Человек человеку — друг

DjVu

      Полный текст книги

      ПОХОРОННАЯ
     
      Как говорится, у дурных вестей длинные ноги. Зинаида Васильевна работала в поле, далеко от деревни, когда увидела, как по дороге торопливо шагает соседка-колхозница. Сначала она не обратила внимания на идущую, но, заметив, что соседка направляется прямо к ней, распрямила спину и согнутой рукой отодвинула с запотевшего лба спустившиеся пряди волос.
      Соседка остановилась, тяжело перевела дыхание и, почему-то смотря в сторону, с трудом сказала:
      — Васильевна... там тебе... письмо...
      — Наконец-то! — радостно воскликнула Зинаида Васильевна, в волнении не замечая, что соседка украдкой бросает на неё жалостливые, беспокойные взгляды.
      Муж Зинаиды Васильевны, Иван, был на фронте. Воевал он, судя по намёкам в письмах, где-то недалеко, в своей. Калининской области. Человек заботливый, привязанный к семье, он. бывало, писал домой каждую неделю. А вот теперь, когда Совинформбюро стало сообщать о жестоких наступательных боях севернее и северо-западнее Ржева, письма вдруг перестали приходить. Будто пропал человек.
      Зинаида Васильевна продолжала аккуратно писать мужу каждую неделю. Если не было других новостей, она коротко сообщала: живы, здоровы, дети растут, кланяются папке. «У нас всё хорошо, того же и вам желаем». Это была святая ложь. Колхозникам фронтовой области в ту пору жилось тяжело. Все тракторы, всех лошадей отослали в действующие части. В первую военную весну землю подняли лопатами, а под картошку пахали так: четыре женщины впрягались в тягло, а какой-нибудь старик шёл за плугом.
      В селе были одни женщины, ребятишки да ветхие деды. А у Зинаиды Васильевны к тому же на руках осталось пятеро детей, и самому старшему, Лёше, шёл тринадцатый год, старшей девочке, Вале, — десятый.
      Валя была живая, подвижная, с серыми глазами, с туго заплетёнными и всегда торчавшими вверх каштановыми косичками. Старший брат уже работал в поле, а она как могла помогала матери по дому, смотрела за малышами. Но известно, какая от малолетки помощь: Зинаиде Васильевне всё приходилось делать самой! И всё-таки в письмах, что в ту тяжёлую пору шли на фронт, всегда повторялась одна почти обязательная фраза: «За нас не беспокойся, живём хорошо». И действительно, всё можно было перетерпеть: и тяжёлую работу в поле от зари до зари, и то, что частенько приходилось ложиться спать впроголодь, иногда в нетопленной избе...
      Но вот с некоторых пор перестали приходить от мужа письма, и Зинаида Васильевна места себе не находила — похудела, стала молчаливой, рассеянной. Глушила растущее беспокойство работой. За делами было ещё ничего, но вот наступала ночь, засыпали дети, а женщина лежала на кровати с раскрытыми глазами, лежала и думала: а вдруг...
      Сколько уже тёмных вдовьих платков появилось на головах, что, если и... Но тут, вскакивая, она гневно отгоняла от себя эту мысль: прочь, не может быть!.. Пятеро детей! Нет, нет!.. Наверное, наступают, не до писем им, сердечным, или перебросили куда-нибудь ихнюю часть...
      И вот оно, это долгожданное письмо.
      — Наконец-то! — тихо сказала женщина, зарывая своё лицо на груди соседки.
      Но та стояла прямая, словно окаменевшая. И тут Зинаида Васильевна почувствовала, как что-то тёплое капнуло ей на шею. Это тёплое будто обожгло её. Она подняла голову. Соседка, у которой муж тоже был на фронте, плакала. И тут Зинаида Васильевна поняла, что письмо это не от мужа, поняла, какое это письмо, и, осознав, почувствовала, как ноги у неё будто стали ватными. Она покачнулась, но соседка поддержала её.
      — Похоронная? — еле слышно прошептали побелевшие губы.
      — Держись, Васильевна, не ты первая, не ты последняя!.. Что поделаешь, война...
      — Убит... убит Ваня!.. — шептала женщина, ничего не видя и не слыша.
      — Давай, Васильевна, я за тебя тут доде лаю, а ты беги домой... О детях подумай.
      — А они уж знают, дети?
      — Лёшка прочёл. Он ничего, а Валюшка убивается, прямо страх.
      Зинаида Васильевна бросилась в деревню. Она поднялась на крыльцо, когда сумерки уже вошли в избу.
      Ребята, не зажигая света, стайкой теснились в уголке. Бросившись к ним и как бы ища у них помощи и защиты, мать, проглатывая собственные рыдания, через силу выговорила:
      — Маленькие вы мои!.. Как же это мы теперь одни, без папки?..
      И тут из полумрака избы послышался голос старшего, Лёши:
      — Я нынче, мама, в школу не пойду, буду в колхозе работать, я здоровый.
      Тёплая голова дочери прижималась к матери, каштановые косички касались лица.
      — Ничего, ничего, мама, я тебе помогать бу ду, печку истоплю, обед сготовлю... Ты не плачь, не плачь!
      Зинаида Васильевна не сразу даже поняла, кто это говорит. Неужели Валя? Совсем недавно ещё в куклы играла, а тут, будто взрослая, утешает, даже по голове гладит. И всё, что женщина в этот страшный час, как бы стиснув, таила в себе, чтобы не показать ребятам и не добавлять х их переживаниям ещё и свои, — всё это бурно вырвалось наружу. Сотрясаемая рыданиями, она vпaлa на лавку, но, и плача, всё время чувство зала, как детская ручка гладит ей голову и тоненький девчоночий голосок говорит ей рассудительно:
      — Успокойся, мама! Папа... его слезами не воскресишь, а мы проживём, мы с Лёшкой большие, помогать тебе будем...
     
     
      ПОМОЩНИЦА
     
      Это часто случается в жизни: вследствие кого-нибудь душевного потрясения в человеке вдруг проявляется его настоящая сущность. Такую перемену наблюдала Зинаида Васильевна и в характере старшей дочери, после того как почтальон принёс похоронную.
      Была совсем девчушка. Шустрая, проказливая, певунья. В тёмном углу за печкой были спрятаны её куклы. И малышей на неё было неспокойно оставлять: заиграется и забудет накормить, напоить ребят.
      И вдруг девочка точно переменилась. Как-то разом, за одну ночь повзрослела, стала другой...
      Промаявшись без сна, Зинаида Васильевна тяжело забылась под утро и проснулась лишь от резкого стука. Бригадир грохотал по ставне: пора на работу. Вскочив, женщина принялась торопливо одеваться. Одевалась и бранила себя: корова не доена, печь не топлена, ребята не кормлены... Но что такое: в избе было дымновато и слышалось знакомое потрескивание. От печи шёл приятный жар, а на столе, распространяя пресный аромат варёной картошки, парил закопчённый чугунок. Не успев всему этому удивиться, мать услышала в сенях шаги. Дверь открылась, и в комнату вошла Валя с подойником; в нём ещё пенилось парное молоко.
      — Мама, ешь картошку, и скорее, все уж на работу пошли!
      Но матери было не до еды; она смотрела на дочь, и впервые за эти страшные сутки ей пришло в голову, что несчастье, обрушившееся на них, можно как-то перенести, что жизнь, казавшаяся ночью невыносимой, как-то устроится, что, в конце концов, действительно не она первая и не она последняя...
      — Мама. Лёшка уже ушёл, я его накормила, бери вот в платок картошку и догоняй...
      Валя протягивала матери тёплый паривший узелок, но девочка всё же оставалась маленькой и тут же с упоением принялась рассказывать, как страшно ей было подойти к корове с подойником, как чуть не опрокинулось молоко и как корова почему то лизнула её в нос шершавым тёплым языком...
      С этого дня в осиротевшей семье солдата Ивана Гаганова, павшего, как писалось в похоронной, «смертью храбрых в борьбе за освобождение города Ржева», как-то само собой устано вилось своеобразное разделение труда: мать и старший сын ходили на колхозное поле зарабатывать трудодни, а Валя, по-прежнему оставаясь с малышами, взвалила на себя всю домашнюю работу: доила корову, топила печь, убирала избу, с помощью малышей копалась в огороде на приусадебном участке, а иногда, в страдную пору, уговорив соседку-бабку покараулить «младшеньких», успевала снести в поле обед: кринку молока, бутылку домашнего кваса.
      Трудно жилось в те дни колхозным людям: вручную, лопатами поднимать землю, сеять из давным-давно забытого лукошка, жать серпами, которые десятки лет ржавели где-нибудь в чухнах... Работали от зари до зари. Бывало, возвращаясь с поля, присаживались где-нибудь на обочине дороги отдохнуть и засыпали каменным сном. Но люди работали, жили и с особой ревностью выполняли планы поставок: ведь большой войне, бушевавшей совсем недалеко от деревни Циребушево, нужны были не только оружие, танки и самолёты, но и хлеб и овощи. И в этой неимоверно тяжёлой работе топила осиротевшая семья своё горе.
      Зато нелёгкая эта жизнь, требовавшая от человека отдачи всех сил, закаляла характеры. Вскоре сметливая, смышлёная Валя, с первых дней сиротства ставшая помощницей матери, сделалась и её советчицей.
      В те дни жизнь в освобождённых Советской Армией городах Калининской области возрождалась. Люди поднимали из пепла сожжённые и изуродованные фабрики, заводы, отстраивали дома. Возрождающаяся промышленность требо вала рабочих рук. Ремесленные училища становились заветной мечтой подростков фронтовой области. Загорелся этой мечтой и Алексей, старший брат Валентины.
      — Вот получить бы мне профессию, я бы помогал вам, мама, всю бы получку отсылал!..
      Мать боялась даже самой этой мысли. И так семья еле-еле сводила концы с концами. Какой-никакой, а помощник. «Нешто вынесешь всё на одних плечах?»
      Неожиданную поддержку Алексей нашёл в сестре.
      — Отпустим его, мама, ему так хочется А мы выдержим, я ж могу работать не хуже его.
      Мать с удивлением смотрела на дочь: с виду глядеть — совсем девчонка. Да девчонка и есть. Забудется — с сестрёнками, с братишками играет, будто ровня им. Намедни с подружками перед крыльцом в «классики» играла, на одной ножке прыгала. А как за дело какое возьмётся, точно взрослая становится, и откуда что берётся! Печь у ней точно сама разгорается, корова её любит, сама под дойку становится, на огород выйдет — взрослые только за ней поспевай.
      И главное, всё сама, ни указывать, ни тыкать не надо. Работает и поёт.
      Так удивлялась мать, но и она, самый близкий Вале человек, не знала, как трудно было девочке после страшной вести с фронта заставлять себя вставать до рассвета, как она однажды, изведя целый коробок драгоценных по военному времени спичек, плакала от бессильной досады возле нежелавшей разгораться печки, и как дрожали её колени, когда она в первые дни робким шагом подходила с подойником к корове...
      Всего этого мать, погружённая в своё горе и заботы, не замечала, да так, пожалуй, и не узнала до сих пор.
      Но одно заметила она в те дни в Вале — характером дочка удалась в отца: весёлая, смешливая, а в делах упорная, настойчивая. Если что положено, просить не пойдёт — потребует. Отстаивая что-нибудь, доходила до председателя колхоза, до секретаря парторганизации. И от соседей теперь матери частенько приходилось слы-нать:
      — Ну и дочка у тебя, не только волосом рыжа, но и характер рыжий! Ёжик, в обиду не дастся!
      И вот теперь, когда брат снова заговорил об учёбе в ФЗО, девочка вдруг сказала:
      — Вот говорим и пишем: всё для фронта, всё для фронта... Это ведь не слова. Лёшка для фронта работать хочет.
      И Зинаида Васильевна согласилась. Алексей уехал «приобретать профессию». Все заботы легли на мать и дочь.
      Так и жила семья Гагановых, как жили в дни войны многие осиротевшие семьи: трудно, но дружно. И, может быть, именно оттого, что с детской поры Валентине всё время приходилось заниматься «взрослыми делами», в характере её так рано проявились черты самостоятельности, упорства, смелой прямоты, те черты, которые заставляли считаться с нею не только младших ребятишек, не только мать, но и посторонних.
      Девочка не гнушалась никаких дел, с интересом относилась к любой работе и прямо-таки влюблялась в колхозниц — мастериц своего дела. Даже если такая мастерица по натуре своей была замкнутая, неприветливая, девочка вес равно готова была следить за каждым её движением и выполнять каждое её приказание. А вот какого-нибудь лентяя-пустобрёха, будь он хоть душа-человек, сторонилась, не любила и этой своей нелюбви никогда не скрывала.
      Рано постигла Валя истину, которая приходит к людям обычно в зрелые годы. Истина эта говорит, что труд, и только труд, является главным мерилом человеческих качеств. Подсознательно постигнув это, она научилась замечать и уважать всякую хорошую работу, всякое истин ное мастерство.
      Так и росла эта смышлёная девочка со светлыми, широко раскрытыми глазами, в которых как-то уживались и ребячья шаловливость и совсем взрослая озабоченность. В постоянных заботах о младших сестрёнках и братишках, о стареющей матери превратилась она сначала в худого, нескладного, длиннорукого подростка, а потом, тоже очень рано, стала оформляться в ладную девушку с хорошей фигурой, с лёгкой, стремительной походкой. Ребята уже стали посматривать на неё. Любила почитать, но читала разве что урывками на ночь, доучив последний школьный урок, закончив последнее домашнее дело. Любила попеть, но пела лишь во время работы. Зато научилась по-взрослому думать о семье, о будущем, научилась самостоятельно направлять свою жизнь.
      Под праздники в деревню Циребушево приезжали к родным девушки, работавшие в соседнем городе Вышнем Волочке ткачихами, прядильщицами. Валя любила этих городских, бойких на слово девчат. По вечерам звонкими голосами выкрикивали они под гармонь озорные частушки и по-своему, по-фабричному сопровождали их припевками: «И-и-их, а-ах!» И поплясать они были горазды, не хуже молодых колхозниц.
      а случалось, что в сельском клубе певали они и настоящие песни, «будто по радио». Сельские кавалеры — подросшие после войны мальчишки, весьма отличали этих «городских», и по вечерам единственный в деревне баянист, недавно вернувшийся с фронта, кружил возле изб, где они жили, наигрывая сердцещипательные мелодии.
      Но не эти явные преимущества приезжих девчат привлекали Валю. Всё больше и больше заинтересовывало её то, что рассказывали девушки о своём ткацком и прядильном деле. Девчата эти посылали родным изрядные деньги, и Валя прикидывала в уме: вот если поехать ей на фабрику, научиться делу, получить настоящий заработок, тогда она сможет помочь матери поставить на ноги малышей, вырастить их не хуже, чем в других семьях, дать им образование...
      До поры до времени об этой своей мечте Валя умалчивала, но с каждым новым приездом вышневолоцких гостей она всё больше утверждалась в своём решении.
      Уже окончилась война, вернулись в деревню мужчины, жизнь заметно входила в нормальную колею, и подростки, которые в трудную пору работали за взрослых, получили возможность учиться.
      Вот тогда-то Валя и объявила матери:
      — Поеду в Волочёк на фабрику. Алёшка профессию получил, к пенсии твоей прибавка есть, маленькие подросли, сами о себе позаботиться могут. — Она говорила и видела, как
      бледнеет лицо матери, как кривятся её губы, возле которых последние годы наложили глубокие морщинки, и девушка, как когда-то, в детстве, прильнула к матери. — Мама, так же будет лучше, я всё уже продумала, я быстро выучусь и все свободные деньги буду посылать вам! Ребят же по-настоящему учить надо, не так, как я училась!..
      Мать молчала. Слёзы бежали по её лицу, а само лицо как-то сразу осунулось, побледнело.
      — Что же ты молчишь, мама, что с тобой? — взволнованно теребила её Валя. — Так же лучше будет, нам всем лучше! Ну что же молчишь?
      — Раз всё обдумала, поезжай, — с каким-то неестественным спокойствием произнесла мать. Но спокойствие это тут же прорвалось слезами. — Только не забывай о нас, доченька, слышишь? Слышишь, не забывай!.. Каково нам без отца...
      — Мама! — только и сказала Валя. Но тон, каким было произнесено это слово, как-то сразу успокоил плакавшую женщину.
      Не зажигая огня, в полутьме сгущающихся сумерек сидели мать и дочь, обсуждая затею Валентины, советуясь, что ей нужно взять с собой в дорогу, как лучше устроиться на новом месте.
      На вокзале мать уже не плакала и не давала советов беречь себя, не простужаться, быть осторожной на улице, чтобы не попасть под машину, и других подобных наставлений, на какие щедры родители, провожающие даже взрослых детей в самостоятельную жизнь. Всё было между ними переговорено.
      Мать убедилась, что дочка поступает правильно. И, когда поезд тронулся, она, смотря на дочь, приплюснувшую к стеклу нос и губы, машинально сказала, хотя и знала, что её не услышат:
      — Счастливо тебе, доченька! — И совсем тихо, про себя: — Не забывай нас.
      Это было в 1948 году.
     
