DjVu

      Трилогия о Кроше
     
      Повести о Кроше предназначены для более взрослого читателя.
      Неоднократно издававшиеся, они собраны здесь все вместе под одной обложкой как единая книга, а это позволяет несколько иначе взглянуть на эту маленькую трилогию А.Рыбакова, которая начиналась очень легко и весело, а кончилась серьёзно.
      Подобное сочетание лёгкого и весёлого с серьёзным и поучительным характерно вообще для творчества А.Рыбакова в целом, писателя столько же детского, сколько и взрослого. С самого начала литературного пути А.Рыбакова идут параллельно две самостоятельные струи его творчества — увлекательные приключения о детях и для детей и социальные романы о взрослых и для взрослых.
      В «Неизвестном солдате», последней книге трилогии о Кроше, ставшем взрослым, восемнадцатилетним, две переплетавшиеся между собой струи творчества А.Рыбакова почти слились. Постараемся в общих чертах представить себе, как это произошло.
      Анатолий Наумович Рыбаков родился в 1911 году в украинском городе Чернигове, но уже в раннем возрасте переехал вместе с родителями в Москву, и все детские впечатления и воспоминания Рыбакова связаны с жизнью большого города 20-х годов. Здесь, в Москве, он вступил в пионеры, когда только образовывались первые пионерские организации, здесь учился в знаменитой тогда школе-коммуне имени Лепешинского, здесь стал комсомольцем, здесь рано начал свою трудовую жизнь на Дорхимзаводе. В 1930 году А.Н.Рыбаков поступил в Московский институт инженеров транспорта и впоследствии стал инженером-автомобилистом. Вторая половина 30-х годов — время скитаний Рыбакова по стране; тогда будущий писатель увидел многие города и переменил много профессий, по-настоящему узнал людей и жизнь.
      В годы Великой Отечественной войны Рыбаков — фронтовой офицер, начальник автослужбы стрелкового корпуса.
      Литературный путь А.Н.Рыбакова начался после войны, когда писателю было уже 37 лет. Тогда, в 1948 году, вышел в свет и сразу же завоевал читательские сердца «Кортик» — увлекательные приключения Миши Полякова и его друзей, разыскивавших таинственное оружие, исчезнувшее ещё во время первой мировой войны. Повесть была написана по всем правилам приключенческого жанра: энергичное действие, романтическая тайна и неожиданные повороты сюжета — вот главные пружины, скреплявшие разнообразные картины и события этой книги и держащие её маленького читателя в напряжённом ожидании необыкновенного. Но были уже в этой весёлой повести ещё две особенности, характерные именно для таланта Рыбакова, определённые его биографией и его отношением к миру.
      Во-первых, колорит времени, краски эпохи его детства, на которое ложились яркие отсветы недавней революции, ощутимое дыхание только что притихшей гражданской войны, непримиримых классовых столкновений — ими определяются все переживания, мечтания и поступки Миши Полякова и его товарищей, всегда просто устанавливающих и точно знающих, что хорошо и что плохо, на чьей они стороне и потому как именно им следует поступать и действовать. Раздумиям, сомнениям, колебаниям здесь нет места.
      Во-вторых, здесь чётко обозначились основные нравственные качества героя Рыбакова; герой «Кортика» при всех своих детских чертах уже маленький мужчина, решительный, любознательный, энергичный, всегда поступающий в согласии со своими убеждениями и представлением о хорошем и плохом. Это останется навсегда, все любимые герои А.Рыбакова, сколько бы им ни было лет, чем бы они ни занимались и как бы они ни назывались, строго хранят комплекс мужской чести, где на первом месте мужественная отвага и готовность отстаивать справедливость, а подлость всегда называется подлостью, в какие бы одежды она ни рядилась.
      «Кортик» имел большой читательский успех, но А.Рыбаков не пошёл но уже проторённому пути вслед за первой книгой, а попробовал свои писательские силы совсем в ином жанре. В 1950 году он издал большой роман «Водители», которому в 1951 году была присуждена Государственная премия СССР. Это была книга о шофёрах и шофёрском труде, о радостях и горестях рабочего человека, о проблемах современного производства. Ни материал, ни сюжет, ни стиль романа нисколько не напоминали первую повесть А.Рыбакова, и только имя героя «Водителей», молчаливого начальника автобазы — Михаил Григорьевич Поляков, — выдавало внутреннее намерение автора дать картину судьбы поколения, начавшего свой путь при свете первых пионерских костров и принявшего на свои плечи главный груз великой войны. Но пока это было только отдалённое намерение, и связь между героем «Кортика» и героем «Водителей» была чисто условной, важной главным образом для автора, который, надолго расставаясь с воспоминаниями своей юности, делал знак, что не хочет оставить их навсегда.
      В 1955 году А.Рыбаков выпускает в свет ещё одну большую книгу для больших, роман «Екатерина Воронина».
      В нём речь опять шла о работниках транспорта, но теперь о тех, кто трудится в речных портах, на пароходах, кто связан с водой, с Волгой. В «Екатерине Ворониной» А.Рыбаков продемонстрировал ещё одну грань своего писательского дарования — знание женской психологии и умение её изображать. Но, окончив этот роман о взрослой женщине, диспетчере волжского порта, писатель сразу же вернулся к приключениям своих маленьких героев, полюбившихся маленьким читателям; он пишет «Бронзовую птицу» (1956) — продолжение приключений Миши Полякова и его друзей в летнем пионерском лагере. И снова книга имеет успех, и снова её автор ищет новых тем и новых литературных путей, перемежая работу над книгами о Кроше с работой над «взрослыми» произведениями — киносценариями, пьесами и небольшим по объёму, но очень серьёзным по содержанию романом «Лето в Сосняках» (1964), где впервые в своём творчестве применяет приём сопряжения разных временных планов, когда действие свободно переходит из прошлого в настоящее и обратно. Он воспользуется этим приёмом в повести «Неизвестный солдат».
      Но почему всё-таки книги о Кроше можно смело назвать «новым» для А.Рыбакова явлением по сравнению с первыми его детскими повестями? Ведь и здесь, как и в «Кортике», как и в «Бронзовой птице», главные персонажи — школьники, ведь и здесь в центре сюжета весёлые и забавные происшествия, только на этот раз случившиеся на автобазе во время производственной практики одного восьмого класса, ведь и здесь герой повести наделён чертами любознательности, мужественной отваги и честности, которые уже ясно проглядывали в Мише Полякове.
      Новым было прежде всего то, что Крош, Серёжа Крашенинников, жил и действовал не когда-то давно, а в то самое время, когда писалась о нём книга, он был современником и своего создателя, и своего читателя, и яркие приметы городской жизни 60-х годов вошли уже в «Приключения Кроша», чтобы ещё свободнее и обильнее вылиться на страницах «Каникул Кроша». Читатель приключений Кроша — и юный и взрослый (а Крош быстро завоевал симпатии и того и другого) — имел полную возможность сверить поступки героя, обстановку его жизни, его язык, суждения, шутки с тем, что он сам только что видел, слышал, думал и пережил, а эта самостоятельная работа всегда доставляет читателю особенное дополнительное удовольствие. Знакомясь с историческим повествованием, без специальной подготовки мы лишены этой возможности уверенно судить, «похоже» или «непохоже» изобразил то или иное явление писатель. Читая современную книгу о современном герое, мы вольно или невольно, но непременно выносим такое суждение, а если мы относим себя к разряду думающих и сознательных читателей, то даже и обязаны вынести это суждение. При этом, однако, необходимо помнить, что искусство не есть простой и точный «слепок» с жизни, что каждое художественное произведение имеет ещё всегда, так сказать, дополнительный эстетический «коэффициент», то есть свою особую задачу и особое выражение авторского отношения к изображаемому. Эстетический коэффициент Рыбакова в приключениях Кроша — юмор, его весёлая и необидная улыбка, с которой писатель наблюдает, как его герой взрослеет, одерживая маленькие победы и выдерживая маленькие поражения. Юмор, с которым писатель передаёт исповедь Кроша, сохраняет для читателя истинный масштаб событий жизни героя — значительных для него самого, но не столь уж громадных для всего остального человечества, другими словами, одновременно и действительно серьёзных и действительно обыкновенных.
      И вот здесь мы Переходим к другой новой черте детских повестей Рыбакова 60-х годов по сравнению с более ранними его повестями. Хотя прошло уже почти два десятилетия, как Крош впервые появился на Свет, думается, что и сегодняшний читатель легко признает его своим современником. Обаятельность и притягательность характера этого героя, созданного А.Рыбаковым в 60-е годы, неотделимы от его современности. Современен самый взгляд Кроша на мир, на жизнь, где он прежде всего хочет различать мнимое и настоящее от фальшивого, выспреннего и преувеличенного. Сохранив в книгах о Кроше «приключенческий» характер повествования своих детских книг, то есть неожиданное развитие событий вокруг разгадки какой-нибудь тайны, Рыбаков изменил, однако, смысл и тайн и событий, он выбрал из жизни более обыкновенные по видимости и более сложные по внутреннему смыслу ситуации, чем те, в которых оказывались герои «Кортика» и «Бронзовой птицы». В повестях о Кроше эти ситуации более доступны для каждого мальчика или девочки нашего времени и в то же время уже в силу Одной своей распространённости более опасны для их внутреннего мира, для их будущего. Потеряли ли коллизии повестей Рыбакова от этой демократизации и прозаизации беллетристический интерес для читателей? В том-то и дело, что нет. Хотя сюжет «Приключений Кроша» сосредоточен вокруг производственных успехов школьников и тайны исчезновения отнюдь не романтического кортика, а самых простых деталей от самого простого грузовика, пережитое на практике Крошем приобретает серьёзность и значительность, потому что за обыкновенными житейскими происшествиями здесь стоят такие общие и важные человеческие представления, как честность, справедливость, мужество, ответственность. Крош, как истинное дитя нашего времени, не любит «высоких» слов, но, по сути дела, он борется, он воюет за самые высокие и устойчивые нравственные ценности, и это сделало книги о Кроше характерными произведениями советской прозы 60-х годов, когда в ней особенно открыто и заострённо выразился её высокий нравственный пафос. Крош потому и против демагогии и показухи, к которой так склонен его не по возрасту ловко приспосабливающийся приятель Игорь, что видит в этих распространённых пороках коварное соединение благородной видимости и фальшивой сущности. При этом при всех положительных, достойных подражания качествах Кроша в нём нет ничего дидактического, то есть открыто поучительного, он всё время остаётся живым и естественным, а автор смотрит на него с весёлой улыбкой, снисходительной, но и внимательной к его излишней иногда самоуверенности, к его беспомощности в иных случаях, к его склонности делать поспешные выводы — в общем, ко многим недостаткам, свойственным возрасту героя, прекрасно переданному во всех трёх повестях.
      В первой повести о Кроше её герой только вступил в тот трудный период жизни, когда пятнадцатилетний человек уже твёрдо знает, что он стал взрослым, но старшие ещё редко признают за ним это в полную меру. Отсюда возникает излишняя насторожённость к постороннему мнению о себе, многие недоразумения, излишне подчёркнутое стремление отстоять свою самостоятельность. В повести «Каникулы Кроша» Серёжа Крашенинников на год стал старше, но теперь он на самом деле должен действовать самостоятельно, без помощи старших, а иногда и вопреки им, искать и находить твёрдые критерии для очень сложных психологических и исторических явлений. В «Приключениях Кроша» мальчик больше всего был озабочен логичностью как своих собственных поступков, так и других людей. «Обругал меня, а потом назвал молодцом… Где логика?» Этим наивным недоумением героя кончается первая повесть о Кроше. Но читатель хорошо понимает, что директор автобазы прав и обругав Кроша за отсутствие дисциплины, и похвалив его за честность. Видимое противоречие в словах директора — это как бы следующий вопрос запутанной задачи, которую жизнь предлагает решать герою А.Рыбакова.
      В «Каникулах Кроша» расширяется внешний мир, окружающий героя, и усложняются внутренние проблемы, с которыми он сталкивается. Здесь Крош выходит не только за двери школы, но и за ворота автобазы в необозримые пространства Москвы: её улицы, магазины, дворы, пляжи, кафе, читальни, спортивные залы, пригороды, мотели, автобусы, поезда — всё доступно на каникулах и всё интересно, когда ты впервые соприкасаешься с громадным современным городом. Но интереснее всего новые люди, с которыми приходится познакомиться Крошу, новые товарищи, новые девочки, и особенно искусствовед Веэн — воплощение в глазах мальчиков свободы, элегантности, успеха.
      Но Веэн — это логическое следствие той склонности к эгоистическому противопоставлению своих интересов интересам всех остальных людей, которая уже обозначилась в приятелях Кроша: вполне определённо и, кажется, безнадёжно в Игоре и ещё не очень уверенно в Косте. Веэн — это типичный психологический комплекс, венчающий погоню за «красивой жизнью» во что бы то ни стало, беспринципность и опасное и ложное житейское правило, которому уже готов был следовать Костя: меня обманывают, — значит, и я могу обманывать; окружающие меня люди поступают аморально, — значит, и я имею право поступать так же.
      Снова писатель использует любимый сюжетный приём: он энергично развёртывает действие вокруг тайны исчезнувшей в конце 40-х годов коллекции старинных японских миниатюрных скульптур. Крош едва не становится участником тёмных спекуляций мнимых «искусствоведов». Но в повести А.Рыбакова акцент не на детективном сюжете исчезновения, поисков и находок, а на психологической и нравственной подоплёке этой истории. Устоит Крош или не устоит перед соблазном корысти, перед страхом ответственности, перед инерцией равнодушия? Нелегко в шестнадцать лет за ослепительной оболочкой рыцарей «красивой жизни», за их демонстрацией своего превосходства над «обыкновенными» людьми, за их почти интеллигентной корректностью распознать фальшь, пустоту. И где-то в отдалении прошлых лет гнусные преступления. Надо обладать хорошим душевным здоровьем и чувством собственного достоинства, чтобы не соблазниться этими масками. Герой Рыбакова ими обладает и выходит победителем из этого серьёзного испытания.
      В третьей повести о Кроше, в «Неизвестном солдате», мир героя ещё более широк и не столько разнообразен, сколько подвижен, а житейские обстоятельства ещё ответственнее: теперь Крош кончил школу, в университет не попал, и вот он ищет утешения в неудачах и выхода из положения далеко от дома, далеко от Москвы, в тихом провинциальном Корюкове, где неожиданно для самого себя становится слесарем на строительстве шоссейной дороги. Здесь А.Рыбакову снова пригодился его инженерный опыт для описания обстановки дорожного строительства, а Крошу пригодился его опыт летней производственной практики. Но не только провинция, деревня и Сибирь входят в мир повзрослевшего Кроша, в него властно входит прошлое страны, голос минувшей войны, и входят они не как отвлечённый урок истории, а как сила, имеющая прямое отношение к сегодняшнему поведению и самоощущению человека. И опять мир расширяется для любознательного и упорного героя Рыбакова через разгадку новой тайны, которая ждёт его в его скромных буднях дорожного слесаря. Впрочем, что значит «ждёт» разгадка тайны? Не она его ждёт, а он её ищет; другой на его месте прошёл бы мимо ещё одной солдатской могилы, обнаруженной строителями, или довольствовался бы самым общим выражением благодарной памяти. Ведь и Крош почти примирился с решением начальника участка просто перенести мешающую могилу, удовлетворился решением, продиктованным вполне «логичными» соображениями: необходимостью как можно скорее закончить дорогу, ведущую в новый туристский центр — древний Поронск. И это достойный способ почитания прошлого и исторических традиций. Но Серёжа Крашенинников (он теперь решительно не хочет, чтобы его называли Крошем) ищет способа совместить два противоборствующих друг другу долга: большой, общий и личный, свой, не столь внешне обязательный, но для него очень важный и жизненно необходимый. Оказывается, на самом деле очень трудно точно взвесить, какой из них больше и важнее и где кончается один и начинается другой, — нет таких весов и нет такой меры. Но, может быть, и не надо взвешивать, а надо попробовать выполнить и тот и другой? Серёжа пробует идти именно по этому пути и, пройдя через внешние и внутренние препятствия, в конце концов и приносит посильное утешение безутешной матери погибшего солдата, и сам приобретает профессию, место в жизни и любовь товарищей. Оказывается, выполнение сердечного долга доброты перед человеческим горем, нравственной ответственности перед историческим прошлым своего народа хотя и приходит иногда в противоречие с сиюминутными неотложными обязанностями и задачами, но в конце концов, по большому счёту, помогает и их решить на более достойном уровне и прочном фундаменте.
      Но значит ли решение Серёжи в конце повести, что автор в какой-то мере оправдывает ложь во спасение как правило, как этический закон? Сначала упорно искать и с трудом найти настоящее имя похороненного у дороги солдата, а затем выдать его могилу за могилу другого — где же логика? Но так мог бы спросить Крош из первой книги рыбаковской трилогии. У взрослых людей, ищущих правды и справедливости, такого недоумения не возникнет, как не возникло его у героев «Неизвестного солдата», молчаливо и благодарно принявших решение Серёжи вернуть матери сына, хотя бы и мёртвого. Есть законы жизни, которые логически не сформулируешь, и, вероятно, не всегда даже надо пытаться это делать, чтобы не опошлить их кажущейся элементарностью. Но эти законы записаны в сердце человечества, и каждый более или менее эмоционально развитый человек хорошо их знает про себя и наедине с собой (другое дело, всегда ли он их исполняет): помощь слабому, чувство товарищества, уважение к прошлому, почтение к старости, — и мало ли их ещё, этих законов истинной человечности! Они истинны и сильны тогда, когда решаются не в общем и целом, а конкретно, не словом, а делом, не отвлечённо, а в соответствии с теми реальными отношениями, которые складываются в той или иной ситуации. Хорошо, что герой «Неизвестного солдата» восстановил истину о подвиге скромного Краюшкина, хорошо, что внучка погибшего научилась незнакомому ей чувству благодарного уважения к деду. Но прекрасно, что и Серёжа Крашенинников, и Зоя Краюшкина, и все люди со строительного участка Воронова сумели немного утешить безутешную солдатскую мать, нашли в себе благородную сдержанность, без лишних слов, без холодной приверженности к формальной истине выполнив один из главных законов человечности, — помочь нуждающемуся в помощи. Все пять погибших солдат сложили головы на древней земле тихого города, куда не суждено им было дойти, все пять и ещё миллионы покоятся в нашей земле, и лучший памятник им — честность, справедливость, мужество их детей и внуков, что живут сейчас на этой самой земле. Такие мысли приходят, когда закрываешь книгу с тремя повестями А.Рыбакова о Кроше.
     
      Е. Старикова
     
     
     
     
     
     
     
      1
     
      Автобаза находится недалеко от нашей школы. На соседней улице. Когда в классе открыты окна, мы слышим рокот моторов. Это выезжают на работу грузовики и самосвалы. Они возят материалы на разные стройки Москвы.
      Ночью машины длинными рядами стоят на пустыре. Их охраняет сторож. Завернувшись в тулуп, он спит в кабине. В случае какого-нибудь происшествия его могут сразу разбудить. Могут, например, сообщить ему, что ночью что-нибудь украли.
      Днём у ворот автобазы толкутся владельцы легковых машин. У них заискивающие лица: они не умеют сами ремонтировать свои автомобили и хотят, чтобы это сделали рабочие.
      Автобаза шефствует над нашей школой. Поэтому в смысле политехнизации наша школа лучшая в районе. Из других школ приходят смотреть наш автокабинет.
      Водить машину мы учимся на грузовике «ГАЗ—51» Его нам тоже подарила автобаза.
      Школьный завхоз Иван Семёнович всегда норовит угнать грузовик по хозяйственным надобностям. Сердится, когда мы выезжаем практиковаться. Кричит, что ему срочно необходимо привезти уголь или ещё что-нибудь.
      Несмотря на это, мы отъездили свои двадцать часов. Некоторые ребята даже имеют права на управление автомобилем. Эти права называются «Удостоверение юного водителя». В них написано: «…имеет право на вождение автомашин только на детских автотрассах». Так написано в удостоверении.
      Но с этими удостоверениями можно разъезжать по городу. Конечно, если не нарываться на милицию. Впрочем, если не нарываться на милицию, можно ездить без всякого удостоверения.
      На автобазе мы проходим производственную практику.
      У параллельного класса «Б» — строительная практика. Они работают на строительстве пионерского лагеря в Липках. Там они и живут. Не практика, а дача. А мы должны весь июнь париться в Москве.
      Мне эта практика вообще не нужна. У меня нет технических наклонностей. Если меня что и интересует на автобазе, то это поводить машину. Но практикантам не дают руля. И мне здесь делать абсолютно нечего.
      Когда мы пришли на практику, директор автобазы сказал:
      — Кто будет хорошо работать, может даже разряд получить. Не скажу — пятый. Четвёртый.
      Мы стояли во дворе. Директор был массивный человек, с тёмным от загара лицом, одетый в синюю рабочую куртку. Я сразу понял, что он бывший шофёр. У всех старых шофёров такие, навсегда загорелые, лица. Ведь всю свою жизнь они проводят на открытом воздухе, на ветру и под солнцем. Директор двигался и разговаривал так спокойно и медленно, будто всё время сдерживал себя. Это тоже подтверждало, что он бывший шофёр. Со слабыми нервами нельзя водить машину — сразу в аварию попадёшь.
      — Чем плохо получить разряд?.. — спросил директор и с надеждой посмотрел на нас. Думал, что мы ужасно обрадуемся услышать про разряд.
      Но мы молчали. Мы знали, что на прошлой практике только одна девочка получила разряд. За необыкновенную дисциплину и послушание.
      Директор посмотрел на небо, медленным взглядом проводил проходившего мимо слесаря и добавил:
      — А кто не хочет работать, пусть прямо скажет, я того моментально освобожу.
      Некоторые были бы не прочь смотаться отсюда. Я, например, поскольку у меня нет технических наклонностей. Но то, что директор называл «освободить», означало «выгнать». И никто не сказал, что не хочет работать.
      Потом вышел главный инженер и повёл нас показывать автобазу. Чтобы мы имели представление о всём хозяйстве в целом.
      Это правильно. Если ты являешься частью чего-то целого, то надо иметь о нём представление. Иначе не будешь знать, частью чего ты, собственно говоря, являешься.
      Рядом с главным инженером шли Семечкина и Макарова. Они записывали по очереди. Совершенно механически. Когда записывала одна, другая даже не слушала, что говорит главный инженер. Только смотрела ему в рот, будто хотела сказать: «Ах, как интересно вы объясняете! Я просто оторваться не могу».
      Я ничего не записывал. Приду домой — запишу.
      Я шёл на некотором расстоянии от главного инженера. Достаточно близко, чтобы слышать, что он рассказывает, и достаточно далеко, чтобы это не выглядело излишним усердием.
      Сзади тянулся длинный хвост ребят. Они осматривали, что им попадалось на глаза, и рассуждали о качествах разных машин. Больше всех рассуждал Игорь. У его брата есть собственный «Москвич». Игорь считает себя крупным специалистом в этой области.
      А я слушал главного инженера. Всё равно придётся писать отчёт о практике.
      Оказывается, автобаза состоит из двух служб: технической и эксплуатации. К технической службе относятся ремонт и вообще уход за машинами. К службе эксплуатации — перевозка грузов на линии.
      Техническая служба подчиняется главному инженеру. Служба эксплуатации — начальнику эксплуатации.
      Но главный инженер — первый заместитель директора, а начальник эксплуатации — только второй.
      Я сразу сообразил, что это неправильно. То, что главный инженер — первый заместитель, а начальник эксплуатации — только второй. Ведь самое важное — это перевозка грузов. Можно было бы для смеха высказать эту мысль. Но если сказать главному инженеру, что его из первых заместителей надо перевести во вторые, то он полезет в бутылку. Он хотя и маленького роста, но у него длинный нос и сердитый голос. Не стоит связываться.
      Мы закончили осмотр цехов и вернулись во двор. Во дворе стояла «техничка», закрытая машина с фургоном, на которой написано: «Техническая помощь». Я подумал, что хорошо бы мне попасть на эту машину.
      Конечно, ребятам с техническими наклонностями повезло. На автобазе есть разные цеха: механический, кузнечный, моторный, агрегатный, электротехнический, сварочный, обойный, малярный, медницкий, жестяницкий и другие. Но меня из всех технических специальностей привлекает только одна — шофёрская. И если я попаду на «техничку», то буду выезжать с ней на линию. И, может быть, шофёр даст мне руль.
      Главный инженер провёл нас в кабинет и объявил:
      — Теперь я вас распределю по рабочим местам.
      Я спросил:
      — Можно нам самим решить, кто куда пойдёт?
      — Нет! — ответил главный инженер. — Это будет непедагогично.
      Он скосил глаза на бумажку, которая лежала у него на столе под стеклом, и, точно так, как мы отвечаем урок, заглядывая в шпаргалку, пробубнил:
      — «Следует также учитывать личные качества учеников. Рассеянному (невнимательному) поручается работа, требующая внимания. Слабовольному — работа, требующая волевых усилий. Робким (замкнутым) — организаторская работа. Ленивым — работа, результаты которой будут сразу видны». — Он посмотрел на нас: — Поняли?
      Мы поняли. Нас надо распределить на рассеянных (невнимательных), робких (замкнутых), слабовольных и ленивых.
      Я сказал:
      — У нас таких нет.
      — Каких — таких?
      — Рассеянных, невнимательных, слабовольных, робких и замкнутых. Что касается ленивых, то как вы их узнаете?
      Этим вопросом я сразу поставил главного инженера в тупик. Выручил его Игорь, брат которого имеет «Москвич».
      Игорь вообще у нас самая выдающаяся личность. У него бледное лицо. А это считается в нашей школе самым шикарным. Особенно если лицо оттенено чёрными волосами. Голос у Игоря низкий, басовитый, как у завуча. Наша классная руководительница Наталья Павловна всегда ставит нам Игоря в пример. Его поразительную воспитанность и трезвый ум. На самом деле Игорь большой дипломат.
      Игорь подмигнул нам: мол, не беспокойтесь, сейчас я этого дядю окручу, — и, обращаясь к главному инженеру, почтительно сказал:
      — Вячеслав Петрович, вы хотите распределить ребят согласно их склонностям и интересам?
      Он уже знает, как зовут главного инженера!
      — Вот именно, — обрадовался главный инженер и опять скосился в шпаргалку, — «согласно склонностям и интересам»!
      — Тогда позвольте нам это обсудить, — рассудительно проговорил Игорь, — мы каждому наметим цех согласно его склонностям и интересам.
      — Что ж, — согласился главный инженер, — ты дело говоришь.
      И укоризненно посмотрел на меня. Дал понять, что Игорь говорит дело, а я несу чепуху.
      Я давно привык к тому, что Игорь говорит умно, а я глупо, что с ним соглашаются, а со мной нет. И укоризненный взгляд инженера я оставил без всякого внимания. Тем более, что он опять вдруг нахмурился:
      — Но вы будете мудрить!..
      — Нет! — закричали мы. — Мудрить мы не будем.
      Мы стали распределяться по цехам.
      С теми, у кого были склонности и интересы, дело решилось быстро. Гринько с Арефьевым попросились в электроцех — они электрики и радисты. Полекутин — в моторный. Гаркуша с Рождественским — в малярный, они художники. А Игоря главный инженер взял к себе в техники — так он ему понравился.
      Но с теми, кто не имел склонностей и интересов, получилась полная неразбериха. Особенно с девочками. Они все хотели работать вместе, в одном цехе.
      Поднялся шум и крик.
      Главный инженер хлопал глазами и поворачивался то в одну, то в другую сторону. Я чувствовал, что сейчас всё ему надоест и он распределит нас по-своему.
      Тут, к счастью, очередь дошла до меня. Я объявил, что хочу проходить практику в службе эксплуатации.
      Главный инженер удивился моему выбору. Но согласился: обрадовался возможности сбагрить меня. Я ему сразу не понравился.
      Я отправился к начальнику эксплуатации. Это был толстый чёрный человек с мясистыми губами. Ровно час я дожидался, пока он с кем-то ругался по телефону. Даже кончив говорить, он всё время хватался за телефонную трубку.
      Я объявил, что явился для прохождения производственной практики. Он был поражён.
      — Что они там, с ума посходили?!
      И схватился за телефон.
      Я испугался, что он позвонит директору, и торопливо добавил:
      — Я хочу работать на машине техпомощи.
      Он весело засмеялся, даже погладил телефонную трубку.
      — Дорогой мой, ты попал не по адресу! Честное благородное слово. Машина техпомощи мне не подчиняется. Она подчиняется главному инженеру.
      Вот как я просчитался!
      Он начал объяснять мне, что автобаза состоит из двух служб: технической и эксплуатации. К технической службе относятся…
      Но я перебил его:
      — Извините, я ошибся.
      И пошёл обратно, к главному инженеру. С мрачным видом он сидел один в своём кабинете, за большим письменным столом. Я ему объяснил, что в службе эксплуатации для меня подходящей работы нет.
      — Эге, брат, — сказал главный инженер, — ты, я вижу, порядочный волынщик!
      И без дальнейших разговоров послал меня в цех профилактики, или, как его здесь просто называют, гараж.
     
      2
     
      И всё же нам здорово повезло, мне и Шмакову Петру. Он тоже попал в гараж.
      Те, кто работали в мастерских, имели дело с частями автомобиля. Мы в гараже — с автомобилем в целом. Здесь его моют, смазывают, регулируют, делают текущий ремонт и профилактику. Слесари сами перегоняют машины с места на место, даже выезжают на улицу пробовать, как действуют тормоза. И у нас со Шмаковым Петром была полная возможность попрактиковаться за рулём.
      — Как ты думаешь, Шмаков, — спросил я Петра, — дадут нам здесь поездить?
      Он подумал и ответил:
      — Дадут.
      Он всегда думал перед тем, как ответить.
      — Для этого надо что-то делать, — сказал я.
      — Успеем.
      — Так вся практика пройдёт, — настаивал я.
      — Надо приглядеться, — сказал Шмаков Пётр.
      Но, сколько мы ни приглядывались, никто и не думал давать нам руль. Отношение к нам было самое безразличное. Даже равнодушное.
      Самостоятельной работы нам не давали — боялись. Дело здесь ответственное. Из-за недовернутой гайки может случиться авария. И даже катастрофа. Катастрофа — это та же авария, только с человеческими жертвами.
      И работали мы медленно. А слесари не могли ждать: они выполняли график, у них был план.
      По правде сказать, я и сам был не очень-то заинтересован в этой работе. Но болтаться без дела, когда вокруг тебя работают, неудобно.
      Уж раз я попал сюда, то не желаю, чтобы на меня смотрели как на бездельника и дармоеда.
      Мы здесь были «на подхвате». Сходить куда-нибудь. Что-нибудь принести. Сбегать на склад или в мастерские. Подержать инструмент, посветить переносной лампой, промыть части…
      Хорошо, когда достанется мыть машину целиком, во дворе, под брандспойтом. Совсем другое дело! Струя так и бьёт! Направляешь её то в одно место, то в другое, грязь большими комками отваливается и падает в канаву. От кузова идёт пар, вода быстро испаряется под лучами июньского солнца. И, когда машина, свежая, блестящая, сходит с помоста, видишь результаты своего труда.
      Но такая приятная работа перепадала нам редко. Мы работаем утром, а машины моют вечером, когда они возвращаются с линии.
      Видно, нам со Шмаковым не так уж повезло. Тем, кто работал в мастерских, пожалуй, повезло больше. Мастерские работали в одну смену, и наши ребята имели дело с одними и теми же людьми. Они привыкли к этим людям, и люди привыкли к ним.
      А гараж работал круглосуточно, в три смены. И мы со Шмаковым Петром имели дело с разными бригадами.
      Когда на третий день пришла бригада, с которой мы работали в первый день, они нас даже не узнали, они совершенно забыли про нас. Смотрели на нас с удивлением: «Как, разве вы всё ещё здесь?!»
      Они даже не знали наших имён. Шмаков Пётр выглядел старше меня, и они его называли «парень». «Эй, парень, а ну-ка, парень!» Мне они говорили сначала «пацан». «Эй, пацан, а ну-ка, пацан!» А когда они услыхали, как ребята зовут меня «Крош», они тоже стали называть меня «Крош», а некоторые даже «Кроша»… «Эй, Кроша, а ну-ка, Кроша!» Они думали, что меня так называют из-за моего невысокого роста. На самом деле «Крош» — это сокращённое прозвище от моей фамилии — Крашенинников. В школе всегда сокращают фамилии, тем более такую длинную, как моя. Вот и получилось «Крош». А рабочие в гараже придавали этому прозвищу другой, унизительный для меня оттенок.
      В общем, наше положение никак меня не устраивало. При таком положении нам никогда не доверят руля.
      Я поделился своими мыслями со Шмаковым Петром. Он ответил: «Сиди спокойно».
      Шмакову. Петру хорошо так говорить. С его характером можно сидеть спокойно. Скажут ему: «А ну, парень, сними болт!» Шмаков Пётр молча берёт гаечный ключ и начинает снимать болт. Ни на кого не смотрит. Кряхтит. Углублён в работу, будто делает невесть что… И все к нему относятся с уважением. Такой у него серьёзный и сосредоточенный вид.
      А потом оказывается, что Шмаков снял вовсе не тот болт, который нужно было снять.
      Я бы сквозь землю провалился от стыда. А Шмаков ничего… Как ни в чём не бывало начинает всё переделывать. И все считали, что Шмаков работает лучше меня.
      Происходило это вот почему. Я не мог просто так, как Шмаков, крутить гайку. Мне надо знать, что это за гайка и для чего я её кручу. Я должен понять работу в целом, её смысл и общую задачу. Дедуктивный способ мышления. От общего к частному. Шмаков Пётр не задаёт вопросов, а я задаю вопросы. А слесари не хотят отвечать на вопросы. Им некогда. А может быть, не могут ответить на них.
      Даже бригадир слесарей Дмитрий Александрович, худой человек в берете, похожий на испанца, сказал мне:
      — Ты, университант-эмансипе, поменьше спрашивай.
      Я сначала не понял, почему он так меня назвал. Потом оказалось, что у Чехова есть рассказ «Святая простота». К священнику, куда-то в провинцию, приезжает сын, известный адвокат. И отец-священник называет сына-адвоката «университант-эмансипе».
      Очень приятно, что бригадир слесарей Дмитрий Александрович ходит в берете, похож на испанца и так хорошо знает Чехова. Но тем более глупо с его стороны давать человеку кличку.
      Особенно донимал нас слесарь Коська, парнишка из ремесленников.
      Шмакова он побаивался. Шмаков но обращал на него никакого внимания. А ко мне он привязывался, посылал то туда, то сюда. «Эй, Кроша, тащи обтирку!» — кричал он, хотя обтирку поручали принести ему. Он был слесарь всего-навсего четвёртого разряда.
      Особенно любил этот Коська задавать нам со Шмаковым Петром дурацкие вопросы-загадки.
      — А ну, скажите, практики (так он называл нас), а ну, скажите: что работает в машине, когда она стоит на месте?
      Я пожимал плечами:
      — Что? Мотор.
      — Мотор выключен.
      — Свет.
      — Выключен свет.
      — Значит, ничего не работает.
      — Эх ты, Кроша несчастный! Тормоза у неё работают, вот что!
      — А если её не поставили на тормоз? — возражал я.
      Коська хохотал:
      — Как же её можно оставлять не на тормозе! Сразу видно, что вы ни черта не знаете.
      И вот, чтобы утереть этому Коське нос, я принёс из дому своё «Удостоверение юного водителя» и показал его слесарям.
      Я никак не ожидал, что эти права произведут на них такое впечатление.
      Они просто обалдели, когда я им их показал.
      Тем более, что я не дал их в руки. Только показал надпись на книжечке: «Удостоверение юного водителя». Потом раскрыл и показал свою фамилию, имя, отчество и фотокарточку.
      Все молодые слесари здесь мечтают стать шофёрами. При каждом удобном случае садятся за баранку. Лица у них перекашиваются от страха. Зато вылезают они из-за руля с таким видом, будто совершили полёт в космос.
      То, что я, школьник, имею водительские права, поразило их.
      У них и в мыслях не было, что эти права ненастоящие. Ведь они отпечатаны в типографии. Не будет же типография печатать какую-то липу.
      Слесари были нормальные люди и рассуждали здраво.
      Именно поэтому они приняли мои права за настоящие. И были буквально потрясены.
      У Шмакова Петра не было прав. Он в своё время не пошёл сдавать экзамен. Сказал тогда: «Кому они нужны, эти детские права?!»
      Теперь он жалел, что так сказал тогда. Теперь, когда он увидел, какой авторитет я сразу приобрёл этими правами, он пожалел, что не пошёл сдавать экзамен.
      Но Шмаков был не так прост, как казался с виду. Он держался так, будто и у него тоже есть такие права.
      Когда слесарь Коська меня почтительно спросил: «Чего ж ты не ездишь, если права имеешь?», то Шмаков вместо меня ответил: «А чего к рулю рваться. Пусть те рвутся, у кого прав нету».
      Из этого ответа получалось, что у Шмакова тоже есть права. Именно поэтому он не рвётся к рулю.
      Я тоже держался так, будто права есть у нас обоих. Из товарищеской солидарности. Тем более, что своим ответом Шмаков поставил слесаря Коську на место.
      Ни у кого не возникло сомнения, что права есть у нас обоих. Наш авторитет неизмеримо возрос.
      Но в последующих событиях эти права, мои настоящие и Шмакова предполагаемые, сыграли роковую роль.
     
      3
     
      Постепенно к нам привыкли, и мы втянулись в работу.
      Нам стали доверять операции, которые полагается выполнять слесарям четвёртого разряда. Например, проверить, как закреплён передний буфер, номерной знак, стоп-сигнал, фары или смазка. Надо знать, где, когда и чем смазывать.
      Однажды мне даже досталась работа пятого разряда: проверить и закрепить радиатор. Сначала надо внимательно осмотреть радиатор, не течёт ли, потом оба шланга, тоже не текут ли, затем осторожно подтянуть хомутики. Очень сложное и ответственное дело. А его поручили мне. И оказалось, что всё сделано правильно.
      Когда бригадир Дмитрий Александрович, похожий на испанца, проверял мою работу, я с безразличным видом вытирал руки обтирочными концами. Главное, не суетиться. Если ты суетишься, обязательно подумают, что ты сделал что-то не так.
      Теперь мы не стояли как болваны, не таращили глаза, ожидая, куда нас пошлют. Сами знали, что надо делать.
      Мы привыкли, и к нам привыкли. Руля нам, правда, не давали. Но мы не теряли на это надежды. Мы снова стали считать, что нам здорово повезло, мне и Шмакову Петру. Ребята, работавшие в цехах, были прикреплены к одному месту. А мы разгуливали по всей автобазе. То туда пошлют, то сюда — гараж связан со всеми цехами. Все завидовали нашей живой, оперативной работе.
      Часто мы работали во дворе. Солнышко светит. Дышится легко. Всё видишь: кто приехал, кто уехал, кто куда пошёл, куда что понесли. Слышно, как начальник эксплуатации ругается по телефону. Словом, находишься в курсе жизни всей автобазы.
      Давно ли главный инженер водил нас по цехам?.. А теперь мы здесь свои. Вахтёр даже пропуска не спрашивает.
      По утрам так не хочется вставать. Но что-то толкает тебя: вставай, вставай! Нехорошо, неудобно… Опоздаешь на какие-нибудь двадцать минут, а кажется, что все работают давным-давно. Каждый на своём месте, делает своё дело, а ты оказываешься лишним. И не знаешь, что было с утра. Может, ничего не было, а может, было. Чувствуешь свою неполноценность. Дело не в дисциплине. Дело в том, что другие работают, а ты нет. Следовательно, они работают за тебя.
      Лучше всего приходить минут так за двадцать, за пятнадцать. Ночная смена ещё не ушла, утренняя только приходит. Их бригадир передаёт работу нашему. Рабочие переодеваются, смеются, шутят, рассказывают всякие небылицы. Мы знаем, кто говорит правду, а кто врёт.
      Дожидаясь смены, мы сидим на скамейке у ворот гаража. Утреннее солнышко приятно греет. Шофёры с путёвками выбегают из диспетчерской, они опоздали и должны торопиться. Машины выезжают на линию, оставляя за собой голубоватый дымок.
      Во дворе стоит директор. Все с ним здороваются: «Здравствуйте, Владимир Георгиевич». И директор отвечает: «Здравствуйте». Одних он называет по имени-отчеству, других только по имени, третьих только по фамилии, а некоторых никак не называет, просто говорит «здравствуйте». Например, нам.
      Впрочем, Игоря он называет по имени. Игорь работает в конторе, в техническом отделе, трётся возле начальства, и директор знает, что его зовут Игорь. А фамилии, может быть, не знает.
      Игорь ходит по цехам и заполняет бланки. В руках у него большая блестящая папка, в кармане самопишущая ручка, он угощает рабочих папиросами «Беломор». Держит себя ласково-снисходительно, будто он заместитель главного инженера.
      Так он держится с рабочими. А нам подмигивает, якобы потешаясь над собственной ролью. Насмешливо называет себя «клерком». Чтобы мы не подумали, будто он задаётся. Знает: тех, кто задаётся, мы быстро от этого отучаем. Очень простым способом. И не хочет испытать на себе этот способ.
      Игорь любит околачиваться среди старших, любит быть в курсе всего, находиться в центре событий. Знает по имени-отчеству всё начальство, всех механиков, мастеров и бригадиров. Знает, что нашего начальника эксплуатации скоро заберут в трест, и даже называл фамилию будущего начальника эксплуатации. Сообщил, что директору вчера влепили выговор за плохую подвозку материалов на строительство жилого квартала в Черёмушках. Словом, Игорь знал такое, чего ни я, ни Шмаков Пётр, ни другие ребята никогда бы не узнали.
      Он знал даже владельцев легковых машин, которые подъезжали к нашему гаражу. Выйдет, бывало, на улицу и показывает:
      «Эта „Волга“ известного врача-гомеопата, по фамилии Липа. А та, двухцветная, — одного типа, он на Центральном рынке фруктами торгует. А этот вот задрипанный „Москвичок“ — профессора такого-то…»
      Хотя Игорь околачивается возле начальства, всех знает и угощает рабочих папиросами «Беломор», он никаким авторитетом среди них не пользуется. Рабочие даже не знают, что он такой же практикант, как мы. Думают, что это новый служащий из технического отдела.
      В школе Игорь считался «выдающейся личностью», а здесь мы чувствуем своё превосходство. Ведь у нас со Шмаковым самая грязная работа, мы не вылезаем из-под машин. Мы этим очень гордимся. Гордимся нашими грязными куртками и замасленными брезентовыми брюками. У меня нет технических наклонностей, но уж если пришлось работать, надо работать. И, когда Игорь со своей блестящей папкой приходит к нам в гараж за сведениями, мы ему отвечаем:
      — Подожди, некогда, не видишь разве?!
      Услышав такой ответ, Игорь очень злится, хотя и старается не показывать этого.
      Так получилось и сегодня.
      Мы со Шмаковым снимали с машины прогоревший глушитель. Нет ничего канительнее этой работы. Стоишь в яме и возишься с обгорелым глушителем. Работать неудобно, ни к чему не подберёшься. Болты, гайки заржавели, ничего не провернёшь, ничего не поддаётся. Шмаков кряхтел изо всех сил, но дело не подвигалось.
      И вот у края ямы появляется Игорь, присаживается на корточки и ласково говорит:
      — Здорово, трудяги!
      — Здорово! — ответил я довольно неприветливо.
      А Шмаков и вовсе ничего не ответил.
      — Втыкаете?!
      Но ответа от нас не дождался и сказал:
      — Сегодня после работы общее собрание практикантов. Явка обязательна.
      — Начинается, — пробормотал я.
      — Чего ты бормочешь? — ласково спросил Игорь.
      — А то, что надоели твои собрания!
      — Оно не моё, — всё так же ласково возразил Игорь, — главный инженер собирает и Наталья Павловна.
      Наталья Павловна — наша классная руководительница.
      — Знаем, — ответил я, — ты подстроил.
      — Я вас предупредил! — объявил Игорь и ушёл вместе со своей блестящей папкой.
      Мы со Шмаковым продолжали работать. Проклятый глушитель никак не поддавался, и я очень нервничал. Ведь мы работали со слесарем Лагутиным. А это очень неприятный тип.
      Здоровый, красивый парень. Но грубиян ужасный. По малейшему поводу выражался самыми нецензурными словами. Лицо его при этом свирепело, наливалось кровью, глаза дико вращались, он становился какой-то бешеный. Я твёрдо решил: если Лагутин попытается меня оскорбить, я ему дам достойный отпор.
      Лагутин увидел, как мы долго возимся с глушителем, и спустился в яму. Но при этом довольно грубо оттолкнул меня. Конечно, яма тесная, в ней трудно не задеть другого. Но я был уверен, что Лагутин оттолкнул меня нарочно, и сказал:
      — Можно не толкаться?
      Лагутин не нашёлся что ответить. Только вытаращил на меня глаза. Но, когда мы, наконец, сняли глушитель и вытаскивали его из ямы, он ни за что ни про что обругал Шмакова Петра.
      Шмаков преспокойно ругнулся в ответ.
      Я потом ему сказал:
      — Ругаясь, ты унижаешь самого себя.
      — Я не член-корреспондент, — ответил Шмаков Пётр.
      Особенно возмущало меня отношение Лагутина к Зине. Зина была диспетчером автобазы. И она была влюблена в этого Лагутина, что ли, чёрт их разберёт… Раз двадцать в день появлялась в гараже. Делала вид, что ищет кого-то. А искать в гараже некого. Кого надо, можно вызвать по радио: «Водителя такого-то просят немедленно зайти к диспетчеру».
      Зина проходила по гаражу и смотрела на Лагутина. У него делалось сонное лицо. А если она подходила к нему, то хмурился, делал вид, что занят, что ему некогда. Зина уходила. Жалко было на неё смотреть. И противно. Нельзя так унижаться!
      Шмаков по этому поводу говорил:
      — Чего она за ним бегает?! Не обязан он с ней гулять. Дура!
      А мне было жалко Зину. Не будет же она ни с того ни с сего приставать к Лагутину. Может быть, он с ней гулял, потом бросил?
      Бывают иногда случаи, что девушка ни с того ни с сего влюбляется в парня, даже если он не обращает на неё внимания. Но такие случаи редки. Я знаю только один такой случай. Это наша одноклассница Надя Флёрова. Худущая такая девчонка с блестящими глазами. Она дружит с Майкой Катанской. А Майка самая красивая девочка в школе. И если какой-нибудь деятель влюбляется в Майку, то Надя Флёрова немедленно влюбляется в этого деятеля.
      Это, конечно, исключительный случай. Надя Флёрова влюбляется из чувства соперничества к подруге. А может быть, наоборот, из чувства солидарности. Такие дела интересуют меня меньше всего.
      Майка Катанская и Надя Флёрова работали в обойном цехе. Там ремонтируют сиденья, шьют брезентовые покрытия, инструментальные сумки и тому подобное.
      Когда Майка проходила по автобазе, все на неё смотрели. Такая она красивая. Высокая, с двумя длинными чёрными косами. Мне было неприятно, что все на неё смотрят. Что за привычка — оборачиваться вслед человеку!
      Лагутин тоже смотрел на Майку. Видно было, что она ему нравится. Он понёс вдруг в обойный цех сиденье с машины. Сиденье было совсем хорошее. Но Лагутин сказал, чтобы отремонтировали. А вчера, когда мы уходили домой, он стоял в воротах и смотрел на Майку. И что-то сказал ей и Наде Флёровой.
      Что именно он сказал, я не расслышал. Но в ту минуту я решил: если Майка ответит Лагутину, то я буду её презирать. Женщина, не оберегающая своего достоинства, ничего другого не заслуживает.
      Майка даже не обернулась.
      Я этому очень обрадовался.
      Обернулась Надя Флёрова. Но на Надю Флёрову мне плевать!..
     
      Мы сняли глушитель и отнесли его на заварку. Потом принесли с заварки и очень долго ставили. Ставить глушитель ещё труднее, чем снимать: приходится держать его на весу, затекают руки.
      Теперь, чтобы закончить эту машину, надо заменить ей подшипники передних колёс. Подшипники я уже принёс со склада. В глянцевитой, промасленной бумаге они лежали на верстаке. Но ставить их должен сам Лагутин. А его не было, он околачивался в обойном цехе. Я пошёл за ним туда.
      С довольной физиономией Лагутин сидел на краю верстака и курил. Майка строчила на машине. Надя Флёрова шила на руках. Мастер Иван Кузьмич кроил на полу кусок дерматина.
      — Надо ставить подшипники, — сказал я Лагутину.
      Он ничего не ответил.
      Я не стал повторять. Он хорошо расслышал, что я сказал.
      Я подошёл к девочкам. Мне было интересно послушать, как с ними разговаривает такой грубиян, как Лагутин. Но он молчал. Может быть, я перебил его. Может быть, он не хотел при мне продолжать. А может быть, к моему приходу уже всё закончил, исчерпал себя.
      Вдруг в цех вошла диспетчер Зина и остановилась в дверях.
      Я подумал, что сейчас будет небольшой скандалец, и очень этому обрадовался. Пусть Майка увидит, каков фрукт этот Лагутин.
      — Товарищ Лагутин, можно вас на минуточку, — жалким голосом проговорила Зина.
      У Лагутина сделалось сонное лицо.
      — Чего ещё?!
      — На минуточку, — повторила Зина.
      Все мы, и Майка, и Надя, и даже мастер Иван Кузьмич, смотрели на них.
      Лагутин нахмурился:
      — Что за секреты такие?
      — По делу, — сказала бедная Зина.
      — Ладно, — лениво сказал Лагутин, — зайду в диспетчерскую.
      Зина постояла ещё немного, повернулась и вышла из цеха.
      Наступило молчание.
      Я улыбался.
      Лагутин исподлобья посмотрел на меня:
      — Чего зубы скалишь?!
      На что я ответил:
      — Мои зубы, хочу и скалю. Идёмте лучше ставить подшипники, а то мы уйдём на собрание.
      Он прямо позеленел, когда я сказал «лучше». Понял, на что я намекаю. И проворчал:
      — Без вас поставят.
      — Как хотите, — сказал я и вышел из цеха.
     
      4
     
      После работы мы собрались на пустыре и уселись возле старой машины «ГАЗ—51». Эта машина была списана. Как негодная подлежала разборке на части.
      Собрание открыл Игорь. Он сказал, что мы отработали неделю и пора подвести итоги. Но прежде всего надо выбрать председателя и секретаря.
      Председателем выбрали его самого. Игоря у нас всегда выбирали председателем. Секретарём предложили меня. Но я сказал, что у меня болит рука, я ушиб её молотком. Это было давным-давно, я уже забыл об этом. А теперь, к счастью, вспомнил. Мне поверили. Вместо меня секретарём выбрали Макарову.
      На собрание пришли наша классная руководительница Наталья Павловна и главный инженер автобазы. Тот самый, который водил нас в первый день по цехам. Оказывается, он считается руководителем нашей практики. А я и не знал.
      Главный инженер сказал, что администрация автобазы создала нам наилучшие условия. Все ребята распределены согласно их интересам, склонностям и личным качествам. Все цеха и бригады оказывают нам полное внимание. В общем, всё идёт прекрасно. Он надеется, что мы получим трудовые навыки. А если у кого есть претензии, он их с удовольствием выслушает.
      Но по его лицу было видно, что претензии он выслушает без всякого удовольствия.
      Все молчали, никто не выражал претензии.
      Тогда Игорь сказал, что он целиком присоединяется к главному инженеру. Практика идёт прекрасно. Администрация относится к нам великолепно. Все ребята сделали колоссальные успехи. А если кто и отстаёт, то сам виноват, пусть подтягивается. Но кто именно отстаёт, Игорь не сказал. Он старается никого не задевать.
      На самом деле практика у нас шла вовсе не так хорошо, как они говорили. Взять, например, меня со Шмаковым. Мы только последние два дня работали нормально. А до этого были «на подхвате». А те, кто работали в механическом цехе, до сих пор ничего не делали. Стояли за спинами рабочих, смотрели, как те работают на разных станках. Мы их называли «заспинниками». Один из таких «заспинников», Солоухин, сидел рядом со мной. Я подтолкнул его, чтобы он высказался. Солоухин махнул рукой: не хотел связываться.
      Тогда я сказал:
      — Некоторые ребята не работают, только смотрят.
      — Нет, — возразил главный инженер, — они не смотрят, а наблюдают. У них наблюдательная практика.
      Наша классная руководительница Наталья Павловна очень обрадовалась тому, что всё идёт хорошо. Она всегда радуется, когда всё идёт хорошо, и огорчается, когда идёт плохо. И мне тем более не хотелось её расстраивать. Она уже старенькая, и у неё слабое сердце. И я не стал возражать главному инженеру.
      Наталья Павловна сказала, что она очень рада тому, что всё идёт хорошо. Но, добавила она, практику надо увязывать с учебным процессом, со школьной программой. Когда мы работаем, мы должны всё время думать про физические и химические законы, которые изучали в школе. Должны увязывать эти законы с тем, что мы видим и делаем на производстве.
      Мы ничего не возразили Наталье Павловне. Мы никогда ей не возражаем. Пусть себе говорит.
      После этого главный инженер сказал:
      — Товарищи! Я, к сожалению, не успел просмотреть ваши наряды. Но думаю, что заработок каждого составит не менее чем рубль тридцать в день.
      Все этому обрадовались и очень оживились.
      — Внимание! Есть существенное предложение! — с важным видом объявил Игорь.
      Но ребята не могли успокоиться. Рубль тридцать в день! Никому не снились такие деньги… Особенно девочкам. Они хихикали, перешёптывались, наверно, обсуждали, как будут тратить свою зарплату.
      — Тише, дети, — сказала Наталья Павловна, — чем тише вы будете сидеть, тем скорее мы кончим собрание.
      Она всегда так нас успокаивала.
      Но Игорь очень обиделся, что ребята не хотят выслушать его существенное предложение. При всей своей воспитанности он был очень капризен. Он обиженно надул губы и сразу стал похож на ребёнка:
      — Если это неинтересно, то я могу не говорить.
      Это были красивые слова. Ни при каких обстоятельствах Игорь не отказался бы говорить. Когда все успокоились, он сказал:
      — Наталья Павловна совершенно права: надо увязать нашу работу со школой. А потому я вношу такое существенное предложение…
      Тут Игорь сделал паузу, чтобы заинтриговать нас и придать своим словам больше значительности. Это примитивный ораторский приём. Однако у Игоря он всегда достигал цели — воцарялась напряжённая тишина. Я же, наоборот, никогда не умел пользоваться этим приёмом. Как только я делал паузу, тут же начинал говорить кто-нибудь другой. Игорь убедился, что все его слушают, и торжественно произнёс:
      — Я предлагаю общими усилиями нашего класса восстановить этот списанный автомобиль и подарить его нашей школе.
      И он величественным жестом показал на сломанный автомобиль, возле которого мы сидели.
      Все обернулись и воззрились на эту несчастную машину. Даже человеку, незнакомому с автомобильным делом, было очевидно её плачевное состояние. Она стояла на деревянных колодках и была совершенно «раскулачена»: с неё были сняты все сколько-нибудь годные части.
      — Состояние этой машины тяжёлое, — продолжал Игорь. — Но тем значительнее будет наша заслуга!..
      И он сказал ещё несколько прочувствованных слов. Если мы восстановим эту рухлядь, то увековечим наш класс, прославим себя в веках и о нас будут говорить потомки. Он сказал несколько по-другому, но смысл был такой.
      У Натальи Павловны сделалось растерянное лицо. Она всегда приходила в замешательство, когда кто-нибудь из нас выступал с неожиданным предложением. Не знала, как на это отреагируют директор школы и завуч.
      — А вы справитесь с этим? — тревожно спросила Наталья Павловна.
      Все были так обрадованы предстоящей большой получкой, что потеряли способность к здравому суждению. И хором закричали: «Справимся!»
      Я тоже был рад, что получу такие большие деньги. Но нельзя же из-за этого терять самообладание, здравый смысл и трезвый взгляд на вещи.
      Я сказал:
      — Прежде всего давайте осмотрим этот тарантас. И тогда будем решать. — И, чтобы мои слова выглядели убедительнее, добавил: — Надо составить дефектную ведомость и определить объём работ.
      Вот какие словечки я ввернул! Они произвели на ребят большое впечатление.
      Даже Игорь не нашёлся что ответить. Только насмешливо спросил:
      — Ты, по-видимому, боишься?
      — Ничего я не боюсь! — ответил я. — Но надо подойти ответственно.
      Тут встал Вадим Беляев, ткнул пальцем в кузов несчастной машины и сказал:
      — Я отлично знаю этот драндулет. Он ещё в очень хорошем состоянии. А если чего не хватает, то я достану в два счёта.
      Так как в дальнейших событиях Вадим будет играть существенную роль, я скажу о нём два слова.
      Во-первых, Вадим закадычный друг Игоря, его верный помощник и адъютант. Не помню, в каком классе мы сочинили про Игоря песенку, в которой были такие слова:
      ~И, ожидая приказаний,
      ~Вадим трепещет перед ним…
      «Перед ним» — перед Игорем.
      Во-вторых, Вадим «трудный ученик». В том смысле, что был известный на всю школу делец. Он менял марки, завтраки, конфетные и спичечные этикетки, устраивал по блату подписки на всякие собрания сочинений, во время фестиваля молодёжи доставал значок какой угодно страны, даже Канады. Вадим мог раздобыть билет на любой футбол, концерт, выставку, куда угодно. Как это ему удавалось, никто не знал. Он не был спекулянтом. Он был даже, в общем, невредный парень. Но у него была судорожная страсть что-то доставать, что-то менять. Может быть, он был просто больной. Ведь предупреждала же нас Наталья Павловна, что Вадим вроде как психический, и заклинала нас не вступать с ним ни в какие сделки.
      В первый день практики Вадим принёс на автобазу карманный радиоприёмник величиной с папиросную коробку «Казбек», только потолще. Где достал Вадим этот приёмник, я не знаю. Он его принёс, удивил всех и больше не приносил.
      На следующий день Вадим явился в финских брюках, очень узких, в обтяжку, прошитых вдоль и поперёк белыми нитками. Это хорошие, удобные брюки с множеством карманов. Но толстому Вадиму они были узки. Он не мог в них ни сесть, ни встать. Они даже не застёгивались у него на животе. На следующий день на Вадиме этих брюк уже не было.
      Так каждый день Вадим удивлял всех какой-нибудь новой вещью. То принесёт большой красочный проспект с моделями американских автомобилей, то папиросную зажигалку с вделанной в неё крошечной пепельницей. То ещё что-нибудь. В общем, разное. Принесёт на одни день, а потом эта вещь исчезает неизвестно куда. И непонятно, чья эта вещь, Вадима или ещё чья-нибудь. Может быть, он её просто взял взаймы.
      Но из-за этих штучек Вадим сразу стал заметной и даже известной фигурой на автобазе. Его знали все. Тем более, что Вадим предпочитал быть «на подхвате», любил разгуливать по автобазе. Я не мог понять толком, в каком цехе он работает. То он возился на складе, то уезжал куда-то с агентом, то выполнял поручения Игоря.
      И вот теперь он стоял, толстый, упитанный, розовощёкий, с твёрдым светлым ёжиком на голове, в громадных роговых очках, и утверждал, что он всё достанет в два счёта.
      — Вот видишь, — мягко, но с упрёком сказал мне Игорь, — Вадим понимает общую задачу, а ты не понимаешь.
      — Я-то понимаю, — ответил я, — а Вадим болтает, чего не знает!
      — Нет! — возразил Игорь. — Машину можно восстановить. Я тоже в этом немного разбираюсь.
      Игорь, намекал на то, что у его брата есть «Москвич» и он, Игорь, лучше нас всех водит машину. Но водить машину — одно, а ремонтировать — совсем другое.
      — Вот так, — продолжал Игорь. — А в тебе, Крош, нет энтузиазма. Ты не хочешь участвовать в общем деле.
      — Не извращай мою мысль, — сказал я. — Я хочу участвовать в общем деле. Но не хочу, чтобы мы раздавали пустые обещания. Я работаю в гараже и знаю, что такое автомобиль в целом. Надо прежде всего определить объём работ. Пусть Шмаков Пётр скажет, он тоже работает в гараже.
      Но Шмаков Пётр ничего не сказал. Он и без того молчалив, а на собраниях у него и вовсе пропадает дар речи. Он покряхтел, но не выдавил из себя ни слова.
      Зато сказал Вадим:
      — Считаю предложение Игоря реальным. Пусть выскажутся ребята.
      — Пусть выскажутся, — согласился Игорь, — а Крош всегда против. Это не его вина, а его беда.
      Этим выражением он хотел меня унизить.
      Ребята, работавшие в механическом, спросили, будут ли они сами вытачивать детали для нашей машины или будут только наблюдать.
      — Конечно, сами, — заверил Игорь. — Правильно, Вячеслав Петрович?
      Вячеслав Петрович — главный инженер. Он ответил:
      — Если вы будете восстанавливать машину, то только своими руками.
      Но никто не обратил внимания на его многозначительное если. Все обратили внимание только на слова: своими руками.
      Полекутин и другие ребята, работавшие в моторном цехе, заявили, что они наверняка соберут мотор на машину.
      Майка и Надя Флёрова взялись сшить сиденья и спинку сиденья.
      Те, кто работал в электроцехе, сказали, что у них в цехе полно всякого электрооборудования. Его можно восстановить и поставить на машину.
      Рождественский и Гаркуша взялись покрасить машину в любой цвет. Резвяков обещал заварить все нужные части — он работал на сварке. Свидерский и Смирнов сказали, что отремонтируют радиатор и сделают все медницкие и жестяницкие работы. Словом, все загорелись этой идеей.
      — Наш класс единодушен, — сказал Игорь. — Кроме Кроша. К счастью, он остался в гордом одиночестве.
      Я возразил, что меня не поняли. Я вовсе не против, но считаю…
      Игорь перебил меня и, противно улыбаясь, сказал, что я могу на деле доказать, что я не против…
      Почему так получается? Какую бы глупость ни говорил Игорь, все с ним соглашаются. А когда я говорю, на лицах появляется недоверчивое выражение, будто ничего, кроме ерунды, от меня ждать нельзя. Каждый раз я даю себе зарок больше не выступать. И всё же опять выступаю.
      — Теперь, — сказал Игорь, — я предлагаю избрать штаб. Он будет руководить работой по восстановлению машины.
      — Зачем штаб?! — закричал я. — Только заседания устраивать!
      Все закричали, что действительно никакого штаба не надо. Никто не хотел заседать.
      — Это правильно, — вдруг согласился Игорь, — пожалуй, штаба не надо. Но руководителя выбрать необходимо. Чтобы координировать работу.
      Ему самому хотелось быть руководителем.
      Тогда я предложил Полекутина, который лучше всех разбирается в технике.
      — Полекутин лучше всех разбирается в технике. Пусть он и будет руководителем.
      Но подлиза Вадим возразил:
      — Для руководителя нужны организаторские способности. Поэтому я предлагаю Игоря. Он работает в конторе и будет всё координировать. А Полекутина я предлагаю избрать заместителем по технической части.
      Все с этим согласились. Выбрали Игоря руководителем, а Полекутина заместителем по технической части.
      Игорь заявил:
      — Как хотите, но необходим помощник по снабжению. Я предлагаю Вадима. Пробивной парень.
      Вадим, конечно, пробивной парень. Но он любит делать всякие дела, может зарваться и скомпрометировать нас.
      И я сказал:
      — Я против.
      — Почему? — спросил Игорь.
      Я не хотел говорить почему.
      — Против, и всё!
      — Надо обосновать свой отвод, — настаивал Игорь.
      Я ляпнул:
      — Он твой приятель.
      Все расхохотались. Игорь опять противно улыбнулся:
      — Это не основание для отвода.
      Снабженцем выбрали Вадима.
      Тогда Игорь заметил:
      — Вот видите: я, Полекутин и Вадим и есть тот штаб, который я предлагал с самого начала.
      Решили, пусть это называется штабом. Чёрт с ним, если ему так хочется!
      — Теперь, — сказал Игорь, — пусть каждый цех выберет старшего.
      Все стали выбирать.
      В гараже работали только двое: Шмаков Пётр и я.
      Шмаков выбрал в старшие меня.
     
      5
     
      От этого собрания у меня остался на душе неприятный осадок. Мне казалось, что ребята только и думают о моём неудачном выступлении и смеются надо мной.
      Разве я против восстановления машины? Мне было только неприятно, что это предложил Игорь, а не кто-нибудь другой. Например, Полекутин, который лучше всех разбирается в технике. Полекутин предложил бы это для дела, а Игорь для того, чтобы показать себя.
      Я много раз замечал: Игорь затевает какое-нибудь дело, подаёт идею, подымает шум и треск, а когда всё проваливается, виноватыми оказываемся мы. И я не хотел, чтобы это повторилось сейчас.
      Это мне и следовало сказать на собрании. Напомнить об идеях Игоря, привести примеры из прошлого. Все бы закричали, что я прав. Игорь с Вадимом остались бы в позорном меньшинстве.
      Но собрание прошло. Эту речь я уже не мог произнести. Я пересказал её в общих чертах Шмакову Петру. Шмаков сказал:
      — Плюнь!
      Я заговорил с Полекутиным. Он тоже сказал:
      — Плюнь!
      Полекутина мы называем «папашей», такой он высокий и здоровый. Он и Шмаков самые сильные в классе.
      Вскоре я убедился, что никто и не думал о моём неудачном выступлении. Даже Вадим забыл, что я давал ему отвод. Впрочем, Вадим легкомысленный человек.
      Вадим помогал теперь Игорю. А Игорь развил бурную деятельность, завёл себе ещё одну блестящую папку. В неё он складывал бумаги, относящиеся к восстановлению машины. В этих бумагах одобрялась наша инициатива. Игорь был даже в райкоме. Там тоже одобрили нашу инициативу. Однако бумажки не дали, сказали: «Валяйте действуйте!»
      Я не понимал: при чём тут бумаги? Нужны не бумаги, а запасные части.
      Игорь собирал бумажки, а машина между тем валялась на пустыре. Рабочие начали над нами посмеиваться. Мол, взялись не за своё дело.
      Слесарь Коська сказал:
      — Комики!
      А бригадир Дмитрий Александрович выразился так:
      — Артисты.
      Я сказал Шмакову Петру:
      — Рабочие над нами смеются.
      На что последовало его обычное:
      — Плевать!
      Я пошёл в моторный цех к Полекутину.
      — Надо что-то делать.
      — Что же я сделаю? — спросил Полекутин.
      — Как — что? — удивился я. — Ведь ты заместитель по технической части. Надо думать.
      — Пусть Игорь думает, это его идея.
      — А почему ты молчал на собрании?
      На этот убийственный довод Полекутину нечего было ответить.
      Тогда я предложил:
      — Соберёмся после работы и осмотрим этот несчастный драндулет.
      После работы мы собрались на пустыре. Я, Шмаков Пётр, Полекутин, Гринько из электроцеха, Таранов из агрегатного. Я позвал их, чтобы более квалифицированно решить вопрос.
      Мы подняли капот и осмотрели двигатель. Он был грязный, без свечей, без ремня, вообще какой-то пустой.
      — Я не могу сказать, в каком состоянии двигатель, — объявил Полекутин, — его надо снять и разобрать.
      Мишка Таранов сказал:
      — И коробку скоростей надо снять, и задний мост, и передний мост. Снять и разобрать. Тогда мы увидим, в каком они состоянии.
      Гринько высказался более определённо:
      — На машине нет никакого электрооборудования.
      А Шмаков Пётр сказал:
      — Щиток сняли.
      Действительно, на том месте, где полагалось быть щитку, торчали голые провода.
      — И подушки спёрли, — добавил Шмаков.
      Сидений в кабине не было.
      Мы начали думать, что нам делать.
      Я предложил:
      — Давайте составим дефектную ведомость.
      Дефектная ведомость — это такая ведомость, в которой указаны все дефекты машины.
      — Где мы её возьмём? — спросили ребята.
      — Сейчас достану, — ответил я и пошёл в гараж.
      В верстаке у Лагутина я видел пачку таких ведомостей. Они напечатаны типографским способом. В них перечислены все части автомобиля. Надо против каждой части поставить галочку: годная эта часть или негодная. Очень здорово придумано.
      В гараже никого не было, все ушли на обед. Я открыл верстак и увидел там пачку ведомостей. Но когда я поднял эту пачку, то увидел под ней два подшипника. Те самые, которые позавчера мы с Лагутиным должны были поставить на машину и про которые Лагутин сказал, что поставит сам. Это были именно те подшипники в той же промасленной бумаге. Рядом лежал бланк требования, по которому я получал эти подшипники на складе.
      Как же так? Ведь машина уже вышла из ремонта, а подшипники лежат в верстаке. Значит, Лагутин забыл их заменить. И машина вышла из ремонта со старыми подшипниками. Халатный человек этот Лагутин.
      Я вернулся на пустырь. Возле наших ребят стоял шофёр Зуев.
      — В этой машине толку не будет! — сказал Зуев. — Легче новую собрать.
      Удивительная особенность шофёра Зуева заключалась в том, что он был всегда небрит. Если человек не бреется совсем, то у него вырастает настоящая борода. А если он хоть редко, но бреется, то в какой-то день он должен быть выбритым. А рыжая щетина Зуева всегда была одной и той же величины. Не увеличивалась и не уменьшалась.
      Это был худой, молчаливый человек. Шофёр. Но за какую-то провинность его сняли с машины и перевели в гараж. Кажется, даже временно лишили водительских прав. Не знаю точно. Меня он не интересовал. Он был какой-то апатичный. С кем он сошёлся, так это со Шмаковым Петром. Они любили разговаривать. Сядут в холодке и произносят по одной фразе в полчаса.
      — Пионерский лагерь знаете? — спросил Зуев.
      — Конечно! — ответили мы.
      — Там стоит другая списанная машина. Куда лучше этой. А за эту и не беритесь.
      Зуев ушёл.
      Полекутин объявил:
      — Ничего не выйдет.
      И стал доказывать, что восстановление машины обойдётся чуть ли не в две тысячи рублей. Полекутин здорово разбирался в технике.
      — Почему ты молчал на собрании? — спросил я.
      — Тогда я не знал, в каком она состоянии.
      — Ага! А ведь я предлагал сначала осмотреть.
      — Я не помню, что ты предлагал! — ответил Полекутин. — У тебя вообще не поймёшь, что ты предлагаешь. А эту лайбу нужно отправить на свалку.
      — Хорошо, — дипломатично сказал я, — раз уж мы её осмотрели, давайте составим дефектную ведомость.
      В дефектной ведомости нам пришлось писать всего два слова: «в ремонт» и «отсутствует».
      Двигатель — в ремонт, аккумулятор — отсутствует, коробка передач — в ремонт, динамо — отсутствует. И всё в таком духе.
      Мы кончили составлять дефектную ведомость. Появились Игорь и Вадим. В руках у Игоря была его знаменитая папка. В руках у Вадима ничего не было.
      — Привет! — сказал Игорь. — Чем занимаемся?
      Я объяснил ему, чем мы занимаемся.
      — Прекрасно!
      Игорь сел на подножку, вынул из папки чистый лист бумаги, из кармана вечную ручку и начал что-то писать.
      — Что ты пишешь? — спросили мы.
      Он ничего не ответил и продолжал писать. Потом прочитал написанное, сначала про себя, затем вслух:
      — «Поручается товарищам Полекутину, Крашенинникову, Шмакову, Гринько и Таранову составить дефектную ведомость и представить её в штаб».
      Мы молчали: не знали, как на это реагировать.
      Только Вадим сказал:
      — По этой ведомости я всё моментально достану.
      Игорь мечтательно посмотрел на Вадима и дописал:
      «Помощнику по снабжению Вадиму Беляеву — обеспечить запасными частями».
      — Теперь не подкопаешься, документация в порядке, — сказал Игорь, щуря глаза с таким видом, будто эту писанину он ведёт только для того, чтобы заткнуть рот каким-то там бюрократам.
      Мы понимали, что Игорь сам законченный бюрократ.
     
