DjVu

      ЛЕТО В ГОРАХ
      Маленькая повесть
     
     
      Ночные полёты
     
      Было рано ещё. В окошко брезжил серый рассвет, умирал в углу огонёк керосиновой лампы. Чингиз разглядел в куче одеял головы ребятишек — мальчиков и девочек, его двоюродных братьев и сестёр, которых он не различал ещё н не знал по именам.
      На полу он спал впервые. Это был не обычный пол, а сухая глина, покрытая старыми половиками, овечьей кошмой и одеялами, и непривычно было оттого, что некуда свесить руки и ноги, — сколько ни перекатывайся с места на место, всё равно не упадёшь. Правда, ложе, на котором он спал, чуть возвышалось над полом — он лежал на матраце, а прочие ребята спали пониже, — но всё же скатиться с матраца было не страшно.
      Чингиз перевалился к мальчишке, который лежал ближе всех к нему, и стал его рассматривать. Рассматривать по частям: сперва щёки — плотные, красные, как свеколки; потом глаза — не глаза, а раскосые щёлочки; потом волосы — густые и чёрные, как смола, отдельных волосков не разобрать. Удивительно — мальчик тоже его двоюродный брат, и все ребята, в беспорядке разбросанные вдоль и поперёк, — все они его братья и сёстры.
      Спать больше не хотелось. Чингиз поднялся, бесшумно оделся и вышел во двор. Под ногами хрустела земля, прихваченная инеем. Солнце ещё не встало из-за гор, но глаза невольно щурились от резкого света. Справа и слева тянулись цепи снежных вершин. Между ними пролегла высокогорная долина, и по ней разбрелись саманные домики, а там, подальше, у подножия горы, одиноко белел домик с башенками, похожий на часовню, и над ними поблёскивали полумесяц и звезда. Чингиз дышал разрежённым, чистым воздухом большой высоты, оглядывался и вспоминал
      Где он видел всё это? Отчего казалось всё здесь знакомым? Может, когда-то приснились ему и эти снежные вершины, и висящие вровень с ними лёгкие облака, и эта часовня у подножия горы?
      Да, он вспомнил теперь: такие же горы не раз ему снились, но так непохоже всё это было на то, что окружало его! Чингиз вспомнил коня, который часто являлся во сне: он сидел на нём, уцепившись за гриву, парил в облатках, замирая от страха и радости, долго летал над горами, но всякий раз кончалось тем, что он падал с коня и стремительно летел к земле. Но, ожидая удара, Чингиз просыпался, не успевая досмотреть свой сон до конца.
      Днём он не помнил о ночных полётах, но по ночам, когда они снова снились ему, его не покидало чувство, что всё это уже бывало с ним, и бывало не раз. И только сегодня, глядя на вершины в снегу, на домик с башенками у подошвы горы, он догадался, что видит, впервые видит свой сон наяву.
      Чингиз пробрался в дом и вынес эспандер — две рукоятки на резиновых растяжках. Закинув эспандер за плечи, он стал отжимать его вправо и влево. Рыжий пёс, дремавший у тандыра', подошёл к мальчику и вежливо обнюхал его ботинки.
     
      ' Тандыр (кирг.) — глиняная печь для приготовления лепёшек И пирожков.
     
      — Пшёл! — испуганно крикнул Чингиз,
      Пёс зевнул, помахал обрубком хвоста и убрался в сени, Чингиз стал приседать: раз-два, раз-дна! Поставив ноги на ширину плеч, он положил эспандер на грудь, развёл его в стороны и повернулся opnycoM влево: раз-два, потом вправо: раз-два!
      Кто это вместе с ним разводит руками: раз-два, раз-два? За кустарником, возле ручья, стояла девочка. Волосы её, разбросанные по плечам, блестели от капелек. Узенькие глаза с бесстыдным любопытством следили за ним,
      — Эй! Проваливай! — крикнул Чингиз.
      Разве сделаешь спокойно зарядку, когда пёс смотрит из сеней, а тут ещё следят из кустарников? Девочка фыркнула и пригнулась.
      — Всё равно я тебя вижу! Вылезай!
      Вздумала играть с ним в прятки! Чингиз подошёл к ручью, помахивая эспандером, как плёткой. В траве зияли водяные оконца, из-под ног выступала вода. Над кустами снова появилась черноволосая голова.
      — Смотри не утони! — крикнула девочка.
      — Сама не утони!
      Чингиз подошёл к ручью. Они стояли теперь разделённые кустарником и насторожённо смотрели друг на друга.
      — Ты что тут делаешь?
      — А ты что?
      Лицо девочки, скуластое, розовое, было в капельках воды. Капли дрожали даже на ресничках.
      — Моешься?
      — Какой ты догадливый! — Девочка рассмеялась и стала расчёсывать косы.
      — А это что? — спросил он, показывая на коромысло.
      — А это что? — как эхо откликнулась она, кивая на эспандер.
      — Сперва ответь на вопрос, а потом сама спрашивай.
      — Я на глупые вопросы не отвечаю.
      — Почему же глупые?
      — Показывает на коромысло и спрашивает, что это такое! Разве не глупый вопрос?
      — Коромысло? — переспросил Чингиз, рассматривая изогнутый обтёсанный шест с железными крюками на концах. — А что это такое?
      — Ой, не знает, что коромыслом вёдра носят!
      Чингиз пожал плечами. Где и когда он мог видеть коромысло? Разве в городе воду носят из ручья? Открыл себе кран, вода сама льётся — наливай сколько хочешь. А эта чудачка не знает простых вещей. Чингиз милостиво объяснил ей, что такое эспандер.
      — Значит, от него становятся сильнее?
      — А как же! — Чингиз пощупал мускулы на правой руке.
      — И ты сильный?
      Чингиз скромно промолчал.
      — Ну тогда понеси эти вёдра с водой.
      — Просто так взять и понести?
      — Нет, на коромысле. Я тебе покажу.
      Девочка присела на корточки и, поддёв коромыслом вёдра, оттолкнулась рукой от земли. Развернув коромысло поперёк плеча, она пошла, вихляя боками и раскачивая вёдра.
      — Понятно? — спросила она.
      — Ясно. Давай!
      Чингиз отдал ей эспандер, встал на четвереньки, а когда поднялся, выжав вёдра на плечах, понял, что дальше не двинется. Коромысло врезалось в косточку на плече, причиняя острую боль. Он постоял, не зная, как двинуться с места, но получилось так, что вёдра сами потащили его вперёд. Он торопливо подставлял ноги под тяжесть, которая стремилась вперёд и тянула — нет, не тянула, а грубо тащила его за собой. Из вёдер на землю выплёскивалась вода. Девочка что-то кричала, но Чингиз не слышал её: он кряхтел от позора и боли.
      Впереди блистало водяное оконце. Даже не оконце, а форточка, просто лужица в траве — не на что глядеть, но Чингиз не мог оторваться от неё. Как он ни пытался обойти её стороной, непонятная сила влекла его к воде, как магнит. Под ногами хлюпала жижа, ботинки булькали в воде, правая нога потеряла опору и скользнула вниз, коромысло взметнулось к небу. Чингиз бухнулся вместе с вёдрами в роковое это оконце.
      Девочка вытащила его, мокрого и несчастного. Подхватила коромысло, выудила вёдра и, пока мальчик приводил себя в порядок, набрала воды из ручья.
      Самое удивительное —она пошла к дому, в котором он ночевал, к дому дяди Каратая Эсенкулова! Девочка с неменьшим удивлением смотрела на мальчика, потому что и он шёл к дому Эсенкуловых. Только поставив вёдра у порога, она догадалась, что это и есть её двоюродный брат — Чингиз. Он приехал вчера так поздно, что даже не
      успела его рассмотреть, Чингиз же ничего не понимал: что ей надо здесь, в этом доме? За завтраком, увидев её вместе со всеми, понял, что она тоже его двоюродная сестра. Девочку звали Ларкан,
      Родня
      Только сейчас, когда все расселись на полу вокруг дастархана, уставленного лепёшками, сахаром и кусками холодного мяса, — только сейчас Чингиз понял, как много у него братьев и сестёр. Он сидел, переодетый в чистое, растерянный от крика и шума, отхлёбывал маленькими глотками чай из пиалы, смотрел и удивлялся, как это хозяйка успевала делать несколько дел: кормить грудью младенца, резать мясо на кусочки, раздавать их детям и разливать чай из самовара. Губы её были сомкнуты. Улыбалась она редко, а если улыбалась, то как бы невзначай прикрывала рукой рот, потому что у неё не было передних зубов.
      Возле хозяйки стоял трёхлетний малыш в одной рубашонке. Чингиз уже знал его: это был тот самый, с тугими и красными, как свеколка, щеками, что спал рядом с ним. Он толкал мать в плечо, просясь на руки вместо младенца — младшего братца, сосавшего грудь. Мать предлагала ему мяса, лепёшек, сахару, но он отталкивал её руку и хныкал — гнусаво и тягуче, как бычок. С лица хозяйки, неподвижного, как маска, не сходило выражение терпения и безучастия. Мальчик толкал её, но это не мешало ей следить за детьми, вовремя наливать чай в пиалы. Она не забывала и Чингиза, молча подвигала ему хлеб, масло и сахар.
      — Ешь, ешь, — напоминала она. — Бери масло, пей чай. Ешь больше, ешь.
      Малыш отдохнул немного, пососал палец, разглядывая Чингиза, а когда удовлетворил своё любопытство, снова затянул канитель. Было непонятно, как в маленьком грудас-
      том тельце рождается такой могучий рёв — рёв, который, похоже, никогда не кончится, и от рёва этого, заглушающего все голоса, Чингиз чувствовал себя оглохшим и больным. Он не понимал, как ребята могут спокойно есть и пить, слушая этот нудный и нескончаемый рёв. Лепёшка застро-вала у него в горле, уши горели, забитые криком, как ватой, по спине пробегали мурашки озноба. Крик никого не смущал здесь: нему, наверно, привыкли. Заглядывая друг к другу в чашки, ребята сопели, чавкали, обмазывались до ушей, пили вприхлеб и, кряхтя, подвигали к самовару пиалы.
      Только самый старший из них — звали его Талайбек — вёл себя степенно, как взрослый. Он сидел недалеко у входа и не сводил с Чингиза застенчивых глаз.
      — Сколько ты ещё будешь сидеть? — крикнула мать.
      Талайбе! не допил чая, натянул зимнюю шапку, телогрейку в заплатах, снял с гвоздя камчу и вышел во двор. Там он сел на коня и погнал перед собой овец. Теснясь и толкаясь, овцы бежали за чёрным длинношёрстным козлом — своим вожаком.
      Пришёл дядя Каратай, молодой ещё, розовощёкий, в нарядном полушубке и мятой синей шляпе. Он кивнул Чингизу, рассмеялся чему-то, разделся и притянул к себе оравшего малыша. Но тот кряхтел, вырываясь из рук, бил отца кулаками в лицо.- Каратай жмурился от удовольствия, вытягивал губы и целовал его в живот. Но малыш не унимался.
      — Ну-ка, подержи, — сказала хозяйка и передала отцу младенца, сосавшего грудь, а сама взяла крикуна и прижала к себе. Тот зачмокал и сразу замолчал.
      И тихо стало в доме. Так тихо, что слышно, как муха бьётся в стекло, тикают ходики на стене и падают из самоварного крана капли, ударяясь о поднос.
      — А, что скажешь? — обратился дядя Каратай к Чингизу. — Три года ему, кричит, как паровоз, а всё ещё грудь сосёт. — Он рассмеялся и подмигнул Чингизу, как взросло-
      му. — Кормилица у нас одна, — он шлёпнул жену по плечу, но та не шелохнулась, — а сосунков вон сколько!
      Дядя Каратай с гордостью оглядел ребят, а Чингиз недоумевал: как же он, такой молодой и весёлый, мог жениться на тёте Накен — старой, беззубой и суровой женщине?
      В Д01Л часто вбегала Ларкан. Она хватала ведро или миску и, не глядя на Чингиза, будто не знала его, вылетала во двор. Там она мыла посуду, рубила топором хворост, подбрасывая в печку.
      — Говорят, кто-то успел уже с утра искупаться и даже чуть не утонул?.. — Дядя Каратай подмигнул Чингизу, а тот уставился в пиалу и покраснел. — А как тебе спалось на новом месте, дорогой наш гость? Блохи не кусали?
      — Спасибо, ага, хорошо.
      — А почему должно быть плохо? Одеял сколько хочешь, подушки мягкие, свои. Слава богу, живём хорошо: едим вдоволь, спим крепко. Бараны есть, корова есть, кобыла есть — что ещё надо? Разве это называется плохо, скажи?
      Чингиз не знал, надо ли отвечать на вопрос. Но дядя Каратай и не ждал ответа. И это хорошо, ибо что мог сказать Чингиз? Ему казалось, что беднее жить нельзя, но вот дядя Каратай считал, что живут неплохо. И так, наверно, все здесь считают. Непонятно, отчего тогда ребята жадничают, отчего тянут друг у друга лепёшки и едят наперегонки?
      — Пей чай, ешь больше, а то худой будешь, — говорил дядя и подмигивал. — Домой приедешь, Куманбет скажет: что так плохо кормили сыночка? Худой поехал, худой вернулся. Ешь, ешь, надо жирным быть, как барашек. Книжки читай меньше, ешь больше.
      Дядя Каратай много смеялся. Куча детей, большой дом, заботы, хозяйство не тяготили его. Дети липли к нему, лезли на колени, просились на руки, дёргали его, вечно клянчили что-то. И он не уставал возиться с ними, делал это как-то легко; не обращая на них внимания, продолжал чуо-
      то рассказывать, смеясь и без конца подмигивая правым глазом.
      Позднее Чингиз понял, что глаз у дяди моргает сам по себе, просто нерв какой-то испорчен. Но, когда он, подмигивая, оборачивался к Чингизу, всякий раз казалось, что дядя собирался сказать что-то смешное.
      Чишиз — великий фотограф
      После завтрака Чингиз вспомнил, что привёз с собой фотоаппарат, и предложил всех снять. Он не думал, что это вызовет такой переполох.
      Ребята тут же забросили эспандер, дядя Каратай выгнал всех во двор, тётушка Накен стала одевать малышей, отмывала им грязные щёки и привязывала девочкам бантики к косичкам.
      Из соседних дворов заглядывали женщины и ребята. Каратай кивал им, приглашая пристроиться, и те, смущаясь, присоединялись к семье Эсенкуловых. Но Каратай на этом не успокоился — он побежал по аилу, созывая близких и дальних родственников, стариков и женщин — в общем всех, кто был свободен от колхозных работ. Вскоре во дворе Эсенкуловых стало шумно, как на базаре.
      Все смотрели на Чингиза с интересом и почтением, а он, важный и молчаливый, ходил, как дирижёр перед оркестром, передвигал одних, сближал других, усаживал и расставлял, создавая из пёстрой толпы симметричные сооружения. Он снимал долго — вместе и отдельно, группами и в одиночку. Дядю Каратая и тётю Накен, например, отдельно, потом вместе с детьми. Снял он их вместе с родственниками, а потом с соседями. Соседей отдельно снял тоже. И снимал до тех пор, пока не кончилась плёнка.
      — Ой-бай, какой замечательный мальчик! — хвалили одни.
      — Чтоб ты был богат и счастлив и никогда не забывал нас, — говорили другие.
      — А сколько ты возьмёшь за карточку? — поинтересовался кто-то.
      — Я за деньги не снимаю, — смутился Чингиз.
      — Он не за деньги, он за барана снимает! — вмешался Каратай. — Хочешь карточку — тащи барана! Зарабатывать будем, а? — Он подмигивал, хлопал племянника по плечу и хохотал. — Напишем вывеску: «Фотография-портрет, деньги не принимаем, баран на бочка! Чингиз — великий фотограф».
      Все смеялись, Чингиз тоже смеялся. «А вдруг, — подумал он, — и в самом деле кто-нибудь принесёт барана?»
      — Когда карточки сделаешь? — спросили его.
      — Был бы свет, я бы хоть сегодня, — сказал Чингиз. — У меня всё с собой есть — увеличитель, бачки. Свет вот только
      — Свет? А переноски от машины тебе хватит? — спросил Каратай. — Ну, тогда всё в порядке — сегодня же будет у тебя свет. А теперь, дорогие гости, расходитесь по домам — тоя' никакого не будет, фотография закрывается. Кажется, всех сняли, никого не обидели.
     
      ' Той (тюрк.) — празднество, сопровождаемое пиршеством, музыкой и плясками.
     
      — А где же Ларкан? — вспомнил Чингиз.
      — Эй, Ларкан, сюда! — позвал отец.
      Девочка выскочила из сарая, где она пряталась, заметалась по двору, как заяц, и прошмыгнула в дом, не дав навести на себя аппарат.
      Взрослые стали расходиться, а ребята ещё долго вертелись возле Чингиза. Он показывал аппарат, объяснял, как надо снимать. Они, конечно, ничего не поняли, зато в восторг пришли от автоспуска. Стоило сдвинуть рычажок, а сделать это было прош,е простого, и аппарат начинал жужжать, как шмель, и жужжал до тех пор, пока не раздавался звонкий щелчок.
      — Сила! — шумели ребята и почти весь день не отставали от гостя.
      Каратай слов на ветер бросать не любил. К вечеру, когда в колхозе закончились работы, он пригнал из МЖС' машину, перетащил в тёмный чулан столик, втянул туда переноску-лампочку на длинном шнуре, пристроил к ней шнур для красного света и, закрыв Чингиза в чулане, весь вечер охранял его от ребят.
     
      ' М Ж С — машинно-животноводческая станция.
     
      — Ша! — кричал он. — Тихо! Не мешайте работать. Кто будет шуметь, не получит карточку.
      Когда совсем стемнело, когда в небе показалась луна и ребята разошлись по домам, Чингиз вышел из чулана. На нём не было лица: плёнка оказалась чистой. Что случилось, он толком не понял; перфорация на плёнке была изжёвана и смята — оттого, наверно, что зарядил не так, как надо.
      — Совсем-совсем не вышло? — удивился Каратай.
      Чингиз заплакал.
      — Ой-бай! Зачем плакать? — Каратай состроил гримасу и вдруг схвйтился за живот. — Свяжите меня, а то я Лопну от смеха! Ты представляешь, утром, мы ещё спим, а к нам во двор тащат баранов — много баранов, целую отару!..
      Непонятно, что тут было смешного, но смеялись все: и тётушка Накен, и Ларкан, и даже Талайбек, только что вернувшийся с пастбища и не понимавший, что происходит. В конце концов рассмеялся и Чингиз.
      — Что карточка? Карточка — тьфу! — кричал Каратай и устало гладил себя по бокам. — А тут такая история, что на десять лет рассказывать хватит, и все будут смеяться А что карточка? Карточка — тьфу!..
     
      На следующий день, захватив с собой книжку, Чингиз убежал к ручью и бродил там в кустарниках, прячась от людей. Как ни смеялся дядя Каратай, а всё же Чингиз не мог забыть вчерашнего позора. Как он теперь посмотрит людям в глаза?
      Земля успела отпотеть, и на склонах, ещё недавно забелённых инеем, проступила зелень — влажная, блескучая. В долине виднелись отары овец и чёрные фигуры всадников. У предгорья чётко выделялся белый домик, похожий на часовню, и золотисто сверкали над башнями полумесяц и звезда. Где же всё-таки видел Чингиз этот домик, где он встречался ему?
      Чингиз побродил вдоль ручья, а потом, укрывшись в кустарниках, долго читал. И только после полудня, проголодавшись, спокойный вернулся домой.
      Под вечер к Эсенкуловым набились соседи. Из города приехал племянник: как же не напроситься по этому случаю на угощенье? Хотя Каратай и предупреждал, что тол не будет, все знали, что это пустые слова. Гости рассаживались вокруг дастархана, покашливая и потирая руки. Возле железной печурки появился кипящий самовар. Ребята гуляли во дворе, только некоторые из них жались за спинами взрослых, но Чингиза попросили остаться с гостями. Он сидел на почётном месте, у стены, завешенной старым ковром, сидел смущённый и неподвижный. Когда гости, входя, здоровались, они особо приветствовали Чингиза, пожимая ему руку, как взрослому. Все уже знали о его неудаче с карточками, но никто о них не напоминал.
      Взрослые ели, пили, говорили о своих делах, малоинте-рзсных ему, — об урожае, о сене, о топливе на зиму, о скоте, — но Чингиз всё время чувствовал на себе их внимание. Возле него лежала книга, которую он не дочитал, — о весёлых похождениях Куйручука, — но читать было неудобно.
      Иногда, оборачиясь к нему, гости спрашивали про отца и мать, но отвечал дядя Каратай, отвечал так, словно Чингиза не было здесь. И вообще старался перевести разговор на другое.
      Чингизу надо бы, конечно, выйти во двор и поиграть с ребятами, но что-то сдерживало его. Вдруг это покажется всем невоспитанностью? У самовара распоряжалась тётушка Накен. Держа младенца в одной руке, она разливала чай. Ларкан на гладкой доске раскатывала тесто, резала его на тонкие полоски и складывала в миску. На дворе топился тандыр, в казане варилась баранина. Каратай вытащил из-за спины бутылку, сорвал с горлышка мягкую пробку и разлил вино по стопкам. Он подвинул стаканчик и Чингизу:
      — Выпей с нами.
      Тётушка Накен отодвинула стаканчик и пальцем постучала себя по лОу.
      — Не разрешает! — Дядя Каратай рассмеялся. — Ничего, подрастёшь — своё выпьешь. Ну, салам! За мир во всём мире!
      Гости чокнулись и выпили. Они закусывали, отрывая от лепёшек крохотные кусочки и запивая чаем.
      Каратай потянулся к соседу за папиросой.
      — Зачем ты столько куришь? Ты .знаешь, от никотина дохнут лошади. Если помрёшь, что будут делать твои жена и дети?
      Каратай своих папирос не держал и всех уверял, что не курит, но стоило ему увидеть курящего, как он тут же просил папиросу.
      — Пускай мне будет хуже, — говорил он, глубоко затягиваясь. — Но зато тебе будет лучше — дольше будешь жить.
      Ларкан внесла со двора широкий поднос с бешбармаком; дом наполнился паром, запахом варёного теста и баранины. Из-за спины дяди Каратая, уже красного, весёлого, появилась вторая бутылка. Снова наполнились стопки.
      Взрослые говорили теперь, перебивая друг друга, становилось шумно. Чингиз устал сидеть, поджавши ноги, он хотел выйти во двор, где ребята гоняли мяч в наступившей уже темноте, но усатый, с весёлыми глазами чабан Казак-пай, сидевший рядом, то и дело оглядывался на него, словно хотел убедиться, на месте ли он, и нежно поглаживал его по плечу. Казакпай участвовал в общем разговоре, но одновременно не забывал следить за ним. Доброту и внима1ше излучало его морщинистое, круглое, немолодое лицо с глубоко сидящими весёлыми глазами.
      Из-за спины Каратая выскочила и третья бутылка. Дым пошёл коромыслом. О Чингизе давно все забыли. Он решил потихоньку выйти, отодвинулся к стенке, чтобы за спинами взрослых пробраться к выходу, но Казакпай, положив руку на плечо, задержал его, поднял стаканчик и сказал:
      — Выпьем в память нашего доброго Ибрая! Это был человек такой человек, такой, я вам скажу — Вдруг лицо его скривилось, и по морщинам потекли слёзы, стекая по усам прямо в стаканчик и на пиджак. Все закивали, соглашаясь с ним. Он подержал стопку в протянутой руке, но слов, чтобы закончить, так и не нашёл и опрокинул её в рот, а вслед за ним и другие.
      Говорили о каком-то Ибрае, которого все здесь знали. Вспоминали о добрых делах его, шумели, перебивая друг друга. Каждый старался доказать, что был Ибраю самым близким другом. Один вспоминал, как вместе перегоняли скот на зимовку; другой — о том, как гуляли на чабанском слёте; третий — о том, как Ибрай выручил его от суда за недостачу, когда волк зарезал в отаре нескольких овец. Ибрай многим давал взаймы, но был настолько вежлив, что никогда не напоминал о долге. Наверно, и среди присутствующих гостей немало людей, которые так и не вернули ему долга. То-то они так нахваливают его!
      Тётушка Накен утирала нос платком и смотрела на Чингиза. Мальчику было неловко от её взгляда. Когда он тоже
      взглянул на неё, она кивнула ему и улыбнулась, тотчас прикрыв ладонью рот. Только Каратай мрачно молчал. Он сердито переводил глаза с одного на другого, но никто не обращал на него внимания. Тогда он хлопнул одного из рассказчиков по руке и обратился к Чингизу:
      — Послушай, сынок, тебе, наверно, скучно с нами? Я вижу, тебе надоели наши пьяные разговоры. Иди-ка лучше погуляй во дворе. Смотри, какая луна в небе, светло как днём.
      Чингиз хотел показать свою вежливость и сказать, что ему вовсе не скучно, но в тоне дяди слышался приказ, и он покорно встал и вышел во двор.
      В небе сияла луна. Синеватым блеском светились снега на вершинах. Клубились чёрные кустарники у ручья. У стога, выделяясь над близким горизонтом, стояли чёрные кони.
      лингиз присел на завалинку. На лужайке кучкой лежали овцы, недавно пригнанные с пастбища. Талайбек бил на чурбане топором толстую кость. От ударов с треском разлетались осколки, и ребята с криком расхватывали их. Пёс бросался в общую свалку, рычал, метался, пока не ухватил изрядный кусок и не скрылся в сарае. Талайбек заметил Чингиза и отдал ему свою долю.
      «— Ешь, — сказал он. — Очень вкусно.
      Чингиз подержал кость, не зная, что с ней делать. Он засунул её в рот и пососал. Он даже виду не подал, что ему неприятно. Хорошо, что из сарая появился пёс, а Талайбек отвернулся. Чингиз бросил кость с облегчением.
      Потом гоняли мяч. При луне хорошо было видно. Ребята кричали, и крик их далёким эхом отдавался в горах. Больше всех орал Талайбек. Весь день он пропадал на пастбище с овцами и только сейчас мог вдоволь наиграться.
      А в доме шумели гости
     
      "Спи, сыночек, спи, дорогой!"
     
      Ночью Чингиз долго не мог заснуть от тоски и одиночества. Спрятав голову под тяжёлое одеяло, он тихонечко скулил, вспоминая свою мать — толстую, добрую, ласковую Солтобу. Он плакал, думая о том, что она в больнице и он больше никогда, никогда не увидит её. Сердце беспомощно сжималось, когда он вспоминал, как мать сидела с ним на кухне и, вдруг побелев, сползла со стула на пол и долго лежала там, пока он, сотрясаясь от душивших его слёз, не сбегал за соседями.
      Потом мать пришла в себя, её перенесли на кровать, и она смотрела на него странными, неподвижными глазами, пытаясь что-то сказать, но, кроме «бу-бу-бу», ничего нельзя было разобрать.
      С машиной «скорой помош,и» приехал отец. Высокий, полный, неторопливый, он один был спокоен среди набившихся в квартиру людей. Он сидел возле матери, гладил её руку. Она же, немая, с бурым лицом, раздувшимся и отяжелевшим, страдальчески смотрела на него. Потом её унесли на носилках во двор и увезли в больницу.
      И остались они с отцом одни. В обеденный перерыв Чингиз заходил в институт, где работал отец, вместе шли в ресторан и ели там всё, что хотели: остро наперчённый суп, чебуреки Отец брал себе бутылку пива, а ему фруктовой воды. Они сидели и ели не торопясь и почти ни о чём не говорили, потому что оба думали об одном и том же — с Солтобу.
      В квартире всё напоминало о маме. Стоило случайно увидеть в углу её растоптанные босоножки, как он слышал грузные, шаркающие шаги. В прихожей он припадал иногда лицом к её старенькому халату, висевшему на вешалке. От халата пахло мамой. Да и сам халат — воротничком, рукавами, пуговицами — чем-то неуловимо был похож на нее. Сердце у Чингиза теплело от радостно-обманчивой надежды: скрипнет дверь, из кухни выйдет мама, от улыбки на её крупном добром лице станет светлее в прихожей.,. Чингиз торопился в комнату и долго не мог успокоиться: «Мамочка, мама!..»
      Целые дни Чингиз проводил один. Много читал, иногда он сидел в деканате института, дожидаясь, пока не вернётся с лекции отец. Так продолжалось недолго. По словам отца, навещавшего мать, ей становилось легче, но Чингиза в больницу не брал с собой — маму нельзя волновать.
      Однажды в доме появился Каратай, младший брат отца. Он и раньше, бывало, навещал их — приезжал на базар, привозил на продажу овчины и мясо, бегал по магазинам, — но никогда не оставался у них ночевать. Братья не очень ладили между собой. Куманбет был доцентом и гордился тем, что выбился в люди. Ну, а Каратай кто? Однако у него, простого чабана, была собственная гордость, он не хотел унижаться перед старшим братом.
      На этот раз Каратай приехал, чтобы забрать Чингиза и отвести его в аил, где он жил и пас колхозных овец.
      Так мальчик попал в горы.
      Чингиз лежал, задыхаясь под жарким одеялом, и плакал, вспоминая мать. Если она умрёт, думал он, ему придётся остаться у Каратая, в этом доме, где он чувствовал себя неуютно среди грязных, шумных, горластых братьев и сестёр. Он был так поглощён своим горем, что даже не слышал, как тётушка Накен подошла к нему и, присев на корточки, неотрывно смотрела на него, осторожно поглаживая одеяло. Она улыбалась и не заслонялась рукой, потому что знала, что на этот раз всё равно никто не увидит её беззубого рта.
      — Спи, сыночек, спи, дорогой!
      И опять во сне он летал на коне, парил над горами и сверкала звездой и полумесяцем часовня у подножия горы. С замиранием сердца держался он за гриву коня, и под ним торжественно проплывала зелёная долина
      Баня во дворе
      Кто это сидит рядом, сидит и смотрит на него? Чингиз ещё не проснулся, но знает, но чувствует, что кто-то копошится рядом и смотрит на него в упор. Он приоткрыл свой заспанный глаз и увидел Ларкан. Она сидит, ноги поджав под себя, расплетает косички — одну держит в губах, другую пересыпает в быстрых своих пальцах. Целый ворох волос лежит на плечах; долго придётся сидеть, заплетая тугие косички, и она не торопится. Руки делают своё дело, а глаза между тем скользят по лицу спящего Чингиза с неутомимым любопытством.
      Чингиз шевельнулся, чтобы откинуть одеяло, и девочка исчезла. Только что была здесь, расплетала косички, а вот уже и нет её — сквозь стенку прошла!
      Видно, Чингиз ещё не совсем проснулся. Очень может быть, что Ларкан приснилась ему. Чего не случится в доме, к которому он ещё не привык. Чингиз натянул одеяло, повернулся на бок и опять задремал.
      Когда он снова проснулся, в доме никого не было. Если не считать солнца, которое пожаром полыхало на стене, на узорчатом старом ковре. Чингиз вскочил с постели и застыл у окна.
      А во дворе, а во дворе — что там творится! Братишки и сестрёнки, те, что поменьше, и те, что побольше, сидят у тандыра, прижавшись друг к дружке, как воробьи. В цинковом корыте барахтается голая малышка, орёт в три голоса, закрыв кулаками глаза, а сверху Ларкан сливает воду из старого щербатого чайника.
      — Вот и всё, дурочка!
      Ларкан вытаскивает сестрёнку из корыта, и плач прекращается. Девочка сама вытирается платьем своим, потом натягивает его на себя и усаживается, довольная, рядом с братьями и сёстрами. Теперь она — счастливый зритель, глаза её сияют от радости и ожидания.
      Ларкан раздела другую сестрёнку, усадила в корыто и добавила в казан холодной воды.
      — Хороша! — Ларкан пробует воду рукой и под безжалостный смех малышей обливает ревущую девочку водой. Она мылит, натирает колючей мочалкой, скребёт до тех пор, пока на оливковом теле девочки не проступают красные пятна.
      Чингиз вышел во двор, присел на корточки возле корыта и тоже стал смотреть, как лютует Ларкан. Трёхлетний Суюндик, тот самый крепыш, что спал рядом с Чингизом, хватал пятернёй мыльную воду и швырял её в лица сидящих. Роль простого зрителя не устраивала его. Ларкан отгоняла его, но он подбирался к корыту с другой стороны, цеплял пятернёй мыльную пену и с визгом отбегал, чтобы снова в кого-то плеснуть. Ларкан рассердилась, поймала его, раздела и стала мыть вне очереди. Он рычал, брыкался, расплёскивал воду, плевал на свою мучительницу, а братья и сёстры изнемогали от веселья.
      В это время мимо двора на ишаке проехала женщина с тяжёлой сумкой, свисавшей с седла,
      — Что это у вас, тётушка Дильде?
      — Рыба, дочка. В сельпо привезли морской окунь.
      — Окунь? Это с таким глазом на одном боку?
      — Беги скорее, а то всё разберут.
      Ларкан уставилась на Чиетиза с немою просьбой в глазах.
      — Ладно, я помою его, — сказал он великодушно.
      Ларкан, радостная, влетела в дом, выскочила оттуда
      с мешком — на такую семью, как у них, простая сумка не годилась, — вывела из сарая коня, влезла в седло и ускакала в посёлок. А Чингиз, полный усердия, поймал Суюн-дика, успевшего сбежать со двора, и усадил в корыто. На минуту утихший было мальчик опять заорал, замолотил руками и ногами, брызгая водой.
      Теперь ребята уже не сидели на месте. То один, то дру-
      гой подбегали к корыту и плескали на брата водой. Чингиз не знал, как унять разгулявшуюся ораву. Он отошёл, чтобы набрать в чайник воды и ополоснуть забияку, но тот выпрыгнул из корыта и, недомытый, с клочьями пены на теле, спрятался в сарай. Чингиз погнался за ним, ко из сарая послышалось рычание пса:
      «Р-р-р-ра-а-у! Га-а-у!»
      Чингиз медленно попятился, а из сарая полетели в него куски кизяка. Маленький, от горшка полвершка, а швырялся Суюндик ловко и сильно. В конце концов мокрый шмат навоза угодил Чингизу в лоб и залепил глаза. От меткого выстрела ребята пришли в восторг.
      — Ах ты сопляк! — обиделся Чингиз. — Выходи, кому говорят?
      В сарае затихло. Пёс разлёгся у порога и на этот раз миролюбиво зевнул. Чингиз осмелел и прошёл в сарай.
      Буланая кобыла хрупала сено, на насесте копошилась больная курица, из тёмных углов несло прокисшей духотой.
      Суюндика в сарае не было. Не было его ни в коровьем закутке, ни там, где стояла кобыла. Чингиз поискал его за горкой кизяка, в груде сена, но нигде не нашёл.
      Во дворе послышались крики и смех. Чингиз выскочил и увидел мальчика на плоской крыше сарая. Суюндик стоял на четвереньках задом к ребятам и смотрел на них из-под ног, вниз головой. Как он залез туда? Что он затеял?
      — Слезь, прошу тебя! — взмолился Чингиз. — Прошу тебя, осторожно!
      Суюндик встал на толстые и кривые ножки свои, стряхнул с живота клок навоза, подошёл к краю крыши и начал сверху поливать тоненькой жёлтой струйкой. Вид его был сосредоточен и деловит.
      Когда вернулась Ларкан, Суюндик всё ещё был на крыше. Он кривлялся и показывал язык, снизу летели в него комья земли и навоза. Молодецкая потеха была в самом
      разгаре. У печи валялось перевёрнутое корыто, в казане остывала вода. Чингиз стоял, прижавшись к стене сарая» наблюдая за Суюндиком и надеясь поймать его на лету, если тот упадёт.
      Сбросив мешок с рыбой, Ларкан подогнала коня к сараю, замахнулась камчой. В следуюп],ую секунду Суюндик сам заторопился к ней, ухватил за шею и сполз в седло. А когда Ларкан расседлала коня, снова ьгаполнила корыто водой, Суюндик без всякого напоминания сам заторопился Б корыто и на этот раз, хитрец, был покорён и тих — дал делать с собой всё, что угодно.
      Чингиз следил за Ларкан и думал: отчего же так получается? Его в семье оберегали от забот, а эта девочка работала, не зная отдыха. Но что же в этом удивительного, думал он, если смотрят на неё, как на взрослую, если тётушка Накеи, имея стольких детей, вдруг ни с того ни с сего бросает на девочку дом и бежит в колхозный амбар, как вот сегодня, чтобы вместе с другими женщинами перелопачивать ячмень и заработать лишний трудодень. В этой большой и шумной семье любая копейка была нелишней, наверно
      Ты шштоящий джигит, Чингиз
      Б полдень с пастбища вернулся Талайбек, слез с коня, осунувшийся, большеголовый, похожий на маленького старичка. Он сел у остывшего самовара, и мать кормила его, подвигая мясо, хлеб и подливая айран'. До начала школьных занятий оставался месяц, но ему надо было на репетицию струнного оркестра, который готовился к открытию учебного года. Вместо него на пастбище поедет сестра.
     
