DjVu

      1
     
      Что было особенного в моём отце? Ничего. Правда, он родился в Швейцарии, в Базеле. В нашем городке не так уж много уроженцев Швейцарии. Говоря точнее, им был только мой отец.
      В остальном — обыкновенный сапожник. Плохой сапожник. Его отец, мой дедушка, был в Базеле профессором медицины, а братья, мои дяди, — докторами медицины. И моему отцу тоже следовало стать доктором медицины. Но он стал сапожником, и, как я уже сказал, неважным сапожником.
      Мою фамилию вы знаете — Ивановский. Мой отец тоже был Ивановский, дедушка из Базеля — Ивановский, дяди — Ивановские и кузены, те, что сейчас живут в Базеле, — тоже Ивановские. Может быть, там они не просто Ивановские, а какие-нибудь перелицованные на немецкий лад, скажем Ивановски. Но, как ни поворачивать, остаётся Ивановский. Мой прадедушка родился в селе Ивановке, а тогда был обычай давать фамилию по названию города, деревни или местечка, откуда ты родом. Прадедушка был человек состоятельный и, когда его единственный сын, то есть мой дедушка, окончил гимназию, послал его учиться в Швейцарию. Дедушка окончил университет в Базеле и там же, в Ба-
      зеле, женился. Женился на дочери врача, владельца большой клиники. Тесть умер, клиника перешла к моему деду, а после него к его двум старшим сыновьям, моим дядям. Отец мой тоже был наследником, имел право на часть клиники, но он не был медиком, жил не в Базеле, а в России, ничего для клиники не сделал и ни на что не претендовал.
      Итак, у моего дедушки Ивановского было три сына... «У старинушки три сына, старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был дурак...» Не знаю, был ли мой старший дядя умнее среднего, не думаю. Оба окончили университет, стали докторами медицины, владельцами одной из лучших клиник в Европе, значит, были не дураки. Что касается моего отца, то он тоже не был дурачок, но он не получил высшего образования, хотя возможностей для этого у него было не меньше, чем у его братьев. Отец был младший в семье, последний, мизиникл, как у нас говорят, то есть мизинец, самый маленький, а самый маленький — самый любимый. И из трёх братьев он единственный был похож на мать, такую субтильную немочку. Старшие братья были в дедушку Ивановского, здоровые, знаете ли, бугай. Вот фотокарточка: эти двое, в белых шапочках и белых халатах, старшие, видите, мясники. Впрочем, знаменитые на всю Европу хирурги, дело своё знали и делать его умели. А вот карточка моего отца: голубоглазый блондин, изящный, нежный и застенчивый красавчик, мамин и папин любимчик. Дедушка, профессор Ивановский, был деловой человек и вместе со старшими сыновьями был занят медициной, клиникой и пациентами, но жену свою любил и младшего сына, то есть моего отца, тоже любил. Звали моего отца Якоб — это по-немецки, а по-нашему Яков, и я, следовательно, Яковлевич, Борис Яковлевич Ивановский.
      В общем, отец мой Якоб был младший, был любимчик, и его мама, моя будущая бабушка, старалась держать его при себе, ходила с ним гулять по Базелю, люди останавливались, спрашивали, чей это и откуда такой ангелок. И моей бабушке было приятно, всякой матери приятно, когда любуются её ребёнком.
      Говорят, в девятнадцать лет мой отец был настоящий Дориан Грей. Что?.. Я тоже, наверно, был похож на Дориана Грея? Не думаю. Если я и был похож на Дориана Грея, то на того, который уже изрезал или по-
      рвал свой портрет. Но из всех братьев, а нас было пятеро, только я и самый младший, Саша, были похожи на отца, как видите, я блондин, и глаза у меня голубые, и рост сто семьдесят восемь сантиметров, как у отца. Остальные братья в мать, мать была крупная женщина, и братья высоченные — за сто восемьдесят сантиметров, костлявые, чёрные, как цыгане... Сколько вы мне дадите? Спасибо! А за шестьдесят не хотите? Представьте себе!.. Молодой я действительно был ничего... Не хочу преувеличивать, но факт остаётся фактом. Когда ещё в париях я работал сапожником, то самые шикарные дамочки требовали, чтобы именно я шил им туфельки, и когда такой шикарной дамочке я обмеривал ножку, то из этой ножки било электричество, даю вам слово!.. Но прошло, проехало, пролетело, и давайте вернёмся к моему отцу.
      Когда отец окончил колледж и готовился поступить в университет, возникла идея поехать в Россию, посмотреть родные места. Отчего и как возникла такая идея, точно сказать не могу. Отец завершил среднее образование, и решили, видимо, что неплохо ему перед университетом посмотреть на мир. И дедушка давно мечтал посетить места, где родился, где лежат в могиле его предки, одним словом — родину. И моя бабушка тоже, наверно, хотела доставить удовольствие своему любимчику. Ведь её Якоб совсем не был похож на старших братьев: те деловые люди, практики, реалисты, а этот — мечтатель, романтик. Бабушка даже не была уверена, что он должен стать доктором, но раз уж так повелось в их роду: все доктора, — то пусть будет не хирургом, хотя бы терапевтом, а ещё лучше — психиатром, вроде Фрейда.
      На том решили, сдали документы Якоба в университет, а может быть, просто записали в университет, не знаю, как это делается в Швейцарии, всё оформили и поехали в Россию: мой дедушка профессор Ивановский и мой будущий отец, красивый молодой блондин Якоб из города Базель, Швейцария. Было это в 1909 году, почти семьдесят лет тому назад.
      Теперь представьте себе состояние молодого человека из Базеля, пересекающего Россию в 1909 году. Я не был в Базеле, не был в Швейцарии, но я почти два года был в Германии, в войну, в армии, и после войны в оккупационных войсках, и могу представить себе при-
      близительно, что такое Базель и что такое Швейцария. Красивая страна, Альпы, Женевское озеро... Но горы и озёра есть и у нас и, наверно, не уступят ни Альпам, ни Женевскому озеру. Я вовсе не утверждаю, что Россия — красивейшая страна мира, и когда поют: «Хороша страна Болгария, но Россия лучше всех», то это для русского человека, а болгарину, я думаю, Болгария тоже не хуже других. Но, понимаете, когда молодой человек, девятнадцати лет, мечтательный, впечатлительный, приезжает из Швейцарии, едет день, два, три по России и видит из окна вагона бескрайние степи, и деревеньки на горизонте, и белые украинские хаты, и вишнёвые сады под горячим южным солнцем, и небо, полное звёзд, и маковки церквей, и усатых украинцев, и украинок в ярких монистах... Это вам не чинный, добропорядочный Базель. И к тому же молодой человек знает, что здесь, в этих степях, родился его отец, и это не может не произвести на него впечатления. Возможно, у него не защемило сердце, как щемит оно у нас, когда мы возвращаемся на родину, как, наверное, защемило у дедушки, когда он почти через сорок лет снова увидел Россию. Но, повторяю, впечатление было очень сильным, он сам потом рассказывал, что не мог отойти от окна, не мег оторваться от наших просторов, тихих полустанков, ковыля, перелесков. Добавьте к этому, что ничего, кроме Швейцарии, он не видел, ехал к нам через Австрию, а в Австрии ничего особенно нового по сравнению с Швейцарией, я думаю, не заметил.
      И вот в таком состоянии этот молодой человек идёт по нашему тихому жаркому7 южному городу, идёт по солнечной песчаной улице, где родился его отец, где жили его дедушка и бабушка; улица довольно широкая, как это бывает в степных городках, по обе стороны деревянные домики с голубыми ставнями, деревянные заборы с крепкими воротами, палисадники, тополя, и на улице никого нет, улица пустынна.
      Все, конечно, знали, что сын покойного Ивановского приехал посмотреть родину и показать её своему сыну, чтобы тот не забывал, откуда они родом, и, конечно, всем было интересно на них поглядеть. Но народ у нас деликатный, никто на улицу не вышел; люди не толпились, не глазели на то, как идут пожилой Ивановский с молодым Ивановским. Но все немного раздвинули занавески и смотрели на них потихоньку из окон; как ни говори, событие — люди приехали из Швейцарии посмотреть улицу, посмотреть дом, где жили их предки.
      И только один человек вышел на улицу, только один человек вышел из дома и смотрел на швейцарцев не из окна, а прямо им в глаза. Вы, конечно, догадываетесь, кто был он, этот человек... Это был не он, а она, моя будущая мать Рахиль.
      — Что за принцы такие? — сказала она. — Почему я должна, как арестантка, подглядывать за ними из окна?
      Вышла на улицу, стала в воротах, прислонилась к калитке и во все глаза смотрит на моего будущего дедушку и на будущего отца.
      Представляете картину?! Идёт красивый, чистенький блондинчик в заграничном костюме, при галстуке, в модных штиблетах, мальчик из аккуратного города Базеля, где он видел чистеньких немочек в белых передничках, идёт этот немчик по жаркому южному городу, по тяжёлому, нагретому солнцем песку и видит: стоит в воротах, прислонясь к калитке, загорелая девушка в старом платьице, которое ей до колен, видит стройные босые ноги, видит талию, которую можно обхватить двумя пальцами, видит густые, чёрные, прекрасные волосы, синие-синие глаза и зубы, белые, как сахар. И она во все свои синие глаза смотрит на него, беззастенчиво, даже нахально, дерзкая шестнадцатилетняя девчонка из южного украинского городка, дочь сапожника, никакому этикету, как вы понимаете, не обучена. И этот парень ей в диковинку. Не только потому, что он из Швейцарии, она об этой Швейцарии понятия не имела, просто она никогда не видела, чтобы еврейский парень был голубоглазый блондин, чтобы был одет, как сын какого-нибудь генерал-губернатора. Она видела только ребят со своей улицы, здоровых, загорелых, сапожников, кожевников, портных, возчиков, грузчиков. И в первый раз увидела такого беленького мальчика с голубыми глазами, чистенького, аккуратного, красивого, как молодой бог.
      Что вам сказать? Это был Момент, Момент с большой буквы. Это была любовь-молния. Эта девушка стала для моего отца судьбой, женщиной, к которой ему было суждено прилепиться. И он прилепился к ней на всю жизнь, как прилепился праотец наш Иаков к своей Рахили.
      Позже, много лет спустя, отец говорил, что, увидев мать, стоящую у ворот, босоногую, в коротком рваном платьице, он полюбил её, как принц полюбил Золушку, и женился, чтобы увезти в Швейцарию. А мама говорила, что, увидев этого бледненького красавчика в заграничном костюме с жилетом и белым стоячим, крахмальным воротничком, изнемогающего от жары, она его пожалела и потому вышла за него замуж. Они, конечно, шутили. Шутили потому, что любили друг друга.
      Но вернёмся к событиям...
      Когда дедушка и отец приехали из Швейцарии, никаких Ивановских в городе уже не было. Отец моего дедушки давно умер, обе его сестры тоже умерли. Но после сестёр остались их дети, и у этих детей тоже были дети.
      В те времена, особенно в маленьком городишке, приезжий иностранец обязательно считался миллионером. А у всякого миллионера моментально появляется куча родственников. Но это в том случае, если дело происходит в каком-нибудь захудалом местечке, какие в своё время описывал Шолом-Алейхем и где люди жили одним воздухом. Про наш город этого сказать нельзя. Наш город не был похож на местечки черты оседлости. Север Черниговской губернии, рядом Могилёвская губерния — уже не Украина, а Белоруссия, тут же Орловская и Брянская — уже Россия, к тому же большая желёз-
      нодорежная станция, и хотя это было при царизме, который, как вам известно, угнетал все народы, а еврейский в особенности, люди у нас жили не одним воздухом. люди были с профессией, с положением: кожевники, возчики, грузчики, ремесленники, в том числе сапожники, как, например, Рахленко, мой дедушка со стороны матери.
