DjVu

      ЮНЫЕ ДРУЗЬЯ!
     
      Сколько бы вам ни было лет, в каком бы месяце вы ни родились — все вы именинники 19 мая. В этот день, в 1922 году, родилась пионерская организация имени, Владимира Ильича Ленина — наша славная многомиллионная красногалстучная Пионерия.
      День рождения пионерской организации — праздник не только детей. Это наш общий праздник.
      Почти все мы, взрослые, каждый в своё время, были пионерами. У многих свежи ещё в памяти годы, когда на ребят с пионерскими галстуками глядели с любопытством, как на диковинку.
      Теперь в нашей стране нет уголка, где бы не лгелькали красные галстуки; нет города, посёлка или деревни, где бы звонко не трубили пионерские гбриы, призывая ребят к учёбе, к труду, к борьбе за дело коммунизма.
      Славную дату —День рождения Пионерии, детской коммунистической организации,— отмечает вся страна, потому что нет у нас человека, чьё сердце не было согрето жаром пионерского костра, и потому что нет у нас таких дел, великих или малых, которым не отдали бы своих умелых рук, зорких глаз, весёлой смекалки наши пионеры. Даже в космос, в просторы Вселённой, первым вырвался и облетел весь земной шар воспйтанник Пионерии Юрий Гагарин.
      Великий наш вождь и учитель Владимир Ильич Ленин, беседуя с ребятами, любил говорить:
      — Когда ты вырастешь, конечно, станешь хорошим коммунистом!
      Мечта Владимира Ильича сбылась. Миллионы пионеров, подрастая, становятся хорошими комсомольцами, а затем и хорошими коммунистами.
      Вы, ребята, наследники велйких дел большевиков-ленинцев. Вам строить наше светлое будущее. Вам жить при коммунизме.
      Так будьте же везде и во всём, в ученье и труде, настоящими пионерами, идущими впереди, постоянно открывающими новое ради счастья человека.
      Авторы этой кнйги каждый по-своему — кто в стихах, кто в прозе, кто в рисунках — хотели отразить многообразие нашей жизни и показать, как участвуют в ней наши ребята — школьники и пионеры, рассказать о детях революции — предшественниках сегодняшних пионеров, рассказать о пионерской чести, о пионерской славе, о великом будущем.
      С пионерской весной вас, дорогие ребята! С праздником!
     
      М. Горький
      ПИОНЕРАМ
     
      Что такое пионеры?
      Пионерами были названы люди, которые заселяли новые, только что открытые земли.
      Пионерами называют многих знаменитых работников науки: Луи Пастера—основателя бактериологии; Кюри—открывшую радий, профессора Докучаева, который, исследуя русские почвы, открыл путь для новой науки — геохимии. Пионером можно назвать Карла Маркса—он осветил всю историю человечества новым светом и указал рабочему народу всего мира единственно прямую дорогу к свободе. Владимир Ленин, первый, кто смело повёл рабочий класс по дороге, указанной Марксом, тоже может быть назван пионером.
      Всякая общественная работа, которая расширяет и углубляет рост общечеловеческой культуры и служит интересам трудовых классов, имела, имеет и будет иметь своих пионеров.
      Вы, ребята,— дети, братья и сестры пионеров социальной революции, дети строителей нового мира, вы тоже вступаете в новую землю, только что открытую для вас, вы заселите её, как хозяева всех её сокровищ, как свободные работники на самих себя.
      Перед вами — прекрасная, героическая работа: продолжать начатое отцами величайшее, героическое, справедливое дело.
      Вы должны всё видеть, всё изучать, вооружаться знаниями и не брезговать никаким трудом.
      Вы, пионеры, должны смёлр и прямо идти по дороге, открытой перед вами Лениным.
      Вперёд, пионеры!
      Ястребки - это не птицы и не самолёты. Ястребки. — это пионерские мальчишки.
      Как сейчас пионеры помогают партии и комсомолу во всех делах, так и в революции 1905 года пионерские мальчишки помогали своим отцам в борьбё за свободу.
      Ястребки охраняли вместе с раббчими-дружйнниками митинги. сидели в дозорах на рабочих маёвках, были связными, отвлекали на себя жандармов и шпиков.
      За быстроту в деле, смекалку и бесстрашие рабочие прО' звали этих ребят ястребками.
      Это были самые первые пионеры в Россйи.
      Васйль с ястребками пробирались к Панинскому саду. Егорка заартачился: он уже здесь побывал — хватит! До сих пор помнит, как сторож чуть ухо не оторвал, да вдобавок мать отлупила за порванную рубаху. Это не считая расцарапанных в кустах крыжовника рук.
      Васйль глянул на него с презрением:
      — Бублик с маком! Не может понять: не баловство это. И в саду сейчас ни крыжовника, ни сторожа.
      — Просто сробел,— объяснйл Ромка и добавил разные другйе, не очень приятные для Егорки слова.
      Но Егорка лезть в сад отказался наотрез.
      Ребята перебирались через высокий кирпйчный забор. Ме-шйли валенки — большйе, не по ноге. Прыгали в пушйстый, глубокий сугрбб.
      В саду рассыпались вдоль забора. Каждый облюбовал себе «бойницу» — отверстие в кирпичной стене, сделанное просто для красоты, а ребятам на пользу. Сквозь §ти отверстия можно было увидеть кусочек улицы и переговариваться, как по трубе.
      Васйль занял позицию у второй бойницы от угла.
      Ромка устроился на старой кривой иве, что росла напротив Народного дома.
      Пальцы на руках скоро одеревенели, стыли ноги, но Ромка боялся шевельнуться, чтобы не открыть себя.
      У подъезда дома в свете фонарей искрилась снежная пыль. По булыжнику цокал подкованными сапогами городовой — хозяин улицы, лютый враг всех мальчишек. Только бы он не заприметил Ромку!
      Наконец в подвальном помещении засветилось окно. Ромка мигом соскользнул с дерева, выждал, пока городовой скроется в конце улицы, и вскочил в подъезд.
      В зрительном зале кончился спектакль, и публика стала расходиться; в гардеробе стоял шум и толчея. Вместе со зрителями уходили из Народного дома и делегаты Первой петербургской партийной конференции, которая здесь тайно собиралась.
      На втором этаже Ромка приоткрыл дверь в комнату рядом с вестибюлем. В комнате было много беспорядочно раздвинутых стульев. Лицом к двери стоял небольшого роста человек с высоким лбом. В бородке и усах рыжинки поблёскивают, в глазах — золотые искорки. Он надевал пальто и говорил дяде Ефиму:
      — Мы очень хорошо поработали сегодня, Ефим Петрович. Голосование показало, что большевики одержали верх.
      Ромка хотел закрыть дверь, но говоривший приметил его и спросил:
      — Вам кого, молодой человек?
      — Мне дядю Ефима,— ответил Ромка и покраснел: до того у него получйлось это не по-взрослому.
      Ефим Петрович оглянулся.
      — Это наш ястребок, Владимир Ильич Всё в порядке? — спросил он Ромку.
      — Вроде всё.
      — Мы можем быть уверены? — спросил Владимир Ильич.
      — Да! — твердо ответил Ромка и снова почувствовал себя взрослым.
      Он выбрался с толпой на улицу, пробежался вдоль забора и прижался спиной ко второй бойнице. Слышно было, как в отверстие в стенё кто-то дул и громко дышал. Ромка улучил удобный момент и сердито прошептал Василию в переговорную трубу:
      — Скажи, чтоб тихо сидели и не пыхтели.
      Мальцы примолкли, но вот Федюнька начал рассказывать, будто в Питере конку возить будут не живые лошади, а «лектрические» и будто все те кони в шапках-невидимках и по-иностранному называются «трамвай». Федюнька хотел ещё что-то интересное рассказать, но получйл от Василя подзатыльник и замолк.
      Ромка пристально вглядывался в проходйвших лкГдёй. Вот уже перестали хлопать двери Народного дома, и улица опустёла. Неужёли проглядел? Ему даже жарко стало, и в ушах от напряжёния зазвенёло. Гдё-то со стороны Расстанной улицы раздалйсь крики, и туда заспешил городовой. «Наверное, драка»,— подумал Ромка.
      Из подъёзда Народного дома вышли двое. Один был длинный и худой — это дядя Ефим, а во втором, одетом в тёмное пальто и высокую мерлушковую шапку, Ромка узнал человека с золотой искоркой в глазах.
      Вот из-за угла вынырнул какой-то барин в долгополом пальто и в котелкё, с тросточкой в руках. Мёлким, быстрым шагом он пошёл слёдом за дядей Ефимом и его спутником. Шёл крадучись, как кот, и даже снег не скрипел под его ногами.
      Это был шпик.
      Ромка знал, что шпик теперь будет как тень слёдовать за спутником дяди Ефима и гдё-нибудь по дороге укажет на него жандармам и те арестуют его и посадят в тюрьму, как посадили в тюрьму Ромкиного отца.
      Время было тяжёлое. Шёл 1906 год, второй год русской революции. Царь не жалёл патронов, не скупился на тюрьмы для революционных рабочих. Но рабочие не сдавались. Ромка пошёл навстречу шпику.
      Шпик набавлял ходу. Вдруг перед ним, как из-под земли, вырос парнишка в куртке не по росту и в шапке, надвинутой на глаза.
      — Дяденька, скажите
      Шпик только махнул рукой:
      — А ну тебя!
      Но парнишка пошёл рядом, и было ясно, что он не отступит до тех пор, пока не решит занимавший его вопрос.
      Так и шагали они бок в бок: жандармский слуга в одежде барина и питерский мальчйшка в дырявых валенках и нищенской одежде, но с чистым и смелым сердцем.
      — Дяденька! — вдруг крикнул что есть силы Ромка, когда они поравнялись с кирпйчным забором, и стал на панели, преградив путь врагу.
      В то же мгновение с забора стали сваливаться на шпика Ромкины и Василёвы ястребки.
      Васйль стоял на верху кирпичной стены и командовал:
      — Федюнька, сигай ему на спину, дьяволу! Сёмка, забегай вперёд!
      — Смелей, не робей! Валяй-поддавай! — подбадривал Ромка.
      Федюнька спрыгнул со стены, но его опередил свалившийся с ноги дедов валенок, и кто-то в пылу свалки шибанул этот валенок в сторону.
      Василь был уже внизу. Мальцы все вместе окружили барина, что-то кричали, на кого-то жаловались, замахивались друг на друга кулаками и цеплялись за руки шпика. Шпик пытался оторвать их от себя, высвободиться, ругался и наконец завопил: «Кар-р-аул!» — но его крик утонул в ребячьем галдеже.
      Откуда-то появился Егорка. Он схватил валявшийся на панели валенок и с победным криком ринулся в свалку.
      Шпик поскользнулся и упал, увлекая за собой ребят, котелок слетел у него с головы.
      Ромка выбрался из гурьбы ребят и огляделся. Ему было жарко, он тяжело дышал.
      Из темноты выплыла длинная тень. Это возвращался дядя Ефим. Он был уже один.
      — Вы чего буяните? — зашумел Ефим Петрович, притворяясь сердитым.— Зачем человека с йог сбили? Вот я вас сейчас! А ну, расходись!..
      Ястребки мгновенно разлетелись в стороны, и дядя Ефим помог шпику подняться на ноги. Но шпик со злостью оттолкнул его, нахлобучил котелок, который услужливо подал Ва-сйль, выхватил из кармана свисток и что есть мочи принялся свистеть.
      Городовой не появлялся. Его ещё раньше отвлекли рабочие-дружинники. Свирепо ругаясь, шпик побежал по направлению к полицейскому околотку.
      У стены стоял Федюнька. Он засунул обе ноги в один валенок и не мог двинуться с места. Из-за дедова валенка ему. не пришлось участвовать в деле.
      Ромка вырвал валенок у Егорки:
      — Тоже храбрый нашёлся — чужим валенком воевать1
      Ребята окружили дядю Ефима.
      — Бегите на угол Расстанной,— приказал Ефим Петрович Василю.— Там раббчий-дружйнник Гаврйла Иванович стоит, скажи ему: «Шабаш, всё в порядке».
      Васйль помчался. Дядя Ефим пошёл по улице. Мальчишки двинули за ним. Шли молча, поглядывали на дядю Ефима и всё ждали, что он скажет. А он только хитро посмеивался в усы.
      — Ну, чего там разговаривать,— наконец сказал он.— Большую помощь дружинникам оказали, важное поручение выполнили. Дорогому человеку помогли. Так-то...
      Они шагали сейчас по улице и были её хозяевами.
      Порошил снежок.
      Старая, кривая ива стояла в нарядном инее.
      Улица была чистая.
     
     
      А. Голубева
      ЛИСТОВКИ
      (Отрывок из повестм о детстве С. М. Кирова)
     
      Серёжа Костриков, ученик Казанского промышленного училища, приехал лётом на каникулы к бабушке в город Уржум. Его друг Саня знакомит Серёжу с ссыльным революционером Павлом Ивановичем. Павел Иванович приглашает ребят к себе в гости.
      Серёжа давно уже хотел познакомиться с ссыльными. И вот наконец познакомился с настоящим политическим!
      — Сань, пойдём к студенту завтра,— сказал Серёжа Сане.
      И на следующий день вечером они пошли в жёлтый домик под горой.
      — А, пришлй гости глодать кости! — встретил их, улыбаясь, в сенях незнакомый ссыльный, пожилой и высокий человек.— А ну, проходите, ребята, к столу!
      Серёжа и Саня прошлй в комнату. Ссыльные пили чай. Павел Иванович познакомил товарищей с остальными. В домике жили девять человек. Серёжа и Саня узнали, что были здесь молодые и старые, были студенты и рабочие, что фамилия высокого пожилбго ссыльного, который их встретил,— Збткин, что он рабочий, слесарь Путйловского завода.
      В первый вечер Серёжа и Саня просидели и проговорили у ссыльных целый час. Через два дня они снова пошли в домик под горой. Теперь их приглашал не только Павел Иванович, но и слесарь Збткин и все остальные.
      — Вйжу я, что ребята вы хорошие и, по-моему, умеете молчать,— сказал недели через три слесарь Збткин.
      «Умеем!» — хотел крикнуть Серёжа, но постеснялся.
      — В этом деле, друзья, осторожность нужна. Нам кое-какая пбмощь требуется.
      — А что нужно сделать? — спросил Серёжа; от волнения у него даже руки задрожали.
      — Листовки!
      И слесарь Збткин начал рассказывать и объяснять товарищам, как нужно печатать лисТовки. Раббты было немало: нужно глицерйна с желатйном в аптеке купить. Аптека в городе одна. Покупать сразу нельзя; нужно в аптеку ходить по очереди, чТобы не удивился лысый и Толстый атёкарь: зачем это ребятам столько пузырьков с глицерином?
      ПоТом из глицерйна надо врбде мази состав сварить. А потом напечатать лисТовки
      — Ну, всё поняли? — спросил Збткин.
      — Всё!
      Дней восемь ходйли Серёжа с Саней за глицерином в аптеку. Потом сварили состав врбде мази.
      И вот ночью, когда все домашние спали, Серёжа и Саня отправились в старую баню.
      Здесь они завесили ватным одеялом банное окошко, зажгли фонарь и принялись печатать листовки. В листовках бй-ло сказано, почему бедным живётся плохо, а богатым — хорошо, и кто виноват в том. Внизу, в самом конце листовок, большими буквами было написано: «Долби царя! Да здравствует революция!»
      Если бы городовые поймали Серёжу и Саню с такими листовками, они сразу бы посадили их в тюрьму.
      Серёжа и Саня печатали, а сами слушали, не идёт ли кто. Серёжа два раза выбегал смотреть на улицу. На улице тихо, темно Только в траве кузнечики трещат да в конце улицы собака лает.
      Они работали до самого утра, а когда взошло солнце, заиграл пастух и погнал коров в поле, Серёжа побежал к ссыльным.
      — У нас всё готово,— сказал он Зоткину.— Триста листовок вышло!
      — Молодцы, ребята! — похвалил слесарь.— Теперь вам остаётся последнее и самое опасное дело: сегодня ночью нужно разбросать эти листовки по городу, на базаре и на Мал-мыжском тракте. Смотрите, не попадитесь в лапы городовым. Будьте осторожны.
      — Будем! — ответил Серёжа.
      Наступила ночь. Серёжа и Саня стали собираться. Они торопливо рассовывали листовки по карманам, запихивали за пазуху. Рубашки у них оттопырились, карманы раздулись.
      — Сначала пойдём на базар, потом — на Малмыжский тракт,— сказал Серёжа.
      Они погасили фонарь и вышли из бани во двор. Потом осторожно, на цыпочках, прошли по двору и вышли на улицу.
      Город спал.
      Они быстро и молча шагали по тихому, сонному городу и скоро добрались до базара.
      — Начинай — шёпотом сказал Серёжа.
      Пригнувшись, они побежали к пустым деревянным прилавкам, на которых крестьяне расставляли свой товар — кринки с молоком. Молча и быстро Серёжа и Саня разбрасы-
      Бали по прилавкам листовки. Со всех сторон слышались хруст и пофыркивание. Это жевали сено распряжённые лошади. На возах и под возами спали крестьяне, приехавшие к базарному дню. Иногда сонные люди шевелйлись, поднимались. Серёжа и Саня тотчас же прятались за прилавками; когда всё стихало, они снова принимались за работу. Скоро все прилавки были покрыты белыми листовками.
      — Ну, готово! — шепнул Серёжа.— Теперь бежим на Мал-мыжский тракт.
      И они побежали. До тракта было не так-то близко, а с работой надо было покончить до утра. У одного из домов с высоким забором и резной железной калиткой Серёжа оста-новйлся, вытащил из кармана несколько листовок и бросил их с размаху через высокий забор в сад. Саня испугался, схватил его за руку. В этом доме жил самый большой уржумский начальник — исправник Пенешкёвич.
      — Бежим!
      Серёжа толкнул Саню в бок, и они понеслись во всю прыть. Когда улица осталась позади, Серёжа сказал шёпотом:
      — Пускай знает, что революционеры и ночью не спят!
      За городским садом ребята сняли сапоги и перешли Ур-
      жумку вброд. На той стороне рекй сразу же начинался Мал-мыжский тракт. По обеим его сторонам темнел лес. Едва Серёжа и Саня добралйсь до него, как неожйданно где-то позади раздался короткий пронзительный свист. Казалось, свистели совсем близко. Серёжа и Саня опрометью бросились в лес. В нём можно было укрыться от погони.
      За' первым свистком раздался второй, и наконец всё смолкло.
      — Стой!—остановил Саню Серёжа.— Куда разогнался? Нужно листовки разбросать.
      — Верно! — сказал Саня, переводя дух.
      Они пошли по дороге и оставляли листовку то здесь, то там: у придорожных кустов, в канавах и у дороги.
      Через полчаса все до одной листовки были разбросаны.
      — Знаешь, Саня, пойдём-ка обратно другой дорогой,— подумал Серёжа.— Свисток был полицейский. Может, нас городовые караулят у брода.
      Дорога шла через болото. Ребята часто проваливались в холодную воду. Ветки ёлок хлестали их по лицу.
      — Ничего, придём домой — обсохнем,— подбодрял Серёжа товарища.
      Начинало светать. Мокрые, усталые, но довольные, приятели вернулись домой.
      Они отлично выполнили поручение ссыльных революционеров.
     