      6
     
      Мы пошли домой вчетвером: я, Шмаков, Игорь и Вадим. Мы живём на одной улице. Я со Шмаковым в одном доме, Игорь с Вадимом в соседнем.
      Во дворе мы увидели малышей, игравших в футбол, и включились в игру. Решили доставить малышам удовольствие: им не может не польстить, что мы с ними играем.
      Вадим — толстяк, носился как угорелый, толкался, «ковался» и бил мимо ворот.
      Шмаков, наоборот, стоял на одном месте и ждал, когда к нему прилетит мяч. А когда мяч прилетал к нему, выбивал его на соседний двор.
      Игорь играл на эффект. Хотел, чтобы все видели, как здорово он забивает голы. Требовал, чтобы ему пасовали. Если не забивал гол, говорил, что ему дали плохой пас. Сам он никому не пасовал.
      Мы погоняли мяч минут пятнадцать. Потом надоело. Тем более, что малыши расхныкались. Заскулили, что мы не даём им бить по мячу. Одного, самого задиристого, мы слегка, по-отечески, проучили, чтобы с малолетства не привыкал склочничать. Но мяч им отдали. Бог с ними, пусть и они поиграют…
      Мы уселись вокруг вкопанного в землю стола. По вечерам здесь играют в домино. Домой идти не хотелось. Был июньский, солнечный день. Не такой жаркий и утомительный, как в центре города, а лёгкий и приятный. В нашем районе микроклимат! Особый климат, гораздо лучший, чем климат других районов Москвы.
      Мы живём на окраине города. Вернее, на бывшей окраине. Теперь здесь новый жилой массив. Вдоль широких проспектов стоят восьми— и шестиэтажные дома.
      Но раньше здесь была деревня. Я даже помню остатки этой деревни: косогоры, овраги, разбитая булыжная мостовая, сельмаг, телефон-автомат, один на всю улицу, деревянные домики, ещё и сейчас сохранившиеся кое-где на задних дворах.
      До сих пор мы употребляем названия, оставшиеся от тех далёких времён: «Дедюкин лес», «косогор», «ссыльный овраг»… Оврага и косогора больше нет. От леса осталось несколько деревьев, там собираются разбить парк.
      Мы сидели во дворе, вокруг деревянного столика, и наслаждались нашим микроклиматом.
      Игорь очень смешно рассказывал про контору, где он работал. Игорь любил тереться среди старших, курил, важно рассуждал с ними, а за глаза всячески высмеивал. И он очень красочно и смешно расписал недостатки работы конторы.
      Мне тоже захотелось рассказать про недостатки работы гаража. Но никаких особенных недостатков у нас нет. К счастью, я вспомнил про подшипники и сказал:
      — У нас тоже случаи бывают дай бог! Выписывают на машину новые детали и забывают их поставить.
      И рассказал про подшипники, которые видел в верстаке у Лагутина.
      В ответ Игорь снисходительно изрёк:
      — Крош, ты наивен!
      А Вадим чуть не подавился от смеха:
      — Ой, Крош, уморил!
      Даже у Шмакова на лице появилось слабое подобие улыбки. Я с недоумением смотрел на них, не понимал, чего они смеются.
      — Чудак ты! — сказал Вадим. — Он их нарочно не поставил. Оставил на машине старые, а новые загонит налево.
      Я опешил:
      — Но ведь это обман. Машина со старыми подшипниками выйдет из строя.
      — Не выйдет, — успокоил меня Игорь, — старые подшипники ещё наверняка хорошие, иначе бы он их заменил.
      — Всё равно — жульничество! — сказал я.
      Игорь прищурился:
      — Каждый делает свой маленький бизнес.
      — Не каждый, — возразил я, — только Лагутин.
      — Тем лучше, — рассудительным голосом проговорил Игорь, — единичный случай. И потом: если бы старые подшипники сменили, их бы выбросили. А так они ещё походят. Никто особенно не пострадал.
      — Лагутин украл эти подшипники, — сказал я. — Так и надо?
      Игорь поморщился:
      — Зачем употреблять сильные слова? «Украл»! Скомбинировал! Сообразил на сто грамм… Сколько стоят эти подшипники? Рубль, полтора… Мелочь!
      Я сказал:
      — Какой же это рабочий класс? Таскать у собственного государства.
      Игорь махнул рукой:
      — Высокие слова…
      Но тут во двор въехала «Победа». Из неё вышли девушка и два парня, приятели Игоря… Игорь поднялся и пошёл к ним…
      У каждого из нас есть знакомые ребята помимо школы и помимо дома, где мы живём. Это вполне естественно. Иногда это родственники. Какие-нибудь двоюродные братья или сёстры, живущие на другом конце Москвы. Иногда знакомые, которые неизвестно откуда взялись.
      Один такой знакомый есть и у меня. Юра, сын Полины Григорьевны. С Полиной Григорьевной моя мама познакомилась на курорте давным-давно, много лет назад. С тех пор они изредка звонят друг другу по телефону. Болтают о разных пустяках. Говорить им совершенно не о чем. Но каждый разговор заканчивается фразой: «Обязательно надо повидаться». Видятся они раз в году. Один раз в году мама ездит к Полине Григорьевне. В следующем году Полина Григорьевна приезжает к маме. Это называется «курортное знакомство».
      И вот, когда Полина Григорьевна приезжает к нам, она приволакивает с собой Юру. Перед их приездом мама «делает глаза»:
      — Сегодня приедет Полина Григорьевна. Будь дома и займи Юру.
      Чем его занимать, я не знаю. Это поразительно унылый тип. Всё, что отпустила ему природа, ушло у него в рост. Он на голову выше моего папы, а папа на голову выше меня. Костлявый, как Кощей. И похож на вопросительный знак.
      Говорить с ним абсолютно не о чем. Он учится в спецшколе, где преподавание ведётся на французском языке. И если открывает рот, то только для того, чтобы произнести какую-нибудь французскую фразу. Так он учится думать по-французски.
      Мне это в конце концов надоело, и я стал шпарить по-английски. У меня достаточный запас слов, чтобы городить всякий вздор. Так мы с ним и проводили вечер. Он произносил длинные французские фразы, я по-английски чесал всё, что взбредало на ум.
      Прощаясь, он говорил: «Же ву ремерси де ту кер, пур сё суар агреабль», что означало: «Сердечно благодарю вас за приятный вечер». На что я отвечал: «Джон ком ин зе руум энд супен зе виндау», что означало: «Когда Джон входит в комнату, он открывает окно». Эту фразу я вызубрил ещё в шестом классе.
      Наши мамаши стояли в коридоре и радовались тому, как здорово мы владеем иностранными языками.
      Такой у меня знакомый. И я не прятал его от своих товарищей. Когда мне надоедал наш англо-французский разговор, я выводил Юру во двор. Знакомил с ребятами, предоставляя возможность ему играть с ними, а им — любоваться таким удивительным экземпляром. Впрочем, он никогда не играл, стоял в стороне, смотрел на нас и изредка думал по-французски.
      Другие наши ребята тоже имели посторонних знакомых. И при случае знакомили нас с ними. Это в порядке вещей. Другое дело Игорь.
      Игорь никогда не знакомил нас со своими приятелями. Он нас стыдился. Строил из себя взрослого. Не хотел показывать своим ещё более взрослым приятелям, что водится с маленькими. Маленькими он считал нас.
      Нам, конечно, на это наплевать. Мы никому не набиваемся на знакомство. Но в поведении Игоря была какая-то подлость. Когда появлялись его приятели, он старался отделаться от нас. Прибегал к недостойным уловкам. Нарушал товарищескую этику.
      Так и сейчас. Как только «Победа» подъехала к тротуару, у Игоря на лице появилось отчуждённое выражение, он поспешно встал и направился к машине.
      Как я уже сказал, из машины вышли девица и два парня, одетые подчёркнуто небрежно: кеды, помятые брюки, спортивные куртки. Только на девушке вместо куртки был полосатый свитер.
      Они поздоровались с Игорем. О чём-то поговорили. Игорь поднял руку с открытой ладонью. Этот жест обозначал у него: «Всё будет сделано». Потом они сели в машину и уехали по направлению к автобазе.
      Мы со Шмаковым проводили их равнодушным взглядом. Но Вадим переживал. Игорь — его закадычный друг, а поступает по-свински.
      А кто виноват? Сам Вадим. Никто не заставляет его играть такую унизительную роль — быть у Игоря на побегушках. Сам хочет. И нечего переживать.
      — Не взял тебя Игорь, — равнодушно, но не без ехидства проговорил Шмаков.
      Вадим пожал толстыми плечами:
      — А куда он меня должен брать? Что я — маленький?
      — Я так, между прочим, — зевнул Шмаков.
      — Эти ребята с киностудии, — сказал Вадим, — я их знаю.
      Этой осведомлённостью Вадим хотел несколько сгладить неловкость своего положения. Мол, Игорь ничего от него не скрывает, он в курсе его дел.
      Мы знали, что Игорь после школы собирается поступить в ГИК — Государственный институт кинематографии. Он уже снимался в массовых сценах, в толпе. Мы специально ходили смотреть картины, в которых он снимался. Но никогда не могли его разглядеть. Игорь, сидевший рядом с нами, говорил: «Вот, вот, видите, рядом с тем, это я». Того, кто рядом с Игорем, мы видели, а самого Игоря не видели. Но нам было приятно, что наш товарищ снят в картине, которую смотрят миллионы людей, мы не хотели казаться лопухами, которые не могут разобрать, что к чему, и отвечали: «Да-да, видим».
     
      7
     
      Что бы ребята ни говорили, для меня Лагутин — жулик. Я не мог привыкнуть к мысли, что он работает рядом со мной, ходит, разговаривает, как обычный нормальный человек. Я не мог оторвать от него взгляда, всё время смотрел на него.
      Лагутин сердито спросил:
      — Чего зенки пялишь?
      Но я не мог заставить себя не смотреть на него. Тем более, что мы работали вместе, срочно ремонтировали одну «Победу».
      На этой «Победе» раньше ездил начальник из главка. Но ездить ему было некуда, машина целыми днями стояла у подъезда. Только зря платили зарплату водителю. А теперь её передают в таксомоторный парк. Так она будет возить пассажиров. А если начальнику понадобится поехать, он вызовет такси и поедет. Выгоднее и государству и самому начальнику — ему, наверно, тоже совестно держать у подъезда машину без дела.
      Некоторые хозяйственники пытаются всучить таксомоторным паркам барахло. И таксисты поэтому очень тщательно принимают машины.
      Мы готовили машину так, чтобы при сдаче её не было никаких недоразумений.
      Так как в этот день произошли важные события, расскажу всё по порядку.
      С самого утра Вадим бегал по автобазе и что-то собирал в свой склад. Склад ему выделили для сбора частей к машине, которую мы будем восстанавливать. Это был крошечный навесик из старого железа, с оторванной дверью.
      Вадим примчался к нам и выпалил:
      — Собирайте части на машину, директор разрешил.
      Мы со Шмаковым удивились:
      — Какие части?
      — К нашей машине, неужели не понятно? Директор разрешил.
      — В гараже нет никаких частей, — ответили мы, — это в цехах есть части и детали, а здесь ничего нет.
      — Всё равно, что найдёте, тащите на склад! — приказал Вадим и умчался.
      Мы, конечно, не стали заниматься такой ерундой. Тем более, у нас срочная работа. Рассчитывали эту «Победу» закончить завтра, а директор приказал кончить сегодня. В помощь нам дали Зуева, того самого, с небритой бородой, который любил беседовать со Шмаковым.
      И, как только нам дали в помощь Зуева, Лагутин сразу помрачнел. Я это заметил потому, что всё время приглядывался к нему.
      Мы со Шмаковым Петром подавали инструмент, держали переноску, приносили запасные части. Но, в отличие от первых дней, делали это сознательно. Не ждали, пока нам прикажут, а сами по ходу дела видели и подавали.
      И вот по ходу дела я сообразил, что сейчас будут ставить амортизаторы. Амортизаторы поглощают всякие толчки на дороге, смягчают движение машины. На эту «Победу» были выписаны новые амортизаторы. Вчера я их получил на складе и поставил в верстаке у Лагутина.
      Я открыл верстак, амортизаторов не было. Я присел на корточки, снова внимательно осмотрел — нет амортизаторов. Странно! Я их сам сюда вчера поставил.
      Я обошёл верстак кругом. Может быть, Лагутин их вынул?.. И действительно! За верстаком, под кучей обтирки, я увидел торчащие рычаги амортизаторов.
      Я их вытащил, поставил на верстак и стал вытирать.
      В это время мимо меня проходил бригадир Дмитрий Александрович, похожий на испанца. Он посмотрел на амортизаторы, потом на меня, остановился и спросил, что я делаю.
      Я ответил, что вытираю амортизаторы.
      Дмитрий Александрович взял в руки один амортизатор, повертел его в руках, нажал на рычаг, потом спросил меня:
      — Где взял?
      — Как — где? — ответил я. — На складе.
      — Сам получал?
      — Сам, — ответил я.
      Дмитрий Александрович нахмурился:
      — Надо смотреть, чего берёте.
      Он взял амортизаторы за рычаги и направился к яме, где под машиной работали Лагутин с Зуевым. Я пошёл за ним.
      — Лагутин! — сказал Дмитрий Александрович.
      — Чего? — ответил Лагутин из-под машины.
      — Пойди сюда!
      Лагутин вылез, увидел амортизаторы в руках у Дмитрия Александровича и нахмурился.
      — Это откуда? — Дмитрий Александрович показал на амортизаторы.
      Лагутин снова посмотрел на них, взял один в руки, повертел, пожал плечами:
      — Не знаю…
      — Как — не знаешь? — Дмитрий Александрович кивнул на меня. — Говорит, на складе получил!
      — На складе он новые получил! — Лагутин повернулся ко мне. — Куда новые дел?
      Только сейчас я сообразил, в чём дело. Это, оказывается, старые амортизаторы. Отремонтированные, но старые. Недаром я их нашёл за верстаком.
      Мне стало неудобно. Я смущённо улыбнулся:
      — Перепутал… Эти амортизаторы лежали за верстаком.
      — Пора бы разбираться, — строго сказал Дмитрий Александрович, — принеси-ка те, я тебе покажу, как старые от новых отличить.
      — Их там нет, — ответил я.
      Лагутин ещё больше нахмурился:
      — Как — нет?! Ты куда их вчера поставил?
      — В верстак, вы мне сами велели, — ответил я.
      — Как это — нет?! — повторил Лагутин, подошёл к верстаку, присел, поднялся, осмотрел верстак кругом, потом уставился на меня: — Куда ж ты их поставил?
      Я молча смотрел на Лагутина. Всё мне было ясно. Не надо иметь много сообразительности, чтобы всё понять. Новые амортизаторы Лагутин сплавил налево, а на машину хотел поставить хотя и отремонтированные, но старые. Специально для этого запрятал их за верстак. Поэтому Лагутин так разозлился, что в помощь нам дали Зуева. Боялся, что Зуев помешает ему поставить старые амортизаторы. Но помешал не Зуев, а я. Моё излишнее усердие.
      Глядя Лагутину в глаза, я ответил:
      — Я же их при вас ставил. И верстак вы за мной закрыли.
      Не знаю, что прочитал Лагутин в моём взгляде, но отвернулся и сказал:
      — Куда же они подевались?
      Все принялись искать пропавшие амортизаторы. Все, кроме меня. Я отлично знал, что амортизаторов не найдут. Но другие не знали. И искали. Говорили, что за ворота амортизаторы вынести не могли — сторож бы увидел. Поставить на другую машину тоже не поставили — «Победы» в это время не ремонтировались. Может быть, кто-то спрятал их для смеха — есть на автобазе такие шутники.
      Через полчаса вся автобаза знала, что в гараже пропали новые амортизаторы.
      Когда пропадает что-нибудь одно, моментально обнаруживается пропажа другого, а потом и третьего и четвёртого… Стало известно, что в электроцехе пропали почти новый аккумулятор и почти новая динамка, в обойном цехе — почти новые сиденье и спинка сиденья, в механическом — ещё что-то…
      На эти слухи я не обращал внимания. Не может быть, чтобы в один день обокрали всю автобазу! Пропали амортизаторы, все заволновались, стали искать, рыться, и всем стало казаться, что у них в цехе тоже что-то пропало. А то, что пропали амортизаторы с «Победы», это факт. И я знал, что подменил их Лагутин. Но сказать это я не мог: у меня не было доказательств.
      Прозвенел звонок. У рабочих начался обеденный перерыв. Мы совсем кончили работу и вышли во двор.
      Во дворе было полно народу. Служащие грелись на солнышке. Молочница прикатила свою тележку. Рабочие покупали молоко и, усевшись в холодке, пили его, закусывая булкой. Бутылка молока и половина батона — это их обычный завтрак. На автобазе есть буфет, но все предпочитают молоко.
      Вдруг появляется директор. Рядом с ним — главный инженер, мастер обойного цеха, бригадир электриков и Игорь. У всех хмурые лица, а Игорь и вовсе трясётся от страха. Директор, не оборачиваясь, спросил:
      — Который?
      Мастер Иван Кузьмич показал на Вадима. Бригадир электриков тоже показал на Вадима. Все они показали на Вадима. Вадим стоял, ничего не понимая, и улыбался.
      — Пошли! — мрачно проговорил директор.
      И направился к сарайчику, где Вадим хранил запасные части. Все двинулись за ним. Мы, конечно, тоже. Я сразу почувствовал неладное. Не из-за мрачного вида директора, а из-за растерянного лица Игоря. Если Игорь растерялся, значит, произошло нечто из ряда вон выходящее.
      Вадим открыл склад. Директор шагнул туда. Через минуту из склада вылетело новое сиденье, затем спинка сиденья, потом почти новая динамка, потом полетели ещё какие-то запчасти, и, наконец, директор протянул бригадиру электриков почти новый аккумулятор.
      Мы стояли потрясённые, раздавленные, уничтоженные. Не смели поднять глаз, так нам было стыдно. И только Вадим не проявлял никакого волнения. Спокойно стоял возле сарая. И каждый раз, когда директор что-нибудь выбрасывал из сарая, самодовольно улыбался. Обводил всех торжествующим взглядом, точно приглашая полюбоваться, как много хороших запасных частей он успел сюда натаскать.
      Директор брезгливо вытер руки ветошью и спросил:
      — Где амортизаторы?
      — Какие амортизаторы? — удивился Вадим.
      — С «Победы».
      — Не знаю, — ответил Вадим.
      Директор повернулся к Игорю:
      — Чтобы амортизаторы были.
      — Хорошо, хорошо, — поспешно ответил Игорь.
      — Это заберите! — приказал директор, ткнул ногой в выброшенные со склада части и удалился.
      Рабочие забрали всё хорошее. А негодное оставили.
      Мы стояли возле сарая и молчали. Тут был весь наш класс. Что мы могли сказать? Факт налицо. Пропавшие части обнаружены у нас. Какой позор!..
     
      8
     
      Потом Майка сказала:
      — Как некрасиво…
      Все закричали, зашумели, заговорили. Все обвиняли Вадима. Это он сказал, что директор разрешил собирать части. Ребята поднажали. Вот что из этого получилось.
      Когда Вадима выбирали в снабженцы, я знал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Вадим обязательно что-нибудь натворит, и мы влипнем в историю. Сейчас мне очень хотелось об этом напомнить. Хотелось сказать: «Когда я давал отвод Вадиму, вы меня не послушались. Вы послушались Игоря. Пеняйте на себя».
      Меня так и подмывало это сказать. Но я сдержал себя. Не потому, что я жалел Вадима, а потому, что он ни в чём, по-моему, не был виноват. Он не таскал эти части потихоньку, а открыто пришёл и открыто сказал, чтобы мы собирали. Вопрос в том: разрешил директор или нет. Если разрешил, то Вадим ни при чём. А если Вадим сам это выдумал, тогда он виноват. В этом надо спокойно разобраться. Нельзя вдаваться в панику.
      Я спросил Вадима:
      — Директор разрешил собирать части или ты это сам придумал?
      — Конечно, разрешил! — ответил Вадим.
      — Откуда ты знаешь?
      Вадим показал на Игоря:
      — Мне Игорь сказал. Правда, Игорь?
      Вместо ответа Игорь задумчиво пробормотал:
      — Куда могли деться амортизаторы?
      — Никаких амортизаторов я не брал! — закричал несчастный Вадим.
      Мне не понравилось, что Игорь увиливает от ответа, и я сказал:
      — Дело не в амортизаторах. Ты прямо скажи: разрешил директор собирать части или нет?
      Игорь вытаращил на меня свои голубые глаза и медленно проговорил:
      — Допустим… А что?
      — Пожалуйста, без «допустим»!
      — Ну, разрешил!
      — Чем же тогда виноват Вадим?
      — А вот чем! — рассудительным голосом ответил Игорь. — Надо было не самовольничать, а спросить разрешения у начальника цеха.
      — Но ведь Вадим сам ничего не брал, — возразил я, — брали ребята.
      Игорь укоризненно покачал головой:
      — Не надо обвинять всех. Коллектив здесь ни при чём.
      — Ты свою демагогию брось! — закричал я. — Не прикрывайся коллективом. Тоже взял себе привычку! Отвечай прямо: в чём вина Вадима?
      Игорь даже потемнел от злости. Но старался показать выдержку:
      — Вадим обязан был предупредить ребят, чтобы они ничего самовольно не брали.
      Тут голоса ребят разделились. Одни считали, что Вадим виноват, другие — что нет. Последних было большинство.
      Майка сказала:
      — Каждый должен отвечать за себя сам, а не прятаться за спину товарища. Мы с Надей взяли без разрешения подушку и спинку сиденья. Значит, мы виноваты. Нечестно всё сваливать на одного.
      Надя Флёрова добавила:
      — Все виноваты.
      Пока ребята спорили, мне в голову пришла блестящая идея. Я закричал:
      — Погодите, сейчас всё станет ясно! — и спросил Игоря: — Директор тебя предупредил, что надо просить у начальников цехов?
      Игорь почувствовал в моём вопросе ловушку, внимательно посмотрел на меня. Потом осторожно ответил:
      — Предупредил… В общем… сказал: «Пусть начальники цехов покопаются в своих резервах».
      — Значит, директор тебя предупредил! — воскликнул я. — А ты предупредил Вадима?
      И тут все поняли, что это и есть главный вопрос. И уставились на Игоря. Его ответ решал всё…
      — Видишь ли, — неуверенно начал Игорь, — не может быть, чтобы я его не предупредил…
      — Врёшь! — закричал Вадим. — Ни о чём ты меня не предупреждал. Велел собирать части, и всё!
      — Погоди! — нетерпеливо отмахнулся Игорь. — Я не помню точно формулировки… Во всяком случае, я Вадиму но велел таскать что попало. Вадим не маленький. Должен соображать. У него на плечах голова, а не дыня.
      Тогда я сказал:
      — Директор тебя предупредил, а ты Вадима нет. Значит, ты думал, что у Вадима голова, а директор думал, что у тебя не голова, а дыня.
      Игорь увидел, что я положил его на обе лопатки. Но он был большой дипломат, вместе со всеми рассмеялся моей шутке и добродушно проговорил:
      — Ну ладно. Дело не в том, кто виноват. В какой-то степени, может быть, и я. Хотя я теперь вижу: на прошлом собрании Крош был прав, когда давал отвод Вадиму.
      Этим он хотел завербовать меня в союзники. Но это был бы беспринципный союз.
      — Дело не в Вадиме, а в тебе, — ответил я. — Ты виноват. И ты хотел всё свалить на Вадима. Не вышло.
      Ребята согласились с предложением Майки: виноват весь класс, мы должны извиниться перед дирекцией и пообещать, что больше этого не повторится.
      Я воздержался от голосования. Считал, что виноват не класс, а Игорь.
      Игорь сразу повеселел:
      — Ладно, пусть будет так. Но как быть с этими несчастными амортизаторами? Считают, что мы их взяли.
      — Пусть считают! — закричали ребята. — Не брали мы никаких амортизаторов.
      Майка сказала Вадиму:
      — Вадим, дай честное слово, что ты не брал!
      Вадим приложил руку к сердцу и дал честное слово, что он этих амортизаторов в глаза не видел.
      И все ему поверили. А я тем более. Ведь я знал, кто подменил амортизаторы.
      Игорь тоже поверил Вадиму. Но боялся директора. И потому внёс такое предложение:
      — Выберем делегацию. Она пойдёт к директору и передаст ему наше решение. В состав делегации предлагаю: Майю, Полекутина и Кроша.
      — Сам дрейфишь! — заметил я.
      — Нет, — возразил Игорь. — Но я слишком часто хожу к директору по разным текущим делам. Мой приход не произведёт нужного впечатления. А если пойдёт специальная делегация, то это произведёт нужное впечатление.
      Мы тут же пошли к директору. Майя, Полекутин и я. Игорь тоже увязался с нами. Так он любил «фигурировать». Но в кабинете стоял несколько в стороне, как человек, зашедший сюда случайно.
      — С чем пришли? — спросил директор.
      Мы договорились, что начнёт Майка. Как с женщиной, директор обязан говорить с ней вежливо. Вообще-то он человек выдержанный, но мало ли что… А если понадобится по ходу дела, то вмешаемся мы с Полекутиным.
      Майка сказала:
      — Класс признаёт свою вину. Мы действительно взяли кое-что без разрешения. Больше этого не будет.
      — А амортизаторы? — спросил директор.
      — Мы не брали. Они нам не нужны.
      — Кто их взял?
      — Этого мы не знаем.
      — Надо найти, — спокойно сказал директор.
      Тут я увидел, что по ходу дела пора вмешаться. И спросил:
      — Интересно, как же мы их найдём?
      Директор развёл руками:
      — Это дело ваше.
      Вдруг высовывается Игорь со своим хорошо поставленным баском:
      — Не беспокойтесь, Владимир Георгиевич, мы примем меры.
      Он хотел задобрить директора.
      — Нет, — возразил я, — напрасно Игорь обещает. Класс его на это не уполномочивал. Мы не брали амортизаторов, не знаем, где они, и не намерены их искать. А зря обещать нечего.
      Директор внимательно посмотрел на меня. Он вообще как-то чересчур внимательно разглядывал нас, точно никак не поймёт, что мы за люди такие.
      Главный инженер сидел возле директора и молчал. Он считался руководителем практики, отвечал за нас, ему было неудобно за происшедшее и оставалось только молчать.
      Директор спросил:
      — Кто разрешил вам без спросу брать части из цеха?
      — Ведь мы признали свою вину, — ответила Майя.
      — Думаете, признали вину — значит, оправдались?
      Майка перебросила косу с одного плеча на другое. Это значило, что она начала волноваться:
      — А что мы должны делать?!
      — Не с того конца начинаете, — сказал директор. — Надо разобрать машину на агрегаты. Потом развезти агрегаты по цехам. А там уже посмотреть: какие части годятся, какие нет.
      — Это правильно, — согласился Полекутин.
      Я тоже подтвердил, что правильно.
      Игорь сказал:
      — Именно так мы и решили поступить, Владимир Георгиевич.
      — Аккуратно, чтобы ни одной гайки не потерять, — предупредил директор.
      — Не беспокойтесь, — заверил его Игорь.
      Игорь увидел, что разговор с директором оказался вовсе не таким страшным, сразу осмелел и опять вошёл в роль руководителя и начальника штаба.
      Когда мы вышли из кабинета, он остался там. Сказал нам вдогонку:
      — Подождите меня во дворе, я сейчас выйду.
      Во дворе нас ждали ребята. Хотели узнать, что и как. Мы им объявили, что всё в порядке.
      Вышел Игорь, тряхнул волосами, весело сказал:
      — Инцидент исчерпан. Завтра организованно кидаемся на разборку лайбы. Но не той, что на пустыре. В лагере, в Липках, где прошло наше невинное детство, есть ещё одна. Тоже списанная, но в лучшем состоянии. Её передают нам. Завтра мы её притащим.
      Все закричали, что это здорово и Игорь молодец.
      Я тоже подумал, что Игорь всё же молодец. Когда Зуев сказал про машину в Липках, мы пропустили это мимо ушей. А Игорь сразу ухватился и уже договорился с директором. Есть у него административные способности, этого отрицать нельзя.
      Всё же я заметил:
      — Это мы знали. Ещё раньше тебя.
      — А почему молчали? — ехидно спросил Игорь.
      На это мне нечего было ответить.
      Мы стали решать, кто поедет в Липки за машиной. Впрочем, это было ясно. Буксировкой машины занимается гараж, а в гараже работали мы со Шмаковым Петром…
      — Пусть едут Серёжа со Шмаковым, — сказала Майя, — ведь они знают машину в целом! — и улыбнулась.
      Майка никогда не называла меня «Крош», только по имени. И всегда говорит обо мне с улыбкой, значение которой я не понимаю и потому не знаю, радоваться мне этой улыбке или огорчаться.
      — Это разумно, — согласился Игорь, — и я поеду с ними. А старшим здесь останется Ванька Полекутин.
      Игорю в лагере делать было абсолютно нечего. Просто ему хотелось прокатиться и не хотелось ковыряться здесь. Ну и пусть едет! Полекутин без него здесь гораздо лучше со всем справится. Полекутин серьёзный парень — не трепач, не звонарь и хорошо разбирается в технике.
      Но Игорю этого было мало.
      — С нами поедет Вадим, — объявил он.
      — Зачем? — удивились мы.
      — Мало ли что там потребуется. А как ни говори, парень он пробивной.
      Но, как я догадался, Игорь взял Вадима специально для того, чтобы было кем командовать. Знал, что мною и Шмаковым Петром ему командовать не удастся.
     
      9
     
      Вечером я сказал дома, чтобы меня завтра пораньше разбудили. Мне надо ехать в Липки буксировать машину.
      Подробнее я не стал рассказывать. Не люблю рассказывать дома про школу, а тем более про автобазу. Зачем? Мама никак не может запомнить ни фамилии ребят, ни имени учителей. Скажешь ей про одного, а она думает на другого. Каждый раз нужно начинать всё снова, про каждого объяснять, кто он и что он. Кроме того, многие ребята живут в нашем доме. Мама знает их родителей. И может им ляпнуть чего не следует. Она удивительно несообразительна на этот счёт.
      Не помню в каком классе, я пришёл домой и рассказал, что Шмаков Пётр третий раз подряд хватает двойку по русскому. Даже не помню, почему я это рассказал. Сидел на кухне и болтал. Без всякого ехидства и злорадства. Тем более, что Шмаков схватил третью двойку зазря. Только первые две схватил за дело.
      А моя мамаша встретила во дворе бабушку Петра и говорит ей про эти двойки. Конечно, из самых лучших побуждений. Хотела ей что-то посоветовать, поделиться опытом, что ли.
      Ничего в этом особенного не было: я рассказал маме, а она поделилась опытом. Тем более, что Пётр не скрывал дома двоек: они у него в дневнике.
      Но бабушка Петра приходит домой и начинает его ругать: «Позор! О твоих двойках знает весь дом. Все соседи говорят».
      Мы чуть не поссорились со Шмаковым навсегда. Я никак не мог ему втолковать, что никакого злого умысла не было ни с моей стороны, ни с маминой. Он не желал слышать никаких объяснений и сказал, что если это повторится, то я могу здорово схлопотать. Мне пришлось признать, что я звонарь и что у меня чересчур длинный язык. Только после этого мы со Шмаковым помирились.
      А всё мамина непосредственность. Она не сплетница. Просто у неё искренняя, правдивая натура. Она не понимает, что разные люди воспринимают всё по-разному. Что для одного пустяк, для другого чёрт знает что.
      Я ценю в маме её искренний, непосредственный характер. Но не желаю попадать из-за него впросак. Я перестал рассказывать ей про школьные дела. Сказал только, что буду зарабатывать в день рубль тридцать.
      — Сколько это будет в месяц? — спросила мама и стала считать в уме.
      Я подсчитал это уже на собрании.
      — В июне тридцать дней. Значит, тридцать девять рублей, почти сорок.
      Но отец сказал, что я получу только за рабочие дни, то есть без воскресений. Это составит тридцать два рубля пятьдесят копеек. Почти тридцать, а не почти сорок.
      — Как ты собираешься их тратить? — спросил отец.
      — Куплю моторчик к велосипеду.
      — Ни за что! — заявила мама. — Я и так волнуюсь, когда ты ездишь на велосипеде. А с моторчиком… ни за что!
      Я ей спокойно объяснил, что случиться происшествие может только с растяпой. Многие наши ребята имеют велосипеды с моторчиками, и ни с кем пока ничего не случилось.
      На это последовал обычный ответ:
      — Не забывай, что ты самый младший.
      Я действительно самый младший в классе. Меня отдали в школу, когда мне не хватало трёх месяцев до семи лет. Другим ребятам было полных семь, а некоторым и восемь. Игорю даже почти девять. Я оказался самым младшим и стоял на левом фланге.
      Постепенно я вырос, и меня в классе перестали считать самым младшим. Только мама продолжала так считать. И чуть что, говорила: «Не забывай, что ты самый младший».
      Так она сказала и сейчас. И добавила:
      — Когда тебе исполнится восемнадцать лет, будешь ездить на чём хочешь.
      Раньше мама говорила «шестнадцать лет»… «Исполнится шестнадцать лет — делай что хочешь».
      Но теперь, когда до шестнадцати лет оставалось всего семь месяцев, появилась новая цифра — восемнадцать… «Вот когда тебе будет восемнадцать лет и ты станешь студентом, вот тогда…» и так далее.
      Сейчас она опять прибегла к этим аргументам. Чтобы я не покупал моторчика к велосипеду.
      Мне не хотелось вести этот отвлечённый спор. Если я решу купить моторчик, то настою на этом тогда, когда придёт время покупать. Зачем мне настаивать на этом два раза: сейчас и потом?
      — Ничего ещё не решено, — сказал я. — Может быть, куплю моторчик, может быть, подпишусь на Чехова и Бальзака.
      Я лёг в постель, завёл будильник и поставил его рядом с кроватью, чтобы не проспать. Я долго не мог заснуть, думал о сегодняшних происшествиях на автобазе. Игорь плохой товарищ. Чем больше приглядываюсь к нему, тем больше в этом убеждаюсь. Валить на товарища собственную вину — подлость в кубе.
      Так что в истории с Вадимом я держался правильно: осадил Игоря.
      Вот в истории с амортизаторами что-то в моём поведении было неправильно. Что именно, никак не могу решить.
      Я не могу доказать, что Лагутин подменил амортизаторы. Но я это твёрдо знаю. И, зная это, я молчу и, значит, покрываю Лагутина. Не только покрываю, но и разговариваю с ним, работаю рядом, общаюсь, как с любым другим, то есть веду себя с ним, как с честным человеком. Значит, я иду на сделку с собственной совестью.
      Что же делать? Открыто сказать про Лагутина?.. Сказать про человека, что он вор, это ужасно… И у меня спросят: «Где доказательства?» А доказательств у меня нет.
      Но если бы я тогда не смолчал с подшипниками, открыто сказал бы про них, то теперь Лагутин не посмел бы подменить амортизаторы. Даже если бы мне тогда не поверили, Лагутин всё равно не подменил бы амортизаторов: побоялся. Значит, сказав про подшипники, я бы всё это предотвратил. А вдруг бы мне не поверили? Сочли бы болтуном, а то и клеветником… Встаёт вопрос: что дороже — амортизаторы или репутация?
      Но это уже философия. А я не люблю философии.
      И, чтобы скорее заснуть, я решил думать не о Лагутине, а о чем-нибудь приятном. Например, о том, как я истрачу свои тридцать два рубля пятьдесят копеек.
      Прежде всего надо сделать подарок отцу и матери.
      Моторчик покупать не буду. Человеку, имеющему водительские права, глупо ездить на велосипеде. На Бальзака и Чехова не подпишусь, успею.
      Поеду в туристскую поездку, вот что! Куда-нибудь в Крым или на Кавказ. Может быть, и Майка поедет. Когда мы будем взбираться на скалы, я буду ей подавать руку.
      Вместе мы будем купаться в Чёрном море. Майка начнёт тонуть. Я брошусь в воду и спасу её. Как все утопающие, она будет сопротивляться. Мне придётся даже стукнуть её кулаком по голове. Но это для её же пользы.
      На берегу Майке сделают искусственное дыхание. Она очнётся и откроет глаза. Увидит тех, кто делал ей искусственное дыхание. Но меня среди них не будет. Я буду сидеть в стороне. И она не догадается, что спас её я. Слабым голосом она спросит: «Кто меня спас?»
      Я загадочно отвечу: «Тут, один…»
      И вот мы с Майкой путешествуем дальше. Опять взбираемся на скалы, я подаю Майке руку, по-прежнему оберегаю её. Но Майке всё это кажется незначительным и мелким по сравнению с геройским поступком таинственного незнакомца. С грустью думает она о нём. Сравнивает его со мной. Сравнивает не в мою пользу: ведь не я, а он спас её. И в душе Майка презирает меня за это.
      Но я молчу. По-прежнему, хотя и печально, подаю Майке руку, когда мы взбираемся на скалы. Мне горько, что мой самоотверженный поступок она приписывает другому.
      Грустные, мы заканчиваем туристскую поездку. Майка грустит при мысле о спасшем её незнакомце, я грущу при мысли, что Майка думает о нём.
      Мы возвращаемся в Москву. Майка рассказывает девчонкам, как она тонула и как неизвестный юноша спас её. Спас и ушёл. Ушёл потому, что скромен, благороден и пожелал остаться неизвестным. Девчонки переживают, восхищаются, охают и ахают, завидуют Майке. Надя Флёрова мучается при мысли, что такое романтическое приключение произошло с Майкой, а не с ней. Все уверяют Майку, что прекрасный юноша ещё непременно объявится. С пляжа он ушёл. Но он не выпустил Майку из виду, узнал, кто она, и появится при самых неожиданных обстоятельствах. Может быть, даже выжидает случая, чтобы снова спасти её.
      Так мы учимся последний год. Майка думает о своём спасителе. Наши отношения с ней уже не такие дружеские. Она по-прежнему называет меня Серёжей, а не Крошем, по-прежнему улыбается, но уже с оттенком грусти: я напоминаю ей о юноше, которого она любит и будет любить всегда…
      Мы кончаем школу. Наступает выпускной вечер. И вот среди гостей оказывается человек, который тогда, на пляже, делал Майке искусственное дыхание. Это может быть кто угодно. Даже кто-нибудь из родителей. Например, отец Инны Макаровой.
      Он подходит к Майке и говорит:
      «Очень рад вас видеть».
      «Откуда вы меня знаете?» — спрашивает Майка.
      «Как — откуда! Когда вас вытащили из воды, я делал вам искусственное дыхание».
      «Ах», — говорит Майка и грустно улыбается.
      Тогда отец Инны Макаровой спрашивает:
      «Где тот прекрасный молодой человек, который вытащил вас из воды?»
      Майка улыбается ещё печальнее:
      — «Не знаю…»
      «Позвольте, — удивляется отец Инны Макаровой, — как вы не знаете? С ним вы пришли на пляж и с ним ушли».
      Майка стоит как громом поражённая. Берёт меня за руку и дрожащим голосом спрашивает:
      «Серёжа! Почему ты мне не сказал?»
      Я равнодушно отвечаю:
      «Какое это имеет значение?»
      И отхожу в сторону.
      Весь вечер Майка смотрит на меня и терзается мыслью о том, как она была ко мне несправедлива…
      И все девчонки с восхищением смотрят на меня. Я брожу некоторое время по залу и ухожу домой.
      Потом мы с Майкой поступаем в разные институты и перестаём видеться.
      И вот случайно, через год или через два, мы встречаемся… Я уже заслуженный мастер спорта, чемпион страны по…
      Тут я стал думать, в каком виде спорта я буду чемпионом. Думал долго. И не успел подумать, что произошло во время нашей случайной встречи с Майкой.
      По-видимому, я заснул…
     
      10
     
      На следующее утро, ровно в семь часов, мы со Шмаковым были в гараже.
      Что я особенно ценю в Шмакове Петре, так это его точность. Договорились в семь, он и пришёл в семь. При всей своей медлительности Шмаков не лишён чувства ответственности.
      Зато Игорь явился без пяти восемь. А Вадим прискакал, когда мы уезжали. И поэтому они не увидели утреннего выезда машин на линию.
      Мощное зрелище! Шмаков Пётр даже рот разинул от удивления. Громадные грузовики и самосвалы выезжали из ворот на полной скорости, один за другим, нескончаемым потоком мчались по шоссе и растекались по улицам города. Я бы всё отдал, только бы вот так, за рулём, на полном газу, промчаться в этой могучей колонне.
      Мы со Шмаковым стояли у гаража и смотрели на мелькавшие в кабинах лица шофёров. За рулём, да ещё в колонне, они выглядят совсем не так, как обычно, гораздо внушительнее и мужественнее. Вот что значит вести машину!
      И сама автобаза в этот ранний час выглядела гораздо оживлённее и, я бы даже сказал, красочнее. Из репродуктора доносился звонкий, требовательный голос диспетчера: «Водитель такой-то, получите путевые документы!.. Водитель такой-то, приготовьте прицеп! Водитель такой-то, срочно явитесь к начальнику эксплуатации!..» Шофёры выбегали из диспетчерской, на ходу засовывали путёвку в карман, садились в кабины и выезжали из ворот, пристраиваясь в хвост колонне… Суетился кладовщик, выдавая бочки, брезенты, инструмент… Слесари ночной бригады торопились закончить свои недоделки. На мойке в облаках водяных брызг домывались последние машины. Все торопились, спешили, шумели… Но этот шум и спешка были утренние, бодрые, свежие и радостные. И машины выезжали тоже свежие, чистые, блестящие… А вечером они вернутся запылённые, испачканные цементом, известью, кирпичной крошкой, честно отработавшие свой тяжёлый, трудовой день.
      В середине двора стоял директор Владимир Георгиевич и молча наблюдал за происходящим. Он ни во что не вмешивался, не отдавал никаких приказаний, никому ничего не говорил. Мимо него пробегали люди, проезжали машины, а он только молча смотрел. Но здесь, во дворе, спокойный и молчаливый, он тоже выглядел гораздо внушительнее, чем в своём кабинете.
      Интересно, о чём он думал в эту минуту? Сколько груза перевезут его машины? Но это в уме трудно подсчитать. На базе триста машин, каждая поднимает по пять, семь, а то и десять тонн груза, сделает несколько рейсов. Может быть, он думал, как пройдёт сегодняшний день, не будет ли каких-нибудь происшествий? Эти триста машин сейчас скроются из его глаз, будут работать в разных концах Москвы, и мало ли что может случиться с каждой из них. Директору какого-нибудь завода хорошо: все рабочие перед его глазами. А директору автобазы хуже: шофёры разъезжаются на весь день, он за каждого отвечает и должен до вечера волноваться.
      Выехали последние машины, и автобаза сразу опустела. Но только на несколько минут. Один за другим приходили ремонтники, здоровались с директором и расходились по цехам. Началась первая смена.
      Мы отправились в Липки с шофёром Ивашкиным. Он возил в лагерь строительные материалы. И ему поручили на обратном пути прибуксировать нашу машину. Сначала мы заедем на склад за кровельным железом, а уж потом поедем в лагерь. А мы-то надеялись с ходу, с ветерком, прокатиться до Липок.
      Впрочем, нас ожидал такой удар, что мы забыли и про склад, и про кровельное железо… С нами едет Зуев. Он будет вести вторую машину.
      Мы ужасно расстроились. Мы рассчитывали сами вести вторую машину. А нам навязали Зуева. Если нам не доверяют, то, спрашивается, зачем нас посылают?
      Зуев ехал в кабине. Мы в кузове. Сидели, прислонясь спиной к кабине, глазели по сторонам и возмущались тем, что с нами послали Зуева.
      Ехать в открытом кузове, между прочим, гораздо удобнее, чем в кабине. В кабине смотришь только вперёд. Появится на дороге что-нибудь интересное, мелькнёт и пропадёт. А из кузова видишь всё ещё очень долго.
      Так что сзади гораздо лучше! Тем более, что день был жаркий, в кузове дул ветерок, и ехать было довольно приятно, если бы не сознание, что нас лишили удовольствия буксировать машину.
      По двухъярусному мосту мы пересекли Москву-реку, проехали мимо стадиона в Лужниках, мимо новой эстакады у Крымского моста, свернули на Садовую, потом у высотного здания на Красную Пресню, два раза пересекли железную дорогу и, наконец, выехали на окраину Москвы. Машина въехала в ворота склада, а мы остались дожидаться на улице.
      Это была даже не улица, а сплошные заборы. Я ненавижу заборы. Они наводят на меня тоску. А в детстве наводили даже страх — мне казалось, что кто-то притаился за ними. И для чего они нужны?! Разве при социализме должны быть заборы?
      Я поделился этой мыслью с ребятами. Но они со мной не согласились, сказали — нельзя без заборов! А Игорь менторским голосом добавил:
      — Не умничай, Крош.
      У Игоря было надутое, обиженное лицо. Уж кому-кому, а такому первоклассному водителю, как он, могли доверить буксировку машины. А тут послали Зуева… Всё раздражало Игоря. Даже то, что Ивашкин заставляет нас так долго ждать.
      По этому поводу Шмаков заметил:
      — Нагрузить машину железа не так просто. Его не только взвешивают, но и считают количество листов.
      — Неужели? — удивился я.
      — А ты думаешь! Ведь оно оцинкованное, дорогое!
      Я позавидовал глубоким практическим познаниям Шмакова Петра.
      Наконец появилась машина Ивашкина. Мы влезли в кузов и легли на железо. Из-за этого мы не могли глазеть по сторонам. Но дорога в Липки нам хорошо знакома. Сколько раз ездили по ней в лагерь, когда были пионерами. Машины, поля, деревни, мачты электропередач, лески и перелески — всё это было нам хорошо знакомо.
      Ивашкин гнал машину вовсю. Обгонял другие машины, хотя на шоссе стояли знаки, запрещающие обгон. Один раз обогнал даже машину, которая сама в это время кого то обгоняла. Двойной обгон — грубое нарушение! Но зато как приятно мчаться так быстро. Бесспорно, Ивашкин — лихач. Но машину ведёт классно, ничего не скажешь. Если бы за рулём сидел апатичный Зуев, ни рыба ни мясо, мы ползли бы как черепахи.
      Солнце палило. Железо нагрелось, нам стало жарко. Даже прекрасная езда Ивашкина не улучшила нашего настроения. Мы никак не могли примириться с Зуевым. И зачем его послали! Особенно возмущался Игорь. Кривил губы и возмущался:
      — «Приучайтесь к труду», «Будьте самостоятельны»… Красивые слова!
      — Липа! — мрачно вставил Шмаков Пётр.
      — Глушат инициативу, — с серьёзной миной добавил Вадим.
      На этот раз я был согласен с Игорем. Действительно, машину потащат на буксире со скоростью самое большее пятнадцать километров в час. Неужели мы не могли бы сидеть за рулём!
      — За нас думает дядя, — продолжал Игорь, — а нам думать не дают. Мы для них деточки. Это в шестнадцать лет! Когда Александр Македонский разгромил фиванцев при Херонее, ему не было восемнадцати. Наполеон в двадцать три года уже был генералом… Росли люди!
      Он сделал паузу и мрачно добавил:
      — Ничего не поделаешь. Двадцатый век — век стариков.
      Машина продолжала мчаться по шоссе. Один раз Ивашкин даже проскочил на красный свет. Счастье его, что это был светофор-автомат и рядом не было милиционера.
      — Где-то я читал, — начал вдруг Шмаков Пётр, — про парнишку одного, не то казах, не то кореец. В шахматы играет, как первокатегорник. А ему всего пять лет.
      Игорь снисходительно улыбнулся:
      — Вундеркинд.
      — А сколько мастеров спорта в шестнадцать лет? — настаивал Шмаков.
      Игорь презрительно прищурился:
      — Не видишь разницы между физическим развитием и интеллектуальным?
      Но Пётр гнул своё:
      — А музыканты?
      — Музыка — узкое дарование, — изрёк Игорь.
      — Олег Кошевой в шестнадцать лет был начальником штаба «Молодой гвардии»! — сказал Вадим.
      — Исключительный случай, — возразил Игорь.
      — На тебя не угодишь! — сказал Вадим. — «Исключительный случай, узкое дарование, чисто физическое развитие»!.. Ты не знаешь, чего хочешь.
      Было ясно, что после эпизода с запасными частями Вадим начинает выходить из-под влияния Игоря. Я был этим очень доволен.
      — И техника растёт, — брякнул Шмаков.
      Шмаков выражался иногда очень непонятно. Не все его понимали. Но я понимал. И, когда я видел, что он говорит не совсем ясно, я развивал его мысль.
      — При Александре Македонском, — пояснил я мысль Петра, — был очень низкий уровень техники: слоны, мечи, копья, щиты. Разве можно сравнить с современной армией: ракеты, авиация, танки. И, чтобы овладеть современной техникой, надо гораздо больше образования.
      — Эх, ты, — засмеялся Игорь, — слоны были не у Македонского, а у Кира!
      — Македонский воевал не с Киром, а с Дарием, — ответил я.
      — Дело не в царях, а в слонах, — сказал Игорь.
      — Дело не в слонах, а в царях, — сказал я.
      Игорь насмешливо кивнул на кабину:
      — Я вижу, тебе очень нравится Зуев.
      — Зуев — одно, Александр Македонский — другое, — ответил я. — Лев Толстой был глубокий старик, но это не значит, что его век — это век стариков. Примеры: Лермонтов, Добролюбов…
      Потом пошла такая медленная, ленивая перебранка, что я её даже не запомнил.
      Было жарко, было лень, и мы уже доехали до поворота на Липки.
     
      11
     
      Липки — дачный посёлок. В нём полно заборов. Над некоторыми даже натянута колючая проволока. Живут здесь частники и дачники. Дачники снимают у частников дачи. Частники здорово дерут с дачников.
      Машина остановилась. Зуев высунулся из кабины:
      — Ребята, топайте в лагерь. Мы разгрузимся и приедем.
      Мы слезли с машины и пошли на строительство лагеря. Мы увидели несколько больших деревянных дач, опоясанных длинными верандами. Кругом лежали доски, брёвна, тёс, кирпичи и другие строительные материалы.
      Мы зашли в одну дачу — пусто. В другую — тоже пусто. Ни живой души, ни мебели.
      Только на третьей даче мы услышали голоса. Они доносились со второго этажа. Мы поднялись туда и увидели ребят из класса «Б». В ленивых позах они развалились на полу и вели ленивый разговор.
      Когда мы вошли, они замолчали и уставились на нас. Mы воззрились на них. Нам стало ясно, что у них за практика.
      — Трудитесь? — насмешливо спросил Игорь.
      Они как истинные лодыри ответили:
      — А что?!
      — Завидую, — сказал Игорь.
      Из дальнейшего разговора выяснилось, что у них простой из-за отсутствия строительных материалов. Здесь сидела только часть ребят, другая ушла купаться. Однако было видно, что простой для них только одно удовольствие.
      — Кормят вас, не отказывают? — заметил Шмаков Пётр.
      Они опять вызывающе ответили:
      — А что?!
      — Ряшки у вас гладкие, вот что, — сказал Шмаков.
      Они радостно загоготали, будто Пётр сказал им нечто очень лестное. Даже обижаться им лень.
      Мы объяснили цель своего приезда и спросили, где находится списанная машина.
      — У кладовщика, — ответили они.
      — Может быть, оторвёте свои седалища от пола и покажете нам кладовщика? — спросил я.
      Никто из них даже не двинулся с места. Они опять загоготали и начали всячески издеваться над нашим намерением восстановить машину. Они были, в общем, неплохие ребята. Но сейчас на них напало такое настроение. Бывают моменты массового психоза, когда весь класс начинает ни с того ни с сего смеяться, орать, вытворять всякие штуки. Такой момент наступил и у них.
      — Довольно ржать! — сказал я.
      Но они гоготали как сумасшедшие. И всё по поводу машины. Таким смешным и диким казалось им наше намерение её восстановить. Они ведь ничего не понимали в автомобильном деле. Глупости они пороли невероятные. Но каждая глупость казалась им верхом остроумия. Результат чрезмерного питания плюс безделье.
      — Веселитесь! — сказали мы и пошли искать кладовщика.
      …Мы думали, что быстро приготовим машину к буксировке, подцепим её и поедем. Это оказалось не так просто. Я понял, что без Зуева мы бы ничего не сделали. Ивашкин никакого участия в работе не принимал, посидел немного и ушёл.
      Зуев велел нам накачать баллоны, а сам стал налаживать свет и сигнал. Без света и сигнала запрещается буксировать машину.
      Надевать покрышки на диски, заправлять в них камеры очень тяжёлое дело. Мы вертели колесо туда и сюда, наверно, вертели бы до утра. Игорь кричал на Вадима, я тоже стал кричать на Вадима, — Вадим хватался то за одно, то за другое. В конце концов мне стало его жаль. Он ни в чём не был виноват, мы вымещали на нём своё раздражение. Я перестал кричать на него и сказал Игорю, чтобы он тоже не кричал. Игорь ответил: «Не учи!» — но орать на Вадима перестал.
      Подошёл Зуев, стал ногами на покрышку, нажал на монтировочные лопатки и заправил баллон. Нам оставалось только накачать его. Накачивали по очереди, но Игорь что-то слишком часто передавал насос. Я сказал:
      — Так не пойдёт! Каждый должен качнуть сто раз. И только после этого передавать другому.
      Так мы и стали сменяться. Несколько раз нам казалось, что баллон накачан, но Зуев ударял по нему лопаткой и говорил: «Мало!» И мы качали ещё.
      Часа, может быть, через три мы накачали все баллоны. Устали смертельно и извозились в пыли.
      У Зуева дело тоже подошло к концу. Мы поддомкратили машину, вынули из-под неё деревянные колодки и поставили колёса. Это была уже пустяковая работа.
      Зуев сел за руль и велел нам толкать машину. Мы навалились, но машина и не думала двигаться. Так она окоченела и заржавела. Зуев вылез из кабины, упёрся плечом, на помощь к нам пришёл кладовщик. В конце концов под кряхтенье Шмакова Петра и яростные крики остальных машина выкатилась из сарая во двор.
      Мы проголодались и объявили Зуеву, что идём в лагерь обедать. Зуев в ответ молча кивнул головой, вынул бумажный свёрток с колбасой, хлебом и огурцами и тоже уселся перекусить.
      Мы пошли в лагерь. Столовая была пуста. На кухне нам ничего не дали, посоветовали дожидаться ужина.
      — В посёлке есть чайная, — сказал Вадим.
      — Талеров нет, — ответили мы.
      После некоторого колебания Вадим сказал:
      — Я вам ссужу, но уговор: в получку отдать.
      Мы поклялись, что отдадим, и отправились в чайную в самом прекрасном расположении духа: чайная — это не школьная столовая, где кормят бульоном и киселём.
      Мы уселись за столик у окна. Толстое, румяное лицо Вадима выражало некоторое беспокойство. Боялся, что мы не отдадим долг. Но деваться было некуда. Он вынул из кармана трёшку и сказал:
      — Ассигную трояк. Получается по семьдесят копеек с человека. Лишние двадцать копеек за мой счёт. Пользуйтесь.
      И, сказав про лишние двадцать копеек, совсем расстроился.
      — Каждый заказывает что хочет. Не будем считать копейки, — предложил Игорь.
      Мы согласились, что копейки считать нечего. Но всё же лучше заказать всем одинаково. Игорь состроил презрительную физиономию, но подчинился большинству.
      Мы заказали четыре селёдочных винегрета, четыре борща, четыре рагу и четыре бутылки лимонада.
      Шмаков Пётр заметил, что лимонад здесь наверняка дрянь. Вместо четырёх бутылок лимонада лучше взять две бутылки пива. Получится по стакану на брата.
      Мы нашли предложение Шмакова Петра разумным.
      В одну секунду мы расправились с селёдочным винегретом, запили его пивом. Потом принесли очень горячий борщ. Мы от него разомлели. Тем более, что сидели у окна: солнце хотя и склонялось к западу, но ещё палило вовсю. А после рагу мы совсем обалдели. Но, в общем, после обеда мы чувствовали себя изумительно. От палящего солнца, от мёртвой сонной тишины посёлка нам хотелось петь, и в то же время хотелось спать.
      Мы особенно не спешили. Куда спешить? Дело мы своё сделали, машину приготовили. А поведёт её всё равно Зуев, потащит Ивашкин. Не уедут без нас. А уедут — скатертью дорога! Искупаемся и поедем поездом. Ехать на машине мы вовсе не обязаны. Ведь доверили её не нам, а Зуеву. Всего хорошего, счастливого пути!
      Мы заглянули на дачи, где жили ребята из класса «Б». Надо бы их разыграть, рассчитаться с ними. Но в лагере был тихий час. Если мы подымем шум, проснутся малыши. А малыши не виноваты, что им сюда прислали больших дураков из класса «Б».
     
      12
     
      Машины стояли на своих местах. И машина Ивашкина, и та, которую мы должны были буксировать. Под ней, разложив на земле подушки сиденья, спал Зуев.
      Он проснулся, услышав наши голоса, вылез из-под машины и сиплым от сна голосом спросил:
      — Ивашкин где?
      Мы ответили, что не знаем.
      Зуев сполоснул лицо водой из бочки и ушёл искать Ивашкина.
      Практичный Шмаков тут же вытянул подушку, на которой спал Зуев, и улёгся на ней. Вадим схватил спинку сиденья и тоже лёг.
      Тогда мы с Игорем бросились к машине Ивашкина. Каждый из нас старался первым захватить кабину. Спать нам уже не хотелось. Но раз Вадим и Шмаков нашли место для спанья, мы хотели найти место ещё лучше.
      Мы одновременно открыли дверцу и стали толкаться, оттесняя друг друга. В конце концов оба ввалились в кабину. Улечься было негде, и мы уселись. Я — против руля, Игорь — сбоку.
      Тут я увидел, что Игорь не отрываясь смотрит на щиток. Я проследил за его взглядом. И все дальнейшие события начались с той секунды, когда наши взгляды сошлись в одной точке… Ивашкин оставил в кабине ключ зажигания. Машина была в наших руках…
      — Гм! — пробормотал Игорь. — На «Москвиче» всё расположено совсем по-другому…
      «Москвича» я не знаю. Но «ГАЗ—51» знаю хорошо. На «ГАЗ—51» я проходил практику. И я стал всё объяснять Игорю. И, чтобы получше ему объяснить, мне захотелось завести мотор. Чтобы подтвердить свои объяснения на практике.
      Конечно, это чужая машина. Но я заведу её ровно на секунду. Ничего с ней не случится. И никто ничего не узнает. Я повернул ключ зажигания, оттянул подсос и нажал педаль стартёра.
      Мотор взревел. Я быстро задвинул подсос и уменьшил газ… Мотор спокойно работал на малых оборотах.
      — Хорошо работает на малых, — сказал Игорь.
      — Подходяще, — ответил я и выключил зажигание. Мотор стих.
      — А ну-ка, пусти, я попробую, — сказал Игорь.
      Мы поменялись местами. Игорь включил зажигание, подумал, вздохнул и нажал стартёр.
      Мотор заработал снова.
      Игорь то прибавлял, то убавлял газ. Двигатель то шумел сильнее, то совсем стихал.
      — Хватит, — сказал я, — выключай!
      Мы снова поменялись местами.
      — На «Москвиче» мотор работает тише и равномернее, — сказал Игорь.
      На это я рассеянно ответил:
      — Не знаю, не знаю… Не вижу разницы.
      В это время я левой ногой выжал педаль сцепления. Потом отпустил. Потом опять выжал и опять отпустил. Я старался это делать плавно, как нас учил инструктор. Потом я включил первую скорость, она включилась хорошо. Я включил вторую скорость, она тоже включилась хорошо. И третья включилась прекрасно. Я включил задний ход — великолепно! Всё включалось чудесно, легко, без всякого нажима. Если я заведу мотор, то проделаю всё это точно так же. И спокойно поеду куда надо.
      Игорь со снисходительным видом рассуждал о преимуществах «Москвича» над «ГАЗ—51»… Но его слова не доходили до моего сознания. Оно, то есть моё сознание, было целиком сосредоточено на машине. Я снова завёл мотор. Выключил. Снова завёл…
      И вот, когда я завёл мотор в третий раз, я включил первую скорость и, потихоньку отпуская сцепление, начал прибавлять газ…
      Машина медленно и плавно двинулась вперёд.
      Тут же я начал переводить на вторую скорость, но она не включалась. Я стал торопливо заталкивать её, но никак не мог затолкнуть. Тогда я снова включил первую. Но в это время дал слишком много газу. Машина дёрнулась и остановилась. Мотор заглох.
      — Не блеск, — сказал Игорь.
      Я немного успокоился, взял себя в руки, снова завёл мотор и, глядя в заднее окошко, стал подавать машину назад. И, как только она дошла до своего прежнего места, я сразу затормозил. Мотор опять заглох.
      — На тройку, — объявил Игорь.
      Я начал ему объяснять, почему у меня так получилось. Но Игорь перебил меня:
      — Оправдываться будешь в суде. Заглушил два раза, и всё!
      Подошли Шмаков и Вадим.
      — Раскатываетесь? — спросил Вадим.
      А Шмаков Пётр ничего не спросил. Шмаков Пётр не задаёт вопросов. Тем более таких, какие задаёт Вадим.
      — Пусти! — сказал Игорь и начал сталкивать меня с сиденья.
      Он тоже хотел прокатиться. Я испугался. За себя я не боялся, а за Игоря боялся, хотя он ездил лучше меня.
      — Придёт Ивашкин, и будет дикий скандал, — предупредил я.
      Игорь в ответ пробормотал:
      — За меня не беспокойся. За себя лучше беспокойся.
      Он завёл машину, доехал до ворот, вернулся задним ходом, опять доехал до ворот, опять вернулся… Потом поехал по направлению к той машине, которую мы должны буксировать в Москву. Остановился возле неё, высунулся из кабины и крикнул:
      — Привязывайте буксир!
      — Ты что, с ума спятил? — спросил я.
      — Не беспокойся, — ответил Игорь, — мы только привяжем трос, всё приготовим, шофёры нам спасибо скажут. Давай, Шмаков, привязывай! Вадим, помогай!
      Шмаков и Вадим схватили буксир и начали его привязывать.
      Я понял, что будет дальше… Игорь вошёл в азарт, Вадим со Шмаковым Петром тоже вошли в азарт. И, конечно, мы хоть немножко, да протащим машину. А раз так, я не желаю оставаться в дураках… Я быстро влез в кабину второй машины и сел за руль. Если я буду зевать, то Вадим или Шмаков перехватят у меня и этот руль.
      — Готово? — крикнул Игорь, высунувшись из кабины.
      — Готово! — ответил Вадим. Он привязывал трос к передней машине.
      Шмаков ничего не ответил. Он привязывал трос к задней машине. Как всегда, кряхтел изо всех сил.
      — Крош, помоги ему! — скомандовал Игорь.
      Но я не думал двинуться с места. Нашли дурака! Как только я вылезу из кабины, туда моментально залезет Вадим или тот же Шмаков Пётр.
      Игорь потерял терпение, выскочил из кабины и стал помогать Шмакову. Вдвоём они лежали под машиной, кряхтели, сопели, ругались… Потом встали, тяжело дыша и стряхивая с себя пыль… Всё было готово.
      — Так! — распорядился Игорь. — Ты, Вадим, стань на подножку к Крошу. Ты, Шмаков, ко мне. Будете передавать сигналы. Крош, ты готов?
      Я ответил, что готов, и крепко ухватился за руль. На подножке у меня стоял Вадим.
      Передняя машина тронулась. Трос натянулся. Моя машина дёрнулась и тоже пошла вперёд.
      Я неплохо вожу машину. Как говорит наш инструктор — «уверенно». Но сейчас у меня уверенности не было. Оттого, что не сам я ехал, а меня тащили. Волокли на аркане. Я зависел не от себя, а от Игоря. Конечно, Игорь умеет водить машину. Но буксировать машину — это совсем другое дело. Нужно думать о том, кого буксируешь. А Игорь ехал сам по себе. Дёргал. Трос то ослабевал, то натягивался. Я боялся наскочить на машину Игоря.
      Мы выехали со двора и остановились. Игорь вылез из кабины и подошёл ко мне:
      — Как?
      — Порядок! Только не дёргай, пожалуйста! — попросил я.
      — Ты сам дёргаешься, — ответил Игорь.
      Мы снова двинулись вперёд. Справа от дороги тянулся лес, слева — овраг, довольно глубокий. Дорога была в выбоинах. Но ни лес, ни овраг, ни выбоины меня не страшили. Теперь я чувствовал себя гораздо увереннее.
      Игорь тоже чувствовал себя увереннее. Поехал быстрее. Дёрнул с места. Потом дёрнул, когда переключал скорость. Мою машину вдруг потянуло вправо. Я крутанул руль влево. Игорь опять дёрнул. Мою машину закинуло налево. Я крутанул руль вправо… Меня стало кидать то вправо, то влево…
      Я крикнул Вадиму: «Останови!» Вадим замахал руками, но Игорь не останавливался. Меня опять закинуло влево, к оврагу. Я стал изо всех сил выворачивать руль, но руль меня не слушался. Я нажал на тормоз… Было уже поздно… Моя машина накренилась и начала сползать в овраг…
      Передо мной мелькнуло испуганное лицо Вадима… Он соскочил с подножки и покатился вниз. Моя машина ползла и наклонялась всё больше и больше. Я упал с сиденья на дверцу…
     
      13
     
      Вылезти с моей стороны было невозможно: кабина лежала на земле. Чем-то у меня были обожжены руки, я не обратил на это внимания. Единственной моей мыслью было поскорее выбраться отсюда. Я попробовал открыть правую дверцу, она была надо мной. Дверца не открывалась, её перекосило. К счастью, стёкол в ней не было. Я осторожно подтянулся и, упираясь одной ногой в сиденье, другой — в руль, вылез из кабины, спрыгнул на землю, огляделся вокруг и увидел следующую картину.
      Моя машина лежала на боку, в обрыве, привалившись кузовом к дереву. Но удерживало её не дерево, а трос, привязанный к машине Ивашкина. Он был натянут как струна, моя машина висела на нём. От машины по косогору тянулась полоса взрытой земли и сломанного кустарника — метров двадцать Игорь волочил меня по обрыву.
      Машина Игоря стояла на дороге. Игорь, высунувшись из кабины, смотрел на меня. Не вылезал, боялся снять ногу с тормоза. Он был бледен. На подножке стоял Шмаков Пётр, он не был бледен. Внизу стоял Вадим. Он стоял почти на дне оврага, и я не видел — бледен он или нет.
      Все трое с ужасом смотрели на меня. Однако не двигались с места. Думали, что я убит, и боялись подойти.
      Но я был жив. Даже не ушибся. Только обжёг руки. И тут до моего сознания дошло, что я обжёгся кислотой из аккумулятора. Зуев поставил его в кабине временно, чтобы доехать до Москвы. Но это не страшно. В аккумуляторе не стопроцентная серная кислота, а электролит, раствор, им не обожжёшься. Пощиплет и пройдёт.
      — Крош, ты жив? — закричал Вадим и побежал ко мне.
      — Умер, — ответил я.
      Шмаков тоже подошёл. Они смотрели на меня так, точно я действительно вернулся с того света.
      — Не узнали? — сказал я.
      — Как тебя угораздило? — спросил Шмаков.
      Я пожал плечами. Сам не понимал, как всё получилось, как я попал в овраг. Руля из рук не выпускал, сознания не терял. Я только хорошо помнил, что руль вдруг перестал меня слушаться. Вернее, машина перестала слушаться руля. И её потащило в овраг.
      — Подойдите сюда! — закричал Игорь.
      Он, бедняга, не мог снять ноги с тормоза. Мы подошли.
      — Что случилось? — спросил Игорь.
      — Сам не видишь!
      — Но как это произошло?
      — Чёрт его знает! Ты стал дёргать, и машина потеряла управление.
      У Игоря задрожали губы:
      — Когда я стал дёргать?!
      — Тогда! Вадим кричал, чтобы ты остановился, а ты пёрся вперёд.
      — Неправда! — вскипел Игорь. — Я тут же остановился.
      Я усмехнулся:
      — Интересно… Кто же меня тащил но обрыву? Двадцать метров… Пушкин?
      — Но как ты не удержал руля?
      — Я-то удержал… Только машина перестала слушаться руля. Может быть, в ней рулевое управление не в порядке… Ведь мы эту машину не знаем. Буксировать не надо было, вот что! Прокатиться захотелось.
      — А кто первый завёл машину? Кто первый поехал? — сварливо возразил Игорь.
      — Не будем торговаться, — мрачно сказал я, — ведь ты всегда прав. Подумаем, что делать.
      Никто не знал, что делать.
      Шмаков предложил:
      — Подложим камни под эту машину, чтобы и её не стащило вниз.
      Мы подложили под все колёса по большому камню. Игорь осторожно снял ногу с тормоза. Машина стояла на месте.
      — Можешь вылезать, — сказал я, — только оставь её на ручном тормозе и на скорости.
      — Не ты один такой умный, — ответил Игорь и вылез из кабины.
      Мы спустились к моей машине.
      — Был бы в ней бензин, обязательно случился бы пожар, — сказал Вадим.
      Но нам было неинтересно думать, что могло ещё случиться. С нас было достаточно того, что произошло.
      — Будет грандиозный скандал! — не унимался Вадим.
      Я сказал:
      — Уговор: никого не продавать.
      Ребята согласились. Возьмём вину на всех.
      Мы стали думать, как нам вытащить машину. Буксир был крепкий, но обрыв был очень крутой, и машина лежала на боку.
      Всё же Игорь предложил попробовать.
      — Опасное дело! — сказал Шмаков. — Загоним сюда и вторую машину. Снимем с тормоза, её и потащит вниз.
      — Что же делать?
      Нам не пришлось думать, что делать. На дороге появились Ивашкин и Зуев.
      Не буду передавать нашего разговора. Вместо слов, произнесённых Ивашкиным, ставлю многоточие…
      Однако вместе с многоточием до нас доносился запах водки. Лицо у Ивашкина было красное, как помидор.
      Между тем Зуев присел и осмотрел место, где был привязан трос. Потом поднялся и спокойно сказал:
      — Так и есть!
      — За тягу? — спросил Ивашкин, и лицо его налилось кровью.
      — Именно.
      Опять понеслись многоточия. Пока они неслись, я присел и посмотрел под машину. И сразу понял причину аварии. Буксирный трос был закреплён не за раму, как полагается, а за поперечную рулевую тягу. От рывка тяга вывернулась, и машина потеряла управление. Поэтому я и полетел в канаву. Привязывать буксирный трос за какую-нибудь часть рулевого управления — грубейшая техническая ошибка. Она неизбежно кончается катастрофой. Мы ещё легко отделались. Развей машины побольше скорость, да ещё на шоссе, где идут встречные машины, — от нас с Вадимом осталось бы одно воспоминание.
      Меня мороз продрал по коже, когда я подумал об этом. Что было бы с мамой! Страшно подумать!
      Я посмотрел на Игоря и на Шмакова Петра. Это они привязывали трос. Игорь стоял бледный как полотно, он ужасно боялся ответственности. А Шмаков ничего. Цвет лица у Шмакова был обычный.
      Машину в конце концов вытащили. Провозились мы с этим до вечера. Нам помогали ребята из «Б» и дачники в пижамах. Дачники рассуждали и давали советы.
      Ребята из «Б» упорно расспрашивали, как всё произошло. Мы им ничего не рассказали. Произошла авария, и всё! Подробности в афишах…
      Начало быстро темнеть. Обе машины стояли на дороге. Все разошлись. Остались Ивашкин, Зуев и мы четверо.
      Ивашкин объявил, что тащить ночью машину, да ещё с испорченным рулевым управлением, невозможно, собрал инструмент, кинул в кузов трос и крикнул Зуеву:
      — Поехали!
      — Лезьте в кузов, ребята! — сказал Зуев.
      Я спросил:
      — Бросим машину?
      — Ещё рассуждает! — заорал Ивашкин.
      — Не беспокойся, парень, ничего с машиной не случится, — сказал Зуев.
      Но я твёрдо решил остаться:
      — Нет! Мы не можем бросить машину, мы отвечаем за неё. Поезжайте и скажите, пусть утром за нами пришлют «техничку».
      — Ну и оставайтесь! — крикнул Ивашкин и полез в кабину.
      Но Зуев не хотел нас оставлять. Он уговаривал нас поехать.
      Всё это время Игорь молчал. Потом отвёл нас в сторону и сказал:
      — Кому-то из нас надо ехать в город. Во-первых, сообщить дома про тех, кто остался. Во-вторых, организовать помощь.
      — Я вижу, тебе очень хочется уехать, — ответил я, — и поезжай. И Вадима бери с собой. Ему, наверно, тоже хочется домой.
      Игорь притворился, что не заметил моей иронии:
      — Я думаю, так будет правильно. Вадим оповестит ваших родных, а я разыщу директора, он тут же вышлет «техничку». С ней и я приеду.
      Никакого директора Игорь сейчас, конечно, не найдёт, да никто и не будет ночью высылать «техничку». Но ему очень не хотелось оставаться.
      Я насмешливо сказал:
      — Поезжай, поезжай, никто тебя не держит.
      Игорь опять пропустил мимо ушей мою насмешку и сказал:
      — Так будет лучше, увидишь. Впрочем, поезжайте вы со Шмаковым, а мы с Вадимом останемся.
      Я знал, что он ни за что не останется:
      — Поезжай, довольно болтать!
      — Вы поедете или нет? — рявкнул Ивашкин из кабины.
      — Сейчас, сейчас! — крикнул Игорь и спросил меня: — Значит, решили?
      — Решили, — угрюмо ответил я.
      — Поехали, Вадим! — сказал Игорь.
      Вадим вдруг ответил:
      — Я не поеду!
      — Почему?
      — Останусь с ребятами.
      — Не валяй дурака! — рассердился Игорь. — Сказали тебе — поезжай, значит, поезжай!
      — Если будешь орать, я тебе так вмажу!.. — ответил Вадим.
      И я убедился, что Вадим окончательно вышел из-под влияния Игоря.
      — Ну и чёрт с тобой! — сказал Игорь и полез в кузов.
      Машина тронулась. Через минуту красный огонёк её стоп-сигнала скрылся в лесу.
      Мы остались втроём у поломанной машины.
     
