В приморском городе

DjVu

      Часть первая
     
      I. НОВОГОДНИЙ ОБЕД
     
      «Интересно знать, о чём они все думают?»
      Витя Стишов с любопытством поглядывал на рабочих. Они сидели за длинными столами, ели и не разговаривали. Столы, расставленные между печатными машинами и наборными кассами, выглядели сегодня празднично.
      Строгий светлобородый хозяин, склонившись над тарелкой, сосредоточенно ел, но его бледное, одутловатое лицо даже сегодня было угрюмо. Зато сидевшая с ним рядом хозяйка улыбалась весело и приветливо.
      Витя знал, что обед для рабочих устроен по её желанию. Вчера на работе люди говорили: «Что ж, прибыли у хозяев большие, время теперь тревожное, почему бы им и не приласкать людей?..»
      Обед подходил к концу. На столе появился бочонок с пивом. Наполнились кружки. Наступила тишина. Хозяйка улыбалась. Витя не удивился, когда первым поднялся старший мастер наборного цеха. Смуглый, с тёмными беспокойными глазами и острым подбородком, он откашлялся и заговорил:
      — Кхм!.. Разрешите, дорогие хозяева, от имени ваших подчинённых поблагодарить вас за обед и ещё раз поздравить с наступающим тысяча девятьсот пятым годом! В этот торжественный час хочется вспомнить былое, вспомнить время, когда вы, Григорий Спиридонович, сменили скромный вицмундир учителя гимназии на штатский костюм. Счастливо обвенчавшись с прелестнейшей Анной Павловной, вы в нашем тихом крымском городе открыли небольшое дело. Многие помнят, как в переулке у окна стояла только одна печатная машина и рабочих было всего двое: наборщик и печатник. А теперь? — Старший мастер окинул взглядом длинные столы. — А сейчас, Григорий Спиридонович, у вас работает вот сколько рабочих! Это ли не успех? — Старший мастер поднял кружку с пивом и восторженно продолжал: — Мы пьём за новые выгодные заказы, за дальнейшее развитие типографии, за доброе согласие между вами и нами!
      Рабочие зашумели и выпили. Витя заметил, как хозяин исподлобья взглянул на старшего мастера и шепнул что-то хозяйке. Она рассмеялась.
      Но вот поднялся Афанасий Иванович Грабов.
      Витя с удивлением посмотрел на его доброе и болезненное лицо. Вспомнил он, как хозяева недавно обидели старика: опытного наборщика перевели в разборщики только потому, что он состарился.
      — Поздравляю вас, товарищи, с наступающим Новым годом! — поправляя очки и тяжело дыша, обратился Грабов к рабочим. — Только что старший мастер вспомянул про машину и двух рабочих около неё. Так вот: тем наборщиком был я, а печатником — мой приятель. Он давно умер, а я, как видите, ещё живу... Работали мы тогда у Григория Спиридоновича, как говорилось, восемь часов в день — от восьми утра и до восьми вечера...
      Молодой печатник Архипов громко рассмеялся. Витя заметил, как хозяин сердито взглянул на Архипова, а затем на Грабова.
      Поправив на носу очки, Грабов продолжал:
      — Как вам известно, товарищи, я люблю читать книги и в людях уважаю гуманность. Так вот, я и желаю, чтобы в новом году к просвещению и гуманности приобщились не только рабочие, но и хозяева...
      — Правильно, Грабов! — звонким голосом воскликнул сидевший в конце стола приезжий наборщик Лобиков.
      Хозяин, продолжая что-то дожёвывать, сердито отвернулся, а хозяйка, улыбаясь и сверкая золотыми зубами, сказала:
      — Продолжайте, Афанасий Иванович, прошу вас...
      — И мы просим! Просим! — послышался тот же звонкий голос Лобикова.
      Грабов продолжал:
      — Я хочу, товарищи, выпить за перемену в нашей судьбе. За то, чтобы в новом году мы дождались от неё хотя бы немного счастья...
      — Верно! Правильно! Браво, Грабов! Пьём за твоё здоровье, Афанасий Иванович!
      Люди зашумели и потянулись, чтобы чокнуться со стариком.
      К Грабову торопливо подошёл Лобиков:
      — Золотые слова вы сказали, Афанасий Иванович! Мы многого ждём от наступающего года. Выпьем, Афанасий Иванович! — И, чокнувшись со стариком, Лобиков сел рядом с ним.
      Витя с неприязнью смотрел на приезжего. Его улыбающееся лицо, на котором выступила испарина, покатый лоб и большой рот не нравились Вите.
      В эту минуту со стола полетела посуда.
      — К чер-ту гуманных! — кричал опьяневший старший переплётчик, порываясь вскочить с места.
      Его окружили соседи. Но он не унимался:
      — Пой, Грабов, гимн! Царский гимн! — размахизая кулаками, орал пьяный.
      Послышались возмущённые голоса:
      — Гоните бывшего хозяина! Вон Черносотенца!
      Возбуждённое, красное лицо пьяницы вызывало отвращение. Борода с застрявшими в ней остатками пищи растрепалась. Многие рабочие в эту минуту с удовольствием свели бы с ним счёты: старший переплётчик ещё не так давно имел собственную переплётную мастерскую и жестоко угнетал рабочих.
      Неизвестно, чем кончился бы скандал за новогодним столом, если б в дело не вмешался печатник Юлиус Кинд, который приехал недавно из Германии и привёз новую печатную машину.
      Высокий, статный немец, подняв над головой кружку с пивом, на ломаном русском языке восклицал:
      — Здравляй всих Новим годом, новим счастье и... новим сапогом! Го-го-го! — хохотал он.
      Глядя на него, смешного и пьяного, смеялись почти все. Громче всех хохотала хозяйка. Даже её угрюмый супруг криво улыбался. Сидевший рядом с Грабовым Лобиков неожиданно затянул украинскую песню:
      Гей ви, хлопцы,
      Славга молодцы,
      Чего ви смутны.
      Невеселы?
      Песня оборвалась. Все замолчали. Застольные речи прекратились. Рабочие ждали, что скажут хозяева, но хозяин, опустив голову, по-прежнему молчал.
      Вместо него заговорила хозяйка:
      — Господа, я очень довольна нашей сегодняшней встречей. Честное слово! Мне всегда казалось, что мы — это одна дружная семья. В самом деле, что нас разделяет? — Ничего. Пользуясь случаем, господа, сообщаю вам приятную новость: Григорий Спиридонович получает большой срочный заказ от управления Южных железных дорог. Для выполнения заказа управление устанавливает месячный срок. Если заказ не будет выполнен, то нам угрожает крупный денежный штраф. Понимаете? Этот месяц нам придётся хорошенько поработать. Да-с... Ну, а сейчас, друзья мои, благодарю вас за высказанные добрые пожелания и надеюсь, что мир между хозяевами и рабочими в новом году не будет нарушен.
      Хозяева поднялись с мест, а за ними стали подниматься со скамеек и рабочие. Обед был закончен.
      — До свиданья, Анна Павловна! — воскликнул, старший мастер цаборного цеха.
      Хозяйка, улыбаясь, прошла мимо, стройная, красивая, в новом лиловом платье. За ней, в наглухо застёгнутом сюртуке, прошёл хозяин.
      — «Бульдог» так ничего и не сказал, — указывая на хозяина, шепнул Вите Федька, ученик-разборщик.
      Витя не ответил ему и отошёл к рабочим. Разбившись на группы, рабочие толковали об обеде, о речах мастеров, о последних словах хозяйки.
      Первым ушёл из типографии друг Вити, печатник Архипов, и Вите сразу стало грустно. Глядя на беспокойно бегающие глаза мастера наборного цеха, Витя вспомнил, как Афанасий Грабов сказал о нём: «Он сам думает стать хозяином, только ищет денежного человека, чтобы поставить машину, и тогда, по примеру Григория Спиридоновича, начнёт наживаться».
      Выволокли вконец опьяневшего старшего переплётчика. Сутулясь, ушёл Грабов. Витя подошёл к Игнату Байко, прислонившемуся к стене. Они работали на одной машине: Витя — учеником-печатником, а Игнат — вертельщиком колеса.
      — Ну как, Игнат, весело тебе было?
      На бледном лице Игната блестели капли пота. На худых щеках горел лихорадочный румянец. Игнат покачал головой и ответил по-украински:
      — Ни, Вить... Якое там весилье, як грудь болит.
      Витя поднял на Игната синие глаза, и на его загорелом лице погасла улыбка. Он грустно заметил:
      — Значит, сегодня мы пообедали у хозяев, а завтра опять за работу?
      — Та вжэ ж, — ответил Игнат Байко.
      — Так... Ну что ж, до свиданья, Игнат!
      Пожав его руку, Витя отошёл от товарища. На вешалке он отыскал старую отцовскую куртку, надел её и вышел на празднично оживлённую центральную городскую улицу. Когда Витя натянул на плечи отцовскую куртку, то почувствовал еле уловимый, уже почти выветрившийся запах махорки. Тёплая волна прошла по его сердцу — он вспомнил отца, и ему даже показалось, что рядом с ним стоит он живой — крупный, слегка сутулый, молчаливый, но ласковый.
      В отцовской куртке, которая была ему очень широка в плечах, мальчик казался меньше и тоньше, чем на самом деле. Витя это знал и стеснялся, что одежда плохо сидит на нём, но ходить без куртки на работу или же, как сейчас, в гости к хозяину на Новый год, он не хотел, чтобы не сплетничали: «У парня даже нет верхней одёжи». Виталий был самолюбив, он не хотел, чтобы замечали, что он нуждается.
      Итальянская улица всегда была полна гуляющими. По одной стороне молча взад и вперёд прохаживались чиновники, гимназисты старших классов, купцы, их сыновья и дочери. По другой стороне, смеясь и переговариваясь, шли работницы табачных фабрик, мастеровые, рыбаки, жители окраин.
      Протиснувшись сквозь толпу, Витя вышел на булыжную мостовую. На углу он остановился. С моря дул в лицо холодный ветер. Поглубже спрятав руки в карманы отцовской куртки, Витя свернул на пустынную Набережную улицу.
      «Куда же я иду? — подумал он. — Домой мне ею хочется. Пойти разве к Грабовым? Нет. Зачем я к ним пойду? Книги Афанасия Ивановича давно прочитаны, а новых у него нет: он не может их покупать. Ему сбавили жалованье, обидели его, хоть он сегодня о гуманности говорил...
      Подгоняемый ветром, Витя шагал вперёд. Скоро позади остались бухта и качающиеся у причалов суда. Витя подошёл к волнорезу. Он знал, что высокая стена волнореза над каменной дорожкой защищает от ветра.
      Вите хотелось разобраться в том, что он слышал сегодня за обедом. Льстивая речь старшего наборщика вызывала брезгливое чувство. Ругань старшего переплётчика не. удивила его. «Но Грабов, умный и начитанный человек, говорил о необходимости просвещения не только хозяев, но и рабочих. Хорошо было бы, если б все рабочие читали книги! Но возможно ли это? Например, Игнат... Неграмотный, больной, бездомный — ведь он боится потерять работу, ведь таких, как он, много... А я? В прошлом году хозяйка платила мне два рубля в месяц, а в этом году прибавила только рубль. Если бы я не согласился, то Анна Павловна сказала бы: «Что ж, Витя, если тебе невыгодно, уходи». А куда я пойду? Без работы по городу бродят сотни людей, и хозяева это знают. Поэтому я и не прошу прибавки, а мать чинит мешки в порту или стоит над лоханью и стирает чужое бельё, чтобы, купить хлеба и сварить похлёбку».
      Тяжела жизнь его матери — она с детства жила в подвалах полуразвалившихся пригородных хибарок, и беспросветны были дни терпеливой труженицы, изнемогающей под бременем нужды и тяжёлых семейных забот.
      Знал Витя и суровый мир рабочих, которые собирались ежедневно ради скудного заработка в тесном помещении типографии, с душным запахом свинца и краски, пота и грязи. Типография находилась рядом с квартирой хозяина; туда Витю, так же как и других рабочих, не впускали, но он всё-таки видел убранство этой квартиры через окно.
      Иногда мальчики мимоходом, когда шли на работу, робко заглядывали в окна хозяйской квартиры и дивились её убранству. Особенно поразила воображение Вити темно-голубая бархатная мебель, которая стояла вокруг лакированного круглого стола. Эта мебель казалась Вите верхом роскоши, и он представлял себе: а если бы эту мебель... нет, зачем же всю, хотя бы одно кресло... перенести в их каморку? Бархат легко можно запачкать — ведь на такое кресло нельзя сесть в рабочей одежде, пропитанной жирной типографской краской, на такое кресло мать не может поставить своё корыто, наполненное грудой грязного белья... Да... такое кресло только бы мешало всем, в их жалкой каморке.
      Иногда Витя начинал мечтать по-иному:
      «А как хорошо было бы жить в квартире, обставленной красивыми вешами!..»
      Так Витя размышлял о своей жизни. До недавнего времени семья его жила в Питере, в подвале, на тесном дворе. Потом они переехали в Крым. Вскоре отец умер* и началась тяжёлая трудовая жизнь...
      Витя вздрогнул. Над головой сверкнул красный луч маяка на волнорезе и на чёрных волнах.
      Витя спешил домой по пустынной улице, поёживаясь от холодного ветра. Вот мостик, который соединяет центр города с Карантинной слободкой, где живут рыбаки, грузчики, работницы табачных фабрик. В домиках мерцают керосиновые лампочки, и, глядя на их тусклый свет, Витя становился ещё грустнее.
      Из мглы зимней ночи, точно из тумана, выплыли горка и мрачный силуэт древней башни.
      Как обычно, Витя поднялся на холм, обошёл башню и, дойдя до полуразрушенной стены, взобрался по кирпичам наверх.
      Он остановился и стал всматриваться в мглистую даль. Витя едва различал две береговые генуэзские башни, крепостные древние стены и прибрежные холмы.
      Моря не видно, слышен только его отдалённый гул и тяжёлый прибой у берегов. Витя вспоминал иное: волны, освещённые солнцем, спокойные, безбрежные.
      Стужа проникла за ворот куртки. Мёрзли пальцы. Витя по ступеням башни осторожно спустился вниз. Он сбежал с горки и направился в знакомый переулок. Вот дощатый забор и ворота дома. Витя постучал в дверь и услыхал тревожный голос матери:
      — Это ты, Виталий?
      — Я, мама.
      Загремел засов, и дверь быстро раскрылась.
     
      II. РАБОЧИЙ ДЕНЬ
     
      Трудовой день начался, как обычно, рано. Витя стоял на подножке машины и ногтем большого пальца быстро и умело отделял тонкий лист от кипы бумаги. Лист плавно скользил вниз по наклонной доске, укладывался по линии размера и попадал в стальные лапки кружащегося цилиндра. Обернувшись вокруг него, напечатанный и пахнущий свежей краской лист переходил в заднюю часть машины, где на площадке всегда сидел старший мастер Юлиус Кинд.
      Но вот Кинд встаёт, лениво потягивается и вразвалку идёт к аппарату с краской. Витя видит, как рука мастера уверенно поворачивает справа налево небольшое колёсико. Убедившись, что краска прибавлена, Кинд отходит от машины и останавливается против вертелыцика Игната.
      Навалившись всем телом на рукоятку чугунного колеса, Игнат Байко приводит в движение стальной цилиндр, валы с жирными красками и тележку, бегающую вперёд и назад по рельсам. На её чугунной плите, плотно прижатые друг к другу, в железной раме стоят свинцовыебуквы и медные линейки набора. Игнат вертит колесо. Он тяжело дышит и мотает головой, точно загнанная-лошадь...
      Мастер опускает руку на влажное от испарины плечо вертелыинка и, посмеиваясь, спрашивает:
      — Тоби шарко, Гнат?
      Игнат кивает головой и, задыхаясь, отвечает:
      — Дужэ жарко.
      — Може, ты устал?
      Вертельщик отрицательно качает головой:
      — Ни, господин Кинд, не устал я вовси...
      — Не усталь? Хо!.. — удивляется Кинд.
      Он возвращается к себе, но внезапно останавливается. Ухо мастера уловило под тележкой жалобный свист и нечёткий стук цилиндра. Кинд машет рукой Игнату и кричит:
      — Стоп машин!
      Сделав глубокий выдох, Игнат останавливает машину. Соскочив с подножки, Витя бежит в дальний угол цеха, к баку с водой. Напившись, он наливает воды в кружку и несёт её Игнату. Тот жадно пьёт. Когда Витя возвращается к баку, то в соседней наборной слышится отрывистый кашель хозяина.
      Высокий и слегка сутулый хозяин молча проходит наборный цех и подозрительно оглядывает наборщиков, разборщиков, учеников. Скоро он появляется в машинном отделении. Ни с кем не здороваясь, он проходит мимо ряда машин и останавливается около большой машины. Заметив торчащие из-под тележки длинные ноги Юлиуса Кинда, хозяин уходит в контору.
      Смазав части машины и поднявшись на ноги, мастер командует:
      — Пшёл!
      Витя вскакивает на подножку и берётся за лист. Игнат кладёт руку на рукоятку колеса. Опять работает машина, и время тянется мучительно медленно.
      Часы в конторе пробили десять. Игнат, то выпрямляясь, то изгибаясь, с трудом поворачивает огромное колесо. Движения подростка становятся всё судорожнее и порывистее. Витя это чувствует по работе цилиндра. Витя думает: «Если б Игнат посмел сейчас заговорить, то он, наверно, сказал бы, что у него нестерпимо ломит тело, болит грудь, горит спина и что ему очень хочется хотя бы на пять минут остановить колесо, броситься на пол и полежать неподвижно...»
      . Витя видит изнурённое, болезненное, лицо Игната и готов крикнуть: «Игнат, останови машину, отдохни!», но он не смеет — около машины сидит мастер Юлиус Кинд, он кому-то кивает головой и улыбается.
      По машинному цеху идёт хозяйка. Лёгкой походкой, точно плывя, она проходит между машинами, здоровается и улыбается рабочим. Поравнявшись с Игнатом, она останавливается и брезгливо морщится, торопливо достаёт из сумочки сиреневый надушённый платочек, подносит его к носу и быстро скрывается в дверях конторы.
      Витя слышит, как работающий позади него на маленькой машине «американке» Архипов громко говорит соседу:
      — Не понравилось хозяйке, что Игнат наш взопрел.
      Круглолицый, добродушный Архипов ногой нажимает на педаль печатной машины. Колесо завертелось. Левая рука — Архипова аккуратно снимает с чугунной тарелки отпечатанный плотный лист, в то время как правая рука успевает положить чистый лист бумаги.
      Забывшись, Витя засмотрелся на поминутно кланяющуюся фигуру Архипова, и в это время тонкий лист скользнул поверх стальных лапок и быстро закружился в жирных красочных валах.
      — Стой, стой, Игнат! — в ужасе закричал Витя.
      Он хотел было соскочить с подножки, чтобы выдернуть лист из валов, но сзади него уже стоял Кинд. В голубых глазах мастера сверкал гневный огонёк. Мастер злобно шипел:
      — Я тебе, Вить, дам в твой морд, так твоя зуб вылетает на улиц!..
      Длинные, цепкие пальцы Кинда впились в волосы Вити и больно тянули их из стороны в сторону. Вырываясь, Витя соскочил с подножки и, дрожа от обиды, закричал:
      — Не смеете драться!
      Коренастый, невысокий, он стоял перед мастером, готовый к самозашите.
      — Доннерветтер! — выругался Кинд и отошёл назад.
      Витя бросился к валам машины и по кускам отрывал
      жирный, чёрный испорченный лист. Потом, не глядя на работающих, пошёл к умывальнику. Там он смыл щелочным порошком краску с пальцев и возвратился к машине.
      Плотно сжав губы, Витя опять стал накладывать
      листы и думал об обиде. Тяжёлые воспоминания одолевали его...
      Ему не было и одиннадцати лет, когда отец с семьёй приехал в Крым, но не нашёл здесь работы. Потом он тяжело заболел. Мать пошла работать в порт, а Витю отдали в обучение в коробочную мастерскую. Приходил он в мастерскую до рассвета. Кипятил воду, мыл полы, варил клей, чистил хозяевам сапоги. Потом его нагружали готовыми коробками и посылали относить их заказчикам. Обвешанный этими коробками выше головы, он задевал прохожих. Его гнали с тротуаров на мостовую, а городовые с мостовой посылали на тротуары.
      Когда умер отец, мать взяла Витю из коробочной и отдала в обучение в переплётную мастерскую. Но и здесь было не лучше. Хозяин заставлял мальчика до начала работы убирать мастерскую, чистить станки, бегать за водкой. Напившись, хозяин часто избивал его и выбрасывал на улицу. Вскоре хозяин пропил свою мастерскую. Это он вчера на обеде у Григория Спиридоновича требовал, чтобы пели царский гимн... Витя ненавидел и презирал его.
      В дни, когда в поисках работы Витя блуждал по городу, он познакомился с наборщиком Афанасием Ивановичем Грабовым.
      Знакомство произошло летним вечером на молу. Горы, окружавшие город, светились розовым закатным светом. Вся гряда гор Тёпе-Оба до горы Лысой пылала зноем. Между ясным синим небом и бирюзовой гладью моря застыли лёгкие белые облака. Ими залюбовался Витя. Заметив это, сидевший на скамье Грабов, поглядывая ласково через очки, спросил его: «Ты, парень, видно, приезжий?» — «Да», — ответил Витя.
      Тогда Грабов подвинулся на скамье, и Виталий сел с ним рядом. Грабов начал рассказывать:
      «А я, сынок, здешний, родился и вырос здесь. Люблю свой город! Видишь, дорогой, высокую башню в городском саду? Она стоит здесь ещё с незапамятных времён, — со времён генуэзцев, а я помню ещё то время, когда об эту самую башню билось море. Потом согнали сюда безземельных крестьян и безработных рабочих и стали засыпать море. По насыпи провели железную дорогу, выстроили порт и каменный мол, на котором мы с тобой сидим. А на мысе Ильи, который заметно вдаётся
      в море, тогда светился маленький маячок и в штормы кричала сирена. А за «мысом Ильи, дружок, есть бухта, которую народ прозвал двуякорной, потому что там во время морских бурь корабли отстаивались на двух якорях...»
      Так познакомился Витя с Грабовым, который через несколько дней помог ему устроиться в ту типографию, где он сам работал. Они стали друзьями. Афанасий Иванович приглашал Витю к себе, давал ему книги из своей домашней библиотеки, и Витя читал и перечитывал эти книги.
      Тяжёлый, хриплый кашель Игната прервал воспоминания Вити. Держась левой рукой за грудь, Игнат другой рукой медленно вертел колесо. Лицо его было искажено болью, а тощее тело содрогалось от кашля.
      «Что делать? Остановить машину? Но что скажет Кинд?» К счастью, в эту минуту из конторы раздался резкий, продолжительный звонок. Наступило время обеденного перерыва.
      Машины остановились.
      Мохнатые зимние облака за окном неожиданно раздвинулись. В голубом просвете холодного неба сверкнуло солнце. Лучи его осветили машины, чёрные валы, остановившиеся тележки с набором и рабочих, которые расположились на ящиках, на подножках машин, на полу.
      Прильнув к окнам и стеклянной двери, на улице стояли прохожие. Они с любопытством разглядывали чугунные колёса, медные и стальные части машин и растянувшегося на подоконнике молодого парня с болезненным лицом и закрытыми глазами. Они видели, как к парню подошёл светловолосый синеглазый мальчуган со слегка вздёрнутым носом. Мальчик потеребил лежавшую на груди парня руку и сказал ему:
      — Игнат, вставай! Слышишь? Сегодня у меня хороший завтрак: свежий хлеб с салом. Вставай!
      — Ни, не надо, Вить, кушай сам, — слабым голосом ответил Игнат.
      — Не уйду я от тебя, пока не покушаешь, — сказал Витя и сердито добавил: — Смотри, люди за окном собрались, глядят на тебя и думают: зачем парень лежит, когда все обедают?
      С трудом опираясь руками о подоконник, Игнат сел.
      Витя вынул из кармана свёрток. Один кусок хлеба с салом он дал Игнату, а другой взял себе. Приятели принялись за еду, изредка посматривая на окно, где по-прежнему стояли любопытные и глядели на них. Потом Витя принёс две кружки горячей воды, и обед был закончен.
      После еды Игнат опять завертел колесо. На этот раз Витя накладывал большие, плотные листы какой-то конторской книги. За годы учения в типографии он печатал разное: реестры, афиши, кассовые ордера, товарные накладные; только один раз он печатал книжку. Это была украинская сказка. Издавал её автор. Витя запомнил эту странную сказку. Она называлась «Не любо — не слухай, а брехать не мешай».
      Витя запомнил начало этой смешной истории.
      «Давно, дужэ давно цэ було. Я був гцэ парубком. Дид щэ маленьким був, а батьки... совсим на свити не було. Тоди мы с дидом хозяинувалы. Було у нас дви пары во-лив. Одна — чужа, а друга — не наша. Приихалы мр1 с дидом в поле ораты. Приихалы, шукаем наше поле, а найты не можем. Шо тут робыты? Шукаем, шукаем, тут я догадався и цыкнул на нашу собачку Жучку. Жучка вскочила, и всэ наше поле открылось...»
      Из конторы вышли хозяева. Проходя мимо Игната, хозяйка ускорила шаги, но хозяин, поглядывая по сторонам, шёл за ней не спеша. Игнат опять закашлялся, и вдруг кровь хлынула у него из горла. Игнат бросил рукоятку и прикрыл ладонью рот. Колесо, сделав ещё два оборота, остановилось.
      Кинд, ругаясь, выскочил из-за машины. Витя с ужасом увидел, как Игнат краем рубахи быстро вытирал кровь с подбородка.
      Хозяин уставился на Игната. Одутловатое лицо его вытянулось. Он строго спросил Кинда по-немецки:
      — Герр Кинд, что это у вас за концерт?
      — Не знай, — спокойно ответил Кинд по-русски.
      — Странно... Вы мастер — и не знаете? — сквозь зубы процедил Григорий Спиридонович и подошёл к Игнату.
      — Что это? — спросил он, указывая на пятна крови, растекавшиеся по рубахе.
      — Мабудь простудывся, господин хозяин, — торопливо ответил Игнат и метнулся к колесу.
      Витя едва успел положить на машину лист, как Игнат завертел колесо, но скоро машина замедлила ход...
      Угрюмо оглядывая Игната, хозяин подошёл к Юлиусу Кинду и опять сказал ему по-немецки:
      — Я думаю, герр Кинд, что Игнат больше не годен к работе.
      — Я тоже так думаю, — по-немецки ответил старший мастер.
      Покачивая головой, хозяин ушёл. Хотя Витя и не понимал немецкого языка, но догадывался, что сказал хозяин и что ему ответил Юлиус Кинд. Витя оглянулся на Архипова, работавшего на «американке». Тот низко склонился над машиной, и лицо его было озабоченное и суровое.
      «Что же теперь будет с Игнатом?..» — думал Витя. Он сдвинул брови и машинально отбросил со лба непокорную прядь светлых волос.
      Часы работы тянулись медленно. Скоро зажглись керосиновые лампы-молнии. Коптили фитили. Чадили копировальные краски. Было нестерпимо душно...
      Ночью, после конца работы, Витя с Игнатом вышли вместе. Вщггя с удовольствием вдыхал холодный, чистый воздух. Игнат, шатаясь, понуро шагал рядом. С моря неожиданно налетел тёплый, ласковый ветерок.
      «Откуда он? На дворе ведь зима!» — подумал Витя, но, вспомнив, что произошло с Игнатом, сказал строго:
      — Завтра пятница. Придёт доктор и спросит: «Кто тут болен?» Ты, Игнат, подойди и скажи: «Я болен, доктор». Расскажи ему, как ты сегодня тяжело кашлял, как у тебя кровь пошла из горла. Слышишь, Игнат?
      — Ни, Вить, не скажу.
      — — Почему?
      Игнат ещё ниже опустил голову. Он помолчал и вдруг с отчаянием сказал:
      — Доктор им скаже, что хворый я! А хозяева шо? Выгонят, як собаку. А куды я пийду, Вить?
      — Но должен же ты начать лечиться, Игнат! — сказал Витя.
      Игнат в ответ махнул рукой. Он перешёл улицу и направился к себе.
      Витя постоял, посмотрел ему вслед и решил, что завтра сам скажет доктору об Игнате.
     
      III. ЖИЗНЬ
     
      В обеденный перерыв в полутёмной нише умывальника доктор выслушивал больного Игната.
      — Ты, братец, нездоров!
      Окончив осмотр, доктор сказал:
      — Тебе надо пить тиокол и как можно скорее уехать на южный берег.
      — Куды? — переспросил Игнат.
      Смуглолицый человек в золотом пенсне, опустив трубку в карман белого халата, спокойно повторил:
      — Я говорю, тебе надо уехать отсюда. В Ялте пей виноградный сок и дыши чистым воздухом. Это для тебя единственное спасение.
      Выполнив свой долг, доктор направился в наборный цех.
      — Вот так совет! — громко воскликнул стоявший около своей «американки» Архипов.
      Доктор обернулся и, сердито пожав плечами, пошёл дальше.
      Игнат надел свою рубаху, вытер рукавом вспотевшее лицо и остался стоять в полутёмной нише. К нему подошёл Витя:
      — Что тебе сказал доктор?
      Игнат тяжело вздохнул и пожал плечами:
      — Не знаю...
      К Вите подошёл Архипов:
      — Доктор Посоветовал Игнату сесть на пароход и поехать в Ялту. Там Игнат снимет номер в гостинице, будет сидеть на балконе, греться на солнышке и отдыхать.
      Витя с изумлением взглянул на Архипова. Судя по тому, что он говорил, он как будто смеялся, но глаза его были злые и суровые.
      В это время с улицы пришли рабочие. Сгибаясь под тяжестью ноши, они несли на согнутых спинах большие тюки с бумагой. Обёрнутые в рогожу тюки начали заполнять все свободные места и углы типографии. Рабочие сгружали бумагу для нового срочного заказа.
      — Запрягайся теперь, ребята! Помните, как на новогоднем обеде хозяйка говорила: «Усердно придётся поработать, господа, и днём и ночью!» — подмигивая и смеясь, шутил Архипов.
      Звонок из конторы известил рабочих об окончании
      перерыва на обед. Скоро появился Старичок конторщик. От него рабочие узнали, что с будущей недели типография начнёт выполнять срочный, казённый заказ.
      Из конторы с красным, возбуждённым лицом вышел Юлиус Кинд. Обращаясь к печатникам, он заявил, что сегодня ночью будет проба сверхурочных работ. Работа отдана ему «подрядно». Это значит: он получает от хозяев за час ночной работы сорок копеек, а уже от себя платит вертельщику по десять копеек и накладчику по три копейки за час.
      Печатники встретили его сообщение без особого восторга. Витя и Игнат недолго думали над ответом. Они согласились остаться работать ночью. Игнат решил, что на заработанные деньги он купит себе в воскресенье колбасные обрезки и этим подкрепит свои силы... Витя подумал, что на деньги за ночную работу он купит себе билет в театр, если мать не будет возражать.
      Наступила ночь. Рабочие разошлись. Ушли домой и хозяева. Гремела тяжёлая тележка с набором. Последние прохожие давно отошли от освещённых окон типографии. Покручивая пушистые усы, Юлиус Кинд расхаживал между машинами, и Витя догадывался, что старший мастер, вероятно, в десятый раз подсчитывает прибыли сегодняшней ночи.
      Потом Кинд уселся на стул позади машины и, подыгрывая себе на гармонике, с увлечением запел народную немецкую песенку.
      Машина гремела без отдыха. Игнат обливался потом. Лампа-молния припекала затылок Вите. Ночные часы работы тянулись нестерпимо медленно.
      — Тоби опять шарко, да? — спросил Кинд, подходя к Игнату.
      Витя видит, что рот Игната раскрыт, рука его судорожно дёргает рукоятку, грудь вздымается и в горле слышится клокотанье. Игнат только шевелит пересохшими губами и ничего не отвечает.
      Кивая на Игната, Витя тихо просит мастера:
      — Господин Кинд, можно ему хотя бы на минуту остановить машину?
      Кинд смотрит грозно:
      — Шо? Пшёл!
      И мастер отходит к своему столу, стоящему за машиной, а Витя с тоской думает: «Почему это в книгах опи-
      сывается, что люди живут в богатых домах или усадьбах, в просторных и красиво обставленных комнатах? Люди там сытые, хорошо одетые, образованные и непохожи на тех, которые живут у нас в Карантинной слободке. Вот недавно хоронили молодого наборщика. Весёлый был парень, шутками забавлял всю типографию, а нужда, земляной пол, сырость и свинцовая пыль оборвали его жизнь. Афанасий Иванович с шапкой в руке собирал тогда на похороны. Хозяйка Анна Павловна бросила ему в шапку полтинник и, говорят, вздохнула».
      Витя видит, что Игнат делает последние судорожные усилия. Юлиус Кинд, не глядя на него, бросает на площадку машины новые кипы бумаги. Наморщив переносицу и плотно сомкнув губы, Витя думает о том, что сейчас, наверно, мать сидит за столом и ждёт его. Посмотрев на Игната, Витя печально качает головой.
      На следующее утро Игнат в типографию не явился. Узнав об этом, хозяйка тотчас послала конторщика на базар нанять работника, и тот привёл нового вертельщика. Деревенский рыжеволосый парень, по имени Максим, стал у колеса вместо Игната.
      На следующее утро пришёл Игнат.
      — Пшёл контор, — коротко сказал ему Юлиус Кинд.
      Опустив голову, Игнат поплёлся в контору. Хозяйка была одна и приветливо его встретила:
      — А, Игнат, здравствуй! Я думала, милый, что ты больше работать не можешь, и наняла нового вертель-щика. Ну что, Игнат? Доктор нам сказал, что ты серьёзно болен. Жалко нам тебя, но что делать. Да...
      Опустив голову, Игнат молча стоял перед хозяйкой.
      — Скоро придёт весна, Игнат, поезжай-ка лучше к себе на родину. Здесь ветры, море, жара. Поживи лето на Украине, в деревне, попей там молочка и отдохни. Степной воздух тебе будет полезен, Игнат Байко.
      — Куды ж я пойду? Бездомный я...
      Будто не расслышав Игната, хозяйка продолжала:
      — Значит, Игнат, ты со мной согласен? Едешь? Тогда получай расчёт и поезжай с богом. За последние две недели тебе следует с нас девять рублей. Получи их и распишись. Да, кстати, я забыла, ты, кажется, неграмотный; тогда поставь вместо подписи три крестика. Деньги, как видишь, я даю тебе новенькие.
      Хозяйка подала Игнату заготовленную расписку и. три новенькие зелёные бумажки. У Игната сразу ослабели ноги и закружилась голова. Он нагнулся к расписке, заготовленной хозяйкой, и точно в тумане начертил пером три кривых крестика.
      Игнат медленно собирался уходить. Витя никогда не видел его таким подавленным. Голова его опустилась. Он шёл, не поворачивая головы. Кинд, взглянув на вертельщика, быстро поднял доску машины, нагнулся над барабаном и, как будто ничего не замечая, стал приправлять форму. Игнат молча прошёл мимо.
      Витя нагнал приятеля у подъезда дома:
      — Игнат, ты куда? Уволили?
      Игнат остановился и посмотрел на Витю долгим грустным взглядом. Он с трудом глотнул воздух и, ещё ниже опустив голову, ответил:
      — Совсем уволила. Хозяйка сказала: «Поезжай, Игнат, на Украину, молока попей». А куды я поцду, Вить?
      — Куда ж ты сейчас идёшь?
      — Не знаю. Буду проситься в больницу.
      Он протянул Вите руку. Витя почувствовал его горячие вздрагивающие пальцы.
      — Прощай, Витя. Спасибо тоби за всэ!
      Витя долго смотрел ему вслед.
      Вернувшись, Витя ещё в наборной услышал крики и ругательства Кинда:
      — Вить! Чёрт! На машин!
      Витя вскочил на подножку. Он прилежно работал, но до вечера не переставал думать об Игнате.
      На другой день было воскресенье. Вите не сиделось дома. Около полудня он вышел из ворот. Стоял солнечный, погожий день. С удовольствием щурясь от солнечных лучей, Витя направился по улице к старинной крепостной стене, которая опоясывала берег Карантинной слободки. Сначала Витя спустился в древний ров, а оттуда взобрался на крепостную стену. Он побежал по стене и, дойдя до её середины, опустился на белые, согретые солнцем старые камни.
      Налево виднелись две высокие зубчатые генуэзские башни, а за ними уходящая в море длинная коса волнореза. За волнорезом отчётливо выделялись портовые здания и гранитные набережные. В бухте стояла непривычная тишина. К причалам пристаней жались баркасы, лодки и шхуны.
      Направо синела спокойная гладь моря, которое на горизонте сливалось с огромным, ярким небом.
      Внизу, под крепостными стенами, узкой полосой тянулся жёлтый песок, на котором чернели камни, выброшенные штормами. Там же на кольях сушились сети рыбаков. Залитый солнцем берег напомнил Вите лето, рыболовов, весёлое купанье...
      Витя вскочил и оглянулся. Сзади него тянулась гряда гор, окружавших бухту и город. На склонах гор теснились слободки — Караимская, Георгиевская, Форштат, и у подножия гор — центр города: белые каменные дома, магазины, конторы и улицы. Одна из них тянулась к горе Лысой и уходила в степную даль.
      Витю потянуло в город. Но центр с его шумной, разноголосой толпой, уличными торговцами, кофейнями и их посетителями его не привлекал. Он дошёл до городского собора, свернул на Нагорную улицу и пошёл вверх по тропе, ведущей к высокому холму, на верхушке которого стояло белое с колоннами здание Археологического музея... Холм и здание в городе называли Митридатом.
      Взбежав по ступеням здания, Витя остановился на площадке, любуясь залитым солнцем городом и открывающимся простором моря. Витя обошёл вокруг здания музея. На тяжёлых дубовых дверях его висел большой, тяжёлый замок — это означало, что музей закрыт. Витя спугнул стаю голубей, ютившихся под сводами музея. Стаяла тишина, и на улице было безлюдно. Взгляд Вити скользил по узким переулкам Георгиевской слободки, и за длинным глинобитным забором Витя узнал дворик Афанасия Грабова. Он решил пойти туда.
      Через полчаса он входил в зелёную калитку. На завалинке дома, греясь на солнце, лежал светло-жёлтый кот Грабовых. Витя потрепал его по шее, и кот, узнав его, заиграл пушистым хвостом.
      Дома он застал только Соню, внучку Грабова.
      — A-а, дружок! Наконец ты пожаловал к нам! Заходи, заходи! Что ж ты остановился на пороге?
      Откинув назад чёрные косы, Соня приветливо через стол протянула ему руку.
      — Афанасия Ивановича дома нет? — смущённо спросил Витя и посмотрел на Соню.
      Её миндалевидные глаза, иссиня-чёрные, слегка взбитые волосы и весёлый взгляд немного смущали Витю.
      — Дед и бабка в гостях, а я, как видишь, дома. Садись и рассказывай. Как живёшь, что читаешь?
      Витя снял кепку и опустился на стул. Он тихо сказал:
      — Живу я по-прежнему, а книг сейчас не читаю, потому что их у меня нет.
      — А книги деда ты все прочитал?
      Оглянувшись, Витя увидел на стене полки с книгами — кожаные корешки книг Тургенева, Писемского, Григоровича, Короленко...
      — Я их по два раза читал, — вздохнув, ответил Витя.
      — Я так и думала.
      Соня взяла со стола полотно с неоконченной вышивкой на нём и задумчиво проговорила:
      — На днях я, Витя, говорила о тебе одному знакомому: «Есть у меня дружок Витя Стишов, работает он в типографии. Учиться по бедности не смог. Любит читать парень, а книг у него нет».
      Склонившись над вышиваньем, Соня замолчала.
      — Ну, и что же? — спросил Витя.
      Лукаво взглянув на Витю, Соня продолжала:
      1 — Знакомый мне и говорит: «Что ж, Софья, познакомь меня с Витей. Я с ним побеседую и книги ему подберу».
      — Так он и сказал?
      Соня кивнула головой. Витя взволнованно привстал со стула.
      — Где же я его увижу, Соня?
      Соня, улыбаясь, взглянула на взволнованное лицо Вити и спокойно ответила:
      — Знакомый мой очень занят. Редко бывает у нас... Да только зачем ты встал?
      — Если б поскорее его повидать... — проговорил Витя.
      — Не знаю, не знаю, дорогой,. — сказала Соня, — Только вот о чём я тебя попрошу: никому не говори, что я тебя хочу познакомить с ним. А когда увидишь его, тоже никому не говори об этом. Обещаешь мне, Витя?
      Витя, помолчав, ответил:
      — Обещаю, — и торопливо добавил: — Раз ты этого хочешь... Раз это нужно.
      Соня взглянула на его побледневшее от волнения лицо и сжатые губы.
      — Нужно. Я тебе верю, Витя.
      Наступило молчание. Вдруг Соня сказала:
      — А ведь твоего Игната, Витя, в больнице нет. Дед был там сегодня, и ему сказали: «Байко приходил, просился, но его не оставили».
      — Почему, Соня?
      — Потому что больница таких больных не принимает. Деду сказали, что весной в городе в «День ромашки» соберут с населения деньги и тогда построят барак для таких больных, как Игнат...
      Озадаченный этим сообщением, Витя глядел на Соню. Она же, посматривая в окно, задумчиво говорила:
      — Так с нами всегда бывает, Витя: работаем мы, пока здоровы...
      Соня не договорила и склонилась над вышиваньем. Затем сказала:
      — У нас на табачной фабрике разве лучше? Трудимся в духоте, табачной пыли, без вентиляции, и оттого работницы наши заболевают чахоткой. Пройдись, дружок, по домам Карантинной слободки, и ты их увидишь...
      Наступило грустное молчание. И вдруг кто-то дважды постучал в дверь. Витя вскочил.
      — Войдите! — крикнула Соня.
      Дверь распахнулась, и на пороге появился высокий, сухощавый и смуглый украинец, Кузьма Явисенко.
      — Здоровы булы! — добродушно сказал он, протянул Соне руку и крепко потряс её.
      — Здравствуй, Кузьма, — сказала, улыбаясь, Соня.
      — А, здоров, Стишов! — поздоровался Кузьма с Витей.
      Вите приятно было видеть ещё совсем молодого, неизменно приветливого слесаря Кузьму из Саригольских железнодорожных мастерских. Кузьма сдёрнул с головы кепку и сел рядом с Витей.
      — Есть новости, Кузьма? — опять склоняясь над вышиваньем, спросила Соня.
      Кузьма откашлялся и искоса взглянул на Витю. Потом спросил:
      — Стариков дома нет?
      — Ушли в гости к племяннику. — Соня подняла голову и пристально взглянула на парня. — Что случилось, Кузя?
      — Да так, ничего особенного...
      Кузьма Явисенко встал, подошёл к окну и за спиной Вити посмотрел на Соню, как бы спрашивая её: «Как же я могу при нём говорить?»
      Соня подошла к Кузьме:
      — Вот что, Кузя, я недавно говорила о Вите с дядей Алёшей. Он заинтересовался и просил привести его к нему. Понимаешь?
      — А!.. Конечно, хлопцу пора знать, что в жизни делается.
      Витя взглянул на Кузьму. Добродушное лицо Кузьмы стало суровым. Он сперва подошёл к двери и набросил на неё крючок, потом зашагал по комнате и заговорил:
      — Случилось вот что... В Питере с Путиловского завода уволили четырёх рабочих. Рабочие возмутились и потребовали от начальства принять на завод уволенных. Начальство не согласилось. Тогда сначала бросили работу рабочие одного цеха, а потом остановился и весь завод. Все путиловцы забастовали как один.
      — Вот это я понимаю! — воскликнула Соня.
      — Погоди. Слушай, что было дальше, — Кузьма взмахнул рукой, желая, чтобы Соня не перебивала его. Шагая по комнате, он продолжал: — К забастовке пути-ловцев присоединились и другие заводы Питера...
      — Вот это я понимаю! — повторила Соня и бросила на стол вышиванье.
      Витя с нетерпением ожидал, что будет дальше. Он узнал, что царь в утро 9 января стянул войска и приказал стрелять в рабочих, которые доверчиво шли к нему с петицией. Войска стреляли в народ. На Дворцовой площади и на многих прилегающих к ней улицах пролилась кровь рабочих, их жён, детей и стариков. Тысяча убитых осталась на площади. Больше двух тысяч раненых стонали на мостовых столицы.
      В комнате наступило молчание. Строго сдвинув брови, Соня стояла у стола. Витя смотрел на Кузьму и сжимал в руке свою кепку.
      — Вы, наверно, хотите знать, что писали рабочие царю? Так вот, читайте...
      Кузьма схватил со стола ножницы, отвернул конец пиджака, быстрым движением распорол подкладку и вытащил оттуда пачку тоненьких листков. Один из них он подал Соне, а другой — Вите. Дрожащей рукой Витя взял листок и начал читать:
      «Мы, рабочие г. Петербурга, наши жёны, дети и беспомощные старцы родители пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей... Мы и терпели, но нас толкают всё дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм и произвол... Настал предел терпению. Для нас пришёл этот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук...»
      Витя читал дальше. Светлые брови его всё больше сдвигались. Он чувствовал жалость к рабочим и гнев и ненависть к царю. С глубоким волнением напряжённо слушал он то, что рассказывал Кузьма:
      — К вечеру того же дня — = Кровавого воскресенья — питерские рабочие построили на улицах баррикады и вступили в бой с войсками. С того дня вся Россия взволновалась. Особенно чутко на это событие откликнулись рабочие. Всюду начались забастовки, сходки, демонстрации...
      Соня вернула Кузьме листок. Витя тоже отдал ему свой.
      Соня спросила:
      — А как же у нас, Кузьма? В нашем городе?
      Кузьма спрятал в карман листки и сказал:
      — Докатится и до нас, Соня. Только пока наши «осторожные товарищи» оглядываются и не решаются призвать рабочих к протесту и к борьбе. Так-то...
      Соня спросила:
      — Они ждут, что скажут «передовые классы населения», да?
      — Вот именно, Соня. Когда наша городская дума вынесет резолюцию протеста, тогда и они присоединятся.
      Соня рассмеялась и покачала головой:
      — Это похоже на них...
      Кузьма взял Соню за руку и сказал шёпотом:
      — Когда «кое-кто», — а ты знаешь, Софья, кто, — предложил им объявить однодневную политическую стачку и устроить демонстрацию, наши «осторожные товарищи» в ужасе замахали руками и сказали, что против рабочей демонстрации власти натравят черносотенцев, и тогда в городе начнутся избиения и погромы.
      — Значит, мы будем молчать?
      Кузьма тихо сказал:
      — Что ты, Софья! Подумаем хорошенько, что надо сделать... Ну, а теперь я пойду, — заторопился Кузьма. — До свиданья, Витя! — И Кузьма крепко пожал Вите руку.
      Натягивая на голову кепку, он сказал Соне:
      — Проводи меня.
      Они вышли. Витя слышал, как они долго о чём-то шептались в сенях. Витя подошёл к окну. Щёки его пылали от волнения. Его поразило то, что он узнал. Он чувствовал, что начинается большое дело, всенародное...
      Соня вошла. Она сняла со стены гитару, походила по комнате и незаметно для Вити вложила в книгу несколько листовок. Опускаясь на скамью, она спросила:
      — Ну что, дружок, ты всё понял, о чём мы здесь говорили?
      Витя, помолчав, ответил:
      — Не понял я, Соня, одного...
      — Чего не понял?
      Витя, смутившись, сказал:
      — Не понимаю, кого называют «осторожные товарищи», какие люди сидят в городской думе и кто такие «черносотенцы».
      — Сядь! — предложила Соня. Она взяла несколько аккордов на гитаре и внимательно взглянула на Витю. — Видишь ли, «осторожными товарищами» мы называем таких людей, которые хотя и говорят о свободе и счастье Народа, но сами в силы народа не верят. Позже, Виталий, ты сам их увидишь. А что такое городская дума, ты знаешь.
      — Наша типография печатает для думы конторские книги, бланки, разные квитанции.
      — Да, да, городская дума ведает хозяйством города, а на собрания сходятся её депутаты: фабриканты, купцы, крупные домовладельцы, хлебные спекулянты, богатые адвокаты и врачи.
      — Значит, в думе нет рабочих?
      — Ни одного... Ведь рабочие не владеют имуществом и капиталами.
      — Понимаю.
      Соня опять провела пальцами по струнам гитары и, вспомнив, сказала:
      — Да, ты ещё спрашиваешь, кто такие «черносотенцы». Так вот, Витя: когда самодержавие почувствовало силу рабочего класса, то призвало себе в помощь купцов, торговцев, домовладельцев, босяков и из этой своры организовало всюду «чёрные сотни», которые называли себя союзами «русского народа», «русских людей», «Михаила-архангела» и так далее. Сам царь Николай Второй является почётным членом этих монархических союзов и с гордостью носит их значки. Самодержавие вооружает «чёрные сотни» револьверами, кастетами, резиновыми дубинками. Правительство посылает эти своры на разгон рабочих массовок, на избиения студентов и «инородцев». С позволения властей и в содружестве с полицией черносотенцы устраивают погромы... Теперь ты понимаешь, Витя, кто такие черносотенцы? Это враги наши, враги рабочего движения, враги народа. Ты согласен со мною?
      — Согласен.
      В комнате было тихо. Затем Соня запела под аккомпанемент гитары:
      Не довольно ли вечного горя,
      Встанем, братья, повсюду зараз!
      От Днепра и до Белого моря,
      И Поволжье, и дальний Кавказ!
      На воров, на собак — на богатых!
      И на злого вампира-царя!
      Бей, губи их, злодеев проклятых!
      Засветись новой жизнью, заря!
      Витя стоял, прижав руки к груди. Сердце его билось. Он был потрясён, впервые услышав эти новые, правдивые и боевые слова. И кто бы мог подумать, что эта смешливая девушка знает такую песню!..
     
      IV. АЛЕКСЕИ ПАВЛОВИЧ
     
      Желанная встреча произошла гораздо раньше, чем Витя это предполагал. На другой день, в обеденный перерыв, Соня появилась у окна типографии и махнула Вите рукой, вызывая его на улицу.
      Витя выбежал в подъезд дома. Там он увидел Соню,
      стоявшую без пальто, в Одном платочке. Она торопливо спросила:
      — Ты можешь сегодня прийти к моей подружке Тоне? Знаешь, где она живёт?
      — Знаю.
      — Ну так вот: прямо с работы, никому не говоря об этом, приходи к Тоне. Я там буду и познакомлю тебя с дядей Алёшей. Придёшь?
      — Приду.
      Соня приветливо махнула ему рукой и убежала. Витя следил, как Соня перебежала улицу и на углу, около табачной фабрики, затерялась в толпе работниц. Витя видел смуглые лица девушек со взбитыми, как у Сони, волосами и большими серьгами в ушах. «Весёлые девушки, а умирают от чахотки», — подумал Витя и вернулся в типографию.
      Архипов, очевидно издали следивший за ним, подмигнул Вите и шутя погрозил ему пальцем. Витя с удивлением посмотрел на него. Ему хотелось подойти и сказать Степану Архипову, куда он идёт после работы, но он вспомнил наказ Сони и отошёл к своей машине, где до вечера молча работал.
      После работы Витя одним из первых бросился к вешалке. Он надел куртку и заторопился к выходу.
      — Постой, Витя, мы вместе пойдём! — крикнул ему вдогонку Федька Никитенко.
      Но Витя, махнув ему рукой, выбежал на улицу.
      По поручению Сони он уже был один раз у Тони. И хотя с тех пор прошло больше года, Витя отлично запомнил и улицу и дом, где жила Тоня с матерью.
      Сегодня на пороге этого дома Виталий увидел Соню, которая нетерпеливо поджидала его.
      — Пойдём, дружок, скорее!..
      Соня увлекла мальчика в комнату, к окну, где стояла Тоня и рядом с ней — невысокий, коренастый, в коротком расстёгнутом ватнике человек лет тридцати. На груди его Витя увидел тельняшку.
      — Дядя Алёша, это Витя, о котором я вам говорила, — весело сказала Соня.
      Человек, похожий не то на рыбака, не то на рабочего, тихо спросил:
      — Значит, ты и есть Виталий Стишов? А я Алексей Павлович Андреев. Будем знакомы! — И Алексей Павлович по-рабочему крепко пожал Вите руку.
      У дяди Алёши было умное, бледное, широкое лицо, обрамлённое светлой бородкой, высокий лоб, умные серые глаза, а на носу и на щеках видны были веснушки.
      «Он совсем не такой, каким я себе его представлял», — подумал Витя.
      Алексей Павлович коснулся ладонью волос Вити и ласково спросил:
      — Ты,, говорят, читать любишь, а книг у тебя нет. Верно?
      — Верно, дядя, — смутившись, ответил Витя.
      — Ну что ж, пойдём ко мне. Поговорим, и я дам тебе книги. Согласен?
      — Согласен, дядя Алёша, — уже без стеснения ответил Витя.
      Алексей Павлович смотрел на Витю и улыбался. Потом, положив руку на его плечо, сказал:
      — Подожди меня здесь. Я закончу разговор с друзьями и возвращусь к тебе.
      Витя остался в комнате, а Алексей Павлович и девушки вышли во двор. Из окна Витя наблюдал, как они прошли вперёд и в дальнем углу двора уселись рядком на скамейку.
      Алексей Павлович что-то говорил девушкам, а они его внимательно слушали. Потом они о чём-то его расспрашивали, и дядя Алёша в ответ кивал головой и что-то писал на листке бумаги. Алексей Павлович прочёл листок, о чём-то спросил Соню и изорвал свою запись. Затем он поднялся со скамьи, отпустил девушек, вернулся к Вите и предложил ему следовать за собой.
      Витя доверчиво пошёл за ним. По дороге они мало говорили. Витя шагал за Алексеем Павловичем по незнакомым улицам и переулкам. Они пересекли какой-то пустырь и подошли к каменному узкому двухэтажному дому, похожему на башню. Поднявшись по винтообразной железной лестнице на второй этаж, Витя очутился на открытой площадке, откуда открывалась великолепная панорама моря. Алексей Павлович открыл своим ключом дверь квартиры, и они вошли в первую, просторную комнату.
      В комнате не было мебели, только на стенах висели картины.
      — Здесь живёт художник. Он на некоторое время уехал в Петербург и мне сдал свою квартиру, — сказал Алексей Павлович.
      Витя остановился. Картины поразили его. На первой Витя увидел полутёмный подвал. Небольшое окно на уровне земли почти не пропускало солнечного света. В переднем углу на сыром полу сидела малютка-девочка. В руках у неё была деревянная ложка, завёрнутая в тряпки. Девочка прижимала эти тряпки к себе, рот у неё был полуоткрыт, и казалось, что она поёт песню.
      — Это «Девочка с куклой», — пояснил Алексей Павлович. — Картина здесь висит уже год. Никто её не покупает у нашего художника.
      — Почему?
      Алексей Павлович усмехнулся и пошёл дальше. На другой картине Витя увидел узкую камеру с низким потолком. На полу, прижавшись друг к другу, спали люди: бородатые и безбородые, худые и усталые. Решётка на окне, окованная железом дверь, «глазок» в дверях — всё говорило о том, что спавшие находятся в тюрьме.
      — «Бездомные в полицейском участке», — опять пояснил Алексей Павлович.
      — Это, вероятно, происходит в каком-то большом городе? — спросил Витя.
      — Правильно. Может быть, в Лондоне или в Риме. И эта картина, как видишь, тоже не продаётся.
      — Почему же, дядя Алёша?
      — Почему? Потому, Витя, что картины эти отражают жизнь бедняков: горе, страдание, голод. Такие картины не нравятся людям, которые имеют возможность покупать картины: богатым и сытым. Понимаешь?.. Однако мы задержались, пойдём ко мне.
      Они прошли в следующую комнату. Витя увидел большой дубовый стол, высокие стулья и тянущиеся вдоль стен полки с книгами.
      — А тут, дружок, снимай куртку и располагайся как дома.
      Алексей Павлович снял ватник и шапку. Затем он надел чёрную блузу и подпоясал её широким ремнём. Весело потирая руки, он спросил:
      — Ну-с, Виталий Стишов, с чего мы начнём? Будем пить чай или книги смотреть?
      Витя робко попросил:
      — Может быть, сначала посмотрим книги?
      — Ну что ж, смотри и выбирай что хочешь.
      Витя подошёл к стене. На полках стояли уже знакомые, прочитанные книги: сочинения Пушкина, Гоголя, Тургенева, и тут же виднелись незнакомые Вите имена: Некрасова, Толстого, Успенского, Салтыкова-Щедрина, Горького. Витя, по совету Алексея Павловича, отобрал томики Салтыкова-Щедрина и Максима Горького.
      Потом они сидели друг против друга, пили чай и беседовали, как старые друзья. Витя скоро перестал стесняться и рассказывал Алексею Павловичу, что читал, что видел в театре. Затем он заговорил о себе, об отце, о работе в типографии.
      Алексей Павлович налил себе и Вите по второму стакану чая и спросил:
      — Ты, Витя, работаешь в той самой типографии, где служит Лобиков и откуда недавно уволили Игната Байко?
      — Да. — Витя с изумлением спросил: — Откуда вы это знаете, дядя Алёша?
      — Знаю, Витя.
      Алексей Павлович оставил стакан с недопитым чаем и положил руки на стол. Витя заметил, что рукй Алексея Павловича сильные и жилистые.
      — Вы, наверно, работали на больших заводах, дядя Алёша?
      — Работал.
      — Как мой отец, токарем по металлу?
      Алексей Павлович покачал головой:
      — Нет. Я слесарь-лекальшик, но мне приходилось работать и столяром, и кузнецом.
      Алексей Павлович встал и заходил по комнате. Его открытое, весёлое лицо стало суровым.
      — Однако, Витя, ты мне не рассказал, из-за чего ваша семья уехала из Питера и как вы здесь лишились отца.
      Витя сидел, опустив голову. Потом он встретился с внимательным взглядом дяди Алёши и сказал:
      — Отец мой жил в Питере и работал токарем на судостроительном заводе. Когда мне было восемь лет, на заводе вдруг не оказалось работы, и отца вместе с другими рабочими уволили. Тогда отец поступил на другой завод, но и здесь вскоре забастовали рабочие.
      Хозяин рассчитал отца и всех забастовщиков и на завод принял других рабочих...
      — Так...
      — Отец много месяцев не имел работы. Тяжёлое для нас это было время. Я ходил в школу. Мы очень нужда* лись. В ту пору отец начал болеть, но продолжал блуждать по Петербургу и искать работы. Наконец... — Витя вздохнул и грустно продолжал: — отец поступил на завод. Но начальник цеха имел своих любимцев — родственников и знакомых. Им он давал хорошую работу, они работали на новых станках. Всех же других рабочих он заставлял работать на изношенных станках и снижал им расценки. Рабочие мало зарабатывали, возмущались -поведением начальника, втихомолку роптали, но никто ничего не смел сказать... А отец однажды не стерпел и всё сказал начальнику.
      — Ну?
      — Тот выругал отца, выгнал его из цеха и дал ему расчёт. Отец получил свои деньги и вернулся в цех. Он опять подошёл к начальнику, но тот приказал заводской полиции вывести отца за ворота завода. Отца не задержали, не судили, но фамилию его поместили в чёрный список. После этого в Питере его больше никуда не брали на работу...
      — Понятно, — проговорил Алексей Павлович и добавил: — Продолжай, голубчик.
      — Тогда отец распродал наш домашний скарб, и мы поехали в Крым. Здесь он надеялся поправить здоровье и найти работу. Но здоровье его ухудшалось, и работы он не находил. Вскоре его пришлось положить в больницу. Там он и умер...
      — Так...
      Витя опустил голову.
      — Значит, и ты, друг мой, рано испытал горе. Эх... А в школу ты здесь не ходил?
      — Нет, дядя Алёша, мне надо было поступать на работу.
      — На работу? А учиться тебе ещё хотелось?
      — Ещё бы! Очень хотелось, и теперь хочется!
      — Так...
      Алексей Павлович побарабанил пальцами по столу и с мягкой улыбкой взглянул на Витю:
      — Ия, Виталий, начал трудиться очень рано, а грамоте научился только в девятнадцать лет. Знаешь где? В воскресной школе.
      Витя с удивлением посмотрел на него. Алексей Павлович молча перелистывал книгу Горького и, найдя нужную страницу, сказал:
      — Вот почитай книжечку «Коновалов». Это повесть о пекаре, о рабочем человеке, о тоске его и о печальной его жизни. В этом рассказе, Витя, ты найдёшь страницы, где описывается город, в котором мы сейчас с тобою живём. Сотни людей здесь взрывали камни, строили причалы и порт, прокладывали по берегу моря железнодорожные пути. Алексей Максимович Горький описывает, как он, странствуя по России, пришёл сюда и встретился на стройке с Александром Коноваловым. Послушай, дорогой, как описывается работа людей. — Откашлявшись, Алексей Павлович начал негромко читать: — «...Разорвав гору динамитом, дробили её кирками, расчищая площадь для линии железной дороги, они месили в громадных творилах цемент и, делая из него сажённые кубические камни, опускали их в море, строя оплот против титанической силы его неугомонных волн.
      ... Оно лежало, ослепляя глаза своим блеском, — большое, сильное, доброе, его могучее дыхание веяло на берег, освежая истомлённых людей, трудящихся над тем, чтобы стеснить свободу его волн, которые теперь так кротко и звучно ласкают изуродованный берег. Оно как бы жалело их: века его существования научили его понимать, что не те злоумышляют против него, которые строят... Они всё только строят, вечно трудятся, их пот и кровь — цемент всех сооружений на земле.
      ... В России голодали, голод согнал сюда представителей чуть ли не всех охваченных несчастьем губерний... Когда я подошёл к ним, они стояли, опустив руки с верёвкой, дожидаясь, когда нарядчик исправит что-то в блоке копра...
      ... Облитые потом, грязные и напряжённые лица с растрёпанными волосами, приставшими к мокрым лбам, коричневые шеи, дрожащие от напряжения плечи — все эти тела, едва прикрытые разноцветными рваными рубахами и портами, насыщали воздух вокруг себя горячими испарениями и, слившись в одну тяжёлую массу мускулов, неуклюже возились во влажной атмосфере, пропитанной зноем юга и густым запахом пота.»
      Алексей Павлович закрыл книгу и спросил:
      — Как думаешь, сынок, зачем я читал тебе всё это?
      Витя смутился и, краснея, ответил:
      — Думаю, для того, чтобы я знал, как люди тяжело трудятся.
      Алексей Павлович покачал головой:
      — Нет, не для этого, Витя. — Положив на книгу руки, он задумчиво продолжал: — Видишь ли, рабочие, которых описал Алексей Максимович, были люди тёмные, забитые, и никем они не были объединены. Они не имели опыта борьбы за свои рабочие интересы и, конечно, не знали, как бороться за новую жизнь...
      — — За новую жизнь? — с удивлением спросил Витя, делая ударение на слове «новую».
      — Да, дружок.
      Витя разглядывал изрезанный тонкими нитями морщин лоб дяди Алёши, его серые глаза, тёплый, внимательный, понимающий взгляд.
      — Ты рассказал мне об отце, — заговорил дядя Алёша. — Несомненно, отец твой был честным и смелым рабочим. Но он действовал один. Когда он увидел подлость начальника цеха, почему он не заговорил об этом с рабочими, с товарищами по работе? Они поддержали бы его. А отец твой вступил в борьбу в одиночку, а ведь один в поле не воин.
      — Значит, надо всем быть вместе?
      — Обязательно. И чтобы победить врага, рабочим следует крепко держаться друг за друга, вот так...
      Сцепив пальцы, дядя Алёша положил руки на книгу.
      Потом Алексей Павлович встал и подал Вите книгу Горького:
      — Ну, вот мы и познакомились с тобой, Витя. Бери у меня книги. Если я буду занят, я буду передавать тебе их через Соню Грабову. Читай, думай над тем, что читаешь, а когда появятся у тебя вопросы, приходи ко мне. Потолкуем.
      — Спасибо, дядя Алёша.
      Алексей Павлович проводил Витю до площадки и простился с ним. Прижимая книги к груди, Витя спустился с лестницы и побежал по пустырю.
      На дворе уже была ночь. Вокруг было тихо. Пройдя пустырь, Витя оглянулся и увидел высокий, узкий дом, похожий на башню. В одном из окон горел свет лампы.
      «Там Алексей Павлович. Вот у кого мне надо чаще бывать! — подумал Витя. — Первый раз я его вижу, а он кажется мне своим, родным...»
      Снег густыми мокрыми хлопьями падал на булыжную мостовую, на крыши и на заборы. Час уже был поздний. Витя поспешил домой.
     
