DjVu

      ЛЁНЬКА ЕДЕТ В ДЖАРКУЛЬ
     
      Всю дорогу бабушка неусыпно следила за Лёнькой.
      — Долго ли затеряться! — говорила она, запирая купе. Но стоило ей заглядеться или вздремнуть, как Лёнька
      осторожно поднимал рычажок и тут же выскакивал в коридор.
      Бабушка ходила по вагону.
      — Не у вас тут мой шалопут? — спрашивала она, заглядывая в соседние купе.
      — Только что убежал.
      — Управы на него нет!.. В деревне его и не видишь.
      только забежит домой: «Дай поесть!» А тут нужен глаз да глаз. Долго ли затеряться в пути!
      И рассказывала, что едет она с внуком к дочери на целину.
      — Всем семейством трудно было сразу подняться А теперь у них ещё один мальчонка народился. Как же им без меня? — с важностью подчёркивала бабка. — Ну, а приехать зятю за мной, пишет, некогда: урожай большой. Вот и приходится одной в такой путь тащиться
      Весь вагон уже знал, куда и зачем едет старушка, сочувственно выслушивали её жалобы на внука, но не выдавали его.
      — На-ка, поёшь, — говорила она, когда ей удавалось поймать внука и водворить на место.
      — А я уже ел, — хвастался Лёнька и хлопал себя по животу. — Куриную ножку, яблоко, шоколадину, даже пиво попробовал.
      — Бесстыдник, по чужим людям харчуешь! Своего нет? — сердилась бабка и сама жевала чёрствые деревенские лепёшки, крутые яйца и солёные огурцы.
      Перед Джаркулем, станцией под Кустанаем, где они должны были сходить, бабка всю ночь не спала. Она перекладывала узлы, поправляла одеяло, спадавшее с Лёньки, и вздыхала.
      Утром она вытащила узлы в проход: пассажиры ходили, спотыкаясь о них, а проводница, девушка лет восемнадцати, очень строгая на вид, вдруг рассмеялась:
      — Бабушка, и до чего же ты беспокойная!
      — Я, доченька, в грамоте слабая. Не узнаю вывеску на станции, а поезд и уйдёт, — извинялась старушка и, наверно, в десятый раз просила её помочь сойти в Джаркуле.
      На станции Лёнька спрыгнул первым. Бабка успела передать узлы, засуетилась и побежала обратно.
      Неизвестно, что она оставила там, в купе, но, когда выскочила в тамбур, поезд уже тронулся. Лёнька только успел заметить её побледневшее лицо, сбитый набок платок и разметавшуюся прядь седых волос. Чья-то рука втащйла старушку обратно, один за другим простучали вагоны, мелькнул флажок в конце, и на платформе с грудой узлов Лёнька остался одйн.
      Тут ему стало не хватать воздуха, он несколько раз судорожно вздохнул и заревел. И тогда станция, платформа, люди — всё куда-то поплыло, потонуло в слезах.
      Когда Лёнька уже собирался перейтй на тихий, безутешный плач, перед ним из тумана вырос отец — огромный, в телогрейке, с небритыми щеками и воспалёнными глазами.
      Вокруг собралась толпа. Люди сочувственно качали головой, пожимали плечами, давали разные советы. Пропала бабка — такое не часто случалось. У отца на лбу выступили капельки пота. Лёнька никогда не видел отца таким растерянным. Он испуганно притих, ожидая взбучки за пропавшую бабку. К ним подошёл начальник станции.
      — Мимо проехала? — спросил он, не удивившись. — Это бывает. Позвоним сейчас в Успёновку, а ночью её с троицким обратно доставят. Не пропадёт ваша матушка
      Все облегчённо вздохнули. Воспрянул духом и Лёнька. Только отец не обрадовался.
      — Бабку жаль, изведётся, — покачал он головой. — Да и комбайн у меня стоит, время горячее.
      Сквозь толпу протиснулся паренёк в тельняшке, с подсолнухом в руке.
      — Здорово, дядя Гриша, — обратился он к Лёнькиному отцу. — Это я, Павлик, не узнаёте? Мой батя у вас штурвальным работает
      Отец уставился на него, не понимая, какое всё это имеет отношение к пропавшей бабке.
      — Вы же на машине приехали, так? Вот и догнали бы: грунтовая аккурат вдоль желёзки идёт. Через полчаса там будете.
      Отец тут зке схватился за узлы. Павлик сунул подсолнух
      за пазуху и бросился помогать. Узел он перекинул через борт и сам залез в кузов.
      — Садись, Сашок! — крикнул он мальчишке в косынке из носового платка на стриженой голове. — И ты, малец, давай с нами, — разрешил он Лёньке. — С ветерочком, знаешь, здорово!
      Вёл, он себя так, словно был здесь хозяином. Лёнька вопросительно посмотрел на отца.
      — Дай-ка хоть посмотреть на тебя, — сказал отец. — Не соскучился по братцу, а?
      Братишку Лёнька никогда ещё не видел. Любопытно, конечно, какой он, но соскучиться просто было некогда — родился тот совсем недавно, а в дороге не до него: столько всего незнакомого, что только поспевай рассматривай!
      — А он про меня знает? — спросил Лёнька.
      — Как же! Только народился, сразу о тебе и спросйл: когда, мол, Лёнька приедет?
      Отец рассмеялся и потрепал сына по щеке.
      — Ну ладно, валяй наверх, если не хочешь с отцом.
      Лёнька, подхваченный ребячьими руками, взобрался в
      кузов.
      Узлы сразу разлетелись по углам. Мальчишки присели на корточки. Лёнька схватйлся за борт, кепка его шлёпнулась на дно кузова.
      Поехали! Глаза у Лёньки округлились от ужаса, ветер растрепал соломенный чубчик. Он словно скакал на бешеном скакуне, а ребята мчались где-то далеко впередй.
      Грузовик и в самом деле прыгал, как скакун. Отец оборачивался и смотрел в заднее окошко. Лёнька кивал ему и смеялся, потому что душа его рвалась на части, и чувствовал он себя птицей, летящей высоко над землёй. А под ними, сливаясь в сплошной поток, летели дорога, пшеница, ковыль.
      — Становись наперёд, сзади сильно бросает! — прокричал Павлик.
      Лёнька на четвереньках добрался до кабины, Павлик и Сашок раздвинулись и обняли его за плечи сильными загорелыми руками.
      — Тётку потерял?
      — Бабушку.
      — Доставим как миленькую! — успокоил Павлик, словно всю свою жизнь только и делал, что спасал пропавших бабушек.
      На ухабе машину подкинуло, и Лёнька прикусил язык. В окошко оглянулся отец.
      — Дядя Гриша, ты на дорогу гляди, а мы за ним присмотрим! — прокричал Павлик. — А твой папаша — во! — сказал он Лёньке. — Другой бы з шею прогнал, а он завсегда ребят катает Ты надолго к нам?
      — Навсегда.
      — Значит, наш теперь.
      Под колёса с шумом убегала серая, натёртая до блеска дорога, в степи виднелись кое-где вагончики и палатки, а чуть в стороне, заросшее камышом, тянулось озеро.
      — Третья бригада, — пояснял Павлик. — А вон вышка, видишь? Элеватор. Емкость — сорок тысяч. А ты трактор водишь?
      — Не.
      — Значит, неграмотный. А у нас каждый умеет. Вон Сашок тоже умеет.
      Сашок натянул косынку на самые брови и застенчиво покраснел.
      — Ну, не совсем, но скоро научится. Мы и тебя научим. Только за нас держись.
      Павлик вытащил из-за пазухи подсолнух, разломил на три части и одну передал Лёньке:
      — Поплюйся!
      И ребята стали грызть семечки, а ветер бросал им в лицо мокрую шелуху, и они пригибались, чтобы она пролетала мимо.
      Вдруг нёбо потемнело, над степью нависла туча, и пошёл дождь. Крупные капли захлестали в лицо.
      Не успёли натянуть на себя брезёнт, как дождь прошёл. Где-то там, на горизонте, свисали дымовые полосы, похожие на конские гривы. Это сразу в нёскольких местах шёл дождь, но между ними ярко светйло солнце. И всё это видно было с машины, мчавшейся по огромной, необозримой землё, которая зовётся целиной.
      А потом на солнце надвинулась туча, и вёрхний краешек её блеснул, как сабля. И тогда Лёньке показалось, что ёдут они в заоблачную страну, где живут сказочные богатыри.
      В сторонё, как два параллёльно текущих ручейка, вспыхивали рёльсы. Онй то исчезали, то снова появлялись. И вот вдали сперва точкой, потом крупнёе и крупнёе показался поезд. Ребята навалились на крышу кабины и в три глотки заорали:
      — Ура-а-а! Догоня-я-я-ем!
      Лёнька, зажатый ребятами, на миг взглянул в окошко. Отцовская кепка сбилась на йатылок, руки рёзко и проворно крутили руль.
      Послышался грохот поезда. Из паровоза выглянул машинист, махнул рукой и дал длинный гудок. Ребята замахали руками, отёц включил сигнал.
      «Догоняю!» — ревёл грузовик.
      «Не догонишь!» — кричал паровоз.
      Вся земля грохотала и раскалывалась под ними, всё включилось в эту отчаянную гонку: степь, облака, самб солнце мчалось за ними и даже дым от паровозной трубы.
      Но вот дорога вильнула в сторону, поезд скрылся за пакгаузами, только слышен был равномерный стук колёс. А потом вместе, грузовик и поезд, выскочили на станцию и ужё мёдленно подъёхали к платформе.
      Мальчишки кубарем скатились с машины и бросились к вагону. Бабушка сошла пошатываясь, держа в руках пустую бутылку: из-за неё-то она и осталась. Уткнувшись в от-
      цбв пиджак, она расплакалась. Отец осторожно и растроганно гладил её по плечу.
      Лёнька стоял в стороне и ждал, пока она выплачется. Он чувствовал себя бывалым целинником, ему уже многое было знакомо: он узнал степь, ветер и солнце, приобрёл весёлых, смелых друзей, и бабушка с её страхами и ненужной бутылкой казалась такой маленькой и несчастной, а сам он словно чуточку вырос и даже раздался в плечах.
      ВТОРОЙ ШОФЁР
      Натка редко видела отца. Он приезжал ночью, когда Натка уже спала, а уезжал, когда она ещё не вставала. Только иногда спросонья она слышала, как он разговаривает с матерью, а о чём — не знала.
      Когда началась уборка урожая, заболела мать. Два дня полежала дома, а потом отец отвёз её в больницу. Натку некуда было девать, и соседка, молчаливая старуха, на время взялась присмотреть за ней. Старуха заставляла её кормить кур и уток, мешать поросёнку отруби, и девочке быстро наскучило у неё. Она целыми днями пропадала на улице, обносилась и редко ела. Совсем беспризорная.
      Однажды отец заехал домой и Натки не застал. Не нашёл он её и у соседки.
      — Целый день не вижу, бегает где-то.
      Сел отец в машину, медленно едет по посёлку, спрашивает у встречных:
      — Наташки моей не видали?
      Нашёл он её на птицеферме. Вышел из машины, а она стоит к нему спиной, из мешочка пшеницу пригоршнями сыплет, куры и цыплята так и кишат у её ног.
      Обернулась Натка, бросила мешок и повисла у отца на шее. Сердце у отца запемйло — соскучился по ней. Когда жена дома была, не чувствовал этого.
      — Садись со мной.
      — Вместе ездить будем?
      — Там посмотрим.
      Натка шикнула на кур и вскочила в кабину.
      Вот так и началась у них кочевая жизнь.
      Приехали они в бригадный стан, и, пока зернопогрузчик в машину зерно насыпал, Натка успела обежать вагончики, в которых жили рабочие, заглянула в палатку, открыла дверь на кухню.
      — Ты чья? — спросила повариха. — Фёдора? Как мамка, больна ещё?
      Натка кивнула головой и жадно втянула носом. Она вспомнила, что с утра ничего не ела. Когда мама была дома, где бы Натка ни находилась, она всегда, бывало, разыщет её и вовремя покормит. А у соседки своих хлопот много, одних кур, уток и гусей больше пятидесяти, не до девочки. Сама не попросит, а старуха никогда предложить не догадается. Вот почему и не любила Натка её кур, уток и гу-сёй, а на птицеферму бегала с радостью.
      — Есть хочешь? — спросила повариха.
      Натка покраснела и потупила глаза.
      — Ну, садйсь.
      Натка сёла за стол, испуганно посмотрела на миску, доверху наполненную борщом, — неужели ей одной? — и начала есть. Но так и не съела, пришлось доедать отцу.
      — Что, остаёшься здесь? — спросил он.
      — Нет, я с тобой, — сказала Натка и выскочила из кухни.
      И снова поехали вместе, теперь на элеватор. Навстречу быстро летели поля, знакомые шофёры кивали головой, Натка махала рукой.
      Так и повадилась она ездить с отцом, и вскоре её знали повсюду, и везде она чувствовала себя как дома. Машина подъедет к воротам элеватора, Натка со всех ног бежит к лаборатории и в окошечко стучит:
      — А мы уже приехали.
      И торопит лаборантку. Ведь если время потеряют, отец меньше ездок сделает и денег меньше заработает. Лаборантка выйдет с длинным щупом, зачерпнёт в машине зерна, проверит на влажность, на запах и скажет: «Езжайте».
      А потом машина осторожно вкатывалась в весовую и останавливалась. Отец выходил из кабины, Натка оставалась в кабине и смотрела, как весовщица записывает вес машины, И Наткин вес прибавлялся. Зато, когда ехали обратно, машину опять завешивали с Наткой. Так что вес получался точный.
      Пока машина ждала выгрузки, Натка успевала обегать весь элеватор. Лазила в сушилки, заглядывала в складские помещения, где было душно от пшеничной пыли, а жёлтые горы зерна высились до самого потолка. Там жили воробьи, летая под самой крьппей. И всюду было зерно — на дворё, на складах, на машинах, в складках Наткиного платья и даже в её волосах.
      Весь день у Натки был полон хлопот — бегала заполнять путёвки, в лабораторию за справками, на бригадном току искала весовщика, а если отцу — в ремонтные мастерские, она и туда с ним.
      — И чего ты её таскаешь с собой? — говорила повари-
      — Оставил бы её нам помощницей на кухне.
      — Да возьмите её, ради бога! Самому надоела.
      Но Натка всё больше привязывалась к отцу. Раньше она была только с матерью, а его вообще редко видела, а теперь ни за что не хотела расставаться с ним. Она мотала головой, сердито смотрела на повариху и цеплялась за отцовскую руку.
      Так и прозвали её «вторым шофёром».
      Иногда приходилось ей делать и ночные рейсы. Шумит чёрная степь в боковых стёклах, залетает в кабину прохладный ветерок, сверкают на обочине в серебряном свете фар пшеничные колосья, а Натка трёт себе щёки, чтобы не за-
      снуть. Но часто засыпала. Отец, держа одной рукой руль, другой закутывал её в телогрейку, а приедут на стан, вынесет её, спящую, на руках и уложит на свою постель. Рядом храпели свободные от работы комбайнеры, трактористы, копнильщики, но Натке всё уже было нипочём. Набегавшись за день, она спала глубоким, беспамятным сном — без сновидений. А утром снова начиналась кочевая жизнь.
      Однажды, выгрузив зерно на элеваторе, отец повёл машину в посёлок.
      — Ты куда это, пап?
      — Заглянем домой. На стане всё равно зерна нет.
      Возле дома машина притормозила, и сразу слетелись к
      ней все ребята с улицы. А Натка, хотя давно уже не была дома, осталась в кабине и колотила по рукам цеплявшихся за дверцы ребят.
      — У, жадина!
      — Дай ей!
      — Па-а-а! — крикнула Натка отцу, который скрылся в дбме.
      И вдруг на крыльцо вышла мать — в платочке, побледневшая, какая-то вся лёгкая и улыбающаяся. Натка выскочила из кабины и, не обращая внимания на ребят, которые полезли в машину, бросилась к матери.
      — Духом от тебя бензиновым несёт, — сказала мать, обнимая дочку.
      — А я шофёрка, — заявила она.
      Отец стоял на крыльце и улыбался.
      — Вторым у меня шофёром, — сказал он и, спустившись с крыльца, поцеловался с женой. — Ну, мать, забирай её у меня. Наездились мы с ней всласть, а ещё больше того — намотались.
      Хотя Натке и было радостно оттого, что вернулась мать, но слова отца задели её, ей стало почему-то грустно. Она знала: с возвращением матери кончалась для неё вольная жизнь, и уже не быть ей при отце вторым шофёром.
      АРБУЗ
      Тобол застыл от жары и безветрия. Ребята лежат на берегу. Головы их всклокочены, спины красны и шершйвы от присохшего песка, стрелками слиплись ресницы.
      — Хорошо бы сейчас арбузика! — вздыхает Васька Чау-сов, голенастый подросток, весь усыпанный мелкими веснушками — они на носу, на щеках и даже ушах. — Холодного бы арбузика, да!
      — А чего ж, на бахче их много, — намекает Махтай, раскосый мальчишка-казах.
      Он выдувает в песке пещеру, лазает на четвереньках и лбом сооружает барьер. Всё дело в том, чтобы не помогать руками.
      — У деда поживишься! Такого арбузика задаст — год чесаться будешь.
      Ребята лениво барахтаются в песке. Солнце жжёт до костей. Страшно хочется пить, а вода в речке пресная и тёплая, ни сладости в ней, ни арбузной прохлады.
      — Может, спит он сейчас? — так, ни к кому не обращаясь, говорит Васька Чаусов и перевёртывается на спину.
      — А чего ж не спать, — зевает Махтай. — Ясно, спит.
      По молчаливому согласию решено, что дед Дракин, сторож на совхозных бахчах, спит. Тогда ребята встают, отряхивают песок, идут. Останавливаются в овражке, откуда удобно наблюдать. У сторожки возле колодца валяется ведро, и земля вокруг влажная. Видно, дед недавно обливался.
      — Всем нам делать здесь нечего, — говорит Васька Чаусов и чешет нога об ногу. — Кому-нибудь одному пойти надо.
      — Вот и пойди, — предлагает Махтай.
      — Чего ж я пойду? Ты поменьше меня. Тебя нелегко приметить.
      — А ты ловчее. От деда скорее удерёшь.
      — А у меня трясучка от страха бывает, — вдруг радостно сообщает Димка Патрашкин. — Нельзя мне пугаться
      — А я тоже ужас нервный какой, — говорит Ванька Му-равчик, мальчик в очках. — В животе так и урчит, так и урчит от нёрвов-то!
      В другое бы время ребята заспорили, кто ловчее, выносливее, быстрее, а сейчас все стали калёчные и увечные: у одного дух сбивается от бега, у другого ноги немеют от страха, а MaxTaii, облизнув пересохшие губы, сказал, что вообще арбуз ему вреден, от него сыпь на коже появляется.
      И тогда пришлось тянуть жребий: кому достанется самая короткая травинка, тому идти. Три раза тянули, и всё без толку: мошенничали, выставляя другие травинки. Наконец жребий пал на Костика Паршина, и все сразу угомонились. Костик, прозванный Лопушком за оттопыренные уши, — caмый маленький среди ребят и самый слабосильный.
      — Да, поёшь арбузика! — мрачно сказал Васька Чаусов.
      — Лопушок да не принесёт? — подзадорил Махтай. — Да ты не знаешь Лопушка!
      Костик растёрянно оглядёлся. Он боялся подвести, но в то же врёмя был доволен довёрием ребят. Огромные прозрачно-розовые уши его зардёлись, как маковые лепестки. Он внушительно подтянул поясок на длинных штанах, выбрался из овражка, потоптался, оглядываясь на ребят, и скрылся в бахчё.
      — Лопух старательный, — сказал Махтай, — обязательно достанет.
      — У деда Дракина? — усомнился Васька Чаусов. — А ты пробовал сам?
      Ребята лежали в прохладном овражке, лениво переругивались и ждали. Костик мёжду тем, раздвигая арбузные листья и обдирая голый живот, полз по бахчё.
      Всё живое старалось укрыться от солнца. Вон и бабочка, уцепившись за стебелёк, спряталась в тени под листом и, навёрно, спит, еле поводя усиками. Букашки зарылись в зёмлю, даже Муравьёв не видно.
      Костик лез по бахче. В лйстьях, сверкая, рябили полосатые арбузы, глаза разбегались от их изобилия, но каждый арбуз, попадавшийся под руки, казался недостаточно крупным. Ксстик перекатывался от одного к другому, от одного к другому, ища арбуз самый громадный, самый сочный и сладкий. Ведь сколько ребят ожидает в овражке!
      Наконец Костик нашёл увесистый, твёрдый и звонкий арбуз. Он стал на колени, обхватил его за прохладные бока и потянул вверх. Хруп! — оторвался от стебля арбуз.
      Костик передохнул, огляделся и увидел чьи-то босые, жилистые ноги, расставленные над ним, как ворота.
      Это был дед Дракин. Над малышом свешивалась его острая бородка, седая, всклокоченная грива. Зелёные, в ухмылке, едкие глаза пригвоздили его к бахче. Арбуз выпал из рук мальчика и зашуршал, закатившись под листву.
      — Потерял, стало быть? — поинтересовался дед, положив мальчику на плечо свою цепкую руку.
      — Потерял, — кивнул Костик.
      — А сажал?
      — Нет, — прошептал Костик.
      — Ну, тогда сымай штаны.
      Костик покорно снял штаны. Но дед не стал его бить, а, перекинув штаны через плечо, зашагал к себе в сторожку. Костик поплёлся за дедом.
      — Куда же ты без арбуза? — повернулся дед. — Сорвал, стало быть, твой теперь. Можешь домой взять.
      Костик растерянно остановился. Как же бёз штанов? Прямо вот так, гольшхбм, в посёлок? А может, дед шутит? Костик вприпрыжку побежал за ним, но у самой сторожки дед захлопнул перед ним дверь и запер её изнутри на щеколду.
      Так и остался Костик на бахче. А штаны — в сторожке. Поглядел он в щёлочку, увидел, как дед укладывается спать, и почувствовал, как заурчали нервы в животе, ноги отнялись от страха, а в груди началась трясучка.
      Ребята давно уже удрали из овражка и опять лежали на берегу.
      — Ну и влетит же ему! — вздохнул Васька Чаусов, обсыпая голову песком. — Поели арбуза, называется!
      — Отпустит, — сказал Махтай, снова ползая на четвереньках вокруг пещеры.
      — Дракин? — усмехнулся Васька. — Да он его держать будет, пока мать не придёт. Дракина не знаешь?
      — Отпустит. Он маленький.
      — Да, поели арбуза!
      И ещё долго и лениво спорили, а вскоре забыли про Костика, играли в камушки, барахтались в песке и прыгали с мостика в воду.
      А в это время Костик бегал голышом вокруг сторожки, заглядывал в щели и жалобно скулил. Из щелей доносился густой, как пчелиное гудение, храп Дракина, жёлтые табачные усы его равномерно взлетали и плавно оседали.
      — Дедушка, отдай штаны! — Костик просовывал нос в щель. — Больше не бу-у-ду!
      Но дед был крепок на сон, усы его по-прежнему мерно поднимались, словно бы крылья какие, и оседали. Штаны Костика лежали у него под головой.
      Мимо бахчей шли женщины с вальками и связками белья на руках.
      — Срамота какая! — заругались они. — Ты что же это без штанов, бесстыдник!
      Не успел Костик спрятаться, как с другой стороны показались парни с ружьями — на охоту шли.
      — Ага, попался! — рассмеялись они. — Задаст тебе Дракин.
      Тогда Костик взобрался по лесенке на чердак, просунул голову между жердинами и стал сыпать на деда труху.
      — Дед, а дед! — строго прикрикнул он. — Нельзя на людях голым ходить! Отдай штаны!
      Дед всхрапнул — усы разлетелись в стороны — и сел на
      Кости к поплёлся за дедом.
      лавку. Он глянул наверх, откуда сыпалась труха, достал кисет с махоркой и не торопясь стал свёртывать козью ножку.
      — Ну ладно-ть, — зевнул он. — Раз нельзя, так забирай свой наряд.
      Костик слез с чердака, прошёл в сторожку и быстро надел штаны.
      — Я пошёл.
      — Куда же ты? Поёшь-ка сперва холодненького, А то жарко нынче. Ну, я сам тебе выберу. — Дед выкатил босой ногой из-под лавки арбуз, вытер о волосатую руку широкий нож, ловко махнул им и отвалил кусок.
      Дед курил, зевал и смотрел, как Костик, обливаясь соком, уплетает арбуз. Сахаристая вода текла прямо на шею и грудь.
      — Чего это моя бабка припозднилась сегодня с обедом? — сам с собой разговаривал Дракин. — А то поспать ещё, что ли?
      Костик съел кусок, вытер подбородок и повернулся к выходу.
      — Дедушка, я пойду, ладно?
      — Съёшь-ка ещё, — сказал дед и отмахнул ножом ещё кусок.
      — От него живот липкий, — сказал Костик, но всё же взял кусок двумя руками и снова погрузился в мякоть по самые уши.
      Правда, ел он на этот раз без удовольствия, но всё же быстро управился. Он бросил корку, тяжело вздохнул и пощупал вспученный живот.
      — Дед, я пойду, ладно? — сказал он не очень уверенно.
      — А ты поёшь арбуза-то, — зевнул Дракин, свёртывая новую цигарку.
      — Я наелся, во! — сказал Костик и хлопнул себя по твёрдому животу.
      — Да ты лучше другого отведай, тот послаще будет. —
      Дед, не поднимаясь с лавки, выкатил из-под неё другой арбуз и отхватйл ножом новый кусок.
      — Не лезет, — просипел Костик.
      — Хороший арбуз завсегда полезет. Ну как, скусный?
      — Угу, — сказал Костик, вяло вздыхая и глотая притор-ный сок.
      Живот наполнился по самое сердце, глаза его осоловели.
      — Кто же так ест? — сказал Дракин. — Ценный продукт, а ты выедаешь только из серёдки.
      Дед отрезал от арбуза маленький кусочек, съел его, аккуратно собрал косточки и вместе с коркой бросил под лавку.
      — Нехорошо есть до обеда, а старуха чего-то припозднилась. Ты, малый, не смотри на меня, старика, ешь, ешь!
      И вдруг с Костиком приключилось неладное. Он выбежал из сторожки, пошуршал в кустах и вскоре вернулся.
      — Ну, я пошёл, — сказал он и легко вздохнул.
      — Что с тобой поделаешь. Иди, коли так.
      Но Костик не уходил. Перетянул посрепче штаны и ие уходил.
      — Дедушка, а ты мне дай арбуз, ладно?
      — Ну вот, я ж говорю, мало ел. Садись. Арбуз такое дело — маленьку передышку дашь, а потом, стало быть, сызнова начинай.
      — Не! — вытаращил Костик глаза и отступил от дверей. — Это не мне. Ребятам.
      — Это каким же? Дружкам твоим?
      — Ага. Онй ждать будут.
      — Значит, слову верность соблюдаешь?
      Дед оглядел его щуплую фигурку своими острыми глазами, лукавыми глазами старичка-лесовика, пыхнул дымком.
      — Ну ладно, выбирай. Только дружкам в другой раз не больно доверяйся
      Ребята прыгали с мостика в воду, барахтались в песке,
      совершенно ошалевшие от жары и безделья. И вдруг появился Костик.
      — Лопушок идёт!
      — Ей-бо, тащит!
      Ребята повыскакивали из воды, налетели на Костика, выхватили у него арбуз и подняли страшный галдёж.
      — Себе с серёдки, а мне с краю, да?
      — Погляди, что мне дал — одной кожи, а мякоти чуть!
      Ребята ели, обливаясь обком, пуляли друг в друга косточками, приплясывали от удовольствия. Вмиг от арбуза ничего не осталось.
      — Ой, а Лопуху-то забыли оставить!
      Но Костик, блаженно щурясь, похлопывал себя по животу:
      — Не, я поел. Дедушка угостил.
      — А он тебя не лупцевал?
      — Не.
      — Так-такй ничего и не сделал?
      — Ничего. Посидели мы с ним, а он всё бабку свою вспоминал. Ну, поел я арбуза, а потом он на дорожку с собой дал.
      — Ловко ты его, — сказал Васька Чаусов, обгладывая корочку. — Зря я не пошёл.
      — Я же говорил, отпустит, — сказал Махтай и пощупал у Костика живот. — Видать, много съел.
      И снова стали ребята валяться в песке, дремать и жариться на солнце.
     
     
      ЮЛЬКА И ПАВЛИК
     
      Павлик был круглый, ушастый, очень упрямый и в руки никому не давался. Даже мать порою не знала с ним сладу, и только Юлька, десятилетняя девчонка, жившая по соседству, умела к нему подойти.
      — Вот погоди, Юльке скажу, — грозилась, бывало, мать.
      И — удивительное дело! — мальчик моментально утихал.
      Не то чтобы девочка очень уж была с ним ласкова или
      выдумывала необыкновенные затеи, а просто, наверно, глаз у неё был такой: посмотрит, так сразу почему-то хочется сделать всё, о чём ни попросит.
      Когда Павлику было пять лет, его прозвали «Юлькин жених». Дразнилка не обижала, он ещё больше привязался к девочке. Вместе пропадали они на речке, вместе ходили по грибы, но к старым немецким окопам, где росла густая малина, Юлька старалась ходить без него.
      — На мине подорвёшься! — кричала она. — Помнишь, бычок убился?
      — А как же ты? — пугался Павлик и тайком, прячась по кустам, следовал за ней, пока случайно не попадался ей на глаза.
      Юлька колотила его, Павлик даже плакал, но всё же дальше шли они вместе. Теперь он уже не боялся, что Юлька подорвётся на мрше. Ему казалось, что если это и могло произойти, то лишь тогда, когда она уходила в лес без него.
      Ростом Юлька не вышла, чуть повыше Павлика, и со стороны казалось — приятели как приятели, а чужие принимали их за брата и сестру. Павлик рос в семье один, он часто мечтал о сестре, которую представлял такой же, как Юлька.
      Юлька научила его читать первые буквы. Отец привозил иногда из города книжку. Павлик брал её и тут же бежал к своей приятельнице.
      — Во как батя книжку купил! Почитай!..
      Хотя книжки были для самых маленьких, но Юльке и самой было очень интересно — она читала и перечитывала их, а потом пересказывала Павлику своими словами. Это было ещё интереснее, потому что девочка так увлекалась, что не замечала, как придумывала новые подробности, которых не было в книжке.
      — А теперь давай буквы учить, — говорила она. — Я буду учйтельница, а ты ученик.
      — Давай, — соглашался Павлик и впивался глазами в Юлькин палец, который медленно, с остановками, полз по строчкам.
      — Это вот какая буква?
      — «П».
      — А это?
      — «А».
      И он выискивал бквы, пока из них удивительным образом не возникало слово «Павлик». Вторым же словом, которое он научился складывать, было «Юля». Так они прошли всю азбуку ещё задолго до того, как мальчик пошёл в школу.
      Павлик часто проводил у соседей целые дни. Вместе с Юлькой они кормили поросёнка, бегали на огород и прятались на сеновале. Юлька была худенькая, быстроглазая и смелая, как мальчишка. В сено она прыгала прямо головой. А когда, набегавшись, Юлька садилась за уроки, Павлик брал книжку и делал вид, что тоже учит уроки.
      — Павлика домой не допросишься. Присушила парня, — шутила мать.
      Дружба у них была крепкая и, казалось, на всю жизнь.
      Но вдруг Юлька уехала. Уехала далеко и надолго.
      Павлик ещё никогда ни о ком не горевал, и это была первая разлука в его маленькой жизни. Он никак не мог понять, почему же Юлька не взяла его с собой, а вот так покинула его, легко и не спросясь. Погрустил он, погоревал да и забыл про Юльку. Так в жизни бывает: сперва тяжело, а потом проходит.
      Шли годы. Из круглого, ушастого мальпиа Павлик превратился в худого, сильного мальчишку, на лице и на руках выступили веснушки, серые глаза стали озорные и опасные — в деревне среди ребят он слыл отчаянным драчуном.
      Нежданно-негаданно вернулась в деревню Юлька. Первой сообщила об этом Павлику мать.
      — Пошёл бы навестил, — сказала она. — Только сперва лицо умой.
      Но Павлик не пошёл — постеснялся. Зато вскоре пришла сама Юлька. Она была какая-то другая и незнакомая: в голубом платье с цветочками, в туфлях на высоком каблучке, а косички, когда-то растрёпанные и тонкие, теперь были собраны в светлую косу. Тугая, с мохнатым кончиком-метёлочкой, коса лежала в ложбинке между лопатками, и вся она, Юлька, стала какая-то ладная, плотная, глаза взрослые и смелые, только ростом, как и раньше, не очень поднялась — выше Павлика всего на полголовы.
      Юлька долго и молчаливо разглядывала мальчика, а потом легко и весело рассмеялась:
      — На улице ни за что бы не узнала. Ну, здравствуй!
      У Павлика зарделись уши. Он скосил глаза в сторону и, не глядя, сунул руку лодочкой, но тут же выдернул обратно, словно обжёгся.
      — Вот и поздоровкались! — усмехнулась Юлька. — Так-то встречаешь старых друзей? Да? А помнишь, как
      И вдруг, задумчиво глянув в окно, притянула к себе Павлика и показала в поле, туда, где за стогами тянулись кустарники, прятавшие Хворостянку — маленькую извилистую речку.
      — Ой, посмотреть как хочется! Пойдём туда сходим, Павлик, а?
      Вернулись они поздно, обойдя все любимые места. Они держались за руки, изредка поглядывая друг на друга. И от смущения Павлика не осталось и следа: снова друзья, как и раньше. Об одном он мечтал теперь: с кем-нибудь подраться, защищая Юльку. Т61ько кто её тронет? Сама сдачи даст!
      Вскоре наступил учебный год. Павлик пошёл в четвёртый класс.