     
      М. Водопъянов
      В СИБИРИ
     
      Мне не было ещё и восьмй лет, когда отец поссорился с дедом и решил уехать из родных мест. Наша семья проделала тогда большое путешествие Наверно, я и не помнил бы об этом путешествии, если бы в чужом краю не случилась встреча, которую я никогда не мог забыть. Помню её и сейчас.
      Мы уехали в Сибирь, поселйлись не то в большом селе, не то в маленьком городе — Тайшете. Отец получил работу грузчика на железнодорожной станции. Поначалу всё сложилось как будто неплохо. Сняли на окраине за скромную плагу маленькую деревянную баньку и расположйлись в ней почти так же удобно, как в избе. Только наша спокойная жизнь длилась недолго.
      Совершенно неожиданно был арестован отец. Мать осталась на чужбине без родных и знакомых, с двумя детьми: мною и сестрёнкой Таней, коТорой не было ещё и года.
      Мы не знали ничего о судьбе отца. Мать ходила на подённые работы: выносила на станцию к приходу поездов пирожки своего изготовления, на которые у меня только зря слюнки текли: пирожки она продавала пассажирам, а для нас покупала что-нибудь попроще. Жизнь наша и раньше была небогатая, а потом и вовсе тяжёлая стала.
      Наконец, почти через год, пришло письмо от отца. Как нн странно, оно было написано им самим, хотя отец был неграмотным
      Вот, примерно, что он писал из иркутской тюрьмы:
      «Здравствуй, дорогая моя Мария и детки Миша и Таня!
      Посылаю я вам низкий поклон и желаю всем здоровья. Сижу я в тюрьме, сам не знаю за что. Сначала меня оовинили в соучастии в краже какой-то чесучи при разгрузке вагона с мануфактурой. Потом оовинйли, будто я стоял около барака во время собрания политических, и всё допрашивали, кто был на этом собрании. Оно так: может, среди наших чернорабочих и были политические, но не моего ума это дело. И я на всех допросах говорил только то, что на самом деле знал: уморйлся после разгрузки угля, сел передохнуть в тенёчке за бараком да и малость вздремнул.
      Сижу я в тюрьме вместе с политическими. Политические, скажу тебе, очень хорошие люди. Вот выучили меня грамоте.
      Если сможешь, приезжай навестить. Я спрашивал, говорят — пустят. Я очень соскучился. Остаюсь жив-здоров — твой Василий».
      Из этого письма я впервые узнал, что есть какие-то «политические» люди.
      Вскоре мать с маленькой сестрёнкой на руках поехала повидаться с отцом.
      — Поживи, как сумеешь,— сказала она мне на прощанье.— Хлеба тебе оставила, хватит. А если ещё что нужно будет, спроси у людей — авось люди тебя не обйдяг. Я же скоро вернусь
      Так я остался один, сам себе хозяином, и начал жить вольным казаком. Гулял с товарищами до позднего вечера. То мы ходили на рыбную ловлю к реке Бирюсё, то в лес, то целыми днями играли в бабки. В это время и произошла встреча, запомнившаяся мне на всю жизнь.
      В таёжных чащах, со всех сторон окружавших Тайшет, уже появились грибы. Не сошли ещё и ягоды. А за ведро ягод можно было получить деньги, в которых каждый из нас нуждался.
      И вот однажды с двумя товарищами — Андреем Дубининым и Витей Сомовым — забрались мы довольно далеко в чащу. Был ясный полдень, но в тёмной глуши леса стояла такая мрачная тишина, что казалось, будто надвигается ночь. Безотчётно покоряясь суровости окружавшей нас природы, мы тоже примолкли. Стало даже немного не по себе, но никто, разумеется, и вйду не подавал, что трусит.
      В те дни у всех на уме были сбежавшие арестанты, которых гнали на каторгу по Сибйрскому тракту. Город был взволнован этим событием. Взрослые потихоньку от ребят обсуждали побег. Купцы стали крепче запирать лавки, а полицейским сбежавшие каторжники мерещились на каждом шагу. Дело случилось недалеко от Тайшета, и было вполне возможно, что беглецы скрывались где-то поблизости.
      Отчётливо помню жгучий стыд, охвативший меня, когда Андрёйка презрительно сказал:
      — Трусишь, что ли?.. Тогда нечего в лес ходить! Сидел бы дома.
      Все замолчали. И вдруг в наступившей тишине мы услышали тихий, невнятный звук, похожий на стон.
      Не знаю, как мой товарищи, но я очень перепугался.
      — Ну, что вы? — через минуту спросил Андрёйка.— Мало ли что в лесу почудится На то и лес.
      Но стон раздался снова. Он был так слаб, что если бы слух иаш не был до крайности напряжён, то, может быть, мы и не расслышали бы его. Но мы воспринимали всякий шум с такой обострённой чувствйтельностью, что, казалось, ещё немного— и услышим, как трава растёт.
      — Может, медведь где спит,— сказал наконец я,— или зверь какой подбит?
      Товарищи молчали. Мы некоторое время подождали, не повторится ли звук, но всё было тихо.
      Хотелось бы твердо сказать себе и убедить товарищей, что ничего не было, что вздохи нам просто почудились, да nocKcf-рёе уйти от подозрительного места. Но это было бы трусостью. Мы посовещались, как быть, и решили исслёдовать тайну непонятного звука.
      Осторожно, крадучись, мы пошли гуськом к группе кустов, откуда, казалось, раздавались эти загадочные стоны. Андрей шёл первым. Едва он раздвинул кусты, как сразу остановился. На земле в неловкой позе лежал человек в железны?^ наручниках. Он не двигался. Глаза были закрыты. Тёмная борода и усы закрывали нижнюю часть лица. Беглец казался мертвым.
      — Дядя, а дядя!—тихо спросил Андрёйка.— Ты живой или нет?
      — Пнть — жалобно, как ребёнок, попросил человек.
      С этой минуты никакого страха у нас уже не оставалось. На смену ему пришло совершенно новое чувство — ответственность за жизнь человека. Кто бы он ни был, его судьба была в наших руках. Мы одни могли или оказать ему помощь, или дать погибнуть — и, разумеется, мы не выбирали!
      Андрёйка немедленно погнал меня на лесное озеро за водой.
      Когда я вернулся с ведерком мутной, зеленоватой водицы, беглец был уже переложен на мягкую подстилку из ветвей и мха. Тут только я заметил, что он ранен: ребята перевязали ему плечо кусками ситца, оторванными от его же собственной рубахи. Андрей и Витя отгоняли от неподвижного тела мошкару. Они хотели было отобрать у меня ведерко и дать человеку напиться, но я не мог этого допустить: раз я ходил па озеро, то уж имел право напоить его сам.
      С той минуты, как я поднёс к его губам воду, мы не расставались четыре дня. Это получилось потому, что ребята вполне справедливо рассудили:
      — Твоей мамки нет. Сиди тут, а мы достанем молока, хлеба, ещё чего придётся и принесём.
      Я согласился, и они ушли. Мне до сих пор обидно, что я был тогда слишком мал: многого не понял, многое позабыл Помню, что сделал из веток шалаш, разводил костер, собирал ягоды и даже сварил к5к-то раненому грибную похлёбку. Помню ещё, что мы довольно много разговаривали. Раненый расспрашивал меня о моей жизни, о семье, а я, расхрабрившись, задал ему прямой вопрос:
      — А за что вас, дядя, арестовали? Убили кого или украли?
      Он только улыбнулся и сказал мне, что никогда в жизни не крал и не убивал, а что царское правительство очень многих людей заковывает в кандалы только за то, что они хотят переменить порядки: отнять у богачей землю и заводы и сделать жизнь хорошей для таких простых людей, как мой родители и п сам
      Это меня очень подняло в собственных глазах: ещё никто никогда не говорил обо мне как о человеке да и не разговаривал со мной так серьёзно, по-человечески. Когда же я узнал, что такие люди, как он, называются политическими, мне показалось, что я уже всё понял. Не зря же и мой отец хвалил их в своём письмё!
      Раненый быстро поправлялся. Тяжёлое состояние, в котором мы его нашли, объяснялось не столько ранением, сколько голодом и жаждой. Андрёйка и Витя приносили нам из Тайшёта достаточно продовольствия на двоих, и, сидя с политическим, я был совершенно доволен своей судьбой. Но на нас легли и ещё очень важные заботы: нужно было избавиться от ненавйстных наручников, но как? Достать приличную одежду, а где? Спастй же этого, ставшего нам самым дорогим человека мы решили во что бы то ни стало. Он внушил нам очень сильное чувство к себе.
      Витька Сомов сказал как-то:
      — Вот когда меня арестуют, я тоже убегу и буду всё тер-пёть, как он терпит. Потому свобода дороже всего, и лучше умерёть в тайгё, чем жить на каторге!
      Наш новый друг попросил не рассказывать в городе о встрёче с ним. Мы дали в этом страшную клятву. Я тоже сказал все торжественные слова, какйе мог придумать, хотя от меня, собственно, ничего этого и не трёбовалось: ведь я безвыходно сидел в лесу и проговориться мне было некому. Позднёе я часто задавал себе вопрос: за что мы так полюбили этого человека, почему так горячо взялись за его спасёние?
      Ведь дело было вовсе не в том, что мы увлеклись необыкновенными обстоятельствами. Время стерло из памяти те чу-дёсные беседы, которые он вёл с нами у костра, но я будто и сейчас вижу перед собой наш маленький шалаш и своих товарищей, которые с затаённым дыханием, боясь шелохнуться, слушали беседы Дяди (так он сам прос11л называть себя). Видимо, в его словах было что-то такое, отчего волновались наши ребячьи души. Мы чувствовали, что судьба свела нас с большим замечательным человеком. От него мы узна-
      ли, что в нашей стране угнетён народ, что лучшие люди не жалеют своей жизни ради его освобождения. А^какйми словами он сумел нам это передать, я повторить не берусь.
      Андрёйка и Вйтя путём невероятной извop6tливocти, с применением всей мальчишеской хитрости, па которую были способны, раздобыли в городе напильник. Потом достали ещё вполне хорошие сапогй, фуражку, куртку и штаны. Принесли ножницы, и Дядя аккуратно подстрйг себе бороду. Освобождённый от наручников, прилйчно одетый, он оказался красивым и статным.
      — Мне бы только до Красноярска добраться! — сказал Дядя.— Там свой. Мне добудут паспорт, и я начну снова бороться за народ.
      — Только больше ие попадайтесь! — попросил Андрей.— Знаете, как трудно напильник достать
      Дядя расхохотался. Мы не сразу поняли — почему. Лишь когда он добавил уже серьёзно, что ему попадаться больше никак нельзя, поскольку он два раза бежал и иа третий его обязательно повесят, мы сообразили, что Андрёйка сказал глупость и дёло тут не в напильнике.
      Настал час прощанья. Его я помню очень хорошо, так же как последние слова Дяди.
      Мы стояли у потушенного костра, среди огромных сосен и кедров. Наступил вечер, и тайга окружйла нас сплошной черной стеной, сквозь которую должен был пройтй наш друг.
      Дядя о чём-то задумался. Наконёц он сказал:
      — Дорогие ребята! Я вас никогда не забуду. Но мне хотелось бы, чтобы и вы помнили меня. Придёт день, когда люди, на которых теперь надевают наручники, победят. И я хотел бы тогда встретиться с вами снова, Спасйбо, мой милые, славные товарищи и спасйтели
      Через семь лет, когда уже произошла революция, я вспомнил эти слова и долго надеялся, что теперь-то обязательно встречу победйвшего Дядю
      А четыре прожитых с ним дня навсегда остались самым светлым воспоминанием моего детства.
     
     
      С. Могилевская
      СКАЗКА О ГРОМКОМ БАРАБАНЕ
     
      Барабан висел на стене между окнами, как раз напротив кровати, где спал мальчик.
      Это был старый военный барабан, сйльно потертый с боков, но ещё крепкий. Кожа на нём была туго натянута, а палочек не было. И барабан всегда молчал, никто не слыхал его голоса.
      Однажды вечером, когда мальчик лёг спать, в комнату вошли дедушка и бабушка мальчика. В руках они несли круглый сверток в коричневой бумаге.
      — Спит,— сказала бабушка.
      — Ну, куда нам это повесить? — сказал дедушка, показывая на сверток.
      — Над кроваткой, над его кроваткой,— зашептала бабушка.
      Но дедушка посмотрел на старый военный барабан и сказал:
      — Нет. Мы повесим его под барабаном нашего Ларика. Это хорошее место.
      Они развернули сверток. И что же? В нём оказался новый жёлтый барабанчик с двумя деревянными палочками. Дедушка повесил его под большим барабаном и вместе с бабушкой вышел из комнаты
      И тут мальчик открыл глаза. Он открыл глаза и засмеялся, потому что вовсе не спал, а притворялся.
      Он спрыгнул с кровати, босиком побежал туда, где висел новый жёлтый барабанчик, придвйнул стул поближе к стене, вскарабкался на него и взял в руки барабанные палочки.
      Сначала он тихонько ударил по барабанчику, лишь одной палочкой. И барабанчик весело откликнулся: трам-там! Тогда он ударил и второй палочкой. Барабанчик ответил ещё веселее: трам-там-там!
      Что за славный барабан!
      И вдруг мальчик поднял глаза на большой военный барабан. Раньше, когда не было этих крепких деревянных палочек, даже со стула нельзя было до него дотянуться. А теперь?
      Мальчик стал на цыпочки, потянулся вверх и крепко ударил палочкой по большому барабану. И барабан прогудел ему в ответ тихо и печально
      Это было очень-очень давно. Тогда бабушка была ещё маленькой девочкой с толстыми косичками.
      И был у бабушки брат. Его звали Ларик. Это был весёлый, красивый и смелый мальчик. Он лучше всех играл в городки, быстрее всех бегал на коньках, и учился он тоже лучше всех.
      Ранней весной рабочие того города, где жил Ларик, стали собирать отряд, чтобы идти драться за Советскую власть.
      Ларику тогда было тринадцать лет.
      Он пошёл к командиру отряда и сказал ему:
      — Запишите меня в отряд. Я тоже пойду драться с белыми.
      — А сколько тебе лет? — спросил командир.
      — Пятнадцать! — не сморгнув, ответил Ларик.
      — Будто? — спросйл командир. И повторил снова: — Будто?
      — Да,— сказал Ларик.
      Но командйр покачал головой:
      — Нет, нельзя, ты слишком молод
      И Ларик должен был уйти ни с чем.
      И вдруг возле окна, на стуле, он увидел новый военный барабан. Барабан был красйвый, с блестящим медным ободом, с туго натянутой кожей. Две деревянные палочки лежали рядом.
      Ларик остановился, посмотрел на барабан и сказал:
      — Я могу играть на барабане
      — Неужели? — обрадовался командйр.— А попробуй-ка!
      Ларик перекинул барабанные ремни через плечо, взял в
      руки палочки и ударил одной из них по тугому верху. Палочка отскочйла, будто пружйнная, а барабан ответил весёлым баском: бум!
      Ларик ударил другой палочкой! Бум! — снова ответил барабан.
      И уж тогда Ларик стал барабанить двумя палочками.
      Ух как онй заплясали у него в руках! Они просто не знали удержу, онй просто не могли остановиться. Онй оТоивали такую дробь, что хотелось встать, выпрямиться и шагать вперёд!
      Раз-два! Раз-два! Раз-два!
      И Ларик остался в отряде.
      На следующее утро отряд уезжал из города. Когда поезд тронулся, из открытых дверей теплушки раздалась весёлая песенка Ларпка:
      Бам-бара-бам-бам! Бам-бам-бам1 Впереди всех барабан, Командйр и барабанщик.
      Ларик и барабан сразу стали товарищами.
      По утрам онй поднимались раньше всех.
      — Здорово, приятель! — говорил Ларик своему барабану II легонько шлёпал его ладонью.
      «Здо-рб-во!» — в ответ гудел барабан. И онн принимались за работу.
      В отряде не было даже горна. Ларик с барабаном были единственными музыкантами. По утрам они играли побудку:
      Бам-бара-бам!
      Бам-бам-баы!
      С добрым утром,
      Бам-бара-бам!
      Это была славная утренняя песня!
      Когда отряд шёл походным маршем, у них была припасена другая песня. Руки Ларика никогда не уставали, и голос барабана не умолкал всю дорогу. Бойцам было легче шагать по топким осенним дорогам. Подпевая своему барабанщику, они шли от привала к привалу, от привала к привалу...
      И вечером, на привалах, барабану тоже находйлась работа. Только ему одному, конечно, справиться было трудно. Он только начинал;
      Эх1 Бам-бара-бам,
      Бам-бара-бам!
      Веселей всех
      Барабан!
      Сразу же подхватывали деревянные ложки:
      И мы тоже ловко бьём!
      Бим-бнри-ббм,
      Бим-бири-бом!
      Потом вступали четыре гребешка;
      Не отстанем мы от вас!
      Бимс-бамс, бимс-бамс!
      И уже последние начинали губные гармошки.
      Вот это было веселье! Такой замечательный оркестр можно было слушать хоть всю ночь.
      Но была у барабана и Ларина ещё одна песня. И эта пёсня была самая громкая и самая нужная. Где бы ни были бойцы, они сразу узнавали голос своего барабана из тысячи других барабанных голосов. Да, если нужно было, Ларик умел бить тревогу
      Пришла зима. Снова наступила весна. Ларину шёл уже пятнадцатый год.
      Красногвардёйский отряд снова вернулся в тот город, где вырос Ларик. Красногвардейцы шли разведчиками впереди большой, сильной армии, и враг убегал, прячась, скрываясь, нанося удары из-за угла.
      Отряд подошёл к городу поздно вечером. Было темно, и командир приказал остановиться на ночлёг возле лёса, недалеко от полотна железной дороги.
      — Целый год я не видал отца, матери и младшей сестрёнки,— сказал Ларик командиру.— Я даже не знаю, живы ли они. Можно их навестить? Они живут за тем леском
      — Что ж, иди,— сказал начальник.
      И Ларик пошёл. Он шёл и чуть слышно насвистывал. Под ногами в мёлких весённих лужицах булькала вода. Было светло от луны. За спиной у Ларика висел его боевой товарищ — военный барабан.
      — Узнают ли его дома? Нет, младшая сестрёнка, конечно, не узнает. Он нащупал в кармане два розовых пряника. Этот гостинец он припас для неё
      Он подошёл к опушке. Как здесь было хорошо! Лес стоял тихий-тихий, весь посеребрённый лунным светом.
      Ларик остановйлся. От высокой ели падала тень. Ларик стоял, укрытый этой черной тенью.
      Вдруг тихо щёлкнула сухая ветка.
      Одна — справа. Другая — слева. За спиной
      На опушку вышли люди. Их было много. Они шли дальней цепью. Винтовки наперевес. Двое остановились почти рядом с Лариком. На плечах — белогвардейские погоны. Один офицер сказал другому очень тихо;
      — Часть солдат идёт со стороны леса, другая — вдоль железнодорожной линии. Остальные заходят с тыла.
      — Мы замкнём их в кольцо и уничтожим,— сказал другой.
      И, крадучись, они прошли мимо.
      Это были врагй.
      Ларик глубоко вздохнул. Он стоял в тени. Его не заметили.
      Ларик потер ладонью горячий лоб. Всё понятно! Значит, часть идёт из леса, часть заходит с тыла, часть — вдоль полотна железной дороги
      Белые хотят замкнуть их в кольцо и уничтожить.
      Нужно бежать туда, к своим, к красным. Нужно предупредить, и как можно скорее.
      Но разве он успеет? Они могут опередить его. Они могут захватить его по дороге
      Нет! Сделать нужно по-другому.
      И Ларик повернул к себе свой боевой барабан, вынул из-за ремня деревянные палочки и, широко взмахнув руками, ударил по барабану.
      Тревога!
      Это прозвучало, как выстрел, как тысяча коротких оружейных залпов
      Тревога!
      Весь лес отклйкнУ'лся, загудел, забарабанил грбмким эхом, б;удао возле каждого дерева стоял маленький смелый барабанщик и бил в боевой барабан.
      Ларик стоял под елью и видел, как к нему со всех сторон устремились врагй. Но он не двинулся с места. Он только колотил, колотил, колотил в барабан свою последнюю песню боевой тревоги.
      И только когда что-то ударило Ларика в висок и когда он упал, барабанные палочки сами выпали у него из рук
      Ларик уже не мог видеть, как навстречу врагу с винтовками наперевес устремились красные бойцы и как побеждённый враг бежал и со стороны леса, и со стороны города, и
      оттуда, где блестели тонкие линии железнодорожного полотна.
      Утром в лесу снова стало тихо. Деревья, стряхивая капли влаги, поднимали к солнцу прозрачные верхушки, и только у старой ели широкие ветви лежали совсем на земле.
      Бойцы принесли Ларина домой. Глаза его были закрыты.
      Барабан был с ним. Только палочки остались в лесу, там, где они выпали у Ларика из рук.
      И барабан повесили на стену.
      Он прогудел последний раз — громко и печально, будто прощаясь со своим славным боевым товарищем.
      Вот что рассказал мальчику старый боевой барабан.
      Мальчик тихонько слез со стула и на цыпочках вернулся в постель.
      Он долго лежал с открытыми глазами, и ему казалось, будто он идёт по широкой красивой улице и крепко колотит в свой новый жёлтый барабанчик. Голос у барабанчика громкий, смелый, и онй вместе поют любймую песенку Ларика:
      Бам-бара-бам, Бам-бара-бам, Впереди всех барабан. Командир и барабанщик.
     
     
      Я. Шведов
      ОРЛЁНОК
     
      Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца
      И степи с высот огляди!
      Навеки умолкли весёлые хлопцы,
      В живых я остался один.

