DjVu

      Тимкины брехалки 5
      Научная находка 12
      Арбуа 18
      Тарасик 25
      Скворец № 17 29
      Юлька и Павлик 40
      Осенняя сказка 49
      Мы — кузнецы 62
      Ленька едет в Джаркуль 94
      Бегство Куантая 100
      Новая жизнь Баскаева-младшего 106
      Дед приехал 116
      Сколько стоит девочка 132
      Второе небо 143
      Лето в горах 155

«Внизу покачивается небо — то самое небо, которое люди видят с земли. Это небо часто застилается облаками, и они, облака, порой обрушиваются на землю дождями и снегом. Но отсюда, из самолёта, виднеется второе небо, вечно синее и чистое, и о нём, втором этом небе, думает сейчас Абуталиб. Мысли старого ашуга подобны высокому горному небу, на котором никогда не бывает облаков. Солнце, древнее, как вечность, царит в нём и всё освещает. От его нещадного света некуда укрыться. Выдержать его могут только добрые дела и чистая совесть».

О ком бы ни были рассказы этой книги — о бесстрашном ли подростке Куантае, убежавшем из интерната в степь, чтобы вместе с дедом пасти коней, о бойком ли на выдумки Тимке, выигравшем у писателя необыкновенное пари, или о Славке, пронзённом внезапной жалостью к жуку-носорогу — все рассказы проникнуты одной мыслью: человек прекрасен, когда дела его добры и совесть чиста.

Об этом и думал, пролетая над родными горами, старый дагестанский ашуг из рассказа «Второе небо».

      ВТОРОЕ НЕБО

      Часов шесть трясутся они в автобусе — Абуталиб и внук его Рамазан. Старик часто засыпает, просыпается, тускло смотрит перед собой, нюхает табак и снова засыпает. Но даже и во сне он не перестаёт думать о том, куда и зачем он едет. Хлопотать за внука — мало радует его. Хуже всего, если придётся напоминать о себе, говорить, кто он такой. А кто он такой, в самом деле? Конечно, его может помнить кое-кто из писателей, но почему обязаны знать о
      нём в музыкальном училшце? Нет, о себе он не станет напоминать. Он решил положиться на случай и время. Хорошо, он выяснит, почему Рамазан не попал в училище. А если он не прошёл потому, что другие оказались более достойными, чем он? Тогда Абуталиб вернётся в аул и умоет руки. И от него отвяжется наконец родня. Особенно невестка Гульба, которая, наверно, спит и видит во сне своего сына знаменитым певцом.
      Мимо проносятся овечьи отары на склонах. Чабаны, застыв на конях, смотрят вслед автобусу. Да, давно он никуда не ездил. Абуталиб вспоминает, как хаживал по этой дороге. Кое-что, конечно, изменилось с тех пор: мелькают столбы с проводами, над речками висят красивые мосты, а вдоль обочин стоят печальные обелиски — память о минувшей войне, но в основном всё по-прежнему, горы, слава богу, на своих местах.
      Абуталиб неторопливо думает свои думы; ничего в них нового для него; вскоре он устаёт от них и засыпает. Но спать ему не дают. Пассажиры оживляются, увидев всадника в бурке: он мчится вперёд и не хочет уступать дорогу. Шофёр гудит, тормозит машину, отстаёт, снова нагоняет. Всадник оглядывается, хищно скалит зубы, смеётся и снова пускает коня в намёт.
      — Ах ты шакал! — ругается шофёр. — У меня расписание, а он тут скачки устраивает!
      В кабину пролезает Рамазан, впивается шофёру в плечо, глаза его горят, как у охотника, преследующего дичь.
      — Прижми его, гада, к стене! — кричит он, и столько азарта в его властной фигуре, цепких руках и сверкающих глазах, что шофёр, парень ещё молодой, мальчишка почти, поддавшись азарту, прибавляет газу, нагоняет всадника и отжимает его вправо, к скалам.
      — Так, так! — Рамазан дышит над самым ухом шофёра. — Ещё немножко, ещё Сейчас я ему шепну кое-что!
      Он высовывается из окошка и орёт вдруг диким, страш-
      ным, неистовым голосом — да нет, это голос не человека, а рёв взбесившихся зверей, хрип, рык, вой, ноющий и страшный, как смерть. Всадник шарахается в сторону, в окошке мелькает его побледневшее усатое лицо, он сразу же отстаёт и скрывается за поворотом.