      Прозвенел звонок, широко открылась дверь, и в класс вошёл Антон Сергеевич, директор школы, а за ним, несмело остановившись в дверях, — Юлька. Она была в том же пла-
      тье с цветочками, коса строгим и аккуратным венком лежала вокруг головы. Глаза её с любопытством скользили по per бячьим лицам. Она увидела Павлика и слегка кивнула ему. Антон Сергеевич подождал, пока в классе стихло.
      — Ваша старая учительница Клавдия Михайловна, как вы знаете, уехала в город, к сыну, ну, а теперь у вас будет Юлия тоже Михайловна. — Антон Сергеевич улыбнулся и обнял её за плечи, отчего вся она закраснелась.
      Когда-то Юлька была его ученицей, а теперь вот сама должна учить ребят, — к этой мысли она ещё, наверно, не успела привыкнуть.
      — Пожалуйста, Юлия Михайловна, — сказал Антон Сергеевич и вышел из класса.
      И осталась Юлька, Юлия МихМловна — странно и непривычно звучало это имя — наедине с классом.
      Все сели за парты, не сел один только Павлик. Он стоял и во все глаза смотрел на новую учительницу и никак не мог взять в толк: неужели Юлька, его Юлька, старая его приятельница, будет их учить? И неужели её надо будет звать теперь не просто Юлька, а Юлия Михайловна? Ведь все ребята знают её, помнят, как она ещё бегала по деревне босая и растрёпанная, — как же она сможет учить их? А вдруг случится беда, страшная беда — ребята не станут её слушаться и она не сможет с ними слйдить?
      — Садись, — сказала ему Юлька и положила на стол толстую тетрадь. — Начнём урок.
      И урок начался.
      Впрочем, ничего страшного не произошло. Она стала одного за другим вызывать к доске. Кого просйла почитать, кого решить задачку, внимательно слушала ответы и что-то коротко записывала в тетрадь. Все так и рады были ей угодить. Видно, глаз у неё был такой: посмотрит, так сразу и хочется сделать, о чём ни попросит.
      И Павлик постепенно успокоился. Страх за Юльку прошёл, и теперь он вертелся в разные стороны и радостно по-
      глядывал на ребят: вот, мол, Юлька-то наша какая! И страсть как хотелось ему, чтобы все знали, что он, Павлик, не кто-нибудь, не простой там ученик, как все, а Юлькин сосед и старый приятель. Его ещё «Юлькин жених» называли когда-то. Эх, жаль, наверно, уже никто не помнит про это! Павлик подмигивал ребятам, кивал на учительницу, пока» зывал на себя, но никто не понимал, отчего он крутится, никому не было дела до него, — все слали ответы, словно ничего удивительного не произошло. Но Павлик Нет, он не мог успокоиться. Он жадно ловил Юлькин взгляд и нетерпеливо ждал, что она подойдёт к нему и, может быть, скажет: «А это вот Павлик Одинцов. Мы с ним большие друзья».
      Но как он ни вертелся, как ни заглядывал в глаза учительнице, она не замечала его, словно его и не было здесь, и это становилось невыносимым. Павлик уже не слушал урока и сердито сопел. Беспокойная ревность закрадывалась в мальчишеское сердце.
      И он добился своего: учительница заметила его. Она улыбнулась Павлику и вызвала к доске. Жарко краснея, он стоял у доски и не мог решить задачку, а задачка была куда уж проще. Ребята шептали, подсказывая, но он смотрел на чистые половицы, покрытые крошками мела, и ничего, ну ни капельки не соображал.
      — Ну что ж, садись на место.
      Павлик сидел, ничего не видя перед собой, и не слушал, как, брызгая мелом и объясняя, за него решал задачку его сосед по парте Колька Кожухов.
      — Это мне пара пустяков, — довольно шепнул Колька, усаживаясь рядом, а Павлик вдруг ни с того ни с сего громко хлопнул крышкой парты.
      — Ты чего мешаешь? — ткнула его в спину Зинка, сидевшая сзади.
      Павлик обернулся и ловко смазал её по шее.
      — Юлия Михайловна! — Зинка подняла руку и встала. — Павлик Одинцов по шее бьётся.
      Павлик развалился на парте и кривил в ухмылке губы.
      — Одинцов! — сказала Юлия Михайловна. — За что ты бьёшь её?
      Глаза у Павлика забегали, точно зверьки.
      — А что? — спросил он вызывающе. — У ней, может, комар на шее сидел
      — Ой, врёт он, Юлия Михайловна, никакйх комаров нет, он просто лупцуется.
      — Ну хорошо. Он больше не будет, — мягко, словно извиняясь за него, сказала учительница. — Продолжим урок.
      Но Павлика как будто завели, и он уже не мог остановиться.
      «Это она меня ещё по дружбе так. А другого бы враз выставила», — подумал он и показал Зинке кулак.
      Девочка опять подняла руку.
      — Чего тебе?
      — Одинцов стращает: как, мол, выйдем, он мне задаст
      — Ну вот что, — сказала Юлия Михайловна, подходя к спорщикам. — Ты, Зина, пересядь, пожалуйста, к Одинцову, а тебя. Кожухов, попрошу лересёсть на её место. Надеюсь, теперь вы поладите.
      И странное дело: Зинка не стала возражать — она послушно пересёла и даже покраснела от удовольствия, а Павлик, расставшись с дружком, с которым мечтал просидеть весь год, вдруг смертельно обиделся и ткнул изо всей силы свою новую соседку в бок. На этот раз Зинка почему-то даже не пикнула, а только, хихикнув, шлёпнула его по руке, словно только и ждала, чтобы их посадили вместе.
      — Опять, Одинцов? — удивилась Юлия Михайловна и чуть побледнела. — Ну что с тобой делать? Придётся тебе оставить класс.
      Павлика словно стукнули: он сидел и не верил. Может, ему показалось или он ослышался? Нет, Юлия Михайловна, быстро стуча каблучками, подошла, крепко взяла его за руку и повела из класса вон.
      Он стоял за дверью, сопел и прислушивался, но урок шёл, как обычно, как будто ничего не произошло. Все сидели за партами, не шумели, не просили за Павлика, не возмущались несправедливостью, а глядели новой учительнице в рот, потому что теперь она сама им что-то оживлённо рассказывала. Даже его лучший друг, Колька Кожухов, забыл о нём. Только одна Зинка таращила глаза на дверь. Но разве от этого легче? Он был вышвырнут, как нашкодивший щенок, и кем? Юлькой, своей соседкой, с которой так дружил! Все они, взрослые, только прикидываются, что дружат с ребятами, а на самом деле обманщики и предатели. Павлик терзался от горькой обиды.
      Пришёл Павлик домой и прямо с порога запустил ранец в угол. Подвернулся под ноги кот Кудеяр — он поддал его носком и выбросил за дверь, как мяч.
      — Ты чего разоряешься? — спросила мать, хлопотавшая у печи.
      — Нам Юльку в школу прислали. Тоже нашлась учительница! Не пойду я больше в школу.
      — Это что такое ты говоришь? Чем она тебе не угодила? Сколько училась, похвальную грамоту привезла, а тебе не нравится?
      — Да ну её!.. Я лучше в Пеструхиискую школу попрошусь.
      — Ишь чего надумал!
      — И попрошусь!
      На другой день Павлик собрал книги в ранец, отломил краюху хлеба и пошёл в Пеструхино — в шести верстах от Карповки.
      Но до Пеструхина не дошёл — застрял в лесу. Лес, прихваченный осенней позолотой, был тихий и грустный. Под ногами мягко хрустела опавшая листва, на верхушке берёзы сидел кобчик и молча следил за Павликом. Скрипнула где-то пичуга, но тут же умолкла.
      «Рти-ти-ти-ти?» — несмело спросила синичка.
      «Цвйу-цвйу!» — ответила другая.
      И на этом кончился их разговор. Лес жил предчувствием осени — всё казалось в нём теперь недолговечным и прощальным.
      Павлик бродил, охваченный неясной болью, и вглядывался в знакомые места. Вот здесь, на озере, затянутом палыми листьями, они не раз бывали с Юлькой. Там, под осокорем, есть мосточек, с которого мбжно нырнуть и не достать дна. Он не раз, желая похвастать ловкостью, прыгал в озеро и выплывал далеко от берега.
      Юлька кричала, чтобы вылезал, а потом выбирала у него из мокрого чубчика водяную сосенку и расчёсывала его своим гребнем.
      А вот и старые, обвалившиеся блиндажи, заросшие густым малинником. Здесь надо быть осторожным — до сих пор валялись неприметные в зелени мотки колючей проволоки. Сколько собирали они здесь с Юлькой малины!..
      Павлик долго бродил по
      малиннику, а когда проголодался, съел краюху, напился воды из озера и пошёл домой.
      «Раз так, — думал он, — навбвсе школу брошу и попрошусь в леспромхоз плотником или сторожем. Вон Васька Кузин в бочарной учеником работает, а что я, хуже его, что ли? Он старше меня, а я, может, посильней».
      Домой Павлик пришёл под вечер. В горнице, запахнувшись в пуховый платок, сидела Юлька. Она озабоченно осмотрела его:
      — Где пропадал?
      Павлик весь напрягся и застыл. Глаза его, холодные и злые, уткнулись в пол.
      — Не буду учиться у тебя, — буркнул он,
      Юлька подошла к нему, выпростала руку из платка и осторожно погладила голову. Павлик чуть вздрогнул и сгорбился, будто на плечи ему взвалили тяжёлый мешок.
      — Это почему же? — спросила она удивлённо. — Или думаешь, по старому знакомству всё тебе можно?
      — Не буду, — повторил Павлик и повернулся, чтобы уйти.
      — Нет, ты постой, от меня никуда не уйдёшь. — Юлька решительно и сильно повернула его к себе. — Это как же «не буду»? Что ж, Ксения из Гриднева лучше меня, что ли? Вместе кончали, тоже, в своей деревне учит ребят. Или хуже я Лиды Семидвбровой? Просилась она к себе, да места не нашлось. Это что же получится, если никто не захочет у своих учиться?..
      И пошла его ругать, и пошла — долго не могла остановиться.
      — Так вот ты, оказывается, друг какой, приятель, называется!
      — Не буду! — упрямо бубнил Павлик. — Не буду!
      Тогда Юлька обхватила вдруг горячими ладонями голову мальчика и повернула к себе лицом.
      — Что это с тобой?
      Сквозь туман Павлик увидел её глаза — большие, серые, участливые. Она притянула его к себе и тепло дохнула в нахмуренный лоб. Сердце его беспомощно и быстро заколотилось, глаза зачесались, и по щеке покатилась слеза.
      — Ах ты парень, бедовый мой парень! — дрогнувшим голосом сказала она так, как никогда ещё не говорила.
      Павлик всхлипывал, хватая воздух. А Юлька мягким платком, тёплым от её плеча, вытерла его красный, заплаканный нос, растрепала чубчик и рассмеялась:
      — Ой, мамочки, слезйщи какие! Как жучйщи!
      Неизвестно, что здесь было смешного, но смеялась она
      всё пуще и никак не могла остановиться, и в смехе этом, как льдинки весной, таяли последние остатки его обиды. А потом она успокоилась, накинула на плечи платок и покачала головой:
      — Сколько из-за тебя переволновалась. В Пеструхино звонила, мать тут вся избегалась А сейчас пришла сказать, какие уроки на дом заданы. Вот как поёшь, достанем учебники и будем заниматься.
      Сперва они вместе поели, а потом долго сидели за столом, склонившись головами, и Юлька, как давным-давно, в то время, когда Павлик ещё не ходил в школу, читала ему книжку, а потом помогала готовить уроки.
      И между прочим, попросила решить задачку, ту самую, с которой он не смог справиться в классе. И, странное дело, Павлик без всякого труда решил её.
      Видно, лето уже прошло, и всё теперь в голове укладывалось по местам.
      ДЕД ПРИЕХАЛ
      С вечера Настя принесла из арыка воды и ползала с подоткнутым подолом по углам, вывозила слякоть к порогу и скребла половицы. Потом скрипела тряпкой по оконному стеклу, ходила босая по чйсторду полу и устало улыбалась.
      в полночь пришёл Петька, сын её. Настя стирала возле пёчки бельё; откинула свисавшую прядь и посмотрела на него мутными от горячего пара глазами. Он прошёл к буфету, распахнул дверцу и разочарованно свистнул.
      — С петухами ещё приходй. Не помрёшь, так поспйшь.
      — Весёленькая жизнь!
      Петька выгреб из сахарницы всё, что там было, опрокинул в рот и, не раздеваясь, лёг в постель прямо в ботинках.
      — Снова, значит, замуж собираешься?
      Настя разогнулась над корытом и вытерла руки о подол.
      — От тебя услышишь ласковое слово. День и ночь мотаешься, чтобы копейку заработать, тебя, дармоеда, одеть-обуть
      — Ладно уж, завелась!
      Петька вытащил из кармана смятую пачку «Севера». Курил, пуская дым к потолку, ленивым постукиванием пальца стряхивал пепел на подоконник и мечтал. Мечтал о приятных и не очень ясных переменах, к которым готовилась мать. Так и заснул, позабыв раздеться
      Утром прибыл дед, Настин свёкор, Андрей Никйфорович Горшков — тот самый гость, которого ждала, убираясь в доме, Настя. Собственно, признавать ли его настоящим свёкром, Настя и сама не знала, потому что со Степаном, сыном его, не была в закбнном браке. Раньше, бывало, наезжал Степан ненадолго и снова исчезал, йзредка напоминая о себе небольшими переводами то из Сибйри, то из Заполярья. А теперь и вовсе пропал — третий год о нём ни слуху ни духу. Ну и Настя мужерд его не считала, не особенно ждала его, встречалась с разными, да всё нескладно как-то, не всерьёз — больше разговоров по соседям, чем настоящей радости. И свёкром не интересовалась. И вдруг такое: ехать ей в дом отдыха, сына не с кем оставить. Ну и написала ему: приезжайте, рдол, пожить на время. Написала безо всякой надежды, а он взял и приехал, чем сильно обрадовал: всё же дед он Петьке, а и не вйделись даже.
      2 Лены;J fjt i в Джаркуль 33
      Петька спал ещё, спрятав голову под подушку, а взрослые, перешёптываясь, заносили вещи в дом: ящик, чемодан, рыболовную сетку с завёрнутыми в неё удочками и другими снастями. Во дворе стоял мохнатый ослик с тележкой и потряхивал ушами. Настя заглянула в ящик, оставленный в сенях:
      — Ой, батя, мёду привёз
      Нравилось ей слово это — «батя», часто и со значением произносйла его, по-собачьи заглядывая старику в глаза, чем немало смущала его — не привык.
      — Как же, на пасеке жить — и без мёду. — Он покашливал и смотрел в сторону. — А у вас тут как в саду? Есть чего? Ну ладно, идй на работу, опоздаешь.
      — Проснётся Петька — за хлебом пошлёшь. И молоко пусть купит.
      Андрей Никйфорович взял у неё деньги, пересчитал и спрятал в кошелёк.
      — Идй, идй, я догляжу за всем.
      Стараясь не шуметь, дед поднял с пола одеяло, прикрыл внука и оглядел дом. Кроме старенького буфета и кровати в одной половине, дивана и тумбочки в другой, в нём ничего не было, если не считать картинок из журналов на стенах — космонавтов и спортсменов.
      «Не нажила», — подумал старик, потянул гирьку на за-сйженных мухами ходиках и вышел во двор. Там он выпряг из тележки осла и стал осматривать хозяйство, поступившее в его распоряжение на время отъезда невестки.
      Андрей Никйфорович прошёлся по саду. На четырёх сотках здесь буйно разросся чертополох, бурьян поднялся в полроста яблоням и вйшням, малйна свивалась с крапивой. Всё здесь было тощим от недогляда и запустения. Присев на старый ящик, старик вытащил кисет и закурил, обдумывая, с чего начать
      Петька проснулся часам к десяти. Смутными глазами оглядел он непривычно чистую комнату, увидел на столе
      дыню и кастрюльку, прикрытую полотенцем, протопал, потягиваясь, к столу и отрезал ножом кусок дыни.
      Со двора слышались странные звуки: жжик, жжик! Возле сарая сидел на чурбаке старик — седоусый, безбородый, в очках со стальной оправой — и точил напильником косу. Вот так муженёк!..
      Петька вытер руки о трусы и вышел во двор. Подошёл к старику и подал руку.
      — Здорово! Закурить не будет?
      Неторопливо накрутил в газетную полоску махорки, затянулся, разглядывая гостя.
      — Ты чего такой старый?
      Гость посмотрел на Петьку поверх очков:
      — Тебе что, мать не сказывала? Дед я тебе.
      — Дед? Из Токмака? А чего раньше не приезжал?
      — Надобности не было Да я к вам ненадолго. Мать — на курорт, а я тут с тобой поживу.
      — Ясно. Это чтобы, значит, глаз не спускать
      — Иди поёшь, там на столе я поставил
      — Ну, ну, шуруй, а я посплю ещё малость.
      И побрёл в дом, чтобы обдумать новость со всех сторон. Лёжа в кровати, он доел дыню, но, так и не решив, хорошо или плохо, что приехал дед, которого он никогда не видел, заснул и проспал до обеда.
      Проснувшись, увйдел ту же картину: дед возился у сарая. Правда, на этот раз он успел смастерить верстачок и ладил топором колышки.
      «Трудовой», — подумал о нём Петька и стал одеваться.
      На другой день мать уехала на Иссык-Куль, и началась у Петьки с дедом совместная жизнь. Утром Петька вставал — рядом с кроватью уже висели на спинке стула аккуратно сложенные рубашка и костюм, а дед колдовал в сенях, готовя на керосинке завтрак. Покормит внука, а сам уйдёт копаться во двор.
      Петька выкурит папиросу, посидйт, поглядывая в окош-
      ко, и пойдёт по друзьям-товарищам. Потолкается возле клуба, зайдёт в райсовет, где недолго работал курьером, заглянет на почту, где служила соседка, полистает газеты, ещё не разнесённые по адресам, и махнёт на базар.
      На базаре тоже без дела не оставался: пристроится к кому-нибудь из приятелей, и вот сидят на берегу арыка, усеянном огрызками, едят дыню и поплёвывают семечками в воду.
      Спокойная, сытая жизнь началась у Петьки. Кормил его дед хорошо: мастер чебуреки делать, манты и пельмени, борщи соображал, какие Петьке и не снйлись. Не допекал ворчнёй, не попрекал куском, как мать, не суетился, а знал себе своё место и возился во дворе, всегда занятый делом. То уедет с осликом за речку и привезёт хворосту; то с пастбища притащит навоз в корзйне, размешает с водой и шлёпает лопатой кизячные блины — целая гора их сушилась за сараем; а то уйдёт с сетками на речку и вернётся со связкой форели. Уху готовил — за уши не оттянешь. Но чаще всего возился в саду, обрезая ветки, перевязывая их верёвочками, подмазывая краской сучки. Дряхлый такой старик, а столько делать успевал — непонятно, что и откуда.
      «Не ленивый, — вежливо думал Петька, уминая борщ из кастрюльки и наблюдая в окно за дедом, который потюки-вал топором, обтёсывая досточку. — Фартовый старик, факт».
      Однако Петька вскоре утомился. Утомйлся от хорошей жйзни. Скучно стало. Тягостно было от того, что дед всегда его ждал. Придёт домой в полночь, а на столе всё расставлено, — не привык. При матери приходил, уходил когда вздумается, ей и дела нет до него, а старик всегда ждёт. В общем, стал дед раздражать его. Правильный какой-то. Вечным укором был его растрёпанной жйзни.
      Заприметил как-то Петька яблоко, висевшее у окна. Окно забито, а в сад пойти сорвать — лень, да там, как помнится, самая крапива росла. А тут руку потянуть, только стекло мешает. Каждый день любовался Петька, как наливается
      яблоко, и однажды утром понял: созрело. Солнце запуталось в ветвях, в шашки на половицах играет, а над оконной планочкой яблоко висит — тяжёлое и розовое. Подышал в стекло, облизываясь, оглядел раму — где она тут забйта? — и легонько надавил. Авось да небось, может, и обойдётся, только бы щель небольшую сделать, — да, видно, не рассчитал, рама вылетела в сад. Досадно, конечно, ничего не скажешь, да уж очень апорт духовитый, даже воздух от него сладкий вокруг. Петька вылез по пояс из окна и увидел деда. Андрей Никйфорович окапывал землю у соседней яблони. Глянул на него вскользь, покачал головой и отвернулся, а Петьке жарко стало от конфуза. Так и не довелось отведать яблока.
      И что же? Дед слова не сказал, отчего Петька даже расстроился. Как же так? Совершить такое и не только затрещины там какой не получить, а и слова худого не услышать! Может, дед и за человека его не считает?
      Вернулся Петька домой в полночь. Окно уже было вставлено и застеклено. Улёгшись в постель, он курил папироску и всё думал о стариках, какие они бывают на свете, и решил, что будет жить до шестидесяти трёх лет, но только без во-льшки и забот, чтобы всегда оставаться весёлым и здоровым. Он даже не расстроился от того, что умрёт когда-нибудь: стоит ли горевать на этот счёт, когда ребята договорились на днях махнуть на рыбалку с ночёвкой! Он докурил папироску, натянул одеяло на голову, но заснуть не мог: из сарая слышались странные звуки — будто ножом соскабливают краску с железа. Петька мучился, хотел даже встать, но не мог осилить свою лень.
      Утром, проснувшись, посмотрел в окошко: возле сарая крутился поросёнок, толкая мордой корыто. Так вот кто не давал ему заснуть! Петька стал рыскать, по карманам, ища папиросу. Всё! Конец его жизни здесь. Купил поросёнка, деньги потратил, теперь уедет — жди! Палкой его не вытуришь из дома. Ишь ты хозяйственный какой! Тихой сапой
      вселился, перестраивает всё на свой лад, решил хозяином стать
      Дождавшись, когда дед уехал на базар, Петька выскочил из дома, распахнул сарайные двери и уставился на незваного гостя.
      — Ну?
      Он ударил его ногой по ляжке, но поросёнок только мотнул хвостом, продолжая подкапывать стену. Тогда Петька схватил лопату и стал охаживать его долго и старательно, пока тот, выведенный из себя, не развернулся, оскалив клыки. Пришлось спасаться бегством.
      В полдень, проголодавшись, Петька пришёл домой. Ещё не пройдя калитку, он увидел, как у крыльца над цинковым тазом возятся утки. Может, с чужого двора забрели? Но в это время из дома вышел дед с ведром в руках. Утки устремились к нему и стали дёргать клювом за штаны. Дед вылил в
      таз мешанки и оттащил его к забору, у которого, привязанный, стоял ослик и встряхивал торбой с овсом, надетой на морду.
      Петька не стал заходить, ушёл, хлопнув калиткой, и подался к своему дружку Мухтарке. Дома он его не застал и поплёлся на базар. Там и наелся груш и слив, пробуя у торговок. Сыт не стал, но живот набил.
      Мухтарку он нашёл под мостом — ребята играли там в расшибалочку. Петька наскрёб несколько копеек в кармане, разом спустил их, проиграл ещё тридцать копеек, взятых взаймы, — страшно не везло ему после огорчений с дедом — и уныло побрёл домой.
      — Дед, у тебя копеек двадцать не найдётся? — миролюбиво спросил он. — Понимаешь, ребята в кино собираются, меня звали. Не дашь, а?
      Дед вытащил кошелёк, высыпал мелочь на ладонь, каждую монетку потрогал, пока не отобрал точно двадцать копеек. Петька, пожалев, что не пОпросйл пятьдесят, небрежно сунул деньги в карман и побежал на речку, надеясь отыграться.
      Наутро, как всегда, на спинке стула висел аккуратно расправленный костюм, а на столе стояли хлебница и чайник, укрытый ватником. Жизнь становилась невозможной
      С речки доносились удары валька — дед стирал там бельё. Даже и его, Пётькину, рубаху прихватил, а свой пиджак оставил на диване. Долго смотрел Петька на пиджак, му-чался совестью, а всё же не утерпел и обшарил карманы. И надо же — нарвался на кошелёк. Мелочь он честно не тронул, а из бумажек вытащил трёшку и осторожненько, на цыпочках, вышел из дома.
      Вечером вернулся как ни в чём не бывало. Дед подозрительно посмотрел на него, но ни о чём не спросил. Прямо-таки слабость почувствовал Петька от огорчения: чокнутый, ей-бо, чокнутый! Петька поел, прошёл в другую половину, подсел к деду на диван:
      — Закурить нема?
      Андрей Никйфорович, не глядя на внука, молча подал кисет, Петька скрутил цигарку, наклонился, чтобы прику-рить, а заодно и глянуть в глаза, но так ничего и не разглядел — одна муть стариковская, мысли закрыты, как занавеской.
      Усердия после этого случая дрд не только не убавил, а ещё пуще старался. Приходил внук из своих шатаний и каждый раз новое что-нибудь замечал: плетень не валился набок, как раньше; от калйтки к дому пролегла дорожка из бйтого кирпича; на ступеньках крылечка белели новенькие досточки. Да и сад на сад похожим стал, а не гадюшник в ьарослу X бурьяна. Не отдыхал и ослик — весь день был в работе. Дед на нём и на базар и в лесок, что на склонах гор. Вскоре появйлись вдоль палисадника кусты барбариса и смородины — дед привёз из ущелья, посадил и обложил навозом.
      Петька хмурился, слушал, как тётушка Ишимбйка, соседка, нахваливала старика:
      — Вот мать приедет, рада будет. Это вам счастье
      Хорошенькое счастье! Дачсе осёл, не только дед, не признавал Петьки. Выйдешь во двор, всё на него натыкаешься, словно не один осёл, а целая их дюжина тут жила. Однажды влез даже в сени и стал чесаться боком о дверную притолоку, другого места не мог найти.
      Долго терпел Петька от осла, нo как-то не выдержал: взял стиральный валёк, подкрался сзади и огрел его по хребту. Ослик как стоял, так и взбрыкнул задними ногами. Петька не мог припомнить: то ли от удара, то ли от испуга сва-лйлся он наземь. Так или иначе, падая, он подвернул себе руку, а поднявшись, еле ноги уволок.
      С той поры близко к ослу не подходил. Издалека бросал в него чем придётся — яблочным огрызком, обломком кирпича, — но подходйть боялся. Стало ему от скотйны во дворе просто некуда податься. Дом родной, в котором он вырос
      и худо-бедно прожил четырнадцать лет, превратился в настоящий ад
      Вскоре от матери пришло письмо. Дышало оно радостью. Писала она про горы, про озеро, большое, как море, про соседей по комнате и столовой, про завтраки и обеды, словно всё это Петьке интересно. А вперемежку слёзные просьбы слушаться деда, ни в чём не перечить, потому как очень надеется создать ему приют на старости лет, отогреть его сиротскую жизнь. Петька еле дочитал. Только одно и взволновало: написала мать, что, может, перевод есть от отца, пусть на почту сбегает, узнает и напишет ей. И добавила: если останется у них дед, то и обойдутся они без подлеца — Пётькиного батьки, значит, — который под забором подохнет, а в старости ему никто стакана воды не подаст. А на уголочке ещё приписала: она-де крепкая, сама сына прокормит, а то ведь и отца родного забыл, старость его обидел. Верно, рассчитывала, что Петька покажет деду письмо. Но он и не подумал даже, сунул в карман и побежал на почту.
      Перевода, конечно, не было. Петька огорчился, потому что надеялся деньги получить лично, по старому знакомству. Паспорта у него ещё не было, но в прошлом году три недели работал в посылочном отделении.
      На обратном пути окончательно понял: дед навовсе к ним переселился. Раньше только догадывался, а теперь из письма Тётке тате получалось. Ночевать Петька дома не захотел и остался у дружка своего Мухтарки. Не мог он с дедом под одной крышей, никак не мог.
      Явилс я лп следующий день к обеду, но есть не стал.
      — Стало быть, не будешь? — переспросил Андрей Никифорович и отнёс обед поросёнку.
      Спокойно отнёс, без сожаления. Решил, наверно, что всё теперь ему принадлежит. И поросёнок для него важнее. А что там с Петькой, где он пропадает, жив ли, здоров — наплевать. Нет, брат, со мной не пошутишь, не выйдет. Я тебе устрою весёленькую жизнь. Факт.
      Дождавшись, пока дед ушёл по своим делам, Петька вытащил из чулана самодельный дедов чемодан, поддел бляшку с замком, перерыл пожелтевшие справки, облигации, развязал грязный платок. И вдруг оттуда — звяк! — выпали медали, разные, всякие медали, даже «За отвагу». Только Петьку они не интересовали, не затем вскрывал чемодан. Среди бумаг он нашёл сберкнижку. Раскрыл её и присел от неожиданности: семьсот тридцать семь рубликов! Это значит, если на старые, семь тысяч триста семьдесят рублей. У Петьки круги в глазах пошли — он и не видывал таких денег! А на кино двадцать копеек давал — пальцы дрожали. Петька обшарил чемодан. Нет, живых денег, самых захудалых, какой-нибудь затрёпанной пятёрки, не было там и в помине.
      Петька посидел некоторое время в растерянности, сунул книжку под валик дивана, подумал — сунул туда и медали, потом, закрыв чемодан, затолкав гвозди в отверстия бляшки, отнёс его в чулан и убежал в посёлок, чувствуя некоторое облегчение от того, что спрятал книжку и медали, — пусть теперь поищет.
      Петька хотел остаться ночевать у Мухтарки, однако истерзался любопытством. Вернулся вечером домой и застал старика за столом — сидел, напялив очки на нос, читал газету. Нет, видно, ещё не спохватился. Пока Петька ел, дед вроде бы тайно поглядывал поверх газеты. Может быть, знает? Понять его трудно, Петька долго ворочался в постели и не мог заснуть, мучаясь от неведения: знает ли старик, что сберкнижки и медалей нет в чемодане?
      Утром, с головой, тяжёлой от беспокойного сна, прошёл Петька в дедову половину и пошарил под валиком — сберкнижки и медалей не было. Ясно: убрал ещё вчера. И слова не сказал!
      Петька ос:улся от обиды и бессйлия. Он понял, ясно теперь понял, что старик одолел его. Такому наказанию никто ещё Петьку не подвергал. Он с нежностью вспоминал теперь мать, её брань, затрёхцины, её слёзы и крик. Они да-
      вали ему ощущение своей силы в доме. А дед его за чело-» века не считал, вроде бы козявка какая-то, которую и замечать необязательно. Весёленькая получается у него жизнь в собственном доме, ничего не скажешь. Факт.
      Как начинать новый день, Петька не знал. Он вернулся на свою половину и долго не мог найти ботинки. Они валялись под кроватью, куда он их бросил вчера, укладываясь спать. И рубаха лежала под стулом. Ещё больще удивился он, не найдя, как обычно, приготовленного завтрака на столе. Что случилось? Неужели дед забастовал?
      Петька бухнулся в кровать. Сон — лучшее средство против. нервов, так врачи говорят. Петька знал это без всяких врачей, на собственном опыте. Но заснуть не мог оттого, что не ел. Да и какой там сон, когда только и вслушиваешься, не идёт ли дед. Нет, однако, калитка не скрипнет, дверь не хлопнет, шагов не слыхать.
      Глянул Петька на ходики — одиннадцатый час, а деда всё нет. Странно! Может, решил характер показать? Не то чтобы это ущемило как-то или расстроило Петьку, а просто сказать — не увязывалось действие с характером старика. Человек он был без нервов, а тут на тебе!
      Вставать, не дождавшись деда, не имело смысла: как же он уйдёт, не позавтракав? Непривычно как-то. И лежал он, мусоля окурок, пока не услышал утиный гвалт во дворе. Далее от сердца отлегло. Не любил он деда, а всё-таки не привык к тому, чтобы тот ни с того ни с сего исчезал.
      Петька вышел на крыльцо, потянулся и зевнул. Из сарая доносился приятный сердцу шум — наверно, утки затеяли драку из-за корма.
      — Тихо, тихо!
      Петька неспешно подошёл к сараю, распахнул двери и вовремя успел отскочить — мимо пронёсся поросёнок, а вслед за ним, хлопая крыльями, вылетели утки. Деда не было, а что там случилось — может, лиса забралась? — он так и не понял.
      Петька с полчаса, наверно, гонялся за поросёнком, лупил его черенком от лопаты, пока тот не уткнулся мордой в садовую ограду и давай рыть землю. Петька в конце концов прогнал его, но прицепились утки — они ковыляли за ним, щипали за ноги и требовали корма. Он укрылся от них в доме, но они и там настигли его, забрались в кухню и, члёкая, пили грязную воду из лоханки. Одна ухитрилась даже залезть в неё и полоскалась, заляпав весь пол грязью. Пришлось Петьке взять ведро и сбегать к колодцу за водой.
      Когда он вернулся, из соседнего двора послышался голос тётушки Ишимбйки:
      — Ты что, ослеп, что ли? Зачем скотину в мой огород пустил?
      — Какую скотину?
      — Глаза у тебя есть?
      Оказывается, дедушкин ишак преспокойно пасся на чужом огороде.
      — Что я Магомётику скажу? — кричала Ишимбйка. — Кто ему возместйт убытки?
      — Какие убытки?
      — А такие, что я об ишака Магомётову удочку сломала!
      Сйльно Пётька удивился от дёдова расчёта, который стал
      ему ясен. Значит, не по дёлу ушёл, раз оставил осла, а ре-шйл его, Петьку, испытать: как-то ты без меня проживёшь? Не сбежйшь ли? Пётька и в самом деле подумал: «Гори всё огнём, не махн:ь ли к друзьям?» — но вдруг задрожал от нестерпимого желания посрамйть старика.