      ' Айран — кислое молоко, слегка разбавленное водой.
     
      Талайбек ещё не кончил есть, а Ларкан стянула с него сапоги, вытащила из-за пояса бич, отвязала от ограды коня.
      Чингиз с завистью смотрел, как девочка уверенно влезла в седло.
      — Тоже хочешь? — рассмеялась она, — А если костей не соберёшь, что тогда?
      Чингиз промолчал.
      — Ладно, поедешь на буланке. Она тихая.
      Талайбек вывел из сарая жёлтую маленькую кобылу с тёмным ремешком вдоль спины и оседлал её.
      — Но я ни разу не ездил, — сказал Чингиз.
      — Никогда-никогда?
      Ларкаи с жалостью и даже с презрением оглядела его. Пришпорив, она развернула коня. Чингиз понял: отступать поздно. Талайбек помог ему влезть в седло.
      И случилось чудо: опустившись в мягкое, как кресло, седло, он усидел в нём и не упал. Не успел он опомниться, как конь уже бежал вслед за Ларкан. Из дома выскочила тётушка Накен и что-то кричала, но поздно — кони перешли ручей и выехали в поле.
      И чудо продолжалось. Чингиз сидел в качающемся кресле, взлетал вверх и вниз — и не падал, а только весь закаменел и оцепенело-восторженным взглядом успевал замечать, как колыхались вдали горы, как змеилась короткая тень от коня, на котором сидела Ларкан, как стремительно катилась навстречу земля.
      Теперь уже не в бесплотном сновидении — Чингиз в самом деле парил над додиной, летел к облакам, вьшолзавшим из-за гор. Сердце его сжималось от вольной силы полёта, от власти своей над пространством. Радость не умещалась в груди и подступала к горлу. Он не отставал от девочки и даже — кто бы поверил! — придерживал коня, чтобы не обогнать её. Ларкан сидела в седле, чуть повернувшись боком, оглядывалась назад и кивала ему головой. Руки её натягивали поводья, не давая коню разогнаться. Она помахивала оттопыренными локтями, как птенец крылышками, который пытается взлететь. Она и верно летела, и он летел
      вслед за ней, и долина падала под копыта коней, и горы, и отары на склонах, и низкое солнце вздрагивали от гулкого стука копыт.
      Непонятная сила держала Чингиза на коне. Ему казалось, что он уже ездил когда-то верхом, а теперь вспоминал лишь давно забытое чувство — нет, не во сне, а вот так, с прохладным ветром на губах, с запахом свежего сена и речной воды. И конь был на диво послушен, словно бы чуял хозяина в нём, легко и чутко ловил приказания несмелой руки-
      — Чу! Чу!
      Со склона навстречу с лаем выскочил пёс. Овцы с шорохом раздвинулись, пропуская коней. Любопытство не было свойственно им. Их не удивил — нет, не удивил мальчишка, сидевший на коне. Только чёрный козёл поднял голову с острыми штыками рогов, недружелюбно посмотрел на Чингиза прозрачными глазами, но и он не удивился.
      То здесь, то там раздавалось щёлканье бича. Ларкан объезжала стадо и сгоняла овец в середину. Чингиз не хотел отставать — он гнал их с другой стороны.
      А потом они просто так гарцевали, красуясь друг перед другом. Ларкан поднимала коня на дыбы, разгоняла его н склонялась почти до земли, рукой задевая полынь. И Чингиз поднимал на дыбы коня и мчался навстречу, чуть припадая набок.
      — Хватит, — сказала Ларкан и слезла с коня.
      Она показала Чингизу, как стреляют бичом. Он оказался понятливым учеником — не так, правда, звонко, как у Ларкан, но и от его удара шарахались овцы.
      Ларкан завязала камешек в кончик бича, развернулась, взмахнула над головой и рванула бич на себя. По долине пронёсся дрожащий звон. Эхо долго и жалобно звучало в горах. Чингиз тоже завязал камешек в кончик бича, раскрутил его над головой, дёрнул на себя и присел, оглохший от боли, — камешек угодил ему в щёку, и слёзы выступили
      на глазах. Ларкан посмеялась над ним, а потом притихла и странно посмотрела на него.
      — Зачем же ты врёшь?
      — Кто врёт?
      — Ты просто обманщик.
      Чингиз растерянно глядел на неё.
      — Говоришь, никогда не ездил на коне, а ездишь не хуже меня.
      — Но это правда — никогда
      — Нет, неправда, неправда! — закричала Ларкан и замахнулась на него Но кет — она не ударила, она только осторожно коснулась пальцем его горячего лба и с тихим удивлением сказала: — Но ты же настоящий джигит!
      Чингиз совершенно забыл о боли в щеке.
      — И ты не знаешь, почему ты так хорошо ездишь? Нет, ты совсем-совсем не знаешь, почему?
      — Не знаю.
      Глаза Ларкан были пронзительны. Чингиз покраснел. Он не мог смотреть ей в глаза. Да и что он мог сказать, когда он и в самом деле не знал?
      Уже смеркалось. Ребята погнали отару домой. Овцы шли за козлом, похожие на большое серое животное. Шевелясь, оно медленно ползло по долине. Отара была небольшая — три семьи объединили своих овец для общей пастьбы, — но Ларкан носилась на коне из конца в конец, словно в стаде тысяча овец. Раскосые глаза её горели, как раскалённые угли, тугие косички метались по плечам. И каждый раз, проносясь мимо Чингиза, она странно смотрела ему в глаза и кричала:
      — Не знаешь, да?
      Чингиз еле держался в седле. Ещё недавно мягкое, как кресло, оно выгнулось жёстким горбом и стало горячим. Теперь это угке был не лихой джигит, а несчастный, жалкий мальчишка, который не чаял поскорее добраться до дому.
      Ночной разговор
      Всю ночь Чингиз бредил. Ему снилось, что он скачет на коне, но это были не давние полёты, лёгкие и счастливые, когда он с замиранием сердца ждал, что упадёт, заранее зная, что с ним ничего не случится. Нет, на этот раз он испытывал настоящий ужас, ноги сводило от бессилия, он падал, сползая набок, цепляясь за гриву, и от удара о землю спасался лишь тем, что тут же просыпался. Едва он задрёмывал, как опять сидел на коне и снова падал, сползая набок и цепляясь за гриву. Он стонал, кричал, задыхался и не видел, что над ним сидит тётушка Накен.
      — Что ты, сынок, кричишь?
      Она гладила его сухой шершавой ладонью, дула ему в лоб, прогоняя видения, укрывала одеялом, которое он сбрасывал с себя. Только под утро, проснувшись, он заметил её. Накен сидела, поджав ноги и прикрыв глаза, с распущенными волосами и заунывно что-то напевала. Он видел её словно в тумане, но всё же заметил, что волосы у неё густые и без седины. Если бы она вставила зубы, то не казалась бы старой такой и суровой. Чингиз закрыл глаза и затих, а тётушка посидела над ним ещё немного, затем отползла в другой конец комнаты и улеглась рядом с Ка-ратаем.
      — Зачем ты смотришь на него? — заворчал он спросонья. — И этот дурень Казакпай, хоть бей его по голове, ничего не понимает: при мальчишке заводит разговор об Ибрае!
      — Тише! Да спи ты, разбудишь ребят!..
      Чингиз слышал во сне их слова, но что они значат — не понимал. Почему нельзя при нём говорить об Ибрае? Что же, что же взрослые скрывают от него?
      Проснулся Чингиз от щекотки. Это ползал по нему Су-юндик и что-то искал. Искал под одеялом, под подушкой и под боками.
      — Что тебе? — спросил Чингиз.
      — Жжжу-у-у!
      — Жу?
      — Жу-жу! — закивал Суюндик.
      Понятно: нужен фотоаппарат. Чингиз достал его из рюкзака, малыш вцепился в аппарат, отвёл рычажок автоспуска и застыл с вытаращен1п1ми глазами, будто держал рычащего зверя. Когда жужжание кончалось, он заводил ещё и ещё. Чингиз, которому показалось, что он заболел, почувствовал вдруг, что ему хорошо. Вставать, однако, не хотелось — ноги ныли после вчерашней езды.
      — Тётя Накен, можно, я поваляюсь ещё немного?
      Лежи, сынок, отдохни, — закивала она. — Я тебе дам
      сюда покушать.
      Тётушка Накен захлопотала над ним. Удивительно: Чингиз теперь не замечал её беззубого рта, её лицо казалось милым и всё чаще хотелось взглянуть в её глаза, добрые и усталые от вечной тревоги за детей. И дом уже не казался таким бедным и тесным. Даже Суюндик, этот сопливый грудастый крикун, хотя безобразничал и орал по-прежнему, добиваясь своего, не угнетал Чингиза, как раньше, не оглушал и не делал несчастным.
      Домим с баъиенками
      Почти каждое утро, просыпаясь, он видел её перед собой, Ларкан сидела на корточках и смотрела, приоткрыв рот, словно видела его впервые. Но стоило ему шевельнуться, как она тут же убегала. Дел у неё было много — она носилась из сарая к дому и обратно, бегала за хворостом, помогала матери одевать младших и готовить еду. При этом не переставала следить за гостем. Если он уходил к ручью с книжкой, она прибегала туда с бельём. Когда появлялись мальчишки и звали его играть в футбол, она
      бросала домашние дела и тоже увязывалась с ними. Девочки смеялись над ней, но это её не смущало. Чингиз не знал, как скрыться от неё.
      Однажды Чингиз пошёл в посёлок МЖС. Ларкан, как всегда, увязалась за ним и некоторое время шла поодаль. Когда он вышел на шоссе, она поравнялась с ним.
      — Я знаю, куда ты идёшь, — сказала она.
      — Ну?
      — На почту. Ты ждёшь письма от дяди Куманбета.
      Чингиз не ответил. И не удивился. Просто привык:
      Ларкан всегда угадывает его желания, знает наперёд, что он собирается делать и куда пойдёт.
      — Ты скучаешь по дому?
      Конечно, Чингиз скучает. Он пожал плечами. Он скучает по дому с первого дня, но разве скажешь об этом?
      — А почему тётя Солтобу к нам раньше не приезжала?
      — Мама никуда не ездит, она больная.
      — И толстая, да?
      — Ты дура, — спокойно сказал Чингиз, и Ларкан не обиделась. — Ты просто дурочка.
      Конечно, она дурочка, подумал Чингиз. Она умела стирать, доить, скакать на коне, щёлкать бичом, но разве станет умная девочка лезть со своими отгадками, когда об этом не просят её? И не давать проходу заботами, на что уже все обращают внимание? Ещё какая дурочка, думал Чингиз, но сейчас не обижался на Ларкан, потому что надеялся получить письмо и заранее радовался добрым вестям.
      — Да, она толстая, —сказал он, — ну и что? Зато она хорошая. Она любит меня. Если б она только узнала, как я живу здесь! — Чингиз рассмеялся, но тут же стал серьёз-1пш. — Когда мама выйдет из больницы, папа повезёт её к доктору, и тот даст лекарство, от которого она вылечится
      — От чего вылечится? — подозрительно спросила Ларкан. — Чтобы дети были?
      Чингиз остановился. Он посмотрел ей в глаза. Чёрные зрачки девочки сливались с радужками глаз, казались неестественно большими и собачьими, они блестели нехорошим блеском тайного любопытства. Но и это не обидело Чингиза.
      — А для чего ей ещё дети? — усмехнулся он.
      Он был горд, что один у матери, что ни с кем не приходилось делить её заботы и любовь. Он хотел унизить Лар-кан, но она спросила с участливым видом, где живёт тот самый доктор, к которому отец собирался её повезти.
      — Где же ещё! Конечно, в Москве! — И тут Чингиз не удержался, чтобы не похвастаться: — Папа обещал, что и меня возьмёт в Москву.
      Чингиз стал рассказывать о Москве, как будто недавно вернулся оттуда. О Красной площади, о метро, об университете на Ленинских горах, о том, что, когда он кончит школу, он поедет учиться в Москву. Ларкан слушала и удивлялась. Она удивлялась тому, что Чингиз так много знает, так далеки его мечты. Всё это не укладывалось в её голове, потому что, кроме родного аила, она нигде не бывала — даже в городе, откуда приехал Чингиз.
      На почте Чингиза ожидало письмо от отца. Он нетерпеливо вскрыл конверт, пробежал глазами листок, исписанный знакомым почерком. Добрые вести! Мать поднималась с постели, почти восстановилась речь, она расспрашивала даже, как живёт-поживает дорогой сыночек, не соскучился ли по ней.
      Чингиз был счастлив. Как любил он сейчас свою мать, как хотел видеть её, обнять. Ему не хватало сейчас одного: чтобы кто-то разделил с ним радость, которой слишком было тесно в его сердце. Он протянул Ларкан письмо, но девочка не стала читать.
      — Значит, ты скоро уедешь?
      — Ну зачем же? — Чингиз был великодушен. — Я ещё долго буду у вас
      Далеко в стороне блеснули серп и звезда на башенках часовни.
      — Пойдём туда, — предложил Чингиз, но девочка схватила его за руку.
      — Туда нельзя, — сказала она.
      — Почему нельзя?
      — Нельзя!
      — Но почему?
      — Потому что нельзя!
      Чингиз рассердился и вырвал руку из цепкой ладони Ларкан.
      — Я пойду без тебя!
      Девочка осталась на месте. Чингиз подошёл к домику, обошёл его и остановился, охваченный смутным воспоминанием: домик этот, с облупленной побелкой, с серпиком луны и звёздочкой, торчавшими на тонкой проволоке, невидной издалека, словно был ему давно уже знаком. Да, да, он видел его — и не раз — в своих сновидениях. Это был тот самый, а может, другой, но точно такой же, и смутное беспокойство охватило мальчика. Отчего же знаком, так странно знаком ему этот домик?
      Ларкан не вытерпела и тихонько подошла. Она подняла голову, скулы её побледнели.
      — Сказать тебе, кто здесь? — спросила она. — Твой твой дядя Ибрай, вот кто!
      Ибрай, Ибрай Чингиз слышал это имя. О нём говорил чабан Казакпай, все тогда вспоминали его.
      — Дядя? — удивился Чингиз. — Мой?
      — Ну да твой.
      Ларкан отвернулась.
      — Но как же он мне дядя? — не понимал Чингиз.
      — «Как, как»! Брат дяди Куманбета, что же тут непонятного?
      Чингиз всё-таки ничего не понимал.
      — Значит, Ибрай и мой отец — братья?
      Ларкан всплеснула руками.
      — О горе, какой ты догадливый!
      — Но тогда же Ибрай и твой дядя?
      — Да дядя, — сказала она скучным голосом. — Что же тут непонятного? Он самый старший, потом дядя Ку-манбет, а самый младший Каратай.
      — Значит, дядя Ибрай — наш дядя, а это его могила? Почему же ты сразу не сказала? И почему никто не говорил, что Ибрай — мой дядя?
      — Потому потому что ты ещё маленький, и тебе нельзя всё знать. — Ларкан огляделась и, кивнув головой в сторону дома, видневшегося на краю аила, шёпотом сказала : — Если дома узнают, что мы здесь гуляем с тобой и я
      сказала тебе о дяде Ибрае, Каратай знаешь что мне сделает.,. Голову оторвёт. Просто возьмёт меня вот так, — девочка ухватила рукой свою шею и рванула в сторону, — и оторвёт!
      — Но как зке он узнает?
      — Очень просто — от тебя.
      — От меня? — обиделся Нингиз.
      Но девочка не собиралась щадить его:
      — Я знаю, ты самый большой болтун! У нас в аиле таких нет, как ты! Ты самый, самый большой болтун!
      Чингиз не вытерпел, схватил её за косичку и с силой пригнул к земле.
      — Возьмёшь свои слова обратно?
      — Ой-вай, мамочка! Беру, беру обратно!.. Ты не болтун, совсем, совсем не болтун!
      Чингиз небрежно оттолкнул её от себя.
      — Если ещё раз скажешь — полетишь знаешь как? Вверх ногами!
      Но Ларкан не хотела лететь вверх ногами. Она взяла его за руку и потащила к домику. Они пролезли внутрь и огляделись. В домике пахло пылью, на полу валялись остатки засохших лепёшек и ветки, похожие на истлевшие косги.
      — Видишь, какая у него могила! Такой ни у кого здесь нет, самая красивая могила. — Ларкан погладила рукой глиняный пол могилы. — Ему здесь хорошо. Очень много места. Совсем как дом, как настоящий дом»
      — А отчего он умер?
      И Ларкан рассказала, как Ибрай, перегоняя отару через горы, попал в буран. Всех овец пришлось загнать в пещеру, но одна овечка оказалась на скале. Ему бы надо плюнуть на неё и спрятаться от бурана, но он полез за овечкой, снял её со скалы, а спускаясь вниз, сорвался в пропасть
      Чингиз представил, как дядя Ибрай летит вниз, пере-
      ворачиваясь в воздухе, — совсем как он в своих сновидениях. Только дядя, он знал, никогда уже не проснётся, как он, никогда
      — А почему на могиле луна и звезда?
      — Луна — это надо, потому что так на всех мечетях. А звезда — потому что он воевал на войне. Он получил даже орден и две медали.
      — А где же они?
      Ларкан ткнула пальцем вниз.
      — Их закопали вместе с дядей Ибраем?
      Чингиз вспомнил чабана Казакпая, вспомнил, как тот, поднимая тост за Ибрая, расплакался.
      — Казакпай был его лучшим другом, они вместе пасли овец в горах, и он видел, как это случилось.
      Чингиз хотел ещё о чём-то спросить, но Ларкан высунула голову из домика, посмотрела по сторонам и вылезла из него, а вслед за ней и Чингиз.
      Каждый день Чингиз узнавал что-нибудь новое о своих родных. Раньше он не подозревал, что у него их так много. Ему вообще казалось, что, кроме отца и матери, у него нет никого. В их небольшой семье редко вспоминали о родне. Но сейчас круг родных расширялся. Чингиз впервые чувствовал, что он не просто мальчик Чингиз, единственный сын у папы с мамой, но и представитель большого киргизского рода Эсенкуловых, в котором почётное место занимал дядя Ибрай, так нелепо погибший в горах. Наверно, это был сильный, большой человек, с зоркими глазами, с крепкими руками, которые могли поднять фашиста и легко задушить его. Но всё же это был очень добрый человек, если, не испугавшись бурана, полез на скалу спасать овечку. Жаль, очень жа.ць, что дядя Ибрай, так смело воевавший против фашистов, погиб, спасая овечку
      Только одно смущало Чингиза: что же, собственно, такого было в рассказе Ларкан о дяде Ибрае, что надо хранить как великую тайну? И дядя Каратай чудак — мог
      оторвать ей голову, но вот непонятно за что. Как бы там ни было, он, Чингиз, не подведёт её — слово своё он умеет держать.
     
      На джайлау
     
      Шли дни. Чингиз часто ездил на коне, в жару плескался в холодном ручье, похудел, почернел. Он излазил окрестные горы, истрепал свой костюм и мало чем отличался от аильских мальчишек. Книжки, которые он привёз с собой, пылились на подоконнике так и недочитанные, он реже вспоминал город и находил в теперешней жизни немало радостей и удовольствия.
      Однажды Каратай взял его с собой в горы. Они приехали на верхний джайлау — летнее урочище, где паслись колхозные отары и где жил в юрте возле ручья Казакпай с женой, маленькой внучкой и помощником, парнем лет восемнадцати.
      — Ой-бай, кто приехал в гости! — Казакпай был рад Чингизу, как сыну, похлопывал его по плечу, ласково заглядывал в глаза и качал головой. — Смотри, какой большой стал!
      Вечером, когда к горам подступили сумерки и вершины слились с потемневшим небом, в юрту набились чабаны из соседних отар. Пили чай, веселились. Казакпай, сняв со стены деревянный комуз, пощипывал на нём струны и щурил свои блестящие, весёлые глаза.
      — Спой нам, Казакпай, — просили гости,
      — Хорошо, слушайте, — сказал он и вдруг повернулся к Чингизу, выделяя его среди взрослых. Он затянул песню, которую сам же, на ходу, придумал:
      я смотрю на тебя, мой мальчик, И вспоминаю друга Ибрая. Хороший был человек Ибрай, Замечательный чабан! Будь похож на него, мой мальчик..»
      — Вы друг Ибрая? — спросил Чингиз.
      — Не то слово, сынок. Мы были как братья. Дай тебе бог иметь такого друга в жизни, каким был мне Ибрай.
      Он бы, наверно, долго вспоминал своего друга, если бы тётушка Халима, его жена, не попросила его выйти из юрты. Потом он снова вошёл, смущённый, посмотрел на Чингиза и опять взялся за комуз.
      — Что тебе спеть, мальчик?
      — Спойте ещё что-нибудь про Ибрая!
      Казакпай блеснул глазами на жену, прокашлялся, тряхнул головой и снова запел про Ибрая.
      Чабаны смотрели то на Казакпая, то на Чингиза и дружелюбно кивали, потому что хорошо знали Ибрая, сообща могилу стюили, вместе хоронили и каждый из них мог вспомнить о нём что-то хорошее. Казакпай, играя на кому-зе, начал вспоминать, как погиб Ибрай, на глазах появились слёзы, а голос стал пронзителен и прерывист. Дядя Каратай выхватил у него комуз и тонким, высоким голосом затянул:
      Ты, старый Казакпай, Играешь на комузе, А ведь когда-то
      Ты играл не только на комузе,--Где твоя молодость, Казакпай?
      Казакпай смахнул слёзы, покачал головой и погрозил пальцем Каратаю.
      Потом все пели про джигита и девушку, которая ждёт его с войны; про чабана, который всех обскакал на байге' и увёз в родной аил красавицу — дочку хана, и другие песни, которые Чингиз не слыхал. Чабаны ещё долго веселились. Тётушка Халима постелила Чингизу одеяла возле
      * Байга — конные скачки во время народных празднеств.
      горки подушек, и он уже во сне слышал, как разъезжались чабаны, как разносился в горах топот копыт, лаяли собаки, а овцы вздыхали за юртой.
      Каюегтый солдат
      Однажды, когда все сидели за дастарханом, соседка принесла письмо. Чингиз узнал на конверте почерк отца, но письмо было не ему. Каратай разрезал письмо ножом и пробежал глазами. Чингиз следил за ним. Не случилось ли с мамой несчастья? Сердце его застучало, а в глазах защипало от слёз. От него, наверно, что-то скрывали. Ларкан тоже не спускала глаз с письма.
      — На, читай, — сказал Каратай. — Солтобу уже дома. Просит привезти тебя. Что ж, надеюсь, не станешь обижаться на нас — принимали тебя как родного
      Чингизу вдруг с такой силой захотелось скорей убедиться, что мама жива и здорова, что даже руки задрожали от нетерпения. Он представил себе комнату с большими окнами, стол на кухне, накрытый к обеду, и маму, гремящую посудой. И увидел её руки, полные, белые, с родимыми пятнышками около запястья. С папой они сидели на диване, играли в шахматы и принюхивались к жарким запахам, долетавшим из кухни: чем-то угостят их сегодня? И даже голос мамы слышал он: «Ну, сколько же можно вас просить?» Она всегда так говорила, даже когда звала их в первый раз, а папа виновато вздрагивал и тут же сдавался, опрокидывая набок короля. Он никогда не спорил с мамой и во всём ей уступал, а Чингизу, если дело шло к обеду, всегда проигрывал, хотя по шахматам имел агорой разряд.
      Оживление Чингиза погасло, когда он увидел Ларкан, — глаза её блест«ли от слёз. Ни с того ни с сего она встала и вышла из дому,
      — Куда ты?
      Чингиз выскочил вслед за ней и нагнал её за ручьём. Он схватил её за руку; она пыталась вырваться, он не отпускал её. Чингиз был полон своим счастьем и не мог мириться с чужой и непонятной бедой.
      Они долго шли, держась за руки, пока Ларкан не успокоилась. Тогда они повернули в горы и шли, шли, и вот уже не стало видно аила. Далеко внизу петляла дорога, и по ней, как одинокие муравьи, ползли машины. Ребята остановились на каменистой лужайке возле крутой скалы, похожей на солдата, — он стоял по колени в земле, в шинели с толстыми складками, с руками по швам.
      — Я навсегда запомню, как мы приходили сюда, — торжественно сказал Чингиз. — И тебя я буду помнить всегда!
      — Приедешь и сразу забудешь.
      — А хочешь, я поклянусь? Кровью поклянусь?
      Он схватил с земли острый камешек и стал расцарапывать с®бе ладонь, но Ларкан выхватила камешек и отбежала. Чингиз погнался за ней, но она спряталась за скалу:
      — Всё равно не догонишь!
      — Не догоню?
      Он кинулся догонять, уверенный, что сразу поймает её, но услышал только шорох за спиной. Тогда Чингиз остановился, подождал и внезапно бросился в другую сторону.
      — Вот и попалась! (Но странно — девочка бесшумно ускользнула от него.) Ну погоди, сейчас я тебя!..
      Чингиз кричал, смеялся, бегал то туда, то сюда, ио получалось так, что он бегал сам за собой, потому что Ларкан провалилась куда-то и даже не подавала звука.
      — Где же ты, Ларкан?
      Чингиз обошёл скалу не торопясь, потрогал каждую складку на шинели солдата, каждый бугорок и выступ, заросшие коричневым мхом. Он смотрел даже под ноги, будто Ларкан могла превратиться в камешек и затеряться в траве.
      Ну хорошо, показала свою ловкость, удивила, можно
      вылезать из укрытия. Но Ларкан не торопилась. Нет, она не собирается вылезать. И тогда Чингиз отошёл от скалы, равнодушно растянулся на земле и закрыл глаза, делая вид, что намерен вздремнуть.
      И вдруг над ним закричала галка. Он открыл глаза и увидел, как галка пересекла поляну и полетела к скале. И тогда он увидел Ларкан. Она стояла на самой шапке солдата и махала рукой, не давая птице присесть.
      — Постой там, я сейчас к т«бе!
      Чингиз поднялся с земли. Легко сказать — к тебе, но как залезть туда, если нет ни лесенки, ни ступенек, ни мало-мальски сносных выступов, за которые было бы удобно ухватиться? Он только оцарапал руки и стоял, сконфуженно поглядывая вверх.
      — А вот теперь и не спустишься! — сказал он тогда. — Там навсегда и останешься!
      Ларкан усмехнулась и спрыгнула вниз. Спрыгнула — не ойкнула даже.
      — Спрыгнуть что! — сказал он. — Ты вот поднимись.
      И она поднялась.
      Да, фокуса не было здесь. Просто не раз поднималась и хорошо знала каждый выступ на скале. Она и сейчас вскарабкалась легко и бесшумно, по-змеиному прижимаясь телом к скале, быстро находя руками и ногами нужные щели и выемки
      В конце концов Чингиз кое-как взобрался. И вот они стояли на шапке солдата, брат и сестра, и крепко держались за руки. Ветерок обдувал их горячие лица. Они смотрели вниз, на ущелья, скалистые отроги. Тени от облаков скользили по склонам. Если долго глядеть на них, сам начинаешь лететь.
      Чингиз ещё крепче сжал руку сестры — тёплую, шершавую руку. Он знал: пока она рядом, ему не страшно это небо, опрокинутое вверх и глубокое, как пропасть. Он смотрел на облака и тени от них и думал о дяде Ибрае, о том, как
      тот карабкался по скале, пряча на груди ягнёнка. И думал о сестре, стоявшей рядом. Ибрай был дядей и ему и Ларкан, и это связывало их. Он погиб, оставив добрую память о себе, и эта память тоже была общей у него с Ларкан
      Ребята возвращались домой. Ларкан вспрьпивала на камень, поджидала Чингиза и прыгала вниз, взмахивая руками, как крыльями. Она воображала себя птицей и пыталась задержаться в воздухе, и это ей почти удавалось. Косички шлёпались по плечам и разлетались веером, а платье трепетало, как флаг на ветру. Её оживление и радость — радость просто от того, что они были вдвоём, ходили, бегали и прыгали, — сейчас ничем не омрачались. Она не думала сейчас о том, что они гуляют вот так в последний раз
      Прощайте, родные!
      Два дня шли сборы к отъезду. Тётушка Накен и Ларкан стирали, латали ему вещи, готовили припасы — пекли лепёшки, жарили мясо, бегали за покупками в сельпо. Кара-тай и Чингиз ходили по посёлку и раздавали карточки: когда и как, никто не знал и не видел, но Чингиз ухитрился тайком сфотографировать многих из тех, кого неудачно снимал в первый раз.
      — Тихо! Без паники! — поднимал руку Каратай, когда люди пытались отблагодарить Чингиза и чём-то его угостить. — Берём только баранов, и не таких тощих, как у вас. Пусть нагуляет больше весу, тогда поговорим!
      Люди смеялись и приглашали Чингиза приехать на будущий год. Приходили соседские мальчишки и смотрели на Чингиза чужими глазами, потому что теперь он вместе с ними не поедет в горы, не будет гонять в футбол, играть в бабки и лапту. Между ними выросла стена, и обнаружилось вдруг, что он уезжает от них далеко и, может быть, даже навсегда.
      Чингизу было грустно расставаться с новой своей жизнью, но всё же он не мог скрыть радости — скорей хотелось домой, увидеть мать и отца, школьных друзей. Ведь скоро и в школу пора.
      Братья и сёстры липли к нему и всё время заставляли, чтобы он фотографировал их. Давно уже кончились плёнки, но как обидеть их? Он наводил на них аппарат и щёлкал, и они оставались довольны. Эспандер с собой он не взял — на нём пробовали свои силы все мальчишки аила, тугие когда-то резины превратились в дряблые тесёмки. Горластый Суюндик забирался к Чингизу на колени и требовал, чтобы тот читал ему книжку про Куйручука. Один лишь Талайбек по-прежнему робко смотрел на него. Дома он почти не бывал, все дни проводил с овцами на пастбище. О нём рассказывали, что он лучший домрист в школьном струнном кружке, но Чингиз так ни разу и не слышал, как он играет, потому что дома музыкального инструмента не было, а из школы не выдавали. Как хорошо было бы, мечтал Чингиз, подарить ему домру. Когда-нибудь он это сделает. Жаль ему было расставаться и с тётушкой Накен. Эта молчаливая женщина редко улыбалась, но глаза её, малоподвижные, всё замечающие, светились добротой, шедшей из глубины её сердца. Как бы хорошо, думал Чингиз, подарить ей деньги, чтобы она вставила себе новые зубы и не стеснялась своей доброй улыбки. Он всегда с хорошим чувством будет вспоминать дядю Каратая, этого весёлого, неунывающего шутника с мигазощим глазом. Чингиз мечтал подарить ему сто пачек лучших папирос и красивую трубку. Но чаще всего он думал о Ларкан. Хорошо иметь такую сестру и жить с нею вместе. Он был единственным ребёнком в семье, и ему не хватало сестры.
      И вот настало последнее утро. Малыши ещё спали, Талайбек— на пастбище. Ларкан куда-то исчезла. Тётушка Накен на миг прижала Чингиза к себе и отвернулась. Первый раз Чингиз видел её слёзы. Каратай замахал на неё руками и взвалил на плечи мешок, в котором лежали гостинцы. Он вышел из дома не оглядываясь. Через пятнадцать минут должен прийти автобус, и Чршгиз побежал за ним, поправляя на ходу рюкзак. Ни во дворе, ни в посёлке он не увидел Ларкан, а ему так хотелось проститься с ней и ещё раз пригласить её в гости. Он бы тоже нашёл что показать ей в городе.
      Внизу на повороте стоял автобус. Каратай, вскидывая мешок на спине, припустился бегом. Когда они уселись, мотор уже работал. Дядя поставил мешок и стал обходить пассажиров, здороваясь со всеми за руку. Поздоровался он и с шофёром.
      — Э, у тебя, кажется, «Беломор»? — Он взял у шофёра из пачки сразу три папиросы. — Пускай мне будет хуже, не могу видеть, как хороший человек убивает себя никотином.
      Чингиз уселся у окошка и весь отдался радости предстоящей поездки. Скорей бы, скорей бы автобус поехал! Ему казалось, что, если автобус задержится, набьётся много народу или вообще вдруг скажут: поездка отменяется, автобус уходит на ремонт.
      Но, слава богу, ничего не случилось. Шофёр захлопнул дверцу, и автобус, сотрясаясь дряхлыми боками, выехал из посёлка. Сперва он спустился вниз, проехал долиной, мимо жёлтых посевов ячменя, а потом, обогнув посёлок, стал карабкаться вверх. Чингиз нашёл глазами у зелёной полосы кустарников дом, в котором прожил всё это время, увидел стадо овец на склоне и всадника на коне: может быть, это Талайбек, а может, кто другой, отсюда не разобрать.
      А вот, у подножия горы, белеет часовня с башенками. В последний раз блеснули на солнце золотистые серпик и звезда, блеснули, повернувшись ребром, — теперь их уже не видать.
      Вот и дядю Ибрая он увезёт в своём сердце. Чингиз вспомнил всё, что о нём рассказывали, вспомнил Казакпая, песни его, вспомнил ночные разговоры Каратая с тётей На-кен и странное поведение Ларкан
      Да, так бывает. Это как с задачей, которая долго не даётся, а потом как бы решается сама по себе. Может, Ибрай и был его настоящим отцом? И не только это — может, и Накен его мать? Чингиз слышал о добром обычае своего народа — когда умирает брат, младший брат берёт вдову себе в жёны. И о том, что в бездетные семьи забирают сирот
      От внезапной догадки одиноко и тоскливо стало Чингизу. Беда или радость была в этом позднем открытии? Если Солтобу не родная, то что же — он не должен любить её? Но почему? Она же любит его больше всех на свете. Скорей, скорей домой! Он знает — только бы взглянуть ей в глаза, и сразу всё станет на место.
      Посёлок скрылся в тумане. Дорога шла по склону горы. Машина то ревела, карабкаясь вверх, то тихо шуршала гравием, спускаясь.
      Чингиз узнал знакомую скалу — солдата в шинели, стоявшего в земле по колени, — и ему стало чуточку легче от его спокойной и вечной силы. Солдат стоял в горах, как часовой, охраняя мир и покой чабанов. Что это чернеет на его шапке-ушанке? Маленькая фигурка вытянулась и машет рукой. Это, наверно, Ларкан. Чингиз машет ей в ответ, хотя и знает, что она не видит его.
      Солдат и девочка скрываются в тумане. Автобус после долгого отдыха на спуске теперь снова трудится, поднимаясь вверх. Он идёт, натужно рыча, скрипя старыми боками, карабкается всё выше и выше. Теперь облака клубятся совсем близко, с вершин они сползают навстречу. Внизу сияют обманчиво жаркой желтизной странной формы озёра. Но это не озёра, а прямоугольные поля с ячменём. В утреннем тумане, освещённые солнцем, они кажутся плывущими в воздухе озёрами, и вся долина отсюда, с заоблачной высоты, величественна и прекрасна.
      Да, вот и осуществился его сон. Он летит над горами, над долиной, над посёлком — надо всем, что видел в далёком младенчестве и что не раз являлось потом во сне. Это всё было — и конь, и горы, и домик с башенками, только всё это в забытом уже прошлом, которое изредка оживало во сне
      Чингиз по самые плечи пролезает в открытое окошко. Ветер бьёт в глаза, высекая слёзы; слёзы катятся по щекам, а вместе с ними, закругляясь и меняя очертания, оплывают, горы, облака, склоны и дорога, петляющая в тумане
     