      В автобусе смеются. Рамазан улыбается, довольный произведённым впечатлением, и теперь уже из кабины не вылезает, оживлённо переговариваясь с шофёром. Абуталиб же долго не может прийти в себя от стыда и растерянности; он сжимает свою суковатую палку, качает головой и раздражённо ворчит, не понимая, что тут смешного. Он вытаскивает металлическую коробку из кармана, цепляет большим пальцем табак, забивает им одну ноздрю, другую и мучительно-сладко кривится, раздувая жёлтые усы. Три хороших понюшки успокаивают его. Он опять смотрит в окно и думает теперь о том, что век джигитов уже прошёл и что машина сильнее коня. Старые доблести, которыми гордились горцы, отживают свой век, удалью и джигитовкой теперь не удивишь. Эти мысли тоже не новые, вскоре он устаёт от них и снова дремлет. Машина трясётся, мотая его из стороны в сторону, он отдувает во сне жёлтые усы, щёки его розовеют, как у младенца.
      Долго ему спать не приходится и на этот раз. Он открывает глаза и прислушивается. Кто это поёт тут, как у себя в доме? Может, радио гремит, заглушая шум мотора? Э, опять, кажется, его внук Рамазан. Сидит рядом с шофёром, возводит над собой руки и шевелит пальцами, как это делают певцы, помогая голосу.
      Песня плывёт, сердце поёт.
      Эти слова о тебе, Москва
      Что только не поёт современная молодёжь, с раздражением думает старик. Кому нужны сейчас песни ашугов, когда уже и в ауле появились музыкальные коробочки, которые можно носить у себя на груди, провожая девушку на
      гулянку, а молодые люди просто с ума сошли от модных песенок, живущих не дольше, чем мотылёк Не успеет Абуталиб прийти в себя от одной песни, как Рамазан затягивает другую:
      Пусть твой грузовик через бурю промчится, Я хочу, шофёр, чтоб тебе повезло
      Шофёр просто счастлив, что про их шофёрское племя есть такая замечательная песня; из благодарности он готов, наверно, возить Рамазана бесплатно всю жизнь. Старику же становится нестерпимо скучно. Он уже не может спокойно размышлять о своём, потому что хочешь не хочешь, а приходится делать то же, что и все пассажиры, — слушать Рамазана, его беззастенчивые песенки. Он же поёт их, полный уверенности, что доставляет всем удовольствие. Разве песни поют когда и где попало? Разве песни существуют не для того, чтобы отмечать ими праздники и особые случаи в жизни человека?..
      В городе Абуталиб и Рамазан останавливаются у земляков. Неизвестно как, но о приезде ашуга узнают в местном союзе писателей. В это время в городе гостят русские писатели, и в союзе обрадовались случаю показать гостям старейшего ашуга республики.
      Абуталиба встречают с почестями. Его водят, поддерживая под руки, говорят приятные речи. Его превозносят, называя старейшиной и патриархом, хотя Абуталиб знает, что в горах Дагестана живёт ещё немало стариков, помнящих старые песни.
      Вместе с русскими писателями Абуталиб едет к рабочим кожевенной фабрики. Он сидит в президиуме, как самый почётный человек. Потом его просят спеть. И он поёт своим старческим голосом, подыгрывая на агач-кумузе, покачиваясь и закрывая глаза. Иногда он воодушевляется, голос его обретает молодую силу, но быстро устаёт и отдыхает, перебирая струны. Аплодируют ему громче всех.
      После него выступают другие. Абуталиб дрожащими пальцами цепляет нз коробки табак, втягивает его носом и смотрит слезящимися глазами на молодых людей, сидящих в зале. В их лицах он видит приязнь и юное любопытство. И тогда он думает, что не зря решился на такую поездку. Старое, знакомое и забытое чувство колыхнулось в нём. Разве он не в долгу перед молодыми людьми, при-гаедшики сюда прямо из цехов, в спецовках, с руками, грязными от работы, и глазами, которые жаждут всё знать и видеть? Однако что он, старый ашуг, уже спевший свои песни, может дать им взамен? Смутное недовольство охватывает старого ашуга. Он начинает понимать, что есть что-то более важное, чем доживать cbo: дни, думая о смерти
      На следующий день у земляков, где они остановились, за обедом торжественно разворачивают газету и показывают фотографию, на которой главный московский гость пожимает руку старейшему amyrj' республики. Абуталиб едва узнаёт себя на снимке. В толпе, окружающей их, можно различить и внука Рамазан бежит на улицу и накупает Б киоске десять экземпляров газеты.