      Пётька перелез чёрез ограду и запустйл в осла комом землй. Ишимбйка кричала, хлопала в ладони, как на кур — кьш1, проклятый! — но осёл усердно дёргал морковь, не обращая внимания на крики и удары землёй. Пётька выломал вётку из куста смородины, подобрался спёреди, чтобы ударить осла по нахальным глазам, но осёл повернулся задом. Тогда Пётька отбросил прут, чтобы на пугать, и опять по-явйлся спёреди, надёясь ухватить поводок. Но осёл опять повернулся задом и продолжал спокойно истреблять морковь.
      В конце концов Петьке удалось накинуть ослу на шею верёвочную петлю.
      — Что делает, что делает, разбойник! — кричала Ишим-бйка. — Остановйте его, граждане!..
      В конце концов Петьке удалось накинуть ослу на шею верёвочную петлю, и пока они вместе с соседкой волочили упрямца к калитке, вытоптали не только морковь, но и лук и огурцы.
      Очутившись за воротами, осёл спокойно пошёл за Петькой, дал себя ввести во двор и привязать к ограде. Вот шалавая скотина!..
      Скоро полдень, а Петька ещё ничего не ел. В другое время он пошёл бы к соседке, она бы накормила его, но сейчас, после погрома на огороде, об этом и помыслить нельзя. Поискал в буфете — пусто, в чулане нашёл связку сушёных грибов, мешочек с мукой, сухую палочку дрожжей и коробку с фасолью. Хотя толком не знал, что делают с дрожжами, всё же он растолок их в порошок, засыпал вместе с мукой в кастрюльку, залил водой и размешав до сметанной густоты, поставил кастрюлю на горящую керосинку.
      С полчаса Петька покорно сидел на кухне, заглядывая в кастрюлю. Всё бы хорошо, но послышался треск. Выглянул во двор — ослика нет. Глянул за калитку — и там нет. В саду! Мохнатым свойм боком он тёрся о яблоню, стряхивая вниз последние яблоки. Завидя Петьку, он развернулся тылом, принял боевую позицию и напрягся, готовый нанести удар. И Петька сдался. Руки его сами подняли яблоко с земли и подобострастно потянулись к губам, но ослик фыркнул, пошевелил ушами и снова, каналья, стал тереться о дерево. Л поросёнок, зарывшись в пыль, лежал у ограды
      Только почуяв запах горелого, Петька вспомнил, что оставил тесто на огне, бросился на кухню и чуть не задохся от дыма, валившего из кастрюли. Пришлось заливать водой.
      И в самый этот разгром пришёл Мухтарка:
      — Привет!
      Петька, сидевший на крыльце и бросавший уткам куски сырого теста, поднял на друга невесёлые глаза.
      — Что надо?
      — Что надо?! — обиделся Мухтарка. — Мы тебя ждём, а он — «что надо»! Уговор забыл?
      Петька сморщился от досады: совсем забыл, что собирались на рыбалку.
      — Компания — во! Колька Бородай, Мусалймка, Васька Аникин, Дисенбай А рыбалочка на всю ночь, с костром. Случай такой раз в жизни. Мать еле отпустйла
      — Нельзя мне! — вздохнул Петька. — Вйдишь, я на хозяйстве
      — Ты на хозяйстве? Что я слышу? Брось дурочку валять — хозяйство выдумал! А дед на что?
      Петька не ответил. Он сжал руками виски и склонился к коленям.
      — Значит, пас?
      Петька мотнул головой.
      — Ну, как знаешь, некогда мне с тобой баланду разводить.
      Петька поднялся и, не глядя приятелю в глаза, спросил:
      - — У тебя это самое, курева не найдётся?
      Мухтарка отвалил ему с десяток сигарет «Прима». Петька заикнулся насчёт рублёвки взаймы, но тот крупных денег не имел и, вздохнув, отдал ему всё, что было, — тридцать копеек.
      До закрытия магазинов Петька успел сбегать на угол и купить колбасы и хлеба. Всё это сразу съел и лёг спать раньше времени, но заснуть не мог. Ишак, вспомнив своего хозяина, вдруг заплакал. Он задыхался и выл с такой силой, будто лихие люди душили его. Вдобавок жуткий этот рёв подхватили ишаки в посёлке. Петька залез головой под по-дку, зажал и рукой. Изо всех сил старался оглохнуть, но даже подушка не спасала — ослиный плач просачивался сквозь неё задушенным рёвом, от которого не было спасения.
      Всю ночь мерещились Петьке кошмары. Поросёнок рыл яму под домом, раскачивал стену; утки прыгали в колодец, с грохотом вылетали оттуда и снова ныряли в глубину. Ишак забрался на крышу дома тётушки Ишимбйки, тёрся боком о телевизионную антенну и плакал на весь посёлок. Петька гонял от дома поросёнка, бегал за утками, пытаясь загнать их в сарай, кидал на осла верёвочную петлю, чтобы заарканить и стащить его вниз. Потом Ишимбйка с ухватом гонялась за Петькой, а он, спасаясь, забрался на крышу, столкнулся с ослом и, отступая, спрятался за телевизионную антенну
      Проснулся Петька часов в одйннадцать. Проснулся и уди-вйлся тишине. Он вышел во двор. Сарай открыт, слышатся звуки метлы. Дед!
      — Здравствуй, — сказал Петька, пяля на деда глаза.
      — Здравствуй, коли не шутишь.
      — Ты куда это пропал?
      — А ты что, соскучился?
      Петька искоса посмотрел на него — усмехается старый в усы, доволен проделкой — и ничего в ответ не сказал, только почувствовал, как тяжесть свалйлась с души, и дед не казался вредным такйм — шутйть даже может!
      Урчал поросёнок, возясь у корыта, утки строчили по тазу, осёл мйрно мотал мордой, взбрасывая торбу с овсом. И всё было, как всегда. Даже рубаху свою и брюки Петька нашёл на спйнке стула, а на столе увидел чайник, укрытый ватником. Весь вчерашний день показался ему дурным сном
      Нет, Петька не бросился на еду. Он подождал деда, искательно заглянул ему в глаза и предложил сигарету. Дед поправил очки на переносице, оглядел сигарету и спрятал в нагрудный карман пиджака. Затем, достав в чулане ручную пилу, снова вышел.во двор — у садовой ограды его дожидались наготовленные плашки. Где он был вчера? Что поделывал весь день? Об этом Петька так и не узнал.
      Плотно позавтракав, вволю наевшись горячей картишки с салом, выпив две кружки горячего компоту, Петька вспомнил о Мухтарке и решил податься на речку. Спускаясь с крыльца, по-свойски подмигнул ослу — тьфу, до чего приходилось унижаться! Но осёл, занятый торбой, не оглянулся, и Петька вышел со двора, радуясь, что снова свободен и спокойно может уйти по личным делам.
      Ребят на речке он не застал и пошёл к Мухтарке домой. Тот ещё спал. Он не стал его будртть, только поинтересовался у матери насчёт улова. Те вернулись, оказывается, пустыми, отчего у Петьки стало совсем хорошее настроение — не зря отказался пойти. Ребят он нашёл под мостом и почти весь день провёл там, играя в расшибалочку. И поразйтель-ное дело: везло ему, как никогда. Расплатился с долгами да ещё настегал около трёх рублей — прямо-таки целое богатство, учитывая бедственное состояние его финансов после отъезда мамаши. Купил он три пачки сигарет с фильтром — штука редкая у них в посёлке — и вернулся домой.
      Дед сидел, как всегда, за газетой. Петька вытащил пачку сигарет и положил перед ним на стол.
      — Бери всю, у меня есть, — сказал он добрым голосом, щясь на деда, а потом, вздохнув, стал выкладывать на стол всякую мелочь.
      — Это чего? — спросил дед.
      — Я у тебя трёшку брал Заимообразно. Тут два рубля, рубль потом отдам
      Дед отложил газету, посмотрел на Петьку поверх очков, долго так посмотрел, словно бы что-то хотел сказать, но ничего не сказал, только потеребил усы, сгрёб мелочь со стола и снова уткнулся в газету.
      — Чай пей, пока не остыл
      Петька есть-пить не хотел, однако, чтобы доставить удовольствие деду своим послушанием, налил компоту в кружку; ел и пил с великим шумом, будто проголодался. А пока суд да дело, всё поглядывал на деда, даже приподнимался,
      чтобы в газетку заглянуть: что, мол, там интерёсненькое такое? Явно хотел разговор завязать и, между прочим, о медалях расспросить, очень они теперь почему-то занимали его, но дед на эти намёки не поддавался, а продолжал себе почитывать. А когда прочитал всю газету до корки, встал и потянулся:
      — Пора и спать.
      Петька с грохотом бросился убирать со стола. Крьгшку с чайника на пол свалил, поднял её, стал обдувать, притащил из сеней веник, махал им по кухне, разнося мусор по всем углам, а дед стоял в дверях, наблюдая за внуком, за суетливыми его движениями, и глаза его, бесцветные за стёклами очков, были какие-то странные: не то доверчивые, не то усмешливые — не поймёшь.
      Ночью Петька проснулся и услышал невнятный разговор. Сперва подумал, что это дед бормочет со сна, а потом сообразил: нет, дед так много не говорит,"только мать так сыплет словами.
      — Ночь, темнотйща Батюшки, что же делать? — шептала она. — А у меня чемодан — раз, корзина — два, а тут ещё авоська. Семечек накупила дешёвых, на базар думаю снести. Сижу это я и, прямо сказать, смерти своей жду. Кто ни пройдёт, проедет, а мне чудится конец мой, сердце качается. Спасибо, Назьшка-шофёр меня узнал, а то бы и до утра не добралась
      Петька перевернулся на другой бок — после вчерней бессонной ночи не мог расклеить глаза — и снова заснул. Но, видно, ненадолго, потому что, когда опять проснулся, всё ещё было темно, взрослые не спали, о чём-то тихо беседуя. На этот раз говорил дед. Говорил сипловатым голоском, часто останавливаясь.
      — Да кури ты, чего в форточку дуть
      — Как бы малого не разбудить Он на табак чуткий у тебя.
      — Ой, Не говори! Сколько я с ""тм чое.ла, а всё без толку. Годов, поди, с девяти курить начал, батька приучил. Вместе, бывало, и курят Тьфу!..
      Что-то они ещё говорили, но совсем уже приглушённо, и сквозь сон Петька только и мог разобрать, что дед поминал фрицев, на которых поиздержался здоровьем, ругал Настю — не могла-де удержать какого-то варнака, мать о чём-то просила его, но дед возражал.
      — Безотцовщина, — просипел он и закашлялся. — Наказание это вам за грехи.
      Какое наказание? За чьи грехи?.. Петька уже ничего не соображал, потому что видел сон. Стоит дед у обрыва реки, фрицы идут на него, а он лопатой сбивает их вниз. Непонятно, откуда и что: тощий, сутулый, спокойно машет лопатой, а фрицы так и летят, так и летят На хшджакё поблёскивают медали, покачиваясь от каждого взмаха руки. Петька и себя увидел во сне. С руками, закрученными за спину, лежит он на спине осла, а рядом вышагивает дед, везёт его, чтобы наказать за чьй-то грехи, прямо к обрыву, откуда фрицев кидал. В глазах его печаль. И не только печаль, но и жалость даже. Но Петька догадывался, что это обманная печаль и обманная жалость, потому что на нём были чьи-то грехй, за которые он должен понестй наказание, и дед исполнял чью-то волю, чью-то страшную волю, перед которой никто не мог устоять.
      — А-а-а! — тихо стонал он, пытаясь высвободить руки. — А-а-а!..
      — Ты чего? Снится тебе что?
      Проснулся. Рядом мать. Она присела возле него и погладила лоб.
      — Где дед?
      — Уехал. Не захотел оставаться. Что это было меж вами? Не рассказал ничего. Может, ты обидел его?
      Петька выскочил во двор, заглянул в сарай, в сад зашёл. Всюду следы дедова пребывания: кустарники вдоль плет-
      ня, подстриженные деревья, дорожка из битого кирпича, ступеньки, прошйтые свежими досками. Но деда нет. И только по свежей кучке навоза, оставленной ослом возле калитки, вйдно, что недавно ещё дед был здесь.
      Мать навезла много всякого добра, и всё это лежало в беспорядке и вкусно пахло, но Петька сидел на чурбачке, на котором Андрей Никйфорович обтёсывал досточки, и смотрел на горы и на дорогу, уходйвшую вдаль. По ней шла л ашйна, поднимая желтоватое облако пыли, а над облаком вставало солнце, бросая в долйну длйнные тени
     
     
      СЕКРЕТНАЯ РАБОТА
     
      Бее мальчишки из Старой крепости помнили Майрам, маленькую девушку с толстой косой. Она часто торопилась куда-то, размахивая чемоданчиком. Однако с тех пор как Майрам уехала на Камни, Алик Мирзоев, её младший брат, стал рассказывать о ней самые несусветные вещи. Майрам, например, занималась спортом, за какое-то общество играла в теннис, а теперь, оказывается, она стала чемпионом по плаванию на Нефтяных Камнях. Даже среди мужчин не было никого, кто бы мог обогнать её. Разве не удивительно?
      Не проходило дня, чтобы Алик не рассказывал о ней чудеса. Если верить ему, Майрам запросто могла прыгнуть в воду с сорокаметровой нефтяной вышки, а однажды, ныряя, нечаянно угодила на проходящий танкер, и ничего — только ногу слегка вывихнула. Был случай, когда под водой лопнула труба и нефть хлынула в море. Никто не знал, что делать, Майрам нырнула, нашла в трубе дыру, закрыла её своим телом и полчаса не дышала, пока не приехали ремонтники. Алик клялся, готов был сквозь землю провалиться, если он выдумывает хоть одно словечко. О таких мелочах, как спасение людей, Алик даже рассказывать не хотел — их она вытаскивала из воды по нескольку штук в день, как
      котят. Люди там часто падают в море, что в этом удивительного? Ведь онй работают на эс-та-ка-де, узенькой такой дорожке на высоких сваях, забитых в морское дно.
      Собрав ребят в кружок, чтобы никто не подслушал, Алик шёпотом говорил:
      — Она возьмёт меня с собой
      — Куда? На Камни?
      — А куда ещё!
      — Но туда же ребят не пускают.
      — Америку открыл — не пускают! Конечно, не пускают. Вот если захочешь поехать ты, тебя не пустят, а если Май-рам захочет, она кого угодно провезёт.
      — Врёшь!
      — Я-то могу соврать, мне ничего не стоит, — признавался Алик. — Но зачем ей врать? Сказала — значит, возьмёт»
      — Кем же она там работает?
      — Работа у неё секретная, — понизив голос, сообщал Алик. — Никто точно не знает, она даже отцу не говорила
      В общем, из Алькиных намёков выходило, что Майрам ищет нефть на дне моря, где-то в новых местах, о которых никто на свете не должен знать.
      Вот какие чудеса рассказывал Алик о своей сестре. Ребята только переглядывались: верить или не верить? Во всяком случае, онй ему завидовали. Съездить на Камни каждому хотелось
      И вот однажды, ещё не было и двенадцати часов, отец Алика, Анвёр Мирзоев, закрыл фруктовую лавку, повесил над прилавком фанерную табличку «Закрыто на учёт» и ушёл домой. Люди, привыкшие покупать у него фрукты, читали таблйчку и пожимали плечами: разве уже конец месяца?
      Б тот день на улицах Старой крепости не было видно Алика Мирзоева. И это было удивительно. Крепость словно уснула. Не слышно было диких воплей, никто не гремел на самокатах, сумасшедшим клубком не носились ребята, го-
      няя футбольный мяч. А с крохотных балконов, похожих на стеклянные фонари, не неслись вслед ребятам проклятия хозяек. Просто Алик сегодня никуда не выходил. Дело в том, что приехала его сестра Майрам и в доме по этому случаю был праздник.
      У старого Анвёра было семеро детей, а Майрам — самая старшая. Но она была, конечно, и самой умной из детей Анвёра. Просто не понять, в кого она удалась такая. Во-первых, она училась в университете, и, значит, из неё наверняка выйдет большой человек; во-вторых, она уже сама себя кормила — работала на морских промыслах и получала ты-. ячу двести рублей на старые деньги. У Анвёра Мирзоева язык не поворачивался сказать — сто двадцать рублей, словно это уронило бы авторитет Майрам. Многие ли родители могут похвастаться такой дочерью?
      И вот Майрам приёхала в гости. По такому случаю можно закрыть палатку на учёт — разве у покупателей отвалятся ноги сходить за фруктами в соседний квартал?
      К Майрам льнули её маленькие сёстры и братья, за ней неотступно следил Алик. Мать, крупная, усталая жёнщина, смотрёла на свою старшую дочь и всхлипывала неизвестно отчего. Майрам была маленькая, в отца, и крепкая, как орех, сразу видно было, что любая работа ей по плечу. Она смеялась над мамой и всё норовила помочь ей. Вот и сейчас она хлопотала по хозяйству, кормила братишек и сестрёнок и совсем не чувствовала себя гостьей. Мать вытирала перёд-ником слёзы и кричала, чтобы та не вмешивалась в её дела.
      — Ну, мама, я прошу тебя, отдохни немножко. Мне же это удовольствие, пойми!
      — Как же можно, доченька? Что люди скажут? В конто вёки приёхала в гости, и тут же завалить человека работой! Всё равно не передёлаешь всего.
      В дом то и дело забегали соседские ребята, Алькины приятели, будто за книжкой, за мячом йли ещё зачём, а на самом деле — чтобы получше рассмотреть Майрам. Они, как
      овцы, пялили на неё глаза, Алик гнал их из дому, а потом, во дворе, объяснял, что Майрам всё равно ничего не расскажет, потому что подписала страшную клятву никому не рассказывать о своей секретной работе.
      В обед семья собралась за общим столом. Ребята, красивые, черноглазые, худенькие, лезли к Майрам на руки, дрались за место возле неё. Старый Анвёр поглаживал её густые волосы, уложенные, как у взрослых женщин, пучком, и удивлялся: неужели это его дочь? Даже Сурия, его жена, в молодые годы не была такой ладной.
      В глазах Майрам было что-то независимое и сильное, они излучали какой-то незнакомый свет. У девушек, выросших в тесных, грязных переулках Старой крепости, не увй-д1Ш1ь в глазах такого света. Такой свет появляется, наверно, у людей, привыкших к другим просторам. Может быть, от волн, которые плещутся вокруг, такой свет в её глазах?
      Алик молча смотрел на сестру, но не лез, подобно малышам, к ней на колени, не дрался за место. Он только упорно не сводил с неё тёмных беспокойных глаз. Он уже тайком исследовал её чемодан с вещами, который лежал в спальне. В нём были платья, туфли, кнйги, деньги, справки и сберкнижка. Он даже пересчитал деньги — сто тринадцать рублей. Заглянул в сберкнижку — триста! — и прищёлкнул языком. Это было в первый же час её приезда. А сейчас он сидел в уголке, издали наблюдал за сестрой и думал, как бы выпросить у неё денег на новый футбольный мяч. И ещё он думал: как бы сделать так, чтобы она не попадалась ребятам на глаза — ужас, как он боялся всяких ненужных разговоров. Если говорить правду, Алик даже не очень рад приезду сестры. То есть рад-то, конечно, рад, только не знает, как выкрутиться из нелепого положения.
      — Что ты на меня так смотришь, Алик? — спросила Майрам за обедом. — Ну подойди же ко мне, чего ты дичишься?
      Алик покраснел и забился в угол. Но она встала из-за
      стола, вытащила его оттуда и, как редкого зверёныша, стала рассматривать около маленького окошка, сквозь которое пробивался в тесную комнату серый свет.
      — Скажите, он подстригается у вас когда-нибудь?
      Сурия, возйвшаяся в кухне, крикнула мужу:
      — Ты же давно собираешься подстричь его! У тебя руки отсохнут, если ты приведёшь голову мальчика в порядок?
      Анвёр поскрёб жиденькие свой усы и усмехнулся.
      — Теперь все молодые люди носят такие причёски. Такие патлы теперь в большой моде. Попробуй договорись с ним, чтобы он дал себя подстричь.
      Майрам пошла в спальню, где лежал её чемодан, и принесла деньги.
      — На вот, — сказала она Алику, — возьми, пожалуйста, и сходй в парикмахерскую. Пускай сделают из тебя красивого мальчика.
      Майрам совала ему в руки три рубля, но он не брал. Он прикидывал, хватит ли этих денег на новый футбольный мяч, но всё же денег не брал. Майрам заставила взять их, Алик неловко запихал деньги в карман и подумал: Майрам добрая, только всё равно лучше бы она скорее уехала на свой Камни.
      Из кухни вышла мать, вся пропахшая жареным луком и дымом.
      — Зачем ты даёшь ему деньги? Отдай сюда деньги! Хватит на стрижку десяти копеек.
      — Мама, я прошу тебя, не трогай его. В парикмахерскую мы сходим вместе. Ты пойдёшь со мной в город?
      Только теперь, оставшись с Майрам наедине и шагая по красивым улицам города, Алик заговорил. Он, правда, ещё стеснялся сестры, но это не мешало ему расспрашивать о её новой жйзнк. Майрам всю дорогу рассказывала о людях с морских промыслов, о своей работе, и Алик всё больше и больше скучнел. Да, подвиги, о которых он рассказывал ребятам, к Майрам не имели никакого отношения.
      — А ты не спасала кого-нибудь? — с надеждой спросйл Алик. — Ну, там кто-нибудь падал, а ты
      — Зачем я буду у спасателей отнимать хлеб? — рассмеялась Майрам. — Да и йм-то делать нечего, редко кто падает.
      В парикмахерской Майрам показала сама, как надо подстричь Алика. Алик смотрел в узкое, высокое, почти до потолка, зеркало и вйдел в нём смуглого мальчика, по самый подбородок закутанного в простыню и, наверное, похожего на снежного человека, о котором он как-то читал и которого до сих пор почему-то не могли поймать. Густые клочья волос летели, как листья в бурю. Голова стала худая и маленькая, в стороны торчали огромные красные уши, обсыпанные кудерьками волос. Это был совершенно чужой мальчик, незнакомый Алику. Встреться ему такой на улице старой крепости, несдобровать пришельцу — сйльные руки Алика погуляли бы по его гладкой, как мяч, голове. Алик чуть не умер, глядя на то, что осталось от его головы. Только улыб-
      ка Майрам в зеркале за его спиной сдерживала его от того, чтобы тут же не провалиться сквозь землю.
      — Одеколончиком? — склонйлся над ним парикмахер.
      — Конечно, — сказала Майрам. — Шйпром, если можно.
      Не успел Алик закрыть глаза, как на него обрушился
      пахучий сладкий дождь, от которого он чуть не задохся. Он зажмурился, дышал сквозь зубы и упорно не хотел открывать глаза даже тогда, когда парикмахер вытер ему салфеткой голову и причесал.
      На улице Алик небрежно растрепал свой чубчик и заглядывал во все витрины и окна. Странный незнакомец — чистенький, ушастый — преследовал его по пятам.
      — Красавец! — говорила Майрам, оглядывая брата. — С таким молодым человеком одно удовольствие пройтись по улице.
      Они долго в тот день ходили по магазинам. И теперь (даже страшно посмотреть!) на руке у Алика красовались часы. Правда, часы были куплены для отца, но он-то знал, что это всё равно что их подарили ему — отец ни в чём Алику не отказывал. Ребятам накупили разных вещей — книжек с картинками, заводных автомобилей, прыгающих лягушек. Алику же, кроме футбольного мяча, — огромную и довольно нелепую кёпку-буклё в крупную горошину. Такой не было ни у одного мальчишки в Старой крепости. Он даже не решался сразу надеть её. Завидев знакомых ребят, он срывал её с головы, но, глянув в витрину на своё отражение, ещё больше терялся. Столько переживаний свалилось на него с приездом Майрам, просто спасенья не было!
      Алик нёс большую, тяжёлую сумку Майрам, битком набитую подарками для всех — для отца, для матери и для ребят.
      — Я никого не забыла? — спрашивала Майрам. — Лейлу мы не забыли? А Гюльнар? Рафика?
      — Рафик ещё маленький, — ворчал Алик, — Не хватало ещё Рафику! Он всё равно ничего не понимает.
      — Это кажется, что ничего. Он всё прекрасно понимает, только не говорит. Ты тоже начал поздно говорить. Мы даже боялись: а всё ли у тебя в порядке?
      Алика передёрнуло от её воспоминаний. Ещё, пожалуй, начнёт рассказывать, как он пачкал штанишки! Ух и память у этих женщин! Майрам ещё нёдавно нянчила свойх младших братьев и сестёр, знала их не хуже, чем мать. И то, что она была похожа на мать — и заботливостью своей, и памятливостью, — только ещё больше расстраивало Алика. Хоть бы что-то, ну хоть самую малость, было бы в ней от того героя, что он сочинйл!
      Потом онй ходили в университет. Алик сидел в коридоре, прижимая к животу толстую сумку, и уныло смотрел, как к Майрам то и дело бросались девушки. Онй обнимались, целовались, тараторили. Алик отворачивался, чтобы не смотреть на эти сцены — до чего же онй любят целоваться, протйвно! Подходили высокие, красйвые парни, смущённо здоровались, оглядывая Майрам с головы до ног.
      — Как ты выросла, Майрам!
      — Как там, в море?
      — Салют морячке Майрам!
      — Приехала сдавать, малыш?
      Майрам кивала направо, налево, отвечала одному и другому. Все её знали, все приветствовали, вокруг неё так и кипел водоворот. Подходили даже солидные профессора и доценты, вежливо здоровались за руку и неторопливо расспрашивали, как там живётся, в море, и страшно ли бывает в шторм. А молодой биолог расспрашивал, как чувствуют себя в море голуби, кошки и собаки, — он читал о том, что на промысле сейчас много домашних животных. Не нашёл ничего лучшего, как расспрашивать о кошках и собаках! Что, ему здесь не хватает, что ли, всяких тварей?
      А потом Майрам ушла в деканат, и Алик с целый час дожидался её. На него уже подозрительно косйлась вахтёрша, которая стояла в дверях и строго спрашивала у входйв-
      ших студенческие билеты. Алик посматривал на стены, увешанные портретами бородатых людей, каких-то учёных. От них так и веяло скукой. Наверно, зубрилы были, каких поискать! Через дверь, ведущую во двор, он вйдел, как студенты играют в баскетбол. Площадка, огороженная высокими проволочными щитами, была залита ярким солнцем. Игроки перекидывались мячом и ловко забрасывали его в сетку. Возле площадки появилась Майрам. Игра сразу прекратилась.
      — Майрам, к нам!
      — Нет, к нам!
      — Ой, мальчики, мне некогда!
      А сама пошла играть, да так увлеклась, что совсем забыла об Алике. Она перекатывалась по площадке, как шарик, шумела, наверно, больше всех, а в общем, играла не так уж плохо. Это Алик должен был признать, хотя большой радости игра ему не доставила.
      На пятый день Майрам, к великому облегчению Алика, уехала в море. В доме сразу исчезло оживление, наступила привычная скука. Алик снова бегал по кривым улочкам, оглашая крепость ослйными воплями, и снова сумасшедшим клубком носились ребята, гоняя новенький футбольный мяч. А с тесных балконов, похожих на стеклянные фонари, нес-лйсь вслед ребятам проклятия хозяек.
      Старая крепость, по слухам, доживала свой дни. Уже возводились на окраине города красивые новые кварталы. Кое-кто уже выезжал из крепости. Иногда можно было видеть, как по узким улочкам на плечах вытаскивали старый домашний скарб — стулья, шкафы и узлы. Всё это выносилось на широкий проспект за крепостной стеной, где поджидали грузовикй, потому что по тесным улочкам не могла бы даже пройти телега.
      Алик бегал по крепости в новенькой кёпке-буклё, огромной, как плетёная кошёлка. Он не расставался с ней даже
      в жару. Конечно, он бы забросил её подальше, но уж очень кепка шла к новеньким часам, которые блестели у него на руке. В таком вйде он выглядел старше по крайней мере лет на пять!
      «Это Майрам ему купила, — говорили женщины. — На такого лоботряса переводить деньги!»
      Как и раньше, Алик часто пропадал с ребятами в приморском парке. Он показывал в сторону моря, и странное дело: чем меньше верили ему ребята, тем упорней и отчаянней сочинял он о сестре небылйцы, приписывая ей всё, что только выдумывала его беспокойная голова. Словно враль какой-то поселился в нём и никак, ну никак не хотел ухо-дйть. Опровергнуть ребята его не моглй — ведь с Майрам по-говорить им так и не удалось. Алик же так клялся и божился, он готов был даже драться, защищая сестру. Ему так хотелось верить в то, что он сочинял!..
      Недавно ребята узнали от Алика, что вертолёт, часто летавший над морем к Нефтяным Камням и обратно, возит по разным делам не кого-нибудь, а Майрам. И, взяв с ребят великую клятву молчания, он рассказал, что на дне моря роется тайная скважина, не скважина, а целая улица длиною в тысячу километров, и что будто бы уже спускали людей в скафандрах в эту скважину, и что, наверно, Майрам тоже была там. Эта новость была настолько ошеломляющей, что заколебались даже самые стойкие. И так вот, сочиняя, Алик постепенно и сам начал верить в свой сказки — и в тайные перелёты Майрам, и в скважину на дне моря, и вэ всё другое. Разве это не могло быть? Ведь это так было похоже на правду!
      Прошло немало времени с тех пор, как уехала Майрам. У Алика снова отросли волосы, голова приобрела привычные размеры.
      — Анвёр, — кричала мать, — посмотри, что делается у него с головой! Остриг бы этому бездельнику волосы. Приедет Майрам, что она скажет?
      — Сейчас так модно, — говорил Анвёр. — Все молодые люди носят такие причёски.
      — Вот приедет Майрам, она с тобой поговорит!
      Имя Майрам часто произносилось в доме. Её вспоминали, когда надо было кого-то из ребят пристыдить. Именем её даже угрожали друг другу. Но чаще всего, предпринимая что-то, спривали: как бы это понравилось Майрам?
      Как-то в соседний кинотеатр привезли новую картину.
      — Ты не видел ничего? — спросили у Алика ребята.
      — Нет, а что?
      — Разве ты не был в кино?
      — А что, что такое?
      — Ой, он не видел ничего! Там же про вашу Майрам показывают!
      Ребята, уже посмотревшие картину, бегали за Аликом и предательски перемигивались. Он убежал от них в лавку к отцу, сидел на ящиках с фруктами, даже не хотел попробовать липкий инжир, который очень любил, всё в нём сжалось и похолодело в предчувствии разоблачения.
      Наконец всё же он не вытерпел, взял у отца тридцать копеек и пошёл в кино. Билет он купил самый дешёвый, но забился в последний ряд. Никем не видимый, он смотрел в зал: нет ли знакомых ребят. Потом свет погас, замерцал экран и зашелестели на экране волны. И море, бурное, клокочущее море, вьшмхескиналось из экрана, докатываясь до последнего ряда, где сидел замерший от тойслйвого ожидания Алик.
      Как во сне, мелькали на экране люди. Автомашины бегали по эстакадам, словно по натянутым канатам. Сновали катера возле причалов. Била из скважины густая чёрная нефть. И люди вели себя, как дети: мазали щёки нефтью, смеялись и отчего-то плакали. По эстакаде гуляли парни и девушки, совсем как по улице. Какой-то чудак из окошка второго этажа ловил в море рыбу.
      Но где же Майрам? Неужели ребята обманули Алика?
      Что-то знакомое мелькнуло ня экране. Правда, рядом не было волн. Молодые рабочие сидели в читальне и занимались, а у книжных полок стояла Майрам, выдавая читателям книги. Потом она наплыла на экран, стала огромной и во всё лицо улыбнулась ему, Алику, а диктор за экраном объявил, что нефтяники в свободное время занимаются в читальне, учатся без отрыва от работы. И на этом кончился киножурнал, и дальше шла картина.
      Вся семья Мирзоевых, кроме самых маленьких, перебы--вала в тот вечер в кино. После кино к ним набились соседки.
      — Словно в гостях у дочки побывала! — Сурия всё ещё не могла успокоиться и вытирала платочком глаза.
      — Разве можно дочь, почти невесту, отпускать куда-то в море? — говорили соседки.
      — В конце концов, там тоже можно жить, — отвечала Сурия. — В комнатах у них довольно уютно. Кто не видел, тот может сходить в кино и посмотреть.
      — Да, она у вас всегда была самостоятельной.
      — И не говорите, — соглашалась Сурия. — Разве я была такой в молодости? И вообще, что мы знали раньше? Нынче молодёжь другая, ей всё надо испытать.
      — Конечно, сейчас молодёжь другая, — вставлял своё слово Анвёр. — Вот растёт наш Алик. Я не говорю, что мальчик без недостатков, все мы были такие. Но разве он захочет в лавочке торговать фруктами, когда вырастет? В семье у моего отца было десять человек — о какой учёбе могла идти речь? Вот и меня бог детьми не обидел. Конечно, нелегко нам с Суриёй — разные нехватки и всё такое, но дочери мы всё же сможем дать образование. Даст бог, кто-нибудь ещё пойдёт по её стопам
      Алик лежал на печке, зарывшись в груду одеял, и вздыхал. Все рассказы его полетели прахом, ребята теперь будут потешаться над ним.-Ну и пусть! Ну и пусть смеются, а всё равно работа у неё не простая! Библиотекарь — да, но где?! Алик сбросил с себя одеяла и стал прислушиваться к раа-
      говорам в комнате. Глупо, конечно, всё, что он сочинял, но ведь Майрам ни в чём не виновата, она и в самом деле молодец. Разве стали бы её хвалить взрослые, если бы это было не так? А если она подвигов не совершила, то просто, наверно, случая не было. Представься ей только случай, ещё никто не знает, что бы она могла сделать. Нет, что там ни говори, а замечательная у него сестрёнка! Зря, что ли, снимали её в кино? Кто ещё из ребят Старой крепости может похвастаться своей сестрой, братом или там ещё кем угодно, кого бы снимали в кино? И Алик совсем успокоился.
