DjVu

      ПО СЛЕДАМ М.Р.
     
      Глава I
      НАХОДКА АЛЕКСЕЯ БАШМАКОВА
     
      Над ущельем пронёсся глухой тяжёлый рокот.
      Небольшой отряд археологов, идущий по таёжной дороге, остановился.
      Лошади, гружённые вьюками и ящиками, тревожно вскидывали головы. Люди настороженно повернулись в сторону непонятного шума. Все разговоры смолкли. Оба проводника-бурята, ехавшие в голове и в хвосте колонны, соскочили с коней и поспешили к начальнику экспедиции Башмакову. Буряты обменялись несколькими словами на своём языке, и затем старший из них, Дунгуз, негромко сказал:
      — Так что плохо, товарищ. Обвал, однако, вёрст за семь отсюда…
      — Ага, за семь, возле Старого Гольца, — подтвердил Орон. — Давай команду, товарищ, перекур делай. А мы с Дунгузом туда-сюда съездим…
      Башмаков молча кивнул. Дунгуз и Орон сели на своих низкорослых лошадок и поскакали в ту сторону, где ещё слышались последние глухие раскаты.
      Вскоре всё стихло. Археологи уселись на придорожные камни. Разговор не клеился. Никому не улыбалось застрять из-за обвала в этом пустынном ущелье, и именно теперь, когда первый цикл работ закончен и надо пользоваться хорошей погодой, чтобы начать вторую серию раскопок в новом районе.
      Алексея Ивановича Башмакова больше всех огорчила эта непредвиденная остановка: на днях ему предстояло вылететь из Читы в Ленинград с отчётом о ходе работы, и вот, на тебе, сиди и жди…
      Впрочем, ждать пришлось недолго. Вскоре послышался стук копыт, и из-за поворота показались Дунгуз и Орон.
      — Так что нет дороги, товарищ, — доложил Дунгуз Башмакову. — За Красной Падью весь откос съехал. Пихту поломало, совсем как спички. Раз — и пополам! Ущелье завалило…
      — Что же делать? — Башмаков говорил спокойно, стараясь не показать, как встревожила его эта весть. — Другой дороги ведь нет? — он раскрыл планшет с картой.
      — По карте нет, товарищ, однако есть. Тропа есть, старая, уй, старая тропа! Дунгуз знает, мальчишкой ходил. Если не засыпало с тех годов… Поворачивай отряд, товарищ…
      За два месяца работы Башмаков привык доверять Дунгузу и Орону и теперь, не колеблясь, последовал совету проводников.
      Башмаков шагал в середине колонны, присматривая за вьюками. Тропа петляла меж валунов; густой багульник, сползавший с откосов, то и дело выбегал на дорогу; тяжёлые лапы елей нависали над путниками.
      Небо заметно потемнело. Налетел ветер, нагнал тучи; рваные края их постепенно слились, образуя огромное лиловато-бурое пятно. Оно, как гигантская губка, впитывало сияние ясного дня.
      Надвигалась гроза, беспощадная даурская гроза.
      Из головы колонны послышался гортанный крик Дунгуза:
      — Эй, так что шибче ходи, товарищ! Совсем скоро к пещерам выйдем!
      Дунгуз подождал Башмакова и молча повёл его вперёд, к небольшой пади, рассекающей надвое ровный склон хребта. Левая сторона пади оказалась безлесной: в обнажённой серо-бурой скале отчётливо зияли чёрные отверстия.
      Возле одной из пещер выступ скалы образовал небольшой навес над ровной гранитной площадкой; там разместили лошадей, сняв с них тяжёлые вьюки. Едва успели внести в пещеру ящики и мешки, как небо, уже сплошь затянутое тёмно-лиловой непомерно разросшейся тучей, раскололось от ослепительной молнии. Хлынул затяжной забайкальский ливень, и теперь оставалось только терпеливо пережидать его.
      Кто-то из археологов успел до начала ливня втащить под каменный свод охапку сушняка, и вот уже запылал костёр, повис на треноге ведёрный чайник с помятыми боками. И хотя свет походных фонарей и огонь разгоравшегося костра выхватывали из тьмы лишь небольшую часть пещеры, а в глубине её оставалась густая, плотная мгла, археологи, привыкшие к скитаниям, чувствовали себя уютно и спокойно.
      Вскоре из широкого, как пароходная труба, обрубленного наискось носа чайника ударила струя пара. Из рюкзаков достали полулитровые кружки, банки со сгущённым молоком, галеты.
      Борис Соснин — высокий, молодой, с иссиня-чёрной густой шевелюрой — подмигнул приятелям:
      — А знаете, друзья, по чьей вине попали мы в эту историю? Всё Алексей виноват.
      — То есть как?
      — Очень просто! Сибирский бог решил тебя перед отъездом в буревой купели окрестить!
      — Меня крестить нечего, — отшутился Башмаков. — А вот тебя, новичка, не мешает. Помните, братцы-землекопы, когда мы из Читы выходили, Борис даже с лошадьми на «вы» разговаривал, каждой горе в ноги кланялся!
      — Послушный был, — подал голос кто-то из темноты. — Поверил, что у Каурого одышка и его надо развьючить, а вьюк нести самому. Каурый, по-моему, очень удивлялся: никогда он такого чудака не видел, чтобы лошадиную кладь по доброй воле на перевал тянул.
      Громкий хохот раскатился по пещере.
      — Да, к Даурии привыкнуть надо, — задумчиво сказал Алексей Иванович. — И к горам, и к ливням, и к тому, что мы так запросто сидим в самой настоящей таинственной пещере. Вот мой Генька позавидует, когда расскажу…
      — Для пущей убедительности снимочек сделай, — посоветовал Борис. — Пещера Али-Бабы или пристанище благородных разбойников. Освещения добавить? — он бросил в костёр несколько сухих веток.
      Алексей Иванович, вынув из мешка футляр с «Зорким», отошёл вглубь пещеры, чтобы вместить в кадр и костёр, и окруживших его археологов, и мрачные стены с укреплёнными в расщелинах фонарями. Он припал на колено, но тут же вскочил:
      — Что за чёрт!? — и, подняв что-то с земли, подошёл ближе к свету.
      Теперь все увидели, что в руках у него — полоска металла. Она давно уже заржавела, но всё-таки можно было разобрать, что одна сторона её когда-то была заточена, а в отверстии на конце болтается ржавое звено от цепи.
      — Не пойму… — пробормотал Алексей Иванович, всматриваясь в находку. — Что это?
      — Эх ты, а ещё опытный археолог! Простейшего памятника материальной культуры опознать не можешь, — насмешливо процедил Борис. — Видимо, твоё развитие остановилось на каменном веке, а обыкновенные вещи современной эпохи тебе неведомы. Это же нож!
      — Пожалуй, действительно нож. Только, по-моему, он не очень уж обыкновенный. Я видел такие в Чите, в музее. Каторжане из кандалов мастерили: разбивали кандалы камнями, разгибали и оттачивали. Но как он сюда попал? — Башмаков оглянулся. — Место уж больно глухое…
      — Видно, не такое глухое, как кажется, — сказал Борис, отбросив свой обычный насмешливый тон. — Вот и Дунгуз здесь ходил когда-то. А ну пошарим, авось ещё что-нибудь отыщется…
      Свет фонарей стал продвигаться вглубь пещеры. Метр за метром осматривали археологи неровные стены, каменный пол, направляя слабые, дрожащие струйки света в каждую выбоину, в каждую расщелину, на каждый уступ. Время от времени слышались восклицания:
      — Глядите-ка, здесь костёр жгли… Углей-то!
      Да, этим углям лет сто, не больше.
      — Кружка! Аж позеленела вся…
      — А тут что?!
      В дальнем углу пещеры лежала груда ветхой, полуразвалившейся одежды. Кто-то нагнулся к ней, коротко вскрикнул, и сразу все смолкли. В наступившей тишине слышнее стал треск костра и шум дождя. Археологи, словно по команде, обнажили головы.
      Первым нарушил молчание Дунгуз:
      — Русский человек, не бурят. Так что наши таких сапог не носили, нет…
      Остатки грубых башмаков из толстой, плохо обработанной кожи с большими медными застёжками бросались в глаза среди истлевшей одежды.
      Археологи нагнулись над погибшим. Кто он? Какая судьба забросила его в пещеру? И почему он погиб?
      Отойдя в сторону, Алексей Иванович заметил: из-под большого, плоского камня торчит уголок какой-то вещи.
      «Странно. Будто нарочно припрятано, — подумал он. — Чтобы от зверя защитить. И от непогоды…»
      Отвалив тяжёлый, словно вросший в землю камень, он поднял свою новую находку. Несколько человек тотчас осветили её фонарями. Это был небольшой деревянный футляр: две тщательно пригнанные друг к другу дощечки, соединённые тонким ремешком. Два других ремешка, продёрнутые через отверстия в дощечках, были связаны в тугой узел. С годами ремешки так затвердели, что развязать узел не удалось, — Алексей Иванович осторожно разрезал его. Дощечки, словно створки большой раковины, раскрылись, и археологи увидели зажатые между ними пожелтевшие бумажные листки, покрытые карандашными записями.
      Башмаков вернулся к костру. Орон подбросил в огонь несколько веток, пошевелил их, и взвившееся пламя ярко осветило Алексея Ивановича.
      Первым делом он пересчитал ветхие листки: двадцать шесть. Не скреплены между собой и не пронумерованы. Оставалось надеяться, что владелец в своё время не перекладывал их и сохранял в своей самодельной записной книжке неизменный порядок страниц.
      Алексей Иванович стал читать про себя, страницу за страницей. Но, подняв голову и заметив нетерпеливые взгляды товарищей, спохватился и, вернувшись к первой записи, начал читать вслух.
      Сначала шли стихи:
     
     
      Голос Алексея Ивановича, гулко отдававшийся под низкими сводами пещеры, дрогнул.
      — Здорово! — воскликнул Борис. — А чьи это стихи?
      Никто не ответил.
      На следующем листке запись начиналась с полуслова и состояла из обрывистых фраз:
      «…ысота стены — полторы сажени. До Байкала вёрст 400–500. Обходить с юга, горной стороной.
      Если что — податься к бурятам… Не выдадут…»
      Тут уж не выдержал Орон:
      — Так что правильно писал товарищ. Буряты никого не выдавали. Из тюрьмы бежал, с завода бежал, от казаков бежал, — не выдавали. Хорошо он понимал…
      Немногословие молчаливого Орона успело войти в поговорку у археологов, и поэтому никто не решился прервать эту, столь длинную для него, речь. Даже Алексей Иванович ничего не сказал и взялся за следующий листок.
      «Седьмое февраля… хорошо… с Ильёй остались после работы в мастерской… не хватились…
      Ночью мела вьюга, часовые из будок не… Илья сорвался со стены в снег, но потом… в тайгу.
      Сухарей… на неделю. Подобрали двух замёрзших птиц… Влез на кедр, сбивал шишки…»
      «9 февр. Илья — плох… Идти долго не может, жалуется на голод».
      «10 февр. Вчера поругались… увидали с перевала казачью заимку… Илья пошёл… хлеба. Я уговаривал не… но он не послу… Если до завтра не вернётся, больше ждать не… от…острога вёрст сто… юго-запад».
      «12 февр. Иду один. Илья так и не… Не смог… голода. Ещё день и был бы сыт… много еды. Вчера наткнулся… сохатого с перебитым хребтом…
      …ил его дубинкой и поел на славу. Взял… мешок мяса»,
      «14 февр… прошёл юго-запад вёрст шестьдесят. Ночевал у горячих ключей… Сразу три — один теплей другого: в одном помылся, из другого воды попил, в третьем мясо сварил. Привал… хоть куда.
      …а до Петербурга ещё далеко…»
      Прежде чем прочитать следующий листок, Алексей Иванович поднял голову и добавил от себя:
      — Видно, здорово человек отогрелся на этом привале. Снова к стихам его потянуло. Вот, послушайте:
     
     
      — Да, взял и улетел, — задумчиво сказал кто-то из темноты. — Вот уж, наверно, искали его. Читай, Алексей Иванович, что там дальше…
      У следующей страницы уголок был оторван и уцелевший текст непонятен:
      «…а может быть, просто показалось? Спросить у коломенских… кто привёл Егора к нам… кто поручился. Верно ли, что его отец… заправляет?»
      Затем снова шли датированные записи. Но сделаны они были не так чётко, как предыдущие. Буквы прыгали по строчкам, кособочились, а некоторые почти падали. Казалось, эти записи делал полуграмотный человек.
      «Пальцы окоченели», — догадался Алексей Иванович.
      «16 февр. Кое-где скалы обнажены… рассматривал пласты… Вспомнил Горный… Эх, друг Казимир, тебя бы сюда…
      …удивительно богатые места… на тысячи лет. Леса… ещё земля таит. Людей бы…»
      21 февр. Важно… найти… опали… у ворот Лаврентьевской церкви».
      «23 февр. Утром послышалось… голоса… погоня. На всякий… учай… с тропы. Ошибся… эхо… скорей всего».
      «25 февр. Сильно расшиб… Лихорадит. И всё же… Всё можно преодолеть, надо только хотеть, очень хотеть…»
      «28 февр. Боль не про… не могу двигаться. Нога, видно, сло… Мясо на исходе… воды нет. Жую снег… в пещере его немного.
      Неужели не дойти? И никто не… Проверить его.
      И всё-таки будут люди счаст… Будут! Верю…»
      Наступила тишина. Алексей Иванович машинально перевернул последние листки, хранившиеся в футляре, но они были чистыми: записи оборвались.
      — Больше ничего? — спросил Соснин.
      — Всё, — ответил Алексей Иванович. — Хотя…
      Он стал осторожно счищать ножом слой земли и грязи, прилипший к наружной стороне футляра. Постепенно на верхней дощечке всё отчётливее и отчётливее обозначались вырезанные буквы: «М. Р.»
      Все молчали. Только слышался мерный глухой шум ливня, постреливал костёр, да Орон изредка поправлял горящие сучья.
      — М. Р., — задумчиво сказал Соснин. — В одиночку, зимой, в горной тайге шёл и шёл на запад к товарищам. И ведь сколько прошёл! От бывших каторжных острогов до здешних мест километров триста, не меньше. Кто же это? Неужели так и не узнаем?
      Башмаков, сидевший на камне, вскочил:
      — Узнаем! Должны узнать! — Он взъерошил волосы, беспокойно шагая вокруг костра. — Вот что! — остановись, воскликнул он. — Я ведь в Ленинград еду. Поищу там концы…
      Соснин вопросительно оглядел товарищей.
      — Пожалуй, верно. Ты нашёл, тебе и по следу идти!
      Орон подкинул хвороста в костёр, выбил трубку.
      — Однако хоронить надо…
      Снова по стенам пещеры заметались тревожные блики фонарей. Пошли в ход большие глыбы, плиты, осколки породы. И вот уже выросло под низким сводом каменное надгробье.
      Археологи, сняв шапки, молча постояли над ним.
      А Борис Соснин, обмакнув кисть в бутылочку с чёрной тушью, крупно вывел на верхней гладкой плите известняка две буквы: «М. Р.».
      …Вернувшись к костру, археологи долго ещё беседовали о погибшем и его загадочном дневнике.
      Алексей Иванович молча сидел у огня, обхватив колени руками. Шумел плотный, как стена, ливень. У входа в пещеру бурлил ручей, Алексею Ивановичу казалось — он видит, как сквозь ночь, сквозь метель упорно пробирается к Байкалу неизвестный человек, оборванный, с котомкой за плечами. В Петербурге его ждут товарищи, ждёт дело, которое для него дороже всего на свете, дороже самой жизни. Шатаясь, бредёт он по тайге. Иногда на привале, усталый, больной, достаёт свой дневник, развязывает сыромятные ремешки и окоченевшими пальцами делает короткие записи.
      Башмаков мысленно видит эту книжку, ясно видит вырезанные на деревянном переплёте буквы «М. Р.» Буквы становятся всё больше, больше. Они растут, окрашиваются сперва в зелёный, потом в алый цвет, расплываются. Алексей Иванович засыпает…
     
      Глава II
      КТО ТАКИЕ „К.С.”
     
      На подоконнике лежали две обоймы с патронами, длинный ржавый гвоздь, расхлябанные плоскогубцы. Генька гвоздём и плоскогубцами расковырял позеленевший медный патрон, вынул тяжёлую литую пульку и стал осторожно выколупывать из гильзы порох. Крупинки слежались и не хотели высыпаться.
      В комнате никого не было. Тишина. Только тикали большие стенные часы да сопел Генька.
      Обоймы он нашёл в зимнем партизанском лагере. В бывшем лагере, конечно. Генька с ребятами ездил туда в воскресенье. Уцелели от лагеря только осевшие, полузасыпанные землянки и густо заросшие травой короткие рвы: то ли окопы, то ли огневые точки. А может, — ходы сообщения?
      …Патронов девять. А Генька разрядил только два. Надо торопиться и до прихода мамы выковырять порох из остальных семи.
      Порох был очень нужен. Генька мастерил ракетный автомобиль. Надо набить в алюминиевую трубку побольше пороха, поджечь. Газы будут вытекать назад, а трубка помчится вперёд. Остаётся только поставить её на колёса.
      Правда, таких автомобилей почему-то до сих пор не делают, но ничего. Вот он, Генька, первым и попробует.
      Витя твердит: ничего не выйдет. А что он понимает!? Читал бы лучше свои книжки и не вмешивался.
      Генька выковырял порох ещё из трёх патронов, но тут раздался резкий короткий звонок.
      «Мама? Рановато… Неужели отец?»
      Генька быстро сунул патроны и инструменты в коробку из-под ботинок, пинком ноги загнал её под кровать и побежал отворять дверь.
      Пришёл отец.
      Достаточно было мельком взглянуть на Геньку и Алексея Ивановича, чтобы сразу увидеть: это отец и сын. Оба светловолосые, с изломанными, как кавычки, бровями. И главное, у обоих одинаковые носы, смешные носы, с нашлёпкой внизу, очень похожие на сапоги. И мать часто шутила:
      — Вот уж подобрал вам бог фамилию! В точку! Башмаковы и есть!
      Мальчик был высокий, тонкий, гибкий, как хлыст. Алексей Иванович — тоже высокий, но с годами чуть отяжелел, раздался вширь.
      Отец пришёл сердитый, промокший. Вот уже четверо суток подряд в Ленинграде лили непрерывные, обложные дожди, и днём и ночью. Жители удивлялись, сокрушались, хмурились, и только бюро погоды, каждый вечер обещая на завтра новые «осадки», словно бы даже с удовольствием отмечало, что такие ливни последний раз зарегистрированы сорок девять лет назад.
      Отец скинул плащ в прихожей, и с него тотчас натекла лужица. Даже не взглянув на Геньку, молча прошёл в другую комнату. Мама называла её спальней, а отец — «кабинетом».
      Генька помчался в кухню. Мама велела: если отец придёт раньше её, подогреть суп (кастрюля за окном) и котлеты (они на сковородке).
      Жаль, что отец завтра уезжает. Всего неделя, как приехал, и опять уезжает. И опять полгода не будет дома. Скучно, конечно, без отца. И всё-таки Генька рад, что отец археолог. Это почти как зимовщик, целинник или подводник.
      А какие подарки привозит он! Все ребята завидуют.
      Вот, например, в кабинете, на книжном стеллаже, на самом верху стоит череп, серо-желтоватый, с чёрными дырками вместо глаз. Не простой череп — доисторический: отец где-то в захоронении выкопал. Семь тысяч лет ему. Смотрит сверху и зубы скалит. Семь тысяч лет скалит…
      Семь тысяч лет! Даже подумать страшно!
      Генька зажмуривает глаза и так, в темноте, пытается представить, что такое семь тысяч лет. Ничего не получается. Самое большое, на что хватает Генькиного воображения, это девять лет. Девять лет назад был пожар: горел дом неподалёку. Вернее, не дом, а склад. Генька хорошо помнит и чёрный дым, и суматоху, и ящики, которые какой-то дюжий дядька выбрасывал в окно со второго этажа. Ящики падали на мостовую и лопались с хрустом, как спелые арбузы. И как из арбузов семечки, так из ящиков выпрыгивали на камни маленькие белые целлулоидные штучки, кажется грибки.
      Но это было всего лишь девять лет назад. А не семь тысяч!..
      Генька вспоминает, что революция была сорок четыре года назад, всего сорок четыре; Ленинград основан давным-давно, уже двухсотпятидесятилетие праздновали. Но всё-таки и двести пятьдесят — это не семь тысяч.
      Генька с уважением поглядывает на череп. Правда, если честно говорить, — это не настоящий череп, а муляж. Тот, доисторический череп, найденный отцом, находится в музее. Но и муляж — тоже неплохо.
      Или, скажем, кинжал. Вон, на столе. Его отцу подарили болгары. Отец помогал им раскапывать старинную крепость, и оружия там всякого нашли видимо-невидимо. Кинжал длинный, плоский, с изогнутой рукояткой. Таких теперь не делают. Пролежал в земле лет восемьсот. Может, им и зарезали кого-нибудь!.. А интересно: могли тогда найти убийцу? Вряд ли. Ведь ни следователей, ни милиции в то время не было.
      Пообедав, отец встаёт, берёт портфель.
      «А, между прочим, портфельчик-то сухой, — про себя отмечает Генька. — Верно, под плащом его укрывал».
      Отец достаёт из портфеля что-то, аккуратно завёрнутое в бумагу, кладёт в верхний ящик стола и запирает на ключ. Этот ящик отец в шутку называет «сейфом». Он всегда заперт. Там хранятся самые ценные вещи, те, которые Геньке не полагается трогать.
      Геньку сразу же разбирает любопытство: что отец положил в «сейф»?
      — Ничего, — коротко бросает Алексей Иванович.
      Генька обижен. Отец никогда так грубо не говорил с ним. И тот, словно чувствует свою вину, открывает «сейф», вынимает из него свёрток и зовёт сына.
      Генька, всё ещё с надутыми губами, жадно следит: что отец вынет из бумаги? Алексей Иванович разворачивает свёрток, и Генька разочарованно поднимает брови. Подумаешь, две дощечки с ремешками.
      — Смотри, старик, — говорит отец. — Внимательно смотри. Только без рук!
      Он осторожно снимает с дощечек две стягивающие их резинки, тоненькие, чёрные резинки, точь-в-точь как на лекарствах в аптеке.
      Дощечки раскрываются, словно створки переплёта, внутри — листки бумаги. Обыкновенные листки, только края будто объедены, да и сами листки — жёлтые, с подтёками. И на них карандашные записи.
      Лицо у отца торжественное, глаза — как у именинника.
      «Подумаешь, — удивляется Генька. — Бумажки — эка невидаль! Хотя… Может, там про клад?»
      Алексей Иванович, склонившись над первым листком, глухим незнакомым голосом читает:
     
     
      — Сти-хи-и! — разочарованно тянет Генька.
      — Глуп ты ещё, — строго говорит отец. Берёт маленький никелированный пинцет и, бережно перевернув им несколько листков, читает:
      «Ночью мела вьюга, часовые из будок не… Илья сорвался со стены в снег, но потом… в тайгу.
      Сухарей… на неделю. Подобрали двух замёрзших птиц. Влез на кедр, сбивал шишки…»
      Осторожно действуя пинцетом, отец прочёл ещё несколько записей.
      — Вот, — негромко сказал он. Аккуратно сложил листки и снова стянул деревянный переплёт резинками.
      «Здорово! — Генька совсем забыл про свою обиду. — Это же самая настоящая тайна!» А он-то думал, что настоящих тайн теперь уже не бывает.
      — Пап! — взмолился он. — Ну, пожалуйста! Давай прочитаем ещё раз. Только всё подряд…
      Алексей Иванович внимательно посмотрел на побледневшее напряжённое лицо сына и, ни слова не говоря, снова открыл дневник. Он читал медленно, страницу за страницей; Генька сверкающими, словно воспалёнными, глазами жадно следил за ним. Многое было непонятно, но одно Генька сразу уразумел: этот М. Р. бежал с каторги через тайгу и ничего-ничего не боялся.
      — Герой! Верно, пап!? — восторженно выкрикнул Генька, когда Алексей Иванович дочитал последнюю страницу.
      — Ещё какой! — подтвердил Алексей Иванович. — И не просто герой! Революционер!
      — Революционер?! — Генька чуть не подпрыгнул.
      О, теперь понятно, почему отец такими необычными глазами глядит на эти ветхие бумажки! Дневник настоящего революционера!
      — Только вот, кто он? — задумчиво продолжал Алексей Иванович. — Я тут пробовал узнать, ходил в архив, к историкам знакомым, но — кругом неудача. Дела сибирской каторги погибли, списки каторжан не сохранились. А главное, времени у меня нет. Заниматься этим надо долго, всерьёз, а мне завтра ехать. Так-то…
      Он осторожно завернул деревянную книжечку в бумагу, уложил в «сейф» и щёлкнул замком.
      Генька вскочил:
      — Пап! Подожди полчаса! Всего полчаса!..
      — Зачем?
      — Нужно! Всего полчаса! Договорились? Да? — и Генька выскочил из комнаты. Гулко хлопнула входная дверь.
      …Вернулся он не через полчаса, а спустя двадцать минут. Вместе с ним в комнату вошёл невысокий черноволосый парнишка с толстыми, как у негра, губами, и маленькая кругленькая девочка с косичками и зеленоватыми «кошачьими» глазами. Все трое шумно дышали, видно, очень торопились. У мальчишек были мокрые лица и забрызганные брюки. А девочка — без следов дождя.
      «Под зонтиком шла», — подумал Алексей Иванович.
      — Пап, — отдуваясь, сказал Генька. — Это Витька и Оля. Они тоже К. С.
      — Что?
      — К. С., — как что-то совершенно ясное, небрежно повторил Генька. И только увидев озадаченное лицо отца, пояснил: — Красные следопыты. Ну что ты так удивляешься?! Ты, пап, в своей экспедиции совсем от жизни отстал. Красные следопыты — это пионеры, те пионеры, которые разные тайны отгадывают…
      — Изучают славное историческое прошлое нашей великой Родины, — плавно, без запиночки, как по-писанному, произнесла девочка.
      — И про войну… И про партизан, — вставил Витя.
      — И особенно интересуемся героическими делами революционеров-подпольщиков, — скороговоркой произнесла девочка. — Историей тех людей, которые добыли для нас, пионеров, свободу и счастье.
      «Здорово она, однако, — с удивлением поглядывая на маленькую девчушку, подумал Алексей Иванович. — Как по книжке».
      — Пап, — сказал Генька. — В общем, мы всё уже решили по дороге. Оставь нам дневник М. Р., и мы разгадаем его.
      — Вот как?! — Алексей Иванович рассмеялся.
      А потом он задумался. Ребятам, конечно, такое дело не по плечу. Где уж?! Тут и взрослый шею сломит. А впрочем, чем баклуши бить да гоняться по двору… Авось это отвлечёт Геньку от автомобилей. Совсем помешался на них.
      Алексей Иванович вспомнил, как вчера, когда жена разливала суп, Генька вместо «хватит», сказал «тормози». Вспомнил и огорчённо покачал головой.
      — Вот что, девочки-мальчики, — в раздумье сказал он, — тут надо поговорить. Сядемте.
      Ребята сели на диван.
      — Как вы думаете, что это? — спросил Алексей Иванович, достав из «сейфа» свою находку.
      — Записная книжка!
      — Дневник!
      — Так и не совсем так, — промолвил Алексей Иванович. — А это что? — Он взял со стола бронзовый кинжал.
      — Кинжал!
      — Меч!
      — Кортик!
      — Медный нож! — наперебой отвечали ребята.
      — Нет, девочки-мальчики, это не просто кинжал. Это памятник!
      Витя с Олей удивлённо переглянулись. Памятник? Они полагали, что памятники стоят на площадях, на кладбищах…
      — Памятник, — подняв кинжал, повторил Алексей Иванович, — ценный памятник, рассказывающий о том, как жили наши предки. И это, — он указал на книжку в деревянном переплёте, — тоже памятник. Возможно, когда-нибудь о нём будут написаны целые книги и профессор-историк сделает о нём доклад в Академии наук. Понятно?
      Ребята кивнули. Хотя насчёт памятника было не совсем ясно, они всё-таки поняли, что эти листочки — очень важная, ценная штука.
      — Я вам оставлю эту книжечку, — сказал Алексей Иванович, — но с одним, нет, с двумя непременными условиями… — Алексей Иванович приостановился. Ребята выжидающе смотрели на него. — Никуда из этой комнаты дневник не выносить. Понятно? Никуда!
      — Даже на сбор отряда? — упавшим голосом спросил Генька.
      — Никуда, — строго повторил Алексей Иванович. — Так полагается. А то возьмёте и случайно потеряете. Или испачкаете. Или — ещё хуже — рассыплется он у вас от старости. Ясно? Обещаете?
      — Обещаем! — за всех ответила Оля.
      — И второе условие, — продолжал Алексей Иванович, — руками документ не трогать. Для этого есть пинцет, — он показал маленькие щипчики. — Кроме того, перепишите документ в тетрадку. Точно, со всеми пропусками, со всеми запятыми. Это называется — снять копию. А потом я его уберу. Так надёжней будет… А рисовать кто-нибудь умеет?
      Витя кивнул.
      — Отлично. Зарисуй переплёт, какую-нибудь страничку, чтобы почерк оригинала сохранить…
      Ребята долго, тщательно мыли руки, словно хирурги перед операцией. Потом Генька осторожно открыл деревянный переплёт и пинцетом подцепил верхний листок. Оказалось, орудовать малюсеньким пинцетом, которым отец действовал так ловко, вовсе не просто. Генька положил листок на заранее расстеленную газету и стал диктовать. Оля и Витя писали.
      — Им… им… — вдруг запнулся Генька, — Что такое?! Не по-русски.
      Оля через плечо заглянула в листок:
      — В самом деле! Какая-то закорюка!
      После буквы «м» стоял непонятный значок — «?».
      Витя тоже оглядел листок.
      — А ты пропусти, — неторопливо предложил он. — Пропусти и всё. Читай дальше…
      Генька так и сделал.
      — Им… я ум, расти травою, — прочитал он. — Ясно! «Имея»! Значит, эта закорючка — вместо «е». Почему?
      — Пап! — крикнул он. — Помоги!
      Алексей Иванович вошёл из соседней комнаты.
      — Это старинная буква «ять», — объяснил он. — Тут есть и другая старая буква, вот — «и» с точкой наверху. А кроме того, на конце многих слов стоит твёрдый знак. Так раньше полагалось.
      — Вспомнил, — сказал Витя. — Это… лишние буквы. Мне отец… рассказывал. Их после революции… уничтожили.
      Он говорил медленно, будто после каждого слова ставил точку. И ребята знали: торопить его бесполезно. Такая уж привычка у человека.
      — А раз уничтожили — зачем нам их писать?! — возмутился Генька. — Какие-то царские буквы! Теперь не старый режим! Давайте без них!
      — Нет, — твёрдо возразила Оля. — Копия так копия. Чтобы всё тютелька в тютельку.
      Работа двигалась медленно: «яти» и твёрдые знаки очень тормозили. Так прошло с полчаса.
      — Идея! — вдруг воскликнул Генька. Оглянулся. Отца в комнате не было.
      — Ну? — Оля отложила перо.
      — Завтра покажем копию Филимонычу. А?
     
     
     
      Едва раздался звонок на большую перемену, Оля помчалась к учительской. Остановилась возле двери. Мимо сновали школьники, проходили учителя — Оля ждала. И вот из-за угла, наконец-то, появился историк — Николай Филимонович. Он нёс классный журнал, карту, указку. И все в левой руке. Правой у Николая Филимоновича не было: потерял на войне.
      Протиснувшись к нему, Оля сразу стала торопливо рассказывать о таинственном дневнике.
      — Подожди, Гармаш, не тарахти, — остановил её Николай Филимонович. — Идём.
      Вслед за ним Оля вошла в учительскую. Николай Филимонович сел на широкий кожаный диван, закурил.
      — Ну, излагай. Но не больше ста слов в минуту!
      Оля снова стала рассказывать. Сперва медленно, потом, незаметно для себя, всё быстрее. Николай Филимонович бегло просмотрел копию дневника. Потёр переносицу. Это у него привычка такая, все ребята знают: когда задумается, непременно переносицу потирает.
      — Интересно! — сказал он. Помолчал, неторопливо погасил папиросу. — Даже очень!.. Оставь мне тетрадку. А после уроков приходи, — и он, раскрыв полевую сумку, висевшую на плече, уложил туда тетрадь.
      В классе Олю с нетерпением ждали Генька и Витя.
      — Ну? Как?
      Мальчики нарочно не пошли сами, а послали Олю: говорит она уж очень складно.
      — Сказал — интересно! Сказал — даже очень! Сказал — приходи после уроков! Дневник взял, — выпалила Оля.
      …После занятий Оля пошла в учительскую. Там уже сидели Николай Филимонович и Вася Коржиков — командир отряда К. С.
      Когда Николай Филимонович рассказал Васе о таинственном дневнике, тот сразу оживился:
      — Интересно!
      — Даже очень! — не удержалась Оля и скосила глаза на Николая Филимоновича.
      Учитель усмехнулся, погрозил ей пальцем.
      — Что будем делать? — спросил Вася.
      — Я думаю — ясно, — заторопилась Оля. — Объявим о дневнике на сборе К. С. Пусть все ребята возьмутся за это дело. Общими усилиями мы…
      — Нет, — сердито перебил Вася. — Это как же? А ополченцев, значит, — что? — бросить? На полдороге? Сколько мы фотографий разыскали, сколько бесед с ними записали. И всё — что? — насмарку?..
      — Правильно. Не годится, — поддержал Николай Филимонович.
      Уже много лет собирал он материалы о своей дивизии народного ополчения. Хотел написать книгу. И ребята помогали ему.
      — Мы вот как, — сказал Вася. — Поручим это — кому? — тебе. Оля, с Витей и Геней. Организуем особое звено М. Р. Особое звено и — что? — особое задание!
      — Особое задание?! — Оля вскочила. — Здорово!
      — А через месяц доложите на сборе отряда о ходе поисков, — добавил Николай Филимонович.
      …Оля с Генькой и Витей, которые ждали её в коридоре, вышли из школы и сели на скамейку в сквере.
      Непрерывные дожди, мучившие ленинградцев, как раз нынче утром кончились. Скамейка сверху уже подсохла, но чувствовалось, что внутри доска набухла влагой. И в воздухе тоже ещё пахло дождём: сырой листвой, мокрой землёй, а с большой клумбы нёсся одуряюще-сладкий запах отцветающего табака. Вокруг деревьев ещё стояли маленькие озёрца; с веток в них падали крупные капли, и тотчас вздувались пузыри. А сами деревья, причудливо подстриженные, походили на зелёные, жёлтые и красные воздушные шары. Казалось, они уже оторвались от земли и вот-вот улетят.
      Оля рассказала ребятам о разговоре в учительской.
      — Значит, мы трое переключаемся на дневник М. Р. Здорово! Правда? — закончила она.
      — Да, — Генька встал. Лицо его было строгим и даже сердитым. — Итак, — сказал он. — Начинаем «операцию М. Р.»!
      — Встань, Витя! — шепнула Оля. Она поднялась и торжественно повторила: — Начинаем «операцию М. Р.»!
     
      Глава III
      „ГОРНЫЙ”
     
      Собраться решили у Геньки. Не успел он пообедать — зазвонил телефон.
      — Это я, Оля! Ты уроки уже сделал? Витя пришёл? Я сейчас тоже приду.
      — Постой, постой! Мы же на шесть часов договорились. Я ещё ничего не успел…
      — Ну ладно, я потом позвоню.
      Пока Генька кончал уроки, Оля успела позвонить ещё три раза, и всё-таки пришла задолго до срока.
      Витя, как всегда, опоздал: кормил свою пятилетнюю сестрёнку. Отец у Вити — слепой, ранен на войне. Был он когда-то техником-конструктором, а теперь работает в артели инвалидов, надомником. Мать целые дни на кондитерской фабрике. Вся пропахла карамелями. Катюшка зовёт маму «сладкая» и иногда, дурачась, пытается лизнуть её. Сестрёнка целиком на Витином попечении.
      Катюшка плохо ела кашу и всё просила сказку.
      — Нет, — отрезал Витя. — Не буду… — Но потом ему стало жалко её и он пообещал: — Скоро досыта… сказок наслушаешься. Сделают у нас… как в Румынии…
      — А как в Румынии? — заинтересовался отец.
      Он сидел на табурете перед маленьким станочком, на ощупь всовывал в него обрезки латуни, и оттуда выскакивали готовые, отштампованные значки.
      — В Румынии… хочешь сказку, — пояснил Витя, — набери по телефону «02» и слушай… Артисты круглые сутки… без перерыва… читают сказки…
      — Придумал? — усмехнулся отец.
      — Нет, правда… честное слово…
      — Вот хорошо-то! — захлопала в ладоши Катюшка. — Я бы всё время у телефона сидела!
      Витя с трудом накормил её, всю дорогу до Геньки бежал и всё-таки опоздал почти на полчаса. Он молча отдувался, пока Оля его ругала. Когда она, устав, замолчала, Витя сказал:
      — Ну, начнём?
      — Начнём, — поддержала Оля. — Во-первых, дадим клятву…
      — Какую ещё клятву? — нахмурился Витя.
      — Клятву верности, стойкости и бесстрашия, — без запинки произнесла Оля.
      — А зачем? — Витя уныло повернулся к Геньке.
      — Вообще-то клятва, конечно, ни к чему, — в раздумье сказал Генька. — Но во всех книгах зачем-то непременно клянутся. Как чего задумают, страшное или рисковое, так сразу и клянутся. И в «Таинственной пещере» и в «Квадрате 37-Б».
      — И в «Двух капитанах», и у Гайдара, — подсказала Оля. — А клятву я ещё дома сочинила. — Она встала, подняла сжатый кулак и низким, идущим откуда-то из живота, голосом торжественно произнесла:
      — Мы, красные следопыты, клянёмся: быть в беде всегда вместе, как небо и солнце, как река и берега, как ладонь и пальцы. Мы, красные следопыты, клянёмся: быть в опасности стойкими, никогда не сгибаться, как не гнётся дуб во время бури, как стоит непреклонно гранит. Если кто отступится, не дойдя до цели, пусть того не держит земля, не несёт вода. Всё можно преодолеть, надо только хотеть, очень хотеть!
      — Гениально! — воскликнул Генька. — Только давайте добавим: кто отступится, пусть у того на стокилометровой скорости откажет руль в машине!
      — И что? — заинтересовалась Оля.
      — Расшибёшься в лепёшку. Только и всего.
      — Ну, к чему это? — поморщился Витя. — И так слишком длинно… И какая беда?.. Какие опасности?
      — Не придирайся, — возразил Генька. — Читай, Оля, свою клятву, а мы будем повторять.
      — Только, чур, с выражением! — Оля встала, подняла кулак и медленно, с чувством, стала произносить клятву. Ребята тоже подняли кулаки и повторяли за ней: Генька «с выражением», а Витя — вяло и чуть слышно.
      — Ну, займёмся всё-таки… делом? — хмуро сказал он, едва клятва кончилась.
      — Займёмся, — откликнулся Генька. — Сначала подготовим материально-техническую часть, — он выложил на стол компас и маленькое круглое стёклышко.
      — Это что? — Оля осторожно дотронулась мизинцем до стёклышка.
      — Лупа. Десятикратное увеличение…
      — А зачем?
      Генька презрительно оглядел её:
      — Эх, ты! Следопытка! А вдруг придётся изучать отпечатки пальцев? Или следы крови? Или почерки?
      — Ерунда, — усмехнулся Витя. — Ты что… шпионов собрался ловить?..
      Оля постучала ладошкой по столу.
      — Тише, мальчики. Давайте, во-первых, прочитаем копии. Может, хоть какую-нибудь зацепочку отыщем…
      Так и решили.
      Оля стала вслух читать.
      — Всё-таки много здесь непонятного, — пожаловалась она. — То про Петербург пишет, то каких-то «коломненских» вспоминает. Коломна — это же, кажется, под Москвой?
      — Не коломненских, а «коломенских», читай как следует, — поправил Генька. — И это, может быть, вовсе не та Коломна, которая город… У меня бабушка часто повторяла: «Мы — коломенские». А бабушка в Петербурге жила…
      — Путаница, — сказал Витя. — И всё равно… ничего не найдём. Зря…
      — Ну, ты, нытик! — вспыхнул Генька.
      Он чуть не добавил ещё что-то резкое, обидное, но сдержался, закусил губу.
      Генька был очень вспыльчив. С этой своей слабостью он давно вёл войну: автомобилисту надо быть выдержанным. И когда чувствовал, что злость накатывает, старался прочитать про себя стишок, услышанный от матери:
     
     
      Пока прочитаешь — успокоишься. Вот и сейчас он торопливо прошептал эти строчки и уже ровным голосом предложил:
      — Давайте Филимонычу позвоним.
      — Но он же велел, чтоб сами? — засомневалась Оля.
      — Мы и есть сами. Только справку наведём, насчёт Коломны.
      Звонить поручили Оле.
      — Коломна? — переспросил Николай Филимонович. — Это окраина в старом Петербурге, около Фонтанки. Там когда-то жил Пушкин. У него и поэма есть «Домик в Коломне»…
      — Спасибо! — радостно воскликнула Оля. — Большое спасибо!
      Ребята снова уселись за стол.
      — А чего мы обрадовались? Ведь и так знали, что он в Петербурге жил, — сказала Оля. — А вот кто он? За что попал на каторгу?..
      — Оля, — перебил Витя, — у тебя тут… неправильно… В стихах запятая… пропущена… и слово «Горный»… надо с большой… а у тебя — с маленькой…
      — А разве у М. Р. с большой?
      — Конечно… Вот и у меня: «Вспомнил Горный».
      — Может быть, может быть! Только непонятно… о чём это он?
      — Может, — «Горный перевал»? — подумал вслух Генька.
      — Нет, тогда бы… с маленькой… «Горный»? «Горный»? — Витя задумался.
      — Спросим у Никиты, — предложила Оля. — Это по его части.
      — У кого?
      — У моего брата. Он же в Горном учится.
      Витя вскочил со стула.
      — Постой!.. Как?.. в Горном?..
      — Ну да, в Горном институте. Не знаешь, что ли?!
      — «В Горном»!.. Вот она — большая буква!.. Может, и М. Р…. о Горном институте… вспомнил?! Он пишет о разных рудах… и сразу о «Горном»…
      — Молодец, Витя! — Оля захлопала в ладоши. — Наверняка!
      — Ну, уж «наверняка»! — усмехнулся Витя.
      — А всё-таки сходим в Горный, — сказал Генька. — Только — не шуганут? И с кем там разговаривать?
      — Так ведь Никита же! — воскликнула Оля. — Сейчас я ему позвоню, Он сегодня в комитете заседает.
      — Неудобно! — усомнился Витя.
      — Удобно, удобно! Никита говорил: если чрезвычайное дело, — звони. А ведь у нас чрезвычайное?
      В комитете Никиту позвали не сразу, сперва кто-то приглушённым голосом долго допрашивал Олю, кто она такая. Наконец подошёл Никита и таким же приглушённым голосом торопливо спросил:
      — Что стряслось? Опять у бабушки приступ?
      — Никита, срочно требуется твоя помощь…
      — Ну?! Вызвать «неотложную»? Да?
      — Никита, успокойся. С бабушкой полный порядок. А ты должен помочь нам, следопытам. Надо узнать кое-что в вашем институте. Можно сейчас прийти?
      — Ты с ума сошла! У нас заседание… И вообще… — голос Никиты перешёл в яростный шёпот. — Я ведь просил звонить только в самом крайнем случае, — и в трубке послышались злые короткие гудки.
      — Ни капельки терпения! — возмутилась Оля. — Ну придёт домой, я у него всё узнаю. Не отвертится!
      Олиного брата не пришлось долго уговаривать. Узнав об особом задании, Никита на следующее утро сказал:
      — Вот что, Олюшка, приходите сегодня в институт. В четыре часа. Я встречу у входа. Понятно? Познакомлю с нужным человеком…
      После школы ребята забежали домой, оставили сумки, торопливо поели и отправились в Горный.
      Ехали долго. Трамвай колесил по улицам, петлял и вовсе не спешил; наконец, перебрался через мост и покатился по широкой набережной Невы. Ребята, стоя на площадке, глядели на реку. Маленький закопчённый работяга-буксир, деловито отдуваясь, тащил караван тяжёлых барж, гружённых песком. А на той стороне Невы возвышались огромные краны, тянулись кирпичные корпуса заводов.
      Один кран, закинув над рекой стрелу с длинным тросом, свисающим к самой воде, стоял неподвижно.
      Казалось, это какой-то сказочный великан держит огромное удилище, и попадётся к нему на крюк кит или, по меньшей мере, акула.
      Вагон остановился возле красивого старинного здания с колоннадой у входа. Это и был знаменитый Горный институт.
      Через несколько минут ребята во главе с Никитой уже поднимались по широким ступеням. У столика дежурного Никита кивнул в сторону ребят.
      — Эти трое со мной, — и повёл притихших пионеров по бесконечным коридорам и узеньким лестницам старинного здания.
      Ребятам пришлось несколько раз подниматься и спускаться по каменным и деревянным ступеням, обогнуть множество углов, пока, наконец, Никита не указал им на обитую железом дверь в глубокой нише.
      — Ну, вот… Сейчас познакомлю с Леонидом Константиновичем.
      Только теперь ребята разглядели над нишей дощечку: «Архив». Никита осторожно постучал в железную дверь, потом постучал сильнее и, не дождавшись ответа, нажал на ручку. Дверь со скрипом, медленно приоткрылась, и тотчас в архиве задребезжал встревоженный звонок.
      — Заходите, я здесь, — донёсся откуда-то голос.
      Ребята осторожно вошли в комнату и осмотрелись.
      Вокруг, почти вплотную друг к другу, стояли высокие стеллажи. Тысячи папок, коробок, картонок теснились на полках. На стойках лежали свёрнутые чертежи, а в стеклянных витринах под окнами блестели серебром и золотом переплёты нарядных альбомов.
      Генька втянул носом воздух. В архиве стоял какой-то странный, незнакомый запах.
      — Бумагой пахнет, — тихо пояснил Никита.
      Генька вопросительно посмотрел на него. «Разве бумага пахнет?» — но вслух ничего не сказал.
      Сперва ребятам показалось, что в комнате никого нет, но откуда-то сверху раздался всё тот же голос:
      — Вы ко мне, молодые люди? Милости прошу.
      Под самым потолком ребята увидели маленького старичка, сидевшего на верхней ступеньке лёгкой лестницы. Старик был пухленький, круглолицый и такой румяный, словно вот-вот из бани. Он захлопнул раскрытую папку, уверенным движением поставил её в ряд точно таких же папок, стоявших на стеллаже, и привычно провёл ладонью по корешкам, выравнивая их.
      — Милости прошу, — дружелюбно повторил архивариус и по-стариковски неторопливо, но очень легко спустился с лесенки. — Чем могу служить?
      — Да вот, Леонид Константинович… — начал Никита, но старик перебил его:
      — А, это вы, Гармаш? Опять насчёт комсомольцев? Разве я вам не всё показал?
      — Нет, что вы, Леонид Константинович, спасибо! Материала хватило на целое собрание. А сегодня я не по своему делу. Вот, — и, подтолкнув заробевших ребят к архивариусу, Никита назвал их имена.
      Леонид Константинович церемонно поклонился, пожал ребятам руки своей маленькой пухлой рукой.
      — Очень, очень рад, если могу быть полезным. Не часто ко мне молодые гости заглядывают, а жаль. Ведь архив — это живое дело, — это — картина жизни! — Он с гордостью обвёл взглядом свои владения. — Здесь живая история, весь институт, учителя и ученики, судьбы тысяч людей за полтора века. Впрочем, вам этого ещё не понять, мои юные друзья.
      — Почему же? Мы понимаем. Как раз за этим и пришли, — и Генька хотел рассказать о находке своего отца, но Оля затараторила:
      — Мы выполняем особое задание. Вы должны нам помочь. Возможно, в вашем институте учился один человек, — и она торопливо рассказала Леониду Константиновичу всё, что ребята узнали из записок.
      — Да, трудная у вас задача, коллеги-следопыты, — посочувствовал архивариус. — Главное, неизвестно, в какое время жил М. Р. и когда он мог учиться в нашем институте. Рамки для поисков слишком широки.
      — Не слишком, — подал голос молчавший до сих пор Витя.
      Ребята в недоумении уставились на него.
      — Там признак есть. Я, когда листки срисовывал… Алексей Иванович сказал: «Посмотри на свет»… Ну, я посмотрел. Знаки там, водяные… Как на марках… Вот…
      И Витя вытащил из альбома листок с каким-то нехитрым рисунком
      — Да вы молодец, юноша! — воскликнул Леонид Константинович, одобрительно потрепав Витю по плечу. — Сейчас мы всё выясним, если только вы точно воспроизвели филигрань.
      И он, сняв с полки увесистый том, начал перелистывать страницы, покрытые изображениями различных водяных знаков. Рыбы и звери, буквы и цифры, цветы и геральдические фигуры повторялись на этих рисунках в самых причудливых сочетаниях. Несколько раз ребята уже готовы были крикнуть: «Вот, вот он самый!» — но, внимательно вглядевшись, находили разницу между Витиным рисунком и образцами, приведёнными в книге. Наконец Леонид Константинович, руководясь, видимо, какими-то собственными соображениями, стал листать страницы медленнее и внимательно всматриваться в изображения. И когда, перевернув очередной лист, он, не скрывая радости, произнёс: «Вот, полюбуйтесь-ка!» — ребята сразу убедились, что водяной знак срисован Витей точно. На раскрытой странице в книге находился совершенно такой же рисунок с подписью: «Синегорская бумажная фабрика. 1899 год».
      — Молодец, молодец, коллега, — ещё раз похвалил Леонид Константинович покрасневшего Витю. — Теперь вы смело можете считать, что вашей находке лет пятьдесят — шестьдесят. Партия бумаги держится в обиходе, как правило, года три, от силы пять или, возьмём самый крайний случай, десять лет. Значит, одна граница определилась — девятисотые годы. Скорее всего — начало девятисотых годов. Теперь дело за второй.
      — Какой второй? — не поняла Оля.
      — Дело за второй границей, — объяснил Леонид Константинович. — Мы выяснили конечную дату жизни М. Р., дату его гибели, а теперь надо восстановить исходную дату.
      Ребята задумались. Они молча вспоминали странички дневника, известные им уже почти наизусть.
      Витя, подняв глаза к потолку, что-то бормотал и загибал палец за пальцем на руке. Так он долго вёл свои странные подсчёты и, наконец, твёрдо заявил:
      — М. Р. погиб молодой!
      — Почему? — воскликнула Оля.
      — Почему? — с небольшим запозданием спросил и Генька.
      — На кедры лазил — раз… лося дубинкой убил — два… пятьсот вёрст по тайге хотел пройти — три… — разгибая пальцы, сообщил Витя.
      Четвёртый палец у него ещё был загнут.
      — И стихи любил — четыре… — добавил он. — Был бы стариком… все стихи бы перезабыл…
      — Ой, здорово! — захлопала в ладоши Оля.
      — Ну, в этом вы, мой юный друг, ошибаетесь, — обидчиво возразил архивариус. — Насчёт любви к стихам вы явно не осведомлены. А в остальном ваша гипотеза мне кажется правдоподобной. Поздравляю, поздравляю! У вас, молодой коллега, очень чёткое логическое мышление.
      От этих похвал Витя совсем побагровел, даже оттопыренные уши его вспыхнули.
      Генька стоял возле стеллажа и, насупившись, думал: «Ай да Витька! Котелок у него варит. И как это я не сообразил?»
      — Так вот, — оживлённо продолжал архивариус. — Если согласиться с вами, молодой человек, то М. Р. в момент гибели было не больше тридцати — сорока лет. Отсюда следует, что в институте он учился в конце восьмидесятых или в девяностых годах. Что ж, посмотрим!
      Леонид Константинович, торопливо кивнув Никите, спешившему на занятия, устремился к стеллажам.
      Почти не глядя, он стал снимать с полок и складывать на небольшую тележку широкие книги в одинаковых переплётах из толстого картона. Сняв десятка полтора книг, он подкатил тележку к ребятам, и те увидели, что на книжных корешках ровным, аккуратным почерком написано: «Приём 1885 года», «Приём 1886 года», «Приём 1887 года»… А когда Леонид Константинович раскрыл один из томов, внутри оказались однообразно разграфлённые страницы, заполненные тем же ровным, аккуратным почерком.
      — Вот это писал! — не скрывая восхищения, воскликнул Генька. — Почище пишущей машинки! А ещё говорят, в архивах ничего не понять. Да тут и первоклассник разберётся.
      — Не торопитесь с выводами, юноша. Это же писарский почерк, специально для докладов начальству и для прочих важных бумаг. А сами начальники не утруждали себя старанием, их и так должны были понимать. Взгляните-ка сюда, милости прошу, — и Леонид Константинович, снова почти не глядя, протянул руку, достал с полки картонную коробку и вынул из неё листки, покрытые мелкими, неразборчивыми буквами.
      — Можете прочесть? Нет? То-то! Ну, займемтесь делом…
      Фамилии, начинавшиеся на букву «Р», занимали в каждом томе по нескольку листов. Здесь были Рагозины и Рассадины, Ребровы и Риммельсгаузены, Родолюбовы и Ростовцевы, и даже какой-то Ругай-Ругоев. Их звали Алексеями и Павлами, Владимирами и Кириллами, Станиславами и Яковами, но ни одного Михаила, Макара, Матвея, Марка или Мефодия среди них не было. Сочетания «М. Р.» никак не получалось.
      И вдруг, когда Генька перевернул очередную страницу, быстроглазая Оля закричала, вскочив со стула:
      — Есть! Есть М. Р.! Вот!
      Действительно, в книге «Приём 1889 года» значилось:
      «Рубакин, Модест Илларионович, родился в 1868 году, православный, мещанин, имеющий постоянное жительство в городе Рыбинске, Ярославской губернии».
      — Он! Конечно, он! — повторяла Оля, дёргая за рукав то Геньку, то Витю. — И буквы те! И годы те!
      Но Витя не склонен был приходить в восторг:
      — Может, и так. А вернее… просто совпадение.
      — Ну, опять заныл?! — рассердилась Оля.
      Ребята просмотрели остальные книги. Однако людей с инициалами «М. Р.» больше нигде не оказалось.
      — Ну что я говорила?! — торжествовала Оля. — Один только Модест Рубакин и подходит. И фамилия какая боевая: Рубакин!
      Леонид Константинович, с улыбкой наблюдавший за ребятами, вмешался:
      — Я же вам объяснял: здесь у нас собраны судьбы всех бывших студентов. Сейчас посмотрим.
      Он снова отправился к стеллажам и вскоре вернулся с выцветшей папкой. На обложке была надпись:
      «Рубакин, Модест Илларионович, поступил в 1889 году, окончил с отличием в 1894 году».
      — Вот видите, с отличием! — не удержалась Оля.
      — Это мы видим… А что с ним потом стало, вот главное, — и Генька раскрыл рубакинскую папку.
      — Позвольте, я помогу вам, коллеги следопыты, — предложил Леонид Константинович. — Здесь, как видите, документов не так уж много. Расписка в получении диплома. Так. Запрос из горного округа о бывшем студенте, ныне инженере Рубакине. Копия ответа начальника института: «Студент Рубакин отличался примерным поведением, благонадёжен и набожен». Гм, что-то непохоже на вашего М. Р.
      — Непохоже, — упавшим голосом подтвердила Оля.
      — И вот, прошу, пожалуйста, финал: инженер Рубакин стал начальником рудника и в качестве такового прислал письмо в институт. Вот оно, видите: «Покорнейше прошу включить меня, как бывшего студента-горняка, в число участников верноподданейшего поздравления его величеству государю императору к дню трёхсотлетия дома Романовых. 17 января 1913 года. Модест Рубакин».
      — Не тот, — подвёл черту Витя. — А других нет… Э-эх! Говорил я… Зря всё это!.. — и Витя, махнув рукой, выбежал из архива.
      Железная дверь со скрежетом захлопнулась за ним. Звоночек коротко, жалобно звякнул.
      — Тряпка! — яростно пробормотал Генька. — Слабец толстогубый!
      На языке у него вертелось ещё одно словечко, покрепче, но, опомнившись, сообразив, что опять вспылил, он торопливо зашептал:
     
     
      — Неустойчив, однако, ваш юный коллега, — покачал головой архивариус. — Такое чёткое логическое мышление, а вот выдержки… — он развёл руками,
      — Извините его, пожалуйста, — сказала Оля. — Он у нас нервный…
      Попрощавшись с архивариусом, ребята тоскливо побрели по институтским коридорам к выходу.
     
      Глава IV
      ГЕНЬКА ИДЁТ ПО СЛЕДУ
     
      Весь день Витя сторонился Геньки и Оли. На переменах он оставался за партой, уткнувшись в потрёпанную книгу. После уроков не помчался, как обычно, в раздевалку, а долго и старательно возился с портфелем, пережидая, пока все выйдут из класса.
      Однако через приоткрытую дверь он видел: Генька и Оля стоят в коридоре.
      Пришлось выйти.
      — В молчанку играешь? — спросил Генька.
      Витя, не отвечая, двинулся к лестнице.
      — Струсил он, — вмешалась Оля. — Трудно стало, — сразу наутёк…
      — Нет, я не трус… А только… У Алексея Ивановича не вышло, а мы… Где уж…
      — Ему просто некогда было! — возмутился Генька. — Иначе бы он ни в жизнь не отступился. А вот ты — тряпка поганая!
      — Опять?! — воскликнула Оля. — Наклонись!
      Генька вздохнул, но покорно подставил голову. Однажды он попросил ребят, чтобы за каждое «выражение» его щёлкали. И приятели не упускали случая…
      — А всё же мы доищемся, — потирая лоб, сказал он.
      — Хвастать легко… — усмехнулся Витя. — Ищите… если времени не жалко. А я лучше… книжку почитаю… — и он решительно зашагал к лестнице, показывая всем своим видом, что ему некогда.
      — А клятва? — напомнила Оля.
      Но Витя не расслышал или решил не отвечать. Его коротенькая фигура скрылась в дверях раздевалки.
     
     
     
      Геньку даже трясло от волнения. И как они раньше не сообразили?! Надо только снова всё продумать.
      Итак, запись от 21 февраля. Она сохранилась хуже остальных, дошли только отдельные слова: «Важно… найти… опали… у ворот Лаврентьевской церкви». Больше ничего прочесть не удалось, хотя Алексей Иванович разглядывал запись и на свет, и с лупой.
      Изучая дневник, ребята долго ломали головы: что бы эта фраза могла значить?
      — Может быть, «опали» — это «ухлопали»? — вслух подумала Оля. — «Важно найти, какие люди ухлопали царя у ворот Лаврентьевской церкви». Ведь в царя, кажется, стреляли возле какой-то церкви?
      — Чепуха, — отмахнулся Витя. — Не стреляли… а бомбу бросили… И вовсе у Михайловского сада… А церковь там… потом построили…
      — И «ухлопали» — так в те времена не говорили, — усмехнулся Алексей Иванович, — Может быть, «опали» — это «попали»?
      — Или «пропали»? — подсказал Витя.
      Много было всяких предположений, но все неудачные.
      А вот теперь Генька догадался. Он раскусил, что значит «опали»! И это можно проверить. Сейчас же!
      Нет, сегодня уже поздно. Зато завтра!..
     
     
     
      На школьной лестнице было шумно. Малыши из второй смены торопились в классы, а навстречу им, прыгая через две ступеньки и сталкиваясь на площадках, мчались старшеклассники.
      И вдруг ребячий поток замер и разомкнулся, прижавшись к стенкам и к перилам. А в образовавшемся проходе появился румяный курносый милиционер.
      Не так уж часто милиционеры приходят в школу; ребята уставились на него во все глаза. Тем более, что рядом с милиционером плёлся, опустив голову и насупив брови, Генька Башмаков. За плечами у него болтался тощий рюкзак, в котором при каждом шаге что-то дребезжало и звякало.
      Увидев идущего навстречу Николая Филимоновича, милиционер козырнул и указал на Геньку:
      — Ваш?
      — Наш, — удивлённо поднял брови учитель. — Пройдёмте, — и он провёл милиционера и понурого Геньку в канцелярию.
      — Коли ваш, пусть он вам доложит, зачем возле Лаврентьевской церкви нарушал.
      Все, кто были в канцелярии, повернулись к Геньке. Тот молчал.
      — Во-во! Молчит! — словно бы даже обрадовался милиционер. — Вот и мне так. Школу назвал, а на другие вопросы, говорит, отвечать не буду. Секрет! Может, я б его и отпустил, да уж больно он у вас заядлый. Больно уж поперечный! — милиционер был, видимо, не на шутку рассержен Генькиным молчанием.
      — В чём дело, Башмаков? — строго спросил Николай Филимонович.
      Генька молчал.
      — Зачем он через ограду шастал? — не унимался милиционер. — Церковь по причине фактической ветхости неблагонадёжная, входа туда нету, а ему, вишь, понадобилось. И ещё палкой в траву тычет. Во, глядите, у него из мешка торчит.
      Милиционер снял с Генькиных плеч рюкзак и вытряхнул на стол ржавый металлический прут, маленькую лопатку в брезентовом чехле, рулетку, моток верёвки, лупу. Потом расстегнул боковой кармашек рюкзака и с торжествующим видом достал оттуда лимонадную бутылку, на дне которой плескалось немного воды. Всё это он аккуратно разложил и расставил на столе, а затем снова повернулся к Геньке.
      — Ну, зачем палкой тыкал? Сознавайся!
      — Это щуп, — разжал, наконец, губы Генька. И снова замолчал.
      — Слыхали? Опять кроссворды загадывает! — милиционер с досады даже хлопнул себя по коленкам. — Потыкал он, потыкал, а потом стал поливать землю водой, вот из этой самой бутылки. Польёт, станет на коленки, словно нюхает, а после в другом месте поливает. Только бурьян и без орошения вырастет.
      Генька не выдержал:
      — Так я же не для орошения! Я плотность почвы проверял: где вода быстрее впитывается, там, значит, когда-то уже рыли…
      Он спохватился и прикусил язык.
      — Так. Понятно, — сказал Николай Филимонович, начиная догадываться о цели Генькиной вылазки. — Значит, тебе удалось расшифровать ту строчку?
      Генька гордо кивнул.
      — Что же там написано, по-твоему?
      — Ясно что: М. Р. с товарищами «закопали» что-то «у ворот Лаврентьевской церкви», и это «важно найти». Наверно, листовки, или оружие, или печатный станок…
      — Складно получается, — перебил учитель. — М. Р. закопал, а ты откапываешь. А с чего бы устраивать тайник в таком людном месте? У всех на виду?
      — Наверно, так ему удобней было, — пожал плечами Генька.
      — Не ему, а тебе так удобней, — сухо заметил Николай Филимонович. — Истолковал запись, как вздумалось, и сразу за раскопки. И ещё этот трюк с водой…
      — Это не я. Это в «Тайне большого зуба». — Генька оживился: — Там шпион адскую машину на даче закопал, а следователь заметил, куда вода стекает, и сразу узнал.
      — Сразу? — Николай Филимонович ядовито кашлянул. — Здорово! Сколько же эта машина в земле пролежала?
      — Дня два, может — три.
      — А сколько лет запискам М. Р.?
      Генька густо покраснел. Ой, как глупо! Ведь за много десятков лет земля, конечно, утрамбовалась. И перекапывали её с тех пор, наверно… А может, и сами ворота были тогда в другом месте…
      Но Николай Филимонович не щадил мальчика:
      — Вот что, Геннадий, заруби на носу: мы ищем не клады, не тайники и не бандитские притоны. Мы — историки, а не сыщики. Ясно? — И, повернувшись к милиционеру, добавил: — Будем считать инцидент исчерпанным. Так?
      А через день в школьном «Крокодиленке» появилась карикатура: маленький Генька с рюкзаком за плечами и с огромным щупом ковыряется в дупле большого зуба. Под рисунком были стихи:
     
     
      Глава V
      „ДРУГ КАЗИМИР”
     
      Генька и Оля, грустные и растерянные, сидели в пустом классе. Остальные ребята давно разошлись. В школе было непривычно тихо, так тихо — даже слышно, как в дальнем коридоре хлюпают тряпки дежурных, моющих пол.
      «Плохо, — думала Оля. — Витя сбежал. И Генька опозорился…»
      И вдруг её осенило.
      — Ой! — завизжала она. — Я придумала! Ведь М. Р. — революционер?
      — Ну, конечно!
      — Значит, он — выдающийся деятель?
      — А то как же!
      — Тогда очень просто! Про всех выдающихся в энциклопедии написано. Там даже и не очень выдающиеся есть, а вообще — деятели. У нашего соседа в коридоре большая энциклопедия стоит. Как заспорят о чём-нибудь, он сразу в неё лезет. Давай и мы!
      — А как искать? — недоверчиво спросил Генька. — И потом — о гибели М. Р. никто не знает. Что же о нём могли написать?
      — Всё равно, — не сдавалась Оля, — давай поищем…
      — Ерунда! Наобум искать. Ненаучно…
      — А из бутылки поливать — научно? — съязвила Оля.
      Генька собрался было огрызнуться, но тут на его плечо легла чья-то рука. Пока ребята спорили, из соседнего класса вышел Николай Филимонович.
      — Геня прав, — сказал учитель. — Наобум никогда не надо! Конечно, М. Р. в энциклопедии пока нет. Вот раскроете его судьбу, тогда о нём и напишут. А как ваши успехи?
      Ребята молчали.
      Николай Филимонович задумался.
      «Сейчас потрёт переносицу», — мелькнуло у Оли.
      И учитель в самом деле потёр переносицу.
      — Покажите-ка ещё раз копию, — попросил он. — Давайте вместе посмотрим. В шесть глаз виднее.
      Он повёл ребят по коридору в опустевшую уже учительскую. Разместились на большом жёстком кожаном диване. Николай Филимонович закурил. Папироса торчала странно: словно не изо рта, а прямо из усов. Усы у Николая Филимоновича были необычно широкие и пушистые. Говорили, что он нарочно отпустил такие, чтобы скрыть багровый шрам на верхней губе — след от осколка мины…
      Оля полезла в портфель за тетрадкой, но Генька дёрнул её за руку:
      — Погоди. Я и так помню. Вечером раз десять подряд читал.
      Медленно, слово за словом, вспоминал он обрывки фраз, составляющих записи М. Р. Временами запинался, но потом снова нащупывал в памяти нужную фразу.
      — Странно, — подумал вслух Николай Филимонович. — Почему этот М. Р. на каторге? Политических обычно в ссылку отправляли. А в острог — всё больше бандитов…
      — Что вы?! — возмутилась Оля. — М. Р. — бандит?!
      — Он тут о счастье для всех людей мечтает, — напомнил Генька. — Разве вор стал бы?
      Он продолжал на память читать дневник. Дошёл до места, где говорилось о Горном:
      «Кое-где скалы обнажены… рассматривал пласты. Вспомнил Горный… Эх, друг Казимир, тебя бы сюда…» И тут Генька заметил, как в глазах Николая Филимоновича блеснул огонёк.
      — Стоп! — скомандовал учитель. — Надо сходить ещё раз в Горный. Вы там искали М. Р., а теперь поищите Казимира. М. Р. вспомнил о нём, увидав пласты породы: может быть, Казимир имел какое-то отношение к горному делу или к Горному институту? Просмотрите ещё раз списки за конец века и выберите оттуда всех Казимиров, а потом займитесь ими.
      Ребята молчали. Даже Оля не произнесла своего обычного: «Может быть, может быть». И она, и Генька были разочарованы недавним походом в Горный. А теперь — опять… Возись без толку с бумажками…
      … В трамвае Оля забеспокоилась:
      — А что, если Леонид Константинович спросит: почему без Вити?
      — Скажем: нам трусы и нытики не нужны! — отрубил Генька.
      Но Леонид Константинович словно и не заметил отсутствия Вити. Снова неслышно заскользила от стеллажей к столу маленькая тележка, нагруженная папками, и снова ребята принялись просматривать страницу за страницей.
      На этот раз все списки пришлось изучать с начала до конца: фамилия Казимира могла ведь начинаться на любую букву. Оля и Генька взяли по нескольку папок, облюбовали каждый для себя край стола и стали просматривать колонки с фамилиями и именами студентов. Вернее, по фамилиям ребята просто скользили глазами, а всё внимание обращали на имена.
      Все молчали. Леонид Константинович снова забрался на свою лесенку, под самый потолок.
      И вдруг, почти одновременно, Оля и Генька воскликнули:
      — Есть!
      Среди множества русских, немецких и украинских имён ребята наткнулись на двух поляков: Казимира Красиньского и Казимира Солтыса. Вскоре Генька нашёл ещё одного Казимира — Жимского, а потом Оля обнаружила в одном из списков сразу двух Казимиров — Газду и Буткевича. В общем, студенты, носившие имя Казимир, оказались в четырёх списках из пятнадцати, просмотренных следопытами.
      Но ребят это не особенно порадовало: история с Модестом Рубакиным, как заноза, засела у них в голове.
      — Кто их знает, может, они тоже… эти самые… «верноподданные», — пробормотал Генька. — И потом, вон их сколько! Пойми, кого М. Р. вспоминал?!
      — А может, вообще не их? — подбавила масла в огонь Оля.
      Старый архивариус быстро снял с полок личные дела всех найденных ребятами Казимиров. И над раскрытыми папками склонились сразу три головы: круглая, седая — Леонида Константиновича, стриженная под машинку — Генькина и аккуратно расчёсанная, каштановая, с косами — Олина.
      Вскоре выяснилось, что Казимир Буткевич утонул в своём родном поместье за месяц до окончания института, о чём сообщало хранившееся в деле письмо его отца, графа Казимира Буткевича-старшего. Казимир Газда был отчислен за неуспеваемость сразу же после первого курса, а Казимир Солтыс, женившийся после окончания института на столбовой дворянке, принял православие и служил столоначальником в Горном Департаменте. Никаких указаний на возможность знакомства с революционером М. Р. в этих делах не оказалось.
      Ничего интересного не нашли ребята и в личном деле Казимира Красиньского: занимался удовлетворительно, окончил институт удовлетворительно, служил на заштатном руднике, к стосорокалетнему юбилею института удостоен нагрудного жетона. Всё.
      Зато пятая папка — личное дело Казимира Жимского, мещанина из города Вильно, католика, родившегося в 1874 году, поступившего в Горный институт в 1893 году, проживавшего в Петербурге, в Рождественской части, на Песках, по 5-й Рождественской улице, в доме госпожи Уткиной — оказалась объёмистой. Ребята даже не успевали до конца прочитывать каждую страницу, так быстро листал их увлёкшийся Леонид Константинович. Старый архивариус намётанным глазом сразу схватывал суть документа и скороговоркой излагал его содержание:
      — Вот, видите, запрос департамента полиции: интересуются поведением мещанина Жимского. Ответ институтского начальства: студент Жимский избран казначеем польского землячества, замечен за чтением сочинения господина Маркса «Капитал», изданного в Киеве и согласно циркуляра за № 4479/Р подлежащего изъятию из казённых и частных библиотек. Ага, вот ещё: рапорт студенческого инспектора титулярного советника Шебуева: на богослужении в память об убиенном императоре Александре Втором студент Жимский неблагопристойно улыбался. Ишь, какой грех великий, скажите, пожалуйста!
      — А это что? — спросила Оля, указав на бланк с жирным печатным заголовком: «Министерство внутренних дел. Санкт-Петербургское охранное отделение».
      — О, это, кажется, посерьёзнее улыбок на панихиде. Видите, охранное отделение сообщает начальнику института, что студент Жимский был взят под стражу, допрошен по делу № 788/А/26 и, ввиду отсутствия доказательств соучастия в преступлении, освобождён из-под стражи с отобранием у оного Жимского подписки о невыезде из Петербурга. И дальше опять запросы, запросы, запросы… Странно, что в институте его оставили. А впрочем, — вот и объяснение: поручительство профессора Иностранцева. Учитывая исключительные способности… прилежание… так, так… несёт полную ответственность… Молодец, Александр Александрович, не побоялся взять на поруки.
      Ну, дальше ничего особенного: выдан диплом, так, список научных трудов, прохождение службы. И, вот видите, уже после революции письмо в институт пришло: Борис Казимирович Жимский сообщает о смерти своего отца, бывшего студента, а впоследствии горного инженера. Обратите внимание: адрес тот же самый — 5-я Советская, это же бывшая 5-я Рождественская. Завидное постоянство.
      Леонид Константинович закрыл папку и вздохнул.
      — Трудная была юность у человека. И сколько таких судеб в этих папках. А говорят: архивная пыль, архивные крысы. Несправедливо это, молодые люди, как хотите, но — несправедливо.
      Старый архивариус разгорячился, вступив в спор с воображаемыми противниками, но, убедившись, что ребята не думают возражать, быстро успокоился.
      — Вы б, пока суть да дело, записали, о чём здесь говорится, — посоветовал он. — Настоящий историк-следопыт, как и его собрат следопыт-разведчик, должен прочно закреплять всё, что удаётся выяснить. Неизвестно ведь, что именно даст ключ к решению загадки. Поэтому как можно больше запоминайте и записывайте.
      — Уже, — поднял голову Генька, успевший во время речи Леонида Константиновича нацарапать что-то в помятом блокноте.
      — Что? — не понял архивариус.
      — Уже записал. Вот, — и Генька не без гордости показал Леониду Константиновичу свою запись.
      — Записали, да мало, — покрутил головой старик. — «Жимский Казимир читал Карла Маркса, сидел в охранке». Нет, этого недостаточно, молодой человек. Вы уж, будьте любезны, и годы все отметьте, и адрес, и все прочие данные.
      Только убедившись, что основные этапы жизненного пути Казимира Жимского оказались занесёнными в Генькин блокнот, Леонид Константинович вернулся к тому главному делу, которое больше всего занимало ребят.
      — Допустим, — начал он, — что найденный нами Казимир — тот самый, о котором вспоминал ваш М. Р.
      — Допустим, — охотно согласились Оля и Генька.
      — Можно также предположить, что М. Р. был однокурсником Жимского или, по крайней мере, учился в институте в одно время с ним; тут они и подружились. Ведь в записках, если я вас правильно понял, сказано — «друг Казимир».
      — «Эх, друг Казимир», — уточнил Генька.
      — Вот, вот, — продолжал архивариус. — А что если ещё раз посмотреть список набора 1893 года? Тот самый, в котором вы нашли Жимского? Может быть, вы недоглядели в этом списке вашего М. Р.? Кстати, фамилии на «М» вы смотрели?
      — Нет, только на «Р», — ответила, недоумевая, Оля. — А что?
      — Так ведь инициалы могли быть перевёртышем: сперва «М» — фамилия, а потом «Р» — имя. А ну-ка, посмотрим…
      Однако среди людей с фамилиями, начинающимися на «М», не оказалось ни одного Романа, Ростислава или Роберта. Инициалов «М. Р.» не получалось. Ребята, раздосадованные тем, что им самим не пришло в голову перевернуть буквы, были даже чуть-чуть рады этому.
      Но Леонид Константинович не выпускал из рук списка 1893 года. Медленно читал он страницу за страницей, вглядывался в каждую запись, просматривал некоторые из них на свет и, как показалось ребятам, даже зачем-то понюхал какую-то особенно привлёкшую его внимание страницу. Дойдя до фамилий, начинавшихся на «Р», Леонид Константинович вдруг резко нагнулся к папке и, повернувшись к ребятам, воскликнул:
      — Позвольте! Что же вы раньше меня не позвали?!
      — А зачем? — удивилась Оля.
      — Да посмотрите же, под номером шестьдесят седьмым нет записи. Она зачёркнута, тушью зачёркнута!
      — Ну и что? — также недоумённо отозвалась Оля, — И в других списках были зачёркнутые строчки.
      — А чем зачёркнуто было? Чем?
      — Чернилами, кажется… Фиолетовыми…
      — Вот видите! А здесь — тушью! И не зачёркнуто даже, а залито сплошь, и подтёки остались. Это не зря. Вы — следопыты, а мимо следа прошли, прозевали.
      — А какой же это след? Напутали, наверно, потому и зачеркнули. Да и всё равно нам теперь не прочесть, — оправдывался Генька.
      Скороспелый вывод, молодой человек. Незрелое суждение! Так канцелярские ошибки не исправляли. И что прочесть нельзя, тоже ошибаетесь. Слава богу, не при царе Горохе живём! Приходите завтра, я вас сведу в одно волшебное заведение! Там нам помогут…
      … На следующий день в школе Генька с Олей только и говорили о предстоящей поездке в «волшебное заведение». Витина парта стояла как раз перед Генькиной. И он всё, конечно, слышал.
      — Там, наверно, криминалисты работают, — нарочно громко объяснял Оле Генька, — Они любого фокусника затюкают! Сожги документ, а пепел им принеси — прочитают! Факт!
      Витя настороженно слушал. Жаль, что поссорился. Вот бы и ему туда сходить. Неужели ребята напали на верный след?! Откроют всё без него — вот обида!
      После уроков Витя, смущаясь, подошёл к Геньке и Оле:
      — Можно и я… в волшебное…
      — Ха! — Генька усмехнулся. — Как на готовенькое — тут как тут, а когда трудно — бежать?
      Витя стоял, опустив голову. Молчал, не оправдывался. Генька и Оля ещё долго ругали его, называли и трусом, и изменником, а он всё так же молчал. Наконец Оля сжалилась:
      — Трижды повтори: «Я — клятвопреступник! Позор на мою голову!» Тогда простим.
      Витя охотно обозвал себя клятвопреступником.
      — А ещё раз нарушишь клятву — пощады не жди! — добавил Генька.
      Домой ребята возвращались уже вместе.
     