      14
     
      Наступила ночь. Было тихо и свежо. Справа темнел лес. Впереди и чуть слева виднелись огни пионерского лагеря, немного правее — редкие фонари дачного посёлка. Мы присели на обочине дороги и стали рассуждать о том, почему мы не поехали в Москву.
      Рассуждать об этом было поздно. Надо было рассуждать перед тем, как мы остались. Мы этого не сделали тогда, нам оставалось сделать это сейчас.
      Что произошло, если бы мы уехали? Мы явились бы на автобазу без машины, потому что пустили её под откос, совершили аварию. И, конечно, во второй раз послали бы не нас, а шофёров. Получилось бы: мы не смогли пригнать машину, а они смогли. Мы доказали бы свою несостоятельность.
      Совсем другое дело получится теперь. Завтра мы въедем на этой машине в гараж. И, что бы там ни говорили, факт остаётся фактом — машину мы всё-таки пригнали. Несмотря на аварию. Этим мы докажем свою состоятельность. А то, что случилось, ничего не значит! Мало ли что может случиться в дороге. Тем более с машиной неисправной, незнакомой, всю зиму простоявшей в сарае.
      Вот почему мы остались здесь. А вовсе не потому, что боялись за машину. Кто её ночью тронет!
      Решив вопрос о том, почему мы остались, мы начали обсуждать аварию.
      Я сказал Шмакову:
      — Эх, ты! Не смог отличить тягу от крюка…
      — Я-то отличил, — ответил Шмаков, — да подскочил Игорь и подсунул трос под тягу.
      — А ты молчал…
      — Я хотел сказать, да вы уже поехали.
      — Соображать надо быстрее.
      Вадим похвастался:
      — А я правильно закрепил трос.
      — Ещё бы! — возразил Шмаков. — Под кузовом. Там крюк перед самым носом.
      — Крюк не крюк, а я закрепил правильно, — повторил Вадим, очень довольный тем, что авария произошла не по его вине. Он привык быть всегда виноватым, а тут виноватыми оказались все, кроме него.
      — А убежал ты куда? За километр, — заметил я.
      — А где я стоял?! — возразил Вадим. — Машина прямо на меня валилась.
      — Мне, думаешь, приятно было сидеть в машине, когда она переворачивалась? — спросил я. — Я тоже мог выскочить и убежать за километр. А я сидел за рулём до последней секунды.
      — «Не выпускай, моряк, руля…» — запел Вадим.
      — Когда ты вылез из машины, у тебя руки и ноги дрожали! — сказал Шмаков.
      — Ничего у меня не дрожало! — ответил я.
      Я нащупал на правой штанине дырку величиной в кулак. Когда я её тронул, материя под моими пальцами начала расползаться… Ясно! Я сжёг брюки кислотой из аккумулятора. Ведь электролит кожу не сжигает, а материю сжигает моментально. Вот так штука! Эдак к утру можно остаться без штанов.
      Я снял брюки. При свете луны мы стали рассматривать, здорово ли их прожгла кислота. Смогу ли я завтра ехать в них в город. Дырок оказалось две. Обе на правой штанине. Одна у колена, другая в самом низу.
      — Пропали брюки, — сказал Шмаков Пётр.
      — Ничего, — утешил меня Вадим, — с вентиляцией лучше.
      Подул свежий ветерок. Стоять в трусах было холодно. Я надел брюки.
      Мы решили лечь спать. Когда спишь, не так хочется есть. Шмаков залез в кузов, мы с Вадимом — в кабину.
      Мы сели в разных углах, прислонились головами к стенкам кабины. Хотелось вытянуться, хотелось есть, хотелось натянуть на себя что-нибудь тёплое — стёкол-то в кабине не было…
      Мне вдруг приснилось, что я ползу на машине по косогору. Меня удивляет, что работает мотор. Ведь в машине нет бензина. Я сигналю, изо всех сил колочу по кнопке кулаком. Но Игорь не останавливается. Тогда я грудью наваливаюсь на сигнал, и он звучит непрерывно… Я наваливаюсь на него ещё больше.
      Я почувствовал, что падаю, тряхнул головой и проснулся. Я услышал звуки горна. В лагере подъём. Рассветало. Неужели уже прошла ночь? Ведь мы только заснули.
      Я разбудил Вадима и Шмакова.
      У них были здорово помятые морды. Но, когда я им сообщил об этом, они возразили, что такой противной физиономии, как моя, они никогда в своей жизни не видели.
      Мы вылезли из кабины. После небольшого совещания решили, что двое пойдут в лагерь, в столовую, один останется дежурить возле машины.
      Кинули жребий. Дежурить досталось мне. Поразительное невезение!
      Они ушли. Я остался один и решил пройтись по дороге, чтобы немного размяться.
      Мне ужасно хотелось есть, и я пошёл по дороге к лагерю, чтобы встретить ребят и поскорее съесть то, что они мне несут.
      Я шёл, поминутно оглядываясь. Конечно, так рано за нами из Москвы не приедут. Пока придёт директор, пока Игорь расскажет ему, что произошло, пока снарядят «техничку», пока она дойдёт сюда. На всё это уйдёт часа два, а то и три. Всё же я оглядывался. А вдруг приедут раньше?
      Так я шёл и шёл. Свернул один раз, потом другой. Уже не видел нашей машины, но утешал себя мыслью, что, если подойдёт «техничка», я её сразу услышу.
      Строя в уме эти расчёты, я добрался до лагеря. Запахи свежего хлеба, каши, жареного мяса ударили мне в нос. Шум в столовой обозначал, что завтрак идёт вовсю. Я со всех ног помчался под навес, где кормили ребят из класса «Б».
     
      15
     
      Нас поразило количество людей, приехавших за нами на «техничке». Два шофёра и слесарь — понятно. Бригадир Дмитрий Александрович — ладно. Игорь должен быть в центре событий. Но зачем приехали главный инженер и наша классная руководительница Наталья Павловна?! Мы обалдели от изумления, увидев, как они посыпались из фургона.
      Наталья Павловна бросилась к нам и стала ощупывать, проверяя, мы ли это? А если мы, то живы ли? А если живы, то целы ли?
      Главный инженер ей сказал:
      — А вы беспокоились!
      Но по его лицу было видно, что он тоже не надеялся застать нас в живых.
      — Наделали делов, — сказал бригадир Дмитрий Александрович. Он даже снял свой берет. Под беретом обнаружилась лысина, и он сразу перестал быть похожим на испанца.
      Нам стало ясно, что в Москве большой переполох.
      — Если бы вы не заупрямились и поехали со мной в город, — с укором сказал Игорь, — то никакого шума бы не было.
      — Но ты-то знал, зачем мы остались, — ответили мы Игорю.
      — Никто не хотел верить, что вы остались стеречь эту балалайку, — сказал Игорь.
      Опять, выходит, мы виноваты.
      — Подумайте, мальчики, сколько волнений вы доставили своим родным! — сказала Наталья Павловна. — Перевернулась машина — и вас нет! Что они должны были подумать?
      Ещё бы! Разве могут родные рассуждать оптимистически. Или хотя бы логически.
      Пока происходил этот разговор, нашу машину наладили и прицепили к «техничке». Не тросом, а длинной металлической палкой. Она называется «жёсткий буксир». Теперь с нашей машиной уже ничего не случится.
      Главный инженер сел в кабину передней машины, бригадир Дмитрий Александрович — в кабину задней, остальные — в фургон «технички». Наталье Павловне предложили сесть в кабину, но она объявила, что поедет с нами. При малейшем толчке она хватала нас за рукава. Боялась, что мы вылетим из фургона. Ей очень хотелось доставить нас домой в целости и сохранности.
      Всю дорогу она расспрашивала нас, как всё произошло. Мы, конечно, ничего не скрывали. Скрывать что-либо бессмысленно, всё известно. Мы только не уточняли, кто в чём виноват. Обо всём говорили во множественном числе: «мы».
      «Мы решили вывести машину за ворота», «Мы неправильно закрепили трос», «Мы виноваты»…
      Вдруг Наталья Павловна объявила:
      — Вы ни в чём не виноваты!
      При этом у неё сделалось суровое лицо. Когда у неё делалось такое лицо, мы знали: Наталья Павловна будет проявлять характер.
      — Виноваты не вы, — сурово повторила Наталья Павловна, — а те, кто послал вас, кто ехал с вами, позволил совершить аварию и затем бросил ночью на дороге. Вот кто виноват!
      Мы не стали спорить с Натальей Павловной, хотя в душе и удивились её наивности. Она считала нас детьми. А на автобазе мы не дети, а рабочие, получающие зарплату и отвечающие за свои поступки.
      Но, как оказалось позже, точка зрения Натальи Павловны не всем показалась такой наивной.
     
      То, что мы увидели на автобазе, превзошло худшие наши опасения.
      Никто из ребят не ушёл домой, все ждали нас. Как только «техничка» въехала во двор, из всех цехов высыпали рабочие, из конторы — служащие. А когда мы вылезли из фургона, мы увидели наших родителей: мою маму, дедушку и бабушку Шмакова Петра, маму и двух сестёр Вадима.
      Переполох вышел грандиозный.
      И подумать только! Ещё сегодня утром мы мирно сидели в кабине машины, потом ели в лагере хлеб с маслом и ни о чём таком не думали.
      Дырки на моих брюках произвели колоссальное впечатление. Все знали, что перевернулся с машиной один только я.
      Моя мама была даже не в силах ко мне подойти. Стояла и качала головой.
      Шмакова Петра подхватили под руки его дедушка и бабушка и уволокли домой. На это было смешно смотреть.
      Шмаков Пётр тащился между ними, как Гулливер меж двух лилипутов.
      Вокруг Вадима вертелись его сёстры, довольно противные девчонки, этакие маленькие кривляки и ломаки.
      Потом вышел директор, взял меня за плечи, повертел во все стороны и сказал:
      — Живы, здоровы… А какую панику устроили…
      И засмеялся. Но это был смех сквозь слёзы…
      Мать Вадима склочным голосом заявила:
      — Всё равно вы за это ответите!
      Директор моментально скис, опустил руки, понурил голову и отправился к себе в кабинет.
      Мне даже стало его жаль. Честное слово! Если такие мамаши, как мамаша Вадима, подымут склоку, ему не обобраться неприятностей. А он совсем ни при чём…
      Я заметил матери Вадима:
      — Пожалуйста, не устраивайте склоку.
      — Сергей! — закричала моя мама и сделала большие круглые глаза, как всегда, когда ей казалось, что я говорю или поступаю невежливо.
      Вадим тоже сказал своей мамаше:
      — Не говори, чего не знаешь!
      — Я с тобой дома поговорю! — ответила мамаша, схватила Вадима за плечи и потащила домой.
      Обе сестрёнки вприпрыжку побежали за ними.
      Ребята по-прежнему не отходили от меня. Майка смотрела на меня с таким восхищением, что мне даже стало неудобно.
      Игорь тоже был здесь. По его лицу я видел, что он завидует мне. Завидует, что я в центре событий. Ему хотелось быть сейчас на моём месте. А когда я переворачивался с машиной, ему небось не хотелось!
      — Пойдём домой, Серёжа! — сказала мама.
      — Сейчас, — ответил я и обратился к ребятам: — Тут идут всякие разговоры, готовятся разные склоки. Так вот, имейте в виду, во всём виноваты мы сами, и больше никто.
      Наталья Павловна недовольно проговорила:
      — Без тебя разберутся, кто в чём виноват.
      Я сказал:
      — Справедливость восторжествует.
      — Хорошо, хорошо, — торопливо ответила Наталья Павловна, — во всём разберутся, не беспокойся! А пока иди домой, переодень брюки.
      — Есть вещи поважнее брюк, — возразил я.
      В окружении ребят мы с мамой пошли домой. Всю дорогу я доказывал ребятам, что во всём виноваты мы сами, и больше никто. Но ребят это мало интересовало. То есть мало интересовало, кто виноват. Их интересовали мои ощущения в тот момент, когда машина переворачивалась. На это я ответил, что никаких ощущений у меня не было.
      Такой ответ их не удовлетворил, и они спросили, что я всё же чувствовал?
      Я ответил, что ни черта не чувствовал.
      …Не буду расписывать того, что произошло дома. Надоело! Я, наверно, раз двадцать рассказал маме, как всё было. Потом ещё раз двадцать папе, когда тот пришёл с работы.
      Папа взял у меня учебник автомобильного дела, тщательно разобрался, каким образом вывернуло рулевую тягу и отчего машина потеряла управление. Потом положил перед собой лист чертёжной бумаги и нанёс на нём схематический чертёж аварии. После этого объявил, что ему ясна вся картина. И, когда он это объявил, мы легли спать.
     
      16
     
      На следующий день на доске объявлений появился приказ директора. Зуеву объявлялся строгий выговор с предупреждением. За то, что он отлучился от машин. А если кто из нас посмеет ещё раз сесть за руль, тот вылетит с автобазы.
      — Что ты скажешь? — спросил я Игоря.
      — Ловко написано.
      — Что ж тут ловкого?
      Он насмешливо и многозначительно прищурил один глаз. Давал понять, что только ему одному понятны тайные побуждения взрослых.
      — Причины выявлены, виновники наказаны, меры приняты…
      — Значит, Зуев виноват?
      Игорь поднял брови:
      — Так надо.
      — Что значит — так надо! Виноват Зуев или нет?
      — Видишь ли, — важно произнёс Игорь своим хорошо поставленным баском, — с нашей точки зрения, Зуев не виноват. А с точки зрения директора — виноват. Он должен был обеспечить. А он не обеспечил. Будь я директором, я бы тоже влепил ему выговор!
      — К счастью, ты не директор! — заметил я.
      Но Игорь хладнокровно продолжал:
      — Если бы Зуев не ушёл, мы бы не буксировали.
      — Ага! — воскликнул я. — Ты забыл запереть квартиру, её обокрали, значит, виноват ты, а не вор?
      — Неудачное сравнение, — возразил Игорь, — да и чего ты волнуешься? Зуев чихал на этот выговор.
      — Мы не должны прятаться за чужую спину! — сказал я.
      — Скажите, какой альтруист! — усмехнулся Игорь.
      — Лучше быть альтруистом, чем эгоистом, — заметил я.
      У Игоря удивительная особенность. Если намекали на его недостатки, он делал вид, что не понимает намёка.
      Такой вид он сделал и сейчас. Понизил голос и сказал:
      — А насчёт Зуева учти: помнишь амортизаторы… Так вот, поговаривают…
      И по тому, как он многозначительно пошевелил пальцами, было ясно, что Зуева подозревают в подмене амортизаторов.
      Я с удивлением посмотрел на Игоря. Вот ещё новость! Я-то ведь хорошо знал, кто подменил амортизаторы. Но не хотел говорить об этом Игорю. Он потребует доказательств, а доказательств у меня нет.
      — Мы должны написать заявление, — сказал я. — В аварии виноват не Зуев, а мы.
      Игорь поморщился:
      — Крош, ты смешон! Кому нужно твоё заявление? Пойми: если не виноват Зуев, значит, кто виноват? Директор. Он послал нас за машиной. Ты хочешь, чтобы директор объявил выговор самому себе?.. И потом, писать разные заявления… Противно.
      Я в отчаянии закричал:
      — Но ведь это будет заявление не на кого-то, а за кого-то.
      — Ты глуп! — презрительно сказал Игорь.
      Я очень расстроился. Такая несправедливость! И никто не возмутился, никто не обратил даже внимания.
      Всё шло по-прежнему. Машины въезжали и выезжали. Работали слесари в цехах, служащие в конторе. Начальник эксплуатации всё так же орал по телефону на весь двор.
      Удивительнее всего было то, что Зуев сам не придавал выговору никакого значения. Работал с нами. Так же задавал Шмакову разные вопросы. И Шмаков приблизительно через полчаса отвечал ему.
      Вопросы были такие:
      — Закон тяготения… А если перестанет действовать? Что в небе получится? Полный кавардак.
      В ответ Шмаков начал почему-то объяснять Зуеву теорию относительности. Шмаков сам её не понимал и плёл несусветную чепуху. А Зуев одобрительно кивал головой.
      Когда Зуев отошёл, я сказал Шмакову насчёт несправедливого выговора.
      Шмаков подумал и ответил:
      — Плевать!
      Вадим тоже отнёсся к этому равнодушно:
      — Ха, подумаешь!
      Вадим по-прежнему носился по автобазе. И нельзя было понять, где он работает.
      …После работы мы собрались на пустыре и начали разбирать машину. Ту, что притащили из Липок.
      В помощь нам дали Зуева. Он на автобазе вроде затычки. Некому поручить — поручают Зуеву. Подходили к нам и главный инженер и бригадир Дмитрий Александрович. Но практически руководил Зуев.
      Одни ребята снимали кузов, другие кабину, третьи вынимали мотор. Мальчики отъединяли крепления, снимали агрегаты, девочки промывали в керосине болты, гайки, шурупы. В машине почти десять тысяч всяких деталей. Проканителились до вечера.
      На следующий день мы сняли с неё передний и задний мосты, рессоры, руль и развезли их по цехам. На пустыре осталась одна рама. Потом мы и раму стащили на сварку. Остались одни только деревянные подставки. Потом и их кто-то уволок.
      Все работали хорошо. Как говорит Наталья Павловна, «с увлечением». Всем было приятно сознание, что из старой лайбы получится новая машина. Все понимали, что восстановить машину — большое дело. И работали с энтузиазмом.
      Меня тоже воодушевляла мысль, что из металлолома мы соберём настоящую машину. И мне было приятно сознавать, что мы со Шмаковым Петром научились кое-что делать. Даже лучше, чем другие ребята. Они знали только отдельные части машины, а мы — машину в целом. И Зуев привык работать с нами, доверял нам. Если кто-нибудь из ребят обращался к нему с вопросом, он кивал мне или Шмакову Петру, мол, покажите. Мы со Шмаковым показывали. Наш авторитет очень возрос.
      Раньше Зуев меня не интересовал. Даже не нравился. Казался каким-то чокнутым. Меня смешили его глубокомысленные разговоры со Шмаковым Петром.
      Но постепенно я изменил к нему отношение. Прежде всего потому, что с ним приятно было работать. С другими слесарями мы нервничали, боялись, что не так получится. А Зуева мы не боялись. Он никогда не делал нам замечаний. Даже если мы делали неправильно, говорил:
      — Ничего, хорошо. А здесь малость поправим.
      И переделывал за нами.
      Мне понравилось, как благородно вёл он себя в Липках, во всей истории с аварией. Даже не обругал нас. Получил за нас выговор и ничего, молчит. Другой бы хоть сказал: «Вот как из-за вас мне досталось» или ещё что-нибудь в этом роде. Зуев ничего не сказал.
      Чем большим уважением проникался я к Зуеву, тем сильнее переживал несправедливый выговор, полученный им из-за нас. Незаметный, благородный человек. Не умеет постоять за себя.
      В первую минуту, когда Игорь намекнул мне, что Зуева подозревают в подмене амортизаторов, я хотя и удивился, но не придал этому большого значения. А теперь я понял, что это очень серьёзно. Если на Зуева свалили аварию, то могут свалить и амортизаторы. Сошло с одним, сойдёт с другим. Безответный человек, вали на него что угодно!
      И он даже не подозревает об опасности. Спокойно работает и не знает, какая угроза нависла над ним…
      Что же делать при таких обстоятельствах? Предупредить его? Он не поверит, ничего не предпримет, махнёт рукой. Да и как скажешь человеку, что его подозревают в воровстве?
      Пойти к директору, сказать, что амортизаторы взял Лагутин? У меня нет доказательств.
      И тут у меня возникла мысль поговорить с самим Лагутиным…
      Неплохая мысль! Чем больше думал я о ней, тем больше в этом убеждался.
      Лагутин, конечно, нечестный человек. Но ведь он человек. Рабочий. Неужели он останется равнодушным к судьбе товарища? Может быть, он не такой уж плохой. Может быть, он оступился. Ведь пишут в газетах, что надо помогать тем, кто оступился, надо их перевоспитывать. Может быть, с этого и начнётся перевоспитание Лагутина? С мысли, что из-за него пострадает честный благородный, ни в чём не повинный человек.
      Я представлял себе, как подойду к Лагутину и скажу ему насчёт Зуева. Я, конечно, не скажу, что он, Лагутин, подменил амортизаторы. Я скажу:
      «Зуева хотят в этом обвинить. Но ведь это не так. Зуев этого не сделал».
      «Ну и что?» — спросит Лагутин.
      Тогда я скажу:
      «Он наш товарищ по работе. Мы должны спасти его».
      «Ладно, — ответит Лагутин, — я подумаю».
      И вот на следующий день Лагутин явится к директору, положит на стол амортизаторы и скажет:
      «Владимир Георгиевич, амортизаторы подменил я. Делайте со мной что хотите, но Зуев ни при чём!»
      Тогда директор спросит:
      «Что побудило вас прийти ко мне?»
      Лагутин ответит:
      «Нашлись люди. Человек, вернее… — Но так как ему будет стыдно, что этот человек простой школьник, то он мрачно добавит: — А кто этот человек, неважно…»
      «Вы обещаете вести себя честно?» — спросит директор.
      «Сами увидите», — ответит Лагутин.
      А в последний день практики, когда мы будем уходить с автобазы, Лагутин подойдёт ко мне, протянет руку и скажет:
      «Спасибо!»
      Я пожму его руку и отвечу:
      «И вам спасибо».
      Ребята спросят, за что это мы благодарим друг друга.
      «Так, — отвечу я, — за одно дело!..»
      И больше ничего рассказывать не буду.
      Так представлял я себе разговор с Лагутиным. Я настолько уверился, что всё будет именно так, что в конце концов преодолел страх, который испытывал перед этим разговором. И решил его не откладывать.
      Я дождался конца смены, догнал Лагутина на улице и сказал:
      — Товарищ Лагутин, можно вас на минуточку?
      Лагутин остановился и воззрился на меня. Мы стояли посредине тротуара.
      — Отойдём немного в сторонку, — предложил я.
      Мы отошли в сторонку.
      — Видите ли, в чём дело… — начал я. — Зуева подозревают с этими амортизаторами. Будто он их взял.
      И точно так, как я предполагал, Лагутин спросил:
      — Ну и что?
      Ободрённый тем, что он сказал именно то, что я предполагал, я уверенно продолжал:
      — Надо что-то делать. Ведь он наш товарищ по работе.
      Лагутин молча смотрел на меня. Я тоже посмотрел на него. Наши взгляды встретились. И в эту минуту я окончательно убедился, что амортизаторы взял именно Лагутин. И Лагутин понял, что я это знаю. И мне вдруг стало неудобно, жутко даже.
      Зловеще улыбаясь, Лагутин спросил:
      — А может, он их взял?
      Я молчал. Мимо нас шли люди. Я знал, что Лагутин ничего не может сделать. Но мне было страшно.
      Всё так же напряжённо и зловеще улыбаясь, Лагутин сказал:
      — Может, и в самом деле взял?!
      Я понял. Мне было страшно оттого, что я должен сейчас сказать ему, — не Зуев взял амортизаторы, а взял их он, Лагутин. И мне было неудобно это сказать.
      — Эх, вы! — Лагутин скривил рот. — Аварию сделали — на Зуева свалили. Амортизаторы взяли — тоже на него валите. Ну и сволочи!
      Я ужаснулся:
      — Что вы говорите! Кто валит на Зуева?
      Лагутин усмехнулся:
      — Сам сказал: Зуев амортизаторы подменил.
      — Я сказал, что так говорят! — в отчаянии закричал я.
      — Врёшь! — издевательски проговорил Лагутин. — Сказал! Валишь на других. Ну и люди!
     
      17
     
      В какое глупое, идиотское положение я попал. Кому я доверился? Лагутину! Нашёл с кем откровенничать.
      На следующий день бригадир Дмитрий Александрович, проверяя мою работу, сказал:
      — Болтаешь много.
      Я понял, что он имеет в виду. Лагутин передал ему наш разговор.
      Зуев ничего не сказал. Но по тому, как он посмотрел на меня, я понял, что он тоже знает об этом разговоре. У меня просто сердце оборвалось от его укоризненного взгляда.
      Даже Коська, слесарь, презрительно процедил сквозь зубы:
      — Звонарь!
      Я никому ничего не отвечал. Разве я сумею доказать, что Лагутин переврал мои слова? Значит, не о чём и говорить.
      Игорь меня подвёл, вот кто! Если бы он мне не сказал, что подозревает Зуева, то я бы не сморозил это Лагутину.
      Игорь пришёл к нам со своей блестящей папкой. Я ему рассказал, в какое глупое положение я из-за него попал.
      — Видишь, Крош, к чему приводит твоё упрямство, — назидательно проговорил Игорь, — лезешь не в свои дела! Подводишь и себя и других.
      Я закричал:
      — Но ведь это ты мне сказал насчёт Зуева!
      — Не кричи, — хладнокровно ответил Игорь, — я не помню, что я тебе говорил. Может быть, я и назвал фамилию Зуева. Но ведь это только мои предположения.
      — Как — твои? Ты ведь сказал «поговаривают».
      — Это одно и то же. И эти предположения я высказал лично тебе, моему товарищу, так просто, вскользь, между прочим, конфиденциально, а ты обвинил Зуева официально.
      — Где я его обвинил официально?
      — Ты сказал Лагутину, а Лагутин член коллектива. Одно дело, когда об этом болтаем между собой мы. Другое дело, когда это обсуждается в коллективе. Ясно? Надо понимать разницу. А всё оттого, что ты себя считаешь умнее всех.
      Я был раздавлен. Ведь я хотел сделать Зуеву лучше, а что вышло? Почему у меня всегда так получается? Хочу сделать лучше, а получается хуже.
      Вот Игорь. Спорол глупость — и ничего. Ходит как ни в чём не бывало. А я сказал только одному человеку. И не в порядке утверждения, а в порядке отрицания. И что же? Меня считают сплетником и клеветником.
      Как я сразу не догадался, что Игорь высосал всё из пальца? Хотел огорошить меня, подавить своей осведомлённостью. Не хотел, чтобы я писал заявление, вот и придумал эту чепуху. А я принял всерьёз. А Лагутин воспользовался моей глупостью. И с моей помощью заметает следы. Ведь амортизаторы взял он. Это теперь совершенно ясно.
      Я был убеждён, что все меня презирают. У меня было отвратительно на душе. Я не мог никому смотреть в глаза. Пусть бы лучше обругали меня! Но меня не ругали. Не хотели снова поднимать этот разговор. И правильно. Все проявляют такт, и только я показал себя дураком.
      Ужасное положение!
      В довершение всего Игорь растрепал эту историю ребятам.
      Майка вызвала меня из гаража и спросила:
      — Серёжа, что произошло у тебя с Зуевым?
      Я молчал. Что я мог сказать? Что бы я ни говорил, всё равно я буду выглядеть болтуном.
      — Неужели ты мне не доверяешь? — настаивала Майка.
      Я мрачно проговорил:
      — Ничего особенного. Трепанул языком как дурак.
      — Всё же?
      Я рассказал, как хотел написать заявление в защиту Зуева, как мне Игорь сказал насчёт амортизаторов и как я сдуру ляпнул про них Лагутину.
      — Напрасно ты огорчаешься, — сказала Майка, — ведь ты хотел сделать лучше.
      — «Хотел»! А что получилось? Все теперь на меня косятся.
      — Покосятся и перестанут. Ты чересчур всё переживаешь. Даже не похоже на тебя. Ведь ты умён и рассудителен.
      Мне было приятно, что Майка так хорошо меня понимает. Но было неудобно, что ей приходится утешать меня. Значит, я выгляжу очень жалким.
      — Игорь меня подвёл, вот кто! — сказал я. — Я не хочу на него сваливать, но подвёл он. Как ему всё легко сходит! Просто удивительно.
      — Потому что Игорь неискренний, а ты искренний, — сказала Майка.
      Это тоже было приятно слышать. Но мне всегда неудобно, когда меня хвалят. Я не знаю, как на это реагировать. Соглашаться нескромно, а отрицать… Зачем же отрицать?!
      — Если бы все люди были искренни, — сказал я, — то всё было бы гораздо легче и проще.
      Майка с этим согласилась.
      Разговор с Майкой меня не успокоил. Приятно получить товарищескую поддержку. Больше всего я боялся, что Майка тоже сочтёт меня сплетником и болтуном. Я был рад, что она меня им не сочла. Но того, что знает и понимает Майка, не знают и не понимают другие. Все меня презирали, и я себя чувствовал каким-то отщепенцем.
      Я бродил по автобазе и не находил себе места. У меня было такое состояние, будто я для всех здесь чужой. До меня доносились звонкие удары ручника и глухие — молота. Шипели паяльные лампы, стрекотала сварка, пахло ацетоном, шумел компрессор, за стеной слышались хлюпающие звуки — мотор обкатывали на стенде… Но эти привычные шумы и запахи производства только подчёркивали, что люди работают, им хорошо и весело, они безмятежны, у них чистая совесть, и только я здесь чужой, презираемый всеми человек.
      Я увидел Вадима. Он стоял в дверях центрального склада, где сейчас работал. Он помахал мне рукой и исчез в складе. Я пошёл за ним туда.
      Склад — это единственное место на автобазе, которое я не люблю. Высокие, до потолка, стеллажи образуют узкие проходы, тесные и тёмные. На полках, в клетках и ящиках лежат части и детали, над ними длинные номера. Вадим даже не знает названий деталей. Скажешь ему: «Дай гайки крепления колеса!» А он спрашивает номер. Как будто номер легче запомнить, чем название. Канительная, бюрократическая работа. Не понимаю, почему она нравится Вадиму?..
      Заведующего складом не было. Вадим восседал за его столиком. Я сел напротив. Вадим посмотрел на меня:
      — Ты что такой?
      — Не знаешь, что ли? — ответил я.
      Хотя в складе никого, кроме нас, не было, Вадим наклонился ко мне и тихо проговорил:
      — Крош, я нашёл амортизаторы.
      Я обалдел:
      — Где?
      — Пойдём! — Вадим встал.
      — Но как ты оставишь склад?
      — Запру.
      — А если придут за деталями?
      На это Вадим, как настоящий складской работник, ответил:
      — Подождут.
      Он запер склад и повёл меня на пустырь. Все машины были на линии. Только на краю пустыря, у дороги, стояли пять машин, ждавшие отправки на авторемонтный завод. На их бортах мелом было написано: «В ремонт». Мы подошли к одной из этих машин и влезли в кузов.
      В углу кузова что-то лежало, прикрытое кусками толя. Вадим приподнял толь, и я увидел амортизаторы. Совсем новые. Те самые, которые я получал на складе.
      — Как они попали сюда? — спросил я.
      — Понятия не имею, — ответил Вадим.
      — Кто их мог сюда положить?
      — Понятия не имею, — повторил Вадим, как попугай.
      — Как ты их здесь обнаружил?
      Вадим замялся:
      — Совершенно случайно… Я что-то искал…
      — Что ты искал?
      — Я смотрел: нет ли чего подходящего для нашей машины, — признался Вадим.
      — Продолжаешь шнырять!
      Вадим поник головой:
      — Как видишь…
      — Вот к чему приводит твоё шныряние, — сказал я.
      — А что особенного? — возразил Вадим. — Если бы я не шнырял, то не нашёл бы их.
      — Эх ты, балда! Что хорошего в том, что ты их нашёл?
      Вадим оторопело смотрел на меня. Его толстая, румяная морда выражала полнейшее недоумение.
      — Ты пойми, балда, — сказал я, — кто тебе поверит, что ты их нашёл? Скажут, что ты их сам сюда положил. Вот что скажут. А если бы ты, балда, не шнырял, их бы нашёл кто-нибудь другой, и мы были бы ни при чём…
      — Что же делать? — спросил несчастный Вадим. — Ведь я хотел как лучше.
      — С нами, дураками, так и получается, — с горечью сказал я, — мы хотим как лучше, а получается как хуже!
      Конечно, я чересчур напугал Вадима. Можно взять эти амортизаторы и отнести их директору. Он поверит, что мы их нашли. И если человек будет вечно бояться, что ему не поверят, то он обречён на бездействие. Но если мы их сейчас отнесём к директору, то никогда не узнаем, кто их сюда положил. А положил их сюда Лагутин, вот кто! Чтобы в удобный момент вывезти. И, когда все узнают, что положил их сюда именно Лагутин, всем станет ясно, с какой целью он оклеветал меня.
      И всем будет стыдно за то, что они поверили ему.
      Значит, надо действовать осторожно. Нельзя трогать амортизаторы. Пусть лежат на месте. Надо только рассказать о них директору. Он примет меры…
      Мы с Вадимом отправились в контору. Директора и главного инженера не было, они уехали в трест. Значит, вернутся поздно и вернутся сердитые. Они всегда возвращались из треста сердитые, там им давали нагоняй. За что — непонятно. Наша автобаза работала очень хорошо, перевыполняла план, вот уже год, как держала переходящее Красное знамя, но в тресте, наверно, хотели, чтобы мы работали ещё лучше, и каждый раз давали нашему директору нагоняй.
      Мы уселись на скамейке и стали ждать. Наши ребята ушли домой, но рабочий день ещё продолжался. К нам подошёл кладовщик, взял у Вадима ключи. И не сделал Вадиму замечания за то, что тот самовольно запер склад. Теперь я понял, почему приходится так подолгу ждать кладовщика: он нисколько не волнуется, что в цеху простаивают рабочие. Я сказал об этом Вадиму. Опять, как настоящий складской работник, он ответил:
      — Вас много, а мы одни.
      Я ему заметил на это, что он дурак.
      Ожидать директора было довольно томительно, но моё настроение улучшилось. Теперь-то я развинчу эту историю. Узнает Лагутин, как клеветать на людей.
      В три часа мимо нас прошла большая группа молодых рабочих. Они учились в вечерней школе, кто в девятом, кто в десятом, а некоторые даже в восьмом классе, и их сегодня отпустили с работы на два часа раньше.
      Я сказал:
      — Это очень хорошо, что они учатся, — повышается общая культура.
      На это Вадим возразил, что они учатся не для общей культуры, а для поступления в вуз.
      Мы заспорили, что следует понимать под общей культурой. Но тут прозвенел звонок. Вышла секретарша и сказала, что директора сегодня не будет, он задерживается в тресте. И мы с Вадимом решили отложить это дело до утра. Что касается амортизаторов, они спокойно лежали два дня, полежат ещё ночь.
     
      18
     
      В этот вечер я пошёл в клуб на танцы. Клуб принадлежит машиностроительному заводу. Но ходят туда все: других клубов в нашем районе нет.
      Есть на нашей улице кинотеатр «Искра». Новое двухзальное кино с фойе, оркестром, певицей и буфетом. Но в кино посмотришь картину и уйдёшь. А в клубе бывают вечера, спектакли, концерты, приезжают артисты, а по средам и воскресеньям устраивают танцы под джаз или под радиолу. Мы стараемся проходить в клуб без билета. Это удаётся только троим: Игорю, Вадиму и Шмакову Петру. Мне не удаётся.
      Девиз у Игоря такой: «Человек искусства пользуется искусством бесплатно». Игорь считает себя человеком искусства. Он два раза снимался в кино, в массовках. И все главные деятели клуба — его приятели.
      Вадим тоже трётся в клубе, выполняет всякие поручения, считается там заметной личностью. И как заметная личность проходит бесплатно.
      Шмаков Пётр, наоборот, проходит как незаметная личность. Стоит у контроля, молчит, а потом незаметно проходит. Глядя на его серьёзный, сосредоточенный вид, никак нельзя подумать, что он идёт без билета.
      В тот вечер, когда мы с Вадимом ушли с автобазы, не дождавшись директора, в клубе были танцы под джаз.
      Я люблю танцы. Не так, как некоторые, видящие в этом смысл жизни. А приблизительно так, как любил Пушкин. «Люблю я бешеную младость, и тесноту, и блеск, и радость…» Мне нравится джаз. Книги, кино и джаз — вот, пожалуй, что я люблю больше всего. Если бы у меня были технические наклонности, я, наверно, любил бы что-нибудь более серьёзное.
      Танцую я все танцы. И бальные и современные. Но современные люблю больше. Их танцуешь как хочешь. И человеческая личность раскрывается в них шире и глубже. Конечно, отдельные стиляги выламываются. Но выламываться можно и в польке-бабочке.
      Народу в клубе было полно. Наши ребята — почти все. Много и с автобазы. В дверях стояли дружинники с красными повязками на рукаве.
      Лагутин танцевал с диспетчером Зиной. Отношения этих двух людей мне совершенно непонятны.
      Игорь танцевал с незнакомой мне гражданкой. Танцевал так, будто делал громадное одолжение и гражданке, и музыкантам, и всем, находящимся в зале. У него было усталое выражение лица, как у человека, который разочаровался во всем и двигает ногами только из чувства снисходительности.
      В середине зала отплясывал Вадим. Он считал себя большим специалистом по рок-н-роллу. Просто выделывал руками и ногами что хотел.
      Что касается Шмакова Петра, то он танцует неважно. Можно сказать, плохо танцует. Но танцует все подряд. Сначала молча стоит у колонны и высматривает, какая девица сидит без кавалеров. Потом подходит к ней и приглашает. Танцует Шмаков с серьёзным и сосредоточенным видом, будто делает невесть какую сложную и ответственную работу. Никогда не смотрит, куда ведёт свою даму, и врезается в толпу, как таран. Наступает даме на ноги. И, если дама не убегает тут же домой, приглашает её и на следующий танец.
      Ни одного слова со своей партнёршей Шмаков не произносит Вообще молчит весь вечер. Только когда оркестр заиграет, спрашивает меня: «Какой танец?» Сам не может разобрать, что играют: у него полное отсутствие слуха. И зачем он спрашивает, что за танец, непонятно. Что бы ни играли, Шмаков танцует только одно: нечто среднее между фокстротом и танго. Некоторые девочки даже думают, что это новый стиль. И, танцуя со Шмаковым, очень стараются.
      Больше всего я люблю танцевать с Майкой. Но Майку приглашают все, и она никому не отказывает. Мне это и нравится и не нравится. Нравится потому, что это говорит о Майкиной простоте. Она не ломается, она пришла сюда танцевать, танцует и никого не хочет обидеть отказом. В ответ на приглашение она улыбается, встаёт и идёт танцевать.
      Но нельзя танцевать и с кем попало, можно нарваться на нахала. Один такой пристал как-то к Майке на весь вечер. Мы с ребятами тут же его отшили, танцевали с Майкой по очереди. Но, когда танцы кончились, мы увидели, что он ожидает Майку на улице. Тогда мы все пошли её провожать. Нахал испугался и не пошёл за нами. Я потом узнал, что он работает на заводе в конструкторском бюро. Хлипкий такой тип, в очках.
      Из-за того что Майка никому не отказывает, её трудно пригласить. Сидеть возле неё неудобно, это выглядит назойливо. У нас не заведено сидеть парами. Мы пришли сюда танцевать, а не ухаживать. Девочки сидят отдельно, мальчики стоят отдельно. Но, пока пересечёшь зал, кто-нибудь опередит тебя и пригласит Майку.
      Когда я пришёл, Майка уже танцевала, и как раз с очкастиком из конструкторского бюро. Когда танец кончился, он остался возле Майки с явным намерением пригласить её опять.
      Я тут же, пока ещё не заиграла музыка, подошёл к девчонкам, заговорил с ними, а как заиграла музыка, сразу пригласил Майку. Тип вместе со своими очками остался стоять у стены. Даже никого не пригласил. Показывал Майке свою преданность.
      Играли вальс. Я танцую его в обе стороны, поворачиваясь и левым и правым плечом. И, чтобы морально подавить нахала в очках, я прошёлся один круг левым плечом, потом круг правым плечом. И старался танцевать против того места, где стоял этот тип, чтобы он убедился, как я здорово танцую, и понял, что Майке гораздо интереснее танцевать с таким выдающимся партнёром, как я, чем с таким идиотом, как он.
      Следующий танец я опять танцевал с Майкой и отвёл её на место, только увидев, что музыканты кладут свои инструменты и отправляются на перерыв.
      Мы со Шмаковым Петром взяли контрамарки и вышли на улицу, чтобы освежиться и выпить газировки.
      Между прочим, Шмаков всегда в перерыве выходит на улицу. Чтобы взять контрамарку. И, возвращаясь в клуб, старается её не отдавать. Шмаков собирает контрамарки. Когда ему не удаётся пройти зайцем, он проходит в перерыве по этой контрамарке. Контрамарки от вечера до вечера меняются. Но у Шмакова Петра всегда находится нужная.
      На улице накрапывал мелкий дождик. Но это хорошо: под дождём лучше освежимся. Мы спокойно пили газированную воду, освежались под мелким дождиком, дышали вечерним воздухом и глазели по сторонам. Вернее, глазел я. Шмаков Пётр, когда пил воду, упирался глазами в дно стакана.
      Я глазел по сторонам и увидел «Победу». Обычную «Победу». Я обратил на неё внимание только потому, что она подъехала не к подъезду клуба, а остановилась в тёмном переулке, за углом. Из машины вышли два человека и прошли мимо нас в клуб. Двое парней в пиджаках, рубашках без галстуков и кепках, надвинутых на лоб. На одном были белые парусиновые туфли.
      Но, во что бы они ни были одеты, я сразу понял, кто это такие. Я хорошо знал таких ребят. Встретишь такого на улице, мелькнёт его лицо в подворотне, в магазине, в троллейбусе, в фойе кино, — сразу отличишь его среди тысячи других людей. Есть в них что-то такое особенное, я даже не могу объяснить что… Взгляд, что ли… С виду безразличный, равнодушный, а на самом деле — насторожённый, внимательный. Идёт такой, не оглядываясь, как будто спокойно, а сам напряжён, спиной чувствует, не следят ли за ним… У нас в школе одно время даже учился один такой, в восьмом или девятом классе. Все знали, что он бандит. Мы были только совсем ещё маленькие, с интересом смотрели на него. Потому что, если всем известный бандит открыто учится в восьмом классе, значит, и взрослые его боятся. Потом, правда, оказалось, что он вовсе не бандит. Просто он хотел поступить в пожарники и, лазая по чердакам, заранее тренировался.
      Но в том, что из машины вышли именно эти ребята, я не сомневался.
      Мы со Шмаковым вернулись в клуб. Перерыв ещё не кончился, но публика устремилась в зал. Некоторые затем, чтобы занять места у стены, другие — чтобы не пропустить ни одного танца. Есть и такие.
      Я тоже было заторопился в зал, чтобы не дать возможности типу в очках танцевать с Майкой. Но увидел вдруг в конце коридора Лагутина и рядом с ним этих парней. Я подался немного назад и в сторону. Сделал вид, что хочу переждать толпу, которая протискивалась в зал.
      Лагутин и парни стояли вместе совсем недолго, может быть, одну минуту. О чём они говорили, я тоже не мог расслышать. Я только видел мрачное лицо Лагутина. Потом оба парня, как по команде, повернулись и прошли мимо меня к выходу. Я услышал звуки музыки и вошёл в зал. У стены, на том месте, где обычно сидели наши девочки, Майки не было. Я увидел её танцующей с очкастиком. Какой, однако, назойливый нахал!
      Я обошёл зал и стал возле колонны. Недалеко от меня стояла Зина, диспетчер. На ней была зелёная шерстяная кофточка и туфли на тоненьком, как гвоздик, каблучке. Как держатся женщины на таких каблучках — непонятно.
      Лагутин появился вслед за мной. Как и я, обошёл зал и подошёл к Зине. Они стояли с другой стороны колонны, довольно близко, но шум оркестра заглушал их голоса. Лагутин что-то раздражённо говорил, на чём-то настаивал. А Зина колебалась, не хотела, отказывалась, лицо её покрылось красными пятнами.
      Музыка смолкла. Я увидел, как нахал в очках проводил Майку на место. Я стал внимательно следить за оркестром. Как только музыканты подымут инструменты, я тут же подойду к Майке и первый приглашу её.
      Но, раньше чем я успел это сделать, меня опередили… И кто? Лагутин! Большими шагами он пересёк зал, подошёл к Майке, заговорил с ней, тут заиграла музыка, и они пошли танцевать.
      Этого я Майке никогда не прощу! Ведь она отлично знала, что Лагутин — мой первый враг, он так подло подвёл меня с Зуевым.
      Простота и естественность хорошие качества, но не до такой же степени! Надо знать меру! Ведь это предательство по отношению к товарищу! Танцевать с человеком, который его оклеветал! Разве я пошёл бы танцевать с девчонкой, которая оклеветала Майку? Никогда в жизни!
      Достаточно того, что я простил ей очкастого! Если разобраться, она и с ним не должна была танцевать. Одно дело — когда человек танцует, другое — когда ухаживает. А очкастый пытается ухаживать. И все это видят. И, танцуя с ним, Майка потакает его ухаживаниям.
      Но очкастого я ей простил, а Лагутина не прощу ни за что! Мало того, что он меня предал, — ведь он танцует с ней только для того, чтобы досадить бедной Зине. Разве Майка этого не видит?
      Ни на грош чувства собственного достоинства!
      Она танцевала с Лагутиным и, увидев меня, даже улыбнулась.
      Я отвернулся и сделал вид, что не вижу ни её улыбки, ни её самое.
     
      19
     
      Эту ночь я плохо спал. Не потому, что думал о Майке. Если я и думал о Майке, то только одно: что больше никогда не буду о ней думать.
      Я думал о Лагутине, об этих ребятах, об амортизаторах, которые мы с Вадимом так легкомысленно оставили на ночь в старой машине. Они положены туда, чтобы легче их вывезти с автобазы. И, может быть, как раз сегодня ночью их и вывезли. Почему-то я связывал всё это вместе: амортизаторы, этих ребят и Лагутина. Постепенно у меня возникла версия: положил амортизаторы в машину Лагутин, должны их вывезти эти ребята. Стройная, логичная версия.
      Думая об этой версии, я в конце концов заснул. Очень крепко. Утром отец еле меня разбудил. Я чуть не опоздал на работу. Прибежал туда к самому звонку. В воротах я столкнулся с Вадимом: он всегда прибегает к самому звонку.
      Я показался в гараже, получил работу. Потом вышел во двор к дожидавшемуся меня Вадиму. Мы пошли к директору, чтобы рассказать ему об амортизаторах.
      Мы приоткрыли дверь кабинета и увидели, что там полно дыма и людей. Уже заседают. Видно, вчера вечером в тресте здорово гоняли нашего директора, если он с самого утра начал гонять своих подчинённых.
      Тогда мы решили пойти посмотреть, на месте ли амортизаторы. Надо проверить.
      Мы пересекли пустырь, подошли к крайней машине с надписью «В ремонт» и взобрались в кузов.
      И, как только мы взобрались туда, мы увидели, что амортизаторов нет. Валялся кусок толя, и больше ничего не было.
      Амортизаторы унесли. Мы молча смотрели друг на друга. Потом Вадим неуверенно сказал:
      — Может быть, их нашёл сторож.
      Так, конечно, могло случиться. И это было бы очень хорошо. Просто замечательно! Амортизаторы нашлись, мы здесь ни при чём, прекрасно!
      Но могло случиться и не так. Амортизаторы могли увезти те, для кого они здесь положены. Приехали на машине, положили в неё амортизаторы и уехали. Сторож спокойно спит всю ночь. Да и услыхав шум подъезжающей машины, не обратил бы внимания. Подумал бы, что вернулась с линии какая-нибудь опоздавшая машина.
      Пустырь представлял собой квадрат, расположенный сразу за ремонтными цехами. Справа он был огорожен забором лесного склада. Сзади темнел заброшенный песчаный карьер. Слева, за канавой, тянулась старая дорога. По ней раньше ездили к карьеру за песком. Сейчас этой дорогой не пользовались. Но если амортизаторы вывезли, то только по ней.
      Мы слезли с машины и подошли к дороге. Первое, что мы увидели, был кусок толя. Он валялся в канаве. Всё сразу стало ясно: амортизаторы пронесли именно здесь. Несли в толе, чтобы не гремели. А когда положили в «Победу», толь бросили в канаву.
      Мы перебрались через канаву на дорогу. Она вела к песчаному карьеру и была покрыта где тонким, где толстым слоем песка. Вчера прошёл дождь, и мы увидели на песке отчётливые следы машины.
      Мы нагнулись и стали их рассматривать.
      Следы на дороге остаются от колёс. Точнее, от покрышек. Ещё точнее, от протектора. Протектором называется верхняя часть покрышки, сделанная в виде рисунка. Углубления этого рисунка позволяют колесу лучше сцепляться с дорогой.
      И вот мы увидели очень глубокие, очень резкие, широкие и косые следы, расположенные ёлкой.
      Это были следы не от «Победы», а от какой-то другой, незнакомой нам машины. От «Победы» не остаётся таких глубоких следов.
      — Похоже на трактор, — неуверенно проговорил Вадим.
      — Сказал тоже! От трактора не следы, а борозда.
      Мы пошли к карьеру, рассматривая следы. Я очень расстроился — рухнула моя версия. Ведь эти парни были на «Победе», а здесь была какая-то другая машина. Неужели не Лагутин, а кто-то другой положил сюда амортизаторы?
      У карьера мы увидели множество следов. Здесь машина разворачивалась. Её подавали то вперёд, то назад. Песок здесь был глубже, и следы проступили отчётливее. Я внимательно пригляделся к ним и рядом с глубокими следами незнакомой машины увидел мелкие, фигурные следы «Победы»…
      У меня даже сердце заколотилось от волнения. Значит, «Победа» здесь всё-таки была…
      Я присел на корточки. Следы шли рядом друг с другом, совсем вплотную. Обе машины здесь разворачивались. Вперёд — назад, вперёд — назад…
      Но почему следы от «Победы» были только здесь? Почему их нет на дороге?
      Может быть, мы невнимательно смотрели?
      Мы пошли обратно, тщательно осматривая следы. Но как мы ни вглядывались, следов от «Победы» на дороге не было. На дороге был только один след. Резкий, глубокий, косой, незнакомый след.
      — Всё ясно, — сказал Вадим, — след у «Победы» мелкий, его задуло ветром.
      — А почему его не задуло у карьера? — возразил я.
      Получалась странная и не совсем понятная картина! Получалось так, что сначала пошла «Победа», а потом за ней, точно след в след, прошла вторая, незнакомая машина. И её более глубокий и сильный след уничтожил след «Победы»…
      — Всё ясно, — сказал Вадим, — вторая машина нарочно шла за первой, чтобы уничтожить её следы. Увезли амортизаторы на «Победе». Значит, надо замести следы.
      Это объяснение показалось мне логичным. Но после некоторого размышления я увидел, что никакой логики в нём нет. Что за дурацкий способ заметать следы! Разве попадёшь ночью след в след? Да и глупо это! Удивительно, что предположение Вадима показалось мне в первую минуту разумным.
      Мы прошли в сторону шоссе. Песка становилось меньше, следы проступали тусклее. Всё же было отчётливо видно, что это следы от второй машины. И только там, где дорога выходила на шоссе, на том месте, где машины поворачивали, мы опять увидели следы «Победы». Ясно виднелся закруглённый песчаный след незнакомой машины и рядом с ним, тоже песчаный, очень мелкий след от покрышек «Победы»… Дальше на асфальте вообще уже ничего нельзя было разобрать…
      Так ничего толком не выяснив, мы вернулись на автобазу. Моя версия, хотя и висела на волоске, всё же полностью не была опровергнута: какая-то «Победа» там была. Значит, можно предполагать, что амортизаторы увезли эти парни, а вынес их на пустырь Лагутин.
     
      — Где пропадал? — спросил меня Шмаков, когда я вернулся в гараж.
      Я неопределённо помахал рукой:
      — Тут…
      — Бригадир ругался, — сказал Шмаков.
      Раньше бригадир не ругал меня за отлучки. А теперь ругает. Понятно! Отношение ко мне изменилось. И всё из-за Лагутина. Из-за того, что он оклеветал меня. Ничего, справедливость восторжествует!
      Мы со Шмаковым принялись за работу, потом я его спросил:
      — А что ты ответил бригадиру?
      — Сказал, что тебя вызвал завуч, — ответил Шмаков.
      Уже какой раз меня поражала сообразительность Шмакова Петра. Только он один мог придумать такой ловкий ответ. «Завуч вызвал»! Надо же! Если бы Шмаков сказал, что меня вызвал директор или главный инженер, бригадир мог бы это проверить. А «вызвал завуч» — как бригадир это проверит? Может, он и не знает, кто такой завуч? А если знает, то не пойдёт же он в школу проверять. «Завуч» — это что-то далёкое, непонятное, а потому убедительное. Я давно заметил, что самое убедительное для некоторых людей — это самое непонятное.
      Молодец Шмаков! Верный товарищ! Мне стало стыдно, что я ничего не рассказал ему про амортизаторы. Ведь Шмаков куда более надёжный человек, чем Вадим. И как ни туго соображает Шмаков, у него есть практическая хватка, сколько раз я убеждался в его глубоких практических познаниях.
      Я уже было собрался рассказать Шмакову всё по порядку. Ему обязательно надо рассказывать по порядку, иначе он не поймёт, в чём дело. Как вдруг неожиданная мысль взволновала меня…
      Как же я не срисовал следы незнакомой машины?! Ведь эти следы скоро исчезнут. Разве можно упустить такое важное обстоятельство? И второй след надо было срисовать. Я думал, что он от «Победы», а вдруг нет?
      Я взял кусок картона, из которого мы вырезаем прокладки, взял кусок мела, карандаш и, предупредив Шмакова, чтобы он опять соврал бригадиру насчёт завуча, побежал на пустырь…
      Я вернулся через полчаса.
      В кармане у меня лежал тщательно срисованный отпечаток протектора незнакомой машины и менее тщательно срисованный след протектора «Победы». Он очень сложный, мелкий, он был уже неясно виден, и его было труднее срисовать.
      Мы со Шмаковым снова принялись за работу. Приходил бригадир, посмотрел на меня, но ничего не сказал. Видно, магическое для школьников слово «завуч» действовало и на него.
      Работать нам со Шмаковым пришлось недолго. Скоро прозвенел звонок. Рабочие пошли на перерыв, мы могли отправиться домой.
      Я сказал Шмакову:
      — Задержись. Дело есть.
      — Ладно, — ответил Шмаков Пётр.
      Он никогда не задавал вопросов, что да почему? Хорошая черта.
      Мы пошли в местком, взяли у библиотекарши книгу под названием «Автомобильные шины», уселись за стол и стали её рассматривать. Я вынул рисунки протекторов, которые сделал на дороге, положил их рядом с книгой и сказал Петру:
      — Вопрос: с каких покрышек эти протекторы?
      Протектор с «Победы» мы скоро нашли. Это действительно был протектор с покрышек «Победы», размер 6x16. У меня немного отлегло от сердца. Слава богу! Значит, «Победа» там действительно была. Прекрасно! Замечательно! Значит, я не ошибся…
      Но рисунка, похожего на протектор второй машины, мы в книге не находили.
      Тогда Шмаков внимательно посмотрел на мой рисунок и сказал:
      — Это покрышка с вездехода.
      — Какого вездехода?
      — «ГАЗ—69».
      — Ты думаешь?
      — Точно.
      Я тут же потребовал у библиотекарши книги о вездеходах «ГАЗ—69». Мы её перелистали и в разделе «Шины и камеры» нашли рисунок протектора. Он точно совпадал с тем, который я зарисовал на дороге. Такие же широкие косые полосы в виде ёлки… Очень глубокие — для увеличения проходимости вездехода.
      Мы вернули библиотекарше книги и отправились на пустырь. По дороге я рассказал Шмакову всё по порядку. Дорога была длинная, и мне хватило времени.
      Снова, теперь уже со Шмаковым Петром, мы осмотрели следы. Песок подсох, следы начали рассыпаться, но были ещё видны…
      Шмаков подумал и сказал:
      — Если на «Победе» были воры, значит, на вездеходе была милиция.
      С досады я даже ударил себя кулаком по лбу. Как я сам не догадался! Конечно, Шмаков прав! Что значит практическая смётка! Ай да…
      Впрочем, рано говорить «Ай да»… Почему всё же на дороге нет следов от «Победы»?..
      Конечно, объяснения Шмакова логичнее объяснений Вадима. Но не настолько, чтобы лупить себя кулаком по лбу.
      У Шмакова есть практическая смётка. Но, чтобы разгадывать тайны, надо иметь ещё кое-что…
      Что именно? А чёрт его знает! Может быть, нечто прямо противоположное практической смётке. Например, фантазию.
     
      20
     
      Мы решили никого не посвящать в эту историю. Всё равно не поверят. А поверят, так объявят нас лопухами. И не без основания: амортизаторы мы проворонили.
      Я не сказал Вадиму, что Шмаков Пётр тоже в курсе дела. Если Вадим об этом узнает, он тут же расскажет ещё кому-нибудь. Будет оправдываться тем, что я первый нарушил тайну. Такой уж он человек, Вадим. На него можно воздействовать только собственным примером. А какой пример я ему подам, если признаюсь, что всё рассказал Шмакову Петру. Впрочем, на следующий день нам было не до этого: предстояла первая получка.
      Зарплату на автобазе выдают два раза в месяц. Каждый раз это большое событие. Люди, привыкшие получать зарплату, и те чувствуют в этот день какой-то подъём. А мы тем более. Ведь это первая получка в нашей жизни.
      Информацию мы получили от Игоря. Он работает в конторе и находится в курсе всего. На лице у него было этакое снисходительно-добродушное выражение, будто нашей зарплатой мы обязаны всецело ему. Будто без него мы бы ни гроша не получили.
      Сначала он объявил, что мы «включены в ведомость». Наши фамилии занесены в список, по которому выдают зарплату. И дал понять, что он приложил к этому немалые усилия. Затем явился и сообщил, что мы получим только аванс — половину зарплаты. Остальные деньги мы получим в конце месяца — в расчёт. Расчёт зависит от того, сколько мы заработаем. Это может быть и больше и меньше. Игорь, конечно, постарается, чтобы мы получили не меньше, а больше.
      Потом он пришёл и сказал, что кассир уехал в банк.
      Потом сообщил, что дела в банке идут туго, возможно, сегодня не дадут. Потом пришёл и объявил, что всё налаживается, но выдавать нам будут зарплату после пяти часов.
      В общем, целый день Игорь держал нас в возбуждённом состоянии и отрывал от работы.
      Мы со Шмаковым мало беспокоились. Полагается нам зарплата — получим. Сегодня, завтра — разница небольшая. И мы сказали Игорю, чтобы он не делал из мухи слона.
      Он обиделся и ушёл. Но не утерпел, вернулся и, чтобы задобрить нас, сказал, что всё в порядке. Зарплату нам выдадут после двенадцати часов.
      На это мы со Шмаковым ответили:
      — Ладно!
      …Кончив работу, мы всем классом собрались у кассы. Открылось окошко. Нам начали выдавать зарплату.
      Мы расписывались в ведомости против своей фамилии. Кассир, бесстрастный человек, никому не смотрел в лицо. Смотрел только на ведомость, ставил галочку и отсчитывал деньги. Шестнадцать рублей двадцать копеек.
      Мальчики вели себя с достоинством. Небрежно совали деньги в карман. Некоторые, правда, пытались получить без очереди. Но не из жадности, а из озорства. Только Шмаков Пётр аккуратно сложил деньги в бумажник. Такая у него привычка.
      Зато девочки были чересчур возбуждены. Отойдя от кассы, пересчитывали деньги и что-то оживлённо обсуждали. Только Майка не шумела. Спокойно сунула деньги в карманчик платья. Я, конечно, заметил это случайно. Между нами всё кончено. А она ни с того ни с сего улыбнулась мне своей приветливой улыбкой. Странно!
      Игорь стоял у кассы и благодушно улыбался, как хлебосольный хозяин, угощающий своих друзей. Он страдает преувеличением собственной личности. Зарплату он получил до нас. Как свой человек в конторе. Рядом с ним стоял Вадим и собирал долги. Я отдал ему рубль за обед в Липках. Шмаков подумал и тоже отдал.
      У меня осталось пятнадцать рублей двадцать копеек. Я решил сразу пойти в универмаг и купить подарки папе и маме.
      — Сходим в универмаг, — предложил я Шмакову Петру.
      — Зачем?
      — Надо кое-что купить.
      Я не хотел ему говорить про подарки. Родители Шмакова работают в Индии, на строительстве завода. Живёт он с дедушкой и бабушкой. И я не был уверен, станет ли Пётр делать им подарки. И, узнав про подарки, мог не пойти. А одному идти скучно.
      На первом этаже универмага, рядом с писчебумажным, спортивным и игрушечным отделениями, находилось то, что мне было нужно, — парфюмерия.
      Я давно заметил, что в магазинах ненужные отделы располагаются внизу, а нужные — наверху. И чем нужнее, тем выше. Например, обувной — на четвёртом.
      Я поделился этим наблюдением со Шмаковым Петром.
      Он подумал и сказал:
      — За духами на четвёртый этаж никто не полезет, а за ботинками полезут. — И добавил: — А кто идёт на четвёртый этаж, купит мимоходом на первом этаже какую-нибудь ерунду. Магазин выполняет план. Работники прилавка получают премию.
      И я опять, уже в который раз, удивился практической смётке Шмакова Петра, его глубоким практическим познаниям.
      В спортивном отделе всё было так ловко разложено, выглядело таким новеньким и блестящим, что всё хотелось купить. Неплохо бы купить боксёрские перчатки. И гантели тоже необходимы. Но больше всего нам со Шмаковым Петром понравились спортивные брюки. Синие, трикотажные, с резинками внизу. В них у человека исключительно спортивный вид. Особенно если прибавить к ним синий свитер с белой каймой под воротником. Настоящий тренировочный костюм.
      Но если купить и свитер, и брюки, и подарки, то я истрачу все деньги.
      Сделаю так. Куплю спортивные брюки, они стоят три рубля. На два двадцать куплю подарки. Ровно десять рублей у меня останется. Если в расчёт я получу двадцать рублей, как говорил Игорь, то у меня будет ровно тридцать. И на них я сделаю что-нибудь капитальное.
      — Покупаем? — спросил я Шмакова Петра.
      Он с сосредоточенным видом вертел в руках брюки, ощупывал, переворачивал их в разные стороны и молчал.
      — Пошёл платить! — решительно объявил я.
      На Шмакова, как и на Вадима, надо действовать силой собственного примера.
      Я заплатил в кассе три рубля, получил пакет, а Шмаков всё ещё стоял у прилавка и вертел в руках брюки.
      — Чешешься, — сказал я ему, — плати деньги.
      Шмаков вздохнул:
      — Трикотаж плохой. Через два дня вытянутся. В коленках… И кругом. Второй сорт.
      Я похолодел:
      — Что же ты мне сразу не сказал?!
      На что последовало обычное шмаковское:
      — Не успел.
      На этот раз я уже не восхищался его практической хваткой. Чёрт бы побрал эту хватку! Чего она стоит при такой медлительности.
      Ладно! Что сделано, то сделано! Погорел я на трёшку, впредь буду умнее.
      Я решил немедленно отправиться в парфюмерный отдел и купить маме духи. Но по дороге был писчебумажный отдел. Возле него мы со Шмаковым Петром и задержались.
      Наше внимание привлекли самопишущие ручки и толстые общие тетради в коленкоровом переплёте. Ручку хорошо бы купить отцу. Это был бы подарок! Папина ручка уже никуда не годилась.
      Но четыре пятьдесят! Мне придётся тронуть десятку… Дёрнул меня чёрт купить эти брюки! Если бы я их не купил, то как раз хватило бы на ручку отцу и на маленький флакон духов маме. И у меня осталось бы ровно десять рублей…
      — Тетрадь надо купить, — сказал Шмаков. — Ты какого цвета возьмёшь?
      Мне больше ничего не следовало покупать для себя. Но что такое тридцать пять копеек в сравнении с тремя рублями, которые я заплатил за брюки? И я ответил:
      — Коричневую. А ты?
      Шмаков сделал головой движение, означающее «надо подумать».
      Я заплатил в кассе тридцать пять копеек и получил прекрасную общую тетрадь в коричневом коленкоровом переплёте.
      — Выбирай скорее, — поторопил я Шмакова Петра.
      Он вздохнул:
      — Не нравится.
      — Жмот. Вот ты кто! — сказал я Шмакову Петру.
      В парфюмерном отделе я спросил, сколько стоит коробочка «Подарочных».
      — Пять рублей? Ого!
      В коробке и духи и одеколон. А отдельно духи купить нельзя, только вместе. Странные порядки!..
      Не зная, что купить, я стоял перед прилавком в полной растерянности. Меня даже в жар бросило.
      — Петро, — сказал я, — давай купим мороженого.
      — Не хочется, — ответил Шмаков.
      Я купил себе мороженого. Надо было немного охладиться. И что такое девятнадцать копеек по сравнению с теми деньгами, которые я уже истратил?
      В конце концов я выбрал «Огни Москвы» за два шестьдесят. Остаётся у меня ровно девять. Рубль я одолжу у мамы, будет ровно десять на что-нибудь капитальное. В следующую получку, в расчёт, я верну маме долг и куплю отцу подарок. Это правильно. В эту получку — подарок маме, в следующую — папе…
      Может быть, я немного и завидовал Шмакову Петру. Ведь у него сохранились все деньги. Но я утешал себя сознанием, что он жмот, а я нет.
      — Прошвырнемся по магазину, — предложил Шмаков.
      Я категорически отказался. Шмакову хорошо с его жмотским характером. А я обязательно что-нибудь куплю. Вдруг мы увидели, что нам машет Вадим. Откуда он появился, мы не заметили. Мы только увидели, как он замахал руками и помчался в спортивный отдел. Мы помчались за ним.
      — Скорее занимайте очередь, — возбуждённо прошептал Вадим.
      Возле прилавка уже стояла очередь. Раньше её не было. Мы стали за Вадимом. За нами сразу стали ещё несколько человек.
      — Привезли подводные маски и ласты, полный набор, — зашептал Вадим, — сейчас будут продавать.
      — Зачем они нам? — спросил я.
      — Вот чудак! — удивился Вадим. — «В мире безмолвия»!..
      Я читал «В мире безмолвия». Но в Москве нет моря. С другой стороны, если я весной поеду в туристскую поездку в Крым или на Кавказ, то там они мне пригодятся. Но если я куплю маску и ласты, то на какие деньги я поеду в туристскую поездку? И дёрнул меня чёрт купить эти дурацкие штаны!
      Терзаемый сомнениями, я стоял в очереди. Она быстро увеличивалась. Одни становились потому, что им нужны были маски, другие потому, что стояли первые.
      Подошли Игорь с Мишкой Тарановым и стали между мной и Шмаковым Петром. Сделали вид, будто они здесь уже стояли. Мы тоже сделали такой вид.
      — Опытная партия, — сказал Игорь. — Их в Москве днём с огнём не найдёшь.
      Продавцы притащили связки масок и связки ластов. Очередь заволновалась. Задние боялись, что им не достанется. Несколько добровольцев стали у прилавка, чтобы наводить порядок. В их числе, конечно, и Игорь.
      Я не знал, что мне делать, не знал, на что решиться. Маска и ласты были мне абсолютно не нужны. Но если я окажусь на морском берегу? Все будут нырять, а я буду сидеть на песке как идиот? И я уже целый час стою в очереди! Не куплю, а потом буду жалеть!
      Так я раздумывал, медленно подвигаясь к прилавку. Мне хотелось продвигаться ещё медленнее.
      Первым из нас стоял Вадим, за ним Игорь, за Игорем я, за мной Мишка Таранов и последним Шмаков Пётр.
      Продавец объявил:
      — Граждане, не становитесь, имеется всего двадцать комплектов!
      Очередь заволновалась. Но никто не уходил. Всё на что-то надеялись.
      Шмаков Пётр пересчитал тех, кто стоял перед ним, и сказал:
      — Кажется, мне не достанется.
      Я тоже пересчитал и успокоил Шмакова:
      — Тебе достанется, последнему.
      Мог ли я устоять в условиях такого ажиотажа? Все стремятся купить. Некоторые чуть не плачут, оттого что им не достанется. А я, простоявший час в очереди и попавший в число счастливчиков, неужели я откажусь? Это было бы смешно и глупо!
      Я заплатил по чеку и получил маску и ласты.
      Но опасения Шмакова сбылись. Последний комплект достался Мишке Таранову.
      У Шмакова был убитый вид. Мне было его очень жаль. Всегда неудобно, когда тебе что-то досталось, а товарищу нет. Если поступать по-честному, то Игорь или Мишка Таранов должны были уступить Шмакову. Ведь ему не досталось из-за того, что мы пустили их без очереди. Но Игоря, Вадима и Мишки Таранова и след простыл.
      Мы вышли со Шмаковым на улицу. Шмаков молчал. Он всегда молчит. Но сейчас он молчал из-за того, что ему ничего не досталось. Мне было ужасно жаль его. Мне не нужно, а досталось. Шмакову хотелось купить, а не досталось. Очень несправедливо!
      Я остановился и протянул Шмакову ласты и маску:
      — Знаешь что, возьми. Мне они не нужны!
      Шмаков отрицательно покачал головой. Не хотел лишать меня таких драгоценных вещей.
      — Бери, бери, — настаивал я, — я купил просто так, на всякий случай. Мне они совершенно не нужны.
      — Мне они тоже не нужны, — объявил Шмаков.
      Я опешил.
      — Зачем же ты стоял в очереди?
      — Все стояли.
      Когда Шмаков забраковал спортивные брюки, я похолодел. Теперь я просто окоченел. Выходит, я опять зря выбросил деньги.
      Всё же во мне теплилась надежда, что Шмаков отказывается из чистого благородства. Не хочет оставить меня без этих проклятых ластов.
      Я пригрозил:
      — Не возьмёшь, снесу обратно!
      — И правильно сделаешь! — одобрительно заметил Шмаков. — Кому нужна эта маска? Простая резинка со стёклышком! А в ластах вообще неудобно плавать.
      Дрожащим голосом я проговорил:
      — Последний раз спрашиваю: возьмёшь или нет?
      Шмаков пожал плечами:
      — Вот пристал! Не нужно мне такое барахло.
      Я пошёл обратно в магазин.
      В спортивном отделе очереди не было. Но какие-то личности толкались.
      Я положил на прилавок маску и ласты и сказал продавцу, что хочу их вернуть.
      — Товар обратно не принимается, — ответил продавец.
      Я сам знал, что товар обратно не принимается. Я положил маску и ласты на прилавок для того, чтобы их у меня купили. Те, кому они не достались.
      Но почему-то никто не торопился их покупать. Как же так? Ведь только что за ними стояла громадная толпа, некоторые чуть не плакали.
      Подошёл какой-то гражданин, потрогал маску. Я с надеждой смотрел на него. Он потрогал и отошёл.
      — Мальчик, не стой у прилавка, мешаешь! — сказал продавец.
      Я свернул пакет. Сердце моё разрывалось от огорчения. Я истратил почти все деньги, и на что? Из всего, что я купил, мне была нужна только общая тетрадь в коленкоровом переплёте.
      Теперь уж всё равно! Я пошёл в писчебумажный отдел и на оставшиеся деньги купил папе китайскую самопишущую ручку.
     
