Варя вздохнула. — Просто товарища встретила.
      — Ну и ну! Теперь бы мне ещё одного мальчишку отставшего найти…
      — Какого мальчишку?
      — А как же! — Девушка быстро повернулась к женщине в халате. — Вчера по пристаням сообщили: «Отстал в Горьком Беленицын Вадим, московская школа, передайте на эвакопункт». Вот беда-то…
      Вадим подошёл и молча уставился на неё.
      — Да это же он и есть! — вскрикнула Варя.
      — Ну? Тише, испугала даже… Да где же ты его разыскала?
      — Я его разыскала…
      — Пойдёмте, пойдёмте отсюда, здесь шуметь нельзя, — заторопилась девушка. — Сейчас раненых принимать будут, нельзя.
      И она, подтолкнув Варю с Вадимкой, быстро повела их из коридора в большую пустую комнату.
      — Теперь рассказывайте всё. Оба. По порядку. Где были, как сюда попали… Всё!
      — Нет, вы сначала. Здесь у вас что?
      — Здесь? Передаточный пункт. Раненых в районные госпитали распределяем. Поняла? Вы-то как сюда попали?
     
      * * *
      А того, бородатого, всё не было. Он опять как сквозь землю провалился. Сестра вскоре тоже убежала, её вызвали, потом вернулась и повела Варю с Вадимом в столовую. Там на длинных, как нары, некрашеных столах были расставлены дымящиеся миски с кашей, у каждой лежал нарезанный ржаной хлеб.
      — Садитесь, — сказала сестра. — Велено вас покормить.
      — А раненые?
      — Тоже сейчас придут.
      Широко распахнулись двери столовой. И, в халатах, поддерживая друг друга, забинтованные, на костылях, опираясь на палки, потянулись в неё раненые.
      Варя с Вадимом невольно встали. Не отрываясь, смотрели на них.
      Большой, смуглолицый, с выбритой головой человек бережно вёл под руку светловолосого паренька с перевязанным плечом. За ними, волоча ногу, шёл узкоглазый скуластый мужчина. И сразу столовая наполнилась голосами, топотом ног; застучали ножи, миски. Молоденькие санитарки обегали столы с кастрюлями на подносах, раздавали кашу, помогали резать мясо… И вдруг откуда-то грянула песня.
      На подмостках в углу столовой было устроено что-то вроде сцены. Ситцевый занавес отдёрнулся. Три девушки в сарафанах стояли обнявшись, рядом сидел аккордеонист. Клавиши аккордеона блестели на солнце, ловкие пальцы проворно перебирали их. Девушки пели «Калинушку».
      Из-за ситцевой занавески, как мячик, вылетел вдруг кудрявый плясун, в широких шароварах и блестящих сапожках. Прошёлся вокруг аккордеониста, ударил вприсядку. Раненые улыбались. Те, у кого были здоровые руки, отбивали такт ладонями, другие ногой. Плясун лихо заломил фуражку, яростно отстукивал каблуками. Когда же он подкинул фуражку, прыгнул, перевернулся в воздухе и завертелся волчком, ударяя себя по коленям, в ладоши, опять по коленям, — бревенчатые стены дрогнули от дружных аплодисментов.
      Теперь пела женщина.
      Она была в простом платье, держала в руке цветную косынку и свободно, низким звучным голосом выводила: «Как по небу, небу чисто-му…»
      Раненые затихли, слушая. Ещё и ещё раз пропела женщина, махнула косынкой, точно радугой плеснула, и уплыла. Столовая зашумела, задвигалась, все потянулись к выходу.
      — Ну как? Понравилось?
      К Варе и Вадиму, прихрамывая, пробирался бородатый.
      — Послушайте, а вы где были? Мы тут слушали… — наперебой заговорили они.
      Он закусил конец бороды, улыбнулся:
      — Понравились мои артисты?
      — Понравились! Очень! А почему — ваши?
      — Концертная бригада. Я — организатор. Однако прощайте, мы сейчас дальше трогаемся. Я договорился, вас на первый же пароход посадят. Не бойтесь.
      — А вы сами… куда?
      — О, мы далеко! Сначала вверх по Каме к Сарапулу, потом ещё не знаю. Куда пошлют.
      — Так ведь нам же тоже вверх по Каме, к Сарапулу, — умоляюще проговорила Варя. — Там же пристань Сайгатка близко! Пожалуйста, мы вас очень просим — возьмите нас тоже с собой!
      — Очень просим, возьмите… — тоненько повторил за Варей Вадим.
     
      Интернат
     
      Ольга Васильевна накинула на плечи пальто и вышла на палубу.
      Впереди, на тёмном берегу, роились и мигали частые огни. Медленно налезала на небо чёрная громада — железнодорожный мост.
      Ольга Васильевна положила руку на холодные перила. Сколько лет прошло с тех пор, как она жила в этих местах? Если не считать быстро оборвавшегося отпуска в Сайгатке, — двадцать два, нет, двадцать три года. И вот война в третий раз привела её сюда.
      Было очень холодно. Чуть слышно, вразнобой вспарывали воду винты речных катеров, сцепленных стальными тросами, «речных трамвайчиков», как их называли в Москве. Из восьми теперь осталось только четыре — два отцепили в Горьком, два, с эвакуированными из Ленинграда женщинами и детьми, — за Казанью. Их интернат московских школьников высадят после Сарапула, у пристани Сайгатка, и повезут в деревню Тайжинку. Из Москвы плыли уже пятнадцатые сутки…
      Ольга Васильевна похлопала ладонью по перилам.
      На корме, прислонившись к белой решётке, стоял кто-то.
      — Сергей Никанорович, вы? — окликнула Ольга Васильевна.
      — Я.
      Он поднял усталое лицо, погладил бородку. Ольга Васильевна подошла ближе.
      — Вы бы прилегли хоть ненадолго. Нельзя же так! Мальчики ваши спят…
      — Так ещё часа четыре, и будем на месте.
      — Сергей Никанорович, помните?
      — Да, было время… Никогда не думал, что доведётся опять побывать здесь.
      Шедший впереди катерок вдруг протяжно завыл. Непривычные без маскировок, снятых только после Усть-Камска, освещенные окна рябили воду жёлтыми бликами.
      — У ваших собрано всё?
      — Вещи увязаны, пересчитаны. Грузиться на подводы, наверное, будем?
      — Не знаю, вряд ли вышлют машины. Боюсь, придётся ждать рассвета, в темноте трудно!
      — Подождём. Вот девочки только одеты легко…
      Оба помолчали.
      — А с Вадимом, я уверена, обойдётся, — тихо сказала Ольга Васильевна. — Телеграмму и в Горьком, и по всем пристаням, вероятно, уже получили. Разыщут и доставят через эвакопункт.
      — Да вы меня не утешайте.
      — Сергей Никанорович! — взволнованно зашептал кто-то сзади.
      — Что случилось?
      Маленький заспанный мальчишка, обмотанный поверх пальто одеялом, быстро, захлебываясь, проговорил:
      — Там Женька Голиков, Мамай, опять с девчонками из-за места схватился. Они визжат, а он как чемоданом чебурахнет! Лампа погасла…
      — Вот навязали нам радость! — сердито сказала Ольга Васильевна. — Дома балуют, балуют… Слушай, Алёша, вы бы сами его как следует взяли и вздули.
      — Да-а, такого вздуешь!
      Сергей Никанорович не сказал ничего и молча стал спускаться за мальчишкой в трюм.
     
      * * *
      — Сюда дава-ай!..
      — Куда прёшь, здесь лошади!
      — Ребя-ата! Девочки собираются около Валентины Ивановны! Маленькие внизу…
      — Вещи все забрали? Ваших сколько мест?
      Над Камой вставал неуверенный рассвет.
      Подул холодный ветер, стало слышно, как плещется река. К тому же снова полил дождь и в темноте кто-то с криком покатился с обрыва. Сергей Никанорович, скользя по глине, быстро спустился по петляющей тропинке к мосткам.
      — Осторожно, давай руку.
      — Хоть бы фонарь принесли… Покричите, там, наверху!
      — Ой, ребята, шапку сдуло, ловите!..
      Четыре катера всё ещё стояли у берега, около первого плясала на воде лодчонка.
      Сверху от тёмного, прилепившегося к отвесному берегу домишки уже бежал, чавкая по лужам, кто-то с фонарём. Ольга Васильевна отряхнула мокрые волосы, с трудом взобралась по оползающей глине, крикнула:
      — Вы начальник пристани?
      — Я, ах ты грех какой! С детями же…
      — Лошадей из Тайжинского сельсовета за эвакуированной московской школой не присылали?
      — С вечера ждут лошади. Ах ты грех какой! Две… двенадцать подвод… — Человек с фонарём откашлялся и захрипел: — Сюда, сюда давайте!
      По глине снова зачавкали шаги. К Ольге Васильевне, заслоняя рукой лицо от дождя, подошёл мужчина в брезентовом плаще и фуражке. При свете фонаря стало видно, как дождевые капли, стекая с козырька фуражки, быстро бегут по мокрым усам.
      — От Сарапульского роно, встречать вас. — Он нашёл в темноте руку Ольги Васильевны. — Простите, задержался, дорогу размыло…
      — Ничего. Хорошо, что лошади уже здесь.
      Голос у Ольги Васильевны сразу стал мягче.
      — Вчерась ещё мужчина с гражданкой из Сайгатки вас полдня дожидались, — прохрипел начальник пристани. — Недосуг им больше было…
      — Из Сайгатки? Понимаю. — Ольга Васильевна приложила руку ко рту и крикнула в темноту: — Сергей Никанорович, начинаем погрузку! Лошади есть!
      Мокрые, облепленные глиной и чернозёмом узлы, чемоданы и корзины сваливали на устланные соломой подводы. Кто-то громко ругался. Валентина Ивановна, воспитательница, она же завхоз интерната, в платке, с подвязанной щекой — болели зубы, — пронзительно кричала где-то внизу:
      — За маленькими присмотрите-е!.. За маленькими!
      — Сергей Никанорович, нам на какую подводу?
      — Мальчики на вторую и третью.
      — Маленькие тронулись уже? Скажите там, впереди…
      — Танька! Танечка!..
      Наконец гружёные подводы вереницей потянулись от берега. По Каме, разворачиваясь и выгибая серые хвосты дыма, тоже задвигались гуськом четыре катера.
      Подняв воротник пальто, Ольга Васильевна молча шагала за последней подводой.
      Сзади, обгоняя её и разбрызгивая жидкую грязь, шмыгнул и прыгнул с ходу на чей-то чемодан рослый толстомордый мальчишка в расстёгнутом пальто и ушанке с торчащими ушами. Тесёмки от них болтались по ветру.
      — Голиков Евгений, — громко сказала Ольга Васильевна. — Почему ты сел не на свою подводу? Мальчики с Сергей Никаноровичем. Слезь, догони сейчас же и пересядь.
      — А мне и тут хорошо! — весело гаркнул мальчишка.
      — Ах, тебе хорошо? — В два шага Ольга Васильевна была у подводы, неожиданно ловко стянула его на землю. — Прекрасно. Идти пешком тоже неплохо. Вот и пойдёшь со мной рядом.
      Мальчишка вырвался, посмотрел на неё оторопело и с ухмылкой зашагал вперёд, растаптывая липкую грязь.
     
      По решению Тайжинского сельсовета интернат разместился в школе-семилетке.
      Сделать это было не так-то просто.
      Из классов вытащили парты, внесли и установили самодельные, сколоченные из шершавых досок топчаны; сельпо выделило двести метров бязи, превращать которую в простыни пришлось позднее не только воспитателям, но и всем умевшим держать иголку в руках девочкам. Из райцентра на другой же день привезли одеяла, вёдра, тазы, кастрюльки — громоздкое, необходимое хозяйство. Продукты присылал тайжинский колхоз. Со скрипом, но жизнь налаживалась.
     
      Ольга Васильевна с сердцем захлопнула чемодан и задвинула его под стол.
      — Тридцать восемь кусков, — сказала она недовольно. — А надо пятьдесят, не считая воспитателей… Да разве такими обмылками отмоешься? Все же заросли грязью. Пересчитай-ка, дружок, ещё раз!
      Аккуратно нарезанные брусочки мыла лежали на столе. Дежурный по комнате мальчиков, Серёжа Груздь, с облепленной мылом проволокой — ею он резал бруски — склонился над столом. Выпятив губы, тыча проволокой в каждый, стал считать:
      — Три ряда по четыре, это будет двенадцать…
      Ольга Васильевна выдвинула опять чемодан, порылась в нём, достала непочатый кусок душистого мыла и сказала:
      — Из этого ещё три нарежь и крикни, чтобы начинали мыться. Маленькие, конечно. Я пойду, пошлю кого-нибудь в сельпо.
      Она вышла на крыльцо школы. От бани за школой валил дым. Собственно, это была не баня: весной в Тайжинке заложили новую пекарню; когда началась война, работу прекратили, а теперь к приезду эвакуированного интерната в недостроенном помещении подмазали печь, привезли котёл и сбили лавки.
      Ольга Васильевна постояла во дворе. Школа была двухэтажная, каменная, добротная. На бывшей спортплощадке торчали столбы, то ли от волейбольных сеток, то ли от футбольных ворот.
      «Крышу бы над площадкой навесить, можно будет хранить дрова…» — подумала Ольга Васильевна.
      Мимо пробежали две девочки с деревянными шайками и полотенцами.
      — Разве первые вы? — окликнула их Ольга Васильевна.
      — Нет, мы Валентине Ивановне помогать. Там мальчишки вёдра растаскали, а воды не несут!
      Ольга Васильевна вышла на улицу. На темнеющих за домами огородах кто-то ухал и взвизгивал. За оградой вдруг взлетела круглая ушанка и пронзительно заверещала коза. Придерживая пальто, Ольга Васильевна перескочила лужу и свернула в проулок. Оттуда тотчас стрельнули к колодцу двое мальчишек с пустыми вёдрами. Через ограду перемахнул третий и, чуть не сбив Ольгу Васильевну с ног, швырнул в небо кепку.
      — Голиков! Что с тобой?
      Мальчишка встал как вкопанный, пригнув бычком лохматую, давно не стриженную голову.
      — А чего?
      — Не чего, а что. Что вы здесь делали?
      — Сенники в сарае набивали!
      — Вам же велели таскать воду.
      — А Валентина Ивановна из бани выгнала!
      — За что? Видно, не зря тебя Мамаем зовут.
      Мальчишка довольно хмыкнул.
      — Я Лёшку Красильникова ведром огрел…
      — Ну, за это и будешь мыться после всех, один. А за то, что не носишь воду, притащишь пять вёдер лишних и сольёшь в бочку у ворот. Теперь покажи, где и какие вы сенники набивали!
      Мамай охотно шмыгнул к сеновалу. Там на земляном полу и правда стояли в ряд большие холщовые мешки. Он подхватил один, тряхнул так, что сено посыпалось из незашитого края.
      — Во, видали?
      — Видала. Только это не ты набивал. Ты же только что прибежал из огорода.
      — А я тоже могу!
      — Вот и отлично. Набьёшь как следует все оставшиеся пустые мешки. Понял?
      — Вы же велели воду, пять вёдер?.. — растерянно протянул Мамай.
      — Да, и воду, и мешки. Мало того: когда сделаешь всё, сходишь с моим поручением в сельпо, по записке возьмёшь мыла и принесёшь мне.
      — Уй ты, в сельпо, я мигом! Мне мать на дорогу полсотни отвалила… Давайте записку!
      — Нет, сперва натаскай воду и набей мешки. А полсотни сегодня же сдашь мне на хранение, копейка в копейку. Понятно?
      Лицо у Мамая сразу вытянулось.
      Ольга Васильевна хотела уже повернуться и уйти, как в воротах сеновала появилась вихрастая голова и восторженный мальчишеский голос сообщил:
      — Мамай, там дядёк верхом приехал, ух мировой! Сапожищи до колен, сумка на ремне, молоток длиннющий…
      Голова скрылась, Мамай ринулся было к воротам. Но Ольга Васильевна проворно загородила ему дорогу.
      — Будь любезен, сначала потрудись выполнить назначенное, — сказала не без ехидства.
      — А я… и не любезен вовсе! — выпалил ошарашенный Мамай, не найдя более подходящих слов.
      — Всего доброго, желаю успеха!
      И Ольга Васильевна быстро вышла из сеновала, плотно притворив за собой ворота. Мамай тотчас демонстративно уселся на поваленный пинком ноги сенник. А Ольга Васильевна повернула обратно к школе, на вытоптанной площадке перед которой — она увидела издали — стоял Борис Матвеевич; он держал за поводья Пегого и говорил что-то сбившимся вокруг с полотенцами и узелками девочкам.
      — Приехал? — сказала Ольга Васильевна, подходя. — Ну, здравствуй! Как видишь, мы все к вам, на Каму… И вероятно, надолго. Ничего не поделаешь, время такое… — Она сердито и притворно закашляла. — Здоров? Вера Аркадьевна, Варвара?.. Девочки, ступайте мыться, вас там ждут…
      Она взяла Бориса Матвеевича за руку и сильно тряхнула её.
      — Вера Аркадьевна сейчас в Сарапуле. А Варвара… Вы-то как тут устроились? Не надо ли помочь?
      — Пойдём поговорим.
      Из бани за школой выскочила распаренная женщина и отчаянно закричала:
      — Вода кипит! Чурки кончились! Малыши отмыты! Прикажете приглашать?
      — Девочки, мыться! — повторила Ольга Васильевна. — Так вот, дела обстоят так…
      Борис Матвеевич привязал Пегого к ограде, и они с Ольгой Васильевной медленно зашагали вдоль улицы.
      — Положение под Москвой тяжёлое, знаешь сам из сводок. Часть заводов и учреждений уже эвакуированы. У нас дома пока без перемен. Маруся остаётся в Москве, её институт на месте. Наташа с матерью. Старшеклассники, возможно, всё-таки будут учиться…
      — А здесь как, в интернате?
      — Поселились в школе. У тебя просим: пришли из Сайгатки всё, что можешь, из хозяйственного инвентаря. Кухню, столовую налаживаем. Начнём занятия, думаю, с пятнадцатого октября, до этого будем помогать колхозу убирать картофель. Теперь дальше. Варваре передашь от матери два письма… Она здорова, надеюсь?
      — Мама, видишь ли, Варвара…
      — Борис, что с ней?
      — Её… Мама, её нет здесь, в Сайгатке!
      — Как — нет? — Ольга Васильевна остановилась, побледнев. — Борис, в чём дело?
      — Видишь ли, мы решили пока не извещать Марусю. Тебе писать было уже поздно. Пять дней назад Варвара убежала из Сайгатки.
      — Убежала?
      — Да. Меры все принял. Думаю, что её уже задержали в пути. Вообразила, будто её место в Москве, с Наташей, и сбежала. Ты же её знаешь!
      — Знаю. Приятный сюрприз. Весело.
      Ольга Васильевна зашагала опять.
      — У Сергея Никаноровича тоже… Вадим в Горьком отстал, — помедлив, тихо сказала она. — Весело! Как только что-нибудь узнаешь, немедленно сообщи. Значит, Варвара… Этого ещё нам недоставало! — Ольга Васильевна сгорбилась, но тотчас вскинула плечи. — Ну, Борис, я спешу. Надо ещё в сельсовете побывать, на огородах… Ступай! — Она снова тряхнула ему руку и стремительно пошла вперёд. Седые непокрытые её волосы упрямо разлетались в стороны.
      — Мама, спокойнее, я убеждён, Варвара скоро найдётся! — крикнул Борис Матвеевич.
      — А ты меня не утешай.
     
      Они возвращаются
     
      Сарапульский банк, сберкасса и почтовое отделение помещались в одном каменном здании недалеко от базарной площади.
      Вера Аркадьевна подошла к окошку, подождала, пока телеграфистка допишет квитанцию.
      — Будьте так добры, я опять из Сайгатки… Всё ещё не поступало никаких сведений о пропавшей девочке Бурнаевой? — спросила, сдерживая волнение.
      — Нету пока ничего. Как сообщат, сразу в сельсовет вам позвоню! — сочувственно ответила телеграфистка.
      Вера Аркадьевна устало повернулась, вышла на площадь. Возвращаться в Сайгатку было тяжело. Неужели Варя успела добраться до Москвы? Или случилось что-нибудь?
      Вера Аркадьевна стегнула себя кнутом по голенищам грязных, мокрых сапог.
      Боярыня стояла у привязи, опустив шею, жевала из торбы овёс. Сыпался мелкий дождь. По пустым базарным лоткам прогуливались вороны. Чей-то громкий голос заставил Веру Аркадьевну поднять голову.
      Через площадь, хромая и не разбирая дороги, шагал высокий мужчина в кожаном пальто. Он яростно жевал бороду. За ним по лужам подпрыгивал толстый человечек.
      — Хоть зарежьте! — крикнул бородатый и выплюнул бороду. — Хоть зарежьте, не могу. Без аккордеониста — невозможно. А у него тридцать девять и восемь! В госпиталь везти впору. Пианиста бы какого-нибудь достать…
      — Товарищ! Дорогой! — лепетал толстяк. — У нас же фронтовики! Концерт — лучшее лекарство!
      — Хоть зарежьте!
      Оба прошли мимо Веры Аркадьевны, и бородатый, оступившись, окатил её брызгами.
      — Поосторожнее, знаете ли… — сказала она, отряхиваясь.
      — Гражданочка, извиняемся. — И толстяк снова заскулил: — Для раненых же концерт, поймите вы наконец!
      — Хоть зарежьте! — крикнул бородатый и вдруг ударил себя по лбу: — Впрочем, идея! Ваш госпиталь в районе? О деревне Сайгатке что-нибудь слышали? С нами девчушка одна туда пробирается. У неё в Сайгатке дядя, геолог, что ли, и, главное, му-зы-кант! Вот если её к нему доставить и если его упросить… Идея!
      Вера Аркадьевна замерла на месте.
      — Доставим, — обрадовался толстяк. — И дядю выкопаем! Из-под земли! Украдём! Если надо дедушку, прабабку!.. Говорите, в Сайгатке? Геолог Бурнаев? Так я ж его знаю!
      Теперь уже Вера Аркадьевна бросилась за ними вдогонку. Бородатый и толстяк подошли к стоявшему в переулке за углом высокому, похожему на фургон грузовику и захлопали друг друга по плечам. Вера Аркадьевна подбежала тоже. В фургоне были прорезаны два окна. В одном из них стояла девочка. Она старательно наматывала себе на палец прядку стриженых волос и упрямо говорила кому-то внутри фургона:
      — Ну и что ж, что далеко, и пускай далеко! Первое: отсюда можно поездом до разъезда, я дорогу уже знаю. Второе: ещё лучше какой-нибудь лодкой до пристани… А потом… А потом…
      — Варвара! — тихо и укоризненно сказала Вера Аркадьевна.
      Девочку в окне точно встряхнуло. Она круто повернулась…
      — Варвара, ты? Хороша, нечего сказать!
      Бородатый удивлённо покосился на Веру Аркадьевну.
      Брезент на втором окне тоже отлетел, в нём появился худенький мальчишка.
      — Варвара, хороша, ах, хороша!..
      — Хоть ругайте, хоть не ругайте, — отчаянным шёпотом ответили из первого окна. — Всё равно не вернусь! Вадимку только довезу… Его нашла? Нашла. Отсюда можно до разъезда? Можно…
      — Вадимку? Какого Вадимку?
      — Его, Сергея Никаноровича. Он в Горьком потерялся. Так и дяде скажите, и бабушке. А сама… А сама…
      — Варя, как же тебе не стыдно? Ты ведь даже не знаешь, что бабушка…
      — Знаю. Я всё знаю. Только всё равно не вернусь! Опять буду в Москву… Потому что… потому что…
      Варя вдруг горько всхлипнула и уткнулась лицом в брезент.
      Бородатый переглянулся с толстяком и решительно подошёл к Вере Аркадьевне.
      — Не смей так говорить, слышишь, не смей! — горячо ответила та. — Ты же пионерка! Как тебе не стыдно? Разве тебя увезли из Москвы от холода и бомбёжек для того, чтобы ты убегала обратно? От мамы есть два письма, тебя же в Москву всё равно не пустят… Кто? Милиция, охрана города. — Вера Аркадьевна повернулась к бородатому. — Простите, пожалуйста, если бы вы только знали, как я взволнована… Очень прошу, объясните, как попали к вам эти двое ребят? Я помощница того самого дяди, геолога и музыканта! Конечно же, он выручит вас — с концертом! Ах, я рада…
      И она, улыбаясь, вытирая слёзы, протянула бородатому руку.
     