      Орлёнок, орлёнок, блесни опереньем.
      Собою затмй белый свет.
      Не хочется думать о смерти, поверь мне,
      В шестнадцать мальчйшеских лет.

      Орлёнок, орлёнок, гремучей гранатой
      От сопки врага отмело.
      Меня называли орлёнком в отряде.
      Враги называют орлом.

      Орлёнок, орлёнок, мой верный товарищ,
      Ты видишь, что я уцелел.
      Лети на станйцу, родимой расскажешь.
      Как сына велй на расстрел.

      Орлёнок, орлёнок, товарищ крылатый.
      Далёкие степи в огне.
      На помощь спешат комсомольцы-орлята,
      И жизнь возвратйтся ко мне.

      Орлёнок, орлёнок, идут эшелоны.
      Победа борьбой решена.
      У власти орлиной орлят миллионы,
      И нами гордится страна.
     
     
      Л. Пантелеев
      ЗЕЛЁНЫЕ БЕРЕТЫ
     
      События, о которых рассказывает писатель Л. Пантелёев, относятся к временам весьма отдалённым. После гражданской войны в нашей стране царили голод и разруха. Тысячи детей остались без крова и без родителей. Для §тих беспризорных ребят Советская власть открывала интернаты, школы, колонии, детские дома. Но у молодой республики рабочих и крестьян не хватало средств. Ведь заводы и фабрики не работали, деревня была разорена
      Л. Пантелеев в те годы тоже был беспризорным, он воспитывался в ленинградской школе-коммуне имени Достоевского, или в «Шкиде», как сокращённо называли эту школу её воспитанники. Обо всём этом можно узнать из самого рассказа. А ещё подробнее жизнь и приключения шкйдцев описаны в повести Г. Белых и Л. Пантелеева «Республика Шкид».
      Я никогда не был пионером, хотя по возрасту вполне мог не один год, а даже несколько лет носить красный галстук. И мало того, что я сам не состоял в пионерской организации,— какое-то время я считал всех юных пионеров своими смертельными врагами.
      Вот как это получйлось.
      В то лето Шкида почему-то не поехала на дачу. Всё лето мы томились в городе.
      Помню знойный июньский день, послеобеденный час, когда все окна во всех классах и спальнях настежь распахнуты и всё-таки в помещениях нёчем дышать. Озверелые от жары шкидцы, те, что за «хорошее» поведение оставлены без отпусков и прогулок, слоняются из комнаты в комнату, пытаются читать, лениво перекидываются в карты и на чём свет стойт ругают халдеев, по чьей мйлости они сидят в этот душный солнечный день взаперти.
      Эх, хоть бы дождь пошёл, хоть бы гром загремел, что ли!..
      И вдруг — что такое? Кажется, и в самом деле гром? Нет, это не гром. Но за окнами что-то рокочет, погромыхивает, приближается Постойте, братцы, да это же барабан!.. Барабанная дробь! Откуда? Что? Почему?
      И тут мы слышим в соседней комнате, в столовой, чей-то ликующий голос:
      — Ребята! Ребята! Текайте! Бойскауты идут!
      Мы кинулись к окнам. Облепйли подоконники.
      По Петергофскому проспекту — от Ооводного канала к Фонтанке — не очень чётким строевым шагом двигались под барабанную дробь человек тридцать мальчиков и девочек, в белых рубашках, в синих коротких штанах и юбках и с красными галстуками на шее. Под мышками они держали (как держат охотники ружья—дулом вниз) «посохи» — длинные круглые палки, с какими ещё недавно по петроградским улицам разгуливали бойскауты. Только начальник этих ребят, длинноногий парень с бритой наголо головой, был без посоха, да маленький барабанщик, щагавщий впереди всех, да знаменосец, выступавщий за ним следом. На красном бархатном полотнище знамени мы разглядели слова:
      « завода «Красная Бавария».
      Конечно, любоваться этим зрелищем молча шкйдцы не могли. Не успел барабан приблизиться к нащим окнам, как кто-то из старшеклассников оглушйтельно свйстнул. Из соседнего окна закричали:
      — Дю!..
      — Дю! Дю! — подхватили на всех щестн подоконниках.
      Белые рубахи продолжали свой мерный шаг, только маленький барабанщик, оглушённый разбойничьим свистом, вздрогнул, споткнулся и испуганно взглянул на наши окна.
      — Эй, ты! Отставной козы барабанщик! — загоготали щкйдцы.— Гляди, бубен свой потеряешь!
      — Эй вы, голоногие!
      — Гогочки!
      — Голоштанники!
      — Бойскауты недорезанные!..
      Но тут за спиной у себя мы услыхали гневный окрик:
      — Это что за безобразие?! Сию же минуту вон с подоконников!
      В дверях класса, грозно поблёскивая стёклами пенсне, стоял Викниксор. Однако на этот раз ни этот блеск, ни сердитый голос нашего президента не произвели на нас сйльного впечатления.
      — Виктор Николаевич! — позвал Янкель.— Идите сюда, посмотрите! Бойскауты идут!
      Недоверчиво усмехнувшись, Викниксор подошёл, ребята посторонились, и он, наклонившись, выглянул на улицу.
      — Полно вам, какие это бойскауты! — сказал он.— Это не скауты, это юные пионеры.
      Для многих из нас это было совсем новое, неслыханное слово.
      Барабан стучал всё тише и глуше, отряд голоногих приближался уже, вероятно, к Калйнкину мосту, а мы обступйли Викниксбра и наперебой расспрашивали его: что это за новость такая — юные пионеры?
      — Юные пионеры — это недавно созданная детская ком-мунистйческая организация,— говорйл Викниксбр.— Пионер— это значит: следопыт, первооткрыватель, разведчик Если вы не забыли Фенимбра Купера, объяснять вам не надо
      Нет, мы, конечно, не забыли Фенимбра Купера. Но Купер был тут ни при чём. И бойскауты тоже. Мы пбняли, что эти ребята, над коТорыми мы Только что так дйко смеялись и вслед коТорым так нейстово улюлюкали,— наши, советские ребята. Стало ли нам стыдно, не скажу, но пбмню Только, что нам самйм страшно захотелось повязаться галстуками и с палками в руках пройтйсь по улицам.
      И вот за ужином, когда, набйв животы пшённой кашей, мы допивали жйденькое, без молока и без сахара какао, встал Кблька Цыган и попросйл слова.
      — Виктор Николаевич,— сказал он,— а нельзя ли и у нас Тоже организовать отряд юных пионеров?
      Викниксбр нахмурился и зашагал по столовой.
      — Нет, ребята,— сказал он пбсле паузы,— у нас нельзя.
      — Почему?
      — А потому, что шкбла у нас, как вы знаете, тюремного йли, точнее сказать, полутюрёмного типа
      — Ага!.. Понятно! Рылом не вышли! — крикнул кТо-то за столбм четвертого отделения.
      Викниксбр повернулся и поискал глазами виновного.
      — Ебнин, выйди из столовой,— сказал он.
      — За что? — взъерепёнился Япбнчик.
      — Выйди из столовой,— повторйл Викниксбр.
      — За что, я спрашиваю?
      — За грубость.
      — За какую грубость?! Я же, Виктор Николаевич, не про вас сказал — рылом не вышли. Это не вы, это мы рылом не вышли.
      — Ебнин, имеешь замечание в «Летописи»,— так же не-возмутймо объявйл завшколой и, обращ,аясь к воспйтанникам. продолжал: — Нет, ребята, как я уже объяснйл вам. мы, к сожалению, не имеем права основать у себя в школе ни комсомольскую организацию, ни пионерскую
      На эту тему, как, впрочем, и на всякую другую, Викниксор мог говорйть часами. Он долго растолковывал нам, почему мы, бывшие правонарушйтели, беспризорники, хулиганы, поджигатели и бродяги, не имеем права состоять даже в детской политйческой организации. Но мы не слушали Викниксбра. Нам было неинтересно.
      «Ладно,— думали мы.— Чего там. Нельзя так нельзя — не привыкать. Мало ли чего не разрешено делать нам, трудновоспитуемым шкетам. Жили без галстуков, проживём без них и дальше»
      Все мы быстро успокоились, и только Японец, которому и в самом деле влепили замечание в «Летопись», ещё больше озлйлся и на халдеев и на пионеров. Стоило ему теперь увидеть из окна или на прогулке парнйшку с красным галстуком, как Японец терял остатки самообладания и накидывался па юного пионера со всем пылом, на какой только был способен. Врать не буду — часто и мы не отставали от нашего товарища. Может быть, тут играла роль зависть, то, что мы «рылом не вышли», а может быть, просто мы были в то время сорванцами, которые только и ждут случая, чтобы затеять драку или перебранку.
      Однажды в воскресенье мы отправились всей школой па прогулку в Екатерингоф. Не знаю, что там сейчас, а в наше время это был довольно большой и довольно паршйвый, грязный и запущенный парк. Через парк протекала речонка Ека-терингофка, а подальше было что-то вроде увеселительною сада с маленьким ресторанчиком и с дощатой эстрадой, где по вечерам выступали борцы, куплетисты, фокусники и жонглеры. Днём эстрада не работала, сад был открыт для всех желающих, и мы, помню, всегда устремлялись в первую очередь именно туда, потому что в саду, на его посыпанных жёлтым песочком дорожках, в любое время дня и ночи можно было разжйться прилйчным окурком.
      Но на этот раз нас ожидало в салу нечто куда более интересное, чем недокуренные нэпманские «Сафо» и «Зефир» № 6. Неподалёку от входа, под открытым небом, за столиком буфёта сидел и пил пиво могучего сложения усатый человек в просторном чесучовом костюме. Увйдев эгого богатыря, мы замерли. Кому из нас не приходйлось вйдеть его — ёсли не в кино, не в цирке и не на эстраде, то хотя бы на афишах и фотографиях! Да, сомнений нё было, перед нами сидел «русский богатырь» Иван Поддубный, чемпион России по борьбе и поднятию тяжестей.
      Окружйв столик, мы застыли в благоговейном молчании. А он не смотрёл на нас — привык, вероятно, к тому, что на него постоянно глазёют,— отхлёбывал из кружки пиво и ле-нйво заедал его мочёным горохом.
      Помню, мы обратйли внимание, что железный стул, на котором сидел Поддубный, дюйма на четыре ушёл в песок и продолжает туда погружаться.
      — Весь уйдёт,— прошептал одноглазый Мамочка.
      — Не весь не уйдёт,— так же шёпотом ответил Купец.
      Завязывалось интерёсное пари. Но состояться ему было не суждено. Именно в эту минуту мы услыхали у себя за спиной душераздирающий вопль, оглянулись и увидели первоклассника Якушку, который со всех ног мчался от садовой калйтки по направлению к нам. Он бежал, нелёпо размахивая руками, и тоненьким голосом кричал:
      — Ребята! Ребята! Скорей! Бегйте! Пионеры Япончика бьют!..
      Мы ахнули, переглянулись и, забыв Ивана Поддубного, с дйким боевым клйчем кинулись туда, куда указывал нам путь маленький Яковлев.
      Он привёл нас на берег Екатерингофки. И мы увидели такое, что заставило нас заскрипеть зубами.
      Тщедушный Япбнчик катался по траве в обнимку с таким же тщедушным пареньком в пионерской форме, а несколько других пионеров кидались к нему, пытаясь оттащить его или ударить. Нам некогда было рассматривать, что там происходит, кто прав и кто виноват.
      Раздался трубный голос Купца:
      — Сволочи! Наших бить?!
      И, зарычав, мы рйнулись на выручку Японца.
      Позже мы узнали, как было дело. Придя вместе со всё-ии в Екатерингоф, Японец в сад не пошёл, а свернул в сторону и направился в свой любймые места — на берег речушки, где под сенью серебристой разлапистой ивы, среди пыльных лопухов и облетелых одуванчиков так славно всегда мечталось и думалось. За поясом у Японца были припрятаны книга и тетрадка, он рассчйтывал посидеть, почитать, посочинять стихи И вдруг он приходит и вйдит, что на его месте, у тон самой плакучей ивы, где он столько раз сидел и мечтал, стоит, вытянувшись, как солдат, и приставив к йоге, как ружьё, посох, какой-то карапёт с пионерским галстуком.
      Япошка остановился и вперил в пионера гневный гипнотический взгляд. Это не подействовало, тот продолжал стоять, как истукан.
      Тогда Японец спросйл, что ему здесь надо.
      Пнонер не только не отвётил, но и бровью не повёл. Потом-то выяснилось, что у них тут происходйла какая-то во-ённая игра и этот парень стоял на часах, а часовому, как из-вёстно, разговаривать с посторонними не полагается. Но Японец знать этого не мог. В первую минуту он опёшил, потом рассвирепел, а потом, увйдев, что перед ним стоит не человек, а статуя, осмелёл и стал задевать пионера. После он клялся нам, будто не трогал этого парня, а только «словесно пикировал» его. Но мы-то хорошо знали остроту Япошки-ного языка и понимали, каково было пионеру от этой пикировки.
      Однйм словом, дело кончилось тем, что пионер слушал-слушал, терпел-терпел и наконец не вытерпел, оглянулся и без лишних слов хрястнул Японца своим посохом по шее.
      Японец не отличался ни силой, ни храбростью, драться не умел и не любил, но тут то ли пионерский посох оказался чересчур крепким, то ли протйвник выглядел не таким уж страшным, только Японец не стал раздумывать, кйнулся на маленького часового, сбил его с ног и стал дубасить свойми жиденькими кулачками. Пионер по мере сил отвечал на удары. До последней мин^^ы этот мужественный человек помнил, по-вйдимому, что он часовой, и дрался молча. Но когда Японец подобрался к его шее и стал душить его, часовой не выдержал, поднял голову и стал звать на помощь. Примчались другие пионеры, кинулись их разнимать. На шум прибежал гулявший поблйзости Якушка. Через минуту появйлись мы.
      Не знаю, чем бы всё кончилось и какйе размеры прйняло бы это екатерингофское побоище, если бы на горизонте не вознйк длинноногий пионерский вожак. Мы услыхали трель его фуТоольного свистка и тут же увидели, как он мчится к реке на свойх длинных, как у страуса, ногах.
      — Ша! Ша! — кричал он, размахивая длйнными руками.— Ребята, ша! Что тут происходит? Ша, я говорю!!
      Пионеры оторвалйсь от нападающих шкйдцев, сбились в кучу.
      — Костя, Костя, мы не виноваты! — загорланили они наперебой.— Это приютские на нас напали
      — Что-о-о?! — закричал он и повернулся — не к нам, а к своим пионерам.— Какйе ещё «приютские»? Что за выражение— «приютские»? Вы что, где — при капитализме живёте?.. А ну, ребята, отсёкните,— повернулся он к нам.— Живо!.. Кому я сказал? Чтобы ногй вашей здесь не было
      Мы поняли его и почему-то беспрекословно послушались: повернулись и зашагали прочь.
      И тут мы увйдели нашу воспитательницу Элланлюм. Из-за кустов выглядывало её красное, распаренное и разгневанное лицо. Как выяснилось, она всё или почти всё видела.
      — ХорошйГ—сказала она, когда мы приблйзились к кустам.— Нечего сказать, хороши! Фу! Стыд! Позор! Несмываемый позор на весь район! Разве с вами можно ходить в публичные места? С вами только на необитаемый остров можно ходить!
      И, приказав нам построиться, Элланлюм объявила:
      — А ну, быстро в школу! Обо всём будет доложено Виктору Николаевичу.
      Мало того, что мы должны были раньше времени прервать прогулку, не собрав ни одного окурка, не доглядев Поддубно-го и не насладившись другими прелестями Екатерингофа,— нам ещё, оказывается, грозил крупный разговор с Викниксором.
      Всю дорогу мы ворчали на Японца. И он виновато усмехался, шмыгал носом и дрожащим от волнения голосом пытался объяснйть нам, что он не виноват, что он только «словесно пикировал», а драться и не думал с этим голоногим
      Не знаю, что случилось: то ли Элланлюм не доложйла всё-таки заведующему о драке, то ли Викниксор из каких-то высших педагогических соображений решил не давать этому делу дальнейшего хода, только крупный разговор между нами так и не состоялся.
      Зато состоялся другой разговор. После ужина Японец разыскал Пантелеева и Янкеля. Уединившись в верхней уборной, сламщики' посиживали там и курйли на двоих один «чинарик».
      — Ребята,— обратился к ним Японец каким-то необыкновенным, торжественным голосом,— у меня к вам серьёзный разговор.
      — Вали,— ответил несколько удивлённый Янкель.
      — Нет, только не здесь.
      — А что? Тайна?
      — Да. Разговор конфиденциальный. Давайте пройдём в Белый зал, там, кажется, сейчас никого нет.
      ' Слама — так назывался у беспризорных союз, заключавшийся между двумя друзьями. Сламщики должны были всем делиться между coбой, защищать друг друга и помогать друг другу в беде.
      Заинтригованные сламщики сделали по последней затяжке, заплевали окурок и спустйлись вслед за Японцем вниз. В дверях Белого зала Японец оглянулся и сказал:
      — Только предупреждаю: не трепаться.
      В самом дальнем углу зала он ещё раз оглянулся, посмотрел даже для чего-то на потолок и только после всех этих мер предосторожности сказал:
      — Вот какая у меня идея! Я много думал и пришёл к такому решению: если мы не имеем права легально организовать у себя комсомольскую или пионерскую ячейку, значит
      — Значит? — насторожился Янкель.
      — Самая элементарная логика подсказывает, что, если нельзя легальную, значит, нам остаётся основать нелегальную.
      — Что — нелегальную? — не понял Пантелеев.
      — Нелегальную организацию.
      — Какую организацию?
      — Юношескую коммунистическую.
      Шкидцы переглянулись. Хмыкнули. Улыбнулись. Идея явно понравилась.
      — А нам по шапке не дадут? — сказал, подумав. Янкель.
      — А у тебя что, такая уж роскошная шапка? От нас зависит, чтобы организация была хорошо законспирирована
      При таких обстоятельствах родился Юнком, подпольная организация Юных коммунаров. Это событие давно ужё вошло в историю республики Шкид, о нём поведано миру на других странйцах, и повторяться я не буду.
      Напомню только, что при вступлении в организацию каждый новый член должен был давать клятву, обязываясь молчать и не выдавать товарищей. Принимали в организацию не всех. Прежде чем быть прйнятым, нужно было пройти серьёзное испытание.
      Несколько раз в неделю собирались юнкомовцы где-нибудь в развалинах старого флигеля или в заброшенной швейцарской под парадной лестницей и при жидком свете свечного огарка велй конспиративные занятия. В подпольных кружках мы изучали историю Коммунистической партии и международного революционного движения. Изучали историю комсомола. Начали даже изучать политическую экономию.
      Лекции нам читал самый начитанный из нас — Жорка Японец, и, говоря по правде, часто мы слушали его гораздо внимательнее, чем некоторых наших педагогов.
      Мы были счастливы. Мы ходили по земле, преисполненные гордости от сознания, что за плечами у нас — страшная, волнующая тайна.
      Когда под окнами нашего класса проходил теперь под барабанную дробь пионерский отряд с завода «Красная Бавария» или с «Путйловца», мы не свистели, не смеялись, не улюлюкали. Мы молча, сверху вниз (и не только потому, что смотрели из окон, а они шагали по улице) взирали на ннх, переглядывались и снисходительно ухмылялись.
      «Топайте, топайте, братйшечки,— думали мы.— Наводите, пожалуйста, сколько угодно фасона вашими галстуками и палочками. У вас, милые детки, это всё игра, забава, а у нас»
      «Эх, знали бы они!» — думали мы. И, по правде сказать, нам очень хотелось, чтобы они знали. Но пионеры, конечно, до поры до времени знать ничего не могли, хотя, как выяснилось потом, очень хорошо помнили о нашем существовании.
      А выяснилось это таким образом. Однажды вечером несколько старшеклассников — Янкель, Купец, Пантелеев и Мамочка,— получив разрешение дежурного воспитателя, отправились в кино. Не успела эта четверка выйти на улицу и не успел двфник Мефтахудын закрыть за ними железные ворота, как с противоположной стороны Курляндской улицы ребят окликнули:
      — Эй, Достоевские!
      Навстречу шкйдцам шли два паренька и одна девчонка в пионерских галстуках. Шкйдцы переглянулись и нерешительно двинулись навстречу.
      На середине мостовой те и другие сошлись.
      — Мы к вам,— сказала девчонка.
