DjVu

      Передо мной тетрадь в потёртом коленкоровом переплёте. Обложка оборвана, и не хватает первых страниц. Корешок обгорел. Лежит она в музее рядом с простреленным знаменем, залитым кровью комсомольским билетом, наганом, хранящим до сих пор следы сгоревшего пороха.
      Я осторожно перелистываю страницы тетради.
      « Ребята из нашей ячейки сбросили кожушки и шинели. Щеголяют кто в гимнастёрке, кто в сатиновой рубашке. Девчата вымыли полы, открыли окна, и в клубе стало как в буржуйском особняке на Миллионной. Глафира заявила, что лупить воблу на пол несознательно, и повесила плакат: «Комсомолец, охраняй пролетарскую красоту!» По-моему, это перегиб».
      Полустёрты записи в тетради. С трудом читаются неровные строчки:
      « Убили Саньку. Подло! В спину. А он мечтал, когда разделаемся с контрой, голубей новых завести. Хоронили его как героя. На митинге говорили: «Товарищ Чижов Товарищ Чижов » А Саньке и было-то всего
      четырнадцать »
      Ваг ещё одна запись:
      «Вчера в клубе Степан кричал, что любовь — это предрассудок. Глафира встала и ушла. Потом сидела на чёрной лестнице и плакала. Девчата спрашивают: «Чего ре-
      вешь?» Отвечает: «Зуб болит». Ей говорят: «Вырви». Она им: «Перемучаюсь». Потом глазищами своими как зыркнет: «Молчи, грусть, молчи». А это фильма из буржуйской жизни!»
      А вот строчка, которая не сотрётся никогда, — так старательно нажимал на химический карандаш неизвестный владелец тетради:
      « Я видел Ленина! Товарищи, братва, ребята! Я слышал Ленина!»
      Кто-то передал тетрадь в музей, и лежит она рядом с простреленным знаменем, залитым кровью комсомольским билетом, наганом, хранящим до сих пор следы сгоревшего пороха. Перелистаем пожелтевшие страницы. Оживёт боевая наша юность, и близким станет то далёкое, тревожное петроградское лето!
      Степан сидел на крыше барака и морщил нос: несло карболкой. Утром приходили санитары — два здоровых мужика, — полили из какой-то фукалки и ушли. Поможет это от холеры, как же! Только весь дом переполошили Будили бы раньше, а то опять он проспал и не сменил мать, стоявшую с ночи в очереди у булочной. Привезут сегодня хлеб или нет — неизвестно, но, даже если принесёт она две мокрые чёрные осьмушки, всё равно будет выговаривать ему, как маленькому. Лучше уж отсидеться здесь, на Санькиной голубятне. Есть только охота до невозможности!
      Прямо над ухом Степана пронзительно свистнул Санька, замахал длинным шестом с привязанной к нему тряпкой. Турманок кругами набрал высоту, повернул к пустырю и исчез, невидимый в слепящих лучах солнца.
      Заводские бараки были слободой, а за пустырём начиналась городская окраина. Деревянные домишки с лоскутками огородов как-то незаметно выстраивались в улицу. За ней шла другая, пошире, с лавками и питейными заведениями, потом мощённый булыжником проспект, а дальше, за каналом, тесно стояли потемневшие от времени доходные дома с дворами-колодцами, звенели трамваи, которые за какой-нибудь час довозили до шумного Невского с нарядной толпой, зеркальными витринами магазинов, золочёным шпилем Адмиралтейства, пронзившим голубое с белыми облаками небо.
      Теперь витрины на Невском были заколочены досками, ветер гонял по торцовой мостовой подсолнечную шелуху и обрывки воззваний, вдоль набережной стояли пустые баржи из-под дров; город будто вымер, только неизвестно как выжившие собаки бродили по дворам от помойки к помойке и тоскливо выли по ночам.
      Завоешь тут!.. Степан лёг на спину и, глядя в белёсое небо, затянул на немыслимый какой-то мотив:
      Гуси, гуси!
      Га-га-га!
      Есть хотите?
      Да-да-да
      Вам барыня прислала
      В туалете сто рублей.
      Ах, ты не стой, не стой
      На горе крутой
      Санька прыснул, а вышедшая из барака женщина в ситцевом платье в горошек остановилась и недоумённо посмотрела по сторонам. Степан самозабвенно голосил:
      Эх, матаня-таня-таня,
      Таня, душечка моя
      Солнце всходит и заходит,
      А в тюрьме моей темно.
      — Тьфу ты, господи! — наконец-то увидела его женщина. — Ты, Стёпа, здоров? Все песни в кучу собрал!
      — Покури называется, — обиделся за друга Санька.
      — Попурри, — поправил его Степан и снисходительно посоветовал: — Концерты-митинги надо посещать, тётя Катя! Балалаечник в Народном доме, знаете, как это попурри разделывает?
      — Тебе тут не Народный дом! — строго заметила тётя Катя. — Люди живут. И нечего жилы тянуть. Слыхал?
      — Ага — кивнул Степан и запел ещё громче:
      Эх, на улице костёрики горят,
      У костёриков солдатики стоят
      Ах вы, сени, мои сени,
      Сени новые мои
      — Чем по крышам болтаться, мать бы у булочной сменил! — рассердилась тётя Катя. — Спишь всё?
      — А сами?
      — У меня с ночи очередь занята. Глафира стоит.
      — Эксплуатируете малолетних? — строго поинтересовался Степан.
      Тётя Катя махнула рукой и, затянув узел платка под подбородком, пошла со двора. Степан поглядел ей вслед, пошарил в карманах, обернулся к Саньке.
      — Закурить есть?
      — Откуда?! — пожал плечами Санька.
      — Жизнь!.. — Степан улёгся на спину и зажмурил глаза.
      Призывно засвистел Санька. Раз, другой Степан услышал, как захлопал крыльями турманок. Процарапал лапками по крыше. Потом стукнула дверца голубятни, и на лицо Степана легла тень — Санька уселся рядом. Степан повернулся на бок и спросил:
      — Мы скаутов били?
      — На всех углах! — радостно закивал Санька и вскочил. — И сейчас вполне
      — Сиди, вояка! — Степан дёрнул его за штанину, и Санька кулём плюхнулся обратно на крышу.
      — А чего? — храбрился Санька. — Я, когда не поем, знаешь, какой злой?
      — Я тоже не добрый, — заверил его Степан и сел, обхватив колени руками. — Название себе придумали
      — Кто? — не понял Санька.
      — Скауты! — плюнул Степан. — Юки они теперь называются. «Юные коммунисты». И попробуй, тронь!
      — Эти дылды в коротких штанах — коммунисты?! — опять вскочил Санька. — В шляпах?!
      — Да не в шляпах дело! — отмахнулся Степан, помолчал и добавил: — Дурак!
      — Кто? — Санька сжал кулаки.
      — Я! С заводом не уехал, на фронт не взяли Сиди тут!
      Степан пнул ногой консервную банку, из которой Санька
      поил голубей. Банка закувыркалась в воздухе, звякнула о камень где-то во дворе. Степан охнул и схватился за босую ногу.
      Санька засмеялся.
      — Чего смешного?! — рявкнул Степан, взглянул на обиженно засопевшего Саньку и зло сказал: — Заплачь! Или мамку позови!
      Санька отвернулся и засопел ещё громче.
      Так они и сидели у голубятни. Как два нахохлившихся голубя.
      Нотом Санька сказал:
      — Глафира идёт.
      — Ну и что? — не повернул головы Степан, но скулы у него напряглись, и он незаметно метнул взглядом в
      Саньку: просто ли тот сказал или с подковыркой? Но Санька сидел мрачный, и Степан краешком глаза покосился на пустырь.
      Идёт! Ситцевое платьишко в горох — такое же, как у тёти Кати, только горошины помельче — обтянуло ветром, и она коленями отбрасывала мешавший шагать подол. Голова откинута назад — то ли гордая такая, то ли коса тянет. Вышагивает мимо битого кирпича и бурьяна, как Вера Холодная!
      Степан шумно выдохнул воздух.
      — Ты что? — посмотрел на него Санька.
      — Курить охота — буркнул Степан, круто отвернулся — даже шея заболела — и уселся спиной к двору.
      Санька ничего не сказал, только хмыкнул, лёг на живот, свесил голову вниз и крикнул:
      — Глафира!
      — Ау! — Глаша увидела Саньку и обрадовалась. — А я вас смотрю. Стёпа где?
      Степан не шевельнулся. Только повёл лопатками под застиранной рубахой.
      — Здесь, — кивнул на его спину Санька. — А тебе чего?
      — Гимназист у нас объявился!
      — Что?! — Степан рывком встал на крыше сарая. — Где гимназер?
      — У булочной стоит, — запрокинула голову Глаша.
      — Один?
      — С Кузей.
      — Дерутся?
      — Разговаривают.
      — Какие могут быть разговоры? — возмутился Степан. — Бить их надо!
      Он разбежался и прыгнул с крыши. Глафира охнула, но Степан чудом удержался на ногах — только пятки загудели! — небрежно провёл пятернёй по давно не стриженным волосам и бросил через плечо Саньке:
      — Пошли, Чижик!
      Санька примерился было тоже спрыгнуть, но раздумал и шариком скатился по самодельной приставной лестнице, на ходу засучивая рукава. Глаша покосилась на него и негромко заметила:
      — Он вроде ничего. Вежливый такой
      Степан поплевал на ладони и мрачно ответил:
      — Я тоже вежливый.
      Поддёрнул штаны и, размахивая руками, зашагал к пустырю.
      Санька побежал за ним. Глаша постояла, подумала и двинулась следом _
      Женька Горовский стоял на чугунной тумбе и ораторствовал. Стоять было неудобно. Одна нога всё время соскальзывала, и Женька хватался за низкую вывеску: «Колониальные товары. Петухов и сын».
      Ни колониальных товаров, ни самого Петухова с сыном давно не было в Петрограде. На витрине ржавела железная штора, на дверях болтался амбарный замок. Только неизвестно для чего поставленная у входа чугунная тумба напоминала о тех временах, когда папаша Петухов сидел в лавке, а сын не вылезал из распивочных.
      Теперь на эту тумбу взгромоздился Женька и, придерживаясь одной рукой за вывеску, а в другой сжимая помятую гимназическую фуражку без герба, митинговал перед длинной очередью, которая выстроилась в булочной напротив лабаза.
      В очереди стояли молчаливые женщины, привыкшие с весны семнадцатого к любым митингам и ораторам, но попадались подростки, и к ним-то была обращена Женькина страстная речь.
      — Среди свиста пуль и грохота орудий, среди орошаемых кровью полей, среди развалин, среди слёз рождается обновлённое человечество!..
      Женька перевёл дух. Двое малышей-погодков, брат и сестра, смотрели ему в рот. Белоголовые, голубоглазые, с веснушками на курносых носах, они держались за подол материной юбки и терпеливо ждали, когда опять заговорит этот то ли большой мальчик, то ли маленький дяденька с блестящей пряжкой на ремне и такими же весёлыми пуговицами на рубахе. Рядом с Женькой, у тумбы, стоял угрюмого вида парнишка в больших, не по росту, сапогах и потёртом картузе. Он слушал Женьку и поглядывал по сторонам. Ждал кого-то или охранял, не поймёшь.
      Степан и Санька появились неожиданно. Перемахнули через соседний забор — видно, бежали огородами. Степан придержал рванувшегося вперёд Саньку, неторопливо подошёл к лабазу, отодвинул плечом парйишку в картузе и, сунув руки в карманы, остановился перед Женькой.
      — В терновом венце страданий восстаёт из праха новая Россия, и мы, юноши, должны быть достойны её! — заливался Женька. — Единым путём нам идти к высоким идеалам добра, братства и просвещения! Я призываю _
      — Передохни. Захлебнёшься, — посоветовал Степан и легонько стукнул Женьку ребром ладони под коленками.
      Женька покачнулся на тумбе и пропахал бы носом по булыжной мостовой, но Степан подхватил его за ворот, поставил на ноги и сказал:
      — Проваливай отсюда.
      — Я не понимаю — растерялся Женька. — Давайте
      будем лояльны!
      — Чего? — переспросил Степан.
      — Будем уважать друг друга! — храбрился Женька. — Я делегирован к вам группой учащейся молодёжи. Мы протягиваем вам руку!
      — Тебе сказано: проваливай, а то ноги протянешь! — Санька вынырнул из-под локтя Степана, размахнулся, но парнишка в картузе перехватил его руку.
      — Контру защищаешь?! — вырывался Санька. — Ну, Кузя, получишь!..
      — Они за революцию, за молодёжь! — оттолкнул его Кузьма и обернулся к Степану: — Ты послушай.
      — Слыхали! — сплюнул Степан. — Единым путём, говоришь, гимназер?
      — Единым! — подхватил Женька. — Забыв прежние распри и разногласия. Рука об руку!
      — Под ручку, значит — подытожил Степан. — И куда
      идти?
      — Не понимаю вопроса, — пожал плечами Женька.
      — Идти куда нам, спрашиваю! — повысил голос Степан. — Путём этим твоим?
      — А-а! — обрадовался Женька. — В светлое завтра России! Мы встретим его во всеоружии. Создадим свои цеха культуры. Будем коллективно посещать театры, выставки, организуем здоровые игры
      — Будут сейчас тебе игры! — пообещал Санька и опять было сунулся вперёд, но Степан оттёр его плечом и спросил:
      — У тебя батя кто, гимназер?
      — У меня? — удивился Женька. — Врач. А какое это имеет значение?
      — Доктор, значит — Степан упорно не желал изъясняться Женькиным высоким слогом. — Дышите, не дышите Скажите: «а-а» Платите деньги. А у него вот, у Саньки, отец без работы, мать с утра до ночи над чужим бельём спину гнёт.
      — Но какое отношение это имеет — попытался возразить Женька, но Степан перебил его:
      — Может, мне с тобой под ручку разгуливать? Я с три-
      надцати лет своим горбом хлеб зарабатываю! Ты кому пришёл красивые слова говорить? Им?! — Он обернулся к очереди и увидел Глашу. Она только что подошла и остановилась рядом с тётей Катей и женщиной в тёмном платке.
      Женщина погрозила Степану пальцем, он отмахнулся и крикнул:
      — Иди сюда, Глафира!
      Глаша нерешительно повела плечом, а тётя Катя поджала губы и заметила женщине в платке:
      — Твой-то, поперечный Раскомандовался!
      Женщина в платке не ответила, только вздохнула, а тётя
      Катя сердито обернулась к Глаше:
      — И не вздумай ходить.
      Глаша перекинула косу за спину и пошла к лабазу.
      Лицо у тёти Кати покрылось пятнами, женщина в платке покачала головой и беззлобно сказала:
      — Все они поперечные.
      Глаша остановилась у дверей лабаза, кинула быстрый взгляд на Женьку и спросила:
      — Звал, Стёпа?
      — Звал, — буркнул Степан и крикнул Женьке: — Вот! Попробуй скажи ей А ты знаешь, что она
      — Не надо, Стёпа — быстро сказала Глаша.
      — Надо! — жёстко ответил Степан, и на скулах у него заходили желваки. — Без отца с матерью она росла. Подкинули добрым людям — кормить было нечем! Ты небось про подкидышей только в книжках читал? Вот, смотри!..
      Глаша метнулась к нему, серые глаза её потемнели, она закусила губу, вскинула голову, хотела что-то сказать, но не смогла, задохнулась от обиды и гнева, повернулась и медленно пошла вдоль улицы мимо очереди у булочной, мимо домишек с подслеповатыми окнами, мимо серых от дождей, покосившихся заборов, и было видно, как опустились у неё плечи, сгорбилась спина и, наверно, потому такими длинными казались руки.
      Степан только головой мотнул — так жалко вдруг стало ему Глашу — и, злясь на себя за эту ненужную, как ему казалось, жалость, рассвирепел окончательно, схватил Женьку за ворот рубахи, притянул к себе и, заглядывая в Женькины растерянные глаза, заговорил коротко и резко, будто камни кидал:
      — Ты что тут про Россию стрекотал? Светлое завтра, добро, братство! А что сегодня делается, ты знаешь? Контра жмёт! А ты что сулишь? По театрам ходить, игры какие-то придумывать Ты кто есть? Скаут? Юк?
      — Союз учащихся, — с трудом выговорил Женька.
      — Нет такого Союза! — закричал Степан и оттолкнул Женьку так, что тот стукнулся затылком о дверь лабаза.
      — Есть! — подбирая фуражку, крикнул в ответ Женька.
      — Развелось вас как вшей! — зло выругался Степан
      и оглянулся на очередь у булочной.
      Санька нетерпеливо топтался за его спиной, и лицо у него было такое, что Женьке стало ясно: сейчас будут бить.
      — Степан! — крикнула из очереди женщина в тёмном платке. — Ну-ка, иди сюда!
      Степан передёрнул плечом и шагнул к Женьке.
      — Кому сказано!.. — Женщина в платке вышла из очереди и направилась к Степану.
      — Проваливай, пока цел! — процедил сквозь зубы Степан. — Я сегодня злой-
      — Грубо! — Женька выбил фуражку о колено. — Грубо и неубедительно!
      Степан оглянулся на подходившую мать и почти ласково сказал:
      — В другой раз будет убедительно. Это я тебе обещаю.
      Женька пожал плечами, надел фуражку, повернулся
      к Кузьме:
      — Идёмте, товарищ Кузьма!
      Кузьма, стараясь не смотреть в колючие глаза Степана, пробормотал:
      — Пойду Посмотрю, что там у них Может, на работу
      пристроят
      — По дешёвке купили? — задохнулся Санька. — Эх ты!..
      — Никто меня не покупал — затравленно оглянулся Кузьма. — Я учиться хочу. На механика. У меня руки по инструменту скучают. Я каждое утро просыпаюсь и гудка жду. А он не гудит! Куда податься?..
      Он подождал ответа, махнул рукой и пошёл за Женькой, всё убыстряя и убыстряя шаг. Степан и Санька молча смотрели ему вслед. Потом Степан сказал:
      — Ладно Я с этим механиком ещё на узенькой дорожке встречусь — Увидел подошедшую мать и нахмурился, а та спросила:
      — Бить, что ли, будешь?
      — Ещё как! — кивнул Степан.
      — Ну, а дальше?
      — Чего дальше? — исподлобья взглянул на неё Степан.
      — Что ты ему кулаками докажешь? — Она покачала головой и усмехнулась: — Больно у тебя всё просто. Чуть не по-твоему — бей! И в кого ты такой? Отец вроде тихим был __
      — Вот и заездили! — буркнул Степан и оглянулся на Саньку: не любил, чтобы его домашние разговоры слушали посторонние. Но Санька сидел на тумбе и посматривал в ту сторону, куда ушли Кузьма с Женькой. Степан свистнул. Санька встрепенулся и вскочил с тумбы.
      — Пошли! — коротко сказал Степан.
      — Теперь не догнать! — с укором посмотрел на него Санька. — И народу на тех улицах __
      — Домой пошли, — прервал его Степан и поддёрнул штаны. — Ты, маманя, тоже налаживайся. Нечего тут стенки подпирать!
      — А хлеб? — недоумённо глядела на него мать.
      — Не привезут, — отрезал Степан. — Время вышло.
      — Нет уж, я постою — вздохнула мать. — Дома-то ни крошки.
      — Стой, если охота! — пожал плечами Степан и вразвалку пошёл по улице.
      Санька вприпрыжку бежал рядом
      Степан увидел Глашу издали. Она сидела на крыльце барака и, склонив голову к плечу, как-то сбоку, наверно, чтобы не слепило солнце, смотрела вверх, где две ласточки то стригли крыльями над самой крышей, то взлетали ввысь и исчезали в потоках света. Степан потоптался около крыльца и присел на ступеньку подальше от Глаши. Покосился на Саньку, откашлялся и спросил:
      — Чего сбежала?
      — Смотреть, как ты кулаками машешь? — не оборачиваясь, ответила Глаша. — Больно нужно!
      — Никто и не махал! — обрадовался, что она не вспоминает о случившемся, Степан.
      — А пуговицу где вырвал? — Глаша коснулась рукой ворота его рубахи.
      Степан залился краской и отодвинулся на самый краешек ступеньки. Глаша сбоку посмотрела на него и сказала:
      — А у тебя усы растут.
      — Какие ещё усы?! — растерялся Степан.
      — Рыжие! — Глаша легко поднялась и ушла в дом.
      Степан подпёр языком верхнюю губу и скосил глаза
      вниз: никаких усов не было. Подошедший Санька с любопытством смотрел на него. Степан поймал его взгляд, опять откашлялся и пробормотал:
      — Шалая __
      — Кто? — хитро прищурился Санька.
      — Да Глаха! — досадливо дёрнул плечом Степан.
      Санька по-прежнему насмешливо щурился, но вместо
      того, чтобы прикрикнуть на него, Степан отвернулся и попросил:
      — Закурить дай.
      — Третий раз спрашиваешь, — напомнил Санька.
      — Ну и что? — нахмурился Степан. — И пять раз спрошу! Ты в считалки со мной не играй — доиграешься!
      — Ты чего? — попятился от него Санька. — Руки чешутся?
      — А поди ты — Степан поискал, что бы такое пнуть ногой, не нашёл ничего подходящего, схватил обломок кирпича, с силой запустил через забор. Послушал, как кирпич глухо стукнулся где-то на пустыре, и опять уселся на крыльцо.
      — Сам ты шалый! — отошёл на безопасное расстояние Санька. — А то «Глаха, Глаха!.. »
      — Замолчишь ты?! — привстал с крыльца Степан.
      Санька метнулся к сараю, взлетел на крышу, поднял за
      собой лестницу и с победным видом уселся у голубятни.
      — Циркач! — усмехнулся Степан.
      — А ты бешеный! — крикнул сверху Санька. — Может, холеру подцепил!
      Степан мрачно молчал. Вот жизнь!.. Как в кинематографе. Сидишь в каком-нибудь «Арсе» или «Паризиане» и смотришь на экран. Плывёт лодочка, светит солнце, ивы клонятся к воде Вдруг — трах-бах-тарарах! Гром, молния! Лодка вверх дном. «Спасите, погибаем!» Скрипка рыдает, пианино надрывается. Так и с Глахой! Жила во дворе и жила, что она есть, что нет, играла с мальчишками в расшиба-ловку, лазила по чердакам, коленки исцарапаны, заденешь — она в драку. И вот пожалуйста! Санька и тот зубы скалит. Хватит! Сегодня пойдёт в райком, к дяде Ване Зайченко. Пусть отправляет на фронт с рабочим отрядом. Не отпустят, сам сбежит. Под вагоном, на крыше Всё равно!
      — Стёпа! — окликнул его Санька.
      — Ну? — отозвался Степан.
      — Гляди! Видал фигуру?
      Сначала Степан увидел овчинный треух. Это в июле-то! Из-под треуха падала на лоб льняная чёлка волос, виднелись голубые щёлочки глаз, как мукой припорошённые белыми короткими ресницами, вздёрнутый нос, круглые щёки — поросёнок какой-то молочный! Пиджачок на нём с чужого плеча, вместо онуч — солдатские портянки, новенькие, неразношенные ещё лапти. В руках он держал фанерный
      2 Ю. Принцев
      17
      чемодан, к нему верёвкой были привязаны большие, аккуратно подшитые валенки.
      Паренёк в треухе постоял у ворот и нерешительно двинулся к Степану. Степан, заложив ногу за ногу, развалился на крыльце и, прищурясь, смотрел на него.
      — Это какой дом будет? — спросил паренёк.
      — Деревянный, — ответил Степан.
      Санька наверху фыркнул. Паренёк неодобрительно покосился на него и сказал Степану:
      — Вижу, что не железный. Номер какой?
      — Ну, шестнадцатый это номер, — снизошёл Степан. - — Кого надо?
      — Зайченко надо — вздохнул паренёк. — Ивана Емельяновича.
      Санька присвистнул и спустился на нижнюю ступеньку лестницы. Степан с интересом поглядел на паренька.
      — Он тебе кто? — спросил Степан.
      — Дядя он нам, — не сразу ответил паренёк. — Пройти к нему как?
      — А нет его дома! — сообщил Санька. — Ни его, ни тёти Кати.
      — Оказия — Паренёк почесал затылок под треухом. —
      Стало быть, ждать надо.
      Поставил чемодан подальше от Степана, уселся на крыльцо и опять длинно вздохнул.
      Степан усмехнулся и сказал:
      — Чего вздыхаешь, как пономарь?
      Паренёк промолчал и подвинул чемодан к себе поближе.
      Из барака вышла Глаша, посмотрела сверху на треух, смешливо втянула голову в плечи и, присев рядом со Степаном, протянула ему клочок газеты со щепоткой махорки.
      — Откуда?! — обрадовался Степан. — Ты разве куришь, Глаха?
      Глаша смотрела, как он жадно нюхает махорку, бережно разравнивает её на обрывке газеты, мусолит языком самокрутку, потом только сказала:
      — Курю. Давно уже
      Паренёк в треухе плюнул.
      — Ты что? — удивился Степан.
      — Девка — и курит!.. — уничтожающе посмотрел на Глашу паренёк. — Срам!
      — Тебя не спросили! — с вызовом ответила Глаша. — Деревня!
      — Но, но! — басом вдруг пригрозил паренёк. — Полегче!..
      — Не нокай! — Глаша поднялась с места. — Не запряг!
      Она стояла перед пареньком, чуть согнув в локтях длинные руки и сжав их в кулаки, спина сгорбилась, в глазах загорелись рыжие огоньки.
      — Ишь, выгнулась — Паренёк в треухе сгрёб свой
      чемодан и отошёл в сторону. — Кошка дикая!
      Глаша особой походочкой, будто пританцовывая, прошлась перед пареньком и опять уселась рядом со Степаном. Степан улыбался и попыхивал самокруткой.
      Была бы такой всегда — и никаких осложнений в жизни. А то напустит туману! То ли от неё бежать, то ли к ней. Он передал самокрутку Саньке и повернулся к пареньку:
      — Как там у вас в деревне?
      — Обыкновенно — ответил паренёк, опасливо косясь
      на Глашу. — Хлеб убирать некому.
      — Я тебя не про хлеб спрашиваю, — поморщился Степан. — Как насчёт текущего момента? Разобрались, что к чему?
      — Разбираемся помаленьку — не очень уверенно
      сказал паренёк и присел на крыльцо.
      — Молодёжь как? Союзы есть? — важничал Степан.
      — Собирались парни Да их мужички разогнали за то, что они попа на сцене представляли.
      — Ну, а сам ты? — допытывался Степан.
      — Нам это ни к чему, — равнодушно сказал паренёк. — Баловство одно.
      — Так — тяжело посмотрел на него Степан и отвернулся.
      Паренёк помолчал и спросил:
      — Слышь, друг Может, знаешь, где дяди Ивана жена?
      Я бы сходил
      Степан не ответил. Паренёк с надеждой обернулся к Саньке, но тот со скучающим видом смотрел мимо. К Глаше обратиться паренёк не решился, опять шумно вздохнул, пощёлкал замками, не поднимая крышки, пошарил в чемодане, вытащил краюху хлеба, завёрнутое в чистую тряпочку сало, жёлтые огурцы. Разложил на крышке чемодана и принялся за еду.
      Ел он не торопясь, отрезал ножом пластины сала, укладывал на хлеб, долго жевал, потом с хрустом откусывал огурец и опять принимался за сало. Санька тоскливо смотрел в сторону и сглатывал слюну. Степан сидел не оборачиваясь и насвистывал что-то сквозь зубы, всё злей и громче. Глаша ушла в конец двора и села там на козлы для дров у кучи прогнивших опилок.
      Когда паренёк особенно громко захрустел огурцом, Степан встал:
      — Тебе что здесь, трактир?
      — А чего? — поднял голову паренёк.
      — Ничего! — Степан вынул руки из карманов. — Собирай свою торбу и давай двигай отсюда!
      — Это куда же? — поморгал белёсыми ресницами паренёк.
      — На все четыре!
      Паренёк набычил шею и буркнул:
      — Не пойду.
      — Не пойдёшь? — удивился Степан.
      — Не пойду, — упрямо повторил паренёк.
      — Посмотрим! — шагнул к нему Степан.
      — Чего прицепился? — Паренёк чуть отступил.
      — Идёшь или нет? — примеривался для удара Степан. — Последний раз спрашиваю.
      — Сказал — не пойду, и все разговоры!
      — Ну, держись, деревня!..
      Степан отпихнул ногой чемодан и двинулся на паренька. Из чемодана вывалились две сатиновые рубашки, серые колючие носки, вышитое петухами полотенце и гипсовая кошка-копилка с отбитым носом.
      — Ну чего ты? Чего ты?.. — растерянно повторял паренёк, собирал вещи, совал в чемодан и, прикрывая локтем голову, поглядывал снизу на Степана. Тот стоял и ждал, когда поднимется этот деревенский барахольщик, чтобы в честной драке показать ему, что почём у них в городе. Паренёк повертел в руках треснувшую пополам копилку, кинул её на землю и встал. Степан размахнулся, но паренёк пригнул голову и боднул его в грудь. Степан не удержался на ногах, упал, тут же вскочил и кинулся на паренька.
      Предупреждающе свистнул Санька — в воротах показалась тётя Катя, — но удержать Степана было уже невозможно, паренёк пятился под его ударами, закрывал лицо руками и поматывал головой, как медведь.
      — Степан! — бежала к дерущимся тётя Катя. — Перестань сейчас же! Кому говорят?
      Она оттолкнула Степана и встала перед ним, закрывая собой паренька. Тяжело дыша, Степан отошёл в сторону.
      — Опять драку затеял? — Тётя Катя обернулась к пареньку. — Это кто?
      — Племянник ваш, — зло сказал Степан. — Из деревни.
      — Фёдор, ты? — ахнула тётя Катя.
      Паренёк кивнул, помаргивая заплывающим глазом.
      — А мать где? — недоумевала тётя Катя. — Или с отцом ты приехал?
      Губы у Фёдора задрожали, он прижал их ладонью, отвернулся, давясь слезами, и слышно было, как больно ему проглатывать застрявшие в горле комки.
      — Да ты что, парень?.. — Тётя Катя неумело прижала его голову к груди, беспомощно и сердито оглядываясь на Степана. — Полно тебе Что ты, как маленький?
      — Померла мамка — чуть слышно сказал Фёдор. — А батю ещё раньше На фронте ___
      Тётя Катя опустилась на крыльцо и сидела так, покачиваясь, обхватив голову руками, потом тяжело поднялась, нагнулась за чемоданом, обняла Фёдора за плечи и повела в дом. У самой двери оглянулась и сказала:
      — Сходил бы кто за Иваном Емельяновичем __
      Ни на кого не глядя, Степан пошёл к воротам. Санька заторопился за ним, но Степан бросил ему через плечо: «Без тебя обойдутся!» — и Санька отстал. Глаша сидела на козлах у сарайчика и плакала. Степан хотел тронуть её за плечо, поднял даже руку, но Глаша быстро обернулась и, в упор гладя на Степана своими серыми глазищами, сказала:
      — Избил человека и доволен, да? Силы много, ума не надо?
      — Да я — Степан даже задохнулся. — Из-за вас
      с Санькой Из-за тебя А Идите вы все!..
      И, сунув руки глубоко в карманы залатанных штанов, загребая пыль босыми ногами, пошёл через двор ___
      Мать он встретил за пустырём.
      — Куда, Стёпа? — спросила она устало.
      — Надо!.. — отмахнулся Степан.
      — На-ка, поешь. — Она отсыпала в ладонь Степана горсть подсолнухов и вздохнула: — Вместо хлеба выдали В город, что ли?
      — А у нас что, деревня?
      — Ты как с матерью разговариваешь? — Она часто задышала, прижала ладонь к груди, впалые щёки покраснели. — Бьёшься, бьёшься Ночами не спишь
      — Один я, что ли, без работы? — угрюмо сказал Степан.
      — Да не про это я — уже виня себя, ответила она, помолчала и спросила: — Что ж босиком-то? Сапоги бы надел.
      — Жарко в сапогах, — мотнул головой Степан. — Ладно, пошёл я
      И свернул на шоссе.
      За переездом блестели рельсы узкоколейки, высились прокопчённые стены цехов, тянулась к небу заводская труба. Степану всегда казалось, что завод, как великан, широко раскинув руки и ноги в краснокирпичной одежде, лежит на земле, а во рту у него дымит огромная сигара.
      Сигары он видел в витрине табачной лавки на Невском. Они лежали в лакированной деревянной коробке — толстые, коричневые, с бумажным золотым колечком, а на нём мелкими буковками написано: «Гавана». Степан думал, что так, не по-русски, пишется слово «гавань», куда приходят корабли с этими сигарами, но конторщик на заводе объяснил, что это город на далёком острове где-то в океане. Сейчас витрина табачной лавки заколочена, хозяева сбежали, может быть даже в эту самую Гавану, завод не дымит своей трубой, рабочие кто на фронте, кто в продотрядах по деревням, а те, что остались, простаивают на бирже труда, мастерят зажигалки, меняют их на жмых у заезжих крестьян, а он, Стёпка Барабаш, подмастерье токаря, член Союза рабочей молодёжи, отсиживается на крыше у дурацкой какой-то кособокой голубятни, стреляет покурить да ест, когда дадут. Люмпен!
      Степан плюнул в канаву с застоявшейся, покрытой мазутными пятнами водой и, пройдя под высокой аркой с чугунными конями, зашагал по мощённому булыжником проспекту.
      Болтался на железной пике полуоторванный золочёный крендель над закрытой булочной. У керосиновой лавки стояла понурая очередь. На спинах и рукавах мелом были написаны номера. За пыльными окнами трактира с облупленной вывеской «Не рыдай» подозрительные личности в офицерских френчах со споротыми погонами наливали какую-то бурую жидкость из пузатых чайников в гранёные стаканы. Выпив, они морщились и быстро что-то жевали. В чахлом садике молчаливые люди потряхивали солдатским бязевым бельём, плюшевыми портьерами, поднимали над головой пакетики с сахарином. На деньги здесь не продавали ничего. Только меняли. На хлеб. Или на муку. Или на соль, на спички, на керосин.
      — А ну, посторонись! — послышался чей-то негромкий властный голос. — Посторонись!..
      Прямо по мостовой два человека, один в гимнастёрке, другой в потёртой кожанке, вели под дулами наганов жилистого человека в нательной рубахе, защитного цвета бриджах, высоких начищенных сапогах. Коротко стриженные волосы поблёскивали сединой, прищуренные глаза бура-
      вили толпу на барахолке. Увидев гладко причёсанную женщину с тонкими поджатыми губами, одетую, несмотря на жару, во всё чёрное, он резко отвернулся, так что жилы на его шее набухли, и пошёл быстрее. Один из конвойных оглянулся, но женщины в толпе уже не было. Арестованный прошёл мимо Степана, и тот услышал, как цокают каблуки его сапог по булыжной мостовой.
      «Подковки у него там, что ли?» — подумал Степан, поглядел вслед арестованному и двинулся дальше.
      Сапоги у офицера были с подковками. Но под ними обнаружили при обыске шифровку. Бились над ней в Чека долго, потому что донесение оказалось написанным по-английски, адресованным генеральному консулу Великобритании в Гельсингфорсе, содержало важнейшие сведения секретного характера и указывало на то, что в Петрограде существует и активно действует подпольная белогвардейская организация.
      Донесение было подписано одним словом: «Леди».
      Ничего этого Степан знать не мог и, не вспоминая больше про арестованного офицера (мало ли их водили тогда в Чека!), неторопливо шёл по проспекту. У трёхэтажного особняка коммерческого училища он остановился. Из ворот училища вывалилась толпа подростков — одни в аккуратных кителечках с блестящими пуговицами, другие в гимназической форме и просто в рубахах с открытым воротом, а девушки в блузках и соломенных шляпках с твёрдыми полями. Над толпой колыхалось голубое знамя. Впереди шагал высокий светловолосый студент в чёрной косоворотке и распахнутой тужурке. За ним шли Женька Горовский, девушка с длинной косой, в форменном платье с белым передничком, Кузьма и ещё несколько рабочего вида пареньков в сатиновых рубашках и сапогах.
      — В колонну, товарищи! — картинно раскинул руки шедший впереди студент. — В колонну!
      Две девчушки, остановившиеся возле Степана, восторженно зашептали: «Стрельцов! Сам Стрельцов!»
      Толпа начала выравниваться, над головами появились плакаты. «Молодёжь вне партии!» — было написано на одном. «Добро, Братство, Просвещение!» — на другом.
      Степан вложил два пальца в рот и свистнул. Девчушки ойкнули и зажали уши ладошками. Кузьма обернулся. Степан крикнул ему:
      — Христос воскрес!
      Даже отсюда было видно, как покраснели у Кузьмы уши и шея.
      — Пошли, товарищи! — скомандовал Стрельцов и широко зашагал по булыжной мостовой.
      Колонна двинулась за ним.
      Степан сплюнул подсолнечную шелуху и свернул за угол к райкому. А женщина в тёмном остановила извозчичью пролётку у одного из доходных домов на канале, расплатилась, дождалась, когда пролётка отъедет, и, быстро поднявшись на четвёртый этаж, дёрнула за ручку колокольчика. Сначала два раза подряд, потом ещё два раза, но уже с остановками. Дверь ей открыл человек в очках, с небольшой бородкой, в домашней куртке верблюжьей шерсти.
      — Надежда Яковлевна! Вы? — удивился он.
      — Муза Петровна, — поправила его женщина и через плечо человека с бородкой оглядела коридор.
      — Да, да Простите — Нервным движением человек
      снял и опять надел очки в металлической оправе. — В квартире мы одни. Что случилось?
      — Арестован ротмистр, — негромко сказала женщина и ещё плотней сжала губы. — Сообщите нашим друзьям на набережной. Это надо сделать срочно, Вадим Николаевич.
      — Он шёл на ту сторону? — встревоженно спросил человек.
      — Да. С шифровкой. — Женщина взглянула на него и поморщилась. — И прекратите нервничать! Это не провал. Арест случайный. Не медлите, пожалуйста.
      — Хорошо.
      Человек с бородкой выглянул на лестницу и кивнул женщине.
      — До свидания, — сухо сказала она и вышла.
      Вадим Николаевич всё так же нервно поправил очки, прошёл в комнату, надел коломянковый пиджак, повязал узкий мягкий галстук, проверил, в кармане ли документы, и снял телефонную трубку.
      У гранитного парапета набережной стоял человек
      в лёгком сером костюме. Чуть сощурясь, он смотрел, как золотится под солнцем шпиль Петропавловки на противоположном берегу Невы.
      Вадим Николаевич остановился неподалёку и негромко сказал:
      — Просили передать, что ротмистр арестован.
      — Меняйте явки, — твёрдо выговаривая слова, ответил человек. — У вас надёжные документы?
      — У меня — вполне, — кивнул Вадим Николаевич.
      — Желаю удачи, — повернулся к нему спиной человек в сером костюме и пошёл вдоль пустынной набережной
      к особняку с зашторенными окнами, где размещалась британская миссия.
      В прокуренных комнатах райкома толпился народ, запиналась пишущая машинка, кто-то кого-то уговаривал, спорил, ругался, у одного стола требовали дрова для больницы, у другого — крупу для сиротского приюта, тащили куда-то ящики с новенькими блестящими от смазки винтовками, от стола к столу пробивались крестьянские ходоки, стучали подкованными сапогами продкомиссары, секретарше Насте подсовывали мандаты, справки, отношения, она шумно дышала на печать, шлёпала по четвертушкам и половинкам то серой обёрточной бумаги, то прозрачной восковки, вписывала исходящий, покрикивала на особо настырных посетителей, норовящих сунуться в комнату Зайченко.
      Степан по-свойски подмигнул Насте и двинул прямо в дверь кабинета, но Настя, шлёпнув очередную печать, успела поставить ногу в нитяном чулке и здоровенном солдатском ботинке. Степан споткнулся и выругался:
      — Сдурела?
      — Не при, как' паровоз, — усмехнулась Настя.
      — Надо!
      — Всем надо. Отойди от дверей. Занят человек.
      — А чего там? — поинтересовался Степан.
      — Родильный дом.
      — Чего, чего?! — Степан даже присел на подвернувшийся свободный стул. — Какой ещё родильный дом?
      — Где детей рожают! — разозлилась Настя. — Врачи саботируют. Вот Зайченко их уговаривает.
      — У говаривать ещё — дёрнул плечом Степан. — Без
      них обойдёмся!
      — Ты, что ли, ребятишек принимать будешь?
      — Куда принимать? — не понял Степан.
      Все, кто стоял рядом, засмеялись. Подходили люди от соседних столов, спрашивали, почему веселье, и тоже начинали смеяться.
      Настя вытирала слёзы сдёрнутым с головы платком, говорила: «Уйди с глаз! Уйди, не смеши!» — и опять заливалась смехом.
      — А ну вас! - — Степан растолкал смеющихся людей, прошёл к выходу, хлопнул тяжёлой дверью и остановился на ступеньках крыльца под железным навесом.
      В тесном райкомовском дворике толпились у ящиков с винтовками красногвардейцы в новеньких, необмятых ещё
      гимнастёрках. Вытирали ветошью смазку, щёлкали затворами, расписывались за полученные патроны и шли к колченогому столику, где у весов колдовал гирьками замученный каптенармус. Он кидал на медную чашку горсть сахару, добавлял сухарей и ржавую селёдку, подбрасывал пачку махорки, сметал немудрящий этот паёк в подставленный мешок и кричал: «Следующий!»
      Женщины с детьми стояли поодаль. Никто не плакал и не причитал, как обычно бывает на проводах новобранцев. Просто стояли и ждали. Подходили мужья, присаживались на корточки перед ребятишками, гладили их по головам, совали жёлтый пайковый сахар.
      В углу двора жалась кучка музыкантов, некоторые почему-то в штатском. Трубач перебирал клапаны и раздувал щёки: пробовал звук. Что-то ему не нравилось, и он морщился, как от зубной боли. Удивительное дело, сколько объявилось этих музыкантов в Петрограде! Раньше Степан раза два слышал оркестр в Народном доме, потом в цирке и на Марсовом поле, а теперь чуть ли не каждый матросский и солдатский полк и даже рабочие отряды уходили с вокзала с музыкой. Где же они были раньше, все эти трубачи и кларнетисты? Сделали из больших оркестров маленькие? Разбились на кучки, чтобы легче было зарабатывать на пайковую селёдку и ломоть ржаного хлеба?
      — Стёпа! — Кто-то ударил его по плечу.
      Степан оглянулся. На крыльце стоял парень в гимнастёрке с командирскими ремнями, с рукой на перевязи.
      — Jlexa! — обрадовался Степан. — Колыванов! Откуда?
      — Из госпиталя, — улыбнулся парень.
      — Ранен?
      — Рука Навылет.
      — Здорово!
      — Чего же здорового? — засмеялся Колыванов.
      — Ну — неопределённо покрутил головой Степан. — Фронт, бой А тут кисни!
      — Не похоже, чтоб ты киснул, — усмехнулся Колыванов. — Весь райком рассмешил. Что это ты им ляпнул?
      — А!.. — отмахнулся Степан. И вдруг пожаловался: — Почему это у меня так, Лёша? Сначала брякну не подумавши, потом только соображать начинаю. Или в драку сразу! Кровь, что ли, горячая?
      — Уши зато холодные, — сощурился Колыванов.
      — Уши у дураков холодные! — обиделся Степан.
      — Вот и умней, — опять засмеялся Колыванов. — Не кто-нибудь — член Союза рабочей молодёжи!
      — Где он, Союз-то? — присел на крыльцо Степан. — Клуб прикрыли, работы нет Ребята кто папиросами врассыпную торгует от частника, кто на бирже околачивается А контрики всякие объединяются! С флагами ходят!
      — Знаю, — кивнул Алексей. — Мы тоже будем объединяться. В Москве съезд готовят.
      — Съезд? — не поверил Степан. — Деникин же прёт, Колчак!
      — Прёт, — помрачнел Колыванов. — Я хоть в обоз пока просился, а велено вами заниматься. — Вздохнул и добавил: — А клуб будет! — Вынул здоровой рукой из кармана гимнастёрки бумагу с лиловатым райкомовским штампом и помахал ею перед носом у Степана.
      — Становись! — ломающимся баском скомандовал красногвардейцам совсем ещё молодой безусый парень в фуражке с красной звездой и в перетянутой ремнями кожаной куртке.
      Красногвардейцы торопливо целовали жён и детей, совали им в руки остатки сухарей и сахара, строились они долго, не очень умело, но парень в фуражке со звездой не торопил, не покрикивал, молча прохаживался вдоль неровного строя и поглядывал на райкомовское крыльцо.
      Когда на крыльцо вышел Иван Емельянович Зайченко, шеренга красногвардейцев уже приняла почти воинский вид.
      Те, что помоложе, поджимали животы и выпячивали грудь, пожилые стояли вольнее, и бросались в глаза их тяжёлые ладони, на которых ещё блестела винтовочная смазка.
      Зайченко подошёл к парню в фуражке со звездой и пожал ему руку.
      Потом пошёл вдоль строя — то ли проверял оружие и обмундирование, то ли просто прощался перед отправкой. С одним, пышноусым, поздоровался за руку, что-то сказал ему, отчего тот разулыбался и кивнул на стоящую в стороне вместе со всеми женщину в голубом платье и чёрном вязаном платке. Женщина тянула платок за концы, прикрывая живот, и стеснительно улыбалась. Зайченко покивал ей издали и пошёл к крыльцу. Глянул на босые ноги Степана и неодобрительно покачал головой. Степан независимо дёрнул плечом и ещё дальше выставил босую ногу, а Колыванов сунул Зайченко бумагу с райкомовским штампом и огрызок карандаша.