      * * *
      Две девочки шли по дороге к Сайгатке.
      Старшая, с тонкой рыжеватой косицей, несла берестяной туес, полный крупной, с бархатистым отливом брусники. Младшая шариком катилась за ней. Старшая прикрикнула:
      — Дюжей, дюжей шагай!
      Две пары мокрых от вечерней росы ног заработали сильней. Вдруг Домка остановилась.
      — Шмотрют, — сказала она испуганно. — Звонка!
      — Ты чего? — удивилась Ганя.
      Домка подняла красную, как у гусёнка, ногу и потёрла правой пяткой левую коленку.
      — Шмотрют! — повторила она убеждённо. — Ш машины.
      На поляне под тёмным дубом стоял грузовик — странный грузовик. С брезентовым кузовом и окошками. Такого ни Ганька, ни её сестрёнка не видели в Сайгатке ни разу. Сзади к кузову была привязана лошадь, удивительно знакомая лошадь… Выгнув шею, она тянулась к уцелевшей траве. Из окошка торчала голова мальчишки.
      — Ох, ктой-то? — сказала Ганя, попятившись. — Домка, а Домка, гляди-ка: Боярыня Веры Аркадьевны!
      Лошадь на звук её голоса повела ушами и тихо заржала.
      — Послушайте, — тонко, но решительно сказал мальчишка из грузовика. — Вы, пожалуйста, к лошади не подходите и её не трогайте. Мне её караулить поручили. А это у вас что, клюква?
      Ганя довольно долго молчала, потом сообщила:
      — Лошадь-то наша будет, сайгатская. А вы чьи будете?
      Мальчишка тотчас приложил обе руки ко рту и что было силы крикнул:
      — Ва-аря, иди скорее обратно!
      Ганя завертелась на месте, оглядывая кусты, поляну… Вот она сморщила нос и тоже на весь лес радостно закричала:
      — Ой, Варечка, Варя!
      И тотчас же на неё откуда-то из-за деревьев вихрем налетела Варя. Затормошила, затискала…
      — Ганька! Ганечка! Откуда узнала?
      — Ой, Варечка вернулась!..
      — Вера Аркадьевна, сюда, скорее, смотрите — Ганька! — орала Варя.
      По поляне уже шли Вера Аркадьевна и бородатый.
      — Ганя! — обрадовалась и Вера Аркадьевна. — Вот хорошо, что встретились! Не знаешь, Борис Матвеевич в Сайгатке или на шурфах?
      — Давеча с полудня в поле уехали. С Машей и Спирькой.
      — Тогда лучше всего едемте прямо на шурфы. Девочки, быстро в машину! Все, и ты, и ты… Вот удачно!
      Вера Аркадьевна по очереди подсадила их с колеса. Домка, нахохлившись, как воробей, шмыгнула под брезент. Вера Аркадьевна отвязала Боярыню, вскочила в седло и крикнула влезавшему в кабину бородачу:
      — Просеки держитесь! А там свернём прямо по жнивью. Шурфы уже недалеко, за старым кладбищем.
     
      С тех пор как коллектора Толю призвали в армию, Спирьке нередко приходилось заменять его, помогая Борису Матвеевичу, благо занятия в Тайжинской школе, куда он должен был ходить, ещё не начинались.
      Не по возрасту степенный и рассудительный, Спирька выполнял любую порученную ему работу медленно, но так добросовестно, что Борис Матвеевич понемногу стал приучать его самостоятельно брать даже пробы из шурфов. Знал: парнишка ничего не пропустит и не перепутает.
      …Спирька засунул ногу в сапог и зажмурился от удовольствия: сапоги Бориса Матвеевича доходили ему почти до живота. Жаль, никто из сайгатских ребят не видит.
      — Спускай с ветерком! — гордо скомандовал он Маше, влезая в бадью.
      — Ишь ты, с ветерком. А если сорвёшься? — усмехнулась та.
      Она взялась за рукоятку, вороток заскрипел, защёлкала лебёдка, и бадья медленно поехала вниз. Из шурфа загудело, как из бочки: Спирька во всё горло распевал песню.
      — Ну как? — крикнул Борис Матвеевич. — Вода есть?
      — Ого!
      — Забирай пробу.
      — Угу!
      — А мы с тобой, Маша, старые пока проверим.
      Маша закрепила тормозом канат, спустилась с насыпи и подтащила к шурфу похожий на кормушку для кур жёлоб. Борис Матвеевич высыпал в него кусочки породы из маленького цветастого мешочка. С десяток таких же мешочков с пробами лежали у насыпи.
      — Посмотрим, посмотрим, — оживлённо бормотал Борис Матвеевич, присев над жёлобом. — Ну-ка, полей!
      Маша плеснула из ведра. Нагнулась и стала перебирать сильными пальцами обломки кирпичного цвета, смывая с них песок. Из шурфа снова загудело.
      — Что? — крикнул Борис Матвеевич. — Готов?
      — Ага.
      Через несколько минут красный от напряжения Спирька вылез из шурфа и протянул Борису Матвеевичу новые мешочки.
      — Э, чёрт, опять не то! — разочарованно сказал Борис Матвеевич, пересмотрев их. — Неважны наши дела, Спиридон. Придётся шурфы за Чёрным логом закладывать. Дождёмся Веры Аркадьевны и решим.
      — А это, глядите, никак, они? — взбираясь на насыпь, проговорила Маша.
      От дороги, прямо через поле, вскидывая ногами, бежала Боярыня. Вера Аркадьевна размахивала снятой с головы фуражкой. А поодаль у леса, переваливаясь, как на волнах, полз высокий зелёный грузовик.
      — Наконец-то! — вздохнул облегчённо Борис Матвеевич. — Заждался… О Варваре хоть что-нибудь есть? Что?
      Вера Аркадьевна спрыгнула, подбежала, быстро заговорила. Спирька, пригнувшийся у жёлоба, услышал только взволнованные слова:
      — Ей и так от меня досталось… Не ругайте больше! И потом, мальчишку всё-таки привезла… А вас просят выручить…
      Высокий грузовик, колыхаясь, подполз к шурфам.
      Первыми из-под брезента скатились Ганя с сестрёнкой. Варя вылезала медленно, с трудом. Как будто не замечая её, Борис Матвеевич поздоровался с бородатым мужчиной, ждал, когда девочка сама подойдёт к нему. И она подошла.
      — Так, — сурово сказал наконец Борис Матвеевич, прямо посмотрев ей в глаза. — С приездом. Добегалась?
      — Добегалась, — чуть слышно ответила Варя.
      — Может быть, ещё раз побежишь? Тогда заранее, очень прошу, предупреди.
      — Нет, — Варя громко глотнула воздух, — я больше не побегу. Дядя, я же хотела…
      Она вдруг взяла обеими руками его руку.
      — Да я-то знаю, чего ты хотела! Спасибо, Ганя нас пожалела и рассказала. Ладно. Кто старое помянет, тому глаз вон. Сейчас договорюсь о делах, поедем в Сайгатку, а оттуда немедленно тебя к бабушке в Тайжинку. Знаешь уже, что она здесь? Вот с ней тебе придётся поговорить… Матери, чтобы не волновать, о глупости своей пока и писать ничего не будешь. Ясно? А за то, что этого молодца Сергею Никаноровичу привезла, — Борис Матвеевич кивнул на стоявшего у шурфа потрясённого Вадимку, — за это хвалю. Всё. И больше — ни слова. Некогда и не к чему. Так, что ли? Договорились?
      Борис Матвеевич прищурил глаз и большой рукой сильно тряхнул обе маленькие Варины.
      — Договорились, — по-прежнему шёпотом ответила Варя. — Больше — ни слова.
     
      Тайжинка
     
      Сергей Никанорович раздельно и ясно читал:
      — «…Конечно, речь шла и о том, чтобы спасти себя, скорее соединиться со своими и снова воевать.
      Они решили разведать силы фашистов, их огневые позиции, расположение штаба. Начали разведку ночью. Никто из бойцов не тосковал, никто не заводил речи о смерти. Иногда отдыхали в покинутых фашистами окопах, днём видели наши самолёты, шедшие штурмовать врага. Кто-то выкрасил носовой платок красным карандашом, случайно оказавшимся в кармане, и, когда самолёты шли бреющим полётом, размахивали платком. Они верили, что кто-нибудь вернётся к своим. Передали друг другу адреса домашних и были готовы ко всему…
      Воскресенье, двадцать восьмого сентября 1941 года. Действующая армия».
      Сергей Никанорович сложил газету и встал.
      Никто из мальчишек не спал, хотя тёмные головы на сенниках были неподвижны. Сладкий запах сена плавал в воздухе.
      — А теперь, уважаемые, позвольте пожелать вам спокойной ночи, — сказал негромко Сергей Никанорович. — С завтрашнего дня придётся вставать очень рано. Будем помогать колхозу рыть картофель… Кто? Все, кроме больных и малышей. Прошу больше не шуметь.
      Он взял свечу и прикрыл за собой дверь. Тень его шагнула по коридору. Сергей Никанорович дошёл до двери с надписью «Учительская». Заглянул в неё: там на старом диване спал кто-то, прикрытый пальто.
      — Валентина Ивановна! — позвал тихо Сергей Никанорович.
      — Бегут, бегут, и по две шайки не брать… — бормотнули в ответ.
      Бедная Валентина Ивановна! Ей, пожалуй, было труднее других воспитателей — она добровольно приняла на себя обязанности и завхоза. Шумная, энергичная, добрая, она успевала не только следить за девочками, но и утешить ревущего малыша, отчитать его обидчика, присмотреть на кухне за поварихой…
      Сергей Никанорович спустился по каменной лестнице, вышел на крыльцо.
      В Тайжинке всё спало. Только у реки брехала одинокая собака. Ночь была холодная, лунная. В такую ночь во время налёта можно разглядеть в небе блеснувшую точку — самолёт. Три недели назад они с Вадимом были вместе, в Москве… Где-то он сейчас, его мальчик, его внук, его последняя радость? Самое трудное — ждать вот так, оставаясь внешне спокойным, делая своё привычное дело, охраняя этих порученных ему родителями озорных, крикливых и уже дорогих сорванцов…
      Сергей Никанорович отыскал глазами Большую Медведицу. Она висела необычно низко. Когда Вадим был маленький, он называл её «кастрюлечка» и очень сердился, если его поправляли. «Мальчик мой родной, что-то с тобою сейчас?»
      У ворот щёлкнул засов, хлопнула калитка. По светлой площадке прошёл кто-то с белой непокрытой головой. Ольга Васильевна…
      В одной руке у неё были счёты, в другой — цинковое ведро, под мышкой — свёрток газет.
      — Вот, в сельсовете за всю прошлую неделю сводки достала, — сказала она. — А вы опять не спите?
      — Ничего. Когда-нибудь отосплюсь. Ночь-то какая, а?
      — Ночь удивительная…
      Они замолчали, и стало так тихо, что казалось, тишина звенит в воздухе. Ольга Васильевна поставила ведро на ступеньку, оно слабо звякнуло.
      — Из Сайгатки всё ещё ничего нового. Утром я говорила с Борисом по телефону, он опять запросил телеграфом Горький. Если Вадима там не нашли, а Варя успела сесть на поезд, брошу всех и поеду за ними сама!
      — Вы великолепно знаете, что не бросите никого, милая Ольга Васильевна. Будем терпеливо ждать.
      — Да, будем ждать оба… — мрачно повторила Ольга Васильевна.
      Вдалеке за деревней колыхнулся и растаял свет, долетел неясный шум. Вот он стал настойчивее, уверенней — на дороге блеснули фары машины.
      Опять стихло, потом чётко прозвучали чьи-то голоса, и по белой от луны деревенской улице задвигались три тени: одна большая и две маленькие.
      Тени подошли к школе. Большая осталась у ворот, маленькие свернули в калитку.
      Ольга Васильевна вдруг выпрямилась. Сергей Никанорович насторожился.
      От калитки по дорожке шла девочка. Голова её в большом, съехавшем на затылок платке была низко опущена. Исподлобья она всматривалась в стоящую на крыльце Ольгу Васильевну. За девочкой часто ступал худенький мальчишка в дождевике с капюшоном. Девочка шла сперва уверенно, потом точно споткнулась. Мальчишка вдруг знакомым движением поднёс к глазам руку.
      Сергей Никанорович шагнул со ступеньки. Хватаясь за сердце, очень тихо, но внятно сказал:
      — Ольга Васильевна, я, конечно, боюсь ошибиться, и всё же мне почему-то кажется, что это они. Мой Вадим и ваша Варя…
     
      * * *
      — Тише, довольно, сейчас же перестань! Валентину Ивановну разбудишь, слышишь!
      — Я ведь хотела… — Варя захлебнулась от слёз.
      — Когда-нибудь потом расскажешь мне всё. А сейчас не надо. Я рада, что ты вернулась сама, понимаешь, сама? Всё будет хорошо. Правда?
      — Да, бабушка… — Варя схватила её худую спокойную руку и прижалась к ней горячим лбом.
      — А теперь вот что: сейчас пойдёшь к девочкам в спальню и ляжешь спать. Завтра утром вместе со всеми будешь убирать в поле картофель. Потом вернёшься в Сайгатку. Ты будешь приходить сюда учиться каждый день с сыном дяди Кирилла — Спиридоном. А жить останешься в Сайгатке. Я не хочу, чтобы другие ребята в интернате могли позавидовать: вот Варя со своей бабушкой, а мы одни. Поняла?
      — Да. А Вадим?
      — Вадим — другое дело. Ты же знаешь, какое у него слабое здоровье! Да и Сергею Никаноровичу без него будет слишком тяжело… А тебе это даже полезно. Ну, успокоилась?
      — Успокоилась.
      Ольга Васильевна подняла Варину голову и поцеловала в спутанные волосы. Потом вынула платок и стала вытирать размазанные по щекам слёзы.
      — Пойдём, я тебя устрою. И вот возьми, утром почитаешь. — Она достала из ящика стола два конверта.
      В учительской горела свеча. По-прежнему на диване, отвернувшись к стене, крепко спала уставшая Валентина Ивановна. Ольга Васильевна прикрыла её своим пальто, и они с Варей вышли в коридор. На цыпочках прошли мимо спальни мальчишек.
      — Легли они? Вадимка с Сергей Никаноровичем? — шёпотом спросила Варя.
      — Как будто. — Ольга Васильевна прислушалась. — В общем, для Вадима это, пожалуй, тоже полезно было. Пойдём.
      Следующая дверь была приотворена. В большой, с высокими незавешенными окнами комнате в несколько рядов спали на сенниках девочки. Лунный свет лежал косыми полосами на тёмных одеялах, на сбившихся подушках. Кто-то у стены поднял взлохмаченную голову, спросил со страхом:
      — Кого? Кого вам?
      — Это я, Ольга Васильевна. Спи спокойно.
      Они осторожно обошли сенники. В углу около шкафа лежал ещё сенник, свободный. Вместе с Варей они взбили шуршащее сено. Ольга Васильевна достала из шкафа простыню, шепнула:
      — Покроешься пока моим платком, я принесу ещё что-нибудь. — Подоткнула у маленькой, разметавшейся во сне девочки сползшее одеяло и вышла.
      Варя присела на сенник. Кто-то проговорил в глубине комнаты: «Не перескакивать, они быстрее от оврага добегут!..» — и заворочался на сене.
      Варя расшнуровала ботинки, сняла жакетку, вынула и сунула под сенник чехол с ножиком, конверты. Потом подумала, достала конверты и на цыпочках, босая, подошла к окну. С бездонного, черневшего за ним неба ярко светила луна. Варя разорвала конверт и свободно, как при дневном свете, стала читать:
      «1 сентября 1941 г. Москва.
      Родная моя девочка!
      Если бы ты знала, как я по тебе соскучилась, как беспокоюсь, всё ли у тебя в порядке! Ведь пока от вас дойдёт письмо, проходит почти месяц. Доченька моя, дядя писал мне и Вера Аркадьевна, что ты за лето всё-таки загорела и поправилась. Я рада, что ты живёшь сейчас спокойно и не у чужих, как многие другие ребята. А мы с Наташей остаёмся одни — бабушка с Сергей Никаноровичем и Вадимкой уезжают… Наверное, будут жить с интернатом на Каме, возле вас, тогда обязательно сразу про всё напишите. Варюша, у нас сейчас нехорошо, тревожно и прилетают «гости». Но Наташа держится молодцом. И ты, моя родная, не подкачай, будь умницей, ведь ты уже большая и всё понимаешь. А если с бабушкой встретишься, помогай ей, потому что не в её годы всё это переносить, и ты знаешь, какая она у нас, никогда ни на что не пожалуется. На тебя теперь вся надежда! Наташина подруга Катя живёт пока у нас, очень её жалко — от её брата второй месяц нет известий… Целую, обнимаю мою ненаглядную, дорогую девочку. Не забывай свою маму».
      Второе письмо было от Наташи.
      «Варя, я не могу больше молчать, посылаю тебе это письмо потихоньку с бабушкой, не знаю, получишь ли. Варя, здесь очень страшно, мне иногда хочется плакать, но я не плачу, чтобы мама не беспокоилась. Она стала такая худая, целый день на работе, а ночью за меня дежурит (мы все дежурим у своих домов), чтобы я спала, а я спать не могу. Варя, Катину маму убило снарядом в полевом госпитале, а дом их разбомбили, она теперь совсем одна осталась, потому что её брат лётчик тоже пропал без вести. Мама хлопочет устроить её в детский дом, чтобы уехать отсюда, а пока она с нами. В Овражки больше не ездим. В нашем доме живут эвакуированные из Киева, целых четыре семьи. Дорогая Варюшка, я не знаю, как будем дальше жить, только я маму всё равно не оставлю, хоть она и хочет. Пиши нам почаще, хоть бы скорее всё это кончилось, Варюшка дорогая.
      Твоя сестра Наташа. Муха пока жива».
     