      Возле города сосновый лес, целебный для людей вообще, а для лёгочников особенно, для них наш лес и наш сухой, степной воздух — просто спасение. Тут же и речка с прекрасным песчаным пляжем. Райское место! Летом наезжали дачники из Чернигова, Киева, даже из Москвы и Петербурга. А дачника, сами понимаете, надо обслужить, вокруг дачника полно работы, особенно для сапожника: дачник гуляет, стирает подмётку, сбивает каблук, надо починить быстро, срочно, моментально. Но уже тогда сапожное дело у нас развивалось не просто как починка обуви, к тому времени в городе уже был кожевенный завод. Уезд был богат скотом, скот забивали, а шкуры шли на кожевенный завод. Ну а там, где кожа, там, как говорится, надо тачать сапоги. Ещё до революции многие сапожники у нас изготовляли обувь на продажу. После революции возникла артель, потом обувная фабрика. Конечно, наш город не Кимры, наша фабрика не «Скороход», но изготовляет совсем неплохую продукцию, говорю это как специалист-обувщик.
      Итак, народ был работящий, сводил концы с концами, ни у кого не одалживался, каждый соблюдал своё достоинство. И хотя событие, о котором я рассказываю, было исключительным: что там ни говори, профессор, доктор медицины, из Швейцарии, свой, местный, уехал почти сорок лет назад с этой самой улицы, — и всё же не землетрясение. В каком-нибудь шолом-алейхемском местечке это могло вызвать землетрясение, но у нас нет, не вызвало.
      Именно поэтому никто, кроме моей матери Рахили, на улицу не вышел и никто, кроме настоящих родственников, им в родню не набивался. Ближайшей родственницей оказалась дедушкина племянница, дочь его родной сестры, пожилая женщина, жена кузнеца, между прочим, первоклассного, потомственного кузнеца, даже фамилия его была Кузнецов. Фамилии в своё время давали не только по месту жительства, но и по профессии. Чей он, мол, такой? Сын кузнеца — Кузнецов, сын кожевника — Кожевников, сапожника — Сапожников, столяра - — Столяров, переплётчика — Переплётчиков, ну и так далее. К этому кузнецу наши швейцарцы и пришли в тот знаменательный день, когда мой будущий отец увидел мою будущую мать.
      Конечно, они не сразу пошли к Кузнецовым. По приезде они остановились в гостинице. Гостиница довольно чистая, содержала её вдова, полька, пани Янжвецкая. Лето, курортный сезон, но дедушке предоставили лучший номер. Не такие апартаменты, к каким он привык в Базеле, но терпимо. Дедушка поселился в гостинице, навёл справки насчёт своей родни и узнал, что жена кузнеца Кузнецова и есть его племянница. Но, как вы понимаете, в таком городке секретов быть не может; когда на следующий день дедушка с сыном Якобом явились к Кузнецовым, то их торжественно ждало всё семейство, был накрыт стол, и на столе было всё, что полагается в таких случаях. И уже за столом дедушка узнал о других своих родственниках и, как аккуратный и обстоятельный немец, о каждом подробно расспросил: что, мол, и как, с какой стороны тот ему родня, — всё взвесил, решил, с кем ему следует повидаться, с кем нет, и тех, кого он отобрал, на следующий день пригласили к Кузнецовым, и дедушка Ивановский их одарил разными подарками, а кого и просто деньгами.
      Единственный родственник, которого дедушке пришлось навестить самому, был некий Хаим Ягудин. Хаим Ягудин приходился дедушке зятем, был женат на его старшей сестре, к тому времени уже покойнице. И Хаим Ягудин сказал, что, коль скоро Ивановский приехал, чтобы повидать своих близких, а близких у него было только две сёстры-покойницы, то он должен был бы прийти в первую очередь в дом своей родной сесгры, а не в дом племянницы, потому что, как понимает каждый, сестра — более близкая родня, чем племянница. И коль скоро Ивановский пересёк Европу, чтобы повидать своих родственников, то ему нетрудно будет сделать ещё пятьсот шагов до его, Ягудина, дома. И если Ивановский этих пятисот шагов не сделает, то нанесёт ему, Хаиму Ягудину, смертельное оскорбление.
      Из этой амбиции вы можете представить, что за человек был Хаим Ягудин. В смысле характера. Что же касается профессии, он был отставной унтер-офицер.
      В то время еврей — унтер-офицер была большая редкость. А Хаим Ягудин дослужился, даже имел медаль... Маленький, сухой, хромой после ранения, брил бороду, носил фельдфебельские усы, душился крепким одеколоном, курил табак, разговаривал только по-русски, не соблюдал субботы, ни в какого бога не верил и издевался над теми, кто верил. Ни один скандал в городе не обходился без него. Взъерошенный, сердитый, он ковылял к месту происшествия, размахивая палкой, врезался в толпу, начинал судить и рядить. Начинал спокойно, но быстро раздражался, таращил глаза, его выводила из себя «тупость этих скотов», и тогда избивал палкой и правого и виноватого. Он был хилый, тщедушный, но его боялись, не хотели с ним связываться, а он всех презирал, кричал, что не может жить с «этими идиотами», и даже объявил однажды, что скоро приедет мулла из Тифлиса и окрестит его, Хаима Ягудина, в магометанскую веру. Сами понимаете, в то время в маленьком городке это был вызов всем.
      Жена его, старшая сестра дедушки Ивановского, умерла, оставив ему пятерых детей, на их средства Хаим Ягудин и жил. Между нами говоря, был большой лодырь, работать не хотел, считал себя человеком образованным. А у таких лодырей, как правило, и жена работящая и дети работящие. Таков закон природы. Жена торговала фруктами, кормила этим семью, вертелась, как могла. И дети стали рано работать, чуть ли не с одиннадцати лет, тащили один другого и, когда мать умерла, содержали отца. Дети были хорошие работники, простые, скромные люди, и только одна дочь, Сарра, не захотела жить честным трудом. Сарра была красавица, точь-в-точь как Вера Холодная, у нас её так и звали — Вера Холодная. Она, понимаете ли, стала заниматься, чем бы вы думали? Бриллиантами. Люди даже говорили, что у неё был бриллиант царя Николая. Ну а когда женщина занимается таким делом, то хоть она и красавица, хоть она и Вера Холодная, но кончает известно чем — тюрьмой.
      Но вернёмся к самому Хаиму Ягудину. Он был, надо сказать, большой жуир, знаток галантного обхождения, любил выпить, посидеть в интеллигентном обществе и побеседовать на интеллигентные темы и потому целые дни проводил в парикмахерской, в компании таких же бездельников и краснобаев. Наш парикмахер Бернард Семёнович тоже был знаток галантного обхождения, любил, чтобы в парикмахерской собиралось «общество» и, пока он щёлкает ножницами или мылит бороды, чтобы разговаривали на разные текущие темы. Не всегда эти разговоры кончались мирно. Однажды Хаим Ягудин поспорил с неким провизором, изображавшим из себя либерала. Не знаю, о чём они спорили, но Хаим вдруг встаёт и заявляет, что он присягал на верность царю и отечеству, никому не позволит их поносить и потому, если провизор в течение десяти дней не уберётся из России, за которую он, Хаим Ягудин, проливал кровь и потерял ногу, то он его убьёт и отвечать за это не будет.
      Провизор только усмехнулся. Но на следующий день Хаим не явился в парикмахерскую — провизора это встревожило. Не пришёл Хаим ни на третий, ни на четвёртый день — это встревожило всех. Короче: Хаим дал клятву, что выйдет из дому только на одиннадцатый день, чтобы убедиться, что негодяй провизор убрался из России, а если не уберётся, то он, Хаим, убьёт его.
      Провизор побежал к приставу. Пристав сказал, что пока он, провизор, жив, то есть пока Хаим не убил его, нет никаких оснований того преследовать... Вот если он ею действительно убьёт, тогда придётся Хаима арестовать. Хорошее утешение для провизора!.. На одиннадцатый день у дома Хаима собрались люди, желающие посмотреть, как Хаим будет убивать провизора. Им не пришлось этого увидеть. Ночью провизор уехал в Одессу, а оттуда в Америку.
      Всё это я, конечно, рассказываю с чужих слов, может быть, в действительности это было не совсем так, а как-нибудь по-другому. Но этот случай достаточно характеризует Хаима Ягудина.
      Ничего этого, конечно, дедушка Ивановский не знал. Но семья Кузнецовых отлично знала, что за тип Хаим Ягудин, хорошо понимала, что означает его заявление о смертельном оскорблении: от Хаима Ягудина можно ожидать любой хулиганской выходки, и потому лучше ему уступить. И они деликатно намекнули профессору Ивановскому, что его зять Хаим Ягудин — заслуженный унтер-офицер, инвалид, ходить ему трудно, и хорошо бы профессору его навестить, тем более муж его покойной сестры и до дома Хаима всего пятьсот шагов.
      Пришлось нашим швейцарцам идти к Хаиму Ягудину. Я, естественно, при этой встрече не был. Но потом я бывал в доме Ягудина и ясно вижу всю сцену...
      Представьте старый, запущенный дом вдовца, к тому же лодыря, который за свою жизнь повышибал много чужих зубов, но не вбил в стену ни одного гвоздя, представьте покосившееся крыльцо, сломанные перила, танцующие половицы, дырявую крышу, побитую штукатурку, тёмные сени, заваленные рухлядью. Представьте «зал»: грубый стол, без клеёнки и без скатерти, громадный рассохшийся буфет с разбитыми стёклами, треногие стулья с дырявыми сиденьями... И посреди этого великолепия стоит Хаим Ягудин, маленький, рыжеусый, с седым унтер-офицерским бобриком, и улыбается хотя и галантной, но высокомерной улыбкой: мол, мы не из Базеля, не доктора медицины, но тоже кое-что значим.
      Между прочим, у них могла бы состояться беседа. Хаим был для своего времени — и для нашего городка — человеком довольно образованным, хотя и самоучка. Он даже знал немного по-английски. То есть в каком смысле знал? Мог написать на конверте адрес по-английски. У кого были родственники в Америке или в Австралии и надо было отправить письмо, те шли к Хаиму Ягудину.
      Словом, с ним было о чём поговорить, и он любил поговорить. Но всё началось с инцидента и на инциденте закончилось.
      День был жаркий, дедушка и отец были одеты, как положено для визита: костюм-тройка, галстук, крахмальный воротничок. Они изнывали от жары, пот лил, особенно со старика, градом. И наш бравый унтер-офицер принимает решение: освежить гостей одеколоном. Ставит посреди комнаты дырявый стул, сажает профессора и обдаёт его физиономию тройным одеколоном из пульверизатора, один конец пульверизатора во флаконе, другой конец у Хаима во рту. Заметьте к тому же, что зубов у него нет. Хаим надувает щёки, дует изо всех сил, извергает на профессора вонючий одеколон и изрядное количество слюны. Но, как только он на секунду прервал процедуру, чтобы перевести дыхание, профессор встал, вынул из кармана платок, вытер лицо и отставил стул, показывая, что процедура окончена.
      Однако упрямый Хаим ставит стул обратно и приглашает Якоба освежиться таким же способом. Но профессор запрещает, и сам Якоб этого не желает. А Хаим Ягудин, вместо того чтобы смириться и не навязывать гостям своей парфюмерии, наоборот, настаивает, требует, прицеливается в Якоба пульверизатором. Тогда дедушка надевает котелок, раскланивается и уходит с Якобом из дома, нажив себе в лице Хаима Ягудина смертельного врага.
      Но на такого врага профессору Ивановскому, как вы понимаете, наплевать, он не хочет знать никакого Хаима Ягудина, он вообще никого здесь не хочет знать, кроме семьи Кузнецовых.
      Семья Кузнецовых состояла из отца — кузнеца, матери — племянницы моего дедушки Ивановского и трёх дочерей, трёх девушек-красавиц. У этих девушек-кра-савиц были красавицы подруги, и, как вы, наверно, догадались, среди подруг, безусловно, главной подругой была Рахиль Рахленко, моя будущая мать. И, конечно, Рахиль сделала так, что во время следующего визита Ивановских к Кузнецовым они там её застали. В этом нет ничего удивительного! Сёстры Кузнецовы пригласили к себе ближайшую подругу Рахиль Рахленко и познакомили её с Якобом Ивановским, который хотя и приехал из Швейцарии, но приходился им родственником, троюродным братом или чем-то вроде этого. И что зазорного в том, что их подруге захотелось поближе рассмотреть эту заграничную штучку, этого фарфорового мальчика, потрогать, повертеть, посмотреть, из чего кроятся такие красивые куклы. Моя мать умела всего лишь кое-как читать, писать, считать — не больше. В те времена, особенно в семье сапожника, девушкам редко давали высшее образование. Ничего, кроме неба, соснового леса и реки, она не видела, и вот пожалуйста, маленький принц из Швейцарии...