      V. СОГЛАСИЕ НАРУШЕНО
     
      На следующий день в типографии произошли события, которые Витя запомнил надолго. Был ещё ранний час, когда из наборного отделения послышались крики хозяина Григория Спиридоновича. Витя побежал и на пороге наборной остановился. У разборного стола стоял хозяин и, неистово топая ногами, кого-то ругал:
      — Скотина! Старый идиот!
      — Как вы смеете? — крикнул стоявший у окна наборщик Западинский.
      — Молчать!
      — Позвольте...
      — Ничего не позволю!
      Сидя на полу, Афанасий Иванович Грабов дрожащими пальцами собирал рассыпанный набор.
      — Скоро начнётся выполнение заказа, а ты рассыпаешь набор! У, мерзавец! — И хозяин в бешенстве поднял кулак, желая ударить Грабова.
      В этот момент опять послышался хрипловатый голос Западинского:
      — Эй! Осторожней, хозяин! Спрячьте кулаки в карманы. Мы вам не рабы!
      — Что?!
      Хозяин дико взглянул на молодого наборщика. Отвислые щёки его дрожали, светлые, водянистые глаза потемнели. Он взвизгнул:
      — Как ты смеешь?
      Стоявший неподалёку пожилой наборщик, страдавший одышкой, кивая на хозяина, громко произнёс:
      — Настоящий бульдог! Честное слово!
      Наборщики невольно рассмеялись, — так метко охарактеризовал хозяина рабочий. Лобиков неторопливо подошёл к хозяину и спокойно спросил его:
      — Почему, собственно, вы так волнуетесь? Ведь Афанасий Иванович нечаянно уронил форму, которая никому теперь не нужна...
      — Как — не нужна?
      — Она отработана и должна была быть разобрана, Григорий Спиридонович.
      Не разговаривать! Не повволю! — дико крикнул хозяин.
      Крик его привлёк внимание всей типографии. В дверях наборной появились печатники, переплётчики, ученики. Увидев их, хозяин потерял всякое самообладание.
      — Не сметь собираться здесь! По местам! Скоты! — ревел он.
      Заметив Грабова, который поднимался с пола, он закричал:
      — Вон! Убирайся вон, старая кляча! Получай расчёт и уходи из типографии!
      Лобиков подошёл к разборному столу и стал между хозяином и Грабовым:
      Да будет вам, Григорий Спиридонович! Неужто не
      стыдно вам гнать первого наборшика? Ведь он много лет работал у вас...
      — Молчи, болван! — запальчиво крикнул на него хозяин.
      — Ну, это вы лучше молчите! — воскликнул Западин-ский. — Мы не безгласные твари и не рабы ваши, поняли? Пора вам это понять! Слышите?
      Витя с изумлением смотрел на Станислава Западин-ского, который в эти минуты показался ему сильным и непобедимым.
      К Лобикову подошёл наборщик, страдавший одышкой. Он толкнул его плечом и, задыхаясь, сказал:
      — Скажи нашему бульдогу, чтоб он сам убирался отсюда, а Грабова мы не отпустим.
      — Верно!
      — Правильно!
      Со всех сторон послышались гневные возгласы рабочих.
      — Боже мой, что делается! — заметался хозяин. — Скоро надо сдавать заказ, а они... Аннушка, Аннушка! — простонал он и бросился к выходу.
      — К Аннушке за помощью побежал! — расхохотался Степан Архипов.
      В этот момент из-за перегородки вышел старший мастер наборного цеха. Испуганными глазами он пробежал по лицам рабочих и дрогнувшим голосом спросил:
      — Что это вы вздумали, господа? Вы забыли, что мы должны выполнять срочный заказ управления Южной железной дороги?
      — Мы не забыли! — запальчиво ответил Западинский. — Но хозяин не смеет ругаться и поднимать кулаки на Грабова. Он хочет уволить его, а мы не позволим!
      Архипов выдвинулся вперёд.
      — И у нас есть кулаки, господин старший мастер!
      Старший мастер строго взглянул на Архипова и обратился к Западинскому:
      — Про кого это вы говорите: «Мы не позволим»?
      — Мы! Мы! Рабочие! — одновременно крикнули Архипов и Западинский.
      Старший мастер испуганно заморгал и быстро скрылся за перегородкой.
      Витя не сводил восхищённых глаз с Западинского. Витя знал его. Этот парень с худым, бледным лицом и лихо закрученными усами, казалось, был всегда беспечен. Он пел песенки, играл на гитаре, любил театр, мечтал о поступлении на украинскую сиену, и вдруг сегодня он так авторитетно и с достоинством заявляет хозяину: «Спрячьте кулаки в карманы! Мы вам не рабы!»
      Лобиков держал в руке верстатку с набором и возбуждённо говорил товарищам:
      — Так дальше продолжаться не может! Мы ему не рабы и не позволим делать с нами что ему вздумается! Рабочие сейчас везде поднимаются. В Петербурге остановились заводы. Рабочие вышли на улицу. В Москве наши братья-типографы объявили всеобщую стачку и добились победы. Так не будем же и мы, товарищи, молчать!
      — Золотые слова, Ваня! — закричал Архипов.
      — Правильно! — поддержал Архипова Западинский и подкрутил кончики усов.
      — Я не говорю, что мы немедленно должны объявить забастовку, нет, но мы сегодня же должны объясниться с хозяевами, — сказал Лобиков.
      В дверях появился Юлиус Кинд. Из-за своей перегородки опять выглянул старший мастер наборного цеха.
      — Максим и Вить, на машин! — крикнул Кинд.
      — Никто не смеет приступать к работе, пока мы не поговорим с хозяевами! — крикнул Западинский.
      И как раз в этот момент в дверях наборной появились хозяева.
      — Ты ридишь, Анна, они ещё стоят, не работают! Они затеяли бунт, срывают нам заказ...
      — Ради бога, Грегор, не забывай о своей больной печени! — взмолилась хозяйка.
      В наборной наступила тишина.
      — В самом деле, почему вы столпились тут и не работаете? — тихо и сдержанно спросила Анна Павловна.
      — Подлецы! — простонал хозяин.
      — Грегор, как тебе не стыдно! — Г олос хозяйки зазвучал повелительно и резко.
      Она неторопливо вынула из сумочки надушённый платочек и поднесла его к глазам.
      Витя слушал, как хозяйка, ни к кому пе обращаясь, с грустью говорила:
      — Совсем недавно мы сидели с вами за новогодним
      столом, как друзья, а теперь вы оставили работу и вводите нас в убытки. За что? Чем мы это заслужили?
      Лобиков выступил вперёд:
      — Ваш супруг, Анна Павловна, обрушился на нашего товарища, оскорбил, унизил его, а теперь гонит его из типографии.
      — Вы говорите об Афанасии Ивановиче?
      — Да.
      Хозяйка внимательно взглянула на Лобикова и попыталась даже улыбнуться. Голос её, однако, зазвучал сухо и холодно.
      — Допустим, господин Лобиков, — говорила она, — что Григорий Спиридонович сегодня вспылил и был немного резок с ним, но вы и некоторые другие рабочие позволили себе оскорбить того, кто даёт всем вам хлеб и заработок. Признаться, господин Лобиков, я не ожидала от вас этого... — И, не дав Лобикову ответить, хозяйка повернулась к Грабову: — А вы, Афанасий Иванович, зайдите немедленно в контору и получите расчёт. Из-за вас-то и начался этот неприятный спор...
      Сделав знак рукой своему мужу, Анна Павловна пошла вперёд, а за ней поплёлся и хозяин.
      — По местам! Господа, приступайте к работе! — предложил старший наборщик.
      — К работе не приступать! — гневно крикнул За-падинский. — Афанасию Ивановичу расчёта не брать и в контору не ходить.
      — А я приказываю прекратить болтовню и приступить к работе! — крикнул старший наборщик.
      — Пошёл ты к чёрту! — неожиданно ответил ему Станислав Западинский.
      — Что вы затеваете, господа? — упавшим голосом спросил старший мастер наборного цеха.
      — Мы решили сегодня поговорить с хозяевами, — ответил Лобиков.
      — Правильно, Лобиков!
      — Верно, Западинский!
      Рабочие их поддержали. Витя с восхищением следил, как Западинский подошёл к столу и в чём-то горячо убеждал Грабова. Старик водил пальцем по сырому разборному столу и с поникшей головой слушал Запа-динского. Щёки старика подёргивались, и с висков катились капли пота.
      В дверях наборной показался старичок конторщик и громко заявил:
      — Хозяева в последний раз приказывают разойтись и начать работать, а Грабову — зайти в контору за расчётом!
      — Уходи, уходи! — замахали руками рабочие на старика.
      — Грабов останется! Грабова нельзя увольнять! — крикнул вслед конторщику Западинский.
      — Верно!
      — Не да-а-дим!
      В наборной появился бородатый старший переплётчик и с порога крикнул:
      — Переплётчики, по местам! А то хозяин сейчас позвонит полицмейстеру и жандармскому полковнику, и всех бунтовщиков в тюрьму отведут.
      — Вон!
      — Вон отсюда!
      Все набросились на бородатого переплётчика.
      Лобиков вскочил на разборный стол и крикнул:
      — Товарищи! Прошу поближе ко мне. Всех прошу...
      Рабочие столпились вокруг стола.
      — Когда Игнат Байко заболел на работе, то его выгнали! — неожиданно крикнул Степан Архипов.
      Все оглянулись на него.
      — Верно! Где Игнат? Никто не знает? — спрашивали рабочие.
      — А теперь они решили от Грабова отвязаться, потому что он состарился на работе, — продолжал Степан.
      — Правильно! Верно он говорит!
      — Товарищи, перейдём к делу, — сказал Лобиков. — Предлагаю выбрать делегатов от рабочих и поручить им пойти к хозяевам и потребовать: первое — оставить на работе Грабова...
      — Этого мало. Оставить Грабова как наборщика, — предложил Западинский.
      — Верно.
      — Второе — предложить хозяину извиниться перед Грабовым за сегодняшнюю грубость.
      — И запретить хозяину хамить рабочим! — крикнул Западинский.
      — Верно!
      — Всё? — улыбнувшись, спросил Лобиков.
      — Нет, не всё! — крикнул Архипов и добавил: — Третье — снизить рабочий день до девяти часов.
      — И четвёртое — повысить всем расценки на двадцать процентов, — сказал Западинский.
      — С какого дня? — спросил его Лобиков.
      — С завтрашнего дня! — дружно ответили рабочие.
      — Хорошо, товарищи, мы и это запишем, — ответил Лобиков.
      В наборную вбежал остроносый ученик-разборщик Федька Никитенко:
      — Тише! Доктор идёт!
      И действительно, в наборной появился человек в белом халате и золотом пенсне на носу. Окинув взглядом рабочих, доктор язвительно спросил:
      — Сегодня, я думаю, больных не имеется? Все здоровы?
      — Здоровы! Вы всех вылечили, доктор! — сердито ответил Архипов.
      — Что?
      — Я говорю, с вашей помощью у нас все здоровы, — повторил Архипов.
      — Не понимаю.
      — А то, доктор, что по вашей милости больного Игната Байко из типографии выгнали! — покраснев от злости, ответил Архипов.
      — Доктор тут ни при чём, — тихо сказал Лобиков.
      — А почему он не потребовал от хозяев, чтобы Игната лечили? — негодуюше спросил Западинский.
      Доктор посмотрел на Лобикова и Западинского, потом пожал плечами и удалился. Вопрос Западинского остался без ответа.
      В наборной зашумели рабочие. Пришёл конторщик и заявил:
      — Господа! Прошу внимания: хозяева только что совещались между собой и решили пока что Грабова с работы не увольнять.
      — Пока?
      — Слышь, «по-ка»!.. — раздались возмущённые голоса.
      — Конторщик сказал:
      — Господа! Имейте в виду: хозяева предупреждают — если через пять минут вы не начнёте работать, то забастовщика сегодня же заменят другим рабочим...
      — Ого!
      Люди зашумели, закричали, не слушая друг друга. Витя стоял около Грабова у разборного стола.
      Лобиков крикнул конторщику:
      — Передайте хозяевам, что мы выбираем делегатов и пошлём их беседовать от лица нас всех... Верно, товарищи?
      — Правильно, Лобиков. Мы согласны!
      Конторщик повернулся и ушёл.
      В эту минуту с улицы вбежал продавец газет. При виде возбуждённых рабочих он опешил и остановился в дверях. Опомнившись, он хрипло спросил:
      — Где тут господин старший мастер? Я ему газету принёс. В ней сегодня, между прочим, и про вашу типографию сказано, про одного вашего рабочего.
      — Про какого? Давай газету.
      — В хронике смотрите. На четвёртой странице, — торопливо бросил газетчик, отдавая газету Западинскому.
      Западинский пробежал глазами последнюю страницу, вспыхнул от волнения и, вскочив к Лобикову на разборный стол, крикнул:
      — Тише, товарищи! Послушайте, что здесь напечатано! — Западинский, бледный от волнения, начал читать: — «Вчера утром под железнодорожным мостом неподалёку от городских ванн обнаружен труп повесившегося молодого рабочего. Из расчётной книжки, найденной у него, видно, что самоубийца работал вертель-щиком вч одной из типографий. Имя и фамилия его Игнат Байко. При несчастном найдены пять рублей пятьдесят копеек денег. При вскрытии тела установлено, что рабочий страдал острым туберкулёзом, и болезнь эта, очевидно, и была причиной самоубийства».
      — Игнат!
      — Байко!
      — Витя, ведь это твой вертелыцик?
      Витя стоял бледный, со вздрагивающими губами.
      Перед ним, как живое, всплыло лицо Игната с лихорадочным румянцем, кровь на его рубахе... Вспомнились его последние слова...
      Вокруг раздавались гневные голоса. Мелькали кулаки Западинского. Слышался звонкий голос Лобикова, Кто-то кричал:
      — Мы не должны были позволить увольнять Игната!
      — Поздно спохватились!
      — Погубили человека, ироды!
      — Прав Западинский: доктор не заставил хозяев лечить Игната.
      — Нет, он сказал хозяину, что Игнат болен...
      — Выгнали парня и довели до петли! А сегодня они хотят выгнать Грабова... А за что? За то, что кто-то, проходя, нечаянно толкнул старика и на пол упал отработанный набор.
      — Бросай работу, ребята! Уйдём по домам! Пускай хозяева сами выполняют свой заказ! — крикнул Станислав Западинский.
      — Правильно!
      Но Лобиков, размахивая руками, сказал:
      — Товарищи! Нельзя так, товарищи! Надо организованно действовать, надо попробовать договориться с хозяевами...
      — Правильно!
      — Будем выбирать делегатов, — говорил Лобиков, утирая лоб носовым платком. — Называйте фамилии делегатов.
      Архипов предложил:
      — От наборщиков пошлём Западинского и Лобикова.
      — А от печатников Архипова, — предложил Западинский.
      — От наборщиков предлагаю ещё товарища Грабова, — предложил кто-то.
      Старик покраснел и хрипло ответил:
      — Во-первых, я не верю в переговоры с хозяевами. А во-вторых, я с ними достаточно часто встречался. Хватит с меня!.. От учеников предлагаю послать Витю Стишова, — добавил Грабов, оглядываясь на Вигю.
      — Согласны! Валяй, Витя, с нами! — весело крикнул Архипов.
      Витя густо покраснел.
     
      VI. КАК РАЗРЕШИЛСЯ СПОР
     
      Делегаты вошли в контору. Лобиков подошёл к хозяину и положил перед ним листок, на котором были написаны требования рабочих. Хозяин, не читая, сердито отодвинул листок, поднялся, снял с вешалки пальто и шапку и вышел на улицу.
      Лобиков взял листок и подошёл к хозяйке. Анна Павловна, пробежав его глазами, вдруг засуетилась:
      — Ах, чего же вы, господа, стоите? Прошу вас, садитесь.
      Лобиков, Архипов и Западинский уселись в кресла. Витя остался стоять в дверях.
      — Стишов, садись и ты. Раз ты делегат, то будь делегатом.
      Анна Павловна принуждённо рассмеялась. Улыбнулся и Лобиков. Западинский обернулся к Вите и, подмигнув, указал ему на стул около себя. Смущаясь, Витя подошёл и опустился на кончик стула.
      Хозяйка опять просмотрела листок и, взглянув на Лобикова, спросила:
      — Итак, вы забастовали. Не жалобу принесли, а предъявили нам, так сказать, ультиматум?
      — Мы, Анна Павловна, временно прекратили работу, — учтиво сказал Лобиков и, к удивлению Вити, опять улыбнулся.
      Анна Павловна пристально посмотрела на него и строго заметила:
      — Признаться, не ожидала я от вас такого отношения. Нет.
      Анна Павловна опустила голову и долго молчала.
      Лобиков ёрзал в кресле. Вите казалось, что хозяйка вот-вот заплачет. Но тут послышался её деловой, сухой голос:
      — Вы хотите, чтобы Грабов обязательно остался на работе? Но, боже мой, мы на это согласны! Грабова мы пока оставляем, но, конечно, удержим с него три рубля за рассыпанный набор.
      — Три рубля?
      — Да, господин Архипов. Ведь он нам причинил убыток. Вы требуете вежливого обращения, но разве я невежлива с вами? Скажите!
      — Но ваш супруг, Анна Павловна... — тихо начал Лобиков.
      — Вы требуете девятичасового рабочего дня — так я вас поняла?
      Анна Павловна, откинувшись на спинку кресла, долго молчала и затем спросила:
      — Скажите, господин Лобиков, вы местный житель?
      — Да. Я родился здесь и учился в церковноприходской школе.
      — А потом?
      — Потом я уехал к дяде в Москву. Там я поступил в типографию и работал восемь лет.
      — А затем вас выслали сюда под надзор полиции?
      — Нет, я вернулся сюда по своему желанию.
      Хозяйка заёрзала на стуле так, что шёлковые юбки
      её зашуршали, и сказала:
      — Хочу вам давно сказать, Лобиков, что вы у нас выделяетесь.
      — Чем?
      — Своим развитием, манерами, умом. Только вот мне иногда кажется, что вы принадлежите к социал-демократической партии. Верно?
      — Почему вы так думаете, Анна Павловна?
      Витя заметил, что, отвечая вопросом на вопрос, Лобиков опять улыбнулся.
      Наступило молчание. Витя недоумевал, почему в эту минуту между Анной Павловной и Лобиковкм ведётся личный разговор, когда надо было говорить о другом.
      Однако хозяйка скоро приступила к делу. Она заявила, что утром, увидев около Грабова рассыпанный набор, Григорий Спиридонович, возможно, и погорячился, но потом выразил ей сожаление.
      — Он готов извиниться перед Грабовым?
      — Нет, господин Лобиков. Он дважды извиняться не станет. Я уже вам сказала, что он сожалеет...
      — Мы требуем, — сказал Архипов, — чтобы такой опытный наборщик, как Грабов, оставлен был на работе не временно, а постоянно.
      — Он должен быть по-прежнему наборщиком, а не стоять с учениками-разборщиками, — добавил Западин-ский.
      Смуглое миловидное лицо Анны Павловны омрачилось. Холодным взглядом она скользнула по лицам Западинского и Архипова и, с трудом сдерживая волнение, сказала:
      — Вы бы объяснили. Лобиков, вашим товарищам, что здесь мы хозяева и только мы можем решать вопрос, кого из рабочих увольнять, переводить из цеха в цех и считать постоянными или временными. Понятно?
      Лобиков кивнул головой. Потом он оглянулся. Его взволнованное, растерянное лицо как бы говорило: «Конечно, с этим надо согласиться...»
      Заметив это, Анна Павловна продолжала:
      — Скажу вам, друзья, вот что: мы считаем, что Грабову пора уйти на покой. Он любит удить рыбу в море. Ну и пусть себе этим занимается.
      Лобиков молчал. С места встал Западинский:
      — Афанасий Иванович, как мне известно, в рабочее время в море не выезжает.
      — Не выезжает, да, но всё же... — ответила хозяйка Западинскому.
      Волнуясь, Западинский нервно провёл пальцамипо усам и сказал:
      — Сейчас вы советуете уйти на покой Грабову, а не так давно вы посоветовали Игнату Байко уехать в деревню, а что из этого получилось, Анна Павловна? Вы читали сегодня газету?
      — Читала.
      Анна Павловна поднялась с места. Лицо её побледнело от гнева. Вите показалось, что она сейчас крикнет: «Уходите!» Но, подавив гнев, хозяйка опять опустилась в кресло.
      — Вы отлично знаете, что у нас имеется большой срочный заказ, — сказала она, поглядывая на Западин-ского, — и тем не менее вот уже несколько часов, как вы бросили работу, взбудоражили людей, произносите речи, столпились в наборной. Вы сегодня нарушили правила внутреннего распорядка, утверждённые губернатором. Вы понимаете, какие меры могут быть нами приняты?
      После некоторого молчания она продолжала:
      — В смерти Байко, видит бог, ни я, ни муж не виноваты. Мало ли что кому вздумается сделать с собой! Разве мы можем за всех быть в ответе?
      Витя заметил, как Лобиков опять кивнул хозяйке, как бы говоря ей: «Вы, конечно, правы, Анна Павловна».
      Тем временем хозяйка, склонившись над листом с требованиями рабочих, сказала:
      — Не будем больше, господа, заниматься взаимными упрёками. Вы поступили сегодня очень нехорошо, самовольно бросив работу. Обещаю вам простить это и после выполнения заказа обсудить с мужем вопрос, когда возможно будет снизить количество часов рабо-
      Чегй дня и повысить расценки. Я торжественно обещаю вам это сделать, господа, а сейчас я требую, чтобы вы Немедленно приступили к работе и бросили всякие неразумные разговоры.
      Хозяйка поправила на плечах белый тёплый платок, красиво оттенявший её смуглое лицо, и, приветливо обращаясь к Лобикову, сказала:
      — Как видите, ваши хозяева во всём вам подчинились. Мы всё сделали для вас, и я надеюсь, что мы опять будем друзьями. Не так ли? Передайте, чтобы через пять минут все работали. До свиданья, господа!
      Делегаты вышли из конторы. Витя заметил, что Лобиков, учтиво поклонившись хозяйке, вышел последним.
      В наборной рабочие с нетерпением ожидали возвращения делегатов. Все удивились, когда увидели сердитое лицо Западинского и нервно подергивавшиеся губы Архипова. Лобиков был весел, доволен и широко улыбался.
      — Поздравляю вас, товарищи, — сказал он: — хозяева приняли все наши требования. Спор наш с ними закончен, а сейчас можно работать.
      — Нет, нельзя! — запальчиво крикнул Архипов.
      — Почему? — удивился Лобиков. — Я утверждаю: все наши требования Анной Павловной приняты.
      — Нет, не приняты! — сердито выкрикнул Западинский, торопливо закуривая папиросу.
      Выходя вперёд, Лобиков продолжал:
      — Хозяева во всём нам пошли навстречу. Мы должны быть довольны...
      — Это ты, может, и доволен, но не мы! — прервал его Архипов и громко добавил: — Рабочие ничего от хозяев не получили. В конторе был только разговорчик, улыбки и обещания, вот и всё.
      В наборной опять загудели рабочие. Посыпались вопросы:
      — Как же это случилось?
      — Почему всё так обернулось, Лобиков?
      Архипов взмахнул рукой и крикнул:
      — Хозяева хитрят! Грабова в наборщики не переводят и оставляют временно.
      Западинский положил руку на плечо Архипову.
      — Насчёт своего хамства хозяин выразил сожаление Анне Павловне! С Грабова решили пока взыскать штраф, а потом отправить его на покой...
      — Ты что сочиняешь, Западинский!
      — О нет. Никогда я этим не занимался. — Выплюнув изо рта окурок, Западинский крикнул: — Продали нас сегодня, товарищи! За улыбку, за похвалу, за приятный разговор.
      Все взглянули на Лобикова.
      — А как же насчёт девятичасового рабочего дня? А что она сказала насчёт пересмотра расценок оплаты? — сказал Грабов.
      Все обернулись к Грабову. Западинский подошёл к нему и с иронией пояснил:
      — Видите ли, Афанасий Иванович, после исполнения нами срочного заказа хозяин и хозяйка обсудят, что можно будет сделать для рабочих их типографии.
      — И Лобиков на это согласился? — мрачно спросил Грабов.
      — Согласился. Он, видите ли, считает, что обещание хозяйки — это залог успеха.
      — Да, Анна Павловна торжественно обещала все предъявленные нами требования обсудить, — спокойно сказал Лобиков.
      «Об-су-дить»! — язвительно произнёс кто-то из переплётчиков и добавил: — Пока хозяева дадут нам девятичасовой рабочий день и повысят расценки, у детей наших бороды повырастают.
      Послышался смех. В наборную вошёл старший мастер:
      — Я из конторы. Хозяин при мне звонил полицмейстеру. Хозяйка предлагает нам начать работать. Не думайте, что хозяева вам простят прогул. Каждый час простоя будет учтён, и деньги вычтут из жалованья! — проворчал он и ушёл к себе.
      В наборной наступило молчание. Первым его прервал Лобиков:
      — Утром я сам настаивал на объяснении с хозяевами, а теперь, товарищи, давайте работать. Мы добились удовлетворения наших требований и хорошо нажали на хозяев.
      — «Нажали, нажали»! А чего добились? — зло спро — сил Архипов.
      — Обещания хозяйки, что хозяин будет вежлив и что Грабов останется. А теперь время начать работу, — проговорил Лобиков и отошёл к своему рабочему месту.
      — Нет! Именно сейчас надо бросить работу! — хрипло крикнул старик Грабов, ударив кулаком по разборному столу так сильно, что несколько медных линеек, жалобно зазвенев, слетело на пол.
      — Правильно, Грабов! Верно, старина! — послышалось со всех сторон.
      Пока Витя поднимал с полу линейки, рабочие уже столпились вокруг Грабова и помогли ему подняться на стол.
      Витя никогда не видел Афанасия Ивановича таким взволнованным. Борода его дрожала, очки сползли на кончик носа, грудь тяжело поднималась, слова с трудом вырывались из груди.
      — Работаю я у них двенадцать лет, — говорил он, — и за это время они давали мне много обещаний, которых никогда не выполняли... Хозяйка говорила: «Грабов, вы работаете по двенадцать часов в день. Я знаю, что это нехорошо, но что я могу сделать, если в других типографиях работают столько же...» Я терпел, работал, а они наживались. Поэтому я вам и говорю, товарищи: разойдёмся по домам. Оставим их с одними старшими мастерами, и пусть они с ними выполняют свой заказ. Забастуем, друзья! Будем бороться и посмотрим, чья возьмёт.
      — И Афанасий Иванович медленно спустился со стола.
      Витя подошёл к нему. Глаза Грабова горели, лицо помолодело, и он казался другим.
      . — Не будем, товарищи, сейчас решать, что нам делать дальше. Выйдем отсюда, свернём на тихую улицу, потолкуем, а ночью соберёмся ко мне и решим, как продолжать борьбу.
      — Афанасий Иванович, что вы делаете? — подскочил к нему Лобиков.
      — Согласны ли вы со мною, товарищи? — спросил Грабов рабочих.
      — Согласны! — дружно ответили они.
      — Не забудьте, Лобиков, что вы делегат и должны быть с нами, — сурово сказал Грабов.
      В дверях наборной появилась хозяйка.
      — Господа! — сказала она.
      Не глядя на неё, рабочие по знаку Грабова стали расходиться. Около хозяйки остались только старшие мастера. Типография опустела.
     
      VII. НОЧЬЮ У ГРАБОВА
     
      — Что это ты, Виталий, сегодня так рано пришёл? — с удивлением спросила его мать.
      Витя, стягивая с себя мокрую куртку, весело ответил:
      — Дождь-то какой на дворе!
      Повесив куртку на место, он сказал:
      — А мы, мама, бросили работу.
      — Как это — бросили?
      — Забастовали.
      Мать откинулась на спинку стула. В её больших тёмных глазах Витя прочёл недоумение и тревогу. Он сел против неё и коротко рассказал о всех событиях этого дня. Мать внимательно его слушала. Витя закончил рассказ тем, что избранные делегаты сегодня ночью собираются у Грабова и что он тоже должен явиться.
      На усталом лице матери легли грустные тени. Она встала и, отойдя к плите, тихо сказала:
      — По всему вижу, сынок, что ты по отцовской дорожке думаешь пойти...
      Витя с недоумением взглянул на мать и, когда она обернулась к нему, сказал:
      — Не понимаю я, мама...
      Мать отошла от плиты и, подойдя к столу, положила руки на спинку стула, на котором только что сидела.
      — Твой отец, Витя, тоже искал правды, заступался за своих товарищей, шёл против начальства, а что из этого получилось, ты ведь знаешь?
      — Знаю, мама.
      Светлые брови Вити сдвинулись. Он вспомнил вечер в высоком доме, похожем на башню, разговор с дядей Алёшей и сказал:
      — Если б отец действовал не один, а вместе с товарищами, с рабочими, тогда бы они добились победы и отец не пострадал бы... Потому, мама, что сила — в единстве рабочего класса, да...
      — Кто это тебе сказал Виталий? — спросила мать.
      — Кто? Как-то на работе говорили...
      Мать почувствовала, что сын не сказал ей всей правды.
      Она опять пошла к плите, подсыпала угля, положила конфорку и поставила подогревать кастрюлю с супом.
      — Ты, значит, Витя, до ночи дома будешь?
      — Я? Нет, мама, мне надо уйти пораньше, — сказал он.
      Мать хотела спросить его: «Куда ты собираешься?», но не спросила и больше не говорила с сыном.
      Когда наступили сумерки, мать стала убирать со стола. Витя оделся и сказал:
      — Так я ухожу, мама.
      — Уже уходишь?
      — Да.
      Мать зажгла маленькую керосиновую лампочку, прикреплённую к стене. Витя увидел, что лицо матери стало грустным-грустным. Он пожалел её, и ему не захотелось оставлять её на весь вечер одну. Но он решил до собрания повидать Алексея Павловича и решительно сказал:
      — До свиданья, мама!
      — Будь здоров, сынок.
      Мать пошла к дверям, чтобы закрыть за Витей дверь и набросить на неё крючок.
      На улице Витя сразу прибавил шагу. Он скоро дошёл до городского собора и свернул на узкую улицу, которая поднималась в гору. Витя прошёл мимо старинного колодца, откуда женщины набирали воду, пересёк пустырь и дошёл до высокого дома, похожего на башню.
      Ему долго не открывали. Потом на стук его вышел Алексей Павлович. Он удивился неожиданному появлению Вити:
      — Вот так гость!
      Витя заметил, что Алексей Павлович поспешил плотнее прикрыть дверь комнаты, где они недавно сидели. Алексей Павлович и Витя остались в мастерской художника. Он придвинул Вите табурет и сам опустился на другой, напротив него:
      — — Что же ты мне скажешь, Стишов?
      Витя скользнул взглядом но картинам и взволнованно сказал:
      — Я пришёл к вам потому, что сегодня у нас, дядя Алёша, произошёл спор с хозяевами.
      — Да ну? Я ничего не знал. Какой спор? Рассказывай, только поскорей, потому что я занят...
      — Извините, дядя Алёша, что я не вовремя пришёл.
      И Витя коротко рассказал о том, что сегодня произошло в типографии и что делегаты сегодня соберутся у Грабова на совещание. Алексей Павлович, выслушав его, сказал:
      — Спасибо тебе, дружок, что пришёл ко мне. — Ласково ударив Витю по колену и хитро подмигнув, он спросил: — Но ведь это, кажется, не всё, Витя? Ты что-то ещё хотел сказать? Верно?
      — Ве-ерно... — с удивлением ответил Витя.
      — Ну?
      Сняв с головы мокрую кепку, Витя ладонью провёл по влажному лбу и заговорил:
      — Вы, дядя Алёша, в прошлый раз, читая Горького, говорили, что сила рабочих в сознательности, в смелости и единстве. Верно?
      — Не отказываюсь от своих слов. Говорил...
      Алексей Павлович пристально всматривался в смуглое лицо Виталия, ещё сохранившее летний загар, видел чистые синие глаза, слегка вздёрнутый нос и лоб в испарине, к которому прилипли светлые волосы. Витя взволнованно продолжал:
      — Вот, к примеру, Лобиков... Он, наверно, читал много книг, жил в Москве, должен быть умный и смелый, а он...
      — Что — он?
      — А то, дядя Алёша, что, когда мы сегодня сидели в конторе и хозяйка к нему обращалась, он кивал ей головой и улыбался, а потом вышел и сказал людям: «Мы добились своего, товарищи». А Западинский и Архипов сказали ему: «Неправда!» Афанасий Иванович крикнул: «Забастуем, товарищи! Поборемся с хозяевами и посмотрим, чья возьмёт».
      — Так...
      — Выходит, дядя Алёша, что Лобиков отступился от нашего дела, а Архипов, Грабов и Западинский — за нас...
      Наступило молчание.
      — Значит, забастовали? — спросил Алексей Павлович и задумчиво добавил: — Надо было бы и мне вме-
      шаться в ваше дело, а то этот соглашатель Лобиков такое натворит...
      Алексей Павлович не договорил и поднялся с табурета. Положив руку на плечо Вите, он решительно сказал:
      — Я приду к вам сегодня на собрание. Только уговор такой: никому об этом не говорить. Понял? Я зайду к Афанасию Ивановичу случайно, за книгой и... если меня не прогонят, останусь у него. Когда придёшь туда, постарайся потихоньку сказать Соне, что я приду на собрание и что я прошу её выйти на улицу, мне навстречу. Сделаешь?
      — Хорошо, дядя Алёша.
      Витя стоял, снизу вверх поглядывая на Алексея Павловича, и ждал.
      — Прости, Витя, что я сразу не ответил на твои вопросы. Отвечу тебе по порядку. Понятно, что рабочие не стерпели наглости и грубости вашего хозяина — Григория Спиридоновича. Почему выступил Западинский? Он рабочий. Это неважно, что он играет на гитаре, поёт песни и мечтает стать актёром, он человек умный... Недаром Западинский сумел сказать так, что у рабочих проснулась классовая ненависть против своих эксплуататоров. Впрочем, это так же естественно, как и тот факт, что после ночи наступает утро.
      — А что вы скажете про Лобикова? — робко спросил Витя.
      — Лобиков? — рассмеялся Алексей Павлович. — Хотя Лобиков тоже рабочий, но он постоянно оглядывается на буржуазную интеллигенцию и, сомневаясь, твердит: «Не одолеем мы, куда нам, чумазым». Впрочем, ты сам его увидишь сегодня и сравнишь его поведение с поведением других товарищей. Понял?
      Витя натянул на голову мокрую кепку, а Алексей Павлович, пожимая ему руку, говорил:
      — Теперь спеши к Грабовым и передай Соне, чтобы она меня встретила.
      Витя, ещё раз взглянув на задумчивое лицо дяди Алёши, вышел из мастерской художника. На дворе уже была темень. По-прежнему лил густой, тёплый дождь. Витя спешил. У знакомых ворот он увидел Соню.
      — Витя, где же Лобиков? — нетерпеливо спросила она.
      — Не знаю.
      — Все собрались. Дед выслал меня показать ему дорогу. Он ведь у нас никогда не бывал.
      — Соня, я видел дядю Алёшу, — тихо сказал Витя. — Он тоже будет сегодня на собрании...
      — Ну? И ты рассказал ему, что было у вас сегодня в типографии?
      — Конечно... Ты должна его встретить на улице.
      — Ты молодец, Витя!
      Соня притянула Витю и поцеловала его в мокрый лоб. Сдвинув ему на нос кепку, она шутливо крикнула:
      — Ступай скорее! Разве полагается делегату опаздывать на собрание? — И она втолкнула Витю в калитку.
      Ставни в доме изнутри были заперты. В сенях Витя увидел жену Грабова, Ксению Григорьевну. Она ставила самовар.
      — Добрый вечер, — сказал ей Витя, снимая мокрую кепку.
      — Д сынок, здравствуй! Заходи, заходи!
      В столовой за круглым столом, освещённым большой лампой, сидели делегаты.
      — Здравствуйте!
      — Здоров, Виталий!
      Витя с трудом стянул с плеч промокшую куртку, повесил её на гвоздь возле вешалки и подошёл к столу. Архипов, Западинский и Афанасий Иванович в тёплой комнате, за уютным столом, покрытым цветной скатертью, казались ему не такими, как на работе. Архипов поманил Витю к себе и указал ему на стул рядом с собой. Западинский сидел против него и курил. Афанасий Иванович то и дело вставал с места и подходил к дверям. Наконец вошла Соня, а за нею Лобиков.
      — Здравствуйте, товарищи!
      Лобиков снял пальто и подошёл к столу. Его праздничный костюм поразил всех. Соня, оглядев его, улыбаясь, спросила:
      — Вы что, Иван Иванович, с бала?
      — Н-нет. Почему вы думаете, что я с бала?
      Лобиков был в серых полосатых брюках, в синей жилетке и чёрном коротком пиджаке. Из-под жилетки выглядывала белая гуттаперчевая манишка, на шее был такой же твёрдый воротничок, из рукавов высовывались гуттаперчевые манжеты. Лобиков выделялся среди товарищей, которые пришли на собрание в своей обычной рабочей одежде.
      Накинув шубку и поправив на голове платок, Соня ушла из дому. Витя знал, куда она ушла, и тайна эта его волновала и радовала. Тем временем, подтянув в коленях полосатые брюки, Лобиков уселся рядом с Грабовым. Он был угрюм и озабочен. Сидевший рядом с ним Западинский насмешливо поглядывал на него и курил. Лобиков положил руки на стол, и тотчас из рукавов выдвинулись манжеты. Подмигнув на это франтовство Вите, Архипов крякнул. Поглядывая на товарищей, Витя в глубине души был ужасно доволен тем, что, он, ученик-печатник, сидит сейчас со взрослыми, собираясь обсуждать с ними общие дела.
      Молчание в столовой немного затянулось. Первым заговорил Лобиков:
      — Вот что я хочу вам сказать, друзья! Я только что был в одном доме и советовался с некоторыми товарищами. Да... Они мне сказали: «У вас, Лобиков, в связи с казённым и срочным заказом есть шанс выиграть забастовку. Но момент для забастовки выбран неудачный, и борьбу надо перенести на лето».
      — Почему? — подняв на лоб очки, недоумённо спросил Афанасий Иванович.
      — Как же вы сами не догадываетесь, Афанасий Иванович? — укоризненно сказал Лобиков и пояснил: — Недавно в Петербурге произошли знаменательные события. Всё общество возбуждено и возмущено. Все хотят выразить свой протест... Скажу вам по секрету, что интеллигенция нашего города на очередном заседании городской думы также предполагает высказать протест против действий правительства в Петербурге.
      — А нам что до этого? Мы защищаем свои права! — сердито сказал Западинский.
      — Да, но мы должны согласовать наши интересы с настроениями других слоёв общества. Ты этого пока не понимаешь, Западинский, — язвительно сказал Лобиков.
      Архипов покраснел и насмешливо сказал:
      — Не знаем мы, Иван, где ты был, для кого так принарядился и с кем советовался. Не пойму я также, почему твоё «общество» должно решать наши дела?
      — Тогда я вам вот что скажу, — начал Лобиков: — я опасаюсь, что наш хозяин завтра же наберёт других рабочих, а нас всех выгонит вон! — Тут Лобиков всунул в рукава выдвинувшиеся вперёд манжеты.
      Витя заметил, что Западинский насмешливо скривил губы и нахмурился, а старик Грабов с усмешкой спросил:
      — Где ж ты видел, Ваня, чтоб в нашем городе хозяин мог найти столько свободных наборщиков, печат — ников и переплётчиков?
      — А мне известно, Афанасий Иванович, что наш «бульдог» собирается выехать в другие города Крыма и там набирать людей. Понятно? Ну, скажем, я холост, Архипов тоже ещё не женился, но остальные-то рабочие — семейные и даже многосемейные. Долго ли мы сумеем бастовать, рискуя потерять работу?
      — Да что ты, Лобиков, нас пугаешь?.. — сердито заметил Западинский и сломал в пепельнице недокуренную папиросу.
      Витя видел, как Западинский разглаживал усы, Архипов шевелил бровями, а Грабов задумчиво водил пальцами по скатерти. Витя переводил взгляд с одного на другого.
      — Я уверен, друзья, — опять заговорил Лобиков, — . что если б мы сегодня так опрометчиво не бросили работу, а продолжали выполнять новый срочный заказ, то нам удалось бы договориться об уменьшении часов рабочего дня и о повышении расценок. С хозяевами можно всегда договориться...
      — Ой ли! — послышался с порога негромкий голос. В дверях стоял Алексей Павлович. — Здравствуйте, Афанасий Иванович! Я к вам...
      Лобиков резко повернулся к дверям и тотчас же отвернулся. Грабов с искренней радостью встал навстречу гостю. Витя хотел было вскочить с места, но воздержался.
      — Очень, очень кстати, что вы пришли сейчас, Алексей Павлович. Раздевайтесь, будьте гостем, — говорил Грабов, пока Алексей Павлович снимал пальто и шапку. — Знакомьтесь, это наши товарищи — типографы.
      — Здравствуйте, товарищи! Мы уже знакомы. Здорово, Лобиков! — сказал Алексей Павлович, подходя к столу.
      Западинский и Архипов с любопытством смотрели на человека с открытым лицом, высоким лбом, спокойным взглядом серых глаз.
      — Я думаю, друзья, товарищ Андреев нам не помешает? — обратился Грабов к делегатам. — Алексей Павлович как заводской рабочий может даже нам быть полезен.
      — Верно! Конечно! — одновременно сказали Архипов и Западинский.
      По тому, как Лобиков косился на гостя, присутствующие поняли, что Андреев и Лобиков давно между собой знакомы и что Лобиков не очень рад приходу гостя.
      — Просим к нам поближе, товарищ Андреев, — добродушно улыбаясь и указывая на свободный стул, сказал Архипов.
      Алексей Павлович сел и внимательно оглядел собравшихся за столом. Вите показалось, что дядя Алёша давно — уже здесь и является желанным человеком в этом доме.
      — Вот, Алексей Павлович, — обратился к пришедшему Афанасий Иванович, — мы сейчас решаем: бастовать ли нам дальше или, как предлагает Лобиков, выйти завтра на работу, а потом уж договариваться с хозяевами.
      Алексей Павлович взглянул на Лобикова. Тот хмуро отвернулся в сторону.
      Наступило молчание. Витя с волнением ждал, что скажет дядя Алёша. В тишине раздался его тихий и спокойный голос:
      — А вы разве не пробовали сначала беседовать с хозяевами?
      — Пробовали, товарищ, — громко ответил Западинский и нервно переложил ногу на ногу.
      — И что же из этого получилось?
      — Ровным счётом ничего!.. — запальчиво бросил Западинский.
      И, подавшись грудью вперёд, он начал рассказывать Алексею Павловичу об опасениях каких-то товарищей Лобикова, о выступлении интеллигенции, о предложении сначала выполнить хозяйский заказ, а затем опять продолжать разговор с хозяевами.
      — А по-моему, — заключил свой рассказ Западинский, — не разговаривать с ними надо, а бороться, наступать на них. Они должны почувствовать нашу силу...
      — Верно, товарищ! — произнёс Алексей Павлович. Он внимательно взглянул на взволнованное и бледное лицо Западинского и, обращаясь ко всем, сказал: — Сила рабочего класса растёт. Её боятся хозяева, с нею борется правительство. А силы наши всё прибывают. Бастуют теперь рабочие в Москве, в Питере, в Баку. Они не оглядываются на буржуазию и на либералов, которые всегда могут предать ради своих выгод нас, пролетариев.
      — Мы теперь о нашей забастовке ведём разговор! — сердито сказал Лобиков.
      — Ия тоже именно об этом говорю и спрашиваю: почему вы должны прекратить борьбу и верить в какие-то «разговоры»?
      — Конечно, нет. Я тоже спрашиваю: чего нам бояться? — горячо воскликнул Западинский.
      С места встал Грабов:
      — Ия так думаю, Алексей Павлович. Хотя на дворе февраль месяц, но тёплый весенний ветер революции несётся и к нам. Пусть мы, типографы, начнём, а может, и другие здешние рабочие к нам присоединятся.
      — Кто? Грузчики, что ли? — язвительно спросил Лобиков.
      — А почему бы и нет? — гневно ответил молчавший до сих пор Степан Архипов.
      Витя видел, как он покраснел, а дядя Алёша, пришу-рясь, посмотрел на Лобикова. Алексей Павлович спокойно сказал Грабову:
      — Я думаю, что вашу забастовку поддержат все рабочие в городе.
      Кто же это? — спросил Лобиков.
      — И грузчики, в которых вы не верите, товарищ Лобиков, и табачницы, и рабочие паровозного депо, — сказал Алексей Павлович.
      — Вот это здорово! — воскликнул Западинский и от восторга даже слегка присвистнул.
      Лобиков недоверчиво пожал плечами, а Алексей Павлович сурово сказал:
      — Победа, конечно, сама не приходит. Поддержку рабочих разных профессий надо организовать.
      — Кто же за это возьмётся? — с иронией спросил Лобиков.
      — Конечно, не те «товарищи», с которыми вы сегодня советовались, — с усмешкой ответил Алексей Павлович.
      Архипов, кивнув на Лобикова, расхохотался. В это время к столу с большим подносом подошла хозяйка дома, жена Грабова. Грабов.снял с подноса стаканы, сахар и хлеб на тарелках. Потом он побежал на кухню и
      через минуту внёс в комнату большой кипящий самовар. Ксения Григорьевна, немного смущённая большим количеством гостей, разлила по стаканам чай и затем ушла.
      В столовой некоторое время молчали. Лобиков сказал:
      — А я всё-таки считаю, товарищи, что забастовка наша сейчас несвоевременна.
      — Ну, нет! Забастовка наша началась в самое время! — сердито отозвался Западинский.
      — Заказ надо начинать завтра, — сказал Лобиков, — и хозяева не остановятся перед тем, чтобы нанять штрейкбрехеров.
      — А мы их не допустим, Ваня, — сказал Грабов.
      Алексей Павлович отодвинул недопитый стакан чая, встал и заходил по комнате. Огромная тень от его коренастой фигуры заколебалась на стене. Витя не сводил глаз с его сурового, сосредоточенного лица.
      — Я считаю, — сказал Алексей Павлович, — что вы должны ответить на наглость хозяев и с упорством продолжать начатое дело.
      — Тебе легко говорить, Андреев... — бросил ЛобикоЕ.
      Алексей Павлович остановился и с холодным презрением взглянул на Лобикова.
      — Продолжайте, Алексей Павлович, — одновременно проговорили Грабов и Западинский.
      Алексей Павлович обернулся к ним:
      — Если вы согласны продолжать борьбу, то необходимо на рассвете обойти квартиры рабочих и предупредить их: «Приходите в типографию, становитесь у рабочих мест, не вступайте в споры с хозяевами, но не работайте до тех пор, пока все ваши требования не будут полностью удовлетворены».
      — А штрейкбрехеры? — вскочив с места, запальчиво спросил Лобиков.
      — Я сказал: все рабочие будут на местах, и никто не посмеет срывать вашу борьбу, — твёрдо ответил Алексей Павлович.
      — А полиция, а жандармы, а черносотенцы — вы забыли о них? — громко спросил Лобиков.
      — Не забыл. Нам начхать на них! — воскликнул Западинский, вскакивая с места.
      Размахивая кулаком и обращаясь к Грабову, Лобиков кричал:
      — Конечно, не те «товарищи», с которыми вы сегодня советовались, — с умешкой ответил Алексей Павлович.
      — Вас подговаривают вести рискованную игру! Прийти в типографию, стоять там весь день и не работать — ведь это... ведь это издевательство!..
      Грабов, вскинув на лоб очки, спросил:
      — Над кем?
      — Над хозяевами, конечно! — смеясь, пошутил Архипов.
      — Что же вы предлагаете? — Лобиков подскочил к Алексею Павловичу.
      — Я уже сказал. Товарищи могут и не согласиться со мною. А то, что вы предлагаете, Лобиков, есть предательство интересов рабочих.
      — Как вы смеете!..
      Алексей Павлович усмехнулся и взглянул на Витю.
      Грабов засуетился.
      — Товарищи, товарищи, садитесь на места, и закончим наш разговор!
      Все опять уселись.
      — Давайте решим, товарищи, — волнуясь, продолжал Афанасий Иванович. — Кто из вас за то, чтобы бастовать и принять план товарища Андреева, тех я прошу в знак согласия поднять руку.
      Дружно подняли руку Грабов, Западинский, Архипов и Витя Стишов.
      Лобиков вскочил и обратился к Грабову:
      — Я руки не поднял! Я не согласен! Пусть я остаюсь в меньшинстве.
      — Как всегда... — тихо заметил Алексей Павлович.
      — Совещание закрыто, — объявил Грабов.
      Лобиков злобно взглянул на Алексея Павловича.
      В последний раз засунув гуттаперчевые манжеты в рукава пиджака, он поторопился к вешалке. Надев пальто, он подошёл к Алексею Павловичу и, судорожно дёргая головой, гневно спросил:
      — Значит, вы считаете, что я, рабочий Иван Лобиков, способен на предательство? С кем же я иду в ногу вот уже восемь лет подряд?
      Алексей Павлович посмотрел на побагровевшее от злобы лицо и большой прыгающий рот Лобикова, повёл бровями и тихо ответил:
      — Ты идёшь с буржуазной интеллигенцией, Лобиков.
      — А ты, Андреев, — с кем ты путь держишь?
      — Я с рабочим классом, Лобиков.
      Лобиков хотел ещё что-то сказать, но, взглянув на товарищей, молча кивнул головой и бросился к дверям.
      Оставшиеся обступили Алексея Павловича.
      — Теперь, товарищи, вы должны объяснить рабочим, что самое главное сейчас — дисциплина и солидарность. Вы как забастовочный комитет должны неизменно находиться среди рабочих. Следите, чтобы хозяева не переманивали к себе отдельных рабочих. Терпеливо объясняйте каждому всё, что ему непонятно. Помните: в борьбе вы — наступающая сторона. Поэтому нужны твёрдость, решимость, воля к победе.
      — Правильно, Алексей Павлович! — сказал Западин-ский.
      — Обо мне товарищам не говорите. Между собой называйте меня вымышленным именем. Постоянную связь с вами я буду держать до окончания забастовки вот через кого... — Оглянувшись, Алексей Павлович положил руку на плечо Вити.
      Витя покраснел от волнения и гордости.
      Западинский и Архипов, выслушав, что им надо делать, ушли.
      Через десять минут Алексей Павлович, простившись с Грабовым и Ксенией Григорьевной, вышел вместе с Витей.
      Дождя уже не было. Земля пахла сыростью. Небо по-прежнему было в тучах. Все шли молча. На углу переулка встретили Соню. Она, улыбаясь, протянула им холодные руки. Дежурство её закончилось.
     