      — Мерей! Бонжур! Силь ву плё,— ответил Янкель, галантно раскланиваясь и шаркая босой ногой.
      — Чем мы заслужили такую честь? — пробасил Купец, тоже делая какой-то мушкетерский жест.
      — Ладно, бросьте трепаться,— сказала пионерка. Она была чуть постарше и чуть повыше своих спутников.— Мы пришли по делу,— сказала она.— Только к вам очень трудно попасть. Стоим уже минут сорок.
      — У вас всё равно как — начал один из пионеров, самый маленький, с белобрысым хохолком.
      Но девчонка так ловко и так сильно пырнула его в бок, что он ёкнул и осёкся. Мы поняли, о чём хотел сказать белобрысый: будто у нас как в тюрьме.
      — Да, вы правы, сэр,— повернулся к нему Янкель.— К нам попасть нелегко. У нас привилегированное закрытое учебное заведение. Вроде Кембриджа или Оксфорда. Слыхали о таких?
      — Ребята, мы к вам не шутки шутить пришли, а по делу,— сердито сказала девчонка.— Вы можете говорить по-человё-чески?
      — О, миледи, сделайте одолжение! — воскликнул Янкель.
      — Тогда слушайте! Мы хотим взять над вами шефство и помочь вам организовать в вашем интернате пионерскую дружину.
      Трепливое настроение сразу оставило шкйдцев.
      — Шефство? — переспросил Янкель, поскрёбывая в затылке — Гм. Да. Это интересно. Но, мёжду прочим, у нас уже есть шефы — Торговый порт.
      — Да? А пионеры? Почему же вам шефы не помогли организовать пионерскую дружину? Мы лично вам с удовольствием поможем.
      Что мы могли сказать этой девчонке? Что мы не имеем права состоять в детской политической организации? Что мы — малолетние преступники? Что у нас детдом с полутюрём-ным режимом?
      И тут нас выручил Мамочка. Вообщё-го он, конечно, совершил преступление. Он нарушил или вот-вот готов был нарушить клятву.
      — Спасибо, цыпочка! — пропищал он, игриво подмигивая пионерке своим единственным глазом.— Спасибо У нас уже есть,
      Шкйдцы похолодели. Все взгляды устремились на Мамочку.
      — Что у вас есть? — не поняла пионерка.
      — Что надо, то и есть,— так же кокетливо ответил Мамочка.
      — Пионерская организация? Дружина?
      Мамочка метнул растерянный взгляд на товарищей. Но сейчас на него смотрели не товарищи, а три хищных зверя.
      — Я спрашиваю: у вас что — пионерская организация есть?
      — Ага,— с трудом выдавил из себя Мамочка.— Вроде.
      Шкйдцы заволновались.
      — Ребята, пошли, опаздываем,— сказал Янкель.
      И, помахав пионерам рукой, он первый зашагал в сторону Петергофского проспекта.
      За углом шкйдцы остановйлись. Купец грозно откашлялся.
      — Ну, Мамочка,— сказал он после зловещей паузы,— имеешь.
      — За что? — пролепетал Мамочка.— Я же ничего не сказал. Я только сказал «вроде»
      Обсудйв на ходу этот вопрос, мы решйли, что Мамочка 'аслужйл пощаду. Ведь, в конце концов, он и в самом деле спас нас, выручил из очень трудного положения. А кроме того, мы очень спешили в кино. И, посовещавшись, мы решйли проявйть на этот раз снисхождение и простили Мамочку.
      А дня через два наша подпольная организация самым глупым образом провалилась. Дворник Мефтахудын, обходя поздно вечером школьную территорию, заметил в развалинах флигеля бледный дрожащий огонёк, услышал доносившиеся из-под лестницы глухие голоса и, решив, что в развалинах ночуют бандиты, со всех ног кинулся за помощью к Внкник-сору.
      Таким образом вся наша маленькая организация была захвачена на месте. Ни одному подпольщику не удалось скрыться.
      Мы ждали жестокой расправы. Но расправы не последовало. Тщательно обдумав этот вопрос и обсудив его на педагогическом совете, Викниксор разрешил нашей организации легальное существование.
      И вот наш Юнком из тёмного подполья вышел на солнечный свет
      Мы получили помещение — комнату, где находился раньше школьный музей. У нас появилась своя газета. Число членов Юнкома стало расти. Были утверждены новый устав и новая программа. Был избран центральный комитет. Открылась юн-комовская читальня.
      Единственное, чего мы не имели — это формы. Даже галстуков или значков каких-нибудь у нас нё было.
      Но вот как-то вечером, когда мы кончали ужинать, в столовую бодрым и даже молодцеватым шагом вошёл Викниксор. Уже по одному виду его можно было догадаться, что он собирается сообщить нам нечто весьма приятное. Так оно и оказалось. Походив по столовой и потрогав несколько раз мочку уха, Викниксор остановился, внушительно кашлянул и торжественно объявйл:
      — Ребята! Могу вас порадовать. Мне удалось раздобыть для вас через губернский отдел народного образования двадцать пар брюк и почти столько же беретов.
      — Каких?
      — Куда?
      — В кино?
      — В какое? — загалдели шкйдцы.
      — Не билетов, а беретов,— с благодушной улыбкой поправил нас Викниксор,— Бархатных беретов с ленточками И главное — представьте себе! — оказалось, что эти ленточки — наших национальных цветов!
      Мы дружно закричали «ура», хотя далеко не все поняли,
      о каких ленточках и о каких национальных цветах говорит наш президент.
      — Виктор Николаевич,— сказал, поднимаясь, Янкель,— а какие это наши национальные цвета?
      — Эх, Черных, Черных, как тебе не совестно, братец! — добродушно ухмыльнулся Викниксбр.— Неужели ты не знаешь своего национального флага? Цвета подсолнуха: черный и оранжевый!
      Мы были заинтригованы. Поднялся невероятный галдёж. Шкйдцы в один голос требовали, чтобы им показали эти береты с национальными ленточками цвета подсолнуха.
      Улыбаясь, Викниксбр поднял руку.
      — Хорошб,— сказал он.— Дежурный, поднимись, пожалуйста, наверх и попроси у кастелянши от моего имени один берёт.
      Через две минуты дежурный вернулся, и мы получили возможность воочию лицезреть этот оригинальный головной убор. Тёмно-зелёный бархатный или плюшевый берёт с мохнатым помпбнчиком на макушке был действительно украшен сбоку двумя короткими георгиевскими ленточками.
      Шкйдцы молча и даже с некоторым страхом разглядывали и ощупывали это удивительное произведение швейного искусства, неизвестно как и откуда попавшее на склад губна-рбба. Пбсле тогб как берёт побывал на всех четырёх столах и снова очутился в руках Викниксбра, тот сказал:
      — Таких берётов мне удалось, к сожалению, получить только семнадцать штук. На всех, увы, не хватит. Я прикинул, каким ббразом распределить их мёжду вами, и пришёл к такбму решёнию Право носить береты мы предоставим лучшим из лучших, нашим передовым, нашему авангарду — членам Юнкбма.
      На этот раз никто не кричал «ура», даже юнкбмовцы почему-то молчали, и никто не смотрел на них с завистью. Только какой-то новичок из вторбго отделения, обидевшись на Викниксбра, крикнул:
      — А мы что, рыжие?
      — Нет, Петраков,— ласково сказал Викниксор,—ты не рыжий. Но ты ещё не заслужил чести состоять в организации Юных коммунаров. Добивайся этого, и в один прекрасный день ты тоже получишь право носить форму.
      Это слово заставило многих из нас вздрогнуть и насторожиться.
      — Виктор Николаевич,— поднялся над столом Купец,— а что, разве это обязательно?..
      — Что обязательно?
      — Носйть эти беретики?
      — Да, Офенбах разумеется как и всякую другую форму.
      Мы ясно представили себе Купца в этом детском головном уборчике с розовым помпоном на макушке, и нам стало не по себе. У многих из нас появились дурные предчувствия, И предчувствия эти, увы, очень скоро оправдались.
      В тот же вечер Купец подошёл к Янкелю и Японцу, обсуждавшим очередной номер юнкомовской газеты, и сказал:
      — Вот что, робя Вычеркивайте меня.
      — Откуда? Что? Почему?
      — Из Юнкома. Я выхожу, выпйсываюсь
      Напрасно мы уговаривали его: решение его было непоколебимо. Купец навсегда был утрачен для нашей организации.
      Остальные держались более или менее стойко.
      Я говорю «более или менее», потому что ходить по улицам в этих гамлетовских головных уборах и в самом деле требовало немалой стойкости и геройства. Особенно если учесть, что ситцевые брюки, которые раздобыл для нас Викниксор, оказались самых фантастических расцветок: голубые, светло-зелёные, канарёечно-жёлтые
      Куда там пионерам с их короткими штанами и кумачовыми галстуками! К пионерам в городе скоро привыкли. Одни смотрели на них с гордостью и любовью, другие — с затаённой ненавистью. Что касается юнкомовцев, то к их форме население Петрограда привыкнуть не могло. Не было случая, чтобы человек шёл по улице и, повстречавшись с юнкомовцем,
      не вздрогнул, не оглянулся и не сказал ему вслед что-нибудь вроде: «Эва, как вырядился, дурак!» или: «Ну и чучело с помпончиком!..»
      Когда мы шли строем, было ещё туда-сюда—в строю мы были солдатами, мы чувствовали локоть соседа,— идти же в одиночку было нестерпимой пыткой.
      И не все эту пытку выдерживали.
      Не выдержал её, между прочим, и одноглазый Мамочка.
      Вот что случилось однажды в субботний вечер.
      Три шкйдца, три юнкомовца, три члена центрального комитета— Янкель, Японец и Пантелеев, получив отпускные свидетельства, бодро и весело шагали по Петергофскому проспекту в сторону центра. Несколько опередив их, на другой стороне улицы шёл Мамочка. Шёл он тоже довольно быстро и тоже был в юнкомовском берёте, но берёт ему попался, как назло, очень большой, плоский, так что щупленький Мамочка был похож издали на какую-то сыроежку или поганку. Кто-то из юнкомовцев увидел его, ребята посмеялись, поострили немножко на Мамочкин счёт и снова увлеклись бесёдой. Но тут Янкель, бросив рассёянный взгляд на противоположный тротуар, вдруг остановился и восклйкнул:
      — Ребята, постойте, а где же Мамочка?
      Только что Мамочка был, и его не стало. Не было его ни впереди, ни сзади, ни слева, ни справа. Среди бёла дня человёк растворился, провалился сквозь зёмлю, превратился в невидимку.
      С разинутыми ртами шкйдцы стояли на краю тротуара II смотрели. И тут их разинутые рты ещё больше округлились. Ребята увидели Мамочку. Он вышел из какого-то подъезда, воровато оглянулся и быстро зашагал, почти побежал к трамвайной остановке. На стрйженной под машинку Маыоч-киной голове чернёл узелок всегдашней его повязки. Берёта на голове не было. Он явно перекочевал или в карман, или за пазуху.
      Юнкбмовцы мрачно переглянулись.
      — Хорош гусь! — сквозь зубы проговорил Японец.
      — Ах ты, ренегат паршивый! — воскликнул Янкель.
      Не сговариваясь, юнкомовцы ринулись за своим слабохарактерным товарищем, но он, словно ожидая или предчувствуя погоню, прибавил шагу, и не успели шкйдцы окликнуть его, как Мамочка вскочил на колбасу только что тронувшегося трамвая и был таков.
      Откровенно говоря, мы не имели права слишком строго судить его. В душе каждый из нас хорошо понимал Мамочку. Но мы были руководители, вожди, и мы не вправе были прощать трусость и малодушие.
      — Судить! —воскликнул Янкель.
      — Исключить! — изрёк Японец.
      Третьему оставалось требовать разве что гильотины йлн расстрела.
      Во всяком случае, в понедельник утром, по возвращении из отпуска. Мамочку ожидали весьма малоприятные вещи. Но в понедельник Мамочка в Шкйде не появился. Не вернулся он и во вторник. А в среду после обеда Викниксбру позвонйли по телефону из районного отделения милиции и сообщили, что его воспитанник Фёдоров Константйн находится на излечении в хирургйческом отделении Александровской городской больницы.
      Взяв с собой двух старшеклассников, Викниксор сразу же поехал в больнйцу.
      Мамочка лежал без сознания. Против обыкновения, повязка на его голове была не черная, а белая. Остренький Мамоч-кин носик ещё больше заострйлся, губы запеклись.
      У Мамочкиной постели сидел и писал что-то в блокноте работник милиции. Из-под белого халата выглядывала черная кожаная тужурка и деревянная кобура маузера.
      Когда мы узнали, что в субботу вечером Мамочку, избитого до бесчувствия, привезли в больнйцу с Покровского рынка, нам стало не по себе. За что моглй избить на рынке тринадцатилетнего приютского парня? По опыту мы знали, что только за воровство. Недаром в те годы окрестная шпана распевала песню:
      На Английском у Покровки Стоят бабы, две торговки, И ругают напропад Достоевских всех ребят..
      Да, немало соблазнов таил в себе в те годы рынок, и немало было случаев, когда шкйдцы, особенно новички, попадались на таких некрасивых занятиях, как бесплатное угощение орехами, яблоками, конфетами и т. п. Но — Еонкомовец?! Авангард школы
      — Нет, нет,—успокоил Внкпиксбра сотрудник милйции,— ни о каком воровстве и речи быть не может
      То, что случилось с Мамочкой на Покровском рынке, получило тогда в городе довольно широкую огласку. Была даже статья в одной из петроградских газет, кажется, в «Смене»
      Держа путь на Малую Подъяческую, где проживал его старший семейный брат. Мамочка проходил через Покровку Пошёл он прямо чфез рынок, наверное для того, чтобы со кратйть путь. В этот день брат обещал повести его в цирк и Мамочка боялся опоздать.
      Рынок уже закрывался, народ расходился, торговцы складывали свой лари и навесы.
      И тут Мамочка увидел такое, что заставило его мигом забыть и о цирке, и о брате, и обо всём на свете.
      Три молодых нэпмана, три красномордых подвыпивших мясника, обступили большой решётчатый ларь, в какйх обычно торговцы держат арбузы, капусту или живую домашнюю птицу, и с диким пьяным хохотом тыкали в этот ящик палками и растрёпанной дворницкой метлой.
      — А ну говори, сопляк! — рычал один из них, самый краснощёкий, высокий, в рыжем, замаранном кровью фартуке.— Говорй повторяй за мной: «Я индюк — красные сопли»
      Мамочка подошёл ближе и с ужасом увидел, что в ящике, скорчившись, в неудобном положении сидит маленький белобрысый паренёк в изодранной белой рубахе и в сбитом на сторону красном галстуке. В этом пацанё Мамочка без труда узнал одного из тех, кто приходил в Шкйду брать над ними шефство.
      — А ну повторяй! — наседали на мальчика рыночники.— Повторяй, тебе говорят: «Я индюк — красные сопли отрекаюсь »
      — Отпустите меня! Я же опаздываю! — сдерживая слёзы, из последних сил просил мальчик.
      — Отрекайся, паскуда, хуже будет! А ну!..
      И грязная метла снова полезла в лицо мальчику.
      Мамочка не мог больше спокойно смотреть.
      — Вы что делаете, сволочи?! — закричал он, кидаясь к мясникам.
      Торговцы оглянулись и вытаращили глаза.
      — А это что ещё за козявка?
      — Вы что, я говорю, измываетесь над парнем? Думаете, большие, так можно?!
      — Ах ты, лягуха безглазая! — зарычал детина в фартуке.— Ты что, тоже в ящик захотел? А ну давай лезь за компанию!
      И он протянул свою толстую волосатую руку, чтобы схватить Мамочку за шиворот. Но Мамочка был не из таких. Он
      успел больно укусить мясника за руку, отскочил в сторону, развернулся и изо всех сил лягнул своего противника босой пяткой в живот.
      Дальнейшего, как говорится, Мамочка не запомнил.
      Три дюжих мясника-ярославца избили.его так, что на нём живого места не осталось. В больницу Мамочку привезли почти без пульса. И в течение суток врачи не знали, выживет ли он или нет.
      Никаких документов при Мамочке не нашли. Только на третий день агент угрозыска, изучая Мамочкину одежду, обнаружил в кармане ярко-жёлтых штанов зелёный бархатный берёт, а в подкладке этого берёта — сложегшое в восемь раз удостоверение, из коего следовало, что Фёдоров Константин, 13 лет, воспитанник петроградской Школы социально-индиви-дуального воспитания имени Ф. М. Достоевского, направляется в домашний отпуск до 9 часов утра 14 августа 1922 года.
      Спасибо докторам и сиделкам Александровской городской больницы. Они выходили Мамочку, спасли ему жизнь.
      Признаться, я совсем не помню, как и когда Мамочка вернулся в Шкйду. Кажется, после больницы он несколько не-дёль провёл дома, у брата. Не помню я также, что сдёлали с мясниками. Знаю, что их судили и осудили. Но как и на сколько — врать не хочу, не запомнил. Сказать по правде, нам тогда было не до этого: Юнкбм переживал смутные времена, начались раздоры в комитете и история с Мамочкой как-то сама собой отошла на задний план.
      Но вот что мне хорошо запомнилось.
      Славный сентябрьский денёк. В классе четвертого отделё-иия идёт урок древней истории. Поскрипывая своими старыми, порыжёлыми сапожками, Викниксор расхаживает по классу и с упоением повествует о немеркнущих подвигах спартанских воинов. Среди нас находится и Мамочка. Он сидит на своём обычном месте, на «камчатке». Мёсто это Мамочка упорно обороняет уже не первый год. Сколько ни уговаривают
      его халдеи пересесть поближе, он отказывается, уверяет, что на задней парте ему лучше вйдно. Но «что» ему лучше вйдно, об sToivf он, конечно, умалчивает. Всё дело в том, что Мамочка — заядлый картёжник
      День солнечный, мягкий. За раскрытыми окнами позванивают трамваи, громыхают тяжёлые качки ломовиков, цокают копыта, с противоположного тротуара доносятся выкрики торговок семечками Для нас все эти шумы сливаются в один однообразный рокот.
      Но вот в эту скучную музыку улицы врывается что-то новое. Постойте, да это же, кажется, гром гремит! Нет, это не гром, это стучит барабан. Да, да, барабанная дробь. Она всё ближе, блйже, она уже совсем близко, и вот, перекрывая барабан, на всю улицу, на весь город запел пионерский горн.
      Нам уже не сиделось и не слушалось. С мольбой мы уставились на Викниксбра:
      — Виктор Николаевич, можно?
      Викниксор походил по классу, потрогал мочку уха, похму-рился, пожевал губами.
      — Можно,— сказал он.
      Мы бросились к окнам, облепили, как мухи, подоконники.
      По улице от Ооводного канала в сторону Калйнкина моста шли пионеры. Это был тот же, знакомый нам отряд с завода «Красная Бавария», но теперь пионеров стало гораздо больше.
      Барабан выстукивал чёткую дробь, ребята по-солдатски оТоивали шаг, пел, заливался серебряный горн и пламенно, огненно горело над головами юных пионеров випшёвое полотнище знамени.
      На этот раз мы лежали совсем тихо.
      А пионеры поравнялись с нашими окнами, и вдруг их долговязый вожатый забежал немножко вперёд, повернулся лицом к отряду и взмахнул рукой. Барабан и горн одновременно смолкли, и все пионеры — а их было уже человек сто — разом повернули головы в нашу сторону и, не сбивая шага, три раза подряд громко и дружно прокричали:
      — Vp-pa!
      — Ур-ра!
      — Ур-ра!!
      Ошеломлённые, мы застыли на своих подокбнннках.
      И тут Янкель оглянулся и сказал:
      — Мамочка, дитя моё, а ты ведь знаешь — эти овации относятся к твоей особе.
      Мамочка удивился, покраснел, вытянул шею и вдруг узнал в барабанщике, который всё ещё держал палочки поднятыми над барабаном, того самого белобрысого паренька с Покровского рынка. Не знаю, что почувствовал в эту минуту Мамочка. Но он понял, вероятно, что от него ждут какого-то отклика. И, покраснев ещё гуще, он свесился вниз и крикнул своим писклявым, хриплым, не окрепшим после болезни голосом:
      — Эй ты, голоногий, бубен потеряешь!..
      После кое-кто уверял, что Мамочка дурак. Нет, дураком он, пожалуй, не был. Просто он был настоящий шкйдец, не умел нежничать и не нашёл никакого другого способа выразить свой чувства.
     