      — Подпиши, Иван Емельянович А то к тебе не протолкнёшься.
      — Что у тебя? — взглянул на бумагу Зайченко.
      — Библиотека для клуба нужна, — ответил Колыванов.
      — Ну и что? — спросил Зайченко.
      — Вот — ткнул в бумагу Колыванов и прочёл: — «Товарищ Колыванов Алексей командируется для конфискации книг в буржуйских домах. Книги будут служить p,edy молодёжного пролетарского образования, что и удостоверяется».
      — И кто тебе такой мандат состряпал? — спросил Зайченко.
      — Сам, — ответил Колыванов. — Подпись только нужна.
      — А если твои дружки кроме книг ещё чего-нибудь прихватят? — засомневался Зайченко и опять покосился на босые ноги Степана.
      — Чего прихватывать? — задумался Колыванов. — Шкаф разве?.. Так это вместе с книгами.
      — Вот! — Зайченко сунул ему обратно огрызок карандаша. — А там, глядишь, и рояль упрёте.
      — На рояль у меня особая бумага заготовлена! — полез в карман Колыванов.
      — Ты меня мандатами не закидывай! — рассердился Зайченко и крикнул парню в фуражке со звездой: — Давай!..
      — Смирно! — крикнул парень.
      Красногвардейцы застыли в строю. Зайченко расстегнул ворот своей синей косоворотки, опять застегнул, поднялся на верхнюю ступеньку крыльца, потом спустился, подошёл к строю красногвардейцев и совсем тихо сказал:
      — Идёте вы в бой добровольно и на полном пролетарском сознании, поэтому ничего я вам говорить не буду. А скажу только, что сами знаете: Республика в опасности. А потому — Он помолчал, покрутил шеей, опять расстегнул ворот косоворотки, обернулся к музыкантам и крикнул: — Ну?!..
      Забухал барабан, рявкнули басы, запели трубы.
      Парень в фуражке со звездой скомандовал:
      — Направо!.. Шагом марш!
      Красногвардейцы пошли к воротам, женщины и ребятишки потянулись следом.
      Зайченко, щурясь от солнца, стоял и смотрел им в спины. Потом круто повернулся, поднялся по ступенькам крыльца и взялся за ручку двери.
      — Как же с мандатом? — опять спросил Колыванов.
      Зайченко молча потянул на себя тяжёлую дверь.
      — Тётя Катя просила, чтоб домой поскорей — сказал
      Степан.
      — Что за спешка? — скосил на него глаза Зайченко.
      — Племянник к вам приехал — мрачно сообщил Степан.
      — Ага — не очень, видимо, соображая, про какого
      племянника речь, ответил Зайченко и закрыл за собой дверь.
      За воротами старательно бухал барабан, заливалась труба ?слышался молодой и звонкий голос командира:
      — Левой!.. Левой!
      Степан прислушался и вздохнул:
      — На фронт люди идут Эх, мать честная!
      Колыванов тоже вздохнул, потом сказал:
      — Ничего, Степан! Нам с тобой и здесь дела хватит
     
      II
     
      Была бы на улице осень или ранняя весна, Алексей Колыванов ещё подумал бы, брать ли под клуб этот заколоченный барский особняк. Где на него дров напасёшься? Но стоял на удивление жаркий август, — такого в Петрограде не упомнят, казалось, что холода никогда не наступят, — а двухэтажный этот особнячок был уж больно хорош: с анфиладами комнат и уютным залом с хорами для музыкантов. Видно, не один бал задавался в этом зале, кружились на вощёном паркете пары, гремела музыка, но за два года паркет потускнел, висела по углам паутина, серыми стали оконные стёкла, и теперь ребята наводили в особняке порядок.
      Настя, секретарша Зайченко, подоткнув юбку, мыла полы, а Глаша с ведром и тряпкой в руках стояла перед окнами, не зная, как к ним подступиться.
      Окна были без переплётов, из толстого цельного стекла. Для того чтобы их открыть, нужно было отщёлкнуть внизу медный шпингалет с бронзовой львиной головой вместо ручки и другой чуть ли не под потолком.
      Степан покосился на Глашу и спросил:
      — Ну?.. И долго ты так стоять будешь?
      — Да — протянула Глаша. — Попробуй, достань!
      Степан придвинул к окну круглый стол с выложенными
      на столешнице узорами, на стол взгромоздил пуфик с пёстрой обивкой, сказал Глаше:
      — Погоди! — и вышел из комнаты.
      Внизу, у лестницы, стояла вешалка на длинной ножке. Степан аккуратно выломал ножку и понёс её наверх. Взял из рук Глаши мокрую тряпку, обмотал ножку от вешалки и кивнул на пуфик:
      — Лезь!
      Глаша потрогала пальцем блестящие полоски узоров на круглом столе и сказала:
      — Поцарапаем __
      — Делов-то! — отмахнулся Степан. — Понатыкали чего-то Лезь, говорю!
      Глаша скинула ботинки, поддёрнула юбку и полезла на стол. Степан увидел её голые колени, покраснел и отвернулся.
      — Держишь? — спросила Глаша, забираясь на пуфик.
      — Держу, — ответил Степан, нашаривая за спиной ножки пуфика. Нечаянно он тронул подол Глашиного платья, отдёрнул руку, будто обжёгся, разозлился, буркнул:
      — Нанимался я тебя караулить? — И отошёл.
      — Упаду ведь! — закричала Глаша, встала поустойчивей и принялась протирать оконное стекло. Настя кинула в таз мокрую тряпку и с досадой сказала:
      — И что это за пол такой? Драишь, драишь А он всё
      равно жёлтый!
      — Паркет это — отозвался из своего угла Степан.
      — А жёлтый почему? — спросила Настя.
      — Свечками его натирают, — подумав, ответил Степан.
      — Свечками? — засомневалась Настя.
      — Ага — кивнул Степан. — Воском. Для блеска.
      — Выдумают же — вздохнула Настя и, переступая солдатскими своими ботинками через лужицы воды, опять завозила тряпкой по дубовым плашкам паркета.
      Степан стоял над полоской кумача и морщил лоб. Потом решительно обмакнул кисть в ведёрко с мелом и поставил жирную точку. Отошёл. Прищурился. Переделал точку в восклицательный знак. Подумал, добавил ещё один, пожирнее, и обернулся к Насте:
      — Смотри!
      Настя откинула со лба волосы мокрой рукой, посмотрела на плакат и восхищённо сказала:
      — Здорово, Стёпа! Буквы только кривые.
      — Ты не на буквы смотри, а вникай, что написано! — довольный собой, возразил Степан и с чувством прочёл: — «Трепещите, тираны!! Рабочая молодёжь на страже Революции! »
      Посмотрел на Глашу и добавил:
      — Сам сочинил!.. Слышь, Глаха?
      Глаша хотела обернуться и что-то сказать в ответ, но побоялась пошевелиться на своём шатком сооружении и только покивала ему головой.
      Кто-то грохнул по двери ногой, две белые с золотом половины её распахнулись, и в комнату ввалился Фёдор. На плече у него ножками кверху лежала садовая скамья с чугунными завитушками на спинке. Одним движением плеча Фёдор сбросил скамью на пол, вытер лоб под овчинным своим треухом и удовлетворённо сказал:
      — Хорошая мебля. Тяжёлая.
      — Грохать-то зачем? — замахнулась на него мокрой тряпкой Настя. — Не видишь, паркет!
      — Какой ещё паркет? — - огляделся Фёдор.
      — Пол, говорю, испортишь! — с досадой объяснила Настя.
      — А чего ему сделается, полу-то? — искренне удивился Фёдор. — Нешто его такой лавкой прошибёшь?
      — Прошибать ему ещё надо! — фыркнула сверху Глаша. — Во сказанул!
      Фёдор покосился на неё, ничего не ответил и пошёл к дверям, где топтался у второй скамейки Санька. Фёдор отстранил его, взялся одной рукой за сиденье и, царапая паркет, втащил скамью на середину комнаты.
      — Ну?! — всплеснула руками Настя. — Пахать тебя сюда звали?
      Фёдор присел на корточки, потрогал пальцем белые бороздки на замысловатом узоре паркета и уважительно произнёс:
      — Фасонные половицы положены. Фигурные!
      — И чего ты, Чижик, с этим тёмным элементом связался? — не глядя на Фёдора, спросил Степан.
      — Это кто тёмный? — обернулся к нему Фёдор. — Я, что ли?
      — Факт, ты! — бросил кисть в ведёрко с мелом Степан. — Раз в Союз не вступаешь, нечего тебе здесь делать.
      — И без Союза вашего проживу, — буркнул Фёдор. — А ты мне не указ.
      — Брось, Стёпа — миролюбиво заметил Санька. —
      Мешает он тебе? Чего ты взъелся?
      Степан промолчал. Он и сам толком не знал, за что так невзлюбил Фёдора. Ну, в тот первый раз, на дворе, он полез с ним в драку за дело. Голодуха, а этот куркуль сало наворачивает! Да ещё сундук свой открыть боится, тянет из-под крышки. Крохобор! Потом, когда услышал, что у Фёдора отца на фронте убило, а мать умерла, ему вроде стало его жалко, и он готов был пойти на мировую. Подрались и подрались. Делов-то! Но Фёдор всех сторонился, промышлял случайными заработками, где и сколько заработал, помалки-
      вал, всегда украдкой жевал что-то, а когда жевал, торопился так, что чуть не давился. Боялся, что отнимут у него жратву, что ли? И потом был он какой-то уж очень услужливый. Как половой в трактире! И боялся всего. Ресницами моргает, за треух свой хватается, чуть ли не кланяется. Любой контре услужить готов, лишь бы пузо своё набить. И чего с ним Колыванов нянчится? Добренькие все больно стали!
      Степан взялся за край кумачовой полоски, чуть встряхнул, проверяя, не осыпается ли краска, и приказал Саньке:
      — Давай гвозди!
      Санька покорно поплёлся за гвоздями и молотком, принёс их Степану, поднял один конец лозунга. Степан взялся за другой, приложил к стене, крикнул Глаше:
      — Глаха, посмотри!.. Прямо?
      Глаша прищурилась и скомандовала:
      — Повыше!.. Пониже!.. Всё. Прибивайте!
      — Раскомандовались — фыркнул Фёдор.
      — Чего, чего? — переспросила Глаша.
      — Проехало — пробурчал Фёдор.
      — Я ведь сейчас слезу, — сказала сверху Глаша.
      — И чего будет? — поинтересовался Фёдор.
      — Вот по спине и проедусь! — пообещала Глаша.
      — На тебя похоже! — отошёл подальше Фёдор, посмотрел оттуда на плакат, долго шевелил губами, потом повторил вслух: — «Трепещите, тираны!!» — Подумал и мрачно спросил: — Про себя сочинили?
      — Не про тебя же! — отозвался Степан.
      — Ясное дело, не про меня, — согласился Фёдор. — Кто здесь тиран? Ты!
      Степан от удивления раскрыл рот и забыл его закрыть. Хотел, видно, что-то ответить, но не нашёл подходящих слов. Санька поглядел на него и прыснул. Потом засмеялась Настя. Дольше всех крепилась Глаша, но лицо у Степана было такое, что она не выдержала, рассмеялась, выронила палку, пуфик грохнулся на пол, Глаша села на стол и сказала:
      — Как он тебя? А, Стёпа?!..
      Степан выждал, когда они отсмеются, поиграл скулами и жёстко сказал:
      — Такие смехи контрой пахнут.
      — Да ты что, Степан? — нахмурилась Настя. — Шуток не понимаешь?
      — Мерин ржёт, кобылка рада! — загадочно ответил Степан, поглядел на насупившегося Фёдора и добавил: —
      Тёмный, тёмный, а глянешь на просвет, — белый! Чека по нему плачет!
      — Загнул! — испуганно присвистнул Санька.
      — Не в данный текущий момент, — снисходительно объяснил Степан. — Но загремит как миленький!
      — Самому бы тебе не загреметь — не очень уверенно
      отбивался Фёдор.
      — Я — член Союза рабочей молодёжи! — рубил наотмашь Степан. — А ты — деклассированный элемент!
      — Ты в Союзе своём без работы сидишь, а я без него на бирже околачиваюсь, — нашёлся Фёдор. — Вот и выходит: оба мы элементы!
      Степан презрительно прищурился, но промолчал: крыть было нечем.
      — Такие, браток, дела — неожиданно тоскливо сказал Фёдор и отошёл к окну.
      Одинокие деревца на улицах забраны решётками, будто провинились в чём-то. Вокруг булыжник и брусчатка мостовых. И ни одной полосочки обыкновенной землицы, с лопухами, с жёлтыми одуванчиками, с мохнатым шмелём над клеверным цветом.
      А в деревне сейчас самая сенокосная пора, только косить некому, и травы стоят выше пояса, и не убран хлеб, и не мычит в хлеву скотина, потому что стоят хлева пустые, и даже дух навозный выветрился из них.
      После замирения с немцами кинулись было по своим деревням мужики в солдатских шинелях, истосковавшиеся по крестьянской работе, по плугу, по косе, по вилам да топорам, но опять недальним сухим громом раскатились орудийные залпы, и снова стали солдатами мужики, так и не успев надышаться запахом свежескошенных трав и чёрной, нагретой солнцем земли.
      — Думал, кому дров наколоть — не оборачиваясь
      от окна, сказал Фёдор. — Или вещички на вокзал поднести___
      — Опоздал ты с вещичками — поглядела на его унылую спину Настя. — Снег ещё не сошёл, когда буржуи из города драпали. Ночами в очередях за пропусками стояли. Кто в Харьков, кто в Киев К немчуре да к гетману Вот чемоданов бы натаскался!
      — Мёдом им там намазано? — спросил Фёдор.
      — Мёдом не мёдом — вздохнула Настя. — А сала
      и хлеба ситного вдоволь!
      — И Чека нет! — угрюмо вставил Степан.
      Помолчали, а потом Санька сказал:
      — Мамка голубя моего последнего изжарить грозится ___
      Хлеб, говорит, перевожу А я ему от своей осьмушки
      крошу
      — Не она, так другой кто изжарит, — заметил Степан и вдруг разозлился: — Хватит про жратву!
      — Так есть охота всё время! — вырвалось у Саньки. — Хожу и про еду думаю.
      — И до чего додумался? — прищурился Степан. — А то давай, как Кузьма! Они тебе подадут Христа ради!
      — Я тебе кто?! — вскочил Санька. — Контрик? Кадет недорезанный?!
      — Во как заворковал! — обрадовался Степан и подразнил Саньку: — Гули, гули, гули!
      — Стёпа — в упор глянула на него Глаша. — Ты нарочно ко всем цепляешься, или характер у тебя такой?
      — Тиран и есть тиран! — глубокомысленно заявил Фёдор.
      Глаша посмотрела на него и засмеялась. Степан примирительно буркнул:
      — Подумаешь Сказать ничего нельзя
      А Настя расстелила на круглом столе газету, выложила на неё три варёных картошки, щепотку ржавой соли на бумажке и виновато сказала:
      — Хлеба нету _
      — Вот — Глаша вынула ломоть хлеба и положила на стол.
      — Три котлеты! — торжественно объявил Санька.
      — Ого! — обрадовался Степан. — Живут же люди!
      — Пшённые! — скромно добавил Санька.
      — За такие шутки, знаешь, что полагается? — пригрозил ему Степан, пошарил по карманам, выложил на стол луковицу и мрачно сказал: — Хотел на махорку сменять ___
      Да ладно!
      — Откуда, Стёпа? — охнула Настя.
      — От верблюда! — отмахнулся Степан. — Мешочнице подсоблял корзины таскать.
      — Луком расплачивалась? — удивилась Настя.
      — Держи карман шире! — сказал Степан. — Медяков сыпанула. Сквалыга!
      — А лук-то откуда? — допытывалась Настя.
      — Откуда, откуда! — рассердился Степан. — Спёр!
      — И не стыдно? — исподлобья взглянула на него Глаша.
      — Ещё чего? — возмутился Степан. — Экспроприация капитала называется.
      — Да?.. — протянула Глаша. — Я думала, это по-другому называется.
      — А ты меньше думай, больше есть будешь, — отрезал Степан и подсел к столу. — Налетай, братва!
      Настя поглядела на всё ещё стоящего у окна Фёдора и окликнула:
      — Эй, хуторянин!
      — Чего? — не оборачиваясь, отозвался Фёдор.
      — Обедать садись.
      — Не хочу я — не сразу ответил Фёдор.
      — Врёшь! — прикрикнула на него Настя. — Садись! Тут на всех хватит.
      — Факт! — обрадованно поддержал её Санька. — Вон сколько навалили!
      Фёдор только помотал головой и, глядя куда-то поверх крыш, сказал:
      — Сестрёнка у меня в деревне осталась Махонькая совсем
      — С кем осталась-то? — помолчав, спросила Настя.
      — С бабкой, — ответил Фёдор и вздохнул: — Гостинцев ждёт
      — Какие теперь гостинцы — тоже вздохнула Настя,
      по-бабьи подперев щёку ладонью, рассердилась на себя и крикнула: — Садись, кому говорят?!
      — Да ешьте вы сами! — взмолился Фёдор и закричал: — Сытый я! Сытый!..
      Подхватил свою котомку и вышел, хлопнув дверью.
      — Чего это он? — недоумённо поглядел ему вслед Степан.
      — У тебя спросить надо! — отвернулась от него Глаша.
      — Жалостливые какие!.. — буркнул Степан, сел к столу, разломил картофелину, одну половинку отодвинул на середину стола, другую обмакнул в соль и принялся мрачно жевать.
      Настя присела рядом со Степаном, взлла отложенную им половинку картофелины и отщипнула от ломтя хлеба.
      Когда к столу подсели Глаша и Санька, дверь вдруг распахнулась и в комнату опять вошёл Фёдор. Потоптался у стола, вынул из котомки завёрнутый в газету свёрток, шмякнул его на стол и с отчаянием сказал:
      — Вот! Воблина тут. Целая!
      — Живём, братва! — закричал Санька, вытащил за хвост здоровенную воблу и принялся хлестать ею о край стола.
      Степан оглядел Фёдора и спросил:
      — Сам небось умять хотел? Потому и обедать с нами не садился. Так?
      Фёдор вздохнул и сказал:
      — Был такой грех
      — Вот! — удовлетворённо поднял палец Степан. — А чего тогда приволок?
      — Растревожили вы меня — признался Фёдор.
      — Чем это? — сощурился Степан.
      — Дак скажешь разве? — мял в руках треух Фёдор. — У самих есть нечего, а меня зовёте
      — Ну и что? — не отставал Степан.
      — А ничего! — вдруг рассердился Фёдор. — Что я, не человек? Размяк!..
      Разговаривая со Степаном, он то и дело косился на Саньку, который умело раздирал очищенную воблу и раскладывал перед каждым по кучкам.
      Степан проследил за взглядом Фёдора и усмехнулся:
      — Жалко?
      — Жалко, не жалко — буркнул Фёдор и вздохнул: —
      Теперь уж чего!..
      — Да — протянул Степан. — Прёт из тебя!
      — Чего прёт-то? — не понял Фёдор.
      — Серость твоя! — Степан отодвинул лежащую перед ним кучку воблы. — Я лично этот несознательный харч есть не буду. — Цепко оглядел всех и добавил: — И вам не советую.
      — Отравимся? — с набитым ртом спросил Санька и подмигнул Фёдору.
      — Отравление бывает не только на почве пищи, — туманно заявил Степан и посмотрел на Глашу.
      Она сидела с независимым видом и вертела в руках рыбий хвостик. Потом решительно сунула его в рот и принялась аппетитно похрустывать косточками.
      — Садись, Федя! — Настя подвинула Фёдору кучку побольше. — Ешь Хлеба бери Лук вон
      — Обопьёшься с него — поморгал своими белыми ресницами Фёдор и поглядел на Степана.
      Тот сидел мрачный. Жевал картофелину, двигая скулами. Потом сказал:
      — До чего картошка сухущая! Не проглотишь.
      Глаша сбоку, по-птичьи глянула на Степана и посоветовала:
      — А ты задумай, что это не картошка вовсе. Сразу вкусней будет!
      — Как это — задумай! — уставился на неё Степан. — Картошка-то, вот она! В руке у меня.
      Глаза у Глаши блеснули. Она прикрыла их ресницами и тихо сказала:
      — Это ничего Я всегда так делаю Мы когда окопы
      последний раз рыли, до того я устала - — лопата из рук валилась. Я и задумала, будто в одной старой-престарой крепости томится отважный революционер. На рассвете его поведут на казнь. И чтоб спасти этого революционера, нужно вырыть подземный ход. А скоро утро, торопиться надо. Подумаешь, ладони я до крови стёрла! Заживут ведь ладони, верно? Зато какого человека от смерти спасу!
      — Успела? — спросил Санька.
      — Чего успела? — не поняла Глаша.
      — Ну этот подземный ход вырыть?
      — А! — Глаша засмеялась. — Работу кончать велели.
      — Жалко — вздохнул Санька.
      — Ага — кивнула ему Глаша. — Ещё бы немного и успела!
      Глаша опять засмеялась и, тряхнув головой, закинула косу за спину. Степан сидел притихший и смотрел на неё. Хотел отвернуться и не мог. Смотрел и смотрел!
      А Глаша улыбнулась и сказала:
      — Осенью идёшь пешком через весь город На улицах ни души, ветер свистит, холодно! А я задумаю, будто иду по пустыне. И не холодно мне вовсе, а жарко. Песок горячий, солнце глаза слепит, до колодца ещё далеко-далеко! Приду домой — и к крану! Пью, пью Тётя Катя даже ругаться начнёт: простудишься, мол — Увидела глаза Степана и спросила: — Чего смотришь?
      — Так — Степан повёл шеей, будто жал ему ворот
      распахнутой косоворотки. — Тебе бы в кино выступать!
      — Правда! — обрадовалась Глаша, и глаза её засияли.
      — Ага — кивнул Степан, поймал насмешливый взгляд Саньки и грубовато добавил: — Они там все такие!
      — Какие? — не поняла Глаша.
      — Ну — Степан повертел пальцем у виска. — Турк-нутые.
      Санька громко засмеялся, а Глаша отвернулась, сгорбилась, и Степан опять увидел, какими острыми стали вдруг её плечи и непомерно длинными руки. Помрачнел, поискал глазами по столу, ища оставленную ему воблу, не нашёл и непонимающе поглядел на невозмутимо жующего Фёдора:
      — Ты мою воблу умял?
      — Была твоя, стала наша! — хмыкнул Фёдор, обсосал косточку и степенно сказал: — Ты эту воблу есть не хотел? Не хотел. Пропадать, выходит, добру?
      — Мало ли что не хотел! — взорвался Степан. — А теперь захотел! Пристроился уже? Частник!
      — Во! — привстал Фёдор. — Да ешь ты её на здоровье!
      — Проваливай отсюда! — крикнул Степан, понимая, что злится он не на Фёдора, а на себя, и дело не в несчастной этой воблине, а в Глахе, которую он опять, не хотя, обидел. Остановиться уже был не в силах, да и не хотел признаваться в своей слабости. Подошёл к двери и распахнул её: — Давай!
      — Спасибо, Стёпа.
      На пороге стоял Алексей Колыванов и улыбался. Здоровой рукой он прижимал к себе граммофон с расписанной яркими цветами трубой. Посмотрел на обиженно сопевшего Фёдора, на Степана, усмехнулся и сказал:
      — Подержи-ка музыку, Федя!
      Фёдор обхватил граммофон обеими руками, поставил на стол, полюбовался большими красными розами на раструбе, обтёр их зачем-то рукавом пиджака и шумно вздохнул.
      — Ты чего это такой надутый? — спросил его Колыванов. — Или обижают тебя у нас?
      Фёдор помолчал и сказал:
      — Кто меня обидит — не обрадуется.
      — Ну, ну! — Колыванов подмигнул Насте.
      Та заулыбалась и обернулась к Степану.
      Степан шутки не принял. Гордо отвернулся.
      Колыванов опять перемигнулся с Настей, подсел к столу,
      обмакнул в соль хлебную корочку, вкусно похрустел и спросил у Фёдора:
      — Что редко заглядываешь?
      Фёдор покосился на Степана, помял в руках свой треух и ответил:
      — Недосуг мне Работу ищу.
      — С работой теперь полегче будет! — кивнул ему Алексей и торжественно объявил: — Есть решение райкома партии: создать комиссию для устройства труда несовершеннолетних. Члены Союза рабочей молодёжи обеспечиваются работой в первую очередь.
      — Вот это дело! — хлопнул ладонью по столу Степан и победно взглянул на Фёдора.
      Алексей перехватил его взгляд и сказал:
      — Так что, Федя, самое время тебе в Союз вступать.
      — Погожу, — насупился Фёдор, смёл остатки воблы в ладонь, завернул в обрывок газеты, сунул в карман и вышел.
      — Видали? — торжествующе оглядел всех Степан. — Пожалейте его, бедненького! Он вам нажалеет! Своих не узнаёте! — и обернулся к Алексею: — Чем играть-то на этой музыке?
      — А вот! — Алексей вынул из-за пазухи пластинку. — Одна пока Потом разживёмся.
      Он поставил пластинку на обтянутый сукном диск, покрутил ручку, опустил мембрану, и сквозь лёгкое шипение зазвучали скрипки, медленно ведущие мелодию вальса. Потом в оркестре словно засеребрилось, кто-то там заиграл на неведомом каком-то инструменте, и это он звенел серебром печально и нежно.
      — Гитара, что ли? — наморщил лоб Степан.
      — Вроде — кивнул Алексей. — Здоровая такая
      Арфа называется.
      — Арфа? — переспросил, запоминая, Степан.
      — Ага — кивнул Алексей.
      Они опять замолчали, прислушиваясь, но арфы так больше и не услышали. Видно, она отыграла своё, и мелодию вели теперь трубы и ещё какие-то духовые инструменты. Тоже вроде трубы, но звук не резкий, а тягучий, будто кто-то поёт медным голосом. А сам вальс был уже не медленный, как раньше, не осторожный, а кружился всё быстрее и быстрее и делал так: «Ах! Ах» — и хотелось встать и закружиться вместе с ним.
      — Сто лет не танцевала — вздохнула Настя.
      — Прошу! — Алексей встал перед ней и склонил голову.
      Настя засмеялась, посмотрела на здоровенные свои солдатские ботинки, отчаянно тряхнула головой и положила руку на плечо Алексея. Он бережно обнял её за талию, чуть отстранился, выпрямил спину, и Настя стала вдруг тоньше и выше, когда они медленно закружились по паркету.
      Санька, не отрываясь, следил за их плавными движениями, а Степан хмурился и поглядывал на Глашу.
      У неё опять загадочно блеснули глаза, она прикрыла их ресницами, поставила пластинку с начала и обернулась к Степану. Степан стал усиленно разглядывать лепной потолок, как будто раньше никогда его не видел. Глаша тихонько вздохнула и сказала:
      — Пойдём, Стёпа? Потанцуем?..
      — Ещё чего! — буркнул Степан и покосился на Саньку. — Жарища!
      Глаша прикусила губу, пошла в угол и села там, теребя кончик распушившейся косы.
      «Ну вот! — в отчаянии подумал Степан. — Снова не туда брякнул! Сидит, слёзы глотает! А нечего было высовываться! Танцевать с ней ещё. Стыдоба!.. »
      Степан опять покосился на Саньку, но тот сидел задум-
      чивый и тихий: слушал то место в оркестре, где переливается серебром арфа. Потом спросил, ни к кому не обращаясь:
      — А в других странах Союзы молодёжи будут?
      — Ну?! — удивился Степан. — Ты чего это, парень?
      — Штуку я одну задумал — застеснялся Санька.
      — Слышь, Глаха? — обернулся к Глаше Степан. — Ещё один задумывать начал Вроде тебя!
      Глаша ничего не ответила. Сидела, обхватив коленки руками, и смотрела на кружащихся в вальсе Алексея и Настю. Степан разозлился и громко сказал то ли ей, то ли Саньке:
      — Лечиться надо некоторым. Бесспорный факт!
      Но Санька твердил своё:
      — Нет, ты скажи! В Испании, к примеру, будут?
      — Точно не знаю — неохотно ответил Степан. — Но
      должны быть! А что?
      — Кончится вся эта заваруха, голубей новых заведу —
      мечтательно вздохнул Санька.
      — Тьфу ты! — сплюнул Степан. — Я-то думал!..
      — Нет, ты послушай! — Санька начал даже заикаться от волнения. — Пишем мы испанским братишкам: так, мол, и так. Как у вас идут дела? Отпишите. Если контра нажимает, поможем. И вообще, даёшь Третий Интернационал и мировую революцию! А голуби у меня не простые, почтовые! Есть такие голуби — куда хочешь долететь могут. Через море, через горы Мы им с этим голубем письмо, они нам ответ!..
      — И как ты этот ответ разбирать будешь? — засомневался Степан. — Читать, что ли, по-ихнему знаешь?
      — Выучусь! И они тоже! Мы — по-испански, они — по-русски!
      — Ну — недовольно протянул Степан. — Учиться ещё! И так разберёмся. Свои ребята! — И хлопнул Саньку по плечу: — Это ты ничего придумал! Котелок варит. А, Глаха?..
      Степан обернулся к Глаше, ожидая ответа. Она молча перекинула косу за спину и, не глядя на Степана, подошла к граммофону. Постояла, прислушиваясь к шипению кончившейся пластинки. Поглядела на Алексея с Настей. Они стояли друг против друга, чуть раскачиваясь, закруженные, заворожённые вальсом. Алексей всё ещё полуобнимал Настю, а она не снимала руки с его плеча. Глаша улыбнулась им и перевернула пластинку. Опять послышалось лёгкое шипение, потом чуть надтреснутый, тронутый временем, но всё ещё глубокий, красивый голос запел:
      На заре туманной юности Всей душой любил я милую.
      Был у ней в глазах небесный свет,
      На лице горел любви огонь.
      Что пред ней ты, утро майское,
      Ты, дубрава-мать зелёная
      У Степана даже защемило сердце, когда он увидел, как слушает этот голос Глаша. Лицо у неё стало печальным и ласковым, глаза засветились. Степан расстегнул ворот рубахи и охрипшим вдруг голосом сказал:
      — Для кисейных барышень песенка! Любовь, любовь — Помрачнел ещё больше и выпалил: — Предрассудок!
      Глаша обернулась и вышла из комнаты.
      Степан даже не посмотрел ей вслед. Сидел набычившись и всё теребил ворот рубахи. Алексей подсел к нему и шепнул на ухо:
      — Бревно ты всё-таки порядочное, Стёпа.
      — Это почему ещё? — вскинулся Степан.
      — Да потому!
      Алексей взъерошил ему волосы и рассмеялся
      Когда раздался взрыв, Глаша сидела в пустой каморке швейцара под лестницей и плакала. Сначала она подумала, что это гремит гром, и обрадовалась. Она любила грозу!
      Ещё совсем маленькой, когда сначала издалека, словно ворчала большая собака, а потом всё ближе и страшней грохотал гром и вспыхивали зигзаги молний, Глаша не пряталась, как другие ребятишки, по углам комнаты, а бежала к дверям и, полуприкрыв их, прижавшись спиной к притолоке, смотрела в грохочущее чёрное небо и только жмурила глаза, когда молнии полыхали чуть ли не над самой крышей барака.
      Тётя Катя дула на керосиновую лампу, для того будто бы, чтобы отвести от дома молнию, кричала на Глашу: «Отойди от дверей!», при каждом ближнем ударе грома приседала, незаметно крестилась и бормотала: «Господи, помилуй!» А Глаша ещё дальше высовывалась из дверей и, запрокинув лицо, ждала, когда ударят по нему первые тяжёлые капли дождя.
      Взрыв повторился, и Глаша поняла, что это не гром. Уж очень он был тугой и короткий. Как будто взорвалась в огне бочка с керосином. И потом кто-то кричал. Протяжно и громко. Глаша прислушалась, но слов не разобрала. Подъезд был заколочен, и она чёрным ходом выбежала на двор, а оттуда
      на улицу. Кричали где-то в конце улицы, и Глаша заторопилась туда. Тяжело топоча сапогами, её обогнал вооружённый патруль. На углу толпилась кучка народа, пахло дымом и гарью и кричали мальчишки: «Водокачку взорвали! Водокачку взорвали!»
      Глаша сначала не поняла, о чём они, потом сообразила, что взрыв был на водопроводной станции, и побежала по переулку вниз, к набережной.
      Из окон двухэтажного здания станции выбивались языки пламени. Огонь почти не различался на солнце, и когда ветер относил чёрные клубы дыма, то казалось, что никакого пожара нет, а сложенные из красного кирпича стены, уже потемневшие от копоти, побурели просто от времени.
      Сколько себя помнит, Глаша всегда удивлялась тому, что каменные дома могут гореть. Она понимала, что горят не сами кирпичные стены, а всё деревянное, что внутри них: полы, двери, оконные рамы, — и после пожара остаётся стоять на пепелище обугленная каменная коробка с чёрными пустыми провалами вместо окон. И всё-таки каждый раз, когда она видела, как трескаются от жара кирпичи, обугливаются стены, рушится на сгоревших стропилах крыша, ей казалось, что горит сам каменный дом, ещё недавно такой надёжный и неприступный, как крепость.
      Вот и сейчас огонь, выбиваясь из окон, лизал кирпичные стены, они раскалялись, светились в дымном чаду, такие же неистово рыжие, как языки пламени, и казалось, что ещё минута — и они изойдут жаром, рассыплются и рухнут.
      — С дороги! — послышался у неё за спиной чей-то голос.
      Глаша обернулась и увидела, что от реки к горящему зданию уже протянулась редкая цепочка людей, передающих из рук в руки ведра с водой.
      Она встала в голову цепочки, перехватила тяжёлое ведро и передала стоящему перед ней человеку. Тот повернул к ней перепачканное копотью лицо, вгляделся и свободной рукой махнул в сторону. Но Глаша осталась стоять на своём месте, и человек, подхватив ведро, нырнул в занавешенный чёрным дымом пролом стены.
      Глаша подвинулась поближе к разрушенной взрывом стене и, заслонясь рукой от жара, пыталась рассмотреть, куда девался человек с ведром. Но ей уже протягивали другое, полное воды ведро, и, перехватив его поудобней, она тоже побежала в пролом.
      Горело где-то под крышей, оттуда тянуло гарью и валил дым. Он полосами стлался по полу и опять поднимался к потолку, едкий и густой.
      Глаша остановилась в растерянности среди искорёженных взрывом труб. Потом различила в углу металлические ступени лестницы и, держа в одной руке тяжёлое ведро, а другую вытянув вперёд, чтобы не наткнуться на что-нибудь, направилась туда. Послышался чей-то надсадный кашель, и по ступенькам, чуть не сбив её с ног, скатился, громыхая ведром, человек с перепачканным копотью лицом. Он выхватил из рук Глаши ведро с водой, сунул пустое и зло крикнул:
      — Мужиков там не нашлось?
      Плеснул себе в лицо воды и опять побежал наверх _
      Глаша выбралась через пролом наружу. Во рту было горько и сухо, душил кашель, глаза слезились от дыма. Она потёрла их костяшками сжатых в кулаки пальцев. Как в детстве, когда сладко и долго плакала. Потом увидела, что цепочка людей стала гуще, откуда-то появилась лестница, кто-то лез по ней на крышу, и уже ему передавали снизу ведра с водой.
      Глаше вспомнилось, как хлестала вода из покорёженных взрывом труб в машинном зале станции, а здесь её таскают почему-то из реки, и на минуту ей стало смешно. Потом сообразила, что тушить надо занявшиеся огнём стропила, а вода внизу неуправляема: нет ни шлангов, ни насоса.
      В переулке народу стало больше, мальчишки вертелись у самого пожарища, их гнали, они появлялись снова, из толпы кричали: «Крышу ломайте!», а какая-то женщина в облезлой меховой горжетке, с наспех связанным узлом в руках — видно, жила где-то рядом и боялась, что огонь перекинется на их дом, — громко требовала пожарных. «Какие сейчас пожарные, мадам?» — пытался урезонить её сосед в рубашке с галстуком и в шлёпанцах на босую ногу, но женщина не слушала его и оборачивалась то к одним, то к другим, размахивала узлом и причитала:«Где же пожарные? Господи!.. Довели Россию!»
      В цепочке людей, передававших ведра с водой, Глаша увидела Саньку и Настю, а у лестницы — Лёшу Колыванова. Он перехватывал ведра здоровой рукой и передавал стоящим на перекладинах людям, а те — человеку, который, широко расставив ноги, каким-то чудом держался на самой кромке крыши.
      Потом она увидела Степана, бегущего к лестнице с багром в руках, и крикнула ему!
      — Стёпа, погоди!
      Степан оглянулся и на бегу махнул ей рукой, чтобы она отошла в сторону, но Глаша догнала его и, задыхаясь от всё
      ещё душившего её кашля, сказала, указывая на пролом в стене:
      — Там лестница железная
      Степан кивнул и свернул к пролому. Глаша выхватила у кого-то ведро с водой и побежала за ним.
      — Куда?! — оглянулся Степан. — А ну — назад!
      — Дядька там какой-то — на бегу ответила Глаша. — Водички ему
      — Назад, говорю! — крикнул Степан и, погрозив ей багром, нырнул в пролом.
      Глаша секунду помедлила, плеснула в лицо воды и полезла следом___
      В машинном отделении клубился едкий дым, сверху сыпались искры, у Глаши сразу перехватило дыхание, и она опять зашлась в кашле. Человека с перепачканным копотью лицом нигде не было, и Глаша, пригнувшись, держа на весу, чтобы не пролить воду, тяжёлое ведро, пошла в угол, к лестнице. Нащупав рукой железные ступени, она чуть ли не на четвереньках взобралась наверх.
      Здесь дым был ещё гуще, под ногами лежали кучи штукатурки и обгоревшая дранка. Остатки обвалившегося потолка ещё держались по углам, в середине видны были почерневшие уже балки перекрытия, а над ними — горящие стропила и раскалённое докрасна железо крыши.
      Глаша села на корточки и опустила голову в ведро с водой. Дышать стало немного полегче, и Глаша крикнула:
      — Есть тут кто?
      Никто не отозвался, но Глаше почудилось что в дальнем углу кто-то стонет. Она поползла туда и увидела давешнего человека с перепачканным копотью лицом. Он лежал, уткнувшись в опрокинутое ведро, и мычал, будто хотел сказать что-то и не мог.
      Глаша подхватила его под мышки и потащила к лестнице. Человек был большой и тяжёлый. Он пытался идти сам, но только перебирал слабыми ногами, обвиснув всей тяжестью на руках Глаши. Потом потяжелел ещё больше и уже не двигал ногами.
      Глаша заглянула ему в лицо, увидела закатившиеся белки глаз, испугалась до полусмерти и закричала, отчаянно, пронзительно, как не кричала никогда:
      — Стёпа!..
      Степан спрыгнул откуда-то сверху, весь чёрный, с прожжёнными на рубахе дырами, метнулся к Глаше и тоже закричал :
      — Какого чёрта?! Говорили тебе?!
      Потом увидел лежащего человека, заглянул ему в лицо, замолчал, запрокинул его руки себе на шею, поднял человека на спину, как куль с мукой, и потащил к лестнице.
      Глаша, полуослепшая от дыма, ползла за ними, изо всех сил сдерживая дыхание, но у самой лестницы не выдержала, глубоко вдохнула горячий, обжигающий лёгкие воздух, и так стало ей больно в груди, что она ничком легла на кучу штукатурки, сотрясаясь в мучительном кашле
      Степан донёс человека до пролома в стене, передал наружу в чьи-то руки и оглянулся, ища Глашу. Её нигде не было. Степан кинулся обратно к лестнице и, жмуря глаза от едкого дыма, стараясь не дышать, размазывая слёзы по грязному лицу, полез по железным ступеням наверх. Глашу он не увидел, но услышал треск, сверху посыпались снопы искр. Степан поднял голову и в чадной мгле разглядел готовое переломиться пылающее бревно перекрытия.
      Он отскочил в сторону и чуть не упал, наткнувшись на лежащую на куче штукатурки Глашу. Степан подхватил её на руки и едва успел сделать несколько шагов, как половина горящего бревна рухнула, осыпав их горячими искрами, а отскочивший от него красный от жары, рваный кусок дерева пришёлся Глаше чуть выше виска. Глаша даже не крикнула. То ли не почувствовала боли, то ли была без памяти. Только запахло палёным волосом, и Степан, рывком прижав её голову к груди, сквозь рубашку почувствовал, как больно ожгло ему тело. Он подхватил Глашу под спину и под коленки и, пошатываясь, пошёл к лестнице
      Степан не помнил, как спустился вниз, как выбрался через пролом наружу. В глаза ударил яркий солнечный свет, в уши — людской гомон. Кто-то тянул к нему руки, чтобы помочь, но Степан отстранился и сквозь расступившуюся толпу пошёл к переулку. На мостовой он увидел пролётку с заморённой лошадью в упряжке. На сиденье за спиной извозчика сидел какой-то господин из бывших, в чиновничьей фуражке. Проезжал мимо и остановился поглядеть на пожар.
      Степан ещё только встал на подножку, как господина словно ветром сдуло. Извозчик испуганно смотрел на Степаново почерневшее, всё в ссадинах лицо, на прожжённую рубаху, на запрокинутое лицо Глаши, которую тот всё ещё держал на затёкших руках.
      Степан не сел — упал на сиденье и только здесь увидел опалённую огнём Глашину косу, подсохшую уже кровь над виском, запавшие щёки и крикнул извозчику хрипло и яростно:
      — Гони!
      Когда пролётка сворачивала на проспект, навстречу ей выехал собранный с бору по сосенке пожарный обоз.
      Извозчик, испуганно косясь на Степана, придержал лошадь, и мимо них тяжело проскакали лохматые битюги, когда-то лоснящиеся от сытости, приученные к бешеной езде, а сейчас больше по привычке вскидывающие головы; протарахтели бочки с водой, насосом, брезентовыми рукавами; и только начищенные до блеска медные каски напоминали прежний пожарный выезд: с верховым впереди, грохотом копыт по булыжнику, пенными, свёрнутыми набок мордами коней — всю эту красно-золотую, завораживающую своей стремительностью кавалькаду.
      Степан, не отрываясь, смотрел на бледное до синевы лицо Глаши, на слабо пульсирующую голубую жилочку на шее и уже не кричал, а, срываясь на шёпот, умолял извозчика:
      — Гони, дядя! Гони, за-ради бога!..
      Извозчик, не оборачиваясь, кивал, нахлёстывал лошадь, обитые железными ободьями колёса гулко стучали по булыжной мостовой, а Степану казалось, что это бухает у него в груди. Никогда раньше он не слышал своего сердца и теперь удивлялся, что оно такое громкое и большое.
     
      III
     
      По петроградским улицам люди в ту пору ходили по-разному. Одни предпочитали выходить из дома только днём и то по крайне неотложным делам: отстоять очередь за пайковой селёдкой или выменять на толкучке вязанку дров. Патрулей они побаивались, но всё-таки старались держаться поближе к ним, пока им было по пути.
      Другие появлялись в городе с наступлением темноты, и тогда на пустынных улицах раздавались крики случайных прохожих, слышались выстрелы и топот сапог убегавших грабителей. Эти старались с патрулями не встречаться.
      Но с недавних пор в городе появились люди, не похожие ни на тех, ни на других. Ни драповое пальтишко, ни чесучовый летний костюм не могли скрыть их военной выправки. С патрулями они предпочитали не сталкиваться ни днём, ни вечером. Редко ходили пешком, стараясь затеряться в трамвайной толчее или сесть на случайно подвернувшуюся пролётку. Останавливали они её за три — четыре дома до нужного им места, расплачивались с извозчиком и, когда пролётка отъезжала, шли дальше пешком. Улучив момент,
      ныряли под арку ворот, чёрным ходом поднимались по узкой лестнице, стучали условным стуком и долго ждали, когда отгремят многочисленные замки, засовы и цепочки. Потом входили в грязноватую кухню, просили извинения у хозяйки или хозяина, снимали обувь, из-под стельки непривычного штатского ботинка доставали неровно оторванную половину коробки из-под папирос. Хозяин или хозяйка вынимали из своего тайника другую половинку. Их складывали. Они сходились. Хозяин и гость проходили в комнаты и долго о чём-то разговаривали вполголоса. Потом гость уходил другим ходом, а если оставался ночевать, то держал под подушкой офицерский наган.
      Вадим Николаевич Заблоцкий патрулей не боялся. Если у него требовали документы, он доставал из внутреннего кармана мандат и протягивал его старшему патруля. Мандат был скреплён печатью Петросовета, и старший патруля вежливо козырял. Вадим Николаевич небрежно кивал и шёл своей дорогой.
      Сейчас он неторопливо шагал по Екатерингофскому проспекту и по-хозяйски поглядывал на номера домов. У одного из них, огромного с витражами на окнах лестничных площадок, с круглой бляхой страхового общества «Россия» над массивной дверью подъезда, он остановился и, вынув платок, принялся тщательно протирать очки, кося глазом на паренька в стоптанных сапогах и картузе. Паренёк прохаживался у подъезда и то посматривал на окна третьего этажа, то глядел вдоль проспекта, видно поджидая кого-то.
      Вадим Николаевич надел очки, миновав подъезд, свернул под арку ворот, остановился, прислушался. Быстро пересёк двор, поднялся по чёрной лестнице на третий этаж и постучал кулаком в дверь.