     
      НАСТЫРНАЯ ДЕВЧОНКА
     
      В наш век спутников, «лунников» и чудесных самолётов, летя на которых пассажир может в течение долгих часов видеть солнце, как бы прилипшее к небу на одном и том же месте, советские ребята знают многое, народ они бывалый. Они всем интересуются, всё стараются постичь. Но Вале Гагановой, которой с раннего детства приходилось делить с матерью заботы о
      семье, никуда из родной деревеньки выезжать не доводилось. Поэтому Вышний Волочёк с его улицами, площадями и фабриками, с его каналами, реками и водохранилищем, которое в тихий день лежит в дамбах, будто огромное старинное зеркало в бронзовой, позеленевшей оправе, — словом, весь этот город показался Вале большим и шумным.
      На самом деле это был красивый, небольшой среднерусский городок, где когда-то один из старейших российских гидротехников, бывший крепостной крестьянин Михайла Сердюков по велению Петра Первого усилил водохранилищем маловодные реки Тверцу и Мету и, проложив на месте древних волоков каналы, установил первую в России искусственную водную систему. И славился этот город главным образом своими старыми текстильными фабриками, революционными традициями да славными делами и починами своих тружеников, многократно возникавшими здесь в советское время.
      Здешние жители любят свой не очень шумный, прячущийся в зелени бульваров и парков, повитый на окраинах фабричными дымами Вышний Волочёк. Мастер, который обучал девушек из нового пополнения прядильному делу, любил пофилософствовать на эту тему.
      — Фабрикам нашим сколько лет? — спрашивал он, смотря на девушек через очки. — Скоро сто, понятно это вам? Здешние фабричные ещё в том веке «Коммунистический Манифест» читали. «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма...» и прочее. Понятно это вам? Непонятно, по-
      тому что вы ещё молоды и глупы, а у нас здесь ещё в том веке наших фабричных — братьев Меринициных да Дружинина за революционное дело в каторгу царь угнал...
      Старый мастер считал, что для того, чтобы все эти съехавшиеся из разных мест девчонки поскорее и покрепче «прикипели сердцем» к фабрике, нужно прежде всего внушить им уважение к предприятию, на котором им предстояло работать.
      — ...Песню такую революционную, «Вихри враждебные», знаете? Ага, по радио слышали? Ну так вот, а мы тут её ещё в пятом году всем народом певали. У нас забастовки такие в царское время случались, что сам хозяин Рябушин-ский дрожал, как овечий хвост. Была у нас тут большевистская организация. Об этом и в истории есть...
      А однажды мастер, неожиданно прервав своё обычное сугубо техническое пояснение, вдруг спросил:
      — Про Артюхину Александру Васильевну, старую большевичку, слыхали? Здешняя. А Фурцеву Екатерину Алексеевну знаете? Тоже наша, вышневолоцкая ткачиха, с родителем её я вместе работал... Вам есть с кого пример брать...
      Эти поучения старого мастера девушки любили. Просто неудобно было лениться или быть невнимательными на фабрике, у которой такое знаменитое прошлое. Ученицы старались. А Валя, которой хотелось как можно быстрее овладеть делом, стать настоящей работницей и получить возможность регулярно посылать матери деньги, старалась в своей группе больше других.
      Прядильное дело, которому их обучали, всё больше заинтересовывало её. Иногда, отработав смену, она из раздевалки поворачивала обратно в цех и стояла где-нибудь в сторонке, наблюдая, как работают лучшие. Старалась запомнить все движения их сноровистых рук, разгадать, как они рассчитывают своё время. В цехе уже заметили эту прямую, ладно скроенную девушку с круглым лицом, с большими светлыми, зеленоватого оттенка глазами, широко смотревшими на мир.
      — Ты чего домой не идёшь? — спрашивала её какая-нибудь старая работница, у машины которой Валя стояла.
      — Смотрю вот, интересно, ловко у вас получается! Мне бы так.
      — Ничего хитрого тут нет, — отвечала работница, польщённая вниманием молоденькой ученицы, и, улучив минуту-другую, принималась пояснять девушке, что к чему.
      Истинные мастера всегда любят помогать молодёжи, а у текстильщиц чудесная эта черта развита особенно. Тронутые таким живым интересом к своему делу, работницы охотно растолковывали ученице суть профессии, раскрывали секрет своего умения.
      Живя в городе, Валя во всём себя ограничивала, за обедом отказывалась от третьего, отворачивалась от всяческих соблазнительных обнов, которые так хорошо выглядели на подружках, экономила каждый рубль. Всё, что могла, посылала в деревню и мечтала: скорее бы встать на ноги, скорее бы получить настоящий заработок!
      Впрочем, с некоторых пор упорное желание побыстрее постичь секрет дела двигалось уже не только её стремлением помочь семье, но и особым, новым чувством, появившимся у молоденькой работницы. Фабрика вначале оглушала её пронзительным свистом крутящихся веретён, сливавшихся в своём вращении в светлые, прозрачные столбики, поражала необычайным для сельской жительницы видом, своим воздухом, в котором смешивались запахи смазочных масел и нагретого хлопка. Но постепенно девушка ко всему этому привыкла, и атмосфера работающего цеха начала всё больше захватывать её. По мере того, как приходило мастерство, она переставала чувствовать себя суетливым слугой машины и превращалась в уверенного её хозяина.
      Утром девушку уже тянуло поскорее в цех, чтобы ещё и ещё раз проверить своё растущее умение. И постепенно из ученицы, которая изо всех сил старается действовать быстрее, чтобы поспеть за другими, она превращалась в настоящую мастерицу, работающую будто бы и неторопливо, а на самом деле быстро, будто бы небрежно, а на самом деле с величайшей, незаметной для постороннего глаза тщательностью.
      Меньше чем через год Валя уже посылала матери столько, что осиротевшая семья вздохнула полной грудью. «Спасибо тебе, теперь на всё хватает, не надрывайся, родная, думай о себе! Все соседи мне завидуют, что у меня такая добрая дочка», — писала ей Зинаида Васильевна. Но Валя и не думала надрываться. Вступал в силу закон мастерства. Чем глубже вникала она в дело, чем выше поднималась её выработка, тем легче ей работалось, тем меньше чувствовала она усталость.
      К этому времени товарки по цеху заметили у молодой работницы и ещё одну черту, к которой разные люди отнеслись по-разному. Работница, на щеках которой, как казалось, ещё сохранялся деревенский загар, вдруг неожиданно оказалась очень требовательной, или, по-старому, по-фаб-ричному говоря, «горластой». Неодинаково относится человек к недостаткам, мешающим ему. Одни стараются недостатки не замечать, авось, мол, всё как-нибудь само собой исправится, другие отворачиваются от них с надеждой: «Я, мол, за тобой не заметил, а потом ты мне тоже потачку дашь», а третьи, движимые желанием всё исправлять и улучшать, говорят обо всём, что им кажется неправильным, несправедливым, мешающим делу, прямо в глаза, не боясь причинить человеку неприятность.
      Ещё с детских лет Валя поступала, как эти третьи. Недаром и звали её в деревне: «Ёжик». Теперь её характер стал бурно проявляться в цехе. Чуть что не так, она тащит помощника мастера или мастера, устраивает ему при всех крупный, а иногда и шумный разговор.
      — Поостереглась бы ты, девка, тебе ведь с ними не один день работать, — советовали ей иные умудрённые жизнью прядильщицы, про себя, однако, одобряя эту девичью нетерпимость.
      — А чего мне стеречься, разве я не права?
      — Права-то права. А всё же для чего против себя людей настраивать? Не лучше ли тишком да ладком?
      — Раз права, какой разговор? Что положено, делай, и хорошо делай. А сердятся, ну и что ж, я за них замуж не собираюсь!
      Валентина не унималась. На общих и на комсомольских собраниях частенько слышался её резкий, напористый голос. Ремонтировщики, помощники мастеров, мастера стали побаиваться шустрой, языкастой молоденькой прядильщицы, её смелых, насмешливых глаз, её острого язычка. «Настырная девчонка!» — говорили они. И на это прозвище пожилые доброжелательные люди обращали внимание девушки. Но Валентина, тряхнув своей каштановой косой, беспечно говорила:
      — «Настырная»? Ну и пусть. Хоть горшком
      зови, лишь в печку не ставь! Мне ничего для себя не надо, но раз ты работу спрашиваешь, сам её показывай...
      Это всегдашнее, как пошучивали на фабрике, состояние «холодной войны» с техническим персоналом, с теми, кого в цехе определяли общим словом «администрация», внесло в характер девушки новую черту: она всё время как бы чувствовала себя в обороне и была готова перейти в наступление.
      — Ох эта девка с рыжим характером! — говорили мастера и, чего там греха таить, не раз под любыми предлогами старались сплавить «настырную» девчонку на участок соседа.
      Валю переводили с комплекта на комплект, но она и не думала сдаваться: нет, не па такую напали! И смеялась над теми, кто советовал ей утихомириться, учиться жить со всеми в ладке.
      — Нынче, тётеньки, божьи-то коровки не в моде. Тихий камень травой зарастает.
     
     
      НЕОЖИДАННЫЙ СОЮЗНИК
     
      Придя после очередной такой переброски на новый комплект, Валентина, оглядевшись, «послушав, о чём поют машины», как говорят текстильщицы, быстро заметила все недостатки: кое-где прозрачные столбики крутящихся веретён как бы вибрировали, кольца оказались заржавленными, тупо работал механизм останова.
      — И вы это терпите? — удивлённо спросила она работниц.
      — Да говорили уж, обещают поправить...
      — Обещают? — спросила девушка, наливаясь тем непримиримым ко всему неслаженному, недоделанному, мешающему работе чувством, которое было определено в цехе как «настырность».
      Через несколько минут она, держа в фартуке и в руках погнутые веретёна и бракованные кольца, решительно ворвалась в кабинетик своего нового, незнакомого ей ещё мастера. Ничего не сказав, она стала со стуком класть на его стол все эти предметы.
      Мастер сначала недоумённо, потом озабоченно и, наконец, чуть-чуть насмешливо смотрел на молодую работницу, у которой от волнения румянец так и полыхал по белой коже щёк. Валя уловила эти смешинки в уголках губ мастера и слегка даже растерялась:
      — Вы чего смеётесь?
      — Да ничего, просто я весёлый человек.
      — А это вы видите? — Девушка указала рукой на недоброкачественные детали.
      — Вижу, конечно. Не слепой.
      — И вы думаете, что порядок?
      — Нет, не думаю.
      Валентина приготовилась к тому, что её будут уговаривать, станут успокаивать или, может быть, даже прикрикнут на неё. Этого спокойного «нет, не думаю» она не ожидала. Поэтому запал как-то сразу погас, сменился недоумением.
      — Тебя как зовут-то?
      — Ну, Валя... Валентина Гаганова.
      — А меня Смирнов. Анатолий Васильевич Смирнов. Будем знакомы, Валя. Да ты присядь вон на стул, и давай потолкуем.
      — А чего тут толковать, делать надо, вот глядите, любуйтесь на этот металлолом! Для вас это мелочь, а работницам запарка.
      Это были слова, заранее заготовленные для «серьёзного разговора», и девушка произнесла их, но совсем не тем тоном, какой для них полагался. Она сама поняла это и ещё больше смутилась. Румянец на щеках приобрёл свекольный оттенок, уши запылали.
      — А я разве сказал, что это мелочи? В технике мелочей нет, — совсем просто произнёс Анатолий Васильевич. — И правильно сделала, что прямо ко мне пришла. Спасибо! — И тут совсем неожиданно добавил: — А ведь я о тебе слышал, Валя Гаганова.
      — Что, слышали, что «настырной» зовут?-глубоко вздохнула девушка, чувствуя, что её столь решительно начатый разговор оборачивается какой-то иной, неожиданной для неё стороной.
      — И это слышал... А знаешь, «настырная» — это неплохо. Это значит настойчивая, требовательная. И ведь ты не для себя «настырная»... Так вот, Валентина, что ты скажешь, если я тебя бригадиром поставлю, а? Хорошую молодёжную бригаду сколотим. Характера у тебя на три бригады хватит. Ну, а если не хватит, помогать будем.
      Так в этом спокойном, не щедром на слова и на первый взгляд будто бы даже замкнутом человеке Валентина Гаганова неожиданно нашла друга, который угадал в непокладистой, ершистой, бойкой на язык, нетерпимой к слабостям окружающих девчонке честное, прямодушное сердце, волю организатора и неиссякаемый источник инициативы.
     