      21
     
      Кто-то, не помню кто, правильно сказал: жизнь — это река, река времени. Течёт себе и течёт. На смену одной волне приходит другая, потом третья. Появится на воде щепка, покружится, проплывёт перед тобой и исчезнет.
      Как-то постепенно все забыли про части, найденные на складе у Вадима, и про аварию в Липках, даже об амортизаторах больше не говорили. Я перестал жалеть о том, как глупо истратил свою первую получку. Единственная покупка, которая мне пригодилась, — это тетрадь в коленкоровом переплёте, в ней я пишу сейчас эти воспоминания.
      Даже то, что Майка пошла танцевать с Лагутиным, не казалось мне таким уж значительным проступком. Протанцевала один раз с Лагутиным, что в этом такого? По отношению ко мне это не совсем по-товарищески. Но ведь она девчонка, даже при всём своём уме и твёрдом характере, и могла испугаться скандала.
      Конечно, если бы я тогда был рядом с Майкой, я бы дал отпор Лагутину. Но меня рядом не было, и она была беззащитна.
      Если бы сейчас Майка подошла ко мне то мы бы помирились. Подошла бы и сказала: «Получилось нехорошо, не надо было танцевать с Лагутиным, но я танцевала только во избежание скандала». Всё между нами стало бы ясно и опять пошло бы по-прежнему.
      Я перестал избегать Майку, наоборот, старался попадаться ей на глаза. Чтобы дать ей возможность подойти ко мне и сказать это. Но Майка не подходила ко мне и ничего не говорила. Только улыбалась мне издалека, как будто между нами ничего не произошло.
      Я тоже не хотел первый подходить: не я танцевал с Лагутиным, а она!
      Нельзя находиться в ссоре вечно. Когда-нибудь надо и помириться. Если люди не будут мириться, то все в конце концов перессорятся. Но в каждой ссоре есть правый и виноватый. И виноватый должен сделать первый шаг к примирению.
      Всё изменяется, но не всё забывается. Есть вещи, которые я помню всегда. И чем больше проходит времени, тем больше о них думаю.
      Они мне не дают покоя.
      Чем больше думал я о Зуеве, тем более постыдным казалось мне моё поведение. Я ничего не сделал, чтобы исправить несправедливость, причинённую ему по нашей, а значит, и по моей вине. Мало того. По милости Лагутина получилось так, что я оклеветал Зуева. Я себя чувствовал предателем. Человек из-за меня пострадал, а я хожу как ни в чём не бывало. Подло! И как может Шмаков так спокойно разговаривать с Зуевым, рассуждать о всякой ерунде. Ведь Шмаков тоже виноват. Меньше, чем я, но всё же… Буксир кто неправильно привязал?
      Я опять сказал Шмакову и Вадиму, что надо написать директору заявление.
      Шмаков равнодушно ответил:
      — Кому это нужно?
      А Вадим сказал:
      — Здрасте, вспомнил!
      Тогда я сам написал заявление. Короткое, но убедительное. Во всём виноваты мы: я, Игорь, Вадим и Шмаков Пётр. Мы самовольно начали буксировать и неправильно привязали трос. А Зуев не отлучался, а пошёл искать Ивашкина. И выговор ему объявлен неправильно. Это заявление я и положил на стол перед директором. Он спросил:
      — Что такое?
      — Заявление, — ответил я.
      — О чём?
      — Там написано.
      Директор нахмурился. Он не любил, когда ему подавали заявления. В заявлениях просят то, что не полагается. То, что полагается, получают без всякого заявления.
      Директор прочитал моё заявление один раз, потом начал читать второй. Неужели он его не понял с одного раза? Уж до чего ясно и просто написано. Прочитав второй раз, директор поднял на меня глаза:
      — Чего ты хочешь? Конкретно!
      Если бы он не произнёс слово «конкретно», я объяснил бы ему, чего хочу: я хочу доказать, что виноват не Зуев, а мы. Но ведь это неконкретно. А что конкретно? Конкретно — это приказ с выговором Зуеву. Если директор его отменит, то это и будет конкретно. Но если я предъявлю ему такое требование, это будет по меньшей мере смешно. Я дипломатично сказал:
      — Ваш приказ неправильный. Зуев не виноват. Виноваты мы.
      — Вот как?.. — протянул директор, будто впервые об этом услышал, и зачем-то тронул алюминиевый поршень, который вместо пепельницы стоял у него на столе. — Значит, надо и вам выговор объявить?
      Я пожал плечами:
      — Если считаете нужным… Только почему и нам? Только нам.
      — Можно и объявить, — спокойно проговорил директор.
      Кто-то открыл дверь. Директор сказал: «Занят!» Дверь закрылась.
      — Как твоя фамилия? — спросил директор.
      — Крашенинников.
      — Отец есть?
      — Есть.
      — Где работает?
      Я назвал завод, где работает мой отец.
      Директор опять помолчал, а потом проговорил:
      — Выходит, ты умный, а я дурак?
      Этим он хотел сказать, что умный он, а дурак я. Спорить? Я ему ничего не ответил.
      Не дождавшись ответа, директор посмотрел в окно. Я тоже посмотрел в окно. Там ничего интересного не было. Продолжая смотреть в окно, директор ровным голосом произнёс:
      — Не довезли материалы на стройку. Кто не довёз? Водитель не довёз. Кто плохо организовал? Начальник эксплуатации плохо организовал. А кто выговор получил? Директор выговор получил. Почему? Потому что директор отвечает и за водителя и за начальника эксплуатации. Кто был ответственный за буксировку? Зуев был ответственный. С кого надо спрашивать? С Зуева надо спрашивать. Понял? Я тебе это не обязан объяснять, ты не местком. Но объясню. Потому что ты ещё зелёный. А теперь иди, меня люди ждут.
     
      …Директору легко рассуждать. Если ему в тресте поставят на вид, он на автобазе тоже кое-кому влепит выговор. А кому может влепить выговор Зуев? Никому. Зуев простой исполнитель и должен отвечать только за то, что сам сделал. Вот что я должен был ответить директору. Но правильный ответ приходит ко мне приблизительно через час после разговора.
      Из моего заявления ничего не вышло. Но совесть моя чиста. Я сделал всё, что мог. Мне хотелось сказать Зуеву, что я подал заявление. Чтобы он знал. Но это невозможно. Получится, что я хвастаюсь.
      Ладно. Пусть думает что хочет. И все пусть думают что хотят. Я буду работать. Ни на кого не обращая внимания. Всё равно практика скоро кончится. Через двенадцать дней. И с меня вообще нечего спрашивать. У меня нет технических наклонностей. Это все знают.
      Я вернулся в гараж и принялся за работу. Лагутин косо посмотрел на меня. Наверно, видел, что я ходил к директору. Ну и плевать, пусть косится!
      Я принялся за передний мост для нашей машины. Это было последнее, что мы должны были сделать со Шмаковым, и мне хотелось закончить передний мост сегодня. Мы со Шмаковым объявим, что у нас всё готово к сборке. И это подстегнёт остальных ребят. Иначе к окончанию практики мы не закончим восстановления нашей машины.
      Но Шмаков сказал:
      — Тут надо смазать.
      И показал на стоявшую рядом машину.
      — Нет, — ответил я, — давай лучше кончим сегодня передний мост для нашей.
      — Бригадир запретил делать нашу машину, — сказал Шмаков.
      — Как это — запретил?
      — Запретил, и всё.
      Я подошёл к бригадиру Дмитрию Александровичу и спросил, правда ли, что он запретил восстанавливать нашу машину. Дмитрий Александрович ответил, что восстанавливать нашу машину никто не запрещал. Но мы не должны это делать в рабочее время.
      Оказывается, за нашу машину не начисляют зарплату.
      — Вы со Шмаковым два дня проездили в Липки, — сказал Дмитрий Александрович, — наряда вам на поездку не выписали, а зарплату вы получили. За счёт бригады. Разве это правильно?
      Конечно, неправильно! Происходит неувязка. Но об этом пусть думает штаб во главе с Игорем, их для этого выбирали. Что касается меня, то мне надоело вмешиваться во все дела.
     
      22
     
      Всё же мне было интересно знать, как намерен действовать штаб в создавшейся обстановке. Я решил спросить об этом Игоря. Не в порядке вмешательства в дела, а в порядке любопытства.
      Игорь сидел в техническом отделе, развалясь на стуле так, что ноги его торчали из-под стола.
      — Знаю, — ответил он мне равнодушно, — по всем цехам такая волынка.
      — Будем оставаться после работы, — предложил я.
      — Спасибо! — ответил Игорь. — У каждого свои дела. У меня, например, съёмки на студии. И вообще ничего не выйдет. Не проявляет сознательности рабочий класс.
      — При чём тут рабочий класс?! — возразил я. — Ты не сумел организовать!
      — Возможно, — равнодушно ответил Игорь.
      — Значит, в кусты?
      — Значит, в кусты!
      Я возмутился:
      — Ты первый вылез с восстановлением машины, а теперь первый смываешься.
      — Человек предполагает, а бог располагает, — изрёк Игорь.
      Мы потратили на нашу машину столько труда! И нам запретили её восстанавливать. В момент, когда работа в самом разгаре. У меня со Шмаковым всё почти готово, осталось только собрать передний мост, ребята из кузнечного и сварочного выправили и заварили раму, жестянщики и обойщики тоже всё сделали… Разве можно допустить, чтобы работа пропала впустую?..
      И потом, что значит: «Рабочий класс не проявляет сознательности»? Это глупость! Рабочие всё отлично сознают и понимают. Но они не любят работу на «фу-фу», работу так себе, между прочим, которая только мешает главной. Значит, надо внести ясность.
      Конечно, я твёрдо решил не вмешиваться ни в какие дела. Но в том случае, когда дела идут. А если дело стоит? Надо вмешаться! Чтобы дело опять пошло. А вот когда оно снова пойдёт, можно больше не вмешиваться.
      Прежде всего я отправился в моторный цех. Это главный цех мастерских, самый светлый и чистый, не то что наш гараж. Это и понятно: ремонт моторов требует точности, а значит, чистоты. Ошибка на сотую долю миллиметра, и всё пропало — мотор барахлит. Недаром в моторном цехе работает Полекутин — тут надо разбираться в технике. Мотористы — слесари высокой квалификации — знают себе цену. Каждого из них директор называет по имени-отчеству.
      Я всегда стесняюсь заходить в моторный цех. Там сердитый начальник, самоуверенный молодой человек в пенсне. Не любит посторонних. Не то что у нас в гараже, где шатаются все, кому не лень. Я приоткрыл дверь и поманил Полекутина пальцем.
      Полекутин хороший парень, здорово разбирается в технике. Но у него дурацкая привычка класть руку на плечо собеседнику. А он очень высокий. Если собеседник одного с ним роста или чуть ниже, это выглядит ещё ничего. Но когда он кладёт руку на плечо человеку гораздо ниже себя ростом, то этим невольно подчёркивает его малый рост.
      Поэтому я всегда держусь от Полекутина на некотором расстоянии.
      Полекутин полностью со мной согласился, признал, что штаб бездействует, но добавил:
      — Есть ещё одна сложность — запасные части. На нашу машину их не выписывают. Кое-что можно наскрести. Но как быть с дефицитом? Например, с деталями номера…
      Он стал сыпать номерами деталей. Точно как Вадим. Но Вадим называл номера деталей потому, что плохо их знал. Полекутин, наоборот, оттого, что знал их слишком хорошо.
      Я перебил его:
      — Пасуем?!
      — Зачем! — возразил Полекутин. — Но требуется ясность.
      — Вы с Игорем и должны внести ясность.
      — Мы с Игорем не сработались, — объявил Полекутин.
      — Подумаешь, какой кабинет министров! — сказал я и отправился в столярный цех.
      Некоторые ребята относятся к столярному цеху с пренебрежением. Особенно ребята с техническими наклонностями. Считают, что техника — это исключительно металл, в крайнем случае пластмасса, а дерево — пройденный этап. «Деревяшки», — презрительно выражаются они.
      А мне столярный цех нравится. Он не похож на другие цеха. Здесь свой особый звук: визг пилы и шуршание рубанка, свой запах — запах стружки и смолистого дерева. Он напоминает мне городок, где живёт дедушка. И рабочие здесь спокойные, добродушные, медлительные, курят махорку. Запах махорки напоминает деревню.
      В столярном цехе работали четверо наших ребят, в их числе Семечкина и Макарова, те, что всегда записывают по очереди. И эти четыре человека до сих пор ничего не сделали с кузовом и кабиной, только вынули поломанные доски и сгнившие рейки. А новых не поставили.
      Я сказал:
      — Вас тут четыре гаврика, а дело ни с места.
      — Успокойтесь! — насмешливо ответила Инна Макарова. — За нами дело не станет.
      Семечкина добавила:
      — Что за манера подгонять других!
      — Никто вас не подгоняет. Но видите, какое положение — полная неувязка.
      — Только не у нас, — возразила Инна Макарова, — нам не запрещают делать нашу машину.
      — Что же вы не делаете?
      Они показали на стоящие в углу свежеобструганные доски и рейки.
      — Всё заготовлено. Успеем. Ведь кузов ставят в последнюю очередь. Пусть материал пообсохнет.
      Макарова и Семечкина меня удивили. Ведь технических наклонностей у них ещё меньше, чем у меня, а у меня, как известно, их вовсе нет.
      Семечкина и Макарова представляют в нашем классе литературу и искусство. Макарова — литературу, Семечкина — искусство. Макарова пишет рассказы, Семечкина поёт. Правда, на школьных вечерах она не поёт, говорит что ей «ставят» голос: один учитель ставит, другой переставляет. И эта волынка будет продолжаться, пока она не поступит в консерваторию. Что касается Макаровой, то все её рассказы кончаются одной фразой: «Занималась заря».
      …Мальчик, сирота, нашёл своих папу и маму. Они плачут, целуются, выходят на улицу… Занималась заря…
      …Другой мальчик, порядочный лодырь, перевоспитывался. Первый раз в жизни сделал уроки и, счастливый, вышел на улицу. Занималась заря…
      …Третий мальчик, отличник, оторвался от коллектива. На собрании его прорабатывают, он осознает свои ошибки. Все довольны, выходят на улицу. Занималась заря…
      Суёт эту зарю куда попало…
      Как бы то ни было, положение в столярке меня немного успокоило. Если бы так было в других цехах! Но в других цехах так не было…
      В электроцехе Гринько мне сообщил:
      — Бригадир сказал: «Со своей работой не управляемся, некогда вашей заниматься!»
      Это сообщение меня тем более огорчило, что стоявший в электроцехе запах серной кислоты напомнил мне о сожжённых в Липках брюках.
      Сварщики вообще народ неразговорчивый. Может быть, потому, что из-за шума сварки не слышат, что им говорят. Сколько я к ним ни приходил, я слышал от них только одно слово: «Отойди!» Я посмотрел на раму нашей машины, одиноко стоящую на козлах, полюбовался голубым пламенем горелки и пошёл дальше.
      Так я обошёл все цеха. Только в обойный не зашёл — там работала Майка. К ней-то надо было зайти в первую очередь — Майка комсорг. Но между нами всё кончено… Однако, когда я проходил мимо обойного цеха (а проходил я несколько раз), Майка увидела меня и сама вышла ко мне. Как ни в чем не бывало. Мы с ней обсудили положение и решили собрать классное собрание. Я был рад, что Майка сама вышла ко мне.
      Конечно, между нами всё кончено. Но Майка, по-видимому, этого не знала. То есть не знала, что между нами всё кончено. Действительно, откуда ей это знать? Я ей не говорил, а сама она могла не догадаться.
     
      23
     
      Как у нас уже повелось, мы собрались на пустыре. Пришли директор автобазы, главный инженер, начальник моторного цеха, наш бригадир Дмитрий Александрович, похожий на испанца, и ещё два бригадира: из обойного и столярного цехов. Получилось прямо-таки торжественное заседание.
      Главный инженер сказал:
      — Ваша инициатива похвальна. Восстанавливая машину, вы видите общественно полезные результаты своего труда. Но надо считаться с реальными условиями производства. Восстановление машины не предусмотрено планом. На неё нет ни фонда зарплаты, ни лимита материалов. Об этом надо подумать, это надо обсудить.
      Наш бригадир Дмитрий Александрович сказал:
      — Ребята хорошие. Выполняют. Но восстанавливают машину в рабочее время, а наряды на эту работу не выписывают. Отражается на зарплате.
      Бригадир обойщиков спросил:
      — Откуда материал брать?
      Директор заметил:
      — Кроили бы с умом, выкроили бы.
      — Норма в обрез, Владимир Георгиевич, — ответил бригадир.
      Начальник моторного цеха, самоуверенный молодой человек в пенсне, сказал:
      — Возможно, парусину и можно выкроить. А как поршневую группу? По существу говоря, новый мотор собираем.
      Директор, глядя себе под ноги, ровным голосом проговорил:
      — Формалисты вы! Брак выпускать умеете, болтаться без дела умеете, а где взять четыре доски, не знаете.
      Из этого мы поняли, что бригадиры хотят, чтобы директор признал восстановление нашей машины делом официальным, отпускал бы на неё материалы и платил бы за неё зарплату. А директор, наоборот, хочет, чтобы это всё совершалось в неофициальном порядке, чтобы цеха помогали нам своими силами, из внутренних ресурсов. Мы очутились между двух огней.
      — Сознательности мало, — продолжал директор, — послушаем, что практиканты скажут!
      Что мы могли сказать? Если они не знают, как выйти из положения, то мы и подавно…
      Тут, конечно, Игорь открывает рот:
      — Владимир Георгиевич, что мы можем сказать? Если товарищи из цехов не хотят нам помогать, то ничего из этого не выйдет.
      Это значило, что у Игоря пропала охота восстанавливать машину. Так с ним всегда. Выдвинет идею, нашумит, «нафигурирует», а потом остывает, даже падает духом.
      — Класс был полон энтузиазма, — продолжал Игорь, — но обстоятельства выше нас! Обстоятельства вынуждают нас прекратить работу.
      Майка насмешливо бросила:
      — Не надо было браться за оружие!
      Игорь обиженно надул губы:
      — Пожалуйста, не показывай свою образованность. Я тоже знаю, кто такой Плеханов. Но Плеханов в данном случае совсем ни при чём.
      — Очень даже при чём, — ответила Майка, — а ты типичный оппортунист и соглашатель!
      Все в один голос закричали, что Игорь, безусловно, типичный оппортунист и соглашатель!
      И я тоже закричал.
      Отказываться от восстановления машины значило бы покрыть себя позором.
      — Ты давно гнёшь эту линию — прекратить! — сказала Майка. — Но если мы взялись, то должны довести дело до конца. Стыд и позор! Комсомольцы так не поступают! Комсомольцы преодолевают большие трудности! На целине.
      Игорь опять усмехнулся:
      — Произносить красивые слова мы всё умеем. Но как преодолеть трудности?
      Тогда я сказал:
      — Единственная наша трудность — это ты. Твоя неустойчивость плюс бюрократизм.
      Тут все закричали, чтобы мы перестали препираться. Нужно не препираться, а искать выход из положения.
      Тогда я сказал:
      — У меня есть предложение!
      — Знаем мы твоё предложение, — проворчал Игорь.
      — Ты знаешь, а другие но знают, — ответил я, — а предложение у меня такое: давайте закончим машину после работы. Неужели мы не можем десять дней поработать по два лишних часа?
      — Конечно, можем! — подтвердил Полекутин.
      — Безусловно, можем! — заявили Гринько, Мишка Таранов и другие ребята, у которых были технические наклонности.
      — Пожалуй, можно, — неуверенно проговорили ребята с меньшими техническими наклонностями.
      — Мы будем оставаться, но ненадолго, — сказали девочки.
      Директор повернулся к бригадирам:
      — И вам не стыдно? Школьники согласны работать в общественном порядке, а мы, шефы, не хотим им помочь. Ваши дети будут обучаться на этой машине. Плохие вы родители.
      Тогда наш бригадир Дмитрий Александрович заявил:
      — Если ребята будут делать машину в нерабочее время, мы им поможем. Но как быть с материалом?
      Начальник моторного цеха сказал:
      — Поскольку вопрос упрощается, то есть ребята будут работать сверхурочно, а рабочие в общественном порядке им помогут, то мы, начальники цехов, изыщем некоторые материалы из внутренних ресурсов. Но как быть с дефицитом?
      Дефицит — это части, которые трудно достать. Ими распоряжается сам директор автобазы.
      — Ну что ж, — вздохнул директор и посмотрел на небо, — если ребята будут работать сверхурочно, если рабочие будут помогать им в общественном порядке, если начальники цехов изыщут внутренние ресурсы, то дефицит мы отпустим. В порядке шефской помощи школе. Главное, чтобы это мероприятие в основе носило общественный характер.
      — Я думаю, двух часов в день будет достаточно, — сказал главный инженер, — по возрасту ребята могут работать по шесть часов, а они работают всего четыре. Так что это будет и законно и педагогично.
      — Дело не в часах, а в том, чтобы была общественная основа, — повторил директор.
      Основу, в сущности, предложил не кто иной, как я. Но я не стал об этом думать… Понимал, что во мне говорит пустое тщеславие.
     
      24
     
      Сегодня воскресенье!
      Последние два воскресенья прошли бездарно. Даже не помню как. Но это воскресенье мы решили провести с толком. Мы — это я и Шмаков Пётр. Поедем в Химки на пляж. Я возьму с собой ласты и маску. Надо же что-то с ними делать.
      Позвонил Вадим. Услыхав, что мы едем в Химки, закричал, что едет с нами.
      — Но мы уже готовы, — предупредил я.
      — Я тоже готов, — ответил Вадим. — На чём поедем? На метро? Потихоньку идите, я вас встречу.
      Мы со Шмаковым дошли до дома, где жил Вадим, и увидели Игоря. Он возился с «Москвичом» своего брата. Машина стояла у тротуара. Игорь никак не мог завести её.
      — Не гоняй стартёр, — сказал я ему, — посадишь аккумулятор.
      Игорь протянул нам заводную ручку:
      — Покрутите.
      Мы со Шмаковым начали по очереди крутить. Мотор проворачивался, как шарманка, но не заводился.
      — Надо проверить зажигание и питание, — сказал я.
      Игорь вылез из машины и в нерешительности встал у открытого капота. Честное слово, он не знает, как проверить зажигание и питание. Даю голову на отсечение!
      — Проверяй! — сказал я.
      Игорь нерешительно тронул свечу, потом другую и растерянно посмотрел на нас.
      Я никогда не имел дело с «Москвичом». И у меня нет технических наклонностей. Но «Москвич» это или не «Москвич» — принцип у всех одинаковый. Сначала надо проверить, есть ли искра, потом — поступает ли бензин в карбюратор.
      — Проверим искру, — сказал я Шмакову Петру.
      Я вытащил из трамблёра проводок, Пётр провернул мотор за ручку, из проводка на массу проскочила сильная голубая искра.
      — Зажигание в порядке!
      Я воткнул проводок обратно и на всякий случай воткнул туда ещё спичку, чтобы контакт был плотнее. Так мы делаем в гараже.
      — Теперь проверим питание. Игорь, дай ключ!
      И что же Игорь мне даёт? Заводной ключ! Ни черта не понимает!
      — Ты что мне даёшь?! — заорал я. — Что ты мне даёшь, я спрашиваю? Гаечный давай!
      Я нисколько не сердился. Только делал вид. Чтобы как следует погонять Игоря.
      Игорь порылся в сумке и протянул мне гаечный ключ. Я отвернул бензопровод. Бензин из трубки не шёл. Ясно, засорён бензопровод. Мы его продули — бензин пошёл. Мы со Шмаковым Петром, улыбаясь, смотрели друг на друга. Нашли неисправность!.. А это не так просто. Опытный шофёр и тот иной раз день провозится, пока найдёт неисправность. А мы нашли почти сразу. Приятно всё-таки…
      Появился Вадим. Его счастье, что мы задержались с «Москвичом», иначе бы ни за что не ждали.
      Игорь сел в машину и начал газовать. Хотел убедиться, что всё в порядке.
      Потом голосом человека, который даже не прочь вас подвезти, если ему по дороге, спросил:
      — Вы куда?
      — На метро.
      — Садитесь.
      Мы сели и поехали. Игорь совсем очухался, то есть принял свой обычный самоуверенный вид. Глядя на него, нельзя было поверить, что за минуту до этого мы со Шмаковым гоняли его, как мышонка. Он сидел развалясь, правил одной рукой. В общем, задавался.
      — В какие края? — покровительственно спросил он.
      — На пляж, в Химки.
      — Нашли куда ехать! — засмеялся Игорь. — Толкучка! Я еду в Серебряный бор. Пляж — мечта! У меня там встреча с друзьями.
      Вадим вздохнул:
      — Тебе хорошо — у тебя машина.
      В голосе Вадима слышалась просьба взять и нас с собой. Игорь сделал вид, что не понял.
      Чего не сумел добиться Вадим, сразу добился Шмаков Пётр. Что значит практическая смётка! Шмаков Пётр иногда просто меня поражает.
      — Не доедешь, — равнодушно проговорил Шмаков.
      — Почему?
      — Бензопровод засорится.
      — Ты думаешь? — встревоженно спросил Игорь и по ехал медленнее.
      Я сразу понял тактику Шмакова Петра и подхватил:
      — Конечно. В баке мусор. Где гарантия, что опять не забьётся?
      Игорь ничего не ответил. Молча ехал до самого метро. С одной стороны, ему не хотелось брать нас с собой. С другой стороны, боялся ехать один. Вдруг что в дороге случится? Что он будет делать без нас? То, что делают все неумёхи. Останавливают проходящую машину и просят шофёра помочь.
      Мы доехали до метро. Игорь нерешительно сказал:
      — Между прочим, нам ещё немного по дороге.
      — Очень интересно! — возразил я и приоткрыл дверцу, собираясь вылезти из машины. — На метро мы через десять минут будем на «Соколе». Охота нам на твоём драндулете тащиться!
      — Но зачем вам ехать именно в Химки, — в отчаянии проговорил Игорь, — поедем лучше в Серебряный бор.
      — Не знаю, — безразличным голосом протянул я, — как ребята.
      — Можно, пожалуй, — сказал Шмаков. — Как, Вадим?
      — Что ж, поедем, — согласился Вадим.
      Мы поехали в Серебряный бор.
      Здорово мы разыграли этот спектакль!
     
      25
     
      Пляж в Серебряном бору замечательный! Народу, правда, много, машин полно, но никакого сравнения с Химками. Простор! Красота!
      Мы медленно ехали по взгорью. Пляж был усеян людьми. Игорь внимательно всматривался в машины и затормозил, увидев внизу «Победу». Возле неё, уткнувшись в песок, лежал черноволосый человек в белых плавках.
      — Николай! — крикнул Игорь.
      Человек поднял курчавую голову, лениво махнул Игорю рукой и снова уткнулся в песок.
      Мы посоветовали Игорю не спускаться на пляж, оставить машину наверху. Снизу она будет хорошо видна. Но Игорь нас не послушался. Мы проехали дальше, нашли спуск и съехали. Игорь остановил машину:
      — Занимайте место, я сейчас вернусь. Доеду до своих знакомых и вернусь.
      Мы отлично понимали, почему Игорь оставляет нас здесь. Не хочет знакомить со своими приятелями. Вернее, не хочет их знакомить с нами. Нам, конечно, на это наплевать, мы отлично обойдёмся и без Игоря. Но на чём мы уедем отсюда?
      — А на чём мы уедем отсюда? — спросили мы.
      — Вот чудаки, — засмеялся Игорь, — я сейчас вернусь!
      — Не вернёшься, — сказал Вадим. Он хорошо знал Игоря, сколько лет был его адъютантом.
      — Честное благородное слово! — поклялся Игорь.
      — Если смотаешься, мы тебе таких навешаем, что будешь помнить! — пригрозил я.
      Игорь обиженно надул губы:
      — Пожалуйста, без угроз. Какое свинство! А будете угрожать, сейчас уеду!
      — Попробуй только! — сказал Шмаков Пётр.
      — Какая вам разница, где купаться?! — раздражённо спросил Игорь.
      — Очень большая! — ответил Вадим. — В машине мы можем раздеться и будем спокойны за своё барахло. А здесь его могут спереть.
      — Кому оно нужно, твоё барахло! — возразил Игорь.
      Мне надоело с ним препираться.
      — Ладно, отчаливай! Но если уедешь — берегись!
      Мы с презрением посмотрели ему вслед и стали отыскивать место, где нам расположиться. Там, где Игорь высадил нас, было плохо. Рядом съезд, ходят машины, тут же продуктовая палатка, снуют люди, валяются консервные банки. Беспокойное место!
      Мы пошли по пляжу в ту сторону, куда поехал Игорь. Не будем же мы уходить в другую сторону. Игорь побоится уехать без нас, но упускать его из виду тоже не следует.
      Мы нашли хорошее местечко метрах в пятидесяти от «Победы». Рядом с ней стоял «Москвич» Игоря. Сам Игорь, присев на корточки, разговаривал с лежащим на песке Николаем. Потом разделся, сложил одежду в машину, стал по стойке «смирно!», развёл руки и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Очищал лёгкие от московского воздуха и набирал подмосковный.
      Потом он что-то сказал Николаю и пошёл к нам. Увидев нас, сделал радостные глаза, будто только встретился с нами.
      — Устроились? Прекрасно! — Он сел рядом. — Будем загорать.
      — Пошли купаться, — предложил Вадим.
      — Я немного поваляюсь, — сказал Игорь и лёг на спину.
      Мы бросились в воду. Река здесь широка, но мелковата, почти по колено. Только в середине чуть поглубже, затем опять мелко до противоположного берега.
      В этом году я купался впервые. Каждый раз, когда я залезаю в воду, я решаю купаться ежедневно. Разве это так трудно? Некоторые купаются в любую погоду, даже зимой. Но я не выполняю этого решения. Сам не знаю почему. То лень, то некогда. Но теперь всё! Теперь я твёрдо решил: буду после работы ездить на пляж или в бассейн…
      — Почему ты ласты не надел? — спросил Вадим.
      Я и забыл про них. Даже не вынул из машины. Там они и лежат.
      — В машине забыл, — ответил я, — а твои где?
      Вадим засмеялся:
      — Вспомнил! Обменял давным-давно.
      — На что?
      — На одну вещь, — загадочно ответил Вадим.
      Он не любил рассказывать про свои обменные операции: прогорал на них и боялся наших насмешек.
      Мы ещё немного поплескались и вылезли на берег. Игорь, конечно, смотался к своим друзьям. Сидел там в компании парня в трусах и девицы в красной резиновой шапочке. Я сразу их узнал. Они приезжали к Игорю на этой самой «Победе». Сейчас они сидели, разговаривали. Только Николай по-прежнему лежал ничком.
      Если бы на пляже оказались мои знакомые, я мог бы пойти и посидеть с ними. В этом не было бы ничего оскорбительного ни для Вадима, ни для Шмакова Петра. И, если бы здесь нашлись знакомые Вадима или Шмакова, они тоже могли бы пойти и посидеть с ними. Никто бы из нас не навязывался, не лез бы знакомиться, никак бы не реагировал на это… А в поступке Игоря было что-то подлое. Он, как всегда, старался отделаться от нас.
      — Тащи ласты, попробуем, — сказал Вадим.
      — Не пойду я туда, ну их к чёрту!
      — Ласты-то твои, — сказал Шмаков Пётр.
      — Разрешаю тебе их взять.
      — Сам боишься?
      — Не боюсь, а не пойду. Подумают, навязываюсь.
      — Из ложного самолюбия мы должны лишать себя удовольствия? — возмутился Вадим. — Пошли все!
      Мы подошли. Игорь с беспокойством уставился на нас. Парень и девица тоже воззрились выжидательно. Только Николай продолжал лежать ничком. Такого волосатого человека я ещё в жизни не видал ни на одном пляже. Даже на лопатках у него курчавилась чёрная борода.
      — Ласты возьмём, — сказал я Игорю.
      — Бери, — ответил Игорь, обрадовавшись тому, что мы пришли только за ластами. Потом повернулся к своим знакомым и извиняющимся голосом добавил: — Это мальчики из нашего дома, я их привёз. Показываю мир божий.
      — Игорь — друг детей, — насмешливо провозгласил парень, рыжеватый, длинноносый, с жестковатым и сильным взглядом.
      Несмотря на двусмысленность этой фразы, я уловил в ней насмешку не над нами, а над Игорем.
      Я открыл машину, взял ласты и маску. Девица протянула руку:
      — Покажи.
      Николай чуть повернул голову, искоса посмотрел на нас и снова уткнулся в сложенные руки. Я заметил его чёрные глаза и чёрные усики. Девица повертела в руках ласты и спросила:
      — Можно в них поплавать?
      — Пожалуйста, — сказал я.
      Все пошли в воду. Кроме Николая. Николай не шелохнулся.
      Мы зашли на глубокое место. Девушка, её звали почему-то Ёлка, с помощью Игоря и рыжеватого парня надела ласты. Парня звали ещё более странным именем — Люся! Мужчина — и вдруг Люся.
      Ёлка натянула маску, повертела головой, показала нам язык и нырнула. В воздухе мелькнули удлинённые ластами ноги. Она вынырнула метрах в десяти от нас, стащила с головы маску и объявила:
      — Ничего не видно.
      — Не надо глаза закрывать, — сказал Люся, — не надо жмуриться. Давай сюда.
      После Люси нырнул я, потом Игорь, за Игорем Вадим. Последним нырнул Шмаков Пётр. Но выплыл он почему-то без маски. Держал маску в руке.
      Толку в ластах и в маске немного. Короткое время видишь дно и чужие ноги. Может быть, на море они и хороши, но на Москве-реке…
      Ёлка и Люся оказались неплохими ребятами. Они были даже простые ребята. Особенно понравилось нам то, что они относились к Игорю без уважения, не принимали его всерьёз. Скажет Игорь что-нибудь, а Люся обязательно ответит: «Ну да?» — с сомнением в голосе. Как говорят с человеком, которому не верят ни на грош.
      А Игорь, наоборот, говорил с излишней убедительностью. Как человек, привыкший к тому, что ему не верят ни на грош.
      Мы вылезли на берег. Они пошли к своим машинам, мы к своей одежде.
      Мы лежали, загорали и говорили об Игоре. Осуждали его прихлебательскую роль. Хорошо, что мы не прихлебатели, никогда ими не были и никогда не будем.
      Чувствовали мы себя прекрасно. Солнце пекло вовсю. Ожогов мы не боялись. У Вадима была специальная мазь против ожогов. Мы со Шмаковым выжали на себя весь тюбик, Шмаков даже пятки смазал.
      Потом Игорь замахал нам руками. Николай и Люся одевались. Ёлки не было видно, наверно, тоже одевалась в машине. Игорь натягивал на себя штаны. Они уезжают…
      Мы оделись и подошли к ним. Николай и Люся садились в машину. Ёлка уже сидела за рулём.
      Игорь просительным голосом сказал:
      — Я только довезу ребят до метро и сейчас же приеду.
      — Ладно, — проговорил Люся.
      — Только не уходите без меня.
      — Ладно, — небрежно повторил Люся, — поехали, Нико!
      Они сели в машину. Хлопнули дверцы. Зарычал мотор. Машина тронулась с места, сделала крутой поворот и поехала по пляжу.
      Мы проводили её автоматическим взглядом, каким смотрят вслед всякой уходящей машине. Потом взгляд мой упал на песок… Я вытаращил глаза.
      На песке чётко отпечатались резкие, глубокие и широкие следы, как будто здесь прошла не «Победа», а «ГАЗ—69». Точно такие же следы, как там, на дороге к карьеру.
      Я потянулся взглядом за этими следами и на том месте, где машина круто повернула, увидел рядом со следами вездехода следы «Победы». Потом там, где машина пошла прямо, следы «Победы» исчезли и остались только следы вездехода…
      — Крош, поехали, я опаздываю, — нетерпеливо сказал Игорь, снова обретая свой командирский тон.
      Мне было стыдно смотреть на Игоря. Не поворачиваясь, я сказал:
      — Какие странные покрышки на этой машине…
      — Ничего странного! — ответил Игорь. — У неё покрышки с вездехода, для лучшей проходимости.
      С замирающим сердцем я спросил:
      — На всех четырёх колёсах?
      — Нет! — нетерпеливо ответил Игорь. — Только на задних. На передних у неё обычная резина. Ну хватит, поехали!
     
      26
     
      Мы думали, что после собрания восстановление нашей машины пойдёт медленнее. Ведь раньше мы её делали в течение рабочего дня, а теперь только два часа после работы. Получилось наоборот — гораздо быстрее. Рабочие стали больше помогать. Некоторые так загорелись, что оттирали наших ребят и все делали сами. Это вызывало наше законное недовольство. Ведь восстанавливаем машину мы!
      — Видишь ли, университант-эмансипе, — сказал мне бригадир Дмитрий Александрович, — раньше положение было неопределённое. Бригада не знала, на каких условиях восстанавливается машина. А теперь знает: на общественных. И каждый хочет способствовать общему делу.
      Если пренебречь обращением «университант-эмансипе», то мысль Дмитрия Александровича показалась мне очень разумной. Даже глубокой. Во всём должна быть полная определённость.
      Наконец мы поставили во дворе раму и начали сборку. Началась сборка — дело идёт к концу. Дело идёт к концу — все работают быстрее. Приятно видеть, как голая рама превращается в автомобиль.
      Вокруг нашей машины толкались люди. Возле других машин никто не толкался, а возле нашей машины толкались все. Даже директор. Честное слово! И, если случался затор, не хватало чего-либо, он говорил: «Сходите на склад, принесите. Скажите — я велел». Дело шло без бюрократизма и бумажной волокиты.
      Я думаю, это происходило оттого, что директору было приятнее сидеть во дворе, на солнышке, чем в прокуренном кабинете. Но просто сидеть во дворе неудобно. А сидеть возле нашей машины удобно — она общественная.
      А рабочим приятно порассуждать. Когда они ремонтируют другие машины, рассуждать некогда, надо норму выполнять. А наша машина общественная, можно и порассуждать. И ещё рабочим было приятно, что они могут поспорить с самим директором. В цехе спорить нечего, надо делать, что приказывают. А наша машина общественная, можно и поспорить. Тем более мы её оборудовали как учебную, поставили добавочное управление для инструктора. Чтобы инструктор мог исправить ошибку ученика и предотвратить несчастный случай.
      Во время обеденного перерыва рабочие сидели со своим молоком и полбатонами вокруг нашей машины и советовали, как что делать, вносили всякие предложения. Тут же стояли свободные от смены шофёры, вспоминали, как они учились на учебных машинах, и говорили, как лучше сделать нашу. И тоже спорили с директором. И когда директор отстаивал своё мнение, то ссылался не на то, что он директор, а на то, что раньше тоже был шофёром. В общем, вокруг нашей машины установилась свободная, приятная атмосфера. В этой атмосфере всем нравилось работать. Даже служащие, выходя во двор, смотрели, как мы работаем, слушали рассуждения и споры рабочих, удивлялись тому, что мы, школьники, восстанавливаем настоящую машину.
      Главный бухгалтер, довольно мрачный человек, сказал:
      — Приятно посмотреть.
      Это он сказал, по-видимому, в том смысле, что приятно смотреть, когда машину восстанавливают бесплатно. А может быть, в каком-нибудь другом смысле. Я его не расспрашивал.
      Все ребята честно отрабатывали свои два часа. Некоторые оставались и дольше. Например, Полекутин, Гринько и другие ребята с техническими наклонностями. Ну и, конечно, мы со Шмаковым. Поскольку мы были первыми помощниками Зуева. Игорь тоже толкался возле машины. Даже шумел больше других. Увидел, что дело пошло на лад. Но ничего, кроме своей папки, в руках не держал.
      Дело с амортизаторами стало мне теперь совершенно ясным. Как я сразу не сообразил? К пустырю подъезжала «Победа», но с покрышками от «ГАЗ—69» на задних колёсах. Задние колёса, идя по колее передних, уничтожали их след. А на поворотах, где колеи не совпадают, виднелись и те и другие следы. И это была машина приятелей Игоря.
      Я смотрел на Игоря и думал: неужели он участвовал в таком деле?! Даже сейчас я не мог этому поверить. Как же он решился на преступление?.. И Люся, Ёлка, Николай, неужели они преступники? Ведь они плавали и смеялись вместе с нами.
      У меня лопалась голова от этих мыслей. В моём представлении преступник был совершенно особенный человек. Даже не человек, а что-то такое, стоящее вне всего. Мне всегда казалось странным, что преступники одеваются, как все люди, некоторые даже франтовато — ведь это проявление человеческих чувств, а всё человеческое им чуждо, непонятно, враждебно. Я не понимал, зачем преступники ходят в кино, ведь там показывают нормальных людей, нормальные человеческие чувства. Я не понимал, почему они слушают музыку, поют песни, даже читают книги, ведь книги учат добру и осуждают зло. Преступник — это антипод человека, и все его поступки, похожие на человеческие, казались мне противоестественными.
      Я читал и слышал о преступных детях всяких там хороших и даже заслуженных родителей. Но все это было далёкое, отвлечённое… Я не мог предполагать, что они так похожи на обыкновенных нормальных людей. Игорь, которого я знаю столько лет, Игорь, мои товарищ, — преступник! Эти славные ребята: Люся, Ёлка, флегматичный Николай — тоже преступники…
      Тогда, на пляже, я думал, что Вадим и Шмаков не догадались, ведь я один рассматривал следы на песке. Но в вестибюле метро, потихоньку от Вадима, Шмаков мне сказал:
      — Машина та самая.
      А когда мы спускались по эскалатору, Вадим наклонился ко мне и прошептал:
      — Машинка та!
      Всю дорогу то Вадим, то Шмаков говорили мне об этой машине. Вадим — улучив момент, когда не слышит Шмаков, Шмаков — когда не слышит Вадим. Чтобы положить конец этой неопределённости, я сказал Вадиму:
      — Надо всё рассказать Шмакову Петру.
      — Зачем?
      — Парень — могила!
      Таким образом, Вадим так и не узнал, что я всё уже давным-давно рассказал Шмакову.
      Весь тот вечер мы ходили по нашей улице, даже шагов не мерили.
      Все расстояния у нас точно вымерены в шагах. Чтобы никому не было обидно, когда мы провожаем друг друга. Если мы с Вадимом идём из школы мимо нашего дома, я обязан проводить его ещё сорок шагов. Если мы идём мимо его дома, он обязан проводить меня ещё шестьдесят.
      Но в тот воскресный вечер нам было не до шагов…
      — Как хотите, — сказал я, — я не могу поверить, что Игорь вор. Может быть, он просто влип в историю. Мы должны с ним поговорить.
      Вадим возразил:
      — Нечего с ним говорить. Поставим вопрос на классном собрании.
      Я сказал:
      — Вспомни, Вадим, ведь вы были товарищи.
      — А он поступил как товарищ?! — закричал Вадим. — Хотел всё свалить на меня!
      Вадим был добрый парень. Но сейчас он из себя выходил, вспоминая, как подло вёл себя Игорь в истории с запчастями. Вадим часто и незаслуженно бывал у нас в классе козлом отпущения. И, вспоминая теперь о несправедливостях, выпадавших на его долю, кипел от негодования.
      Я заметил:
      — Надо быть выше!
      — Выше чего?
      — Выше собственной обиды!
      Шмаков Пётр проворчал:
      — Скажем Игорю, а они заметут следы. Останемся в дураках. Надо сообщить куда следует.
      Я решительно сказал:
      — За глаза? Ни за что!
      Так мы тогда ни до чего не договорились. То есть мы договорились о том, что ничего не будем делать, пока не договоримся окончательно. И будем хранить тайну.
     
      27
     
      Я не люблю тайн. Другие ребята любят, а я не люблю. Даже не люблю книг с таинственным сюжетом: всё равно в конце всё раскрывается. И обычно сразу смотрю в последние страницы. Читать после этого становится неинтересно.
      Книги ещё туда-сюда. А вот таскать в себе всякие тайны — терпеть не могу. Это придаёт человеку оттенок скрытности, неискренности. Например, я иду с Майкой по улице, мы с ней откровенно обо всём разговариваем, и вместе с тем я от неё что-то скрываю. Неудобно и не приятно. Тем более, что Майка комсорг. Скрывать от неё такое дело вообще неправильно.
      Когда я иду с Майкой по улице, улица другая, не такая, как обычно. Может быть, оттого, что мы с Майкой ходим по улице только в хорошую погоду, а в плохую сидим дома. Возможно, потому, что все смотрят на Майку, какая она красивая, а заодно смотрят на меня… Мы оказываемся в центре внимания, и я чувствую свою особенную ответственность: на улице хватает и нахалов и грубиянов, которым ничего не стоит толкнуть человека и даже не извиниться… Не знаю… Факт остаётся фактом. Когда я иду с Майкой, улица солнечнее, люди приветливее, всё как-то веселее и смешнее. Тем более, что на улице мы играем в одну игру: разбираем всякие нелепые названия. Например, магазин: «Культтовары». Что это значит? Культурные товары? Выходит, в других магазинах товары некультурные? И могут ли товары, сами по себе, быть культурными или некультурными?.. Или вот ещё: «Инпошив». Я всегда думал, что приставка «ин» от слова «инвалид» — артель инвалидов шьёт платья. Оказывается, ничего подобного. Приставка «ин» от слова «индивидуальный». Довольно нелепо.
      Мы шли к Наталье Павловне, нас послал к ней главный инженер. Практика кончалась, и он просил её зайти на автобазу «обсудить вопросы». Какие вопросы, он не сказал. Майка вызвалась передать его просьбу Наталье Павловне. Я вызвался проводить Майку.
      Наталья Павловна жила в конце нашей улицы, а наша улица одна из самых длинных в Москве, а может быть, и самая длинная. Специальный автобус ходит по ней из конца в конец, от станции метро до новой заставы.
      Как и мы, Наталья Павловна жила в новом доме. Но мы переехали сюда из разных районов Москвы, а Наталья Павловна жила здесь и раньше, в деревне, которая была на этом месте.
      И преподавала в школе, вместо которой теперь построена наша школа.
      Майке всё это казалось очень значительным. То есть то, что нет больше деревни, где жила Наталья Павловна, нет её дома, нет её школы, а сама Наталья Павловна есть, живёт здесь и по-прежнему преподаёт. Только живёт в новом доме и преподаёт в новой школе.
      — Ничего уже нет, а человек остался. Согласись, в этом что-то есть, — говорила Майка.
      По правде сказать, ничего особенного я в этом не видел. Старые дома и старую школу снесли по плану. Вместо них построили новые. Ясно, что люди остались. Куда они могли деться? Но Майка в самых, казалось бы, незначительных вещах всегда находила глубокий смысл. А я не люблю философии — у меня от неё голова болит. А Майка пусть философствует, я ей не мешаю. Я промычал в ответ что-то одобрительное.
      — Представь, — продолжала Майка, — что через много-много лет этого не будет, — она обвела рукой улицу, — а будет что-то другое. Придут новые люди. И только мы сохранимся от тех далёких времён.
      Я удивился:
      — Что здесь может быть другое?
      — Я к примеру говорю. Допустим, новые дома.
      — Эти дома ещё очень долго простоят, — возразил я.
      — Я понимаю… Но тем удивительнее жизнь Натальи Павловны, на глазах которой произошла такая разительная перемена.
      — При ней были деревянные дома, — сказал я, — не дома, а избы… Снести их ничего не стоило. А разве такие громадные каменные дома будут сносить?
      Майка сказала:
      — Меня интересует философская сторона вопроса.
      Я согласился, что с философской стороны это правильно. Но так как я не хотел больше философии, у меня от неё уже начинала болеть голова, я сказал:
      — Метро будут тянуть до Бурцева.
      Бурцево — в прошлом подмосковное село, а теперь большой промышленный город. Я читал в газете, что метро сначала дотянут до конца нашей улицы, а потом и до Бурцева. В результате Бурцево сольётся с Москвой.
      — Это будет здорово! — сказала Майка.
      Мне нравилось, что Майка реагирует на всё новое. Другие девчонки не реагируют, а она реагирует. Я тоже реагирую. Мне приятно, когда что-нибудь строят. Не знаю почему, но приятно. Новый дом, новый магазин, новая мостовая, деревья, новая станция метро, новая автобусная линия. В этом новом доме буду жить не я. Может быть, я ничего не куплю в этом новом магазине. Но то, что они новые, что раньше их не было, а теперь есть, доставляет мне удовольствие. И Майке тоже. А то, что она немного пофилософствует, ничему, в сущности, не мешает.
      Наталья Павловна сидела за столом и правила тетради. Она преподаёт литературу в вечерней школе рабочей молодёжи.
      Майка бывала у Натальи Павловны и раньше. А я не бывал. Как-то не приходилось. Но я бывал дома у других учителей. И сейчас, у Натальи Павловны, я почувствовал то же самое, что чувствовал у них. Дома учитель выглядит совсем по-другому, похож не на учителя, а на самого обыкновенного человека. Даже как-то странно видеть его в домашней обстановке, в окружении таких будничных предметов: буфет, комод, большой стол посередине, гнутые стулья, старенький диван…
      Странно и немного грустно. Может быть, потому, что эти вещи такие же старенькие, как и сама Наталья Павловна. В наших домах жильцы, въезжая, стараются привозить новую мебель. А у Натальи Павловны вещи старые, старомодные, наверно, те самые, что были у неё раньше, когда здесь была деревня.
      Мы рассказали Наталье Павловне, какое горячее участие принимают все в восстановлении нашей машины. Наталья Павловна очень этому обрадовалась и стала угощать нас чаем. И, когда я пил чай с конфетами «Сливочная коровка», которые я люблю больше любых других, самых шоколадных конфет, всё здесь показалось мне гораздо уютнее, чем в первую минуту. Всё у Натальи Павловны было под рукой, никуда она не уходила. Нам с Майкой захотелось есть, и мы съели почти целую коробку овсяного печенья. Я его, между прочим, тоже очень люблю.
      — Серёжа, что за заявление ты подал директору? — спросила Наталья Павловна.
      Я рассказал. Майка с удивлением смотрела на меня. Она ничего про это не знала. Ей понравилось, что я добивался справедливости.
      — Да, Зуев, — вздохнула Наталья Павловна, — он ведь у меня учился.
      Мы понимали, что Зуев когда-то был школьником, но представить себе это было очень трудно. Такой пожилой, небритый человек учился у той же Натальи Павловны, у которой теперь учимся мы.
      — У него погибла семья, — печально проговорила Наталья Павловна. — После войны. Подорвались в поле на немецкой мине. Два мальчика. Жена его тогда тяжело заболела и до сих пор в больнице.
      И потому, как Наталья Павловна сказала это, мы поняли, что жена Зуева находится в психиатрической больнице. Меня только удивляет, почему люди стесняются говорить об этом прямо. Ведь ничего позорного в этом нет.
      — Он очень хороший мастер, — сказал я.
      — Да, — подтвердила Наталья Павловна, — Сергей Сергеич уходит на пенсию, и на его место, по-видимому, пригласят Зуева.
      Сергей Сергеич заведовал школьными мастерскими. Я очень обрадовался тому, что Зуев будет работать в нашей школе. Самое главное — у него есть подход к ребятам.
      — Его рекомендовал директор автобазы, — сказала Наталья Павловна.
      После того, что Наталья Павловна рассказала о Зуеве, мне стало ещё обиднее за него, и я заметил:
      — Сначала выговор объявляют, потом рекомендуют.
      Наталья Павловна сказала:
      — Игорь — вот кто меня беспокоит больше всего!
      Я вытаращил глаза: неужели Наталье Павловне всё известно? Откуда?!
      — Ничего ему не дала практика, — грустно продолжала Наталья Павловна, — в цех надо было идти. Из всех работ на автобазе ему досталась именно та, которая ему не должна была достаться. Я проглядела. Но и класс виноват. Не работает коллектив с Игорем. Не воспитывает.
      Вот это здорово! Выходит, мы же виноваты! Плохо воспитывали… Попробуй воспитай его!
      Майка сказала:
      — Коллектив коллективом, а каждый тоже должен отвечать за себя.
      Они заговорили о воспитательной силе коллектива. Наталья Павловна приводила всякие примеры. Примеры сами по себе довольно убедительные. Но, как только я мысленно применял их к Игорю, они сразу становились неубедительными. Но я молчал. Если я заспорю об Игоре, то могу случайно проговориться и разгласить тайну. А ведь я обещал её хранить.
     
      28
     
      Я бы, конечно, сохранил эту тайну, хотя и не люблю тайн. Но, когда мы возвращались от Натальи Павловны, Майка сама навела меня на этот разговор. Она сказала, что на автобазе мы узнали друг друга больше, чем в школе. И это, мол, доказывает, что по-настоящему характер человека раскрывается в столкновении с реальной жизнью.
      Это правильная мысль, но общая. В школе мы тоже хорошо знали друг друга. Просто на производстве характер каждого выявился с большей определённостью.
      — Взять того же Игоря, — сказал я, — разве мы не знали, какой он есть?
      — Как он себя показал с восстановлением машины! — заметила Майка.
      Не желая разглашать тайну, я только сдержанно добавил:
      — Не только с этим.
      — Да, — согласилась Майка, — и тогда, с частями у Вадима.
      — Не только с частями у Вадима, — сдерживаясь изо всех сил, сказал я.
      — Вообще всем своим поведением на автобазе, — сказала Майка.
      Я промолчал.
      Но Майка всегда угадывает, как я молчу: многозначительно или нет. И вопросительно посмотрела на меня. Мне некуда было деваться. И я рассказал Майке историю с амортизаторами. Как комсоргу.
      К моему удивлению, мой рассказ не произвёл на неё того впечатления, какое я ожидал.
      Она слушала меня несколько недоверчиво, даже чуть иронически. Как слушают подобные вещи девочки, убеждённые, что мальчишки склонны ко всякой таинственности.
      На самом деле девочки гораздо больше склонны к таинственности. Но их таинственность распространяется на пустяки. Кто-то в кого-то влюбился… Кто-то кому-то что-то написал… Кто-то с кем-то куда-то пошёл. Но оценить сложное явление, где требуется железная логика, они не могут. Их ум не охватывает такого явления. Чем незначительнее факт, тем значительнее их фантазия. А если факт сам по себе значителен, он не оставляет места для их фантазии.
      Всё же Майка сказала:
      — Прежде всего надо поговорить с Игорем.
      — И я так считаю! — воскликнул я. — Давай сегодня вечером соберёмся у тебя и позовём Игоря.
      Вечером мы собрались у Майки.
      Шмаков был недоволен тем, что мы решили поговорить с Игорем.
      — Он предупредит своих воров, — сказал Шмаков.
      — Нельзя в каждом видеть преступника, — заметила Майка.
      — Действительно, — подхватил я, — говорим: «Церкви и тюрьмы сровняем с землёй», а в каждом видим преступника.
      Явился Игорь, весёлый, насмешливый. Улыбаясь, спросил:
      — Что за совет мудрейших и старейших?
      Я рассказал ему про амортизаторы. Он засмеялся:
      — Почему же вы их не забрали?.. Понятно!.. Хотели выследить вора и проспали. Известные пинкертоны.
      — Не смейся, — хладнокровно проговорил я, — на дороге остались следы…
      — Индийской кобры?
      — Нет. Машины. «Победы»… И у неё очень интересные покрышки: передние с «Победы», задние с «ГАЗ—69».
      Мы уставились на Игоря.
      Он растерялся под нашими суровыми взглядами и растерянно спросил:
      — Что ты хочешь этим сказать?
      — А то я хочу этим сказать, — ответил я, — что на машине твоих друзей, этих самых Ёлок, Люсек и Николаев, стоят точно такие же покрышки! Вот что я хочу сказать.
      Даже Майка поняла драматичность момента. Убедилась, что это не фантазия, а серьёзное и ответственное дело. И в душе, наверно, восхитилась железной логикой моих вопросов.
      — Говори, куда амортизаторы дел?! — грубо потребовал Шмаков.
      — Вы что, с ума сошли! — закричал Игорь и вскочил со стула. — Как вы смеете со мной так говорить?!
      Его негодование было таким искренним, что мы смутились. А Вадим чуть не плакал. Они с Игорем были когда-то товарищами, и теперь Вадим жалел его до слёз. Только Шмаков не смутился. Презрительно буркнул:
      — Не прыгай, стул сломаешь!
      На что я Шмакову заметил:
      — Нельзя ли без глупых шуток!
      — Никто тебя не хочет оскорблять, Игорь, — сказала Майка, — но ты сам понимаешь: надо выяснить!
      — Правда, Игорь, — жалобным голосом проговорил Вадим, — ведь лично тебя никто не подозревает.
      Игорь немного успокоился, снова сел, закинул ногу на ногу, мрачно произнёс:
      — Ни я, ни мои товарищи не брали амортизаторов. Глупо и смешно об этом говорить. И потом: почему следы именно с этой машины? Думаете, мало в Москве машин с разной резиной?
      — Всё-таки странное совпадение, — сказала Майка.
      — В жизни бывают самые неожиданные совпадения, — изрёк Игорь, снова обретая свой уверенный и насмешливый тон.
      — Друзей своих ты зачем на автобазу возил? — спросил вдруг Шмаков Пётр.
      Игорь прищурил глаза:
      — Когда я их возил?.. Ах да, был такой случай… Я им хотел помочь с ремонтом, познакомил с главным инженером.
      — Ну и что?
      — Главный инженер отказал.
      — Чтобы окончательно с этим покончить, — сказал я, — надо поговорить с твоими приятелями.
      Игорь надул губы:
      — Пожалуйста! Идите и разговаривайте.
      — Ах, так! — сказала Майка. — Значит, ты не хочешь?
      — Не хочу.
      — Почему?
      — Этот разговор меня компрометирует. Я снимаюсь на студии и не желаю, чтобы туда дошла такая чепуха.
      — Поставим вопрос на бюро, — сказала Майка.
      Игорь молчал.
      — Ведь мы у них только спросим насчёт машины, — сказал Вадим, — о тебе даже ни слова…
      Игорь угрюмо проговорил:
      — Ладно, я им сегодня позвоню.
     
      Если человек ни в чём не виноват, чего ему беспокоиться? Почему Игорь так не хочет нашей встречи со своими друзьями? Чего боится? Ведь он убедил нас, что ни в чём не виноват… Да в этом мы, кроме Шмакова Петра, не сомневались и раньше.
      Вот о чём мы думали, когда сидели на школьной площадке и ожидали Игоря и его друзей. Мы не высказывали вслух своих мыслей. Каждый из нас с тревогой задавал себе вопрос: чего боится Игорь? Нам страшно было подумать, что Игорь, наш товарищ, замешан в таком отвратительном деле.
      Школьная площадка была пуста. Одиноко высились на её краях щиты с порванными верёвочными корзинками, покосившиеся столбы для волейбольной сетки, низкие, почерневшие длинные скамейки на врытых в землю столбиках; желтел песочек на местах для прыжков; там виднелись даже отпечатки ног, будто кто-то совсем недавно здесь прыгал.
      Было уже начало седьмого, когда к школе подъехала знакомая нам «Победа». Из неё вышли Игорь, Люся и Николай. Ёлки не было. Они подошли к нам.
      — Вот, — натянуто улыбаясь, сказал Игорь, — эти ребята с автобазы. Я вам говорил. И об амортизаторах тоже говорил. — Он повернулся к нам: — Они уже в курсе дела…
      Нам не понравилось, что Игорь им всё рассказал. Кто его просил?
      Люся засмеялся:
      — На автобазе все такие крошки? Николай, смотри, какие крошки!
      Этот насмешливый тон нам тоже не понравился.
      — Значит, — продолжал Люся, — вы подозреваете нас в краже каких-то амортизаторов?
      — Нет, — возразил я, — никто вас не подозревает. Но амортизаторы вывезены на машине. И на этой машине стояли точно такие же покрышки, как и на вашей.
      Люся расхохотался:
      — Ах, так! Ты слышишь, Николай?! Но ведь на всех «Победах» одинаковые покрышки.
      — Вы рано смеётесь, — сказал я, — на вашей машине сзади стоят покрышки с «ГАЗ—69». И на той машине тоже.
      — Николай, ты слышишь? — закричал Люся. — На той машине такие же покрышки.
      — А почему вы, собственно говоря, занимаетесь таким следствием? — спросил вдруг Николай.
      — Потому, что подозрение пало на нас, на практикантов.
      — Вы практиканты? — заинтересованно спросил Люся. — Откуда, из техникума?
      — Нет, из школы.
      Игорь, красный как рак, перебил меня:
      — Дело не в этом…
      — Погоди, погоди, — остановил его Люся, — значит, вы практиканты, школьники. Ты слышишь, Николай?! А он? — Люся кивнул на Игоря.
      — Он тоже.
      Люся покатился с хохоту.
      — Николай! Как это тебе нравится? Школьник! Вот комедия! Ай да Игорь, ну и молодец! Николай, как тебе нравится?
      Но Николай ничем не показывал, как это ему нравится.
      Игорь, не поднимая глаз, с мрачным лицом что-то чертил каблуком на песке.
      — Ах, дети, дети, как страшны ваши лета, — насмешливо продолжал Люся. — Оказывается, вы школьники! И Игорь тоже… — Он вдруг нахмурился. — Что же нам с вами делать? А, Николай, что нам с ними делать? Отлупить? Нельзя, малолетние. Уши надрать? Слишком взрослые.
      — Отлупить и мы можем, — мрачно проговорил Шмаков.
      — А следовало бы, — продолжал Люся, не обращая внимания на Шмакова.
      — За что же? — насмешливо спросил я.
      Глядя на Игоря, Николай с презрением проговорил:
      — «Заместитель начальника технического отдела»! Трепач несчастный!
      Мы поняли, в чём дело… И не могли не рассмеяться. Игорь скрывал от своих друзей, что он школьник. Представился заместителем начальника технического отдела. На автобазе и должности такой нет. Ну и Игорь! Теперь понятно, почему он так боялся этой встречи.
      Люся насмешливо прищурился:
      — Играете во взрослых. Игорь в заместителя начальника, вы в следователей. Сначала Игорь морочил нам голову, теперь вы.
      Майка сказала:
      — Игорь представился вам крупным деятелем… Глупо! Он любит казаться старше, чем есть на самом деле. Это его недостаток. Но то, о чём мы с вами говорим, очень серьёзно. Жаль, что вы отнеслись к этому так иронически.
      Здорово высказалась Майка! Люся с Николаем присмирели. Я немедленно этим воспользовался:
      — У нас только один вопрос: была ваша машина ночью на пустыре или нет?
      — Что за пустырь?
      — За автобазой.
      — Нет, — сказал Люся, — мы подъезжали к вашей автобазе только днём. Игорь обещал устроить ремонт машины, ведь он «заместитель начальника технического отдела»… Из этого, конечно, ничего не вышло.
      — Вы так её и не отремонтировали? — спросил Вадим.
      — Отремонтировали. Частным образом, — ответил Люся. — Но амортизаторов мы не меняли. Всё? Мы свободны?
      Он как-то сразу переходил от насмешливого тона к серьёзному и наоборот. И ещё любил повторять: «Ты слышишь, Николай?» Хотя Николай всё отлично слышал. Он был не глухой.
      Игорь поднял голову и ленивым голосом сказал:
      — Ладно! Я действительно натрепался насчёт технического отдела. Зачем? Просто так, для смеха. Захотелось, и потрепался. Надеюсь, никому это не повредило?
      — Инцидент исчерпан! — Люся встал. — Поехали, Николай!
      Шмаков Пётр вдруг спросил:
      — А кто из рабочих ремонтировал вашу машину?
      Люся пожал плечами:
      — Я думаю, это были не ваши рабочие.
      Тогда я спросил:
      — Вы им оставляли машину или они приходили к вам?
      Люся посмотрел на меня. И Николай посмотрел на меня. И по этим взглядам мне стало ясно, что они оставляли машину.
      — Нет, — сказал Люся, — мы им не оставляли машину. Они пришли ко мне в гараж со своим материалом и всё сделали.
      Он подумал и добавил.
      — Впрочем, потом они её часа два обкатывали, ездили по городу.
      — Это было в среду вечером? — спросил я.
      — Кажется…
      Я сказал:
      — Поздравляю, на вашей машине совершена кража. Можете радоваться.
      Некоторое время все молчали.
      Было видно, что Люся немного струсил. Но самое интересное, что Игорь тоже перетрусил. Он-то с чего?! Потом Люся сказал:
      — Они заменили кольца и вкладыши, собрали мотор, обкатали машину, получили деньги и ушли. Одного звали, кажется, Василием Ивановичем. Вот всё, что я о них знаю.
      — Неосторожно доверять свою машину случайным людям, — заметила Майка.
      — Мы понадеялись на Игоря, — возразил Люся. — Он выслал какого-то рабочего, который и познакомил нас с этими механиками. Это было у ворот автобазы.
      — Этот рабочий — Лагутин? — глядя на Игоря, спросил я.
      Игорь молчал.
      — Что же ты молчишь? — сказала Майка.
      Игорь глухо заговорил:
      — Когда я вышел от главного инженера, мне навстречу попался Лагутин. Я спросил у него, не возьмётся ли кто-нибудь отремонтировать мотор. Частным образом. Лагутин ответил, что знает механиков. Надёжные люди, все ими довольны. Потом он показал Люсе этих механиков, они сговорились, вот и всё.
      — Ты и заварил эту кашу, — сказал Шмаков Пётр.
      — А что я такого сделал? — возмутился Игорь. — Кто-то подменил амортизаторы. При чём тут я, Люся, Николай?! Кто их подменил, пусть за то и отвечает. А кто их подменил — неизвестно.
      — Известно, — сказал я, — Лагутин.
      — Доказательства?
      — Я в этом уверен.
      Игорь махнул рукой:
      — Твоя уверенность не доказательство. Нужны улики. А улик нет.
      — Игорь прав, — сказал Люся. — Амортизаторы вывезли на моей машине? Простая случайность. Их могли вывезти на любой другой, хотя бы на такси. Шофёр такси не обязан знать, что возят его пассажиры.
      — Вы здесь ни при чём? — насмешливо спросила Майка.
      — Ни при чём, — ответил Люся.
      — Нет, при чём, — возразил я. — Игорь знал, что Лагутин нечестный человек, и не имел права обращаться к нему. А он обратился. Хотел вам доказать, какая он могучая и влиятельная личность. А вы постарше, должны были думать.
      — Соображать надо, — добавил Шмаков Пётр.
      — Что сделано, то сделано, — сказал Люся. — Нам впредь наука: не связываться с такими молокососами, как Игорь.
      — Его убить мало, — мрачно проговорил Николай.
      — Убивать вам никто не позволит, — сказала Майка, — а вот амортизаторы надо вернуть.
      Не только Люся, но и мы все удивились такому неожиданному предложению.
      — Чему вы удивляетесь, — сказала Майка, — ничего удивительного нет. Государство не должно отвечать ни за ваше легкомыслие, ни за самомнение Игоря.
      — Если мы их вернём, значит, мы их взяли, — возразил Люся.
      — Заставьте вернуть тех, кто их взял, — сказал я, — ваших уважаемых механиков.
      — Где же мы их найдём? — спросил Люся.
      — Ничего! — мрачно проговорил Шмаков. — Лагутин вам скажет, где их найти.
      — А почему мы должны вступать в переговоры с каким-то Лагутиным?
      — Ага! — сказал я. — Когда вам надо было, вы вступали, а для общего дела не можете! Что ж, покупайте сами.
      — Эге! — сказал Николай. — Четыре амортизатора стоят рублей пятьдесят.
      — Приходится расплачиваться за свои ошибки, — улыбнулась Майка.
     