      По городу Абуталиб ходит в сопровождении внука То и дело нх останавливают, здороваются, заговаривают, приглашают в гости. Оказывается, старого ашуга не забыли. Когда-то, правда, приезжали к нему из города, записывали песни, которых он помнил великое множество. Но потом к ним пропал интерес, его перестали навещать. Даже в родном ауле многие не знают, что он ашуг. Смотрят на него как на дряхлого, доживающего свои дни деда, который только и зкает, что спит, нюхает свой табак и сидит со стариками на завалинке. Он, в конце концов, к сам начинает забывать о былой своей славе. Старость берёт своё. Не до песен ему. А вот, оказывается, не забыли его. И это неожиданно и согревает старую кровь. Но больше, чем дед, радуется Рамазан. Почести, которые оказывают старику, перепадают и ему. Внук принимает их как должное. В свои
      семнадцать лет, красивый, с горячими глазами, одетый в городской костюм, он умеет держаться как мужчина. Больше того — как артист. Он готов сопровождать старика на любые встречи — ему нравится быть внуком знаменитого ашуга. Жаль только, нет случая показать собственный талант. Такой бы выдал им репертуар — закачаешься. Ха, это было бы здорово: у знаменитого ашуга внук — талантливый певец, И хорошо бы, в городе узнали об этом. То, что его дед знаменит, производит на Рамазана сильное впечатление. Раньше он не подозревал об этом и теперь не упускает случая, чтобы доказать деду свою преданность. Но дед не замечает стараний внука: у него их, внуков, больше двух десятков, он слабо различает их и не всех даже помнит по именам. Правда, Рамазана он теперь уже узнает — это потому, что тот любит петь. Поёт на улице, в гостях, в дороге, поёт про себя, но чаще всего во весь голос, чтобы слушали другие. Даже когда их везли в школу на встречу с ребятами, он разливался так, что совсем не слышно было, что говорит директор. Внук плохо воспитан — Абуталиб уже знал и понимал, что это от Гульбы, внушавшей мальчику мысль, что его ждёт лёгкая жизнь. Но разве петь людям песни и нести им радость так уж легко?
      Старый Абуталиб скоро устаёт от города. Он легче взбирается по каменистым тропам, чем ходит по этим плоским тротуарам, от которых болят ноги. Высокие многоэтажные дома, в которых гнездятся люди, как в тесных ущельях, утомляют его своим однообразием. Он уже не чает, как бы скорей уехать в аул.
      А в союзе писателей только и рядят, чем бы ещё обременить старого человека. Затеяли показать его врачам, но старик убеждает их, что он здоров, как молодой козёл, и едва от них отбивается. Окончательно старик сникает, когда узнает, что решили ходатайствовать перед горсоветом, чтобы имя его присвоить одной из городских читален. Как это вам нравится? Он ещё жив и здоров, не собирается по-
      мирать, а уже хотят увековечивать его память! Такого груза почестей он уже вынести не может
      Только на пятый день Абуталиб отваживается сказать секретарше союза писателей, что приехал, между прочим, также и ради внука и хочет узнать, не произошла ли ошибка на экзаменах.
      — Что же вы сразу не сказали?
      Секретарша близко к сердцу принимает судьбу Рамазана и горячо берётся за дело. На следующий день она сама приходит к Абуталибу и сообщает, что действительно произошла ошибка и что всё уже улажено — Рамазан зачислен в музыкальное училище, что первого октября, когда студенты вернутся с уборки фруктов, он может переезжать в город.
      Старик рад, что с него сняли обузу, благодарит девушку и тут же сообщает, что пора домой.
      — Куда же вы торопитесь? Мы заказали вам билеты в театр.
      Но старик неумолим,
      — Надо ещё узнать, когда идёт автобус, купить билеты, — волнуется он.
      — Ничего, я всё сама устрою, — говорит девушка и ласково глядит на Рамазана. Она берёт юношу за руку, улыбается, и они уходят вместе. Эти молодые люди уже успели подружиться. Старик, как ни взволнован завершением поездки, всё же замечает это.
      Вскоре является Рамазан, он радостно возбуждён.
      — Полетим на самолёте, дедушка! — кричит он и со стуком кладёт билеты на стол.
      Абуталиб никогда не летал на самолёте, он даже слышать не хочет о нём.
      — Но я не виноват, — оправдывается Рамазан. — Я ей сказал, что ты не летал, а она замахала на меня руками: «Чтобы твой дедушка, такой человек, ехал автобусом?»