      Глава VI
      ЧУДО НА ЭКРАНЕ
     
      Собраться решили на трамвайной остановке.
      Витя, пообедав, зашёл за Генькой и увидел его во дворе. В углу, возле гаража, стояла автомашина с поднятым капотом. Какой-то мужчина копался в двигателе, были видны только его ноги и широкая, как шкаф, спина в чёрной тужурке. А Генька — в одном свитере с засученными рукавами, чуть не по локти измазанный маслом, — с увлечением помогал ему.
      — Мамина машина? — спросил Витя.
      Весь класс знал, что Генькина мать — водитель такси.
      Генька презрительно передёрнул плечами:
      — Протри глаза! А шашечки где? Это — соседская. Вот его, — руки у Геньки были заняты, он подбородком указал на спину в чёрной тужурке. Голова мужчины всё ещё не была видна; из-под капота слышалось только сопение и постукивание ключа.
      — Хорошая марка, — вежливо похвалил Витя. Потрогал сверкающую металлическую полосу возле багажника. — А эта штука… никелирована… да?
      — Не марка, а модель, — снисходительно поправил Генька. — Не «штука», — а бампер! И не никелирована, а хромирована! Эх ты, темнота!
      Витя терпеть не мог, когда Генька задавался. Но сегодня он нарочно поддерживал беседу об автомобилях: ведь Геньку хлебом не корми, только дай поговорить о машинах. А Витя нынче хотел подладиться к товарищу, чтобы хоть как-то загладить свою вину.
      — А какую скорость… развивает эта… модель? — спросил он.
      — До ста тридцати.
      — А вот я читал… в Канаде машины… мчатся, как бешеные. — Витя нарочно спросил о скорости «Победы», чтобы потом рассказать эту историю. — И вот там… на руле у некоторых машин… есть такая штука… вроде магнитофона… Как скорость перевалит… за сто двадцать километров в час… так эта штука… автоматически включается… и громко произносит: «Водитель… купил ли ты себе… место на кладбище?», «Водитель… купил ли ты себе… место на кладбище?»… и так без конца… Пока шофёр не уменьшит скорость… И при этом… звучит похоронный марш!..
      Генька засмеялся:
      — Хитро! — и подумал: «Вот ведь… В машинах — ни фига. А читать — обо всём читает. И всё помнит. Голова!»
      Он вытер руки ветошью и повернулся к машине:
      — До свиданья, Михаил Фёдорович!
      — Счастливо, — прозвучало из-под капота.
      Старик архивариус уже давно ждал ребят.
      — Пойдёмте, пойдёмте! Скорей! — бросил он на ходу. — Тут недалеко…
      Ребята, еле поспевая за торопливым стариком, миновали несколько улиц, уходивших вглубь Васильевского острова, и вскоре перед ними оказался небольшой старинный дом с типичной ленинградской окраской: белые колонны и наличники подчёркивали желтизну гладких стен. Возле тяжёлых дубовых дверей с зеркальными стёклами виднелась дощечка: «Лаборатория консервации и реставрации книг и документов».
      — Вот, — повернулся к ребятам Леонид Константинович, — это и есть самое настоящее волшебное царство. Здесь такие маги и чародеи!..
      Когда Леонид Константинович в сопровождении ребят вошёл в кабинет заведующего лабораторией, навстречу из глубокого кресла поднялся человек неимоверного роста. Казалось, этому человеку приходится всё время приспосабливаться к обычной людской обстановке: стол у него был слишком высокий, кресло слишком глубокое и даже люстра висела слишком близко к потолку, чтобы не мешать хозяину кабинета. Увидев Леонида Константиновича, огромный человек улыбнулся во весь свой огромный рот и, согнувшись почти пополам, долго жал и тряс руку старому архивариусу, привыкшему, видимо, к этой процедуре.
      — Вот, Георгий Христофорович, извольте видеть, наша будущая смена, красные следопыты. Заняты делом государственной важности, — и Леонид Константинович раскрыл перед учёным реставратором папку с залитыми тушью строчками.
      Георгий Христофорович молча взял папку. В его огромных, как лопаты, руках листы бумаги казались маленькими, хрупкими. Вот-вот он сомнёт их, покалечит. Но нет, эти тёмные жилистые руки, руки грузчика, борца, землероба, видимо, привыкли обращаться с бумагой: осторожно и нежно переворачивали они страницы.
      Георгий Христофорович разгладил чуть покоробившиеся листы, посмотрел бумагу на свет, поскрёб тонким ножичком угол чёрного пятна и, собрав на стеклянную пластинку крупицы осыпавшейся туши, капнул на них какую-то жидкость. Результаты пробы, видимо, оказались благоприятными. Он вышел из-за стола и жестом предложил всем следовать за ним.
      В просторных помещениях, освещённых лампами дневного света, работали люди в белых халатах. Проходя мимо них и невольно замедляя шаги, ребята успели заметить стопки книг в старинных кожаных и холщовых переплётах, кипы заплесневелых кожаных листов и пожелтевшие свитки с подвешенными к ним огромными сургучными и свинцовыми печатями. Тут же виднелись обрывки бересты, полоски пергамента.
      Открыв узкую дверь, обтянутую плотной материей, Георгий Христофорович пропустил Леонида Константиновича и ребят в небольшую комнату без окон. Яркий молочно-белый свет невидимых ламп отражался от невысокого потолка. Вдоль стен и посреди комнаты стояли не знакомые ребятам приборы.
      — Вить, там в углу не микроскоп? — шепнула Оля.
      — Нет. Видишь — гармошка. Как у «Фотокора», — также шёпотом ответил Витя.
      Георгий Христофорович указал гостям на стулья, окружавшие небольшой стол.
      — Вы, конечно, поняли: это наш фотоцех, — начал он. — Только цех особенный. Нам ведь приходится снимать не только видимое, но и невидимое. Вот и в вашей папке, как я понимаю, нужно проникнуть сквозь видимую тушь и прочесть невидимые чернильные строки.
      — Вот именно, дорогой друг, вот именно, — подтвердил архивариус.
      — Ну что ж, попробуем. — И, протянув свои огромные руки, Георгий Христофорович вытащил из дальнего угла тот самый прибор, который заинтересовал Олю. Вслед за прибором, извиваясь, поползли гибкие электрические шнуры.
      Взяв со стола раскрытый список студентов, Георгий Христофорович укрепил его на доске, а затем начал медленно вращать установочный винт, перемещая гармошку, нависшую над планшетом.
      — Ну вот, резкость обеспечена, — объявил он, выпрямляясь. — Теперь дадим свет.
      Щёлкнула кнопка, и из фонаря, похожего на фильмоскоп, ударил яркий зелёный луч. Все остальные лампы погасли, потолок и стены комнаты погрузились в темноту, и только лист, растянутый на планшете, поблёскивал в зелёном свете фонаря.
      Вставляя в аппарат кассету с пластинкой, Георгий Христофорович продолжал свои объяснения:
      — В этом зелёном свете бумага и то, что на неё нанесено, начинает испускать особые, не видимые глазом лучи. Если их сфотографировать на специальной пластинке, то разные лучи дадут разное изображение: излучение чернил всегда бывает гораздо сильнее излучения туши. Поэтому чернила окажутся на снимке ярче, чем залившая их тушь. Понимаете?
      — Понимаем! — за всех откликнулась Оля.
      Витя и Генька промолчали. Насчёт лучей, по правде говоря, было неясно: разве тушь испускает лучи? Чёрная тушь? Но ребятам не терпелось быстрее прочитать зачёркнутое, и они не хотели задерживать Георгия Христофоровича всякими разговорами.
      — Внимание, — скомандовал он. — Съёмка!
      Зажужжал затвор, на несколько секунд все, как по команде, задержали дыхание, и, наконец, вторичное жужжание затвора возвестило, что съёмка окончена.
      — Подождите меня в кабинете, сейчас проявлю негатив, — сказал Георгий Христофорович.
      …Когда вся компания снова оказалась за высоким столом в его кабинете, он вставил пластинку в проекционный аппарат и направил его на экран.
      Изображение сперва было расплывчатым, потом обрело необходимую резкость. Ребята с нетерпением следили за каждым движением огромного реставратора. Перед ними на экране появился уже знакомый лист архивного дела. Тот же искусный канцелярский почерк, те же ровные линейки, отделяющие одну запись от другой. Но чёрной полосы, пересекавшей раньше середину страницы, больше не было. Вернее, почти не было: на месте её оказалось светло-серое пятно.
      — Ой, — прошептала Оля.
      Генька от волнения даже закусил губу.
      Реставратор слегка поворачивал какой-то винт, и на экране поверх пятна всё чётче и чётче проступали невидимые ранее строки:
      «№ 67. Рокотов, Михаил Петрович, мещанин, уроженец Мологи, православный, родился в 1873 году, поступил в институт в 1893 году, проживает в Коломенской части, на Большой Мастерской улице в доме купца Бутова».
      И сбоку, справа, уже другим, сбивчивым почерком приписка:
      «По повелению государя императора исключён из списков института, как государственный преступник. 1898 год, генваря 7-ой день».
      — Это он, — прошептал Генька.
      — Он! — охнула Оля, прижав руки к груди.
      — Он, — внезапно охрипшим голосом повторил старичок архивариус. — И звали его, значит, Михаил Рокотов.
     
      Глава VII
      ОПЯТЬ ТУПИК
     
      Ночью зазвонил телефон. Генька очумело вскочил с кровати и, не зажигая света, нащупал трубку.
      — Дураки!
      — Что?? — Генька, хоть и спросонья, всё же сообразил: какой-то хулиган разыгрывает его. — Идиотские шутки!
      — Мы — дураки! — отчётливо, хотя и негромко, повторили в трубке, и только тут Генька узнал Олин голос. — В списке-то прочитали… зачёркнутую фамилию. Значит, и в дневнике всё стёртое прочитаем…
      — О! — Генька чуть не сел.
      В самом деле, дураки. А ещё следопыты!..
      — Подожди, — шепнул он в трубку. На цыпочках подошёл к соседней комнате, где спала мама, и, стараясь не скрипеть, плотно прикрыл дверь.
      — Оль, — тихо сказал он. — Здорово ты сообразила! Железно! Только… Ты же у себя там… всех разбудишь…
      — Ничего. Я из коридора. Я шёпотом. Ой, Генька! Завтра отнесём дневник в лабораторию и, — представляешь? — всё-всё узнаем! Ой, как чудесно!
      Она, очевидно, забыла, что сейчас ночь, и последние фразы произнесла полным голосом.
      — Ой! — вдруг воскликнула она. — А обещание?! Алексею Ивановичу-то дали слово не трогать дневник!
      — Дали слово?! — зашипел Генька. — А если необходимо? Мы же не знали, как всё повернётся…
      — Но это… — воскликнула Оля. — Это же… — она вдруг запнулась.
      Послышался мужской кашель, кто-то прохрипел: «Безобразие!» — и Генька тихонько положил трубку…
      Это было в субботу ночью. А в воскресенье утром Генька с Олей созвонились и пошли к Вите. У него нет телефона, а надо решить: как быть?
      Витя сидел за столом и, высунув кончик языка, прилежно переписывал тетрадь.
      — Это зачем? — полюбопытствовала Оля.
      — Глафира Степановна велела… Мол, грязно… И почерк… — У Вити были вечные неприятности из-за почерка.
      — «Макинтош» или «мокинтош»? — вдруг спросил он.
      — «Ма», — неуверенно сказала Оля. — А может, «мо»? От слова «мокнуть»?
      Генька на всякий случай промолчал.
      — Всё-таки нет у нас… настоящей заботы… о детях… — Витя вздохнул. — Вот не знаешь, как писать… и ляпай ошибку. А в Румынии… набрал «8» по телефону… «Как пишется «макинтош»? И тебе сразу… «ма».
      — Как же это?
      — Там дежурный учитель сидит… И прямо по телефону… ещё растолкует… почему «ма», а не «мо».
      — Что ты всё Румынию тычешь? — удивился отец. — Вчера приехал из Бухареста, да?
      — Знаю, знаю! — воскликнула Оля. — Видела: он недавно книжку про Румынию читал!
      Витя закончил переписывать и убрал тетради.
      — Как он тут занимается? — шепнула Оля Геньке.
      Действительно, в маленькой комнате было тесно и шумно. Стучал станок, бегала Катюшка, мать, только что вернувшаяся с фабрики, гремела тарелками.
      — Мам, а сегодня ела? — приставала к ней Катюшка.
      — Нет.
      — Никаких?
      — Никаких.
      — И ромовых?
      — Нет.
      — И вафельных?
      — Нет.
      — И шоколада?
      — Отстань. Сказано же — никаких.
      Витя засмеялся. Катюшка никак не могла себе представить: как это мать на конфетной фабрике и не ест конфет, хотя их там целые груды, больше, чем в любом кондитерском магазине.
      …Вскоре ребята втроём вышли на улицу. Дома у Вити о серьёзных делах не побеседуешь — помешают.
      — А что там может быть… в дневнике… такого уж интересного? — медлительно, как всегда, произнёс Витя. — Ну, выяснятся подробности… И всё…
      — Опять скулишь? — сердито прищурил глаза Генька.
      — Я не скулю. Я рассуждаю, — обиделся Витя. — И всё равно — твоя мать не даст…
      Вечером Оля и Генька говорили с Гертрудой Никифоровной. Генька ожидал, что мать или вовсе откажет, или заявит, что надо написать отцу, спросить его разрешения. А спорить с ней бесполезно: уж кто-кто, а Генька знал крутой характер своей матери.
      Однажды, например, в машину к матери сел пьяный. Крутил-петлял по всему городу, а потом отказался платить. И хотя пьяный был высокий, дюжий, а мать — маленькая, тоненькая, она не испугалась, дала газ и прямо на машине доставила хулигана в милицию.
      Да, мать с характером! И Генька ничего хорошего не ждал от разговора с нею. Но всё обошлось быстро и просто. Гертруда Никифоровна молча выслушала рассказ ребят о дневнике, о Горном, о чудесной лаборатории, вынесла из соседней комнаты маленький ключик на витом чёрном шёлковом шнурке и открыла «сейф».
      …Однако радость ребят была преждевременной. На следующий день, прежде чем ехать в лабораторию, Оля позвонила Георгию Христофоровичу.
      — Нет, — сказали ей. — Заболел.
      — Как заболел? — изумилась Оля.
      Георгий Христофорович — такой огромный, такой сильный!.. Неужто этакий богатырь вдруг схватил ангину или грипп?!
      — Повторяю — болен, — сердито произнесла женщина и положила трубку.
      Ребята задумались. Как быть? Везти дневник в лабораторию? Но без Георгия Христофоровича их даже не пустят туда.
      — Ну, детки, придётся ждать, — вздохнул Генька.
      Ребята сидели озабоченные, растерянные. Ждать — это всегда тяжело. Оля подняла глаза кверху, задумалась. Постепенно её лицо перестало хмуриться, посветлело, вскоре на нём даже появилась улыбка.
      — Генька, — виновато пробормотала она. — Можно, я немного…
      — А! Опять в потолок уставилась! Опять мечты!
      — Совсем немного… Ну, можно, ребята?
      — Ладно! Выкладывай! Пять минут!
      Генька считал, что Оля — вообще неплохая девчонка, но у неё два недостатка: любит поболтать и помечтать. Когда её совсем распирало, ребята выделяли несколько минут, и Оля отводила душу.
      — Я вот всё хочу представить себе: какой он — Михаил Рокотов? Какое у него лицо, глаза… Наверно, он был высокий, стройный. Волосы длинные, волнистые, небрежно откинуты назад. Взгляд острый, орлиный, и нос — тоже орлиный. И ещё: говорил он очень складно, так красиво говорил, что слушатели даже плакали. Да, да, я читала, в древности были такие ораторы, как заговорят о чём-нибудь жалобном, хоть двести человек слушают, — все двести плачут. А одевался Рокотов, наверно, так: свободная чёрная блуза, как у артиста, и широкополая шляпа. А вместо брюк — чёрные рейтузы…
      — Чепуха! — перебил Генька, — Рокотов был смелый, сильный! Любого — раз! — и на лопатки. И на саблях, наверно, лихо рубился. И по канату, как кошка, лазил. Иначе ему бы через забор не перемахнуть. А стрелял как!.. Десять пуль — одну в другую вколачивал! И всех сыщиков запросто обводил.
      — Вы оба… словно маленькие, — сказал Витя. — Высокий Рокотов или низкий?.. Какая разница? Вот Ленин… невысоким был… Ну и что?.. И орлиный нос… вовсе не обязательно… Чапаев вот… курносый… и ничего… Важно, что Рокотов… справедливым, конечно, был. И всегда за товарищей… Вот это главное!
      Оля и Генька сразу согласились: «Да, это главное!»
     
     
     
      Оля возвращалась из Дома пионеров. Только что кончился районный слёт красных следопытов.
      Был сильный ветер и мелкий дождь. Прохожие хмурились, поглубже надвигали шляпы, поднимали воротники и засовывали руки в карманы.
      Но Оля шла в чудесном настроении. Ещё бы! Перед слётом к ней подошёл пожилой седой полковник с косым багровым шрамом через весь лоб до уха — начальник районного штаба К. С. Все ребята знали, что этот полковник когда-то, лет сорок назад, был командиром взвода в чапаевской дивизии. И самого Чапая видел не раз. А однажды даже спал с ним в одной хате, и Чапаев курил крепкий, забористый самосад своего молоденького взводного, курил и похваливал.
      Вот этот-то замечательный полковник передал Оле бумажку и поручил ей зачитать перед строем пионеров приветственную телеграмму. И кому? Самому шефу следопытов, маршалу Семёну Михайловичу Будённому! Вот повезло!..
      Рядом с Олей шагали по улице ещё семеро ребят — делегаты их школы.
      — И до чего же некоторые ловки, — ядовито сказала одна из девочек, Надя. — Даже приветствуют Будённого почему-то именно они…
      — Да мне же!.. — крикнула Оля.
      — И звено-то у неё не простое — особое! — ехидно продолжала Надя. — Особое, а ничего не делает!
      Это было уж совсем несправедливо, и ребята вступились за Олю. Но ссору потушить не удалось.
      — Побольше твоего делаем! — зло крикнула Оля. — Если хочешь, мы уже разгадали тайну дневника. И кто писал — нам известно…
      — Ничего вам не известно! Хвастунья!..
      — Нет, известно! — разгорячилась Оля. — Знаете, кто такой М. Р.?
      — Ну кто? Кто?
      — М. Р. — это революционер, Михаил Рокотов. Царь велел его во всех списках зачеркнуть. Будто его никогда и не было на свете. А мы о нём всё же узнали. Вот! — Оля гордо обвела всех взглядом. — Ну, кто хвастунья?
      На следующий день, как только Генька пришёл в школу, в раздевалке к нему бросился Яшка — тощий, рыжий парнишка, его одноклассник.
      — Значит, Михаил Рокотов? Да? Вот здорово! — закричал он.
      Генька остолбенел.
      — А ты… Откуда знаешь?
      Это был строжайший секрет. Они с Витей и Олей договорились, пока не разузнают всё точно, попусту языком не трепать. И вот, пожалуйста…
      — Как откуда? Оля…
      «Ах, Оля! — Генька не слушая больше, повернулся и побежал разыскивать Витю. — Нет, так это не пройдёт! Вот трепло! Вот болтунья!»
      С трудом заставил он себя приостановиться, прошептал: «Научись владеть собою». Но уже на вторую строчку у него не хватило терпения, и он помчался дальше.
      — Разжаловать, — кратко сказал Витя, выслушав Геньку.
      — Что?
      — Разжаловать, — сердито повторил Витя. — Она у нас… вроде звеньевой… А почему? Кто выбирал?..
      После уроков они втроём остались в классе.
      — Итак, сбор особого звена считаю открытым, — объявила Оля. — Только не знаю, для чего мы собрались?
      — А вот для чего, — насупился Генька. — Ты сказала Яшке о Рокотове?
      — Видишь ли, — растерялась Оля, — дело было так…
      — Сказала или нет? — резко перебил Витя.
      — Понимаешь, идём мы вчера… — Оля даже запиналась. Щёки побледнели. — Идём мы, значит, со слёта…
      — Сказала или нет? — опять перебил Витя.
      — Сказала, но…
      — Всё! — Витя встал. — У нас ещё нет… звеньевого. — Он нарочно так сказал, хотя звеньевой с общего согласия считалась Оля. — Предлагаю Башмакова.
      Оля молчала.
      — Кто за? — спросил Витя и первым поднял руку.
      Оля подумала-подумала и, закусив губу, тоже подняла руку.
     
     
     
      Шёл урок литературы. Глафира Степановна рассказывала о былинах.
      Сперва Генька с интересом слушал о могучем Илье Муромце и бесстрашном Добрыне Никитиче. Но потом голос Глафиры Степановны стал словно затихать и удаляться. Генька думал уже о другом.
      «Ну, хорошо — его зовут Михаил Рокотов. Что же дальше?»
      Впереди опять был тупик. Личное дело студента Рокотова разыскать не удалось. Впрочем, опытный старичок архивариус и не надеялся найти его. Если даже фамилия Рокотова во всех списках так тщательно залита тушью, то личное дело его, конечно, изъято или уничтожено.
      «Тычемся, как слепые котята, — сумрачно думал Генька. — Оле ещё простительно: всё-таки девчонка. А теперь, когда я сам — звеньевой… Нет, так дальше нельзя. Нужно действовать по плану».
      Генька помнил, что во всех книжках следователи всегда действуют по плану. Преступник ещё неизвестен, но они уже точно знают, что и когда делать. В субботу их вызывает начальник и с сожалением говорит, что отдыхать им не придётся: получено срочное задание. В воскресенье они сидят в кабинете или на рыбалке и думают, а к понедельнику план готов: вора или шпиона нужно к среде заманить в засаду, а к пятнице полностью закончить операцию. Вот ловкачи!
      Генька с завистью вздохнул.
      «За что же всё-таки зацепиться?»
      Он стал снова вспоминать страницу за страницей рокотовского дневника.
      «До Байкала вёрст 400–500». Не так уж много. На машине Рокотов бы за день… Хотя там тайга, горы — простая машина не пройдёт, лучше вездеход. У него скорость меньше, но за два дня добрался бы…»
      — Башмаков! — вдруг донёсся до Геньки голос Глафиры Степановны. Голос был строгий, резкий. Вероятно, учительница вызывала его уже второй или третий раз.
      Генька встал.
      — Повтори, какие богатыри изображены на этой картине?
      — Илья Муромец, Добрыня Никитич, — медленно начал Генька. И запнулся.
      Класс наполнился шипением, будто под парты вдруг заполз целый десяток змей.
      — Поп… Алё… Попов… — донеслись до Геньки обрывки слов.
      Что-то знакомое мелькнуло у него в голове, и он, не раздумывая, выпалил:
      — Олег Попов!
      Дружный хохот прокатился по классу. Даже стекло в дверях задребезжало; нянечка, проходившая по коридору, заглянула в класс и покачала головой.
      Глафира Степановна с трудом сдержала улыбку.
      — Опять не слушаешь, Башмаков. Прискорбно. — Она неторопливо обмакнула вставочку в чернила и раскрыла журнал.
      «Двойка!» — просигналили с первой парты.
      Генька сел. Скверно. Вторая «двойка» за последние дни. Ай да звеньевой! Но вскоре мысли Геньки опять вернулись к загадочному дневнику. Такие знакомые, крупные, угловатые, скошенные вправо цепочки букв, как готовые вот-вот повалиться заборы. Наскочил на запись: «Всё можно преодолеть, надо только хотеть, очень хотеть».
      И сразу бросило в краску. «Мямля! Разнюнился! А он… На каторге, в кандалах, один среди убийц и бандитов… А не хлюпал носом, не плакался…»
      Генька даже рассердился на себя. Научился у Витьки ныть. Позор!
      После занятий он подстерёг в раздевалке Николая Филимоновича. Своей единственной рукой учитель быстро и как-то даже особенно ловко надел пальто, шапку. Его сразу окружило несколько следопытов. Все вместе они вышли из школы. Геньке не хотелось при ребятах делиться своими заботами, но пришлось.
      — Напрасная паника, — сказал учитель, выслушав сбивчивый Генькин рассказ. — Вы расшифровали имя, значит, взят первый рубеж. Это уже важно. Очень!
      Он закурил. И опять Генька отметил про себя, как ловко он одной рукой на ветру зажёг спичку.
      — Задирать нос, правда, у вас тоже нет причин, — продолжал учитель. — Скажу честно — вам просто повезло: слишком легко открылось вам имя М. Р.
      «Вот так легко!» — мысленно возразил Генька, но промолчал.
      — Да, повезло, — повторил учитель. — Не будь в дневнике слова «Горный» — ох, попыхтели бы!..
      «Ему словно жалко, что мы мало пыхтели», — с обидой подумал Генька, но опять ничего не сказал.
      — Теперь надо наступать дальше, — продолжал Николай Филимонович. — Запросите архивы. Исторический архив в Ленинграде и в Москве. Это раз. — Он задумался. — Во-вторых, пойдите по следу Казимира. Может быть, в Ленинграде ещё живут его потомки — проверьте. Это, конечно, трудно, но…
      Сдвинув брови, он долго шёл молча.
      — Может, в библиотеку сходить, — нерешительно предложил кто-то из ребят. — В Публичную.
      — Дельно, — согласился Николай Филимонович. — Знаешь, где библиотека?
      Генька кивнул. Он не раз останавливался возле красивого здания на углу Невского и Садовой. На фасаде его — мемориальные доски: здесь работал библиотекарем великий баснописец Крылов; сюда часто ходил Ленин. Правда, внутри Генька ни разу не был.
      — Там очень опытные библиографы, — продолжал Николай Филимонович. — Обратись к ним. Помогут.
      Генька не знал, что такое «библиограф», но спрашивать постеснялся. «В библиотеке выясню», — решил он, стараясь лишь не забыть мудрёное слово.
      Так они дошли до площади и свернули налево. Здесь и жил Николай Филимонович.
      — Ну, вот. Вешать нос нет оснований, — сказал учитель. — Действуй!
      И Генька снова чётко увидел косую, как падающий плетень, строчку:
      «… надо только хотеть, очень хотеть».
     
      Глава VIII
      ТРИ ПУТИ
     
      Прежде всего Генька решил «расставить силы». Николай Филимонович часто повторял: «Главное в бою — правильно расставить силы и обеспечить их чёткое взаимодействие».
      Генька понимал: делать всё «толпой» глупо. И самому за всех отдуваться тоже не умней. Кого же куда направить?
      Николай Филимонович говорил: «Командир всегда должен быть на самом трудном участке!»
      «Самое тяжёлое — архивы, — решил Генька. — Значит, за архивы возьмусь я сам!»
      В Публичную библиотеку лучше всего послать Витю. Его от книг не оторвёшь. Ему в библиотеке самое место. А Оле достались родственники Казимира.
      «И очень хорошо, — обрадовался Генька. — Мало ли кого расспрашивать придётся! А у Оли язычок — ого!»
      Дав каждому задание, Генька взялся за архивы.
      Первым делом он, по совету Васи Коржикова, составил письмо в московский архив или, как сказал Вася, «отношение». Оказалось, написать отношение вовсе нелегко. Генька промучился целый вечер и, наконец, принёс Васе такую бумагу:
     
      «Пишет Вам наш отряд красных следопытов. Просим Вас помочь нам. Нас интересует жизнь и гибель нашего петербургского революционера Михаила Рокотова (конец XIX и начало XX века). Если у Вас в архиве есть хоть какие-нибудь документы об этом, очень просим Вас переписать их для нас и срочно выслать нам копию.
      Просим Вас не отказать нам в нашей просьбе.
      Заранее благодарны».
     
      «Заранее благодарны» — это Генька подглядел у отца. Тот часто кончал так свои письма. И всегда, обращаясь к кому-нибудь, писал «Вы» с большой буквы, хотя Генька не понимал, к чему это? Отец говорил — в знак уважения. А разве с маленькой — неуважение?
      — Толково, — сказал Вася. — Только вот… — он что-то быстро подсчитал. — Восемь «нам — нас» и пять «вам — вас».
      — Чего? — не понял Генька.
      — Я говорю: восемь раз у тебя встречается слово «нас» и пять раз — «вас». Не густо ли?
      — Да неужели?! — Генька схватил листок и быстро пробежал его глазами. Вот так штука! Где только мог, повычеркал «нас — вас», переписал отношение и снова принёс Васе.
      — Толково, — сказал тот. — А как подпишем?
      Насупил брови и быстро-быстро приписал внизу листка:
      «По поручению отряда К. С., звеньевой особого звена Г. Башмаков».
      — Так? — спросил Вася.
      — Можно и так, — смутился Генька.
      Получалось здорово, но как-то даже неловко: будто он, Генька, обращается от имени всего отряда и даже всей школы. Может, лучше, чтобы директор подписал?
      — Нет, — сказал Вася и на секунду задумался. — А если рядом с твоей фамилией поставить — что? — ещё вторую подпись? И, знаешь, чью? Полковника! Чапаевца!
      Генька даже покраснел. Вот это да!
      Так и сделали. Письмо для солидности перепечатали на машинке и передали в Дом пионеров. А через три дня оно уже с подписью полковника и печатью пошло в Москву.
      На этой же неделе Генька поехал в Исторический архив.
      Вахтёрша — пожилая, усатая, толстая тётка с могучими, как у борца, плечами — долго, дотошно выспрашивала, кто он да зачем ему архив. Потом позвонила куда-то по телефону и сказала хриплым басом:
      — Порфирь Иваныч, тут хлопчик якой-то до вас…
      Порфирий Иванович оказался хмурым мужчиной, лет пятидесяти. Лицо у него было худое, жёлтое, как после болезни, а голова по форме напоминала дыню.
      — Ну, что тебе, мальчик? — вяло спросил он скрипучим, словно несмазанным голосом.
      Генька торопливо объяснил и протянул бумагу, такую же, как он послал в Москву.
      — Гм… Следопыты? — скучно усмехнулся Порфирий Иванович. — Это ещё что за новость?
      — Вовсе не новость. Об этом уже давно в газетах писали, — возразил Генька.
      — Так, так… Значит, я не читаю газет? — обиженно проскрипел Порфирий Иванович. — Похвально!
      Генька всё время украдкой приглядывался к его лицу: было в нём что-то странное. И, наконец, Генька понял, в чём дело. Лицо Порфирия Ивановича как бы делилось вертикальной чертой на две половины: правая — как у всех, а левая — будто всё время хмурилась: и глаз прищурен, и длинный унылый нос скошен влево, и левая сторона губ оттянута книзу.
      — Архив, мальчик… э-э… дело серьёзное. Это тебе не бирюльки, не всякие там следопыты, — скучным голосом произнёс Порфирий Иванович. — Принеси другое отношение из школы. И чтобы там было чётко сформулировано, кто ты и зачем… И вот, заполни, — он дал Геньке огромную, четырехстраничную анкету.
      В школе Генька показал анкету Николаю Филимоновичу.
      — Чем занимался до революции? Служил ли в белой армии? Состоял ли ранее в партии? Так, так, — проглядывая анкету, с усмешкой бормотал учитель и вдруг, побагровев, взорвался: — Бюрократы! Чинуши! Живуч проклятый дух!
      Он позвонил в архив.
      — Да ведь это… Это же просто, гм… странно, — стараясь удержаться от резких слов, сказал он Порфирию Ивановичу. — У ребёнка вы спрашиваете, не служил ли он в белой армии…
      — Анкеты типовые, одинаковые для всех, — невозмутимо ответил тот. — А если хотите знать… э-э… несовершеннолетних вообще могу не допустить…
      — Ну его, — сказал Николай Филимонович Геньке, положив трубку. — Заполни. А то разозлится, в самом деле не допустит.
      Генька заполнил анкету, взял новое отношение из школы и отвёз всё это в архив.
      — Через месяц, — проскрипел Порфирий Иванович.
      — Как? — Генька оторопел.
      — Я же по-русски сказал: за ответом — через месяц.
      Генька ушёл.
      «Зануда!» — думал он, шагая по улице.
     
     
     
      Лестница была крутая со щербатыми ступенями.
      «Чем это пахнет?» — подумала Оля.
      Прошла ещё два пролёта и сообразила — пирогами с капустой. У Оли рот сразу наполнился слюной: она очень любила такие пироги.
      Остановилась на четвёртом этаже возле тридцать четвёртой квартиры и перевела дух: «Найду или нет?»
      Это был старый, с облупленной штукатуркой дом на 5-й Советской, тот самый, где когда-то жил Казимир Жимский, а после его смерти, сын Казимира — Борис. Тогда эта улица называлась 5-й Рождественской.
      Оля внимательно прочитала на двери, кому сколько звонить.
      «Муромским — 1 раз.
      Бахтину — 2 раза,
      Розенфельду — 3 раза…»
      Список был длинный и кончался Соминым-Мейлицевым, которому полагалось давать 3 длинных и 2 коротких звонка. Жимского в списке не было.
      «Так и знала», — сердито подумала Оля, но все же нажала кнопку. Никто не отворял.
      «Наверно, Муромских нет дома», — решила Оля и позвонила два раза — Бахтину.
      Послышалось шарканье, кашель. Дверь молча открыла костлявая старуха. Её седые лохматые волосы свисали пучками в разные стороны, а во рту торчали два длинных жёлтых зуба. Открыв дверь, она всё так же молча повернулась и ушла, шаркая шлёпанцами.
      Оля растерялась. Неожиданно она очутилась одна в огромной чужой кухне. Постояла, подождала. «Может, кто-нибудь выйдет?» Никого.
      Оля прошла из кухни в полутёмный коридор и тихонько постучала в первую дверь. Никто не ответил. Она прошла дальше, осторожно постучала во вторую дверь. Тишина.
      Девочка совсем растерялась. Неужели во всей квартире она одна с этой странной, словно немой старухой? Вдруг Оле стало страшно. А что если откуда-нибудь выскочит злая собака и бросится на неё? Оля побежала вперёд по коридору и с размаху забарабанила кулаками в какую-то дверь.
      Что-то грохнуло, будто в комнате упал стул, и тотчас оттуда выскочил парень, босиком, в трусах и майке.
      — Ты чего? — сердито крикнул он, протирая кулаком глаза.
      «Спал», — догадалась Оля.
      — Извините, — сказала она. — Простите… Здесь Жимский не живёт?
      — Нету тут никакого Жимского, — отрезал голоногий парень. — И это ещё вовсе не резон дубасить кулаками в чужую дверь!
      — Извините, — повторила Оля. Ей очень хотелось повернуться и уйти, но она сдержалась. — А вы не помните, раньше здесь жил Жимский?
      — Когда — раньше?
      — Ну, — Оля задумалась, — лет сорок назад…
      Парень свистнул.
      — Ого! Меня ещё на свете не было. А тебе зачем?
      Сбиваясь и торопясь, Оля рассказала. Парень слушал, заинтересованно подняв брови.
      — Подожди…
      Сунулся в комнату и вскоре выскочил уже в брюках, рубахе и туфлях.
      — Иди на кухню. Я мигом, — кинул он Оле.
      Она слышала, как он стучал в двери, что-то коротко говорил и шёл дальше. Вскоре в кухне собралось шесть человек, все пожилые. Среди них была и бабка, впустившая Олю в квартиру.
      — Это наши старожилы, — сказал парень Оле. — Дуй, выкладывай!
      И Оля снова рассказала, зачем пришла.
      Старики сразу сочувственно заохали, заговорили. Особенно близко к сердцу приняла Олину историю та старуха, которая впустила девочку в квартиру. Вовсе она не была немая и не такая уж страшная, как сначала показалось Оле. Выяснилось, что самый давний из жильцов живёт в этой квартире с тридцать четвёртого года. Жимского тогда здесь не было. Это он отлично помнит. Другие старики тоже не знали Жимского.
      — Тише, пенсионеры! — постучал ладонью по кухонному столу парень. — Ну-ка, мозгуйте, кто в нашем доме самый древний жилец?
      Старики опять засуетились, зашумели. В конце концов, все сошлись на том, что дольше всех в этом доме живёт Макарыч из семнадцатой квартиры.
      — Пошли, — сказал парень Оле.
      Макарыч оказался маленьким, суетливым, очень словоохотливым. У него была круглая, голая голова и длинные вислые усы.
      — Жимский? — переспросил он. — Оченно даже помню!
      Парень легонько толкнул Олю в бок. Она насторожилась.
      — Беспременно помню, — продолжал Макарыч, поглаживая усы. — Ушлый шельмец был. И крысоловки знатные мастерил. Оченно толково — как мыша сунется, пружинкой его враз по голове — бах! И каюк.
      Оля тревожно поглядела на парня. Тот пожал плечами.
      — А ещё пиво он знаменито хлестал, — с воодушевлением продолжал Макарыч. — Однажды на спор восемнадцать кружек выдул — подряд… Во! — Макарыч гордо покрутил головой. — Только звали его не Жимский. Нет, не Жимский. Его Володькой Спириным звали — точно…
      — Тьфу, — рассердился парень. — А Жимский?
      Макарыч задумался, прищурив маленькие красные глазки.
      — Жимский? Это который в будке? Утиль скупал?..
      Парень взял Олю за плечи, повернул её и, ни слова не говоря, увёл от Макарыча.
      — Старческий склероз. Медицина в данном случае бессильна, — сказал он, выйдя на двор. — Что же дальше, товарищ следопыт?
      Оля молчала.
      Парень закурил, задумался.
      — Потопали, — наконец сказал он и первым вышел из ворот. Оля еле поспевала за его широкими шагами. Они прошли по улице, свернули налево, потом ещё раз свернули и остановились возле маленького, ярко раскрашенного, словно игрушечного, киоска с надписью «Ленсправка».
      — Девушка, — сказал парень в окошечко. — Мне нужен адрес гражданина Жимского Бориса… Как дальше? — повернулся он к Оле.
      — Казимировича…
      — Заполните, — девушка протянула бланк.
      Парень быстро написал что-то, потом остановился.
      — Год рождения?
      Оля задумалась.
      — Точно не знаю. Лет шестьдесят назад…
      — Так, — парень протянул заполненный бланк и деньги в окошечко.
      Они стали ждать. Прошло минут пятнадцать, девушка открыла окошечко:
      — Не проживает.
      — Финиш, — вздохнул парень. — Айда по домам…
      Но поглядев на расстроенную Олю, остановился.
      — А может, у этого… Жимского… ещё дети были? Не только Борис? — вслух подумал он. И сам подтвердил: — Теория вероятности вполне допускает такой вариант…
      — Девушка, — постучал он в окошечко. — Проявите творческий подход. Нужен адрес Жимского или Жимской. Но имени его или её мы не знаем. Есть только отчество Казимирович или Казимировна…
      — Я не гадалка, — обиделась девушка. Окошечко захлопнулось.
      — Итак, дипломатические отношения прерваны, — сказал парень, но не уходил. — Как полагаешь, сколько в Ленинграде Жимских? — повернулся он к Оле.
      — Всего?
      — Да, всего…
      Оля задумалась. Наверно, много. Где-то она читала, что Ивановых в Ленинграде — больше сорока тысяч. Ну, Жимские это, конечно, не Ивановы, не такая распространённая фамилия, но всё же…
      — Может, проверить всех Жимских подряд? — предложил парень. Но тотчас сам отверг свой план. — Нет, не выйдет. Кустарщина.
      Он медленно отошёл от будки. Оля шла рядом.
      — Был бы твой Жимский бандитом, мы б его враз застукали, — неожиданно сказал парень.
      — А как?
      — Заявили бы в Уголовный Розыск. Там бы из-под земли откопали!
      — А может, и они не нашли бы, — подумав, сказала Оля. — Может, он уже давно умер. Или погиб на войне…
      Парень промолчал.
      Около трамвайной остановки они простились.
      — Ну, следопыт, гляди сквозь землю на метр и даже глубже, — сказал парень. — И, главное, не скисай…
      «Легко ему говорить», — подумала Оля.
     
     
     
      Еле справившись с тяжёлой дверью, Витя проскользнул в широкую светлую раздевальню и подошёл к строгой старушке, проверявшей читательские билеты. Чувствовал он себя вполне вооружённым. Твёрдо веря в силу печатного слова, Витя, тайком от Геньки и Оли, обзавёлся мандатом, свидетельствующим, что обладатель его является членом особой тройки по выполнению историко-революционного задания; все организации и учреждения должны оказывать ему всяческое содействие.
      Текст удостоверения Витя списал из биографии Фурманова, только заменил всюду слово «комиссар» словами «член особой тройки» и упросил машинистку в школьной канцелярии перепечатать мандат.
      — Гм, — пробормотала секретарша школы, прочитав странный мандат. — Пожалуй, влетит мне за такое… — Но всё же заверила бумагу.
      Мандат получился на славу.
      Однако, когда Витя в Публичной библиотеке предъявил свою бумагу, старушка дежурная даже не посмотрела на неё. Она строго взглянула на Витю поверх очков в костяной оправе и назидательно произнесла:
      — Тебе не сюда, мальчик. Иди в детский зал, на Фонтанку. А здесь только для научной работы.
      — Так и у меня же научная… — попробовал объяснить Витя, но строгая старушка, не обращая на него внимания, уже заговорила с кем-то другим.
      «Зачем мне в детский? — думал Витя, плетясь из одного здания библиотеки в другое. — Там небось «Мойдодыры» всякие и «Мурзилки». Всё равно придётся возвращаться. Только как эту вредную бабку обойти?»
      Витя вошёл в подъезд старинного дома на Фонтанке и обомлел. За столом с дощечкой «Дежурная детского зала» сидела точно такая же старушка, как и в научном зале. Она была тоже седая, и волосы её тоже были аккуратно уложены волнами и прижаты заколками. На ней тоже было гладкое чёрное платье с белым отложным воротником, а на руках, поверх платья, синие сатиновые нарукавники, стянутые резинками.
      Старушки были удивительно похожи друг на друга, только «научная» старушка была в очках, а «детская» — в старомодном пенсне с чёрным витым шнурком.
      «Ну вот, сейчас и эта погонит», — мелькнуло в голове у Вити. Он решил не сдаваться без боя и уже полез в карман за мандатом, но тут дежурная заметила Витю и неожиданно добрым голосом сказала:
      — Сейчас, мальчик, я освобожусь! Погоди…
      Присев на удобном диванчике возле входа в зал, Витя заглянул в приоткрытую дверь. За столами сидели ребята. Большие и маленькие. Маленькие перелистывали ярко расцвеченные книги, действительно похожие на «Мойдодыра» или «Дядю Стёпу». Зато перед большими лежали стопки книг, на вид вполне серьёзных; старшеклассники не только читали, но и записывали что-то в тетрадки. Вите это понравилось, и он даже забыл обиду, нанесённую ему «научной» старушкой.
      «Ого!» — взгляд его упал на книжку, лежавшую на ближайшем к двери столе. Обложка показалась Вите знакомой: серо-голубой переплёт с синим тиснением. Ну, конечно, это же «Липсия» — самый лучший марочный каталог. Вите до сих пор не приходилось им пользоваться; единственный раз в жизни он видел «Липсию» у десятиклассника Серёжи Шварца, но тот, конечно, шестикласснику его не дал. А тут, пожалуйста, — лежит самая настоящая «Липсия» и смотрит в неё какая-то рыжая, курносая девчонка. Смешная девчонка, маленькая, а чихает громко, на весь зал, и обязательно три раза подряд. Чего доброго, и «Липсию» зачихает…
      Размышления Вити были прерваны старушкой в пенсне. Усадив Витю перед собою за столик, она велела заполнить анкету. Вопросов было немного, и Витя с ними быстро справился. Только над последним пришлось подумать, но он нашёл правильный ответ и в графе «цель занятий» написал: «научная работа». Впрочем, старушка в пенсне не обратила на это внимания, выписала Вите билет и разрешила пройти в зал.
      Прежде всего Витя подошёл к рыжей девчонке. Нельзя же не воспользоваться случаем: целую неделю у Вити в блокноте лежала марка Нового Южного Уэльса не известной ему серии. Девочка трижды чихнула, снова открыла рот, втянула воздух, но больше не чихала и милостиво разрешила заглянуть в драгоценный каталог. Витя убедился, что его предположение подтвердилось: в этой серии ценились лишь негашёные марки, а на Витиной чернел почтовый штемпель.
      С трудом оторвавшись от «Липсии», Витя вспомнил о своём главном деле. Окинув взглядом зал, он остановился на самой важной — высокой, полной — женщине, стоявшей за барьером с книгами, и направился к ней:
      — Скажите, пожалуйста, вы — библиограф?
      Женщина, важно перебиравшая книги, так же важно покачала головой:
      — Наш библиограф болен, мальчик. Надо в студенческий зал. Попроси — тебя рейс проведёт.
      Слово «рейс» Вите очень понравилось, хотя он и не понял, какие могут быть рейсы в библиотеке. На море или на войне — другое дело, а тут…
      Но всё оказалось очень просто: «рейсом» называли юношей, возивших книги на бесшумных тележках по длинным коридорам. Краснощёкий паренёк нагрузил тележку тяжёлыми пачками книг и, толкая её перед собой, направился в другой конец здания, велев Вите не отставать. Возле огромного белоколонного зала они остановились, и «рейс» показал Вите в дальний угол:
      — Вон там библиограф, Надежда Петровна. Вон сидит… Ты прямо у неё спроси. Ох, она и знает — больше академика! В понедельник всю викторину «Смены» запросто отгадала!
      Подойдя ближе к Надежде Петровне, Витя усомнился в словах «рейса». Уж больно не похожа была на всезнайку-учёного эта молоденькая женщина с куцей, словно обгрызенной косичкой, в девчонской кофточке и лёгких войлочных тапочках, видневшихся из-под стола.
      — Слушаю вас, — привычно обратилась она к Вите.
      От удовольствия, что с ним говорят на «вы», Витя даже немного растерялся.
      — Мне… Нам… Кое-что выяснить… Посоветовали к вам… Говорят, вы всё знаете.
      — О, нет! — Надежда Петровна улыбнулась. — Всего на свете знать невозможно, да в этом и нет необходимости. Гораздо важнее знать, где и что можно прочесть об интересующем вас. Понимаете? — она снова улыбнулась. — Ну, а у вас ко мне какое дело?
      Начав рассказ о записках Рокотова, Витя увидел, что библиографа эта история сразу захватила. Надежда Петровна даже не заметила, что Витя, сперва говоривший шёпотом, постепенно повысил голос. Библиотекарша, стоявшая за барьером, повернулась в их сторону и сделала большие глаза.
      — Очень, очень интересно, — время от времени повторяла Надежда Петровна и задавала Вите всё новые и новые вопросы. Каждый раз они попадали прямо в точку, и Витя быстро убедился, что «рейс» не соврал: Надежда Петровна и в самом деле оказалась очень дельным человеком.
      — Да, задал ты мне задачу, — неожиданно перейдя на «ты», усмехнулась она. — Вот что, подожди немного. Попробую поискать что-нибудь о вашем Рокотове.
      Ждать пришлось долго. Наконец, когда Витя решил уже идти домой, а то мать будет сердиться, что сестрёнка не накормлена, появилась Надежда Петровна с небольшой книжкой в руке.
      — Улов пока небогатый, — сообщила она. — Словарь русских революционеров, к сожалению, до буквы «Р» не доходит. Правда, кое-что есть в справочнике бывших каторжан, но, видишь, очень немного, — и Надежда Петровна протянула книгу с заложенной страницей.
      Раскрыв книгу, Витя почувствовал, что у него по спине пробежал холодок: впервые он увидел не стёртые, не замазанные, не вычеркнутые, а напечатанные чёткой типографской краской фамилию, имя и отчество — РОКОТОВ Михаил Петрович.
      В скобках значилось: «(род. — 1873, ум. — ?)». А дальше, мелким шрифтом, — сплошные сокращения:
      «уч. в Горн, ин., арест. 1897, сослан, беж. с Нерч. кат. дальн. судьба неизв.»
      — Как видишь, ничего нового, — огорчённо заметила Надежда Петровна. — Непонятно только, почему здесь говорится, что Рокотов был сослан. Ведь бежал он из острога, с каторги, а не из ссылки.
      — Ага, — подтвердил Витя. — Николай Филимонович тоже говорил… странно, почему он на каторге?.. В те годы, говорит… революционеров чаще… в ссылку… И Ленин в ссылке был… и Свердлов…
      — Да, ещё одна тайна истории Рокотова. Ну, да ладно, как же дальше действовать? — Она задумалась, теребя косичку.
      «Сейчас ещё в рот её сунет, как Олька», — подумал Витя. Но Надежда Петровна оставила косичку в покое и сказала:
      — Знаешь что?! Попробуем призвать на помощь врагов Рокотова: полицию и жандармов. Может быть, в их материалах что-нибудь найдётся. Очень уж дотошные были господа: всему учёт вели и не представляли себе, что их дела когда-нибудь против них самих обернутся. Пойдём в систематический каталог, посмотрим.
      С библиотечными каталогами Вите приходилось иметь дело и раньше: в школьной читальне, на отдельном столике всегда стояла коробка с карточками, на которых были записаны авторы и названия книг. Библиотекарша называла эту картотечку «наш генеральный каталог» и строго запрещала вынимать оттуда карточки.
      Однако, когда Витя вместе с Надеждой Петровной вошёл в служебный зал Публичной библиотеки, его представление о каталоге сразу изменилось.
      Вдоль стен и посредине зала стояли длинные шкафы с выдвижными ящиками. Шкафов здесь было несколько десятков, ящиков — много тысяч, а уж карточек в ящиках — наверно, несколько миллионов.
      Множество людей переходило от шкафа к шкафу. Некоторые вставляли в ящики карточки, нанизывая их на длинные стальные стержни, похожие на шпаги. Другие выдвигали ящики из шкафов, быстро находили нужные карточки, делали пометки у себя в листочках и с лихим щёлканьем вталкивали ящики на места. Несколько человек, усевшись за длинным столом, неторопливо перебирали карточку за карточкой, изучая их.
      Надежда Петровна подозвала Витю к шкафу с надписью «История СССР», оглядела шкаф сверху донизу и вытянула ящик с этикеткой «1861–1905. Государственные учреждения».
      — Вот, видишь, рубрика — «Департамент полиции»? Поглядим, нет ли чего-нибудь подходящего.
      Когда Надежда Петровна начала перебирать карточки, Витя с трудом удержался, чтобы не схватить её за руку. Разве не интересно взглянуть во «Всеподданнейший отчёт о борьбе с государственными преступлениями» или в «Материалы о противуправительственных настроениях среди воспитанников столичных учебных заведений»? Но Надежда Петровна безжалостно отбрасывала карточки, приговаривая: «Не то, не то».
      Внезапно она подняла голову и взглянула на Витю:
      — Когда Рокотов бежал с каторги?
      — В начале девятисотых.
      — Тогда стоит посмотреть вот это издание, — и Надежда Петровна указала Вите на карточку — «Список лицам, разыскиваемым по делам полиции», издан в Петербурге в 1902 году.
      — Я выпишу его на твой номер. Приходи завтра в пять — вместе посмотрим. Я по вечерам дежурю.
      На другой день заказанная книга уже ждала Витю. С почтением взял он пухлый том в чёрном переплёте.
      «Это тебе не «Мурзилка».
      На обороте переплёта сверху было написано чернильным карандашом:
      «Список сей разослан при циркуляре начальника жандармского управления 10 марта 1902 года». А пониже жирными буквами напечатано: «По истечении года настоящее издание подлежит непременному уничтожению».
      Вите не терпелось поскорее сесть за книгу, но он вспомнил, что Надежда Петровна уже, наверно, заступила на дежурство, и поспешил в студенческий зал.
      — Пришла, значит, книга? — спросила Надежда Петровна. — Что же ты успел вычитать?
      — Да я… Только взял… И сразу — непонятно.
      — Что именно?
      — Она ведь непременно… подлегала… подложала… её ведь непременно подлегалось… фу! — Витя совсем запутался в заковыристом слове и даже покраснел. — В общем, её было велено уничтожить, — наконец выкрутился он. — Почему же она уцелела?
      — Вопрос справедливый. Но и ответ нетрудный: вот видишь, на книге штамп: «Библиотека Департамента полиции». Полицейское начальство хоть и предписывало уничтожать эти списки, но для себя по экземпляру оставляло. Вот из тамошней библиотеки к нам эта книга и поступила. После революции, конечно…
      — Понятно, — восхищённо протянул Витя. В самом деле, эта молоденькая женщина сразу находила ответ на любой вопрос. Нет, «рейс» решительно был прав.
      — Ну, вот. А теперь посмотрим, нет ли здесь нашего Рокотова, — и Надежда Петровна открыла книгу.
      Поверх первой страницы было напечатано:
      «Список политически-неблагонадёжным лицам, скрывшимся с мест водворения или же от преследования за совершённые ими государственные преступления особой важности».
      Страница была разделена на графы:
      И дальше, в порядке алфавита, шли сотни фамилий людей, бежавших из ссылки и с каторги, скрывшихся из-под надзора полиции и эмигрировавших за границу.
      В списке попадались имена, знакомые Вите: Бабушкин, Бауман, Кропоткин, Плеханов, но большинство фамилий не было известно ни мальчику, ни Надежде Петровне. Это были рядовые бойцы революции, герои забастовок, демонстраций и студенческих сходок.
      Надежда Петровна и Витя раскрыли книгу на середине и стали искать букву «Р».
      …Рагозин, Рейнхардт, Решетов, Розенштейн… и, наконец, шла запись:
      № 884
      Рокотов Михаил Петрович, родился в 1873 г. в Мологе, учился в Горном институте в С.-Петербурге, за принадлежность к революционному сообществу и за преступную пропаганду среди рабочих сослан в Енисейскую губернию на поселение, в ночь на 21 июня 1899 года организовал побег группы ссыльных, но 30 июня того же года был задержан и приговором Тобольского окружного суда присуждён за организование побега к каторжным работам на 8 лет. Для отбытия наказания был направлен на Нерчинскую каторгу, откуда в ночь на 5 февраля 1901 года бежал.
     
      Приметы: роста очень высокого, телосложения хорошего, стройный, держит себя гордо. Лицо продолговатое, немного с веснушками, глаза серые, усы бреет, носит небольшую бороду, волос тёмный, причёску имеет прямую, небрежную, около левого уха шрам. Походка порывистая, делает большие шаги. Говорит медленно, протяжно, на «о». Голос в пении бас-баритон, поёт хорошо.
      Обыскать, арестовать и препроводить в распоряжение Иркутского губернатора, уведомив о сём Департамент полиции.
      Обратить особое внимание.
      Фотографическая карточка хранится в Департаменте полиции.
      — Нашли! — вырвалось у Вити. Он чуть не закричал от радости, но вовремя вспомнил, что он в библиотеке, и зажал ладонью рот. — Вот это герой! — восторженным шёпотом продолжал он. — Два раза бежал! Из ссылки и с каторги!
      — Да, — согласилась Надежда Петровна. — Действительно, герой.
      Она задумалась.
      — Одно непонятно… Почему же о нём только в полицейских циркулярах говорится? А у наших историков — ничего. В чём дело?
     
     
     
      Генька долго изучал листок, куда Витя переписал все добытые им сведения о Рокотове.
      — Ценно!
      «Вот дотошный, — с невольным уважением подумал Генька. — Нашёл-таки! А я…»
      Он снова перечитал листок и вздохнул:
      — Эх, жаль только нет названия острога.
      — А зачем?
      — Пригодилось бы. Может, сохранились документы этого острога — тюремный архив. И там что-нибудь о Рокотове. Как он голодовку объявил. Или с начальством воевал. Или ещё что-нибудь такое…
      Витя подумал-подумал и согласился:
      — Вполне… — Потом сказал: — Надо написать в Читу… Пионерам читинским… Им там на месте легче… Пусть узнают… где сидел Рокотов… Сегодня же… соберёмся и напишем.
      — Опять толпой? — возразил Генька. — Знаешь пословицу: меньше народа, больше кислорода! Поручу это дело Оле. У неё и слог, и стиль, и почерк!
      …Оля сочинила письмо, подробное, на шести страницах, и принесла его в школу.
      — А кому посылать? Адрес? — спросила она.
      — Во Дворец пионеров, — предложил Генька, — А уж там разберутся.
     
      Глава IX
      НОВЫЕ ЗАПИСИ
     
      Каждый день после школы Генька бросался к телефону и набирал номер реставрационной лаборатории. И каждый раз ему отвечали:
      — Георгий Христофорович болен.
      — Начальник нездоров.
      — Позвоните через несколько дней.
      Так прошла неделя, другая, и Генька, уже привыкший к огорчительным ответам, даже вздрогнул, услышав в трубке знакомый бас учёного-раставратора:
      — А, это вы, молодой человек?! Как же, как же, помню! У вас, конечно, снова дело государственной важности? Ну, я так и полагал. Ладно, приходите…
      Витю отец не пустил, да он и сам не настаивал: и так он почти каждый день сразу после обеда убегал в библиотеку. Надежда Петровна составила для него список книг о русских революционерах, и Витя с жадностью их читал.
      Можно было пойти в лабораторию и одному, но Генька позвал с собой Олю. Конечно, она — болтунья. Но девчонки, наверно, все такие, а Оле, что ни говори, приходят иногда в голову дельные мысли. Насчёт лаборатории, это ведь её идея. И необидчивая… Уж на что её опозорили, разжаловали, а она и виду не подаёт.
      Перебирая достоинства Оли, Генька вспомнил, что и косы у неё красивые, но мысль эту, как не относящуюся к «операции М. Р.», он немедленно отбросил.
      На улице сыпал первый снег. Снежинки были мелкие, сухие и колкие, как крупа. Они задорно кружились в воздухе, опускались и снова взмывали, словно не хотели падать на чёрную, грязную землю, под ноги пешеходам, под колёса машинам, которые быстро превращали их в бурую кашицу. Зато крыши домов, автобусов и троллейбусов оставались белыми-белыми и празднично сверкали. На солнце снег казался оранжевым, а в тени — отливал синевой.
      Генька с Олей в автобусе переехали через Неву. Река ещё не замёрзла. Вода была чёрная, густая, и над ней клубился пар.
      — Будто снизу её подогревают, — сказала Оля.
      Генька кивнул.
      Георгия Христофоровича ребята увидели ещё издалека. Он возвращался откуда-то в лабораторию, и его массивная голова с лохматой шевелюрой, выбивающейся из-под шляпы, возвышалась над всеми прохожими. Он делал такие большие шаги, словно всё время ступал через лужи. Ребятам пришлось полквартала бежать, чтобы нагнать его у дверей особняка.
      — Привет следопытам! — Георгий Христофорович по очереди потряс руки Оле и Геньке. Тряс он долго и усердно. Но ребята уже подметили: чем лучше относится к человеку огромный реставратор, тем дольше жмёт ему руку, и это им очень польстило.
      В кабинете Георгия Христофоровича Генька вынул из портфеля футляр и объяснил, в чём дело.
      Георгий Христофорович придвинул к себе футляр. И снова ребята удивились: как бережно, даже нежно касаются его огромные руки каждого листка. Реставратор внимательно осматривал страницу за страницей, ласково и любовно расправляя оборванные края, разглаживая складки. Несколько раз он, прикрыв глаза, слегка провёл по листкам широкими, чуткими пальцами.
      — Как слепой, — шепнул Генька Оле.
      И в самом деле Георгий Христофорович словно нащупывал невидимые следы.
      — Ну что ж, — произнёс он, закончив осмотр, — кое- что сделать можно, — и, открыв ящик своего огромного стола, собрался сунуть туда пакет.
      — Ой, — пискнула Оля, — как же? Мы ведь обещали никому не отдавать, — она с опаской поглядела на Геньку. — Мы думали, вы сразу прочтёте, как тогда…
      — Нет, — пробасил Георгий Христофорович. — Эту работу за пять минут не сделаешь. Решайте: оставляете или нет?
      Ребята молчали. Переглядывались.
      — Ничего с вашими записками не станет, — снова заговорил Георгий Христофорович. — У нас не такие документы в гостях бывают. Вот, полюбуйтесь! — и он, отперев железную дверцу стенного шкафа, вынул записную книжку в потёртом клеёнчатом переплёте. На разлинованных страницах виднелись стихотворные строчки, написанные крупным размашистым почерком:
     
     
      — Маяковский! — прошептала Оля.
      — Собственноручно! — подтвердил Георгий Христофорович. — Чернила стали угасать, а мы их оживили. Как видите, всё в целости и сохранности.
      И тут Генька, то красневший, то бледневший всё это время, решительно произнёс:
      — Ладно! Раз надо, так надо! — и с отчаянным видом махнул рукой.
      Убрав футляр в ящик, реставратор стал уже прощаться с ребятами, но увидел, что они хотят что-то ещё сказать, мнутся, ёрзают, не решаются.
      — В чём дело?
      — А можно нам самим? — расхрабрившись, выпалил Генька. — Хоть посмотреть… Чтобы при нас делалось…
      Оля кивнула, не спуская с Георгия Христофоровича насторожённых зелёных глаз.
      — Ах, вот вы о чём! Ну что ж, в виде исключения, как коллегам-следопытам… Только — не мешать!
      На следующий день к приходу ребят Георгий Христофорович разделил листки из рокотовского футляра на три стопки.
      — Вот на этих листках попробуем прочесть стёршиеся записи, — объяснил он. — У этих страниц оборваны углы и всё такое прочее, и ничего с ними не сделаешь. А тут два листка склеились, вы даже и не заметили. Мы их, пожалуй, сумеем расщепить. Работы, как видите, немало.
      Генька и Оля дружно вздохнули.
      — Ну ладно, не скорбите. Не на кладбище. Пойдёмте в гигиенический цех. С него у нас всё начинается.
      В гигиеническом цехе распоряжалась пожилая полная женщина. На носу у неё сидели большие, странные очки с очень выпуклыми стёклами.
      — Целый бинокль, — шепнул Генька Оле.
      Получив от своего огромного начальника записки Рокотова, «женщина с биноклем» повернулась к девушке, стоявшей за соседним столом:
      — Орлова, займитесь!.. Приготовьте эмульсию.
      Рыженькая, усыпанная веснушками, с маленьким, задорно вздёрнутым носиком, Орлова сразу понравилась ребятам. Она была одного роста с ними и старше их всего лет на шесть — семь. Но всё она делала так аккуратно, вещи так ловко ложились ей прямо в руки и располагались на столе так удобно, что сразу можно было угадать мастера своего дела.
      — Вас как зовут-то? — первым делом спросила она. — Геня и Оля? Вот и хорошо. А я — Катя.
      Слова у неё звучали как-то особенно кругло, плавно и неторопливо, и эта её медленная речь никак не вязалась с быстрыми движениями проворных рук.
      Геньке даже показалось, что она, хоть и аккуратная, да уж больно спешит. Вот взяла несколько листков, уложила их в плоскую ванночку, придвинула поближе банку с какой-то жидкостью и, макнув туда широкую плоскую кисть, хотела уже мазнуть ею по бумаге.
      — Ой, что вы?! — испуганно воскликнул Генька, хватая Катю за руку. — Ведь размокнет же!
      — Не бойся! — улыбнулась Катя. — Бумаге это не вредит. Мы её эмульсией смочим, она станет крепче и все операции выдержит.
      Катя несколько раз провела влажной кистью по драгоценным листкам. Однако в некоторых местах бумага так обветшала, что дотрагиваться до неё кистью было боязно. Тогда Катя взяла пульверизатор и направила тонкую капельную струю на уязвимые части листков.
      «Словно духами побрызгала», — подумала Оля.
      От эмульсии бумага потемнела, записи стали почти совсем не видны, и оставалось только полагаться на Катю, обещавшую, что «всё, всё будет хорошо».
      Вынув листки из кювета, Катя проложила их фильтровальной бумагой и поместила под пресс.
      — До завтра просохнут. А теперь другими займёмся, — и, взяв слипшиеся страницы, положенные Георгием Христофоровичем отдельно от других листков, она подошла к небольшому столику. На нём стоял металлический сосуд, похожий на чайник с длинным и узким носиком. Катя повернула выключатель; вскоре послышалось бульканье кипящей воды, и из носика вырвалась сильная струя пара.
      — У нас, как в санатории: для каждого больного своя процедура, — заметила Катя. — Одних в ванну укладываем, других ингаляцией лечим, — и, вложив слипшиеся страницы в тонкую рамку, поднесла к струе.
      — Грейтесь, распарьте косточки, пропотейте хорошенько, — приговаривала Катя, поворачивая рамку то одной, то другой стороной.
      Время от времени она раздвигала рамку и пробовала на ощупь края страниц. Наконец в одном месте между слипшимися листками образовалась малюсенькая щель. Катя выключила прибор.
      — Подержи-ка рамку, Оля. Сейчас хирургия в ход пойдёт, — и Катя осторожно просунула острый, как бритва, ланцет в щель между листами.
      Влажная, распаренная бумага слегка поддалась, щель чуточку расширилась. Катя продвинула ланцет дальше, но тут же остановилась, вновь наткнувшись на склеившийся слой. Тогда она заменила ланцет маленькой тупой лопаточкой — шпателем, но и шпатель дальше не шёл. Пришлось искать новую щель между листами.
      «Никакого терпения не хватит», — приуныл Генька.
      И в самом деле, сколько надо выдержки, чтобы вот так, миллиметр за миллиметром, отвоёвывать пространство у слоя клея и плесени, намертво связавших листки. За весь первый день Кате удалось отделить друг от друга лишь самые края.
      Поздно вечером возвращались Оля с Генькой домой. Снег весело блестел под фонарями. Он был рыхлый, ноздреватый, как сыр.
      — А ты заметил, — сказала Оля, — там уже некоторые буквы появились. И слова. В одном месте — «Егор», а в другом, кажется, «Вовка».
      — Сама ты Вовка! Что он, с мальчишками возился?
      Эта операция затянулась на несколько дней, и Георгий Христофорович решил пока заняться листками со стёршимся текстом. Они уже успели высохнуть.
      Придя в фотоцех, Георгий Христофорович выдвинул из дальнего угла комнаты новый, ещё не знакомый ребятам прибор: под объективом фотоаппарата, укреплённого на штативе, находился небольшой планшет со множеством зажимов. Планшет был окружён стальным рельсом, по которому скользила на колёсиках яркая лампа. Её закрывал глухой колпак с тонкой щелью, пропускавшей узкий пучок света.
      Ребята внимательно следили, как Георгий Христофорович укреплял на планшете один из листков. Передвигая зажимы, он постепенно, очень осторожно натягивал бумагу всё туже и туже.
      «Только бы не лопнула», — беспокоился Генька.
      — Главное — все складки убрать, чтоб ни одной морщинки не осталось, — объяснил реставратор. — Иначе «фотография тени» не получится.
      «Фотография тени?» — Оля подняла брови.
      Натянув бумагу, Георгий Христофорович включил прибор и погасил свет в лаборатории. И сразу открылся объектив фотоаппарата, зажужжал небольшой моторчик, завертелись колёсики и лампа двинулась по рельсу вокруг планшета. Пучок света, выбивавшийся из щели, падал на страницу под небольшим углом, разливаясь по её поверхности.
      — На наше счастье, — продолжал объяснение Георгий Христофорович, — у Рокотова был твёрдый карандаш. Писал он с сильным нажимом, от этого на бумаге остались вмятины. Графит осыпался, но следы от нажима всё же уцелели…
      — Какие следы? Ничего же не видать?! — недоверчиво заметил Генька.
      — Это только так кажется. Следы есть. Вот сейчас лампа объедет вокруг планшета, осветит бумагу, а во вмятины от нажимов луч не попадёт. Тени в этих вмятинах мы и снимем.
      Прошло две минуты. Лампа, завершив объезд круга, вернулась на своё место и погасла. Одновременно захлопнулся затвор фотоаппарата. Георгий Христофорович снова включил свет в комнате.
      Отпечатки снимков были ещё совсем влажными, когда Георгий Христофорович разложил их на столе. И всё-таки ребята сразу заметили, что в промежутках между известными им словами появились новые линии. Кое-где они были чуть видными, расплывчатыми, но в некоторых местах, сплетаясь, образовывали буквы, а те складывались в слова.
      — Здорово! — не удержался Генька. — А помнишь, Витька сомневался: ничего, мол не выйдет. Вот скептик!
      — Генька! — предостерегающе прошептала Оля и незаметно дала ему щелчок.
      — А что? Скептик — не ругательство. У кого угодно спроси, — тоже перешёл на шёпот Генька.
      Целые фразы, состоявшие раньше из отдельных обрывочных слов, теперь можно было прочесть от начала до конца. Затаив дыхание, читали ребята рассказ Рокотова об уходе Ильи: струсил Илья и, когда в излучине реки, видневшейся с перевала, показались казачьи заимки, покинул товарища, не попрощавшись…
      На другой странице выступили подробности о сохатом. Животное сорвалось с высокой скалы, на которой росли три гигантских кедра.
      Раскрылась и запись об отце Егора. Когда-то ребята долго ломали головы над ней.
      «Верно ли, что его отец…..заправляет?»
      Чем заправляет? Кем заправляет? Заводом? Шахтой? Банком? Или, может быть, батальоном? Инженерами? Полицией?
      Выяснилось совершенно неожиданное: заправляет он… сектой!
      — А что это такое? — подняла брови Оля.
      — Религиозная община, — кратко пояснил Георгий Христофорович. — В церковь сектанты не ходят. У них свои обычаи и порядки. Тёмные люди, фанатики…
      Это было всё равно непонятно, но Генька, чтоб не подрывать свой авторитет, солидно промолчал. И лишь записал это слово в блокнот: «Потом узнаю».
      Больше всего Геньке хотелось прочитать те строчки, из-за которых он стал героем «Крокодиленка». И когда штрихи появились между обрывками слов, Генька ещё раз убедился, какую глупость он тогда сморозил.
      Совсем не о закопанном оружии и не о печатном станке писал Рокотов. Его продолжала беспокоить та же мысль: «Важно его найти. Без него не докопались бы до наших встреч у ворот Лаврентьевской церкви».
      Да, Генькины раскопки были явно ни к чему.
      К сожалению, на последних листках, исписанных Рокотовым уже в пещере, пробелы между словами так и остались незаполненными. Несколько еле заметных штрихов — вот и всё, что появилось на снимке.
      — Почему так? — огорчилась Оля.
      — Нажимы стали слабее. Рука, вероятно, обессилела. Видите, строчки съезжают: карандаш еле касался бумаги.
      — Э-эх! — горячо воскликнул Генька. — Он так старался! Из последних сил! А нам не прочесть!
      — Ничего не поделаешь. И у нашей науки свои границы, — Георгий Христофорович даже немного обиделся. — Вот на слипшихся листках текст, кажется, сохранился. Кстати, — обратился он к Оле, — узнайте у Кати, как там…
      Оля с удовольствием побежала выполнять поручение. Ей давно хотелось потолковать с лаборанткой.
      — Катя, дай мне самой, а? — расхрабрившись, попросила она. — Ну, хоть совсем немножко. Я только попробую. Тихонько-тихонько.
      — Что ты?! Нельзя!
      — Ну, Катя, ну миленькая! — взмолилась Оля. — Я так аккуратно!..
      Катя оглянулась по сторонам. В цехе почти никого. А глаза у Оли такие просящие…
      — Ладно, — кивнула Катя. — Только ты поосторожнее. Главное, не нажимай, не напрягай руку. Бумага должна сама поддаваться.
      Взяв рамку с листками, опять побывавшими под паровой струёй, Оля убедилась, что большая часть клеевидной массы уже удалена. По краям страницы полностью отделялись одна от другой, и только самая середина их оставалась склеенной.
      — Ланцет не бери, порежешь бумагу. Попробуй шпателем, — посоветовала Катя.
      Оля осторожно просунула между листками шпатель, бумага чуть-чуть поддалась. А ну ещё: и опять небольшое продвижение. Стоп, застряла. Нет, надо только переместить шпатель немного в сторону. Вот так, теперь снова пошло. У Оли даже дух захватило от удовольствия: ведь никто из красных следопытов ещё не вскрывал запечатанных временем листов.
      Стараясь продвинуть шпатель ещё дальше, Оля левой рукой приподняла повыше отделившуюся часть страницы. Так. Ещё немножко.
      И вдруг бумага стала отклеиваться как-то слишком легко, почти не оказывая сопротивления.
      Катя, внимательно следившая за Олиными руками, заметила, как шпатель ушёл в щель сразу чуть не на целый сантиметр.
      — Постой! Покажи-ка! — остановила она девочку и, взглянув на её работу, мгновенно помрачнела, отобрала у Оли шпатель и отодвинула её от стола.
      — Говорила: не нажимай! А ты…
      — Так ведь, Катя же… Оно само… И посмотри: бумага-то цела, дырки никакой нет.
      — Ещё дырку захотела! И так беды хватает: отслойка началась.
      — Какая отслойка?
      — Известно какая… Ты шпатель не в клей вдавила, а в бумагу, от неё лоскуток и отслоился. Теперь на одной стороне получится плешинка, на другой — присохший лоскут.
      — И ничего прочесть нельзя будет?
      — Конечно! Придётся делать пересадку: отщепить лоскуток и на старое место приживить.
      И Катя снова занялась работой, так же спокойно и аккуратно, как всегда. И никому ни слова, вот молодец! А если бы Генька узнал, досталось бы Оле!..
      И вот, наконец, наступил долгожданный день, когда последние непрочитанные листки из рокотовского дневника, освобождённые от клея и плесени и отделённые друг от друга, легли перед красными следопытами.
      Генька, наклонившись над столом Георгия Христофоровича, читал вслух карандашные строки:
      «17 февраля. Пока идёшь — вспоминается прошлое. Арест, обыск, допросы. Слишком много им известно. От кого?
      18 февраля. Сегодня моему Вовке стукнуло ровно четыре. Помнит ли он меня? Нет, конечно. Видел всего два раза, да и то сквозь решётку…
      19 февраля. Где же всё-таки Егор Чурилов? Говорят, он ушёл в Вифлеем грехи замаливать».
      Генька взглянул на Олю. Она сидела, не сводя с него глаз. Губы её шевелились, беззвучно повторяя прочитанные Генькой слова.
      — Да очнись, что ты уставилась! — привычно одёрнул её Генька, но тут же спохватился и уже гораздо вежливее спросил:
      — О чём задумалась?
      — Насчёт Егора. Как его? Чурилова! И раньше Рокотов его вспоминал, и тут — снова. В какой-то Вифлеем он ушёл, а что это такое?
      — Вифлеем — это из священной истории, город такой в Палестине, — заметил Георгий Христофорович. — Только при чём он здесь?..
      — Да и насчёт сына надо хорошенько обмозговать, — покачал головой Генька. — Пошли, Оль. Спасибо вам, Георгий Христофорович, большое спасибо.
      И Генька, отсалютовав огромному реставратору, быстро спрятал руку за спину. От ежедневных могучих рукопожатий Георгия Христофоровича руки у Геньки с Олей уже заметно побаливали.
     