      29
     
      Ставим мотор! Ответственнейший момент в сборке машины. Мотор — её сердце, он даёт ей жизнь, движение, без мотора машина мертва.
      Мотор подкатили на передвижной тали. Опутанный цепями, он качался и плыл в воздухе, как пёрышко. А ведь в нём, может быть, сто килограммов веса. И поставить его совсем не так просто, нужно очень точно всё подогнать. Так рассчитать, чтобы все крепления попали на своё место.
      Закрепили мотор, начали ставить электрооборудование, радиатор, карбюратор… Наконец, залили воду, бензин, масло.
      И вот — машина готова! Все, кроме покраски. Покрасят её сегодня вечером, за ночь она обсохнет. Завтра на ней можно будет прокатиться по городу, конечно, с надписью на кузове: «Проба».
      А сегодня мы её опробуем по двору.
      Когда мы стали машину заводить, все ребята выбежали из цехов. Игорь тоже был с нами. Даже старался что-то делать. Наверно, жалел, что ничему за этот месяц не научился.
      Почему-то весь класс знал про историю с амортизаторами. Кто рассказал? Не я, во всяком случае. Я ведь рассказал только Шмакову и Майке, да ещё Полекутину и, кажется, Гринько… А остальным? Интересно, кто рассказал остальным?
      Первым сел за руль Зуев, как руководитель нашей работы. И машина покатилась по двору, «при восторженных кликах толпы», как здорово написано в одном романе.
      Потом Зуев пересел на инструкторское место. Мы все по очереди сделали на машине круг по двору. Конечно, те, кто имел права юного водителя. Машина получилась великолепная, все агрегаты работали прекрасно.
      Подошёл директор, сказал: «Посмотрим, что вы сотворили» — и тоже сделал круг. А когда вылез из кабины, заявил:
      — Подходящий аппарат.
      После этого мы отогнали машину в малярный цех, где за неё взялись Гаркуша и Рождественский.
      Как всегда, вокруг нашей машины толкалось много народу. Даже Лагутин подходил несколько раз. Но он смотрел не на машину, а на меня. И Шмаков Пётр обратил на это внимание.
      — Чего он на тебя глаза таращит? — сказал Шмаков.
      Я не знал, чего Лагутин таращит на меня глаза. Мне было не до этого. В этот день я сделал одно открытие. Мне показалось, что у меня всё же есть некоторые технические наклонности. Это — серьёзное открытие. Оно могло изменить мои жизненные планы.
      Только к концу дня мне стало несколько не по себе от упорного взгляда Лагутина. Действительно, чего он на меня уставился?
      Прозвенел звонок. Рабочий день кончился. Рабочие мылись в душе, переодевались у шкафчиков, снимали спецовки и надевали свои костюмы. Мы тоже стали расходиться. Здорово поработали сегодня.
      И вот, когда мы со Шмаковым Петром дошли почти до нашего дома, я вдруг почувствовал на своём плече чью-то тяжёлую руку. Я обернулся. Сзади стоял Лагутин. Удивительно, как мы не расслышали его шагов.
      Я отдёрнул плечо:
      — Можно не хвататься?!
      Лагутин посмотрел на Шмакова Петра:
      — Отойди, нам поговорить надо.
      Но Шмаков и не думал двигаться с места:
      — Куда я пойду?
      — Отойди, тебе говорят! — повысил голос Лагутин.
      Мне, конечно, вовсе не было страшно разговаривать с ним один на один. Но, во-первых, чего он командует? Во-вторых, у меня нет секретов от Шмакова Петра. И я сказал:
      — Можно не командовать?!
      Тихим, но угрожающим голосом Лагутин проговорил:
      — Ты что за бодягу про меня развёл?
      — Что вы имеете в виду? — спросил я.
      — Забыл?! Я тебе так напомню…
      — Ха-ха! — сказал я. — Как страшно!
      — Дрожь берёт! — добавил Шмаков Пётр.
      — Ты видел, что я амортизаторы брал? — давясь от злости, прошептал Лагутин. — Видел?
      — Нет, — ответил я, — не видел. Но их вывезли с пустыря ваши знакомые механики. Даже известно, на какой машине.
      — Это доказать надо, — нахально заявил Лагутин.
      — Мы ничего не собираемся доказывать! — ответил я. — Вот если амортизаторы не найдутся, тогда придётся что-то доказывать.
      — Раньше на Зуева клепал, теперь на меня?
      — На Зуева никто не клепал, вы всё сами придумали, — возразил я, — но мне неинтересны ваши выдумки! Мы должны найти амортизаторы, и мы их найдём. А если они сами найдутся, тем лучше. Всё! Говорить больше не о чем. Пошли, Петро!
      Мы спокойно повернулись и пошли домой. А куда пошёл Лагутин, мы не видели. Мы ни разу не обернулись.
      …Вечером я лежал дома на диване и перечитывал «Мёртвые души» Гоголя. Мне очень нравится эта книга, нравится, как там описаны люди. Очень тонко и смешно! И, когда я открываю «Мёртвые души» и начинаю читать, как в губернский город N въехала рессорная бричка Чичикова и как два мужика рассуждали, доедет ли эта бричка до Москвы и до Казани или не доедет, я уже не могу оторваться. А Плюшкин, Собакевич, Ноздрёв!
      И вот, когда я лежал на диване и читал «Мёртвые души», раздался звонок. В коридоре была мама, и она открыла дверь.
      Потом заглянула в комнату и сказала:
      — Серёжа, к тебе пришли.
      Я с сожалением отложил книгу — читал как раз про капитана Копейкина — и вышел в коридор. Выходная дверь была приоткрыта. Я распахнул её… На площадке стояла Зина, диспетчер…
      — Вы ко мне? — спросил я, несколько озадаченный таким визитом.
      — Серёжа! — взволнованно проговорила Зина. — Мне надо с тобой поговорить!
      — Пожалуйста, заходите, — сказал я.
      — Выйди на минуточку.
      Я вышел на площадку и захлопнул за собой дверь.
      Зина схватила меня за руку:
      — Серёжа! Что там произошло?
      Я сразу догадался, что она имеет в виду. Но я видел, что Зина сейчас заплачет, и ужасно испугался. Я очень не люблю, когда женщины плачут. Женщины, маленькие дети и кошки. Сердце рвётся, когда они плачут. Я стал быстро придумывать ответ, который бы успокоил Зину. Но не успел.
      — Ты его совсем не знаешь, — всхлипывая, заговорила Зина, — он очень хороший. Но его друзья сбивают с пути…
      Вот до чего доводит людей слепая любовь! И к кому? К человеку, который выказывает ей полное пренебрежение.
      Я сказал:
      Вот именно, друзья! Пусть он попросит своих друзей вернуть амортизаторы.
      Зина стала тяжело дышать и наконец заплакала. Разревелась всё-таки… Ну, что мне делать?
      — Я его так люблю, — сквозь слёзы проговорила Зина. — Если с ним что случится, я не знаю, что со мной будет.
      Я ещё никогда не разговаривал с женщинами о любви. Наверно, я обрадовался возможности изложить наконец свои взгляды по этому вопросу.
      — Любовь — это прежде всего взаимное уважение, — сказал я.
      Я очень жалел, что в эту минуту рядом не было Майки. Но, хотя её и не было здесь, я продолжал развивать свои взгляды:
      — Один не должен делать того, что обидит другого. Если другому неприятно, то не надо танцевать с разными нахалами.
      Плачущим голосом Зина проговорила:
      — Я никогда ни с кем не танцевала.
      — Вообще танцевать можно, — пояснил я, — но если за этим кроется определённый смысл, то лучше не танцевать. — Я облокотился о перила и продолжал: — И потом, надо честно и прямо смотреть в глаза, говорить друг другу о недостатках и ошибках.
      Некоторое время я думал, что бы ещё такое умное сказать на тему о любви, но ничего не придумал.
      Зина воспользовалась моим молчанием и спросила:
      — А если они их вернут, ничего не будет?
      — Конечно, ничего, — ответил я.
      — Я так боюсь, — опять чуть не заплакала Зина, — а вдруг в тюрьму посадят.
      — При чём здесь тюрьма! — возразил я. — «Церкви и тюрьмы сровняем с землёй»! Вот как стоит вопрос! Если они всё вернут и не будут больше жульничать, то ни в какую тюрьму их не посадят.
      Зина прошептала:
      — Он никогда ничего себе не позволял. А вот как связался с ними, всё и началось.
      — Тем более надо на него воздействовать, — сказал я, — лучше сейчас признать свои ошибки, чем потом отвечать за них.
      Зина ушла. Я опять взялся за книгу. Но мне не читалось. Было жалко Зину. Такой несчастной она выглядела. И всё из-за Лагутина. Мало того, что он ведёт себя нечестно, он ещё заставляет страдать других.
      Пожалуй, я говорил Зине вовсе не то, что следовало. Надо было сказать: «Если вы любите Лагутина, то помогите ему перевоспитаться». Вот что надо было сказать. А я развёл антимонию насчёт любви.
      Что поделаешь! Правильные мысли и нужные слова приходят ко мне приблизительно через час после разговора.
     
      30
     
      Сегодня кончается наша практика. Я рано пришёл на работу. Машины ещё только выезжали на линию.
      Они выезжали одна за другой, тяжёлые грузовики и самосвалы мчались по шоссе и растекались по улицам Москвы. В кабинах мелькали суровые лица шофёров.
      Во дворе царило обычное в этот ранний час оживление. Раздавался по радио звонкий голос диспетчера, шумел по телефону начальник эксплуатации, мелькало озабоченное лицо главного инженера. Директор стоял на своём обычном месте, внушительный, молчаливый, и провожал глазами уходящие машины.
      Я подумал: как странно! Завтра мы будем свободны как птицы. Можем спать сколько влезет. Можем делать что угодно. Через неделю я уеду с мамой в Корюков, буду купаться в реке и удивлять всех своими ластами.
      И всё же мне было грустно…
      Мне было грустно при мысли, что я не буду больше приходить сюда ранним утром, не буду переодеваться у своего шкафчика, как все рабочие, не буду слушать их шуток и разговоров, не буду равнодушно говорить бригадиру Дмитрию Александровичу: «Кончил, проверяйте!»… И Дмитрий Александрович уже больше мне не скажет: «Ну что ж, университант-эмансипе, подходяще…»
      Я не услышу больше шипения паяльной лампы, стрекотания сварки, визга пилы и шуршания рубанка и, наверно, скоро отвыкну от привычного запаха бензина, карбида и ацетона. И мне уже не придётся спорить с кладовщиком о том, что он не вовремя запирает склад. Я не буду каждые две недели получать деньги, заработанные моим собственным трудом.
      Конечно, мы не более как практиканты. Но мы чувствовали себя здесь рабочими. Мы делали работу, которую делали все.
      Вот о чём я с грустью думал, когда сидел на скамейке возле гаража, грелся на солнце и дожидался начала смены. Потом прозвенел звонок, и мы разошлись по цехам.
      По правде сказать, никто из нас сегодня не работал. Пришёл Игорь и сказал, что на доске висит приказ про нас. Мы побежали его читать.
      Всем практикантам объявлялась благодарность за хорошую работу. Главному инженеру объявлялась благодарность за хорошее общее руководство. Начальникам цехов — за хорошее конкретное руководство. Бригадирам — просто за руководство. Всем рабочим — за чуткое к нам отношение.
      — Ловко написано! — сказал Игорь и состроил ту самую физиономию, которой он давал понять, что ему известна тайная суть.
      Но я был с ним не согласен. Теперь, когда практика кончилась, я забыл про плохое, и в памяти осталось только хорошее. Ведь вначале мы ровно ничего не умели делать, и трения были неизбежны.
      И ещё объявлялась благодарность Зуеву. За хорошую помощь при восстановлении нашей машины. И с него снимался выговор за аварию в Липках.
      Потом прошёл слух, что нам сейчас будут выдавать зарплату. Мы бросились в бухгалтерию. Выдали нам по шестнадцать рублей двадцать копеек, как и в первую получку. Мы так и не поняли, чем расчёт отличается от аванса.
      После получки главный инженер велел нам разойтись по цехам и сдать всё, что за нами числится. И добавил:
      — Не мешает и с рабочими попрощаться.
      Мы это понимали и без главного инженера. Всё же его слова меня приятно удивили. Они свидетельствовали об известной душевной тонкости. А ведь мы считали главного инженера сухарём и занудой.
      Мы со Шмаковым пошли в гараж, сдали инструмент, спецовку, очистили свои верстаки и начали прощаться. Все вытирали руки обтирочными концами и пожимали наши руки. Те, кто работал в смотровых ямах, тоже пожали нам руки.
      Не все, может быть, горевали по поводу нашего ухода. Но мы целый месяц работали вместе, делили всё хорошее и плохое, и они не могли не проявить к нам рабочей солидарности.
      Мы дошли со Шмаковым до ворот гаража и оглянулись. Никто не смотрел нам вслед. Все опять работали, как будто ничего не случилось. Конечно, окончание практики — это событие только для нас. Но всё же мне сделалось как-то не по себе. Неужели мы для гаража уже чужие? Пройдёт несколько дней, и нас, наверно, забудут.
      Во дворе нас встретил Игорь и сказал, что сейчас будет заключительная беседа. При этом он как-то особенно посмотрел на меня, противно ухмыльнулся и добавил:
      — Готовься, Крош.
      По его тону было ясно, что мне надо готовиться к неприятности. Но к какой именно, он не сказал. Такая у Игоря манера — недоговаривать. Этим он подчёркивал свою исключительную осведомлённость.
      Эта манера всегда меня очень злит. Я не люблю неопределённости. Какая бы неприятность мне ни угрожала, я предпочитаю узнать о ней сразу. Терпеть не могу, например, когда мне говорят: «Серёжа, мне надо с тобой поговорить». Такая привычка, между прочим, есть у моего отца. Никогда сразу не приступает к делу, а с хмурым видом произносит: «Серёжа, мне надо с тобой поговорить». А говорит дня через два. И эти два дня я мучаюсь неизвестностью. Я знаю, что ничего такого страшного он мне не скажет. Но не люблю этого неопределённого периода между предупреждением о разговоре и самим разговором. Мне неприятно, что отец прямо не высказывает своего недовольства, а ходит с этим недовольством и ждёт особенного момента.
      Приблизительно такое же состояние было у меня и сейчас. Я не знал, какая неприятность ожидает меня на заключительной беседе. А если бы знал, то был бы спокоен. И будь Игорь настоящий товарищ, он избавил бы меня от этой противной неизвестности.
      Мы собрались на пустыре — обычном, а сегодня уже последнем месте наших собраний.
      Там стояла наша машина, блестящая, свежевыкрашенная, точно только выпущенная с завода. Её официально передавали школе.
      К нашему возмущению, машину принимал школьный завхоз Иван Семёнович.
      Он ходил вокруг машины и радостно потирал руки, очевидно, представлял себе, сколько угля он на ней перевезёт.
      Мы поняли, что за эту машину нам предстоит ещё серьёзная борьба.
      Директор вынул самопишущую ручку, нахмурился и подписал передаточный акт. С этой минуты машина принадлежала школе.
      Завхоз Иван Семёнович одним духом вскочил в кабину, Зуев сел за руль и погнал машину в школьный гараж.
      Наша классная руководительница Наталья Павловна сказала:
      — Практика кончена! Прошла она хуже или лучше, чем нам хотелось, — дело не в этом. Дело в том, что это был первый месяц вашей самостоятельной жизни. Жизни в труде. Этот месяц вы никогда не забудете.
      Это она, между прочим, подметила довольно точно.
      Главный инженер объявил, что всем нам присваивается третий разряд, а Полекутину — четвёртый. Некоторые ребята обиделись, а по-моему, это правильно. Полекутин кандидатура бесспорная. А если бы четвёртый разряд присвоили мне или, скажем, Шмакову Петру, то это была бы кандидатура спорная. И оснований для недовольства было бы гораздо больше. Так что главный инженер поступил правильно. Как это он только заметил, что Полекутин лучше нас всех разбирается в технике?
      Потом директор сказал:
      — Думаю, вы не зря потратили время. Научились кое-чему. И увидели, как всё на свете делается. А делается всё на свете рабочими руками.
      В эту минуту к нему подошёл бригадир Дмитрий Александрович и что-то сказал на ухо.
      Директор удивился и громко переспросил:
      — Где, ты говоришь?
      — В чулане.
      — Шарада! — пробормотал директор. — Ладно, скоро приду.
      Потом он обратился к нам:
      — Видите, как хорошо, и амортизаторы нашлись!
      Мы-то знали, как они нашлись. Но не подали вида. Пусть это останется загадкой.
      — Разберёмся! — продолжал директор. — Так насчёт чего я говорил? — Он посмотрел на небо: — Забыл… Ну, что сказать? Хорошие ребята. Относились добросовестно. Вот Игорь хорошо помогал…
      Все посмотрели на Игоря. У него был такой вид, будто он очень смущён похвалой директора; на самом деле он был очень доволен.
      — Помогал Игорь, — продолжал директор, — главный инженер дал ему хорошую характеристику. Освоил учёт и документацию. Я, правда, в молодые годы к молотку и зубилу больше подбирался. И вот ничего, директорствую. Но учёт и документация тоже нужны… Так что все ребята работали хорошо. Особых нарушений дисциплины не было. Впрочем, у одного были заскоки по линии дисциплины.
      Он обвёл нас глазами. Его взгляд остановился на мне. Я похолодел.
      Вот о чём предупреждал меня Игорь! Сейчас директор меня припечатает. Припомнит мне тот разговор в кабинете.
      — Ага, вот он, — сказал директор. — Крашенинников, так?
      — Так, — пролепетал я.
      — Были заскоки?
      Я молчал.
      — Были, — сам себе ответил директор. — К аварии руку приложил?
      — Приложил, — признался я.
      — Ну вот! А потом явился в кабинет и начинает устанавливать свои порядки. Так, товарищи, нельзя. Если каждый начнёт меня учить, что же получится?
      Я поймал на себе насмешливый взгляд Игоря.
      — Вот так обстоит дело, — продолжал директор, — вы ещё молодые, зелёные, вам самим ещё надо учиться. А учить других ещё придёт ваше время. Это надо запомнить. Но в целом хорошие ребята! А что касается Крашенинникова, то, по-простому, по-рабочему, я так скажу: молодец Крош! Честный парень! Давай, Крош, действуй!
      Обругал меня, а потом назвал молодцом.
      Где логика?
     
      1960
     
     
     
      Анатолий Рыбаков. Каникулы Кроша.
     
     
     
      Мальчик пристально вглядывается в даль. Что видят его глаза? Таинственные образы проносятся в детских мечтах, подобно песням птиц. Но что мы сделали для того, чтобы королевство фантазии стало рядом с нами навсегда?
      Нэцкэ — мальчик с книгой
     
     
     
      1
     
      Писать я буду от первого лица. Так это называется в литературе. Вместо «он» говорить «я». Не «он пошёл», а «я пошёл», не «ему надавали по шее», а «мне надавали по шее».
      Мою книгу отредактируют — пусть, мол, читатель думает, что её написал настоящий писатель. Если этого не делать, то одни книги будут читать, а другие — нет. А если отредактировано, то читают всех подряд и никому не обидно.
      В моей книге будет несколько героев.
      Все они живут в нашем доме. Я хорошо знаю жильцов нашего дома — в нём прошла моя сознательная жизнь. С десяти лет. Теперь мне шестнадцать. Только Костя живёт на другой улице. Немного таинственный тип. Пройдёт по двору со своим чемоданчиком, и всё. А в чемодане боксёрские перчатки. Костя — боксёр, чёрненький, худенький паренёк.
      Я познакомился с Костей, когда Веэн и Игорь были как раз во дворе. И я тоже был как раз во дворе. Смотрел, как Веэн обтирает свою «Волгу». Игорь ощупывал свой подбородок и тоже смотрел, как Веэн обтирает машину. Перед этим Игорь получил в подбородок и теперь, заботясь о своей внешности, его ощупывал. За что и от кого получил, я расскажу потом.
      Веэн показал на запасное колесо:
      — Подымем?!
      Игорь был занят подбородком. Я помог поднять колесо и затянул гайку на держателе.
      — Почему тебя зовут Крош? — спросил Веэн.
      Мне опять, в который раз, пришлось объяснить, что меня зовут Сергеем, а Крош — это прозвище, сокращённое от моей фамилии Крашенинников. В школе всегда сокращают фамилии, тем более такую длинную, как моя. Вот и получилось «Крош».
      Объясняя это Веэну, я подумал, что он, наверно, не читал повести «Приключения Кроша» — там об этом подробно рассказано.
      Тут появился Костя, и мы познакомились.
      — Прокатимся? — спросил меня Веэн.
      — С удовольствием.
      — Где Нора? — спросил Веэн.
      — Вот она идёт, — ответил Игорь, массируя подбородок.
      Нора в чёрных ажурных чулках. На эти чёрные чулки мне противно смотреть. И голос у неё хриплый от курения.
      Игорь кивнул на меня:
      — Крош тоже поедет.
      — Тебе жалко? — спросил я.
      — Разве я что-нибудь сказал? Нора, я что-нибудь сказал?
      Нора пожала плечами.
      Нора и Игорь ушли из десятого класса будто бы для того, чтобы заработать производственный стаж. На самом деле им лень учиться. Нора расхаживает в чёрных чулках, а Игорь околачивается на «Мосфильме», снимается в массовках, только ему это за производственный стаж всё равно не зачтут.
      Мы мчались по Садовому кольцу. Из троллейбусов на нас смотрели пассажиры. Веэн похож на молодого профессора: виски с проседью, белая рубашка с закатанными рукавами, узкие брюки, чёрные туфли. Нора сидела рядом с ним как герцогиня. У Кости бесстрастное лицо боксёра, который не жмурится, когда его лупят по морде. Игорь трепался, будто брат собирается подарить ему своего «Москвича». Я просто ехал.
      Веэн искусствовед. Я терпеть не могу искусствоведов, они мешают слушать музыку, прерывают её на самом интересном месте. И когда по радио человек чего-то там бормочет невнятным голосом, то невозможно ни читать, ни заниматься… «Фредерик вошёл в гостиную и сказал… Лаура печально покачала головой… Ах, Фредерик…» Муть! Но Веэн искусствовед по изобразительному искусству, а это совсем другое дело: искусствоведы по изо не мешают слушать музыку. Кроме того, Веэн коллекционер, собирает предметы искусства. И хотя я с ним встречался только во дворе, он мне не казался яркой личностью. Игорь и Костя выполняли какие-то его поручения и напускали такую таинственность, что меня распирало от любопытства. Это была та сторона жизни, которую я ещё не знал. Другие стороны жизни я знал хорошо, а эту ещё слабо и хотел познакомиться.
      Мы свернули с Садового кольца и остановились в переулке возле улицы Горького. Веэн обернулся и посмотрел на Костю и Игоря. Те, не говоря ни слова, вышли из машины. А мне Веэн улыбнулся. По его улыбка означала, что я должен остаться. Я остался.
      Мы сидели молча: я, Веэн и Нора. Потом Веэн и Нора перебросились несколькими фразами. Поскольку они говорили тихо, я не стал прислушиваться.
      В девятом классе за Норой ухаживал артист эстрады, скандал был на всю школу. Норина бабушка, заслуженная общественница, вызвала к себе бюро комсомольской организации; я был тогда членом бюро. Сначала мы не хотели идти, но потом пошли, приняв во внимание возраст бабушки и её заслуги перед общественностью. Мы стояли перед бабушкой, как провинившиеся школьники. Нора сидела на диване, курила сигарету и стряхивала пепел в горшок с цветами. «Если кто сбивается с пути, — говорила бабушка, — то виноват коллектив — недосмотрели». Когда бабушка была молодая, было по-другому… А у нас слаба воспитательная работа, и мы недосмотрели за Норой.
      Бабушка сказала, что родители Норы занятые люди, заслуженные артисты, и она, бабушка, тоже занятой человек — пишет мемуары о Станиславском и других выдающихся личностях. Мемуары эти имеют громадное значение для воспитания подрастающего поколения. И, не воспитывая Нору, мы мешаем ей воспитывать подрастающее поколение. Вот какой бенц старушка нам выдала!
      Но ещё больший бенц она выдала директору эстрады. Такой она ему выдала бенц, что бедного артиста эстрады услали на длительные гастроли в Ферганскую область.
      Такая петрушка произошла с Норой этой зимой.
      Вернулись Игорь и Костя. Ни слова не говоря, сели в машину. Веэн включил мотор. Снова по Садовому кольцу мы помчались обратно, домой.
      Во дворе Веэн сказал:
      — Зайдём к нам.
     
      2
     
      Портреты, портреты, портреты… Вельможи в кафтанах с кружевными жабо и кружевными манжетами, царские генералы в раззолоченных мундирах, дамы с высокими причёсками, тётки в салопах и чепчиках, купцы в шубах, похожие на великого драматурга Островского, девочки с бантиками, мальчики в бархатных костюмчиках…
      Тесно стояли шкафы, буфеты, конторки, секретеры, диваны, козетки, ломберные столики. На потолке люстры. Всё это, как объяснил Веэн, старинное и ценное. На двух креслах даже натянуты верёвочки, как это делается в музеях, чтобы на кресла не садились. Меня удивило, что Нора, Игорь и Костя уселись на таком ценном диване. Нора даже взобралась с ногами. Я думал, что этой мебелью пользоваться нельзя. Оказывается, можно. Нельзя сидеть только в креслах, перевязанных верёвочкой, — они сломанные.
      Нора курила. Игорь перебирал магнитофонные ленты, Костя перелистывал книгу. Здорово устроились, ничего не скажешь.
      В застеклённом шкафу стояли на полках крохотные фигурки из дерева, камня, фарфора. Это нэцкэ, японская миниатюрная скульптура, я видел их в Музее восточных культур.
      — В моей коллекции есть уникальные экземпляры.
      Сказав это, Веэн снял с полки несколько фигурок и поставил на стол. Они изображали крестьян, монахов, всадников, детей, маски, цветы, птиц, зверей, рыб.
      Я бездарен в живописи. Нравится, не нравится — вот всё, что я могу сказать. Но почему нравится или не нравится — сказать не могу. В натюрмортах, пейзажах, во всяких абстракциях я не разбираюсь совершенно. Мне нравятся картины, где изображены люди. Моя любимая картина в Третьяковке — это «Крёстный ход» Репина. Помните мальчика с костылём? Сколько радости и надежды на его лице, как он весь устремлён вперёд! Сейчас произойдёт чудо, он выпрямит спину, бросит костыль и будет такой, как все… Вот это мне нравится! А как положены краски и как распределён свет — в этом я не разбираюсь.
      Веэн взял в руки фигурку старика с высоким пучком волос на голове и длинной редкой бородой. Одной рукой старик придерживал полы халата, в другой сжимал свиток. Фигурка была величиной всего с мундштук, и всё равно было ясно, что этот старик — мудрец. Что-то вечное было в его лице, в длинных морщинах, в худом, истощённом теле. Его высокий лоб, скошенные монгольские глаза выражали спокойную и мудрую проницательность. Много нужно затратить труда, чтобы вырезать из дерева такую крохотную и выразительную фигурку.
      — Мудрец? — спросил я.
      — Мудрец, — ответил Веэн, любуясь фигуркой. — Работа великого мастера Мивы-первого из города Эдо, восемнадцатый век, вишнёвое дерево. Для профана она ничто, но знаток её оценит.
      Мне стало немного не по себе — в сущности, я тоже профан.
      — Искусство принадлежит тому, кто его любит, понимает и отстаивает, — продолжал Веэн. — Человек, сохранивший для нас «Слово о полку Игореве», сделал не меньше того, кто это «Слово» написал. Шлиман, открывший Микены, превосходит его создателей — они строили город, подчиняясь необходимости, он открыл его, ведомый любовью к искусству. Что было бы с русской живописью без братьев Третьяковых?
      В ответ я напомнил слова Пушкина:
      — «Чувства добрые я лирой пробуждал» — вот что главное.
      — Что я говорила?! — злорадно произнесла Нора.
      Эта реплика означала, что Нора предупреждала Веэна: я не подхожу для их компании. Это меня не удивило — мы с Норой терпеть не можем друг друга.
      — Крош, ты баптист, — объявил Игорь.
      — Но это сказал Пушкин!
      — Пушкин жил сто лет назад. Каменный век.
      — «Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно», — сказала Нора.
      — Задираемся? — неодобрительно заметил Веэн.
      — Мы любим Кроша. Давай поцелуемся, Крош, — сказал Игорь.
      — Не шурши! — предупредил я его.
      — «Попроворней одевайтесь, смотрит солнышко в окно», — продолжала Нора — «В лесу раздавался топор дровосека…»
      — Дружба не терпит подобных шуток, — сказал Веэн, — а без дружбы нет человека. Одиночку сокрушают, в коллективе человек нивелируется. Тройки, четвёрки, пятёрки — вот кто покоряет мир.
      — Три мушкетёра… — сказал я.
      — Ремарк! — сказал Веэн. — Но герои Дюма покоряли мир, герои Ремарка обороняются от него.
      — «Три танкиста, три весёлых друга», — громко пропел Игорь.
      — «Чувства добрые…» — снова заговорил Веэн. — Самое доброе чувство — дружба. Есть только одна убеждённость — в своём товарище, только одна вера — в прекрасные творения человека. Всё проходит — идеи, взгляды, убеждения, а эта фигурка будет жить вечно. Её держали в руках цари и полководцы, писатели и философы. Если бы время не стирало отпечатков пальцев, можно было бы но ней создать дактилоскопический альбом многих великих людей. Научись мы создавать скульптурные портреты людей по отпечаткам пальцев, они были бы точнее, чем создаваемые по черепу.
      Чёрт возьми, может быть, эту фигурку держали в руках Наполеон или Бальзак, какой-нибудь микадо или братья Гонкур! Замечательная идея! Странно, что Веэн так буднично её высказал, Нора и Игорь спокойно сидели на диване, Костя молча перелистывал журнал.
      — Может быть, отпечатки пальцев всё же остаются, — сказал я, — совсем крошечные, незаметные, но с помощью сверхмощного электронного микроскопа их со временем удастся обнаружить.
      — Возможно, — согласился Веэн. — Но и без того старинная вещь рассказывает о многом. Собирать произведения искусства поучительно. Каждая фигурка — эпопея, её розыски — тоже эпопея. Собирание — это гигантский труд и медные деньги. Впрочем, — Веэн как-то особенно посмотрел на меня, — мы живём в век новой алхимии, и медь иногда превращается в золото.
      Я не совсем понял, что он хотел этим сказать.
      — Собирательство — это соревнование, — продолжал Веэн. — Мы, собиратели, хорошо знаем друг друга и свои поиски держим в секрете.
      На этот раз я понял, что он хотел сказать.
      — Я не трепач.
      — Я нуждаюсь в помощниках. Вот Костя помогает и Игорь. Хочешь, и ты будешь помогать?
      — С удовольствием.
      — Мир искусства обогатит тебя духовно, поможет стать культурным человеком. Ты хочешь стать культурным человеком?
      — Хочу.
      — На одну удачу приходится двадцать неудач. Но на мелкие расходы ты всегда заработаешь.
      Наверно, я здорово покраснел. Получать деньги за помощь, за услугу!.. Но, с другой стороны, надоело обращаться к маме за каждым гривенником. И мне необходим магнитофон.
      — У тебя не должно быть секретов от твоих родителей, — продолжал Веэн, — но и не обязательно им всё рассказывать. Каждый имеет право на личную жизнь.
      Логично. Ведь я не всё рассказываю своим родителям, как и они мне, — каждый имеет право на личную жизнь.
      — Мои родители не вмешиваются в мою личную жизнь, — сказал я.
     
      3
     
      Для меня дружба — дело естественное, я никогда не думал о тройках и пятёрках. Конечно, большая компания чересчур громоздка — один хочет туда, другой сюда. Но вопрос в том, для чего тройки и пятёрки? А в коллективе человек вовсе не нивелируется, коллектив — это моральная категория. Так надо было ответить: коллектив — моральная категория. Но, как всегда, умная мысль пришла мне в голову, когда спор уже был окончен.
      Но я понимал также, что по этим словам нельзя судить о Веэне. Судить о человеке надо по всем его мыслям, во всяком случае, по главным мыслям. А главное в Веэне — это любовь к искусству. И, как всякий увлечённый человек, он несколько односторонен, считает, что предмет его увлечения — это главное.
      К Норе тоже надо быть терпимее — женщина всё-таки.
      Что касается Игоря, то он трепло. Пушкин — каменный век, сказал тоже! У меня сердце щемит, когда я читаю Пушкина, слово даю! «Прими собранье пёстрых глав, полусмешных, полупечальных, простонародных, идеальных… незрелых и увядших лет, ума холодных наблюдений и сердца горестных замёт…» Кто ещё мог так сказать? Только Пушкин!.. «Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе…» А?! «Блуждающей судьбе»…
      Но Игорь не лишён чувства юмора, а чувство юмора — это главное, без юмора нет человека. После Пушкина самые мои любимые книги — это «Мёртвые души», «Бравый солдат Швейк» и «Золотой телёнок». Их я могу перечитывать и перечитывать. Чехова я тоже могу перечитывать и перечитывать — обхохочешься, честное слово! Но у Чехова рассказы, а я говорю о романах. Как-то мы играли в игру: какие десять романов вы взяли бы с собой на необитаемый остров? Я назвал «Войну и мир», «Мёртвые души», «Красное и чёрное», «Бравого солдата Швейка», «Тихий Дон», «Золотого телёнка», «Трёх мушкетёров», «Утраченные иллюзии», «Боги жаждут» и «Кожаный чулок». Я бы ещё назвал, но можно было только десять. А вот если бы меня спросили, чьё собрание сочинений взял бы я с собой на необитаемый остров, я бы ответил — Пушкина! Собрание сочинений Александра Сергеевича Пушкина я бы взял с собой на необитаемый остров.
      Больше всех понравился мне в этой компании Костя. За весь день он не проронил ни слова ни во дворе, ни в машине, ни на квартире у Веэна, а вот понравился больше всех. Чудесный парень, боксёр, а не задаётся, не пользуется своей силой. Мне нравятся такие молчаливые ребята.
      Есть люди, у которых всё на виду, с ними просто и ясно. Но есть и другие — загадочные, они всегда занимают моё воображение. Бывает, что человек с виду загадочен, а при ближайшем рассмотрении оказывается дурак дураком. Но в данном случае этого не было. Было в Косте что-то таинственное, даже трагическое. Я чувствовал это, когда он проходил по двору с чемоданчиком в руке. И то, что он всё время молчал, только укрепило это чувство.
      Когда на следующий день мы с Костей отправились выполнять поручение Веэна, мне было приятно идти с ним по улице, сидеть рядом в вагоне метро. Все думают, что он обыкновенный худенький паренёк, а он, боксёр-перворазрядник, может так двинуть, что от человека останется одно воспоминание. В дверях вагона стояли какие-то нахалы, мешали входу-выходу, один даже задел Костю плечом. Я думал, Костя сейчас их раскидает, но он ничего, спокойно прошёл мимо. Меня поразила его выдержка. Впрочем, в дверях могли стоять тоже боксёры-перворазрядники, а то и мастера спорта.
      — В учебнике древней истории, — сказал я, — нарисованы всякие амфоры и вазы. Не думал, что мне придётся этим заниматься.
      Костя ничего не ответил. Сидел, несколько развалясь (привык в такой позе отдыхать между раундами), с бесстрастным выражением на медальном лице.
      — Интересная мысль — создавать живой портрет по отпечаткам пальцев, — продолжал я. — У тебя нет книг по дактилоскопии?
      — Долго?
      — Что долго?
      — Трепать языком будешь долго?
      Мрачный тип! Не слишком большое удовольствие иметь с ним дело. Нет, уж пусть Веэн даёт мне самостоятельные поручения. Сегодняшнее поручение выполню с Костей, а следующее — только самостоятельно.
      Мы вышли из метро на Арбатской площади и пошли по Гоголевскому бульвару. Костя молчал, только изредка говорил: «Туда, сюда, сюда, туда».
      Я остановился.
      — Ты эти «туда-сюда» брось! Куда мы идём?
      — На Сивцев Вражек, — процедил он сквозь зубы.
      На Сивцевом Вражке он показал мне серый дом.
      — Подымешься на третий этаж, квартира восемь, два звонка, Елена Сергеевна. Скажешь: от Владимира Николаевича. Передашь ей этот пакет, она тебе даст другой. Повтори.
      — Повторение — мать учения, а кто отец?
      Довольный тем, что поставил его в тупик, я положил пакет в карман и вошёл в подъезд. Пакет был совсем крошечный, казалось, в нём лежит катушка с нитками. Но я знал, что там нэцкэ.
      Женщина с крашеными волосами и папиросой в зубах провела меня в комнату, плотно закрыла дверь, повернулась ко мне спиной, посмотрела, что в пакете, спрятала его в шкаф и передала мне другой пакет, тоже с нэцкэ. Потом проводила меня до двери и посмотрела, нет ли кого на лестнице. Всё это, не вынимая папиросы изо рта.
      — Теперь куда? — спросил я Костю, очутившись на улице.
      — На Плющиху.
      На Плющихе дверь мне открыл толстый молодой человек в очках. Челюсти его так и ходили взад-вперёд. Я подумал, что он жуёт резинку, но он сделал глотательное движение, рыгнул, и я понял, что это не жевательная резинка. В комнату он со мной не заходил, взял пакет и захлопнул за мной дверь. И лестницу не осматривал: видно, не боялся конкурентов.
      Я вернулся к Косте. Он сказал:
      — Сейчас поедем в один дом. Разговаривать буду я, а ты слушай.
      Я хотел ответить, что у меня нет охоты разговаривать ни с ним, ни с кем бы то ни было. Но ничего не сказал.
      На Комсомольском проспекте нас встретил Игорь. Скосил глаза на Костю и сказал: «Всё в порядке». Я не спросил, что именно в порядке, решил вообще ни о чём не спрашивать. Видно было, что Костя и Игорь не склонны разговаривать. Вообще-то Игорь болтун. Но сейчас они не были склонны разговаривать.
      Игорь остался на улице. Мы с Костей вошли в большой двор нового дома.
      В глубине стоял старенький деревянный флигель из тех, что остаются после сноса старых домов.
      И комната, в которой мы очутились, тоже была старая. Потолок неестественно высок, занавески тёмные, тяжёлые, вытертые, мебель изношенная, скучная. На всём лежала печать уныния, оскудения.
      И хозяйка комнаты тоже была старая, тяжёлая. Мне жаль толстых старух, они совсем беспомощны. В её искательном взгляде было что-то унизительное, мне даже стало неудобно, будто я делал что-то нехорошее. А ничего плохого я не делал. И Костя не делал. Он рассматривал нэцкэ.
      Фигурка изображала двух человечков, нищих музыкантов, со скуластыми монгольскими лицами, узкими щёлочками глаз и приплюснутыми носами. Крохотная деревянная скульптура, размером со спичечную коробку, не больше. Музыканты шли сквозь дождь и ветер, их лохмотья развевались, жёлтые лица были опалены солнцем. У одного человечка рука лежала на крошечном барабане. По выражению их лиц, по растянутым ртам было видно, что они поют нечто жалобное, однообразное, привычное. Вечные скитания, вечные лишения… Ножки крохотные, голова большая, щёки отвислые, видна только одна рука, пропорции нарушены именно так, чтобы подчеркнуть их выразительность. Просто удивительно, как всё это удалось передать на таком крохотном кусочке дерева.
      — Сколько вы хотите за неё? — спросил Костя.
      — Мне говорили, она стоит пятьдесят рублей, — нерешительно ответила старуха.
      Я вытаращил глаза… Неужели эти фигурки ценятся так дорого?
      Костя поставил фигурку на стол.
      — Вам надо её оценить.
      — Мне трудно ездить в антикварный.
      — Пошлите кого-нибудь.
      — Мне некого послать… — Старуха жалко и искательно смотрела на Костю. — А сколько бы вы дали?
      — Раз вы так дорого её цените, вам надо съездить в антикварный.
      — Всё же сколько бы вы дали?
      — Один мой товарищ выменял отличную нэцкэ на матрёшку, — сказал Костя. — Лучше оцените её в антикварном.
      — Куда я поеду… Сколько она, по-вашему, стоит?
      — Самое большее — пятнадцать рублей… И то… — Костя снова взял в руки фигурку, — я беру её потому, что собираю работы Томотады или под Томотаду.
      — Она подлинная, — торопливо проговорила старуха.
      — Кто это может доказать? — Костя снова поставил фигурку на стол. — Возможно, вам удастся продать её дороже.
      — Хорошо, — вздохнула старуха, — пусть будет пятнадцать.
     
      4
     
      Игорь поджидал нас на улице, и мы пошли в шашлычную. Действовал неизвестный мне их порядок, мне оставалось подчиняться ему и не задавать вопросов. Когда человек всему удивляется, он выглядит идиотом.
      Возможно, фигурка музыкантов не стоит больше пятнадцати рублей. Но неприятно видеть, как люди торгуются, в этом есть что-то базарное, лавочное, что-то от объегоривания и надувательства — кто кого околпачит. То ли дело в магазине! Висит цена. Хочешь — покупай, не хочешь не покупай, есть деньги — бери, нет — уходи. Больше, меньше — какое это имеет значение? А Костя торговался. И с кем? С несчастной старухой. Должен был сказать: «Мне это дорого», или ещё лучше: «Я подумаю», и уйти. Мужчине унизительно торговаться.
      Когда папа уезжает в командировку, мы с мамой обедаем в столовой. Обычно я заказываю блинчики с вареньем. Меня удивляет, что люди заказывают, например, котлеты с макаронами. Ведь блинчики гораздо вкуснее.
      Но Игорь насмешливо спросил:
      — Ты в детском саду?
      И заказал суп харчо, шашлыки и по сто граммов коньяка три звёздочки.
      Чтобы не опьянеть, я навалился на масло. Говорят, что масло образует на пищеводе плёнку, непроницаемую для винных паров. Я даже где-то читал об этом.
      — Здоров ты масло рубать! — удивился Игорь.
      Меня от масла чуть не стошнило, зато мой пищевод был надёжно смазан, мне не был страшен никакой коньяк. Я выпил полную рюмку. Пусть Игорь и Костя не думают, что имеют дело с мальчиком.
      Игорь сказал наставительно:
      — Коньяк надо потягивать. За границей его пьют только после еды, за кофе.
      — Ты давно из Парижа? — спросил я.
      — Разве это харчо? Разве это шашлыки? — продолжал выдрючиваться Игорь. — Харчо надо подавать в горшочках, шашлык надо готовить по-карски.
      — Большой знаток, — насмешливо заметил Костя.
      Костя разбирается в людях, этого от него не отнимешь. Дело даже не в том, что Игорь хвастает, — он слишком громко разговаривает, как будто не для собеседника говорит, а для окружающих. А окружающим, может быть, неинтересно его слушать, быть может, чужой разговор мешает их собственным мыслям.
      Держа руки под скатертью, Игорь разглядывал музыкантов.
      — Это вещь! Как положен лак, а! Какой колорит, уникум!
      Я бездарен в изо, я уже признавался в этом. Лучше честно признаться, что не понимаешь, чем делать вид, что понимаешь, когда ни черта не понимаешь. И когда люди начинают с умным видом рассуждать об искусстве, меня тошнит. Когда Игорь начинает долдонить: «Свет, колорит, жанр», — хочется съездить ему по затылку.
      — Если ты ещё раз произнесёшь слово «колорит», получишь по затылку, — предупредил я Игоря.
      Он невозмутимо ответил:
      — Ты тёмный человек, Крош, тебе чуждо чувство прекрасного. Ты даже не понимаешь, что это за нэцкэ. Уникальнейшая вещь!
      — Откуда ты знаешь?
      — Я всё знаю, я так много знаю, что мне уже неинтересно жить.
      — Эрудит! — усмехнулся Костя.
      — Эта нэцкэ говорит о бренности всего земного, — продолжал выдрючиваться Игорь. — Были знаменитыми музыкантами, стали нищими. Сик транзит глория мунди… Работа Томотады из города Киото, восемнадцатый век. Томотада — второй величайший мастер Японии…
      — А кто первый?
      — Мива. Мива-первый из Эдо. Но мне Томотада даже нравится больше. Посмотри на этих музыкантов, какая работа! Цена ей верный кусок.
      Кусок! Сто рублей! Неужели эта безделушка стоит таких денег? Значит, Костя надул старуху.
      — На любителя и все полтора куска, — хладнокровно проговорил Костя.
      Этот откровенный цинизм меня возмутил.
      — Ты обманул старуху!
      — Почему? — невозмутимо ответил Костя. — В антикварном ей дали бы в лучшем случае десятку.
      — Итак, мы облагодетельствовали старуху?
      — В известном смысле — да, — сказал Игорь.
      — Интересно!
      — Попади она на любителя, получила бы больше. А если бы нарвалась на жулика? Что старухе надо? Не пьёт, не курит. Когда я ей предлагал десятку, она и то колебалась, — сказал Игорь.
      — Ты уже был у неё?
      — А кто, по-твоему, разыскал эту нэцкэ? — с гордостью объявил Игорь.
      Игорь сбил цену, а потом Костя забрал нэцкэ.
      — Вам эта операция не кажется жульнической?
      — Нисколько! — ответил Игорь. — Что стоила эта нэцкэ старухе? Ничего! Валялась в доме фигурка. Кто её приобрёл, когда, где, за сколько — никому не известно. Разве это результат её труда, энергии? Прежде чем напасть на настоящую вещь, истинный коллекционер затратит месяцы, а то и годы на поиски, потеряет массу времени и денег. Ты хочешь, чтобы он к тому же покупал по высшей цене? Тогда проще пойти в антикварный и купить лучшие коллекции нэцкэ. Но это уже не будет коллекционированием, истинные собиратели так не поступают. Понял, Крош? А если понял, то закусывай. Пьёшь, а не закусываешь.
      Игорь напрасно беспокоился: коньяк на меня не действовал. Мой пищевод надёжно смазан, я мог выпить ещё столько же, пожалуйста! Прекрасное харчо! Прекрасный шашлык! И при всех своих недостатках Костя славный парень!
      Непонятно, как отодвинутая мной тарелка задела фужер, — фужер стоял далеко в стороне… Фужер куда-то поехал, и скатерть куда-то поехала, Игорь с шашлыком поехал вслед за фужером, Костя вслед за скатертью… Вместо них появилась наша квартира, потом старуха, потом ещё кто-то, потом была бездонная пустота, потом я снова увидел шашлычную, скатерть, Игоря и Костю с бокалом боржома в руках.
      — Выпей!
      Я выпил боржом, стало легче, только не хотелось ворочать языком. Что-то мутное подкатывало от живота к горлу, и тогда кружилась голова. Потом откатывало и становилось легче. Всё от харчо и шашлыка, Игорь прав — здесь ни черта не умеют готовить. Харчо надо подавать в горшочках, шашлык нужно жарить по-карски. Не от коньяка же у меня получилось: мой пищевод надёжно смазан сливочным маслом. При воспоминании о масле у меня снова подкатило от живота к горлу.
      — Сошёл с тебя загар, — заметил Игорь.
      Стакан горячего чая с лимоном немного меня согрел, но всё равно было муторно и противно. Никогда больше не буду есть харчо, не буду есть шашлык, чёрт бы их побрал!
      — Не огорчайся, Крош, — снисходительно заметил Игорь, — я тоже так начинал.
      — У меня не от коньяка вовсе.
      — Вот именно, от боржома.
     
      5
     
      Костя спит на раскладушке в лоджии — крохотном, застеклённом балконе. Над раскладушкой висят боксёрские перчатки, скакалка, тренировочный костюм, на тумбочке — транзистор «Спидола» и газета «Советский спорт».
      Костя спит здесь только летом, зимой он спит в комнате. Половину этой комнаты занимает библиотека — отец Кости конструктор, другую половину — рояль, — сестра Кости учится в музыкальной школе при консерватории. Ей двенадцать лет, но она уже сочиняет музыку и упражняется на рояле по восемь часов в день. Упорная.
      Прекрасная штука лоджия. Ощущение будто висишь в воздухе и видишь всю Москву. И это — отдельное помещение. Я мечтаю иметь отдельное помещение. И заняться боксом было бы неплохо.
      — Знаешь, Костя, я бы с удовольствием занялся боксом. Просто для самообороны.
      Костя промолчал.
      — Многих вводит в заблуждение мой небольшой рост. На самом же деле я вовсе не слаб, только не знаю приёмов. Я думал овладеть приёмами самбо, но теперь вижу, что бокс лучше. В самбо надо входить в соприкосновение с противником, а в боксе стукнул раз и пошёл дальше.
      — Покажу тебя тренеру.
      — Не поздно начинать в шестнадцать лет?
      — В самый раз.
      Чёрт возьми, а вдруг тренер найдёт у меня данные и я стану настоящим боксёром? Может быть, чемпионом среди юношей в своей весовой категории. Колоссально!
      — Чем скорее ты покажешь меня тренеру, тем лучше.
      — Хоть завтра.
      Грубоватый он парень, но ничего, можно дружить.
      В лоджию вошёл отец Кости, сел на край кровати, погладил своё колено, посмотрел на нас и улыбнулся. А Костя смотрел в стену и на вопрос отца: «Как дела?» — холодно ответил:
      — Ничего.
      — Завтра будем испытывать малолитражку. Помучились с ней.
      Костя молчал.
      — Отличная будет машина, скорость сто, расход бензина — четыре литра.
      Мне стало неудобно: Костя демонстративно молчал.
      — Каждый гражданин Советского Союза должен иметь автомобиль, — вмешался я в разговор. — В наш век автомобиль то же самое, что в прошлом веке велосипед. На Западе города задыхаются от избытка автомобилей, но у нас в стране места достаточно.
      Отец Кости одобрительно кивал головой и поглаживал своё колено — больное оно у него, что ли? А на вид здоровый мужчина, полный, высокий, добродушный.
      — Ты как думаешь? — спросил он у Кости.
      — Мне всё равно.
      Я поразился такому хамскому ответу. Я тоже иногда бываю в ссоре со своим родителем, но если он делает первый шаг к примирению, то надо тоже быть человеком.
      — Вы в ссоре? — спросил я у Кости, когда мы остались одни.
      Костя ничего не ответил.
      — Нет смысла ссориться с родителями — всё равно приходится мириться.
      Костя молчал.
      — Твой отец работает на автозаводе?
      — Да, — ответил он наконец.
      — И мой.
      Над раскладушкой висел шкафчик. Костя открыл его, и я увидел там маленькую фигурку.
      — Нэцкэ?
      — Нэцкэ.
      — Покажи.
      Мальчик-японец сидел на корточках, и на его коленях лежала книга. Но мальчик смотрел не в книгу, а куда-то вдаль, уносился мыслью далеко-далеко. В его лице была такая ясность, чистота, мечтательность, такая радость и утверждение жизни, что просто было непонятно, какими средствами достиг этого художник. И я понял, что передо мной великое произведение искусства.
      — Это и есть великий мастер Мива-первый — «Мальчик с книгой», — сказал Костя.
      — Тоже собираешь?
      — Нет… Так, одна завалялась… Об этой нэцкэ не говори Веэну. Даже не говори, что ты вообще её видел.
      — Ладно.
      — Смотри!
      — За кого ты меня принимаешь?!
     
      6
     
      Во дворе народ толпился у фонтана. Фонтан — центр архитектурного ансамбля нашего двора. Его ремонтируют каждое лето до осени, когда запускать фонтан уже бессмысленно. И всё равно каждый пуск фонтана — крупное событие в жизни нашего дома. И, конечно, в толпе толкался Шмаков Пётр. Мне кажется, что не Шмаков появляется во дворе в момент событий, а события появляются, когда Шмаков появляется.
      При виде Шмакова моё настроение омрачилось: новая дружба с Костей вытесняла старую, проверенную временем и испытаниями дружбу со Шмаковым.
      А почему новая дружба должна мешать старой, проверенной временем и испытаниями? Разве мы не можем дружить втроём? Шмаков прекрасный товарищ и тоже может заняться боксом, у него для этого все данные.
      Шмаков обсуждал с пенсионером Богаткиным технические проблемы фонтана. Ничего в этом Шмаков не понимал, но здорово умел разговаривать с пенсионерами, находил с ними общий язык. А на меня пенсионеры поглядывают так, будто обдумывают, съездить мне по шее сейчас или немного погодя.
      Я улучил момент, когда пенсионер Богаткин отвернулся.
      — Слушай, Шмаков, хочешь заняться боксом?
      — Зачем?
      — Для самообороны.
      — От кого обороняться?
      — От того, кто нападёт.
      — Никто на меня не нападёт.
      — Сегодня я был в шашлычной с Костей и Игорем, хватили по сто грамм.
      — Спекулянты, шайка.
      — Уж, во всяком случае Костя не спекулянт у него сестра в консерватории.
      — Спекулировать можно не только в консерватории, но и в филармонии, — сказал Шмаков Пётр.
      Я не придал значения словам Шмакова. Он не знает что Костя и Игорь выполняют поручения Веэна в интересах искусства. И когда я начинаю с кем-нибудь дружить, Шмаков об этом человеке отзывается скептически. Но его решительный отказ заняться боксом меня смутил: зря Шмаков отказываться не будет, у него есть практическая хватка. И нельзя не признать того факта, что боксом занимается далеко не большая часть человечества.
      Дома папа и мама обсуждали поездку по Волге. На днях они уезжают пароходом по Оке, Волге и Каме. Вёз меня. Я уже два раза плавал — скучища смертная. Один раз ещё куда ни шло, но в третий — извините! А папа с мамой любят. Ну и на здоровье!
      Я взялся за энциклопедию. У нас их две. Одна — Брокгауз и Ефрон, другая — БСЭ, Большая советская.
      Энциклопедия Брокгауза и Ефрона издана в конце прошлого века. Несмотря на это, она содержит много интересных фактов. Любопытно узнавать, как люди смотрели на мир восемьдесят лет назад; иногда это выглядит довольно курьёзно. И видишь, как далеко ушло вперёд человечество.
      «Бокс — род кулачной борьбы, состоящей в искусстве наносить противнику удары от головы до живота включительно… Состязания часто кончаются кровью и увечьями… Они прекращаются лишь тогда, когда один из соперников отделает другого так, что последний становится неспособным к продолжению борьбы».
      Если отвлечься от наивного выражения отделает, то в самом определении мало заманчивого. Кровь, увечья, удары от головы до живота… Не обрадуешься! В живот ещё куда ни шло, но если долбать человека по кумполу, он в конце концов обалдеет.
      БСЭ — современная энциклопедия. Кое-что в ней наворочено в связи с культом личности. Но вряд ли влияние культа личности сказалось на статье о боксе.
      «Бокс — вид спорта, кулачный бой… Цель боя — вывести противника из строя ударом в наиболее чувствительную часть тела… — нокаутом… Нокаут сопровождается полубессознательным или бессознательным состоянием, наступающим чаще всего в результате удара в подбородок или в живот».
      Это определение более научно. Но «удар в наиболее чувствительную часть тела… В подбородок или в живот. Бессознательное состояние…»
      Приятно, конечно, стать чемпионом мира или Европы. Но если тебя заставят харкать кровью, будут лупцевать по животу, долбать по кумполу, повергнут в полубессознательное, а то и вовсе бессознательное состояние, то лучше стать чемпионом по шашкам. А один наш парень стал чемпионом по настольному теннису, тоже всё понимает.
      Всё же неудобно просто так отказаться. Вчера набивался, а сегодня откажусь. И возможно, бокс не так страшен, как написано в энциклопедии. Я много раз видел бокс но телевизору и не замечал ни увечий, ни крови. Боксёры прыгали друг перед другом, нанося редкие и, по-видимому, не слишком болезненные удары перчаткой. И может быть, тренер не захочет меня принять — не будет мест или у меня не окажется данных, — допустим слишком короткие руки, с короткими руками противника не достанешь, он тебя достанет.
      По дороге на Цветной бульвар, где находится спортклуб, я сказал Косте:
      — А вдруг не примут?
      — Всех принимают.
      — Никому не отказывают?
      — Только тем, кто учится музыке.
      — Почему?
      — Могут повредить губы и пальцы. Ведь ты не играешь на саксофоне?
      — На саксофоне я не играю… Но думал поступить в джаз ударником.
      — И родители должны разрешить, — добавил Костя.
      Я сразу успокоился. Если впутывают родителей, значит, возможны варианты.
      Некоторое время мы ехали молча, потом я сказал:
      — Всё время думаю о нэцкэ, что мы купили у старухи. Как-то нехорошо получилось.
      — Что нехорошо? — угрюмо спросил Костя.
      — В сущности, мы её обманули, старуху. Конечно, собирательство — риск и так далее… Но уж больно жалко старуху: живёт, наверно, на пенсию. Ей бы эти деньги здорово пригодились.
      — Ты дурак или умный? — спросил Костя.
      — То есть?
      — В шашлычной за тебя платили? За красивые глаза? И помалкивай.
      — Я эти деньги верну.
      — Не задержи, — презрительно сказал Костя.
      — И никаких ваших нэцкэ больше не желаю знать.
      — Никто тебя и не просит.
     
      7
     
      Троллейбус остановился, и я сошёл. Костя даже не посмотрел мне вслед. Ну и чёрт с ним! Шмаков прав: я попал в компанию спекулянтов. Мир искусства, чёрт бы их побрал! Собиратели, гении, пижоны несчастные, тунеядцы! Я им при случае выскажу всё, что о них думаю. Надо быть принципиальным: принципиальность всегда побеждает, беспринципность проигрывает. Торгаши несчастные, перекупщики!
      Домой идти не хотелось, и я зашёл в магазин спортивных товаров. На дверях плакат: «Граждане покупатели, вас обслуживают ученики торговой школы». Правильнее было бы написать «ученицы». Почти все продавщицы в магазине — девушки, довольно хорошенькие.
      Самая хорошенькая девушка — Зоя, из отдела спортивной обуви. Шмаков целыми днями торчит у её прилавка, мешает людям примерять кеды. Шмаков убеждён, что у него на Зою больше прав, чем у меня, — она высокая, а Шмаков считает, что мне должны нравиться маленькие и худенькие. Если мы знакомимся с девушками, Шмаков сразу пристраивается к той, которая повыше. А мне, между прочим, тоже нравятся высокие девочки. Не такие дылды, как Нора, но, во всяком случае, не маленькие. Известно, что привлекают контрасты: брюнетам нравятся блондинки, толстым — худенькие, весёлым — серьёзные, высоким — маленькие, болтливым — молчаливые. Я много раз объяснял это Шмакову Петру. И вообще оттирать другого плечом глупо.
      Если говорить честно, то больше всех мне нравится Майка. Но Майка уехала на всё лето, и перед самым отъездом мы с ней здорово поспорили по поводу одной книги, — забыл, как она называется, нескладно очень, и я не запомнил. И писателя не запомнил, неизвестный ещё писатель. Неизвестный, а сразу написал книгу о неврастенике. В наш век много неврастеников, вот про одного и написал.
      Майка возразила, что у него переходный возраст. А я сказал, что никакого переходного возраста не бывает. Например, один наш парень, Мишка Таранов, сын известного Таранова, написал как-то письмо. «Тому, кто захочет читать» — так озаглавил он своё письмо. Мишка писал, что его отец — великий человек, а он, Мишка, ничтожество и не знает, стоит ли ему дальше жить. Развёл муру на четырёх страницах. Все сказали — переходный возраст, а я Мишке сказал: «Глупо сравнивать себя с отцом. Когда твоему отцу было шестнадцать лет, возможно, он был ещё большим хлюпиком, чем ты теперь». Эти слова на него здорово подействовали. Он сразу переменился, теперь его не узнать. Раньше он даже в футбол не играл, а теперь лучше всех в школе танцует твист.
      Майка возразила, что герой книги хочет уйти от суеты, хочет завести хижину в лесу и жить вдали от людей. В ответ я сослался на Полекутина, самого высокого и сильного парня в нашем классе; мы его зовём Папаша. Он, как только схватит двойку, объявляет, что уйдёт в пасечники, пчёл будет разводить на пасеке. Я ничего против пасечников не имею, любая работа почётна, но к любой работе надо иметь призвание. Пасечник должен любить всяких там мошек и букашек, а у Папаши чисто технические наклонности. Я привёл этот пример в доказательство того, что желание завести хижину в лесу может возникнуть у любого человека и ровным счётом ничего не доказывает.
      И ещё девочкам нравится, когда в книге много блатных словечек. Они это называют «словесными находками».
      А я не люблю ругательств. Терпеть не могу, когда ругаются, особенно при женщинах и детях. Типу, который ругается при женщинах и детях, я стараюсь заехать в физиономию. В художественном произведении приходится иногда воспроизводить то или иное ругательство — литература отражает жизнь. Но и не следует забывать, что беллетристика — это бель летр, красивое письмо. В нашем дворе иной раз услышишь такое… но разве этот бель летр я должен совать в книгу, которую сейчас пишу?!
      Майка сказала, что герой книги — продукт капитализма. Может быть, не знаю. Но мне всегда подозрительно, когда человек оправдывается капитализмом. На сельскохозяйственной выставке один наш парень стащил яблоко. На классном собрании этот тип встаёт и говорит: «Простите меня, братцы, не я виноват, родимые пятна капитализма виноваты». Видали! Откуда у него, спрашивается, родимые пятна капитализма в шестнадцать лет? Он капитализма в глаза не видел.
      И ещё я сказал Майке, что стендалевского Жюльена Сореля не отдам за тысячу таких неврастеников. Майка возразила, что Жюльен Сорель самый обыкновенный обольститель. Я ответил, что если женщина не хочет, чтобы её обольстили, то никто её не обольстит. Майка объявила, что я в этом мало разбираюсь. Я сказал, что разбираюсь побольше, чем она. И ещё сказал, чтобы она не горячилась, а вспомнила бы последние минуты Жюльена Сореля…
      «К счастью, в тот день, когда ему объявили, что пришло время умирать, яркое солнце озарило природу, и Жюльен был мужественно настроен… „Ну что, всё хорошо, — подумал он, — я нисколько не падаю духом…“ Никогда ещё его голова не была настроена так поэтически, как в ту минуту, когда ей предстояло упасть с плеч…»
      Майка сказала, что век сентиментальности давно прошёл. Я ответил, что термином «сентиментальность» пользуются чёрствые и бессердечные люди. И в эту минуту я понял, что дружба с Майкой меня ни к чему не обязывает. Тем более, что ещё до того, как мы поспорили с Майкой, мне уже нравилась продавщица Зоя из отдела спортивной обуви. Они мне нравились по-разному: Майка — по-интеллектуальному, Зоя — по-другому. А после того как мы поссорились с Майкой, Зоя стала нравиться ещё больше.
      Только мешал Шмаков Пётр. Не потому, что он оттирал меня плечом, — я сам могу оттереть кого угодно. А потому, что Шмакову никто, кроме Зои, не нравился, значит, его чувство было глубже моего. И я не хотел мешать его глубокому чувству.
      Сейчас Шмаков тоже стоял у прилавка, оттирал всех плечом и разговаривал с Зоей. На покупателей Зоя не обращала внимания. Надо войти и в её положение — не очень-то приятно смотреть на чужие рваные носки. Есть субъекты, которые совсем не считаются с тем, что их обслуживает девушка. Конечно, всякая работа почётна. Но будь я директором магазина, я бы на продажу всего мужского ставил продавцов-мужчин, на продажу женского — женщин.
      — Ты что такой серьёзный? — спросил меня Шмаков насмешливо.
      Так он обычно разговаривает со мной при девушках, хочет показать девушкам, что он взрослый, а я подросток. Остолоп. Терпеть не могу эти его штуки. И я ответил:
      — Шмаков, не будь остолопом.
      Но если говорить честно, меня обрадовала встреча со Шмаковым. Шмаков действует больше плечами, чем головой, но он никогда не втравлял меня в спекуляции. И, как верный друг, предупредил меня, что Игорь и Костя деляги. Но я ему не сказал, что он оказался прав, — я знал, что он ответит: «А кого предупреждали?!»
      Зоя стояла за прилавком, высокая полная девушка с пушистыми волосами. Когда она проходит по двору, слесари-водопроводчики смотрят ей вслед — так она им нравится. Красивая, ничего не скажешь. Шмаков Пётр стоит как истукан и глаз с неё не сводит. А что такого?
      Другое дело на катке… Что-то появляется в девочке новое, таинственное, волнующее, щёки раскраснелись, глаза блестят. И когда катаешься с ней за руки или зашнуровываешь ботинки, чувствуешь себя мужчиной, тем более что надо охранять её от хулиганов. А Шмаков даже у прилавка стоит как истукан, с места его не сдвинешь. И я пошёл по магазину один.
      Я бродил по магазину, любовался новыми моторными лодками и думал о Веэне. Он спросит, почему я не хочу больше иметь с ним дела. А я отвечу: не желаю участвовать в объегоривании старух. Не желаю.
     
      8
     
      Но когда я явился к Веэну, он спросил меня совсем о другом:
      — Как ты себя чувствуешь после вчерашнего?
      Я не сразу сообразил, о чём он спрашивает. Потом сообразил:
      — Всё прошло.
      — Неудобно отставать от товарищей, — продолжал Веэн. — Тебе простительно, Косте непростительно — спортсмен, боксёр. Нельзя пить — значит, нельзя. Так ведь?
      — Так.
      А что я мог ответить? Боксёру действительно пить нельзя.
      — Игорь сбивает Костю, — продолжал Веэн. — Странный парень, а мог бы, не лишён вкуса.
      На Веэне был вязаный джемпер и белая рубашка. Он был ещё строен и спортивен для своих лет.
      — Игорь торопится, суетится, поступает часто необдуманно. Вот эта нэцкэ. — Веэн протянул руку к шкафу и снял с полки фигурку музыкантов, ту, что мы купили с Костей у старухи. — Игорь заверил, что нашёл оригинал, — оказалась копия. И Костя хорош! Я ему велел сначала оценить — он не послушался. Впрочем, каждый может ошибиться, так ведь?
      — Так.
      А что я мог ответить? Действительно, каждый может ошибиться.
      — Потеряю на этой афёре пять рублей, а то и все десять. У тебя с собой паспорт?
      — С собой.
      — Попрошу тебя, сдай эту нэцкэ в антикварный. Дадут десять рублей — хорошо, пять — всё равно оставишь.
      — Ладно.
      — Потом съездишь с Костей в одно место.
      — Хорошо.
      — Понравился тебе Костя?
      — Мы ещё мало знакомы.
      — Костя славный мальчик, но у него сложный характер. Этому есть причины, со временем ты их узнаешь. А пока я бы хотел, чтобы вы подружились.
      — Если он не против.
      — Я думаю, ты способен расположить его к себе, — не спуская с меня пристального взгляда, продолжал Веэн. — Он кажется угрюмым, но у него доброе, отзывчивое сердце.
      Что я мог сказать? Костя показался мне грубияном, но я мог и ошибиться. Я-то думал, что он надул старуху, а выходит, старуха надула его — уверяла, что это подлинник.
      Ужасно быть таким подозрительным. А всё Шмаков — он внушил мне подозрительность.
      — У Кости не родной отец, а отчим, — сказал Веэн многозначительно.
      Не у одного Кости отчим, ничего в этом особенного нет. Но теперь мне стала ясна холодность Кости в разговоре с отцом, то есть на самом деле с отчимом.
      — Костя этого не знает и не должен знать, — сказал Веэн.
      Это уже придавало делу некоторую таинственность. Но почему от Кости скрывают правду? Отец у человека — тот, кто его воспитал.
      — А зачем это скрывать? — сказал я. — Отец у человека — тот, кто его воспитал.
      — Отец Кости погиб при особенных обстоятельствах, Костю пришлось записать на отчима.
      — Когда Костя узнает правду…
      — Он её никогда не узнает. Об этом знаю только я. Теперь знаешь и ты.
      — За меня не беспокойтесь.
      — Если ты подружишься с Костей, ты сделаешь доброе дело. «Спеши творить добро» — это сказал Гёте. Ты знаешь Гёте?
      — Мы проходили «Фауста».
      — В жизни Кости есть и другие сложности, со временем ты узнаешь. И я хочу, чтобы он был готов к своему будущему.
      Его взгляд вдруг сделался таким задумчивым и печальным, что мне стало жаль и его и Костю и было стыдно за то, что я подумал о них плохое.
     