      Шагов за дверью слышно не было. Вадим Николаевич досадливо поморщился. Перегнувшись через перила, посмотрел вниз, убедился, что на лестнице никого нет, и постучал в дверь уже настойчивей.
      На этот раз откуда-то из глубины квартиры крикнули: «Сейчас! Кто там?», потом звякнула щеколда, дверь отворилась, и на пороге встал молодой светловолосый человек в накинутой на плечи студенческой тужурке.
      — Вадим Николаевич! — удивился он. — Какими судьбами?
      — Может быть, сначала впустите меня в квартиру, Петенька? — Заблоцкий отстранил Стрельцова, через кухню прошёл в коридор, отворил ближайшую к нему дверь и остановился на пороге комнаты.
      Судя по обстановке, это был кабинет. У окна стоял письменный стол и глубокие кожаные кресла, вдоль стен — застеклённые шкафы с книгами, посередине комнаты — рояль.
      Кабинет был отделён от второй комнаты аркой из морёного дуба с отдёрнутой наполовину занавесью из жёлтого штофа. За ней был виден край овального обеденного стола, вокруг него стояли стулья с высокими резными спинками, а в глубине белела дверь, ведущая в спальню.
      Заблоцкий вопросительно посмотрел на Стрельцова.
      — Квартира моего дяди, — понял его Стрельцов. — Укатил в Париж, а я, как теперь говорят, вселился!
      — Без ордера?
      — А!.. — беспечно махнул рукой Стрельцов. — Кто меня будет проверять? Живу, и всё!
      — И недурственно, должен заметить, живёте.
      — Чепуха, тлен, плесень! — живописно тряхнул шевелюрой Стрельцов. — Готов променять всё на пыльный чердак!
      — Однако не меняете? — усмехнулся Заблоцкий.
      — Вы стали злым, Вадим Николаевич, — обиделся Стрельцов.
      — Шучу, — усмехнулся Заблоцкий и вынул из кармана маленькую коробочку. Достал из неё таблетку и обернулся к Стрельцову: — Воца в ваших хоромах найдётся? Кипячёная, естественно
      — Водопровод не работает, — виновато развёл руками Стрельцов. — Обхожусь вином из дядиных запасов.
      Стрельцов прошёл в столовую, слышно было, как стукнула дверца буфета. Заблоцкий подошёл к окну и посмотрел вниз, на мостовую. Паренёк в картузе всё ещё стоял у подъезда. Заблоцкий нахмурился и задёрнул штору.
      В комнату вошёл Стрельцов, в руках у него была откупоренная бутылка вина и два хрустальных фужера. Заблоцкий взял у него один из фужеров и протёр его своим носовым платком. Стрельцов усмехнулся, но промолчал и налил вино в подставленный фужер. Заблоцкий ловко закинул в рот таблетку и запил её глотком вина. На вопросительный взгляд Стрельцова коротко ответил:
      — В городе участились случаи холеры.
      Не торопясь, смакуя, допил вино, поставил фужер на письменный стол, вытер губы носовым платком и спросил:
      — Парадный ход действует?
      — Конечно! — с гордостью ответил Стрельцов. — По ночам дежурим. Один дробовик на всех. С разрешения властей, разумеется
      — Прелестно! — Заблоцкий удобно уселся в кресло. — Итак, мой друг, вы теперь, некоторым образом, апостол юношества?
      — В меня верят, Вадим Николаевич, и я должен оправдать это доверие, — с достоинством ответил Стрельцов. — На Руси — мрак, хаос, огненный вихрь опустошения. Одним он несёт смерть, другим — радость!.. — Он зашагал по кабинету, как по освещённой рампой сцене, придерживая одной рукой ворот наброшенной на плечи тужурки, другой энергично жестикулируя: — Ив этом вихре сотни тысяч молодых сердец Доверчивые, потрясённые, полуслепые, они ищут путей в неведомое завтра, которое открыла перед ними революция, и помочь им найти этот путь — мой священный долг, мой подвиг!
      Стрельцов сжал ладонью лоб и залпом допил своё вино.
      — Браво! — Заблоцкий лениво похлопал в ладоши. — Ну-с, и какой же путь вы предлагаете этим заблудшим?
      — Объединение молодёжи без партий, без разногласий, без участия в политической борьбе, — с готовностью ответил Стрельцов.
      — Чепуха, — жёстко сказал Заблоцкий.
      — Простите — растерялся Стрельцов. — Не понимаю вас___
      Заблоцкий встал, подошёл к окну, отогнул краешек шторы, выглянул на улицу и вновь опустил штору.
      — Вы предлагаете внепартийное объединение и забываете о рабочей молодёжи, которая явно тяготеет к большевикам.
      — Мы не забываем! — начал горячиться Стрельцов. — Мы протягиваем им руку!
      — А они её не берут, — усмехнулся Заблоцкий. — Налейте мне ещё каплю вина. — Он достал из коробочки вторую таблетку, проглотил, запил вином и устало сказал: — Давайте говорить серьёзно, Стрельцов. Вам известно, что есть решение организовать в Союзах молодёжи фракции коммунистов?
      — Коммунистов?! — возмутился Стрельцов. — Неслыханно!
      — И тем не менее. — Заблоцкий прошёлся по комнате, остановился перед Стрельцовым и, глядя куда-то поверх него, сказал: — Ваших овечек начинают прибирать к рукам. Пока не поздно, бросайте свои бредовые идеи о беспартийном союзе и действуйте. — Он помолчал, поправил очки и добавил, очень серьёзно, как равный равному: — Вам никогда не приходило в голову, что молодёжи как таковой
      свойственна некоторая склонность к анархизму? Или, скажем мягче, чрезмерное преувеличение своих сил и возможностей? Надо столкнуть лбами некую партию и тяготеющую к ней рабочую молодёжь. О подробностях мы ещё поговорим. Попробуйте начать с благотворительности. Ваши будущие друзья сидят на макухе и пайковой селёдке. Вино, вкусная пища, случайно зашедшие на огонёк девушки — совсем неплохо! Деньги вы получите.
      Заблоцкий встал, собираясь уходить. Будто случайно, опять отогнул угол шторы, выглянул на улицу. Потом небрежно сказал:
      — Да, кстати. Нам вскоре понадобится ваша квартира. У вас часто бывает молодёжь, так что приход трёх-четырёх человек останется незамеченным.
      — Это что же, явка? — вскинул голову Стрельцов. — Нет, Вадим Николаевич. Это вне моих убеждений.
      Заблоцкий снял очки и, сощурясь, посмотрел на Стрельцова. Потом изящно и легко взмахнул кистью руки, будто сметая паутину:
      — Бросьте, Стрельцов! Вы уже давно поняли, с кем вам по пути и с кем бороться. Проводите меня.
      Он двинулся к двери, но в это время в глубине коридора, со стороны парадного хода, слабо звякнул колокольчик звонка.
      — Минутку, Вадим Николаевич, — остановился Стрельцов. — Я только открою.
      — Погодите! — Заблоцкий отступил к кухне, потом передумал и, усмехаясь, сказал: — В Чека не звонят. Стучат или взламывают. Открывайте!
      Стрельцов испуганно взглянул на него: шутит или
      всерьёз, но по лицу Заблоцкого понять этого было нельзя, и Стрельцов направился к входной двери. Щёлкнул замком, загремел цепочкой и впустил в квартиру девушку в гимназическом форменном платье, с длинной косой.
      — Леночка! — обрадовался Стрельцов. — Какой приятный сюрприз! Знакомьтесь. Это — Вадим Николаевич!
      Девушка протянула руку и представилась:
      — Зорина.
      — Заблоцкий, — кивнул ей Вадим Николаевич. — Извините, руки не подаю. В городе эпидемия.
      Он прошёл мимо неё в дверь. Стрельцов заспешил за ним. Лена пожала плечами, засмеялась, закинула клеёнчатый, перетянутый ремнями свёрток с учебниками на верх вешалки из орехового дерева и прошла в комнату. Отдёрнула штору на окне, полистала какую-то книжку, брошенную
      на диван, раскрыла крышку рояля и заиграла что-то бравурное. Потом опустила крышку, отошла к окну и встала там, глядя, как ветер гонит по пыльной мостовой обрывки старых афиш, подсолнечную шелуху, какую-то пустую банку. Она не слыхала, как вернулся Стрельцов и остановился рядом. Обнял её за плечи и вкрадчиво спросил:
      — О чём грустите, Леночка?
      — Так — неловко освободилась из-под его рук Лена. — Просто задумалась.
      — И всё о нём?
      — О ком?
      — О Горовском, разумеется, — улыбнулся Стрельцов.
      — О Женьке?! — обернулась к нему Лена. — Вы что, серьёзно, Пётр Никодимович?
      — Вполне, — кивнул Стрельцов, но глаза его смеялись. — Он же от вас ни на шаг не отходит.
      — Верный рыцарь! — пожала плечами Лена.
      — И только? — испытующе глядел на неё Стрельцов.
      — Конечно! — чуть смутилась она под его взглядом.
      Стрельцов вдруг опустился перед ней на одно колено, отбросил со лба русые свои волосы и бархатным актёрским голосом произнёс:
      — Так пусть и мне одна судьба на свете: склонив колена, о любви молить!
      — Красиво, — вздохнула Лена.
      Стрельцов легко поднялся с колен, отряхнул ладонью брюки, сел на подоконник и насмешливо сказал:
      — Красиво, но скучно!
      Оглядел Лену с ног до головы и заявил:
      — Нам нужна иная любовь — опалённая горячим ветром революции, не знающая преград, свободная, как птица в небе!
      Всё ещё сидя на подоконнике, он опять положил руки на плечи Лены и, заглядывая ей в глаза, заговорил, как ему казалось, взволнованно и сердечно:
      — Ну, скажите, почему мы должны подавлять свои желания, чувства, уродовать гордую и свободную душу свою? Только потому, что этого требуют нелепые правила приличия? Бред! Чепуха! Вот мне, например, захотелось поцеловать вас, и я сделаю это, зная, что и вам хочется того же.
      Лена прислушалась к себе и честно призналась:
      — Мне не хочется.
      Стрельцов опешил, но тут же возмущённо сказал:
      — Это неправда!
      Лене стало стыдно за свои старомодные взгляды, она
      была уже готова согласиться, что ей действительно хочется, чтобы её поцеловали. Она подумала и сокрушённо сказала:
      — Честное слово, не хочется, Пётр Никодимович. — И чтоб до конца оправдаться в его глазах, добавила: — Я вообще не люблю целоваться.
      — М-да — протянул Стрельцов и утешил: — Ну, это ещё к вам придёт. — Спохватился и объяснил: — Я хочу сказать — придёт к вам сознание нового в человеческих отношениях.
      — Возможно, — опять задумалась Лена. — Только мне кажется, что, если любовь свободна, моё право — целовать того, кого мне хочется.
      Стрельцов засмеялся, прошёл к столу, налил себе вина и поднял фужер над головой.
      — За вас, Леночка! Вы очаровательны, хотя полны предрассудков. — Выпил и перешёл на деловой тон: — Что нового?
      — В седьмой женской гимназии решили организовать Союз учащихся девушек, — ответила Лена. — Просят нашей помощи.
      — Рукоделием хотят коллективно заниматься? — усмехнулся Стрельцов.
      — Ну, зачем вы так? — обиделась Лена. — Они за объединение молодёжи, но без мальчишек.
      — Чепуха! — рассердился Стрельцов. — Нам предстоят серьёзные дела, Лена! Очень серьёзные!..
      У входной двери опять слабо звякнул колокольчик.
      — Это Женька! — Лена побежала к дверям, уже из коридора вернулась и спросила: — Я открою, можно?
      — Конечно! — кивнул ей Стрельцов.
      Он пошарил в ящиках письменного стола, нашёл початую пачку «Сафо», уселся в кресло и с удовольствием закурил.
      Вернулась Лена и молча прошла к окну.
      — Где же ваш верный рыцарь? — поинтересовался Стрельцов.
      — Это не он — не оборачиваясь, сказала Лена.
      — Кто же? — привстал с кресла Стрельцов.
      — Этот Как его — с чуть заметной брезгливой гримасой ответила Лена. — Кузьма, кажется
      — А! — оживился Стрельцов. — Что же он не заходит?
      Лена пожала плечами, а Стрельцов крикнул:
      — Товарищ Кузьма! Где вы там?..
      В комнату несмело вошёл Кузьма и остановился на пороге.
      — Здравствуйте, — помял он в руках свой картуз.
      — Проходите, садитесь, — указал ему на кресло Стрельцов.
      — Да нет — замотал головой Кузьма. — Я лучше здесь.
      — Почему, странный вы человек? — засмеялся Стрельцов.
      — Ковёр там А у меня сапоги ___
      — Не имеет значения! — Стрельцов встал, силой усадил Кузьму в кресло, сел напротив. — Рассказывайте. Что нового?
      — У меня — ничего А им теперь работу в первую очередь дают.
      — Кому это «им»? — не понял Стрельцов.
      — Членам Союза рабочей молодёжи, — насупился Кузьма.
      — А-а! — сообразил Стрельцов. — Это на бирже труда, что ли?
      — Ну да! — кивнул Кузьма.
      — Какая там работа! — махнул рукой Стрельцов. — Несерьёзно!
      — А насчёт меня вы узнавали? — робко спросил Кузьма.
      — Что именно? — наморщил лоб Стрельцов.
      — Ну, как же! — заволновался Кузьма. — Обещали вы определить, где на механиков учат.
      — Ах да! — улыбнулся Стрельцов. — Помню, помню ___
      — Поскорей бы — попросил Кузьма.
      — Хорошо, хорошо Узнаю, — нетерпеливо отозвался Стрельцов, и Кузьма замолчал.
      Удобно откинувшись в кресле, Стрельцов курил, изредка поглядывал на Кузьму и думал о чём-то своём. Кузьма разглядывал носки своих порыжевших сапог. Лена смотрела в окно и молчала. Потом спросила:
      — А где Женя?
      — Не знаю — оживился Кузьма. — Он мне велел у дома ждать. Я ждал, ждал Ну и поднялся.
      — И правильно сделали, — лениво заметил Стрельцов. — Может быть, вы голодны?
      — Чего? — не сразу понял его Кузьма.
      — Есть, спрашиваю, хотите?
      — А!.. — Кузьма залился краской и замотал головой : — Нет. Спасибо!
      — Ну, ну — с интересом посмотрел на него Стрельцов и опять замолчал.
      У двери зазвонили. Раз, другой, третий
      — Это Женька! — побежала к дверям Лена.
      — И, судя по звонку, с новостями! — поднялся с кресла Стрельцов.
      Женька Горовский не вбежал в комнату — влетел, держа в одной, откинутой назад руке помятую гимназическую фуражку, в другой — напечатанное на серой обёрточной бумаге воззвание. Рубашка его выбилась из-под форменного пояса, ворот был расстёгнут, лицо пошло красными пятнами. Он упал в кресло, вытер мокрый лоб рукавом и умоляюще сказал:
      — Воды!.. Полцарства за стакан воды!..
      ¦ — Воды нет, — спокойно ответил Стрельцов и налил в свой фужер остатки вина из бутылки. — Вот, выпейте.
      — Женька, не смей! — крикнула от дверей Лена.
      — Ерунда! — отмахнулся Горовский, залпом выпил вино и протянул Стрельцову листок с воззванием. — Вот, Пётр Никодимович!
      — Что это? — взял листок Стрельцов.
      — Читайте! — Горовский откинулся в кресле и опять принялся вытирать рукавом мокрое лицо.
      Стрельцов пробежал глазами начало воззвания, нахмурился, прочёл вслух:
      — «Комитет Союза рабочей молодёжи извещает о созыве районной конференции. В повестке дня: подготовка к Первому Всероссийскому съезду Союза рабоче-крестьянской молодёжи».
      Он опустился в кресло, долго тёр ладонью лоб, потом сказал:
      — Этого ещё недоставало
      — А как же мы? — спросила Лена. — Наши Союзы распустят?
      — Или предложат соединиться, — раздумывая, ответил Стрельцов. — А это — нож в спину юношеского движения!
      — Но вы же сами настаивали на объединении, Пётр Никодимович? — недоумённо взглянул на него Горовский.
      — На беспартийном объединении, Женя, — поправил его Стрельцов. — А они хотят отдать наше дело на откуп большевикам.
      Он вскочил с кресла, зашагал по комнате из угла в угол, потом остановился и решительно сказал:
      — У молодёжи свой путь, своё место в революции. И мы будем бороться за это!
      — Открытый бой? — подался вперёд в своём кресле Горовский.
      — Бой, Женя! — откинул со лба волосы Стрельцов. — Решительный и правый!
      — Надо подготовить людей! — поднялся Горовский. — Собрать, информировать
      — Обязательно! — кивнул Стрельцов. — И не теряйте времени!
      — Идём, Лена! — заторопился Горовский, уже в дверях взмахнул фуражкой и продекламировал: — «И вечный бой! Покой нам только снится!»
      — Опять стихи! — потянула его за рукав Лена.
      В коридоре был ещё слышен голос Горовского: «Не понимаю тебя! Что может быть прекраснее стихов?», потом хлопнула входная дверь, и всё стихло.
      Кузьма встал с кресла и нерешительно сказал:
      — Мне тоже вроде пора До свидания, Пётр Никодимович.
      — До свидания. — Стрельцов всё ещё расхаживал по комнате, ерошил волосы, морщил лоб.
      — Вы насчёт механических курсов не забудете?
      — Что? — остановился Стрельцов.
      — Насчёт курсов, говорю — робко напомнил Кузьма.
      — А-а!.. — раздражённо отмахнулся Стрельцов. — Я же сказал Идите.
      Послушал, как хлопнула за Кузьмой входная дверь, прошёлся по кабинету, остановился у окна и потянул на себя раму. Наполнилась тёплым ветром и чуть зашевелилась тяжёлая штора, солнечные зайчики заиграли на стёклах книжных шкафов, под окном слышались весёлые ребячьи голоса, где-то далеко звенел трамвай, синело безоблачное небо, и не верилось, что август на исходе.
      А Вадим Николаевич Заблоцкий вынРел из подъезда солидного, облицованного гранитом особняка, у входа в который сохранилась чёрная с золотом вывеска: «Фосс и Штей-нингер». Вынул из жилетного кармана часы, щёлкнул крышкой и неторопливо пошёл по Невскому, к Адмиралтейству. Постоял у чугунной ограды и, увидев идущую по усыпанной песком дорожке женщину в чёрном платье, двинулся ей навстречу.
      Женщина шла легко и быстро, чуть подавшись вперёд, и была бы даже красива, если бы не плотно сжатые губы и прищуренные холодные глаза. Она кивнула Заблоцкому и села на скамью, изящным движением оправив платье.
      — В Чека стало известно о наших связях, — сказала она спокойно.
      Заблоцкий откашлялся, будто поперхнулся, и встревоженно взглянул на женщину:
      — Неужели?
      — Сведения как будто точные.
      Заблоцкий снял и снова надел очки, потом осторожно спросил:
      — Наши друзья в курсе?
      — Нет.
      — Муза Петровна! — повысил голос Заблоцкий.
      — Леди! — напомнила женщина и оглянулась.
      — Да Да Простите — Заблоцкий опять снял
      очки и долго протирал их платком. — Вам не кажется, что это может вызвать нежелательные эксцессы? С обеих сторон?
      — Вадим Николаевич! — Женщина ещё плотней сжала губы, щёки её втянулись, лицо стало вдруг осунувшимся и постаревшим. — Наши милые друзья уже хозяйничают в Мурманске и в Архангельске. Дальнейшие их планы неизвестны. Вы что же, полагаете, что нам следует сидеть сложа руки и ждать подачки от победителей?
      — Конечно нет! — негромко и решительно сказал Заблоцкий. — Но не опережаем ли мы события?
      — Не опережаем. — Женщина протянула Заблоцкому сложенный в квадратик листок бумаги, поднялась со скамьи и пошла в сторону набережной стремительной своей, летящей походкой.
      Заблоцкий развернул и внимательно прочёл написанные на листке несколько строчек, вынул из портсигара папиросу, чиркнул спичкой, закурил и поджёг листок. Подул на обожжённые пальцы, вытер их платком, опять щёлкнул крышкой часов и направился к афишной тумбе.
      Среди старых воззваний выделялась крупными красными буквами новенькая афиша:
      ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН. ПОЭЗЫ.
      Изучая афишу, Заблоцкий дождался, когда за его спиной, притормаживая, затарахтел мотоциклетный мотор. За рулём сидел плотный человек в кожаной куртке и коричневых крагах на крепких ногах.
      Заблоцкий оглянулся, перешёл дорогу, свернул на Невский и затерялся среди прохожих
      Председателя Петроградской Чека Урицкого вызвали на Дворцовую площадь телефонным звонком.
      У здания комиссариата внутренних дел толпился народ. В основном это были люди, желающие выехать из Петрограда. Пропуска на выезд были отменены ещё в марте, потом
      выезд из города разрешили опять, но пропуска выдавала специальная комиссия.
      Положение на фронтах ухудшилось, и железные дороги едва справлялись с военными грузами, пропуска снова были отменены, но комиссариат внутренних дел каждый день осаждали те, кто надеялся ещё выехать из Петрограда.
      Народ толпился на площади и в вестибюле, и никтр не заметил, откуда появился этот, ещё совсем молодой, человек в офицерской фуражке без кокарды.
      Председатель Чека шёл к лифту, когда человек выхватил кольт и выстрелил ему в затылок.
      Закричала раненная этим же выстрелом женщина, а человек в офицерской фуражке уже выбежал из подъезда. Он метнулся было к стоящему рядом мотоциклу, но тот не завёлся сразу, тогда человек кинулся к прислонённому к стене велосипеду и, пригнувшись к рулю, ожесточённо закрутил педалями, пересекая площадь.
      За ним побежали, стреляя на ходу, чекисты из охраны, но велосипедист свернул на набережную, потом в один из переулков, на Миллионной улице бросил велосипед и скрылся во дворе дома, где помещалось Северное английское общество. На выстрелы уже бежали красноармейцы из Преображенских казарм, расположенных по соседству, но, когда они вошли во двор, из окна одной из квартир раздались выстрелы. Красноармейцы открыли ответную стрельбу, из подоспевшего автомобиля с чекистами спрыгнул на ходу коренастый человек и крикнул:
      — Брать живым!
      Он первым перебежал двор, кинулся вверх по лестнице и плечом вышиб дверь чердака.
      В председателя Петроградской Чека стрелял бывший юнкер Михайловского военного училища. На вопросы, с кем связан и по чьему заданию совершил террористический акт, отвечать отказался.
      В Чека уже знали о связях эсеров, и решено было пойти на чрезвычайную меру: обыск в помещении британской миссии, куда тянулись нити заговора.
      В этот тихий предвечерний час в чинном особняке на набережной Невы были зажжены все камины. В каждом из них жгли бумаги. На ступенях мраморной лестницы лежали хлопья сажи. Тянуло дымом. Работники британской миссии были кем-то предупреждены о готовящемся обыске. Но предупреждены поздно.
      Человек в лёгком сером костюме стоял у окна и, отогнув штору, наблюдал за тем, как один за другим подъезжают автомобили оперативной группы, как блокируются выходы из особняка, как входят в парадный подъезд несколько чекистов. Опустив штору, человек в сером костюме быстро прошёл через анфиладу комнат и встал на верхней площадке лестницы. В руках у него был револьвер.
      Первым на ковровую дорожку лестницы вступил седой, похожий чем-то на учителя, чекист в штатском. За ним поднимались остальные.
      Человек в сером костюме поднял руку с револьвером и выстрелил.
      — Прекратите стрельбу! — по-английски крикнул седой чекист, но человек в сером костюме выстрелил ещё раз, потом ещё и ещё.
      Кто-то внизу коротко вскрикнул, кто-то упал, а человек в сером костюме вскидывал револьвер и стрелял. Хладнокровно. На выбор.
      Но снизу хлопнул ответный выстрел. Потом второй, третий
      Человек в сером костюме схватился рукой за горло и, роняя револьвер, медленно осел на мраморный пол лестничной площадки.
      При обыске в подвале и на чердаке были обнаружены склады оружия.
      А вечерние газеты вышли под тревожными заголовками: «Всем! Всем! Всем!»
      В Москве стреляли в Ленина.
     
      IV
     
      В октябре проводили в Москву на съезд Лёшу Колыванова. Вернулся он оттуда ещё больше похудевшим, но весёлым: Владимир Ильич поправился после ранения, как прежде, работал с утра и до поздней ночи, но нашёл время принять делегатов Союза молодёжи. Был среди них и Алексей и теперь не уставал по многу раз рассказывать, как разговаривал с ними Владимир Ильич, как заразительно смеялся, цепко расспрашивал о положении на местах, о том, как и чем занята молодёжь, об их настроениях, заботах, планах на будущее.
      Съезд постановил назвать Союз молодёжи Коммунистическим, и появилось новое, короткое и гордое слово: комсомол! Кто-то из питерских большевиков в деловом разговоре назвал их ласково «комсой». Словечко это понравилось и быстро вошло в обиход.
      Так незаметно прошла зима, и, выйдя однажды на улицу, Степан с удивлением заметил, что на деревьях уже проклюнулись зелёные листочки, пригревает солнце и вовсю чирикают горластые птицы.
      О том, что Глашу выписывают из больницы, Степан узнал от матери.
      Та затеяла стирку, замочила уже бельё, потом только спохватилась, что в доме мыла — всего ничего, и побежала к соседке. Вернулась от Екатерины Петровны какая-то размякшая, присела на табурет у корыта, сложила на коленях худые руки и сказала Степану:
      — Глаху завтра выписывают.
      — Ну и что? — как можно равнодушнее ответил Степан и отвернулся.
      Ему вдруг стало жарко, как будто он шуровал у открытой дверцы раскалённой печки. Почему-то горело лицо, особенно щёки, и был он, наверно, красный, как варёный рак.
      Но Таисия Михайловна ничего не заметила, умиротворённо улыбалась и рассказывала:
      — Катерина пирог заворачивает На два своих
      платьишка муки ржаной кулёк выменяла, картошки, пузырёк масла конопляного. Всё честь по чести. «Дочку, — говорит, — побаловать хочу». Слышишь, Стёпа?
      — Не глухой, — всё ещё не оборачиваясь, отозвался Степан.
      — А она её мамой не назовёт никогда — вздохнула Таисия Михайловна. — Всё «тётя Катя да тётя Катя»! А ведь сызмальства живёт Гордая!
      — Ты зато всю жизнь кланялась! — сам удивляясь своей горячности, сказал Степан. — Отец тише воды, ниже травы ходил! И чего вам за это? Шиш!
      — Жестокие вы какие-то растёте — растерялась Таисия Михайловна.
      — Выросли уже — буркнул Степан и с вызовом добавил : — Что же ей, за пирог с картошкой продаваться? А может, она свою мать помнит. Тогда как?
      — Ты чего это разошёлся? — удивилась Таисия Михайловна, внимательно посмотрела на сына и спросила грустно и насмешливо: — Если ты такой заступник, что ж ни разу в больницу не сходил?
      «Да ходил я! Ходил!.. » — хотел закричать Степан, но промолчал. Расскажешь ей разве, как уговаривала его
      Настя сходить вместе в больницу, а он отнекивался, отшучивался, злился, и Настя шла одна или с другими девчатами, а один раз ходила с Лёшкой, и тот вернулся из больницы какой-то тихий, неразговорчивый, а когда он небрежно спросил: «Ну, как там Глаха? Чирикает?», Лёшка посмотрел на него, как будто никогда раньше не видел, и ответил, как ножом полоснул: «Не приведи тебе так чирикать. Не выдюжишь: кишка тонка!» Повернулся и ушёл. И спину сгорбил, как Глаша.
      Тогда Степан решился пойти в больницу. Завёл разговор с Настей. Вроде случайно спросил, в какой Глафира лежит палате, сколько там окон и куда выходят — мол, светло ли ей там, — а сам соображал: второй этаж, окна во двор, если от угла считать — её окно шестое. Настя ещё тогда спросила: «Чего тебе её окно? Стекольщик ты, что ли?» Степан отшутился, что Глаха, мол, по окнам главный специалист: ловка их мыть, а Настя — по царкету: до сих пор в клубе плашки дубовые под ногами гуляют, так надраила! На том разговор и кончили, а на следующий день Степан пошёл в больницу.
      В пятницу это было, в приёмный день.
      В одной половине больницы был лазарет, и на бульварчике шла бойкая мена: раненые промышляли махорки или чего покрепче, взамен совали солдатское бельишко и горбушки сбережённого хлеба.
      У одного дошлого солдатика Степан приметил даже самодельные леденцы, вроде петушка на палочке. Сам, что ли, варил из пайкового сахара?
      Степан потолкался внизу, у лестницы, в вестибюле, где стояла строгая тётка в белом халате и выспрашивала, кто к кому идёт, а наверху, на лестничной площадке, белея нижними рубашками под серыми больничными халатами, облепили перила женщины и тянули шеи, выглядывая своих.
      Глаши между ними быть не могло, она была лежачая, и Степан уже протолкался к тётке в белом халате, но как подумал, что сейчас она начнёт пытать его: зачем, к кому, да кем он Глаше приходится, плюнул на всю эту затею и ушёл. Постоял у ворот, поглядел, как на скамейках бульварчика греются под нежарким солнцем раненые солдаты, устыдился и вернулся обратно в вестибюль. Под лестницей он увидел дверь. Это был ход во двор, и Степан направился туда.
      Двор был большой, в глубине его гиднелись какие-то приземистые постройки, пахло пригорелой кашей и каким-то особым больничным запахом. Не то лекарствами, не то ещё чем-то.
      В самом дальнем углу, чуть ли не вровень с землёй, виднелась низенькая дверь, похожая на те, которые ведут в погреб. У дверей стояла запряжённая в повозку тощая лошадь и хрумкала солому из подвязанной к морде мешочной торбы. Степан подошёл поближе и увидел, что повозка доверху нагружена некрашеными гробами. Его метнуло в сторону. Стараясь не очень убыстрять шаг, он пошёл к старым липам, что росли под окнами кирпичного здания больницы. Встал лицом к окнам, отсчитал от угла шестое окно на втором этаже. Забраться туда можно было и по водосточной трубе, но уж очень она была ненадёжна на вид, ржавая и погнутая, а грохаться вниз на виду у всех — не больно-то это ему нужно!
      Степан приглядел развесистую дуплистую липу, которая стояла неподалёку от Глашиной палаты, и прикинул, что если залезть на сук, что торчит в сторону, то вполне можно дотянуться до окна.
      Поначалу лезть было легко, ветки шли частые и толстые, но, чем выше он забирался, тем становилось труднее, и он уже раздумывал, не спуститься ли и не пойти, как все люди, через дверь. Ноги соскальзывали, ветки под ними гнулись и ломались, а когда Степан наконец добрался до сука, то оказалось, что он почти без листьев и сухой.
      Степан обхватил его двумя руками и покачал. Сук держался.
      Степан осторожно встал на него и, ухватившись за верхние ветки, переступил сначала одной ногой, потом другой. Ему показалось, что сук затрещал. Степан остановился, раздумывая, и решил, что, в случае чего, подтянется на руках и как-нибудь перекинет ноги на ствол. Он сделал ещё шаг, второй, опустил одну руку и пригнулся.
      Прямо перед ним было окно палаты.
      Палата была большая, коек на десять, и почти у каждой сидел на табурете посетитель, мужчина или женщина, разворачивали какие-то кулёчки, вынимали из плетёных кошёлок бутыли с самодельным квасом или синеватым молоком.
      Лежащие все были на одно лицо, из-за белых ли бинтов или казённых байковых одеял. Степан искал среди них Глашу, не находил, решил уже, что перепутал палаты, когда увидел в углу, справа от окна, перебинтованную голову на подушке и ставшие ещё больше серые Глашины глаза.
      Не чувствуя занемевшей руки, Степан смотрел и смотрел на её бледное лицо.
      Она прикрыла глаза, но не уснула: даже отсюда Степан видел, как подрагивают её ресницы. То ли ей было больно,
      то ли просто устала она от шума и даже закрыла ладонью лицо, заслоняясь от говора сидящих в палате людей. Рукав просторного халата соскользнул вниз, и Степан увидел её похудевшую руку, такую непривычно незагорелую, без царапин, беспомощную в этой слабой своей белизне.
      У каждой койки кто-то сидел, а она лежала одна, и, хотя Степан знал, что придут к ней сегодня тётя Катя или кто-нибудь из ребят, ему стало вдруг нестерпимо стыдно за себя и так жаль Глашу, что хоть сейчас тресни локтем в закрытое окно и влезай в палату.
      Потом его как ударило: где её коса? Должна же она где-то быть? Такую косищу не упрятать ни под какую повязку! И понял вдруг, что Глаша стрижена наголо, как после тифа. Остригли, наверно, когда делали операцию. И значит, операция эта была тяжкой! Какая же бывает лёгкая операция на голове? А он-то, он!..
      Степан даже губу прокусил от стыда: «Как там Глаха? Чирикает?» Ему вдруг припомнилась повозка, гружённая деревянными гробами, и он, уже с ужасом, вгляделся в опрокинутое на подушки лицо Глаши.
      Она лежала всё так же, прикрыв лицо рукой, и Степану хотелось закричать ей, чтобы она убрала руку и открыла глаза, он даже губами шевелил и не замечал этого. Ещё немного — и закричал бы! Но в палату вошла медицинская сестра с какими-то металлическими штучками на подносе под салфеткой, прошла прямо к Глашиной койке, и Степан заметил, что, пока она проходила, в палате все примолкли.
      Медсестра остановилась над Глашей и, видно, окликнула её, потому что та опустила руку, и она как-то не легла, а упала поверх одеяла.
      Медсестра подняла шприц, осторожно откинула одеяло и опустила с плеча Глаши халат.
      Степан зажмурился, повис на затрещавшем суку и спрыгнул вниз. Он отбил себе пятки, а заболело почему-то в животе, но Степану хотелось, чтобы болело ещё больше, чтобы он сломал себе ногу или руку или ещё как-нибудь покалечился, будто от этого станет легче ему или Глаше.
      Еле доплёлся домой, завалился на железную скрипучую кровать и пролежал до вечера, повернувшись лицом к стене, не отвечая на встревоженные расспросы матери.
      С того дня он в больнице больше не был, стал ещё злей, переругался со всеми, дважды был в райкоме у Зайченко, требовал, чтобы его отправили на фронт, ничего не добился и ходил мрачнее тучи, даже почернел. Про Глашу ни у кого не спрашивал.
      И вот завтра она выписывается!
      Степан хотел узнать у матери, выпишут Глашу утром или после обеда, но решил, что разведает через Саньку Чижика. Главное — так исхитриться, чтобы увидеть её раньше всех и чтобы Глаша догадалась, что он готовился к этой встрече.
      Степан вспомнил вдруг солдатика с самодельными леденцами и заулыбался. Вытащил из укромного места выточенную им ещё на заводе зажигалку, протёр мягкой тряпочкой, полюбовался на собственную тонкую работу и спрятал под подушку. Потом принялся шарить в тумбочке, где отец, когда был жив, хранил свой сапожный инструмент.
      Мать нахмурилась и спросила:
      — Чего потерял?
      — Ваксу мне надо — сказал Степан. — Сапоги почистить.
      — Чего это вдруг? — удивилась она. — Сроду не чистил!
      — Конференция у нас завтра, — буркнул Степан. Взял баночку с засохшей ваксой, облезлую щётку и примостился на пороге.
      — Опять конференция? — удивилась мать. — На двор иди чистить.
      Степан только мотнул головой, поплевал в банку, надел сапог на руку и принялся орудовать щёткой.
      Таисия Михайловна молча покачала головой и опять взялась за стирку. Степан поставил начищенные сапоги у кровати и сказал:
      — Другое дело!
      Оглядел себя с ног до головы в мутноватое зеркало и нахмурился.
      — Штаны бы погладил, — посоветовала ему мать.
      — А как? — обернулся к ней Степан.
      — Сложи по складке, под мокрую тряпку — и утюгом, — объяснила она.
      — Где она, складка-то? — безнадёжно посмотрел на свои штаны Степан.
      — Сделать надо! — засмеялась Таисия Михайловна и вздохнула. — Отцовские бы дала, да проели Может, пиджак возьмёшь? В самую тебе пору.
      — Ну, ещё пиджак! — отмахнулся Степан. Подумал и согласился: — Ладно!.. А рубашку синюю выстираешь?
      — Стираю уже — кивнула на корыто мать. — Завтра к вечеру выглажу.
      — Мне утром надо, — забеспокоился Степан.
      — Разве не вечером у вас конференция? — пряча улыбку, спросила она.
      — Утром, — сказал Степан и отвернулся. Теперь у него покраснели уши. Это он знал точно! Они всегда у него краснели, когда он врал.
      Таисия Михайловна смотрела на него и беззвучно смеялась
      Когда он вышел во двор в начищенных сапогах, синей наглаженной — успела всё-таки мать! — рубашке, в полосатом пиджаке, от которого попахивало нафталином, поджидавший его Санька только присвистнул. Он и сам приоделся в какую-то кацавейку, смахивающую на женскую кофту.
      — Куда пойдём? — подбежал он к Степану.
      — Сейчас — на толкучку, — ответил Степан и подбросил на ладони зажигалку.
      — А потом куда? — спросил Санька, всё ещё оглядывая Степана.
      — На кудыкину гору! — щёлкнул его по носу Степан и пошёл через двор к пустырю.
      Санька побежал за ним.
      Народу на толкучке было ещё мало, и Степан сразу углядел худого человека в солдатской шинели внакидку. В одной руке он, не таясь, держал две пачки махорки, а другую то и дело подносил ко рту, глухо и надсадно кашляя.
      Степан, не торгуясь, отдал ему зажигалку за пачку и заторопился к выходу.
      — А куда теперь? — едва поспевал за ним Санька.
      — На другой толчок! — усмехнулся Степан.
      Санька недоверчиво посмотрел на него, помолчал и сказал:
      — Глаху-то утром выписывают.
      — Ну и на здоровье! — старательно обходил лужи Степан.
      — Сам ведь спрашивал — надулся Санька.
      — Кто? — притворно удивился Степан. — Я?!
      — А кто? Я, что ли? — протянул Санька, увидел глаза Степана, понял, что тот шутит, и разулыбался: — Закурим?
      — Нет, брат! — помахал у него перед носом пачкой махорки Степан. — Менять буду.
      — На что? — заинтересовался Санька.
      — На спрос! — ответил Степан и засмеялся.
      Санька даже остановился. Давно он не слышал, чтобы Степан смеялся. Он и улыбался-то теперь редко, и то не поймёшь — смешно ему или так, за компанию. А тут смеётся!
      Саньке самому стало отчего-то весело, и он, не разбирая дороги, нарочно разбрызгивая лужи тяжёлыми своими ботинками, припустился догонять Степана.
      Когда они пришли на бульварчик к больнице, раненые уже сидели на скамейках. Видно, только отзавтракали, и кое-кто ещё отщипывал корочку от принесённого с собой на обмен ломтя хлеба. Один солдат курил, а сидевшие рядом нет-нет да поглядывали на него в надежде, что и им достанется потянуть.
      Посетителей сегодня в больницу не пускали, да и рановато ещё было для настоящей торговли, поэтому, когда на бульварчике появились Степан и Санька, раненые оживились. Саньку всерьёз никто не принимал, но сапоги и пиджак Степана произвели впечатление.
      Степан обходил скамейки, ища солдатика с самодельными леденцами. Солдатика нигде не было, и Санька заметил, что Степан начал волноваться. Он то поглядывал на ворота больницы, то опять возвращался к скамейкам, которые уже обходил. Спросить про солдатика с леденцами он не решался: засмеют. Хотел уже выменять махорку на сахар — всё лучше, чем встречать Глашу с пустыми руками. Потом рассудил, что сахар Глаше давали в больнице, а вот леденцы теперь в редкость, хоть и самодельные.
      — Тётя Катя идёт! — сказал за его спиной Санька.
      Степан обернулся, увидел у ворот больницы Екатерину
      Петровну и спрятался за дерево, хотя разглядеть его она не могла: не смотрела в эту сторону, а шла прямо в ворота.
      В руках у неё был узелок. Наверно, Глашины носильные вещи, потому что попала она в больницу в одной кофтёнке с юбкой, а сейчас ещё холодновато, хоть и весна.
      Выйдет Глаша, а у него всё не так, как задумано, и будет он здесь торчать бревно бревном! Хоть сахару, что ли, выменять?
      Степан направился к раненому, который подкидывал на ладони желтоватые кусочки сахара, но увидел на дальнем конце бульварчика того самого щупленького солдатика с леденцами. Степан побежал к нему навстречу, чуть не сбил с ног, пошёл рядом, совал свою пачку махорки и нетерпеливо спрашивал:
      — А где леденцы твои? Давай быстрее!..
      — Гляди, как приспичило! — удивился солдатик, доставая из-за пазухи своих петушков, завёрнутых в казённое полотенце.
      — Давай, давай! — торопил его Степан и поглядывал на ворота. — Да шевелись ты, пожалуйста! Что ты как сонный какой?
      — Эк тебя разбирает!.. — рассердился солдатик. — Вроде не маленький?
      — Вроде, не вроде! — тоже разозлился Степан. — Твоё какое дело? Сколько даёшь за пачку?
      — Две штуки! — нахально заявил солдатик и приготовился долго, с охотой торговаться.
      — Чёрт с тобой! — Степан выхватил два леденцовых петушка на палочках, повернулся и пошёл к воротам больницы.
      Солдатик растерянно посмотрел ему вслед и с досадой сказал:
      — Купец, чтоб тебя!..
      Степан в больницу не пошёл, а встал поодаль от ворот и сквозь железные прутья ограды смотрел на подъезд, боясь пропустить Глашу. Он бы и пропустил её, если бы не томившийся рядом Санька.
      — Идёт! — потянул он Степана к воротам.
      Степан вырвал свою руку и толкнул Саньку в сторону от ворот, за угол.
      — Ты что? — недоумённо смотрел на него Санька.
      Но Степан не отвечал и всё держал его за плечо, как будто боялся, что Санька вырвется и один побежит навстречу Глаше, которая медленно спускалась по ступенькам подъезда рядом с Екатериной Петровной.
      На Глаше было тёмное пальтишко, из рукавов торчали худые запястья, и вся она, со своими нитяными чулками, ботинками, этим пальтишком, была похожа на худенького большеглазого мальчишку, которому почему-то повязали на голову белый платок.
      Степан вспомнил, что когда ещё совсем мальцом водили его в баню, то тоже потом повязывали голову платком, чтоб не застудился. Он очень этого стеснялся, хотя и не понимал тогда почему, ныл, что ему жарко и норовил стянуть с себя этот девчачий платок.
      От этого воспоминания Глаша показалась ему сейчас тоже маленькой, такой, какой была в те далёкие времена, когда они бегали вместе по двору и тайком от взрослых удирали на пустырь, что было им строго-настрого запрещено.
      Степан шагнул ей навстречу, открыто и весело улыбнулся и с форсом подал изогнутую, как в кадрили, руку:
      — Здорово, Глафира! С выздоровлением!..
      Глаза у Глаши распахнулись во всё лицо, она кивнула ему и, чуть помедлив, протянула ладошку. Степан бережно подержал её в своей и выпустил. Потом вынул леденцы и сказал:
      — Вот!
      Глаша засмеялась совсем тихо, как раньше никогда не смеялась, а Екатерина Петровна отвернулась и вытерла гла-
      за платком. Санька крутился вокруг них вьюном, рот у него расползался до ушей, глаза сияли, и Глаша тоже улыбалась ему, кивала и только часто моргала ресницами, чтоб не заплакать.
      Степану почему-то стало трудно дышать, он проглотил комок в горле и, опять вдруг оробев, брякнул:
      — Сегодня конференция. Явка обязательна!
      Глаша опять тихо, по-новому, засмеялась, а Екатерина Петровна замахала на него руками:
      — Человек из больницы только! Ополоумел ты совсем?
      Степан смотрел в улыбающиеся глаза Глаши, сам счастливо улыбался и твердил:
      — В порядке революционной дисциплины!
      Екатерина Петровна в сердцах даже плюнула и пошла
      вперёд.
      Глаша, по старой привычке смешливо втянув голову в плечи, сказала:
      — Приду, Стёпа __
      И пошла за Екатериной Петровной.
      А Степан стоял и улыбался. Смотреть на него было смешно, и Санька сделал вид, что его ужас как интересует воробьиная возня. Степан обернулся, увидел деликатно смотрящего в сторону Саньку и надвинул ему картуз на уши. Поднял за козырёк и спросил:
      — Ты чего?
      — Так — застенчиво ответил Санька.
      — Квак! — передразнил его Степан и засмеялся.
      Солнце разорвало тучи, заблестели лужи, громче зачирикали воробьи, ветер трепал ветки деревьев, небо голубело и наливалось тёплой синевой.
      Вечером в клубе набилось народу, как на вокзале. Сидели на скамейках, пуфиках, в креслах, притащили откуда-то диван с высокой спинкой, опоздавшие устраивались на подоконниках и просто на полу.
      Стол отодвинули к стене, накрыли его куском кумача, вместо графина поставили чайник с водой и жестяную кружку.
      Давно здесь не собиралось столько подростков сразу! Одни подыскали себе хоть какую работёнку и забегали в клуб изредка, других увозили к деревенским родичам на картошку и молоко, кто-то уезжал с заводом, когда к Питеру подходили немцы, а теперь, встретившись с дружками, они слушали новости, рассказывали сами, над кем-то смеялись,
      кого-то жалели. Девчата перешёптывались, пересмеивались. Парни перекликались с ними, узнавая и не узнавая. Санька развлекался тем, что то закрывал уши ладонями, то открывал их. В ушах было то тихо, то грохотало и перекатывалось.