     
      Часть третья
     
      Будни
     
      Зима приходит на Каму обыкновенно в середине ноября. Но осень сорок первого года была не обыкновенной. С начала октября, когда интернат вышел вместе с тайжинским колхозом убирать картошку, пошёл снег, смешанный с дождём. Тая, он падал на землю и превращал её в холодное месиво.
      Это было нелегко: пригнувшись, коченеющими пальцами выбирать скользкие, как лягушки, картофелины, счищать с каждой налипшие комья земли…
      Освободили от работы только первоклашек. Остальных разбили на звенья и бригады; каждой выделили десять длинных, взрыхлённых плугом борозд. Картофель надо было сносить корзинами в огромные, похожие на груды серого булыжника кучи.
      Как это ни странно, Валентина Ивановна, руководившая работой, назначила старшим в бригаде мальчишек Вадима. То ли за его серьёзность, то ли потому, что думала — стыдно будет остальным лениться перед слабым, но старательным товарищем.
      Сначала дела в Вадимкиной бригаде шли неплохо. Портил всё, конечно, Женька Голиков, Мамай.
      Он швырялся в девочек картофелинами, рассыпая, волочил по бороздам тяжёлую корзину, задирал ребят. Наконец, устав, развалился на мокрой земле и замолчал.
      — Голиков, встань сейчас же! — прокричала с другого конца поля Валентина Ивановна. — Простудишься!
      — Полежать охота, — вяло ответил Мамай.
      — Голиков, прекрати безобразие, кончай борозду!
      — А мне надоело.
      Валентина Ивановна двинулась было к нему по полю, но её позвал кто-то из другой бригады, а Мамай, прицелившись, ловко запустил картофелину в шагавшую за плугом с лопатой в руке Варю. На ногах у Вари наросли большие и тяжёлые, как гири, комки глины.
      — Ты… что? — даже не рассердилась увлечённая работой девочка.
      — А ничего.
      Мамай перевалился на бок.
      — Эй, бригадир, так и будем весь день в грязи рыться? — с вызовом крикнул он Вадиму.
      — Да. Так и будем. Ты, Женя, сам должен понимать, не маленький. — Вадимка обтёр розовый потный лоб и громко чихнул. — Ещё вон сколько осталось!
      Мамай потянулся, пнул ногой корзину, со звоном отшвырнул ведро. Лицо у него было синее и злое.
      От крайней борозды к нему шла Ольга Васильевна.
      — Голиков, опять ты от работы отлыниваешь? Стыдись!
      — А что я, крот, в земле рыться?
      — Да, крот! Надо же к зиме готовиться. Для тебя же!
      — Для меня? Вся эта картошка? — Мамай даже развеселился. — Да с меня одной корзины за глаза… А тут… — Он обвёл рукой.
      — Оставьте его, Ольга Васильевна! — крикнул из соседней бригады Сергей Никанорович. — Не хочет, не надо. И без него справимся.
      Мамай сразу же повернулся к Ольге Васильевне спиной.
      — Ты что, значит, совсем больше не будешь работать?
      — У меня руки не владеют, замёрзли… — плаксиво, но с издёвкой протянул он.
      — А ты бы побольше на земле лежал. Хорошо. Тогда сию же минуту уходи с поля домой. Слышишь? И грейся там.
      — Ну и что ж, испугали. И уйду!
      Мальчишки на соседних бороздах слушали уже с любопытством и скрытой завистью — устали все здорово.
      А Мамай, вскочив, упрямо нахлобучив на глаза шапку и переваливаясь, побрёл к дороге. Ребята молча провожали его глазами. Когда он поравнялся с последней бороздой, вдоль первой легли ещё пять человек. Остальные тоже кое-где перестали рыть.
      — Ребята! — громко крикнула Ольга Васильевна. — Кто не хочет больше работать, пусть уходит вместе с Голиковым! Я разрешаю. Пожалуйста, уходите. И ты, и ты, и ты…
      Лежащие на борозде мальчишки переглянулись недоуменно — Ольга Васильевна говорила совершенно спокойно, даже весело. Кто-то поднялся неторопливо, взял валявшуюся кепку. Вот и второй, воровато оглянувшись, потянулся за Мамаем…
      — Но тогда вы должны вместо себя прислать сюда малышей. И предупредить дежурных по кухне, что мы остаёмся здесь до позднего вечера, а если понадобится — и на всю ночь. Картошку надо выбрать сегодня же: если выпадет большой снег, она помёрзнет!
      На минуту в поле стало тихо.
      Теперь уже все прекратили работу и со жгучим любопытством следили за удалявшимся вразвалочку Мамаем, за теми, кто собирался следовать за ним. А они вставали с земли поёживаясь, медленно, точно взгляды товарищей пригибали их обратно.
      — Не уйдём мы… Не надо сюда малышей… — тихо сказал наконец один.
      И всё поле точно вздохнуло. Снова зашевелились между бороздами тёмные спины, полетели в корзины скользкие картофелины. Девочки, встав цепью, как по конвейеру, передавали друг дружке полные вёдра.
      На следующий день к вечеру подморозило совсем.
      Накануне ребята вернулись промокшие, усталые, голодные, как волки, но весёлые. С Мамаем все, точно сговорившись, избегали встречаться глазами. Один Вадимка на правах бригадира, жалея Мамая (он видел, Женьку самого скребут по сердцу кошки!), заговаривал с ним. Но Мамай так цыкнул: «Отстань, очкарик, и без тебя тошно!» — что Вадимка стушевался. К тому же ему нездоровилось, наверное, простудился в поле…
      Мамай стоял одиноко в коридоре у окна. Темнело. Во дворе сгружали дрова. Круглые светлые поленья со звоном падали на подмёрзшую землю и отскакивали от неё. Звук при этом получался такой, как будто стреляли зенитки. Вот на крыльцо выскочил Алёша Красильников с колуном в руке, кто-то с Сергеем Никаноровичем покатил к забору большое коричневое бревно. Приволокли тачку, и Валентина Ивановна в тулупе и мужских калошах прошлёпала через двор в кухню. Мамай прислонился к окну и запел:
      В спальне мальчишек было непривычно пусто. Топчаны с белыми подушками делали её похожей на больничную палату. У окна лежал закрытый до подбородка одеялом Вадим.
      — Ты это почему ужинать не идёшь? — тихо и строго спросил он Мамая и поправил рукой забинтованное горло.
      — А сам чего не идёшь?
      — Я же не могу, ты видишь. Мне сюда принесут. Шёл бы лучше.
      — Помалкивай, очкарик, совсем расхрипишься! — беззлобно ответил Мамай.
      Ему постыло здесь, в Тайжинке, всё: топчаны, покрытые серыми одеялами, топот ног по коридору, унылые тучи…
      — Во-первых, я не очкарик. А во-вторых, у нас сегодня пироги с капустой, — ещё строже сказал Вадимка.
      — Думаешь пирогами меня задобрить?
      — А зачем мне тебя задабривать? Просто дедушке тебя разыскивать на ужин придётся.
      — Ну и помалкивай.
      Мамай навалился грудью на подоконник и во всё горло заорал:
      Вспомнились вдруг Москва, дом, отец с матерью… Как они баловали его! Выполняли каждое желание: перед самой войной купили велосипед, фотоаппарат, обещали свезти к морю — и всё только за то, что перешёл в шестой класс… А здесь? Вчера картошка, сегодня дрова, завтра дежурство на кухне. Скука, скука…
      Во двор ввалились девчонки с кошёлками. После обеда их всех послали в лес за рябиной. Мамаю сразу до оскомины захотелось погрызть хрустких, сладких от мороза ягод! Побыть на воле, у реки…
      Он отошёл от окна, сдёрнул с гвоздя ушанку, напялил пальто.
      — Куда это ты одетый идёшь? — удивился Вадим.
      — Да что ты ко мне привязался? «Куда, куда»… На кудыкины горы!
      — Ты говоришь глупости. Кудыкиных гор здесь нет. Опять моему дедушке тебя потом разыскивать? Да?
      — Нечего меня разыскивать! Никому я не нужен! — с сердцем ответил Мамай и рванул дверь.
      В коридоре по грязным половицам гулял ветер.
      — Голиков, Женька, вернись! — тонко прокричал из спальни Вадим. — Мамай, слышишь?
      Но тот уже не слышал его. Сбежал по лестнице, нарочно громко стуча каблуками, так что из учительской высунулась Валентина Ивановна с валенком в руке и тотчас захлопнула дверь.
      Мамай прошёл мимо пионерской комнаты, там занимались старшие девочки, прямо на улицу. Обогнув школьный двор, спустился по обрыву к реке. От неё наползал рваный туман.
      Мамай перешёл мост, постоял у воды. Ветер морщил её, сгонял к берегу чёрные листья. Там, где начинался осинник, они густо покрывали землю. Оглянувшись на оставшуюся позади деревню (кой-где в окнах уже засветились огни), Мамай вошёл в лес.
      Здесь было теплее, пахло грибами. Тонко вызванивали на ветру голые ветки. Мамай прислушался: кто-то шёл по дороге. Но темнота так быстро накрывала землю, что нельзя было разобрать кто, Мамай вложил в рот два пальца и свистнул. Шаги смолкли, хрустнул лёд в колее.
      На краю дороги сидела девочка. Мамай узнал её: она приехала не с ними из Москвы, а появилась в интернате недавно и каждый вечер уходила в соседнюю деревню к родственникам.
      — Ой, ты что? — спросила девчонка, лязгнув зубами. — Куда это собрался?
      — Никуда.
      — Из интерната?
      — Чего я там не видел? — грубо сказал Мамай.
      Она упёрлась рукой в землю и с трудом поднялась.
      — Врёшь, — сказала уверенно, — интернатский. Я тебя знаю, ты в меня картошкой на поле стрелял!
      — А-а, запомнила!
      Она вдруг ойкнула и схватилась за коленку. Мамай сунул руки в карманы и покачался на каблуках.
      — А ты куда строчишь?
      — Я — домой.
      — Ге, до дому нам не достать! Завезли сюда…
      — Мне в Сайгатку.
      — Благородная, со своими живёшь?
      Она подобрала пальтишко, потопала ногой.
      — Ты, знаешь, лучше бы обратно шёл. Хватятся тебя…
      — Учительница какая нашлась. А может, я совсем в интернат не вернусь? Тебе вот можно…
      — Что можно?
      — Да домой. А я, может, тоже домой хочу. — Он вдруг решил попугать её: — Отдавай деньги!
      — Какие деньги? У меня нет.
      — Тогда пальто скидавай.
      — Зачем?
      — Вместо денег! Я отсюда тоже домой уеду, пригодится.
      Она распустила большой рот и сказала совсем по-девичьи:
      — Дурак толстый, тебя же по дороге сцапают! Да на эвакопункт. И обратно с патрульным привезут.
      Мамай захохотал:
      — Меня не сцапают.
      — Нет, сцапают. А в Москву и вовсе не пустят.
      — Кто это, интересно?
      — Милиция, охрана города. Зря тебя, что ли, от бомбёжек сюда везли?
      — Много ты знаешь… — проворчал он.
      Варя опять ойкнула и села возле колеи.
      — Что пищишь? — сердито спросил Мамай.
      — Ногу больно. Спирька отчего-то сегодня в Тайжинку не пришёл.
      — Какой это Спирька? А, Барон-Спиридон! Знаю такого… Без него уж и дороги не найдёшь?
      — Мне бабушка давно, ещё засветло, велела возвращаться, а я с девочками на рябину ушла, — виновато сказала Варя. — И там ногу подвернула. Боюсь я одна… — призналась смущённо.
      — Что ж теперь делать будешь?
      — Знаешь что? Если я здесь посижу, а ты добеги к Сергею Никаноровичу и отпросись. Он отпустит — ты со мной вместе к нам и пойдёшь. Вот как будто дома и побываешь. У нас! А? — Варя даже повеселела. — Как будто в гостях!
      — Какая нашлась, в гостях… Зачем мне отпрашиваться? Сергей Никанорович сказал — иди куда хочешь, только завтра на уроки не опоздай. Я только что его спрашивал, — соврал неожиданно Мамай.
      — Правда? Вот и хорошо! — обрадовалась Варя. — Нет, мыс тобой завтра ни за что не опоздаем…
      Голые ветки осин зазвенели сильней — по лесу прошёлся ветер. И, тронутый им, с неба посыпался частый крупный снег.
     
      Когда за Мамаем захлопнулась дверь спальни, Вадим несколько минут внимательно слушал. В коридоре было тихо. Он опустил ноги с топчана и ещё раз, на всякий случай, позвал:
      — Голиков, Мамай, вернись!
      Где-то далеко, уже на лестнице, громко хлопнула входная дверь.
      — Всё равно я тебя догоню… — забормотал, слезая с топчана, Вадимка. — А то опять потом дедушке бегать…
      Дрожа от озноба, он стянул с вешалки за шкафом чей-то шерстяной шарф, обмотал им шею, сунул ноги в чужие мокрые валенки, нацепил дождевик и бросился к двери. Потом быстро вернулся к своему топчану, взял приготовленный на табуретке порошок с лекарством, на ходу ссыпал его в рот и выбежал в коридор.
      Ни внизу, ни во дворе Мамая не было видно. Под навесом во дворе разговаривали и смеялись поужинавшие ребята. На крыльце Серёжка Груздь чесал щепкой чью-то забежавшую из деревни свинью.
      — Вадимка, зачем встал? — крикнул он. — Тебе же сейчас ужин принесут!
      — Я только посмотреть.
      Вадим хлопнул калиткой, выскочил на улицу. Она была тоже пуста. Перепрыгивая через подмёрзшие лужи, он побежал проулком к сеновалу. Мамая там тоже не было, на воротах сеновала висел огромный ржавый замок. За старой кузницей в чёрном пруду, гогоча, полоскались гуси.
      Вадим обежал кузницу, спустился с обрыва к мосту. Холодный туман сразу, как стеной, отгородил его от Тайжинки.
      — Женька! Мама-ай! — несколько раз тонко прокричал Вадим.
      «А-ай..» — ответил осинник с того берега.
      Вадимка торопливо перебежал мост, вошёл в осинник. Мягкие листья зашуршали под ногами, приглушая шаги.
      Один раз ему показалось, что впереди слышны голоса. Деревья сливались друг с другом, становилось совсем темно. Вадимка выбрался к дороге, ведущей на Сайгатку, раздвинул осины и вдруг почти по колено провалился в затянутую тонким льдом колдобину. Валенки, как губка, набухли ледяной водой.
      — Мамай, Женька, где ты? — в последний раз изо всех сил крикнул Вадим.
      Никто не отозвался. В лесу было тихо.
     
      За Черным логом
     
      Спирька, или, как его презрительно окрестил Мамай, «Барон-Спиридон», не пришёл в тот день в школу вот почему.
      Рано утром, проснувшись, он увидел в окно: Вера Аркадьевна с нахмуренным и озабоченным лицом запрягает во дворе Боярыню.
      — Вера Аркадьевна, куда это вы спозаранок? — спросил Спиря, выскакивая в одной рубахе в сени.
      — Понимаешь, Спирюшка, Борису Матвеевичу позарез пробы из новых шурфов за Чёрным логом нужны.
      — С кем поедете-то?
      — Да просто не знаю. Бориса Матвеевича в Сарапул вызвали, Маша на буровой. Ступай в избу, простынешь.
      — Вера Аркадьевна, давайте я с вами!
      — Ты? А школа как же?
      — Догоню! Варя ужотко уроки принесёт… Одной же вам несподручно!
      — Может быть, и правда с тобой? Уроки вместе подгоним… Бориса Матвеевича надо выручать.
      После того как и отца Спири, дядю Кирилла, взяли в армию и он уехал на фронт, мальчик остался за старшего не только в семье. Всё чаще он заменял отца и у геологов. Одевшись и подпоясавшись потуже, Спирька вышел во двор. Уже запряжённая Боярыня, подрагивая спиной, громко жевала под навесом сено. Было не то чтобы морозно, а трудно дышать: воздух казался весомым.
      Вера Аркадьевна, на ходу доедая шаньгу, шла к воротам с сумкой и молотком. Спирька бросил в телегу кайло, лопату, они зазвенели о бадью, и Боярыня, прянув ушами, выбежала из ворот.
      Улица была пуста, в окнах домов ещё горел свет. Телега прогрохотала по мосту, свернула к просеке. Дальше стелились убранные серо-жёлтые поля, на них чернели проплешины. Торчали редкие вешки, отметины будущих шурфов. Сливаясь с небом, темнел близкий лес.
      Добрались до Чёрного лога почти к полудню — очень развезло дорогу.
      — Завируха нынче будет, — сказал Спирька.
      — Вот уж некстати. Почему думаешь?
      — А вон, глядите!
      От Камы по небу быстро двигалось кудлатое ярко-белое облачко. Вера Аркадьевна, покачав головой, соскочила с телеги. Сначала шурфы шли неглубокие, метра по два, без креплений. Вера Аркадьевна бросила в один молоток, он глухо стукнулся о дно.
      — Лёд, — сказала она. — Придётся скалывать.
      Перекинув через плечо сумку с полевой книжкой и мешочками для проб, она ловко спрыгнула в первый шурф.
      — Лопату бросай!
      Спирька спустил лопату, и лёд со звоном и хрустом стал раскалываться под ударами железа.
      Работали молча, изредка перекидываясь словами. Спирька принимал мешочки с пробами, подавал кайло… Тяжёлое, нависшее небо тревожило всё больше.
      — Из глубокого шурфа, жаль, не придётся пробы взять, — сказала Вера Аркадьевна, когда обошли все мелкие. — А нужно бы как…
      — Почему не придётся? — заволновался Спиря. — Раз нужно, возьмём!
      — Да ведь не вытащишь ты меня, тяжело. — Вера Аркадьевна вздохнула с сожалением. — В другой раз приеду.
      — Вытащу! — Мальчик даже обиделся. — Боитесь, не осилю? Маша вон справляется.
      — Верю. — Она улыбнулась. — Да тебя жалко.
      Руки, согревшиеся от движений, стыли на ветру. Вера Аркадьевна сняла рукавицы и приказала Спирьке надеть.
      Шурфы чернели среди седого жнивья. Последний, самый глубокий, из которого так хотелось взять пробы, был у леса, ближе к Каме. От неё уже крутил, вороша сухую полынь, ветер.
      И вдруг с побелевшего неба повалил снег. Он посыпался сразу, неудержимо и бесшумно, преображая землю. Боярыня фыркнула, подняла уши. Брезент на её спине мгновенно превратился в пушистое покрывало.
      — Ах ты, будь неладна… — огорчилась Вера Аркадьевна. — Снегу теперь навалит, заметёт, вовсе из глубокого шурфа нельзя будет пробы брать! Вот беда-то.
      — Давайте сегодня заберём? А? — В голосе у Спирьки было столько просьбы. — Хотите, я сам полезу? Что мне, первый раз?
      — Нет. Уж если лезть, то только мне, — твёрдо сказала Вера Аркадьевна. — Ладно, Спирюшка, давай попробуем. Я руками в стенки упираться стану, тебе легче будет. Давай.
      Снег бил в глаза.
      Он колол лицо, забирался в ноздри, ветер то и дело срывал шапку. Спирька сдёрнул её совсем, но Вера Аркадьевна прикрикнула:
      — Я тебе сниму! Сейчас же надень!
      Согнувшись, она поднялась к насыпи. Проверила вороток, тормоз. Стойки поскрипывали под сильными порывами ветра. Прикрепили бадью. Канат рвало из рук, осыпая снегом.
      — Фонарик где? — прокричал Спиря.
      — Здесь, у меня.
      Шурф был глубокий, метров восемь, узкий, обшитый сверху брусьями. Снег косо летел в него, как в колодец. Брусья обледенели и покрылись коркой.
      — Ну, Спирюшка, держи, — сказала Вера Аркадьевна, становясь одной ногой в бадью. — Трудновато, конечно. Да ведь забьёт снегом, ещё труднее будет…
      — Я держу!
      Спирька навалился на вороток.
      Вера Аркадьевна сунула за пояс молоток, фонарик и, упираясь обеими руками и свободной ногой в стенки шурфа, стала осторожно спускаться.
      — Скользко? — прокричал Спирька.
      — Ничего… Ещё немного!.. Так… Закрепляй!
      Голос в шурфе становился глуше, канат дрожал, натягиваясь, и Спирька отпускал его постепенно, без рывков. Закрепив тормозом, вздохнул с облегчением. В забое мягко застучал молоток — Вера Аркадьевна брала пробы.
      А ветер между тем незаметно гнал за спиной по полю белый крутящийся вихрь. Нагнал, дохнул холодом и рассыпался. Пальцы у Спири заныли в рукавицах.
      Брезент на Боярыне вдруг стал колом и покатился в поле.
      — Спускай дальше! — глухо прокричала из шурфа Вера Аркадьевна.
      — Есть!
      Закрепив снова вороток, он лёг на насыпь. Глубоко в забое шурфа мигало крошечное жёлтое пятнышко — свет фонарика. Всё в порядке!
      Спирька сбегал к Боярыне, приволок из поля улетевший брезент.
      Наконец Вера Аркадьевна подала сигнал:
      — Готово… Пробы сначала прими!
      Вытащить наверх бадью с наполненными мешочками было не трудно. Спирька аккуратно сложил мешочки у насыпи — снег тотчас сровнял их, точно спеленал. Потом спустил бадью обратно…
      Ветер с неистовой силой обрушивался с неба. Занесённая снегом Боярыня жалобно заржала.
      — Тащи… понемногу! Тормоз ставь… Отдыхай! — прокричала снизу Вера Аркадьевна.
      — Не бойтесь! Я спра… — Конец слова унесло в поле.
      Вот теперь начиналось самое главное. Спиря взялся за рукоятку, изо всех сил упёрся в стойку ногами… Весь напрягшись, следил за медленно ползущим на вороток канатом. После короткого отдыха, пока тормоз сдерживает бадью, ещё несколько оборотов, потом ещё… Теперь уже Вера Аркадьевна поднялась со дна шурфа на три метра, теперь на четыре… Она помогает ему там, упираясь в стенки…
      И вдруг произошло то, чего не ожидали и не могли предвидеть ни мальчик, ни она сама.
      Тормоз воротка сильно щёлкнул, точно выстрелил, в стойке что-то громко хрустнуло… Вырвавшаяся рукоятка больно ударила Спирьку по локтю… Бешено закрутился вороток… Тупой удар сорвавшейся бадьи о дно шурфа, приглушённый, неясный крик там, в глубине, и внезапная пугающая тишина, только свист ветра в ушах.
      Упав на насыпь, ловя ртом воздух, забыв о разбитой в кровь руке, Спирька крикнул сквозь хлынувшие от боли слёзы:
      — Вера Аркадьевна… Тормоз, тормоз сорвало!
      Но ответа не было. Ужас охватил мальчика. Она упала, разбилась, лежит без сознания…
      — Вера Аркадьевна!..
      Наконец далёкий, изменившийся её голос:
      — Что… случилось?
      — Тормоз вырвало! Вы-то… Вы-то как?
      — С ногой неладно… Если можешь…
      Он вскочил, заметался по насыпи.
      — Сейчас! Маленько потерпите, я сейчас!
      И был уже возле воротка: да, из стойки вырвало храповик тормоза. Теперь вся надежда только на его руки, на его силу! Сможет ли он поднять наверх, удержать бадью с Верой Аркадьевной? Справится ли? Иного выхода нет! Она ждёт его в темноте, на дне шурфа ушибленная, может быть искалеченная… Если бы не эта боль в локте!..
      — Тащи понемногу… Ничего… Я буду… помогать!..
      До крови закусив губу, отчаянно морщась и не сдерживая слёз, Спиря что было силы навалился опять на вороток.
      Новый неистовый порыв ветра стегнул сверху. Обжигая лицо, сорвал с головы шапку, швырнул куда-то. Снежная пыль резанула глаза…
     
      * * *
      Спирька вытер рукой лоб.
      Вера Аркадьевна лежала у насыпи, и на побледневшее лицо садились крупные белые хлопья. Ветер спал, снег валил теперь густо, сплошной пеленой. Спирька сбросил куртку, хотел накинуть на Веру Аркадьевну. Она сказала тихо:
      — Не надо. Помоги встать…
      Застонала, ступив на разбитую ногу. Подогнув её, бессильно опустилась опять на землю.
      Тогда Спиря свистнул, подозвал Боярыню. Та, мягко переступая, подтащила к шурфу телегу. Мальчик отряхнул тяжёлый от снега брезент, обхватив Веру Аркадьевну, помог доковылять до телеги, с трудом подсадил…
      — Пробы… Пробы не забудь.
      — Я знаю!
      Чуть не вскрикнув от боли (локоть едва ворочался), поспешно перетаскал мешочки. Опять подул ветер, туча снега поднялась с поля, мешаясь с наступившей темнотой.
      Спирька не чувствовал, что ветер леденит у него на голове мокрые волосы. Бережно укрыв Веру Аркадьевну брезентом (даже в темноте было видно, какое бледное у неё лицо), он взялся за поводья.
      — К бору теперь подадимся! — крикнул он ободряюще. — Сторожка тут лесникова где-то должна быть. Отогреться вам надо.
      Вера Аркадьевна не ответила. Боярыня, точно понимая, косила на неё глазом, готовно перебирала ногами.
      А снег всё валил и валил. Поле, белое и слившееся с небом, как будто подошло вплотную. Иногда казалось — сквозь мутную мглу темнеют деревья. Но, когда подъезжали ближе, они расступались.
      — Боярыня, вывози, голуба! — умоляюще кричал Спирька, встряхивая поводьями.
      Лошадь, упрямо выгнув шею, шагала по колено в снегу. Вдруг, коротко заржав, она остановилась.
      — Что, сбились? — слабо спросила из-под брезента Вера Аркадьевна.
      — Не должны бы… — Спирька спрыгнул, сделал два шага и сразу превратился в белый столб.
      Боярыня, точно решившись, вскинула голову и пошла смелее. Облепленные снегом колёса еле ворочались, телегу качало из стороны в сторону. Впереди зачернело что-то…
      — Видать, бор недалече… — с надеждой прокричал Спиря.
      Налетел низкий гул — это гудели потревоженные первой метелью сосны близкого уже леса. Ветер стегал порывами, ему мешали их могучие вершины.
      Вера Аркадьевна высунулась из-под брезента.
      — Спирюшка, чудится мне или правда — огонь?
      За стволами моргнул и спрятался красный глазок.
      — Сейчас погляжу! Может, как раз и сторожка…
      Мальчик, увязая в рыхлом снегу, побежал вперёд.
     