      Глава X
      ВЫНУЖДЕННОЕ БЕЗДЕЛЬЕ
     
      Возле доски стоял Яшка Гиммельфарб и наизусть читал английское стихотворение. В нём трогательно рассказывалось о чудесном цветке, распустившемся среди зимы, но читал Яшка так заунывно, так нудно, что ни в какой цветок не верилось и хотелось зевать.
      — Садись, — сказала англичанка. Голос у неё был вялый: вероятно, от Яшкиной художественной декламации и её разморило.
      Генька сидел, поставив локти на парту, упёршись подбородком в ладони, и размышлял.
      «Кто этот таинственный Егор? Тоже революционер? Товарищ по институту? Рокотов его в чём-то подозревает. А в чём?»
      На парте перед Генькой лежали раскрытый учебник по английскому и тетрадь. Но Генька в них не смотрел.
      «Как добраться до этого Егора? Хотя бы какую-нибудь ниточку…»
      Запись от восемнадцатого февраля, казалось, так и звала к немедленным действиям. Генька про себя не раз повторял её.
      «Сегодня моему Вовке стукнуло ровно четыре. Помнит ли он меня? Нет, конечно. Видел всего два раза, да и то сквозь решётку…»
      Значит, у Рокотова был сын, Вовка?! И, может быть, он жив?!
      Генька вырвал листок из тетради и написал:
      «Надо разыскать Вовку».
      Над словом «разыскать» Генька задумался: «а» или «о»? Дело тёмное. На всякий случай написал эту букву неразборчиво. Сложил листок, как в аптеке запаковывают порошки, и надписал: «Вите Мальцеву». Записка пошла по партам.
      — Башмаков! — вдруг услышал Генька голос Нелли Артуровны.
      «Влип!» — он поднялся.
      — I am, — нарочно громко сказал он.
      Обычно англичанка прямо-таки таяла, когда в классе говорили по-английски. Но нынче хитрость не удалась. Пришлось идти к доске и опять читать стихотворение о надоевшем цветке, которому взбрело зачем-то распускаться не вовремя.
      Стихотворения Генька не знал. Правда, дома он дважды прочитал его, но тут позвонила Оля: ей пришёл в голову план — завести дневник поисков М. Р. Долго обсуждали эту идею, а стихотворение так и осталось невыученным.
      — Плохо, — сказала Нелли Артуровна. — Не узнаю тебя, Башмаков. Что-то разболтался…
      Генька молчал, исподлобья глядя на англичанку.
      Была она старая, очень полная, с медными волосами. Девочки шушукались, будто она их красит. Когда класс очень шумел, Нелли Артуровна клала руку на сердце, закрывала глаза и слабеющим голосом объявляла, что, если ребята сейчас же не угомонятся, она немедленно уйдёт на пенсию. И хотя это никого не пугало, класс всё-таки стихал.
      — За уроком ты, Башмаков, не следишь, — продолжала англичанка.
      — Он зато за Рокотовым следит! — крикнул Яшка. — Знаменитый учёный сыщик Геннадий Башмаков! Без пяти минут Нат Пинкертон!
      — Вовсе не остроумно! — сердито воскликнула Оля.
      В классе поднялся шум. Все говорили разом: о следопытах, о Рокотове, о революционерах, о полиции…
      — Тише, дети, тише! — постучала ладонью по столу англичанка. — Не забывайте: ученье — вот ваша главная забота. А все эти забавы — Тимуры и всякие следопыты — хороши лишь, поскольку они не мешают учёбе.
      Этого уж Генька не мог стерпеть.
      — Вовсе не забава! — вспыхнул он. — А важное историческое, политическое дело!
      — Сейчас самое важное для тебя — выучить стихотворение, — назидательно произнесла англичанка.
      — А следопыты — тоже важно, — настаивал Генька.
      Снова в классе стало шумно; Яшка, нагнувшись под парту, даже кукарекал тайком. Нелли Артуровна схватилась за сердце и что-то сказала про пенсию, но в этом гаме её не расслышали.
      К счастью, прозвенел звонок, и англичанка, всё ещё держась за сердце, ушла в учительскую.
      «Скверно, — подумал Генька. — Опять двойка».
      Но оказалось, двойка — это ещё полбеды. Наследующий день, сразу же после звонка на большую перемену, в 6-й «б» класс прибежала маленькая девочка с огромным бантом и важно объявила, что звеньевого Геннадия Башмакова срочно зовут в пионерскую комнату.
      Генька помчался туда.
      — Так, — хмуро сказал Вася Коржиков. — Значит, двойки хватаем?
      Генька молчал.
      — Мы, значит, — кто? — мы следопыты. Мы заняты куда более важными делами, историческими, политическими делами, — насмешливо-торжественно подчеркнул Коржиков. — Нам, значит, английский ни к чему?
      Генька молчал.
      — Я советовался с Николаем Филимоновичем, — сказал Коржиков. — Решили наказать…
      — Кого? — не понял Генька.
      — Ваше особое звено. Раз не хватает времени, не можете совмещать уроки и следопытские дела… Значит, — что? — значит, одно дело надо прекратить. Поэтому отныне две недели вам запрещается заниматься — чем? — «операцией М. Р.». Ясно? Передай своим ребятам. И чтобы честно…
      Генька ожидал любого наказания, только не такого.
      «Не хотите, чтоб мы занимались Рокотовым? Не надо! Не будем! Ишь, напугали!»
      Выскочив из пионерской комнаты, он кинулся разыскивать Витю и Олю.
      — И не будем! И не надо! Пожалуйста! — шептал он на бегу.
      Витя, узнав о странном наказании, лишь пожевал пухлыми губами, но Оля, всплеснув руками, взволнованно затараторила:
      — Ой, как же?! Целых две недели? И ничего-ничего не делать с Рокотовым? И даже не думать о нём? Или думать всё-таки можно? И, как назло, — именно когда надо искать Вовку! Вот некстати!
      — Несчастье всегда некстати, — глубокомысленно произнёс Витя.
      — Захлопни чемодан! Философ! — сердито оборвал его Генька.
      — Опять? — Оля сделала строгое лицо и показала Геньке пальцы, сложенные для щелчка. Но щёлкать не стала.
      Расстроенные, поплелись ребята в класс.
      — Знаешь, почему… ты двойку заработал?.. — сказал Геньке Витя. — Не умеешь… организовать… свой умственный труд…
      — А ты умеешь? — огрызнулся Генька. — То-то всюду опаздываешь, всё теряешь.
      — Это другое… Это рассеянность… Все ученые… рассеянные.
      — Но они с этим борются, профессор!
      — И я борюсь. Вернее… начал бороться… Составил… график занятий… Удобная штука… Посмотри…
      Витя стал торопливо шарить по карманам и в портфеле.
      — Ну? — хитро прищурился Генька.
      — Сейчас… Сейчас, — Витя переворошил все карманы и тетради, а графика не нашёл.
      Генька зло засмеялся.
      — А я всё-таки налажу… свой умственный труд… Вот увидишь… — сердито пообещал Витя.
      Наказание оказалось даже более тяжёлым, чем ребята предполагали. Первые два дня прошли ещё как-то терпимо. Генька занялся своим ракетным автомобилем: из-за Рокотова так и не кончил его. Оля читала и смотрела телевизор, а Витя, наконец-то, починил Катюшке санки. Уже сколько обещал, да всё некогда было.
      Но на третий день после уроков Генька не выдержал и позвонил Оле:
      — Как думаешь, сколько лет сейчас этому Вовке?
      — Ой! — испугалась Оля. — А честное слово?
      — Так мы же не занимаемся Рокотовым?! Мы просто беседуем. Можем мы просто беседовать? Или и это уж запрещается?
      — Ой, Генька, не надо просто беседовать, — взмолилась Оля. — Ну, пожалуйста!..
      Генька бросил трубку.
      Как назло, в голову всё лезли запретные мысли. А может, никто Рокотова вовсе не предавал? Может, ему это показалось? «Вполне», как говорит Витя. Посиди на каторге, и не такое ещё померещится. А Вовка, наверно, давно умер. Факт, умер. Так он и живёт, нас дожидается…
      Генька честно старался прогнать эти мысли.
      «Фу, чёрт! Ведь жил я раньше без Рокотова, — уговаривал себя Генька, — и ничего, неплохо жил. Вот и дальше так буду».
      Он старался вспомнить, что делал целыми днями до того, как отец привёз этот таинственный дневник. Ну, на коньках гонял. Ну, с автомобилями возился. А ещё что? И выходило, что Генька раньше почти ничем не занимался. Как-то странно. И даже обидно. Будто он до Рокотова совсем несмышлёнышем был. «Пустоцветом», как говорит англичанка.
      Встречаясь с Витей и Олей, Генька видел, что и они томятся от вынужденного безделья.
      И вот однажды, заработав две пятёрки, Генька после уроков решительно направился к Васе Коржикову. Тот сидел в пионерской комнате и что-то писал.
      — Я вот получил… — смущённо сказал Генька, — пятёрку. Вернее, две… По ботанике и географии…
      Вася молчал. Генька ожидал, что тот похвалит его и может быть, сократит двухнедельный штрафной срок.
      — Ну, положим, — сказал Генька. — Я виноват. Но Витя и Оля при чём? Накажи меня, а их-то за что? Пусть они продолжают… А?
      — Нет, — отрезал Вася.
      Генька ушёл.
      «А вот возьму и тайком разыщу Вовку, — сердито подумал он. — Кто узнает?»
      Но прошло ещё несколько дней, а Генька не решался приступить к делу. И одному было как-то неинтересно.
      На большой перемене к нему подошёл Яшка. Таинственно отвёл к окну пустого класса и, оглядываясь по сторонам, прошептал:
      — Давай помогу… А?
      — Чего? — не понял Генька.
      — Я всё знаю. Про штраф, — продолжал шептать Яшка. — Тебе нельзя, но мне-то можно! Давай помогу. Что надо делать? Где искать? Кого искать? Ты не гляди, что я низенький. Я пудовую гирю семь раз подряд…
      Теперь Генька понял.
      «А что? — обрадовался он. — Это выход!»
      — Подумаю, — сказал он Яшке. — А пока… — Он приложил палец к губам.
      — Могила! — поклялся тот.
      После уроков Генька рассказал об этом плане Оле.
      — Обмануть? — ахнула она.
      Генька разозлился:
      — Обмануть! Любите вы, девчонки, страшные слова. Что я, воровать собрался? Или убивать? Ведь это же на пользу государству! Да, да, государству! А ты — обман!
      — Но всё же, — прошептала Оля. Она долго молчала, насупившись, и вдруг прибавила:
      — Рокотов бы так не сделал!
      — Что?! — Генька чуть не подскочил.
      — Я говорю: был бы Рокотов жив, он бы так не поступил, — твёрдо повторила Оля. — Да! Ни за что…
      Генька покраснел. И, как всегда у него в минуты растерянности, одна бровь-кавычка вздёрнулась выше другой и совсем залезла на лоб.
      «А ведь верно! Рокотов бы не хитрил!»
      И сразу расхотелось заниматься тайными розысками Вовки.
      — Ладно, — примирительно сказал Генька. — Подождём. Всего неделя осталась.
      Однако эта неделя тянулась удивительно долго. Казалось, ей просто не будет конца.
      Однажды после уроков, злые и растерянные, Оля, Витя и Генька задержались в классе.
      — А всё из-за тебя, — буркнул Витя, повернувшись к Геньке. — Не схвати двойку… И штрафа бы не было…
      Генька побледнел. Давно он этого боялся. А крыть нечем: его вина.
      — Теперь ещё… автомобильчиками своими занялся… — хмуро продолжал Витя. — Ему и горя мало…
      Вот это уже не по-честному! Генька взорвался:
      — Нытик! Тряпка! Мокрица! — заорал он и вдруг неожиданно для самого себя с размаху стукнул Витю по скуле. Тот качнулся, на лице у него загорелось огромное багровое пятно.
      — Ах так! — И низенький, слабосильный «тихоня» Витя отчаянно ринулся на высокого, гораздо более сильного Геньку. Задыхаясь и отплёвываясь, тяжело сопя, мальчишки дубасили друг друга, выворачивали руки, валили на пол.
      — Ой! Ой! — прыгая вокруг них, растерянно вскрикивала Оля. — Ой, мальчики! Да что вы?! С ума сошли?
      Но её не слушали.
      Мальчишки дрались долго, пока не обессилели.
      — Всё, — вытирая пот, сказал Генька, не глядя на Витю. — Больше знать тебя не хочу…
      — И я… тебя… — прохрипел Витя.
      — Ой, мальчики! Ой, что вы! Помиритесь! — перебегая от одного к другому, упрашивала Оля.
      Но ребята не обращали на неё внимания. Генька, застегнув разорванный воротник, направился к двери. Витя, отвернувшись к окну, намочив платок, прикладывал его к распухшей губе.
      И тогда, видя, что всё рушится, Оля вдруг догадалась крикнуть:
      — А Рокотов?
      И опять, как несколько дней назад, это слово оказало волшебное действие.
      Генька остановился. В самом деле, — а Рокотов? Кто же теперь продолжит поиски?
      Оля сразу заметила, что попала в точку.
      — Мальчики! — проникновенно сказала она. — Вот кончим «операцию М. Р.» — деритесь себе на здоровье! А сейчас ни-ни… — и Оля за руку подтащила Витю к Геньке. — Ну!..
      И мальчишки, всё ещё не глядя друг на друга, пожали руки.
      …Прошло ещё несколько дней, и о драке забыли. И вот наступила среда — последний штрафной день.
      — Ну, — весело сказал Генька после уроков, — продолжаем «операцию М. Р.»!
      Оля и Витя радостно вздохнули.
      — Но учтите, — Генька поднял кулак, как во время клятвы. — Кто теперь схватит двойку, тому — что? — передразнил он Коржикова, — смерть!
      — А если ты? — спросил Витя.
      — И мне — смерть! Только я-то уж не схвачу. Баста!
     
      Глава XI
      „ВОВКА”
     
      В четверг ребята с утроенной энергией взялись за дело. После уроков они остались в классе.
      Итак, надо найти Вовку.
      — Во-первых, давайте сообразим, что мы знаем о нём, — предложил Генька.
      — Его зовут Владимир Михайлович, — тотчас откликнулась Оля.
      — Нашему «Вовочке» лет шестьдесят, — сказал Витя. — Вернее чуть больше…
      Генька быстро прикинул в уме: да, так. Если Михаил Рокотов погиб в 1901 году, а сыну его было тогда четыре года, значит, Вовка родился в 1897 году.
      — Нам точно известен его день рождения — 18 февраля, — подсказала Оля.
      — Нет, — перебил Витя.
      — То есть как «нет»? — строго взглянул на него Генька. — В дневнике же указано: «18 февраля. Сегодня моему Вовке стукнуло ровно четыре».
      — По старому стилю, — пояснил Витя. — А новый… на тринадцать дней вперёд. Значит, по-новому… третьего марта…
      «Фу, чёрт! — Генька даже стукнул кулаком по парте. — Опять этот толстогубый обскакал меня».
      — Так, — скрывая досаду, сказал Генька. — Что ещё мы знаем?
      — В детстве он жил в Ленинграде… В Петербурге то есть…
      — Так. Ещё?
      Но сколько ребята ни ломали головы, больше ничего о сыне Рокотова они сказать не могли. И главное — жив ли он?
      — Будем искать, — постановил Генька. — Начнём со справочного бюро.
      — Э-э! — Оля безнадёжно махнула рукой. Она не могла забыть своей неудачи в «Ленсправке», когда искала Казимира. — Что же он всю жизнь обязан жить в Ленинграде? Как привязанный? Давным-давно уехал куда-нибудь.
      — Не обязательно, — возразил Генька. — Мне папа говорил, наш город — самый красивый в мире. Как Париж или даже лучше. Зачем же Вовке, то есть Владимиру Михайловичу, непременно уезжать?
      — А мне мама говорила, — сказал Витя, — ленинградцы… особенно старые… очень любят свой город… И ни за что… ни на какой другой… не променяют.
      — В общем, спорить нечего, — решил Генька. — Ты, Витя, сходи в будку, знаешь, возле почты? И спроси адрес Владимира Михайловича Рокотова. Деньги есть?
      Витя стал рыться в пенале. Возился он долго, но Генька сразу сообразил: это только для вида — денег у него нет. У Вити никогда не бывало денег.
      — Ладно, не ищи, — краснея, пробормотал Генька и достал из кармана четыре пятачка.
      Витя ушёл, а Генька с Олей направились домой.
      — Нет, не найдёт, — сказала Оля. — Умер, наверное…
      Едва Генька вошёл в комнату и бросил портфель на подоконник, зазвонил телефон. Это был Витя.
      — Что?? — Генька даже рот позабыл закрыть.
      — Есть! — повторил Витя. Голос у него был странный, будто он сам не верил тому, что сообщал. И говорил он не медленно, с паузами, как всегда, а быстро, взахлёб. — Всё совпадает. Владимир Михайлович Рокотов. Год рождения — 1897. Живёт на Загородном, возле Пяти Углов.
      — Врёшь?! — радостно заорал Генька. — Врёшь, собака?
      — Подставляй лоб, — сказал Витя. — И учти — я никогда не вру.
      …Ехать к сыну Рокотова решили в тот же вечер. Правда, завтра — контрольная по физике и надо бы хорошенько подготовиться. Но ждать — невмоготу.
      Хоть одним глазком взглянуть на сына Рокотова, живого Вовку!
      Ведь до сих пор ребята имели дело только с дневником, архивными списками, в общем, с бумагами. Иногда им казалось: всё это случилось так давно, что даже не верится — было ли? И вот теперь, наконец-то, впервые — живой человек.
      — Но смотрите, детки, — строго предупредил Генька. — Вернёмся от «Вовки» — сразу за физику! Чтобы больше никаких штрафов! Ясно?
      Витя и Оля кивнули.
      Мать Геньки, узнав в чём дело, даже причмокнула губами:
      — Чудеса!..
      И пообещала сама отвезти следопытов к Пяти Углам. В другой раз ребята очень обрадовались бы поездке на новенькой «Волге», но сейчас их волновало иное:
      «Какой он — этот «Вовка»? Как он встретит их? Что знает о своём погибшем отце? И вообще, он ли это? А вдруг просто совпадение?»
      Оля сидела задумчивая, устремив глаза куда-то вдаль.
      — Генька, можно, а? — попросила она. — Ну, совсем немного…
      — А! Опять потолок изучала?! Ну, давай: пять минут!
      — А здорово, наверно, быть сыном революционера! — мечтательно произнесла Оля. — Нет, ты только представь себе, Генька: твой отец — революционер! Вместе с Бауманом напоил снотворным надзирателя и убежал из тюрьмы. Помнишь? Как в «Граче — птице весенней». С Крупской писал шифрованные письма. Даже с самим Лениным за руку здоровался и рядом ходил. Ой, вот бы мне быть сыном революционера!
      — Дочкой, — уточнил Витя.
      — Ну, дочкой, — Оля задумалась. — А ещё бы лучше — самой быть революционеркой! Вы не смейтесь. Может, я и могла бы?!
      «А что? Оля принципиальная, толковая, — подумал Генька. — Из неё, пожалуй, вышла бы революционерка. Если бы очень захотела. Болтлива только. Ну, да в подполье отучилась бы трепать языком…»
      Когда ребята уже садились в серую, опоясанную шашечками машину, Гертруда Никифоровна вдруг решительно сказала:
      — Не дело…
      — Что? — не понял Генька.
      — Не дело, говорю, всем скопом. Испугаете, пожалуй, старика…
      Ребята задумались. И правда, некрасиво вваливаться втроём к незнакомому человеку. Как же быть?
      — Жребий! — коротко заявил Витя.
      — Правильно! — поддержал Генька. — Но вот как. Поедем все. Кому выпадет жребий, тот пойдёт к старику. Остальные будут ждать на улице.
      Так и договорились.
      Гертруда Никифоровна зажала в руке три спички; у двух были обломаны головки. Генька тащил первый. Неудача. За ним вытянул короткую спичку Витя. Оля запрыгала на месте: ей досталась целая спичка.
      — Девчонкам всегда везёт, — не удержался Генька. — Ты смотри, трещи там поменьше.
      Машина остановилась возле углового дома. Ребята вошли во двор, отыскали нужную лестницу.
      — Ну, — сказал Генька, — ни пуха ни пера!
      Оля, бледная, стала подниматься. На третьем этаже, на почтовом ящике она прочитала наклейку: «Только Рокотовым». Значит, это не выдумка «Ленсправки»! Значит, Рокотов действительно существует?!
      Дверь открыл худощавый старик; просторный серый пиджак болтался на его впалых плечах, как на вешалке. У старика были густые, кустистые брови, сросшиеся на переносице, и большой, хрящеватый, с горбинкой нос.
      «Неужели это и есть «Вовка»? — вздрогнула Оля.
      — Мне нужен… я хотела бы видеть, — запинаясь, начала она, перевела дух и скороговоркой закончила: — Владимира Михайловича Рокотова…
      Старик удивлённо оглядел девочку.
      — Прошу, — и, шаркая, пошёл по коридору.
      Оля последовала за ним. Комната, куда привёл её старик, была большая, светлая, но запущенная. Цветистые обои выгорели и запылились. На потолке сплелись в огромную паутину многочисленные трещины. В окне, между рамами, стояли кастрюльки, банки, бутылки.
      «Вместо холодильника», — мелькнуло в голове у Оли.
      — Ну, чем могу служить? — вежливо, но хмуро спросил старик. Он кряхтя сел и указал девочке на свободный стул.
      «Как начать?» — Оля даже растерялась. Узнать надо так много! Но главное, самое первое, — выяснить, тот ли это Вовка или просто тёзка, однофамилец.
      — Простите, — замирая, сказала Оля. — Вы родились восемнадцатого февраля? Вернее, третьего марта?
      Старик ещё больше нахмурился. Клочковатые седые брови его сдвинулись, припухшие веки опустились и, словно шторы, прикрыли глаза. Пальцы нервно забегали по скатерти.
      — Это что — допрос? — не отвечая, сердито бросил он.
      Оля совсем растерялась. Чего он злится? Пока она соображала, что сказать, старик исподлобья оглядывал её.
      — Кто тебя послал, девочка? — глухо спросил он.
      «Ещё чище!» — Оля вскочила со стула.
      — Да нет! Что вы?! — взволнованно забормотала она. — Я сама! Вернее, нас трое… Мы следопыты…
      Старик настороженно слушал.
      — Мы изучаем славное историческое прошлое нашей великой Родины, — вдруг гладко, как по писанному, сказала она и сама удивилась этой плавности. — И особенно нас интересует жизнь и деятельность революционеров, которые завоевали для нас, пионеров, свободу и счастье…
      Старик, приставив руку щитком к большому волосатому уху, слушал, не перебивая.
      — Сейчас мы восстанавливаем судьбу Михаила Рокотова, — сказала Оля. — Нам важно знать о нём как можно больше…
      Старик тяжело вздохнул:
      — Опять. Боже, когда меня оставят в покое?! — Он закрыл рукой глаза.
      — Да что вы?! — встревожилась Оля. — Вы меня не поняли. Мы же пионеры! Не расстраивайтесь…
      Но старик, казалось, не слушал.
      «Не случился бы с ним припадок, — испугалась Оля. — Как с бабушкой…» Она хотела налить ему воды, но на столе не было ни графина, ни стакана. «Пожалуй, лучше уйти», — подумала Оля.
      — Извините, — она встала и, пятясь, на цыпочках пошла к двери.
      Старик по-прежнему сидел, не поднимая головы.
      Бледная, взволнованная, Оля быстро сбежала по лестнице. Внизу её ждали ребята.
      — Путаешь, — сказал Генька, выслушав её торопливый, бессвязный рассказ.
      — Вполне, — подтвердил Витя.
      — Ну, честное пионерское! Всё в точности, — обиделась Оля.
      — Так он что — псих?
      Оля пожала плечами:
      — Нет, вроде бы не похож…
      — А чего же он?
      Оля опять пожала плечами.
      Они дошли до остановки, сели в автобус.
      — А может, это не тот? Не сын? — спросил Генька
      — Сын, сын! — сказала Оля. — Точно!
      Она и сама не знала почему, но была твёрдо уверена, что это именно сын Рокотова, а не однофамилец.
      Ребята задумались. Автобус плавно катился по асфальту.
      — Странно, — пробормотал Генька. — Тут что-то не так…
     
     
     
      Через несколько дней Геньку позвали к директору школы.
      «Что стряслось?» — волновался он, спускаясь в первый этаж.
      — Ну-с, командир особого звена, получай пакеты, — сказал директор и передал ему два заклеенных конверта.
      На первом, вместо обратного адреса, чернел штемпель: «Центральный исторический архив. Москва». На втором тянулись ровные фиолетовые строчки. Буквы были крупные, аккуратные, «с нажимом».
      «Девчонка писала», — решил Генька.
      У него хватило выдержки не вскрыть письма, пока он не разыскал Витю и Олю. Только тогда он осторожно оторвал кромку первого конверта и вытащил маленькую тонкую бумажку. На ней было напечатано всего три строчки: московский архив сообщал, что никаких материалов о Михаиле Рокотове там не имеется.
      — Амба, — грустно сказал Витя и тихонько свистнул.
      Оля заглянула в конверт: нет ли там ещё чего-нибудь? Нет, пусто.
      Генька вскрыл второй конверт. Там лежал двойной тетрадочный лист.
      — Здравствуйте, дорогие далёкие ленинградцы! — прочитал Генька.
      Это было письмо от читинских пионеров. Они обещали во что бы то ни стало выполнить просьбу особого звена.
      Письмо было длинное и подпись тоже длинная:
      «С пионерским приветом. По поручению пионеров гор. Читы, ученик 7-го «а» класса 12-ой школы А. Дыркин».
      — С пионерским приветом… это они умеют, — проворчал Витя. — А названия тюрьмы… всё ещё не узнали. Эх вы, Дыркины…
     
     
     
      Учитель, когда Генька и Оля рассказали ему о старике Рокотове, долго потирал переносицу.
      — Странно… Даже очень…
      — А скажи, — после долгого раздумья обратился он к Оле, — со стариком кто-нибудь живёт? Или он один?
      Оля наморщила лоб:
      — В комнате больше никого не было. Но, по-моему, на спинке одного стула висело женское платье. — Она зажмурила глаза, стараясь представить себе комнату старика. — Да, точно. Пёстрое платье из крепдешина, или марикена, или крепа…
      — Или файдешина, или мадаполама, или габардина! — язвительно вставил Генька. — Девчонка девчонкой и останется!..
      Оля смутилась. Ребята вечно подтрунивали над её любовью к тряпкам.
      — Ты не прав, Башмаков, — неожиданно вступился за Олю Николай Филимонович. — В данном случае как раз важно, какое это платье. Если пёстрое, из лёгкого модного шёлка, значит, в доме, вероятно, есть молодая женщина. Не жена старика, а скорее всего — его дочь, внучка Михаила Рокотова.
      — Это легко выяснить… — пробормотал Генька.
      — Да. Надо снова сходить к старику. Но вечером, попозднее. Женщина к тому времени придёт с работы. Лучше поговорить со стариком в её присутствии. Ясно?
      Генька кивнул, хотя не понимал, зачем это.
      — Старик, кажется, чем-то травмирован, не хочет говорить об отце, — пояснил учитель. — А женщина, может быть, расскажет. И, если надо, успокоит старика…
      Николай Филимонович опять задумался.
      — И говорить с ним надо тоньше, осторожнее. Ты, Оля, о дневнике ему сказала?
      — Нет.
      — Напрасно. Он же, вероятно, даже не знает, как погиб его отец…
      — Наверняка! — воскликнул Генька. — Откуда ему знать?
      — Вот-вот! И покажите ему копию. Особенно ту запись, где Рокотов вспоминает о сыне.
      — Верно! — радостно воскликнул Генька. — Сегодня же сбегаю.
      — Сходите вместе с Олей, — посоветовал Николай Филимонович. — Всё-таки Олю старик уже знает.
      В восемь часов вечера Генька и Оля снова поехали в знакомый дом у Пяти Углов.
      Погодка стояла самая «ленинградская». Уже казалось, началась зима, не раз выпадал снег, но вдруг всё повернуло вспять, и снова наступила осень.
      По небу медленно плыли огромные, хмурые, тяжёлые, как баржи, тучи. Они двигались так низко, что, казалось, вот-вот зацепятся за кресты телевизионных антенн. Редкие крупные дождевые капли звонко щёлкали по газете, в которую Генька завернул тетрадку — копию дневника.
      — Уговор, — в автобусе сказал Генька. — Прикуси язычок. Командовать парадом буду я.
      — Пожалуйста! — Оля была даже рада. Разговор со стариком предстоял трудный. Пусть Генька попарится!
      На звонок им открыла женщина лет тридцати пяти — сорока в цветистом шёлковом платье. Оля незаметно дёрнула Геньку за рукав. Платье — то самое, которое висело на спинке стула!
      — Мы к Рокотову, к Владимиру Михайловичу Рокотову, — пробормотал Генька и сам удивился: голос вдруг охрип и звучал, как чужой.
      Женщина подняла брови, но ничего не сказала и провела ребят в уже знакомую Оле комнату.
      Старик сидел у стола и, опустив очки на самый кончик носа, читал газету. Казалось, очки он носит просто так, а смотрит поверх стёкол. Увидев Олю, старик засуетился.
      — Вот, опять, — он беспокойно повернулся к женщине. — Настя, это та самая девочка…
      — Не волнуйся, папа, — сказала женщина и ласково положила руку ему на плечо.
      Генька солидно откашлялся и сказал:
      — Мы — следопыты. Мы изучаем революционеров…
      — Мой отец не предатель! — вдруг тонким голосом выкрикнул старик. — Он не мог поступить подло!
      Поражённый, Генька умолк.
      — Успокойся, папа, — заботливо сказала женщина и опять положила руку ему на плечо. Казалось, этим жестом она успокаивает его.
      Постепенно Генька оправился. Он решил продолжать свою речь, строго держась того плана, который наметил ещё дома. А на странные слова старика не обращать внимания.
      Генька стал рассказывать, как археологи нашли в Забайкалье таинственный дневник. Старик и его дочь внимательно слушали. Видя, что его больше не перебивают, мальчик увлёкся и даже художественно описал пещеру, обвал в горах и похороны останков неизвестного. Старик и дочь по-прежнему молча слушали. Воспалённые глаза старика часто-часто моргали. Ладонью он оттопырил своё большое ухо.
      — И вот к нам попал этот дневник, — сказал Генька и, развернув газету, достал мятую тетрадку. — Сперва мы не знали, кто его писал. Потом выяснили — Михаил Рокотов…
      Генька посмотрел на старика. Тот так крепко прикусил нижнюю губу, что она даже побелела.
      — Тут есть одна запись, — заторопился Генька и прочитал: — «18 февраля. Сегодня моему Вовке стукнуло ровно четыре. Помнит ли он меня? Нет, конечно. Видел всего два раза, да и то сквозь решётку…».
      — О-о! — застонал старик, схватив тетрадь. Шёпотом, глотая целые слоги, прочитал:
      — …Моему Вовке стукнуло… О-о! — он возбуждённо вскочил. — Я же говорил! Я всегда твердил! Не был он предателем! Нет! А тот «кожаный» не верил!
      Генька и Оля непонимающе переглядывались. Дочь помогла старику лечь на диван, дала ему какие-то капли, укрыла большим шерстяным платком. Старик затих.
      Дочь приложила палец к губам. Ребята кивнули. Они сидели молча. Вскоре старик повернулся на бок и стал мерно, как младенец, посапывать. Женщина подала рукой знак, и ребята вслед за нею на цыпочках вышли в коридор.
      — Пойдёмте на улицу, — сказала она. — Там будет удобнее.
      Промозглый ветер и мелкий, как пыль, дождь встретили их на Загородном. Во мраке фонари мутнели, как расплывчатые оранжевые пятна, и свет их отражался в мокром асфальте. Но ребята не обращали внимания на ненастье. Долго бродили они в тот вечер с Настасьей Владимировной. Неожиданные вещи открылись им.
      — Я, конечно, никогда не видела своего деда. Да и мой отец видел его всего два раза, совсем младенцем. Впрочем, вы это знаете из дневника, — рассказывала Настасья Владимировна. — Но дома у нас в резной дубовой шкатулке хранилась пачка писем деда к бабушке. И ещё — маленькая фотография с золотым обрезом, где дед снят студентом…
      — Горного? — подсказала Оля.
      — Да, Горного института. — Настасья Владимировна была так взволнована всем открывшимся сегодня, что даже не удивилась Олиной осведомлённости. — Мы, дети, часто перечитывали эти старые письма с «ятями» и «ижицами» и знали их, как стихи, наизусть. И подолгу разглядывали наклеенную на картон фотографию долговязого студента в форме горняка.
      Настасья Владимировна замолчала, задумавшись. Промчавшееся мимо такси обдало её веером брызг, но она словно и не заметила. Ребята шли рядом, также молча.
      — Где же эти письма? — наконец не выдержала Оля.
      — Мы гордились дедом. О, он казался нам героем! — словно не слыша её, продолжала Настасья Владимировна, — Он был нашей семейной гордостью, нашим счастьем!
      И вот однажды к нам домой пришёл человек. Мы с братом — он потом погиб на фронте — играли во дворе. Дома был один отец. Но позднее и мне довелось увидеть этого человека, и я его хорошо запомнила.
      Он был весь в кожаном — кожаная тужурка, кожаные брюки, кожаные сапоги. Даже фуражка — и та кожаная. Так одевались во время гражданской войны красные командиры и ответственные работники. Но в двадцать седьмом году кожаный костюм уже выходил из моды, и только обыватели пугали друг друга рассказами о «комиссарах в кожанке».
      От незнакомца пахло чем-то сладковато-сытным; этот запах держался в комнате и после его ухода. Руки у «кожаного человека» были толстыми, сильными, а голос — неожиданно тонким, даже несколько слащавым.
      Войдя к нам, «кожаный человек» извинился за непрошеное вторжение и объяснил, что хотел прийти к отцу на работу, но потом решил явиться домой.
      — Так удобнее, не правда ли?
      Отец машинально кивнул.
      — Скажите, — медленно произнёс «кожаный», глядя на отца в упор, — давно не было вестей от вашего папаши?
      — То есть как? — отец даже оторопел. — Он же… Его давно нет в живых!
      — Вы уверены? Вам официально сообщали?
      — Нет, но… Он пропал много лет назад.
      — Пропал! Когда человек пропал, он и найтись может. А ваш папаша, значит, пропал и не нашёлся?
      Отец уловил в голосе незнакомца ироническую нотку и возмутился.
      — Позвольте, почему вы в этом сомневаетесь? И вообще — кто вы такой?
      «Кожаный» расстегнул портфель и вынул оттуда какой-то журнал.
      — Не приходилось читать?
      На обложке новенького хрустящего номера чернело заглавие: «Каторга и ссылка»…
      — Я из редакции, — представился незнакомец. — Мы решили напечатать несколько статей о провокаторах. В этой связи вспомнили о вашем папаше.
      — Что?! — отец протестующе замахал руками.
      — Ваш отец провокатор, — мягко, словно сожалея, сказал «кожаный». — Он выдал царской охранке целую группу революционеров. Мы получили материалы из ГПУ. Есть и другие данные. Конечно, надо это всесторонне проверить. Для того я к вам и пришёл.
      Отец был потрясён и совершенно растерян.
      — Не может быть! — с трудом выдавил он.
      «Кожаный» лишь пожал плечами.
      — Нет, — выкрикнул отец. — Он честнейший человек! У меня есть письма… — он принёс и раскрыл заветную шкатулку.
      — Письма? — «кожаный» оживился. — Дайте мне их. Мы разберёмся. Может быть, в самом деле тут какое-то недоразумение. Дай бог, дай бог!
      Он переложил все бумаги из шкатулки в свою сумку и учтиво приподнял на прощанье кожаную фуражку.
      Настасья Владимировна замолчала. Она подняла воротник пальто и зябко повела плечами. Выбившиеся из-под шапочки волосы были сплошь усеяны мелкими сверкающими капельками.
      Переведя дыхание, она продолжала:
      — Через несколько дней «кожаный» снова пришёл.
      На этот раз он держался куда строже и был не так разговорчив. Мы с братом сидели за шкафом и слушали его тонкий голос со страхом и удивлением.
      — К несчастью, всё подтвердилось, — сказал он. — Ваш папаша — провокатор. Но я, жалея вас и ваших детей, — ведь вы-то ни в чём не виноваты! — уговорил редактора не печатать статью. А письма ничего не опровергают. Обыкновенные личные письма. Мы их передали в секретный архив ГПУ.
      Отец пытался спорить, возражать, но «кожаный» стал ещё строже и суше.
      — Разрешите дать вам добрый совет, — на прощанье сказал он. — Не поддерживайте никаких связей с отцом, если он жив. Забудьте даже имя его. И не пытайтесь опровергать. Всё равно обелить отца не сможете, а сами наживёте крупные неприятности…
      И он ушёл.
      Настасья Владимировна тяжело перевела дыхание.
      — Вот, собственно, и всё, — устало сказала она. — Вам трудно себе представить, ребята, как страшно повлияло это посещение «кожаного» на моего отца. Он сразу словно сломился, сник. Я раньше не верила, когда читала, что человек за одну ночь может поседеть. Но тут так и случилось.
      Отец прямо места себе не находил. День и ночь его терзала тревога. Он пробовал добыть доказательства невиновности деда. Стал ходить в библиотеки, изучал какие-то мудрёные журналы, старые книги. Это было тяжело ему: ведь он простой чертёжник. Никаких доказательств так и не нашёл. Вдобавок он рассказал о «кожаном» своему приятелю. А тот, вероятно, ещё кому-то. В общем, на заводе стали поговаривать, что наш дед предатель… Отец так переживал всё это!.. Даже попал в психиатрическую. Два месяца пробыл там. И с тех пор вся наша жизнь пошла кувырком…
      Настасья Владимировна вытерла лицо и волосы маленьким шёлковым платочком, и он сразу превратился в скомканную мокрую тряпку.
      — Вот, собственно, и всё, — повторила она. — Больше мы ничего не знаем о нашем деде. Мы по-прежнему считаем его благороднейшим, честнейшим… но… — она замолчала.
      — И всё? — спросила Оля.
      — Всё…
      Замолчали и ребята. Хмурые, озабоченные, проводили они Настасью Владимировну до дому.
      — Мы ещё к вам придём, — горячо пообещал Генька. — Мы разберёмся! Мы докажем!..
      — Хорошо бы, — вздохнула Настасья Владимировна. — А у меня и у отца уже просто нет сил снова будоражить всё это…
     
     
     
      — Странно! — сказал Николай Филимонович, когда Генька и Оля наперебой рассказали ему о своём втором посещении старика Рокотова. — Даже очень…
      Он задумался.
      — Я свяжусь с органами МВД. Попрошу поднять их архивы. Если «кожаный» передал в ГПУ письма, значит, они должны храниться там, в «деле Рокотова»…
      Он встал.
      — Всё запутывается, — негромко сказал он. — Мы считали Рокотова героем, а его подозревают в предательстве. Но почему? Мы не знаем. Зато мы знаем то, что ещё никому неизвестно — правду о гибели Рокотова, о его мыслях перед смертью. Разве такой человек мог быть предателем? Нет!
      Ребята редко видели Филимоныча таким взволнованным: он ходил из угла в угол учительской, теребя усы своей единственной рукой.
      — А если мы уверены в Рокотове, — продолжал учитель, — значит, должны бороться за него, за его правду, что бы о нём ни говорили. И помните, судьба Рокотова имеет не только исторический интерес. И мы обязаны выяснить всё это. Чётко. До конца. Именно теперь — обязаны. Два человека кровно заинтересованы в результатах ваших поисков. И обмануть их ожидания вы не имеете права!..
     
     
     
      Прошла неделя. Однажды после уроков Николай Филимонович подозвал Геньку. Они стояли в пустом коридоре, возле физкультурного зала.
      — Я запросил архив бывшего ГПУ, — негромко сказал учитель. — Просил разыскать дело Михаила Рокотова. И вот вчера получил ответ: такого «дела» нет.
      — Совсем?
      — Совсем…
      — Значит, утеряно?
      — Нет, Геннадий, пойми меня хорошенько: такого «дела» нет и не было. Вовсе не было…
      Николай Филимонович пристально глядел в глаза мальчика. Генька растерялся.
      — Как же так? А «кожаный»?
      Николай Филимонович пожал плечами.
      — Ведь был же «кожаный»?! — не унимался Генька. — И письма он унёс!
      Николай Филимонович снова пожал плечами:
      — Не знаю. Ничего не знаю. Был «кожаный», или это выдумка? Из редакции он или нет? И письма — где они?..
     
      Глава XII
      „НЕ СОВЕТУЮ”
     
      Генька считал дни.
      «Двенадцать прошло… Тринадцать… Пятнадцать…»
      Порфирий Иванович велел прийти через месяц. Генька возмутился и, возвращаясь домой из архива, на все корки честил Порфирия Ивановича. Но потом успокоился и решил: «Пусть! И через месяц не пойду. Назло! Пройдёт недель пять — вот тогда пойду. Пусть этот бюрократ не задаётся!».
      Но прошло восемнадцать дней, девятнадцать, двадцать, и Генька почувствовал: дольше ждать прямо невмоготу. Может быть, там, в архиве, обнаружены удивительные, необычайно интересные документы о Михаиле Рокотове. Они уже найдены, лежат у этого занудливого Порфирия Ивановича, а он, Генька, ничего не знает. Проклятье!
      «Дальше ждать просто глупо. Это ведь только так говорится — приди через месяц. А двадцать один день — это тоже, в общем, почти месяц».
      Ещё два дня он крепился. Потом сел на трамвай и поехал в архив. В вестибюле его опять остановила толстая, усатая тётка.
      — Порфирь Иваныч! Туточки знова той гарний хлопчик до вас, — басом сообщила она по телефону, — А четой же не пропустыти?! Нехай иде…
      Генька прошёл в знакомый кабинет. Взглянув на Порфирия Ивановича, он чуть не прыснул: Геньке показалось, что он в самом деле видит ту вертикальную черту, которая делит лицо Порфирия Ивановича на две столь разные половины.
      — Мы тут кое-что подобрали для ваших… э-э… следопытов, красных следопытов, — кисло усмехнувшись, сказал Порфирий Иванович. — Да… кое-что…
      — Покажите! — нетерпеливо воскликнул Генька.
      — Не спеши, мальчик. Архив… э-э… дело серьёзное. У вас, у следопытов, есть кто-нибудь постарше тебя? А ещё лучше — взрослый?
      — Есть, — сказал Генька. — Учитель.
      — Ну, вот. Пусть он и придёт. А тебе, мальчик, я документов не покажу. Архив, мальчик, — дело серьёзное…
      — Но вы же обещали? — чуть не плача запротестовал Генька. — Я же и анкету заполнил! И отношение принёс!
      Порфирий Иванович развёл руками:
      — Не могу. Никак. Документы оказались такими… э-э… такими неожиданными, — он снова развёл руками.
      …Генька передал весь этот разговор Николаю Филимоновичу.
      — Ладно, — сказал тот. — Съезжу. Послезавтра.
      — Ой, что вы?! Надо сегодня! — взмолился Генька. — Ведь там какие-то неожиданные… Даже страшно…
      Николай Филимонович задумался, заглянул в свою записную книжку.
      — Ладно, — сказал он. — Вечером.
      …В кабинете Порфирия Ивановича было очень тихо. Так тихо, что у посторонних уши словно ватой закладывало.
      Николай Филимонович сидел за столом напротив Порфирия Ивановича. Перед учителем лежала папка с делом Михаила Рокотова. И, как всегда, оказавшись лицом к лицу с новыми материалами, Николай Филимонович напрягся, подобрался, словно приготовился к прыжку.
      В такие минуты капитан Яров всегда вспоминал свою прежнюю специальность.
      Разве забыть, как во время войны с белофиннами, когда целый месяц не удавалось взять толкового пленного, он — тогда ещё молоденький лейтенант — обнаружил среди документов в захваченном финском блиндаже расписание работы фронтовой бани. Он так заорал от восторга, — весь политотдел переполошился. Но когда он прочёл вслух названия и номера полков, упомянутых в этом расписании, начальник отдела сразу закричал: «Машину!» — и повёз лейтенанта Ярова прямёхонько к командарму. А через пять минут командарм уже знал: вражеская группировка на его участке полностью раскрыта. Вот что значит не прозевать «бумажку»!
      Да, давненько это было. Но и сейчас, как пятнадцать лет назад, когда однорукий капитан вошёл вместе с толпой девушек и юношей в аудиторию исторического факультета, он знал — от своей военной специальности он не отказывается. Нет, ни за что! Просто повернуть её пришлось по-новому, вот и всё.
      Что же за папку дал ему Порфирий Иванович? На ней — фамилия Рокотова, но это не судебное дело, а розыскное. Так и сказано: «Дело о розыске беглого государственного преступника Михаила Петрова Рокотова». Николай Филимонович повертел папку в руках, проверил, нет ли на ней ещё каких-нибудь пометок, и только тогда раскрыл её.
      В тощей серо-зелёной выцветшей папке было всего три документа.
      Первыми были вшиты листы, озаглавленные: «Приметы беглого государственного преступника М. П. Рокотова, бежавшего с Нерчинской каторги в ночь на 5 февраля 1901 года».
      К сожалению, в «Приметах» не содержалось почти ничего нового. Опять сообщалось, что Рокотов «росту чрезмерно высокого» и обувь носит «размера самого наибольшего». Опять говорилось о треугольной бородке, о привычке щуриться во время разговора и о приятном голосе — «басе-баритоне».
      Ценным было только одно: в «Приметах» называлась подпольная партийная кличка Рокотова — «Верста».
      «О, это важно!» — и Николай Филимонович сделал короткую запись в своём блокноте.
      В правом верхнем углу «Примет» была приклеена маленькая фотография. Николай Филимонович долго, пристально разглядывал её. Фотография была мутная, скверная, Рокотов снят, вероятно, в ссылке или на каторге: не в студенческой форме, а в какой-то широкой рубахе. Лицо небритое, усталое, борода запущенная. Глубоко посаженные глаза близоруко щурились, волосы спадали на лоб. Лицо очень простое, даже слишком обычное, будничное. И только возле губ — твёрдая складка.
      — Простите, — повернулся учитель к Порфирию Ивановичу. — Можно скопировать фотоснимок?
      — Вряд ли понадобится, — недобро усмехнулся тот. — Читайте дальше…
      «Что за намёки?!» — подумал Николай Филимонович, но промолчал и перевернул страницу. Следующим в дело был вшит длинный — семь страниц — документ. Сверху на заглавном листе напечатано: «Копия». И пониже:
      «Заключительная речь прокурора, коллежского советника господина Ганича по делу № 788/А/26 о пропаганде среди рабочих и о принадлежности к тайной противуправительственной организации. Дело слушалось 19–23 марта 1897 года Петербургской судебной палатой под председательствованием действительного статского советника господина Елисеева без участия присяжных заседателей».
      Дальше шла сама речь прокурора.
      «Господин председатель! Господа судьи!
      Вы уже, конечно, составили себе мнение о подсудимом Рокотове. Вы уже знаете, каким путём он проник к доверчивым мастеровым, чтобы заронить в их души зёрна сомнения в незыблемости и святости монархического строя на Руси».
      «Доверчивые мастеровые!» — Николай Филимонович усмехнулся, но продолжал внимательно читать дальше.
      Затем прокурор обрушивался на «недоучек-интеллигентов, которые сбивают с пути простой народ», и долго рассуждал на эту тему. И хотя всё это было пустой болтовнёй, Николай Филимонович, привыкший ничего не пропускать в любом документе, вдумчиво читал фразу за фразой.
      «Честолюбие подсудимого Рокотова, — продолжал прокурор, — и подобных ему господ агитаторов побуждало их устраивать различные демонстрации, направленные в ущерб государственному порядку. К сожалению, иногда им удавалось преуспеть в своих планах: организованные ими стачки причинили немалый убыток господам фабрикантам и вселили несбыточные надежды в некоторые круги мастерового люда.
      Наконец, вы убедились, что подсудимый Рокотов принадлежал к тайной противуправительственной организации…»
      Николай Филимонович насторожился.
      «Вступив в сговор с уже понёсшими наказание государственными преступниками — Ульяновым, Кржижановским, Красиным и другими — он замышлял покушение против самих основ российской монархии».
      «Ого! — обрадовался Николай Филимонович, — «тайная организация» — это, конечно, «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Петербург, девяностые годы — всё совпадает. Но ведь о «Союзе борьбы» уже столько написано: книги, статьи. А о Рокотове ни слова. Почему?»
      Учитель посмотрел в конец папки — вот «Листок использования» с подписями лиц, знакомившихся с этим делом. «1927 год», «1934 год» — чернила, которыми были поставлены даты, успели уже потускнеть.
      Значит, читали. Но написать о Рокотове почему-то не захотели. Странно.
      «Необходимо подчеркнуть, что подсудимый Рокотов является опытным конспиратором, — продолжал прокурор, — и потому он вдвойне опасен.
      Вспомните, господа, о дерзких свиданиях подсудимого с единомышленниками возле Лаврентьевской церкви, вспомните о том тайнике, в котором он хранил запретные издания. Если б не сведения, полученные полицией из надёжного источника, вряд ли удалось бы раскрыть этот хитрый тайник…»
      «Из надёжного источника? — Николай Филимонович наморщил лоб. — Какого?»
      Записал в блокнот «надёжный источник». Потом дважды жирно подчеркнул эти слова. Поставил рядом большой вопросительный знак и продолжал сосредоточенно читать.
      «Вспомните, господа, — говорил прокурор, — как в день Успенья, в августе 1896 года, подсудимый Рокотов по предварительному уговору нанял в Новодеревенском яхтклубе четыре лодки и выехал с группой мастеровых в Финский залив. Высадившись на берегу, возле реки Сестры, они расположили на траве бутылки с водкой, закуски, делая вид, что якобы собрались для весёлого времяпровождения. А на самом деле это было замаскированное собрание, где произносились возмутительные речи, в коих правительство называлось «узурпатором» и «угнетателем народа».
      Дальше прокурор приводил ещё несколько примеров «противуправительственной» деятельности Рокотова.
      Николай Филимонович вышел в коридор. Ходил, курил. Мысли его невольно возвращались к «надёжному источнику».
      «Кто бы это?»
      Но он так и не находил ответа.
      Вернулся и продолжал читать — медленно, часто останавливаясь, словно хотел выучить речь наизусть.
      «Подсудимый Рокотов, признав своё участие в противуправительственной пропаганде, — говорил прокурор, — отрицает все остальные материалы следствия и отказывается назвать кого-либо из соучастников. Но ему не удастся смягчить свою вину: он сеял смуту и должен понести за это законное наказание. Ибо — да будет позволено вспомнить слова народной мудрости — кто сеет ветер, пожнёт бурю, бурю на собственную голову».
      «Ловко кончил», — подумал Николай Филимонович.
      Он откинулся на спинку стула, прикрыл глаза, отдыхая; потом придвинул к себе папку и стал читать речь прокурора сначала, делая пометки у себя в блокноте.
      — Ну, что ж, — сказал он Порфирию Ивановичу, кончив чтение. — Не вижу, что здесь плохого?! Почему мне не понадобится снимок Рокотова?
      — Читайте дальше, — проскрипел тот.
      Николай Филимонович пожал плечами, перевернул страницу. Он увидел маленькую вырезку из газеты, наклеенную на лист бумаги.
      Читал, и сердце у него холодело.
      На бумаге, наверху, было от руки чернилами написано: «Газета «Искра», июнь 1905 года».
      Подпольная партийная газета! Вот откуда эта вырезка!
      И дальше шла сама газетная заметка:
     
      «ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ!
      Прошло несколько лет с тех пор, как с Нерчинской каторги «бежал» при весьма подозрительных обстоятельствах некий М. П. Рокотов.
      Есть основания полагать, что сей господин, некогда бывший активным социал-демократом, в ссылке изменил свои взгляды и стал оказывать услуги охранке.
      В частности, неудачный побег шести ссыльных, который он «организовал», провалился при странном стечении несчастных случайностей. Уж не спровоцировал ли сам г-н Рокотов этот побег?
      Впоследствии, попав на каторгу, он бежит оттуда, говорят, не без помощи властей. И исчезает. Никто из товарищей в последние годы не видел его, ничего не знает о нём. Похоже, что г-н Рокотов скрылся где-то за границей, выполнив свою позорную роль и боясь разоблачений.
      Кстати, нам доподлинно известно, что бежавший с каторги вместе с ним Илья Ф., порвавший с прежними идеалами, недавно был в Швейцарии. Может быть, и г-н Рокотов там?
      Г-н Рокотов исчез. Но он может ещё объявиться! Остерегайтесь г-на Рокотова!»
     
      Под заметкой была подпись: всего две буквы — Е. Ч. И чуть ниже петитом примечание:
     
      «ОТ РЕДАКЦИИ: Не имея возможности полностью проверить письмо Е. Ч., бывшего друга Рокотова, редакция всё же считает своим долгом опубликовать его. Факт относительно Ильи Ф. подтвердился: его действительно видели в Швейцарии.
      Просим знающих нынешнее местонахождение М. П. Рокотова или какие-либо данные о нём сообщить нам. Гарантируем соблюдение тайны».
     
      «Так!» — Николай Филимонович отодвинул «дело» и прикрыл глаза.
      — Ну-с, надеюсь, ясно? Карточка Рокотова… э-э… теперь не потребуется? — вкрадчиво спросил Порфирий Иванович.
      — Наоборот! — Николай Филимонович резко встал. — Карточка теперь мне особенно нужна. А это, — он показал на вырезку, — или недоразумение, или клевета!
      — Осторожнее, — сказал Порфирий Иванович. — Не забывайте, что вы говорите… э-э… о центральном органе нашей партии. О ленинской «Искре»!..
      — Не об «Искре», а о письме «Е. Ч.». И, кстати, «Искра» в это время уже была не ленинская, а меньшевистская. Уж кому-кому, а вам следовало бы знать…
      Порфирий Иванович обиженно нахмурился.
      — Намёки на таинственное исчезновение Рокотова, — всё это грязный вымысел, — не обращая внимания на его недовольство, продолжал Николай Филимонович. — Рокотов погиб! Да, героически погиб при побеге!..
      — И вы это можете доказать?
      — Да.
      Порфирий Иванович задумался.
      — Всё же это подозрительно, — сказал он. — И зачем вам заниматься человеком… э… с непроверенной… э-э… с неясной биографией? Ведь Рокотов не рекомендован… И, наконец, наши учёные-историки… э-э… академики и профессора, тоже почему-то… э-э… даже не упоминают о Рокотове…
      — Их сбила с толку эта заметка в «Искре». Они не знали о гибели Рокотова того, что знаю я…
      — Возможно. И всё же… выберите для ваших… э-э… следопытов вполне проверенную, положительную личность. Зачем вам лезть в неизвестные дебри… э-э… и тащить за собой неопытных детишек?..
      — Ясно, — сказал Николай Филимонович. — Так оно, конечно, спокойней. И всё-таки — разрешите мне переснять фотографию?
      Порфирий Иванович пожал плечами:
      — Пожалуйста.
      — И ещё, — сказал Николай Филимонович, — у меня ощущение, что в этой папке не хватает документов.
      — Возможно…
      — Где же они?
      — Вы, вероятно, знаете, — Порфирий Иванович откинулся на спинку кресла, — после Февральской революции царские архивы были… э-э… вскрыты и стали… достоянием народа. В первый период не была по-настоящему поставлена охрана их. Поэтому некоторые документы… э-э… пропали…
      — Понятно, — Николай Филимонович встал.
      «Сказать или не говорить? — подумал он. — Нет, этому человеку не скажу».
      Он попрощался и ушёл.
      «Е. Ч., — думал он, шагая к автобусной остановке. — Бывший друг Е. Ч.».
     
      Глава XIII
      ЕГОР ЧУРИЛОВ
     
      Как ни странно, Генька с Витей ни разу не были дома у Оли. И сейчас они с любопытством озирались по сторонам.
      Комната была большая, и каждый угол её служил самостоятельной комнатой.
      Слева возле окна стоял письменный стол, заваленный книгами, конспектами; на нём в беспорядке громоздились большие и маленькие, гладкие и угловатые разноцветные осколки породы; тут же лежал цельнолитой молоток с короткой металлической рукояткой.
      — Хозяйство Никиты? — догадался Витя, с любопытством взвешивая в руке массивный, блестящий, как кусок антрацита, минерал.
      Оля кивнула.
      — А это чьё? — спросил Генька.
      В другом углу комнаты на столе, покрытом листом фанеры, были разбросаны резцы, свёрла, испачканные маслом чертежи.
      — Это Мишино, — пояснила Оля.
      — Тоже брат?
      — Ага.
      — Токарь?
      — Ага. Мы его зовём:
     
     
      В третьем углу тоже стоял стол. И на нём тоже лежали резцы и чертежи.
      — Тоже Мишин? — спросил Генька.
      — Нет, Володькин.
      — И он токарь?
      — Ага. По фарфору.
      Генька подозрительно посмотрел на Олю: не смеётся ли? Он что-то не слышал о такой профессии.
      — На фарфоровом заводе изоляторы вытачивает, — пояснила Оля. — Мы его дразним:
     
     
      Он однажды на спор с Мишей слопал четырнадцать сковород. Представляете? Вот обжора!
      В четвёртом углу тоже стоял стол. И на нём тоже валялись инструменты и чертежи.
      — Чей? — спросил Витя.
      — Николая.
      — Тоже брат?
      — Ага.
      — И тоже, конечно, токарь?
      — Не угадал. Фрезеровщик.
      — Слушай, Оля, — вмешался Генька, — скажи сразу: сколько?
      — Чего?
      — Сколько у тебя всего братьев?
      Оля засмеялась.
      — Не так уж много. Четыре. И все гораздо старше меня. У Николая даже дочка есть. Наташа. Два года семь месяцев. Она меня зовёт — тётя Оля. Это я — тётя! Здорово?!
      Ребята согласились: действительно, здорово.
      — А почему братья тебя обижают?! — заметил Генька. — У них — по столу. А у тебя?
      — Ну меня есть. В другой комнате.
      Войдя за Олей в смежную комнату, Генька присвистнул:
      — Похоже на больницу!
      — Или на общежитие, — добавил Витя.
      И в самом деле, в комнате в три ряда стояли кровати: семь штук.
      — Да, — вздохнула Оля. — С жилплощадью туговато… — она села к столу и постучала карандашом по стакану. — Ну, мальчики, хватит болтать. За дело!
      — На повестке дня — один вопрос, — сказал Генька. — Егор Чурилов.
      — Тёмный тип, — покачала головой Оля.
      — Проходимец! — заявил Витя.
      — Одно только странно, — сказала Оля, — если всё, что он напечатал в «Искре», клевета, зачем он поставил свои инициалы? Взял бы да и подписался: икс-игрек. Или А. Б. К чему было выдавать себя?
      Ребята задумались.
      В самом деле, — необъяснимо. Ведь клеветники — всегда трусы, заячьи душонки. И даже если Егор Чурилов и не трус, то всё же из простой предосторожности обязательно попытался бы скрыть…
      — Ну, ладно, — решительно произнёс Генька. — В этом мы потом разберёмся. А пока — можем мы доказать, что Егор — тип?
      Выяснилось, что, кроме подозрений в дневнике Рокотова и заметки в «Искре», других доказательств нет.
      — Ни черта, — сказал Генька. — Никаких зацепок.
      И хотя он «выразился», ни Оля, ни Витя не заметили этого и не дали ему щелчка.
      — Есть! — вдруг тихо сказал Витя.
      — Ну?! — встрепенулись ребята.
      — Возможно… Егор… предатель! Так?..
      — Так!
      — Значит… он был связан… с полицией… охранкой…
      — Ну? Не тяни!
      — Значит… в архиве охранки…
      — Ур-р-рра! — восторженно завопила Оля.
      Генька с завистью глядел на Витю. Вот ведь — лопоухий, тихий, а какой башковитый! Не зря его нахваливал старичок архивариус! «Чёткое логическое мышление».
      Интересно, а у меня есть «чёткое, логическое»? Нет, наверно. А пока придётся снова кланяться этому зануде — Порфирию Ивановичу.
      — Завтра, после уроков, съездим в архив, — сказал он ребятам.
      — А может, сейчас? — робко предложила Оля.
      Мальчики переглянулись. Был уже вечер. Не поздно ли? Есть ли кто-нибудь в архиве?
      — Давайте позвоним! Узнаем?! — опять предложила Оля.
      Так и сделали.
      — А зачем, дети, вы… э-э… хотите пожаловать? — вяло произнёс Порфирий Иванович. — Ведь дело Рокотова… э-э… ваш руководитель уже…
      Генька коротко объяснил, что их интересует.
      — Ехать бесполезно, — сказал Порфирий Иванович. — Да будет вам известно… э… э… молодые следопыты… что все документы департамента полиции и охранного отделения были… э-э… в начале двадцатых годов… э-э… переданы в Москву…
      Генька положил трубку.
      — Паршиво, детки, — объявил он. — Дела… э-э… хранятся в Москве… э-э…
      — Ну что ж?! Напишем туда! — воскликнула Оля.
      — Напишем! — зло передразнил Генька. — А попадёт письмо к такому вот зануде, — он ткнул рукой в телефонную трубку. — Сразу настрочит: дела… э-э… нет. Приветик!
      — Вполне, — сказал Витя.
      — Эх, самим бы махнуть в Москву! — размечтался Генька. — Уж я бы там весь архив перерыл, а откопал, факт!
      — Перерыть-то перерыл бы, на это ты мастер, — ехидно ввернула Оля, — а найти — вряд ли…
      — И Кремль бы посмотрел, и стадион в Лужниках, — продолжал мечтать Генька. — Я ведь в Москве ещё ни разу…
      — Утопия, — оборвал его Витя. — Мамаша не пустит — раз, денег нет на билет — два… и жить там негде…
      Ребята замолчали. Вдруг Генька вскочил. Лицо у него было таинственное.
      — Всё можно преодолеть, надо только хотеть! — торжественно провозгласил он. — Поездка в Москву поручается следопыту Г. Башмакову! Гуд бай! — и он быстро вышел из комнаты, чтобы не отвечать на вопросы ошарашенных товарищей.
     
     
     
      У шофёра Михаила Фёдоровича, живущего на Генькином дворе, были две машины: одна собственная — «Победа», другая заводская — полуторка. На этой полуторке он часто возил в Москву разные грузы.
      Генька очень любил с Михаилом Фёдоровичем копаться в моторе, мыть машину. Бывало, шофёр попросит: «Нажми тормоз», — а сам глядит — зажёгся ли стопсигнал. И Генька давит ногой педаль тормоза на зависть всем дворовым ребятам.
      Под большим секретом Генька рассказал Михаилу Фёдоровичу о дневнике, найденном в пещере, и о суровой судьбе Рокотова.
      — Понимаете, — лихорадочно шептал Генька. — Надо же доказать, что Чурилов — подлюга и тип.
      — Надо, — согласился шофёр. — Подлецов — к ногтю!
      — Вот-вот! — И Генька осторожно осведомился, когда тот собирается в очередной рейс в Москву.
      — Послезавтра?! — Генька чуть не подпрыгнул от радости. — Возьмите меня с собой!
      — Что ж?! — шофёр пожал плечами. — Вдвоём оно ещё и веселей. А мать разрешила?
      — Конечно! — соврал Генька.
      — Что ж?! — повторил шофёр. — Поедем. А подлецов — к ногтю…
      Генька стал немедленно готовиться к путешествию. Когда мамы не было дома, слазил на антресоли, снял оттуда рюкзак, уложил в него компас, лупу, полбуханки хлеба и банку консервов. Жаль — нет документов.
      «Э, ничего…» — решил Генька, но на всякий случай припрятал в карман рюкзака копию старого отношения в архив, того самого, в котором было восемь «нас» и пять «вас».
      «Если Филимоныч узнает, всыплет мне, — подумал Генька. — Опять, скажет, детективов наглотался? — Генька вспомнил, как попало ему за раскопки возле церкви, и покрутил головой. — Ну да ладно! Рискну. Последний раз. Зато, если отыщу след Чурилова — ого!»
      Весь день в школе Генька держался очень таинственно, хмурил брови, делал какие-то загадочные пометки в блокноте и на все приставания ребят отмахивался.
      — После… Потом…
      Вечером он тайком от мамы позвонил Оле, попрощался и назначил её своим заместителем.
      — Ой, Генька! А ты куда?
      — Навстречу опасностям и тревогам! — и Генька, очень довольный собой, положил трубку.
      Ночью ему не спалось. Он несколько раз вставал и выдул весь графин воды. Мама даже подумала, что у него расстройство желудка.
      Когда рано утром мать уходила на работу, Генька, презирая себя за малодушие, поцеловал её в шею.
      — Ты здоров? — забеспокоилась Гертруда Никифоровна, зная, что Генька не терпит всякие «полизуйчики».
      После её ухода Генька написал прощальную записку. Она была краткой, мужественной и загадочной. Генька обдумал её ещё ночью.
      «Мама, не беспокойся. Уехал в неизвестном направлении. Подлецов — к ногтю!»
      В восемь утра Генька вышел во двор. Михаил Фёдорович уже возился возле своего газика.
      — Лезь в кабину, — велел он. — За грузом ещё завернём.
      В пути Генька солидно и с удовольствием беседовал с дядей Мишей о зазоре зажигания в трамблёре, о коробке передач и прочих замечательных вещах. Но, как говорила мать, жизнь идёт зигзагами. Уж подъезжая к складу, Михаил Фёдорович сказал:
      — Я в Москве не задержусь. Переночую — и обратно. А ты где останешься?
      — У тётки, — Генька заранее подготовился к такому вопросу.
      — А где тётка обитает?
      Генька похолодел. Как назло, он не мог припомнить названия ни одной хоть какой-нибудь самой захудалой московской улицы. А ведь знал!..
      — Тётка… это… на этой… обитает… — и вдруг вспомнил: ведь в Москве, как и в Ленинграде, есть Садовая! — На Садовой! — и для пущей убедительности похлопал себя рукой по нагрудному карману. Мол, там хранится адрес.
      — На Мало-Садовой, наверно? — спросил Михаил Фёдорович.
      — Ага. На Мало, — охотно согласился Генька и прибавил: — Дом четыре, квартира пять.
      Михаил Фёдорович, ни слова не говоря, свернул к панели и затормозил.
      — Вот что, парень. В Москве много Садовых: Садово-Кудринская, Садово-Триумфальная, Садово-Самотёчная, Садово-Черногрязская и всякие другие, — сказал он, закуривая, — и Большая Садовая есть, но вот Мало-Садовой — увы — нет.
      Генька часто-часто заморгал.
      — А ну, предъяви тёткин адресок, — всё так же неторопливо продолжал Михаил Фёдорович и похлопал Геньку по нагрудному карману.
      Тот, насупившись, глядел в пол кабинки, покрытый резиновым ковриком.
      По-прежнему неторопливо Михаил Фёдорович дал газ, машина развернулась и помчалась обратно. Всю дорогу до самого дома ехали молча.
      Вбежав в комнату, Генька швырнул на пол рюкзак и бросился к столу. Записка по-прежнему лежала под сахарницей. Генька разорвал бумажку на мелкие клочки. Потом распаковал рюкзак, закинул его обратно на антресоли. А лупу повертел в руках и, разозлившись, ногой толкнул под шкаф.
     
     
     
      Телеграмму принесли днём.
     
      «Вылетаю сегодня. Рейс 66».
     
      Генька от радости прошёлся на руках по комнате: отец летит! Отец!
      До аэродрома добирались больше часа на специальном автобусе, сперва по Московскому проспекту, потом по шоссе. Оно было широкое, красивое, а вокруг — все стройки, краны и краны. Уже темнело, и на длинных стрелах кранов зажглись красные огоньки. Зачем они, — Генька не знал. Но это было очень красиво. А когда темнота ещё больше сгустилась и ажурные верхушки кранов растворились во мраке, стало казаться, что огоньки сверкают прямо в небе, как какие-то новые, очень крупные и яркие, не известные науке алые звёзды.
      До прилёта ТУ оставалось ещё полчаса. Мама села на скамейку в зале аэровокзала, а Генька вышел.
      К сожалению, на лётное поле не пускали. Оно было отделено невысокой оградой, а в проходе дежурили две женщины, одетые в красивую синюю форму. Генька стал возле ограды, глядя на огромное, ровное, как стол, поле. На нём, тут и там, высились гигантские самолёты. Грузовики, то и дело подъезжавшие к ним, рядом с этими громадинами казались совсем маленькими.
      На поле зажглись цепочки зелёных огней.
      Самолёт сел где-то далеко, и в темноте его почти не было видно. Туда сразу же помчался маленький нарядный автобус; вскоре он вернулся. В ярко освещённом окне Генька увидел отца. Он стоял, вглядываясь в толпу встречающих. И его нос, прижатый к стеклу, был теперь ещё больше похож на башмак.
      Заметив Геньку, Алексей Иванович радостно замахал рукой. Вскоре они уже стояли рядом и шлёпали друг друга по спинам. Так в кинофильмах всегда встречались настоящие мужчины.
      С матерью отец расцеловался, а Генька отвернулся: ему показалось, что целуются они слишком долго, да и вообще «полизуйчики» и ещё при людях…
      Уже по дороге домой Генька прожужжал отцу все уши своими следопытскими делами.
      — Знаю, знаю, — перебил Алексей Иванович. — Ты же мне писал. А у меня для тебя тоже новости…
      И он рассказал, что с ним завязали переписку два читинских пионера. Им удалось разузнать, что Рокотов бежал из Федотовского острога. В Чите, в архиве, раскопали старые списки заключённых.
      — Здорово! — воскликнул Генька.
      — Это ещё не всё. Однажды я был по делам в Чите, и эти два паренька пришли ко мне в гостиницу. Боевые хлопцы. И деловые. Расспрашивали, где пещера с прахом Рокотова да как туда добраться. Обещали украсить могилу и заботиться о ней…
      …Только поздно ночью заснула семья Башмаковых. А на следующее утро Генька, едва вскочив с постели, снова стал с жаром рассказывать отцу о Егоре Чурилове. И даже фыркая под краном, продолжал говорить.
      — Стоп! — отец шутливо обрызгал его водой, — Дай помыться. И поесть тоже.
      И лишь позавтракав, Алексей Иванович сказал:
      — Не устроить ли нам внеочередное заседание К. С.? Здесь, у нас дома? Тем более, что хотя следопыты — народ суровый, всё же, надеюсь, от этого не откажутся! — он постучал о подоконник мешочком с кедровыми орехами.
      …Вечером пришли Витя и Оля. Витя был, как всегда, в своей потёртой школьной форме, зато Оля!.. На ней было что-то зелёное, шуршащее, очень красивое. Генька долго не мог сообразить, почему новое платье так идёт Оле. Но тут отец пошутил:
      — Ты это платье специально под цвет глаз покрасила?!
      И действительно, зеленоватое платье было словно нарочно подобрано к зелёным, «кошачьим» Олиным глазам.
      Отец сегодня был очень весел. Угостил ребят чудесной рыбой — удивительно нежной и жирной: знаменитым байкальским омулем.
      — На ТУ привёз, — объявил он. — Свежего! Прямо из Байкала. А говорят, царь когда-то пожелал попробовать эту рыбку в свежем виде: очень уж нахвалили её. И никто не смог выполнить царской прихоти. Омуль-то в одном только Байкале водится. А до него пять тысяч километров! Протухнет рыба, пока на поезде довезёшь! Значит, вы, ребята, такое едите, чего даже царь не едал!
      За чаем разговор перешёл на следопытские дела. Ребята наперебой рассказывали Алексею Ивановичу о своих похождениях, а он слушал и думал:
      «Как же теперь-то?»
      Ещё по дороге в Ленинград Алексей Иванович решил, что сейчас, когда у него появилось свободное время, он сам продолжит поиски. Он уже радовался, предвкушая, как займётся загадкой Михаила Рокотова и раскроет её всю, до конца. Но сейчас, глядя на оживлённые лица ребят, он подумал:
      «А ведь обижу я их. Ох, как обижу! Полгода они всю душу в это дело вкладывали, и вдруг — нате — явился кто-то и всё забрал».
      И хотя он был вовсе не «кто-то», а хозяин дневника, всё-таки ощущал неловкость.
      А разговор за столом перекинулся на Егора Чурилова.
      — Филимоныч объяснил: чтобы разобраться в истории Рокотова, надо непременно разузнать всю подноготную о Егоре, — заявил Генька.
      — Ага! И ещё Филимоныч сказал: раз Егор Чурилов думал, что Рокотов жив и в любой момент может разоблачить его тёмные дела, значит, Егор, конечно, сложа руки не сидел. Наверно, пакостил Рокотову повсюду, — прибавила Оля. — В общем, необходимо всё об этом Егоре разведать.
      — А как? — нахмурился Витя. — Как?
      Все задумались. Только слышалось в тишине, как Оля щёлкает орехи.
      — Да перестань ты! — вдруг вспыхнул Генька. — Тут такое дело, а она щёлк-щёлк. Шевели извилинами!
      — А мне орехи не мешают шевелить. — Оля теперь уж нарочно продолжала своё занятие.
      Ребята стали вспоминать, что они знают о Егоре. Жил в Петербурге, состоял, очевидно, в Коломенском кружке, был связан с Рокотовым, а потом почему-то оклеветал его в «Искре». Вот, пожалуй, и всё.
      Алексей Иванович уже решил не отбирать дневник у ребят, дать им самим довести дело до конца, и теперь обдумывал всё вместе с ними.
      — Есть ещё… насчёт грехов… — вспомнил Витя.
      — «Говорят, он ушёл в Вифлеем грехи замаливать», — процитировал Генька, — Что бы это значило?
      — Да, — протянул Алексей Иванович. — Туманно. Грехи, Вифлеем — церковным духом попахивает. Странно. Хотя!.. — он вдруг встал. — Кажется, Рокотов о какой-то секте упоминал?
      — «Верно ли, что его отец сектой заправляет?» — подсказала Оля.
      — Этим стоит заняться, — воодушевился Алексей Иванович. — Только, признаюсь, по божьим делам я не спец. Правда, числился я в пионерские годы «воинствующим безбожником», общество тогда такое было. Но мы, главным образом, про попа частушки пели.
      Он засмеялся.
      — Однако не беда. Перед вашим приходом я как раз с подходящим человеком по телефону разговаривал. Мой бывший однокурсник, ходячая энциклопедия по всем богословским вопросам, Михаил Семёнович. Шутка ли: двадцать лет в соборе прослужил.
      — Поп, да? — с интересом спросила Оля.
      — Сама ты поп! Кандидат исторических наук он, старший научный сотрудник и прочая, и прочая.
      — Чего же он в соборе служит? — не успокаивалась Оля.
      — В Казанском соборе, девочка, в Музее истории религии, вот где. К нему-то мы завтра и пойдём. Есть?
      — Есть! — хором откликнулись ребята.
     