      VIII. НАСТУПЛЕНИЕ
     
      На следующее утро в положенный час рабочие пришли в типографию. Старичок конторщик, одёрнув тужурку, торопливо побежал на квартиру хозяев сообщить, что забастовка рабочих окончилась.
      Каково же было его удивление, когда, вернувшись, он увидел, что наборщики и разборщики стоят у наборных касс и у разборного стола, но не работают. Машины бездействовали. В переплётном отделении переплётчики и брошюровщики сидели у своих станков и тоже не работали. Конторщик беспомощно развёл руками и, постояв, ушёл в контору.
      Юлиус Кинд попробовал было приказать Вите начать работать. Но тот только сердито оглянулся и направился в наборное отделение.
      Старший мастер сам вскочил на подножку машины. Вертелыцик Максим покорно взялся за рукоятку чугунного колеса. Кинд положил лист на машину, но колесо не. вертелось. Кинд, ругаясь, соскочил с подножки.
      Никто не приступал к работе, потому что на рассвете Грабов, Западинский и Архипов обошли квартиры всех рабочих и убедили их соблюдать порядок в типографии, но к работе не приступать.
      Из своей квартиры в наборную вошла хозяйка, Анна Павловна. На ней было то лиловое платье, в котором она сидела с рабочими за новогодним обедом.
      — С добрым утром, господа! — с приветливой улыбкой сказала она.
      — Здравствуйте! — разрозненно и сдержанно ответили ей несколько голосов.
      Анна Павловна прошла дальше; у наборных касс и разборного стола молча стояли рабочие. Они смотрели на неё и не работали.
      На лице хозяйки выразилось изумление. Когда она увидела бездействующие машины, её охватил ужас. У дверей конторы стояли смущённые и растерянные старшие мастера.
      — Что это значит? — крикнула она и, не дождавшись ответа, ворвалась в контору.
      Старшие мастера, толкаясь, последовали за ней.
      Прошло немного времени, и из конторы выскочил сухопарый конторщик.
      — Господин Лобиков, пожалуйте в контору! — с порога наборного цеха крикнул он.
      В ответ послышался сипловатый голос Грабова:
      — А Лобиков-то не пришёл.
      — Почему?
      Западинский кашлянул и сказал:
      — Видимо, Лобиков бастует дома!
      — Что же это такое? — спросил конторщик.
      — Так и передайте дорогой хозяюшке, — добавил Западинский, посмеиваясь и поглядывая на Грабова.
      Афанасий Иванович строго посмотрел на Западин-ского и обернулся к конторщику.
      — Скажите хозяйке, что Лобиков сегодня в типографию не пришёл, а если ей надо с нами поговорить, то все другие делегаты здесь.
      — Хорошо.
      Через несколько минут конторщик побежал вызывать хозяина. Рабочие, посмеиваясь, ждали его появления.
      В эти минуты сквозь запылённые окна в наборную ворвалось яркое зимнее солнце. Засеребрились на разборном столе новые свинцовые шрифты, повеселели лица рабочих.
      Афанасий Грабов обратился к рабочим:
      — Уговор, товарищи: не поддаваться ни улыбкам, ни угрозам хозяев. Договорились?
      — Договорились!
      К Грабову подошёл пожилой, тучный наборщик Гаврила, страдавший одышкой.
      — Вот что, Афанасий Иванович, — начал он: — рабочие в разных цехах. До вечера далеко — надо, чтобы в каждом цехе оставался кто-нибудь из наших делегатов...
      — Понимаю, понимаю, — одобрительно кивая головой, сказал ему Грабов.
      — Гаврила правильно сказал! — заговорили вокруг рабочие.
      — Конечно, правильно, — отозвался Грабов. Он сдвинул на нос очки, потом снова поднял их на лоб. — Здесь, если вы позволите, остаюсь я. В печатном отделении — Архипов. Согласны, ребята? — спросил Грабов.
      — Согласны!
      — А в самом отдалённом, переплётном цехе будет находиться Станислав Западинский. Верно?
      — Я иду. — Западинский двинулся вперёд.
      — Погоди. Ты посматривай, Станислав, кого из рабочих старший мастер или хозяин к себе будет вызывать, с кем конторщик шепчется в углу...
      — Решено. Так я иду к переплётчикам.
      Архипов, провожая его, крикнул:
      — Смотри, Стась, чтоб они носа не вешали и чтобы клейстер у них был всегда горячий!
      — Не остынет, — смеясь, ответил Западинский.
      В наборной появился хозяин. Его толстое, одутловатое лицо было в красных пятнах. Губы его вздрагивали. Ни на кого не глядя, опустив голову, он быстро прошёл наборное и печатное отделения и у конторы увидел подростка Федьку, прислонившегося к стене. Хозяин, точно раненый зверь, завопил:
      — Что ты делаешь здесь?
      Федька как ужаленный отскочил от стены и убежал за машину. Хозяин вошёл в контору, и конторщик последовал за ним.
      — Сейчас начнётся представление, — проговорил Архипов.
      Печатники сидели на подножках машин и тихо переговаривались. Витя подошёл к своей машине, заметил на доске лист, положенный Киндом, и, усмехаясь, пробормотал:
      — Я тебе дам в твой морд, пусть твоя зуб вылетает на улиц.
      Вскоре конторщик снова пробежал в наборный цех. Витя пошёл за ним.
      — Григорий Спиридонович спрашивает, почему вы пришли сюда и не расходитесь, если не работаете? — спросил конторщик.
      Все посмотрели на Грабова. Старик подошёл к конторщику:
      — Видите ли, Михайло Евстафьевич, дома мы скучаем без хозяина, а здесь, с ним, нам намного веселей.
      В наборной послышался дружный хохот. Когда наступила тишина, конторщик, утирая пот с лица, спросил:
      — Что же я ему отвечу?
      — А вы скажите хозяевам, — продолжал Грабов, — что рабочие останутся здесь и будут ждать удовлетворения своих требований и сегодня, и завтра...
      Конторщик, в отчаянии махнув рукой, удалился. В наборной царило оживление.
      В полдень из конторы неожиданно вышел толстый пристав, с ним хозяин и трое городовых. Пристав и сопровождавшие его лица прошли через машинное отделение и остановились в наборном цехе.
      Бросив на разборный стол портфель, пристав, оглядев рабочих, рявкнул:
      — Бунт? Бунтовать вздумали?
      Витя близко видел лоснящееся бритое лицо, рыжие короткие усы, надменный, презрительный рот пристава.
      — Никто здесь не бунтует, — ответил стоявший у разборного стола Афанасий Иванович Грабов.
      Пристав сердито спросил:
      — Фамилия, имя, отчество?
      — Грабов, Афанасий Иванович, — ответил наборщик.
      — A-а, это из-за тебя началось безобразие в заведении Григория Спиридоновича, почтеннейшего гражданина и гласного городской думы? А? — Голос пристава гремел, привлекая в наборную рабочих всех цехов.
      Грабов поднял на лоб очки и тихо, с достоинством ответил:
      — Не знаю, кто вам это сказал. — Он выразительно взглянул на стоявшего рядом с приставом хозяина. — Кроме того, прошу со мною разговаривать вежливее...
      — Что? — взревел пристав. — Учить меня вздумал? Смотри, как бы с тобой не поговорил я в другом месте! Бросили работу, канальи! Надо выполнять казённый заказ, а вы разбежались! Нагло торчите в типографии, а не работаете! Вы думаете, что так это вам даром пройдёт, а? — Пристав горячился всё более и вдруг спросил: — Кто здесь Западинский?
      Из-за широкой спины пристава выглянул и вышел вперёд Западинский:
      — Я Западинский, господин пристав.
      — Это ты, подлец, сказал своему хозяину, что у него руки коротки?
      — Он замахнулся на нашего товарища, — сказал За-падинский и нервно провёл пальцами по усам.
      — Молчать! — рявкнул пристав. — Кто вчера начал в заведении первым бунтовать? А?
      — Здесь не заведение, а предприятие, господин пристав. А затем, вам уже ясно сказали, что мы не бунтуем, а требуем у владельца предприятия повышения расценок, уменьшения часов рабочего дня и вежливого обращения, — вмешался Афанасий Иванович.
      — Кто вас подстрекал к бунту, а? — кипятился пристав. — Кто из вас социалист? Кто здесь крамолу сеет? — Не дождавшись ответа, пристав рявкнул: — Ничего, мы это скоро узнаем!
      Схватив свой портфель, он пошёл к дверям, а за ним двинулись хозяин и городовые.
      — Угрожай нам, полицейская крыса! — тихо бросил вслед ему Западинский.
      — Спокойствие, ребята. Ничего не бойтесь! Наша возьмёт! — бодро откликнулся Афанасий Иванович.
      Через несколько минут в наборную вбежал взволнованный Федька. Размахивая руками и оглядываясь, он кричал:
      — Пристав из конторы звонил полицмейстеру! Что тот ему в трубку ответил, я не знаю, но пристав ушёл мрачный, а с ним ушли и городовые.
      — А что хозяева?
      — Сидят и шепчутся между собой.
      — Ну хорошо, Федя, спасибо, — сказал Грабов и кивнул Вите, указывая на выходную дверь.
      Витя его понял и вышел за ним в подъезд дома.
      — Вот что, сынок, — поёживаясь от холода, шептал ему Грабов. — Сейчас обед на фабрике Стамболи. Повидай там Соню и скажи ей, чтобы она убрала из дому все свои книжки... Понимаешь? Полиция ко мне может сегодня пожаловать. У меня-то ничего нет, а вот Софья — другое дело... Потом сбегай к дяде Алёше и расскажи ему, как у нас идут дела, и передай, что люди во всех цехах держатся отлично. Ступай, Витя.
      — Хорошо.
      Витя натянул на себя куртку и незаметно вышел из типографии. Он перешёл мостовую и за углом увидел фабрику. Около ворот, среди других работниц, стояла Соня. Витя прошёл мимо неё. Оглянувшись, он заметил,
      что Соня пошла его догонять, но не окликала, делая вид, что они незнакомы. Она вопросительно смотрела на него, как бы спрашивая: «Куда ты ведёшь меня, Витя?» Дойдя до глухого забора и считая, что здесь можно в безопасности переговорить, Витя остановился.
      Он передал Соне всё, что велел сказать дед, и отправился к дяде Алёше.
      Когда Витя возвращался от него, ему захотелось повидать мать. Вчера ночью мать, не раздеваясь, до позднего часа ждала его. Она ведь знала, что он был на собрании у Грабова... Ни о чём не расспрашивая, мать накормила его ужином и легла спать.
      Проснувшись ночью, Витя слышал, как она ворочалась в постели и, видимо, не спала. Он подошёл и прижался к ней. Мать погладила его по голове своими натруженными руками и ничего не сказала ему. Вспомнив об этом, Витя заторопился.
      Он подошёл к пристаням, обогнул их и очутился у хлебных амбаров. В первом, полутёмном амбаре на земляном полу сидели и чинили мешки женщины. Около каждой из них лежали горы старого тряпья и мешки из-под зерна.
      Женщины увидели Витю и заулыбались. Мать встала ему навстречу. Она вышла с ним из амбара и от дневного света сощурила глаза. Привыкнув, она посмотрела на сына тёплым усталым взглядом:
      — Ну что, Виталий?
      — Всё у нас хорошо, мама! — И Витя весело улыбнулся.
      — Хозяин ещё не согласился?
      — Пока нет. Но всё равно, мама, наша правда возьмёт.
      Мать нежно потрепала мальчика по голове и сказала:
      — Ты хочешь меня успокоить? Затем и зашёл?
      — Нет, просто хотел тебя повидать, — ответил Витя.
      — Ну, ступай, дорогой мой!
      Они расстались. Витя не рассказал матери о приходе полиции и о предосторожности Грабова, не желая расстраивать её ещё больше.
      Неподалёку, прижавшись к краю широкого мола, грузился большой океанский пароход. Название парохода было «Пирей», а на мачте был поднят греческий флаг.
      Витя видел, как поминутно из амбаров выбегали жилистые грузчики с пяти пудовыми мешками зерна на спине. Сутулясь, они спешили к деревянным сходням и по ним поднимались на высокую палубу. Навстречу им, сторонясь и давая им дорогу, быстро спускались с пустыми мешками другие рабочие.
      Вите вдруг захотелось побывать на палубе и посмотреть, куда высыпают зерно. Он быстро поднялся по сходням и очутился наверху, около трюма, куда грузчики, разжимая концы мешков, высыпали золотистую, отборную южнорусскую пшеницу.
      Витя заглянул в пасть трюма и отпрянул назад. Весь трюм был окутан земляной, пахнувшей зерном пылью. В глубине трюма Витя увидел двух рабочих. Покрытые пылью, потные, полуголые, они броском лопат снимали образовавшиеся бугры зерна. Один из рабочих был невелик ростом, другой — высокий, широкоплечий, с большой головой и всклокоченной бородой.
      Но вот они на мгновенье остановились передохнуть. Один из них провёл ладонью по потному лбу, другой почесал пыльную бороду. Вскоре они опять погрузили лопаты в зерно и продолжали отбрасывать его к тёмным стенам трюма.
      Постояв ещё несколько минут, Витя пошёл к сходням.
      По дороге в типографию он думал о тех, кого видел в полутёмном амбаре, на палубе и в трюме корабля. Витя не мог забыть высокого, плечистого богатыря-рабочего. «Настоящий Илья Муромец», — думал о нём Витя.
      И не знал Витя, что этот «Илья Муромец» — Антон Губа, друг дяди Алёши, и что они через каких-нибудь несколько часов встретятся на Сариголе, в квартире слесаря Кузьмы Явисенко.
      Антон Губа дважды постучал в дверь комнаты, которую занимал Кузьма Явисенко.
      На стук в сени вышел Кузьма и спросил:
      — Кто?
      — Открой, Кузьма. Это я, Антон.
      — A-а, свои. Входи, Антон, — громко сказал Кузьма.
      Антон хотя и нагнулся, но всё же ударился лбом о косяк дверей.
      — Тётку у ворот встретил? — спросил вошедшего Кузьма.
      — Встретил... Здравствуйте, Лексей Павлович! — поздоровался Антон.
      — Здорово, Антоша! — ответил Алексей Павлович и захлопнул книгу, которая лежала на столе перед ним. Обращаясь к Кузьме, он сказал: — Сегодня не будем больше читать.
      — Кончили, — вздохнув, пробормотал Кузьма и сел на кровать.
      Комната, в которой жил Кузьма, была очень мала. Обстановка в ней более чем скромная: складная кровать, маленький столик у окна и два стула.
      — Прошу, Антоша, сюда, — указывая на стул около себя, сказал Алексей Павлович.
      — Рад я, Лексей Павлович, что застал вас у Кузьмы, — тяжело дыша, проговорил Антон и опустился на стул.
      Алексей Павлович внимательно взглянул на Антона и увидел на густых бровях его и в бороде следы особенной зерновой пыли.
      — Слушаю тебя, Антон.
      Антон торопливо заговорил. В порту начали сегодня грузить большое иностранное судно. Погрузка срочная. Нарядчик торопит и желает, чтобы грузчики работали днём и ночью. За ночную работу нарядчик хочет платить столько же, сколько и за дневную, но рабочие не соглашаются, а нарядчик угрожает, что он наберёт новую артель из безработных, а работающих с завтрашнего утра не допустит к сходням.
      — Вот я и пришёл спросить, что нам делать и как нам действовать, — закончил свой рассказ Антон.
      Алексей Павлович ещё раз внимательно посмотрел в серые встревоженные глаза Антона Губы и спросил:
      — Сколько дней надо, чтобы отгрузить судно?
      — Трое суток.
      — Чьё это судно и кто экспортёр?
      — Судно греческое, и отправляет пшеницу в Англию американец Джон Уик.
      — Он здесь живёт?
      — Нет. Этот Джон живёт в Николаеве, а здесь по его поручению действует нарядчик, негодяй.
      — Почему негодяй?
      — Потому, Лексей Павлович, что деньги за сверхурочные ночные работы он решил положить себе в карман.
      — Так...
      Алексей Павлович задумчиво посмотрел в окно, потом перевёл взгляд на Кузьму.
      Кузьма улыбнулся и сказал:
      — Выходит, что опять война с кровососами будет...
      — Что ж, если надо... — начал Алексей Павлович и, обращаясь к Антону, пояснил: — Видишь ли, друг, в городе, в самой большой типографии, уже два дня идёт забастовка печатников.
      Алексей Павлович опустил голову и задумчиво забарабанил пальцами по столу. Кузьма провёл рукой по смуглому крутому подбородку и сказал:
      — Надо их уважить, дядя Алёша.
      Алексей Павлович поднял на него глаза и ответил:
      — Конечно, надо. — Лицо его стало суровым, глаза сощурились. — Садитесь поближе, друзья, — предложил он.
      Кузьма и Антон придвинули стулья к столику. Алексей Павлович потянул к себе лежавшую на столе тетрадь, открыл её и стал машинально чертить по чистому листу карандашом.
      План его был таков. Рабочие с утра должны явиться на работу. Антон и его друзья должны показать нарядчику, что они работают и никаких претензий к нему не имеют. Нарядчик успокоится и уйдёт в портовую контору. Тогда Антон соберёт у сходен всю артель и объявит забастовку. Грузчики не должны расходиться, но погрузка прекращается. Антон пошлёт товарищей в трактиры и на базары, чтобы они сообщили безработным, что грузчики «Пирея» бастуют и ведут борьбу против грабителя-нарядчика и хозяев-спекулянтов...
      Три человека долго ещё сидели в тесной, узкой комнате Кузьмы Явисенко и тщательно обсуждали план выступления.
     
      IX. ВЕСЕННИЙ ВЕТЕР
     
      Наступил третий день забастовки в типографии. Рабочие сошлись в положенное время утром, но к работе не приступали.
      Степан Архипов принёс тревожную весть: после полуночи на квартиры Грабова и Западинского нагрянула полиция. Полицейские произвели у обоих обыск и глубокой ночью увели Грабова и Западинского в управление городской полиции.
      Витю взволновало сообщение Архипова. Он побежал к табачной фабрике, но железные ворота её были наглухо закрыты. Фабрика гудела. Из раскрытых окон на улицу вырывался удушливый табачный запах. Сони нигде не было видно. Витя вернулся в типографию. Хозяева ещё не появлялись. Старшие мастера ругались, злились, но рабочие молчали, и они утихли.
      Витю тревожила участь Грабова и Западинского. Он вышел из типографии на оживлённую Итальянскую улицу. День был солнечный. С гор дул тёплый весенний ветер. По булыжной мостовой, громыхая колёсами, неслись просторные фаэтоны. У витрин магазинов и кондитерских стояли дети окраин и голодными глазами смотрели на выставленные колбасы, окорока, румяные булки и пирожки. Из кофеен на тротуар вырывался ароматный запах крепкого кофе.
      Витя не останавливался. Он спешил к зданию городской полиции. Ему обязательно хотелось узнать о судьбе арестованных. Но как узнать? Витя об этом и не подумал...
      Вот и широкая жёлтая дверь полицейского управления. В дверь поминутно входили и выходили полицейские с пакетами и околоточные надзиратели. Туда же юркнул черноусый человек, Витя видел его у окон типографии, возле причала судов, в городском саду. Встретив его однажды на молу, Архипов сказал Вите: «Этот черноусый — полицейский шпик. Остерегайся его». Витя запомнил слова Степана Архипова.
      Стоя на другой стороне улицы, Витя следил за воротами полицейского участка. Он думал, не откроются ли ворота и не выйдут ли оттуда Западинский и Грабов.
      Но ворота не открывались. Витя решил обойти здание полиции с переулка. Он шёл вдоль обтянутого проволокой высокого забора и прислушивался, но знакомых голосов так и не услышал. Грустный, он вернулся к товарищам.
      В типографию пришла Соня Грабова. Она вызвала Архипова и о чём-то долго с ним шепталась. Потом пришли рабочие из других типографий и сообщили, что они начали сбор денег, чтобы поддержать бастующих.
      В полдень в наборной узнали, что в порту забастовали грузчики. Грузчики тоже стали у сходен корабля и не работали. Прибежавший из порта Федька сказал, что схватили грузчика Антона Губу и увели в полицию.
      — А рабочие как? — спросили Федьку.
      — Рабочие бастуют и говорят: «Пока не освободите Антона, всё равно грузить греческий корабль не будем».
      — Кто это тебе говорил, Федька?
      — Батька мой. Он вместе с Губой работал штавадером.
      В типографии весть о забастовке в порту и сочувствии рабочих других предприятий внесла оживление и надежду.
      Потом прибежала подруга Сони Грабовой, Серафима, и вызвала Архипова, а Степан Архипов после этого, обратившись к рабочим, сказал:
      — Видите, товарищи, мы не одни. Я слыхал, что нас хотят поддержать и на Сариголе, в железнодорожных мастерских. Понятно? Мы ещё покажем хозяевам нашу рабочую силу! Главное — не »унывать и держаться крепко...
      Витя смотрел на раскрасневшееся лицо Степана и думал о дяде Алёше. Нет его здесь, и в порту его не было, однако его руководство чувствовалось везде... Витя многого ещё не знал, но уверенность в том, что дядя Алёша всё знает, во всё вникает, в нём росла всё сильней.
      Вечером, когда рабочие разошлись по домам, у афишной тумбы на улице Витю остановил Федька Никитенко:
      — Погоди, Вить.
      — Что скажешь?
      Федька вплотную подошёл к Виталию и зашептал:
      — Недавно Архипов сказал наборщику Гавриле: «Не забудь про сегодняшнее, собрание. Если по дороге спросят, куда идёшь, скажи: «Иду с «Мостика вздохов».
      Витя с изумлением спросил:
      — И откуда ты, Федька, всё это знаешь?
      Федька пожал плечами и хитро подмигнул:
      — Подслушал.
      Они пошли дальше. Витя остановился:
      Штавадеры — рабочие, работающие в трюме корабля во время его погрузки.
      — Где, ты говоришь, должно быть собрание?
      — На горах, в зарослях кизила. Я знаю туда дорогу. Я там весною птичек ловил.
      — А ты не обманываешь меня, Федя?
      — Тебя? Да побей меня бог на этом месте, если я неправду говорю!
      — Значит, мы с тобой тоже можем сейчас туда пойти?
      — Можем.
      — И мы скажем, что идём с «Мостика вздохов»?
      — Скажем.
      — Тогда пошли. Показывай дорогу.
      Они зашагали быстрее. Федька, размахивая руками, с важным видом посматривал по сторонам. Витя не отставал от него и раздумывал о том, куда они идут. «Гм!.. «Мостик вздохов»...» Витя знал, что вдоль железнодорожных путей, по дороге к купальням, тянулся деревянный узкий мостик. Он гнулся и скрипел под ногами пешеходов. Оттого его и прозвали «Мостиком вздохов».
      Скоро приятели свернули на бойкую улицу, ведущую к базару. Здесь было много постоялых дворов, Харчевен и кофеен. Из дворов то и дело выезжали крытые брезентом длинные фуры. В них, прижавшись друг к другу, уезжали после базара жители Карасубазара и Старого Крыма. Во дворах ржали лошади, тоскливо мычали коровы, блеяли овцы. Из-под навесов на улицу вырывался дым и чад бараньего жира.
      Остроносый Федька заглядывал под навесы, глотал голодную слюну и думал: «Эх, если б деньги, можно было бы сейчас поесть шашлыков и чебуреков!»
      Витя тянул его за рукав, поторапливал и говорил:
      — Ну что ты принюхиваешься, Федька? Идём.
      Скоро кончилась бойкая улица. Они пересекли безлюдную площадь базара, дошли до кладбищенской стены и, обогнув её, вышли в степь по тропе, ведущей к горам.
      В лицо им дул тёплый весенний ветер. Приятели дружно шагали и удивились, когда из-за больших камней, лежавших в стороне, вышли двое рабочих и преградили им дорогу. Старшин строго спросил мальчиков:
      — Куда, ребятки, идёте?
      Федька растерянно ответил:
      — Да мы, дяденька, туда, — и указал на горы.
      — Куда это «туда»? — ещё строже переспросил рабочий.
      Витя выдвинулся вперёд и сказал:
      — Да мы идём с «Мостика вздохов».
      — A-а, вот вы какие! А где работаете?
      — В типографии.
      Бородатый переглянулся с товарищем:
      — Ну что ж... Тогда, ребята, идите. Когда подниметесь на гору, возьмите влево и ищите поляну.
      Витя и Федька пошли. Скоро их стали обгонять рабочие, молодые и старые. Шли они группами и в одиночку. Федька, который делал вид, что он всех и всё знает, с важностью говорил:
      — Те, что пошли вперёд, из Сариголя, из железнодорожного депо, разные слесари и котельщики. А сзади них — грузчики и рыбаки...
      Мальчики начали подниматься в гору. Витя заторопился, думая:
      «Может, и дядя Алёша там будет?.. Наверно, будет. Но как я его увижу?» Витя в задумчивости не заметил, как Федька отстал от него.
      Он оглянулся:
      — Федя!
      Но тотчас же позади услышал сердитый голос Федьки:
      — Здесь я! Ты бы потише, Витя. У меня дыханья нет...
      Взобравшись на гору, Витя оглянулся и посмотрел вниз, на расстилавшуюся перед ним картину. В долине, на узкой полосе земли, прижатой к морю, лежал город. Среди домов в, сумеречном тумане белел городской собор, виднелись здания и набережная, возвышалась гора Митридат, вокруг неё — многочисленные слободки у моря.
      — Что ты задерживаешься? — спросил Федька. Он стоял перед Витей, вспотевший, взъерошенный, недовольный.
      — Любуюсь городом, — ответил Витя.
      — Подумаешь, нашёл занятие! — презрительно сказал Федька и направился к кустарникам.
      И вдруг перед ними опять появился рабочий.
      — Куда, приятели, держите путь? — спросил он.
      Витя бойко ответил:
      — Мы идём с «Мостика вздохов».
      — Вот как! — Парень усмехнулся, отошёл в сторону, уселся на толстый сук и стал смотреть на дорогу.
      «Стережёт, должно быть», — одобрительно подумал Витя о парне.
      Он оглянулся и предложил Федьке:
      — Давай искать поляну.
      — Не буду я её искать! Надоело это мне... — сердито проговорил Федька и опустился на землю.
      — Что ты, Федул?
      — Я хочу есть. Да и устал я, взбираючись на эту проклятую гору! Пойдём-ка лучше домой, Виталий!
      — Ты с ума сошёл? Раз мы с тобой решили пойти на собрание, значит, мы должны дойти до него. Вставай!
      — Не желаю!
      Витя сурово посмотрел на Федьку и сказал:
      — Как знаешь. Если ты не желаешь, то я пойду один.
      Витя пошёл вперёд. Скоро он, однако, услышал тяжёлые шаги. Федька шёл за ним и сопел. Увидев высокое дерево, Витя ловко обхватил его руками и стал карабкаться наверх. С верхушки дерева сорвалась небольшая птица и со свистом полетела дальше.
      — Вот ты и дятла вспугнул! — сердито отозвался Федька.
      — И вовсе не дятел это, а совка. Вон она уже кричит на другом дереве: «Сплю, сплю, сплю».
      — А ведь верно, — прислушиваясь, согласился Федька.
      Скоро Витя радостно вскрикнул:
      — Федька! Я увидел! Поляна! На ней много людей! Идём!
      Через несколько минут Витя с Федькой, пробираясь сквозь кизильник и кустарники, выбрались на поляну. Их встретил Степан Архипов.
      — Эй, рыцари, как вы сюда попали? — спросил он Витю.
      — Раз наша гвардия явилась, Степан, значит, можно собрание начинать, — со смехом сказал молодой знакомый Вите переплётчик.
      Витю и Федьку с любопытством разглядывали собравшиеся вокруг рабочие.
      — Как же вы всё-таки прошли? — опять спросил Витю Архипов.
      — Мы сказали, что идём с «Мостика вздохов».
      — А откуда вы это узнали? — сердито спросил Архипов.
      Витя взглянул на Федьку. Федька вдруг заторопился:
      — Пойду искать Ивана Лобикова, — и, не оглядываясь, пошёл по поляне.
      — Витя, что это означает? Это он тебе сказал? От кого он узнал про собрание?
      Покраснев, Витя ответил:
      — Вы же напоминали Гавриле... Я и решил, что...
      Не дослушав, Архипов крикнул в пространство:
      — Га-ври-ла!
      — Я!.. — отозвался глухой голос, и скоро к ним подошёл тучный, страдавший одышкой пожилой наборщик.
      — Я напоминал тебе сегодня о собрании? — спросил Архипов.
      — Сегодня? Ну да. Когда я стоял у своей кассы, ты подошёл и сказал, чтоб я не забыл про сегодняшнее собрание.
      — Тогда всё понятно, — ответил Архипов.
      — Здорово, Стишов! — тяжело дыша, приветствовал Витю Гаврила.
      — Здравствуйте! — ответил Витя и пожал протянутую руку.
      Вите было приятно, что он стоит сейчас среди рабочих. Он оглянулся. Поляна была полна людей. Вдали стояла Соня Грабова с подругами Тоней и Серафимой. Девушки пели.
      Из рассказов Грабова Витя знал, что они ещё детьми пришли на табачную фабрику. Афанасий Иванович говорил, что в то время Серафима и Тоня были малы ростом, да и не мудрено: лет им было по восьми. Когда из губернии приезжал на фабрику инспектор, то Серафиму, Тоню и других детей прятали в ящики из-под табака. Когда начальники уезжали, ребят выпускали из ящиков и они работали наряду со взрослыми.
      На поляну спустились свинцовые сумерки. По ту сторону горы, с моря, потянул лёгкий ветер. Послышался громкий, зычный голос:
      — Со-би-райсь!
      Людской поток оторвал Витю от Архипова и понёс вперёд. Остановившись, он опять услышал тот же голос:
      — Са-дись! Земля сухая.
      Через несколько минут Витя сидел на земле среди незнакомых рабочих. Близкое дыхание людей, запах копоти, железа и машинного масла был ему приятен.
      Неподалёку от него с поднятой рукой встал слесарь Кузьма Явисенко и чётко сказал:
      — Начнём собрание, товарищи. Прошу соблюдать тишину. Сообщение сделает товарищ Тимофей.
      Витя увидел, как к Кузьме неторопливо подошёл невысокий коренастый человек в длинном чёрном пальто и шапке-ушанке.
      На поляне воцарилась тишина. Только издали доносился шум морского прибоя и шелест деревьев.
      Человек заговорил, и Витя, схватив соседа за рукав, хотел крикнуть ему: «Да ведь это вовсе не Тимофей, а дядя Алёша!» Пожилой рабочий, который пришёл на собрание из Сариголя, наклонился к уху Вити и кивнул на дядю Алёшу:
      — Видать, наш, рабочий. Только, должно быть, приезжий.
      — Ага, — ответил Витя.
      — Вырос я, как многие из вас, в деревне, — говорил дядя Алёша. — Рано потерял я отца и с семи лет работал у деревенских богатеев. Вокруг было много безземельных крестьян. И слышал я ещё мальчишкой от них такое рассуждение: «Да, верно, лютыми врагами нашими являются помещики и кулаки, а в городах фабриканты и заводчики угнетают рабочий народ. Им всем помогают урядники и чиновники. Но в России есть царь-батюшка. Он милостив и не желает народу зла. Надо дойти до него и правду-горе ему изложить. Он выслушает, рассудит и поможет...»
      Витя слушал и удивлялся тому, что негромкий голос дяди Алёши был слышен всем. Точно говорил он не под открытым небом, а у себя в комнате, в высоком доме, похожем на башню.
      — Вы знаете, товарищи, — продолжал Алексей Павлович, — как с этой наивной верой в царя пошли недавно к царскому дворцу питерские рабочие и как встретил их царь-батюшка?
      — Пулями!
      — Смертью!
      Злыми, горячими словами ответили люди, собравшиеся на поляне. Витя привстал. Кулаки его сжимались, сердце колотилось в груди.
      — Девятого января расстреляна была вера в царя. Царь сам выкорчевал в сознании народа корни веры в мудрого и милостивого монарха. В тот же день в Петербурге рабочие построили на улицах баррикады и объявили войну самодержавию. Десятого января началась всеобщая стачка в Москве. Одиннадцатого стачки охватили Ярославль, Ковно и Вильно. В России началась революция, товарищи...
      — А мы молчим? И мы должны подать свой голос! — вскочив, крикнул молодой рабочий.
      — Верно!
      — Должны!
      Загудела поляна. Алексей Павлович поднял руку. Наступила тишина.
      — Нет, мы не молчим. Наши печатники бастуют. Они ведут борьбу и защищают свои права. Полиция на стороне хозяев. Сегодня ночью арестованы двое бастующих товарищей. За что? За то, что они заявили: «Долой эксплуататоров и их самоуправство!» Сегодня утром в порту забастовали грузчики. Они сказали: «Довольно терпеть грабителей-нарядчиков! Долой их!» Нагрянула в порт полиция и арестовала нашего лучшего товарища. А за что? За то, что он указал рабочим путь борьбы. Что же это такое? Можем ли мы позволить, чтобы это продолжалось дальше? Нет, товарищи, мы собрались сюда, чтобы сплотиться, показать врагам нашу силу, силу рабочего класса. Поднимаются в России наши братья. Так перейдём же и мы в наступление против наших врагов, против самодержавия, помещиков и хозяев-капиталистов!..
      На поляне становилось всё темнее. Вите трудно было различить лица. И вдруг сидевший рядом с ним пожилой рабочий вскочил и хриплым голосом закричал:
      — Товарищи! Мы, рабочие паровозного депо, не будем молчать. Разве нас не угнетают и не обирают? Молодцы печатники и грузчики, что бросили работу! Поднимемся и мы, чтобы помочь им! Мы с ними! Правду я говорю?
      — Мы хоть завтра выйдем из мастерских и поддержим товарищей! — послышался голос другого рабочего.
      — Верно!
      — Правильно!
      Когда шум утих, Алексей Павлович сказал:
      — Мы должны сегодня, сейчас же пойти все вместе в город и потребовать освобождения арестованных. Пора показать врагам нашу силу и солидарность.
      — Согласны!
      — Пойдём, товарищи!
      — Верно!
      Витя увидел, как к Алексею Павловичу подошёл Кузьма Явисенко и торопливо что-то сказал ему. Дядя Алёша кивнул головой, и Кузьма, подняв руку, громко отчеканил:
      — Внимание! О нашем собрании узнали в городе. Сюда идёт полиция. Разойдёмся, товарищи...
      Все вскочили на ноги. Послышался тревожный вопрос:
      — По какой дороге идти?
      — Спускайтесь с горы к морю, а оттуда по домам.
      Витя узнал звонкий голос Лобикова.
      — Я против этого! — громко заявил Алексей Павлович и добавил: — Спокойно, товарищи! Небольшими группами спускайтесь к Карантинной слободке. Разойдитесь по улицам и соберитесь в городе у пароходной пристани. Согласны?
      — Идёт!
      Рабочие стали быстро спускаться с горы по узким, извилистым тропам.
      Всё небо было в тучах. Люди в темноте скользили по камням и спотыкались. Мимо Вити пробежал Федька.
      — Федя, ты куда?
      — Домой.
      — Пойдём к пристаням.
      — Нет, Витя, я не пойду туда!..
      Федька быстро побежал дальше и скоро исчез во тьме.
      Витя весело прыгал через камни. Он оглядывался и всматривался в лица рабочих, надеясь увидеть знакомых. Скоро подошли к городу. Из тьмы выплыла круглая генуэзская башня. Послышался лай собак. Проходившие мимо рабочие говорили между собой:
      — Вот так ловко! Городовые туда побежали, а мы — оттуда.
      Пробегая мимо своего переулка, Витя увидел знакомые ворота, невысокий дощатый забор, свет в квартире и на минуту остановился.
      «Ждёт меня мама и не знает, что я стою около калитки», — подумал он. Ему стало жаль матери, но надо было торопиться к пристани.
      Решившись, Витя забежал в калитку и постучался в дверь. На пороге он быстро сказал:
      — Мама, все идут в город. Я туда тоже бегу. Только ты не беспокойся, я скоро вернусь.
      И вот Витя опять на улице. На дворе уже ночь, сырая и холодная. Около мрачных корпусов городской больницы Витя догнал товарищей.
      У пассажирских пристаней толпилось много народу. В этот вечер уходили пароходы в Одессу и Новороссийск. На пришедших рабочих никто не обратил внимания.
      Чья-то рука опустилась на Витино плечо.
      Витя вырвался и подался назад.
      — Ты и сюда пришёл, курносый? — смеясь, спрашивал Витю Степан Архипов.
      Стоявший около него пожилой наборщик поинтересовался:
      — Где же твой Федька?
      Пожав плечами, Витя ответил:
      — Домой побежал.
      — И ты был дома?
      — Был.
      Наклонившись к уху Вити, Архипов шептал:
      — А ты знаешь, друг, зачем мы сюда пришли?
      — Не знаю.
      Послышался зычный голос слесаря Кузьмы Явисенко:
      — На мостовую, товарищи! Стройся по восемь человек в ряд! Быстро...
      Толпа зашевелилась. Исчез Степан. Промелькнула в темноте Соня и затерялась в толпе. Мимо Вити пробежал Кузьма. Впереди, в первом ряду, Витя увидел Алексея Павловича. Рядом с ним стоял парень с поднятым веслом. На весле был прикреплён красный флаг. Витя хотел подбежать к дяде Алёше, но не решился.
      И вдруг он услышал знакомый голос:
      — Эй, Стишов! Чего стоишь разинув рот? Иди сюда! Витя бросился к Архипову и скоро очутился между ним и Гаврилой. Он увидел, как вперёд с ярким полотнищем прошли две девушки. Архипов успел прочесть: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
      — Ну что, курносый, хорошо тебе? — хлопнув Витю по плечу, спросил Архипов.
      — Очень хорошо! — взволнованно ответил Витя. Появились новые полотнища — одно, другое, третье.
      Витя читал:
      Освободите арестованных!
      Долой самодержавие!
      Да здравствует Революция!
      Витю охватил восторг. Вокруг волновались рабочие. Их было очень много.
      — Шагом... арш! — громко скомандовал Кузьма.
      И колонна двинулась.
      — Эх, теперь бы музыку! — с огорчением воскликнул Архипов.
      И в это самое время впереди раздалась песня. Слов её, боевых и смелых, Витя раньше никогда не слыхал. Они поразили его. Рабочие пели:
      Мы «Марсельезы» гимн старинный
      На новый лад теперь споём —
      И пусть трепещут властелины
      Перед проснувшимся врагом!
      Пусть песни, мощной и свободной,
      Их поразит, как грозный бнч,
      Могучий зов, победный клич,
      Великий клич международный:
      Пролетарии всех стран,
      Соединяйтесь в дружный стан!
      На бой, на бой,
      На смертный бой
      Вставай, народ-титан!
      На тротуарах толпились прохожие. Они слушали слова песни и с опаской посматривали на демонстрантов-рабочих. Из песни Витя узнал, что веками длится бой упорный, что «народ платил за гнёт позорный и разрушал за строем строй».
      Вот и центральная, Итальянская улица. Из переулков на тротуары выбегали пекари, подмастерья, сапожники и портные. А Витя прислушивался к песне, к её вдохновляющим словам: «Силён наш враг — буржуазия, но вслед за ней на грозный суд... её могильщики идут...»
      В домах гасили свет, испуганные обыватели замирали и прятались. Торопливо запирались магазины, мастерские, конторы и кофейни. С грохотом падали вниз железные шторы. Лошади, запряжённые в широкие фаэтоны, пугая седоков, уступали демонстрантам дорогу и испуганно наезжали на тротуары. Мимо них, как полноводная весенняя река, шествовали рабочие. С постов исчезли городовые. В городском концертном зале играл военный оркестр. Там был бал и мелькали танцующие пары. Но вдруг оркестр умолк, и на балконе дома появились две фигуры: высокий городской голова Грехо-водов и маленького роста полицмейстер Попов. Сквозь раздвинутые занавески из окон квартир на мостовую с лютой ненавистью смотрели хозяева типографий, табачные фабриканты, домовладельцы, купцы и хлебные спекулянты.
      Витя твёрдо шагал по мостовой. Кровь горячей волной приливала к его сердцу, всё выше в груди поднималась радость, и хотелось ему без конца шагать дальше и дальше и петь с рабочими прекрасную песню:
      В стране, подавленной бесправьем, —
      Вам слышно ль? Близок ураган:
      То в смертный бой с самодержавьем Вступает русский великан...
      В то время как демонстранты шествовали по улице, в учреждениях и в полицейских участках тревожно звонили телефоны и отдавались распоряжения... Витя шагал и радовался красному флагу. Разгорячённое лицо его обдувал ободряющий ветер. И вдруг прямо над его головой бухнул злобный выстрел. Вите показалось, что стреляли из окна гостиницы «Европа». Но не успел он об этом сказать Архипову, как послышался другой выстрел, уже сзади, там, где только что прошли демонстранты.
      — Черносотенцы стреляют! — крикнул Архипов.
      — Товарищи! Разойдёмся! — раздался голос слесаря Кузьмы.
      На демонстрантов уже мчался отряд конных городовых. Впереди всех гарцевал толстый пристав.
      — Расхо-дись! — исступлённо кричал он, размахивая обнажённой шашкой.
      Рабочие начали разбегаться. Отступая, они забрасывали полицейских камнями, лежавшими на тротуаре после ремонта мостовой.
      Городовые преследовали рабочих. Опять послышались выстрелы. Витя побежал вперёд. Миновав городской концертный зал, он очутился у ворот городского сада. Пробежав ещё несколько шагов, Витя перескочил через ограду и очутился в саду.
      Из-за туч медленно выплывала полная, круглая луна. Витя шёл по дорожке сада и прислушивался. Крики, шум и выстрелы раздавались теперь где-то далеко от центра. «Стреляют как будто за собором, — подумал Витя. — Где же дядя Алёша, Кузьма, Архипов?»
      Дойдя до конца небольшого сада, Витя остановился и, повернув обратно, подошёл к ограде. «Что мне делать? Куда теперь идти?» — думал он. Одиночные выстрелы слышались теперь ещё дальше. Неподалёку, в городском концертном зале, снова заиграла музыка.
      Вдруг Витя увидел на пустынной мостовой человека. Архипов! Да, да, это он, Степан. «Но почему он на руке держит пальто, а в другой — шапку? Как же он здесь? И один?» — ужаснулся Витя. Навстречу Архипову бежал высокий, неуклюжий городовой. Витя узнал его. Городовой этот всегда дежурил на площади против крытых мясо-молочных рядов.
      — Стой! — крикнул городовой.
      Архипов перебежал с мостовой на тротуар. Городовой бросился за ним. Архипов очутился около ограды, за которой стоял Витя.
      Вите показалось, что Степан, взглянув, узнал его.
      — Стой! — Городовой схватился за шашку и стал вытягивать её из ножен.
      Шашка не поддавалась. Этим воспользовался Архипов и, слегка припадая на левую ногу, бросился бежать к площади. Но вот шашка вынута, крепко сжата рукой городового, и он, ругаясь, побежал за Архиповым.
      — Стрелять буду! — кричал городовой.
      «Ах, вот ты какой! — стиснув зубы, подумал Витя. — А у Степана что-то с ногой неладно... Ранен?»
      Он перескочил через ограду сада и бросился за гopoдовым. Витя легко мог его обогнать, но нарочно бежал в нескольких шагах от него. А тот, преследуя Архипова, не замечал мальчика.
      У здания рынка городовой стал настигать Степана, и в этот момент Витя догнал городового и подставил ему ногу. Городовой со всего размаху растянулся на мостовой с поднятой шашкой в руке.
      Витя забежал за здание рынка, но на широкой, уходящей вдаль улице Степана Архипова уже не было.
      «Верно, он скрылся в первом переулке», — подумал Витя и остановился, чтобы отдышаться, но сзади услышал крик городового:
      — Стой! Убью!
      Витя заметался, сначала в одну,затем в другую сторону, потом бросился вперёд и, не раздумывая, юркнул в ров, оставшийся со времён генуэзцев.
      Тёмный ров, заросший колючим кустарником, тянулся вдоль длинной крепостной улицы. Витя бежал пригнувшись. Кустарник царапал ему лицо и руки.
      Витя продолжал бежать. Наверху, поблизости от него, задыхаясь, топал сапогами городовой. Была минута, когда Вите хотелось выскочить изо рва и крикнуть городовому: «А ну-ка, попробуй меня догнать! Не поймаешь!» Но он решил этого не делать.
      Через некоторое время шаги городового утихли, и на демонстрантов уже мчался отряд конных городовых.
      Витя подумал: «Хитришь! Ушёл в сторону и притаился...» Пробежав ещё — сотню шагов, Витя остановился и, разогнувшись, поднял голову. Он подтянулся на руках, осторожно сел на край рва и оглянулся. Городового уже не было видно. Где-то далеко прогремели по мостовой извозчичьи колёса.
      «Что же это за здание в конце улицы? — подумал Витя и вспомнил: — Да ведь это казённая мужская гимназия». Он обошёл её и, убедившись, что городового и там нет, пошёл по улице, ведущей на Карантинную слободку.
      «Пора домой», — устало подумал Витя.
      Вырвавшись из-за туч, луна ярко и весело засеребрила улицу, тротуары, дома. Витя улыбался. Он был счастлив и горд тем, что сумел подставить подножку городовому и тем отвлёк его от погони за Степаном Архиповым.
      «Где же теперь дядя Алёша?» — подумал Витя.
      Он вспомнил подробности сегодняшнего дня, и ему вдруг захотелось смеяться, громко петь, плясать...
      Вспомнил он рабочих, которых встречал по дороге в кизильник, Федьку Никитенко и речь дяди Алёши, сбор у пассажирской пристани, полотнища, лозунги, красный флаг и песню:
      На смертный бой Вставай, народ-титан!
     
      X. ПОБЕДА
     
      На следующий день после демонстрации власти освободили из-под ареста Афанасия Грабова, Станислава Западинского и Антона Губу. Очевидно, их испугала возможность всеобщей забастовки.
      Весть об этом молнией облетела окраины города. На квартиру Грабова пришёл слесарь Кузьма Явисенко. Он сообщил Афанасию Ивановичу, что рабочие довольны своей победой, а власти растерялись... Однако полиция не унимается: ищет тех, кто устроил сходку в кизильнике и организовал демонстрацию.
      — Алексей Павлович считает, — тихо говорил Кузьма, — что надо всем держаться дружно и сегодня в типографию не приходить. Понятно?
      Грабов кивнул головой, улыбнулся и спросил:
      — А дядя Алёша здоров?
      — Здоров, но дома не ночует.
      — Ага!
      Кузьма, крепко пожав руку Грабову, ушёл, а Афанасий Иванович быстро собрался в путь. Надо было известить всех рабочих, что сегодня в типографию не следует приходить.
      Витя в это время тоже не сидел без дела. Предупреждённый Соней Грабовой, он на рассвете побывал у Феди Никитенко и попросил его пойти в типографию, чтобы посмотреть и послушать, что там делается. Федька охотно согласился.
      Теперь Витя сидел на Итальянской улице на скамье, среди отдыхающих, и зорко следил за дверью типографии.
      В десять часов раскрылась дверь, и из конторы вышел полицмейстер. Коротконогий, маленького роста, он держался очень важно. Размахивая руками в белых лайковых перчатках, он поминутно козырял прохожим, будучи уверен, что его все знают и боятся.
      Стоявший на углу против меблированных комнат «Италия» постовой городовой, завидя полицмейстера, вытянулся во фронт, а извозчики на стоянке беспокойно зашевелились. «Попик», как в городе называли полицмейстера, был для них грозой: он строго следил за состоянием лошадей, за сбруей, за окраской фаэтонов, за кафтанами и шляпами возчиков.
      «Может быть, Федька знает, зачем полицмейстер пожаловал в типографию», — подумал Витя, но Федьки не было видно. Наконец показался и он. Витя неторопливо пошёл в подъезд двухэтажного дома.
      Федька юркнул в подъезд вслед за ним. Витя услышал его горячий шёпот:
      — Григорий Спиридонович вызывал Попика. А тот сказал ему: «Раз ваши рабочие никого не оскорбляют, спокойствия не нарушают, на улице возле типографии не собираются, против властей не агитируют, я не имею права никого задерживать. Кончайте, Григорий Спиридонович, эту забастовку по-хорошему. Сами видите, какие теперь времена...»
      — Так и сказал? — спросил Витя.
      — Да.
      — А хозяйка?
      — Совсем ошалела наша Анна Павловна. Переменилась в лице, даже нос сегодня не напудрила, бегает по конторе, ругает мужа и плачет.
      — Вот как!
      — Всё вспоминает про срочный заказ и разговаривает с мужем то по-немецки, то по-французски, а по-русски называет его дураком...
      Федька и Витя засмеялись.
      Федька вдруг вспомнил:
      — Хозяйка сегодня давала хозяину газету и указывала на какую-то заметку. А на что, Вить, я не знаю. «Бульдог» прочёл газету и швырнул её на пол. Уж очень он сердит: мечется по конторе, вызывает к себе то одного, то другого из старших мастеров и шепчется с ними.
      — Значит, старшие мастера все на месте?
      — Все. И твой Юлиус Кинд с ними.
      Витя помолчал. Потом он договорился с Федькой, что через час он опять придёт за новостями. Они расстались. Витя незаметно вышел из подъезда, а Федька, беззаботно посвистывая, вернулся в типографию.
      Прежде всего надо было найти сегодняшнюю газету. Витя купил её и спрятал в карман. Вспомнив про наказ дяди Алёши, он вернулся назад. Прошёл мимо дверей и окон типографии, заглянул в подъезд дома, где только, что стоял с Федей. Рабочих нигде не было.
      Довольный этим, Витя перешёл дорогу и свернул за -угол. Ворота табачной фабрики были наглухо закрыты. В двухэтажном здании гудели моторы. Из здания фабрики на улицу пробивался густой табачный запах. Витя отошёл от ворот и стал нетерпеливо ожидать обеденного перерыва.
      Когда после звонка раскрылись ворота, одной из первых вышла Соня. Увидев Витю, она отозвала его в сторону.
      — Я так и знала, что ты здесь, — сказала Соня и шёпотом добавила: — Дед передал, что делегаты сегодня собираются на квартире Архипова. Туда, может быть, и некоторые рабочие придут. Лобиков там будет, и... хорошо бы, если б и дядя Алёша туда заглянул!
      Простившись, Витя поспешил туда, где его ожидал Алексей Павлович.
      Стоял ясный, солнечный день. Витя нашёл Алексея Павловича в условленном месте, на пустынном берегу Карантинной слободки. Вокруг никого не было. Алексей Павлович отложил в сторону книгу, которую держал в руках, и выжидательно посмотрел на Витю:
      — Ну, что скажешь, старина?
      Витя подробно рассказал ему, что сам видел и что сообщил ему Федя Никитенко. Алексей Павлович выслушал и, помолчав, сказал:
      — Ну что же, пока всё идёт хорошо.
      Витя вытащил из кармана сложенную вчетверо местную газету и подал её Алексею Павловичу. Тот взял её, пробежал глазами и прочёл вслух:
      — «В типографии Григория Спиридоновича Спира-това, откуда недавно был уволен рабочий, покончивший после этого с жизнью, происходит крупная забастовка. Рабочие бросили работу накануне того дня, когда типография должна была начать выполнение срочного заказа для управления Южных железных дорог. Рабочие к работе не приступают. Владелец типографии терпит большие убытки и рискует потерять казённый заказ». Так... — Алексей Павлович улыбнулся и спросил: — Значит, рабочие в типографию сегодня не приходили, а сидят по домам?
      — Да, дядя Алёша, некоторые собираются у Архипова на квартире. И делегаты наши заседают у него.
      Алексей Павлович, привлекая к себе Витю, спросил:
      — Откуда ты это узнал, голубчик ты мой?
      — От Сони Грабовой.
      — Ты у неё был?
      — Только что оттуда. Она ещё сказала мне, что Лобиков будет у Архипова и что было бы хорошо, если бы и вы туда заглянули.
      — Так...
      Алексей Павлович машинально протянул руку за книгой и заметил:
      — Ходить по улицам или идти в незнакомый двор мне не особенно удобно... — Подняв бледное лицо, Алексей Павлович добавил: — Но мне надобно там быть, друг Виталий. Верно?
      Витя молча смотрел на него и кое о чём догадывался. Алексей Павлович, рассуждая вслух, продолжал:
      — Сегодня делегаты могут заколебаться и начнут внимательней прислушиваться к советам Лобикова... Да, Витя, я должен там быть. Где живёт Архипов?
      — Недалеко от Лысой горы.
      Алексей Павлович несколько раз вслух повторил адрес Архипова и сказал:
      — Хорошо я запомнил? Ты, голубчик, ещё раз сходи к Федьке и узнай, что нового, а затем ступай к Степану Архипову. Я буду тебя ждать неподалёку от него, в закусочной «Арарат». Когда будет надо, ты приходи за мной туда.
      — Хорошо, дядя Алёша.
      Надев кепку, Витя ушёл, бодро размахивая на ходу руками. Несколько минут Алексей Павлович, улыбаясь, следил за ним, пока мальчик не скрылся за холмом. Потом он поднялся с камня, на котором сидел, оглянулся и снова сел. Он раскрыл книгу, нашёл оставленную страницу, повёл рукой по подбородку и вдруг задумался.
      Припомнился ему недавний приезд товарища из партийного центра. Они были знакомы между собой, но Алексей Павлович не видел его со времени своей последней ссылки. Сам он из ссылки бежал, и партия послала его на работу в большой южный промышленный город. Через год за ним начали следить. Грозил арест и новая, более отдалённая ссылка...
      Алексей Павлович вынужден был уехать и, скитаясь, попал в этот тихий приморский город. Когда он связался с партийным центром и просил направить его на работу, ему написали: «Пока не уезжайте. Вас везде разыскивают. Задержитесь там временно. Мы уверены, что вы и там найдёте путь к рабочим и в короткий срок создадите группу ленинцев. Действуйте! Жена ваша Людмила шлёт вам из ссылки сердечный привет».
      Густые брови Алексея Павловича сдвинулись. Он вспомнил жену, которую не видел больше трёх лет...
      В это время Витя был уже около типографии. Федя Никитенко ждал его в подъезде.
      — Слушай, Витя, после того как ты ушёл, хозяйка посылала конторщика с письмом к Лобикову.
      — Ну?
      — Что она писала Лобикову, я не знаю. Конторщик вернулся после того, как ему письмо отдал, а Лобиков не приходил. Как думаешь, Вить, придёт он или нет?
      — Не знаю... — Взглянув на приятеля, Витя заметил: — Очень интересно знать, о чём она ему писала.
      Федька развёл руками:
      — Этого я уж не могу знать!
      Подробно расспросив Федьку, Витя протянул ему руку и поспешил к Архипову. Архипов жил на краю города, у подножия Лысой горы, в доме отца, кондуктора на железной дороге. Витя знал, что кондуктор сейчас в пути, а мать уехала гостить к сестре. Поэтому Архипов и предоставил свой -дом для сбора бастующих рабочих.
      Когда Витя вошёл во двор Архипова, он застал там много знакомых рабочих и заметил, что они угрюмы и чем-то недовольны.
      — Здорово, делегат! — сказал Вите тучный наборщик Гаврила.
      — Здравствуйте!
      — Может, ты нам скажешь, что делается сейчас в типографии? Нас просили не ходить туда, а там, может быть, другие ребята работают, а?
      — Два раза я сегодня был возле типографии. Там пусто. Никто там не работает, честное слово, — сказал Витя.
      — А где старшие мастера? — спросил один из переплётчиков, молодой парень с длинной шеей.
      — Они в типографии шатаются без дела.
      Витя видел, что люди угрюмы и тяготятся неопределённостью своего положения. Он спросил:
      — Где делегаты?
      — В квартире сидят, совещаются, а мы здесь без толку на дворе стоим! — ответил наборщик Гаврила.
      В доме Витя увидел делегатов. Совещания не было. Западинский с Архиповым сидели за столом и о чём-то горячо спорили, Грабов и Лобиков стоя разговаривали у окна. Витя поздоровался, но делегаты, взглянув на него, продолжали вести начатый разговор.
      — Я уверен, Афанасий Иванович, что такой человек, как наш хозяин, может телеграфировать министру путей сообщения и губернатору и просить их вмешаться в нашу забастовку, — говорил Лобиков.
      — На что же он может им жаловаться? — недоверчиво спросил Грабов, проведя пальцами по седой бороде.
      — То есть как на что? — переспросил Лобиков. — Он
      может им так сказать: заказ, мол, у меня казённый, срочный, а выполнение его срывается злонамеренными лицами, среди которых главари: Лобиков Иван, Западин-ский Станислав, Архипов Степан, Грабов Афанасий и... Стишов Виталий.
      Лобиков бросил насторожённый взгляд на Грабова.
      — Что, мы в России только одни бастуем, что ли? — сердито отозвался из своего угла Западинский.
      — Нет, не одни. Но хозяин попросит губернатора: «Ваше превосходительство! Распорядитесь арестовать только зачинщиков забастовки — делегатов, а другие рабочие сами попросятся на работу». Вот в чём дело, понимаешь?
      — Да ведь уже пробовали арестовывать. Ну и что получилось? И почему ты, Лобиков, думаешь, что хозяин именно так напишет министру и губернатору? — с досадой спросил Западинский.
      — Почему?
      Витя увидел, как Лобиков злобно взглянул в насмешливые глаза Западинского и судорожно вынул из кармана письмо. Он холодно ответил:
      — Я, товарищи, зря слов на ветер не бросаю. Я только что получил от Анны Павловны письмо. Вот что она пишет: «Председателю забастовочного комитета Лоби-кову. Прошу передать делегатам, что сегодня к пяти часам вечера я жду их у себя. Предупреждаю: если с завтрашнего дня рабочие не возобновят работу, Григорий Спиридонович будет телеграфировать министру путей сообщения и губернатору, с которым, кстати сказать, он лично знаком. Он будет просить их о срочной помощи и прекращении забастовки, зачинщиками которой являетесь вы, делегаты».
      Все переглянулись. Архипов оторопел. Он сморщил лоб, поднял брови и прошептал:
      — Вот как дела могут обернуться!
      Западинский насмешливо свистнул:
      — Что ты пугаешь нас, Лобиков?
      Витя взглянул на грустное лицо Афанасия Ивановича, и V него сжалось сердце. За дверьми слышались голоса рабочих, спорящих во дворе.
      Лобиков между тем говорил:
      — Сегодня ещё наши ребята держатся, бастуют, а завтра? Начнётся нужда, разорение...
      — Какое разорение? — угрюмо спросил Западинский.
      — Какое? Ведь с каждого вычтут за забастовочные дни в двойном размере...
      Лобиков уселся на стул, положил ногу на йогу и сквозь зубы процедил:
      — Андрееву было легко агитировать: он приезжий, и семьи у него здесь нет. Он...
      — И у тебя её нет, Лобиков! — сердито оборвал его Западинский.
      Лобиков, с важностью поглядев на него, ответил:
      — Я не о себе — я о товарищах забочусь...
      В комнате наступило молчание. Витя незаметно вышел из комнаты, прошёл через двор и направился к воротам.
      Через полчаса во дворе никого не было. Рабочие собрались в квартире Архипова. Они расположились на скамейках, на подоконниках и даже на полу. Алексей Павлович говорил. Витя видел, как постепенно усталые, угрюмые лица оживлялись. Они узнали, что на днях закончилась победой забастовка рабочих большого завода на Украине. А почему? Потому, что рабочие проявили стойкость, упорство, сплочённость. Алексей Павлович продолжал:
      — Наши товарищи грузчики сегодня победили. Когда Антон Губа был освобождён, то от экспортёра Джона Уика пришла телеграмма: «Платите рабочим за ночную работу в полуторном размере». Грузчики добились своего. Они ждут теперь вашей победы. Делегаты! Пойдите сегодня к хозяевам и скажите им: «Русские рабочие не отступают. Их не запугаешь арестами, тюрьмами, ссылками».
      Алексей Павлович говорил, и люди слушали его затаив дыхание. Его тихий голос теперь громко звучал.
      Витя видел, что Западинский не сводит с него блестящих глаз. У Архипова во всю щёку горел румянец. Афанасий Иванович, подавшись вперёд, сжимал кулаки и одобрительно кивал головой.
      Алексей Павлович продолжал:
      — Если хозяева будут дальше упорствовать, то работу бросят рабочие железнодорожных мастерских, рабочие табачных фабрик, грузчики перестанут грузить иностранные суда. Остановится жизнь в городе. Вот когда взвоют фабриканты, купцы и спекулянты! Я спрашиваю вас, товарищи; согласны ли вы дальше бороться?
      — Согласны!
      — Будем настаивать на своём!
      Все вскочили с мест. Остался сидеть один только Лобиков. Затем он приподнялся и, когда шум затих, сказал:
      — Прошу, товарищи, освободить меня от обязанностей делегата.
      — Почему? — сердито спросил Грабов.
      — У меня, Афанасий Иванович, имеются на этот счёт свои соображения! — И Лобиков, выпятив нижнюю губу, ^лобно взглянул на Алексея Павловича.
      Архипов насмешливо спросил:
      — г Что ж это такое, товарищ Лобиков?
      — Значит, хочешь бежать в последнюю минуту? Эх, ты!.. — презрительно сказал Западинский.
      — Верно! согласились рабочие.
      Алексей Павлович сказал:
      — Лобиков, ты должен остаться делегатом. А вести переговоры с хозяевами мы предложим Афанасию Ивановичу Грабову.
      — Верно!
      — Правильно!
      Громче других радовался Западинский, насмешливо поглядывая на Лобикова. К Алексею Павловичу подошёл смущённый Грабов. Витя не знал, о чём говорил Афанасий Иванович, но видел, как Алексей Павлович, пожимая руку старому наборщику, в чём-то горячо убеждал его.
      Ровно в пять часов вечера делегаты вошли в контору типографии. У дверей Витя увидел Федьку. Посмотрев на Витю, Федька свистнул и смешно скривил рот.
      Хозяева сидели за столом. К ним подошёл Афанасий Иванович и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло. Анна Павловна указала на другое кресло Лобикову, но вместо Лобикова в кресло опустился Западинский. Лобиков, вежливо поклонившись, сел рядом с Архиповым.
      Хозяева переглянулись. Сидевший у стены старик конторщик вынул из ящика чистый лист бумаги и приготовился записывать.
      Разговор начала хозяйка. Спокойным и певучим голосом Анна Павловна повторила прежние обещания и спросила, намерены ли рабочие завтра приступить к работе.
      Витя, который сидел сбоку от Грабова, видел, как Афанасий Иванович, поправив очки, взглянул в упор на хозяйку и твёрдо ответил:
      — Нет, мы к работе не приступаем.
      — Почему? — спросила Анна Павловна. — Вам разве не говорил Лобиков, что мы намерены предпринять, если...
      — Да, он сказал. Мы на это отвечаем: до тех пор, пока вы не дадите обязательства, что выполните все наши требования, мы на работу не выйдем.
      — Вот как!
      Хозяин хотел вскочить, но хозяйка, схватив его за рукав, заставила сесть.
      — А наши требования к вам, Анна Павловна, будут вот какие...
      Грабов помолчал. Седые мохнатые брови его строго сдвинулись. На лице появился румянец, и голос его зазвучал молодо и твёрдо. Вите казалось, что в эту минуту Афанасий Иванович разом вспомнил всю свою жизнь — ранний и тяжёлый труд, обиды и унижения у хозяев.
      Изложив требования рабочих, Грабов добавил:
      г — Не думайте, господа хозяева, что нас можно напугать и заставить делать, что вам в голову придёт. Сейчас наступило новое, иное время. О нашей забастовке знают все рабочие в городе. Если министр или губернатор распорядится нас арестовать или выслать из города, то знайте: за нас заступятся рабочие других типографий, бросят работу на табачных фабриках, в паровозном депо, забастуют грузчики и...
      — Что это вы нас бунтом пугаете? — вскочив с места, завопил хозяин.
      — Это вы пугаете нас министром да губернатором, — спокойно ответил Афанасий Иванович, глядя на одутловатые, прыгающие от волнения щёки хозяина.
      — Вон! Вон отсюда! — исступлённо закричал хозяин, схватывая со стола графин.
      Делегаты поднялись с мест. Хозяин, размахивая графином, ревел:
      — Не буду я с вами разговаривать! Я вызову солдат и заставлю вас работать!
      — Руки коротки! — крикнул Западинский.
      — Грегор! — умоляюще воскликнула Анна Павловна и обратилась к делегатам: — Ради бога, не уходите далеко! Подождите нас на улице.
      Делегаты вышли из конторы. Грабов, подняв на лоб очки и утирая платком пот с лица, коротко сказал:
      — Подождём здесь.
      Рабочие остановились у бездействующих машин. Старшие мастера стояли у окна и молча смотрели на них. На сваленных кипах бумаги, предназначенной для срочного заказа, у стены, сидел Федька Никитенко. Но и без него всем было слышно, что делается в конторе. Шагая по конторе, хозяин яростно передвигал стулья, топал ногами, грозился, ругал делегатов. Но вдруг голос его утих, и послышался горячий шёпот Анны Павловны. Она в чём-то очень долго убеждала супруга. Потом всё смолкло. Вдруг распахнулась дверь, и вошёл старичок конторщик.
      — Пожалуйте в контору, — пригласил он делегатов.
      Первым опять вошёл Афанасий Иванович, а за ним все остальные. Лобиков, пропустив мимо себя Витю, вошёл в контору последним.
      Хозяин теперь сидел отдельно от хозяйки, за тяжёлым столом, а хозяйка — за своим небольшим столиком.
      Поднявшись с кресла, Анна Павловна молча пригласила делегатов сесть. Витя заметил, что лицо у хозяйки было сильно напудрено и в глазах застыло холодное высокомерие.
      — Итак, господа, вы решили ещё долго бастовать? — спросила она, взглянув сперва на Грабова, потом на За-падинского.
      — Да, — ответил Грабов.
      Хозяйка опустила голову и, казалось, погрузилась в чтение. Потом, оглянувшись, сказала конторщику:
      — Пишите, я буду диктовать наше решение.
      Старичок, взмахнув зелёной ручкой, выжидательно взглянул на хозяйку.
      Анна Павловна медленно продиктовала:
      — «Пункт первый: с завтрашнего дня в типографии устанавливается девятичасовой рабочий день.
      Пункт второй: все сверхурочные часы, связанные с выполнением нового срочного заказа, и ночной труд рабочих оплачиваются в полуторном размере.
      Пункт третий: с завтрашнего дня расценки на все работы повышаются на двадцать процентов.
      Пункт четвёртый: Афанасий Иванович Грабов переводится из разборщиков в наборщики.
      Пункт пятый: Григорий Спиридонович выражает господину Грабову крайнее сожаление за допущенную резкость. Такое же сожаление высказывает он по этому же вопросу всем рабочим.
      Пункт шестой: за забастовочные дни типография на рабочих денежных взысканий не налагает.
      Пункт седьмой: с завтрашнего дня работы в типографии полностью возобновляются.
      Пункт восьмой: настоящее решение за подписью владельца типографии в трёх экземплярах вывешивается во всех наших цехах для сведения работающих».
      Конторщик дописал последнее слово и вопросительно взглянул на хозяйку. Анна Павловна с застывшим лицом посмотрела на делегатов и спросила:
      — Надеюсь, вы теперь всем довольны и завтра начнёте работать?
      Грабов спокойно и веско ответил:
      — Да.
      Хозяйка встала. Делегаты поднялись и молча вышли из конторы.
      — Ребята, наша взяла! — с восторгом воскликнул Западинский, подбрасывая кепку к потолку.
      — Ура! — крикнул Архипов.
      Они остановились в наборном цехе. Взволнованный Грабов говорил:
      — Ребята! О нашей победе надо скорее сообщить товарищам. Люди ждут...
      Указав, куда и кому пойти, Афанасий Иванович отозвал Витю в угол и сказал:
      — Сынок, сейчас же сходи к дяде Алёше. Расскажи ему о нашей победе и передай, что его правда победила оттого, что она и наша правда.
      Застёгивая на ходу куртку, Витя опять почувствовал запах отцовской махорки, и ему даже показалось, что он ощутил тепло тела своего отца и силу его мужественных, крепких рук, и это ощущение долго не оставляло мальчика. Ему казалось, что отец где-то близко, что он знает всё и радуется и разделяет с ним победу. Никто его не понял бы так, как отец, — ведь Витя продолжал его дело!
      Виталий выбежал на улицу и увидел Лобикова, который уныло шагал по тротуару. «Стыдно ему небось сейчас», — подумал Витя.
      Не желая встретиться с Лобиковым, Витя перешёл улицу и весело пошёл вперёд. В эту минуту ему казалось, что ликует вся Итальянская улица. Сиял солнечный закат на окнах магазинов, и сильнее обычного шумела разноголосая толпа прохожих.
     