      — Море Балтийское! — кричал Санька и показывал Степану на свои уши.
      Степан отмахивался, искал глазами Глашу. Наконец разглядел её, сидящую в уголке дивана рядом с Настей, бледную и тихую, забеспокоился и обернулся к Лёше Колы-ванову. Тот стоял у стола рядом с Зайченко и листал какие-то бумажки.
      — Колыванов! — крикнул Степан. — Кончай волынку тянуть! Время!..
      Его услышали и в разных концах огромной комнаты закричали:
      — Время! Время!
      Колыванов постучал кружкой по чайнику:
      — Тихо, товарищи!..
      Подождал, пока смолкнет гул голосов, обдёрнул под ремнём гимнастёрку, откашлялся в кулак и сказал:
      — Районную конференцию комсомола объявляю открытой! Степан, погаси цигарку! Кто там ближе, закройте двери Прошу соблюдать революционную дисциплину и не
      галдеть с места! Выдвигайте кандидатуры председателя и секретаря.
      Послышались крики:
      — Колыванова! Алексея!
      А кто-то из девчат — кажется, Настя — озорно протянул:
      — Нашего дорогого Алексея Васильевича — просим!
      Алексей покосился в её сторону, вытер пот со лба и официальным голосом сказал:
      — Меня предлагают в председатели. Голосуем.
      И опять все вразнобой закричали:
      — Всё ясно! Чего там! Не волынь, Лёша!..
      Алексей опять загремел кружкой по чайнику:
      — Тихо! Степан, прекрати курение! Сколько раз говорить? Давайте секретаря.
      — Петрову Любу! — послышалось со скамеек. — Галю Никифорову! Светличную Ольгу!..
      — Прошу выдвигать людей с образованием, — посоветовал Алексей. — Протокол писать придётся!
      — Катерину! — истошно закричал Санька, тыча пальцем в сидящую рядом с ним девчушку с двумя косичками, в
      стареньком коричневом форменном платье. — Она из недорезанных! Год в гимназию ходила!..
      Девчушка застучала кулачком по его спине, а Колыванов сказал, глядя в свои бумажки:
      — Предлагаю Настю Солдатенкову. Есть опыт.
      Все захлопали в ладоши, Настя зарделась, пробралась к столу и села сбоку.
      — Слово имеет Иван Емельянович Зайченко! — объявил Колыванов.
      Опять все захлопали в ладоши, застучали ногами об пол.
      Зайченко махнул рукой и негромко, как человек, который привык, что его слушают, сказал:
      — Слова я никакого говорить не собираюсь Просили меня поставить в известность о решении Петроградского комитета. Решили товарищи обязать всех членов партии и сочувствующих в возрасте до двадцати лет принимать активное участие в работе Союза.
      — Ура! — закричал Степан. — Качнём дядю Ваню!..
      Зайченко отбивался всерьёз, но его быстро скрутила обступившая ребятня и принялась бережно, но сильно подбрасывать в воздух.
      — Хватит!.. — сердито кричал Иван Емельянович, взлетая вверх и опять опускаясь на подставленные руки. — Довольно, говорю!
      Из карманов его пиджака падали какие-то бумажки, очки в картонном футляре, связка ключей, последним вывалился наган с облупившейся от времени рукояткой. Бумажки, ключи, очки аккуратно подбирали девчата и передавали их Лёше. Он складывал всё перед собой на стол. Наган тоже подобрали. Алексей взвесил его на руке и сказал:
      — А если бы кому-нибудь по башке? — И скомандовал: — Ещё разочек — и хватит.
      — Раз!.. — хором прокричали ребята, подбросили Зайченко выше дверной притолоки, подхватили и поставили на ноги.
      — Продолжайте, Иван Емельянович, — вежливо предложил Алексей.
      — Всю душу вытрясли! — пожаловался Зайченко, рассовал по карманам своё имущество и сказал: — Теперь такое дело Просят питерцев наладить ремонт броневиков. Вы без работы заскучали, а тут на всех хватит. Инструмент и запасные части будут. Договорились?
      — Для фронта сделаем! — опять закричал Степан.
      — Ну и ладно — кивнул Зайченко. — С деньгами толь-
      ко туговато. Харчишек, конечно, подбросим — Помолчал
      и добавил: — По возможности.
      На скамейках зашумели, переговариваясь, потом кто-то выкрикнул:
      — Не на хозяина работаем!
      — Факт!.. — поддержали его из рядов.
      — Спасибо, — кивнул Зайченко и обернулся к Алексею: — У меня всё, Лёша.
      Он присел к столу, а Колыванов объявил:
      — Переходим ко второму вопросу
      В углу у дверей началась громкая возня. Кто-то пытался войти, его не пускали, слышались голоса: «Безобразие! Мы этого так не оставим!»
      — Что за шум? — спросил Колыванов.
      — Гимназисты припёрлись! — сообщили ему из угла.
      — Ещё чего?! — Степан вскочил и, чуть ли не по головам сидящих, рванулся к дверям. — Гони контру!
      — Степан!.. — попытался удержать его Колыванов. — Прекрати бузу!
      Но за Степаном уже пробирался Санька, свистел в два пальца и ещё успевал выкрикивать:
      — В шею сизяков! Не пускать!..
      — Прекратить! — закричал вдруг Зайченко, и это было так непривычно, что все затихли.
      Иван Емельянович уже обычным тихим голосом спросил у Колыванова:
      — Конференция открытая?
      — А шут её знает! — пожал плечами Алексей.
      — Пускай ума-разума набираются, — решил Зайченко.
      — Ну и зря! — пробрался на своё место Степан. — Я бы их на порог не пустил.
      — Ты у нас анархист известный! — усмехнулся Зайченко, с интересом поглядывая на вставшего в дверях Стрельцова.
      Колыванов написал на листочке бумаги: «Это — Стрельцов» — и подвинул листок Зайченко. Тот прочёл и кивнул головой.
      — Вы от какой организации, товарищи? — спросил Колыванов.
      — Союз учащихся социалистов, — представился Горов-ский.
      — «Свободная школа», — сказала высокая гимназистка.
      — ЮКИ, — шагнул вперёд юноша в очках и стетсо-новской широкополой шляпе, подвязанной под подбородком.
      — Солидно! — улыбнулся Зайченко. — Рассаживайтесь, как сумеете.
      — Котелок скинь! — крикнул скауту Санька.
      Юноша в очках откинул стетсоновку за спину, так что она держалась только на тесёмке, и шутовски поклонился:
      — Снимаю шляпу перед высоким собранием!
      — Трепло! — сказал ему Степан. — Выйдешь — поговорим!
      — Степан! — постучал кружкой о чайник Колыванов. — Выгоню!.. Следующий вопрос — о посылке добровольцев на Восточный фронт. По развёрстке нащ район должен послать пятьдесят добровольцев, а записалось двести восемьдесят. Что будем делать?
      — Посылать только достигших восемнадцатилетнего возраста и прошедших курсы военного обучения, — сказал Зайченко.
      — Ясно, — кивнул Алексей.
      — Нет, не ясно! — встал с места Стрельцов. — Во имя чего?
      — Не понял, — обернулся к нему Алексей.
      — Во имя чего должны умереть сотни, тысячи юношей? — шагнул вперёд Стрельцов. — Ради кого должны сложить головы? — Оглядел притихших на скамьях ребят и проникновенно сказал: — Это ведь очень страшно — умереть, ещё не начав жить. Ваш порыв прекрасен, пока он только порыв! Но там вам придётся убивать людей. Понимаете: убивать! И вас будут убивать тоже. Во имя чего?
      Стрельцов откинул со лба волосы и обернулся к Алексею:
      — Где ваш революционный гуманизм?
      — Вы бы проще как-нибудь — угрюмо сказал Алексей. — Непонятно говорите.
      — Могу упростить, — снисходительно улыбнулся Стрельцов. — Большевики сражаются с оружием в руках за свои идеи? Понимаю! Но зачем проливать кровь молодых, которые даже не осознают, за что их толкают на смерть?
      Стрельцов замолчал, ожидая ответа. И в наступившей тишине раздался возбуждённый голос Степана:
      — Горбатого лепит!
      — Факт! — поддержал его Санька.
      Тишина вдруг раскололась свистом, топотом ног, криками: «Долой!», «Правильно говорит!», «В шею!», «Дайте высказаться!», «Гони контру!».
      Кто-то вскочил на скамейку, где-то опрокинули кресло, Колыванов яростно стучал кружкой по чайнику и надрывался :
      — Тихо! Сядьте на места! Степан, сядь, говорю!..
      — Не сяду! — огрызнулся Степан.
      Он пробивался к Стрельцову, его не пускали, Степан вырывался и опять лез по скамейкам вперёд. Рядом со Стрельцовым встал юноша в стетсоновке, снял очки и сунул в карман.
      — А ну, тихо!.. — стукнул кулаком по столу Зайченко.
      Чайник подпрыгнул, кружка покатилась и упала. И
      снова все притихли, таким громким был его голос.
      Зайченко потёр горло ладонью, поднял с пола кружку и тихо сказал:
      — Садитесь и не орите.
      Колыванов дождался, когда все рассядутся по местам, и обернулся к Стрельцову:
      — Вы мне вот что скажите: кадетишки да юнкера сопливые понимали, за что они в семнадцатом году на рабочих с винтовками пёрли?
      — В кадетском корпусе не обучался, — высокомерно пожал плечами Стрельцов.
      — Понимали! — усмехнулся Колыванов. — Дураков нет за чужого дядю под пулю лезть! Мы тоже понимаем! Не маленькие!.. — Помолчал, посмотрел на знакомые лица сидящих перед ним ребят, потом негромко сказал: — Умирать,
      конечно, неохота Но всё равно от пули бегать не будем.
      И вы нас не пугайте! Пуганые.
      И спросил:
      — Так или нет?
      Кто встал первым, Алексей не заметил. Ему показалось, что встала вся рабочая застава разом. Как по тревоге. И в ладоши хлопали, как стреляют залпом. Коротко и жёстко. А глаза у всех — как будто сейчас поднимутся в атаку!
      Алексей посмотрел в сторону и увидел, что Зайченко тоже стоит. Навытяжку. Как перед строем.
      Когда все молча расселись по местам, Алексей охрипшим вдруг голосом сказал:
      — С этим вопросом полная ясность.
      — Я остаюсь при своём мнении! — выкрикнул Стрельцов. — Прошу занести в протокол.
      — Это сколько угодно! — Алексей кивнул Насте. — Запиши — Откашлялся в кулак и перебрал листочки с записями. — Пошли дальше. Как известно, отдельные рабочие Союза объединились в Российский Коммунистический Союз молодёжи. Это, товарищи, уже не мечта, а свершившийся факт! Мы призываем объединиться всех, кто ещё не вошёл в наш Союз. В объединении наша сила, товарищи!
      — Правильно! — крикнул со своего места Горовский.
      На него удивлённо оглянулись, он протолкался вперёд и
      повторил:
      — Правильно! Но при чём здесь партия большевиков?
      — Что, что?.. — не сразу понял его Алексей.
      — Я спрашиваю: почему объединением молодёжи занимаются большевики? — взмахнул зажатой в кулаке фуражкой Горовский. — Мы — самостоятельная организация, нам не нужно партии!
      — Вы кидаетесь громкими фразами об объединении молодёжи, а на деле объединяетесь с большевиками! — поддержал его Стрельцов.
      Алексей посмотрел на него, на Горовского и спросил:
      — А вы сами, извините, к какой партии принадлежите?
      Стрельцов на секунду замешкался, потом быстро ответил:
      — Я — внепартийный социалист.
      Все примолкли, озадаченные: с одной стороны — социалист, с другой — вне партии, — а Зайченко засмеялся. Оказалось, что смеяться он умеет так же, как кричать. Только тогда все затихают, а тут смеются вместе с ним. И удержаться невозможно!
      — Не вижу ничего смешного! — возмутился Стрельцов. — Молодость — вот наша единственная партийность!
      — А если состаритесь? — спросил Зайченко.
      Он уже не смеялся. Глубоко посаженные глаза холодно поблёскивали, резче обозначились скулы.
      — Словоблудием занимаетесь, господин внепартийный социалист, — в упор посмотрел он на Стрельцова. — А у нас на это — ни охоты, ни времени нет.
      — Это не аргументы! — задиристо вскинул голову Стрельцов. — В слабости своей расписываетесь? Спорьте, доказывайте!
      — А чего доказывать? — искренне удивился Алексей. — Рабочая молодёжь шла, идёт и будет идти вместе с большевиками. И спорить не о чем!
      — А мы поспорим! — отбросил со лба прядь волос Стрельцов. — Вот послушайте, что скажет ваш рабочий товарищ!
      Он повернулся к дверям и кивнул, приглашая Кузьму.
      Ни на кого не глядя, Кузьма пробрался между рядами. Сидящие зашумели, кто-то встал, чтобы лучше видеть.
      — Ну, Кузя — задохнулся Степан и, не находя слов,
      постучал костяшками сжатых в кулак пальцев по голове.
      — Почём купили? — закричал Санька и оглушительно свистнул.
      — Тихо! — негромко, как Зайченко, сказал Алексей.
      Кузьма встал рядом со Стрельцовым, глядел в пол и
      молчал.
      — Говорите, Кузьма — подбодрил его Стрельцов.
      Кузьма глотнул воздух и едва слышно сказал:
      — Мы, рабочая молодежь
      — Громче! — потребовали из рядов.
      Теперь почти все поднялись со своих мест, и стало так тихо, что слышно было, как Зайченко барабанит по столу кончиками пальцев.
      — Мы, рабочая молодёжь, считаем, — чуть громче проговорил Кузьма, — считаем себя вправе бороться за свою подлинную независимость. Пролетарскому юношеству не нужно партий
      Кузьма остановился и вытер пот со лба.
      — Дешёвка! — сквозь зубы процедил Степан, и на этот раз Алексей не остановил его.
      А может быть, не расслышал. Стоял и, как все, не отрываясь, смотрел на Кузьму.
      — Мы достаточно сильны — опять начал Кузьма. —
      Достаточно сильны, чтобы нести самим багряное знамя революции
      Поднял голову и увидел Глашу. Прижав худые руки к груди, она шла к нему от своего дивана. Переступать через скамейки она ещё не решалась, обходила их, и поэтому двигалась как-то боком, а Кузьме казалось, что это для того, чтобы видеть всё время его лицо. Он отвернулся, но Глаша уже стояла перед ним, ничего не говорила, только смотрела на него своими широко раскрытыми глазами. И не было в них ни осуждения, ни гнева, а какая-то глубокая сосредоточенность, недоумение, неловкость и боль за него.
      — Мы.. — почти беззвучно пошевелил губами Кузьма, увидел Глашины глаза, повернулся и, как слепой, тычась в стоящих людей, пошёл к дверям.
      И опять стало слышно, как стучит пальцами по столу Зайченко.
      — Вы его запугали! — крикнул Стрельцов Глаше. — Это террор!
      — Ах ты, гад! — сорвался с места Степан, и удержать его было уже невозможно.
      Стрельцов успел отскочить в сторону, перед Степаном встал юноша в стетсоновке, очки он опять снял, и они схватились врукопашную. Вокруг свистели, кричали, и даже Зайченко не мог утихомирить разбушевавшихся ребят.
      «Вы ответите за это!» — кричал уже где-то за дверью
      Стрельцов, но его никто не слышал; гимназистов теснили к выходу, они отбивались, юноша в стетсоновке ещё что-то пытался прокричать, но и его выперли. Заложили стулом дверную ручку, Степан прижал на всякий случай дверь спиной, довольно улыбался и потирал здоровенный синяк под глазом.
      Зайченко сидел за столом, и не понять было, хмурится он или щурит глаза в усмешке.
      Алексей бросил бесполезную кружку и, подняв над головой чайник, пил воду прямо из носика.
      Тут-то и раздались эти заводские гудки! Низкие, частые, тревожные Больше половины заводов в Питере не работало, от гудков давно отвыкли, и вот они опять гудели, возвещая тревогу, как прошлой зимой, когда к городу подходили немцы.
      Потом в дверь застучали кулаками, кто-то нажал плечом, ножка у стула треснула, распахнулась одна половина дверей, за ней вторая, и в комнату вошёл озабоченный человек в кепке, чёрном пальто с потёртым бархатным воротником.
      Сопровождающие его люди остались стоять у дверей. За плечами их виднелись дула винтовок.
      Человек подошёл к столу и наклонился к Зайченко:
      — В Смольном ждут, Иван Емельянович.
      Потом негромко, но так, что расслышали все, сказал:
      — Юденич прорвал фронт.
     
      V
     
      Когда-то этот сад на окраине города был излюбленным местом свиданий. Зимой встречались у расчищенного под каток пруда, где играл в беседке военный духовой оркестр. Летом ждали друг друга на дальних, заросших шиповником аллеях. Оркестр играл в саду и летом, но уже не в беседке, а на открытой эстраде-раковине.
      Эстраду эту называли ещё «белой», потому что покрывавший её в виде раковины навес каждую весну красили в белый цвет.
      Иногда на ней выступали развязные куплетисты, лихо отбивали чечётку в своих лакированных штиблетах, им шумно аплодировали и звали по именам: «Дядя Жора», «дядя Лёня».
      Сад любили, потому что он был рядом: свернуть с мощённого булыжником проспекта, пройти пыльной улицей мимо деревянных домишек — и вот пожалуйста!
      В дни экзаменов на аллеях сидели гимназистки с раскрытыми книгами на коленях, в получку шумели мастеровые, зашедшие проветриться из соседнего трактира.
      В саду росли липы и клёны, кустарник на аллеях аккуратно стригли, забор чинили каждый год, но это не помогало — в двух-трёх местах доски всегда были выломаны, чтобы сократить путь.
      Осенью и весной опавшие листья сгребали в кучи и жгли. Листья сгорали медленно, и над каждой кучей долго курился дымок. Дымков было много, ветер то разносил их в стороны, то сбивал вместе, и тогда казалось, что сад надел серую шапку.
      Теперь он весь был изрыт траншеями, у эстрады стояли соломенные чучела, и слышались команды: «Коли! Раз, два!» — проходили военное обучение рабочие отряды.
      Но листья сгребали и жгли по-прежнему, так же курился дымок, но стал он похож на пороховой, какой бывает при разрыве снарядов
      Фёдор и сам не заметил, как свернул на ведущую к саду улочку. Весь день проходил он по городу, искал, где бы заработать, опять обошёл все вокзалы, но пассажирские поезда не ходили, отправляли только воинские, и вещички подносить было некому.
      Потом потолкался на бирже труда, послушал невесёлые разговоры, постоял у входа в Народный дом, читая старые афиши.
      На самой большой из них красными аршинными буквами было написано: «Фёдор Шаляпин», а внизу — чёрными и помельче: «Борис Годунов». «Не тянет Бориска-то! — ухмыльнулся Фёдор. — Знай наших!»
      И довольный пошёл дальше.
      Перед мостом через Неву он остановился у колонны и, запрокинув голову, разглядывал бородатого мужика с вилами, а когда перешёл мост, задержался у двух каменных львов, стоящих у ступеней набережной.
      Львы не то скалились, не то смеялись. Фёдор обошёл их сторонкой, пересёк площадь у Зимнего и через арку вышел на Невский. Впереди медленно полз трамвай. Фёдор догнал его, вскочил на подножку и присел на площадке, чтобы не увидела кондукторша. Так и ехал со всеми удобствами, поглядывая по сторонам. В садике стояла бронзовая Екатерина, и в кулаке у неё трепыхался полинявший красный флажок, а витрина огромного магазина, что напротив, была заложена мешками с песком.
      , Трамвай свернул за угол, дотащился до канала, Фёдор
      спрыгнул на ходу и дальше пошёл пешком. Хотел идти прямиком в слободу, а потянуло почему-то сюда, к саду.
      — Эй, парень! — окликнули Фёдора.
      Он оглянулся и увидел на противоположной стороне улицы двух рабочих с красными повязками на рукавах. Один придерживал у плеча ремень винтовки, у другого, постарше, висела на поясе кобура нагана.
      Фёдор, в который сегодня раз, потянулся к пуговицам пиджака.
      — Руки!.. — предупреждающе крикнул старший в патруле, а второй перебежал улицу и встал рядом с Фёдором.
      — Документы предъяви, — потребовал патрульный.
      — А я чего делаю? — огрызнулся Фёдор.
      Он расстегнул пиджак, достал завёрнутый в холстину свёрток и передал патрульному.
      Патрульный принялся разворачивать его, наколол обо что-то палец и выругался:
      — Иголок у тебя там понатыкано, что ли?
      — Зачем? — степенно ответил Фёдор. — Булавкой заколото. Чтоб в аккурате всё было.
      — В аккурате — проворчал патрульный. — Книгу бы
      ещё крестильную приволок Паспорта нет?
      — Года не вышли, — мотнул головой Фёдор. — Из волости там бумаги и от попа ещё Что доподлинно я родился, обозначено.
      — Держи, — возвратил ему документы патрульный. — Прогуливаешься?
      — А чего делать-то? — уныло посмотрел на него Фёдор.
      Старший в патруле кивнул в сторону сада, откуда слышались слова команды:
      — Вон комса и та под ружьё встала! Шёл бы к ним.
      — Я сам по себе, — нахмурился Фёдор.
      — Смотри, парень — неопределённо протянул патрульный и пошёл через дорогу.
      Тот, что помладше, поправил ремень винтовки, внимательно оглядел Фёдора, будто запоминая, и заторопился за ним.
      Фёдор постоял и медленно направился к раскрытым настежь воротам сада
      — К но-ге! На пле-чо!.. К но-ге! На пле-чо! — стоя перед строем, командовал Алексей Колыванов.
      Повязку с руки у него уже сняли, но двигалась она ещё плохо, и Алексей нарочно взмахивал ею, чтобы размять:
      — На пле-чо! К но-ге!.. На пле-чо!.. Степан, ты что потерял?
      — Да обмотка, будь она трижды!.. — пожаловался Степан.
      Глаша стояла рядом с ним и с трудом удерживалась от смеха, глядя, как Степан пытается справиться с распустившейся обмоткой. Он раздобыл их вместе с солдатскими ботинками, неумело намотал на свои залатанные штаны-и теперь то одной, то другой рукой тянул наверх, к коленям.
      — Всегда у тебя что-нибудь — недовольно сказал Алексей и оглядел строй.
      Последним стоял Санька в женской своей кацавейке, подпоясанный ремнём. Винтовка была для него тяжела, он даже вспотел, и Алексей сделал вид, что не замечает, как Санька завалил её за спину.
      — Вольно! — скомандовал он. — Можно разойтись!..
      И вынул кисет.
      С десяток рук сразу потянулись к кисету, и Алексей только растерянно помаргивал. Потом спохватился:
      — Полегче, полегче налетайте!
      Увидел в руках у Глаши щепотку махорки и удивился:
      — Ты разве куришь, Глаха?
      — Курю, — не сразу ответила Глаша, поглядела почему-то, где Степан, и засмеялась: — Давно уж!
      А Настя близко заглянула в глаза Алексею и нараспев спросила:
      — Разве нельзя, Лёша?
      — Ну, почему — вытер пот со лба Алексей. — В принципе, конечно, можно — Расстегнул ворот гимнастёрки и преувеличенно обрадовался, увидев идущего по аллее Фёдора : — Федя! Здорово!.. Воздухом дышишь?
      Фёдор посопел носом, ничего не ответил, увидел среди сидящих на скамье ребят Степана в обмотках, с винтовкой между коленями и отвернулся в другую сторону. Но там стояла Глаша и, посматривая на него дикими своими глазищами, неумело сворачивала «козью ножку». Фёдор насупился ещё больше, обернулся к Алексею и сказал:
      — Зашёл по дороге.
      — Работу ещё не подыскал? — поинтересовался Алексей.
      — Какая же теперь работа — безнадёжно вздохнул Фёдор.
      — А ты давай к нам в мастерскую, броневики ремонтировать, — предложил Алексей.
      — Это ты взаправду?.. — не поверил Фёдор.
      — Вот чудак!.. — засмеялся Алексей. — Конечно!
      — Нет, погоди — втолковывал ему Фёдор. — Кабы
      специальность у меня была, тогда, конечно А так
      Он снял треух, вытер лицо, опять надел и широко улыбнулся:
      — Ну, благодарствую Справедливый ты, выходит, человек! — , И деловито добавил: — Давай, значит, сговариваться.
      — О чём сговариваться-то? — не понял Алексей.
      — Ну, как же! — подмигнул ему Фёдор. — Жалованье какое положите, харчи ваши или наши
      Обступившие их ребята покатились со смеху.
      Фёдор оглядел себя и спросил:
      — И чего смешного?
      Потом покраснел и обидчиво забормотал:
      — Подшутил, выходит Эх!.. Не ждал от тебя Ну, спасибо___
      — Да ты что, Федя? — даже растерялся Алексей. — Какие тут шутки? Ребята смеются, потому что жалованья у нас нет!
      — Совсем? — опустился на скамью Фёдор.
      — Ну! — подсел к нему Алексей.
      — Да что ему объяснять! — вмешался Степан. — Всё равно не поймёт Упёрся, как бык на баню: жалованье ему!..
      Все опять рассмеялись, а Фёдор вскочил, потоптался около Степана и сбивчиво заговорил:
      — Нет, ты погоди Бык! Сам ты бык Узнал бы сперва, зачем я заработок ищу А что с тобой говорить!
      Он махнул рукой, обернулся к Алексею и потерянно сказал:
      — Сестрёнку хотел к себе выписать Бабка там плоха совсем. Да, видать, не время!..
      — Подождать придётся, — сочувственно кивнул Алексей.
      — Слышь, Лёша? — вдруг шёпотом спросил Фёдор. — Неужто отдадут Питер?
      — Как бы не так — нахмурился Алексей и закричал: — Становись!..
      Комсомольцы разобрали винтовки и встали в строй.
      — Равняйсь! — командовал Алексей. — Смирно!..
      — Опять сначала! — заворчал Степан. — Смирно, вольно Ложись, беги
      — Разговорчики в строю! — прикрикнул Алексей.
      — Надоело мне! — громко сказал Степан.
      — Что тебе надоело? — подошёл к нему Алексей.
      Глаша дёрнула Степана за рукав.
      — Обучение мне ваше надоело! — вырвал руку Степан. — Я беляка, если надо, голыми руками за горло возьму!
      — Голыми руками, говоришь? — сощурился Алексей.
      — Факт!
      — Выйди из строя, — приказал Алексей.
      — Ну, вышел! — шагнул вперёд Степан.
      — Бери меня за горло.
      — Чего? — растерянно смотрел на него Степан.
      — Давай, давай! — подбадривал его Алексей. — Покажи, как беляка душить будешь.
      — Показать? — всё ещё не верил Степан.
      — Сколько раз тебе говорить? — Алексей потёр здоровой рукой раненую и приготовился к схватке.
      — Ну, держись, Леха!..
      Степан бросился на Алексея, но тот сделал неуловимо точное движение рукой и ногой, никто даже не успел рассмеяться, как Степан уже лежал на земле.
      — Джиу-джитса? — спросил Степан.
      — Ага — кивнул Алексей, чуть заметно поморщился
      и опять потёр раненую руку.
      — Не по правилам, — поднялся с земли Степан. — У скаутов научился?
      — У беляков тоже кое-чему можно научиться —
      улыбнулся Алесей.
      Степан вздохнул и сказал:
      — Не понимаешь ты меня, Лёша. Ну, что мы делаем? Броневики старые ремонтируем, с ружьём по садику гуляем. А я, может, такое хочу совершить, чтоб сразу в мировом масштабе!
      — Гордый ты, Стёпа!.. — засмеялся Алексей.
      — А у нас вся фамилия гордая! — заявил Степан и покосился на Глашу.
      Та только руками развела и спряталась за Настю.
      — С ружьём, значит, гулять надоело?.. — задумался Алексей. — А Ленин, знаешь, что говорил?
      — Нет! — встрепенулся Степан.
      — Тебе дадут ружьё, — вспоминая, сказал Алексей. — Бери его и учись хорошенько военному делу. Эта наука необходима для пролетариев.
      — Ленин так говорил? — спросил вдруг Фёдор.
      — Ленин, — обернулся к нему Алексей. — Владимир Ильич.
      — Это я знаю — Фёдор кивнул ему и, раздумывая о чём-то, наморщил лоб.
      — Дайте закурить кто-нибудь! — попросил Степан. — Нету, что ли? Эх, мать честная! — Вскинул винтовку за спину и сказал: — Пошли!
      — Куда? — удивлённо посмотрел на него Алексей.
      — Окопы рыть, на брюхе ползать, — подтянул ремень Степан. — Чему там ещё надо учиться? Джиу-джитса? Давай джиу-джитса!
      — Чудило ты, Стёпка! — засмеялся Алексей и скомандовал: — Становись!..
      Рассыпавшийся строй опять начал выравниваться, затихли разговоры, смолк смех.
      — Ладно! — неожиданно сказал Фёдор. — Согласный я, Лёша.
      — Ты про что? — не сразу понял его Алексей.
      — Ну, как же! — заволновался Фёдор. — Насчёт мастерской. Без жалованья буду работать.
      — Приходи, — хлопнул его по плечу Алексей, оглядел строй и скомандовал: — Смирно!
      — Стёпа — шепнула Глаша.
      — Ну? — тоже шёпотом отозвался Степан.
      — На, покури. — Она сунула ему в руку «козью ножку».
      — А сама? — удивился Степан.
      Глаша помолчала и сказала:
      — А я никогда и не курила.
      — Брось!.. — Степан чуть не выронил винтовку, широко раскрыл глаза и уставился на Глашу.
      Она засмеялась и отвернулась.
      — Что за смешки? — поглядел в их сторону Алексей и погрозил пальцем. — Шагом марш!..
      Комсомольцы, печатая шаг, направились к воротам.
      Фёдор стоял, смотрел им вслед, потом вдруг побежал, догнал идущего сбоку отряда Алексея и, пытаясь идти с ним в ногу, попросил:
      — Лёша, а можно я с вами немного похожу?
      — Давай, давай! — кивнул в сторону замыкающего Алексей. — Пристраивайся!..
      Фёдор пропустил всех и зашагал рядом с Санькой, старательно размахивая руками. Санька толкнул его в бок и разулыбался
      Горовский и Лена были уже у ворот сада, когда оттуда вышел комсомольский отряд. Женька сделал вид, что никого из них не знает, а Лена отступила, давая дорогу, и незаметно вглядывалась в лица проходящих.
      Алексей подобрал живот и, размахивая раненой рукой, как будто она здоровая, скомандовал:
      — Шире шаг!.. Фёдор, не путай ногу! Левой!
      — Ему с левой непривычно! — крикнул Степан. — Направо тянет!
      — Разговорчики! — пригрозил Алексей, засмеялся и подмигнул Лене.
      Лена пожала плечами, потом улыбнулась, схватила Женьку за руку и потянула за собой, в ворота.
      Они сидели в беседке, над прудом.
      Лена засмотрелась на паутинку, повисшую над прозрачной водой. Она то исчезала, попадая в солнечный луч, то опять появлялась, потом ветер отнёс её в сторону, и паутинка повисла на прибрежной ольхе.
      — Даже весна в этом году холодная — вздохнула Лена.
      Женька скинул свою форменную шинель и укрыл ею плечи Лены.
      — Я не потому — улыбнулась ему Лена, но шинель не сняла, даже придержала рукой воротник, закрывая горло.
      — Хочешь, стихи почитаю? — предложил Женька.
      — Свои?
      — Да. Последние.
      — Ну, почитай, — согласилась Лена.
      Женька встал, заложил руки за пояс и, подвывая, прочёл:
      В перламутровоснежные дали Вы ушли в этот вечер морозный,
      В белой дымке тумана пропали Ваши косы и плащ синезвездный.
      Только где-то у бешеной тройки Бубенцы под дугой прозвенели Да заплакал у мраморной стойки Бледный юноша в чёрной шинели!..
      И, волнуясь, спросил:
      — Ну как?
      — Мне не нравится, Женя — подумав, ответила Лена. — Только ты не обижайся! Понимаешь, мне кажется, что сейчас нужны другие стихи.
      — Какие же? — обиделся всё-таки Женька.
      — Не знаю — пожала плечами Лена. — Я бы напйса-ла о заколоченных витринах, о выстрелах по ночам _
      — Это не поэзия! — начал горячиться Женька. — Как
      ты не понимаешь, Лена Стихи должны быть как музыка!
      А писать о разбитых стёклах и подсолнечной шелухе на Невском?.. Нет, не могу!
      Лена молчала и, чуть щурясь, как все близорукие, но не носящие очки люди, смотрела в глубину сада.
      Из высокой беседки видны были дальние аллеи, изрытые учебными траншеями, и давно пустовавшая эстрада-раковина с облупившейся краской. От собранных в кучи тлеющих
      листьев поднимался дым и медленно таял в низком облачном небе.
      Лена повернулась к Женьке и спросила:
      — Ты честный человек?
      — То есть как? — растерялся Женька.
      — Так! — в упор смотрела на него Лена. — Честный?
      — Ну — замямлил Женька. — Поскольку мне не приходилось никого обманывать, то я считаю
      — Тогда скажи! — перебила его Лена. — Только честно. Ты комсомольцам завидуешь?
      — Мы расходимся в политических убеждениях, — не сразу ответил Женька.
      — А я завидую — призналась Лена. — Они хоть знают, чего хотят! Теперь вот готовятся защищать свой город. Но ведь это и мой город, верно?
      Шинель сползла у неё с плеч, одной рукой она придерживала её, другой приглаживала выбившиеся пряди волос на лбу и висках и говорила горячо и быстро:
      — Я не хочу, чтобы по набережной опять раскатывали пьяные офицеры! Не хочу, понимаешь? Мне стыдно, что отец будет снова унижаться перед директором банка за своё грошовое жалованье! Пусть лучше сидит без работы, как сейчас!
      — Он саботировал при большевиках? — спросил Женька.
      — Саботировал — кивнула Лена.
      — Мой тоже — невесело усмехнулся Женька.
      — Ох, как я завидую комсомольцам! — вырвалось вдруг у Лены.
      — Нечему завидовать! — самоуверенно заявил Женька. — У нас будет своя организация. Стрельцов обещал твёрдо.
      — Стрельцов? — повернулась к нему Лена, хотела что-то сказать, но замолчала.
      — Ты что-то не договариваешь? — внимательно посмотрел на неё Женька.
      — Нет, ничего!.. — отмахнулась Лена, плотнее запахнула на себе шинель, будто закрываясь от кого-то, и неуверенно сказала: — Знаешь, Женя Может быть, я ошибаюсь, но мне всё время кажется, что за его спиной стоит кто-то чужой! Стоит и нашёптывает ему все речи, которые он произносит перед нами.
      — Да ты что, Лена?! — искренне возмутился Женька. — Пётр Никодимович? Нет!.. Ты ошибаешься, поверь мне! Он всей душой предан нашему делу. И потом, какие там свои, чужие? Стрельцов вне всяких партий, ты это знаешь!
      — Ничего я уже не знаю — вздохнула Лена.
      Женька смотрел, как она чертит прутиком на пыльном
      полу беседки какие-то буквы или узоры, видел её зазябшие без перчаток руки, хотел взять в свои, чтобы согреть, но не решился. Рассердился сам на себя, встал со скамьи и уселся на резных перилах. Посмотрел вниз, на аллею, и сказал:
      — Кузьма идёт
      Лена промолчала, и Женька, назло ей или себе — он и сам не понял, — крикнул:
      — Кузьма!.. Иди сюда!
      Кузьма в беседку не поднялся, стоял внизу у деревянных ступенек и поглядывал вокруг. Потом спросил у Женьки:
      — Наших заставских не видел?
      — Кого? — не понял Женька.
      — Ну, ребят Комсомольцев — нахмурился Кузьма.
      — А-а! — холодно посмотрел на него Женька. — Я думаю: кто это «наши»? К ним пришёл?
      — Нужен я им — отвернулся Кузьма. — Так, посмотреть
      — Было бы на что! — фыркнул Женька. — В солдатики играют!
      — А ты речи говоришь, — угрюмо ответил Кузьма. —
      Про братство, про красоту жизни А люди на фронте
      смерть принимают. Это как? Красота? Братство?
      — Погоди, погоди! — закипятился Женька. — Зачем же передёргивать?
      — Я с тобой не за картами сижу, — медленно начал краснеть Кузьма. — Не обучен.
      — Учись, — пожал плечами Женька. — А то валишь всё в одну кучу!
      — Спасибо, выучили! — сдёрнул с головы картуз Кузьма. — Стрельцову вашему в ножки кланяюсь!
      — При чём тут Стрельцов? — закричал Женька и оглянулся на Лену.
      — А при том! — тоже закричал Кузьма. — Золотые горы насулил, механиком сделать обещался А я, дурак Сволочь он последняя, вот кто!
      — Как ты смеешь! — Женька сжал кулаки и сбежал вниз по ступенькам.
      Кузьма не двинулся с места, и Женька чуть не столкнулся с ним. Так они и стояли — грудь в грудь.
      — Не пыли, — устало сказал Кузьма и повторил: — Не пыли, гимназист! А то маму будешь кричать.
      Повернулся и медленно пошёл от беседки.
      — Нет, ты слышала? — Женька обернулся к Лене.
      — Возьми шинель — Лена протянула ему шинель, постояла, обхватив себя руками за плечи, и сказала: — Вот и Кузьма о том же _
      — О чём? — повысил голос Женька. — При чём тут Кузьма? Это вообще вне логики!
      — Не кричи, пожалуйста, — оглядела его с ног до головы Лена. — Противно.
      И пошла берегом пруда к выходу из сада.
      Женька пожал плечами и поплёлся за ней.
      На боковой аллее, сразу у ворот, сидел на скамье Вадим Николаевич Заблоцкий и задумчиво курил, поглядывая на папиросный дымок. Когда Лена проходила мимо, он узнал её и поздоровался.
      Лена на секунду замедлила шаг, кивнула в ответ, потом пошла быстрее, за воротами остановилась и обернулась к Женьке.
      — Ты знаешь этого человека?
      — Какого? — не понял Женька.
      — На скамейке сидел.
      — Ах, этого! — Женька покачал головой. — Нет, не знаю. А что?
      — По-моему, я его видела — пыталась вспомнить Лена. — Да, видела! У Стрельцова Его фамилия — Заблоцкий!
      — Ну и что? — недоумённо смотрел на неё Женька.
      — В общем-то, ничего — думая о чём-то своём, согласилась Лена и, не глядя на Женьку, быстро пошла вперёд.
      Женька обидчиво передёрнул плечами, сунул руки в карманы шинели, догонять Лену не стал, а медленно двинулся следом. Они уже сворачивали на проспект, когда навстречу им попался невысокий человек в кожаной куртке и коричневых крагах на крепких ногах. Скользнув по их лицам безразличным взглядом, он прошёл мимо. У ворот сада остановился, долго закуривал на ветру, успел осмотреть всю пустынную улицу и только после этого вошёл в ворота.
      Когда он появился на боковой аллее, Заблоцкий встал и пошёл ему навстречу. Человек в кожанке то ли поправил кепку, то ли поздоровался. Заблоцкий кивнул:
      — Никого не встретили?
      — Гимназистик какой-то барышню пас — пренебрежительно отмахнулся человек в кожанке.
      Заблоцкий пожевал губами, но промолчал. Потом спросил:
      — Как успехи в мастерской?
      — Работаем для фронта, — усмехнулся человек в кожан-
      ке. — Разборка броневиков идёт полным ходом, а со сборкой придётся подождать: запасных частей не будет.
      — Подумайте о более энергичных мерах, — приказал За-блоцкий.
      — Слушаюсь, — щёлкнул каблуками человек в кожанке.
      Заблоцкий неодобрительно покосился на него:
      — Не стоит так щеголять выправкой; штабс-капитан.
      — Привычка! — скорее гордясь, чем извиняясь, ответил человек.
      — В некоем учреждении могут отучить. И довольно быстро! — предупредил Заблоцкий.
      — Волков бояться — пожал плечами человек в кожанке и не договорил.
      Раздался приглушённый орудийный раскат. Он нарастал, приближался, гулко взрывался снаряд, прерывисто звучали отголоски взрыва, нехотя затихали, чтобы раскатиться ещё сильней после второго залпа.
      — Близко — прислушался человек в кожанке.
      — У Пулкова, — определил Заблоцкий.
      — Дай-то бог! — перекрестился человек в кожанке.
      — На бога надейся — усмехнулся Заблоцкий.
      — Не оплошаем, Вадим Николаевич! — Человек в кожанке негромко засмеялся.
      — Желаю удачи, — кивнул ему Заблоцкий. — У меня всё.
      И, не прощаясь, направился к выходу
      Броневики осматривали в заводском гараже, потом откатывали через двор в цех. Там латали и варили корпус, а здесь возились с мотором и ходовой частью.
      Станки и оборудование увезли вместе с рабочими ещё в марте восемнадцатого, когда на Петроград наступали немцы, и завод стоял притихший, с раскрытыми настежь воротами, пустым двором. Не свистел на подъездных путях паровозик, не дымила труба кочегарки, под крышами чирикали воробьи, залетали в разбитые окна ласточки, и если раньше нельзя было расслышать рядом стоящего человека из-за лязга металла и шума работающих станков, то теперь каждый стук молотка гулко разносился по цеху.
      В гараже тоже было пусто, выветрился даже запах бензина. Сиротливо чернела неосвещённая смотровая яма, у стены валялись ржавые автомобильные колёса без шин.
      В углу, под железной лестницей, ведущей в чердачное помещение, на груде ветоши спал Санька и по-детски почмокивал во сне губами.
      В середине гаража стоял полуразобранный броневик, около него возились Степан и Фёдор.
      Глаша с Настей устроились на старых покрышках, промывали заржавевшие детали в ведре с керосином, вытирали их ветошью и складывали на расстеленную на полу мешковину. Глаша была без платка, волосы у неё немного отросли, и только вчера Настя подровняла их ей ножницами «под мальчика». Короткие волосы не закрывали лба, но Глаше казалось, что они лезут в глаза, по привычке она тыльной стороной ладони отбрасывала их, и чёлка смешно топорщилась ёжиком.
      Степан засмотрелся на неё, не убрал во время руку, которой он придерживал зубило. Фёдор стукнул молотком по зубилу, молоток соскользнул и пришёлся Степану по пальцу. Степан от боли запрыгал на одной ноге и сунул палец в рот.
      — Ты чего, Стёпа? — спросила Глаша.
      — Палец зашиб — буркнул Степан и крикнул Фёдору: — Куда глядишь, деревня?
      — Я-то? — ухмыльнулся Фёдор.
      — Ты-то! — дуя на ушибленный палец, передразнил Степан.
      — Я-то смотрю куда надо, а ты в другую сторону, — хитро улыбнулся Фёдор.
      — В какую ещё сторону? — отвёл глаза Степан.
      — Да всё в одну! — негромко сказал Фёдор и понимающе мигнул в сторону Глаши.
      Степан с силой швырнул зубило на пол.
      — К чёртовой матери такую работу!
      — Ты шибко не разоряйся, — поднял зубило Фёдор и поглядел на спящего Саньку. — Спит человек __
      — Что во всей мастерской ключа разводного не найти! — бушевал Степан. — Где механик?!
      — Да не ори ты, действительно! — прикрикнула на него Настя и тоже посмотрела в угол. — Третью ночь ведь не спит___
      — А я сплю? — огрызнулся Степан.
      — Сравнил! — Фёдор даже рассмеялся. — Чай, он мальчонка совсем.
      — Ты, землепашец, помолчи! — вышел из себя Степан. — Не твоего ума дело!
      — Это почему же? — поморгал ресницами Фёдор.
      — В Союз не вступаешь, в текущем моменте не разбираешься! — распалял себя Степан. — И чего с тобой Лёшка нянчится?
      — Тебя не спросили, — помрачнел Фёдор.
      — Зря не спросили. Я бы сказал! — пошёл к раскрытым дверям гаража Степан и уже со двора послышался его крик: — Механик! Павлов, будь ты трижды!..
      — Бешеный, — сказала Настя и посмотрела на Глашу.
      Глаша смеялась одними глазами и молчала.
      В углу под лестницей завозился Санька. Зевнул, потёр глаза кулаками и сонным голосом спросил:
      — Пожар, что ли?
      — Вроде — улыбнулась ему Глаша. — Степан разбушевался.
      — А я сон видел, — сел на кучу ветоши Санька. — Будто сплю, а вокруг меня голуби воркуют __
      — Кто про что! — засмеялась Настя. — Своих тебе мало?
      - — А у меня один турманок остался, — шмыгнул носом
      Санька. — Выпустил я его, пока не изжарили. И голубятню
      заколотил — Помолчал и грустно добавил: — Верите:
      улетать не хотел! Кружил, кружил я его шугаю, а он над голубятней кружит. Обратно просится!.. Я чуть не заплакал.
      — А может, заплакал? — подразнила Настя.
      — Ну, и заплакал, — признался Санька. — Привык я к нему
      Опять шмыгнул носом и деловито спросил:
      — Рессоры не снимали?
      — Инструмента нет, — ответил Фёдор.
      — Весело — присвистнул Санька, встал и подошёл к броневику. — Может, зубилом?
      — Пробовали уже, — сказал Фёдор и рассмеялся.
      — Ты чего? — удивлённо посмотрел на него Санька и тоже рассмеялся.
      — А ты чего? — спросил Фёдор.
      — Я так — продолжал смеяться Санька.