      Глава XIV
      „РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО”
     
      Собор был великолепен.
      От мраморного пола стремились ввысь огромные колонны. Их золочёные капители поблёскивали недосягаемо далеко под лёгким куполом, наполненным каким-то особенно прозрачным воздухом. Трёхметровые фигуры святых с хрупкими венчиками вокруг головы стояли меж колонн и у входов в небольшие приделы. Золотом и лазурью сияли ангелы на стенных росписях.
      Но все эти росписи и иконы, и само огромное здание служили теперь не богу, а безбожникам. И главным среди здешних безбожников был Михаил Семёнович.
      Это он много лет назад — когда создавали музей — настоял, чтобы сохранить всё прежнее убранство собора. И он был прав, потому что рассказы о чёрных делах «слуг божьих» звучали особенно жутко среди этих сверкающих стен и пышной церковной утвари.
      Лучше всех вёл экскурсии сам Михаил Семёнович. В такие часы его небольшая нахохленная фигура с длинными руками и с острыми плечами становилась внушительной и даже несколько зловещей. Правда, вначале экскурсантам казалось, что от этого человека с его глухим монотонным голосом не услышишь ничего интересного. Но Михаил Семёнович обрушивал на посетителей такой каскад точнейших фактов и удивительных сведений, с таким искренним негодованием — словно о своих личных врагах — рассказывал о церковниках, что никто не оставался равнодушным.
      Алексей Иванович с Генькой прошли в кабинет к Михаилу Семёновичу.
      — Ну, что у вас за документ? — спросил тот. — Рассказывайте. Только короче.
      Генька прочёл наизусть запись Рокотова о Егоре, ушедшем замаливать грехи в Вифлеем.
      Михаил Семёнович пожал плечами.
      — Что ж тут непонятного? Вифлеем — по-арабски Бейт-Лахм, легендарная родина Христа. Обычное место паломничества. Какого времени запись?
      — Девятьсот первый год.
      — Тем более! В Вифлееме тогда бывало ежегодно до пяти тысяч русских паломников.
      — Так, — сказал Алексей Иванович. — Что там ещё, Геннадий?
      — «Верно ли, что его отец сектой заправляет?»
      Михаил Семёнович будто преобразился. До сих пор сидел прикрыв глаза и опустив плечи. А тут быстро провёл рукой по лицу, словно сгоняя усталость, и обратился к Алексею Ивановичу уже совершенно свежим голосом:
      — Фамилия?
      — Чурилов…
      Михаил Семёнович поднялся с кресла и медленно прошёлся по комнате, силясь что-то припомнить. Потом подошёл к одному из шкафов, стоявших вдоль стен.
      Генька успел разглядеть над шкафом табличку «Религиозные деятели».
      Продолжая бормотать про себя: «Чурилов, Чурилов», — Михаил Семёнович забрался на стул и начал перебирать карточки в одном из верхних ящиков. Удовлетворённо хмыкнув, он вытащил исписанный листок и соскочил со стула.
      — «Чурилов Фёдор Иванович, — прочёл он вслух, — с 1880 по 1907 год — шестнадцатый Христос — правитель «Нового Вифлеема».
      — Что за чушь? Какой Христос? — воскликнул Алексей Иванович.
      — Шестнадцатый! — отмахнулся Михаил Семёнович. — Не в этом дело. Важно другое: паломники тут ни при чём. Речь идёт о русской секте «Новый Вифлеем».
      — Никогда не слышал, — покачал головой Алексей Иванович. — О «беспоповцах» слышал, о «прыгунах»…
      — О «прыгунах»? — удивился Генька.
      — Ну да, есть такие, что до бога допрыгаться хотят: прыгают да молятся, а потом им невесть что мерещится.
      — В Вифлееме не прыгают, — усмехнулся Михаил Семёнович. — У них моленья тихие. Зато порядки строгие: «Христу» своему подчиняться беспрекословно. В прошлом году в Сибири одного заперли в подвал и заморили голодом до смерти. А за что? «Апостолу» перечил.
      Пока шёл разговор, Алексей Иванович машинально вертел в руках листок из картотеки. Перевернув его на другую сторону, неожиданно прочёл: «После смерти Фёдора Чурилова секту возглавил его сын…»
      Не веря своим глазам, он перечитал эту строчку и изменившимся голосом попросил:
      — Миша, вынь следующую карточку!
      Михаил Семёнович передал Башмакову ещё один аккуратно заполненный листок. На нём значилось:
     
      «Чурилов, Егор Фёдорович (1870–1928). Семнадцатый Христос — правитель «Нового Вифлеема». В юности жил в «миру», но связи с отцом не порывал. Вернулся в общину в конце 90-х гг., когда власти усилили преследования главарей «Вифлеема». Однако в результате какой-то важной услуги, оказанной Егором Чуриловым царским властям, преследования были прекращены.
      Егор Чурилов быстро сблизился с главарями секты, и 25 декабря 1907 года Фёдор Чурилов, нарушив неписаный закон секты, назначил семнадцатым Христом своего сына».
     
      — Важная услуга, — повторил Генька и со значением посмотрел на отца.
      Тот кивнул.
      — Хитрец, — покрутил носом Михаил Семёнович. — Подстроился к православному «рождеству» — двадцать пятого декабря. Мол, Иисус Христос и Христос Егор в один день на землю снизошли.
      Запись о семнадцатом Христе заканчивалась сообщением, что у его могилы на Смоленском кладбище в Ленинграде в день «рождества» Егора Чурилова собираются члены секты.
      — И сейчас собираются? — поинтересовался Генька.
      — Вероятно. Секта считается действующей.
      «Так, — обрадовался Генька. — Тогда ясно. Сходим на кладбище, подкараулим там сектантов. Может, от них ещё что-нибудь узнаем. Кладбища мы испугаемся, что ли?»
     
     
     
      Испугалась одна Оля.
      Утром двадцать пятого декабря она прибежала к Геньке, и, как всегда, с ходу забросала его вопросами:
      — На кладбище вчера ездили? Могилу видали? А что узнали? Будут они сегодня собираться?
      Генька спешил на каток.
      Однако Оля так жадно расспрашивала… Генька подобрел и тут же в прихожей, усевшись на сундук, рассказал ей о вчерашнем походе.
      …До кладбища они с Витей тащились почти час по каким-то незнакомым улицам и мостикам и добрались почти перед самым закрытием. Долго никого не могли разыскать, бегали по пустым дорожкам, пока не встретили старика сторожа в огромном тулупе и больших расшлёпанных валенках. У старика были маленькие бесцветные глазки и торчащая вперёд редкая рыжая бородёнка. Опирался он на палку, которая была выше его самого.
      — Где могила Егора Чурилова? — спросил запыхавшийся Генька.
      — А вы что, из ихних? — старик, задрав бородку, подозрительно уставился на ребят. — Вот новости, мальцов подсылать надумали, бусурманы, ироды…
      — Нет, мы не они, нам… просто посмотреть… — и вспомнив, как они писали заявление в архив, Генька добавил: — С научной целью.
      Эти слова неожиданно произвели на старика сильное впечатление.
      — Если так, тогда — конечно. Тогда — да. Тогда другое дело. Науке — наше почтение. А вы не врёте? — снова усомнился он, — Может, вы всё-таки из этих, из вихлиемцев?
      — Да нет, дедушка, нет, честное пионерское! Нас отряд послал, — Генька хотел объяснить, зачем они пришли, но Витя толкнул его в бок:
      — Мы пережитки прошлого изучаем.
      — Вот это толково, это дельно, — обрадовался старик. — Оно и есть пережиток, темнота человеческая. Гляньте-ка, — и он указал на холмик, покрытый, несмотря на зимнее время, живыми цветами и лентами, — могилу антихриста своего, как божий храм, разукрасили. Добрые люди на рождество в церковь идут, а эти нехристи под вечер сюда валят, речи держат и песни орут. Пережиток это, правильно вы понимаете, молодцы.
      — Так и церковь тоже… пережиток… — недипломатично вставил Витя. — Ничем не лучше…
      — Чего? Про божий храм такие слова! Учён ты больно! — Старик, «почитавший науку», не на шутку рассердился и даже замахнулся клюкой. — А ну, валите отсюда, не то постового кликну. Шастают тут всякие, на ночь глядя!
      Всё это Генька рассказал Оле и добавил, что могилу они с Витей запомнили и решили ехать на кладбище часам к четырём.
      — Ты заправься поплотнее. Пообедай, то есть. И оденься потеплее, — посоветовал он Оле. — Неизвестно, сколько там придётся…
      — Ой, Генька, не могу. — Оля закусила губу, а потом храбро призналась: — Боюсь. На кладбище, вечером — боюсь.
      — Чего боишься-то? Покойников?
      — Не знаю. Вообще боюсь… Страшно…
      — Ну вот что, — Геньке хоть и жаль было Олю, но не потакать же её слабостям! — Пойдёшь и всё! В порядке пионерской дисциплины. И не смей визжать там, — добавил он, вспомнив об Олиной привычке. — Всех сектантов распугаешь…
      Однако вечером по дороге на кладбище Генька смилостивился и разрешил Оле дожидаться в конторе, пока соберутся сектанты. Он с Витей устроит засаду около могилы и, когда надо, позовут Олю.
      Начало уже смеркаться, когда Генька с Витей расположились в густых кустах, неподалёку от чуриловской могилы. Пухлые снеговые шапки покрывали кусты, и Генька, сбегав к могиле, убедился, что оттуда Витю не разглядеть. Среди кустов росла высокая липа, похожая на флаг: все её ветки были обращены в одну сторону. Возле этого «флага» и засели ребята.
      Прошло совсем немного времени, а мальчики уже почувствовали декабрьский мороз. Витя начал прыгать с ноги на ногу, Генька стучал валенком о валенок, и оба не сразу заметили, как со стороны кладбищенской ограды к могиле приблизилось несколько человек.
      — Замри! — шепнул Генька.
      Кучка людей на могиле росла. Там были мужчины, женщины и даже несколько детей. На кладбище стало уже совсем тёмно, и только снег, облепивший деревья, кусты и могилы и устлавший узкие дорожки, отсвечивал немеркнущей белизной.
      И вдруг возле могилы посветлело: несколько пришедших включили электрические фонарики, а в руках у женщин появились зажжённые свечи. Кристаллики льда на большом кресте в свете фонарей засверкали. Казалось, крест на могиле отделан драгоценными камнями.
      Плотные тени разбежались во все стороны и стали раскачиваться в такт с колыханием желтоватого пламени свечей. Один из сектантов, поддерживаемый под руки дюжими мужчинами, вскарабкался на снежный холмик могилы. Он был низенький, кругленький, в длинном пальто и, влезая на холм, подобрал полы его, как юбку.
      — Беги! — шепнул Генька Вите. — Зови Олю.
      Вскоре дрожащая Оля пробралась вслед за Витей в кусты и спряталась, прижавшись к старой липе; кора у неё была морщинистая, как кожа у слона. А сектантский оратор уже вошёл в раж и гремел на всё кладбище:
      — И когда наступило свету нашему, папаше, тридцать семь лет, услышал он голос вещий с неба. И сказал тот голос: «Сыне мой, Егор! Это я, дух святой, посланный от самого творца всевышнего, и должен я жить во плоти и в сердце человека. Тебя господь избрал своим сосудом, и через твои уста будет сам бог-отец судить живых и мёртвых».
      «Низенький, а горластый какой», — подумал Генька.
      Тёмные, корявые слова сотрясали воздух, и удивлённым ребятам казалось, что всё это понарошке. Сейчас слушатели рассмеются, скажут оратору: «Ладно, хватит, здорово ты навострился», — и заговорят на настоящем, живом языке. Но нет, сектанты слушали молча, и только женщины от умиления всхлипывали, и тогда свечи у них в руках качались ещё сильнее.
      — Ничего не понимаю, — в сердцах сплюнул Генька. — Вроде и по-русски, а смысла нет.
      Оратор ещё долго восхвалял Егора, а потом сектанты дружно запели. Ребята не поверили ушам: песня была хорошо знакома — «Крутится, вертится шар голубой». Но на весёлую, задорную мелодию были положены совсем неподходящие слова:
     
      — Братья и сёстры! — вновь возвысил голос стоявший на могиле низенький проповедник. — Близится суд небесный, близится конец света. Сия земная юдоль преходяща, как всё мирское. Здесь нам суждены страдания и гонения — ведаете ли вы их?
      — Ведаем, брат, — хором сказало несколько человек и среди них скрюченная от дряхлости старушка.
      — Ой, ведаем, ведаем, — заголосила молодая женщина в пуховой шали, стоявшая неподалёку от кустов. — Судом грозятся ироды, под статью подводят.
      Оля схватила Витю за руку:
      — Это же продавщица из нашего «Гастронома», её за воровство выгнали, судить будут.
      А над кладбищем уже снова неслось пение:
     
     
      Нелепые слова гимна рассмешили Олю; она не удержалась и прыснула.
      — Тише, — цыкнул Витя. — Вот Генька тебе задаст.
      Но Геньки не было. Оля и Витя не заметили, как он куда-то исчез. Сначала им показалось, что они видят его среди детей, пришедших с сектантами, но когда те разошлись по домам, Генька так и не появился.
      Встревоженные ребята обежали соседние дорожки, заглянули в контору, снова вернулись к Егоровой могиле.
      — Ой, — сказала Оля, и губы у неё задрожали.
      — Только не плакать! — торопливо предупредил Витя и как раз вовремя: слёзы уже наворачивались Оле на глаза.
      — А мож-жет… у сектантов… об-ббычай, — Оля даже заикалась, — красть детей и… и… у-у-убивать, — она часто-часто заморгала. — Я что-то такое слышала…
      — Дурёха, — ласково пробормотал Витя.
      «Но куда всё-таки делся Генька?» — беспокойно думал он. И вдруг догадался:
      — Наверно, тут где-нибудь… подъехала машина… новой марки…
      — Модели, — сквозь слёзы поправила Оля, накрепко запомнившая Генькины уроки.
      — Ну, модели… Генька и удрал… Поглядеть… Ну, и прилип к ней… Стой тут… Я мигом… окрестности обследую…
      — Нет! Нет! — Оля затрясла головой. — Я с тобой!
      Оставаться одной возле могилы было слишком страшно. Ребята стремглав выбежали за ворота кладбища, заглянули в соседние улицы и переулки. Везде было тихо, пустынно, и ни одной машины.
      — Так, — Витя подумал, подумал и, оставив дрожавшую Олю на улице, сам на всякий случай вернулся к могиле Христа Егора. А вдруг Генька там?!
      Оглядел пустынное, занесённое снегом, угрюмое кладбище, кусты, похожие в темноте на каких-то древних чудовищ, могилы с торчащими из сугробов покосившимися крестами. Генька как в воду канул.
     
      Глава XV
      МАЛЬЧИК С ХОЛМОВСКОГО
     
      В Средне-Холмовском переулке — коротком и кривом, не похожем на широкие прямые ленинградские улицы — было малолюдно. Лишь редкие прохожие заворачивали сюда с набережной Большой Невки, стараясь ступать по тропинке, протоптанной в снегу на тротуаре. Она была узкой, и каждый проходящий недовольно оглядывал мальчишку, расположившегося с заводной моделью посреди тротуара.
      Генька запускал вездеход. Он придирчиво проверил каждую гусеницу, подтянул крепления, и уже несколько раз туго-натуго закручивал резину, заменяющую мотор. Но вместо того, чтобы опустить вездеход на снег и дать ему промчаться по ровному насту, Генька снова и снова запускал «мотор» вхолостую, держа модель в руках.
      Так прошло, пожалуй, побольше часа.
      Из подворотни выбежали две девчонки и с визгом промчались мимо. Проехал грузовик. Мелькнула кремовая машина «неотложной помощи». Геньке стало холодно, Он даже сунул в рот пальцы, которыми раньше держал модель.
      В соседнем парадном хлопнула дверь. На улицу вышел невысокий мальчишка в коротком ватнике и огромной меховой шапке. Генька сразу сделал вид, будто всецело занят своим вездеходом. Мальчишка бегло оглядел модель и пошёл было дальше, но тут Генька опустил, наконец, свою машину на снег, и она помчалась, смешно подпрыгивая на бугорках, и обогнала мальчишку, невольно замедлившего шаги.
      Стуча гусеницами, вездеход набирал скорость и приближался к концу переулка. Генька помчался туда. Низкорослый мальчишка побежал вслед за ним, увязая в снегу отцовскими валенками.
      У самого перекрёстка машина замедлила ход, круто развернулась и замерла. Завод кончился.
      — Сам небось сделал? — спросил подбежавший мальчишка.
      — А то!
      — Можно я пущу?
      Генька разрешил. И снова вездеход понёсся по улице, и вслед за ним рядом бежали оба мальчика.
      — Что, нравится? Я ещё ракетный автомобиль мастерю. Только… — Генька чуть не выболтал, что тот почему-то упорно не желает двигаться.
      — А резина откуда?
      — Резины у меня — завались. Надо?
      — Хорошо бы, — тихо сказал мальчишка.
      — Пошли, покажу.
      И Тиша покорно зашагал рядом с Генькой, поминутно поправляя валенки и поглядывая на Геньку снизу вверх большими грустными глазами.
      «Как у нашей Чернухи», — подумал Генька. В прошлом году он гостил летом в деревне у бабушки, и у неё была корова Чернуха с большими выпуклыми, очень добрыми и всегда печальными глазами.
      Генька снова поглядел на Тишу: да, очень похоже.
      Он повёл нового знакомого через всю Петроградскую сторону к себе на Мойку. Возле их дома какая-то артель выбрасывала на задний двор отходы резины, и сюда, как мухи на мёд, слетались ребята.
      Выбрав из кучи самую длинную полосу, Генька протянул её Тише:
      — На. Может, ещё?
      — Будет! Я лодку сработаю. С винтом, — мечтательно сказал Тиша.
      — Лодка — что! — пренебрежительно пожал плечами Генька. — Лучше глиссер. Или катер с подводными крыльями. Как сормовские. Видел в «Хронике»?
      — Нет, я в кино не хожу.
      — Совсем?
      — Совсем…
      Генька свистнул.
      — Чего так?
      Тиша помолчал, а потом нехотя процедил:
      — Батька монет не даёт. И вообще… не велит…
      Увидев, что Тиша насупился, Генька прекратил расспросы и предложил:
      — Хочешь, пойдём в «Хронику»?
      — Так не на что же!
      — Ничего! Проведу. Со мной не пропадёшь.
      Билетёрша в «Хронике» оказалась Генькиной соседкой, и, когда в зал хлынула толпа зрителей, ребята уже занимали самые лучшие места у прохода. Они просмотрели программу три раза подряд, и каждый раз, когда на экране появлялись белоснежные суда, летевшие, словно стрелы, над Волгой, Тиша не отрывал от них восторженного взгляда. Вообще в «Хронике» ему очень понравилось, и Генька пообещал водить его на всё новые программы.
      Ребята вышли из кино на шумный проспект, и только тут Тиша спохватился:
      — Побегу живее. Батька заругается… И уроки…
      — Да… Жаль, что поздно… Хотел я тебе ещё одну штуку показать. Приходи завтра после школы. Ладно?
      — Ага! — и Тиша два раза повторил вслух адрес своего нового приятеля.
     
     
     
      За обедом Генька, немного помявшись, сказал:
      — Пап, можно твою находку одному пареньку показать? Он к нам придёт…
      — Так копию покажи.
      — Нет, пусть он настоящие рокотовские листки увидит. Вынь из «сейфа», ладно? И ещё — когда он придёт, мы в кабинете будем, а ты постарайся не заходить.
      — Таинственность-то какая! — рассмеялся Башмаков-старший. — Опять детективов начитался?!
      Тиша пришёл под вечер. Генька подождал, пока он разделся и аккуратно отряхнул свои огромные валенки, а затем потащил его в отцовский «кабинет».
      В комнате было полутемно, небольшая лампа стояла на письменном столе, да уличный фонарь, качавшийся за окном, время от времени смутно освещал отдалённые углы кабинета. Как раз когда мальчики входили в комнату, луч света упал на стеллаж и выхватил из темноты стоявший там доисторический череп.
      Тиша вздрогнул, насупился и, глядя исподлобья, спросил:
      — Вы что — тоже из нашинских?
      — Из каких — из ваших?
      Тиша долго хмуро оглядывал нового знакомого. Потом пробормотал:
      — Ну ладно, это я так… А череп на кой?
      Генька объяснил, чем занимается отец. Тиша слушал недоверчиво, но потом, увидев древний кинжал, каменные топоры, заинтересовался и уже сам попросил показать ещё что-нибудь. Генька взял со стола приготовленный заранее футляр, рассказал о записках Рокотова.
      — Ух, ты! Ровно в книжке! — прошептал Тиша. — Дай-ка гляну.
      Он читал медленно, с трудом разбирая незнакомый почерк. И вдруг вздрогнул. Взглянул на Геньку, ещё раз перечитал рокотовскую запись, нагнулся пониже над столом и, словно не веря себе, повторил вслух поразившую его строчку:
      — «Где же всё-таки Егор Чурилов? Говорят, он ушёл в Вифлеем грехи замаливать».
      От волнения Тиша не мог больше читать и застыл на стуле. Генька неожиданно хлопнул его по плечу:
      — Узнал знакомого?
      — Ты о чём? — пробормотал Тиша, понемногу приходя в себя.
      — Не притворяйся! Видел я тебя на кладбище возле чуриловской могилы. Когда распинался этот толстый…
      — Кузьма-апостол, — прошептал Тиша.
      — Он всё Егора нахваливал, а ты в стороне стоял, возле нашего куста, и ругался. Небось думал, никто не слышит. Вот я за тобой и пошёл. Ясно? Мы с тобой и с твоим отцом на Холмовской в одном трамвае ехали…
      — А чего ты за нами увязался? — Тиша насупился, лицо его покрылось пятнами. — Шпионишь?
      — Да ведь я…
      — Вижу, вижу, кто ты! — Тиша выскочил из-за стола. — Давеча подслушал, а ноне к себе заманил, думал — я зараз всё выболтаю. Шиш! — и, выбежав в прихожую, он схватил в охапку свой ватник и ушанку. Щёлкнул замок, хлопнула дверь.
      …Генька был так огорчён неудачей, прямо места себе не находил. Ведь он хотел всё сделать втайне, чтобы хоть раз утереть нос Витьке. Пусть Витька и башковитый, никто не спорит, а доказать бы, что и он, Генька, тоже не лыком шит.
      И вот — здрасьте — всё сорвалось. А тут ещё Оля и Витя пристали: куда он исчез с кладбища?
      — Это пока тайна, — сердито объявил Генька.
     
     
     
      Наступил Новый год. В первый же день января Алексей Иванович вылетел в Читу. У него там были дела в местном музее. А главное, надо всё подготовить к весенним раскопкам.
      Начались каникулы. Оля уехала к тётке, за город. Витя целыми днями возился с сестрёнкой. Генька, как и все ребята, бегал на коньках, три раза побывал на ёлке (в Доме пионеров, в цирке и у мамы на работе) и даже впервые в жизни покатался на буере. Это было здорово: буер мчался по льду залива, как ракета, туго натянутый парус аж звенел, ветер ледяной крупой сёк лицо. Генька нарочно то и дело закрывал глаза, чтобы не видать соседних ребят, и тогда ему представлялось, что он на станции «Северный полюс».
      Казалось, каникулы идут хорошо. И всё-таки Генька ходил мрачный. Вот обида: ниточка сама, можно сказать, в руки далась, а он её упустил. Нет, так нельзя. И через несколько дней после Нового года Генька с утра снова поехал на Холмовской,
      На этот раз ждать пришлось недолго: знакомая фигура в огромной шапке и больших валенках скоро показалась из-за угла. Тиша бежал из булочной, размахивая сеткой с буханкой хлеба. С разбегу он чуть не наткнулся на Геньку и, увидев его, отшатнулся. Злость снова вспыхнула в нём, но здесь, возле своего дома, он чувствовал себя увереннее.
      — Опять выслеживаешь, сыщик? Катись! А то ребят кликну, по шее накостыляем!
      Насчёт ребят Тиша приврал, с соседскими мальчишками он давно перестал водиться: кто-то проведал, что он ходит с отцом к сектантам, и с тех пор по всей улице его дразнили: «Тишка — божья шишка».
      Тиша даже попытался спихнуть Геньку с дороги, но рослый Генька без труда отвёл его руку.
      — Чудак! Чего взъелся? Я же тебя обещал в «Хронику» сводить, на новую программу. Вот и пришёл…
      Тиша заколебался: вообще-то Генька ему понравился — парень свойский, в моделях здорово разбирается и не задаётся, хоть отец у него такой учёный. Если б только насчёт «Вифлеема» не подъезжал!..
      А в «Хронику» сходить, конечно, хорошо бы. Дома сидеть — тоска, отец опять молиться будет…
      …На этот раз кораблей не показывали, но зато были автогонки, и Тиша согласился с Генькой: да, автомобили тоже неплохая штука. На обратном пути Генька всё время говорил о машинах. Даже признался, что ракетоход у него всё не получается. Времени нет, а тут ещё с дневником застопорилось: насчёт Егора Чурилова никак не понять…
      — Будет тебе! — оборвал Тиша. — Брось свои подходцы! Не хочу я об этом! Не желаю!
      — А молиться Егору желаешь?
      — Не молюсь я ему, на кой он мне?!. А только батька наказал: «О Вифлееме — молчок».
      — Боишься отца?
      — А то нет. — Тиша нахмурился и добавил: — Ирод он…
      — Отец? — Генька даже оторопел.
      — Ирод! — упрямо повторил Тиша, — Он маманю загнал в могилу. У неё чахотка объявилась. А он не пускал лечиться.
      — Почему?
      — У нас в Вифлееме к докторам не ходят. Грех, мол. Бог наслал хворобу, бог и исцелит. Вот и умерла маманя. — Тишка отвернулся.
      Несколько минут шли молча.
      — Вот и выходит: паршивая у вас секта, — в сердцах плюнул Генька.
      — Опять? — Тиша остановился. — Ты это брось. Иначе рассоримся. Навсегда.
     
      Глава XVI
      ДЕСЯТЫЙ ЛИСТ
     
      «Эх, жаль, что отец уехал. Он бы придумал, как вызволить Тишку из этого проклятого Вифлеема. А что если Филимонычу?..» — Генька набрал знакомый номер.
      — Кстати позвонил, — послышалось в трубке. — Пойдёшь послезавтра со мной в архив.
      — Так ведь там же этот… э-э-э…
      — Ничего. Не съест.
      «По дороге и посоветуюсь», — решил Генька, вешая трубку.
      Николай Филимонович давно уже хотел снова побывать в архиве. Перелистывая в памяти «дело» Рокотова, он никак не мог избавиться от мысли, что там чего-то не хватает.
      Надо посмотреть ещё раз. А заодно и Геннадию показать: ему это полезно.
      Договориться с Порфирием Ивановичем оказалось непросто. Он долго упирался и, наконец, неохотно процедил.
      — Мальчика пропустят. Но только… э-э-э… в виде исключения.
      «Дело» принесли из хранилища. И снова Николай Филимонович, расположившись за столом напротив Порфирия Ивановича, раскрыл тощую серо-зелёную папку.
      Генька тихо сидел рядом с учителем.
      Внимательно осмотрел Николай Филимонович выцветшую папку, но никаких признаков изъятых документов не нашёл. На шпагате, которым были прошнурованы листы, не оказалось обрывков бумаги, остающихся обычно, когда документы выдирают из папки. Сам шпагат был аккуратно завязан; узел, хоть и не запечатанный сургучом, выглядел совершенно целым. В нумерации листов тоже не было перерыва. Впрочем, судя по блеску карандашных следов, листы были пронумерованы сравнительно недавно.
      Но ведь «дело» выдавалось раньше, это Николай Филимонович установил ещё в прошлый раз. Разве они тогда листов не считали?
      Яров заглянул в «Лист использования», вложенный в папку. Что за чёрт?! На первой строке было написано:
      «14 марта 1927 года. Читатель Епифанов. Выдано 9 листов».
      Потом шло несколько записей, в которых число листов не упоминалось, и, наконец, свежая запись:
      «Читатель Яров. 18 декабря 1959 года. Выдано 10 листов».
      Николай Филимонович в недоумении перечитал записи и протянул папку Порфирию Ивановичу. Выслушав его, тот нахмурился, потом пожал плечами:
      — Небрежность. В двадцатые годы… э-э… и не такое сходило с рук.
      Генька удивлённо поглядывал на Николая Филимоновича. Почему его так взволновали записи в «Листе использования»? Подумаешь, напутали и всё.
      Яров заметил недоумение мальчика:
      — Видишь ли, Геннадий, возможны два случая: либо тут, действительно, ошибка, либо…
      — Что?
      — Либо одного из листов раньше в папке не было. Его вложили потом…
      Порфирий Иванович засмеялся. Смех у него был сухой, дребезжащий.
      — Тридцать два года работаю в архивах. И не было случая, чтобы посетитель… э-э… добавил что-либо в дело. Крадут — это случается… э-э-э… редко, но случается. А вот, чтоб вложили… — он опять дребезжаще засмеялся.
      Учитель, не отвечая, просматривал дело. «Приметы» на двух листах, речь прокурора отпадает, остаётся только лист с газетной вырезкой.
      Вместе с Генькой учитель склонился над этим листом. Он ничем не отличался от других. Только бумага казалась чуть более свежей и по краям вырезки желтели пятна от клея. А в правом верхнем углу стоял проставленный карандашом номер страницы — «10».
      Николай Филимонович в раздумье покачал головой. Наверно, всё-таки ошибка. Кому могло прийти в голову всовывать документ! А может быть, именно потому, что документ такой. Вырезка маленькая, а тень от неё большая. Большая и чёрная. Если какой-нибудь учёный-историк захотел бы написать статью о Рокотове, такая заметка сразу отбила бы у него охоту. Хитрый ход! Но кто? Кто мог такое сделать?
      Об этом думал и Генька. Взглянув исподлобья на Порфирия Ивановича, он придвинулся к учителю и зашептал ему в самое ухо:
      — А вдруг этот тип сам? Взял и подсунул?
      — Кто?
      — Порфирь Иваныч! Вдруг его рокотовские враги подкупили. Вот в «Тайне Кривого озера» барону дают миллион, и он…
      — Брось! — Николай Филимонович рассердился. — Вытряси эту чепуху из головы.
      Он задумался и долго просидел не шевелясь, пристально глядя в стол. Потом обратился к Порфирию Ивановичу:
      — Анкеты читателей сохраняются?
      — А как же! За сорок лет храним. А вам… э-э… собственно, зачем?
      — Нам нужны сведения о тех, кто пользовался этим делом: в двадцать седьмом — Епифанов, в тридцать первом — Скворцов, в тридцать четвёртом — Шмидт.
      — Ну что ж, — Порфирий Иванович позвонил хранителю.
      Через несколько минут анкеты были доставлены.
      Генька с интересом смотрел на Порфирия Ивановича. Зануда он, это факт, но порядок у него классный. Подумать только: такая уйма бумаг! У Леонида Константиновича всего одна комната, а здесь — целый дом! Может и правда, тут без строгостей не обойтись?!
      По анкетам значилось: Скворцов — историк, изучал рабочее движение в Петербурге; Шмидт — тоже историк, тоже рабочее движение.
      Епифанов… Тема занятий не указана. Место работы — мясной магазин на Большом проспекте, должность — продавец…
      — Странно, — у Геньки брови-кавычки подскочили на лоб.
      — И даже очень, — подтвердил Николай Филимонович. — Зачем мяснику понадобилось дело Рокотова?
      Даже Порфирий Иванович заинтересовался подозрительной анкетой. Впервые Генька заметил живой огонёк в обычно тусклых, рыбьих глазах его.
      «Анкеты-то пригодились!» — Генька вспомнил, как он злился, когда «зануда» заставил его заполнить длиннющую четырехстраничную анкету, и покачал головой.
      — Порасспросить бы этого Епифанова. Только где его теперь найдёшь? — размышлял вслух Генька, возвращаясь с Николаем Филимоновичем из архива.
      Он упросил учителя пройтись пешком, и тот молча шагал рядом с Генькой, предоставив ему выбор маршрута. Лишь отойдя на несколько кварталов от архива, Николай Филимонович заметил, что Генька ведёт его не к школе, а куда-то в сторону, и при этом то и дело поглядывает на уличные часы. «По такой погодке можно и крюк сделать», — подумал учитель.
      Погода и впрямь была хороша. Густой снег медленно, крупными хлопьями оседал на город. Утренний морозец исчез, потеплело.
      Впрочем, тепло было не всем. Когда Генька вывел Николая Филимоновича на Невский, к кинотеатру «Хроника», навстречу из ворот выкатилась небольшая фигурка в стоптанных валенках.
      — Чего ж ты? Битый час жду!
      Щёки у Тишки побелели, нос покраснел. Он с обидой смотрел на Геньку. Но, заметив, что тот не один, сразу умолк и насупился.
      — Не бойся! — сказал Генька. — Это наш учитель, он тоже Ка Эс.
      И Генька, не дожидаясь расспросов учителя, начал торопливо выкладывать всё, что он узнал за эти дни о сектантах и Тишке.
      Завершая свой рассказ, Генька пожаловался:
      — Трусит Тишка. Помочь не хочет. А мы уже столько сделали!
      — Хвастаешь много, Башмаков, — перебил Николай Филимонович, — а сам важную вещь упустил.
      — Какую? — недоверчиво поинтересовался Генька.
      — Сейчас скажу… Только… Где бы нам расположиться?
      Николай Филимонович огляделся по сторонам и решительно потащил ребят на другую сторону улицы.
      В кафе было пустынно. Официантка, подав кофе, вернулась к стойке, продолжая прерванный разговор с буфетчицей. Учителю и ребятам никто не мешал.
      Тишка, обжигаясь, тянул непривычно крепкий чёрный кофе, Генька пил с достоинством, маленькими глотками. А Николай Филимонович, помешивая ложечкой в чашке, рассказывал.
      Оказывается, он уже давно хотел узнать, что было в тех письмах, которые хранились когда-то в семье Рокотова, пока их не забрал «кожаный».
      — Старика я решил не беспокоить, — говорил Николай Филимонович. — Его дочь пообещала записать всё, что вспомнит, и ненароком расспросить отца. И вот… — учитель вынул из кармана листки, исписанные крупным женским почерком.
      Странно, как такие письма вообще могли дойти: почте их нельзя было доверить. Наверно, Рокотов переслал их с каким-нибудь надёжным человеком.
      «Дорогая Машенька! — писал Рокотов, и рука Насти, воспроизводя его слова, невольно дрогнула при упоминании имени её бабушки. — Ты уже знаешь, как мы здесь устроились. Живём не среди медведей, как нас пугали «знатоки Сибири», а среди людей, хороших и добрых людей, только чертовски обойдённых просвещением.
      Боже мой, какая берёт досада, когда видишь, сколько могли бы сделать эти люди, с их силой, с их упорством, с их талантом, который прорывается даже сейчас: в песнях, на рыбалке, в ремесле.
      Мой хозяин учит меня резьбе по кости, но мне, конечно, никогда не сделать того, что выходит из-под его рук. Вообще резьбой и другими ремёслами увлекаются многие наши, но я стараюсь, по примеру шушенских, побольше читать».
      Николай Филимонович многозначительно посмотрел на Геньку, но тот уже и сам насторожился. Шушенское? Место ссылки Ильича? Может быть, Рокотов и о нём… Но нет. Дальше речь шла о занятиях Рокотова, о книгах, которые следовало ему прислать.
      От второго письма уцелело лишь несколько строк: «…посадили с тремя уголовниками. Нарочно, конечно. Соседи не ахти какие симпатичные. При входе начальства дружно встают. Я остаюсь сидеть. Начальник острога в конце концов взбеленился: — Встать!
      Я отказался. И вот теперь — в карцере… Но решил не отступать. В тюрьме нет мелочей. За каждую надо зубами, ногтями драться. Иначе вот так, по крохам, постепенно вовсе лишат человеческого достоинства…»
      В другом письме Рокотов вспоминал, как он познакомился со своей Машенькой.
      «Помнишь, — писал он, — этого коротышку-медика, который дирижировал танцами у вас на курсах? Не приди ему в голову объявить фигурный вальс, мы бы могли и не разглядеть друг друга: народу было так много! Но зато, когда на третьей фигуре (видишь, я запомнил!) передо мной оказалась ты и подала руку, я сразу понял: ты лучше всех. И стой минуты до нынешнего дня я всё твёрже убеждаюсь в этом». Дальше кусок был пропущен (Рокотовы, как ни старались, не смогли вспомнить его). Продолжалось письмо так:
      «… здесь встретил кое-кого из своих коломенцев. Крепко держатся и знают — всё впереди. Надеюсь, и те, что остались в Питере, не отступят.
      Только бы им не замутили головы. Эти разговоры на суде, эти намёки прокурора — мол, заслуги перед властями могут искупить вину перед церковью… Боюсь, что мы недооценили влияния «братьев»… Пусть товарищи хорошенько подумают об этом».
      Николай Филимонович кончил чтение и бережно спрятал письма.
      Генька, вопреки привычке, не спешил высказываться. И только Тишка, давно уже покончивший с кофе, восхищённо протянул:
      — Стоящий человек!.. — Он на секунду задумался и подтвердил: — Стоящий!
     
      Глава XVII
      „КОЖАНЫЙ”
     
      Тишка, сидя дома, то и дело тревожно посматривал на часы. В пять должен был приехать Генька. Но стрелки показывали уже четверть шестого. Где же он? А в шесть вернётся с работы отец. Станет допытываться: кто такой Генька да зачем явился. А потом всыплет Тишке: мол, чем с ребятами болтаться, коли время выдалось, помолись да священную книгу почитай.
      За последние дни Тишка подружился с Генькой. И расшифровка загадочного дневника всё больше увлекала его, особенно после чтения писем Рокотова. Тишка хотел помочь ребятам. Хотел и боялся. А вдруг отец узнает?! Изволтузит.
      …Генька влетел, запыхавшийся, взлохмаченный. Удивлённо обвёл глазами комнату. Была она маленькая, невзрачная, и лишь одно бросалось в глаза — на всех стенах множество пожелтевших, запылённых фотографий: веером приколоты над кроватью, в два ряда тянутся над стоящим в углу столом, развешаны возле этажерки и посудного шкафчика.
      — Твоя работа? — поинтересовался Генька.
      — Не… Это один… из нашенских… — замялся Тишка. Потом добавил: — У нас, ну в «Вифлееме» значит, страсть как любят сниматься. Даже своего фотографа заимели… Насчёт фотографий я тебя и позвал. — Тиша снял с этажерки тяжёлый альбом в зелёном бархатном переплёте с большой медной застёжкой. — Вот тебе Егор…
      Он раскрыл альбом и показал две помутневшие карточки. На первой с каменным выражением лица сидел, сложив руки на животе, невзрачный мужчина: маленькие глаза, острые, как буравчики, и маленький, тоже остренький, нос.
      — Врёшь?! Это Христос Егор? — изумился Генька. Он почему-то представлял себе «Христа» огромным, сильным, с величественной, окладистой бородой, а тут — замухрышка.
      На второй фотографии сидел тот же маленький человек с плоским лицом, а сзади него, как солдаты, опустив руки по швам, стояли навытяжку двое мужчин.
      — Христос с апостолами, — пробормотал Тишка и указал на стоявшего справа. — Вот этого признал?
      Генька удивлённо пожал плечами.
      — То ж Кузьма — апостол! Запамятовал? На кладбище!.. — подсказал Тиша.
      Генька вгляделся внимательней. Да, кажется, этот человек чем-то напоминал оратора, выступавшего на священной могиле. Только был он на фотографии не грузный и старый, а сухощавый, молодой.
      — А другого как зовут? — поинтересовался Генька.
      Тиша вынул карточку из альбома. На обороте её крупным, старательным полудетским почерком было написано:
     
      Христос Егор (в миру Чурилов)
      Апостол Кузьма (в миру Дёмин)
      Апостол Семён (в миру Епифанов)
     
      Последняя фамилия показалась Геньке смутно знакомой.
      — В миру Епифанов, Епифанов, Епифанов, — задумчиво повторял он. Какое-то расплывчатое, неясное воспоминание шевелилось в мозгу, но он никак не мог ухватить его. И вдруг…
      — Листок! — дико закричал Генька. — Листок в архиве!
      Тишка испуганно посмотрел на него:
      — Рехнулся?! И не ори: соседи…
      Но Генька и сам затих: фамилии на снимке и на «Листке использования» теперь накрепко связались в тугой узел. Ясно: Семён Епифанов — тот самый мясник, который лет тридцать назад зачем-то изучал в архиве «дело» Михаила Рокотова. Но зачем? Странно всё это. И подозрительно.
      Генька поделился с Тишей своими мыслями.
      — Я одно про Епифанова знаю, — сказал тот. — Это нынешний Христос Семён. Ну, который после Егора заделался Христом.
      Тишка задумался, глядя в окно на серую со щербатинами отбитой штукатурки стену дома.
      — Насчёт него к Трофимовне надобно подкатиться, — наконец решил он. — Только — чур — без меня. Батька проведает — излупцует…
      — А кто это Трофимовна?
      — Бывшая жена Егора. Вдова, значит, — пояснил Тишка. — Ох, она и зла на него! Неспроста её все наши чураются!
     
     
     
      Вот уж не ожидал Генька, что вдова Егора Чурилова окажется такой! Он думал встретить дряхлую старуху и даже побаивался: «Будет с ней, как с «Вовкой» — сплошь слёзы и никакого толка».
      Попытался даже выведать у матери: как лучше разговаривать с древними старухами, но результат получился неожиданный. Гертруда Никифоровна, узнав, что сын собирается к какой-то незнакомой сектантке, молча стала надевать пальто:
      — Поедем вместе.
      — Что ты?! — растерялся Генька. — Следопыты же с мамами не ходят!
      — Ничего! Отец велел, чтоб за тобой глаз был.
      И вот — подумать только! — оказалось, так даже лучше. Хотя Гертруда Никифоровна и просидела почти всё время молча, однако Анна Трофимовна обращалась большей частью именно к ней, по-женски делясь с ней своим горем.
      Она была старой, но не очень. Генька сперва даже подумал, что Тиша напутал: неужели она и впрямь Егорова вдова? Ведь после его смерти целых тридцать лет прошло. А у неё вон и глаза блестят, и волосы почти без седины. И только приглядевшись, Генька заметил, как много морщин. И руки дрожат…
      Запинаясь и путаясь, Генька объяснил, зачем они пришли. Потом положил перед Трофимовной снимок из Тишкиного альбома.
      — Вот этот, Семён, нас особенно интересует…
      Трофимовна, скорбно поджав сухие губы, пристально разглядывала помутневшее фото.
      — И мой идол тут, — словно не слыша Геньку, печально произнесла она. — Сколько я от него, поганого, натерпелась! Грех сказать: руки на себя решила наложить, да спасибо добрым людям — из петли вынули.
      «Попытка самоубийства», — записал Генька в блокноте.
      — До сих пор честным гражданам в глаза смотреть совестно, — горько продолжала Анна Трофимовна. — С таким жуликом жить пришлось! А всё через Кузьму проклятого, апостола нынешнего. Пристал он к моему отцу: выдай Анку за «папашу», девке семнадцатый год, пора уж, а «папаша» в самом цвете, ему прошедшей зимой всего пятьдесят пять стукнуло. И вином отца поил. Сам-то Кузьма, что прорва, ему литру вылакать — раз плюнуть. И упрёков не терпит; чуть что — возденет длани и поучает: «Не то человека оскверняет, что входит в уста его, а то, что выходит из уст его».
      Выдали меня, и началось моё горюшко: к подружкам выйти не моги, слова лишнего не скажи, молись да мужу угождай, а он бражничает каждодневно с апостолами своими, с Кузьмой да с Семёном, и чуть что — в рыло. Ударит, да ещё руку велит целовать, ту самую, которой бил.
      Анна Трофимовна вздохнула, прослезилась.
      — Вы хотели про Семёна, — осторожно напомнил Генька.
      — Да, про Семёна, — спохватилась Трофимовна. — Он да Кузьма апостолами, значит, были. Ох, и собачились они промеж собой! Каждый из них хотел наследником Егора стать. Чуть не до драки у них доходило, а победил всё-таки Семён…
      И Анна Трофимовна рассказала о сцене, свидетелем которой она была много лет назад.
      …Случилось это незадолго до смерти Христа Егора. Он в то время болел, и очередная «вечеря» проходила без него.
      Всем распоряжался апостол Кузьма. Он первым явился в «скинию», как называли сектанты свою молельню в большой пригородной даче. Скиния была почти пуста, лишь по стенам стояли скамьи, устланные вышитыми полотенцами, а посредине на небольшой тумбочке — «престоле» — лежал череп — символ бренности всего земного.
      В тот вечер Кузьма был пьян сильнее обычного. Встречая приходящих, он вставал со скамьи, чтобы облобызаться с ними, однако многие, почуяв винный перегар, лишь для виду прикладывались щекой к его бородатой физиономии. Апостол под конец обиделся:
      — Брезгуете, братья? А бог мной не брезгует. Видит бог борение плоти моей, но за молитвенное усердие всё прощает.
      Постепенно все собрались, и «вечеря» пошла своим чередом: каялись в грехах, молились об исцелении «папаши» Егора и, наконец, затянули гимн:
     
     
      И вдруг Кузьма, сидевший возле «престола», трахнул по нему тяжёлой рукой и прохрипел:
      — Недуги плотские, они от бога. У папаши печаль другая, мирская. Грех с ним случился, когда в миру жил. Дознаются ежели, не будет житья ни папаше, ни нам, детям его.
      Пение прервалось. Собравшиеся заволновались. Но голос Кузьмы перекрыл начавшийся шум:
      — Никто папашу не утешил, один я. Ничего не пожалел, нашёл нужного человека, чтоб концы спрятать. Выкупил бумаги из казённого места за большие деньги…
      Семён апостол вскочил со скамьи:
      — Думаешь, папаша тебе кормило передаст? В наследники метишь? Не выйдет! — и, нахлобучив шапку, выбежал из скинии…
      …Анна Трофимовна замолчала.
      — А потом что? — Генька нетерпеливо заёрзал. — Куда же Семён пошёл?
      — Этого уж я не знаю. Только не было его целую неделю, и вдруг приходит, и бумаги какие-то папаше подаёт: всё, говорит, крышка!
      Они тогда на радостях всю ночь пили. Семён так и заснул у нас, даже куртку кожаную не снял.
      — Какую куртку? — заорал Генька.
      Трофимовна даже испугалась.
      — Кожаную… А что?
      — И штаны были кожаные?
      — Очень мне приспичило его штаны разглядывать, — поджала губы Трофимовна. — Может, и кожаные. Не в своей одёже он был, это точно, а насчёт штанов мне ни к чему…
     
      Глава XVIII
      ПЕЧАТНОЕ СЛОВО
     
      Каникулы кончились.
      На большой перемене «звено М. Р.» собралось на своём обычном месте: у окна в углу зала.
      — А чего так срочно? — удивилась Оля, когда все уселись на подоконнике. — Разве есть новости?
      — Есть! — Генька с утра сохранял загадочный тон. Он вынул из кармана сложенную вдвое тетрадь с надписью «О Егоре Чурилове» и с торжеством прочёл ребятам всё, что узнал в эти дни. Что ни говори, а он сам напал на нужный след и довёл его до конца. А то всё: Витя, Витя! Чёткое логическое!
      — Ребята, — выпалила Оля, едва Генька закрыл тетрадку, — надо к Рокотовым сходить. Рассказать. Вот рады будут!
      …Дверь ребятам открыла Настасья Владимировна.
      — А, Оленька! Заходи! Давненько не была.
      Хозяйка разговаривала с Олей, как со старой знакомой. Генька с Витей, стоявшие на площадке, недоумённо переглянулись.
      — Да ты не одна. Ну, заходите. Папа будет рад.
      Генька, не забывший о первом посещении Рокотовых, далеко не был уверен, что старик обрадуется неожиданным гостям. Как бы у него снова приступа не случилось.
      Но всё оказалось совсем иначе. Увидев Олю, старик широко улыбнулся и пошёл ей навстречу:
      — А, наша добрая вестница! Чем же ты сегодня нас утешишь?
      Вот как! Значит, Оля здесь бывала?! А ребятам об этом ни слова. Однако обижаться не было времени. Генька только-только собрался подробно объяснить Рокотовым, как он распутал сектантскую ниточку, но Оля, как всегда, выскочила первой:
      — А что мы узнали: «кожаный» был не из журнала!
      — То есть как? — недоверчиво спросил старик. — А откуда?
      — От Егора! Его Егор подослал. А тот, другой апостол, Кузьма, у какого-то мерзавца бумаги выкупил.
      — Какой Кузьма? Какие бумаги? Ничего не понимаю, — старик растерянно оглянулся.
      Генька сердито зашипел на Олю: «Торопыга! Опять всех с толку сбила». Решительно оттеснив девочку в сторону, он рассказал всё по порядку.
      — Но как же, как же могли поверить этому негодяю? — старик так разволновался, что Настасья Владимировна снова, как в тот раз, подошла к нему и успокаивающе положила руку на плечо.
      — Так ведь отец ваш… погиб… — попробовал объяснить Витя. — И никто… ничего не знал… Да ещё Илья… за границей оказался… Вот Егору и сошло с рук…
      Но старик не слушал Витю: горечь и обида за отца, радость от известий, принесённых ребятами, — всё это так взбудоражило его, что он говорил без остановки:
      — И этот заговор молчания вокруг отцовского имени! Никто о нём не писал, нигде не упоминали, будто он не заслужил этого. А заинтересовался один — и тот — самозванец…
      Оля подошла поближе и тихонько спросила:
      — А вы в лицо его помните?
      Владимир Михайлович удивлённо повернулся к Оле:
      — Н-не знаю… А что?
      — Так это же теперешний Христос Семён. Вот бы ему с вами очную ставку устроить. Может, у него и те письма сохранились.
      — Вряд ли, — усомнился Витя. — Письма он… для Егора добывал… А тому зачем хранить?..
      — Конечно, конечно, — Владимир Михайлович тяжело вздохнул. — Всё уже давно погибло, Оленька, ничего не вернёшь. И не узнал бы я этого мазурика, ведь сколько лет прошло, мы оба стариками стали. Но как же я ему тогда поверил? И всё отдал. Боже мой, боже мой!
      Видя, что старик снова начинает огорчаться и Настасья Владимировна уже отсчитывает в рюмку капли из бутылочки, Генька подтолкнул Витю;
      — Пошли!
      И пока старика отпаивали каплями, мальчишки потихоньку улизнули, шёпотом попрощавшись с Настасьей Владимировной.
      Заканчивать вечер у Рокотовых пришлось одной Оле.
     
     
     
      Весь день Генька хмурился. Витя то и дело поглядывал на него: что случилось? Но тот молчал.
      После уроков Генька позвал Витю.
      — Куда?
      — К Филимонычу.
      Заглянули в учительскую, в канцелярию, в столовую — историка нигде не было. Нашли его в пионерской комнате. Он беседовал о чём-то с Васей Коржиковым и ещё двумя «следопытами» из старших классов.
      — Ну, как дела? — повернулся учитель к Геньке.
      «Стоит ли при всех?» — подумал Генька, но потом решился:
      — Вчера, знаете, кто у меня был? Тиша! Весь в синяках. Отец отдубасил. Хочет удрать из дому. А куда? В детдом не берут при живом отце…
      Учитель задумался и что-то записал в блокнот.
      — Попробуем. Похлопочу.
      — Хорошо бы! — вздохнул Генька. — Уж больно он всего боится! На склад со мной пойти и то струсил.
      — Куда? — удивился Витя.
      — На склад. Там Кузьма апостол работает. Заведующим. Мне Трофимовна сказала. Посмотрел я на него — важный такой! Хотел поговорить с ним, да передумал: отопрётся, и никаких гвоздей! — Генька безнадёжно пожал плечами. — Обидно — ужас! Неужто ему всё сойдёт с рук? И ему, и Христу Семёну этому? Ведь люди им верят. Не знают, что никакие они не святые, а жулики! Из-за них и Тишка мучится, и Трофимовну чуть до смерти не довели.
      Все молчали. Николай Филимонович задумчиво потирал переносицу. Вася Коржиков постукивал одним пальцем по барабану. Туго натянутая кожа чутко откликалась: то звенела, то глухо рокотала.
      — Взять его — и в милицию! — вдруг вскочил один из семиклассников. — Кузьму этого… Пусть с ним там поговорят. Он сдрейфит и всё выложит. Как миленький!
      — Не имеем права, — усмехнулся Николай Филимонович. — На каком основании в милицию? И всё равно он там ничего не расскажет.
      Все снова замолчали.
      — Прислать ему фальшивое письмо! Будто от Христа Семёна, — посоветовал другой следопыт. — И написать: так мол и так… Велю тебе, раб божий Кузьма, при всём народе покаяться во грехах.
      — Не поверит, — махнул рукой Вася Коржиков. — Да и фальшивки пионерам — что? — не к лицу…
      Опять в комнате наступила тишина.
      — А если так сделать… — нерешительно предложил Витя, — Если о них напечатать… В газете… Тогда все узнают…
      — Молодец! — Николай Филимонович одобрительно стукнул ладонью по столу. — Здорово придумал! — И, взглянув на Витю, добавил: — Вот возьми и напиши!
      — Попробую… — покраснел Витя. — Только вы потом… запятые…
      — Идёт, — успокоил его Николай Филимонович. — Текст твой, запятые мои!
      Витя приступил к работе «по-научному». Во-первых, завёл две папки. На одной крупными буквами написал: «Статья», а на второй — «Всё, что нужно для статьи».
      «Здесь буду хранить черновики. Что придёт в голову дельное, — сразу запишу и сюда».
      Во-вторых, Витя дал сам себе честное пионерское отныне не рассовывать бумажки по карманам. А то обязательно теряются.
      В-третьих, он решил посмотреть, как пишутся такие заметки, и с помощью Надежды Петровны разыскал в старых газетах и журналах целый ворох статей и фельетонов о сектантах. Но прочитав с десяток статей, Витя почувствовал, что у него голова пошла кругом; уж больно они были разные: одни серьёзные, другие смешные, третьи гневные, и каждая на свой лад.
      Единственное, что вынес Витя из просмотра чужих заметок, — заглавие для собственной статьи. Многие прочитанные им фельетоны назывались «Правда о сектантах», «Правда о «божьих братьях», «Правда о тобольских святых». И Витя тоже решил назвать свою статью: «Правда об одном Христе и двух апостолах».
      Ну, а дальше что? Витя думал-думал, как начать статью — ничего не получалось.
      И вдобавок ещё случилась неприятность. Витя теперь целыми вечерами пропадал в Публичной библиотеке. Придёт из школы, быстро поест, накормит Катюшу и уезжает. И вот однажды, умчавшись в библиотеку, он совсем забыл, что поставил кипятить молоко. Ну, конечно, оно убежало, газовую плиту и пол на кухне залило, и вонь на всю квартиру!
      Мама и раньше не одобряла Витино «следопытство» и ворчала, что надо ему побольше дома сидеть, за сестрёнкой приглядывать. А тут она совсем разозлилась и наотрез запретила сыну уходить по вечерам.
      — Всё, — печально объявил Витя ребятам. — Накрылась… статья…
      Генька нахмурился. Вот обида! Такая блестящая идея — и из-за какого-то проклятого молока всё летит кувырком!
      «Самому, что ли, попробовать? Вместо Вити? — Но тут же честно признался себе. — Не вытяну. Кишка тонка! А Оля не напишет? Нет. Куда ей!»
      И вдруг у Геньки мелькнула удачная мысль:
      — Статья — наше общее дело. Так? — спросил он.
      — Так, — вяло согласилась Оля.
      — И мы все хотим, чтобы она была напечатана. Так? — с воодушевлением продолжал Генька.
      — Так, — хмуро подтвердил Витя. — Ну и что?..
      — А раз так, — приказываю: Вите Мальцеву продолжать писать статью; Оле Гармаш — временно заменить Витю у него дома!
      — Как это заменить? — обиделась Оля. — Молоко за него кипятить? Полы подметать?
      — Да, и молоко, и полы, и Катюшку кормить, и в магазин бегать. И не надувай губы. Ведь мы — друзья?
      Все молчали.
      — Друзья? — требовательно переспросил Генька.
      Оля кивнула.
      — А настоящие друзья не то ещё делают.
      В конце концов договорились: Оля будет каждый вечер приходить к Вите, пока тот не кончит статью.
      «Кончит, — растерянно думал Витя. — А я ещё и не начал».
      Он снова пошёл в библиотеку. Долго сидел над чистым листом бумаги, на котором сверху красовался крупный заголовок: «Правда об одном Христе и двух апостолах». Аккуратно подчеркнул заголовок синим карандашом. Потом обвёл буквы коричневым. Как же всё-таки начать? Пожалуй, лучше всего сперва рассказать о Егоре Чурилове.
      Витя начал так: «Один человек был уже в молодости большим подлецом». Рассказал, как этот «большой подлец» обманул питерских рабочих и пролез в их кружок, а потом предал революционера Михаила Рокотова, по прозвищу «Верста».
      «Этого человека звали Егор Чурилов, — Витя писал теперь уже быстро, не отрывая пера от бумаги. — Он был негодяй, мерзавец, гад и трус. Сначала он выдал Рокотова, а потом стал на него клеветать. О том, что Егор — гад и предатель, долго никто не знал. И клевете даже поверили. Рокотов погиб, а Егор до самой смерти не был разоблачён. Но недавно всё раскрылось».
      Дальше Витя рассказывал, как звено красных следопытов обнаружило предательство Егора.
      «Егор Чурилов умер, — говорилось в конце статьи, — но его помощники живы. Один из них — Семён Епифанов — так же, как Чурилов, называет себя «живым Христом». Другого — Кузьму Дёмина — считают «святым апостолом». Пусть всем будет известно, что эти люди вовсе не «святые». Довольно стыдно в наше время верить в такую ерунду».
      Последняя фраза ребятам особенно понравилась. И хотя Николай Филимонович, проставлявший в статье запятые и другие знаки препинания, в этом месте крякнул и иронически посмотрел на следопытов, ребята решили ничего не менять.
     
     
     
      Редакция молодёжной газеты занимала чуть не целый этаж большого здания. В коридор выходило множество дверей с аккуратными дощечками: «Главный редактор», «Зам. редактора», «Отдел культуры» и снова «Зам. редактора», и ещё, и ещё. Куда же идти?
      Рядом с Витей открылась дверь, выскочил какой-то запаренный дядька, и стало видно, что в комнате осталась одна девушка с очень добрым лицом. «Спрошу у неё», — решил Витя.
      Но как только он заглянул в комнату, девушка замахала руками:
      — Не мешай, мальчик, не мешай. Школьный отдел налево.
      В школьном отделе на Витю руками не махали, но, узнав о теме статьи, переправили его в соседнюю комнату с табличкой «Ответственный секретарь», где сидел Юрий Борисович, полный очкастый юноша в клетчатом пиджаке. Быстро водя пером, он дописал строку, поставил жирную точку и только тогда взглянул на Витю:
      — Садись! Покажи! Сам писал? Молодец! Подожди! Посмотрю!
      Говорил он так же обрывисто, как и Витя, только у Вити это получалось медленно, с запинкой, а у Юрия Борисовича — скороговоркой, быстро и с ударением на каждом слове.
      Взяв статью, он упёрся обеими руками в стол и принялся читать.
      Витя, не спускавший с него глаз, заметил, что в начале каждой страницы брови Юрия Борисовича высоко подскакивали, лезли на лоб всё выше и выше, и только когда Юрий Борисович переворачивал листы, брови его возвращались на своё место.
      «Интересно, — подумал Витя. — Как заводные».
      Некоторые места Юрий Борисович перечитывал дважды и ставил против них на полях очень красивые вопросительные знаки. Особенно много вопросительных знаков накопилось в конце статьи, а несколько последних строчек секретарь обвёл жирной синей чертой.
      «Не понравилось», — решил Витя.
      Кончив чтение, Юрий Борисович ещё раз перелистал статью, поставил ещё один симпатичный вопросительный знак, разогнул спину и выпалил, словно из пулемёта:
      — Красота! Орёл! Пушкин! Гоголь! Лев Толстой! И Алексей тоже!
      Витя, не ожидавший похвал, вспыхнул от радости. Но Юрий Борисович таким же точно тоном продолжал:
      — Только сыро! Вяло! Без перца! Без соли! Не звучит! Не тянет!
      Витя ещё раз вспыхнул, теперь уже от огорчения.
      А Юрий Борисович, не обращая на него внимания, — продолжал:
      — Тема — в точку! Материал — свежий! Нужный! Для третьей полосы! Вместо фельетона! Ладно! Выправим!
      Остановившись с разгона, секретарь пристально уставился на Витю:
      — Всё правда? Ничего не выдумал? Источники надёжные? Накладки не будет?
      Витя опешил:
      — Что вы! Мы же всем звеном… В архивах. И в библиотеке… И учитель наш Николай Филимонович… Он всё видел… Своими глазами.
      — Учитель, говоришь? Фамилия? Телефон? Позвоню! А что собрано? — И, не ожидая Витиного ответа, секретарь продолжал: — Покажешь! Проверим! Уточним!
      Ещё раз взглянув на Витю, словно желая убедиться, заслуживает ли он доверия, Юрий Борисович разразился последней очередью:
      — Если всё верно — напечатаем! Поздравляю! Всё! Жду! — и, отложив в сторону Витину статью, Юрий Борисович уткнулся в длинные узкие листы, пахнущие типографской краской.
      Витя, понемногу приходя в себя, тихонько выбрался из кабинета.
      На следующий день он снёс в редакцию материалы, собранные «звеном М. Р.». Юрий Борисович просмотрел записи ребят, копии архивных документов, сделал какие-то пометки возле вопросительных знаков на полях и, возвращая Вите его бумаги, сказал, что нынче же покажет статью редактору.
      — Звони! Завтра! Днём!
      После уроков Витя позвонил и сразу почувствовал: что-то случилось. Голос у Юрия Борисовича был не такой бодрый, как всегда, и даже восклицательных знаков в его речи поубавилось.
      — Редактор сказал — подходяще! Но… Мало доказательств! Вдова — не тянет! Может, она со зла?! Наговаривает? Добудь ещё доказательства! Веские! Ясно? Тогда напечатаем! Непременно,
      Узнав эту новость, ребята приуныли.
      — Придирается! — пробурчал Генька. — Какие ещё доказательства?
      — Да, печально, — в раздумье сказал Николай Филимонович. — А из Москвы ответа всё нет?
      Генька покачал головой.
      — Говорил же я — махнуть бы туда!..
      — Съездить — оно, конечно, лучше, — засмеялся Николай Филимонович. — Я бы и сам… Но… — он развёл руками.
      Оля больно ущипнула Геньку за руку.
      — Ты чего? — обернулся он.
      Но Оля, сделав большие глаза, приложила палец к губам и показала на дверь. Генька отмахнулся.
      — А скажите, — обратился он к учителя. — Мы вот никак не можем понять: почему заметка в «Искре» подписана Е. Ч.? Почему Егор Чурилов не скрыл свою фамилию? Ведь это было так легко!..
      — Вовсе не легко. Я уже и сам думал об этом, — ответил Николай Филимонович. — Если бы Егор не сообщил в редакцию своё настоящее имя и что он когда-то был другом Михаила Рокотова — письмо, конечно, не опубликовали бы. Мало ли кто что выдумает?! Вот и пришлось ему, очевидно, выступить с открытым забралом, чтобы придать письму убедительность, правдоподобность…
      — Ясно! — воскликнула Оля и, снова щипнув Геньку, указали глазами на дверь.
      — Блестящая идея! — воскликнула она, когда вместе с мальчиками очутилась в коридоре. — Пусть едет Николай Филимоныч!
      — Пусть! — усмехнулся Витя. — А деньги? Знаешь, сколько… стоит билет? Десять рублей туда… и десять — обратно…
      — Соберём, — торжествуя, заявила Оля.
      Ребята переглянулись.
      — Как? — нахмурился Витя и, покраснев, твёрдо заявил: — У меня, например, нет…
      — И не надо! — воскликнула Оля. — Помните, как мы шестьдесят рублей заработали? На памятник пионерам-героям?! Вот и теперь. Соберём лом, утиль! Сдадим, деньги — на билет!
      — Не выйдет! — сказал Витя. — Чтобы двадцать целковых… знаешь, сколько лома надо? Гору!
      — Ничего, — вмешался Генька. — Мы не одни. Все наши К. С. помогут!
     
     
     
      Каждый день в течение трёх недель Вася Коржиков делал какие-то таинственные пометки в своём блокноте.
      Каждый день группы ребят, по двое, по трое, ходили по лестницам ближайших к школе домов, звонили вовсе двери и спрашивали:
      — Нет ли ненужных старых кроватей, керосинок, чайников? Нет ли бутылок, банок? А тряпок, газет?
      И каждый день свозили на санках весь собранный утиль на школьный двор.
      Два раза приезжал грузовик, ребята грузили на него лом, и машина куда-то увозила его.
      Через три недели Вася Коржиков сказал Геньке:
      — Ну, получай, — и выложил на стол пухлую пачку денег. — Девятнадцать рублей. Пересчитай.
      Генька добавил к ним рубль, взятый у матери, и обменял все деньги на две новенькие хрустящие десятирублёвые бумажки. После уроков он направился к Николаю Филимоновичу в учительскую.
      Оля и Витя, волнуясь, ждали его в коридоре.
      Чем кончатся переговоры? Поедет ли Николай Филимонович? Сможет ли он на несколько дней оставить школу?
      В учительскую вошёл химик, потом англичанка. Вскоре они вышли и туда вошёл директор вместе с физкультурником. Оля и Витя ждали. Прошло десять минут, и пятнадцать, и двадцать, а Генька всё не выходил.
      Наконец он выскочил из учительской, красный, взлохмаченный.
      — Едет! — возбуждённым шёпотом сообщил он. — Директор отпустил. На пять дней.
      — А это что? — Оля указала на Генькин кулак, в котором была крепко зажата десятирублёвка.
      — Не взял. То есть одну взял, а вторую — нет. Хотел вовсе на свои деньги ехать, но я заявил, что мы категорически…
      — Верно! — воскликнула Оля. — Категорически!
     
     
     
      Ребята встретили Филимоныча на вокзале.
      Он был совсем без багажа, только через плечо — хорошо знакомая ребятам коричневая потёртая полевая сумка. Будто учитель и не ездил никуда.
      — Как доехали? Где вы жили в Москве? Как спалось в вагоне? — вежливо защебетала Оля. — Как вам понравился московский климат?
      Генька, насупившись, молчал. Ему не терпелось быстрее спросить о Егоре Чурилове, но он знал, что сперва, «для приличия» полагается почему-то поговорить о здоровье и о погоде.
      Едва только Николай Филимонович сообщил Оле, что доехал он отлично и климат в столице отличный, жил в гостинице, спал в вагоне лучше, чем дома, Генька решил, что теперь приличия вполне соблюдены испросил:
      — Ну, нашли?
      Витя и Оля насторожились.
      — Нет, — покачал головой Николай Филимонович.
      — Так, — Витя сразу приуныл.
      — Дело Егора Чурилова не отыскал, — продолжал Николай Филимонович. — Но, — он прищурил левый глаз, — кое-что всё-таки обнаружил…
      — Ну?! — нетерпеливо воскликнула Оля.
      Она так увлеклась, что чуть не налетела на урну. Хорошо, Генька удержал её.
      — Оказывается, в архиве охранки когда-то было дело Чурилова. Было да сплыло. То ли затерялось, то ли кто-то его… — Николай Филимонович сделал выразительный жест рукой, будто загрёб что-то и спрятал в карман. — В общем, дела нет. Но, — он опять прищурил глаз, — уцелела его опись. Она хранилась отдельно. А в описи перечислены все документы, находившиеся в этом деле.
      — Одни заглавия! — пробормотала Оля. — Что с них проку?
      — Конечно, лучше бы иметь сами документы, — согласился Николай Филимонович. — Но и названия много, очень много говорят. Оказывается, в деле хранились: две докладных записки Егора Чурилова начальнику охранки, копия его показаний по делу № 788/А/26…
      — Делу Рокотова, — прошептал Витя.
      — Справка из Коломенской полицейской части, запрос из святейшего Синода, — продолжал учитель, — и, главное… — он приостановился. Ребята во все глаза глядели на него. — Главное — четыре расписки Егора Чурилова! — торжествуя, закончил Николай Филимонович.
      — Ну и что? — разочарованно протянула Оля.
      — А то! Какие это могут быть расписки? Зачем честному человеку давать расписки охранке? Ну-ка, подумай!
      Оля пожала плечами.
      — Вот! А Егор Чурилов дал расписку. И не одну, не две, а четыре! Значит, он был связан с охранкой. И всего вероятней — это расписки в получении денег. Причём, одна из них от 1897 года. Как раз, когда арестовали Рокотова. Ясно?
      …На следующий день Витя, торжествуя, отнёс вновь добытые сведения в редакцию.
      — Дело! Красота! Орёл! — выпалил Юрий Борисович.
      Он обещал немедленно доложить обо всём редактору и посоветовал Вите на будущей неделе проследить за газетой.
      Теперь у Вити появилась новая забота: каждое утро, до школы, он бежал на соседний угол к витрине с газетой. Чтобы не опаздывать в школу — а Витя сам себе поклялся больше ни за что не опаздывать — он приспособил мамин будильник. И теперь вставал на двадцать минут раньше обычного. Надо было успеть просмотреть все четыре газетных страницы, или, как называл их Юрий Борисович, «полосы».
      Теперь Витя уже и не жил, а только следил за газетой. Правда, он ел, пил, спал, ходил в школу, как и раньше, но всё это делал механически. А сам думал:
      «Напечатают или нет?»
      Он даже побледнел и осунулся. Так прошло пять дней, семь, десять…
      «Не напечатают», — решил Витя.
      Но статья, наконец, всё же появилась. Правда, название её звучало иначе: «Из провокаторов — в святые».
      Статью читали все вместе на перемене. Читали и не узнавали. Не будь в углу страницы подписи, ребята, пожалуй, и не догадались бы, что это — Витина статья.
      Вместо многочисленных ругательств по адресу Егора в редакции нашли более подходящие, хотя и не менее ядовитые слова. И оттого, что в статье были упомянуты документы, подтверждающие виновность Егора, становилось ясно, что всё это чистая правда.
      «Не зря редактор доказательств требовал», — подумал Витя.
      Статья кончалась обращением к сектантам: поинтересуйтесь, мол, биографиями своих «святых» и подумайте, стоит ли доверять таким людям.
      — А «довольно стыдно» выкинули, — грустно сказал Витя. — И вообще… Вроде как не я писал…
      — Да, — усмехнулся Генька. — Как-то странно. Подпись твоя, а статья… какого-то дяди.
      — А я так очень довольна! — воскликнула Оля. — И дедушка Рокотов будет просто счастлив! Главное, всем теперь ясно, что Христос Егор — царский шпик. А Михаил Рокотов — не предатель!
      — Да, это, конечно, главное, — подтвердил Николай Филимонович. — Поздравляю, так сказать, с первым творческим успехом! — И он крепко пожал руку покрасневшему Вите.
      А потом Николай Филимонович ушёл в учительскую и позвонил в редакцию Юрию Борисовичу. Генька случайно услышал обрывки фраз:
      — Нет, это не метод, — горячо говорил Николай Филимонович. — И если пришлось так сильно править статью, надо было перед опубликованием хоть вызвать автора, показать ему. Что? Да, ребёнок, а всё же автор. Да, да, с авторским самолюбием. И вообще — такими поступками вы подрываете уважение к газете, к печатному слову. Осознали? Ну, ну! Однако учтите: осознать ошибки — хорошо, не ещё лучше — не делать их.
     