     
      ВАЛЬКИНА КОМАНДА
     
      Когда-то, девчонкой, слышала Валя от отца поговорку: «Одна голова не бедна, а бедна, так одна». Она запомнилась ей тогда звучным сочетанием слов, ибо в раннем возрасте не очень задумываешься над смыслом поговорок.
      Но вот, став бригадиром комсомольской бригады, Валя поняла и смысл этого звучного
      словосочетания. Теперь Валентине приходилось думать не только о себе. У неё под началом оказалось одиннадцать девушек. У каждой свой характер, свои навыки и приёмы работы. Раньше, идя на фабрику, Валентина ещё как бы продолжала отдыхать, раздумывала о недочитанной книжке, оставшейся дома, о слышанной вчера радиопередаче, о том, случайно или не случайно остановил свою машину и поздоровался с ней некий знакомый ей парень, шофёр по профессии, и о других столь же интересных вещах. Теперь ей приходилось думать обо всех одиннадцати девушках, о том, как сблизить их, как добиться, чтобы они друг другу помогали, симпатизировали и не ссорились. Ведь всё: и личная неприязнь, которая порой возникает из-за каких-нибудь мелочей между хорошими людьми, и плохое настроение одной, беспокойство другой, заботы третьей — всё это в конечном счёте отражается на общем деле, на выработке, на всём том, за что Валентина чувствовала теперь себя ответственной.
      Да и отношения в бригаде поначалу не налаживались. Вале шёл всего семнадцатый год, а в бригаде были девушки постарше, поопытнее. Она — недавно из деревни, а под началом у неё оказались дочери и внучки ветеранов фабрики. Разве они хуже, чем. она? Почему какая-то девчонка будет ими командовать?.. И девушки порой даже весьма недвусмысленно намекали ей на это. А главное, каждая из них действительно оказалась неплохой, знающей себе цену работницей, и потому подчас они весьма насторожённо
      относились к бригадиру. Как тут быть? Что делать?
      И от всех этих новых забот Валентина уставала не меньше, чем от собственного производственного дела. '
      Нет, она не могла пожаловаться, что её предоставили самой себе. Мастер цеха Анатолий Васильевич, благословивший её в бригадиры, старался помочь ей и словом и делом. Девушке даже казалось, что этот спокойный, невозмутимый человек вместе с нею переживает её неудачи. Секретарь партбюро прядильной фабрики Варвара Ивановна Базлова, подружки из комсомольского комитета — все, к кому девушка обращалась, давали советы, даже пробовали говорить с девчатами из её бригады. Но Валентина всё больше убеждалась, что авторитет нельзя «создать» со стороны, его нужно заслужить самой. И сердце, комсомольское сердце, сердце сироты, с детства привыкшей заботиться о «младшеньких», горячее сердце социалистического человека, готового поступиться чем-то своим и бескорыстно взвалить на себя тяжесть ради того, чтобы помочь товарищу, само сердце подсказало ей путь к одиннадцати другим девичьим сердцам.
      Идёт она, бывало, с работы и предвкушает, как освежится у рукомойника холодной, ледяной водой, пообедает и вернётся к хорошей книжке, оставленной вчера на самом интересном месте; ан нет, не выйдет: ведь заболела, не пришла сегодня на работу съёмщица Надя, и, отодвинув свидание с книжкой, Валя идёт навещать подружку. Что-то очень озабоченна была сегодня другая Надя. Хорошая прядильщица и работает вроде бы как всегда, но видит, видит глаз бригадира: что-то гложет девушку. Значит, завтра за обедом в столовой надо сесть с Надей рядом, потолковать, дать ей возможность облегчить душу, а может, чем и помочь... Люда — одна из лучших искусниц на фабрике. Но уж очень горяча и самолюбива. Не только снисходительного тона, а и совета не терпит. К этой надо как-нибудь при девушках подойти, да и сказать громко: «Ты же опытней меня, давай помогай, ведь общее тянем».
      Так понемногу одно за другим завоёвывались сердца девушек. Не звучным словом, не пышным призывом, нет, Валентина всё это и сама не любила. Простым обращением, расположением, готовностью всегда помочь привлекала она к себе людей.
      Когда бригада уже сцементировалась в дружную семью и стала одной из лучших в цехе, на комплект зашёл однажды весёлый, пригожий паренёк — сотрудник многотиражной газеты комбината. Пришёл и спросил, как Валентина спаяла коллектив, как вывела его в передовые. На этот вопрос девушка нарочно громко, чтобы остальные слышали, ответила:
      — А я его и не выводила. Это ж не детский сад, чтоб за ручку выводить... Знаете, какие у нас девушки! Мы все вместе идём,,в ногу.
      И вот это «все вместе», эта скромность, нежелание выпячивать себя, то, что и потом, став знаменитой, Валентина никогда без крайней надобности не употребляет местоимение «я» и заменяет его местоимением «мы», окончательно сплотило вокруг неё девушек.
      Теперь они встречались не только на производстве. Вместе ходили в театр, в кино. Вместе отправлялись иногда на танцы, делились домашними заботами, сердечными тайнами. Если какая-нибудь из девушек заболевала, над койкой её склонялось одиннадцать голов; а когда одна вышла замуж, ей преподнесли коллективно самый большой торт из всех, какие только оказались в славном городе Вышнем Волочке... Это чувство коллективизма, основанного на взаимной приязни, на уважении к своему бригадиру, который в то же время старался быть самым незаметным членом своей бригады. — всё это перевоплощалось в производственные успехи. Маленький коллектив, который на комбинате стали по-свойски называть «Валькнна команда», стал передовым сначала в смене, потом в цехе.
      Когда на фабрике родилась мысль создать опытный участок высокой производительности труда, где можно было бы опробовать всякие технические и организационные новшества, выбор пал на «Валькину команду»: эти не подведут.
      «Одна голова не бедна, а бедна, так одна», — говорила старая поговорка. Оно, конечно, может быть, было и так. Но, когда Валентина незаметно забрала в руки бригадирские вожжи, когда она хорошо узнала и по достоинству оценила всех своих подруг и те поверили в неё, грустная эта поговорка как-то забылась и всё чаще приходила на ум другая, радостная: «Все за одного, и один за всех». Будто свою семью, чувствовала девушка бригаду. Она знала всех, как некогда шала «младшеньких», выросших у неё на руках, знала сильные и слабые стороны девушек, их достоинства и недостатки. Все одиннадцать были ей дороги. Она чувствовала, что и она нужна им всем. А сознание своей необходимости, полезности людям — это, пожалуй, и есть самое надёжное мерило человеческого счастья.
      Ощущение мастерства, слитности совместных усилий, взаимного доброжелательства позволяет в любом коллективе творить чудеса. И никто не удивился, что именно тут, в «Валькиной команде», в дни всеобщего производственного подъёма, начавшегося в стране накануне сорокалетия советской власти, родилась идея соревнования за повышение коэффициента полезного действия машин.
      — Фабрика наша старая, ей в обед сто лет, расширять её не дадут... Вот, Анатолий Васильевич, и надо, чтобы из каждой машины выжать всё, что в ней есть. Такая у моих девчат идея... — говорила Валентина Гаганова бывшему мастеру Смирнову, недавно ставшему начальником цеха.
      В этот же день Смирнов докладывал о затее «Валькиной команды» директору, парткому, комсомольскому комитету. Предложение сразу показалось серьёзным. Оно свидетельствовало о зрелости хозяйственного мышления молоденьких работниц. Их почин был охотно поддержан всеми организациями фабрики.
      — ...Ведь это подумать только, косинус фи — коэффициент полезного действия машин — становится показателем соревнования, и предложение это рождается у работниц! Чудесно, просто поразительно! — говорил заведующий прядильной фабрикой инженер Траберг.
      — Ну что ж, сорок лет советских не прошли даром. Стирается грань между умственным и физическим трудом, — подтвердил мнение инженера и директор фабрики Фролов. — А знаете, де ло это чрезвычайно перспективное! Как думаете, Анатолий Васильевич, не подведут нас девчата, не слишком это сложно — коэффициент полезного действия?..
      Смирнов, который уже и сам загорелся этой идеей, ответил:
      — Да, думаю, что нет, не должно бы.
      Он оказался прав. Девичий коллектив смело начал соревнование. Мудрёные слова — коэффициент полезного действия — никого не устрашили. Сотни лучших, самых ясных и изобретательных голов на фабриках комбината были привле-
      чены к тому, чтобы искать, находить и устранять всё, что мешает рабочему полностью использовать свою машину, станок, аппарат. Повышали квалификацию. Улучшали транспортировку. Налаживали профилактический ремонт. Гонялись уже не за минутами, а за секундами. Именно в эти дни «Валькина команда» добилась на своих машинах повышения съёма пряжи и укрепила за собой звание «Участка отличного качества».
      Валентина была так захвачена всеми этими делами, что и на свиданиях со своим другом, занимавшим с некоторых пор довольно большое место в её беспокойном сердце, ни о чём другом говорить не могла.
      — Ничего тебе, кроме твоих девчат, на ум не идёт. Машина, коэффициент этот... — вздыхал он с обидой. — Не любишь ты меня, наверное, одна фабрика на уме.
      — А кому же мне об этом и говорить, как не тебе? — спрашивала девушка, смотря на любимого человека большими, светлыми, весёлыми глазами. — Кому ж, как не тебе, мне и мысли свои рассказывать?.. Чудак! Не ревнуй, не ревнуй, это же такие дела!..
      И сама принималась целовать его, а потом внезапно отстраняла и озабоченно говорила:
      — Прощай, завтра мне чем свет на фабрику!
     