      Что там отец говорит о нём? О каких .это его недостатках? Алик не очень ясно понимал, какие у него недостатки. Но, конечно, Алик в палатке с фруктами сидеть не будет, это всякому ясно. А если кто-нибудь пойдёт по стопам Май-рам, так это, наверно, он, Алик, хотя учиться он и не очень любит. Но раз без этого нельзя, так что же, он постарается
      Было ещё далеко до ночи, и можно было погонять по улочкам Старой крепости. Он слез с печки, высунулся из окна и сдержанно г.€Чвопйл, подражая ослу, — сигнал, который хорошо знали ребята. Значит, все соседские мальчишки вь1Йдут сейчас из домов и они ещё хорошенько набегаются, пока в Старую крепость совсем не придёт ночь
     
     
      ТАНЯ
     
      Вот уже несколько дней как Таня с отцом приехали в горный посёлок и живут в гостинице. Отец с утра уезжает по делам, и Таня остаётся одна. Она никого ещё не знает здесь и от скуки бегает на автобусную станцию, сидит на скамейке и смотрит по сторонам. Здесь толпятся люди, не только взрослые, но и дети, и можно подумать, что Таня дожидается автобуса.
      Подходит автобус, и все исчезают в нём. Таня остаётся на станции одна, дожидаясь следующего автобуса и новых
      пассажиров. Никто не успевает присмотреться к худенькой, бледной девочке з панамке, и она тихонько сидит на скамеечке и ёжится от прохладного ветра, который дует снизу, от маленькой шумлйвой речушки, быстро бегущей среди камней.
      На станции интересно. Когда автобус уходит и площадь становится пустой, Таня смотрит на другую сторону, где стоит стеклянный павильон: там продают пиво и чебуреки. Только пиво продают внутри, а чебуреки прямо на улице. Усатый мужчина в белом халате выбегает из павильона с кастрюлей сырых чебуреков, опрокидывает их в котёл на маленькой круглой печке и через пять минут — чебуреки готовы! — здесь же их и продаёт. Острый запах лука, перца и жареного мяса несётся через всю площадь и щекочет ноздри. Вкусно! У Тани даже слюнки текут, но к местной пище она ещё не привыкла.
      Недалеко от автобусной станции — базар. Самое интересное на базаре — ослики. Впряжённые в тележки, они понуро стоят у ворот — большеголовые, терпеливые и печальные. Таня, когда шла мимо, подышала одному из них в ухо, погладила мохнатый бок, но ослик тряхнул ушами и передёрнулся — не хотел, видно, чтобы ему мешали думать.
      Тане боязно в этом посёлке, окружённом горами, на вершинах которых сверкает снег. Кажется удивйтельным: здесь лето, а там, наверху, снег и зима. Иногда совсем низко проплывает облако; оно сперва закрывает вершину, потом сползает со склона, проглатывает башенку на станции и уплывает, пристраиваясь к другим облакам. Когда облака закрывают солнце, сразу начинает дуть холодный ветер, и тогда Тане кажется, что она летит на ковре-самолёте: над головой бежит нёбо, внизу шумит речка, ветер обжимает Тане платье и холодит коленки и шею.
      И ещё Тане нравится мост над речкой. Он как бы висит в воздухе. Хорошо бы постоять на мосту и посмотреть вниз, на бегущую речку!
      Таня уже знает в посёлке главную улицу, знает, что на ней находится почта, аптека, парикмахерская, магазин готового платья. Но свернуть с главной улицы в переулок она не решается: а вдруг не найдёт дороги к гостинице, где она живёт с отцом?
      Часам к двенадцати становится душно. От солнца не спасают ни панамка, ни ветерок с реки. От жаркого запаха чебуреков кружится голова. Можно спуститься к реке, но грохот воды пугает.
      Люди толпятся у автобусов, Таня устала и видит всех в каком-то полусне
      Она бы давно ушла, если бы не двое мальчишек. Босые, по пояс голые — один в трусах, другой в штанах на тесёмке, — оба грязные, растрёпанные, бойкие, они и раньше мелькали перед ней. То исчезали в чебуречной, выскакивали оттуда, что-то жуя на ходу; то бежали к реке, затевали возню, прыгали с камня на камень, обливали друг друга водой; а то, не обсохнув, летели к автобусу и с хохотом, крича и толкаясь, лезли в очередь.
      В конце концов они и в самом деле пробились в автобус, уселись один другому на" колени и показывали в окошко язык пассажирам, не поспевшим к отправке.
      Автобус укатил, а Таня сидела и думала: насовсем они уехали или скоро вернутся? Мальчишки были какие-то дикие, опасные. Лучше бы ей не думать о них и вернуться в гостиницу, но она не уходит и неотвязно думает: приедут они обратно или нет? Мальчишки, наверно, самые отчаянные люди в посёлке и самые счастливые. Они такие весёлые, здоровые и сильные, они ничего на свете не боятся. И Таня, худенькая, болезненная, всем здесь чужая, завидует им.
      Жарко стало невмоготу. Таня наконец решается спуститься по обрыву к реке. Покачиваясь от слабости, она осторожно переступает с камня на камень. Ноги дрожат. Гул реки, нестрашный с площади, чем ниже, тем всё более грозен. Таня спускается медленно, часто останавливается и отдыхает. Река ревёт, как пойманный зверь, выбрасывает длинные пенистые языки. Таня садится поодаль и смотрит на реку. До неё долетают брызги — прохладные, колючие и приятные в такую жару.
      В это время к стоянке подходит автобус. Первыми из него вываливаются мальчишки. Таня рада: приехали! Из автобуса несутся крики и ругань. Мальчишки хохочут и гримасничают, пока автобус не наполняется людьми и снова не уходит.
      Площадь пустеет. Теперь на их спектакль смотреть некому, и мальчишки бегут к реке. Прыгая по камням, они летят прямо на Таню, останавливаются перед ней, таращат глаза от любопытства. Лбы их морщатся от умственного усилия: кто эта девчонка? Откуда здесь? Что бы такое учудить с ней?
      Таня боится шевельнуться. Они стоят друг против друга недолго, каких-нибудь три секунды, но этого достаточно, чтобы рассмотреть мальчишек. Один из них курносый и конопатый, а другой смуглый и черноволосый, с узенькими глазами, блестящими и хитрыми, как у лисы. Сразу видно: он главный разбойник, а тот, конопатый, у него в подручных.
      Таня оглядывается. На автобусной станции — люди, но звать их на помощь бесполезно — всё равно не услышат в грохоте реки. Она переводит взгляд с одного на другого, но зря ищет пощады у страшных разбойников здешних мест. Они переглядываются и усмехаются. И тогда, в отчаянии, она идёт прямо на мальчишек, и те, растерявшись от неожиданности, дают ей спокойно пройти. Правильно, Таня, молодец! Так и надо, чего их бояться! Если бы Таня и дальше спокойно пошла, ничего бы не случилось. Но зачем же она бросилась бежать?
      Эта её ошибка сразу возвращает разбойникам смелость. Они устремляются за ней, сдёргивают панамку, прыгают и рычат. Таня мечется, но мальчишки всюду загораживают ей дорогу, будто их не двое, а целая сотня.
      и тогда, задохнувшись от страха, Таня бежит навстречу автобусу, свернувшему с моста. Она бежит, видя перед собой продолговатое синее тело с тупой, добродушной, глазастой мордой. Автобус надвигается на неё и только в последнее мгновение с яростным скрежетом останавливается. А девочка спотыкается и падает на мостовую
      К толпе, обступившей девочку, подбегает долговязый человек в соломенной шляпе. Он расталкивает всех, опускается возле девочки на колени, а потом поднимается, держа её на руках, и люди расступаются перед ним. Тёмной струйкой стекает пот с его виска, на худой шее дёргается выпуклый кадык — то ли он ругается, то ли сдерживает рыдания.
      Толпа на площади рассеивается, автобус подкатывает к остановке, а мальчишки пробираются садами, с испугом наблюдая за мужчиной в соломенной шляпе и девочкой, пока те не скрываются в гостинице.
      в тот же день Таню навещает доктор. Он говорит, что у девочки шок и ей нужен покой. Он делает ей перевязку — аккуратную такую, по самые брови, шапочку на голове.
      — Слыхал, что сказал доктор? Покой! А какой ей тут покой, в гостинице? Разве ей тут будет покой? Ладно, я за ней сама посмотрю.
      Это тётушка Айгерим, гостиничный администратор. Она ругает за что-то отца, даже кричит на него, а к вечеру забирает девочку к себе, в свой флигелёк, который находится в гостиничном дворе, за оградой, обсаженной густой акацией.
      Таня всю ночь бредит, зовёт отца. Айгерим меняет компрессы, гладит тонкую горячую руку девочки и что-то ласково бормочет, мешая русские слова с казахскими. Когда девочка успокаивается, Айгерим на цыпочках отходит, гасит свет и, вздыхая, укладывается на узком диване у окна.
      А в гостинице всю ночь не спит отец. Он выходит на крыльцо, кит, бродит по двору, поглядывая на окошко во флигеле, и когда в нём зажигается свет, стоит не дыша за акацией. Отходит, когда свет гаснет.
      Наутро Таня чувствует себя лучше, и Айгерим, грузная Айгерим, то и дело бегает из гостиницы во флигелёк, возится на кухне: готовит разные вкусные блюда, потому что, слава богу, есть кого кормить. Илья сидит на диване, сложив руки на коленях, смотрит на дочку. Она лежит на широкой хозяйкиной постели в стеклянном фонарике, отгороженном от гостиной старой выцветшей занавеской.
      — Что, делать тебе нечего? — ворчит на него Айгерим. — Иди по своим делам, мы без помощников обойдёмся
      Илья виновато улыбается — заботы на чужих людей свалил, покряхтывает для порядка, приносит воды (хоть какая-то помощь) и уезжает в район.
      Вот узкё с неделю как он ездит по окрестным посёлкам, ищет работу и дом для покупки. Он и механик, и слесарь, и шофёр — в общем, мастер на все руки, да только не нахо-
      дит пока того, что хочется: то рабоха есть, зато дом не по цене, то дом подходящий, но работы по специальности нет.
      Приезжает он расстроенный, заходит во флигель. Таня всё ещё лежит в постели, но не скучает: раскатывает на до-щёчке тесто, помогает Айгерим готовить на завтра обед.
      — Ну, как вы тут? — спрашивает он.
      — За нас не волнуйся, мы всегда себе дело найдём.
      Илья усмехается, курит, толкует о том о сём и уходит к себе в гостиницу. Айгерим не тяготит её новая забота, с девочкой она отдыхает. Любит она влезать в жизнь временных постояльцев. Кому постирает, кого-то выручает хлебом или чаем, а кому даст добрый совет, да вот беда: привяжется к человеку, а его и нет — уедет. Много их носится по стране, нигде не задерживается летучий народ, а тут ей бог послал прочных постояльцев, да и полюбила она девчонку.
      В следующий раз возвращается Илья дня через три, заходит во флигелёк и засиживается допоздна. Таня почти выздоровела, дома её нет.
      — Бегает где-то. Что ты всё в окошко смотришь? — ворчит Айгерим. — У тебя свой дела, у неё — свой
      А Илья не может успокоиться. Про змей там разных, про скорпионов расспрашивает: не водятся ли, дескать, в здешних местах?
      — Что тебе здесь, зверинец какой? — возмущается Айгерим. — Мало ли что где водится! Из-за этого девчонке бегать нельзя? В горах у нас волки есть, так что из этого?
      Илья стыдится пустой своей мнительности и переводит разговор на другое — жалуется на маету, на то, что расплываются деньги, вспоминает заполярный город, откуда приехал, покойницу жену.
      — Вторая она у меня. Первая-то с сыном в войну под бомбёжку попала. А эта вышла за меня замуж совсем девчонкой. Думал, куда я ей, старый пень, а вышло вйдишь как: сам её похоронил. — И, оглядевшись, словно Таня могла быть поблйзости и слышать его, добавляет тихо: — Доч-
      ка, видать, в мать уродилась — слабая. Витаминов нет в организме. А какие витамины на Севере? Вот и решили сюда податься.
      Таня пришла в полночь, пластырь на лбу красуется, да ещё стоит, негодная, в дверях, аукает кому-то, а ей в ответ тоже кто-то аукает. Замечает отца и, не очень смущаясь, раздевается, хватает яблоко со стола и прыгает в постель. Видно, много ей Айгерим позволяет, большую волю даёт. Илья хочет дочку отчитать, да неловко при хозяйке.
      В следующий раз он опять возвращается из района ни с чем. Только и успокаивается, увидев Таню в постели. Лицо её покрыто тёплым загаром, она поправилась, глаза живо поблёскивают — видно, хорошо ей здесь.
      Илья долго отказывается от предложения Айгерим поужинать, но всё же садится. Ест много и конфузится. Айгерим словно и не замечает его жадности в еде, всё подклады-вает. Поев, Илья закуривает и начинает бередить себя печальными разговорами. Время идёт к сентябрю, надо записывать дочку в школу, а они всё ещё как на вокзале. И не легче от того, что в гостинице немало таких же искателей счастья, как и он, — переселенцев, сезонников, приехавших из разных концов страны.
      — Дёрнул нечистый счастья у вас тут искать, — вздыхает он. — А где оно есть? Где оно есть, это счастье, я тебя спрашиваю?
      Таня спит в своём фонарике, а он всё рассказывает о своих странствиях, о войне, унёсшей первую его семью, о коротком счастье с Марусей. Она, Маруся, словно бы чуяла, что недолго проживёт: когда в больнице лежала, просила его. как умрёт, отвезти дочку к теплу. И вот они приехали, а толку что?
      — Мотаюсь по свету, словно воздушный шарик. Куда его унесёт?
      Айгерим сочувственно качает головой, удивляясь сложным его переживаниям, и не перестаёт всё время чего-то делать: со стола убирает, посуду моет, потом сверяет какие-то счета, а закончив с бумагами, начинает распускать старую кофту.
      Илья сидйт и не торопится уходить, потогду что жизнь у него большая и надо о ней кому-то рассказать.
      — Ты, Илья, идй-ка лучше спать, — говорит наконец Айгеригд и зевает. — Утро вечера мудренее. При Тане не рассказывай о своём горе. Зачем ребёнку знать? У тебя своя жизнь, у неё — своя. Много девочке надо? Покушать и погулять. А учёба начнётся — в школу пойдёт. Слава богу, у нас школа тоже есть. Иди, идй-ка лучше спать
      Он уже был у двери, когда она сказала:
      — Посмотришь завтра самовар у меня. Ребята приходй-ли, просйли утйль, а я прогнала — жалко отдавать
      Хоть и самоуправно говорит, однако не мудрит, не хит-рит, и Илья уходит от неё успокоенный. Что-то есть в этой женщине, в её округлом, плоском и немолодом уже лице, усеянном добрыми морщ,йнками-крёстиками, в её неторопливой хозяйственности, даже в настырности, с какой она влезает в жизнь свойх постояльцев, — что-то есть в этом такое, что рассеивает страхи и делает их пустячными.
      Илья долго ещё сидйт на крылечке гостйницы и курит. Над ним пошумливают листвой тополя, где-то лают собаки. По соседней улице проносятся машйны — гул их стремительно влетает в ночной посёлок и отлетает. С громыхающим треском проносится мотоциклйст с прильнувшей к его спине фигуркой, и ограды в зарослях смородины и малйны, кругляши булыжников окатывает тёплым светом фар. Мотоцикл уносится, оставляя после себя терпкий, чесночный душок бензина, и посёлок опять тонет в безмолвии и темноте. Илья глядйт, как гаснут огонькй в домах, и думает о том, что живут же люди как люди, семьи собираются под крышей, сидят за столом, а как ночь, спать ложатся на свойх кроватях, а он как на вокзале: вышел на платформу, скоро поезд уйдёт. А куда уйдёт и где будет последняя остановка?
      Илья проходит коридором во двор и смотрит на светящееся окошко флигеля, за которым мелькает силуэт хозяйки. Его, вйдишь, спать погнала, а сагда ещё возится чего-то. Не знает он, как отблагодарить её за хлопоты, которые она взяла на себя, удивляется доброму сердцу Айгеригд и думает о великом назначении женщины и о важности её на земле. Кто она такая, Айгерим, что за человек? Женщина она грамотная, раньше, говорят, работала в райсовете. А вот какие у неё заботы, какая жизнь у неё — хорошая, плохая? В первый раз думает об этогд Илья
      Утром добыл в авторегдонтной мастерской паяльную лампу, посмотрел самовар — бросовый совсёгд, сагдое ему место на свалке. «Лучше я ей новый куплю», — думает Илья. Однако руки сами увлеклись — истосковались по работе. Руки у него огромные, узловатые, но вещи держат нежно, точно хрупкое стекло. Пока накладывает заплату, во двор набивается ребятня.
      — Танькин папа, — показывают на него.
      Подходит старушка и машет руками на ребят:
      — Идите отсюда! Нечего вам тут!
      — Да пусть стоят, — говорит Илья.
      Но старушка недарогд старается. Отогнав ребят, она приглашает его к себе домой посгдотрёть швейную машинку. Но прежде справляется, дорого ли возьгдёт за ремонт.
      — Чего о цене раньше врёгдени говорить? Зайду, посмотрю, — обещает он. — Может, тагд и делов никакйх нет.
      Как-то Илью попросили наладить в совхозе электроводокачку. Вернулся в посёлок вёчерогд под выходной, зашёл во флйгель, а Таня уже спит в своёгд фонарике. Айгерим не дала будйть её, только приоткрыла полог. Осторожно коснулся он тугих косичек, перевязанных лёнточкой, погладил смуглую щёку дочки и вздохнул. «Налилась-то как!» — подумал он и заметил пёстрое платьице на спйнке стула. Почесал висок, припомхшая, откуда бы оно, но, так и не припомнив, ушёл спать — устал он, навозившись с водокачкой.
      Утром Илья встал пораньше, сходил на базар, накупил разных разностей — и Тане и Айгерим. Возвращаясь с покупками, он услышал около гостиницы странные звуки — вроде бы шакалы воют. Огляделся, видит: двое мальчишек — приличные мальчики, отмытые, приодетые, в сандалиях и носочках. Однако голосят так, что хоть уши затыкай. Илья прошёл через гостиницу во двор и увидел Таню, в незнакомом пёстром платье; приставив руки ко рту, она тоже верещит нечеловёчьим голосом.
      С ума, что ли, сошли?
      Таня подлетела к отцу, вырвала авоську. Илья подумал — помочь нестй, а она выгребла дыню — и на улицу.
      Оставив покупки на кухне, Илья заторопился из дома. Очень ему интересно, что дочка с дыней будет делать. Вы шел он, а Таня с мальчйшками уже далеко — к реке бегут.
      Пока он гнался за ними, под сердцем стало горячо, он устал и побрёл шагом, а на автобусной станции присел на скамейку и увидел ребят, бежавших по откосу к реке. Что это они делают? Ай да друзья! Илья не поверил глазам. Мальчишки вцепйлись в дыню, тащат её в разные стороны, плюются и даже лягаются ногами. Хотел Илья встать и спу-стйться вниз, чтобы вложить мальчишкам ума, но вдруг Танька, с интересом наблюдавшая за их вознёй, тихая дочка его, не обидевшая в жизни даже комара, стукнула по голове сперва рыжего, а потогд другого, чернявенького, с глазами, блестящими и хйтрыми, как у лисы. Мальчишки сразу успокоились и только нетерпелйво сопели, глядя, как Таня, вытащив из-за пазухи перочйнный нож (этого ещё не хватало!), делит дыню на части. А когда поели, стали обливать друг друга водой, и Таня с нйми. Совершенно мокрые, они побежали к мосту, прыгая с камня на камень. Вскарабкались по насыпи под нижние балки моста и стали вйснуть на них и прыгать вниз, чуть не в самую воду. И Таня, болезненная его дочка, не отставала от мальчишек, тоже висла на балках и тоже прыгала вниз. А ведь машины поверху идут!
      и Таня не отставала от мальчишек, тоже вйсла на балках и прыгала вниз.
      Неизвестно, сколько бы онй прыгали так, но тут на стоянку прибыл автобус. Ребята кинулись в толпу пассажиров и стали проталкиваться к дверям безо всякой очереди.
      — Безобразие! — кричали пассажйры, а кто-то даже вспомнил нехорошим словом родйтелей.
      Илья подошёл к автобусу, чтобы угомонйть разбойников, но ребята уже были внутри, двери захлопнулись, и автобус, взревев, уплыл, мягко покачиваясь, как на волнах.
      — Ничего, скоро другой придёт, — успокоил его пассажир, не поспевший к посадке.
      Но Илья не стал его слушать и спустйлся под мост, отдохнул немного, смочил голову водой. По мосту проехал грузовик, вниз посыпался песок, а от грохота заложйло уши. «Будет вам лупцовка, а тебе, дочка, достанется больше всех», — устало подумал Илья и не торопясь поднялся по насыпи. Пассажйра, который успокаивал его, уже не было — уехал. Илья долго ещё сидел на станции и смотрел, как однй уезжают, другие приезжают. Смотрел на них и дал о том, что всю жизнь люди куда-то торопятся, стареют и умирают, а дети растут, и у них своя большая жизнь впереди. Вспоминал своё детство в деревне, небольшой пруд и лужайку, казавшиеся ему целым миром, и думал, что, наверно, эта долина в горах и эти снежные вершйны, до которых рукой подать, и эта малая речка, грохочущая на весь посёлок, и станут для Тани тем большйм мйром, что были для н&гб когда-то пруд и лужайка в далёком и небогатом его детстве. И ещё он думал, что пора ему где-то осесть, девочке скоро в школу, и, может быть, здесь ей будет неплохо, потому что есть у неё уже друзья, а когда и как появились онй, за хлопотами он и не заметил.
      День, наверное, будет жарким. Ещё утро, но уже начинает одолевать духота,. Сейчас хорошо бы, пожалуй, выпить пивка. У стеклянного павильона толпится народ, и буфетчик в белом халате с закатанными рукавагди бегает из павильона к печке с подносом сырых чебуреков.
      — Эй, ходи сюда! — кричит он, заметив в толпе Илью. — Что тебя всё никак не найдёшь, прячешься, как скромная -девушка?
      Илья думает, что это относится к кому-то в очереди, но все люди оборачиваются к нему. Только всё равно он ничего не понимает и удивляется, откуда знает его этот угрюмый усатый буфетчик. Люди расступаются, давая ему пройти, и никто не выражает неудовольствия, что кого-то пускают без очереди.
      — Рахима! — кричит буфетчик в глубь павильона. — Налей, пожалуйста, пйва и подай человеку.
      Илья смотрит на него и улыбается, ожидая объяснения, но буфетчик заворачивает ему в бумагу два чебурека и машет рукой, торопясь в павильон за новой порцией сырых чебуреков.
      — Как будешь свободный, заходй. Испортилась кофеварка, посмотри, что там такое, а?..
      Посёлок небольшой, и об Илье идёт молва, что вот-де приехал мастер, который всё может. И вся очередь с уважением смотрит на него, потому что, наверно, они тоже что-то слыхали о нём как о мастере, а мастер всякому может пригодиться.
      Пахнет жареным луком, перцем и дымом, и вся долина пахнет луком, словно это большая кухня под открытым нёбом, и все люди здесь в непонятном Илье родстве, в котором, кажется, и ему с дочкой нашлось своё маленькое местечко
     
     
      КЫМБАТ — ЭТО ЗНАЧИТ «ДОРОГАЯ»
     
      Когда Кымбат было полгода, она упала из люльки. Под лопаткой вырос маленький горб, покривйлась спина, и ножки, худые и тонкие, как плети, не держали её лёгкого тела. В два года она ещ,ё не умела ходить.
      Но несчастье не тронуло её души. Это была приветливая
      лопотунья с чёрным чубиком над большим лбом, с бледного лица её не сходила улыбка. Плакать она не умела — так, слегка скривится и удивлённо загдоргает, но стоило показать ей палец или игрушку, почмокать или погладить по голове, как глаза её снова счастливо сверкали.
      Кымбат — по-казахски «дорогая». Девочку любили в семье, две старухи ходили за ней, сагд дед Нурлан, суровый и замкнутый старик, проходя мимо, топорщил тонкие усы и пальцами делал смешные рожки. Он нащупывал горбик под платьем и качал головой:
      — Ай, ай, Кымбат!..
      Изредка приезжала мать. Она жила с отцом в совхозе и работала на ветеринарногд пункте. Отец, тракторист, дома почтй не бывал. Старик Нурлан со старухами и внуками жил на маленького стане в степи, у озера Журшалы, и пас совхозных коней.
      Но больше других любил девочку её десятилетний брат Бакйр, стройный, сильный мальчик с раскосыми глазами. Сестрёнка вызывала в нёгд щемящую жалость. В нём было столько здоровья, что он не знал, куда его девать. Он умёл скакать на коне, без устали бегать, плавать и драться с мальчишками, а она только и могла, что лежать и смотреть. Вся жизнь её была сосредоточена в глазах, такйх большйх и не по-дётски внигдательных. Если бы только выправить ей спину, наполнить сйлой ноги, вместе ездили бы в табун, бегали в посёлок и вместе охотились бы в степи на сусликов!
      Лётом у Бакйра было гдного забот. Он гонял совхозных овец на водопой, с дёдом ёздил в табун, пас конёй и всякий раз, возвращаясь догдой, привозйл сестрёнке подарок: то живого суслика, то витой рог, сброшенный старым бараном, то камышовую трость с бархатной чёрной головкой.
      Мальчик соорудил Кымбат тележку из старой корзйны и катал на хромогд угрюмом баране, жйвшем в сарае. Он придёрживал барана и сгдотрёл, как круглеют от ужаса глаза сестры. И всё же она просила покатать ещё и ещё.
      у девочки было отважное сердце, и Бакйр с грустью думал, что из неё уже никогда не выйдет лихого джигита.
      Часто, взяв сестрёнку на руки, он носил её к озеру. Лёжа на кошме, девочка смотрела на уток, которые плескались в воде, махала рукой на гусей, ковылявших мимо.
      Однажды из посёлка на озеро приехали ребята. Один из них, увйдев девочку, присел на корточки и крикнул:
      — Ой, смотрите, горбатка!
      Может, он не хотел обйдеть её, но Бакйр подлетел к нему и ударил в лицо. Оба онй покатйлись к берегу и очутились в воде. Паренёк, хлебнув воды, убежал, а когда Бакйр с горящими от гнева глазами подошёл к сестрёнке, Кымбат, испугавшись за мальчика, кажется, впервые отчаянно заплакала.
      Осенью Кымбат стало хуже. Она слабо покашливала, реже смеялась, а иногда вдруг с недетским выражением смотрела в одну точку, словно задумывалась о своей судьбе.
      в степи уже задували холодные ветры, нёбо застилалось тяжёлыми тучами, коней перегоняли на дальние пастбища, а овцы уже не так охотно бежали к озеру, — сбившись в тесную тёплую кучу, они отдыхали на лужайке.
      Чего только не делал Бакйр, чтобы развлечь сестру! Он мастерил ей дудочки из камыша, катал из овечьей шерсти упругие мячики, пускал на нйточке жуков, но девочка ко всему была безучастна: она не сводила с брата своих грустных, внимательных глаз и казалась маленьким зашибленным зверьком, который не в сйлах убежать.
      Бакйр отчаянно старался развеселить её: на четвереньках, припадая на ногу и блея, изображал барана, разными голосами кричал за целое куриное стадо во главе с горластым петухогд и нередко добивался своего — Кымбат забывалась в тихом и лёгком смехе. Но смех её почти всегда прерывался слабым и долгигд кашлем. Девочка багровела, лоб становился влажным, а глаза закатывались, покрываясь мутной плёнкой. И Бакйру казалось тогда, что она вот-вот перестанет дышать и навсегда закроет свой глаза. Но капсель проходил, глаза оживали, наливались блеском, она высовывала худые ручонки из ватного, сшитого из лоскутьев одеяла и тянулась к брату. Он брал её прозрачные, мягкие пальцы э свой жёсткие мальчйшечьи ладони и осторожно их пожимал. *
      Старухи лечйли её домашними средствами: натирали тело какйми-то мазягди, пойли настоем из степных трав, — но ничто не помогало.
      Однажды девочке стало совсем плохо. Из совхоза на ма-шйне приехали мать и отец и привезлй с собою врача Анну Петровну. Старухи засуетились на кухне, готовя угощение, но она попросйла воды и помыла руки. Комната наполнилась острым запахом йода и спйрта. Мальчик сидел в углу на ковре и с жадным любопытством смотрел, как Анна Петровна кипятйла шприц. Он смотрел на неё, как на волшебницу. Он ждал чуда. Вот сейчас, казалось ему, она возьмёт
      Кымбат на руки, поколдует над ней, и девочка сама спрыгнет на пол и побежит ножками по ковру. Сердце его тревожно и радостно колотилось.
      Из соседней когднаты принесли девочку, и тогда все вместе повернулись вдруг к Бакйру.
      — Подй, сынок, погуляй, — сказала мать и дала ему свою телогрейку. — Смотри, ветер в степи
      Мальчик рывком накинул ватник, хлопнул дверью и затопал ногами, делая вид, что уходит, а потом на цыпочках подкрался к освещённому окну и спрятался в тенй.
      Старшие с вытянутыгди и бессгдысленными лицами смотрели, как Анна Петровна выслушивает Кымбат. Она переворачивала её со спины на живот, девочка свойми большйми чёрными глазами доверчиво смотрела на женщину. Врач щ,упала её тельце, та ёжилась и смеялась. Потом девочку положйли на подушки, горкой лежавшие прямо на полу, врач склонйлась над/ней, и Бакйр за её спиной больше ничего уже не вйдел. Вскоре верхнюю подушку вгдёсте с укрытой девочкой унеслй в соседнюю комнату, а взрослые окружйли врача и тупо смотрели ей в рот. Анна Петровна что-то объясняла им. Дед Нурлан согласно кивал в ответ и теребйл свою седую острую бородку.
      — Моя давно знала! Кымбат не жилец на свете. Не жилец.
      Это сказал дед, а может, Бакйру показалось так по его губам.
      И никто не плакал. Все спокойно говорили, кивали головой и покорно, как овцы, вздыхали. И только вздрогнули, когда кто-то за окном щ,ёлкнул кнутом. Старик прильнул к стеклу, расплющил нос и бороду, но ничего не увйдел. Тогда он вышел из догда, ветер сорвал с головы пёстрый платок, он что-то хрипло прокричал в темноту и погрозйл кулакогд.
      Мальчик, задыхаясь, охлёстывал в это время коня и скакал в степь.
      Да, Кымбат умрёт. Все знают это, и все мирятся с этим,
      как с неизбежным. Он скакал по чёрной степи, сырой ветер хлестал его по лицу, далеко разносился топот копыт. Он пролетел вдоль озера. Справа замерцала вода, резким порывом прошумел камьпц. Где же правда, думал он? Все на свете живут, а Кымбат должна умереть. Он ненавидел взрослых — мать и отца, врача, дедушку, старух. Он ненавидел всех на свете за то, что они не могут ничего сделать. Неужели эти большие, сильные, умные люди, которым он так верил, не смогут спасти маленькую, беспомощную Кымбат? Их овечья покорность разрывала сердце, он плакал от стыда за них. Как он хотел сейчас быть врачом! Он наверняка бы что-нибудь придумал, чтобы спасти Кымбат. Вот подождйте, дайте только BbipacTH, и он обязательно сделает так, чтобы маленькие никогда-никогда не умирали. Но до этого сколько же ещё ждать и ждать, а сейчас погибала его добрая сестрёнка, дорогая Кымбат.
      Мальчик глушил горе в бешеной езде, скакал, как призрак, мимо редких огней посёлка, носился по степи до тех пор, пока не загонял коня. А потом он забылся в копне беспамятным сном.
      Проснулся он под утро. Конь стоял рядом, выдёргивая из копны солому.
      Мимо с гулом, далеко разносившимся по степи, пролетела машина. Острыми глазами Бакйр успел заметить за рулём отца. Рядом с ним, запрокинув голову набок, спала Анна Петровна.
      Вот и всё. Мальчик подождал, пока не утихнет гул, сел на коня и поскакал домой.
      Занималось ясное утро. Длинная тень маленького всадника на коне, извиваясь, бежала по степй. Ветер вздымал волны ковыля
      Мальчик тихо подъехал к задней стене сарая и придержал коня. Из кухни, примыкавшей к сараю, неслась обычная возня — старухи гремели посудой, кудахтали куры, блеял хромой баран.
      Бакйр привязал коня, завернул за угол дома и остано-вйлся: в тележке, вынесенной на воздух, лежала Кымбат и щурилась на солнце. Она шевелила руками и смотрела на пальчики, как на смешных зверьков. Но вот она увидела брата, вся просияла и потянулась к нему. Он подбежал к ней, упал на колени и, осторожно подтянув одеяло, прикрыл девочку, чтобы свежий воздух не холодил ей открытую шейку.
      Серые тучи уходили за горизонт, оставляя в холодном синем нёбе дымные узкие полосы. В камышах закипала жизнь, над озером низко носились утки, а с откоса весело мчалась к воде овечья отара, мчалась стремительной серой лавйной
     
     
      БЕГСТВО КУАНТАЯ
     
      Ранней весной, когда стаял снег и влажная земля запахла горечью полыни, из интерната сбежал Куантай. На ноги подняли всех ребят, обыскали посёлок, но беглеца нигде не нашли. Приятель Куантая, Васька Гармаш, видно, что-то знал, но упорно молчал. Ждали мальчика три дня. Запрягли интернатского коня Мигая, и директор школы Борис Иванович Чухров уехал в степь, за тридцать вёрст, к Кадыру, деду Куантая, который пас совхозный табун.
      К небольшой заимке над озером (саманный дом и два сарая) Чухров подъехал после полудня. Он оставил Мигая на берегу и поднялся к дому. В дверях стоял худой старик с острым лицом и седыми кошачьими усами.