     
      Андрею Громченко и Василию Сысик - водителям автолавок
     
      СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
     
      Николай встал пораньше, оглядел спящего сына — разбросанные по подушке нестриженые патлы, большая грязная ступня из-под одеяла — и пошёл готовить машину, И пока возился с мотором, всё вспоминал вчерашний разговор с женой. Выгнали его, чертёнка, с урока, так он в отместку бросил в класс горящую расчёску. То и дело, возвращаясь из поездок, узнавал Николай о новых его проделках. И каждый раз, глядя в его озороватые глаза, закипал яростью против жены: сидит дома, а не справится с мальцом! Сам же терялся, не зная, как подействовать на него, как поговорить с ним. Только и вертелась мысль — порку задать, но тут же прошибало от страха: а вдруг врага ещё наживёт? Смешно сказать, завидовал родителям, быстрым на руку, — поплачет мальчишка, зато ходит потом шёлковый, и все довольны. Но распалить себя не мог: не знал, как это руку на ребёнка поднять.
      Закончив с машиной, Николай завтракать не стал — жена ещё спала — и поехал на базу райпотребсоюза. Там он долго возился, подбирая товары и оформляя в конторе накладные, и только в полдень вспомнил, что ничего не ел.
      По дороге домой встретил Ольгу Митрофановну, классную руководительницу. Она строго посмотрела на него своими круглыми птичьими глазами и покачала головой,
      — Слыхали?
      — Знаю. Жена уже говорила с ним
      — Тут не жене, Николай Григорьевич, самому надо заняться сыном.
      — Когда же мне, Ольга Митрофановна? Сами видите — Есе время в отгонах
      Николай мял снятую кепку, топтался на месте.
      — Это ваше семейное дело, кому смотреть за сыном. — Глаза у Ольги Митрофановны стали злые, а голос высок н резок. — А вообще скажу: жена ваша — человек слабовольный, прямо сказать — тряпка. Год ещё только начался, а мальчик нахватал двоек, совершенно распустился!..
      Дома Гришки не было.
      — К Смирновым пошёл, — сказала жена, подозрительно вглядываясь в Николая. — С Васькой уроки делает.
      — А здесь что — места нету? — Николай брезгливо оглядел комнату, по углам и стенам которой лежали ящики, мешки с сахарным песком и связки с одеждой. — Прибрать не могла, что ли?
      Жена ушла на кухню, хлопнув дверью. Теперь с полдня разговаривать не будет. Николай надумал было пойти к Смирновым, но тут же остыл: пусть уж уроки делают.
      Пообедав, снова ушёл по делам и вернулся к ночи. Гришка был в постели — лежал, как херувим, читал книжку, глаза поблёскивали от интереса, на отца не обернулся. Дело это — читать книжку — показалось Николаю святым, и отрывать не стал. «Ишь ведь, любит, — подумал он, — вспомнив, что сам в детстве не увлекался книжками, да и книг в доме не было, а сейчас вон у сына целая этажерка, сам их ему и покупал. — И чего ему надобно, какого ещё рожна? —думал он. — Читай, учись, набирайся ума, вырастешь— институт выбирай по любой специальности. Самому-то много учиться не пришлось, пять классов — вот и весь институт, так хоть за отца поучись!»
      Николай сидел за столом, проверял накладные, записывал в тетрадку товары, поглядывал на Гришку и мысленно вёл с ним разговор. А когда закончил с делами, Гришка уснул. Так и не успел поговорить с ним
      Рано утром — выезжать Николай привык на рассвете — включил мотор прогреться, вернулся в дом выпить стакан
      молока и видит: Гришка сидит на кровати, взлохмаченный и сонный ещё — встал, видно, по ошибке, решил, что в школу пора. Николай взглянул на часы — времени около пяти, помолчал задумчиво, почёсывая подбородок.
      — Со мной поедешь? — сказал он вдруг.
      — Это как же А в школу? — не поверил Гришка.
      — О школе вспомнил! Одевайся, да по-быстрому.
      Парня словно водой окатили — сон как рукой сняло.
      Оделся, выскочил во двор, погремел для виду рукомойником, а в это время Николай сидел над листком тетради, поглядывая на дверь в другую половину, где спала жена, и обдумывал, что написать. В конце концов нацарапал: «Пойди в школу и скажи Ольге Митрофановне, что малого я взял с собой на три дня, а может, и больше, как получится. Пусть не очень ругается, В дороге я поговорю с ним. Николай».
      Гришка бегал со двора в дом, из дома во двор в сильнейшем возбуждении.
      — Бензину хватит?
      — Тише, мать разбудишь.
      — Насчёт масла как? Баночку возьмём?
      — Садись поешь и не шуми.
      Через минуту Гришка был готов. Отец ещё не кончил сборы, а он уже открыл ворота. Николай сел в машину, а тот стоял у калитки и командовал:
      — Чуток правее! Левее, левее!.. А теперь разворачивай!
      На ходу вскочил в машину, хлопнул дверцей, открыл
      боковое стекло и высунул голову наружу, оглядывая притихшие сонные дома и виноградные плети, серебристые от росы.
      Машина переехала через арык, и вот она — в стороне мелькнула одноэтажная школа, тихая и сумеречная сейчас в зарослях облепихи. Гришка помахал рукой — никогда ещё школа не была ему так дорога, как сейчас, когда он уезжал от неё. А вот и пустынный базар с прилавками и па-
      вильонами, Гришка сунул пальцы в рот и свистнул пассажирам, ожидавшим первый автобус. Вот удивились, наверно, увидев мальчишку в такую рань! Промелькнули пролёты моста над мутной речушкой, застучала под колёсами бетонка
      После тепла, застоявшегося на улицах посёлка, в лицо ударил прохладный ветер открытой долины. Гришка словно бы окунулся в проточную быструю воду. Уши озябли, шея закоченела, холодные ручейки потекли к лопаткам и за пазуху. Он втянул голову в кабину и поднял стекло. Тихо и тепло. Машина катилась теперь навстречу солнцу — большое, в дымчатом кольце, оно всплывало над чёрными изло-минами гор
      — На Теренсай?
      Гришке не сиделось: прилипал к окошку вправо от себя, подавался вперёд, упираясь в лобовое стекло, тянулся влево, через плечо отца. Мимо пролетали то мшистый валун в стороне, то старый овечий загон в сырой лощинке, то вдруг выскакивала из-за кустарника одинокая, в заплатах, юрта— приметы эти, давно уже примелькавшиеся, теперь, когда сын был рядом и нетерпеливо вертел головой, как бы снова оживали перед глазами Николая.
      Въехали в горы. После долины, просторной от солнца, вернулись в ночь. Недавно здесь прошла гроза, и дорога, в осыпях и потёках, словно вся ещё пльша.
      Машина медленно ползла вверх, скрежетала боками о кустарники и ощупью спускалась вниз, к речушке, окутанной туманом.
      Остановились у моста, под которым, поднимаясь под самые стропила, бурлила вода. Кто-то успел уже выставить запретительный знак — проезд закрыт.
      Николай и Гришка вышли из машины. Гришка попрыгал на брёвнах, пробуя на прочность, сплюнул в грохочущую воду и прокричал:
      . — Выдержит!
      — Ты вот что, — сказал Николай, — посиди в машине, а я пойду поищу место для переправы.
      Гришка проснулся, услышав шаги. Должно быть, возвращался отец. Поёрзав, он забился головой в угол и снова закрыл глаза.
      Наступила тишина, слишком долгая тишина, В окошке, расплющив нос, торчало смуглое лицо с наморщенным лбом, сбоку топырилась пятерня, протирая стекло. Глаза подмигивали. Это был не отец. — Арак ма?
      Туман над речкой рассеивался. Сверху спускались двое всадников в бурках. Гришка вспомнил о ружье над спинкой сиденья — повернуться и выдернуть из скоб, но тайная сила сковала: глаза незнакомца спокойно следили.
      — Арак ма?
      Гришка молчал. Ключи от лавки были в маленьком багажнике, но как их возьмёшь под взглядом горящих тёмных глаз, беззастенчиво шаривших по кабине?
      — Папирос ма?
      У Гришки отнялся язык. Всадники подъехали к автолавке, послышалась гортанная речь. Это были чеченцы — кавказские люди, с войны осевшие в здешних местах. Они посовещались по-своему, к кабине приблизился другой — худой, носатый, с жёсткими я хитрыми глазами,
      — Не бойсь, выходи
      — Бы по дождите, — промямлил Гришка, открывая кабину. — Я сейчас позову
      Молодой чеченец подмигнул, улыбнулся и сильно, рывком тряхнул его руку, обмякшую и безвольную.
      — Сиди, сиди, обойдёмся.
      Ясно, не хотят, чтобы он предупредил отца. Молодой
      А р а к м а?. — Водка есть?,
      вытряхнул из пачки последние папиросы, раздал их всадникам, почиркал зажигалкой, пытаясь прикурить, но та не зажигалась.
      — Камешка ма? — спросил он у Гришки.
      — У отца
      — А спичка?
      — Я сейчас
      Откуда силы взялись! Гришка полетел вниз, мчался, прыгая через камни, продирался сквозь заросли, нырнул в полосу тумана, стелившегося вдоль берега. С бега он перешёл на шаг, теперь уже не видный чеченцам. Еыйдя на пригорок, он опять увидел их, и тот, молодой, заметил его и стал кричать:
      — А-ла-ла! А-ла-ла!
      Чеченцы столпились у автолавки и перестали смотреть Е его сторону. Гришка выбрался из зарослей, вышел на открытое место и опять увидел чеченцев. Что-то, видно, затеяли недоброе и теперь сидели кружком, только молодого не было видно из-за автолавки. Но и он скоро вернулся, держа что-то в руках
      Сейчас Гришке не угрожала никакая опасность, он был далеко от чеченцев, дожидался, когда они окончат свой шабаш и уедут. Но ждать надоело, разбирала злость: сидят себе и не думают убираться. Он перебежал поближе и залёг: не уходят. Пригляделся и переметнул за валун: всё ещё сидят. До моста теперь было недалеко, и он увидел наконец, как чеченцы стали подниматься. Но и на этот раз они не уехали, а опять столпились у автолавки. Что они там делали, Гришка не видел, только, отходя в сторону, что-то рассовывали по карманам, а один из них прятал что-то под седло. Потом все трое сели на коней, переехали мост и скрылись за поворотом.
      В несколько скачков Гришка был у машины. Он распахнул дверцу кабины — ружьё висело на месте; вырвал его из скоб, проверил магазин — патроны в стволах, бросился по мосту вверх, обогнул скалу — и вот они, ещё не успели скрыться, не торопясь поднимаются к перевалу. Гришка вскинул ружьё и, не целясь, нажал на спуск. Прогромыхал выстрел. Сквозь дым было видно, как всадники остановились. И тогда — будь что будет! — Гришка выстрелил вторым патроном и радостно вскрикнул, увидев, как всадники, припав к коням, умчались за перевал.
      Возле машины его дожидался отец.
      — Кого это? — спросил он.
      — А тут эти как их — Голос у Гришки сорвался, и он долго не мог объяснить, что произошло.
      Николай погрозил кулаком, забрал у него ружьё, проверил стволы и велел садиться. Автолавка была закрыта, ключ от неё лежал на своём месте в багажнике.
      — Ты что же это, в людей стрелять?
      Гришка молчал, Николай сперва сердился, а потом стал шутить.
      — Как же ты допустил их, а? — приставал он. — Спал небось?
      Гришка бормотал что-то в своё оправдание и не понимал, отчего веселился отец. Когда машина переехала через бурлящий поток и, перевалив через бугор, покатила по травянистому склону горы, Николай открыл багажник и вытащил несколько истрёпанных трёшек и рублей.
      — Ну-ка посчитай, сколько тут
      Шесть трёшек и четыре рублёвки — значит, восемнадцать и четыре. Двадцать два рубля
      — А теперь подели на два рубля восемьдесят семь копеек. Сколько будет целых и сколько в остатке
      Гришка закатил глаза, пытаясь удержать разбегающиеся ц)ифры, долго ёрзал на сиденье.
      — Целых семь, — сказал он наконец, — а в остатке рубль восемьдесят копеек
      — На одиннадцать копеек набрехал Ну, а теперь вычти из остатка девять пачек «Севера»; каждая пачка — пятнадцать копеек. Сколько останется?
      На этот раз Гришке пришлось расстегнуть рубаху — в кабине было невпродых от табачного дьта. Он подвинтил вниз боковое окошко, высунул голову наружу и решал задачку на свежем воздухе.
      — Рубль сорок пять копеек.
      — От брехун! — рассмеялся отец. — Рубль сорок шесть, математик! А теперь вытащи тетрадочку, на вот карандаш, и запиши на последней страничке. — Он остановил машину, чтобы удобно было записать. — Бекмурзе — рубль сорок пять копеек. Записал?
      — Это кому же?
      — Тому самому, носатому, в которого стрелял. Был там у них такой?
      — Ну?
      — За той вон горой пасёт.
      — А деньги ему зачем?
      — Товару набрал, а денег лишку оставил. Теперь его ещё искать надо.
      Автолавка выкатила на дорогу, ту самую, с которой они съехали, объезжая мост. Теперь она шла вдоль скалистых стен, из щелей и трещин которых торчали ползучие растения. Несколько сосен, как зелёные свечи, высились на круче, подпирая студенистые сырые облака, а ниже карабкались по уступам овцы и пялили на машину глупые, истуканьи глаза.
      За перевалом открылась внизу холмистая долина, усеянная серой массой овец; среди них чернели крохотные фи-гурки всадников. Наверно, это были те самые чеченцы, которых напугал своими выстрелами Гришка. Он беспокойно заёрзал: а вдруг отец надумает им сейчас вернуть деньги? Но нет, они проехали не задерживаясь. Отец торопился.
      — Сейчас пойдёт дорога весёлая, — сказал он. — Камешков бог набросал всех размеров. Пятнадцать километров вниз ползти будем, до самой Вирсайской долины.
      Дорога действительно пошла интересная. Камни, жёлтые, кроваво-ржавые, чёрные, ядовито-зелёные, напоминали всевозможных животных, от овец до ископаемых ящеров.
      Николай, всё больше веселея, смотрел направо и налево. Все эти валуны, мимо которых он бессчётное количество раз проезжал и давно уже не замечал их причудливых форм, теперь снова занимали его оттого, что сын был рядом и всё это ему, наверно, в новинку. Но Гришка был занят другим—он следил за руками и ногами отца. Николай перо-
      хватил его взгляд. Вон ведь чем интересуется! И самому тоже показалась занятной работа сцепления, тормоза и рукоятки скоростей — то, что делал всегда не задумываясь.
      — Смотри крепче, авось и запомнишь!
      И не догадывался Николай, что, бубня про себя, мысленно включая зажигание, прибавляя обороты, выжимая сцепление и переводя рукоятку скоростей, Гришка снова переживал всю эту историю с чеченцами, но на этот раз не дрейфил, а подпустив их близко, включал мотор и на бешеной скорости угонял машину в горы — скачите, догоняйте меня на своих конях!
      В самый раз бы сейчас поговорить с ним о школьных делах, подумал Николай, но слова приходили в голову вялые и скучные: «Ты что же это, мать в гроб хочешь вогнать?» Или: «Школу спалить захотел?» Гришка только усмехнётся—спалить!» — и с завидной выдержкой будет ждать конца бессмысленного разговора, жалея даже отца, — сам-то он как-никак уже привык. Николай скосил на сьша глаза. Нет, не стоит, не хотелось сбивать его интереса к шофёрской работе.
      — А ну-ка, покажи, как со второй перевести на третью? — спросил он Гришку и сам стал объяснять.
      Впереди открылся новый, далеко обозримый мир — пологая, от горизонта к горизонту, впадина в холмах, и паслись на ней овцы, кони и верблюды. Навстречу неслись всадники. Они были ещё далеко, но Николай высунул руку из кабины и помахал ею, указывая рукой вперёд, туда, где виднелся курган, и всадники повернули коней и шли теперь в стороне, не отставая.
      — Целую орду подцепил, — проворчал Николай.
      — Кто это?
      — Да Баукен. Сейчас всех угощать будет.
      Николай выключил мотор и вышел из машины. Чабаны
      сходили с коней, обступали его, хлопали в ладони, здоровались по-русски и по-казахски. А потом, оставив коней в стороне, все уселись кружком, и Николай стал им что-то рассказывать. Говорил он, жестикулируя, изменённым голосом, быстрым и певучим, с придыханием и неожиданными взрывами. Чабаны смотрели ему в рот и хохотали, хлопая себя по бокам, а то вдруг разом замолкали, выжидающе выкатив глаза. Никто не обращал внимания на Гришку, сидевшего в кабине. Обычно замкнутый, отец говорил сейчас не переставая. Вдруг он вскочил на ноги и сделал руками движение, словно бы вскидывая ружьё:
      — Бах! Бах!
      Чабаны так и повалились, а один из них, молодой, широколицый, с камчой из цветных ремешков за поясом, подошёл к кабине и уважительно просунул в окошко лодочкою сложенную руку.
      — Бах, да? Бах-бах чечен? Ма-ла-дец! Ходи к нам, зачем сидеть?
      Гришка вышел из машины и закоченел, С близких вершин, покрытых снегом, тянуло ледяным холодком. Чабаны были в ватниках и коротких полушубках, Гришка же в потёртых брюках и куртке. Он спрятал руки под мышками, валязгал зубами. Все заметили это и засмеялись. Николай бросил ему ключи от автолавки. Гришка выбрал из мешка новенький полушубок, закутался, и сразу стало тепло. Он хотел закрыть автолавку, но отец помахал рукой: не надо, мол, будем торговать. Чабаны поднимались с земли, подходили к машине, хлопали Гришку по ногам и щупали снизу на нём полушубок.
      — Бах-бах чечен! Маладец! — смеялись они.
      Николай взобрался в кузов, стал вытаскивать из ящиков товары и бросать их вниз. Полушубки, костюмы, сапоги, шапки так и пошли по рукам, а когда кто-нибудь, решившись, откладывал в сторонку, Николай кивал сыну:
      — А ну положь на счёты семнадцать с полтиной,
      Наморщив лоб, Гришка осторожно сдвигал костяшки на счётах, висевших на стенке у самого потолка.
      На коне подъехала женщина с изумрудными серёжками в ушах. Перед ней расступились, пропуская к автолавке. Николай сказал ей что-то, все засмеялись. Сверкнув угольно-чёрными глазами, она ткнула его в живот. Тогда он схватил её за руку и втащил в кузов, и она стала сама набирать товары. По-хозяйски рылась в ящиках, перебирала платки, детские костюмчики, придирчиво рассматривая вещи, и после долгих колебаний откладывала. Когда она уехала, придерживая у седла большой тюк вещей, чабаны долго смотрели ей вслед и качали головами.
      — Весь товар ей отдал. Что нам оставил?
      Закончив торговать, Николай закрыл автолавку, и все расселись кружком. Гришка тоже сел со всеми, на этот раз не смущаясь, потому что все уже привыкли к нему. Чабаны стали спорить. Они хватали Николая за руки, кричали на него. Больше всех кипятился Баукен — усатый чабан с золотой коронкой во рту. Он тряс Николая за грудь, хищно сверкая зубом. Но вот он успокоился, вытащил из кармана часы со стальной цепочкой и похлопал пальцем по стеклу, строго поглядывая на Николая. Потом он уселся, откупорил бутылку и стал разливать водку в единственный стаканчик. Очередь дошла до Николая, он отпил и передал стопку соседу, но тот вернул обратно, требуя выпить до дна. Николай вскочил и стал показывать на автолавку. Чабаны сердито кричали, а он умоляюще прижимал руки к груди, и они отстали от него, разобиженные. Только Баукен безучастно и терпеливо сидел, дожидаясь, пока вернётся стопка.
      Вдали из-за кургана показался запоздалый всадник. Он не торопился навстречу, а стоял у дороги с поднятой рукой, дожидаясь машины. Николай надвинул кепку пониже и
      проехал мимо, не ответив на приветствие. Всадник увязался за ними и скакал сбоку, кричал и размахивал камчой. Николай молчал и равнодушно гнал вперёд машину, но всадник скакал не отставая, бил себя в грудь и хрипел, катая кадык на крепкой красной шее. Гришка не выдержал и попросил отца остановиться. Чабан долго и страстно объяснял что-то.
      — Ладно, — сказал Николай, открыл автолавку, дал ему бутылку и уехал.
      Чабан спрятал бутылку за борт полушубка, помахал рукой и послал им воздушный поцелуй.
      — Юсупка — первый пьяница здесь.
      — А чего он кричал?
      — Божился, что деньги жена отдаст.
      Свернув с дороги, долго ехали вдоль каменистого русла ручья, карабкались в гору, а спустившись в лощину, направились к одинокой юрте. Женщина, стоявшая у входа, поспешно скрылась в юрте. Николай погудел, но женщина не выходила. Тогда он вышел из машины, откинул входной полог и громко крикнул: «Аман ба!» ' — и вошёл в юрту и долго сидел там, разговаривая с хозяйкой, а потом появился в дверях и кивнул Гришке:
      — Заходи, чай пить будем.
      Николай пошёл открывать автолавку, а хозяйка стала разжигать костёр. Гришка присел у входа. Посередине стояла железная печка, пол выстлан одеялами и коврами, стены по кругу распирались планками, сбитыми крест-накрест, за ними торчали топоры, домра, ружьё, чересседельник, кнутовища и сёдла. Сверху через отверстие проникал свет. Девочка лет шести сидела у сложенных подушек и держала на коленях грудного малыша. Она испуганно смотрела на Гришку.
      Николай просунул голову в юрту, швырнул несколько
      Аман б а! — Здравствуй!
      пачек чая, папиросы, поставил у порога сахар в бумажном кульке. Когда же он, закрыв машину, снова вошёл в юрту и разлёгся на кошме, девочка укрыла брата одеялом, подбежала к Николаю и бросилась ему на грудь. Он пощекотал её, и она завизжала. Мать заглянула в юрту, улыбнулась и снова исчезла. Быстрым, захлёбывающимся говорком девочка стала тараторить. Николай изредка бросал словечки — говорил ей, наверно, что-то смешное. Малыш сопел и невозмутимо таращил свои чёрные, смородиновые глазки на светлую дыру в юрте. От ветра хлопала вверху закрыш-ка, оттянутая верёвкой.
      Хозяйка внесла в юрту кипящий чайник, расстелила клеёнку и расставила на ней хлеб, сахар и мясо. Николай придвинулся. Девочка достала из ящика затрёпанную книжку с картинками, подошла к Гришке, задышала ему в лицо. И вдруг сунула ему книжку в руку, уселась у него на коленях и сказала:
      — Окы.
      — Чего это она?
      — Читай, — объяснил отец.
      Книжка была на русском языке. Гришка читал по складам, чтоб понятней. Девочка, наверно, мало что понимала, но следила за картинками. Она ёрзала, затылком упиралась ему в подбородок, отчего он то и дело запинался. Женщина подала ему чай, прикрикнула на дочку; та слезла с колен и уселась рядышком, глядя мальчику в рот.
      — Дай ему, Лизка, чаю попить, — сказал Николай. — Привяжется как репей, не отстанет.
      После чая между взрослыми возник странный разговор. Хозяйка разводила руками и смеялась. Николай почёсывал затылок и оглядывал стены юрты. Потом он хлопнул женщину ладонью в ладонь, и Гришка услышал знакомые слова: «на спор». Отец прищурил глаза, словно бы что-то вспоминая, и вдруг полез под одеяло и извлёк оттуда старую потрёпанную книжку. Злорадно усмехаясь, он передал её
      хозяйке, но та не стала брать её. Тогда Николай раскрыл книжку, перевернул и потряс, и тотчас на пол посыпались деньги — рубли, трёшки и пятёрки. Хозяйка кинулась поднимать их. А когда встала, отсчитала несколько бумажек и отдала Николаю.
      Теперь Гришке было всё понятно: просто шутили. Сна говорила: нет, не знаю, где деньги, а отец говорил: сам их найду; она говорила: не найдёшь, а он ей: найду. И попрекал её, наверно, в скупости.
      Всё это было Гришке понятным, и понятным вдруг стало и то, о чём они говорили потом. Хозяйка сердито распекала отца за то, что он обещал привезти ей швейную машину, деньги специально для этого отложены, а теперь денег не хватит; отец же оправдывался — на складе нет машин, а будут — привезёт, только деньги от Юсупки пусть крепче запрячет. Девочка внимательно слушала разговор взрослых, а когда они покончили с расчётами, снова полезла к Николаю на руки, и он подбрасывал её почти до самого отверстия в юрте. Она визжала, закрывая собой свет, на мгновение становилось темно. И тогда недовольно закряхтел малыш. Он сбросил с себя одеяло и засучил кривыми ножками, и девочка запросилась на пол и тут же бросилась к маленькому, взяла его на руки и стала ходить с ним по юрте, качая его и напевая, как взрослая женщина.
      Солнце скрылось за горой, но ещё было светло как днём, когда они подъехали к юрте в долине. Навстречу выбежали два рыжих пса, с лаем бросились под самые колёса, но тут же притихли, как только из машины вышел Николай, — узнали. Они с угрозой кинулись на Гришку, рычали и хрипели, оскалясь, пока на них не цыкнул усатый чабан.
      Перед юртой дымил костёр. Две женщины, молодая и старая, отмывали казан и резали мясо. Чабан вытащил из кармана большие карманные часы, пристёгнутые к поясу
      стальной цепочкой, поцокал языком, спрятал их обратно и похлопал Николая по плечу. Гришку он потрепал по щеке и проводил их в юрту.
      — Бери шуба, тепло будет, — сказал он и кинул Гришке в ноги невыделанную овчину.
      Почему, как он смеялся, сверкая золотой коронкой, по часам с цепочкой Гришка вспомнил его, да не мог взять в толк, откуда он здесь. И только от отца узнал, что Баукен обогнал автолавку, потому что ехал на коне, спускаясь с гор и поднимаясь там, где не пройдёт ни одна машина.
      Баукен вытащил из-под груды одеял радиоприёмник и стал совать Николаю, пальцами показывая, что требует обратно деньги. Николай смеялся, отталкивая приёмник, а Баукен, распаляясь, кричал и тряс над ним приёмником, грозя разбить голову. Кончилось всё тем, что Баукен, грозно ощетинив усы, схватил Николая за плечи, они повалились и стали кататься по юрте, кряхтя и хохоча. Старуха испуганно заглянула в юрту. Ребята с визгом разлетелись и кричали, подначивая борцов. Мужчины натужливо хрипели, катаясь по кошме. По напряжённым лицам видно было, что борются они, вкладывая все силы. Баукен так хищно и азартно давил и крутил Николаю руки, что стало страшно за отца.
      — Кончай! — не вытерпел Гришка,
      И вдруг непонятное: Баукен подлетел вверх и упал на спину, а на нём сверху оказался Николай. Баукен запросил пощады.
      — Конец Баукен, подыхает Баукен, — сказал он.
      И Николай отпустил его, и оба они сели, пылающие и растрёпанные, и закурили и с передышками заговорили по-казахски.
      — Ты, пап, как его — приёмчиком?
      Отец кивнул.
      Когда все сидели за дастарханом, ели и пили, Гришка нет-нет да и поглядывал на отца, словно видел его впервые.
      Лицо отца, сухощавое и доброе, теперь казалось исполненным тихой и решительной силы.
      Сидели допоздна. За стеной послышалось блеяние овец. В юрту вошёл мальчик, мрачно оглядел всех и присел. То был сын Баукена — Аскар. Ни на кого не глядя, он принялся за еду. Баукен что-то громко сказал ему, тот поднял голову, невнятно сказал «здрась» и, снова опустив глаза, достал с подноса кость. Губы и щёки его, синие от холода, заблестели от жира. От его угловатого, резкого лица, от раскосых, глубоко запавших глаз исходила угроза. Он с яростью грыз кость, оглядывал её снизу и сверху, вертел её и так и этак, непонятно что высасывая.
      Аскар ел долго. Узкой красной рукой тянулся к подносу, сгребал к мясу кусочки теста и отправлял всё это в рот быстро и ловко. У Гришки так не получалось — ел он, беря мясо и тесто отдельно, а поднося ко рту, отставлял локоть в сторону, чтобы не закапаться жиром.
      Наевшись, Аскар расстегнул ворот и сыто рыгнул. Теперь он с интересом смотрел на Гришку, желая свести с ним знакомство. Он похлопал себя по губам и кивнул на выход: не выйти ли покурить, дескать? Но вдруг Баукен яростно рыкнул на него. Аскар сразу сник, потупил глаза, достал из-под кошмы книжку — это был учебник русского языка, — развернул и стал бубнить про себя падежи, раскачиваясь, как мулла на молитве. Видно, тяжело учить после ужина, да ещё при гостях. Но Баукен, разговаривая с Николаем, не раз сердито поглядывал на сына, и тот всё ниже склонял голову к учебнику и ещё сильнее раскачивался, затверживая правила трудного для него языка. Николай поглядывал на Гришку: «Видал, дескать? Учится! Не то что некоторые »
      Потом взрослые — Баукен и Николай — затеяли новое развлечение. Баукен снял со стены длинную домру, настроил её и стал напевать. Николай сложил руки на груди и внимательно слушал. Голос Баукена выделывал разные рула-
      ды: то словно бы гудел в глубоком ущелье, переходя на шёпот, то резко взмывал вверх и становился тоненьким, как у девочки. Непонятно, как из такого кряжистого тела исходил тоненький девичий писк. И вдруг снова — с заоблачной высоты — голос падал вниз и рокотал, задыхаясь в шёпоте. Все слушали его с величайшим вниманием и улыбались; даже старуха — мать Баукена, хлопотавшая за юртой, застыла в дверях. Только Аскар обиженно бубнил над учебником и усердно раскачивался, будто ему наплевать на всё, что здесь происходило. Молодая хозяйка ласково глядела то на Баукена, то на гостя; глаза у неё стали большие и весёлые от нетерпеливого ожидания. Гришка понял, что песня имеет отношение к отцу, но какое, не знал. Он толкнул Аскара — смотри, потеха какая, — но тот отодвинулся, продолжая шевелить губами.
      Песня несомненно была об отце, потому что слышалось в ней знакомое слово «Каляй». Подняв голос до самой высокой высоты, Баукен вдруг бессильно замолк, вытер лоб и передал домру Николаю. Наступила тишина. Даже Аскар оторвался от учебника и взглянул на Николая: примет ли вызов? Николай не вернул домру обратно, не признал своего порансения. Нет, он закусил губу и стал тренькать на домре, как на балалайке. Сыграл куплет, потом голосом, неслыханным и диким, высоко взбросил непонятные слова и зачастил скороговоркой, поглядывая на Баукена и на его жену. И все, кто был в юрте, даже старуха, застывшая в дверях, и даже Аскар, рассмеялись. А жена Баукена покраснела.
      После некоторой передышки, тренькая на домре, Николай снова сосредоточился, глядя куда-то вбок. Все уставились на него. Аскар уткнулся в учебник, но по вздёрнутым плечам его видно было, что и он прислушивается, Николай прокашлялся и вдруг заголосил козлом, долго тянул блеющим голосом. Гришка даже рукой замахал — хватит! — и тот, сделав вдох, зачастил скороговоркой. И все снова прыснули от смеха, и жена Баукена хохотала громче всех. И Гришке было понятно, что все теперь смеются над Бау-кеном. А Баукен, присев на корточки, поднял своё крупное лицо, ехидно глядел на Николая и поглаживал пальцами свои узенькие усы
      Гришка долго не мог заснуть. Мужчины лежали рядом, раздевшись до белья, курили и тихо говорили, мешая казахские слова с русскими. И хотя всё это было неинтересно — о каких-то общих знакомых из райпотребсоюза, всё же Гришка прислушивался и не спал. Кашляли овцы за стеной, лаяли собаки, сопели ребята, и не спал только Аскар: сидел возле лампы, пристроенной на железной печурке, обтирал кончик авторучки о рукав пиджака и переписывал в тетрадь примеры из книги. Бедняга провалился недавно в сельскохозяйственном училище, отец забрал его к себе и сам следил за его подготовкой. Сыну была хорошо знакома безжалостная крепость отцовской камчи. Так Гришка и не видел, когда тот лёг спать.
      Под утро пошёл дождь — он шелестел по кошме, затихал, потом снова начинал шелестеть. Гришка открыл глаза. В юрту бил резкий молочно-белый свет. На земле лежал за юртой снег.
      Взрослых не было. Ребята ещё спали. Гришка вылез из-под одеяла и сомлел от промозглой стужи. Он побрёл из юрты и у входа споткнулся о ворох одеял и полушубков. Ворох зашевелился, показалась всклокоченная голова Аскара, сонно огляделась и снова спряталась, В дождевике с капюшоном выросла перед Гришкой старуха, она затолкала его обратно в юрту и накинула ему на плечи ватник.
      Дождь, а вернее, снег с дождём уже кончался. В траве, пятнистой от снега, блестели лужи. Вдали стояли овцы. На их спинах блестели капли и ещё не растаявшие снежинки. Над близким горизонтом смутно белели фигуры людей и силуэт автолавки. К юрте шла жена Баукена и несла товары, увязанные в брезент.
      Когда автолавка уезжала, всё семейство Баукена стояло у юрты — провожали, размахивая руками и кланяясь. Гришка подумал, что, наверно, не скоро ещё будет у Баукена так шумно и весело, как вчера, и что вообще весёлые дни не так уж часты на высоте, где летом вдруг выпадает снег и наступает ненастье
      В долине им опять встретился Юсуп — в изодранной телогрейке, истерзанный весь, с воспалёнными глазами и белой накипью в уголках рта. Николай добавил газу, машина пронеслась мимо, обдав всадника пылью, а тот долго ещё мчался за ними, размахивая камчой, и кричал:
      — Са-бак! Змей! Стой, говорю!.. Ко-личка!..
      — А ну, сынок, сними-ка ружьё и попугай его маленько, — сказал Николай. — Количка тебе, прохвост собачий!
      Гришка высунул ружьё в окошко, но Юсупка отстал, топот копыт стих.
      — Подожди класть, он ещё встретится.
      И верно: не успели подняться на перевал, навстречу им вымахнул всадник — тот же Юсупка, расхлёстанный и дикий. Скаля зубы, он нёсся прямо на машину. Глаза у Николая стали острые и бешеные.
      — Ну, а теперь сыпани! Только вверх бери, над головой
      Гришка выстрелил. Конь резко встал на дыбы, развернулся и провалился вниз, как сквозь землю, словно и не было его здесь секунду назад. Гришка укладывал ружьё в скобы, руки у него тряслись. Отец смеялся.
      — Чесанул, как заяц!
      — Теперь домой приедет — жену убьёт со злости, — мрачно сказал Гришка.
      — Это он-то её? — усмехнулся Николай. — Он ей на глаза не покажется, пока загул не пройдёт
      Четыре дня ездили они по горам, ночевали в юртах, продавали товары. Заезжали чуть не под самые снежные вершины, где дули холодные ветры и текли ручьистые туманы, спускались в тёплые долины, где паслись кони, коровы и овцы. Их поливали дожди, заметали сырые снегопады; но, бывало, сияла над головой и глубокая синь, от прямого низкого солнца накалялся воздух в кабине, тяжело дышалось, и на остановках лень было сделать несколько шагов. Перебегали дорогу кеклики, кружили над ними крикливые галки. А как-то пролетел орёл, проплыл совсем близко, чуть ниже их уровня, распластав крылья, как планёр, пока не скрылся за скалой.
      Однажды случилась авария — спустило колесо. Вместе они, отец и сын, домкратили, поднимая машину, а когда меняли колесо, запаска покатилась вниз, свернула с дороги и свалилась в ущелье. Битый час искал её Гришка в скважинах ущелья. Всё же нашёл и сам вытащил обратно. Отец возился в моторе, прочищая свечи. Удивился, где он так долго пропадал, а Гришка так устал, что не было сил объясняться.
      Гришка знал теперь, что не так просто это — ездить одному по горам, от одного урочища к другому, доставляя чабанам товары. И всё путешествие казалось долгим, будто выехали из дому давно, год назад. И чего только не увидели и не узнали — целый мир, раскинувшийся далёко. И весь он, этот мир, был связан с отцом, и люди, рассеянные в горах, с нетерпением ждали его к себе, потому что, кроме товаров, он вёз им разные новости и рассказы, и доброе своё сердце, и весёлый характер.
      Гришка уже не резвился, вылезая в окошко. Часто, когда воздух накалялся в кабине, он засыпал, а просыпаясь, видел отца, приросшего к рулю, и не замечал в нём перемен: всё такие же немигающие упрямые глаза, всё та же папироса в уголочке усталого рта.
      Но однажды, проснувшись, он увидел, что отец положил голову на руль и спит. Лицо его в жёсткой седоватой щетине было землисто и грязно, на впалый висок косо съехала кепка. Гришке показалось, отец не дышит. Он тряхнул его за плечо, тот проснулся, посмотрел на сына чужими глазами, вылез из кабины, и, поддерживая левую руку, пошёл вниз, к ручью, и долго сидел там, смачивая мокрым платком шею. Левая рука его недвижно лежала на колене.
      — Зря я с Баукеном возился. Опять, подлая, блудит
      «Подлая» — это была пуля, застрявшая в теле с по-
      следнего года войны, когда отец воевал уже в Германии. Пуля кочевала где-то в груди, временами задевая нерв, от которого немела рука. Гришка помог отцу дойти до машины, раскурил ему папироску.
      — Что будем делать, а?
      Гришка Н8 знал, что делать. Он бы рад что-нибудь предложить, но просто не знал.
      — Ну, вот что, давай попробуем
      Гришка не понял, а поняв, не поверил. Он весь дрожал: дрожали руки, колени и даже в груди дрожало что-то, когда он садился за руль. Он повторил про себя то, что уже твердил не раз, следя за отцом, включил мотор, толкнул ногой акселератор, выжал сцепление, и — совсем неожиданно! — машина спокойно тронулась с места и тихо пошла.
      — Переводи на третью и добавь газку
      Отцу вскоре стало легче, он сменил Гришку за рулём, а Гришка, разбитый от усталости, отдыхал, сидя на своём привычном месте, и вытирал кепкою пот со лба.
      Как-то под вечер — это было m пятый день их поездки, — перевалив Каскырский перевал, последний перевал на их пути, они услышали сзади долгий гудок. Из кабины догонявшей их машины высунулся чумазый шофёр и помахал рукой, прося остановиться.
      — Здорово, Николай!
      — А ты кто такой?
      — Кто? Кудайберды! Друзей не узнаёшь, чёрт лысый? Это была автолавка из того же райпотребсоюза, только
      обслуживала другой участок. Гришка знал Кудайберды, но тот не был похож на себя: старый, заросший и грязный, а на самом деле ему было лет двадцать пять, не больше. Взрослые вышли из машин, закурили и стали говорить о делах. Кудайберды распродался в пути и не доехал до Ир-
      гизбая — дальнего урочища, подступавшего к границе, куда вели очень трудные дороги и редко заезжали автолавки,
      — Товар есть? — спросил Кудайберды.
      — Есть.
      — А я — весь. Только швейная осталась. Не возь-г мешь?
      Николай вспомнил Юсупову жену и покашлял: не по пути, а то бы захватил.
      — Слушай, ты мне друг, а? — спросил Кудайберды.
      — Ну?
      — Нет, ты скажи: друг ты мне или нет?
      — Отвались. Говори: что хочешь?
      — Не махнёшь ли в Иргизбай, а? А то Иван Ильич узнает, что я не дотянул туда, секим-башка сделает. Я же не виноват — товар кончился.
      — Ты и виноват, — сказал Николай, глядя Кудайберды в глаза. — Зачем на моём участке торгуешь?
      Кудайберды сделал удивлённые глаза.
      — Ой, хитрый, ой, старый ты лис! Тебе не шофёр.быть, а министр. Откуда знаешь, лысый чёрт?
      — Ладно, будет разливаться.
      — Нет, скажи, как догадался? Ай, Кудайберды, молодой дурак, старому на удочку попался. Ну так как же, поедешь?
      — Поехать-то я поехал бы, только не знаю, как с ним, ему в школу надо.
      Николай потёр небритые щёки и покосился на сына.
      Взрослые возились, переливая бензин, а Гришка сидел, вжавшись в сиденье, слушал, как булькает бензин, и вместе с бензином в канистре, он знал, кончается его время. Он смотрел на дальние горы, и в них, сквозь дымку тумана, проступали глаза Ольги Митрофановны — круглые, как у птицы, недобрые и требовательные. В голову лезли пустые мысли: разминулись бы с Кудайберды — и ехать бы вместе обратно, а теперь отцу одному култыхать бог весть куда!
      Но все эти мысли были бесполезные, потому что слово было уже сказано и обратно хода не будет. И придётся, хочешь не хочешь, браться за учёбу, потому что не хотелось подводить отца. А ведь раньше, вытворяя свои штуки, он и не вспоминал о нём.
      Гришка молча перелез в машину Кудайберды, взрослые покивали друг другу на прощанье и поехали в разные стороны.
      — Даёшь Берлин! — расхохотался Кудайберды, страшно довольный тем, что бог послал ему неожиданного попутчика, а ещё больше оттого, что ловко свалил на друга тяжёлую поездку в Иргизбай.
      Но далеко отъехать не успели. Автолавка Николая развернулась на полянке и нагнала их.
      — Чего тебе, пап? — спросил Гришка.
      — Слушай, Кудайберды: баш на баш. Я тебя выручаю, ну и ты мне послужи. Сгоняй к Юсуповой жене и оставь ей швейную машину. У неё деньги есть.
      Кудайберды почесал в затылке.
      — Конец большой давать надо, — помялся он. — Однако что для друга не сделаешь!
      Николай стоял у их машины и не уходил. Он несмело просунул руку в кабину, положил её сыну на голову и попросил :
      — А ты, сынок, это самое Мать не волнуй,
      — Ладно, — буркнул Гришка и снял руку с головы.
      — Ну, бывай! — просиял Николай и побежал к своей машине.
      Машины разъехались.
      — У тебя что, каникулы? — спросил Кудайберды.
      — Нет.
      — А почему не учишься?
      Гришка промолчал.
      Они спускались вниз, виляли, сворачивая то вправо, то влево, а когда оказались в низине, Гришка высунулся из
      окошка и увидел, как ползёт отцовская автолавка, совсем уже маленькая, ползёт над пропастью, чернеющей слева, по самой кромке, прижимаясь к скале. Ехал он вперёд и вверх — туда, где дожди и снега, а он, Гришка, возвращался к теплу, к тополям, к весёлым южным садам. Кудайберды всё оглядывался на него, улыбался и не понимал, отчего мальчик грустен и тих, и решил, что был, наверно, между отцом и сыном тяжёлый семейный разговор.
      — Что? — подмигивал он, сияя всем своим заросшим, немытым и страшным лицом. — Влетело? Получил от отца? Беда с вами, ребята Ай, беда!..
     