      Моя мать очень любила отца, любила всю жизнь и отдала ему всю жизнь. Но, встреть её отец на базельских улицах, он всё равно полюбил бы Рахиль и только Рахиль, она была его судьбой. А будь мой отец парнем с нашей улицы, ещё неизвестно, как бы повернулось дело... Красивый, конечно, но тихий, скромный, застенчивый, и могло случиться, что мать полюбила бы более сильного, смелого, боевого парня. При всей своей дерзости и сумасбродстве моя мать была женщина прак-
      тичная, знала, чего хотела, знала, что ей надо, и не хотела знать, чего ей не надо. И учтите, что в девушках моя мать считалась первой красавицей города и офицеры из полка специально ездили по нашей улице, чтобы посмотреть на Рахиль Рахленко.
      Но в данном случае действовала мать. Она захотела увидеть иностранцев и без всяких церемоний вышла на улицу. Ей захотелось познакомиться с хорошеньким мальчиком, похожим на сына генерал-губернатора, она пришла в дом к своим подругам и познакомилась.
      Что происходило дальше, как складывались их отношения, не знаю, я при этом не был. Мама говорила потом: «Он мне проходу не давал, ухаживал с утра до вечера». Папа говорил: «С утра до вечера она мне расставляла сети, ловушки и капканы». Так они шутили. Но в этих шутках, я думаю, была доля истины. Отец был влюблён, мать играла с диковинной игрушкой, но было ясно, что эту игрушку она уже не отдаст.
      Кому ясно? Прежде всего им самим. И только им самим. Однако в те времена, особенно в таких традиционных семьях, браки заключались не на самом высоком уровне, не на небесах, браки заключали родители.
      Могли ли родители Рахили рассчитывать на такой брак? Конечно, мой дедушка Рахленко был не какой-нибудь холодный сапожник, он был мастер, имел свою сапожную мастерскую; богачом, правда, не был, но и в бедняках не ходил. Кроме того, как вы увидите из дальнейшего рассказа, это был человек во многих отношениях замечательный, я бы даже сказал, выдающийся. Но всё же не профессор, не доктор медицины, не владелец лучшей в Европе клиники. И разве в Швейцарии мало богатых невест для парня из такой семьи?
      Что же касается дедушки Ивановского, то он, разумеется, ни о каком браке не думал. Якобу надо сначала кончить университет, получить специальность, стать врачом, а уж потом думать о женитьбе. Старик вообще считал Якоба младенцем, у него и мысли не было, что его Якоб, его маленький, застенчивый Якоб, этот мизиникл, вздумает жениться.
      Конечно, если бы старик что-нибудь усёк, как теперь говорят, он немедленно сел бы в поезд и смотался обратно в Швейцарию. Но он ничего не усёк, и хотя смотался, но не в Швейцарию, а в город Нежин,
      повидать своих гимназических друзей, и поехал один, без Якоба. А так как Якобу не годилось жить одному в гостинице и столоваться в трактире, то он переселил его к Кузнецовым, где ему выделили залу, самую парадную комнату, и обеспечили домашним питанием.
      Большей глупости старик совершить не мог: он оставил Якоба один на один с Рахилью.
      Старик отсутствовал неделю, именно про эту неделю мать говорила, что отец не давал ей проходу, а отец — что она расставляла ему силки и капканы. Ничего конкретного я про эту неделю не знаю, но представить себе могу... Они ходили купаться. Тогда женщины купались отдельно от мужчин, про общие пляжи в те времена и не слышали. Но что значит отдельно? По одну сторону куста — Якоб, по другую — девушки: сёстры Кузнецовы и Рахиль. И Якоб, слышит их писк, визг и смех, он воспитанный мальчик, он не всматривается, но как-то само собой получается, что ему сквозь кусты видны их мелькающие тела, и хотя он отводит глаза, когда Рахиль входит в воду, но нутром видит её, как прекрасную Афродиту в пене морской. И кругом степь, поля, стрекочет в траве кузнечик, и всё обжигается нашим благословенным солнцем, какого Якоб в своей Швейцарии не видел и никогда не увидит...
      Но главное представление разыгрывалось в лесу. Я уже говорил, что наш город стоял в замечательном сосновом сухом лесу, — такие леса бывают только на юге и только в степи. Такого чистого, сухого, смолистого воздуха, как в этом лесу, я думаю, вы нигде не найдёте, недаром подышать этим воздухом приезжали дачники даже из Москвы и Петербурга. Брали гамаки, корзинки с едой, уходили с утра в лес и валялись там весь день в гамаках. К тому же наш предприимчивый аптекарь по фамилии Орёл поставил в лесу веранду и продавал там свежий кефир как лекарство, как целебный напиток: к бутылке кефира можно было прикупить сдобную булочку, тут же продавалось сливочное мороженое в маленьких вазочках. Я этого аптекаря Орла с его целебным кефиром, сдобными булочками и сливочным мороженым отлично помню, он возобновил свою деятельность при нэпе, в двадцатые годы, я тогда уже был подросток; помню бидоны с мороженым, обложенные льдом, в широких деревяя-
      ных бадьях. Между прочим, и в двадцатые годы в наш город приезжали дачники из Москвы и Ленинграда и ходили с гамаками в лес. И как было дело при отце и матери, я могу себе представить. А дело было так: они ходили в лес, конечно, не одни, а с сёстрами Кузнецовыми, ходить одним, молодому человеку и барышне, считалось тогда неприличным. Не знаю, все ли три сестры их сопровождали, вряд ли, в наших местах девушки не бездельничали: сад, огород, у того корова, у этого коза, и надо помогать отцу в лавке, если он торгует, относить заказы, если он ремесленник, и есть младшие братья и сёстры, сорванцы и сопляки, за которыми надо смотреть, и надо ходить с матерью на базар и помогать ей на кухне — словом, работы в доме хватало, и прохлаждаться целый день в лесу Кузнецовы своим дочерям позволить не могли. Но ведь речь идёт о Якобе, о дорогом госте из Швейцарии, гостя надо занимать, развлекать, а какое может быть лучше развлечение, чем наш лес, знаменитый, можно сказать, на всю Россию, и что может быть полезнее для такого деликатного блондинчика, чем смолистый воздух? И, конечно, Кузнецовы с охотой отпускали своих дочерей с Якобом в лес. Ну, а как и чем отговаривалась дома Рахиль, сказать не могу, при крутом характере её отца, моего дедушки Рахленки, я даже не могу представить, как это ей удавалось. Но, представьте, удавалось.
      В общем, они ходили в лес и, как вы догадываетесь, располагались не на виду у дачного общества, а в стороне. Сёстры Кузнецовы качались в гамаке или делали вид, что собирают землянику, а отец с матерью сидели на пледе меж сосен и смотрели друг на друга...
      Июль, безоблачное небо, неподвижный воздух пропитан терпким смоляным запахом сосны, земля, горячая от солнца и мягкая от жёлтых сосновых игл, на Рахили тонкое короткое платье, шея открыта, по плечам рассыпаны чёрные волосы, и достаточно протянуть руку, чтобы до них дотронуться. И ему девятнадцать лет, а ей шестнадцать...
      На каком языке они говорили? Отец знал два языка, немецкий и французский, мать тоже два, даже три: еврейский, русский и украинский. У них, как говорится, было в обороте пять языков, и ни на одном из них они не могли объясняться. Они объяснялись на шестом языке, самом для них понятном и прекрасном..» Мать была женщина в полном смысле слова, умела притягивать к себе и в то же время держать на расстоянии — самое коварное женское качество. Как пружина; она сжимается, ты вот-вот у цели, но пружина разжимается, и ты отлетаешь на десять шагов. Этим искусством мать владела в совершенстве, и это был тот самый капкан, о котором впоследствии говорил отец.
      Когда профессор Ивановский вернулся из Нежина, Якоб объявил ему, что женится на Рахили.
      Не знаю, хватил ли дедушку удар, думаю, нет, принял успокоительные капли, а может быть, ничего не принял — у хирургов нервы крепкие. Дело было не столько в неожиданности этого заявления: от молодого человека девятнадцати лет, когда он врезался в девчонку, можно всего ожидать. Дело было б упорстве, такого упорства дед от него никак не ожидал. Впервые Якоб проявил характер, и, может быть, это даже обрадовало деда. Я даже думаю больше: б принципе дед был не слишком против такого брака. Во-первых, он видел, что такое Рахиль, а о том, что она была первая красавица, я уже вам докладывал. Во-вторых, Рахиль, простая, работящая девушка, без манерности, изнеженности, будет хорошей женой и матерью. И, наконец, в-третьих, дедушке не могло не импонировать, что его сын хочет взять жену с его, дедушки, родины, б этом, как ни говорите, есть знак уважения к родителю. А что до материального неравенства, то у Якоба, слава богу, своего хватает. Университет? Где написано, что учиться можно только холостому? Почему нельзя учиться женатому, если этот женатый всем обеспечен, и у него жив отец и не собирается умирать, и жива мать и тоже не собирается умирать, живы братья-хирурги и есть клиника, не последняя б Швейцарии?
      Так, по всей видимости, рассуждал дед, отец Якоба. Но была ещё мать Якоба, и её никак нельзя было обойти. В таком деле вообще нельзя обойти мать, тем более речь идёт о её любимчике, о её дорогом Якобе.
      И дедушка Ивановский сказал сыну:
      — Якоб, ничего против Рахили я не имею, славная девушка. Но такое дело, Якоб, без материнского бла-
      гословения не делается. Обойти мать мы никак не можем.
      Якоб был разумным парнем и понимал, что нужно материнское согласие. К тому же он любил мать и не мог её обидеть. И он сказал Рахили, что поедет в Базель, получит материнское благословение, немедленно вернётся, и они поженятся.
      Через два дня отец и сын Ивановские укатили в Швейцарию. Перед отъездом Якоб попросил Рахиль сфотографироваться и, когда фотография будет готова, выслать её в Базель: как только его мать увидит, какая Рахиль красавица, она тут же даст своё благословение.
      С этим и уехали.
     
      2
     
      А Рахиль осталась. Теперь она была не просто Рахиль Рахленко, дочь сапожника Авраама Рахленко, она была невестой Якоба Ивановского из Базеля, сына известного профессора, владельца знаменитой клиники.
      Положение, доложу вам, щекотливое. Улица рассматривала это положение со всех сторон, поворачивала и туда и сюда. Все сходились на том, что у Рахили один шанс против ста. Шанс этот — её красота, а девяносто девять «против» вы и сами наберёте: простая, необразованная, небогатая и так далее и тому подобное, а там — доктора, профессора, клиника, Швейцария, Европа... И, пожелай старик женить на ней своего сына, он предпринял бы кое-какие шаги, нанёс бы Рахлсикам визит, посмотрел, что за люди её родители, что за семья, с которой предстоит породниться, узнал бы поближе саму невесту. Ничего этого профессор Ивановский не сделал, к Рахленкам не зашёл, не представился, не познакомился, не обмолвился ни словом. Ясно: счёл всё мальчишеской блажью и поторопился увезти сына в Базель, согласие матери — не более как уловка.
      К такому заключению пришла улица, а от такого заключения один шаг до насмешек: какая, мол, незадачливая невеста!
      Но уже тогда, в шестнадцать лет, моя мать не была человеком, который может стать объектом насмешек... Вскоре аккуратно... Что значит «аккуратно»?
      Каждый день стали приходить письма из Швейцарии. Каждый, понимаете, день, в один и тот же час в дом к сапожнику Рахленко являлся почтальон, который до этого и дорога сюда не знал, и вручал конверт из Базеля. Скептики были вынуждены замолчать. В душе скептики, наверно, считали, что письма абсолютно ничего не значат; мало ли что корябает на бумаге влюблённый мальчишка! Но факт оставался фактом: письма приходили, Рахиль на них отвечала, ходила на почту и опускала в ящик конверт. Значит, что-то делается, дело движется, куда, в какую сторону, — неизвестно, но движется. И люди решили: подождём, увидим, время покажет.