      9
     
      В антикварном приёмщик равнодушно повертел в руках фигурку музыкантов.
      — Поставлю десять рублей.
      — Хорошо, — согласился я, радуясь, что Веэн потеряет всего пятёрку.
      Я повернулся и увидел Костю.
      — Веэн сказал, что ты здесь. Поедем в мотель.
      О вчерашнем ни слова. Благородный парень всё-таки.
      Я смотрел теперь на Костю другими глазами. Разве не ужасно положение человека, не знающего, кто он такой? Я не допускал мысли, чтобы такое могли скрыть, например, от меня. Лучше знать, чем не знать, пусть даже самое плохое. Это как в драке, если закрываешь глаза, тебя наверняка отлупят. А от Кости скрывали. Я знал про него больше, чем он сам. И это давало мне над ним некоторое превосходство, позволяло быть снисходительным к его недостаткам. Но без заискивания! Сдержанностью показать, что я выше его грубостей.
      В автобусе два старичка рыболова рассуждали о язвах. Один говорил, что лучше язва желудка, другой — что лучше язва двенадцатиперстной кишки. Бедняги, дожить до такого разговора! Хотя смешно…
      Мотель стоит на пересечении Минского шоссе и кольцевой автострады. При нём станция обслуживания, бензоколонка и буфет.
      По шоссе и автостраде, вверху и внизу, в разные стороны шли машины. Освещённое солнцем, всё это выглядело живописно, как на картинке. Мне понравилась эта оживлённая сутолока. Рюкзаки, термосы, удочки, охотничьи ружья в чехлах, раскладушки, сложенные брезентовые палатки, чемоданы… Очень приятно, что вокруг Москвы выстроена такая красивая автострада. Я вообще за то, чтобы каждый гражданин Советского Союза имел собственный автомобиль. Автомобиль в наш век то же самое, что в прошлом велосипед…
      Но когда я сказал об этом Косте, он посмотрел на меня, как на идиота:
      — Ты уже об этом вчера распространялся.
      Он вошёл в мотель, а я остался его дожидаться. Сквозь широкие окна было видно, как Костя взял в буфете бутылку воды и сел за столик, где сидел человек, по виду иностранец.
      Глазеть в окно было неудобно, и я прошёлся по станции. В камере для мойки машин медленно двигался автомобиль, его со всех сторон обмывали веерные души, обтирали большие мохнатые щётки. Двадцатый век! Но когда машина выехала из камеры, мойщица шлангом промыла её снизу, сгибаясь в три погибели, а потом обтёрла машину собственным передником, ругая начальство за то, что не дают обтирочного материала. Это меня порядком удивило. Впрочем, мотель — предприятие новое, переживает трудности, и со временем всё наладится.
      К мотелю подошли старички рыболовы, рассуждавшие, какая язва лучше. Один пошёл в буфет, второй остался его дожидаться, сложив рыболовные снасти на ступеньках.
      В это время из буфета вышли два подвыпивших парня в ковбойках. Один ни с того ни с сего ударил ногой по ведру. Всё покатилось, расплескалось, рассыпалось.
      — Понаставили!
      Старичок не слишком удачно расположил своё барахлишко. Но это не повод раскидать его. Парни хохотали, глядя, как бедный старик ползает по земле, спасая рыболовную снасть, и приговаривали:
      — С умом ставь, отец, чтобы люди ноги не ломали.
      Тогда я спокойно сказал:
      — Вы их нарочно толкнули.
      — Что?! — заорал парень и с кулаками бросился на меня.
      И тут же полетел на землю. Это Костя выскочил из мотеля и нокаутировал хулигана. Второй хулиган бросился на Костю, но я подставил ему ножку, и он приложился об асфальт рядом с первым.
      На скандал начали сбегаться люди… проверещал милицейский свисток… Я хотел ещё наподдать негодяям, но Костя схватил меня за руку:
      — Бежим!
      Мы промчались мимо заправочной станции, обогнули ремонтные помещения, пересекли лесок, выбежали на автостраду и вскочили в отходящий автобус.
      Мы позорно бежали. А мы ни в чём не были виноваты. Виноваты были хулиганы, а сволочей надо учить. В таких ситуациях мы со Шмаковым Петром никогда не удираем, а Костя сбежал. Не от трусости — будь он трус, он бы не нокаутировал хулигана. Видно, у него были причины не ввязываться в историю. Лицо у него было бесстрастно, как будто ничего не произошло. Но я поймал на себе его пристальный взгляд. Удивлён, наверно, тому, как я ловко подставил ножку.
      Мы сошли с автобуса возле какой-то дачной платформы. У кассы висело объявление — ввиду ремонта пути следующий поезд пройдёт в три с чем-то. Мы купили билеты, спустились с платформы и прилегли на травку. Лежать на травке, в холодке, довольно приятно. Я люблю железную дорогу, платформы, сверкающие на солнце рельсы, бесконечную вереницу чёрных, замасленных шпал, хотя именно с железной дорогой связано самое неприятное воспоминание моей жизни.
      Это случилось года три назад, я стоял на платформе. Поезд электрички дал гудок и отошёл от станции. И вот, когда со мной поравнялся последний вагон, из окна высовывается толстая морда и плюёт прямо в меня.
      Эта хамская, наглая, ухмыляющаяся рожа до сих пор у меня перед глазами. Сознание, что мерзавец трусливо умчался на электричке, я никогда его не увижу, не смогу рассчитаться и его гнусность останется безнаказанной, было так невыносимо, так обидно и оскорбительно, что я чуть не заплакал. А я никогда не плачу — плакать унизительно. Я не плакал, даже когда был грудным ребёнком; врачи велели меня бить — во время плача у ребёнка развиваются лёгкие. И когда сукин сын из электрички оплевал меня, я не заплакал, и чуть не заплакал. Даже сейчас, через три года, у меня переворачивается сердце при воспоминании об этом, в груди клокочет ярость — я бы эту гнусную харю разорвал на части; главное, укатил на электричке. Ни с того ни с сего оплевал меня и укатил на электричке! С тех пор я стою на таком расстоянии от поезда, чтобы до меня не мог доплюнуть ни один болван, будь он хоть чемпионом мира по плевкам.
      Костя лежал ничком на траве. Не поднимая головы, спросил:
      — Ты зачем ввязался в историю?
      — Стоять в стороне?!
      — Накостыляли бы они тебе.
      — Если будем стоять в стороне, хулиганы совсем распояшутся.
      — Не пойму: дурак ты или умный?
      — Если мы будем обзывать друг друга дураками…
      — Зачем ты ходишь к Веэну? — неожиданно спросил Костя.
      — А ты зачем?
      — Мне деньги нужны.
      — Зачем тебе деньги?
      — Для жилищного кооператива.
      — У тебя квартиры нет?
      — Это отчима квартира.
      Я растерянно пробормотал:
      — Ты разве знаешь, что у тебя отчим?
      — Знаю.
      — Кто-то мне говорил, что они скрывают это от тебя.
      — Да.
      — Они скрывают от тебя, а ты от них? Зачем?
      — Объявлю ему, что он мне не отец?!
      — Отец у человека — тот, кто его воспитал. Разве обманывать друг друга лучше?
      У Кости сделалось такое лицо, что мне стало как-то не по себе.
      — А твоего мнения никто не спрашивает! Понял?
      — Понял.
      А что я мог ответить? Ведь я бестактно вмешался в его личную жизнь.
      — Вот и помолчи. — Костя лёг опять ничком на траву.
      Он сгрубил, а мне было его жаль. В сущности, он благородный парень: не хочет огорчать своих родителей — скрывает от них, что знает правду о своём родном отце. Замкнутый, грубый, но благородный человек, какой-то одинокий, чересчур «сам по себе», жертва собственного характера — вот кто он такой! Когда человек — жертва обстоятельств, тут ничего не поделаешь, обстоятельства могут быть чёрт знает какие, например, человек попал под машину и стал калекой, тут уж всё — так калекой и останешься. Но жертва собственного характера? Неужели так трудно переменить характер? Поговорил бы откровенно с матерью, с отчимом, тайна перестала бы тяготеть над ними, исчезла бы надобность жить отдельно и собирать деньги на кооператив.
      Костя вынул из кармана нэцкэ. Девочка с куклой. Выражение лица у девочки было такое, как будто она потеряла что-то очень дорогое. Это огорчённое выражение было удивительно детским и точным.
      Я кивнул в сторону мотеля:
      — Там взял?
      — Там.
      — Красивая вещь… Но почему все нэцкэ такие грустные?
      — Тебе бы только веселиться, — сказал Костя.
     
      10
     
      Я люблю подъезжать к Москве, возвращаясь из дальней поездки, — какое-то меня охватывает особенное чувство. Когда я возвращаюсь из ближней поездки, меня охватывает такое же чувство.
      Из окна вагона Москва кажется незнакомой, неподвижной; пытаешься разглядеть какую-нибудь улицу, площадь, но нет ни улиц, ни площадей — одно бесформенное нагромождение зданий. Тем приятнее, выйдя из вокзала, сразу узнать и площадь, и улицы, увидеть машины, спешащих людей, почувствовать движение и запахи Москвы. Ты уверен, что всё изменилось, а на самом деле ничего не изменилось. Та же улица, и дома на ней, и магазины, и асфальт двора, ребятишки на песке, пустые ящики у задних дверей магазина спортивных товаров, фонтан и лифтёрши у подъездов. Никто и не заметил твоего отсутствия, смотрят так, будто ты и не уезжал вовсе. Москва-громадина принимает тебя как песчинку.
      В магазине спортивных товаров был обеденный перерыв, продавщицы грелись на солнышке, пили ряженку — в нашем доме молочный магазин. Есть ещё булочная и домовая кухня. Питаться можно.
      Зоя из отдела спортивной обуви сидела возле подъезда и тоже пила ряженку. Я подсел. Странно, что нет Шмакова Петра. Во время обеденного перерыва он всегда околачивается во дворе. На этот раз его не было, и я уселся на скамейке возле Зои.
      В магазине Зоя не улыбается, а во дворе улыбается. Улыбка сонная, глаза сонные, сама полная, медлительная. Только улыбка её обращена ко всем без различия, и кое-кто может эту улыбку неправильно истолковать. Женщине надо хорошенько подумать, прежде чем улыбаться.
      Продавщицы пили ряженку, дурачились, болтали с шофёрами. У нас во дворе много шофёров. Тут же отираются слесари и монтёры с телефонной станции, пытаются заговорить с Зоей, хотя и видят, что я сижу рядом. Думают, что Зоя улыбается им, не понимают, что она просто так улыбается.
      Откровенно говоря, я не знаю, о чём разговаривать с Зоей, — Шмаков Пётр знает, а я нет. Шмаков может разговаривать с любой девчонкой. Но если потом вспомнить, о чём он разговаривал, то ничего не вспомнишь: междометия какие-то, совсем бессмысленные. А девчонки смеются и реагируют. Смысла никакого нет, а им нравится. Я стараюсь говорить со смыслом, и девчонкам это не нравится; они не смеются и не реагируют, таращат глаза, будто я несу бог весть какую чепуху.
      Наконец мне пришла в голову счастливая мысль.
      — Сколько стоит подвесной моторчик к лодке?
      — Это не в моём отделе, — улыбаясь, ответила Зоя, — спроси у Светланы.
      — Говорят, вы должны получить новые мотороллеры?
      — И это не в моём отделе, — улыбалась Зоя, — спроси у Раи.
      Я просто не знал, о чём с ней говорить. Чёрт её знает, чем она интересуется?!
      — Где ты живёшь?
      — На Таганке, в Товарищеском переулке.
      — Далеко.
      — Далеко.
      — Братья-сёстры есть?
      — Три брата.
      — Старше, младше?
      — Старше.
      — Ты самая младшая?
      — Младшая.
      — Где они работают?
      — На заводе «Серп и молот».
      — У меня тоже есть брат, только двоюродный, живёт в Корюкове.
      — Хорошо, — улыбнулась Зоя.
      Во двор въехала «Волга» и остановилась у подъезда. Из неё вышел Веэн в сером костюме, белой рубашке, спортивный, похожий на английского лорда, какими их рисуют на рекламных картинках американских автомобильных фирм. Машина его так и сияла на солнце. Появление Веэна произвело сильное впечатление на продавщиц магазина спортивных товаров.
      Потом, анализируя своё поведение, я понял, что вёл себя мелко, даже подловато. Но в ту минуту я этого не осознавал. Когда Веэн вышел из машины и оказался в центре внимания, мне захотелось быть причастным к эффекту, который он произвёл, к блеску его машины и общему лордскому виду. Такое мелкое и тщеславное чувство во мне шевельнулось. Захотелось порисоваться перед Зоей, похвастаться Своим знакомством. И я по-приятельски кивнул головой Веэну, улыбнулся: привет, мол, дружище, здорово!
      — Ах, Крош, здравствуй!
      Веэн смотрел на Зою.
      — Познакомьтесь, это Зоя.
      Веэн улыбнулся ей ослепительной улыбкой.
      — Очень рад, — помахал нам ручкой и скрылся в подъезде.
      — Мой хороший знакомый, — сказал я небрежно, — искусствовед и антиквар.
      — Интересный мужчина.
      Эта реплика меня озадачила. Какой он для неё мужчина? Он ей в отцы годится.
      — Красивый костюм.
      Это — другое дело. Костюм действительно красивый. Женщины чувствительны к одежде, и замечание Зои вполне естественно.
      — Хорошо иметь свою машину, — сказала Зоя улыбаясь.
      Я не успел изложить свои взгляды по вопросу о собственных машинах — обеденный перерыв в магазине кончился.
     
      Вечером мне позвонил Игорь:
      — Старик, едем завтра на машинах за город. Можешь взять свою девушку.
      — Какую девушку?
      — Зоеньку.
      Он уже знает её имя. Впрочем, Игорь тоже отирается в магазине спорттоваров.
      — Она не моя девушка.
      — Старик, будь мужчиной.
      Конечно, я могу пригласить Зою. Но тайком от Шмакова Петра?
      — Я поеду один.
      — Дело твоё. По пятёрке с носа.
      — У меня нет пятёрки.
      — Старик, надо достать.
      — Негде.
      — Ладно, что-нибудь придумаем. Только с отдачей.
      — Какой разговор!
      …Мы выехали на двух машинах, на «Волге» Веэна и на «Москвиче» Игоря, вернее, брата Игоря. И хотя каждый раз Игорь делает вид, что это его машина, я знаю, сколько унижений ему стоит её выпросить.
      На «Волге» ехали Веэн, Нора, я и Зоя. На «Москвиче» Игорь, Костя, Светлана и Рая — подруги Зои, тоже девушки из магазина спортивных товаров. Девушек пригласил Игорь.
      — Старик, по спецзаказу, — подмигнул он мне.
      Сначала я растерялся, увидев Зою, потом обрадовался. Если бы я сам её пригласил, то совершил бы предательство по отношению к Шмакову Петру, а раз оказался с ней в одной компании случайно, то не совершил. Тут уж кому как повезёт. И без девушки я бы в этой компании имел глупый вид.
      Мы взяли с собой массу вещей: палатку, спальные мешки, надувные подушки, газовую плитку с баллончиками, термосы с кофе и чаем, шампуры для жарения шашлыка и сами шашлыки — полуфабрикаты в громадной кастрюле, залитые уксусом и обложенные кружками лука. Набили машины так, что нам с Зоей пришлось сидеть, прижавшись друг к другу. И Зоя не отодвигалась от меня, иногда оборачивалась, смотрела мне прямо в глаза и молча улыбалась.
      О Шмакове Петре я не думал. При чём тут Шмаков Пётр? Отираться у прилавка может всякий, это ещё ничего не доказывает. Если бы он нравился Зое, она бы с нами не поехала. Она знать не хочет никакого Шмакова Петра, даже не думает о нём. Я положил свою руку рядом с её рукой, и она не забрала своей руки, дожидалась, когда я возьму её руку в свою, такая у неё была покорная, мягкая рука. И при мысли о том, что я могу пожать её руку, могу даже поцеловать её и она это позволит, меня охватило такое победное, торжествующее чувство, какого я ещё никогда в жизни не испытывал… Никому не позволит, а мне позволит, только мне одному. Я гордился и упивался этим, всё во мне ликовало; я представлял себе тёмный лес, мы стоим с Зоей под деревом, никого нет, и мы одни… Когда Зоя оборачивалась ко мне и улыбалась, мне казалось, что она думает о том же, о чём думаю я… И хотя из-за свёртков и пакетов мне было не слишком удобно сидеть, я боялся пошевелиться, чтобы Зоя не подумала, что я отодвигаюсь от неё.
      Нора сидела рядом с Веэном, как герцогиня, презирала и меня, и Зою, и вообще всех на свете.
      Мы промчались по Минскому шоссе мимо мотеля, где позавчера были с Костей, и свернули на Звенигородское шоссе, когда уже смеркалось. Проложенная в просеке узкая асфальтовая дорога то опускалась в глубокие долины, то круто поднималась в гору. Кругом был сплошной непроходимый лес, гигантскими волнами он тоже то опускался вниз, то поднимался к горизонту.
      — Подмосковные Альпы, — сказал Веэн.
      Места, по которым мы ехали, действительно были очень красивы. Но похожи ли они на Альпы — не знаю, я там не был. При слове «Альпы» я вижу ночь, огоньки фонарей в руках монахов и громадных сенбернаров, разрывающих лапами снег, под которым лежит замерзающий путник.
     
      11
     
      Я помогал Косте натягивать палатку, Рая и Светлана собирали хворост, Игорь налаживал магнитофон, Веэн и Зоя готовили шашлык. Нора сидела на пенёчке и злилась на Зою за то, что та помогает Веэну жарить шашлык. И напрасно злилась — кто-то должен помогать Веэну, неудобно не работать, когда пожилой и солидный дядя, да ещё в фартуке, сам жарит шашлык.
      Мы с Костей перетащили в палатки спальные мешки, одеяла и подушки. Обе палатки были малы, каждая самое большее на два человека. В них будем спать мы, а девочки будут спать в машинах на откидных сиденьях.
      Рая и Светлана старательно таскали хворост. Эти худенькие, молчаливые девочки держались так, будто попали не на обыкновенный пикник, а на какой-то приём, будто мы здесь все наивысшие интеллектуалы, какие-нибудь народные артисты или заслуженные деятели. На Веэна они не смели поднять глаза, так он их подавлял своей респектабельностью. Возможно, он напоминал им какого-нибудь их начальника.
      Зоя раздавала еду, намазывала бутерброды и всё такое прочее. У неё это очень мило и естественно получалось, всем было приятно, даже Веэн говорил ей «Зоенька». И только Нора дулась на неё и на всех.
      — Первый бокал за наше небольшое, но сплочённое, а потому могучее содружество, — объявил Веэн.
      Мы выпили и закусили.
      — Второй — за то, чтобы всем было весело и уютно.
      Мы опять выпили и опять закусили.
      — Третий — за наших милых девушек!
      И Веэн чокнулся с Зоей. Она сидела рядом, и он с ней чокнулся.
      Освещённые луной, сидящие вокруг пылающего костра, окружённые неподвижным лесом, отрывающие зубами кусочки мяса от горячих шампуров, мы были, наверно, похожи на вурдалаков.
      — Вот так наши далёкие предки жарили и ели у костра мясо, — сказал Веэн.
      Светлана и Рая слушали его благоговейно. Но шашлык они рубали будь здоров! Крепкие девчонки!
      — Выпьем за нашу восьмёрку, — сказал Веэн. — Ведь нас восемь?
      — Восемь, — услужливо подсказал Игорь.
      Веэн поднял вверх шампур с шашлыком:
      — Пока мы независимы, пока мы вместе, пока мы верны и преданны друг другу, нам ничего не страшно и мы всего добьёмся.
      — Девочки, я сниму вас в кино! — Игорь обнял за плечи Светлану и Раю. — Посмотрите на их фигурки — Лоллобриджиды!
      — Ты уже режиссёр-постановщик? — спросил я.
      — Суть в том, что Игорь хочет им помочь, — заметил Веэн. — Это доброе намерение я и ценю в Игоре. В этом мире надо пробиться! Надгробные речи — слабое утешение для тех, кто прозябал при жизни. Д'Артаньяна я предпочитаю всем великим деятелям прошлого, настоящего и будущего. Итак, за д'Артаньяна, Атоса, Портоса и Арамиса!
      И выпил. Вначале следил, чтобы пили все, а теперь пил сам по себе. И всё время упирает на трёх мушкетёров. Он ничего больше не читал? А ведь производит впечатление культурного, начитанного человека.
      Но свою тираду Веэн произнёс довольно прочувствованно. Она всех тронула. Может быть, потому, что все были на взводе. И хотя я пил только виноградное вино, оно на меня тоже немного подействовало.
      — Танцуем! — объявил Игорь и запустил магнитофон.
      Светлана и Рая встали, как по команде, и начали откалывать твист. Здорово они его откалывали, ничего не скажешь, только чересчур серьёзно, уж слишком старательно трудились. Игоря сменил Костя, Костю — я, потом опять Игорь, а Светлана и Рая танцевали как заведённые. И фигуры выделывали дай бог! Костя тоже выделывал фигуры. А Игорь танцевал на одном месте, небрежно, с сигаретой во рту. Я тоже танцевал спокойно — такой танец, выдохнешься в пять минут.
      — Пресли — певец номер один, — сказал Игорь.
      — Если бы Поль Анка не попал в автомобильную катастрофу, то твой Пресли был бы ничем, — возразил Костя.
      Но Игорь настаивал на своём: Пресли — певец номер один, Брубек — пианист номер один, Армстронг — труба номер один.
      Костя сказал, что пианист номер один не Брубек, а некий слепой негр-импровизатор, он каждый раз импровизирует заново, не может записывать свои импровизации потому, что слепой.
      И Костя запустил ленту с этим самым слепым негром. Это была настоящая музыка, не какие-то там буги-вуги. Он играл «Караван» Дюка Эллингтона, и я с первых же звуков понял, что перед нами действительно великий пианист… Пустыня, покачиваясь, вышагивают верблюды, рядом погонщики в белых тюрбанах… Сразу после первых тактов пошли потрясающие импровизации; тема каравана проступала в них едва-едва — надо было обладать тончайшим слухом, чтобы её уловить. Я, конечно, не уловил, и Игорь не уловил, а Костя уловил и стал напевать её. И тогда мы тоже её услышали сквозь бурные, многозвучные импровизации. Я удивился музыкальным способностям Кости. Впрочем, ничего в этом удивительного нет: его младшая сестра уже сочиняет музыку — музыкально одарённая семья. Но это много прибавляло к интеллектуальному облику Кости. И ведь никогда не хвастался своими музыкальными способностями, даже не обнаруживал их. А когда дошло до дела, то обнаружил.
      Игорь признал, что слепой негр играет здорово, но ему лично Брубек нравится больше. И если угодно знать, то первый пианист-модернист — это наш Толя Морковкин, только ему негде развернуться. Но основа джаза — труба, и первая труба мира — Луи Армстронг. Что там ни говори, старик Армстронг — первая труба мира. А может быть, он и первый джазовый певец мира. «Великий простреленный тенор» — так с восторгом отозвался о нём Игорь.
      Когда я слушаю джаз, мне кажется, что я всё могу. Мне нравится музыка ритмичная, ударная, бравурная. Слова меня не интересуют. Да и какие нужны слова в джазовой песенке? «Я люблю тебя, ты любишь меня, мы танцуем с тобой вдвоём» — вот и все слова. И цыганская музыка нравится. Одни «Очи чёрные» чего стоят! Луи Армстронг и тот их поёт. А ведь цыганская музыка — наша. Все модерняги дуют наши мелодии. Я уже не говорю о русских эмигрантах… Странно только, что они поют с иностранным акцентом. Забыли родной язык? Или это поют их потомки?
      Лента кончилась. Мы устроили небольшую передышку. И тут я увидел, что Веэна и Зои на полянке нет. И я спросил, где они.
      — Ушли за водой, — ответил Игорь.
      «А что особенного в том, что они пошли за водой? — подумал я. — Наберут воду и придут».
      Только я это подумал, появились Веэн и Зоя с чайниками и кастрюлями в руках.
      Мы снова раздули костёр, стали греть воду, мыть посуду. Но Зоя больше не улыбалась. Только один раз, когда Веэн что-то ей сказал, на её лице мелькнула улыбка, но смущённая, задумчивая, робкая. Мне сделалось вдруг тоскливо. Неужели Веэн вздумал ухаживать за ней?
      Сразу пропало победное, торжествующее чувство, владевшее мной, когда мы сидели рядом с Зоей в машине. Тогда я знал, что могу, имею право пожать Зое руку, поцеловать её и она позволит мне это, только мне одному; я гордился и упивался этим, всё во мне тогда ликовало. Теперь во мне ничего не ликовало, было тоскливо и гадко на душе, что-то сломалось, ушло, рухнуло… Позволила Зоя Веэну ухаживать или не позволила — не имеет значения, она дала повод. Майка бы не дала повода. А Зоя дала повод.
      Может быть, когда мы ехали с Зоей в машине, ничего и не было? Может быть, это свёртки и кульки её прижимали? Ведь был уже со мной подобный случай. Этой зимой. Мы читали с одной девчонкой «Историю СССР»: в читальне был только один экземпляр, мы взяли его на двоих, сели рядом и стали читать. И вдруг мне показалось, что она нарочно села так близко ко мне. Я просто окаменел, не видел ни одной строки в книге… Я не решался повернуть к ней голову: если я повернул бы к ней голову, мне пришлось бы её поцеловать, глупо просто так поворачиваться. А я ещё никогда не целовал девочек. И после поцелуя я должен буду ей что-то сказать, а что сказать? «Я тебя люблю»? Но ведь я её не любил вовсе. Я сидел как истукан, а она вдруг спрашивает: «Ты дочитал?» Я даже поперхнулся. Честное слово, ничего не мог сказать, только наклонил голову: да, прочитал, мол. Она спокойно перевернула страницу и стала читать дальше. Кончилось тем, что я схватил двойку по истории. Если бы я хоть её поцеловал, не так было бы обидно. Схватил двойку ни за что ни про что.
      Может быть, сейчас происходит то же самое? Мне только кажется, что я нравлюсь Зое?.. И всё равно было противно и муторно на душе. А когда я подумал о Шмакове Петре, сделалось ещё муторнее. Веэн совершил подлость по отношению ко мне, но я совершил подлость по отношению к Шмакову Петру. Он любит Зою больше, чем я, у него настоящая любовь, а у меня только увлечение, а я стал за ней ухаживать и познакомил с Веэном. И если Зоя безвозвратно пропадёт для Шмакова, то в этом буду виноват я, его лучший друг.
      Надо во что бы то ни стало увезти отсюда Зою. Привезу её в Москву, всё честно расскажу Шмакову Петру, пусть сам с нею управляется. Ведь я не приглашал её на пикник, даже отказался её пригласить. А о том, что я думал, сидя рядом с ней в машине, никто не узнает, и Зоя тоже никогда не узнает.
      Но как увезти её? И куда мы пойдём? Выйти на шоссе я смогу, а дальше? Где станция — направо или налево? И есть ли здесь поблизости станция? И как уговорить Зою уехать? Вдруг она откажется? Предложить ей прогуляться, сбиться с пути и уйти в сторону? Здесь не тайга, попадём на какую-нибудь дорогу. Единственное, что нам может помешать, — это звуки магнитофона.
      Я подсел к магнитофону. Дорогая штука, конечно, но судьба человека дороже. Меняя ленту, я просунул палец под диск и оборвал проводок.
      — Крош, долго будешь ковыряться? — крикнул Игорь.
      — Сейчас, — ответил я, обрывая второй проводок.
      Потом нажал кнопки — магнитофон не работал.
      — Аппарат не работает! — объявил я.
      Игорь оттолкнул меня от магнитофона.
      — Не умеешь — не берись.
      Он начал возиться с кнопками, а я подошёл к Зое:
      — Зоя, на минуточку.
      Зоя поднялась и пошла за мной.
     
      12
     
      Мы шли по тропинке. Я хотел уйти так далеко, чтобы не было слышно голосов нашей компании.
      — Куда ты меня ведёшь?
      — Тут… поляночка красивая… Я тебе её покажу.
      Мой глупый ответ, по-видимому, удовлетворил Зою.
      Голосов уже не было слышно. Кругом стоял тёмный, неподвижный лес, похрустывали под ногами сухие ветки. Я свернул на другую тропинку, с неё на третью. Возможно, это не были тропинки, в темноте ничего было не разобрать, но ветви деревьев не слишком хлестали по лицу значит, не самая чащоба. Мы шли в сторону, противоположную той, откуда приехали, и забирали вправо — я рассчитывал сделать круг, обойти наших стороной и выйти на дорогу, по которой мы сюда ехали. А там или попадётся попутная машина, или шоссе приведёт нас к какому-нибудь жилью.
      Мы вышли на широкую просеку. Можно остановиться. Мы присели на поваленное дерево.
      — Ну?! — улыбнулась Зоя. Но не своей обычной улыбкой, а так, как улыбается уже взрослая девушка ещё мальчику — чуть насмешливо, немного поощрительно, с примесью любопытства и с оттенком сомнения.
      Я хорошо знаю эту улыбочку, чёрт бы её побрал! Месяца два назад на меня с такой улыбочкой посматривала Елизавета Степановна, дамочка из нашего подъезда. Я даже старался почаще попадаться ей на глаза, сидел во дворе и ждал, когда она выйдет, чтобы увидеть эту предназначенную мне улыбку.
      Но Елизавета Степановна вдруг перестала улыбаться. Перестала, и всё. Даже не смотрела в мою сторону… Но как-то раз мы стояли со Шмаковым Петром в воротах, Елизавета Степановна проходила мимо и опять улыбнулась. Я было обрадовался, а когда разобрался, то увидел, что эта улыбка предназначалась не мне, а Шмакову Петру. Я даже терзался некоторое время, завидовал Шмакову Петру — он ходил с победным видом, напускал туману и многозначительности. А потом Елизавета Степановна и ему перестала улыбаться и стала улыбаться Ваське Полянскому.
      Всё это было давно, месяца два назад. А сейчас мы сидели с Зоей на поваленном дереве, и Зоя улыбалась мне так же, как Елизавета Степановна, — чуть насмешливо, немного поощрительно, с примесью любопытства и оттенком сомнения. Но я хорошо знал цену этим улыбочкам. И, кроме того, твёрдо решил спасти Зою для Шмакова Петра.
      — Как тебе нравится наша компания? — спросил я довольно сухо.
      — Игорь смешной.
      — А Нора?
      — Красивая.
      — А Костя нравится?
      — И Костя нравится.
      — А Веэн?
      — Кто это Веэн?
      — Владимир Николаевич.
      — Нравится.
      — Так ведь он старик, ему, может быть, сорок лет.
      — Он самостоятельный.
      — А Шмаков Пётр?
      — Петя — тоже самостоятельный.
      Окосеешь от такой логики! Что она вкладывает в слово «самостоятельный»?
      — А я самостоятельный?
      — Ты славный мальчик.
      Спасибо! Они самостоятельные, а я славный мальчик, спасибо!
      — А если я тебя поцелую?
      — А тебе хочется? — спросила Зоя улыбаясь.
      Этот вопрос меня озадачил, я не знал, что ответить. Зоя сидела рядом со мной, в свете луны её лицо казалось особенно милым и красивым; я ужасно волновался, мне страшно хотелось её поцеловать. Но если говорить правду, то я ещё ни разу не целовал девочек. В разных дурацких фантах целовал, а по-настоящему нет. У меня перехватило горло, и я едва сумел выговорить:
      — Да.
      Она улыбнулась, чуть наклонилась, и я поцеловал её в щёку.
      Зоя тихонько засмеялась, передёрнула плечиками и прислонилась ко мне. Её волосы касались моего лица, они пахли чем-то приятным и волнующим. Мне хотелось поцеловать Зою ещё раз, но я боялся потревожить её — так ей было тепло и удобно сидеть.
      Потом она тряхнула головой:
      — Пойдём, миленький, а то неудобно.
      После того как я поцеловал Зою, мне уже не было смысла спасать её для Шмакова Петра. И можно спокойно возвращаться назад — уже нет причин всю ночь таскаться по лесу. Но найду ли я дорогу? Дёрнул меня чёрт сломать магнитофон! Мы бы ориентировались по его звукам.
      Мы пошли. Я впереди, Зоя за мной. Смелая девчонка! Не боится идти ночью но лесу.
      Я старался идти так, чтобы ветви деревьев поменьше хлестали по лицу. Иногда мы останавливались, прислушивались, но никаких голосов не слышали.
      — Мы правильно идём? — спросила Зоя.
      — А чёрт его знает!
      Зачем скрывать правду, раз она такая отважная девчонка?
      — Давай поаукаем, — предложила она.
      Мы долго аукали, но никто не ответил. Нам ничего не оставалось, как брести вперёд — авось куда-нибудь выйдем. Лично я могу спать под любым деревом. Но Зое не слишком приятно таскаться по лесу в ста километрах от Москвы.
      Зоя объявила, что устала.
      — Пройдём ещё немного, я чувствую, что дорога близко.
      И действительно, мы прошли шагов сто или двести — лес кончился, и мы увидели высокий берег и блестевшую под луной реку.
      Теперь я был спокоен. Река — транспортная артерия — куда-нибудь нас выведет, тем более она впадает в Москву-реку — значит, двигаясь вниз по течению, мы приближаемся к Москве.
      Мы немного посидели. Я хотел снова поцеловать Зою, но у неё был усталый вид, ей было не до поцелуев, и мне было неудобно соваться с таким делом.
      Мы пошли краем леса. Тропинка извивалась между деревьев, то подымаясь по косогору, то опускаясь к берегу. Вдруг мы услышали плеск воды, смех и увидели купающихся людей. Я здорово удивился, обнаружив, что купаются наши.
      Я думал, что наш приход произведёт большое впечатление, но ребята не обратили на нас внимания. Только Веэн скользнул но мне особенным взглядом. Ещё только рассветало, всё было окутано предутренней дымкой, и я не могу отчётливо сказать, что это был за взгляд, — я не столько заметил, сколько почувствовал его, такой мгновенный колючий и вместе с тем жалкий и обречённый взгляд. Мне, по правде сказать, сделалось даже неприятно.
      Мы сходили с Зоей к машинам, она взяла купальник, я плавки. Купаться ночью, под луной, — замечательно: вода тёплая, тёмная, перспектива реки таинственная, кажется, что все купаются далеко от тебя, и странно слышать их голоса совсем рядом. Зоя не кидалась в воду с размаху, как Нора, а входила робко, осторожно, потом падала, плескалась и улыбалась мне. Я вспоминал, как поцеловал её в щёку, и был счастлив.
      Вернувшись к машинам, мы напились горячего кофе из термоса и закусили бутербродами. Говорят, что кофе бодрит, а нам захотелось спать. Мы проспали до двух часов дня и встали усталые, помятые; у Веэна на щеках выступила щетина, редкие волосы на голове свалялись, под глазами желтели мешки. Мы дорубали остатки еды и решили вернуться в город. Девочкам завтра с утра на работу и никому не хотелось ещё ночь мучиться в палатках.
      Мы собрали вещи, сломанный магнитофон, сели в машины и тронулись в дорогу. И вернулись в Москву ещё засветло.
     
      13
     
      Я любил Зою и знал, что она любит меня. Я вспоминал запах её волос, тепло её плеча, меня охватывало волнение, и я был счастлив. Мысль о ней не покидала меня ни на минуту. И я с нетерпением поглядывал на часы, ожидая, когда наконец стрелки покажут одиннадцать, откроется спортмагазин и я сумею повидать Зою.
      А пока я валялся в постели, просматривал газету — каникулы как-никак. Внизу во дворе грохотали бутылками — привезли молоко в молочную. Молочная работает с восьми, не то что спортивный. И если бы Зоя работала в молочной, она кончала бы в пять, и весь вечер был бы в нашем распоряжении. Стояла бы у прилавка в белом халате, кружевной наколке и отпускала бы хозяйкам кефир и всё такое прочее. Возле неё не отирались бы пижоны которые делают вид, будто интересуются спортивными товарами, а сами только глазеют на продавщиц и пытаются с ними познакомиться. В молочной у прилавка не постоишь, сыры особенно разглядывать нечего, там не потолкаешься, магазин самообслуживания — покажи, с чем пришёл и с чем вышел. Правда, в молочной можно потолстеть. Нажимают на калории с утра до вечера, а Зоя и без того довольно полная.
      За завтраком мама инструктировала меня. Послезавтра они с папой уезжают.
      Я должен: открывать дверь только через цепочку, следить за газом на кухне, закрывать кран в ванной, гасить свет, покупая кефир, сдавать бутылки, переходить улицы в положенных местах, тратить деньги равномерно, вести себя хорошо.
      И не должен: поздно приходить домой, терять ключи, переходить улицу в неположенных местах, есть много мороженого, ломать телевизор, тратить все деньги сразу, вести себя плохо.
      Когда было покончено с завтраком и с инструкциями, я отправился в магазин спортивных товаров.
      Зоя стояла за прилавком. У меня сердце забилось, когда я её увидел. Она тоже обрадовалась, увидев меня, улыбнулась, и в её улыбке было воспоминание о том, как мы сидели с ней ночью в лесу.
      Светлана и Рая в своих синих форменных платьях выглядели совсем не такими красивыми, как на пикнике, они были из тех девушек, которые красивы, когда идут в театр или в фотоателье. А Зоя была красивой всегда, было в ней что-то особенное, только мне принадлежащее, ради неё я был готов на всё, готов был отдать за неё жизнь. Мне хотелось оберегать, охранять её, я задыхался от ненависти к кому-то неизвестному, кто может обидеть её, готов был растерзать его на части.
      Но никто Зою не обижал.
      Я немного волновался при мысли, что встречу здесь Шмакова Петра. Объяснение с ним было бы не из приятных: не так уж весело огорчать своего лучшего друга. Как там ни говори, я перешёл дорогу Шмакову Петру, увёл у него девушку. Зоя сама хотела, чтобы я её увёл, но Шмакову от этого не легче. Последнее время я как-то вообще забросил Шмакова Петра, а тут ещё увёл у него девушку. И разве втолкуешь ему, что тут нет никакой моей вины?!
      К счастью, Шмакова Петра в магазине не было.
      Но я опять не знал, о чём говорить с Зоей. Я спросил, как она себя чувствует после пикника? Хорошо. Не опоздала на работу? Не опоздала… О чём ещё спросить?
      Рассказать анекдот, что ли? Я знаю смешные анекдоты, но девчонкам они почему-то не кажутся смешными. Всё же я рассказал Зое анекдот о двух английских лордах, поспоривших, чей слуга глупее. Первый лорд велел своему слуге купить автомобиль за один пенс, второй велел слуге поехать в клуб и передать ему, лорду, что он, лорд, сидит дома. Ни слова не возразив, слуги отправились выполнять приказания, из чего лорды заключили, что слуги круглые идиоты. Однако слуги, встретившись на лестнице, объявили идиотами своих хозяев.
      «Велел мне купить автомобиль за один пенс, — сказал первый слуга, — а того не знает, что вечером все магазины закрыты. Идиот!»
      «Послал меня в клуб к самому себе, — сказал второй, — как будто не мог поднять трубку и позвонить по телефону. Идиот!»
      Смешной анекдот, правда? И Зоя смеялась. Но смеялась, оказывается, тому, что один лорд хотел купить автомобиль за пенс, то есть за копейку, а второй послал к самому себе. Именно это показалось ей смешным. А ведь самое смешное — это разговор слуг, ведь они-то действительно оказались идиотами. Но это до Зои не дошло, смысла анекдота она не уловила. Возможно, потому, что её всё время отвлекали покупатели. А может быть, я плохо рассказал. Иной человек расскажет анекдот так, что обхохочешься, а другой так, что выть захочется от тоски.
      Я хотел рассказать ей ещё один анекдот, тоже про английских лордов, но Зою позвали на склад принимать товар. И, когда она ушла, я сообразил, что следовало пригласить её сегодня в кино. Впрочем, приглашу послезавтра, когда папа с мамой уедут. Будем каждый вечер ходить с Зоей в кино, а в выходной ездить на пляж.
      Я вернулся домой и взял энциклопедию на букву «Д» — дактилоскопия. У Брокгауза и Ефрона этого слова не было. Восемьдесят лет назад такой науки не существовало, люди ещё не знали, что можно пользоваться отпечатками пальцев. Очень хорошо. Чем моложе наука, тем больше в ней возможности для открытий.
      Слово «дактилоскопия» я нашёл в Большой советской энциклопедии.
      «Дактилоскопия» — (от греческого дактило — палец, скопия — смотрю)… Установление личности по кожным узорам… пальцев… На каждом пальце каждого человека узор различен, и… этот узор не изменяется в течение всей жизни человека. По этим узорам устанавливают личность задержанных преступников, скрывающих своё имя и прошлое. Если…»
      …Если с этой личности раньше был снят и зарегистрирован отпечаток пальцев. Только в этом случае его можно сличить с тем, который остался на той или иной вещи…
      Значит, если и удаётся обнаружить на древнем предмете отпечаток пальцев, то как я узнаю, кому этот отпечаток принадлежит? Если нэцкэ держали в руках Бальзак, Наполеон или братья Гонкур, то как доказать, что это именно их отпечатки?
      Ни с Бальзака, ни с Наполеона при жизни не снимали отпечатков пальцев.
      Так лопнула моя очередная фантазия, продиктованная мелким тщеславием. Стыдно сознаться, но до сих пор я ещё иногда воображаю себя то усмирителем дикой лошади или сбежавшего из цирка льва, то знаменитым джазовым певцом или ударником, футболистом, гимнастом или хоккеистом — достаточно мне посмотреть по телевизору соответствующую передачу.
      А вот если бы я стал собирать нэцкэ, то делал бы это не из тщеславия, а ради них самих, мне было бы приятно собирать эти фигурки просто так. Они мне нравятся сами по себе, без всякого тщеславия. С каждой нэцкэ связана легенда, сказание или притча (одну из них я поместил в виде эпиграфа в начале повести), они очень привлекательны и поэтичны. И так как я собираюсь стать писателем, то они бы мне пригодились.
      Впрочем, намерение стать писателем тоже тщеславно. Хорошо, что мои размышления прервал своим звонком Игорь и сказал, что Веэн просит меня зайти к нему.
     
      14
     
      Веэн встретил меня не так радушно, как обычно, я это почувствовал по его спине. У меня поразительное чутьё на эти холодные, враждебные спины. Такая спина у нашего школьного учителя математики, широкая, равнодушная спина. Когда у меня не приготовлен урок и я с волнением дожидаюсь звонка, я по его спине всегда точно знаю, спросит он меня или нет. Если урок не приготовлен, обязательно спросит.
      Некоторое время Веэн молча рассматривал бумаги на столе, я молча рассматривал его недружелюбную спину Потом он сел и минуты две, сощурившись, смотрел на меня так, будто я перед ним провинился. Я ни в чём не провинился, я это хорошо знаю, и вместе с тем мне было не по себе, будто действительно провинился. Я всегда попадаю в истории, чёрт бы их побрал! Ничего не делаю такого, чтобы попадать, а попадаю. Другие отходят в сторону, а я попадаю. И сейчас у меня тоже было ощущение, что я влип.
      — Почему ты не сдержал своего слова? — спросил Веэн.
      — Какого слова?
      — Ты рассказал Косте про его отчима.
      — Что вы! Он мне сам сказал, что у него отчим.
      — А ты сказал, что знаешь об этом. Зачем?
      — К слову пришлось. И раз он уже знает, зачем мне притворяться, что я не знаю?
      — Костя выпытывал у тебя, а ты сразу признался. И он понял, что ты узнал от меня никто, кроме меня, этого не знает. Нехорошо.
      Неужели Костя у меня выпытывал? Подло с его стороны! Этого я ему никогда не прощу Недаром меня тогда так поразила его откровенность. А я думал, он простой, честный парень. И Веэн опять прав. Он всегда прав, чёрт бы его побрал с его секретами.
      — Ладно, — сказал Веэн уже более мягко, — забудем об этом: ты ничего не говорил Косте, я ничего не говорил тебе. Или ты опять передашь ему наш разговор?
      — Что вы!
      — Я прошу тебя быть сдержанным. Для твоей же пользы.
      Я почувствовал в его словах скрытую угрозу.
      — Ребёнок и тот ответствен за свои поступки. Мужчина тем более.
      Возразить было нечего. Мужчина ответствен за свои поступки.
      — Итак, с этим кончено. Веэн протянул мне руку и улыбнулся дружески, как улыбался раньше.
      Потом он снял с полки нэцкэ…
      Я даже рот раскрыл от удивления, чуть было не сболтнул того, чего не надо. Это была та самая фигурка, которую я видел у Кости и о которой он велел мне молчать, — мальчик с книгой.
      — Чему ты удивлён?
      — Красивая фигурка, — нашёлся я.
      — Да, прекрасная вещь, запомни её хорошенько.
      Я повертел фигурку в руках.
      — Хорошо запомнил?
      — Хорошо.
      Веэн поставил мальчика на полку и снял другую нэцкэ — большую круглую пуговицу. На ней был изображён спрут. Его глаз холодно и беспощадно смотрел из-за громадных щупалец, чуть согнутых, напряжённых, готовых обхватить свою жертву и присосаться к ней жадными, хищными, омерзительными присосами.
      Вместе со спрутом Веэн протянул мне записку.
      — Поедешь по этому адресу, спросишь художника Краснухина. Предложишь ему обменять спрута на какую-нибудь фигурку. Краснухин покажет тебе свою коллекцию. Осмотр коллекции и есть твоя главная и единственная задача. Ты должен установить: есть у него точно такая же фигурка мальчика с книгой или нет. — Веэн протянул руку к шкафу, где стояла фигурка мальчика с книгой, и повторил: — Есть у него такая фигурка или нет — вот что ты должен выяснить. Понял?
      Теперь я хорошо всё понял. Эта фигурка мальчика — копия, а Веэн ищет оригинал.
      Он ищет его у художника Краснухина, а на самом деле оригинал у Кости.
      — Если мальчик у него, — продолжал Веэн, — попроси в обмен на спрута. Он, конечно, не отдаст, а ты ничего другого не бери. В крайнем случае возьми что-нибудь, но условно: скажи, что хочешь посоветоваться, оценить — это у нас практикуется. Всё понял?
      — Понял.
      — И последнее. Адрес Краснухина ты получил у своего товарища, скажем у Жени Иванова. Меня не назовёшь ни в коем случае. Если спросит, знаешь ли ты меня, — нет, не знаешь! Прислал Женя Иванов, и всё! Какой Женя Иванов? Женя Иванов, одноклассник, Женя Иванов тоже собирает нэцкэ. Это ты тоже понял?
      — Конечно.
      — Подойди к шкафу, ещё раз посмотри мальчика и как следует его запомни.
      Я подошёл к шкафу. Мне незачем было рассматривать мальчика: я и без того хорошо его запомнил. Я только скользнул по нему взглядом, посмотрел на другие фигурки и вдруг… Я увидел бродячих музыкантов, тех самых, что Костя купил у старухи и которых я сдал в антикварный магазин.
      Веэн заметил моё удивление и небрежно сказал:
      — В конце концов я достал подлинник музыкантов.
     
      15
     
      Веэн сказал неправду. Когда человек врёт, мне становится стыдно, и тогда я безошибочно узнаю, что он говорит неправду. Это те самые бродячие музыканты, что мы за бесценок купили у старухи. Веэн обманывает меня. Но и Костя обманывает Веэна — подлинный мальчик у него.
      А я не хочу никого обманывать, не хочу, чтобы обманывали меня, не люблю говорить неправду. Когда говоришь неправду, то со временем забываешь, какую неправду ты сказал, и говоришь новую неправду. И чтобы не запутаться, приходится всю жизнь помнить, как именно ты соврал.
      Конечно, Веэн искусствовед, антиквар, обаятельный человек и так далее, но зачем он обманывает меня? И ухаживание за Зоей. И этот затаённый взгляд, так поразивший меня в лесу.
      Безусловно, нэцкэ — произведения искусства, но разве искусство покупается и продаётся? Разве коллекционирование построено на обмане? Я представлял себе коллекционирование по-другому.
      Почему Веэн сам никуда не ходит, сам не достаёт, не обменивает своих нэцкэ? Почему такая таинственность? Почему Костя убежал из мотеля? Я ни от кого не хочу убегать — убегать унизительно. Почему я должен всё скрывать от своих родителей, разве я делаю нечто предосудительное? Почему они так темнят с отчимом Кости? Что за тайна такая, что за секрет? В сущности, если меня что и интересует, то именно это. Конечно, я могу бросить их компанию, но это значит бросить и Костю. А я не хочу бросать Костю. Он замкнутый, грубый, но хороший и чем-то несчастный парень.
      Я пойду к художнику Краснухину. Но не для того, чтобы узнать, есть ли у него фигурка мальчика с книгой, я-то ведь знаю, что её у него нет. Я пойду, чтобы поближе познакомиться с делом, которым они занимаются и которым, по странному стечению обстоятельств, приходится заниматься и мне.
      Что такое, в конце концов, эти самые нэцкэ?
      Нэцкэ — миниатюрная японская скульптура. Вот всё, что я о них знаю. Предмет коллекционирования. Но видно, не такой уж простой предмет, если вокруг него происходят такие странные и загадочные вещи.
      Как всегда, я начал с Брокгауза и Ефрона. Слова «нэцкэ» там не оказалось. Я посмотрел на букву «е», не «нЭц-кэ, а „нЕцкэ“, но и тут ничего не нашёл. Я вспомнил, что до революции употреблялась буква ъ — ять. Употребление старых букв, вроде „ь“, „i“, „0“… и твёрдого знака — большое неудобство Брокгауза и Ефрона: ищешь слово, а оно, оказывается, раньше писалось совсем по-другому. Но на „ъ“ нэцкэ я тоже не нашёл.
      Не оказалось этого слова и в Большой советской энциклопедии. Странно! Нэцкэ — старинная вещь, есть нэцкэ семнадцатого века, а в энциклопедиях они даже не упоминаются. Громадную, на пятьдесят восемь страниц, статью «Япония» я прочитал от первой до последней строчки. Прочитал и общие сведения, и физико-географический очерк, и про берега, рельеф, полезные ископаемые, растительность, животный мир, население, промышленность, транспорт, сельское хозяйство, внешнюю торговлю, финансы; всю историю прочитал с незапамятных времён — про феодализм, абсолютизм, буржуазные революции; познакомился с государственным устройством, религией, вооружёнными силами, политическими партиями, профсоюзным движением, просвещением, философией, литературой, искусством и архитектурой, музыкой, театром и кино. Но слова «нэцкэ» нигде не нашёл.
      Я снова взялся за Брокгауза и Ефрона, прочитал и там статью про Японию. Опять пошли всякие сведения и таблицы, гидрографии, средние температуры, осадки, фауна и флора, плотность населения, возрастные группы, сословия, эмиграция и иммиграция, земледелие, горные промыслы, обработка масличных семян, капиталы, банки, страховые общества, монетная система, оспопрививание и всё такое прочее…
      И наконец в главе «Японское искусство» я обнаружил единственное упоминание о нэцкэ. Оказывается, нэцкэ — это «маленькие фигурки, носимые на поясе для пристёгивания к ним разных мелких предметов». Вот всё, что там было сказано про нэцкэ. Для того чтобы прочитать эту короткую и мало что говорящую фразу, я потратил столько времени, изучил Страну восходящего солнца со всем её рельефом и финансами.
      Конечно, Япония древняя страна, но как же с нэцкэ? «Маленькие фигурки, носимые на поясе для пристёгивания к ним разных мелких предметов». Почему мелкие предметы надо пристёгивать к поясу, да ещё с помощью нэцкэ? И при чём здесь искусство? И почему за ними так охотятся?
      Ни на один из этих вопросов я не нашёл ответа ни у Брокгауза, ни в БСЭ. И тогда я отправился в читальню.
      Я не люблю читален, особенно больших. Тишина, неподвижность, того и гляди, упадёшь со стула. Можно выходить в буфет, в уборную, в курилку, но если всё время выходить, то какая это работа? Начинаешь потихоньку поглядывать на соседей и обнаруживаешь, что и они на тебя поглядывают. Девчонки поглядывают так, будто ты не работать сюда пришёл, а бездельничать. Самим хочется побездельничать — скука смертная. Попадаются, конечно, дубы — как прирастут к стулу, так не оторвут от него своего седалища. Но я не могу — я люблю наблюдать людей. Сегодня здесь главным образом поступающие в вуз, это видно невооружённым глазом. Первого августа вступительные экзамены — вот они и вкалывают. Никого другого сюда летом палкой не загонишь.
      Свободных стульев было много, но к какому ни подойдёшь, перед ним на столе книги и тетради — занято. Наконец я нашёл свободное место, разложил книги и зажёг лампу. На соседей я пока не обращал внимания, хотелось поскорее прочитать про нэцкэ. И можете себе представить, в первой же книге была целая глава о нэцкэ с фотографиями. Оказывается, нэцкэ великое множество: каждый японец носил на поясе нэцкэ, а Япония — одна из населеннейших стран мира.
      В традиционном японском костюме нет карманов. То, что европеец носит в кармане, японец носит на поясе: трубка, кисет, коробочка для лекарств, веер, печать, ручка, карандаш. Всё это, связанное вместе или в специальной коробочке, закрепляется на одном конце шнура, а другой его конец протягивается сквозь нэцкэ, в которой для этого есть две крохотные дырочки.
      Таким образом, нэцкэ — своего рода пуговица, брелок, застёжка. Со временем их стали делать в виде фигурок из камней, слоновой кости, панциря черепахи и самые лучшие из дерева: самшита, сандалового или вишнёвого. Постепенно они становились украшением, а затем и произведением искусства. Не все, конечно, а те, что были созданы великими мастерами, богатыми лишь талантом, могучим воображением, поразительным вкусом и трудолюбием. Это — высокое и подлинно народное искусство.
      Просто удивительно, что я сразу наткнулся на книгу, так полно освещающую этот вопрос, хотя это книга не об нэцкэ, а об японском искусстве вообще. Специальные книги о нэцкэ есть на английском языке. Одну из них я тоже выписал. В ней воспроизведены пятьдесят цветных репродукций нэцкэ поразительной красоты. Просто счастье, что я догадался её выписать. Пятьдесят самых дорогих и редких нэцкэ, составляющих славу японского искусства. И среди них фигурка мальчика с книгой, фигурка, которую я видел у Кости, потом у Веэна и которую должен найти у художника Краснухина. Теперь я понимаю, почему Веэн так охотится за ней.
     
      16
     
      В рубашке с закатанными рукавами и в джинсах, художник Краснухин сидел на низком табурете и лепил. Рубашка его и джинсы были испачканы гипсом, алебастром, извёсткой, углём и красками. Кругом на стенах и на полу были картины, слепки, гипсовые маски, мольберты, подрамники, инструменты, верстак, станки — токарный и шлифовальный, мотки проволоки, куски необработанного дерева, причудливые корневища. Широкая, продавленная тахта была завалена журналами, альбомами. На покосившемся столике стояли бутылка с пивом, коробка с табаком и телефон. Видно было, что здесь человек работает. Человек с толстыми, сильными руками, короткой шеей и широкой могучей грудью. Каштановые волосы двумя прядями падали ему на лоб, и Краснухин всей пятернёй откидывал их назад, а пятерня была в глине. Это мне понравилось. Он был полноват, оттого что работник, ему некогда было заниматься спортом. Передо мной был совсем другой тип коллекционера, именно такой, каким я себе представлял настоящего человека искусства. В его открытом лице, в больших, синих, немного выпуклых глазах, которыми он вращал, когда разговаривал, не было ничего затаённого, ничего лукавого. Я сразу понял, что тоже не сумею с ним хитрить и лукавить. Я вообще не умею хитрить и лукавить. И не желаю обманывать этого художника-работягу ради какого-то сноба и пижона Веэна.
      Мастерская была довольно большой, но сама квартира маленькой. Я прошёл через тесный коридорчик, загромождённый вешалками, шкафами, коробками. Из кухни доносился запах жареной трески, из второй комнаты — детские голоса. Это были дети Краснухина — Галя и Саша; они появились в мастерской, как только я вошёл туда. Гале было лет семь, Саше — четыре, он сосал палец и пучил на меня глаза, такие же большие и синие, как у Краснухина, и он вращал ими так же, как отец. И у Гали были такие же большие синие глаза. Поразительно глазастая семья, честное слово!
      Наглядевшись на меня, дети залезли на диван, стали прыгать, шуметь, кувыркаться. Краснухин, не глядя на них, говорил: «А ну марш отсюда!» Но они не обращали на эти слова никакого внимания, продолжали прыгать и шуметь. И самому Краснухину они, по-видимому, не слишком мешали. Или он просто такой добрый — не может их выгнать.
      Краснухин не спросил, кто я и откуда, взял у меня спрута, рассмотрел.
      — Что ты хочешь за него?
      — А что у вас есть?
      Краснухин повращал глазами.
      — Мало ли что у меня есть…
      Он отодвинул мольберты, за стеклом шкафа стояли нэцкэ. Много нэцкэ. У Веэна большой шкаф, и каждая нэцкэ видна, как на выставке. А здесь шкаф небольшой, и фигурки стояли тесно, в несколько рядов.
      Перебирая нэцкэ и отыскивая ту, которую он собирался дать мне за спрута, Краснухин спросил:
      — Давно собираешь?
      — Нет.
      — Знаком с настоящими коллекционерами?
      — Так, с некоторыми…
      Мои ответы были неуверенными, мне было стыдно врать. Краснухин внимательно посмотрел на меня. Тем временем Галя и Саша расшумелись на диване так, что мы с Краснухиным почти не слышали друг друга.
      — Люда, забери их! — крикнул Краснухин.
      В мастерскую вошла молодая женщина, тонкая и стройная, с прекрасным и измученным лицом, какое, наверно, и должно быть у жены настоящего художника: она и натурщица, и мать, и хозяйка в доме, где мало денег и много неприятностей.
      Она позвала детей, и они покорно пошли за ней.
      Краснухин поставил на стол несколько нэцкэ:
      — Выбирай.
      Ни одна нэцкэ мне не понравилась. Лебедь, черепаха, крыса, лягушка, кучка грибов, заяц… Наверно, Краснухин предлагал мне не лучшие нэцкэ — да ведь и спрут не многого стоил. И кроме того, мне нравились фигурки людей. Меня охватил азарт обмена, как будто я меняю нэцкэ для себя.
      В эту минуту я понял, что коллекционирование — это страсть, игра и риск.
      — Мне нравятся изображения людей, — сказал я.
      Я показал на ярко раскрашенную фигурку клоуна в колпаке, широченных брюках, с красным, весёлым, разрисованным лицом. Одна нога его была приподнята, он притопывал, приплясывал, излучал радость и веселье. Такую нэцкэ я бы взял с удовольствием.
      Краснухин повращал глазами.
      — Мало ли, брат, что тебе нравится. Ты, я вижу, не дурак.
      — А вы знаете такую нэцкэ — мальчик с книгой? — спросил я.
      Краснухин пристально посмотрел на меня.
      — Откуда ты знаешь про неё?
      — Читал.
      — Это знаменитая нэцкэ, — сказал Краснухин, — лучшая из коллекции Мавродаки.
      — Кто такой Мавродаки?
      — Ты собираешь нэцкэ и не знаешь, кто такой Мавродаки?
      — Не знаю, — признался я.
      — Коллекция Мавродаки была лучшей в стране.
      — Вы сказали Мавродаки?
      — Мавродаки.
      — А где он?
      — Его уже нет.
      Странный ответ. Что значит «его уже нет»? Умер? Тогда так и надо сказать: умер. Но по тому, как Краснухин это произнёс, я понял, что он не хочет об этом говорить, и я только спросил:
      — А коллекция?
      — Исчезла.
      — Совсем?
      — Изредка появляются отдельные экземпляры, но из разных источников — коллекция разрознена.
      — А фигурка мальчика с книгой?
      — Не появлялась…
      Он помолчал и задумчиво добавил:
      — Такие великолепные произведения искусства, а их превращают в предмет спекуляции и наживы.
      И посмотрел на меня так, будто именно я превращаю нэцкэ в предмет наживы и спекуляции. Не догадывается ли он, от кого я пришёл?
      — Ну как, обмен не состоялся? — спросил Краснухин.
      — По-видимому, нет.
      Какой мне смысл меняться для Веэна?
      Опять, вращая глазами, он посмотрел на меня. Чёрт возьми, как он странно смотрит!
      — Ладно, — широкой ладонью Краснухин сгрёб фигурки со стола, — будет время — заходи.
     
      17
     
      Самое лучшее в плавании по реке — это отвал. Гремит музыка, река далеко разносит звуки радиолы, люди веселы и возбуждены. На палубе хлопочут матросы, взбегают по трапам стюардессы; здесь свой, особенный, независимый плавучий мир. Сверкает на солнце белый теплоход. Речной вокзал, лёгкий, красивый, устремлён в небо. С реки дует прохладный ветерок, катера, хлопая днищем, вздымают белую пену бурунов. На меня пахнуло запахом реки, и мне снова захотелось прокатиться по ней… Не так уж это скучно, в конце концов. Берега, пристани, деревни, города, рыбаки, створы, шлюзы, бакены…
      Но я не могу ехать — у меня Зоя. На кого я её оставлю? На пижонов, которые толкутся у прилавка? Или на Шмакова Петра, который увязался за мной в Химки и сейчас, как и я, стоит на причале.
      Вот за своих стариков я рад. Будут сидеть на палубе, папа будет играть в преферанс. Иногда и мама будет играть, но без папы: вместе они не играют, поссорились как-то во время игры и с тех пор играют отдельно. Будут покупать на пристанях огурцы и помидоры, и свежую сметану, и живую рыбу, если попадётся, и арбузы, и дыни…
      Они славные старики, мои родители. Вся их жизнь в труде. Папа целый день на заводе, мама в издательстве. Она корректор, читает рукописи и вёрстки, выискивает в них ошибки. Они рады малейшему развлечению: гостям, театру, всяким дням рождения, всяким там новогодним подаркам и сюрпризам. Мне эти радости кажутся не слишком значительными, но, если разобраться, каждый развлекается по-своему, у каждого свой вкус и свои пристрастия. Им, например, не нравятся некоторые отличные, на мой взгляд, современные молодые поэты, писатели и художники. Я их за это не осуждаю, но некоторый консерватизм налицо. Их интересы несколько ограничены рамками мира, в котором они работают, они не решают общих вопросов жизни. А человек, как там ни говори, должен выходить за сферы своего индивидуального существования.
      Прощаясь, папа говорит своё обычное: «Будь человеком!» Так он говорит всегда, прощаясь: «Будь человеком!» Другие, может быть, этого не понимают, а мы с ним хорошо понимаем. Будь человеком, и всё! И это лаконичное «будь человеком» производит на меня большее впечатление, чем предупреждения о газе и мусоропроводе.
      Но когда мама поцеловала меня, провела рукой по моей щеке и тревожно заглянула мне в глаза, я чуть не заревел, честное слово! У кого это сказано: «…матери моей печальная рука»?.. «Звезда полей над отчим домом и матери моей печальная рука». Это Бабель сказал, вот кто! У Бабеля в «Конармии» эти строчки.
      Опять гремела музыка, все махали платками. Теплоход отдалялся, иллюминаторы на нём становились совсем крошечными, потом и люди стали крошечными, они продолжали махать, но лиц их уже не было видно.
      К этому событию Шмаков Пётр отнёсся спокойно. Не его родители уехали, а мои. Но когда уезжают его родители, он тоже невозмутим. Его родители то в Индии, то в Египте: они энергетики или гидростроители и работают на Востоке. Шмаков Пётр привык к тому, что они всё время уезжают, относится к этому чисто практически. И как только теплоход скрылся из глаз, задал мне практический вопрос:
      — Сколько тебе отвалили?
      — Тридцать.
      Он произвёл в уме какие-то вычисления и сказал:
      — Пятнадцать ре свободно можешь прогулять.
      В ответ я промолчал. Не стану же я докладывать Шмакову свой бюджет. Какое, спрашивается, ему дело!
      — Посидим в ресторации, — предложил Шмаков, — я ещё никогда здесь не был.
      — Я уже пообедал.
      — Что значит пообедал? Я тебе не обедать предлагаю, а поесть стерляжьей ухи. Ты ел когда-нибудь стерляжью уху?
      — Я сыт.
      — Стерляжья уха — это не еда, это деликатес. Идиотство — быть в Химках и не поесть стерляжьей ухи. Кретином надо быть. Стоит самое большее три с полтиной. Вернёмся домой, я тебе свою половину отдам.
      — Ты отдашь!!!
      — Чтобы мне воли не видать.
      — Не хочу.
      — И после этого называешь меня жмотом? Сам ты жмот.
      Ничего нет неприятнее обвинения в скупости. Но зачем мне эта дурацкая стерляжья уха? Пижонство!
      — Нет, нет и нет, — решительно сказал я, — пойдём на пляж, искупаемся.
      — Я есть хочу.
      — Не умрёшь.
      На пляже я купил плавки с карманчиком на «молнии» и вышитым якорем. Зое будет приятно появиться со мной на пляже, если на мне будут такие шикарные плавки. Если бы Шмаков Пётр уговорил меня пойти в ресторан, я бы эти деньги всё равно прожрал. Я их чудом отстоял: ведь от Шмакова невозможно отвязаться.
      Такие плавки могут быть только на хорошем пловце или прыгуне в воду. Плавал я неплохо, а прыжками в воду надо будет заняться. Мы приходим с Зоей на пляж, она сидит рядом со мной, восторгается теми, кто прыгает в воду, а я молчу. Молчу, молчу, а потом этак небрежно поднимаюсь на вышку и хоп — прыжок ласточкой! Хоп — двойное сальто с оборотом! Хоп — обратное сальто с переворотом!.. Зоя рот разинет от удивления. Как здорово, что я купил плавки, не потратил деньги на идиотскую стерляжью уху. Недоставало идти на поводу у такого низменного инстинкта, как чревоугодие. Надо есть простую, здоровую пищу. От излишества развивается подагра, склероз и всякая такая муровина.
      — Эх, ты! — простонал Шмаков Пётр. — Что такое плавки? Яркая заплата на ветхом рубище пловца. А так пожрали бы стерляжьей ухи. Теперь самый стерляжий сезон, самый стерляжий лов.
      — Нашёлся гастроном, — сказал я насмешливо, — стерляжьей ухи ему захотелось. Может быть, тебе ананасы подать? Ананасы в шампанском? Кофе-гляссе!
      — Слушай, — перебил меня Шмаков, — а ты, оказывается, ездил с Зоей на пикник?
      Вопрос застал меня врасплох.
      — Да, были…
      — Со своей бражней?
      — В компании были.
      — Почему мне не сказал?
      — А где тебя было искать? Меня самого позвали. Прокатились, покупались, шашлыков поели…
      Я говорил совсем не то, что хотел, не то, что надо было… Надо было прямо сказать: мы с Зоей любим друг друга, встречаемся и будем встречаться. Но у меня не поворачивался язык это сказать, я не мог огорчить Шмакова Петра таким сообщением. И между нами не принято говорить про любовь: Шмаков начнёт смеяться, а я не хотел, чтобы он смеялся над этим, сделал бы это предметом своих глупых шуток.
      И я ничего не сказал Шмакову Петру, хотя было самое удобное время сказать. А я мямлил. Боялся, что Шмаков встанет и уйдёт. Будет топать пешком от самых Химок — денег у него, как всегда, нет. Если я это допущу, буду последним гадом. Тем более, он из-за меня сюда приехал.
      — А шашлыки были хорошие? — спросил Шмаков.
      Ну, Шмаков! Тоскует о шашлыках. Всё! Теперь я ему ничего не обязан рассказывать.
      Шмаков зевнул.
      — Надо сегодня зайти к Зойке, пригласить её в киношку.
      У меня сердце оборвалось: я сам собирался пригласить Зою сегодня в кино. Надо было мне сказать это раньше, а теперь первым сказал Шмаков и, следовательно, имеет право первым пригласить её.
      — Между прочим, я сегодня тоже собирался пойти с ней в кино.
      — Красота! Возьмёшь билеты на троих.
      — Почему я должен брать билеты на троих?
      — Ты при деньгах.
      — Мы собирались пойти вдвоём.
      — Думаю, она пойдёт всё же со мной, а не с тобой, — объявил Шмаков.
      — То, что ты целыми днями отираешься у её прилавка, ещё ничего не доказывает. Отираться у прилавка может всякий. Она пойдёт именно со мной.
      — Мальчик, куда ты лезешь?
      — Имею основания так предполагать.
      — Может быть, спросим у неё самой?
      — Хоть сейчас.
      Мне уже не было жалко Шмакова Петра. Уж слишком вызывающе ведёт себя.
      …Зоя стояла за прилавком и разговаривала с высоким парнем. И по тому, как парень небрежно облокотился о прилавок, как Зоя с ним разговаривала, смеялась и улыбалась, было ясно, что это не просто покупатель, даже вовсе не покупатель: покупателям Зоя не улыбается. Странно! Какой-то верзила расположился возле Зои, как у себя дома, заливается, треплется, видно, болтун из болтунов. А нам Зоя хотя и кивнула, но довольно сдержанно, даже небрежно, как далёким знакомым.
      — Что за фрукт? — спросил Шмаков Пётр.
      — Брат, — ответил я, не задумываясь.
      — У неё есть брат?
      — Даже три, — объявил я, окончательно подавив Шмакова своей осведомлённостью. — Как поступим?
      — Что ж, при брате, неудобно при брате.
      — Мне лично всё равно, могу и при брате.
      — Неудобно, — повторил Шмаков, — отложим.
      — Если ты этого хочешь, пожалуйста, — согласился я.
     