     
      СЦЕНА У ФОНТАНА
     
      Когда весело на душе, время летит быстро, работа спорится. Широко было отпраздновано столетие Вышневолоцкого текстильного комбината. Эта старая промышленная цитадель Центральной России была отмечена орденом Трудового Красного Знамени. И ответом на это, как всегда бывает у нас, был новый взлёт творческой мысли тружеников комбината.
      И вот в дни, когда в стране обсуждались тезисы Центрального Комитета партии о новом семилетием плане и каждый советский человек, чувствуя дыхание приближающегося коммунизма, раздумывал над тем, а что он сам внесёт в великую всенародную копилку семилетки, по цехам прядильной из смены в смену стали передаваться странные вести:
      — Гаганова-то свою команду бросила.
      — Как — бросила? Бросить таких девчат, да что она, дура?!
      — Нет, верно, верно, так вчера и сказала Надюшке Смирновой: «Ухожу от вас, тебя в бригадиры рекомендую»...
      — Да не может того быть, брешут всё! Разве если учиться идёт, но зимой кто на учёбу уходит?.. А, болтают всё попусту!
      Но на следующий день, когда утренняя смена шла, как текстильщики говорят, «на заработки», среди рабочих обсуждался ещё более невероятный слух.
      — От своих девчат ушла и к самым что ни на есть плохим. К Людке Шибаловой, заместо неё встала.
      — Это к горюнам, что у прохода работают?
      — Вот-вот, именно! Это же какая её девчатам обида: бросить их и к таким уйти! Говорят, они вчера все как есть к начальнику цеха жаловаться ходили.
      — Да не к начальнику, чепуха, при чём тут начальник, в комсомол они на неё написали! Пусть комсомол разберёт, за что им такая обида...
      — А всё-таки не верится: девка разумная, зачем ей кренделя выкидывать, да ещё в такие дни, когда народ тезисы обсуждает?..
      Вместе с облаками морозного пара смена вливалась в двери. Когда, поднявшись в цех, работницы проходили к своим местам, они убеждались, что странный слух не напрасен. Складная, сильная фигура Валентины Гагановой, одетой, как обычно, в хорошо отглаженное ситцевое платье, с каштановыми косами, прихваченными кокетливым пёстрым платочком, действительно виднелась у крайних машин «горевого» комплекта. А на обычном её месте заправляла белокурая, хорошенькая Надя Смирнова. От внимательного взгляда прядильщиц не ускользало и то, что Надя работает, как всегда, легко, перебрасываясь шутками со своими подружками, а у Валентины лицо напряжённое, губа закушена, по щекам полыхают розовые пятна, на висках пот. Прядильщицы знали, что это значит, и в обед о странном, непонятном поступке Валентины Гагановой говорили уже во всех столовых комбината.
      Дело это, давшее в своё время такой богатый материал для споров и пересудов, началось так. Подбежав однажды в разгар работы к фонтанчику с питьевой водой, что находится возле дверей, Валентина почти столкнулась с Людой Ши-баловой, бригадиром, как говорили в цехе, «го-рёвой» бригады. Подошли они к фонтанчику одновременно, и, когда Валентина наклонилась, протягивая к струйке губы, она услышала позади себя:
      — Хоть бы совесть поимела, и тут всё вперёд лезет!
      Девушка выпрямилась. На неё в упор смотрели колючие, полные обиды глаза. Возмутившись, она хотела было как следует ответить на это несправедливое нападение и сделала бы это, конечно, в лучшем виде, так как за словом в карман ей не лазить, но почему-то вдруг вспомнила недавнее комсомольское собрание, где обсуждались результаты соревнования молодёжных бригад. Вспомнила и большим усилием воли подавила в себе досаду.
      — Ну пей ты, если так торопишься! — глуховато сказала она.
      А на собрании произошло вот что. В те дни. перед съездом партии, рабочие комбината развернулись вовсю, и каждый день специальные листовки, выпускаемые комбинатской газетой, сообщали о новых и новых производственных победах. На этом фоне работа тех, кто тянулся позади, выглядела особенно плачевно. Среди этих немногих отстающих и была бригада Людмилы Шибаловой. Весь критический огонь был перенесён на неё.
      — Стыдно! — кричали с места комсомольцы. — Вон Гаганова рядом работает, всё у неё то же, а как идут дела!.. А ты в хвосте почему? Отвечай, почему? Ведь давала уже обещание на комитете, решение по тебе выносили. Почему не выполняешь решения? Ну, отвечай!..
      Шибалова стояла неподвижно. Сердитые эти вопросы, как крупный град, секли её. Губы у девушки дрожали, глаза наливались слезами. Валентине тяжело было на неё смотреть. И она понимала, что переживания девушки особенно обидны оттого, что ей ставят в пример другую. Наконец Шибалова не выдержала и разрыдалась. И вот теперь, когда они встретились тут, у фонтанчика, вспыхнувший было в душе Валентины гнев сразу сменился жалостью. Захотелось успокоить девушку, сказать ей что-то хорошее. Но она понимала: сейчас такого разговора не выйдет. Может возникнуть ссора, подняться крик. Годы бригадирства научили её понимать движения человеческой души, и, попив воды, она молча ушла к своим машинам. Вместе с тем она дала себе слово завтра же потолковать с Шиба-ловой наедине, помочь ей советом, ну, а если потребуется, и делом.
      Но всё оказалось много сложнее. Когда на следующий день Валентина, улучив в перерыв удобную минуту, отвела Людмилу в сторонку и.
      взяв её под руку, предложила ей помощь, та зло вырвала у неё свой локоть.
      — Много вас тут, советчиков! — И, сердито глядя на девушку узкими, прищуренными от обиды глазами, закричала в голос: — Она поможет!.. Нуждаюсь я в твоей помощи!.. Тебе легко: у тебя девчата — огонь, с ними бригадиру ложись у машины да спи, сами всё сделают! Чем учить, встала бы да поработала на этом проклятущем участке с моими тупицами! Учить-то все мастера...
      Остаток смены Валентина работала рассеянно. Руки действовали почти механически, а перед глазами маячило всё то же лицо Людмилы, сжатые, вздрагивающие губы, глаза, в которых одновременно проглядывали и тоска, и злость, и неверие... «Встала бы да поработала»... А что, если действительно встать и поработать? Поменяться местами. Но нет, нет, как же так можно? Доброе имя, уважают люди. В книге, выпущенной к комбинатскому юбилею, портрет напечатан. Что же, от всего этого отказаться? И для чего? Для этих девчат, которых она вовсе и не знает?.. И разве возможно уйти от своих, с которыми она так сроднилась, что по лицу угадывает, что с той или другой произошло?.. Прочь, прочь эти беспокойные мысли! Главное — к чему, кто просит? Нет, забыть — и довольно об этом!
      Но отогнать эти мысли было уже нельзя. Когда приходилось подвигаться к проходу, Валентина невольно бросала взгляд вдоль него, туда, где был «горевой» комплект. Совсем молоденькие девчата, а тихие такие, хмурые, будто старушки. Не засмеются, не запоют, словно с похорон вернулись. Валентина вспомнила, как все они сидели молчаливой кучкой, когда их прорабатывали комсомольцы, не отвечали на реплики, а только всё теснее прижимались друг к другу... «Будто цыплята под дождём». И вдруг девушке как-то по-человечески, по-женски стало жаль этих «цыплят», и опять, но ещё горячей прежнего возникло желание помочь им. «Неужели не вывезу? Неужели не научу? И никакие они не тупые, а такие же, как все. Просто изверились в своих силах, привыкли к неудачам. Вот если их растолкать, растормошить... Людка тоже неплохая, толковая девчонка. Просто крылья опустила. Нет, обязательно надо пойти к ним, встряхнуть, взбодрить, поддержать! Эх, была не была, возьму да и пойду!»
      От этой мысли Валентине вдруг стало весело на душе. Люди обсуждают тезисы семилетки, впереди коммунизм, вот она, жизнь: все за одного, и один за всех! Это же и значит помогать друг другу! Гастелло, Матросов, Кошевой, эта чудесная Любка Шевцова... Они за людей жизнь отдали, молодую свою жизнь, самое дорогое из всего, что имеет человек. А ей, Валентине Гагановой, не придётся приносить такой жертвы. Конечно, обидно начинать всё снова. Но что произойдёт? Ну, слечу с почётной доски, денёк-другой поострят в перерывы, посудачат в столовой: мол, была Валентина, да вся вышла. Что же из этого? Ведь всё впереди.
      Сколько раз, читая любимейшую из своих книг, она хотела оказаться на месте весёлой, огневой, смелой Любки-артистки, а ведь та, чтобы послужить великому делу, не побоялась, что про неё кто-то будет говорить: вот, мол, Любка связалась с немцами. Она с вызовом смотрела в лица врагов, когда они её пытали. Молодогвардейцы жизни свои отдавали за народное дело, а тут, в сущности, чем придётся поступиться? Заработком?..
      Заработок! Теперь, когда ниже восьмисот рублей он у Валентины не опускается и большую часть заработанных денег она посылает матери, та живёт, горя не зная. И вдруг опять тоскливо защемило сердце: «А ведь ухнет заработок!.. Ну5 сама ничего, перебьюсь, а мама? Что она подумает, ведь они уже там привыкли к настоящей жизни. Но надолго ли заработок упадёт: ну, на месяц, два, ну, на полгода... Нелегко, конечно, будет этих «горюнов» организовать, победить в них чувство обиды или даже злость, которая так нехорошо проявилась при разговоре у фонтанчика... И оборудование запущено. Когда ещё его приведут в порядок, когда кончатся всяческие неполадки? Их ещё и выявлять надо. Да, пожалуй, всё-таки лучше в чужие дела не ввязываться...»
      Все эти мысли проносились в голове, сталкивались, перемешивались, опережая одна другую. Но, по мере того как молодая прядильщица вела этот внутренний спор с самой собой, ей всё больше и больше становилось ясно, что не будет ей покоя, пока она не придёт на помощь девушкам из бригады Людмилы Шибаловой. К концу смены эта борьба её просто измучила. И, когда вечером она встретилась со своим другом, она только об этом и могла говорить.
      — Ой, что и делать? Не знаю, как поступить!
      В ту пору она вместе с подружкой снимала крохотную комнату в домике на окраине у стариков пенсионеров. Хозяева были строгие. Пуская жиличек, они заранее договорились, что «кавалеров» девушки к себе водить не будут. К «кавалерам» относилось любое лицо мужского пола. Поэтому со своим другом, который в товарищеском кругу уже представлялся как её жених и который уже не первый год проходил у неё, так сказать, кандидатский стаж, они и на этот раз увиделись под синим морозным небом.
      — Ну, скажи, как мне поступить? Эта Людка мне так и бросила: «Чем учить, стань да поработай!..» И ведь это верно: чувствую, что должна я помочь им, ведь о коммуиизме-то не только разговор на собрании ведём.
      Он грел её озябшие руки в своих ладонях, дышал на них.
      — Лишнее-то на себя, Валюша, всё же не наваливай. Ведь если и хорошую машину перегрузить, рессоры лопнут... О себе подумай.
      — Так ты, что же, не советуешь?
      Холодная луна светила на них. Заиндевевший, сверкающий синеватым сиянием тополь подложил им под ноги угольно-чёрную тень. Колюче искрился снег. От холода треснул чей-тo забор, и резкий этот звук разнёсся по пустынной улице.
      — Ну, а вот, скажем, так: торопишься ты куда-нибудь с грузом. Вот такой же морозище, как сейчас, а на дороге какой-то незнакомый шофёр возле поломавшейся машины руку поднимает, помощи просит. Ты что же, мимо проедешь?
      Жених Валентины работал шофёром. Простой этот пример, неожиданно пришедший ей в голову, как-то всё сразу прояснил.
      — Ну, Валюша, если у тебя решено, поступай как знаешь. — И только попросил: — Себя-то, себя береги...
      Заглянув в перерыв в кабинет своего старого друга, начальника цеха Смирнова, Валентина, уже заручившись поддержкой секретаря партийного бюро, сообщила ему о своём намерении перейти на отстающий комплект. Неожиданное решение Гагановой поражало новизной, риском. Что же это будет, если сейчас, в разгар соревнования, накануне исторического съезда, лучшая бригада смены, на которую те-
      перь люди привыкли равняться, вдруг сорвётся, да и ухнет вниз?
      — Нет, нет, там за меня Надюшка Смирнова останется. Девчонка — огонь! Я за неё, как за себя, ручаюсь! — настаивала Валентина.
      — А что твои товарки подумают? Им же это какая обида!
      — Я их уговорю, честное слово, Анатолий Васильевич, уговорю, они у меня хорошие! Ну, надуются, ну, посердятся, а потом поймут. Они же умницы!..
      — Ну, а те, новые? Думаешь, они тебя ласково примут?
      Начальнику цеха было жаль смелую девушку. Она выросла у него на глазах. Он гордился ею, как гордился прядильщицей Галиной Сам-буровой, которую недавно избрали депутатом Верховного Совета СССР, как гордился другой своей воспитанницей, планочницей Зоей Даниловой, которая привлекла всеобщее внимание, выдвинув идею комплексной, бригадной передачи лучших приёмов работы... А вдруг риск будет напрасным? Новая затея Валентины необычна, даже странна, с ней как-то трудно освоиться. А вдруг она провалится? Какая рана будет нанесена девушке!
      — Ведь они же никогда хорошо не работали, Валя. Ты об этом подумала? Может быть, лучше бригаду эту распустить, и девушки разойдутся по другим комплектам?
      Но у Валентины к моменту этого разговора всё уже было обдумано...
      Сложно? Да. Риск? Да. Трудно? Конечно. Но какой же коммунист боится трудности? Люба Шевцова из «Молодой гвардии» рисковала головой...
      А заработок? Упадёт, разумеется. Ну что ж, есть деньги, отложенные на меховой полусак, о котором она давно мечтала. С саком можно обождать, скоро уже весна, а деньги эти послать матери... Секретарь партбюро Варвара Ивановна, которую на фабрике девушки звали «тётя Варя», учуяла в этом, казалось бы, странном деле зерно чего-то небывалого, нового и слушала весь этот разговор молча. С любовью смотрела она на девушку.
      — Молодец, Валя!
      Вот тогда-то и поползли по фабрикам слухи о том, что славный девичий командир, оставив своих огневых девчат, ушёл в бригаду самую плохую.
      Шли дни...
      Старые прядильщицы с сожалением смотрели на то, как «парится» девушка на новом месте. Судачили: зачем ей это? Ради чего она старается? Какая муха укусила?.. Ведь за все сто с лишним лет, что простояли фабрики комбината, не случалось, чтобы кто-нибудь предпочитал плохое хорошему, низкий заработок высокому. И с сожалением приходили к заключению: зазналась девка и чудит.
      Так неожиданно закончилась сцена, разыгравшаяся в обеденный перерыв у фонтанчика с питьевой водой.
     
     
      ЧЕЛОВЕК ЧЕЛОВЕКУ...
     