      — Ия так! — окончательно развеселился Фёдор. — Давай зубилом. Только, чур, держать я буду, а ты бей.
      — Почему?
      — Потому! — оглянулся Фёдор на Глашу.
      Она тоже рассмеялась и погрозила Фёдору кулаком.
      Санька старательно бил по зубилу. Даже вспотел. Рессора не поддавалась. Санька вытер пот со лба и сказал Фёдору:
      — Теперь ты бей, а я подержу.
      — Устал, что ли? — взял у него молоток Фёдор.
      — Есть маленько — кивнул Санька. — Давай бей!
      — Ты поосторожней! — предупредил его Фёдор.
      — Давай, давай!.. — крикнул ему Санька, прислушался и шёпотом сказал: — Погоди-ка!
      — Ты чего? — тоже почему-то шёпотом спросил Фёдор.
      — Голуби на чердаке! — поднял голову Санька. — Вот, слышишь? Гули-гули-гули Выходит, не приснилось мне?
      — Совсем ты ещё пацан, Санечек! — засмеялась Настя.
      — Я тебе не пацан! — рассердился Санька. — Я член РКСМ.
      В гараж вошёл Степан. Сказал, ни к кому не обращаясь:
      — Нет Павлова. На склад уехал.
      — И Лёша где-то задерживается — вздохнула Настя.
      — Соскучилась? — исподлобья глянул на неё Степан.
      — Спросить нельзя? — вспыхнула Настя.
      — В Смольном он.
      — Долго как!
      — Надо, значит — Степан уселся на пустой ящик, пошарил в карманах, ничего не нашёл и протяжно свистнул.
      — Не свисти, — сказала Настя. — Денег не будет.
      — А на кой мне деньги? — удивился Степан.
      — Мало ли — усмехнулась Настя. — Вдруг жениться надумаешь?
      — Сдурела? — рассердился Степан и покосился на Глашу. — С чего это мне жениться?
      — Ну, а вдруг? — подзадоривала его Настя. — Любовь если?
      — Что вы заладили, как сороки: «любовь, любовь»! — покраснел вдруг Степан. — Где она, эта любовь? Разговоры всё!
      — Почему это разговоры? — тихо спросила Глаша.
      — А потому! — Степан даже зажмурился, чтоб не видеть Глашиных глаз. — Где ты её видела? С чем её едят, знаешь? С повидлом? С подсолнечным маслом? Может, на ситный мажут?
      Санька засмеялся, а Глаша ещё тише сказала:
      — Если так про любовь думать
      — Тогда что? — в запальчивости обернулся к ней Степан, увидел её глаза, запнулся, но повторил: — Что тогда?
      — Тогда и жить незачем, — очень спокойно ответила Глаша, только щёки у неё побледнели.
      — Жизнь-то при чём?.. — растерянно пробормотал Степан.
      Глаша побледнела ещё больше и сказала очень звонким голосом:
      — Если человек любовь с повидлом равняет, — значит, ничего высокого у него в жизни нет. И жить такому человеку незачем. Лучше умереть.
      Все притихли и посматривали то на Глашу, то на Степана.
      Он сидел на ящике, глядел в пол и чувствовал, как жаром наливаются у него щёки, лоб, уши, шея. И сидеть стало неудобно. Так бывает, когда затекут ноги. Он потёр шею ладонью и повертел головой. Сказал бы он ей!.. А что бы он сказал? О таком вслух не говорят. Это она, шалая, при всех ляпнула! Ну, сболтнул про повидлу эту И про масло подсолнечное зря Что же, он должен собрать народ и орать:
      «Ах, люблю тебя до гроба!»? И одной-то никогда не скажет: язык не повернётся. И чего говорить? Слепая она, что ли?
      Степан поднял голову и увидел Глашины глаза. Она смотрела на него так, как будто Степана здесь не было. Он даже подвинулся на своём ящике, чтобы оказаться напротив. Должна была она его видеть, не могла не увидеть — вот же он, рядом! — но глаза её смотрели мимо него. И делала она это не нарочно, не для того, чтобы показать, как она сердита, а просто не видела. Не хотела видеть. Не было сейчас никакого Степана, и всё!
      Так они и сидели, молчаливые и задумчивые, когда в гараж вошёл Алексей. Он медленно подошёл к заваленному бумажками столу, стоящему под лестницей, и опустился на табурет.
      — Ну что, Лёша? — подошла к нему Настя.
      Алексей ничего не ответил, провёл ладонью по лицу, как
      после сна, и спросил:
      — Закурить нет?
      — Держи, — протянул ему недокуренную самокрутку Санька.
      Алексей сделал несколько затяжек и погасил самокрутку о стол.
      — Горькая какая-то махорка
      — Может, хлеба хочешь? — предложила Настя.
      — А есть? — поднял голову Алексей.
      — Немного. — Настя протянула ему ломоть хлеба.
      Алексей разломил его пополам, одну половину взял себе,
      другую отдал Насте и, отламывая хлеб маленькими кусочками, принялся устало жевать.
      — Ты чего такой, Лёша? — подсела к нему Настя.
      — Дружка своего встретил — медленно пережёвывая хлеб, ответил Алексей. — С передовой только __
      — Ну? — подошёл поближе Санька.
      — Остановили беляков, а вот надолго ли Прут, сволочи! — Алексей даже поморщился, как от боли. — А тут ещё контра опять зашевелилась Я в Чека насчёт запасных частей ходил.
      — Чека-то при чём? — не понял Степан.
      — Части нам со склада выписывали, оказывается — объяснил Алексей. — И накладные есть, всё честь по чести! А до нас не довозили.
      — Вот гады! — выругался Степан. — Инструмента тоже никакого!..
      — А без броневиков — зарез. — Алексей собрал с ладони хлебные крошки и ссыпал их в рот. — Надо жать, ребята!
      — Чем жать-то? — зло спросил Степан. — Голыми руками?
      — Хоть руками, хоть зубами, — обернулся к нему Алексей. — Плохо на фронте.
      Он замолчал и начал перекидывать костяшки тяжёлых счётов, лежащих перед ним на столе. Дни и ночи беспрерывных боёв пересчитывал? Убитых или раненых?
      Все угрюмо молчали. Слушали, как сухо щёлкают, будто стреляют, кругляшки на счётах.
      Фёдор вдруг снял с себя треух и шмякнул об пол:
      — Без инструмента сробим!
      Санька лихо завернул рукава своей кацавейки и крикнул:
      — Даёшь!.. Пошли, Jlexa!
      Алексей опять провёл ладонью по лицу и сказал:
      — Сейчас В глазах карусель какая-то.
      — Поспать бы тебе — вздохнула Настя.
      Алексей только усмехнулся и потёр лоб:
      — Самое главное забыл По решению Петроградского комитета комсомола формируется рота особого назначения.
      — На фронт, братва! — закричал Степан. — Ура!..
      — С фронтом придётся подождать, — покачал головой Алексей. — Нам поручается охрана революционного порядка в городе. Это по ночам.
      — А днём? — спросила Глаша.
      — Броневики, — ответил Алексей и встал. — Так что отсыпаться потом придётся! Пошли в цех.
      Алексей направился к дверям, но со двора вошёл в гараж невысокий человек в кожанке и коричневых крагах. Остановился в дверях и громко сказал:
      — Здорово, работнички!
      — Здравствуй, товарищ Павлов, — пожал ему руку Алексей. — Что с инструментом?
      — Завтра обещали, — ответил Павлов, на ходу скидывая кожанку. Подошёл к столу, снял с гвоздя на стене спецовку и, надевая её, весело продолжал: — Я из них там всю душу вытряс! Понасажали, понимаешь, саботажников! Ему
      доказываешь, что инструмент негодный, а он тебе циркуляры в нос тычет! А как с запасными частями, Лёша?
      — Будут, — коротко ответил Алексей.
      — Вот это хорошо! — заулыбался Павлов. — А то из дерьма конфету делаем!
      Подошёл к броневику и похлопал по корпусу ладонью:
      — Ну что, бедолага?
      — С рессорой не знаем, что делать, — сказал Санька.
      — Дай-ка ключ! — присел на корточки Павлов.
      Обстукал рессору гаечным ключом, кинул его в угол и
      легко поднялся:
      — Сваривать надо. Трещина. А ну, братка, давай инвалида в цех!
      Он подпёр плечом корпус броневика. К нему подбежали Степан, Фёдор и Санька. С другой стороны упёрлись в боковые стенки руками Алексей и девчата.
      — Раз, два, взяли! — скомандовал Павлов. — Ещё взяли!..
      Броневик медленно катился к выходу. У самых дверей Павлов крикнул:
      — Саня, захвати домкрат!
      — Сделаем! — весело откликнулся Санька и побежал в угол, где лежали инструменты. Он с трудом поднял тяжёлый домкрат и потащил его к дверям. На чердаке опять заворковали, забили крыльями голуби. Санька опустил домкрат на пол, осторожно ступая, подошёл к лестнице, сел на ступеньку и замер, смещно вытянув шею. Увидел входящего в гараж Фёдора и отчаянно замахал на него руками.
      — Ты чего? — остановился в дверях Фёдор.
      — Эх!.. — встал с лестницы Санька. — Спугнул!..
      — Кого? — оглянулся Фёдор.
      — Голубей, — направился к лежащему на полу домкрату Санька. — Зачем вернулся?
      — Тебе пособить. — Фёдор взял у Саньки домкрат и взвесил его на руке. — С пол пуда потянет!
      — Я бы и сам снёс — улыбнулся ему Санька. — Слушай, Федя А ты почему в Союз не вступаешь?
      Фёдор нахмурился и нехотя ответил:
      — Погожу. Я человек основательный, разобраться мне надо. Пошли, что ли?..
      — Пошли, — кивнул ему Санька и вдруг дёрнул Фёдора за рукав. — Тихо!..
      — Чего такое? — испуганно присел Фёдор.
      — Во!.. Слышишь? — поднял голову Санька. — Опять! — И жалобно попросил: — Федя, снеси домкрат, а?
      Я залезу, посмотрю Вдруг турманок мой к ним прибился. Взгляну хоть на него! А, Федя?
      — Не свалишься?
      — Это я-то? — присвистнул Санька. — Нет такой крыши, с которой бы я свалился!
      — Ну, лезь! — засмеялся Фёдор.
      Санька побежал к лестнице, застучал ботинками по железным ступеням и скрылся на чердаке.
      Фёдор взвалил на плечо домкрат и вышел из гаража.
      На чердаке было темно. Только из слухового окна косо падал луч света и освещал узкую полосу засыпанно'го опилками пола. Санька огляделся, услышал, как голуби царапают лапками жестяную кровлю, и полез на крышу.
      Голубей было три штуки. Пара сизяков и белая с коричневыми крапинками голубка. Они неторопливо расхаживали по крыше. Потом голубка взлетела, покружилась над трубой, приглашая к полёту, но, когда сизяки поднялись за ней, раздумала и уселась на карниз. Раздувая зобы и хлопая крыльями, сизяки присели рядом, по обе стороны от неё.
      Турманка здесь не было, но Санька мог часами смотреть на любых голубей — своих и чужих, ручных и диких. Уж больно ему нравилось, как перебирают они лапками, разгуливая после дождя по лужам; как с шумом раскрывают крылья все разом и взлетают вверх при малейшей опасности, а потом кружат, высматривая, кто их спугнул, и снова опускаются на землю и важно поглядывают вокруг своими глазами-бусинками.
      Или, как сейчас, сидят на карнизе, мирно беседуют на голубином своём языке, и вдруг — фыр-тыр! — сорвались и улетели куда-то.
      Санька проводил глазами улетающих голубей и глянул вниз на заводской двор. Поблёскивали на солнце рельсы узкоколейки, чернели закопчённые стены цехов, какой-то человек пересёк двор и остановился у ворот цеха, где клепали броневик. Остановил пробегавшего мимо парнишку, что-то сказал ему, а сам направился дальше. В гараж, что ли, идёт?
      Санька лёг на живот и свесил голову над краем крыши, но увидел только козырёк фуражки и широко шагающие ноги в суконных ботах, да и то недолго: человек свернул в узкий пролёт между цехами.
      Санька лёг на спину, подставил лицо не греющему уже солнцу и зажмурил глаза. Поспать бы ещё чуток! Но он урвал сегодня свои часа полтора, пока Павлов был на складе, да и ребята, наверно, уже хватились его!
      Санька мягко, по-кошачьи перевернулся, встал на ноги и полез через слуховое окно обратно на чердак.
      А внизу, в гараже, стоял у стола под лестницей Заблоцкий и нетерпеливо поглядывал на дверь. На ходу вытирая ветошью перепачканные машинным маслом руки, вошёл Павлов. Оглянулся, потянул на себя створку тяжёлой двери и озабоченно сказал:
      — Неосторожно, Вадим Николаевич.
      — Знаю, — кивнул Заблоцкий. — Но ждать очередной встречи не мог.
      Он вынул из кармана портсигар и передал его Павлову.
      — Срочно переправите на ту сторону. Шифровка в папиросах.
      — Слушаюсь.
      — И приготовьтесь разместить людей. Завтра прибудут ещё семьдесят человек. С оружием.
      — Неплохо! — Павлов кинул в угол скомканную ветошь. — У вас всё, Вадим Николаевич?
      — Да.
      — Идёмте, — опять оглянулся на дверь Павлов. — Я вам «сквознячок» покажу подходящий.
      — Что, простите? — поднял брови Заблоцкий.
      — Проходной двор, — объяснил Павлов.
      — Жаргон у вас — пожал плечами Заблоцкий и пошёл к дверям.
      — Считайте, что я говорю по-французски! — жёстко усмехнулся Павлов. — Я пойду первым, если разрешите.
      Он распахнул створку дверей, осмотрелся, жестом показал Заблоцкому, что путь свободен и вышел.
      Заблоцкий поднял воротник пальто и пошёл за ним.
      Санька слышал не весь разговор, но и того, что он услышал, было достаточно.
      Он спустился с чердака вниз, сел на железную ступеньку лестницы и задумался. Кто здесь был? Тот человек в фуражке? А кто второй? Голос вроде знакомый, но разговаривали тихо, могло и показаться.
      Санька встал, подтянул штаны, пошёл к дверям и чуть не столкнулся с вошедшим Павловым.
      — Саня? — удивился Павлов. — Ты что здесь делаешь?
      — Голубей хотел шугануть — виновато ответил Санька.
      — Голубей? — насторожённо смотрел на него Павлов. — Каких ещё голубей?
      — Да на чердаке — задрал подбородок Санька. —
      А потом на крыше __
      У него почему-то стало холодно в животе. Павлов гово-
      рил таким же голосом, как тот, второй. Да нет! Не может такого быть! Померещилось ему. И Санька, открыто глядя в глаза Павлову, спросил:
      — Вы здесь были?
      — Нет, — цепко приглядывался к нему Павлов. — Только что вошёл. А в чём дело?
      — Да разговаривали тут двое — нерешительно протянул Санька.
      — О чём?
      — О всяком — наморщил лоб Санька.
      Голос опять показался ему знакомым, и Санька снова, но теперь исподлобья и быстро посмотрел на Павлова.
      Павлов стоял и улыбался, только глаза у него стали как две льдинки.
      — Лёша в цехе? — спросил Санька.
      — Где же ему быть? — коротко засмеялся Павлов, но зрачки его сузились, и у Саньки опять холодом обдало живот.
      — К нему пойду, — попятился к дверям Санька.
      — Сходи, конечно! — кивнул ему Павлов.
      Он напряжённо смотрел Саньке в спину и, когда тот уже взялся за дверную скобу, окликнул:
      — Саня!
      — Чего? — оглянулся Санька.
      — Вместе пойдём, — хрипловато сказал Павлов и откашлялся. — Колесо прихвати.
      Санька медленно вернулся и наклонился за прислонённым к стене колесом. Павлов схватил со стола счёты, широко размахнулся и окованным железом углом ударил Саньку в висок.
      Санька неловко упал, застонал, попытался встать, ткнулся головой в ступеньку лестницы и затих.
      Павлов вынул наган, в упор выстрелил в спину лежащего у его ног Саньки и побежал к дверям. Ударом ноги распахнул обе створки, выбежал во двор, дважды выстрелил в воздух и закричал:
      — Стой! Стой, сволочь!..
      Уже бежали к нему люди, и Павлов бросался то к ним, то к дверям гаража и, задыхаясь, торопил:
      — Скорей! Высокий такой, в шинели За воротами смотрите!..
      Степан побежал через заводской двор, за ним ещё с десяток ребят, а Павлов хватался руками за голову и в отчаянии твердил:
      — Что делают, гады? А?.. Что делают?
      — Какого чёрта! — закричал Алексей. — Толком говори!
      Павлов сник и указал на раскрытые настежь двери гаража.
      Алексей бросился туда, увидел лежащего в углу под лестницей Саньку, кинулся к нему, положил его голову себе на колени и всё вглядывался в его лицо, не веря тому, что видит.
      Алексей не слышал, как гараж наполнялся людьми, как протолкалась вперёд Настя, коротко вскрикнула и зажала рот ладонью; как стоял и мял в руках треух Фёдор; как Глаша присела рядом и тоже, не отрываясь, смотрела в лицо Саньки.
      А Павлов хватал за руки то одного, то другого и, в который уже раз, говорил и говорил одно и то же:
      — Иду по двору вдруг выстрел Я сюда Навстречу мне тот, в шинели Оттолкнул меня — и к воротам
      Я к Сане Потом за ним! Стреляю Мимо! Стреляю!..
      Мимо!
      Вернулся Степан, с трудом отдышался и сказал Павлову:
      — До угла добежали По дворам пошарили Никого!
      — Ушёл, гад! — простонал Павлов и выругался зло и отчаянно.
      — Да что тут у вас? — растолкал всех Степан, увидел лежащего на полу Саньку и отступил, стягивая с головы шапку, оглядывая всех непонимающими глазами.
      — Что же это делается, Лёша? — беспомощно спросил
      Фёдор и всхлипнул. — Мальчонку-то За голубями ведь он
      полез
      И вдруг закричала, забилась в плаче Настя. Она качалась всем своим крупным телом, закрывала рот ладонями, кусала их, чтоб не кричать, давилась слезами и мычала, некрасиво и страшно.
      — Не сметь! — сквозь зубы сказал Алексей и повторил почти шёпотом: — Не сметь плакать!
      Потом Саню хоронили.
      В клубе стоял гроб, обитый кумачом и заваленный еловыми ветками. В огромной, заполненной молчаливыми людьми комнате молодо и свежо пахло лесом.
      У гроба стояла мать Сани, ещё совсем молодая, в чёрном платке. Она не плакала, стояла молча, только всё время приглаживала жёсткий завиток рыжеватых волос на Саньки-ном лбу. И тогда все видели, как мелко дрожат её руки.
      И какие они натруженные и старые, по сравнению с молодым лицом.
      У стены на табуретках сидели два подростка с заплаканными глазами и, не переставая — откуда только силы брались растягивать меха, — играли на двух гармонях «Интернационал».
      На кладбище дул ветер, шуршал опавшими листьями, трепал оторвавшийся кусок кумача на гробе.
      Говорили короткие речи, похожие на клятву.
      И каждый, кто говорил, называл Саньку «товарищ Чи-жов».
      А Зайченко сказал: «Наш дорогой красный боец и сын Революции».
      Вот тут мать Сани в первый раз заплакала. А во второй раз, когда гроб опускали в могилу и комсомольцы стреляли в воздух.
      Потом её увели, и все потихоньку стали расходиться. Остались у могильного холмика, убранного еловыми ветками, Алексей с Настей, Глаша, Степан и встрёпанный, сразу вдруг похудевший Фёдор.
      Была отсюда видна заводская труба, кричали и кружились в небе галки, а они всё стояли и поёживались на ветру. Потом к Алексею подошёл Фёдор, надел треух и сказал:
      — Пиши меня в комсомол, Лёша.
     
      VI
     
      Команду на построение давали в девять вечера.
      Степан любил эти короткие полчаса, когда рота стояла в строю и слушала своего командира. Ему казалось, что они на фронте и Колыванов называет не посты караулу и улицы патрулям, а места, которые надо отбить у врага. И пусть названия эти привычны с детства. На самом-то деле всё по-другому! Это — шифр, условные обозначения, чтобы противник не догадался, куда сейчас, скрытно и без шума, они двинутся.
      Степан стоял, сжимая в руках винтовку, и ждал, когда же прозвенит труба, тревожно заржут кони, ахнет под копытами земля. Он будет скакать на своём белом коне, почти прижмётся к горячей его шее, чтобы удобней было рубить наотмашь, и такими яркими будут в небе звёзды, что синью заполыхает клинок в руке!
      — Степан! — окликнул его Колыванов. — Заснул?
      Ну вот Сабли у него никакой нет, не в конном строю
      он, а в пешем, и пойдут они сейчас не в атаку: до утра будут мерять шагами улицы, а он прослушал, кого ему дали в напарники и где им патрулировать.
      Степан вздохнул, сделал шаг вперёд и оказался рядом с Фёдором. Этого ещё не хватало! Неужели с ним ходить? Степан подтянул ремень гимнастёрки, вскинул винтовку за плечо и стал ждать разводящего, решив, что тогда всё будет ясно. Но разводящий увёл последние караулы на завод и к складу, а Фёдор всё ещё топтался рядом.
      — Пойдём, что ли? — спросил он нерешительно.
      — Куда? — оглядел его с ног до головы Степан.
      — Ну, как же!.. — удивился Фёдор. — В патруль нам велено.
      — Приказано, — хмуро поправил Степан. — Какие улицы?
      — Про улицу не сказали — растерянно смотрел на него Фёдор. — От бараков до переезда.
      — Тьфу ты! — плюнул Степан.
      Надо же, какое невезение! Это всё равно что у себя во дворе сидеть. Кому взбредёт в голову шастать ночью по пустырю. Чего там не видели? А за бараками жилья нет. Сорное поле да болотина, а дальше лесок и шоссейка на Пулково. Ну, удружил! Степан покрутил головой от досады и пошёл через казарменный двор к воротам.
      Фёдор поплёлся за ним
      Вечер стоял безветренный, но холодный. Трава на пустыре покрылась инеем. В свете луны иней был похож на крупную соль. Степан нарочно тяжело ступил ботинком и увидел, как чётко зачернел его след. Потом подумал, что, если пустить сюда сейчас лошадь, она сначала слижет иней, удивится, что он не солёный, и с горя примется хрумкать невкусную, жёсткую, побуревшую давно траву.
      Он даже увидел эту лошадь: белая с рыжей отметиной на лбу. Или вороная. Нет, вороную в темноте не увидишь, лучше белая!
      Степан усмехнулся и подумал: не слишком ли часто за последнее время он стал придумывать всякое-разное? Вроде Глахи или Саньки Чижика. Та подземный ход в крепость рыла, Санька почту с голубями в Испанию отправлял, а он то в атаку скачет, то лошадей на пустом месте видит. Ну, Глаха — ладно. Шалая! Санька — тот на голубях своих был помешан. А он-то с чего бесится?..
      Степан вспомнил про Саньку и сразу помрачнел. Кому помешал? Кто в него стрелял? До сих пор в Чека концов не распутали. Известно только, что сразу после этой истории
      пропал Павлов. Не пришёл механик ни на похороны, ни на следующий день в мастерскую. Как в воду канул! Глаха обмолвилась Насте, что, может, его тоже убили. За то, что стрелял в того неизвестного, в шинели. Только чего ж его убивать, если он два раза стрелял и оба раза мимо. А там шагов сорок всего до ворот. Ну, шестьдесят от силы! А он два раза кряду промахнулся. Руки тряслись, что ли? Такого растопыру не убивать, а в ножки ему кланяться за то, что промазал. А Глахе только бы придумать чего-нибудь!
      Степан помрачнел ещё больше. После того разговора в мастерской он запретил себе думать о Глаше, а сам то и дело вспоминает её. Всё. Хватит! Хоть бы знак какой подала, что виновата, сболтнула, мол, не подумавши. Нет! Ходит как ни в чём не бывало, а если встречает, то смотрит вроде бы и на него, но так, будто он стеклянный. И не дрогнет в ней ничего, и глазищами своими не моргнёт, уставится, как в окошко, и мимо. Ему, можно сказать, чуть ли не смерти пожелала и сама же в обиде. Попробуй разберись! Да и как с ней объясняться? Записочки писать? Ждать, когда выйдет, и сзади плестись? Дескать, нам с вами по дороге? Не дождётся!..
      Степан не заметил, как миновал пустырь, обогнул крайний барак с тёмными уже окнами и шёл теперь по кочковатому, заросшему репьём полю. Он уже собирался повернуть назад, когда увидел две тёмные фигуры. Одна была поплотней и повыше, другая — потоньше и чуть пониже. А на плече по винтовке. Только почему не на ремне, а на плече, как в парадном строю? Офицеры, что ли? Степан прилёг за кочку и затаился. Живьём бы взять! Обезоружить — ив Чека! Их вперёд, самому у дверей задержаться и эдак скромненько-скромненько: «Примите под расписку. Оружие, документы и два гаврика в придачу!» Все вокруг: «Ах! Ох! Может, закурите, товарищ?» А он: «Курить, извините, некогда: несём патрульную службу». Нет, закурить он возьмёт. Небось у них папиросы! Прикусит её зубами и по карманам похлопает: спички, мол, где-то завалялись. А ему сразу чирк, чирк!: ¦Пожалуйста, огонёчку!» Пустит колечко-другое под потолок и откозыряет: «Разрешите идти?» — «Идите, дорогой товарищ! Награда вам будет объявлена в скором времени».
      «Интересно, как вы на меня тогда будете смотреть, Глафира Ивановна? Тоже как сквозь окошко, или какой другой интерес объявится?»
      Степан приподнял голову. Луна светила в спины идущим, лиц видно не было, только два чёрных силуэта. Странно как-то держат они оружие! Приклад в руке, а дуло завалили за
      спину. Так охотники по лесу ходят. Только какие сейчас охотники? Степан подождал ещё немного, по звуку шагов различил, что неизвестные совсем близко, вскочил, щёлкнул затвором винтовки и крикнул:
      — Стой! Руки вверх!..
      Один из неизвестных присел, охнул по-бабьи и выронил из рук лопату, которую Степан принимал за винтовку. Другая — теперь он уже понял, что это была девчонка, — сказала голосом Глаши:
      — Сдурел?
      А Екатерина Петровна поднялась, сердито отряхнула юбку и набросилась на Степана:
      — Привычку взял людей пугать!.. Для этого тебе оружие дадено? Я вот Ивану Емельяновичу пожалуюсь, он у тебя живо пистоль отберёт!
      — Пистоль!.. — Степан вскинул винтовку за плечо. — Скажете тоже _
      Он не знал, куда девать глаза от конфуза. Это надо же так влипнуть! Ну, была бы тётя Катя одна, отругался бы — и дело с концом. А тут Глаха! Стоит небось и посмеивается в темноте. Ходят в неположенное время и ещё жаловаться хотят! Степан разозлился и брякнул:
      — Сейчас доставлю вас куда следует — разберутся!
      — Куда это ты нас доставишь? — зашлась Екатерина Петровна. — Нет, ты слыхала, Глаха! Доставит он нас! А если я тебя лопаткой по одному месту?
      — Я при исполнении обязанностей, — оскорбился Степан.
      — Мы им, дуроломам, окопы роем, а они ружья на нас наставляют! — остывая, сказала Екатерина Петровна. — Слыханное ли дело, а?
      Вот не было печали! С окопов они, оказывается, идут. Весь день лопатами махали, спину не разогнуть, а он чуть на землю их не уложил. Ещё немного — и скомандовал бы: «Ложись!» Ну, герой! Проходу теперь не будет!..
      Степан лихорадочно соображал, как выйти из этого дурацкого положения, ничего не придумал и буркнул:
      — Ладно Можете идти.
      Ему показалось, что Глаша фыркнула. Он вытянул шею, но лица её в темноте разобрать не мог. Видел только, что она отвернулась и плечи у неё подозрительно вздрагивают. Смеётся, факт! С чего ей плакать? Небось рада-радёшенька, что с ним такое случилось! У Степана даже перехватило горло, хотел прикрикнуть солидно, а вышло, как у молодого петушка:
      — Проходите, граждане!
      Екатерина Петровна засмеялась и сказала домашним голосом, как говорят в семье с провинившимся мальчишкой:
      — Пройдём, тебя не спросим
      Опять засмеялась и сунула ему в руки какой-то мешок.
      — На-ка вот Помоги. Всё равно тебе обратно топать!
      Один, что ли, ходишь? -
      — С Федькой. — Степан примерился, как поудобней нести мешок.
      — А он где? — заметно встревожилась Екатерина Петровна.
      — К переезду пошёл, а я сюда, — неохотно объяснил Степан. — Потом поменяемся.
      — Вдвоём-то сподручней, — не успокаивалась Екатерина Петровна.
      — Здесь и одному делать нечего, — мрачно ответил Степан и вскинул мешок на свободное от винтовки плечо. — Идёте вы или нет?
      — Идём, идём — поправила платок на голове Екатерина Петровна. — Раскомандовался!..
      Через поле они шли молча. Степан широко шагал впереди, Глаша с Екатериной Петровной не поспевали за ним, но подождать не просили, и только слышно было их учащённое дыхание. Потом Екатерина Петровна остановилась и сказала Глаше:
      — Погоди чуток Поясница у меня разламывается!
      Степан тоже остановился, подкинул плечом мешок, чтоб
      лёг поудобней. В мешке что-то шуршало и тёрлось, и пахло от него чем-то сытным. Степан втянул в себя воздух: хлеб не хлеб, но похоже.
      — Что принюхиваешься? — сказала сзади Екатерина Петровна. — Жмых там. Перемелем, лепёшек напеку Угощу уж, так и быть!
      — Не больно нужно — проворчал Степан и пошёл
      дальше.
      Услышал, что Екатерина Петровна с Глашей двинулись следом, и прибавил шагу.
      У дверей барака он скинул мешок на землю и присел на крыльцо. Хотелось курить, в горле пересохло, а до утра ещё ходить и ходить! Домой, что ли, зайти? Мать будить неохота, болеет она. И Федьки не слышно. Меняться пора, а он запропастился куда-то! На переезде всё веселей, чем на пустыре этом болтаться. А может, и вправду зря он его одного отпустил. Первый раз в патруле. Мало ли что Степан
      вгляделся в темноту и негромко свистнул. Никто не откликнулся. Степан свистнул ещё раз, погромче.
      — Чего рассвистелся? — подошла к крыльцу Екатерина Петровна. — Спят люди
      — Племянничка вашего шукаю — — отозвался Степан, зевнул и поднялся с крыльца.
      До чего спать вдруг захотелось Хоть умри! Зарыться бы сейчас в подушку, одеяло на голову — и никакими пушками не поднять. А если ещё пожевать чего-нибудь!..
      Екатерина Петровна уже возилась в коридоре с замком,
      а Степан опять опустился на крыльцо. Вот и ноги какие-то _
      как из ваты. Часа бы два придавить! Степан поднял голову и посмотрел на небо. Оно было ещё тёмным и звёзды вон какие, рассветом и не пахло. Потом увидел перед собой Глашу и подвинулся на крыльце, давая дорогу.
      Она прошла так близко, что подол её юбки чуть не коснулся его лица. Степан хотел отодвинуться подальше, но почему-то не смог. Глаша постояла немного совсем рядом с ним и пошла в коридор барака. У Степана вдруг забухало сердце и стало жарко лицу.
      «Заболел, что ли?» — растерянно подумал он, хоть и знал, что жар этот в лице и буханье в сердце оттого, что так близко оказалась Глаша. Если бы она сейчас не ушла, а села рядом, — все ласковые слова, какие знал, сказал бы он Глаше. Только слов таких он знал немного, да и те слышал от матери, когда был совсем маленьким.
      А тут, наверно, нужны другие слова. Тоже ласковые, но такие, чтобы плакать и смеяться от счастья. Есть ведь такие слова!
      — Стёпа!.. — окликнула его Екатерина Петровна. — А мешок-то?
      Степан поднял мешок и пошёл по тёмному коридору на желтоватый свет керосиновой лампы. Вошёл в комнату, встал у порога и положил мешок на пёстрый половик.
      — Дверь прикрой — сказала Екатерина Петровна. — Не лето.
      Степан прикрыл дверь и огляделся.
      Глаша ушла за ситцевую занавеску у кровати и что-то там делала — наверно, переодевалась. Стукнули об пол каблуки ботинок, по-над занавеской показались её голые руки и опять скрылись. Степан вдруг вспомнил больницу и как поднимала она ладонь к лицу, закрываясь от шума в палате, и так же вот обнажалась её рука. Но тогда смотреть на слабую руку было жалко, но не стыдно, а сейчас он смотрел
      совсем по-другому и поэтому отвернулся. В горле у него опять пересохло, и он попросил у Екатерины Петровны:
      — Водички попить не дадите?
      — Пей — кивнула она на ведро, стоящее на табурете
      у печки. — На-ка ковшик.
      Вода была холодная, даже зубы ломило, но Степан выдул целый ковш и, когда вытирал рот рукавом, увидел, что Глаша уже вышла из-за занавески и надето на ней старенькое платьице, из которого она выросла. Платье было когда-то голубым в цветочек, а сейчас стало чуть ли не белым, цветочки тоже слиняли, и получилось, что платье какое-то рябенькое. Глаша в нём была совсем девчонкой, и Степан удивился, как это можно так сразу измениться. Ему стало как-то вольней, и смотрел он на неё уже не таясь.
      Она тоже вдруг открыто и прямо взглянула ему в глаза. Степан кожей почувствовал, как начинают полыхать у него щёки и уши, отвернулся и шагнул к дверям.
      — Погоди-ка — Екатерина Петровна развязала мешок и сунула ему кусок жмыха. — На-ка, пожуй!
      Степан отломил кусок, сунул в рот и послушно принялся жевать. Поднял глаза на Глашу и поперхнулся: она смотрела на него и улыбалась.
      — Буржуйская пища — с набитым ртом сказал Степан. — С непривычки горло дерёт!
      Глаша тихонько засмеялась, совсем как раньше, до их ссоры, и Степан до того обрадовался, что испугался: выкинет он сейчас какой-нибудь фортель, а она — раз! — и выпустит, как ёж, свои иголки. И всё сначала! Лучше сбежать, пока всё не испортил.
      Степан попятился к двери, открыл её спиной и затопал по коридору. А Глаша стояла и смеялась. Тихо-тихо
      Екатерина Петровна посмотрела на неё и поинтересовалась:
      — Что за праздник?
      — А?!.. — встрепенулась Глаша.
      — И слух потеряла! — покачала головой Екатерина Петровна. — Достань-ка шлёпанцы мои под кроватью.
      Глаша поспешно кинулась к кровати, встала на коленки спиной к Екатерине Петровне и подозрительно долго шарила там.
      Екатерина Петровна усмехнулась и спросила:
      — Любишь ты его, что ли?
      — Кого? — испугалась Глаша.
      — Степана.
      Екатерина Петровна взяла у неё из рук шлёпанцы, присела на стул и, снимая мужнины сапоги, нет-нет да и поглядывала на Глашу. Глаша смотрела в тёмное окно и молчала. Потом вдруг сказала, не оборачиваясь:
      — Не знаю я ничего, тётя Катя Только увижу его — и как весна на дворе!
      — Любишь, выходит — улыбнулась Екатерина Петровна. — Ну, а он что, Стёпка-то?
      — Говорит, предрассудок, — вздохнула Глаша.
      — Тебе говорит? — удивилась Екатерина Петровна.
      — Нет — покачала головой Глаша. — Про меня он не
      знает. Вообще говорит.
      — Ну, милая! — засмеялась Екатерина Петровна. — Вообще можно всё, что душеньке угодно, говорить. Ишь, чего выдумал: предрассудок! Выходит, у нас с Иваном Емельяновичем пятнадцатый год этот самый предрассудок тянется? Дурак он, твой Стёпка.
      — Нет, тётя Катя! — затрясла головой Глаша. — Какой же он дурак? Гордый только очень.
      — Ну и опять, выходит, дурак, — рассердилась вдруг Екатерина Петровна. — Кому такая гордость нужна? Гордость-то, она, девонька, хороша, когда правда на твоей стороне, а без этого грош ей цена. Индюк тоже гордый.
      — Ну, уж вы скажете, тётя Катя! — обиделась Глаша. — Индюк! Это надо же!..
      Потом она увидела надутое лицо Степана, приставила к нему индюшачий гребень, под подбородок — морщинистый зоб, зачуфыркала по-индюшачьи и раскатилась смехом.
      Екатерина Петровна смотрела на неё и тоже смеялась.
      За окном послышался приглушённый выстрел, за ним второй___
      Стреляли где-то за пустырём, у переезда.
      — Что это? — Глаша затихла и прижала руки к груди. — Неужели Стёпа?
      — Сразу уж и Стёпа! — скрывая тревогу, сердито сказала Екатерина Петровна. — Стреляют и стреляют Мало ли!
      Она обняла Глашу за плечи, гладила по голове, а сама, не отрываясь, вглядывалась в тёмное окно
      Фёдор шёл к переезду, когда увидел, как из переулка вышел человек в чёрном пальто и серой мерлушковой шапке. Держась в тени, он направился к дощатым мосткам, уложенным между путями.
      — Гражданин! — окликнул его Фёдор.
      Человек обернулся, увидел его и, пригибаясь, побежал вперёд.
      — Куды побег? — испуганно крикнул Фёдор. — Стой! Стой, кому говорю Ах ты, язви тебя!
      Он сорвал с плеча винтовку, широко расставил ноги и, поймав на мушку спину бегущего человека, зажмурился и нажал курок. Потом, всё ещё не открывая глаз, передёрнул затвор и выстрелил ещё раз. Плечо больно заныло, в ушах звенело, Фёдор открыл глаза и увидел, что человек, неловко подвернув ногу, лежит на рельсах.
      — Вставай! — закричал он ему издали. — Нечего придуриваться!
      Но человек не двигался, и Фёдор, уже жалобно попросил:
      — Слышь, дядя Вставай, а? Хватит лежать!
      Человек даже не пошевелился, и Фёдор пошёл к нему.
      Шёл он медленно и всё ждал, что человек сейчас встанет и начнёт ругаться, но тот не вставал и не поправлял так неловко подвёрнутую ногу. Фёдор нагнулся над человеком и потряс его за плечо:
      — Эй!..
      Рука у человека откинулась, как тряпочная, и упала на рельс. Фёдор нагнулся ниже, увидел закатившиеся белки глаз и оскаленный, как у запалённого гоном волка, рот.
      Его вдруг забила крупная дрожь, он попятился и, боясь повернуться спиной, пятился до тех пор, пока не споткнулся о какой-то кирпич или булыжник и упал. Треух с него свалился, но он не заметил этого, вскочил и не разбирая дороги побежал через пустырь к баракам.
      Фёдор бежал и плакал, бурьян цеплял его за ноги, он спотыкался, ронял винтовку, подбирал её и бежал дальше. Ему казалось, что человек с оскаленным ртом встал и гонится за ним по пятам и цепляет его за ноги никакой не бурьян, а тряпичная его рука. Он не помнил, как добежал до барака и очутился в комнате. Увидел встревоженное лицо Екатерины Петровны, обернувшуюся к нему от окна Глашу, тяжело опустился на табурет и с отчаянием сказал:
      — Я, тётя Катя, человека убил.
      — Да ты что! — охнула Екатерина Петровна.
      — Совсем убил — схватился за голову Фёдор. — Не дышит!
      Он всхлипнул, посмотрел на Екатерину Петровну полными слёз глазами и спросил:
      — Чего теперь со мной будет? В тюрьму, да?
      — Да погоди ты! Погоди! — закричала Екатериан Петровна. — В тюрьму, в тюрьму Толком сказать можешь?
      — Дак я говорю — заморгал мокрыми ресницами Фёдор. — Я ему кричу: «Стой!», а он бежит. Я опять кричу, а он всё равно бежит. Ну, я и пульнул, как по инструкции
      — Пульнул, пульнул! — сердито вмешалась Глаша. — Слышали, что пульнул. В кого стрелял-то?
      Фёдор повернул к ней растерянное мокрое от слёз лицо:
      — Говорю же я Мы со Степаном в патруль назначены
      Ну, пошли Потом разошлись — Один я, значит, иду __
      — Да не тяни ты, ради господа! — в сердцах прихлопнула ладонью по столу Екатерина Петровна. — Ушёл, пришёл Стрелял, тебя спрашивают, в кого? Свой он, чужой?..
      С оружием был или нет?..
      — Разве я знаю? — окончательно запутался Фёдор. — Свой он, не свой Не видел я его раньше Я ему: «Гражданин!» — документы хотел проверить, а он шасть от меня — и ходу! Ну, я и стрельнул Подхожу, а он __
      Фёдор судорожно вздохнул, затряс головой, словно хотел забыть увиденное, и тоскливо проговорил:
      — Засудят меня теперь!..
      — Разберутся — успокаивала его Екатерина Петровна, но по лицу её было видно, как она встревожена.
      — Стукнул и стукнул! — вдруг заявила Глаша и отбросила рукой волосы со лба. — Наверняка контра!
      — Во! — оживился Фёдор. — Бежал ведь он
      — Ну, бежал? И что? — строго сказала Екатерина Петровна, но смотрела не на Фёдора, а на Глашу. — А если он за доктором бежал? Если несчастье у него дома и он документы впопыхах не взял? Стрелять в него сразу?
      Она покачала головой, больше на Глашу не глядела. Только горько повторила:
      — «Стукнул и стукнул» Это надо же! Чтоб в такие
      годы и так про смерть
      Долго молчала, потом с надеждой спросила у Фёдора:
      — Может, он живой? А, Федя?..
      Фёдор горестно покачал головой:
      — Нет, тётя Катя Начисто я его срезал.
      И закрылся ладонями, вспомнив лицо убитого.
      — А Степан где? — погладила его по голове Екатерина Петровна. — К тебе вроде пошёл?
      — Не видел я его — вздохнул Фёдор. — Ничего я не
      видел Бежал, и всё!..
      Степан услышал выстрелы, когда шёл к переезду, но ему показалось, что стреляют у завода, и он повернул туда.
      Караульный издали крикнул ему:
      — Стой! Стрелять буду!
      — Свои! — отозвался Степан, вгляделся в караульного и спросил: — Ты, что ли, Василий?
      — Я, — отозвался караульный. — Степан?
      — Ага — подошёл к нему Степан. — У вас стреляли?
      — Нет, — покачал головой караульный. — Кажись, у переезда.
      — А я-то дурак! — стукнул кулаком по колену Степан.
      Он повернулся и побежал в темноту.
      — Там кто в патруле? — крикнул ему в спину караульный.
      — Федька!.. — на ходу ответил Степан.
      У переезда Фёдора не было, и Степан побежал через пустырь к баракам. Потный и растрёпанный пробежал по коридору, толкнул дверь и, тяжело дыша, остановился на пороге. Увидел Фёдора и опустился на стул.
      — Живой? — спросил он, вытирая фуражкой мокрое лицо.
      — Я-то? — шмыгнул носом Фёдор.
      — Ты-то! — сердито передразнил Степан. — Стрелял?
      — Ага — виновато кивнул Фёдор.
      — Сколько раз говорено — не палить зря! — Степан хотел для важности встать, но сил не было, и он остался сидеть, только откинулся на спинку стула. — Панику наводишь?
      — Ты, Стёпа, зря не шуми, — подошла к нему Екатерина Петровна. — Узнай сначала, в чём дело.
      — Я не зря, а поскольку этого требует революционный порядок, — ответил Степан. — Лишнюю панику пресекаем в корне. А в чём дело?
      — Человека он убил, — тихо сказала Екатерина Петровна.
      — Ну?! — испугался Степан и обернулся к Фёдору. — Насмерть, что ли, убил?
      Фёдор ничего не ответил, только опустил голову.
      Степан растерянно молчал, потом шёпотом спросил:
      — Как же ты его?
      — Бежал он — начал Фёдор и захлюпал носом.
      — Не реви! — встал Степан. — Обыскал убитого?
      — Нет — замотал головой Фёдор. — Боязно мне.
      — Предрассудок! — решительно заявил Степан, осёкся и посмотрел на Глашу.
      Она сидела в углу тихая, как мышь, и глаз не поднимала.
      Степан прошёлся по комнате, будто раздумывая, что
      делать дальше, а на самом деле, чтобы оказаться поближе к Глаше, остановился рядом с ней и спросил у Фёдора:
      — Где шапку-то потерял?
      — Шапку? — только сейчас обнаружил пропажу Фёдор. — Не знаю Когда бежал, наверно __
      — Ладно, пошли! — распорядился Степан.
      — А может, ты один?.. — робко попросил Фёдор.
      — Нет — покачал головой Степан и честно признался : — Одному боязно.
      Он опять посмотрел на Глашу, но та по-прежнему сидела не поднимая глаз. Степан помрачнел, шагнул к двери и распорядился:
      — Пошли давай!
      Фёдор с надеждой поглядел на Екатерину Петровну, но она строго сказала:
      — Иди, Федя.
      Фёдор вздохнул и пошёл за Степаном.
      Екатерина Петровна прикрыла дверь, постояла у окна, пытаясь разглядеть их в темноте, и обернулась к Глаше:
      — Что глаза прячешь? Ушёл он, Стёпка твой Смотри-ка, застыдилась! — И вдруг, заподозрив нехорошее, мучительно покраснев от неловкости, но не в силах удержаться, грубовато спросила: — Или чего зазорное сделала?