     
      Э. Багрицкий
      СМЕРТЬ ПИОНЕРКИ
     
      Грозою освежённый.
      Подрагивает лист.
      Ах, пёночки зелёной
      Двухоборотный свист!
      Валя, Валентина,
      Что с тобой теперь?
      Белая палата.
      Крашеная дверь.
      Тоньше паутины
      Из-под кожи щёк
      Тлеет скарлатины
      Смертный огонёк.
      Говорить не можешь —
      Губы горячи.
      Над тобой колдуют
      Умные врачи.
      Гладят бедный ёжик
      Стриженых волос.
      Валя, Валентина,
      Что с тобой стряслось?
      Воздух воспалённый.
      Черная трава.
      Почему от зноя
      Ноет голова?
      Почему теснится
      В подъязычье стон?
      Почему ресницы
      Обдувает сон?
      Двери отворяются.
      (Спать. Спать. Спать.)
      Над тобой склоняется
      Плачущая мать:
      «Валенька, Валюша!
      Тягостно в избе.
      Я крестйльный крестик
      Принесла гебё.
      Всё хозяйство брошено,
      Не поправишь враз.
      Грязь не по-хорошему
      В горницах у нас.
      Куры не закрыты.
      Свинья без корыта,
      И мычит корова
      С голоду сердито.
      Не противься ж, Валенька,
      Он тебя не съест.
      Золочёный, маленький,
      Твой крестильный крест».

      На щеке помятой
      Длинная слеза.
      А в больничных окнах
      Движется гроза.

      Открывает Валя
      Смутные глаза.

      От морей ревучих
      Пасмурной страны
      Наплывают тучи.
      Ливнями полны.

      Над больничным садом.
      Вытянувшись в ряд.
      За густым отрядом
      Двйжется отряд.
      Молнии, как галстуки,
      По ветру летят.

      в дождевом сиянье
      Облачных слоев
      Словно очертанье
      Тысячи голов.

      Рухнула плотина —
      И выходят в бой
      Блузы из сатина
      В синьке грозовой.

      Трубы. Трубы. Трубы
      Подымают вой.

      Над больничным садом,
      Над водой озер.
      Движутся отряды
      На вечерний сбор.
      Заслоняют свет они
      (Даль черным-черна).
      Пионеры Кунцева,
      Пионеры Сетуни,
      Пионеры фабрики Ногина.

      А внизу склонённая
      Изнывает мать:
      Детские ладони
      Ей не целовать.
      Духотой спалённых
      Губ не освежить.
      Валентине больше
      Не придётся жить.

      «Я ль не собирала
      Для тебя добро?
      Шёлковые платья.
      Мех да серебро,
      я ли не копила.
      Ночи не спала.
      Всё коров доила.
      Птицу стерегла.
      Чтоб было приданое
      Крепкое, недраное.
      Чтоб фата к лицу.
      Как пойдёшь к венцу!
      Не противься ж, Валенька!
      Он тебя не съест.
      Золочёный, маленький.
      Твой крестильный крест».

      Пусть звучат постылые
      Скудные слова —
      Не погибла молодость,
      Молодость жива!

      Нас водила молодость
      В сабельный поход.
      Нас бросала молодость
      На кронштадтский лёд.

      Боевые лошади
      Уносили нас,
      На широкой площади
      Убивали нас.
      Но в крови горячечной
      Подымались мы,
      Но глаза незрячие
      Открывали мы.

      Возникай содружество
      Ворона с бойцом —
      Укрепляйся мужество
      Сталью и свннцом.

      Чтоб земля суровая
      Кровью истекла,
      Чтобы юность новая
      Из костей взошла.

      Чтобы в этом крохотном
      Теле — навсегда
      Пела наша молодость,
      Как весной вода.

      Валя, Валентина.
      Видишь — на юру
      Базовое знамя
      Вьётся по шнуру.

      Красное полотнище
      Вьётся над бугром.
      «Валя, будь готова!» —
      Восклицает гром.

      В прозелень лужайки
      Капли как польют!
      Валя в синей майке
      Отдаёт салют.

      Тихо подымается,
      Призрачно-легка,
      Над больничной койкой
      Детская рука.

      «Я всегда готова!» —
      Слышится окрест.
      На плетёный коврик
      Упадает крест.

      и потом бессильная
      Валится рука —
      В пухлые подушки,
      В мякоть тюфяка.

      А в больничных окнах
      Синее тепло.
      От большого солнца
      В комнате светло.

      И, припав к постели.
      Изнывает мать.

      За оградой пеночкам
      Нынче благодать.

      Вот и всё!
      Но песня
      Не согласна ждать.

      Возникает песня
      В болтовне ребят.

      Подымает песню
      На голос отряд.

      И выходит песня
      С топотом шагов

      В мир, открытый настежь
      Бешенству ветров.
     
     
      Н. Лупсяков
      ПУЛЕМЁТ
     
      Это было в самые первые недели Великой Отечественной войны. Гитлеровцы ворвались в Белоруссию. Наши войска отходили на восток. Партизанские отряды ещё только собирались в лесах, и фашистские захватчики ещё не успели создать свой гарнизоны в каждой белорусской деревеньке.
      Бой здесь отгремели, они шли уже на Смоленщине, и Алик снова ночевал на сеновале.
      Стояли знойные августовские ночи; с вечера и до самого утра кричали в хлебах перепёлки; за стеной сарая, в траве, дружно перекликались кузнечики.
      Сквозь дырявую крышу Алик каждую ночь видел звёздное небо. Любйл Алик спать на сеновале, любил слушать сонные выкрики перепёлок, трескотню кузнёчиков. Просыпался среди ночи и долго лежал, прислушиваясь.
      Сегодня проснулся он в полночь и услышал за стеной осторожные шаги. Кто-то ходил по огороду у самого сарая. Алик сбросил кожух и, стараясь не шелестеть сёном, сполз вниз. Здесь он прижался к стене, прислушался. Вскоре ему показалось, что хлопнула калитка. Потом мальчик услышал густой бас:
      — Здорово, Юрка!
      — Привет, Кузьма Петрович
      Алик теснёе прижался к стене.
      За стеной молчали. Потом незнакомец сказал:
      — Винтовки твой мы припрятали до поры. Спасибо тебе за них. Юрка
      — Не стоит благодарности, Кузьма Петрович,— ответил Юрка.— Вот вы как живёте? Трудно вам, наверно
      — А разве тебе легко? — спросил незнакомец.— На днях выступим, тогда веселёе станет. Оружие ужё почти всё подготовлено. Теперь, браток, займись пулемётами. В отряде покуда только одйн. Маловато!
      — Маловато! — вздохнул Юрка.— Попробую, Кузьма Петрович. Только
      — Что «только»? — прошептал незнакомец.
      — Только мне в отряд бы, Кузьма Петрович Торчать тут уж невмоготу.
      — Как это «невмоготу»? Шутйть изволишь? А сколько ты оружия собрал для отряда? А твой сообщёния о протйвнике? Ведь мы должны знать, сколько танков фашйсты гонят через наш район на фронт, где ночуют автоколонны, кто продался захватчикам, спутался с нйми. А агитация? Эх, ты!.. А он — «невмоготу»!..— Кузьма Петрович помолчал и зашептал снова: — Ну ладно! Хочешь боевого дёла —согласен. Только сначала выполни задание подпольного райкома. Ищи пулемёты. Чем больше найдёшь, тем, понятно, лучше.
      Юрка снова вздохнул:
      — Попробую, Кузьма Петрович, но трудновато
      Ничего на свете легко не даётся, Юрка, запомни это. Завтра же начни искать. Ну, пошли, пройдёмся
      Их осторожные шаги постепенно затихли, а поражённый услышанным Алик так и остался сидеть, как сидел,— не двигаясь, словно остолбенев от неожиданности.
      Всегда они с Юркой ссорятся. Получалось так, что всё, решительно всё они делали наперекор друг другу. Вот, скажем, Алик что-нибудь посоветует, а Юрка обязательно, точно назло, сделает как раз наоборот.
      «Ты,— говорит,— ещё мал меня учить». Тогда и Алик решает делать всё шиворот-навыворот.
      Был однажды даже такой случай. Юрка попросил:
      «Сходй ты к Михасю Подгорному и скажи ему, что сегодня вечером я, как мы с ним условились, приду в восемь часов Пусть подождёт. Сбегай поживее, мне некогда, а я тебе за это конфетку куплю».
      «Хорошо»,— сказал Алик, а сам чуть не заплакал.
      Разве он дитё малое, чтобы ему конфеты дарили? Ну ладно же! Прибежал он к Михасю и говорйт:
      «Юрка просил передать, что в восемь часов вечера не придёт. будет занят, а ты его не жди».
      Вот уж отомстйл так отомстил!
      Весь день Алик торжествующе представлял себе, как обозлится брат, не застав Михася. Но около восьми Юрка вдруг собрался в город.
      «А к Михасю?» — с волнением спросил его Алик.
      «К Михасю я сегодня пойти не смогу,— ответил Юрка.— Меня сегодня вызывают по важному делу. А тебе сказал так. потому что знал: ты обязательно сделаешь шйворот-навыво-рот. Так ты, конечно, и поетупйл »
      С тех пор Алик и Юрка только опасливо поглядывали друг на друга.
      Но теперь Теперь это не то, что сбегать к Михасю и передать ему несколько слов. Юрка-то, выходит, партизанский разведчик, и об этом нужно молчать так. точно воды
      в рот набрал. Алик чуть ли не впервые почувствовал уважение к брату.
      Приближался рассвет. Алик натянул на себя кожух, которым всегда укрывался, долго лежал, напряжённо думая, и неожиданно задремал.
      Разбудили его раскаты грома. По крыше сарая барабанил дождь. Шумели деревья в саду. Алик поудобнее улёгся на сене и крепко заснул под неустанный шум дождя.
      За изгородью зеленел сад. Длинный подсолнечник, вытянувшись, поглядывал через изгородь во двор, словно засмотревшись на Алика. А тот только-только проснулся, слез с сеновала и, нахмурившись, стоял у сарая.
      Под навесом Юрка колол еловые пни. На нём были черные штаны, рубаха навыпуск, подпоясанная тонким кожаным ремешком. На ногах — порыжевшие от времени туфли. Круглое лицо его с припухшими губами раскраснелось и вспотело.
      Не обращая на Алика никакого внимания, Юрка бил топором по пням.
      — Здорово, Юрка! — сказал Алик точно таким же густым басом, как неведомый Кузьма Петрович.
      Юрка выпустил из рук топор и спросил, подозрительно оглядев Алика:
      — Как спалось, босой капитан?
      Алик ответил не сразу. Сначала потянулся. Потом зевнул, прикрыв рот рукой, как его научйла мать. Наконец сказал:
      — Здорово выспался. С вечера как заснул, так до самого утра
      — Ну, на что другое, а на сон-то ты мастер,— согласился Юрка и облегчённо вздохнул.
      Нагнулся, поднял топор и буркнул, даже не взглянув на брата:
      — Отправляйся-ка в хату. Там для вашей светлости завт-
      рак приготовлен. Да и я сейчас приду, только корягу вот эту прикончу.
      За завтраком Алик внимательно приглядывался к Юрке. Брат был явно чём-то озабочен, задумчив. Ел неохотно. Совсем не отвечал Алику. Часто клал ложку на стол, отворачивался, поглядывал в окно. Потом вылез из-за стола и вышел куда-то из хаты.
      Алпк, не позавтракав как следует, поднялся.
      — Что сегодня с вами? — сказала мать.— Ни один, ни другой есть не хотят. Куда это ты собрался?
      — Я, мама, на улицу,— ответил Алик, переступая порог.
      Юрки во дворе не было. На всякий случай Алик заглянул
      на сеновал, но и здесь не увйдел брата. Тогда мальчик выбежал на улицу, постоял немного, вернулся во двор, вышел на огород. На росйстой траве он сразу приметил свежие следы. Значит, Юрка ушёл огородами, и, если бы Алик сразу догадался сбегать туда, он наверняка догнал бы брата. Что же теперь делать?
      Алик долго стоял, размышляя.
      Мальчики шли по тропинке, сбегавшей к реке. По обеим сторонам тропы шумели переспевшие колхозные хлеба, которые никто не убирал, зная, что урожай всё равно заберут гитлеровцы.
      Рядом с Аликом брёл его закадычный приягель Василёк— паренёк чуть помоложе и пониже Алика, но зато и потолще. В школе Василька шутливо прозвали Мячиком. И не только оттого, что на мячик так походили его круглые, розовые щёки. Прозвище это закрепилось за ним потому, что Василёк был удивйтельно шустрым мальчуганом, страшным непоседой.
      В школе, когда звонили на перемену и учитель выходил из класса. Василёк первым мчался по коридору, подскакивая то на одной, то на другой ноге и издавая при этом звуки, од-
      новрёменно напоминавшие и болботанье тетерева, и стрекотанье сороки.
      «Ну, запрыгал Мячик!» — говорили обычно одноклассники и выбегали вслед за Васильком в коридор.
      И редко на перемене Василёк обходйлся без чрезвычайных происшёствий. То он зацёпится за бак с водой и опрокинет его, то споткнётся и ударится колёном об пол и тогда возвращается в класс прихрамывая.
      В первые дни войны Василёк ещё подскакивал то на одной, то на другой ногё. А когда выяснилось, что нёмцы наступают, Василёк вдруг стал грустнёе всех в школе.
      «Скучно, Мячик?» — спросил однажды Алик у Василька, встрётив его на улице уже после того, как гитлеровцы занялн весь район и только в их деревёньке, расположенной вдалеке от шоссе, ещё не появлялись.
      «Скучно,— признался Василёк и, оглянувшись вокруг, загадочно добавил: — Придут в дерёвню фашисты, и тогда, брат, обо мне все заговорят».
      «Почему?» — спросил Алик.
      «А потому, что решил я такое сделать даже дух захватывает, как подумаю. Ну, да всё равно. Мне себя не жалко, Алик. Вот только мамку жалею. Уж очень горевать будет »
      «А что ж это такое ты задумал?» — допытывался Алик.
      «А то и задумал, что буду бить фашистов. У меня, Алик, и пулемёт есть, я его возле станции на поле нашёл. После боя он там остался. И место, откуда стрелять, я выбрал. Как только фрицы в дерёвню — я и пальну по ним».
      Теперь—мёсяц спустя после этого разговора — мальчики шли по тропйнке.
      — Что ж. Василёк, не стрелял ты по фашистам? — спросил вдруг Алик.— Помнишь, говорил, из пулемёта пальнёшь?
      — Ну и говорил! — буркнул Василёк.
      Нёкоторое время мальчики шли молча.
      — Думаешь, я тогда задавался? — сказал вдруг Василёк.— Я бы так и сдёлал, вот тебё честное пионерское! Так они пришли, Алик, совсём неожиданно. Мы с мамкой на огорб-
      де нашу пшеницу жали. Заглянули во двор, а там уже они. Вот тут и стреляй
      Тропинка вывела их к обрыву, с которого видно было всё вокруг. Внизу плескалась река. Мальчики спустились к воде, разделись.
      — А у меня к тебе. Василёк, дело есть,— сказал Алик.— Только сейчас я тебе ничего не скажу, сначала давай искупаемся.
      — Давай,— согласился Василёк.
      Мальчики побежали по песчаному берегу и друг за другом бултыхнулись в воду.
      Алнк поджидал брата, усёвшись на пни под навесом. Юрка вернулся в сумерки. Его башмаки запылились: сразу было видно, что парень прошёл за этот день немалую дорогу. Тяжело ступая, он тотчас же отправился под навес.
      Сел на колоду, па которой обычно рубил дрова, задумался, недовольно зажмурив глаза.
      «Значит, не достал пулемёта»,— решил Алик, присмотревшись к брату.
      — Юрка,— тихонько спросил Алнк,— а кто такой Кузьма Петрович?
      Юрка от неожиданности вздрогнул. Будто не понимая, переспросил:
      — Какой такой Кузьма Петрович?
      — Ну вот, ты опять притворяешься!—обиженно сказал Алик.— Я же всё слышал.
      — Ты вот что, хлопец,— сердито заговорил брат.— Ты ещё мал и не вмёшивайся не в свой дела. У тебя одно занятие — на улице собак гонять. И больше чтобы ты не ночевал на сеновале. Слышишь? А Кузьма Петрович — один мой знакомый. Понимаешь, знакомый. И то, о чём мы с ним говорили,— это просто-напросто шутка, потому что мы увидели, как ты подслушиваешь. А теперь беги скорее в хату, пока я тебя с пней
      не стащил. И скажи матери, что ужинать я не буду. Пойду спать на сеновал.
      Юрка поднялся и, даже не взглянув на Алика, отправился в саран. Здесь он взобрался на сено, уселся, сбросил с ног башмаки. Растянулся на постели Алика, закрыл глаза. Но сон упорно не шёл. Ведь задание это Юрка, как активный комсомолец, получил от секретаря подпольного райкома Кузьмы Петровича.
      И вот сегодня в полночь Юрка хотя бы с одним пулемётом должен быть на опушке леса. Но как же идти туда, если пулемёта нет? За день обошёл Юрка всех знакомых ребят, а пулемёта не добыл. Два приятеля заявили ем}\ что у них есть оружие, но вскоре понадобится им самйм. А кое-кто отмалчивался — видать, не совсем доверял Юрке.
      Так он и вернулся ни с чем.
      И вот не выполнил Юрка задание, и потому его охватил жгучий стыд. А тут вспомнился Алик. Ещё проболтается где-нибудь
      И как это не догадался тогда Юрка отвести Кузьму Петровича подальше от сарая!
      Ну, а если Алик всё-таки растреплется? Дружков, известно, у него немало. Скажет «ио секрету» одному, другому, и через какой-нибудь день и все узнают. А там отведут хлопца в немецкую комендатуру, всыплют плетей — всё и расскажет
      Юрка ворочался с боку на бок, напрасно считая до тысячи.
      Было уже совсем темно. В дальнем углу сарая, в закуте, пережёвывая жвачку, вздыхала корова. За сараем, в траве, распевали те самые кузнечики, которых так любил слушать Алик. Звёзды мигали сквозь дырявую крышу.
      Потянуло ночной прохладой. Юрка укрылся кожухом. Укрылся с головой так, чтобы ничего не слышать, ничего не видеть. Совсем неожиданно скрипнули ворота, кто-то зашёл в сарай.
      Юрка высунул голову из-под кожуха, строго спросил;
      — Кто такой?
      М услышал в ответ тоненький знакомый голосок:
      — Это я. Юрка.
      Опять этот неугомонный Алик! Но он тащит что-то. Юрка приподнялся, спросил:
      — Что это у тебя?
      — Ничего,— ответил Алик.
      — Зачем шатаешься? — недовольно сказал Юрка.— Сейчас же убирайся отсюда!
      Но мальчик, тяжело дыша, уже карабкался по сену. Подполз.
      — На, бери,— сказал он и протянул Юрке ручной пулемёт.
      — Пулемёт? — удивился Юрка.
      — Бери уж,— торжествующе сказал Алик,— мне не жалко. И скажи Кузьме Петровичу, что я никому ни слова, хоть бы меня на расстрел повелй. Я вон сколько помалкивал про пулемёт! Никто не знал, даже ты. И не узнал бы, вот оно как! А пулемёт этот Мячиков — он его прятал. Я выпросил, сказал, что на самое серьёзное, самое настоящее дело, честным пионерским поклялся. Еле отдал. Ну, только я не сказал, куда и кому. А может, и нас в разведчики примут, а, Юрка?
      1957
     
     
      К. Симонов
      МАЙОР ПРИВЁЗ МАЛЬЧИШКУ НА ЛАФЕТЕ
     
      Майор привёз мальчишку на лафете.
      Погйбла мать. Сын не простйлся с ней.
      За десять лет на том и этом свете
      Ему зачтутся эти десять дней.

      Его везлй из крепости, из Бреста,
      Был исцарапан пулями лафёг.
      Отцу казалось, что надёжней мёста
      Отныне в мире для ребёнка нет.

      Отец был ранен, и разбита пушка.
      Привязанный к щиту, чтоб не упал.
      Прижав к груди заснувшую игрушку,
      Седой мальчишка на лафете спал.

      Мы шли ему навстречу из России.
      Проснувшись, он махал войскам рукой.
      Ты говоришь, что есть ещё другие.
      Что я там был и мне пора домой

      Здесь это горе знают понаслышке,
      А нам оно оборвало сердца.
      Кто раз увйдел этого мальчишку.
      Домой прийти не сможет до конца.