      Письма не сохранились. Но, как я узнал потом от бабушки, именно тогда, в этот год, когда шла, так сказать, переписка между Россией и Швейцарией, мать и получила кое-какое образование, расширила, так сказать, свой кругозор, выучилась как следует русскому и даже чуточку немецкому. Конечно, ей помогали. На нашей улице были образованные барышни, я уже не говорю об образованных молодых людях, были и гимназисты, и реалисты, и студенты на каникулах. И кто откажет в помощи такой красавице, которая к тому же должна покорить Швейцарию!
      Теперь перенесёмся мысленно в Швейцарию, в город Базель. Главным действующим лицом в Базеле была моя бабушка Эльфрида, и бабушка Эльфрида — : ни в какую, ни за что, ни в коем случае! Чтобы её Якоб, такой Якоб, вдруг женился, да ещё на дочери сапожника, об этом не может быть и речи. Ничего плохого о моей матери, она, конечно, отцу не говорила, не было оснований говорить, люди интеллигентные, воспитанные, но надо сначала кончить университет, в девятнадцать лет не женятся, это моя смерть, конец моей жизни, я этого не переживу, и так далее, и тому подобное, что говорят матери, когда не хотят, чтобы их сыновья женились. Как я понимаю, было там много шума и гама, конечно, шума и гама на европейский манер, так сказать, по-базельски, как это положено в добропорядочных немецких семьях, но так, что ясно: жизнь или смерть.
      Но и для Якоба вопрос тоже стоял именно так: жизнь или смерть. Он настаивал на своём, потом замолчал. Молчание это было хуже любого шума. Он
      замолчал и стал чахнуть на глазах. И все видят — о каком университете может идти речь, когда человек тает как свеча: не ест, не пьёт, не выходит из комнаты, никого не желает видеть, не читает, ничем не занимается, сидит целыми днями в своей комнате и вдобавок ко всему курит папиросу за папиросой?!
      Каково матери? Совсем недавно она гуляла со своим Якобом по знаменитым базельским бульварам, все им любовались, радовались и спрашивали, чей это такой красивый беленький мальчик, а теперь этот мальчик лежит один в комнате, в дыму, курит папиросу за папиросой, не ест, не пьёт, ни с кем не разговаривает, похудел, пожелтел, того и гляди заболеет чахоткой и протянет ноги.
      Так прошёл год, и стало ясно: надо что-то делать. Если выбирать между жизнью и смертью, то лучше жизнь. И вот ровно через год в том же июле месяце в наш город направляется делегация: профессор Ивановский с женой Эльфридой, сыном Якобом и экономкой, женщиной, которая прислуживала бабушке Эль-фриде, доверенное лицо, ей предстояло всё выяснить, выявить, так сказать, подноготную, потому что такой даме, как бабушка, не пристало самой разузнавать и расспрашивать, а ехала она не затем, чтобы женить Якоба, а чтобы расстроить свадьбу.
      Однако тем временем другая сторона тоже подготовилась. Под другой стороной я вовсе не имею в виду семью Рахили. Должен вам сказать, что дедушка мой Рахленко, отец Рахили, хотя и был сапожник, но был один из самых уважаемых горожан, а может быть, и самый уважаемый. И если в городе, где есть состоятельные люди, богатые торговцы, даже купцы второй гильдии, есть паровозные машинисты и люди интеллигентного труда, если, повторяю, в таком городе самый видный человек — простой сапожник, то это, несомненно, выдающаяся личность. Такой выдающейся личностью и был мой дедушка Рахленко, я уже об этом упоминал, и главная речь о нём впереди. Пока скажу только, что он был человек прямой и решительный, не признавал хитростей и интриганства: хочешь женить своего сына на моей дочери — жени, бери такой, какая она есть, а какая она есть — сам видишь; не хочешь — не жени, другой она не будет, и я сам и мой дом тоже другими не будут. Так что родители Рахили спокойно дожидались приезда Ивановских. Готовились не они, готовилась улица, готовился город, готовились студенты, приехавшие на каникулы, гимназисты и реалисты, учителя и дантисты — вся, в общем, интеллигенция, и простые люди сапожного цеха, и соседи. Все были на стороне Рахили и Якоба, все хотели им счастья и благополучия. Вы спросите, почему? Я вам отвечу: Рахиль и Якоб любили друг друга, а любовь покоряет мир.
      И хотя ни сама Рахиль, ни её родители не собирались устраивать потёмкинские деревни, не хотели п о-казухи, как теперь говорят, но город был взбудоражен, и как только стало известно, что летом Ивановские приедут, то само собой на Рахили появились модные туфли лодочки на высоком каблуке; понятно:’ отец сапожник; появилось новое платье, появилась и шляпка от лучшей модистки, как полагалось в те времена, а в те времена модисткой называлась мастерица, которая изготовляла именно шляпки.
      Итак, все горячо и бескорыстно готовились к предстоящим событиям. Злые языки, в их числе, само собой, Хаим Ягудин, утверждали, что благотворительность эта далеко не бескорыстна. Если Рахиль выйдет замуж за сына Ивановского, профессора, владельца лучшей в мире клиники, то все расходы и благодеяния окупятся с лихвой. Но злые языки найдутся всегда и всюду. Что касается Хаима Ягудина, то всем было ясно: обижен на старика Ивановского за то, что тот не захотел воспользоваться его парфюмерией. И рассудите сами; какая корысть студентам, гимназистам и гимназисткам заниматься с Рахилью русским и немецким, географией и историей и прививать ей светские манеры? Они знали, что ничего с этого не будут иметь, не хотели ничего иметь и не собирались ничего иметь.
      И вот швейцарцы прибыли и остановились в гостинице, где их торжественно встретила пани Янжвецкая и объявила, что рада приветствовать столь высоких гостей в своём отеле; она отвела им под апартаменты верхний этаж и приставила к ним горничи-ую Парась-ку и официанта Тимофея, которого для такого случая обрядили в чёрный костюм с бабочкой, как в лучших отелях Варшавы, по выражению пани Янжвецкой. И так как дедушка Ивановский был знаменитый хирург и профессор, то ему нанесли визиты первые люди города: пристав, местный присяжный поверенный, казённый раввин и просто раввин, отставной полковник Порубайло с женой и дочерью и врач железнодорожной больницы Волынцев, очень хороший врач, социал-демократ. Словом, город встретил гостей по первому разряду, только что молебствия не было, но молебствие бывает только по случаю прибытия государя императора, а как вы понимаете, прибыл всё же не он.
      Конечно, такую встречу можно объяснить знатностью гостей: нельзя не посмотреть на самого знаменитого в Европе, а то и во всём мире профессора. Но, поверьте, в основе лежал интерес к этой романтической истории, никого не могла оставить равнодушной трогательная любовь таких прекрасных молодых людей: красавицы Рахили, дочери сапожника, и нежного, деликатного юноши Якоба из далёкого города Базеля.
      Итак, визиты: Ивановские к Рахленкам, Рахленки — к Ивановским. Экономка шныряет по городу, узнаёт, выпытывает, а что она может узнать, что может выпытать? Ответ один: Рахиль достойнейшая из достойных, старик Рахленко наиуважаемый из уважаемых. И был, конечно, лес, были гамаки, и аптекарь Орёл готовил такой кефир и такое мороженое, что бабушка Эльфрида была поражена и призналась, что такого кефира и такого мороженого она в своей жизни ни разу не пробовала, хотя объездила лучшие города Европы и живала на знаменитых курортах; и когда ей понадобилось поправить причёску, то явился Бернард Семёнович, а, как я вам уже рассказывал, это был галантнейший парикмахер во всей губернии, и бабушка Эльфрида сказала, что таким парикмахером гордился бы не только Базель, но и Париж, а Париж;, как вам известно, законодатель мод и дамских причёсок. Город наш в грязь лицом не ударил, показал себя во всей красе и великолепии, а уж о красоте и великолепии Рахили и говорить нечего, только слепой мог этого не видеть, впрочем, и слепой понял бы это по её голосу, такой у неё был прекрасный, исключительный, мелодичный голос. И отдавая дань уму моей матери, надо сказать, что вела она себя с Ивановскими идеально, в том смысле, что запрятала подальше свою дерзость и строптивость. Возможно, она оробела перед такими знатными господами, перед этим парадом; возможно, не зкаю. Но факт тот, что перед бабушкой Эльфридой предстала тихая, скромная красавица Рахиль, А в том, что она не белоручка, а работящая девушка, сознающая свой долг и свои обязанности, — в этом, конечно, бабушка быстро разобралась.
      Казалось, сопротивление бабушки сломлено и дело идёт к венцу. Но тут вдруг неожиданно бабушка выдвинула тяжёлую артиллерию. Оказывается, бабушка не еврейка, а швейцарка немецкого происхождения. И когда дедушка на ней женился, то перешёл в протестантство, не то в лютеранство, не то в кальвинизм, и их сыновья тоже протестанты, лютеране и кальвинисты, и мой отец Якоб — наполовину немец и тоже лютеранин, и выходит, я, ваш покорный слуга, на одну четверть немец.
      Так вот, поскольку Якоб протестант, лютеранин и кальвинист, то бабушка ставит условием, чтобы Рахиль тоже приняла протестантство, лютеранство и кальвинизм и чтобы они венчались в Базеле.
      Гром среди белого дня! Протестант? Лютеранин? Кальвинист? Про такое здесь и не слыхивали. Православный, католик — это у нас знали, но кальвинист, протестант!
      Ни в какого бога я не верил и не верю. Русский, еврей, белорус — для меня нет разницы. Советская власть воспитала меня интернационалистом. Моя супруга, Галина Николаевна, — русская, мы живём с ней тридцать лет, и у нас три сына, отличные парни, и хотя они записаны евреями, но они знают не еврейский язык, а русский, родились в России, женаты на русских, и мои внуки, значит, русские, и у всех у нас родина — Советская Россия. Но, с другой стороны, я скажу вам так: человек может верить в бога, может и не верить, можно обрести веру и можно потерять её. Но для истинно верующего бог один, тот, которого он носит в своём сердце, и уж если ты хочешь верить, то разделяй ту веру, в которой ты родился. Менять веру ради личного интереса некрасиво, вера не перчатка: стянул с руки одну, натянул другую... И вот моя мать Рахиль, которая, между прочим, тоже в бога не верила, должна была перейти в лютеранство ради своего интереса... Что? Любовь выше? Правильно, согласен. Так моя мать и поставила вопрос. Она сказала Якобу:
      — Раз мы должны через это пройти и раз я еврейка на сто процентов, а ты на пятьдесят, то возвращайся в веру своих отцов и дедов.
      Логично! Сто процентов больше, чем пятьдесят. И дедушка Рахленко и бабушка Рахленко сказали:.
      — Чтобы наша дочь перешла б какое-то там лютеранство и протестантство — ни за что! Такого позора на свою голову мы не примем.
      Не забывайте, всё это происходило до революции, б 1910 году, религиозные предрассудки были сильны, тем более в маленьком городке на Украине. И Рахлен-ков можно понять. Им предстояло жить здесь, и вот, пожалуйста, дочь перешла б лютеранство, даже не просто в лютеранство, а в какую-то его швейцарскую разновидность.
      Больше всего я виню дедушку Ивановского. В свой первый приезд он скрыл своё лютеранство. И тогда многих удивило, что он не пошёл в синагогу, где ему было отведено почётное место у восточной стены. Удивило, но как-то не зафиксировалось, тем более что старик через синагогу сделал богатое пожертвование на бедных. Но надо было говорить начистоту; так, мол, и так, мы протестанты, лютеране, кальвинисты, реформисты... Но ему было, наверно, стыдно сознаться, что он отрёкся от своей веры, и он промолчал, и вот открылось через год, когда всё шло к своему завершению, когда машина катилась на полной скорости к финишу. И протестантство и лютеранство как бревно на дороге. А когда машина на всём ходу налетает на бревно, то она опрокидывается, и пассажирам, знаете ли, не сладко.