      18
     
      Полная неожиданность. Веэн остался мной доволен. Ходил по комнате, потирал руки и говорил Косте и Игорю:
      — Я не ошибся в Кроше. Клоун у Краснухина, понятно… А мальчика с книгой нет?
      — Я не видел.
      Костя и бровью не повёл.
      — У тебя есть возможность ещё раз проверить, — сказал Веэн, — пойдёшь к нему с другой нэцкэ. Контакт установлен. Зачем Краснухину нэцкэ? Он художник, а не коллекционер, должен создавать, а не собирать.
      — Он хороший художник? — спросил я.
      Веэн состроил гримасу:
      — Не без дарования, но оригинальничает, мне приходилось о нём писать. Принципы достойны уважения, но нереализованное искусство — не искусство. Талант требует признания, иначе он хиреет.
      — Разве нет художников, получивших признание после смерти? — спросил я.
      — Таких художников нет, — категорически объявил Веэн. — После смерти можно получить большее признание, но, не получив при жизни никакого признания, не получишь его и после смерти.
      — Но он ещё сравнительно молодой.
      — Как сказать… Он окончил институт, вернувшись с фронта. Впрочем, как художник он нас интересует меньше всего. Нас интересует его нэцкэ. Он не собиратель, собиратели — мы. Каждая коллекция — эпоха, каждый великий художник — эпоха. Если мы сумеем собрать все имеющиеся у нас в стране работы Мивы-первого, Ядзамицу, Томотады, Мадзанао — это будут коллекции мирового класса.
      — Возможно, Краснухин тоже составляет коллекцию, — предположил я.
      — Краснухин собирает между прочим, — с раздражением ответил Веэн, — а для меня это — главное дело жизни. Чем выше цель, тем больше прав у человека на любые средства в этой борьбе. Или Краснухин завладеет моими коллекциями, или я завладею нэцкэ Краснухина, нэцкэ других любителей (Веэн произнёс это слово с презрением) и создам одну из величайших коллекций в мире. Моральное право на моей стороне. А ты как думаешь? — неожиданно спросил он меня.
      — Я плохо разбираюсь в этом, — ответил я уклончиво.
      — Будешь разбираться! Пошёл в библиотеку, познакомился с литературой — это мне нравится, это серьёзный подход к делу.
      Эти слова были адресованы Игорю и Косте, но они сделали вид, будто это относится вовсе не к ним.
      — Но того, что есть у меня, ты не найдёшь ни в одной библиотеке, — продолжал Веэн. — У меня есть все, что вышло о нэцкэ на любом языке. Вышло не так много. Капитальное исследование впереди.
      Это было сказано тоном, показывающим, что именно он, Веэн, напишет капитальный труд о нэцкэ.
      Я неизмеримо вырос в глазах Веэна, в глазах Игоря и Кости. И всё из-за того, что перелистал несколько книг о нэцкэ. Естественное дело — познакомиться с вопросом, которым ты занимаешься. Но на них это произвело большое впечатление, подняло мой авторитет. Я стал полноправным членом их компании. Испытательный срок прошёл. Я выполнил самостоятельное поручение, выполнил удачно, обнаружил серьёзный подход к делу.
      Костя молчал. Из-за того, что он передал Веэну наш разговор об отчиме, я стал относиться к нему холодно. Он это, видимо, чувствовал и потому молчал.
      Игорь, правда, пытался протолкнуться со своими насмешками. Мол, Крош серьёзный человек, склонен к исследовательской работе. Но шуток его никто не подхватил, и он заглох.
      Веэн вынул из шкафа нэцкэ:
      — Пойдёшь к Краснухину вот с этим.
      Это была большая пуговица с изображением бамбука. Видно было, что бамбук сейчас упадёт, доживает последние минуты. Чем достигалось такое ощущение — не могу сказать. Вероятно, расположением колец, их особенным рисунком, выражавшим последние судороги ствола, который только что был живым и стройным. Поразительное искусство — эти нэцкэ, могучие художники их создавали.
      — Это уже что-то, — говорил Веэн, любуясь нэцкэ. — Краснухин её, несомненно, знает. Меняться будешь только на Миву-первого. Пусть покажет, что у него есть, так мы и выясним его коллекцию… Кстати, Крош, как у тебя с деньгами?
      — У меня есть.
      — Ты ведь теперь один, — улыбаясь, сказал Веэн. — Если оскудеешь, приходи. Тарелка супа всегда найдётся.
      Мы вышли от Веэна: я, Костя, Игорь.
      — Кто куда, а я в парикмахерскую, — сказал Игорь.
      — В какую? — спросил я.
      — В салон, где ещё можно прилично постричься! — Он критически осмотрел мою голову. — И тебе не мешает.
      Я сам знал, что не мешает. Но я не решался идти один в салон, не знал, какие там правила. А с Игорем можно, Игорь знает все правила.
      — Я стригусь у Павла Ивановича, — сказал Игорь, — знаю всех мастеров, и все мастера знают меня. Посажу тебя к специалисту, метнёшь ему полтинник.
      — Встретимся, как договорились, — сказал Костя.
      — Ку-ку, — ответил Игорь.
      Как они договорились, я не стал спрашивать — не хотел первый заговаривать с Костей. Что касается «ку-ку», то у Игоря оно означало «до свидания».
     
      Возможно, Игорь знал всех мастеров в салоне, но знали ли все мастера его самого, я не был уверен. Это была совсем не такая парикмахерская, как у нас на углу: зеркала во всю стену, кресла массивные, вращающиеся, пахло хорошим одеколоном. Мастера — пожилые, важные, похожие на профессоров — работали молча, а если и перебрасывались словами, то вполголоса.
      У моего мастера был такой неприступный и строгий вид, что я боялся пошевелиться. Он меня о чём-то спросил, я не разобрал, что именно, а переспросить постеснялся. Пусть делает что хочет, он лучше меня знает, что делать. И я неопределённо протянул «ага».
      Стриг он меня раза в три дольше, чем в нашей парикмахерской. Откидывался назад, смотрел: снова стриг, заходил с разных сторон, смотрел, стриг, смотрел. Потом помыл мне голову, высушил под электрическим аппаратом, смочил одеколоном и сделал повязку.
      Принесли прибор для бритья. Я ещё ни разу не брился. На щеках у меня пушок, небольшой, но довольно противный; иногда мне кажется, что именно из-за него девушки относятся ко мне несерьёзно. И мелкие дурацкие прыщики. Папа говорит, что они пройдут с возрастом. В нашей парикмахерской меня спрашивают, хочу ли я побриться, а здесь мастер ничего не спросил, взял и побрил. Потом сделал компресс, потом массаж, опять компресс, спрыснул одеколоном, помахал салфеткой, вытер мне морду и пристально посмотрел, решая, что ещё можно сделать. Делать было больше нечего.
      Я посмотрел на себя в зеркало. Причёска была что надо! Но оттого что меня побрили впервые, кожа на висках, щеках и подбородке была неестественно белая: кругом кожа загорела, а под пушком она не загорела и теперь выделялась. И в эту минуту я понял петровских бояр, которые, после того как им сбрили бороды, жаловались, что лица у них стали босые.
      Я уплатил в кассу рубль восемьдесят копеек вместо двадцати копеек, которые плачу обычно у нас, на углу, — не каждый день стрижёшься в салоне. Смущало другое: как я метну мастеру полтинник сверх счёта. Ужасно стыдно и неудобно. Мастер может возмутиться, ведь это унизительно — брать чаевые.
      Смущаясь и краснея, я протянул ему вместе с карточкой полтинник. Спокойным, полным достоинства движением мастер, похожий на профессора, опустил полтинник в карман белого халата.
     
      19
     
      — Теперь ты похож на человека, — сказал Игорь. — Ты метнул?
      — Да. Ужасно было неудобно.
      — Сё ля ви, — заметил Игорь философски. И ещё более философски добавил: — Не мешает выпить по чашке кофе. Если где и можно выпить кофе, то именно здесь.
      И он показал на кафе рядом с салоном.
      Я ещё никогда не был в этом кафе, но знал, что там собираются поэты, художники и артисты.
      В кафе нас ожидал Костя. Я внимательно рассмотрел посетителей, но ни одного известного актёра, поэта или писателя не увидел.
      — Веэн человек эрудированный, — начал Игорь, — но человек сложный… — Он многозначительно посмотрел на меня: — Разговор между нами?!
      — Конечно.
      По тому, как Костя молчал, я понял, что разговор не случаен, они зазвали меня сюда нарочно. Что ж, пожалуйста, интересно…
      — Ты наш товарищ, — продолжал Игорь, — и мы обязаны тебя предупредить. Веэн собирает нэцкэ вовсе не из возвышенных соображений. Это его бизнес. И он пишет исследование, которое даст ему докторскую.
      — Что из этого следует?
      — А то, что Веэн человек коммерческий. И мы у него тоже делаем свой небольшой бизнес. И только. А ты строишь идеалиста, отказываешься от гонорара. Веэну, конечно, выгоднее иметь дело с простофилей.
      — Сбиваю вам цену?
      — Зачем так грубо? — поморщился Игорь. — Ты проявляешь излишнее рвение, странную наивность… Библиотека, книги — зачем это тебе? Получай свои талеры и живи!
      — А если талеры мне не нужны?
      — Зачем же ты влез в дело?
      — Так получилось.
      — Так ничего не получается. Я отлично помню твой первый разговор с Веэном. Он сказал, что дело идёт о заработке. Сказал?
      — Допустим.
      — Знал, на что идёшь?
      — А если нэцкэ заинтересовали меня сами по себе?
      — Это — твоё личное дело. Но в отношениях с Веэном изволь исходить из наших общих интересов.
      — Ты напрасно меня пугаешь.
      — Никто тебя не пугает, — не глядя на меня, протянул Игорь, — но мы не хотим, чтобы тебя постигло разочарование.
      — Ах как трогательно!
      — С тобой трудно разговаривать, но наберёмся терпения. Что такое Краснухин? Краснухин одарённый художник. Я не всё принимаю в его творчестве, но он художник прогрессивный — это бесспорно.
      Мне стало смешно: Игорь чего-то там не принимает в творчестве Краснухина. Потеха!
      — Я думаю, Краснухин это переживёт.
      — Что именно? — сощурился Игорь.
      — То, что ты не всё принимаешь в его творчестве.
      — Шутки оставим на потом!
      — Давай ковыляй дальше!
      — Так вот, Веэн раздолбал Краснухина не по каким-то там идейным соображениям, а потому, что это было выгодно для его карьеры… В душе он сноб, всё ему до лампочки, кроме нэцкэ, картин и коммерции. Поэтому он сам не идёт к Краснухину, посылает тебя. А ты принимаешь это всерьёз, даже отказываешься от гонорара. А когда ты разберёшься, то потеряешь веру в человечество. А мы не хотим, чтобы ты терял веру в человечество.
      — Если всё это так, зачем вы помогаете Веэну? — спросил я.
      — Чудак! Мы ему помогаем собирать нэцкэ — честное, законное дело. Каждый зарабатывает как может, иногда и не слишком приятным способом. — Игорь кивнул на официанта. — Возможно, ему импонирует его должность, а мне нет. Я не хочу подавать кофе, я хочу, чтобы мне подавали.
      — В обществе нужны и официанты. Всякая работа почётна.
      — Крош, без романтики. Век романтики кончился, наступили суровые будни. Человек работает ради заработка. Я имею в виду честный заработок.
      — Взять у старухи настоящую нэцкэ и заплатить как за копию — честно?
      — Что — старуха! Без этого нет собирательства. Веэн объяснил это тебе довольно популярно. На одном собиратель выигрывает, на другом проигрывает.
      — Обманывать художника Краснухина честно?
      Игорь передёрнулся.
      — Зачем так упрощать! Художника Краснухина никто не обманывает, он пользуется уважением моих друзей, и я не позволю его обманывать. Другое дело Краснухин-собиратель; здесь действуют законы иной сферы. Думаешь, Краснухин меньше Веэна разбирается в нэцкэ? Не беспокойся, он не даст себя обмануть. Произойдёт обмен, выгодный для обеих сторон.
      — Веэн-карьерист раздолбал Краснухина — это честно?
      — Какое мне до этого дело! — воскликнул Игорь. — Сегодня Веэн раздолбал Краснухина, завтра Краснухин раздолбает Веэна. Сегодня правы одни, завтра другие. Я не касаюсь их споров и дискуссий, мне наплевать и на формалистов, и на натуралистов, пусть дерутся, если им охота! Мне нужны деньги, и я нашёл свой честный заработок.
      — Ах, ты будешь стекляшки собирать, а ишачить на тебя будет дядя? Этот официант будет бегать взад-вперёд, а ты будешь кейфовать?
      — Если у него только на это хватает мозгов…
      — Неизвестно, у кого мозгов больше.
      — Параноик какой-то, клинический случай, — пробормотал Игорь. — Чего ты орёшь!
      — Я не ору, а говорю. Кроме денег, существуют ещё принципы.
      — Пошёл, пошёл, — сморщился Игорь. — «Принципы»… Где ты их видел, где встречал? Это все умершие категории, их давным-давно отменили. Каждый устраивается как может. Ты стал очень идейным, с чего бы это?.. Ладно! Намерен ты работать с Веэном на тех же условиях, что и мы?
      — Я вообще не намерен работать с каким-то прохвостом Веэном. — Я вынул из кармана нэцкэ бамбук и положил на стол. — Можете вернуть её Веэну, я не желаю больше иметь с ним дело. А вы можете продолжать, если нравится.
      Костя, который до этого не проронил ни слова, кивнул на нэцкэ:
      — Убери со стола.
      — Она мне не нужна.
      — Веэн дал её тебе, ты и возвращай. Никто за тебя не обязан это делать.
      Это логично. Я положил нэцкэ в карман.
      — Что ты скажешь Веэну? — спросил Костя.
      — Я нанимался к нему?
      — Ты в курсе его дел, пил, гулял на его счёт… Так просто не бросают.
      — Я закабалился? Крепостное право отменено сто лет назад.
      Костя посмотрел на меня своим холодным взглядом.
      — Ты оставишь Веэна, когда и мы с Игорем его оставим.
      — Я оставлю Веэна, когда сочту это нужным.
      — Не пожалей потом!
      — Угрозы и запугивания прибереги для кого-нибудь другого, — ответил я. — Ты боксёр, но это не так страшно. Не всегда можно добиться кулаками, во всяком случае не у меня.
      — Бросьте, ребята, — примирительно сказал Игорь.
      Костя не сводил с меня холодного, угрожающего взгляда. Но мне нисколько не было страшно, я его ни капельки не боялся. Он боксёр, но здесь не ринг, здесь дерутся не по правилам, а не по правилам и я умею. И не верилось, что Костя полезет драться, ведь я как-то подружился с ним, чем-то он был даже мне дорог, мне было жаль оставлять его в этой компании. И я спокойно сказал:
      — Вы никогда не заставите меня делать то, чего я не хочу. Я верну эту нэцкэ Веэну, и с ним всё кончено.
      — Ты дал слово, что разговор останется между нами, — напомнил Игорь.
      — Не беспокойтесь, я не передаю чужих разговоров, как некоторые.
      Я выразительно посмотрел на Костю.
      — Что ты на меня так смотришь? — спросил он.
      — Смотреть нельзя?
      — Кто эти «некоторые»?
      — Эти «некоторые» сами знают, что они «некоторые».
      — На кого ты намекаешь?!
      — Мы говорили с тобой о твоём отчиме. Зачем ты передал этот разговор Веэну?
      Костя изумлённо смотрел на меня.
      — Мы с тобой говорили лично, — продолжал я, — а ты передал Веэну. Зачем?
      — Я ему ничего не передавал, — возразил Костя. — Веэн у меня спросил: «Знает Крош, что у тебя отчим?» Я ответил: «Да, знает».
      — А мне Веэн сказал по-другому: будто я проболтался про твоего отчима. В вашей компании каждое слово перевирается и перетолковывается, а я к этому не привык. И не желаю привыкать. С вами запутаешься: тот сказал то-то, этот передал так-то… Ну вас к чёрту! Кончим на этом. Только у меня есть один вопрос: вам известна такая фамилия — Мавродаки?
      — Мавродаки? — повторил Игорь. — Греческая фамилия… Нет, не знаю. Кто он?
      — А ты? — спросил я у Кости и сразу осёкся…
      Костя так странно смотрел на меня, что я даже испугался, честное слово!
      — Откуда ты знаешь эту фамилию? — спросил он глухо.
      — Слыхал.
      — Так вот, — сказал Костя, — забудь её. Навсегда. И никогда нигде не вспоминай. Понял?!
     
      20
     
      Первым моим побуждением было пойти к Веэну и вернуть ему нэцкэ бамбук. Но вернуть ему её значило отрезать себе дорогу к Краснухину — единственному человеку, который может пролить свет на это загадочное дело.
      Почему Костя побледнел при упоминании о Мавродаки? Запретил произносить его имя? Откуда у него фигурка мальчика — лучшая нэцкэ из коллекции Мавродаки? Почему он скрывает это от Веэна?
      Надо подумать. Решу завтра. Тем более уже конец дня и надо успеть пригласить Зою в кино.
      Я заехал в «Ударник» и купил билеты. Билеты производят на девчонок магическое действие — я много раз замечал. Когда нет билетов, то неизвестно, достанем ли мы их, и на какой сеанс, и на какую картину, и где будем сидеть — всё неопределённо, эфемерно, неясно. А когда билеты на руках — всё ясно, определённо, точно.
      И действительно, увидев билеты, Зоя сказала:
      — Жди меня на выходе.
      — Билеты на семь тридцать, — предупредил я.
      — Успеем.
      Я стал прохаживаться возле дверей магазина, с беспокойством поглядывая по сторонам: каждую минуту из-за угла мог появиться Шмаков Пётр или верзила — Зоин брат. Из магазина выходили девушки-продавщицы, наконец появилась и Зоя. На моих часах было семь восемнадцать. Бежать до метро, потом от метро до кино — значит наверняка опоздать. На наше счастье, у магазина остановилось такси. Мы вскочили в него. В зал мы вбежали, когда уже потушили свет.
      Картина была про служебную собаку-ищейку, о том, как её обучают ловить преступников. Конечно, преступников надо ловить, но ведь ищейку можно натравить и на порядочного человека; всё зависит от проводника: прикажет он собаке перегрызть вам горло — она не задумываясь это сделает. В сущности, злобное существо. Вот чеховская Каштанка, или Муму, или Белый Клык — это совсем другое, это настоящие друзья человека.
      И ещё не понравились мне плоские шутки вроде той, что в присутствии начальства собака тоже нервничает, и тому подобные аналогии между собакой и человеком. Как будто из собачьей жизни можно делать выводы для жизни человеческой.
      А Зоя переживала, смеялась, мои доводы были ей непонятны. «Что ты говоришь! Такая славненькая собачка, не выдумывай, пожалуйста…»
      Но картину мы обсудили уже после сеанса. А во время сеанса я думал о том, как мне взять Зоину руку в свою. Зоя, не отрываясь, смотрела на экран. Я видел её милый профиль и кудряшки на лбу, просто очаровательная девчонка. Я чувствовал её плечо рядом с собой, но никак не мог взять её руку в свою. Если бы на подлокотнике лежала её ладонь, то я бы это мог сделать запросто, но на подлокотнике лежал её локоть.
      Но тут, к счастью, произошёл самый драматический эпизод в картине — преступник выстрелил в собаку. «Он убьёт её!» — в страхе прошептала Зоя и сама схватила меня за руку. Я, уж конечно, не отпускал её до конца сеанса. Это был единственный стоящий эпизод в картине, но он, чёрт побери, произошёл перед самым концом.
      А вот уже на улице я начал критиковать картину. Зоя не согласилась, даже рассердилась на меня. Я поступил как дурак: приглашая Зою, хотел доставить ей удовольствие и сам же это удовольствие испортил. Надо же быть таким ослом! Можно было не хвалить картину, но зачем было её ругать?
      На улице накрапывал дождик. Зоя предложила ехать на такси. И я отвёз её на Таганку, в Товарищеский переулок.
      — Хочешь пойти завтра опять в кино? — спросил я, прощаясь.
      — Каждый день ходить в кино? А что дома скажут? — засмеялась Зоя.
      — Тогда поедем в воскресенье в Химки.
      — В воскресенье я работаю.
      — В понедельник.
      — До понедельника далеко, — ответила Зоя и опять почему-то засмеялась.
     
      Я застал Краснухина на этот раз за письменным столом. С озабоченным лицом он что-то писал. Так же тесно было в тёмном коридоре, только пахло не жареной треской, а только что вскипячённым молоком. И не было видно ни Гали, ни Саши, не было слышно их голосов — наверно, ушли куда-то с матерью, оставили Краснухина одного.
      — Хорошая нэцкэ, — сказал Краснухин про бамбук. — Не знаю, сумею ли предложить тебе взамен что-либо равноценное. Вот если только стрекозу…
      Он достал из шкафа большую плоскую пуговицу не то из дерева, не то из рога. На ней была выгравирована стрекоза — лёгкая, прозрачная, стремительная.
      — Нэцкэ того же мастера, что и твой бамбук. Оцени их в антикварном, а там решим.
      — Вы не боитесь, что я с ней убегу?
      Он повращал глазами:
      — Ты вор?
      — Но ведь вы меня не знаете.
      Краснухин опять начал писать. Видно, писал что-то срочное. А я ему мешал.
      — Я вас долго не задержу, — сказал я. — В прошлый раз вы сказали, что коллекция Мавродаки исчезла в конце сороковых годов. Куда же она могла деться, ведь это было после войны. В войну многое потерялось, но после… Куда она могла исчезнуть? И куда исчез сам Мавродаки?
      — Мавродаки покончил с собой в сорок восьмом году. Ты какого года?
      — Сорок восьмого.
      — В сорок восьмом его и не стало.
      — Вы его знали?
      — Он был нашим профессором, — ответил Краснухин, морща лоб и продолжая писать.
      — А семья, родственники?
      — У него не было семьи. Всё это случилось неожиданно. Была статья в газете, потом собрание в институте… Он был добрый, знающий, но слабый человек, а время было сложное. — Краснухин встал. — Ну, друже, топай, некогда…
      Я кивнул на бумаги:
      — Что вы пишете?
      — Всё объясняемся, что, да почему, да как получилось… Ну, чеши!
      — Последний вопрос, — торопливо сказал я, — а в какой газете была статья про Мавродаки?
      Краснухин назвал мне газету. Сейчас она уже не выходит. Я хотел ещё спросить, в каком номере газеты была эта статья. Но Краснухин хотя и добродушно, но решительно вытолкал меня за дверь.
     
      21
     
      Я испытывал некоторую робость, входя к Веэну. Постыдное чувство. Я не трус, но всё же неудобно сказать человеку, что он прохвост. Особенно такому респектабельному господину, как Веэн. Тем более в момент, когда он к тебе расположен, хвалит и превозносит тебя. Он тебя хвалит и превозносит, а ты ему объявляешь, что он прохвост.
      Веэн и сейчас выказывал мне полное расположение, улыбался, не поворачивался спиной, а если и поворачивался, то спина была не враждебной, а мягкой и дружелюбной.
      — Был у Краснухина?
      Я мог, конечно, ответить, что да, был, ничего подходящего не нашёл, мог вернуть Веэну его бамбук, уйти и больше не приходить. Словом, мог порвать с Веэном без объяснений. Но это значило бы трусливо уйти от сложностей. Сделав так, я бы не уважал самого себя.
      — Владимир Николаевич, больше ваших поручений я выполнять не буду.
      Веэн стоял, наклонившись к книжному шкафу. Он обернулся и посмотрел мне в лицо:
      — Почему ты не будешь выполнять моих поручений?
      — Не хочу.
      — Почему не хочешь?
      — Не хочу, и всё. Это моё дело, почему я не хочу.
      — Это не только твоё дело, это наше общее дело.
      — Никто не заставит меня делать того, что я не хочу делать. Это ясно и понятно.
      — Ты изменяешь нашей дружбе?
      Я пожал плечами.
      — Вы странно рассуждаете. Костя увлекается боксом — разве должны заниматься боксом его друзья? Я люблю прыжки в воду, но ведь мои друзья не обязаны тоже прыгать. Меня не привлекает собирательство, не интересуют нэцкэ, вот и всё!
      Насчёт прыжков в воду я припустил — я ещё только собирался ими заняться. Но как довод это было весьма удачно.
      — Нэцкэ тебя не интересуют… — возразил Веэн. — Ходил в библиотеку, прочитал кучу книг, а сегодня вдруг «не интересуют». Нелогично, неубедительно. Я не оспариваю твоего права прекратить знакомство со мной. Но ты не можешь оспорить и моего права знать, чем это вызвано: с порядочными людьми так не прекращают знакомства.
      Теперь я жалел, что пустился в объяснения. Веэн сильнее меня в софистике. Он стоял, прислонясь к книжному шкафу, смотрел мне в глаза, как человек, готовый честно ответить на любые вопросы, опровергнуть любые обвинения. Да и что я мог ему предъявить? Старуха со странствующими музыкантами, статья против Краснухина, которую я не читал. И я не мог сослаться на разговор с Игорем. Я очутился в дурацком положении. Надо было просто уйти, а я пустился в объяснения.
      И тут меня осенила мысль: спрошу про Мавродаки. Веэн не может не знать такого крупного собирателя нэцкэ. И пока Веэн будет рассказывать про Мавродаки, я обдумаю, как поступить дальше.
      — Владимир Николаевич, вы знали Мавродаки?
      Наверно, я не сумею передать реакцию Веэна на мой вопрос. Только что, опираясь о книжный шкаф, стоял респектабельный искусствовед Веэн, в лёгком, элегантном костюме, спокойно и уверенно смотрел на меня… Теперь там стоял совсем другой человек, стоял, быть может, одну минуту, одну секунду, одно мгновение. Но это мгновение я запомнил. Я увидел взгляд, который тогда, на берегу реки, только почувствовал, — мгновенный, колючий и вместе с тем жалкий и обречённый взгляд. Впервые почувствовал я, что такое «мурашки забегали по спине». Слышал такое выражение, сам употреблял его, но как мурашки бегают по спине, я впервые почувствовал теперь, когда Веэн смотрел на меня.
      Но мгновение прошло, и Веэн снова превратился в спокойного, респектабельного господина, каким был минуту назад, только, быть может, несколько более хмурого.
      Он опустился в кресло, положил ногу на ногу, прикрыл глаза рукой.
      — Кто тебе рассказал про Мавродаки?
      — Краснухин.
      — Что он тебе рассказал?
      — Сказал, что был такой знаменитый коллекционер нэцкэ Мавродаки.
      — Ещё что?
      — Больше ничего.
      Из-за раздвинутых пальцев Веэн испытующе смотрел на меня.
      — Ты сказал ему, что знаком со мной?
      — Нет.
      Некоторое время он молчал, прикрыв глаза рукой, потом сказал:
      — Итак, Краснухин рассказал тебе про Мавродаки и после этого ты решил порвать со мной знакомство?
      — При чём тут Мавродаки?
      — Что же заставило тебя принять такое решение?
      Мы вернулись к тому, с чего начали. Что я могу ему сказать? Он добивается правды, а правда заключается в том, что он прохвост, а сказать это неудобно.
      Мне осталось только встать.
      — Я пошёл.
      — Подожди!
      Я опять сел.
      — Тебе придётся сказать правду.
      — Что я вам скажу! — закричал я. — Мне не нравится всё это, я не люблю тайн, не люблю секретов. Я не должен говорить Косте про его отчима, Краснухину — что пришёл от вас, моим родителям — что выполняю ваши поручения, должен всё время что-то скрывать, утаивать, выпытывать, узнавать. Я не привык к этому. И я путаюсь: что я должен говорить, чего не должен. Может быть, так нужно для собирательства. Но такое собирательство меня не привлекает.
      — Я тебя понимаю, — сочувственно ответил Веэн. — Но разве я заставляю тебя лгать? Взрослея, мы всё меньше делимся с родителями своими делами. Если тебе нравится девочка, вряд ли ты бежишь рассказывать об этом папе и маме, так ведь?
      — Так.
      А что я мог ответить? О Майке и Зое я не рассказывал и не собираюсь рассказывать.
      — Что касается Краснухина, то поверь мне: он знает мою коллекцию лучше, чем я его. Он крупный специалист, хотя и дилетант. Он во многом дилетант, к сожалению. Он рассказывал тебе о Мавродаки, но сути дела он не знает, хотя и учился у него.
      — Краснухин говорил, что была статья в газете, потом собрание…
      — Было и это, — подчёркнуто небрежно сказал Веэн, — но главное в другом. Незадолго до этой трагедии Мавродаки женился. Он горячо любил свою жену, но она ушла к другому человеку, к его лучшему другу… Вот действительная причина того, что произошло. Всё остальное — внешнее. Но это дело прошлое, давно забытое, а жизнь идёт. Краснухин соревнуется со мной, я с Краснухиным, и ничего здесь предосудительного нет, законом это не карается.
      Я не знал, что ему ответить. Голову сломаешь с этими собирателями!
      — Возможно, вы и правы. Но лично я не хочу.
      Не обращая внимания на мои слова, Веэн продолжал:
      — Когда я просил тебя не говорить с Костей об его отчиме, мной руководило элементарное чувство деликатности: Костя болезненно переживает трагедию своего отца. Я тебе доверил — ты обвиняешь меня в том, что я толкаю тебя на ложь и обман. Не скрою — ты попал в нашу компанию не случайно: я хотел Косте такого друга, как ты. Его много обманывали, отсюда его угрюмость, замкнутость, вспыльчивость. Я надеялся, что общение с тобой сделает его более спокойным и уравновешенным. Я хочу, чтобы Костя стал настоящим человеком, — в этом я вижу свой долг; мне казалось, что дружба с тобой будет полезна ему в этом смысле. Мне казалось, что, узнав сложную судьбу Кости, ты захочешь мне в этом помочь. Ты отказываешься — очень жаль. Вот всё, что я могу сказать: очень жаль.
      Слушая Веэна, я вдруг подумал, что, наверно, болен раздвоением личности. Когда я думал о Веэне, факты доказывали, что он прохвост. Когда говорил Веэн, факты оборачивались по-другому, Веэн выглядел порядочным человеком. И в то же время (вот оно, раздвоение личности) я знал, что, как только выйду от Веэна, он снова будет выглядеть в моих глазах прохвостом. И я твёрдо решил не дать уговорить себя.
      Мне вдруг захотелось смеяться. Такое случается на уроке — ни с того ни с сего начинаешь смеяться. Все на тебя таращат глаза, не понимают, в чём дело, а ты давишься с хохоту. Нельзя, а ты не в силах удержаться. Сейчас тебя выставят из класса, а ты не можешь остановиться. Так было со мной сейчас. Нервное, что ли, чёрт его знает! Я смеялся, как кретин, даже слёзы выступили на глазах.
      Позже я сообразил, что это был нервный шок. Веэн пытался подавить меня своей волей — моя воля сопротивлялась; от такого напряжения и получился нервный шок. Стыдно! В любой ситуации надо сохранять спокойствие, невозмутимость, бесстрастие. Где-то я читал, что англичане носят с этой целью монокль в глазу, — мол, что ни случись, я и бровью не поведу. Англичане это здорово придумали, хорошая тренировочка. Но в наше время с моноклем в глазу будешь выглядеть полным шизиком. Надо придумать другую тренировку — выработать спокойствие, хладнокровие, невозмутимость, иначе выдашь себя в любую минуту, как выдал себя Веэн, когда я спросил у него про Мавродаки: ему изменили нервы, выдержки не хватило, вот что. Хвати у него выдержки, возможно, он убедил бы меня.
      Веэн не удивился моему смеху, смотрел на меня и дожидался, когда я кончу смеяться. Я кончил смеяться так же внезапно, как начал. Вытер глаза и перестал смеяться.
      — Что же будет дальше? — спросил Веэн. — Намерен ты дружить с Костей?
      — С Костей дружить буду, а заниматься нэцкэ — нет, не буду.
      По-видимому, я сказал это очень твёрдо. Веэн пристально посмотрел на меня:
      — Это твоё окончательное решение?
      — Окончательное.
      — Дело твоё. Где нэцкэ бамбук?
      Я опустил руку в карман и вынул обе нэцкэ — бамбук и стрекозу. Краснухин так торопился меня выпроводить, что я забыл вернуть ему стрекозу.
      — А ну покажи, что это у тебя?!
      Веэн внимательно рассмотрел стрекозу.
      — Краснухин дал?
      — Краснухин.
      — Зачем?
      — Дал.
      — Забавная нэцкэ.
      — Забавная.
      — Надеюсь, ты мне её оставишь?
      — Как же я могу вам её оставить?
      Веэн вынул из шкафа фигурку, изображавшую крестьянина верхом на буйволе. Вечер, кончилась работа в поле, крестьянин возвращается домой, отдыхает, сидя верхом на буйволе, поёт свою песню. Это была хорошая нэцкэ. От неё веяло тишиной, спокойствием, умиротворённостью свершённого трудового дня.
      — Отдашь ему буйвола.
      — А если он не захочет меняться?
      — Поставишь его перед совершившимся фактом.
      Я положил стрекозу в карман.
      — Этого я не сделаю.
      Некоторое время Веэн пристально смотрел на меня. Честное слово, мне казалось, что он сейчас бросится отнимать у меня нэцкэ. От этих собирателей всего можно ожидать. Когда дело касается их коллекции, они становятся форменными психами.
      Веэн не бросился отнимать у меня фигурку. Некоторое время он молчал, потом сказал:
      — На твой паспорт сдана нэцкэ в антикварный, кажется музыканты… Если она продана, надо получить деньги.
      — Дайте квитанцию, я пойду получу.
      — Я удивился тому, что от тебя приняли её на комиссию. При получении денег они обязательно потребуют, чтобы пришли твои родители.
      — Мои родители в отъезде.
      — Приедут.
      Мне не слишком хотелось, чтобы об этом узнали мои родители, — зачем им знать какой-то случайный эпизод моей жизни? Тем более, что я последний раз встречаюсь с Веэном. Но Веэн меня шантажирует, хочет воспользоваться этой злополучной квитанцией. Ну и чёрт с ним! Я сам всё расскажу своим старикам. Конечно, мне не хочется их огорчать. Я всегда предпочитаю, чтобы со мной случилось что-либо плохое, а не с ними. Если у человека и бывает тревога, то именно за близких ему людей. Когда я представляю себе какие-нибудь опасные ситуации: нападение бандитов, например, или стихийное бедствие — землетрясение, наводнение, мне становится беспокойно прежде всего за моих стариков. И хоть мой папа гораздо сильнее меня, я беспокоюсь за него больше, чем за себя. И всё же лучше неприятное объяснение с отцом и матерью, чем вязнуть дальше в этой истории. Лучше признаться в плохом, чем продолжать его.
      — Хорошо, — сказал я, — когда вам понадобится получить деньги за музыкантов, я это сделаю.
     
      22
     
      Утром ко мне явился Игорь.
      — Дрыхнешь, старик?
      — Лежал, читал.
      — Бальзак… — Игорь повертел в руках книгу, потом положил. — Архаика, каменный век… Как ты сквозь это продираешься?
      — Продираюсь.
      — Бесконечные описания, никому не нужные детали, занудство, недержание мысли.
      — Зато какие мысли!
      — Писатель не должен высказывать своих мыслей: рассуждения автора мешают читателю думать самому.
      — Всё зависит от количества серого вещества в мозгу, — возразил я. — Меня лично мысли Бальзака поражают своей глубиной. И какие страсти, какие образы! Растиньяк! Или Вотрен — могучая фигура!
      Игорь снисходительно улыбнулся:
      — Мелодрама, провинциальный театр, буффонада, страсти-мордасти… В сущности, единственная тема Бальзака — деньги, как делать деньги.
      — Не просто деньги, а разрушительная сила денег в обществе, которое…
      — Общество здесь ни при чём, — поморщился Игорь так, будто мои рассуждения доставляют ему физическую боль. — В любом обществе деньги — главная сила, и не будем закрывать на это глаза… Кстати, о деньгах. Веэн велел получить с тебя должок.
      — Какой должок?
      — Пятнадцать талеров.
      — Какие пятнадцать талеров?
      — Два с полтиной — шашлычная, помнишь? Ещё два с полтиной — транспортные расходы. Костя за тебя платил десять — пикник. Итого пятнадцать.
      — Но ведь ты сказал — на пикник по пятёрке, — только сумел пролепетать я.
      — Да, с носа. А кто должен платить за твою даму?
      — Но почему именно сейчас?
      — Старик, никто не наступает тебе на горло, ни тебе, ни твоей песне. Зайди к Веэну и договорись, он пойдёт тебе навстречу.
      Я вынул деньги и молча отсчитал пятнадцать рублей. Всё ясно! Они хотят, чтобы я пришёл с повинной, но я не приду с повинной.
      — Сразу видно делового человека, — проговорил Игорь с кислой миной. Не ожидал, что я отдам деньги.
      — Сразу видно мелкую душонку, — ответил я.
      — Ты о ком?!
      — О Веэне.
      — Зачем так грубо…
      — И за тебя я рад. Наконец ты нашёл своё истинное призвание. Из тебя получится отличный сборщик налогов.
      — Старик, есть вещи, за которые бьют по морде!
      — Ах так! — воскликнул я. — Ты хочешь получить и этот долг?
      Здесь я должен рассказать про эпизод, с которого начал записки, — за что Шмаков стукнул Игоря в подбородок. Я должен был стукнуть, но Шмаков стоял ближе и опередил меня. Схлопотал же Игорь за то, что не закрыл дверь лифта. Стоял на площадке восьмого этажа, трепался с Норой, а лифт его дожидался. Жильцы выходили из себя: лифт месяц не работал, теперь работает, а ехать нельзя, изволь дожидаться, когда Игорь перестанет трепаться с Норой. Мы со Шмаковым Петром стояли внизу и дожидались, чем кончится эта заваруха, было ясно, что ничем хорошим она не кончится. И когда Игорь наконец спустился и вышел во двор, мы ему заметили, что не следует быть эгоистом. Он ответил чересчур пренебрежительно и схлопотал в подбородок. От Шмакова Петра. И если бы не вмешался Веэн, то и от меня схлопотал бы. Об этом я сейчас ему и напомнил.
      — После такого разговора мы вряд ли будем продолжать знакомство, — объявил Игорь высокомерно, впрочем делая шаг назад.
      Я распахнул входную дверь.
      — Сае нара!
      По-японски это означает «до свидания». Но у меня оно прозвучало как «Позвольте вам выйти вон!».
     
      Здорово я показал Игорю на дверь, классический жест! «Позвольте вам выйти вон!» Отлично сработано! Отбрил я их, мелкие, ничтожные душонки. Думали купить меня за пятнадцать рублей, кусочники несчастные!
      Конечно, моему бюджету они нанесли сокрушительный удар. Интересно, сколько у меня осталось? Страшновато подсчитывать, но надо смотреть правде в глаза.
      Я обалдел: шесть рублей — вот всё, что у меня осталось. На что же я буду жить? И куда я столько профукал?
      Пятнадцать — Веэну. Крепко он меня подрубил! И не следовало отдавать — ведь я выполнял его поручения. Но поздно думать об этом, надо смотреть правде в глаза…
      Итак, пятнадцать рублей Веэну… И почему всё сразу? На худой конец, мог бы отдавать частями. Ужасно жалко! Веэн отлично знает, что я сейчас один и взять мне негде. Безжалостный человек! Ладно! Не умру. И надо смотреть правде в глаза.
      Итак, Веэну пятнадцать рублей… Если бы… Но кончено с этим, не желаю даже думать… Веэну — пятнадцать, плавки — три с полтиной, парикмахерская — два тридцать, кофе с Игорем и Костей — восемьдесят (мог обойтись без кафе, ни одного поэта или артиста я там не увидел), телеграмма маме (сыновний долг!). Обеды вчера, позавчера и позапозавчера, кино с Зоей — рубль, такси с Зоей — ещё рубль, на метро ездил, газировку пил, мороженое ел… Чёрт возьми, придётся быть поэкономнее!
      Итак, железный бюджет! Утром яйцо всмятку, стакан чая и хлеб с маслом. Чая мама оставила целую коробку, масла тоже здоровый кусище, сахара — пачка, соли — вагон… Куплю сразу десяток яиц — на все десять дней. В обед тарелка супа, ужин отдай врагу… В тридцать копеек можно уложиться. Трёшка у меня остаётся — схожу с Зоей три раза в кино. Конечно, никаких такси. Интересно, почему Зоя так любит такси?
      Я тут же отправился в магазин, купил десяток яиц и увидел там пакетики с супом. Разведёшь такой пакетик в кипятке и получаешь две тарелки супа. Красота! И не надо ходить в столовую. Я купил пять пакетиков — десять обедов есть! Потом купил пять плавленых сырков — десять ужинов есть! Я обеспечен сдой до самого маминого приезда.
      Угроза голодной смерти перестала висеть надо мной. Я свободно могу тратить оставшуюся трёшку. А когда истрачу, скажу Зое: «Остался без копейки, погуляем так». Она хороший товарищ, я в этом убедился ещё в лесу, она поймёт. Даже сделаю так: пойду сейчас к Зое и скажу: «У меня трёшка, давай прокутим, а там будет видно». Это по-мужски. Чёрт с ними, с деньгами! Просажу трёшку и перестану думать об этом. Тратить так тратить! Долой приобретателей, скопидомов, деляг и жмотов! Долой банду рвачей и выжиг! Молодец я — кинул Игорю пятнадцать ре, показал своё моральное и прочее превосходство. И эту трёшку просажу сегодня же.
      Однако в этот вечер мне не удалось просадить трёшку.
      Во-первых, в магазине околачивался Шмаков Пётр. Во-вторых, висело объявление — сегодня в заводском саду вечер торговой молодёжи. Все продавцы и продавщицы магазина спортивных товаров идут туда. Будет диспут, и будут танцы. И Зоя будет. Мы со Шмаковым Петром тоже решили пойти.
     
      23
     
      Мне понравилось, что не было президиума. Собрание вёл один парень, он назвался Володей; вёл, между прочим, с блеском, ловко и организованно провернул эту работёнку. И главное, сидел не в президиуме, а в зале. Иногда вставал, оборачивался и был хорошо всем виден. Безусловно, он действовал по заранее разработанному плану: сценарий был дай бог! Но орава собралась человек триста, попробуй поруководи ими из зала! Надо приложить мозги, — это не колокольчиком позванивать из президиума.
      Выступавшие тоже говорили с места. Никакой казёнщины, свободная, непринуждённая обстановка. Приходилось, правда, вертеть башкой во все стороны, но это лучше, чем глядеть истуканом на сцену, где какой-нибудь зануда долдонит по бумажке свою тягомотину.
      Только двое вылезли на трибуну: Сизов и Коротков. Они живут в нашем доме и работают на инструментальной базе — есть у нас на улице такая оптовая база Главинструмента. Обыкновенные ребята, поотпустили длинные волосы. Володя — парень, что вёл диспут, — спросил, для чего им длинные волосы. Коротков и Сизов вылезли на трибуну и маячили там целых полчаса. Им было приятно торчать на виду у всех. Топтались на трибуне и бубнили.
      — Дело идёт к зиме, — бубнил Сизов.
      — К зиме идёт дело, — повторял за ним Коротков.
      Ничего больше они сказать не могли. Стояли в своих толстых пиджаках и узких брючках, длинноволосые, смешные, и долдонили: «Тем более дело идёт к зиме. К зиме идёт дело». Мол, наступают холода, и надо отращивать волосы. На дворе июль, жара смертная, а они стоят на трибуне и бубнят: «Дело идёт к зиме». Диспут уже перешёл на другую тему, а Сизов и Коротков все топтались на трибуне, пока ребята, сидевшие в первом ряду, не схватили их за ноги и не сволокли со сцены.
      Диспут шёл организованно.
      Продавщица Рая, та самая, что ездила с нами на пикник, сказала:
      — Отращивает бороду тот, кто ничем другим не может отличиться.
      Ей возражал матрос в тельняшке и чёрной куртке. Я часто встречаю на собраниях и диспутах таких вот, неизвестно откуда взявшихся матросов. Они вворачивают мудрёные словечки, говорят «у нас на флоте» и произносят «компас» вместо «компас». Но сегодняшний матросик напирал больше на предков и на исконные традиции.
      — Маркс, Энгельс, Калинин, Дзержинский, академик Курчатов — все носили бороды, — говорил матрос. — Борода — это характерная черта русского человека. Кто нам дал бороду? Природа! А всё, что дала нам природа, прекрасно! И, кроме того, я лично за широкие брюки — человек в широких брюках имеет молодцеватый вид, ребята в широких брюках выглядят устойчивыми людьми, твёрдого характера. Иван Поддубный носил брюки клёш и не имел себе равного борца в мире…
      И понёс такую околесицу, что Володя попросил его дать высказаться и другим. Но матрос ещё долго не унимался. Из угла, где он сидел, весь вечер доносился глухой шум — матрос спорил с соседями.
      Тут высовывается девушка в очках:
      — Зачем сугубо частным бородам придавать государственное значение? Надо бороться не с бородами, а с обладателями мелких душонок и мещанских взглядов.
      — С хулиганами надо бороться! — закричали все.
      Стали выяснять причины хулиганства и предлагать меры. Одни предлагали перевоспитывать хулиганов, другие — сажать в тюрьму, третьи — и то и другое: и перевоспитывать, и сажать в тюрьму. Матрос предложил даже расстреливать. Не всех, правда, а бандитов и рецидивистов.
      — Фашистскую Германию мы победили, — сказал матрос, — хулиганов и бандитов победить не можем. Парадокс.
      Один парень, рабочий склада, сказал:
      — Всё дело в пьянстве. Выпьет мозгляк на три копейки, идёт по улице, куражится, всех задевает. А набить ему морду нельзя — тебя же привлекут за хулиганство.
      Это он точно подметил. Как-то один сукин сын привязался к чистильщику ботинок на нашей улице, потребовал, чтобы тот почистил ему ботинки, а сам на ногах не стоит. Чистильщик ему говорит: «Иди домой, проспись», а он в ответ: «Армяшка!» Мы со Шмаковым Петром оттёрли этого расиста от ларька и взяли его в коробочку. Так это у нас называется взять в коробочку: стиснуть с обеих сторон и надавить под рёбра. Очень удобная штука. Но у этого типа пошла носом кровь. Какая-то тётка заорала, что мы убиваем человека. Моментально собралась толпа и явился милиционер. Когда пьяный субчик дебоширил, никого не было, а тут все сбежались. Мы каким-то чудом выкрутились из этой истории.
      Опять встаёт девица в очках:
      — Я согласна с предыдущим оратором: всё начинается с водки. И надо подумать, почему некоторые ребята чрезмерно пьют.
      Я сказал сидевшему рядом Шмакову Петру:
      — Если бы каждый гражданин Советского Союза имел автомобиль или даже мотоцикл, то никакого пьянства бы не было.
      Шмаков скосился на меня:
      — Почему?
      — В нетрезвом виде нельзя управлять машиной.
      — Это не решение проблемы, — ответил Шмаков. — Пока мы построим заводы, пьянство будет продолжаться.
      — Построить автомобильные заводы — не такая уж проблема в наш век.
      — А ты выступи и скажи. Выступи, выступи.
      — Зачем мне выступать?
      — Тогда не звони!
      Надо бы, конечно, выступить, но я не умею выступать на собраниях — теряюсь, обстановка на меня действует, что ли… Если бы здесь не было Зои, я бы, возможно, выступил, а при Зое не хочу.
      Речь между тем шла о вкусе.
      — Вкус — это способность к пониманию и сознательному суждению о прекрасном, — сказал Володя.
      Сам он это сформулировал или прочитал где-нибудь? Всё равно здорово! Не так-то просто запомнить такие формулировочки!
      Железно он подвёл к такому выводу. Начали с бороды, а перешли к серьёзным вопросам. Большое искусство — вести собрание. Почему на школьных диспутах скучища? Боятся, что ребята скажут лишнее. А когда боишься сказать лишнее, не скажешь и главного.
      Поднимается человек пенсионного возраста. Такие старички появляются на молодёжных собраниях ещё чаще, чем матросы.
      — Мы стремимся к зажиточной жизни, — сказал старичок. — Почему же наша молодёжь должна носить узкое да короткое? Это у первобытных людей не хватало материала, а у нас текстильная промышленность идёт вперёд. Зачем нам перенимать у Запада их беретики? И что плохого в мраморных слониках? Пусть стоят себе как олицетворение нашего благосостояния. Нам есть чем гордиться.
      Ну вот! Шёл разговор о серьёзных вещах, а старичок опять о барахле. Тут уж я не вытерпел:
      — Мы должны гордиться не мраморными слониками, а спутниками, космонавтами, нашими талантливыми молодыми поэтами и художниками.
      Мне даже захлопали, честное слово!
      Ободрённый успехом, я добавил:
      — Что касается беретов, то берет может сидеть на пустой голове с таким же успехом, что и шляпа.
      Я уже было хотел сказать об автомобиле как о могучем средстве против пьянства, но старичок вскакивает багровый, злой и кричит:
      — Разве так воспитывают молодёжь?!
      И показывает на свою голову. А на голове у него шляпа.
      — Оратор имел в виду шляпу как головной убор вообще, а не чей-либо конкретно, — сказал Володя и, чтобы замять инцидент, предоставил слово высокой девушке в свитере.
      — Я работаю товароведом, — сказала девушка в свитере, — и хочу сказать: истинная красота человека не в одежде, а в духовном мире. Мы много говорим об одежде и мало об идеалах. А идеалы — это главное.
      Диспут принял наконец правильное направление. Я уже подумывал, что бы такое сказать об идеалах. В это время Зоя обернулась, я тоже обернулся и увидел верзилу — Зоиного брата. Зоя тут же встала и ушла. Не говоря ни слова. Даже не попрощалась. Обидно. Ведь я пошёл на собрание торговых работников только из-за неё, надеялся с ней потанцевать. А она, не говоря ни слова, встала и ушла.
     
      24
     
      Утром я позавтракал (одним яйцом) и поехал в читальню. Пришлось тщательно просмотреть комплекты газет за целый год — я не знал ни числа, ни места, ни названия статьи, ни фамилии автора.
      Через три часа я добрался только до июня. Если статья о Мавродаки опубликована, скажем, в декабре, мне придётся сидеть до вечера. А я позавтракал одним яйцом. Хотелось жевать. Сходить в буфет — значило нарушить свой железный бюджет, съездить домой — потерять кучу времени. Я выбрал первое и пошёл в буфет.
      Утолив голод винегретом и двумя стаканами чая, я вернулся в зал. И сразу, в первом же июльском номере, нашёл статью о Мавродаки. Такая же ругательная, как и другие, — здорово долбали в то время! Оказывается, Мавродаки возвеличивал искусство самураев, возвеличивал самих самураев и вообще феодалов. Чем именно возвеличивал, я не понял, но было написано, что возвеличивал. И не просто возвеличивал, а всю жизнь только тем и занимался, что возвеличивал. И никакой пользы науке не принёс. Так прямо и было написано — «псевдоучёный». И неблаговидными поступками порочил честь советского человека. Что за поступки, опять же сказано не было. В общем, статья начисто зачёркивала Мавродаки и как учёного и как советского человека. Была она подписана И. Максимовым. Какой-нибудь тип вроде того, что оплевал меня из окна вагона. Даже назвал Мавродаки подонком. Назови меня кто-нибудь подонком, я бы дал по роже и был бы нрав, между прочим.
      Я мог бы вырезать эту статью, но если все начнут вырезать нужные им статьи, то от газет останутся одни названия. На её переписку у меня ушло ещё часа полтора.
      Возвращаясь из читальни, я увидел возле нашего дома афишу о лично-командном первенстве но боксу среди юношей и подумал, что в них будет участвовать и Костя. И когда Костя позвонил мне и сказал, что едет на соревнование, я этому не удивился. Я удивился тому, что он предложил поехать с ним. Мне казалось, что после ссоры в кафе Костя не будет встречаться со мной. А он сам позвонил и позвал на соревнования. Я обрадовался его звонку — лично с ним я не желал ссориться.
      И мы поехали с Костей на Ленинградский проспект, в клуб «Крылья Советов».
      Костя провёл меня без билета. Я не люблю проходить без билета, я всегда попадаюсь. И когда тебя выводят из зала, это выглядит довольно унизительно, все смотрят на тебя, как на жулика. Но, с другой стороны, глупо брать билет, когда в зале полно свободных мест. И Костя, как участник соревнования, имеет моральное право провести хотя бы одного человека.
      Народу в зале было немного. И то, как мне показалось, не настоящие зрители, а разного рода спортивные деятели. Всё носило деловой и будничный характер, без азарта, который должен быть на соревнованиях. Звучал гонг, боксёры двигались по рингу, рефери собирал записочки и передавал их судьям, судьи переговаривались между собой и не смотрели на боксёров, секунданты лениво обмахивали полотенцами своих подопечных, что-то им внушали, а подопечные сидели развалясь, тяжело дышали и делали вид, будто слушают своих секундантов. Одни боксёры дрались лучше, другие хуже, но ничего значительного за этим не стояло. Я вспомнил «Мексиканца» Джека Лондона и подумал, что бой мексиканца с красавчиком Дэнни так волновал потому, что мексиканец дрался за идею, его борьба была одухотворённой, очеловеченной, он бился во имя Свободы и потому победил. А здесь было всего-навсего соревнование силы, ловкости, опыта, и больше ничего, ничего великого.
      Кто-то сел рядом со мной. Я оглянулся. Это был отчим Кости. Он тоже смотрел на меня, вспоминая, где меня видел. Потом вспомнил и улыбнулся:
      — Пришёл посмотреть?
      — Мы с Костей пришли.
      Он ещё раз улыбнулся, как мне показалось, несколько смущённо, даже растерянно, отвернулся и стал смотреть на ринг. И как в прошлый раз, он мне очень понравился. Добрый человек — сразу видно.
      Объявили фамилию Кости. Он пролез под канатами и очутился в своём углу. Следом за ним появился и его противник.
      Костя дрался уверенно. Он левша, стоит в правосторонней стойке, а это всегда опасно для противника: у него сильный удар и правой и левой. Противник был выше. И всё равно Костя уже в первом раунде послал его в нокдаун и во втором раунде послал в нокдаун. Рефери прекратил бой и присудил Косте победу ввиду явного преимущества.
      Отчим Кости повернулся ко мне:
      — Молодец он всё-таки!
      У него было счастливое лицо. Приятно смотреть на человека, радующегося успеху другого.
      — Понимаешь, — сказал он, — Костя не любит, когда мы, его родители, приходим на соревнования. Многие боксёры этого не любят. Я не хотел, чтобы Костя знал…
      — Не беспокойтесь, — ответил я.
      — Ну, спасибо. — Он потрепал меня по плечу и быстро ушёл — не хотел встречаться с Костей.
      Конечно, мой отец не пришёл бы тайком смотреть на меня, он пришёл бы открыто. И если бы я дрался так здорово, как Костя, я бы сам позвал на соревнования моих стариков — пусть посмотрят. И дерись я так здорово, как Костя, я бы прямо сейчас, не сходя с места, надавал бы Косте плюх. Так мне было жаль Костиного отчима. Он любит Костю, а Костя заставляет его унижаться. Хам!
      Подошёл Костя, и мы с ним досмотрели соревнования. Стало немного интереснее — на ринг вышли тяжеловесы, а в тяжёлом весе ударят так ударят. Костя сказал, что сегодня только четверть финала. А когда будет финал, зал будет битком набит.
      Мы вышли из клуба.
      — Дойдём до Белорусского, а там доедем на метро, — предложил Костя.
      Бульвар тянулся посередине Ленинградского проспекта.
      — Что у тебя произошло с Веэном? — спросил Костя.
      Начинается! Опять надо изворачиваться. Мы говорили с Веэном о Мавродаки, а о нём Костя запретил говорить. По-видимому, Веэн уже передал ему наш разговор. Ну и чёрт с ними! Надоело, честное слово, тайны, секреты — невыносимо!
      — Он просил тебя обменять нэцкэ?
      Ах так, разговор о нэцкэ. Значит, Веэн не передал ему нашего разговора о Мавродаки. Странно! Почему?
      — Да, просил.
      — Он предлагал тебе взамен хорошую нэцкэ?
      — Я не имею права менять.
      — Чья она?
      — Художника Краснухина.
      — Тебе какая разница?
      — Не желаю иметь дела с Веэном.
      — А со мной?
      — С тобой — пожалуйста.
      Костя вынул из чемодана нэцкэ. Она изображала всадника с мечом, луком и стрелами в крошечном колчане. Удивительное в этой фигурке было то, что всадник ещё не падал с коня, даже не соскальзывал, не склонялся на его гриву, и всё равно было ясно, что он ранен и сейчас упадёт. В фигурке было какое-то неуловимое движение, был последний скачок коня, после которого и конь и всадник рухнут на землю.
      — Эта нэцкэ лучше твоей стрекозы.
      — Ты её меняешь для Веэна?
      — Какая тебе разница!
      — Веэну я её не отдам. Если ты так о нём заботишься, почему ты не отдаёшь ему своего мальчика с книгой? Веэн разыскивает её по всей Москве, а она у тебя. Хоть пожалел бы его труды.
      — Не твоё дело!
      — Ах, не моё?! Тогда не вмешивайся и в мои дела. Нэцкэ я не отдам. Кончен разговор.
      — Разговор далеко не кончен, — процедил сквозь зубы Костя.
      Опять угрозы… Смешно, ей-богу! Думают, что я их боюсь, дурачки, честное слово! Идиотики!
      Я остановился.
      — Вот что, Костя! Угрозы и запугивания оставь для кого-нибудь другого — я уже тебе это говорил и повторяю опять. Твой Веэн прохвост, вот кто он такой, и ты в этом когда-нибудь убедишься, смотри, чтобы не было слишком поздно. А я не желаю. Вы изолгались и изоврались, а я не желаю. Твой отчим добрый, порядочный человек, а ты ему хамишь. Веэн прохвост — ты ему лучший друг. Ну и пожалуйста, с богом!
      — Не касайся этого! — закричал Костя.
      — Мне нельзя касаться твоих дел, а тебе моих можно? Так не пойдёт.
      — Мои дела — это мои дела, а твои — наши общие, мы их делали вместе.
      — Делали, а теперь не будем. Тебе надо заработать у Веэна, а мне не надо. Дёшево ты продаёшься. Прохвост Веэн тебе дороже человека, который тебя воспитал. Я только что видел твоего отчима.
      Костя поднял на меня глаза.
      — Где ты его видел?
      — В клубе. Он был рад и счастлив тому, что ты выиграл бой. А ты вынуждаешь его приходить тайком. Он просил меня не говорить тебе, что я его видел, — вот как ты заставляешь его унижаться. А что он сделал тебе плохого? Ты мучаешь своих родных из-за кого? Из-за прохвоста Веэна? А кто тебе Веэн? Ведь не отдаёшь ты ему мальчика с книгой, всё понимаешь!
      Эта догадка пришла мне в голову неожиданно.
      Костя молчал. Я попал в самую точку. Надо развивать успех.
      — Не воображай, что все такие дураки. Если людям запрещают говорить, то они не перестают думать. Ты не позволяешь произносить одно имя, но ты не можешь запретить догадываться… Я не знаю, как попала к тебе лучшая нэцкэ этого человека, но я знаю, за чьей коллекцией гоняется Веэн. И ты это знаешь. И ты знаешь, что такое Веэн. Коварный, вероломный человек, всех путает, всех ссорит между собой, всех обманывает и тебя обманывает, ты ещё убедишься в этом.
      Костино лицо выражало страдание. То, о чём мы говорили, было главным, самым важным в его жизни. И надо говорить только об этом, больше ни о чём. И я сказал:
      — Краснухин хорошо знал Мавродаки. Пойдём к нему?
     
      25
     
      Я в третий раз у Краснухина, но у меня ощущение, будто я хожу сюда всю жизнь, так здесь всё знакомо, привычно, хорошо. Тесно, нагромождено, пахнет кухней. Галя и Саша прыгают на диване, звонит телефон. Краснухин басит в трубку, нет ни дорогих картин, ни старинной мебели, как у Веэна, ни изящных безделушек, и всё же именно здесь живёт и работает настоящий человек искусства.
      В лице Краснухина не было озабоченности, как в прошлый раз, он был спокоен, безмятежен, видимо, всё устроилось, всё обошлось, он объяснился, и больше объясняться пока не надо. На Краснухине был тёмно-синий костюм и белая рубашка с галстуком. Костюм был старенький, потёртый, заношенный, сидел мешком, и всё же Краснухин выглядел в нём очень представительным — крупный, сильный, красивый мужчина.
      Чувствовался подъём, праздник, что ли, какой-то. Из кухни пахло не треской и не молоком, а чем-то вкусным, аппетитным, жареным мясом как будто… Жена Краснухина была озабочена не как в прошлый раз, а оживлённо, как хозяйка, ждущая гостей.
      — Я сегодня при деньгах, — сказал Краснухин кому-то по телефону, — давай подгребай.
      Из дальнейшего разговора я понял, что Краснухин выполнил срочный заказ, оформил, проиллюстрировал книгу в издательстве и по этому поводу созывает гостей.
      В общем, пришла удача, особенно ощутимая в доме, где удачи бывают не часто.
      И я был этому рад — должны же быть удачи и у непризнанного художника, чёрт побери!
      Несколько минут Краснухин не сводил с Кости своих громадных глазищ. На меня он так не смотрел ни в прошлый раз, ни в позапрошлый, а на Костю смотрел особенно, я бы сказал — потрясённо: понял, кого я привёл с собой. Самое правильное — оставить их вдвоём. Я встал.
      — Пойду, пожалуй, а ты, Костя, посиди.
      Недоуменный взгляд Кости показал, что он не оценил моего дипломатического хода.
      Тогда я сказал Краснухину:
      — Евгений Алексеевич, это мой товарищ, Костя. Вы не расскажете ему о профессоре Мавродаки?
      Краснухин ещё раз посмотрел на Костю, повращал глазами, потом долго рылся в бумагах, развязывал и завязывал тесёмки на папках, перебирал карточки и рисунки и наконец нашёл то, что искал, — большую групповую фотографию.
      — Наш выпуск.
      Тонко очиненным карандашом он показал на небольшого чёрненького, улыбающегося человека в центре группы. Это был Мавродаки… И я поразился его сходству с Костей.
      Костя так и впился глазами в фотографию.
      Я не хотел ему мешать и отошёл в сторону, рассматривая висящие на стене гипсовые слепки рук.
      Краснухин тоже делал вид, что не обращает внимания на Костю, ходил по мастерской, чего-то перебирал, переставлял, выходил на кухню, разговаривал с женой, снова возвращался. Было видно, что он не умеет не работать, не привык отдыхать, не привык к тёмно-синему костюму, неважно чувствует себя в белой рубашке и галстуке.
      — Вы можете мне её дать? — спросил Костя про фотографию.
      — Насовсем — нет, переснять — пожалуйста.
      — Это Владимир Николаевич? — спросил вдруг Костя.
      Краснухин наклонился к фотографии.
      — Да, по-видимому… Он был тогда в аспирантуре.
      Это новость! Веэн ещё в то время лично знал Мавродаки. Почему же он ничего мне об этом не сказал?
      — Вам не знакома такая фамилия — Максимов? — спросил я.
      — Кто такой Максимов?
      — Критик, наверно.
      — Держусь от них подальше.
      — Говорят, Владимир Николаевич прокатился по вашему адресу?
      — Было дело.
      — А что он писал?
      — Тебя это интересует?
      — Интересует.
      Он кивнул на лежащую в углу кучу журналов:
      — Поищи третий номер за прошлый год.
      Найти журнал тоже оказалось не так просто. Я поразился беспечности Краснухина. О нём написана статья, а он её засунул сам не знает куда.
      Я нашёл журнал не в той куче бумаг, которую показал мне Краснухин, а совсем в другом углу, за токарным станком.
      В статье было написано, что творчество Краснухина не самостоятельно и не находится в главном русле. Потом следовала фраза: «Искусство принадлежит тому, кто несёт его народу». Правильная мысль! Но ведь мне Веэн говорил другое: «Искусство принадлежит тому, кто его любит, понимает и отстаивает». Как-то раз он даже сказал: «Приходя на выставку, я чувствую себя обокраденным». Он хочет, чтобы искусство принадлежало ему одному, хочет набить им свои шкафы и полки. Дело даже не в том, что он думает одно, а пишет другое. Веэн прохвост, это мне известно. Дело в том, что в статье Максимова тоже трактовался этот вопрос. Я разыскал это место, вот оно: «Искусство не принадлежит тому, кто им занимается. Оно прежде всего орудие…» Мысли разные, но высказывал их один человек, это ясно, один и тот же беспринципный человек. В статье Максимова было больше ругательств, в статье Веэна — меньше, но писал их один человек, это точно.
      — Вы дадите мне на пару дней журнал? — спросил я.
      — Гм… А с чем я останусь?.. Впрочем, только верни…
      Поразительный человек! Ни в чём не может отказать.
      — Через два дня журнал будет у вас.
      Краснухин достал из шкафа нэцкэ — круглую лакированную пуговицу с изображением цветка на высоком, тонком стебле. Цветок тянулся к солнцу, прекрасный, молодой, гибкий, излучающий радость и торжество жизни. Кругом был мир и зелень, за горизонтом пылало солнце, а цветок стоял один, гордый, сильный, чуть наклонённый в своём стремительном порыве.
      Несколько минут Краснухин молча любовался пуговицей, потом сказал:
      — Что прекрасно в этой нэцкэ? Прекрасно доброе чувство, которое двигало её создателем, сознание, что и сотни лет назад люди радовались прекрасному и доброму. Я бы так и оценивал произведения искусства: по степени доброго чувства, которое они вызывают.
      — Это верно, — заметил я. — Ещё Пушкин сказал: «Чувства добрые я лирой пробуждал…»
      Краснухин повращал на меня глазами, но ничего не ответил. А чего отвечать? Лучше Пушкина не скажешь!
      Краснухин положил нэцкэ в коробочку и протянул Косте:
      — Возьми, это из коллекции твоего отца.
     
      26
     
      Мы вышли с Костей от Краснухина.
      — Краснухин — человек, — сказал я.
      Костя молчал.
      — А Веэн написал про него подлую статью, — продолжал я.
      Костя молчал.
      — Хороший человек не напишет подлую статью, — заключил я.
      Костя молчал.
      — Ты знаешь, как умер твой отец?
      Его лицо потемнело.
      — Знаю.
      — А почему он это сделал, знаешь?
      — Моя мать ушла к другому человеку.
      — Кто тебе сказал?
      — Это не имеет значения.
      — Тот, кто тебе это сказал, — лгун и обманщик.
      — Молчи, ты ничего не знаешь!
      — Ты молчи! Я знаю больше тебя, сейчас ты в этом убедишься. Давай присядем.
      Мы присели на скамейку. Я протянул Косте статью Максимова. Он прочитал её. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Сильный парень, ничего не скажешь.
      — Тебе всё ясно? — спросил я.
      — Зачем они скрывали от меня? — проговорил Костя.
      — Как ты можешь это говорить! Ты не знаешь всех обстоятельств, ты ни разу не говорил с матерью. Как ты можешь её осуждать! Ты вообще не можешь её осуждать — она тебе мать.
      — Я никого не осуждаю, — возразил Костя, — но не хочу с ними жить и не буду.
      Он произнёс это со своим обычным упрямством. Убеждение его было поколеблено статьёй, но он травмирован неправдой, в которой вырос, никому и ничему не верит. Ужасно жаль этого парня, но как его переубедить?
      — Куда девалась коллекция?
      — Не знаю.
      — Ты поговоришь с матерью?
      Он молчал.
      — Ты поговоришь с матерью?
      — Подумаю.
      …Во дворе, у магазина спорттоваров, девушки разгружали фургон. Их развлекал Шмаков Пётр. Нёс какую-то чепуху, а они смеялись. Какую бы ересь ни порол Шмаков Пётр, девчонки всегда хохочут. Несут футбольные мячи, а он: «Забьём голешник»… Все хохочут. А что смешного? Тащат теннисные ракетки, а Шмаков: «Полетим на этой ракете на Луну». Глупо? Глупо! А все смеются.
      — Что делаем после работы? — развязно спросил Шмаков у Зои.
      — А что вы предлагаете? — в тон ему бойко ответила Зоя.
      — Есть дивные пластинки у меня, свободная квартирка у Кроша.
      Я не против того, чтобы собраться. Но мог бы сначала спросить: располагаю я свободным временем или нет?
     
      Кроме электропроигрывателя, Шмаков притащил коробку с новыми пластинками. На мой вопрос, где он их достал, ответил:
      — Где достал, там уже нету.
      Любит порисоваться, особенно перед девчонками. И командовать любит. И пожрать.
      — Девушки, наверно, голодны. Жарь яичницу, Крош!
      — Я сама пожарю, — сказала Зоя.
      Светлана и Рая мыли посуду, Зоя жарила яичницу, я накрывал на стол. Шмаков менял пластинки на проигрывателе.
      Всё получилось очень весело и мило, не хуже, чем на пикнике. Мы съели яичницу из восьми яиц (два я съел раньше), рубанули все плавленые сырки. Шмаков ещё потребовал, чтобы я сварил суп изо всех пакетиков, но я предложил сделать это ему самому, и он отказался.
      Потом мы смотрели по телевизору соревнования по художественной гимнастике. Соревнования понравились девочкам — они сказали, что в их магазине недавно продавались такие же костюмы, какие были на гимнастках.
      Я предложил всей компании поехать завтра в Химки, на пляж.
      — Завтра не могу, — загадочно улыбаясь, ответила Зоя.
      — Ведь завтра понедельник — в магазине выходной.
      — Потому и не могу, что выходной.
      Девчонки захихикали, стали подмигивать друг другу, точно у них была бог весть какая тайна.
      — Вы чего? — недоуменно спросил я.
      Они продолжали перемигиваться и хихикать, не обращая внимания на мой вопрос, игнорируя моё недоумение, на что-то намекали, просили Зою чего-то там купить. Они до того дохихикались, доперемигивались и доигнорировались, что в конце концов проболтались: завтра Зоя едет в магазин для новобрачных. Как торговый работник? В порядке обмена опытом? Ничего подобного! Зоя едет в магазин для новобрачных как новобрачная. Она собирается выйти замуж. Чёрт возьми! И за кого? За верзилу, которого я хотел считать её братом.
      — Это правда? — спросил я Зою с полным достоинством.
      — Это правда, — ответила Зоя тоже с полным достоинством и со своей проклятой улыбкой.
      Шмаков Пётр смотрел на меня. Ещё ухмыляется, остолоп! Мне что! Я не влюблён в Зою, как он. Его девушка выходит замуж, а он ухмыляется.
      — Не огорчайся, Крош! — рассмеялась Рая. — Мы тебе найдём другую невесту.
      Дуры, как разговаривают со мной!
      — Для меня это не новость, — сказал я. — Жених — шофёр такси.
      — Откуда ты знаешь? — удивилась Зоя.
      — Видел, как он к магазину подъезжал, — заметил Шмаков, завидуя моей проницательности.
      — Я всё знаю. Я так много знаю, что мне уже неинтересно жить.
      Я повторил выпендрючку Игоря. Но здесь она годилась: главное было — сохранить достоинство. А догадаться, кто приучил Зою раскатываться на такси, было нетрудно.
      Непонятно только, зачем она тогда, в лесу, разрешила себя поцеловать. Таковы они!
     