     
      БЕЗОТЦОВЩИНА
     
      С вечера Настя принесла из арыка воды и, растрёпанная вся, простоволосая, ползала с подоткнутым подолом по углам, вывозила слякоть к порогу и скребла половицы. Потом скрипела тряпкой по оконному стеклу, ходила босая по чистому полу и устало улыбалась.
      В полночь пришёл Петька, сын её. Настя стирала возле печки бельё; откинула свисавшую прядь и посмотрела на него мутными от горячего пара глазами. Он прошёл к буфету, распахнул дверцу и разочарованно свистнул.
      — С петухами ещё приходи. Не помрёшь, так поспишь.
      — Весёленькая жизнь!
      Петька выгреб из сахарницы всё, что там было, опрокинул в рот и, не раздеваясь, лёг в постель, прямо в ботинках.
      — Снова, значит, замуж собираешься?
      Настя разогнулась над корытом и вытерла руки о подол.
      — От тебя услышишь ласковое слово. День и ночь мотаешься, чтобы копейку заработать, тебя, дармоеда, одеть-обуть
      — Ладно уж, завелась!
      Петька вытащил из кармана смятую пачку «Севера». Курил, пуская дым к потолку, нежным постукиванием пальца стряхивал пепел на подоконник и мечтал. Мечтал о приятных и не очень ясных переменах, к которым готовилась мать. Так и заснул, позабыв раздеться
      Утром прибыл дед, Настин свёкор, Андрей Никифорович Горшков — тот самый гость, которого ждала, убираясь в доме, Настя. Собственно, признавать ли его настоящим свёкром, Настя и сама не знала, потому что со Степаном, сыном его, не была в законном браке. Раньше, бывало, наезжал Степан ненадолго и снова исчезал, изредка напоминая о себе небольшими переводами то из Сибири, то из Заполярья, а теперь и вовсе пропал — третий год о нём ни слуху ни духу. Ну и Настя мужем его не считала, не особенно ждала его, встречалась с разными, да всё нескладно как-то, невсерьез — больше разговоров по соседям, чем настоящей радости. И свёкром не интересовалась. И вдруг такое : ехать ей в дом отдыха, сына не с кем оставить. Ну и написала ему: приезжайте, мол, пожить на время. Написала безо всякой надежды, а он взял и приехал, чем сильно обрадовал: всё же дед он Петьке, а и не виделись даже.
      Петька спал ещё, спрятав голову под подушку, а взрослые, перешёптываясь, заносили вещи в дом: ящик, чемо-
      дан, рыболовную сетку с завёрнутыми в неё удочками и другими снастями. Во дворе стоял мохнатый ослик с тележкой и потряхивал ушами. Настя заглянула в ящик, оставленный в сенях:
      — Ой, батя, мёду привёз
      Нравилось ей слово это— «батя», часто и со значением произносила его, по-собачьи заглядывая старику в глаза, чем немало смущала его — не привык.
      — Как же, на пасеке жить — и без мёду. — Он покашливал и смотрел в сторону. — А у вас тут как в саду? Есть чего? Ну ладно, иди на работу, опоздаешь.
      — Проснётся Петька — за хлебом пошлёшь. И молоко пусть купит.
      Андрей Никифорович взял у неё деньги, пересчитал и спрятал в кошелёк.
      — Иди, иди, я догляжу за всем.
      Стараясь не шуметь, дед поднял с пола одеяло, прикрыл внука и оглядел дом. Кроме старенького буфета и кровати в одной половине, дивана и тумбочки в другой, в нём ничего не было, если не считать картинок из журналов — космонавтов и спортсменов на стенах.
      «Не нажила», — подумал старик, потянул гирьку на за сиженных мухами ходиках и вышел во двор.. Там он выпряг из тележки осла и стал осматривать хозяйство, поступившее в его распоряжение на время отъезда невестки.
      Андрей Никифорович прошёлся по саду. На четырёх сотках здесь буйно разросся чертополох, бурьян поднялся в полроста яблоням и вишням, малина свивалась с крапивой. Всё здесь было тощим от недогляда и запустения. Присев на старый ящик, старик вытащил кисет и закурил, обдумывая, с чего начать.
      Петька проснулся часам к десяти. Смутными глазами оглядел он непривычно чистую комнату, увидел на столе дыню и кастрюльку, прикрытую полотенцем, протопал, потягиваясь, к столу и отрезал ножом кусок дыни»
      Со двора слышались странные звуки: жжик, жжик! Возле сарая сидел на чурбаке старик — седоусый, безбородый, в очках со стальной оправой — и точил напильником косу. Вот так муженёк!..
      Петька вытер руки о трусы и вышел во двор. Подошёл к старику и подал руку.
      — Здорово! Закурить не будет?
      Неторопливо накрутил в газетную полоску махорки, затянулся, разглядывая гостя.
      — Ты чего такой старый?
      Гость посмотрел на Петьку поверх очков.
      — Тебе что, мать не сказывала? Дед я тебе.
      — Дед? Из Токмака? А чего раньше не приезжал?
      — Надобности не было Да я к вам ненадолго. Мать — на курорт, а я тут с тобой поживу.
      — Ясно. Это чтобы, значит, глаз не спускать
      — Иди поешь, там на столе я поставил
      — Ну, ну, шуруй, а я посплю ещё малость.
      И побрёл в дом, чтобы обдумать новость со всех сторон. Лёжа в кровати, он доел дыню, но, так и не решив, хорошо или плохо, что приехал дед, которого он никогда не видел, заснул и проспал до обеда.
      Проснувшись, увидел ту же картину: дед возился у сарая. Правда, на этот раз он успел смастерить верстачок и ладил топором колышки.
      «Трудовой», — подумал о нём Петька и стал одеваться.
      На другой день мать уехала на Иссык-Куль, и началась у Петьки с дедом совместная жизнь. Утром Петька вставал— рядом с кроватью уже висели на спинке стула аккуратно сложенные рубашка и костюм, а дед колдовал в сенях, готовя на керосинке завтрак. Покормит внука, а сам уйдёт копаться во двор.
      Петька выкурит папиросу, посидит, поглядывая в окошко, и пойдёт по друзьям-товарищам. Потолкается возле клуба, зайдёт в райсовет, где недолго работал курьером, за-
      глянет на почту, где служила соседка, полистает газеты, ещё не разнесённые по адресам, и махнёт на базар.
      На базаре тоже без дела не оставался: пристроится к кому-нибудь из приятелей, и вот сидят на берегу арыка, усеянном огрызками, едят дыню и поплёвывают семечками в воду.
      Спокойная, сытая жизнь началась у Петьки. Кормил его дед хорошо: мастер чебуреки делать, манты и пельмени, борщи соображал, какие Петьке и не снились. Не допекал ворчней, не попрекал куском, как мать, не суетился, а знал себе своё место и возился во дворе, всегда занятый делом. То уедет с осликом за речку и привезёт хворосту; то с пастбища тащит навоз в корзине, размешает с водой и шлёпает лопатой кизячные блины — целая гора их сушилась за сараем; а то уйдёт с сетками на речку и вернётся со связкой форели. Уху готовил — за уши не оттянешь. Но чаще всего возился в саду, обрезая ветки, перевязывая их верёвочками, подмазывая сучки. Дряхлый такой старик, а столько делать успевал — непонятно, что и откуда.
      «Не ленивый, — вежливо думал Петька, уминая борщ из кастрюльки и наблюдая в окно за дедом, который потюки-вал топором, обтёсывая досточку. — Фартовый старик, факт».
      Однако Петька вскоре утомился. Утомился от хорошей жизни. Скучно стало. Тягостно было от того, что дед всегда его ждал. Придёт домой в полночь, а на столе всё расставлено, — не привык. При матери приходил, уходил когда вздумается, ей и дела нет до него, а старик всегда ждёт. В общем, стал дед раздражать его. Правильный какой-то. Вечным укором был его растрёпанной жизни.
      Заприметил как-то Петька яблоко, висевшее у окна. Окно забито, а в сад пойти сорвать — лень, да там, как помнится, самая крапива росла. А тут руку потянуть, только стекло мешает. Каждый день любовался Петька, как наливается яблоко, и однажды утром понял: созрело. Солн-
      це запуталось в ветвях, в шашки на половицах играет, а над оконной планочкой яблоко висит — тяжёлое и розовое, как поросёнок. Подышал в стекло, облизываясь, оглядел раму — где она тут забита? — и легонько надавил. Авось да небось, может, и обойдётся, только бы щель небольшую сделать, — да, видно, не рассчитал, рама вылетела в сад. Досадно, конечно, ничего не скажешь, да уж очень апорт духовитый, даже воздух от него сладкий вокруг. Петька вылез по пояс из окна и увидел деда. Андрей Ни-кифорович окапывал землю у соседней яблони. Глянул на него вскользь, покачал головой и отвернулся, а Петьке жарко стало от конфуза. Так и не довелось отведать яблока.
      И что же? Дед слова не сказал, отчего Петька даже расстроился. Как же так? Совершить такое и не только затрещины там какой не получить, а и слова худого не услышать! Может, дед загордился и за человека его не считает?
      Вернулся Петька домой в полночь. Окно уже было вставлено и застеклено. Улёгшись в постель, он курил папироску и всё думал о стариках, какие они бывают на свете, и решил, что будет жить до шестидесяти трёх лет, но только без волынки и забот, чтобы всегда оставаться весёлым и здоровым. Он даже не расстроился от того, что умрёт когда-нибудь: стоит ли горевать на этот счёт, когда ребята договорились на днях махнуть на рыбалку с ночёвкой! Он докурил папироску, натянул одеяло на голову, но заснуть не мог: из сарая слышались странные звуки — будто ножом соскабливают краску с железа. Петька мучился, хотел даже встать, но не мог осилить свою лень.
      Утром, проснувшись, посмотрел в окошко: возле сарая крутился поросёнок, толкая мордой корыто. Так вот кто не давал ему заснуть! Петька стал рыскать по карманам, ища папиросу. Всё! Конец его жизни здесь. Купил поросёнка, деньги потратил, теперь уедет — жди! Палкой его не выту-
      ришь из дома. Ишь ты хозяйственный какой! Тихой сапой вселился, перестраивает всё на свой лад, решил хозяином стать
      Дождавшись, когда дед уехал на базар, Петька выско чил из дома, распахнул сарайные двери и уставился на незваного гостя,
      — Ну?
      Он ударил его ногой по ляжке, но поросёнок только мотнул хвостом, продолжая подкапывать стену. Тогда Петька схватил лопату и стал охаживать его долго и старательно, пока тот, выведенный из себя, не развернулся, оскалив клыки. Пришлось спасаться бегством.
      В полдень, проголодавшись, Петька пришёл домой. Ещё не пройдя калитку, он увидел, как у крыльца над цинковым тазом возятся утки. Может, с чужого двора забрели? Но в это время из дома вышел дед с ведром в руках. Утки устремились к нему и стали дёргать клювами за штаны. Дед вылил в таз мешанки и оттащил его к забору, у которого, привязанный, стоял ослик и встряхивал торбой с овсом, надетой на морду.
      Петька не стал заходить, ушёл, хлопнув калиткой, и подался к своему дружку Мухтарке. Дома он его не застал и поплёлся на базар. Там и наелся груш и слив, пробуя у торговок. Сыт не стал, но живот набил.
      Мухтарку он нашёл под мостом — ребята играли там в расшибалочку. Петька наскрёб несколько копеек в кармане, разом спустил их, проиграл ещё тридцать копеек, взятых взаймы, — страшно не везло ему после огорчений с дедом— и уныло побрёл домой.
      — Дед, у тебя копеек двадцать не найдётся? — миролкн биво спросил он. — Понимаешь, гюбята в кино собираются, меня звали. Не дашь, а?
      Дед вытащил кошелёк, высыпал мелочь на ладонь, каждую монетку потрогал, пока не отобрал точно двадцать копеек. Петька, пожалев, что не попросил пятьдесят, не-
      брежно сунул деньги в карман и побежал на речку, надеясь отыграться.
      Наутро, как всегда, на спинке стула висел аккуратно расправленный костюм, а на столе стояли хлебница и чайник, укрытый ватником. Жизнь становилась невозможной
      С речки доносились удары валька — дед стирал там бельё. Даже и его, Петькину, рубаху прихватил, а свой пиджак оставил на диване. Долго смотрел Петька на пиджак, мучался совестью, а всё же не утерпел и обшарил карманы. И надо же — нарвался на кошелёк. Мелочь он честно не тронул, а из бумажек вытащил трёшку и осторожненько, на цыпочках, вышел из дома.
      Вечером вернулся как ни в чём не бывало. Дед подозрительно посмотрел на него, но ни о чём не спросил. Прямо-таки слабость почувствовал Петька от огорчения: чокнутый, ей-бо, чокнутый! Петька поел, прошёл в другую половину, подсел к деду на диван:
      — Закурить нема?
      Андрей Никифорович, не глядя на внука, молча подал кисет, Петька скрутил цигарку, наклонился, чтобы прикурить, а заодно и глянуть в глаза, но так ничего и не разглядел — одна муть стариковская, мысли закрыты, как занавеской.
      Усердия после этого случая дед не только не убавил, а еп;е пуще старался. Приходил внук из своих шатаний и каждый раз новое что-нибудь замечал: плетень не хилил-ся набок, как раньше; от калитки к дому пролегла дорожка из битого кирпича; на ступеньках крылечка белели новенькие досточки. Да и сад на сад похожим стал, а не гадюшник в зарослях бурьяна. Не отдыхал и ослик — весь день был в работе. Дед на нём и на базар, и в лесок, что на склонах гор. Вскоре появились вдоль палисадника кусты барбариса и смородины — дед привёз из ущелья, посадил и обложил навозом.
      Петька хмурился, слушал, как тётушка Ишимбика, соседка, нахваливала старика:
      — Вот мать приедет, рада будет. Это вам счастье привалило
      Хорошенькое счастье! Даже осёл, не только дед, не признавал Петьки. Выйдешь во двор, всё на него натыкаешься, словно не один осёл, а целая их дюжина тут жила. Однажды влез даже в сени и стал чесаться боком о дверную притолоку, другого места не мог найти.
      Долго терпел Петька от осла, но как-то не выдержал: взял стиральный валёк, подкрался сзади и огрел его по хребту. Ослик как стоял, так и взбрыкнул задними ногами. Петька не мог припомнить: то ли от удара, то ли от испуга свалился он наземь. Так или иначе, а, падая, он подвернул себе руку, а поднявшись, еле ноги уволок.
      С той поры близко к ослу не подходил. Издалека бросал в него чем придётся — яблочным огрызком, обломком кирпича, — но подходить боялся. Стало ему от скотины во дворе просто некуда податься. Дом родной, в котором он вырос и, худо-бедно, прожил четырнадцать лет, превратился в настоящий ад
      Вскоре от матери прибыло письмо. Дышало оно радостью. Писала она про горы, про озеро, большое, как море, про соседей по комнате и столовой, про завтраки и обеды, словно всё это Петьке интересно. А вперемежку слёзные просьбы слушаться деда, ни в чём не перечить, потому как очень надеется создать ему приют на старости лет, отогреть его сиротскую жизнь. Петька еле дочитал. Только одно и взволновало: написала мать, что, может, перевод есть от отца, пусть на почту сбегает, узнает и напишет ей. И добавила: если останется у них дед, то и обойдутся они без подлеца— Петькиного батьки, значит, — который под забором подохнет, а в старости ему никто стакана воды не подаст. А на уголочке ещё приписала: она-де крепкая, сама сына прокормит, а то ведь и отца родного забыл, старость его
      обидел. Верно, рассчитывала, что Петька покажет деду письмо. Но он и не подумал даже, сунул в карман и побежал на почту.
      Перевода, конечно, не было. Петька огорчился, потому что надеялся деньги получить лично, по старому знакомству. Паспорта у него ещё не было, но в прошлом году три недели работал в посылочном отделении.
      На обратном пути окончательно понял: дед навовсе к ним переселился. Раньше только догадывался, а теперь из письма тоже так получалось. Ночевать Петька дома не захотел и остался у дружка своего Мухтарки. Не мог он с дедом под одной крышей, никак не мог.
      Явился на следующий день к обеду, но есть не стал.
      — Стало быть, не будешь? — переспросил Андрей Ни-кифорович и отнёс обед поросёнку.
      Спокойно отнёс, без сожаления. Решил, наверно, что всё теперь ему принадлежит. И поросёнок для него важнее. А что там с Петькой, где он пропадает, жив ли, здоров — наплевать. Нет, брат, со мной не пошутишь, не выйдет. Я тебе устрою весёленькую жизнь. Факт.
      Дождавшись, пока дед ушёл по своим делам, Петька вытащил из чулана самодельный дедов чемодан, поддел бляшку с замком, перерыл пожелтевшие справки, облигации, развязал грязный платок. И вдруг оттуда — звяк! — выпали медали, разные, всякие медали, даже «За отвагу». Только Петьку они не интересовали, не затем вскрывал чемодан. Среди бумаг он нашёл сберкнижку. Раскрыл её и прясел от неожиданности: семьсот тридцать семь рубликов! Это значит, если на старые, семь тысяч триста семьдесят рублей. У Петьки крзгги в глазах пошли — он и не видывал таких денег! А на кино двадцать копеек давал — пальцы дрожали. Петька обшарил чемодан. Нет, живых денег, самых захудалых, какой-нибудь затрёпанной пятёрки, не было там и в помине.
      Петька посидел некоторое время в растерянности, сунул
      книжку под валик дивана, подумал — сунул туда и медали, потом, закрыв чемодан, затолкав гвозди в отверстия бляшки, отнёс его в чулан и убежал в посёлок, чувствуя некоторое облегчение от того, что спрятал книжку и медали, — пусть теперь поищет.
      Петька хотел остаться ночевать у Мухтарки, однако истерзался любопытством. Вернулся вечером домой и застал старика за столом — сидел, напялив очки на нос, читал газету. Нет, видно, ещё не спохватился. Пока Петька ел, дед вроде бы тайно поглядывал поверх газеты. Может быть, знает? Понять его трудно. Петька долго ворочался в постели и не мог заснуть, мучаясь от неведения: знает ли старик, что сберкнижки и медалей нет в чемодане?
      Утром, с головой, тяжёлой от беспокойного сна, прошёл Петька в дедову половину и пошарил под валиком — сберкнижки и медалей не было. Ясно: убрал ещё вчера. И слова не сказал!
      Петька осунулся от обиды и бессилия. Он понял, ясно теперь понял, что старик одолел его. Такому наказанию никто ещё Петьку не подвергал. Он с нежностью вспоминал теперь мать, её брань, затрещины, её слёзы и крик. Они давали ему ощущение своей силы в доме. А дед его за человека не считал, вроде бы коз51Вка какая-то, которую и замечать необязательно. Весёленькая получается у него жизнь в собственном доме, ничего не скажешь. Факт.
      Как начинать новый день, Петька не знал. Он вернулся на свою половину и долго не мог найти ботинки. Они валялись под кроватью, куда он их бросил вчера, укладываясь спать. И рубаха лежала под стулом. Ещё больше удивился он, не найдя, как обычно, приготовленного завтрака на столе. Что случилось? Неужели дед забастовал?
      Петька бухнулся в кровать. Сон — лзчшее средство от нервов, так врачи говорят. Петька знал это без всяких врачей, на собственном опыте. Но заснуть не мог оттого, что не ел. Да и какой там сон, когда только и вслушивайся, не
      идёт? ли дед. Нет, однако, калитка не скрипнет, дверь не хлопнет, шагов не слыхать.
      Глянул Петька на ходики — одиннадцатый час, а деда всё нет. Странно! Может, решил характер показать? Не то чтобы это ущемило как-то или расстроило Петьку, а просто сказать — не увязывалось действие с характером старика. Человек он был без нервов, а тут на тебе!
      Вставать, не дождавшись деда, не имело смысла: как же он уйдёт, не позавтракав? Непривычно как-то. И лежал он, мусоля окурок, пока не услышал утиный гвалт во дворе. Даже от сердца отлегло. Не любил он деда, а всё-таки не привык к тому, чтобы тот ни с того ни с сего исчезал.
      Петька вышел на крыльцо, потянулся и зевнул. Из сарая доносился приятный сердцу шум — наверно, утки затеяли драку из-за корма.
      — Тихо, тихо!
      Петька неспешно подошёл к сараю, распахнул двери и вовремя успел отскочить — мимо пронёсся поросёнок, а вслед за ним, хлопая крыльями, вылетели утки. Деда не было, а что там случилось — может, лиса забралась? — он так и не понял.
      Петька с полчаса, наверно, гонялся за поросёнком, лупил его черенком от лопаты, пока тот не заткнулся мордой в садовую ограду и давай рыть землю. Петька в конце концов прогнал его, но прицепились утки — они ковыляли за ним, щипали за ноги и требовали корма. Он укрылся от них в доме, но они и там настигли его, забрались в кухню и, члёкая, пили грязную воду из лоханки. Одна ухитрилась даже залезть в неё и полоскалась, заляпав весь пол грязью. Пришлось Петьке взять ведро и сбегать к колодцу за водой.
      Когда он вернулся, из соседнего двора послышался голос тётушки Ишимбики:
      — Ты что, ослеп, что ли? Зачем скотину в мой огород пустил?
      — Какую скотину?
      '— Глаза у тебя есть?
      Оказывается, дедушкин ишак преспокойно пасся на чужом огороде.
      — Что я Магометику скажу? — кричала Ишимбика. — Кто ему возместит убытки?
      — Какие убытки?
      — А такие, что я об ишака Магометову удочку сломала!
      Сильно Петька удивился от дедова расчёта, который стал ему ясен. Значит, не по делу ушёл, раз оставил осла, а решил его, Петьку, испытать: как-то ты без меня проживёшь? Не сбежишь ли? Петька и в самом деле подумал: «Гори всё огнём, не махнуть ли к друзьям?» — но вдруг задрожал от нестерпимого желания посрамить старика.
      Петька перелез через ограду и запустил в осла комом земли. Ишимбика кричала, хлопала в ладони, как на кур— кыш, проклятый! — но осёл усердно дёргал морковь, не обращая внимания на крики и удары землёй. Петька выломал ветку из куста смородины, подобрался спереди, чтобы ударить осла по нахальным глазам, но осёл повернулся задом. Тогда Петька отбросил прут, чтобы не пугать, и опять появился спереди, надеясь ухватить поводок. Но осёл опять повернулся задом и продолжал спокойно истреблять морковь.
      — Что делает, что делает, разбойник! — кричала Ишимбика. — Остановите его, граждане!..
      В конце концов Петьке удалось накинуть ослу на голову верёвочную петлю, и пока они вместе с соседкой волочили зшрямца к калитке, вытоптали не только морковь, но и лук и огурцы.
      Очутившись за воротами, осёл спокойно пошёл за Петькой, дал себя ввести во двор и привязать к ограде. Вот шалавая скотина!..
      Скоро уже полдень, а Петька ещё ничего не ел. В другое время он пошёл бы к соседке, она бы накормила его, но
      сейчас, после погрома на огороде, об этом и помыслить нельзя. Поискал в буфете — пусто, в чулане нашёл связку сушёных грибов, мешочек с мукой, сухую палочку дрожжей и коробку с фасолью. Хотя толком не знал, что делают с дрожжами, всё же он растолок их в порошок, засыпал вместе с мукой в кастрюльку, залил водой и, размешав до сметанной густоты, поставил кастрюлю на горящую керосинку.
      С полчаса Петька покорно сидел на кухне, заглядывая в кастрюлю. Всё бы хорошо, но послышался треск. Выглянул во двор— ослика нет. Глянул за калитку — и там нет« Б саду! Мохнатым своим боком он тёрся о яблоню, стряхивая вниз последние яблоки. Завидя Петьку, он развернулся тылом, принял боевую позицию и напрягся, готовый нанести удар. И Петька сдался. Руки его сами подняли яблоко с земли и подобострастно потянулись к его губам, но ослик фыркнул, пошевелил ушами и снова, каналья, стал тереться о дерево, А поросёнок, зарывшись в пыль, лежал у ограды
      Только почуяв запах горелого, Петька вспомнил, что оставил тесто на огне, бросился на кухню и чуть не задохся от дыма, валившего из кастрюли. Пришлось заливать водой.
      И в самый этот разгром пришёл Мухтарка
      — Привет!
      Петька, сидевший на крыльце и бросавший уткам куски сырого теста, поднял на друга невесёлые глаза,
      — Что надо?
      — Что надо?! — обиделся Мухтарка. — Мы тебя ждём, а он— «что надо»! Уговор забыл?
      Петька сморпщлся от досады: совсем забыл, что собирались на рыбалку.
      — Компания — во! Колька Бородай, Мусалимка, Васька Аникин, Дисенбай А рыбалочка на всю ночь, с костром» Случай такой раз в жизни. Мать еле отпустила
      — Нельзя мне! — вздохнул Петька. — Видишь, я на хозяйстве
      — Ты на хозяйстве? Что я слышу? Петька на хозяйстве! Брось дурочку валять — хозяйство выдумал! А дед на что?
      Петька не ответил. Он сжал руками еиски и склонился к коленям.
      — Значит, пас?
      Петька мотнул головой.
      — Ну, как знаешь, некогда мне с тобой баланду разводить.
      Петька поднялся и, не гладя приятелю в глаза, спросил:
      — У тебя это самое, курева не найдётся?
      Мухтарка отвалил ему с десяток сигарет «Прима».
      Петька заикнулся насчёт рублёвки взаймы, но тот крупных денег не имел и, вздохнув, отдал ему всё, что было, — тридцать копеек.
      До закрытия магазинов Петька успел сбегать на угол и купить колбасы и хлеба. Всё это сразу съел и лёг спать раньше времени, но заснуть не мог. Ишак, вспомнив своего хозяина, вдруг заплакал. Он задыхался и выл с такой силой, будто лихие люди душили его. Вдобавок жуткий этот рёв подхватили ишаки в посёлке. Петька залез головой под подушку, зажал уши рукой. Изо всех сил старался оглохнуть, но даже подушка не спасала — ослиный плач просачивался сквозь неё задушенным рёвом, от которого не было спасения.
      Всю ночь мерещились Петьке кошмары. Поросёнок рыл яму под домом, раскачивал стену; утки прыгали ц колодец, с грохотом вылетали оттуда и снова ныряли в глубину. Ишак забрался на крышу дома тётушки Ишим-бики, тёрся боком о телевизионную антенну и плакал на весь посёлок. Петька гонял от дома поросёнка, бегал за утками, пытаясь загнать их в сарай, кидал на осла вере-
      Еочную петлю, чтобы заарканить и стащить его вниз. Потом Ишимбика с ухватом гонялась за Петькой, а он, спасаясь, забрался на крышу, столкнулся с ослом и, отступая, спрятался за телевизионную антенну. И другая всякая чертовщина
      Проснулся Петька часов в одиннадцать. Проснулся и удивился тишине. Он вышел во двор. Сарай открыт, слышатся звуки метлы. Дед!
      — Здравствуй, — сказал Петька, пяля на деда глаза.
      — Здравствуй, коли не шутишь.
      — Ты куда это пропал?
      — А ты что, соскучился?
      Петька искоса посмотрел на него — усмехается старый в усы, доволен проделкой — и ничего в ответ не сказал, только почувствовал, как тяжесть свалилась с души, и дед не казался вредным таким — шутить даже может!
      Урчал поросёнок, возясь у корыта, утки строчили по тазу, осёл мирно мотал мордой, взбрасывая торбу с овсом. И всё было как всегда. Даже рубаху свою и брюки Петька нашёл на спинке стула, а на столе увидел чайник, укрытый ватником. Весь вчерашний день показался ему дурным сном
      Нет, Петька не бросился на еду. Он подождал деда, искательно заглянул ему в глаза и предложил сигарету. Дед поправил очки на переносице, оглядел сигарету и спрятал в нагрудный карман пиджака. Затем, достав в чулане ручную пилу, снова вышел во двор — у садовой ограды его дожидались наготовленные плашки. Где он был вчера? Что поделывал весь день? Об этом Петька так и не узнал.
      Плотно позавтракав, вволю наевшись горячей картошки с салом, выпив две кружки горячего компоту, Петька вспомнил о Мухтарке и решил податься на речку. Спускаясь с крыльца, по-свойски подмигнул ослу — тьфу, до чего приходилось унижаться! Но осёл, занятый торбой, не оглянулся, и Петька вышел со двора, радуясь, что снова свободен и спокойно может уйти по личным делам.
      Ребят на речке он не застал и пошёл к Мухтарке домой. Тот ещё спал. Он не стал его будить, только поинтересовался у матери насчёт улова. Те вернулись, оказывается, пустыми, отчего у Петьки стало совсем хорошее настроение — не зря отказался пойти. Ребят он нашёл под мостом и почти весь день провёл там, играя в расшибалочку. И поразительное дело: везло ему, как никогда. Расплатился с долгами да ещё настегал около трёх рублей — прямо-таки целое богатство, учитывая бедственное состояние его финансов после отъезда мамаши. Купил он три пачки сигарет с фильтром — штука редкая у них в посёлке — и вернулся домой.
      Дед сидел, как всегда, за газетой. Петька вытащил пачку сигарет и положил перед ним на стол.
      — Бери всю, у меня есть, — сказал он добрым голосом, щурясь на деда, а потом, вздохнув, стал выкладывать на стол всякую мелочь.
      — Это чего? — спросил дед.
      — Я у тебя трёшку брал заимообразно. Тут два рубля, рубль потом отдам
      Дед отложил газету, посмотрел на Петьку поверх очков, долго так посмотрел, словно бы что-то хотел сказать, но ничего не сказал, только потеребил усы, сгрёб мелочь со стола в сторонку и снова уткнулся в газету.
      — Чай пей, пока не остыл
      Петька есть-пить не хотел, однако, чтобы доставить удовольствие деду своим послушанием, налил компоту в кружку; ел и пил с великим шумом, будто проголодался. А пока суд да дело, всё поглядывал на деда, даже приподнимался, чтобы в газетку заглянуть: что, мол, там интерес-ненькое такое? Явно хотел разговор завязать и, между прочим, о медалях расспросить, очень они теперь почему-то занимали его, но дед на эти намёки не поддавался, а про-
      должал себе почитывать. А когда прочитал всю газету до корки, встал и потянулся:
      — Пора и спать.
      Петька с грохотом бросился убирать со стола. Крышку с чайника на пол свалил, поднял её, стал обдувать, притащил из сеней веник, махал им по кухне, разнося мусор по всем углам, а дед стоял в дверях, наблюдая за внуком, за суетливыми его движениями, и глаза его, бесцветные за стёклами очков, были какие-то странные: не то доверчивые, не то усмешливые — не поймёшь.
      Ночью Петька проснулся и услышал невнятный разговор. Сперва подумал, что это дед бормочет со сна, а потом сообразил: нет, дед так много не говорит, только мать так сыплет словами.
      — Ночь, темнотища Батюшки, что же делать? — шептала она. — А у меня чемодан — раз, корзина — два, а тут ещё авоська. Семечек накупила дешёвых, на базар думаю снести. Сижу это я и, прямо сказать, смерти своей жду. Кто ни пройдёт, проедет, а мне чудится конец мой, сердце качается. Спасибо, Назымка, шофёр, меня узнал, а то бы и до утра не добралась
      Петька перевернулся на другой бок — после вчерашней бессонной ночи не мог расклеить глаза — и снова заснул. Но, видно, ненадолго, потому что, когда опять проснулся, всё ещё было темно, взрослые не спали, о чём-то тихо беседуя. На этот раз говорил дед. Говорил сипловатым голоском, часто останавливаясь.
      — Да кури ты, чего в форточку дуть
      — Как бы малого не разбудить Он на табак чуткий у тебя
      — Ой, не говори! Сколько я с ним воевала, а всё без толку. Годов, поди, с десяти курить начал, батька приучил. Вместе, бывало, и курят Тьфу!..
      Что-то они ещё говорили, но совсем уже приглушённо, и сквозь сон Петька только и мог разобрать, что дед поминал фрицев, на которых поиздержался здоровьем, ругал Настю — не могла-де удержать какого-то варнака, мать о чём-то просила его, но дед возражал.
      — Безотцовщина, — просипел он и закашлялся. — Наказанье это вам за грехи.
      Какое наказанье? За чьи грехи?.. Петька уже ничего не соображал, потому что видел сон. Стоит дед у обрыва реки, фрицы идут на него, а он лопатой сбивает их вниз. Непонятно, откуда и что: тощий, сутулый, спокойно машет лопатой, а фрицы так и летят, так и летят На пиджаке поблёскивают медали, покачиваясь от каждого взмаха руки. Петька и себя увидел во сне. С руками, закрученными за спину, лежит он на спине осла, а рядом вышагивает дед, везёт его, чтобы наказать за чьи-то грехи, прямо к обрыву, откуда фрицев кидал. В глазах его печаль. И не только печаль, но и жалость даже. Но Петька догадывался, что это обманная печаль и обманная жалость, потому что на нём были чьи-то грехи, за которые он должен понести наказанье, и дед исполнял чью-то волю, чью-то страшную волю, перед которой никто не мог устоять.
      — А-а-а! — тихо стонал он, пытаясь высвободить руки. — А-а-а!..
      — Ты чего? Снится тебе что?
      Проснулся. Рядом мать. Она присела возле него и погладила лоб.
      — Где дед?
      — Уехал. Не захотел оставаться. Что это было меж вами? Не рассказал ничего. Может, ты обидел его?
      Петька выскочил во двор, заглянул в сарай, в сад зашёл. Всюду следы дедова пребывания здесь: кустарники вдоль плетня, подстриженные деревья, дорожка из битого кирпича, ступеньки, прошитые свежими досками. Но деда нет. И только по свежей кучке навоза, оставленной
      ослом возле калитки, видно, что недавно ещё дед был здесь.
      Мать навезла много всякого добра, и всё это лежало в беспорядке и вкусно пахло, но Петька сидел на чурбачке, на котором Андрей Никифорович обтёсывал досточки, и смотрел на горы и на дорогу, уходившую вдаль. По ней шла машина, поднимая желтоватое облако пыли, а над облаком вставало солнце, бросая в долину длинные тени
     