      Я должен видеть тёми же глазами.
      Которыми я плакал там, в пыли.
      Как тот мальчишка возвратйтся с нами
      И поцелует горсть своей земли.

      За всё, чем мы с тобою дорожили.
      Призвал нас к бою вбинскнй закон.
      Теперь мой дом не там, где прежде жили,
      А там, где отнят у мальчишки он.

      За тридевять земель, в горах Урала,
      Твой мальчик спит. Испытанный судьбой,
      Я верю: мы во что бы то ни стало
      В конце концов увидимся с тобой.

      Но если нет Когда наступит дата
      Ему, как мне, идти в такие дни
      Вслед за отцом, по праву, как солдата,
      Прощаясь с ним, меня ты помяни.
     
      Минское шоссе. 1941.
     
     
      Борис Лавренёв
      БОЛЬШОЕ СЕРДЦЕ
     
      Он стоял перед капитаном — курносый, скуластый, в куцем пальтишке с рыжим воротником из шерстяного бобрика. Его круглый носик побагровел от студёного степного суховея. Обшелушённые, посинелые губы дрожали, но тёмные глаза пристально и почти строго были устремлены в глаза капитана. Он не обращал внимания на краснофлотцев, которые, любопытствуя, обступили его, необычного тринадцатилетнего посетителя батареи—этого сурового мира взрослых, опалённых порохом людей. Обут он был не по погоде: в серые парусиновые туфли, протертые на носках, и всё время переминался с ноги на ногу, пока капитан разбирал препроводительную записку, принесённую из штаба участка связным краснофлотцем, приведшим мальчика:
      «Был задержан утром у переднего края По его показаниям,, он в течение двух недель наблюдал за немецкими силами в районе совхоза «Новый путь» Направляется к вам как могущий быть полезным для батареи»
      Капитан сложил записку и сунул её за борт полушубка. Мальчик продолжал спокойно смотреть на него.
      — Как тебя зовут?
      Мальчик выпрямился, вскинул подбородок, и попытался щелкнуть каблуками, но лицо его свело бблыо, он испуганно взглянул на свой ноги и, понурясь, тороплйво сказал:
      — Николай Вихров, товарищ капитан.
      Капитан посмотрел на его туфли и покачал головой.
      — Мокроступы у тебя не по сезону, товарищ Вихров. Ноги настыли?
      Мальчик потупился. Он изо всех сил старался удержаться от слёз. Капитан подумал о том, как он пробирался в этих туфлях по железной от мороза степи. Ему самому стало зябко. Он передернул плечами и, погладив мальчика по красной щеке, сказал:
      — Добро! У нас другая мода на обувь Лейтенант Козуб!
      Маленький крепыш лейтенант козырнул капитану.
      — Прикажите начхозу немедленно подыскать н принести мне в каземат' валенки самого малого размера.
      ' Каземат — затищённое от попадания снарядов и бомб тюмещёние в крепостях
      Козуб рысью побежал исполнять приказание. Капитан взял мальчика за плечо:
      — Пойдём в мою хату. Обогрёешься — поговорим.
      В командирском каземате, треща и гудя, пылала печь. Краснофлотец помешивал кочерёжкой угли. Оранжевые оТолески дрожали на белой стене. Капитан снял полушубок и повесил на крюк. Мальчик, озираясь, стоял у двери. Вероятно, его поразила эта сводчатая подземная комната, сверкающая эмалевой белизной реполйна, залитая сильным светом лампы.
      — Раздевайся,— предложил капитан.— У меня тут жарко, как на артековском пляже в июле. Грейся!
      Мальчик стянул с плеч пальтишко, аккуратно свернул его подкладкой наружу и, привстав на цыпочки, повёсил поверх капитгшского полушубка. Капитану понравилось его береж-ное отношение к одежде. Без пальто мальчик оказался малоньким и очень худым. Капитан подумал, что он, наверно, крепко поголодал.
      — Садись! Сперва закусим, потом дело. Был, понимаешь, и старое время какой-то полководец, который изрёк, что путь к сердцу солдата пролегает через желудок. Довольно толковый был мужик. Боец с полным животом стоит пяти голодных Чай любишь крепкий?
      Капитан налил доверху свою толстую фаянсовую кружку тёмной дымящейся жидкостью. Отрёзал здоровый ломоть буханки, наворотил на него масла в палец толщиной и увенчал это сооружение пластом копчёной грудинки.
      Мальчик почти испуганно покосился на этот чудовищный бутерброд.
      — Клади сахар!
      И капитан придвинул гостю отпилок шестидюймовой гильзы, набитый синеватыми, искристыми, как снег, кусками рафинада. Мальчик исподлобья посмотрёл на капитана странным взглядом, осторожно взял кусочек сахару и положил рядом с чашкой.
      — Ого! — засмеялся капитан.— Бои как ты от сладкого отвык. У нас, брат, так чай не пьют. Это только напитку порча.
      И он с плеском бухнул в кружку увесистую глыбу сахара. Худое лицо мальчика сморщилось, и из глаз на стол зака-иали неудержимые, очень крупные слёзы. Капитан вздохнул, придвинулся и обнял костлявые плечи гостя.
      — Ну, полно! — произнёс он весело.— Брось! Что было, то сплыло. Здесь тебя не обидят. У меня, понимаешь, вот такой павиан, вроде тебя, есть, только Юркой зовут. А во всём прочем — как две капли воды, и нос такой же, пуговицей.
      Мальчик быстрым и стыдливым жестом смахнул слёзы.
      — Это я ничего, товарищ капитан я не за себя разнюнился Я маму вспомнил.
      — Вон что — протянул капитан.— Маму? Мама жива?
      — Жива.— Глаза мальчика засветились.— Только голодно у нас. Мама по ночам от немецкой кухни картофельные очистки собирала. Раз часовой её застал. По руке — прикладом До сих пор рука не гнётся
      Он стиснул губы, и из глаз его уплыла нежность. В них родился жёсткий и острый блеск. Капитан погладил его по голове:
      — Потерпи Маму выручим. Ложись, вздремни немного.
      Мальчик умоляюще посмотрел на капитана:
      — Потом Я не хочу спать. Сперва расскажу про них.
      В его голосе был такой накал упорства, что капитан не настаивал. Он пересел к другому краю стола и вынул блокнот:
      — Ладно, давай!.. Сколько, по-твоему, немцев в совхозе?
      Мальчик ответил быстро, без запинки:
      — Первое — батальон пехоты. Баварцы. Сто семьдесят шестой полк двадцать седьмой дивизии. Прибыли из Голландии.
      Капитан удивился такой точности ответа:
      — Откуда ты это знаешь?
      — Видел на погонах цифры. Слушал, как разговаривали. Я по-немецки в школе хорошо занимался, всё понимаю Потом рота мотоцикл1ктов-автоматчиков. Взвод средних танков. По северному краю совхоза окопы. Два дота с полевыми и противотанковыми пушками. Они сильно укрепились, товарищ капитан. Всё время цемент грузовиками таскали. Я из окошка подглядывал.
      — Можешь точно указать местоположение дотов? — спросил, подаваясь вперёд, капитан. Он вдруг понял, что перед ним не обыкновенный мальчик, а очень зоркий, сознательный и точный разведчик.
      — Большой дот у них на бахче за старым током А другой
      — Стоп! — прервал капитан.— Это здорово, что ты так хорошо всё выследил. Но, понимаешь, мы же в твоём совхозе не жили. Где бахча, где ток — нам неизвестно. А морская де-сятидюймовая артиллерия, дружок, штука серьёзная. Начнём гвоздить наугад, много лишнего перекрошить можем, пока в точку посадим. А там ведь и наши люди есть И мама твоя
      Мальчик взглянул на капитана с недоумением:
      — Так разве у вас, товарищ капитан, карты нет?
      — Карта есть А ты в ней разберёшься?
      — Вот ещё,— сказал мальчик с небрежным превосходством,— у меня же папа геодезист. Я сам карты чертить могу Папа теперь тоже в армии Он командир у саперов!—добавил он с гордостью.
      — Выходит, что ты не мальчик, а клад,— пошутил капитан, развертывая на столё штабную полукилометровку.
      Мальчик встал коленками на табурет и нагнулся над картой. Лицо его оживилось, палец уперся в бумагу.
      — Вот же,— сказал он, счастливо улыбаясь,— как на ладошке. Карта у вас какая .хорошая! Подробная, как план Вот тут за оврагом и есть старый ток.
      Он безошибочно разбирался в карте, как опытный топограф, и вскоре частокол красных крестиков, нанесённых рукой капитана, испятнал карту по всем направлениям, засекая цели. Капитан был доволен.
      — Очень хорошо, Коля! — Он одобрительно потрепал по плечу мальчика.— Просто здорово!
      И мальчик, на мгновение перестав быть разведчиком, по-ребячьи прижался щекой к капитанской ладони. Ласка вернула ему его настоящий возраст. Капитан сложил карту:
      — А теперь, товарищ Вихров, в порядке дисциплины — спать!
      Мальчик не противился. Глаза у него слипались от сытной еды и тепла. Он сладко зевнул, и капитан ласково уложил его на свою койку и накрыл полушубком. Потом вернулся к столу и уселся за составление исходных расчётов. Он увлёкся и не замечал времени. Тйхий оклик оторвал его от работы:
      — Товарищ капитан, который час?
      Мальчик сидел на койке встревоженный. Капитан отшутился:
      — Спи! Тебе что до времени? Начнётся драка — разбудим.
      Лицо мальчика потемнело. Он заговорил быстро и настойчиво:
      — Нет, нет! Мне же назад надо! Я маме обещал. Она будет думать, что меня убили. Как стемнеет — я пойду.
      Капитан изумился. Он и предположить не мог, что мальчик всерьёз собирается вторично проделать страшный путь по ночной степи, который случайно удался ему однажды. Капитану казалось, что его гость не вполне проснулся и говорит спросонок.
      — Чепуха! — рассердился капитан.— Кто тебя пустит? Если даже не попадёшься немцам, то в совхозе можешь угодить под наши снаряды. Спи!
      Мальчик насупился и покраснел:
      — Я немцам не попадусь. Онй ночами от мороза по домам сидят. А я все тропочки наизусть Пожалуйста, пустите меня.
      Он просил упрямо и неотступно, и капитану на мгновение пришла мысль: «А что, если весь рассказ мальчугана — обдуманная комедия, обман?» Но, заглянув в ясные детские зрачки, он оТоросил это предположение.
      — Вы же знаете, товарищ капитан, что немцы не позволяют никому уходить из совхоза. Если меня хватятся утром и но найдут, маме худо будет.
      Мальчик явно волновался за судьбу матери.
      — Есть всё понял,— сказал капитан, вынимая часы.— Сейчас шестнадцать тридцать. Мы пройдёмся с тобой на наблюдательный пункт и ещё раз сверим всё. Когда стемнеет, тебя проводят. Ясно?
      На наблюдательном пункте, вынесенном вплотную к пехотным позициям на рубеже, капитан сел к дальномеру. Oit увидел холмистую крымскую степь, покрытую голубыми полосами снега, нанесённого ветрами в балки. Розовый свет заката умирал над полями. На горизонте темнели узкой полоской сады далёкого совхоза.
      Капитан долго разглядывал массивы этих садов и белые крапинки зданий между ними. Потом он подозвал мальчика:
      — Ну-ка, взгляни! Может, маму увидишь.
      Улыбаясь шутке капитана, мальчик взглянул в окуляр.
      Капитан медленно поворачивал штурвальчик горизонтальной наводки, показывая гостю панораму родных мест. Внезапно Коля отстранршся от окулярп и мальчишески радостно затеребил капитана за рукав:
      — Скворечня! Моя скворечня, товарищ капитан! Честное пионерское!
      Удивлённый, капитан нагнулся к окуляру. В поле зрения, высясь над сеткой оголённых тополевых верхушек, над зелёной, в пятнах ржавчины, крышей темнел на высоком шесте крошечный квадратик. Капитан видел его совсем отчётливо на блёдно-сйзом нёбе. И это натолкнуло его на неожйданную мысль. Он взял Колю под локоть, отвёл его в сторону и тихо заговорил с мальчиком под недоуменными взглядами краснофлотцев-дальномерщиков.
      — Понял? — спросил капитан.
      И мальчик, весь просияв, кивнул головой.
      небо потемнёло. С моря потянуло ледяной колкостью зимнего ветра. По ходу сообщения капитан провёл Колю на рубеж. Он вызвал командира роты, рассказал ему вкратце дело и приказал вывести мальчика скрытно за рубеж Два краснофлотца канули с мальчиком в темноту.
      И капитан смотрел вслед, пока не перестали белеть новые валенки, принесённые мальчику в командный каземат нач-хозом батарёк. Капитан ждал с тревогой — не грянут ли в :>той тьме внезапные выстрелы. Но всё было тихо, и капитан ушёл к себе на батарею.
      Ночью ему не спалось. Он без конца пил чаи и читал. Перед рассвётом он был уже на наблюдательном пункте. И как только на востоке посветлело и можно было различить на этой светлеющей полосе крошечный квадратик, он подал команду. Первый пристрелочный залп башни расколол тишину зимнего утра. Гром медленно покатился над полями. И капитан увидел, как тёмный квадратик на шесте качнулся дважды и, после паузы, в третий раз.
      — Перелёт вправо,— перевёл для себя капитан и скомандовал второй залп.
      На этот раз скворечня не шевельнулась, и капитан перешёл к огню на поражение обеими башнями. С волнением артиллериста он наблюдал, как в дыму разрывов полетели кверху глыбы бетона и брёвна. Он усмехнулся и после трёх залпов перенёс огонь на вторую цель. И снова скворечня вела с ним дружеский немой разговор. Огонь обрушился туда, где красный крестик на карте отметил склад горючего и боеприпасов. На этот раз капитану повезло с первого залпа. Над горизонтом полыхнула широкая полоса бледного огня. В туче дыма исчезло всё: деревья, крыши, шест с тёмным квадратиком. Взрыв был очень сильный, и капитан с тревогой подумал о том, что мог наделать этот взрыв.
      Запищал телефон. С рубежа просили прекратить огонь. Морская пехота, пошедшая в атаку, уже продвинулась к немецким окопам.
      Тогда капитан вскочил в коляску мотоцикла и в открытую помчался по полю на рубеж. От совхоза доносился пулемётный треск и удары гранат.
      Ошеломлённые немцы, потеряв опорные точки, сопротивлялись слабо. С околицы уже мигали весёлые флажки семафора, докладывая об отходе противника.
      Бросив мотоцикл, капитан побежал напрямйк, через степь, по тому месту, где ещё накануне появление человека вызывало шквал свинца. Над садами совхоза плыл серо-белый дым горящего бензина, и в нём глухо рычали рвущиеся снаряды. Капитан торопился к зелёной крыше между надломленными тополями. Ещё издали он увидел у калйтки закутанную в платок женщину. За её руку держался мальчик. Завидев капитана, он кинулся ему навстречу. Капитан с ходу подхватил мальчика и стиснул его. Но мальчику, видно, не хотелось в эту минуту быть маленьким. Он перся руками в грудь капитана и рвался из его объятий. Капитан выпустил его. Коля стал перед ним, приложив руку к рыжей шапчонке:
      — Товйрищ капитан, разведчик Вихров задание выполнил.
      Подошедшая женщина с замученными глазами и усталой улыбкой протянула руку капитану:
      — Здравствуйте!.. Он гак вас ждал Мы все ждали. Спасибо, родные!
      И она поклонилась капитану хорошим, глубоким русским поклоном. Коля стоял рядом с капитаном.
      — Молодец! Отлично справился!.. Страшновато было на чердаке, когда мы начали стрелять? — спросил капитан, привлекая мальчика к себе.
      — Страшно! Ой как страшно, товарищ капитан! — чистосердечно ответил мальчик.— Как первые снаряды ударили, так всё и зашаталось, будто проваливается. Я чуть не махнул с чердака. Только стыдно стало. Сам себе говорить начал: «Сиди сиди!» Так и досидел, пока склад рвануло. А после и не помню, как внизу очутился.
      И, сконфузясь, он уткнулся лицом в полушубок капитана, маленький русский человек, тринадцатилетний герой с большим сердцем — сердцем своего народа.
     
     
      Иосиф Уткин
      БАЛЛАДА О ЗАСЛОНОВЕ И ЕГО АДЪЮТАНТЕ
      ' Константин Заслонов — легендарный командир партизанского отряда, Герой Советского Союза.
     
     
      Гитлеровцы говорят:
      — Хлопец Жёнька! Где отряд?
      Где Заслонов? Всё подряд
      Расскажи
      — Не знаю...

      — Где оружие? Где склад?
      Скажешь — деньги, шоколад.
      Нет — верёвка и приклад.
      Понял?
      — Я не знаю...

      Враг сигарой Жёньку жжёт.
      Жёнька терпит, Женька ждёт,
      Молчит на допросе:
      Заслонов не бросит.
      Утро. Площадь. Солнце. Свет.
      Виселица. Сельсовет.

      Партизан не видно.
      Жёнька думает: «Капут,
      Наши, видно, не придут,
      Помирать мне, видно».
      Вспомнил мать. Отца. Семью.
      Сестру дорогую.
      А палач одну скамью
      Ставит на другую.
      — Лезь —
      Ну, всё!
      И Жёнька влез.

      Сверху — небо. Справа — лес.
      Грустными глазами
      Оглядел он ширь небес.
      Поглядел опять на лес.
      Поглядел и замер.

      Явь ли это или сон?!
      Рожью, полем — с трёх сторон -
      Мчатся партизаны.
      Впереди Заслонов — вскачь.
      Ближе ближе!

      А палач
      Своим делом занят.
      Смерил пётлю — в самый раз.
      Усмехнулся, ждёт приказ.

      Офицер:
      — В последний раз-
      Где есть партизаны?
      Где Заслонов?

      Жёнька: — Где?
      На землё и на воде.
      И в овсе и в хлёбе.
      И в лесу и в нёбе.
      На гумнё и в поле.
      На дворё и в школе.
      В церкви. Б лодке рыбака.
      В избе за стеною.
      У тебя, у дурака.
      За спиною!

      Глянул враг назад и — хлоп
      На землю со стоном:
      Чужезёмцу прямо в лоб
      Угодил Заслонов.
     