      …Это была настоящая избушка на курьих ножках, только вместо ножек её подпирали четыре разлапистых, обросших мохом пня. В окошке ярко и приветливо горел огонь. Спирька стукнул в стекло.
      Кто-то загородил свет, и Спирька прокричал сдавленно:
      — Отвори-ите!..
      В сенцах загремело, дверь окуталась паром, и высокий худой старик в наброшенном тулупе и валенках вышел на ступеньку. Он держал фонарь, ладонью загораживая его от ветра.
      — Кто такие?
      — Сайгатские мы, пустите обогреться!
      — В избу айдате, милости прошу. — Голос у него был звучный, молодой.
      — Помоги, деда, не осилю. Там человек со мной!
      Старик легко сошёл со ступенек. Спирька побежал назад, вывел Боярыню. Вдвоём они осторожно перевели Веру Аркадьевну в избу. Спирька вернулся, поставил Боярыню у затишной стены, бросился обратно в сени. Налетевший ветер с силой захлопнул за ним дверь. Высокие сосны снова загудели.
     
      В Сайгатке
     
      Ганя вышла на запорошённую снегом улицу — никого. Она поёжилась и прошлась до околицы. Слеги были откинуты, точно ожидая приезжих. Дорога сровнялась с полем. По ней, опустив хвост, рысью пробежал Угрюм, видно, тоже заждался хозяина… Спирька, Спирька, уж не стряслось ли чего с тобой и с Верой Аркадьевной? С коих пор уехали…
      Ганя опять терпеливо зашагала по дороге. Подождала возле школы. Жаль, что у них в Сайгатке только до четвёртого класса, вот Варя и ходит каждый день в Тайжинку… Сегодня и она тоже запаздывала, наверное, пережидает погоду. Сестрёнка Домка увязалась за Машей Азариной в военкомат. Маша утром получила какое-то письмо с фронта, наверное, от коллектора Толи, и стала грустная-грустная…
      Ганя зорко всматривалась в даль. Было похоже, что у моста движется что-то. Или это темнеют кусты бузины? Нет, кто-то шёл по дороге… Не Варя ли?
      Навстречу шагал паренёк. Он нёс на плече палку, на ней висел аккуратный деревянный сундучок. Паренёк споткнулся и тихо выругался.
      — Эгей! — окликнул он. — Ты здешняя, девочка?
      — Тутошняя, — поджав губы, строго ответила Ганя.
      — Поди-ка сюда.
      Она сделала два шага и застыла.
      — Да ты не бойся, не обижу. Слышь-ка, я с пристани.
      Ганя наклонила голову и сказала, как взрослая:
      — Ступай своей дорогой.
      — А я тебя спросить хочу. Школа московская где здесь стоит, не слыхала? Сто восемьдесят шестая.
      — Слыхала.
      — Ну?
      — Вот и ну. И не здесь вовсе. Эвон-ка куда забрёл! У нас Сайгатка, а они в Тайжинке. Здесь разведчики стоят.
      — Разведчики?
      — Сказала ведь…
      Паренёк радостно свистнул, перекинул на другое плечо сундучок.
      — Слышь-ка, мне в самый раз и к разведчикам! Девчонка одна, Бурнаева по фамилии, есть у них такая?
      Ганя повела плечами и ответила важно:
      — Есть. Бурнаева, звать Варей.
      — Точно. Тогда — порядок! Ты мне её покличь, а?
      — Да, покличь… Я вон её сколечко дожидаюсь. Она аккурат из той школы московской с Тайжинки придёт. А вы сами откуда будете?
      — Сарапульские мы, — с готовностью отозвался паренёк. — Ты вот что: по какой дороге идти, я её встречу, Бурнаеву Варю? — спросил подумав.
      Где-то радостно залаял Угрюм. Потом по свежему снегу зашелестели шаги, и от кустов бузины оторвались две тени.
      Первой, прихрамывая, шла Варя. За ней, сунув руки в карманы, двигался Мамай в распахнутом пальто, в ушанке с торчащими ушами. Тесёмки их болтались по ветру.
      — Гань, ты это? — крикнула Варя.
      — Я. Чего так долго не шла?
      — Чуть не заблудились вот с ним, с Мамаем… Снежищу-то! Спиря почему-то в школу так и не пришёл.
      — Спиря с утречка на шурфы уехал, нету его всё.
      Варя подковыляла к околице, ухватилась за слегу.
      — Ой… А это кто там?
      — К тебе это! — заторопилась Ганька. — Тебя спрашивает. С пристани.
      Паренёк, не опуская сундучка, приблизился и сказал смущённо:
      — Слышь ты, не признаёшь, никак?
      Варя пристально и удивлённо всматривалась в него.
      — Ко… Козёл! — вдруг радостно вскрикнула она. — Андрюша Козлов! Козлик!
      — Он самый.
      — Ой, Козлик, ты? Откуда?
      — К тебе пришёл. Помнишь, тогда говорила: в случае чего, к нам в Сайгатку приезжай, разведчиков спросишь. Вот я и приехал. Братан мой на передовую ушёл, а я к вам. Может, работа какая при разведке найдётся или что. Один я теперь остался…
      — Ой, Козлик!
     
      * * *
      Вернувшись вечером вместе с Ганиной сестрёнкой из военкомата, Маша Азарина остановилась у ограды своего дома. Она не замечала, что платок упал ей на плечи и снег, тая стекает с волос.
      — Тётенька Марья Степанна, в избу айдате! — жалобно тянула Домка.
      В глазах у Маши, не выливаясь, стыли слёзы.
      Луна раздвинула тучи, скользнула по снегу, осветила натоптанные у калитки следы.
      — Тётенька Марья Степанна…
      Не дождавшись ответа, Домка толкнула калитку и проворно покатилась к избе. Вернулась она вместе с Ганей.
      Маша всё так же смотрела на перекладину забора. Почувствовав, что Ганя осторожно трогает её, Маша повернулась, взяла обеими руками голову девочки и прижала к груди.
      — Спирька… Спири всё нету… — дрожа сказала Ганя.
      — Что говоришь?
      — Спири с утра нету. Боязно чего-то… — прошептала Ганя. — С Верой Аркадьевной давеча уехали, и нету их!
      Маша точно очнулась.
      — Что говоришь? С утра уехали?
      — Ага.
      — А Борис Матвеевич?
      — В Сарапул бумаги повезли, тоже не вернулись.
      Маша, не вытирая слёз, провела рукой по лбу, по щеке.
      — Что ж сразу мне не сказала? В избу пойдём.
      На крыльцо соседнего, Спирькиного, дома выскочила в одном платье Варя. Крикнула что-то, увидев Машу, быстро перебежала свой двор, привстала на ограду.
      — Маша, — спросила тревожно, — а с тобой что? Беда какая-то, да?
      — Не со мной одной, — горько ответила девушка. Роняя с плеч платок, она оторвалась от ограды.
      — Ехать надо, их искать, — сказала решительно. — Веру Аркадьевну со Спирей. Не стряслось ли чего, гляди, какая метель была! Они на Боярыне?
      — На Боярыне.
      — Ганя, духом лети на конный, за Пегим. Пусть запрягают в розвальни.
      Ганя нырнула в калитку.
      — Послушай, Маша. — Варя схватила её за руку. — И я с тобой тоже поеду.
      — Ещё чего! Захворать хочешь?
      — Нет, я оденусь тепло. Нельзя тебе сейчас одной, я же знаю. Хорошо?
      — Мала учить, не выросла. Тулуп лучше Веры Аркадьевнин собери и шаль. Быстро.
      — Сейчас!
      Когда Маша с фонарём в руке застилала в запряжённые уже розвальни овчину, к воротам её дома снова подбежала Варя, одетая в шубу и тёплый платок. Она была не одна. За ней с ворохом одежды шли два совершенно незнакомых паренька: один повзрослее, в стёганке и кирзовых красноармейских сапогах, второй в пальто нараспашку и ушанке с торчащим ухом.
      — Это ещё кого привела? — сурово спросила Маша.
      — Мы вот с ним, — Варя показала пальцем на паренька в стёганке, — мы вот с ним, его зовут Андрей Козлов, с тобой вместе поедем. А он, — Варя показала на второго, в ушанке, — это Мамай. Женя Голиков. Пусть они с Ганей здесь дядю встречают. Я дяде про всё написала!..
      — Это с чего же это вы со мной вместе поедете?
      — Маша, мы же тебе поможем, если что, вот увидишь! Хорошо?
      Маша внимательно оглядела обоих.
      — После я тебе расскажу, откуда они взялись. Можно, Маша, да?
      — Эх, полозья не смазаны, — сказала, отводя глаза, Маша. — Ну да за ночь авось не стает. Садитесь. Тулуп-то на себя накиньте, помощники!
      Она сунула под овчину лопату и дёрнула поводья. Розвальни, скрипнув, тяжело сдвинулись с места.
      Ганька с Мамаем побежали к околице.
     
      В лесной сторожке
     
      Вера Аркадьевна лежала на лавке, а старик, наклонившись, обмахивал её пучком жёлтой сухой травы.
      — Как же это, молодка, тебя, а? — спросил участливо.
      — В шурф лазала, бадья сорвалась…
      — Руду искать? Слыхал я про вас.
      — Дедушка, а вы сами кто?
      — Лесник я здешний. Ты лежи, грейся… Обутки с неё скинь, парень, сейчас ногу погляжу.
      Спирька, припав, осторожно стянул с ноги Веры Аркадьевны сапог, она вскрикнула. Старик подставил табуретку, полез на печь.
      — На вот чёсанки сухие, себе наденешь. Смёрз, поди, тоже, — протянул их мальчику.
      Потом снял с полки над столом банку чёрной мази, подал Спире:
      — Ступки ей наперёд смажь, боль приутихнет. А сам чего рукой плохо владаешь?
      — Воротком зашибло… — Спиря виновато улыбнулся. — Полегчало уже, прошло.
      — Эк вас! Обоих, значит? Ничто, полечим. Бывает…
      Он пошарил на загнетке, ловко, одной рукой, вытащил кринку, поставил её на стол. Молоко было густое, томлёное.
      Вера Аркадьевна и Спирька с жадностью тянули его из кружек.
      — Кто ж вам в даль такую носит? Или корова есть? — оставив кринку, тихо спросила Вера Аркадьевна.
      — Колхоз носит, свои. Значит, разведчики вы?
      — Разведчики.
      — Оно, что ж, дело это очень хорошее. Я знаю. Правильное дело… Ну, давай сюда свою беду, показывай…
      Он провозился с ногой Веры Аркадьевны довольно долго. Туго перевязанная холщовой тряпицей, растёртая умелыми его пальцами, нога горела, как в огне, но острая боль сразу прошла. Теперь старик врачевал Спирькин зашибленный локоть…
      В сторожке было очень жарко. С потолка спускалась блестящая керосиновая лампа. В углу над столом висела начищенная двустволка, рядом с ней — большой изогнутый рог, заткнутый деревянной пробкой. А под двустволкой, за резной планкой — набор больших и маленьких самодельных охотничьих ножей.
      Вера Аркадьевна потянулась на лавке и села.
      Со стены на неё смотрела из засиженной мухами берестяной рамки среди других чья-то удивительно знакомая фотография.
      — Кто это у вас там, дедушка? — спросила Вера Аркадьевна.
      — На карточке-то? Внучек с фронту прислал. Сержантом он… да.
      — Нет, вот этот?
      — А-а… Давно дело было… Лет, не соврать, пятнадцать.
      Вера Аркадьевна поднялась на локте, вгляделась: белозубое задорное лицо, через плечо полевая сумка…
      Старик, подойдя, закивал головой.
      — Тоже инженер был молодой… Руду здесь искал, на Каме.
      — Ой, погодите, дедушка… — Вера Аркадьевна засмеялась, опустившись на лавку.
      Да ведь это… Или просто кажется? Нет, как же… Знакомая улыбка, всклокоченные волосы… Да ведь это же Борис Матвеевич!
      — Дедушка, вы в Сайгатке когда-нибудь бывали?
      — Лучше, молодка, спроси, где я не бывал в здешних-то краях!
      — Вас не Фёдором зовут? Отчества не знаю, а фамилия Сокол?
      — Ну, я и есть.
      — Охотник вы раньше были? Верно?
      — Был когда-то. Теперь вот лесничествую, добро государственное стерегу. А что?
      — Ой, дедушка, вот уж никогда не думала… — И Вера Аркадьевна радостно засмеялась. — Мы же про вас от Ольги Васильевны знаем!
      В окошко вдруг громко застучали. Кто-то, привалившись к стеклу, кричал:
      — Есть здесь кто? Отзовись!
      Спирька бросился в сени. Топот ног, голоса, пахнуло морозом, и на пороге, с кнутом в руке, выросла засыпанная снегом Маша, за ней две седые от пара фигуры. Одна, поменьше, вскрикнув, рванулась к Вере Аркадьевне.
      — Варвара! — ахнула та. — Откуда? Как нашли?.. Ничего, не пугайтесь, живые мы… Вот если бы не Спиридон… Спирюшка, гляди, разыскали нас!..
      Маша молча скинула тулуп, нагнулась и поцеловала Веру Аркадьевну в губы.
      — Натерпелись мы за вас страху! Нету и нет. К Чёрному логу добрались, с пути сбились… Ему вот спасибо говорите. — Маша кивнула на светловолосого паренька в стёганке, вошедшего вместе с ними в сторожку. — Следы ваши распознал. А то бы ни в жисть не нашли!..
     
      * * *
      Варя на цыпочках подошла к стене.
      Один нож был большой, с выточенной из кости рукояткой. Другой — в металлической оправе. Ножи поменьше, складные, такие же, как тот, который она сжимала сейчас в кармане и с которым не расставалась с тех пор, как бабушка подарила его, были воткнуты прямо в бревенчатую стену. Рядом со старой двустволкой поблёскивал молочно-жёлтый рог — пороховница. Сверху на полке были разложены узкогорлые костяные и деревянные трубочки с прорезями.
      — А эти… эти зачем? — опросила Варя.
      Старик прищурил на неё из-под нависших бровей глаза.
      — Манки. Птицу приманивать. Не слыхала?
      Он снял с полки одну трубочку, приложил ко рту: в сторожке вдруг тонко свистнул рябчик. Варя сразу вспомнила ночь перед войной, костёр, птичьи голоса…
      — А вон там… ружьё ваше? Охотничье?
      — Оно. Посмотреть желаешь?
      — Желаю.
      Он снял его со стены, обтёр ладонью, положил на стол. Потом молча обмахнул рукой табуретку и один за другим разложил перед Варей самодельные ножи.
      — Вы все… все сами делали?
      — Мудрёна ль штука, умеючи. А ты, выходит, кто же? Может, внучка её?
      — Кого?
      — Учительши той сайгатской? Помню её, помню.
      — Да. Её внучка!
      Варя большими радостными глазами смотрела на него. Так вот он какой, старый охотник Фёдор Сокол, про которого бабушка рассказывала им в Овражках! Вот, значит, куда переселился он из их Сайгатки! Варя не отрываясь рассматривала его суровое, в морщинах и всё-таки молодое лицо, большие, сильные руки.
      — А ладная растёшь девка. — Он повернул её за плечи, поставил перед собой. — В Сайгатке будешь, поклон от меня бабушке перешли. Не раз её добром поминал.
      — Я перешлю. — Варя вдруг заторопилась. — А у меня… у меня… — Она вытащила из кармана и подала ему свой застёгнутый на плетёную пряжку чехол с ножиком.
      — О-о? Откуда взяла? Никак, моя тоже работа?
      — А это ещё тогда… Ваша… — Варя захлебнулась от волнения. — Бабушка всё рассказала!.. Как вы в лесу потеряли… И про баржу…
      Старый лесник, усмехаясь, большими негнущимися пальцами расстегнул чехол, вытащил старательно вычищенный сломанный ножик.
      — Да, было дело… Не гадал… Время-то сколько утекло… — Он положил его, точно взвешивая, на ладонь.
      — Вы теперь… Он ваш теперь снова будет? К хозяину вернётся? — замирая, громким шёпотом спросила Варя.
      — Нет уж, девка. Пальцы твои молодые, проворные, тебе и владать. А то ещё, повремени маленько… — Он не договорил, подмигнув ей.
      — Знаешь, Варюша, — отозвалась с лавки Вера Аркадьевна. — Мы теперь, как вернёмся, бабушке про всё расскажем. Или нет, ещё лучше сюрприз сделаем: прямо сюда, к дедушке, её привезём.
      — Ой, правда?
      — Что ж, порадуете сердечно. Сам я стар стал, от леса далеко не отхожу. Милости прошу, гостями будете…
      Он вдруг встал и низко, в пояс, поклонился.
      В сенцах грохнула дверь. Маша, дыша паром, а за ней Спиридон с Андреем ввалились в сторожку.
      — Самое время ехать, — сказала Маша и поставила у порога зажжённый фонарь. — Унялась погода-то.
      Спирька завозился у печки с тулупами.
      Варя, прижимая к груди принятый снова от старика ножик в чехле, подбежала к нему, потом к Андрею, схватила его за рукав стёганки.
      — Идите… Смотрите, ножик мой, помните? — Быстро, сияя глазами, она тащила их обоих к стене. — Вот, видите? — Она возбуждённо показывала пальцем на двустволку, на разложенные ножи. — Я вам после про дедушку всё, всё расскажу! Ладно? Ой, Козлик, ой, Спиря!
      — Ну, дед, провожай гостей незваных, — громко, на всю сторожку, сказала Маша. — Вера Аркадьевна, об меня обопритесь. А вы, ребята, тулупы к розвальням тащите. Ехать нам — самое время.
      Старый лесник, помахивая фонарём, вывел лошадей на дорогу. Метель кончилась. Тучи разметало по небу, и луна краем выглядывала из-за них. Чёрные тени от сосен чётко протянулись по снегу.
      Вера Аркадьевна, закутанная поверх тулупа в овчину, лежала на высоко взбитой соломе в розвальнях. Спиридон и Андрей уже сидели в телеге.
      — Прощайте, дедушка! — крикнула Варя, на ходу влезая в телегу. — Я к вам ещё приеду, можно?
      — Милости прошу! — Он передал Маше зажжённый фонарь.
      Боярыня, повернув голову, дождалась Пегого и тронула быстрее. Вера Аркадьевна отвела рукой край тулупа.
      — Прощайте, спасибо вам за всё!
      — Чего там… Езжайте полегоньку…
      Старый лесник стоял на опушке, приложив руку к уху. Вот уже его короткая тень слилась с длинными от сосен… Последний раз мигнул из-за стволов красный глазок сторожки… Маша догнала розвальни, вспрыгнула на них, наклонилась над Верой Аркадьевной:
      — Не тряско?
      — Нет, хорошо. Как там Спиря? Молодец мальчишка!
      — Уж он-то рад…
      — Путь добрый!.. — Голос старика замер, не долетев.
      Розвальни скользили по снегу мягко, без толчков. За ними, почти так же бесшумно, катилась телега.
      — Дома-то что, в Сайгатке? — спросила Вера Аркадьевна. — Борис Матвеевич из Сарапула вернулся?
      — Мы уезжали вас искать, не было ещё. Варя парнишку одного с Ганей караулить его поставила. — Маша замолчала, отвернувшись. — Горе только у нас, Вера Аркадьевна, лучше уж сразу скажу, — прибавила тихо.
      — Маша, что? Машенька…
      — Нынче утром узнала. — Девушка низко опустила голову, голос у неё задрожал. — Анатолий Иванович… Толя-то наш, коллектор…
      — Ну?
      — Раненный он тяжело. Товарищи с фронта письмо прислали. В бою последнем.
      — Маша!
      — Эх, растревожила я вас, мне бы повременить… Лошади побежали рысью.
     