     
      ТАНЯ
     
      Вот уже несколько дней как Таня с отцом приехали Е горный посёлок и живут в гостинице. Отец с утра уезжает по делам, и Таня остаётся одна. Она никого ещё не знает здесь и от скуки бегает на автобусную станцию и сидит на скамейке, глядя по сторонам. Здесь толпятся люди, легко оставаться незаметной, потому что все, наверно, считают, что Таня тоже дожидается, чтобы уехать, и ей нравится представлять себя пассажиркой.
      Подходит автобус, продолговатый, как дирижабль, все исчезают в его брюхе; автобус страшно ревёт и уплывает, пуская дым из-под хвоста, мягко покачиваясь, как на волнах. И Таня остаётся на станции одна, дожидаясь следующего автобуса и новых пассажиров. Так никто и не успевает присмотреться к худенькой, бледной девочке в панамке, и сна тихонько сидит себе на скамеечке и ёжится от прохлады, потому что в спину дует ветерок, тянущий снизу, от маленькой шумливой речушки, грохочущей среди камней.
      Здесь интересно. Когда автобус уплывает, площадь ста новится пустой, и Таня смотрит на другую сторону, где стоит стеклянный павильон: там продают пиво и чебуреки. Только пиЕО продают внутри, а чебуреки прямо на улице. Усатый дядечка в белом халате выбегает из павильона с кастрюлей, опрокидывает чебуреки в котёл на маленькой круглой печке и через пять минут — готово! — здесь же и продаёт их, заворачивая в газетную бумагу. Острые запахи лука, перца и жареного масла несутся через всю площадь и щекочут ноздри. Вкусно! У Тани даже слюнки текут, так хочется попробовать ей пахучий чебурек, но отец не покупает ей — у неё неважное здоровье, а к местной пище она ещё не привыкла.
      Недалеко отсюда базар. Если от автобусной станции пройти мимо одного переулка, потом другого, то в конце третьего и будет большая площадь, которая выходит на берег той самой речки, что шумит возле автобусной станции. Это и есть базар.
      Самое интересное на базаре — это ослики. Впряжённые в тележки, они понуро стоят у ворот — большеголовые, терпеливые и печальные. Таня, когда шла мимо, подышала одному из них в ухо, погладила мохнатый бок, но ослик тряхнул ушами и передёрнул шкурой — он не хотел, чтобы eay мешали думать свою печальную думу.
      В общем, Тане интересно и немного боязно в этом посел-
      ке, окружённом горами, на вершинах которых — совсем-совсем близко — сверкает сахарный снег. Кажется удивительным, как это так: здесь, на станции, лето, а там, наверху, снег и зима?
      Посёлок находится высоко в горах. Иногда совсем низко проплывает облако; оно сперва закрывает вершину, потом сползает со склона, проглатывает башенку на станции и уходит к горизонту, пристраиваясь к другим облакам. Если облако закрывает солнце, сразу задувает холодный ветер, и тогда Таня ёжится и думает, что она летит на ковре-самолёте: над головой бежит небо, внизу шумит речка, ветер обжимает Тане платье и холодит шею и коленки.
      И ещё интересное — это мост над речкой. Он как бы совсем висит в воздухе. Хорошо бы постоять на мосту и посмозреть оттуда вниз, на бегущую речку!
      Таня уже знает в посёлке главную улицу, знает, что на ней находится почта, аптека, парикмахерская, магазин готового платья. Но свернуть с этой улицы в переулок она ещё не решается: а вдруг не найдёт дороги к гостинице, где она живёт с отцом?
      Часам к двенадцати становится душно. От солнца уже не спасают ни панамка, ни ветерок с реки. От жарких запахов чебуреков кружится голова. Можно спуститься к реке, но грохот воды пугает её. Люди по-прежнему толпятся у автобусов, но Таня устала, и ей надоело представлять себя пассажиркой, всех она видит теперь в каком-то полусне
      Она бы, возможно, давно ушла, если бы не двое мальчишек. Босые, по пояс голые — один в трусах, другой в штанах на тесёмке, — оба грязные, растрёпанные, бойкие, они и раньше мелькали перед ней. То исчезали в чебуречной, выскакивали оттуда и жевали что-то на ходу; то бежали к реке, затевали возню, прыгали с камня на камень, обливали друг друга водой. А то, ещё не обсохнув, летели к автобусу и с хохотом, крича и толкаясь, лезли в очередь.
      Нет, Таня давно бы ушла в гостиницу, если бы не эти мальчишки. В конце концов они и в самом деле пробились в автобус, уселись одни у другого на коленях, глазели в окошко, скалили зубы и показывали язык пассажирам, не поспевшим к отправке.
      Автобус укатил, а Таня по-прежнему сидела и думала: насовсем они уехали или скоро вернутся? Мальчишки были какие-то дикие, немытые, опасные. Лучше бы ей не думать о них и вернуться в гостиницу, но она не уходит отсюда и неотвязно думает: приедут они обратно или нет?
      Мальчишки, наверно, самые отчаянные люди в посёлке и самые счастливые. От их чумазых дикарских лиц, от их вольных жестов, выходок веет радостью, здоровьем и силой. Они ничего на свете не боятся, и Таня, худенькая, болезненная, всем здесь чужая, завидует им.
      Жарко стало — невмоготу. Таня встаёт со скамейки и решает спуститься к реке. Покачиваясь от слабости, она сходит по обрыву, осторожно переступая с камня на камень. Ноги её дрожат. Гул реки, нестрашный с площади, чем ниже, тем всё более грозен. Таня спускается медленно, задерживается в пути и отдыхает. Река ворочается, как пойманный в сети бешеный зверь, ревёт, выбрасывая длинные зелёные языки. Таня садится поодаль, смотрит на шипящие языки и сжимается в комочек. До неё долетают брызги — прохладные, колючие и приятные в эту жару.
      В это время к стоянке подходит автобус. Первыми из него вываливаются мальчишки. Таня радостно вздыхает: приехали! Из автобуса несутся крики и ругань. Мальчишки хохочут и гримасничают, пока автобус не наполняется людьми и снова не уходит.
      Площадь пустеет. Теперь на их спектакль смотреть некому, и они бегут к реке. Прыгая по камням, они летят прямо на Таню. Они останавливаются перед ней, таращат глаза от любопытства. Лбы их морщатся от страшного ственного усилия: кто эта девчонка? Откуда здесь? Какую каверзу учудить с ней?
      Таня боится шевельнуться. Они стоят друг против друга недолго, каких-нибудь три секунды, но этого достаточно, чтобы рассмотреть мальчишек. Один из них курнос и конопат, а другой смугл и черноволос, с глазами узенькими, блестящими и хитрыми, как у лисы. Сразу видно: чернявый — главный разбойник, а тот, конопатый, состоит у него в подручных.
      Таня оглядывается. На автобусной станции люди, но звать их на помощь — всё равно не услышат в грохоте реки. Она переводит глаза с одного на другого, но зря ищет пощады у страшных хищников здешних мест. Они переглядываются и усмехаются. И тогда в отчаянье она идёт прямо на мальчишек, и те, растерявшись от неожиданности, дают ей спокойно пройти. Правильно, Таня, молодец! Так и надо, чего их бояться! Если бы Таня и дальше спокойно пошла, ничего бы не случилось. Но зачем же она бросилась бежать?
      Эта её ошибка сразу возвращает разбойникам смелость. Oни устремляются за ней, сдёргивают панамку, прыгают перед ней и рычат, как дикие звери. Таня мечется туда-сюда, но мальчишки вырастают перед ней, загораживая дорогу, будто их не двое, а целая сотня. Куда бежать и как спастись от них, люди?
      И тогда, задохнувшись от бессилия и страха, Таня бросается навстречу автобусу, свернувшему с моста. Она бежит, видя перед собой продолговатое синее тело с тупой, добродушной, глазастой мордой. Автобус стремительно надвигается на неё и только в последнее мгновение с яростным скрежетом задерживает свой бег. А девочка, раскинув руки, спотыкается и падает на мостовую, головой ударившись об асфальт
      К толпе, обступившей девочку, торопливо подбегает долговязый человек в соломенной шляпе. Он расталкивает всех, хрипло что-то кричит, опускается возле девочки на колени, а потом поднимается, держа её на руках, и люди расступаются перед ним. Даже отсюда, из-за густого сада, куда спрятались мальчишки, видно, как вяло болтаются у девочки ноги, как тёмной струйкой стекает пот с виска у долговязого, как на худой его шее дёргается выпуклый кадык — то ли он ругается, то ли сдерживает рыдания, отсюда не слыхать.
      Толпа на площади рассеивается, автобус подкатывает к остановке, а мальчишки пробираются задами, наблюдая за мужчиной в соломенной шляпе и девочкой, пока те не скрываются в гостинице.
      В тот же день Таню навещает доктор. Он прослушивает сердце, проверяет глаза, прописывает лекарство и говорит, что у девочки шок и ей нужен покой. Он сам ей делает перевязку — аккуратную такую, по самые брови, шапочку на голове, — хлопает её по плечу и уезжает на машине- « неотложке ».
      — Слыхал, что сказал доктор? Покой! А какой ей тут покой с мужчинами? Приходят ночью, водку пьют, курят. Разве ей тут с вами покой будет? Ладно, я за ней сама посмотрю.
      Это тётушка Айгерим, гостиничный администратор. Она ругает за что-то отца, кричит на него, а к вечеру забирает девочку к себе и помещает её в своём флигельке, который находится в гостиничном дворе, за оградой, обсаженной густой акацией.
      Таня всю ночь бредит, кричит, зовёт отца. Айгерим вскакивает, меняет компрессы на груди, сидит рядом и гладит её тонкую горячую руку и что-то бормочет, мешая русские слова с казахскими. Когда девочка успокаивается, Айгерим на цыпочках отходит, гасит свет и, вздыхая,
      укладывается на узком диване у окна. И всю ночь не спит отец. Он встаёт, выходит на крыльцо, курит, бродит по двору, оглядываясь на окошко во флигеле, а когда в нём зажигается свет, стоит не дыша за акацией, едва различая за ней мопдный силуэт хозяйки. И отходит, когда гасится свет.
      Наутро Таня чувствует себя легче, и Айгерим грузно бегает между гостиницей и флигельком, разживается у соседей посудой и возится на кухне: готовит разные вкусные вещи, потому что, слава богу, есть кого угощать — у девочки появляется аппетит. Илья сидит на диване, сложив руки на коленях, растерянно кивает дочке, лежащей на широкой хозяйкиной постели в стеклянном фонарике, отгороженном от гостиной старой выцветшей гардиной.
      — Что, тебе делать нечего, — машет на него Айгерим, — ходи по своим делам, мы тут без помощников обойдёмся.
      Илья виновато улыбается — заботы на чужих людей свалил, — покряхтывает для порядка, приносит воды и уезжает в район, успокоенный.
      Вот уже больше недели как он ездит по окрестным посёлкам, ищет работу и дом для покупки. Он и механик, и слесарь, и шофёр — в общем, мастер на все руки, да только не находит пока того, чего хочется: то работа есть, зато дом по цене не найдёшь, то дом подходяпдай, а работы по специальности нет.
      Приезжает он на следующий день к вечеру расстроенный, заходит во флигель.
      Таня всё ещё лежит в постели, но не скучает: раскатывает на дощечке катышки из теста, помогая Айгерим готовить на завтра обед.
      — Ну, как вы тут? — спрашивает он.
      — За нас не волнуйся, мы всегда себе дело найдём.
      Илья усмехается, курит, толкует о том о сём и идёт
      спать. Айгерим не тяготится своей новой заботой, потому что с девочкой она отдыхает. Любит она влезать в жизнь
      временных постояльцев. Кому стирает, кого-то выручает хлебом-чаем, иных оделяет добрым советом, да вот беда: привяжется к человеку, а н нет его — уедет. Много их носит по стране, нигде не задерживается летучий народ, а тут ей бог послал прочных постояльцев, привязалась к девчонке.
      В следующий раз возвращается Илья дня через три, заходит во флигелёк и засиживается там допоздна. Танька уже почти выздоровела, дома её нет.
      — Бегает где-то. Что ты всё в окошко смотришь? — ворчит Айгерим. — У тебя свои дела, у неё — свои
      А Илья всё не может успокоиться. Про змей там разных, про скорпионов расспрашивает: не водятся ли, дескать, в здешних местах?
      — Что тебе здесь, зверинец какой? — возмущается Айгерим. — Мало ли что где водится! Из-за этого девчонке бегать нельзя? В горах у нас волки есть, так что из этого?
      Илья краснеет от пустой своей мнительности и переводит разговор на другое — жалуется на маету, на то, что расплываются деньги, вспоминает заполярный город, откуда приехал, покойницу жену.
      — Вторая она у меня. Первая-то с сыном в войну под бомбёжку угодила. А эта вышла за меня замуж совсем девчонкой, — рассказывает он. — Думал, куда я ей, старый пень, а вышло видишь как: сам её похоронил. — И, оглядевшись, словно Таня могла быть поблизости и слышать его, добавляет тихо: —Да и дочка, видать, в мать уродилась — слабая. Витаминов нет в организме. Какие там витамины на Севере? Оттого и решили сюда податься.
      Таня является в полночь, да ещё стоит, негодная, в дверях, пластырь на лбу красуется, аукает кому-то, а ей в ответ тоже кто-то аукает. Замечает отца и, не очень смущаясь, раздевается, хватает яблоко со стола и прыгает в постель. Видно, много ей Айгерим позволяет, большую волю даёт. Илья хочет дочку отчитать, да неловко при хозяйке.
      в следующий раз он опять возвращается из района ни с чем. Только и успокаивается, увидев Таню в постели. Лицо её покрыто тёплым загаром, глаза поблёскивают — видно, никуда не тянет отсюда. Илья долго отказывается, но всё же садится поужинать. Ест много и конфузится, только Айгерим не замечает его жадности в еде и всё подкладывает. А поевши, Илья закуривает и начинает бередить себя печальными разговорами. Время идёт к сентябрю, надо приписывать дочку к школе, а он всё ещё как на вокзале. Пуще всего расстраивается оттого, что в гостинице останавливаются такие же искатели счастья, как и он, — переселенцы, сезонники, покупатели домов — приезжающие с разных концов страны.
      — Дёрнул нечистый счастья у вас тут искать, — вздыхает он и вытаскивает папиросу. — А где оно есть? Где оно есть, я тебя спрашиваю?
      Таня спит в своём фонарике, а он всё рассказывает о своих странствиях, о войне, унёсшей первую его семью, о коротком счастье с Марусей. Она, Маруся, словно бы чуяла, что недолго проживёт: в больнице лежала, так всё просила его — как помрёт, отвезти дочку к теплу. И вот приехали они, а толку что?
      — Мотаюсь по свету, ровно тот воздушный шарик. Куда его унесёт?
      Айгерим сочувственно качает головой, удивляясь сложным его переживаниям, и не перестаёт всё чего-то делать: со стола убирает, посуду моет, потом сверяет какие-то счета, а закончив с бумагами, начинает распускать старую кофту. Илья сидит, прислушиваясь к ровному дыханию дочки, и не торопится уходить, потому что жизнь у него большая и надо о ней кому-то рассказать.
      — Ты, Илья, иди-ка лучше спать, — говорит Айгерим и зевает. — Утро вечера мудрёнее. При Тане не рассказывай о своём горе. Зачем ребёнку знать? У тебя своя жизнь, у неё — своя. Много девочке надо? Покушать и погулять.
      Что ты ей голову морочишь? Учёба начнётся — в школу пойдёт. Слава богу, у нас тут школа тоже есть. Иди, иди-ка лучше спать
      Он уже идёт было к двери, но она останавливает его:
      — Посмотришь завтра самовар у меня. Ребята приходили, просили утиль, а я прогнала — жалко отдавать
      Самоуправно говорит, не мудрит, не гадает, однако Илья уходит от неё взбодрённый. Что-то есть в этой женпщ-не, в её округлом, немолодом уже и плоском лице, усеянном добрыми морщинками-крестиками, в её неторопливой хозяйственности, даже в настырности, с какой она влезает в жизнь своих постояльцев, — что-то есть в этом такое, что рассеивает страхи и делает их пустячными.
      Илья долго ещё сидит на крылечке гостиницы и курит. Над ним пошумливают листвой тополя, где-то в сарае вздыхает корова — видно, не близко, но кажется, что рядом, — сонно и лениво взлаивают собаки. Справа по соседней улице проносятся машины — гул их стремительно влетает в ночной посёлок и отлетает. Вдруг с громыхающим треском проносится запоздалый мотоциклист с прижавшейся к его спине фигуркой, и ограды в зарослях смородины и малины, кругляши булыжников окатывает тёплым светом. Мотоцикл уносится, оставляя после себя терпкий, чесночный душок бензина, и посёлок опять тонет в безмолвии и темноте. Илья глядит, как гаснут огоньки в домах, и думает о том, что живут же люди как люди, семьи собираются под крышей, сидят за столом, а как ночь, спать ложатся на своих кроватях, а он — как на вокзале: остановился, Еышел на платформу, скоро поезд уйдёт, а куда уйдёт и где будет последняя остановка?
      Стараясь не шуметь, Илья проходит в коридор, выпивает из бачка кружку воды, смотрит на светящееся окошко флигеля. Его, видишь, спать погнала, а сама ещё возится чего-то, мелькает в окошке, руками над столом машет. Не знает он, как отблагодарить её за хлопоты, которые сама взяла
      на себя, удивляется доброму сердцу её и думает о великом назначении женщины и о важности её на земле. Кто она такая, Айгерим, что за человек? Баба она грамотная, бралась тут кому-то заявление писать; работала раньше, говорят, в райсовете — кем-то, значит, поболее, чем гостиничным администратором. А вот какие у неё заботы, какая жизнь у неё — хорошая, плохая? В первый раз думает об этом Илья
      Утром добывает в авторемонтной паяльную лампу, разбирает самовар — бросовый совсем, самое ему место на свалке. «Лучше я ей новый куплю», — думает Илья, однако руки сами увлеклись — истосковались по работе. Руки у него огромные, узловатые, но вещи держат нежно, точно хрупкое стекло. Пока накладывает заплату, во двор набивается ребятня.
      — Танькин папа, — показывают на него.
      Подходит старушка и машет руками на ребят:
      — Идите отсюда! Нечего вам тут!
      — Да пусть стоят, — говорит Илья, но старушка недаром старается, потому что, отогнав ребят, приглашает его к себе домой посмотреть швейную машинку. И всё справляется, дорого ли возьмёт за ремонт.
      — Ладно, зайду, — обещает он. — Чего о цене раньше времени говорить? Может, там и делов никаких.
      Как-то Илья нашёл временную работу — договорился наладить в совхозе электроводокачку. Вернулся в посёлок вечером под выходной, зашёл во флигель, а Таня уже спит в своём фонарике. Айгерим не дала будить её, только приоткрыла полог. Осторожно коснулся он её тугих косичек, перевязанных ленточкой, погладил смуглую щёку и вздохнул. «Налилась-то как!» — подумал он и заметил пёстрое платьице на спинке стула. Почесал себе висок, припоминая, откуда бы оно, но, так и не припомнив, ушёл спать — крепко устал он, навозившись с водокачкой.
      Утром Илья встал пораньше, сходил на базар, накупил
      разных разностей — и Тане, и Айгерим. Возвращаясь к гостинице, слышит странные звуки — вроде бы шакалы воют. Оглядывается, видит двух мальчишек — приличных вроде мальчиков, отмытых, приодетых, в сандалиях и носочках, — однако голосят они так, что хоть уши затыкай. Помахал ЕМ вежливо рукой: нельзя ли, дескать, потише? Но те на него ноль внимания. Тогда он прошёл через гостиницу во двор и увидел Таньку, одетую в незнакомое пёстрое платье; приставив руки ко рту, тоже верещит нечеловечьим голосом.
      С ума, что ли, сошли?
      Танька вырвала из его рук авоську. Илья подумал — помочь нести, а она выгребла из неё дыню — и на улицу.
      Оставив покупки на кухне, Илья заторопился еон. Очень ему интересно проследить, что это дочка с дыней будет делать. Выходит на улицу, а ребята уже в конце её бегут, потом заворачивают влево, к реке.
      Пока он гнался за ними, под сердцем стало горячо, он устал и побрёл шагом, а на автобусной станции присел на скамейку и увидел ребят, бежавших по откосу к реке. Что это они делают?.. Ай да друзья! Илья не поверил глазам. Мальчишки вцепились в дыню, тащат её в разные стороны, плюют друг в друга и даже лягаются ногами. Хотел Илья встать и спуститься вниз, чтобы вложить мальчишкам ума, но вдруг Танька, с интересом наблюдавшая за их вознёй, тихая дочка его, не обидевшая в жизни даже комара, стукнула по голове сперва рыжего, а потом другого, чернявенького, с глазами, блестящими и хитрыми, как у лисы. Мальчишки сразу успокоились и только нетерпеливо сопели, глядя, как Танька, вытащив из-за пазухи перочинный нож (этого ещё не хватало!), делила дыню на части. А когда поели, стали окатывать дрзп:' друга водой. Танька не вытерпела и тоже присоединилась к ним, И совсем уже мокрые, прыгая с камня на камень, побежали к мосту. Сперва швыряли галечник в воду, потом вскарабкались по насыпи под
      нижние балки моста и стали виснуть на них и прыгали вниз, чуть не в самую воду. И Танька, болезненная его дочка, не отставала от мальчишек, тоже висла на балках и тоже прыгала вниз. А ведь машины поверху идут!
      Неизвестно, сколько бы они прыгали так, но тут на стоянку прибыл автобус. Ребята кинулись в толпу пассажиров и стали проталкиваться к дверям безо всякой очереди.
      — Безобразие! — кричали пассажиры, а кто-то даже вспомнил нехорошим словом родителей.
      И тогда Илья встал со скамейки и пошёл к автобусу, чтобы угомонить разбойников, но ребята уже успели проникнуть внутрь, двери захлопнулись, и автобус, страшно взревев, уплыл, мягко покачиваясь, как на волнах.
      — Ничего, скоро другой придёт, — успокоил его пассажир, не поспевший к посадке.
      Но Илья не стал слушать его и помчался за автобусом. Глупо это было, но он бежал и бежал, пока не стал задыхаться. Он спустился под мост, отдохнул там немного, смочил голову водой. По мосту проехал грузовик, вниз посыпался песок, а от грохота заложило уши. «Будет вам лупцовка, а тебе, дочка, достанется больше всех», — с наслаждением думал Илья и кулаком грозил вверх, словно там, наверху, всё ещё находились ребята.
      Пассажир, опоздавший к отправке и тоже принявший Илью за опоздавшего, всё это время наблюдал за его странным поведением: у человека, наверно, страшное горе, если он так убивается оттого, что опоздал. Но ещё больше удивился он, когда подошёл другой автобус, а Илья не бросился к остановке. Не торопясь, поднимался он по насыпи, а когда, дотянув до скамейки, присел на неё и закурил, автобус уже укатил.
      Илья долго сидит на станции и смотрит на пассажиров — одни уезжают, другие подходят, поток их нескончаем. Смотрит на них и думает о том, что всю жизнь люди куда-то торопятся, стареют и умирают, а следом за ними
      растут дети, и у них своя большая жизнь впереди. Вспоминает своё детство в деревне, прудочек и лужайку, казавшиеся ему целым миром, и думает, что, наверно, эта долина в горах и эти снежные вершины, до которых рукой подать, и эта малая речушка, грохочущая на весь посёлок, и станут для Тани тем большим миром, что были для него когда-то прудочек и лужайка в далёком и небогатом его детстве. И ещё он думает, что пора ему где-то осесть и перестать мотаться по свету, потому что девочке скоро в школу, и, может быть, здесь ей будет неплохо, потому что есть у неё уже друзья и интересы, а когда и как появились они, за поездками и хлопотами он не заметил.
      День намечается жаркий, и, хотя ещё утро, начинает томить от духоты. Сейчас хорошо бы, пожалуй, выпить пивка. У стеклянного павильона толпится народ, и буфетчик в белом халате с закатанными рукавами бегает из павильона к печке, опрокидывая в котёл сырые чебуреки.
      — Эй, ходи сюда! — кричит он, заметив в толпе Илью. — Что тебя всё никак не найдёшь, прячешься, как скромная девушка?
      Илья думает, что это относится к кому-то в очереди, но все люди оборачиваются к нему. Только всё равно он ничего не понимает и удивляется, откуда знает его этот волосатый, угрюмый буфетчик. Люди расступаются, давая ему пройти, и никто не выражает неудовольствия, что кого-то пускают без очереди.
      — Рахима! — кричит буфетчик в глубь павильона. — Налей, пожалуйста, пива и подай человеку.
      Илья смотрит на него и улыбается, ожидая объяснения, но буфетчик заворачивает ему в газету два чебурека и машет рукой, торопясь в павильон за новой порцией сырых чебуреков.
      — Как будешь свободный, заходи, пожалуйста. Испортилась кофеварка, посмотри, пожалуйста, что там такое, а?..
      Посёлок небольшой, и об Илье кто-то распускает слухи, что вот-де приехал мастер, который всё может. И вся очередь сочувственно смотрит на него, потому что, наверно, они тоже что-то слыхали о нём как о мастере, а мастер всякому может пригодиться.
      Пахнет жареным луком, перцем и дымом, и вся долина пахнет луком, словно это большая кухня под открытым небом, и все люди здесь в непонятном Илье родстве, в котором, кажется, и ему с дочкой находится своё маленькое ме стечко
     