      Глава XIX
      ЖИВОЙ СВИДЕТЕЛЬ
     
      Однако история со статьёй на этом не кончилась.
      Сразу после школы Витя отправился в редакцию за газетой: Юрий Борисович обещал оставить для него два экземпляра. Стремительный секретарь сдержал слово и, выкладывая на стол из широкой папки хрустящие новенькие газеты, посоветовал;
      — Звони! Через недельку! Могут быть отклики! Дам прочесть! А вообще — дерзай! Твори! Привет! — и он снова углубился в чтение узких, запачканных густой чёрной краской гранок.
      И действительно, когда Витя дней через пять позвонил ему, в трубке послышалось:
      — Приходи! Кое-что есть!
      Юрий Борисович, как всегда, ставил ударение на каждом слове, и Вите казалось, что телефонная трубка даже подпрыгивала от такого множества восклицаний.
      Откликов оказалось три.
      В первом письме, написанном на листке, аккуратно вырванном из тетради в одну линейку, говорилось:
     
      «Здравствуй, Виктор Мальцев!
      Я тоже хочу быть следопыткой и открывать тайны. Я ужас как люблю открывать тайны и хочу с тобой переписываться. Не знаешь ли ты какие-нибудь нераскрытые тайны, а то мне самой никак не найти?
      Есть ли в вашей школе домоводство? Оно мне очень нравится. Ещё мне нравится артистка Изольда Извицкая и клоун Олег Попов. А кто нравится тебе?
      Зина Парочкина».
     
      «Вот дурёха!» — усмехнулся Витя.
      Во втором письме корявыми «печатными» буквами было нацарапано:
     
      «Побойся Бога и Христа! Не порочь избранников Господних. Помни о муках адовых, ожидающих грешника. Братья ничего не забывают, отольются тебе слёзы праведников. Покайся, пока не поздно!»
     
      Подписи не было.
      Витя даже плюнул от возмущения, а потом обрадовался:
      «Значит, заело братьев! Видно, это какой-нибудь «апостол» потрудился. А подписать-то — слабо! Сдрейфил!»
      Особенно порадовало Витю, что, хотя в письме были угрозы, он вовсе не испугался. Ни капельки!
      «Значит, нечего Геньке нос задирать. Он, мол, смелый, а все другие — трусы».
      Витя на минуту прикрыл глаза и представил себе, как обозлённые сектанты поджидают его где-нибудь в тёмном, глухом переулке. Выскочив из подворотни, они ударяют его топором по голове. Он падает и умирает. Витя испытал даже гордость: вот и он отдал свою жизнь за великое дело. Как Рокотов!..
      Третье письмо состояло из нескольких строк:
     
      «Прошу красных следопытов, разыскивающих материалы о «Версте», зайти ко мне. Я всегда дома. Ефимов Илья Леонтьевич».
     
      И адрес.
      Кто же он такой — Илья Леонтьевич Ефимов?
      Все пять перемен ребята ломали голову, стараясь догадаться, почему он их позвал. Оля, сделав большие глаза, сразу заявила, что это — тот самый Илья, который бежал вместе с Рокотовым из острога. Даже осторожный Витя не удержался и начал строить догадки. Товарищ Рокотова по институту? Архивный работник, знакомый с его делом? Бывший каторжанин, помнивший о храбром питерце — «Версте»?
      Один только Генька не занимался праздными домыслами.
      — Хватит гадать! Сходим — и всё узнаем. Сегодня же…
      Адрес, указанный в письме Ефимова, привёл ребят в «Дом политкаторжан».
      Кто из ленинградцев не знает его?! Грубоватый, неуклюжий, он построен лет тридцать тому назад, когда почему-то считали, что изящество зданию ни к чему. Вдоль второго этажа проходил сплошной широкий балкон, такой длинный, что один из жильцов даже катался по нему на велосипеде. Теперь балкон перегородили, некоторые квартиры переделали, но площадь перед домом так и осталась незастроенной, и огромные окна по-прежнему, как и тридцать лет назад, смотрят в упор на мрачные тяжёлые бастионы и равелины Петропавловской крепости.
      Первыми жильцами этого дома стали бывшие шлиссельбуржцы, нерчинцы, сахалинцы — политические каторжане.
      …Возле квартиры, названной в письме, за провод звонка была засунута записка: «Дверь открыта. Входите и стучите». Ребята недоумённо переглянулись, вошли и постучали по столу, стоявшему посреди передней.
      Сразу же с двух сторон послышалось:
      — Войдите!
      Голос, отвечавший из-за правой двери, был глухим, хриплым, а голос из-за левой двери — звонким, мальчишеским. Впрочем, обладатель этого голоса тотчас выскочил в переднюю и стал объяснять ребятам:
      — Я из магазина вернулся, а записку снять забыл. А вы откуда? Из детского дома или из Дворца пионеров? Что-то я вас раньше у дедушки не видел.
      Мальчишка был чуть старше ребят, но не важничал и разглядывал их с интересом. Вместо ответа Витя протянул ему письмо. Мальчик присвистнул:
      — Вот вы кто! Понятно! Дедушка как раз вчера про вас спрашивал. Раздевайтесь, заходите!
      Но Генька решил всё-таки сперва внести ясность. Понизив голос, чтоб его не было слышно за правой дверью, откуда доносилось стариковское покашливание, он взмолился:
      — Скажи: кто он, твой дедушка? Мы же ничего не знаем.
      Мальчик даже обиделся и, тоже понизив голос, попрекнул:
      — Эх, вы! Не стыдно!? Дедушка Илья — самый старый в нашем районе большевик. Он в партии, знаете, с какого года? С девятисотого! Старше его в Ленинграде только двое есть: Фёдор Фёдорович в Гавани и Роза Львовна на Московском проспекте.
      «И вправду, стыдно», — подумал Витя и, чтобы как- то выйти из неловкого положения, поспешно спросил:
      — Сколько же ему лет?.. Дедушке твоему…
      — В прошлом году восемьдесят исполнилось. Ему сам Ворошилов орден Ленина вручил. Золотой! В бархатной коробочке! Ну, пошли!
      Генька уже давно прислушивался: из-за правой двери раздавалось не только покашливание, но и дребезжащий звук, словно там пилили или сверлили железо. Войдя в комнату, ребята увидели старика, склонившегося над маленькими тисками, в которых была укреплена какая- то медная деталь. Тиски были привинчены к очень низкому столу; казалось, старику неудобно работать. Но тут Илья Леонтьевич поднял голову, расправил плечи, и тогда стало ясно, что он слесарит не стоя, а сидя в глубоком кресле.
      Из-под стола виднелось тёплое одеяло, укрывавшее больные ноги. Большие тяжёлые руки, державшие рашпиль, были изборождены морщинами и шрамами, синие набухшие жилы переплетались на них.
      — Здравствуйте, пионеры! Будьте готовы!
      Ребята привыкли слышать это строгое, требовательное приветствие только на сборах, но Генька не растерялся и первым вскинул руку:
      — Всегда готовы!
      — Вот то-то! — старик удовлетворённо улыбнулся. — А то я одному хлопчику недавно говорю: «Будь готов!» А он мне: «Привет, привет!»
      Ребята засмеялись.
      — Дедушка, это красные следопыты, — сказал внук Ефимова. — Которые о «Версте»…
      — А, молодая гвардия! Очень рад, душевно рад. Я бы по такому случаю и сам к вам прибежал, да вот ноги… Бастуют, проклятые! Теперь я уже редко хожу, ох, редко…
      Старик задумался. Насупившись, молчали и ребята. Встряхнув головой, Илья Леонтьевич встрепенулся:
      — Чья статья? Твоя? — он взглянул на Геньку, угадав в нём старшего из ребят.
      — Нет, не моя, — с сожалением признался тот и ткнул пальцем в Витю. — Он писал. — И тихо добавил: — По нашему поручению.
      Но старик, видимо, не расслышал Генькиного пояснения и, повернувшись к Вите, обращался теперь, главным образом, к нему:
      — Ты вот о «Версте» упомянул. Как его по-настоящему-то звали? Рокотов? Ну, значит — о Рокотове. Когда его этот «Христос» выдал, в каком году?
      Витя назвал дату.
      — Так. Похоже. А что ты вообще о «Версте» знаешь?
      Витя собрался ответить, но Оля его опередила:
      — Михаил Рокотов был замечательный русский революционер. Он родился в 1873 году. Ещё со студенческой скамьи юноша посвятил себя делу освобождения народа…
      Старик удивлённо поднял брови, потом кивнул.
      — Верно. Студентом он был, это точно. Это мы и тогда знали. А вот где учился, нам было невдомёк.
      — С 1893 года Рокотов учился в Горном институте, — с готовностью объяснила Оля, но тут же, сообразив, что означали последние фразы Ефимова, перебила сама себя: — А вы его знали, да? Вы с ним дружили? Вы оказывали ему помощь в революционной борьбе?
      Илья Леонтьевич усмехнулся:
      — Знать-то знал, а насчёт помощи и дружбы… Не дорос я ещё тогда.
      — Как же вы его узнали? Когда? — ребята обступили старика тесным кольцом. Подумать только — человек, знакомый с Рокотовым! А они и не подозревали, что можно такого найти. И не искали его — он сам их разыскал.
      Илья Леонтьевич ласково смотрел на взволнованных ребят: ишь как загорелись, красношейки! Видно, их впрямь взяло за живое. Ну что ж, хорошо, он расскажет им, как узнал «Версту».
      …В тот год слесарёнок Илюшка Ефимов стал приносить с завода первые получки. «Смотри, мать, младшой-то наш денежным человеком стал, — шутливо гудел отец, — скоро к хозяину в компаньёны попросится. Хозяйская тыща да Илюшкин рубль — вот и капитал, знай только доходы дели».
      Но однажды он вернулся домой мрачный, как туча, долго молчал, а потом сказал: «Ходынка», — и ещё больше помрачнел. Тысячи питерских рабочих тайком повторяли в тот день это страшное слово, донёсшееся из Москвы, где уже третьи сутки вывозили с Ходынского поля трупы людей, раздавленных во время царской коронации.
      А через месяц царь с царицей возвращались из Москвы в Петербург. После обеда цех закрыли, и мастер погнал всех в заводскую церковь на молебен.
      В церкви стоял шум; рабочие переходили с места на место, мастера вполголоса ругали опоздавших. И сквозь этот гул доносились обрывки проповеди:
      — Даруй нам, господи, во дни нового царствования мир, безмолвие и благорастворение воздухов…
      Вдруг откуда-то сверху, с хоров, раздался сильный молодой голос, заглушивший поповскую речь:
      — Сбылась твоя молитва, отче! Не знаю, как насчёт благорастворения, а безмолвие уже даровано.
      Отец Онуфрий, растерявшись, замолчал, а голос с хоров звучал всё громче:
      — Даровано безмолвие верным подданным — на Ходынском поле. Пять тысяч безмолвными увезли — вот он, царский подарочек!
      Теперь уже все в церкви задрали головы и смотрели наверх, туда, где высокий парень в праздничном пиджаке и косоворотке, перегнувшись через поручни балкона, кричал:
      — Не во здравие надо молиться, а за упокой братьев наших. Так-то будет справедливее. Служи панихиду!
      Шум в церкви возобновился. Рабочие повторяли слова оратора. Из разных углов доносилось:
      — Панихиду! Служи панихиду!
      Торжественность парадной церемонии была нарушена. Мастера пытались навести порядок, утихомирить людей, но рабочие, уже целый месяц шептавшиеся о Ходынке, теперь открыто делились слухами о московской беде. Кто-то предложил расспросить парня с хоров, может, он чего знает? Но парня уже не было — под шумок он успел скрыться…
      А через день по заводу пошли гулять листовки: о Ходынке, о царе-тиране, о рабочей правде, и о том, как её добыть. Листовки переходили из рук в руки, и Илюшка слышал, как токарь Иван Петрович, передавая бумажку, шепнул: «Верста» писал, башковитый парень!»
      Тем же летом Илья Ефимович впервые попал на занятия подпольного кружка. И обомлел: за столом в тесной комнатке на Фонтанке сидел тот самый долговязый парень, что сорвал тогда молебен. И называли его кружковцы — «товарищ Верста».
      …Илья Леонтьевич говорил негромко, часто останавливался, и всё-таки рассказ утомил его. Но ребята этого не замечали. Им хотелось услышать побольше, и они снова накинулись на старика с вопросами:
      — А что потом? А чему он вас учил?
      Илья Леонтьевич покачал головой.
      — Уму-разуму, вот чему. Насчёт царя, насчёт фабрикантов и ихней хитрой механики: как бы с рабочего содрать побольше. Помню, один вечер он всё про штрафы объяснял — за что их с нас берут, куда их хозяева девают, и как нам всё это боком выходит. Один наш слесарь ему тогда и говорит:
      — Выходит, раньше нашего брата били дубьём, а теперь рублём.
      Очень это «Версте» понравилось.
      — Здорово вы, товарищ, сказали. Обязательно «Старику» передам…
      Я тогда не знал, кто такой «Старик». И забыл весь этот разговор. А через много лет, уже после революции, читаю у Ленина статью насчёт штрафов и вдруг на прибаутку этого слесаря наткнулся. Видимо, и впрямь передал «Верста» «Старику» рабочее словцо.
      — «Стариком» тогда Ленина звали… Я читал… — успел шепнуть ребятам Витя.
      — Приходил «Верста» обычно один, — продолжал Илья Леонтьевич. — Лишь раз они вдвоём пришли; второй тоже молодой, только покрасивее и на вид попроще — из нашего брата, из рабочих. Я его потом встречал, да и вы, наверно, слышали: Бабушкин Иван Васильевич, по кличке «товарищ Богдан».
      Ефимов прервал рассказ и задумался.
      — Много времени прошло, всего и не вспомнишь, — сказал он наконец. — Да, и видел я его раз пять от силы. А потом пропал человек: накрыли его — и в Сибирь.
      Его и раньше выслеживали, обыски у него устраивали, но всё обходилось. Наши потом рассказывали, как он нелегальщину прятал. Выдолбил в полене тайник.
      — Тайник? — перебил Генька и взглянул на ребят. Но те уже и сами вспомнили речь прокурора.
      — Да, выдолбил в полене глубокое дупло, — продолжал Илья Леонтьевич, — приладил к нему деревянную крышку-задвижку. Аккуратно всё сделал: на крышке даже бересту оставил и сучок, так что она и вовсе неприметна. Полено как полено. А потянешь за сучок, задвижка и отойдёт. Пожалуйста, тайник открыт. Там он что надо и держал. А полено возле печки, среди дров, валялось. Поди найди!
      Но в последний раз добрались, живоглоты: поленницу стали разбирать. «Верста» догадался, что кто-то их на след навёл, хотел незаметно своё полено в печь бросить, да не смог. За руки его схватили. Это уж хозяйка потом передавала.
      Илья Леонтьевич замолчал.
      — Да, — сказал он. — Всего и не вспомнишь… Ну, а что ещё вы узнали о «Версте»?
      Ребята наперебой стали рассказывать.
      Узнав, какие слухи были распущены о Рокотове, Ефимов возмутился:
      — Вот оно что! То-то все молчат. Забыли о «Версте», а зря! Героический человек был, достойный человек.
      — А вы — молодцы! — старик снова ласково взглянул на ребят. — И уж если вы столько о нём узнали, бейтесь дальше. Пусть историки займутся «Верстой». Его место во-он там…
      Старик с трудом повернулся в своём глубоком кресле и рукой указал в окно. Ребята, как по команде, посмотрели сквозь стекло. Там, за площадью, в начале бульвара, стоял невысокий особняк. И хоть издалека невозможно было разобрать привинченной к фасаду памятной доски, но ребята знали и так: отсюда, с этого балкона в семнадцатом году выступал Ленин. В этом знаменитом здании теперь помещался Музей Революции.
     
      Глава XX
      ФОТОГРАФИЯ В МУЗЕЕ
     
      В высоком мраморном вестибюле Музея Революции бесшумно двигались группы пионеров, одетых в парадную форму. Белые мраморные колонны, сверкающий, как лёд, паркет, широкие светлые лестницы и переходы — вся эта непривычная, торжественная обстановка угомонила ребят, настроила необычно серьёзно.
      В небольшом лекционном зале быстро установилась тишина.
      — Собрание отряда красных следопытов считаю открытым, — торжественно объявил Вася Коржиков. — На повестке один вопрос: отчёт «Особого звена». В президиум предлагаю…
      И вот за длинный, покрытый красным бархатом стол президиума стали пробираться Генька, Оля и Витя. Оба мальчика были красные, неповоротливые: торжественная обстановка явно смущала, связывала их. Они бочком прошли между рядами и сели в президиуме на самые кончики стульев во втором ряду, стараясь укрыться за спиной Васи Коржикова. Только Оля держалась как ни в чём не бывало и невозмутимо уселась в самой середине стола.
      Рядом с нею устроился сухощавый старик с большим хрящеватым носом и кустистыми бровями.
      — Сын Рокотова… Сын… — зашептались в зале.
      Слева от старика села его дочь, Настя, а по другую руку — Николай Филимонович. Вдруг в зал вошёл ещё старик, маленький, с тёмно-бурым, словно кирпичом натёртым лицом.
      — Кто это? Кто? — заёрзали пионеры.
      — Старый большевик, друг Рокотова, — важно объявила толстая всезнающая девочка в огромных очках.
      Это и в самом деле был Илья Леонтьевич Ефимов. Шёл он очень медленно: передвинет одну ногу, неторопливо приставит другую, отдохнёт, — ещё шажок — опять отдых. Его вела, осторожно придерживая под локоть, молодая, но почему-то седая женщина в чёрном платье — сотрудница музея. Илья Леонтьевич опирался на толстую палку с костяным набалдашником. Особенно трудно было ему забраться на сцену, но он всё же преодолел ступеньки и сел за стол президиума.
      — Сейчас выступит пионерка «Особого звена» Оля Гармаш, — объявил Вася Коржиков.
      — Почему Оля, а не Генька? Он же звеньевой, — зашептались ребята.
      Это в самом деле казалось непонятным. Но так решило «Особое звено». Позавчера Генька, Витя и Оля долго обсуждали: кому выступать?
      — Только не я, — заявил Генька. — Обязательно собьюсь.
      Сколько Витя и Оля ни уговаривали его, Генька твёрдо стоял на своём. Витя тоже выступать не мог.
      — Растянет на три часа, — махнул рукой Генька. — Между его двумя словами запросто можно ещё четыре вставить!
      Значит, докладывать оставалось Оле.
      …И вот сейчас она впервые в жизни стояла на настоящей трибуне, коричневой деревянной трибуне с полочкой для бумаг и лампочкой, скрытой от зрителей.
      «Только бы не растерялась», — нервничал Генька.
      Оля перекинула на спину косы, облизнула губы.
      «Так и есть! Забыла!» — тревожился Генька.
      Но Оля солидно откашлялась и начала:
      — Многие ребята уже знают: к нам в руки попал замечательный исторический документ — дневник погибшего революционера М. Р. Сперва никто в мире не знал, что означают эти две загадочные буквы на деревянном переплёте дневника…
      «Гладко начала, — удовлетворённо подумал Генька. — Теперь уж не собьётся».
      Его всегда поражала Олина способность говорить плавно, закруглённо, как по книжке.
      А Оля всё рассказывала и рассказывала. И о Горном институте, и о старичке архивариусе, и о чудесной лаборатории, где читают даже зачёркнутое. Рассказала она подробно о жизни Рокотова, о его побеге и гибели.
      Генька посмотрел на электрические часы, вделанные в стену над дверью. Прошло уже двадцать семь минут, а Оля всё говорила и говорила. И все в зале сидели тихо, даже как на самом интересном кино не сидят.
      «Здорово!» — подумал Генька.
      — Я вот иногда думаю, — продолжала Оля, — а что, если б не было Рокотова и таких, как он? Что бы тогда было со мной? Ходила бы замурзанная, в чинёном-перечиненном платье, в истоптанных, дырявых туфлях, ведь я же дочка простого рабочего. В школе бы я, наверно, не училась. Класса три, может быть, кончила и ладно. Работала бы, наверно, швеёй в мастерской. Во всех старинных книгах бедных девочек всегда почему-то в швеи отдают или на ткацкую фабрику.
      Генька не сводил глаз с Оли и совсем забыл о свёртке, лежавшем у него на коленях. Свёрток понемногу стал сползать. Генька наклонился за ним, и тут Оля как раз; закончила речь.
      Секунду стояла тишина. А потом зал словно взорвался: ребята все враз захлопали, зашумели, заговорили.
      Старик Рокотов вдруг встал и решительно шагнул к трибуне. Длинный, сухой, нескладный, он внезапно наклонился к растерявшейся Оле и взял её обеими руками за голову. Оля дёрнулась, и старик, хотевший поцеловать её в лоб, неловко чмокнул в нос. Но никто этого не заметил. Зал ревел от восторга.
      Старик отпустил Олю, хотел что-то сказать, но, очевидно, не смог, махнул рукой и вернулся на место.
      — Слово имеет звеньевой Геннадий Башмаков, — объявил Вася Коржиков.
      Генька встал.
      — К трибуне… Пройди к трибуне… Чего стоишь? — шёпотом подсказывали ему со всех сторон.
      Но он по-прежнему стоял возле стола.
      — Башмаков, выйди на трибуну, — громко посоветовал Коржиков. — Оттуда удобнее говорить…
      — А я не собираюсь говорить, — пробубнил Генька. — Я просто хочу передать, — Генька сорвал нитку со свёртка, развернул бумагу и что-то достал из неё.
      — Что это? Не видно! Подними выше!
      Генька поднял руку над головой, и все увидели маленькую мутноватую фотографию, под стеклом. Простое, очень обыкновенное лицо, усталое, небритое, с запущенной бородой. Арестантская рубаха, строго сжатые губы. Юноша со снимка смотрел в зал добродушно, со спокойной уверенностью.
      — Это фотография Михаила Рокотова, — хрипло сказал Генька. — Единственная уцелевшая. Мы её разыскали в архиве, сняли копию, увеличили — и вот… — он шагнул к старику Рокотову и, деревянно поклонившись, протянул ему портрет.
      Зал опять захлопал, зашумел.
      Старик резко поднялся, причём стул его упал, сделал два быстрых шага к мальчику своими длинными, как ходули, ногами. Генька нарочно протянул старику руку, но тот, словно не заметив её, обнял его за шею и прижался своей щетинистой щекой к его лицу.
      — Молодой человек! — высоким надтреснутым голосом воскликнул он. — Если бы вы знали, сколько счастья, сколько жизни влили вы…
      Большим костлявым кулаком он крепко постучал себя по груди. Очевидно, именно сюда, в его старческую грудь, влил Генька счастье и жизнь.
      Но опять нервная спазма перехватила старику горло, и, закашлявшись, он вернулся на своё место.
      — И вот ещё… Отец прислал письмо, — сказал Генька. — Он просит от его имени передать музею дневник Рокотова, подлинный дневник, тот, который он нашёл в пещере. Но… — Генька покраснел и виновато развёл руками.
      Ребята насторожились.
      — Дневник заперт в «сейфе». Ключ у мамы. А мама с утра уехала на весь день, — Генька ещё больше покраснел. — Вот и не смог я… Но вы не беспокойтесь, — зачастил он, повернувшись к сотруднице, — я принесу, непременно принесу! Завтра же! Честное пионерское.
      В зале засмеялись. Генька направился на своё место, но вдруг остановился:
      — Чуть не забыл! Отец пишет, — он торопливо порылся в карманах, достал листок, быстро отыскал нужное место. — Вот. «А читинцы оказались стоящими ребятами. Сперва я, честно говоря, не очень-то надеялся на них. Но на днях наш проводник Дунгуз побывал в пещере. Говорит, могила украшена, стоит высокий камень.
      На камне надпись: «Здесь лежит храбрый и стойкий революционер Михаил Рокотов. Погиб за нашу свободу». И даты жизни: «1873–1901». И ленты, красные, широкие, как сказал Дунгуз, — «шибко красивые». И цветы…» — Генька свернул письмо. — Вот… всё…
      Потом выступал старый большевик Илья Леонтьевич Ефимов. Когда ему предоставили слово, он хотел встать, но ребята из зала дружно закричали:
      — Сидите! Сидите!
      И он стал говорить сидя. Илья Леонтьевич заявил, что какой-нибудь уважаемый учёный непременно напишет замечательную книгу о Михаиле Рокотове и обязательно расскажет об «Особом звене», Геннадии Башмакове, Викторе Мальцеве и Оле…
      Тут, правда, старик запнулся, забыл её фамилию, но из зала дружно закричали:
      — Гармаш!
      И старик повторил:
      — Гармаш!
      А строгая, седая сотрудница музея сказала, что ребята вернули Родине её незаслуженно забытого героя, а герои — слава, гордость и духовное богатство нации. И хотя это было не совсем понятно, но очень красиво, и все хлопали, не жалея ладоней.
      …После собрания сотрудница повела пионеров по музею. Она показывала им зал за залом, и ребята, притихшие, молчаливые, подолгу рассматривали старые, выцветшие, сшитые из простого сатина или дешёвого кумача, простреленные знамёна; плакаты, на которых разведённым мелом торопливо, косо были написаны страстные призывы; ржавые, старые «бульдоги» и «маузеры» — оружие боевых дружинников.
      Были тут и маленькие круглые бомбы — «македонки», и самодельный кинжал, сделанный каким-то рабочим из напильника, и самодельный револьвер, и даже самодельная пушка.
      Генька вместе со всеми переходил от экспоната к экспонату, рассматривал их, а сам думал:
      «Вот и всё. Кончилась «операция М. Р.» Совсем кончилась».
      Не придётся уж больше сидеть в строгой учёной тишине архивов, вдыхая их сухой, чуть затхлый воздух.
      «Бумагой пахнет», — вспомнил он слова Олиного брата.
      Не надо больше распутывать узелок за узелком сложную и увлекательную историю Михаила Рокотова, не надо ходить в «Ленсправку», в Горный институт, на кладбище. И само «Особое звено» уже не нужно. И с Олей они будут видеться только на уроках…
      Геньке даже стало грустно. И как-то пусто, бесприютно. Наверно, так чувствует себя моряк, навсегда покидающий судно, и токарь, по старости уходящий с завода, и учёный, последний раз оглядывающий свою лабораторию.
      К Геньке тихонько подошла Оля, тронула его за рукав, и шепнула:
      — Всё…
      Генька кивнул, даже не удивившись, что их мысли так совпали.
      Но тут он заглянул в окно и сразу же возразил Оле и самому себе:
      — Вовсе даже не всё!
      За окном тянулся бульвар. Снег уже растаял, мокрые ветви чернели в лучах весеннего солнца и стряхивали на газоны мелкие, весёлые капли. По бульвару взад и вперёд ходил Тишка. Он так и не пошёл в музей, хотя Генька долго уговаривал.
      — Лучше уж я подожду! — монотонно повторял он.
      Только вчера Николай Филимонович рассказал ребятам, что он уже наводил справки в РОНО, и, вероятно, Тишу с осени возьмут в интернат. Однако надо ему помочь. Тише трудновато будет, он ведь и так второй год в пятом классе.
      «Вместе поможем», — подумал Генька, взглянув на Олю. Оживившись, он тряхнул головой и снова стал слушать сотрудницу музея.
      — А этот стенд посвящён «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса», — сказала она.
      Со стенда смотрели на ребят знакомые и незнакомые лица. Вот молодой Ленин, вот Крупская, вот Бабушкин.
      А это?! Из ряда других фотографий глядело на них простое, очень обыкновенное, усталое лицо. Арестантская рубаха, строго сжатые губы…
      Та самая фотография, которую Генька только что подарил старику! Но как она успела так быстро попасть сюда?
      — «Особое звено» давно сообщило нам о своих поисках, — пояснила сотрудница. — Мы тщательно проверили все материалы о Рокотове, и вот результат…
      Маленький неброский снимок в ряду других таких же снимков. Ребята долго молча смотрели на него.
      А Генька думал, сколько труда, кропотливого, настойчивого, кроется почти за каждым таким снимком, сколько дум, терпения, бессонных ночей; а посетители проходят мимо витрины, и большинство из них даже не представляет себе, как появилась в музее эта маленькая, неприметная фотография.
     
     
      «БОЛШАЯ БЕРТА»
     
      Глава I
      „БОЛЬШАЯ БЕРТА”
     
      «…Трое мужчин за столом не сводили глаз с великолепного бриллиантового колье своей соседки. Старик в каштановом парике уже несколько раз заговаривал о драгоценностях; мрачный бородач нацелил свой фотоаппарат на юную красавицу, а молодой человек с чашкой кофе в руках пил торопливо, обжигаясь, — он спешил поддержать разговор. И никто не обратил внимания на инспектора Вернера, сидевшего неподалёку.
      Внезапно погас свет. И сразу раздался женский крик. А когда вскоре люстра снова вспыхнула, все увидели бьющуюся в истерике красавицу. Колье на ней не было.
      — Ни с места! — приказал инспектор Вернер. — Я вынужден всех обыскать.
      Мужчины не возражали. Старик распахнул смокинг, бородач охотно вывернул карманы, а молодой человек так быстро поставил на место чашку, что кофе выплеснулся на блюдечко. Обыск ничего не дал, хотя инспектор заглянул и в футляр фотоаппарата, и даже под парик растерянного старика.
      — И всё же я знаю, кто похитил колье, — сказал инспектор. — Его взял…»
      На этом, как всегда, история оборвалась.
      — Вот чёрт! — Генька отложил исписанный крупными буквами листок.
      Хорошо Яшке: его отец знает польский язык и каждую неделю переводит из «Пшекруя» такие загадки. И этот листок Генька тоже взял у Яшки.
      Но всё-таки в чём же там заковыка?
      Генька в раздумье подошёл к окну.
      Мойка не спеша плыла в своих каменных стенах. Резвые зайчики мелькали в окнах старинного дома на другом берегу. Всю жизнь Генька привык видеть этот четырёхэтажный дом, проходить мимо него, заглядывать во двор, где ещё сохранились полутёмные навесы для карет и экипажей. Но он никогда не забывал: этот дом — особенный. Дом Пушкина, его последняя квартира.
      Недавно Генька прочёл у писателя Андроникова, как перед смертью Пушкина всю набережную устлали соломой и народ стоял под окнами тихо-тихо. И ещё — как Лермонтов ходил прощаться с Пушкиным. Никто этого раньше не знал, а вот Андроников доискался. Из него, пожалуй, вышел бы детектив. Не хуже инспектора Вернера. Факт!
      Кто же всё-таки украл это чёртово колье?
      Честно говоря, Генька неясно представлял себе, что это за штука — колье? Цацка какая-то. Вроде брошки или там бус. Женщины — они любят навешивать себе на фасад всякие яркие предметы.
      Генька ещё раз перечитал загадку. И вдруг… Кофе! Молодой человек «пил торопливо», а чашка почему-то снова полна! Хо! Даже выплеснулся через край! Колье спрятано в чашке! Факт!
      Генька бросился к телефону.
      Яшка разозлился: он думал — Геньке ни в жизнь не догадаться.
      — Следующая загадка — через неделю, — буркнул Яшка и положил трубку.
      А Генька ликовал. Значит, и у него котелок варит! А то всё — Витя, Витя!
      Генькины мысли прервал телефонный звонок. Глуховатый бас Николая Филимоновича:
      — Башмаков? Срочное дело. Через час всем звеном ко мне. Ясно? Тогда действуй.
      Генька тотчас позвонил Оле. Кто-то из соседей буркнул: «Сейчас!» — и пропал.
      Генька ждал-ждал, хотел уже положить трубку, как вдруг послышались торопливые шаги, и Оля виновато затараторила:
      — Алло! Генька? Ты? А я была занята. Очень-очень занята. Очень-очень важным делом.
      «Знаем эти важные дела, — подумал Генька. — Косу заплетала или платье примеряла. Не хватало ещё бриллиантовое колье нацепить. Как той красавице».
      — Вот что, — строго сказал он. — Ровно через пятьдесят, нет, через сорок пять минут будь у Филимоныча.
      — А зачем? Почему так срочно?
      — Филимоныч вызвал. Ясно? Тогда действуй! А я забегу за Витей.
     
     
     
      В маленькой комнате Мальцевых стоял сладковатый запах. Витина мать капала лекарство в старинную длинноногую рюмку и, беззвучно шевеля губами, считала капли. Она даже не обернулась, когда Генька вошёл, только повела плечом — не сбивай, мол. Потом поднесла рюмку к самому рту мужа.
      — Опять? — шёпотом спросил Генька у Вити.
      Тот кивнул.
      — И надо же — именно сегодня! Так ждал этого вечера, и вот…
      — А какой вечер-то? — Генька и сам не заметил, как повысил голос.
      — Что вы всё — вечер, вечер?! — раздался с постели раздражённый голос Витиного отца. — Вечера танцев бывают. А это сбор, дивизионный сбор.
      Генька посмотрел на него. Он уже привык, что Витин отец — слепой. Но обычно Александр Борисович ходил в чёрных очках. А сейчас он был без очков — и эти две пустые глазницы… Они зияли, страшные, как раны. И, как раны, были иссечены рубцами…
      Генька торопливо отвёл взгляд.
      Только сейчас Генька увидел: на стуле, заставленном лекарствами, висел парадный пиджак Александра Борисовича с привинченным над боковым карманом орденом. Витина сестра, Катюшка, прижавшись к стулу, осторожно гладила пальцем красную эмалевую звезду.
      — Все наши ополченцы собираются, — тоскливо продолжал Александр Борисович. — Каждый год, в этот самый день.
      — А почему именно в этот? — спросил Генька. — Ведь самый обыкновенный день.
      Нет, не так уж интересовал Геньку дивизионный сбор. Просто не хотелось молчать. Говорить о чём-нибудь, о чём угодно. Генька сам, на своём опыте, уже точно установил: больному легче, когда с ним говорят.
      — Обыкновенный?! А в сорок первом? Во время штурма. Наша дивизия как раз тогда к Пулкову вышла. И ни шагу назад. Насмерть встала. Слева — Выборгская дивизия, справа — моряки. А посредине мы. Как сейчас вижу…
      Александр Борисович на мгновение замолчал, вспоминая тот страшный сентябрьский день. И тут же раздался голос Катюшки:
      — Пап! Ты видел? Что ли, ты мог?
      Тяжёлая рука, лежавшая на одеяле, сжалась в кулак.
      — Тогда мог, Тюша. Не век же я слепой. Эх, жаль — не осталось старых снимков. Все до единого в блокаду сгорели. Разве что… — Александр Борисович встрепенулся. — В нашей дивизионной газете, в «Боевом знамени», летом сорок второго был мой портрет: «Умелый сапёр». Разыскать бы! Да вот опять на сбор не попаду.
      Он махнул рукой и тихо закончил:
      — Учитель ваш, историк, тоже ведь из нашей дивизии. Он-то, наверно, пойдёт.
      «Странно, — подумал Генька. — Почему же Филимоныч нас позвал? Неужели он дома сидеть собрался?..»
      Глянул на часы. Ого! А времени-то в обрез.
      Он сделал Вите знак, и тот, кивнув, шепнул что-то маме.
      — Шагайте, шагайте, — отмахнулась она. — А то шума от вас… Вон как отец разволновался.
      Вскоре ребята уже шли по улице. Генька, высокий, щеголеватый, в «стиляжной» спортивной куртке, отороченной замшей, шагал легко и размашисто. Коренастый, плотный Витя в потёртом пальто, коротком и узком в плечах, вяло шёл рядом. Где Генька делал три шага, там Витя — четыре.
      Денёк был ясный, не по-осеннему солнечный. Прозрачный воздух дрожал и словно бы слегка колыхался, как задник в театре. И все краски сегодня были особенно яркими, чистыми, как на акварели.
      Но Витя, казалось, не замечал ни нарядной жёлто-багряной листвы, ни ровного-ровного, синего, блестящего, будто эмалированного неба, ни торжественной колоннады Казанского собора. Он шёл хмурый, погружённый в какие-то мрачные мысли.
      «Да, конечно… Когда отец так… Невесело», — подумал Генька.
      Попытался на секунду представить своего отца вот таким — слепым и вдобавок с больным сердцем. Нет, ничего не получалось.
      — А давно он… такой?.. — спросил Генька. — С войны?
      Витя кивнул.
      Мальчишки опять замолчали. Долго шли так.
      — И, знаешь, что самое страшное?
      Витя, как всегда, говорил медленно, с долгими паузами.
      — Он же меня… ни разу… никогда… не видел, — Витя быстро рывком глянул на Геньку и тотчас опустил глаза. — Понимаешь? Ни разу…
      Генька кивнул.
      — Я как-то слышал… ночью, — продолжал Витя. — Отец думал — я сплю… И спрашивает у мамы… какие мы? Я и Катюшка… И вот мама шёпотом ему рассказывает… Оба русые. А глаза у меня — серые, а у Катюшки — чёрные, круглые… И на щеке у Катюшки родинка… А отец слушает… и повторяет… словно наизусть нас заучивает… русые… родинка…
      Витя дёрнулся и замолчал. Шагал, глядя куда-то в сторону, мимо Геньки.
      И Генька тоже молчал.
     
     
     
      Оля уже стояла у подъезда и, увидев мальчишек, укоризненно протянула:
      — Эх, рыцари! Ждать вас приходится.
      — Ещё три минуты до срока, — отпарировал Генька. — Торопеха!
      За лето Оля выросла и похудела. Теперь она была почти одного роста с Генькой и на линейке стояла рядом с ним, с левого бока. Геньку это почему-то радовало, и когда Яшка вдруг заспорил, что он выше Оли, Генька так нажал ему на макушку!.. У Яшки подкосились ноги… И все остались на своих местах.
      Филимоныч встретил ребят на пороге квартиры и повёл к себе. Как всегда, подтянутый, сухощавый. И широкие усы, как всегда, тщательно подбриты. Шрама от осколка совсем не видно.
      Главное место в комнате Филимоныча занимал стол: не какой-нибудь круглый недомерок с раздвижными досками или с откидными крышками, а сложное сооружение на широких тумбах с бесчисленными ящиками, ящичками, полочками и перегородками. Наверно, этому столу лет сто, ну, по меньшей мере, пятьдесят, и смастерили его для какого-нибудь царского генерала или министра. И кабинет у этого министра, наверно, был огромный, вроде зала в Зимнем дворце. А вот в комнате Филимоныча из-за стола места уже почти не оставалось, и ребятам пришлось боком протискиваться между кроватью и стульями.
      По всему столу были разложены бумаги: толстые папки со шнурками и клыкастые скоросшиватели, тетради, блокноты, длинные коробки с прямоугольными карточками, листы кальки и аккуратные вырезки из газет и журналов. Генька заметил: с левой стороны стола бумаг побольше: видно, Филимонычу удобнее так.
      Ребята знали: Филимоныч пишет книгу о Ленинградском фронте. И на столе всё напоминало о войне. Даже остро отточенные карандаши стояли в большой медной гильзе, а зажигалка была как пистолет. И груда карт: вовсе не таких, как на уроках географии. Старые, потёртые на сгибах, и очень подробные: каждую дорогу, даже просёлочную, можно найти тут, каждый мостик, каждый лесок. Да что там лесок?! Отдельное дерево — и то значилось на карте!
      Ребята с интересом разглядывали стол.
      Генька украдкой принюхался к снарядной гильзе. Казалось, от неё и сейчас ещё кисло пахло порохом,
      Витя так и впился глазами в старые вырезки
      — А это… зачем? — вдруг обернулся он. И вслух прочитал надпись на верхней кромке листа: — «Журнал «Огонёк», 20 октября 1916 года». Ведь это же… Совсем о другой войне!
      — А ты снимок посмотри!
      На фотографии задрала жерло в небо огромная пушка. Такая чудовищно-громадная, что люди — орудийная прислуга, — копошащиеся вокруг, казались не больше жуков.
      Внизу кричаще крупным шрифтом набрано:
      «Большая Берта» ведёт огонь по Вердену!»
      И чуть ниже шёл целый столбец цифр:
      Длина ствола — 8,5 м.
      Вес орудия — 42 т.
      Калибр — 420 мм.
      Дальность стрельбы — до 14 км.
      Вес снаряда — 900 кг.
      — Ого! — присвистнул Генька. — Ничего себе снарядик! Целая бомба!
      — Но всё-таки… При чём тут ваша книга? — спросил Витя. — Это же Верден… Франция… Шестнадцатый год…
      — К моей книге многое «при чём». Даже Пётр Первый! Вот смотрите, — Филимоныч достал из папки ядовито-зелёный листок.
      — «Завещание Петра Первого», — прочла Оля. Наморщила лоб, вспоминая. Пожала плечами: — А мы, кажется, этого не проходили.
      — Конечно, не проходили! Поскольку покойный император оного завещания вовсе не составлял.
      И Николай Филимонович рассказал ребятам историю знаменитой фальшивки, сочинённой ещё в Наполеоновские времена. В мнимом «Завещании» Пётр будто бы наказывал своим наследникам и всему русскому народу расширять «окно в Европу», прорубленное на Неве, захватывать новые и новые страны, пока вся Европа не окажется «под Россией».
      Подделка эта была давным-давно разоблачена, и всё же её много раз вытаскивали на свет враги России: и в Крымскую войну, и в первую мировую и, наконец, при Гитлере.
      — Значит, это фашистская листовка?! — воскликнула Оля.
      Потянулась к бумажке, но тотчас отдёрнула руку и даже спрятала за спину. Словно испугалась.
      Впервые в жизни видела Оля предмет, который когда-то принадлежал фашистам. Значит, вот эту, такую обыкновенную на вид, совсем неприметную бумажку, именно эту вот бумажку, держал какой-то живой гитлеровец?! Может быть, тот самый, который потом жёг людей в газовых печах? Или сдирал с них кожу для дамских сумочек?
      Оля вздрогнула.
      Филимоныч перевернул листовку другой стороной.
      — Читай, Геннадий!
      — «Граждане Петербурга!» — начал Генька и тут же споткнулся, — Петербурга? Это они о Ленинграде?.. Вот гады!
      «Пётр велел своим потомкам поглотить Европу, но теперь вся Европа идёт на город Петра. Вместе с доблестными немецкими войсками вас окружают легионы добровольцев из Голландии и Фландрии, из Норвегии и Испании…»
      — Добровольцы! — усмехнулся учитель. — Просто головорезы и наёмники. Читай дальше!
      — «Ваши дни сочтены. Скоро начнётся штурм, и Петербург будет навсегда снесён с лица земли. Прекращайте бессмысленное сопротивление». Всё! — Генька бросил листовку на стол.
      — Это сорок первого года… листовка?.. Нам о штурме… мой отец говорил, — вмешался Витя.
      — Нет, это сорок второй. Август. О нём я как раз сейчас и пишу, — и Николай Филимонович похлопал рукой по папкам, лежащим на столе.
      — И все уже написали? — робко спросила Оля.
      — Нет, не совсем. Ну а теперь пошли. В клуб, на сбор ополченцев.
      Генька торжествовал: ему ещё по дороге пришла такая догадка. Оля тоже обрадовалась. А Витя насупился. Ребята уже давно заметили: задав какой-нибудь вопрос, он не успокаивался, пока не получал ответ, даже если взрослые и сердились за такую настырность. Так и сейчас: Витя не мог забыть о старой журнальной вырезке на столе Филимоныча.
      — А «Большая Берта»? — снова спросил он спешащего к дверям учителя. — При чём тут она?
      — Потерпи. Сейчас узнаешь.
      Филимоныч захлопнул дверь, ключ сунул в карман.
      Ребята знали: живёт он один. Совсем один. Говорят, когда-то была у Филимоныча семья, да во время бомбёжки погибла и жена, и двухлетняя дочка…
      Шагая по улицам, Николай Филимонович рассказал ребятам таинственную историю «Большой Берты».
      Оказывается, эту огромную пушку-мортиру фашисты привезли под Ленинград, когда готовились к штурму. Тщательно замаскировали её и однажды провели подряд серию из восьми выстрелов. Вроде пробы.
      Было ясно: «Большая Берта» будет обстреливать Ленинград. Но дальше произошло неожиданное. «Берта» не произвела больше ни одного выстрела по городу. А потом вообще таинственно исчезла.
      — Куда? — спросил Витя.
      Учитель пожал плечами.
      — И так ни разу и не стрельнула? — удивилась Оля.
      — Ни разу….
      Ребята переглянулись.
      — Может, испортилась? — сказала Оля.
      — Пушка испортилась?! — Генька засмеялся. — Эх ты! Что это — утюг? Или мясорубка?
      Оля покраснела. Ребята долго шагали молча.
      — Да, странно, — подытожил Витя.
      — Разбомбили, наверно, — Генька повернулся к учителю. — Наши. Засекли по тем восьми выстрелам и — трах!
      Филимоныч покачал головой:
      — Нет, мы бы знали.
      Все снова замолчали.
      — Да, странно, — вторично подытожил Витя.
     
     
     
      Районный Дворец культуры стоял когда-то на пустыре, на окраине города. Лет тридцать назад здесь зеленели огороды да паслись козы, и одна особенно нахальная коза даже сломала ногу, скакнув с разбегу в котлован будущего Дворца.
      Во время войны осколки снарядов раскорежили его стены, выкрошили зубцы в кирпичах — он стал похож на древнюю крепость.
      Теперь восстановленный Дворец со всех сторон обступили высокие новые дома. Понимающий человек мог точно определить время их постройки: скучные здания конца сороковых годов, бесконечные колонны и пышная лепнина начала пятидесятых, чёткие формы самых последних лет. И всё это каменное и железобетонное многообразие выстраивалось в кварталы и тянулось туда, где некогда проходил фронт.
      Люди, ушедшие этой дорогой на войну, собрались во Дворце.
      Какой-то плотный, плечистый человек тотчас подошёл к Филимонычу.
      — Не вижу заправочки, капитан! — И тут же, зычно захохотав, гаркнул: — Вольно! Без чинов, прошу садиться!
      — О разведмайор! — протянул руку учитель.
      — Так точно, майор Бортовой прибыл в ваше распоряжение. А ещё точнее: майор запаса. Отгуляли соколики.
      — Познакомьтесь: наш начальник разведки. А это — красные следопыты.
      — Изучаете прошлое, значит?! Ну что ж, страна должна знать своих героев! — И он одобрительно потрепал Олю по голове.
      «Ой, а как от него вином!.. — смутилась Оля. — Хотя, наверно, им сегодня полагается».
      У майора был такой молодцеватый вид, и ордена так гордо вспыхивали на его крутой груди, — Оля сразу всё ему простила.
      — Да, были люди в наше время, — продолжал майор. — И ваш учитель тоже ого-го! Не скромничай, капитан. Помнишь, как ты фрицев агитировал? Раз он, ребята, так увлёкся — слушатели его чуть не загребли. Он их в рупор по-немецки культурненько уговаривает; сдавайтесь, мол, в плен, — а они его помаленьку окружают. Ладно, я со своими орлами был рядышком: фрицы к нему, а мы на них! — И майор, раскинув длинные руки, очень наглядно показал, как немцы подбирались к Филимонычу и как разведчики взяли их в оборот.
      Ребята неотрывно слушали Бортового. Особенно Генька. Такой лихой разведчик, и такой простецкий, свойский!..
      К Николаю Филимоновичу подходили всё новые люди. Маленький, худощавый человек, учтиво поздоровавшись с однополчанами, достал из кармана пачку узких листков и стал раздавать их.
      — Опять приволок свои вопросники? — недовольно передёрнул плечами Бортовой. — Я же тебе, Евсей Львович, три раза заполнял…
      — Так то когда было! — как бы извиняясь, объяснил тот. — Может, у кого-нибудь изменился адрес или фамилия…
      — Фамилия у меня та же — я не девица, чтобы от своей отрекаться. И живу там же. Шестая Красноармейская, шесть, квартира шесть. («Смешной адрес», — подумала Оля). Эх, завдел, завдел, каким ты был, таким остался. Всё бы тебе с бумажонками…
      «Завдел?» — у Геньки недоумённо подскочили брови-кавычки.
      — Заведующий делопроизводством, — пояснил Филимоныч.
     
     
     
      На сцене вместо декораций высилась карта — огромная, до самого потолка. А на карте — синь Финского залива, плотно сбитые ячейки городских кварталов и жирное чёрное кольцо, охватившее город, — линия фронта. Снизу — с юга, с юго-запада, словно подпирая блокадное кольцо, синели стрелы немецких штурмовых ударов, а сверху, от стен Ленинграда, от городских окраин, нависали красные дуги ополченских дивизий, ромбы танковых бригад, сложная вязь артиллерийских позиций.
      Ораторы поднимались из зала, обходили трибуну и держали речь прямо у карты. И когда седой смуглый генерал с широкими, будто наклеенными, чёрными бровями дал слово капитану запаса Ярову, учитель тоже подошёл к самой карте.
      — О провале штурма сорок первого года, — начал он, — знает весь мир. А о втором штурме? Точнее, о попытке второго штурма? К нему фашисты готовились куда серьёзнее. Подвезли отборные части из Крыма, с Атлантики, из Польши. Собрали наёмников из разных стран. Подтащили уйму боевой техники, даже знаменитую «Большую Берту»… Кстати, о «Большой Берте»… — и Николай Филимонович стал рассказывать то, что ребята недавно уже слышали.
      Генька вдруг заметил на сцене, в президиуме, какое- то движение. Майор Бортовой, до того шептавшийся с соседом, резко повернулся в сторону Филимоныча и даже приставил к уху ладонь.
      Учитель говорил чёткими фразами, как на уроке.
      — Штурм был сорван, и это должно войти в историю. Всё, день за днём. И перемалывание фашистских дивизий, и распад иностранных легионов, и таинственное исчезновение той же «Большой Берты». Чтобы рассказать об этом как следует, нужно ещё великое множество материалов. Прошу вас порыться в старых бумагах, записать, что сохранилось в памяти. Много ли, мало — всё пойдёт впрок.
      Филимоныч сделал паузу, и Генька подумал: «Сейчас скажет: «Ясно? Тогда действуйте!»
      Но учитель, не добавив ни слова, сошёл со сцены.
      После торжественной части зал опустел, все перешли в гостиные.
      На дверях появились самодельные таблички:
      «Хозяйство Монахова».
      «Связисты — сюда!»
      «Мин нет. Сапёрный батальон».
      Наспех намалёванная пушка указывала место сбора артполка, а за дверью с красным крестом слышались женские голоса.
      Оля сразу пошла туда.
      Генька оглядывался по сторонам. Но тут на его плечо легла тяжёлая рука.
      — Ну, двинули, следопыт!
      И майор Бортовой увёл счастливого Геньку к разведчикам.
      А Витя как-то растерялся. Сперва он ходил за Николаем Филимонычем, потом сунулся в «хозяйство» неведомого ему Монахова, потом к сапёрам. Так и бродил он, неприкаянный, пока, наконец, не увидел дверь, на которой кнопками был пришпилен номер старой газеты «Боевое знамя».
      «Та самая!» — обрадовался Витя.
      Потихоньку приотворил тяжёлую дверь.
      В большой комнате было полутемно. Горела одна лишь настольная лампа, а по углам в глубоких креслах сидели, беседуя, несколько человек.
      Войти Витя не рискнул. Так и остался стоять у входа.
      — …нам, газетчикам… — услышал он обрывок фразы.
      «Вот бы спросить… про тот снимок… где отец, — мелькнуло у него. — Может, отыщут… Хотя… Не таскают же они с собой старые газеты?!»
      Он опять прислушался.
      — А помнишь, шеф, наш первый номер?
      — Что первый! Ты последний номер вспомни!
      — Нет, лучше расскажи, как ты чуть не загремел в сорок втором. Что же тогда всё-таки произошло?
      «Шеф», как понял Витя, бывший редактор — толстый мужчина с неожиданно тихим голосом (он сидел как раз напротив двери, возле лампы, и Витя хорошо видел его) ответил, чуть заикаясь:
      — А я и сам, б-братцы, до сих пор н-не знаю. Как гром с ясного н-неба. Двадцать четвёртого августа подписал н-номер, отправил на просмотр, куда следует, и жду «добро» н-на выпуск т-тиража. И вдруг, н-на тебе, приказ с двумя н-нулями, «совершенно секретно»: «Т-тираж не выпускать, н-набор н-немедленно рассыпать, клише уничтожить». А мне т-трое суток домашнего ареста и предупреждение о служебном н-несоответствии.
      — За что же?
      — Вот и я спросил н-начальство: з-за что? Потом узнаешь, говорят, сейчас н-не время. Ну, до потом так и не дошло: старого н-начальника убило, а новый и сам н-не знал.
      — Может, напечатали что-нибудь не так? Вот в пятой гвардейской опечаточка вышла прекаверзная, так редактора — в штрафную роту…
      — Н-нет, — отмахнулся шеф, — в этом плане — полный порядок. Мы с к-корректором весь к-контрольный экземпляр вдоль и поперёк облазали. Помнишь, Михалыч?
      — Ещё бы, — отозвался кто-то, не видимый Вите, из другого угла.
      — Н-ничего не н-нашли. В общем, тайна мадридского двора. О ней как раз впору в такой темнотище рассуждать. Хоть бы кто ч-человеческий свет зажёг.
      Витя торопливо прикрыл дверь.
      «Симпатичный этот шеф, — думал он, спускаясь по лестнице. — Почему же его под арест? И как это — домашний арест? У квартиры часового ставили, что ли?»
      …Первой попалась на глаза Николаю Филимоновичу Оля.
      — Разыщи ребят, — распорядился он. — Пора домой.
      Витю девочка обнаружила быстро, но Генька куда-то запропастился.
      — Вечно он… — ворчал Витя. — Опять за кем-нибудь… увязался… Как тогда… на кладбище…
      Геньку они нашли за столиком в буфете. Он сидел рядом с майором Бортовым. В одной руке у Геньки было пирожное, в другой — стакан лимонада, и он очень старался есть и пить неторопливо и равномерно: кусок пирожного, глоток лимонада и опять пирожное.
      Бортовой, завидев Олю с Витей, замахал рукой:
      — Давай сюда, следопыты! Небось проголодались?!
      Витя облизнул губы: пирожное он бы охотно съел.
      Но торопыга Оля выпалила:
      — Простите, Андрей Андреевич, нас учитель ждёт.
      — А, тогда пошли! Первое дело — дисциплина! — Бортовой сунул под тарелку деньги и отправился вместе с ребятами.
      Филимоныча они застали с генералом. За долгие годы генерал привык, что его внимательно слушают и придают всему сказанному им значительный смысл. Порой даже более значительный, чем он сам хотел. Наверно, поэтому говорил он всегда, не повышая голоса.
      — Вот вы, капитан, упомянули о «Большой Берте». Действительно, очень интересный эпизод… К тому же, мортира эта, если я не ошибаюсь, значилась в нашей полосе. Не так ли, майор? — повернулся он к Бортовому.
      От неожиданного обращения Бортовой вздрогнул и дважды сглотнул воздух. «Вот что значит генералу отвечать!» — мелькнуло у Геньки.
      Наконец Бортовой, как бы на что-то решившись, зычно отчеканил:
      — Может и так, товарищ генерал. Только мне после контузии память поотшибло.
      И он похлопал себя по макушке, будто показывая, где именно поотшибло память.
      — Да, жаль. Я-то об этой истории знаю не больше вашего, капитан. Ведь именно тогда я пребывал в плену у медицины. Добро бы у своей, — он ласково кивнул седой женщине, стоявшей неподалёку, — а то во фронтовом госпитале. Потом прорыв блокады, вызов на Большую землю, — так до конца войны и не удосужился ничего узнать. Но вот что интересно: в сорок шестом или в сорок седьмом году на манёврах кто-то вспомнил о «фрау Берте» и её исчезновении, и тогда маршал — наш командующий — сразу оборвал: «Ещё не время, товарищи! Об этом ещё рано!»
      — А почему рано? — торопливо зашептал Генька Филимонычу. — Надо было спросить…
      Генерал расслышал шёпот:
      — Такие вопросы задавать не положено. А теперь и не спросишь… Тогда было рано, а теперь — поздно. Умер наш маршал лет пять назад.
      Филимоныч покачал головой.
      — Да, теперь мне кое-что ясно, — он задумался, поглаживая пальцами переносицу. — Я ведь запрашивал архивы — и наш окружной, и министерский. Ответы совпали: «В фондах, открытых для пользования, требуемых материалов нет».
      Бортовой оглушительно расхохотался:
      — Дело ясное, что дело тёмное! Не связывайся ты, капитан, с этой историей. Ещё влипнешь…
      — Поверхностно судите, майор. И вывод ваш весьма скоропалителен, — сдвинул брови генерал. — Времена меняются. Обо многом мы судим совсем иначе, чем десять или пятнадцать лет назад.
      — Вот мы со следопытами и продолжим поиск, — Филимоныч поглядел на ребят.
      Генька даже привстал на цыпочки от нетерпения.
      «Это дело! Это тебе не колье какое-то!»
      А главное, раз пушка так загадочно исчезла — значит… Геньку прямо в жар кинуло. Значит… тайна!.. А где тайна — там и открытия. Может, какой-нибудь наш разведчик тишком пробрался к этой «Берте» и — раз! Герой! А никто и не знает.
      Вот бы ему, Геньке, как писателю Сергею Смирнову, найти следы этого неизвестного героя!..
      Генька на миг прикрыл глаза — и сразу увидел… Все знакомые ребята сидят у телевизора, ждут. Диктор объявляет: сейчас выступит известный следопыт Геннадий Башмаков.
      И вот уже на экране он, Генька. Он одет скромно, как Сергей Смирнов. Никакой парадности. Просто сидит за самым обычным столом и рассказывает. А все люди у телевизоров, затаив дыхание, слушают его.
      И где-нибудь в далёком селе сидит у телевизора старушка мать разведчика. И тоже слушает. И слёзы катятся по её морщинистым щекам…
      А Витя думал о другом. Об отцовском снимке. Летом сорок второго… И Филимоныч пишет про это лето… Значит, по одной дорожке топать… И вообще, интересно распутывать трудные загадки. Как в прошлом году с М. Р.
      Одна лишь Оля отвела взгляд от учителя. Честно говоря, все эти поиски «Большой Берты» не очень ей улыбались. А если уж совсем-совсем честно — Оля вообще боялась всякого оружия. Любого. Даже пугача. Даже рогатки. А тут, как ни говори, — целая пушка. Огромная. Самая большая в мире. Только такой пушечки Оле и не хватало!
      Но — с другой стороны — хорошо бы помочь Филимонычу! Как он сказал? Книга почти готова, только вот история с «Большой Бертой» всё задерживает. Да, хорошо бы разгадать её. Вот выйдет потом книга Филимоныча. И там будет насчёт «Большой Берты». Страница, а может и две. Эти две страницы — вроде как бы их. Вот здорово! Оля ещё никогда в жизни не писала книг.
      — Итак, — повторил учитель. — Займёмся пушкой!
      — Конечно! — за всех тотчас откликнулся Генька.
      — Ну что ж, капитан, — подвёл итог генерал. — Продолжайте поиски, а я к вашим услугам. Может быть, в моих бумагах что-нибудь найдётся? Заходите! Если хотите — вместе со следопытами. А я кое-что подготовлю к вашему визиту!
      Генерал многозначительно свёл брови. Геньке даже померещилось, что левый глаз генерала, прикрытый густой бровью, весело подмигнул. Но, наверно, это ему только показалось…
     
      Глава II
      В ГОСТЯХ У ГЕНЕРАЛА
     
      Генька смотрел в спину уходящего Вити. Опять после школы тот сворачивает не к дому, а в другую сторону.
      Вспомнил: так же было прошлой осенью, когда Витя зачастил в Публичную библиотеку. Похоже, и теперь он туда потопал. Ясно: не зря он у Филимоныча листок приметил.
      Ладно, пусть Витя торчит в своей библиотеке; он, Генька, получше что-нибудь намозгует. Факт!
      И Генька стал мозговать. Тут же, на улице, возле школьных ворот.
      Но разве у школы дадут спокойно подумать?!
      Сперва подошёл Яшка, предложил меняться: подшипник, настоящий, с четырнадцатью шариками, на Генькин древний наконечник от копья. Тот, который отец летом из экспедиции привёз. Ну, Генька, конечно, отказался. Хотя вообще-то шарикоподшипник — это вещь! Всегда пригодится.
      Потом Вася Коржиков прошёл — старший вожатый. Помахал рукой:
      — Особому звену — привет!
      — Салют! — кивнул Генька и нахмурился.
      Смеётся Вася, что ли? Да, было у них в прошлом году «особое звено». «Особое звено» и «особое задание» — операция М. Р. Вот это была жизнь! А теперь?! Хотя, впрочем… Если насчёт «Большой Берты» дело пойдёт…
      К Геньке подошла Оля:
      — Домой?
      — Ага, — буркнул Генька.
      Вот так всегда. Не дают сосредоточиться.
      Они пошли по Невскому. Они каждый день так шли: по весёлому нарядному Невскому, потом через Дворцовую площадь.
      — Всё-таки, как ни говори, здорово расположена наша школа, — сказала Оля. — Не зря Филимоныч твердит: Ленинград — самый красивый город в мире, а наша школа — в самом красивом месте Ленинграда!
      — Ага, — буркнул Генька.
      «Очень ты вежлив», — усмехнулась Оля, но не рассердилась. Мальчишки — они все такие…
      — А ты замечал, — сказала Оля. — Очень интересно читать вывески подряд. Вот смотри: «Модная стрижка», а рядом — «О пожаре звонить «01». И смешное, и страшное, всё перепуталось. Я вот вчера у Владимирского шла: «Трест похоронного обслуживания», а рядом — «Пышки».
      — Ага, — кивнул Генька.
      «Ну, хватит, — нахмурилась Оля. — Агакай сам с собой».
      Она замолчала. Так, молча, шли они по улице.
      Искоса Генька поглядел на Олю.
      «А интересно: красивая она? Или нет?»
      В этом вопросе — относительно женской красоты — Генька чувствовал себя крайне неуверенно. Бывало, придёт к соседям Тоня — племянница. Генькина мама вздыхает:
      — Ах, какая красивая девочка!
      А Генька пожимает плечами: ну чего в этой Тоньке красивого?! Волосы рыжие и полыхают, как костёр. И все в маленьких крутых завитках, будто ей на голову целый ящик часовых пружинок вывалили. И кожа такая тонкая, прямо прозрачная, и словно бы насквозь светится.
      «А Оля? — Генька снова исподлобья оглядывает спутницу. — Красивая?»
      Пожимает плечами. Разберись тут! Нос как нос. И глаза — обыкновенные. Вот коса — это действительно! Длинная, почти до пояса. Мировая коса! За такую и дёрнуть приятно.
      Между прочим, в прошлом году у Оли было две косы. Факт! Генька точно помнит — две. А теперь — одна. Девчонки — они странный народ. Ну какая разница: две косы или одна? Хотя, может, одна — это красивей?
      — До свиданья, — сказала Оля.
      Вот как! Уже её дом!..
      Генька кивнул:
      — Пока!
      И вот он — один.
      «Хватит о косе и всякой ерунде, — одёрнул он себя. — Итак — «Большая Берта»! И герой, которого надо найти! — Генька нахмурил свои брови-кавычки. — Как выйти на его след? Знать бы, почему пушка онемела… Могли, например, украсть прицел?.. Факт… Или перебить прислугу, а пушку утопить в болоте?.. Впрочем, нет, тяжёлая она — сорок две тонны. Попробуй, столкни такую…
      А если наоборот? Дознаться, кем был герой! Разведчиком? Партизаном? Или парашютистом? Или подпольщиком? И тогда можно сообразить, что он сделал с пушкой.
      Дознаться! В том-то и заковыка! А как?»
      В голову почему-то лезли какие-то клочки и обрывки насчёт М. Р.: походы в Горный, чудеса в лаборатории, тягомотина в архиве. Или как Оля в энциклопедию сунулась, когда ещё ни имени, ни фамилии не знали.
      «Энциклопедия… Энциклопедия…» — Генька задумался.
      Вообще-то энциклопедия — штука полезная. Недаром отец целый коридор ими загородил: старая, новая и ещё какая-то английская. С английской Геньке, правда, не совладать, а вот наши… Ведь Филимоныч говорил, что пушка ещё с первой мировой. Знаменитая.
      Генька заторопился домой. Кинул в коридоре портфель и, не заходя в комнату, стал копаться на книжных полках. На «Большая Берта» ничего не было. Может, просто — «Пушки»? Но под словом «Пушки» стояла отсылка — «см. Артиллерия». И Генька, придвинув лесенку, полез на самый верх, к букве «А».
      Однако и здесь о «Большой Берте» — ничего. Генька прочёл статью от начала до конца, проглядел все рисунки, полюбовался снимком залпа наших «Катюш» и совсем уже собрался ставить толстый том на место, но случайно раскрыл его на новой странице.
      «Артиллерийский исторический музей» — бросилось в глаза. И в конце абзаца: «находится в Ленинграде».
     
     
     
      Есть на Петроградской стороне маленький речной проток. Летом его заполняют белые и красные, синие и зелёные, большие и маленькие лодки с неопытными гребцами: кто поумелее, норовит выйти на простор Невы, а здесь обычно толкутся начинающие. К осени суета стихает, лодки ставят на прикол или убирают в сараи. Над опустевшим протоком наступает тишина, лишь изредка звенят куранты Петропавловской крепости. И сама крепость, вздымающая над водой каменные стены, кажется с этой стороны совсем не такой, как с Невы или с Дворцовой набережной.
      Напротив крепости — высокие ворота и огромный плац, поросший травой. Длинное полукруглое здание подковой стянуло двор. И вдоль всего здания — пушки. Бронзовые литые коротышки с древней вязью на хребтах, нарядные стволы александровских и николаевских времён. И рядом — на обкатанных до глянца колёсах, на широких гусеницах — орудия Великой Отечественной…
      Пройдя через двор, Генька вошёл в музей. Пушек стало ещё больше. Он шагал из зала в зал, словно из века в век, обходя громоздкие лафеты, заглядывая в зияющие, как пропасти, жерла и вдыхая незнакомый вкусный запах орудийной смазки.
      Это был дом войны. Она здесь была хозяйкой, для неё построили эти просторные залы и проложили посреди мраморной лестницы крутую каменную дорожку: иначе чугунным и стальным махинам не взобраться на второй этаж.
      За окнами пригревало солнце, но по огромным залам музея растеклась зябкая прохлада, словно пушки, кончив свою огненную работу, навеки застыли и остудили все вокруг.
      Увлечённый необычным зрелищем Генька сперва даже забыл, зачем сюда пришёл. И только когда позади остались залы с наполеоновскими пушками, с мортирами Севастопольской обороны и из светящейся панорамы показались окопы первой мировой войны, он вспомнил о своей цели.
      Орудия стояли вперемежку — русские и немецкие. Маленькие траншейные гранатомёты, длинноствольные полевые пушки и тупорылые гаубицы. К центру зала калибр нарастал и, наконец, появились макеты, изображавшие самые мощные орудия.
      И вдруг… Вдруг Генька увидел «Большую Берту».
      Даже по макету легко было судить о её величине. Колёса, обшитые чугунными пластинами, опирались на стальные плиты. Домкраты, высотой с человека, удерживали пушку в заданном положении. Глубокий лоток готов был принять снаряды. А один снаряд — уже не бутафорский, а настоящий — стоял неподалёку на полу. Ростом он был чуть не с Геньку. Паренёк оглянулся и попробовал обхватить стальную чушку.
      — Убрать лапы! — раздался за его спиной резкий голос. Седой человек в кителе без погон шагнул из-за соседней витрины. — Во-первых, экспонат! Во-вторых, руки коротки! Мне и то едва…
      Он для убедительности сцепил руки вокруг огромного цилиндра.
      — А как же вы трогаете? Ведь экспонат! — быстро пришёл в себя Генька.
      — Ого! Находчивый! Мне можно. Я здешний.
      — В музее работаете? А тогда скажите — почему её «Бертой» зовут?
      — В честь крёстной матери. Фрау Берта Крупп — пушечная королева. Слыхал?
      Как тут не воспользоваться случаем?! Генька стал сыпать вопросы. А собеседник тотчас выпаливал ответы — точные, короткие, как залпы.
      — Мортира — немецкая. Фирмы Крупп. Выпуск тринадцатого года. В бою — с четырнадцатого. Бельгия — Арденны — Верден. Тогда — величайшая в мире. И самая дорогая: каждый выстрел — полторы тысячи марок. Только по важным целям. Страх на весь свет. К концу войны таких пушек было четырнадцать.
      — А потом? После войны? Что с ними стало?
      Генькин собеседник запнулся, словно с ходу налетел на невидимый барьер:
      — Потом? Как-то я не вникал. Ни к чему было. — И опять включил скорость: — Зато через двадцать лет! Вернее — через двадцать пять. Старушка вновь объявилась.
      — Под Ленинградом?
      — Что? Откуда знаешь? И вообще — ты кто? А ну, давай знакомиться, раз такой серьёзный разговор.
      Новый Генькин знакомый — Олег Лукич — всю жизнь связал с армией.
      — Да, да, всю жизнь, — повторил он. — Как ушёл мальчишкой к Примакову, так и служил. И все возле пушек. Сорок лет, как одна копейка. В прошлом году списали. Мол, пора на покой. А куда я без них? — Он хмуро покачал головой. — Спасибо, в музее — добрые люди. Взяли. На общественных началах.
      Узнав о цели Генькиного прихода, Олег Лукич оживился.
      — Давно пора! Когда мы за Пулковом трофеи собирали, был приказ — найти «Берту». И не нашли. Гильз несколько подобрали, а самой — нет! Была пушка, и не стало пушки…
      Он тронул на макете какое-то колёсико, орудие медленно развернулось, и Геньке почудилось, что стальное жерло уставилось прямо на него.
     
     
     
      Дверь открыл сам генерал. Ребята не сразу его узнали. Худощавый пожилой человек в мягкой куртке. Она словно бы ещё подчёркивала его лёгкость и подвижность. Под белоснежным воротником сорочки, отглаженным до костяного блеска, — щегольский галстук. Мягкие домашние туфли расшиты кожей. В левой руке — кусок цветной материи.
      «Фартук? — подумала Оля. — У генерала?»
      — Рад вас видеть, — произнёс генерал мягким сочным голосом. — И рад вашей аккуратности. Точно в восемнадцать пятнадцать, как условились.
      Ребята переглянулись: десять минут они околачивались на лестнице, пока Филимоныч разрешил подняться. Пунктуальностью генерал славился на весь фронт.
      — Такая точность должна быть вознаграждена, — продолжал он. — Прошу к столу.
      Генерал усадил гостей, исчез за дверью и вновь появился с подносом. На маленьких тарелках лежали блинчики необычной формы, политые тёмно-зелёным соусом.
      — Энчалада! — торжественно провозгласил генерал. — Рекомендую нарезать помельче и запивать водой. Каждый кусок.
      Блинчики были маленькие, а Витька не любил долго возиться с едой.
      «Чего там ещё резать!»
      Подцепив целиком многоугольный блинчик и вываляв его в соусе, Витька раскрыл рот…
      — Что вы?! — вскрикнул генерал.
      Но поздно.
      Витька так и остался сидеть с разинутым ртом и искажённым лицом, будто в кресле зубного врача.
      Пока Оля, вскочив со стула, вливала в Витю целый стакан воды, Генька украдкой попробовал маленький, совсем крохотный кусочек коварного блюда.
      «Ух и крепко!»
      Блинчик был и сладким, и горьким, и душистым, но, главное, таким жгучим, он словно бы взрывался там, внутри. Генька сразу потянулся за водой. Второй кусок прошёл уже легче, и так, потихоньку, Генька справился с опасным лакомством.
      — Кастильская кухня, — объяснил генерал. Конечно, здесь не все ингредиенты. Нужна ещё одна травка, но… — он развёл руками, — она растёт только под Бургосом.
      — А вы жили в Испании? — Оля изумлённо подняла глаза. — Но ведь там Франко?!
      — Было и другое время…
      Генерал снял со стены старую фотографию. На фоне выжженных солнцем холмов стояли, обнявшись, пять мужчин. Четверо дочерна смуглых, в мундирах с засученными рукавами, в сбитых набекрень пилотках, а пятый — генерал, тогда ещё молодой, но такой же аккуратный и подтянутый, как сейчас.
      Вместе с ребятами он долго рассматривал фотографию, потом потянулся за другим снимком.
      — Это уже несколько ближе к нашей сегодняшней теме. Не так ли, капитан Яров?
      Филимоныча ребята узнали сразу, хоть был он без усов. На груди скрещены руки: обе — и правая, и левая. Он стоит рядом с генералом в группе офицеров на склоне изрытого траншеями оврага. Внизу чернилами написано: «Лигово. 1942».
      — Тут ещё один ваш знакомый запечатлён, — Николай Филимонович указал на высокого худощавого офицера. — Раздобрел он с тех пор — не узнаешь.
      Витя с Олей недоумённо разглядывали снимок, и только Генька сообразил:
      — Неужто разведмайор?!
      — Он самый. Только тогда ещё не майор, а скромный лейтенант, помначразведки, — сказал учитель.
      — Положим, скромностью наш Андрей Андреевич никогда не отличался, — поправил генерал. — Он храбрый человек, даже, я бы сказал, безрассудно храбрый. Но трезвости в мыслях не хватает. И не только в мыслях… — генерал с Филимонычем переглянулись.
     
     
     
      На столе в кабинете лежало несколько толстых тетрадей в мягких клеёнчатых переплётах.
      — Дневники, — объяснил генерал. — Мой покойный профессор говорил: «Командир должен знать, что было вчера и позавчера, тогда он поймёт, что делать завтра». И он был прав, мы ещё в академии убедились. С тех пор я и втянулся. Два года, правда, писать не приходилось, да и по-русски я тогда, камарадос, говорил не так уж часто. Но потом снова…
      — И на войне вы их вели? — удивился Николай Филимонович.
      — Старался. Но нерегулярно, конечно. Наш комиссар — помните его, капитан? — сперва хмурился: вдруг с ними что-нибудь случится?! Но в конце концов мы поладили: держать тетради в секретной части и брать их только для записей. И видите — уцелели! — генерал бережно провёл рукой по переплётам.
      — А что здесь о «Большой Берте»?
      — Вот, — генерал раскрыл тетрадь на заложенной странице. — «25 июля. В нашей полосе появилась крупповская пушка особой мощности. Штабфронт усилил артинжразведку. От нас требуют контрольного «языка». А затем я припоминаю малоприятную беседу на сей счёт. О ней тоже есть запись. «8 августа. Звонок из штабфронта. Недовольны отсутствием данных о «Большой Берте». Сказали: «Займёмся сами. Если потребуется, привлечём ваших людей». И дальше — прошу взглянуть! — стоит пометка: «03!»
      — Ноль три? — спросил Генька.
      — Нет, это не цифры. Буквы. «О» и «Зе» — «особое задание». Вероятно, в результате разговора с штабфронтом я предположил, что они планируют какое-то особое задание. Да, именно — особое задание, связанное с «Большой Бертой». Ведь они редко говорили: «Займёмся сами», а всё больше с нас спрашивали.
      — От какого числа эта запись? — склонился над тетрадью Николай Филимонович. — От восьмого? Понятно!
      — Что именно? — насторожился генерал.
      — У нашего переводчика завалялся в бумагах протокол допроса пленного. Он после сбора мне переслал. Соседи взяли этого фрица в ночь на седьмое августа под Пулковом. Между прочим, спросили и о «Большой Берте» — не видел ли? Оказалось — видел, как раз накануне. Ездил на дивизионный склад и заметил в лесу. Вот только в топографии немец был слаб: какой лес — уточнить не удалось.
      — Значит, всё? — разочарованно протянул Витя.
      Генерал пожал плечами:
      — В дневниках о «Берте» больше не упоминается. Но, может быть, привлечь ещё один источник? Нашу дивизионную газету…
      — «Боевое знамя»?
      Генерал удивлённо взглянул на Витю:
      — Вы, я вижу, хорошо осведомлены. Конечно, прямых данных мы здесь не найдём. Но всё же…
      Он вынул из шкафа толстую пачку старых газет и осторожно водрузил на стол.
      — Мне её комиссар презентовал — ко дню рождения. Полный комплект. И, вероятно, единственный. В те времена за обязательным экземпляром следили не так ревностно, как теперь. Во всяком случае, в Ленинской библиотеке такого нет.
      — И в Публичной тоже… — шепнул Витя Геньке. — Я спрашивал…
      На загрубевшем ватмане, прикрывавшем пачку, стояли цифры: 1942. Николай Филимонович разыскал картонную закладку «Июль» и раскрыл подшивку. Ребята, теснясь за его плечами, разглядывали маленькие листки, начинавшиеся предупреждением: «За пределы части не выносить!»
      Чего только не вмещалось на четырёх страничках дивизионной газеты! Яростные передовые статьи и деловые наставления бойцам, списки награждённых и ядовитые карикатуры на фашистов. На последней полосе из номера в номер печатались нескончаемые похождения храброго и весёлого ефрейтора Пети Хваткина.
     