      Не легко и не сразу дошёл до людей смысл того, что произошло.
      Из века в век жили люди по горькому, циничному принципу, о котором столько пословиц сложено на всех языках мира: «Своя рубашка ближе к телу», «Мышка и та в свою нору тянет», «Рука-то, она к себе гребёт», «Пальцы внутрь ладони гнутся». Да мало ли их!.. Вот почему такой необыкновенной казалась людям затея Валентины Гагановой. Вот почему и в самой «горе-вой» бригаде, когда начальник цеха Смирнов представлял нового бригадира, появление Валентины не вызвало радости. Девушки молча смотрели на неё, и в их глазах она видела удивление, насторожённость, недоверие.
      — Ну, чего же вы, разве начальство так встречают? — попробовал пошутить Анатолий Васильевич, которого тяготило это недружелюбие.
      — А нам всё равно, — произнесла какая то из девушек. — Нам наплевать. Что пи поп, то батька...
      Поднялась чья-то рука.
      — Можно вопрос к ней, к Вальке?
      — Ну?
      — А зачем тебе понадобилось от своих девчат уходить, мы разве тебя звали?
      — Помочь вам хочу.
      — Помочь? Гм!..
      Это «гм» прозвучало очень иронически.
      — Только я вас, девочки, должна предупредить, вы не думайте, что с моим приходом сразу всё изменится, — уже напористо заговорила Валентина. — Всё в вас самих, вместе, сообща действовать будем. Не нажмём вместе, ничего не получится. Вы ведь и отстаёте потому, что не помогали Людмиле.
      — А она нам помогала? — закричала невысокая девушка, которую звали Лидой. — Только толчётся и жужжит: «Девочки, девочки...» А что «девочки», и сама не знает.
      — Варёная репа!
      На глазах Людмилы Шибаловой снова накипали слёзы. Она хотела что-то сказать, но не сказала и, только махнув рукой, выбежала... Потом всю смену она стояла у машины с красным, будто насморочным лицом и на Валентину ни разу не взглянула. А та, за один день перенесясь из атмосферы слаженности, доброжелательства и этого всегдашнего общего весёлого подъёма в обстановку новую, где каждая работала изолированно, без желания помочь другой, где все как будто запаздывали и что-то старались догнать, чувствовала себя одинокой. Иногда, поймав на себе косой, насмешливый взгляд той или другой девушки, Валентина задумывалась: хватит ли у неё сил, по плечу ли ноша? Но тут же вся её энергичная натура вспыхивала бурным протестом: ну нет, взялась за дело, доканчивай!
      Привычный глаз легко увидел дефекты машин, и помощник мастера, знакомый с «рыжим» характером нового бригадира, без всяких прений принял заявку на ремонт.
      Но одно дело — машины, другое — люди... Как обнаружить недостатки, исправить?
      Всё это Валентина переживала про себя. Она старалась сохранить внешнее спокойствие, и когда секретарь партийного бюро, проходя по цеху, будто невзначай остановилась возле неё и спросила: «Как дела?», Валентина, упрямо тряхнув головой, ответила:
      — Лучше всех, Варвара Ивановна!
      Выглядела Гаганова усталой, её круглое лицо, на котором обычно сиял нежный румянец, стало красным, влажным от пота. Под светлыми глазами, в которых все привыкли видеть смешинки, легли тёмные тени, и сами эти глаза говорили об утомлении и растерянности.
      — Держись, Валя! — тихо сказала ей Варвара Ивановна. — Главное, к девчатам приглядывайся. Все они разные, и к каждой надо свою тропинку найти. Чуешь, девушка?
      «Свою тропинку»... Это хорошо сказано. Но как её найдёшь, если люди к тебе спиной поворачиваются? Всё же Валентина кое-что уже приметила и, приметив, запомнила...
      Стоило ей на минутку отлучиться с комплекта, как, вернувшись, она не нашла у машин ни одной съёмщицы. Только прядильщицы метались, растерянные и злые. Над многими веретёнами, как облачка, кружились оборванные нити. Валентина бросилась прядильщицам на помощь.
      — А где же съёмщицы? — спросила она, сразу начав действовать руками так, что трудно было уловить глазом движение её пальцев.
      Прядильщица Лида, оказавшаяся возле неё, криво улыбнулась:
      — На пожарном выходе прохлаждаются, где же им быть?
      Недобрая улыбка, сердитые слова многое пояснили Валентине. В бригаде нет дружбы, нет взаимопомощи, нет этого окрыляющего «все за одного, и один за всех», которое делает работу радостной; наработают прядильщицы съём и ждут, пока съёмщицы уберут пряжу и поставят новые шпули, а когда прядильщицы, что называется, «парятся» из-за обрывов, съёмщицы с равнодушным спокойствием посматривают на них.
      Это возмутило нового бригадира. Валентина бросилась к съёмщицам, только что вернувшимся на комплект:
      — Девчата, вы с ума спятили! Видите, какой обрыв, помогайте сейчас же!
      — А зачем? Это не наше дело, нам за это деньги не платят.
      И в самом деле, формально это было не их дело, и денег им за это действительно не платили. Никто не имел права требовать от них дополнительной работы. Но ведь в прежней бригаде Валентины об этом никогда и разговора не было: съёмщицы помогали прядильщицам, прядильщицы помогали съёмщицам, человек человеку был друг.
      — Девочки, да вы же комсомолки, да как же вам не стыдно?!
      — А чего нам стыдиться, мы ничего стыдного не делаем!
      Валентина совсем растерялась. Они действительно не делали ничего худого. А того, что для неё было ясно, было для неё законом жизни, они просто не понимали.
      Как быть? Она прекратила разговор, но, когда подоспел очередной съём и настала очередь действовать съёмщицам, она, бригадир, сама бросилась им на помощь. Девушки посмотрели на неё удивлённо, но помощь приняли. Две прядильщицы, разговаривавшие в сторонке, сначала неохотно, как бы мимоходом, тоже стали помогать. Когда же веретёна опять закрутились, Валентина принялась помогать прядильщицам. На этот раз кое-кто из съёмщиц ещё робко и тоже как бы нехотя взялся за устранение обрывов.
      Больше Валентина разговоров не вела. Она агитировала примером. И, работая, она замечала, что девушки всё ещё неохотно и даже как бы подчёркнуто неохотно, но всё-таки начинают помогать друг другу. Это было уже маленькой победой.
      Но победа эта оказалась совсем ненадёжной. Как только смена окончилась, Нина Львова подошла к Валентине и сердито дёрнула плечиком:
      — Чевой-то ради за других я буду стараться?
      — Сейчас ты им поможешь, а потом они тебе.
      — А мне их помощи не надо, я лучше всех умею и прилично зарабатываю, с меня хватает! — Нина повернулась и пошла к выходу, постукивая каблучками.
      Всё обрушилось. Вся тяжесть этого суматошного дня как бы разом навалилась на плечи Валентины. И тут словно в завершение ей был нанесён ещё один удар. Девушки прежней её бригады стайкой прошли мимо неё по коридору и даже не спросили, как прошёл у неё день, даже не улыбнулись на прощание.
      «Сердятся, обиделись», — вяло подумала Валентина. И снова в голове у неё мелькнул жестокий вопрос: по плечу ли ноша? И это сомнение после всего, что произошло, показалось ей таким обидным, что она даже упрямо мотнула головой, отгоняя его прочь.
      Где-то уже на выходе увидела она секретаря партийного бюро. Старая текстильщица стояла в сторонке, как бы процеживая взглядом вытекавшую из дверей смену и явно кого-то дожидаясь. Увидев Валентину, она подошла к ней, взяла под руку.
      Валентина ничего не сказала и только прижалась к этой бывалой, много видевшей в своей жизни женщине, будто ища у неё защиты.
      — Чудные они какие-то, сонные, ничем их не растеребишь.
      — А ты, Валя, предложи им: давайте, мол, бороться за звание бригады коммунистического труда, а?
      Валентина даже остановилась, с удивлением смотря на спутницу.
      — Коммунистического? Они?.. Да там каждый только о себе и думает! — И, подражая Нине, её тоном произнесла: — «Чевой-то ради я за других буду стараться...» Коммунистического труда! Что вы, тётя Варя!
      Глаза пожилой женщины смотрели на Валентину понимающе, но была в них и ласковая усмешка.
      — Что-то я тебя сегодня не узнаю. Куда он делся, твой знаменитый «рыжий» характер, которого все мастера боятся? Устала ты, девка, отдохни, а потом подумай... Крылья они себе пооб-морозили, девчата... Крыльев, вот чего им не хватает...
      «Крылья! Как бы мне самой не опустить крылья», — думала Валентина вечером, вспоминая разговор с Варварой Ивановной. Но усталость уже проходила, мысли ложились в привычное русло, и её упрямая воля начинала брать своё. Вспомнилась где-то и от кого-то услышанная фраза: «При капитализме человек человеку — волк, а при социализме — друг». Значит, она всё-таки права и сделала то, что надо, и всё от неё, от неё самой зависит. А раз так, прочь все эти сомнения! И не таким уж странным показался ей совет поставить перед «горевой» бригадой задачу бороться за звание коллектива коммунистического труда. Ну да, нм надо дать расправить крылья. Пусть девчата почувствуют, что они не обсевок в поле, что такие они, как и все, и такие же у них возможности, и с такой же надеждой смотрят на них люди.
      И когда квартирохозяин-пенсионер, проработавший на комбинате почти полвека, постучав в комнату, спросил жиличку, правда ли, что она
      оставила своих славных девчат и ушла к каким-то «трепалкам», Валентина даже вспыхнула:
      — Это почему же такое «трепалки»? Девчата как девчата. Вот увидите, она ещё прозвучит, эта новая бригада!
     
     
      ЖЕСТОКАЯ БОЛЕЗНЬ
     
      Нелегко искать к сердцу каждого человека «свою тропинку», когда видишь вокруг только недоверчивые, насторожённые взгляды. Но понемногу взгляды эти начали теплеть и тропинки эти, действительно разные, к каждой девушке своя, начали протаптываться... Нина Львова — быстрая, шустрая, но рассеянная, как ребёнок. Говоришь ей, вроде слушает внимательно, головой кивает: мол, да, да, так. А отойдёшь — всё забыла и делает по-своему... Лида Семёнова — эта иная. Ей скажешь — может возразить, поспорить, даже вспылить, ну, а если убедишь, усвоит прочно. Напоминать не придётся. На эту опереться можно... Люся Борисова работает и оканчивает в этом году среднюю школу. Поначалу казалась хмурой, замкнутой, а оказывается, просто озабоченная, задумчивая: дела здесь, а мысли в школе.
      У неё забота об экзаменах. Ну что ж, и за этим обязан бригадир последить.
      Одиннадцать девушек, одиннадцать характеров, одиннадцать судеб, и к каждой своя тропинка. Так, понемногу Валентина н стала находить подход к девушкам своей бригады. И девушки тоже понемногу к ней привыкли. Конечно, сразу не преодолеешь той отчуждённости и недовольства друг другом, которые образовались у них в результате долгих неудач. Но понемногу все они проникались идеей взаимопомощи, и Валентина, живая, быстрая, всегда первой бросающаяся на помощь другим, своим примером их заражала, заставляла преодолеть индивидуалистические склонности.
      И всё-таки бригада отставала. Сдвиги, которые Валентина чувствовала, были больше психологического характера, на выработке они отражались мало. Со страхом ожидала она своей очередной получки. Оказалось, что с переходом в новую бригаду она потеряла двести рублей Потеря существенная. Но сумма, посланная в деревню матери, не уменьшилась. Без особого сожаления Валентина рассталась с заветной мечтой о меховом полусаке...
      Но беда, как говорится, не приходит одна. Девушку пригвоздил к койке жестокий грипп. Она лежала в жару, обессиленная, молчаливая. Но нет, не болезнь сломила её дух, навела на мрачные мысли. Издавна среди подружек, с которыми прежде работала Валентина, сложился неписаный обычай: если у кого день рождения, коллективно покупали подарок, если кто заболевал, вместе отправлялись проведать, приносили фрукты, интересные книжки. Бывало, что и дежурили у постели больной. Ни в чём этом Валентина сейчас особенно не нуждалась. Девушка, с которой она вместе снимала комнату, помогала ей чем могла. Приходил врач. Квартирохозяйка по какому-то особому рецепту обваривала липовый цвет, смешивала настой с мёдом, поила больную. Жених, которому вход в комнату был воспрещён, то и дело тихонько стучал в окно, и Валентина видела сквозь обмёрзшее стекло его силуэт, слышала, как скрипит снег под его большими сапогами.
      Не отсутствие ухода и заботы, а то, что девушки из бригады забыли о ней, не заходят, не проявляют внимания, — вот что глубоко обижало Валентину. Порой ей казалось, что лежит она одна, всеми покинутая, никому не нужная, и от грустной этой мысли комок подкатывал к горлу.
      Особенно тяжело было вечерами, в час смены. Вот он, с юных лет знакомый хрипловатый комбинатский гудок; голос его Валентина отли-
      чила бы среди десятков других. Он раздавался над вечерним, зажигавшим свои огни городом и, казалось, заполнял ночь до самых звёзд. Он становился таким громким, что звенело неплотно вставленное в раму стекло, потом, точно бы напоследок поднажав, он гукал и смолкал. И вот уже под окном слышались торопливые шаги. Это смена растекалась по посёлку, все спешили домой. Но вот поток людей схлынул, уже можно было расслышать только одиночные шаги, вот и их не стало, слышно лишь, как за переборкой отстукивают ходики да ритмично поскрипывает подпилок. Это квартирохозяин. Он никак не может приноровиться к пенсионерскому покою и всё что-то мастерит, изобретает... «С глаз долой — и из сердца вон, — с обидой думает Валентина. — Позабыли, лежи тут одна, никому не нужная...»
      И вот в эту-то горькую минуту вдруг слышит она за окном скрип шагов, голоса. Что это? Остановились. Хлопнуло кольцо калитки. Пришли? Неужели правда? Волнуясь, она никак не попадает в рукава халатика, не найдёт ногой тапки.
      Хозяин ворчит:
      «Ноги хоть отряхните, веник в сенях». Смех. Шушуканье. Опять смех, и Валентина ещё больше удивлена: неужели пришли-таки? Не может быть!
      Толчком открывает она дверь и останавливается, поражённая: к ней явилась вся прежняя её бригада, в полном составе, во главе с Надей Смирновой... Мгновение обе стороны неловко смотрят друг на друга, как бы считаясь степенью обид, потом гости шумно бросаются к Валентине.
      — Девочки, нельзя!.. Грипп — болезнь заразная, — обороняется она, но её целуют, обнимают, тискают. На столе появились баночка с клюквенным вареньем, какие-то пряники. — Вспомнили, пришли!.. — говорит больная каким-то сразу обмякшим голосом.
      — А мы тебя и не забывали, мы только обижались, зачем от нас ушла.
      — Ну, а как там мои новые?
      — А что им, как были, так и есть... Тебя-то хоть навестили?
      В отношениях с людьми Валентина всегда пряма, но тут говорит неправду:
      — Забегают. И вообще они славные, только неудачи их замучили, веру в себя потеряли...
      Неизвестно, что именно подействовало на больную: таблетки ли, прописанные доктором, липовый цвет, заваренный хозяйкой, или этот шумный, надолго затянувшийся визит, во время которого были позабыты все обиды и обстоятельно обсуждены все фабричные и международные новости, — только здоровье её быстро пошло на поправку. И, хотя до самого конца болезни никто из девушек её новой бригады так и не пришёл её навестить, теперь, когда её навещали старые подружки, это не казалось уже столь обидным. Просто, наверное, им и в голову не приходило, что надо повидаться. Сама виновата, не успела привить им чувство коллективизма. Ну что ж, и это надо учесть...
      И всё больше тянуло её поскорее на фабрику, к этим девушкам. Валентина была уверена, что теперь встретят они её хорошо. Так и случилось. Короткая разлука прояснила отношения. Вернувшись, девушка увидела добрые улыбки. На неё смотрели ласково. Это был уже явный успех.
      В этот день на бригадной сходке после работы она и внесла предложение включиться в соревнование за звание бригады коммунистического труда. Мгновение все молчали. Предложение было ошеломляющим.
      — Нам включиться? Мы же «горевые»!
      — Ну и что? Что же нам, век так и отставать?
      - — А что, девчата, может, верно!.. — крикнула порывистая Женя Попова, которой мысль эта показалась весьма заманчивой. — Что, из другого теста мы, что ли? Второй, что ли, сорт?
      Девушки из новой бригады Гагановой вклю
      чились в развёртывавшееся на фабрике соревнование и даже вызвали бригаду Нади Смирновой.
      «Ну, это уже нахальство!» — заявили вызванные, однако условия приняли и даже серьёзно за думались, ибо знали, что Валентина Гаганова слов попусту не роняет.
     