      И тут бабушка Эльфрида выпускает второй снаряд: после свадьбы молодые должны навсегда остаться в Швейцарии — там дом, гнездо, там университет, там клиника.
      В общем, Рахиль должна навсегда порвать со своим корнем, перейти б немецкую веру, уехать со своей родины, расстаться с родителями, мало того — опозорить их.
      Рахиль стояла как стена: ни б какую Швейцарию она не поедет, ей и здесь хорошо, а уж про лютеранство и говорить нечего, тем более она б бога не верила, и как, спрашивается, могла она верить б бога, если целый год её опекали студенты, гимназисты и реа-
      листы, вольнодумцы, марксисты, социал-демократы и бундовцы. И Якоб, мой будущий отец, тоже не был уж такой набожный протестант, ему на всё это было ровным счётом наплевать, ему нужна была Рахиль — вот кто ему был нужен, и, будь она мусульманкой, буддисткой или огнепоклонницей, он с удовольствием стал бы мусульманином, буддистом и огнепоклонником, лишь бы Рахиль стала его женой.
      Не знаю, как долго длилась эта баталия, но всё закончилось соглашением: венчаются они здесь, а после свадьбы уезжают в Швейцарию. В этом Рахили пришлось уступить: жена должна следовать за мужем, а не наоборот.
      Конечно, такая комбинация стоила денег, мой отец оказался, извините за выражение, необрезанным, и венчать его раввин не имел права. Но пошли в ход «липовые» медицинские справки и тому подобное, ибо, как говорится: «На земле весь род людской чтит один кумир священный...» Всё сладилось, свадьба была на весь город, после венчания молодые шли из синагоги пешком, вокруг них люди пели, танцевали, веселились, оркестр играл марши и танцы, город ликовал... После свадьбы Рахиль и Якоб вместе со стариками Ивановскими и экономкой укатили в Швейцарию, а в нашем городе остались печали, восторги, толки и пересуды...
      Вопрос этот обсуждался, конечно, и в парикмахерской, у Бернарда Семёновича. И, само собой разумеется, главное слово принадлежало Хаиму Ягудину.
      И вот Хаим Ягудин объявляет, что вся возня вокруг этой истории не стоит выеденного яйца, не стоит ломаного гроша — буря в стакане воды. То есть сама по себе история вовсе не буря в стакане воды, но совсем не с той стороны, с какой её видят, толкуют и обсуждают невежды, именующие себя учёными мудрецами, а на самом деле ничего, кроме Торы, в своей жизни не видавшие и на толковании Торы свихнувшие себе мозги.
      «Что предосудительного в том, что мать Якоба немка и лютеранка?» — вопрошал Хаим Ягудин. Абсолютно ничего предосудительного в этом нет и быть не может, это утверждает он, Хаим Ягудин, и тому, кто попробует ему возразить, он набьёт морду, и его за это не накажут, а, наоборот, наградят, потому что супруга
      ныне благополучно царствующего государя императора, её императорское величество Александра Фёдоровна, — тоже немка, из Гессена, и мать государя императора, то есть супруга почившего в бозе государя императора Александра Третьего, ныне вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, родом из Дании, то есть фактически тоже немка, а Екатерина Вторая Великая была и вовсе чистокровной немкой. Но невежи талмудисты ничего этого не знают и вообще о том, что произошло за последние две тысячи лет, понятия не имеют. И если они краем уха что-то и слыхали о Екатерине Второй, то только потому, что её августейшее лицо изображено на сторублёвых кредитных билетах. Но самих сторублёвок они опять же не видели, жили, живут и будут жить на медные деньги, скоты, тупицы, хамы! Немцы ничуть не хуже евреев, а, наоборот, лучше. У него, у Хаима, командир полка был его высокоблагородие барон Танхегаузен, родом из немцев, герой, рубака! Короче, то, что у Якоба мать немка, говорит только в его пользу. И то, что ока лютеранка, даже кальвинистка, ещё лучше — неизвестно, чей бог главнее: лютеранский, который помог Бисмарку одолеть французов, или еврейский, которого никто, кроме самих евреев, не боится. В общем, все разговоры насчёт матери Якоба следует немедленно прекратить — интеллигентная, воспитанная, деликатная дама, и тому, кто посмеет это отрицать, он, Хаим Ягудин, опять же разобьёт морду в кровь, потому что офицерская честь диктует заступаться за даму, пусть она даже немка, лютеранка, в солидных годах и родом из Базеля.
      Так что о матери Якобы разговора нет, вопрос о ней исчерпан окончательно и бесповоротно. Но...
      Но... Тут Хаим Ягудин поднимал свою палку... Но совсем другой вопрос: кто отец Якоба? Кто, спрашивается, этот, извините за выражение, профессор, чёрт бы его побрал? Кто он такой? Еврей? А на каком основании вы это утверждаете? Ах, он отсюда, он местный... Вы присутствовали при его рождении? Вы ходили с ним в хедер? Кто его принимал? Кто его обрезал? Кто его записывал в книгу? Покажите мне эту акушерку, покажите мне этого раввина! Ах, он родился в Ивановке и приехал с матерью сюда. Очень хорошо! Но кто его отец, кто видел его отца? Я вас спрашиваю
      русским языком, чёрт побери? Ах, видели только мать... Разговор не про мать, его мать я тоже видел, она, покойница, между прочим, мне родная тёща, родная мать моей родной жены, пусть земля им обеим будет пухом... И уж наверно я свою родную тёщу знаю лучше какого-нибудь иного круглого дурака... Кого я имею в виду? Кого хотите! Хотя бы и вас! Пожалуйста! К чёртовой матери! Закройте за этим болваном двесь!.. Так вот, про свою покойницу тёщу я сам могу порассказать много чего интересного. Но речь, повторяю, не о моей тёще, не о матери этого профессора, чёрт бы его побрал, а о его отце, о моём, извините за выражение, тесте. Кто видел отца этого профессора? Я, например, не видел, хотя он мне тесть, а я ему зять. Что? Когда я женился на его дочери, его уже не было в живых? Ещё один умник выискался, как вам это нравится? Так слушайте, вы, умник: моя жена, я думаю, видела своего отца, он умер, когда она была уже в девушках, и она рассказывала мне про него кое-что необыкновенное: это был не какой-то, извините за выражение, сапожник, это был умнейший и образованнейший человек и не талмудист, а светский человек, философ, вы слыхали при философа Спинозу? Так вот, они состояли в переписке: Ивановский писал Спинозе, Спиноза — Ивановскому. Моя жена видела всё это собственными глазами и слышала собственными ушами. Неужели вам это непонятно, сколько я ещё должен вбивать это в ваши дурацкие головы? Но вот то, что профессор Ивановский видел своего отца, этого никто не докажет! Никогда! Это говорю вам я, Хаим Ягудин, чёрт вас возьми! Потому что профессор родился, когда старый Ивановский отдал богу душу: профессор родился, когда его мать, то есть моя тёща, уже три года была вдовой. Этот профессор — байстрюк, вот он кто! И отец его вовсе не Ивановский, а некий железнодорожный подрядчик, из тех, кто поставлял материалы на строительство Либаво-Роменской железной дороги, купец из староверов. Когда профессор родился, подрядчик подмазал кого надо, профессора записали на покойного Ивановского, а подрядчик тут же отправил вдову сюда, на строительство Либаво-Роменской железной дороги, с двумя, значит, дочерьми, действительно Ивановскими, и новорождённым профессором, который такой же Ивановский, как я император Вильгельм Второй. Теперь вам понятна механика, или я должен всё это разжевать и положить вам в рот?
      Подрядчик, хотя и старовер и мошенник, как все железнодорожные подрядчики, но в данном случае оказался человеком порядочным, снабжал вдову деньгами, следил за воспитанием сына, именно поэтому профессор окончил Нежинскую гимназию — вы мне много назовёте евреев, которые кончили бы в Нежине гимназию? Но за такие деньги, какие были у подрядчика, он мог бы кончить и духовную академию, только кадетский корпус не мог бы кончить: в армии за взятку положен расстрел перед строем с лишением всех прав и состояния. Так вот, благодаря своему от-цу-подрядчику профессор и окончил сначала гимназию, а потом университет в Швейцарии. Если это не так, то объясните — нет, не мне, мне не надо объяснять, я сам всё знаю, — объясните публике: почему профессор родился на десять лет позже своих сестёр? Почему вдова переехала из Ивановки сюда, где у неё ни кола, ни двора, ни родственников, ни даже знакомых? Объясните, на какие дивиденды сын бедной вдовы кончил сначала гимназию, а потом университет в Швейцарии? Подрядчик, подрядчик и ещё раз подрядчик! И хотя в судьбе своего сына он показал себя порядочным человеком, но во всём остальном был законченный негодяй, и, попадись он мне, я бы ему разбил харю так, что его не признал бы ни один старовер. За что? Вы сами не догадываетесь? Он должен заботиться о своём сыне, но вместе с тем, чёрт бы его драл, должен понимать, что там семья, что нельзя профессора держать в холе, неге и золоте, а его родных сестёр в отрепьях и лохмотьях, нельзя, чтобы профессор ел булку с маслом, а его сёстры одну картошку, — ведь он, сукин сын, не позволял вдове и копейки тратить на дочерей, всё профессору, всё только для профессора; его сёстры выросли без всякого образования, бедные, бесприданницы, и на одной из них он, Хаим Ягудин, и женился из чистого благородства, чтобы восстановить попранную справедливость. Что же касается приданого, то для него, Хаима Ягудина, деньги — тьфу! Для российской армии унтер-офицера деньги — тьфу! Унтер-офицер российской армии может за карточным столом оставить не только приданое своей жены, но и все свои родовые поместья и капиталы потому, что для офицера деньги — тьфу! В общем, он, Хаим Ягудин, искал для жизни не деньги, а человека, и нашёл его в лице своей покойной жены, которую уважал, как дай бог всем жёнам! Он увёл её из дома, где ею помыкали и где кумиром был только профессор: всё профессору, всё для профессора! А на самом деле профессор байстрюк, незаконнорождённый, сын подрядчика из старообрядцев, и, выходит, Якоб, жених Рахили Рахленко, — сын байстрюка. И если в нём есть еврейская кровь, то на двадцать пять процентов, остальное немецкое и русское...
      Между прочим, ничего особенного он, Хаим Ягудин, в этом не видит, смотрит на это как человек просвещённый, но ему противно, что городские скоты строят из себя святош, а сами живут с кем попало, а уж за немок-колонисток хватаются обеими руками, потому что, какие они ядрёные девки и к тому же охочие до этого дела, все знают. И профессор не виноват, что его мать спала с железнодорожным подрядчиком, тем более в этом не виноват сам Якоб. Но каковы, спрашивается, наши раввины и старшины, если они по еврейскому обряду женили человека, у которого мать чистая немка, а отец наполовину русский, — словом, человека, который еврей всего на двадцать пять процентов?!
      Такую, понимаете, версию выдвинул Хаим Ягудин. Выдвини её кто-нибудь другой — в неё бы поверили. Почему не поверить в необычайный факт, который дополняет такую удивительную историю, как женитьба Якоба на Рахили? Если мать Якоба неожиданно оказалась немкой, а он сам лютеранином, то почему не допустить, что дедушка его — богатый железнодорожный подрядчик из старообрядцев? В такой ситуации объяви кто-нибудь отца Якоба кабардинцем или чеченцем, в это тоже поверили бы — слишком необычной была вся история. И некоторые старики и старухи подтверждали, что старый Ивановский из Ивановки был действительно человек учёный, а когда муж человек учёный, всё время смотрит в книгу, то куда, спрашивается, смотреть его жене? Жене остаётся смотреть направо и смотреть налево. И мамаша профессора, ещё живя в Ивановке, очень, между прочим, часто посматривала и направо и налево, а овдовев, и вовсе стала, что называется, весёлой вдовой и носила на шее массивную золотую цепь с золотым медальоном. А что было в медальоне, никто не знает, медальона она никогда не открывала, может, там был чей-то портрет, и кто знает, возможно, портрет подрядчика!.. К тому же многие помнят, что здесь творилось, когда строились Либаво-Роменская и Киево-Воронежская железные дороги, они пересекались в Бах-маче... Народу понаехало — тьма! И просто мужики, и техники, и инженеры, и подрядчики, и купцы, и поставщики, и агенты, и кассиры, все с деньгами, рвутся до женщин, пьют, гуляют и кругом трактиры, заезжие дома и кабаки, ну а там, где спрос, там и предложение...