      Глаша непонимающе раскрыла глаза, потом побледнела так, что Екатерина Петровна испугалась, и срывающимся голосом сказала:
      — Напрасно вы про меня так Уж кому-кому Вам бы призналась
      Екатерина Петровна метнулась к ней, прижала её голову к груди, то ли чтобы приласкать и извиниться, то ли чтобы Глаша не увидела её смятенного лица. Под её руками ослабели напряжённые Глашины плечи, а Екатерина Петровна всё поглаживала её короткие волосы, не давала ей поднять головы, чтобы успеть справиться с собой. Потом облегчённо вздохнула, вытерла пальцем уголки глаз и тихонько спросила:
      — Чего ж тогда стыдишься?
      Уткнувшись ей в колени, и оттого неразборчиво, Глаша сказала:
      — Боюсь.
      — Чего боишься-то?
      — Разговаривать с ним боюсь, — подняла голову Глаша. — Глянет в глаза, а у меня всё как на ладошке. Страшно!
      — Да чего страшного-то, дурёха? — улыбнулась Екате-
      рина Петровна. — Ну и откройся ты ему, облому, раз сам не понимает. Им, мужикам, всегда невдомёк.
      — Нет, тётя Катя, я по-другому думаю — Глаза у Глаши блеснули, она обхватила руками колени, согнула спину и, покачиваясь на табурете, заговорила быстро и горячо: — В бой я хочу вместе с ним пойти, рядом! Пули свистят, снаряды рвутся, знамя наше красное развевается, а мы идём вперёд, весь наш отряд комсомольский! И если какая шальная пуля Стёпе предназначена, я её на себя приму. А умирать буду, скажу: люблю, мол Не жалей, не плачь!
      Она жалостливо шмыгнула носом, тряхнула короткой чёлкой, подумала немного и решила:
      — Нет, лучше не умирать! Разгромить бы белых в этом бою, подошёл бы ко мне Стёпа и сказал: «Молодец, Глафира! Полюбил я тебя за твою храбрость». Тут бы я ему и открылась
      Поглядела сбоку на Екатерину Петровну и спросила:
      — Смешно вам, тётя Катя, да?
      — Да нет — задумалась Екатерина Петровна. — Я ведь почему улыбнулась? У нас с Иваном Емельяновичем почитай так и вышло. Вроде как у тебя задумано В пятом году
      казаки демонстрацию разгоняли, а Ваня мой знамя нёс. Мы тогда только познакомились, про любовь у нас и слова сказано не было. Я вижу, на него казак наезжает, уже нагайкой замахнулся. Словно кто подтолкнул меня, не помню, как перед ним очутилась. Ну, весь гостинец на себя и приняла
      Екатерина Петровна тронула пальцем чуть заметный шрам над бровью, покачала головой, удивляясь, видно, смелости той отчаянной девчонки, и Глаша засмотрелась на её вдруг помолодевшее лицо.
      — А дальше что?
      — Далыне-то? — Екатерина Петровна пожала плечами, словно не понимая, как это можно не знать, что будет дальше. — Свадьбу сыграли. Песни попели, винца выпили, а через два дня я ему передачу в тюрьму понесла. Арестовали его за прокламации. Так и жили! На маёвки вместе ходили, в пикетах дежурили, бастовали. Потом он опять по тюрьмам сидел, а я опять передачи носила.
      — Вот бы мне так со Стёпой! — мечтательно вздохнула Глаша.
      Екатерина Петровна засмеялась, и опять помолодело её лицо, хоть морщинки у глаз стали глубже и длинней.
      — Зачем же так? Не для того большевики за правду страдали, чтобы у вас, молодых, такая жизнь была. Ну, Глаха!
      Она смешно повертела головой, сделала ладонь ковшичком, вытерла нос и губы сразу, потом согнутым пальцем уголки глаз, отдышалась и сказала:
      — Надо же!.. До слёз рассмешила!
      — И ничего смешного! — хотела обидеться Глаша, раздумала и тоже засмеялась. Потом прислушалась и сказала: — Идёт кто-то___
      — Ну и ноченька! — вздохнула Екатерина Петровна, пошла было к дверям, но остановилась. — Никак, Иван Емельянович?..
      — По шагам угадали? — недоверчиво спросила Глаша.
      — А ты поживи с наше!
      Екатерина Петровна открыла щербатый буфетик, поставила на стол тарелку, положила деревянную ложку, из-под подушки на кровати достала чугунок, приложила его к щеке, недовольно качнула головой и поглядела на печку. Сообразила, видно, что подогреть не успеет, и пристроила чугунок на столе, рядом с тарелкой.
      Дверь открылась, и в комнату вошёл Зайченко.
      — Чего это вы полуночничаете? — стянул он с себя вытертую бобриковую куртку.
      — С окопов только — Екатерина Петровна обернулась к Глаше и предупреждающе подняла палец. — До утра ты?
      — Какой там — махнул рукой Зайченко и присел к столу. — Заскочил на часок.
      — Которую ночь дома не ночуешь — покачала головой Екатерина Петровна и сняла крышку с чугунка. — Ешь.
      — Пшено? — взял ложку Иван Емельянович.
      — А чего же ещё? — усмехнулась Екатерина Петровна.
      Она стояла у стола, сложив руки на груди, смотрела на
      его обтянутые скулы, щетину на щеках, красные от бессонницы глаза. Собралась уже рассказать ему о случившемся, но вместо этого спросила:
      — Дела-то как, Ваня?
      — Разные, мать, дела — отложил ложку Иван Емельянович, но из-за стола не встал, сидел, тяжело положив руки на столешницу.
      — Может, поспишь? — вздохнула Екатерина Петровна.
      — Некогда — покачал головой Иван Емельянович,
      хотел встать, но остался сидеть, только расстегнул две верхних пуговицы на косоворотке.
      — А у нас беда, — осторожно сказала Екатерина Петровна.
      — Что такое? — повернулся к ней Иван Емельянович.
      Ответить Екатерина Петровна не успела, в коридоре по-
      слышались частые шаги, дверь широко распахнулась, и в комнату по-хозяйски ввалился Степан.
      За ним вошёл заметно приободрившийся Фёдор.
      — Тётя Катя, мы на минутку — с порога выпалил Степан, увидел Зайченко и обрадовался. — Дядя Ваня!..
      А мы в Чека собрались — Вытянулся и отрапортовал: —
      Разрешите доложить! Мой напарник стукнул какую-то контру. При обыске обнаружено
      Степан не выдержал официального тона и, выгружая карманы, торопливо сказал:
      — В общем, вот! Наган офицерский, документ на имя фельдшера какого-то Липовый, наверно. Портсигар ещё
      Зайченко повертел в руках наган и отложил его в сторону, полистал документы, раскрыл портсигар.
      — Пустой был?
      Степан помялся и заявил:
      — Папиросы конфискованы рабоче-крестьянской властью.
      — Сыпь на стол, — приказал Зайченко.
      — Иван Емельянович!.. — заныл Степан. — Курева же нет!..
      — Давай, давай! — Зайченко постучал рукояткой нагана по столу.
      — Ну, знаете — возмущённо пожал плечами Степан, вынул из карманов две пригоршни папирос и высыпал на стол.
      — Зайченко сгрёб папиросы в кучу и спросил:
      — Все?
      — Все! — не моргнув глазом, соврал Степан.
      — А если поискать?
      Степан вздохнул и вынул заложенную за ухо папиросу.
      — Последняя!
      — Смотри у меня! — Зайченко надел очки и вывернул подлиннее фитиль у лампы. — Гильзы-то не фабричные Сам, видно, набивал — И принялся одну за другой ломать папиросы.
      — Что делаете?! Ну, что делаете? — закричал Степан.
      Зайченко, рассыпая табак, откладывал в сторону отломанные гильзы, каждый мундштук подносил к лампе и, щурясь, заглядывал внутрь, как в маленькую подзорную трубу.
      — Ага! — Он осторожно развернул мундштук одной из папирос и ногтем снял закатанный туда листок восковки. Поднёс листок к лампе, и на тонком квадратике чётко проступили написанные чёрными чернилами буквы и цифры.
      — Шифровка? — шагнул к столу Степан.
      — Вроде — кивнул Зайченко.
      — В Чека надо! — заволновался Степан. — Обязательно в Чека! Давайте я сбегаю.
      — А без тебя про то не знают? — Зайченко снял очки и обернулся к Фёдору. — Благодарность тебе, Федя!
      — Мне-то за что? — удивлённо заморгал ресницами Фёдор. — Я по инструкции. Бежал он, ну я и это
      — Вот за это и спасибо, — усмехнулся Зайченко. — Не растерялся.
      — Чего там! — счастливо улыбнулся Фёдор. — Я завсегда, если что — С победным видом посмотрел на Степана,
      на Глашу, вскинул винтовку за плечо и решительно заявил: — Я пойду ещё покараулю, дядя Иван!
      — Иди, иди — озабоченно кивнул ему Зайченко
      и встал из-за стола.
      Екатерина Петровна посмотрела вслед выскочившему в коридор Фёдору и осуждающе покачала головой.
      — Ты что? — удивился Зайченко.
      — Выходит, что другим нельзя, ему можно не сразу ответила Екатерина Петровна.
      — Почему это? — не понял Зайченко.
      — Да всё потому — вздохнула Екатерина Петровна. — За что ему благодарность? За убийство?
      — Так убил-то он кого?! — рассердился Зайченко. — Врага он убил! Заговорщика!
      — Это случилось, что заговорщика, — тихо, но твёрдо сказала Екатерина Петровна. — А стрелял-то он в человека просто.
      — Ну, мать! — развёл руками Зайченко. — Мудришь ты что-то.
      — Может, и мудрю — задумалась Екатерина Петровна. — Только он теперь постарается: нужно, не нужно — власть свою будет показывать. — Помолчала и добавила: — И ты его в этих правах утвердил, Ваня.
      — Надо будет — укоротим, — угрюмо сказал Зайченко.
      — Как бы он тебя потом не укоротил, — невесело усмехнулась Екатерина Петровна.
      — Знаешь — повысил голос Зайченко. Сдержался,
      прошёлся по комнате и, ссутулив спину, остановился у окна: — Кругом чёрт те что творится! Как тут руки от крови уберечь? Такое время!
      — Ему-то в другое время жить, — упрямо возразила Екатерина Петровна. — А попробуй тогда его останови! Поздно будет
      — Ладно! — шагнул к вешалке Зайченко. — Там у меня обойма запасная была Дай, пожалуйста.
      — В карман положила, — кивнула на куртку Екатерина Петровна.
      — Когда же успела? — удивился Зайченко, улыбнулся и сказал: — Пошёл я _
      — В Чека, Иван Емельянович? — подхватил винтовку Степан.
      — Куда же ещё? — направился к дверям Зайченко.
      — А я как же? — встал у порога Степан. — Неужто не возьмёте?
      — Ты в патруле. — Зайченко посмотрел на Екатерину Петровну и добавил: — Нельзя Фёдору одному.
      — Эх, мать честная! — хлопнул фуражкой по колену Степан.
      — Дядя Ваня — негромко сказала вдруг Глаша. — Я за Степана останусь. Можно?
      — Оружие есть? — спросил Зайченко.
      — Наган у меня, — кивнула Глаша.
      — Ладно — согласился Зайченко. — Двинули, Степан!
      Степан, боясь, как бы Зайченко не раздумал, первым
      выскочил в коридор, оттуда на крыльцо и стоял там, нетерпеливо поглядывая на дверь. Когда Зайченко вышел и они уже шли через двор, Степан вдруг остановился:
      — - Вы идите, Иван Емельянович Я догоню!
      И повернул обратно.
      Зайченко сердито пожал плечами и зашагал к воротам.
      Степан взбежал на крыльцо, протопал по коридору, приоткрыл дверь в комнату.
      — Глафира!
      — А?.. — испуганно обернулась Глаша.
      — Спасибо! — Степан захлопнул дверь и забухал ботинками по дощатому полу коридора, потом хлопнула дверь на крыльце, и слышно было, как Степан бежит через двор.
      — Вот дурной! — покачала головой Екатерина Петровна.
      Глаша промолчала, только губы у неё смешливо дрогнули и опять заблестели глаза. Она уже надела своё пальтишко, подпоясалась широким ремнём, достала аккуратно завёрнутый в промасленную тряпочку наган и обтёрла его, любуясь блеском воронёной стали.
      Екатерина Петровна неодобрительно качнула головой и накинула на плечи тёплый платок.
      — Пошли, что ли, вместе походим? Мне нынче всё равно не уснуть.
      — А чего? Пошли! — отозвалась Глаша и озорно под-
      мигнула: — Боитесь, как бы Федька ещё кого-нибудь не прихлопнул? — И вскинула наган, целясь в невидимого противника.
      — Типун тебе на язык! — замахала руками Екатерина Петровна и прикрикнула: — Да спрячь ты игрушку эту свою дурацкую!
      Глаша распахнула перед Екатериной Петровной дверь и скомандовала:
      — Шагом марш!
      — Тьфу на тебя!.. — засмеялась Екатерина Петровна и вышла.
      Глаша сунула наган за пояс и пошла следом
      В высоких сводчатых комнатах Чека сутками горели под потолком тусклые электрические лампочки. По коридорам проходили невыспавшиеся, озабоченные люди. Конвоиры вели на допрос арестованных. Все арестованные были в штатском, но военную выправку скрыть не могли: выдавала походка и разворот плеч.
      В городе шли облавы и обыски, грузовиками увозили припрятанное оружие.
      Но на допросах арестованные изворачивались, и всех деталей заговора узнать ещё не удалось. Известно было только, что начало мятежа должно совпасть с решительным наступлением Юденича на Петроград.
      Сотрудники сутками мотались по городу, забыли про еду и сон, людей не хватало, фронт и граница были рядом, и в комнатах Чека даже днём забывали гасить свет.
      Степан шёл за Иваном Емельяновичем по коридору и заглядывал в открытые двери.
      В одной из комнат, просторной, в четыре окна, стояло несколько столов. За одним сидел человек в шинели внакидку и выстукивал одним пальцем на машинке. За другим сидело двое, один напротив другого. Наверное, шёл допрос, потому что сидящий у стены всё время писал, часто макая ручкой в чернильницу, а благообразный седеющий человек в бекеше и с шапкой на коленях наклонялся к нему через стол и что-то негромко говорил.
      На кожаном холодном диване, не сняв сапог и укрывшись бушлатом, спал усатый матрос и во сне не снимал руки с деревянной коробки маузера.
      В Чека Степан никогда раньше не был и думал, что все там одеты в кожу и перетянуты ремнями. Но в комнатах сидели усталые люди в стареньких гимнастёрках и видев-
      ших виды шинелях, и оружия на виду ни у кого из них не было.
      А человек, в комнату которого вошёл Зайченко, тот и вовсе был в каких-то очках со шнурочком, в тёмной рубахе с галстуком и в полосатом помятом пиджачке. Очки свои он то и дело снимал, вынимал платок, вытирал сначала воспалённые глаза, а потом очки.
      — Здравствуй, Алексей Алексеевич, — поздоровался с ним Зайченко.
      — Здравствуй, Иван.
      Алексей Алексеевич вышел из-за стола, пожал руку Зайченко и глянул Ь сторону Степана.
      — Что за парень?
      — Наш парень, — ответил Зайченко.
      — Наш так наш — устало улыбнулся Алексей Алексеевич, снова снял очки и протёр их платком.
      Зайченко выложил на стол наган, портсигар и документы убитого. Потом осторожно вынул листок с шифровкой.
      — Вот, разберись — сказал Зайченко. — Обнаружено
      при обыске. Ребята в патруле были, ну и
      — Жив? Убит? — быстро спросил Алексей Алексеевич.
      — Убитый, — коротко ответил Степан.
      — Жаль _
      Алексей Алексеевич снял очки, поднёс листок к самым глазам, потом прошёл за стол, выдвинул ящик, достал какой-то список и сверил его с листком.
      — Пятая Рождественская Кирочная, тридцать Литейный, двадцать один Знакомые адреса! И не шифруют, нахалы Ты посмотри, Ваня! Буква, цифра — улица, дом. За дураков нас считают? — И обернулся к Степану: — К фронту пробирался?
      — Вроде — кивнул Степан. — К шоссейке на Пулково.
      — Так — задумался Алексей Алексеевич и досадливо
      поморщился. — Живьём бы надо
      Он нажал кнопку звонка на столе. В комнату вошёл молодой сотрудник.
      — Лацис вернулся?
      — Только что приехал, Алексей Алексеевич, — ответил сотрудник.
      — Пусть зайдёт.
      Сотрудник вышел, а Зайченко спросил:
      — Думаешь, на ту сторону шёл?
      — Выходит, так — ответил Алексей Алексеевич. —
      Явки эти у нас под наблюдением, но тут несколько новых адресов. Чрезвычайно важно. Спасибо!
      — Мне-то за что? — улыбнулся Зайченко и поглядел на Степана. — Вон, орлы!
      — Ты тоже не мокрая курица! — засмеялся Алексей Алексеевич и опять снял очки.
      Степан заметил, что, когда он их снимает, лицо у него становится как у человека, который боится перейти дорогу и стесняется попросить помощи. А когда надевает, то сам кого угодно через любую дорогу переведёт!
      В комнату без стука вошёл сотрудник и доложил:
      — Лацис сейчас будет. К вам посетитель просится, Алексей Алексеевич.
      — Кто? — Алексей Алексеевич надел очки.
      — Парень какой-то Говорит, важное дело.
      — Узнал бы какое, — нахмурился Алексей Алексеевич. — Просил ведь
      — Спрашивал, не говорит, — пожал плечами сотрудник. — Начальника требует!
      — Ну, раз требует, ничего не попишешь! — развёл руками Алексей Алексеевич. — Давай его сюда. И сразу Лациса!
      Зайченко поднялся со стула, но Алексей Алексеевич остановил его:
      — Сиди, сиди Какие от тебя секреты!
      И посмотрел на Степана.
      Степан неохотно направился к дверям и чуть не столкнулся с вошедшим в комнату Кузьмой.
      — Гляди-ка! — открыл рот Степан. — Кузьма!.. Виниться пришёл?
      — Не в чем мне виниться, — угрюмо сказал Кузьма.
      — Не в чем?! — Степан даже задохнулся. — А кого купили за рупь за двадцать? Кто у студента этого в шестёрках бегал? Я, что ли?
      — Потише, потише — Алексей Алексеевич поморщился и заткнул ухо мизинцем.
      Но Степан то ли не расслышал Алексея Алексеевича, то ли так поразила его наглость Кузьмы, что он закричал ещё громче:
      — Почуял, что жареным запахло, — ив кусты? Я не я и лошадь не моя? Ах ты, гад!..
      — Остынь. — Алексей Алексеевич взял Степана за плечо и легонько подтолкнул к дверям.
      Хватка у него оказалась такой, что Степан сунулся головой вперёд и наверняка набил бы шишку на лбу, если бы на его пути не оказался светловолосый голубоглазый человек в аккуратной гимнастёрке.
      — Держись за воздух, — посоветовал он с заметным акцентом, подхватил Степана, переправил на скамейку у стены коридора и вошёл в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Степану стало до того стыдно, что он даже зажмурился. Так и сидел с закрытыми глазами. Опять базар затеял! Да где? В Чека! И ведь сколько раз зарекался! Книжку, что ли, какую достать про воспитание характера? Видел он одну на толкучке. С обложки два чёрных глаза глядят, а под ними надпись: «Самовнушение и воля». Пачку махорки просили. Дурак, не сменял! Сейчас бы зыркнул на Кузьму и внушил: «Признавайся!» Тот бух на колени: «Виноват!» А теперь темнит небось Ничего, прижмут голубчика! Всё выложит!
      Степан прислушался, но не услышал ни грозного голоса Алексея Алексеевича, ни покаянных криков Кузьмы. Всё было тихо и мирно. Степан огляделся и увидел, что сидит на скамье не один. Рядом подрёмывал дворник в фартуке с бляхой, а на самом краешке скамьи, выпрямив спину, сидела женщина в богатой шубке и шляпке с вуалью.
      Дворник приоткрыл один глаз и спросил у Степана:
      — Вызывать скоро будут?
      — Куда? — не понял Степан.
      — Свидетельствовать.
      — Почём я знаю — буркнул Степан.
      — Или ты не свидетель? — Дворник открыл второй глаз и придвинулся поближе к Степану. — За что же тебя, голубок?
      Степан вскочил со скамейки, раскрыл дверь комнаты и с порога сказал:
      — Долго мне с этой шушерой сидеть? Пропуск давайте!
      — Не мешай, — ткнул пальцем на узкий диванчик Алексей Алексеевич. — И закрой дверь!
      Степан прикрыл дверь, присел на край неудобного диванчика и выпрямил спину, как та дамочка в коридоре.
      Голубоглазый чекист поглядел на него и подмигнул. Алексей Алексеевич повернулся к Кузьме и спросил:
      — Вы уверены, что это был Павлов? Не могли ошибиться?
      Степан насторожился и пересел на стул рядом с голубоглазым: речь шла о механике из их мастерской, и он считал себя вправе участвовать в этом разговоре на равных.
      Голубоглазый не то одобрительно, не то удивлённо покрутил головой, а Алексей Алексеевич неопределённо хмыкнул, но ничего не сказал.
      — Он это!.. — уверял Кузьма. — Переодетый только _
      Раза два я его там видел!
      — Адрес точный помните?
      — Екатерингофский, это помню А дом
      — Не семь? — сверился с шифровкой Алексей Алексеевич.
      — Вроде — наморщил лоб Кузьма. — Я показать могу.
      — Стрельцов, Стрельцов — забарабанил по столу пальцами Алексей Алексеевич. — У нас как будто такой не проходил. Студент, говорите?
      — Внепартийный социалист, — усмехнулся Зайченко.
      — Да? — удивился Алексей Алексеевич. — Это что-то новое!
      — Кажется, он уже нашёл свою партию, — чётко выговаривая слова, сказал голубоглазый.
      — Вот что, товарищ Лацис! — поднялся из-за стола Алексей Алексеевич. — Оформляйте ордер на обыск и задержание, берите людей и езжайте по этому адресу. Захватите товарища, на всякий случай Вас, кажется, Кузьмой зовут?
      — Да — кивнул Кузьма и встал.
      — Дом он вам укажет, но думаю, что адрес совпадёт с указанным в шифровке. Всё ясно?
      — Ясно, — кивнул Лацис. — Кроме одного: где взять людей? Вы же знаете _
      — Да — задумался Алексей Алексеевич и обернулся
      к Зайченко. — Хотим подчистить сегодня все концы. С людьми — зарез! Выручай, Ваня _
      — Комсу возьмите. — Зайченко глазами указал на Степана. — Целую роту могу дать!
      — И все такие же? — Алексей Алексеевич смешно согнул голову и посмотрел на Степана поверх очков.
      — Что ты! — засмеялся Зайченко. — Где ты второго такого возьмёшь? Днём с огнём не отыщешь!
      — А мы в основном по ночам ищем, — весело сказал Лацис и опять подмигнул Степану. — Подойдёт!
      — На ваше усмотрение, — сухо сказал Алексей Алексеевич, но Степан заметил, что глаза у него смеются. — Действуйте!
      Когда все вышли из комнаты, Алексей Алексеевич сложил бумаги в сейф, оставив на столе только листок с шифровкой, подвинул поближе лампу и долго протирал очки, откинувшись на спинку стула.
      Нити заговора вели в штабы, где засели военспецы из белых офицеров. Поступили тревожные сообщения с фортов Кронштадта. А Юденич рвался к городу!..
      С наступлением осени холод гнал зажиточных владельцев квартир из одной комнаты в другую, пока они не обосновывались в самой маленькой, куда сносили все необходимые вещи и ставили «буржуйку». Круглая железная печка с изогнутой коленчатой трубой, выходящей в форточку, была спасением. За неё отдавали полмешка муки или лисью шубу, ублажали её с трудом добытыми сосновыми чурками и коротали долгие осенние вечера у раскалённых от жара боков.
      Стрельцов перебрался в кабинет, перетащив туда из других комнат всё, что можно было сбыть на толкучке, а «буржуйку» топил преимущественно книгами из дядюшкиной библиотеки, кучей свалив их на диване. Спал он на дачной раскладушке среди стоящих на полу фарфоровых китайских ваз и составленного на рояле хрусталя.
      Под раскладушкой стоял ящик с бутылками вина, а на круглом столике красного дерева лежала разодранная вобла и обломанная краюха хлеба. Стрельцов пил всю последнюю неделю, и пил один, чего раньше никогда не делал. Из дома ему было приказано не выходить и ждать прихода неизвестных ему людей, которых он должен впустить по паролю. Людей этих он заранее боялся, но протестовать не смел и целыми днями валялся на раскладушке или сидел у «буржуйки», потягивая вино. Он не брился, оброс неопрятной белёсой щетиной и потерял счёт времени. За окном уже стемнело, но лампу Стрельцов не зажигал, сидел, кутаясь в клетчатый плед, не глядя брал из кучи книг первую попавшуюся и кидал её в открытую дверцу печки. Долго смотрел, как язычки пламени лижут страницы и они желтеют, сворачиваются и вспыхивают разом, чтобы тут же почернеть и рассыпаться. Потом тянулся за бутылкой, наливал коньяк в хрустальный фужер и плескал в рот так же безучастно, как кидал в печку книги. И так же ждал, когда разольётся внутри блаженное тепло и бездумной и лёгкой станет голова. Ему казалось, что не пьянеет, хотя он давно уже разговаривал вслух сам с собой.
      — Коньяк под воблу! Прелестно.
      Стрельцов тяжело поднялся с раскладушки и, расплёскивая коньяк, поднял фужер.
      — За поруганную мою мечту! Растоптали хрустальную коваными сапожищами. Мечтал российский интеллигент Пётр Стрельцов быть апостолом юношества, а стал холуём. Так сему и быть!
      Он крупными глотками выпил коньяк, опустился на рас-
      кладут icy, поспит л фужер па пол, отщипнул от краюхи и похоти поженил. Потом внял о дивани книгу, выдрал из коленкорового переплёта, кинул в печку и сел, обхватив голову руками.
      У входной двери зазвонил колокольчик. Стрельцов поднял голову и прислушался. В колокольчик зазвонили ещё раз, сильнее.
      — Кого это несёт с парадного хода? — сам себя спросил Стрельцов, но с места не двинулся.
      В дверь позвонили настойчивей.
      — Чёрт бы вас побрал! — выругался Стрельцов и встал. Пошатываясь, вышел в коридор, постоял у двери и спросил:
      — Кто?
      — Это я, Пётр Никодимович.
      — Лена? — удивился Стрельцов.
      Он долго шарил руками по двери, отыскивая засовы и цепочку, наконец это ему удалось и дверь открылась.
      — Как у вас темно — встала на пороге Лена.
      — Это после солнца, — сказал Стрельцов.
      — Какое солнце? — засмеялась Лена. — Уже вечер.
      — Разве? — пробормотал Стрельцов. — Впрочем, это не имеет значения. Давайте руку!
      — Я сама, — отстранилась Лена и медленно пошла по коридору.
      — Осторожней! — предупредил Стрельцов. — Там у меня чёрт ногу сломит.
      Он прошёл вперёд, загремел спичками, несколько раз выругался, но лампу зажечь всё-таки сумел и теперь стоял посреди комнаты и держал её в высоко поднятой руке.
      — Да будет свет! — провозгласил он. — Прошу!
      Лена вошла в комнату и с удивлением огляделась.
      — Вы открываете антикварный магазин, Пётр Никодимович?
      — До этого ещё не дошло! — с нервным смешком ответил Стрельцов. — В остальных комнатах мерзость и запустение. Неровен час, нагрянет из Парижа мой драгоценный дядюшка и потребует отчёта за свои финтифлюшки!
      — Из Парижа? — удивилась Лена. — Его же арестуют!
      — Кто?
      — Чека.
      Стрельцов засмеялся и сказал:
      — Могу вас уверить, что, пока существует Чека, встреча двух любящих родственников невозможна!
      — Значит?
      — Значит, Чека не будет.
      — Не понимаю, — наморщила лоб Лена.
      — Я шучу, — спохватился Стрельцов. — А вам вообще не стоит думать о такой чепухе. Ведь у вас нет дяди в Париже?
      — Нет.
      — Ну и прелестно! Давайте лучше выпьем!..
      — Не стоит, — покачала головой Лена. — Могу я говорить с вами серьёзно?
      — Не сегодня — поморщился Стрельцов.
      — Тогда я уйду, — пошла к дверям Лена.
      — Нет! — бросился к ней Стрельцов. — Нет, нет!.. Не оставляйте меня одного!
      — Что с вами? — всмотрелась в его лицо Лена. — Вы больны, Пётр Никодимович?
      — Так Ерунда — взял себя в руки Стрельцов. —
      Голова немного О чём вы хотели говорить? Садитесь!
      Стрельцов скинул с дивана часть книг, усадил Лену и встал напротив, обхватив плечи руками.
      — Я вас слушаю.
      — Боюсь, что вы мне не скажете правды — покачала головой Лена.
      — Почему же? — размашисто откинул со лба волосы Стрельцов.
      — Так — Лена помолчала и спросила: — Против кого и за что мы боремся, Пётр Никодимович? С кем мы?
      — Вы со мной! — ушёл от ответа Стрельцов.
      — Перестаньте! — поднялась с дивана Лена. — Неужели вы не понимаете, как это важно для всех нас?
      — Ах, Леночка! — загрустил вдруг Стрельцов. — У вас так было развито чувство прекрасного и вдруг К чему это всё? Будьте выше.
      — Мы хотим найти своё место в борьбе за новую жизнь, что может быть выше? — прижала руки к груди Лена. — А вы принимаете нас за слепых щенков, которым всё равно, куда их ткнут носом! Или вы заблуждаетесь, или
      — Договаривайте, — деланно улыбнулся Стрельцов.
      — Или делаете это умышленно. Тогда это подлость! — Лена в упор смотрела на Стрельцова. — Почему вы молчите?
      — Любуюсь вами, — галантно поклонился Стрельцов. — Вам всегда нужно быть такой злой, Леночка!
      Лена повернулась и пошла к дверям, но Стрельцов опередил её и встал на пороге, широко раскинув руки.
      — Не покидайте меня! — сказал он и покачнулся.
      — Вы пьяны; Пётр Никодимович?!.
      Лена только сейчас увидела его воспалённые глаза, помятое лицо, дрожащие руки. Ей стало стыдно, что она не за-
      метила этого раньше и говорила о том, что казалось ей самым важным, самым необходимым в жизни. Она смотрела на Стрельцова с ужасом и отвращением, и он видел это, но не хотел понимать, или понимал, но ему уже всё было безразлично.
      — Что вы на меня так смотрите? — Стрельцов всё ещё стоял в дверях и обеими руками держался за притолоку. — Ну да, я пьян. Я не апостол Пётр, чёрт возьми! Я обыкновенный грешник, как все смертные.
      Он схватил Лену за руки и, то отпуская её, то опять притягивая к себе, заговорил, близко заглядывая ей в глаза и пугаясь собственной откровенности:
      — Да, да! Я могу быть мучеником великой идеи, могу пожертвовать собой ради долга, но это там, там, на глазах у всех! А мои грехи — моё сокровенное, и никому до них нет никакого дела. Я тоже имею право тосковать и пить вино, влюбляться, целовать красивых девушек. Таких, как вы, Лена!
      Он обхватил её за плечи, запрокинул голову и поцеловал в губы. Лена вырвалась и стояла перед ним бледная, с красными пятнами на щеках.
      — Вы Вы — пыталась она что-то сказать, но губы
      у неё дрожали, в горле встал комок, который никак было не проглотить. Она вынула из кармана платок, с ожесточением оттёрла губы, сунула платок обратно в карман, неумело размахнулась и ударила Стрельцова по щеке.
      Постояла, закрыв лицо руками, и вышла из комнаты.
      Стрельцов потёр щёку, долго рассматривал свою ладонь, словно отыскивая на ней следы пощёчины, потом пьяно продекламировал :
      Печальный рыцарь, гордость всей Ламанчи,
      Сражён рукой прекрасной Дульцинеи!..
      Тряхнул головой и с тоской сказал:
      — Чепуха какая, господи!..
      Кинулся ничком на раскладушку и, потянув к себе плед, закрылся им с головой, будто прятался от кого-то _
      Женька Горовский стоял на углу и смотрел, как мимо него, стуча сапогами по булыжной мостовой, проходит отряд вооружённых рабочих. Их вёл усатый матрос, в бушлате, с деревянной коробкой маузера на длинном ремне.
      Сегодня город казался Женьке особенно тревожным. Несколько раз его обгоняли грузовики, на бортах которых
      сидели люди с винтовками, а в кузове что-то тряслось и позвякивало. В одном Женька увидел наваленные кучей гранаты и пулемёт, лежащий почему-то кверху колёсами. Попадались ему и грузовики со штатскими, которых везли куда-то под охраной. Всё это было непонятно и вызывало тревогу. И то, как сейчас мимо него прошли эти вооружённые рабочие, молча и торопливо, тоже было тревожным!
      Женька сворачивал за угол, когда увидел идущую навстречу Лену. Она шла опустив голову, в руке у неё был зажат скомканный платок, которым она вытирала то глаза, то почему-то губы. Лена прошла бы мимо, если бы Женька не окликнул её. Она остановилась, посмотрела на Женьку покрасневшими от слёз глазами и отвернулась.
      — Ты что? — забеспокоился Женька. — Плакала?
      — С чего ты взял? — пожала плечами Лена.
      — Глаза красные, — сказал Женька.
      — Ветер — Лена подняла воротник пальто. — Ты куда?
      — К Стрельцову. А ты?
      — Домой.
      — Что-нибудь случилось? — робко спросил Женька.
      — Ровным счётом ничего, — как-то слишком спокойно ответила Лена и двинулась дальше.
      Женька догнал её и пошёл рядом, заглядывая ей в лицо, но Лена отворачивалась и ещё выше подняла воротник, потом остановилась и сказала:
      — Иди куда шёл. Я дойду одна.
      — Но почему? — заволновался Женька.
      — Иди, Женя, — твёрдо сказала Лена и пошла вперёд.
      Женька растерянно смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом, и медленно пошёл к дому Стрельцова.
      Ночное дежурство в домовой охране начиналось позже, и парадное было открыто, но в подъезде уже стоял табурет и лежала толстая доска, которая служила засовом.
      Женька поднялся на третий этаж и взялся за медную шишечку колокольчика, когда увидел, что дверь полуоткрыта. Он удивился и вошёл. В коридоре было темно, только в распахнутых настежь дверях кабинета красновато светилась дверца печки. Женька ощупью прошёл туда и вгляделся в полумрак.
      — Пётр Никодимович!
      — А?!. Что? — Стрельцов вскочил с раскладушки, запутался в упавшем пледе, с трудом удержался на ногах и с испугом смотрел в темноту: — Кто?! Кто здесь?
      — Это я, Пётр Никодимович, — шагнул в комнату Женька. — Горовский.
      — А!.. — вытер пот со лба Стрельцов. — Вы что, завели отмычку?
      — Дверь была не закрыта.
      — Не может быть!
      Стрельцов уже в коридоре сообразил, что дверь не закрыла за собой Лена, потрогал щёку и поморщился от отвращения к самому себе. Задвинул тяжёлые засовы, вернулся в кабинет, вывернул фитиль у лампы и, сев на раскладушку, потянулся к бутылке.
      — Хотите коньяку?
      — Я не пью, — присел на краешек дивана Женька.
      — И совершенно напрасно! — Стрельцов плеснул в фужер из бутылки, выпил и пожевал хлеба. — Непьющий поэт — это несерьёзно!
      Женька вежливо улыбнулся и сказал:
      — А у них опять начал выходить журнал.
      — У кого, это «у них»?
      — У комсомольцев — Женька вынул из-за обшлага
      шинели свёрнутый в трубку журнал. — Вот Бумага, правда, неважная Но даже стихи есть!
      — Да? — поднял брови Стрельцов и пообещал: — У нас будет свой журнал, Женя. И на отличной бумаге! Какую вы предпочитаете? Меловую? Веленевую? С золотым обрезом? С серебряным?..
      — Вы всё шутите — вздохнул Женька. — А ведь вам
      совсем не весело, я знаю.
      — Какие ещё великие истины вам открылись? — вяло поинтересовался Стрельцов.
      — Не надо, Пётр Никодимович! — вскочил Женька. — Почему вы стараетесь не замечать того, что происходит? Нас
      становится всё меньше и меньше Нужно искать новые
      пути! И вы сумеете их найти Я знаю, я верю Вы бескорыстно преданы нашему делу. Ведь я не ошибся в вас? Почему вы не отвечаете, Пётр Никодимович?
      Стрельцов закрыл лицо ладонями и почувствовал, что пальцы его мокры от слез. «Слишком мнвго выпил!» — уговаривал он себя, не желая признаваться, что этот мальчишка подслушал его недавние мысли. Его тронула эта детская преданность и наивная вера в его силы, которая превратится в такую же пылкую ненависть, узнай этот мальчик хоть сотую долю того, что с ним сейчас стало.
      Стрельцов незаметно вытер глаза, подошёл к роялю, взял из груды хрусталя рюмку и налил себе и Горовскому.
      — У вас благородное сердце, Женя. Выпьем!
      — Но, Пётр Никодимович — пытался отказаться Горовский.
      — Выпьем за юность и за новые пути!
      Он поднял свой фужер и залпом выпил.
      Женька хотел сделать то же самое, поперхнулся, закашлялся, с трудом отдышался и отставил недопитую рюмку.
      — Не смущайтесь, Женечка! Все так начинали.
      К Стрельцову вернулось хорошее настроение, и, забыв обо всём, сам вдруг поверив в то, о чём говорит, увлекаясь и жестикулируя, он зашагал по комнате:
      — Мы создадим партию, Женя! Партию молодёжи. Свободной, гордой и независимой! Самую сильную партию. К нам будут проситься комсомольцы, и мы их примем, но не всех. Не всех, Женя! Это будет партия избранных!
      — Неужели это возможно, Пётр Никодимович? — У Женьки заблестели глаза.
      — Возможно! — энергично тряхнул шевелюрой Стрельцов. — Вся молодёжь пойдёт за нами.
      — Вот, вот!.. Я как раз думал об этом! — опять вскочил с дивана Женька. — Именно вся! Я даже сочинил воззвание в стихах.
      — Ну, ну — подбодрил его Стрельцов. — Интересно!
      — Сейчас вспомню — заволновался Женька. — Сейчас Вот! Горячая юность, к тебе наше слово, полёт дерзновенной и смелой мечты Как же дальше? К тебе мы взываем Нет! К тебе призываем Я сейчас вспомню! Надо записать начало. Можно, Пётр Никодимович?
      — Ради бога! Бумага и чернила на столе.
      Стрельцов широким жестом показал на письменный стол,
      увидел вдруг тёмные окна и схватился за голову.
      — Ах, чёрт возьми!..
      — Что случилось? — Женька уже устраивался в кресле за письменным столом.
      — Пишите, пишите — отмахнулся Стрельцов и задумался, потирая ладонью лоб. — Откройте-ка ящик, там должна быть свеча Нашли?
      — Пожалуйста. — Женька протянул ему оплывший огарок.
      — Все гениальные поэты творили при свечах! — сказал Стрельцов и загремел спичками. — Вот так А лампу я у вас забираю. Нет возражений?
      — Ну, что вы! — заулыбался Женька и ещё ниже склонился над листом бумаги.
      Стрельцов взял лампу и прошёл в столовую. Постоял у окна и вернулся обратно в кабинет.
      — Как пишется?
      — Вот! — Женька встал и с выражением прочёл:
      Горячая юность, к тебе наше слово.
      Полёт дерзновенной и смелой мечты,
      К тебе обращаемся снова и снова —
      Во имя Свободы на всё ты готова,
      Любые преграды сметаешь лишь ты!..
      — Гомер! — развёл руками Стрельцов. — Ещё рюмку для вдохновения?
      — Я и так опьянел, — признался Женька. — Даже спать захотелось!
      Стрельцов поставил лампу на окно, вгляделся в тёмную улицу и обернулся к Горовскому.
      — Вот что, юноша бледный Давайте-ка домой и баиньки!
      — Сейчас, Пётр Никодимович! Только одну строфу!
      — Ну, ну — Стрельцов опять потёр лоб. — В окне кабинета или в столовой? Убей, не помню
      — Это вы мне? — поднял голову Женька.
      — Нет, нет!.. Пишите.
      Стрельцов взял лампу и опять направился в столовую.
      Женька таращил слипавшиеся глаза и бормотал:
      Орлиная стая, бунтарская стая В полёт устремилась, в пути вырастая
      Стрельцов вернулся и обеспокоенно сказал:
      — Вот что, Евгений Гомерович, я вынужден вас покинуть.
      — Ещё двр строчки! — - решил выдержать характер Женька. — Я вас догоню, Пётр Никодимович.
      — Не забудьте захлопнуть входную дверь.
      Стрельцов обмотал шею шарфом и, на ходу надевая студенческую шинель, вышел из комнаты.
      Женька откинулся на спинку кресла и сладко зевнул.
      — Орлиная стая, в пути вырастая И нет ей преград на пути!.. Преграды у меня уже были _
      Женька засыпал и ничего не мог с собой поделать. Две ночи подряд он дежурил в домовой охране. Подменял заболевшего отца и отбывал своё дежурство. Днём отстаивал очереди за хлебом и пшеном. А теперь ещё этот коньяк на голодный желудок!
      — Ещё минуточку, и я пошёл! — уговаривал себя Жень-
      ка и блаженно закрывал глаза. — Уже иду! — бормотал он и всё ниже и ниже сползал со спинки кресла.
      Мигнул и погас догоревший огарок свечи. Но Женька этого не видел. Он спал.
      Стрельцов спустился по чёрной лестнице, прошёл через двор, осторожно распутал цепь, на которую закрывались ворота, вышел под арку и вгляделся в пустынную улицу. На противоположной стороне он увидел человека, прижавшегося к стене дома, и негромко окликнул:
      — Вадим Николаевич!
      Заблоцкий быстро пересёк дорогу и укрылся под аркой.
      — Это ни на что не похоже, Стрельцов! — сказал он сердитым шёпотом. — Мы же договаривались, что лампа должна стоять на окне в столовой. А у вас она то в столовой, то в кабинете, то невесть где!
      — Виноват — тоже шёпотом оправдывался Стрельцов. — Забыл.
      — Такие вещи не забывают!
      Заблоцкий протиснулся в узкую щель между створками ворот, по стенке, чтоб не видели из окон, дошёл до железного козырька над подъездом, нырнул в дверь и начал торопливо подниматься по крутым ступеням чёрной лестницы.
      — Почему так поздно зажгли лампу? — Заблоцкий снял фуражку и вытер лоб платком.
      — Я был не один — пробормотал Стрельцов.
      — Девицы! — пренебрежительно фыркнул Заблоцкий.
      — Женя Горовский Гимназист Сочинял воззвание
      к молодёжи, — объяснил Стрельцов, и, словно это могло оправдать его в глазах Заблоцкого, добавил: — В стихах!
      — Неужели нельзя было отделаться от него раньше? — остановился на площадке третьего этажа Заблоцкий. — А если бы он ещё час марал свои вирши?
      — Как-то неловко было — возился с ключами Стрельцов.
      — Сказал бы я вам, что ловко, а что нет! — отстранил его Заблоцкий и первым вошёл в кухню.
      — Я принесу свечу, — шагнул следом за ним Стрельцов.
      — Не надо.
      Заблоцкий вынул из кармана коробок и, одна за другой зажигая спички, прошёл коридором, потом, через кабинет, в столовую.
      — Там прохладно, Вадим Николаевич, — предупредил Стрельцов.
      — Это прибавит вам бодрости, — съязвил Заблоцкий.
      Он подошёл к окну, передвинул лампу на середину и вывернул поярче фитиль.
      — Вы кого-нибудь ждёте, Вадим Николаевич? — осторожно спросил Стрельцов.
      — Я никогда никого не жду, — жёстко сказал Заблоц-кий. — Если меня не вынуждают делать это! За оружием приходили?
      — Нет. Никого не было. — Стрельцов даже не скрывал своего страха. — А если вдруг обыск? Я боюсь, Вадим Николаевич!
      — Пейте валерьянку, — посоветовал Заблоцкий. — г Винтовки спрятали?
      — Да.
      — Где?
      — В ванне.
      — Идиотство!
      — Но туда не заходят, Вадим Николаевич!
      — Зайдут, — пообещал Заблоцкий. — И перепрятывать будет уже поздно.
      В дверь чёрного хода постучали.
      — Не открывайте! — приказал Заблоцкий и прислушался.
      В дверь постучали ещё раз. Осторожно, но настойчиво. Стук был условным: три раза подряд и два с перерывом.
      — Дайте лампу.
      Заблоцкий взял из рук Стрельцова лампу, быстро прошёл через кабинет и вышел в коридор.
      Стрельцов заторопился за ним, задел в темноте вазу, и она с грохотом полетела на пол.
      — Что там у вас, Стрельцов? — крикнул из коридора Заблоцкий.
      — Фамильный фарфор, Вадим Николаевич, — отозвался Стрельцов. — Ваза и ещё что-то Вдребезги!
      Женька заворочался во сне, но Стрельцов уже шёл по коридору к кухне.
      «Как близко стреляют » — подумал Женька, открыл глаза и чуть не закричал от испуга: он был заперт в какой-то тесной клетке! На уровне головы виднелась деревянная стена с ввинченным в неё кольцом. «Для цепей!» — решил Женька. Локти упирались в другие две стенки, за спиной была третья. С трудом он сообразил, что во сне сполз с кресла и голова его теперь упирается в тумбу письменного стола. Кольцо это от ящика, с боков — подлокотники, а сзади — спинка кресла. Женька потёр занемевшую шею и решил, что пора выбираться на свет божий, но в коридоре
      послышались шаги и приглушённые голоса. Сейчас сюда войдут люди и увидят, что он выползает из-под стола, как последний пьяный забулдыга. Позор! Женька опять спустился на пол.