      Как будто в гостях…
     
      Мамай решил добросовестно выполнить Варино поручение.
      Хоть Ганька и звала его несколько раз в избу погреться, он упрямо дежурил у околицы, поджидая Бориса Матвеевича, чтобы отдать ему Барину записку. Борис Матвеевич вернулся из Сарапула с попутной машиной. Не доезжая Сайгатки километра с полтора, пошёл пешком.
      Метелица улеглась. Вызвездило половину неба, и от свежего снега пахло так хорошо, что Борис Матвеевич шагал по дороге с удовольствием, насвистывая любимую песню. Усталость как рукой сняло…
      Уже завиднелись освещённые дома Сайгатки под белыми крышами. От околицы навстречу Борису Матвеевичу неожиданно вышел чей-то незнакомый мальчишка.
      — Вот, — сказал он баском, угадав его по Вариному описанию («такой весёлый, сумка через плечо и куртка на «молнии»). — Передать велела. Вам, — и протянул записку.
      — Что? — удивился Борис Матвеевич. — Кто велел? В чём дело?
      — Вам. Она, — уверенно повторил мальчишка.
      Борис Матвеевич развернул записку.
      «Дядя, — писала Варя — вам про всё объяснит Мамай или Ганя, потому что Вера Аркадьевна со Спирей уехали с утра за Чёрный лог на новые шурфы, уже поздно, вечер, а их все нету. И мы с Козлом сейчас поедем их искать, хоть Маша и не велит. Я знаю, вы меня, конечно, будете ругать, но я всё равно поеду, потому что Маше одной вдруг будет трудно. И вы, как вернётесь из Сарапула, никуда больше не уезжайте. Я знаю, Вере Аркадьевне будет плохо, если мы их привезём, а вас в Сайгатке нету. Варвара.
      Мамай — это так, а по-настоящему Голиков Женька из бабушкиного интерната. Он к нам как будто в гости пришёл. А Козёл — тот самый, который из Горького. И будьте дома обязательно».
      — Ничего не понимаю, — нахмурился Борис Матвеевич. — Ты Мамай?
      — Голиков моя фамилия.
      — А Мамай?
      — Я же.
      — Так. А… Козёл?
      — Это который… С ней уехал!
      — С кем — с ней? С Варварой?
      — Ага.
      — Подожди. Теперь объясни, давно они уехали?
      — Давно уже.
      — Так… Нехорошо. Лошадью поехали?
      — Сани запрягли.
      — А ну, быстро пойдём домой. Замёрз ведь?
      — Нет, я не замёрз… — Мамай шире распахнул пальто, следуя за взволнованным Борисом Матвеевичем.
      Откуда-то из проулка, обоим наперерез, выбежала Ганька. За ней шариком катилась укутанная в шаль Домка.
      — Едут! Едут они!.. — восторженно кричала Ганя, приплясывая от возбуждения. — Эвон-ка, от пруда! И Боярыня, и Пегий! Бежите скорей!..
      — Шкорей! — азартно пропищала и Домка.
      Борис Матвеевич с Мамаем быстрее зашагали по улице.
     
      * * *
      — Ганечка, а там ещё кто-то к нам приехал! — сказала Варя, высовываясь из двери дома Веры Аркадьевны.
      Они только что перетащили её в тёплую горницу, уложили сразу в постель, отослали домой Спирю, смущённого похвалами Бориса Матвеевича, проводили грустную, молчаливую Машу…
      — Ещё кто-то… К нам, вот увидишь, — повторила Варя.
      Ганька тоже выглянула из двери.
      На улице гудела машина. Вот она подкатила к зданию клуба… Из кабины вышел невысокий человек в коротком, поверх пальто, дождевике, а машина, развернувшись, тотчас ушла.
      — Ганя, это, кажется… кажется, Сергей Никанорович, — растерялась Варя. — Гань, вот увидишь, теперь-то уж мне здорово попадёт! По-настоящему.
      Девочки переглянулись, и Варя покорно пошла вперёд. Да, это был Сергей Никанорович. Растирая замёрзшие руки, он вошёл в калитку, аккуратно снял и отряхнул дождевик, потопал у крыльца ногами, счищая снег. Потом вынул из кармана платок и вытер мокрое лицо.
      — Здравствуй, Варя, — тихо сказал он безмолвно ждущей девочке и погладил бородку. — Видишь ли, у нас в интернате произошла одна крупная неприятность. После занятий исчез непонятно куда Евгений Голиков…
      — Ой, Сергей Никанорович! Я сейчас всё вам объясню…
      — Тебе что-нибудь о нём известно?
      — Ой, Сергей Никанорович! — Варя поперхнулась от волнения. — Мне всё известно. Он никуда не исчез!
      — Где же он находится сейчас, желал бы я знать? — Сергей Никанорович говорил не сердито, только бесконечно устало.
      — Это всё я. — Варя взяла его за руку, умоляюще смотрела снизу вверх. — Это я уговорила его идти к нам в Сайгатку! Ну, как всё равно домой, то есть в гости… Он же тоже соскучился… Только он сказал — вы позволили!
      — Я? У меня никто ничего и не спрашивал. Хорошо. А где же он пропадает до сих пор? На дворе ночь…
      — И опять же я… Дядю караулить велела… — Варя потупилась.
      — Ах, Варюша, разве можно так? Мы ведь все прямо с ног сбились. Вадим вечером до темноты за ним по лесу бегал, весь промок. И вот теперь…
      — Вадимка? Что с ним?
      — Лежит. Заболел, видимо. Правда, он сам тоже без спроса убежал…
      Варя испуганно и виновато сжала его худую руку.
      — Ну, что было, то было. Только пусть Голиков мне сам всё объяснит.
      — Ой, Сергей Никанорович! — шепнула Варя. — Вы простите нас, пожалуйста. Пойдёмте скорее к Вере Аркадьевне, ладно? Мамай у неё.
     
      Вера Аркадьевна лежала на кровати, прикрытая тёплым платком. В ногах у неё, устало сгорбившись, сидел Сергей Никанорович. А перед ним, красный, как после бани, опустив руки с ушанкой, стоял Мамай.
      — Я тебя больше ни ругать, ни упрекать не буду, — медленно говорил Сергей Никанорович, пощипывая бородку. — Сам понимаешь, ты не имел права уходить из Тайжинки вообще, а тем более не предупредив меня. Так ведь?
      — Так. — Мамай яростно затеребил ушанку.
      — А теперь собирайся, пойдём. Идти пешком придётся, и ночь будет тёмная.
      — Может быть, останетесь всё-таки, переночуете у нас, Сергей Никанорович? — спросила Вера Аркадьевна. — И от этих… извергов хоть отдохнёте немножко? — Она улыбнулась и погрозила Мамаю пальцем.
      — Душевно бы рад, но за Вадима очень беспокоюсь. И ребята мои там одни, Валентине Ивановне со всеми не управиться. Душевно бы рад!
      В комнату, стуча сапогами, быстро вошёл Борис Матвеевич. Он остановился посередине, взъерошил обеими руками волосы.
      — Дело у меня к вам есть, Сергей Никанорович, — сказал громко. — Нельзя ли парня одного в интернате у вас учиться пристроить? Понимаете, окончил только пять классов. Работу мы ему здесь в партии подыщем, жить будет тоже здесь, а вот учиться — у вас бы…
      — Это вы про того, который с Машей за нами приехал? — спросила Вера Аркадьевна.
      — Да. Варварин новый приятель. Андрей Козлов. Впрочем, прозывается чаще Козёл или Козлик. Парень, по-моему, толковый. Не то что… — Борис Матвеевич прищурился и подмигнул, — не то что Мамаи разные…
      Мамай покраснел и сердито дёрнул за тесёмки ушанку.
      — Какой же может быть разговор, конечно, устроим, — сказал Сергей Никанорович. — Завтра же договорюсь с Ольгой Васильевной. Ну, прощайся, Женя.
      Мамай, неловко пригладив пятернёй вихры, подошёл к Борису Матвеевичу, сунул руку и буркнул что-то в пол.
      — До свиданья, и ещё к нам приходи. Тебя Мамаем-то за какие подвиги окрестили?
      Тот только закряхтел и отвернулся.
      — Всего хорошего! Ольге Васильевне привет! Новость для неё приятная есть, но подождём… — сказала Вера Аркадьевна.
      — Значит, этот ваш Андрей Козлов пусть завтра же в Тайжинку приходит. С Варюшей и Спиридоном. Вадимка всё про Варю спрашивает, даже в полусне, скучает очень… — тихо прибавил Сергей Никанорович.
      — Да вы не волнуйтесь, с Вадимкой обойдётся. Просто намёрз, простудился… Ганя, Варя где, не знаешь?
     
      А она в это время уже стояла на пороге их комнаты, глядя на всех погасшими глазами. Руки сжимали покрытый тёмными печатями белый треугольник — конверт.
      — Дядя, — сказала Варя и шагнула вперёд. — Дядя, я почту всю разобрала, как вы велели… Дядя и Вера Аркадьевна. — Она вдруг облизнула пересохшие губы. — Одно письмо из Москвы было, от Наташи. Я уже прочитала. Вот!
      «Здравствуй, дорогая сестрёнка Варюшка!
      Варя (дальше несколько строк были тщательно зачёркнуты тушью и начиналось с обрывка фразы)… и не из нашего района. Я ведь тебе писала, что мы с Катей (с Тумбой, понимаешь?) будем работать теперь в госпитале, помогать медсестрам, а учиться всё ещё нельзя, только ты, видно, не получила.
      Варюшка, мы с Катей очень волновались, а по коридору всё время ходили раненые, и один был весь забинтованный, на костылях. А потом в ожидальную вошла санитарка и крикнула: «Кто тут из школы присланный?» Мы с Катей сказали: «Мы» — и пошли. Варя, нас сперва взяли только на испытание, а потом уже прикрепили к палатам, и вот теперь самое главное: в нашей палате, оказалось, лежит один младший лейтенант, он только что недавно… (опять было вычеркнуто), так он хорошо знает и дядю Бориса Матвеевича, и бабушку, и даже тебя, и ещё всё про какую-то Машу рассказывает. Его зовут Анатолий Иванович, Толя, он у вас в партии был коллектором. Ой, такой хороший, Варюшка! Всё шутит и говорит глупости, а у самого обе ноги и правый плечевой сустав задеты. Он как узнал, что моя фамилия Бурнаева, стал нам про Сайгатку рассказывать. А мы с Катей ему газеты читаем и вчера письмо даже писали этой самой Маше. Вот видишь, дорогая Варюшка! И дяде обязательно скажи.
      А у нас в Москве вдруг зима сделалась. Снег выпал, и когда ходим в бомбоубежище, то в шубах и валенках. Мама о тебе всё время очень беспокоится, Варя, ты пиши. Она говорит — хорошо, что вы с бабушкой далеко. А это и правда хорошо, хоть и грустно, что поврозь. До свиданья, дорогая Варюшка!
      Наташа Б.»
      Внизу было приписано рукой Марьи Николаевны:
      «Всем моим дорогим и близким и тебе, дочь, желаю здоровья, счастья и покоя. А вы нам пожелайте бодрости и сил. Потому что трудно, очень трудно, когда этих сил становится всё меньше и меньше».
     
      Вадим
     
      Но с Вадимом не обошлось.
      На третий день ему стало гораздо хуже. Накануне вечером его вместе с койкой перенесли из общей спальни мальчиков в отгороженный шкафами угол Сергея Никаноровича. Валентина Ивановна заставила его надеть свою пуховую кофту, но он по-прежнему дрожал, когда спадала температура. Ребята по очереди дежурили возле Вадима (Сергей Никанорович был очень занят — заменял уехавшую в Сарапул за продуктами Ольгу Васильевну).
      В то утро, когда в интернате кончался второй урок, из спальни мальчишек прибежал кто-то и вызвал Сергея Никаноровича. Он поднялся наверх в спальню.
      Вадимка лежал на спине, вытянув по одеялу тонкие руки, в женской кофте, застёгнутой у ворота английской булавкой, и громко разговаривал. Это-то и испугало дежурившего возле него Серёжку Груздя.
      Вадим вдруг сел, открыл непривычные без очков блестящие глаза и запел очень весёлым голосом: «А вот грибов, кому свежих душистых грибов…»
      Сергей Никанорович нагнулся, взял его за ладонь, она была горячая, даже обжигала, и жар от прикосновения к ней не проходил, а увеличивался.
      — Вадимушка, — тревожно позвал Сергей Никанорович. — Ты это о чём? Какие грибы?
      Из-за шкафа выглянул Мамай, за ним испуганные лица мальчишек:
      — Может, надо чего? Воды принести?
      Сергей Никанорович замахал руками и попросил Мамая сбегать во двор за снегом, чтобы положить Вадиму на голову холодную повязку.
     
      * * *
      Теперь они приходили в интернат втроем — Андрей, Спиридон и Варя. Борис Матвеевич обещал привезти им всем из Сарапула лыжи, да времени съездить за ними никак не выбрал. И ребята каждый день отмеривали из Сайгатки в Тайжинку и обратно по десять километров пешком.
      В это утро они опоздали к началу занятий.
      Андрей проскочил в шестой класс под носом у Валентины Ивановны. Спирька поторчал во дворе и напросился дежурить на кухне, носить дрова. Варя, помогая языком, дочерчивала в пустом классе заданный на дом орнамент. Вдруг она услышала шум в коридоре. Дверь отворилась, и девочка из их класса позвала:
      — Варюха, вот ты где, иди же скорей! Тебя Сергей Никанорович ищет.
      Варя побежала наверх. Сергей Никанорович, очень бледный, стоял перед учительской и говорил что-то Валентине Ивановне. Заслышав из спальни мальчишек голоса, он не договорил, а быстро прошёл туда.
      — Сергей Никанорович, Вадиму что, хуже, да? — догоняя его, шёпотом спросила Варя.
      — Хуже. По-видимому, воспаление лёгких. Ты побудь с ним, Варюша, он всё про тебя спрашивает. А я схожу в сельсовет.
      Варя растолкала мальчишек и прошла за шкаф.
      Вечером Спиридон и Андрей вернулись в Сайгатку, Варя осталась ночевать в интернате.
     
      Варя сидела с ногами на большом чемодане Сергея Никаноровича и смотрела в тёмное окно. Вадим спал, тяжело дыша и вздрагивая всем телом. Было очень тепло: Ольга Васильевна распорядилась протопить в спальне получше. За шкафами приглушённо разговаривали и смеялись вернувшиеся с ужина мальчишки. На голове у Вадимки белело полотенце. Варя уже несколько раз меняла его, мочила в холодной воде, но полотенце сразу высыхало. Бесшумно вошёл Сергей Никанорович.
      — Договорились на завтра, — тихо сказал он. — Конечно, лучше сразу же в больницу.
      — К нам, в сайгатскую? — спросила Варя.
      — Да. Утром обещали дать машину. Иди, Варюша, к девочкам, ложись спать.
      — Нет, я пока здесь, можно?
      — С нами посидишь?
      — Да.
      — И Ольги Васильевны до сих пор нет…
      Из-за шкафа высунулась голова Мамая.
      — Сергей Никанорович, сводку сегодня не будете читать? — громким шёпотом спросил он.
      — Пусть все ложатся, Женя, буду читать, как и всегда. Сейчас приду.
      — А может, устали? Лучше не надо?
      — Нет, иду.
      Варя подошла к окну, прижалась к стеклу лбом. За ним было черно, только у крыльца белел на снегу круг от лампочки над дверью.
      — «…В течение первого ноября, — внятно читал в спальне газету Сергей Никанорович, — военно-воздушные силы Западного фронта, в результате действий штурмовой и бомбардировочной авиации, продолжали уничтожать немецкую пехоту. Несмотря на неблагоприятную погоду…»
      Варя представила себе, что где-то сейчас в чёрной ночи ползут по небу длинные прямые пальцы прожекторов, как огромные спички, вспыхивают и гаснут в воздухе ракеты… Так рассказывал о налётах Вадим.
      — «…Но враг по-прежнему рвётся к Москве. За день боёв уничтожено: двадцать немецких танков, двести пятьдесят автомашин, большой обоз с военным имуществом, пятнадцать орудий…» — продолжал читать Сергей Никанорович.
      Мальчишки слушали молча. Он кончил и погасил в спальне свет. И вдруг тихим звенящим шёпотом спросил кто-то:
      — Сергей Никанорович, а Москва? Не сдадут фашистам Москву?
      — Москву никогда и никому не сдадут. Спи спокойно, дружок.
      Сергей Никанорович вернулся, сгорбившись, сел на свою койку.
      — Знаете что? — сказала Варя. — Вы поспите, а я не хочу. Я потом.
      — Думаешь? — Он ласково посмотрел на неё. — Ну спасибо, устал я очень. Если что — разбуди, я недолго. Хорошо?
      И прилёг на подушку.
      Варя, обхватив колени руками, уселась снова на чемодан. Сначала было тихо. Но вот где-то чиркнул сверчок, хрустнула половица… И неясно, но громко кто-то произнёс в спальне:
      — Ты его под правую, под правую!..
      Из-за занавески, отделяющей шкафы, показалась круглая голова. Варя вздрогнула.
      — Жень, это ты? Что?
      — Не спишь? Давай я с Вадимкой посижу?
      — Нет, ничего, тише, а то разбудим…
      Голова Мамая исчезла.
      Лампочка, замотанная цветной тряпкой, бросала на шкаф сразу два пятна — красное и жёлтое. Тряпка шевелилась, точно дышала, и пятна шевелились тоже. У Сергея Никаноровича было доброе, совсем не старое лицо и белая бородка смешно торчала кверху — точно платком повязался. Руки сложены на груди, крест-накрест… Одеяло в ногах у Вадима похоже на свернувшуюся кошку. Бедный, больной Вадимка, зачем же ты бегал тогда в лес искать Мамая? Да ещё искупался в ледяной луже!..
      Варя перевела на него глаза и снова вздрогнула, Вадим сидел, держа снятое с головы полотенце, и внимательно смотрел на неё.
      — Вадимка… — сказала Варя, вскакивая. — Что с тобой?
      — Нет, я не сплю. Понимаешь, давит очень… — Он взялся рукой за грудь. — Дедушка из Овражек приехал?
      — Дедушка здесь, спит.
      — Передайте, пожалуйста, что я не могу… Давит очень… — Он тяжело вздохнул и повернулся к стене. — Больно, понимаешь?
      Варя осторожно вынула из его горячих рук полотенце, намочила и положила на лоб.
      Внизу завизжала и хлопнула дверь. Кто-то шаркая прошёл по коридору, и Валентина Ивановна мужским голосом повторила:
      — Завтра, завтра, чтобы к празднику…
      «Бабушка приехала, — подумала Варя. — Какой праздник? Ах да, скоро праздник… Октябрьская революция…»
      Быстрые шаги простучали по лестнице у двери. Скрипнула половица, из-за занавески выглянула Ольга Васильевна.
      — Ты здесь, Варюша? Ну как?
      С седых волос у неё на лицо сбегали, мелкие блестящие капли стаявшего снега.
      — Бабушка, хуже ему. Завтра утром в больницу повезут, к нам в Сайгатку.
      — Договорились о машине? А Сергей Никанорович… — Она замолчала, увидев его закрытые глаза. — Ну, мне надо ещё счета проверить. А ты, девочка, дай ему отдохнуть. — Она показала на Сергея Никаноровича глазами.
      Опять стало тихо. В ушах тонко звенело, будто пел комар. Чтобы было удобнее сидеть, Варя привалилась спиной к тёплой от печки стене, а голову положила на край табуретки. Сергей Никанорович дышал ровно, посвистывая, Вадим — часто, с хрипом. Чёрное стекло в окне посветлело: видно, всходила луна.
      «Вик… чирри… вик…» — выводил в углу сверчок.
      Варя сунула под щёку кулак и заснула.
     
      Когда она проснулась, Сергей Никанорович, нагнувшись, поил Вадима чем-то из кружки. Потом он прикрыл его поверх одеяла ватником, мягко взял Варю за плечи и подвёл к своей кровати.
      — Я просто так… Я на минуточку, вы спите… — забормотала она.
      — Ничего, ничего, ложись. Здесь ложись, а то поздно. Завтра поможешь Вадима перевезти в больницу?
      — Помогу… И Мамай поможет, и Козлик, и все…
      — Спи, девочка.
     
      Седьмое ноября
     
      В ночь под седьмое ноября неожиданно наступила оттепель.
      Как весной, перепрыгивая через коряги, сбегали в овраг торопливые снежные ручьи. Сугробы у сайгатского клуба осели, почернели и покрылись ноздреватой коркой. Ветер дул тёплый, влажный, нёс из леса запах прели и хвои.
      Окна сайгатского клуба были ярко освещены.
      Маша Азарина, зажав зубами гвозди, с молотком в руках стояла у эстрады и прибивала к колонне большое красное полотнище. На нём ровными белыми буквами было написано: «Да здравствует двадцать четвёртая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции! Все силы народа — на борьбу с врагом!»
      От свежевымытого дощатого пола поднимался тонкий пар. В середине зала, под новой блестящей люстрой пушистой бахромой зеленели набросанные еловые ветки.
      — Выше, выше, Машенька, надо! — сказала Вера Аркадьевна, отходя в глубину зала.
      Двери распахнулись. Вместе с прохладной свежестью в клуб ворвался смех: Ганька, Домка и ещё три сайгатские девчонки, топоча, ввалились в зал с охапками красных бумажных цветов.
      — Вера Аркадьевна, глядите, каких мы венков наплели! — крикнула Ганя.
      — Только мне наследите! — пригрозила Маша. — Пол опять мыть заставлю.
      — Мы не наследим. Ой, Борис Матвеевич Пегого в район за гостями послали, а в Тайжинку за интернатскими цельный грузовик сельсовет нарядил!
      — Ганя, ты в больницу не забегала? — тихо спросила девочку Вера Аркадьевна.
      — Забегала… — Лицо у Гани сразу стало жалобное, виноватое. — Сказали — нету перемены. Варя в палате. Давеча её к Вадиму пустили…
      — Я знаю. — Вера Аркадьевна отошла подальше в зал. — Маша, воля твоя, но придётся перевесить!
      Девочки, сгрудившиеся у дверей, с жадностью рассматривали установленные по стенам скамейки, новую, привезённую недавно из Сарапула люстру, открытый чёрный рояль. Домка, втянув голову в плечи, прокралась к нему и приложила палец к открытой крышке.
      — Блештит! — сказала радостно, показав щербатые зубы.
      — Прошлый год об эту пору к нам артисты из города приезжали, — заторопилась Ганя на правах старшей среди подружек. — Пьеску играли. Хорошая пьеска!
      — А мы — плясать, — расхрабрившись, сообщила одна из них. — Баянист полечку играл…
      — Ну-ка, девочки, — позвала Вера Аркадьевна, — здесь тепло. Разуйтесь, вот ты и вот ты, и ветки мне подавайте. Портреты украсим.
      Девочки все дружно, как одна, скинули валенки и зашлёпали босыми ногами по полу. За стеной совсем близко ударила гармошка.
      — Спиридон старается, — грустно усмехнулась Маша. — Анатолию Ивановичу нашему теперь смена… Козлов играть его выучил. С Андреем этим их водой не разольёшь! Дружки…
     
      Народу всё прибывало.
      Сначала перетащили из конторы колхоза все табуретки и стулья. Потом Андрей со Спиридоном приволокли откуда-то доски. Раздвинули в последних рядах скамейки, положили на них доски и усаживались тесно друг к дружке. Ребятишки поменьше жались в проходах, висели на подоконниках.
      Борис Матвеевич рядом с секретарем сарапульского райкома и председателем колхоза сидели в президиуме. Борис Матвеевич был строгий, нарядный, в тёмном костюме с галстуком вместо обычного комбинезона.
      Интернатские опаздывали: за день развезло дорогу, должно быть, они застряли в пути. Всё-таки решили дождаться их, и уже тогда начали торжественную часть.
      Когда встревоженная Варя в расстёгнутом пальто и чужом платке прибежала из больницы по хлюпающему снегу к клубу, вечер уже был в разгаре. Докладчик в белой вышитой косоворотке, размахивая, как маятником, рукой, горячо говорил:
      — Всё это, дорогие товарищи, безусловно является достижением нашей революции. И за что они, товарищи, на нас полезли? За то, что мы им, как бельмо в глазу… — Он отпил из стакана воды и продолжал: — Безусловно, положение у нас в данное время нелёгкое. Но мы все, сражающиеся на фронтах и трудящиеся в тылу, все наши боевые силы…
      — Воспитателя из интерната, Сергея Никаноровича, нигде не видели? — спрашивала Варя столпившихся в дверях клуба и сосредоточенно слушавших женщин.
      На неё зашикали.
      Наконец кто-то из девочек передал Гане, что там «Бориса Матвеевича Варька кого-то ищет», и Ганя полезла к ней навстречу. Вдвоём они пробились к выходу.
      Сергей Никанорович стоял в проходе возле отмытых, подстриженных к празднику мальчишек. Валентина Ивановна и Ольга Васильевна были около девочек, наряженных в лучшие платья, разрумянившихся.
      Как раз в это время председатель объявил с эстрады, что сейчас начнётся перерыв и после него — концерт самодеятельности.
      В зале сразу зашумели, заговорили… Вера Аркадьевна, с красной повязкой на рукаве, торопливо меняла зачем-то на столе президиума скатерть. Борис Матвеевич с помощью Андрея Козлова выдвигал к рампе рояль, перебирал ноты… В передних рядах гудели, кто-то громко требовал: «Пусть Маша Азарина споёт!..»
      Варя и Сергей Никанорович увидели друг друга одновременно. Он кивнул ей, сказал что-то Ольге Васильевне, та подозвала Веру Аркадьевну.
      — Идите, идите спокойно. Кончится вечер, вас сменят.
      — Благодарствуйте. Тогда, разрешите, пойду.
      — Голиков, Женя, а ты куда?
      Мамай, в синей сатиновой рубашке, с непривычно приглаженными вихрами, рванулся было за Сергеем Никаноровичем. Но тот, не замечая, уже быстро пробирался за Варей к выходу.
      Через минуту оба торопливо шли от освещенного клуба по тёмной дороге к белеющей за последними домами Сайгатки больнице.
      На крыльце у входа в клуб остались и тревожно смотрели им вслед Ганя в праздничном, перешитом из материнского, платье и помрачневший, взволнованный Мамай.
      Они не говорили ни слова, но думали об одном и том же.
     