      XI. МОГУЧАЯ СИЛА
     
      Весна в том году пришла в Крым рано. Витя слышал, что в Москве и в Петербурге держатся ещё крепкие морозы, лежит снег, люди ездят на санях, носят шубы, а здесь ласково греет весеннее солнце, раскрыты окна, и синее, спокойное море пахнет свежими арбузами.
      Витя стоял на подножке машины и работал. Воздух в печатном цехе был насыщен бензином, скипидаром и копировальными красками.
      Накладывая листы, Витя думал, что уже прошло несколько недель, как он не видел Алексея Павловича. В последнее воскресенье в его квартире он застал xo^ зяина-художника. Сухопарый человек со светлыми глазами потрепал Виталия по щеке и сказал: «Андреева здесь больше нет. Куда он переехал, я не знаю».
      От художника Витя тогда побежал к Грабову. Во дворе он встретил Соню.
      — А, дружок! Ты к деду, а его дома нет. — И добавила тише: — Дядя Алёша велел тебе кланяться и передал привет. Он теперь очень занят. Потерпи. Сейчас вы не сможете с ним увидеться.
      Вите было приятно это слышать. Значит, дядя Алёша помнит его и хочет видеть... Со дня собрания, демонстрации и забастовки прошло немало времени. С тех пор Витя через Соню получил и прочёл книги Горького, Некрасова, Глеба Успенского. У него возникло много новых мыслей и вопросов, и обо всём этом Виталию хотелось поговорить с дядей Алёшей.
      Соня рассказала, что в ту ночь Алексей Павлович недалеко от дома наткнулся на полицейскую облаву и вынужден был переночевать на ступенях Археологического музея, на Митридате.
      Покачиваясь на подножке типографской машины, Витя думал: «Дядя Алёша живёт какой-то особой жизнью... Хотя ему в городе грозят опасности, но он всё же среди рабочих, и живёт он и работает для них, для их счастья и свободы».
      Продолжительный обеденный звонок из конторы прервал мысли Вити. Он, как и все рабочие, поспешил к умывальнику, около которого в первые минуты после звонка всегда бывало тесно. Впереди всех Витя увидел Грабова и Западинского Они весело переговаривались и смеялись. Мимо рабочих прошёл хозяин, но никто не обернулся, точно не видели его.
      — A-а, сынок! Ты меня совсем позабыл.
      Афанасий Иванович стоял против Вити и укоризненно качал головой. Витя, краснея, ответил:
      — Вовсе нет, Афанасий Иванович. Я бываю у вас каждое воскресенье и всё не застаю вас дома.
      — Да? Отойдём в сторону, хлопец. Мы здесь мешаем.
      Грабов отошёл в угол наборного цеха и тихо сказал:
      — И вовсе ты не ко мне ходишь, а к Сойе. Ты всё спрашиваешь у неё, где твой друг... Правду я говорю?
      Виталий в смущении потупился и вздохнул:
      — Правду.
      — Ну вот видишь! А я каждое воскресенье с рыбаками время провожу. Беседую с ними и вижу, что люди задумываться стали и начинают понимать, что к чему. —
      Старик, сощурив глаза, добавил: — Теперь мы по вечерам и по праздникам зря время не проводим и узнаём, брат, то, чего всю жизнь не ведали. Понимаешь?
      — Пони-маю, — нерешительно протянул Витя.
      Он покраснел, потому что в эту минуту не совсем ясно понимал, о чём говорил Грабов.
      И вдруг Грабов вспомнил:
      — Ты, курносый, от меня скрыл, что на сходке и на демонстрации был. Мало того: оказывается, ты ночью гнался за городовым, а?
      Витя с удивлением взглянул на Грабова.
      — Да-да, Степан мне рассказывал, что, убегая от городового, он увидел тебя у ограды сада. За крытыми рынками он сумел скрыться. А вот как ты спасся от городового, я до сих пор не знаю.
      Витя промолчал и затем ответил:
      — Убежал я от него, вот и всё...
      — Убежал?.. Ну, Витя, приходи к нам в воскресенье после обеда. Может быть, ты наконец и дядю Алёшу увидишь.
      Вечером, по окончании работы, Витя вышел из типографии. Федька Никитенко нагнал его на улице:
      — Вить!
      — Ну что? — неохотно отозвался Витя.
      — Ничего. Я провожу тебя! — Схватив Витю за рукав, Федька зашептал: — И что теперь только делается в городе...
      Витя хмуро ответил:
      — Не знаю, что делается.
      — А я знаю.
      — Ну?
      — В субботу, Витя, после получки люди сидели в кабачке на Набережной улице. Так там один солдат, который пришёл на костылях с японской войны, крепко ругал царя и наших фабрикантов. Он кричал: «Смотрите, ребята, какие дворцы наши богатеи себе строят у самого моря, а мы в подвалах жилья не имеем. Соберёмся, друзья, стукнем фабрикантов так крепко, чтобы от них табачная пыль полетела». Люди его слушали, а когда в кабачке появилась полиция и захотела взять солдата, грузчики не дали схватить его и сами отвели домой инвалида. Вот какие дела у нас, Витя, делаются! А ты говоришь!
      — Я ничего не говорю, — ответил, улыбаясь, Витя и спросил: — Скажи по правде, Федька, ты книги читаешь?
      — А то как же!
      — Что же ты читал?
      — Ну, вот прочёл я, например: «Не любо — не слу-хай, а брехать не мешай».
      — И всё?
      — Всё.
      Витя рассмеялся и покачал головой:
      — Ой, Федька, как же ты думаешь жить на свете, прочитав одну только сказку?
      Федька насупился и ничего не ответил.
      Они пошли молча дальше, потом остановились у ограды старинной церкви. За оградой чернела большая могильная плита и на ней виднелась надпись.
      — Витя, кто здесь схоронен?
      — Разве ты не знаешь? Художник Айвазовский, — ответил Витя.
      Федька спросил:
      — А на камне какие слова написаны?
      — Не по-русски. Мне говорили, что написано: «Родившись смертным, оставил бессмертную память».
      Федька пошевелил бровями и неожиданно предложил:
      — Пойдём в воскресенье в галерею Айвазовского? Поглядим его картинки.
      — Не картинки, дурень, а картины великого художника.
      Вспомнив про возможную встречу с Алексеем Павловичем, Витя спохватился:
      — Нет, в воскресенье не смогу я с тобой пойти.
      — А мы в воскресенье с утра махнём! — опять попросил Федька.
      — Ну, если с утра, тогда другое дело. Приходи.
      — Ладно!
      Весело свистнув, Федька побежал в сторону той слободки, где он проживал.
      В воскресенье день выдался по-летнему жаркий. На Федьке белела рубаха, вправленная в новые чёрные Штаны. Вихрастая голова его была напомажена,, и волосы блестели.
      Мать Вити, внимательно оглядев празднично одетого Федю, перевела взгляд на сына. Витя был на год моложе Федьки и ростом ниже, а одет хуже: рабочая блуза чистая, а брюки будничные, старые, измазанные машинным маслом. Мать грустно покачала головой и вздохнула. У её сына не было другого костюма.
      Она знала, что Федя учёбой в типографии мало интересовался и считался «мальчишкой на побегушках». Его посылали к заказчикам с различными типографскими работами. Иногда заказчики давали Феде «чаевые», и тогда, позванивая медными монетами, Федя находил на улицах приятелей, с которыми играл в различные игры. Сына.её к заказчикам не посылали и от работы не отрывали. Витя считался лучшим накладчиком в типографии, и даже строгий, придирчивый Юлиус Кинд никогда не жаловался на своего ученика.
      Через час Витя и Федя подошли к каменному дому, где художник много лет жил и работал. Федьку вдруг охватила непонятная робость. Он совсем растерялся, когда они вступили в высокий двусветный зал картинной галереи. Федька ходил за Витей с раскрытым от удивления ртом. Они медленно переходили от одного полотна к другому.
      Витя задержал Федьку у картины «От штиля к буре» и у картины «Над волнами». Федьку больше поражали позолоченные рамы картин, а Витю — зрительно ощутимые краски, перистые облака, взлёт волн, пенистые гребни водяных валов, тёмные бездны водной стихии. Они видели море на восходе и на закате — тихим и ласковым, бурным и грозным.
      Потом они остановились перед батальной картиной «Русский бриг «Меркурий» в бою с тремя турецкими кораблями».
      — Трое ихних-на одного нашего напали? — шёпотом спросил Федька.
      — И наш один их одолел, Федя. Видишь, горят турки...
      -щ Ну да, горят. Вот молодчина «Меркурий»! — громко воскликнул Федька.
      — Тише, Федька! Ты забыл, где находишься? — одёрнул его Витя.
      — После обеда Витя поспешил к Грабовым. Придя туда, он удивился, когда рядом с Соней увидел незнакомого человека. -
      — — Вйтя остановился на пороге, и Соня, смеясь, указала незнакомцу-на Виталия:
      — Вот он, давно тоскует по вас... Подойди, подойди поближе, дружок!
      Витя вскрикнул от удивления:
      — Дядя Алёша! Вы ли это?
      Лицо Алексея Павловича было покрыто весенним загаром. Бороды его как не бывало. Остались только светлые усы. Теперь Алексей Павлович показался Вите гораздо моложе. Чёрный костюм и мягкая шляпа делали его похожим на учителя.
      — Здорово, брат Виталий! Давно мы с тобой не видались. Здравствуй! (И Витя почувствовал его прежнее крепкое рукопожатие.) Садись с нами, голубчик.
      Волнуясь, Витя опустился на стул.
      — Ну, что в типографии? Как там лиса-хозяйка и самодур-хозяин? А главное, как себя чувствуют товарищи после забастовки?
      Витя открыл рот, чтобы ответить, но его перебила Соня:
      — Дед рассказывает,что рабочие сейчас стали совсем другие. Западинский и молодой Степан Архипов посещают кружок Кузьмы и начали у нас брать разные книги для чтения... Конечно, все часто вспоминают вас, Алексей Павлович. Хозяевами люди теперь мало интересуются.
      — Так...
      Указывая на Витю, Соня сказала:
      — У дружка нашего столько к вам вопросов, что их и не счесть...
      Алексей Павлович, улыбаясь, заметил:
      — Ну что ж, это хорошо. Вот только хочу я спросить: книги мои прочитал?
      Витя кивнул головой и сказал:
      — Все прочёл. Только мне хочется поговорить о них с вами, дядя Алёша.
      Алексей Павлович пристально взглянул на Витю и в глазах его прочёл просьбу, почти мольбу. Он привлёк его к себе и ласково спросил:
      — О чём же ты хочешь со мной говорить, Витя?
      — О многом...
      — Хорошо, — задумчиво ответил Алексей Павлович и добавил: — А знаете, друзья, мне уже давно хочется -покататься по морю. Витя, поедешь со мной? Там, в лодке, и поговорим по душам... А ты, Софья?
      — Вы предложили мне ожидать Кузьму, Алексей Павлович...
      — Ах, да... Это необходимо. Передай Кузьме всё, что я тебе сказал.
      — Я передам, дядя Алёша, — охотно ответила Соня.
      Они встали. Соня вышла их проводить. У калитки она
      сказала:
      — На минутку задержитесь, дядя Алёша.
      Проскользнув мимо, Соня скрылась и скоро вернулась:
      — Семафор открыт. Счастливого пути!
      — До свидания!
      Стянув с плеч синюю косынку, Соня помахала на прощанье. Дядя Алёша, смеясь, снял шляпу.
      К удивлению Вити, Алексей Павлович пошёл не к набережной и лодочной станции, а, свернув в сторону, направился боковыми улицами к Карантинной слободке. У какого-то дальнего домика они остановились. Во дворе залаяла собака. На улицу вышел высокий парень с обветренным лицом. Увидя дядю Алёшу, парень радостно улыбнулся и с удивлением взглянул на Витю. Алексей Павлович отвёл парня в сторону и что-то сказал ему. Парень кивнул головой и скоро вышел со двора с вёслами.
      Через пролом древней генуэзской стены они вышли к пустынному берегу моря. На белой гальке у самой воды лежала опрокинутая плоскодонная лодка. Высокий парень и Алексей Павлович подняли её и опустили в море. Парень улыбнулся, обнажая крепкие белые зубы, пожал руку дяде Алёше и дружески махнул рукой Вите. И в эгу минуту Витя узнал в нём того человека, который в день демонстрации шёл в первом ряду и нёс прикреплённый к веслу красный флаг.
      Алексей Павлович сел за вёсла, а Витя, поджав под себя ноги, уселся на екамье против него. Ему казалось, что Алексей Павлович медленно двигает вёслами, а между тем лодка быстро удалялась от берега.
      Был чудесный тёплый вечер. Солнце склонялось к закату. На море, вправо от лодки, золотясь и играя, сверкала широкая солнечная дорожка. Глядя на неё, Витя вспомнил, как прошлой осенью, катаясь на лодке с Архиповым, он видел на такой же закатной дорожке множество дельфинов. Они плыли гуськом друг за другом, и их тёмные спины те появлялись на поверхности воды, то исчезали в пучине. Высовываясь, дельфины шумно вздыхали, сопели и старались держаться подальше от лодки.
      Теперь их не было. Скоро лодка проплыла под нависшим уступом мыса Ильи и вышла на открытый морской простор.
      Алексей Павлович снял шляпу, пиджак, расстегнул ворот белой сорочки и перестал грести. Улыбаясь, он спросил:
      — Скажи мне, Виталий, верно ли, что ночью, выручая Архипова, ты погнался за полицейским?
      — Да.
      — Как же ты задержал его?
      Витя помолчал и смущённо ответил:
      — Я ему ногу подставил, и он упал.
      — Вот оно что... — Алексей Павлович рассмеялся. — Ах ты, молодец! Значит, это ты дал возможность Архипову бежать?
      Витя молчал. Алексей Павлович взялся за вёсла. Лодка уходила всё дальше и дальше. Наконец дядя Алёша бросил грести и сказал:
      — Ну, Витя, рассказывай. — Оглянувшись вокруг, он приподнялся и воскликнул: — Прости, голубчик, что мы все молчим! Посмотри, какая красота вокруг нас!
      Глаза дяди Алёши блестели от восторга. Витя оглянулся. Позади пурпурно-золотистым светом залит был город. Розово-закатными красками светились вокруг него песчаные горы. Перед глазами расстилался морской простор, сливаясь на линии горизонта с синим небом. Направо в лёгком тумане тянулись горы, верхушки которых будто дымились... Спадающие к морю тёмные скалы, казалось, светились оранжево-фиолетовым светом. Многочисленные небольшие бухты манили покоем и тишиной.
      И вдруг всё исчезло... Солнце перевалило за горы, и почти мгновенно погасли все краски. Скалы погрузились во тьму. Море быстро затягивалось свинцовой мглой и задышало свежестью ночи.
      Алексей Павлович надел пиджак и взялся за вёсла:
      — Ну, Виталий, теперь говори.
      Несколько минут Витя молчал. Потом, волнуясь, он заговорил о людях, описанных в рассказах Максима Горького и Чехова, о тоске и боли несбывшихся желаний, о темноте угнетённых людей и их бессильном гневе.
      — Всё время, что я не видел вас, дядя Алёша, я думал...
      — О чём, дорогой?
      — О том, что если б появилась у нас в России такая сила, которая собрала бы всех рабочих и они стали бы более крепкими и смелыми, тогда никто бы не был нам страшен... Как вы думаете, дядя Алёша, придёт ли к нам такая сила?
      Витя с волнением ждал ответа. И он услышал:
      — Сила такая, Витя, уже пришла к нам.
      — Пришла?
      — Да, только ты сядь смирно и слушай.
      Алексей Павлович заговорил о восстаниях и бунтах народа. И о великом человеке, создавшем партию рабочего класса.
      — Кто он, этот человек? — едва слышно прошептал Витя.
      — Ленин.
      — Ле-нин, — повторил Витя.
      Вокруг была уже ночь. Волны ритмично и ласково бились о плоское дно лодки. Витя слушал рассказ о том, как партия борется за свободу.
      — Борьба у нас тяжёлая. Мы окружены лютыми врагами. Нас смертельно ненавидят и боятся... Мы боремся и идём вперёд, не уклоняясь от великой цели. Мы верим в победу нашего класса. В борьбе мы должны быть упорны и настойчивы. Запомни это, друг мой...
      Витя ждал, что еше скажет дядя Алёша. Взявшись за вёсла, Алексей Павлович продолжал:
      — Читай, Виталий, и думай над прочитанными книгами. Нашему брату, рабочему, надо много читать и знать.
      Загребая веслом, дядя Алёша повернул лодку в обратный путь. Волна теперь, ударялась в носовую часть лодки. Не заметил Витя, как они проплыли мимо мрачного выступа мыса Ильи.
      — Хочется мне очень что-то сделать, дядя Алёша, — говорил Витя. — Укажите, что надо, и я все задания выполню.
      — Тебе ещё рано. Ты ещё молод, Витя, — говорил дядя Алёша.
      И вдруг он перестал грести. Алексей Павлович внимательно смотрел на Витю, и Витя с возрастающим волнением слушал.
      — Конечно, ты наш. Ты кое-что уже понимаешь, потому что сам вырос из рабочего класса. Ты хочешь получить какое-нибудь задание? Пожалуйста! Для начала есть одно дело, Виталий, но оно требует точности и осторожности...
      Витя с замиранием сердца ждал.
      — Надо взять в городе корзинку с книжками и доставить её рабочим на Сариголь. Ты берёшься за это дело?
      — Да, да! Ещё бы!
      — Тогда в воскресенье, в десять часов утра, приходи в цветочный магазин «Хризантема», напротив городского сада. Знаешь этот магазин?
      — Знаю.
      — Ты войдёшь туда, и, когда продавщица останется одна, подойдёшь к ней и скажешь: «Я пришёл к вам за цветами для Сариголя». Она даст тебе корзинку с цветами, под которыми будут лежать книги. Неси корзину осторожно. В субботу Соня тебе скажет, кому передать книги. Тебе всё ясно?
      — Ясно.
      — Я же, со своей стороны, передам, чтобы тебе из тех книг дали для чтения две книжки. Только помни, Витя; книжки читай так, чтобы их никто не видел. Когда прочтёшь, то передай их Станиславу Западинскому. Всё сделаешь, Витя?
      — Всё сделаю, дядя Алёша! — с горячностью ответил Витя и поблагодарил за доверие: — Спасибо!
      Счастливыми, любящими глазами смотрел Витя на Алексея Павловича. Тьма южной ночи, свежее дыхание моря, чёрное небо, усыпанное яркими звёздами, красный глаз маяка, приближающийся тёмный, пустынный берег Карантинной слободки, силуэты высоких древних генуэзских башен — всё казалось теперь Вите прекрасным, и он, получив поручение от Алексея Павловича, вырос в своих глазах.
      В воскресенье Витя побывал в цветочном магазине «Хризантема» и благополучно доставил корзинку с книгами в рабочее предместье Сариголь.
      Поручение дяди Алёши было выполнено. Витя был счастлив. Возвращаясь и весело напевая, он заметил на станции Сариголь пассажирский поезд, который направлялся в город.
      Витя вскочил на площадку вагона в тот момент, когда поезд уже двинулся. Паровоз набирал скорость. Поезд мчался вдоль берега моря. Вот паровоз выскочил из-под моста, и перед изумлённым взором Вити неожиданно открылась ослепительно яркая, радостная панорама.
      Над синим простором моря висела точно опрокинутая чаша голубого неба. Медленно плыли белые облака. Южное горячее солнце освещало горы, золотистый берег, море и купающихся.
      На пляже и в море виднелось много загорелых, бронзовых тел взрослых и детей. Дети плавали, играли, кувыркались; сверкающие брызги пенистых волн осыпали их.
      Не отрывая глаз, Витя смотрел на эту картину радости и спокойствия.
      Поезд остановился. Прижимая к груди две тоненькие книжки, спрятанные под рубахой, Витя поспешил не домой, а к пустынным холмам Карантинной слободки. Там, уединившись, он укроется отцовской курткой и будет их читать.
     
     
      Часть вторая
     
      I. НАКАНУНЕ
     
      На воскресенье Витю Стишова пригласили к Грабовым. Во дворе у Грабовых было весело, собралось много народу. Старики — дед и бабушка — под деревом степенно пили чай, а молодёжь расположилась на брёвнах, лежавших у забора. Парни и девушки шумели и смеялись. Соня, под аккомпанемент гитары, пела о море, прекрасном и грозном:
      Облака бегут над морем,
      Крепнет ветер, зыбь черней,
      Будет буря: мы поспорим
      И помужествуем с ней!
      Витя забрался на высокий глинобитный забор и внимательно рассматривал пустынные узкие улицы и пыльвые переулки слободки. Он должен был предупреждать хозяев, если бы увидел неожиданных гостей, подходящих к дому.
      Вдруг Витя заметил, что из-за угла появилось двое военных. Высокого и усатого он знал, а другого он видел впервые. Витя соскочил с забора и подбежал к Кузьме Явисенко, который сидел за столом вместе со стариками Грабовыми. Высокий, худощавый Кузьма нагнулся к мальчугану.
      — Сюда идёт Василенко, а с ним какой-то красивый солдат... — зашептал Витя.
      . Кузьма быстро выпрямился, обернулся к калитке и взглянул поверх неё, потом перевёл свой взгляд на Витю и, заметив, что у мальчугана обеспокоенное лицо, сказал:
      — Ничего, браток, не бойся, это свои...
      Витя опять вскочил на забор. Солдаты уже подходили к дому. Витя видел, как белокурый два раза постучал в ворота. Пение во дворе прекратилось. Кузьма не торопясь подошёл к калитке. Он открыл её и, впуская солдат, весело крикнул:
      — Здорово, друзья! — И добавил тише: — Алексея Павловича ещё нет, а вы пока посидите с нами.
      — Слушаюсь! — отчеканил Василенко. Указывая на товарища, он сказал: — Вот, Кузя, друг мой, о котором я говорил и тебе и дяде Алёше.
      — Что ж, будем знакомы. Здорово, товарищ!
      Пожав руку представительному солдату, Кузьма предложил:
      — Пойдём к нашим. Посидим, побеседуем!
      Отложив гитару и поправив взбитые по моде чёрные волосы, Соня Грабова шутя представилась солдатам:
      — Работница табачной фабрики Соня Грабова!
      Стукнув каблуками и весело вытянувшись, Василенко в тон ей ответил:
      — Одиннадцатой роты младший унтер-офицер, ваш знакомый Артём Василенко!
      — Очень приятно! — Соня засмеялась и с интересом взглянула на другого солдата.
      — Десятой роты барабанщик Мачардлобер! — громко отрапортовал тот и внимательно взглянул на девушку.
      — Запомню! — несколько смутившись, ответила Соня. Она опустила глаза и добавила: — А вот и мои подруги — Тоня и Серафима; с ними мы вместе работаем на фабрике Стамболи.
      Познакомившись с молодым красивым барабанщиком, девушки и юноши уселись парами на сваленных у забора брёвнах. Впереди всех — слесарь Кузьма с круглолицей румяной Серафимой, выше них — Василенко с бледной и стройной Тоней, а ещё выше, под самым забором, — Соня и Мачардлобер.
      — Кузьма нам говорил, что Василенко приведёт сегодня к нам нового товарища, — улыбаясь, заговорила Соня и протянула руку к гитаре.
      Мачардлобер улыбнулся:
      — Ян пришёл!
      Соня порывисто встала и запела:
      Смело, братья! Туча грянет,
      Закипит громада вод.
      Выше вал сердитый встанет,
      Глубже бездна упадёт!
      Серафима тихо спросила Василенко:
      — А что вы в казарме сейчас поёте?
      — Мы?
      Василенко высоким фальцетом пропел, нарочно фальшивя:
      Соловей, соловей, пташечка —
      Канаре-ечка жалобно поёт.
      Все рассмеялись. Разгладив указательным пальцем свои шелковистые усы, Василенко заговорил с Серафимой, а Соня продолжала петь:
      Там, за далью непогоды...
      Когда песня окончилась, все притихли, а потом стали беседовать друг с другом.
      — Скажите, товарищ Мачардлобер, вы действительно барабанщик, или вы шутите? — спрашивала Соня.
      — Нет, я не шучу. Я самый настоящий барабанщик.
      — А можно вас попросить снять фуражку? — сказала она.
      Молодой солдат ещё раз внимательно посмотрел на Соню, улыбнулся и согласился:
      — Если вам этого хочется... — Он снял фуражку и, прищурившись, искоса поглядывал на молодую девушку...
      А она всматривалась в его лицо: большие тёмные грустные глаза южанина, над высоким лбом чёрные кудри и круто обрисованный решительный подбородок.
      Витя, сидевший невдалеке от них, заметил, что Ма-чардлобер и Соня, разглядывая друг друга, некоторое время молчали. Соня, в белой праздничной блузке с длинными рукавами, разрумянилась, глаза её заблестели, и Витя нашёл, что она очень похорошела. Мачардлобер улыбался ей и машинально мял в руке фуражку. Лёгкий ветерок перебирал его чёрные кудри.
      — Да положите наконец вашу фуражку! — Соня задорно вырвала её из рук Мачардлобера и бросила на бревно. Она вдруг стала весёлой и смешливой. Пристально глядя на него, Соня капризно сказала: — Почему у вас грустные глаза? Почему?
      Он повёл плечами и пошутил:
      — У всех барабанщиков такие глаза.
      — Тоже скажете... — Соня расхохоталась и продолжала, шаля, засыпать его неожиданными вопросами: — Скажите, что вы больше любите: день или ночь?
      — Я больше всего люблю утро, Соня.
      — И я тоже. Но по утрам мне хочется спать, а тут приходится бежать на работу!
      — А у нас по утрам под барабанный перебор солдат гонят на проминку. По утрам у меня большая работа!
      Он протянул руку за фуражкой, но Соня попросила:
      — Пожалуйста, не надевайте её, когда я с вами!
      — Эге! Мне как нижнему чину не полагается на улице быть без фуражки.
      — Нижнему чину и головы не полагается иметь, однако же вы её имеете?
      — — Вы в этом уверены, Соня?
      — Да...
      Они опять улыбнулись друг другу.
      — Теперь скажите, что вы больше любите: лес или море? — продолжала свои расспросы Соня.
      Он вздохнул:
      — Больше всего я люблю степь, широкую, бесконечную степь.
      — Почему?
      — Вероятно, потому, что я вырос в степи.
      — А детство было у вас весёлое?
      — Весёлое? К сожалению, очень грустное.
      — Вот почему у вас такие задумчивые глаза..
      Он тихо спросил:
      — Скажите, Соня, это ваши старики, которые сидят около дома?
      — Да. Это мои дедушка и бабушка. Родители мой умерли от холеры, когда мне было пять лет, а дед и ба-бушка меня воспитали.
      — И давно вы пошли на работу?
      — С двенадцати лет...
      Витя нагнулся и крикнул с забора:
      — Алексей Павлович идёт!
      — Идёт?.. Товарищи, Алексей Павлович подходит!
      Сидевшие на брёвнах вскочили и в ожидании гостя посматривали на ворота. Через несколько минут в калитку два раза постучали. К воротам направился старик Грабов.
      Широко открыв их, он приветливо сказал:
      — Пожалуйте, Алексей Павлович!
      Гость снял шляпу и сердечно поздоровался с хозяином:
      — Здравствуйте, Афанасий Иванович!
      Во дворе появился невысокий человек в тёмном костюме и соломенной шляпе. Он подошёл к столу и поздоровался с хозяйкой дома Ксенией Григорьевной, поклонился всем общим поклоном, а затем обернулся и лёгким шагом направился к забору, где расположилась молодёжь.
      — Здравствуйте, друзья!
      Он снял шляпу и вытер платком лицо, улыбаясь, и всем приятно было смотреть на его широкое лицо, слегка покрытое веснушками, на светлые усы. Однако густые брови его сошлись над серо-голубыми глазами, и взгляд стал как-то особенно сосредоточенным.
      «По костюму теперь он похож на учителя, — подумал Витя, — а лицо как у рабочего или скорее как у моряка».
      Василенко подвёл Мачардлобера к Алексею Павловичу:
      — Познакомьтесь. Это товарищ, о котором я говорил вам.
      — Помню и очень рад познакомиться! — живо ответил Алексей Павлович, крепко пожимая руку Мачардло-беру. — Нам с вами есть о чём поговорить, и мы обязательно побеседуем, но только немного погодя... А пока я сообщу вам, товарищи, очень важное радостное известие.
      — Что такое?
      Все затихли и с интересом смотрели на Алексея Павловича.
      — Сейчас узнаете. Садитесь, друзья.
      Он внимательно посмотрел на всех и, обернувшись, заметил преданные глаза Виталия. Приветливо махнув ему рукой, он улыбнулся и ласково сказал:
      — Ты сиди, дружок! Сиди и поглядывай, что делается на улице.
      Алексей Павлович опустился на бревно между Серафимой и Кузьмой и крикнул Грабовым:
      — Дорогие хозяева, пожалуйте к нам!
      Когда старики подошли, он заговорил:
      — Случилось, товарищи, вот что... На Чёрном море, во флоте, вспыхнуло восстание. Произошло это несколько дней назад. На новом, самом могучем броненосце матросы перешли на сторону народа и подняли красное знамя...
      Раздались оживлённые восклицания, но все вскоре умолкли, желая слушать речь Алексея Павловича, который продолжал:
      — Броненосец «Князь Потёмкин-Таврический» направился в Одессу, чтобы помочь рабочим.
      — И что же происходит теперь?
      — Я пока не всё знаю. Известно только, что когда из Севастополя против «Потёмкина» вышла эскадра, то команда эскадры отказалась вступить в бой с «Потёмкиным», и матросы встретили броненосец с восторгом...
      — Вот это здорово!
      — Теперь надо армию поднять, Алексей Павлович! — взволнованно проговорил Кузьма Явисенко.
      — Верно говоришь, друг. Очень правильно!
      Сидевшие вокруг Алексея Павловича, глядя на него,
      заметили, что он хотя внешне был спокоен, но сосредоточенный взгляд его блестящих серо-голубых глаз говорил о внутреннем волнении.
      Алексей Павлович встал, и все поднялись. Глядя на молодёжь и мягко улыбаясь, он сказал:
      — Сегодня хороший день, товарищи. Сидите себе здесь, отдыхайте, а я с нашими военными войду в дом, если Афанасий Иванович нам позволит...
      Старый наборщик Грабов поправил очки и, пожимая плечами, охотно согласился:
      — Помилуйте, Алексей Павлович, семафор для вас всегда открыт! Я и калитку в соседний двор на всякий случай отпер.
      — Это хорошо, — ответил Алексей Павлович, оглядывая обросшую диким виноградом стену соседнего двора. Он махнул рукой Вите и кивнул солдатам: — Пойдёмте со мной, друзья.
      Витя тоже пошёл за ними, а Грабов вышел за калитку и сел перед домом на лавочку.
      В то время как молодёжь во дворе оживлённо обсуждала известие, принесённое Алексеем Павловичем, в столовой Грабовых Мачардлобер начал свою речь. Витя, присевший у окна, внимательно наблюдал, как Грабов раскуривал свою трубочку и затягивался, жмурясь от удовольствия. Лицо его, обращённое к мальчику вполоборота, было спокойно. Значит, всё было хорошо...
      — Солдаты жалуются на казарменные порядки, на произвол... Их семьи в деревне одолевают нужда, безземелье, недоимки, поборы, самоуправство... Всё это дело рук сельских старост, земских начальников и урядников. Кругом — нищета и беззаконие, Алексей Павлович, пора вам заговорить с солдатами...
      Мачардлобер в волнении встал со стула, лицо его побледнело, а губы нервно подёргивались.
      Алексей Павлович пристально посмотрел на юношу и спокойно заметил:
      — Садитесь, товарищ Мачардлобер. Мне сообщили, что вы член партии?
      — Да, — с достоинством ответил Мачардлобер и сел на край стула.
      Алексей Павлович повернул голову в сторону Василенко:
      — А у тебя есть что-либо новое?
      Василенко разгладил усы и тихо ответил:
      — Что ж, Алексей Павлович, и в моей роте идут такие разговоры. Многие солдаты жалуются. Фельдфебель и унтер-офицеры каждый день проверяют солдатские сундуки и ищут в них книжки и газеты. Они читают письма солдат и если находят в них жалобы, то уничтожают их.
      — Что же ты, Василенко, насчёт этого думаешь? — после некоторого молчания спросил Алексей Павлович.
      Мачардлобер, волнуясь, сказал:
      — По-моему, надо начать действовать. В казармах есть смелые, решительные люди. Их надо только собрать и организовать.
      — Полк стоит в лагерях, — возразил, краснея, Василенко. — В городе только две роты. Народ серый, деревенский, забитый, безграмотный. Но я верю, что и с этими людьми надо работать. Прежде всего их надо научить грамоте.
      — Ия тоже верю, товарищ, — подтвердил Алексей Павлович. — Но имейте в виду, что если отдельные солдаты высказывают недовольство, то это не значит, что массы готовы к борьбе. Не забывайте, что в тот день, когда солдат призовут к восстанию и к захвату оружия, они могут испугаться разгрома и репрессий.
      — Я говорил Мачардлоберу: солдаты не подготовлены, — сказал Василенко.
      — Значит, ничего не надо делать? — спросил Мачард-лобер со сдержанным гневом.
      — Кто это вам сказал? — спросил Алексей Павлович и добавил: — Делать и действовать надо, да не сгоряча, а обдуманно.
      Наступило молчание. Через раскрытую форточку со двора доносились пение и смех молодёжи. Алексей Павлович встал, снял с себя пиджак, повесил его на спинку стула и зашагал по комнате. Остановившись, он опустил руку на плечо Мачардлобера и сказал ему:
      — Представьте себе, что к берегу нашего приморского городка подошёл революционный броненосец «Потёмкин». Команда броненосца высаживает на берег десантам вооружёнными караулами быстро занимает порт, вокзал, телеграф и все центральные казённые учреждения. Как вы думаете: выйдут ли к ним навстречу солдаты из казарм, но не затем, чтобы поглазеть на них и перекинуться незначащими словами, а организованно, с оружием в руках и скажут ли все как один: «Братья матросы! Мы с вами!»? Скажут ли все так?
      Мачардлобер растерянно посмотрел на оратора и задумчиво сказал:
      — Конечно, это было бы прекрасно. Но, пожалуй, что все солдаты так не скажут... Нет...
      Алексей Павлович отошёл от Мачардлобера и опустился на стул.
      — В двух ротах пока вас только двое... А надо подумать, как добиться того, чтобы вас было много.
      Молодые люди придвинулись к Алексею Павловичу, и он стал беседовать с ними.
      Двор Грабовых был освещён оранжевым мягким закатным светом, когда Василенко и Мачардлобер вышли из дома. Витя проскользнул вслед за ними. Молодые люди покровительственно улыбнулись пареньку со вздёрнутым носом и сияющими глазами, но от этой улыбки глаза Вити сразу потухли. Ему стало обидно.
      Уж не считают ли его, подростка, младенцем? Неужели они думают, что, слушая Алексея Павловича, он ничего не понял из его слов?
      Во дворе их встретили восклицаниями.
      — Долго вы, однако, совещались, хлопцы, — сказал Кузьма Явисенко.
      — А мы тут решили подождать, чтобы погулять с вами, — улыбнувшись, заметила Соня.
      — Пойдём на Митридат? — спросила Серафима, обращаясь к Василенко.
      Тот вопросительно взглянул на Мачардлобера и нерешительно пожал плечами:
      — Да я не знаю...
      — А может, в самом деле пойдём? — отозвался Мачардлобер, подходя к Соне.
      Василенко вынул карманные часы, посмотрел на циферблат и подсчитал:
      — Время нашего отпуска истекает через час и сорок минут.
      Все оживились.
      — Значит, пойдём гулять!
      Они вышли из ворот парами, а минут через двадцать соединились и стали подниматься по тропинкам вверх, к Митридату, к каменному зданию с белыми колоннами. Остановились под тяжёлыми сводами Археологического музея.
      Потом все спустились вниз и расположились на ступенях здания.
      Соня и Мачардлобер остались на верхней площадке между колоннами. Соня спросила:
      — Вы теперь часто к нам будете приходить?
      Мачардлобер обещал.
      Соня не унималась и расспрашивала:
      — Как вам понравился Алексей Павлович?
      Он помолчал, обдумывая ответ.
      — По-моему, он человек незаурядный. У него светлая, ясная голова и глубокая вера в победу рабочих.
      В беседе незаметно летело время. Угасали краски заката. Снизу доносились смех и весёлые голоса друзей. Соня тихо говорила:
      — Алексей Павлович наш друг и учитель. Он очень упорно работал над собой, читал много книг, со многими людьми встречался... — Лицо Сони стало серьёзным и задумчивым. — Мы не только любим дядю Алёшу за его золотое сердце, но очень ценим каждое его слово и прислушиваемся к тому, что он говорит...
      Мачардлобер подтвердил:
      — Да, Соня, к его словам надо прислушиваться. Он человек скромный, и — не знаю, пришлось ли ему, как другим, порывать с прошлым, с друзьями детства, с семьёй, но я ясно чувствую, что жизнь Алексея Павловича полна тревог... Каждую минуту он может быть арестован и попасть в тюрьму. Кто знает, что он пережил? Может быть, он скитался по России, голодал, был под судом или томился в ссылке?
      — Так и было... — ответила Соня, вздыхая.
      Они долго молчали. Вдруг Соня заметила:
      — Смотрите, наступает ночь.
      Краски заката погасли. Набережные осветились огнями фонарей. На длинной косе волнореза горел красный свет маяка. Пахнуло свежестью. Море затянулось свинцовой мглой.
      — Не хочется мне уходить отсюда, — проговорил, вздыхая, Мачардлобер и взял руку Сони.
      — И мне тоже не хочется... — мечтательно отозвалась она.
      Послышался весёлый голос Василенко:
      — Хозе! А Хозе! Нам пора вернуться в казарму.
      Мачардлобер рассмеялся. Соня с удивлением спросила:
      — Это он вас называет Хозе?
      — Очевидно, меня.
      — А кто же Кармен?
      — Если я Хозе, то Кармен — это вы, Сонечка! Ведь вы же работаете на табачной фабрике, как Кармен!
      Соня тихонько засмеялась, решительно освобождая свою руку.
      Василенко снова крикнул:
      — Идёшь ли ты, наконец, Хозе? Мы же опаздываем!
      — Иду, иду!
      Мачардлобер опять схватил руку Сони и побежал с ней вниз по ступеням Митридата.
      А Витя ещё долго сидел на ступенях между колоннами. В ночной прохладе лицо его продолжало пылать. Сколько волнующих новостей он узнал за этот день! Особенно лестно было ему то доверие, какое ему оказал Алексей Павлович. Какой замечательный он человек! Витя видел, с каким вниманием и уважением относились к дяде Алёше все его друзья, новый знакомец Мачардлобер и Соня.
      Витя задумался над тем, как Соня себя вела сегодня. Всегда серьёзная и задумчивая, сегодня она весь день нервничала, пела, смеялась и, только беседуя с Мачард-лобером, успокаивалась и говорила с ним так задушевно-и доверчиво, что Вите становилось завидно. Небось к нему она относится, как к мальчику, а этот кудрявый ей, видно, понравился...
      Витя нехотя встал и в темноте южной ночи медленно побрёл домой.
     