      1943
     
     
      П. Цвирка
      СОЛОВУШКА
     
      Небольшой отряд гитлеровских войск сразу же после обеда вступйл в деревню. По правде говоря, это было только место, где раньше стояла деревня, так как по обеим сторонам улицы тянулись одни обгорелые развалины. Деревья фруктовых садов с едва наметившимися почками стояли голые, обугленные.
      Лейтенант, сидя на возке походной кухни, поглядывал то на карту, разложенную на его коленях, то на печальные следы войны и как будто разыскивал что-то глазами. Вокруг не было вйдно ни одной живой души. Чолько на покйнутых огородах над обугленными подсолнечниками и грядками ка-кйм-то чудом сохранившихся цветущих маков вилась стая бабочек.
      Пыльные, посеревшие лица солдат говорили о крайней усталости, ноги у них подкашивались.
      В конце деревни, там, где дорога сворачивала к темнеющему неподалёку лесу, расходясь на три малопроезжие просёлочные дороги, офицер остановил отряд. Озабоченные взгляды солдат с надеждой устремились на начальника, который соскочил с повозки и стал разглядывать в бинокль местность.
      Во время этой маленькой передышки, когда солдаты могли вытереть вспотевшие лбы и поправить вещевые мешки, вдруг раздалось пение птйцы. Переливчато звеня в воздухе, песня эта пробудила тишину летнего дня. Трёли птйцы на короткое время умолкали, потом звенели ещё сильнее и отчётливее. Не только солдаты, но и сам лейтенант на мгновение прислушались, а потом принялйсь обыскивать кусты. Раздвй-нув ветки придорожного березняка, онй увидели на краю канавы мальчика. Еле приметный в траве, в защитного цвета куртке, без шапки, спустив босые ноги в канаву, он старательно строгал какую-то деревяшку, уперев её в грудь.
      — Эй, ты! — крикнул лейтенант и жестом подозвал мальчугана.
      Прекратив работу и поспешно сунув нож в карман куртки, отряхнув с себя стружки, тринадцатилетний паренёк подошёл к лейтенанту.
      — Покажй-ка,— сказал лейтенант по-литовски.
      Мальчик вынул изо рта какую-то деревянную штучку, стер
      с неё слюну и протянул лейтенанту, глядя на него голубыми весёлыми глазами. Это была простая берёзовая дудочка.
      — Искусный мальчик, искусный! — покачал головой лейтенант, и на мгновение его злое, неприятное лицо смягчила улыбка, которая заразительно подействовала на стоявших неподалёку и наблюдавших солдат.
      Все удивлялись незатейливости этого музыкального инструмента.
      — Кто тебя научил этому? — снова спросил лейтенант, уже без улыбки.
      — я сам, господин Я умею и кукушкой
      Мальчик закуковал. Затем он снова сунул себе в рот мокрую дудочку, прижав её языком, и засвистел.
      — Скажи, свистун, ты один здесь? — продолжал допрос лейтенант.
      — Нет, нас здесь много. Только больше всего воробьёв, ворон и куропаток. Соловей только я один и есть
      — Мерзавец! — прервал его офицер.— Я тебя спрашиваю: нет здесь больше народу?
      — Нет,— ответил мальчик.— Когда ваши стали стрелять и деревня загорелась, все закричали: «Звери, звери идут!» — взяли да удрали кто куда.
      — А почему ты не убежал?
      — Я хотел посмотреть на зверей. Когда мы ездили в город, там за полтинник показывали кошку, большую, с телёнка.
      — Как видно, дурачок,— произнёс лейтенант, обращаясь к солдатам на своём языке.—Скажй-ка, малый, знаешь ты эту дорогу через лес на Сурмонтай? Ведь так, кажется, она зовётся?
      — Как же мне не знать, господин,— уверенно ответил мальчик.— И мы туда к мельнице рыбачить ходили. Там такие щуки водятся, что двухмесячных гусенят живьём глотают.
      — Ну ладно, веди. Если скоро сведёшь, получишь вот это.— Лейтенант показал мальчику зажигалку.— А обманешь— голову сверну вместе с этой самой твоей свистулькой. Понял?..
      Отряд двинулся. Впереди походной кухни, рядом с лейтенантом, ни на минуту не переставая играть на своей дудочке, подражая то соловью, то кукушке, шагал и мальчик. Размахивая в такт рукой, он то сбивал придорожные сучья деревьев, то собирал шишки и казался занятым только самим собой. Лес становился гуще, дорога извивалась между просеками, заросшими берёзками, и снова сворачивала в сосновый тёмный лес.
      — А что говорят здесь в народе о партизанах? Водятся они в вашем лесу? — поинтересовался лейтенант.
      — Нет таких. Сыроежки есть, подберёзовики и опёнки,— не сморгнув ответил мальчик.
      Сообразив, что с этаким не стоит пускаться в дальнейшие разговоры, немец замолчал.
      В самой глубине леса в молодом и густом ельнике, откуда был виден изгиб дороги, лежали несколько человек. Они лежали неподалёку друг от друга; возле стояли их ружья, прислонённые к дереву. Изредка они тйхо перебрасывались сло-вёчком-другйм н, осторожно отводя ветки дерёвьев, внимательно оглядывали лес.
      — Слышите? — сказал один из них, посмотрел на товарищей, немного приподнялся и повернул голову в ту сторону, откуда сквозь неясный шум лёса доносйлась дальняя трель соловья.
      — А не почудилось тебе? — спросил другой, прислушался и ничего не услыхал, но всё-таки вынул из-под пня четыре гранаты и положил их перед собой.
      — Ну, а теперь?
      Пёние птицы становилось всё явственнее. Тот, который первым услышал его, стал внимательно отсчитывать:
      — Раз, два, три, четыре — и рукой оТоивал счёт.— Отряд из тридцати двух человек,—произнёс он наконёц, внимательно вслушиваясь в трёли птицы, говорящей на таком ясном, но только однйм партизанам понятном языкё.
      Неожйдаино раздалось кукование кукушки.
      — Два пулемёта,— определил он по доносившимся звукам.
      — Начнём,—сказал, берясь за ружьё, бородатый мужчина, весь опоясанный пулемётными лёнтами.
      — Поторопись,— кладя гранаты, ответил тот, кто прислушивался к трелям птицы,—Там нас ждут. Мы с дядей Стяпа-сом пропустим их, а когда вы начнёте, мы станем жарить
      по ним с тыла. Не забудь Соловушку, если что случится. Он со вчерашнего дня, бедняга, ничего не ел.
      Через некоторое время около молодого ельничка показался отряд немцев. Соловушка заливался всё с прежним жаром, но для тех, кто понимал язык его трелей, это было только повторением того, что было уже известно людям, скрывавшимся в чаще леса.
      Когда солдаты вышли на небольшую прогалину, на пение соловья из кустарника эхом отозвался свист. Мальчик, который шёл по краю тропйнки, юркнул в чащу леса.
      Ружённый залп, нарушивший тишину, свалйл с ног лейтенанта, тот даже не успел поднять оружие. Он упал на пыльную тропинку. Одйн за другйм, сражённые меткой пулей, падали солдаты. Стоны, крики ужаса, растерянные выкрики команд стояли в воздухе.
      Но скоро лес снова затих, и только мягкая, песчаная почва вдоволь напилась вражеской крови.
      На следующий день в самом концё дерёвни, у перекрёстка, на своём обычном месте, подле канавы, снова сидел тринадцатилетний мальчик и что-то строгал из дерева. Временами он зорко оглядывал ведущую в деревню дорогу. Казалось, будто он опять чего-то ожидает. И снова в воздухе переливалась чудесная мелодия, которую нг слишком привычное ухо не отличило бы от соловьиной трёли.
     
     
      А. Жаров
      МАРШ ЮНЫХ ПИОНЕРОВ
     
      Взвейтесь кострами,
      Синие ночи!
      Мы пионеры —
      Дети рабочих.
      Близится эра
      Светлых годов.
      Клич пионера:
      «Всегда будь готов!»

      Юны и смелы.
      Дружной гурьбою
      Будем готовы
      К труду и бою.
      Будем примером
      Борьбы и трудов.
      Клич пионера;
      «Всегда будь готов!»

      Радостным шагом,
      С песней весёлой
      Мы выступаем
      За комсомолом.
      Близится эра
      Светлых годов.
      Клич пионера:
      «Всегда будь готов!»

      Грянем мы дружно
      Песнь удалую
      За пионеров
      Семью мировую.
      Будем примером
      Борьбы и трудов.
      Клич пионера:
      «Всегда будь готов!»

      Мы поднимаем
      Алое знамя.
      Дети рабочих,
      Смело за нами!
      Близится эра
      Светлых годов.
      Клич пионера:
      «Всегда будь готов!»
      1922
     
     
      A. Алексин
      СЕВА КОТЛОВ ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ
     
      Несколько лет назад вышла повесть Анатолия Алексина «Необычайные похождения Сёвы Котлова». Сейчас А. Алёк-син написал продолжение этой повести — «Сева Котлов за Полярным кругом». Главы из неё мы публикуем в этой книге.
     
      Я БУДУ КОРРЕСПОНДЕНТОМ
     
      В тот вечер, когда папа сообщил на «семейном квартете» (семья наша состойт из четырёх человек), что мы едем в За-полярск, я запел известную песню, которую чуть ли не каждый день передавалн по радио:
      Едем мы, друзья, В дальние края!..
      Но на следующий день по дороге в школу мне вдруг стало грустно. Я подумал, что скоро переулок, по которому я уже пять с половиной лет бегал по утрам, размахивая портфелем, в школу, будет от меня далеко-далеко. И никто мне не будет кричать по утрам: «Здорово, Котелок!» И никто даже и знать не будет, что меня зовут Котелком. Может быть, мне придумают другое прозвище, к которому я всё равно уже никогда не привыкну (ну, например, станут называть меня «паровым котлом» или как-нибудь вроде этого). А может, и вообще не дадут никакого прозвища
      От всех этих мыслей у меня был такой вид, что председатель совета отряда Толя Буланчиков своим обычным неторопливым и солидным голосом произнёс:
      — Я вижу. Сева, что ты находишься в глубокой задумчивости. И §то очень хорошо: нам сейчас как раз нужна твоя смекалка и твоя так сказать, богатая творческая фантазия!
      — У вас скоро уже не будет моей богатой фантазии,— загробным голосом произнёс я.
      — Пет? Почему же? Ты ошибаешься Ведь скоро лето наступит, и у нас во дворе школы будет городской пнонерский лагерь — вот мы и хотим, чтобы ты придумал какие-нибудь увлекательные летние дела
      Толя в последнее время стал говорить как бы от имени всего совета отряда: «мы хотим», «мы ждём от тебя!»
      — Меня с вами лётом уже не будет,— тихо и грустно проговорил я.
      — Мы понимаем, ты, наверное, уёдешь в загородный лагерь, да? Но ведь потом ты вернёшься, и тогда
      — Я уже никогда не вернусь к вам,— ещё печальнее сообщил я.
      Толя Буланчиков взглянул на меня с удивлёнием н даже с испугом:
      — Можно подумать, что ты умирать собрался!
      — Нет, я не умру Но я уеду очень-очень далеко. В город Заполярск
      Через нёсколько минут ужё весь наш класс знал об этой новости. И тут мне стало ещё больше не по себе: я понял, что ребятам не хочется расставаться со мной. И даже тем, которые. как я думал, хотёли бы от меня избавиться. Нет, никто от меня избавляться не желал
      — Ты всегда будешь с нами, дорогой Сева! Мы тебя не забудем! — торжественно произнёс Толя Буланчиков.
      — Вот ещё, надгробную речь завёл! — воскликнула ехидно Галя Калйнкина, которую мы недавно выбрали редактором стенгазёты за это самое её ехидство, которое Толя Буланчиков назвал «умением критически мыслить».— Давайте лучше сдёлаем так, чтобы он с нами не расставался.
      — Это невозможно,— сказал я.— Мама уже вещи собрала.
      — Нет, ты меня не понял,— стала пояснять Галя,— Я хочу, чтобы ты с нами не расставался в переносном смысле слова
      — Как это — Б переносном?
      — А очень просто Я кое-что придумала: ты будешь нашим специальным корреспондентом за Полярным кругом! Будешь в каждый номер стенгазеты (значит, не реже трёх раз в месяц!) присылать всякие интересные заметки. Мы будем их читать и как бы беседовать с тобой, будем слышать твой голос Вот мы и не расстанемся!
      Это здорово! Молодец, Галя!.. Это же замечательно! — загалдели со всех сторон.— У нас теперь будет свой корреспондент!
      — Вот хорошо, если бы мы вообще все разъехались в разные стороны — и тогда бы у нас всюду были корреспонденты! — увлёкся наш отрядный поэт Тймка Лапин.
      — Нет, зачем же нам всем разъезжаться и тем самым разрушать коллектив?—возразил Толя Буланчиков.— Тогда и
      стенгазету читать будет некому — все будут только писать!.. А вообще предложение Гали очень разумное. Толковое, я бы сказал, предложение.
      — Ещё бы! — воскликнул Тймка Лапин.— Пусть он нам рассказывает обо всех своих делах за Полярным кругом, о всей тамошней жизни, а мы потом, сразу после школы, всем классом приедем в Заполярск работать. А? ЗдоровоМ Я читал, что некоторые выпускникй так и делают: прямо всем классом отправляются на разные ударные объекты! Давайте и мы, а?
      — Давайте! Поедем на ударные объекты! — закричали все и стали так радостно хлопать Тймку по плечу, что он даже присел на корточки.
      — Хорошо,— согласился я,— буду вашим корреспондентом. Прямо с осени К первому сентября пришлю первую статью!
      — Нет, мы все просто умрём от нетерпения! — не согла-сйлась со мной Галя Калйнкина.— Ты, как приедешь, сразу пишй. А ещё лучше, с дороги присылай свой первые корреспонденции. Знаешь, такйе бывают «путевые замётки». Вот и ты пришлй
      — Но ведь уже лето наступает И наша стенгазета закроется до сентября.
      — Газета будет выходить без перерыва! — заявйла Галя. Слово «стенгазета» она всегда сокращала и говорила просто «газета»: это звучало солйднее.— Ведь лётом здесь, во дворё, будет городской пионерский лагерь, и он без газеты тоже никак не обойдётся!
      — Хорошо, я напишу вам сразу, как только приеду.
     
      "ИДЕЯ НОМЕР ОДИН"
     
      Она пришла мне в голову совершенно неожйданно, как все мой самые гениальные идеи. Это была самая первая идея', которая осенила меня за Полярным кругом. Но я опять забегаю вперёд
      А дело было так. Возвращаясь со своим новым (заполярным!) другом Рыжиком из театра, я заметил большую очередь возле одного из магазинов.
      — За мебелью стоят,— сказал Вовка Рыжик.— У нас ведь в Заполярске очень много домов строится, люди в квартиры новые въезжают — значит, всем мебель нужна. Вот её и не хватает По Енисею столько шкафов и диванов сразу не перевезёшь!
      Я понял, что и нам с мамой придётся постоять не один день в таком вот длинном хвосте.
      — У нас дома даже этажерка для книг и стол самодельные,— продолжал Вовка Рыжик.— Вот придёшь и увидишь. Я в школьной столярной мастерской под руководством Ван Ваныча сделал.
      — Под руководством кого?
      — Ван Ваныча! Ну, нашего учителя труда Иваном Ивановичем зовут, а он очень энергичный и всегда требует: «Не тратьте даром времени на пустяки!» Вот мы для быстроты, чтобы «не тратить времени на пустяки», его имя-отчество и сократили. «Ван Ваныч» получился.
      — Интересно А мы у себя в школе, в Москве, тоже табуретки сами мастерили,— вспомнил я.— Только не для самих себя, а для жильцов из нового дома, который возле нашей школы построили. Тймка Лапин, отрядный поэт, даже стихи про это сочинил.
      Я остановился и, помня, что Рыжик — будущий артпст (он очень мечтал об этом!), продекламировал с максимальным выражением:
      Ах, дётки, дётки, детки. Сколотим табуретки! На кухни их поставим — И свой отряд прославим!
      Вспомнив эти стихи, я снова загрустил по своей школе, по своим товарищам, по Витику-Нытику, который был там, в Москве, моим самым верным другом.
      — У меня в Москве знаешь сколько близких друзей было! — сказал я.
      Рыжик насупился:
      — А близких друзей у человека много быть не может. Настоящий друг может быть только один, и на всю жизнь! Так я считаю А все остальные — просто так, товарищи или знакомые Вот у меня, например, отец — друг на всю жизнь! Мамы у нас нету Умерла
      — И больше у тебя друзей никогда не будет? — заволновался я.
      Все печальные воспоминания сразу вылетели у меня из головы: очень уж мне захотелось стать для Рыжика «настоящим другом», и «чтобы на всю жизнь». Но он ничего не ответил на мой вопрос, точно не расслышал его, и мне опять стало не по себе.
      А дней через десять я вспомнил, что пора уж посылать в Москву свою очередную корреспонденцию. Я знал, что ехидная Галя Калйнкина, которая отсюда, издалека, совсем не казалась мне ехидной, а наоборот — доброй и очень симпатичной, что наш солидный Толя Буланчиков, и наша высокосознательная Наташа Мазурина, и влюблённый в меня Витик-Нытик, и даже жалостливая Лёлька Мухина — все ждут от меня сообщения о каких-нибудь замечательных делах, которые я лично придумал и организовал. Ведь Толя Буланчиков на прощание так мне и сказал:
      «Ты уж развернись там во всю ширь; пусть знают, каких инициативных ребят воспитывают наша школа и наш пионерский отряд!»
      Но ведь я ещё пока «во всю ширь» не развернулся. О чём же было писать? А не писать тоже было нельзя, потому что мой московские друзья могли подумать, что я вовсе не собираюсь доказывать всем здесь, в Заполярске, «какйх инициативных ребят воспитывают наша школа и наш пионерский отряд» под руководством Толи Буланчикова.
      О чём же писать?!
      И вдруг я прямо с балкона подскочил к письменному столу. схватил ручку и быстро-быстро застрочил по бумаге:
      «Идея номер один»! Я так решил назвать эту замётку, потому что хочу рассказать в ней о своей самой первой идее, которая родилась здесь, за Полярным кругом, среди вьюг, буранов, низкорослых кустарников и полярных ночей. То есть пока ещё ничего такого нет — ни вьюг, ни полярных ночей, а есть только низкорослые кустарники, но всё это скоро наступит И вот я, готовясь к борьбе со стихийными трудностями, решил придумать что-нибудь такое, что сделало бы жизнь за-полярников легче и радостнее!
      И надо вам сказать, ребята, мой дорогие, что здесь строят очень много жилых домов, и если вы пройдёте по главным улицам, то и от Москвы их не отличите. Но вот мебели пока ещё не хватает: ведь город-то ещё совсем новый, только строится, и всем, значит, нужна мебель. И вот я решил предложить, чтобы столярная мастерская школы, в которой я скоро буду учиться, была срочно переименована в «мебельный цех» и стала изготовлять разную мёбель для местного населения: этажерки, стулья, столы, табуретки »
      Тут я хотел остановиться, но перо моё никак не останавливалось, оно прямо рвалось дальше по бумаге и, помимо моей воли, тащило меня за собой. Я продолжал строчить:
      «Все здешние пионеры пришли в неописуемый восторг, когда я изложил им свой план. И все, как один, стали восклицать: «Вот каких инициативных ребят воспитывают московская школа и московский пионерский отряд! Спасибо им за таких ребят!..» А потом все собрались в столз'фной мастерской, в два счёта переделали вывеску на дверях, написали: «Мебельный цех», и сразу схватились за рубанки, пилы и стамески! Работа пошла так горячо, что скоро, я уверен, нехватка мебели в городе будет полностью ликвидирована! Или почти полностью Тем более, что все школы, конечно, подхватят наш почин! Я предложил сдавать готовую продукцию прямо в мебельный магазин. И директор магазина очень обрадовался и тоже восклйкнул: «Ах, какйх инициативных ребят воспйтывают московская школа и московский пионерскнй отряд!..»
      Тут я с трудом перевёл дух, перечитал свою корреспонденцию и с ужасом заметил, что вторая её половина была сплошным враньём. Или, лучше сказать, фантазией! В первой половине я писал просто о своих замыслах, а вот во второй Я хогёл зачеркнуть эту вторую половину, но мне стало очень жалко: уж больно здорово и красиво там всё было расписано! Я представил себе, как счастливы будут все мой московские друзья, как они будут гордиться мною, и не смог зачеркнуть, просто рука не поднималась!..
      Я поспёшно, чтобы не передумать, засунул эту корреспонденцию в конверт, отнёс на почту, отправил заказным письмом, а квитанцию спрятал в боковой карман курточки.
      И только тогда я по-настоящему ужаснулся: «А что, ёсли мой друзья узнйют правду? Какой будет позор! Они же просто откажутся от меня! Онй будут презирать меня! И онй будут правы Что же делать? Как поступить?»
      И я решил: надо сделать так, чтобы каждая строчка моего письма стала правдой!
      И получится тогда, что я просто опередйл, или, как это пйшут, «предвосхйтил» события.
      Я немёдленно помчался разыскивать Вовку Рыжика, который как раз в этот день утром намеревался зайти в школьный двор, чтобы встретиться там с ребятами и немного, как он выразился, «постукать по мячу», то есть погонять в футбол .
     