      В конце концов, с помощью земляков, старика уговори-
      ли. Теперь даже женщины, чабаны и дети летают самолётом. Только чудаки, которые боятся неизвестно чего, предпочитают автобус.
      Провожать ашуга приходят несколько человек. Под самолёты, распростёршие крылья над землёй, въезжают приземистые, с длинными тяжёлыми телами бензовозы. Старик сидит на скамейке, опираясь подбородком на палку. Прищурившись, он смотрит на поле аэродрома. Самолёты, крыльями подпирающие небо, кажутся большими чудовищами, а бензовозы — маленькими чудовищами. Бензовозы урчат, захлёбываясь; дрожит толстый шланг, тянущийся к брюху самолёта.
      По радио объявляют посадку. Провожающие прощаются. Старику помогают подняться по трапу в самолёт. Внутри самолёта тесно и заставлено, как в старом чулане. На металлических стенах висят аптечки и сумки. Смотреть можно в круглое окошко, только извернувшись боком. Спереди, в стеклянном колпаке, сидят пилоты — молодые ребята, одетые в синие костюмы с блестящими пуговицами, на ушах — тяжёлые наушники.
      Всё здесь настолько необычно, что даже в старике пробуждается любопытство. В конце концов, думает он, не худо разок перед смертью повидать землю с орлиного полёта. На том свете не увидишь, хотя, говорят, и там высоко. Глаза Абуталиба оживают, он по-молодому быстро оглядывается. Да, видать, люди привыкли к поездкам на самолёте. Вон та женщина напротив, наверно, летает уже не в первый раз. Что это она делает? Из сумки вытаскивает ампулу и, как только начинает гудеть мотор, ломает её и выливает жидкость на ватку. В самолёте резко пахнет нашатырём. Абуталиб лезет за коробкой с табаком. А вон старая женщина Самолёт ещё не тронулся, а она уже побледнела и закрывает глаза. Рядом с нею девочка прилипает к окошку, боясь пропустить самое главное. Все здесь опытные авиапассажиры. Рамазан подсаживается ближе к пилотам, болтает с ними как ни в чём не бывало. Тоже летает не первый раз.
      Самолёт, громыхая и покачиваясь, бежит по полю, сильно вздрагивает, кабина с пилотами оказывается вверху, над пассажирами, а мешки и чемоданы ползут вниз, так что приходится удерживать их ногами. В окошке, перечёркивая стекло, косо летит зелёное поле, жёлтые буйки с лампочками, трава, прижатая ветром. Земля круто уходит вниз, и на ней, уменьшаясь, расползаются в стороны ручьи, дороги и тропинки. И вдруг распахивается море — недвижное, выпуклое, с белой береговой полосой.
      Рамазан бегает от окошка к окошку, ему надо видеть всё сразу: и то, что делается справа, и то, что слева.
      — Смотри, машина идёт! — толкает он деда.
      Старик держит позабытую понюшку табаку и щурит глаза, вглядываясь в окошко.
      — Гляди сюда, арба ползёт!
      Показываются первые облака. Когда смотришь на них снизу, с земли, они кажутся мягкими, как вата. Но из поднебесья облака выглядят плотными, как глыбы льда, и страшно от мысли, что можно врезаться в них. А море становится далёким, уходит куда-то вниз и в сторону, а вскоре и вовсе скрывается в тумане. На земле, застывшие, ползут гигантские тени от облаков.
      Самолёт разворачивается, припадая на крыло. Земля вырастает стеной перед окошком: реки, дороги, тропинки, трещины и овраги в степи — всё устремляется вниз, обрываясь в пропасть.
      На стене висят матерчатые сумки. Неверной походкой торопится к сумке пожилая женщина в чёрном платке, нетерпеливо вырывает бумажный кулёк, садится на место, прячет в кулёк лицо и сидит, вздрагивая спиной.
      — Будь здорова, бабушка! — Рамазан хлопает её по плечу.
      Он тоже вырывает кулёк, прячет в него лицо. Женщина — та, что моложе, — сурово смотрит на него. Абуталиб с горечью думает: как можно смеяться над несчастной женщиной? Он и сам чувствует себя неладно: что-то непонятное творится с ушами. Когда самолёт бросает, в сердце входит холодная лёгкость. Старик нервно дышит и стирает со лба капельки пота.