      — Заходи, гость будешь, — сказал Кадыр, подавая жёсткую ладонь.
      Чухров, первый год живший на целине, много слышал о Кадыре, гербе гражданской войны, но видел его впервые. Так вот он какой, Кадыр! С любопытством оглядел он комнаты дома. Ему казалось, он увидит старую казахскую юрту, устланную кошмой, тёмную и душную, но комнаты имё-
      ли современный вид: в углу стояла швейная машина, на тумбочке — радиоприёмник, с портрета на стене смотрел молодой казах с чёрными строгими глазами. Только одно по старинке — не было стульев. На полу лежали разноцветные рваные ковры, а в соседней комнате — вместо кровати лоскутные одеяла и подушки, сложенные почти до потолка. Две старые женщины и девочка испуганно смотрели на вошедшего.
      Кадыр снял сапоги, в одних носках прошёл к стене и опустился на ковёр, скрестив ноги.
      — Садись, — сказал Кадыр и прищурил глаз, выразительно глянув на одну из женщин.
      Она тут же поднялась и принесла самовар и чашки. Чайной ложечкой плеснула в чашки сливок, из самовара добавила кипятку и подвинула Чухрову и Кадыру.
      Чухров прилёг на бок — так было удобнее, — намазал на пресную лепёшку масла и отхлебнул из чашки. На него выжидающе смотрели женщины.
      — Плохая нынче охота, плохая, — сказал Кадыр, полагая, наверно, что Чухров приехал на охоту. — Пей. Будь гость.
      - — Куантай у вас?
      Женщины переглянулись.
      — Зачем твоя Куантай? — спросил Кадыр, откусывая сахар и блеснув при этом золотым зубом.
      «Странное дело — зачем Куантай!» — в раздражении думал Чухров. Какому-то шалопаю захотелось порезвиться в степи, а он гони, трясись в таратайке, мотайся, ищи беглеца, словно дел других у директора нет!
      Чухров говорил и всё больше раздражался. Разве не для ребят старается государство, тратит огромные средства на интернаты и школы? И разве порядок для ребят не один? Казалось, все были в сговоре против него: и ушастый Куантай, вечно пропадавший в школьной конюшне, и старый Кадыр с его непроницаемо сонным взглядом узких глаз, и рав-
      нодушно услужливые старухи, и даже пятилетияя девочка, не сводившая с него круглых любопытных глаз. «Тёмные люди, — думал он. — Живут в степи, как во времена Чингисхана, пасут табуны и, верно, ни к чему им школы и знания »
      — Так, — невозмутимо сказал старик, отставляя недопитую чашку. — Куантай сказал: учёба кончилась, показал отметка. Не может Куантай врать. Не может. Ты что-то путаешь, директор.
      Чухрову так и не удалось убедить старика.
      — Нет, — решительно отвёл рукой старик, словно мысли такой не допускал, — Куантай учёным будет, большой голова. Неправда говоришь.
      — Ну что ж, поедем к нему, — обиделся Чухров, — пускай расскажет сам Куантай.
      Всю дорогу Чухров, непривычный к верховой езде, то нагонял Кадыра, то снова отставал. Кадыр жаловался на болезни — желудок, печень, голову, — но странно не соответствовала жалобам его молодцеватая посадка на коне. Он свешивался с него, жестикулировал и весь был обращён к своему спутнику, словно не на коне, а за столом вёл мирную беседу. А Чухров, в страшном напряжении, с закостеневшим телом, только и думал о том, как бы удержаться, как бы не упасть, и клял себя за то, что согласился поехать верхом и оставил Мигая с бричкой на озере.
      А Кадыр не умолкал. Да, распахали целину, а что же делать скотоводам? Нет, он не о себе говорит, на его век хватит степей и здесь. Он родился здесь и прожил семьдесят четыре года. Там, вдали, — вйдишь, где стоит геодезическая вышка? — там похоронены его отец, мать и брат. Ему много не надо. Если бы он захотел, он мог бы уехать в город, сыновья давно зовут его. Но что ему в городе? Он родился в степи и умрёт в степи. И никто после него не останется в степи. И Куантай выучится на учёного и уедет в город. Куантай — большой голова, умный голова, ему в степи делать нё-
      чего. Говорят, в городе шерсть искусственную придумали и она греет не хуже овечьей, скоро овцы не нужны будут. Да и кони к чему, когда столько машин появилось в степи? Только, может, для кумыса оставят кобылиц. Будь он помоложе, он ушёл бы в Тургайские степи, но что поделаешь, когда болят желудок, печень, голова, а дома внуки и больные старухи? И Кадыр жаловался на директора совхоза, который мало платит, а маленькой пенсии только и хватает что на табак.
      Чухров понимал, что Кадыр преувеличивает, и его раздражение проходило — всё же было жаль старика, одного из последних жителей на степном клочке, который всё теснее сжимался кольцом распаханной целины.
      На затянутом дымкой горизонте резко выделялись неподвижные силуэты коней с опоенными головами. Их было много, весь горизонт был в конях. Где-то в центре высился чёрный всадник. И конь и всадник, напряжённо вытянув головы, повернулись к двум наездникам, которые приближались к табуну. Но вот чёрный всадник взмахнул рукой, и конь устремился навстречу. Это был Куантай.
      Как он был хорош, Куантай, крепкий, стройный мальчишка, слившийся с конём, а конь не бежал, а летел над землёй, точно стрела, пущенная из лука.
      Куантай увидел Чухрова и придержал коня. Глаза его сверкали вызывающе и виновато. Кадыр быстро заговорил с ним по-казахски, и Куантай низко опустил голову.
      — Почему ты не в школе? — спросил Чухров.
      Куантай ещё ниже опустил голову. Кадыр заговорил быстро-быстро и гневно. Он замахнулся кнутом. Чухров поднял руку и подался вперёд, но опоздал. Удар пришёлся по спине внука. Мальчик даже не вздрогнул. Он открыто глянул деду в глаза. Кадыр ещё раз вытянул его по спине.
      Чухров, конечно, сам не посмел бы руку поднять на ученика, но Гфо себя подумал: «Поделом!» Мальчишка был непонятен Чухрову: верно, что-то в нём было от горячего коня,
      нервно косившего глазом на кнут старика, от зацветающей шири степной, с которой трудно было совладать непривычной к просторам городской душе.
      «Эх ты, трава степная, колючая, — думал Чухров, глядя на мальчика. — Что тебе мой увещеванья и что тебе кнут!» Куантай же молчал. Он молчал, а с лица его не сходило вызывающее и виноватое выражение. И тогда Кадыр по-стариковски бессильно опустил руку, губы его скривила печальная усмешка.
      Обратно они ехали вместе, и старик жаловался на внука. Мальчик не хочет учиться, он хочет пасти коней. Но жизнь меняется. Надо смотреть вперёд, а не назад. Конечно, ему, Кадыру, приятно, когда с ним внук, сильный и умный мальчик. Из него выйдет отличный табунщик, он и сейчас не уступит взрослым. Но на что ему степь, когда всюду машины? Они распашут всю целину, и негде будет пасти коней. Так зачем забивать себе голову овцами и конями? Ему надо думать о машинах. Куантай большой голова, умный голова, умеет часы разобрать и собрать, мотоцикл водит, он не пойдёт за дедом, как баран. Кадыру скоро помирать, а мальчику ещё долго жить, и надо смотреть вперёд, а не назад. Времена Магомета кончились, детям нужна новая мудрость — пускай они учатся в школе и верят всему, что им там говорят.
      Куантай слушал деда и сбоку смотрел на Чухрова. Ах, если бы знал Борис Иванович, как трудно всю зиму учиться, сидеть в школе и ждать, ждать, когда расцветёт степь! А знал ли он, какой замечательный у него дед, какой это сильный, лихой и смелый джигит? Сам дед не расскажет, как он воевал, как гонял басмачей, как защищал молодую Советскую власть. Стёрлись в памяти минувшие дела, большая жизнь прошла, много в ней новых забот. Да и не такой он, Кадыр, чтобы хвастать прошлым своим, тыкать им людям в глаза. Но люди помнят, кое-что знает и внук Куантай. А ты, директор, о старике ни разу не спросил. Ты не замё-
      тил, Борис Иванович, чей портрет вискт на стене в доме у деда? Это дядя Куантая, погибший в последний год войны, единственный из сыновей Кадыра, который оставался с ним в степи. А ведь дядя был джигит, знаменитый в республике джигит, и Куантай хочет быть таким же, как дядя, таким же, как дед. Разве знает Борис Иванович, какую радость доставляет он старику своими приездами, как тоскует старик по внуку? В семье не осталось ни одного мужчины, и только он один, Куантай, ему сейчас опора и поддержка. И разве мсжно усидеть за партой, когда расцветает степь, а в табуне появляется столько дел? Нет, пускай дед ругает его, пускай поколотит, а он всё равно убежит, когда степь позовёт.
      Так думал Куантай, так хотел он сказать Чухрову, но он молчал, не смея вмешиваться в разговор взрослых.
      Куантай один из многих в интернате, мало чем отличавшийся от других, здесь, в степи, на коне, рядом с дедом, вдруг резко и сйльно открылся Чухрову особенным своим степным существом. Так вот он какой, Куантай! Даже степь, недолгая в наступающем своём цветении, была бы сейчас неполна и не так хороша без этого скуластого мальчишки, без этого умного, горячего коня, так бережно державшего на себе маленького и властного седока.
      Чухров слушал причитания Кадыра, ловил взгляды Куантая, взгляды, полные внимания и недетской печали, и начинал думать, что, может, неправда, большая неправда была в словах старика о том, что степь уходит и что это закон. И мысли Чухрова, молодого директора школы, уже шли по новому руслу: кто знает, может, ничего худого нет в том, что мальчишку тянет в степь, к деду и коням? Разве степь и кони так уж не нужны казахам? И разве плохо школьникам весною, когда недолгой красотой полыхает степь, отрываться от учения и уезжать на время в совхозные табуны? Нет, Борис, не всё ты ещё понимаешь, не грех потолковать тебе с умными людьми.
      Куантай летел, почти припадая телам к земле.
      А Кадыр уже виновато смотрел на внука, из-под припухших век поглядывал на директора. Молодой человек, наверно, думает: ай, как нехорошо — старый человек, а бьёт внука, как палач какой-нибудь. Он прикрыл от стыда глаза и молчал. И Куантаю было жалко деда. Он натянул поводья и бросил коня вскачь, и степь полетела под копыта коня.
      Вдруг мальчишка завалился на бок, чудом держась в стременах. Он летел, почти припадая телом к земле, нырнул вниз и сорвал стебелёк ковыля. И снова прямо сидел на коне. Пригнувшись, он раскачивался вправо и влево, набирая скорость, и совсем немного времени прошло, а он уже превратился в точку на горизонте. Это был прирождённый джигит, и старый Кадыр смотрел из-под ладони, в глазах у него загорелись озорные огоньки. Он прищёлкнул языком и оглянулся на спутника:
      — А?
      Чухров смеялся. Старый казах восторженно, как ребёнок, смотрел на внука, золотой зуб сверкал во рту, придавая лицу добродушно-хищное выражение. Куантай — большой джигит, умный голова. Старик привстал на стременах, и конь, словно поджидая знака, легко полетел вперёд. А Чухров, уже не чуя себя от усталости, мчался за ним и думал, что вот хорошо он сделал, приехав сюда, — теперь он чуточку лучше понимал и старика и внука и всё больше привязывался к земле, которая ещё недавно казалась такой чужой и далёкой
     
     
      ИНОСТРАНЕЦ ИКРАМОВ
     
      Эдик Икрамов не раз бывал в аэропорту, толкался средй пассажиров, торчал у касс, подолгу стоял и смотрел, как движется из багажного отделения широкая лента конвеиера с тюками и чемоданами. Он знал в лицо многих лётчиков и стюардесс, не раз помогал буфетчику подносить ящики с бутылками фруктовой воды. Его, наверно, принимали здесь за
      сына или родственника кого-то из работников аэропорта, никому даже в голову не приходило остановить его и спросить, что он тут делает. Он был здесь почти своим человеком и хорошо знал все ходы и выходы, и поэтому, наверное, с ним произошла эта странная и нелепая история
      Началось с того, что в аэропорт с ним увязался Мурат Султанов. Ничем особенным удивить приятеля Эдик не мог, но ему важно было показать, что он здесь свой человек, что его здесь знают и что, если он захочет, он может даже сесть в самолёт. Да, именно так — сесть в самолёт! По его словам, ему здесь всё разрешалось, его знал даже водитель самоходной тележки, подвозивший пассажиров к самолёту.
      Короче говоря, Эдика подвела обычная мальчишеская слабость — хвастовство.
      — Ты здесь постой, а мне надо помочь этим людям. Видишь, это иностранные туристы, надо им показать, как и что. Самолётов много, иди знай, в какой садиться!
      Эдик кивнул проходившему мимо лётчику, тот удивлённо поднял брови, но всё же кивнул в ответ.
      — Знакомый, — сказал Эдик. — Валерка Смирнов. Обещал меня взять в рейс. Ну ладно, некогда мне — ты подожди, вот посажу людей и вернусь.
      И он затесался в группу иностранных туристов. Когда они вышли из зала аэропорта, Эдик вместе с ними направился к маленькому открытому автобусу и сел возле водителя.
      Мурат не верил своим глазам. Он видел, как пассажиры сошлй с автобуса, видел, как они стали подниматься по трапу в самолёт, но как исчез в самолёте Эдик, он так и не понял. Оказывается, его приятелю здесь действительно всё дозволено. Мурат изнемогал от зависти и не мог дождаться, когда Эдик наконец выйдет из самолёта, чтобы доказать ему свою преданность и заверить, что таких друзей, как он, Мурат, у него не было, нет и не будет. Это просто здорово, что у него есть такой всесильный друг, как Эдик Икрамов!
      к самолёту подъехала машина, зацепила трап и оттащила в сторону. Закрылась круглая дверца самолёта, а Эдик почему-то не вышел. Мурат смотрел на самолёт, вытаращ;ив таза, и не понимал, что происходит. Ему всё ещё казалось, что в последнюю минуту дверца откроется и Эдика высадят из самолёта, и, может быть, чтобы снова не подгонять трап, спустят на верёвке или сбросят, как кошку, — с Эдиком ничего не случится, падал и не с такой высоты. Но дверца не открылась, никто Эдика не сбросил. Самолёт загудел, задрожали крылья, трава под ним зашевелйлась, как живая, пропеллеры от быстрого вращения превратились в прозрачные круги. Взревев, самолёт вырулил на бетонную взлётную дорожку и, постепенно набирая скорость, помчался к краю поля, отделился от земли и поплыл, полого поднимаясь в высоту
      С жалкой улыбкой бродил Мурат возле касс и стоек регистрации, думая, что Эдик проделал какой-то фокус и что сейчас он выйдет из какой-нибудь комнаты, которых было много здесь, подмигнёт и расхохочется:
      — Что, здорово я тебя разыграл?
      Но постепенно Мурат понял: Эдика нет. Ведь он же уле--ёл на самом деле! Неизвестно куда и зачем, но улетел. Доигрался! Что будет дальше, Мурат не мог представить. Может быть, лётчик взял его с собою в рейс? Это было бы хорошо, но в это мало верилось. Ну а, может быть, этот хитрец незаметно отстал от пассажйров, тайком пробрался в город и сейчас преспокойно сидит себе дома, посмеиваясь над Муратом? Эх, простофиля, разве ты не знаешь Эдика и штучки, на которые он способен? Мурат влез в первый же автобус и вскоре поднимался на третий этаж дома, где жил Эдик. Минут пять он держал палец на кнопке звонка, пока из квартиры напротив не высунулась соседка.
      — Тебе что надо? Не видишь, нет никого!
      Теперь Мурату окончательно стало ясно, что Эдик улетел. Просто вот так — сел и улетел, потому что у него знакомых чуть не весь аэропорт, все с ним здороваются, как со свойм человеком. Мурат позавйдовал: с таким характером, с такйм умением заводить знакомства нигде не пропадёшь!
      На всякий случай Мурат решйл, что если его спросят об Эдике, он скажет, что ничего не знает и ничего не вйдел. В конце концов, какое ему дело до того, где пропадает Эдик, — он не наниглался следить за ним!
      Теперь мы расскажем, что произошло с Эдиком, потому, что рассказ всё-таки о нём, а не о Мурате. Не будем гадать, как и почему ему удалось пройти в самолёт, главное, что он действйтельно там оказался и сам удивйлся, что его не задержали и не выставили, как зайца. В первые минуты он, конечно, растерялся и не знал, как себя вести, но, заметив, что никто не обращает на него внимания, принимая его за обыкновенного пассажира, понемногу успокоился. К тому же он рассудил, что если будет суетр1ться, озираясь по сторонам, как воришка, йли, не дай бог, вздумает заплакать, то сразу выдаст себя — и тогда неизвестно вообще, что с ним сделают. О том, чтобы плакать, не могло быть речи, не таков был Эдик. Он взял себя в руки и с вйдом человека, который не раз летал в самолёте, уселся на свободное место — оно оказалось рядом с толстым мужчйной в клетчатом пиджаке и кожаной шляпе с короткими полями. Это был японец, а может быть, кореец, впрочем, с такйм же успехом он мог сойти за малайца йли ин-донезййца, потому что для Эдика окй были все на одно лицо. Он решйл узнать об этом потом, а пока стал беззаботно рассматривать салон самолёта. В таком комфортабельном самолёте он никогда не летал, а если сказать правду, то и вообще в самолёте оказался впервые. Некоторые из пасса-жйров расхаживали между рядами кресел, поэтому он подумал, что ничего не случится, если он тоже погуляет. Он встал и сразу же хотел пройтй в кабину — наверно, там кто-нибудь из лётчиков, которых он вйдел в аэропорту. Интерьс-но посидеть с нйми рядышком и посмотреть, как онй управ-
      ляют самолётом. По путй в кабйну он, однако, задержался в комнатке, где находился буфет — стюардесса открывала бутылки с фруктовой водой и накладывала на поднос конфеты.
      Эдик знал, что в самолёте бесплатно раздают конфеты, и поспешйл обратно. Он уселся в кресле, привязал себя ремнём и стал ждать. Женщина в длинном чёрном платье и красным кружочком на лбу и мужчина в белой чалме переговаривались на незнакомом языке. Онй поглядывали на Эдика. Эдик исподтишка присматривался к ним — нет, ни о чём не догадываются. Приехали в нашу страну как тури-сты, чтобы посмотреть, как живут наши люди. Вот и на Эдика смотрят как на советского ребёнка. Эдик стал им улыбаться. Онй тоже стали улыбаться.
      — Окёй, — сказал Эдик.
      — Окёй, окёй! — закивали иностранцы.
      На этом разговор и кончился. К ним приближалась стю-ардёсса. Она продвигалась мёжду рядами и балансйровала подносом, будто шла по канату. Она склонялась к одному ряду, потом к другому, и пассажйры, любуясь ею — очень красйвая, привётливая и добрая дёвушка, — не стесняясь, брали конфёты. Эдик приподнялся и внимательно следил за подносом. Он прикидывал, не разберут ли конфёты, пока очередь дойдёт до него. Но брали не больше двух-трёх кон-фёт, что показалось Эдику странным. Пока дёвушка приближалась, волнёние его нарастало. Когда же она склонилась с подносом над их рядом, он так растерялся, что предоставил сперва взять конфёты своему толстому сосёду. Но сосёд, чудак, отказался. Тогда, набравшись храбрости, Эдик по-грузйл пальцы в конфёты, взял полную горсть, но, подумав, что взял, наверно, слйшком много, чуточку пальцы разжал, а когда снова сжал их в кулак, всего только две конфётки мёжду ними и застряли. Дёвушка проплыла дальше, и Эдик очень огорчйлся, что не взял больше. Сняв бумажку, он положйл конфёту в рот. Душистая, кисленькая,
      она оказалась такой вкусной; что он вместо того, чтобы сосать её, неожиданно лроглотйл. Со второй конфетой он был осторожней — положйл под язык, как таблетку. И она лежала там, будто он забыл о ней, только она сама напоминала о себе, потому что становилась всё меньше и меньше. Эдик решил проверить, что от неё осталось — вытащил её, тоненькую, прозрачную, как стёклышко, и показал соседу. Сосед одобрительно покивал головой. Он сам был когда-то мальчишкой и помнил, наверно, какое это счастье, когда конфета потихонечку тает во рту. Очень симпатичный попался сосед!
      — Можно мне к окошку? — спросил Эдик, показывая на кресло, которое оставалось свободным.
      — Ее, ее, — кивнул сосед и помог ему перебраться.
      Надо сказать, что в первые минуты после посадки Эдик
      был настолько поглощён мыслью о том, чтобы его не разоблачили и не выставили вон, что он совершенно не заметил, как самолёт поднялся с аэродрома и набрал высоту. Эти очень важные моменты в жизни каждого начинающего авиа-пассажйра проскочйли мймо его внимания. И вот теперь он решил наверстать упущенное. Внизу, совсем крохотные, расстилались сады, виноградники, пруды и арыки, а рядом, рукой подать, невесомые, покачивались сияющие на солнце облака. Страшно подумать, до чего же земля далеко внизу, и удивительно, что самолёт не падает и онй спокойно летят на такой высоте, не боясь за свою жизнь. Впрочем, это не совсем правда, что Эдик не боялся, — он поглядывал на вьющиеся змейками речки, на тонкие, как паутйнка, шоссейные дороги, и сердце замирало от страха. Он знал, что ничего не случйтся, но всё же невольно представлял, как падает с высоты — летйт к земле, кувыркаясь, раскинув руки и ноги. И поэтому земля казалась ему чужой и неласковой, но зато блйзкими, родными были сейчас все, кто находился в самолёте, — пассажиры, стюардессы и лётчики, сидевшие в кабине и спокойно управлявшие самолётом.
      Эдик засмотрелся на крыло — оно покачивалось и сверкало на солнце. Навстречу плыло облачко. То ли самолёт поднялся, то ли облачко опустйлось вниз, но оно поплыло под самолёт, и Эдик увидел на нём скользящую тень и понял, что это от самолёта. Он был так потрясён своим открытием, что не смог удержаться, повернулся к соседу и стал показывать в окошко, но облачко осталось далеко позади. Навстречу летели новые облака, похожие на диковинных птиц и рыб.
      От долгого сидения на одном месте Эдик устал. Он осторожно пробрался в проход и стал прогуливаться по ковровой дорожке. Пассажиры дремали, разговаривали, читали журналы йли просто так сидели, глядя перед собой. Из служебного помещения вышла стюардесса Таня — как она себя назвала, — объявйла высоту, температуру воздуха, а потом повторила то же самое на английском языке. Эдик стоял перед ней, смотрел ей в рот и следил за тем, как она произносит английские слова. Теперь, когда он знал, о чём она скажет, он легко понимал англййские слова, которые за лето, казалось, совсем уже забыл. Он, наверно, чём-то понравился Тане, потому что она погладила его по голове, и он, ободрённый, увязался за нею в буфет. Там другая стюардесса раскладывала на подносе тарелочки с рисом и сосисками, а в чашки разливала бульон.
      — Симпатйчный мальчйшка, — сказала Таня.
      — Наверно, проголодался. Ишь как жадно смотрит. Можешь разносить
      Эдик бросился к своему месту, разбудил соседа и кивнул на Таню, которая вышла с подносом, уставленным едой. Сосед оживился, вытащил из чехла на спйнке переднего сиденья гладкую дощечку и приладил её на подлокотниках. Эдик соорудил такой же столик и с нетерпением стал смотреть на пассажиров впереди, которые уже приступили к еде. Наконец очередь дошла и до Эдика. Он вытащил из бульона крутое яйцо, бульон выпил сразу, отдельно съел яйцо и
      только потом съел хлеб. Сосиски с рисом он ел, запивая компотом.
      Когда убрали подносы, он решйл заняться иностранным языком. Сосед его всё равно зря терял время, а у него можно было кое-чему поучйться. И, кстати, выяснить, кто же он — японец, малаец или индонезиец. Эдик повернулся к соседу, но тот уже похрапывал. Может, разбудить? Эдик как бы невзначай задел его, чтобы определить, крепко ли он спит. У соседа на миг блеснули в щёлках чёрные глаза, но тут же снова закрылись. Совсем, бедняга, расклеился. Пускай уж тогда спит, а Эдик пока подышит свежим воздухом — после обеда это полезно. Он нажал на кнопку вентилятора, однако вместо свежего воздуха появилась Таня.
      — Что вам угодно? — спросила она на английском языке, обратйвшись к толстяку, который только что проснулся.
      Толстяк пожал плечами и удивйлся, потому что он не собирался её вызывать, и тогда то же самое на английском языке она спросила Эдика, и, хотя Эдик понял, о чём его спросйли, но всё же ответить ей по-англййски не решйлся и сказал на вполне правильном русском языке:
      — Можно ещё конфет?
      — О, пожалуйста! — удивйлась Таня и принесла на подносе конфеты, и на этот раз Эдик, не стесняясь, взял полную горсть и засунул в рот сразу три конфеты — две за обе щеки, а третью под язык. Таня не уходила, смотрела на него и улыбалась. Эдик предложил конфету соседу, но тот отказал ся. Таня всё не уходила и странно смотрела на Эдика. Она уже перестала улыбаться. Пассажйры оглядывались на них. И тогда Эдику показалось невежливым, что он просто так сидит, как чурбан, ни сг чём не говорит. Быстро, одну за другой, он проглотил все три конфеты и спросйл:
      — А мы скоро прилетим?
      — Куда? — спросйла Таня.
      — Как — куда? — смутился Эдик. — Домой.
      — А где твой дом?
      Эдик усмехнулся. Эту девушку он видел в аэропорту.
      — Будто сами не знаете, — сказал Эдик, надеясь, что она узнает его.
      Но она не узнавала его. Ей, наверно, показалось странным, что мйльчик — единственный из иностранных туристов, который свободно говорит по-русски, в салоне, в другом конце самолёта, была переводчица, сопровождавшая группу, она могла бы дать точную справку о пассажйре, непонятным образом попавшем в самолёт, но Таня захотела выяснить гама.
      — Так всё-таки откуда ты и чей? — спросила она.
      — Я ничей, — сказал Эдик, решив, что не стоит впутывать мать, за которую вдруг испугался — мало ей было неприятностей из-за него в школе и дома!
      — Это ваш сын? — спросила Таня у толстяка, но он испугался, уронйл журнал и, окончательно сконфузившись, пробормотал в ответ что-то невнятное. Из другого ряда взволнованно заговорила женщина с красным пятнышком на лбу, и тут все оживлённо зашумели. Таня покрылась густым румянцем и решительно взяла Эдика за руку.
      — А ну-ка пойдём!
      И повелй через буфетную комнату к лётчикам, и один из них, плотный, усатый, сидевший перед пультом управления, — Эдик сразу узнал его, это был самый пожилой лётчик в аэропорту, — снял с себя наушники.
      — Иностранец? — удивился пилот, выслушав Таню. — Ты как сюда попал?
      Эдик рассказал, как он попал в самолёт. А что, собственно, рассказывать? Рассказывать было нечего — г решйл показать иностранцам, как пройти к самолёту, поднялся вместе со всеми, хотел посмотреть, как рассядутся и тут же уйти, но опоздал — вход уже закрыли, мотор заработал. Самолёт останавливать, что ли? И ещё сказал, что знает лётчика — вот только не помнит ймя-бтчество, а фамилия — Романюк.
      — Значит, знакомые?
      Романюк передал управление второму пилоту, расспро-сйл Эдика, кто он и откуда, как зовут его маму, записал всё это на бумажку и передал её радисту.
      — Ах ты иностранец! — посмеялся лётчик и выставил Эдика из кабины. — Приятель нашёлся! За месяц уже третьего зайца ловим.
      Эдик вернулся на своё место, и пассажйры сочувственно поглядывали на него, оживлёьшо переговариваясь, а одйн из них, в чалме, немного говоривший по-русски, хлопал его по плечу и спрашивал:
      — Как это по-русски? Заяц, да?
      * * *
      Галия Икрамова пришла домой часам к восьмй. Её уди-вйло, что обед, приготовленный для сына, стоял на кухне нетронутым, но она так устала, что не захотела ни с чём думать. Пропадает у кого-то из друзей, решйла она. Отдохнув, она занялась домашними делами, а затем сёла за свой кнй-ги — она работала научным сотрудником в Институте переливания крови. Но работа в голову не шла, хотя она и старалась себя успокоить: «Что могло случиться? Разве не бывало раньше, что он приходил и позже?» Во дворе ещё слышны были ребячьи голоса, мальчишки играли в футбол и вертелись на карусели, установленной после землетрясения.
      Галия оделась и вышла во двор. На её вопрос об Эдике все пожимали плечами.
      — А давно он был здесь?
      Кто-то сказал, что он недавно был здесь, но его перебили, все заспорили, зашумели, а потом признались, что видели Эдика только утром — ушёл куда-то с Муратом. Мурата Галия знала. Задыхаясь, поднялась она на четвёртый этаж нового пятиэтажного дома. Двери открыл Мурат — он смутйл-ся, опустйл глаза и отступйл, пропуская её.
      — Где Эдик?
      Выслушав его сбйвчивый рассказ до конца, Галия стояла, не в силах шевельнуться. Глаза её, в тёмных кругах, бессмысленно смотрели, ничего не вйдя перед собой. Мать Мурата дала ей лекарства. Придя в себя, Галия поехала в аэропорт, но там ничего не знали, и пока выясняли, она сидела в милицейской комнате. Сержант Халик, её дальний родственник, принёс из буфета бутылку нарзана, угощал её, курил, пощйпывал усики и успокаивал:
      — Э, дорогая, не беспокойся. Не он первый, не он последний Тут не такое бывает. Что с ним случится? Полетает, полетает, обратно привезут. Ты скажй лучше, как Юсуп поживает? Много ему осталось сидеть?
      Галия заплакала. Муж её сидел в тюрьме. Четыре года она одна, это сплошной кошмар, не знает, как протянет ещё год, что ему осталось сидеть. А сын совсем отбился от рук, не дай бог попадёт в дурную компанию.
      Халик вышел ненадолго и вскоре вернулся.
      — Ну, можешь идтй спать. Ссадили твоё сокровище, с ближайшим попутным самолётом доставят обратно. Иди и отдыхай. Всё остальное я беру на себя. Будь спокойна, приведу его домой и тогда, ты уж прости, устрою ему хорошую баню.
      — Я тебе так благодарна, Халик! — воскликнула Галия, прижимая руки к грудй. — Ему так не хватает мужской рукй.
      — Я знаю, как это делается — слава богу, свойх четверо. У тебя дома найдётся хороший ремень?
      Халику удалось даже рассмешить Галию. Он посадил её в таксй и постоял в задумчивости, пока машйна не скрылась за углом.
      На следующий день Галия позвонйла с утра в институт й попросила разрешения остаться дома. Она боялась, что Эдика привезут без неё. Она то и дело подбегала к окну и даже боялась спустйться в магазин: а вдруг его привезут
      как раз в тот момент, когда она выйдет? Каждые полчаса она звонила в аэропорт, но самолёта всё не было.
      Вечером тоже ничего нового она не узнала. Сменивший Халика сержант Мухамёдов ничего толком объяснйть не мог. К ночи Галия слегла. От неё не отходила соседка, жйв-шая напротив, тётушка Райса.
      — Э, милая, нельзя так распускаться. Думаешь, это просто — найти? А потом, от твоего хулигана можно ожидать что угодно — его поведут, а он возьмёт и убежит. Всё ему мало приключений. Где уж тебе, бедной, управиться с ним! За Юсупом не могла уследить, мальчика не смогла сберечь. Несчастная ты
      Успокоила, называется.
      * * *
      Из самолёта Эдика провожали почтй торжественно. Пас-сажйры ему сочувствовали. Проститься с ним вышли даже штурман, радйст и второй пилот. Эдик держался именйнни-ком — он улыбался. Одна Таня сурово смотрела на него — не могла простить себе своей оплошности. Когда к самолёту подкатили трап, она повела его, крепко держа за руку и за всю дорогу не проронила ни слова. Войдя в милицейскую комнату, она чуть не швырнула его к столу.
      — Забирайте!
      — Икрамов? Иностранец Икрамов? — обрадовался дежурный лейтенант. — А ну-ка, дайте посмотреть на него!
      Встретили Эдика, как дорогого гостя, накормйли, принесли журналы с картинками, чтобы не скучал, а к вечеру уложили спать на диване. Самолёты из-за непогоды не приходили, и отправить его можно было только на следующий день. Эдик лежал допоздна, слушал, как лейтенант разговаривает по телефону, но заснуть не мог. Его беспокоило, что лейтенант как-то странно посматривает на него. Когда лейтенант вышел из комнаты и долго не возвращался, Эдика охватйла
      тоска. Почему лейтенант так посматривал на него? Может быть, он уже знает, где находится его отец? Не собирается ли он отправить Эдика туда же? И Эдик решйл удрать.
      В аэропорту было светло от огней. Подъезжали машины и автобусы. Эдик потолкался среди пассажиров и сел в автобус. Автобус был без кондуктора, он занял место возле кассы и с готовностью бросал туда передаваемые пассажирами деньги и отрывал билеты. На конечной остановке у железнодорожного вокзала все вышли. Эдик сошёл вместе со всеми и растворился в толпе.
      Подходили поезда. Эдик побродил по перрону, потом прошёл в зал ожидания и сел рядом с колхозником, который ел хлеб с колбасой. Эдик вытащил конфету и стал сосать, а сам глядел на колбасу, на то, как двигались усы и щёки колхозника. Затем растянулся на скамейке и задремал.