      Но всё это — с одной стороны...
      С другой же стороны, все знали Хаима Ягудина как краснобая, хвастуна и враля, способного выдумать любую историю. И все знали, что он обижен на профессора Ивановского за свой одеколон, все знали, что он завидует старику Рахленко — отцу Рахили, почему завидует, вы узнаете позже. И что за чэловек Хаим Ягудин, тоже все знали, настоящий человек не позволит себе говорить такое про свою тёщу и своего шурина. И все знали, что Хаим Ягудин взял жену вовсе не бесприданницей, а получил за ней дом, тот самый, о котором я вам рассказывал, и фруктовую лавку, которой кормилась семья, пока не умерла жена, и Хаим эту лавку продал, потому что не мог же он, унтер-офицер российской армии, продавать фрукты местным скотам и хамам! Были и другие несуразности в рассказе Хаима, и были старики, твёрдо стоявшие на том, что профессор не кто иной, как сын Ивановского из Ивановки, который был не только учёным, но и деловым человеком, лесозаготовителем, поставлял, между прочим, лес на шпалопропиточный завод и, будучи связанным со строительством дороги, перебрался сюда, правда, вскоре умер, но переехали Ивановские уже с мальчиком-профессором, так что ни о каком старообрядце не может быть и речи. И старик Ивановский был человек состоятельный и сумел дать сыну образование, у него для этого были свои деньги, в деньгах подрядчика-старовера он не нуждался.
      Что касается Спинозы, то действительно, говорили старики, какая-то история со Спинозой была. Некоего Баруха Спинозу отлучили от синагоги за вольнодумство, а старик Ивановский как человек образованный послал по этому поводу телеграмму с протестом. Куда? Известно куда — в Вильно... То, что Спиноза жил на двести лет раньше Ивановского, к тому же не в Вильно, а в Амстердаме, никого не смущало, в подобные тонкости наши старики не вдавались. Телеграмма так телеграмма... Но разве это доказывает, что профессор Ивановский байстрюк?
      Словом, приводились всякие доводы против версии Хаима Ягудина, и все знали, что за человек Хаим Ягу-дии, и держали сторону Рахили и Якоба.
      Но были, повторяю, завистники и недоброжелатели, которые использовали легенду Хаима для своих ябед, кляуз и доносов, которые они посылали в Чернигов и даже в Петербург, в сенат, по поводу незаконного венчания по иудейскому обряду лютеранина Якоба Ивановского с еврейкой Рахилью Рахленко.
      Однако царская бюрократическая машина катилась медленно, и пока писались, отсылались, рассматривались эти ябеды, делались запросы, посылались ответы, а на эти ответы — новые запросы, пока всё это крутилось и раскручивалось, шло время, а время, оно летит быстро, началась первая мировая война, потом революция, и перед лицом таких великих событий никто уже не интересовался: сделали обрезание Якобу Ивановскому или не сделали. Великая история заслонила маленькую историю. Хотя такие маленькие истории, миллионы таких маленьких историй, может быть, и составляют главную историю человечества.
      О том, как жили мои родители в Швейцарии, я сужу по их рассказам, а рассказывали они мало и противоречиво. Отдельные слова, фразы, шутки. «В Базеле ты говорил по-другому». Или: «В Базеле ты хотела того, не хотела этого». Как из лоскутков шьют одеяло, так я из обрывков этих разговоров составил себе приблизительное представление о том, что произошло в Базеле и почему они вернулись.
      Итак, мои родители живут в Базеле. Через год рождается их старший сын, мой брат Лёва, а ещё через полгода останавливается на нашей станции поезд, кондуктир выносит чемодан и баулы, выносит складную детскую коляску, и выходит из вагона молодая дама с младенцем на руках. Дама эта была моя мать Рахиль, а- младенец — этот самый шестимесячный Лёва, мой старший брат, с ним мать и явилась к своим родителям. Что случилось? А ничего, приехала навестить родных. Но никого не обманешь, все сразу догадались — дело неладно: явилась ни с того ни с сего, без мужа, с грудным ребёнком на руках. В доме дедушки Рахленко от людей нет отбоя, всем интересно посмотреть на Рахиль, во что она превратилась в Швейцарии, но, главное, всем хочется узнать, почему она вернулась. И это естественно; люди были искренне заинтересованы в её судьбе, принимали в ней горячее участие, и вот что-то произошло и, может быть, всё пошло прахом...
      Конечно, мать вернулась не для того, чтобы повидать родственников и показать им внука. Моя мать вернулась из Базеля навсегда и окончательно. Не пожелала больше там жить. Почему? Якобы из-за кузин. Отец мой будто бы стал ухаживать за кузинами, были у него кузины с материнской стороны. Но это, конечно, отговорка. Не отрицаю, мама была ревнивая, но не потому, что отец изменял ей — у него этого и в мыслях не было, не такой он был человек, для него, кроме матери, никого не существовало. Мать была ревнива от своего характера, от своей властности, вспыльчивости, считала мужа своей собственностью. Но, повторяю, кузины — это отговорка, причины были гораздо глубже.
      Безусловно, играла роль тоска по родине. В сущности, кроме Якоба, у неё там никого не было, ни родных, ни подруг, не было наших вишнёвых садов, нашего леса, базара, запаха нашей щедрой земли — всего того, среди чего она выросла, к чему привыкла и без чего жить ей было трудно.
      И всё же это можно преодолеть. Люди переселяются в другие страны, приживаются в новой среде, прижилась бы и мать. Но было другое, главное. В чопорном профессорском немецком доме, рядом со свекро-вью-аристократкой и золовками, жёнами братьев её мужа, тоже аристократками, она, дочь сапожника с Украины, чувствовала себя не только не первой, не равной им, но последней. Может быть, мать вытерпела бы и это. В конце концов не век бы они жили в доме свёкра, могли жить отдельно. Но была капля, и эта капля, как говорится, переполнила чашу её терпения. Язык! Мама говорила по-русски, по-украински, овладела бы, может быть, и немецким, но мешал её родной язык идиш. Зная идиш, она в общем понимала немцев, но те её не понимали; когда она пыталась объясниться с ними, то у неё получался не немецкий, а идиш, а для немца идиш — смех, а смеха над собой мать перенести не могла, и этот смех был каплей, переполнившей чашу.
      О действительных причинах возвращения матери знал только отец и знал я. Вернее, узнал потом. Но узнал точно.
      Для других же мамино возвращение было загадкой, все думали, что она вернулась потому, что жизнь её с Якобом не сладилась. И многих огорчало, что такая прекрасная романтическая история, такое, можно сказать, выдающееся событие в жизни нашего города кончилось ничем. Усилия, борьба — всё оказалось напрасным, никому не нужным, не принесло счастья.
      Но они ошибались. Не прошло и двух месяцев, как из Базеля является Якоб собственной персоной, и всем стало ясно: никакою разрыва пет, они муж и жена, любят друг друга, ну а где они любят друг друга, в России или в Швейцарии, имеет ли это значение?
      Не знаю, какие прения происходили между отцом и матерью, но то, что именно тогда я и был запрограммирован, — это точно, так выходит по времени.
      В общем, туда-сюда, у Лёвы корь, у Лёвы свинка, потом мама снова в интересном положении, и мой отец, его называли уже не Якоб, а, по-нашему, Яков, мотается с Черниговщины в Базель, из Базеля на Черниговщину, а мать остаётся сначала меня родить, потом меня выкормить, затем, уже в четырнадцатом году, чтобы родить и выкормить третьего — Ефима. Дотянули до августа четырнадцатого года, когда, как вам известно, началась первая мировая война, и ни о какой Швейцарии уже не могло быть и речи. И мой папа Яков застрял в России, и, слава богу, его не тронули как нежелательного иностранца: хотя и лютеранин, но не из Германии, а из нейтральной Швейцарии.
      Но что ему делать? Красивый, воспитанный, вежливый, добрый человек, представительный мужчина,
      но совершенно не приспособленный к здешней жизни. Человек без специальности. Вы понимаете, что такое человек без специальности? Понимаете. Тогда вы должны понять, что такое интеллигент без специальности, интеллигент без высшего образования. Пустое место. К физической работе не привык, к письменной — не годился, плохо знал язык. Но работать надо, содержать семью надо, нельзя с женой и детьми сидеть на шее у дедушки Рахленко.
      И дедушка Рахленко решил пустить его по торговой части. Я уже говорил вам, что мой дедушка Рахленко хотя и был сапожник, но был мудрейший и очень значительный человек. Больше того! Самый уважаемый и почтенный: габбе, староста в синагоге.
      Обычно на эту должность избирался человек состоятельный, чтобы мог и на синагогу дать, и бедным помочь, и с начальством поладить, а что для этого нужно? Нужны деньги. И габбе обычно выбирали человека достойного, но с деньгами. У нас же выбрали моего дедушку, сапожника Рахленко, — его достоинство и мудрость были дороже любых денег. О дедушке я расскажу вам потом, а пока замечу только, что, как мудрый и деловой человек, он придумал для моего отца торговое дело, и вот какое именно.
      Был у нас сосед по фамилии Плоткин, по имени Ку-сиел. Кусиел Плоткин. Если охарактеризовать его одним словом, то слово это неудачник. Есть такие люди, и работящие, и трудолюбивые, но не везёт, не идёт, за что ни возьмутся — не получается. Имел Кусиел мясное дело, лавчонку, такие лавчонки у нас назьтвялись ятками. Плоткин ездил по окрестным деревням, закупал скот, забивал его и торговал мясом в своей ятке. Но он был невезучий, маленький, кривобокий, некрасивый. Первая жена умерла, вторая завела любовника — мужниного приказчика, поселила в своём доме. Кусиел ездил по деревням, закупал скот, а она с этим любовником забавлялась. А когда приказчик — любовник хозяйской жены, то на хозяйские деньги он смотрит как на свои. Если хозяйская жена — его жена, то и хозяйская касса — его касса. Если же Кусиел посылал приказчика закупать скот, а сам оставался дома, то негодница жена устраивала несчастному Кусиелу такую жизнь, какую бы не вынесла ни одна скотина. И вот дедушка Рахленко предлагает Кусиелу прогнать мерзавца приказчика и вместо него взять моего отца. И пусть отец проработает у него год. Если за этот год они сойдутся, понравятся друг другу и дело у них пойдёт, то Кусиел возьмёт отца в компанию, отец будет тогда не приказчик, а компаньон, будет иметь в деле половинную долю. Через год, если всё будет хорошо, отец внесёт половину стоимости ятки, и будущие доходы они будут делить пополам. Откуда отец возьмёт деньги? Ну, как вы понимаете, ятка Кусиела не такая уж крупная фирма, не «Джене-рал моторе», деньги понадобятся не слишком большие. Кое-что отец привёз из Швейцарии, кое-что даст он, Авраам Рахленко, и, кроме того, у него такая репутация, такое имя, что если потребуется заём, то в займе можно не сомневаться. Не знаю, как отнёсся Кусиел к предложению через год взять отца в компанию, может быть, это ему не слишком понравилось, каждому хочется быть единоличным хозяином в своём деле. Но прогнать негодяя приказчика, мошенника, вора, любовника жены, а вместо него взять такого честного, порядочного человека, как мой отец, — это ему, бесспорно, пришлось по душе. И он знал, что ничего плохого, кроме хорошего, мой дедушка Рахленко предложить не может.
      Всё, однако, оказалось не так просто. Кусиел согласился, но он был не мужчина: если жена поселяет любовника в собственном доме, то муж её не более чем тряпка.
      В назначенный день дедушка и отец являются в ятку и видят, что Кусиел сам не свой, а негодяй приказчик стоит за прилавком и нахально усмехается.