      Рамазан лезет к лётчикам в кабину и что-то кричит. Пилоты смеются и качают головой. Юноша нравится им. Рамазан держится молодцом, не то, что это старичьё. Он размахивает руками и шевелит пальцами. Кажется, он поёт, стараясь переорать шум мотора. Что там можно услышать, в адовом шуме, да ещё с тяжёлыми наушниками на голове? Но пилоты кивают ему и смеются — пассажир попался что надо! Рамазан не чувствует высоты и качки. Ноздри его раздуваются, и грудь распирает от азарта и веселья.
      А старый Абуталиб взглядывает на широкую, ликующую спину внука и думает: не слишком легко ли всё даётся ему? И куда это может завести? Раньше он мало думал о внуке. Теперь, когда забота о его устройстве свалилась с его плеч, он внимательнее присматривается к нему. Слишком легко удалось всё уладить. Конечно, в училище могли допустить ошибку, но откуда он, Абуталиб, знает об этом? Не сделали ли всё это ради него, известного ашуга, чтобы не огорчать его? Напрасно он не захотел сам сходить в училище и поговорить с директором. Он узнал бы всю правду, и совесть, беспокойная совесть, не томила бы его сердце. Хорошо ли в такие годы, когда смерть стоит на пороге, кривить своей совестью?
      А внук — не мог найти другого времени н места — поёт сейчас. Разве у лётчиков нет более важного дела, чем слушать его песни? Разве он не отвлекает их? Да и что они услышат в этом шуме? Старик вдруг понимает: Рамазан поёт для себя. Ему всё равно, слушают его или нет, он поёт для себя и получает удовольствие. Абуталиб раздраженно стучит палкой об пол — голос внука противен ему и кажется воем шакала. Но Рамазан слышит только себя. Женщины обеспокоенно взглядывают на старика: не худо ли ему?
      Абуталиб просыпает табак, но всё же ему удаётся втянуть хорошую понюшку. Он отворачивается к окошку, чтобы не видеть внука. Петь для себя! Разве это не дикость? Разве песня существует не для того, чтобы нести свою радость другим?
      Постепенно старик успокаивается. Теперь самолёт летит над горами. Своими ущельями и отрогами, с длинными и острыми зазубринами хребтов, горы похожи на огромных старых ящериц. С их отвесных боков и пологих склонов струятся морщины. Эти горы древние, как мир, и он, Абуталиб, чувствует своё с ними родство.
      Внизу возникают аулы. Они лепятся по склонам, как птичьи гнёзда. Серебрится толстый жгут реки. Вода сползает по ущелью, как неостывшая лава. Проплывают сады, поля и склоны: лесистые с одной стороны и голые, неживые— с другой. Темнеют витки дорог, по которым двигаются редкие автомашины. Овечьи отары пестреют в зелёных долинах.
      Самолёт идёт вверх. Зыбкие, расплывчатые края облаков мягко задевают крылья, в окошках белеет молоко. Машина вырывается из белого плена и набирает высоту. Внизу стелется снежный мир. В облаках тоже горы, отроги и ущелья, а просветы зияют как бездонные голубые озёра.
      Внизу небо, то самое, которое видят люди с земли. Это небо часто застилается облаками, и они, облака, нередко обрушиваются на землю дождями и снегом. Но отсюда, из самолёта, виднеется второе небо, вечно синее, и о нём, об этом втором небе, думает сейчас Абуталиб. Мысли старого ашуга сейчас подобны этому высокому небу, на котором никогда не бывает туч. Солнце, древнее, как вечность, царит в этом небе и всё в нём освещает. От его нещадного
      света некуда укрыться. Выдержать его могут только добрые дела и чистая совесть.
      Старик раздражённо вздыхает, раздувая жёлтые усы, и опять лезет в коробку за табаком. Вдруг постыдной и мелкой кажется вся эта поездка. Подлый, гнусный, грязный ты старик, бессильный перед своими детьми! Ты не мог устоять перед их напором и пошёл на бесчестье. Маленькое оно, это бесчестье? Бесчестье не бывает маленьким — его не взвесишь и не отмеришь. Всякое бесчестье огромно. Он не мог устоять перед роднёй и уступил им. Но может ли он устоять перед совестью, огромной и чистой, как это небо, где никогда не бывает облаков? Пусть всё идёт как идёт, решает Абуталиб, тяжело поглядывая на внука. Моим именем воспользовались для нечестного дела, но я ещё не так бессилен, чтобы не суметь воспротивиться. Каждый человек должен получить в жизни то, чего он заслуживает, и пускай никто не ищет в ней кривых и скользких дорожек.