      II. НА РЕЙДЕ
     
      Ясным летним утром Витя поспешил на работу, в типографию. Он чуть не проспал: вечером никак не мог оторваться от книжки Горького — дочитывал «Детство». Он едва успел умыться — не до чая ему сегодня было, — спрятал завтрак в карман и вышел на улицу. Он боялся опоздать, но на улице, по неспешной походке рабочих, он понял, что торопиться ещё нечего — рано. А тут ещё невдалеке, впереди себя, он заметил хорошо знакомую ему высокую фигуру Кузьмы Явисенко, который размашисто шагал по тротуару.
      Витя обрадовался, что увидел своего знакомого, и вприпрыжку понёсся догонять Кузьму, но тот неожиданно остановился и смешался с толпой рабочих. Через минуту Витя был около Кузьмы, который, как и другие рабочие, был чем-то взволнован.
      — Что случилось, ребята? — спросил Кузьма.
      К нему обернулся его знакомый токарь.
      — А случились, браток, дивные дела: против города на рейде остановился военный корабль и поднял на мачте красный флаг.
      — Да ну?
      — Не веришь, так расспроси людей. Они сами ви дели...
      Не договорив, токарь и другие рабочие бросились по улице. Кузьма и Витя поспешили за ними. Через несколько минут они оказались на отлогом берегу, усеянном жёлтым ракушечником. Рабочие напряжённо всматривались в морскую даль туманного рейда.
      — Смотри, Кузьма! — крикнул тот же токарь. — Видишь большой трёхтрубный корабль, а сзади него как будто миноносец?
      Кузьма приставил руки козырьком ко лбу. Витя тоже напряжённо всматривался и разглядел силуэты кораблей. К Кузьме подошёл его знакомый кузнец. Сняв с головы кожаный картуз, он тихо сказал:
      — Знаешь, выхожу я из дому и вдруг вижу, что народ бежит к морю, и я побежал смотреть корабль. Броненосец это, Кузьма, а на рее у него, видишь, победно флаг полощется, да какой флаг? Красный!
      — Не ошибся ли ты, Василий? — взволнованно спросил Кузьма.
      — Убей меня бог, если я ошибся! Ведь я во флоте раньше служил.
      Туман на море рассеивался. Витя теперь ясно видел волнорез, причалы, народ на молу.
      А Василий горячо зашептал:
      — На рейде, Кузьма, броненосец Черноморского флота «Князь Потёмкин-Таврический»!
      — Да что ты, Василь!
      А Витя в это время задумался. Он вспомнил, как вчера Алексей Павлович говорил, что 14 июня на броненосце «Потёмкин» началось восстание и он пошёл в Одессу, чтобы помочь рабочим. Неужто это он и есть?
      Витя поднял глаза и встретился взглядом с Кузьмой. Они поняли друг друга. Кузьма решительно заявил кузнецу:
      — Иду в порт. Скажи нашим кружковцам.
      И, сделав знак Вите следовать за ним, он быстро зашагал вперёд по набережной.
      Яркий свет солнца освещал на синей глади моря сероголубую броню корабля, три жёлтые трубы, стволы орудий и большой красный флаг. Витя волновался.
      Кузьма и Витя решили пойти через город к широкому молу, пристаням и причалам. Им хотелось скорее прочесть название броненосца.
      «Может, по дороге кого-нибудь из наших увидим», — подумал Витя, едва успевая за широко шагавшим по улице Кузьмой. Они прошли мимо городского сада, высокого здания концертного зала, памятника Александру Третьему, мимо магазинов и кафе. Витя заметил, что торговцы на тротуарах сходились, горячо о чём-то говорили и снова отходили к дверям своих магазинов. «Тревожатся купчишки!» — с усмешкой сказал Вите Кузьма.
      Навстречу им на резиновых шинах нёсся четырёхместный фаэтон городского головы Греховодова. На ковровом сиденье высился толстяк с окладистой бородой, рядом с ним — гласный думы, известный адвокат Потягайло и городской врач Мансуров. «Куда они в такую рань?» — подумал Витя. Кузьма и Виталий опять ускорили шаги и не заметили, как очутились у пароходных пристаней. Около причалов стояли недавно прибывшие пароходы из Одессы и Новороссийска. У трапов пароходов было непривычно тихо. Витя подумал: «Почему они не ушли?» Он удивлялся, не зная, что портовые власти испугались прихода «Потёмкина» и приказали капитанам пароходов не выходить в море.
      Когда трёхтрубный броненосец появился на рейде, июньское раннее солнце ласково освешало спокойную гладь моря. Солнечные лучи весело струились по широким, гладким плитам мола. Оранжевым светом окрашены были здания и горы, амфитеатром окружавшие город. Золотились древние башни и поднимались по холмам убогие глинобитные хижины слободок.
      Весть о появлении корабля быстро разнеслась по городу. В каменных домах раздавались возгласы тревоги и страха, зато, как праздничная песня, слух этот понёсся по опалённым солнцем холмам окраин, по узким, кривым переулкам слободок, в хижины бедняков. С восторгом и надеждой к морю устремились подростки, а за ними спешили взрослые. Витя увидел их на молу. Группами теснились грузчики, рыбаки, безработные и жители окраин. С каждой минутой их становилось всё больше и больше, и группы сливались в толпу, заполнившую каменные плиты мола. Под молом ленивые волны то плескались у тёмных свай, то набегали на зелёные, скользкие, обросшие тиной камни..
      Неожиданно кто-то опустил тяжёлую руку на плечо Кузьмы. Он резко обернулся. Перед ним стоял высокий, плечистый, бородатый грузчик с пустым мешком через плечо. Кузьма взглянул в знакомые, глубоко запавшие тёмные глаза.
      — Здорово, Антоша, друг! — сказал Кузьма, протягивая руку товарищу.
      — С добрым утречком, Кузя! — мягко улыбаясь, ответил Антон Губа. Указывая на корабль, он подмигнул: — Читай, брат!
      Кузьма, всматриваясь в большие буквы на носу броненосца, прочёл:
      — «Князь Потёмкин-Таврический».
      — Потёмкин?
      — Он самый!
      Глаза грузчика загорелись победоносным блеском.
      — Как ты живёшь? Не работаешь сегодня, Антоша?
      — Нет, Кузя! Ведь и ты гуляешь! Да и кто сегодня работает? Смотри, как народ поднялся!
      Витя посмотрел во все стороны. Люди стояли не только на широком молу, но даже на крышах портовых амбаров и на древних крепостных стенах Карантинной слободки, на волнорезе, на палубе пароходов, барж и лодок. Глаза тысяч людей были обращены на море, на броненосец, на красный флаг.
      Солнце стало припекать сильнее. Небо покрылось маревом.
      — Знаешь, Кузьма, с «Потёмкина» недавно сигналили, — сказал Губа.
      — А что?
      — Вызывали к себе представителей города... Да вот, кажется, и они приехали...
      Показался экипаж Греховодова, доехал до пристани, остановился, и из него вышли «отцы города».
      — Смотри, ребята, с корабля шлюпку спустили, — послышались возгласы из толпы. — Там матросы сидят, а шлюпка плывёт к берегу...
      Витя вместе с Кузьмой и Антоном двинулись к берегу,-к тому месту, где они предполагали, что пристанет лодка. Но неожиданно появились городовые. Один за другим они шли навстречу им по краю мола и непривычно мирно уговаривали народ:
      — Осади! Запрещается!
      — Впереди шагал полицмейстер. Коротконогий, в сапогах со шпорами, он размахивал руками в белых замшевых перчатках и поминутно повторял:
      — Прашу разойтись, пра-ашу...
      Но народ смотрел на полицмейстера и не расходился.
      Вслед за полицией появился городской дурачок, по кличке «Пристав». Дурачку давали дорогу, а он, постукивая толстой палкой по камню мостовой, смотрел на людей невидящим взглядом и тихо приговаривал:
      — Иди, иди, иди...
      Дурачка хлопали по плечу, спрашивали его о том о сём и смеялись.
      Солнце поднималось всё выше. Из-за гор к морю плыли лёгкие белые перистые облака. Народ вокруг радостно шумел. Все улыбались друг другу и смотрели туда, где в серо-голубой дымке стоял «Потёмкин», поднявший знамя революции. Вите хотелось в эту минуту громко петь, а ещё больше хотелось бы броситься с бурной радостью на шею к Алексею Павловичу, но где он сейчас, Витя не знал.
      Мимо них торжественно и угрюмо прошла вся троица, которая восседала в экипаже: мрачный чернобородый городской голова Греховодов, представительный юрист Потягайло и медленно шагавший городской врач Мансуров.
      Представители города подошли к краю мола, где причалила шлюпка. После того как закрепили канат, из шлюпки вышли два матроса. Один из них попросил прибывших делегатов сесть в лодку. Греховодов и его спутники осторожно спустились, и шлюпка тотчас же отвалила от мола.
      Народ тесно окружил оставшихся на берегу матросов. Кузьма и Антон очутились недалеко от них. Не отставал и Витя. Оглянувшись назад, он увидел сотни людей. Среди них, работая локтями, к матросам продвигался старик Грабов. Витя хотел окликнуть его и спросить, где Алексей Павлович, но его оттеснили, и старый наборщик исчез в толпе.
      Один из матросов, обращаясь к толпе, громко воскликнул:
      — Граждане! Команда восставшего корабля «Князь Потёмкин-Таврический» передаёт привет населению вашего города!
      Витя переглянулся с Кузьмой. Они увидели, как к другому матросу подошли Алексей Павлович и молодой рыбак Ваня Петров. Удержав за руку Витю, Кузьма прошептал ему:
      — Сейчас не надо подходить к дяде Алёше, он занят.
      Алексей Павлович говорил с матросом. Ваня стоял сзади него и, заметив товарищей, издали улыбнулся им. Витя жалел, что не слышит сейчас разговора Алексея Павловича с «потемкинцем».
      — Ты, Витя, поглядывай, — тихо сказал ему Кузьма, — нет ли где поблизости шпика.
      — Ладно! — тихо ответил Витя, глядя вокруг.
      Но всё время взгляд его возвращался к знакомому, ставшему ему родным лицу Алексея Павловича. Солнцем ярко были освещены его напряжённые глаза, густые брови. Алексей Павлович с жадным любопытством слушал рассказ матроса, но, прервав его, он начал задавать вопросы.
      Тем временем первый матрос, обращаясь к народу, продолжал:
      — Из Одессы мы вышли в море навстречу эскадре. Мы готовы были принять бой. С кораблей матросы нам закричали «ура», и эскадра отступила. Мы были очень горды тем, что наш броненосец оказался сильнее целой эскадры. Мы остались в море, но ведь нам нужны уголь, пресная вода и продовольствие. За этим мы отправились в Румынию. Король румынский отказался снабдить нас продовольствием и углём, и нам пришлось обратиться к вам с просьбой дать нам всё это. Мы продолжаем нашу борьбу и когда получим необходимое, то уйдём отсюда. Ведь мы не угрожаем городу!
      Солнце высоко поднялось и жарко припекало головы собравшихся. Народ стоял вокруг матросов плотной стеной. Полиция не показывалась, и все с жадностью впервые слушали свободное слово.
      Витя заметил, что Алексей Павлович после долгой беседы простился с матросом и повернулся уходить. Витя бросился к нему. Алексей Павлович, увидев Кузьму и Антона, кивнул им, и все двинулись за ним, но он отозвал Витю, дал ему ряд поручений и велел его подождать.
      У дощатого зелёного забора метеорологической станции встретились с Витей Кузьма и Антон Губа и присели на уединённую скамью.
      — Алексей Павлович, — сказал Витя, — сейчас пойдёт добиваться созыва городского объединённого комитета. Он велел тебе, Кузьма, созвать наш саригольский кружок и подготовить людей. Наша группа днём соберётся на квартире у Грабова. На собрании дядя Алёша нам всё расскажет, и мы решим, что делать дальше, а пока мне велено быть у рыбаков... Тебе, Антон, надо повидать Тоню и сказать ей, чтобы на собрание группы она позвала нашего нового товарища, унтер-офицера Василенко.
      Антон Губа ушёл выполнять поручения. Кузьма не сразу поднялся со скамьи. Он раздумывал вслух:
      — «Потёмкин» смело поднял восстание против царя, правительства и перешёл на сторону бесправного народа... Но кто же на корабле сумел сплотить матросскую массу? Кто сейчас руководит восстанием? Как оно возникло? — Наконец он встряхнул головой и встал. — Ну ладно, со временем всё узнаем. Алексей Павлович всё расскажет и разъяснит. Сейчас надо спешить на Сари-голь, собирать кружковцев, чтобы товарищи были готовы, как сказал Алексей Павлович. Пойдём, Виталий!
      Они пошли по набережной, мимо собравшегося народа. До них долетели отдельные слова второго матроса, с которым беседовал Алексей Павлович.
      Витя было задержался, но нужно было догонять спешившего на Сариголь Кузьму. На проспекте около каменных особняков стояли фаэтоны, и на них торопливо укладывали чемоданы, узлы и коробки.
      — Эге! Утекают наши богатеи, — вслух произнёс Кузьма.
      А Витя тотчас подумал: «Поезд на север уходит только вечером, пароходы стоят в порту, а они так напугались, что на извозчиках уезжают!.. Куда?»
      Около двухэтажного особняка толстая сердитая кухарка и молоденькая горничная в ожидании извозчиков хлопотали, складывая чемоданы у парадного подъезда.
      Витя услышал резкий голос кухарки:
      — Сказывал барин: ежели подняли красный флаг — быть беде. Матросы начнут лупить по городу из всех орудий.
      — А может, и не будут! — с испугом возразила горничная.
      — Конечно, погладят они тебя по головке! — раздражённо закричала кухарка и стала объяснять: — Раз красный флаг выкинули, значит, будет пальба и огонь. Барыня сама ещё говорила: «Через час все потемкинцы высадятся, и начнётся в городе разбой и резня!»
      Кузьма улыбнулся и, не останавливаясь, крикнул кухарке:
      — Дура твоя барыня!
      Кухарка огрызнулась:
      — А ты кто такой будешь?
      Кузьма передразнил:
      — «Огонь, грабёж, резня»! Эх, лакейская душа твоя!
      Послышался весёлый смех горничной и ворчанье кухарки. Друзья поспешили дальше. Обгоняя их, по дороге, ведущей в Старый Крым и Судак, двигались линейки, дрожки и фаэтоны. Среди узлов сидели вспотевшие и растерянные жёны и дети домовладельцев, купцов и спекулянтов.
      Кузьма и Витя ускорили шаги и вступили на висячий мост над железной дорогой. Но тут Кузьма задумался. Ему, проходящему над железнодорожными путями, припомнилось вдруг, как он, оставшись в детстве сиротой, приехал в этот крымский городок и стал жить у тётки. Тётка работала в порту, а он поступил на обучение в паровозное депо и только потом стал паровозным слесарем... Жизнь его текла тяжело и трудно, а самое печальное, что он не имел никакой цели в жизни. Но с тех пор как познакомился с Алексеем Павловичем, перед ним открылся новый мир... Он получал нелегальные книжки и с интересом их прочитывал, а затем передавал рабочим. Потом ему стали доверять распространение газет и листовок. Кузьма с величайшим вниманием слушал суждения Алексея Павловича и, высоко ценя его авторитет, старался ему во всём подражать. Он стал много читать, занимаясь самообразованием, и работал над собою. Сегодня нервы Кузьмы были напряжены.
      — Я думаю, что нынче исторический день, — сказал он Вите. — И кто знает — как он закончится? А вдруг нам сегодня придётся действовать?
      Витя вспомнил слова матросов-потемкинцев, которые слыхал сегодня, и ему стало казаться, что Кузьма прав. Он простился с ним и пошёл исполнять поручения Алексея Павловича.
      Витя исполнил поручения Алексея Павловича и забежал домой перекусить, а тем временем в комнату вошёл их сосед — сторож городской думы, который жил с ними в одной хибарке за дощатой перегородкой и часто заходил к его матери с просьбой постирать бельё.
      Старик рассказал, что в порту стоит «Потёмкин» с поднятым на рее красным флагом и что в связи с этим в думе сегодня состоится заседание; поэтому он должен спешить в лавочку купить сельтерской воды.
      — А зачем вам понадобилась сельтерская? — с удивлением спросил Витя.
      — А как же! Во время заседания на стол всегда ставится сифон с газированной водой. А сегодня назначено утреннее срочное собрание.
      Витя задумался. После обеда он собирался пойти к Грабовым, чтобы встретиться с Алексеем Павловичем, но неожиданно изменил свой план. Он вызвался сбегать в лавочку, купить сифон и обещал его принести в думу.
      Сторож знал Витю как честного мальчика, дал ему мелочь и велел поскорее идти.
      Высокий двусветный зал городской думы, завешенный зелёными шторами, утопал в прохладной полутьме. В кожаных просторных креслах сидели гласные думы, созванные на чрезвычайное заседание. В зале ожидали появления делегации, которая должна была вернуться после посещения броненосца.
      Оживлённо переговариваясь, сидели в креслах табачные фабриканты, торговцы зерном, домовладельцы, отставные чиновники; тут же находились разбогатевшие врачи и юристы.
      В зале появился страдающий астмой старый генерал, начальник гарнизона. Сидевшие в передних рядах «отцы города» почтительно поклонились генералу. Старик, задыхаясь, хмуро опустился в кресло первого ряда. Несколько офицеров сели за ним.
      Около стола, покрытого зелёным сукном, появился секретарь городской думы, сухопарый, пожилой уже человек со светлой козлиной бородкой. Поклонившись всем находящимся в думском зале, секретарь положил на стол папку с бумагами. Вошёл сторож и поставил на середину стола большой сифон сельтерской воды, три бокала и колокольчик. Уходя, он, дойдя до двери, посторонился, давая дорогу вновь прибывшим. К столу подошли Грехо-водов, Потягайло и Мансуров.
      Витя стал у дверей, оглядывая из-за портьеры зал.
      По залу пробежал вздох облегчения. Гласный думы, хозяин самой большой в городе типографии, встал и громко произнёс, обращаясь к сидящим за столом:
      — Поздравляем вас, господа, с благополучным возвращением!
      Греховодов благосклонно улыбнулся себе в бороду и уселся в кресло с высокой спинкой, тихо сказав несколько слов Потягайло и Мансурову, потом опять поднялся и позвонил в колокольчик. Когда гласные утихли, он сказал:
      — Господа! Честь имею объявить сегодняшнее чрезвычайное утреннее заседание думы открытым.
      Не отличаясь красноречием, Греховодов протянул руку секретарю, и тот торопливо подал ему заранее заготовленную и написанную на бумаге речь. Городской голова прочитал:
      — «Сегодня, двадцать второго июня тысяча девятьсот пятого года, на море, на виду у города, остановился восставший против правительства эскадренный броненосец «Князь Потёмкин-Таврический». Означенный броненосец в шесть часов тридцать минут утра, сигнализируя, потребовал явиться к нему представителей городского самоуправления. Мне об этом доложил явившийся ко мне господин полицмейстер. После чего по телефону я пригласил к себе гласных думы: господина Мансурова и господина Потягайло. Втроём, без всякой охраны, мы отправились в порт, а оттуда на шлюпке последовали на броненосец «Князь Потёмкин-Таврический». Там, на корабле, они с нами вели переговоры и предъявили нам различные требования. О них, по моей просьбе, сделает вам сообщение гласный думы присяжный поверенный Потягайло».
      Городской голова повернулся к известному в городе либеральному адвокату, а с кресел в эту минуту послышались голоса гласных:
      — Просим! Просим!
      Из-за стола встал представительный старик с пышной седой шевелюрой — Потягайло. Он галантно, несколько театрально поклонился и, поправляя чёрную визитку, Витя стал у дверей, оглядывая из-за портьеры зал.
      твёрдым шагом направился к кафедре. Опираясь на неё руками, он выждал, когда все успокоятся, и заговорил:
      — Господа! — Улыбаясь, он продолжал: — Начну с того, господа гласные, что нашу делегацию приняли на корабле неплохо... да, представьте себе, неплохо... — Потягайло провёл рукой по густой шевелюре и ещё развязнее заговорил: — Матросы оказались вежливыми людьми. Когда мы уселись с ними за стол, они без всяких излишних вступлений нам сказали: «Сегодня же доставьте нам на корабль уголь, продовольствие и пресную воду в месячном объёме нашей потребности. Доставьте нам всё это сегодня, и мы завтра на рассвете уйдём».
      чг — Куда это «уйдём»? — хрипло спросил с места генерал, начальник гарнизона.
      — Этого я не знаю, ваше превосходительство, — опять-таки галантно ответил ему Потягайло.
      В дверях думского зала показалась четырёхугольная низенькая, как бы приплюснутая сверху, фигура полицмейстера Попова. Откозырнув генералу, полицмейстер уселся рядом с ним и звонко спросил Потягайло:
      — Были ли вами замечены на корабле штатские? Наверно штатские господа там всем управляют?
      Потягайло повернулся к полицмейстеру и развёл руками:
      — Штатских господ, Владимир Петрович, мы не видали. На броненосце были только матросы. В управлении сидел какой-то прапорщик, а все остальные — простые матросы.
      — Так-с. На корабле, конечно, кхе... грязь, анархия, пьянство? — спросил генерал.
      — Нет, напротив...
      — Что «напротив»? — строго спросил генерал.
      — Я отвечаю вам, ваше превосходительство. Мы были поражены порядком на палубе и чистотой мест около орудий.
      — Господа! — привстав, сказал Греховодов. — Прошу вас сначала выслушать сообщение господина Потягайло, а затем высказываться и задавать ему вопросы.
      Наступило молчание.
      — Итак, господа, — весело продолжал Потягайло, — я не намерен отнимать у вас много драгоценного времени. Вожаки матросов разговаривали с нами весьма серьёзно и сказали, что если мы сегодня к вечеру доставим им
      уголь, продовольствие и прочее, то всё будет хорошо. Если же мы будем медлить, то... на город будут наведены орудия. Они показали нам двенадцатидюймовые орудия, способные в несколько минут оставить от нашего прелестного мирного града одни только камни. Да-с... Вот, господа, собственно, всё, что я имел честь от имени нашей делегации сообщить вам.
      Потягайло приложил руку к сердцу и, учтиво поклонившись, пошёл к столу.
      В зале воцарилась напряжённая тишина. Низенький полицмейстер вскочил с кресла — должно быть, для того, чтобы было всем заметно его присутствие. Он поправил на переносице пенсне и строго взглянул на хоры думского зала.
      Первым попросил слова начальник гарнизона. Ударяя палкой о пол, генерал заговорил с места, обращаясь к гласным:
      — Не сомневаюсь, господа, что вы отвергнете домогательства негодяев и изменников, нарушивших присягу нашему государю императору. Прослушав сообщение господина Потягайло, я не могу не высказать своего недоумения: подумайте только, как снисходительно господин Потягайло сообщил об этих негодяях, которые... кхе, кхе, кхе...
      Генерал закашлялся от душившего его негодования. Наконец, отдышавшись, он добавил:
      — Как мог уважающий себя гласный думы говорить с такой похвальбой о тех, которым место только на виселице? Я его спрашиваю!
      — Совершенно правильно, ваше превосходительство! — звонко воскликнул полицмейстер, подтверждая мнение генерала.
      Потягайло подошёл к трибуне. Поднимаясь и изгибаясь, он обратился к генералу:
      — Вы изволили рассердиться на меня, ваше превосходительство, и упрекнуть меня бог знает в чём... Между тем прогулка на броненосец не доставила нам удовольствия, поверьте... Но я счёл своей обязанностью, ваше превосходительство, предупредить господ гласных о той огромной опасности, которая угрожает нашему городу и всему его населению, если мы не удовлетворим сегодня же требований команды броненосца «Князь Потёмкин-Таврический».
      — Благодарю вас за объяснения, господин Потя-гайло. К сожалению, я не согласен с вами и не убеждён в том, что мы должны согласиться на эти требования изменников.
      Стукнув палкой, старый генерал пошёл к выходу. За ним, позванивая шпорами, побежал на своих коротких ногах полицмейстер.
      «Это дьявол! — Витя вздрогнул. — Куда его понесло?.. От него добра не жди...»
      Когда начальник гарнизона и полицмейстер вышли, в зале наступило тяжёлое молчание. В эту минуту на хорах появился коренастый человек с загорелым лицом, обрамлённым седоватой бородой. Он внимательно оглядел всех сидевших на хорах и в креслах гласных думы, прошёл в дальний угол и сел на скамью.
      На трибуну поднялся толстый, лысый, с тёмными, коротко подстриженными усиками хозяин табачной фабрики. Опираясь руками о кафедру, он не торопясь заговорил:
      — Не думаю, чтобы кто-нибудь из господ, сидящих в этом зале, мог бы сказать, что я не верноподданный своего государя. Я, как вам известно, предприниматель, а не социал-демократ.
      По креслам пробежал дружный смешок.
      — Но я, — продолжал фабрикант, проводя рукой по лысой голове, — выслушав доклад господина Потягайло, не могу не считаться с тем, что сохранность города и его жителей — дело особой важности, поэтому я считаю, — да простит мне наш уважаемый генерал, — что надо удовлетворить требования матросов «Потёмкина».
      — А, испугался! — прошептал Витя. — Конечно, что он будет делать, если пушки снесут его фабрику?
      Послышались голоса гласных.
      — Что? Что?
      — Поймите, что вы сказали. К чему вы призываете?
      — Я как гласный думы заявляю следующее, — продолжал фабрикант: — наши семьи охвачены тревогой. Все бегут из города, платя извозчикам втридорога, только чтобы сегодня же добраться до Старого Крыма или до Судака. Матросы вывесили красный флаг и могут с минуты на минуту открыть по городу убийственный огонь... Мы не можем медлить...
      С места оратора неожиданно перебил известный в городе врач-терапевт:
      — Медлить нельзя, тем более что начальник гарнизона, уходя, не внёс никакого предложения для обсуждения в городской думе и не сказал, что намерены предпринять вверенные ему воинские части... против угрозы со стороны броненосца...
      Витя не удержался, открыл пошире дверь и взглянул в глубину думского зала.
      То, что сегодня видел Витя, и то, что он слышал, произвело на него очень сильное впечатление. Он впервые видел людей, стоящих у власти, и этот доселе незнакомый ему мир выхоленных капиталистов, не знающих нужды, поразил его.
      «Все на одно лицо!» — решил Витя и, нахмурившись, представил себе это одно общее лицо, и надо сказать, что оно походило на мясистую багровую физиономию хозяина типографии, где он работал.
      В это время гласные взволнованно заговорили и заспорили между собой. Звонок Греховодова водворил тишину.
      — Господа! Не прерывайте оратора... — сказал городской голова, опускаясь в кресло. Он нетерпеливо пожал плечами и посмотрел на обрюзгшего, тучного фабриканта.
      — Извините, я не буду вас больше задерживать своим выступлением, — сказал фабрикант. — Повторяю, что угроза матросов может быть исполнена, поэтому следует дать им мяса, муки, пресной воды, медикаментов и угля. Это первое. Кроме того, я слышал, что нашему уважаемому мэру, господину Греховодову, на броненосце было передано какое-то воззвание матросов «Потёмкина»... Да-да, воззвание. Интересно было бы нам, гласным, познакомиться с его содержанием, если господин Греховодов не возражает...
      Фабрикант, посматривая на смутившегося городского голову, сошёл с трибуны и солидно пошёл к своему месту.
      С кресла послышались нетерпеливые восклицания:
      — Просим! Просим огласить воззвание!
      Витя наблюдал, как Греховодов, хмурый и сердитый, вынул из кармана сюртука листок и, подавая его секретарю, прохрипел:
      — Читайте.
      Секретарь, склонившийся над составлением проекта решения думы, сказал:
      — Сейчас.
      Он дописал последнюю строчку, развернул сложенный лист бумаги и, всматриваясь в него близорукими глазами, начал читать:
      — «Ко всему цивилизованному миру.
      Граждане всех стран и всех народов! Перед вашими глазами происходит грандиозная картина великой освободительной борьбы: угнетённый и порабощённый русский народ не вынес векового гнёта и своеволия деспотического самодержавия.
      Разорение, нищета и бесправие, до которого русское правительство довело многострадальную Россию, переполнили чашу терпения трудящихся масс. По всем городам и сёлам вспыхнул уже пожар народного возмущения и негодования. Могучий крик многомиллионной русской груди: «Долой рабские цепи деспотизма и да здравствует свобода!» — как гром раскатился по всей необъятной Руси...»
      У Вити захватило дух. «Вот как разговаривает «Потёмкин»! Какие слова!.. Какие слова! Вот что нужно народу. Как всё ясно... И это читают «они». Это воззвание прочитать бы скорее в типографии, в депо, на табачной фабрике! Такие слова действуют лучше пушек потем-кинцев. Кого угодно они проймут... Но где достать это воззвание?»
      — «Но царское правительство решило, — продолжал читать секретарь, — что лучше утопить страну в народной крови, чем дать ей свободу и лучшую жизнь. И невинная кровь самоотверженных борцов полилась целыми потоками по всей родине.
      Однако обезумевшее правительство забыло одно, что тёмная и забитая армия, это сильное орудие-его кровавых замыслов, есть тот же народ, есть те же самые сыны трудящихся масс, которые решили добиваться свободы. И армия рано или поздно поймёт это и сбросит наконец с себя позорное пятно палачей своих же отцов и братьев. И вот мы, команда эскадренного броненосца «Потёмкин-Таври-ческий», решительно и единодушно делаем этот первый великий шаг. Пусть все те братские жертвы рабочих и крестьян, которые пали от солдатских пуль и штыков на улицах и полях нашей Родины, снимут с нас проклятье, как с их убийц.
      Нет, мы не убийцы, мы це палачи своего народа, а защитники его. И наш общий девиз — смерть или свобода для всего русского народа!
      Мы требуем немедленной приостановки бессмысленного кровопролития на полях далёкой Маньчжурии. Мы требуем непременного созыва Всенародного Учредительного Собрания на основе всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права. За эти требования мы единодушно готовы, вместе с нашим броненосцем, пасть в бою или выиграть победу...»
      «Требуем!» — вот это настоящее слово! — И Витя загорелся. — Вместо царя и разных «дум» — всенародное собрание. «Смерть или свобода»! Какие смельчаки! Вот чего они хотят...» Хотелось сейчас же бежать на броненосец и вместе с командой корабля биться за свободу и, если понадобится, умереть в бою.
      — «Мы глубоко уверены, что честные и трудящиеся граждане всех стран и всех народов откликнутся горячим сочувствием нашей великой борьбе за свободу.
      Долой самодержавие! Да здравствует Учредительное Собрание!
      Команда эскадренного броненосца
      «Князь Потёмкин-Таврический» и миноносца №267».
      Секретарь сложил листок и передал его городскому голове.
      В зале наступило молчание. Греховодов принял от секретаря воззвание и обратился к гласным:
      — Как прикажете поступить с этой прокламацией?
      С места поднялся хозяин типографии:
      — Советую передать её жандармскому ротмистру.
      — А я предлагаю поставить под стеклом в городском музее, в назидание потомкам, — предложил хозяин табачной фабрики.
      — Правильно! Правильно! — послышались иронические восклицания с мест.
      «Ах, вот вы как!..» Витя побледнел, и кулаки его невольно сжались.
      В тот момент, когда Греховодов предложил решить голосованием вопрос о требованиях команды «Потёмкина», в зале снова появился полицмейстер Попов.
      Запыхавшийся, на ходу придерживая оружие, он, быстро перебирая коротенькими ножками, взбежал на подмостки и на ходу крикнул:
      — Покорнейше прошу разрешить сделать чрезвычайное заявление!
      — Ради бога... — несколько растерянно ответил Греховодов.
      — Господа! Командир полка полковник Герцык телеграфировал государю императору о появлении у наших берегов изменников...
      — Почему это сделал Герцык, а не начальник гарнизона? — громко спросил полицмейстера адвокат Потягайло.
      — Что-с? — обернулся к нему полицмейстер и, откашлявшись, хрипло продолжал: — В городе, господа, анархия. Жители слобЬдок на берегу. Чернь в восторге от того, что броненосец взбунтовался. Тысячи людей его приветствуют. Рабочие и служащие бросили работу на предприятиях и в учреждениях и не отводят глаз от красного флага. Подпольщики ведут среди вверенного мне населения противоправительственную агитацию. Предлагаю городской думе немедленно издать обязательное постановление, призывая население соблюдать порядок и спокойствие и вернуться к занятиям. Прошу вас, господа, поторопиться! — С этими словами полицмейстер сбежал с трибуны и скрылся в дверях...
      Витя решил, что нужно сейчас же уйти, чтоб сообщить Алексею Павловичу о заседании думы. Ему захотелось тут же сорваться и побежать. Но он не сдвинулся с места. Как же он может уйти, не узнав, какое в конце концов будет принято решение? Поэтому Витя остался. Он зорко обвёл глазами зал и случайно взглянул на хоры. В поредевших рядах, среди публики, которая начала расходиться, он заметил старика с седой бородой, который в задумчивости водил по шеке согнутым большим пальцем правой руки. Эта необычная манера заставила Витю насторожиться: так всегда делал Алексей Павлович в минуту раздумья.
      Витя стал приглядываться. Странно, до чего же этот старик похож на Алексея Павловича! Может быть, это его отец? И манеры те же... И вдруг внезапная догадка поразила его: а вдруг это сам Алексей Павлович с наклеенной седой бородой?
      Витя стал ещё внимательней вглядываться, но потом испугался: а вдруг заметят, что он наблюдает? Он отвёл глаза от фигуры загадочного старика и стал смотреть
      за тем, что происходило вокруг стола, покрытого зелёным сукном.
      В думском зале стоял шум. Одни гласные бросились к трибуне, требуя, чтобы городской голова отверг требования матросов «Потёмкина», другие настаивали удовлетворить все требования потемкинцев, чтобы они поскорее ушли подальше в море.
      Яростно зазвенел колокольчик городского головы. И когда в зале наступила тишина, с места поднялся секретарь думы и, волнуясь, зачитал только что написанное постановление:
      — «Ввиду наличия угрозы применить к населению города военную силу, городская дума вынуждена передать команде «Потёмкина» провиант, медикаменты и имеющийся в складах уголь».
      — Вы, значит, предлагаете покориться бунтовщикам? — вскакивая с места, спросил толстый домовладелец..
      — Позор! — закричали гласные, сидевшие по правую сторону зала.
      — Это необходимость! — возражали гласные, сидевшие на левой стороне.
      Витя наблюдал, как нетерпеливо Алексей Павлович ждал конца спора.
      По предложению городского головы, гласные думы приняли решение удовлетворить требования команды «Потёмкина». Затем было решено обратиться к населению с предложением сохранять спокойствие и порядок.
      Мимо Вити к креслу городского головы прошёл сторож и, согнувшись, что-то тихо зашептал ему.
      Греховодов тотчас же встал и скрылся в боковой двери. Через несколько минут он вернулся в зал и взволнованным, срывающимся голосом сказал гласным:
      — Только что звонил мне полковник Герцык. Он ждёт ответа от правительства и телеграмму из Петербурга. Полковник говорит, что в городе бунт: по морю снуют шаланды с провизией, печёным хлебом, пресной водой. Жители слободок всё это подвозят к броненосцу. Везде — мятеж и непокорство властям. Почему никто не принимает мер, чтобы прекратить это безобразие?
      Опять в зале зашумели гласные думы. «Отцы города» опасливо посматривали на завешенные шторами окна и волновались.
      Городской голова объявил чрезвычайное утреннее заседание думы закрытым, и гласные, толкаясь и собираясь группами, пошли к выходу.
      Вместе со всеми двинулся и Алексей Павлович. Заметив это, Витя поспешил выйти на улицу через чёрный ход. Он догнал Алексея Павловича и тихо спросил:
      — Можно мне пойти с вами?
      Алексей Павлович не удивился, увидев Витю: наверно, заметил его, ещё находясь на хорах. Ведь он всё замечает!
      — Как ты попал сюда, Виталёк? — спросил Алексей Павлович, опираясь на палку и, медленно, как старик, передвигая ногами.
      Витя охотно объяснил:
      — У меня сторож думский — сосед!
      Алексей Павлович, видимо, одобрял действия Вити — ему нравилось, как этот пятнадцатилетний курносый парнишка, горячий по природе, но сдержанный на людях, рвался понять всё, что происходит вокруг, и делал всё для того, чтобы включиться в борьбу за рабочее дело. Он сказал Виталию:
      — Ты много читаешь... Ты хочешь учиться, чтобы понять то, что тебя интересует? Молодец! Но я вижу, что ты, кроме книг, наблюдаешь жизнь. И это хорошо, потому что люди, занятые только книгами, часто отстают от жизни. А ты сегодня присутствовал на великолепном уроке истории! Надеюсь, что ты сделал из этого свои выводы... — Потом Алексей Павлович спросил: — Однако расскажи мне, что у вас делается в типографии.
      Витя ответил, что многие не явились на работу и он тоже не ходил. Алексей Павлович покачал головой.
     
      IV. В ЭТОТ ДЕНЬ
     
      В квартире статистика Бугайского Алексей Павлович нетерпеливо ожидал прихода хозяина. Досадуя на задержку, Алексей Павлович прочёл названия книг, стоявших в шкафу, и затем начал шагать по комнате взад и вперёд.
      Наконец в передней послышался звонок, и Алексей Павлович остановился, когда узнал голос Бугайского, который спрашивал: «Кто меня ждёт?»
      — Не знаю. Какой-то не то рабочий, не то моряк — не пойму я, — сказала жена Бугайского.
      Сквозь раздвинутую портьеру показалась большая голова с густой шевелюрой.
      — A-а, Андреев! Здравствуйте! Я сейчас вернусь!
      Сказав так, Бугайский исчез за портьерой. Скоро он появился в кабинете с полотенцем в руках. Вытирая моккрое лицо, Бугайский торопливо говорил:
      — Каковы события, Андреев? А? Фу ты! Устал я. Сидел на службе. Забегал к товарищам. Конечно, был на молу, а потом опять в земской управе.
      Повесив на гвоздь полотенце, Бугайский опустился в кожаное кресло.
      — Почему пожаловали, товарищ Андреев, каким вопросом интересуетесь? — спросил, улыбаясь, хозяин.
      — Мы должны сейчас собрать городской комитет, товарищ Бугайский.
      — Мы? Но, позвольте, у меня нет свободной минуты, товарищ Андреев.
      — Время не ждёт... Я искал вас всё утро. Я даже заходил на заседание городской думы. Мы должны...
      — «Должны... должны», — перебил Алексея Павловича Бугайский. — Я виделся сегодня с Деканкиным и Лобиковым, и они согласны со мною, что всё идёт как нельзя лучше... Честное слово, городская дума вынесла сегодня правильное, я бы сказал — даже мудрое решение.
      — Вы так думаете?
      Бугайский утвердительно кивнул головой и крикнул:
      — Войдите!
      Портьера раздвинулась, и жена Бугайского внесла на подносе завтрак. Покосившись на высокие пыльные сапоги Алексея Павловича, она ушла.
      Поедая яичницу с колбасой, Бугайский торопливо говорил:
      — Поймите, мы уже решили, что комитету незачем собираться. Что он может добавить к тому, что сегодня решила городская управа?
      — Очень многое. У нас как у социал-демократов есть свой план действий. Мы немедленно должны обратиться к рабочим с воззванием поддержать требования «Потёмкина», и если против революционного броненосца возникнет заговор, то рабочие должны провести всеобщую заба-
      стовку и выставить требование — немедленно дать «Потёмкину» уголь и продовольствие. Кроме того, мы должны созвать в городе ряд митингов, объяснить народу, почему восстал броненосец «Потёмкин» и каковы настроения на других кораблях Черноморского флота. Надо сказать, как и за что борется в настоящее время рабочий класс России.
      — Ну, знаете, Андреев... — недовольно сдвинув брови, ответил Бугайский, — вы, как всегда, выдвигаете перед нами широкие планы. Конечно, как член «объединённого комитета» вы имеете право иметь своё мнение.
      — Благодарю вас, — иронически кивнув головой, ответил Алексей Павлович.
      Бугайский встал. Поднялся со стула и Алексей Павлович.
      — И, наконец, если б я даже и согласился созвать комитет, то ведь у нас нет помещения. Мы могли бы собраться у сочувствующего нам доктора Мансурова, но он сегодня занят, так же как и Греховодов...
      — А кто такой Греховодов?
      — Городской голова, товарищ Андреев. Так сказать, мэр нашего города.
      — Греховодов — помещик, либерал, ратующий за конституционную монархию, — сказал Алексей Павлович, шагая по кабинету.
      — Да, верно. Но сегодня этот помещик и деятель занимается общественным делом. Он высказался за то, чтобы дать «Потёмкину» мяса, муки и пресную воду.
      — А уголь?
      — Уголь также дадут, товарищ Андреев.
      — Это всё?
      — Что же вам ещё надо?
      Они стали друг против друга.
      — Я уже говорил вам: опираясь на рабочих, надо выпустить воззвание к народу, собирать митинги. Смотрите, какой подъём в народе! Мы должны использовать эти настроения, послать свою делегацию на корабль и узнать, что там происходит: какие революционные партии руководят матросской массой, узнать, нет ли на «Потёмкине» контрреволюционных элементов...
      — И этим полностью разоблачить наши подпольные социал-демократические группы и предать их охранному отделению? — покраснев, перебил Алексея Павловича Бугайский и добавил: — Зачем нам вмешиваться в действия «Потёмкина»?
      — Как — зачем? Наши интересы с революционной армией едины.
      — Нет-нет, я комитета не созываю и считаю, что мы сегодня не должны терять благоразумия и бросаться в разные стороны.
      — По-вашему, мы не должны пугать буржуазию, а соблюдать осторожность и подчиняться призыву городской думы: очистить набережные, вернуться на предприятия и ждать, пока полковник Герцык двинет на народ вооружённых солдат?
      Они стояли друг против друга, едва сдерживая презрение и ненависть. Бугайский вытер салфеткой жирные губы и, отвернувшись, пробурчал:
      — Вы ведь знаете, Андреев, что ваш план не встретит одобрения в нашем комитете. Прокламации мы не выпустим, митингов не созовём, делегации на «Потёмкин» не пошлём.
      Бугайский сделал шаг вперёд. Алексей Павлович остановил его:
      — Значит, вы как социал-демократ считаете правильным, чтобы в угольных трюмах броненосца не было угля, а в котлах корабля вместо пресной воды была вода солёная, морская, не годная для питья? Короче говоря, вы берёте на себя ответственность за то, что броненосец «Потёмкин» лишится возможности дальше продолжать начатое им революционное действие?
      — Всё отпущено броненосцу — и уголь, и пресная вода... — сердито проворчал Бугайский.
      — На словах! А где гарантия, что всё будет выполнено в срок?
      Бугайский развёл руками и с улыбкой ответил:
      — Видите ли, Андреев, хозяева угольных складов и колодцев с водой нашему подпольному комитету пока не подчинены.
      — Рабочий класс должен сорганизоваться, взять уголь и доставить его сегодня на борт «Потёмкина».
      — Взять? Нет, Андреев, вы, как всегда, говорите о вещах явно нереальных... Извините, я должен уйти.
      — Прощайте!
      Не сказав больше ни слова, Алексей Павлович вышел в переднюю и оттуда на улицу.
      Пройдя несколько шагов, он нанял извозчика й велел ему ехать в Георгиевскую слободку. Приехав туда, он рассчитался с извозчиком, подождал, пока тот свернул на другую улицу, и пошёл дальше пешком.
      Когда Алексей Павлович дошёл до знакомой калитки, то заметил, что в правом окне занавеска спущена; он постучался. Ему открыла жена Грабова, добродушная Ксения Григорьевна:
      — A-а, Алексей Павлович, милости просим! Давно вас ожидаем!
      — Кто, Ксения Григорьевна?
      — Кузьма Явисенко, Антон, Витя Стишов и другие.
      — А супруг ваш, Афанасий Иванович?
      — Он через Кузьму передал, что сейчас у рыбаков и тоже хотел бы с вами повидаться.
      Алексей Павлович с Ксенией Григорьевной вошли во двор дома.
      Как всегда, на завалинке возле хаты лежал на солнце любимец Сони кот Барсик.
      Из дверей дома Грабовых выскочил Витя. Его синие, широко раскрытые глаза вопрошающе смотрели на Алексея Павловича, который был такой же, как обычно, — без седой бороды и без палки в руках, молодой, ласковый и умный.
      Заметив у Вити в кармане газетный листок, Алексей Павлович спросил:
      — Что это у тебя, Виталий?
      — Экстренный выпуск газеты по случаю прихода «Потёмкина».
      — Дай, сынок, я почитаю. Пока мы здесь побудем, ты пойди на улицу, постой на углу и посматривай — не заметишь ли кого.
      — Хорошо.
      Алексей Павлович взял листок, а Витя, посвистывая, пошёл к воротам стоять на страже, пока шло совещание на квартире наборщика Грабова.
      В столовой собрались слесарь Кузьма Явисенко, работница табачной фабрики Соня Грабова, её подруги Тоня и Серафима, грузчик Антон Губа и рыбак Ваня Петров.
      — Здорово, товарищи! — приветствовал их Алексей Павлович.
      — Здравствуйте!
      Собравшиеся приветливо заулыбались Алексею Павловичу.
      — А где же Афанасий Иванович и унтер-офицер Артём Василенко? — оглядываясь, спросил Алексей Павлович.
      — Афанасий Иванович в рыбацкой артели, а Артём не может прийти, потому что его не выпускают из казарм, — доложил Антон Губа.
      — Так... — тихо произнёс Алексей Павлович, опускаясь на скамью.
      Положив газетный листок на стол, он прочёл в нём правительственное сообщение «о бунте» на броненосце «Князь Потёмкин-Таврический» и о прекращении бунта на броненосце «Георгий Победоносец». Дальше сообщалось о том, что «Георгий» вернулся в Севастополь и в руки царских властей переданы в качестве «зачинщиков» шестьдесят семь матросов корабля, над которыми состоится военный суд.
      Затем редакция газеты уже от себя добавляла:
      «Броненосец по-прежнему стоит на нашем рейде под красным флагом. Городская управа отдала приказ отгрузить уголь, продовольствие и воду броненосцу. По слухам, о приходе «Потёмкина» кем-то послана телеграмма государю императору в Петербург. Мы со страхом ждём дальнейшего развития событий...»
      Тем временем Витю Стишова сменила Тоня. Она села у ворот на лавочку и стала что-то вязать. Витя вошёл в дом.
      Алексей Павлович, поглядывая на товарищей и слегка барабаня пальцами по столу, рассказывал, как произошло восстание, что было в Одессе и как потом «Потёмкин» встретился с Черноморской эскадрой.
      — А сегодня «Потёмкин» зашёл к нам и остановился на рейде.
      Пристальный взгляд Алексея Павловича задержался на загорелом и мужественном лице грузчика:
      — Что, брат Антон, скажешь? Как, по-твоему, мы должны поступить сегодня? Действовать надо или сидеть сложа руки?
      Тёмные запавшие глаза рабочего заблестели. Он вскочил, сжимая кулаки:
      — Что вы, Лексей Павлович? Как это мы будем сидеть «сложа руки», когда народ радуется, когда на слободках из колодцев набирают воду, бабы пекут хлеб и всё это на броненосец отвозят.
      — Значит, по-твоему, надо действовать?
      — Обязательно и как можно скорее!.. — воскликнул Кузьма Явисенко.
      — Ия тоже так думаю, товарищи. — Алексей Павлович встал. — Только мы, рабочие, понимаем, что сегодня надо выйти бороться, чтобы помочь «Потёмкину». Приступим же к делу, друзья!
      Алексей Павлович строго обвёл глазами товарищей.
      — Ты должен был связаться с кружковцами? — обратился он к Кузьме.
      Кузьма ответил:
      — Кружковцы собраны и ждут распоряжений у меня на квартире.
      — Хорошо. Они должны сейчас же разойтись по указанным местам по всему городу и проверить, как доставляется на берег уголь для «Потёмкина» из складов. Через час, не позже, ты должен быть здесь и доложить, где что делается.
      — Я сейчас иду, Алексей Павлович!
      — Ступай... А ты, Петров, пойди и узнай, почему не идёт домой Афанасий Грабов.
      . Алексей Павлович подождал, пока Кузьма и Петров вышли. Встретившись глазами с Серафимой, он спросил:
      — Почему же всё-таки Василенко сегодня не пришёл на собрание?
      — Потому что никого из казарм не выпускают. Василенко на минутку вышел со мною повидаться — к белым камням... но должен был тотчас же вернуться.
      — Так... — Алексей Павлович повернулся к Антону Губе, стоявшему у стены: — Тебе, Антоша, поручается серьёзное дело. Ты знаешь, что уголь погружают на подводы и везут в порт. Грузчики должны сегодня помочь «Потёмкину», вернее — помочь общему делу... Ты с ними потолкуй и, как во время забастовки, доведи дело до конца.
      — Будет сделано, Лексей Павлович.
      — Иди, Антоша. Свяжись с Кузьмой, и действуйте с ними вместе.
      — Есть!
      Антон Губа заторопился уходить.
      — Что же теперь делается в казармах? — задумчиво произнёс Алексей Павлович.
      Соня сообщила Алексею Павловичу, что полковник Герцык, узнав о приходе «Потёмкина», прискакал из лагерей в город и приказал не выпускать из казарм солдат десятой и одиннадцатой рот. По его приказу фельдфебели делают обыски в солдатских сундучках... Кто такой Герцык? За пьянство и казнокрадство он был выгнан в Петербурге из гвардейского полка и переведён сюда. Теперь этот вор хочет выслужиться, поэтому он послал вторую телеграмму царю с сообщением, что будто бы восставшие «потемкинцы» толпами бродят по городу и грабят магазины и квартиры, а либеральная городская дума во главе с Греховодовым снабжает бунтовщиков углём и продовольствием.
      — Василенко ждёт, что его поведут на гауптвахту, потому что у него нашли газету «Одесские новости», в которой описаны события в Одессе во время стоянки там «Потёмкина».
      — Фу ты, чёрт! — вырвалось у Виталия.
      — Как же эта газета попала к Артёму? — спросил Алексей Павлович.
      — Мачардлобер рассказал мне, что сапоги Василенко были в починке. Сапожник вчера их возвратил, завернув в газету «Одесские новости».
      — Значит, из-за этого нарушена связь с казармами?
      Наступило молчание. Алексей Павлович спросил:
      — Софья! Не можешь ли ты ещё раз повидать Ма-чардлобера и узнать у него, что делается сейчас в казармах?
      — Хорошо, дядя Алёша, я попробую, — слегка покраснев, ответила Соня Грабова.
      На пороге появился маленький рыбак Ваня Петров. Он был взволнован и задыхался.
      — Извините, Алексей Павлович, я узнал новость...
      — Ну?
      — Наши рыбаки отправляют в подарок «Потёмкину» весь наш ночной улов рыбы.
      — Молодцы!
      Алексей Павлович взволнованно провёл рукой по лбу и сдвинул брови. Несколько мгновений он молчал.
      — Вот что, ребята, — сказал он. — Я сейчас уйду с Ваней, а через час мы опять будем здесь. Ты, Софья,
      постарайся повидать Мачардлобера... А ты, Серафима, узнай, не собирается ли опять городская дума заседать. В случае чего ты постарайся подняться на хоры и послушай, что будут говорить на заседании... Помните, товарищи: уголь сегодня должен быть на «Потёмкине»!
      Витя был в замешательстве. А что ему делать? Он очень огорчился, что ему не дали никакого поручения. Но на пороге Алексей Павлович обернулся и сказал ему:
      — Иди со мной — пригодишься! — И опять обратился к девушкам: — Через час я вернусь. Дайте знать Афанасию Ивановичу, чтобы он обязательно был здесь.
      Алексей Павлович быстро вышел из дому, и Витя едва поспевал за ним.
      — Вот что я задумал, Ваня, — сказал Алексей Павлович, обращаясь к маленькому рыбаку, когда они пошли по улице. — Когда повезут рыбу, мы тоже должны быть на баркасе вместе со всеми. Рыбаки поднимутся на броненосец — и мы туда же...
      — Как же это? — недоумённо спросил Ваня.
      — А вот увидишь!
      Друзья пошли по улицам, ведущим в Карантинную слободку. Алексей Павлович на ходу оживлённо объяснял:
      — Всем говори, что я твой дядя, Ванюша! Приехал к вам сегодня, увидел на рейде «Потёмкина» и обязательно захотел там побывать. Про меня говори, что я тоже рыбак... Откуда? Ну, скажем... из крепости Очаков. Так и говори!
      — Да-да, дядя Алёша, — закивал головой Ваня Петров.
      С берега они увидели, что баркас, наполненный рыбой, был уже в море. Под ленивыми парусами он медленно плыл к трёхтрубному броненосцу «Потёмкин».
      — Нам нужно их догнать! — крикнул Алексей Павлович.
      Желая угодить ему, Ваня бросился к рыбацким лодкам. На одной из них кто-то второпях забыл вёсла. Их было две пары. Это было как нельзя кстати. Ваня прыгнул в лодку и крикнул Алексею Павловичу:
      — Айда! Садись! Догоним!
      Алексей Павлович, сдвинув лодку с гальки, вскочил в неё. Виталий поспешил за ним. Мальчики энергично взмахнули вёслами, и лодка понеслась к широкому
      плоскодонному баркасу. Алексеи Павлович тоже не мешкал. Он снял с себя кепку и пиджак и уложил их на дно лодки. Затем снял жилетку и бросил её туда же; расправив на себе серую полосатую тельняшку и растрепав усы и светлые кудри, спросил:
      — Ну что, Ванюша, разве я не рыбак? Разве я не твой дядя из Очакова?
      Ваня захохотал, наваливаясь на вёсла:
      — А скажите, что у вас в Очакове ловят? Какая рыба там водится, если спросят?
      — A-а! Скажем, ловим бычков, жирных-прежирных, и серебристую первоклассную скумбрию. Ну, конечно, попадаются сом и окунь, — посмеиваясь, говорил Алексей Павлович.
      — Ладно! — протянул Ваня.
      — Навались, Иван! — крикнул Алексей Павлович, видимо думая о том, что ожидает его на «Потёмкине».
      Гребцы налегли на вёсла и скоро догнали баркас — как раз в те минуты, когда он подходил к «Потёмкину».
      — Здорово, Ваня!
      Так приветствовали Ваню Петрова его приятели-рыбаки. Они покосились на незнакомых им людей. Ваня поспешил рассказать им о дяде, который приехал к нему вчера из Очакова, и о том, что он очень желал бы побывать на славном корабле. На Виталия никто не обратил внимания, потому что не раз уже видели с Ваней этого парнишку.
      — Что ж, валяй! — добродушно проговорил пожилой, седобородый рыбак, обращаясь к Алексею Павловичу.
      Баркас, наполненный свежей рыбой, пришвартовался к трапу, спущенному с палубы. «Потемкинцы», перегнувшись через борт, с любопытством смотрели на них. Трое рыбаков, а с ними Алексей Павлович поднялись по трапу. Витя, пользуясь тем, что на него никто не обращает внимания, быстро последовал за ним — щупленький, но ловкий, загорелый паренёк. Глаза его горели восторгом и сердце ликовало: на его долю досталось такое счастье — ступить на палубу корабля, поднявшего революционный флаг!
      На широкой палубе броненосца, залитой июньским горячим солнцем, гостей радушно встретили матросы. Окружив рыбаков и приветливо улыбаясь, матросы с любопытством рассматривали обветренные лица рыбаков и дружески пожимали им руки. Витю также приняли за рыбака, и большие, грубые матросские руки тянулись к нему.
      — Так что... — смущаясь, заговорил пожилой рыбак дед Матвей — мы, значит, сегодня поутру сложились все вместе и свою рыбу отдаём вам. Порешили мы, значит, вам рыбу в подарок отдать...
      — Спасибо вам, братцы! — дружески ответил стоявший впереди всех Афанасий Матюшенко.
      Рыбак снова заговорил:
      — Мы... знаем жизнь моряков, и раз вы наши гости, то мы желаем, чтобы вы долго нас вспоминали... — Дед запнулся. Он снял шапку, прижал её к своей взволнованной Груди и, обернувшись к товарищам, беспомощно вздохнул.
      Алексей Павлович вышел вперёд и стал рядом с оробевшим дедом Матвеем. Он твёрдо и ясно сказал:
      — Товарищ наш хотел сказать, что когда «Потёмкин» сегодня пришёл в наш порт и увидели мы на берегу ваш красный революционный флаг, то народ стал выражать вам сочувствие и просит вас довести до конца своё великое дело. Мы верим вам, и в знак этой веры и дружбы рыбаки дарят вам весь свой ночной улов рыбы.
      — Спасибо вам, братцы рыбаки, что нас не забываете, — проговорил с лёгкой улыбкой бледный от волнения Матюшенко.
      — Надо спустить катер и разгрузить баркас! — скомандовал Алексей Павлович.
      Этот вновь прибывший человек в полосатой тельняшке, с разлохмаченными кудрями понравился команде. Матросы с интересом рассматривали его, — это заметили и угрюмые кондукторы и унтер-офицеры.
      — Когда вернётесь на берег, вы передайте, чтобы нам срочно доставили уголь, — сказал Матюшенко, обращаясь к Алексею Павловичу.
      — Мы не только скажем, — ответил Алексей Павло-бич, — но сами примем меры, чтобы уголь к вечеру был отгружён.
      Афанасий Матюшенко внимательно взглянул на Алексея Павловича и, наклонившись к нему, тихо спросил:
      — Вы кто такой будете?
      — Это дядько мой, тоже рыбак; приехал вчера из Очакова, что около города Одессы, — сказал, краснея, Ваня Петров.
      Баркас, наполненный свежей рыбой, пришвартовался к трапу, спущенному с палубы.
      — Значит, гость, — заметил Матюшенко. И вдруг, склонившись ещё ближе к Алексею Павловичу, спросил: — А что говорят в Очакове о «Потёмкине»? Вспоминали нас?
      Алексей Павлович ответил:
      — Угнетённый и бесправный народ и в Очакове и во всей России с надеждой смотрит на вас и верит, что вы и дальше будете сражаться в одних рядах с рабочим классом за освобождение народа!
      Матросы зааплодировали рыбаку из Очакова. Алексей Павлович видел широкие скулы и серые глаза Матюшенко, угрюмые лица кондукторов и встретился со взглядом командира, стоявшего за матросами. Алексеев нетерпеливо посматривал на катер и баркас.
      — Народ нас любит, это верно. Но пока мало ещё помогают нам! — с грустью проговорил Матюшенко.
      — Народ угнетён и безоружен. Он надеется на вас, а вы...
      — Что — мы? — прищурясь и настораживаясь, спросил Матюшенко.
      — Народ с вами. Зачем вы целый день ждёте ответа от местной городской думы?
      — А что? — спросил Матюшенко.
      — Городские воротилы трясутся от страха. Богачи в панике бегут из города. А вы бы могли высадить десант, занять центральные учреждения, связаться с солдатами и взять всё, что вам надо для продолжения борьбы.
      — Мы уже слыхали об этом в Одессе, — ответил Матюшенко.
      — Очень жаль, что не вняли этому совету.-Народ и там был бы с вами.
      Наступило молчание.
      — И здесь тоже, в этом малолюдном городке, притаились ваши враги. Есть такой полковник Герцык... Он послал телеграмму царю о том, что «Потёмкин» сегодня прибыл сюда... Каждый час дорог! Враги могут опомниться, и вы ничего не получите!
      — Угля, угля нам дайте скорее! — воскликнул Афанасий Матюшенко.
      — Постараемся сделать всё, чтобы уголь был на броненосце.
      — Поднимай катер! — послышался голос командира корабля Алексеева.
      — Ну, рыбаки, спасибо вам за подарок. Прощайте! — громко сказал Матюшенко.
      — Караульные, пропустите рыбаков! — приказал Алексеев.
      Рыбаки, а вместе с ними и Алексей Павлович с Витей, пошли к трапу.
     