     
      прочёл шёпотом Витя и сразу вспомнил полутёмную комнату и лысого заику-редактора. Видно, кто-то из газетчиков решил подразнить своего шефа.
      …Кончились июльские номера, начались августовские. И вдруг! Потускневший снимок… Подпись: «Умелый сапёр». Витя схватил Геньку за рукав, тот сразу понял и закричал:
      — Это же его отец!
      Все склонились над снимком.
      «Умелый сапёр, сержант А. Мальцев из подразделения тов. Мухина», — прочитал вслух Филимоныч.
      — Мухинская рота, — вспомнил генерал. — Работяги!
      Витя долго вглядывался в снимок. По правде говоря, почти ничего не разобрать. Гимнастёрка. Пилотка. А лицо? Только и видно, что обычное… Как у всех. Без чёрных очков…
      И всё же… Если увеличить? Или через лупу?..
      Он умоляюще взглянул на генерала:
      — А вырезать… нельзя?..
      Генерал огорчённо вздохнул:
      — Сами понимаете — реликвия. Если хотите — переснимем. Но боюсь, — репродукция вряд ли будет удачной.
      Филимоныч снова стал листать газету. Судя по выражению его лица, подшивка не оправдала надежд. Витя думал о своём, еле следя за листами. Но тут перед его глазами мелькнула дата: «двадцать четвёртое августа».
      — Тот самый номер, — не удержался он. — Из-за которого… шеф… чуть не загремел…
      — Загремел?! — удивился генерал. — Что вы имеете в виду?
      Витя замялся. Во-первых, он никак не мог привыкнуть, что генерал называл и его, и других ребят на «вы». Неловко как-то. А, во-вторых, самое главное — всё-таки он тогда подслушал. Да, как ни крути, — подслушал. Ну ладно… И он пересказал разговор газетчиков.
      — Странно. Я об этом не слышал. Хотя, чего удивляться? В госпитале вокруг меня был полный вакуум, чтобы, не дай бог, не разволноваться. А когда вернулся, об этой истории уже, вероятно, забыли. Ну что ж, посмотрим контрольный экземпляр. Какой там криминал?
      Генерал и учитель впились глазами в газету. Они просмотрели все статьи, заметки и даже стихи, потом прочитали их ещё раз, не пропуская ни одного слова. Ничего подозрительного. Самый обычный, будничный номер фронтовой газеты.
      — Может, фотографии? — робко предположила Оля.
      Но и фотографии были обычными. Портрет сержанта-орденоносца. Группа солдат с короткой подписью: «После боевого задания». Уборка овощей на Марсовом поле…
      — За снимки я спокоен, — улыбнулся генерал. — Наш фотограф Ян Янович — сама осторожность. Кстати, что- то я его на сборе не видел? Не случилось ли чего?
      — Всё в порядке. Вчера в одном автобусе ехали. Просто боится лишних переживаний. У меня, говорит, после каждого сбора целая трубочка валидола уходит. Лучше я лишний час своим архивом займусь.
      …Дойдя до ноябрьских номеров, генерал захлопнул подшивку.
      — К сожалению, ни шага вперёд. Придётся вам искать другие пути. Не могла же эта стальная махина ни с того, ни с сего исчезнуть, не оставив никаких следов?! Вот только где они — эти следы?
     
      Глава III
      „СЧИТАЙТЕ, ЧТО МЕНЯ НЕТ…”
     
      До звонка было ещё с полчаса. Генька и Витя случайно встретились на улице и теперь неторопливо шагали к школе.
      Утро хмурое. И ребят на улице почти не видать.
      Генька и сам не знал: с чего это он сегодня ни свет ни заря поднялся? Может, из-за карбюратора? Вчера у мамы, на её «Волге», карбюратор засорился. Генька упросил: «Дай я прочищу». Упросить-то упросил, а наладить не смог. Вот всю ночь ворочался — карбюратор собирал.
      — Ну, а ты? Тебе-то чего не спится? — спросил Генька у Вити.
      — А я, знаешь… поставил… психологический эксперимент.
      — Эксперимент? — Генька заинтересовался. — Ну, выкладывай.
      — Понимаешь, — смущённо сказал Витя. — Я прочитал… в одной книге… Что если вечером… приказать себе… «проснусь утром в шесть»… То так и проснёшься… ровно в шесть… Надо только хорошенько приказать самому себе.
      — Ну?
      — Ну, вот… я в последнее время… так и делаю…
      — И получается? — Генька уже загорелся.
      — Ага… Позавчера я перед сном… десять раз повторил… «встать в семь», «встать в семь»… И ровно в семь… как пружиной подбросило… А сегодня — приказал в шесть… И встал — в шесть…
      Генька помотал головой. Здорово! Даже не верилось. Этот толстогубый соня, и вдруг — в шесть утра…
      Они вышли на площадь. Витя шагал, опустив голову.
      — Ну, а теперь о чём задумался, философ? — сказал Генька. — Ещё какой-нибудь эксперимент?
      Витя не ответил. Он потому и встал пораньше — есть над чем подумать.
      Снимок отца был в августе. Пушка пропала — в августе. И ещё эта история с шефом… Совпадение, конечно, но тоже — в августе.
      Витя вчера спросил отца: почему его снимали для газеты?
      — В операции участвовал.
      — В какой?
      — Ну, этого нам не докладывали. Делал, что сапёру положено — резал проволоку, снимал мины. В тот раз как-то всё спорилось.
      «Но всё же, — подумал Витя, — если отца в газете напечатали — значит, отличился. А если отличился — наверно, операция была важной. Даже особо важной!.. А какой?..»
      От отца об этом не узнать. Ну, а если с другого конца? Выяснить всё про пушку, и вообще про тогдашние дела. Может, какая-нибудь ниточка и потянется…
      Только вот Геньке об этом говорить рано. Разве что потом, если и впрямь…
     
     
     
      Звонок звонил вовсю, перемена пролетела, а Генька ещё не кончил повторять урок.
      — Запомни, — торопливо наставляла Оля, — по-английски говорят не Том, а Там, Там Сойер. И не Альфред Темпль, а без мягкого знака — Алфред.
      — Может, и Бекки не Бекки?
      — Конечно! Надо говорить «Бэкки», через э-оборотное. Ну-ка, повтори: «Бэкки».
      Генька громко проблеял: «Бэ-э-э-кки», и как раз в этот момент дверь отворилась, и вместо англичанки — оказалось, она заболела, — в класс вошёл Николай Филимонович. Он недоумённо оглядел блеющего Геньку:
      — Очень мило!
      Помолчал и добавил:
      — У вас сейчас урока не будет. У меня тоже окно. Идёмте, поговорим…
      …В учительской никого не было. Наверно, поэтому комната казалась огромной и какой-то торжественной.
      Пока ребята рассаживались, Николай Филимонович неприметно поглядывал на Олю.
      «Да, и у него могла быть такая… Нет, даже старше… Гораздо старше». По временам ему казалось, что Оля чем-то напоминает его дочку. Нос тоже маленький, аккуратный. И между передними зубами — щёлочка. А главное — дочку тоже звали Олей, в этом, видимо, весь корень.
      «Ладно, нечего…»
      Он тряхнул головой, вынул из кармана три исписанные прямоугольные карточки. Такие же, как у него дома, на письменном столе. Положил карточки перед собой, прикрыл ладонью:
      — Надо подумать, как продолжать поиски.
      — Продолжать? — удивилась Оля. — Мы ведь только собирались начать…
      Генька возмущённо уставился на неё. Всё-таки девчонки — непонятливый народ. А к генералу они за блинчиками ходили, что ли?
      — Лично я уже продолжил! — торжественно заявил Генька и протянул Николаю Филимоновичу сложенный вчетверо листок.
      Там была нарисована модель «Большой Берты». Чуть ниже — снаряд и рядом с ним, для масштаба, человечек, отдалённо похожий на самого Геньку.
      — Толково, — сказал учитель, выслушав рассказ о музее. — Надо знать, что ищешь.
      Генька гордо оглядел ребят.
      — Тем более, — продолжал Филимоныч, — что дело нам предстоит нелёгкое. И даже очень.
      — Ну, ничего! С М. Р. потруднее было! — Генька присвистнул и стал загибать пальцы. — Как зовут — не знали! Когда жил — неизвестно! И всё-таки нашли, докопались. А тут!.. — он щёлкнул языком.
      — Хвастлив ты, Геннадий, — покачал головой учитель. — И тороплив. Неуместно тороплив.
      Филимоныч встал, походил по комнате, снова сел.
      «Сейчас потрёт переносицу», — подумал Витя.
      И учитель действительно, как по заказу, стал неторопливо поглаживать тремя пальцами переносицу.
      — Да, насчёт «Большой Берты» многое известно, — согласился он. — Известна обстановка — канун штурма; известен участок фронта — Лиговско-Красносельский. Известно последнее звено — пушка замолчала и исчезла. Но что предшествовало этому? Неясно. И даже очень.
      — И ещё учтите, — Филимоныч снова встал и, расхаживая по комнате, стал как бы размышлять вслух. — История «Большой Берты» связана с каким-то особым заданием. Значит — с военной тайной. И вот сейчас надо раскрыть эту забытую тайну. А ведь её когда- то очень хотели сберечь. От всех сберечь. Теперь хранить её нет надобности, но… Эти прежние меры охраны, они и сейчас, как заклятье, ограждают тайну от чужих глаз и ушей.
      Филимоныч умолк.
      Молчали и ребята. Только громко тикали часы на стене в учительской.
      — А кто знал… об этой тайне? — вдруг спросил Витя.
      — Молодец! — повернулся к нему учитель. — Логичный путь…
      Генька скривился:
      «Опять он… Включил своё «чёткое логическое мышление»!»
      — Об особых заданиях знали лишь считанные люди, — в раздумье сказал учитель. — Те, кто выполняли, и те, кто их посылали. Но… их нет. Значит, надо продолжать поиски как-то иначе…
      Ребята переглянулись: «Как — иначе?»
      — Это мне ещё и самому не вполне ясно, — продолжал учитель. — А пока…
      Он поднял со стола ладонь. Под нею лежали три мелко исписанные карточки.
      — Здесь всё известное нам о «Большой Берте». Как видите, — немного. Но зато достоверно. Рекомендую это хорошенько запомнить. Накрепко.
      Ребята склонились над карточками, шёпотом повторяя короткие фразы. Генька первым поднял голову.
      — Уже? — удивился учитель.
      — А что возиться-то?! — Генька победно глянул на Витю и Олю. — Быстрота и натиск — девиз мушкетёров!
      Николай Филимонович покачал головой:
      «Опять хвастает… И сколько самомнения! Ну, наверно, Оля и Витя устроят ему баню за такие речи».
      Но ребята молчали.
      «Да, кажется, я чего-то недоглядел, — подумал Николай Филимонович. — Может, и их заразила лихость Геннадия? Может, и они думают, что уже всё постигли, всё превзошли?»
      Он задумался, потом решительно заявил:
      — Вот что, ребята. Считайте, что меня нет…
      — Как это — нет? — изумилась Оля.
      — Нет — и точка! Ну, исчез, уехал. Или — болен. На месяц я выключаюсь из поисков. Будете сами…
      — Совсем сами? — растерянно протянула Оля.
      — А что?! Зря я весь прошлый год учил вас следопытской премудрости?! Теперь можете и сами. Хватит водить вас на помочах…
      Ребята молча переглядывались. Сами… Это было так неожиданно!.. И смогут ли они?!
      — А кстати — что такое «помочи»? — смущённо спросила Оля.
      — Помочи? — учитель засмеялся. — Это шлейки. У маленьких мальчиков на коротких штанишках. А «водить на помочах» — значит, водить за шлейки — ну, направлять, подстраховывать.
      — Так вот, — Филимоныч поднялся со стула, — ровно месяц. Ни о чём меня не спрашивать, даже по телефону не звонить! Ясно? — И он вышел из учительской.
     
      Глава IV
      У ОЛЕГА ЛУКИЧА
     
      Генька шёл домой. Шёл хмурый. Тихонько насвистывал себе под нос:
     
     
      Почему-то вспоминалось, как отец, задумавшись над каким-нибудь особенно мудрёным черепком, привезённым с раскопок, бормотал: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Так, кажется, какой-то древний грек выразился. Тому, может, и простительно: всё-таки до нашей эры жил. А сейчас? Обидно…
      Генька снова засвистел про то, что надо быть спокойным. И зря баранку не крутить. Но спокойствие не приходило.
      Как назло, он ещё Тишке натрепал. Тот позвонил из интерната, похвастал первой пятёркой — обычно он на тройках скакал, — и Генька тоже ему выдал: «Опять ищем! Опять я — звеньевой!»
      «Звеньевой, а ничего придумать не может! Вот так ария Хозе из оперы Визе!»
      Генька снова тихонько засвистел.
      «Что же придумать? К генералу? Нет, неловко. В музей? Но ведь Олег Лукич всё рассказал. Хотя…»
      Генька вспомнил окончание разговора с отставным артиллеристом:
      «Я здесь человек новый. Модель без меня делали. По фотографии».
      А откуда фотография? Из какого источника? Вот то-то и оно! Об этом Генька не спросил. А может быть, там ещё что-нибудь есть? Ведь Филимоныч всегда твердит: «Каждый источник надо исчерпать до дна». Ну что ж, черпать, так черпать!
     
     
     
      Олега Лукича не оказалось в зале. Генька подождал-подождал, потом отправился на поиски. Поблуждав по пустынным служебным лестницам с дощечками «Посторонним вход воспрещён», Генька, наконец, попал в просторную комнату.
      На двери висела табличка: «Научная часть».
      Дверь хлопнула, и все сидевшие за столами подняли головы. Но Олег Лукич сразу заявил: «Это ко мне», — и повёл Геньку в свой угол.
      Сведения об источнике найти было нетрудно. Олег Лукич покопался в шкафу с надписью «Первая мировая война» и достал папку с этикеткой «Описание экспоната». На папке большими буквами было выведено: «Сверхмощная немецкая мортира 420 мм. Модель». Внизу карандашом помечено: «Источник — ТФ А-5/27, 33, LI, 22–23».
      — Шифр? — удивился Генька.
      — Вот именно. Библиотечный шифр: адрес хранения книги. «ТФ» — значит «Трофейный фонд». А остальное… При тамошнем порядке! Ну ладно, пошли посмотрим.
      …Трофейный фонд находился в подвале.
      В сорок четвёртом году под Стрельной была захвачена немецкая артиллерийская группировка, обстреливавшая Ленинград. Вместе с орудиями оттуда вывезли множество литературы: из солдатских землянок, из офицерских блиндажей, со штабных складов и из передвижной библиотеки имперского ведомства пропаганды.
      Часть изданий сложили в подвале Артиллерийского музея и понемногу стали разбирать. Уставы, наставления и описания боевой техники попали в экспозицию, а остальное продолжало лежать, ожидая своего часа.
      Олег Лукич обошёл несколько полок и печально покачал головой
      — Да, верно говорили. Тут сам чёрт ногу сломит.
      Несколько лет назад бывший начальник музея посетил трофейный фонд и всё раскритиковал в пух и в прах.
      «Вы что же думаете, товарищи офицеры, — чеканил он, вышагивая перед строем хранителей и смотрителей, — у вас здесь ярмарка, что ли? Разложил товар купец, понимаете! А если инспектор из Москвы, с кого он спросит? С вас? Никак нет — с меня! Так что уж извольте: в кожаных переплётах на один стеллаж, в бумажных на другой, с ободранными корешками — в угол. Ну, и так далее. Чтоб вид был!»
      Как ни доказывали начальнику, что его приказ нарушит принятую расстановку, он был неумолим.
      «Кому надо, найдёт! Не такие трудности мы преодолевали. Ясно?»
      Книги и журналы были переставлены. И хотя начальника давно уволили, но порядок до сих пор не успели восстановить.
      — Так что шифр недействителен, — объяснил Олег Лукич, — По указанному адресу книга не проживает. Надо подумать, как искать.
      Генька оглядел полки, и сразу ему бросились в глаза печати. На картонных переплётах и на помятых титульных листах чернели оттиски круглых печатей с жирными орлами, вцепившимися в бляхи со свастикой.
      Олег Лукич расхаживал вдоль полок, не глядя по сторонам, уставясь в одну точку. Внезапно он устремился вглубь подвала и вернулся оттуда с толстой книгой. На обложке её была начертана большая буква «А».
      — Бывший реестр бывшего стеллажа «А». Список того, что там было. «5/27» — значит, источник был двадцать седьмым по счёту на пятой полке.
      Под номером 27 на странице, отведённой для пятой полки, значилось:
      «Berliner Illustrierte» — «Берлинский иллюстрированный журнал» — комплект за 1932–1935 годы.
      — Журнал! — Олег Лукич обрадовался. — Тогда легче!
      — Почему?
      — Искать легче: большой формат и, раз комплект, то в переплёте. Только вот насчёт немецкого я — швах. Когда-то в Академии учил, но давно. А ты немецкий знаешь?
      — У нас английский… — Генька вовремя остановился.
      Сказать, что он, Геннадий Башмаков, знает английский, было бы крупным преувеличением.
      — Ну, всё равно. Буквы разберёшь? — и Олег Лукич подвёл Геньку к стеллажу, заваленному большими томами.
      — А остальные знаки в шифре — они зачем?
      — Есть одна догадка. Найдём — проверю.
      Пока Генька перекладывал с места на место тяжёлые тома, обтянутые чёрным, коричневым и серым гранитолем, Олег Лукич занялся разборкой полок с томами в картонных переплётах. Стало тихо. Слышен был только глухой стук перекладываемых книг. Потом зашуршали страницы, и Олег Лукич радостно позвал Геньку.
      — Вот и конец загадки. Все цифры в сборе: «33» — 1933 год, «L I» — номер журнала, а «22–23» — страницы. Гляди!
      С журнального листа на Геньку смотрела «Большая Берта» — точно такая, как на модели.
      «Чудо-пушка мировой войны», — прочёл вслух заглавие статьи Олег Лукич. — Автор: подполковник в отставке Зигберт фон Кюстрау.
      Олег Лукич читал медленно, запинаясь. И словно в оправдание, объяснил Геньке:
      — Давно не приходилось. С войны, пожалуй.
      Он старался переводить дословно, и многосложные немецкие глаголы, не поспевая за существительными, грузно оседали в конце фраз:
      «Наша тяжёлая и сверхтяжёлая артиллерия имели нам недосягаемую славу принести. Они есть навечно в памяти старых солдат оставаться».
      Увидев недоуменье Геньки, Олег Лукич махнул рукой на заковыристую немецкую грамматику и стал пересказывать статью подполковника фон Кюстрау своими словами.
      — Лучшей сверхтяжёлой пушкой была «Большая Берта». Её родители… Нет, постой… Её духовные отцы — немецкие артиллеристы, а её мать — фирма «Крупп».
      Далее шло описание огромных паровых молотов «Макс» и «Фриц», на которых были откованы детали для пушки, рассказывалось об её испытании на секретном полигоне, а затем — фраза, которую Олег Лукич повторил дважды:
      — Существование и исчезновение «Большой Берты» окутаны таинственной тьмой. Вернее: «тьмой таинственности».
      Генька оторопел:
      — Какое исчезновение? В то время? — Он ещё раз посмотрел на обложку: тридцать третий год. — Как же так?
      Вместо ответа Олег Лукич стал читать дальше.
      — Приказ верховного командования… Режим особой секретности… Не жалеть средств для маскировки «Большой Берты»… Не допустить, чтобы попала в руки неприятеля… Обеспечить детонацию каждого снаряда, — чтобы, значит, взрывались все до единого и по ним ничего нельзя было бы узнать. За нарушение приказа — расстрел.
      «Само собой ясно, — заверял читателей подполковник фон Кюстрау, — что я ограничусь описанием уже известных фактов и опущу конструктивные подробности. Ведь мы знаем, что «Большая Берта» осталась не известной врагам, ибо все сохранившиеся орудия и чертежи были укрыты в безопасных местах…»
      — Ничего не понимаю! — у Геньки от напряжения даже в голове застучало. — Когда укрыты? От кого?
      — Постой, не тарахти! — Олег Лукич, вопреки обыкновению, заговорил помедленнее. — Кажется, я догадываюсь. Немцы в девятнадцатом году, после конца войны, попрятали свою технику. Союзники искали — не нашли. То есть мелочь кое-какую нашли: в шахтах, в лесных ямах. А что покрупнее — как в воду кануло. Спрятали и молчали. А как Гитлер дорвался до власти, языки и развязались.
      И он, медленно цепляя слова, прочёл заключительную фразу немецкой статьи:
      «Описание действий «Большой Берты» должно для следующих поколений уроком послужить, чтобы накопленный опыт даром не пропал и почву для будущих побед имел бы подготовить».
      Положил журнал на полку и покачал головой.
      — Насчёт побед — не вышло! — подытожил он. — А история любопытная. И впрямь — пушку уже раз прятали…
      — Может, они её снова!.. — подхватил Генька. — В безопасное место… И никому неизвестно!
      — Вряд ли. Ситуация была не та. Но, впрочем… Очень полезно уточнить.
     
      Глава V
      „ТРАК-ТРАК”
     
      Англичанка стучала линейкой по столу:
      — Silence, children, silence!
      Но никакого «silence» не получалось. Класс гудел. Всё что-то говорили, смеялись, а Яшка Гиммельфарб даже бубнил новую песню Окуджавы.
      — Башмаков! — прорвался голос англичанки. — О чём мы говорим?
      Генька встал. О чём говорит Нелли Артуровна, он не знал.
      — Смотря кто, — сказал он и обвёл заблестевшими вдруг глазами ребят. — Яшка Гиммельфарб — тот о марке Гватемалы, а Лена Суслова — конечно, о причёсках…
      — Сам чурбан! — крикнула Суслова.
      Причёска у неё была такая высокая, — казалось, кто-то невидимый тянет её за волосы вверх. Вся школа сбегалась смотреть на Ленины причёски. Она гордилась своими волосами и то и дело осторожно поправляла их, так осторожно, будто боялась разбить.
      — Опять не следишь, Башмаков?! — сказала Нелли Артуровна. — Наверно, опять сыщиком заделался? Смотри, Башмаков, пожалуюсь я товарищу Коржикову. Помнишь, как в прошлом году?
      О, это Генька отлично помнил! Неужели опять наябедничает?
      Посмотрел на Витю. Тот сердито показал ему кулак. Правильно. Всё правильно.
      На перемене Генька превозмог себя и подошёл к англичанке. Была она, как всегда, разукрашена, словно корабль в праздник.
      — Нелли Артуровна, — стараясь, чтобы голос звучал проникновенно, сказал Генька. — Обещаю вам, клянусь!
      К следующему уроку я все три параграфа повторю. И «My room» тоже.
      «My room» проходили уже давно. Но Геньку вчера вызвали, и он толком не мог описать по-английски, какая же мебель стоит в его комнате, есть ли книги, цветы и картины. И перепутав «window» и «winter» заявил, что в его комнате три зимы.
      Англичанка ничего не сказала. Только вздохнула. Была она крикливая, но добрая — все ребята это знали.
      После шестого урока к Геньке подскочила встревоженная Оля.
      — Тебя Вася Коржиков зовёт. Живо!
      — А зачем?
      Оля пожала плечами.
      Генька молча поглядел на неё: неужели Нелли Артуровна?.. Всё-таки накляузничала? Вот это уж нечестно: ведь он обещал…
      В пионерской комнате, кроме Васи Коржикова, был ещё Яшка Гиммельфарб.
      — Ну, рассказывай, — сказал Вася.
      — О чём? — Генька держался настороженно.
      — О «Большой Берте».
      «А! — Генька сразу повеселел. — Значит, это не англичанка…»
      Кратко доложил о пушке.
      — А вот этот гражданин, — сказал Вася Коржиков и мотнул головой в сторону Яшки. — Просится — куда? — к вам в звено. Он тоже хочет «Большую Берту»…
      — Да! — выкрикнул Яшка. — А почему только они, трое? Всё самое интересное — они. В прошлом году — Рокотов. Сейчас — «Берта»…
      — Ну, как? — спросил Вася Коржиков. — Берёте?
      Генька покачал головой.
      — Вот! — крикнул Яшка. — Я ж говорил! Эгоцентисты!
      — …центристы, — усмехаясь, поправил вожатый.
      — Именно! — крикнул Яшка. — Всё сами, всё себе!
      — Мы уже это… сработались, — сказал Генька. — Да и зачем четвёртый? Тут дела не так много…
      Вася Коржиков обрадовался:
      — Значит, тебе кадров хватит? Ну и красота! А я думал, придётся другие звенья — что? — оголять. И вообще, — он повернулся к Яшке, — чего ты скачешь, как блоха? Тебе что поручили? Оформлять «Крокодиленка»! Действуй и не рыпайся!
      — Ладно, — пробормотал Яшка. Повернулся к Геньке и добавил: — А всё-таки ты эгоцентист! Трист! Вот!
     
     
     
      Витя сидел у окна, то и дело тревожно поглядывая на отца. Тот лежал в кровати. Лицо его — землистое, поросшее сероватой щетиной, с глубокими провалами глазниц — казалось неживым.
      «Спит, — успокаивал себя Витя. — Просто спит…»
      Но лежал отец так неподвижно, и голова как-то странно откинута — подбородок задрался кверху…
      Витя на цыпочках подошёл к кровати, прислушался.
      Из горла отца вырывалось тяжкое бульканье. Будто что-то клокотало у него там, внутри…
      Витя снова сел к окну. «Что же придумать?»
      Опять виделся ему начальник почтового отделения, маленькая кругленькая женщина.
      — Тебе что, мальчик? — спросила она.
      — Нельзя ли… Разносить письма, газеты… Ну, и всё прочее…
      — Паспорт? — потребовала кругленькая.
      Витя пожал плечами.
      — Без паспорта не берём, мальчик. Подрасти, потом придёшь.
      …Обидно. Работа не трудная; обежал лестницы, и порядок. Витя уже рассчитал: до школы вполне успеет сделать такую пробежку. И после школы. А деньги — маме.
      Нет, мать не жаловалась. Но Витя-то не дошкольник. Сам понимает. Отец всё хворает. Раньше штамповал значки. Вот и станочек — из инвалидной артели привезённый. А теперь, вот уже больше месяца, станочек задёрнут чехлом. И сколько ещё простоит так?.. А на отцову пенсию да мамин заработок не очень-то разгуляешься.
      «Паспорт!» — передразнил начальницу Витька.
      Будто без паспорта газеты мимо ящика сунешь.
      Долго сидел у окна. Сторожем пойти? А что? Ночным сторожем! Сидишь себе с ружьём, дремлешь. Не всё одно, где дремать? Дома или в каком-нибудь магазине? Или на складе? Впрочем, сторожу, кажется, спать не положено? Тогда можно по-другому! Ночью в магазине уроки зубрить, а днём, после школы, отсыпаться.
      «Нет, не выйдет, — нахмурился Витька. — Опять паспорт потребуют».
      Перебрал ещё несколько работ. Не возьмут.
      Взгляд его упал на станочек. Маленький станочек, прикрытый чехлом. Вспомнил, как отец ловко совал в станочек обрезки латуни. Трак-трак! И выскакивал готовый значок! Трак-трак! Ещё значок!
      «Эврика! — вдруг вскочил Витька. — Ура»!
      А в самом деле… Пока отец хворает… Ну конечно!.. Витька будет сам ходить в промкомбинат. Получит металлические обрезки. Сам отштампует значечки. Сам отнесёт. И удобно. Как свободные полчаса — трак-трак! Как устал от уроков — вот, вместо разрядки — трак-трак! Трак-трак!..
     
      Глава VI
      МУЗЕЙ НА ДОМУ
     
      Сразу после школы Витя помчался за обрезками латуни. Но его ждала неудача. На промкомбинате затёрло с сырьём.
      — Весь лимит выбрали! — отрезал завскладом, однако увидев Витино огорчение, смягчился: — В четверг приходи…
      До четверга было ещё три дня.
      «Ну что ж, — решил Витя, — Пока займусь снимком. Неужели ничего… Совсем ничего нельзя сделать? А что если в редакции спросить, в «Заре»? Может, посоветуют?»
      С тех пор как в газете напечатали статью о чуриловской секте, Витя стал частым гостем в редакции. Как-то принёс коротенькую заметку о городском лагере — напечатали. В другой раз, после воскресного похода, написал о лесном заповеднике.
      — Опоздал! Уже было! Не пойдёт! В корзину! — разразился привычной очередью секретарь редакции Юрий Борисович. — Нужен свежак! Люди! Дела! Факты!
      — А стихи?.. Не нужны? — робко осведомился Витя.
      — К Маю! К Ноябрю! Можно — ко Дню пионера! Двадцать строк! От силы — тридцать!
      Витя вздохнул.
      Но ходить в редакцию не перестал. Он уже так привык к Юрию Борисовичу, что теперь и не замечал, как необычно тот говорит: словно бы втыкает после каждого слова восклицательный знак.
      В редакции Витю уже знали и даже окрестили «стажёром». А один трепач из отдела писем пустил слух, что редактор задумал омолаживать кадры и предлагает Вите должность секретаря. Витя принял розыгрыш всерьёз и искренне уверял Юрия Борисовича, что вовсе не метит на его место.
      В редакции Вите очень нравилось. Он давно забыл, что в первой статье, кроме подписи, от его текста почти ничего не осталось, и всё более чувствовал себя причастным к шумному и деловитому племени газетчиков.
      «Схожу, — решил он. И тут же спохватился. — А как быть с планом?»
      Витя на ходу достал из кармана блокнот.
      «16 октября.
      9.00–14.45. Школа.
      15.00–17.00. Библиотека.
      17.30–19.00. Уроки.
      19.00–21.00. К Яшке — смотреть футбол по телевизору.
      21.00–22.00. Творческая работа».
      Подумав, Витя вычеркнул футбол, а возле освободившихся часов поставил пометку: «Редакция».
      «Упорядочение умственного труда» требовало жертв.
     
     
     
      — Привет, старик! Рад! Стихов не надо! Нет стихов? Отлично! Садись! Жди! — Юрий Борисович выхватил из толстой папки листок и яростно заработал пером. — Сути на три строки, остальное — жвачка! — Взмахнув ножницами, он отрезал узкую полоску рукописи, а всё прочее отправил в знаменитую редакционную корзину.
      Витя уныло поглядел на неё: ничего особенного, корзина как корзина, даже не очень большая.
      Наконец секретарь освободился и выслушал Витю.
      — Мутный снимок? Тёмно? Не разобрать? Плохо дело! Вот если б оригинал! Или клише!
      — А что такое… клише?
      — Пластинка! Цинковая! Для снимков!
      «Клише… клише…» — Витя вспомнил рассказ «шефа». Как ему велели все клише уничтожить. Почему?
      Брови секретаря забрались на самую верхушку лба:
      — Уничтожить клише?! В первый раз слышу! Мрак! Жуть! Туман! Это уж только, если ЧП!
     
     
     
      Выходя из школы, Витя попрощался с Олей и с Генькой, но с полдороги повернул обратно и, краснея, спросил:
      — Десять копеек есть? Для дела нужно, честное слово.
      Серебряную монетку Витя разменял у чистильщика. Хотелось пить, но он нарочно обходил будки газировщиц: деньги не для того взяты.
      Секретарь редакции «Зари» надоумил разыскать дивизионного фотографа, по снимкам которого делали клише. И Витя сразу вспомнил слова Филимоныча о чудаке Ян Яныче.
      «Вот кого надо найти!»
      Вошёл в телефонную будку, повесил портфель на крючок и плотно прихлопнул дверь.
      Оглянулся: очереди у будки нет. Вот и отлично: Вите нужен был телефон надолго. Конечно, можно бы пойти к Генке или к Оле и от них звонить. И проще, и удобнее. Но ведь решено, чтобы каждый сам…
      Во-первых, позвонить генералу. Витя мысленно уже отрепетировал разговор. Снимет трубку, скажет:
      — Я — следопыт, Витя Мальцев. Помните, товарищ генерал, мы были у вас с учителем, Николаем Филимонычем?
      Генерал, конечно, вспомнит. И скажет: всегда рад помочь. Он ведь, когда они были в гостях, так и сказал: «Всегда рад помочь». И тогда Витя скажет, что Николай Филимонович заболел, извинится за беспокойство и спросит у генерала телефон дивизионного фотографа.
      — Извините, товарищ генерал, — скажет он. — Кроме вас, не у кого достать этот телефон. А он нам очень нужен. Очень.
      Именно так он скажет: учитель заболел. Не объяснять же, что Филимоныч временно велел считать, будто его нет?! Глуповато как-то. Несолидно.
      Генерал даст телефон. Витя запишет его, ещё раз поблагодарит и положит трубку.
      Весь разговор был продуман Витей до мелочей, и всё-таки он долго не решался набрать номер. Боязно… Как ни говори, первый раз в жизни будет беседовать один на один с генералом, настоящим генералом.
      «Ну, хватит, — рассердился на себя Витя. — Раз… два… два с половиной…»
      При счёте «три» он решительно снял трубку.
      Разговор с генералом получился короткий.
      — Жаль, — сказал он, услышав, что учитель заболел.
      А телефона фотографа у него не было. Но зато он дал телефоны майора Бортового и завдела Евсея Львовича.
      — У них, наверно, узнаете, — сказал генерал.
      И на прощанье добавил:
      — Всегда рад помочь.
      Витя положил трубку и отёр лоб. Фу ты! Да, нелегко беседовать с генералами!..
      Отдохнул немного и позвонил майору.
      Голос Бортового звучал в трубке ещё оглушительнее, чем на сборе:
      — А, следопыт! Ну как, все мировые тайны открыли?
      В этот момент в трубке что-то затрещало.
      — Погоди минутку, — сказал Бортовой. — Дверь открою.
      Когда майор снова взял трубку, голос у него был приглушённый.
      — Прости, ко мне пришли. Поговорим через часок. Ладно?
      Хорошо, что у Вити был запас двухкопеечных монет. Позвонит из библиотеки. Давно пора туда — график подпирает.
      Андрей Андреевич Бортовой прервал разговор с Витей потому, что к нему нежданно-негаданно явилась Оля.
      Увидев её на пороге, разведмайор удивлённо вскинул брови:
      — Вот сюрприз! Откуда ты, прелестное дитя?!
      Оля покраснела. Конечно, невежливо являться без всякого зова. Запомнила адрес (шесть-шесть-шесть!) и прямо в гости. Хороша!
      Она стала оправдываться, но майор перебил:
      — Ясно-понятно! Насчёт следопытских дел? Заходи в комнату, я — сейчас!
      Пока Андрей Андреевич заканчивал телефонный разговор, Оля осмотрелась. Комната была увешана оружием: кривая кавказская сабля, старинное двухствольное ружьё, финский нож в большом кожаном футляре, матовый пистолет с насечкой и надписью на рукоятке: «Боевому орлу-командиру от верных разведчиков».
      Оля даже поёжилась: как-то неуютно среди этих ружей и ножей. Но что поделаешь — сама решилась!..
      Вчера вечером Оля была у Рокотовых. С прошлой весны она часто навещала их. Настасья Владимировна всегда потчевала Олю её любимым вишневым вареньем без косточек, а заметно повеселевший Владимир Михайлович рассказывал о своих делах. С тех пор, как ребята восстановили доброе имя М. Р., Владимир Михайлович пристрастился ходить по архивам. Искал новые материалы о своём отце. Правда, пока ему удалось найти только один коротенький документ — донесение шпика в жандармское управление о подпольном собрании у Михаила Рокотова. Но даже один такой документ — восемь строчек, наспех нацарапанных чернильным карандашом, — был чрезвычайно дорог. Мало сказать дорог. Бесценен. И каждый раз, говоря о своей находке, Владимир Михайлович торжественно подчёркивал, что начало всей истории положили красные следопыты. Вообще он стал очень разговорчивым и особенно любил давать советы. И Оля нарочно при нём рассказывала о следопытских делах.
      Вот и вчера, когда Оля завела речь о «Большой Берте», Владимир Михайлович стал рассуждать вслух. И получилось у него, что главной фигурой поисков должен стать разведмайор. Контужен и всё перезабыл? Ничего! Надо только найти подход…
      — Вопросы ему задавали? — осведомился старик.
      — Ещё бы! Сам генерал спрашивал.
      — Вот и нельзя было! Генерал, а не знает! У нас чертёжник был контуженный, так мы приноровились. Надо не спрашивать, а излагать факты. Будто не он тебе, а ты ему рассказываешь. И тогда он подтвердит: «верно». Или скажет — «ерунда». А потом начнёт припоминать подробности. Так, мало-помалу всё и выяснится. Вот попробуй. Только, смотри, вопросы не задавай!
      Оле не пришлось задавать вопросы. Бортовой вернулся из коридора и с ходу сам спросил:
      — Значит, решила толкнуться ко мне? Молодец! Память у меня хоть и поотшибло, но не насовсем. Бывает, вспоминаю…
      — Если вам излагают факты? — обрадовалась Оля.
      — Что? Впрочем, пожалуй… Вот, кстати, и изложи.
      Фактов, к сожалению, было мало. Оля выложила их и сокрушённо добавила:
      — Сам генерал и то больше не знает.
      — Генерал? Так вы и у него были? Ну-ка, ну-ка. Давай подробнее. Глядишь, и я припомню… Может, насчёт разведки он что-нибудь говорил?
      — Кажется, в штабфронте были ею недовольны.
      — Недовольны? — Бортовой сорвался с места и зашагал по комнате. — Ясное дело! Чуть что — из мухи слона… Всё насмарку: и ордена, и слава! — Он уже не говорил, а выкрикивал, мотаясь из угла в угол. — Чем они были недовольны? Чем именно?
      — Тем, что о «Берте» ничего не узнали.
      — А-а! — Бортовой облегчённо вздохнул. Замедлил шаги, успокоился, сел рядом с Олей.
      — Давай дальше! Что вы ещё выведали?
      — Больше ничего.
      — Да! — майор покачал головой. — Не помогли твои факты. Пропала пушка! Как сон, как утренний туман.
     
     
     
      Витя позвонил Бортовому ровно через час.
      Услышав Витину просьбу, Бортовой замолчал. Словно обдумывал, как поступить.
      — Телефон фотографа? Где-то в старом блокноте. А какие тебе фотографии?
      Витя замялся. Может, у фотографа ничего и нет. А насчёт отца долго объяснять… Наконец промямлил:
      — Про войну…
      — Задурил вам голову капитан. Всё про войну, да про войну. А телефон фотографа… Не знаю, сохранился ли. Позвони через недельку. Я поищу.
      Витя попрощался и положил трубку.
      «Ну, вот, — подумал он. — Не везёт…»
      Оставалась одна надежда — Евсей Львович.
      Витя нащупал в кармане последнюю двухкопеечную монету.
     
     
     
      На тихой Таврической улице после революции богатые квартиры сразу опустели: владельцы поторопились убраться из большевистского Питера. В их жилища стали вселять рабочих с нищих окраин, балтийских матросов, демобилизованных солдат.
      Латышскому стрелку Яну Розиту из охраны Смольного достались две комнаты с балконом. Долго не мог он привыкнуть к такому простору. По вечерам, покуривая трубочку, расхаживал по гулким пустым комнатам, и паркет жалобно скрипел под солдатскими сапогами. И только когда из Либавы приехала жена с сыном — Яном-младшим, заброшенная квартира приняла жилой вид.
      Ян-младший плохо знал русский язык, мучительно стеснялся этого и на всю жизнь сохранил привычку тщательно подбирать слова. Говорил он медленно и, казалось, долго пережёвывал каждое слово, прежде чем выпустить его изо рта.
      Витя с порога прихожей стал объяснять, кто он такой, но Розит прервал его:
      — Заходи, мальчик. Я знаю — меня уже немножко предупреждали.
      Витя опешил: кто же? Странно… Спросить? Нет, неловко. Он прошёл вслед за Яном Яновичем в комнату.
      Казалось, здесь были одни лишь шкафы: они тянулись по всем стенам, заворачивали в ниши, и даже в проём между окнами был втиснут какой-то высокий и узкий, как башня, шкаф. За стеклянными дверцами в чинном порядке выстроились прозрачные пластмассовые коробки, с чёткими номерами на боку.
      «Что же тут? Фотографии?» — подумал Витя.
      — Это есть негативы, — перехватив его взгляд, неторопливо пояснил Ян Янович. — А вот тут, — он указал на нижние ящики, разделённые на ячейки и похожие на непомерно разросшиеся соты, — тут плёнки. Учись, мальчик, раз ты есть следопыт. Порядок и аккуратность — вот что главное для следопыт.
      Вите показалось, что в одном из шкафов — книги. Присмотрелся — нет. Блокноты, переплетённые в чёрную кожу. Массивные альбомы.
      — Это есть для снимков, — пояснил Ян Янович. — И тут тоже снимки, — показал он на толстые папки, бювары и большие чёрные конверты, заполнявшие верхние ярусы шкафов.
      «Как в музее!» — Витя, главное, старался ничего не задеть. Но шкафов было так много и сходились они под такими неожиданными углами…
      — Имей на виду, мальчик, — моя коллекция ещё немножко не готова. Делаю исключение только для ученик высокоуважаемого капитана Ярова. Раз ты есть следопыт — погляди, тебе должно быть интересно.
      На стол перед Витей легли яркие, поблёскивающие глянцем снимки.
      Заяц-русак, ошалев от первого весеннего солнца, радостно скачет по полю.
      На влажном морском песке чинно разгуливают чайки.
      Стройный олень вскинул лёгкие ветвистые рога.
      Овчарка, навострив уши, уставилась в аппарат мудрыми глазами.
      И ещё: звери, птицы, деревья, цветы…
      Витя долго любовался фотографиями.
      — Очень красиво. Но знаете… Меня-то больше… военные снимки…
      Ян Янович насторожился.
      — Вот что, мальчик. Следопыт должен заниматься фауна и флора. А война — это не есть забава. Я уже наслышан, что у тебя к ней нездоровый влечение. Да, нездоровый…
      Ян Янович сердито встал.
      «Конец» — понял Витя. Он тоже встал.
      — Думаете, я не всерьёз… А вот генерал… сразу понял…
      — Генерал?
      — Ну, да! Он газету показывал… И про вас тоже говорил… — очень кстати вспомнил Витя. — Что вы на сбор не пришли… И о вашем здоровье…
      — Обо мне? — фотограф посмотрел недоверчиво. — Впрочем, если это есть так… — Видно, какая-то мысль пришла ему в голову, и он, ловко обходя углы, заспешил к дверям. — Если это есть так, надо поблагодарить генерала за внимание. Сейчас я позвоню. Только, пожалуйста, мальчик, без меня ничего не дотрагивай руками.
      Через несколько минут Ян Янович появился в дверях с виноватым видом.
      — Кажется, меня неточно информировали… Насчёт вашего следопытства. Совсем неточно… — он помолчал и добавил: — А генерал был очень любезен, очень… Итак — значит, ты ищешь фото свой отец.
      Ян Янович шагнул к шкафу и снял с полки блокнот. На кожаном переплёте ярлычок: «Публикации в газете Энской части «Боевое знамя». Май — сентябрь 1942 г.»
      «Энской части… — отметил про себя Витя. — Это он про дивизию так. Военная тайна!»
      Каждая запись в блокноте открывалась датой выхода номера, а затем следовало описание снимков.
      «Понедельник, 6 мая 1942 г. — Витя без труда читал крупный почерк фотографа. — Символический воин с автомат. (Натура — ефрейтор Касьянов И. С. из хозяйства Монахова.) Крупный план. 15x12. Первый полоса».
      «Среда, 8 мая. Вручение посылок из Сибирь. Общий план. 8х13. Третий полоса».
      «Пятница, 10 мая…»
      Так неделя за неделей: понедельник, среда, пятница… Понедельник, среда, пятница… Видимо, ни один номер «Боевого знамени» не обходился без снимков младшего лейтенанта Розита.
      — Ты говоришь, август… Посмотрим, пожалуйста. Ага, вот!
      Всю строчку занимала запись:
      «Среда, 3 августа. Сапёр А. Мальцев из хозяйства Мухина. Крупный план. 15x12. Второй полоса».
      — Он! — закричал Витя. — Значит, и карточку… можно?
      — Натурально! Какой мы имеем нумер? Плёнка двести семнадцать, кадр четырнадцать…
      Распахнув нижнюю дверцу шкафа, так что она образовала подобие ступеньки, фотограф полез на самую верхнюю полку.
      — Держи!
      В руках у Вити оказалась большая папка, туго перевязанная шпагатом. Ян Янович развязал папку, быстро отыскал нужный конверт и вытащил из стопки два снимка величиной в тетрадочный лист.
      — Для коллекции все кадры пропечатаны одним формат: тринадцать на восемнадцать.
      Отец! Витя даже побледнел. Вот на этом снимке — не то, что в газете! Тут отца сразу узнаешь. Хоть и моложе он лет на двадцать, а всё-таки сразу узнаешь. Вот и нос его, и рот… и даже родинка на щеке.
      Но главное — глаза! Чуть прищуренные, смешливые… Незнакомые и всё-таки — не чужие… Они смотрели на Витю прямо, в упор, и будто спрашивали:
      «Ну, сын, узнаёшь?»
      Витя торопливо спрятал снимок в портфель. Он так обрадовался, что чуть не забыл — у него ведь ещё одно дело.
      — Можно поглядеть… что было в газете… до самого конца августа?
      Ян Янович снова раскрыл блокнот.
      «Пятница, 19 августа. Разведчица Маша Трошкина. Крупный план. Понедельник, 22 августа. Приём в комсомол… Общий план… Пятница, 26 августа…»
      — А двадцать четвёртое, среда?.. Почему нет ничего?
      — В самом деле! — Ян Янович полистал страницы: не слиплись ли? — Так не должно бывать. Других фотографов в нашей части отнюдь не состояло, а газета без снимков, это… это… как слепой дом. Без окон, без дверей. Может быть, я просто не видел того нумера, но это сильно невероятно… Очень сильно…
      Витя хотел объяснить фотографу, что это не так уж невероятно, но тот, не слушая, снова окинул взглядом корешки в шкафу и снял блокнот из другого ряда. Второй блокнот был меньшего формата и гораздо истрепаннее. Наверно, его долго таскали в кармане и часто листали. Но ярлычок на переплёте был совсем новенький:
      «Покадровые записи снимков, август 1942 года, плёнки 215–235».
      «15 августа. Ефрейтор Тихонов Н. А. — для партбилета. В политотдел…»
      «Старшина Кроль М. И. — для партбилета. В политотдел…»
      «Сержант Гаврилов И. И. — для партбилета. В политотдел…»
      Лишь изредка этот ряд повторяющихся записей нарушался более пространной заметкой.
      Ян Янович перевернул ещё одну страницу, и Витя сразу разглядел в правой колонке пометку: «В «Боевое знамя» на 24 августа».
      — Значит, и на этот нумер я имел давать свой фото, — успокоился фотограф. — Для какого же случая оно не попало в учёт? Посмотрим этих кадров.
      На столе появились ещё два снимка.
      Сержанта-орденоносца Ян Янович узнал сразу, даже не заглядывая в блокнот.
      — Это есть Емелин, до войны очень известно пел тенором в опере. Как жаль, что погиб возле самого конца войны.
      Второй снимок Вите тоже был знаком по генеральской подшивке. Семеро солдат в измятых гимнастёрках. Семь усталых небритых лиц.
      Витя снова заглянул в блокнот. Кадр № 22… Так… Рядом — запись: «После выполнения особого задания». А в газете, кажется, было иначе? Просто: «После боевого задания». И, главное, здесь названы фамилии: «Сержант Окулов А. И., ефрейтор Кубарев В. Д. и другие». И в скобках: «Остальные отказался назвать фамилия — имя».
      — Почему?
      Ян Янович пожал плечами:
      — Может, они есть скромные люди…
      Витя записал обе фамилии и задумался.
      Он ожидал большего. Чего — он и сам не знал, но всё-таки большего. Непонятно, почему всё же изъяли клише? И какое было ЧП? Может, об этом знали те люди… На снимках? Вот бы их спросить! Емелин погиб, но те двое… У него снова появилась надежда.
      — Можно взять с собой… фотографию?
      Ян Янович заглянул в конверт («так, дубликат на месте») и кивнул.
      — Какие ещё снимки нужны уважаемому капитану?
      — Н-не знаю… То есть, я подумаю… — пробормотал Витя… — Вернее, я у него спрошу…
      И, наскоро распрощавшись, исчез за дверью.
      «Кто эти люди? — рассуждал он по дороге. — Живы ли они? Известны только фамилии… Две фамилии. Хотя… Когда искали М. Р., ни одной фамилии не знали…»
     
      Глава VII
      ЕФРЕЙТОР КУБАРЕВ
     
      В четверг на последнем уроке Оля вдруг обнаружила у себя в парте записку, свёрнутую, как аптечный порошок:
     
      «Сегодня в 18.30 под черепом. Г. Б.»
     
      «Под черепом?» — у Оли брови полезли на лоб.
      Но потом она засмеялась.
      «Ох, Генька! Не может без штучек!»
      Череп ведь у Геньки в комнате! На книжном стеллаже. Тот самый, который Генькин отец привёз. Семитысячелетний.
      Оля тайком скосила глаза на Витю. Тот уткнулся в учебник, но лицо какое-то растерянное.
      «Тоже порошок нашёл», — догадалась Оля.
      Вечером ребята собрались у Геньки. С прошлого года здесь не были. Всё тут по-старому. Вот и череп со стеллажа скалится. А на столе — медный кинжал. Тот, который не просто кинжал, а памятник! Как это Генькин отец тогда сказал?! «Памятник материальной культуры двенадцатого века»!
      Родителей Генькиных не было. Отец, как всегда, в экспедиции, а мать на своём такси по городу колесит.
      Оля вдруг засмеялась. Вспомнила, как удивилась она в прошлом году, когда узнала, что Генькину маму зовут Гертруда Никифоровна.
      — Немка? Да? — робко спросила она у Геньки.
      Тот усмехнулся.
      — Какая там немка?! Гертруда — это героиня труда! Сокращённо. Раньше в моде были такие имена.
      Все уселись за стол.
      Генька выложил стопку листков, Витя — чёрный конверт и блокнот. Только перед Олей стол пустовал.
      — Ничего? — спросил Генька.
      Оля вздохнула.
      — Значит… Всю неделю сложа руки сидела?
      Оля опять вздохнула:
      — Не сидела… — она пожала плечами. — Была у майора Бортового. Странный он какой-то…
      Оля подробно рассказала, как встретил её майор, как выспрашивал.
      — И меня… — вдруг подал голос Витя.
      — И ты у него был? — вскинулся Генька. — Вы что — культпоход?! И никакой он не странный! Герой он! А почему расспрашивал — ясно! Он же разведчик: привык все показания перепроверять! Нет, совсем вы в людях не разбираетесь!
      — Ну, а у тебя-то, Генька, как дела? — спросила Оля.
      Вместо ответа тот торжественно похлопал по своим листкам.
      — Хотите познакомиться поближе с фрау Бертой? Пожалуйста! — и стал выкладывать всё, что узнал у Олега Лукича.
      — Ну и что? — пожал плечами Витя. — Ну, пушка и раньше пропадала… Так ведь то когда было!.. А о сорок втором годе мы так ничего и не знаем.
      — И не узнаем, если будем мух ловить. Тебе-то небось нечем похвастать?!
      — А я и не собираюсь хвастать. Это уж по твоей части…
      — Мальчики, мальчики! — Оля вскочила. — Опять, как в прошлом году?!
      Генька опомнился: драться с Витей?! Глупо! Тем более, Витя, хоть и ворчун, но башковитый. Спорить с ним даже интересно: у самого мозги вентилируются.
      И Генька, чтобы отвести душу, стал бормотать под нос своё испытанное:
     
     
      Успокоившись, спросил:
      — А ты что доложишь?
      — Насчёт пушки — ничего… Я вот… отцовский снимок нашёл…
      — Ну? Покажи!
      Генька с Олей молча разглядывали карточку. Чуть прищуренные, смешливые глаза. Даже не верится — совсем другой человек. И вдруг Оля захлопала в ладоши:
      — Ой, смотрите! Как на него Катюшка похожа!
      Она прикрыла ладонью низ карточки, остался виден только круглый лоб и широко расставленные глаза. И впрямь — как две капли!
      Витя невольно улыбнулся, а потом снова полез в чёрный конверт.
      — И ещё я узнал… Насчёт газеты… Того номера… Помните? Там, видно, было ЧП.
      — ЧП? — Генька сразу загорелся. — А какое?
      Витя рассказал о разговоре в «Заре» и достал второй подарок Яна Яновича. Потом раскрыл блокнот и прочитал:
      «После выполнения особого задания. Сержант Окулов А. И., ефрейтор Кубарев В. Д. и другие».
      — Постой! — Генька выхватил у него блокнот. — Когда это снято?
      — Восемнадцатого августа.
      — Ты понимаешь? Нет, ты ничего не понимаешь! Ничего! — Генька так раскричался, что Оля встревожилась: как бы мальчишки опять не сцепились.
      — Восемнадцатого августа! Особое задание! После выполнения особого задания! — повторял Генька, нажимая на каждое слово. И тут Оля догадалась:
      — В дневнике у генерала? Да? Особое задание штабфронта?
      — Конечно! Время — подходящее, место — тоже. Ай да Витя! А говорил: «Насчёт пушки — ничего»!
      Но Витю не обрадовали Генькины похвалы.
      — Торопишься ты… Может, просто… совпадение…
      Оля недовольно наморщила нос:
      — Ну вот, всегда ты так. Ноешь, сомневаешься.
      — Следователь всё берёт под сомнение, — Генька неожиданно встал на Витину сторону, — Он прав: надо проверить. И прежде всего узнать об этих… Сержант Окулов и ефрейтор Кубарев…
     
     
     
      Завдел Евсей Львович не изводил Витю долгими расспросами. Он велел подождать у телефона, и через несколько минут Витя уже диктовал Оле:
      «Кубарев Василий Дмитриевич. Год рождения 1910, в ополчении с июля 1941 года. В дивизии — разведчик, в настоящее время — шофёр пятой автобазы. Награждён орденом и тремя медалями. Адрес…» Всё.
      Сведений о сержанте Окулове у Евсея Львовича не оказалось.
     
     
     
      На пороге комнаты Кубаревых ребят встретила высокая тощая тётка:
      — Василья Дмитрича вам? Небось от Петьки заявились? Намедни сам прибегал, а теперь дружков науськал. Не выйдет ничего ни у Петьки, ни у матери его бесстыжей! Платят им проценты, сколь положено, а больше — фиг!
      Дверь с шумом захлопнулась.
      Ребята, ничего не поняв, скатились с лестницы. Ну, тётка! Прорвись сквозь такую!
      На обратном пути Геньку осенило.
      — Кубарев был разведчиком, так? А начальником разведки — кто? Бортовой! Давай позвоним!
      Бортовой сразу узнал Витю:
      — Ты насчёт фотографа? Блокнот, видно, потерялся. Ах, ты уже был. Ну, небось зря?
      — Не зря! — Витя стал рассказывать о своей находке: семь солдат… после особого задания…
      Бортовой молчал. Витя подумал даже, что телефон испортился, стал дуть в трубку и дёргать шнур, но Бортовой отозвался:
      — Да, да, я здесь.
      Он ещё немного помолчал. В трубке слышалось его тяжёлое дыхание.
      — А на кой тебе эта карточка?
      — Так ведь она же… в газете… У генерала…
      — У генерала? — майор почему-то вдруг охрип. — Он сам, что ли, посылал? За снимком?
      — Нет, не он… Мы решили… Раз про «особое задание»… Может быть, насчёт «Берты»?..
      — Эк вас занесло! — крикнул майор. — Хватаетесь за что попало! Следопыты аховые!
      Витя пожал плечами и шепнул Геньке:
      — Чего он орёт? Вот — странный!
      Генька решил вмешаться. Майор ведь его знает, даже лимонадом с пирожными угощал.
      Бортовой и вправду вспомнил парнишку, ходившего за ним по пятам и не спускавшего глаз с его орденов. Больше он не ругался. И только когда Генька упомянул о Кубареве, майор снова закричал так громко, — Генька чуть не отскочил.
      — Кубарев?! Он жив? Вы его видели? Ещё нет? А координаты известны? Ну, тогда… — Бортовой неожиданно остановился.
      «Словно тормоз нажал», — подумал Генька.
      — Ладно, я помогу вам встретиться, раз к нему домой не пробиться, — пообещал майор.
     
     
     
      Гараж автобазы помещался в бывшем манеже. Когда-то великосветская публика наблюдала здесь за выездкой чистокровных скакунов, а теперь тут рядами стояли солидные «Волги», приземистые «москвичи», всем своим видом старающиеся доказать, что их лишь по недоразумению считают малолитражками, и юркие тупоносые «запорожцы», открыто признающиеся в своей микролитражности. Но старина всё ещё давала о себе знать то расписным плафоном на высоком потолке, то кудрявыми ангелочками на стенах, держащими в пухлых ручках плакат: «Экономьте горючее!»
      Бывшую гардеробную для особ императорской фамилии приспособили под Красный уголок. Там, за длинным столом, покрытым кумачом, ребята разыскали Кубарева. Он азартно «забивал козла», одновременно расправляясь с огромным бутербродом — две половинки батона, прослоённые колбасой.
      — Говоришь, домой ко мне заходили? — сказал ребятам Василий Дмитриевич и, со стуком влепив последнюю костяшку, вышел из-за стола. — Ну, понятно. Моя Нина Петровна кого хошь пуганет. Никак не может пережить, что я первой жинке подсобляю. И её сына Петьку не терпит. Вот вам за компанию и вкатила.
      Когда Василий Дмитриевич сидел, он казался великаном: голова огромная, с густой шевелюрой, ручищи — как грабли, пиджак на груди не сходится. А встал — и видно: не такой уж он большой, и ноги кривоватые.
      Генька неприметно вздохнул. Он-то надеялся: «А вдруг тот самый? Неведомый герой?» Но тут и гадать нечего: не тот! Косолапый… И ростом не вышел… И в лице нет этого… доблестного…
      Витя достал из чёрного конверта фотографию:
      — Это вы?..
      Кубарев вытер руки ветошью, валявшейся на скамье, и осторожно взял глянцевитую карточку.
      — Ишь чего раскопали! — он даже присвистнул. — Ещё бы не я! Гляньте, мужики, какой я был молодой, неженатый, — Кубарев протянул снимок сотрапезникам. — Да не туда глядите! Вон, спереди, с самого бока.
      — И впрямь ты, дядя Василий, — поддакнул один из игроков. — Я сразу признал. По ногам!
      — Но, но! Ты не очень! Молод больно! Небось когда я с немцами воевал, ты ещё из обезьяны в человека произойти не сумел, под столом на карачках путешествовал. Это, поди, в сорок втором снято?
      Витя, вспомнив записи Яна Яныча, немедленно выдал точную справку:
      — Восемнадцатого августа сорок второго года.
      — Вот, вот и майор так говорил. Спрашивал, помню ли это дело? Давеча позвонил мне: придут, мол, к тебе ребята, так ты им расскажи. Но только, что положено… — Кубарев нахмурился. — Который раз талдычит…
      Витя, приготовивший блокнот и карандаш, недоумённо засопел: что-то не очень понятно.
      Но дальше пошло интереснее. По словам Василия Дмитриевича, тем летом у дивизионных разведчиков работы было по горло. Почти каждую ночь приходилось выползать в «нейтралку» — между нашими и немецкими окопами — то за «языком», то сапёров прикрывать, то ещё по какому делу. Посылали поотделенно: человек пять-шесть. И вдруг приказ: наблюдать за немецкой передовой и, если там начнётся какая-нибудь суматоха, всей роте быть готовой к броску. Сигнал для броска — две красные ракеты в сторону бывшей мельницы.
      Василий Дмитриевич увлёкся. На замасленном клочке бумаги он вывел волнистую полосу — нашу передовую. Она шла по северному скату небольшой лощины. Там, под прикрытием развалин двух домов, тянулась траншея, сползая к засохшей речке, где чернела разбитая мельница. А по другую сторону лощины, за тремя рядами проволоки и минными полями, в подвале бывшей школы, в землянках и в окопах засели немцы.
      — Был я там в запрошлое лето, — усмехнулся Кубарев. — Школа вовсе новая, домов понатыкали уйму, а от мельницы — ни следа. Кому она нужна? Лощинка-то ерундовая: курице две минуты ходу. А когда на пузе ползёшь — вроде конца-краю нет.
      Но в ту ночь, о которой рассказывал Василий Дмитриевич, ползти не пришлось. Рота до утра не смыкала глаз, все были наготове, но обошлось само собой.
      — Проторчали мы, значит, до утра, пока отбой не дали. Ну, а тут фотограф — собрал в кучу тех, кто поближе, и давай своей пушкой щёлкать. Обещал со связными снимок прислать, да где уж! Вишь, через сколько лет повидать довелось.
      Витя, торопливо строчивший в блокноте, остановился и потряс онемевшей рукой.
      — А почему задание считалось особым?
      — Ты о чём? — удивился Кубарев.
      — Так снимок же называется… «После особого задания»…
      — Может, для кого и особое, а для нас в привычку. Я же говорю, — почитай, каждую ночь лазали. Вот ежели другие… Только то не нашего ума дело…
      Кубарев вдруг умолк. Сидел он теперь прямо, лицо стало таким каменным, словно Кубарев приготовился фотографироваться.
      Потом, насупившись, он спросил:
      — А зачем вы, парни, всё это затеяли?
      На этот раз удивился Генька:
      — Зачем? Как зачем?
      Глаза у Кубарева были какие-то странные. Он что-то хотел сказать, но тут в коридоре послышался визгливый голос:
      — Василья моего не видели? И куда он, ирод, подевался?!
      — Ну, парни! — засуетился Кубарев. — Сыпьте отсюда. И чего ей понадобилось, господи прости?!
      …Ребята вышли из широких ворот манежа на осенний жёлто-зелёный бульвар. Долго шли молча. Потом Витя хмуро сказал:
      — Да, ни черта!
      — Опять ноешь?
      И Генька со злости так пнул ногой лежащую возле урны консервную банку, что она, звеня и дребезжа, поскакала по улице.
     
      Глава VIII
      ПЛОХО БЕЗ ФИЛИМОНЫЧА
     
      «Прелестно, — думал Генька. — Великолепно. Вот так… Упёрлись в стену лбом. И всё… Хорош звеньевой! Здорово он ведёт своё звено вперёд, к новым победам!»
      С Филимонычем бы посоветоваться… Но… До конца месяца осталось ещё почти две недели.
      И вдруг!..
      Идея! Такая простая! Такая чудесная! Впрочем, известно — всё гениальное просто.
      Радио! Немедленно передать по радио просьбу. Вернее, не просьбу, а обращение:
      «Граждане! Всех, кто знает хоть что-нибудь о немецкой пушке «Большая Берта» и, главное, — почему она не стреляла по Ленинграду, убедительно просят сообщить об этом по телефону…» — ну, и номер телефона. Свой или Олин.
      Это обращение передавать дней десять подряд.
      Конечно, в громадном Ленинграде отыщется хоть один человек, знающий, в чём заковыка с этой «Бертой». И всё! Полный порядок!
      Генька так обрадовался, что разбежался, подпрыгнул и достал рукой лампочку. Он всегда на радостях прыгал до лампочки.
      Честно говоря, у Геньки была ещё одна причина для радости… И, пожалуй, немаловажная. Генька, конечно, никому не признался бы, но…
      Оля… Уже не раз, сидя на уроке или шагая из школы, Генька думал: а вот здорово бы… Выкинуть что-нибудь такое — остроумное, сногсшибательное, чтоб Оля сразу убедилась… И у него шарики крутятся, пусть Витя со своим «чётким логическим» не задаётся!
      Генька представлял себе, как Оля, широко открыв и без того огромные глаза, подойдёт и скажет:
      — Ой, Генька, какой же ты молодец! Я даже не ожидала!..
      Или наоборот. Лучше наоборот. Она скажет:
      — Ой, Генька, какой же ты молодец! Я всегда это знала!..
      И великолепная коса будет чуть колыхаться на груди…
      В тот же день, под вечер, Генька помчался в Дом радио. Возле служебного телефона висел список номеров.
      Собравшись с духом, Генька набрал тридцать седьмой.
      — Да, — прогудел в трубке низкий мужской голос.
      — Мне главного, — сказал Генька. — Самого главного…
      — Самого-самого? — трубка усмехнулась. — Ты не туда попал, мальчик. Звони один — двадцать шесть… — что-то щёлкнуло, и в трубке послышались частые гудки.
      «Вот так ария Хозе!» — Генька чуть не выругался.
      Прошло несколько минут, пока он вновь собрался с духом и опять набрал тридцать седьмой.
      — Я же тебе сказал, мальчик?! — «главный» уже сердился. — Звони в детское вещание…
      — Дяденька! — завопил Генька, больше всего боясь, что тот опять положит трубку, так и не выслушав его. — У меня очень важное! Очень срочное! Государственное дело!.. Мне — не в детский! Мне — к вам!
      — Гм… — трубка на минуту замолчала. — Как фамилия? Башмаков? Хорошо, закажу пропуск…
      Вскоре Генька уже входил в кабинет «главного». Это был рослый, толстый мужчина.
      — Ну, — сказал «главный». — Выкладывай. Какие у тебя государственные дела? Только — в темпе.
      Генька торопливо рассказал ему о «Большой Берте». Он заранее аккуратно написал обращение «Ко всем ленинградцам» и теперь положил бумажку «главному» на стол.
      — Роскошно! — сказал «главный». Прищурился и внимательно оглядел Геньку.
      У «главного» была странная привычка: разговаривая, он всё время мял, тискал, поглаживал, ощупывал свой подбородок.
      «Если он каждый день так, — подумал Генька, — подбородку не поздоровится…»
      — Роскошно! — повторил «главный» и тихонько засвистел себе под нос.
      Генька сразу узнал песенку из «Укротительницы тигров».
      «Несолидный какой-то «главный», — подумал Генька. — А мотивчик, между прочим, врёт…»
      «Главный» вдруг оборвал свист.
      — Недавно, понимаешь, у одного гражданина украли «Волгу», — сказал «главный». — Так этот товарищ приходил к нам, просил передать сообщение:
      «Граждане! Кто знает что-либо об автомашине «Волга», синего цвета, которую угнали прошлой ночью с улицы Марата, прошу сообщить» и так далее.
      А вчера приплелась старушка: у неё пёсик пропал.
      Любимый пёсик. Тоже просила передать в эфир. «Граждане, кто знает что-либо…»
      Генька насупился.
      — Но у меня же не пёсик, — пробормотал он. — У меня государственное…
      — Ты не куксись, парень! — сказал «главный» и опять стал мять и корёжить подбородок. — Пойми. В Ленинграде три миллиона жителей. Даже с гаком. И каждый день — сотни всяких историй, загадок. Если всё в эфир выплёскивать… — «главный» развёл руками.
      На столе у него зазвонили сразу два телефона.
      — Пропуск давай, — сказал «главный» и взял трубку.
      Он говорил по телефону и одновременно подписывал Генькин пропуск.
      — Шагай, следопыт, — сказал он, зажав трубку ладонью. — А насчёт «Большой Берты» — интересно. В самом деле: почему она не стреляла?
     
     
     
      Больше новых идей у Геньки не появлялось.
      Всё сейчас раздражало его. И особенно — Витя. Ходит по школе вялый какой-то, полусонный.
      — Эй! — сказал ему Генька. — Проснись!
      Только плечами пожал.
      Вот именно! Когда нужно изо всех сил шевелить извилинами, он только плечами дёргает. Работничек!
      — Экзема несчастная! — в сердцах пробормотал Генька.
      Недавно он был в кожном диспансере (на шее вскочил какой-то волдырь), и там на стенах висели очень выразительные плакатики про кожные болезни. С того дня Генька, когда совсем уж невтерпёж делалось, выражался диковинно: «Лишай! Экзема! Фурункул!»
      Витя сразу вспомнил прошлогодний уговор: за каждое «выражение» отвешивать Геньке щелчок. Вроде как помогло — Генька почти отвык ругаться. А теперь — здрасте пожалуйста! Опять!
      — По-учёному… это называется… рецидив, — пояснил Витя, крепко стукая Геньку ногтем по лбу.
      — Ай да звеньевой! Стыд, позор! — сказала Оля и слегка коснулась пальцами Генькиного лба.
      Ну, таких-то щелчков можно хоть сотню стерпеть. Даже приятно. А Витька, дьявол, лупит без жалости!..
      Щёлкнул, повернулся и на ходу бросил:
      — Некогда мне…
      Махнул рукой и ушёл.
      Оля задумчиво ковыряла пальцем старую замазку на окне.
      — Витя последние дни какой-то хмурый, — сказала она. — Знаешь… Зайдём к нему завтра. И отца его навестим. Давно мы у него не были.
      …Ребята поднялись по лестнице к Витиной квартире и уже хотели нажать кнопку звонка, но дверь вдруг сама распахнулась.
      Оля даже вздрогнула.
      Однако никакого чуда не было: просто Катюшка выскочила на лестницу — шла гулять.
      — А Витя дома? — спросила Оля.
      — Дома, спасибо! — закричала девочка и, бухая ботами, побежала вниз.
      Катюшка вообще была очень вежливой. Даже выходя с мамой из автобуса, никогда не забывала сказать водителю:
      — Спасибо, дядя!
      Ребята вошли. В прихожей было тихо. Только из Витиной комнаты неслись какие-то странные звуки. Трак- трак! Трак-трак!
      — Можно? — постучала Оля.
      — Трак-трак! — ответил кто-то. — Трак-трак!
      Оля приоткрыла дверь. Заглянула в комнату и, приложив палец к губам, — тихо, мол! — поманила Геньку. Он тоже осторожно глянул в комнату.
      Там, у станочка, на круглой табуретке сидел Витя. Совал в прорезь станка полоски латуни. Трак-трак! И из щели выскакивал готовый значок.
      «Вот почему ему некогда!» — подумал Генька.
      Поглядел на Олю. Та кивнула. Да, всё ясно.
      Ребята вошли. Витя смутился. Но быстро оправился.
      — Я сейчас, — и продолжал штамповать значки.
      Оля подошла к кровати Александра Борисовича.
      А Генька оттёр плечом Витю и вставил в прорезь металлическую полоску. Нажал ногой педаль.
      — Трак-трак! — из щели бойко выскочил значок.
      Генька засмеялся. Лихо! Снова вставил полоску.
      — Трак-трак!
      Ещё значок!
      Движения Геньки были ещё неуверенные, но с каждой минутой он всё больше входил во вкус.
      — А я?! — крикнула Оля.
      Мальчишки посторонились. Теперь Оля сидела на круглой табуретке, а Генька и Витя наперебой давали ей советы.
      — Трак-трак! Трак-трак! — стучал станок.
      — Этак вы у меня целую фабрику откроете! — засмеялся Александр Борисович.
      — Фабрику не фабрику, — сказал Генька, — а приходить будем. По часу постукать — это даже интересно, — и он тайком показал Вите кулак.
      Впрочем, зачем тайком — непонятно. Ведь Александр Борисович всё равно ничего не видел.
     
     
     
      «Болезнь» Николая Филимоновича окончилась точно в назначенный срок.
      — Завтра в семь жду вас, — сказал он на перемене.
      Витя немедленно вытащил блокнот — опять надо перекраивать график. Всё-таки времени никак не хватает. Одно сделаешь, с другим — запарка. Ребята стали помогать, думал — будет полегче. И всё равно — никак!
      …К Филимонычу шли через Александровский сад. Фонтан уже не работал. Мраморная чаша бассейна вокруг фонтана была наглухо зашита досками. Чтобы снег туда не набивался. Получилась круглая эстрада.
      «Как для танцев», — подумала Оля.
      Бронзовый верблюд у бюста Пржевальского блестел от дождя, на аллеях — никого.
      Шли молча. Мальчишки — прямо по грязи. А Оля осторожно обходила лужи. Вышли к Медному всаднику. И тут Витя решился:
      — Вот, послушайте.
     
     
      — Опять за своё! — скривился Генька. — Пушкин-Лермонтов!
      Ну, на Геньку-то Витя и не рассчитывал. Не дорос он до стихов.
      А вот Оля… Интересно, что она скажет?.. Но Оля тоже не оправдала Витиных надежд:
      — Ой, а повеселей у тебя нет? А то — и осень, и дождик, и к Филимонычу с пустыми руками идём.
      Генька расердился. Не на Олю, на Витю:
      — Видишь, до чего довёл? Теперь и она заныла!
      А Витя обрадовался: если от стихов осеннее настроение, значит, они мимо ушей не проходят. Вот и отлично!
     