      Варя приложила ухо к скважине. Сергей Никанорович разговаривал в коридоре больницы с врачом, строгой женщиной в очках, пославшей Варю за ним и встретившей их внизу на лестнице.
      — От вас не скрою — состояние тяжёлое, — говорила врач. — Сделаем всё возможное… Говорят, в Сарапуле можно достать в госпитале… — Она сказала что-то на непонятном Варе языке.
      В палате горела синяя лампочка. Три первые кровати были пусты. На четвёртой в углу, высоко на подушках, лежал Вадим. Сейчас, при синем свете, его похудевшее лицо было совсем незнакомым.
      Сергей Никанорович и врач вернулись, молча прошли мимо Вари, постояли у кровати.
      — Хорошо. Постараюсь достать, — медленно сказал Сергей Никанорович. — Если достану, к утру буду здесь…
      Врач покачала головой и почему-то сердито посмотрела на Варю.
      — Мне уйти, да? — шепнула она испуганно.
      — Нет, не надо. Он может позвать.
      Сергей Никанорович поманил Варю пальцем.
      — Варюша, я сейчас уеду в Сарапул за лекарством. Забегу к вашим, тебя придут сменить.
      — А мне ничего, не надо сменять, я тут буду… — Варя готова была заплакать, но сдержалась. Знала — плакать нельзя.
      — Пускай подежурит, девочка здоровая, а если что понадобится — сестра в коридоре, — сказала врач.
      Когда они с Сергеем Никаноровичем ушли, Варя подождала около Вадима, потрогала зачем-то грелку на столе. «Вадимка, Вадимка, милый бедный дурачок, что же ты наделал?..»
      Проглотив комок, Варя подошла к двери, посмотрела в коридор.
      По полу тянулась полосатая дорожка. Вдоль окон стояли низкие зелёные кадушки с цветами. Несколько женщин в халатах (Варя вспомнила вдруг пристань Бахтырскую, раненых) стояли тихо в конце коридора под висящим на стене чёрным репродуктором. Он молчал, но вот что-то щёлкнуло в нём, равномерно застучало, и удивительно мелодичный знакомый перезвон поплыл по коридору. Сразу же стали открываться двери других палат, оттуда потянулись к репродуктору больные в халатах, шаркая тапочками…
      — Говорит Москва… — отчётливо услышала Варя столько раз слышанные, дорогие слова.
      Она оглянулась на спящего Вадима, шире открыла дверь. Тёплый голубой свет дрожал на белых стенах коридора. Люди, собравшиеся у репродуктора, подняли головы. Кто-то положил на плечо соседа руку, кто-то обнял товарища… Придерживая дверь, Варя шагнула за порог.
      Прижавшись к стене и сжимая металлическую ручку двери, она внимательно слушала.
     
      Все за одного
     
      — Сергей Никанорович! Обождите, Сергей Никанорович!..
      — Женя, я очень спешу. Вас в Тайжинку отправит Ольга Васильевна.
      — Нет, я не про то…
      Мамай всё-таки догнал его, прыгнув на перекинутую через канаву доску. По улице со всех сторон, перебивая друг друга, бежали журчащие ручьи.
      — Сергей Никанорович, вы что, в город едете?
      — Да. Вадиму срочно необходимо лекарство.
      — Давайте я? А, Сергей Никанорович? Вы только объясните…
      — Нет, голубчик, нельзя, ты не сумеешь. Лучше Ольге Васильевне помоги.
      Мамай остановился, тяжело дыша. Неужели он ничем, ничем не сможет помочь Сергею Никаноровичу и тот один, ночью, в распутицу поедет в город, до которого не меньше сорока километров? Нет, его одного нельзя отпустить!
      У клуба зашумел народ. Из раскрытых дверей повалили распаренные ребятишки, женщины в накинутых платках… Кто-то кричал:
      — Машину сюда давайте для интернатских! Валентина Ивановна, собирайте своих!
      Мамай увидел, как из тёмного проулка к освещенному клубу ползёт та самая полуторка, на которой они все приехали из Тайжинки. Сергея Никаноровича уже не было видно — он пошёл на конный двор за лошадью. Раздумывать было некогда. Мамай решительно подбежал к группе мальчишек, быстро сказал им что-то и, не оглядываясь, боясь только, чтобы его не заметила Ольга Васильевна, выходившая с девочками из клуба, торопливо свернул тоже к конному двору.
     
      * * *
      Самое главное было теперь — не опоздать к парому.
      На перекрёстке, где строили новое шоссе, им встретилась подвода с грузчиками. Они-то и рассказали, что к сарапульскому мосту нет проезда: река, вздувшаяся от талого снега, сломала слабый лёд и шла вровень с берегами, а у моста вырвалась и затопила низину. Но паром, шестью километрами выше моста, ещё перевозит, если успеете.
      Сергей Никанорович больше не ругал Мамая за то, что тот увязался с ним вместо возницы. Попавшуюся у конного двора Веру Аркадьевну (она шла в больницу) просили передать Ольге Васильевне, что Женя поехал с Сергеем Никаноровичем…
      Мамай, неловко натягивая поводья, гнал Пегого. Тот часто месил копытами мокрую глину — для быстроты ехали просёлком. Было тепло, сыро и не так уж темно — хорошо, что взошла луна.
      Наконец далеко впереди засветилось точкой окно в доме паромщика. У тёмной, с лезущими друг на друга льдинами Камы стояли чьи-то лошади, пустой грузовик. На том берегу шумели, ругались, потом чётко вспыхнул фонарь и погас, кто-то прокричал: «Багры, багры захватите!..»
      Сергей Никанорович слез с телеги.
      — Вот что, Женя: дальше я тебя не возьму, хочешь не хочешь. Будешь ждать меня здесь.
      Спустились к воде. У каната стояла жена паромщика в шинели и, приложив руку к глазам, старалась рассмотреть что-то на том берегу, хотя, кроме шевелящихся льдин, ничего не было видно.
      — Скажите, голубушка, на ту сторону ещё раз повезут?
      — Должно, повезут, — ответила она.
      С того берега снова закричали. Глухо стучали где-то доски, плескала вода. Ждали долго, и тогда наконец с шуршанием выполз и стал приближаться к берегу низко осевший паром. Раскачиваясь, он упёрся в берег, и сразу около лошадей, у машины выросли и заговорили люди:
      — Что ж нам, назад ворочаться?
      — А может, свезёшь? Осилим!
      — Вот тебе и праздник! Домой не попасть…
      Паромщик, могучий человек в брезенте и резиновых сапогах, молча спрыгнул на землю, завозился с чалками. Его обступили, он скупо бросил:
      — Нету возможности.
      — Куда ж нам теперь деваться? Свези!
      — Льдом мостки заело. Лошадям и машине нельзя — потопнут.
      Сергей Никанорович переждал, спросил спокойно:
      — А людей можете перевезти?
      — Много ль вас?
      — Я — один, ещё кто, не знаю.
      Пока, ругаясь и споря, договаривались, кто останется, а кто поедет, прошло минут двадцать. На ту сторону надо было всем, но налегке могли тронуться восемь человек.
      — А как же вы дальше, до города? — тревожно спросил Сергея Никаноровича Мамай.
      — Ничего. Пешком дойду в крайнем случае, теперь уже недалеко. Ты, Женя, не бойся, устрою тебя переночевать у паромщика.
      — Зачем вы так? Что я, за себя боюсь? — угрюмо ответил Мамай.
      От Камы дохнуло влагой, льдины зашуршали громче. Паром плескал о берег холодную воду.
     
      * * *
      — Теперь иди домой, Варюша, отдохни.
      Варя, уронив на колени руки, так крепко задумалась, прислушиваясь к частому, сухому дыханию спящего Вадима, что не сразу узнала Веру Аркадьевну. Та была в белом халате, волосы плотно повязала марлевой косынкой.
      Варя осторожно отодвинула табуретку, встала.
      — Вера Аркадьевна, а можно, я никуда не пойду? Тоже здесь останусь?
      — Ты же устала, отдохни. Утром вернёшься.
      — Нет, лучше я здесь, с вами. Вдруг он спросит? Мне врач позволила…
      Вера Аркадьевна неслышно подошла к кровати, поправила на Вадимке одеяло, прикрыла бумагой стакан с питьём.
      — Не просыпался он?
      — Нет. А дядя ещё в клубе?
      — Все разошлись уже…
      — И бабушка?
      — Повезла ребят в Тайжинку.
      Вера Аркадьевна развернула принесённый свёрток, достала какие-то бумаги, карандаш и села у лампы спокойно, как дома.
      Вадим пошевелился. Варя хотела подойти к нему, но Вера Аркадьевна опередила её: ловко приподняла его, взбила подушку. Лицо у Вадимки было воспалённое, спёкшиеся губы резко очерчены. Вдруг он поднял тоненькую бледную руку и сказал громко, не открывая глаз:
      — Дедушку… Дедушку позовите!
      Варя испуганно посмотрела на Веру Аркадьевну.
      — Дедушка, милый, придёт скоро.
      — Нет, сейчас. Или пусть Варя Бурнаева…
      Варя была рядом. Вадим схватил её протянутую руку и крепко сжал. Потом, бледнея, стал медленно валиться на подушку.
      — Вера Аркадьевна… Вадимка… — прошептала Варя.
      — Ничего, ничего…
      — Сестру позвать?
      — Не надо. А впрочем, позови.
      Варя разжала слабые пальцы мальчика, выбежала в коридор. В конце его, у освещенного столика, сидела девушка. Увидев Варю, она быстро пошла навстречу.
      — Не пугайся, не пугайся, — сказала, когда Варя прыгающими губами объяснила, что Вадиму плохо. — Сейчас поможем…
     
      * * *
      Проснулась Варя на кровати у двери оттого, что уже рассвело, и ещё от страха.
      Дверь в коридор была почему-то открыта. Вера Аркадьевна также сидела за столом и мерно двигала карандашом по бумаге. По коридору быстро прошёл кто-то в развевающемся, как крылья, халате. Вадим лежал неподвижно, простыня, загораживавшая лицо, не шевелилась. Варя хотела сесть, но от страха заплакала вдруг в подушку.
      — В чём дело? — поднимая голову, спросила Вера Аркадьевна.
      — Боюсь…
      — Глупенькая, чего?
      — Вадимку жалко… И страшно.
      — Ай-ай, это ещё что? Слышишь, как дышит?
      — Нет.
      — Вот и хорошо! Значит, легче ему. Кризис прошёл благополучно.
      — Кри…зис? Благо…получно?
      Вера Аркадьевна встала, нагнулась над Вадимом, откинула простыню и вытерла платком его розовый вспотевший лоб.
      Варя уткнулась в подушку и заплакала ещё сильнее.
     
      * * *
      А Мамай в доме паромщика в это время тоже не спал.
      За стеной во дворе всхрапывали и били копытами лошади. Паромщик густо выводил носом, раскинувшись на сваленных овчинах. Кто-то спал на полу, ещё кто-то — на печи. Было очень тепло, за отошедшей от потолка бумагой шуршали тараканы. Маленькое окошко помутнело, по стеклу бежали капли.
      Мамай спустил с лавки ноги, встал, подошёл к окну.
      — Ты чего, парень? — спросила из-за занавески хозяйка. — Спи, я услышу, как зашумит.
      — Пора бы…
      Хозяйка, сладко зевая, вышла, загремела вёдрами. Мамай сел к столу. Большие разрисованные ходики отщёлкивали маятником.
      «О-ом!» — дрогнуло вдруг от ветра стекло.
      — Кричат, — сказал Мамай.
      — Но? — Хозяйка прислушалась. — И то.
      Она скинула засов, вышла в сени. Мамай обулся, набросил пальто, выбежал за ней.
      За ночь не подморозило. Реки не было видно за туманом совсем, она угадывалась по всплескам, толчкам и шуршанию льда. Паром чернел у седого берега.
      — Э-э-эй! На той стороне-е!.. — теперь отчётливо звали из тумана.
      Паромщица, спускаясь к кольям, крикнула Мамаю:
      — Ступай хозяина буди, скажи — время.
      Он побежал в избу.
      Потом они вдвоём с паромщиком, отпихивая баграми налипшие льдины, навалились на канат, и паром, скрипя, стал отрываться от берега. Прыгнули на него с ходу, Мамай зачерпнул полные ботинки. Пока дошли до середины реки, перекликались несколько раз. Наконец Мамай закричал:
      — Сергей Никанорович, где вы?
      В сером пятне зачернело что-то.
      — Здесь я, Женя.
      Он стоял у самых забитых ледяными осколками мостков, по щиколотку в воде, маленький, худой и очень измученный, как показалось Мамаю. За ним ждали ещё трое, и большая мохнатая собака залаяла на подошедший паром.
      Пришлось перекинуть багры, лёд не подпустил к мосткам вплотную. Перебираясь по ним, Сергей Никанорович всё время чувствовал крепкую руку Мамая.
      — Сарапульский мост, болтают, навовсе снесло, — сказал кто-то.
      — Брешут, чудак. Такую махину?..
      — Женя, вот, держи лекарство. Боюсь оступиться, уронить…
      Лицо у Сергея Никаноровича было серое, виски под шапкой потемнели и ввалились.
      — Достали чего надо? — Мамай бережно принял небольшой пакет.
      — Достал. Теперь одно: скорее в Сайгатку.
      Больше Сергей Никанорович не сказал ни слова. Опёрся о холодные перила парома и так стоял, загородив рукой глаза от холодных брызг.
      И, только когда уже, сгорбившись, сидел на выведенной паромщиком телеге, а Мамай, путаясь, разбирал поводья, добавил с трудом:
      — Прямо держи, Женя… Нехорошо мне что-то… Лекарство не потеряй. Там всё написано… Нет, не то. — Он вдруг привалился спиной к краю телеги и схватился за сердце.
      Мамай бросил поводья, подбежал к нему:
      — Сергей Никанорович, худо вам?
      — Ничего, отпустило. Нехорошо мне всё-таки, Женя, понимаешь? Прошу тебя — к Вадиму, к Вадиму скорей!
     
      Сергей Никанорович
     
      То, чего никогда не ждут там, где привыкли видеть воспитанную волей бодрость и выдержку, чему не верят даже тогда, когда не верить невозможно, через несколько дней случилось в Тайжинском интернате. Случилось неизбежно, непоправимо и страшно именно своей непоправимостью. Во время очередного урока умер Сергей Никанорович.
     
      Утром после праздника Мамай привёз его в Сайгатку, когда над ней встало позднее ноябрьское солнце. У больницы на улице их встретила Ганя — Варя отыскала её пораньше, велела караулить Сергея Никаноровича, чтобы сразу сказать: Вадиму лучше, гораздо лучше…
      Сергей Никанорович, осунувшийся и постаревший за одну ночь так, что седая бородка выделялась ещё резче, надел халат и прошёл в палату.
      Вадимка, розовый и влажный, спал приоткрыв рот и дыша спокойно, почти бесшумно. Сергей Никанорович передал сестре привезённое лекарство, поговорил с врачом. К вечеру, успокоенный, но чувствуя странную тупую боль в груди, он, несмотря на уговоры Веры Аркадьевны, вернулся с Мамаем в интернат, к ребятам.
      В течение семи дней он каждый вечер приходил пешком или приезжал с оказией в Сайгатку — Вадимка поправлялся, но всё ещё тревожил.
      По утрам Варя, Спиридон и Андрей приносили в Тайжинку отчёт, как Вадим спал и что ел.
      На восьмой день Сергей Никанорович не пришёл в больницу совсем.
      Это было в воскресенье. Накануне, точно натешившись оттепелью, опять ударила зима. После первого мороза всю ночь сыпал снег — деревья, заборы, крыши обросли белым пухом, теперь, как видно, до весны.
      В понедельник Варя, у которой нарывал палец, с восторгом не пошла в школу, а пробралась вместо этого к Вадиму.
      Среди дня Спиря и Андрей неожиданно вернулись из Тайжинки.
      Они вызвали Веру Аркадьевну и рассказали ей, что в интернате — несчастье. Через полчаса Вера Аркадьевна с Борисом Матвеевичем выехали туда.
      О том, что случилось, решили пока скрыть от Вадима, потому что он был ещё слишком слаб, и от Вари, потому что боялись, что она проговорится ему.
      Но от Вари скрыть не удалось.
     
      Она сидела в палате на подоконнике около кровати Вадима, обхватив колени руками, и смотрела в окно.
      В больничном саду, оставляя крестики следов, гуляли вороны. Большие голые кусты боярышника стали как будто ниже от нависшего снега. Солнце, яркое, но холодное, пронизывало воздух, не нагревая его.
      — Давай лучше о будущем, — сказала Варя. — Ведь не всё же — война!
      — Давай о будущем, — слабо откликнулся Вадим.
      — Я думаю так… Вот война кончится, мы вернёмся в Москву. Или нет, погоди, вдруг не в Москву, а ещё куда-нибудь поедем. Например, во Владивосток!
      — Во Владивосток? Зачем?
      — Это такой город. Далеко-далеко. Или вдруг на озеро Байкал? Дядя говорил, туда с экспедицией можно, на озеро Байкал. Поедешь?
      Вадим поправил одеяло, заложил худые руки за голову и сказал виновато:
      — Варя, понимаешь, я опять есть хочу.
      — Погоди. Поедем на Байкал или вдруг, например, на Чёрное море. Я никогда ещё не была на Чёрном море!
      — И я никогда не был. — Вадим помолчал. — Варя, а почему это дедушка вчера вечером не пришёл?
      — Дедушка не пришёл вчера вечером потому, что первое: видишь, сколько снегу навалило? А потом, может, в интернате что-нибудь случилось.
      — Ну, давай дальше говори.
      — Поедем на Чёрное море. Оно большое-большое, и кругом песок. Целые горы жёлтого песку, а само море не чёрное, а синее. Наташке в Москву напишем, чтобы она тоже туда приезжала, или по дороге захватим. Знаешь что? Хорошо бы туда всем интернатом двинуть. И ещё Спирьку с Козликом захватить, и Ганю.
      — Хорошо бы. Варя, а сегодня дедушка придёт?
      — Конечно, придёт. Мы бы…
      Дверь в палату открылась. Санитарка тётя Паша встала на пороге, улыбаясь и сложив руки на животе:
      — И чего мне с ними делать, ума не приложу! Набились цельный коридор и гундят: пусти да пусти…
      Варя спрыгнула с подоконника.
      — Кто пришёл? — спросил Вадим, поднимаясь с подушки. — Дедушка? Тётя Паша, пусти-ите!..
      — Вадимка, ложись! — прикрикнула Варя. — Ложись сейчас же! Тётя Паша, он такой чудак, опять есть просит. Вы его покормите, хорошо? А я пойду посмотрю, кто там пришёл.
     
      — Уже вернулись? — сказала Варя. — Ой, рано как! А что, если ему хуже станет, что всё время народ? Сергей Никанорович велел, чтобы не волновали.
      В коридоре, наследив по чистому полу мокрыми валенками, стояли Андрей, Спиридон, Ганя.
      — Мы ненадолго… Сестра разрешила, только чтоб не шуметь… — сказал, отводя глаза, Спирька. — Гостинцев ему… Ольга Васильевна прислала.
      — А у вас что, последних уроков не было? А я физику к сегодняшнему не сделала. Ну, пойдёмте… — Варя взяла Ганю за руку. — Вадимка обрадуется! Ты почему… почему на меня так смотришь?
      — Слышь-ка, я назад пойду, — сказал вдруг Андрей, — Мне ещё пробы разбирать надо. Времени нету.
      — А зачем же тогда пришёл?
      Андрей отвернулся.
      — Пришёл и… назад пойду. Ему-то как сегодня?
      — Вадиму ничего. Только про Сергея Никаноровича всё время спрашивает. Он скоро придёт?
      Трое молча опустили головы.
      — Придёт, да?
      Сильные, потемневшие от возни с пробами пальцы Андрея упорно скребли и отдирали от бревенчатой стены отколовшуюся щепку.
      — Почему не отвечаете? — ещё раз тревожно спросила Варя.
      Ганя ниже опустила голову.
      — Вы что… какие?
      Ни один не ответил.
      Тогда Варя подбежала к Гане и настойчиво, с возрастающим волнением тряся её за плечо, несколько раз повторила, почти прокричала:
      — Придёт, да? Вадимка спрашивает… Ганя, молчишь? Случилось что? Отвечай, придёт?
      Ганя отвернулась, припала головой к стене, затряслась и стала совать в рот концы сползшего с головы, мокрого от стаявшего снега платка.
     