      ФАНТАЗИЯ СТАНОВИТСЯ БЫЛЬЮ
     
      Через два дня я шёл с Рыжиком в школу, в которой мне предстояло через несколько месяцев сесть за парту. Я шёл и тихонько напевал себе под нос: «Мы рождены, чтоб сказку сдёлать былью!..» Эта песня очень подходйла в тот момент, потому что мне и в самом дёле нужно было сдёлать «былью» ту «сказку», которую я изобразил на бумаге и заказным письмом отправил в Москву.
      Но ведь Рыжик про это письмо ничего не знал и поэтому сказал:
      — Перестань ныть! У тебя нет никакого слуха!
      Увы, и старший брат Дима говорил мне то же самое. И так же, как Диме, я ответил Рыжику:
      — Я ведь в театре петь не собираюсь
      Вовка Рыжик не стал спорить. И вообще он был в то утро в хорошем настроении: ведь я ещё два дня назад раскрыл ему все свой планы насчёт мебельного цеха! Вовка Рыжик сразу же сбегал домой к Ван Ванычу, и тому моя «идея номер один» тоже пришлась по вкусу. Вместе они обзвонили многих ребят, и почтй все пообещали, несмотря на каникулы, прийтй в школу к условленному часу. Тем более, что некоторые из них сами не прекращали столярничать в мастерской и в летнюю пору.
      И тогда же, два дня назад, я, чтобы всё в точности соответствовало моей замётке, предложйл Вовке Рыжику:
      — Давай напйшем на дверях столярной мастерской: «Мебельный цех».
      — Но ведь ещё никакого цеха нету — возразил Вовка Рыжик.— Вот когда мы его создадйм, тогда и напйшем!
      Честное слово, иногда он своей «высокой сознательностью» напоминал мне нашу занудную, до ужаса справедливую Наташу Мазурину.
      — Да пойми ты: вывеска — это очень важное дёло! — убеждал я Вовку Рыжика.— Вот в кинотеатрах как бывает? Сперва напйшут объявление, вывесят афишу, а потом уж новый фнльм показывают. А если бы афиш не вывешивали, никто бы не знал, что там идёт на экране, и никто бы в кино не ходил. Так и у нас: напйшем вывеску — все знать будут!
      — Ну ладно,— в конце концов согласился Вовка Рыжик.— Раз идея твоя, пусть будет по-твоему!
      Сейчас, когда мы шли в школу, чтобы встретиться там с будущими «мебельщиками», вывеска, поблёскивая свежей краской, уже висела на дверях.
      Ребят пришло человёк тридцать из разных классов. Вовка Рыжик стал знакомить меня и всем говорйл:
      — Сева Котлов из Москвы! Сева Котлов из Москвы!..
      И все мне так крепко жали руку, будто были уверены, что я наверняка хороший парень и заслуживаю всяческого уважения. А всё потому, что я был из Москвы!
      Все стали расспрашивать меня про Москву. Встречал ли я на аэродроме Юрия Гагарина или только по телевизору его видел? Был ли я на Красной площади в День пионеров, 19 мая? Ездил ли на метро до Филей или только по старым линиям? Купался ли я в бассейне «Москва» и хорошо ли в нём купаться?.. Я понял: онй, вдали от Москвы, хотели всегда быть вместе с нею и потому всё о ней знали, как о родном человеке, который хоть и живёт далеко, но всё равно самый родной!..
      А когда Вовка Рыжик рассказал, что это я придумал устроить «мебельный цех», все стали хвалить меня:
      — Молодец! И как это тебе в голову взбрело? Вот мы не додумались, а ты только приехал и сразу додумался!
      — А что ж тут удивительного? Москвич!
      Я впервые понял, что «москвич» — это не просто обыкновенное слово, а как бы почётное звание. Скажешь про себя: «москвич» — и на тебя уже смотрят по-особенному и ждут от тебя чего-то хорошего.
      А потом ребята стали приглашать меня в свою школу насовсем, уверяя, что она самая лучшая в городе.
      — Он будет у нас учиться, не волнуйтесь,— успокоил всех Вовка Рыжик таким тоном, будто он был директором школы или даже заведующим ронб.— Я уже этот вопрос обдумал: Сева как раз по району к нам подходит!
      — Он вообще нам подходит!.. Очень даже подходит! — раздались в ответ голоса.
      Ван Ванычу, учителю труда, который деловито ходил по мастерской в черной рабочей спецовке, восторги по моему адресу не понравились.
      — Это мы ещё посмотрим,— сказал он хрипловатым голосом, поглаживая свой седеющие усы,— подходит он или не подходит! Идеи подавать — это ещё, знаете, полдела. А мы вот его на работёнке настоящей проверим. Испытаем его на прочность!..
      Это сразу испортило мне настроение: проверку на прочность я мог и не выдержать, потому что в Москве главным образом подавал идеи, продумывал всякие сногсшибательные дела, а уж остальные проводили их в жизнь. То есть и я, конечно, кое в чём принимал участие, и я тоже работал в мастерской, но в последнее время Толя Буланчиков оберегал меня, потому что считал «главным мозговым центром» совета or-ряда. В общем, табуретку я бы мог сколотить с кем-нибудь на пару, а вот этажерку или стол смастерить — это уж вряд ли.
      Ван Ваныч лукаво подмигнул мне: сейчас, мол, узнаем, каков ты есть!
      Лицо Ван Ваныча казалось очень знакомым. Любой человек, который увидел бы его, сразу бы сказал: «Где-то мы встречались!» Такими мы обычно представляем себе передовых рабочих-революционеров: глубокие морщины на щеках и на лбу, усы с сединой и умные, беспокойные глаза. Ван Ваныч, оказывается, пришёл в школу с производства — с металлургического комбината, где он работал в цехе мастером.
      — Нечего терять время на пустяки! Делать так делать, а болтать так болтать!..— говорил Ван Ваныч, как-то по-особенному, по-рабочему, тряпкой вытирая руки по самые локти.
      — Правильно! Надо поскорей браться за дело,— поддержал я Ван Ваныча,— а то другие школы пронюхают и обскачут
      — Ишь ты какой: пронюхают! — Ван Ваныч сердито покачал головой.— И пусть пронюхают: больше мебели будет!
      — Конечно! Пусть нюхают!..— спохватился я.— Но только мы должны первыми начать: ведь мы же придумали!..
      Все ребята разбились как бы по профессиям: одни взялись делать столы, другие— этажерки, третьи — стулья, а четвертые — красить
      — Я буду красить! — сразу вызвался я. Мне казалось, что размахивать кисточкой, пожалуй, легче, чем пилить, строгать и забивать гвозди.
      — Нет уж, мы с тобой этажерками займёмся! — дернул меня за рукав Вовка Рыжик.
      — А я я как раз хорошо красить умею! С самого раннего детства любил, знаешь, картинки раскрашивать, а потом заборы, как Том Сбйер!..
      — Том Сойер заборов не красил, он хитростью других заставлял. И ты такой же работник, да? Наверное, только идеи подавать умеешь! — Всё это Вовка прошептал тихо: он не хотел позорить меня перед товарищами. А вслух громко заявил: — Мы с Севой будем «этажерочной бригадой»!
      — Я же не уме-ю — вновь шёпотом взмолился я.
      — Ничего, держись рядом и смотри. А вёчероы, у нас дома, подучишься!
     
      "С ПИОНЕРСКИМ ПРИВЕТОМ "
     
      Первая партия наших самодельных этажерок, столов и стульев была готова! По моему предложёнию, к каждой вещи была приклеена табличка с надписью: «Мебельный цех «С пионерским приветом!» Такое название цёха было очень удачно: сядет человёк на стул — и будет знать, что мы его приветствуем; облокотится на стол — и тоже вспомнит о своих молодых пионерских годах.
      Но вот директор мебельного магазина, оказывается, вовсе не хотел, чтобы мы его привётствовали, и не встретил нас тем радостным восклицанием, о котором я упоминал в своей кор-респондёнции. Нет, он не закричал от счастья: «Ах, каких инициативных ребят воспитывают московская школа и московский пионерский отряд!» Он, наоборот, очень долго сомневался, покачивал головой и говорил, что нам бы хорошо отправить свою мебель не в магазин, а на выставку «умелые руки». Но мы объяснили ему, что делали свой этажерки, столы и стулья не для выставок, а для людей: чтобы им было на чём сидёть, на чём пообёдать и куда поставить свой книжки.
      Через нёсколько дней к нам в школу прибыла цёлая комйс-сия. Она долго оглядывала и ощупывала нашу «готовую продукцию», стучала по этажеркам, в полном составе садилась
      на стулья, наваливалась на столы с такой силой, что я думал, они треснут и разлетятся на кусочки. Но они не треснули и не разлетелись.
      — Давайте, давайте,—подзадоривал комйссию Ван Ва-ныч.— Можете даже на стол с ногами забраться и попрыгать на нём для проверки, хотя в жизни это делают довольно редко Наша продукция проверку на прочность выдержит!
      И она действительно выдержала. Авторитетная комйссия заявила, что в «порядке временной меры» нашу мебель можно продавать, но по очень нйзкой цене.
      — Вот и прекрасно! — воскликнул я.— Мы ведь отдаём её совсем бесплатно: нам ничего, ну просто ничегошеньки не нужно! И люди будут довольны: качество высокое, а цена низкая! И вообще про нашу мебель ещ.ё в газрту замётку напишут, вот увйдите!
      Комйссия сказала также, что наша продукция, наверное, подойдёт для молодёжных общежитий, но что сперва надо всё это «проверить на покупателе». Стало быть, мебель собирались выставить в магазине и посмотреть, как к ней отнесётся покупатель: бросится ли па неё сломя голову или, наоборот, сломя голову в сторону отскочит!
      Это было опасно: кто его знает, покупателя! Мало ли с каким настроением он придёт в магазйн. Может, ещё не разберётся как следует и напишет про нашу продукцию замётку, но не в газету, как мне хотелось, а в «Кнйгу жалоб». Всё может быть.
      Но я вовсе не собирался сидёть сложа руки и ждать, что станут делать покупатели, которых директор магазина почему-то назвал «потребителями». Мне в голову пришёл великолепный план, смелый и очень простой! Я сразу раскрыл его Вовке Рыжику, и он тоже его одобрил.
      Придя домой, я сразу собрал весь наш «семейный квартет».
      — Завтра утром,— сказал я,— вы должны будете выполнить одно боевое задание.
      — Какое? — спросили все хором.
      — Купить одну этажерку, одйн стол и один стул. Но не просто купить!
      И дальше я подробно объяснил, как именно это нужно будет сделать.
      На следующее утро мы все вчетвером пришли прямо к открытию мебельного магазина. Ещё издали я увйдел Вовку Рыжика и его отца, артиста Владимира Николаевича, которые успели прийти раньше нас.
      Как только магазин открылся, очередь сразу, как говорится, хлынула внутрь. И мы тоже «хлынули» Директор магазина расхаживал как раз возле этажерок, стульев и столов с табличками, которые весело обращались к каждому покупателю: «С пионерским приветом!»
      Ещё накануне мы договорйлись о том, что не будем показывать в магазине свои родственные отношения: каждый пришёл сам по себе!
      Первой «совершенно случайно» обратила внимание на нашу мебель моя мама — она восторженно выкрикнула на весь магазин:
      — Ах, какая интересная новйнка! Как это просто и как элегантно!..
      — И главное — как дёшево — угрюмо поддержал маму мой брат Дима.
      — Подумайте только,— продолжала мама, —и всё это сделали наши школьники! Наши дети! Наша смена!
      Я, честно говоря, не ожидал от мамы этого. Она, оказывается, чудесно «перевоплощалась».
      — Просто грех будет не поддержать почйн детей и не купить эту мебель,— не совсем удачно, как мне показалось, вступил в разговор папа.
      — Нет, вы неправы,— «перевоплощаясь», как он любил выражаться, в интеллигентного покупателя, тйхо и мягко про-говорйл Владимир Николаевич.— При чём здесь «почйн»? Мы не должны были бы только ради «почйна» покупать плохую мебель Это было бы неправильно. И даже непедагогично! А эта мебель заслуживает всяческой похвалы вне зависимо-
      сти от того, кем она сделана. Я бы, например, даже не догадался, что она не фабричная!
      — А я просто всю жизнь мечтал сидеть на таких стульях! И держать книги именно на таких этажерках! — вновь воскликнула мама.
      — И я тоже мечтал — промямлил Дима.
      — И я тоже,— гораздо бодрее поддержал папа.
      А мама продолжала:
      — Простота, даже некоторая нарочитая грубость работы — это же сейчас так модно!
      — Нет, вы обратите внимание на цену,— снова вступил неторопливый, интеллигентный покупатель в лице Владимира Николаевича.— Это же фактически даром! Бесплатно! Я, не задумываясь, покупаю стол!..
      «У вас как раз не хватает обеденного стола,— подумал я,— так что вы о своей покупке не пожалеете!..»
      — Ля куплю этажерку для книг,— решйтельгю заявила мама.
      Вокруг нашей мебели уже была целая толпа покупателей.
      — Какая прелесть!
      — Вот оно, трудовое воспитание! Приносит свой плоды!
      И ещё все очень высоко оценивали «низкую цену». Одним словом, многие хотели купить изделия мебельного цеха «С пионерским приветом!».
      Но тут, растолкав всех, вырвался вперёд очень расторопный молодой человек в гимнастерке, с толстым портфелем в руках.
      — Простите, товарищи, но оптовым покупателям всегда и всё в первую очередь! Эта мебель очень подойдёт для нашего молодёжного общежития: просто, дёшево и удобно! Я комендант общежития, и я покупаю всё сразу!..
      Он вытер лоб платком и счастливо вздохнул. Ещё бы: ведь ему так повезло! Успёл-таки купить! Я сразу понял, что «оптовый покупатель» — это такой, который хватает «всё cpajy» и ничего не оставляет другим.
      Вокруг сразу зашумели:
      — Надо сказать, чтобы наши ребята не останавливались на достигнутом!
      Директор магазина с трудом протиснулся вперёд и успокоил покупателей:
      — Не волнуйтесь, товарищи! Тут как раз присутствуют представители мебельного цеха «С пионерским приветом!»,— он указал на нас с Вовкой Рыжиком,— и мы попросим их передать все ваши пожелания непосредственно по назначению.
      — Да, да, мы обязательно передадим их по назначению,— заверил я покупателей.
      А когда мы вышли на улицу, я сказал Вовке Рыжику:
      — Всё в порядке! Всё честно-благородно: ведь мебель действйтельно хорошая! И почти бесплатная. А так бы ещё не верили, сомневались, до вечера ощупывали
      — Конечно, хорошая! — неожиданно, уже всерьёз согласй-лась мама.— Я даже не думала, что вы можете так Я просто с удовольствием поставлю эту этажерку к себе в комнату!
      В общем, моя фантастическая корреспонденция «Идея номер один» стала вдруг чистой правдой! Я только немного «предвосхитил» события
     
     
      B. Железников
      КОСМОНАВТ
     
      Новенький сидел на послёдней парте. Его нельзя было не заметить: у него были ярко-рыжие волосы.
      — У нас новичок,— сказал Лёвушкин.
      — Откуда ты приехал? — спросил я.
      — Наш дом снесли. И мы получйли новую квартиру.
      — Твоя фамилия?
      — Княжин.
      — А как ты занимался по физике?
      — Это мой любимый предмет.
      Всё-таки он был очень рыжий, и я невольно смотрел на его волосы и не видел лица.
      Я начал объяснять новые формулы. Каждый раз, когда я поворачивался к доске, чтобы написать формулу или нарисовать чертёж, Лёвушкин шептал и хихикал за моей спиной.
      — Не мешай слушать,— донёсся до меня голос Княжина.
      Я оглянулся: у Лёвушкина был такой растерянный вид, точно он хлебнул горячего чаю, сильно обжёгся и не знал, то ли вь'шлюнуть этот чай, то ли проглотить.
      — Княжин,— сказал я,— пойди к доске и реши задачу по новой формуле.
      Он быстро решил задачл и чётко, без запинки всё объяснил. Мне понравилось, как он отвечал. У нас многие ребята в классе говорили лишние слова, а Княжин нет.
      После звонка когда я выходил из класса, то услыхал голос Лёвушкина:
      — Видали, какой? Я ему мешаю. Первый день и уже наводит свой порядки. Академик Фок!' Пошевельнуться нельзя. Рыжий, да ещё подлиза.
      ' Академик Фок — знаменитый советский учёный-физик, лауреат Ленинской премии.
      — Я и сам знаю, что рыжий,—спокойно ответил Княжин.— А ты дурак, раз дразнишься. Это совершенно точно.
      Через неделю я увидал у старшей вожатой списки ребят, записавшихся в разные кружки. В физический кружок первым записался Княжин. «Хорошо,— подумал я.— Княжин — парень что надо».
      Я полистал списки других кружков, и в каждом списке наталкивался на фамилию Княжина. И в зоологическом, и в математическом, и в спортивном. Только в кружок по пению он не записался.
      На перемене я окликнул Княжина.
      — Зачем ты записался во все кружки? — спросил я.— По-моему, это несколько легкомысленно.
      — Мне надо,— ответил он.
      — Может быть, ты не знаешь, что увлекает тебя больше всего?
      — Нет, я знаю,— упрямо ответил он.— Но мне надо. Это моя тайна.
      — Тайна это или не тайна,— сказал я,— но на занятия физического кружка можешь не приходить. Если ты будешь работать в зоологйческом, математическом и спортивном кружках, то на физику у тебя не останется времени.
      Княжин очень расстроился и даже побледнел. Я пожалел, что так резко с ним разговаривал: всё-таки он ещё мальчик.
      — Я должен всё знать, я должен быть незаменимым,— сказал он.— Я буду пилотом космйческого корабля. И никому этого не говорйл, но вы меня заставили.
      — А-а! — протянул я. И впервые посмотрел ему прямо в лицо. Под рыжим чубом у него был выпуклый лоб, а глаза были голубые и отчаянные.
      «Этот долетит,— подумал я,— этот долетйт!» Я вспомнил, как во время войны прыгал с парашютом и как это страшно, когда прыгаешь в пустоту. Посмотришь на далёкую землю, на деревья, похожие всего лишь на бугорки мха, на реки с дождевой ручеёк, и хочешь ты этого или не хочешь, а подумаешь: вдруг парашют не откроется? И тогда земля делается не желанной, а страшной. «А ведь тем, кто полетит в космос, будет ещё страшней. Но этот всё равно полетит».
      — Тогда я не возражаю, раз такое дело,— сказал я.
      — Спасибо,— ответил Княжин.
      За три месяца он не пропустил ни одного занятия физического кружка, А потом вдруг перестал ходить. И на уроках он был рассеянным и даже похудел.
      — Княжин,— спросил я,— почему ты бросил кружок? Не успеваешь?
      Он поднял на меня глаза. Это были глаза другого человека. Они были не отчаянные, а печальнее и потеряли голубой цвет.
      — я ещё буду ходить,— ответил он.
      Лёвушкин мне сказал (он подружился с Княжиным):
      — У него большая неприятность. Рассказать не могу, но большая неприятность.
      Я решил поговорить с Княжиным на днях, но случай свёл нас в этот же вечер. Я стоял в книжном магазине у прилавка и вдруг услыхал позади себя знакомый голос:
      — Есть что-нибудь новенькое?
      — Мальчик,— ответила дёвушка-продавёц,— не может быть каждый день что-нибудь новенькое. Ты заходил бы раза два в неделю.
      Я оглянулся. Передо мной стоял Княжий, но что-то незнакомое было в выражении его лица. Я сразу не догадался, а потом понял: у него на носу красовались очки. Маленькие ребячьи очки в бёлой металлической оправе.
      Минуту мы стояли молча. Княжин стал пунцово-красным, у него покраснели щёки, уши и даже нос.
      — А, Княжин,— сказал я.
      Больше я не успёл ничего добавить, он пустился наутёк.
      Я бросился за ним.
      — Княжин! — крикнул я.— Княжин, постой!
      Какой-то мужчина посмотрел на меня, а жёнщина крикнула:
      — Держй мальчишку!
      Тогда Княжин остановился. Он не смотрёл на меня, снял очки и низко опустил голову.
      — и тебе не стыдно? Мало ли людей ходят в очках и со-всём не стыдятся этого. Прости меня, по-моему, это глупо.
      Он промолчал.
      — Убегать из-за такой ерунды. А Лёвушкин говорил: у Княжина большйе неприятности. Чепуха!
      Тогда он поднял голову и тихо сказал:
      — А ведь меня теперь в лётчики не возьмут, я узнавал — близоруких не берут, и космические корабли мне не водить. Я эти очкй ненавижу.
      Ах, вот в чём дело! Вот почему он такой несчастный и похудевший. Разлетелась в куски его первая мечта, и он страдал. Одйн, втихомолку.
      — Зря ты так мучаешься,— сказал я наконец.— Полетишь на космическом корабле астрономом, инженером или врачом.
      — Значит, вы думаете, я всё же могу надеяться? Могу? — Он схватился за мой слова с радостью.— Как же я сам не сообразил? Просто дурак, это совершенно точно.
      Он был такой счастливый! А я подумал: «Хорошо, когда у человека ясная цель в жизни и всё впереди».
     
     
      А. Твардовский
      НА ПОДВИГ ВЕКА
     
      На подвиг века величавый.
      Во имя счастья всех людей
      Серпа и молота держава
      Ведёт сыибв и дочерей.

      Отчизна мйра и свободы.
      Пускай враги тебе грозят:
      Всегда с тобой твой народы —
      За друга друг.
      За брата брат.

      Непобедима наша сила.
      Под красным знаменем она
      И новый путь земле открыла,
      И в звёздный край устремлена.

      Взвивайся, лёнинское знамя.
      Нам осеняя путь вперёд.
      Под ним идёт полмира с нами.
      Настанет день —
      Весь мир пойдёт.