     
      На этот раз деревянные шторки над полочками и ящиками на столе Николая Филимоновича были спущены и заперты. Сам Николай Филимонович тоже словно заперт на ключ: сидит, смотрит на ребят, а что он думает — не поймёшь.
      — Ну, хвастайтесь, — сказал учитель. — Много успели?
      Генька хмуро покачал головой. Рассказал, что они сделали за месяц.
      Учитель побарабанил пальцами по столу.
      — Небогато…
      Генька опустил голову. Конечно небогато. Сами знаем. А Филимоныч — хорош… Нет, чтобы утешить. Ещё растравляет…
      — Да, не густо, — повторил Филимоныч и посмотрел в окно. — А месяц тому назад кто-то говорил… Да я, да мы… Да мигом… И что-то насчёт мушкетёров…
      Филимоныч всё смотрел в окно. Генька сидел совсем в другом углу. Но ему казалось, что глядит учитель именно на него.
      Ребята молчали.
      «Хоть бы о чём другом заговорил», — тоскливо думал Генька.
      Но учитель, не любивший топтаться на месте, нынче не спешил. Глядел в окно, будто его вдруг очень заинтересовали два пухлых сизаря, важно разгуливающих по карнизу. Стучал пальцами по столу. И молчал.
      — Выходит, не так-то просто всё делается, — наконец сказал он. — Давайте вместе думать.
      Ребята оживились. Кажется, гроза кончилась!
      Учитель долго расспрашивал их: и о фотографе, и о Кубареве. Только об Александре Борисовиче и о его карточке ничего не спросил.
      Генька, наконец, напомнил:
      — Мы вот… насчёт Витиного отца. Может, и он…
      — …имел отношение к пушке? — закончил Филимоныч. — А почему вы, собственно, так решили?
      Генька стал объяснять, но Филимоныч снова перебил его:
      — Погоди!
      Щёлкнул ключом, снял с полочки картотеку и стал просматривать карточки.
      «Сапёрная рота Мухина… Так… Лето сорок второго… До пятого августа на передовой, затем отведена в полковые тылы для пополнения. С десятого сентября снова на переднем крае»… Ясно? Почти весь август исключается. Так что ваш вариант отпадает. И потом: почему вы хотите притянуть всё к «Большой Берте»? Был у нас, помнится, разговор о чётком логическом мышлении…
      Витя покраснел…
      Николай Филимонович замолчал. Потирал переносицу. Думал.
      — А почему ты считаешь, — повернулся он к Геньке, — что только Кубарев мог знать о задании?
      — Так на снимке же… всего две фамилии… А об Окулове у Евсея Львовича ничего нет.
      Учитель задумался. Походил по комнате. Снова сел.
      — А у Кубарева вы об Окулове спрашивали?
      Генька хлопнул себя по лбу:
      — Ох, раззява!
      Учитель покачал головой:
      — Вот видите! И вообще из Кубарева можно бы выжать побольше. Не сходить ли к нему ещё раз?
      И Геньке снова вспомнилось правило Филимоныча. — «Источник надо исчерпать до дна».
      …Кубарева мальчишки встретили у ворот гаража. Василий Дмитриевич помахал им из кабины огромного грузовика.
      — Опять дела? — он притормозил машину. — Недосуг нынче, парни. Разве что по дороге покалякаем? Тогда сыпьте в кабину.
      Ребята мигом очутились рядом с ним. Генька сразу уставился на приборы и рычаги. Разговор пришлось вести Вите.
      — Мы хотели спросить… Кроме вас… кто ещё на снимке?
      Кубарев настороженно повернул огромную голову. Потом так внимательно стал рассматривать дорогу, что Витя невольно тоже начал приглядываться: может, там что-нибудь особенное. Нет, ничего интересного: улица как улица. Наконец, Кубарев опять заговорил, и уж совсем непонятно:
      — Вот оно что… Поди, знай… До коего дозволено, а откудова нельзя?.. Хотя, конечно, майору видней…
      Витя насупился. О чём это он? Может, он тоже вроде Бортового? Контуженный? Витя решил уточнить вопрос:
      — У фотографа записаны две фамилии… Вы и Окулов… Сержант Окулов А. И… Вы его знаете?
      — Окулов? У нас такого не водилось. Это, видать, из тех…
      Витька насторожился.
      — Из каких?
      — Ну, которых мы встречали. Из физкультурного института… Они в глубинку ходили… Ну, в глубинную разведку. И про немцев всё знали наскрозь. Боевые были парни!
      Генька мигом забыл о приборах. Вот оно: то самое! Боевые парни! Герои! И не один!
      — Как же их найти? — воскликнул он. Василий Дмитриевич вздохнул:
      — Побило их всех потом…
      — Когда потом?
      Неожиданно Кубарев рассердился:
      — Когда! Когда! Это уж к вашей карточке касательства не имеет. И вообще… Заболтался я с вами. Прокатились — и привет!
      Он резко затормозил.
      Вылезая из кабины, Витя задал последний вопрос:
      — Неужели их всех?.. До одного… Побило?
      — Говорили — всех. А так ли… — Кубарев пожал плечами.
     
      Глава IX
      ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
     
      Оля смотрела на Тишку и глазам своим не верила.
      Полгода, всего полгода они не виделись. Но как изменился Тишка!
      Неужели это тот самый угрюмый, как сыч, парнишка, который — подумать только! — до пятого класса даже в кино — и то ни разу не был? Грех, мол. Тот затюканный Тишка, который и рот-то почти не раскрывал: не сболтнуть бы чего?!
      А теперь перед Олей сидел совсем другой паренёк. Неторопливо и обстоятельно рассказывал о своём интернате.
      Было часов шесть вечера. А ребят на свой день рождения Оля звала к семи. Тишка что-то спутал и пришёл первым. Впрочем, оно и лучше. Потом, когда все соберутся, какой уж разговор?!
      Оля рассказала Тишке о «Большой Берте». Многое он уже знал: поздними вечерами, когда воспитанники готовились ко сну, тайком пробирался в пустую канцелярию и по телефону досыта беседовал с Генькой.
      Вскоре стали приходить ребята. Все из Олиного класса. Все нарядные и все с подарками. И каждый, входя, удивлялся. Столы всех братьев из углов комнаты были сдвинуты на середину и покрыты одной огромной скатертью. Как бы один длиннющий стол.
      А из второй комнаты — той, которая была похожа то ли на больничную палату, то ли на общежитие, — три кровати были вынесены в коридор, а остальные четыре сложены одна на другую. Комната стала большой, пустой и гулкой, как зал. Танцзал.
      Генька вошёл, провозгласил:
      — Внимание!
      Достал из кармана что-то длинное, узкое, аккуратно завёрнутое в бумагу и перевязанное цветной тесьмой.
      — Ой, что это?! — воскликнула Оля.
      — Разверни…
      Оля осторожно разрезала тесёмку. И ахнула.
      Кинжал! Старинный медный кинжал! Тот самый, которому восемьсот лет. Который не просто кинжал, а памятник…
      Генька! — Оля даже испугалась. — Ты… у отца.
      — Ну что ты?! — Генька обиделся. — Всё согласовано. Владей! Тебе же нравилось?
      Нравилось?! Слабо сказано! Оля тут же положила кинжал на свой стол, на самое видное место.
      Витя пришёл, когда все уже были в сборе. Вытащил из пальто скатанный в трубку большой лист бумаги. С него свисала на длинном белом шнуре огромная сургучная печать.
      — Королевский указ! — объявил Витя,
     
     
      Витя повернул другой стороной висящую на шнуре печать. На обороте была нарисована смешная девчоночья рожица с высунутым языком.
      Все громко захлопали.
      Витя добавил:
      — Учёные установили… Человек за всю свою жизнь… двадцать три года спит… шесть лет ест… и четырнадцать — разговаривает… Оле всего четырнадцать… А весь лимит… уже истратила… Придётся нашей старушке… весь остаток жизни… молчать в тряпочку!
      Все снова захлопали. Витя смущённо улыбнулся. А потом замолчал и до конца вечера не раскрывал рта.
      Гости пили чай, играли в «знаменитости», пели весёлую песенку:
     
     
      …Когда стали расходиться, Витя подошёл к Геньке:
      — Погоди… Надо поговорить… — и тронул за локоть Тишу. — Ты тоже… погоди.
      Оля обрадовалась:
      — Вот хорошо! Не люблю, когда все сразу убегают. Пошли на диван.
      Погасила люстру, оставила только лампочку на стене. В комнате сразу стало уютнее.
      — Я вам сейчас скажу… — начал Витя. Поднял голову и посмотрел Геньке прямо в глаза. — Думаешь, я струсил… или надоело? Вы обо мне… всегда так… Только зря… Просто… Не до пушки мне сейчас… Ну, некогда. Отец болен… мать лишнюю смену взяла… И с Катюшкой нужно…
      Витя на секунду замолчал, и кадык у него дёрнулся.
      Потом снова заговорил:
      — Вот мы с вами стараемся… Страна должна знать своих героев… Ну, пусть отец — не герой… Но — инвалид же!.. Инвалид войны! А кто о нём… постарался? Вот квартиру… семь лет обещают… Обещают… И — ничего!
      Никогда Витя не держал такой длинной речи. И никогда не было у ребят такого серьёзного разговора.
      Геньке хотелось спорить, доказывать, но ничего путного в голову не приходило. Он с надеждой глянул на Олю — ведь она умеет так гладко и убедительно говорить. Но Оля молчала. Краснела, бледнела и в конце концов чуть не расплакалась.
      — Н-да… — сказал Генька. — Конечно…
      Потом огорчённо спросил:
      — Ну, а мы? Как же без тебя?
      Похоже, что Витя ждал этого вопроса.
      — Вот, — он указал пальцем на Тишу. — Мой зам.
      «Это идея», — подумал Генька.
      Тем более, Тишин интернат как раз неподалёку. И всё же… Без Вити…
      Вскоре Генька снова обрёл свой командирский тон:
      — Решаем так! Тиша — Тишей, а если нужно будет чёткое логическое… Вот есть «электронно-вычислительный центр». А ты будешь наш «чётко-логический центр». Понял? И не отпирайся.
      Витя и не стал отпираться.
     
     
     
      Филимоныч слушал ребят молча.
      — Так и заявил: «некогда мне», — хмуро сказал Генька.
      Помолчал и добавил:
      — В общем-то его и винить нельзя.
      Оля кивнула:
      — Однажды он проговорился: даже полы сам моет…
      — Так… — Филимоныч сидел, потирая переносицу.
      Ждал. Куда клонят ребята? Неужели пришли просто рассказать? Поплакать. И всё?..
      — И с квартирой вот, — сказал Генька. — Семь лет Витин отец на очереди. Одна крохотная комнатка — вчетвером. Все обещают, обещают. А толку?.. — он чуть не плюнул со злости.
      — Так, — повторил Филимоныч.
      Он всё ждал. Ну же!.. Ну… Так и будете нюнить? Или что-то задумали?
      — Мы вот что… — сказал Генька. — Мы хотим насчёт квартиры. Пойти к самому главному. В исполком. Или в горсовет. Или ещё куда. И сказать: что за безобразие? Бюрократы! Инвалиду войны и не дают!
      Филимоныч потёр переносицу. Он сидел по-прежнему суховатый, хмурый, но в душе радовался. Молодцы ребята! Только вот беда… Выбить квартиру — это штука сложная. К начальству-то пойти можно, а будет ли результат? Как бы ребят совсем не пришибло?!
      И всё же… Надо попробовать!
      — Ну что ж! — сказал он. — Пойдёмте. И я с вами. Тебе, Геннадий, поручается узнать часы приёма начальника РЖО. А тебе, Оля, у Витиного отца номер его очереди, с какого года, ну и всё прочее.
     
     
     
      У дверей начальника РЖО Вася Коржиков — его тоже притащили («для солидности» — сказал Генька) — подмигнул ребятам:
      — Ну, как, не робеете?
      Но и так было видно, что ребята не трусят. У Геньки глаза блестели и хохолок торчал весьма воинственно. Оля всё поглядывала в бумажку, где ещё дома записала самые убедительные доводы. И губы у неё были сжаты.
      Начальником РЖО оказался рослый лысый мужчина. Фамилия Брюханов никак ему не подходила. Был он тощий, как гвоздь. К стулу прислонён костыль.
      «Инвалид!» — Генька огорчился.
      Он приготовился начать разговор с гневных слов о том, что вот Витин отец, Александр Борисович Мальцев, грудью защищал «нас с вами», а вы не даёте ему…
      Но это начало сразу отпало, так как начальник РЖО, видимо, сам защищал «нас с вами»…
      Филимоныч коротко изложил дело.
      — Минуточку, — сказал начальник.
      И сразу в кабинет неслышно вошла секретарша. Наверно, начальник позвонил ей. Но звонка на столе Генька, как ни старался, не обнаружил.
      — Принесите дело Мальцева, номер три тысячи семьсот одиннадцать.
      Секретарша исчезла.
      Вскоре начальник уже листал дело Витиного отца.
      — Напрасно товарищ Мальцев волнуется, — сказал начальник. — Его очередь подошла. И вскоре он получит жилплощадь. Мы же сообщили ему об этом…
      — К сожалению, вы уже много раз сообщали ему об этом. Но ни разу ещё не дали квартиру, — не без ехидства заметил Вася Коржиков.
      — Вот именно! — поддержал Генька.
      Начальник нахмурился:
      — Повторяю: вскоре товарищ Мальцев получит жилплощадь.
      — Когда — «вскоре»? — спросил Филимоныч. — Через год? Полтора?
      Начальник ещё более нахмурился:
      — Вскоре — это значит вскоре. Не более, чем через месяц.
      …Оказавшись на улице, Генька вздохнул:
      — Обманет?
      — Ну почему ты так?! — возразила Оля. — Этот Брюханов, кажется, ничего…
      Они проходили мимо сквера.
      — А ну-ка, сядемте, — сказал Вася Коржиков. — Есть дело. Очень странное…
      Он сам первый опустился на скамейку. Филимоныч и ребята уселись рядом.
      Вася рассказал, действительно, странную историю. Оказывается, на прошлой неделе директору школы звонил какой-то человек. Имени своего он не назвал, это, говорит, неважно, а просто считает нужным предупредить о действиях группы учеников-следопытов. Во-первых, они обрывают телефоны у занятых людей, даже у генералов, прямо-таки вторгаются в их жизнь, а потом вообще, что это за страсть к пушкам и всяким военным делам?! Весь народ борется за мир, за мирное сосуществование, а они в войну играют! И неизвестный посоветовал директору приструнить ребят.
      Директор вызвал к себе Коржикова, спросил, что всё это означает. «Я ему ответил…» — Вася Коржиков остановился, и что он ответил директору — так и осталось неизвестным.
      — Кто же всё-таки звонил? — Оля выжидательно смотрела на вожатого. — Так и не узнали?
      Вася пожал плечами.
      — А вдруг? — Генька уже представил себе переодетого человека с приклеенными усами и бородой. Он говорит из телефонной будки изменённым голосом. — Вдруг снова спрятали «Большую Берту», а теперь боятся…
      — Не болтай! — возразила Оля.
      Филимоныч усмехнулся.
      — Версия маловероятная. Но кому-то не нравятся наши поиски, это ясно.
      — Кому же? — спросила Оля:
      Никто не ответил.
     
      Глава X
      В ИНСТИТУТЕ ФИЗКУЛЬТУРЫ
     
      В вестибюле института физкультуры было полно студентов.
      С верхней площадки, перемахивая сразу через четыре ступеньки, мчался какой-то длинноногий парень.
      — Спринтер! Сразу видно! — шепнул Генька Оле.
      Сквозь толпу, легко раздвигая людей железным плечом, как ледокол сквозь льдины, продвигался коренастый крепыш.
      — Штангист! — шепнул Генька. — Факт. Спорим на десять щелчков.
      Но Оля спорить не стала.
      В дальнем углу вестибюля, возле белой мраморной доски, щебетала целая группа тоненьких, изящных девушек.
      «Гимнастки», — подумала Оля.
      Сама она тоже занималась художественной гимнастикой. Ей захотелось разглядеть этих девушек поближе, и она потянула Геньку за собой.
      И сразу бросилось в глаза глубоко врезанное в белый мрамор:
      «Погибли на фронтах Великой Отечественной войны».
      Оля пробежала взглядом незнакомые фамилии и вдруг, во второй колонке!.. Перечитала ещё раз, шепнула Геньке:
      — Смотри!
      Но тот уже и сам увидел:
      «Окулов А. И., студент».
      Молча пошли ребята на кафедру, где их ждал Олин тренер.
      Генька думал, что кафедра фехтования похожа на спортзал и все преподаватели — в тренировочных костюмах со шпагами и рапирами. И с защитными масками на голове. Но Оля привела его в обыкновенную комнату, совсем такую же, как школьная учительская. Такие же облупленные шкафы. И так же тихо тикают часы на стене. По углам сидели, склонясь над бумагами, несколько мужчин и женщин в обычной одежде, а знаменитый тренер Григорий Михайлович из Олиной спортшколы оказался уже немолодым и с большой лысиной.
      Оля рассказала тренеру о том, что они узнали в вестибюле.
      — Что ж ты мне сразу не сказала, кого ищете? — упрекнул Григорий Михайлович. — Наговорила полный короб: «разведчики», «особое задание», а фамилию и не назвала. Об Окулове я слышал, классный был боксёр. Перед самой войной стал чемпионом. Но подробностей не знаю. Если надо, сходим в соседний корпус.
     
     
     
      В главном зале соседнего корпуса был установлен ринг.
      До сих пор ребята видели ринг только в кино, и то Оля зажмуривалась, когда боксёры начинали колошматить друг друга кожаными клешнями.
      А тут как раз шёл бой. Учебный бой — это ребята сразу поняли. На ринге не было судьи, а сутулый, хромой человек за канатами поминутно останавливал боксёров и делал замечания.
      Увидев Григория Михайловича, хромой тренер приостановил бой:
      — Ко мне?
      — К тебе. Пользуйтесь, случаем, ребята: Эрик Сергеевич — наш ветеран. И память у него, как у электронной машины.
      — Брось, Григорий, зря треплешься!
      — Зря? Ну тогда: на какой минуте Николай Королёв нокаутировал чемпиона Финляндии Матсона в сорок седьмом году?
      — Это же всем известно. — Эрик Сергеевич начал злиться. — На первой же минуте крюком в челюсть.
      — Вот видите! Ну, давай! — и он подтолкнул оробевшую Олю поближе к тренеру.
      — Скажите, пожалуйста, — начала Оля, доставая из чёрного конверта фотографию. Генька поручил ей вести расспросы, но предупредил: не тараторить.
      — Узнаёте ли вы здесь Окулова? А. И. Окулова, бывшего студента?
      Эрик Сергеевич взял снимок, взглянул и, словно не веря глазам, сунулся в карман за очками. Кое-как нацепил их, снова уставился на фотографию, заглянул на обратную сторону и, наконец, выдавил:
      — Узнаю. И не только его. Тут и я снят — вон, во втором ряду. С автоматом.
      Ребята бросились смотреть. Позади ефрейтора Кубарева торчал тоненький юноша в пилотке, ухарски сбитой набекрень. Да, конечно, — Эрик Сергеевич теперь огрузнел и седина вон. А всё-таки видно — он самый!
      — Откуда снимок? — спросил Эрик Сергеевич, не выпуская из рук фотографию.
      Имя Яна Яновича оказалось ему незнакомо, название «Боевое знамя» — тоже.
      — Через столько лет! Вся группа! — взволнованно повторял он. — Ну, а когда это снято? Постойте — сам скажу! Числа двадцатого, нет… восемнадцатого августа… Сорок второй, конечно! Так?
      — Значит, помните? — Оля придвинулась ещё ближе и раскрыла блокнот.
      — Ещё бы! Первый раз в деле! Первый — а через пять дней и последний! С тех пор и прыгаю, как воробей, — Эрик Сергеевич попытался поднять больную ногу, и снова на лице его мелькнула гримаса.
      — Только вот что, — он взглянул на часы, — через десять минут у меня совещание. А я как раз недавно записывал. Для истории института. А вам для чего? — лишь теперь спохватился тренер.
      — Мы красные следопыты, — привычно затараторила Оля. — Мы изучаем славное прошлое…
      — Понятно, — сказал Эрик Сергеевич. — Тогда давайте так: завтра я притащу свои записки…
     
     
     
      Ребята сидели в пустой боксёрской раздевалке. Из-за тонкой стены доносились тяжёлые глухие удары: будто в землю вгоняли сваи.
      «Неужели это боксёры так… Друг друга?» — поёжилась Оля.
      Эрик Сергеевич дал пачку отпечатанных на машинке листков, сказал: «Если будут вопросы, вернусь — отвечу», — и ушёл.
      «В начале войны мне не повезло, — так начинались записки. — Оставили инструктором по физкультуре в запасных частях. Работа оказалась несерьёзной и даже обидной: мотайся из полка в полк, инструктируй командиров, проверяй рапорты и отчёты. Вскоре я понял, что отчёты эти — сплошная липа. Где уж было заниматься физподготовкой, когда новобранцам еле успевали показывать, где у винтовки штык, а где приклад и как спускать курок. Сорок первый год! Каждый день из запасных полков спешили на фронт маршевые роты.
      Мыкался я на этой инструкторской работе больше года, пока вдруг не встретил в столовой штабфронта нашего бывшего студента Толю Окулова. И тут моя военная судьба круто повернулась».
      — Вот он! Окулов! — воскликнула Оля.
      Генька молча кивнул.
      Дальше Эрик Сергеевич писал, как Анатолий Окулов, узнав о его должности, ехидно высказался, мол, не к лицу молодцу, да ещё боксёру, засиживаться на тёпленьком местечке, и туманно пообещал узнать насчёт перевода на более весёлую службу. К ним в часть. О том, какая это часть и что это за служба, он говорил ещё туманней.
      Потом Анатолий несколько недель не показывался, но Эрик чувствовал на себе чьё-то пристальное внимание: в кабинете начальника с ним беседовали какие-то незнакомые люди и подробно расспрашивали об учёбе в институте, о семье и о всех двадцати годах его жизни. Затем знакомый писарь шепнул, что личное дело Эрика затребовали «наверх». И, наконец, Анатолий Окулов, появившийся так же неожиданно, как и исчез, познакомил Эрика с высоким смуглым лейтенантом лет тридцати, и тот предложил ему перейти в особый разведотряд штабфронта.
      «Лицо лейтенанта показалось мне знакомым, — писал Эрик Сергеевич. — Да, это был Игорь Юрьев, знаменитый некогда прыгун, чемпион Союза тридцать четвёртого года. В тридцать шестом он не вышел на соревнования, о нём стали забывать, но в тридцать девятом снова появился, худой и чёрный, как головешка: ходили слухи, что он дрался с фашистами под Мадридом…
      Перед самой войной Юрьев вернул себе чемпионский титул и стал аспирантом кафедры лёгкой атлетики. Нам, второкурсникам, он казался уже немолодым, хотя прыгал он по-прежнему, как бог.
      На сборы мне дали полдня. Обычно, когда человека переводили в другую часть, волокита затягивалась надолго. Но тут строевая канцелярия и тыловые службы так быстро оформили мои документы и аттестаты, словно их подхлёстывала какая-то невидимая, но сильная рука. К вечеру я уже был обладателем свежезастеленной койки в маленьком домике на Каменном острове, новенького трофейного «Вальтера», ненадёванного летнего маскхалата с зелёной травянистой бахромой и широкого кинжала в кожаных ножнах».
      Эрик Сергеевич вскоре понял причину такой спешки. Группа Юрьева два дня назад получила особое задание штабфронта, но трое разведчиков недавно выбыли из строя и их надо было срочно заменить. Вот тогда и решено было ускорить перевод Эрика в разведотряд.
      Пять дней с утра до поздней ночи шли тренировки: стрельба, силовые приёмы, ориентировка на местности, минное дело, рация, способы маскировки. Кроме Юрьева и Окулова, о задании никто ничего не знал. Но, судя по инструктажу в штабфронте, надо было встретиться за линией фронта с каким-то человеком. Для него, видимо, предназначался и тот увесистый пакет, который Окулов перед самым уходом положил к себе в мешок.
      И дальше Эрик Сергеевич шаг за шагом описывал действия их группы: благополучный переход линии фронта на болотистом участке возле Финского залива, бесшумное ночное продвижение в немецком тылу и бесконечно длинный день, проведённый в лесном тайнике.
      Это была небольшая пещера в склоне холма, наглухо закрытая деревьями. Пещерка — хоть и неглубокая — оказалась очень кстати.
      Лишь когда стемнело, снова двинулись в путь. Вскоре на опушке леса Окулов подобрал два розовых бумажных квадратика, потом прямо на тропинке — ещё два. А когда вышли на поляну, — она вся была усеяна огромными розовыми лепестками.
      Окулов обрадовался: «Точно в цель! Вот и второй канал сработал».
      Через полчаса в глубоком и скользком овраге Юрьев приказал группе остановиться и укрыться, а сам с Окуловым пошёл дальше.
      «Я видел, — писал Эрик Сергеевич, — как они притаились, там, где овраг резко выгибался влево. И стали ждать».
      Прошёл час… И полтора… И два часа… Никто не появлялся.
      «Я уже решил, что встреча сорвалась, — писал Эрик Сергеевич. — Но тут из глубокой боковой щели выдвинулась какая-то фигура».
      Смеркалось. На дне оврага скопились густые тени, и Эрик не разглядел незнакомца.
      Обратный путь был куда легче. Нейтралку проползли бесшумно, дивизионные разведчики встретили их в намеченном месте и провели в наше расположение. Как раз тогда и подоспел фотограф и снял их всех, весёлых и разгорячённых успехом, в траншее, освещённой ранним утренним солнцем.
      «Но сделано было лишь полдела, — говорилось далее в записках Эрика Сергеевича. — Через пять дней мы повторили наш рейд. На этот раз в овраге было посветлее, и я смог хоть немного рассмотреть пришедшего. Игорь говорил с ним шёпотом, потом пожал ему руку и поднял вровень с плечом сжатый кулак. Рот фронт! С детства знал я этот салют антифашистов. Тот сказал ему «камарад» — как-то странно он выговорил, они обнялись, и сразу мы двинулись обратно.
      Я понял, что теперь дело сделано до конца».
      План возвращения, как и в тот раз, был детально разработан. Глубинники должны выйти к немецкой передовой в 23.00 и начать переход. Окажутся помехи — залечь и ждать. Лишь в самом крайнем случае — если никак этого не избежать — пробиваться с боем. И тогда придёт на помощь дивизионная разведка. По сигналу — две красные ракеты. Игорь дал Эрику тяжёлый ракетный пистолет и велел беречь его пуще глаза.
      Помехой оказался немецкий патруль. То ли фашисты решили усилить охрану, то ли что-то заподозрили, но едва разведчики выползли в нейтралку, послышался шорох шагов. В ночной тьме плыли осторожные фигуры. Немцы!
      Юрьев замер на месте. Пропустить и наблюдать! Немцы почти беззвучно скрылись. Появятся ли снова? Время шло медленно-медленно. Появились! Надо рассчитать темп их движения и в интервале проскочить. Толя Окулов рассказывал — так бывало и раньше.
      Шаги приблизились: прошло семь минут. Пропустить ещё раз и тогда…
      Но вдруг — неожиданный шум. Возле немцев появились люди в советских пилотках. Глухой удар — тяжёлое тело упало на землю. Остальные немцы немедленно открыли огонь.
      «Почему дивизионные разведчики изменили первоначальный план, — читал вслух Генька, — этого я и до сих пор не понимаю. Над нами засвистели пули, стали рваться гранаты. Взвились в воздух две красные ракеты, и я едва успел подумать, кто же их пустил? Ведь наша ракетница у меня. Игорь крикнул: «Вперёд!» — и вскочил с земли. Рядом раздался чей-то громкий стон. Немецкий огонь нарастал.
      Когда подмога приблизилась, было уже поздно. Игорь Юрьев, теряя сознание, зажимал ладонью рану в животе. Я еле полз, волоча перебитую ногу и чувствуя нестерпимую боль в боку. Больше никого не осталось в живых.
      Пока меня укладывали на носилки, я успел разглядеть в траншее несколько неподвижных тел, покрытых шинелями. Рядом со мной какой-то офицер с ракетницей в руке яростно кричал на солдат. Потом я потерял сознание.
      Пришёл в себя я только через месяц — на Большой земле, в Вологде, и выяснил, что в разведотряде меня считают погибшим. А потом я случайно встретил хирурга из госпиталя, куда нас в то утро привезли, и узнал, что лейтенант не дожил до полудня. Перед смертью он ненадолго пришёл в себя, подозвал врача, едва двигая губами, прошептал: «Передайте в штабфронт… Дон Кихот задание выполнил».
      И уже теряя сознание, повторил:
      «Дон Кихот… выполнил».
      Какое это было задание, я так и не узнал».
     
     
     
      Генька хмуро уставился в пол. У Оли губы подёргивались.
      Когда вошёл Эрик Сергеевич, никто не решился заговорить первым. Хромой тренер подошёл поближе, сел на низкую скамеечку рядом с ребятами.
      — Фотография с собой?
      И показал на снимке высокого худощавого человека с острым кадыком и пристальным взглядом:
      — Наш лейтенант.
      — Дон Кихот? — горько выдохнула Оля.
      — Не знаю. При мне его так не звали. Ни разу.
      Генька поднял голову:
      — А он вам ничего не говорил о пушке… О «Большой Берте»?
      Тренер удивлённо пожал плечами.
      — Понимаете, очень уж всё совпадает! — Генька стал набирать скорость. — Вас когда перевели в разведгруппу?
      — Одиннадцатого августа.
      — Так! А восьмого или девятого штабфронт дал задание насчёт «Берты» — это мы точно знаем. И потом: вас встречали разведчики Рабочей дивизии, а пушка стояла в её полосе…
      — Постой! — перебил Эрик Сергеевич, вскочил со скамейки и, ступив на больную ногу, скривился. — Постой! Ты говоришь — пушка? Теперь я припоминаю — к Игорю перед рейдом зачастили пушкари. И в штабарт он каждый день ходил. Только, — он осёкся, — если даже и так — что же дальше?
      — А розовые листки? — неожиданно вклинила Оля. — Что это было?
      — Это листовки. Наши. Для просвещения немцев. И ещё кое для чего! — Эрик Сергеевич усмехнулся. — Бывало, надо что-нибудь передать через фронт, ну и вставляли между строк. Другие прочтут — не поймут, а нужный человек сообразит.
      — А если б листовки к нему не попали?
      — Должны попасть! Во-первых, забрасывали в назначенный квадрат. А потом, на них адрес был.
      — Адрес? — недоверчиво протянула Оля.
      — Точнее — обращение. Скажем: «Солдатам такого-то полка!» Конечно, большинство листовок сдавали начальству, но несколько штук всегда шло по рукам. И доходили до кого надо. Так сказать, канал связи.
      — «Второй канал!» — вспомнил Генька. — А почему второй?
      — Видно, был какой-то первый, понадёжнее. А то вдруг ветер не в ту сторону подует? И листовки не попадут в нужный квадрат? Или адресат заболеет? Или его поставят часовым? Как он получит листовку?
      Впрочем, я отвлёкся. Вы ведь насчёт пушки… Может, она в этом деле и замешана, но мы её не видали. Могу поручиться.
     
      Глава XI
      ЛИСТОВКИ
     
      После уроков Филимоныч устроил «пятнадцатиминутку» в пионерской комнате, Оля сразу выложила о разведчиках и взглянула на Геньку: «Всё?»
      — Нет! — Генька сделал эффектную паузу. — У Олега Лукича есть знакомый. Он в разных штабах материалы для музея собирает. Вот и разыскал.
      Генька выложил на стол два куска плотной кальки. Сверху пришпилена бумажка: «Копии с копий разведкарт штаба артиллерии. 1942 г.».
      На первой карте дата — «25 июля». Тёмно-синяя полоса — линия немецкой обороны, а за ней дужки огневых точек, треугольники наблюдательных пунктов, флажки штабов, кружки обнаруженных орудий и батарей. Под обрезом карты — объяснения или, как говорят топографы, «легенда».
      Генька показал Филимонычу нужную запись: «Цель № 301. Орудие большой мощности (420 мм), предположительно — типа «Большая Берта». Засечена серия — восемь выстрелов 23.VII».
      Кружок с номером 301 прилепился к краю большого лесного массива. Глухое место в нескольких километрах от линии фронта. Ни деревень, ни посёлков поблизости.
      Вторая карта — от седьмого августа — была точно такой же: так же изгибалась жирная синяя полоса, обходя Пулковские высоты, та же черта разделяла участки двух соседних немецких дивизий: сто семидесятой и двести пятнадцатой. И только кружок № 301 исчез. Вернее, номер этот остался, но относился теперь к целой зоне, охваченной синим пунктиром («Вероятный район расположения», — объяснил Николай Филимонович). «Легенда» сообщала, что цель № 301 перебазирована, предположительно — в данный район.
      — Да, всё сходится. — Николай Филимонович потёр переносицу. — Пленный видел пушку шестого августа, карта — от седьмого, разведчикам дали задание — девятого. Похоже. А эта зона, — учитель показал на синий пунктир, — как раз напротив нашей дивизии. Странно, что генерал об этой разведке ничего не слышал…
      — Он в госпитале был, — подсказал Генька.
      — Да, верно. А Бортовой? Это же его люди встречали глубинников.
      — Уже! — Генька с гордостью ввернул своё любимое словечко:
      — Что?
      — Уже звонил ему. Только его дома нет. Жена сказала: «Уехал в командировку, в Воронеж». Нервная она — страх! Я ей говорю: вы попросите, когда вернётся, позвонить красному следопыту Башмакову. А она как заорёт: «Ничего я передавать не буду! Заморочили вы ему голову!» И трубку — швырк!
      Все замолчали. Наконец Оля сказала тихонько.
      — Какое же всё-таки было задание у глубинников? Выходит, спросить не у кого и узнать негде.
      — Неверно! — повысил голос Филимоныч. Сидевшие в углу две девочки испуганно подняли головы и прервали разговор. — Неверно! — уже тише повторил учитель. — Спросить нам, действительно, некого. А вот узнать… Вы же сами слышали: связь с немцем держали по двум каналам. Первый нам, к сожалению, неизвестен. А второй — листовки. Значит, они могут навести на след. А раз так — надо их разыскать!
      — Ой, — заволновалась Оля. — А как? Ведь их напечатали, отправили к немцам — и всё!
      Но Филимоныч был другого мнения:
      — Образцы должны были остаться. Хотя бы для отчёта…
     
     
     
      Оказалось — коллекция листовок хранится в Военно-политическом архиве.
      Главный хранитель, моложавый, со следами военной выправки, повёл Геньку к себе, усадил в глубокое кожаное кресло и стал расспрашивать о следопытских делах. Сообщил, что у него сын и дочь — Генькины ровесники. Очень интересуются историей и даже собираются летом побродить по древним крепостям и монастырям. А вот отряда следопытов у них в школе нет.
      Разговор протекал как нельзя лучше, но вдруг выяснилось, что листовки посмотреть не удастся.
      — Вот какая досада, друг Башмаков! — главный хранитель был явно огорчён. — Этот фонд разобран лишь начерно. И описей нет. Руки не дошли. А к таким фондам доступ закрыт.
      Генька стал упрашивать. И на всякий случай вставил:
      — Мы ведь в архивах уже работали: в Горном институте, и в Областном.
      — У Порфирия Ивановича? — обрадовался хранитель. — Значит, он вас знает? Это очень существенно. Надеюсь, он о вас хорошего мнения?!
      Генька хмыкнул. Кто его разберёт, какого он мнения?! Как это он говорил: «Архив, мальчик, э-э-э — дело серьёзное». И анкету заставил заполнить — на четырёх страницах. Хотя, с другой стороны, всё-таки допустил Геньку в архив («Только э-э-э в виде исключения»). Вообще порядок у него классный, хоть он и зануда. Но почему так важно его мнение?
      Видимо, хранитель заметил Генькино недоумение.
      — Порфирий Иванович теперь начальник управления, — пояснил он. — Над всеми ленинградскими архивами царь и бог. Раз он тебя знает — обратись к нему. Правда, насчёт всяких формальностей он — ого-го!
     
     
     
      …Архивное управление выходило окнами на Неву. По сторонам высокого подъезда уютно улеглись, поджав задние лапы, небольшие гранитные львы. Генька с удовольствием покатался бы на них верхом, но — нельзя! Дело есть дело!
      В большом вестибюле сверкал бело-чёрный мраморный пол. Ввысь уходила широченная лестница с бронзовыми перилами. Совсем не то, что в Областном архиве! Генька вспомнил тамошнюю вахтёршу, самолично решавшую, кого пускать к начальству. Здесь для этого имелось специальное «Бюро пропусков» со стеклянным окошечком, а у подножия лестницы сидел усатый охранник в зелёной суконной форме.
      Увидев Геньку, он перестал читать толстый тёмно-синий том, поднялся и загородил проход.
      Генька издали поглядел на книгу. Внушительный том показался ему знакомым. Подошёл поближе. Так и есть! Энциклопедия! Тот самый том на букву «Б», в котором Генька рылся, когда искал «Большую Берту».
      «Неужели так и дует? Всю энциклопедию подряд?» — удивился Генька. Хотел спросить, но вид у усача был больно грозный.
      В «Бюро пропусков» с Генькой и разговаривать не стали:
      — К начальнику? На этой неделе приёма нет.
      Окошко захлопнулось. Усач многозначительно перевёл взгляд на дверь — ступай, мол, парень. Но Генька, неожиданно для самого себя, шагнул к нему и неестественно писклявым голосом попросил:
      — Дяденька, можно я Порфирию Ивановичу позвоню? Он меня знает.
      — Не врёшь, не шутишь? Ну, звони. Только не станет он тебя слушать.
      Но, к изумлению охранника и самого Геньки, начальник управления, узнав, кто его собеседник, сразу же распорядился:
      — Пропустите. Пропуск выпишите э-э-э прямо ко мне.
      Порфирий Иванович встретил Геньку в дверях кабинета:
      — Заходи, мальчик. Я э-э-э очень рад.
      Генька не верил своим ушам. С чего бы это? Но Порфирий Иванович, видимо, и впрямь был рад. Его лимонно-жёлтые щёки даже слегка порозовели.
      В общем-то, Порфирий Иванович не изменился за этот год. Лицо у него по-прежнему было худое. И черта, та самая вертикальная черта, которая как бы делила лицо Порфирия Ивановича на две половины, — обозначилась теперь ещё резче.
      Но сейчас обеими половинами своего лица Порфирий Иванович изображал что-то вроде улыбки.
      — Читал я в газетах о вашем э-э-э открытии. Имею в виду Рокотова. Мы были весьма э-э-э удовлетворены, — сказал он Геньке. — В некотором роде э-э-э при нашем участии восстановлен важный эпизод в революционном движении. Мы и в отчёте упомянули. Так сказать, пример использования архивных фондов… э-э-э… практическая отдача. В центральном управлении э-э-э обратили внимание.
      Решив ковать железо, пока горячо, Генька вежливо дождался паузы и вклинил:
      — А у нас опять просьба…
      Порфирий Иванович благожелательно кивнул:
      — Охотно э-э-э пойдём навстречу. Мы понимаем — следопыты это э-э-э дело серьёзное, не бирюльки, — и его щёки порозовели ещё больше.
      Правда, узнав, что речь идёт о неразобранном фонде, Порфирий Иванович перестал улыбаться. Правая половина его лица нахмурилась, а левая — и без того хмурая — стала совсем угрюмой. Но разрешение всё же дал. И напоследок предупредил:
      — Если будут положительные результаты, прошу упомянуть об их э-э-э источнике. Чтобы видно было, как наши архивы служат э-э-э общественным интересам.
      Проходя мимо усатого охранника, который опять уткнулся в энциклопедию, Генька не удержался:
      — Ну как? Движется? Всего-то и осталось сорок восемь томов!
     
     
     
      При входе в хранилище ребятам выдали халаты. Геньке пришлось засучить рукава, свисавшие чуть не до колен. А Оля, пошептавшись с молоденькой архивисткой, раздобыла иголку и ушла в соседнюю комнату. Когда она вновь появилась, казённый балахон преобразился в нарядное платье, словно сшитое на заказ.
      «Здорово у девчонок это получается!» — покачал головой Генька.
      В длинной комнате с узкими, как бойницы, окнами под тяжёлым, сводчатым потолком, ряд за рядом стояли стеллажи, заполненные аккуратно связанными пачками.
      — Почему же не хотели пускать? — удивилась Оля. — Тут ведь всё в порядке.
      Хранитель объяснил: листовки разложены только по годам. Для 1942 года отведён целый ряд — четыре стоящих впритык друг к другу металлических стеллажа. Оля попробовала протиснуться меж ними, но проход был слишком узок.
      — Погоди! — хранитель повернул большое колесо, вроде штурвала на корабле, и стеллажи бесшумно покатились по рельсам, открывая доступ к полкам. — Теперь можно брать. И давайте ещё раз уточним, что вы хотите найти?
      — Листовки для солдат сто семидесятой или двести пятнадцатой дивизии, — отчеканил Генька. — За август.
      — Розового цвета, — поспешила добавить Оля.
      Хранитель рассмеялся!
      — Цвет нам не поможет! — он снял с полки тяжёлый пакет и развязал верёвку. На стол обрушился бумажный поток, сверкавший всеми переливами радуги. — Бумаги тогда было в Ленинграде — кот наплакал. Вот и пошли в ход обрезки и остатки из всех типографий. Один и тот же текст попадал и на меловую бумагу, и на газетную. О цвете я уже не говорю — чуть не каждый листок другого колера. Раскладывайте в хронологическом порядке и по номерам частей.
      Он показал ребятам, как определять дату листовки, где обычно печатали адрес, и вдруг спохватился:
      — А переводить как вы будете?
      — Нам учитель обещал…
      Оля спросила:
      — А о чём в них писали, в листовках?
      Хранитель пожал плечами:
      — Сюжеты весьма разнообразные. Вот, смотрите, — он показал листки с чёрно-красным текстом: «Декабрь 1942 года. В Сталинградском котле». И фотография — бескрайнее снежное поле, трупы замёрзших фашистов и рядом несколько солдат, поднявших руки — сдаёмся. Подпись: «Эти останутся живыми!»
      — Ловко! — сказал Генька.
      Оля, перебиравшая листовки, подняла голову:
      — А почему здесь так странно напечатано? Восклицательный знак впереди фразы, да ещё вверх ногами. И вопросительный тоже.
      — Покажи! О, да это по-испански! Для «Голубой дивизии». Вы их кладите отдельно, чтобы не мешали. Вам же только немецкие нужны.
      На другой день ребята продолжали работу.
      Иногда Генька отрывался и украдкой смотрел на Олю: уж больно интересно у неё лицо меняется. То хмурится — значит, не может разобраться. То улыбается — сообразила! То застынет и упрётся глазами в одну точку — мечтает. Сколько раз её ругали за эту привычку — вдруг всё бросить и замечтаться. Но, видно, не отучить.
      Красные, синие, зелёные листовки. У Геньки даже в глазах зарябило. И вдруг!.. На верхней строчке — короткое слово. Те самые буквы, что в немецком журнале у Олега Лукича — «Berta». Вот это да! Он схватил Олю за руку — она даже вскрикнула.
      Что же здесь написано? Генька собрался бежать за хранителем, но неожиданно тот сам показался в дверях. И рядом с ним… Филимоныч.
      — Не ждали? Решил поглядеть, как идут дела. Вдруг моя помощь понадобится.
      Николай Филимонович выглядел не таким уверенным и спокойным, как обычно, а словно смущённым. И Генька догадался: вовсе не для того он пришёл, а просто невтерпёж стало ждать.
      Но Генька сделал вид, что поверил словам учителя.
      — Тут о «Берте», верно? — спросил он. — А вот что? Что о ней сказано?
      Филимоныч и хранитель склонились над листовкой и дружно расхохотались.
      — Осечка, Геннадий! Это не о пушке, а о фрау Берте Тинтенфиш. Её муж — ефрейтор Клаус Тинтенфиш попал в плен и просит товарищей передать жене, что жив и здоров.
      Филимоныч взял августовские листовки, быстро пробежал их взглядом. Нет, всё не то! Совсем для других дивизий. Но всё же учитель продолжал просматривать листовки. Кучку за кучкой. Некоторые листовки перечитывал, разглядывал со всех сторон.
      — Вспомнил старое, — как бы извиняясь, объяснил он. — Сколько этого товара через мои руки прошло!.. Я ведь два года был «антифрицем».
      — Что? — Оля вытаращила глаза.
      — Нас так дразнили. Тех, кто немцев агитировал. Пропаганда среди войск противника. Чего только не изобретали: радиомашины, радиосамолеты, и просто — с рупором в нейтральную полосу. Если немецких офицеров рядом не было, фрицы слушали хорошо. Ну, а окажется поблизости начальство, такая пойдёт стрельба, еле ноги унесёшь.
      И с листовками хлопот было много. Сперва — закладывали в пустые снаряды, потом один техник с Кировского завода изобрёл агитминомет. Взял кусок старой трубы, приварил к чугунной доске, ввинтил боёк и — пошло!
      Но самое интересное — это змеи, бумажные змеи. Их для нас делали школьники из Дворца пионеров. Как-то я принимал у них заказ, так целый отряд вышел меня инструктировать: как запускать змей, да как к нему листовки привязывать и что сделать, чтобы они разлетались прямо над немецкими траншеями.
      Ребята переглянулись: как учитель разговорился! Вот что значит фронтовые воспоминания!
     
     
     
      Оля, видно, позабыла, а у Геньки календарь всегда перед глазами. Сегодняшнее число взято в рамку. Да он и так помнит!
      На перемене Генька разыскал Филимоныча и сердито объявил:
      — Уже!
      — Что — уже?
      — Месяц уже прошёл.
      Учитель поднял брови.
      — Сегодня ровно месяц, — пояснил Генька. — Ну, как мы были в РЖО. Так я и чуял — надул Брюхан.
      Филимоныч нахмурился.
      — Предлагаю, — сказал Генька, — нагрянуть к нему снова. Состав делегации — прежний…
      — Не надо, — Филимоныч сдвинул брови. — Я сам. Позвоню. А ты — иди… Иди…
      «Без меня хочет, — думал Генька, возвращаясь в класс. — А жаль! Интересно бы послушать, как он этому эржеушнику врежет между глаз!»
      Генька уже знал: Филимоныч редко взрывается, но если его довести — ух, какой!..
      Похоже, что и сейчас он «готов». Вон желваки — таи и катаются.
     
     
     
      После уроков Генька не удержался и спросил Филимоныча.
      — Ну, как?
      — Поговорили…
      — И что?
      — Обещал! Через три недели…
      Генька глянул на Филимоныча. Глаза у того были колючие. И желваки по-прежнему перекатывались на скулах.
      «Ещё не остыл, — подумал Генька. — Наверно, горячий был разговорчик».
      И больше не лез с вопросами.
     
      Глава XII
      ТАИНСТВЕННАЯ БАНДЕРОЛЬ
     
      Николай Филимонович поставил щётку в угол, ещё раз обвёл взглядом комнату и невесело усмехнулся: «У бобыля изба пуста, да чиста».
      Сел и задумался:
      «Что за срочность у генерала? Стряслось что-нибудь?»
      Генерал прибыл минута в минуту.
      У Николая Филимоновича он был впервые. Оглядел огромный стол, одобрительно крякнул;
      — Ого! Капитальное строение!
      Положил на стол папку. Модную кожаную. По бокам — застёжки «молнии», спереди — золочёные замочки, а сверху — широкий клапан с блестящей кнопкой.
      Николай Филимонович вспомнил, как сверкала когда-то на генерале щегольская офицерская амуниция — скрипучие ремни, вишнёво-коричневая полевая сумка, планшет. И от новенькой папки шёл точно такой же аппетитный запах дорогой, добротно выделанной кожи.
      — Есть новости, — сказал генерал.
      Тон был такой — учитель насторожился.
      Генерал вынул из папки книгу. Строгая серая обложка, крупный шрифт заглавия: «Контрбатарейная борьба». И помельче: «Из опыта Западного фронта».
      — Вам знакомо это издание?
      Учитель вытащил из длинного узкого ящика продолговатую карточку.
      — Видел заметку в «Книжной летописи». — И, указав на зелёную полоску в углу карточки, объяснил: — Намечено для просмотра. Но… ещё не успел. Книжка ведь вышла всего месяц назад. А что, интересно?
      Вместо ответа генерал раскрыл книгу. Снимок — «Большая Берта», почти такая же, как на вырезке из старого «Огонька».
      — Откуда? — Николай Филимонович потянулся к книге, но генерал прикрыл её маленькой твёрдой рукой.
      — Погодите. Сперва послушайте.
      Оказывается, накануне генералу принесли бандероль. Из Борисоглебска. Ни родных, ни знакомых у генерала там не было, но почта уже приучила его к неожиданностям. Каждое лето, например, доставляют круглый пакет с надписью: «Не кантовать!» Это один отставной майор в пасечники определился и теперь рассылает мёд однополчанам.
      А тут — книга. Фамилия автора — знакомая. Не очень, но знакомая. Коротюк. Павел Фёдорович Коротюк. В предисловии сказано — бывший командир артбригады. Генерал вспомнил: они под Веной или, кажется, под Будапештом в один корпус попали. Видно, Коротюк не забыл фронтового соседа и прислал свой труд. Вот оно — авторское тщеславие!
      На титуле — несколько тёплых слов, как положено. «Уважаемому… на память…» и подпись — Коротюк.
      — Заглянул я в оглавление, — продолжал генерал, — и сразу… Вот, полюбуйтесь! — он передал книгу вконец истомившемуся учителю.
      — «Борьба с «Большой Бертой», — прочёл вслух название главы Николай Филимонович. Быстро раскрыл нужную страницу. Глаза его забегали по строчкам. — «В августе «Большая Берта» неожиданно появилась на Западном фронте…», «Маскировка…», «Огонь на подавление»… «Воздушная разведка…». Ага, вот: «Седьмого сентября «Большая Берта» была накрыта огнём тяжёлых батарей. Немецкая мортира больше не проявляла активности… выведена из строя».
      — Теперь всё ясно?! — подвёл итог генерал. — Пушку просто перебазировали — от нас к ним. Вот какая простая разгадка всей вашей таинственной истории!
     
     
     
      Прошло два дня, а Николай Филимонович всё думал об этой книге. Шёл в школу — думал, сидел дома — думал, ложился в постель — думал.
      Итак — вроде бы всё просто: «Большая Берта» появилась на Западном фронте как раз в те дни, когда она исчезла из-под Ленинграда. Значит, пушка была переброшена туда. Всё. Точка.
      Казалось бы, учитель должен быть доволен — загадка разгадана. Тайны «Большой Берты» больше нет.
      И всё же… Что-то смутно тревожило его.
      Если всё так просто — почему покойный маршал на манёврах, когда его спросили о «Большой Берте», сказал: «Ещё не время об этом». К чему такая конспиративность, если всё так просто?
      И ещё… В июле пушку перебазировали под Ленинград. А спустя всего две-три недели — передвинули на Западный фронт. Зачем? К чему такая поспешность?..
      Учитель достал из стола конверт с надписью: «Почему увезли «Большую Берту»?» В конверте — прямоугольные карточки. Сразу после посещения генерала он заполнил их, тщательно отбирая вопросы и придирчиво проверяя ответы.
     
      Вопросы:
      1. Изменились ли намерения фашистов?
      2. Пушка была повреждена?
      3. Возникли трудности в снабжении боеприпасами?
     
      Ответы:
      1. Нет. Они всё ещё собирались штурмовать Ленинград.
      2. Нет. Её бы тогда не стали перебрасывать на другой фронт.
      3. Нет. На Западном фронте условия боеснабжения были такими же, как на Ленинградском.
     
      И так вопрос за вопросом. И на всё — одинаковые ответы: нет, нет, нет. Никаких причин для переброски пушки найти так и не удалось. Значит… Проверить… Всё проверить: и даты, и факты.
      Запросить Коротюка? Учитель просмотрел ещё раз книгу. Нет, не стоит. Видно, тот — мужик дотошный. Во всех главах ссылки, справки, документы. Если б знал про пушку что-нибудь поточнее, написал бы, не промолчал. Так что лучше уж как-нибудь по-другому.
      А как быть с ребятами? Сказать им? Пожалуй, нет. Заволнуются, руки опустятся. Вот выяснится всё толком — тогда скажу. А пока — молчок…
     
     
     
      На этот раз канцелярская машина сработала быстро. Вот она — копия разведдонесения штабарта Западного фронта. Данные Коротюка уточнены: «Большая Берта» появилась у них восьмого августа.
      Восьмого? А пленный из-под Пулкова видел её шестого… Значит?..
      Филимоныч вскочил, забегал по комнате.
      Нет, пока ещё ничего не значит… Надо просчитать время. В точности. Час за часом.
      В немецких пособиях по артиллерии сказано: пушку такого типа устанавливают на позиции в течение полусуток. На демонтаж времени надо меньше, но, в общем, набегает около суток. Это не считая перевозки.
      А сколько тогда ушло бы на перевозку?
      Николай Филимонович достал из самого нижнего ящика стола трофейную карту фронтовых магистралей. Жирные полосы действующих дорог чередовались с прерывистыми линиями разрушенных и выведенных из строя веток. Да, поработали партизаны… Чтобы доставить «Большую Берту» с Ленинградского фронта на Западный надо было сделать солидный крюк. Тут за сутки никак не обойтись, дня два-три, не меньше.
      Что же получается? Пушка, отмеченная под Ленинградом шестого августа, не могла быть восьмого августа на Западном фронте. Не могла! И следовательно… Это — другая пушка! Да, другая!..
      «Надо позвонить генералу!» — радостно подумал учитель, но, поглядев на часы, удивился — уже ночь.
      «Ладно, завтра…» — он лёг.
      Вскоре тишину вспорол звонок. Учитель спросонья подумал — будильник, нажал кнопку, но звонок загремел снова.
      «Телефон! В такое время?»
      Николай Филимонович, шлёпая туфлями, бросился к столу.
      — Капитан? — голос генерала в трубке звучал громче обычного, — Извините, разбудил. Можете меня послушать?
      — Сейчас, накину пижаму. — Учитель понемногу приходил в себя.
      — Готовы? Ну так вот: мне только что принесли телеграмму. Из Борисоглебска.
      — От Коротюка?
      — Вот именно. Я на днях написал ему, поблагодарил за подарок. А в ответ телеграмма — вот послушайте: «Вашу благодарность за присылку книги понял как намёк тчк Жаль сам не догадался зпт немедленно высылаю тчк Короток». Вы что-нибудь усвоили?
      — Н-не очень…
      — Читаю ещё раз. — Генерал повторил текст. — А теперь?
      — Не больше прежнего. «Понял как намёк»? «Сам не догадался»? Как будто бы он…
      — Вот-вот, — подхватил генерал. — Как будто бы он не прислал мне книгу, а только сейчас отправляет. Но ведь не с неба она к нам упала?
      — Не с неба, — согласился учитель. — А вот откуда?
     
     
     
      После уроков Филимоныч рассказал ребятам о непонятной бандероли.
      — Ой! — глаза у Оли округлились.
      А Генька аж задрожал от нетерпения. Ого! События принимают интересный оборот! То — таинственный телефонный звонок директору, а теперь вот — бандероль.
      — А точно? — спросил Генька. — Бандероль точно из этого… из Борисоглебска? Может — утка?
      — Нет, — перебил Филимоныч. — Генерал проверил: почтовый штемпель на пакете — Борисоглебск…
      Все замолчали. Несколько минут в пионерской комнате было тихо.
      — А почерк? — встрепенулся Генька. — Нельзя ли узнать по почерку? На конверте и на титульном листе…
      — Ой, верно! — обрадовалась Оля.
      — А что — «верно»? — насупился учитель. — Писал не Коротюк — это уже ясно. А кто именно писал… — он развёл руками. — Надо тогда сличить почерк на конверте с почерками каждого из двухсот тридцати миллионов человек, живущих в СССР. Трудоёмкая процедура!
      Все снова замолчали.
      — А давайте подумаем с конца, — предложила Оля. — Зачем этот таинственный незнакомец послал генералу книгу?
      — Логично, — поддержал Филимоныч. — Зачем?
     
      Глава XIII
      „ГОЛУБЫЕ”
     
      Вот тебе и «тряпка»! Вот тебе и «туфля»! Когда же у Вити появилась такая выдержка?!
      По глазам видно: не терпится ему знать, как идут поиски. Но — молчит. В школе говорит с Генькой о чём угодно, а об этом — ни-ни. Домой к нему Генька ходил — штамповать значки, и там — ни слова!
      Кстати, когда это было? На прошлой неделе! А на этой? Забыли?
      — Ты почему к Вите не ходишь? — напустился Генька на Олю. — Бросаешь товарища в беде?
      — Так Генька же… В архиве столько времени. И уроки. И тренировки… — Она спохватилась и перешла в атаку: — А сам?! А? В общем, давай сегодня сходим.
      …Витина комната нынче показалась ребятам особенно маленькой. И как в неё влезает столько вещей? Какие-то полочки, этажерки, табуретки.
      Оля мигом обежала все углы и забросала Витю вопросами:
      — А что в этом сундуке? А чьё это кресло? А шкаф можно перевезти — не развалится?
      Витя сперва хлопал глазами, потом сообразил:
      — Обещали что-нибудь?
      — Через три недели! — торжествующе выпалила Оля.
      Генька, опоздавший вмешаться, досадливо зашипел на неё.
      — Ладно, чего там! — Витя оживился, оглядел опостылевшую каморку:
      — Хорошо бы! — Но тут же сник и недоверчиво буркнул: — Поглядим… Может опять… зря болтают…
      Генька сел к станочку.
      Оля примостилась рядом с Витей у стола. Оба вытащили учебники: завтра контрольная по физике.
      Но физика не лезла Оле в голову. Третий день они с Генькой спорят о таинственной бандероли. Как она попала к генералу?
      Оля подумала: может, у генерала есть общие знакомые с Коротюком, и они решили обоих разыграть? Одному сделали подарок, а за другого расписались.
      Но Генька ополчился:
      — Разыграть? Что они — октябрята? Вот уж девчонская логика!
      «Логика… Логика…» — Оля взглянула на Витю. Как это Генька говорил на дне рождения? «Чётко-логический центр»! Вот и задать ему работу! А то сколько времени в молчанку играют.
      Расхрабрившись, Оля тронула Геньку за рукав:
      — Давай-ка вместе с Витей поразмыслим…
      Витя слушал, не перебивая, и только шевелил губами, словно повторяя про себя самое важное. Потом уставил глаза в потолок и пробормотал:
      — Их было четырнадцать.
      — Чего?
      — Помнишь, Олег Лукич… Про пушки… В конце первой мировой… Значит, вполне может быть… Не та самая, а другая…
      — Это мы и без тебя знаем! А вот насчёт книги… — Генька покосился на Олю и стал излагать новую версию: Коротюк страдает провалами памяти и как раз в такой момент отправил книгу генералу, а теперь сам не помнит.
      — Да, да! Так бывает, я читал. В «Десятой погоне» и ещё в этом — как его? — «Госте из позавчера».
      Но Витя нетерпеливо перебил:
      — Скажи… Филимоныч хотел бросить поиски?
      — Ты что?! — возмутился Генька. И тут же осёкся: — Вот генерал, тот действительно… Пушку, говорит, перетащили, и всё ясно.
      — Вот, вот! — Витя пригнулся поближе к ребятам и зашептал: — Сперва по телефону звонили… вся школа уже знает… а потом эта бандероль…
      — Ложный след! — закричал Генька. — Ты думаешь, хотели пустить по ложному следу? — Он остановился, поразмыслил и решительно подтвердил: — Факт!
     
     
     
      Мороз ударил так сильно — город даже затрещал. Смёрзшийся снег яростно визжал под ногами. Двери в подъездах хлопали, как пушечные выстрелы.
      На малолюдном перекрёстке развели костёр. Будто и не в Ленинграде, а в глухой тайге. Куча разломанных ящиков возле магазина быстро убывала. Окоченевшие прохожие удивлённо спешили к костру, грели руки, растирали уши и шли дальше. А слетевшиеся из окрестных скверов воробьи, бесстрашно прыгая под ногами людей, подбирались поближе к пламени и оставались сидеть в тепле.
      Генька с Олей, добравшись до музея, сразу пристроились к горячей батарее, втиснув меж ребристых труб ноги, ладошки и даже носы. Филимоныч, сунув руку за отворот пальто, грел её, как озябшего ребёнка.
      Олег Лукич терпеливо дождался, пока его гости придут в себя, и лишь тогда повёл их наверх, показывать свой «сюрприз».
      В научной части он заглянул в нишу, прикрытую занавеской, повертел какие-то ручки, щёлкнул ключом и извлёк из несгораемого шкафа тощую папку.
      — Вот она, голубушка! Вид у неё, правда, не блестящий.
      Осторожно вынул из папки истрёпанную карту и развернул её, стараясь не повредить на сгибах. Дату — двадцать шестое августа сорок второго года — можно было прочесть лишь с трудом. Карта оказалась вдвое больше прежних: с правой, восточной, стороны к ней был подклеен дополнительный лист.
      Вот и знакомый лесной массив. Генька хорошо запомнил: рядом с ним был нанесён сперва синий кружок, а потом расплывчатый синий пунктир. Однако теперь — ни кружка, ни пунктира… Только бледное пятно, будто кто- то долго тёр резинкой.
      Куда же девалась пушка?
      Генька оглянулся на Филимоныча, но учитель так же недоумённо шарил глазами по карте.
      — Вот! — Олег Лукич ткнул коротким морщинистым пальцем в запись под нижней кромкой. Чернилами отчётливо выведено: «Цель № 301. Обнаружена 23/VII, подтверждена 6/VIII (пленный), 15/VIII (спецсредства). Исключена 24/VIII. Основание: данные разведотдела штабфронта».
      — Всё в точку! — заорал Генька. — Пятнадцатого пушка была здесь, а не на Западном! Ну, а двадцать четвёртого вернулись глубинники. Сошлось, как в аптеке. Теперь всё ясно!
      — Отнюдь не всё! — Николай Филимонович не разделял Генькиного восторга. — Самого главного мы так и не установили. Что же стало с пушкой? Почему цель исключили? Похоже, к этому приложили руку разведчики Юрьева. Но может быть, не только они: мы забыли про немца…
      Николай Филимонович оборвал фразу, словно поперхнулся. Взглянул на карту. И вдруг сжал кулак — даже пальцы побелели.
      — Как же я не подумал?! Мог бы раньше сообразить! — и ударил кулаком по краю стола.
      Олег Лукич изумлённо взглянул на ребят, ребята — на Олега Лукича. Никогда с Филимонычем такого не бывало.
      Но учитель уже опомнился. Будто и не было только что в комнате взволнованного человека, а рядом с ребятами находился, как всегда, спокойный, трезво рассуждающий преподаватель истории. И, словно на уроке, он вызвал Геньку к карте:
      — Башмаков! Назови номера обозначенных здесь частей.
      Генька отыскал в левом углу надпись: «215 дивизия». Ближе к центру располагалась, как и прежде, 170 дивизия — её правая граница охватывала ту самую рощу, где раньше находилась цель № 301. А ещё чуть правее было помечено: «250 дивизия».
      — Вы знаете, какая это дивизия? — Филимоныч снова повысил голос. — Испанская! Двести пятидесятая — Голубая дивизия! А теперь вспомните, что рассказывал тренер о немце. Необычный выговор! Рот-фронт! Да ещё прозвище — «Дон Кихот».
     
     
     
      Генька думал: здорово Филимоныч сообразил насчёт Дон Кихота! Правда он твердит, что это ещё только предположение, гипотеза. И её нужно проверить. Но, похоже, это он просто из осторожности. Недаром на днях целую лекцию прочёл об испанской дивизии: откуда она взялась, как её набирали и почему прозвали «Голубой». Оказывается, у испанских фашистов рубашки голубые; у итальянских были чёрные, у немецких — коричневые, а у франкистов — голубые.
      Оля услышала — обрадовалась:
      — Значит, всё просто. Надо только спросить Эрика Сергеевича, в какой рубашке был «немец»!
      Филимоныч усмехнулся:
      — Они только в Испании так щеголяли. А на фронт их посылали в обычной немецкой форме.
      Вообще в тот день Оля попадала впросак. Вспомнила, как пробивались в Военно-политический архив, и пожалела:
      — Столько времени с немецкими листовками возились. И всё зря!
      Генька поправил:
      — Там ведь не только немецкие… Помнишь, мы испанские откладывали…
      — Испанские? — Филимоныч укоризненно взглянул на ребят. — Что же вы раньше… Надо немедленно перевести их. Ну, ладно, это я устрою.
      Через день учитель показал ребятам перевод небольшой листовки. Найти её оказалось не так легко: на испанских листовках, в отличие от немецких, не было дат. К счастью, Филимоныч заметил — в переводе листовки говорилось о боях под Невской Дубровкой (значит, конец лета!) и о католическом празднике святого Евсевия. В Музее истории религии сразу же выдали справку: день святого Евсевия празднуется четырнадцатого августа. Четырнадцатое… А группа Юрьева была там семнадцатого… Подходит!
      Николай Филимонович сделал фотокопию оригинала, перепечатал перевод, трижды прочёл его вместе с ребятами, но ничего интересного вычитать не удалось.
      Правда, у Геньки появилась одна идейка: а что, если вся листовка зашифрована? Написано одно, а означает совсем другое? Вдруг там и о «Берте»? Сказать об этом Филимонычу?
      Генька представил себе улыбку учителя и насмешливый голос: «Опять ты, Башмаков, в детективы подался…» Нет, пожалуй, пока не стоит. Вот если удастся!..
      С кем бы посоветоваться? Кто может знать такие вещи? И сразу же решил: разведмайор! Наверно, он уже вернулся. И, конечно, жена ему ничего не передала.
     
     
     
      Бортовой обрадовался Генькиному приходу:
      — Здорово, следопыт! Совсем вы про меня забыли! А я тут звонил вашему учителю, хотел узнать новости. Но разве его расколешь? Пока, говорит, ничего существенного. Ну, а дальше я и спрашивать не стал, не знаю я его, что ли?! — И майор очень похоже изобразил Филимоныча: распушил воображаемые усы, потом пригладил их и назидательно произнёс: «Это пока ещё гипотеза, требующая подтверждения».
      Генька рассмеялся. Но сразу же подумал:
      «Наверно, Филимоныч не зря отмалчивался. Тоже решил поберечь майору нервы…»
      Чтобы уйти от щекотливой темы, Генька попросил показать оружие.
      Бортовой одобрительно пробасил:
      — Ты, я вижу, хлопец боевой!
      Каждую вещь, снятую со стены, Бортовой любовно поглаживал, протирал мягкой тряпочкой и придирчиво смотрел, нет ли пыли. Но тряпочка оставалась такой же белоснежной.
      Генька полюбовался тонкой насечкой шашки, памятной надписью на рукояти пистолета и представил себе разведмайора в бою: как он мчался на лихом коне с шашкой в одной руке и с пистолетом — в другой. Хотя разведчикам, вроде, так не положено?
      Бортовой налил парнишке чаю и достал из буфета пузатую бутылку.
      — Ром! — прочёл Генька надпись на этикетке.
      Настоящий ром! Как на Острове сокровищ:
     
     
      Андрей Андреевич отсчитал в маленькую рюмку сорок капель и влил Геньке в чашку.
      — Тебе больше не положено.
      Чай стал необыкновенно вкусным и душистым. Но сам Бортовой обошёлся без чая. Выпил залпом стакан вина.
      — Ну, а теперь выкладывай — зачем пришёл?
      Генька стал выкладывать: про карты из музея, про испанскую дивизию, про листовки. И только о рассказе Эрика Сергеевича умолчал. Ведь насчёт разведки — майор с полоборота заводится. Зачем зря волновать человека?..
      Разведмайор слушал Геньку не очень внимательно, часто перебивал и говорил ещё громче, чем раньше. Но главную Генькину идею он понял. Понял и одобрил.
      — Ловко ты сообразил насчёт шифра. И правильно, что ко мне явился. Нас ведь когда-то на это дело натаскивали. Текст с собой?
      Генька вытащил перевод и фотокопию листовки.
      Бортовой надел очки.
      — Текст связный. Значит, побуквенная шифровка исключается, — и, видя Генькино недоумение, пояснил: — Это способ такой, когда каждая буква заменяется другой буквой или цифрой. В связном тексте такого быть не может. Здесь вероятнее периодический шифр, когда в расчёт берутся только условленные заранее буквы — скажем, каждая пятая или каждая десятая. Возни с ним много: надо перебрать все варианты. Зато дело стоящее, прямо скажу — настоящее следопытское дело.
      «Займусь, — решил Генька. — Как он сказал: перебрать варианты? Вот и переберу! Здорово будет, если докопаюсь. И прочту…»
      И только тут Генька сообразил, что прочесть он ничего не сможет. Ведь листовка — на испанском языке!
     
     
     
      В интернате был порядок — Генька сразу убедился. Дежурный с красной повязкой, услышав Генькину просьбу, взглянул на расписание: у шестых классов свободное время — и отправил связного первоклассника на третий этаж. Через пять минут Тишка уже стоял в подъезде рядом с Генькой, а через пятнадцать, получив разрешение уйти, торопливо застёгивал новенький бушлат. Валенки он донашивал старые, отцовские — теплее, да и привычнее.
      Давно они не были в «Хронике». Контролёрша — тётя Варя из соседней квартиры — даже удивлялась:
      — Чего ж ты не ходишь? А у нас на прошлой неделе очень интересное показывали — из подводной жизни. Про ак… аква…
      — Аквариумы, — подсказал Генька.
      — Нет, про живых людей… Аква-лан-гистов…
      В этот раз тоже было здорово: про дельфинов. Они такие умные — даже разговаривают между собой. И когда один мальчишка тонул, дельфин его вытащил и на своей спине на берег привёз. Вот здорово! А интересно бы разобраться в их языке и поговорить с ними.
      Генька так размечтался — не заметил, как программа пошла сначала. И только тогда спохватился:
      — Пора идти, поздно уже.
      По дороге завёл разговор об иностранных языках. Пожаловался: англичанка ругает за произношение. А он старается изо всех сил. Даже специально тренировался, как сворачивать язык трубочкой и прижимать к передней трети нёба. Но всё равно ей не нравится. Ну, а у Тишки как дела? У него ведь вроде испанский?
      Тишка удивился: чего Генька спрашивает? Разве не помнит, какая из-за этого была морока? У них в старой школе испанский был, а когда стали хлопотать об интернате, оказалось — на весь Ленинград нет ни одного интерната с испанским.
      Это, между прочим, странно: на испанском языке вся Центральная Америка говорит и почти вся Южная. И, конечно, Куба! А у нас — ни в одном интернате не учат.
      В общем, пришлось идти в интернат, где немецкий язык. И учи теперь его…
      — А всё-таки… — перебил Генька. — Ты по-испански можешь читать?
      — Я и говорить могу! — похвастал Тишка. — Вот, пожалуйста, — и он произнёс что-то длинное.
      — Что это значит? — недоверчиво спросил Генька.
      — Это значит: «не задавай глупых вопросов!» И вывески могу по-испански.
      — Ладно, ладно. Убедил. Профессор! Академик! Двинули ко мне, дело есть.
     
     
     
      На столе у Геньки были разложены отцовские книги. Тишка оглядел заглавия: «Буквы и знаки», «Тайное письмо», «Дешифровка древних письменностей».
      — К чему такое?
      — Сейчас поймёшь.
      Генька рассказал историю испанской листовки и недовольно вздохнул:
      — Люди, вон, древние письменности разбирают, которым по три тысячи лет, а тут двадцати лет не прошло — и ничего не разгадать.
      — А может, и разгадывать нечего? — осторожно спросил Тишка.
      Генька возмутился. Зря, что ли, наши вспомнили какого-то святого? Филимоныч навёл справки, и оказалось, что святой этот — третьеразрядный, и праздник его — не ахти какой важный. Значит, дело не в празднике, а нужен был повод для листовки к определённому дню — четырнадцатому августа. Потому что семнадцатого глубинники должны были встретиться с «Дон-Кихотом». Ясно?
      — Похоже. Ну и что?
      — Так давай вместе. Твой язык и мои извилины. Идёт?
      Тишка сперва хотел обидеться, но потом передумал. Уж больно интересно!
      — Идёт!
      И он решительно уселся за стол.
      Ребята выписывали изо всех слов подряд первые буквы, потом вторые. Получались длинные строчки.
      — Ну? — то и дело спрашивал Генька. — Смысл есть? Складываются слова?
      Тишка мотал головой.
      Главное было считать внимательно и не сбиться. К концу дня дошли до восьмой буквы, но никакого тайного смысла не обнаружилось. Сочетания получались удивительно нелепыми:
      «fbdkku» или «oqqstsrm» Язык сломишь!
      На второй день Тишка стал ворчать:
      — Может, хватит?
      Но Генька уговорил дойти до пятнадцатой буквы, а потом попробовать с конца. Для ускорения перенумеровали строчки и буквы в каждой строке. И двинулись дальше.
      На третий день Тишка пришёл позже обычного, долго раздевался, кряхтел, жаловался, что уроки одолели.
      Повозился с полчаса, потом отодвинул листовку.
      — Баста!
      — Эх ты! — стал стыдить его Генька. — Тоже мне следопыт! А упорство где? Выдержка?
      — Осёл тоже упорен, — пробормотал Тишка.
      Генька не знал, как заставить его продолжить работу. Но вдруг осенило:
      — А Рокотов?! Он-то никогда бы не бросил дело посередине!
      Тишка даже растерялся. Потом сказал:
      — Ну ладно. Звони Филимонычу. Скажет — продолжать, будем продолжать.
      Филимоныч выслушал, не перебивая.
      — Так, — сказал он, когда Генька кончил. — А почему ты полагаешь, Башмаков, что в шифре будут первые буквы? Или вторые? Или третьи? Ведь комбинаций — огромное количество. Например — все последние буквы в строчках. Или пятая, десятая, пятнадцатая буквы? Или сперва три — чётные, потом — три нечётные? И так далее и тому подобное. Без конца.
      Генька молчал.
      — Опять, я вижу, кустарничаешь, Башмаков.
      На том разговор и кончился.
      Генька, повесив трубку, сказал Тишке:
      — Я сейчас… — и ушёл в соседнюю комнату.
      «Расстроился, — понял Тишка. — Конечно. Расстроишься тут. Так год будешь тыкаться. И всё без толку».
      Он машинально вертел листовку в руках. Снова оглядел её. Привычные, уже чуть не наизусть выученные строки. Бледный шрифт. А одна строка вверх ногами. Ребята это давно заметили.
      — Бывает, — сказал Филимоныч. — В типографии отливают каждую строку отдельно. Из металла. Ну, а когда составляли строчки вместе — верстали — одна случайно и перевернулась.
      Тишка оглядел листовку, по привычке скосил глаза на цифры, проставленные на полях.
      Возле перевёрнутой строки стояло: 17.
      «Семнадцатая строка, — мысленно отметил Тишка. — Семнадцатая… семнадцатая…»
      Что-то в этом числе настораживало, беспокоило.
      «Семнадцатая, — повторял Тишка. — Семнадцатая…»
      И вдруг!
      — Генька! — крикнул он так отчаянно, словно в комнате вспыхнул пожар. — Когда встретили Дон Кихота? Ну, наши разведчики!..
      — Семнадцатого августа, — не спеша ответил Генька. — А что?
      — А то! — кричал Тишка. — А го! А то! — он размахивал руками и почему-то даже показал кулак черепу на стеллаже.
      Потом, немного успокоившись, объяснил Геньке:
      — Вот он — знак! Семнадцатая строка! А теперь признайся честно: у кого язык, а у кого — извилины?
      Генька не знал: радоваться или огорчаться. Так хотелось самому докопаться до сути. А тут — Тишка. Обидно, чего уж говорить. Но, если вдуматься, чья это школа? Тишка ведь совсем серый был, когда с сектантами таскался. То-то!
      Николай Филимонович сразу оценил Тишкину находку:
      — Удачно подмечено. И даже очень. Конечно, это может быть и случайность, но вполне вероятно — условный знак. В общем, рассказ Эрика Сергеевича, карта и листовка — это уже немало. Можно построить серьёзную гипотезу: «Дон Кихот» служил в испанской дивизии, глубинники шли к нему с «особым заданием». Об этом его каким-то образом известили. А для пущей надёжности в листовке сдублировали назначенную дату. Отсюда — «второй канал». Что ж, реально. И даже очень…
     
      Глава XIV
      ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
     
      Три недели, назначенные Брюхановым, проскочили. Генька ждал. Вот-вот Филимоныч вызовет и скажет: «Передай Вите…» На перемене Генька подойдёт к другу и, словно между прочим, бросит: «Пусть мать в жилотдел зайдёт!» «Зачем?» — спросит Витя. «За ордером!» И Витя с благодарностью пожмёт ему руку, а Оля будет стоять рядом и…
      Генька терпел день, терпел два и наконец сунулся к Васе Коржикову. Тот перебил на полуслове:
      — Знаю! Знаю! Николай Филимонович уже звонил. Сказали, вышла ошибка. Списки изменили. Теперь будут новые — во втором квартале.
      — А как же?.. — Генька не верил ушам. — Ведь обещали…
      Вася только махнул рукой.
      Да, весело!.. Великолепно всё получилось! Генька чуть не кипел от ярости и досады.
      А в раздевалке подошёл Витя. Нахлобучил шапку и, словно между прочим, бросил:
      — Три недели-то, ау!.. Так я и знал…
      И даже попробовал утешать Геньку:
      — Ты думаешь… я ждал? Нет, не ждал… Сколько раз обещали…
      Голос у Вити был какой-то пустой и без интонаций. Совсем без интонаций. Выдавил: «Пока!» И поплёлся в свою комнатёнку.
      Генька оставил пальто на скамейке и снова поднялся наверх. Выложил всё Филимонычу. Пока рассказывал, подумал: «Похоже, я ныть стал. Вроде Вити». И впервые понял его: «Заноешь тут!»
      Филимоныч молча глядел на Геньку: брови-кавычки сдвинуты, смотрит вбок. Видно, руки у мальчишки опустились. А так рвался в бой, так кипятился! Здорово его задело. Заживёт, конечно, но рубец останется. Один рубец, другой, а там, глядишь, и перестанет кипятиться. Потом удивимся: откуда у наших детей равнодушие?
      Учитель снова оглядел Геньку.
      — Ладно, подумаю. Иди.
      А чего тут придумаешь? Жаловаться? Так у этого Брюханова небось всё на законных основаниях. Объяснить, что детей обманули? Скажут: «Воспитывать — это ваше дело. С приветом! Кто следующий?»
      Николай Филимонович так разозлился — даже дома не мог остыть. И когда вечером позвонил генерал — рассказал подробности о Голубой дивизии, — учитель, вопреки обыкновению, отвечал невпопад.
      — Вы, капитан, расстроены? Так?
      Услышав, в чём дело, генерал насупился.
      — Да, скверно… Как вы сказали? Мальцев? Сапёр? Из моей дивизии? Нет, честно говоря, не помню такого. Ах, тот, чей портрет искали! Впрочем, не в том суть, — генерал замолчал.
      — Я не только из-за квартиры, — сказал Филимоныч. — Поживут Мальцевы ещё немного в старой. Я больше из-за ребят. Калечим души. Сами, вот так и калечим…
      Прошло с полчаса, и у Филимоныча вновь зазвонил телефон.
      — Как же я забыл?! — опять раздался в трубке голос генерала. — Знаете кто у вас предрайсовета? Степан Васильевич Кузнецов! Из гаубичного полка! Комиссар. Да-да, тот самый. Мы с ним в сорок четвёртом взаимодействовали — неплохо получалось. Может, и сейчас?..
     