      В тот же день вечером в столовой притихшего тёмного интерната первый раз со времени отъезда из Москвы, не сговариваясь, собрались все — воспитатели и воспитанники, малыши и те, кто уже понимали значение случившегося.
      После ужина, вместо того чтобы разойтись по спальням, принесли из учительской большую керосиновую лампу (свет не давали вторую неделю: на районной электростанции не хватало топлива). Тесно, почти касаясь друг друга головами, сбились вокруг длинного стола. Валентина Ивановна в большом платке сидела в центре и, быстро перебирая спицами, вязала что-то. Ольга Васильевна стояла на коленях у только что затопленной печки, подбрасывала в неё сваленные грудой щепки.
      — Ребята, пойдите кто-нибудь ещё коры под навесом насобирайте, хорошо? — сказала она. — И после дверь на ночь заприте.
      Несколько ребят тихо вышли.
      — И вот, помните, начинается посадка, — мерно говорила, двигая руками, Валентина Ивановна. — Кто с вещами, кто налегке… А над вокзалом самолёты… Так и гудят, так и гудят!..
      Девочки слушали не шевелясь.
      Труба в печке вдруг тоже загудела, щепки ярко вспыхнули и осветили стены столовой. В углу, между окном и шкафом с посудой, стоял Мамай. Прижавшись к холодному стеклу, неотрывно смотрел в темноту.
      — Голиков! Женя… — тихо позвала Ольга Васильевна.
      Мамай не слышал. Она подошла, осторожно положила ему на плечо руку.
      — Почему здесь один стоишь? Иди погрейся.
      — Я… мне не холодно.
      Она силой отвела его голову, повернула к себе. Угрюмые, тоскующие глаза Мамая были сухие.
      — Не надо так… Слышишь? Ты думаешь, мне легче? Ведь у нас с ним вся… вся жизнь рядом. — Голос у Ольги Васильевны дрогнул. — А ты… ты не так уж виноват.
      Старые школьные часы на стене зашипели и с хрипом пробили десять раз.
      — Вот что, девочки: маленьким спать пора, — сказала, кладя на стол вязанье, Валентина Ивановна. — Ведите-ка их понемногу наверх!
      — А я боюсь наверх, — вдруг громко сказал худенький глазастый малыш-первоклассник.
      В столовой сразу замолчали. Стало слышно, как пощёлкивают в печке разгоревшиеся щепки.
      — Чего ж бояться? Ведь мы все с тобой!
      Валентина Ивановна встала, спокойно собрала вязанье… Хлопнула входная дверь. Трое ребят втащили охапки белых, пахнущих смолой стружек.
      — Ольга Васильевна, там приехали, вас спрашивают! — крикнул один и, испугавшись своего голоса, замолчал.
      — Меня?
      Она вышла в коридор, на лестницу. На площадке стоял кто-то небольшого роста. Свет из открытой двери упал на каменные плиты.
      — Варюша! Ты? Одна?
      — Нет, дядя во дворе. Придёт сейчас… Бабушка…
      Варя стянула с головы платок и шагнула к ней.
      — Ты… всё знаешь? — Ольга Васильевна смотрела ей прямо в глаза.
      — Да, я знаю.
      Голос у Вари был звенящий и, казалось, вот-вот сорвётся.
      — Пойди ко мне, девочка. Что с тобой?
      — Нет, я ничего. Бабушка, я сегодня же вернусь с дядей обратно в Сайгатку, к Вадиму. А сейчас… Я потому приехала… Сейчас мне так нужно было повидать тебя!
      Варя тут же, в тёмном коридоре, схватила Ольгу Васильевну за руку и прижалась к ней всем телом.
     
      * * *
      Сергея Никаноровича похоронили на том самом кладбище, где летом, в день объявления войны, Варя с Ганей нашли гнездо трясогузки и мимо которого он сам столько раз проходил по дороге в Сайгатку.
      Как-то, вскоре после приезда в интернат, Сергей Никанорович сказал шутя:
      «Вот где хорошо и спокойно. Если я не доживу до конца войны, положите меня только здесь».
      Был мороз, и в промёрзшей земле с трудом удалось вырубить могилу. Пришлось разжечь костёр и отогревать землю тлеющими ветками. Снег сровнял другие могилы, замёл потрескавшиеся каменные плиты, и чернели на нём одни только кресты.
      Провожали Сергея Никаноровича всем интернатом.
      Из Тайжинки пришли ребятишки и женщины, успевшие привыкнуть и полюбить москвичей. Из Сайгатки — не только близкие Сергею Никаноровичу, но и все те, кто хотел выразить сочувствие людям, которых война оторвала от привычной жизни и столкнула с их судьбой. Кто знает, не будь этой войны, уносящей столько жизней на фронтах, может быть, и Сергей Никанорович был бы сейчас жив?
      На следующее утро Андрей Козлов, Спиридон и Маша нарубили в лесу хвойных веток, ушли в интернат и помогли убрать небольшой белый гроб. Его перевезли днём в сайгатский клуб, а уже оттуда — на кладбище.
      Варя, бледная, с сухими глазами, молча шла между Ольгой Васильевной и Борисом Матвеевичем. И только когда обтянутый красным полотном грузовик, медленно идущий перед ними, качало на ухабах, она протягивала к нему руку и говорила:
      — Осторожней бы… ехали.
      Самых маленьких оставили в интернате. Остальные, закутанные и обвязанные всем, что только было тёплого, пришли как один.
      С Вадимом в больнице осталась Вера Аркадьевна — ему сказали, что дедушка заболел; не очень опасно, но заболел.
      Ольга Васильевна держала Варю за руку. С другой стороны рядом с ней шёл Мамай.
      Варя никогда не видела близко умерших людей. Но ей не было страшно совсем. У Сергея Никаноровича было такое же, как всегда, только чуть удивлённое лицо и привычно сложенные на груди руки.
      И когда уже на кладбище, около темневшей среди снега могилы, Ольга Васильевна нагнулась и спросила её: «Ты хочешь попрощаться с ним?» — Варя спокойно подошла и, как многие, поцеловала его в холодный лоб.
      Больше же всего поразило её и запомнилось надолго распухшее от слёз, изменившееся лицо Мамая, который, не переставая, рыдал всю обратную дорогу, уткнувшись в снятую с головы ушанку.
     
      Далеко на Каме
     
      Высокие сугробы залегли за Сайгаткой, отгородили от поля Тайжинку. Бережливое зимнее солнце только слегка приглаживало их, золотило по утрам склоны оврагов. Днём за школой стелились по снегу голубые тени. Высоко над ними стояло чистое холодное небо.
      Вечера наступали рано. После занятий, вернувшись из столовой с ужина, забирались в натопленную спальню, пристраивались на опрокинутых табуретках, на чемоданах, на полу возле печки и слушали, вспоминали, мечтали о самом главном, дорогом.
      — …И вот, представьте: поезд подходит к Москве. Проезжаем Люберцы, но нас не останавливают, потому что мы — дальние. А на платформе народу-у… — Валентина Ивановна сняла сахарными щипцами нагар с коптилки и села на койку. — Или, например, подплываем на пароходе…
      — Нет уж, я теперь на пароходах и речных трамваях сто лет ездить не буду, — сказал Серёжка Груздь. — Хватит. Наездился.
      — Ну хорошо, на поезде. Хотя и пароходом неплохо! Тепло, по палубе ветерок… Вадимчик, ты бы закрыл плечи, а то от окошка дует.
      — Нет, мне не дует, — тихо сказал Вадим.
      Мамай подошёл и накинул на него чью-то фуфайку.
      — А я бы до Москвы — самолётом, — опять заговорил Груздь. — До какого-нибудь города добрался бы, а оттуда — самолётом…
      — Ну да, один, а мы?
      Другой мальчишка, подперев кулаком голову и мечтательно глядя на огонёк коптилки, сказал:
      — Нет. Я бы сперва написал домой длинное-предлинное письмо!
      — Домой…
      Коптилка вдруг замигала и погасла.
      Варя открыла дверцу печки. Красноватые пятна поползли по полу, и лица ребят, освещенные снизу, порозовели.
      — Андрея бы Козлова позвать, если ещё не ушёл, может, лампу наладит?
      — Козлов! Андрюша-а!
      Из спальни уже бежали в коридор, мягко стуча валенками.
      — Козёл! Сюда, сюда!
      Ребята расступились. Кто-то чиркнул спичкой, принесли другую коптилку, потом старенькую лампу.
      — А ну, покажьте!
      Пригнув головы, навалившись друг на дружку, они смотрели, как он ловко самодельными плоскогубцами выправляет чёрный от копоти колпачок, обтачивает его напильником.
      — Тише давить, ты, Вадимку толкаешь!
      Робко, неуверенно побежал по фитилю голубой язычок. Андрей подышал и надел стекло. И сразу раздвинулись стены, поехал кверху потолок.
      — Ох, молодец, золотые руки! — сказала Валентина Ивановна. — Помните, ребята, не зря Сергей Никанорович говорил — всем бы такие.
      Варя подошла к Андрею:
      — Ты, сейчас в Сайгатку идёшь?
      — Ага. Спиридон ушёл уже… Вот ещё репродуктор наладить хотел.
      — Ой, Козлик, наладь, так хочется послушать!
      — Варя! — окликнул сзади Вадим.
      — Да, Вадимка?
      — А ты… ты тоже в Сайгатку уйдёшь? — Глаза у него были ввалившиеся, грустные.
      — Нет, что ты! Я никуда, слышишь, Вадимка, больше никуда… Я только Андрюше помогу.
      Она выскочила в коридор.
      Андрей стоял высоко на приставной лестнице и, двигая локтем, наматывал что-то на висевший на стене репродуктор. Четыре коптилки на окне дружно вытягивали чёрные шнурочки копоти.
      — Я сама, пустите, — сердито сказала Варя, отпихивая державших лестницу мальчишек.
      Лестница качнулась и накренилась.
      — Слышь-ка, ты держи, да не завали, — сказал сверху Андрей. — Нет, на крыше проверить надо. Здесь всё в порядке. Уходить буду, погляжу.
      Он слез, спрятал в карман инструмент.
      — Я тебя знаешь о чём просить хотела? — сказала Варя и взяла его за пряжку от ремня.
      Коптилка сзади освещала волосы Андрея, они были совсем золотые.
      — Ты скажи дяде и Вере Аркадьевне, что я решила… Я уже бабушку спрашивала, можно мне насовсем здесь жить остаться? В интернате.
      — Насовсем?
      — Да. Бабушка позволяет. — Варя задёргала пряжку. — Пока, понимаешь? Я знаешь, для чего? Вадимка скучает. И Гане, как увидишь, передай.
      — Ладно.
      — Обязательно передашь?
      — Сказал же! А приходить в Сайгатку будешь?
      — Ясно, буду. А ты — сюда.
      — Я-то приду… — Он тряхнул волосами и легко поднял лестницу.
      — Идёшь уже? И на крышу сейчас полезешь? Не боишься?
      — Я-то? Чудная…
      Сквозь тающие от её дыхания ледяные узоры в окне коридора Варя смотрела на светлый от луны школьный двор. С лестницей на плече прошёл Андрей. На минуту тёмная стёганка задержалась у стены, потом тень от лестницы чётко легла на снег.
      Варя вбежала в спальню, сдёрнула с вешалки чьё-то пальто, натянула его и выскочила на крыльцо…
      — Козли-ик!
      — Здесь я!
      Он наклонился к ней с верхней ступеньки лестницы.
      — Давай я с тобой тоже полезу?
      — А свалишься?
      — Ну да… — Варя попрыгала на месте.
      — Чего без шапки выбежала?
      — Нет, мне не холодно.
      — Не холодно, а дрожишь.
      — Нет, не дрожу…
      Она засмеялась и влезла на первую ступеньку.
      — Я с тобой. А то вдруг ты свалишься.
      — Я-то? Чудна-ая…
      Цепляясь, она уже карабкалась к нему.
      — Давай руку. Гляди, ноги застынут.
      — Не застынут!
      Лестница крепко упиралась в белый заснеженный карниз. Свежий ветер зашевелил у Вари на голове волосы.
      — Шапку на мою, возьми!
      — Ты что? Такую большущую?
      Они взялись за руки и, проваливаясь в гладкий искрящийся снег, ступили на крышу. Крыша была покатая, но глубокие следы делали их шаги устойчивыми. Держась друг за друга, подошли к высокой, подвязанной проволокой антенне.
      — Постой-ка одна, я гляну.
      Андрей присел, разгрёб руками снег и застучал чем-то о железо.
      — Может, ножик мой надо? — спросила Варя.
      Снизу, со школьного двора вдруг кто-то громко и сердито крикнул:
      — Что вы там делаете, на крыше? Кто позволил?
      — Ой, бабушка, это мы!
      Внизу стихло, потом заскрипели ступеньки лестницы.
      — Козлик, слышишь? Сейчас мне попадёт.
      Варя съёжилась, хотела спрятаться за него.
      Из-за карниза показалась седая голова.
      — Сейчас же объясните, зачем вы сюда забрались? — строго спросила Ольга Васильевна.
      — Бабушка, мы радио чиним, честное пионерское!
      — Воображаю… Дай же руку, видишь — не влезу никак.
      Она перевела дух и выпрямилась на крыше.
      — Напугали… Уф, задохнулась! — Она откинула со лба волосы и помолчала. — Однако здесь неплохо.
      Сверху было видно: в тёмное поле убегала пустая улица. За школой синей подковой лежал овраг. А над головой блестело и перемигивалось звездами огромное чёрное небо.
      Спокойно нарастал в воздухе далёкий гул. Среди звёзд зажглись вдруг три цветные точки — две красные и зелёная.
      — Слышите? Это самолёт! Издалека, наверное…
      — Бабушка, а куда он?
      — Может быть, к нам, в Москву.
      Они следили за ним, пока не погасли в небе цветные точки.
      — А Москва — там? — Варя показала рукой.
      — Да. Москва там. Ну, теперь быстро вниз. Аварию свою исправил?
      — Провод ветром сорвало. Так вот, соединил, — ответил Андрей.
      — Ты у нас молодец. Учись у него, Варвара. Погодите, я первая полезу. Так… Осторожно… Ох, нет, боюсь!
      Андрей и Варя помогли Ольге Васильевне спуститься на землю. Спрыгнув последним, Андрей потопал ногами, ловко подхватил лестницу и понёс к сараю. Потом вернулся к школе.
      Ольга Васильевна уже ушла, Варя всё ещё стояла на крыльце. Мальчик туже стянул ремнём стёганку, поправил на голове шапку.
      — Теперь в Сайгатку пойдёшь? — спросила Варя.
      — Пойду. Время.
      Он подумал и повернул к воротам. Дорожка была длинная и вся белая от лунного света. Щёлкнул засов, тонко пропела калитка…
      — Козли-ик!
      — Да, Варя? — Он шагнул обратно.
      — Нет, я так. Завтра придёшь?
      — Приду-у!
      — Только обязательно приходи. И Вере Аркадьевне с дядей про всё передай.
      — Я передам.
      — И ещё знаешь что? — Снег хрустел и поскрипывал под ногами, Варя мчалась к нему по дорожке. — Чтоб они не думали, что я думаю, что они думают… — Она задохнулась. — Я же не потому здесь останусь, что у них плохо! Я из-за Вадимки. Так надо. Верно?
      — Верно. Беги в дом, сосулькой смёрзнешь.
      — Не смёрзну! Ой, луна, ой, смотри, хорошо!
      — Хорошо! — У него блеснули зубы.
      Варя засмеялась и побежала обратно.
      — Козлик!
      — Ага?
      — Нет, я так. Не боишься один?
      — Чудна-ая…
      Тёмная стёганка слилась с калиткой. Варя подождала на крыльце, пока не стихли его шаги, и дёрнула тяжёлую дверь.
      На каменной площадке над лестницей стоял Вадим. В руках он держал очки. Перепрыгивая через ступеньки, Варя взбежала наверх.
      — Вадимка, сумасшедший, зачем раздетый вышел?
      — А я боялся… Мне показалось, что ты ушла. Так долго всё нет и нет.
      — Вадимка, глупый! Мы же на крыше радио чинили. И бабушка с нами! Не стыдно? Я теперь никуда, никуда больше уходить не буду. Здесь всё время буду… с тобой. Бабушка позволила. Понимаешь?
      Варя протянула ему руку. По длинным стенам коридора шевелились большие чёрные тени.
      — Смотри, что это они там?
      — Тише вы! — прикрикнула Валентина Ивановна. — Вадимчик, это что? Сейчас же в спальню, взять шапку, надеть пальто.
      Под репродуктором, задрав головы, сбились мальчишки и девочки. Ольга Васильевна тоже стояла у стены и смотрела наверх!
      — Говорит! Говорит! — радостно закричал кто-то. — Я хорошо слышал, говорит…
      В репродукторе заверещало, пискнуло что-то, поскрежетало, и вдруг в наступившей тишине чётко, как будто из соседней комнаты, заговорил диктор:
      — 6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника… перешли в контрнаступление против его ударных группировок… В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери. К исходу одиннадцатого декабря 1941 года…
      — Шестого декабря 1941 года, — взволнованно повторил кто-то. — Вы слышите? Наши перешли в наступление! Вы слышите?
     
      * * *
      «Варечка, здравствуй!
      Это пишу тебе я, Наташина подруга Катя, которую вы все раньше звали Тумбой, по поручению Марии Николаевны и твоей сестры Наташи и по собственному. Они совершенно сбились с ног, а сейчас побежали на вокзал насчёт пропусков и билетов и ещё к нам в госпиталь. Ну так вот: мы числа так двадцать пятого или двадцать восьмого декабря выезжаем к вам в Сайгатку — Наташка, я и ещё один ваш знакомый, коллектор или не знаю кто (я позабыла) из геологической партии у Бориса Матвеевича. Его зовут Анатолий Иванович, Толя. Он младший лейтенант, Наташка тебе про него писала, что лежит в нашей палате. А теперь поправляется, и ему дали отпуск, а нас с Наташкой поручили отвезти его к вам. Ты, наверное, меня совсем позабыла, а я помню, как мы все вместе разбирали на чердаке тот чертёж с шурфами или как они называются (я позабыла), а потом Ольга Васильевна рассказывала про охотника и тот ножик. И ещё тогда приходил за Вадимом Сергей Никанорович, я всё про него знаю, Варечка, у меня тоже больше нету мамы, потому я про это и пишу.
      Ну так вот: Мария Николаевна велела написать, что Наташа пробудет у вас в Сайгатке так числа до десятого, потому что теперь фашистов от Москвы отогнали и уже скоро начнут учиться, как протопят школы. А меня записали к Ольге Васильевне в интернат. Письмо тебе передаст один человек, он едет сегодня неожиданно к вам, представитель из РОНО, или МОНО, или ФОНО (я не поняла) по интернатам, потому и пишу я, а не они сами. Вот и всё. Крепко тебя обнимаю и до скорого свиданья. Вот будет здорово, когда увидимся! А ещё позабыла тебе сказать, что у Мухи народились новые щенки. Как приедем — про всё расскажем.
      Подруга твоей сестры Наташи — Катя Воробьёва».
     
      Зимним утром
     
      Варя встала и отряхнула снег.
      В лесу было тихо, ни одна ветка не шевелилась. На поляну вдруг выскочил заяц. Он сел на снег, поджал лапу и, шевеля носом, понюхал воздух. Потом поводил длинными ушами, пригнул их и стреканул в кусты. С ветки посыпался лёгкий белый пух.
      — Козёл, Мамай, сюда идите!
      — Идём!..
      Зелёные ёлки, сомкнувшись вокруг поляны, слушали их молодые голоса.
      — Эх, вот эта хороша!
      Опустив точёные, чёткие от снега ветки, перед ними стояла ёлка, светясь на солнце.
      — Такую и рубить жалко! Давайте ещё поищем? Надо, где одна другой расти мешают, в густоте.
      Андрей вскинул на плечо топор. Нетронутый снег голубел под соснами. Ребята были на лыжах. Лыжи приглаживали снег, оставляя за собой три пары ровных следов.
      — Ой, смотрите, кто это?
      Со ствола пихты, пригнув круглую головку, на них смотрел маленький пушистый зверёк.
      — Белка. Не боится… Фью, черноглазая!
      Она скользнула по коре и исчезла. Андрей и Варя тронулись дальше.
      — Меня обождите! — Мамай догонял их, за ним волочились по снегу на длинной верёвке опрокинутые сани.
      — Эх ты, кверху ногами везёшь…
      — Которую будем рубить?
      — Все жалко.
      Сверху, задевая ветки, свалилась шишка и стоймя воткнулась в сугроб.
      — Значит, вот эту. — Андрей бросил топор, снял лыжи. Сразу почти по колено провалился в снег.
      — Помочь? — крикнула Варя.
      — Нет, вылезу.
      Он стоял около пышно-зелёной ёлки. Присел, бережно отодвинул тесные ветки соседних ёлок. По лесу тонко, замирая в чаще, пронёсся чей-то крик:
      — Я-а-а…
      — Кричат, кажись?
      — Нет, кому же? — Варя прислушалась.
      Андрей выпрямился, скинул рукавицы, поплевал на руки и поднял топор:
      — Раз, два, взяли!
      Елка встрепенулась. Задрожала тёмная её верхушка, бесшумно полетели вниз белые хлопья…
      Потом её взвалили на сани, привязали верёвкой, впряглись и потащили через поляну. Мамай ковылял сзади, придерживая упругие ветки.
      — Давайте споём, — сказала Варя, стараясь двигать лыжей в ногу с Андреем, — песню какую-нибудь?
      — А я не умею, — пробасил Мамай.
      — И я не умею. Ну и пускай.
      И она, тряхнув головой, громко, во весь голос запела:
      Вот видишь, и получается. Ой, опять кричат!
      — Я-а-а…
      Лыжи с тихим шелестом огибали деревья, легко вспарывали мягкий снег.
      Между стволами затемнело что-то. У дороги, около поваленного ещё летом во время грозы дуба стояли две девочки: старшая — в короткой плюшевой шубейке, маленькая — в больших валенках, с головой и плечами увязанная в платок. Приложив к лицу красные руки, обе нараспев звали:
      — В-а-а-ря-а. Ты где в лесу-у-у?..
      — Смотрите, Ганя! И Домка!
      Старшая обернулась.
      — Ой, Варечка, к нам в Сайгатку быстрей бежи! Из конторы телеграмма пришла, ваши приезжают. Быстрей!
      — Быштрей! — крикнула и маленькая, ныряя в платок.
     