     
      СКОЛЬКО СТОИТ ДЕВОЧКА
     
      Младшие сестрёнки бегают вокруг чугункой печки с гремящей трубой и отнимают друг у др5та ленточки. Шум и крики мешают Зауреш. Но что поделаешь? Она привыкла работать в этом шуме. Остаётся решить три задачки, повторить наизусть стихи, и тогда она успеет ещё полепить из пластилина.
      Зауреш любит лепить из пластилина. На школьно!! выставке красуются сделанные ею собака, лиса и курица.
      Лучше всего получилась собака — даже учительница похвалила, но в этом нет ничего удивительного, потому что это Джулька, их дворовая собака. Всё то время, что Зауреш лепила с неё, Джулька сидела за печкой и грызла кость. Пластилиновая собака тоже грызла кость, и учительница сказала, что Зауреш нашла собаке естественную позу.
      Потом Зауреш лепила Джульку ещё раз, но так больше не получалось. Просто Джулька надоела ей. Глаза бы на неё не смотрели, дурёха какая-то! Лает на всех без разбору, бегает по чужим дворам и вечно попрошайничает у соседей, будто дома её голодом морят. Нет, Джульку лепить она больше не будет. Сегодня Зауреш попробует вылепить верблюда. Только хватит ли на верблюда пластилина?
      Хорошо и уютно дома, когда на улице крутит метель. Совсем бы хорошо, только мать неважно себя чувствует, лежит на кровати и, наверно, спит, а девочки никак не угомонятся, рвут друг у друга ленточки и кричат — нет, не кричат, а вопят так, что Зауреш ничего не соображает. Так ей, пожалуй, никогда не закончить уроков, а ведь надо епе повторить стихи и успеть хоть немного полепить. Хорошо бы их спать уложить, а то обязательно подсядут, станут просить пластилин, а пластилина и так мало — неизвестно, хватит на верблюда или нет. Ой, как кричат!..
      Сейчас двойняшкам уже не до ленточек, кричат просто так, кто кого перекричит, у кого сильнее глотки. Так гудят, что даже не слышно, как шуй1ит на дворе метель. Зауреш стискивает зубы, зажимает ладонями уши и отчаянно впивается в учебник.
      И вдруг задумывается: почему это мама молчит? Почему не одёрнет девочек, не прикрикнет на них? Зауреш оглядывается на кровать: маме плохо. Так, наверно, плохо, как никогда. Мать лежит на боку, упираясь руками в стенку, и сдержанно стонет. Зауреш подлетает к сестричкам, даёт по затрепрше одной и другой.
      — Что с тобой, ма?
      Мать поворачивает лицо к Зауреш — измученное, с тёмными невидящими глазами. Младшие сестрёнки, примолкшие было, испуганно — сразу и вместе, как по команде, — начинают плакать. Мать кладёт руку на голову Зауреш.
      — Оденься, пойди к баскарме', пускай пришлёт машину
      Наверно, ей сразу становится легче, потому что она поднимается, прислоняется спиной к стене, вытирает платком мокрое лицо и склоняет голову набок, словно прислушиваясь к чему-то. Глаза её при этом светлеют, и девочки, глядя на мать, тут же затихают.
      Дорога к баскарме нелегка. Зауреш качается, как пьяная, низко пригибается, обжимая полы шубейки, рвущейся из рук, и долго плутает в снежной кутерьме, смешавшей всё на свете: дома и деревья, телеграфные столбы и заборы, небо и землю.
      Кочубай-ага спит. Пока жена будит его, расталкивая, просыпаются мальчишки — Чотур, Мирзахан и Эльдар; один лишь грудной Раис сопит в своей колыбельке, свисающей с потолка. Мальчишки вылезают из-под одеяла, пялят на Зауреш глаза, зевают и улыбаются ей.
      — Спите! — кричит мать, и они снова залезают под одеяло. Оно у них одно на троих, и они возятся под ним, перетягивая каждый на себя.
      Со сна Кочубай-ага долго не может взять в толк, что от него хотят. Только выпив воды и ещё раз выслушав девочку, он одевается.
      — Зачем тебе идти самому? — говорит жена. — Не можешь Ивану позвонить, чтобы поехал?
      — Сапара надо уважить.
      Сапар, отец Зауреш, — главный животновод в колхозе и приятель баскармы.
      Едут они в «газике». Метель, ещё недавно бесшабашная
      Баскарма — председатель колхоза.
      и дикая, сейчас становится тише. Толстый Кочубай-ага спокойно держит свои короткие руки на руле. Сильными огнями от фар расталкивая снежную речку, «газик» плывёт в ней, качаясь, как упрямый кораблик.
      У дома лаем их встречает Джулька. Баскарма торопливо выскакивает из «газикавходит в дом, но, увидев Да-меш, уже одетую, спокойно улыбается. Он сгребает её в охапку и слегка приподнимает.
      — Что ты делаешь? — пугается Дамеш.
      — Достаточно ли ты тяжела и не рано ли везти?
      Дамеш поправляет платок на голове:
      — Ну и как?
      — В самый раз!
      — Может, ты еш;е знаешь, кто у меня будет?
      Кочубай-ага осматривает её.
      — На этот раз мальчик, можешь мне поверить. Слава богу, у меня их четыре, умею разбираться. Сапар будет доволен. Теперь ему не открутиться — поить меня будет три дня. — Баскарма хлопает себя по животу.
      — Ты же не пьёшь, — говорит Дамеш. — Доктор тебе запретил.
      — Пускай доктор запрещает своей бабушке. Чтобы я не выпил по такому случаю?
      Он смешно подпрыгивает, этот Кочубай-ага, большой шутник и балагур, хлопает по своим сапогам, но как только Дамеш закрывает глаза и цроводит рукой по лицу, перестаёт веселиться, обнимает её за плечи и ведёт к дверям.
      — Доченька, — говорит мать, задерживаясь у выхода, — весь дом на тебе остаётся. Попроси тётю Марусю, она поможет по дому, если надо
      Двойняшки цепляются за мать, но Зауреш оттаскивает их, и они тихонько скулят.
      — Я вернусь скоро, дорогие мои
      Зауреш прижимается к её плечу и горячо шепчет:
      — Привези нам мальчика, ладно? Девочку не надо
      — Какой разговор! — кричит Кочубай-ага. — Раз я сказал — мальчик, значит, будет мальчик.
      Как только они выходят, в дом врывается метель, она колотит в стены, гоняется за вспугнутыми тетрадками, колышется в занавесках над зеркалом. Лязгая зубами, Зау-реш приникает к узкому окошку и смотрит, как в свете фар мечется снежный клубок — это Джулька прыгает перед машиной, заливаясь лаем.
      Когда «газик» выезжает со двора и исчезает в темноте, Зауреш становится так одиноко и страшно, что она начинает плакать. Вслед за ней ревут и двойняшки. Зауреш вытирает слёзы и кричит на сестёр. Кричать нечего, они ведут себя тихо, но так надо: пускай знают, что теперь Зауреш здесь главная и сёстры обязаны слушаться её. Она кормит девочзк кислым молоком с лепёшками и укладывает спать. Теперь она им всё равно как мать. Девочки покорно дают себя раздеть, послушно ложатся, прижимаются друг к дружке и тотчас засыпают.
      В доме тихо, только метель пронзительно и тонко гудит в печной трубе. Зауреш приносит кизяку и растапливает на ночь печку. Огонь долго воюет с ветром, гудящим в трубе, фыркает, задыхается дымом, плюётся и стреляет искрами, но печка всё же начинает весело гудеть, втягивает весь дым из комнаты и выталкивает его по трубе в стужу и метель.
      Теперь, когда сестрёнки спят, можно заняться верблюдом. Зауреш напряжённо вглядывается в пластилин, обминает его пальцами, вспоминая, как выглядит верблюд. Но пальцы не слушаются, они лепят не верблюда, а мальчика, да, именно мальчика, и, наверно, такого, какого хотелось отцу. Получается круглый, ушастый, с глазами навыкате малыш, со ртом до ушей, с длинным чубчиком на остриженной голове. Он стоит на своих крепких ножках и смотрит из-под приподнятой руки, следя за летящим орлом. Правда, орла здесь нет, но его нетрудно представить.
      Засыпая, Зауреш видит, как распахивается дверь и входит отец. Снег тает на его красном лице и усах. Он радостен, буен и пьян. Он подхватывает сына и подкидывает его к потолку. Он топает ногами, хохочет, поёт, а вместе с ним топает и поёт откуда-то свалившийся Кочубай-ага, и оба они радуются маленькому крепышу, который ещё до своего рождения получил красивое имя Темир. А имя для девочки даже не стали придумывать
      Возвращаясь из поездок по отгонным пастбищам, отец только ел, читал газеты и спал. Даже резвые двойняшки затихали, с опаской поглядывая на него, а мать, всегда спокойная и ласковая, часто раздражалась. И все облегчённо вздыхали, когда он уезжал.
      Так было раньше, а сейчас отца не узнать. Они куролесят вместе с баскармой, резвятся, как мальчишки, кидают с рук на руки Темира, перебрасываются им, как мячом. Сердце Зауреш замирает от страха —и не зря, потому что мальчик падает. Зауреш закрывает глаза и долго держрга их закрытыми, боясь увидеть разбитого Темирчика, но ничего страшного не происходит: мальчик вскакивает, взрослые опять прыгают вокруг него, хлопают в ладош! и поют. Все носятся, колотят ногами об пол, а потом, наплясавшись, садятся за стол, пьют водку, и маленький Темир тоже пьёт со всеми.
      Зауреш наблюдает за ними из угла и не решается подойти к столу. И вдруг ей приходит в голову: почему нет матери? Она оглядывается, бросается к одеялам на кровати, ощупывает их и понимает: её нет в доме. Может быть, её совсем уже нет, она умерла? И тогда Зауреш плачет и просыпается вся в слезах от тоски.
      Зауреш долго сидит, вслушиваясь в шум. Это бушует метель, но в шуме ей всё ещё чудится топот ног и крики подгулявших мужчин. На столе тускло коптит трёхлинейка, фитилёк дроэкит, окружённый радужным венчиком. Сестрёнки спят. Зауреш понимает, что всё это сон, ложится ря-
      дом с сестрёнками, засыпает и на этот раз спит без сновидений.
      Утром приходит тётя Маруся.
      — Была я в больнице, — говорит она, задумчиво смотрит на Зауреш и гладит её по голове. — Сестрёнка у тебя ещё одна.
      Тётя Маруся доит корову, топит печку, кормит девочек и торопится домой. Зауреш смотрит в окно и не знает, что делать. Метель затихает. Ещё недавно была осень — слякоть и грязь, а сейчас глаза болят от сверкающей белизны. Улицы в снегу, стены домов заляпаны снегом. Проходит кот, осторожно встряхивая лапами, из сарая урчит Джуль-ка, кот стремительно влетает в дом, в сенях кудахчет курица, грохочет бидон, висящий на стене, — Зауреш остаётся ко всему равнодушной. Она оцепенела вся и думает о новой сестрёнке: зачем ты появилась вместо Темирчика? Зачем?
      В полдень Зауреш закрывает двойняшек на замок и идёт в больницу, но к матери её не пускают. Медсестра Айша говорит, что приходил отец, а больше одного посетителя нельзя, время сейчас не для свиданий. Придётся прийти завтра.
      — А что папа? — спрашивает Зауреш.
      Толстая усатая Айша тяжело вздыхает.
      — Я удивляюсь на некоторых, которые могут терпеть таких людей, — неопределённо говорит она.
      Она не стала объяснять, кого имеет в виду под «некоторыми», но Зауреш понимает.
      Дома отца она не застаёт. В правлении колхоза его тоже нет. Зауреш не знает, что думать. Не приходит отец и на следующий день. Зауреш готовит еду, доит корову, кормит коня и овец, но ни на минуту не забывает об отце. От тёти Маруси она узнает, что он уехал вместе с её мужем Иваном, колхозным шофёром, на зимние пастбища. Но почему же он не зашёл домой? Разве он не хотел посмотреть
      на дочек своих, узнать, как они живут без мамы, проверить хозяйство?
      Вечером заходит к ним баскарма. Он не шутит и не смеётся, как всегда, растерянно моргает глазами, поглаживает свои тонкие седые усы и печально смотрит на двойняшек. Они сидят на кровати и бинтуют куклу ленточками, Они уже слышали о новой сестричке и готовятся стать для неё няньками. Они обсуждают, кому из них что делать, когда маму с девочкой привезут из больницы.
      — Значит, домой не заходил?
      Кочубай-ага шумно сморкается и, не простившись, уходит.
      На следуюпщй день Зауреш приходит в больницу в приёмные часы. Айша проводит её в светлую комнату, где стоят шесть кроваток с номерками, и показывает на крайнюю, в которой лежит её новая сестричка. Девочка открывает свои мутные глазки и кряхтит, сморщив красное личико.
      — Посмотри, какая красавица, прямо пташечка! — говорит Айша и восторженно чмокает: — Гу-гу-гу1 Мца, моя маленькая!..
      Зауреш отворачивается. Только в насмешку это розовое существо с расплывчатыми глазками и лысой головкой можно назвать красавицей. Айша ведёт Зауреш в другую палату. И там у окна она видит мать. Тихая, причёсанная, в полосатой пижаме, похожая на мальчишку, она лежит на высоких подушках. Зауреш уткнулась матери в бок и плачет. И мать тоже не выдерживает и тоже плачет. И так они плачут вместе, две женщины — большая и маленькая, — оттого что не сумели порадовать отца и родить ему мальчика, плачут от жалости к себе и горя, пока над ними стоит строгая и недовольная Айша. Потом Зауреш торопливо рассказывает о сестрёнках, о доме и о тёте Марусе. Только ни слова об отце. Ни о чём не спрашивает, и мать тоже о нём не вспоминает.
      Вечером заходит Кочубай-ага:
      — Ещё не приехал? Дикий человек! Обещали метель, а он мне вот так здесь нужен
      И опять баскарма сам не свой — не шутит, не смеётся, оглядывается по сторонам, машет рукой и уходит.
      Ночью поднимается метель. Снова ветер гудит за стеной, дом скрипит и стонет, и всю ночь не спит Зауреш, прислушиваясь к завыванью. За дверью скулит Джулька, но Зауреш не пускает её, потому что в сарае овцы, корова и конь и надо, чтобы кто-то стерёг их в эту страшную ночь.
      Наутро метель затихает. Зауреш уводит сестрёнок к тёте Марусе, выводит коня из сарая и едет в степь. За посёлком её нагоняет «газик». Водитель тормозит машину,
      — Куда путь держишь? — спрашивает он.
      Это Кочубай-ага. Зауреш узнает его и гонит коня вперёд. Баскарма пускает «газик» на полную скорость, догоняет Зауреш, выскакивает из кабины, грузный, краснолицый, не на шутку рассердившись.
      — Чтобы духу твоего не было! — кричит он и грозит кулаком. — Сейчас же домой!
      Кочубай-ага страшен. Зауреш повёртывает коня к посёлку. Но, когда «газик» исчезает из виду, ныряет за степной увал, она снова едет в степь — ничего сделать с собой не может.
      Степь лежит оцепенелая вся и тихая, отдыхая после метели. Снег лепится у кочек, на стогах с растрёпанными вершинами, у выбоин, усеянных клочьями соломы. Конь цокает по затвердевшей дороге, изъезженной сотнями машин, ещё недавно возивших зерно со станов, а сейчас широкой и пустынной, как река подо льдом.
      Девочка оглядывается, чтобы не сбиться с пути. Она прикрывает глаза и дремлет, отдаваясь на волю коня. И тогда перед ней возникают то хмурый отец, то мать в полосатой пижаме, то плачущие сёстры Зауреш опускает
      поводья, конь останавливается, степь перестаёт качаться и уплывает вниз,.. Девочка просыпается, дёргает поводья, конь набирает скорость, цокот копыт долго и неутомимо гремит по обледенелой степи. Но снова бессильно опускаются поводья, сами собой закрываются глаза, и опять среди кочек возникает отец с тихим, отрешённым и равнодушным лицом.
      Впереди шевелится горизонт. Степь сдвигается с места и плывёт, колыхаясь, навстречу. Может быть, снова начинается метель? Горизонт растекается широким облаком, из облака появляется всадник, потом второй и ещё двое. А потом бредут овцы, много овец, огромный гурт, а сзади и по бокам едут чабаны. Они кричат, свистят, щёлкают бичами, коней поворачивают боком и, сгребая, гонят овец вперёд, не давая им разбегаться по степи.
      Зауреш останавливается за обочиной. Один из всадников задерживается.
      — Аман ба! Откуда едешь и куда?
      Зауреш отмахивает косичку назад. Чабан смеётся:
      — Девочка?
      Это совсем молодой ещё парень, небритый и весёлый. Он нравится Зауреш, и она не скрывает, куда и зачем она одет.
      — Сапар Аргенбаев? — кричит чабан. — Отец? Езжай прямо, увидишь вышку, свернёшь направо к зимним кошарам. Кочубай-ага знаешь? Он туда поехал. Жив-здоров твой отец, сидит на базе, бешбармак ест, спит, а Иван чинит машину. Ну езжай, езжай, отец обрадуется
      Зауреш трогает коня. Она совсем не уверена, что отец обрадуется. А что ещё скажет баскарма, увидев её? Она долго плутает по степи, останавливается, снова дёргает поводья, и, как ни старается медленней ехать, всё же в конце концов появляются зимние кошары, «газик», полуторка с поднятым капотом и костёр, возле которого сидят люди. У костра долго не замечают всадника, потому что думают;
      конь пасётся сам по себе. Всадник припадает к шее коня, конь клонится к былинкам, торчащим из снега, переходит с места на место, спускаясь в низинку. Но когда он поднимается на холм, у костра замечают всадника, машут руками и кричат, и тогда всадник разворачивает коня и уходит. Люди садятся в «газик», треск мотора долго мчится за топотом копыт. Конь идёт сперва рысью, потом галопом, но вскоре снова переходит на рысь и совсем замедляет бег, потому что всадник начинает сползать со спины и, наверно, упал бы, повиснув на стременах, если бы не подоспел человек и не подхватил его на руки. Это Сапар Ар-генбаев.
      И опять крутит метель, летят снежные шлейфы, плы-
      вут стога, несутся клочья соломы и мелькают лица: ушастый Темирчик, Кочубай-ага, плачущие сестрёнки, мать в полосатой пижаме и усатое лицо отца.
      Зауреш открывает глаза. На щеке её тает чьё-то мокрое, горячее, тяжёлое дыхание, пропитанное табаком, морозом, бензином и чем-то ещё, знакомым и волнующим, — да, пахнет овцами, домом, отцом. Она видит обмороженные сизые щёки, воспалённый мигающий глаз и висячий ус со снежной капелькой на тоненьком конце
      Они едут в «газике». Сзади, не отставая, скачет конь. За рулём сидит баскарма, держит руль за бока, как барана за рога, отец сидит рядом, и Зауреш у него на коленях. И оба дымят, и от табака так приятно щекочет в носу, так хорошо, что Зауреш снова закрывает глаза и робко прижимается к отцу, чтобы слышать его дыхание.
      — Ты знаешь, сколько она отмахала на коне? Больше ста километров. Девчонки пошли, я тебе скажу, хоть в кавалерию назначай
      Кочубай-ага курит, кашляет, хрипит и ни на минуту не умолкает. Сапар сдержанно и достойно слушает его.
      — Это бандит, а не девочка. Хуже мальчишки. Накажи меня аллах, если это не так. Ты послушай, как она меня обманула! — кричит баскарма, возбуждаясь. — Я нагоняю её, говорю: езжай, деточка, домой, без тебя есть кому позаботиться о твоём сумасшедшем папаше. Тихо так, вежливо, понимаешь, говорю, она может подтвердить. — Баскарма осторожно скашивает глаза на Зауреш. — Ну, ребёнок есть ребёнок — послушала и повернула домой. А не тут-то было
      Эту историю он рассказывает в третий раз, и она ему, видно, не надоедает. Не надоедает она, кажется, и Сапару, хотя лицо отца остаётся невозмутимым.
      — Послушай, у тебя все такие девочки, как эта? — шёпотом спрашивает баскарма и совсем уже тихо добавляет : — Может, мы её сосватаем за Мирзаханчика, а?
      Сапар, до этого молчавший, щурит один глаз и, сплюнув из кабины в степь, спрашивает:
      — Кто такой Мирзаханчик?
      — Это мой сын.
      — Твой сын? — переспрашпвает Сапар и снова молчит,
      — Ну так как — договоримся?
      Сапар прокашливается, опять плюёт в степь и не отвечает.
      — Ну, если тебе жаль старшую, может, сосватаем одну из младших за моего Чотурчика, а?
      — Ха! — презрительно отзывается Сапар.
      — Можно подумать, у тебя одного только девочки, — обижается баскарма. — Не так уж много стоят они, поверь адке На, возьми у меня из пачки папиросу, прикури и сунь мне её в рот1
      Взрослые курят, баскарма всё кашляет, хрипит и ни на минуту не умолкает. Это умный и хитрый аксакал. Своих четырёх мальчишек он расхваливает, как цыган лошадей, не забывает мимоходом похвалить и жену. Слава аллаху, он не обижается на судьбу, а есть вот некоторые — пха! — так они очень даже могут прогадать
      — Невеликое счастье иметь одних дочерей. Ты думаешь, так уж много они стоят по сегодняшним ценам?..
      Зауреш открывает глаза и впервые за всю дорогу отваживается спокойно, без страха, посмотреть на отца. Отец слушает баскарму с важным и достойным видом. Лицо его недвижно, только висячие мокрые усы подёргиваются в едва заметной снисходительной усмешке. Он докуривает папиросу, выбрасывает её в степь и осторожно кладёт свою большую, жёсткую ладонь на голову дочери. Зауреш прижимается к отцу, закрывает глаза и видит перед собой синие, весёлые глазки младшей сестрёнки: «Мца, мок маленькая!»
      ВТОРОЕ НЕБО
      Часов шесть трясутся они в автобусе — Абуталиб и внук его Рамазан. Старик часто засыпает, просыпается, тускло смотрит перед собой, нюхает табак и снова засыпает. Но даже и во сне он не перестаёт думать о том, куда и зачем он едет. Хлопотать за внука — мало радует его. Хуже всего, если придётся напоминать о себе, говорить, кто он такой. А кто он такой, в самом деле? Конечно, его может помнить кое-кто из писателей, но почему обязаны знать о
      нём в музыкальном училшце? Нет, о себе он не станет напоминать. Он решил положиться на случай и время. Хорошо, он выяснит, почему Рамазан не попал в училище. А если он не прошёл потому, что другие оказались более достойными, чем он? Тогда Абуталиб вернётся в аул и умоет руки. И от него отвяжется наконец родня. Особенно невестка Гульба, которая, наверно, спит и видит во сне своего сына знаменитым певцом.
      Мимо проносятся овечьи отары на склонах. Чабаны, застыв на конях, смотрят вслед автобусу. Да, давно он никуда не ездил. Абуталиб вспоминает, как хаживал по этой дороге. Кое-что, конечно, изменилось с тех пор: мелькают столбы с проводами, над речками висят красивые мосты, а вдоль обочин стоят печальные обелиски — память о минувшей войне, но в основном всё по-прежнему, горы, слава богу, на своих местах.
      Абуталиб неторопливо думает свои думы; ничего в них нового для него; вскоре он устаёт от них и засыпает. Но спать ему не дают. Пассажиры оживляются, увидев всадника в бурке: он мчится вперёд и не хочет уступать дорогу. Шофёр гудит, тормозит машину, отстаёт, снова нагоняет. Всадник оглядывается, хищно скалит зубы, смеётся и снова пускает коня в намёт.
      — Ах ты шакал! — ругается шофёр. — У меня расписание, а он тут скачки устраивает!
      В кабину пролезает Рамазан, впивается шофёру в плечо, глаза его горят, как у охотника, преследующего дичь.
      — Прижми его, гада, к стене! — кричит он, и столько азарта в его властной фигуре, цепких руках и сверкающих глазах, что шофёр, парень ещё молодой, мальчишка почти, поддавшись азарту, прибавляет газу, нагоняет всадника и отжимает его вправо, к скалам.
      — Так, так! — Рамазан дышит над самым ухом шофёра. — Ещё немножко, ещё Сейчас я ему шепну кое-что!
      Он высовывается из окошка и орёт вдруг диким, страш-
      ным, неистовым голосом — да нет, это голос не человека, а рёв взбесившихся зверей, хрип, рык, вой, ноющий и страшный, как смерть. Всадник шарахается в сторону, в окошке мелькает его побледневшее усатое лицо, он сразу же отстаёт и скрывается за поворотом.
      В автобусе смеются. Рамазан улыбается, довольный произведённым впечатлением, и теперь уже из кабины не вылезает, оживлённо переговариваясь с шофёром. Абуталиб же долго не может прийти в себя от стыда и растерянности; он сжимает свою суковатую палку, качает головой и раздражённо ворчит, не понимая, что тут смешного. Он вытаскивает металлическую коробку из кармана, цепляет большим пальцем табак, забивает им одну ноздрю, другую и мучительно-сладко кривится, раздувая жёлтые усы. Три хороших понюшки успокаивают его. Он опять смотрит в окно и думает теперь о том, что век джигитов уже прошёл и что машина сильнее коня. Старые доблести, которыми гордились горцы, отживают свой век, удалью и джигитовкой теперь не удивишь. Эти мысли тоже не новые, вскоре он устаёт от них и снова дремлет. Машина трясётся, мотая его из стороны в сторону, он отдувает во сне жёлтые усы, щёки его розовеют, как у младенца.
      Долго ему спать не приходится и на этот раз. Он открывает глаза и прислушивается. Кто это поёт тут, как у себя в доме? Может, радио гремит, заглушая шум мотора? Э, опять, кажется, его внук Рамазан. Сидит рядом с шофёром, возводит над собой руки и шевелит пальцами, как это делают певцы, помогая голосу.
      Песня плывёт, сердце поёт.
      Эти слова о тебе, Москва
      Что только не поёт современная молодёжь, с раздражением думает старик. Кому нужны сейчас песни ашугов, когда уже и в ауле появились музыкальные коробочки, которые можно носить у себя на груди, провожая девушку на
      гулянку, а молодые люди просто с ума сошли от модных песенок, живущих не дольше, чем мотылёк Не успеет Абуталиб прийти в себя от одной песни, как Рамазан затягивает другую:
      Пусть твой грузовик через бурю промчится, Я хочу, шофёр, чтоб тебе повезло
      Шофёр просто счастлив, что про их шофёрское племя есть такая замечательная песня; из благодарности он готов, наверно, возить Рамазана бесплатно всю жизнь. Старику же становится нестерпимо скучно. Он уже не может спокойно размышлять о своём, потому что хочешь не хочешь, а приходится делать то же, что и все пассажиры, — слушать Рамазана, его беззастенчивые песенки. Он же поёт их, полный уверенности, что доставляет всем удовольствие. Разве песни поют когда и где попало? Разве песни существуют не для того, чтобы отмечать ими праздники и особые случаи в жизни человека?..
      В городе Абуталиб и Рамазан останавливаются у земляков. Неизвестно как, но о приезде ашуга узнают в местном союзе писателей. В это время в городе гостят русские писатели, и в союзе обрадовались случаю показать гостям старейшего ашуга республики.
      Абуталиба встречают с почестями. Его водят, поддерживая под руки, говорят приятные речи. Его превозносят, называя старейшиной и патриархом, хотя Абуталиб знает, что в горах Дагестана живёт ещё немало стариков, помнящих старые песни.
      Вместе с русскими писателями Абуталиб едет к рабочим кожевенной фабрики. Он сидит в президиуме, как самый почётный человек. Потом его просят спеть. И он поёт своим старческим голосом, подыгрывая на агач-кумузе, покачиваясь и закрывая глаза. Иногда он воодушевляется, голос его обретает молодую силу, но быстро устаёт и отдыхает, перебирая струны. Аплодируют ему громче всех.
      После него выступают другие. Абуталиб дрожащими пальцами цепляет нз коробки табак, втягивает его носом и смотрит слезящимися глазами на молодых людей, сидящих в зале. В их лицах он видит приязнь и юное любопытство. И тогда он думает, что не зря решился на такую поездку. Старое, знакомое и забытое чувство колыхнулось в нём. Разве он не в долгу перед молодыми людьми, при-гаедшики сюда прямо из цехов, в спецовках, с руками, грязными от работы, и глазами, которые жаждут всё знать и видеть? Однако что он, старый ашуг, уже спевший свои песни, может дать им взамен? Смутное недовольство охватывает старого ашуга. Он начинает понимать, что есть что-то более важное, чем доживать cbo: дни, думая о смерти
      На следующий день у земляков, где они остановились, за обедом торжественно разворачивают газету и показывают фотографию, на которой главный московский гость пожимает руку старейшему amyrj' республики. Абуталиб едва узнаёт себя на снимке. В толпе, окружающей их, можно различить и внука Рамазан бежит на улицу и накупает Б киоске десять экземпляров газеты.
      По городу Абуталиб ходит в сопровождении внука То и дело нх останавливают, здороваются, заговаривают, приглашают в гости. Оказывается, старого ашуга не забыли. Когда-то, правда, приезжали к нему из города, записывали песни, которых он помнил великое множество. Но потом к ним пропал интерес, его перестали навещать. Даже в родном ауле многие не знают, что он ашуг. Смотрят на него как на дряхлого, доживающего свои дни деда, который только и зкает, что спит, нюхает свой табак и сидит со стариками на завалинке. Он, в конце концов, к сам начинает забывать о былой своей славе. Старость берёт своё. Не до песен ему. А вот, оказывается, не забыли его. И это неожиданно и согревает старую кровь. Но больше, чем дед, радуется Рамазан. Почести, которые оказывают старику, перепадают и ему. Внук принимает их как должное. В свои
      семнадцать лет, красивый, с горячими глазами, одетый в городской костюм, он умеет держаться как мужчина. Больше того — как артист. Он готов сопровождать старика на любые встречи — ему нравится быть внуком знаменитого ашуга. Жаль только, нет случая показать собственный талант. Такой бы выдал им репертуар — закачаешься. Ха, это было бы здорово: у знаменитого ашуга внук — талантливый певец, И хорошо бы, в городе узнали об этом. То, что его дед знаменит, производит на Рамазана сильное впечатление. Раньше он не подозревал об этом и теперь не упускает случая, чтобы доказать деду свою преданность. Но дед не замечает стараний внука: у него их, внуков, больше двух десятков, он слабо различает их и не всех даже помнит по именам. Правда, Рамазана он теперь уже узнает — это потому, что тот любит петь. Поёт на улице, в гостях, в дороге, поёт про себя, но чаще всего во весь голос, чтобы слушали другие. Даже когда их везли в школу на встречу с ребятами, он разливался так, что совсем не слышно было, что говорит директор. Внук плохо воспитан — Абуталиб уже знал и понимал, что это от Гульбы, внушавшей мальчику мысль, что его ждёт лёгкая жизнь. Но разве петь людям песни и нести им радость так уж легко?
      Старый Абуталиб скоро устаёт от города. Он легче взбирается по каменистым тропам, чем ходит по этим плоским тротуарам, от которых болят ноги. Высокие многоэтажные дома, в которых гнездятся люди, как в тесных ущельях, утомляют его своим однообразием. Он уже не чает, как бы скорей уехать в аул.
      А в союзе писателей только и рядят, чем бы ещё обременить старого человека. Затеяли показать его врачам, но старик убеждает их, что он здоров, как молодой козёл, и едва от них отбивается. Окончательно старик сникает, когда узнает, что решили ходатайствовать перед горсоветом, чтобы имя его присвоить одной из городских читален. Как это вам нравится? Он ещё жив и здоров, не собирается по-
      мирать, а уже хотят увековечивать его память! Такого груза почестей он уже вынести не может
      Только на пятый день Абуталиб отваживается сказать секретарше союза писателей, что приехал, между прочим, также и ради внука и хочет узнать, не произошла ли ошибка на экзаменах.
      — Что же вы сразу не сказали?
      Секретарша близко к сердцу принимает судьбу Рамазана и горячо берётся за дело. На следующий день она сама приходит к Абуталибу и сообщает, что действительно произошла ошибка и что всё уже улажено — Рамазан зачислен в музыкальное училище, что первого октября, когда студенты вернутся с уборки фруктов, он может переезжать в город.
      Старик рад, что с него сняли обузу, благодарит девушку и тут же сообщает, что пора домой.
      — Куда же вы торопитесь? Мы заказали вам билеты в театр.
      Но старик неумолим,
      — Надо ещё узнать, когда идёт автобус, купить билеты, — волнуется он.
      — Ничего, я всё сама устрою, — говорит девушка и ласково глядит на Рамазана. Она берёт юношу за руку, улыбается, и они уходят вместе. Эти молодые люди уже успели подружиться. Старик, как ни взволнован завершением поездки, всё же замечает это.
      Вскоре является Рамазан, он радостно возбуждён.
      — Полетим на самолёте, дедушка! — кричит он и со стуком кладёт билеты на стол.
      Абуталиб никогда не летал на самолёте, он даже слышать не хочет о нём.
      — Но я не виноват, — оправдывается Рамазан. — Я ей сказал, что ты не летал, а она замахала на меня руками: «Чтобы твой дедушка, такой человек, ехал автобусом?»
      В конце концов, с помощью земляков, старика уговори-
      ли. Теперь даже женщины, чабаны и дети летают самолётом. Только чудаки, которые боятся неизвестно чего, предпочитают автобус.
      Провожать ашуга приходят несколько человек. Под самолёты, распростёршие крылья над землёй, въезжают приземистые, с длинными тяжёлыми телами бензовозы. Старик сидит на скамейке, опираясь подбородком на палку. Прищурившись, он смотрит на поле аэродрома. Самолёты, крыльями подпирающие небо, кажутся большими чудовищами, а бензовозы — маленькими чудовищами. Бензовозы урчат, захлёбываясь; дрожит толстый шланг, тянущийся к брюху самолёта.
      По радио объявляют посадку. Провожающие прощаются. Старику помогают подняться по трапу в самолёт. Внутри самолёта тесно и заставлено, как в старом чулане. На металлических стенах висят аптечки и сумки. Смотреть можно в круглое окошко, только извернувшись боком. Спереди, в стеклянном колпаке, сидят пилоты — молодые ребята, одетые в синие костюмы с блестящими пуговицами, на ушах — тяжёлые наушники.
      Всё здесь настолько необычно, что даже в старике пробуждается любопытство. В конце концов, думает он, не худо разок перед смертью повидать землю с орлиного полёта. На том свете не увидишь, хотя, говорят, и там высоко. Глаза Абуталиба оживают, он по-молодому быстро оглядывается. Да, видать, люди привыкли к поездкам на самолёте. Вон та женщина напротив, наверно, летает уже не в первый раз. Что это она делает? Из сумки вытаскивает ампулу и, как только начинает гудеть мотор, ломает её и выливает жидкость на ватку. В самолёте резко пахнет нашатырём. Абуталиб лезет за коробкой с табаком. А вон старая женщина Самолёт ещё не тронулся, а она уже побледнела и закрывает глаза. Рядом с нею девочка прилипает к окошку, боясь пропустить самое главное. Все здесь опытные авиапассажиры. Рамазан подсаживается ближе к пилотам, болтает с ними как ни в чём не бывало. Тоже летает не первый раз.
      Самолёт, громыхая и покачиваясь, бежит по полю, сильно вздрагивает, кабина с пилотами оказывается вверху, над пассажирами, а мешки и чемоданы ползут вниз, так что приходится удерживать их ногами. В окошке, перечёркивая стекло, косо летит зелёное поле, жёлтые буйки с лампочками, трава, прижатая ветром. Земля круто уходит вниз, и на ней, уменьшаясь, расползаются в стороны ручьи, дороги и тропинки. И вдруг распахивается море — недвижное, выпуклое, с белой береговой полосой.
      Рамазан бегает от окошка к окошку, ему надо видеть всё сразу: и то, что делается справа, и то, что слева.
      — Смотри, машина идёт! — толкает он деда.
      Старик держит позабытую понюшку табаку и щурит глаза, вглядываясь в окошко.
      — Гляди сюда, арба ползёт!
      Показываются первые облака. Когда смотришь на них снизу, с земли, они кажутся мягкими, как вата. Но из поднебесья облака выглядят плотными, как глыбы льда, и страшно от мысли, что можно врезаться в них. А море становится далёким, уходит куда-то вниз и в сторону, а вскоре и вовсе скрывается в тумане. На земле, застывшие, ползут гигантские тени от облаков.
      Самолёт разворачивается, припадая на крыло. Земля вырастает стеной перед окошком: реки, дороги, тропинки, трещины и овраги в степи — всё устремляется вниз, обрываясь в пропасть.
      На стене висят матерчатые сумки. Неверной походкой торопится к сумке пожилая женщина в чёрном платке, нетерпеливо вырывает бумажный кулёк, садится на место, прячет в кулёк лицо и сидит, вздрагивая спиной.
      — Будь здорова, бабушка! — Рамазан хлопает её по плечу.
      Он тоже вырывает кулёк, прячет в него лицо. Женщина — та, что моложе, — сурово смотрит на него. Абуталиб с горечью думает: как можно смеяться над несчастной женщиной? Он и сам чувствует себя неладно: что-то непонятное творится с ушами. Когда самолёт бросает, в сердце входит холодная лёгкость. Старик нервно дышит и стирает со лба капельки пота.
      Рамазан лезет к лётчикам в кабину и что-то кричит. Пилоты смеются и качают головой. Юноша нравится им. Рамазан держится молодцом, не то, что это старичьё. Он размахивает руками и шевелит пальцами. Кажется, он поёт, стараясь переорать шум мотора. Что там можно услышать, в адовом шуме, да ещё с тяжёлыми наушниками на голове? Но пилоты кивают ему и смеются — пассажир попался что надо! Рамазан не чувствует высоты и качки. Ноздри его раздуваются, и грудь распирает от азарта и веселья.
      А старый Абуталиб взглядывает на широкую, ликующую спину внука и думает: не слишком легко ли всё даётся ему? И куда это может завести? Раньше он мало думал о внуке. Теперь, когда забота о его устройстве свалилась с его плеч, он внимательнее присматривается к нему. Слишком легко удалось всё уладить. Конечно, в училище могли допустить ошибку, но откуда он, Абуталиб, знает об этом? Не сделали ли всё это ради него, известного ашуга, чтобы не огорчать его? Напрасно он не захотел сам сходить в училище и поговорить с директором. Он узнал бы всю правду, и совесть, беспокойная совесть, не томила бы его сердце. Хорошо ли в такие годы, когда смерть стоит на пороге, кривить своей совестью?
      А внук — не мог найти другого времени н места — поёт сейчас. Разве у лётчиков нет более важного дела, чем слушать его песни? Разве он не отвлекает их? Да и что они услышат в этом шуме? Старик вдруг понимает: Рамазан поёт для себя. Ему всё равно, слушают его или нет, он поёт для себя и получает удовольствие. Абуталиб раздраженно стучит палкой об пол — голос внука противен ему и кажется воем шакала. Но Рамазан слышит только себя. Женщины обеспокоенно взглядывают на старика: не худо ли ему?
      Абуталиб просыпает табак, но всё же ему удаётся втянуть хорошую понюшку. Он отворачивается к окошку, чтобы не видеть внука. Петь для себя! Разве это не дикость? Разве песня существует не для того, чтобы нести свою радость другим?
      Постепенно старик успокаивается. Теперь самолёт летит над горами. Своими ущельями и отрогами, с длинными и острыми зазубринами хребтов, горы похожи на огромных старых ящериц. С их отвесных боков и пологих склонов струятся морщины. Эти горы древние, как мир, и он, Абуталиб, чувствует своё с ними родство.
      Внизу возникают аулы. Они лепятся по склонам, как птичьи гнёзда. Серебрится толстый жгут реки. Вода сползает по ущелью, как неостывшая лава. Проплывают сады, поля и склоны: лесистые с одной стороны и голые, неживые— с другой. Темнеют витки дорог, по которым двигаются редкие автомашины. Овечьи отары пестреют в зелёных долинах.
      Самолёт идёт вверх. Зыбкие, расплывчатые края облаков мягко задевают крылья, в окошках белеет молоко. Машина вырывается из белого плена и набирает высоту. Внизу стелется снежный мир. В облаках тоже горы, отроги и ущелья, а просветы зияют как бездонные голубые озёра.
      Внизу небо, то самое, которое видят люди с земли. Это небо часто застилается облаками, и они, облака, нередко обрушиваются на землю дождями и снегом. Но отсюда, из самолёта, виднеется второе небо, вечно синее, и о нём, об этом втором небе, думает сейчас Абуталиб. Мысли старого ашуга сейчас подобны этому высокому небу, на котором никогда не бывает туч. Солнце, древнее, как вечность, царит в этом небе и всё в нём освещает. От его нещадного
      света некуда укрыться. Выдержать его могут только добрые дела и чистая совесть.
      Старик раздражённо вздыхает, раздувая жёлтые усы, и опять лезет в коробку за табаком. Вдруг постыдной и мелкой кажется вся эта поездка. Подлый, гнусный, грязный ты старик, бессильный перед своими детьми! Ты не мог устоять перед их напором и пошёл на бесчестье. Маленькое оно, это бесчестье? Бесчестье не бывает маленьким — его не взвесишь и не отмеришь. Всякое бесчестье огромно. Он не мог устоять перед роднёй и уступил им. Но может ли он устоять перед совестью, огромной и чистой, как это небо, где никогда не бывает облаков? Пусть всё идёт как идёт, решает Абуталиб, тяжело поглядывая на внука. Моим именем воспользовались для нечестного дела, но я ещё не так бессилен, чтобы не суметь воспротивиться. Каждый человек должен получить в жизни то, чего он заслуживает, и пускай никто не ищет в ней кривых и скользких дорожек.
      После нескольких понюшек на душе Абуталиба становится легко и ясно. Теперь он с интересом вглядывается вниз. Эти горы он воспевал в своих песнях. Но разве они были такими, какими он их видел и воспел? Отсюда, со второго неба, всё кажется иным. Глаза его слезятся, он не узнаёт земли, которую исходил. Пролетают горы, сады и пастбища. Он всюду бывал здесь, ко с высоты ничего не узнаёт. И песни, которые он пел когда-то, кажутся маленькими и чужими сейчас, потому что главкой песни своей он не спел. Он пел о том, что близко его окружало, о том, что видел на расстоянии локтя, ко много ли это для пески? В душе старого ашуга зрело чувство вины перед землёй, которую видит впервые такой отдалённой и просторной; перед горами, которые расстилаются внизу; перед этими реками и аулами; перед людьми, которые живут в них; перед этой женщиной, которая склонилась над кульком, но мужественно не побоялась лететь; перед пилотами, ко-
      горые не знают страха, и перед внуком, за которого отвечает своей совестью.
      Земля со второго неба кажется необозримой, но тем удивительнее человек — такой маленький, но объявппш весь мир своей мыслью. И дерзости его нет предела — он, человек, уже бросил вызов самому небу и посылает туда свои ракеты. В душе старого ашуга звучат струны агач-ку-муза. Хотелось сложить песню о человеке, который покоряет небо. Мысли, неясные ещё, но светлые, теснятся в потревоженном сердце старика, они складываются в образы и выливаются в первые слова. Он знает, что ещё долго будут бродить и ворочаться слова эти, пока не найдут своё место, связанные точным смыслом и ритмом. Он захвачен их неодолимой силой. Вся прошлая его жизнь, все старые песни, которые он сложил, вдруг меркнут перед светом сильной песни, которая рождается сейчас, в самолёте
      Машина идёт на снижение. Дрожат скрепы на крыльях, с натужным грохотом, рывками, словно вскидывая на плечах тяжёлый груз, сбрасывает высоту самолёт. Из-под крыла вылетает узкое поле в лощине между гор, проносится вспуганная, веером раздутая овечья отара, мелькают вдали пограничный столб, красные посадочные флажки и белые стрелы из камня. Самолёт с треском встряхивает, он ударяется об землю, катится и останавливается.
      Пассажиры толпятся у выхода. Первым выскакивает Рамазан. Он подаёт Абуталибу руку, но старик небрежно отталкивает её и прыгает сам, подняв над собой палку. Он останавливается и на миг закрывает глаза, охваченный тишиной и прохладой. Узкая долина замкнута горами, и холодные тяжёлые облака идут чередой, клубясь над снежными вершинами.
      Навстречу бегут мальчишки, взрослые — это пришли встречать прилетевших. Среди них и невестка Гульба. Рамазан бросается к ней, обнимает и начинает кружить, как маленькую. Потом они вспоминают про деда, но не видят
      его. Абуталиб уходит в служебный домик и вскоре йояв-ляется вместе с пассажирами, отъезжающими в город.
      — Ты куда это, отец? — удивляется Гульба.
      — Туда, — неопределённо машет он рукой.
      — Ты же только что оттуда?
      — Мне ещё раз захотелось, — говорит Абуталиб и тыкает пальцем в небо. — С аллахом есть небольшой разговор
      Гульба ничего не понимает и оборачивается к Рамазану: может, он объяснит ей, в чём дело? Но и Рамазан не понимает.
      — Зачем такая спешка?
      — Видишь ли, дочка, старому человеку, как я, второго такого случая может и не быть
      — Ты же можешь поехать вместе с Рамазаном.
      — Разговор с аллахом не терпит свидетелей
      — Как же ты полетишь один?
      — А как летят эти старые женщины? Иди и не хлопочи. Заботься о своём сыне!
      Старик бесцеремонен, резок и по-молодому остёр. И он зол оттого, что смущён. Радость невестки и внука от встречи так горяча и по-детски чиста, что взволновала его. Он даже тронут их растерянностью. Хорошо ли то, что он затеял? Справедливо ли? Разве он хочет горя своим детям? Пускай ошибается он, да, пускай он неправ в своих сомнениях. Но ему нужна ясность. И он поедет за ней.
      Он входит по трапу, держа на весу суковатую палку, — он забывает сейчас о своей старости, палка ему не очень нужна. Самолёт поднимается над аэродромом, покачивает крыльями, выравнивается и набирает высоту
     