      После нескольких понюшек на душе Абуталиба становится легко и ясно. Теперь он с интересом вглядывается вниз. Эти горы он воспевал в своих песнях. Но разве они были такими, какими он их видел и воспел? Отсюда, со второго неба, всё кажется иным. Глаза его слезятся, он не узнаёт земли, которую исходил. Пролетают горы, сады и пастбища. Он всюду бывал здесь, ко с высоты ничего не узнаёт. И песни, которые он пел когда-то, кажутся маленькими и чужими сейчас, потому что главкой песни своей он не спел. Он пел о том, что близко его окружало, о том, что видел на расстоянии локтя, ко много ли это для пески? В душе старого ашуга зрело чувство вины перед землёй, которую видит впервые такой отдалённой и просторной; перед горами, которые расстилаются внизу; перед этими реками и аулами; перед людьми, которые живут в них; перед этой женщиной, которая склонилась над кульком, но мужественно не побоялась лететь; перед пилотами, ко-
      горые не знают страха, и перед внуком, за которого отвечает своей совестью.
      Земля со второго неба кажется необозримой, но тем удивительнее человек — такой маленький, но объявппш весь мир своей мыслью. И дерзости его нет предела — он, человек, уже бросил вызов самому небу и посылает туда свои ракеты. В душе старого ашуга звучат струны агач-ку-муза. Хотелось сложить песню о человеке, который покоряет небо. Мысли, неясные ещё, но светлые, теснятся в потревоженном сердце старика, они складываются в образы и выливаются в первые слова. Он знает, что ещё долго будут бродить и ворочаться слова эти, пока не найдут своё место, связанные точным смыслом и ритмом. Он захвачен их неодолимой силой. Вся прошлая его жизнь, все старые песни, которые он сложил, вдруг меркнут перед светом сильной песни, которая рождается сейчас, в самолёте
      Машина идёт на снижение. Дрожат скрепы на крыльях, с натужным грохотом, рывками, словно вскидывая на плечах тяжёлый груз, сбрасывает высоту самолёт. Из-под крыла вылетает узкое поле в лощине между гор, проносится вспуганная, веером раздутая овечья отара, мелькают вдали пограничный столб, красные посадочные флажки и белые стрелы из камня. Самолёт с треском встряхивает, он ударяется об землю, катится и останавливается.
      Пассажиры толпятся у выхода. Первым выскакивает Рамазан. Он подаёт Абуталибу руку, но старик небрежно отталкивает её и прыгает сам, подняв над собой палку. Он останавливается и на миг закрывает глаза, охваченный тишиной и прохладой. Узкая долина замкнута горами, и холодные тяжёлые облака идут чередой, клубясь над снежными вершинами.
      Навстречу бегут мальчишки, взрослые — это пришли встречать прилетевших. Среди них и невестка Гульба. Рамазан бросается к ней, обнимает и начинает кружить, как маленькую. Потом они вспоминают про деда, но не видят
      его. Абуталиб уходит в служебный домик и вскоре йояв-ляется вместе с пассажирами, отъезжающими в город.
      — Ты куда это, отец? — удивляется Гульба.
      — Туда, — неопределённо машет он рукой.
      — Ты же только что оттуда?
      — Мне ещё раз захотелось, — говорит Абуталиб и тыкает пальцем в небо. — С аллахом есть небольшой разговор
      Гульба ничего не понимает и оборачивается к Рамазану: может, он объяснит ей, в чём дело? Но и Рамазан не понимает.
      — Зачем такая спешка?
      — Видишь ли, дочка, старому человеку, как я, второго такого случая может и не быть
      — Ты же можешь поехать вместе с Рамазаном.
      — Разговор с аллахом не терпит свидетелей
      — Как же ты полетишь один?
      — А как летят эти старые женщины? Иди и не хлопочи. Заботься о своём сыне!
      Старик бесцеремонен, резок и по-молодому остёр. И он зол оттого, что смущён. Радость невестки и внука от встречи так горяча и по-детски чиста, что взволновала его. Он даже тронут их растерянностью. Хорошо ли то, что он затеял? Справедливо ли? Разве он хочет горя своим детям? Пускай ошибается он, да, пускай он неправ в своих сомнениях. Но ему нужна ясность. И он поедет за ней.
      Он входит по трапу, держа на весу суковатую палку, — он забывает сейчас о своей старости, палка ему не очень нужна. Самолёт поднимается над аэродромом, покачивает крыльями, выравнивается и набирает высоту