      Дедушка показывает на моего отца и спрашивает:
      — Кусиел, кто этот человек?
      — Это мой новый приказчик, — дрожа от страха, отвечает Кусиел.
      Дедушка кивает в сторону нахала приказчика:
      — А кто этот человек?
      — Это мой бывший приказчик, — заикаясь, отвечает Кусиел.
      — Ты с ним рассчитался?
      — Рассчитался.
      — Полностью и честь честью?
      — Полностью и честь честью.
      Тогда дедушка спрашивает у приказчика:
      — Ты имеешь обиду на хозяина?
      — Мне хозяйка запретила уходить из-за прилавка, — заявляет этот нахал.
      — У тебя нет хозяйки, — говорит дедушка, — у тебя был хозяин. Но теперь он тебе не хозяин, а ты ему не работник.
      С этими словами дедушка берёт приказчика за грудки, вытаскивает из-за прилавка и выкидывает из магазина к чёртовой матери, на мостовую.
      А жене Кусиела дедушка сказал:
      — Если ты будешь позорить своего мужа, то придётся вас развести и выдать тебя за рябого Яыкеля.
      Рябой Янкель был дефективный парень с громадной головой и короткими парализованными ногами, сидел целый день на крылечке по-турецки, иначе сидеть не мог, блаженно всем улыбался и, если к нему обращались, мычал в ответ нечто невразумительное; как у нас говорили: «Не хватало десять гривен до рубля», — ненормальный... Все привыкли к нему, никто его не обижал, ни дети, ни тем более взрослые...
      И вот так, таким, как говорится, способом, мой отец стал приказчиком в ятке Кусиела Плоткина.
      Надо сказать, что это дело совсем не простое. Что представлял собой в то время мясоторговец? Он и гуртовщик, и мясник, и продавец. Покупать скот нужен опыт, надо на глаз определить, как откормлена скотина, сколько в ней ценного мяса, сколько жира, нужно уметь ощупать животное, надо знать породу скота и место, где он откармливался. Скот в наших местах — это так называемый черкасский скот, по-научному, серая украинская порода. Хорошая, даже идеальная порода как в смысле работы, так и в смысле мяса. Вы когда-нибудь видели украинского быка? Красавец! Семьдесят пудов веса, больше тонны! И тащит полторы тонны. Восемь лет такой бык работает, работает, как вол, извините за каламбур, потом поступает в нагул на мясо. Короче говоря, в скоте надо разбираться, иначе всучат дрянь, даже больную скотину, тут нужен опыт и опыт. Опыта у моего отца не было никакого, а у Кусиела был: он всю жизнь занимался мясом. И потому по деревням ездил Кусиел, закупал скот, а отец находился в лавке. Но продавать мясо — тоже не простое дело: каждому сорту своя цена — одно дело, скажем, филей, край, другое — шея, бедро, кострец.
      Каждой хозяйке хочется получить кусочек получше и подешевле, понежнее и повкуснее, чтобы хватило н на суп, и на котлеты, и на жаркое, и на студень, она пробует его и на вид, и на запах, и на цвет. Ей подавай мясо блестящее, не слишком мягкое, но и не твёрдое, не особенно сухое, но чтобы не выделяло влаги, не бледное, но и не чересчур красное.
      Постойте часок в магазине, у мясного прилавка, и посмотрите, как настоящая хозяйка выбирает мясо, помножьте это на то, что наш уезд скотоводческий и любая женщина разбиралась в мясе не меньше, чем нынешний инженер мясохолодильной промышленности, и вы поймёте положение моего отца, который до этого видел мясо только за столом в варёном, жареном или тушёном виде, и учтите его деликатность: это был, знаете ли, не тот ловкий продавец, который на ваших глазах отрубает от красивой туши аппетитный кусочек, вертит его перед вашими глазами, как бриллиант, а дома вы вместо бриллианта находите одни кости. Отец этого делать не умел, и вы, наверно, решили, что ничего хорошего из этой затеи получиться не могло и отец потерпел фиаско.
      Представьте, никакого фиаско не произошло, затея себя оправдала.
      Не сразу. Были ошибки, были просчёты. Первый месяц Кусиел стоял рядом с отцом, вернее, отец рядом с Кусиелом, осваивал дело. И освоил. И дело пошло. Почему пошло? Я вам скажу. Во-первых, отец был способный и к тому же из семьи хирургов, а хирург, как там ни верти, до известной степени мясник... Во-вторых, главные клиенты у Кусиела были деповские, жёны машинистов и других рабочих, его ятка была на Старом базаре, недалеко от станции. Была ещё одна ятка на Новом базаре, но это на другом конце города. И все деповские покупали мясо у Кусиела. В кредит. Забирали мясо, Кусиел или его приказчик записывали на бумажке, а когда машинисты получали получку, их жёны расплачивались. Так вот, негодяй приказчик, а возможно, и сам Кусиел приписывали. Хозяйки это видели, понимали, но доказать не могли, скандалили, но им в нос совали бумажку и говорили: «Видите, записано?!» Из-за этих приписок покупательницы уходили от Кусиела на Новый базар в другую ятку” человеку обидно, когда его делают дураком. И мой отец сказал:
      «Чтобы никаких приписок, это моё условие». Кусиелу пришлось согласиться, тем более он видел, что дело пошло и без приписок. Все знали моего отца как честнейшего человека, знали, что он не позволит взять себе лишнюю копейку, прекратились скандалы и споры, и те покупательницы, что ушли из-за приписок, вернулись. В-третьих, мой отец навёл в ятке неслыханную чистоту и порядок. Вы знаете, каковы немцы в этом отношении. Может быть, отец вспомнил чистые немецкие мясные лавки, где висят колбасы, и окорока, и гирлянды сосисок — и всё выглядит так красиво и аппетитно, что хочется всё это съесть... И, наконец, в-четвёртых... Вот это, в-четвёртых, самое главное... Четвёртое, понимаете ли, — красота моего отца. Он носил тонкие усики и бородку, это называлось «эспаньолка», и был похож на француза. К тому же отец владел не только немецким языком, но и французским. Его в городе так и звали «француз», хотя он был блондин. Впрочем, большая ошибка считать, что все французы брюнеты. Далеко не все. Среди французов, особенно аристократов, много блондинов. И жёнам машинистов и всех деповских было приятно, что их обслуживает такой галантный мужчина, похожий на француза, и те, кто раньше приходил через день или два, стали заглядывать чуть ли не каждый день. И пошла по городу молва, что женщины влюблены в моего отца. И такое могло случиться. Была у нас в городе некая Голубинская, жена деповского механика, и она действительно влюбилась в моего отца. Говорила с ним по-французски, ходила каждый день в лавку и втюрилась по самые уши. Много лет спустя мне об этом рассказывал сам отец. Голубинская предлагала ему бросить мою мать и уехать с ней, Голубинской, к её отцу, помешику.
      Словом, разговоров, слухов, сплетен и пересудов оказалось достаточно, тем более что их всячески раздувала жена Кусиела. Могли ли эти слухи не дойти до матери, и могла ли она оставить их без внимания? Ни одной минуты! Она отправилась в ятку, увидела там полно женщин, в их числе Голубинскую. В том, что Голубинская покупала мясо, не было ничего особенного. Но моя мать была женщиной в полном смысле слова, ей было достаточно того, как посмотрела на неё Голубинская, достаточно было увидеть отца среди такого количества женщин. Всего этого вместе с толками, сплетнями и пересудами ей было совершенно достаточно, и она объявила, что ни одного дня отец больше не будет работать у Кусиела.
      Как так? Отец устроился, вошёл, можно сказать, в курс, приобрёл специальность, через месяц-два станет компаньоном, и, пожалуйста, — бросай дело?! Бабские причуды! Даже дедушка Рахленко, который был крут с сыновьями, но Рахиль в жизни пальцем не тронул, и тот ударил кулаком по столу, да так, что посуда подскочила.
      — т1тобы было тихо, — сказал дедушка, — никаких разговоров!
      Он был прав. Трое детей не шутка, и нельзя благополучие семьи подчинять женским капризами глупым ревностям. Отец это понимал, ценил своё место, но он не стучал кулаком по столу, только отшучивался и продолжал ходить в ятку.
      Однако никакие уговоры, резоны, убеждения на мать не действовали. Она дулась, с отцом не разговаривала, являлась каждый день в ятку, стояла, смотрела на покупательниц как волчица, опасались даже, что она того и гляди изобьёт Голубинскую.
      Можно работать в такой обстановке?
      Но ревность своим чередом, а дело своим. Мать была женщиной достаточно практичной, понимала, что семью надо кормить. Дома она скандалила, а вне дома подыскивала отцу место. Такое место, чтобы там женщинами и не пахло. И нашла. Нужен приказчик в магазине некоего Алёшинского, торговца железо-скобяньш товаров, москателью, красками, сельскохозяйственным инструментом. Кто покупатель в такой лавке? Пошлёт мужик свою жену выбирать косу, или лемех для плуга, или шинное железо для колеса? За таким товаром он пойдёт сам, он эту косу перевернёт сто паз, проверит её на ощупь и на слух, как она звенит, как вибрирует. Самое подходящее место для моего отца. Правда, надо осваивать дело заново. Но, как говорила мать, для настоящего торговца не важно, чем торговать, надо уметь торговать, а торговать отец умеет.
      Мать настояла на своём, отец перешёл к Алёшинскому и проработал у него довольно долго, года два или три: даже в моей памяти сохранился москательный запах этой лавки, до сих гюр помню ящики и лотки с
      гвоздями, бочки с олифой, железо полосовое, шинное и всякое другое, помню мотки проволоки, косы, серпы, подковы, точильные камни, гшлы, молотки, верёвки, уздечки., Алёшинский не взял отца в компанию, компаньон ему не требовался, человек был богатый, но платил прилично: отец был хорошим работником, крестьяне его уважали, отец никого не обманывал, не объегоривал, не всучивал барахло, и простому человеку оказывал такое же внимание, как и помещику, для него все были равны. И, может быть, отец так и остался бы на всю жизнь москательщиком, но помешал, понимаете ли, пожар. Сгорела лавка? Нет! Сгорела не лавка, а папина москательная карьера.
      В нашем городе была добровольная пожарная дружина, или команда, они назывались и так и так. Не знаю, есть ли такие добровольные дружины сейчас, думаю, есть: в маленьком городе невыгодно держать платную пожарную команду. Когда в небольшом городке пожар, то каждый его видит, каждый может ударить в колокол, в набат, и тогда члены пожарной команды, где бы они ни были, чем бы ни занимались, обязаны всё бросить и немедленно явиться в пожарное депо, попросту говоря, в пожарный сарай, где стоят наготове бочки с водой, висят насосы, шланги, верёвки, багры — словом, всё, что требуется для тушения пожара.
      У нас была первоклассная пожарная команда. Даже сам господин губернатор говорил, что если бы в каждом городе, селе и местечке вверенной ему губернии была такая замечательная команда, то это было бы счастьем для всего населения и особенно для его имущества, потому что при пожаре сначала горит имущество, а потом горят те, кто это имущество спасает.
      Участие в пожарной команде считалось большой честью. Принимали туда мужчин отборных, здоровых, сильных, выносливых, смелых и сообразительных. И потому слова «член добровольной пожарной дружины» уже сами по себе как бы служили аттестацией мужчине, особенно молодому. Во главе пожарной дружины стоял начальник, опытный, решительный и распорядительный, он избирался дружиной, и начальником нашей дружины избрали, конечно, дедушку Рахленко. Первым делом дедушка выгнал из команды Хаима Ягудина, который на пожаре суетился, орал, размахивал палкой и только мешал. Дедушка приказал близко не подпускать Хаима Ягудина к пожару. Дедушка был человек крутой и дисциплину держал на высоком уровне: каждый знал своё место и что ему надлежало делать. Конечно, все дедушкины сыновья, мои дяди, были членами дружины, ребята здоровые, удалые. И мой отец, как член семьи, тоже был в дружине и при пожаре немедленно являлся к назначенному месту.