     
      НОСЫ НЕ ЗАДИРАТЬ
     
      Случалось ли вам ночью в метель плутать по заснеженной степи? Вокруг крутится и свистит белая пелена. Нога по колено уходит в сугроб. Движешься на ощупь, и вдруг начинает казаться, что сугробы кругом, что через всё не перелезешь. Теряется вера в себя, теряются силы, а потом появляется желание присесть на снег, сдвинуть на лоб шапку, сунуть руки в рукава, да и переждать, пока перестанет мести или рассветёт. Но тут кто-то тебе скажет: «Гляди, вон электрический свет!»
      Всё остаётся прежним: и метель свистит, и снег крутится, и не видно ни зги... Но настроение переменилось, в тебя будто кто-то влил свежие силы. Колени уже не дрожат, спину не ломит, и думать не хочется о неподвижности и опасном покое...
      Великое это дело — видеть цель. И такой ближней целью для новых подруг Валентины стала борьба за звание бригады коммунистического труда. Девушки, как бы выведенные Валентиной из состояния апатии, теперь преображались просто на глазах. Неугомонный бригадир подбил их вызвать на соревнование именно лучший молодёжный коллектив цеха. И, когда это было сделано, каждая почувствовала ответственность за нелёгкое дело и, почувствовав это, вдруг поверила в себя, в свои силы.
      А светлоглазый их бригадир, убедившись, что новые её подруги не хуже прежних, что с ними можно делать хорошие дела, как-то вся и сама расцвела, вновь стала шутницей, хохотушкой, любительницей попеть, а при случае и поплясать.
      Нет, не всё, далеко не всё было сделано! Получки Валентины были значительно меньше, чем в прежние времена, но заработок явно вырастал, и вместе с этим рос, и даже очень заметно, заработок её новых подруг. Это уже было прочным достижением, на которое можно было опереться Никому в голову не приходило теперь ослушаться бригадира. «Не моё дело», «Чего ради я буду стараться, и чего ради я буду рваться?», «Делай сама» — эти слова вывелись из обихода, и, если бы кто-нибудь их теперь произнёс, на него посмотрели бы, наверное, с удивлением: чего, мол, такую чепуху городишь? В бригаду пришёл дух коллективизма, взаимопомощи, взаимоответственности. И всё это вместе создавало ту атмосферу слаженности, доброжелательства, растущего мастерства, которая самую тяжёлую физическую работу может сделать праздником, — атмосферу, по которой так тосковала Валентина, покинув прежний коллектив.
      Это время вообще стало для девушки порой радостных событий. Подошла её очередь, и она получила маленькую квартирку во вновь отстроенной секции фабричного дома. Она вышла замуж за хорошего человека, того самого шофёра, с которым крепко дружила уже не один год. Новоселье и свадьбу справляли разом с участием девушек из обеих бригад. Много было смеха, песен и веселья.
      Шаг за шагом продвигалась вперёд новая бригада Валентины, и уже не только в пределах цеха, но и на всех фабриках комбината следили за исходом её почина.
      Соревновались напористо, страстно. Новая бригада, как говорится, уже наступала на пятки прежней. Но дух соревнования не вызывал мелочной зависти. Девушки знали: кто бы ни победил, окончательным победителем окажется общее дело и в конечном счёте выгадают все.
      Теперь уже мало кто удивлялся, что Валентина ушла из хорошей бригады в плохую, от высоких заработков — к низким. Партийная и комсомольская организации фабрики немало поработали над разъяснением коммунистического значения шага Валентины Гагановой. Вскоре три девушки, три передовых бригадира: Дементьева, Нестерова, Андреева, увлечённые примером, тоже ушли помогать отстающим. А когда в конце второго месяца заработок бригадира сравнялся с прежним, газета «Вышневолоцкий текстильщик» посвятила почину Гагановой статью...
      Но не это, вернее — не только это обрадовало Валентину. Новые её подружки получали теперь не меньшую зарплату, чем старые, и на Доске социалистического соревнования учётчик вывел обеим бригадам 120 процентов. Вывел, полюбовался на цифры и, улыбнувшись, кроша от усердия кусок мела, поставил вслед за этой цифрой толстый, внушительный восклицательный знак.
      В этот радостный день Валентина шла домой в центре шумной толпы. Знакомые и незнакомые люди жали ей руки, а она широко улыбалась, сверкая крупными белыми зубами, и в глазах её не гасла хитроватая усмешка.
      В сущности, это было уже не её личной радостью, а радостью всех рабочих и инженеров этого старого текстильного комбината, уже не раз становившегося родиной всяких новаторских починов. А на следующий день к Вале в цех зашла секретарь партийного бюро, зашла и протянула газету. Это была «Калининская правда» за 10 декабря 1958 года. На первой странице, в углу, синим карандашом была отчёркнута статья «С передового участка — на отстающий».
      — Про вас, — сказала Варвара Ивановна. — Почитайте в перерыв... Но чтобы носы у меня не задирать, не зазнаваться!
      — Мы и так курносые, куда же ещё!
      — Не зазнаёмся, тётя Варя, разве с нашей Валентиной зазнаешься?
      Не дотерпев до перерыва, статью прочли, так сказать, по клочкам во время работы между съемами. Особенно всем понравился конец: «Ценное начинание Гагановой горячо одобрило бюро Вышневолоцкого горкома партии и рекомендовало широко его поддержать на предприятиях города... У Гагановой уже появились последователи... Надо надеяться, что число патриотов с каждым днём будет расти и множиться, что ценный почин вышневолоцких текстильщиц будет поддержан на всех предприятиях области».
      — Ну, девчата, мы теперь одобренные. Держись! — сказала Валентина.
      Это было сказано больше «для порядка», ибо она твёрдо знала: маленький её коллектив не отступит.
     
     
      КРУГИ ПО ВОДЕ
     
      Как-то прошлым летом Валентина вместе со своим мужем, тогда ещё «ходившим в женихах», сидела на скамье в городском бульваре, вытянувшемся вдоль канала. Предпраздничный вечер выдался тёплый. Солнце, опустившись за деревья старого парка, пронизало кроны тополей толстыми, как медная проволока, лучами и бросало золотые блики на медленно движущуюся воду.
      В зелени парка оркестр играл какой-то старинный вальс, и оттого на душу ложилась ласковая задумчивость. Молодая пара забавлялась тем, что бросала в воду маленькие камешки и наблюдала, как по тёмной её поверхности расходились круги. Они делались всё шире и шире, пока не заполняли всё водное зеркало...
      И вот теперь, с некоторым даже удивлением следя за тем, как всё шире и шире распространяется по стране её почин, Валентина всё чаще вспоминала этот вечер и эти круги по воде, разбегавшиеся от брошенного маленького камешка. Сначала о своём желании перейти в отстающие бригады заявили три девушки прядильного цеха. Потом несколько молодых ткачих. А после того как калининская областная газета снова и снова вернулась к тому, что происходит на фабрике Вышнего Волочка, в отстающие бригады стали переходить лучшие мастерицы знаменитого текстильного комбината «Пролетарка». Движение перекинулось в машиностроение, в химию, в полиграфию. Наконец пришли сообщения, что в него включаются колхозники.
      А когда это дело было поддержано «Правдой», круги сразу вырвались за пределы области и, постепенно расширяясь, охватывая всё новые и новые отрасли производства, разбегались уже по всей стране. «Почин Валентины Гагановой», «Гагановские методы», «Последователи Гагановой» — такие заголовки мелькали в газетах, об этом слышалось в радиопередачах. Фамилия эта становилась широкоизвестной. Но та, кто её носила, оставалась всё такой же, прежней Валентиной. Так же спешила она по утрам на свою фабрику, боясь опоздать, так же была строга к себе на работе, так же проста в обращении с людьми. С той же старательностью занималась она своими скромными общественными обязанностями секретаря комсомольского бюро смены. И когда какой-нибудь заезжий корреспондент или кто-нибудь из тех, кто приезжал на фабрику изучать её опыт, принимался с преувеличенным усердием, употребляя звучные эпитеты, превозносить её, Валентина краснела, хмурила короткие золотистые брови и вдруг беззастенчиво обрывала:
      — Хватит вам, уши вянут...
      — Но позвольте, то, что вы сделали...
      — Не я одна, люди сделали, семилетка сделала, партия сделала...
      Приезжим на комбинате даже советовали быть с нею посдержаннее во избежание неприятностей. И в самом деле, в том, что произошло, что делали теперь по почину Гагановой в разных концах страны многие хорошие советские люди, Валентина не видела своей особой заслуги. Все охвачены были идеями семнлетнего плана. О семилетке говорили в обеденные перерывы, вечером в клубе, дома за чаепитием... И было о чём поговорить: ведь с вершин этого плана уже можно увидеть контуры коммунизма!
      Великие идеи рождают великую энергию. В ответ на всё, что заложено в семилетием плане, в стране взмывает волна трудовой инициативы. И совершенно естественно, что в этом движении к коммунизму люди думают не только о себе, а и о своих близких, о соседях, о друзьях. Это же так понятно: ведь не в каких-нибудь там Соединённых Штатах, а в Советском Союзе мы живём.
      Валентина не скрывала, что рада, что дело, начатое ею и показавшееся ей поначалу простым, естественным и даже обыденным, так горячо поддержано её соотечественниками и приносит теперь пользу семилетке. Но то, что её имя так часто мелькает в газетах, произносится по радио, её смущало. С детской напористостью упрашивала она приезжавших в Волочёк литераторов изобразить всё как-нибудь так, чтобы о ней было поменьше, а о её «девочках» и её фабрике побольше.
      — Ведь вместе же мы всё это делали! Кабы не они, что б я смогла?.. И хватит обо мне, давайте о девочках буду рассказывать. А, ладно? Вы не сердитесь, что я так прямо?
      Её светлые глаза, живые, весёлые, смотрели просительно.
      — Не во мне же дело, — в семилетке... Время же такое!
     