     
      Я ПОШЁЛ БЫ К ТЕВЕ В ПОМОЩНИКИ
     
      Пасечник Барлыкбаев, всё лето одиноко живший у горной речушки, любил поболтать с проезжающими. Вот и сейчас, услышав топот копыт, он вышел из сторожки и увидел рсадника, спускавшегося с горы. Это был Аслан, молодой его приятель; он сразу узнал его и помахал рукой, зазывая в гости. Но Аслан не остановился. Мало того, он не оглянулся даже. Что с ним такое случилось? Куда это он мчится? Разве не хочется ему отведать холодного медку? Не иначе как что-то стряслось.
      Но Аслану было не до пасечника. Он охлёстывал коня и ругался сквозь зубы, проклиная старшего табунщика Нияза. Этот лысый олух вывел его из себя. Что ему ни прикажут, о чём ни попросят, он рад стараться. Ночью поднимет и пошлёт к чёрту в болото. Слово начальства для него закон. А ему, Аслану, наплевать на начальство. Разве он хуже других и не имеет права поехать с друзьями на охоту? Видел же, как готовят ружьё, набивают жаканы, знал ведь, что его ждут ребята, так нет же — поезжай за бидонами для кумыса! Кому кумыс? Зачем кумыс? Почему он должен мчаться за дурацкими бидонами, в то время как ребята уже едут в горы?
      За поворотом Аслан осадил коня, прижал его к стене. Сверху, грохоча, спускался грузовик. Шофёр блеснул из кабины недобрым взглядом и погрозил кулаком.
      — Недоносок! — крикнул ок. — Ослеп, что ли?
      Аслан озверел от обиды. Он готов был увязаться за машиной и затеять с шофёром драку, но удивился странным звукам. В кузове от борта к борту с грохотом перекатывались бидоны. Откуда в машине бидоны? Куда и зачем везут их? Пришпорив коня, он быстро нагнал машину, но обойти на узкой дороге не смог и долго мчался следом, пытаясь вклиниться то с одной стороны, то с другой. Задний борт маячил перед мордой коня. Аслан кричал, стегал камчой по борту, но из-за грохота бидонов шофёр ничего не слыхал. Тогда Аслан сорвал с плеча ружьё, вытянул в правой руке, направил стволы чуть повыше кабины. Грохот выстрела, дробясь в ущельях, перекрыл стук бидонов. Машина затормозила, из кабины выскочил шофёр с перекошенным от страха лицом, пригнувшись, бросился к обрыву, на животе отполз за куст барбариса и затаился там.
      — Эй, Вася, это я! — прокричал Аслан.
      Молчание.
      — Вылезай чудак, это же я, Аслан!
      Из кустарника высунулось красное лицо шофёра.
      — Убери свою пушку
      Аслан перекинул ружьё на плечо. Из дула ещё струился синий дымок.
      — Скажи, куда бидоны везёшь?
      Шофёр встал и, вытирая лицо рукавом, подошёл к Аслану.
      — Тьфу, чёрт, обознался! Вижу, с ружьём, ну, думаю, нарвался Здоров!
      — Далеко едешь?
      — К вам в табун бидоны везу.
      — Заливай! А я зачем еду, не знаешь? Мне же велели ехать за ними.
      — Э, пока вы соберётесь, он сам-то и приедет
      Кто приедет?
      — Принц какой-то
      — Ты что, спятил? Какой ещё принц? Что ему здесь нужно, в горах?
      — Не знаю На охоту вроде приехал. Целую машину с оружием привезли.
      — У себя им негде?
      — Ну ладно, бывай! Некогда мне. Сказано — срочно доставить бидоны и чтобы сегодня уже сливали кумыс. Ух и напугал ты меня!
      Аслан взял у шофёра папироску, курил и мрачно смотрел вслед уходившей машине. Всё равно торопиться некуда, едва ли он теперь нагонит дружков. К тому же захотелось увидеть принца — что за фрукт? Мрачно пожёвывая папиросу, щурился, представляя себе кавалькаду машин. Приезжают бог знает откуда, заготавливай им кумыс, готовь охоту! Того и гляди, ещё прикажут ловить сетями козлов и привязывать к кустарникам в скалах — подкрадывайся и стреляй!
      Аслан рассмея-пся. Злость прошла, вытесненная любопытством. Приезд принца — событие небывалое, нельзя упускать случая и не повидать редкого гостя. Тронув коня,
      он поехал обратно. Теперь, проезжая мимо, можно остановиться у сторожки пасечника. Торопиться некуда.
      — Ты что пролетел мимо, когда я махал тебе?
      — Слыхал, агай, к нам принц едет?..
      — Слыхал, как же! Вася сказал. Только я думаю, что охотиться им лучше в соседнем районе.
      — А почему не у нас?
      — А что им делать у нас? Там большое хозяйство, а здесь только время потратят.
      — Да что ты, агай, ведь нам уже команду дали кумыс для них готовить
      — «Кумыс, кумыс»! Если я говорю, так я знаю, что говорю. Кумыс — это для другого: к нам едет один важный гость — Старик оглянулся, словно кто-то мог подслушать их, и тихо сказал: —Один большой человек ОТТУДА. — Он махнул рукой на горы, в ту сторону, где была граница, за которой начиналась другая страна. — Тайно, пошамаешь?
      — Что ты плетёшь, аксакал? Зачем ему наш кумыс?
      — Вот я и хотел потолковать с тобой обо всём. Что бы всё это значило, как ты думаешь? Постой, я вынесу тебе стаканчик
      Старик угостил Аслана пахучим горьковатым медком, но Аслан не стал задерживаться: напоил коня из речушки и поскакал дальше.
      Э, что он морочит ему голову, аксакал! Какой это важный гость с той стороны приедет сюда? Что ему нужно здесь, у чабанов? Аслан представил себе усатого красавца, с золотым поясом через плечо, в шляпе с пером, с серебряными шнурами аксельбантов на плечах, с звенящими шпорами на сапогах. Где он видел такого? В какой кинокартине, в каком сне он видел принца? Но представлял себе принца именно таким — усатым и надменным красавцем, блестяпщм с головы до пят.
      В низине паслись стреноженные кони. Тускло поблески-
      вали бидоны возле палатки табунщика — значит, Вася был здесь и уехал дальше. Аслан спустил коня по крутой тропинке, оставил его пастись на лугу и вошёл в палатку. Старуха, жена Нияза, и невестка его возились с чаначем — большим кожаным мешком, выжимая из него остатки старого кумыса. Сам Нияз, коренастый старик с плоским лицом и раздвоенной седой бородкой, сидел на кошме, держа на коленях внука, и жевал табак. Он поднял на помощника тяжёлые, припухшие глаза, выплюнул коричневую жвачку.
      — Слушай, что я говорю: сейчас поедешь по юртам и скажешь женщинам, чтобы немножко прибрались, навели порядок.
      — Что, принц к нам едет?
      — Принц не принц, нам до этого никакого дела нет, только подготовиться надо. Так что обойди все юрты, в каждую загляни и строго накажи всем: чтобы было чисто. Пусть ребят приоденут, а то стыд смотреть, в какой грязи ходят.
      — Это тоже начальство приказало?
      — Это я тебе говорю, а не начальство. Слушай, что тебе говорят, и выполняй.
      Аслан вывел коня по тропке вверх, вскочил в седло и погнал к речке в долине. Всю дорогу он ругал старика. Эта лысая кастрюля, этот прохудившийся чайник только и думает, перед кем бы выслужиться. Кто там едет — принц не принц, ему всё равно. Только бы выслужиться. Сидит себе, старое корыто, в палатке, жуёт табак, а я гони, как дурак, по юртам.
      Аслан остановил коня в речке. Вода неслась, ворочая камни. Конь долго пил воду, потом стоял подрёмывая, Аслан не торопился. У него пропал интерес к предстоящему приезду высоких гостей. Он презирал себя и свою жизнь, в которой не распоряжался собой. Не мог плюнуть на всё и уехать с дружками? Мотаешься, как холуй, — то поез-
      жай за бидонами, то уговаривай старух, чтобы вытерли сопли своим внукам и прибрали грязные юрты.
      С тоской представил он, как приятели пробираются козьими тропами, и заскрипел зубами.
      — Пошёл! — закричал он на коня и выгнал из реки.
      Вдоль берега, далеко одна от другой, были раскиданы
      юрты, возле которых играли полуголые ребятишки. На соломенных матах сушилась шерсть, вокруг валялись тазы. Кустарники, словно распятыми телами, были увешаны рубашками, штанами и разными тряпками.
      Аслан подлетел к крайней юрте и ударил камчой по жёлтому, как кость, стволу дерева, на сучьях которого су шились подушки и одеяла.
      — Эй, кто там, выходи! — закричал он.
      За юртой тужился малыш. Он испуганно натянул штаны и убежал в юрту. В проходе показалась сонная старуха»
      — Порядок наведи вокруг, байбиче!' Непонятно говорю? Оглохла, что ли? — Он свесился с коня и прокричал ей в самое ухо: — Начальство едет, понимаешь?
      Старуха замахала на него руками.
      — Иди и скажи всё это Джумагулу. Он хозяин, пускай сам принимает гостей. Что ты хочешь от меня?
      — Вот ему и передай, байбиче: чтобы встретили гостей как положено. Ясно? И мальчика помой, а то смотри, грязный какой. Тьфу!
      — Сам ты тьфу!
      Старуха злобно сплюнула и скрылась в юрте, завесив полог.
      Зато в других юртах Аслан вызвал переполох. Женщины сидели у костров, чесали шерсть, готовили обед. Шутя и посмеиваясь, они засуетились, прибирая вокруг.
      Аслан ездил от юрты к юрте и пугал всех гостями.
     
      ' Байбиче (кирг.) — почтительное обращение к пожилой женщине.
      ' Джене (кирг.) — тётя, почтительное обращение к молодой замужней женщине.
     
      — А ты, джене', надень своё лучшее платье. Может, сам принц захочет поцеловать тебя.
      — Какой принц? Что болтаешь?
      — Если хочешь понравиться, умойся хорошенько. Не забудь и уши. И шею, шею тоже не забудь
      У другой юрты он бил камчой по тазам.
      — А если принц захочет кумыса попробовать? Что, ты из этой лоханки его угостишь? А где твои пиалы? Давай доставай из сундука посуду, выставь на видное место. Пускай все видят, сколько добра у чабанов.
      У следующей юрты он кричал:
      — Эй, Кумабет, чего зря висит твоя гармошка? Повесь её у входа, чтобы все видели, какой культурный у нас чабан. Зачем прячешь гармошку?
      Он вволю натешился, объезжая юрты и рассказывая всякие небылицы о гостях, которые вот-вот должны приехать. Многие смеялись, а иные ругались, но никто не оставался равнодушным. Кто их там знает, что за гости приедут! Не худо на всякий случай прибрать в юртах и хорошенько отмыть детей.
      В табун Аслан вернулся к вечеру. Он привязал коня, поел и завалился спать. Но заснуть не мог — всё ворочался, курил и думал Где-то слышались выстрелы. Это стреляли из юрт, чтобы отпугнуть волков, но ему чудилось, что это дружки стреляют в горах. Старый Нияз, раздевшись до нижнего белья, спал на простынях рядом со своей старухой, блаженно сопел и только однажды, перевернувшись на бок, открыл глаза и прошамкал:
      — Один патрон!
      Аслан снял со стены ружьё, нашарил патроны, вышел из палатки, отшвырнул ногой собаку, завилявшую хвостом, вскинул ружьё над головой и выстрелил. Гром упал в ущелья и покатился вдаль, замирая. Крупные звёзды висели над палаткой, над чёрной лощиной, огороженной уступами гор.
      Аслан долго сидел у потухшего костра, упираясь в ружьё, и думал о пустой и тоскливой жизни своей в горах, где дни похожи друг на друга, как овцы. А ведь живут люди — ездят по разным странам, охотятся, катаются на машинах! Неужели же ему, Аслану, суждена жизнь унылая и однообразная, как эти горы? Неужели он всю жизнь будет жить так, как этот старик, лежащий сейчас в тёплых кальсонах на простынях и воображающий себя большим начальником? У Аслана сжимались кулаки от недобрых чувств к этому самодовольному бабаю с хитрыми глазками и лицом, плоским, как поднос. Навязали ему в воспитатели неграмотного табунщика и решили, что это великое счастье. А его тошнит от этого счастья — да, да, тошнит! Неужели всегда придётся подчиняться человеку, который за всю жизнь ничего не знал, кроме овец и кобыл?,.
      Несколько дней ожидали гостей. В юртах поддерживали порядок и чистоту, мыли детей, доили кобылиц, обновляли кумыс в бидонах, однако гости, о которых ходили разноречивые слухи, не приезжали.
      Прибыл как-то Вася, тот самый шофёр, что привёз бидоны, посидел в палатке, выпил две пиалы кумыса, покурил, но и от него не узнали особых новостей.
      — А! — махнул он рукой. — В наш район не заедут. В другой отвезли.
      — Ну, а как у принца идёт охота?
      — Какая там охота
      — Но ведь об этом в газете писали?
      — Зачем читаешь газету? Ты меня спроси, я тебе лучше газеты расскажу. Принца увезли на обкомовскую дачу, и он там отдыхает сейчас.
      Погрузив бидоны в машину, Вася уехал.
      — Кумыс не зря собрали — начальство устроит теперь той, будь спокоен, — усмехнулся Аслан. — Почему тебя,
      аксакал, не пригласят? Ты же почётный чабан республики, твой портрет висит на площади, — почему не скажут тебе, для кого этот кумыс? Что же ты, баран какой-нибудь — выполнять приказы и не знать, кому и для чего? А? Что же ты молчишь?
      Старик пожал плечами. Что хочет этот молокосос? Что он всё брюзжит, как беззубая старуха? Нияз жевал табак, гладил внука на коленях, бесстрастно слушал расходившегося помощника, не собираясь спорить. Он уже пробовал не раз, но этот шестнадцатилетний сопляк, выгнанный из школы как лодырь и бездельник, был начитан, слушал радио, следил за газетами, разбирался в политике, знал обо всём, что делается на свете, и легко побивал старика. Бог знает, что за молодёжь пошла! Нигде не бывала, ничего не видела, но обо всём берётся рассуждать. Больше всего эти сопляки любят поносить начальство. Хлебом их не корми, дай только покритиковать. А сами, наверно, только и думают, как бы пролезть в какую-нибудь щель и занять местечко потеплее и кем-нибудь командовать. Палец в рот им не клади! Овцы от барана отличить не может, делает всё из-под палки, а назначь его сейчас старшим табунщиком — глазом не моргнёт, примет как должное. Да где уж там старшим табунщиком! Предложи ему стать директором совхоза — тоже, наверно, не откажется Ай злобный, худой, глупый человек! Что ты мечешься, будто змея тебя укусила! Что ты бросаешься на всех, будто у тебя лопнул жёлчный пузырь и вместо крови в твоих жилах течёт жёлтая злость?
      Старик жевал табак, покачивал внука и вскользь смотрел на Аслана своими медленными глазками из-под припухших век.
      Аслан не мог простить ему истории с охотой. Парни убили джейрана и на верхнем джайлау у чабана Рахатова устроили грандиозный той. Нияз не пустил его тогда.
      — Ты не был, не видел и не знаешь ничего. Ещё неиз-
      вестно, чем кончится дело. Охота была незаконной, без разрешения.
      Старик сказал своё слово и больше его не повторял.
      — Что, доносить станешь? — кричал Аслан. — Иди лесничему скажи, что убили джейрана, пускай их оштрафуют!
      Нияз покачал головой.
      — Это не моё дело. Лесничий, если надо, сам всё узнает. Да он и знает, наверно. Штрафовать не моё дело. Но ты не пойдёшь. Они убили джейрана не по закону, и тебе там нечего делать.
      — Законник! На человека тебе наплевать, лишь бы закон выполнялся.
      Теперь ему ясно, что и за бидонами старик послал его неспроста — не хотел пускать на охоту. Знал ведь, не мог не знать, что бидоны должны привезти!
      О, как ненавидел он этого лысого святошу! И как презирал себя за малодушие перед ним! От старика исходила непонятная сила. Она была в его неторопливых движениях, в проницательных глазках, лениво следивших за всем, что делается вокруг. Он то сидел в палатке, возясь с внуком, то следил, как невестка разделывает тушу барана, то помогал старухе разводить огонь в тандыре, вмешивался во все женские дела, а чай мог пить весь день, не уставая. И всё же он ухитрился попасть на почётную доску, и портрет его красовался на площади, напротив райкома, в числе лучших людей района. Старик знал и помнил всех кобылищ и жеребят в табуне. Он не вёл никаких записей, всё держал в своей голове и, наверно, не зря считался лучшрхм табунщиком в районе. Но почему бы и не так, если он всю жизнь возле скота? А что он видел ещё? Разве видел он жизнь? Разве бывал в городах? Разве знает что-нибудь, кроме юрты, старухи своей, внуков, баранов, жеребят и кобылиц? Аслан издевался над стариком про себя, но иногда не стеснялся говорить ему в глаза. Старик усмехался.
      — Ты как ящерица. — Он поглаживает свою бородку. — Язык как у змеи, но ужалить не можешь.
      А в общем, Нияз не обижался на помощника; словам старый табунщик не придавал значения и держал его в крепкой узде. Огрызаясь и ворча, Аслан всё же покорно выполнял его приказания. Слабоват он перед стариком, перед его неторопливой силой и уверенностью в себе.
      Гости так и не приехали. О них стали забывать. Только Аслан изредка вспоминал о них, чтобы поиздеваться над стариком. Жизнь входила в привычную колею. Аслан перегонял табун с пастбища на пастбище, делал вместе с ветфельдшером прививки жеребятам, ездил на лесоучастки за дровами, помогал женщинам по хозяйству, на ночь стреножил коней. В облдем, всё шло как раньше. О таинственных гостях, вызвавших переполох, вскоре он и сам перестал вспоминать.
      Как-то, возвращаясь с пастбища, Аслан увидел у речки машину. Откуда бы взяться в горах красивой чёрной «Волге»? Кто же это едет на ней? Жаль, машина уйдёт, так и не узнаешь, кто в ней сидит. Но нет, машина остановилась у крайней юрты, из кабины вышел человек. Аслан дал шпоры коню и поскакал к юрте, а вскоре вернулся в табун, весь взъерошенный от возбуждения.
      — Агай, это важный гость. Только они торопятся в район. Так сказал шофёр.
      Нияз не проявил волнения. Он выслушал новость со стариковским достоинством. Он надел своей чёрный беш-мант, снял со стены камчу и заткнул её за пояс.
      — Поезжай к ним и скажи, что я сейчас приду. Пускай подождут.
      «Ха, подождут! Больше им делать нечего, как ждать тебя». Однако спорить Аслан не стал и поскакал обратно. Старик уселся на коня и неторопливо поехал — только не вверх по крутой тропе, куда умчался Аслан, а в долину:
      там, ниже, проходила дорога, по которой должна проехать машина. Нияз сошёл с коня и сел у обочины, скрестив ноги.
      Показалась «Волга». Следом пылил Аслан на коне. Он обгонял машину, пытаясь заговорить с шофёром, но тот махал рукой — торопимся, мол, — и добавлял газу. Аслан не отставал. Передать просьбу старика он не успел и теперь, потеряв надежду задержать машину, просто так, из любопытства, заглядывал внутрь. Ъ машине сидели, развалясь на сиденьях, хорошо одетые люди. Который же из них гость? Тот, что сидит рядом с шофёром, в золотых очках, или один из тех двоих, что сзади курит папиросу?
      Старый табунщик сидел у края дороги, важно выпятив грудь. Сидел неподвижно, как каменный идол. Что он задумал, спесивый старик? Другого места нет, чтобы сидеть? Вылез почти на проезжую часть, выставил корявую руку с растопыренными короткими пальцами и машет ею. Несомненно, он требует, чтобы машина остановилась. Проехать мимо — придётся окатить старика пылью. Шофёр бы может, не посчитался с этим, но сидящий рядом человек в очках попросил остановиться. Тогда из задней части машины, открыв дверцу, выглянул мужчина с лаковым зачёсом.
      — В чём дело, аксакал? Что ты хочешь? Нам, видишь ли, некогда, мы очень торопимся.
      Старик расправил бородку, внимательно оглядел мужчину и спросил:
      — С вами ли гость?
      — Зачем он тебе, аксакал?
      — Я бы хотел поговорить с ним.
      — О чём же ты хотел поговорить?
      — Мне надо поговорить с ним лично
      Мужчина наклонился к человеку в золотых очках.
      — Как же быть нам, товарищи? Времени в обрез, а впереди трудный перевал. Не знаю, успеем ли к шести в область.
      Это был, наверно, человек, сопровождавший гостя, и он, по-видимому, отвечал за то, чтобы гостя вовремя доставить в нужное место.
      — Пойми, аксакал, у нас нет времени. И у нас очень важное дело.
      — У меня тоже важное дело. Разве я стал бы по пустякам останавливать таких больших людей, как вы?
      Человек в очках с золотым ободком о чём-то тихо спросил своего спутника.
      — Наверно, какой-нибудь чабан. Возможно, даже с жалобой. — Спутник усмехнулся. — Он ещё потребует пойти в юрту и пить с ним чай. Народ у нас гостеприимный. Пока не накормят и не напоят, не отпустят. Я бы вам не советовал
      Но человек в золотых очках открыл дверцу и вышел из машины. Это был высокий, худощавый мужчина лет пятидесяти, в мешковато сидевшем на нём сером костюме.
      — Ассалом алейкум, аксакал! — Он пожал старику руку, вглядываясь внимательными глазами, увеличенными толстыми стёклами очков.
      — Садись, — пригласил Нияз, указывая на место возле себя.
      Гость посмотрел на придорожную пыль, на свой добротный костюм, но старик покивал головой: не стесняйся, мол, и тот, смутившись, подтянул брюки и осторожно опустился рядом, поджав под себя остроносые жёлтые туфли.
      — Как тебе охотилось в наших горах? — спросил Нияз, ощупывая гостя своими маленькими глазками. — Можно поздравить с удачей?
      Гость собрал свой лоб в морщины, как бы что-то вспоминая, и неопределённо пожал плечами. Нияз вскользь посмотрел на Аслана, оцепенело застывшего возле коня.
      — Я так и знал, — сказал он. — С тех пор как в горах безобразничают браконьеры, с тех пор, говорю я, как некоторые смотрят на законы, как на пустую бумажку, какая
      может быть охота? Разве будет здесь водиться зверь, когда бьёт его кто хочет и когда хочет?
      Старик пожевал сразу губами и щеками и густо сплюнул возле себя.
      — Аксакал! — вежливо вмешался спутник гостя. — Понимаешь, он приехал сюда по другому делу
      Старик смерил долгим взглядом говорившего и опять уставился на гостя. Ошибок признавать он не любил.
      — Я понимаю, что у тебя здесь другие дела, но почему бы заодно и не поохотиться? О делах я тебя не расспрашиваю, раз ты приехал ОТТУДА. — Нияз махнул рукой через плечо, не называя чужеземной страны, и узко сощурил глаз в знак соблюдения дипломатической тайны. — Но ты-то мне и нужен по личному делу
      Из машины вышел второй спутник. Это был низкий, широкий в плечах мужчина, с прямым взглядом светлых глаз. Изо рта его торчала папироса. Он хотел, наверно, что-то сказать, но гость в очках попросил не мешать.
      Шофёр сидел за рулём, полагая, что остановка будет недолгой, и поэтому не выключал мотор. Мужчина с лаковым зачёсом тоже вышел из машины и смотрел на старика, напряжённо улыбаясь.
      — Пожалуйста, выключите мотор, — сказал гость. — Так какое же у тебя дело ко мне, аксакал? — спросил он, дружелюбно поглядывая на старика.
      Нияз не торопился с делом.
      — Приятно узнать, что наша родная речь не чужда тебе. Откуда ты знаешь наш язык?
      — Как я могу не знать своего родного языка, — сказал гость, подумав. — Кажется, я ещё не забыл его.
      Нияз просиял. Глаза его исчезли в щёлках, щёки стали круглые, как у ребёнка. Он распахнул свой бешмант, словно открыл своё сердце.
      — Так ты наш человек? Как же ты попал ТУДА?
      Гость, медленно подбирая слова, признался, что ещё
      мальчонкой, вместе с родными и единоплеменниками, в гражданскую войну откочевал за рубеж, а потом попал в одну из стран Востока, где и жил сейчас, а сюда приехал погостить и посмотреть, какой стала его родина.
      Нияз понимающе кивал, не требуя подробностей, а когда гость закончил, позвал Аслана и шепнул ему на ухо слово, и тот, вскочив на коня, умчался вверх, к палатке, а вернувшись, передал старику бутылку.
      — Мы должны с тобой выпить, и я должен рассказать тебе о моей жизни.
      Сопровождающие стояли в отдалении, поглядывая на старика, который ногтем большого пальца сковыривал металлическую пробку с бутылки. Гость озадаченно покачал головой и похлопал себя по животу.
      — Врачи запрещают мне, желудок больной.
      — Я тоже вот уже двенадцать лет не пью, —сказал Нияз. — Я дал себе обет и ни разу не нарушил его. Но сегодня случай, который бывает раз в жизни, поэтому я прошу тебя выпить со мной за наше знакомство
      Гость сдался, но тут обнаружилось: не во что наливать. И тогда гость предложил Ниязу пройтись до палатки. Он поднялся с земли, подал руку старику и, обняв его за плечи, повёл в долину. Аслан поше.1 за ними, держа двух коней на поводу, а сопровождающие остались у машины, удивляясь причуде их гостя.
      Войдя в палатку, гость поздоровался с женщинами. Он присел перед детьми на корточки и положил свою большую руку на голову старшему из них. Старуха и невестка растерянно улыбались, дети испуганно смотрели на гостя. Нияз вытащил из кармана бутылку, подмигнул невестке, и та сразу же достала стакан.
      — Э, что я вижу! — сказал гость, увидев кожаный мешок на стене. — Лучше угости меня кумысом. И тогда, аксакал, тебе не придётся нарушать свой обет, а мне — запрет врачей.
      Пока старшие сидели и пили кумыс, Аслан пожирал гостя глазами. Он разглядывал его костюм — тонкий, лёгкий, сшитый из дорогого материала, — придирчиво оценивал зелеш.1Й, переливчатый, как змеиная шкурка, галстук, белую рубашку, перламзтровые запонки на твёрдых манжетах, выступавших из-под рукавов пиджака. Всё хорошо, если бы не старик, обращавшийся с гостем, как с младшим. Гость относился к нему, как к редкой диковине, только потому и не жалел своего времени. Впрочем, о старике Аслану не хотелось думать сейчас, он весь был внимание, он упивался, разглядывая гостя; взгляд его был настолько силён и пронизывающ, что тот невольно и как бы испуганно косился в его сторону. Старик между тем небрежно похлопал гостя по плечу и тихо спросил:
      — Послушай меня. Раз ты откочевал ТУДА ещё в гражданскую войну, не знаешь ли ты Байсала Эльмурато-ва? Он на три года постарше меня. Какой он сейчас, я не знаю, но молодым он был высокий и полноватый. Одного глаза нет, через висок красный шрам
      И рассказал историю—историю, которую Аслан не слыхал ни от него, ни от других. В тридцатом году, когда началась коллективизация, Байсал Эльмуратов, один из богатых людей в округе — Нияз пас у него отары, — решил бежать за хребет. Чем сдавать скот в колхоз, лучше пасти его за кордоном, оставаясь вольным хозяином. Он перегнал табун и отару за хребет, а вместе со скотом угнал и его, Нияза, двести овец. Байсал хотел, чтобы Нияз ушёл вместе с ним, но как мог Нияз оставить родину?
      Старик долго рассказывал о своей жизни. Как вырастил сыновей, двое из которых не вернулись с войны, о том, как сам воевал и дважды был ранен. Мог остаться в городе, где ему предлагали работать в котельной, но, слава богу, он повидал свет, навоевался и умереть хотел на родине, где жили и умерли его предки.
      Нияз не мог остановиться, словно всю жизнь ждал слу-
      чая, чтобы раскрыть душу и поведать о своей долгой жизни. Гость слушал его, обхватив ладонью подбородок, и сочувственно щурил глаза.
      Встречал ли он Байсала Эльмуратова, одноглазого Байсала со шрамом на виске? Нет, он не знает его, пути их не пересекались. Ведь он ещё мальчишкой был, попав за кордон, а потом судьба бросала его из страны в страну. Где мог он видеть и встречать Байсала Эльмуратова?
      Жаль, — вздохнул старик. — Он обманул меня. Он поступил нечестно, Байсал Эльмуратов, он угнал моих овец.
      Гость рассмеялся и вежливо потрепал Нияза по плечу, потому что Нияз распалился, вспомнив старую обиду, сжимал кулаки, будто мог ещё встретиться с ним и потребовать угнанных овец.
      Но что бы ты стал делать с овцами? — спросил гость. — Двести овец — не многовато ли это для личного владения, а?
      Нашёл бы, что делать! Мне бы только поговорить с ним!..
      Они встали. Гость простился с женщинами и детьми, поблагодарил за кумыс и вышел с Ниязом из палатки-Спутники гостя бродили поодаль. Шофёр, откинув голову на спинку сиденья, спал, надвинув кепку на глаза. Нияз не торопился отпускать гостя.
      — Скажи, есть у тебя семья —жена, дети?
      Глаза у гостя расплылись за стёклами.
      — Есть, конечно. Только с женой приходится видеться редко. А сыну уже девять лет. Он живёт у надёжных людей, и я спокоен за него.
      Э, Нияз понимает — работа такая, подробности ему не нужны.
      — Э-це-це! — Нияз коснулся руки гостя. — Скажи мне, а почему бы тебе не вернуться на родину?
      Гость усмехнулся.
      — Один поэт сказал как-то: «Ведь если я гореть не буду, и если ты гореть не будешь, и если он гореть не будет, кто ж тогда рассеет тьму? »
      — Ну, ну! — удивился старик складу этих слов. — Хорошие слова, красивые слова! Как это он сказал: «Ведь если я гореть не буду »
      Нияз и гость шли не торопясь к машине. Аслан неслышно следовал ва ними, стараясь не проронить ни слова из их разговора. Он вслушивался в низкий сильный голос гостя и уже не думал о его красивом светлом костюме, о белой рубашке, о переливчатом, как змеиная шкурка, галстуке, о перламутровых запонках. Наверно, это всё-таки не главное в госте. Что-то болезненное было в его высокой, сутуловатой фигуре, в худобе, которая бросалась сейчас в глаза, несмотря на добротный костюм.
      — Если бы возможно было то, о чём ты говоришь, аксакал, — он обвёл глазами вершины, покрытые снегом, — я бы жил в горах и пас овец. Какой здесь воздух, какие горы, какой в них покой!
      Гость повернулся и посмотрел на Аслана. Он посмотрел на него с острым вниманием, словно впервые увидел. Аслан съёжился от этого сильного, проникающего в душу взгляда, словно его застигли врасплох со всеми мелкими чувствами, суетой и завистью. Он чувствовал себя раскрытой книгой, в которой гость мог читать все его тайные мысли. Он почти не дышал, ожидая, что на него обрушатся сейчас резкие, безжалостные, изобличающие слова. Но гость — как быстро и неожиданно менялось выражение его глаз! — по-свойски кивнул ему сказал:
      — Он ещё может по-своему распорядиться собой и решить, как ему жить. Мне не пришлось выбирать.
      От ласки, мягко сверкнувшей в глазах гостя, кровь прихлынула к щекам Аслана.
      — Что? Мечтаешь о мировой революции? — спросил гость. — Наверно, скучно тебе здесь?
      Аслан мял потными руками сложённую вдвое камчу. Он не нашёлся что ответить. Старик ревниво посмотрел на него. Усы у него вздёрнулись, как у хищного кота. Он положил руку гостю на плечо, чтобы отвлечь его от Аслана.
      — А что, если поживёшь у меня в горах? — сказал он. — Работа будет нетрудная — пасти со мной табун. Мне как pas нужен хороший помощник. На воздухе, на кумысе, на свежей баранине ты быстро поправишь свой желудок! Поверь мне, старику, скоро тебе можно будет пить водку, как кумыс, и лицо твоё станет, как у девушки.
      — Я пошёл бы к тебе в помощники, аксакал, и был бы счастлив поучиться у тебя, потому что ты добрый и мудрый человек.
      Нияз бровью не повёл от этой похвалы. Он был озабочен одним — он видел, как гость торопится, и не хотел отпускать его.
      — Я знаю, у тебя важные дела и ты не можешь бросить их. Но тогда пришли ко мне твоего сына. Разве ему будет плохо здесь? Моя старуха ещё достаточно крепка, чтобы присмотреть за ним. С моими внуками он не будет скучать. Он будет расти крепким и сильным, из него вырастет настоящий джигит
      Старик не унимался — он красочно расписывал прелести чабанской жизни. Гость слушал, покашливал, не зная, как остановить поток его красноречия. Он торопился к машине. Нияз, однако, цепко держал его за руку, ноздри его широкого носа обиженно раздувались.
      — Если так, — сказал он, и скулы его порозовели, — ты не откажешься от моего подарка.
      Спутники подошли к гостю, и один из них показал на часы:
      — Мы опоздали. Не знаю, что с нами будет, головы снимут
      — Головы ваши будут целы, — рассмеялся гость. — Вы отвечаете за мою, я отвечаю за ваши.
      я же сразу сказал вам — так легко не отделаетесь.
      Нияз и Аслан ушли к палатке. Когда они вышли оттуда, в руках у старика было седло.
      — Вот видите, придётся вам взять седло, — сказал спутник.
      Табунщики, сев на коней, ускакали в долину.
      Шофёр потирал затёкшую шею и зевал, спутники курили и нервно поглядывали в окошко, и только гость был спокоен, — он записывал что-то в блокнот, изредка отрываясь от него и задумчиво покусывая авторучку. Услышав топот копыт, он спрятал блокнот и склонился к окошку: оба табунщика, старый и молодой, приближались к машине на конях, а вслед за ними, на длинном поводу, бежал караковый уже осёдланный конь.
      — Это мой тебе подарок, — сказал Нияз, шумно дыша.
      Один из спутников гостя страдальчески сморщился и закрыл рукой лицо, и было непонятно, то ли он плакал, то ли смеялся. Второй отвернулся и стоял, засунув руки в карманы, будто ничего не видел и не слышал.
      Лицо Нияза было торжественно и строго. Гость вышел из кабины. Глаза его весело блестели. Он подошёл к коню, осмотрел его, похлопал по шее, потом подсучил рукава и взял коня за узду. Конь отпрянул, но гость подтянул его к себе, сжал узду в кулаке. Теперь видно было, что это огромный кулак и принадлежит он сильному человеку.
      — Спасибо, аксакал, я возьму твоего коня
      Он отпустил повод, прижал руки к груди и поклонился. Затем обошёл коня, взялся за луку седла и мешковато, но уверенно сел в седло. Странный это был всадник — сутуловатый, громоздкий, но всё же видно было, что конь и седло ему не в новинку. Поблёскивая очками, он сделал круг возле машины. Спутники, растерянно посмеиваясь, поспешили в машину. Они уселись в ней, высунув головы наружу и тревожно поглядывая на гостя. Но гость не подкачал. Он пустил коня рысью, потом разогнал его и перевёл
      в галоп, и летел теперь, слегка откидываясь при каждом такте, как это делают опытные джигиты. И машина тронулась вслед. Уже издали всадник повернулся и, сцепив ладони, помахал ими на прощание.
      Нияз, прижимая шапку к груди, всё кивал и кивал своей лысой головой. Аслан порывался помчаться вслед, но не решился — он знал, что старшему табунщику это не понравится.
      Спустя день к палатке старшего табунщика Нияза Чоркмеева подъехала «Волга» — та самая, в которой проезжал гость, но был в ней один шофёр — парень в клетчатой рубахе с короткими рукавами. Он вынес из кабины картонный ящик и поставил у входа.
      — Это тебе в подарок. От секретаря компартии — И он махнул рукой в сторону гор, туда, где проходила граница.
      Шофёр распаковал коробку и вытащил портативный телевизор с зеленоватым матовым экраном — телевизор марки «Юность», работающий на аккумуляторах. На этот раз шофёр не торопился.
      Все, кто был в юрте, — дети, женщины и даже сам Нияз — расселись вокруг шофёра и нетерпеливо смотрели, как он налаживал телевизор. И только один Аслан молча вышел из юрты, тихо, стараясь не поднимать шума, отвязал коня, поднял его вверх по тропинке и на дороге, вскочив в седло, дал ему шпоры. Он торопился, потому что боялся, что его опередят. Пасечник Барлыкбаез, всё лето одиноко живший в горах, имел привычку останавливать всех проезжающих и, как дань, собирать с них новости. А эту новость Аслан никому не хотел уступать — ему было важно первым сообщить о ней. Сообщить и обсудить со всех сторон, потому что — кто бы мог подумать!—старший табунщик был не так уж прост, если такой большой человек не забыл о нём и отдарил его вещью, которой не было ни у
      кого на верхних к нижних джайлау. Теперь о Ниязе заговорят во всех юртах, не миновать ему гостей со всех концов округи.
      Аслан охлёстывал коня и, странное дело, без неприязни вспоминал слова гостя о том, что он пошёл бы к Ниязу в помощники, вспоминал и думал с гордостью о старшем табунщике, удостоенном такой высокой чести. Аслан и сам был горд оттого, что помощником у Нияза, что там ни говори, был не кто-нибудь, а он, Аслан, а это не такая уж плохая участь, если ей мог позавидовать такой большой человек. Незаметно для себя, сам не зная, как это могло получиться, Аслан с уважением стал думать о старике, его долгой и терпеливой жизни, и впервые открылось ему, что жизнь эта в сущности хороша, потому что было в ней много добрых дел: растил коней, нужных людям, воевал, защищая родину от врагов, ставил на ноги сыновей и дочерей, неутомимо нянчил внуков и умел платить добром за добро.
      Аслан ударил коня. Этого Барлыкбаева трудно удивить: что бы ни случилось в горах, он всегда и обо всём знал первым. Привезёшь ему новость, а для него это уже не новость — сам норовит рассказать тебе такое, о чём ты и не слыхал, Аслан торопился. Он боялся, что его опередят. Он заранее представлял себе, как удивлённо поднимутся мохнатые брови пасечника, как соберётся складками его морщинистый лоб и как сощурятся, глядя куда-то вдаль, его жёлтые глазки. Прежде чем что-нибудь сказать, он всегда смотрел куда-то вбок, как бы оценивая про себя, чего стоит эта новость
     