      27
     
      Не так уж я любил Зою. Конечно, приятная девчонка. Но если бы, допустим, мы плыли на пароходе — я, Зоя и Майка — и пароход стал бы тонуть, я ещё не знаю, на помощь кому бы я бросился в первую очередь: на помощь Майке или на помощь Зое? По-видимому, сначала Майке. А уж вытащив Майку, кинулся бы за Зоей. Не исключено, что за это время Зоя пошла бы ко дну. Но не думаю — она крепкая девчонка и полная. А полные, как известно, лучше держатся на воде и не так быстро тонут.
      Если разобраться, то любви у неё ко мне не было, так, дурака валяла. Недаром меня насторожила её улыбка, насмешливая, поощрительная, с примесью любопытства и с оттенком сомнения, — улыбочка Елизаветы Степановны, чёрт бы побрал эту улыбочку! В сущности, это улыбка поверхностных, неглубоких натур. У Майки не бывает такой улыбки. Майка никогда не ставит себя в двусмысленное положение. Как она отбрила слесаря Лагутина, когда мы проходили производственную практику на автобазе! И с Майкой есть о чём разговаривать, бывают иногда разногласия, но это естественно — люди не могут думать одинаково. А с Зоей я решительно не знаю, о чём говорить, мы не понимаем друг друга. Шмакова Петра она понимает, а меня никак. Анекдот про английских лордов и тот не поняла. И не слишком интересно ухаживать за девчонкой, которая улыбается всем без разбора.
      Я, конечно, утешал себя. Что там ни говори, обидно. То, что она дала повод Веэну, — могло получиться случайно. Но зачем она дала повод мне? Улыбалась, позволила поцеловать, ходила в кино. Легкомысленная девчонка! Верзила совершает большую ошибку, женясь на ней.
      Даже если они разыграли меня, всё кончено. Кончено с Зоей. Но они не разыгрывали. Достаточно вспомнить, как они обсуждали, что будут покупать в своём пошлом салоне для новобрачных!
      И всё же было обидно. На душе скребли кошки. Богатое событиями лето: я узнал, как бегают по спине мурашки и как на душе скребут кошки. Или, как говорят наши наставники, у меня прибавилось жизненного опыта. Стало ли мне от этого лучше — не знаю.
      Я заставил себя не думать о Зое. Весь следующий день ждал звонка Кости. Не выходил из дому, опасался, что он позвонит без меня. Питался супом из пакетиков, но из дому не выходил. Порубал три пакетика.
      Костя не позвонил, и я отправился к нему сам.
      Дверь мне открыла худенькая женщина с грустными глазами — мать Кости. Она сказала, что Костя у себя. Через большую комнату, где играла на рояле Костина сестра, я прошёл в лоджию.
      Костя лежал на раскладушке и читал. Он скосил на меня глаза, но не положил книгу.
      — Чего не звонишь?
      — Занят был.
      Я кивнул в сторону большой комнаты.
      — Говорил?
      — Да.
      — Ну и что?
      — Всё получилось из-за статьи.
      — Всё ясно, теперь сравни. — Я протянул ему журнал со статьёй Веэна, туда была вложена и переписанная мной статья Максимова.
      Больше мне нечего было говорить. Костя достаточно умён, чтобы во всём разобраться.
      — Мама вышла за отчима через несколько лет после того, как всё это случилось, — сказал Костя. — И отчим меня усыновил. Они не хотели, чтобы я знал, как умер мой отец, боялись меня огорчить, что ли, и потому скрывали от меня правду.
      — Ну что ж, — сказал я, — самое время подвести итоги.
      — Я это сделаю сам, — сказал Костя.
      — Мы это сделаем вместе, — ответил я.
     
      28
     
      …Веэн встретил нас насторожённо. Не ожидал, что я приду снова, да ещё с Костей.
      Костя поставил на стол фигурку мальчика с книгой.
      — Откуда она у тебя? — спросил Веэн спокойно.
      — Она всегда была у меня.
      — Понятно.
      За его спокойствием угадывалась тревога.
      — Я читал вашу статью о Краснухине, она мне не понравилась, — сказал Костя.
      — Мне она тоже не слишком нравится, — ответил Веэн, — но напиши её другой, она была бы ещё хуже.
      Уж слишком издалека начинает Костя. Так мы никогда не доберёмся до сути. Я спросил напрямик:
      — Вы знали такого — Максимова?
      — Что за Максимов?
      — В сорок восьмом году он написал статью о Костином отце.
      Передо мной мелькнул знакомый мне уже мгновенный, колючий и вместе с тем жалкий и обречённый взгляд.
      — Да, такая статья была, я помню.
      — Максимов бесчестный человек, — сказал Костя.
      — Ты встречал абсолютно честных людей? Где? Назови! — сощурился Веэн.
      Костя посмотрел на меня. Веэн перехватил его взгляд и пренебрежительно поморщился:
      — Крош бесплодный фантазёр и мечтатель. А тебе предстоит жизнь. В мире, где слабый падает под ударами судьбы. Тебя не обманет только твоя независимость — я тебе её дам.
      Меня поразила страсть, с которой говорил Веэн. Он любит Костю, это точно. Его неподдельная искренность поколебала даже меня. Я снова почувствовал в себе раздвоение личности. Надо взять себя в руки! Что из того, что он любит Костю? Вотрен тоже любил Люсьена де Рюбампре.
      — У меня такое впечатление, — сказал я, — что статью о профессоре Мавродаки и статью о художнике Краснухине писал один человек.
      Того, что произошло вслед за этим, я никак не ожидал. Веэн бросился на меня и схватил за грудь. Хорошо, что я сидел, если бы я стоял, то наверняка бы упал — так стремительно бросился он на меня. И если бы Костя не схватил его за руки, он наверняка задушил бы, слово даю!
      — Ничтожество! — бормотал Веэн трясущимися губами. — Как ты смеешь! Дрянь!
      Вероятно, я немного испугался. Испугаешься, когда здоровый, спортивного вида гражданин хватает тебя за горло. Если разобраться, то произошла отвратительная сцена. Взрослый, как будто интеллигентный человек бросился драться. Вот бы уж никогда не подумал, никогда не ожидал. А мы ещё на диспутах рассуждаем о мелком хулиганстве!
      Веэн опустился в кресло и закрыл глаза руками. Довольно трагическая поза. Мне даже сделалось как-то неловко. Но Костю эта поза никак не тронула, я видел это по его холодному, бесстрастному лицу. И правильно! Хорошим отношением к Косте Веэн хотел искупить свою вину. Но ведь он хотел сделать Костю таким же проходимцем, каким был сам. Какое же это искупление вины? Это — усугубление вины.
      Не отнимая рук от лица, Веэн глухо проговорил:
      — Всё не так, как ты думаешь, Костя. Со временем ты всё поймёшь. Но верь только мне! Всё, что я делаю, я делаю для тебя, ты это знаешь.
      — Максимов — это вы? — холодно спросил Костя.
      — Нет! — закричал Веэн, отнимая руки, и я поразился тому, как сразу постарело его лицо. — Максимов — это не я. Максимов — это время…
     
      Потом я сообразил, как мне следовало ответить Веэну: «Плохого времени не бывает, бывают плохие люди». Это было бы сказано! Но поздно думать об этом! Впрочем, если представится случай, я это выскажу.
      На улице я хотел обсудить с Костей всё, что произошло. Надо было выяснить ещё некоторые детали. Но Костя не был настроен разговаривать. Я только спросил:
      — Будешь приходить к нам?
      — Буду.
      Он вынул из кармана нэцкэ — мальчика с книгой — и протянул мне:
      — Возьми, может быть, будешь собирать…
      — Зачем… Такая дорогая штука. И я не знаю, буду ли я собирать, скорее всего, что не буду. И потом, ведь это…
      Я хотел сказать, что ведь эта нэцкэ — память об отце. Но Костя не дал мне договорить:
      — У меня есть ещё одна, та, что дал Краснухин, — цветок…
      — Спасибо, — сказал я. — Так приходи.
      — Ладно, — ответил Костя, повернулся и пошёл по улице.
      Некоторое время я видел его маленькую, но сильную фигурку, потом он смешался с толпой прохожих.
      Я представил себе, как он придёт домой и будет разговаривать со своей матерью и со своим отчимом. И когда я представил себе отчима, я подумал, что на свете всё же хороших людей гораздо больше, чем плохих.
      Потом я открыл коробочку и снова рассмотрел нэцкэ — мальчика с книгой, — лучшую нэцкэ из коллекции Мавродаки.
      Мальчик пристально вглядывается в даль. Что видят его глаза? Таинственные образы проносятся в детских мечтах подобно песням птиц. Но что мы сделали для того, чтобы королевство фантазии стало рядом с нами навсегда?
      Хорошая притча, правда?
      Ею я начал, ею и заканчиваю свои записки.
      До свидания!
     
      1964—1965
     
     
     
     
      Анатолий Рыбаков. Неизвестный солдат.
     
     
     
     
      1
     
      Я единственный внук, и дедушка меня любит. Я его тоже очень люблю. Он осенил моё детство добрыми воспоминаниями. Они до сих пор волнуют и трогают меня. Даже сейчас, когда он прикасается ко мне своей широкой, сильной рукой, у меня щемит сердце.
      Я приехал в Корюков двадцатого августа, после заключительного экзамена. Опять получил четвёрку. Стало очевидно, что в университет я не поступлю.
      Дедушка ожидал меня на перроне. Такой, каким я оставил его пять дет назад, когда в последний раз был в Корюкове. Его короткая густая борода слегка поседела, но широкоскулое Лицо было по-прежнему мраморно-белое, и карие глаза такие же живые, как и раньше. Всё тот же вытертый тёмный костюм с брюками, заправленными в сапоги. В сапогах он ходил и зимой и летом. Когда-то он учил меня надевать портянки. Ловким движением закручивал портянку, любовался своей работой. Патом натягивал сапог, морщась не оттого, что сапог жал, а от удовольствия, что он так ладно сидит на ноге.
      С ощущением, будто я исполняю комический цирковой номер, я взобрался на старую бричку. Но никто на привокзальной площади не обратил на нас внимания. Дедушка перебрал в руках вожжи. Лошадка, мотнув головой, побежала с места бодрой рысцой.
      Мы ехали вдоль новой автомагистрали. При въезде в Корюков асфальт перешёл в знакомую мне выбитую булыжную мостовую. По словам дедушки, улицу должен заасфальтировать сам город, а у города нет средств.
      — Какие наши доходы? Раньше тракт проходил, торговали, река была судоходной — обмелела. Остался один конезавод. Есть лошади! Мировые знаменитости есть. Но город от этого мало что имеет.
      К моему провалу в университет дедушка отнёсся философски:
      — Поступишь в следующем году, не поступишь в следующем — поступишь после армии. И все дела.
      А я был огорчён неудачей. Не повезло! «Роль лирического пейзажа в произведениях Салтыкова-Щедрина». Тема! Выслушав мой ответ, экзаменатор уставился на меня, ждал продолжения. Продолжать мне было нечего. Я стал развивать собственные мысли о Салтыкове-Щедрине. Экзаменатору они были не интересны.
      Те же деревянные домики с садами и огородами, базарчик на площади, магазин райпотребсоюза, столовая «Байкал», школа, те же вековые дубы вдоль улицы.
      Новой была лишь автомагистраль, на которую мы опять попали, выехав из города на конезавод. Здесь она ещё только строилась. Дымился горячий асфальт; его укладывали загорелые ребята в брезентовых рукавицах. Девушки в майках, в надвинутых на лоб косынках разбрасывали гравий. Бульдозеры блестящими ножами срезали грунт. Ковши экскаваторов вгрызались в землю. Могучая техника, грохоча и лязгая, наступала на пространство. На обочине стояли жилые вагончики — свидетельство походной жизни.
      Мы сдали на конезавод бричку и лошадь и пошли обратно берегом Корюковки. Я помню, как гордился, впервые переплыв её. Теперь бы я её пересёк одним толчком от берега. И деревянный мостик, с которого я когда-то прыгал с замирающим от страха сердцем, висел над самой водой.
      На тропинке, ещё по-летнему твёрдой, местами потрескавшейся от жары, шуршали под ногами первые опавшие листья. Желтели снопы в поле, трещал кузнечик, одинокий трактор подымал зябь.
      Раньше в это время я уезжал от дедушки, и грусть расставания смешивалась тогда с радостным ожиданием Москвы. Но сейчас я только приехал, и мне не хотелось возвращаться.
      Я люблю отца и мать, уважаю их. Но что-то сломалось привычное, изменилось в доме, стало раздражать, даже мелочи. Например, мамино обращение к знакомым женщинам в мужском роде: «милый» вместо «милая», «дорогой» вместо «дорогая». Что-то было в этом неестественное, претенциозное. Как и в том, что свои красивые, чёрные с проседью волосы она покрасила в рыже-бронзовый цвет. Для чего, для кого?
      Утром я просыпался: отец, проходя через столовую, где я сплю, хлопал шлёпанцами — туфлями без задников. Он и раньше ими хлопал, но тогда я но просыпался, а теперь просыпался от одного предчувствия этого хлопанья, а потом не мог заснуть.
      У каждого человека свои привычки, не совсем, может быть, приятные; приходится с ними мириться, надо притираться друг к другу. А я не мог притираться. Неужели я стал психом?
      Мне стали неинтересны разговоры о папиной и маминой работе. О людях, про которых я слышал много лет, но ни разу не видел. О каком-то негодяе Крептюкове — фамилия, ненавистная мне с детства; я готов был задушить этого Крептюкова. Потом оказалось, что Крептюкова душить не следует, наоборот, надо защищать, его место может занять гораздо худший Крептюков. Конфликты на работе неизбежны, глупо всё время говорить о них. Я вставал из-за стола и уходил. Это обижало стариков. Но я ничего не мог поделать с собой.
      Всё это было тем более удивительно, что мы были, как говорится, дружной семьёй. Ссоры, разлады, скандалы, разводы, суды и тяжбы — ничего этого у нас не было и быть не могло. Я никогда не обманывал родителей и знал, что они не обманывают меня. То, что они скрывали от меня, считая меня маленьким, я воспринимал снисходительно. Это наивное родительское заблуждение лучше снобистской откровенности, которую кое-кто считает современным методом воспитания. Я не ханжа, но в некоторых вещах между детьми и родителями существует дистанция, есть сфера, в которой следует соблюдать сдержанность; это не мешает ни дружбе, ни доверию. Так всегда и было в нашей семье. И вдруг мне захотелось уйти из дома, забиться в какую-нибудь дыру. Может быть, я устал от экзаменов? Тяжело переживаю неудачу? Старики ни в чём меня не упрекали, но я подвёл, обманул их ожидание. Восемнадцать лет, а всё сижу на их шее. Мне стало стыдно просить даже на кино. Раньше была перспектива — университет. Но я не смог добиться того, чего добиваются десятки тысяч других ребят, ежегодно поступающих в высшие учебные заведения.
     
      2
     
      Старые гнутые венские стулья в маленьком дедушкином доме. Скрипят под ногами ссохшиеся половицы, краска на них местами облупилась, и видны её слои — от тёмно-коричневого до желтовато-белого. На стенах фотографии: дедушка в кавалерийской форме держит в поводу коня, дедушка — объездчик, рядом с ним два мальчика — жокеи, его сыновья, мои дяди, — тоже держат в поводу лошадей, знаменитых рысаков, объезженных дедушкой.
      Новым был увеличенный портрет бабушки, умершей три года назад. На портрете она точно такая, какой я её помню, — седая, представительная, важная, похожая на директора школы. Что в своё время соединило её с простым лошадником, я не знаю. В том далёком, отрывистом, смутном, что мы называем воспоминаниями детства и что, возможно, есть только наше представление о нём, были разговоры, будто из-за дедушки сыновья не стали учиться, заделались лошадниками, потом кавалеристами и погибли на войне. А получи они образование, как хотела бабушка, их судьба, вероятно, сложилась бы по-другому. С тех лет у меня сохранились сочувствие к дедушке, который никак не был виноват в гибели сыновей, и неприязнь к бабушке, предъявлявшей ему такие несправедливые и жестокие обвинения.
      На столе бутылка портвейна, белый хлеб, совсем не такой, как в Москве, гораздо вкуснее, и варёная колбаса неопределённого сорта, тоже вкусная, свежая, и масло со слезой, завёрнутое в капустный лист. Что-то есть особенное в этих простых произведениях районной пищевой промышленности.
      — Пьёшь вино? — спросил дедушка.
      — Так, понемногу.
      — Сильно пьёт молодёжь, — сказал дедушка, — в моё время так не пили.
      Я сослался на большой объём информации, получаемой современным человеком. И на связанную с этим обострённую чувствительность, возбудимость и ранимость.
      Дедушка улыбался, кивал головой, как бы соглашаясь со мной, хотя, скорее всего, не соглашался. Но своё несогласие он выражал редко. Внимательно слушал, улыбался, кивал головой, а потом говорил что-нибудь такое, что хотя и деликатно, но опровергало собеседника.
      — Я как-то раз выпил на ярмарке, — сказал дедушка, — меня мой родитель та-ак вожжами отделал.
      Он улыбался, добрые морщинки собирались вокруг его глаз.
      — Я бы не позволил!
      — Дикость, конечно, — охотно согласился дедушка, — только раньше отец был глава семьи. У нас, пока отец за стол не сядет, никто не смеет сесть, пока не встанет — и не думай подыматься. Ему и первый кусок — кормилец, работник. Утром отец первым к умывальнику, за ним старший сын, потом остальные — соблюдалось. А сейчас жена чуть свет на работу убегает, поздно приходит, усталая, злая: обед, магазин, дом… А ведь сама зарабатывает! Какой муж ей авторитет? Она ему уважения не оказывает, за ней и дети. Вот он и перестал чувствовать свою ответственность. Зажал трёшку — и за пол-литром. Сам пьёт и детям показывает пример.
      В чем-то дедушка был прав. Но это только один аспект проблемы, и, возможно, не самый главный.
      Точно угадав мои мысли, дедушка сказал:
      — Я не призываю к кнуту и к домострою. Как раньше люди жили — их дело. Мы за предков не отвечаем, мы за потомков отвечаем.
      Правильная мысль! Человечество отвечает прежде всего за своих потомков!
      — Сердца вот пересаживают… — продолжал дедушка. — Мне семьдесят — на сердце не жалуюсь, не пил, не курил. А молодые и пьют и курят — вот и подавай им в сорок чужое сердце. И не подумают, как это: нравственно или безнравственно?
      — А ты как считаешь?
      — Я считаю, безусловно, безнравственно. На все сто процентов. Лежит человек в больнице и ждёт не дождётся, когда другой сыграет в ящик. На улице гололёд, а ему праздник: кто-нибудь расшибёт котелок. Сегодня пересаживают сердца, завтра возьмутся за мозги, потом начнут из двух несовершенных людей делать одного совершенного. Например, слабосильному вундеркинду пересадят сердце здорового болвана или, наоборот, болвану — мозги вундеркинда; будут, понимаешь, свинчивать гениев, а остальные на запчасти.
      — Есть у меня один знакомый писатель, — поддержал я дедушкину мысль, — хочет написать такой рассказ. Больному человеку пересаживали сердца от разных зверей и животных. Но ни с одним таким сердцем он не мог жить — перенимал характер того зверя, от которого получал сердце. Сердце льва — становился кровожадным, осла — упрямым, свиньи — хамом. В конце концов он пошёл к врачу и сказал: «Верните мне моё сердце, пусть больное, но зато моё, человеческое».
      Я сказал неправду. Знакомых писателей у меня нет. Этот рассказ я собирался написать сам. Но было стыдно признаться дедушке, что пописываю. Я ещё никому не признавался.
      — В общем, лучше здоровое сердце, чем большой желудок… — Такой старомодной шуткой дедушка заключил медицинскую часть нашего разговора и перешёл к деловой: — Делать чего собираешься?
      — Работать пойду. Заодно буду готовиться к экзаменам.
      — Рабочие кругом требуются, — согласился дедушка, — вон дорогу строят, автомагистраль Москва-Поронск. Знаешь Поронск?
      — Слыхал.
      — Старинный город, церкви, соборы. Ты стариной не увлекаешься?
      — Что-то не тянет.
      — Сейчас старина в моде, даже молодые пристрастились. Ну, а в Поронске этой старины на каждом шагу, иностранцы приезжают. Вот и строят международный туристский центр, а к нему — магистраль. По всему городу объявления: требуются рабочие, полевые-командировочные платят. Заработаешь, потом сиди зиму — занимайся. И все дела.
     
      3
     
      Итак, эта прекрасная мысль пришла в голову дедушке, с его практическим умом и мудростью. Он вообще считал, что меня воспитывают слишком домашним, тепличным и мне надо попробовать жизни. Мне казалось даже, что он доволен моим непоступлением в университет. Может быть, он против высшего образования? Последователь Руссо? Считает, что цивилизация ничего хорошего людям не принесла? Но дал же он образование своей дочери — моей маме. Просто дедушка хочет, чтобы я попробовал жизни. А заодно пожил бы у него и тем скрасил его одиночество.
      Меня это тоже устраивало.
      Никаких объяснений с родителями не потребуется. Я поставлю их перед совершившимся фактом. Здесь меня никто не знает, и я буду избавлен от прозвища «Крош» — оно мне порядком надоело. Поработаю до декабря, вернусь домой с деньгами. У меня есть водительские права, любительские, мне их обменяют на профессиональные. В виде исключения: в школе мы изучали автодело, проходили практику на автобазе. Поезжу с отрядом по стране, буду готовиться к экзаменам. Что делать вечером в поле? Сиди почитывай. Это не чистенький, светлый цех, где восемь часов торчишь на одном и том же месте. Это не киношная романтика с торжественными провожаниями на вокзале, речами и оркестрами. Было что-то очень привлекательное в этих вагончиках на обочине дороги — дымок костров, кочевая жизнь, дальние дороги, здоровенные загорелые парни в брезентовых рукавицах. И эти девушки с оголёнными руками, со стройными ногами, в косынках, надвинутых на лоб. Что-то сладкое и тревожное щемило мне сердце.
      Но объявления висят давно. Возможно, люди уже набраны. С единственной целью выяснить ситуацию я отправился на участок.
      Вагончики стояли на обочине полукругом. Между ними были натянуты верёвки, на них сушилось бельё. Один конец верёвки был привязан к Доске почёта. Несколько в стороне располагалась столовая под большим деревянным навесом.
      По приставной лестнице я поднялся в вагончик с табличкой «Управление дорожно-строительного участка».
      В вагончике за столом сидел начальник. За чертёжной доской — модная девчонка с косящим на дверь глазом. Сейчас она скосилась на меня.
      — Я по поводу объявления, — обратился я к начальнику.
      — Документы! — коротко ответил он. Ему было на вид лет тридцать пять, сухощавый человек с нахмуренным лицом, озабоченный и категоричный администратор.
      Я протянул паспорт и водительские права.
      — Права любительские, — заметил он.
      — Я их обменяю на профессиональные.
      — Нигде ещё не работал?
      — Слесарем работал.
      Он недоверчиво сощурился:
      — Где ты работал слесарем?
      — На автобазе, на практике по ремонту машин.
      Он перелистал паспорт, посмотрел прописку.
      — Сюда зачем приехал?
      — К дедушке.
      — На деревню дедушке… В институте провалился?
      — Не поступил.
      — Пиши заявление: прошу зачислить подсобным рабочим. Обменяешь права — переведём на машину.
      Несколько неожиданно. Ведь я пришёл только выяснить ситуацию.
      — Я бы хотел сначала обменять права и сразу сесть на машину.
      — У нас и сменишь. Напишем в автоинспекцию.
      Ясно! Начальник заинтересован в рабочей силе, особенно в подсобниках. Никто не хочет идти на физическую работу. Это только теперь так деликатно называется — подсобный рабочий. Раньше называлось — чернорабочий.
      Я не боюсь физической работы. Могу, если надо, поворочать гравий лопатой. Но зачем же я проходил практику на автобазе? У меня хватило ума сказать:
      — Не можете посадить на машину, возьмите пока в слесари. Зачем же я буду квалификацию терять?
      Начальник недовольно сморщился. Ему очень хотелось всучить мне лопату и грабли.
      — Ещё надо проверить твою квалификацию.
      — Для этого есть испытательный срок.
      — Всё знает! — усмехнулся начальник, обращаясь к чертёжнице. Видно, у него такая манера: обращаться не к собеседнику, а к третьему лицу.
      Чертёжница ничего не ответила. Опять скосилась на меня.
      — Слесари на повремёнке, много не заработаешь, — предупредил начальник.
      — Понятно, — ответил я.
      — И жить придётся в вагончике, — продолжал начальник, — механизмы работают в две смены — слесарь должен быть под рукой.
      Надо бы пожить недельку с дедушкой. Но жизнь в вагончике меня тоже привлекала.
      — Можно и в вагончике.
      — Ладно, — нахмурился он, — пиши заявление.
      Я присел и на краю стола написал заявление: «Прошу зачислить меня слесарем по ремонту, с дальнейшим переводом на машину».
      Вручив его начальнику, я спросил:
      — В каком вагончике я буду жить?
      — Видали его! — Он опять обратился к чертёжнице. — Спальное место ему подавай! Ты сначала поработай, заслужи.
      С этими словами он размашисто начертал на углу моего заявления: «Зачислить с двадцать третьего августа».
      Сегодня двадцать второе августа.
      Только выйдя из вагончика, я осознал нелепую скоропалительность своего поступка. Куда и зачем я торопился? Не хватило духу сказать: «Я подумаю». Ведь я пришёл только выяснить ситуацию. Каждый человек, решая свою судьбу, должен взвесить всё. А я проявил слабость, поддался внешним обстоятельствам. С той минуты, как вошёл в вагончик, сразу стал оформляемым на работу, действовал не так, как это нужно мне, а как нужно начальнику участка. Удивительно даже, как я сумел отбиться от лопаты и граблей. Нажми он на меня чуть посильнее — я бы на лопату согласился и на грабли. Меня оформили слесарем; я считал это своей победой, на самом деле это было поражением. Начальник участка предложил мне наихудший вариант (чернорабочий), чтобы потом, сделав якобы уступку, зачислить простым слесарем, вместо того чтобы принять шофёром. Он надул меня, оболванил, объегорил. Я даже не спросил, какой у меня будет оклад! Повремёнка, а какая повремёнка? Сколько мне будут платить? Что я здесь заработаю? Неудобно, видите ли, спрашивать. Болван. Сноб! Ради оклада люди и работают, а меня это, видите ли, не интересует.
      И как быть с дедушкой! Вчера приехал, завтра ухожу на работу. Хоть бы пожил с недельку со стариком. Он так этого хотел, пять лет мы с ним не виделись. Чертовски неудобно получилось! Просто ужасно.
      Я шёл вдоль трассы. Так же работали загорелые парни в брезентовых рукавицах и девушки в майках с оголёнными руками и стройными ногами. Дымился асфальт. Подъезжали и отъезжали самосвалы. Мне это не казалось таким привлекательным, как вчера. Грубые, незнакомые, чужие лица. На практике мы были школьники, чего с нас спрашивать? А здесь пощады не жди, никто за тебя вкалывать не будет. Какой я, в сущности, слесарь? Отличу простой ключ от торцового, отвёртку от зубила, могу отвинтить или завинтить, что покажут. А если поручат самостоятельную работу? Здесь не ждут, тут давай, тут строительство. Вкапался в историю.
      Дома я без обиняков всё объяснил дедушке. Пришёл выяснить ситуацию, а они сразу зачислили меня на работу.
      — А ты думал, — рассмеялся дедушка, — людей-то не хватает.
     
      4
     
      Всё оказалось проще, чем я думал. Дорожный участок переходит с места на место, и люди часто меняются. Одни увольняются, набираются новые, а те, что работают постоянно, не видятся неделями, мало знакомы, а то и вовсе не знакомы — трасса растянута на сорок километров. На новеньких здесь не обращают внимания. Даже не знают, кто новенький, кто не новенький.
      Главная работа не асфальтирование, или, как здесь говорят, сооружение покрытия, а устройство земляного полотна. Тут много машин: экскаваторы, бульдозеры, канавокопатели, самосвалы. Потому здесь же и слесарная мастерская: навес, верстак, тиски, точило, наковальня, сверло, пресс, сварка, кладовая запчастей. Работа примитивная: что-нибудь подогнать, заклепать, просверлить, отнести на трассу какую-нибудь часть — механизатор сам её поставит. Механизаторы опытные, привыкли в полевых условиях всё делать сами. На ремонтников не надеются. У ремонтников стандартный ответ: «Мы на повремёнке, нам торопиться некуда». Подчёркивают этим, что механизатор выгоняет в месяц до двухсот рублей, а ставка слесаря, скажем, моего разряда — шестьдесят пять.
      Мастерская держится на механике. Его фамилия Сидоров. Пожилой, опытный механик. Главное, понимает, что с нас взять нечего: всё делает сам, а мы на подхвате. И никогда нам не выговаривает. Только когда кто-нибудь уж чересчур начнёт канючить, жаловаться на жару или ещё на что, скажет:
      — На фронте жарче было.
      Он бывший фронтовик и до сих пор ходит в гимнастёрке. Непонятно, как она у него сохранилась… Впрочем, это могла быть не фронтовая, а послевоенная гимнастёрка.
      Может, начальник участка — кстати, его фамилия Воронов — имеет влияние на автоинспекцию. Но всё равно будет экзамен по вождению, по правилам движения, и главное, нужна новая медицинская справка о состоянии здоровья. Приедет квалифкомиссия в Корюков десятого сентября.
      И потому, возвращаясь с работы, я садился за «Курс автомобиля». Самосвал объезжал трассу, долго собирал живущих в городе, и добирался я домой часов в семь, а то и в восемь. Усталый как чёрт. А здесь уже в одиннадцать часов выключают свет — город на ограниченном лимите электроэнергии.
      Ко всему, понимаете ли, меня стали задерживать на работе. Один раз до ночи ремонтировали экскаватор. Машина в город уже ушла. Я остался ночевать в вагончике на койке, её хозяин был в командировке. Потом задержали ещё раз. Потом третий. Конечно, сейчас горячая пора, механизмы не должны простаивать, но не слишком приятно ночевать на чужой койке, без постели, не раздеваясь и опасаясь, что вот-вот вернётся хозяин и даст тебе по шее. А главное, на носу экзамены, надо готовиться, а меня задерживают.
      Я так и сказал начальнику участка Воронову.
      — Через две недели квалифкомиссия, а вы мне не даёте подготовиться.
      Разговор этот происходил в том же служебном вагончике, в присутствии той же чертёжницы. Её зовут Люда.
      Обращаясь к ней, Воронов, усмехаясь, ответил:
      — Видали его! Он учиться сюда пришёл. А работать кто будет? Ломоносов? — Потом повернулся ко мне: — Я тебя предупреждал: слесарь может понадобиться в любое время.
      — Да, вы предупреждали. Но вы обещали вагончик, а я живу в городе.
      — Вот оно что. — Воронов нахмурился, будто я нанёс ему тяжкое оскорбление, напомнив о его невыполненном обещании. — Хорошо, получишь место. — И угрожающе добавил: — Только уж тогда не хныкать.
      Воронов невзлюбил меня, почему — не знаю. Возможно, чувствовал, что и он мне не нравится. Мне несимпатичны люди такого типа: властные, категоричные, насмешливые. В нём была скрытая каверзность, каждую минуту жди подвоха. Может быть, у него такой метод руководства: держать подчинённого в напряжении? Уступив в одном случае, он потом доказывал свою власть и преимущество в десяти других случаях. Так получилось и со мной. Я не поддался ему, не взялся за лопату и за грабли — одна зарубка, заставил дать место в вагончике — вторая.
      Произошло это ровно через три дня. Мы с механиком Сидоровым были на трассе, меняли тягу у канавокопателя. Впереди двигался бульдозер, срезал блестящим ножом и отваливал в сторону грунт. Вёл бульдозер Андрей, здоровый молчаливый парень.
      Вдруг бульдозер остановился. Андрей вышел и что-то разглядывал на дороге.
      Сидоров поставил тягу, велел мне закрепить её, а сам пошёл посмотреть, в чём причина остановки. Нагнувшись, Андрей и Сидоров что-то рассматривали на дороге.
      Подъехал самосвал, из него вышел шофёр Юра — красивый деловой парень в кожаной куртке с «молниями».
      — Нашли клад, ребята? Я в доле.
      Я затянул последнюю гайку и подошёл к ним.
      Бульдозер стоял перед маленьким холмиком, поросшим травой. Вокруг валялся низкий, полусгнивший штакетник.
      Сидоров поднял из травы выцветшую деревянную звезду. Солдатская могила — видно, осталась ещё с войны. Она была вырыта в стороне от прежней дороги. Но, прокладывая новую, мы спрямляли магистраль. И вот бульдозер Андрея наткнулся на могилу.
      Андрей сел в кабину, включил рычаги, нож надвинулся на холмик.
      — Ты что делаешь? — Сидоров встал на холмик.
      — Чего, — ответил Андрей, — сровняю…
      — Я тебе сровняю! — сказал Сидоров.
      — Разница тебе, где он будет лежать: над дорогой, под дорогой? — спросил шофёр Юра.
      — Ты в земле не лежал, а я лежал, может, рядом с ним, — сказал Сидоров.
      В это время подъехал ещё один самосвал. Из него вышел Воронов, подошёл к нам, нахмурился:
      — Стоим?!
      Взгляд его остановился на могиле, на штакетнике; кто-то уже собрал его в кучку и положил сверху выцветшую звезду. На лице Воронова отразилось неудовольствие, он не любил задержек, а могила на дороге — это задержка. И он недовольно смотрел на нас, будто мы виноваты в том, что именно здесь похоронен солдат.
      Потом сказал Андрею:
      — Обойди это место. Завтра пришлю землекопов — перенесут могилу.
      Молчавший всё время Сидоров заметил:
      — По штакетнику и по звезде видать, кто-то ухаживал, надо бы хозяина найти.
      — Не на Камчатку перенесём. Придёт хозяин — найдёт. Да и нет никакого хозяина — сгнило всё, — ответил Воронов.
      — При нём документы могут быть или какие вещественные доказательства, — настаивал Сидоров.
      И Воронов уступил. За что, конечно, Сидорову придётся потом расплатиться. Потом. А пока расплатился я.
      — Крашенинников! Поезжай в город, поспрашивай, чья могила.
      Я был поражён таким приказанием:
      — У кого же я буду спрашивать?
      — У кого — у местных жителей.
      — А почему именно я?
      — Потому что ты местный.
      — Я не местный.
      — Всё равно, у тебя здесь дедушка, бабушка…
      — Нет у меня бабушки, умерла, — мрачно ответил я.
      — Тем более, старые люди, — со странной логикой продолжал Воронов. — Город весь вот, — он показал кончик ногтя, — три улицы… Найдёшь хозяина, попроси: пусть забирают могилу, что надо, поможем, перевезём, а не найдёшь хозяина, зайди с утра в военкомат: мол, наткнулись на могилу, пусть пришлют представителя для вскрытия и переноса. Понял? — Он повернулся к Юре: — Добрось его до карьера, а там дойдёт.
      — А кто за меня будет работать? — спросил я.
      — На твою квалификацию найдём замену, — насмешливо ответил Воронов.
      Такой хам!
      — Ну, поехали! — сказал Юра.
     
      5
     
      …Вторым заходом самолёт дал на бреющем полёте пулемётную очередь и снова скрылся, оставив за собой длинную, медленно и косо сползающую к земле голубоватую полосу дыма.
      Старшина Бокарев поднялся, стряхнул с себя землю, подтянул сзади гимнастёрку, оправил широкий командирский ремень и портупею, перевернул на лицевую сторону медаль «За отвагу» и посмотрел на дорогу.
      Машины — два «ЗИСа» и три полуторки «ГАЗ-АА» — стояли на прежнем месте, на просёлке, одинокие среди неубранных полей.
      Потом поднялся Вакулин, опасливо посмотрел на осеннее, но чистое небо, и его тонкое, юное, совсем ещё мальчишеское лицо выразило недоумение: неужели только что над ними дважды пролетала смерть?
      Встал и Краюшкин, отряхнулся, вытер винтовку — аккуратный, бывалый пожилой солдат.
      Раздвигая высокую, осыпающуюся пшеницу, Бокарев пошёл в глубь поля, хмуро осмотрелся и увидел наконец Лыкова и Огородникова. Они всё ещё лежали, прижавшись к земле.
      — Долго будем лежать?!
      Лыков повернул голову, скосился на старшину, потом посмотрел на небо, поднялся, держа винтовку в руках, — небольшой, кругленький, мордастенький солдатик, — философски проговорил:
      — Согласно стратегии и тактике, не должон он сюда залететь.
      — Стратегия… тактика… Оправьте гимнастёрку, рядовой Лыков!
      — Гимнастёрку — это можно. — Лыков снял и перетянул ремень.
      Поднялся и Огородников — степенный, представительный шофёр с брюшком, снял пилотку, вытер платком лысеющую голову, сварливо заметил:
      — На то и война, чтобы самолёты летали и стреляли. Тем более, едем без маскировки. Непорядок.
      Упрёк этот адресовался Бокареву. Но лицо старшины было непроницаемо.
      — Много рассуждаете, рядовой Огородников! Где ваша винтовка?
      — В кабине.
      — Оружие бросил. Солдат называется! За такие дела — трибунал.
      — Это известно, — огрызнулся Огородников.
      — Идите к машинам! — приказал Бокарев.
      Все вышли на пустую просёлочную дорогу к своим старым, потрёпанным машинам — двум «ЗИСам» и трём полуторкам.
      Стоя на подножке, Лыков объявил:
      — Кабину прошил, гад!
      — Это он специально за тобой гонялся, Лыков, — добродушно заметил Краюшкин. — «Который, думает, тут Лыков?..» А Лыков эвон куда уполз…
      — Не уполз, а рассредоточился, — отшутился Лыков.
      Бокарев хмуро поглядывал, как Огородников прикрывает срубленным деревом кабину и кузов. Хочет доказать своё!
      Командирским голосом он приказал:
      — По машинам! Интервал пятьдесят метров! Не отставать!
      Километров через пять они свернули с просёлка и, приминая мелкий кустарник, въехали в молодой березняк. Прибитая к дереву деревянная стрелка с надписью «Хозяйство Стручкова» указывала на низкие здания брошенной МТС, прижавшейся к косогору.
      — Приготовить машины к сдаче! — приказал Бокарев.
      Он вынул из-под сиденья сапожную щётку и бархатку и стал надраивать свои хромовые сапоги.
      — Товарищ старшина! — обратился к нему Лыков.
      — Чего тебе?
      — Товарищ старшина, — Лыков понизил голос, — я бывал в этой ПРБ, тут порядки такие: кто прибыл без сухого пайка, тех посылают на продпункт, в город.
      — Ну и что?
      — В городе продпункт, говорю…
      — Вам выдан сухой паёк.
      — А если бы не выдали?
      Бокарев сообразил наконец, на что намекает Лыков, посмотрел на него.
      Лыков поднял палец.
      — Город всё-таки… Корюков называется. Женский пол имеется. Цивилизация.
      Бокарев завернул щётку и мазь в бархатку, положил под сиденье.
      — Много берёте на себя, рядовой Лыков!
      — Обстановку докладываю, товарищ старшина.
      Бокарев оправил гимнастёрку, ремень, портупею, просунул палец под подворотничок, покрутил шеей.
      — И без тебя есть кому принять решение!
     
      Обычная, известная Бокареву картина ПРБ — походно-ремонтной базы, размещённой на этот раз в эвакуированной МТС. Рокочет мотор на стенде, шипит паяльная лампа, трещит электросварка; слесаря в замасленных комбинезонах, под которыми видны гимнастёрки, ремонтируют машины. Движется по монорельсу двигатель; его придерживает слесарь; другой, видимо механик, направляет двигатель на шасси.
      Мотор не садился на место, и механик приказал Бокареву:
      — А ну-ка, старшина, попридержи!
      — Ещё не приступил к работе, — отрезал Бокарев. — Где командир?
      — Какой тебе командир?
      — Какой… Командир ПРБ.
      — Капитан Стручков?
      — Капитан Стручков.
      — Я капитан Стручков.
      Бокарев был опытный старшина. Он мог ошибиться, не распознав в механике командира части, но распознать, разыгрывают его или нет, — тут уж он не ошибётся. Его не разыгрывали.
      — Докладывает старшина Бокарев. Прибыл из отдельной автороты сто семьдесят второй стрелковой дивизии. Доставил пять машин в ремонт.
      Он лихо приложил, потом отбросил руку от фуражки.
      Стручков насмешливо осмотрел Бокарева с головы до ног, усмехнулся его надраенным сапогам, его франтоватому виду.
      — Очистите машины от грязи, чтобы блестели, как ваши сапоги. Ставьте под навес и приступайте к разборке.
      — Понятно, товарищ капитан, будет исполнено! Позвольте обратиться с просьбой, товарищ капитан!
      — Какая просьба?
      — Товарищ капитан! Люди с передовой, с первого дня. Позвольте в город сходить, в баньке помыться, письма послать, купить кое-чего по мелочи. Завтра вернёмся, отработаем — очень просят люди.
      Все просятся в город. И лучше отпустить их сейчас, иначе потом сами будут бегать. Раньше чем через два дня их машины всё равно не пойдут в ремонт — очередь. А уж тогда он с этого франта потребует работу.
      — Идите! Завтра к вечеру быть здесь. Опоздание — самоволка.
     
      Теперь они шли по полевой дороге. Впереди Бокарев с Вакулиным, за ними Краюшкин, Лыков и Огородников. Над ними хмурое осеннее небо, вокруг неубранные поля.
      — Какие хлеба богатые погибают… — вздохнул Краюшкин.
      — Сентябрь, — подхватил Лыков, — в сентябре свадьбы гуляют.
      — Жених нашёлся, — усмехнулся Огородников.
      — А чего ж, — примирительно сказал Краюшкин, — он ещё парень молодой, может жениться. Хочешь жениться, Лыков?
      — Да я уж три года как женат.
      — И молодец! — одобрил Краюшкин. — Рано жениться — детей вовремя вырастить. Сейчас ребята у меня большие: один в ремесленном, другой в школе. А вспоминаю я их маленькими. Спать их, бывало, уложишь, а они всё не угомонятся, головки с подушек поднимают, как ёжики. Младший, Валерик, добрый, жалостливый, кошек, собак любит, кроликами интересуется. Какой где птенчик из гнезда выпал — обратно положит. Доктором будет.
      — «Дети — цветы жизни», глубокомысленно изрёк Лыков, — Максим Горький сказал. Сейчас, конечно, трудно — война, да ведь на то они и дети, в любом климате акклиматизируются: приспосабливается детский организм.
      — К голоду не приспособишься, — желчно заметил Огородников.
      — Извините, что перебиваю вас, — опять обратился Лыков к Краюшкину, хотя вовсе не перебивал его, — но детям надо давать самостоятельность. В какой-то книжке я читал, видный учёный написал, профессор…
      — Лыков! — перебил его Огородников. — А у тебя дети-то есть?
      — Не пришлось обзавестись.
      — А рассуждаешь — боронишь, как борона.
      — Нет, — возразил Лыков, — я хоть в этом деле не специалист, но скажу…
      Огородников опять перебил его:
      — Чтобы детей иметь, специальность не требуется. У меня их четверо, без университетов сработал.
      Краюшкин аккуратно прислюнил окурок, спрятал его за отворот пилотки, рассудительно заключил:
      — Да, трудно с детьми, и без детей худо. Я и на Кузнецком работал, и в Магнитогорске, бросало во все стороны. Бараки, особенно не разгуляешься, тем более с детьми.
      — Выходит, вы заслуженный человек, товарищ Краюшкин, — восхитился Лыков, — все пятилетки объездили.
      — Довелось, — подтвердил Краюшкин. — Представляли меня к медали «За трудовое отличие», да затерялись где-то бумаги. Все думали: получит Краюшкин медаль, а он не получил. Смеху было…
      — На фронте получите, — утешил его Лыков. — Теперь, как вперёд пойдём, их много будут раздавать, мне один лейтенант говорил.
      — Получишь свинцовую медальку в грудь, — проворчал Огородников.
      Некоторое время они шли молча, потом Лыков сказал со вздохом:
      — Сейчас бы неплохо буханочкой в зубах поковырять.
      — Не мешало бы, — согласился Краюшкин, — сесть на пенёк да съесть пирожок.
      В лесу послышались треск, шорох, опять треск, и всё стихло.
      Солдаты остановились, прислушались.
      Лес стоял неподвижно под низкими тоскливыми серыми облаками.
      — Пошли! — сказал Бокарев.
      И вдруг небольшой конусообразный предмет, похожий на гранату, вылетел из леса и упал к ногам Вакулина.
      — Залечь! — крикнул Бокарев.
      Они упали там, где стояли.
      Граната лежала прямо против Вакулина, но не взрывалась. Он открыл глаза и со страхом посмотрел на неё, потом чуть подался вперёд — перед ним лежала большая коричневая шишка.
      Он встал, поднял шишку. Солдаты тоже встали.
      Вакулин сделал несколько шагов к лесу.
      На дереве, свесив босые ноги, сидела девчонка лет семнадцати и улыбалась.
      — Ты что, дура, делаешь, — сказал Вакулин, — а если бы я тебя, дурёха, пристрелил?!
      — Вояка — шишки испугался, — рассмеялась девчонка, дерзко глядя в глаза Вакулину: видно, ей понравился молоденький хорошенький солдатик.
      — Не у места такие шутки, девушка, — заметил Огородников.
      Краюшкин добродушно качнул головой:
      — Шустрая.
      Снова раздался треск — коза с большим выменем и грязной, свалявшейся под брюхом шерстью обдирала кору с деревьев.
      — Ты откуда? — строго спросил старшина Бокарев девчонку.
      — А вон из Фёдоровки, из деревни…
      Она мотнула головой в сторону поля.
      — У вас в деревне все девки такие весёлые? — спросил Лыков.
      — Для кого весёлые, для кого нет, — бойко ответила девчонка, поглядывая на Вакулина.
      — Музыкальные инструменты есть, баян, например?
      — Есть! Четыре патефона и одна пластинка.
      — А звать тебя как?
      — Нюра.
      — Товарищ старшина, — предложил Лыков, — чем в город тащиться, пойдём в деревню.
      — Непорядок, — возразил Огородников, — отпросились в город, надо идти в город.
      Возражение Огородникова решило дело.
      Бокарев хмуро посмотрел на него, перевёл взгляд на девчонку:
      — Зачем на дерево взобралась?
      — Козы боюсь, бодается, — засмеялась она.
      — Рядовой Огородников! — распорядился Бокарев. — Отвязать козу и препроводить в населённый пункт.
     
      6
     
      Почему именно я должен ходить по домам? Спрашивать, чей покойник на дороге? Могли послать того же Юру на машине, с запиской в военкомат. Хозяина могилы всё равно не найдёшь. Нет никакого хозяина, всё заросло травой. Воронов нарочно дал мне такое нелепое поручение. Повозись, мол, брат, походи, здесь на трассе ты особенно не требуешься. И стыдно перед дедушкой: сразу поймёт, на каком я тут положении — мальчик.
      Но дедушка отнёсся к этому делу нормально.
      Он сидел против меня. Смотрел, как я рубаю творог со сметаной со здоровенным кусищем хлеба. Морщинки собрались в уголках его глаз; он улыбался моему молодому, здоровому аппетиту. Мне нравится такая старость — мудрая, умиротворённая. Человек не суетится, мало думает о себе, а больше о других, спокоен и доброжелателен. И наоборот, очень не нравятся нервные, раздражительные, беспокойные старики.
      — Солдатских могил тут много, — сказал дедушка. — В сорок втором немцы прорвались на юг, на Сталинград и на Кавказ. Бои были тяжёлые. Какие могилы раскопали, перенесли в братские, обелиски поставили, — видел, наверно… А эта могила, значит, осталась. И хозяин, видно, был: по штакетнику можно судить, кто их в войну ставил, эти штакетники! Кто-то ухаживал, только, может быть, умер уже. Ладно, не горюй, я похожу, поспрашиваю.
      Получилось как в сказке: дедушка ушёл порасспрашивать, а я лёг спать. Проснулся, когда было уже совсем темно. В окне виднелись огни соседских домов. Было слышно, как дедушка возится на кухне, с кем-то разговаривает.
      Я не стал прислушиваться. Мне неинтересны люди, посещающие дедушку, такие же пенсионеры, как и он, старики и старухи. Он знакомил меня с ними, представлял их важными, значительными, даже выдающимися людьми. Тот — генерал в отставке, чуть ли не принимал капитуляцию Германии. Другой — бывший директор завода, конечно, самого большого в СССР. Эта старая большевичка чуть ли не с самим Лениным работала. Но эти выдающиеся знаменитости обсуждали что-то мелкое, житейское, незначительное, свои заботы, хвори, неудачи. Всё это обсуждалось у дедушки. Потом дедушка надевал фуражку и отправлялся по учреждениям. Ходил, хлопотал, устраивал больных в больницу, детишек в ясли и детские сады, добивался пересмотра дела в суде, всяких там переселений и улучшений бытовых условий. Хотя сам был не моложе своих просителей, даже старше. Но был здоров, не признавал врачей, от всех болезней сам употреблял и другим рекомендовал гнилые яблоки.
      Я встал, включил свет, побегал на месте, разминаясь.
      Между тем дедушка проводил своего посетителя и вошёл в комнату:
      — Отоспался? Нет? Поужинай и снова ложись. Гречневую кашу как предпочитаешь? С молоком, с маслом?
      Я предпочёл и с молоком и с маслом.
      Пока я уминал кашу, дедушка рассказывал:
      — Есть такие сведения, будто на могилу при дороге ходила женщина, Смирнова Софья Павловна, живёт на улице Щорса, дом десять, — это новые наши дома. Думал я к ней зайти, да неловко через третьи руки. Сам поговоришь — отчитаешься перед начальством.
      Я посмотрел на часы — половина десятого.
      — Сейчас, пожалуй, поздно.
      — Поздно. Завтра с утра сходи.
      Утром я не слишком торопился. Рабочий день пропал, на трассу я уже не поеду. Пришёл я в новые панельные дома часам к двенадцати. Они выглядели довольно нелепо среди огородов и старых дровяных сараев. Дети играли на деревянных мостках, сушилось бельё.
      И маленькая квартирка, в которую я попал, тоже производила впечатление деревенского быта, втиснутого в городской дом. На полах цветастые дорожки. На нитках сушатся грибы. Вёдра на скамейке прикрыты плавающими в воде круглыми деревянными крышками. Пахнет капустой и солёными огурцами. В комнате громадный сундук, окованный железом. И как единственный знак современности — громадный телевизор марки «Рубин» старого выпуска.
      Перед телевизором сидела старая, грузная женщина, с толстыми, отёкшими ногами. Она вопросительно посмотрела на меня. Я объяснил ей причину своего прихода.
      — Ходили мы с подругами на могилу, — ответила Софья Павловна, — и в войну и после войны ходили, потом померли подруги мои, осталась я одна; тоже ходила, а теперь совсем больна стала, не двигаются ноги, в магазин спуститься и то проблема.
      И снова воззрилась на телевизор. На экране элегантные молодые люди и девушки показывали танцевальные фигуры. Их комментировал ещё более элегантный инструктор: «Дамы делают полуоборот направо, кавалеры — полуоборот налево…»
      — В безвозвратно прошедшие годы, — вздохнула Софья Павловна, — была я большая любительница до танцев, обожала танцы — вальс, краковяк, падеспань. Призы брала.
      — А фокстрот, чарльстон, шейк? — поинтересовался я.
      — Всё как есть танцевала, — ответила Софья Павловна, — курсов не кончала, да и не было в моё время ни курсов, ни телевизора — телевизор ещё не изобретён был, — а я лишь посмотрю, как люди танцуют, и весь танец понимаю.
      «Может быть, и правда в ней погибла великая исполнительница модных танцев…» — подумал я.
      Сверху послышался топот.
      — Кругом люди, — продолжала Софья Павловна, — а я одна. Ночью во всех углах трещит, а что трещит — не пойму.
      — Сверчок, — предположил я.
      — О сверчке я даже мечтаю. Не знаю только, как достать, — ответила старуха, глядя на меня как будто с надеждой: нет ли у меня сверчка?
      Это выглядело смешно и грустно.
      — А как фамилия солдата, кто он такой? — спросил я.
      — И, милый… Кабы знала я его фамилию. Нету у него фамилии. Знаем только: закидал гранатами немецкий штаб, разгромил вчистую.
      Я с удивлением посмотрел на неё. Такой героический поступок не мог остаться неизвестным. А вот никто, кроме неё, о нём не знает. Выдумывает, наверно. Выдумывает, что танцевала шейк, которого тогда и в помине не было. О сверчке мечтает.
      — Пригнали нас ночью, — продолжала между тем Софья Павловна, — он ничком лежал; выкопали мы яму, они его туда и спихнули. Мужчина был представительный, высокий — яму длинную копали… Ходили мы с подругами, и одна я ходила, а теперь душа болит: лежит один в чистом поле, а что делать? Найдутся, думаю, добрые люди, доглядят. Школьники вот… Какие вещи после него остались, всё им передала.
      Она тяжело поднялась, подошла к окну, выглянула в него, крикнула:
      — Дора Степановна, а Дора Степановна… Наташка твоя дома? Пусть зайдёт, скажи…
      Она вернулась, опустилась на стул.
      — Вот Наташка тебе и покажет, ей всё отдала.
      Разговор с какой-то Наташкой совсем не входил в мои планы. Нет фамилии, нет документов, и фактически нет хозяина могилы. Так и доложу Воронову.
      — Нет, зачем, — сказал я, вставая, — мне ведь только узнать надо было насчёт могилы. Мы её перенесём на другое место.
      — А ты поинтересуйся, — сказала Софья Павловна, — может, школьники узнали его фамилию. У них ноги молодые. А я что? Ходила тут к одному, к Михееву, сады богатые держит: у него в войну солдат наш раненый от немцев прятался. Ходила к Агаповым — у них тоже был наш солдат. Никто ничего не знает — были солдаты и ушли. А больше и ходить не к кому было.
      Я досадовал на старуху: зачем мне школьники? Но уходить было неудобно. Я сидел и ждал, когда явится Наташа.
      А старуха смотрела телевизор. Танцы сменились передачей для детей, а она всё смотрела.
      Наконец дверь открылась. Появилась Наташа.
      Честное слово, никогда не думал, что в Корюкове, да ещё в этих панельных домах, есть такие девочки!
     
      7
     
      И вот мы с Наташей идём по пустой школе. Шаги наши гулко отдаются в пустом коридоре. Справа — громадные окна, в их стёкла бьёт яркий солнечный свет. Слева — закрытые двери классов. Чудится, будто там идут уроки, хоть знаешь, что никаких уроков нет.
      Мы спустились по коротко» боковой лестнице и очутились перед дверью, на которой било написано: «Штаб рейда „Дорогой славы отцов“. В моей школе но было такого штаба и не было такого рейда. Я знал об их существовании, но видел впервые.
      На стендах лежали старые солдатские каски, пилотки, гильзы, винтовки без затворов, с зарубками на прикладе. Видно, отмечал снайпер, сколько немцев убил из неё.
      На стенах висели увеличенные портреты воинов — суровые лики войны. Я сказал:
      — Если бы даже на них не было гимнастёрок, я бы сразу определил, что это солдаты Отечественной войны. Эпоха накладывает на лица свой отпечаток.
      Не знаю, дошёл ли до неё внутренний смысл моих слов. Наверно, не дошёл, слишком серьёзно она ответила:
      — Эти солдаты погибли в наших местах. Мы разыскали их родственников.
      Конечно, дело это нужное и полезное. Но меня не убедишь, что действительно есть энтузиасты рыть могилы, переносить останки, разыскивать родных, которые и без того знают, что их близкие погибли. Да и какие родственники сейчас, через тридцать лет? Отцы и матери умерли, дети забыли, внуки в глаза не видели.
      Но Наташа мне понравилась, и я сочувственно заметил:
      — Это было, наверно, чертовски трудно?
      — Это было сложно, — ответила она.
      У неё гладкое лицо и серые пристальные глаза. Стройная, смуглая, спортивная девчонка. Она мне сразу понравилась. Хотя я и сразу понял, что совершенно ей безразличен. Интерес у неё не возник, а когда интерес не обоюден — тогда мёртвое дело.
      Она рылась в большом книжном шкафу.
      — Ты в каком классе — в девятом, в десятом?
      Она ничего не ответила. Ей не нравятся мои вопросы? Почувствовала мой интерес? А что в нём предосудительного? Я знаю этих серьёзных, замкнутых девчонок, это гроб с музыкой… И всё же именно в таких девчонок я всегда врезываюсь. Их замкнутость, что ли, меня интригует? И чем бесперспективней, тем больше стараюсь. Мистика!
      Она достала из шкафа свёрток:
      — Вот пакет Софьи Павловны. Здесь нет ни фамилии солдата, ни документов. Мы отложили розыск до осени.
      Она развернула пакет и выложила его содержимое на стол: фотография, старая промокашка, кисет с вышитой на нём буквой «К», самодельная зажигалка из патрона, маленький картонный квадратик из детского лото с изображением утки.
      Фотография была разорвана на четыре части, потом склеена. Пять солдат сидели на поваленном дереве на фоне леса. В середине — бравый, щеголеватый старшина со значком на груди, с медалью, с широким командирским ремнём и портупеей через плечо. Справа от него — два молодых солдата, слева — два пожилых. Я перевернул фотографию. Там было написано: «Будем помнить ПРБ—96».
      — Что за ПРБ—96?
      — Название ремонтной части, их уже давно не существует, — ответила Наташа, — и найти её невозможно. Когда часть строевая — полк, дивизия, — тогда легче. И потом, на карточке пять солдат. Кто из них в могиле — неизвестно.
      Она говорила в воздух. Будто я не живой человек, а казённая единица, пришедшая посмотреть казённое дело.
      — Слушай, — сказал я, — у вас тут, кажется, есть танцплощадка.
      — Есть. — Она насмешливо посмотрела на меня. — Могут и тебя пустить, если подстрижёшься.
      — Дело идёт к зиме — утепляюсь.
      — А дорога — это что: романтика?
      Итак, прояснилось её мнение обо мне.
      — Тут ты угадала: муза дальних странствий.
      Я говорил и держался развязно. Тоже мистика! С девчонками, с которыми нужно держаться развязно, я серьёзен. И наоборот: с кем нужно быть серьёзным, говорю развязно. Чувствую, что всё порчу, а иначе не могу. Я всегда стараюсь укрепить первое впечатление о себе, даже если это впечатление для меня невыгодно. Возможно, у меня какое-то психическое нарушение — делать всё во вред себе.
      — Кстати, дай мне фотографию, — сказал я.
      — Зачем?
      — Отчитаться перед начальством, а то скажут — не ходил. Я лицо должностное.
      — Только верни, — после некоторого колебания ответила она.
      — А как же, завтра же. Ты где живёшь? Дом я знаю, а квартира?
      Она пожала плечами:
      — Какая тебе разница? Принеси в школу — мне передадут.
      Понятно… И всё же я её так не отпущу. Вижу, что дело гиблое, а не отпущу. Психи мы, психи!
      — Так как, договорились? Идём на танцы? Завтра!
      — Завтра нет танцев.
      — Послезавтра.
      — Послезавтра я буду у бабушки.
      — Послепослезавтра.
      — Опять нет танцев.
      — Ясно. А как насчёт кино?
      — Я видела эту картину.
      — Какую?
      Она засмеялась:
      — Видела…
      — Да, слушай, Софья Павловна сказала: про солдата знают ваши местные жители — Михеев и Агаповы. Известны тебе такие?
      — Известны.
      — Сходим узнаем, найдём этого солдата.
      — Курьеры, курьеры, тридцать тысяч курьеров.
      — Ты хочешь сказать, что это не так просто.
      — Да, приблизительно это я и хотела сказать.
      — А попытаться?
      — Попытайся.
     
      Из школы я отправился на почту. Дал телеграмму в Центральный военный архив:
      «Прошу сообщить где в сентябре 1942 года находился ПРБ—96 жив ли кто-нибудь из его командиров их адреса».
      Обратный адрес я указал: Корюков, дорожно-строительный участок, мне. Так запрос выглядел солиднее.
      Квитанцию я скрепкой прикрепил к фотографии. Снова, на этот раз внимательно, рассмотрел её. Солдаты сидели на поваленном дереве. У старшины через плечо висела полевая сумка, на левой стороне груди медаль, какая — не разберёшь, а на правой — значок, по форме напоминающий гвардейский.
     
      8
     
      Вагончики и навес-столовая были ярко освещены. Уютно тарахтела электростанция. Тишина, покой, отдых после тяжёлого трудового дня.
      Рабочие обедали за столами, сколоченными из толстых, обтёсанных досок с врытыми в землю крестовинами.
      Мои соседи по вагончику — бульдозерист Андрей, тот самый, что наткнулся на могилу, и шофёр Юра, подвозивший меня в город, — помахали мне. Я подсел к их столику. С ними сидела чертёжница Люда. Как я понял, у неё с Юрой любовь.
      — Чего узнал? — спросил Юра.
      Всё равно придётся докладывать Воронову. Я счёл лишним рассказывать сейчас.
      — Справки по ноль девять.
      — Во даёт! — восхитился моим ответом Андрей.
      Из кармана куртки он вытащил пол-литра, разлил по стаканам. Люда мизинцем провела по самому донышку, показала, сколько ей налить. На ней был немыслимо короткий плащ с погончиками, этакий мини-плащ. Странно, что такая молодая девчонка работает на строительстве дороги и живёт в вагончике. Может быть, из-за Юры?
      Водку я не люблю. Но выпить пришлось. Как объяснил Андрей, мы выпиваем в честь моего переезда в вагончик. Сегодня они, старожилы, угощают меня, завтра я, новосёл, угощу их — таков обычай.
      Так объяснил Андрей.
      За соседними столами тоже ужинали, шумели, галдели. Но Андрей, Юра и Люда держались особняком. Сидели с видом людей, которые обо всём уже переговорили, молча понимают друг друга, сознают свою значительность. В коллективе каждый создаёт себе положение как сумеет. Эти решили создать себе положение, держась независимо и значительно.
      Мимо нас прошёл инженер Виктор Борисович, пожилой интеллигентный человек с помятым лицом. Окинул наш стол внешне безразличным, а на самом деле зорким взглядом.
      — Присаживайтесь, Виктор Борисович, — пригласил его Андрей, придвигая табуретку.
      Виктор Борисович присел чуть в стороне, опёрся на палку. Не то сидел с нами, не то сам по себе.
      Андрей налил и ему.
      Ужин кончался, рабочие расходились. Официантка Ирина с подносом в руках собирала со столов посуду.
      — Ириночка, прелесть моя, — Виктор Борисович погладил её руку, — какая ручка, какое чудо!.. Радость моя, попросите на кухне немного льда и томатный сок.
      — Ладно, — недовольно проговорила Ирина и пошла дальше, собирая на поднос посуду. У неё довольно правильные, даже тонкие черты лица, испорченные, однако, выражением недовольства.
      — Только в глуши попадаются такие иконописные лица. И имя византийское — Ирина, — сказал Виктор Борисович.
      — Византия — Константинополь — Стамбул, — небрежно проронил Юра, показывая свою образованность.
      — Ирина, жена византийского императора Льва Четвёртого, красавица, умница, — Виктор Борисович бросил в стакан лёд, добавил томатного сока, — управляла государством вместо своего сына Константина, которого свергла с престола и ослепила.
      Ребята с интересом слушали этого пожилого, видно, образованного застольного краснобая.
      — Какие женщины были! — заметил Юра.
      — То есть! — многозначительно произнесла Люда.
      Это выражение обозначало у неё высшую степень согласия.
      — Сына ослепила! — возмутился Андрей. — Её надо было посадить на кол, четвертовать, колесовать, расстрелять и повесить.
      — Боже, какой кровожадный! — с деланным ужасом проговорила Люда.
      Виктор Борисович продолжал:
      — Не только не повесили, дорогой мой друг Андрей. А наоборот, была она высоко отмечена церковью за преследование иконоборцев, то есть тех, кто боролся с культом икон.
      — И правильно преследовала, — заметила Люда, — сейчас иконы ценятся.
      — Иконы — это другое, — возразил Андрей, — это древность, история. Поронск отстраивают — тоже древность, история.
      Виктор Борисович вдруг опустил голову и печально проговорил:
      — Неизвестно ещё, где она, настоящая история. Возможно, в Поронске, а может быть, и ещё где-то.
      — В старину люди крупнее были, — объявил Юра, — кипели сильные страсти. Олег на лодках доходил до Цареграда.
      — «Как ныне сбирается вещий Олег отметить неразумным хозарам… — запел Андрей. У него был сильный низкий голос, а главное, могучая грудная клетка: он, наверное, мог бы заменить целый хор. — Их сёла и нивы за буйный набег обрёк он мечам и пожарам…»
      Юра и Люда подхватили:
      — «Так громче, музыка, играй победу, мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…»
      И когда они прокричали это самое «бежит, бежит, бежит», в столовую вошёл Воронов, окинул её хмурым взглядом, подошёл, сел за наш стол.
      — Что, узнал?
      Я положил перед ним фотографию и рассказал о Софье Павловне и о школе. О телеграмме, которую дал в Москву, естественно не сказал. О Наташе тоже.
      Пока я рассказывал, фотография обошла всех и наконец задержалась у Виктора Борисовича: перед тем как рассмотреть её, он долго дрожащими руками искал по карманам очки.
      — Ясно, — сказал Воронов, — тётку нашли, а она ничего не знает. Фотография есть, а кто похоронен — неизвестно.
      — Про то и разговор, — поддакнул я, намекая, что дело требует дальнейшего расследования: мне очень хотелось опять повидать Наташу.
      Виктор Борисович наконец водрузил очки на нос. Рассматривая фотографию, сказал:
      — Старшина — красавец. Как вы считаете, Люда?
      — То есть!
      С некоторым оттенком ревности Воронов заметил:
      — Для нашей Люды один красавец — Юра. Он для неё Собинов плюс Шаляпин.
      — Вас я тоже считаю красавцем, — парировала Люда.
      — Спасибо! — поблагодарил Воронов.
      Виктор Борисович показал на самого пожилого солдата:
      — А этот на тебя похож, Серёжа, как будто твой отец или дед.
      — У меня все предки живы до четвёртого колена, — соврал я, — наша семья славится долголетием. Железные нервы.
      — Видали его! — сказал Воронов, обращаясь на этот раз ко всем за столом. — Какой долгожитель! Всё! Завтра переносим могилу. Твоя миссия окончена, Мафусаил!
      Железобетонным голосом я возразил:
      — Во-первых, я должен вернуть фотографию. Во-вторых, надо зайти к одному человеку, по фамилии Михеев, и к женщине, по фамилии Агапова. При немцах у них прятались наши солдаты.
      — Нет уж, — ещё более железобетонным голосом ответил Воронов, — мы своё дело сделали. А остальным пусть занимаются школьники, военкомат — кому положено. Всё. Точка.
      — Но я обещал прийти. Меня будут ждать. Люди!
      — Видали его! — снова обратился Воронов к сидящим за столом. — То вовсе не хотел идти, а теперь бежит — не остановишь. А кто за тебя будет работать?
      — Вы сами говорили: на мою квалификацию замена найдётся, — напомнил я.
      — Всё помнит! — заметил Воронов.
      Рабочие кончили ужинать, разошлись. Столовая опустела. Официантка Ирина подметала пол.
      Виктор Борисович положил на стол фотографию, пробормотал:
      — «Великий Цезарь, обращённый в тлен, пошёл, быть может, на обмазку стен…»
      — Шекспир, «Гамлет»! — заметил я.
      — Знает! — кивнул головой Воронов, хлебая борщ.
      — Если солдат этот действительно разгромил немецкий штаб, тогда стоит поискать, — заметил Андрей.
      — Прошлое обрастает легендами, люди создают мифы, — пробормотал Виктор Борисович.
      — Герой не герой, — сказал Юра, — а разыскать его невозможно. В войну погибли миллионы… Только надо и о живых думать. А кому до нас дело? Сидим в поле.
      — Переходи на такси. — Воронов отодвинул тарелку, встал. — Завтра переносим могилу. А ты, — он обращался ко мне, — как-нибудь вечерком на попутной машине отвези фотографию.
      И вышел из столовой.
      Официантка Ирина с веником в руках и византийским выражением на лице только этого и ждала:
      — А ну подымите копыта!
     
      9
     
      Есть теория, будто внимание приятно любой девушке, льстит её самолюбию. Теория эта несостоятельна. При моём появлении на лице Наташи изобразилась досада. Я был ей неинтересен, неприятен, может быть, даже противен.
      Прав Пушкин: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Я нарушил завет великого поэта.
      По двору она шла со мной, как сквозь строй, как на Голгофу.
      Судачили женщины. Мужчины под грибком забивали «козла». Парни в подъезде своими взглядами дали мне понять, что если я ещё раз появлюсь здесь с девчонкой с ихнего двора, то они самое малое оторвут мне голову.
      Стараясь держаться возможно официальнее, я сказал Наташе, что могилу мы переносим. Но должны получить разрешение вышестоящих инстанций; требуется знать, чья могила. Таково правило. Таков закон. Их мы не смеем нарушить, иначе остановится строительство дороги. А дорога должна быть закончена в твёрдые сроки. От этого зависит открытие международного туристического центра в Поронске. Туристический центр — это, между прочим, валюта. Недобор валюты — подрыв государственного бюджета.
      Так я ей всё это расписал, так разукрасил. Она если не смягчилась, то, во всяком случае, прониклась серьёзностью задачи. И сам я, несомненно, вырос в её глазах. С этого бы мне, дураку, и начинать тогда в школе, а я завёл бодягу насчёт танцев. Впрочем, возможно, всё к лучшему. Ей теперь не может не быть стыдно за то, что ошибочно приняла меня за пошляка и циника.
      Михеева, сухощавого старика с садовым ножом на поясе и двустволкой в руках (он стрелял по галкам), мы застали в саду. Пахло яблоками. У ворот лежали кучи песка, торфа, навоза. На цепи рвалась и лаяла овчарка.
      — Скажите, пожалуйста, у вас в войну лежал наш раненый солдат? — спросила Наташа. Задавать такие вопросы было для неё делом привычным.
      Михеев опёрся на ружьё, посмотрел на нас:
      — Какой такой солдат?
      — Наш, советский, при немцах, — пояснила Наташа.
      — Был у меня солдат, был, а как же, — охотно подтвердил Михеев.
      — Вы его фамилию не помните?
      — Как можно помнить то, чего не знал, — ответил Михеев, — чего не знал, того не знал. И не знаю.
      Я протянул ему фотографию:
      — Есть он здесь?
      Михеев надел очки:
      — Зрение уже не то, да и времени прошло много, стираются детали в памяти человеческой.
      Он долго рассматривал фотографию. Потом посмотрел на меня, на Наташу и показал на самого молодого солдата:
      — Вот этот.
      На снимке, справа от старшины, сидели два солдата. Один совсем молоденький, беленький — на него и показал Михеев.
      — Вот этот солдат и был у меня. Звали его Иваном. Фамилии не знал и не знаю. А зачем он вам нужен, солдат этот?
      Я объяснил. Мы нашли могилу при дороге. Выясняем личность солдата. Никаких документов при нём, кроме этой фотографии, не было.
      Михеев выслушал мои объяснения, потом сказал:
      — Лежал он у меня раненный, а тут немцы вошли в город. Он не пожелал остаться: найдут, говорит, лучше в лес подамся. Собрался, я его на тропку вывел, он ушёл.
      Я спросил, не слыхал ли Михеев о нападении на немецкий штаб и не этот ли солдат совершил такой геройский поступок.
      — Слыхали мы про взрыв штаба, — ответил Михеев, — только не мог мой солдат этого сделать. Ушёл он от меня в тот день, когда вошли немцы, а штаб взорвали на четвёртый или на пятый день. К тому же был серьёзно ранен и если сумел дойти до леса, то слава богу. — Он показал на старшину. — На третью или четвёртую ночь приходил ко мне этот старшина, искал Ивана. Я ему всё объяснил: нет, мол, Ивана. С тем старшина и ушёл — видно, прятался в городе. И когда те взрывы произошли, я сразу подумал: его рук дело. Может быть, я ошибаюсь, только все мои предположения именно на него, на старшину.
      Рассказ Михеева произ