      В кабинет вошёл Заблоцкий, высоко поднял лампу, огляделся и обернулся к стоящим в дверях женщине в клетчатой накидке с пелериной и человеку в тёмном пальто и шляпе.
      — Никого! — сказал Заблоцкий. — Вам показалось, Павлов.
      — Пуганая ворона, говорят — усмехнулась женщина и откинула вуаль на шляпке.
      — Мне не до шуток! — огрызнулся Павлов. — На Литейном засада, на Рождественской тоже И фельдшер не вернулся!
      — Мог задержаться на той стороне, — пожала плечами женщина.
      — А если взяли?
      — У вас абсолютно надёжные документы, — успокоила его женщина.
      — Это вам так кажется, — проворчал Павлов. — А если
      меня узнают эти из мастерской? Стрелял-то в мальчишку
      я, а не вы!
      — Не грубите, штабс-капитан, — плотно сжала губы женщина и направилась в столовую.
      — Там же собачий холод! — недовольно сказал Павлов.
      — Вам не мешает поостыть, — опять усмехнулась женщина и прошла в столовую.
      Женька до боли прикусил кулак, так вдруг ему захотелось закричать им, что они здесь не одни, что он не хочет их подслушивать, но не может не слышать.
      «Замолчите! Замолчите же!» — в отчаянии заклинал Женька и закрывал уши ладонями.
      Всё было как в дурном сне: эти зловещие тени на стенах и потолке, красноватые отблески от раскрытой дверцы печки, сам он, нелепо скорчившийся на полу, и главное — то непонятное и страшное, о чём говорили эти люди.
      Как они оказались здесь, у Стрельцова? Что общего у него с человеком, стрелявшим в мальчика? С убийцей! И почему здесь распоряжается эта женщина с властным холодным голосом? И кто тот, второй? А Стрельцов молчит! Неужели он заодно с ними? Нет, не может быть!
      Женька осторожно поднялся, сел в кресло и прислушался.
      — Передайте по группам, что на фортах всё подготовлено — услышал он голос женщины. — Мятеж должен
      совпасть с решительным наступлением генерала Юденича, а он, слава богу, уже в Гатчине.
      — Не хватает людей, Муза Петровна, — угрюмо сказал Павлов. — Аресты, облавы В штабе седьмой армии провал Наш человек в Чека арестован и расстрелян __
      Больше половины оружия изъято. С кем и с чем прикажете выступать?
      — Не так громко, пожалуйста, — приказала женщина.
      — Слушаюсь, «Леди», — с нескрываемой иронией ответил Павлов. — Может быть, перейти на английский?
      — Если это шутка, то неудачная, — холодно сказала женщина.
      — Какие, к чёртовой матери, шутки?! — вспылил Павлов. — Ваши милые друзья и союзнички затеяли перестрелку с чекистами. И что в результате? Френсис на том свете, а этот ваш
      — Замолчите! — повысила голос женщина.
      — Нет уж, позвольте! — вышел из себя Павлов. — Где этот ваш неуловимый Пётр Петрович? Иван Владимирович? Как там ещё его называют?
      — Его называют просто шеф, — сквозь зубы сказала женщина. — И прошу его имени не упоминать. Когда надо, он появится!
      — Вы в этом уверены? — засмеялся Павлов. — Так вот, уважаемая Муза Петровна, должен вас огорчить: шеф перешёл границу.
      — Этого не может быть — охрипшим вдруг голосом сказала женщина. — Вы лжёте!
      — Увы! — Павлов чиркнул спичкой и закурил. — Как это ни больно слышать, но он покинул нас вернее, вас, «Леди»!
      — Хам!
      — Я или он? — спокойно спросил Павлов.
      Женщина промолчала, а Заблоцкий, волнуясь, сказал:
      — Господа, господа Это всё-таки личное Давайте
      о деле.
      — Где ваши люди? — обернулся к нему Павлов.
      — Люди будут, — твёрдо ответил Заблоцкий. — Кстати, Пётр Никодимович Где молодёжь, которая так слепо идёт за вами?
      — Бросьте, Вадим Николаевич! — огрызнулся вдруг Стрельцов. — Не так всё просто, как кажется.
      — Деньги? — спросил Заблоцкий.
      — Денег я получил достаточно, — сразу сник Стрель-
      цов. — Они хотят знать правду. А говорить её, как вам известно, не рекомендуется!
      Женька вскочил и опрокинул кресло.
      — Кто там? — Заблоцкий отдёрнул занавеску и поднял над головой лампу.
      Стрельцов вбежал в кабинет и, увидев Женьку, растерянно обернулся к Заблоцкому.
      — Это Женя Я вам о нём говорил ___
      — Очень рад, — уничтожающе оглядел Стрельцова Заблоцкий и обернулся к Павлову.
      — Вы же ушли — растерянно бормотал Стрельцов. —
      Собирались уходить
      — Я заснул Нечаянно А потом проснулся.
      — Давно? — быстро спросил Стрельцов.
      — Я всё слышал, Пётр Никодимович Значит, вы брали у них деньги, чтобы обманывать нас И мы верили вам Я верил А вы взяли самое дорогое и продали __
      Женьке почему-то стало трудно дышать, и говорил он чуть слышно и прерывисто.
      — Женя! — протянул к нему руки Стрельцов. — Это недоразумение Вы не так поняли!
      — Я всё понял, — покачал головой Женька. — Продали Как вы могли?
      Он говорил всё же тихо. Ему казалось, что, если он заговорит громче, ему не хватит воздуха и он задохнётся. И всё-таки он закричал:
      — И вы лучше молчите, а то я могу вас убить!
      — Заткните рот этому сопляку, — не повышая голоса, распорядился Заблоцкий.
      — Не заткнёте! — сжал кулаки Женька. — Юденича ждёте, выступать собираетесь! Подло, из-за угла
      И обернулся к Павлову:
      — И вы опять в спину стрелять будете, да?
      Павлов медленно и молча пошёл на Женьку, а тот, так же медленно, отступал к дверям кабинета, смотрел на руку Павлова, которая тянулась к карману пальто, и думал, что это продолжается плохой сон, что сейчас он проснётся и не будет ни этого страшного человека, ни этой тёмной, заставленной вещами и посудой комнаты, он вернётся домой к больному отцу и побежит в аптеку на углу, зажав в руке рецепт и деньги, как бегал ещё совсем мальчишкой. Павлов вынул руку из кармана, и в зажатой ладони тускло блеснула воронёная сталь нагана.
      — Не здесь! Умоляю вас!.. — закричал Стрельцов и закрыл лицо ладонями.
      На его крик обернулся Павлов, а Женька, точно его толкнул кто-то, рванулся и побежал по тёмному коридору к парадному ходу. Он был уже у дверей, когда набежавший сзади Павлов ударил его рукояткой нагана по голове, и Женька, согнувшись, повалился на пол.
      И в ту же минуту над дверью зазвонил колокольчик.
      Павлов попятился назад, а Заблоцкий шёпотом приказал Стрельцову:
      — Спросите кто!
      Стараясь унять дрожь в голосе, Стрельцов крикнул:
      — Кто?
      — Откройте, Пётр Никодимович! — послышался из-за двери голос Кузьмы. — Это я Кузьма!
      Стрельцов беспомощно обернулся к Заблоцкому.
      — Скажите, что вы не одеты Пусть подождёт, — подсказал Заблоцкий. — Дайте ключи от чёрного хода.
      — А как же — Стрельцов кивнул на неподвижное тело Женьки.
      — Придумайте что-нибудь! — отмахнулся Заблоцкий и, кивнув Павлову и женщине на чёрный ход, направился в сторону кухни.
      В дверь уже не звонили, а стучали прикладами винтовок. Стрельцов всё понял! И вдруг увидел, как, держась одной рукой за стену, а другую прижимая к окровавленной голове, медленно поднимается Женька. Стрельцов вскрикнул, метнулся к дверям кабинета, закрыл за собой обе створки и прижался к ним спиной.
      Женька с трудом отодвинул засов, снял цепочку, открыл тяжёлую дверь, и его чуть не сбил с ног светловолосый голубоглазый человек в потёртой кожанке.
      — Кто такой? — обернулся он к Кузьме, кивнув на привалившегося к стене Женьку.
      — За что они его так? — склонился над Женькой Кузьма. — Безвредный он вовсе _
      — Скорее — тихо сказал Женька. — У них оружие Они с Юденичем — И, обессиленный, закрыл глаза.
      Лацис махнул рукой стоящим за его спиной вооружённым людям, и те быстро прошли в квартиру.
      В тёмной кухне Заблоцкий возился с ключами, пытаясь выйти чёрным ходом. Женщина стояла за его спиной. Павлов, услышав шум в глубине квартиры, по-звериному неслышно отступил и встал за полуоткрытой дверью, отделяющей кухню от коридора. Заблоцкий нашёл наконец нужный ключ, щёлкнул замком, но со стороны чёрной лестницы кто-то потянул дверь на себя, и на пороге встал Алексей Колы-
      ванов с наганом в руке. За его спиной стояли Степан и ещё двое вооружённых комсомольцев.
      — Назад! — скомандовал Колыванов. — Руки вверх!
      Заблоцкий попятился и медленно поднял руки. Стоявшая
      за ним женщина отступила назад, к дверям кухни.
      Колыванов развернул Заблоцкого за плечо и подтолкнул в коридор, а шедший сзади Степан ударом ноги распахнул дверь пошире. Створка дверей закрыла прижавшегося к стене Павлова.
      Когда Заблоцкий, женщина и конвоиры прошли мимо, Павлов проскользнул в кухню и вышел на чёрную лестницу. Перегнувшись через перила, он заглянул вниз, увидел стоящего там человека с винтовкой и стал бесшумно подниматься наверх, к входу на чердак.
      Заблоцкого и женщину провели в кабинет, где Лацис уже допрашивал Стрельцова, а Степан подошёл к Женьке.
      — Что, гимназер? Досталось?
      Женька виновато улыбнулся. Он сидел на сундуке под вешалкой, и Кузьма перевязывал ему голову носовым платком.
      — Нашёл чем перевязывать! — сказал Степан.
      — Нечем больше, — обернулся к нему Кузьма.
      — Это в буржуйском-то доме? — не поверил Степан. — Полотенце какое-нибудь есть?
      — Наверное — Женька хотел засмеяться, но поморщился от боли. — В ванной.
      — Где, где? — переспросил Степан.
      — В ванной комнате.
      — А-а
      Степан многозначительно кивнул, соображая, что это за комната, но вышел из положения просто.
      — Давай, Кузьма Дуй!
      — А где она? — бесхитростно спросил Кузьма.
      — Третья дверь по коридору, — показал Женька.
      Кузьма направился в ванную, а Женька спросил у
      Степана:
      — Всех взяли?
      — Как миленьких! — кивнул Степан. — Все трое здесь.
      — Трое?!. — Женька привстал с сундука и тут же опустился обратно. — А этот? Убил он вашего В мастерской
      — Павлов! — вскочил Степан. — Что же ты раныие-то — И побежал к кухне.
      Когда он пробегал мимо ванной комнаты, оттуда вышел Кузьма с двумя новенькими, блестящими от смазки винтовками в руках.
      — Стёпа!.. Гляди, что тут!
      Степан отмахнулся, пробежал через кухню и толкнул дверь чёрного хода. Кузьма недоумённо посмотрел ему вслед, прошёл коридором и заглянул в кабинет.
      — Винторезы! — поднял он над головой винтовки. — Полное корыто!
      — Угу — невозмутимо кивнул Лацис и, прищурясь, посмотрел на женщину и Заблоцкого.
      — Я здесь случайно, — пожала плечами женщина. — И по сугубо личному делу!
      — Я тоже, — поднял голову Заблоцкий и указал на Стрельцова. — Вот хозяин квартиры.
      — Я не виноват! — закричал Стрельцов. — Клянусь вам, я не виноват! Это их оружие Они страшные люди! Страшные!.. И он И эта вот Леди!
      — «Леди»? — насторожился Лацис.
      — Да, да! Так её называл тот, другой Павлов, ка-
      жется
      — Замолчите, вы! — с ненавистью крикнула женщина и отвернулась от Стрельцова.
      Лацис переглянулся с Колывановым, тот вышел, и сразу же в коридоре застучали сапоги бегущих людей ___
      Степан выскочил на чёрную лестницу и окликнул стоящего внизу патрульного:
      — Ничего не слышал?
      — Нет, — поднял тот голову. — А что?
      Степан махнул рукой и побежал наверх.
      На чердачной площадке он чиркнул зажигалкой и увидел, что дверь болтается на одной петле, а рядом валяется кусок ржавой трубы. Степан удивился тому, как почти без шума взломал дверь Павлов, снял с плеча винтовку и полез на чердак.
      Ветер гремел по крыше полуоторванным куском кровли, с балок свисала паутина и лезла в рот и в глаза, под ногами путались оборванные бельевые верёвки.
      Степан встал за кирпичной кладкой дымохода, снова чиркнул зажигалкой и осмотрелся. На чердаке никого не было.
      Ушёл! Степан побежал к слуховому окну, выходящему на крышу.
      На крыше было темно и скользко, ветер сбивал с ног, оградки на карнизах прохудились, и Степан присматривался, за что бы ему удержаться, если он вдруг сорвётся и заскользит по крутому скату вниз.
      Дом был громадный, стоял он стена к стене с соседним,
      тоже очень большим, и, где кончалась крыша одного и начиналась другая, различить было почти невозможно. С одной крыши можно было перейти на другую, потом на следующую, спрыгнуть на ту, что пониже, по ней бежать дальше, и где-нибудь обязательно будет наружная пожарная лестница, а внизу — проходные дворы, переулки, и след потерян!
      Добраться до лестницы можно было по крышам, а можно по чердакам, взламывая закрытые двери. По крышам быстрее, но опаснее: на виду. По чердакам медленнее, но легче петлять и отстреливаться. Можно, конечно, выйти на одну из чёрных лестниц соседнего дома и уходить через дворы, но это слишком рискованно.
      Степан решил, что Павлов наверняка побежит по чердакам, и решил опередить его. Он забыл только, что дома хотя и стоят стена к стене, но для того, чтобы попасть из чердака одного дома в другой, нужно, пусть ненадолго, вылезти на крышу, перейти на соседнюю, а там уже или идти верхом, или снова лезть через слуховое окно на чердак.
      Не подумал он и о том, что бежать по тёмной и скользкой крыше будет так трудно. Степан несколько раз чуть не сорвался, один раз удержался за трубу, второй, уже у самого края, за ограду на карнизе.
      Когда же он всё-таки перебрался на крышу соседнего дома, то увидел, что окно чердака открыто: Павлов оказался быстрее. Забыв про осторожность, Степан загромыхал сапогами по железу и с отчаянием думал, что Павлова ему не догнать, что сейчас он, наверное, далеко впереди, а может быть, уже спустился вниз и скрылся в глухих ночных переулках.
      Выстрел раздался, когда Степан добежал почти до конца крыши. Стреляли откуда-то снизу, но так близко, что, полуоглушенный, он едва успел броситься ничком за печную трубу.
      Степан больно ушиб локти, шапка с него свалилась и лежала внизу на скате, но винтовку из рук он не выпустил и теперь, вскинув её, осторожно выглянул из-за трубы.
      Павлова он не увидел, но слуховое окно на чердаке соседнего дома, который был ниже, оказалось открытым.
      Степан ногой подтянул к себе шапку, надел её на дуло винтовки и выставил сбоку трубы, будто оттуда выглядывает человек.
      Снова раздался выстрел, и Степан засёк, что стреляли из чердачного окна. Он быстро опустил винтовку, скинул шапку и выстрелил в окно раз и другой. В ответ тоже прозвучали
      два выстрела, одна из пуль попала в трубу, полетели осколки кирпича.
      Степан прикрыл голову руками и, сосчитав, что у Павлова в барабане нагана осталось ещё три патрона, а стреляет он метко, задумался. Почему, услышав, что за ним гонятся, Павлов решил остановить его здесь, хотя мог бежать чердаком дальше?
      Степан положил шапку на выступ трубы, выстрелил, целясь в проём чердачного окна, дождался вспышки ответного выстрела, спустился по скату крыши к самому краю и, нащупывая локтем ограду на карнизе, пополз вперёд. Добрался до конца крыши, заглянул вниз и увидел, что по стене соседнего дома тянутся железные ступени пожарной лестницы. Значит, он догнал Павлова, когда тот собирался уже спускаться вниз, заметил Степана на соседней крыше и решил снять одним выстрелом, чтобы без помех скрыться.
      Теперь надо не дать ему уйти!
      У Павлова осталось два патрона, но достать здесь Степана он не сможет. Для этого ему нужно выйти к краю своей крыши, к лестнице, а она под прицелом Степановой винтовки. Но как только Павлов поймёт, что до лестницы ему не добраться, он попытается идти обратно чердаками, и помешать ему Степан не успеет. Ему показалось, что на соседней крыше чуть погромыхивает железо. Степан вытянул шею, прислушался и различил осторожные шаги. Павлов направлялся к лестнице. Степан лёг на живот, упёрся локтями в кровлю, вскинул винтовку и выстрелил, нарочно взяв повыше. Прогремел ответный выстрел, и тёмный силуэт метнулся в сторону чердачного окна.
      «У него всего один патрон » Степана теперь беспокоило
      только одно: что будет делать Павлов, обнаружив, что путь к лестнице закрыт. Неужели рискнёт идти обратно? А что же делать ему? Слухового окна, из которого стрелял Павлов, отсюда не видно: мешает крутой скат. Вылезать наверх — значит попасть под верную пулю. Ползти обратно в обход крыши по карнизу и ждать Павлова у выхода с чердака — тот может за это время спуститься по лестнице и скрыться. А взять его надо живым!
      Степан посмотрел вниз, но увидел только глубокую и узкую щель двора, а в конце его арку, которая вела в соседний двор, такой же пустой и длинный, где была своя арка, ведущая в третий, а там, наверно, есть ход и в четвёртый двор. Какое-то каменное ущелье! И ни одного огонька в окнах, хотя перестрелка должна была разбудить весь дом. Стоят, наверное, у тёмных окон и смотрят. Патруль
      ходит только по улице, но на неё выходит противоположная сторона дома и, чтобы туда попасть, надо лезть на другую сторону крыши. Пройдёт патруль или нет — бабушка надвое сказала, зато пулю поймаешь наверняка!
      Не надеясь, что его услышат, Степан вложил два пальца в рот и свистнул. Вспомнил, что так же свистел на своей голубятне Санька, а теперь его нет и его убийца, как зверь в норе, прячется здесь, на чердаке, разозлился и свистнул ещё раз, со всей силы. Ему показалось, что где-то свистнули в ответ. Не на улице, не во дворе, а тут, наверху, и свист был лихой, как у заправского голубятника, но какой-то приглушённый.
      Степан свистнул особым посвистом, каким свистели только у них за заставой, ему отозвались точно так же и уже ближе.
      Потом он услышал топот ног и понял, что по чердаку бежит Колыванов с ребятами.
      «Прямо на Павлова!» — с ужасом подумал Степан и закричал:
      — Стойте!.. Колыванов, стой!
      Но его не услышали или не разобрали слов, кто-то, видно, выскочил из чердака, с соседней крыши послышался выстрел, загремело железо под тяжестью упавшего тела, и стрельбу открыли уже с этой стороны.
      — Не стреляйте! — закричал Степан. — У него патроны все!..
      Он перепрыгнул на соседнюю крышу и пошёл к чердачному окну.
      — Осторожней, Стёпа! — услышал он голос Колыванова.
      Степан, радуясь, что Лёшка жив и невредим, остановился
      и крикнул:
      — Выходи!
      Павлов, пригнувшись, долго смотрел на него из-под железного навеса. Потом медленно вышел. Оглядел стоящего на соседней крыше Колыванова и вооружённых комсомольцев за ним, покосился в сторону Степана и вдруг метнулся к нему, чтобы сбросить вниз и освободить путь к лестнице. Степан отступил в сторону и успел подставить ногу. Павлов упал, тут же вскочил, увидел, что Колыванов уже рядом, и поднял руки.
      — Бросайте оружие, Павлов! — закричал со двора чей-то знакомый голос.
      Степан посмотрел вниз и увидел Лациса, который стоял среди патрульных.
      Павлов усмехнулся, подошёл к краю крыши, взял наган
      за дуло и кинул его вниз. Потом сделал ещё шаг, крикнул: «Будьте вы прокляты!» — и ступил в воздух.
      Степану показалось, что он не падал, а словно медленно проваливался вниз, сначала как стоял, головой вверх, потом как-то неловко изогнулся и всё тянул, тянул одну руку, будто хотел удержаться за что-то.
      Степана вдруг закачало, он не удержался на ногах, сел на крышу и опустил голову на колени ___
      Уже светало, когда от дома Стрельцова отъезжали два грузовика. На одном везли изъятое при обыске оружие и арестованных, на другом ехали комсомольцы и Лацис.
      Заблоцкий и женщина в клетчатой накидке влезли в кузов грузовика сами, отстранив конвоиров. Стрельцов же цеплялся за их руки, плакал, кричал, что ни в чём не виноват, что его запугали, запутали, он всей душой за революцию. Смотреть на него было нехорошо и стыдно. На него и не смотрели, отворачивались.
      Не отворачивался Лацис. Он смотрел на Стрельцова даже с каким-то интересом. Узко щурил глаза, почёсывал большим пальцем переносицу и думал о чём-то невесёлом, но нужном.
      Заблоцкий тоже смотрел на Стрельцова, и губы его были брезгливо сжаты. Потом он не выдержал и прикрикнул:
      — Ведите себя достойно! Вы Мразь!
      Стрельцов вдруг притих и покорно полез в кузов.
      Степан сидел рядом с Колывановым. Холодный дождь сёк
      лицо, но Степан не отворачивался и не поднял даже воротник куртки. Смотрел в промозглую серую мглу и опять видел перед собой искажённое ненавистью лицо Павлова и то, как отшвырнул он ненужный уже наган и сделал последний свой шаг в пустоту. В нём было что-то от сильного, злобного зверя, и Степан поймал себя на том, что примеряет к себе его смерть: смог бы он так или нет?
      — Как же они нас ненавидят — подумал он вслух.
      — Да — Колыванов ответил сразу — наверное, думал
      о том же. — Это тебе не Стрельцов!
      Степан только повёл плечом, оглянулся на едущий следом грузовик и увидел Женьку. Он сидел рядом с Кузьмой и обеими руками прижимал к себе новенькую винтовку. Из-под гимназической фуражки белела повязка, глаза блестели, и весь он был взъерошенный, как мокрый воробей.
      — Кто этому гимназеру винтовку дал? — удивился Степан.
      — Я, — улыбнулся Колыванов. — Считаешь, зря?
      — Факт, зря! — угрюмо кивнул Степан, помолчал и сказал: — А может, не зря
      Ветер рвал провода над трамвайными рельсами, над крышами домов светлела узкая полоска неба, и где-то близко били орудия.
     
      VIII
     
      Женька теперь жил в коммуне.
      Размещалась она в клубе, куда ребята притащили железные койки под серыми солдатскими одеялами, разжились кое-какой посудой, соорудили печку и поставили её в самой парадной комнате. На ней варили суп с воблой и кипятили воду в большом закопчённом чайнике.
      В доме, правда, была кухня, и там стояла здоровенная чугунная плита. Но дров она сжигала уйму, а разносолов никаких не предвиделось, поэтому решили обойтись «буржуйкой».
      Девчонки в своей комнате понавешали на окна занавески из марли, Степан хотел их содрать, но девчата разбушевались и выставили его из комнаты. Потом Глаша с Настей долго мудрили над куском кумача и вывесили плакат: «Комсомолец, охраняй пролетарскую красоту!»
      Степан только головой покрутил, а девчонки разошлись окончательно и объявили, что они не рабы, а поэтому готовить обед и мыть посуду будут все по очереди. В первый день своего дежурства Степан сварил такой кондёр из пшена, что его можно было кидать о стену. Стенка трескалась, а каше хоть бы что! Кузьма разбивал её молотком в порошок и заливал горячей водой. Получался супчик. Подгорелый, но есть можно!
      Женька сообщил, что этот способ изобрели американские индейцы и называется порошок «пеммикан». Только делают его не из пшена, а из мяса.
      Фёдор сказал, что из мяса, наверное, лучше, но всё равно перевод добра: мясо не мука и нечего его молоть.
      Женька заспорил с ним и пытался объяснить, что делается это, чтобы легче было нести запасы еды при дальних переходах и для лучшего хранения.
      Степан буркнул, что всё это — буржуазный предрассудок. Женька полез в бутылку и стал доказывать, что индейцы не буржуи, а свободное и гордое кочевое племя охотников.
      Степан слушал, слушал и спросил: «А этот как его
      Ну, самый главный у них Как он называется?» Женька
      ответил: «Вождь племени», и Степан тут же подхватил: ¦Вот, а ты говоришь!.. Он и есть главный буржуй».
      Женька развёл руками и сказал, что на таком уровне спорить бессмысленно.
      Со Степаном у Женьки отношения складывались напряжённо. Первое время Степан приглядывался к нему и, похоже, даже сочувствовал, как пострадавшему от руки белогвардейца. И в то же время не мог заставить себя забыть о том, что ещё недавно Женька мирно беседовал со Стрельцовым и даже с Павловым. И если бы не выдал себя во время случайно подслушанного разговора, то не ходил бы сейчас с пробитой башкой, которой он так гордится. А если бы проспал? Так бы и телепался за своим Стрельцовым? Или стал мальчиком на побегушках у Заблоцкого или, ещё того хуже, у Павлова?
      Каждый раз, когда Степан вспоминал Павлова, ему делалось не по себе. Раньше при слове «контра» он представлял себе каких-нибудь спекулянтов-мешочников или уголовников, пусть даже недобитых офицеров и кадетов, которые втихомолку поносят Советскую власть и ждут не дождутся, когда в город войдёт Юденич. Но никогда он не думал, что они могут быть такими, как Павлов, несломленными и бросающими вызов даже своей смертью. Не мог он понять и Колыванова, когда тот говорил, что они не вправе отпугивать от комсомола всяких там гимназистов и реалистов. Степан считал, что этого не должно быть, когда вокруг заговоры, саботажи и убийства.
      Когда Женьку принимали в коммуну, Степан потребовал, чтобы тот публично отрёкся от своих дворянских родителей. Женька, то бледнея, то покрываясь красными пятнами, отвечал, что из родителей у него жив только отец и что он никакой не дворянин, а простой военный врач.
      ¦Всё равно офицер!» — закричал Степан, и Колыванову пришлось объяснять ему разницу между строевым офицером и военным врачом.
      В коммуну Женьку приняли, но — странное дело! — он начал стесняться отца, навещал его украдкой и каждый раз, когда они вместе выходили из дома, просил его надеть штатское пальто. Отец ни разу не согласился и ходил по улицам в шинели и фуражке с кокардой, высоко подняв голову и распрямив плечи. Женька, наоборот, сутулился, всю дорогу отворачивался от прохожих и прятал лицо в поднятый воротник. Отец недоумевающе и грустно поглядывал на Женьку и ещё выше поднимал голову. Женьке было стыдно, но ничего с собой поделать он не мог и когда про-
      щался с отцом где-нибудь на углу, то чувствовал облегчение и дальше шёл уже посвистывая, сдвинув фуражку со лба, чтобы все видели его забинтованную голову.
      Вообще-то рана его давно зажила, и он мог свободно обойтись без повязки, но расставаться с ней Женьке было жаль по двум причинам. Главная была в том, что повязка, по мнению Женьки, придавала ему вид мужественный и романтичный. Пусть все видят, что он встречался лицом к лицу с врагами и не дрогнул. То, что тюкнули его по затылку, особой роли не играет.
      Вторая причина заключалась в следующем: в больнице Женьке выстригли полголовы, и теперь волосы росли неровно. На одной стороне как у людей, на другой — как у рассердившегося дикобраза. Повязка скрывала это несоответствие в его причёске. Можно было, конечно, остричь вторую половину волос, но Женька предпочитал носить повязку и потихоньку от всех ночью стирать загрязнившиеся бинты, сушить их у печки, а рано утром, пока все спали, опять обматывать голову.
      Особенно нравилось Женьке вышагивать с повязкой в строю, когда коммунары шли на военные занятия. С винтовкой за плечом, с подсумком на ремне, да ещё с перебинтованной головой, он казался сам себе бывалым фронтовиком, хлебнувшим пороха, и мечтал поскорее избавиться от гимназической формы и раздобыть себе кожанку или, на крайний случай, солдатскую шинель и ботинки с обмотками, как у Степана.
      Была у него ещё одна мечта: пройтись по городу в бинтах и с винтовкой рядом с Леной. Но когда они не дежурили в патруле и не ходили на стрельбище, винтовки составлялись в пирамиду под охраной дневального, а одна повязка без винтовки — это уже не то!
      Однажды он всё-таки умудрился, возвращаясь со строевых занятий, забежать к Лене. Но её дома не оказалось, дверь ему открыла мать Лены, на винтовку и перебинтованную голову не обратила внимания и была озабочена только тем, достанется Лене селёдка, которую выдавали сегодня в лавке, или нет.
      Женька обиделся, к лавке не пошёл, а побежал в коммуну. Прибежал он как раз вовремя, потому что их повели получать обмундирование и патроны.
      На складе пахло кожей и нафталином. Груды гимнастёрок и шинелей лежали на длинных, сбитых из досок столах, похожих на магазинные прилавки. Тут же были навалены защитного цвета обмотки и лежали связанные за шнурки
      ботинки из грубой кожи с медными гвоздочками на каблуках, а на стойках, пряжками кверху, висели ремни.
      Распоряжался этим несметным богатством лысоватый человечек с рыжими реденькими усами. На нём была надета линялая гимнастёрка и синие кавалерийские бриджи с кожаными леями, а на ногах почему-то валенки с галошами. Человечек цепко вглядывался в подошедшего к нему, выхватывал из одной груды шинель, из другой гимнастёрку, перегнувшись через прилавок, смотрел на ноги и выкидывал ботинки.
      Всё оказывалось почти впору.
      Девчатам тоже выдавались шинель, гимнастёрка, бриджи и ботинки с обмотками. Бриджи они распарывали и кроили из них юбки, а обмотки меняли на нитяные чулки тут же, за углом, на толкучке.
      Обмундирование складывали в шинель, перевязывали новеньким ремнём, писали на нём химическим карандашом фамилию, отправлялись за патронами.
      Патроны выдавали боевые, и сразу все переставали пересмеиваться и подшучивать друг над другом. Молча ссыпали патроны в подсумки и шли к подводе, на которую грузили свои тючки.
      Насте выдали ещё брезентовую сумку с красным крестом, а в ней бинты и всякие пузырёчки.
      Степан ходил вокруг да около и допытывался, нет ли у неё там спиртика, Настя шугала его, а Женька сказал, что теперь по утрам его должна перевязывать Настя. Для практики.
      Колыванов приказал, чтобы Степан проверил пулемёт и держал его в готовности. Степан понял его слова по-своему и притащил пулемёт в комнату.
      В комнатах теперь стоял неистребимый запах дёгтя и оружейного масла. Дёгтем Ьмазывали ботинки, маслом — винтовки. И с дёгтем и с маслом все явно перестарались, и штатские рубашки шли на ветошь для протирки.
      Но казённый этот дух нравился даже девчатам, потому что все понимали: скоро на фронт.
      Несколькими днями раньше ушёл эшелон с комсомольцами из самокатной роты. Теперь очередь за ними!
      Отправки ждали со дня на день, настроение было у всех какое-то странное — и тревожное и весёлое. Их уже ничего не связывало с прежним, устоявшимся коммунарским бытом, и они напропалую жгли последние дрова и, не скупясь, сыпали сахарин в морковный чай.
      Вот и сейчас уютно булькал на «буржуйке» закопчённый
      чайник, пахло разваренным пшеном, в углу Степан с Глашей в который раз разбирали и смазывали пулемёт, Фёдор перекладывал что-то в своём вещевом мешке, а Женька сочинял стихи. Он закрывал глаза и, как наяву, видел перед собой страницы «Юного пролетария», свою фамилию, набранную крупным шрифтом в замысловатой виньетке, а под ней колонку стихов.
      Идут эшелоны, стучат эшелоны,
      Вперёд, всё вперёд и вперёд —
      бормотал Женька и размахивал огрызком химического карандаша.
      И в дымных вагонах, в поющих вагонах Горячий весёлый народ!..
      — Опять стихи бормочешь? — спросил из своего угла Степан.
      — Не мешай, Стёпа — одёрнула его Глаша.
      — Пустое занятие! — огладил ствол пулемёта Степан. — Кому они нужны?
      — Всем! — вспылил Женька.
      — Всем? — насмешливо протянул Степан.
      — Да, всем!
      — Фёдор, тебе стихи нужны?
      — Чего? — оторвался от своего мешка Фёдор.
      — Стихи, спрашиваю, тебе нужны? — Степан встал в позу и продекламировал: — «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда!»
      Фёдор подумал и сказал:
      — Нам это ни к чему.
      — Слыхал? — обрадовался Степан.
      — Так не спорят! — обиделся Женька. — А Фёдору просто надо учиться.
      — Чего, чего? — Степан обтёр руки и подошёл к Женьке. — Может, и мне тоже?
      — И тебе!
      — В гимназию, значит, определяться? — У Степана заходили желваки на скулах.
      — В трудовую школу, — стоял на своём Женька.
      Степан оглядел его с ног до головы и заявил:
      — Все учёные — контра!
      Глаша ахнула и тихо сказала:
      — Степан _
      Но Степан упрямо мотнул головой и повторил:
      — В чистом виде контра!
      Женька потрогал повязку на голове, нервно одёрнул гимнастёрку под ремнём и, стараясь говорить ровно, хотя голос его прерывался от волнения, спросил:
      — Тогда скажи В гимназии я учился Что же я, по-твоему, контра?
      — Ты-то? — Степан слегка растерялся. — Был как есть контрик. И сейчас ещё не вполне.
      — Что «не вполне»? — Губы у Женьки дрожали.
      — Не вполне партийный человек, — туманно объяснил Степан.
      — А ты партийный?
      — Спрашиваешь! Я член РКСМ.
      — Я тоже!
      — Всё равно ты ещё не достиг, — упрямо заявил Степан. — Вот Кузьма достиг. Наш человек, рабочий. А Фёдор вроде тебя, только с другого края.
      — Это с какого же я краю? — поднял голову от своего мешка Фёдор.
      — С крестьянского! — рубанул ладонью воздух Степан.
      — Чепуху несёшь! — отмахнулся Женька. — Вот Иван Степанович — настоящий партиец, Колыванов тоже. Члены партии большевиков!
      — А я беспартийный, по-твоему! — растерялся Степан.
      — Факт! — Женька поглядел на его потерянное лицо и рассмеялся.
      — Усмешки строишь? — Глаза у Степана сузились, скулы окаменели. — Я за такие слова, знаешь, что могу сделать?
      — Кулаками будешь партийность свою доказывать? — усмехнулся Женька.
      — Жаль, зарок дал — сквозь зубы сказал Степан. —
      А то бы не посмотрел, что у тебя башка перемотана!
      Пошёл в угол, присел на корточки у пулемёта, услышал, как сочувственно вздохнула Глаша, и отвернулся. Глаша поглядывала на его мрачное лицо и думала о том, что ещё совсем недавно она, как и все слободские ребята, гордилась, когда Степана звали в кулачные бои взрослые парни с ближних улиц. Потом, когда что-то неуловимо изменилось в их отношениях и она уже бегала с мальчишками, а Степан как-то по особенному приглядывался к ней, драки его стали ей ненавистны. Но каждый раз, когда он приходил к баракам с синяком под глазом и смывал, у водопроводной колонки во дворе запёкшуюся под носом кровь, ей становилось и жалко его, и досадно, что кто-то оказался сильней. Сейчас она радовалась, что Степан пересилил себя и не ввязался
      в драку, но к радости примешивалась и та, давняя досада к побеждённому и неприязнь к Женьке, который в комсомоле без году неделю, а Степан ещё в августе семнадцатого вступил в тогдашний Союз рабочей молодёжи. Может, он, конечно, и не настоящий член партии большевиков, но всё равно партийный, а Женька пришёл на готовенькое и заносится! Потом подумала: может быть, всё не так? Кузя — рабочий, Федька — из крестьян, но сейчас-то они вместе! И Степан, и Женька, и она. А кто раньше, кто позже — не в очереди за селёдкой стоят!
      Глаша опять вздохнула и посмотрела на Степана. Тот всё ещё возился с пулемётом и головы не поднимал. Обернулся, только когда услышал у дверей голос Колы-ванова:
      — Здорово, братва!
      Степан кинул ветошь в открытую дверцу «буржуйки» и подошёл к Алексею.
      — Имею вопрос.
      — Ну? — присел к столу Колыванов.
      — Партийный я или нет?
      — Здрасте! — развёл руками Колыванов.
      — Нет, ты скажи! — горячился Степан.
      — Беспартийный, — подвинул к себе чайник Колыванов. — Устав и Программу надо знать.
      — Да знаю я! — отмахнулся Степан. — Я про суть тебя спрашиваю!
      — А я про суть тебе и говорю, — погрел ладони о жестяную кружку с кипятком Колыванов. — Вы наш рабоче-крестьянский резерв.
      — Вроде запасного полка, что ли? — недоверчиво и мрачно спросил Степан. — Кто-то воюет, а мы очереди дожидаемся?
      — Почему? — засмеялся Колыванов. — Ты вот воюешь? Осуществляешь партийное влияние на массы? Женьку вон завоевал!
      — Тебе всё шуточки! — покосился на Женьку Степан и опять помрачнел.
      Фёдор бросил свой мешок и подошёл к столу. Долго переминался с ноги на ногу, смотрел, как прихлёбывает кипяток Колыванов, потом решился и сказал:
      — Слышь, Лёша Ты говоришь, что этот ну резерв
      самый, что, мол, из крестьян он? Или ослышался я?
      — Из рабочих и крестьян, — кивнул Колыванов.
      — Так — соображал Фёдор. — Значит, если в партию меня примут, то я буду вполне партийный человек?
      — Вполне! — улыбнулся Колыванов.
      — Во! — Фёдор победно взглянул на Степана. — Слыхал? А ты говоришь — с другого края!
      — А-а!.. — махнул рукой Степан и отошёл в угол.
      — Бе-е! — показал ему вслед язык Фёдор, обернулся к Колыванову и сказал: — Дойду я до партии. Всё сделаю, а в партии буду! Веришь, Лёша?
      — Верю, — очень серьёзно ответил Колыванов и вздохнул. — Верю, Федя
      А думал он о том, что не стоит, пожалуй, загадывать так
      далеко вперёд На завтра назначена отправка, и, может
      быть, прямо с марша их бросят в бой. И как не похож он будет на лихие конные атаки и отчаянные рукопашные, о которых бессонными ночами мечтают эти мальчишки. Не будет белых и вороных коней, сверкающих клинков, прыжков во вражеские траншеи с гранатой в одной руке и маузером в другой. Ничего этого не будет!
      Ему припомнились окопы с хлюпающей под ногами болотной водой, томительно-тоскливое ожидание атаки, первые выстрелы по далёкой ещё цепи чужих солдат, когда не знаешь, попал ты в кого-нибудь или нет, и оттого без ощущения ненависти или страха.
      Всё это придёт потом, когда, преследуя отступающих, ворвутся они в полусожженную деревню, где не будет ни наших окопов, ни вражеских, а смешаются свои и чужие и появится страх быть убитым. Потом уйдут и страх и ненависть и сменятся тупым безразличием и безмерной усталостью, когда уложит кто-нибудь из них в рукопашном бою безусого юнкера и тот некрасиво умрёт, зажимая ладонями рану на животе, на что-то ещё надеясь, по-детски плача и мучаясь от нестерпимой боли.
      Кто-то сказал, что война рождает мужчин. Может быть. Но какой ценой! Сегодня — отрочество. Завтра — взрослость. Без юности. Но юность останется у тех, кто будет жить после них. За это стоит драться. И умереть, если придётся!
      Колыванов отставил пустую кружку и негромко сказал:
      — Завтра на фронт, ребята.
      То ли его не расслышали, то ли не ждали, что скажет он об этом так просто и буднично, но никто не закричал «ура!» или «даёшь!», а все только встали и молча столпились вокруг Колыванова, будто ожидали услышать ещё что-нибудь.
      — На фронт завтра, — повторил Колыванов. — Три часа на личные дела. Ночевать здесь.
      Оглядел притихших ребят и спросил:
      — Непонятно?
      Ему покивали в ответ — мол, всё понятно, чего там! — и так же молча разошлись укладывать немудрящие свои платьишки, штаны и рубашки, которые так и не собрались занести домой.
      — Кто дневальный? — спросил Колывано.
      — Я, — отозвался Кузьма. — Вещички через Степана передам.
      — Сходи домой, — помолчав, сказал Колыванов.
      — А дневальство как же? — не понял Кузьма.
      — Я подежурю, — ответил Колыванов и, не дав Кузьме возразить, приказал: — Давай, давай Собирайся!
      Расходились ребята без обычных смешков и шуточек, в дверях кто-нибудь говорил: «Мы скоро, Лёша» или «До вечера», он кивал им в ответ и думал, что такими тихими стайками разлетаются воробьи перед грозой. Колыванову даже понравилось, что они притихли. Значит, понимают, что впереди не игрушки. Потом подумал, что понимать-то понимают, но не очень себе представляют, какая она бывает — война.
      А ещё подумал, что, может быть, придёт такое время, когда люди забудут, что такое война.
      Колыванов присел к «буржуйке», прижёг от уголька самокрутку, сидел, курил и пускал дым в открытую дверцу печки
      Утро выдалось ветреное и холодное.
      Ночью выпал снежок, на платформах его уже растаскали сапогами, но крыши теплушек были припорошены белой пылью. Ветер сдувал её, и тогда крыши становились пятнистыми, белыми с чёрным. Рельсы стали мохнатыми от инея, застыли пятна мазута на полотне, песок между шпалами затвердел, а под каблуками ломался тонкий ледок.
      Роту выстроили у пакгауза, к стене его жалась кучка озябших музыкантов, Колыванов обеими руками держал древко знамени и откидывал голову, когда ветер заворачивал полотнище и оно било его по лицу. Перед строем стоял Зайченко, рядом с ним — Алексей Алексеевич в пальто с потёртым бархатным воротником и женщина в кожанке с пышным узлом волос на затылке.
      Ветер бросал им в лицо снежную пыль, но они стояли торжественно и прямо, только Зайченко, у которого от ветра слезились глаза, помаргивал ресницами.
      На путях коротко гудел маневровый паровозик, лязгали буфера вагонов, что-то покрикивал сцепщик, и машинист то подавал паровозик назад, то дёргал вперёд, но уже вместе с вагонами.
      На дальних путях, где грузилась какая-то часть, ржали лошади, тарахтели по сходням колёса орудий, слышалось шипение пара, доносились слова команды.
      Звуки эти далеко разносились в холодном прозрачном воздухе, и Колыванов напрягал голос, жилы на его шее вздулись, изо рта вырывались облачка пара.
      — Клянёмся! — хрипловато кричал Колыванов. — Никогда, нигде, в любом смертном бою не уронить чести этого знамени. Пронести, как святыню, обагрённую кровью товарищей, через все фронты, на которые пошлёт нас партия!
      Зайченко дал знак музыкантам, и оркестр заиграл «Интернационал». Казалось, что маленький этот оркестрик заглушил все звуки на станции, и ничего уже не было слышно, кроме плывущей в воздухе мелодии, которую плавно и торжественно вели трубы.
      Колыванов перехватил знамя одной рукой, другой взял под козырёк. Зайченко и Алексей Алексеевич вытянулись и опустили руки. Женщина в кожанке вскинула голову и встала ещё прямей. В последний раз вздохнул медью бас, громыхнули тарелки, глухо ухнул барабан.
      — Смирно! — скомандовал Колыванов. — Равнение на знамя!
      И опять грянули трубы, забухал барабан, зазвенели медные тарелки, но теперь уже задорно и весело.
      Знамя пронесли перед строем, оно замерло в руках у знаменосца, и, будто ожидая этого, оборвался марш в оркестре.
      — Вольно! — крикнул Колыванов. — Можно разойтись!..
      Строй зашумел, поломался, разбился на кучки.
      Оркестранты вытряхнули и спрятали мундштуки и пошли по дощатой платформе к грузовичку, который стоял внизу за пакгаузом.
      Алексей Алексеевич и женщина в кожанке попрощались с Зайченко и подошедшим Колывановым и, будто только сейчас почувствовав, как сечёт лицо снежная пыль, подняли воротники и тоже спустились по лесенке вниз.
      Грузовичок пофыркал мотором, почихал, заурчал и тронулся с места.
      — А вы чего ж не поехали? — спросил Колыванов у Зайченко.
      — Провожать так провожать, — ответил Зайченко и вытер согнутым пальцем слезящиеся глаза.
      — Коменданта надо тряхнуть! — поправил ремни амуниции Колыванов. — Чего он с эшелоном волынит?
      — А ты сядь на его место! — поёжился от порыва ветра Зайченко и неожиданно согласился: — А тряхнуть не мешает. Пойдём.
      Он направился вдоль платформы к станционным постройкам, Колыванов обернулся к толпящимся у дверей пакгауза ребятам, крикнул: «Заходите, там пусто!» — и заспешил за широко шагающим Зайченко.