      V. НОЧЬЮ
     
      Алексей Павлович застал у Грабовых Кузьму Явисенко.
      — Ну, дружище, порадуй, расскажи, что хорошего на; угольных складах делается?
      — Да пропади они пропадом, эти склады! — сердит ответил Кузьма.
      — Хозяева уголь дают?
      — Одну только угольную пыль дают. Настоящий антрацит припрятали.
      Алексей Павлович вплотную подошёл к Кузьме:
      — Пойми, Кузьма, каждая минута дорога. Пусть это-будет хоть угольная пыль, всё равно — собирайте её и везите в порт.
      — Да разве я не понимаю, Алексей Павлович! Но для этой пыли у нас нет лопат и мешков.
      Кузьма зашагал по комнате и посмотрел на свои руки, с которых не мог смыть следы угля. Вдруг где-то в углу весело зазвенел сверчок. Кузьма встрепенулся.
      — Ого! Это к счастью... — пробормотал он, улыбаясь.
      — Слушай, Кузя, пусть кружковцы быстро обойдут рабочие дома и соберут лопаты и мешки. Надо, чтоб к ночи уголь был доставлен в порт.
      — Сегодня?
      — Именно сегодня. Это очень важно!
      — Сегодня так сегодня! — ответил Кузьма и твёрдо
      добавил: — Всё, что только в наших силах, будет сделано. Часа через два пришлю сказать, как идут дела.
      — Действуй, Кузьма!
      Тут в дверях появился Витя. Взглянув на мальчика, Кузьма спросил:
      — А Виталий может со мною пойти?
      — Нет. Витя другое будет делать.
      — Слушаю, Алексей Павлович. Пока! — И Кузьма вышел.
      Алексей Павлович сел к столу и спросил:
      — Так ты сегодня, Витя, на работу совсем не ходил?
      — С утра я пошёл было, а потом как увидел, что народ мимо типографии бежит, и я за всеми побежал.
      — Мать твоя не знает об этом?
      — Нет, не знает.
      Алексей Павлович покачал головой и задумался. Потом он вынул из бокового кармана пиджака чистый листок бумаги и стал писать. Прочитав написанное, он разорвал листок, достал спичку и сжёг его, после чего вынул новый листок бумаги и опять стал писать. Витя наблюдал, как лоб Алексея Павловича испещрился морщинами.
      — Витя, где сейчас Афанасий Иванович?
      — Был на молу, а где сейчас, я не знаю, — ответил Витя.
      — Как думаешь, Виталий, в вашей типографии можно будет ночью напечатать воззвание к рабочим?
      Витя близко видел усталое лицо и обведённые синими кругами глаза Алексея Павловича. «Вот это поручение! — с гордостью подумал он. — Какое доверие мне оказывается!»
      Виталий покраснел, почувствовав прилив радости и гордости. Ему казалось, что он стал взрослым и могучим. Вера в свои силы окрыляла его — ведь Алексей Павлович разговаривал с ним, как со взрослым человеком!
      Волнуясь, Витя отвечал:
      — Сейчас хозяин по ночам в типографии не появляется. Ночью работает Архипов. Он недавно женился. Архипов — парень хороший, с ним дружил Станислав Западинский... Я схожу к Архипову и поговорю с ним, если он ещё дома. Он, если захочет, напечатает воззвание. Афанасий Иванович может набрать текст.
      — Правильно, Виталий! Действуй, друг. Сбегай сейчас к Архипову и потолкуй с ним, но, знаешь, говори осторожно, чтоб никто не слыхал, даже его жена.
      — Знаю, знаю, дядя Алёша!
      Витя направился к дверям. Алексей Павлович схватил его за рукав.
      — А кто на машину будет накладывать воззвание? — сощурясь, спросил он.
      — Разрешите, я сам буду... Ни одного листочка не испорчу!
      Алексей Павлович рассмеялся:
      — А вдруг испортишь?
      — Нет, что вы!
      Алексей Павлович пристально, добрым взглядом посмотрел в его синие честные глаза:
      — Ну, ступай, парень, выполняй своё дело и приходи сюда. Только если встретишь по дороге кого-нибудь, даже хорошо знакомого, не говори никому о нашем деле!
      — Конечно, не скажу, дядя Алёша.
      Витя заторопился и не пошёл, а побежал, довольный тем, что Алексей Павлович поручил именно ему разговор с Архиповым. По дороге он вспомнил, что у печатника есть соседи. При них и при жене Архипова нельзя будет вести разговор...
      «Что же тогда делать? Ну ничего, как нибудь уладим этот вопрос, — думал Витя. — Может быть, придётся подождать у ворот, когда Архипов пойдёт на работу, чтобы встретиться с ним. Но Архипов говорил, что жена часто провожает его на работу...»
      Витя спешил по извилистым узким переулкам слободки, изнемогая от духоты. Напоённые солнечным жаром глинобитные заборы дышали зноем, хотя закатное солнце уже стояло на верхушке горы Тёпе-Оба. Витя представил себе, что у моря сейчас, наверно, прохладно, а здесь жарко, как в печи.
      Наконец-то он добрался до ворот, где жил Архипов. Во дворе не было никого из жильцов. В комнате он увидел жену Архипова за швейной машинкой. «Где же он сам?» Но тут же Витя заметил его лежащим на кушетке. Жена приветливо встретила Витю. Она шёпотом сообщила, что Степан весь день стоял на волнорезе и сейчас пообедал и лёг отдохнуть перед ночной работой.
      Витя обрадовался, когда Архипов, неожиданно вздохнув, проснулся. Повернувшись к Вите, он приветливо воскликнул:
      — A-а, товарищ делегат! (Со времени осенней забастовки в типографии Витю все называли делегатом.) Здорово, парень! Ты откуда? Работал? Или с моря?
      — С моря.
      Архипов вскочил, взглянул в зеркало и ушёл за перегородку мыться. Вернувшись с полотенцем в руке, он указал на стену:
      — Соседей-то моих нет весь день. На волнорезе так и стоят. Не хотят уходить. Шутка ли, «Князь Потёмкин-Таврический» пожаловал к нам!
      Архипов быстро переоделся, ласково простился с женой и вышел с Витей во двор.
      За воротами он спросил:
      — Ты по делу ко мне, Виталий?
      Витя не ответил, собираясь с силами.
      Архипов пристально взглянул на Витю и, подмигнув, сказал:
      — Как здорово получилось, Витя! «Потёмкин» пришёл. Народ радуется...
      — Радуется народ, да не весь...
      — А кто ж ему не рад?
      — Да все богачи наши: Греховодов, фабриканты всякие, полковник Герцык! — сердито сказал Витя.
      — А что нам до них? Ну их совсем! Народ — это главное, а остальные — тьфу! — ответил Архипов и зашагал быстрее.
      Тут Витя, опасаясь, что он уйдёт далеко вперёд, схватил его за руку. Архипов остановился.
      — Народ — это главное, конечно, но народ не знает, что уголь до крайности нужен «Потёмкину», а угля ему не дают.
      — Как это — не дают? — с удивлением спросил Архипов.
      Витя молчал. Архипов с любопытством рассматривал раскрасневшееся, взволнованное лицо Вити.
      — У меня, Степан, к тебе дело есть... Вот какое... — неловко начал Витя. — Ты, Архипов, конечно, старше меня. Ты честный рабочий, и я прошу тебя... Давай мы вместе с тобой сегодня ночью напечатаем воззвание к рабочим, листовку...
      — Листовку? — побледнев, спросил Архипов. — А кто это тебе поручил?
      — А это всё равно, — уклончиво ответил Витя и добавил: — Воззвание будет обращено к рабочим, чтобы они помогли «Потёмкину» и поняли, зачем он пришёл.
      — Вот оно что!
      Мимо них проходили возвращавшиеся с моря люди.
      Они оглядывались на высокого круглолицего рабочего и невысокого, загорелого подростка.
      — Когда же это надо сделать? — тихо спросил Архипов.
      — Сегодня после полуночи.
      — А кто же наберёт и разберёт воззвание? — спросил Архипов.
      — Не беспокойся, Степан, найдётся такой человек. Он и наберёт, он же и разберёт.
      — А я этого человека знаю? — спросил Архипов.
      — Хорошо знаешь его.
      — Ну ладно, — согласился Архипов.
      В то время, когда Витя договаривался с Архиповым о деталях задания, домой прибежала Соня:
      — Дядя Алёша, я к вам...
      Алексей Павлович начисто переписал воззвание и отложил перо.
      — Что скажешь, Софья?
      Девушка села и доложила:
      — Кружковцы работают на складах. Работа идёт хорошо. Три подводы с углём уже в порту, и скоро пойдут остальные. Говорят, что ночью состоится второе собрание городской думы.
      — А ещё что?
      — Два часа я просидела на камнях, а Василенко не дождалась... Мачардлобер возвратился из города в казармы. Он ходил к своему ротному командиру на квартиру и остановился со мною на несколько минут. Вот что он мне сказал: «Василенко отвели под арест на гауптвахту, а солдаты получили по три нормы патронов».
      — Ого! Значит, полковник Герцык надумал воевать с «Потёмкиным»?
      — Не знаю, Алексей Павлович.
      — А он не говорил, какое настроение в казармах?
      — Говорил. Солдаты пока молчат. Фельдфебели внушают им всякие небылицы... Их пугают россказнями о буйствах и грабежах потемкинцев. Богачи боятся бомбардировки города. Мачардлобер слышал, что царь прислал телеграмму губернатору.
      — А какую?
      В комнату вошёл Грабов. На серо-землистом, изнурённом лице старого наборщика застыла усталость.
      — Здравствуйте, Алексей Павлович.
      — Приветствую вас, Афанасий Иванович, — поднялся ему навстречу Алексей Павлович.
      Грабов приветливо кивнул Соне.
      Руководитель недавней стачки в типографии Афанасий Грабов провёл пальцами по редкой седой бороде и, усмехаясь, заметил:
      — Приход «Потёмкина» переполошил весь Крым. Начальство принимает экстренные меры. Власти всей губернии мечутся и не знают, что делать. Читайте, что напечатано в вечернем выпуске газеты, а я пока пойду и умоюсь.
      Старик ушёл в кухню, а Алексей Павлович развернул газетный листок и прочёл:
      — «События в связи со стоянкой «Потёмкина» развиваются. Городской голова послал губернатору телеграмму с просьбой дать ему указания, что делать. Настроение среди обывателей паническое. Помимо городской думы, снабжение «Потёмкина» взял на себя сам народ. Из Керчи прибыл жандармский ротмистр и тотчас же выехал в уезд. В уезде неизвестными злоумышленниками подожжён у помещиков хлеб. Работающие косари запрашивают у господ помещиков за день работы 1 р. 25 к. вместо 65 копеек. Требования рабочих помещиками удовлетворяются. В город приехали иностранцы, интересующиеся «Потёмкиным». Главным образом это корреспонденты иностранных газет. В последнюю минуту в город прибыл начальник таврического жандармского управления полковник Загоскин, его три помощника и другие с ними лица».
      — Становится весело, — угрюмо заметил Алексей Павлович, бросая на стол газету. Взглянув на Соню, он сказал: — Иди, Софья, и скажи Кузьме так: если «Потёмкин» ночью не получит угля... то полковник Герцык сможет действительно кое-что предпринять...
      — Так и скажу!
      Соня ушла.
      Алексей Павлович зашагал по комнате. Затем, присев к столу, он ещё раз внимательно перечитал написанное воззвание, зачеркнул в нём отдельные слова, добавил новые и сел на скамью.
      Из кухни вышел Афанасий Иванович. Опустившись на стул, старик сказал:
      — Нашему Греховодову из-за сегодняшних волнений
      час назад стало плохо — кондрашка его хватила, что ли... Призвали врача, тот вызвал к больному моего племян-ника-фельдшера и велел поставить Греховодову пиявки. Племянник мой дежурит у постели городского головы и слыхал, что голова от губернатора получил телеграмму. Из-за неё-то Греховодову и кровь бросилась в голову...
      — Хорошо было бы знать, что писал губернатор, — сказал Алексей Павлович.
      — Будьте покойны, узнаем. Я об этом позаботился, Алексей Павлович.
      — Но как же, Афанасий Иванович, он это сделает?
      — Видите ли, Алексей Павлович, племянник-то мой дежурит. Телеграмма от губернатора лежит с ним рядом на столике. Племянник обещал незаметно списать текст на бумажку и мне прислать.
      — Но это замечательно, Афанасий Иванович!
      Вернулась очень взволнованная Соня:
      — Знаете, какая история? Уголь полностью собрали и доставили в порт. Антон Губа и его ребята рьяно взялись за работу и погрузили уголь в баржу; а тут заметили, что баржа дала течь... Кто-то её повредил. (Алексей Павлович нахмурился.) Они как могли залатали баржу. Начальник порта принял Кузьму за служашего городской управы, а наших кружковцев — за артель рабочих. В общем, этот начальник клянётся, что уголь ночью будет перегружен в хорошую, целую шхуну.
      — А когда эту шхуну смогут доставить «Потёмкину»?
      — К рассвету.
      — Э-э! Как нехорошо! Надо бы раньше!
      — А что же делать? Кузьма говорит, что ни он, ни грузчики не уйдут из порта, пока своими глазами не увидят, как шхуна с углём подойдёт к броненосцу.
      В эту минуту вошла Ксения Григорьевна. Она радушно пригласила:
      — Идите закусите чем бог послал!
      — Сейчас. Спасибо, Ксения Григорьевна, — проговорил Алексей Павлович, озабоченный и суровый.
      Алексей Павлович и Соня вышли в кухню, помыли руки и подсели к Афанасию Ивановичу, который уже успел сесть за стол.
      На столе дымились тарелки с аппетитно сваренным борщом.
      — Кушайте, кушайте! — ласково говорила Ксения Григорьевна своим гостям.
      — Где же наш Витя? — спросил Афанасий Иванович и, вздохнув, добавил: — Ух, и попадёт нам за сегодняшний прогул на работе!
      — Это ещё посмотрим! Бросили работу многие. И в паровозном депо, на табачной фабрике, и в порту. А Виталий должен сейчас сюда прийти. Я его жду, — проговорил Алексей Павлович.
      — Ко мне его мать приходила... — сказала Ксения.Григорьевна.
      — Беспокоится? — спросил Алексей Павлович.
      — Да. За сына беспокоится, а нам сама в порту помогает...
      Когда Алексей Павлович встал из-за стола, в комнате появился Витя. Алексей Павлович отвёл его в сторону, :и Витя зашептал:
      — Архипов согласился печатать. Ждёт нас в одиннадцать часов вечора. Я буду накладывать листы на машине, а Афанасий Иванович потом разберёт форму.
      — Очень хорошо, дружок! — ответил Алексей Павлович и обратился к вошедшей хозяйке: — Спасибо вам, Ксения Григорьевна!.. А вас, Афанасий Иванович, я попрошу на минутку выйти со мной во двор. Мне надо с вами поговорить.
      Старик поднялся и направился к дверям, а за ним вышел Алексей Павлович.
      День догорал, наступали сумерки. Грабов и Алексей Павлович направились к брёвнам, лежавшим у забора.
      — Что скажете, Алексей Павлович? — спросил, усаживаясь, Грабов.
      — Дело в том, что наши, так сказать, социал-демократы только взирают на ход событий и ничего не предпринимают. А я считаю, Афанасий Иванович, что мы должны вмешаться в это дело...
      — Правильно, — согласился старый наборщик.
      Алексей Павлович вынул из бокового кармана написанное им воззвание, прочёл его вслух и сказал:
      — Из этого воззвания рабочие нашего города должны узнать, какое великое дело поднял «Потёмкин», что замышляют наши враги и что народ должен сделать, чтобы победить!
      — Так, так, — проговорил Грабов, кивая головой.
      — Значит, Афанасий Иванович, вам придётся набрать это воззвание. Архипов поставит набор в машину и напе-чатает несколько сот штук. Вы разберёте набор и уйдёте домой, а Витя унесёт листовки с собой. Следов на месте не оставляйте!
      — Жандармы могут узнать по шрифту, в какой типографии. печатали, — сказал старик, но тотчас спохватился. — А мы наберём шрифтом, какой есть во всех типографиях, так что потом ищи-свищи!.. — И Грабов хитро подмигнул.
      Алексей Павлович поднялся с брёвен и крепко пожал руку Грабову. В это время открылась во дворе калитка, на мгновение обрисовался силуэт девочки, которая быстро скрылась в дверях дома.
      Вскоре с порога послышался голос Ксении Григорьевны:
      — Афанасий, где ты?
      — Я здесь, Ксюша.
      — Иди сюда, к нам пришла Наташа.
      Это была племянница Грабова.
      — A-а! Наташа! — приветливо произнёс Грабов.
      Девочка подала дядюшке письмо. Афанасий Иванович торопливо вскрыл конверт, вынул записку и отошёл с нею в сторону. Пока старик читал, лицо его становилось всё более и более мрачным. Прочитав, он подал записку Алексею Павловичу, который тотчас же прочёл её.
      «Милый дядя, — писал племянник. — Таврический губернатор прислал городскому голове копию телеграммы царя на имя командующего Черноморской эскадрой. В телеграмме сказано, что его величество возмущён действиями городской думы, оказавшей мятежным матросам «Потёмкина» помощь. Царь приказывает: за проявленную бездеятельность немедленно сместить начальника гарнизона и на его место назначить полковника Герцыка, которому велено угля и продовольствия «Потёмкину» не давать и самый броненосец задержать».
      Прочитав, Алексей Павлович молча передал записку Соне.
      Этой ночью всем было не до сна. Когда Алексей Павлович пробирался по городу, то улицы, магазины и витрины утопали во мраке, но всё время откуда-то слышались голоса. На перекрёстках перекликались постовые, и казалось, что городоьых было везде больше, чем раньше. Свернув к морю, Алексей Павлович видел в бухте, на рейде, тёмный силуэт броненосца. Он стоял без огней, насторожённый, один, печально ожидая подкрадывающихся врагов...
      Зато у подъезда городской думы горели фонари и стояли экипажи гласных. Из подъезда, после заседания, выходили «отцы города»; они громко переговаривались о болезни Греховодова, жаловались, что заседание думы было слишком коротким, говорили о поведении вновь назначенного начальника гарнизона полковника Герцыка.
      До слуха Алексея Павловича донеслись слова:
      — Герцык крепко завинтил гайки.
      — Да...
      — Он сразу взял повелительный тон. Не разрешил никому ничего говорить и только огласил текст телеграммы его величества и тотчас же уехал... Он не понимает, что мы были вынуждены разрешить оказать помощь броненосцу.
      — Помните, как записано в постановлении думы?
      — А вы слышали, господа, что отдан высочайший приказ взорвать броненосец?
      В ответ на это сообщение кто-то сказал:
      — Попробуй подойди к этому гиганту!
      — Ещё бы! Пока какая-нибудь миноноска подберётся к нему, «Потёмкин» нас всех разбомбит. Шутка ли, если он направит на город свои двенадцатидюймовые орудия...
      — От нас с вами останется одно воспоминание...
      Гласные быстро разъезжались. Алексей Павлович, держась в тени, побрёл в порт. У ворот портового двора его встретил Кузьма.
      — Ворота под охраной и закрыты. Я знал, что вы придёте, — сказал он. — Я продолжаю здесь считаться у них служащим городской управы. Шхуна скоро будет нагружена. Однако начальник порта домой не уходит и тоже следит за погрузкой угля.
      — Когда же уголь будет доставлен на корабль?
      — Наши ребята работают так усердно, как никогда, но старые мешки рвутся, уголь рассыпается. Я только что опять говорил начальнику порта, что уголь должен быть как можно скорее доставлен на броненосец.
      — Что же он ответил?
      — А он не беспокоится: «Чего вы волнуетесь, господин Явисенко? Как только «Потёмкин» пришлёт катер, мы без всякого промедления предоставим ему шхуну с углём».
      Алексей Павлович помолчал. Пожимая руку Кузьме, он прошептал:
      — Не отлучайтесь ни на минуту... Уголь на рассвете должен быть доставлен на броненосец.
      — Я тоже надеюсь...
      Алексей Павлович видел, как Кузьма ушёл к воротам портового двора и исчез во тьме.
      Алексей Павлович направился в город. Он осторожно переходил железнодорожные пути. Здесь было необычно тихо: не гудели маневрирующие паровозы, не лязгали буфера, не скрипели нагруженные товарные вагоны. Вокруг было темно и безлюдно.
      Неожиданно нахлынули воспоминания. Вглядываясь в темень, Алексей Павлович мысленно увидел родную русскую деревню, из которой он мальчишкой попал в Питер. Начинается работа на заводе. Каждый день он видел безработных, которые толпились у ворот завода. А на заводе — недовольство по поводу постоянных штрафов за износ инструмента, за курение, за разговоры. Каждый лень покрикивание инженеров, брань мастеров, побои конторщиков. Кормился четырнадцатилетний Алёша плохо, спал мало. Но вот он стал подростком. За годы своей работы на заводе он перезнакомился со многими рабочими и узнал о существовании воскресной школы. Он обучился грамоте и начал читать разные книги и посещать кружок. Руководитель кружка ставил перед рабочими острые вопросы, открывал им глаза на многое. Добродушный и остроумный, руководитель кружка, однако, был требователен и, направляя пытливость мысли, исподволь готовил своих учеников к предстоящей борьбе.
      Так прошло ещё несколько лет. И вдруг — обыск и арест. После тюрьмы он был в ссылке, но ему удалось бежать на юг Украины, на судостроительные заводы. Он вёл агитацию среди рабочих, писал прокламации. Но вот па его пути попался провокатор... Опять арест и суд. Алексея Павловича отправили в далёкую ссылку. Там он встретил девушку и женился... Однако вскоре он опять бежит из ссылки. Партия посылает его на работу
      в большой промышленный город. Опять работа и борьба. Снова преследования полиции... Вынужденный отъезд... Поля под Каховкой... И здесь — восстание батраков. Но, к сожалению, восстание было разгромлено, и Алексею Павловичу с тех пор приходится скрываться в Крыму...
      В размышлении он дошёл до города и у тёмной витрины книжного магазина увидел Афанасия Грабова, который в темноте поджидал его около типографии.
      — Начали печатать воззвание, Алексей Павлович. Я отсюда посматриваю, кто останавливается против дверей. Смотрите, как там светло!
      Действительно, из окна и дверей вырывался на тёмную улицу яркий сноп света. До слуха Алексея Павловича донеслось гудение машины и чья-то звонкая, задорная песня.
      — Это кто поёт?
      — Витя работает и поёт, — ответил Грабов.
      Алексей Павлович улыбнулся. Его потянуло зайти
      в типографию. Он кивнул старику и пошёл вперёд. Скоро он поравнялся с раскрытой дверью и вошёл. Раскачиваясь на подножке машины и накладывая листы, Витя пел:
      Уж ты, сад,
      Ты, мой сад,
      Сад зелёненький...
      Алексей Павлович видел, как прядь светлых волос Вити то спадала ему на лоб, то откидывалась. Руки Виталия быстро и уверенно посылали в машину лист за листом. Позади него Алексей Павлович заметил печатника Архипова и вспомнил, что Степан активно участвовал в майской забастовке печатников. После ареста его друга Станислава Западинского Степан Архипов как-то отошёл от своей группы, женился и начал жить замкнутой, с виду мещанской жизнью. «Однако я не ошибся, — думает Алексей Павлович. — Сегодня, когда пришёл «Потёмкин», Степан опять оживился и отпечатал воззвание, которое призывало рабочих к объединению, к проведению всеобщей забастовки, к выступлению за немедленное удовлетворение всех требований команды «Потёмкина»...»
      Алексей Павлович пошёл опять искать Грабова, но вместо него на улице стояла худенькая девушка в тёмном платочке.
      — Ты уже пришла, Тоня? — удивился Алексей Павлович.
      — Я здесь останусь сторожить вместо Афанасия Ивановича.
      — А ведёрко с клеем и кисти ты принесла?
      — Конечно! Ведёрко в типографии. Афанасий Иванович, уходя, подогреет клей.
      Они прислушались. Машина в типографии остановилась. В наступившей тишине ещё громче слышалась песня.
      Витя пел:
      Мне не жа-а-л-ко крыла-а,
      Жа-алко пе-е-о-рышка-а...
      Алексей Павлович тихо рассмеялся и прошептал:
      — Вот молодец! Смелый мальчик!..
      — Ваш ученик, Алексей Павлович, — сказала Тоня и добавила: — Грабов, наверно, уже разбирает текст воззвания.
      Алексей Павлович объяснил Тоне, что ей и Вите надо будет расклеивать и разбрасывать по городу воззвание, но делать это так осторожно, чтобы не попасться в руки полиции. Пожелав им удачи, Алексей Павлович ушёл.
      Через час Топя и Витя вышли на работу. Девушка с трудом уговорила Витю не наклеивать листовку на окне типографии, где оно только что было напечатано.
      Осторожно пройдя несколько шагов, Витя наклеил воззвание на афишной тумбе. Вите доставило удовольствие, что сзади, прислонившись к тумбе, дремал постовой городовой и не проснулся в этот момент.
      Прячась в тени каменных домов и мягко ступая по асфальту, Витя, размахивая кистью, густо мазал жидким тёплым клеем колонны у торговых рядов, окна магазинов, заборы, двери контор и учреждений. Тоня за ним торопливо наклеивала воззвания. Два воззвания Витя наклеил на заборе и на воротах управления городской полиции.
      Потом они пошли по слободкам. Здесь Витя действовал уже свободно. Он разбрасывал листовки по улицам, по переулкам, у домов.
      — Тоня и Виталий торопливо переходили из одной окраины на другую. Отобрав пачку воззваний, Витя ловко перебрасывал её через заборы и ворота.
      Стараясь не вспугнуть дворовых собак, они разбра-
      сывали листовки у городских колодцев, на скамейках у ворот, прикалывали их даже к деревьям.
      За работой застал их ранний прохладный рассвет. Солнце показалось над морем. Тоня и Витя не видели ещё солнца, но холмы, окружавшие город, уже осветились необыкновенным светом.
      До слуха их доносилось звяканье железных засовов и болтов, отбрасываемых от дверей. Слышался скрип дверей и кашель людей, начинающих новый день.
      Закончив работу, Тоня с ведёрком и с кистью пошла в Георгиевскую слободку, домой, а Витя по дороге в Карантинную слободку остановился и подумал, куда же ему идти: домой к матери или к Алексею Павловичу? Ведь необходимо рассказать ему, как он и Тоня выполнили задание.
      Он очень устал за день. Но ему так хотелось полюбоваться на плоды своих трудов, что он решительно пошёл назад, в город. Ему хотелось посмотреть, как проснутся люди, как они выйдут на улицу, как будут читать воззвание. И Витя торопливо и бодро зашагал по улице.
      Всю эту ночь Алексей Павлович провёл без сна. На рассвете к нему пришёл Витя, который с юношеским энтузиазмом рассказал, как он выполнил данное ему поручение, а потом появился Антон Губа. Обросший бородой, с потемневшим от бессонницы лицом, взволнованный, с пересохшими губами, Антон тяжело дышал и хрипло говорил:
      — Солдаты вышли из казарм. Одна рота вместе с полицией оцепила Итальянскую улицу и никого туда не пропускает, а другая вошла в портовый двор.
      — А уголь?
      — Шхуна с углём стоит у берега и ждёт нас.
      — Не можете отвезти?
      — Нет. Не можем пройти в портовый двор.
      Наступило молчание. Алексей Павлович, насупив брови, перелистывал лежавшую перед ним книгу.
      — А как относится к этому народ? Ты видел рабочих?
      — Когда меня и наших ребят выгнали из порта, я видел, как люди рвались в центр...
      — Но их туда не пускали солдаты... — договорил за Антона Алексей Павлович и добавил: — Ничего, «Потёмкин» скоро приведёт в чувство и солдат и полицию.
      Антон посмотрел округлившимися глазами на Алексея Павловича и ничего не сказал.
      В дверь громко постучали. Открывать пошёл Антон. В комнату вошла Соня Грабова. Её лицо похудело, черты заострились. Губы её едва шевелились.
      — Алексей Павлович, беда! Квартира наша провалилась... Только что у нас была полиция. Пристав допрашивал деда, кто из рабочих принимал участие в выпуске сегодняшнего воззвания. Дед, понятно, сказал, что он ничего не знает. Городовые перетрясли всю квартиру, но ничего не нашли... Пришлось им уйти ни с чем. Меня как раз дома не было — я ночевала у Серафимы.
      — А где сейчас Кузьма?
      — Он дежурит у портового двора. Когда всех пас офицер выпроводил за ворота, тогда и он вышел, — проговорил Антон.
      Соня сдвинула с головы синюю косынку, и её чёрные косы упали на плечи. Она, волнуясь, сказала:
      — Алексей Павлович, вам сейчас же надо переехать на другую квартиру. Никуда не показывайтесь. Они вас ищут и здесь непременно найдут. Мы с Антоном перенесём ваши книги.
      — Куда?
      — На конспиративную квартиру, у вдовы убитого железнодорожного обходчика. Кроме неё, сейчас в доме никто не живёт. А она — человек надёжный.
      Алексей Павлович согласился. Соня кивнула Антону, и они быстро начали снимать с полок книги. Алексей Павлович молча ходил по комнате, наблюдая быстрые движения Сони и неторопливую поступь Антона Губы, и, видимо, мучительно искал ответа на беспокоившие его вопросы... «Почему «Потёмкин» молчит? Если ему нужен уголь, то почему же Матюшенко не берёт его? Ведь баржа готова!»
      Витя, изумлённый тем, как развернулись события, переводил взгляд с одного человека на другого. Вдруг он сорвался с места и, не говоря ни слова, выбежал на улицу.
      В эти минуты все центральные улицы были оцеплены полицией. Конные городовые врезались в шумевшую толпу, грубо и настойчиво кричали:
      — Осади назад!
      Под колоннами торговых рядов стояли солдаты и угрюмо смотрели на пустынную улицу. Пробираясь вперёд, Витя Стишов заметил, что воззвания, наклеенные им недавно на ворота полиции, были сорваны. Где-то неподалёку в переулках слышались крики и свист возмущённых жителей окраин. Городовые угрожали им и ругались... А Витя, уходя всё дальше вдоль улицы, стремился выйти к пристаням. Наконец он дошёл до белого городского собора, обошёл его и у ворот какого-то дома увидел Кузьму Явисенко. Кузьма приветливо взглянул на Витю.
      — Кого-нибудь из наших видел? — справился он.
      Витя устало дышал. Кузьма стянул с его головы кепку и ласково потрепал по влажным волосам:
      — Ты работал всю ночь?
      Витя молчал.
      Ты мне очень нужен, Виталий, — сказал Кузьма, надевая на Витю кепку. — Обойди вон то высокое здание. Это — таможня. Посмотри, не стоит ли за ней патруль. Если не стсит, то мы с тобой сейчас полезем на крышу.
      — Идёт! — бодро ответил Витя и пошёл к задней стене таможни.
      Там никого не было. К крыше поднималась пожарная лестница, но её первые ступени высоко висели над головой.
      Через несколько минут Кузьма подсадил Витю к первой ступеньке. Перебирая ногами, Витя быстро взобрался по лестнице. Оглянувшись, он увидел поднимавшегося Кузьму.
      Сидя на железной крыше, ещё влажной от утренней росы, Кузьма и Витя увидели волнорез и портовый двор. На дворе были разбросаны тюки товаров, канаты, ящики и якоря, но людей не было. Казалось, что жизнь совершенно замерла у причалов. Только у входа в контору портового управления стояли офицеры и толстый, коренастый полицмейстер. Офицеры курили и переговаривались между собой.
      — Где же солдаты? — спросил Кузьма и долго искал их глазами.
      Но солдат нигде не было. Полицмейстер, размахивая коротенькими руками, что-то говорил офицерам.
      — Ведь солдаты сюда вошли. Я их видел...
      Кузьма недоумевал.
      — Может быть, они сидят в конторе? — спросил Витя.
      Окна старого одноэтажного здания были широко раскрыты, но солдат и в конторе не было заметно.
      — Взгляни, Витя, у последнего причала стоит наша шхуна с углём, которую мы с таким трудом нагружали... Но вот что странно: шхуна стояла у первого причала, а теперь её передвинули дальше.
      — Как это? — спросил Витя.
      Но Кузьма угрюмо молчал и только пожал плечами.
      Море было спокойно. День опять обещал быть знойным. На синем небе не было ни облачка. Вите стало вдруг грустно. Каким-то внутренним чувством он понял, что во дворике и у входа стоят враги... Офицеры в белых кителях, полицейские у запертых ворот, даже телефонные звонки, доносившиеся из конторы, после которых слышались грубые распоряжения, — всё это было вторжением врагов — в привычную рабочую жизнь.
      На~ тихой глади моря под красным флагом по-прежнему стоял броненосец «Потёмкин». Полицмейстер, придерживая обеими руками большой бинокль, смотрел на корабль.
      Витя оглянулся на город. С крыши таможни он увидел пустынные улицы центра, полицейских, а дальше, за ними, в боковых улицах, — взволнованный народ. Против городского сада около аптеки висел белый флаг с большим красным крестом, а у дверей аптеки стояли военные фургоны для перевозки раненых. Около них хлопотали санитары, а на коне взад и вперёд разъезжал толстый офицер.
      — Смотрите, дядя Кузьма, что делается возле аптеки!
      Кузьма оглянулся и пожал плечами:
      — Ого! Что они задумали? К бою готовятся, что ли? Покажет им «Потёмкин», как это надо делать... Посмотри-ка, Витя, на море. От броненосца, кажется, катер отвалил.
      — Вижу.
      — Он идёт сюда, чтобы взять наконец шхуну с углём на буксир!
      — Пожалуй что так, дядя Кузьма.
      Витя заметил на катере нескольких матросов; катер скоро вошёл в бухту. От зоркого взгляда Кузьмы не ускользнуло, что полицмейстер и офицеры заметались в тревоге. Полицмейстер вошёл в контору, а офицеры поспешили к портовым товарным амбарам.
      Катер направился к дальнему причалу, где стояла шхуна с углём. Когда подошли к ней, то матросы с катера перешли на шхуну и взяли её на буксир. В эту минуту из пакгаузов с криком неожиданно выскочили солдаты. Рассыпаясь, они с колена, по команде офицеров, открыли беспорядочный ружейный огонь по шхуне и по катеру.
      Кузьма и Витя увидели, как с катера упал в море рулевой, а на шхуне послышались стоны и крики. В море упал второй матрос... Размахивая револьверами, офицеры гнали солдат в лодки. Вот одна из них приблизилась к шхуне... На катере у руля появился новый матрос, а солдаты с лодок и с берега всё стреляли и стреляли...
      — Ах, проклятые! — закричал Кузьма, срывая с себя кепку. — Почему матросы не отвечают? Где их винтовки? Что делается, а? Матросов убивают, а «Потёмкин» молчит!
      — И вдруг, сбросив трос и освободившись от шхуны, катер стал уходить из бухты. На шхуну с углём стали взби-
      раться солдаты. Они окружили оставшихся на ней матросов.
      Бледный и взволнованный Витя с ужасом видел плавающие на волнах две матросские бескозырки, оставленную потемкинцами шхуну с углём и матросов, окружённых солдатами. Но самое ужасное, что броненосец молчал...
      Кузьма зашептал:
      — Ничего, ничего, брат, сейчас «Потёмкин» им покажет...
      Но катер подошёл к броненосцу. Шхуна тихо покачивалась неподалёку от причала. На воде по-прежнему плавали матросские бескозырки...
      Вокруг была напряжённая тишина. Но вот по сигналу «Потёмкина» иностранный пароход, торопливо подняв якорь, отошёл направо. Другой иностранный пароход остановился за волнорезом. Солнце ярко осветило броню, башни и орудия «Потёмкина». Открыв борта, броненосец поднимал катер, а орудия его были наведены на город.
      — Вот теперь он им покажет, как стрелять в революционных матросов! — кричал Кузьма.
      Ухватившись за трубу на таможенной крыше, Витя с нетерпеливым и мучительным ожиданием смотрел на «Потёмкина».
      И вдруг броненосец поднял якорь, дал задний ход, развернулся, недолго постоял и медленно пошёл в море.
      — Куда? Куда он уходит? — дрожа от волнения, кричал Витя. — Почему он уходит?
      Вопрос этот вырвался у многих людей, стоявших в эту минуту на холмах, на крышах домов, на крепостных стенах, у древних генуэзских башен, на высоком Митридаге.
      Народ видел, что броненосец не выпустил ни одного снаряда и, отступая, прошёл мимо мыса Ильи. Так он и ушёл в море.
      Не веря своим глазам, Кузьма и Витя продолжали стоять на крыше и смотрели вслед уходящему кораблю. Море спокойно катило свои волны. Над ним носились чайки. Солнечные лучи по-прежнему ярко освещали город, разбросанный амфитеатром, и восточное побережье Крыма.
      «Почему он ушёл?» Вопрос этот мучил и волновал — тех людей, за чьё счастье и свободу поднял восстание «Потёмкин».
      Броненосец скрылся из глаз. На помутневшем горизонте осталась только длинная тёмная полоса тающего дыма.
      Кузьма и Витя долго ещё стояли на крыше, с замиранием сердца ожидая появления снова трёхтрубного корабля с красным флагом на мачте. Ведь не мог же, не мог он уйти совсем?.. Но, увы! Горизонт был чист. Тогда они сошли вниз. Кузьма решил пойти к Алексею Павловичу, а Витя грустно пошёл домой.
      Улицы Карантинной слободки утопали в пыли. На окнах домиков были закрыты ставни. Солнце начало припекать. Никого не было видно вокруг. «Где же, — думал Витя, — грузчики, рабочие табачных фабрик, рыбаки?»
      Усталый, точно во сне, двигался Виталий по улице. Вдруг он увидел на горке знакомую круглую полуразрушенную генуэзскую башню.
      Если взобраться в один миг по её уступам, по горячим древним кирпичам вверх, то он опять, конечно, увидит «Потёмкина».
      И вот он на верхушке древней башни. У ног его расходятся во все стороны улочки и переулки слободки. Витя смотрит на синее пустое море. Те же чайки проносятся над морем. Но море пустынно. Тёмная полоска дыма и та давно растаяла на горизонте. Трёхтрубного, могучего корабля уже нет... его нет!
      Матери дома не оказалось. На столе лежала малограмотная записка, нацарапанная огрызком карандаша, оставленного тут же. Какие милые строчки! Из записки Витя узнал, что вчера мать справлялась о Вите у Грабовых, а сейчас просит его поесть и поспать. «Какая хорошая у меня мама!» — подумал Витя. Он поел, разделся и, свалившись на кушетку, прикрылся курткой. Пахнуло махоркой. Ему показалось — его плеч коснулась рука отца. И сердцу его стало спокойнее. В него как будто влилось настоящее мужество, мужское упорство. Ведь -борьба только начинается!.. Отец не дожил до этих дней, но он ведь не сдался... Нет, он не сдался... И Виталий тоже никогда не сдастся, он будет твёрд, как Алексей Павлович, как отец... Потом, уже сквозь сон, -Вите представился приближающийся броненосец; красный флаг его трепещет под ветром... Витя закричал й так сильно, что сразу же проснулся. Заснуть ему, однако, больше не удалось. Всё, что было пережито вчера и сегодня, слишком разволновало его... «Почему же всё так случилось? — думал он. — Тут, поди, и отец не разобрался бы... Нет, надо скорей повидать Алексея Павловича. Только он один всё понимает и всё может объяснить...»
      Витя вскочил с кушетки. Аккуратно поправив постель, он быстро оделся и вышел из дому. «Где же теперь Алексей Павлович? Может быть, не перешёл на новую квартиру?» — подумал Витя и через полчаса уже поднимался по лестнице высокого и узкого, походившего на башню дома. Никто не вышел на его стук, и окно комнаты Алексея Павловича было наглухо закрыто ставнями. Почему Витя убежал, не узнав его нового адреса? «Нехорошо получилось. Надо пойти к Кузьме Явисенко. Алексей Павлович, вероятно, там теперь», — решил Витя и направился в город.
      Город был неузнаваем. Везде царило странное оживление. Магазины были открыты, по мостовой носились фаэтоны, кофейни сразу же наполнились посетителями, мальчуганы на углах выкрикивали, что вышел экстренный номер газеты.
      Витя купил листок и на ходу читал корреспонденцию местного журналиста, который писал:
      «События разыгрались в городе с головокружительной быстротой. Из мирного бытописателя, сообщавшего о делах и делишках местной жизни, я в эти дни превратился в военного корреспондента, рассылающего экстренные телеграммы о грозных событиях и надвигающихся на город бедствиях. Течение времени заставило меня отвыкнуть от мирной жизни и усваивать приёмы боевой обстановки, среди которой мы жили вчера и сегодня. Для примера возьмём прибытие к нам вчера эскадренного броненосца «Князь Потёмкин-Таврический». Первую телеграмму о его прибытии и о требованиях его команды я отослал сравнительно легко, если не считать покинувшего меня по дороге извозчика. Посылка остальных телеграмм была нелегка. Поминутно преследовала мысль о бомбардировке города броненосцем. Собираясь покинуть город из-за боязни бомбардировки, католический священник Сапоров уложил свои вещи в чемоданы и в ожидании приезда извозчика в соседней комнате пил чай. Этим воспользовались злоумышленники и лишили священника его чемоданов. Описанный случай не последний, и для того, чтобы вернее и подробнее передать пережитое, мне не раз ещё придётся вернуться к этой теме. Пока по городу ходят солдатские патрули. Оставшиеся в городе состоятельные люди сидят по домам, готовые бежать при первом появлении на горизонте броненосца «Потёмкин». Никто не верит, что исторический момент прошёл...»
      Витя спрятал листок в карман и решил показать его Алексею Павловичу. «Но где он теперь? Где он живёт? Кто мне это скажет?» — думал Витя.
      Около городских купален его кто-то нагнал и толкнул в спину. Витя сердито обернулся. Перед ним стоял его приятель, ученик типографии Федька Никитенко. Федька весело спросил:
      — Вить, ты что на работу не ходишь? А?
      — А тебе что?
      — Вчера многих у нас не было, и я сам на молу валандался. А сегодня меня послал за тобой Лобиков.
      — Лобиков? Зачем послал?
      — Велел тебе разыскать какого-то Андреева, чтобы он ночью пришёл к доктору Мансурову.
      — Сегодня?
      — Да.
      Витя пожал плечами.
      — Если повстречаю, то скажу, — .хмуро ответил он и хотел было уйти, но его опять толкнул Федька.
      — А у нас новости, Витя. Только что рассчитали Грабова.,..
      — Афанасия Ивановича? А за что?
      — За то, что он вчера уходил из типографии...
      — А тебя не уволили? Ведь и ты уходил?
      — Я отпросился у Лобикова, он сказал про то хозяйке, а его наша хозяйка уважает.
      — Что Лобикова она уважает, я знаю!
      — А тебя, Витя, она тоже можег прогнать, как Грабова...
      — Ну и ладно...
      Федька убежал. Пройдя несколько шагов вперёд, Витя остановился у витрины книжного магазина. В отражении стекла, как в зеркале, он увидел на своей блузе полосы клея.
      «Фу ты, чёрт! — испуганно прошептал Витя. — Заметит эти полосы шпик, и меня арестуют... «Ты, — скажут, — расклеивал воззвание, и оттого у тебя клей на блузе...»
      Витя быстро побежал к морю. Он свернул к железнодорожным путям и оттуда по насыпи спустился к разбросанным у берега камням. «Вот они, эти камни, — подумал он, вспомнив рассказ Горького «Коновалов». — Взрывали, засыпали море, строили порт, а камни остались».
      Витя снял с себя блузу и погрузил её в воду, согретую солнцем. Он стал отмачивать и отстирывать жёлтые полосы клея. Через несколько минут полосы исчезли, и Витя, надев только что выжатую блузу, поспешил на Сариголь.
      Кузьму он застал на квартире, когда тот, вернувшись от Алексея Павловича, собирался часа два отдохнуть. Кузьма был угрюм и неразговорчив. Он объяснил Вите, как найти Алексея Павловича, и проводил его до дверей дома. Надо было возвращаться в город.
      Уходя от Кузьмы, Витя вскочил на ступеньку вагона пассажирского поезда, отходящего из Сариголя в город. Поезд шёл по берегу моря. Когда паровоз вышел, как обычно, из-под моста, над синим простором моря застыли белые и лиловатые облака. Южное, горячее солнце освещало горы, золотистый берег, воду и купающихся.
      Витя думал: «Может ли всё быть так спокойно после того, что произошло?»
      На пляже и в море было, как обычно, много загоревших, почти бронзовых купающихся — и взрослых и детей. Дети весело играли и плескались в море.
      Поезд остановился, а Витя, не задерживаясь, устремился к Георгиевской слободке. Пока он дошёл до домика вдовы убитого поездом обходчика, его высохшая -на солнце блуза опять стала влажной от испарины.
      Как его предупреждал Кузьма, Витя два раза постучал в запертые ворота. Через несколько минут высокая, худощавая женщина открыла калитку и спросила:
      — Кого тебе, парень?
      Витя поднял голову и, прищурясь, спросил:
      — Далеко ли отсюда до Старого Крыма?
      Женщина слегка покраснела и ответила:
      — Девятнадцать вёрст. — И ещё, помолчац, добавила: — Только ты... побудь на улице. Я сейчас.
      Захлопнув калитку, она на некоторое время ушла. Но скоро опять вернулась за ним, и спустя несколько минут Витя сидел в прохладной, полутёмной комнате против Алексея Павловича и рассказывал ему все новости.
      — И вот ещё что: Федька из нашей типографии мне сказал, чтобы вы сегодня ночью пришли к доктору Мансурову, это ему передавал Лобиков.
      — Ночью?
      — Да... А ещё уволили сегодня Афанасия Ивановича за то, что он вчера ушёл из типографии и не работал днём.
      — А ты, Витя, и сегодня туда не ходил?
      — Не был.
      — И тебя могут уволить, Витя. Хозяева сейчас будут мстить всем, кто вчера и сегодня не выходил на работу.
      Витя молчал.
      — Полиция ищет тех, которые печатали воззвание к рабочим, и тех, кто расклеивал его по городу.
      На усталом и сразу постаревшем лице Алексея Павловича Витя заметил сочувствие. Алексей Павлович спросил Витю:
      — Зачем ты пришёл, дружок?
      Алексей Павлович опустился на скамью и теперь только Витя заметил, как он исхудал и как изменился за эти дни.
      — Я хочу, Алексей Павлович, чтобы вы объяснили, почему...
      — Почему ушёл «Потёмкин»?
      — Да. Почему всё так случилось?..
      Алексей Павлович поднялся со скамьи. Он внимательно всматривался в Витю и заметил, что тот одними губами опять прошептал: «Почему?»
      Алексей Павлович, положив руку на стол, заговорил о том, что, конечно, он не знает, что произошло на броненосце в последние минуты... Он ведь там не был. Но то, что он вчера утром узнал от матроса-потемкинца и что сам подметил на борту корабля, позволяет предполагать, что враги народа, оставленные на корабле, очевидно, в последнюю минуту снова подняли голову.
      — На «Потёмкине» славные, боевые, революционные матросы, — говорил Алексей Павлович, — но там, после смерти Вакуленчука, нет настоящих вожаков. Оставшиеся на своих местах кондукторы и унтер-офицеры ещё у берегов Одессы внушали молодым матросам, что возмездие неизбежно, и разжигали недоверие и вражду к рабочему классу... Наиболее отсталые и тёмные среди матросов легко впадали в уныние и поддавались агитации предателей.
      Алексей Павлович встал и подошёл к окну, завешенному простынёй. Он отвернул её угол и задумчиво посмотрел на зелёный двор. Витя молча глядел на его ссутулившуюся спину и ждал. Но вот Алексей Павлович опустил простыню и подошёл к столу. Он провёл ладонью по влажным волосам Вити и уселся на скамью.
      — Возможно, дорогой, что сегодня на броненосце произошло примерно то же, что у одесских берегов. Под влиянием внутренних врагов матросы сказали: «С берега по нас стреляют, угля нам не дают, довольно нам верить в берег...» Но куда броненосец мог уйти? Ведь угля на «Потёмкине» осталось на сорок часов хода...
      Алексей Павлович не знал, что в последние минуты перед уходом броненосец был охвачен смятением. Одни матросы кричали: «Будем бомбить город! Камня на камне не оставим!» Другие возражали: «Нет, не надо открывать огня. Население города невиновно. Ведь нам помогали как могли...»
      А командир корабля прапорщик Алексеев и кондукторы, осмелев, кричали:
      — Нет нам помощи! В Одессе нам изменил «Георгий». Здесь в нас стреляли солдаты. Остаётся одно — идти в Севастополь.
      — Ну нет! Никогда!
      — Тогда опять в Констанцу!
      Матюшенко был мрачен. Он видел, что котлы, механизмы и машины требовали переборки. Машинисты и кочегары падали от усталости. Контрреволюционеры всё более злобно и настойчиво требовали пойти к властям с повинной.
      — Нет!
      — В Румынию! — предложил Алексеев.
      Броненосец снялся с якоря и медленно пошёл в море.
      Вот почему революционный броненосец «Потёмкин» взял курс на Констанцу.
      Алексей Павлович, стиснув зубы, сказал Вите:
      — Не верю я, чтобы они ушли в Севастополь. Команда тотчас выбросила бы врагов за борт... Может быть, они опять пошли в Румынию. Не знаю, сынок... Только знай, дружок: дело «Потёмкина» не пропадёт! «Потёмкин» показал нам пример. Он первый перешёл на сторону революции... — Лицо Алексея Павловича исказилось болью. Он ещё раз повторил: — Вся наша беда в том, что на «Потёмкине» не было большевиков, а следовательно, не было твёрдого, единого руководства, ясной цели, плана, дисциплины.
      В комнате наступило молчание. Витя нервно схватил руку Алексея Павловича и, волнуясь, спросил:
      — А знают ли о «Потёмкине» партия и товарищ Ленин?
      — Ленин? Вероятно, уже знает. Владимир Ильич вынужден жить далеко от нас, но, я уверен, о наших делах знает.
      Алексей Павлович вздохнул и, откинувшись к стене, закрыл усталые веки.
      — Я тебе все сказал, Витя, — проговорил он.
      Витя встал. Алексей Павлович ещё раз спросил:
      — Значит, Лобиков зовёт меня сегодня к Мансурову?
      — Да.
      — До свиданья, Витя. Приходи, когда надо.
      Алексей Павлович постучал в стенку к хозяйке и протянул Вите руку. На дворе было душно, и Витя подумал: «Похоже, что на море начинается мёртвая зыбь».
      Около калитки его ожидала высокая женщина. Она открыла её изнутри, и Витя услышал, как опустился в воротах тяжёлый засов.
     
      VII. БЛИЗНЕЦЫ
     
      Проснулся вечером Алексей Павлович от осторожного прикосновения чьей-то руки. У постели его стояли Кузьма Явисенко и Витя.
      — Есть новости, дядя Алёша, — объявил Кузьма. Алексей Павлович привстал:
      — Рассказывайте, какие?
      — У наших берегов запутался в рыбацких сетях офицерский миноносец.
      — Как это — запутался офицерский миноносец? Не понимаю я что-то... У меня голова болит, и в комнате темно. Надо зажечь свет. Спички на столе.
      Витя зажёг маленькую керосиновую лампу. Кузьма, улыбаясь, подошёл к Алексею Павловичу. Тот, оглядывая его, спросил:
      — Почему ты так принарядился, Кузя?
      Кузьма был в новой чёрной паре. В руке он держал палку с серебряным набалдашником. На голове у него была твёрдая шляпа-котелок.
      — Я сегодня франт! — сказал, улыбаясь, Кузьма.
      Увидев хмурое, недоумённое лицо Алексея Павловича, он сел на стул, осторожно подтянув чёрные брюки, и сказал:
      — Извините, Алексей Павлович. Шпики шныряют по городу. Вся полиция на ногах. Я перешёл на квартиру к дяде. У него сын жених. Вот я и принарядился в его одежду и свободно хожу по городу. Меня никто не узнаёт. Я это проверил...
      Тем временем Алексей Павлович оделся и поправил постель.
      — Как же ты это проверил?
      — Очень просто. Иду я по широкому молу и встречаю вдруг Ваню Петрова. Прошёл он мимо меня, не узнал. Я его окликнул. Он взглянул на меня, неохотно остановился, а когда узнал, стал оправдываться: «Фу ты, как это ты здорово перевоплотился! Я думал, что гуляет какой-то городской галантерейный приказчик, а не сариголь-ский паровозный слесарь». И вот этот самый Ваня рассказал мне, как в шесть часов вечера на офицерском миноносце флотские офицеры, переодетые в рабочие матросские костюмы, подошли к берегу. Миноносец запутался в рыбацких сетях, которые навернулись на винт миноносца, и офицеришки застряли — ни туда и ни сюда... Подъехали рыбаки, и эти герои у них спрашивают: «Куда «Потёмкин» ушёл?» — «А мы почём знаем?» — отвечают те. Но рыбаки забеспокоились насчёт сетей. Совсем пропали бы сети, если бы рыбаки не явились. С их помощью миноносец кое-как выбрался, вошёл в бухту и бросил якорь. Рыбаки ругаются, а офицеришки у всех спрашивают: «Где «Князь Потёмкин-Таврический»?
      — Но разве ни одного матроса не было на миноносце?
      — Нет. Одни только офицеры.
      Алексей Павлович походил по комнате и, пожимая плечами, задумчиво сказал:
      — Значит, не доверяют больше матросам...
      В ворота постучали. Кузьма подошёл к окну и сообщил:
      — Соня пришла.
      В комнату вошла Соня Грабова и стала рассказывать:
      — Деда уволили с работы. Я дома не ночую. Девушки наши мне рассказывали, что городской голова Грехово дов, как только узнал о прибытки миноносца, тотчас же выздоровел и послал извозчиков за офицерами и пригласил их на ужин.
      — Так что же дальше, Софья?
      — Офицеры стянули с себя рабочие матросские костюмы и надели белые кители. Сейчас они съезжаются на ужин в гостиницу «Европа».
      — Так... — задумчиво сказал Алексей Павлович.
      — Дядя Алёша, собираем мы на этой неделе кружок? — спросил Кузьма Явисенко, обмахивая лицо твёрдой шляпой-котелком.
      — Конечно. Собери кружок завтра, — ответил Алексей Павлович.
      Соня, едва сдерживая смех, разглядывала Кузьму.
      — О чём беседовать будем?
      — О «Потёмкине», Кузьма. О друзьях его и врагах.
      — А где будет собрание? — спросила Соня.
      — В кизильнике.
      — Соберу! — пообещала она.
      — Я вчера никого не видел из кружковцев. Передай им привет, Соня.
      Соня кивнула головой и встала, торопясь уходить.
      — А мне разрешите сегодня побывать на банкете у Греховодова, в гостинице «Европа», — сказал Кузьма Явисенко и тоже встал.
      На мрачном лице Алексея Павловича Соня заметила улыбку.
      — Ты что, Кузя, получил от него специальное приглашение?
      — Нет, но я найду способ увидеть всю эту компанию.
      Соня поправила косынку и спросила Кузьму:
      — Вы там будете без дамы?
      — Один.
      Пока Соня переговаривалась с Кузьмой, Алексей Павлович обратился к Вите:
      — Обязательно завтра же иди в типографию!
      Виталий пообещал.
      Прощаясь, Алексей Павлович предупредил:
      — Соблюдайте осторожность, товарищи. Полиция и жандармы будут друг перед другом стараться... Начнутся облавы, обыски, аресты. Они будут мстить рабочим за то, что многие поддерживали восставший броненосец... Хозяева тоже перейдут в наступление на рабочих.
      Наступило молчание. Соня оглядывала комнату, в которой поселился Алексей Павлович. У стены стояла скамья, около неё — небольшой стул. В углу находилась складная кровать, накрытая тёмным байковым одеялом; на полу лежали книги. Книги были всюду: на подоконниках и на столе.
      — Меня сегодня вызывают на заседание объединённого комитета, — сказал Алексей Павлович.
      — Да? — удивился Кузьма.
      — Вчера они не хотели собираться, а сегодня вдруг решили устроить заседание...
      — И когда уж закончится этот «союз»? — с досадой спросил Кузьма.
      — Скоро, скоро, Кузьма. Я писал в Москву и жду ответа... — произнёс Алексей Павлович, выразительно посмотрев на Кузьму и на Соню.
      — Скорей бы... — ответил Кузьма и добавил: — Так, значит, я завтра, по дороге в кизильник, за вами зайду, Алексей Павлович.
      Вскоре Кузьма, Соня и Витя разошлись в разные стороны.
      Позже, в сумерках, около гостиницы «Европа» на тротуаре под широкими парусиновыми зонтами были выставлены мраморные столики, покрытые белыми накрахмаленными скатертями. Сегодня было очень душно, а потому гости, вместо того чтобы находиться в душном помещении, охотно вышли на тротуар.
      Поставленные полицмейстером городовые оцепили квартал и не допускали «к господам» ни прохожих, ни проезжих. На столиках сверкала посуда с горячими кушаньями и стояли бутылки с винами.
      В садике, напротив гостиницы, толпился народ. Сюда пришёл и Кузьма Явисенко, и, стараясь держаться подальше от него, ходил в толпе Витя. Они смотрели на гостиницу и видели за столиками офицеров и разных господ, в честь кого был устроен ужин. Витя не знал, что господа офицеры, по заданию командующего флотом, уже около недели охотились за «Потёмкиным», чтобы взорвать корабль и потопить его команду. Когда «охотники» под покровом ночи прибыли в Одессу, то «Потем кин» находился по пути в Румынию. Когда офицеры достигли румынского берега, броненосец уже ушёл оттуда и подходил к крымскому побережью. Сегодня офицеры опять опоздали: «Потёмкин» ушёл отсюда утром...
      В хрустале пенилось шампанское. Высоко подняв свой бокал, Греховодов первый предложил тост за царя и царствующий дом, за эскадру и за её славных офицеров, находившихся здесь.
      Всё весело кричали «ура», а «славные офицеры» после шампанского пили водку, коньяк и крымские вина.
      Наступила ночь. На открытой веранде гостиницы «Европа» зажгли фонари и свечи. Кто-то из офицеров вскочил на стул; пьяно покачиваясь, он говорил о присяге, о чести и клялся, что ещё этой ночью они настигнут мятежный броненосец и потопят его команду.
      Опять кричали «ура», и Кузьма, глядя на них, вспомнил, как недавно мимо «Европы» проходила рабочая демонстрация, а из окна второго этажа стреляли в демонстрантов. «Такие же сытые и пьяные, такие же «благородные» — подумал с горечью Кузьма.
      Звонко и гладко говорил либеральный адвокат Потягайло. Кузьма слыхал, как он, обращаясь к офицерам, говорил:
      — Вчера, господа, над городом нависла смертельная опасность. На рейде стоял грозный броненосец. Мы находились на краю гибели. Но сегодня его нет, и среди нас — — вы, наши чудесные спасители, готовые отдать свои жизни ради отечества и установленного порядка. Низкий поклон вам, господа офицеры, от городской думы и всех солидных и почтенных людей!
      — Урра! Урра! — орали пьяные офицеры.
      Один из них, размахивая бутылкой, требовал:
      — Господа, гимн! Царский гимн!
      Все вскочили. На веранде послышалось пьяное, нестройное пение: «Боже, царя храни». И вдруг в огромное стекло ресторана полетел кирпич и раздался звон разбитого стекла. Осколки посыпались каскадом. Гимн оборвался на полуслове. Дамы, сидящие на веранде, истерически вскрикнули. Пьяные офицеры стряхивали с них и с себя стекло. Полицмейстер на своих коротких ножках выкатился на мостовую.
      — Задержать! Поймать! — вопил он, обращаясь к городовым в садике.
      Послышались резкие полицейские свистки. Витя, не торопясь, оставил садик. Рука у него горела, он сунул её в карман. Толпа разбегалась. Городовые, усердствуя, метались во все стороны. Скоро они привели к полицмейстеру не того, кто ловко бросил кирпич в «Европу», а городского дурачка и двух неизвестных мальчуганов.
      Пьянство офицеров продолжалось всю ночь, и только к утру их на извозчиках доставили к миноносцу...
      Этой ночью Алексей Павлович пришёл на квартиру доктора Мансурова. Члены комитета прервали оживлённый разговор и молча посмотрели на вошедшего.
      — Наконец вы пришли, товарищ Андреев! — сердито сказал Бугайский.
      — Извините, если немного опоздал, — проговорил Алексей Павлович и сел на стул. Он заметил, что в кресле, за столом, где обычно председательствовал Бугайский, сидел один из членов комитета — наборщик Лобиков.
      — Приступим к делу, — сказал Бугайский и выразительно взглянул на Лобикова.
      Тот, откашлявшись, спросил Алексея Павловича:
      — Э... скажите, Андреев, это вы обратились с воззванием к рабочим с призывом к всеобщей забастовке?
      Алексей Павлович усмехнулся и ответил:
      — Допустим, что я. А что дальше?
      Лобиков заёрзал в кресле и, покраснев, ответил:
      — Дальше вот что... Почему вы выпустили обращение к рабочим без разрешения комитета? Вы подумали об этом?
      — Товарищ, конечно, ответит, что под воззванием подписано: «Группа рабочих», — язвительно заметил
      член комитета студент Деканкин.
      — Правильно, — спокойно подтвердил Алексей Павлович.
      Бугайский шумно встал с места:
      — Андреев, очевидно, не считает, что он совершил антипартийное преступление? Но ведь он заведомо знал, что городской комитет не пойдёт на эту авантюру...
      Алексей Павлович повернулся в его сторону:
      — Я сегодня предпринял то, чего вы вчера не хотели. Вы, я вижу, плетётесь в хвосте за буржуазией...
      Ответ его окончательно рассердил членов комитета. Исключённый недавно из университета студент Деканкин схватился за голову и стал накручивать на пальцы чёрные густые кудри. Лобиков краснел, молча открывал и закрывал рот, так что стал похож на рыбу, выброшенную на берег. Бугайский басисто гудел:
      — Отлично! Мы заметили, товарищ Андреев, что с момента появления на рейде «Потёмкина» вы окончательно оторвались от нас. Ваше воззвание и работа ваших друзей нам стали хорошо известны, но одобрения нашего вы не добьётесь!
      — Не понимаю! Говорите яснее! — хмуро сказал Алексей Павлович.
      С места вскочил Деканкин. Подбежав к Алексею Павловичу, он, размахивая руками, кричал:
      — На каком основании вы писали, что в городе имеются такие люди, которые, боясь потерять дружбу с буржуазией, не решились призвать к борьбе рабочий класс? Вы намекали, что есть такие люди, которые предают дело «Потёмкина». Вы требовали, чтобы рабочие провели всеобщую забастовку и немедленно заставили городскую управу погрузить на корабль уголь. Вы обвиняли думу в том, что она задержала «Потёмкин» на целые сутки. Вы...
      Деканкин задыхался от ярости, ему не хватало слов. Вместо него опять забасил Бугайский:
      — Вы знаете, что ваше воззвание могло вызвать сегодня кровопролитие? Возбуждённая вашей прокламацией, толпа пыталась на рассвете отбросить солдат и прорваться в порт. Люди кидали в солдат камни и железные болты так, что нам с трудом удалось упросить военных не стрелять в них. Понимаете, что вы наделали?
      Волнуясь, Бугайский подошёл к столу, нажал ручку сифона с сельтерской, не подставив стакана. Сильная струя воды ударила в лицо Лобикова. Он вскрикнул от неожиданности и вскочил, вытирая лицо платком.
      Алексей Павлович рассмеялся.
      — Чему вы смеётесь, Андреев? — спросил Бугайский,
      подставляя под сифон стакан. — Мы ждём вашего последнего слова.
      Алексей Павлович повёл плечами и спросил:
      — Так вы учиняете надо мною суд и ждёте, что скажет подсудимый?
      — Да-да, нам приходится вас судить! — с раздражением крикнул Деканкин.
      Алексей Павлович встал и, положив руки на спинку своего стула, сказал:
      — Я неоднократно говорил вам, что социал-демократы должны готовить вооружённое народное восстание, что в стране должна быть создана революционная армия и революционное правительство.
      — А мы... мы тоже говорили вам, — прервал его Бугайский, — что везде на местах имеются прогрессивные буржуазные силы, весьма полезные для революции.
      — Вроде нашей городской думы, во главе которой стоят такие монархисты, как помещик Греховодов и По-тягайло, хотя он и кадет? — с иронией спросил Алексей Павлович.
      — Да, да, да! — раздражённо сказал Бугайский и снова подошёл к сифону с водой.
      — Вы забываете, Андреев, какая обстановка создалась в России! — вскочив, крикнул Деканкин.
      — В России назревает революция! Поэтому я с полной ответственностью заявляю, что всё, что произошло сегодня на побережье, в нашем городе, партия не будет считать правильным и строго осудит вас, господа социал-демократы.
      — Партия? О какой партии вы говорите, Андреев?
      — Вероятно, о той, которая в апреле заседала в Лондоне!..1 — со злорадством воскликнул Деканкин.
      — Конечно, я говорю не о той партии, которая собиралась в Женеве2, — ответил Алексей Павлович и обратился к Бугайскому: — так вот, достопочтенный, разберёмся, что же произошло? Пришёл сюда революционный броненосец «Потёмкин».
     
      1 Незадолго до этого под руководством В. И. Ленина в Лондоне состоялся III партийный съезд, принявший решение по тактическим вопросам большевизма.
      2 Тогда же в Женеве состоялась конференция меньшевиков.
     