     
      В ЭТО НАДО ВДУМАТЬСЯ
     
      И вот неожиданная весть: Валентина приглашена в Москву принять участие в работе Пленума Центрального Комитета партии. Притом сказано, что, может быть, ей предоставят слово.
      По характеру она человек решительный, бесстрашный. Но, узнав об этом приглашении, испугалась. Выступить в Москве, перед лучшими людьми партии! Ей, простой работнице!
      Что им может сказать она, никогда не выезжавшая из своего небольшого города?
      Чем, какими словами, какими мыслями может она их заинтересовать?
      — Полно, нет ли в этом какой ошибки? — взволнованно говорила она секретарю партбюро, через которую пришло к ней это известие. — Может, тётя Варя, там перепутал кто?
      Секретарь партбюро сама много лет отработала у машин и теперь, выдвинутая на партийную работу, оставалась прежней работницей. И в поведении её мало что изменилось, и говорила она по-прежнему просто, избегая холодных, штампованных, затёртых фраз.
      — ...Тут наши как-то туристами по Осташковскому району бродили, рассказывали мне, что были там, где Волга начинается: так, крохотный ручеёк из болотца истекает. Они его с берега на берег перепрыгивали... А после того как она в себя много рек, речек и ручьёв примет, — громада громадой, самая большая в Европе речища...
      Когда Варвара Ивановна заводила то, что в цехе называлось «душевной беседой», люди порой не сразу понимали, куда она ведёт речь, но все, кто её слушал, знали, что выведет она обязательно к нужному. Валентина любила слушать эту пожилую женщину, вся жизнь которой прошла в цехах.
      — Так вот, девушка, и с твоим почином: началось с ручейка, а сейчас вон какая река бушует!.. Партия, она слышит, где какой в народе родничок забил. Как что хорошее заметит, берёт в свои материнские руки, растит, а потом — нате вам, люди, берите, пусть это вам в жизни помогает... Ты молода, не помнишь этого, а я помню, как в нашей области первые социалистические договоры подписывали, как Ксения Шевалёва с «Пролетарки» сквозные бригады отличного труда создавала... И тебе, Валя, нечего тушеваться: сколько уж простых людей на ту трибуну поднималось, и партия всегда их, как мать родная, слушала... Только не с пустым разговором надо на ту трибуну идти, лишними словами не сорить.
      Когда теперь Валентина вспоминает эти страдные для неё дни перед Пленумом, они окутаны в её памяти одним общим радостным волнением.
      Москва в яркой летней зелени... Гостиница такая большая, что в ней можно было бы, наверное, разместить всех рабочих комбината... Стальной дворец Выставки достижений народного хозяйства, где можно увидеть и даже пощу пать пальцем родного брата того самого спутника. что второй год трудолюбиво кружит над Зем лей, и сестру той искусственной планеты, которая несётся и вечно будет носиться в небесах, заброшенная туда рукой советского человека...
      Вспоминается, как репортёры брали у неё интервью, словно она не работница, а приезжий премьер-министр или президент. Вспоминается, как однажды после выступления по телевидению в гостинице у лифта к ней подошёл незнакомый бородатый человек. По портретам она сразу узнала в нём знаменитого нашего учёного-атом ника.
      Учёный приподнял шляпу и сказал:
      — Если не ошибаюсь, Валентина Ивановна Гаганова? Позвольте пожать вашу руку.
      По вечерам Валентина перечитывала свою ещё дома написанную речь. Перечитывала и всякий раз что-нибудь да убирала: такие люди слушать будут, у них каждая минута на счету. А потом задумывалась и начинала волноваться. Ей вдруг становилось страшно: «А что, если перепутаю страницы, осрамлюсь, осрамлю фабрику?..» Но тут она вспомнила: ведь и Никита Сергеевич рабочим был. Свои люди. Поймут.
      Но, странное дело, Валентина волновалась лишь до момента, пока не попала в зал, где должен был открыться Пленум. Её очень удивило, что и сам этот зал и многие из людей, которые в ожидании начала заседания ходили по фойе, стояли группами, шутили, смеялись, вдруг показались ей знакомыми. Показалось, будто она когда-то тут уже была, видела ряды скамеек, уходящие к огромным окнам, скульптуру Ленина, словно идущего к трибуне... И сосед её по скамье — высокий, прямой военный, с седыми висками, с чётким профилем, со смешинкой в узких глазах и маршальскими погонами — тоже показался ей знакомым, будто она и его прежде зна-
      ла. Только потом, по пути домой, обдумывая необыкновенные впечатления, она поняла, откуда пришло к ней это странное чувство. Ну конечно, многих из этих людей она видела в кино, по телевидению, на газетных страницах.
      А в зале она сказала соседу-маршалу, как своему старому знакомому:
      — Здравствуйте!
      — Здравствуйте, — ответил тот просто и, посмотрев на свёрнутую в трубочку речь, которую Валентина вертела в руках, поинтересовался: — Выступать будете, Валентина... простите, не знаю, как по батюшке?
      — Ивановна... Записалась вот.
      Полководец взял из рук её речь, развернул тугую трубочку, стал расправлять на колене.
      — Смотрите, а то будет закручиваться, когда на трибуну подниметесь. У меня раз так было, просто беда...
      То, что знаменитый полководец говорил с ней, как старый, добрый знакомый, окончательно успокоило прядильщицу. А тем временем Никита Сергеевич Хрущёв открыл Пленум, и она, надев наушники, стала слушать. Слушала и кое-что записывала в блокнот; знала: вернётся домой, девчата живой не отпустят, пока она им подробно не расскажет, что и как было. Слушая большой государственный разговор о новом подъёме производительных сил страны, о техническом прогрессе во всех областях народного хозяйства, она как-то невольно сравнивала то, о чём говорилось в этом зале, с тем, что происходило у них на фабрике, сравнивала, прикидывала и всё больше проникалась сознанием того, как всё это нужно н важно, как ново и интересно то, о чём идёт здесь речь.
      Разные люди поднимались на трибуну. Директор большого московского завода и президент Академии наук, рабочий-шахтёр и председатель Госплана, руководитель комсомола и белорусский слесарь, профсоюзный работник и секретарь обкома... Валентина слушала и ощущала, как работает коллективный мозг партии, мозг, решающий задачи исторической важности. Вот так рождаются великие идеи, которые возбуждают в народе великую ответную энергию, так замышляются спутники, искусственные планеты, атомные электростанции, атомоходы, так выбираются пути к коммунизму... И она, сирота, дочь солдата, погибшего на войне, простая фабричная работница, имеющая у себя под началом всего одиннадцать таких же, как и она, девчонок, сидит здесь с лучшими людьми партии, и ей предстоит участвовать в этом великом историческом творческом труде.
      Валентина так увлеклась этими мыслями, что, когда председательствующий объявил её фамилию, она вздрогнула.
      — Не волнуйтесь, — шепнул полководец и напутственно пожал ей локоть.
      Но она не волновалась, нет. Она спокойно поднималась по ковровой дорожке к трибуне, поклонилась членам президиума, улыбавшимся ей. и сама улыбнулась в зал, где ей ещё продолжали-аплодировать. И вот звонкий голос её, которым -она в кругу комбинатских девчат так хорошо запевает песни, разнесён мощными репродуктор рами по залу. Учтиво поблагодарив Централь-, иый Комитет партии за то, что её пригласили, участвовать в работе Пленума, она принялась, рассказывать о радостном, небывалом подъёме,, который возбудили в народе идеи семилетнего плана.
      С искренним волнением говорила она о родниках инициативы, которые бьют нынче тут и там. Нет, не с себя и не со своего почина она начала. Верная себе, она сначала рассказала о том, как прядильщица Галина Сабурова учит подруг разумно планировать время, ухаживать за машинами по заранее составленному графику, рассказала о планочнице Зое Даниловой, обаятельной девушке, давшей всем пример того, как в дни семилетки надо распространять передовой опыт.
      Валентина чувствовала, что её хорошо слушают. Поднимая глаза в зал, она видела, что маршал, её сосед по скамье, улыбается и кивает головой: правильно, мол, всё так.
      — ...Конечно, все мы сейчас значительно выросли, и отстающие-то стали совсем другими, — просто рассказывала она. — Ведь отстающими у
      себя на предприятии мы условно считаем тех, кто выполняет нормы ниже чем на сто одиннадцать процентов. Разумеется, таких «отстающих» подтягивать уже труднее...
      Теперь надо было рассказывать о своём опыте, о себе, и Валентина постаралась это сделать как можно короче, скромнее.
      — В новых условиях важную роль приобретает организаторская работа в бригаде, на комплекте. Я убедилась, что многое зависит от квалификации, опыта, организаторских способностей бригадира-планочницы, от чёткого распределения обязанностей и, самое главное, — тут Валентина нажала на голос, — от уровня сознания каждого члена бригады. К такому выводу я пришла, наблюдая за работой соседней бригады, которая состоит из молодых девушек, недавно окончивших школу ФЗУ. Эти девушки зарабатывали мало и уже начали терять веру в свои силы. Я знала, что в цехе таких бригад не больше десяти. Вот тогда-то у меня и созрело решение перейти в одну из отстающих бригад и своим опытом помочь соседям.
      В этот миг Валентине вдруг вспомнились все её сомнения, колебания, вся та борьба, что шла в ней самой после памятной «сцены у фонтана». Но интересно ли это будет участникам Пленума?.. Нет, зал слушает. Здесь такое место, что обо всём надо говорить начистоту...
      — ...Я понимала, что некоторое время буду зарабатывать меньше. Но всё же верила и понимала, что отставание бригады удастся быстро ликвидировать и все мы будем хорошо зарабатывать. Теперь могу доложить, что так это и произошло. Если бригада, в которую я перешла, выполняла план лишь от ста одного до ста пяти процентов, то теперь — не ниже, чем на сто восемнадцать процентов...
      В зале послышались аплодисменты, живые, весёлые.
      Маршал там, на скамье, даже очки для чего-то надел и слушал, приставив к уху ладонь, сложенную раковинкой. Валентине вдруг стало необыкновенно хорошо.
      Тряхнув головой и улыбаясь, она продолжала:
      — ...В мае наша бригада тоже выполнила задание на сто восемнадцать процентов, а задание шести месяцев выполнила досрочно, шестого июня. Все члены бригады зарабатывают на пять-шесть рублей в день больше, чем раньше. Я зарабатываю столько, сколько перед своим приходом в эту бригаду...
      Опять, вспыхнув где-то в президиуме, по залу прокатились аплодисменты, и, улыбаясь уже широко, во весь рот, так, что сверкали белые влажные зубы, Валентина сказала то, чего в написанной речи у неё не было:
      — Настроение у всех нас хорошее, и мы уверены, что будем работать ещё лучше.
      Дальше она говорила о своих подругах-пря-дилыцицах, о ткачихах, о помощниках мастеров, которые вслед за ней оставили хорошие участки, слаженные боевые коллективы и, добровольно взяв на себя новые обязанности, помогают тем,
      кто нуждается в их помощи: ведь в нашей стране человек человеку — друг. Любовью и гордостью к своим подругам, к коллективу своей старой, славной фабрики была проникнута её речь, и, когда, произнеся в заключение слова любви и привета текстильщиков родной партии, Центральному Комитету, она спускалась с трибуны, аплодисменты сопровождали её до самого места.
      Маршал пожал ей руку:
      — А ведь, оказывается, вы и оратор...
      Взволнованная, она только отмахнулась: где уж там!
      Теперь, когда главное осталось позади, она вместе со всеми участниками Пленума стала ждать выступления Никиты Сергеевича Хрущёва. Что-то он скажет? И вот он на трибуне. Поднялся, надел очки, сделал нетерпеливый жест аплодирующим, показал на часы и, не дождавшись, пока зал утихнет, начал.
      Валентина уже не раз слышала по радио его молодой, напористый, очень человечный голос. И вот теперь, прижимая рукой наушники, она следила за тем, как он говорит. А говорил он тоже человечно, весело. Чувствовалось, что всё, о чём он докладывает, живо интересует его самого и что ему хочется зажечь ко всему этому интерес у людей, сидящих в зале. И это ему превосходно удаётся.
      Все слушали внимательно. Валентина всё крепче и крепче прижимала рукой наушники, и вдруг... что это, её имя? Может ли это быть?
      — Я и сам переживал большую радость, когда слушал выступление замечательной нашей девушки-комсомолки бригадира Валентины Гагановой, которая выступала на Пленуме от имени работниц Вышневолоцкой фабрики Калининской области, — говорил Никита Сергеевич. — Вы поймите, товарищи, в это надо вдуматься — никогда человек, который мыслит капиталистическими понятиями жизни, никогда он не поверит, чтобы рабочий отказался от работы, которая лучше оплачивается, и добровольно перешёл на работу, которая хуже оплачивается, и стал меньше зарабатывать. Причём эта работница пошла в отстающую бригаду не потому, что ни в чём не нуждается. Ценность и благородство поступка этого человека в том, что не материальная заинтересованность толкнула её на такой шаг, а идея, идейная преданность коммунистическому строю. И во имя этого строя человек идёт на личные жертвы.
      Вспыхнули дружные аплодисменты. Валентина тоже зааплодировала, потом спохватилась: можно ли, ведь это о ней идёт речь, — но тут же решила: нет, не о ней, а о советских людях, о тех, кто строит коммунизм, о героях семилетки, и зааплодировала ещё громче.
      Оратор, не дожидаясь конца аплодисментов, продолжал своим напористым, весёлым голосом:
      — Правда, эта личная жертва — временная, что доказала сама Валентина Гаганова. Наши рабочие понимают цель, которой служит партия, цель построения коммунистического общества, и, когда это нужно, во имя достижения этой цели идут на самопожертвование в материальном отношении.
      И, сняв очки, размахивая ими, как будто беседуя, полемизируя с кем-то невидимым, Хрущёв продолжал:
      — Но если это сделала молодая работница, то неужели наш актив, товарищи, по своему уровню и пониманию не дорос до того, чтобы переместить часть наиболее опытных людей с мест, где они сейчас работают, на места, где они требуются, с тем, чтобы поднять отстающие колхозы, а следовательно, поднять сельское хозяйство на более высокий уровень...
      В перерыв Валентину Гаганову окружили разные люди. Поздравляли с удачным выступлением. Подошла Екатерина Алексеевна Фурцева, которую кадровые вышневолоцкие текстильщицы помнят юной, весёлой ткачихой, взяла Валентину за руку:
      — Молодец, Валя, хорошо, сердечно у тебя получилось. Слышала, как Никита Сергеевич сказал: переживаю большую радость... Все мы радуемся, вся партия...
      Валентина стояла среди всех этих, таких внимательных к ней людей, стояла растроганная, растерянная, готовая и расплакаться и запеть.
     
     
      СИЛА РАДОСТИ
     
      Только в момент, когда на Пленуме прозвучал и обращённые к ней слова руководителя Центрального Комитета партии, Валентина Гаганова в полную меру поняла значение того, что в преддверии семилетнего плана родилось у них в цехе. Просто горизонт её видения раздвинулся, и она почувствовала, что тот маленький ручеёк, о котором говорила ей когда-то в партийном комитете Варвара Ивановна, действительно вырос в мощный поток, в полноводную реку, и река эта всё ширится, и ещё много доброго принесут людям её воды.
      Прощаясь с ней в конце Пленума, её сосед по скамье, советский полководец, задержав её руку в своей, спросил:
      — А всё-таки, Валентина Ивановна, что натолкнуло вас на эту мысль?
      Всё ещё волнуясь, молодая прядильщица ответила ему, сияя светлыми глазами:
      — Жизнь, товарищ маршал, радость жизни.
      Этот ответ вырвался у неё как-то сам собой, но потом, продолжая наблюдать, как почин её всё шире распространяется по стране, она поняла, что ответила правильно.
      Провозглашение семилетнего плана возбудило в народе такую радость, что сила её, излучаясь, как радий, побуждает людей на удивительные дела.
      На Вышневолоцком комбинате нынче нет уже отстающих бригад. В областном городе Калинине, на другом знаменитом комбинате, на «Пролетарке», труженики которой всегда чутко откликались на любой добрый почин, жаловались в беседе со мною:
      — Хорошо там, где есть отстающие, а ежели вот отстающих бригад нет, как быть?
      Это говорили всерьёз. Выход же находили в том, что из бригад, всё время работающих с очень хорошими показателями, переходили в бригады, работающие просто хорошо, и тянули их к отличному уровню.
      Не материальная заинтересованность, а идейная преданность коммунистическому делу заставляет людей идти к отстающим товарищам и, вдохновив, организовав их, вместе с ними добиваться общего подъёма.
      Развёртывая вечером газету, Валентина наблюдала эти широко расходящиеся круги народной инициативы. Добрые вести звучали со всех концов страны.
      С Украины слышалось: почину Гагановой последовал знатный донецкий шахтёр Герой Социалистического Труда Николай Мамай.
      Из Акмолинска, с далёких целинных земель, донеслась весть, что оставил свою славную бригаду коммунистического труда и пошёл помогать отстающим Михаил Довжик.
      С родных Краснохолмских полей пришло известие, что самый знаменитый в стране машинист льнообрабатывающего агрегата Иван Фёдорович Гагурин, имя которого с уважением произносилось ещё тогда, когда Валентина была девочкой, человек давней славы, переехал на сезон из родного Краснохолмского района, с которым связаны все его рекорды, в торопецкий колхоз «Родина», где он принял руководство самой отсталой бригадой...
      Газета «Калининская правда» подсчитала, что только в их области свыше 1400 человек ушли помогать отстающим. А в республике? А в стране?
      Сила радости делала своё созидающее, преобразующее дело. В атмосфере, насыщенной народным подвигом, быстро развивался этот росток коммунизма.
      Валентине было присвоено звание Героя Социалистического Труда, но самой большой наградой является для неё мощный отклик тысяч и тысяч простых людей, беззаветно следующих её примеру.
      Сила радости творит чудеса.
     