      В пакгаузе было темновато, пахло прелой рогожей, валялись пустые ящики, стояли рассохшиеся бочки. Кто-то прикрыл дверь, стало потише и потеплей, расселись на ящиках и задымили самокрутки.
      Глаша с Настей сидели в сторонке и о чём-то шушукались. Степан вертел «козью ножку» и нет-нет да поглядывал в их сторону. Почему-то ему казалось, что говорят они о нём. Глаша прятала от него лицо, а Настя, похоже, её утешала. Никакой вины припомнить за собой Степан не мог, рассердился и подсел поближе к ребятам.
      — Красиво получилось! — оживлённо говорил Кузьма. — С оркестром, всё честь по чести! И знамя!
      — Уж больно Лёша хорошо говорил! — согласился Фёдор. — Меня аж слеза прошибла. Пронесём, мол, как святыню! Вроде иконы, значит.
      — Да нет, Федя! — улыбнулся Женька. — Святыня — это иносказательно, как символ Понимаешь?
      Фёдор поморгал ресницами и на всякий случай согласился:
      — Оно конечно. — Подозрительно огляделся — не смеются ли над ним? — и вздохнул: — Расстроился я даже! — Вынул кисет и предложил: — Закуривайте, ребята!
      Такой щедрости от Фёдора не ожидали, к кисету потянулось несколько рук, а Степан с сожалением посмотрел на свою «козью ножку» и сердито сказал:
      — А говорил — нет махорки. Ох и жадный ты, Федька!
      — Я не жадный, а хозяйственный. — Фёдор аккуратно завязал кисет и спрятал за пазуху. — Это какой нам, выходит, почёт! Перед всем народом флаг вручили.
      — Знамя, дурья голова! — одёрнул его Степан. — Флаг!.. Ну, поселянин!
      — Я, может, и поселянин, — обиделся Фёдор. — А ты самый что ни есть этот антихрист!
      — Анархист, Федя! — поправил Женька.
      — Всё едино! — отмахнулся Фёдор. — Выше всех себя ставит!
      — Смотри, какой сознательный стал! — засмеялся Степан, потянул погасшую «козью ножку» и потребовал: — Спички гони!
      Фёдор вздохнул, снял шапку, вынул из-за подкладки коробок и протянул Степану.
      — А зачем ты их в шапке держишь? — удивился Женька.
      — Чтоб не отсырели, — солидно объяснил Фёдор. — Солдат я теперь или кто? — И закричал на Степана: — Чего рас-чиркался? С одной закурить не можешь?
      — Да подавись ты своими спичками! — кинул ему коробок Степан и пошёл к дверям. Отодвинул плечом одну половину, прислонился к притолоке, курил и смотрел, как на путях, что напротив, стоят у теплушек солдаты в таких же, как у них, необмятых шинелях и неразношенных ботинках, а рядом с ними женщины и ребятишки.
      Даже отсюда Степану было видно, что разговора особого между ними уже нет, все прощальные слова сказаны, а отправки ещё не дают, вот и стоят они молча, отцы гладят ребятишек по головам, а жёны смотрят на них.
      У теплушки, где играет гармонь, детишек не видно, а стоят кружком молодые солдаты, и кто-то в кругу отплясывает напоследок. А один парнишка все оглядывается, высматривает кого-то, надеется, наверно, что прибежит в последнюю минуту та, которую ждёт.
      Степан опять оглянулся на Глашу и увидел, что ребята столпились у дверей и тоже смотрят на эшелон, а лица у них — как будто это они провожают тех солдат. И сразу он вспомнил, как долго не решался сказать матери, что уходит на фронт, а всё придумывал, что бы такое сделать по дому, а когда наколол и натаскал из сараюшки дров и принялся мыть полы в комнате, мать вдруг спросила: «Когда уезжаешь?»
      Степан будто не слышал, возил мокрой тряпкой по чистому уже полу, потом выжал её в ведро, вынес на крыльцо и вылил грязную воду; когда вернулся с пустым ведром, тогда только ответил: «Завтра, мам »
      Мать поднялась с постели и стала шарить в комоде, Степан сказал, что ничего ему собирать не надо, выдали казённое, но мать всё открывала и закрывала ящики, а под руку попадались отцовские не распроданные ещё вещи, и она не выдержала, села на кровать и расплакалась.
      Степан стоял над ней и не знал, какие слова говорить, а мать вытирала отцовской рубашкой мокрое лицо, порыва-
      лась сказать что-то, но слёзы мешали ей, и она опять утыкалась лицом в рубашку. Потом притихла и не заплакала даже тогда, когда Степан уходил.
      Теперь он пожалел, что не велел ей приходить на станцию, и опять оглянулся на Глашу, подумав, что, может быть, она сердита на него из-за матери, но в это время протяжно и громко загудел паровоз, что стоял на путях напротив, солдаты полезли по теплушкам, женщины разом кто заплакал, кто закричал какие-то прощальные слова, эшелон тронулся и шёл сначала медленно, так что женщины и ребятишки шли вровень, потом начали отставать и побежали, потом остановились, и только какая-то девчонка — может, та, которую ждал молоденький солдатик, — бежала и бежала за составом, так и не догнала, остановилась и заплакала, вытирая слёзы сдёрнутым с головы платком.
      — Двинули путиловцы — сказал Кузьма и вздохнул.
      Степан отодвинул вторую половину дверей и увидел, как
      от станции идут по путям двое: мужчина и девушка. Мужчина был в военной шинели и фуражке, а девушка — в пальто с меховой пелериной и в меховой шапочке. Мужчина старался идти прямо и придерживал фуражку, чтоб её не снесло ветром. Девушка пыталась помочь ему, когда они переступали через рельсовые стыки, но он вежливо, но твёрдо отстранял её руку и сам придерживал её под локоть.
      — Гляди, ребята — сказал Степан. — Буржуи какие-
      то недорезанные плетутся!
      Женька вгляделся в идущих и, оттолкнув Степана, выскочил из ворот пакгауза и побежал к ним навстречу. Мужчина тоже ускорил шаги, споткнулся о шпалы и упал бы, но девушка успела поддержать его. Он виновато улыбнулся ей, поправил фуражку и, тяжело дыша, остался стоять на путях, вглядываясь в бежавшего к ним Женьку.
      — Папа!.. Лена! — кричал Женька, и не понять было, рад он им или напуган.
      Когда он подбежал к ним, то отец уже справился с волнением и стоял прямой, как всегда, и даже как будто спокойный. Лена смотрела на запыхавшегося Женьку и улыбалась.
      — Почему вы здесь?.. Как? — Женька вытирал фуражкой мокрый лоб и никак не мог отдышаться. — Ну, ты знал, папа.. А Лена?
      — Я зашла к Сергею Викентьевичу — Лена разглядывала его шинель, винтовку, тонкие в обмотках ноги. — Он мне сказал.
      — И ты пришла?!
      Женька и радовался её приходу, и стеснялся отца, и не знал, как поступить дальше: оставаться здесь, подальше от ребят, или вести их к пакгаузу.
      Тонко засвистел паровоз. Женька оглянулся и увидел, что на их путь подают состав. Паровоза видно не было, он толкал состав сзади, и казалось, что теплушки движутся сами.
      — Идёмте! — Женька потянул отца с пути.
      — Ваш? — спросил отец.
      — Наверное!
      Женька поправил винтовку и решительно пошёл к платформе. На ходу он оглядывался, будто проверял, идут ли отец с Леной. Сергей Викентьевич шагал широко, прямой, в длинной шинели и фуражке с кокардой. Лена пригибалась от колючего ветра и с трудом поспевала за ним.
      Комсомольцы высыпали из пакгауза и смотрели на медленно движущийся состав. Потом увидели шагающих по платформе Женьку, а за ним Сергея Викентьевича с Леной и обернулись к ним.
      Проходя мимо знамени, у которого мёрзли двое комсомольцев с винтовками, Сергей Викентьевич остановился, вытянулся и приложил ладонь к козырьку фуражки. Постоял так и двинулся дальше. Кузьма переглянулся со Степаном, и тот уважительно покивал головой. По лесенке на платформу вбежал Колыванов и на ходу кричал:
      — Начинай погрузку!
      Женька застенчиво сказал ему:
      — Это мой папа.
      Колыванов увидел высокого человека в офицерской шинели и фуражке с кокардой и на миг смешался. Потом козырнул:
      — Колыванов.
      — Горовский, — откозырял в ответ Сергей Викентьевич.
      — Вы извините, — сказал Колыванов.
      — Всё понимаю, — с достоинством склонил голову Сергей Викентьевич.
      Колыванов заторопился дальше, Сергей Викентьевич посмотрел ему вслед, потом спросил у Женьки:
      — Ваш командир?
      — Ага — кивнул Женька. — Лёша!
      — Что значит — Лёша? — поднял плечи Сергей Викентьевич. — А как по отчеству?
      — Не знаю — растерялся Женька.
      — А звание? — продолжал допытываться Сергей Викентьевич.
      — Звание?
      — Ну да! Прапорщик? Поручик?
      — Да ты что, папа? — Женька оглянулся, не слышат ли их. — Просто командир!
      — Ну, ну
      Сергей Викентьевич отогнул полу шинели, вынул серебряные часы — луковицу на цепочке — и протянул Женьке.
      — Вот, сын. Это тебе.
      — Да ты что, папа! Зачем?
      Женька только теперь увидел, как постарел за последние месяцы отец. Седыми стали желтоватые от табака усы, морщинистой шея.
      — Возьми, — твёрдо сказал Сергей Викентьевич. — Память будет.
      — А как же ты? Пульс у больных И всякое там
      Чтобы не расплакаться, Женька говорил первое, что пришло в голову.
      — А!.. — махнул рукой Сергей Викентьевич и отвернулся.
      — Становись!.. — послышался голос Колыванова.
      — Иди, сын, — сказал Сергей Викентьевич. — Иди и помни: трусов у нас в семье не было.
      Он быстро поцеловал Женьку в щёку, как клюнул, и подтолкнул к Лене.
      — Прощайся и ступай!..
      Женька смотрел на Лену и молчал. Потом сказал:
      — Спасибо.
      — За что?
      — За то, что пришла.
      — Что ты, Женя Я так рада, что тебя увидела.
      — Правда?
      — Конечно!
      Женька смотрел на её зазябшее лицо, на волосы, выбившиеся из-под шапочки и припорошённые снежной пылью, он протянул руку, чтобы то ли стряхнуть с её волос приставший снег, то ли просто погладить их, но опять послышался громкий голос Колыванова:
      — Смирно!.. По порядку номеров рассчитайсь!
      — Беги, Женя! — сняла с руки перчатку Лена и провела ладонью по его щеке. — Беги!
      — Прощай, Лена! — всё ещё стоял и смотрел на неё Женька.
      — До свидания! — покачала головой Лена. — Мы ещё встретимся, Женя. Обязательно!
      Женька доверчиво улыбнулся и пошёл, но всё время оборачивался и кивал ей и отцу, потом опять остановился.
      — Пиши!
      — Куда?
      — Не знаю! — крикнул Женька и побежал к шеренге комсомольцев.
      Он встал на своё место рядом с Кузьмой и даже успел крикнуть свой порядковый номер. Кузьма одобрительно ткнул его в бок, а Колыванов протяжно закричал:
      — По вагонам!
      Пока все рассаживались по теплушкам и занимали места на нарах, Женька высматривал на платформе отца с Леной, видел, что они не уходят, а жмутся от ветра у стены пакгауза, махал им рукой, чтобы они шли домой, но они не понимали его, махали ему в ответ и показывали то на столб семафора, то на паровоз, давая понять, что скоро уже двинется эшелон.
      У дверей теплушки стоял Степан и посматривал то на них, то на суматошно счастливого Женьку, что-то кололо его в сердце, он понимал, что и хотел и не хотел, чтобы вот так же стояла на платформе мать и тоже что-нибудь неразборчиво кричала, махала руками и улыбалась сквозь слёзы. Потом увидел, как издалека бежит по платформе женская фигура в платке, хотел уже прыгнуть вниз и бежать навстречу, вгляделся и узнал Екатерину Петровну и спешащего следом Зайченко.
      — Глаха! — обернулся он. — Тётя Катя бежит!..
      Глаша ойкнула, поддёрнула юбку, спрыгнула с теплущ-
      ки на полотно между путями и побежала к Екатерине Петровне.
      Настя подошла к Степану и сказала:
      — Ну, слава тебе!.. А то все глаза выплакала, что не так с ней попрощалась.
      У Степана отлегло от сердца: значит, не на него она сердилась, а на себя. И глаза поэтому были красные, и с Настей шушукалась об этом.
      А Глаша вихрем налетела на Екатерину Петровну, обняла, прижалась, спрятала голову у неё на груди. Екатерина Петровна гладила её одной рукой по плечам и по голове, другой вытирала слёзы, а стоящий рядом Зайченко хмурился, помаргивал и говорил:
      — Ну, будет вам Будет Хватит, говорю ___
      Екатерина Петровна отмахивалась от него, глотала слёзы
      и шептала Глаше:
      — Под пули зря не лезь Слышишь? Помню я твои разговоры Не лезь под пули___
      — Катя! — сердился Зайченко.
      — Ладно тебе! Ладно! — отвернулась от него Екатерина Петровна, ещё крепче обняла Глашу и вдруг всхлипнула громко, со стоном: — Доченька ты моя!..
      Глаша сжалась в комочек в её руках, окаменела, потом подняла голову и трудно, медленно, будто только-только училась выговаривать это слово, сказала:
      — Мама _
      Екатерина Петровна охнула и прижала её к себе.
      Протяжно и требовательно загудел паровоз, Зайченко за плечи оторвал Екатерину Петровну от Глаши, а её подтолкнул к составу и сам пошёл следом.
      Степан протянул Глаше руки, и она на ходу влезла в теплушку и встала у перекладины. Так они и стояли рядом — Степан, Глаша, Женька — и смотрели, как идут сначала вровень с теплушкой, а потом бегут следом Екатерина Петровна и Лена, шагает за ними Зайченко, и только Сергей Викентьевич, высокий и прямой, стоит один на краю платформы и становится всё меньше и меньше.
      IX
      Деревню отбили в ночном бою.
      Ещё курился дымок над сгоревшей крышей риги, чернели обугленные стропила, по перепаханным колёсами пушек огородам бродила чья-то недоеная корова и тоскливо мычала.
      За деревней лежало поле с неубранными полёгшими овсами. За полем виднелась полоска леса, и где-то там, в логах, отсиживались белые, готовясь к новой атаке. Могли они наступать и с другой стороны деревни, от реки, где занимали противоположный высокий берег и держали под прицельным огнём переправу.
      Туда и перебросили основные силы, а здесь в боевом охранении оставили комсомольскую роту. Они отрыли окопы, в снарядной воронке устроили пулемётную ячейку, а греться по очереди бегали в полусожженную ригу.
      Вот и сейчас сидели они на прошлогодней соломе и слушали Женьку, который вполголоса читал им сначала Блока, а теперь Пушкина:
      И, не пуская тьму ночную На золотые небеса,
      Одна заря сменить другую Спешит, дав ночи полчаса.
      Люблю зимы твоей жестокой Недвижный воздух и мороз.
      Бег санок вдоль Невы широкой,
      Девичьи лица ярче роз,
      И блеск, и шум, и говор балов,
      А в час пирушки холостой Шипенье пенистых бокалов И пунша пламень голубой
      — А чего такое пунша? — спросил Фёдор.
      — Напиток такой, — недовольный, что его перебили, ответил Женька. — Сахар жгут и ещё что-то __
      — Сахар жгут? — ахнул Фёдор. — Скажи, гады, а?
      — Контра! — подтвердил Степан. — Давай дальше, Женька!
      — Нравится? — удивился Женька.
      — Ничего — уклончиво сказал Степан. — Красиво написано.
      — Читай, Женя — попросила Глаша и села поудобней.
      Женька откашлялся и продолжал:
      Люблю воинственную живость Потешных Марсовых полей,
      Пехотных ратей и коней Однообразную красивость,
      В их стройно зыблемом строю Лоскутья сих знамён победных,
      Сиянье шапок этих медных,
      Насквозь простреленных в бою
      — Здорово! — не выдержал Степан. — Это я тоже люблю. Бой, дым, огонь!
      Глаша улыбнулась и сказала:
      — Известное дело! Где драка, там Степан.
      — Да я не про это! — Степан даже поморщился от досады. — Я про военное искусство. Это тебе не кулаками махать!
      — Может, у тебя призвание, — серьёзно сказал Женька. — Талант! В командармы выйдешь.
      — А что? Факт! — самоуверенно заявил Степан, подумал и покачал головой. — Нет, братва Я токарем буду. Как батя.
      Про умершего отца он никогда не говорил, вырвалось это у него случайно, и чтобы никто не вздумал его жалеть, нахально брякнул: •
      — А потом женюсь!
      Увидел широко раскрытые глаза Глаши и спросил:
      — Что смотришь? Ей-богу, женюсь! — И чтобы окончательно развеселить её, добавил: — На образованной.
      Но Глаша не засмеялась, как ожидал Степан, а как-то неловко поднялась и через пролом в стене вышла из риги.
      Степан видел, как она, сгорбившись, пошла к воронке, где сидел у пулемёта Кузьма, и спрыгнула вниз.
      — Чего это она? — недоумённо обернулся Степан.
      Женька покусал губы и сказал:
      — Неумный ты всё-таки человек, Стёпа!
      — Это почему же? — Степан даже не обиделся.
      Женька ничего не ответил и лёг на солому, заложив руки
      за голову. Смотрел на чёрные стропила, серое низкое небо и насвистывал мелодию старого-престарого вальса.
      Степан обескураженно молчал, свёртывал «козью ножку» и всё тянул шею к пролому в стене, поглядывая на пулемётную ячейку.
      Но Глаша не возвращалась, и Степан, так и не закурив, сидел и вертел в пальцах самокрутку.
      — А я землю пахать буду, — сказал вдруг Фёдор.
      — Что? — рассеянно переспросил Женька.
      — Землю, говорю, пахать буду, — повторил Фёдор. — Как белых разгромим, в деревню к себе подамся. Коммуну собью, артельно чтоб робить. Слышь, Стёпа?
      — Тебе бы только в земле ковыряться! — раздражённо отозвался Степан.
      — Это ты какие слова говоришь? — ахнул Фёдор. — Ты хлеб ешь?
      — Отстань! — смотрел в пролом стены Степан.
      — Нет, ты говори! — Фёдор засопел и заморгал ресницами. — Ешь хлеб?
      — Ну, ем, — неохотно ответил Степан.
      — А кто его сеял? Кто землю пахал? Кто убирал? — У Фёдора покраснели лоб, щёки, шея, а уши и нос, наоборот, стали белыми. — Сколько потов на эту землю пролито, ты знаешь? Убить тебя за такие слова мало! — Он помолчал и решительно сказал: — Не товарищ ты мне больше. Вот!
      — И чего разошёлся? — растерялся Степан. — Слова ему не скажи!
      Подсел к Фёдору и толкнул его в бок:
      — Федь!.. А Федь!
      — Чего тебе?
      — На, покури. — Степан протянул ему так и незажженную самокрутку.
      — Не хочу, — буркнул Фёдор, но самокрутку взял.
      — Пошутил я — пытался помириться с ним Степан.
      — Спички давай. — Фёдор закурил и сказал: — Я,
      может, учёным хлеборобом хочу быть. Как он называется, Женя?
      — Агроном.
      — Во! — поднял палец Фёдор. — И буду! Первый агроном в нашей деревенской коммуне буду!
      — Будешь, будешь! — успокоил его Степан и опять поглядел в пролом стены.
      К пулемётной ячейке шёл Колыванов и вёл двух солдат — наверное, чтоб сменить Кузьму.
      Степан видел, как Колыванов спрыгнул в воронку, потом оттуда вылез Кузьма, а за ним — Колыванов и Глаша.
      Кузьма пошёл к риге, а Колыванов с Глашей стояли и о чём-то разговаривали. Кузьма уже пролез в пролом и подсел к костерку, разложенному на железном листе, а Колыванов с Глашей всё стояли у воронки. Потом Колыванов обнял её за плечи и повёл к риге, а Глаша сначала упиралась, потом вывернулась из рук Колыванова и пошла впереди. Влезла через проём и с независимым видом уселась рядом с Кузьмой. Колыванов, пригнувшись, влез следом за ней, поглядел на Степана и спросил:
      — Кто Глаху обидел?
      — Никто меня не обижал! — встрепенулась Глаша.
      — А глаза почему красные? И вообще?..
      — От дыма, — кивнула на костерок Глаша. — А вообще — так Настроение.
      — От дыма, говоришь?
      Колыванов опять посмотрел на Степана, погрел руки у огня и сказал:
      — Что-то притихли беляки. Не нравится мне это!
      — Дали по зубам, вот и притихли! — отозвался Степан.
      Он все смотрел на Глашу, но она упорно отворачивалась.
      — Думаешь?.. — с сомнением покачал головой Колыванов, глянул на Глашу, на Степана и спросил: — О чём разговор был?
      — О будущем, — усмехнулся Женька.
      — Хороший разговор! — оживился Колыванов и задумался. — Кончим воевать, раскидает нас в разные стороны, постареем мы
      — Ну уж, и постареем!.. — недоверчиво сказал Степан и опять поглядел на Глашу. — Как это постареем?..
      — Да так! — засмеялся Колыванов. — Постареем, и всё! И будем вспоминать годы эти молодые, комсомольскую нашу юность.
      — А нас? — очень тихо спросила Глаша и незаметно скосила глаза в сторону Степана.
      — Что «нас»?
      — Нас вспомнит кто-нибудь?
      — Нас-то? — Колыванов подумал и сказал: — Должны вспомнить! Соберутся когда-нибудь комсомольцы А будет их много! Сотни тысяч, миллион!
      — Миллион! — засмеялся Фёдор. — Ну, ты скажешь!
      — А что? Факт! — подтвердил Колыванов. — Ну, может, полмиллиона. Соберутся, вспомнят революцию, гражданскую войну и кто-нибудь про нас скажет: «А ведь они были первыми, ребята!»
      Он замолчал, подбросил соломы в костерок, она вспыхнула, померцала золотыми искорками, почернела и рассыпалась.
      Колыванов чуть слышно вздохнул, оглядел притихших ребят и слишком уж оживлённо сказал:
      — А мы сами про себя вспомним! Встретимся лет через двадцать и вспомним.
      — Через двадцать? — засомневалась Глаша. — Что ты, Лёша!
      — А что? Очень даже просто!.. — увлёкся Колыванов. — Представляете, братва: открывается дверь, и входит известный в мировом масштабе механик-изобретатель Кузя! Здрав-, ствуйте, Кузьма Петрович! Как поживает ваша новая машина собственного изобретения? И кто это виднеется за вашей спиной? Да это же Горовский! Знаменитый поэт Евгений Сергеевич! Проходите, пожалуйста, товарищ поэт! Закурите махорочки, откушайте воблы.
      — Опять вобла? — засмеялся Женька.
      — Ах, вы не любите воблу? — подхватил Колыванов. — Федя, приедет кухня, возьмёшь его порцию.
      — Ладно, — с готовностью согласился Фёдор. — Может, он и пшёнку не любит?
      — Люблю, люблю! — поспешно сказал Женька.
      — Известный поэт обожает пшено с детства! — засмеялся Колыванов. — На чём мы остановились? Ага!.. Вдруг шум, гам, дым коромыслом! Что такое?
      — Стёпа, — улыбнулась Глаша.
      — Ваша правда, Глафира Ивановна, — согласился Колыванов. — Идёт Степан Барабаш! Ты кто будешь, Стёпа?
      — Токарь он, — подсказал Фёдор.
      — Идёт наипервейший токарь Степан Алексеевич. А почему шум? — Колыванов обвёл всех смеющимися глазами и сам же ответил: — А потому, что встретился он на парадной мраморной лестнице со своим закадычным дружком
      — Агроном я! — успел вставить Фёдор.
      — Извините, не знал, — приложил руку к сердцу Колыванов и спохватился: — А как догадался, что про тебя речь?
      — Ну — широко улыбнулся Фёдор. — Шум, драка —
      — Вопросов не имею, — поклонился Колыванов. — Встретился Степан Алексеевич с агрономом полей товарищем Федей и, как всегда, поднял дискуссию по крестьянскому вопросу!
      — А Глаха? — не выдержал Степан.
      — Задерживается, — тут же ответил Колыванов. — Опаздывает уважаемая всеми Глафира Ивановна. Наконец стучат по ступенькам её ботинки — ив дверях она! Ты кто, Глафира?
      — Не знаю — застенчиво сказала Глаша и быстро взглянула на Степана. — Я учиться буду.
      — В дверях — всероссийский учёный Глаха! — торжественно объявил Колыванов. — Платье на ней синее переливается, как волны! И никаких ботинок! Наврал я про
      ботинки Туфли на тебе, Глаха! Самые красивые!.. Как
      у балерины!
      Глаша посмотрела на свои заляпанные грязью ботинки, поджала под себя ноги и спросила:
      — А опоздала я почему?
      — Опоздала-то? — задумался Колыванов и подмигнул ей. — А глаза от дыма промывала. Чтоб красные не были!
      — Может, у меня и не от дыма вовсе — вздохнула Глаша и спохватилась: — А про себя почему ничего не сказал? И про Настю?
      — Почему это про меня и про Настю?
      Колыванов смешался и погрозил Глаше пальцем. Потом засмеялся:
      — Насте одна дорога — в медики. Доктором будет. А я — Помолчал и сказал: — Не знаю, Глаха Загадывать боюсь.
      В пролом стены подул ветер, слабо тлевший костерок погас, от обугленных стропил сильнее запахло угаром.
      Где-то на другом краю деревни слабо постреливали — видно, тревожили белых за рекой, те отвечали редкими, пулемётными очередями. Потом потянуло дымком и запахом подгорелой каши.
      — Кухня приехала, — сказал Колыванов. — Степан, смени ребят у пулемёта.
      — Я со Стёпой пойду, — встала Глаша.
      — Давай, — не сразу согласился Колыванов. — Кто дневалит?
      — Я вроде, — поднялся Фёдор. — Готовь котелки, братва.
      — Не снести тебе одному, — подхватил свою винтовку Кузьма. — Пошли, Женька, пособим!
      Бренча котелками, они вылезли через пролом в стене риги и пошли через огороды к разбросанным в беспорядке деревенским постройкам, за которыми угадывались выстроившиеся в однорядную улицу избы самой деревни. На дальнем её краю постреливать стали чаще, Колыванов обеспокоенно прислушался и сказал Степану:
      — Давай к пулемёту, Стёпа Ребят посылай туда.
      — Может, я тоже, Лёша? — сунул за пояс две гранаты Степан. — Здесь-то не полезут.
      — Приказ слышал? — нахмурился Колыванов. — И смотреть в оба.
      — Было бы на что! — огрызнулся Степан и полез через пролом.
      Глаша вынула из кармана шинели наган, переложила его за пазуху и пошла за Степаном.
      Колыванов опять прислушался к выстрелам и, придерживая рукой коробку маузера на боку, побежал через огороды.
      Как это бывает часто, ничто не предвещало начала новой атаки.
      С той и другой стороны постреливали с утра, но больше так, для острастки, понимая, что после тяжёлого ночного боя и тем и другим надо отправить в тыл раненых, пополнить запасы снарядов, перетасовать роты, чтобы хоть как-то восполнить убыль.
      И только когда с высокого берега начали бить орудия белых, а цепи их скапливаться у переправы, стало ясно, что они во что бы то ни стало решили отбить деревню.
      Когда Колыванов прибежал к траншеям, вырытым на нашем низком берегу, то увидел, что часть несёт большие потери, а отходить было нельзя, потому что оголялась переправа.
      Вместе со своей ротой он залёг правее траншей, за плетнями огородов, что спускались к реке, и приказал открыть огонь по переправе.
      Белые уже несколько раз пытались переправиться через реку и каждый раз отходили под ружейным и пулемётным огнём, но по всему было видно, что попыток своих они не оставили.
      Всё чаще и плотней били их орудия, почти не умолкал пулемёт, хлопали винтовочные выстрелы.
      Бой разгорался
      Степан сидел у пулемёта и прислушивался к перестрелке. В сыром воздухе выстрелы были негромкими, будто пухлые облака приглушали их. Облака были тёмно-серые, дымные, и казалось, что они вылетали из орудийного ствола. Над овсами кружила галочья стая, тоже похожая на тёмное облако, которое гонит по небу ветер. На дальнем краю деревни ухнуло орудие, галки поднялись выше и разлетелись.
      — Там война идёт, — сказал Степан. — А мы тут сиди, кукуй!
      Глаша ничего не ответила, перебирала патронные ленты.
      Степан сбоку посмотрел на неё. Волосы у Глаши отросли, и она постригла их так, что на лоб падала чёлка, а на щеках они лежали косыми крыльями.
      «Как шлем!» — подумал Степан.
      Глаша, угадав его мысли, тыльной стороной ладони убрала волосы со лба и обернулась к Степану. Он поглядел на низкое небо и сказал:
      — Снег пойдёт.
      — Ага — кивнула Глаша. Помолчала и спросила: — А ты правда на образованной жениться хочешь?
      — Для смеху я — махнул рукой Степан.
      — Для смеху? — не то обрадовалась, не то опечалилась Глаша.
      — Факт! Совсем другие мысли у меня в голове.
      — Какие?
      — Никому не скажешь?
      — Это я-то? — Глаша даже задохнулась. — Да я
      — Ладно, слушай — перебил её Степан.
      Он набрал полную грудь воздуха, потом выдохнул и с отчаянной решимостью выпалил:
      — Я такое хочу совершить, чтобы товарищу Ленину про меня сказали!
      — Ленину! — тихо ахнула Глаша.
      — Ага — исподлобья поглядел на неё Степан. — Мол,
      знали мы этого Степана Барабаша. Пустяшный был паренёк, в драку со всеми лез, а на какое геройство пошёл! Надо его в партию принять, товарищ Ленин. — Степан помолчал и угрожающе предупредил: — Только ты никому, слышишь!
      Глаша часто-часто закивала головой и прижала руки к груди.
      «
      — Расскажут ему про тебя, обязательно расскажут. Ты ведь такой, Стёпа ты всё сможешь! И в партии будешь, я знаю!
      — Ну спасибо, Глаха!..
      Степан отвернулся, в груди у него стало горячо, в глазах защипало.
      — Я думал, посмеёшься ты надо мной, а ты Хорошая ты очень девушка!
      — Да ведь я
      Глаша чуть не крикнула: «люблю тебя!», до крови прикусила губу, не зная, как спрятать от Степана лицо, схватила бинокль, прижала его к глазам и, слизывая языком кровь с губы, торопливо говорила:
      — Почему это так, Стёпа? В эти стёклышки смотришь — всё малюсенькое, а повернёшь — всё рядом, как на ладони!
      Она вдруг замолчала, прижала бинокль к глазам, потом шёпотом сказала:
      — Белые!
      — Где?
      Степан почти вырвал у неё бинокль и лёг на край воронки.
      — У леска Вон, где поле кончается — шептала Глаша, как будто её могли услышать ползущие полем белые. — Видишь?
      — В обход хотят, гады! — Степан оторвался от бинокля и кинулся к пулемёту. — Ленту, Глаха!
      Он лёг поудобнее, широко раскинул ноги, упёрся локтями в края воронки и сжал в руках гашетку пулемёта.
      — Давай, Стёпа — охрипшим вдруг голосом сказала
      Глаша.
      — Подожди! — мотнул головой Степан.
      Цепь поднялась и короткими перебежками пересекала поле.
      — Стёпа! — крикнула Глаша.
      Степан стиснул зубы и повёл длинной очередью по бегущим. Видно было, как кто-то упал, будто споткнулся, кто-то продолжал бежать, остальные залегли, и бегущие тоже вернулись назад.
      — Не нравится?
      Степан взял прицел ниже и полоснул очередью по лежащим. Солдаты начали медленно отползать, потом побежали обратно к лесу.
      — Побежали!
      Глаша вскочила, сорвала с головы кумачовую косынку и замахала ею.
      — В уме ты?! — Степан с силой дёрнул её за полу шинели, и Глаша села на дно воронки. — Пулю схватить хочешь?
      — Так ведь бегут! — Глаша вытерла косынкой лицо. — Бегут беляки!
      — Опять попрут, — мрачно сказал Степан и прислушался. — Что же наши-то?
      Выстрелы на дальнем краю деревни стали реже, но слышно было, как короткими очередями татакает пулемёт и изредка бьют орудия.
      — Там они так, для вида, — сообразил Степан. — А тут дуриком хотят взять!
      Глаша высунула голову из-за края воронки и тут же пригнулась.
      — Опять пошли, Стёпа!
      Передовая цепь белых уже бежала по полю, а из леска выкатывались всё новые и новые.
      Степан приник к прорези прицела и сначала короткими очередями, а потом длинной пришил цепь к земле. Но пуле-'мет захлебнулся и замолк.
      — А, чёрт! — выругался Степан. — Перекос!
      Он с досадой стукнул кулаком по щитку и взялся за гранаты.
      Глаша лихорадочно пыталась выправить патронную ленту, а Степан полез к краю воронки с гранатой в руке.
      Залёгшая было цепь белых поднялась и, стреляя на ходу, побежала через поле. Они набегали всё ближе и были уже совсем рядом, когда Степан вскочил, крикнул яростно и хрипло: «Примите поклон от Степана Барабаша!», вырвав кольцо, кинул гранату и скатился на дно воронки, где Глаша заправляла новую ленту в патронник.
      Степан поднялся, выглянул из-за края воронки, увидел, что солдаты, обходя убитых, снова движутся вперёд, опять поднялся во весь рост, крикнул: «Ещё нижайший!» — и кинул вторую гранату. Но не спрыгнул, как в прошлый раз, на дно воронки, а неловко, как-то наискось, сполз головой вниз.
      — Стёпа! — отчаянно закричала Глаша и бросилась к нему.
      — К пулемёту — хрипло сказал Степан, попытался
      подняться и опять упал.
      Глаша метнулась к пулемёту, легла за щиток, поймала в рамку прицела набегающую цепь, что было сил нажала на гашетку. Слёзы заливали ей лицо, мешали смотреть, но она стреляла до тех пор, пока не кончилась лента, и, даже не посмотрев, где белые, кинулась обратно к Степану, подняла его голову и положила к себе на колени.
      — Что, Стёпа? Что, миленький? — Она расстёгивала его шинель, видела, как расползается на груди кровавое пятно, и в отчаянии твердила непонятные ему слова: — Не успела! Не успела!..
      — Чего не успела? — с трудом выговорил Степан. — Все ты успела? Отогнала беляков?
      — Отогнала — глотала слёзы Глаша.
      — А плачешь чего? — ещё тише сказал Степан и закрыл глаза.
      — Я не плачу — вытирала слёзы Глаша. — Не плачу я Только ты не молчи говори чего-нибудь, Стёпа Скоро Настя прибежит, санитары Тебя вылечат —
      У нас доктор хороший, он всех вылечивает! Слышишь, Стёпа?
      Она заглянула ему в лицо и закричала:
      — Стёпа! Не умирай! Я люблю тебя!..
      И торопливо, неумело стала целовать его лоб, щёки, голову, с которой упала фуражка.
      Степан открыл глаза, и было в них удивление, боль, счастье и отчаяние. Он хотел что-то сказать, но только пошевелил губами, а думал, что говорит, и Глаше показалось, что она оглохла, потому что не слышит его.
      Потом он опять закрыл глаза, и в Глашины уши ударил вдруг треск выстрелов и близкие крики солдат.
      Она выхватила из-за пазухи наган, встала на краю воронки и, прикусив запёкшиеся губы, била навскидку в набегающие серые фигуры. Потом что-то острое и быстрое кольнуло её чуть ниже левого плеча, она выронила из рук наган и, запрокидываясь всем телом, увидела низкое небо и медленно летящие голубые снежинки. Падая, она закрыла своим телом Степана и успела услышать, как нарастают, приближаются со стороны деревни крики «ура!», грохочут колёса тачанок и яростной дробью стучит пулемёт. Больше она не слышала ничего __
      Часть уходила из деревни.
      В санитарной фуре метался в бреду Степан и всё звал Глашу. Настя прикладывала к его лбу мокрые полотенца и с усталым отчаянием думала о том, довезёт ли она его до лазарета или не успеет. А в конце обоза медленно ехала повозка, укрытая брезентом, и среди тех, кого надо было хоронить, лежала Глаша.
      Ветер завернул край брезента и шевелил косые крылья её волос, а сверху всё падали снежинки и не таяли на её лице.
      На московских бульварах сжигали последние листья. За чугунными оградами курились дымки, блестели голые ветки деревьев, звенели трамваи, катились чёрные каретки автомобилей.
      Степан медленно шёл по бульвару и думал о том, что ещё какую-нибудь неделю назад он скакал в конной лаве под Но-воград-Волынском, мелькали в воздухе клинки и, роняя с голов конфедератки, поднимали руки, сдаваясь в плен, разгромленные белополяки.
      После того ранения в грудь его в беспамятстве увезли из Питера сначала в госпиталь под Тихвин, потом ещё дальше, на Урал. В поезде он подхватил сыпняк, и, когда его с трудом выходили и память вернулась к нему, он написал матери, что жив, и спрашивал о Глаше. Но ответа на своё письмо так и не дождался, да и какие в ту пору могли быть письма, если железная дорога была перерезана то чехами, то бандами Дутова и узловые станции по три раза за неделю переходили из рук в руки.
      Не долечившись, Степан из госпиталя сбежал и ушёл биться с белобандитами, потом с уральскими ребятами воевал под командованием Блюхера, там и получил боевой свой орден.
      Сколько раз, бывало, сидя у ночного костра и приглядывая за стреноженными конями, думал он о том, как вернётся в Питер. Проедет на медленном трамвае через весь город, а может, пойдёт пешком — так даже лучше! — и дойдёт до их старых бараков за пустырём, увидит мать, Глашу, Кузю, всех ребят! Посидят, пошумят, а потом они с Глахой сбегут потихоньку и до рассвета будут ходить по знакомым улицам, посидят в старом их саду с белой эстрадой-раковиной, постоят у канала.
      Подгадать бы приезд к началу лета, чтоб стояли белые ночи, цвела сирень, таяли над головой облака, а краешек солнца окрашивал воду в розовый цвет.
      Забраться бы на пустую баржу, что приткнулась к берегу, и тут бы сказать Глаше все те слова, какие он не смог сказать раньше. Сколько он их перешептал, когда думал о ней!
      Но с поездкой домой ничего не выходило, отряд их перебросили на Украину, и громил он белополяков уже в Конной армии. И вот теперь он в Москве и сегодня слушал Ленина.
      Поезд опоздал чуть ли не на сутки, в общежитие для делегатов Степан даже не зашёл, а направился прямо в особ-
      няк, где проходил съезд. С трудом пробился в зал, но там яблоку было негде упасть, и как краснознамёнца, его пустили на сцену, где стоял стол под красной скатертью, а на всём свободном пространстве вокруг стола, на стульях и прямо на полу сидели делегаты.
      Владимир Ильич предупредил, что задержится, приедет прямо с заседания Совнаркома, и, чтобы не пропустить его приезда, на лестнице поставили ребят — сигнальщиков, а в зале пока пели, перекликались, разыскивали разбросанных гражданской войной земляков и товарищей, а больше всего спорили и гадали, о чём будет говорить Владимир Ильич.
      Степан сидел у бархатной кулисы на каком-то ящике и, оглушённый и этим шумом и долгой тряской в тесном поезде, думал о том, как бы исхитриться и хоть на денёк вырваться в Питер. Он даже чуть вздремнул и открыл глаза оттого, что вокруг него на минуту все затихли.
      И увидел Ленина!
      Сигнальщики его проморгали, потому что Владимира Ильича провели другим ходом, прямо на сцену, и теперь он стоял перед столом, поглаживал ладонью лоб и ждал, когда утихнут аплодисменты и крики приветствий.
      А зал грохотал, отбивал ладони, чуть затихал, когда Ленин поднимал руку, и опять взрывался аплодисментами.
      Владимир Ильич вынул из жилетного кармана часы и показал залу: уходит время.
      Зал затих, и Ленин начал свою речь. Говорил он не очень громко, но так, что каждое его слово было слышно в самом дальнем конце зала.
      Иногда он прохаживался по крохотному пятачку свободного пространства на сцене, опять останавливался, оглядывал притихший зал внимательными глазами и продолжал говорить убеждённо и доверительно о самом главном для них, о будущем.
      Степан не заметил, сколько длилась эта ленинская речь, ему показалось, что совсем недолго, но вот уже опять грохотал зал, снова взрывался криками, пением «Интернационала», и, когда проводили Владимира Ильича, никто не расходился, и людской водоворот шумел в коридоре, на лестнице, на улице у подъезда.
      Тогда-то и встретил Степан Женьку Горовского.
      Какой-то делового вида парень в кепке с огромным козырьком, в потёртой кожанке, из карманов которой торчали свёрнутые газеты, блокноты и какие-то брошюры, толкнул
      его нечаянно в толчее коридора, обернулся, чтобы извиниться, и остановился, раскрыв рот.
      — Степан! — ахнул парень.
      — Женька! — узнал его Степан.
      Они тискали друг друга, хлопали по плечам, потом, обнявшись, пошли по коридору и уселись на подоконник в более или менее тихом углу.
      Женька увидел Степанов орден на красной розетке, поглядел на командирские разводы гимнастёрки и поднял кверху большой палец.
      — Командарм?
      — Комэск, — засмеялся Степан. — А ты?
      — Я что? — скромничал Женька. — Редактор газеты.
      — А стихи?
      — Пишу.
      — Лена с тобой?
      — Конечно!
      Степан глядел на его повзрослевшее лицо, на знакомый хохолок на затылке, заглядывал в его сияющие глаза, радовался встрече и всё хотел спросить о самом главном для себя, но отчего-то боялся и ждал, что Женька сам скажет ему о Глаше.
      Но Женька о Глаше ничего не говорил, а рассказывал, что Федька в деревне, сбил коммуну, прислал письмо к ним в газету и требует трактор; что Кузьма в Питере, механиком на заводе, а красным директором там Лёша Колыванов; а он кивал и всё смотрел в Женькины глаза и видел в них то, чего так боялся и о чём не хотел думать.
      Степан решился и спросил:
      — А Глаха?
      — Ты что же? Ничего не знаешь?
      — Откуда мне знать? — Голос у Степана дрогнул. — Меня же без сознания увезли Месяца три, считай, на том свете был! Что с Глахой?
      Женька отвернулся и долго смотрел в окно.
      — Врёшь — глухо проговорил Степан.
      Он схватил Женьку за плечи, повернул к себе, потряс за лацканы куртки и всё повторял:
      — Врёшь! Врёшь!
      Женька даже не пытался освободиться из Степановых рук и только покусывал губы.
      — Когда? — глухо спросил Степан.
      — Тогда же, когда тебя ранило.
      — И ничего нельзя было сделать?
      — Сразу, — опять отвернулся к окну Женька.
      — Не верю! — закричал Степан. — Не может быть, чтоб убили! Не верю!.. — И, сутулясь, пошёл по коридору _
      Это было днём, а сейчас уже вечер, скоро зажгутся фонари на улицах, а он всё ходит и ходит по бульварам.
      Степан остановился, чтобы закурить, зажёг спичку, закрывая ладонями огонёк от ветра, и увидел вдруг впереди трёх девушек в красных платочках и длинных юбках. Они шли, взявшись под руки, и одна из них пела низким чуть хрипловатым голосом:
      На заре туманной юности Всей душой любил я милую
      Степан рванулся и побежал, разбрызгивая лужи, догнал девчат, крикнул: «Глаха!* — и повернул за плечо ту, что пела.
      На него глядели тоже серые, но незнакомые и удивлённые глаза, и так же, косыми крыльями, лежали на щеках волосы.
      Степан сглотнул горький комок в горле, сказал: «Извините* — и медленно пошёл обратно. Он слышал, как они засмеялись и опять кто-то запел, а Степан, почувствовав, что не может идти дальше, опустился на скамью. Так он и сидел, обхватив голову руками, а ветер гнал по бульвару жёлтые листья, и они шуршали у него под ногами.
      Вот и перелистана последняя страница тетради. Лежит она в музее рядом с простреленным знаменем, залитым кровью комсомольским билетом, наганом, хранящим до сих пор следы сгоревшего пороха.
      Шестьдесят лет прошло с той поры. Целая жизнь.
      Об этом думает, наверное, седой человек, которого я так часто вижу здесь. Он подолгу простаивает в этом зале, задумчивая улыбка трогает его губы, молодеют глаза, и, когда приглаживает он поседевший, но всё ещё непокорный хохолок на затылке, мне вдруг кажется, что передо мной Женька Горовский. Когда же он горестно сутулит плечи и тяжёлой ладонью будто обмывает лицо, то чем-то становится похожим на Фёдора, каким я его себе представлял.
      Скорее всего это ни тот, ни другой, Все комсомольцы тех лет чем-то похожи друг на друга. Это я заметил давно.
      Совсем маленький мальчонка — по всему видно, что
      внук, — тянет его к другим стендам, где белозубо улыбается Бонивур, ступает босыми ногами по снегу Зоя, непримиримо стоят молодогвардейцы, устремляется ввысь ракета с первым в мире космонавтом, гордым факелом пылает трактор Анатолия Мерзлова
      Но седой этот человек всё стоит и смотрит на пожелтевшую фотографию, с которой улыбается девушка с большими светлыми глазами и косо срезанными крыльями волос на щеках.
      А я смотрю на него