      Вы думаете, что он явился представляться господину Греховодову или табачному фабриканту Стамболи? О, мы отлично знаем, что нет! Он остановился у наших берегов, чтобы получить уголь и продовольствие и пойти на соединение с рабочими и крестьянами Батума и Кавказа. А вы, так называемые представители рабочего класса, — что вы делали вчера и сегодня? Вы поддерживали постановление городской думы, которая дала «Потёмкину» продовольствие только лишь под угрозой силы, а угля так и не дала... Вы не пожелали действовать быстро и решительно, чтобы уголь был вовремя доставлен на броненосец и чтобы пресечь организованный заговор врагов. Вы ничего не хотели предпринять. Вы вчера, как крысы, прятались по норам и отвергали все наши предложения.
      — Мы поддерживали вчера связь не с вами, а с нашими социал-емократическими рабочими! — выкрикнул молчавший до сих пор Лобиков.
      — С рабочими? С какими рабочими? С кружками гимназистов и гимназисток? С кружками приказчиков и ремесленных подмастерьев?
      — А у вас и этого нет! — запальчиво заметил Лобиков.
      — Да, нас пока мало, но рабочие всё же с нами! — Отпарировал Алексей Павлович.
      — Вы вовлекаете рабочих в опасные авантюры, — загудел Бугайский, — вы устраиваете сходки и уличные демонстрации, которые кончаются побоищем...
      — Ну что ж, мы заявляем, что мы наступаем и добиваемся победы, а вы, друзья господствующих классов, — вы допустили победу Герцыка и расстрел безоружных матросов, на которых натравили тёмных, забитых солдат... Броненосец не успел взять собранный нами уголь и без него ушёл в море. И в этом вы тоже повинны!..
      — Нет, вы слушайте, слушайте! Он же нас обвиняет! — задыхаясь, кричал Деканкин.
      — Довольно! — ударив кулаком по столу, крикнул Бугайский. — Мы вызвали вас, Андреев, не для того, чтобы выслушивать ваши упрёки, а для того, чтобы исключить вас из состава комитета. Больше нам с вами не по пути! Поняли?
      Алексей Павлович, взглянув в тёмные выпуклые глаза Бугайского, спокойно ответил:
      — Что ж, встреча наша была без радости, а «разлука будет без печали».
      — Уезжайте из города, Андреев. Уезжайте подальше!.. — угрожающе сказал Бугайский.
      Алексей Павлович поклонился и насмешливо заметил:
      — Что это? Предупреждение? Вы хотите сказать, что если я останусь, то вы донесёте на меня полиции и жандармерии?
      — Наглость! Как вы смеете так разговаривать с нами? — исступлённо выкрикнул Деканкин.
      — Чтобы угодить своим друзьям или выслужиться перед буржуазией, вы и на это способны, я знаю!.. — сердито сказал Алексей Павлович и, надев кепи, вышел на улицу.
      По городу стелился лёгкий голубой туман. Наступал час рассвета. Оглянувшись, Алексей Павлович с жадностью глотнул свежего воздуха, постоял в раздумье и решил пойти не домой, а к морю.
      Присматриваясь к пустынным улицам, он зашагал не торопясь вперёд. Он пересёк Итальянскую улицу и услышал оркестровую музыку и громкую, пьяную ругань. Тогда он вспомнил о банкете Греховодова в честь морских офицеров...
      Алексей Павлович перешёл железнодорожные пути и вышел к морю. На широких гладких плитах мола никого не было. Неспокойное море ударяло о сваи, вздымало вверх тяжёлую россыпь солёных брызг.
      «Нас пока мало, — думал Алексей Павлович. — Когда я приехал сюда, были одни только приспешники Бугайского, а теперь у нас в группе восемь, а в кружке на Сариголе шесть рабочих, — всего четырнадцать человек... Это ничего пока...»
      — Что же, будем работать одни! — вслух сказал Алексей Павлович и улыбнулся.
      На серо-голубом небе появились алые полосы восхода. Полосы дрожали, сдвигались, ширились и превратились в огненно-красные полотнища. «Эх, нашлась бы смелая рука и написала бы на них: «Долой самодержавие!» и «Сгинь, капитализм!» — улыбаясь, подумал Алексей Павлович.
      Из горящих алых полотнищ медленно выплывало ослепительное солнце. Вдыхая глубоко свежий солёный воздух, Алексей Павлович шёл к морю.
      Солнечные блики на камнях мола, свежесть спокойного бирюзового моря вызывали в его душе бодрость, уверенность, силу и волю к борьбе.
      — Будем работать! — громко повторил он ещё раз и свернул на железнодорожные пути.
     
      VIII. ВЫСТРЕЛ БАРАБАНЩИКА
     
      Когда в этот день Витя Стишов пришёл в типографию, главный мастер Юлиус Кинд сердито взглянул на него и коротко сказал:
      — Ступай контор!
      — Что?
      — Пшол контор!
      Витя повёл плечами и пошёл к перегородке, отделяющей контору от печатного цеха.
      В конторе за маленьким столиком сидела хозяйка. Справа от неё у стены шелкал на счётах старичок конторщик. Хозяйка писала какое-то письмо, и Вите показалось, что Анна Павловна даже не заметила его появления. Он кашлянул. Продолжая писать, хозяйка, не поднимая головы, спросила:
      — Это ты, Витя? Тебя на работе не было два дня?
      — Верно.
      — Я не стану тебя расспрашивать, где ты был. Но у меня не было накладчика, и потому... я тебя уволила. — Она сердито выпятила нижнюю губу.
      — Да, Анна Павловна. Мне сказали.
      Хозяйка подняла голову и с любопытством взглянула на Витю:
      — Ты уволен из типографии навсегда. За расчётом приходи завтра, а сегодня, как видишь, я занята.
      И хозяйка снова опустила голову над письмом.
      Ничего не отвечая ей, Витя повернулся к дверям.
      — Постой, Стишов, — позвала она. — Я решила: ты можешь и сегодня получить расчёт. Подойди поближе к столу...
      Она открыла яшик и достала оттуда деньги. Спросила конторщика:
      — Сколько с нас причитается Стишову?
      Конторщик засуетился. Среди больших конторских книг он нашёл узкую книжонку, разогнул нужную страницу и ответил:
      — Виталию Стишову жалованья причитается два рубля и за ночные работы семь гривен. — Щёлкнув на счётах, он пояснил: — Итого два рубли семьдесят копеек.
      Получив деньги и расписавшись, Витя сказал хозяйке:
      — До свиданья, Анна Павловна!
      В печатном цехе было шумно и тесно. На машине старшего мастера Юлиуса Кинда вместо Вити работал новый накладчик. Вертелыцик, меняя руки на рукоятке чугунного колеса, устало мотал головой. Витя невольно вспомнил беднягу Игната Байко, который не вынес этой работы. Витя поискал глазами Архипова, но на подножке его машины работал незнакомый печатник. «Неужели и Архипова уволили?» — испуганно подумал Витя. В наборной он увидел улыбающуюся физиономию наборщика Ивана Лобикова... Витя отвернулся: так ему был неприятен этот Лобиков. Только он вышел на подъезд, как его нагнал старичок конторщик:
      — Ступай обратно в контору, Стишов.
      — Зачем?
      — Хозяйка велела. Она тебя зовёт!
      — В толк не возьму... — недоумённо сказал Витя и нехотя последовал за конторщиком.
      В конторе хозяйка встретила Витю с приветливой улыбкой.
      — Не жалко тебе, Стишов, покинуть нас? Неужели тебя не пугает перспектива шататься по городу без работы, а?
      — О чём вы хлопочете? — хмуро ответил Витя. — Вы Еедь сами меня уволили...
      — Да. Я и дальше буду рассчитывать всех, кто самовольно бросает работу, чтобы участвовать в разных беспорядках. Тебя, лучшего накладчика, я уволила и взяла нового, которого надо ещё учить и учить. Однако, жалея и тебя и твою мать-вдову, я хочу предложить тебе другую работу. Ты согласен?
      Витя молчал.
      — Видишь ли, с сегодняшнего дня у нас две машины переходят на ночную смену. Вот я и предлагаю тебе работать на одной из них. Сколько ты у нас до сих пор получал?
      — Три рубля в месяц. Сами же назначили... — хмуро ответил Витя.
      — Так вот... На ночной работе.ты будешь получать шесть рублей в месяц и работать будешь только с восьми вечера до шести часов утра.
      — Значит, я буду работать весь год по ночам? — спросил Витя.
      — Да, круглый год.
      Сдвинув брови, Витя молчал. Он даже вспотел от волнения, когда подумал: «Днём я, значит, буду свободен. Сумею больше читать, буду бывать у Грабовых, видаться с дядей Алёшей. Ночи ведь короткие. Это хорошо...»
      В эти минуты Витя не думал о том, как тяжёл труд ночью, как краток отдых днём и как разрушается здоровье от недостаточного сна...
      — Я вижу, ты согласен, Стишов. Тогда приходи сегодня на работу к восьми часам вечера. Старший ночной печатник у нас Степан Архипов. А ты будешь накладчиком.
      — Ладно. — Витя тряхнул головой и вышел из конторы.
      Матери дома не было. Витя с нетерпением ожидал её прихода. К вечеру она возвратилась с работы, бледная и усталая.
      — Где ты была, мама?
      — Стирала у господ, будь они прокляты! Говорили, что белья будет мало, а набросали три больших корыта.
      Витя посмотрел на её распухшие руки в голубых жилках и согнутые плечи; ему бесконечно стало жаль её.
      — С сегодняшней ночи я, мамуся, буду получать шесть рублей в месяц, жалованья! — весело сказал он. — Меня перевели на ночную работу.
      — Почему ты будешь работать по ночам? Сам перешёл?
      — Нет... Меня перевела хозяйка. Сказала, что им ночью нужны хорошие накладчики.
      Витя не рассказал матери, как его сначала уволили, а затем предложили ночную работу. Он порылся в кармане и положил на стол деньги.
      — Вот, мамуся, возьми два рубля и семьдесят копеек за сверхурочные работы.
      Витя подошёл к кушетке и лёг. Он услышал взволнованный голос матери:
      — Она тебя, сынок, перевела на каторжные работы.
      — Почему, мама?
      Витя вскочил с кушетки.
      — Разве можно в твои годы работать круглый год по ночам? Ты изведёшься...
      Витя подошёл к ней:
      — Зато, мамуся, у меня день весь свободный будет. Подумай, как хорошо!
      — А отдыхать когда будешь? Ты забываешь, как нужен людям сон?
      Витя не соглашался с доводами своей матери. Он долго убеждал мать в том, что ему будет очень хорошо на новой работе.
      Скоро часы пробили шесть, и Витя вспомнил, что в восемь часов ему надо быть на работе; он наскоро поел и заторопился, чтобы не опоздать.
      Вечером было душно. Гуляющие по Итальянской улице люди останавливались у раскрытой двери типографии. Прибежал к Вите ученик-наборщик Федька Никитенко и, захлёбываясь, рассказал, что происходило накануне около гостиницы «Европа»:
      — Ох, и пьянствовали там, Витя!
      — Где?
      — Столики на тротуары вытащили. Офицеры и господа сидели у столиков, пили вино, ели разные кушанья, поднимали бокалы, пили за царя и царицу и кричали «ура». Офицеры так перепились, что на столы повскакивали и танцевали...
      Федька скоро ушёл; любопытные, стоявшие у дверей, разошлись. И Витя за работой долго ещё думал о броненосце, о солдатах, которые стреляли в матросов, и о словах Алексея Павловича, сказанных ему в полутёмной комнате, на новой квартире.
      После полуночи Итальянская улица затихла. Теперь Отчётливо слышались унылые гудки маневрирующих на путях паровозов и лязг буферов, столкнувшихся между собой. Потом и это смолкло.
      Стоя на подножке машины, борясь со сном, Степан Архипов напевал:
      У зари, у зореньки
      Много ясных звёзд,
      А у тёмной ноченьки
      Им и счёту нет.
      Накладывая листы, Витя зевал. Так прошла его первая ночь. Весь следующий день Витя спал тяжёлым сном. Проснувшись и не дожидаясь прихода матери, Витя побежал к Грабову. Афанасий Иванович был с рыбаками на море, а Соня, только что вернувшись с табачной фабрики, была во дворе. Витя стал рассказывать о своей встрече с хозяйкой.
      — Теперь я работаю ночью и целый день свободен.
      — А сегодня вечером собирается наш кружок, — сказала Соня.
      — Я так и знал... Что ж теперь будет? Значит, я буду пропускать собрания?
      Соня посмотрела в синие тревожные глаза Вити:
      — Что ж делать, Витя, иначе нельзя! Не оставаться же тебе без работы...
      — Но что же делать? Мне так хочется бывать на собраниях!
      На лице Вити отразилась грусть, почти страдание. Соня потрепала его по плечу и сказала:
      — Поговорю сегодня о тебе с Алексеем Павловичем. Может быть, мы будем потом собираться по воскресеньям.
      — Вот этобыло бы замечательно! — с восторгом ответил Витя.
      Наступила вторая ночь работы. Витя работал молча й слушал негромкий голос Архипова:
      Горят звёзды на небе.
      Пламенно горят,
      Они сердцу бедному
      Много говорят.
      У Вити постепенно отяжелели веки и глаза начали смыкаться. Часа в два ночи Архипов объявил перерыв. Витя устремился к двери, вышел на пустынный тротуар и с наслаждением вдыхал ночную прохладу. Он прислушивался к тишине и несколько минут задумчиво стоял на пороге. Перед глазами прошла его жизнь за последние полгода...
      ...Он получает книги у Афанасия Ивановича и жадно их читает. На его глазах становится всё более взрослой внучка Грабова — Соня. Витя высказывает Соне свои замечания о прочитанных книгах. Соня находит, что ему надо расширить круг чтения, и знакомит его с Алексеем Павловичем. Каждая встреча и беседа с ним открывают перед Виталием новую сторону жизни. Он привязывается к Алексею Павловичу, как к родному ему человеку, и страстно желает постоянно около него находиться, слушая его ответы и разъяснения на разные вопросы.
      В типографии возникает столкновение с хозяином. Столкновение переходит в забастовку рабочих. От учеников Витя был избран в забастовочный комитет. Во время забастовки старик Грабов стал активным помощником Алексея Павловича. Лобиков норовит сорвать борьбу рабочих. Алексей Павлович призывает рабочих к борьбе. Массовка в кизильнике и общегородская демонстрация в городе. Победа рабочих над хозяевами...
      Витя закрывает глаза и вспоминает первое партийное поручение Алексея Павловича. Он перевозит из города в Сариголь корзину с нелегальной литературой. Поручение выполнено. Он читает «Искру» и книги Ленина. Он посещает кружок и как равный сидит рядом с Кузьмой и рабочим из Саригольского паровозного депо. Он научился охранять заседания кружка, выполнять различные поручения, быть связным. ,
      Когда Витя вернулся в типографию, на кипах бумаги сидели рабочие-вертельщики. Витя и Архипов съели свой скудный ужин. Взглянув на спавшего вертельшика Максима, Витя подумал: «Вероятно, и больной Игнат так спал, как спит Максим. И когда уволили больного Игната, то он повесился под мостом». — Но вот послышалась команда Архипова:
      — Пора! Вста-вать! »
      Один из вертельшиков поднялся, но другого вертель-щика — Максима нельзя было разбудить... Его толкали, щёлкали по лбу, по носу, волокли за ноги. Максим не просыпался. В лицо ему брызнули воды, и, только когда вылили на него целую кружку, Максим проснулся. Очнувшись, он побежал к машине и испуганно схватился за рукоятку колеса.
      Через некоторое время в пёстром халате, надетом поверх белья, в машинном цехе появился хозяин. Он прошёлся по помещению типографии, внимательно посмотрел на кипы напечатанных листов, затем круто повернулся и молча ушёл к себе на квартиру.
      Машины работали. Наступали мучительные предутренние часы. Витя всё чаще останавливал машину и бегал к умывальнику промывать себе глаза. Но через несколько минут глаза его опять невольно слипались.
      В наступившем серо-голубом рассвете лица вертель-щиков казались бледно-зелёными. Покачиваясь на подножке, Витя дремал. Перед ним проходили видения и картины, не имеющие отношения к его работе, но металлические лапки цилиндров, прижимающие лист, больно хватали его за пальцы, как только он задрёмывал. Витя нервно отдёргивал руку, и лапки, соскальзывая с ногтей, освобождали пальцы. Тут Витя просыпался. Но усталость его была так велика, что через несколько минут лапки цилиндров снова хватали его за пальцы, и тогда Витя, выдёргивая руку, просыпался окончательно.
      За окном начинался день. Витя смотрел на прохожих и, преодолевая дрёму, начинал тихо мурлыкать песню.
      Потом Витя медленно плёлся домой. Несмотря на ранний час, он уже не заставал мать дома. Он умывался и садился за стол. На столе — подогретая пшённая каша. В ней нет ни молока, ни масла. Витя вяло ест её. Потом он запирает дверь на задвижку, раздевается и ложится на кушетку. Голова у него гудит от усталости, и сон к нему не идёт. Он думает о матери, он видит её за работой в портовом амбаре. Он думает об Алексее Павловиче, о Кузьме и Грабове. Наконец, повернувшись на бок, он, глубоко вздохнув, засыпает.
      В воскресенье утром его разбудил громкий голос соседки. Она стояла в дверях с матерью и рассказывала ей, что броненосец «Потёмкин» несколько дней назад появился в Румынии и команда его высадилась на берег. По этому случаю богачи в нашем городе, которые боялись возвращения «Потёмкина», успокоились: радуются и веселятся. На Итальянской улице и на молу сейчас большое гулянье. Полковник Герцык, говорят, ждёт награды из Петербурга. По городу разъезжает полицмейстер. В городском соборе духовенство служит молебствия. Около казарм завтра состоится парад войск.
      Когда соседка ушла, мать вошла в квартиру и увидела, что сын проснулся. Она спросила его:
      — Ты почему не спишь, Виталек?
      Витя, потянувшись, вскочил.
      — Я уже выспался, мама, — ответил он, одеваясь.
      — Но ты ведь всю неделю не высыпался. Мне говорила соседка, что ты приходишь утром, а в полдень куда-то исчезаешь.
      — Не спится мне днём, мамуся, — сказал Витя, надевая рабочую блузу.
      Мать укоризненно покачала головой:
      — Я так и знала. Не нравится мне, сынок, твоя ночная работа. Если ты не будешь высыпаться, то скоро свалишься, заболеешь...
      — Не свалюсь, мама.
      — Куда же ты теперь спешишь?
      — Хочу выкупаться в море и побывать в городе.
      — Сегодня день холодный, море ещё не нагрелось. И что ты мечтаешь увидеть в городе?
      — У нас, на берегу Карантина, море тёплое, а в городе надо повидать знакомых.
      Мать покачала головой и пошла ставить на керосинку чайник. Вернувшись, она сказала:
      — Побудь хоть сегодня дома, Виталий!
      — Нет, я хочу выкупаться, мама. Из-за ночной работы я вовсе не бываю на море.
      Мать пожала плечами. Витя позавтракал и пошёл к морю. На берегу он увидел мальчуганов-рыболовов.
      С моря дул лёгкий ветер. Несмотря на обилие белых гребней, море на горизонте было фиолетовым, ближе — зелёным, а у берега — мутно-серым. Лёгкие бирюзовые облака плыли над морем, и Витя, как всегда, залюбовался ими.
      Направо от него был обрывистый выступ мыса Ильи, на нём сохранились старый маячок и сирена, когда-то возвещавшая о штормах. А там, за мысом Ильи, тихая Двуякорная бухта. На берегу её развалины древнего монастыря, а на выдвинувшейся вперёд узкой косе, которую рыбаки называли «прыжком дикой козы», стояла часовня на братской могиле русских моряков, погибших от бурь.
      Вите не захотелось купаться. Он сидел на крепостной стене и смотрел в безбрежную морскую даль. Взгляд его остановился на берегу. На покрытых зелёной, скользкой тиной камнях по-прежнему стояли рыболовы. Полуобнажённые, загорелые, с закатанными штанами, мальчуганы внимательно и насторожённо следили за удилищами. За ними стояли мальчуганы без удочек, но они так же сосредоточенно и напряжённо следили за ловом.
      Но вот море неожиданно заиграло. Свежий ветер погнал волну на берег. Волна стала заливать камни и сваленные на берегу шапчонки и куртки рыболовов.
      Море шипело и поднимало камни. Мальчуганы стали отступать... Они побежали к оставленной ими мокрой одежде, но море неожиданно утихло, и рыболовы, перескакивая по камням, снова выбрасывают вперёд удилища, и лов продолжается...
      Витя сошёл с крепостной стены и решил идти в город. Впереди него шли женщины домой. Они несли на коромыслах воду. Витя слышал, как они передавали друг другу новость:
      — После молебна Герцык приказал около белых камней собрать солдат.
      — Это зачем?
      — Говорят, что он собирается благодарить тех, которые стреляли в потемкинцев...
      — Да ну?
      — — Вот тебе и «ну», будь он проклят, этот Гер-цык!.. — проворчала женщина, поправляя на плече коромысло.
      Витя решил пойти к белым камням. Взглянув на часы городского собора, он ускорил шаги.
      Когда он пришёл, площадь перед казармами была окружена народом. На белых камнях, где Серафима всегда поджидала Василенко, сейчас стояли офицеры, среди которых, с важным видом опираясь о саблю, выделялся рыжеусый полковник Герцык. С винтовками через плечо, перед полковником стройными рядами, плечом к плечу проходили солдаты. Среди солдат одиннадцатой роты Витя увидел высокого Артёма Василенко, а в первом взводе десятой роты — его друга Мачардлобера.
      Но вот по команде солдаты остановились и построились в две шеренги. Послышалась команда: «Смирно! Равнение направо!»
      Застыла десятая, а за нею одиннадцатая роты. Полуденное солнце жарко палило. С побуревшими, обветренными лицами стояли солдаты. На площади наступила тишина.
      Полковник Герцык и сопровождавшие его пехотные офицеры не спеша спустились с белых камней и подошли к застывшим шеренгам солдат.
      Высокий, плотный полковник разгладил рыжие мохнатые усы, вскинул голову и закричал:
      — Здорово!
      — Здра... жел.. ваш... высо... дие! — гаркнули солдаты.
      Полковник продолжал:
      — Нарушив клятву его величеству государю императору, неделю назад подошёл к городу броненосец «Князь Потёмкин-Таврический», команда которого взбунтовалась. Изменники грозили нам смертью, но вы, солдаты одиннадцатой роты, остановили мятежников. Оставаясь верными службе царю и отечеству, вы стреляли в клятвопреступников и заставили их бежать...
      Витя видел, как солдаты одиннадцатой роты, стоявшие впереди, испуганно смотрели на рыжие прыгающие усы полковника. А полковник, передохнув, продолжал, повышая голос:
      — Я говорю вам «спасибо» за вашу службу и приказываю сегодня же к обеду выдать каждому...
      И вдруг загрохотали выстрелы: раз... два...
      Витя видел, как Мачардлобер выхватил у соседа винтовку и навёл её на полковника. Секунда — и он выстрелил в Герцыка. Откинувшись назад, полковник застыл на месте с открытым ртом. Пули пролетели мимо него.
      Витя заметил также, как среди общего смятения к Мачардлоберу бросились фельдфебели. Фельдфебели вырвали у барабанщика винтовку, окружили его и схватили. Витя ахнул и закрыл ладонью глаза.
      Площадь заволновалась и зашумела. Городовые, размахивая шашками, заставили народ отступить. Послышались вопли, свистки, стоны, проклятья... Сквозь толпу Витя увидел окровавленного Мачардлобера, которого повели фельдфебели, и фаэтон, на который офицеры подсаживали перепуганного полковника Герцыка. Раздалась команда: солдат торопливо уводили в ворота казармы. Мимо Вити промчался фаэтон, и в толпе мелькнуло лицо Тони.
      Мачардлобер... Витя опять его увидел. На голове у него не было фуражки, волосы его были спутаны, побледневшее лицо в крови, гимнастёрка разорвана и повисла клочьями. Его били прикладами и толкали в ворота.
      — Не смейте!.. — кричал Витя. — Не смейте! Слышите, не смейте!
      Он пытался прорваться к солдатам, но толпа отбросила его. Мимо Вити двигались с ожесточёнными лицами рабочие. Один из парней, похожий на Кузьму, говорил другому:
      — Не сдержался человек и стрельнул в этого усатого кабана... Мстил за убитых и арестованных потемкинцев. За кровь невинную...
      — Жаль, что промахнулся. Эх, зря пропал солдат!
      Дома Витя рассказал матери, что произошло на площади около белых камней. Выслушав сына, мать, стоя у плиты, стала плакать:
      — Ой, страдалец! Ой, несчастный! Пропал человек ни за что! А ведь у него мать есть... Что она-то делать теперь будет? Может, есть и невеста... Мстил он полковнику за «Потёмкина», а теперь ему грозит казнь, да ещё какая!
      Витя никогда не видел мать такой серьёзной и суровой... Ночью, на кушетке, ему вспомнился светлый, тёплый весенний день. Все собрались во дворе у Грабовых. У всех в. памяти были дни победы после выигранной забастовки в типографии и стачки грузчиков в порту. Забравшись на глинобитный забор, Витя смотрел, не появится ли кто посторонний на улице. Соня играла на гитаре. У ног её на старых брёвнах сидели друзья. Потом явились Артём Василенко и Мачардлобер. Такие парни очень нравятся девушкам. Витя тогда заметил, как Соня оставила гитару и подошла к молодому воину. Они сели на брёвна и заговорили. Витя вспоминал их разговор.
      Фельдфебели вырвали у барабанщика винтовку, окружили его и схватили.
      «Скажите, Мачардлобер, что вы больШе любите: день или ночь?» — спрашивала Соня. «Я больше люблю утро», — ответил солдат, «И я люблю утро. Но по утрам мне хочется спать, а тут надо бежать на фабрику». — «У нас на заре солдат под барабан выводят на прогулку. И здесь начинается моя работа», — говорил Мачардлобер. Они сидели и улыбались друг другу... В лучистом взгляде тёмных глаз, в движениях Сони, в том, как она взволнованно отбрасывала назад свои косы, Витя заметил, что Мачардлобер понравился Соне. И вот сегодня Мачардлобер на глазах у Вити погиб. Он стрелял, желая отомстить за смерть расстрелянных матросов. Он выступал один. Нужно ли было так действовать? Что теперь с ним сделают? Страшно было даже думать...
     
      IX. НА ОПАЛЁННОЙ ЗЕМЛЕ
     
      У постели заболевшего Алексея Павловича сидели его друзья. Грудь Алексея Павловича порывисто вздымалась, глаза его были закрыты, лицо побледнело и пожелтело. Его только что оставил тяжёлый приступ малярии. И вот он приоткрыл глаза, зашевелил сухими губами и тихо сказал:
      — Ничего, ничего бы не изменилось.
      Витя с удивлением посмотрел на больного.
      — Я говорю о Мачардлобере... Если бы он вчера... — с трудом переводя дыхание, продолжал Алексей Павлович, — если б он убил полковника, то сегодня был бы на месте Герцыка другой полковник, который послал бы солдат стрелять в матросов или в рабочих.
      В комнате наступило молчание. Алексей Павлович снял пальто, которым его накрыли во время озноба, и сел на скамью.
      Все заметили, как за последнюю неделю он постарел и изменился.
      — Легче вам, Алексей Павлович? — с участием спросила Тоня.
      — Ничего. Температура спала. Теперь только слабость...
      Алексей Павлович сурово оглядел Антона Губу, Тоню и Витю и продолжал:
      — Вчера Мачардлобер выступил на площади, как одиночка, как мститель. А мы, товарищи, не одиночки, нет, мы бойцы революционной армии. Запомните это твёрдо, друзья!
      Все услышали, как за стеной, у вдовы, громко тикали часы, а за окном, во дворе, стрекотали кузнечики.
      — Мы идём в строю с организованными рабочими и угнетённым крестьянством. Мы готовимся не к одиночным выстрелам, а к сражениям с классом эксплуататоров и готовы в боях отдать свою жизнь за дело революционного рабочего класса, за свободу народа.
      — А Мачардлобер? — с ужасом спросил Витя.
      — Я уже сказал: Мачардлобер вышел из строя, он теперь в их руках. Они его допрашивают и допытываются, кто его друзья, затем его будут судить и осудят на смерть,.
      Витя вскочил со стула и взглянул на дядю Алёшу:
      — Да что вы? Ведь все говорят, что он «пропал ни за что»!
      Алексей Павлович провёл рукой по лицу и опустил голову.
      — Очень жаль. Смелый юноша, честная, прекрасная душа, — сказал он тихо, — но этого для настоящего революционера мало. Надо будет в воскресенье созвать кружок и объяснить товарищам, что Мачардлобер неправ, что он зря погубил себя из-за какого-то Герцыка... Но, разумеется, надо всё сделать, чтобы помочь ему.
      — Правильно, Лексей Павлович, — произнёс Антон Губа.
      Алексей Павлович поднялся и подошёл к окну. Он откинул висевшую на стёклах влажную простыню и, высунув голову, долго вдыхал в себя нежнейший и горький запах олеандра, стоявшего у него под окном. Но он был ещё слаб и не оправился после высокой температуры. У него опять закружилась голова; шатаясь, он подошёл к скамье и сел, опустив голову. Тоня и Витя с тревогой смотрели на него. Тоня неожиданно спросила:
      — Вы женаты, Алексей Павлович?
      — Женат.
      — А жена пишет вам?
      Алексей Павлович поднял на девушку усталые глаза и тихо ответил:
      — Месяц назад имел я от неё привет.
      — Откуда?
      — Из ссылки.
      — Это далеко отсюда?
      — Очень далеко...
      Алексей Павлович вздохнул и побарабанил пальцами по столу.
      — А как зовут её, Алексей Павлович?
      Он взглянул на девушку, улыбаясь, и просто ответил:
      — Мария.
      — Мария? — повторила Тоня.
      Впервые за время их шестимесячного знакомства бледная, задумчивая девушка с грустными, глубоко сидящими глазами позволила себе задать Алексею Павловичу этот вопрос.
      Алексей Павлович поманил к себе Витю и обнял его:
      — Вижу я, что ты, Виталий Андреевич, от своих ночных работ совсем похудел. Веки у тебя красные, а сам побледнел. Спишь ли ты днём?
      — Стараюсь... — ответил Витя.
      — Плохо стараешься! — И, ласково потрепав его по щеке, Алексей Павлович сказал: — Когда пойдёшь домой, загляни к Соне Грабовой и скажи ей, чтобы она вместе с дедом сегодня пришла ко мне.
      Витя встал, готовый тотчас же исполнить поручение.
      — Пойдём вдвоём, — сказала Тоня.
      Они вышли вместе и, как бы сговорившись, зашли в аптеку за хинином, потом в лавку. Нужно было достать что-то, подкрепляющее здоровье больного. Они не знали, что любит этот человек, как он питается. Услыхав от доктора, что больным прописывают кагор, купили кагору, взяли сухарей. Потом решили, что не помешает отнести ему сыр и сливочное масло.
      Всё это они передали хозяйке с просьбой ухаживать за Алексеем Павловичем, наказывая: пусть он не знает, что покупки сделаны не на его деньги.
      К вечеру к Алексею Павловичу пришёл Кузьма Яви-сенко. Несмотря на жару, он был в суконных брюках, в жёлтых ботинках, полосатом пиджаке и чёрной шляпе. На его широкой груди выпирала колесом накрахмаленная белая сорочка, а загрубевшие рабочие руки нелепо выглядывали из-под белых манжет.
      — Ты опять женихом расхаживаешь? — спросил Алексей Павлович.
      — Что делать!
      — Кого ещё уволили из паровозного депо, кроме тебя?
      — Ещё трёх парней.
      — Наших кружковцев?
      — Нет.
      — Надо нам, Кузьма, быть начеку... Литература, листовки и гектограф у Серафимы ещё не спрятаны. Никто не знает, что ещё будет в связи с арестом Мачардлобера. — Алексей Павлович вернулся к начатому разговору. — Видишь, и Витя наш наказан. Его приятель Федька тоже ведь не был на работе, так же как и Лобиков. Однако хозяева их не уволили и не перевели на ночную работу. Почему? Потому что такие люди, как Лобиков, нужны хозяевам. Надо это помнить, Кузьма...
      — А что ж, не понимаю я, что ли? Вы лучше скажите, как ваше здоровье, Алексей Павлович? — озабоченно спросил Кузьма.
      — Напала на меня старая малярия, которой я заболел, работая некогда в Сухуми.
      — Я принёс вам ещё хинина, — с улыбкой сказал Кузьма и, порывшись в кармане, подал ему пакетик с порошками.
      — Спасибо, Кузьма, мне ещё кто-то приносил хинин...
      — Ложитесь-ка лучше, Алексей Павлович. Я вижу, у вас лоб покрылся испариной.
      Алексей Павлович опустился на скамью и, проводя языком по сухим губам, сказал:
      — Какие у нас славные ребята, Кузьма! Была здесь Тоня и спрашивала меня, женат ли я. Она, наверно, хотела написать жене, чтобы та приехала навестить больного мужа... — Алексей Павлович вытер полотенцем пот с лица. — Расскажи, Кузьма, про Тоню и Серафиму и как они дружны с Соней.
      Кузьма Явисенко стал рассказывать подробности о жизни девушек.
      Отец Тони был инвалидом: у него с молодых лет не разгибались руки. Мать её подённо работала в порту. Радостей в семье было мало. Семья жила, постоянно нуждаясь, и Тоня с восьми лет поступила на табачную фабрику. Она любила читать и думать о прочитанном. Соне понравилась эта девочка, её умный взгляд, её любознательность и неизменная печаль. Соня ввела её в политический кружок, потом в группу. Теперь Тоня выполняет всякое поручение точно и своевременно, хоть с виду она хрупкая и худенькая.
      Серафима же — плотная, как колобок, здоровая, круглолицая и добродушная. Отец её работал плотником, а сёстры — на фабрике Стамболи. Жили они у бабушки, которая тоже всю жизнь провела на фабрике: то, она работала сортировщицей табака, то щипалкой, то машинисткой по набивке папирос. Серафима также с девяти лет поступила на табачную фабрику.
      Толстый, коротконогий, лысый фабрикант ежедневно обходил цехи фабрики и внимательно всматривался в лица работающих. Приказчики хозяина следили, чтобы девушки во время работы не разговаривали, не смеялись и не пели песен. Иногда хозяин замечал, что девушки во время работы что-то жуют. Тогда он приказывал им открывать рот и, убедившись, что они жуют мастику, чтобы обмануть голод, успокаивался. Есть во время работы запрещалось.
      С Соней Грабовой девушки дружили с детства, лет с десяти. Соня любила Тоню нежной, почти материнской любовью...
      Поймав на себе любопытный взгляд Алексея Павловича, Кузьма сказал:
      — Как видите, я всё хожу в «женихах». Дома я не ночую и расхаживаю по городу. Видел сегодня Артёма Василенко и Соню. Василенко мне сказал, что через три дня Мачардлобера предадут военному суду. Допрашивал его капитан Сверджинский, а председательствовать на суде будет подполковник Маркевич.
      Алексей Павлович встал и потянулся рукой к раскрытой книге, но читать не стал. Он попросил прислать к нему Василенко.
      — Мачардлобера нужно спасти, пока не поздно, — сказал он. Затем спросил: — А как Афанасий Иванович?
      — Молодец старик! Говорит: «Я теперь всё понял... Глаза мои открылись. Знаю теперь, что к чему. Если б Алексей Павлович доверил мне, то я бы в свои шестьдесят шесть лет ещё был бы полезен рабочему классу».
      — Так он и сказал? — обернувшись, спросил Алексей Павлович.
      — Я передаю его слова точно!
      Алексей Павлович улыбнулся:
      — Знаешь, Кузьма, пусть он сам ведёт работу среди рыбаков. Я ему буду помогать, а ты по-прежнему занимайся саригольским кружком.
      — Слушаю, Алексей Павлович. Я, например, хочу собрать их завтра после работы.
      — Где?
      — На мысе Ильи.
      — Далековато. О чём у вас будет разговор?
      — О выстреле Мачардлобера...
      — Очень правильно. А вы никого лишнего не приведёте с собой на мыс Ильи?
      — Постараемся! Мы соберёмся среди развалин монастыря. Помните, когда вы первый раз беседовали со мной, то вы завели меня туда, а после разговора мы с вами долго любовались морем.
      — Мы были там осенью, а теперь лето, и вечерами там очень хорошо...
      До глубоких сумерек беседовали Алексей Павлович с Кузьмой. Они говорили о необходимости расширения партийной работы. Грабов вместе с Петровым должны работать среди рыбаков. Антон Губа — среди грузчиков. Соне надо поручить собрать работниц табачных фабрик. Помогать ей могут Тоня и Серафима.
      Наконец Кузьма простился с Алексеем Павловичем.
      На другой день по дороге на работу Витю опять потянуло к морю. Стояли знойные июльские дни. Под ногами у Вити была коричневая древняя стена, опоясывающая берега Карантинной слободки. Влево от него виднелась Лысая гора, на которую ему никогда ещё не приходилось взбираться. Витя видел безбрежное и спокойное синее море, глубокую бухту, причалы, барки, шхуны, баркасы... Тянулись опалённые солнцем холмы Тёпе-Оба, и по ним две дорожки уходили вверх, в горы.
      Витя лёг на камни, нагретые солнцем, и, согнув ноги, смотрел на плывущие лёгкие белые облака, которые выплывали из-за гор и уходили в море.
      «Эх, Мачардлобер! — думал Витя. — Зачем погубил ты свою жизнь? Разве Алексей Павлович или, скажем, даже Кузьма не такие же горячие? Но они умеют сдержаться и знают, что к чему. Мерзкий Герцык жив, а тебя будут судить и приговорят к смертной казни. Люди несправедливы. Главный мастер на том заводе, где когда-то работал отец в Питере, до сих пор мучает рабочих, а отца, в одиночку выступившего против него, записали в «чёрный список» и нигде в Питере не принимали на работу. Разве в одиночку действуют?»
      Витя поднялся и зашагал по каменной стене; дойдя до её середины, он остановился. «Город объявлен на чрезвычайном положении, — вспомнил он. — Герцык торжествует. По улицам шныряют шпики и разыскивают тех, кто написал воззвание, кто печатал и разбрасывал его...»
      Витя увидел, как, обнявшись, к морю пошли две девушки, смуглые, со взбитыми, как у Сони, причёсками и большими серьгами в ушах. Девушкам было весело. Они оживлённо между собой разговаривали, смеялись и не знали, как ему тяжело. А ведь ему тяжело нестерпимо.
      Вите хотелось забыться, отвлечься, и он запел песню.
      Девушки остановились. Они с удивлением посмотрели на певца, приветливо кивнули ему и пошли дальше.
      Витя опять остался один. Он оглянулся. Амфитеатром спускающиеся к морю песочные и скалистые горы отливали коричневато-серыми красками. Около гор тянулись остатки старинных оборонительных стен и высоких зубчатых башен, выстроенных ещё в древности генуэзцами. -
      Афанасий Иванович Грабов, влюблённый в свой родной город, рассказывал, что в незапамятные времена на южном побережье Крыма жили татары, по имени которых и называли иногда Крым Тавридой; здесь и на левом берегу Днепра, на Дону и на Азовском море жили скифы. За городом и в степях до сих пор возвышаются курганы — древние могилы скифов.
      Потом на Чёрном море появились греческие купцы. Здесь, на побережье, они основали крупную торговую колонию. На смену грекам пришли римляне и купцы Генуи. Появившиеся из Малой Азии орды турок и татар прогнали генуэзцев. Монгольские разбойничьи орды пошли на Московскую Русь и сюда, в город, именовавшийся ранее Кафой, свозили пленных невольников. Пленных отправляли на далёкие рынки и продавали в рабство. Сколько невольников и невольниц было загублено турками и татарами, не счесть...
      Витя вздохнул. Он опять оглянулся. Он не знал, который час, а потому спустился с древней стены и направился в город. В начале Итальянской улицы часы на окне у часовщика показывали верное время. До начала работы оставалось не так уже много.
      На улице под парусиновым навесом кафе сидели гимназисты и студенты и пили мутноватую, кисловатую крымскую бузу. В прошлом году Архипов вместе с Витей зашли сюда, и они весело сидели в кофейне, пили бузу и закусывали маковками. Хотя у Вити и было сейчас в кармане несколько копеек, но заходить сюда одному не хотелось.
      И вдруг на улице произошёл странный переполох. Навстречу, гремя колёсами, покатились фаэтоны и брички, быстро скрываясь в боковых переулках. Сидевшие в кафе заторопились уходить, точно опасаясь погони; с тротуаров убегали взрослые и дети. Какая-то толстая нянька побежала с плачущим младенцем на руках. «Что за история? Куда они все бегут?» — подумал Витя и в эту минуту увидел конных городовых. Размахивая нагайками, они дико кричали прохожим:
      — Стой! Руки вверх!
      Застигнутые на тротуарах пешеходы бросали на землю корзинки и свёртки и, останавливаясь, поднимали руки. Витя скрылся за колоннами торговых рядов. Он с любопытством смотрел из-за колонн. На опустевшей Итальянской улице показался фаэтон, где в напряжённой позе сидел полковник Герцык. Рыжеусый и бравый, он боязливо оглядывался на проезжих и прохожих...
      Когда Герцык проехал и за ним промчались конные городовые, Итальянская улица опять ожила. Из переулков выедали извозчики с седоками, из домов вышли дворники, на тротуарах появились женщины и дети.
      Торопясь на работу, Витя подходил к типографии; и тут на афишной тумбе увидел свеженаклеенный приказ начальника гарнизона.
      «Обывателям города строго воспрещается: Первое — скапливаться на улицах. Второе — засиживаться на скамейках. Третье — стоять у ворот и в подворотнях. Четвёртое — передавать друг другу заведомо злонамеренные слухи.
      При появлении же на улицах господина начальника гарнизона вменяется в обязанность всем немедленно останавливаться, не держать ничего в руках и поднимать вверх руки.
      За невыполнение сего приказа устанавливается тюремное заключение сроком на три месяца».
      Теперь Витя понял причину уличной суматохи и, насмешливо улыбаясь, вошёл в помещение типографии.
      — Здорово, Стишов! — встретили его рабочие дневной смены.
      — Ну что, видел, Виталий, «перепуганного» Герцыка? Руки поднимал к небу? — смеясь, спрашивали его рабочие. Оказывается, они уже видели такие картины.
      — Я-то не поднимал! Спрятался за колоннами, смотрел — и дивился... — ответил Витя.
      Окончившие работу спешили домой. Витя помог установить на машине новую форму. Рабочие постепенно расходились. Вите предстояла новая бессонная ночь.
      Ему снова стало не по себе. Стоя на подножке машины и подкладывая чистые листы, он опять вспоминал Мачардлобера, Кузьму и Алексея Павловича. «Здоров ли он и о чём он теперь думает?» — размышлял Витя. Потом он вспомнил уличный переполох, городовых, полковника Герцыка, его приказ...
      Витя не знал, что этот приказ написал полицмейстер. И что в этот час полицмейстер стоял у двери квартиры.доктора Мансурова и в бешенстве нажимал кнопку звонка.
      Когда из передней послышался непрерывный звонок, доктор Мансуров проснулся и выглянул в окно.
      — Иду, Владимир Петрович, — побледнев, прошептал юн и, запахнув халат, пошёл открывать дверь.
      Выскочившая из спальни жена доктора услышала, как муж её гремел засовом, как он приветствовал вошедшего и как в кабинет, звеня шпорами, вошёл полицмейстер.
      — Извините, мосье Мансуров, что я нагрянул к вам в такой поздний час... — хрипло сказал полицмейстер.
      — Ради бога, что произошло, Владимир Петрович? — спросил доктор.
      — Представьте себе, что при обходе полицейских постов я упал с лошади, и посмотрите, что стало с моим лицом!
      — Родной мой, что она с вами сделала? — воскликнул доктор.
      — Кто «она»? — строго спросил полицмейстер.
      — Я говорю о вашей смирной лошади.
      — Ну, положим, она вовсе не так смирна, как вы думаете.. Во-вторых, я ходил пешком и ударился по близорукости о телеграфный столб.
      — Садитесь, Владимир Петрович, я сейчас окажу вам необходимую помощь, хотя я и не хирург, а только терапевт...
      — А также и акушер! Хо-хо-хо! Я прочёл вашу табличку. На ней сказано: «Городской врач, терапевт и акушер».
      Из столовой жена Мансурова слышала, как смеялся полицмейстер, а муж её под краном мыл руки и искал разные пузырьки в стеклянном шкафу.
      Она с улыбкой представляла себе коротышку-полиц-мейстера. Около сорока лет этот «Попик» служил в департаменте полиции и проявлял на службе большое усердие... Его суетливость и подозрительность были всем известны. Он вмешивался и вникал во все стороны жизни города: в положение торгового рынка, в дела кофеен и трактиров. Проходя по Итальянской улице, он обращал внимание на размер вывесок, на убранство витрин, на состояние скамеек и всматривался в лица прохожих. В тех случаях, когда он видел незнакомых, он подходил к ним, сурово звенел шпорами и требовал предъявить паспорт. Словом, горожане избегали встречи с беспокойным полицмейстером.
      Между тем в кабинете Мансурова шёл разговор.
      — Ужасно, Владимир Петрович, вас этот столб изуродовал! — слышался из кабинета голос Мансурова. — У вас, во-первых, большая и глубокая царапина на носу. Я её промыл и смазал йодом. Сейчас наложу швы и осторожненько смажу и другие царапины. Ранку и ссадину на затылке я закрою накладкой. Снимите, Владимир Петрович, ваш белый кителёк и ложитесь на кушетку.
      Доктор бегал от кушетки к столу и обратно. Потом полицмейстер, кряхтя, поднялся, натянул китель и, очевидно взглянув в зеркало, ужаснулся:
      — Боже милосердный! На кого я сейчас похож? На зебру африканскую, честное слово!
      — Не волнуйтесь, Владимир Петрович. Поезжайте спокойненько домой, ложитесь в постельку и лежите там не меньше трёх денёчков. К воскресенью, я надеюсь, все ваши царапины на носу и лице значительно побледнеют.
      — Вы так думаете?
      — Уверен в этом.
      — В таком случае, спасибо, месье. Об одном прошу вас: вы об этих царапинах и ночном визите к вам никому не рассказывайте.
      — Будьте покойны, Владимир Петрович. Буду нем, как рыба.
      Звякнули шпоры, послышались удаляющиеся шаги, и голоса замерли. Сидевшая в столовой жена Мансурова услышала стук колёс отъезжающего тяжёлого полицмейстерского фаэтона. Потом Мансуров в белом накрахмаленном халате вернулся в столовую.
      — Ну и история! — воскликнул он весело.
      — Что случилось с Попиком? Неужели он действительно напоролся на столб или упал с лошади? — спросила жена.
      — Какое там... Просто жена его избила.
      — Что ты? Она ведь в Петербурге!
      — Нет, она вчера приехала, а сегодня ночью исцарапала его, как дикая кошка.
      — Значит, до воскресенья он не сможет показываться на свет божий? Что ж, извозчики отдохнут, а подозрительные люди скажут тебе спасибо...
      — Да-да. Только ты молчи. И без этого в городе все перепуганы...
      — А больше всех полковник Герцык.
      Мансуров рассмеялся и, взглянув на часы, предложил жене укладываться спать...
      А Витя, в эти часы, покачиваясь на подножке печатной машины, продолжал работать.
     
      X. СУД
     
      В закрытом на лето офицерском клубе две комнаты были отведены для суда над барабанщиком Мачардло-бером.
      Дежурный у дверей младший унтер-офицер Василенко сочувственно поглядел на своего друга и сделал ему какой-то знак, когда его под конвоем вводили в зал суда. Но грустный, потухший взгляд и осунувшееся лицо Мачардлобера взволновали его. «Ничего мне больше не надо. Поступил я опрометчиво, я знаю. Но я не мог поступить иначе. И одного только хочу теперь: умереть», — говорил этот взгляд.
      Губы у Василенко дрогнули от этой внутренней замкнутости и обречённости его друга. Гневиыми глазами Василенко протестовал, взывая о помощи: «Не всё ещё потеряно... Крепись, и борись, наш дорогой!..»
      Председатель суда подполковник Маркевич, проведя пальцами по седым усам, хрипло крикнул:
      — Подсудимый, встать!
      Мачардлобер поднялся. Несмотря на то что у него был измождённый вид, он держался прямо. Председательствующий начал с обычного опроса: имя, отчество, фамилия подсудимого, сословие, образование и год поступления на военную службу. Мачардлобер чётко и с виду спокойно ответил на все вопросы. Ему позволили сесть.
      Офицер, сидевший направо от председателя, начал читать обвинительное заключение «по делу нижнего чина такого-то полка в покушении на жизнь командира полковника Герцыка». И опять раздался крик:
      — Подсудимый, встать!
      Офицер с лимонно-жёлтым, испитым лицом, собрав листы обвинительного заключения, сел на прежнее место.
      — Признаёшь ли ты, подсудимый Мачардлобер, себя виновным в том, что во время солдатского смотра ты вырвал у солдата винтовку и дважды выстрелил из неё в командира своего полка с намерением убить его?
      — Да. Я так сделал, не отрицаю... — громко ответил Мачардлобер и выпрямился, расправляя израненные плечи.
      Председатель с раздражением спросил:
      — Говори, признаёшь ли ты себя виновным и раскаиваешься ли ты в этом тяжком преступлении перед богом и судом?
      Чёрные глаза солдата ожгли председателя суда:
      — Нет, я не раскаиваюсь. Жалею об одном, что не застрелил того, кто душит революцию, кто посылал наших солдат на защитников народа, на славных матросов броненосца «Потёмкин»!
      — Довольно! — опять гаркнул председательствующий и сказал офицеру, сидевшему справа: — Запишите: «Не раскаивается и сожалеет отом, что не убил командира».
      Мачардлобер ещё что-то хотел сказать, но подполковник яростно цыкнул:
      — Не сметь разговаривать!
      Василенко, стоя у дверей, видел небритую щёку и затылок своего любимого друга и бледные лица трёх офицеров. Никого больше не было. Зал офицерского клуба был пуст — ни один стул не был занят в зале, и голоса гулко отдавались со всех сторон.
      Офицер, сидевший влево от полковника, очевидно
      кому-то подражая, стараясь растягивать слова, нараспев спрашивал:
      — Скажи, подсудимый Мачардлобер, с каким кружком или организацией ты поддерживал связь? Кто уговорил тебя на это преступление?
      Все смотрели на Мачардлобера. Он решительно ответил:
      — Я уже сказал. Я действовал один. Никто меня не подстрекал.
      — Ты, вероятно, гм... социалист-революционер?
      — Нет.
      — Анархист?
      — Нет.
      — В таком случае, ты социал-демократ?
      — Я счёл бы за честь, если бы был им, — сказал Мачардлобер.
      Председательствующий обратился к секретарю суда:
      — Поручик, запишите: «Счёл бы за честь быть социал-демократом».
      Перо секретаря быстро заскрипело
      Обвинитель продолжал:
      — Последний вопрос. Кто... э-э... кто ещё, кроме тебя, состоял в подпольной группе нашего полка? И почему ты так возмутился, когда солдаты, верные присяге, стреляли в бунтовщиков и в изменников-матросов?
      Звякнули железные наручники, сковавшие руки подсудимого. Он долго с ненавистью и презрением смотрел на судей. Подавив в себе волнение, он заговорил:
      — В полку, к сожалению, не было подпольной революционной группы. Но она будет, господа судьи!.. Я стрелял в полковника потому, что матросы «Потёмкина» были защитниками народа. Они смело подняли восстание за свободу, а враг народа и родины полковник Гер-цык послал тёмных солдат на своих освободителей. Он...
      — Молчать! — заревел председательствующий и вскочил с места.
      Наступило молчание. В полутёмном пустом зале чадили керосиновые лампы. Артём Василенко переминался у дверей с ноги на ногу, нервно сжимая холодный затвор винтовки.
      Потом долговязый офицер, покачиваясь, встал и начал обвинительную речь, полную злобы и нападок на поднимающееся повсюду «крамольное» движение рабочих и крестьян. Он пространно говорил о нерушимых устоях царской России: о православии, о самодержавии и господствующей народности, о благоденствии государства и преступной деятельности «тёмных» элементов. Он требовал для обвиняемого Мачардлобера немедленной смертной казни — расстрела.
      За окнами бывшего офицерского клуба голубел рассвет. Уныло мерцали лампы. Всем присутствующим казалось, что предрассветный холодок бежит по их жилам.
      — Подсудимому предоставляется последнее слово, — отстёгивая синий воротник мундира, прохрипел подполковник Маркевич.
      Мачардлобер встал. Всматриваясь в офицеров, он сказал:
      — Вы решили меня расстрелять. Другого приговора я от вас и не ждал. Я в ваших руках — и вы убьёте меня. Это вы можете сделать. Но вы не в силах остановить приближение утра. Так вы не можете остановить или задержать нарастающую революцию. Сейчас в нашей стране ночь, но заря свободы уже близка. Я верю в это, господа судьи! Берегитесь! Скоро гнев угнетённого народа сметёт самодержавие и помещичье-буржуазный строй, а с ним и вас, господа офицеры. Да здравствует революция в России!
      Василенко видел, как побледнели лица офицеров. Торопливыми движениями они собрали со стола бумаги и, оглядываясь на Мачардлобера, быстро ушли в другую комнату на совещание.
      В большой, необжитой зале офицерского собрания остались только конвойные и Мачардлобер. Артём Василенко, стоявший на страже у дверей, тихо кашлянул. Мачардлобер медленно оглянулся, и глаза их встретились. Хотелось поговорить, но это было невозможно, и никто ничего не сказал. Наступила томительная тишина, только временами звякало железо на руках подсудимого.
      Когда в кбмнату заглянуло солнце, то за столом опять появились офицеры. Подполковник Маркевич, мотая головой так, словно его душил твёрдый воротник мундира, стал читать решение суда. Приговор заканчивался так: «Рядовой Мачардлобер, как нераскаявшийся злодей, приговаривается военно-полевым судом к публичному повешению».
      Мачардлобер угрюмо выслушал приговор. Лицо его сохраняло спокойствие, и это привело в ярость Маркевича. Побагровев, он крикнул конвою:
      — Увести негодяя в тюрьму! Немедленно увести!
      Злобный голос его гулко прозвучал в зале офицерского клуба.
      Офицеры ушли. Окружив осуждённого, конвойные солдаты под начальством усатого фельдфебеля повели его к дверям. Василенко раскрыл дверь и пропустил их. Мачардлобер посмотрел на Артёма, строгий, усталый взгляд его сказал товарищу и другу: «Прощай, брат!»
      В последующие дни после суда в городе наступили нестерпимо душные, знойные дни; даже море не умеряло жары ветрами и прохладой. Мучительно тянулось время. Через три дня приговор суда был утверждён командующим войсками.
      Тоня, которая прибежала к Алексею Павловичу, передала со слов Артёма Василенко, что казнь откладывается до приезда в город палача. Его ищут по уголовным тюрьмам...
      Соня просила Витю навешать её, и он каждый день приходил к Грабовым. Вот он и сегодня здесь, но Соня ещё не вернулась с фабрики.
      Растянувшись под палящими лучами солнца, Витя лежал во дворе на брёвнах и в который раз думал о Ма-чардлобере и о Соне. Опять вспомнился ему тихий майский вечер, когда после собрания все пошли гулять на Митридат. Друзья расселись парами на каменных ступенях музея. Соня и Мачардлобер стояли между колоннами и беседовали; сбоку от них на ступени сидел Витя и любовался, как и обычно, когда бывал здесь, чудесной картиной заката. Внизу лежал город, вправо уходили в море волнорез и знакомые зубчатые высокие башни крепости времён пребывания здесь генуэзцев. При первом знакомстве Соня спросила:
      «Почему, Мачардлобер, у вас всегда грустные глаза?»
      Он, отшучиваясь, ответил:
      «У всех барабанщиков такие глаза».
      Соня засмеялась. Закинув косы за плечи, с улыбкой смотрела она на Мачардлобера. Витя заметил, что в этот день Соня похорошела и была очень взволнована и весела.
      Потом они заговорили об Алексее Павловиче. Соня рассказывала, что он по профессии слесарь-лекальщик, много лет жил в Питере. С девятнадцати лет Алексей Павлович посещал рабочие кружки, читал, учился долго и упорно. Он был арестован, сидел в тюрьме и работал в разных городах.
      «Он из тех, — говорила Соня, — которые не ищут дружбы с либералами и не впадают в панику при трудностях. Он не теряет мужества и всегда спокоен...»
      «Это прекрасно, что он такой!» — вздохнув, тихо сказал Мачардлобер.
      «А сейчас что с ним?» — подумал Витя, и эта мысль заставила сильно забиться его сердце. Он вскочил с колоды и взглянул на калитку. Соня отворила её и подошла к Виталию.
      — Как живёшь, дружок? — спросила она тихим, вялым голосом.
      Витя посмотрел на её изменившееся, разом исхудавшее лицо, быстро отвёл глаза и сел с ней рядом. Подавая ему листок, Соня сказала:
      — Я вчера послала ему письмо. Артём обещал его доставить. Прочти, что я написала.
      Витя, не смея поднять на неё глаза, взял листок, разгладил его на коленях и прочёл:
      — «Наш дорогой друг! Мы знаем, как ты мужественно держал себя на суде. Сказанное тобой «последнее слово» сохранится в нашей памяти и будет доведено до каждого честного рабочего. Ты прав, что в России скоро наступит утро... Тьма сгинет, и имена наших врагов проклянут все лучшие люди. Ты будешь жить в памяти друзей. Не забудут тебя они. Прощай, друг наш!»
      Когда Витя закончил читать и взглянул на Соню, она рыдала, уткнувшись лицом в свою чёрную косынку. И Витя мысленно видел над нею большие тёмные глаза Ма-чардлобера, его высокий лоб, красивое нервное лицо.
     