      Когда Эдик проснулся, то не сразу понял, где находится. Время было полночное — весь зал спал. Похрапывая, спал колхозник, положив под голову кулак. У его изголовья лежал кулёк с едой. Не вставая, Эдик сдвинул кулёк ногой, сдвинул как бы невзначай. Газета зашуршала, колхозник пошевелился во сне, но не проснулся.
      Хлеб и колбасу Эдик ел на безлюдном перроне. Мимо ходили редкие пассажиры, работники вокзала. Эдик сошёл с перрона и направился к товарному составу, стоявшему на запасных путях. Он хотел нырнуть под вагон, чтобы выйти на другую сторону, но увидел рабочего, идущего от паровоза. Он влез на подножку, но и на другой стороне мелькнул фонарь — шёл кондуктор. И тогда Эдик спрятался в вагоне. Мимо проплыли фонари в темноте. Чувствуя себя в безопасности, прислушиваясь к лязгу ключей о буксы и колёса, он улёгся на полу, натянул на голову ворот шерстяной безрукавки и уже сквозь сон слышал, как лязгнуло сцепление, дёрнулся состав и медленно покатили вагоны, пост;ивая на стыках
      Три дня, как на службу, Галия ходила в аэропорт, городскую милицию, на центральный телеграф. Сын её бесследно исчез. Фотокарточку Эдика, переснятую и размноженную, разослали по многим городам — объявили розыск по всей стране.
      * * *
      На двенадцатый день после злополучного исчезновения — иностранца Икрамова, патлатого, грязного, исхудавшего, нашлй спящим под базарным прилавком. Сторож вспомнил, что уже несколько дней подряд вйдел этого паренька шныряющим перед рядами. Он позвонил в милицию, и вскоре оттуда приехали на мотоцикле и доставили беглеца в отделение.
      — Икрамов? Иностранец? — воскликнул капитан, взглянув на фотокарточку. — Ну-ну, приятно познакомиться!
      На следующий день его привезли в детский дом и провели в канцелярию, где за столом сидел очкастый круглолицый человек и тонким голосом кричал в телефонную трубку. Дверь то и дело распахивалась, влезали любопытные ребячьи носы — мальчишки с косыми чёлочками, девочки в белых блузках и галстуках, все очень похожие друг на друга. Очкастый махал на них рукой, прося тишины. Но это на них не действовало, один за другим они прошли в канцелярию и обступили его, нетерпеливо глядя в рот. Эдик втянул голову в плечи и старался казаться меньше, чтобы не обращать на себя внимания.
      Ребята слушали очкастого, видимо понимая, о чём идёт разговор, потому что то и дело кричали:
      — Мы уже были там!
      — Не хотйм больше!
      Зажав трубку рукой, очкастый тихо спросил:
      — А в лес поедете?
      — Даёшь!
      — Поедем! — закричали мальчишки.
      — А нас возьмут? — запищали девочки
      И тогда очкастый, приблизив трубку, сказал:
      — В совхоз поедут старшие, а в лес двадцать человек.
      Поднялся галдёж. Один кричал одно, другой другое, и
      никто не оглядывался на новенького детдомовца. Когда ребята с шумом повалйли из канцелярии, Николай Васильевич пошёл было за ними, но остановился перед Эдиком.
      — А ты что здесь? Постой, постой! — Открыв ящик, он перелистал папку. — Икрамов? Из Ташкента? Мать знает? Сейчас дадим телеграмму, что жив и здоров. Есть хочешь?
      — Не, — пробурчал Эдик. — Уже ел.
      — Тогда иди погуляй. — Николай Васильевич открыл дверь и спросйл у женщины, сидевшей за машинкой: — Где Вениамин Владимирович?
      — в мастерских.
      — Вернётся, скажите, чтобы забрал к себе новенького. Нет, лучше сам пойди в мастерские, поищй Вениамина Владимировича и скажи, что тебя определили в третий интернат.
      Николай Васильевич спрятал папку в ящик стола и, подозрительно блеснув очками, спросйл:
      — Будешь бегать?
      Эдик молчал, насупившись. Хотя не сказал ничего, всё равно было ясно — убегу!
      — Ну, бегай, бегай, держать не будем. Иди сперва поёшь, а потом решай. — Николай Васильевич взглянул на часы. — С вокзала поезд уходит в семнадцать, через полчаса другой. Одним из них можешь уехать.
      Директор ушёл, оставив Эдика одного. За стеной мирно стучала машинка. В углу, за письменным столом, лежали свёрнутые трубкой стенгазеты, на стене, во всю ширь её, размахнулась фотопанорама уральского города, с многоэтажными домами и заводскими трубами. На столе и подоконниках валялись книги, блокноты, карандаши, в пепельнице лежала денежная мелочь. Эдик ожидал встретить в детском доме всё, что угодно, только не это. Доставленный сюда силой, он, оказывается, никому не был нужен, и теперь сидел в канцелярии, всеми забытый. Дважды открывалась дверь — заглядывала одна и та же девочка с тощей косичкой.
      — Николая Васильевича нет?
      Заглянув в третий раз, она бросилась в угол, нашла там чистый лист для стенгазеты и вылетела из канцелярии. Всё так же равнодушно стучала машинка. Эдик встал, выгреб из пепельницы деньги, выглянул из-за дверей и прошёл по гулкому пустынному вестибюлю. На стенах висели фотографии: ребята у автобуса на фоне белого красивого дома, клбы и фонтаны; ребята на морском пляже, в кипарисовой аллее; ребята на Красной площади, у Мавзолея; взбираются по скалам, обвязавшись канатом; в лодках с паруса-
      ми. Эдик смотрел и не понимал, откуда и зачем попали сюда эти фотографии и какое всё это имеет отношение к детскому дому. «Ерунда», — подумал он, подтянул штаны и вьшгел во двор. Он презрительно оглядел огромную территорию детдома — четырёхэтажные дома, асфальтовые дорожки, старое здание монастыря с берёзками на крыше, газоны с цветами, фруктовые деревья. У автобуса суетйлись мальчишки, передавая в двери и окна яп];ики, мешки, телогрейки, топоры. За рулём сидел шофёр в кепочке набекрень. Очень подозрительный шофёр, какой-то ненастоящий, наверно, из воспитанников. На спортивной площадке, огороженной проволочной сеткой, играли сразу в футбол и баскетбол. Малыши из брандспойта поливали клумбы и деревья. И никому нё-было дела до новичка.
      Словно бы прогуливаясь, лениво оглядываясь, Эдик побрёл к воротам и вышел на улицу. Если пройти к остановке и сесть в первый попавшийся трамвай — ищи свищи его тогда! Две недели странствий, вокзалы, рынки, милицейские отделения, овраги, подъезды домов дали ему опыт и кое-какую сноровку. Он знал, что лётом не пропадёт, ему совсем не хотелось осесть в детском доме после родного Ташкента. Ноздри его затрепетали от чувства свободы. Он подтянул поясок и пошёл было к трамваю, но остановился в предчувствии голода — сейчас ещё не очень, но дело шло к вечеру, базары и столовые закрываются, поживиться будет негде.
      В столовой — просторной, низкой и светлой, заставленной голубыми столиками и стульями на дюралевых ножках, было почти пусто. Он потоптался у порога, не зная, куда податься, пока девочка, стоявшая на выдаче, не заметила его.
      — Не обедал? Иди, а то скоро закроем.
      Эдик подошёл к выдаче и увидел в глубине плиту, огромные котлы, двух женщин и нескольких ребят в белых халатах. Они мыли посуду и заливали воду в баки. Девочка налила в тарелку густых щей, в другую положила пшённой каши с тушёнкой и огурец.
      — Компот кончился, — сказала она. — Не будешь опаздывать.
      Эдик наедался впрок. Поев, сгрёб с тарелки хлеб и рассовал по карманам, а когда встал, перед глазами его, потускневшими от сытости, выросла девочка.
      — Ты что? — Она покрутила пальцем около лба. — Обалдуй Обалдуевич? Плюшкин?
      Эдик молча выгреб из карманов хлеб и вышел из столовой.
      Ночевал он на вокзале, забившись под сиденье. В полночь проснулся, бродил по путям, подходил к вагонам, но сесть не решался. Что-то удерживало его здесь, хотя сам не знал ещё что. А рано утром, стащив в комнате матери и ребёнка пакет с остатками чьей-то еды, пошёл бродйть по городу и застрял в парке над озером — там и провёл почти весь день.
      Приходили детдомовцы, но никто не знал его в лицо. Онй гуляли без старших, купались сколько хотели, вели себя, как свободные, никому не подвластные люди, влезали на вышку и красиво — ласточкой, рыбкой и солдатиком — прыгали в воду. От одного парня он не мог оторваться — тело его было разрисовано якорями, кораблями, пронзёнными сердцами, а поперёк груди, наискосок, витыми буквами красовалась надпись: «Нет в жизни счастья». Паренёк сверкал белозубой улыбкой, изображая своим вйдом самое полное, какое только мыслимо на свете, счастье. Правда, иногда прохожие раздражали его своим назойливым любопытством, тогда он вызывающе щурился и коротко бросал:
      — А ну катись!
      И прохожие катились, а новые прохожие опять останавливались, особенно любопытствовали ребята. На берегу и в воде крутилась непрерывная карусель. Эдик лежал, подложив под локоть изрядно затрёпанную безрукавку, смотрел на мускулистые загорелые тела ребят, грелся на солнышке и мечтательно вздыхал. На другом берегу высился старый пятиглавый собор, облака отражались в воде, вдали тянулась сизая щёточка леса. Красота, как на картине. Эдик жмурился от удовольствия — вот так бы всегда. Здесь было голубое нёбо, синие леса, ласковое солнце и много воды — столько воды он не видел в своей жизни. Он не хотел признаваться себе, но ему никуда не хотелось отсюда удирать.
      Вечером Эдик вернулся в детдом, без стука открыл двери. Николай Васильевич рассматривал с ребятами стенгазету. Он поднял глаза, нахмурился, вспоминая что-то, поправил очки на переносице.
      — А, это ты? Ну, садись, садись
      И опять уткнулся в стенгазету. Ребята обсуждали замётки и смеялись, а Эдик сидел на диване, невзрачный, забытый, чувствуя себя чужйм и жалким среди бойких, горластых ребят, перекрывающих свойми басами тонкий голос директора. Потом перед Эдиком появйлся мужчина в галифе и са-
      погах, в гимнастёрке, туго натянутой на крутых плечах, и смотрел на него внимательными глазами, словно не мог определйть, к какому виду животных принадлежит этот не-стриженый, в зелёной рваной безрукавке, похожий на кузнечика, субъект.
      — Ты что ж, иностранец?
      — Вениамин Владимирович, к себе возьмёте — Николай Васильевич осмотрел Эдика. — Поскольку он ещё не отбегался, пока возьмите временно, в списки не вносите. Баня сегодня топится? Нет? Тогда дайте всё, что положено, пусть кто-нибудь из старших сходит с ним на озеро.
      Уже в полночь, когда гул в палатах улёгся, а Эдик уже засыпал, кто-то рядом зашептал:
      — Где у вас новенький? Этот, что ли?
      — А что такое? — раздался хриплый голос со сна.
      — В канцелярию его. Эй, вставай!
      Эдик шёл в кромешной тьме, сквозь шум дождя, сквозь чёрные гущи деревьев, и мрак, чёрный, густой, был ещё гуще и чернее от того, что сверкало электрическими огнями здание, где была канцелярия. Сторож, разбудивший его, прошлёпал через вестибюль в канцелярию и схватил трубку.
      — Алло! Сичас. Привёл.
      Он подул в трубку и передал Эдику, и тот, ничего ещё не соображая, услышал вдруг близкий голос матери.
      — Эдик? Эдинька, сыночек мой!.. Что ж ты наделал?..
      Эдик услышал всхлйпывание, затем наступйло молчание, наконец мать, как вйдно, успокоилась и сказала, что скоро приедет к нему и что, если ему понравится, он может тут остаться.
      Глазки сторожа сияли хйтро. Он был татарин. Ночью одному скучно, и он обрадовался, что может поговорить с Эдиком на родном языке. Языки разные, конечно, но всё же понять друг друга можно.
      — Ай ма! Ай ва! — удивлялся Ахмёт. — Зачйм бегать! Что карошиво?
      Перед тем как уйти, Эдик выгреб из кармана мелочь и положил в пепельницу. Он не сразу пошёл в интернат, а долго ещё стоял в вестибюле перед фотовыставкой, рассматривая весёлые лица ребят, деревья, озёра, горы и дороги. И подумалось вдруг, что если здесь остаться, то, наверно, тоже можно повидать свет, и совсем не обязательно бегать. Наверно, это не самый лучший способ повидать свет
      На дворе всё еш;ё шумел дождь, но прежней силы в нём уже не было. Должно быть, к утру он совсем выдохнется, и день завтра, как и сегодня, будет полон тепла и солнечного света. Эдик снял новенькие рубашку и брюки, влажные от дождя, растянул их на спинке кровати и нырнул под одеяло
      УСМАН, БРАТ СВОИХ БРАТЬЕВ
      По толстой трубе над уп];ёльем мелкими шажками передвигался паренёк. Он шёл, как лунатик, не видя пропасти под собой, не слыша горной речушки, грохочущей внизу. Пенистые воды её грозно и напряжённо гудели, а он двйгал-ся вперёд, всё удаляясь от края пропасти, где толпйлись и гомонили ребята.
      — Давай, Усман!.. Упадёшь, Усман!.. Эй, Усман, дырявый карман, доиграешься! — кричали ребята.
      К трубе был прилажен моток колючей проволоки. Усма-на это не остановило — он исцарапал ноги, но всё же добрался до середины ущелья и теперь, взлохмаченный, стоял, покачиваясь, и делал вид, что пляшет, — приподнимал одну ногу, другую, слегка приседал и хрипло при этом напевал:
      — Ах, дубуртар Дагестан!
      Он уселся на трубу верхом, скрестил ноги и рухнул вниз. Теперь он висел вниз головой и загребал воздух руками.
      Ах, высокогорный Дагестан! — слова из даргинской песни.
      Усман висел на трубе вниз головой.
      — Заслуженный артист Ахмедов, — кричал он, раскачиваясь и наслаждаясь ужасом, охватйвшим мальчйшек, — сейчас вам покажет
      Но почему это вдруг ребята замолкли? Стало так тихо, будто все ушлй. Только ровный шум несся снизу — это Кой-су, ворочая камни, несла свой воды в ущелье.
      Усман подтянулся к трубе, уселся на неё и огляделся. У обрыва стояла мать. Из-под платка выбились волосы. Лицо её кривйла бледная улыбка.
      — Молодец, сынок. Ловкий ты у меня мальчик. Ну хорошо, показал свою смелость, а теперь потихоньку идй сюда.
      — А ты отойди, — чуя недоброэ, сказал Усман.
      — Ну хорошо, сыночек, я отойду. Ты ползи себе спокойно, а я отойду
      — И подальше! — приказал Усман, поджидая, пока мать не удалйтся на безопасное для него расстояние.
      Ребята переводили глаза с Усмана на мать и рассаживались на земле. Сейчас будет трогательная встреча матери и сына. Никому не хотелось пропустить редкое зрелище.
      Рукият зазывала сына, как зазывают непослушного ослика. В её голосе переливались нежные ручьй, сльппалось голубйное воркованье. Усман подползал всё блйже и блйже. Рукият повторяла руками движения сына, будто тянула его на поводке. Он осторожно перебрался через колючую проволоку, ухватйлся за куст и прыгнул вперёд, растянувшись на земле.
      Не успел он подняться, как очутйлся в объятиях матери. Она прижала его к себе, ощупала лицо шею, руки — цел, слава богу! — и вдруг ударила. Она хлестка его по щекам, бйла радостно и деловйто, словно выколачивала ковёр, а он извивался в её руках, кричал, заглушая смех ребят и шум горного потока. Он вырвался, с быстротой ящерицы взобрался по склону и уселся на камень. Там он чувствовал себя в безопасности — теперь мать не достанет.
      — Ты не проголодался, сынок? — спросйла Рукият мйрным, будничным голосом, заправляя волосы под платок. — Я хотела тебе сказать, что Загир прислал письмо. Кажется, там что-то есть и для тебя
      — Ладно, — буркнул Усман. — Иди, я потом приду.
      Когда мать ушла, Усман недобро уставился на одного из
      мальчишек:
      — Эй, Меджйд, а ты чего смеёшься?
      — Я смеюсь? Откуда ты взял?
      — Не смеёшься? Всё равно отдавМ ножик. Проиграл, так гони.
      — Ха — ножик! А это ты видел? Ты мне ветку давай, тогда получишь ножик.
      Глаза Усмана сощурились в узенькую щёлочку. Действительно, веточку, росшую из соединительной муфты посредй-не трубы, он так и не сорвал. Он бы, конечно, сорвал, если бы не мать. Не виноват же он, в конце концов, что мать помешала. Всё-таки до середины он добрался, и сорвать веточку ничего не стоило.
      — Значит, не отдашь?
      Тогда Усман снова пополз по трубе, сорвал ветку, росшую из муфты, и погнался за Меджйдом, который вздумал убежать. Он настиг его на мосту, сбил с ног. Заклубилась пыль, раздались удары и крики.
      Меджйд с расквашенным носом, скуля, уполз на четвереньках от пропасти. Усман отвернул оба лезвия и продул желобок.
      — Подождй, ты ещё ответишь мне за нос! — грозился Меджйд.
      — Такой красйвый нос ему сделал, а он недоволен! — уже миролюбйво шутил Усман.
      Вокруг него толпйлись ребята, рассматривая ножик.
      Свою мать Усман нашёл у соседей. Она спрятала письмо и пошла с сыном домой.
      — На вот, прочитай, — сказала она. — Только прошу тебя, не торопись.
      Пока Рукият на швейной машине зашивала Усману штаны, он громко, как на уроке, читал письмо от старшего брата. Письмо было распечатано и давно прочитано — недаром она бегала к соседям, — однако Рукият вздыхала, цокала языком, будто не знала, что в письме. В тех местах, где За-riip сообщал об успехах нефтяного промысла, которым он руководил, мать смотрела на Усмана с укоризной и качала головой. Старший сын имел обыкновение почтительно сообщать родителям и о производственных своих делах. Кто знает, может быть, он и сам ощущал мальчишечью гордость, но старикам он этим здорово умёл угодить. Кажется, не было в ауле уважаемого дома, где не побывала бы Рукият, показывая письма от сына.
      Вечером, усталый, пришёл старый Ахмед. Снова вслух читали письмо. Отец жевал табак и тусклыми глазами смотрел куда-то, словно в пустоту. Он стянул с тощих ног чирк-марты и улёгся на тахЕму было под семьдесят, но он ещё работал в колхозе: лазил на деревья, собирая фрукты, и никому не уступал в работе. Он был трудолюбив и неразговорчив и не вмешивался в воспитание сыновей. Этим занималась Рукият. Она была крепкой женщиной, лет на двадцать моложе мужа. Правда, отчитывая Усмана, она как бы обращалась к мужу, но тот выслушивал безучастно, гладил седые усы, в бесцветных глазах его светилась усмешка. Кто знает, может, в эти минуты он вспоминал, как теми же словами она когда-то ругала старших сыновей. И всё же выросли неплохие люди. Разве Усман не был братом своих братьев? А может, старику вспомнилось собственное детство и в проделках Усмана он узнавал себя?..
      Дня два Усман вёл себя примерно. Он ходил с отцом в сады и помогал собирать фрукты. Носил матери воду, обрезал ветки на деревьях, укладывал грязные после дождя дорожки бйтым кирпичом. И под диктовку матери два дня
      Чиркмарты — мягкая кожаная обувь. ®ТаX — широкие нары для спанья.
      поцряд писал своим братьям письмо. Рукият то и дело отрывалась, письмо было длинное, много всего надо написать о делах в ауле.
      Расчёсывая шерсть и поглядывая поверх очков на сына, Рукият диктовала:
      — А теперь пиши: «Никакой управы нет на вашего младшего брата. Хоть бы пристыдили его. Нет мне, старой, от него покоя покоя » Написал?.. «Отец ваш старый, от него толку не добьёшься » Написал? «Единственная надежда на вас».
      Обращалась она сразу к трём сыновьям, хотя все они жили теперь в разных городах. Усман, высунув от усердия язык, макал ручку в чернильницу, снимал муху и писал. В тех местах, где мать ругала его, он морщил лоб и вписывал что-нибудь другое.
      — А ну, прочти, что ты написал.
      Пока речь в письме шла о соседях, о хозяйстве, об отце, Усман читал бойко и легко. Как только доходило до его проделок, он начинал вертеться.
      — «Никакой управы нет на Усмана, — читал Усман запинаясь. — Нет от него никому в ауле никакого покоя »
      — Постой, разве я сказала «никому в ауле»? Хватит мне самой от тебя забот, чтобы ещё помнить о других. Я сказала: «Нет мне, старой, от него покоя».
      — Ну да, «нет мне, старой, от него покоя». Я же так и читаю.
      — Стыдись, дурачок! Думаешь, ты учишься в школе, а мать неграмотная, так ей можно голову крутить? Ну, так что там дальше?
      — «Все на него жалуются, и вы бы хоть поскорее взяли его от меня »
      — Что ты такое говоришь, бестолковый? Разве я сказала «возьмите его от меня поскорее»?
      — Ну да, ты так и сказала. Вот смотри, как я записал. Что я, буду выдумывать?
      Рукият подозрительно взяла листок, повертела его, рассматривая чёрные мушки Усмановых каракулей.
      — Не могла я так говорить! Зачем ты им нужен сейчас, когда ещё школу не кончил?
      Перехитрить мать было трудно — она видела Усмана насквозь и наперёд знала всё, что он затевает. После обеда она, подозрительно заглядывая сыну в глаза, ни с того ни с сего сказала:
      — Сегодня на ужин я сделаю тебе дурмабёОчень вкусные дурмабё. Вечером, сынок, никуда не уходи.
      Интересно, откуда она узнала, что Усман не собирается ужинать? Он решил сбежать из дома на денёк-другой, и -лать, наверно, о чём-то догадывалась. Но её уловка не помогла — ночевать домой Усман не пришёл. Он спал на старой ферме, за садами, где была школьная техническая станция. Станция была закрыта, потому что преподаватель по труду, он же и старший пионервожатый школы Омар Герей-ханов, уехал в Махачкалу сдавать экзамены в учительский институт и увёз ключи с собой. Однако уже на второй день Усман подобрал у колхозных слесарей ключи, и теперь станция со всем её хозяйством была в полном и тайном владении Усмана и его друзей.
      Работа на станции кипела. Ребята таскали в неё автомобильные и тракторные запчасти, всякий металлический хлам, который валялся на дорогах и возле колхозных мастерских. Самым крупным приобретением была старая вагонетка от подвесной дороги, добытая с колхозной фермы, что находилась выше в горах. Ребята соорудили фуникулёр и часами, до полной устали, катались на нём.
      Усман больше любил таскать вагонетку, чем кататься в ней. Он бегал взад и вперёд, ухватив канат, вагонетка с визгом скользила над его головой, низко провиснув на ржавом металлическом тросе.
      Дурмабё — голубцы.
      — А ну, покажи, что принёс? — спрашивал Усман, продавая билетики. — Не мог денег достать? А эту кислятину ешь сам. Трудно тебе слазить на дерево, которое я показывал?
      — Там Гаджй-Магомёд с кинжалом ходит.
      — Л на что военная хитрость?
      В колхозном саду было два сторожа. Старый Гасан всё позволял, а Гаджй-Магомёд носил под буркой кинжал. Он ещё помнил, Гаджй-Магомед, как много лет назад старший брат Усмана, Загйр, ныне большой начальник на каспийских промыслах, снял с него, спящего, кинжал и носйлся с ребятами по аулу, изображая кагача — страшного разбойника. Когда старик проснулся, ребята сидёли вокруг него с горящими глазами, и Загйр, захлёбываясь, рассказывал, что у Гаджй-Магомёда сняли кинжал ребята с вёрхнего аула, а он, Загйр, долго гнался за ними и едва отобрал. С тех пор прошло, наверно, лет пятнадцать, годы совсём согнули старого Гаджи, но он до сих пор не забыл той ребячьей проделки и, охраняя сад, никогда не расставался с кинжалом, таким же, навёрно, дрёвним, как и сам Гаджй-Магомёд. Он знал все ребячьи хйтрости и не отходил от яблонь, на которых рослй ранние вкусные яблоки. К другйм же яблоням ребята не подходили сами, потому что яблоки были повсюду — онй пестрёли в травё, грудились в арыках вмёсте с листвой, валялись на шоссе, доставаясь шофёрам проезжающих машин. Местный фруктово-консёрвный завод не успевал перерабатывать фрукты.
      Возвращался Усман в аул, когда звёзды сияли над горами и громко трещали цикады. Он украдкой пробирался в дом. С каменной крыши он спускался на веранду, на цыпочках шёл мимо спящего отца. Из комнаты матери доносилось сонное кряхтенье.
      — Это ты, Усман?
      — Я, ма, — говорил шёпотом Усман и нашаривал в кухне кастрюлю с холодным хинкалом — чесночным супом с
      клёцками. Наспех ел, снова проходил мимо спящего отца, нырял на деревянный тах, укрывался овчиной и засыпал.
      Бывало и так, что Усман не приходил ночевать домой по нескольку дней подряд. Он жил, как цыган, повсюду чувствуя себя дома. Весь аул, и горы вокруг, и колхозные фермы, и школьная станция — это были его, Усмана, владения. Сады давали ему пищу, река — воду, в стогах на ферме он находил ночлег. А с ребятами он всегда найдёт себе дело. Просто Усман был такой, что не мог оставаться без дела.
      В августе приехал в гости брат Габиб. Он рассказывал о море, о телевизорах и спутниках, и рассказы его звучали как сказки. Старый Ахмед, который не ездил дальше соседних аулов и самым большим городом на свете считал Буйнакск, цокал языком и недоверчиво качал головой. Он верил в аллаха, а спутники и телевизоры не укладывались в его веру. Он слушал сына, как дети слушают сказки. Даже дети знают, что так не бывает.
      Усман уже больше года не видел Габиба. С другими братьями он мало дружил — те были много старше его и уехали из аула, когда Усман был совсем малышом, а Габиб был старше на какйх-то пять лет, почтй ровня, ещё недавно онй вместе ходили в школу, лазили в сады и не расставались, как самые добрые юлдаши. От рассказов Габиба у мальчика кружилась голова, и давняя мечта его — уехать в город и начать самостоятельную, взрослую жизнь — просто не давала покоя.
      Мать теперь каждый день готовила вкусные обеды. Отец ставил на стол бутыль чагйра, и Габиб, вытирая губы после баранины, пил вино. Усман то и дело заглядывал в кружку брата, доливая ему, а заодно и себе. И мать не ругалась. Такой случай — сыновья приезжали не часто.
      Потом онй вместе, Габиб и Усман, слегка охмелев, бро-дили по аулу, и встречные вежливо здоровались с ними:
      Ю л д а ш и — друзья.
      — Идёшь, Габиб?
      — Иду, Курбан. А ты сидишь?
      — Сижу, Габиб.
      Так здоровались в ауле.
      — Послушай, Габиб, я должен тебе что-то показать, — тайнственно сказал Усман.
      — Что же?
      — Нет, я не скажу. Ты потерпй немножко.
      И онй пошлй к ущелью, над которым висела труба, а внизу, ворочая камни, грохотала Койсу.
      — Ты вйдишь, там кустик растёт на трубе? — спросйл Усман.
      — Ну, вйжу. А дальше что?
      — Вйдишь? А теперь стань вот сюда и смотри.
      Странные эти взрослые! Даже Габиб, который был старше Усмана на какйх-то пять лет, считал своей обязанностью поучать его и наставлять. И не только наставлять. Он схва-тйл Усмана, когда тот ещё не успел ступйть на трубу, и стукнул по шее.
      — Я покажу тебе фокусы! — ругался Габиб. — Некому тебя учйть, голова ослйная! Совсем тут без меня разболтался! Думаешь, я не знаю о твойх номерах?
      Впрочем, когда братья пошлй в школу (Габиб хотел по-говорить с учителями об Усмане, узнать, как он учится), онй помирились.
      В школе очень обрадовались Габибу. Старый учитель Мухтаров хлопал Габиба по плечу и вспоминал его детские проделки. Молодой директор Ханов показывал кабинеты с чучелами орлов и шакалов, угощал в саду яблоками и очень сожалел, что не может показать ему школьную станцию: до неё было не блйзко, к тому же уехал Омар Герейханов, захватйв с собою ключй.
      — Ха! Мы ему сами покажем, — заявйл Усман, впрочем, так, чтобы никто не услышал. — Подумаешь, без Омара нельзя обойтйсь!
      Потом Габиб вертел на школьном турнике «солнце», и ребята завистливо смотрели на Усмана: не у каждого были братья, которые умеют вертеть «солнце»! Усман при этом хвастал, что у Габиба первый разряд по борьбе, а на областной спартакиаде он занял второе место.
      — Не первый разряд, а второй, — поправил Габиб. — А во-вторых, на спартакиаде я занял пятое место. И это тоже неплохо. Там были борцы дай бог!
      — Ну, а как твой брат Абдулла, всё ещё играет в футбол? — спросили его.
      — Откуда у него время на это? Даже судить ему некогда, хотя имеет первую судейскую категорию. А жаль, ведь он был лучшим центром нападения в команде.
      — Очень приятно, что наш аул дал столько знаменйтых чемпионов, — сказал молодой директор Ханов и тут же предложил Габибу остаться в школе преподавателем физкультуры, чтобы готовить достойную смену братьям Ахмёдовым.
      — Ну какие мы чемпионы, — смутйлся Габиб. — Прямо неудобно слушать такие слова. А учйть ребят мне ещё рано. Мне самому учйться надо. А потом я пойду служйть во флот. Мче хотелось бы побывать в Антарктике.
      В общем, это был скромный парень, не чета Усману. Тут Ьле, на школьной площадке, Габиб показывал желающим борцовские приёмы. Ребята подходили по очереди, и он всех, одного за другим, бросал на опйлковый мат. Ну, и после этого, что же удивйтельного, что Габиб так и не вспомнил о цели своего прихода в школу! Как учится Усман, как ведёт себя, какие наклонности у него (Габиб уже подумывал о будущей профессии брата) — об этом он так и не спросил.
      Весь день братья ходили по аулу. Их зазывали в дома, угощали. Взрослые парни стояли у пруда и вели неторопливые разговоры. Девушки проходили будто сквозь строй и быстро оглядывали Габиба.
      — Ты что, не узнала меня, Гамар?
      И в самом деле трудно было узнать Габиба. Уехал из
      аула тощим пареньком, а сейчас богатырь, почти мужчйна. Гамар, девятиклассница, которую Габиб раньше никогда не замечал, покраснела и убежала.
      Когда пришло время ужинать, Габиб куда-то исчез.
      — Ты не видел его? — спросила мать Усмана. — Иди поищи: я приготовила плов.
      — Что же, он не может ходить куда хочет? — обиделся Усман. — А может, у него свидание?
      — Какие ещё там свидания! — рассмеялась Рукият.
      — Такие! — рассердился Усман. — Никуда я не пойду.
      — Поговори ещё у меня! — прикрикнула мать. — Кому я сказала — пойди и поищи?!
      Хорошо, он пойдёт и пойщет Габиба. Но жить он так больше не может. Усман обошёл весь аул, ругаясь про себя, но брата нигде не встретил. Он решйл уйти на станцию и там отоспаться — выслушивать наставления, а потом слоняться в поисках брата, который гуляет, наверно, с Гамар где-то в горах, — нет уж, пускай его самого пойщут
      Путь на станцию лежал мймо ущелья. Усман шёл, сбивая камешки палкой и прислушиваясь, как онй падают вниз, в Койсу.
      Проходя мймо трубы, он остановился и не поверил глазам: кто-то барахтался над пропастью. Проползёт немного, помогая себе руками, посмотрит вниз и снова ползёт.
      Усман сразу догадался: Габиб. Что же теперь делать? Кричать на Габиба, по шее ударить? Попробуй свяжйсь с ним, так огреет, что взвоешь! Жаль, что Усман младший в семье, все учат его, а он, Усман, никого не может наставлять. Он напряжённо следил за Габибом, пока тот, так и не добравшись до середины, пополз обратно.
      Хорошо, Усман сделает вид, что ничего не знает, ничего не заметил. Зато он скажет ему: «А я знаю про тебя такое! Если возьмёшь меня в город, тогда никому не скажу». Он понимал, что вряд ли это поможет, но все же тайну решйл держать про запас: авось пригодится.
      Где ты пропадал, Габиб? — спросйл Усман, выйдя навстречу брату возле самого аула. — Тебя мать ужинать ждёт. Хе, она решйла, что ты с кем-то на свидание пошёл
      — Что ты! — смутйлся Габиб. — Меня тут заинтересовала система водоснабжения. Интересно, когда это успели провести трубы? Слушай, завтра пойдём с тобой на насосную станцию
      Усман торжествовал: захотй он только, он тут же посадил бы его в лужу со всеми его увёртками!
      — Ладно, — согласился он. — Только ещё мы с тобой пойдём играть в фуникулёр. Ты пойдёшь с нами, а? Я тебя буду катать без билета сколько захочешь. Только обязательно приходи, ладно?
      — А он меня выдержит, твой фуникулёр?
      — Ещё бы — двоих, как ты! Сами делали!
      — Вот поэтому-то я и беспокоюсь.
      — Если только не выдержит, пускай гром попадёт мне в макушку, пускай шакалы разорвут меня на части, пускай я упаду в Койсу, так что косточки никто не соберёт
      — Ладно, ладно, по рукам! А то устанешь слушать тебя
      — Значит, уговор? Только смотри, ты слово дал! И потом, знаешь что? Не говори об этом директору школы, ладно?
      Через два дня Габиб стал готовиться к отъезду. Вместе с ним тайно собирался и Усман.
      Ночью, накануне отъезда, Усман долго ворочался, слушая, как разговаривают на веранде Габиб с матерью и отцом.