      * * *
      А поезд в это время уже подходил к станции Сайгатка.
      В одном из вагонов у белого, скрипящего от мороза окна, стояла тоненькая девочка-подросток. Серый грубошёрстный свитер плотно обтягивал её плечи, две тёмные косички были по-взрослому уложены вокруг головы.
      Девочка поставила ногу на трубу отопления, прижалась к стеклу и часто задышала: лёд на окошке стаял, в нём появился круглый глазок.
      — Наташка, видно чего-нибудь? — спросила другая девочка, сидевшая на нижней полке.
      Та, что у окна, дыша ещё быстрей, ответила:
      — Снег один…
      Дверь в купе отворилась; проводница, всовывая голову сказала громко:
      — Товарищ лейтенант, через остановку — Сайгатка. Так что собирайтесь.
      С полки напротив медленно поднялся военный в гимнастёрке с орденом.
      — Ага, что, проспорили? — сказал он девочкам. — Говорили, никогда не доедем. Вот и доехали!
      — Уже близко? Совсем близко? — охнула тоненькая в свитере.
      — Ещё минут двадцать…
      Девочки засуетились.
      — Катя, чемодан вытаскивай. Пальто, пальто достань! Подъезжаем, слышишь?
      — Ясно, слышу.
      От прежней толстой Тумбы остался разве только голос — басовитый и спокойный.
      — Проспорили? Придётся теперь одну папиросу разрешить! — погрозил длинным пальцем военный.
      Катя фыркнула, Наташа согнулась над чемоданом.
     
      Колёса выстукивали всё громче. Сквозь ледяные узоры окон мелькали частые деревья.
      — Полотенца в чемодан, кружки в рюкзак! — командовал военный. — Платочки обе повяжите. Теперь прошу, сестрица, помогите.
      Наташа подала ему руку, и он, припадая на левую ногу, распрямился. Наташа ловко и проворно застегнула ему гимнастёрку, ремень…
      — Вот спасибо-то! Приеду, всем расскажу — меня каждый день, как маленького, сразу две няни одевали.
      Наташа и Катя рассмеялись — в купе точно бубенчики зазвенели.
      И сразу вспыхнуло, зажглось разрисованное морозом окно — деревья кончились, брызнуло солнце.
      — А вдруг нас никто не встретит?
      — Быть этого не может.
      — Анатолий Иванович, и Маша обязательно-обязательно придёт? — морща нос, лукаво спросила Наташа.
      — Обязательно. Пожалуйте папироску.
      Она достала у него из кармана на груди пачку, он взял левой рукой папиросу, закурил, сел и откинулся на спинку сиденья.
      — А бабушка, наверное, не сможет. Утром как раз уроки… — Наташа задумалась, вскрикнула. — Катька, а газеты и журналы? Где журналы?
      — Я убрала. В чемодане.
      Впереди гулко закричал паровоз. Мимо окна, мигая просветами, пронёсся встречный поезд. Проводница закричала в коридоре:
      — Следующая — Сайгатка!
      Военный положил перед собой на столик часы и сказал:
      — Теперь присядьте, девочки. Надо решить один очень важный вопрос: кто будет вылезать из вагона первым?
     
      * * *
      Маша припала к серой шинели. Всхлипывая и смеясь, она прятала в ней мокрое от слёз, счастливое лицо. К окнам вагона уже приклеились любопытные пассажиры. Кто-то звонко кричал из тамбура:
      — Меня бы к вам, братишки, а?
      — Полно, Маша, будет… — Толя опустил костыль и притянул её к себе. — Живой ведь! А это — пустяки…
      От станции, спотыкаясь, к поезду бежала Варя. За ней с лаем скакал Угрюм.
      Наташа, схватившись за поручень, застыла на подножке вагона. Белый снег, голубое небо и солнце ослепили её, и она, растерянно улыбаясь, не двигалась с места.
      — Наташка, что же ты, прыгай! — кричала испуганно Катя.
      Но Наташа всё улыбалась смущённо и тревожно, как будто не веря себе.
      — Варечка? Сестрёнка, Ва-ря!.. — Голос у неё вдруг перешёл на шёпот…
      Борис Матвеевич подбежал, снял её с подножки и поставил на снег.
      — Наташка! Наташка!.. Наташка!..
      Сёстры стояли, уткнувшись друг в друга лбами, схватившись за плечи, а Угрюм, бегая вокруг, обнюхивал Наташины ноги и радостно лаял.
      — Уй, Тумба, худющая какая! Нет, Катя… Катька…
      Теперь они молча прыгали по снегу втроём.
      — Дядя! — Наташа опомнилась, бросилась к Борису Матвеевичу.
      — Совсем большая стала! Взрослая. Ну, здравствуй!
      — Мама велела передать вам с Верой Аркадьевной… И бабушке, и ещё Вадиму… — Наташа снова затихла. — Мама велела вам передать, что она тоже с нами… Думает о нас там, в Москве, понимаете?
      — Всё понимаю, родная моя. Бабушка с Вадимом приедут вечером в Сайгатку. И Вера Аркадьевна вернётся, она уехала по одному срочному делу… Вот молодцы, как раз к Новому году успели!
      — Наташка!
      Варя опять налетела на неё, закружила.
      — А там… там кто? Ой, Анатолий Иванович! — взвизгнув, она вырвалась, помчалась и к нему.
      — Осторожно, я из починки. Здравствуй, разведчица! — Он схватил её здоровой рукой. — Ого, выросла! Как она, жизнь? Вспоминала?
      Паровоз, дыша паром, ещё стоял у станции. Из тамбура вагона на них смотрела грустная женщина в белом полушубке и ушанке.
      — Счастливо отдохнуть! — вдруг крикнула она и махнула рукой.
      — Счастливого пути! — Варя с Наташей замахали в ответ.
      Паровоз вздохнул и без гудка, стуча буферами, сдвинулся с места. Вагоны, раскачиваясь и скрипя, пробегали мимо.
      — Тронулись тоже? — сказал Борис Матвеевич.
      У станции под навесом, перебирая ногами, их ждали лошади.
      — Спиря, тулупы давай. Боярыню ближе подводи!
      Розвальни неслышно подкатили к полотну. Маша, поддерживая Толю, накинула на него поверх шинели меховую полость. Катя залезла на сено, уминала его, пристраивала чемоданы… Наташа всё озиралась вокруг с радостным изумлением, не выпуская Вариной руки.
      — Дай-ка ещё раз на тебя погляжу, — сказал Борис Матвеевич, беря её за плечи и ставя перед собой. — Однако, возмужала! Кто бы мог подумать? Совсем невеста… А Варвару нашу как находишь? Вот бы мать на неё порадовалась…
     
      С Новым годом!
     
      — Всё ещё спят? — спросила шёпотом Варя.
      Ганька подкралась к двери и затрясла косицей. Варя влезла на сундук и тоже, поверх Ганиной головы, стала смотреть в щель.
      Окна в горнице были завешены и почти не пропускали света. На полу у печки, на сдвинутых сенниках, лежали две неясные фигуры.
      — Нет, больше не могу, сейчас разбужу…
      И Варя, скрипнув дверью, на цыпочках вошла в горницу. Разулась у порога, в одних шерстяных носках подкралась к сеннику…
      Ганя от смеха страшно надувала щёки, двигала бровями. Варя нагнулась над спящей Наташей. Та лежала, вытянув по одеялу худые нежные руки; спутанные волосы, выбившись из косичек, рассыпались на подушке.
      Варя взяла одну косичку и пощекотала Наташе нос.
      — А я и не сплю, и вижу, — фыркнула из-под одеяла на соседнем сеннике Катя.
      Варя, пискнув, навалилась на неё, заколотила кулаками… Наташа испуганно подняла голову:
      — Катька, подъезжаем, слышишь? Ой, что это я? — Она, как маленькая, протёрла глаза, засмеялась и вдруг брыкнула Варю ногами.
      — Куча мала! — заорала Варя, переваливаясь на неё. — Ганя, на помощь!
      Несколько минут они барахтались на сенниках, расшвыривая подушки. Потом Варя вскочила, сдёрнула с окна занавеску и звонко закричала:
      — Наташка, вставай, а то солнце убежит! Ганя, воды, самой прехолодной! Ой, до чего же я счастливая… Пойдёмте скорей Сайгатку смотреть!
     
      Через полчаса они были на улице. От их крыльца в разные стороны прыснули закутанные сайгатские ребятишки — всем было любопытно посмотреть Варькиных гостей. Сестрёнка Гани — Домка была, конечно, тут же, вместе со своим платком и валенками.
      — Домка, Домочка, беги скорей к околице, — распорядилась Варя. — Как увидишь, что с моста Боярыня свернула, так за нами, слышишь?
      — Шлышу! — важно ответила Домка и заворочала валенками.
      — А вы, ребята, с той стороны караульте. Бабушка с Вадимкой из Тайжинки должны приехать. Ладно?
      Ребятишки гурьбой помчались вдоль улицы.
      Чистое небо светилось над Сайгаткой. Почти над каждой крышей вился розовый дым. На оградах и завалинках белой опушкой лежал снег.
      — До клуба бежимте, кто скорей? — спросила Варя.
      — Бежимте!
      Они рванулись вперёд. Ганя отстала, трепыхая косицей, кричала жалобно:
      — Варечка, мне не угнаться!
      Остановились у конного двора. Под навесом, за старой молотилкой, возился с чем-то Спиридон.
      — Спирь, а Козёл где, не видел? — Уехал он.
      — Уехал? Куда?
      — С Верой Аркадьевной куда-то.
      У Вари вытянулось лицо. Она обняла Наташу и что-то быстро зашептала ей в ухо. Наташа понимающе кивала головой.
      — Гей! — окликнул из-под навеса Спирька. — Кататься с горы айда?
      Он присел и неожиданно вытолкнул из-за молотилки опрокинутую деревянную скамейку. Она птицей скользнула, вылетела, раскатилась по улице…
      — Ледянка! Ледянка! — закричала Ганя. — К обрыву бежим, там ребятишки шибко накатали!
      Они уселись на ледянку втроём: впереди Катя, за ней оробевшая Наташа, за ней Варя.
      — Раз-два, взяли! — скомандовала Варя, отталкиваясь ногами.
      Облитая водой, заледеневшая скамейка со страшной быстротой понеслась под уклон. Колючие снежные брызги летели в стороны.
      — С дороги-и!..
      С обрыва следом мчалась Ганя в добытых где-то санях, её нагонял Спирька в громыхающем старом корыте. Корыто подскочило, заплясало, вытряхнуло мальчишку в сугроб.
      — Спирюшка, зашибся? — спрыгнув с ледянки, Варя была рядом.
      — Да ничуть!
      — Наташка, Катя, тащите ледянку наверх! Ещё раз съедем…
      Но от огородов вдруг, словно шарик, выкатился кто-то маленький. Загребая большими валенками, покатился к обрыву.
      — Швернули! — кричал издали тонкий восторженный голосок. — Швернули они…
      — Домочка, ты что?
      — Да едут же!
      — Кто? Ой, бабушка… Наташка, Катя, за мной!
      Проваливаясь в снег, Варя побежала к дороге, вдоль разостлавшихся белыми платками огородов.
      Отсюда уже было видно: высоко вскидывая ноги, от моста к Сайгатке бежала Боярыня. За ней из розвальней выглядывали смеющиеся лица. Борис Матвеевич, стоя, размахивал кнутом.
      — Наташка, скорей!
      — Подожди, у меня ботик расстегнулся…
      — Давай застегну-у!
      Борис Матвеевич, увидев бегущих девочек, остановил лошадь. Варя подбежала первой, повисла у него на шее. Рядом с Ольгой Васильевной, закутанный по уши в овчину, сидел Вадим. Сбоку, свесив ноги, ухмылялся в лихо заломленной ушанке Мамай.
      — Ну, покажись… какая стала?.. — Ольга Васильевна поднялась навстречу Наташе, протянула руки.
      Та остановилась, задыхаясь от бега. Тёмные волосы выбились из-под старой вязаной шапочки, бледные щёки зарумянились.
      — Бабушка… Вадимка… — только и могла выговорить Наташа.
      — Молодцом, в общем… Худовата, правда. Досталось вам там, в Москве?
      — Досталось.
      — Бедная моя, милая… Вадим, здоровайся! Рад, надеюсь? Вот и увиделись…
      — Бабушка, давай с горы кататься? — придумала Варя. — Айда, бабушка! Пожалуйста!
      — С горы? Ну что ж, попробую.
      Разминая ноги, Ольга Васильевна прошлась у розвальней. Мамай спрыгнул, помог Вадиму выпутаться из овчины.
      — А я налегке теперь до клуба. Только вы, смотрите, недолго, — и Борис Матвеевич стегнул Боярыню.
      Вечернее солнце косыми полосами разлиновало накатанный склон оврага. Чернели на снегу брошенные сани, ледяная скамейка, корыто.
      — Садись, бабушка, не бойся! Это же не ледянка, сани!
      — Ох, нет, знаешь — высоко. Боюсь, право, боюсь.
      — Да не страшно же ни капельки!
      — Глядите — во!
      Мамай уже гремел корытом. Влез в него и, стоя, с гиканьем, понёсся с горы. Спиридон с Ганей на ледянке — вдогонку. Варя подтащила сани, нагнулась, придерживая их.
      — Вадимку в середину, бабушку сюда. Катька вперёд… Теперь Наташка. Я сзади… Раз-два, взяли.
      Она разбежалась, подтолкнула их, вскарабкалась тоже. Сани, наклоняясь, поползли с горы. Быстрей, ещё быстрее… Снежная пыль защекотала лицо.
      Ольга Васильевна пригнула голову, зажмурилась…
      — Да, бабушка, здорово? Ещё раз, скорее! Вы с Вадимкой сидите, мы в гору свезём! Раз-два…
      Наташа, Варя и Катя впряглись и дружно потащили сани кверху.
     
      И вот они собрались все вместе в сайгатском клубе. Не все, конечно…
      Далеко в Москве, среди тех, кто не оставлял её в трудные дни войны, встречала Новый год Марья Николаевна. Интернатские в Тайжинке, наверное, тоже сидят сейчас около привезённой из леса ёлки. С ними Валентина Ивановна. Это она уговорила Ольгу Васильевну поехать до следующего утра к своим, в Сайгатку. Нет среди близких и старого, проверенного годами друга — Сергея Никаноровича.
      Окна в клубе не занавешены. Жарко горят и потрескивают в железной печурке сосновые чурбаки. Рояль сдвинут к стене, холщовая занавеска отделяет сцену от тёмного пустого зала. Новый год почти все в Сайгатке встречают по домам. А у Бориса Матвеевича дом как раз здесь, в клубе, где столько дней и ночей провёл он за чертежами и картами, отрываясь от работы только для того, чтобы немного поиграть на рояле.
      Посредине накрыт стол; розовеет в туесах мороженая брусника, желтеют румяные шаньги, переливается янтарями огромный копчёный сом. В глиняных мисках — горячий творог, пареная душистая свёкла. Колхоз прислал Борису Матвеевичу к празднику жбанчик первосортной медовой браги.
      За столом, в единственном кресле, сидит Толя. На нём парадная гимнастёрка, орден горит на груди. У ног блестит клавишами баян. Толя иногда одной рукой поглаживает его и кивает Спиридону: «Сыграешь потом?» Рядом с Толей — нарядная и немного суровая от этого Маша. На председательском месте — Ольга Васильевна и Борис Матвеевич.
      У Бориса Матвеевича сегодня двойная радость. Утром в сельсовет пришла на его имя телеграмма из Москвы: «Запасы бокситов сайгатского месторождения утвердить. Месторождение сдать в эксплуатацию».
      Это значит — работа геологоразведочной партии не пропала даром!
      Не пройдёт, может, и года, как Сайгатка станет неузнаваемой. Из западных районов, с Урала потянутся к ней вагоны с оборудованием, строительными материалами.
      Загрохочут в карьерах глухие взрывы, заработают экскаваторы. Это значит — заводы получат новое сырьё. Хорошо!
      А сегодня можно отдохнуть.
      Борис Матвеевич, улыбнувшись, встаёт и вскидывает волосы. Девчонки — Варя, Наташа, Катя и Ганька — перешёптываются и хихикают за столом. Домка, отмытая до того, что блестят, как напомаженные, толстые её щёки, конечно, тоже здесь. Вадим около Ольги Васильевны. С радостным любопытством сквозь очки посматривает на всех.
      На одной скамейке с ним — Мамай. У того, несмотря на заглаженные вихры, такой вид, точно он вот-вот выкинет коленце. Руки Мамая так и чешутся дёрнуть за косицу Ганьку или хлопнуть по концу скамейки, чтобы девчонки с визгом посыпались друг на дружку.
      Не хватает только Веры Аркадьевны и Андрея Козлова. Варя со Спирькой то и дело поглядывают на дверь — уже двенадцатый час! Борис Матвеевич (наверное, неспроста) говорит:
      — Спокойно, в своё время приедут…
      — Спирь, слышишь? — дёргает его Варя за рукав.
      — Ага.
      У клуба громко заржал Пегий. Варя, задев тарелку с ватрушками, выскочила из-за стола и прыгнула прямо со сцены в зал.
      — Варвара, куда?
      — Я сейчас!
      Схватив со скамейки платок, она перебежала тёмный зал и тут же, в дверях, налетела на входившего с улицы Андрея.
      — Ой, Козлик, наконец-то! Ой, шишку набил…
      — Чего ж ты, давай снегом потру!
      Он засмеялся, потащил её обратно на улицу. А от саней за Верой Аркадьевной шагал к клубу высокий старик в тулупе.
      — Где же вы пропадали? Кто это там?
      Андрей набрал в горсть снега, приложил Варе ко лбу.
      — Слышь, не признала?
      — Дедушка… Неужели он?
      Да, это был старый лесник и охотник. Он шёл медленно, из-под нависших бровей оглядывая заметённую снегом сайгатскую улицу, освещённые дома, новое здание клуба.
      — Дедушка! Вы… к нам? — Варя бежала к нему.
      — А-а, вот она… Я самый. Что, не гадала? Молодка вот подговорила, и не чаял. — Он показал на Веру Аркадьевну.
      — Бабушка! — Варя бросилась обратно к клубу. — Знаешь, кто к нам сейчас…
      — Подожди, молчи! — Вера Аркадьевна нагнала её, зажала со смехом рот.
      Старый охотник ступил на крыльцо клуба, неторопливо сбил шапкой снег с высоких сапог.
      Вдруг повернулся к Варе. Расстегнув тулуп, достал из-под него маленький, завёрнутый в чистую тряпицу свёрток и, поклонившись, протянул его девочке.
      — Внучке гостинец обещанный, — сказал внятно. — Расти большой да умной. Для тебя и делано! Теперь к хозяевам веди, молодка…
      Ахнув, Варя приняла свёрток. Положила на край саней. Осторожно развернула тряпицу и вынула совершенно новый маленький складной, с резной рукояткой, блестящий ножик. Сбоку на рукоятке по гладкой костяной поверхности было чётко написано:
      «Внучке от Сокола. 1941».
      — Ой, Козлик, смотри, мне дедушка чего подарил!
      Варя, размахивая ножиком, как дикарь, плясала вокруг саней. Платок свалился ей на плечи, скользнул на снег. Андрей поднял его, набросил на девочку.
      — Стой, не вертись… Ух, мировой! Дай раскрою.
      Варя вдруг задумалась.
      Потом, точно решившись, тряхнула головой и полезла в карман.
      — Знаешь, что я хочу тебе сказать? — начала радостно, глядя на своего товарища. — Я уже давно хотела. А теперь — вот!
      Она вытащила из кармана свой старый, в потёртом кожаном чехле любимый ножик, который семь месяцев назад вернулся вместе с ней из Москвы в Сайгатку. Он был аккуратно застёгнут на плетёную пряжку.
      — Вот. Я знаю, бабушка не рассердится! Пускай этот теперь будет у тебя. Насовсем. Я его тебе дарю, понимаешь?
      — Понимаю. Беречь буду. — Андрей благодарно смотрел на девочку, принимая подарок.
      — А сейчас давай с тобой один только разочек на ледянке с горы съедем. Мы сегодня, пока вас не было, ох и здорово катались! Один разочек, ещё успеем!
      — А ну, быстро…
      Они взялись за руки и побежали к огородам.
     
      — Андрей! Варва-ара! Ждём вас!
      — Мы идё-ом!..
      Они тихо поднимались по укатанному снежному склону.
      Над головой по-прежнему блестели и перемигивались звёзды. Луна светила вовсю.
      — Да, Козлик, хорошо?
      — Хорошо.
      Скамейка вдруг вырвалась из его рук и тёмной птицей метнулась вниз.
      — Эй, кто там есть, с дороги-и!
      Но дорога была пуста, они стояли одни под раскинувшимся небом.
      — Слышь-ка, опять зовут.
      — Погоди…
      Варя прислушалась. Как тогда, на крыше, в чёрном небе нарастал ровный спокойный гул.
      — Опять самолёт… Может, на Москву?
      — На Москву…
      Варя подняла голову. Высоко вверху мигнула и погасла яркая точка.
      — Звезда покатилась. Или показалось мне?
      — Померещилось, они осенью больше падают. — Андрей поправил на ней съехавший платок. — А чего бы загадала, если правда — звезда?
      — Чего?
      Варя сдвинула брови, подумала:
      — Первое: чтобы война скорей кончилась. Ну, чтобы победили мы! А потом… а потом — весело чтобы всем было.
      — Мы всё одно и так победим. Поют, слышь-ка!
      — Да… Спирька на баяне играет.
      В ярко освещенных окнах клуба мелькали чьи-то тени.
      Три голоса вырвались навстречу: прозрачный и звонкий — Наташин, глуховатый — Катин, звучный, уверенный — Бориса Матвеевича. И, перекрывая их, сильно и свободно запела Маша:
      Это была та самая песня, которую она пела летом в поле, на дальних шурфах.
      — Да, Козлик, хорошо?
      — Хорошо, Варя.
      — Бежим?
      — Бежим.
      — Вперёд?
      — Вперёд.
      — А ты знаешь, что впереди?
      — Я — знаю.
      — А я…
      Варя протянула ему руку. Она знала тоже. Впереди было много трудного, больше — светлого и радостного.
      Впереди была новая, большая жизнь.