     
      СССР — ГАГАНОВОЙ
     
      В час, когда мы сидели в управлении Вышневолоцкого текстильного комбината, ожидая гудка, возвещавшего конец смены, туда зашёл пожилой почтальон. Он выложил пачку газет, деловую корреспонденцию. Потом извлёк из сумки пачку писем, заблаговременно, должно быть, подобранных, аккуратно перевязанных бечёвкой, и торжественно положил на стол.
      — Это ей, — сказал он, многозначительно постучав по пачке ладонью. — Сегодня что-то особенно урожайно, заграничные, между прочим, есть.
      Кому «ей», он не пояснил. Но на комбинате уже привыкли к этому день ото дня нарастающему прибою писем Валентине Гагановой и девушкам её бригады.
      Прикинув на руке пачку, секретарь партбюро. Варвара Ивановна только вздохнула и покачала головой:
      — Сколько писем! Ох, прибавляется девочкам работёнки!
      Я перебрал конверты. И откуда только не пишут сейчас в небольшой город Вышний Волочёк! Москва, Прага, Будапешт, Ленинград, Шанхай, Клуж, Рига, Минск, Киев, Хабаровск, Калининград — значилось на штемпелях. Есть письма из Братска, из Магадана, есть и из таких мест, названий которых даже и не отыщешь на самой крупной карте. Множество со штемпелями воинских частей.
      Зная, что прибой этих писем означает больше чем простое желание поздравить прядильщицу с её почином, понимая, что во взволнованных простодушных строках выражен интерес людей труда к коммунистической сущности затеянного ею дела и желание поскорее осуществить её почин у себя, секретарь партбюро фабрики заботится о том, чтобы письма эти не оставались без ответа.
      Валентина сама вскрывает конверты. Она сортирует письма на две категории и ставит на уголке конверта буквы «Д» или «Л». «Л» означает личное. В них разные незнакомые люди поздравляют девушку с успехом, рассказывают о себе, о своих делах, предлагают завести переписку. Эти письма Валентина передаёт для ответа девушкам. «Д» означает деловые — те, где спрашивают её, как организует она своё дело, просят совета, как перенести почин на ту или другую почву. Эти письма знаменитая прядильщица особенно ценит и, как бы ни была занята, отвечает на них сама.
      После смены Валентина познакомила меня со своей перепиской. Что за прелесть эти письма — бесхитростный знак внимания незнакомых людей! Вскрывая разноцветные конверты, читая письма, девушки как бы ощущают тёплое, дружеское пожатие рук множества незнакомых людей, тянущихся к ним со всех концов советской земли и из-за всех её рубежей.
      «Гордимся вами, дорогая и уважаемая Валя», — пишут военные моряки с Севера.
      «Девушки, мы следуем вашему примеру и тоже ушли из передовых бригад в отстающие. Заверяем вас, мы их вытянем, и в том даём вам комсомольское слово», — это из письма комсомолок из текстильного города Иванова.
      Старая учительница из города Кашина обещает: «На вашем примере я буду воспитывать в школьниках эту чудесную черту — помогать от души неуспевающим товарищам, даже если это на какое-то время потребует личных жертв. Это очень радостно — помогать тем, кто отстаёт».
      «В вашей бригаде пророс росток коммунизма, и, как старый большевик, я взволнованно приветствую его», — пишет из Москвы участник боёв на Красной Пресне в 1905 году.
      Читает Валентина эти письма и начинает почти физически ощущать свою необходимость всем этим людям из разных незнакомых ей городов и сёл. А ведь ощущение нужности людям — это, пожалуй, и есть самое надёжное мерило истинного счастья.
      А письма всё идут и идут, и, кажется, нет им конца.
      Рабочий из Кировабада пишет: «Моя дочка с 1940 года. Звать её тоже Валя. Учится. Я желаю, чтобы вы, Валентина, помогли ей воспринять все хорошие методы в работе».
      Группа помощников мастеров из Таджикистана поздравляет: «Ты молодец, Валя, ты сделала хорошее дело. Многие у нас теперь работают по твоему примеру».
      Ученицы 9-го класса мечтают в Воркуте: «Дорогая Валентина Гаганова, нам хочется после окончания школы приехать на вашу фабрику, работать у вас в бригаде. Мы не знаем, наверное, будет трудно, но трудности надо преодолевать. Жить, как вы, и походить на вас — наше заветное желание...»
      Много писем с иностранными марками. В письмах, идущих из социалистических стран, приветы, восхищение, добрая радость и то же желание применить почин у себя. В письмах из стран капиталистических искреннее, подчас очень глубокое недоумение, непонимание, недоверие: как это можно отказаться от лучших условий работы и пойти на худшие, с высокооплачиваемого места на низкооплачиваемое? Зачем? Почему? Правда ли, что добровольно? Может быть, госпожа Гаганова — богатая женщина или у неё богатый муж и потому деньги для неё не имеют значения?
      Показывая мне письма, Валентина обратила внимание на одно из них:
      — Посмотрите-ка адресок. — В её светлых глазах так и посверкивали весёлые смешинки.
      На голубом продолговатом конверте «стенгазетными» буквами было старательнейшим образом выведено: «СССР — Гагановой» — И
      больше ничего.
      — Это, помните, как в чеховском рассказе мальчишечка адресовал: «На деревню дедушке». И самое интересное, что дошло.
      Валентина смеётся, да так, что вырисовываются оба ряда крупных, ровных её зубов.
      — Из Румынии шло, нам тут его прочитали. Какой-то сапожник пишет, хочет тоже в отстающую бригаду переходить и советуется, как это сделать. Я ему ответила, да вот беда, имя такое, что не поймёшь, мужчина он или женщина... Мы тут с девушками старались так написать, чтобы-и так и этак правильно вышло.
      Неведомый румынский корреспондент, работающий, как явствовало из письма, закройщиком на обувной фабрике, с необыкновенной тёщ; лотой поздравлял вышневолоцких девушек. Он. писал, что у него на фабрике, являющейся самым: большим обувным предприятием Румынии, давно и с успехом используется опыт Лидии Кора-бельниковой и что некоторые из его друзей получили в своё время от славной москвички письменные советы, как им лучше использовать её метод.
      Корреспондент сообщал, что фабрика их — одно из передовых предприятий в стране, что сам он давно уже фрунтаж (что соответствует русскому слову «ударник»). Но есть ещё, конечно, и отстающие бригады. И вот, узнав из газет о том, что произошло на Вышневолоцком комбинате, он решил повторить опыт товарища Валентины и теперь ждёт от неё ответа, как это лучше сделать.
      Дальше шли чисто технические подробности раскройного дела. В письме этом чувствовалось желание поскорее применить новейший советский опыт, чувствовался такой интерес, такая любовь к нашей стране, что и сам адресат, и вся его славная бригада, и я, случайный читатель этого письма, были растроганы.
      На цветистой марке я рассмотрел название города отправления: Клуж. Мне довелось когда-то воевать в тех далёких краях, и я живо вспомнил этот город, расположившийся в лощине между горами.
     
     
      МУЛЬЦУМЕСК — ВАЛЕНТИНЕ ГАГАНОВОЙ!
     
      есколько месяцев спустя довелось мне попасть в Румынию. Я сразу вспомнил об этом письме и очень заинтересовался тем, что было дальше. Удалось ли неведомому корреспонденту, писавшему вышневолоцкой девушке, осуществить свою мечту?
      Клуж — большой город. На обувной фабрике, носящей имя Яноша Гербака — коммуниста-сапожника, замученного когда-то в страшной тюрьме Дафтане, — несколько тысяч рабочих. К тому же имя автора письма, «не то мужчины, не то женщины», затерялось в памяти. Но мне повезло: среди здешних писателей оказался молодой новеллист Шандор Хусан. Сын рабочего-обувщика, сам обувщик по профессии, автор трёх сборников новелл из жизни румынских тружеников, он не меньше, чем я, заинтересовался этой историей.
      — Фабрика, конечно, большая, но ведь корреспондент написал, что хочет последовать почину Гагановой. Наверное, уже и последовал; стало быть, его должны знать.
      И вот мы едем. Старинный, несколько чопорный красавец Клуж, с его дворцами, соборами, памятниками, с его пёстрой толпой, в которую вкраплены горцы в национальных костюмах, остаётся позади.
      Некоторое время машина несёт нас по узким улицам предместья, где тесно, будто играя в детскую игру «масло жать», стоят маленькие каменные домики. И вдруг как-то сразу открылась перед нами широкая, прямая улица, и где-то на втбром плане, окружённые молоденькими деревьями, виднеются здания яслей, школ, кинотеатра. Ни дать ни взять новый посёлок где-нибудь на окраине Калинина или Пензы. Это уже рождается новый, молодой Клуж, возникший после Освобождения, продолжающий расти и сейчас, ибо, как и в Калинине и Пензе, когда едешь по нему, всё время виднеются железные цапли кранов, подхватывающие клювом стрел пачки кирпича и несущие эти пачки куда-то наверх, на стену ещё не достроенного дома.
      Тут, в центре этого только что рождающегося нового Клужа, и находится, как оказалось, фабрика имени Яноша Гербака.
      Директор фабрики, коренастый, краснолицый человек с весёлыми глазами, стискивает нам руки так, что слипаются пальцы.
      — Скажите, последователи Валентины Гагановой у вас есть? — спрашиваем мы после того, как допиваем с ним обязательную для знакомства чашечку кофе.
      — Ну конечно, советский пример помогает нам во всём.
      Но кто из них мог написать письмо с таким необыкновенным адресом, директор, разумеется, не знает. Выяснить это берётся секретарь комитета Рабочей партии. Он ведёт час в раскройный цех, где началось гагановское движение. (...)
      Закройщик-так погружён в своё дело, что совсем не замечает нас.
      — Это Смула Бенко, замечательный мастер, — поясняет мне на ухо писатель, точно заворожённый следя за полётом острого ножа в ловких маленьких руках.
      — Этот товарищ и начал у нас гагановское движение, — добавляет секретарь парткома и, осторожно положив руку на плечо закройщика, говорит ему: — Смула, остановись, вот тут товарищи к тебе из Советского Союза.
      Некоторое время нож ещё продолжает свой затейливый полёт. Потом останавливается. Закройщик оглядывается. У него вид бегуна, которого вдруг задержали на середине дистанции. Потом в чёрных, как угли, глазах его загораются добрые огоньки, остроскулое лицо смягчается.
      Отерев рукавом пот и, как нам кажется, с сожалением взглянув на недокроенный остаток кожи, он отходит вместе с нами в тихий уголок цеха. Кажется, он не очень даже смущён, что сразу два писателя, румынский и советский, заинтересовались его работой. Что же, это в порядке вещей, ведь и в его стране труд, а не голубая боярская кровь и не какой-нибудь баронский герб на воротах делают человека знатным...
      (...)
      Бенко усмехается... Да, тесным становится земной шар... И начинает рассказывать простую историю, показывающую, сколь пленительным оказался почин Валентины для тружеников социалистических стран.
      Люди его фабрики готовились отметить пятнадцатую годовщину Освобождения. Разгоралось соревнование. Все ломали головы, что бы такое ещё усовершенствовать, чтобы работать лучше. В раскройном цехе всё кипело, но среди этого творческого кипения были, так сказать, островки, которые общий подъём как бы обтекал. И не то чтобы люди не хотели приобщиться к радостному трудовому творчеству... Нет, упаси бог, этого Смула Бенко никогда не скажет про своих товарищей. Всё это славные люди. Но вот бывает же, что человеку не везёт. Не везёт — и всё! И человек привыкает к этому своему невезению, становится безвольным, машет на всё рукой. Тогда уж его и буйволами не сдвинешь... Что греха таить, закройщики, очень дорожившие передовым положением своего цеха, с болью смотрели на отстающие бригады, которые как бы охлаждали общую атмосферу.
      Вот тут-то в одной из клужских газет Бенко и прочёл о почине прядильщицы из Вышнего Волочка. Эта корреспонденция была для него, как
      вспышка молнии. Стало ясно, что нужно делать. Он понял, что, если он, Бенко, так же вот, как та молодая женщина в Советском Союзе, уйдёт из своей бригады, которая сыграна, «будто трубы в соборном органе», к тем, кто опустил голову от долгих неудач, всё можно поправить. В румынском фольклоре есть сказка о пастухе, который с посохом в руках бросился на волшебного медведя, чтобы спасти товарищей, мирно спавших у костра. В сказке этой пастушеский посох в руках храбреца превращается в секиру, поражающую лесное чудовище... Но то сказка, а вот что он, простой рабочий Бенко, скажет жене, когда вдруг принесёт домой маленькую получку? Да... И как он потом будет смотреть в лица товарищей, когда имя его сотрут с почётной доски!
      Много раздумывал над этим румынский закройщик. А ведь молодая женщина в Советском Союзе сделала такой необыкновенный шаг. Но мало ли удивительного происходит в Союзе: запустили спутник... выкроили для солнечной системы новую планетку... пустили атомный ледокол. То Советский Союз! И всё-таки мысль, рождённая вестью из этой страны, не давала румынскому рабочему покоя.
      Вот тогда-то он и написал письмо, с которым я познакомился в Вышнем Волочке. Пришёл ответ, и оказалось, что то, что по плечу советским труженикам, под стать и труженикам новой Румынии. Бенко оставил свою бригаду, работающую слаженно, «будто трубы в соборном органе», и пошёл в бригаду отсталую.
      И всё повторилось: и заработок упал, и появлялось порой в минуты усталости сомнение в своих силах, и кое-кто посматривал косо, дескать, чего только надо этому беспокойному человеку... Но само то обстоятельство, что в далёком русском городе работает женщина, которую перед лучшими людьми партии хвалил премьер-министр, вдохновляло в трудные минуты румынского закройщика, отгоняло усталость, укрепляло веру в свои силы.
      — Ну, и как же теперь?
      — К исторической годовщине моя новая бригада работала даже лучше прежней.
      — Как трубы органа?
      Закройщик усмехается:
      — Нет, это так, по старинке сорвалось такое сравнение — работала, как бригада Валентины Гагановой. Мой заработок теперь тоже не меньше, чем прежде. В нашем цехе ещё два товарища помогают отстающим... Впрочем, к годовщине Освобождения у нас уже отстающих и не было.
      Я слушаю этот рассказ и невольно поражаюсь, как же велик и притягателен советский опыт. Мне вспоминается образ, приведённый Валентиной: круги по воде. Далеко же ушли они, эти круги, если тут, в Трансильванских Альпах, я могу видеть, как они задевают сердца и поднимают людей!
      Между тем наш собеседник всё чаще и чаще посматривает на свой стол, где лежит недокроенная кожа. Чувствуется, что ему не терпится вернуться к прерванной работе. Мы прощаемся. Он торопливо идёт к столу, но вдруг возвращается:
      — Мульцумеск Валентине Гагановой!
      — Он просит вас передать спасибо товарищу Гагановой, — переводят мне.
      Мы покидаем цех, всё ещё полные впечатлений от только что услышанной истории. Не выходит она из головы и в отеле.
      Я сижу у окна, которое выходит на площадь, где на фоне массивного собора в этот субботний тихий вечер по здешнему обычаю гуляют молодые девушки и парни из окрестных деревень. Все в пышных пёстрых национальных костюмах — румынских, венгерских, саксонских. Поток молодёжи необыкновенно красив. В раскрытое окно доносятся смех, обрывки песен, музыка: это уже где-то завели танцы. Удивительно хороший обычай!..
      И всё-таки перед глазами у меня другой город, небольшой старый русский город, изрезанный древними каналами, где космы тополей глядятся в водную гладь, город, на окраинах которого находятся текстильные фабрики.
      Я вспоминаю мою беседу с фрунтажем Бенко и думаю о молоденькой женщине с ясными зеленоватыми глазами, которая открыла ещё одну страничку в героической истории нашего рабочего класса. Мне посчастливилось быть у истоков этого почина, наблюдать, как выбивался из земли и прокладывал себе дорогу маленький ручеёк, разлившийся потом в огромную реку. Я познакомился со всеми действующими лицами этой простой повести наших дней. Но почему-то лишь тут, на чужбине, я ощутил подлинную силу этого почина, отзвуки которого и здесь, в Трансильванских Альпах, будят в людях то лучшее, что уже заложил в них социализм. И отсюда, издалека, мне захотелось сказать вслед за румынским рабочим, с которым я познакомился:
      — Спасибо, большое спасибо вам, Валентина Ивановна!
     
      Вышний Волочёк — Клуж.