     
     
      Председатель райсовета, Степан Васильевич, встретил генерала в дверях кабинета:
      — Хорошо вам, отставникам. Хочешь — пиши мемуары, хочешь — ходи в гости.
      Генерал усмехнулся:
      — Вы несколько сужаете круг нашей деятельности. Некоторые ещё с бюрократами воюют.
      — Вас понял, перехожу на приём! — председатель не обиделся. Подвинул генералу тяжёлое кресло и стал жаловаться:
      — Трёх замов заставил дежурить и — всё едино! — очередь на месяц вперёд. И у всех просьбы… Кого же и просить, как не меня? Сделали властью, ну, и вот… — он вздохнул. — Добро было тому Людовику, не помню под каким номером, сказал: «Государство — это я!» — и данным афоризмом отделался. Отвечать ни перед кем не надо. Ну, перейдём к делу.
      Генерал сказал:
      — В моей дивизии служил сапёр — Мальцев Александр Борисович. Оба глаза потерял. И с сердцем — стенокардия… Ясно?
      Председатель кивнул.
      — А у вас есть товарищ Брюханов, в РЖО…
      Генерал рассказывал, а лицо председателя всё больше темнело.
     
     
     
      …Костыль Брюханова простучал по паркету приёмной и застыл на мягком председательском ковре. Под мышкой у Брюханова дело № 3711. Прислонив костыль к столу, Брюханов стал листать дело. Дошёл до нужной страницы, поднял глаза на председателя. Тот глядел на него, не моргая.
      — Ты обещал? — тихо спросил председатель.
      — Вы же сами знаете, Степан Васильевич… — начал Брюханов.
      — Ты обещал?! — председатель чуть повысил голос.
      — Так ведь строителям увеличили процент…
      — Ты обещал?!
      Брюханов закрыл папку и беспомощно развёл руками. Но председатель не отводил от него жёсткого взгляда. Словно бы говорил: «Ну. Я жду».
      — Тут одного перевели в Москву — не успел ордер получить.
      Брюханов словно нехотя цедил слова.
      — Я уж хотел эту квартиру Мальцевым выписать, да «наверху» дознались…
      — И что же?
      — Композитор там на очереди. Для улучшения условий труда. Не может творить при родных детях. С мелодии сбивают. Велено — ему.
      Степан Васильевич обогнул стол и подошёл вплотную к Брюханову.
      — Уже сообщил?.. Композитору?
      Брюханов недоумённо взглянул на председателя:
      — Нет, не успел.
      Бывший комиссар прошагал по ковру из угла в угол.
      И тут начальник жилотдела, поняв намерение председателя, запротестовал:
      — Сверху же звонили.
      — Слышал. Звонят всегда сверху, снизу — пешком ходят. — И, предупреждая возражение, напомнил: — Ты же обещал! А как будешь выкручиваться, придумай сам. Ордер принесёшь. Мне. Завтра же. Понял?
      Брюханов хмуро кивнул.
      — Разрешите идти?
      Но на пороге оглянулся:
      — Ордер принесу утром. А потом — на объекты. Так что звонить сверху будут не мне, а вам! — и он торжествующе громыхнул дверью.
     
      Глава XV
      ПИСЬМА
     
     
      Давно Тишка не слышал этого гнусавого гимна, а из головы не выкинешь. Задумаешься о чём-нибудь, ан, глядишь, и вылезло.
      В дверь сунулся дежурный:
      — Тишка, сейчас телевизор начнётся!
      — Ладно, я ещё уроки не сдюжил.
      Пошуршал для вида страницами учебника, а как только дежурный ушёл, уставился в письмо.
      Когда смекнул Тишка насчёт семнадцатой строчки, Генька его сразу к генералу потащил:
      «Вот, — говорит, — обрадуется!»
      Генерал, действительно, обрадовался и стал вслух рассуждать.
      По его словам получалось, что хоть и неизвестно, кто такой «Дон Кихот», но факт — герой: служил у фашистов, а нам помогал.
      Много ли таких людей было в Голубой дивизии? Наверно, не так уж много, но всё же…
      Тут генерал вспомнил, как он в сорок втором году завидовал соседу слева, против которого стояли испанцы. Ведь взять немца-языка» было ох, нелегко! А соседу благодать: что ни неделя — перебежчик, а то и двое.
      Не все, конечно, идейные… Но зато как бывало здорово, когда узнавали, что пришёл настоящий товарищ, коммунист, хоть на нём и фашистский мундир.
      Пока генерал говорил, Генька ёрзал на месте. Перебивать неудобно. А на языке у Геньки давно уже вертелся один вопросик.
      Первый канал связи! Тот, о котором сообщил Эрик Сергеевич. Что это такое?
      И вот сейчас, улучив удобный момент, Генька спросил у генерала.
      — Главный канал? — генерал пожал плечами. — Мало ли было способов связи?! Так искать — как на кофейной гуще гадать…
      Он помолчал.
      — Да и зачем вам это? Мы уже и так знаем, что сигнал до испанца дошёл. А через листовку или другим путём — не так уж важно.
      И генерал снова стал рассказывать о перебежчиках из Голубой дивизии. Потом взял со стола блокнот и стал листать.
      — Вот кто нам поможет! Запишите: товарищ Давид. Можно полностью — Давид Миронович, но ему больше понравится так. Его и в Испании все звали: «камарадо Давид — традуктор рохо». Красный переводчик.
      Товарищ Давид оказался седым здоровяком с густыми рыжими ресницами. Узнав, что ребят прислал генерал, он пришёл в неистовый восторг:
      — Такой человек! Алмаз! Даже анархисты его боялись. Не кричит, но поставит на своём. Неумолимый! Неутомимый! Неудержимый!
      Голос Давида гремел, толстенный кулак рассекал воздух. И только заметив недоумённые взгляды мальчишек, он заговорил потише:
      — Вам нужен перевод? С какого? Французский, итальянский? Английский, немецкий? Может быть, шведский? Не перебивайте, я сам догадаюсь! Исландский? Нет, вряд ли…
      У Геньки глаза на лоб полезли.
      — Нет, у нас совсем другое. Нам генерал сказал… Как вы в сорок втором…
      — Всё понятно! — перебил товарищ Давид. Сложил пухлые ладони, изображая рупор и загудел: «Солдаты Франко! Честь мужчины и совесть патриота подскажут вам, куда идти!»
      И, повернувшись к дверям, протянул руки навстречу воображаемому перебежчику:
      — Салуд, камарадо! Здравствуй, товарищ!
      Много интересного рассказал ребятам товарищ Давид. Кое-кто из «голубых» солдат, оказывается, остался у нас. Раскидало их по разным городам, но они народ дружный и товарищей не забывают.
      — Давайте, спросим их о «Дон Кихоте», — предложил переводчик. — Вот вам адреса. Только излагайте поубедительнее, а то испанцы не любят писать письма. Предпочитают личный разговор. А что? Не так уж они неправы!
     
     
     
      И вот сейчас Тишка получил ответ.
      Честно говоря, Тишка поначалу аж пыжился от гордости. Впервые в жизни он получил письмо. У отца в секте этого чурались. Апостол Кузьма говорил:
      «Бог, ежели надобно, сам весть подаст, а письма — то листы антихристовы. Недаром они печатью припечатаны — самое что ни на есть сатанинское клеймо».
      «Дорогой товарищ Тиша! — начиналось письмо. — Отвечает вам Федерико Пелардес — бывший сержант Голубой дивизии, а ныне мастер Уральского завода».
      Федерико готов был сообщить советскому следопыту кое-что по известному Тише вопросу. Но так как по-русски писать ему трудно («вы видите этого сами, читывая моё письмо») он предпочёл бы сделать это при личной встрече. Тем более, что в ближайшее время он побывает в командировке в Ленинграде. Вот тогда он будет к услугам камарадо Тиши.
     
     
     
      Оля влетела в класс и удивилась.
      Обычно она прибегала первой, и только потом, один за другим, приходили остальные ребята. Перед самым звонком (строго по графику) появлялся Витя и, не спеша, шёл к себе на заднюю парту.
      А тут! Витя в такую рань стоял у доски и чертил.
      На доске — два больших квадрата и три прямоугольника чуть поменьше. Витя рисовал по периметру квадратов и прямоугольников какие-то фигурки, стирал их ладонью и снова наносил уже на новых местах.
      Он даже не заметил, как вошла Оля, как стали заполняться ряды парт, и только визгливый смех Яшки Гиммельфарба заставил его обернуться.
      Никогда раньше не бывало, чтоб Витя так широко улыбался.
      — Квартира! — ткнул он рукой в доску. — Дали квартиру! Две комнаты… кухня и коридор… И ванна — вот! Сколько лет обещали… и вдруг!
      Оля с Генькой переглянулись.
      Генька деловито осведомился:
      — Уже смотрели?
      — Нет, мама сегодня собирается.
      — Я с вами, — предложил Генька. — Ладно?
      От конечной станции метро нужно было идти ещё долго. Генька вспомнил, что видел эти места на карте Олега Лукича. Тогда здесь были зелёные пятна с чёрными кавычками и кружками — заболоченный кустарник. А теперь среди развороченных бугров земли и едва намеченных дорог стояли огромные, пяти- и девятиэтажные корпуса. Окна их глядели прямо в поле. Наверно, из окна можно даже зайца увидеть или лося.
      Витина мама растерянно обвела взглядом строй домов — уж больно они все одинаковые. Но Генька быстро сориентировался:
      — Сюда!
      Один из корпусов был со всех сторон облеплен машинами. В подъезды выгружали столы, шкафы, кровати. В распахнутые окна первого этажа прямо из машин передавали стулья и этажерки. Мальцевы и Генька еле пробились через горы мебели на четвёртый этаж.
      Новенький ключ со скрежетом повернулся в замке. Мальчики быстро обежали комнаты, сияющие широченными окнами и чисто выбеленными потолками. Газ на кухне ещё не был включён, и водопровод не работал.
      Вид у пустых комнат был совсем нежилой. Счастливый Витя не замечал этого, но Генька поёжился.
      «Все вокруг уже въезжают, — мелькнуло у него, — а они…» И сразу сообразил:
      «Надо застолбить! Как у Джека Лондона…»
      Словно в подтверждение его слов с лестничной площадки донёсся обрывок разговора:
      — … приехали, а в квартире-то другие живут.
      — Ордера, значит, перепутали. Это — бывает…
      Генька встревожился:
      — Вы когда будете переезжать?
      — Не знаю. Мы ещё… — Витина мама замялась.
      — Тогда пусть Витя здесь постережет, а мы с вами… Я знаю, где у мамы сегодня стоянка…
      Через три часа Генька с Витей и Олей (захватили по дороге!) вытаскивали из багажника и с сидений «Волги» привезённые вещи. Так как собирали их второпях — что поменьше и полегче, — то новая квартира Мальцевых оказалась в тот вечер обставленной очень странно: полочки для книг, Витины лыжи, вешалка и ни одного стола и стула. А на голой стене — фото отца из «Боевого знамени»,
      Но Генька доказывал: главное — застолбили!
      На обратном пути Оля хмурилась:
      «Значит, Витя и в школу другую перейдёт. И всё. Прощай!»
      Она покачала головой.
      «Вот всегда так. Пока человек на соседней парте — как-то не замечаешь, какой он… Витю мы и «тряпкой», и «нытиком» — и как только не дразнили!
      А вот уезжает — и чувствуешь… Всё-таки семь лет вместе. И когда Рокотова искали. И с этой пушкой…
      Уезжает Витя… Совсем уезжает».
     
     
     
      Поезд ещё не подошёл, а узкий перрон был уже забит народом. Генька с Николаем Филимоновичем пробивались сквозь толпу, пытаясь угадать, где должен остановиться седьмой вагон. Жаль, что Тишу не отпустили из интерната. Как раз сегодня контрольная!
      Наконец, поезд прибыл. Из седьмого вагона вышел невысокий человек в тёплой шубе и пушистой шапке со спущенными ушами. Сняв шапку, он помахал ею встречающим. Генька успел заметить иссиня-чёрные волосы, седину на висках, гладкий смуглый лоб.
      — Наверно, он, — шепнул Генька Филимонычу, но тот уже и сам устремился к смуглому человеку.
      — Вы Федерико Пелардес?
      — Товарищ Тиша? — испанец недоумённо переводил глаза с учителя на ученика.
      Филимоныч усмехнулся:
      — Товарищ Тиша не смог. Но мы в курсе дела. Свободны ли вы сегодня вечером?
     
     
     
      Как видно, генерал на этот раз снова решил блеснуть своими кулинарными талантами. И показать себя разносторонним поваром. На столе рядом с уже известной Геньке «энчаладой» стояли пироги с капустой, грибы и другие яства, неведомые пиренейской кухне. И испанский гость отдавал должное национальным блюдам обеих стран.
      Генерал сидел рядом с Федерико и неустанно потчевал его. Геньке казалось, что они очень похожи: оба смуглые, тонколицые, с разлетающимися чёрными бровями, и говорят вперемежку — то по-русски, то по-испански.
      — И вы были в Теруэле, камарадо Федерико?
      — Ещё бы, камарадо генерал! А где вы были потом?
      — В Мадриде.
      — И я в Мадриде! В автокоманде. Санта Мария, кого я только не возил: и генерала Лукача, и Эрнесто Хемингуэя, и вашего земляка Мигеля Кольцова — он был самым неугомонным. Может, я и вас возил, камарадо генерал?
      — Вряд ли. Я ведь тогда не был генералом и ходил пешком.
      Они так разговорились, что Генька стал бояться, как бы генерал не забыл спросить о самом главном. Но тот ничего не забыл.
      — Как же вы очутились здесь, Федерико? У нас, в Советском Союзе?
      — О, это — ля хисториа фантастика! Как это по-вашему? Необыкновенная история!
      Федерико оказался великолепным рассказчиком. Он вспомнил, как записался «патриотом-добровольцем» в Голубую дивизию, изобразил надутого франта-взводного, до смерти боявшегося, как бы его не прикончили собственные солдаты, и самих солдат: жадных чиновничьих сынков, проворовавшихся писарей, спившихся бродяг. И в этой пёстрой массе — несколько десятков коммунистов, укрывшихся в армии от франкистской полиции или завербовавшихся в солдаты по заданию партии.
      Они делали вид, что не знают друг друга. Некоторые, действительно, никого не знали и, только уловив струящийся по окопам слух об очередном побеге через фронт, догадывались, кем был на деле ушедший к русским солдат.
      И, наверно, такой же слух прошелестел по траншеям, когда сержант Федерико Пелардес в день святого Яго, дождавшись ночи, перевалил через бруствер и пополз на север, ощупывая руками каждый бугорок, чтобы не налететь на мину. Ему повезло — через час он был уже на другой стороне и крикнул схватившим его русским солдатам: «Совет! Революцьон! Товарич!»
      Федерико выпил глоток вина, придвинул энчаладу.
      «Обожжётся!» — испугался Генька.
      Но испанец умело справился с опасным лакомством и даже пощёлкал языком от наслажденья:
      — Манифико! Великолепно!
      В разговор вступил Николай Филимонович. Он спросил Федерико, известно ли ему о судьбе товарищей, оказавшихся, как и он, в СССР.
      — Ещё бы!
      Они не забывают друг друга. Двое из его бывшего полка — музыканты в Киеве, Рауль — врач на Урале, Пабло — разводит виноград в Крыму, недавно прислал такую малагу… — и Федерико снова пощёлкал языком.
      И тут Николай Филимонович задал самый главный вопрос: не знает ли Федерико человека, которого называли «Дон Кихотом»?
      Федерико сдвинул брови. Молча обвёл взглядом генерала, Филимоныча, Геньку.
      Как же ему не знать «Дон Кихота»! Тот ведь тоже был в Мадриде, они вместе отступали на север и расстались под Героной, когда Федерико удалось на последней шлюпке уйти в море. А потом, спустя три года, Федерико встретил его в воинском эшелоне по дороге в Россию и не сразу узнал: тот постарел, исхудал и как раз тогда стал и впрямь похож на Дон Кихота.
      Больше им не удалось увидеться: их полки находились на крайних флангах дивизии. И пока Федерико был на фронте, он ничего о «Дон Кихоте» не слышал. Лишь потом, уже в Советском Союзе, он узнал от Эмилио Нуньеца, что тот несколько раз помогал «Дон Кихоту» связываться с русскими.
      Эмилио Нуньец был штабным радистом. И иногда — но только в самых крайних случаях! — помогал «Дон Кихоту». Это было очень рискованно — получать радиограммы от русских прямо в штабе. А Эмилио не любил рисковать…
      «Первый канал!» — мелькнуло у Геньки. Николай Филимонович, видимо, подумал о том же, потому что сразу перебил Пелардеса:
      — Где этот Эмилио?
      — Умер. Уже давно.
      — А «Дон Кихот»? Жив? — вмешался генерал. Федерико опустил глаза. Потом взглянул в упор на генерала и отчётливо произнёс:
      — В Советском Союзе он не живёт.
      — А точнее? Как узнать о нём? Это очень важно, — и Филимоныч торопливо рассказал испанцу о тайне «Большой Берты».
      Нет, Федерико не слышал о немецкой пушке. И ничего не может сказать о «Дон Кихоте». По крайней мере, сейчас. Может быть, немного позднее… Но он ничего не обещает. Ему очень неловко перед камарадо генералом, но пока он ничего не может обещать.
      — Ну, хоть имя его скажите! — взмолился Генька. Но Федерико хмуро молчал. Потом ответил так же, как некогда покойный маршал:
      — Ещё не время…
     
      Глава XVI
      ЦЕЛИТЕЛЬНЫЙ ШОК
     
      — Трак-трак! Трак-трак! — постукивал станочек.
      В новой квартире всё мало-помалу приходило в порядок: вода шла уже каждый день, и газ на кухне теперь горел ровным синим пламенем, даже чуть фырчал от усердия. Правда, стены оказались очень тонкими. Когда в соседней квартире девочка чихала, так и подмывало крикнуть: «На здоровье!» Но отец уверял, что так даже интереснее: всегда в курсе жизни всего дома. Это он нарочно. Чтобы сделать маме приятное. Уж больно она радовалась новой квартире.
      Отцу с прошлой недели полегчало, в горле у него не булькает, он уже не такой землисто-серый и даже немного повеселел. Конечно, не как до болезни, но всё-таки…
      Витя вспомнил, как у них собирались гости, отцу давали гигару, он её долго настраивал, подкручивая металлические шпеньки, а потом пел. И чаще всего свою любимую:
     
      А сколько отец читал! Каждую неделю Витя бегал в библиотеку за книгами. Огромные такие и тяжеленные — еле дотащишь. Потому что листы картонные. И на каждом листе вместо букв пупырышки наколоты. Называется — «шрифт Брайля», для незрячих. И читают его не глазами, а пальцами.
      Но пока ещё отцу нельзя читать — врач не велел. Только радио и остаётся. А сколько можно слушать радио?
      — Витя! — отец поднял голову с подушки. — Устал? Ты отдохни. Чем занимался, пока я болел? Помню, твои следопыты приходили…
      — Ладно, папа, ещё сто штук отщёлкаю и расскажу.
      Нога механически, раз за разом, нажимала на педаль.
      Витя усмехнулся: «член-корреспондент»! Это всё Вася Коржиков. Ты, говорит, не думай, что мы тебя отчислили. Просто — дали отпуск. По семейным обстоятельствам. А что другая школа — это ничего. Я для вас с Тишей особое звание выхлопочу: «члены-корреспонденты».
      Что ж — это неплохо! «Член-корреспондент отряда красных следопытов В. Мальцев».
      А у ребят дела идут! Даже Тишку пристроили — писать письма. Заместитель! Скорей бы уж отец поправился и тогда…
      — …Девяносто восемь… Девяносто девять… Сто!
      Витя снял ногу с педали.
      Отец слушал внимательно, иногда переспрашивал, уточняя подробности, а иногда говорил: «Постой, дай подумать!» И радовался, если его догадка подтверждалась. Потом спросил, как сейчас выглядит генерал.
      — Он-то меня не помнит — мало ли было сапёров? — а я не забыл. Когда вручали ордена, генерал сказал мне: «При вашем росте проволоку и резать не надо — перешагнул и всё!»
      Витя сообразил, что рядом с невысоким генералом отец и впрямь мог показаться великаном. Ведь тогда он ещё не сутулился…
      — И начальника разведки я помню, — продолжал отец. — Мы для его роты делали проходы в минном поле, и он с нашим командиром сцепился. Чуть до драки не дошло. Шумный был мужик, не знаю уж, как сейчас…
      «Сейчас — тоже», — подумал Витя.
     
     
     
      Через два дня отец вернулся к этому разговору.
      — Я вот лежу и думаю… — начал он. — Насчёт шофёра этого… Кубарева. Он ведь встречал глубинников?
      — Ага!
      — А вы у него спрашивали, видел ли он в ту ночь Бортового?
      — Что ты?! Он ведь насчёт этого — молчок. Не положено, говорит.
      — Так! Это — первое, — Александр Борисович нащупал на столе одну из двух лежавших там спичек и переложил её в пепельницу. — Теперь второе. Ты говорил, что тренер видел после операции офицера, шумевшего в траншее. Вот я и вспомнил — уж больно похоже. Да и по должности Бортовому полагалось бы… Как это выяснить? Может, свести его с тренером…
      — Думаешь, Эрик Сергеевич узнает майора?.. Ведь столько лет! — Витя покачал головой. — И потом… Ну, узнает он Бортового… а толку? Ведь тот всё равно… ничего не может рассказать. Нет, папа, зря это.
      Александр Борисович хмуро убрал вторую спичку.
      Идея отца всё-таки запала Вите в голову.
      В самом деле, как погибла группа Юрьева? Что известно об этом? Рассказ Эрика Сергеевича? Но ему самому многое непонятно. И потом: он находился на той, на немецкой стороне нейтралки. А что было на этой, на нашей стороне?
      Почему-то Вите вспомнилась картинка из учебника физики: два полушария, плотно пригнанные друг к другу. Он уже не помнил, почему они так намертво сомкнулись, но твёрдо знал, что дюжина лошадей не могла их растащить. Две части целого… взгляд с обеих сторон…
      В первый же день весенних каникул Витя поехал на Мойку.
      Интересно: дома ли Генька? Устроить встречу Эрика Сергеевича с Бортовым — это как раз по его части.
      Но Генька неожиданно упёрся:
      — Зачем волновать человека? Он так переживает!
      — А чего волновать?! Пусть Эрик Сергеевич на него только посмотрит… Посмотрит — и всё. Если не узнает — Бортовой ни о чём и не догадается.
      — А если узнает?
      — Тогда… — Витя искал довод поубедительнее. — Вот… я как-то читал… Один немой человек… встретил друга, которого считали мёртвым. Совсем случайно встретил… И от неожиданности… увидев на улице «мертвеца»… вдруг заговорил. Это называется… целительный шок… Может, и у нас… так получится…
      Сказал — и пожалел: ненадёжный пример. Но на Геньку, как ни странно, он подействовал:
      — Верно! Вдруг он всё вспомнит?! А свести их проще простого. Беру на себя.
      Генька сразу смекнул: ему повезло. Ведь Эрик Сергеевич живёт совсем близко от Бортового.
      С тех пор, как обнаружилось, что у Эрика Сергеевича есть «москвич» — Генька так и прилип к тренеру. Не раз бывал у него в гараже, вместе копались во внутренностях старенькой машины.
      А насчёт разведмайора — план действий ясен.
      Генька устроился в подворотне напротив дома № 6. Внимание: дверь открылась! Вышла женщина с портфелем. Не то. Генька нетерпеливо поглядывал на часы. Наконец, в 8.20 из парадной показалась знакомая грузная фигура. Куда свернёт? Направо. Так, а теперь? По проспекту к троллейбусу. Ясно.
      На следующее утро Генька повторил наблюдения. Всё совпало: и время, и маршрут. Теперь можно действовать.
      Вечером, доливая дистиллированную воду в аккумулятор, Генька, словно невзначай, спросил тренера:
      — Можно, я завтра за вами зайду?
      Тот рассмеялся:
      — Скажи прямо: «хочу прокатиться», чего хитришь?!
      Утром, пока Эрик Сергеевич прогревал мотор,
      Геньке не сиделось в машине. Неужели не успеть? Но мотор, наконец, тявкнул и дружелюбно заурчал. Поехали!
      — Огромная просьба! — сказал Генька. — Сверните, пожалуйста, на Шестую.
      — Зачем? По Восьмой ведь удобнее.
      — Потом всё объясню. Ага, спасибо. Теперь сюда. Остановите на минутку. Сейчас из парадной выйдет дядька. Высокий, толстый. Рассмотрите его. Хорошенько. Ну, вот… Вот он…
      Мимо тяжело прошагал рослый мужчина. Плечи — развёрнуты, голова сидит прямо. Лицо решительное, волевое.
      — Ну? — нетерпеливо спросил Генька.
      — Что — «ну»?
      — Узнали?
      Эрик Сергеевич пожал плечами:
      — Нет. Незнакомое лицо… А что?
      Генька, вздохнув, объяснил.
      Эрик Сергеевич молча включил стартёр. Вывел машину от панели в общий поток. И лишь мимоходом кинул:
      — А зачем темнил-то?!
     
     
     
      Генька приехал неожиданно. С порога объявил Вите:
      — Срочное дело! Едем!
      По пути рассказал, что опыт не удался.
      «Хорошо, что я отцу наперёд не проговорился, — подумал Витя. — В первый раз посоветовал, и то…»
      Генька всю дорогу подгонял Витю. Оказывается, генерал получил письмо от Федерико.
      Маленький конверт, крупный детский почерк.
      «Папа просит прощения, что он не сам пишет, но он считает, что у меня это лучше получится, — так начиналось письмо. — Он говорит, раз меня в школе шесть лет учат русскому языку, то иначе и быть не может».
      Письмо было подписано «Владимир Пелардес», содержало приветы всем ленинградским знакомым и только одной фразой касалось самого важного:
      «Папа с товарищами решили помочь в поисках вы знаете кого. Но папа говорит, для этого нужно время, а также благоприятные обстоятельства».
      Что бы это значило? Генька попытался строить догадки, но генерал решительно оборвал его:
      — Будем ждать! Раз товарищ Пелардес сказал: нужно время — будем ждать! А пока — на письмо полагается ответить. Думаю, что у вас с Владимиром найдутся общие интересы, не так ли?
      Генька, не любивший писанины, промолчал. Но тут неожиданно влез Витя. Чудак! То слова не скажет, то выскакивает, когда не просят.
      — Конечно, напишем! — Витя говорил с таким энтузиазмом, будто всю жизнь только и мечтал скрипеть пером. — И давайте мы им ещё… карточку пошлём… ту, на которой вы с Николаем Филимоновичем. — Витя указал на стену, где висел снимок. — Сделаем копию… и пошлём… Федерико будет очень приятно… он же как раз неподалёку… фронт переходил.
      Генерал удивился.
      — Ты думаешь? А впрочем…
      И он снял со стены старую фотографию.
      — Чего это тебе взбрело? — спросил Генька, провожая Витю к автобусу.
      — Не понимаешь? Эх, детектив! Ну-ка, пошевели извилинами. Ведь это же снимок… сорок второго года!
      — Ну и что?
      — А то! Если Эрик Сергеевич… теперешнего разведмайора не узнал… так может… тогдашнего лейтенанта узнает?
      Генька даже остановился.
      — Гений! Завтра же съезжу.
      И забрал у Вити завёрнутый в газету снимок.
      Эрику Сергеевичу не пришлось долго думать. Его натренированная память сработала сразу. Человека, стоявшего на снимке за спиной генерала, он видел на рассвете двадцать четвёртого августа сорок второго года в траншее под Лигово. Точно.
     
      Глава XVII
      ПОЩЁЧИНА
     
      «Эх, Витька, Витька!» — Генька перебрал в памяти все слова из кожного диспансера. Вместо того, чтобы устраивать «целительный шок», о котором сам назвонил, этот стихоплёт сразу же всё выложил Филимонычу. Опять захотелось на помочах!..
      И вот результат: Филимоныч велел им обоим немедленно явиться к генералу. Сказал, что будет ждать их там. Немедленно — это неспроста, факт! То ли за фотографию станет жучить, то ли за самовольные приёмы. В общем, удружил Витя!..
      Генерал, вопреки обыкновению, ничем не потчевал гостей, а сразу увёл в кабинет.
      — Докладывайте! — коротко и непривычно сухо распорядился он.
      Филимоныч рассказал, как Эрик Сергеевич узнал на снимке Бортового. Похвалил ребят за инициативу и находчивость.
      «Ого, а я-то думал…» — обрадовался Генька.
      Но тут же услышал такое!.. Настолько странное и непонятное. Даже чудовищное!
      По словам Николая Филимоновича, похоже, что Бортовой не так уж сильно пострадал от контузии. И забыл он далеко не всё. Вот, например, та история, когда Николая Филимоновича чуть не окружили немцы. Помнит же! Он прежде и другое рассказывал, особенно, когда набирал градусы. А теперь чуть что — хлопает себя по затылку: «Память поотшибло!»
      Можно было бы не принимать эти штучки всерьёз. Придумал человек для себя игру, ну и ладно, пусть забавляется. Но, пожалуй, пора над этим задуматься.
      Ведь все нити поисков сходятся к рейду глубинников. Чтобы узнать о нём, приходится лезть в архивы, наводить уйму справок, дожидаться каких-то благоприятных обстоятельств. А под боком человек, который наверняка знает об этом больше других, но почему-то не хочет рассказать правду. Наоборот — старается увести от неё подальше.
      Генька глядел на Филимоныча с обидой и возмущением.
      «Как он может! Такой герой, а он!..»
      Генька порывался что-нибудь сказать в защиту майора, но, как назло, кроме слов «орёл-командир», ничего не мог сообразить. Мельком глянул на Витю: тот вовсе не был огорчён. Скептик проклятый! Они с Олей давно твердят про майора: «Странный».
      А генерал?! Неужели и генерал тоже?
      Генерал неподвижно сидел за столом. Его сигара наполовину сгорела, но сохранила прежнюю форму: хрупкий столбик пепла удерживался над розовым колечком тлеющего табака.
      — Пожалуй, вы правы, — голос генерала прозвучал тише обычного. — Может быть, тогда и Чукин…
      Николай Филимонович насторожился. Генерал кивнул.
      — Да, да, тот… Из особого отдела. Помнится, он заводил разговор. Нет, не об этой истории, конечно, — такое бы я не забыл. Что-то совсем другое. Он ведь всех в чём-нибудь подозревал! В общем, тогда не дали хода. Но в свете новых фактов… Давайте-ка его позовём. Он хоть на сборы и не является, но мне по праздникам звонит. Что ни говорите — субординация!
      Вскоре на пороге кабинета появился белёсый широкоскулый человек. Лицо гладкое, плоское, словно скалкой раскатанное. Обвёл всех глазами, остановил взгляд на генерале и, чётко выговаривая каждое слово, доложил:
      — По вашему приказанию прибыл.
      Генерал поморщился:
      — Какое уж там приказание! Скорее — просьба, товарищ Чукин. Вы когда-то старались привлечь моё внимание к нашему дивизионному разведчику…
      — Офицеру Бортовому?
      — Вот именно. Помните?
      — Так точно. Мои сигналы были оставлены без последствий.
      — Да, да. Но я не о них. Не случалось ли с Бортовым чего-либо… Ну, скажем, необычного?
      — Понятно. — Чукин ещё раз обвёл всех тяжёлыми, как пули, глазами. — При них можно?
      — Капитана Ярова вы знаете, а это… — генерал хотел объяснить, но передумал, и в тон Чукину ответил. — Можно.
      — Кратко или подробно?
      — Давайте сперва кратко. А если понадобится…
      — Понятно. Разрешите начать? — Чукин сидел на стуле совершенно неподвижно, положив руки на колени, и лишь изредка приподнимал и опускал ладони.
      …Офицера разведки Бортового он вызвал в свою землянку после звонка «сверху». Приказано было расследовать ночное ЧП… (Витя и Генька вздрогнули, но Чукин не обратил на них внимания).
      …Дивизионная разведка не обеспечила должной безопасности при выходе глубинной группы, и Бортовому надлежало дать по этому поводу объяснения.
      — Однако вместо того чтобы представить указанное объяснение, он вступил в ненужные разговоры, — сказал Чукин. — Видимо, желая похвастать своей осведомлённостью, Бортовой заявил, что ему известно от знакомого офицера штабфронта о задании глубинников, связанном с немецкой сверхтяжёлой пушкой…
      («Выходит, он знал!..» — изумлённо шепнул Витя Геньке.
      «Знал, да забыл», — так же тихо ответил Генька).
      …Генерал может не сомневаться, что Чукин сообщил, куда следует, об этом болтуне из штабфронта, и тот понёс заслуженное наказание.
      Провал операции Бортовой ничем объяснить не смог, хотя и высказывал предположения относительно упущений в хранении военной тайны. В частности, заметив на столе у Чукина контрольный экземпляр газеты «Боевое знамя», он обратил внимание на опубликованный там снимок разведчиков и связал появление подобных снимков с возможностью утечки военной тайны.
      — Конечно, — пояснил Чукин, — я задержал выход номера и дал соответствующие указания по этому поводу.
      В ходе разговора Чукин вынужден был напомнить Бортовому, что тот уклоняется от сути дела, и только тогда Бортовой стал описывать ход боя. Он утверждал, что его разведчики начали действия лишь после того, как в нейтральной полосе вспыхнула перестрелка, вызванная, очевидно, тем, что противник обнаружил возвращавшуюся группу. Однако помощь разведчиков несколько запоздала, так как условленный сигнал ракетами был подан группой уже в разгаре боя.
      Чукин приказал своим уполномоченным перепроверить версию Бортового. Но дивизионные разведчики дополнительных сведений не сообщили, а на запрос в особый разведотряд штабфронта пришёл ответ, что группа глубинников, оказавшаяся причиной данного ЧП, прекратила существование ввиду гибели её участников.
      — Но ведь Эрик Сергеевич жив! — Витя вскочил. — Почему же… его не спросили?
      Чукин, не глядя на Витю и по-прежнему обращаясь только к генералу, отрубил:
      — Не знаю, о ком речь. Впрочем, не имеет значения. Причина ЧП была признана неустановленной, и дело закрыто. Об этом мною было доложено вашему заместителю ввиду вашего отсутствия. Дальнейшие проступки офицера Бортового, о которых я докладывал вам лично, носили… — он впервые замялся, — чисто дисциплинарный характер и не входили в сферу… Поэтому я ограничился представлением информации и не стал настаивать на применении каких-либо санкций.
      Чукин остановился. Вытащил сложенный вчетверо платок, и не расправляя его, провёл по губам. Упёрся взглядом в генерала, перекатил глаза на Филимоныча, снова на генерала. Видно, ждал, что его ещё о чём-нибудь спросят. Но никто не спрашивал. Генерал снова занялся своей сигарой. Филимоныч, расстелив на столе бумагу, что-то чертил. И только Генька никак не мог успокоиться — сидел красный, надутый и ничего не понимал.
      — Почему вы все майора подозреваете? — наконец выпалил он. — Майор ведь за своих разведчиков болеет — разве не видно?! Когда объявился Кубарев — ого, как он обрадовался!
      — Ефрейтор Кубарев? — Чукин впервые с интересом взглянул на Геньку. — Он у нас проходил. Окружение и пребывание в плену. Оставлен в строю, но взят на учёт. Есть какие-нибудь данные?
      — Какие у нас могут быть данные? — Филимоныч дёрнул плечом. — А вот сам Кубарев есть, живой-здоровый. Жаль, что толку от него немного. Слово скажет, два — пропустит…
      — Да, я помню, вы рассказывали, — генерал в последний раз затянулся и обрушил столбик пепла. — Ну что ж, раз начали разбираться — надо идти до конца. Как позвонить в гараж?
     
     
     
      Кубарев появился в замасленной куртке, в больших перчатках с кожаными раструбами.
      — Отпросился на полчаса, — объявил он с порога.
      Кивнул ребятам, как старым знакомым, и тихонько сел на стул у дверей, поджав ноги, чтоб не наследить.
      — Я уже объяснил вам, Василий Дмитриевич, что нас интересует, — начал генерал. — Вероятно, вы сочли невозможным посвящать детей во все детали. Ну что ж!
      А теперь давайте условимся: мы хотим знать всё. Всё, — голосом подчеркнул генерал.
      Кубарев понимающе кивнул, облизнул губы, но, вместо того, чтобы заговорить, тяжело вздохнул.
      — Погодите, — сказал генерал. Повернулся к Филимонычу. — Надо ли им слушать это? — он кивнул в сторону ребят.
      Филимоныч почему-то встал. Нахмурился.
      — Думаете — непедагогично?
      Генька замер.
      «Так и есть! Сейчас выгонят. Взрослые — они всегда в самый интересный момент…»
      Филимоныч сделал несколько шагов по кабинету.
      — В каких-то теплицах, да-да, в оранжереях растим мы наших ребят. Пусть всегда будет солнце! — он жёстко усмехнулся. — Пусть! Но, к несчастью, есть ещё и чёрные бури, и суховеи. Ребята должны видеть…
      — Значит, оставляем, — подытожил генерал. — Ну что ж, — он повернулся к Кубареву. — Прошу вас — продолжайте…
      — Всего подряд рассказывать не надо, — вмешался Николай Филимонович. — Лучше я буду спрашивать.
      Он взял со стола исчерченный лист и подошёл к шофёру.
      — Вот, глядите. Это — наши окопы, это — немецкие, а здесь — «ничейная» земля. Отсюда ползли глубинники, так? Где вы их дожидались? Здесь? Хорошо. А где в это время был Бортовой? Тут?
      Кубарев замер.
      — Выходит, вы знаете?.. А он-то думает… Тогда не велел говорить и нонеча наказывал: не трепли… А ежели вам ведомо…
      И он ткнул пальцем в нейтралку, недалеко от наших траншей.
      Филимоныч быстро обменялся взглядом с генералом.
      — Товарищ Кубарев, — сказал генерал и зачем-то встал. — Один из тех глубинников уцелел. Да, да, не удивляйтесь. И он сообщил нам кое-какие подробности. Но мы хотели услышать и от вас… Правду. Только правду. Понятно?
      Кубарев вздохнул.
      — Итак, что случилось, когда Бортовой увидел немцев?
      Кубарев снова вздохнул:
      — Не знаете, какой он? Особо когда под градусом?! Шибануло ему в голову — взять «языка». Сержант ему шепчет: не за этим мы здесь. Но тот ни в какую. Вскочил — и к немцам! Тут, ясное дело, шум, стрельба, всё как полагается. Хорошо ещё успел он мне ракетницу сунуть: «Сигналь! — кричит. — Чтоб огонь давали!» Только парням тем уж поздно было подсоблять.
      — Скажите, Кубарев, — Чукин, сидевший в углу за книжным шкафом, вышел к столу. — Почему вы дали моему уполномоченному совсем другие показания?
      Кубарев, увидев Чукина, рванулся ему навстречу, а потом словно обмяк.
      — Опять будете раскалывать? — бормотал он. — Опять всё сызнова? Убег я тогда из плена, убег! Чего вам ещё? Ох, верно твердил майор: «Молчи, кто тебе поверит?» И тогда утром наказывал, когда в траншею воротились и хмель с него сошёл, и в остатный раз по телефону: «Молчи! Хуже будет!» Вот и наболтал я на свою голову.
      — Ничего вам не будет, Василий Дмитриевич, — генерал повысил голос. — А с майором Бортовым мы разберёмся, слово даю. Вы меня поняли, товарищ Чукин? С Бортовым, а не с Кубаревым.
      Чукин ушёл. Шофёр стал успокаиваться.
      Генька отошёл к окну и уставился в вечернюю темь. Уши у него горели. В голове вспыхивали и гасли слова: «Орёл-командир».
     
     
     
      После ухода Кубарева генерал отправился на кухню варить кофе. Чёрное обжигающее питьё было как раз кстати.
      Филимоныч, разложив на столе схему, стал шаг за шагом излагать ход ночной операции. Его прервал звонок в прихожей.
      — Сейчас мы сможем проверить вашу версию, — бросил генерал, направляясь к двери.
      Из прихожей послышался громкий говор, тяжёлые шаги, и в комнату вошёл разведмайор.
      Видно, он ни о чём не подозревал. Добродушным басом поздоровался с Филимонычем, потрепал по плечам ребят.
      — Ого! Вся компания в сборе! А где же ваша — как её величать? Следопытша? Следопытница? — он засмеялся.
      Никто его не поддержал.
      — А ты, капитан, никак в художники подался! Картинки рисуешь? — Бортовой полез в карман за очками.
      Но учитель свернул схему.
      — Вам это не интересно: вы же… — он похлопал себя по затылку. — А жаль! Мы всё-таки напали на след. И помог нам, — Филимоныч встал и упёрся взглядом в глаза Бортовому, — один бывший глубинник из института физкультуры.
      Бортовой отпрянул:
      — Глубинник? Они же все погибли!
      И сразу запнулся.
      Но было уже поздно.
      Генерал сурово покачал головой:
      — Не такая уж плохая у вас память, товарищ бывший майор. А вернее: бывший товарищ!
      И, глядя на ссутулившегося и как-то на глазах постаревшего Бортового, продолжал:
      — К сожалению, Чукин прав: дело это закрыто и за давностью не наказуемо. К сожалению…
      Генька глядел то на генерала, то на Бортового.
      «Как же?.. Как же так?.. Как же так?..» — билось у него в голове.
      Никогда не видел Генька генерала таким. Казалось, он весь накалён. Поднеси спичку — и вспыхнет. Его мохнатые брови сомкнулись у переносицы, скулы побелели. А голос стал тише, чем обычно. Тише, но столько в нём и ярости, и презрения…
      Генька перевёл взгляд на Бортового. Но это было ещё страшнее. Лихой разведчик враз как-то сник. Всё у него обвисло: повисли ещё недавно так молодцевато развёрнутые плечи, повисли большие крепкие руки, бессильно опустилась голова.
      Но, главное — глаза… Генька не мог без ужаса глядеть в эти вдруг помертвевшие, тусклые глаза…
      — Ваша пьяная удаль в ту ночь… — тихо продолжал генерал. — Сколько горя принесла она людям?! По справедливости — надо бы отправить вас к вдовам и детям тех, кто погиб из-за вас. Отчитайтесь-ка перед ними!..
      Генька глянул на Бортового — как съёжился он!
      — Ваши ордена… — сказал генерал. И Генька вслед за ним поглядел на длинные яркие колодки на пиджаке Бортового. — Да, к сожалению, Чукин прав. За давностью лет… Не в моей власти отнять ваши ордена. Но знайте, — генерал подошёл вплотную к Бортовому, и тот невольно встал. — Знайте, — сказал генерал, — не хочу марать руки, но считайте, что я сейчас дал вам пощёчину. Да, пощёчину!
      Он отвернулся.
      — А теперь — прочь… Прочь…
      Бортовой молча повернулся и, с трудом передвигая ноги, пошёл к дверям…
     
      Глава XVIII
      „ДОН КИХОТ”
     
      Наконец-то в Ленинград пришла весна!
      Город сразу преобразился. Хмурый, с низким и тяжёлым, провисающим прямо на телевизионные антенны небом, он вдруг расцвёл, заблистал десятками красок.
      По Неве побежали первые, юркие, как мыши, речные трамвайчики. Белые мыши.
      На набережных часто скоплялись мальчишки. Плюнет паренёк в воду и стоит, навалившись на гранитный парапет, глядит, как вмиг слетаются мальки. Долго стоит. Всё нынче радует парнишку. И вода, весенняя, живая. И ветерок — бодрящий, весенний.
      Уже месяц прошёл с того страшного дня, когда генерал прогнал Бортового. Месяц, а Геньке казалось — лишь вчера. Намертво врезались в память и непривычно жёсткое, яростное лицо генерала, и растерянные тусклые глаза Бортового, и весь он, обмякший, жалкий.
      Как же это? Так глупо, так ужасно ошибся?! Вот ведь Оля — хоть и девчонка, а чувствовала что-то. Говорила — «странный». А он, Генька, ещё оборвал её: «Что ты понимаешь в боевых командирах!» Так и резанул: что ты понимаешь…
      Вот тебе и ария Хозе!..
      И ещё. Генька вспомнил давний телефонный звонок директору школы. Какой-то неизвестный советовал приструнить следопытов.
      «Неизвестный!» — Генька сердито хмыкнул. — Теперь-то вполне известный! Как же я раньше не сообразил?!»
      Генька задумался, и вдруг… Ещё одна догадка.
      Кинулся к атласу.
      «Где же тут Воронеж? Ага… Нашёл… А Борисоглебск?»
      Генька стал торопливо шарить глазами по карте. Борисоглебск не обнаруживался.
      «Не тот масштаб», — сообразил Генька.
      Отыскал другую, более подробную карту.
      «Да, теперь всё ясно!»
      Крохотный чёрный кружочек, обозначавший Борисоглебск, прилепился почти впритык к Воронежу.
      А Бортовой куда ездил в командировку? В Воронеж! Вот то-то! И тогда же прибыл таинственный пакет из Борисоглебска… Генька аж сплюнул. Как всё просто!..
      Он встал, прошёлся по комнате. Поглядел на часы. Утром Филимоныч сказал ему:
      — Собери звено.
      И глаза Филимоныча так хитро щурились. О, значит, есть новости. И хорошие! Филимоныч всегда щурится, когда хорошее…
      Договорились собраться в семь вечера.
      И вот сейчас Генька ждал, когда стрелки покажут половину седьмого. Зайдёт за Олей, и вместе — к Филимонычу.
      Было ещё около шести, а Геньку уже так и подмывало идти.
      «Нет, — твердил он себе. — Рано».
      В десять минут седьмого взял шапку, но потом снова положил её. В четверть седьмого подумал:
      «Двинусь… Сделаю круг возле Олиного дома. Вот и уйдут эти лишние минуты».
      Круга он не сделал, и когда пришёл к Оле, она, конечно, ещё не была готова.
      — Ой, — пискнула она из соседней комнаты. — Генька, не сердись. Там свежий «Огонёк» на столе. Я сейчас… Мигом…
      Генька уже отлично знал, что мигом у Оли не выйдет, раз она переодевается и причёсывается.
      Обычно он не упускал случая съязвить по этому поводу. Но нынче ехидничать не хотелось. Ему даже как-то понравилось вот так сидеть и ждать. Листать «Огонёк», слышать, как за дверьми шуршит Олино шёлковое платье, и ждать.
      На подоконнике сверкает глыба горного хрусталя. Будто так и лежит со дня рождения. Глыба напоминала льдину. И казалось странным, как она не плавится на солнце?! Генька даже рукой потрогал, — нет, подоконник сухой…
      Вскоре Оля вышла. Синее платье и синяя лента в косе. Что-то в ней было новое, необычное. Генька не понимал — что? Потом заметил — туфли на каблуках. Не так, чтоб уж очень высоких, но всё-таки… Оля как- то сразу повзрослела и похорошела.
      «Ерунда, — отмахнулся Генька. — Как это — от каблуков похорошела?! Каблуки же не на нос вешают. Где-то там, у пола…»
      Но — факт…
      «А ведь Оля, пожалуй, красивая…» — вдруг подумал Генька.
      Но подумал скорее с сожалением. Сколько ни читал романов, везде из-за красавиц всякая чертовщина…
      Они пошли к Филимонычу. Оля шла чуть впереди, а Генька на полшага сзади, сунув руки в карманы.
      — Знаешь, — сказала Оля. — Я вот сегодня прочитала, что у стрекозы уши — на ногах. На каждой ноге по три уха… Странно, да? А раз так — может быть, где-нибудь есть существа, которые видят хвостом, а едят глазами… А?
      Генька кивнул. Посмотрел на Олю.
      — А я, знаешь, всё насчёт Бортового… — сказал Генька.
      И замолчал. Стоит ли Оле говорить? Хотя… Оля — поймёт. Она всё поймет…
      — Я ведь так верил ему, героем считал, — Генька хмуро покачал головой и нарочно, назло себе, добавил: — Орёл-командир!
      — Ну, Генька, ну, не надо! — сказала Оля. — Ведь не ты один. Все полагали…
      Это было не так. Генька отлично понимал, что это не так. Просто Оля хочет утешить его…
      — Я вообще как-то в людях путаюсь, — сказал Генька. — Вот если мне кто-нибудь поначалу нравится — обязательно потом стервецом окажется. И наоборот…
      Оля засмеялась:
      — Например?
      Генька замялся. Мог бы он сказать, что вот её, Олю, он считал болтушкой и трусихой. А на поверку — она совсем не такая. Но этого он, конечно, ни за что и никому…
      — А ты молодец, Генька, — сказала Оля, когда они уже подошли к лестнице, где на четвёртом этаже жил Филимоныч. — Самокритика — это ой, как нелегко! Всякому. И особенно… — она чуть не сказала «хвастуну», но удержалась.
     
     
     
      В тесной комнате Филимоныча уже сидели Витя и Тишка. Когда пришли Оля с Генькой, стало совсем не повернуться.
      Пока ребята рассаживались, Филимоныч исподволь оглядывал их. Давно не случалось видеть всех вместе. Раньше было проще — позвал после уроков и всё. А теперь — надо посылать гонцов.
      И всё-таки компания не расстроилась.
      «Держатся друг за дружку», — порадовался Филимоныч.
      Повзрослели ребята.
      Вот Геннадий. Кажется, стал не таким «громким». И не так выскакивает. Раньше всё решал с ходу. А теперь — не спешит…
      Но особенно изменился Тихон. У этого диковатого парнишки вдруг прорезался юмор. И друзья-следопыты не раз ёрзали под меткими его словечками.
      — Ну, внимание, — сказал учитель.
      Раскрыл папку с надписью «Большая Берта» и стал перебирать бумаги. Почти всё здесь было знакомо ребятам: разведкарты, копия испанской листовки, фотографии, номер «Боевого знамени».
      Между двух карт лежал большой жёлтый конверт. Крупный детский почерк…
      — Володя Пелардес! — узнала Оля. — Опять вместо отца?
      Филимоныч кивнул и извлёк из конверта несколько листков.
      Письмо было адресовано генералу. Володя писал, что отец «очень и весьма сожалеет, что пришлось настолько долго задержать ответ.
      Однако, — говорилось дальше, — товарищ генерал, конечно, понимает, что эта акция была связана с большими трудностями».
      — Что? — переспросила Оля. — Какая ещё акция? Акции — это же у капиталистов?..
      — Точно! Акционерная компания, — поддержал Генька. — Это когда на паях покупают заводик или ещё какую-нибудь мелочь. Но откуда малютка Пелардес… такие слова?
      Филимоныч усмехнулся:
      — Под диктовку отца настрочил. А акция — это вообще действие. Помните — в театре? Первый акт — первое действие.
      Он стал читать дальше.
      «Вы, конечно, понимаете, товарищ генерал, что я не мог адресовать письмо прямо «Дон Кихоту»…
      — Что?! — вскочил Генька.
      — Жив! Жив! — закричала Оля. — Ура! Он жив!
      — Слушайте дальше! — Филимоныч положил ладонь Геньке на плечо, и под тяжестью его руки Генька опустился на стул.
      «Голубые жандармы сразу перехватили бы письмо. Да и где взять адрес «Дон Кихота»? Он и сам не всегда знает, где будет ночевать завтра, а тем более — через неделю…»
      Филимоныч приостановился и метнул быстрый взгляд на ребят.
      — Революционер! — тихо выдохнула Оля.
      — Скрывается, — кивнул Генька.
      А Витя задумчиво сказал:
      — Вроде наших… русских… революционеров. Я читал… Ленину за границу… тоже не прямо писали… а через нескольких… Вполне благонадёжных…
      «Мне пришлось обратиться к друзьям во Францию, — продолжал читать Филимоныч. — Оттуда «деловые люди» часто ездят в Испанию: ведь это по соседству…»
      — Ну и вот, — сказал Филимоныч. — Он тут ещё много интересного пишет. Но главное, — переслал нам ответ…
      — «Дон Кихота»?! — закричал Генька.
      Учитель кивнул. Вынул из конверта длинный, узкий лист, потёртый на сгибах.
      Ребята сгрудились вокруг стола.
      «?Los Camarados!» — начиналось письмо.
      Крепкие, острые восклицательные знаки чернели по бокам, как часовые.
      — Ой, как в листовке! — прошептала Оля.
      Стремительный, закруглённый почерк. Строка лилась за строкой. А на оборотной стороне, внизу, подпись — «Don Quijote».
      Учитель дал ребятам досыта насмотреться на письмо, потом достал всё из того же большого жёлтого конверта ещё лист.
      — Перевод! — сказал Филимоныч. — Генерал сделал.
      Откашлялся и стал читать:
      «Товарищи!
      Мне сообщили, что вас интересуют события, связанные с «Большой Бертой».
      Ребята замерли.
      Дальше «Дон Кихот» рассказывал, как он установил связь с русскими, с каким нетерпением ожидал встречи с ними в лесном овраге. И как обрадовался, когда один из русских вдруг заговорил по-испански.
      — Игорь… — прошептал Витя. — Он же был под Мадридом…
      Генька кивнул.
      «Пожалуйста, передайте мой привет этому товарищу! — писал «Дон Кихот». — Кстати, на некоторые ваши вопросы мог бы ответить он сам или его помощник, и мне непонятно, почему вы меня об этом спрашиваете…»
      — Ах, чёрт! Он же не знает, что и Игорь, и Анатолий… — пробормотал Генька.
      Дальше «Дон Кихот» рассказывал, как ему передали задание советского командования — провести диверсию против «Большой Берты». Его служба в полковом обозе была очень удобной для этого — кочевал вдоль фронта, не вызывая подозрений.
      «Мне передали пакет со всем необходимым для операции, — прочитал Филимоныч. — Первые два дня ушли на поиски пушки».
      «Дон Кихот» заводил разговоры с немецкими солдатами, угощая их испанскими сигарами — после немецкого эрзац-табака они казались подлинным лакомством. Искал — и, наконец, нашёл…
      «В общем, всё сработало, как надо, — писал «Дон Кихот». — Я был неподалёку и слышал все пять взрывов подряд — ни одна мина не отказала. Пушка надолго вышла из строя. Надолго, если не навсегда!»
      И дальше «Дон Кихот» рассказывал, как через два дня он сообщил об этом советским товарищам, вновь пришедшим к нему на явку. На радостях они расцеловались и условились о новой встрече.
      А потом тон письма менялся. В нём зазвучала тревога.
      «Целую неделю я ждал сигнала, — писал «Дон Кихот». — Но так и не дождался. И не смог рассказать штабу, как немцы на специальных платформах вывозили останки «Большой Берты» (я встретил их на шоссе под Гатчиной), и не смог получить нового задания. Как на беду, моего товарища-радиста, который иногда помогал мне, перевели в другой полк…»
      — Эмилио Нуньец! — вспомнил Генька.
      Дальше «Дон Кихот» сообщал: вскоре Голубую дивизию отвели с фронта. Гитлер не очень-то доверял испанцам.
      — Всё? — хмуро спросил Витя.
      — Нет, ещё несколько строк.
      «Мне жаль, что ваш прекрасный город я так и не видел, — писал «Дон Кихот». — Как бы мне хотелось в нём побывать! Почему-то мне кажется, что он похож на мою родную Барселону. Но и в ней я уже не был много лет!»
      Письмо кончалось коротким и таким знакомым словом: «?Salud!»
      Николай Филимонович поднял голову, поглядел на ребят и достал из конверта последний маленький листок.
      «Папа ещё раз просит прощения, — писал Володя Пелардес, — но имя «Дон Кихота» он назвать не в праве. Не сердитесь! Вы сами понимаете…»
      И, подражая своему далёкому земляку, Володя окончил записку тем же боевым приветствием: «?Salud!»
     
     
     
      Возвращались ребята все вместе. И хотя Тишке и Вите надо было в другую сторону, расставаться не хотелось.
      Не сговариваясь, мальчишки пошли провожать Олю. Шагали задумчивые, необычно тихие: письмо «Дон Кихота» словно ещё звучало в ушах.
      — А всё-таки обидно, — вдруг негромко, задумчиво сказала Оля. — Не знаем — какой он? «Дон Кихот»… Хоть бы малюсенькую фотографию…
      Тишка кивнул.
      — Ясно какой! — сказал Генька. — Высокий. Сильный. Нос — орлиный. И глаза — пронзительные такие. На саблях рубится лихо. А стреляет!.. Пулю в пулю!..
      Оля вдруг рассмеялась. Громко, на всю улицу.
      — Ой, Генька! Ой, не могу!
      — Чего ты?
      — Ой, Генька, не сердись!.. — Оля никак не могла успокоиться. — Помнишь, мы когда-то думали о Михаиле Рокотове? Какой он? И ты тоже сказал: смелый, нос — орлиный, и пулю в пулю вгоняет…
      Все рассмеялись.
      — А между прочим, — задумчиво сказал Витя. — В общем-то… Генька прав… Они, конечно, похожи… Рокотов и «Дон Кихот»… Не носами, конечно… А похожи…
     
      Глава XIX
      ТРИСТА ДВАДЦАТЬ СТРОК
     
      Витя снова оглядел ботинки: кажется, оттёр. Пустырь вокруг дома до сих пор не заасфальтировали, а дождь так и хлещет всю неделю.
      Новосёлы в эти дни недобрым словом поминали строителей. Дома-то построили. И неплохие. А вот вокруг!.. Хоть бы дорожки проложили. Идёшь — плывёшь. По щиколотку в грязи.
      Ладно хоть, пока Витя ехал в метро, грязь пообсохла. И возле редакционного подъезда валялась щепочка — очень кстати! А то…
      Как-то секретарь «Зари» Юрий Борисович заметил у Вити траурные каёмки под ногтями. Не говоря ни слова, взял его за плечи и повернул к стене. Там плакат:
     
      «Журналист = холодная голова + горячее сердце + чистые руки».
     
      — Кто это сказал? А? — Юрий Борисович пронзительно глянул на Витю. — Дзержинский! Про чекистов! Но — и про журналистов тоже!
      Витя накрепко запомнил плакат.
      Правда, насчёт ног там — ничего, но всё же…
      — Привет! Садись! Жди! — Юрий Борисович скосил глаза из-под очков и опять уставился в гранки. Вписал строчку, зачеркнул, добавил полстроки, снова зачеркнул, помахал пером в воздухе, замер, нацелился и с лёту воткнул в текст одно-единственное слово.
      Красным карандашом пометил в углу листа: «В набор!», разогнул спину, поправил очки.
      — Что нового? Пытаем следы? Как пушка? Раскрыл ЧП?
      Витю уже не пугали пулемётные очереди Юрия Борисовича. Он приспособился отвечать только на последний вопрос, пропуская остальные.
      — ЧП мы раскрыли… Редактор… оказывается, не виноват… — и Витя стал рассказывать. Сперва — что помнил, а потом, по привычке, полез за блокнотом.
      — Постой, старик! Ни с места! Я сейчас! — Юрий Борисович хлопнул дверью и через минуту приволок ещё двух сотрудников. Те отбивались, но секретарь впихнул их в кресла.
      — Потом спасибо скажете! — и повернулся к Вите: — Крути дальше!
      Витя стал вспоминать всё новые подробности. Журналисты подкидывали ему вопрос за вопросом, не давая уходить в сторону, и он не успел опомниться, как выложил всё: о глубинниках, о пушке, о «Дон Кихоте».
      — Мощный сюжет! Класс! Сила! — возвестил Юрий Борисович. — И ещё — фитиль для военкоров! Такое — прошляпили! А мы — умы! Только… — он критически оглядел Витю. — Осилишь?
      Витя вспыхнул:
      — Я? Сам?
      — А то кто же? Раз уж метишь в секретари! — Юрий Борисович подмигнул приятелям.
      Витя ещё больше покраснел:
      — Зря вы… Я же объяснял…
      — Ладно! Успокоил! Ну — берись! Чем можем — поможем! Верно, старики?
      Журналисты дружно кивнули и скрылись за дверью.
      — Садись! Ближе! — Юрий Борисович расчистил место на краю стола и положил перед Витей чистый лист. — Пиши! План — раз! Снимки — два! Стоп!
      Юрий Борисович трагически вскинул руки.
      — Ты говорил: учитель книгу написал! Что же получится? Умыкнём тему?
      Секретарь редакции покачал головой.
      — Катастрофа! Гибель «Титаника»! — он осуждающе взглянул на Витю, будто тот в чём-то виноват.
      Но тут же взбодрился:
      — А может быть, уступит? А? Где его телефон?
      …К Филимонычу секретарь дозвонился только вечером.
      — Конечно, пусть пишет, — сказал учитель. — Только одно условие! Памятуя о вашем прежнем сотрудничестве… Надо, чтобы Витиной была не только подпись. Понимаете?
      — Всё понятно! — ответил Юрий Борисович. — Лицо ребёнка! Беречь индивидуальность! Песталоцци! Коменский! Макаренко! А у нас? Тираж! Читатель! Редактор! И ещё — чёрт побери — стиль!
      Дальше повышать голос было уже некуда. Секретарь остановился, перевёл дух и виновато добавил:
      — Поверите? Недавно Толстого править стал! Льва Николаевича. Сам себя поймал — читаю и мысленно правлю!
     
     
     
      Вите не пришлось ломать голову над планом. Все давали ему советы.
      Оля убеждала включить целиком записи Эрика Сергеевича:
      — Во-первых, он — участник, во-вторых, точнее всего, в-третьих, лучше не напишешь, в-четвёртых…
      Витя послушал, спросил, будет ли «в-девятых» и «в-десятых», и объяснил:
      — Места мало. Не войдёт.
      Тиша долго ходил вокруг да около, а потом, словно невзначай, спросил:
      — А о листовке будет? Не забыл: семнадцатая строчка?
      Генька спохватился: «Я же Порфирию Ивановичу обещал…» и строго-настрого велел:
      — Ты напиши, как полагается… Не знаешь? Погоди!
      Сбегал в библиотеку, притащил огромный том и, заглянув в предисловие, уверенно продиктовал:
      — «Документы были получены благодаря любезному содействию Архивного управления, которому автор выражает свою глубокую признательность». Тебе — раз плюнуть, а Порфирий Иванович нам авось ещё пригодится.
      Вася Коржиков велел Геньке притащить Витю к нему. Усадил его в пионерской комнате, закрыл дверь на ключ.
      — Будешь писать, скажи, что поиски велись по заданию — кого? — отряда КС. Понял? И вообще, имей в виду, Мальцев, ты теперь не в нашей школе, но мы тебя не списали. Член-корреспондент. Заруби это — где? — на носу!
      И хотя сказано было строго, и даже угрожающе, — Витя обрадовался.
      — И ещё, — продолжал Вася Коржиков. — Ты наш летописец. Пимен и Нестор. Летом отряд пойдёт в поход — куда? — по местам боёв. И вот хорошо бы — в газете… Понял? Ты уже с «Зарёй» прочно связан, тебе и карты в руки. То есть — перо в руки. Договорились?
      Витя кивнул. Он старался не выдать радости. А вообще — приятно. Уже настоящим газетчиком считают!
      Лишь Николай Филимонович ничего не советовал, не наказывал и только просил показать статью, прежде чем нести в «Зарю».
     
     
     
      Юрий Борисович сказал, что статья пойдёт в пятницу. Витя с утра дежурил в вестибюле метро — у них в квартале газетного киоска до сих пор не было. Румяная киоскёрша выложила старые журналы, конверты, открытки и занялась вязанием.
      Наконец, в стеклянных дверях показался экспедитор с огромной пачкой газет. Треснула верёвка, и на стойку легли свеженькие номера «Правды», «Известий», «Зари».
      Киоскёрша удивлённо вскинула брови:
      — Десять штук «Зари»? Наверно, для всего общежития?
      Тут же у киоска Витя развернул газету.
      Вот он — подвал на третьей полосе! Какое весомое, звучное слово — «подвал»! Витя раньше и не догадывался. Заголовок набран жирными искривлёнными буквами — вроде как на немецких листовках. Посмотришь, и сразу понятно — про фашистов.
      Восемь колонок по пятьдесят строк. На два снимка ушло строк по сорок. Четыреста минус восемьдесят — триста двадцать. Его, Витины, триста двадцать строк!
      А все ли тут его? Витя ревниво проглядел колонку за колонкой. Ага, насчёт листовок втрое короче, чем было, и фраза, совсем другая. О Филимоныче сказано побольше — это хорошо!
      «А стихи? Где стихи?» Витя огорчился. Он специально для статьи сочинил стихи. И Оле понравились, и даже Геньке.
      Витя шёпотом снова прочёл их:
     
     
      И вот нет… Выкинули, обидно…
      А где же о Бортовом?
      Витя помнил свой текст наизусть:
     
      «Разведчики погибли, потому что пьяница Бортовой сорвал операцию. Он не хотел, чтобы это раскрылось, и совал нам палки в колёса, но мы всё равно узнали правду. К сожалению, есть в законах «срок давности». И сейчас нельзя уже посадить Бортового в тюрьму или отнять у него ордена. Но — я уверен — никто из его товарищей теперь не подаст ему руки».
     
      Ага, вот этот абзац. Чуть-чуть, правда, приглажено. Ну, ничего.
      А подпись?! Витя подписался — «член-корреспондент отряда красных следопытов В. Мальцев». Длинновато, но зато — солидно. Однако «члена-корреспондента» почему-то вымарали.
      В общем, исправлено шестьдесят, нет — восемьдесят строк. Восемьдесят из трёхсот двадцати. Много это или мало? Но уж поменьше, чем в прошлом году…
      И ещё хотелось узнать… Генерал… Что скажет он о статье? Витя ясно представил, как генерал расстелет на столе газету, закурит сигару и прочтёт статью. Потом поднимет голову, оглядит старые фотографии на стенах и задумается. Вот бы его спросить! Только неудобно — и так его задёргали. Жаль! Интересно, как это бывает, когда читаешь о самом себе…
     
     
     
      В доме на Шестой Красноармейской со стуком захлопнулось окно.
      Бортовой вздрогнул:
      — Что это?
      Жена пожала плечами:
      — Не слышишь? Ветер.
      Кончила убирать со стола и включила радио.
      — Что там?
      — Обзор газет.
      Из репродуктора послышался отчётливый голос:
      «…раскрыли тайну гибели «Большой Берты». Это было совсем не легко…»
      — Что? Что?! — Бортовой вскочил, бросился к приёмнику.
      Побледнев, он стоял и слушал статью. Обеими руками держался за стол: ему казалось, иначе упадёт.
      — Вот… — прошептал он, когда приёмник щёлкнул и умолк. — Всё… Конец… Хоть пулю в лоб…
      — Да что ты?! — всплеснула руками жена. — Свихнулся?
      Но Бортовой словно не слышал.
      — Всё… — шептал он. — Всё… Финиш…
     
     
     
      Читал статью и Николай Филимонович. Впрочем, он и раньше читал её, ещё в рукописи.
      «А неплохо, — подумал он. — Совсем неплохо написано. Растут ребята».
      Мысли его перескочили к своей книге. Она была уже закончена. «Надо только насчёт Бортового похлеще, — подумал учитель. — И дать Вите главу о сапёрах. Пусть прочтёт отцу. И передаст, что там портрет его будет, тот самый…»
      Читал статью и Ян Янович. Глядел на снимок в газете — группа разведчиков после особого задания. Его снимок! Ох, как давно сделал его Ян Янович! В сорок втором.
      Он глядел на снимок, а видел блокадный Ленинград, сиротливые трамваи, погребённые под снегом, обугленные развалины домов… И худых, как скелеты, людей… И жену свою, тихо умершую от голода в те самые дни…
      Читал статью и отставной артиллерист Олег Лукич. Читал с удовольствием. И всем сотрудникам в музее показывал. Потом прочитал вторично, кое-где на полях сделал пометки. Вырезал статью из газеты и вложил в папку с надписью «Большая Берта».
      Читал статью и генерал. И вовсе не дома, за столом, с сигарой, как представлял себе Витя.
      Газета попалась генералу на глаза в ТУ-104 на высоте девяти тысяч метров. Генерал летел во Францию, на Всемирный конгресс ветеранов войны.
      Прочитав статью, он задумался. И мысли его вернулись к Испании. Тридцать шестой год. Интернациональная бригада.
      «А может, во Франции я встречу кого-либо из испанских друзей? Тех, кто потом дрался в маки».
      Он прикрыл глаза.
      «А может, и «Дон Кихота» встречу…»
      Он тихонько покачал головой:
      «Вряд ли… А хорошо бы…»
     
      Вечером ребята собрались у Геньки. Но погода была такая славная — вскоре вся четвёрка оказалась на улице.
      Вышли на Неву. Как всегда, в тёплый весенний вечер, набережные были полны гуляющих.
      Ребята бродили долго. Прошли к Медному всаднику. Потом через мост Лейтенанта Шмидта — к загадочным каменным сфинксам. Потом к Университету. И, описав круг, снова вышли к Зимнему.
      Говорили всё больше о Витиной статье, о «Дон Кихоте».
      — А как странно получается, — сказал Генька. — Когда-то наш генерал помогал испанцам. А потом — «Дон Кихот» нам…
      — Это называется — международная солидарность трудящихся! — гладко, как по книжке, выпалила Оля.
      — Без тебя не знали! — хмыкнул Витя. — Жаль только… в статье я… об этом забыл…
      — Ну, ничего! В следующей добавишь! — успокоила Оля.
      Все засмеялись.
      Долго ещё бродили ребята по Неве.
      Уже давно зажглись фонари. Новые, изогнутые фонари, с непривычки они казались странными и даже смешными.
      Все вместе проводили Витю на автобус. Ему было долго добираться до дому.
      — А вспомните, мальчики, — усмехнулась Оля. — Когда Витя последний раз ныл?
      — Чего-чего? — не понял Тишка.
      Потом сообразил, засмеялся. Все стали припоминать: в самом деле: когда Витя ныл? Пришли к выводу, что в этом месяце и в прошлом — ни разу.
      — Точно! — сказал Генька. — Отучился скулить! Факт!
      Вскоре и Тишка ушёл. А то в интернате попадёт за позднее возвращение.
      А Генька с Олей ещё долго бродили по Неве.
      И говорили, говорили. О чём? Обо всём…
      Глаза у Оли нынче были серые, чуть зеленоватые. В другое время Генька не удержался бы, сказал — кошачьи. Но сейчас — промолчал.
      Вышли к Исаакию. Скрытые за колоннами прожектора мягко подсвечивали огромные, позеленевшие от старости, бронзовые фигуры возле купола. И от этого необычного освещения казались они какими-то таинственными, словно летящими во тьме.
      Генька и Оля долго молча разглядывали их. А потом опять шагали и шагали. По необыкновенному городу, их родному, самому красивому. По городу, в котором так мечтал побывать «Дон Кихот»! А может — ещё и побывает?!