      — Вы думаете, он сразу стал начальником? — рассказывал Габиб о старшем брате. — Как бы не так! Работал сперва рабочим, потом бурильщиком, а потом мастером. Ну, и как хорошего мастера его выдвинули начальником. Теперь он держит первенство на всём Каспии.
      — На всём? — удивилась мать.
      — Какое это имеет значение, если даже не на всём? Ты думаешь, это просто?
      Мать пожаловалась, что вот уже лет пять, как Загйр не приезжал в аул.
      — Ну как ты думаешь, мама, разве есть у него время, чтобы приезжать в гости, когда там такие важные дела?
      — Но Абдулла-то уж мог бы, наверно, приехать?
      — А откуда у Абдуллы время? Он же партийный секретарь. Он же себе не принадлежйт, за всё в районе отвечает. А ведь он ещё заочно учится в пединституте — это ведь тоже кое-что
      — Ну, а ты как учишься, сынок?
      Габиб тяжело вздохнул и почесал пятернёй кудрявые волосы.
      — В голову не лезет.
      — Абдулла заставляет?
      — Жить не даёт. Если, говорит, не кончишь школу, я тебя на флот не пущу. А без флота я жить не могу. Не нужны, говорит, в нашей семье неучи. Хватит на наш род лоботрясов.
      Усман при этих словах даже съёжился. Кто же эти лоботрясы? Уж не его ли, Усмана, имеют в виду? И в самом деле, мать тут же перескочйла на Усмана. Усман даже зажал, потому что наперёд знал всё, что сейчас скажет мать.
      — Ничего, я с ним поговорю. (Усман открыл уши, потому что говорил Габиб.) Он у меня ещё посмотрит, как не учйться! Нам, Ахмедовым, неучи не нужны. Я строго с ним. И вообще, если что, вы пишйте мне, и я с ним по-свойски. А если не поможет, приеду
      Мать почтительно смотрела на Габиба, который ещё недавно был мальчишкой и доставлял ей хлопот не меньше, чем сейчас Усман, и точно так же говорили старшие братья про Габиба.
      Ах, дети, дети! Рукият казалось, что она их воспйты-вает. Но, кажется, старшие это делали лучше её.
      Старый Ахмед не участвовал в разговоре. Он только жевал табак и кивал в знак одобрения. Но эти кивки значили не меньше чем причитания матери. Если старик не был с чём-нибудь согласен, он раздражённо кашлял и смотрел мимо, словно все здесь были чужие и он никого знать не хотел. Старик без слов умёл выражать свой мысли.
      Усман ворочался под жаркой овчиной, он задыхался от тоскй, слушая взрослых. Учиться, учиться, учиться! Это ещё Лёнин сказал, а онй повторяют, будто сами додумались.
      Хорошо, Усман согласен учйться. Но разве он не может уехать с Габибом и учйться в вечерней школе? Ведь и За-гйр, и Абдулла, и Габиб — все учйлись, работая, и ничего, вышли в люди. А от него, Усмана, все чего-то хотят, самй не знают чего, воспйтывают, как маленького.
      А он не маленький! Возьмёт вот и уёдет вмёсте с Габибом. Встанет утром, тайком прицепится к машйне и уёдет. Ищи свищй, догоняй тогда его!
      В ауле ревели ишаки. В хлеву сонно мычали коровы. Лаяли собаки.
      Из комнаты через полуоткрытую дверь Усман вйдел, как над горой, задевая вершйну, плывут облака. Когда онй проплывали, в чёрном нёбе, как лампочки, зажигались звёзды.
      Вскоре к нему на тах перебрался Габиб. На рассвете за ним должен приехать знакомый шофёр. Габиб укрылся ов-чйной и тут же заснул. Усман прижался к плечу брата и долго не мог заснуть. За стенкой, на веранде, сопел отец. В дальней комнате всё ещё возйлась мать. Навёрное, ей тоже не спалось. А может, она собирала Габибу в дорогу еду.
      Всю ночь Усман просыпался. Мысли, тяжёлые, как камни в Койсу, ворочались в его беспокойной головё. Одна набегала на другую, прыгая и обгоняя, а в душе теснйлись горы — маленький аул раздвигался, шйрился, горы опадали, превращаясь в волны, и гдё-то плескалось море, и звёзды качались на волнах, и плыл, разрезая волны, корабль, унося Усмана в неведомый мир
      Утром возле их дома прогудела машйна. Габиб встал, позавтракал, постоял над спящим Усманом и осторожно прикрыл его овчиной. Потом простился со стариками и уехал. А Усман всё ещё спал. Погудел на прощание грузовик, но Усман ничего не слышал, только перевернулся на другой бок, чтобы удобнее было досмотреть сон
      НОВАЯ ЖИЗНЬ БАСКАЕВА-МЛАДШЕГО
      Джафар и Тофик жйли в маленькой комнатке общежития. Правда, Джафару обещали квартиру, как только женится, но он не торопился. Ну, а Тофику, конечно, ничего не обещали. Просто ему было десять лет.
      Жйли онй вместе очень хорошо. Впрочем, только называется, что вместе. Джафар надолго уезжал в море, и тогда Тофик оставался сам по себе — сам заботился о своём пропитании, сам себя воспйтывал, а вообщё-то делал что хотел: гонял с ребятами голубей, ходил на шаланде в море, толкался возле нефтяных вышек, путаясь под ногами у рабочих. Брат оставлял денег, и Тофик с ребятами проедал их в первые же дни на конфеты, кишмйш и вяленый инжйр. На что же ещё их тратить? Ходйть в столовую и отдавать их за борщй и каши — разве может быть что-нибудь глупее? Б общем, на жизнь свою Тофик не жаловался.
      Как-то в гости к ним нагрянула Тая Шумейко. Неизвестно, что ей нужно было, но она ходила по комнате, словно комиссия: оглядывала голые стены, изучала грязные кастрюли, осматривала бельё, перебирала книги. На раскладушках, столе и кнйгах лежала толстым слоем пыль — добрая прикаспййская пыль, во время штормов проникавшая во все щели.
      — Ты сегодня ел что-нибудь? — спросила Тая.
      Тофик, напряжённо следйвший за ней, сделал беспечный вид, даже похлопал себя по животу:
      — А как же.
      Тофик торжественно вынес из чуланчика мешок с кукурузой. Он захотел тут же показать, как замечательно варит початки, но Тая махнула рукой.
      — Ладно, как-нибудь потом. А сейчас пойдём в столовую, вместе пообедаем. И, пожалуйста, когда вернёшься — очень грязно у тебя! — прибери.
      С тех пор Тая каждый день брала с собою Тофика в столовую и кормйла. За свой счёт. Это его устраивало. Кормйла она очень сытно — Тофик выбирал что хотел. Вскоре он и сам повадился ходить к ней в райком. Как проголодается — сразу к ней. И потом как-то незаметно для себя и вовсе привязался к ней. Стал приходить и в другое время, не только к обеду. И часто увязывался за ней. Куда она, туда и он. Она во Дворец культуры — и он туда. Поедет на промысел — и он за ней. Только на Нефтяные Камни не брала с собой — туда детей не пускали.
      Тофик любйл сидеть у Таи в кабинете и смотреть на неё. Входила машинйстка, клала на стол какие-то бумаги. Тая их тут же, прижимая щекой телефонную трубку к плечу, подписывала. Забегали инструкторы — она отдавала распоряжения. И при этом не переставала разговаривать по телефону.
      Тофик сидел и ждал, пока Тая вспомнит о нём и они вместе пойдут по делам. Тофик готов сидеть вот так и ждать хоть всю жизнь, сидеть, смотреть на Таю и слать. Отсюда, из этой комнаты, слышно всё, что делается в посёлке. И не только в посёлке, даже в Баку. И не только в Баку, но и далеко в море, на Нефтяных Камнях, где работал его брат Джафар Баскаев. Выражение на лице Таи часто менялось — то властное, строгое, то подбадривающее, весёлое. На лбу её то собирались морщинки, то расправлялись. Даже ямочки на щеках и веснки на носу менялись, точно и они участвовали в разговоре. Тофик хорошо вйдел по её лицу, кто там у другого конца провода. Сейчас, например, говорит хромой
      Гаджи, комсорг на Нефтяных Камнях. Он жалуется на своих комсомольцев: никак не соберёшь у них взносы, а гоняться за нйми, когда у него столько разных поручений, — разве это дело? Голос у него скрипучий, так и рвётся из трубки; по всему кабинету слышно. Тая долго молчйт, слушает его, устало вздыхает, по-свойски подмйгивает Тофику (мол, что с ним поделаешь, любит поговорить), снимает с кофточки невидимые пушйнки и вообще отчаянно скучает. Даже Тофику надоело слушать его. Можно трубку оставить на столе и ходить по комнате, и всё равно будет слышно, как орёт Гаджи.
      — Ты не скромничай, Гаджй, — усмехается Тая. — Хочешь, чтоб тебя похвалили?
      Теперь Гаджй уже не кричйт, говорит спокойно и о чём-то просит Таю.
      — Ну, не будем об этом, — говорит она и оглядывается на Тофика, словно йщет у него защйты. — Я же просила тебя Это разговор не для телефона.
      Обрывки слов долетают до Тофика, он сйлится понять: о чём это нельзя говорить по телефону? Но вот наконец Гаджй прощается, неизвестно за что благодарит Таю, она поспешно кладёт трубку, и вместе онй, Тая и Тофик, выскакивают из райкома.
      — Уф! — смеётся она и сбегает по ступенькам так быстро, что лёгкий сйтцевый сарафан раскрывается зонтиком. — Какая погода сегодня! Нет, ты посмотри, какая красота!
      Тофик не спорит с ней. Он даже оглядывается, чтббы найтй красоту. Он готов согласйться с ней, но где же тут всё-таки красота?
      Тофик вот уже полгода живёт в посёлке нефтяников, но до сих пор не может забыть свой родной аул в Дагестане. Там горы до самого нёба, там грозные ущелья — прямо дух захватывает, когда смотришь вниз. А внизу, перекатывая камни, шумят стремительные реки. Может, кому-то и здесь красота, только не Тофику. Как тут всё плоско, не за что гла-
      зу зацепиться! Море плоское, берег плоский, равнина серая, каменйстая, покрытая редкой жёсткой травой. А вместо деревьев — нефтяные вышки. Их много, этих вьшек, целые рощи, настоящие чёрные рощи, словно после пожара. И каждая вышка похожа на танцующую змейку. Удивительно, до чего же похожа на змейку — так и извивается, стоя на хвосте, так и прыгает, так и скачет!..
      Если бы не старший брат, Тофик никогда бы сюда не приехал. Джафар давно ушёл из аула, стал нефтяником и взял брата к себе. Здесь хорошая школа, много ребят, большие дома. Но вот старикй не хотят сюда, им неплохо и в горах. Приезжала как-то мать, посмотрела и вернулась. Воздух, видно, не пришёлся по вкусу. А отец даже в гости не выбрался. Боится, вдруг умрёт в дороге. А умереть он хочет только в родном ауле, иначе нельзя — таков у горцев обычай.
      Странная была у Таи работа! Трудно сказать, что она делала, потому что делала всё. То хлопотала об устройстве в детский сад девочки судовой официантки, целыми неделями находившейся в плавании. То добивалась для кого-то квартиры. Во Дворце культуры она готовила дискуссию на тему «Есть ли бог?» и сама бегала проверять, как идёт подготовка опытов с вольтовой дугой, потому что эти опыты должны наглядно показать, что молнии получаются от разрядов электричества и аллах тут ни при чём. Во всё она вмешивалась, до всего ей было дело.
      По утрам, когда Тофик появлялся в райкоме, Тая каждый раз удивлялась, будто не верила глазам. Ах, как она умела удивляться! Никто не умёл так, как она.
      — Ты уже здесь? Вот хорошо! Погуляй пока.
      В райкоме уже толпился народ. Старшие школьники с котомками в руках шумели, смеялись, пели. Сегодня солнечный день, впередй поездка в район, на сбор хлопка, а это всё равно что весёлая массовка.
      Когда школьники уезжали, в райкоме становилось тйхо, и Тая высовывалась из окна.
      — Тбфик, ты ещё здесь? — спрашивала она. — Тогда сбегай, пожалуйста, домой и принеси мне книгу по бурению. Ты знаешь какую.
      У Таи выдался свободный часок, она хочет позаниматься. Тая скоро станет инженером-нефтяником и тогда уйдёт работать на промысел. Хватит, говорит она, держать старух на комсомольской работе
      Если Тая уйдёт на промысел, что делать тогда Тофику? Хорошо бы и ему попроситься туда — каким-нибудь рассыльным или ещё кем. Он не уверен, что его возьмут, но будет проситься. Он знает, что на Камни ребят не пускают, но, может быть. Тая устроится на берегу? Хватит того, что брат работает на Камнях и Тбфик редко видится с ним. А если ещё и Тая уедет, совсем с тоски умрёшь.
      — Слушай, Тбфик, какие у тебя к вечеру дела? — спросила однажды Тая. — Ты не хочешь поехать со мной на Дамбу?
      Полбжим, у Тофика есть дела, и днём и вечером есть дела. Но какое это имеет значение? Сердце радостно прыгнуло — на Дамбу!
      — А что? — равнодушно спросил он.
      — А то, что надо помыться и прибрать кбмнату. Приедет Джафар — что он скажет, если увидит грязь?
      Джафар ничего осббенного не скажет. Тбфик это знает точно. Джафар прбсто ничего не заметит. Тбфик топчется на месте, придумывая, как бы отговориться от уббрки.
      — Скорее бегй и возврат,айся. Одна нога здесь, другая там.
      Ладно, этих женщин не переспоришь. Дома Тбфик до отказа открывает кран, лбом упирается в дно жирной раковины и даёт холодной гудящей струе сделать своё дело — с мылом долго и хлопотно. После такбго мытья на полотенце остаются грязные пятна, но зато щёки скрипят, как яблоки. Тбфик заглядывает в оскблок зеркальца — теперь ничего, вполне симпатично. Волосы торчат, как прутья, но тут ничем не поможешь — ещё не придумали расчёски, которая могла бы справиться с этакой чащей. Из зеркальца на Тофика пытливо смотрят большие, чуть косящие чёрные глаза.
      — Совсем другое дело, — сказала Тая, когда он прибежал в райком. — А теперь наберись терпения и подождй. Нам, женщинам, тоже надо быть красйвыми.
      Тая вынимает из ящика стола маленькое зеркальце и взбивает свой соломенные волосы — они пышные и лёгкие. Кажется, что в них спряталось солнце и светит оттуда и свет его падает на Тайно лицо, на её белые мохнатые реснйцы, на веснушки, и золотисто блестят её серые, добрые глаза.
      Тофик всегда с нетерпением ожидал возвращения брата. Но сегодня он бы не очень огорчился, если бы Джафар задержался. Откуда, спросит он, у тебя такой порядок в комнате? И почему вся кукуруза цела? Может быть, тебя кто-нибудь кормит? Тофик не знал бы, что ответить. Почему-то о своей дружбе с Таей ему ещё не хотелось говорить.
      К Дамбе едут поездом. От платформы бегут к морю — там, на эстакаде, уже толпятся встречающие. Катер качается у причала, из кубрика выскакивают пассажйры и семенят по трапу.
      Тофик следйт за высадкой. Один за другйм выходят нефтяники. Бледные пбсле качки, онй щурятся от света, рассаживаются в автобусах.
      Раз, два, три, четыре
      Но где же Джафар? Может быть, брат уже в автобусе? Тофик заглядывает в одйн, в другой — нет Джафара. Неужели он не приехал и остался на Камнях?
      Надо сказать Тае. Но её окружили ребята, о чём-то говорят и смеются. А вот и хромой Гаджй, он суетится - возле Таи. Он улыбается и преданно смотрит ей в глаза. Тофику сейчас не до Гаджй, но всё же он не может вытерпеть — Гаджй как-то уж очень странно смотрит ей в глаза. Тофик лезет в толпу, расталкивает обступивших и отделяет хромого от Таи.
      — Джафар не приехал, — говорит он и выжидающе смотрит на Таю. — Не приехал
      Не может быть! Где же он тогда?
      — Я видел его в третьей машйне, — скучным голосом сообщает Гаджи.
      — Посмотри, Тофик, может быть, он там.
      Тофик выбирается из толпы. Он заглядывает во все автобусы — Джафара нет нигде. Куда же он всё-таки девался? Тофик опять бежит к Тае. Под ногами гулко хлопают доски эстакады, внизу беспокойно бле-стйт зелёная вода. Вот и Тая. Её почтй не видно за чьей-то широкой спиной в брезентовой куртке,
      — Нет Джафара! — сообщает мальчик, и чёрные большие глаза его косят чуть больше, чем обычно. Он как будто смотрит на Таю, а на самом деле чуть мимо. Он громко вздыхает: — Не приехал!
      — Кто, я не приехал?!
      Нефтяшш в брезентовой
      куртке поворачивается к Тбфику, Он делает страш-
      ное лицо, подхватывает мальчика ниже пояса, опрокидывает вниз головой и раскачивает его, чтобы через перила выбросить в море.
      — Джафар! — кричит Тая.
      — А-а-а! — вопит Тофик.
      — Сумасшедший! — ругаются женщины. — Что он делает с ребёнком!
      А Джафар хохочет. Так хохочет и трясёт своей косматой бородой, которой раньше у него не было, что испуганно разлетаются чайки. А катер, плывуш;ий вдали, наверно, думает, что это сигнал, и даёт протяжный ответный гудок. Очень шумный человек этот Джафар. Хохочет, а чего, спрашивается? Чуть ребёнка не утопил, — что тут смешного?
      — Ну, как вёл себя мой братец? — спрашивает он у Таи. — Не надоел тебе?
      Тофик даже весь похолодел от страшной догадки. Джафар ни разу не говорил ему о Тае. Он как будто даже и не знал её. У них же, оказывается, какая-то тайна против него. Может быть, Джафар подослал к нему Таю и просил шпионить за ним?..
      — Как же мне расплатиться за твой заботы? — улыбается Джафар, застенчиво треплет свою бородку и как-то странно смотрит Тае в глаза.
      Эх, лучше бы Джафар не говорил этих слов! Разве Тая не сама захотела, чтобы Тофик всегда был с ней? Почему Джафар должен платить ей? За что? И вообще творится что-то неладное. Таю, например, всегда окружает народ, а сейчас её все оставляют. Даже хромой Гаджи торопится уйти. Все-они торопятся оставить их втроём — Таю, Джафа-ра и Тбфика. Тофик идёт сзади. Он исподлобья следит за Таей и Джафаром. Он не идёт, а плетётся. Джафар перескакивает через выбоины в досках на эстакаде. Их немало, бтих выбонн, на эстакаде, в них виднеется зыбкое море, в зелёной воде колышутся ржавые сваи. Лучше не смотреть в зти щ8ли — голова закружится. Дзкафар подаёт Тае руку
      каждый раз, когда впереди выбоина. А Тая — ведь она сама могла бы перепрыгнуть! — охотно опирается на руку Джа-фара. Можно подумать, иначе она упадёт в море. И чего они только вздумали тащиться пешком? Лучше бы сели в автобус, давно бы уже были на станции.
      В поезде Джафар и Тая сидели рядом и не видели, как Тофик устроился напротив. Потом они встали к окошку. Что они там увйдели? Наверно, из окна можно увидеть что-то замечательное, если Тая и Джафар так близко склонились друг к другу головами. Интересно, что они увйдели в окошке?
      Джафар и Тая о чём-то переговаривались. Они переговаривались так тихо, что Тофик ничего не слышал. Тофик сидел на солнечной стороне, ему было жарко. Он тоже подошёл к окошку и влез между ними. Джафар положил свою жёсткую ладонь Тофику на голову. И Тая погладила его по вихрам. Но Тофик теперь всё равно понимал, что они забыли о нём. Он понимал, что даже сейчас, когда все они так дружно втроём приникли к окну, всё равно они не вместе : Тофик сам по себе, а Тая и Джафар тоже сами по себе — о чём-то шепчутся, чему-то радуются и явно не хотят брать Тофика в свою компанию.
      К горлу его подкатил ком, было трудно дышать. Он крепко прижимался лбом и носом к стеклу. Он так крепко прижимался к стеклу, что просто удивительно, как он его не выдавил
      Ночью, лёжа на раскладушке, Тофик долго не мог заснуть, Он то и дело вскакивал и вглядывался в окно: там, в ночной темени, гуляли Тая и Джафар, бродили по берегу моря, прислушиваясь к плеску волн. Им, наверно, было наплевать на Тофика, который мучился от бессонницы, они даже не догадывались, какая тоска пришла к мальчику.
      Тофик снова ложился и прислушивался, сдерживая дыхание: нет, это не брат крадётся, это ветер кружит за домом, шурша сухой травой. Тофик забивался головой в подушку,
      откуда-то из тёмной глубины перед ним возникала мать — = она стояла над ним и укрывала одеялом, отец смотрел на него добрыми бесцветными глазами. И, как в тумане, колыхались горы, сады на склонах, овцы и ослики на крутых тропах и знакомые мальчики из аула
      Джафар пришёл домой под утро. Он строго оглядел комнату, крепко потёр шею и уставился на пустую расклад-ку. Постель была смята, Тбфика не было. «Совсем разболтался», — подумал Джафар, с хрустом расправил свой широкие плечи и, не раздеваясь, прыгнул в кровать, прыгнул и тут же заснул.
      А Тофик с того времени часто стал пропадать. Джафар ещё не просыпался, а Тофик уже куда-то исчезал. Какие-то дела завелись у него с мальчишками на старой вьш1ке в море, куда онй ходили на шаланде. Ночью он украдкой возвращался домой и, не зажигая света, ложйлся спать. Джафар приходил позднее его, чаще всего с первыми петухами, Тофик просыпался и громко сопел, делая вид, что спит. Где и как он ел, никто не знал. Таю, которая брала его раньше в столовую, он избегал.
      Но однажды ночью Джафар застиг Тбфика в чулане, где он набивал карманы кукурузными початками. Джафар втащил его, упирающегося, в комнату, посадил за стол, открыл консервную банку с рыбой и нарезал хлеб.
      — Ешь, — сказал он и сам закурил.
      Тофик выгребал чайной ложкой консервы. Джафар сидел напротив, пуская колечки к потолку, пристально гяядя на брата.
      — Послушай, Тофик, — начал он разговор, к которому, видно, давно готовился, — я хотел с тобой посоветоваться как с братом Отца, матери, понимаешь, здесь нет, так с кем же ещё?
      Уши у Тбфика насторожённо шевельнулись. Джафар вытащил из пачки новую папиросу и дблго прикуривал от окурка.
      — Вот какое дело. — Он придвинул Тофику хлеб. — В общем, понимаешь
      — «Понимаешь, понимаешь»! — взорвался Тофик. — Подлизывается ещё, бородатый! — Тофик бросил ложку на стол, вскочил на подоконник и спрыгнул в сад. — И живите тут, а я от вас всё равно уйду!
      — Ах ты поганец! — крикнул Джафар в окно. — Ах ты злой человек!..
      На следующий день Джафар уехал на Камни, так и не повидавшись с Тофиком. И тогда случилось неожиданное — наутро как ни в чём не бывало Тофик явился в райкомов-ский сад. Тая выглянула в окошко.
      — Ты уже здесь? — спросила она, даже не очень удивлённая. — Ой, как хорошо! Ты мне очень нужен сегодня!..
      Тая старалась говорить, как всегда, но Тофик-то видел, что она по-настоящему обрадовалась ему. Она была по-прежнему простой, как его друзья мальчишки. Правда, в лице её появилось что-то новое, а глаза вроде бы стали немножечко старше и озабоченней, и смотрела она теперь на Тофика, как всегда смотрела на него мать
      А в общем, Тофик понял, что ничего, собственно, в жизни его не изменилось. Тая по-прежнему являлась эа ним, и вместе они ходили в столовую, и по-прежнему Тофик дежурил возле райкома, играя с ребятами в ножики, йли сидел в Тайном кабинете, слушая, как она разговаривает со всем миром. И часто звонил ей с Камней Джафар и совсем никогда уже не звонил хромой Гаджи. Теперь у Гаджи, наверно, было всё в порядке со взносами и помощь Таи была не нужна.
      Тофик смотрел, как девочки играют на тротуаре в классы, слушал, как трещит в трубке голос Джафара — голос был хриплый, простуженный, как у старого моряка. Тая заговорщически глядела на Тофика и подмигивала, а это значило, что Джафар спрашивал о брате. Впрочем, из трубки и так всё было слышно.
      — Что там поделывает Баскаев-младший? Не собирается бежать?
      — Баскаев-младший, — отвечала Тая, — в настоящий момент смотрит в окно. Сейчас сюда придут, наверно, мальчишки и начнут буравить ножиками землю. Они скоро нефть откроют в саду. Придётся открывать новый промысел.
      Потом они долго говорили о непонятных вещах, голос Джафара был строгий, а Тая напряжённо и скучно смотрела в одну точку перед собой, будто на самом деле можно увидеть в воздухе какие-то там диаметры и параметры. С некоторых пор Джафар стал следить за её занятиями в институте. И Тофику было жаль Таю, жаль, как сестру, которой ничем не помочь.
      Тофик смотрел в окно и видел степь. Она, эта степь, была опоясана трубами, на ней росли редкие пыльные кустики сорной травы, серые камни торчали на её поверхности. А вдалй лежало плоское море, и оно казалось продолжением степи, и нёбо, выгоревшее и бесцветное, как старая простыня, сливалось с морем. Ничего интересного там не было. Но странное дело: белёсое нёбо и плоская каменистая степь ужё не казались ему такими безотрадными и скучными. Может быть, потому, что на этой земле жили, ёсли разобраться, совсем неплохие люди
      СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
      Николай встал пораньше, оглядёл спящего сына — разбросанные по подушке нестриженые патлы, большая грязная ступня из-под одеяла — и пошёл готовить машину. И пока возился с мотором, всё вспоминал вчерашний разговор с женой. Выгнали его, чертёнка, с урока, так он в отместку бросил в класс горящую расчёску. То и дело, возвращаясь из поёздок, узнавал Николай о новых проделках сына. И каждый раз, глядя в его озороватые глаза, закипал яро-
      стью против зкены: сидит дома, а не справится с мальцом! Сам же терялся, не зная, как подействовать на него, как поговорить с ним. Только и вертелась мысль — порку задать, но тут же прошибало от страха: а вдруг врага ещё наживёт? Смешно сказать, завидовал родителям, быстрым на руку, — поплачет мальчишка, зато ходит потом шёлковый, и все довольны. Но распалить себя не мог: не знал, как это руку на ребёнка поднять.
      Закончив с машиной, Николай завтракать не стал — жена ещё спала — и поехал на базу райпотребсоюза. Там он долго возился, подбирая товары и оформляя в конторе накладные, и только в полдень вспомнил, что ничего не ел.
      По дороге домой встретил Ольгу Митрофановну, классную руководительницу. Она строго посмотрела на него своими круглыми птичьими глазами и покачала головой.
      — Слыхали?
      — Знаю. Жена уже говорила с ним
      — Тут не жене, Николай Григорьевич, самому надо заняться сыном.
      — Когда же мне, Ольга Митрофановна? Сами видите — всё время в отгонах
      Николай мял кепку, топтался на месте.
      — Это ваше семейное дело, кому смотреть за сыном. Год ещё только начался, а мальчик нахватал двоек, совершенно распустился!..
      Дома Гришки не было.
      — К Смирновым пошёл, — сказала жена, подозрительно вглядываясь в Николая. — С Васькой уроки делает.
      — А здесь что — места нету? — Николай брезгливо оглядел комнату, по углам и стенам которой лежали ящики, мешки с сахарным песком и связки с одеждой. — Прибрать не могла, что ли?
      Жена ушла на кухню, хлопнув дверью. Теперь с полдня разговаривать не будет. Николай надумал было пойти к Смирновым, но тут же остыл: пусть уж уроки делают.
      Пообедав, снова ушёл по делам и вернулся к ночи. Гришка был в постели — лежал как ни в чём не бывало и читал книжку, глаза поблескивали от интереса, на отца не обернулся. Дело это — читать книжку — показалось Николаю святым, и отрывать не стал. «Ишь ведь, любит, — подумал он, вспомнив, что в детстве не увлекался книжками, да и книг тогда в доме не было, а сейчас вон у сына целая этажерка, сам их ему и покупал. — И чего ему надобно, какого ещё рожна? Читай, учись, набирайся ума, вырастешь — иди в любой институт. Самому-то много учиться не пришлось, пять классов — вот и весь институт, так хоть за отца поучись!»
      Николай сидел за столом, проверял накладные, записы-вал в тетрадку товары, поглядывал на Гришку и мысленно вёл с ним разговор. А когда закончил с делами, Гришка уснул. Так и не успел поговорить с ним
      Рано утром — выезжать Николай привык на рассвете — включил мотор прогреться, вернулся в дом выпить стакан молока и видит: Гришка сидит на кровати, взлохмаченный и сонный ещё — встал, видно, по ошйбке, решил, что в школу пора. Николай взглянул на часы — времени около пятй, помолчал задумчиво, почёсывая подбородок.
      — Со мной поедешь? — сказал он вдруг.
      — Это как же А в школу? — не поверил Гришка.
      — О школе вспомнил! Одевайся, да по-быстрому.
      Парня словно водой окатили — сон как рукой сняло.
      Оделся, выскочил во двор, погремел для виду рукомойником, а в это время Николай сидел над листком тетради, поглядывая на дверь в другую половину, где спала жена, и обдумывал, что написать. В конце концов нацарапал: «Пойди в школу и скажй Ольге Митрофановне, что малого я взял с собой на три дня, а может, и больше, как получится. Пусть не очень ругается. В дороге я поговорю с ним, Николай».
      Гришка бегал со двора в дом, из дома во двор в сильнейшем возбуждении.
      — Бензину хватит?
      — Тише, мать разбудишь.
      — Насчёт масла как? Баночку возьмём?
      — Садйсь поёшь и не шуми.
      Через минуту Гришка был готов. Отец ещё не кончил сборы, а он уже открыл ворота. Николай сел в машину, а тот стоял у калитки и командовал:
      — Чуток правее! Левее, левее!.. А теперь разворачивай!
      На ходу вскочил в машину, хлопнул дверцей, открыл
      боковое стекло и высунул голову наружу, оглядывая притихшие сонные дома и виноградные плети, серебристые от росы.
      Машина переехала через арык, и вот она, школа — мелькнула в стороне, одноэтажная, тйхая и сумеречная сейчас, в зарослях облепихи. Гришка помахал рукой — никогда ещё школа не была ему так дорога, как сейчас, когда он уезжал от неё. А вот и пустынный базар с прилавками и павильонами. Гришка сунул пальцы в рот и свистнул пассажирам, ожидавшим первый автобус. Вот удивились, наверно, увидев мальчишку в такую рань! Промелькнули пролёты моста над мутной речушкой, застучала под колёсами бетонка
      После тепла, застоявшегося на улицах посёлка, в лицо ударил прохладный ветер открытой долины. Гришка словно бы окунулся в проточную быструю воду. Уши озябли, шея закоченела, холодные ручейки потекли к лопаткам и за пазуху. Он втянул голову в кабину и поднял стекло. Тихо и тепло. Машина катйлась теперь навстречу солнцу — большое, в дымчатом кольце, оно всплывало над чёрными изло-минами гор
      — На Теренсай?
      Гришке не сиделось: прилипал к окошку вправо от себя, подавался вперёд, упираясь в лобовое стекло, тянулся влево, через плечо отца. Мимо пролетали то мшистый валун в стороне, то старый овечий загон в сырой лощинке, то вдруг выскакивала из-за кустарника одинокая, в заплатах,
      юрта — приметы эти, давно уже примелькавшиеся, теперь, когда сын был рядом и нетерпеливо вертел головой, как бы снова оживали перед глазами Николая.
      Въехали в горы. После долины, просторной от солнца, вернулись в ночь. Недавно здесь прошла гроза, и дорога, в осыпях и потёках, словно вся ещё плыла.
      Машина медленно ползла вверх, скрежетала боками о кустарники и ощупью спускалась вниз, к речушке, окутанной туманом.
      Остановились у моста, под которым, поднимаясь под самые стропила, бурлила вода. Кто-то успел уже выставить знак — проезд закрыт.
      Николай и Гришка вышли из машины. Гришка попрыгал на брёвнах, пробуя на прочность, сплюнул в грохочущую вэ-ду и прокричал:
      — Выдержит!
      — Ты вот что, — сказал Николай, — посиди в машине, а я пойду поищу место для переправы.
      Гришка проснулся, усльппав шаги. Должно быть, возвращался отец. Поёрзав, он забился головой в угол и снова закрыл глаза.
      Наступила тишина, слишком долгая тишина. В окошке, расплющив нос, торчало смуглое лицо с наморщенным лбом, сбоку топырилась пятерня, протирая стекло. Глаза подмигивали. Это был не отец.
      — Арак ма?
      Туман над речкой рассеивался. Сверху спускались двое всадников в бурках. Гришка вспомнил о ружьё над спинкой сиденья повернуться и выдернуть из скоб, но тайная сила сковала: глаза незнакомца спокойно следили.
      — Арак ма? Водка есть?
      Гришка молчал. Ключй от лавки были в маленьком багажнике, но как их возьмёшь под взглядом горящих тёмных глаз, беззастенчиво шаривших по кабине?
      — Папирос ма?
      У Гришки отнялся язык. Всадники подъехали к автолавке, послышалась гортанная речь. Это были чеченцы — кавказские люди, с войны осевшие в здешних местах. Они посовещались по-своему, к кабине приблизился другой — худой, носатый, с жёсткими и хитрыми глазами.
      — Не бойсь, выходи
      — Вы по дождите, — промямлил Гришка, открывая кабину. — Я сейчас позову
      Молодой чеченец подмигнул, улыбнулся и сильно, рывком тряхнул его руку, обмякшую и безвольную.