      XI. КАЗНЬ
     
      Море неистово бушевало. Подгоняемые ветром, зелёно-мутные волны вздымались и шипели. Валы, набегая друг на друга, с рёвом проваливались в тёмную бездну, снова поднимались и, рассыпаясь, катились к берегу.
      Докатившись, они с грохотом бросались вперёд, сдвигая камни, обрушиваясь на каменные плиты мола. А оттуда, устало вздыхая, грозные валы сползали в море мелкими ручейками.
      Море у берегов бушевало и выло, а в городе в этот воскресный день было тихо и буднично. В белом городском соборе только что отзвонили раннюю обедню, а за оградой собора неугомонные мальчуганы с увлечением играли в бабки и городки.
      Дальше, в полутьме кофеен, отдыхали загорелые посетители. Не торопясь, они попивали из маленьких чашек горький кофе, говорили о ценах на пшеницу, на табак или судачили о городских происшествиях.
      На базаре, среди гомона и пыли, на рогожах блестели на солнце овоши всех цветов: темно-синие баклажаны, оранжевые тыквы, красный глянцевый перец и пунцовые помидоры. Между покупателями и торговцами шныряли уличные продавцы лимонада, халвы, мутно-кислой бузы. В шалашах чадили и дымили базарные кухни. Около них толпились приезжие из Старого Крыма и Карасубазара. На заборе красовалась огромная афиша, извещая, что вечером в цирке в последний раз выступит со своими лошадьми дрессировщик Вильям Кук, а во французской борьбе среди профессиональных борцов будет участвовать грузчик порта Иван Поддубный.
      По улицам на бойни гнали коров, баранов, телят...
      Но вот, обгоняя их, помчались фаэтоны. На плюшевых сиденьях в белых костюмах проезжали богатые люди. На велосипедах проносились студенты и гимназисты старших классов.
      Поднимая пыль, из степи катились брички, в которых, развалясь, сидели с жёнами и детьми уездные помещики.
      Куда же они спешили? Все торопились не опоздать на зрелище, к подножию Лысой горы, к пустырю, где за ночь воздвигли помост и виселицу. К этому месту подъезжали фаэтоны, здесь останавливались брички. Не выходя из экипажей, господа решили отсюда наблюдать казнь солдата-мстителя.
      На склонах Лысой горы собрались жители окраин: — работницы табачных фабрик, рабочие порта и городского предместья Сариголь. Между ними были жена Грабова и её внучка Соня. Неподалёку от них с сурово сжатыми губами стоял Виталий Стишов.
      Витя неотрывно следил за деревянным помостом под виселицей. На табурете сидел палач — чернобородый арестант, доставленный из харьковской уголовной тюрьмы. Палач без передышки курил, отплёвывался, и казалось, что он ничего не замечал вокруг себя.
      На работе Степан Архипов рассказал Вите, что когда палача доставили в тюрьму, то уголовные арестанты набросились на него. Кровавая расправа была бы неизбежной, но вступилось тюремное начальство. Палача посадили в отдельную, отдалённую камеру. Арестанты, однако, с этим не могли примириться. Они уговорили кашевара всыпать яд в борщ палача. Он так и сделал, но яд почему-то не оказал своего действия, и палач остался невредим...
      Докурив, палач поставил табурет под свисающую петлю и вскочил на него. Он потянул верёвку и, убедившись, что она надёжна, соскочил, снова сел на табурет и опять закурил.
      Наступил полдень. К площади, чётко отбивая шаг, подошла рота солдат. Хмурые и усталые, они вышли вперёд и по команде построились вокруг помоста.
      За спиной Витя услышал сердитый шёпот:
      — Эх, крупа несчастная!
      — Знали его, а теперь пришли смотреть...
      — Да разве они по своей воле пришли? Пригнали их сюда... по приказу.
      К Соне Грабовой подошла маленькая, хрупкая Тоня и встала с ней рядом. Витя смотрел на девушек. Веки у Тони были красные, вспухшие. А у Сони глаза были сухие, но безумные. Её бабушка Ксения Григорьевна, глядя на девушку, поминутно утирала мокрые щёки. Витя подумал: «Где Кузьма? Где Антон Губа?» Но их нигде не было видно. Вокруг него заволновались и зашептали:
      — Смотрите! Везут! Он сидит на телеге!
      — Боже, сколько вокруг него полиции и стражи!
      Впереди телеги шагали полицейские с шашками наголо. За ними двигалась телега. Витя не видел того, кто сидел там, но неподалёку от него какая-то женщина дико вскрикнула. Витя взглянул на неё. Она закрыла лицо руками. Витя увидел, как сквозь её пальцы, прорываясь, бежали слёзы. Тем временем конвойные сбивали с Мачардлобера кандалы. Он стоял возле помоста, обросший бородой, с кудрявыми волосами, почерневший, в изорванной рубашке.
      Долговязый офицер, выдвинувшись перед виселицей, начал читать смертный приговор. Мачардлобер внимательно смотрел на солдат своей роты, на экипажи и на брички и, повернувшись, долго всматривался в лица работниц табачной фабрики, стоявших на склонах Лысой горы.
      Чтение приговора закончилось. Наступила тишина. Витя слышал, как шумел город, скрипели по дороге возвращающиеся с базара телеги, доносился гневный грохот морского прибоя.
      К Мачардлоберу подошёл священник, но осуждённый отрицательно покачал головой, и священник отступил. Офицер подал знак палачу. Палач подскочил к барабанщику и хотел набросить на него саван. Неожиданно Мачардлобер оттолкнул палача, поднялся на помост и, вскочив на табурет под свисающей петлёй, поднял кулак и крикнул:
      — Люди, верьте...
      Но в это мгновенье палач сзади накинул на него саван, стремительно просунул его голову в петлю, крепко затянул её и выбил табурет из-под ног Мачардлобера...
      Люди, стоявшие вокруг Вити, вскрикнули и отшатнулись. Послышались вопли, плач, проклятья... Точно в тумане, Витя видел, как судорожно дёргалось под петлёй тело, затем стало вытягиваться и постепенно замирать... Вскоре навсегда остался неподвижен тот, кто ещё недавно негодовал, протестовал, любил. Вид вытянутого и неподвижного тела Мачардлобера, качавшегося в петле, привёл Витю в ужас.
      Он оглянулся. Ксения Григорьевна, поддерживая под локоть Соню, медленно уходила. У Сони словно отнялись ноги: они ступали как чужие, как деревянные — куда попало, и если бы девушку не поддерживала под руку Ксения Григорьевна, то Соня упала бы. Но старуха запыхалась и побагровела, ей не под силу была эта задача, и она посадила Соню на камень, и девушка повалилась на бок, мертвенно-бледная, с закрытыми глазами, с плотно сжатым ртом.
      Ксения Григорьевна склонилась над ней и стала махать над её головой своим головным платком.
      Вите казалось, что он, стоя среди камней, и сам окаменел. Едва отдышавшись, он постарался взять себя в руки и, ещё не оправившись ог ужаса, который овладел его сердцем, медленно подошёл к Соне. Он сочувственно окликнул девушку, но горе её было так велико, что она ничего не слыхала и не видела. Ксения Григорьевна сидела рядом с Соней, но она тоже не могла сдвинуться с места. Поэтому Витя присел с ними рядом.
      Мимо них в бричках и в фаэтонах стали уезжать в город бывшие на площади зрители, те самые люди, которые дали приказание убить Мачардлобера и теперь приезжали проверять, исполнено ли их желание.
      Витя видел румяные, сытые лица, любопытные, равнодушные взгляды и ленивые движения. Одним из первых показался экипаж городского головы Греховодова. Витя слыхал, как он нараспев спрашивал свою жену:
      — Ну, душенька, что мы теперь будем делать? Ты поедешь к своей портнихе или домой?
      — Нет, дружочек, мы лучше отправимся домой. Я голодна и устала от этого зрелища...
      Дальше, не спеша, в сопровождении сына-студента пробирался к своему экипажу городской нотариус. Толстяк поминутно снимал с головы твёрдую шляпу-котелок и любезно раскланивался с сидевшими в экипажах. Витю поразила почти лучезарная улыбка, полная угодливости, которая то вспыхивала, то угасала на розовом, полном лице нотариуса. Кланяясь направо и налево, он поминутно говорил: «Моё почтение! Моё нижайшее! Здравствуйте, достопочтенный!»
      Витя слышал, как сын нотариуса время от времени сердито спрашивал отца:
      — Я не понимаю вас, папа: как вы могли остаться холодным к такому дикому самоуправству?
      — Васенька, таков голос закона.
      — Какой же это голос? Убить человека за то, что он протестовал против обстрела потемкинцев! Да ведь это преступление и подлость!
      Нотариус строго ответил:
      — Послушай, Василий, твои гимназические годы окончились, а вместе с ними должны рассеяться и твои иллюзии. Ты уже, слава богу, в университете... Ты должен понять, что этот солдат покушался на жизнь полковника.
      — Но он ведь не убил его?
      — Он мог его убить, а этого уже достаточно, чтобы повесить преступника! — резко ответил нотариус, и, подойдя к своему фаэтону, насмешливо сказал: — Садись, садись, революционер, поедем!
      Нотариус и сын его уехали. Вите больше ни о чём не хотелось слышать, и он в отчаянии опустил голову. Взяв Соню под руку, он помог ей подняться; с другой стороны её поддерживала Ксения Григорьевна. Они медленно пошли, пока им не встретился пустой экипаж, и Виталий, усадив туда Соню с Ксенией Григорьевной, доставил их домой. Потом он пошёл бродить по городу.
      Домой ему не хотелось. Он мог бы пойти теперь к Алексею Павловичу, но с тех пор как он работает по ночам, бывать у него днём стало труднее. Что делать? Но ведь Алексей Павлович как бы заменяет ему отца.
      И вот Витя снова в полутёмной комнате. Не оправившись от приступа малярии, Алексей Павлович полулежал и читал вслух Кузьме какую-то книгу. Увидев Витю, он спросил:
      — Ты был там?
      — Был, — нехотя ответил Виталий.
      И он рассказал о том, что видел у Лысой горы. Алексей Павлович и Кузьма молчали. Когда Витя рассказал о встрече с городским нотариусом и его сыном, Алексей Павлович взглянул на Кузьму и, усмехнувшись, сказал:
      — Вероятно, это вчерашний гимназист, один из кружковцев Бугайского. Завтра, при студенческих беспорядках, он узнает, что грозит ему, и он примкнёт к ним или отойдёт от революции ещё до того времени, как станет чиновником, врачом или нотариусом... Так почти всегда бывает с этими сынками лакеев буржуазии.
      Кузьма улыбнулся Вите, и взгляд его как бы сказал: «Что? Понял?» Алексей Павлович, плотно сжав губы, задумался.
      Потом сказал Вите:
      — Если хочешь с нами посидеть, придвинь стул и слушай.
      Вдруг в ворота постучали. В комнату вошли Серафима и Артём Василенко. Круглолицая, с серыми, немного близорукими глазами и пухлыми губами, Серафима внимательно всматривалась в похудевшее, пожедтевшее лицо Алексея Павловича. А он смотрел па Василенко и думал, как много тот пережил за последние дни... Ему не удалось спасти от смерти Мачардлобсра.
      Несколько минут все молчали. Проведя пальцами по тёмным усам, Василенко угрюмо рассказывал:
      — Полковник Герцык считает, что солдаты в тот страшный день нарочно плохо стреляли. И вот сейчас их гонят в поле и учат попадать в мишени.
      — Вот подлец! — вырвалось у Кузьмы.
      — А как солдаты? — спросил Алексей Павлович.
      — С тех пор как здесь побывал «Потёмкин» и солдат заставили стрелять в матросов, в казармах шепчутся: «Надо продолжать дело «Потёмкина».
      — Это хорошо, что они так говорят! — Алексей Павлович пристально взглянул на Василенко и спросил: — А как к тебе относятся, Артём? После твоего сиденья на гауптвахте и вообще?
      — Как будто бы неплохо, Алексей Павлович. Но вот о чём я хотел бы спросить...
      Артём Василенко замолчал, и Вите слышно было, как билась и жужжала муха на окне за спущенным одеялом.
      — Герцык до того обнаглел, что у самых покорных и тёмных солдат в душе загорается возмущение, — сказал Василенко. — Даже сегодня, в воскресенье, роты были подняты до рассвета, и голодных и сонных людей погнали на учебную стрельбу. Стреляли они, конечно, плохо. Мою одиннадцатую роту в наказание за это после стрельбы послали чистить отхожие места, а десятую роту, в которой служил Мачардлобер, направили к Лысой горе смотреть на казнь товарища...
      Василенко опустил голову и угрюмо замолчал. Потом, положив руку на колено Алексея Павловича, он сказал:
      — Не знаю, что мне делать, если...
      — Если что, Артём? — сурово спросил Алексей Павлович.
      — ... если в казармах поднимется бунт?
      — Бунт?
      — Да. Как мне тогда действовать? Скажите, Алексей Павлович! Я получил сегодня отлучку из казарм только на полтора часа; я побежал к Серафиме и сказал, чтобы она привела меня к вам...
      Алексей Павлович провёл рукой по своей худой щеке и, нахмуря брови, тихо ответил:
      — Ты, конечно, Артём, знаешь, что бунт — это не восстание. При восстании должна быть руководящая организация, подготовленные кадры, продуманный план действий. Но если у вас в казармах всё-таки вспыхнет возмущение и если солдаты захватят винтовки и патроны, ты, Артём, обязательно должен возглавить это стихийное возмущение, чтобы организовать и расширить его рамки. Ведь есть у вас полк, который стоит в лагерях.
      — Понимаю, Алексей Павлович, — проговорил Василенко и взволнованно вскочил с места.
      — Мы тебе поможем, Артём, одного тебя не оставим. Тогда сейчас же свяжись со мною или с Кузьмой, — сказал Алексей Павлович и тоже встал.
      Серафима и Василенко заторопились уходить. Алексей Павлович тихо сказал:
      — Когда стемнеет, я хочу выйти в город.
      — Как можно вам в такое время расхаживать? — удивился Кузьма.
      — Ты так думаешь?
      — Да-да!
      — Я без твоего разрешения, Кузьма, часто по ночам гуляю.
      — — А где, позвольте узнать?
      — Всюду. Памятуя правило: если хочешь, чтобы враг тебя не увидел, гуляй перед самым его носом. Я так и делаю.
      — Интересно... Я сегодня пойду с вами...
      — Нет-нет, этого не делай! Зачем же нам попадаться вдвоём?
      — Не хотите, значит?
      Кузьма подмигнул и хитро улыбнулся Вите. Потом Витя узнал, что Кузьма, правда, не ходил в тот вечер рядом с дядей Алёшей, но незаметно следовал за ним на небольшом расстоянии.
     
      XII. БУНТ
     
      На улице Афанасий Иванович Грабов задержал Витю и таинственно шепнул ему:
      — А ведь Алексей Павлович скоро уезжает от нас.
      — Уезжает?
      В глазах Вити отразилось волнение, почти испуг:
      — Как же мы без него останемся?
      — Кузьма остаётся здесь, но Алексея Павловича мы будем вместе провожать. Да...
      Простившись, Грабов ушёл в переулок, ведущий к морю, а Витя пошёл на работу, в типографию.
      Ночью, накладывая листы, Витя со щемящей тоской думал об отъезде Алексея Павловича и по многу раз вспоминал первый вечер их знакомства. Встреча с Алексеем Павловичем — это самое яркое и значительное событие в короткой жизни Вити. Чтение и беседы по поводу полученных от него книг Максима Горького, Салтыкова-Щедрина, Некрасова, несколько поручений, прогулки по берегу и по морю, разъяснение, как держаться во время забастовки, массовки, на которых выступал Алексей Павлович, демонстрация, где они оба принимали участие, победа над Иваном Лобиковым и над хозяевами типографии... — всё это произошло за короткое время. И вот сейчас, когда Алексей Павлович так нужен здесь, он уезжает!.. Витя понимал, что ехать ему необходимо. Но куда он уезжает? Эх, если Алексей Павлович взял бы и его с собою!.. Мысль эта показалась ему сначала дерзкой и неосуществимой, но постепенно овладевала его сознанием и чувством, а к рассвету Витя уже ни о чём дру-юм не думал и ничего больше не желал.
      Возвратившись домой, Витя не мог заснуть в это утро. А в полдень в городе произошли такие события, что он и вовсе отказался от отдыха.
      В тот день солдат в казармах подняли опять до утренней зари и быстрым маршем погнали на учебную стрельбу. Они стреляли в мишени стоя, с колена и лёжа на земле. Но с утра люди были голодны и измучены, поэтому стрельба шла опять плохо. Начальники рассвирепели и погнали солдат обратно в казармы.
      Изнемогая от усталости, солдаты составили винтовки в «козлы», сбросили с себя тяжёлую амуницию и намеревались поесть и отдохнуть. Но вдруг послышалась команда:
      — Надеть скатки! Построиться на дворе!
      Солдаты не двинулись с места. На пороге появился усатый фельдфебель.
      — Эй, барабанщики! Разве вы не слыхали команды? — крикнул он, ругаясь по-площадному. (Со времени выстрела Мачардлобера фельдфебель десятой роты называл солдат не иначе, как «барабанщиками».)
      Один из друзей Мачардлобера злобно крикнул:
      — Зачем ругаешься? Сначала обедать давай! А то не будем строиться!..
      — Что-о? — округлив глаза от ярости, спросил фельдфебель. Он подскочил к солдату. — Ты что сказал? Повтори, мерзавец!
      — Пожалуйста, повторю: не пойдём строиться. К чёрту занятия! Голодные мы...
      И вдруг в казарме прорвалось гневное, многоголосое, властное требование:
      — Давай обед! Раздавай порции! Не пойдём голодные!
      Выхватив из ножен шашку, фельдфебель завопил, брызгая слюной:
      — Строиться сейчас же! Сволочи! Мерзавцы!
      В это мгновенье мимо него с грохотом пролетел пущенный чьей-то рукой табурет, который ударился об стену и разлетелся в мелкие куски.
      — Бей его! Шкура!
      Выронив в испуге шашку, фельдфебель бросился в канцелярию. Разъярённые солдаты погнались за ним, навалились на деревянную перегородку, выдавили дверь, оттолкнули ротного писаря и схватили фельдфебеля. Подняв на руки, солдаты вынесли его на площадку и сбросили с лестницы. Один из солдат в дверях крикнул:
      — Братцы! Разбирай винтовки и патроны! Идём к одиннадцатой роте!
      Скоро в дверях одиннадцатой роты Василенко увидел толпу вооружённых солдат. Они кричали:
      — Одиннадцатая рота! Хватай оружие! Бей мучителей!
      — Правильно! Мы с вами, товарищи! — сказал солдатам Василенко и крикнул: — К пирамидам, товарищи! Разбирай винтовки!
      Через несколько минут солдаты одиннадцатой роты с винтовками и патронами собрались около Василенко.
      — Раздатчики, ступайте на кухню! Потребуйте порции! — распорядился Василенко.
      Фельдфебель и унтер-офицеры скрылись, как только услышали шум в десятой роте.
      Наскоро перекусив, солдаты по предложению Василенко вышли в казарменный двор. Там уже собрались солдаты десятой роты. Они вынесли из канцелярии стол;
      за ним стоял тот солдат, который первый крикнул на фельдфебеля. Он предложил:
      — Ребята! Назначим от себя командира.
      — Зачем? Не надо нам командиров! Долой их! — послышались голоса вокруг.
      — Нет, ребята, без командира нельзя. Кто-то должен распоряжаться.
      — Верно! — подтвердили солдаты одиннадцатой роты.
      — Кого же будем выбирать?
      Солдаты стали указывать на рослого, широкоплечего Василенко — его знали все и уважали как человека справедливого и начитанного. К тому же все помнили, что он дружил с Мачардлобером.
      Кто-то выкрикнул:
      — Пусть командиром будет Василенко!
      — Правильно!
      — Василенко!.. Пусть будет Василенко! — загудели солдаты.
      Несколько мгновений Василенко колебался, но, вспомнив наказ Алексея Павловича, решился и стал на стол. Он крикнул:
      — Товарищи, я согласен! Будем продолжать дело наших братьев, моряков-потемкинцев!
      — Верно! Будем продолжать!.. — с восторгом подхватили солдаты.
      Несколько минут продолжалось ликование солдат, впервые познавших свободу. Когда шум во дворе улёгся, Артём Василенко, размахивая фуражкой, заговорил. Он говорил о нужде народной, о безземелье, о труде рабочих, об их борьбе с самодержавием, о восстании на «Потёмкине», о тяжёлой солдатской доле и, наконец, о полковнике Герцыке, который послал их стрелять в матросов...
      Солдаты сочувственно его слушали, и многие стали просить слова, чтобы высказаться. Пока продолжалось их собрание, в городе узнали о бунте солдат. Слух быстро распространился. Полицмейстер позвонил Греховодову и начальнику гарнизона, но полковник Герцык находился в лагерях и узнал о происшествии в казарме только к вечеру.
      Восставшие солдаты пошли в город. Они шли колоннами, по восьми человек в ряд, с винтовками на плечах, с подсумками и без амуниции. Шаг их был лёгок, и красные флажки на штыках у правофланговых вызывали у одних прохожих радость и изумление, а у других — ужас. Фабрикант Стамболи, который находился дома, осторожно раздвинул портьеру на веранде и с опаской посмотрел на море: не стоит ли опять на рейде «Потёмкин»?
      Торговцы торопливо запирали магазины. Кофейни опустели. Городовые незаметно исчезли с постов. Однако порядок не нарушался, хотя набежавший с окраин народ толпами пошёл за солдатами.
      Солдаты остановились у здания городской думы, но никто к ним не захотел выйти, и они, постояв некоторое время, пошли дальше. Они возвратились в казармы с громкой песней:
      Вижу горы и долины.
      Вижу степи и луга —
      Это русское раздолье,
      Это Родина моя!
      За солдатами, заполняя мостовую, шли жители окраин.
      Вместе с солдатами в просторный казарменный двор вошли разные люди — и друзья и враги восставших... Сюда прибежал и Витя. На столе стоял солдат и хриплым, срывающимся голосом произносил речь... Прислушиваясь, Витя понял всё, что он хотел сказать. Солдат призывал товарищей к борьбе против тех, кто недавно их гнал стрелять в матросов.
      — Чего требовали матросы? — спрашивал солдат и сам же отвечал: — Матросы «Потёмкина» пришли на свой броненосец, уже многое повидав и многое испытав. Они раньше работали на полях и на заводах, трудились на паразитов-хозяев, мучились, страдали, поэтому и решились выступить. Они смело подняли свой голос против мучителей-офицеров, против царя и помещиков...
      Сменивший этого оратора другой солдат говорил о безземелье крестьян, о самоуправстве земских начальников, о нищете и бесправии народа...
      Витя видел, как солдаты внимательно их слушали и понимали с полуслова, хотя оратор не договаривал некоторых слов, глотал целые фразы, краснел, разводил руками и страдал, оттого что не мог точно и коротко сказать всё, что он думал и перечувствовал.
      Витя вслушивался в речь солдата и думал, что хорошо было бы его научить, о чём говорить. Кто же мог ему дать правильные указания? Конечно, Алексей Павлович!
      Витя, заработав локтями, с трудом добрался до стола, на котором рядом с говорившим солдатом стоял Василенко. Витя подошёл к нему, окликнул, но тот не слыхал; тогда Витя потянул его за ногу. Василенко посмотрел вниз, узнал мальчика, нагнулся к нему и тихо спросил:
      — Почему нет никого наших? Где Тоня или Кузьма?
      — Они на работе.
      — А как же ты здесь?
      — Так я ж работаю в типографии по ночам, а днём свободен.
      Тут Василенко соскочил со стола, привлёк к себе Витю и зашептал ему, что он очень беспокоится, потому что действует на свой риск, без руководства и что мнение и наставления Алексея Павловича или Кузьмы ему сейчас просто необходимы...
      — Тогда я побегу к Алексею Павловичу и скажу ему, — сдвинув брови, озабоченно сказал Витя.
      — Ох, если бы ты сходил! Только скорее...
      В воротах Витя подумал: «Как же я приведу сюда Алексея Павловича? Весь город сбежался в казармы. Много тут всякого народа... может, есть кто вредный?»
      Шагая по переулку, Витя столкнулся с одноконной извозчичьей линейкой. Опустив ноги, спиной друг к другу, на линейке сидели Деканкин и Лобиков. «Куда это поехал Лобиков? А может, они едут в казармы? Да, наверно, в казармы, не иначе», — подумал Витя и ускорил шаги.
      Скоро Витя с Алексеем Павловичем на извозчике подъезжали к воротам казарм. На столе теперь стоял и говорил Василенко. Он предлагал закрыть собрание, в воротах поставить караульных и срочно связаться с полком, который стоял в лагерях. В этот момент кто-то окликнул Василенко. Обернувшись, он увидел около стола двух ему незнакомых людей: высокого смуглого человека в старой студенческой фуражке и молодого ещё человека без фуражки, в рабочей блузе.
      — Что вам угодно? — сдержанно спросил Василенко.
      Незнакомец без шапки, заискивающе улыбаясь, сказал:
      — Я, товарищ, рабочий-наборщик. Прошу разрешения поговорить с солдатами.
      Василенко посмотрел на незнакомого ему улыбающегося наборщика и сказал:
      — Что ж... Поднимайтесь на стол и говорите. А мы послушаем...
      Лобиков взобрался на стол. Он осмотрел огромный казарменный двор, наполненный солдатами и народом. Расстегнув ворот и заложив пальцы за шнурок чёрной сатиновой блузы, Лобиков начал:
      — Товарищи! Вы здесь говорили о дружбе рабочих и крестьян, солдат и трудящихся. Я вот сам рабочий и говорю: у рабочих одна дорога, а у крестьян — другая. Когда вас призывают к борьбе, товарищи, надо помнить об осторожности и о том, что когда мы полезем на стенку, то можем себе и лоб расшибить...
      — Ты это, парень, к чему? — прервал Лобикова один из солдат.
      Лобиков на минуту осёкся и продолжал:
      — Як примеру, братцы, возьму «Потёмкина». На броненосце, как известно, среди матросов были и рабочие и крестьяне. И там тоже говорили о дружбе и о союзе крестьян с рабочими, о том, что у них должен был быть крепкий союз. А что из этого получилось? Пришёл «Потёмкин» в Одессу, оттуда он пожаловал в Румынию, затем у нас сутки простоял. А где он теперь?..
      — А вот ты бы, товарищ, и растолковал всё это, что и почему! — сердито перебил Лобикова тот же солдат.
      — Почему? — повторил Лобиков. — Изволь, объясню. Потому, солдатик, что народ наш ещё тёмный, несознательный, глупый и доверчивый...
      — А ты, товарищ, помог бы, сделал бы его умным! — сердито крикнул кто-то из толпы.
      Лобиков покраснел и покачал головой:
      — Не верю я, чтобы мы...
      — Если не веришь, так какого чёрта болтаешь? — опять перебил Лобикова тот же голос.
      И раздался ряд возгласов:
      — Не отнимай у нас времени! Ступай отсюда!
      Но Лобиков не уходил. Однако шумные, гневные возгласы, улюлюканье и свистки заставили его сойти на землю. Тут вместо него на столе появился бывший студент Деканкин. Несколько мгновений он стоял молча. Потом выпрямился и заговорил громко и уверенно:
      — Товарищи! Я и мой друг, которого вы так неласково проводили, много лет жизни отдали борьбе за интересы рабочего класса. Мы оба убедительно просим вас одуматься, вернуться в казармы и положить на место оружие. Перед нами пример «Потёмкина». В жизни всегда побеждает разум, осторожность, а не злоба и возмущение...
      — Почему вы нас так поучаете? Кто вас сюда прислал? — громко перебил его Василенко.
      — Его хозяева послали, богачи наши, — вот кто послал! — слышались голоса из толпы.
      И вдруг раздался мощный крик:
      — Долой их! Долой!
      Деканкин снял фуражку и затеребил свою шевелюру, но не торопился уходить. Он выпрямился, поднял руку, давая понять, что намерен говорить дальше. В эту минуту Василенко увидел в воротах Алексея Павловича и Витю. Он соскочил со стола и поспешил к ним.
      На дворе люди переговаривались негодующими голосами. На Деканкина махали руками и кричали, не желая его слушать. Но он, скрестив на груди руки, стоял на столе. Вдруг он невольно отшатнулся, когда увидел, что рядом с ним стоял Алексей Павлович, взгляд и лицо которого не предвещали ему ничего приятного. Деканкин что-то проворчал и нехотя соскочил со стола.
      Алексей Павлович осмотрел двор и, как обычно, сначала заговорил тихо. Витя стоял около стола и внимательно слушал учителя и друга.
      — Вам здесь говорили, товарищи, что рабочие и крестьяне идут разными путями. Это неправда! Рабочих и бедных крестьян угнетают помещики, капиталисты и царское правительство. У рабочих и крестьян одно стремление — свергнуть царя и уничтожить власть помещиков и капиталистов. Выступавшие перед вами с советами и поучениями являются лакеями нашего проклятого строя. Один из них — хотя и рабочий — призывал вас к осторожности и покорности. Другой — интеллигент — звал сдать оружие...
      — Правильно! Они говорили!..
      — Первый оратор утверждал, что народ наш глуп и доверчив. Но это неправда! Русский народ хоть и доверчив, но умён и силён. Доверчивость эта, к сожалению, привела к тому, что умные, революционные, боевые матросы «Потёмкина» оставили у себя на корабле тайных и
      лютых врагов — Вот и вы, товарищи солдаты, — вы широко открыли ворота казарм и впустили на ваше первое свободное собрание решительно всех, не разбирая, кому вы даёте слово — сочувствующим вам или вашим врагам!
      — Верно!
      — Правильно! — раздалось в ответ.
      — А теперь, товарищи, вернёмся к началу нашего разговора. Вам указали на пример броненосца «Потёмкин». Дело его не проиграно, товарищи. Великий пример его всегда найдёт отклик в России. Я верю, что наступит день, когда красный флаг «Потёмкина» будет победоносно развеваться на всех кораблях нашей родины, а может, и на кораблях всего мира. Подняв красные флаги, наш флот вспомнит боевой пример «Потёмкина» и пойдёт на штурм старого, проклятого мира капиталистов!
      Радостное ликование охватило солдат. Алексей Павлович сошёл со стола и сказал Василенко:
      — Я останусь с тобой, а ты закрывай собрание и поставь у ворот дневальных.
      Когда Витя вместе с другими выходил из ворот, то на площади заметил того самого противного шпика с чёрными усами, который когда-то выследил наборщика За-падинского. Западинского тогда арестовали и выслали из города, а проклятый шпик продолжал выслеживать честных, хороших людей; он и сейчас внимательно осматривал всех, выходивших со двора. На этот раз он одет был чиновником: в серой крылатке и в фуражке с кокардой.
      — Ах ты, бестия! — злобно прошептал Витя.
      Не отрывая от него глаз, Витя следил, что он станет делать. Шпик сделал движение, чтобы вернуться в казармы, но стоявшие у ворот караульные не впустили его, и он поплёлся за уходящими в город. Витя пошёл за ним, не упуская его ни на минуту из виду. Черноусый оглядывался во все стороны, присматривался и, видимо, кого-то искал.
      Витя видел, как недовольный шпик, оглядываясь, пошёл по переулку. Витя опять последовал за ним. Когда шпик дошёл до центра, то юркнул в дверь полицейского участка. Витя постоял и ушёл.
      Ночью на работе мысли Вити были заняты событиями в казарме и предстоящим отъездом Алексея Павловича. Было душно. Шторм на море утихал. «Что сейчас делают
      солдаты в казармах? Ушёл ли оттуда Алексей Павлович?» — беспокоился Витя.
      Едва дождавшись рассвета, Витя пошёл не домой, а к Афанасию Грабову. После ночного лова старик чинил во дворе сети. Он шёпотом сообщил Вите:
      — Софья ещё спит. Она ночью печатала на гектографе воззвание к солдатам. Воззвание отправили в лагеря. Кузьма в казармах, а Алексей Павлович сегодня уезжает из города.
      — Уезжает?
      — Не знаю. Знаю только одно: в городе ему нельзя больше оставаться!..
      Витя согласился с Афанасием Ивановичем и медленно пошёл домой. Матери он не застал. На столе он увидел молоко и хлеб, наскоро поел и достал из-под рубахи воззвание, которое ему дал Грабов. Оглядевшись, Витя положил листок на стол и стал читать:
      — «Солдаты! Мы недавно видели восставший броненосец Черноморского флота «Потёмкин». Нас заставили стрелять в безоружных матросов «Потёмкина». Сегодня мы восстали и перешли на сторону гонимого народа. Становитесь и вы с нами. Захватите оружие и приходите в город. Мы ждём вас, братцы! Все народы России поднимаются против царя, помещиков и заводчиков. За оружие, братья!»
      Этими словами заканчивалось воззвание. Прочитав его ещё раз, Витя положил голову на руки: «Что делать теперь? Спать? О нет! Разве можно в такой день спать? Что сегодня ещё будет?»
      Витя вздрогнул. Дверь широко распахнулась, и в комнату ворвался ветер. Витя вскочил. На дворе кружилась пыль. С шумом качались деревья, с неба свисали чёрные тучи. Скоро тучи сгустились и окутали горы. Сверкнула молния и, будто орудийный выстрел, грянул гром. С холмов Тёпе-Оба опять сверкнула молния, и словно раздались тяжёлые взрывы. Потом послышались гудящие перекаты, и на землю полил благодатный и освежающий ливень. Но на этот раз Витя не был ему рад. Сейчас он хотел быть там, где находился Алексей Павлович. Витя вернулся в комнату и, не обращая внимания на ливень, схватил кепку, запер дверь, положил под порог ключ и пошёл в город.
      Через час промокший до костей Витя вошёл к Алексею Павловичу. Алексей Павлович с удивлением остановился посреди комнаты и посмотрел на Виталия. Занятый своими мыслями, Алексей Павлович шагал по комнате и наконец тихо спросил:
      — Ты что, сынок?.. Возьми-ка мою одёжу, переоденься... — И добавил: — Теперь будет по-новому: если тебе что надо, говори Кузьме.
      Витя смотрел на усталое, озабоченное лицо Алексея Павловича и молчал. Оглянув опустевшую комнату, Витя робко спросил:
      — А где же ваши книги?
      — Книги? Узнаешь у Кузьмы. Я ухожу сегодня из этой квартиры... Но ты, кажется, хочешь мне ещё что-то сказать, дружок?
      Витя сделал движение вперёд, и голос его неожиданно стал умоляющим:
      — Я тоже хочу уехать отсюда, дядя Алёша...
      — Ты? — с удивлением воскликнул Алексей Павлович. Он положил руки на плечи Вите и нагнулся к его лицу. — Куда же ты хочешь ехать?
      — На Украину, в Николаев, — густо покраснев, ответил Витя.
      — В Николаев? — ещё больше удивился Алексей Павлович. Подняв брови, он взял в свои руки голову Вити и запрокинул её назад. Витя близко увидел мягкую знакомую улыбку и умный взгляд серо-голубых глаз. — Почему же ты хочешь ехать именно в Николаев? — раздельно и хитро спросил Алексей Павлович.
      — Потому что там живёт моя тётка и потому что туда едете вы... — Витя задыхался от волнения.
      — Кто же это тебе всё рассказал?
      — Афанасий Иванович сказал мне под большим секретом.
      Алексей Павлович покачал головой и отошёл от Вити.
      — Удивил ты меня, брат, удивил! Неужели ты хочешь оставить свою мать? — проговорил он.
      — Нет, дядя Алёша. Я буду работать в Николаеве и выпишу туда мать. Ведь там живёт её родная сестра, тётя Паша.
      Алексей Павлович стал собирать вещи и после некоторого раздумья строго сказал:
      — Ну хорошо, Витя. Беги домой, переговори с матерью и передай через Софью Грабову её ответ.
      — Значит, вы согласны взять меня с собой?
      Алексей Павлович заметил его счастливый взгляд и добродушно согласился:
      — Так и быть, поедем, сынок. Только помни: у каждого из нас имеется мать. Мать — нам самый близкий и лучший друг. Вот у Мачардлобера осталась мать. Она почувствовала, представь себе, на расстоянии, что с её сыном случилась беда, и приехала сюда искать сына. Но она приехала сюда уже после его казни... К сожалению, брат, мы слишком поздно понимаем, какое значение для сыновей имеет в жизни мать... Ступай к своей маме, Витя, поговори с ней!
      Витя стремительно бросился к воротам. На дворе было свежо, но дождь уже кончился. Напоённые влагой деревья, кустарники и цветы ожили и зацвели.
      На углу одной из бойких улиц стоял щегольской фаэтон, и в нём сидели бородатый Греховодов, представительный Потягайло и толстый фабрикант Стамболи. Казалось, они кого-то поджидали. И вдруг появились солдаты. Они шагали колоннами, и было их очень много...
      «Из лагерей?..» — с удивлением подумал Витя.
      На рыжей кобыле, покачиваясь, сидел подполковник Маркевич, недавно председательствовавший в военном суде. Подполковник угрюмо посматривал по сторонам и жевал губами. Над городом стояла тишина. Море успокоилось после ливня, а солнце стало сильнее припекать.
      Маркевич приблизился к фаэтону, в котором сидели Греховодов, Потягайло и Стамболи. Взглянув на их торжествующие лица, Витя понял, что из лагерей пришли усмирители...
      «Отцы города» вышли из фаэтона в тот момент, когда подполковник поравнялся с ними. Он небрежно приложил два пальца к козырьку и, не останавливаясь, прогар — цевал дальше... Представители города, растерянно переглянувшись, остались на тротуаре.
      Идущие впереди солдаты запели:
      Соловей, соловей, пташечка,
      Канаре-ечка жалобно поёт.
      Ать, два, горе не беда,
      Канаре-ечка жалобно поёт...
      Прошли три роты. За ними, скрипя колёсами, пошёл обоз. На телегах лежали ящики с патронами, торчало чёрное дуло пулемёта, громыхала солдатская кухня.
      Витя видел, как открылись магазины и кофейни, как появились гуляющие. Обыватели, поглядывая на солдат и на пулемёт, причмокивая губами, говорили: «Ай-яй-яй, что сейчас будет?»
      Вите показалось странным, что солдаты вместо той улицы, что вела к казармам, свернули на боковую, короткую и тихую улицу и расположились там словно на отдых. Это встревожило Витю. Ему было ясно: он должен немедленно сообщить в казармы о прибытии войск. Но сначала нужно проверить и узнать, почему солдаты остановились. Расставленные вдоль переулка дозоры не пропустили бы его туда. Витя смекнул: он пройдёт через двор на соседнюю улицу и с крыши дома увидит переулок и казармы. Он так и сделал. Взобравшись на крышу дома, он увидел, как прибывшие солдаты лежали на мостовой и дремали, а под тенью акаций расположился обоз; обозные лошади жевали сено, и из соломы по-прежнему торчало чёрное дуло пулемёта.
      «Что они собираются делать? — подумал Витя, соскакивая с крыши. — Надо сообщить, но кому? Соня на работе. Побегу я к Василенко», — решил Витя и свернул на улицу, которая вела к казармам.
      У ворот казарм стояли дневальные и тотчас же спросили его:
      — Ты куда, парень?
      — Мне надо непременно увидеть Василенко.
      Солдаты переглянулись, оглядели покрытые машинным маслом штаны и блузу Вити. Один из них согласился исполнить его просьбу и повёл мальчика во двор.
      В канцелярии десятой роты вокруг стола сидели Василенко, Кузьма Явисенко и два солдата.
      — Что ты, Витя? — спросил Василенко.
      — Як вам пришёл сказать... Беда... солдаты...
      — Где? Какие? Говори толком.
      Витя быстро рассказал им всё, что видел.
      Его тотчас же отпустили.
      — Ступай, парень, чтоб тебя здесь не застали!..
      Теперь только Витя вспомнил, что он должен торопиться домой. Ведь дядя Алёша ждёт ответа от его матери.
      Когда он добрался домой и открыл калитку, он тотчас же увидел мать. Она стояла на коленях и разжигала угли в ведре, обмазанном глиной, которое здесь называли «мангалом». Мать готовила обед.
      — Мама, почему ты сегодня так рано окончила работу?
      Мать встала. Высокая, со смуглыми крупными чертами лица, она сегодня была ему особенно близкой и дорогой. Витя ласково сказал:
      — Как я рад, что ты уже дома! А иной раз по неделям мы с тобою не видимся. Когда я ухожу на работу, тебя ещё нет дома, а когда я прихожу, ты на работе.
      — Сегодня у меня не было работы, вот я и пришла рано. Думала, что застану сына в постели... А его опять нет! Видно даже, что ты и не ложился после ночной работы, а блуждал по городу... Забыл, что ли? Ведь ночью тебе снова надо на машине стоять и листы накладывать.
      Со вздохом она опять опустилась на колени. Угли в мангале плохо разгорались. Она бросала туда щепки и раздувала их. Витя поцеловал мать и опустился рядом с ней:
      — Мама...
      Она испуганно взглянула на сына, заметив, что губы у него дрожат от волнения. Робко спросила:
      — Что тебе, Виталий?
      — Мама... я хочу уехать...
      Она сдвинула брови и машинально продолжала под-кладывать щепки на уголь. Ответила она не сразу. Очень тихим голосом, пытливо спросила:
      — А как ехать? Один поедешь или с ним?..
      Витя даже отшатнулся. Он с изумлением прошептал:
      — Откуда ты его знаешь, мама?
      Мать поднялась с колен и вошла в дом. Витя побежал за нею.
      — Неужели ты думаешь, я ничего не знаю? Я знаю все и твои книжки читала, которые ты прятал под комодом. Знаю всё о встречах твоих с ним, с Кузьмой и с Соней Грабовой.
      Теперь мать сидела у стола и быстро чистила картофель, а Витя стал напротив.
      — Ты мне ничего про себя не говорил, а мне, сынок, это было очень обидно. А как-то ночью пришла сюда искать тебя Соня Грабова. Она-то мне всё про тебя рассказала. С тех пор я часто видаюсь с ней, и она мне, как матери, доверяет и о тебе всё передаёт.
      Поражённый её словами, Витя молчал. Мать вздохнула и спросила:
      — Когда же ты едешь?
      — Не знаю, мама... может быть, очень скоро.
      Мать перемыла картофель, положила его в кастрюлю
      и вышла во двор. Она скоро вернулась и стала ходить по комнате, то прибирая постель, то перенося стулья с места на место. Витя смотрел на её спокойное лицо и запомнил её такой на всю жизнь...
      — Ты хочешь идти по дороге твоего отца? — сказала она, останавливаясь.
      — Нет, мама, я хочу действовать сообща с рабочими и с партией. Ведь отец жил один, протестовал в одиночку. Он, правда, начинал борьбу, но, понимаешь ли, не с того конца её начинал.
      — Твой отец был честным человеком... — гордо и сурово сказала она.
      — Верно, мама, он был честным человеком, и я очень люблю его, но он только начинал... пойми, он жил точно в узком переулке, а мы выходим на широкую дорогу.
      — Правильно ты сказал, сынок! Благословляю тебя!..
      Витя бросился к матери. Он целовал её щёки, влажные от слёз, и благодарил её за то, что она согласилась.
      Позже Витя увидел Соню Грабову. Она сообщила, что по городу идут облавы, у многих делают обыски, и обещала, что ночью она придёт к нему в типографию.
      — Мать отпускает тебя? — спросила она.
      — Мама согласна.
      — Ну хорошо. Я буду у неё сегодня. А ты пока иди работать.
      По дороге в типографию Витя, желая проститься с морем, с Итальянской улицы свернул к каменному молу.
      Высокое сияющее небо с лёгкими тающими облаками пробудило в душе Вити радость. Тёмные волны моря плескались и рокотали, словно призывая к свободе и к новой жизни. Витя чувствовал дыхание лёгкого берегового ветерка. Искрился закатный солнечный свет на белых гребнях прибоя.
      Перед ним расстилалась знакомая прекрасная глубокая бухта. Справа берег замыкался обрывистым мысом Ильи. За спиной поднимались в гору и теснились хибарки слободок. В их окнах светился отблеск вечерних солнечных лучей. В небе и на гребнях высоких гор солнце ещё сияло полным блеском.
      Наступила июльская ночь, душная и звёздная. Печатник Архипов временами выходил к дверям типографии и от проходящих знакомых узнал, что в слободках идут облавы и что пришедшие из лагерей солдаты подошли к казармам.
      В городе стояла напряжённая тишина. Улицы утопали во мраке. Среди молчания неожиданно загрохотал пулемёт: тра-та-та-та-та-та...
      Витя стоял на подножке машины и, кусая губы, думал о тех, кто был в казармах. Он вздрогнул, когда около него на подножке очутился Архипов. Он шёпотом сообщил:
      — Знаешь, Витя, что получилось? Когда солдаты пошли с воззванием в лагеря, их перехватили дозорные и отвели к начальству. Так что наше воззвание солдаты и не читали. Вот ведь беда!.. А теперь у казарм залёг батальон и обстреливает наших...
      Опустив голову, Витя напряжённо слушал. Архипов отошёл к своей машине, а Витя продолжал прислушиваться. Пулемёт умолк. В городе стояла тишина, и только далеко-далеко слышалась частая ружейная стрельба.
      Позже к дверям подошла Соня. На ней был тёмный платок. Витя остановил машину и вышел в подъезд поговорить с ней. Соня сообщила, что в казармах у солдат окончились патроны. «Усмирители» победили... За Артёма и его друзей можно не беспокоиться: Кузьма и Серафима в последнюю минуту увели их из казарм.
      — А ты, Витя, уходи из типографии. Придумай что-нибудь и скажи Архипову. Он тебя отпустит, он ведь наш. А домой больше не возвращайся. Всюду облавы, и к вам тоже приходила полиция. Мать сказала, что ты уехал в Ялту. Ты с ней сейчас увидишься.
      — Где же она?
      — Я тебя поведу к ней. Прощайся с Архиповым и выходи в подъезд.
      Соня слегка подтолкнула его, и он вошёл в типографию. Около умывальника он увидел Архипова.
      — У меня мама заболела, просила прийти домой... — начал Витя, путаясь.
      — Да ладно, ладно... Иди, Витя! — Архипов крепко пожал Вите руку. — Будь здоров, Виталий! Желаю тебе счастья. Н.е поминай лихом!
      Витя неловко схватил Архипова за шею и поцеловал его в щёку. Потом он бегом бросился к выходу.
      — Нам вместе идти нельзя. Ты издали шагай за мной, — шепнула Соня.
      Она пошла вперёд, а Витя отстал, пристально следя, куда она идёт.
      На площадке тёмной лестницы незнакомого большого дома Витя увидел свою мать. Мать молча обняла его. Она целовала его глаза, лоб и щёки, шепча:
      — Родной мой, дорогой... Не забывай...
      — Ну, сядем перед разлукой... — предложила Соня, которая присутствовала при их прощании.
      Они опустились на каменную ступеньку лестницы, но скоро поднялись. Витя ещё раз крепко обнял мать и поцеловал её лицо, залитое слезами.
      — Слушайся Алексея Павловича, — шепнула она, — и кланяйся от меня тёте Паше.
      — Хорошо, мама. Будь здорова. Я тебе напишу и сообщу, когда тебе надо выезжать! — говорил Витя.
      Он взял из рук матери небольшой мешок и пошёл было к дверям, но услышал за собой её шёпот:
      — Не забывай меня, Витя, пиши!
      — Никогда не забуду я тебя, мама!
      — А ты, Сопя, не оставляй меня одну, приходи почаще... — говорила мать.
      — Обязательно буду приходить. Будь спокойна и возвращайся домой. Завтра вечером я буду у тебя.
      Соня и Витя опять пошли по улице. Впереди — Соня, а за ней, на некотором расстоянии, — Виталий. Вите было приятно, что мать подружилась с Соней и что они, как родные, говорят друг другу «ты».
      Соня обошла вокзал, городские купальни, проспект с домами богачей. Потом вышла на шоссе и оттуда свернула в степь. Скоро она остановилась и сказала:
      — Теперь, Витя, мы можем идти рядом. Пойдём на четвёртую версту. — Заметив, что Виталий удивился, Соня объяснила: — Алексей Павлович сейчас находится на четвёртой версте, у брата своей квартирной хозяйки, у железнодорожного сторожа... Пойдём скорее.
      Витя старался не отставать от неё, но он был так утомлён и бессонницей, и переживаниями последних дней, что едва поспевал за нею. Он шёл как в бреду, но страстное желание уехать его окрыляло.
      «Идём мы к четвёртой версте, где Алексей Павлович... Потом мы уедем, и начнётся новая жизнь... Я увижу большой город, судостроительные заводы. Познакомлюсь с новыми рабочими, сам буду работать... Поступлю в воскресную школу. Алексей Павлович будет брать меня на собрания, я буду работать в революционном кружке...»
      Мечтая, Витя и не заметил, как они подошли к железнодорожным путям, пересекли их и увидели сторожку. Из-за забора на них громко залаяла собака. К калитке подошёл бородатый сторож. Он приветливо поздоровался с Соней и пригласил её войти. На завалинке, в полутьме, Витя заметил незнакомого ему человека в очках и в старом картузе со сломанным козырьком. На земле около него стоял точильный станок и валялся мешок.
      — А где же Алексей Павлович? — шёпотом спросил Витя у Сони.
      — А я не знаю. Придётся нам его подождать.
      Витя вздохнул, а Соня рассмеялась.
      Сидевший на завалинке человек медленно поднялся:
      — Ты что же это, Виталий, не узнал меня?
      С изумлением смотрел Витя на Алексея Павловича. Рабочая куртка, картуз и очки делали его неузнаваемым. Алексей Павлович сказал:
      — Помни, Виталий, я теперь не Алексей Павлович Андреев, а Григорий Степанович Скоблёнков, точильщик по профессии, а ты мой подручный.
      — Ого!
      Витя стал всматриваться.
      — Ну вот! — Алексей Павлович рассмеялся грудным, приятным смехом. — Скажи: «Я понял всё, что вы мне сказали, дядя Гриша». И знай, что мы с тобой будем ходить пешком по деревням — точить ножи и ножницы.
      — Идёт, дядя... Гриша!
      Простившись со сторожем, Алексей Павлович, Соня и Витя пошли молча вдоль пути, не отходя от насыпи.
      — Путь, нам предстоит далёкий, Виталий, — говорил Алексей Павлович. — Дойдём мы С тобой до Джацкоя, а оттуда пешком пойдём на Перекоп. От Перекопа осторожненько дойдём до Каховки. В Каховке сядем на ночной пароход, и доедем до Херсона, а оттуда опять-таки пешком доберёмся до Николаева, где живёт твоя тётя Паша. Согласен?
      — Ещё бы не согласен, дядя... Гриша! — ответил Витя и, взглянув вправо, неожиданно близко увидел море. Луна была скрыта облаками. Тёмные волны набегали на отлогий песчаный берег.
      Путники подошли и несколько минут стояли в молчании, как бы прощаясь с морем.
      — Ещё так недавно Мачардлобер мне читал о нём, — с глубокой грустью прошептала Соня. — Я взяла у деда стихи Пушкина и наизусть выучила то, что он читал.
      — Прочти, Соня, — так же шёпотом попросил Витя.
      Софья вздохнула и прочла заключительные строфы стихотворения:
      ... Прощай же, море! Не забуду
      Твоей торжественной красы,
      И долго, долго слышать буду
      Твой гул в вечерние часы.
      В леса, в пустыни молчаливы
      Перенесу, тобою полн,
      Твои скалы, твои заливы,
      И блеск, и тень, и говор волн.
      И опять все стояли молча. Каждый думал о своём.
      — Однако, други, ночь не ждёт... — сказал Алексей Павлович.
      Втггя ещё раз обернулся к тёмным волнам, постоял и побежал за Алексеем Павловичем и Соней. Железнодорожные рельсы скоро свернули в степь. Пройдя несколько сот шагов, Алексей Павлович дважды свистнул, и, к удивлению Вити, в ответ послышался протяжный знакомый свист Кузьмы. Через несколько минут под высокой насыпью они увидели всех своих друзей и товарищей.
      — Добрый вечер, Алексей Павлович! — протягивая руку, сказал Кузьма Явисенко.
      — Здравствуй, Кузьма!.. Приветствую вас, товарищи!
      Витя понял, что на шестой версте собрались кружковцы проводить любимого товарища, того, кто сплотил их для сознательной жизни и борьбы.
      — .Эх, покидаешь нас, Лексей Павлович! Когда-то доведётся нам опять встретиться? — с тоской, спрашивал Алексея Павловича грузчик Антон Губа.
      . — Ничего, Антоша! — положив руку на его плечо, ответил ему Алексей Павлович. — Встретились мы с тобой первый раз под Каховкой, случайно встретились здесь, потом-и в другом городе увидимся!
      — Учиться нам надо. Ой, как надо, Алексей.. Павлович! — сказал кузнец из паровозного депо. — Самое нужное нам — выучиться!
      — Верно, друг, — жизнь наша впереди. Будем учиться.
      — Не беспокойтесь, мы с Кузьмой не пропадём. А вы нам пишите! — обратился к Алексею Павловичу молодой токарь из Сариголя.
      — Силы наши растут, Алексей Павлович, — появляясь из темноты, сказал старик Грабов. — Я с рыбаками занимаюсь. Антон грузчиков собирает. Соня с табачницами дружит...
      — Хорошо сказано, Афанасий Иванович!
      — Однако ж, Алексей Павлович, поставьте ваш точильный станок на землю, а ты, Виталий, снимай свой мешок с плеч — и айда к столу!
      — К какому это столу? — с удивлением сказал Алексей Павлович.
      Все со смехом пошли к насыпи, где на траве была расстелена скатерть, стояли тарелки с жареной рыбой, огурцами, пирогами и хлебом.
      — Вот так пир! — удивился Алексей Павлович.
      Он снял с плеч точильный станок, а Витя сбросил с себя мешок, в который мать собрала его вещи.
      Показывая на скатерть, Кузьма заметил:
      — Пир у нас коллективный. Рыбу выловил Афанасий Иванович. Телятину принесла Тоня. Пироги испекла Ксения Григорьевна, а бутылку старого крымского вина принёс я.
      Афанасий Иванович пригласил всех занять места.
      Рядом с Алексеем Павловичем сел Витя, а за ним Кузьма, который сообщил ему, что Серафима отвела Артёма Василенко и двух солдат к своей бабушке, работнице на фабрике Стамболи. Семья у Серафимы дружная, один другому помогает. Артёма и его товарищей спрятали в сухом погребе. Там они проживут недели две, а потом рыбаки их высадят на далёком берегу. И, судя по тому, как спокойно говорил о них Кузьма, Витя понял, что жизнь Василенко и его товарищей вне опасности...
      Грабов раскупорил бутылку и разлил вино. Подняв свою кружку, он сказал:
      — Как самый старый и самый молодой ленинец, предлагаю выпить, товарищи, за победу рабочего класса.
      — Спасибо тебе, Афанасий Иванович, — сказал Алексей Павлович и добавил: — За нашу великую партию и за вашу самостоятельную большевистскую организацию!
      — Всем сердцем присоединяемся к вашим словам, Алексей Павлович! — взволнованно ответил Кузьма Явисенко.
      Наступило молчание. В тишине ночи был слышен стрёкот кузнечиков и звон цикад. Люди, сидевшие на траве, с глубоким уважением слушали Алексея Павловича.
      — У нас был кружок, и мы дружно работали, — говорил он. — Из подполья мы руководили забастовками печатников и грузчиков и привели товарищей к победе. Каждый из нас, начиная от Афанасия Ивановича Грабова и кончая Витей Стишовым, за последние несколько месяцев многое пережил, передумал и понял. Но последние недели были для нас особенно знаменательными. Мы видели на рейде «Потёмкина» — это первый огромный броненосец Черноморского флота, который решительно начал восстание. Это событие положит начало созданию революционной армии в России. «Потёмкин» зашёл к нам за продовольствием и за углём, чтобы отсюда следовать дальше в Батум и поддержать революционное движение рабочих и крестьян Кавказа. И если б это случилось, товарищи, то возможно, что другая страница была бы вписана «Потёмкиным» в историю революции южной России. Может быть, мы с вами мало сделали, товарищи, чтобы «Потёмкин» осуществил свой революционный долг перед нашей Родиной? Но на наших глазах, здесь, на крымском побережье, против «Потёмкина» ополчилась царская власть, предатели и местная буржуазия.
      — И наши меньшевики, — сурово заметил Кузьма.
      — Да, Кузьма, и меньшевики!
      Алексей Павлович сердечно говорил:
      — Жили мы с вами дружно и хорошо, а когда простимся — будем продолжать борьбу до конца. А мы знаем, что революция в России победит!
      — Верно!
      — Правильно!
      — Ну, спасибо вам, товарищи, за проводы! До свиданья, друзья мои!
      Алексей Павлович встал. За ним поднялись с земли четырнадцать человек. Наверху, на путях, послышался отдалённый гул, который приближался и становился всё явственней. Стоявшие заметили во тьме сначала красный глаз паровоза, а через несколько минут мимо них с грохотом и лязгом пронёсся длинный товарный состав.
      — Значит, два часа ночи, — сказал кузнец из паровозного депо.
      — Пора нам расходиться, товарищи, — задумчиво сказал Алексей Павлович.
      Кузьма подошёл к нему и сказал:
      — Мы помним ваш наказ, Алексей Павлович: надо создать группы в порту, на табачной фабрике и ещё один кружок на Сариголе. Мы это сделаем.
      — Нет, ты это сам должен сделать, Кузьма.
      — Желаем вам в большом городе хорошо работать, а с нами просим поддерживать постоянную связь, — попросила Соня.
      — Обязательно! — охотно ответил Алексей Павлович в взглянул на молодую девушку.
      Все плотно обступили своего руководителя и поочерёдно крепко пожимали ему руки. Он стоял посреди друзей, которые навсегда запомнили его умное слово и приветливое лицо.
      Грабов по-отечески обнял его и трижды расцеловал:
      — От лица всех нас примите наше большое спасибо за всё, за всё...
      — Доброго и счастливого пути вам! — крикнул Антон Губа.
      Кузьма и Соня помогли Алексею Павловичу взвалить на плечи точильный станок. Они не отходили от Алексея Павловича. Тоня тоже подала свой голос:
      — А если там, в большом городе, вам попадутся разные бугайские и лобиковы? Как вы с ними будете поступать?
      Алексей Павлович коротко рассмеялся:
      — Бугайские и лобиковы повсюду. Мы и там с ними Убудем бороться и отбрасывать с дороги, чтобы они нам не мешали...
      — Что правильно, то правильно, Алексей Павлович! — сказал Грабов.
      Девушки привязали мешок за плечи Вите, попрощались с ним.
      — Ну, дружок Виталий, расти и учись у Алексея Павловича. Обещаешь? — обнимая Витю, говорил Грабов.
      — Хорошо! — волнуясь, ответил Витя.
      Выпрямившись и надевая синие очки, Алексей Павлович обратился к Вите:
      — Ну, Виталий Андреевич, идём.
      Все расступились, и друзья двинулись, прибавляя шаг. Они оборачивались на ходу и приветственно махали рукой остающимся. Лица их овевала приятная ночная прохлада. Направо, из тьмы, неожиданно вырос высокий, древний курган. На востоке вспыхнул багряный луч рассвета и тотчас же погас. Пронёсся ветерок — вестник близкой зари.
      Рядом с Алексеем Павловичем бодро шагал Витя. Усталость его прошла. Сердце его было переполнено радостью и верой в светлое, счастливое будущее. Как хорошо было идти рядом с любимым учителем навстречу новой жизни!
      Далеко вокруг расстилалась широкая, ещё тёмная степь. Вите представилось, что вокруг не степь, а море и что в колеблющейся дали он увидел неописуемо прекрасный, далёкий берег.
      Так они шли довольно долго.
      Но вот Алексей Павлович остановился, снял очки и обернулся. Внизу, уже далеко, под железнодорожной насыпью ещё стояли их друзья и смотрели им вслед — дорогим и близким людям, которые — они верили в это — скоро порадуют их известиями о своей новой честной и удачной работе.