     
      ЧТОБЫ ГРОЗА НЕ ЗАСТАЛА В ПУТИ
     
      — Посмотри, пожалуйста, Орозбаев. Пожалуйста!
      Зарлык, не отпуская повода, стал пробиваться к кассирше, ещё издали вглядываясь в красненькие десятирублёвки и синие пятёрки, пачками лежавшие на открытой крышке чемоданчика.
      — Что тут лезет всякий школьник? — зашумели чабаны, сторонясь от коня.
      — Ха! Школьник! Мы работали, а не школьник! добродушно отозвался Зарлык.
      — Старишй табунщик Орозбаев? спросила кассирша.
      — Он самый, — закивал Зарлык, протягивая руку за авторучкой, чтобы расписаться в ведомости.
      — Полин, не давай этот нахал! Почему даёшь без очередь?
      Кто-то замахнулся на коня!
      — Пшел!
      Конь вздёрнул головой. Зарлык резко обернулся. Ноздри его побелели, но он сдержался и даже растянул свои губы в улыбке. Он обвёл чабанов укоряющим взглядом, выискал того, кто обозвал его нахалом, и покачал головой.
      — Это ты, Бакир? Разве ты не знаешь Орозбаева? Хорошо, мы с тобой потом поговорим. Ты мне ещё ответишь за отца!
      Чабаны вежливо молчали. Сын, конечно, нахал, лезет без очереди, но его отец Мурат Орозбаев — почтенный человек. Два года ещё не прошло, как он ушёл с поста председателя Тунукского колхоза, но люди не забыли его, до сих пор вспоминают времена, когда он был председателем. Сейчас он простой табунщик, но по старой привычке люди зовут его председателем — баскармой.
      Да, если бы Мурат не был инвалидом, если бы не проклятая контузия, неизвестно ещё, кого бы выбрали в председатели нового, укрупнённого колхоза. И ещё неизвестно, кто лучше справлялся бы с делами — Мурат Орозбаев или этот Урыльцев! Кто он такой, этот Урыльцев? Откуда он? Чабаны его знают? Он знает чабанов? С кем он здесь чай пил? С кем ел бешбармак? Кто его видел, пока не стал председателем? Привезли в машине из города, сказали: вот вам баскарма, слушайте его и уважайте. А за что уважать? Раз в год приезжает в машине, толстый, важный, кричит на всех, ругается, а чабаны только плюются потихоньку. Разве это баскарма? Разве он зайдёт в дом к чабану,
      выпьет с ним чаю, спросит: как живёшь, что тебе надо?
      Хорошее было время, когда председателем был Мурат Орозбаев! Колхоз небольшой, весь как на ладони, всех здесь знаешь, как родных, и все знают тебя. А теперь? Теперь колхоз из конца в конец не проедешь за день на коне, а председателя видишь только раз в год. Где уяс с ним посидеть просто так, поговорить по душам, чай попить! Он как аллах, до него высоко, а его наместник Жиренше, старый, хитрый Жиренше, заведующий участком, — он хоть и близко, но разве с ним поговоришь, как надо? Придёшь к нему, скажешь: дай то, сделай это. А он: баскарма распоряжения не давал. За баскарму прячется, как за стену, а сам кунакам — приятелям лучшие делянки на покосы отдаёт, выгодные наряды выписывает, скота даёт держать сколько хочешь. Никакого закону не знает, всё на баскарму сваливает, а баскарму только раз в год и видишь.
      Ну, однако, плати, Полина, Зарлыку. Отец — хороший человек, а сын — ой какой нахал, от него всё равно не отстанешь, добьётся своего. Ладно уж, чего там, плати, не тяни — заработал, отца в табуне заменял, все знают. Не задерживай.
      Полина склонилась к тетрадке с ведомостью, поискала глазами, но Орозбаева не нашла.
      — Почему нет Орозбаева? — удивился Зарлык.
      — А я почём знаю? У Жиренше спроси, он тебе скажет. Кто там следуюхций?
      Зарлык был выдавлен из толпы, как горошина из стручка. Он стоял оглушённый и тихий. Кровь медленно отливала от лица, выходила из тела, стекала куда-то вниз, прямо на траву. Руки свисали, как плети, потные и бессильные, слабо сжимая камчу.
      Почему Орозбаева нет в списке? Разве он, Зарлык, не пас табун вместо отца? Разве отец не сам просил об этом
      и обещал ему деньги на костюм? Зарлык успел даже присмотреть себе костюм в сельпо — шерсть с лавсаном, стоит семьдесят пять. Он хвастал приятелям, что в школе ни у кого не будет такого. Самой классной руководительнице Зулпыш Исменовой похвалился, что к началу учёбы придёт в новеньком костюме. Почему отнимают у него костюм? Разве он не имеет права на него? Разве он не жил всё это время в горах, не трясся целыми днями на коне, перегоняя табун с одного пастбища на другое? Разве не выскакивал по ночам из юрты и не стрелял из ружья, прогоняя волков? Не вставал на рассвете, когда ещё мороз лежит на траве и так хочется спать? Разве виноват отец, что сам не мог пасти табун? Хорошо бы ещё, помог санаторий, куда он уезжал лечиться, а то как болела голова, так и болит. Хуже даже стало. Лежит сейчас дома, мокрое полотенце с головы не снимает. Чтоб пропал ваш санаторий! Нет, вы деньги мне отдайте!
      Вдали показался «газик». Он шёл из посёлка МЖС. Сбоку, не отставая, пылил всадник в выцветшем кителе и синей шляпе. Зто Узанов, парторг колхоза. Он слетел с коня и замахал рукой.
      — Закрывай кассу! Собрание будет. Зови народ на собрание. Сам баскарма приехал.
      Из машины вышло несколько человек. Первым шёл Урыльцев — краснолицый толстяк в соломенной шляпе, из-под которой белел платок. Он чуть прихрамывал, шёл не оглядываясь, припадая на палку, и не отвечал на приветствия. За ним, шумно здороваясь и пожимая на ходу руки, шли остальные.
      — Давай скорей! — кричал Узанов. — Начинаем собрание!..
      Полина закрыла чемодан. Чабаны неохотно потянулись к лужайке, расселись кружком. Узанов, заглядывая в бумажку, открыл собрание, выдвинул президиум и объявил повестку. Затем, дав себе слово, заикаясь, катая кадык
      по тощей шее, стал говорить. Что он говорил, Зарлык не слышал, как не сльшхал и того, что говорили вслед за ним Тюранкулов — бритоголовый, похолсий на борца инженер по технике и Жолдыбаев — председатель сельсовета, маленький человек, с вздёрнутыми плечами, с головой, большой и грузной, как арбуз. Говорил он, заложив правую руку за отворот кителя, изредка вытаскивая её оттуда, чтобы взмахнуть кулачком. После него говорил председатель ра-визионной комиссии Степан Кузовкин — тощий человек в кепчонке на седой гриве косматых волос, с глазами, розовыми с похмелья. Он говорил, кажется, что-то смешное, потому что все смеялись. Но и его Зарлык не слышал, как не слышал потом и чабанов, выступавших с мест.
      Председатель Урыльцев часто снимал шляпу, вытирал её платком изнутри. Он сидел, почти не видный за членами президиума, изредка взглядывая на чабанов тяжёлыми, слегка выпученными глазами. Зарлык только его и видел. До него долетали отдельные слова из речей выступавших: «закон нарушение устав » И эти слова, жёсткие и колючие, исходили, казалось, от Урыльцева. От них становилось пусто в животе и груди, и солнце в небе свети-JO не грея, заливая долину безжизненным светом. Зарлык смотрел на баскарму и думал об одном: почему нет Орозбаева в списке? Почему не заплатили? Скажи, ба-скарма: разве я не работал, как все? Почему Полина деньги чабанам привезла, а мне нет?
      Солнце взошло в зенит, нещадно пекло шеи и затылки. Некоторые, позёвывая, стали подниматься и уходить. Дети затеяли возню, бегали вокруг сидевших, гоняя конские шары. Женщины топили печи и нетерпеливо поглядывали из дворов: когда же всё это кончится? Обедать пора. Старики клевали носами, засыпали и снова просыпались, а co6pame всё шумело. Солнце спустилось с зенита на ближнюю вершину. Отара овец у подножия горы сгрудилась в кучу, овцы дремали, опустив головы вниз.
      Наконец поднялся председатель. Он вышел на середину, потыкал палкой землю, пробуя её на прочность, густо покраснел, надувая щёки, и молча оглядел чабанов. Все затихли. Из ушей Зарлыка словно вытащили затычки. Он услышал клокочущий голос.
      — Первое: много держите скота. Спрашивается: как его кормить? Хочешь не хочешь, а пасёте на колхозных пастбищах. Примеры? Нурмаханов Нияз. Скот был замечен на верхнем джайлау. Почему, товарищ Байтемиров, не составил акт? Предлагаю: составить акт, рассмотреть на правлении, наложить штраф. Второе: дисциплина. Никто не хочет работать. Склад строить — надо людей приглашать. Деньги вам не нужны, это ясно. Зачем деньги, когда барана продашь — шестьдесят рублей в кармане. Предлагаю: определить наличие собственного скота и довести поголовье до нормы. Излишки взять по закупочным ценам. Третье: откочёвка скота Четвёртое: строительство детского сада Пятое: электричество
      Старики просьшались. Они жевали табак, прополаскивали рот табачной слюной и плевались длинной струёй почти в самые ноги баскарме. Они усмехались. Зачем говоришь такие вещи? Чабан не знает, когда кочевать? Зачем качаешь воздух? Зачем учишь чабанов, как ребят? А ты, сельсовет в галифе, зачем киваешь своей большой башкой? Забыл, как сам пас овец? Сколько лет на коня не садился? А ты, инженер, что смотришь в рот баскарме? Зачем слова ловишь, как птичку? Что такое говорит баскарма?
      Чабаны усмехались и переглядывались. Зачем ругаешь нас, баскарма? Ты скажи, как без баранов жить? Мясо кушать надо? Шерсть надо? Посмотри, сколько детишек в каждом доме, — обуть-одеть их надо? Кошму валять надо? Рубашку-штанишки купить надо? Чай-сахар надо? Книжки в школу купить надо? Зачем так кричишь? Ты скажи лучше: почему электричество прошлый год обещал, а его и сейчас нет? Почему чабанам в горы фрукты-овощи
      не завозишь? Чабан огурец видел? Помидор чабан видел? Да, чабан не хочет пасти на дальних джайлау. А почему не платишь ему больше? Хочешь ближнюю отару пасти — получай меньше, на дальнюю — давай больше. И тогда не надо кричать будет, сам чабан скажет: дай мне дальнюю джайлау. Почему, баскарма, забыл материальный интерес? Склад строить, говоришь? А почему платишь мало? Почему плотникам деньги в руки, а колхозникам записку пишешь, а потом вычитаешь? Зачем нхтрафы придумал?
      Председатель говорил фразами короткими, речь разбивал на пункты: первое, второе, третье, но остановиться не мог. Старики полоскали рот табачной слюной и остервенело плевались. Дети носились вокруг и шумели, не обращая внимания на окрики взрослых. Молодые устало и нервно зевали. Пора бы кушать, чай пить, а баскарма всё говорит и говорит. Надо ещё акт комиссии утверждать, принимать решение. Скорей кончай. Чай пить надо. Кричи не кричи, а чай пить надо. Баскарма взмок от жары, шея красная, как огонь, а кончить не может. Ну кончай скорей, чай пить надо!..
      Зарлык отвёл коня в сторону, вскочил в седло и взмахнул камчой.
      Это кто уходит с собрания? — заорал вдруг Урыль-цев. — Минуту подождать не можешь? Как фамилия? Ороз-баев? Сын Мурата Орозбаева? Вот вам ещё пример. Вопрос: какое право имеет чабан отдавать отару? Мы знаем Орозбаева, авторитетный товарищ, коммунист, инвалид. Мы уважаем товарища Орозбаева. Колхоз пошёл ему навстречу и помог с путёвкой. А что он сделал в ответ на заботу? Сам отдыхает в санатории, а отару отдаёт на откуп. Это его частная собственность? Может, он согласовал вопрос с заведующим участком? Жиренше, скажи, ты давал распоряжение, чтобы отара пошла в другие руки? Нет. Сыну, говорите, передал? Ничего не знаю. Сыну или дочке,
      ничего не знаю. Тем более сын в школе учится. Пускай учится. Пускай думает о пятёрках Перейдём к следующему пункту — девятому
      — Пятнадцатый, — уточнил кто-то.
      — Хорошо, пятнадцатый
      Зарлык смотрел на председателя и ни слова не слышал. Баскарма двигал ртом, как рыба, открывал и закрывал его, вращал глазами-шариками, шевелил бровями и, наверно, что-то говорил, но Зарлык не слышал, потому что кровь шумела в ушах. Кровь не только шумела, она гудела и кричала, бурными толчками ударялась в сердце. Она носилась в горячем теле, как пожарная машина. Руки Зарлыка побелели в суставах, сжимая камчу. Что делать? Куда бежать? К кому взывать?
      По чёрным склонам гор катились кровавые круги. Они расходились по небу, дрожали и полыхали сухим огнём, расплываясь всё дальше. Чабаны поднимались с земли, рас-коряченно переминались с ноги на ногу. Они не расходились. Они сбились теперь в кучу и кричали, размахивая руками. Председатель Урыльцев пошёл к «газику», пошёл молча, ни с кем не прощаясь. За ним, пожимая всем на зоду руки, торопились Тюранкулов — техника, Жолдыба-ев — сельсовет и Жиренше — участок. Парторг Узанов влез на коня и запылил сбоку
      Зарлык понял — собрание кончилось. Он вскочил на коня и помчал в горы. Он летел, привстав на стременах, и неистово охлёстывал коня. Лицом, шеей, грудью, всем телом наваливался он на упругий, плотный хо.тодящий воздух. Он летел к верышнам, окованным сверкающим серебром. Он задыхался от бессилия. Зачем эти горы, солнце, снег, зачем это чистое синее небо, когда есть такие люди, как Урыльцев? Зачем?..
      Конь понёс его медленнее. Подъём становился круче. Камни, серые, ржавые, покрытые мхом, лёжа.та, как овцы, уставшие от восхождения. С каждым шагом отваливались
      куски каменистой породы и с шорохом — сперва нарастающим, а потом замирающим— скатывались вниз. Роиь приседал на задние ноги и дрожал всеми мьншдами. Он осторожно переставлял передние ноги и ощупывал ими тропу, как руками. Крутизна кончилась — впереди ровная площадка.
      Зарлык слез с коня и огляделся. Горные отроги сбегали вниз, распростёртые как крылья. Чуть повыше лежали снеговые склоны и поля. Из-под снега пробивалась местами трава. Тонкими сверкающими нитями ветвились в траве ручьи. Воздух был разрежён, резок и чист, и лёгким гулом разносились в нём поднебесные шумы — таяние снегов, шелест ручейков и движение камней. Внизу расстилались холмистые пастбища, а слева, за отрогом, виднелся краешек посёлка — белые фермы и несколько домикоз вдоль тёмной полоски реки.
      Зарлык остановил коня, а сам влез выше, — отсюда ползти уже некуда, потому что впереди ущелье, на дне которого блестела шоссейная дорога. И здесь он просидел до вечера, глядя вниз, на дорогу.
      Солнце успело обойти его слева, тени от валунов, длинные и косые, обламывались над обрывом и падали вниз, сливаясь с чёрными тенями скал. Шоссейная дорога поверяла свой глянец.
      Конь перестал щипать траву, оцепенело стоял внизу. Вдруг он вскинул голову, прислушиваясь. Снизу донёсся тихий гром.
      Нет, громыхал не гром, обещая грозу, — это ровно гудел мотор, и острые глаза Зарлыка сразу же разглядели машину. Она медленно ползла из чёрного ущелья к полоске света.
      Кто бы это мог сейчас ехать? Наверно, это Урыльцев с друзьями возвращается домой. У Жиренше они славно погостили, ничего не скажешь. Одной водки выпили ящик, бешбармаку съели целый котёл. Зарлык сглотнул слюну: в животе заурчало от голода. Пейте, ешьте, веселитесь на мои денежки, на мой костюм, дорогие гости! Угощайтесь, не жалейте свои животы, распускайте пояса, лейте в глотку вино, набивайте брюхо бешбармаком, дорогие гости! Что вам сделает Зарлык? Ничего вам не сделает жалкий мальчишка. Зачем бояться его? Разве есть у него заступники? Отец его — тихий, спокойный человек, никому резкого слова в жизни не сказал. Разве станет он шуметь и скандалить? Разве найдётся человек в посёлке, кто стал бы спорить с Урыльцевым? Так что пейте, дорогие гости, ешьте на здоровье, набивайте животы бараниной! Жир стекает по рукам? Нате вам полотенце, утрите себе локти. А вот вам и шорпа — жирная, острая, тающая во рту, ароматная шорпа
      Над ущельем повис камень. В глазах Зарлыка темнеет, грудь захлёстывает горячей волной Толкнуть бы его вниз! Камень, падая, стукнется о выступ, опишет дугу, и зашипит, оползая, гравий. Затихнет и, нарастая, снова понесётся вниз. Да, только и всего — толкнуть!..
      Налетел ветерок из восточных ущелий, затрепетала рубаха, грудь охватила прохлада. Зарлык сидел над обрывом, закрыв глаза, и видел себя дома. Вот мать укачивает Мурзу, младшего братишку. Реросиновая лампа стоит на подоконнике, бросая жидкий свет на братьев и сестёр, спящих на полу.
      Не снимая малыша с рук, мать подаёт Зарлыку миску с холодным мясом, хлеб, наливает кумыс. Зарлык ест долго и жадно, глаза его, помутневшие от голода, ничего не видят.
      — Отец спит? — спрашивает он.
      Отец не спит. Он лежит в углу, положив руку под голову, покрытую полотенцем. На полу стоят бутылочки с лекарством и алюминиевая кружка с водой.
      — Эке, ты знаешь, денег не выписали
      Тон Зарлыка спокоен, будто не ему, а другому отказали. Он сообщает об этом с некоторым даже торжеством, желая удивить отца.
      — Где ты пропадал? — спрашивает отец.
      — В табун ездил, у Байбенова был
      — Всё там в порядке?
      — В порядке, конечно. Ветеринар приезжал, посмотрел, уехал.
      — Ну ладно, ложись спать. Нармин, дай сюда Мурзу, а сама тоже ложись. Пора уже спать.
      И дальше ему представлялось уже утро. В доме только дети. Они спят в разных концах комнаты. В тусклое окошко пробивается солнце. Зарлык подтягивает к себе Са-пара, младшего брата, уже школьника, но тот не просыпается. Зарлык щекочет его пятку. Нога сокращается, как у лягушонка, прячется под одеяло. Оттуда несётся бурчанье, а спустя минуту спокойное сопение: Сапар опять спит.
      Зарлык вытягивается на кошме и зажмуривает глаза. Радостно оттого, что рядом, разбросавшись, лежат братишки и сестрёнки, от которых пахнет молоком.
      Во дворе слышатся шаги. Дверь открывается.
      =— Ты ничего не знаешь, сынок? Что-то случилось на дороге, на той самой, новой. Баскарму в больницу отвезли.
      Перед ним вдруг предстаёт шоссейная дорога. Весь посёлок толпится на месте обвала. Ревут бульдозеры, сгребая щебень и землю. Ещё вчера над дорогой висел знакомый козырёк — каменный карниз скалы, прозванной Шапкой аллаха, а теперь на его месте неровная стена. Ниже и
      по сторонам застывшие ручьи гравия, перевитого ветвями и корнями кустарников. Люди спорят. Кто же прокладывает дорогу под самым карнизом скалы? При старой дороге ничего не случалось, так нет — построили новую.
      — Можете идти домой! — кричит Жолдыбаев, выпятив грудь и размахивая кулачком. — Расходитесь, это вам не собрание
      Теперь он уже видел, как они едут вместе с отцом. Он ёрзает в седле, то бросает коня вперёд, обгоняя отца, то придерживает. И тихо ругается Лежишь в больнице? Лежи, лежи! Боком тебе выйдут мои денежки. Знай, как связываться с Зарлыком! И пусть камни летят, как небесный град, падая на крикунов с заплывшими глазками. Пусть кричат, выпучив глаза, толстые Урыльцевы. Пять, десять, сто, тысячи Урыльцевых — пусть все они летят в пропасть и пусть едят их потом шакалы!
      Отец что-то говорит. Зарлык видит его широкое, бледное лицо, видит, как двигаются усы, раскрываются губы, мигают глаза, но не слышит его.
      —- Я так и думал, что тут какая-то ошибка, — слышит он наконец.
      Зарлык оглядывается, словно и в самом деле рядом где-то отец. Да, да, что же он говорит, что?
      — Тугельдыев сказал, что не вписали потому, что ведомости оформлялись, когда я ещё не вернулся из санатория. Деньги ты получишь. А если не хватит на костюм, я добавлю из пенсии.
      Ах, значит, деньги отдадут! Значит, вышла простая ошибка. Зарлык разочарован. Из многих Урьшьцевых, только что летевших в пропасть, образуется один — он стоит на поляне, вытирает платком красную шею и тяжело отдувается. Он толст и страдает одышкой. Ок уже стар,
      плохо переносит горное солнце. Баскарма живёт в долине, в доме с густым садом, любит прятаться от солнца в саду и пить там чай под каштаном, вытирая лицо полотенцем. На коленях у него дочери — одной года три, а другой пять. Они тянут из сахарницы конфеты и спорят, но он не кричит на них. Он умеет даже улыбаться, Урыльцев, а когда улыбается, глазки у него как у дельфина — добрые и внимательные. У него молодая жена и три дочери, и всех он, и жену в том числе, называет дочками. У него хорошая семья. Непонятно только, что в нём, старом и хромом, нашла молодая и красивая жена. А ведь ему уже скоро на пенсию, совсем недолго ждать. Да, скорей бы он ушёл на пенсию, тогда придёт в колхоз новый баскарма. Он будет всех спокойно слушать, не будет кричать, а только советовать, и все с радостью станут вьшолнять его советы.
      Зарлык закрывает глаза — и опять видения, видения Возле дома отец сходит с коня и, глядя в сторону, спрашивает:
      — Где ты всё-таки был вчера?
      — Я же сказал тебе — в табуне
      — Но ты ещё сказал, что ветеринар приезжал, а ветеринар уже неделю как в городе — экзамены сдаёт в институте
      — Был ветеринар, прививки делал, я ему помогал. Можешь у Байбенова спросить. Чтоб мне на месте провалиться!..
      Голос у Зарлыка хриплый и грубый. Кричит не хуже, чем баскарма.
      — Ладно, был там, был
      — Конечно, был! Мы ещё вместе кумыс пили
      Отец смеётся. Он хлопает Зарлыка по плечу и увлекает его за собой в дом.
      — От вчерашнего кумыса сегодня сыт не будешь- А ну-ка, Нармин, дай нам поесть. Всю ночь и всё утро ни капель-не ели, не пили
      Зарлык устало закрывает глаза и поёживается. Крепчает ветер. И вот он уже снова трясётся на коне. Он едет в посёлок, где живёт его приятель Арстанбек. Он не находит его и долго стоит возле сельпо и смотрит, как толпятся у прилавка колхозники, выбирая товары. В лавке навалом всяких вещей, даже костюмов, точно таких, что собирался купить Зарлык. Люди толкуют об обвале. Знают уже обо всех подробностях. Рйо-то видел баскарму в больнице, он лежит в отдельной палате, весь перевязанный, лицо изуродовано осколками разбитого стекла. Говорят, шофёру повезло — его зажало между сиденьем и рулём, а баскарма упал на него сверху и прикрыл собой. Говорят, что камень пробил стекло, угодил баскарме в бок и отбил печёнку. Непонятно, как остался жив. Всё равно, однако, не жилец. Что теперь делать его жене с тремя детьми?
      ,..Откуда-то из тумана выплывает клуб. Привезли новую картину, но билетов ещё не продают. Парни и девушки жмутся по стенам и говорят — опять же о баскарме. Зарлык затравленно оглядывается. Нет, никто на него не смотрит. Тогда он поворачивается к стене и рассматривает киноартистов — Бабочкина, Андреева, Баталова. Особенно нравится ему Извицкая. Приходя в клуб, он любит смотреть на неё, в её мягкие, добрые глаза. Но сейчас её глаза смотрят с печальным укором: что ты сделал, Зарлык?
      Перед самым началом сеанса в клуб с шумом влетает Арстанбек.
      — Обыскался тебя. Где ты пропадаешь?
      в зале Арстанбек берёт Зарлыка за руку и тихо, чтобы не слышали соседи, спрашивает:
      — Как тебе нравится вся эта история? По-моему, тут что-то не так. С чего это вдруг камни сами по себе посыплются?
      И вот уже ночь. Из клуба Зарлык возвращается домой. В сенях он снимает сапоги и, стараясь не шуметь, входит в комнату и ложится рядом с Сапаром. Тихо. Не слышно даже трудного, частого дыхания отца, не слышно покашливания, к которому в доме привыкли.
      — Эке, ты не cnnm.?
      — Не спится, сынок, — отвечает отец из угла. — Может быть, подвинешься поближе, чтобы детей не разбудить? Вот так, пошепчемся. Послушай, сынок, что я тебе скажу. Сам бог не знает, сколько мне осталось жить. Если с тобой не поговорить об этом, то с кем же ещё? Так вот, если что случится, кто станет главным в семье? Больше некому, ты станешь главным, и на твои плечи падут тяжёлые заботы. Тебе, сынок, уже сейчас надо думать о твоих братьях и сёстрах. Я хотел поговорить с тобой раньше, но вижу, ты чем-то расстроен
      Зарлык дышит тихо и напряжённо. Может, отец хочет проститься с ним? Что все они станут делать без него? Нет, нет, он должен, он будет жить Зарлык сделает всё, чтобы отец не страдал. Он уйдёт из школы, станет зарабатывать деньги и отдавать их в семью. Отец должен жить, с ним ничего не может случиться.
      — Подвинься ещё поближе. — Отец вытаскивает руку из-под одеяла и приподнимается, пытаясь заглянуть сыну в глаза. — Я ведь знаю, что ты не был в табуне и скрываешь от меня. Тебе станет легче, если всё расскажешь. Ну расскажи. Я ведь знаю, что ты был т а м
      Лоб отца, большой, изрезанный морщинами, бросает
      глубокие, чёрные тени на глаза, горящие вниманием и любопытством.
      — Не был, не был, не был я там!
      Зарлык отшатывается от отца, но тут же, боясь разбудить спящих, снова придвигается и мычит хрипло и сдавленно. Отец нащупывает своей тёплой рукой плечо сына. Зарлык чзствует на себе мягкую тяжесть, а на щеке — неровное дыхание отца.
      — Ладно, сынок, спи, а то давно уже, наверно, спать хочешь и устал от моих разговоров
      Зарлык застёгивает ворот рубахи и поворачивается спиной к ветру. Он сжимает руками голову, раскачивается и вздыхает. Уже светает. Отец стоит у выхода в шапке и коротком зимнем пальто. Он не брит, на висках нехорошая желтизна. Он застёгивает пальто, берёт палку, глядит на сына как-то странно — то ли укоризна в глазах, то ли недоумение. Он выходит из дому и устало шагает, опираясь на палку. У моста его догоняют несколько человек. Куда это все они?
      Маленький Мурза дёргает Зарлыка, хнычет, требуя, чтобы его взяли на руки. Мать молчит. Зарлык отталкивает брата, но тот не унимается — скулит и лезет драться.
      — Ма, возьмн его!
      Мать молчит.
      — Куда отец пошёл?
      Мать хватает Мурзу и даёт ему увесистого шлёпка.
      — Да замолчи ты, негодник!
      — Он к врачу ушёл?
      — Сегодня умер баскарма
      Зарлык вскакивает, что-то ищет глазами в ущелье и снова садится. Теперь он видит толпу у больницы. Автобус у почты пуст — никто не едет в город. Рабочие сидят на
      крыше недостроенного склада и смотрят. У ворот Жолды-баев. Стоит, заложив руку за ворот кителя, лицо его значительно и скорбно. Кони, привязанные к забору, опустили головы
      Зарлык с заднего двора бесшумно пробирается к больнице, приникает к окну. Палата. На постели покойного сидит женщина, спина её дрожит. Простыня недвижна и бесформенна. Рядом стоит отец. Он то прикладывает руки к груди, то бьёт себя по лицу, жалко мотает седой головой. Он поворачивается к окну, глаза его белеют и ширятся — он узнаёт сына
      Зарлык поднялся, размял затёкшие ноги и вгляделся вниз, туда, где недавно проехала машина. Он протёр глаза и спустился вниз, где, дожидаясь его, недвижно стоял конь.
      Напряжённым гулом шумел ветер, тянувший с восточных ущелий, где берёт начало местная река.
      Вскочив в седло, Зарлык резко дёрнул поводья и ударил стременами в бока. Но конь не торопился; это был опытный конь, выросший в горах. Он спустился медленно, полого срезая крутые склоны, и только в долине дал себя разогнать.
      Теперь Зарлык летел, как бы отделившись от коня. Он скользил в воздухе, привстав на стременах, вслушиваясь в настигающий ритмичный перестук галопа. Могло случиться страшное — и не случилось, и сердце его, заледеневшее от обиды, стало отходить, наполняясь радостью от мысли об отце, о матери, о братьях и сёстрах, от того, что он знал: приедешь — и дома всё будет так, как всегда, и это было счастье. Ему стало жарко оттого, что по глупости, слепой и дикой, он мог бы убить человека и осиротить жену и детей. Как с этим дальше было бы жить? На свете немало недобрых людей, но разве правда в том, чтобы уби-
      вать их? Разве суд человеческий так уж бессилен, чтобы не знать других путей защищаться от них?
      Чу!
      Зарлык хлестнул коня, обернулся и поймал щекой острую, как пчелиный укус, каплю дождя. За спиной клубились облака, рваные чёрные клочья неслись по склонам, цепляясь за валуны и кустарники. Лицом, грудью, всем телом Зарлык ложился на упругий холодящий воздух быстро густеющих сумерек. Он торопился к манящим, тёплым, родным огням посёлка, чтобы гроза не застала в пути
     
     
     
     
     
      Для среднего и старшего возраста
      Полетаев Самуил Ефимович
      ЛЕТО в ГОРАХ
      Ответственный редактор 3. С. Кврмаяова. Художественный редактор М. Д. Суховцева. Технический редактор Е. М. гахарова. Корректоры Н. М. Кожемякина я В. К. Мярингоф. Сдано в набор 23-V 1967 г. Подписано к печати 14-X 1967 г. Формат 60X 84' Печ. л. 11. Усл. печ. л. 10,26. (Уч.-изд. л. 8,2). Тираж 75 ООО экз. ТП 1907 № 334. А03952. Цена 34 коп. на бум. № 2. Издательство «Детская литература». Москва. М. Черкасский пер., 1. Фабрика "Детская книга" Росглавполиграф-прома Комитета по печати при Совете Министров РСФСР. Москва, Сущевсйий вал, 49. Заказ № 935.