      — Сиди, сиди, обойдёмся.
      Ясно, не хотят, чтобы он предупредил отца. Молодой вытряхнул из пачки последние папиросы, раздал их всадникам, почиркал зажигалкой, пытаясь прикурить, но та не зажигалась.
      — Камешка ма? — спросил он у Гришки.
      — У отца
      — А спичка?
      — Я сейчас
      Откуда силы взялись! Гришка полетел вниз, мчался, прыгая через камни, продирался сквозь заросли, нырнул в полосу тумана, стелившегося вдоль берега. С бега он перешёл на шаг, теперь уже не видный чеченцам. Выйдя на пригорок, он опять увидел их, и тот, молодой, заметил его и стал кричать:
      — А-ла-ла! А-ла-ла!
      Чеченцы столпились у автолавки и перестали смотреть в его сторону. Гришка выбрался из зарослей, вышел на открытое место и опять увидел чеченцев. Что-то, видно, затеяли недоброе и теперь сидели кружком, только молодого не было видно из-за автолавки. Но и он скоро вернулся, держа что-то Е руках
      Сейчас Гришке не угрожала никакая опасность, он был далеко от чеченцев, дожидался, когда они уедут. Но ждать надоело, разбирала злость: сидят себе и не думают убираться. Он перебежал поближе и залёг: не уходят. Пригляделся и переметнул за валун: всё ещё сидят. До моста теперь было недалеко, и он увидел наконец, как чеченцы стали подниматься. Но и на этот раз они не уехали, а опять столпились у автолавки. Что они там делали, Гришка не видел, только, отходя в сторону, что-то рассовывали по карманам, а один из них прятал что-то под седло. Потом все трое сели на коней, переехали мост и скрылись за поворотом.
      В несколько скачков Гришка был у машины. Он распахнул дверцу кабины — ружьё висело на месте; вырвал его из скоб, проверил магазин — патроны в стволах, бросился по мосту вверх, обогнул скалу — и вот они, ещё не успели скрыться, не торопясь поднимаются к перевалу. Гришка вскинул ружьё и, не целясь, нажал на спуск. Прогромыхал выстрел. Сквозь дым было видно, как всадники остановились. И тогда — будь что будет! — Гришка выстрелил вторым патроном и радостно вскрикнул, увидев, как всадники, припав к коням, умчались за перевал.
      Возле машины его дожидался отец.
      — Кого это? — спросил он.
      — А тут эти как их — Голос у Гришки сорвался, и он долго не мог объяснить, что произошло.
      Николай погрозил кулаком, забрал у него ружьё, проверил стволы и велел садиться. Автолавка была закрыта, ключ от неё лежал на своём месте в багажнике.
      — Ты что же это, в людей стрелять?
      Гришка молчал. Николай сперва сердился, а потом стал шутить.
      — Как же ты допустил их, а? — приставал он. — Спал ребось?
      Гришка бормотал что-то в своё оправдание и не понимал, отчего веселился отец. Когда машина переехала через бур-ляпщй поток и, перевалив через бугор, покатила по травянистому склону горы, Николай открыл багажник и вьгаа-щил несколько истрёпанных трёшек и рублей.
      — Ну-ка посчитай, сколько тут
      Шесть трёшек и четыре рублёвки — значит, восемнадцать и четыре. Двадцать два рубля
      — А теперь подели на два рубля восемьдесят семь копеек. Сколько будет целых и сколько в остатке
      Гришка закатил глаза, пытаясь удержать разбегающиеся цифры, долго ёрзал на сиденье.
      — Целых семь, — сказал он наконец, — а в остатке рубль восемьдесят копеек
      — На одиннадцать копеек набрехал Ну, а теперь вычти из остатка девять пачек «Севера»; каждая пачка — пятнадцать копеек. Сколько останется?
      На этот раз Гришке пришлось расстегнуть рубаху — в кабине было невпродых от табачного дыма. Он подвинтил вниз боковое окошко, высунул голову наружу и решал задачку на свежем воздухе.
      — Рубль сорок пять копеек,
      — От брехун! — рассмеялся отец. — Рубль сорок шесть, математик! А теперь вытащи тетрадочку, на вот карандаш, и запиши на последней страничке. — Он остановил машину, чтобы удобно было записать. — Бекмурзё — рубль сорок пять копеек. Записал?
      — Это кому же?
      — Тому самому, носатому, в которого стрелял. Был там у них такой?
      — Ну?
      — За той вон горой пасёт,
      — А деньги ему зачем?
      — Товару набрал, а денег лишку оставил. Теперь его ещё искать надо.
      Автолавка выкатила на дорогу, ту самую, с которой они съехали, объезжая мост. Теперь она шла вдоль скалистых стен, из щелей и трещин которых торчали ползучие растения. Несколько сосен, как зелёные свечи, высились на круче, подпирая студенистые сырые облака, а ниже карабкались по уступам овцы и пялили на машину глупые глаза.
      За перевалом открылась внизу холмистая долина, усеянная серой массой овец; среди них чернели крохотные фигурки всадников. Наверно, это были те самые чеченцы, которых напугал своими выстрелами Гришка. Он беспокойно заёрзал: а вдруг отец надумает им сейчас вернуть деньги? Но нет, они проехали не задерживаясь. Отец торопился.
      — Сейчас пойдёт дорога весёлая, — сказал он. — Камешков бог набросал всех размеров. Пятнадцать километров вниз ползти будем, до самой Вирсайской долины.
      Дорога действительно пошла интересная. Камни, жёлтые, кроваво-ржавые, чёрные, ядовито-зелёные, напоминали всевозможных животных, от овец до ископаемых ящеров.
      Николай, всё больше веселея, смотрел направо и налево. Все эти валуны, мимо которых он бессчётное количество раз проезжал и давно уже не замечал их причудливых форм, теперь снова занимали его оттого, что сын был рядом и всё это ему, наверно, в новинку. Но Гришка был занят другим — он следил за руками и ногами отца. Николай перехватил его взгляд. Вон ведь чем интересуется! И самому тоже показалась занятней работа сцепления, тормоза и рукоятки скоростей — то, что делал всегда не задумываясь.
      — Смотри крепче, авось и запомнишь!
      И не догадывался Николай, что, бубня про себя, мысленно включая зажигание, прибавляя обороты, выжимая сцепление и переводя рукоятку скоростей, Гришка снова переживал всю эту историю с чеченцами, но на этот раз не дрейфил, а, подпустив их близко, включал мотор и на бешеной скорости угонял машину в горы — скачите, догоняйте меня на свойх конях!
      в самый раз бы сейчас поговорить с ним о школьных делах, подумал Николай, но слова приходили в голову вялые и скучные: «Ты что же это, мать в гроб хочешь вогнать?» Или: «Школу спалить захотел?» Гришка только усмехнётся — «спалить!» — и с завидной выдержкой будет ждать конца бессмысленного разговора, жалея даже отца, — сам-то он как-никак уже привык. Николай скосил на сына глаза. Нет, не стоит сбивать его интерес к шофёрской работе.
      — А ну-ка, покажи, как со второй перевести на третью? — спросил он Гришку и сам стал объяснять.
      Впереди раскинулась широкая, в холмах и впадинах, долина. На ней паслись овцы, кони, верблюды. Вдали показались всадники. Они быстро неслись навстречу, Николай высунул руку из кабины и помахал им, указывая вперёд, туда, где виднелся курган, и всадники повернули коней.
      — Целую орду подцепил, — сказал Николай.
      — Кто это?
      — Да Баукен. Сейчас всех угощать будет.
      Николай выключил мотор и вышел из машины. Чабаны сошли с коней, обступили его, здоровались по-русски и по-казахски. А потом все уселись кружком, и Николай стал им что-то рассказывать. Говорил он, жестикулируя, изменённым голосом, быстрым и певучим, с придыханием и неожиданными взрывами. Чабаны смотрели ему в рот и хохотали, хлопая себя по бокам, а то вдруг разом замолкали, выжидающе выкатив глаза. Никто не обращал внимания на Гришку, сидевшего в кабине. Обычно замкнутый, отец го-ворил сейчас не переставая. Вдруг он вскочил на ноги и сделал руками движение, словно бы вскидывая ружьё:
      — Бах! Бах!
      Чабаны так и повалились, а один из них, молодой, широколицый, с камчой из цветных ремешков за поясом, по-
      ка м ч а — нагайка, кнут.
      дошёл к кабине и уважительно просунул в окошко лодочкой сложенную руку.
      — Бах, да? Бах-бах чечен? Ма-ла-дец! Ходи к нам, зачем сидеть?
      Гришка вышел из машины и закоченел. С близких вершин, покрытых снегом, тянуло ледяным холодком. Чабаны были в ватниках и коротких полушубках, Гришка же в потёртых брюках и куртке. Он спрятал руки под мышками, залязгал зубами. Все заметили это и засмеялись. Николай бросил ему ключи от автолавки. Гришка выбрал из мешка новенький полушубок, закутался, и сразу стало тепло. Он хотел закрыть автолавку, но отец помахал рукой: не надо, мол, будем торговать. Чабаны поднимались с земли, подходили к машине, хлопали Гришку по ногам и щупали снизу на нём полушубок.
      — Бах-бах чечен! Маладёц! — смеялись они.
      Николай взобрался в кузов, стал вытаскивать из ящиков
      товары и бросать их вниз. Полушубки, костюмы, сапоги, шапки так и пошли по рукам, а когда кто-нибудь, решившись, откладывал в сторонку, Николай кивал сыну:
      — А ну положь на счёты семнадцать с полтиной.
      Наморщив лоб, Гришка осторожно сдвигал костяшки на счётах, висевших на стенке у самого потолка.
      На коне подъехала женщина с изумрудными серёжками в ушах. Перед ней расступились, пропуская к автолавке. Николай сказал ей что-то, все засмеялхсь. Сверкнув угольно-чёрными глазами, она ткнула его в живот. Тогда он схватил её за руку и втащил в кузов, и она стала сама набирать товары. По-хозяйски рылась в ящиках, перебирала платки, детские костюмчики, придйрчиво рассматривая вещи, и после долгих колебаний откладывала. Когда она уехала, придерживая у седла большой тюк вещей, чабаны долго смотрели ей вслед и качали головами.
      — Весь товар ей отдал. Что нам оставил?
      Закончив торговать, Николай закрыл автолавку, и все расселись кружком. Гришка тоже сел со всеми, на этот раз не смущаясь, потому что все уже привыкли к нему. Чабаны стали спорить. Они хватали Николая за руки, кричали на него. Больше всех кипятился Баукен — усатый чабан с золотой коронкой во рту. Он тряс Николая за грудь, хищно сверкая зубом. Но вот он успокоился, вытащил из кармана часы со стальной цепочкой и похлопал пальцем по стеклу, строго поглядывая на Николая. Потом он уселся, откупорил бутылку и стал наливать водку в единственный стаканчик. Очередь дошла до Николая, он отпил и передал стопку соседу, но тот вернул обратно, требуя выпить до дна. Николай вскочил и стал показывать на автолавку. Чабань! сердито кричали, а он умоляюще прижимал руки к груди, пока они не отстали. Только Баукен безучастно и терпеливо сидел, дожидаясь, когда вернётся стопка.
      Вдали из-за кургана показался запоздалый всадник. Он не торопился навстречу, а стоял у дороги с поднятой рукой, дожидаясь машины. Николай надвйнул кепку пониже и проехал мимо, не ответив на приветствие. Всадник увязался за ними и скакал сбоку, кричал и размахивал камчой. Николай молчал и равнодно гнал вперёд машину, но всадник скакал не отставая, бил себя в грудь, хрипел и чуть не плакал. Гришка не выдержал и попросил отца остановиться. Чабан долго и страстно объяснял что-то.
      — Ладно, — сказал Николай, открыл автолавку, дал ему бутылку и уехал.
      Чабан спрятал бутылку за борт полушубка, помахал рукой и послал им воздушный поцелуй.
      — Юсупка — первый пьяница здесь.
      — А чего он кричал?
      — Божился, что деньги жена отдаст.
      Свернув с дороги, долго ехали вдоль каменистого русла ручья, карабкались в гору, а спустившись в лощину, направились к одинокой юрте. Женщина, стоявшая у входа, по-
      спешно скрылась в юрте. Николай погудел, но женщина не выходила. Тогда он вышел из машины, откинул входной полог и громко крикнул: «Аман ба!» — и вошёл в юрту и долго сидел там, разговаривая с хозяйкой, а потом появился в дверях и Есивнул Гришке:
      — Заходи, чай пить будем.
      Николай пошёл открывать автолавку, а хозяйка стала разжигать костёр. Гришка присел у входа. Посередине стояла железная печка, пол выстлан одеялами и коврами, стены по кругу распирались планками, сбитыми крест-накрест, за ними торчали топоры, домра, ружьё, чересседельник, кну-товйщи и сёдла. Сверху через отверстие проникал свет. Девочка лет шести сидела у подушек и держала на коленях грудного малыша. Она испуганно смотрела на Гришку.
      Николай просунул голову в юрту, швырнул несколько пачек чая, папиросы, поставил у порога сахар в бумажном кульке. Когда же он, закрыв машину, снова вошёл в юрту и разлёгся на кошме, девочка укрыла брата одеялом, подбежала к Николаю и бросилась ему на грудь. Он пощекотал её, и она завизжала. Мать заглянула в юрту, улыбнулась и снова исчезла. Быстрым, захлёбывающимся говорком девочка стала тараторить. Николай изредка бросал словечки — говорил ей, наверно, что-то смешное. Малыш сопел и невозмутимо таращил свой чёрные, смородиновые глазки на светлую дыру в юрте. От ветра хлопала вверху закрышка, оттянутая верёвкой.
      Хозяйка внесла в юрту кипящий чайник, расстелила клеёнку и расставила хлеб, сахар и мясо. Николай придвинулся. Девочка достала из ящика затрёпанную книжку с картинками, подошла к Гришке, задышала ему в лицо. И вдруг сунула ему кнйжку в руку, уселась у него на коленях и сказала:
      — Окы.
      оДрЕЕПТВуй!
      — Чего это она?
      — Читай, — объяснил отец.
      Книжка была на русском языке. Гришка читал по складам, чтоб понятней. Девочка, наверно, мало что понимала, но следила за картинками. Она ёрзала, затылком упиралась ему в подбородок, отчего он то и дело запинался. Женщина подала ему чай, прикрикнула на дочку; та слезла с колён и уселась рядышком, глядя мальчику в рот.
      — Дай ему, Лизка, чаю попить, — сказал Николай. — Привяжется как репей, не отстанет.
      После чая между взрослыми возник странный разговор. Хозяйка разводила руками и смеялась. Николай почёсывал затылок и оглядывал стены юрты. Потом он хлопнул женщину ладонью в ладонь, и Гришка услышал знакомые слова: «на спор». Отец прищил глаза, словно бы что-то вспоминая, и вдруг полез под одеяло и извлёк оттуда старую потрёпанную книжку. Злорадно усмехаясь, он передал её хозяйке, но та не стала брать её. Тогда Николай раскрыл книжку, перевернул и потряс, и тотчас на пол посыпались деньги — рубли, трёшки и пятёрки. Хозяйка кинулась поднимать их. А когда встала, отсчитала несколько бумажек и отдала Николаю. Теперь Гришке было всё понятно: просто шутили. Она говорила: нет, не знаю, где деньги, а отец говорил: сам их найду; она говорила: не найдёшь, а он ей: найду. И попрекал её, наверно, в скупости.
      Всё это было Гришке понятным, и понятным вдруг стало и то, о чём они говорили потом. Хозяйка сердито распекЛлп отца за то, что он обещал привезти ей швейную машину, деньги специально для этого отложены, а теперь денег не хватит;, отец же оправдывался — на складе нет машин, а будут — привезёт, только деньги от Юсупки пусть крепче запрячет. Девочка внимательно слушала разговор взрослых, а когда они покончили с расчётами, снова полезла к Николаю на руки, и он подбрасывал её почти до самого отверстия в юрте. Она визжала, закрывая собой свет, на мгновение
      становилось темно. И тогда недовольно закряхтел малыш. Он сбросил с себя одеяло и засучил кривыми ножками, и девочка запросилась на пол и тут же бросилась к маленькому, взяла его на руки и стала ходйть с ним по юрте, качая его и напевая, как взрослая женщина.
      Солнце скрылось за горой, но ещё было светло как днём, когда они подъехали к юрте в долине. Навстречу выбежали два рыжих пса, с лаем бросились под самые колёса, но тут же притихли, как только из машины вышел Николай, — узнали. Они с угрозой кинулись на Гришку, рычали и хрипели, оскалясь, пока на них не цыкнул усатый чабан.
      Перед юртой дымил костёр. Две женщины, молодая и старая, отмывали казан и резали мясо. Чабан вытащил из кармана большие карманные часы, пристёгнутые к поясу стальной цепочкой, поцокал языком, спрятал их обратно и похлопал Николая по плечу. Гришку он потрепал по щеке и проводил их в юрту.
      — Бери шуба, тепло будет, — сказал он и кинул Гришке в ноги невыделанную овчину.
      По тому, как он смеялся, сверкая золотой коронкой, по часам с цепочкой Гришка вспомнил его, да не мог взять в толк, откуда он здесь. И только от отца узнал, что Баукен обогнал автолавку, потому что ехал на коне, спускаясь с гор и поднимаясь там, где не пройдёт ни одна машина.
      Баукен вытащил из-под груды одеял радиоприёмник и стал совать Николаю, пальцами показывая, что требует обратно деньги. Николай смеялся, отталкивая приёмник, а Баукен, распаляясь, кричал и тряс над ним приёмником, грозя разбить голову. Кончилось всё тем, что Баукен, грозно ощетинив усы, схватил Николая за плечи, они повалились и стали кататься по юрте, кряхтя и хохоча. Старуха испуганно заглянула в юрту. Ребята с визгом разлетелись и кричали, подначивая борцов. Мужчины натужливо хрипели, катаясь по кошме. По напряжённым лицам видно было, что
      борются они, вкладывая все силы. Баукен так азартно давил и крутил Николаю руки, что стало страшно за отца.
      — Кончай! — не вытерпел Гришка.
      И вдруг непонятное: Баукен подлетел вверх и упал на спину, а на нём сверху оказался Николай. Баукен запросил пощады.
      — Конец Баукен, подыхает Баукен, — сказал он.
      И Николай отпустил его, и оба они сели, пылающие и растрёпанные, и закурили, и с передышками заговорили по-казахски.
      — Ты, пап, как его — приёмчиком?
      Отец кивнул.
      Когда все сидели за дастарханом, ели и пили, Гришка нет-нёт да и поглядывал на отца, словно видел его впервые. Лицо отца, худощавое и доброе, теперь казалось исполненным тихой и решительной силы.
      Сидёли допоздна. За стеной послышалось блеяние овец. В юрту вошёл мальчик, мрачно оглядел всех и присел. То был сын Баукена — Аскар. Ни на кого не глядя, он принялся за еду. Баукен что-то громко сказал ему, тот поднял голову, невнятно сказал «здрась» и, снова опустив глаза, достал с подноса кость. Губы и щёки его, синие от холода, заблестели от жира. От его угловатого, резкого лица, от раскосых, глубоко запавших глаз исходила угроза. Он с яростью грыз кость, оглядывал её снизу и сверху, вертел её и так и этак, непонятно что высасывая.
      Аскар ел долго. Узкой красной рукой тянулся к подносу, сгребал к мясу кусочки теста и отправлял всё это в рот быстро и ловко. У Гришки так не получалось — ел он, беря мясо и тесто отдельно, а поднося ко рту, отставлял локоть в сторону, чтобы не закапаться жиром.
      Наевшись, Аскар расстегнул ворот. Теперь он с интересом смотрел на Гришку, желая свести с ним знакомство. Он похлопал себя по губам и кивнул на выход: не выйти ли покурить, дескать? Но вдруг Баукен яростно рыкнул на него. Аскар сразу сник, потупил глаза, достал из-под кошмы книжку — это был учебник русского языка, — развернул и стал бубнить про себя падежи, раскачиваясь, как мулла на молитве. Видно, тяжело учить после ужина, да ещё при гостях. Но Баукен, разговаривая с Николаем, не раз сердито поглядывал на сына, и тот всё ниже склонял голову к учебнику и ещё сильнее раскачивался, затверживая правила трудного для него языка. Николай поглядывал на Гришку: «Видал, дескать? Учится! Не то что некоторые »
      Потом Баукен и Николай затеяли новое развлечение. Баукен снял со стены длинную домру, настроил её и стал напевать. Николай сложил руки на груди и внимательно слушал. Голос Баукена выделывал разные рулады: то словно бы гудел в глубоком ущелье, переходя на шёпот, то резко взмывал вверх и становился тоненьким, как у девочки. Непонятно, как из такого кряжистого тела исходил тоненький девичий писк. И вдруг снова с заоблачной высоты голос падал вниз и рокотал, задыхаясь в шёпоте. Все слушали его с величайшим вниманием и улыбались; даже старуха — мать Баукена, хлопотавшая за юртой, — застыла в дверях. Только Аскар обиженно бубнил над учебником и усердно раскачивался, будто ему наплевать на всё, что здесь происходило. Молодая хозяйка ласково глядела то на Баукена, то на гостя; глаза у неё стали большие и весёлые от нетерпеливого ожидания. Гришка понял, что песня имеет отношение к отцу, но какое, не знал. Он толкнул Аскара — смотри, потеха какая, но тот отодвинулся, продолжая шевелить губами.
      Песня несомненно была об отце, потому что слышалось Е ней знакомое слово «Каляй». Подняв голос до самой высокой высоты, Баукен вдруг бессильно замолк, вытер лоб и передал домру Николаю. Наступила тишина. Даже Аскар оторвался от учебника и взглянул на Николая: примет ли вызов? Николай не вернул домру обратно, не признал своего поражения. Нет, он закусил губу и стал тренькать на домре, как на балалайке. Сыграл куплет, потом голосом, кеслы-
      ханным и диким, высоко взбросил непонятные слова и зачастил скороговоркой, поглядывая на Баукена и на его жену. И все, кто был в юрте, даже старуха, застывшая в дверях, рассмеялись. А жена Баукена покраснела.
      После некоторой передьипки, тренькая на домре, Николай снова сосредоточился, глядя куда-то вбок. Все уставились на него. Аскар уткнулся в учебник, но по вздёрнутым плечам его видно было, что и он прислушивается. Николай прокашлялся и вдруг заголосил козлом, долго тянул блеющим голосом. Гришка даже рукой замахал — хватит! — и тот, сделав вдох, зачастил скороговоркой. И все снова прыснули от смеха, и жена Баукена хохотала громче всех. И Гришке было понятно, что все теперь смеются над Бау-кеном. А Баукен, присев на корточки, поднял своё крупное лицо, ехидно глядел на Николая и поглаживал пальцами свой узенькие усы
      Гришка долго не мог заснуть. Мужчины лежали рядом, курили и тихо говорили, мешая казахские слова с русскими. И хотя всё это было неинтересно — о каких-то общих знакомых из райпотребсоюза, всё же Гришка прислушивался и не спал. Кашляли овцы за стеной, лаяли собаки, сопели ребята, и не спал только Аскар: сидел возле лампы, пристроенной на железной печурке, обтирал кончик авторучки о рукав пиджака и переписывал в тетрадь примеры из книги. Бедняга провалился недавно в сельскохозяйственном учйли-ще, отец забрал его к себе и сам следил за его подготовкой. Сыну была хорошо знакома безжалостная крепость отцовской камчи. Так Гришка и не видел, когда тот лёг спать.
      Под утро пошёл дождь, он шелестел по кошме, затихал, потом снова начинал шелестеть. Гришка открыл глаза. В юрту бил резкий молочно-белый свет. На земле лежал за юртой снег.
      Взрослых не было. Ребята ещё спали. Гришка вылез из-под одеяла и сомлел от промозглой стужи. Он побрёл из
      юрты и у входа споткнулся о ворох одеял и полушубков. Ворох зашевелился, показалась всклокоченная голова Аскара, сонно огляделась и снова спряталась. В дождевике с капюшоном выросла перед Гришкой старуха, она затолкала его обратно в юрту и накинула ему на плечи ватник.
      Дождь, а вернее снег с дождём, уже кончался. В траве, пятнистой от снега, блестели лужи. Вдали стояли овцы. На их спинах блестели капли и ещё не растаявшие снежинки. Над близким горизонтом смутно белели фигуры людей и си--луэт автолавки. К юрте шла жена Баукена и несла товары, увязанные в брезент.
      Когда автолавка уезжала, всё семейство Баукена стояло у юрты — провожали, размахивая руками и кланяясь. Гришка подумал, что, наверно, не скоро ещё будет у Баукена так шумно и весело, как вчера, и что вообще весёлые дни не так уж часты на высоте, где лётом вдруг выпадает снег и наступает ненастье
      В долине им опять встретился Юсуп — в изодранной телогрейке, истерзанный, с воспалёнными глазами. Николай добавил газу, машина пронеслась мимо, обдав всадника пылью, а тот долго ещё мчался за ними, размахивая камчой.
      — Са-бак! Змей! Стой, говорю! Кб-личка!..
      — А ну, сынок, снимй-ка ружьё и попугай его маленько, — сказал Николай. — Количка тебе, прохвост собачий!
      Гришка высунул ружьё в окошко, но Юсупка отстал, топот копыт стих.
      — Подожди класть, он ещё встретится. "э
      И верно: не успели подняться на перевал, навстречу им вымахнул всадник — тот же Юсупка, расхлёстанный и дикий. Скаля зубы, он нёсся прямо на машину. Глаза у Николая стали острые и бешеные.
      — Ну, а теперь сыпани! Только вверх, над головой
      Гришка выстрелил. Конь резко встал на дыбы, развернулся и провалился вниз как сквозь землю, словно и не
      было его здесь секунду назад. Гришка укладывал ружьё в скобы, руки у него тряслись. Отец смеялся.
      — Чесанул, как заяц!
      — Теперь домой приедет — жену убьёт со злости, — = мрачно сказал Гришка.
      — Это он-то её? — усмехнулся Николай. — Он ей на глаза не покажется, пока загул не пройдёт
      "етыре дня ездили они по горам, ночевали в юртах, продавали товары. Заезжали чуть не под самые снежные вершины, где дули холодные ветры и текли ручьистые туманы, спускались в тёплые долины, где паслись кони, коровы и овцы. Их поливали дожди, заметали сырые снегопады; но, бывало, сияла над головой и глубокая синь, от прямого низкого солнца накалялся воздух в кабине, тяжело дышалось, и на остановках лень было сделать несколько шагов. Перебегали дорогу кёклики — горные куропатки, кружили над ними крикливые галки. А как-то пролетел орёл, проплыл
      совсем близко, чуть ниже их уровня, распластав крылья, как планёр, и скрылся за скалой.
      Однажды случилась авария — лопнула камера. Пришлось менять колесо. Потом отец возился в моторе.
      Гришка знал теперь, что не так просто это — ездить одному по горам, от одного урочища к другому, доставляя чабанам товары. И всё путешествие казалось долгим, будто выехали из дому давно, год назад. И чего только не увидели и не узнали — целый мир, раскинувшийся далеко. И весь он, этот мир, был связан с отцом, и люди, рассеянные в горах, с нетерпением ждали его к себе, потому что, кроме товаров, он вёз им разные новости и рассказы, и доброе своё сердце, и весёлый характер.
      Гришка уже не резвился, вылезая в окошко. Часто, когда воздух накалялся в кабине, он засыпал, а просыпаясь, видел отца, приросшего к рулю, и не замечал в нём перемен; всё такие же немигающие упрямые глаза, всё та же папироса в уголочке усталого рта.
      Но однажды, проснувшись, он увидел, что отец положил голову на руль и спит. Лицо его в жёсткой седоватой щетине было землисто и грязно, на впалый висок косо съехала кепка., Гришке показалось, отец не дышит. Он тряхнул его за плечо, тот проснулся, посмотрел на сына чужими глазами, вылез из кабины, и, поддерживая левую руку, пошёл вниз, к ручью, и долго сидел там, смачивая мокрым платком шею. Левая рука его недвижно лежала на колене.
      — Зря я с Баукеном возился. Опять, подлая, блудит
      «Подлая» — это была пуля, застрявшая в теле с последнего года войны, когда отец воевал уже в Германии. Пуля кочевала где-то в груди, временами задевая нерв, от которого немела рука. Гришка помог отцу дойти до машины, раскурил ему папироску.
      — Что будем делать, а?
      Гришка не знал, что делать. Он бы рад что-нибудь предложить, но просто не знал.
      — Ну, вот что, давай попробуем
      Гришка не понял, а поняв, не поверил. Он весь дрожал: дрожали руки, колени и даже в груди дрожало что-то, когда он садился за руль. Он повторил про себя то, что уже твердил не раз, следя за отцом, включил мотор, толкнул ногой акселератор, выжал сцепление, и — совсем неожиданно! — машина спокойно тронулась с места и тихо пошла.
      — Переводи на третью и добавь газку
      Отцу вскоре стало легче, он сменил Гришку за рулём, а Гришка, разбитый от усталости, отдыхал, сидя на своём привычном месте, и вытирал кепкою пот со лба.
      Как-то под вечер — это было на пятый день их поездки, — перевалив Кас11ь1рский перевал, последний перевал на их пути, они услышали сзади долгий гудок. Из кабины догонявшей их машины высунулся чумазы"х шофёр и помахал рукой, прося остановиться.
      — Здорово, Николай!
      — А ты кто такой?
      — Кто? Кудайберды! Друзей не узнаёшь, чёрт лысый?
      Это была автолавка из того же райпотребсоюза, только
      обслуживала другой участок. Гришка знал Кудайберды, но тот не был похож на себя: старый, заросший и грязный, а на самом деле ему было лет двадцать пять, не больше. Взрослые вышли из машин, закурили и стали говорить о делах. Кудайберды распродался в пути и не доехал до Иргиз-сая — дальнего урочища, подступавшего к границе, куда вели очень трудные дороги и редко заезжали автолавки.
      — Товар есть? — спросил Кудайберды.
      — Есть.
      — А я — весь. Только швейная осталась. Не возьмёшь?
      Николай вспомнил Юсупову жену и покашлял: не по
      пути, а то бы захватил.
      — Слушай, ты мне друг, а? — спросил Кудайберды.
      — Ну?
      — Нет, ты скажи: друг ты мне или нет?
      — Отвались. Говори: что хочешь?
      — Не махнёшь ли в Иргизбай, а? А то Иван Ильич узнает, что я не дотянул туда, секйм-башка сделает. Я же не виноват — товар кончился.
      — Ты и виноват, — сказал Николай, глядя Кудайберды в глаза. — Зачем на моём участке торгуешь?
      Кудайберды сделал удивлённые глаза.
      — Ой, хитрый, ой, старый ты лис! Тебе не шофёр быть, а министр. Откуда знаешь, лысый чёрт?
      — Ладно, будет разливаться.
      — Нет, скажи, как догадался? Ай, Кудайберды, молодой, старому на удочку попался. Так как же, поедешь?
      — Поёхать-то я поехал бы, только не знаю, как с ним, ему в школу надо.
      Николай потёр небритые щёки и покосился на сына.
      Взрослые возились, переливая бензин, а Гришка сидел, вжавшись в сиденье, слушал, как булькает бензин, и вместе с бензином в канистре, он знал, кончается его время. Он смотрел на дальние горы, и в них, сквозь дымку тумана, проступали глаза Ольги Митрофановны — круглые, как у птицы, недобрые и требовательные. В голову лезли пустые мысли: разминулись бы с Кудайберды — и ехать бы вместе обратно, а теперь отцу одному култыхать бог весть куда! Но все эти мысли были бесполезные, потому что слово было уже сказано и обратно хода не будет. И придётся, хочешь не хочешь, браться за учёбу, потому что не хотелось подводить отца.
      Гришка молча перелез в машину Кудайберды, взрослые покивали друг другу на прощание и поехали в разные стороны.
      — Даёшь Берлин! — расхохотался Кудайберды, страшно довольный тем, что бог послал ему неожиданного попутчика, а ещё больше оттого, что ловко свалил на друга тяжёлую поездку в Иргизбай.
      Но далеко отъехать не успели. Автолавка Николая развернулась на полянке и нагнала их.
      — Чего тебе, пап? — спросил Гришка.
      — Слушай, Кудайберды: баш на баш. Я тебя выручаю, ну и ты мне послужи. Сгоняй к Юсуповой жене и оставь ей швейную машину. У неё деньги есть.
      Кудайберды почесал в затылке.
      — Конец большой давать надо, — помялся он. — Однако что для друга не сделаешь!
      Николай стоял у их машины и не уходил. Он несмело просунул руку в кабину и положил её сыну на голову:
      — А ты, сынок, это самое Мать не волнуй.
      — Ладно, — буркнул Гришка и снял руку с головы.
      — Ну, бывай! — просиял Николай и побежал к своей машине.
      Машины разъехались.
      — У тебя что, каникулы? — спросил Кудайберды.
      — Нет.
      — А почему не учишься?
      Гришка промолчал.
      Они спускались вниз, виляли, сворачивая то вправо, то влево, а когда оказались в низине, Гришка высунулся из окошка и увидел, как ползёт отцовская автолавка, совсем уже маленькая, ползёт над пропастью, чернеющей слева, по самой кромке, прижимаясь к скале. Ехал он вперёд и вверх — туда, где дожди и снега, а он, Гришка, возвращался к теплу, к тополям, к весёлым южным садам. Кудайберды всё оглядывался на него, улыбался и не понимал, отчего мальчик грустен и тих, и решил, что был, наверно, между отцом и сыном тяжёлый семейный разговор.
      — Что? — подмигивал он, сияя всем своим заросшим, немытым и страшным лицом. — Влетело? Получил от отца? Беда с вами, ребята Ай, беда!..