      И вот случился пожар: в базарный день загорелись лавчонки... Отец, естественно, спешит к месту пожара. А хозяин, Алёшинский, не пускает, приказывает выносить товары на случай, если огонь доберётся до его магазина. Но у отца на первом месте — общественный долг, он спешит на пожар, тушит его с дружиной, и так он увлёкся, что не заметил, как загорелся магазин его хозяина, Алепшнского. И хотя магазин не сгорел: был уже конец пожара, магазин каменный, и к тому же застрахованный, всё добро приказчики успели вытащить, и, в общем, Алёшинский ничего не потерял, но он не мог простить отцу, что тот общественный долг поставил выше интересов своего хозяина, стал придираться, и отцу пришлось от него уйти.
      Тем временем, несмотря на войну, письма из Швейцарии продолжали поступать кружным путём, через нейтральную Швецию, тем более что Швейцария тоже была нейтральной стороной. И, конечно, в этих письмах по-прежнему ставился вопрос о переезде в Швейцарию. Но о каком переезде могла идти речь во время войны? Смешно! В Швейцарии не представляли себе, что такое война.
      По вот революция, царя скинули, черту оседлости отменили, езжай куда хочешь, потом Октябрьская революция, мировая война кончилась, письма из Швейцарии шли уже прямым путём, требования переезда в Швейцарию стали настойчивее, а сам переезд более реальным. И, насколько я понимаю, даже дедушка Рахленко склонялся к тому, чтобы отец с семьёй уехал п Швейцарию. Дедушка любил свою дочь Рахиль, и Якова любил, как сына родного, и внуков любил, особенно старшего, Лёву. Но дедушка видел, что зять его Яков совершенно не приспособлен к здешней жизни: без специальности, приказчик — это не профессия для такого человека. И на подачки из Швейцарии не проживёшь, и унизительно: взрослый человек, отец семейства.
      Надо ехать в Швейцарию... И отец, наверно, об этом мечтал, я думаю...
      Но мама ни в какую! «Если, — говорит, — я там могла идти за третий сорт, то не желаю, чтобы за третий сорт шли мои дети. И сидеть на шее у свёкра и свекрови тоже не хочу. А Яков, если хочет, пусть едет в свой Базель, поступает в университет, и, когда станет доктором, тогда посмотрим: или он вернётся сюда со специальностью, или женится на какой-нибудь своей прыщавой кузине, на какой-нибудь сухопарой швейцарской вобле, а мне пусть пришлёт развод, я как-нибудь устрою свою жизнь и жизнь своих детей».
      Такие речи в то время! Но, хотя у мамы нас было уже трое, она, как рассказывают люди, только вошла в самый расцвет своей красоты. И в семнадцатом году ей было всего двадцать четыре года, а что такое двадцать четыре года для красавицы? Конечно, произведя на свет троих детей, трудно сохранить талию. К тому же семья наша простая и пища простая, ели, что бог посылал, а посылал он нам не бог весть что, особенно в войну, и в мировую и в гражданскую. Если был кусок хлеба, картошка и селёдка, то и замечательно. Так что девическую талию мама, конечно, не сохранила. Но что касается остального-прочего, то, когда я с мамой приходил на базар, по тому, как мужики, глядя на неё, цокали языками и подмигивали друг другу, я уже тогда, хотя и был маленький, понимал, что моя мать женщина необыкновенная. Шла она гю базару, высокая, стройная, как королева, и все перед ней расступались, давали дорогу.
      Этим я хочу сказать, что как женщина мать моя была в себе уверена. Но думаю, что немного чересчур. Красавица, каких не сыщешь, хозяйка, каких не найдёшь, деловая, умная, авторитетная, но трое детей — это такая премия, за которой не всякий прибежит. Сначала подумает. И если кто и возьмёт женщину с тремя детьми, то какой-нибудь вдовец, который подкинет ей ещё и своих четырёх сирот. Мама это хорошо понимала и на новый брак, конечно, не рассчитывала, знала, что до этого дело никогда не дойдёт, знала, что её Яков никуда от неё не денется, потому что прикипел к ней сердцем и на всю жизнь. И думается мне
      иногда, что за вздорный и сумасбродный характер отец любил её ещё сильнее, жалел, понимал, что не со всяким она уживётся, нужен ей именно такой муж, как он, — спокойный, деликатный и любящий.
      Именно потому, что он был такой человек, такой муж, он и стал работать в сапожной мастерской тестя, то есть у моего дедушки Рахленко. Другого выхода не было.
      Когда твои братья доктора медицины, а у твоего отца клиника в Базеле, то, знаете, сапожная мастерская не сахар. Ну а ятка Кусиела Плоткина? Москательная лавка Алёшинского? Сахар?
      Но всё же, работая в ятке Кусиела, а потом в москательной лавке, отец на целый день уходил из дому, приносил получку и потому сохранял некую видимость самостоятельности. Я говорю: видимость, потому что всё равно мы зависели от дедушки, жили в его доме, пользовались его хозяйством, и, как вы понимаете, на папино жалованье семья в пять человек не разгуляется; отец хотя и стоял за прилавком, но он был служащий, ни одной копейки сверх жалованья не имел. И всё же, повторяю, некоторая видимость самостоятельности была, хотя бы в том, что отец приходил домой вечером, когда все уже отужинали, ужинал один и ел как бы свой ужин. Теперь же, работая у дедушки, отец был в полном его подчинении, круглые сутки находился в дедушкином доме, ел вместе со всеми, полностью стал членом дедушкиной семьи, а это была сложная семья, и сам дедушка очень и очень сложный человек. С одной стороны, самый уважаемый член общины, с другой — без всяких разговоров выкинул на мостовую Кусиелова приказчика; с одной стороны, почтенный староста синагоги, с другой — начальник добровольной пожарной дружины, и если бы вы видели, как дедушка нахлёстывает лошадей, когда мчится на пожар, гикает и свистит, как казак, и как на пожаре ругается, извините за выражение, матом и лезет в огонь, то вы бы поняли, что это был сложный и противоречивый характер, и моему отцу было не так просто к нему приладиться.
     
      4
     
      Дедушка мой Рахленко, широкоплечий, чернобородый, вырос на тучной украинской земле, на глухих сельских дорогах, где его отец, то есть мой прадедушка, держал нечто вроде корчмы, приторговывал спиртным и, может, ещё чем-то недозволенным и якшался с людьми, с которыми порядочному человеку, вероятно, не следовало якшаться. Дедушка с малых лет был отважным, честным и справедливым. Корчма ему не нравилась, и он совсем мальчиком, четырнадцати или пятнадцати лет, ушёл из дома на строительство Либаво-Роменской железной дороги, таскал шпалы, работа была по нему, поскольку физической силы он был необычайной. И правильно сделал, что ушёл из дома: где корчма, там водка, где водка — там драка, где драка — там убийство. И вот мой прадедушка в драке ударил человека, через несколько дней тот умер. Возможно, он умер не оттого, что прадедушка его ударил, но в деревне его смерть связали именно с этой дракой, и пришлось прадедушке оттуда удрать, и потому его прозвище у нас в городе было «дралэ», то есть удравший.
      Но дедушка при этом не был, работал на строительстве Либаво-Роменской железной дороги, таскал шпалы и уже с четырнадцати лет жил самостоятельной жизнью.
      Я несколько раз говорил вам, что мои родители, Яков и Рахиль, были очень красивые люди. Очень. Но их красота не шла ни в какое сравнение с красотой дедушки. Такие красавцы, я думаю, рождаются раз в сто лет. У него было поразительной белизны широкоскулое лицо, чёрная цыганская борода, высокий белый лоб, ровные белые зубы и прекрасные, чуть раскосые «японские» глаза с синими белками. Перед войной мы с ним ездили в Ленинград, ему было уже далеко за семьдесят, но когда мы шли по Невскому, то люди оборачивались нам вслед. Моей матери Рахили было в кого стать красавицей.
      Строительство дороги кончилось, и дедушка уехал в Одессу, поступил в обувное дело и стал хорошим специалистом в этой области. Он был деловой, работящий, человек слова, не любил трепаться и, наверно, преуспел бы в Одессе. Но Одесса! Вы, наверно, слыхали про одесские погромы?.. А дедушка был не такой человек, чтобы позволить себя бить и уродовать. Он сам мог изуродовать кого хотите. Но что он мог сделать? В конце концов ему эта музыка надоела и он уехал в Аргентину. Прожил год, но ему там не понра-
      вилось. Во-первых, он, как и дочь его Рахиль, скучал по родине, был привязан к своим местам, во-вторых, хотя он и славился деловой хваткой, но дельцом не был, доверял людям, привык, чтобы доверяли ему, не умел ловчить, был прямой, ясный и открытый человек, а что ему могло быть ясным в Аргентине; он не знал ни языка, ни людей, ни обычаев. Короче, он вернулся в родной город и стал заниматься сапожным делом, тем, чему выучился, живя в Одессе. И так как работу свою знал, и наша местность была богата скотом, и были кожевники, а со временем появился и кожевенный завод, то дедушка сразу понял конъюнктуру, и дело у него пошло. А потом подросли сыновья, стали помогать, и у него получилась хорошая сапожная мастерская.
      Что такое обувное дело? Я вам скажу так: обувь, если хотите знать, самая ответственная часть человеческого туалета. А как к ней относятся? Что такое сапожник? Это: «Сапожник, рамку!» — вот что такое сапожник, последний человек. Портной — это звучит, хорошо пошить костюм — искусство, а сапожник? Туфли мы покупаем готовыми, а костюм стараемся сшить на заказ. А надо наоборот. Надо шить стандартные костюмы на разные комбинации роста и полноты, а ещё лучше иметь готовый крой, полуфабрикат,- - чтобы за час-другой подогнать его на покупателя. Так, между прочим, делается во многих странах. И в конце концов если костюм на вас чуть мешковат, то это недостаток чисто эстетический, просто вы не выглядите таким Аполлоном, каким себя воображаете, это наносит ущерб вашему самолюбию, но не здоровью. Другое дело — обувь. Как практик с многолетним опытом, я вам скажу: пи одна часть тела так не чувствительна к одежде, как пота к обуви. Кто служил в армии, знает: главное — это сапоги. Когда шинель пригнана по фигуре, солдат выглядит молодцом. Но если он выглядит и не таким бравым служакой, тоже ничего, воевать можно. Но, когда жмёт сапог, вы уже не солдат! Все полководцы, начиная с Юлия Цезаря, обращали внимание прежде всего на обувь. Говорю вам как специалист: наши ноги настолько испорчены обувью, что нормальную, здоровую, правильную ногу можно найти только у новорождённых. Как только ребёнок надел свой первый ботинок или первую туфельку — всё! С этого момента он начинает уродовать ногу стандартной и модной обувью. На протяжении веков не обувь приспосабливалась к ноге, а нога к обуви. И к чему мы пришли? Какую ногу видит перед собой сапожник? Пальцы сжаты, искривлены, надвинуты друг на друга, большой палец вместо прямого стал косым, маленький палец совершенно изуродован, приплюснут к четвёртому, нарушены и ось и свод стопы, она потеряла свою эластичность и, значит, боится дороги... Сапожник видит мозоли, воспаления, нарывы, язвы, врастание ногтей, воспаление надкостницы, потёртые пятки, плоскостопие... Картина самая неприглядная, и всё из-за плохой, неправильной, чересчур стандартной или чересчур модной обуви.
      Извините, я долго задержался на этом, но у людей слабость говорить о своём деле. У кого что болит, тот о том и говорит, хотя, может быть, другого твои болячки не интересуют. Скажу только одно: обувь должна сохранить стопу такой, какой её создала природа. В идеале каждый человек должен иметь свою колодку. Но против прогресса не попрёшь, а прогресс — это массовое производство. Против моды тоже не попрёшь — так устроен человек, всем подавай моду. И всё же и при массовом производстве и в индивидуальном пошиве надо помнить о главном — о ноге.
      В те времена, о которых я рассказываю, массовое производство ещё не было так развито и многие предпочитали шить обувь на заказ, по моде, конечно, но мода менялась не так часто, как сейчас. Дедушка поставил дело обдуманно, любая кожа под боком, он шил и мужскую обувь и дамскую, от начала до конца, от мерки до готового ботинка. Сам был мастер, и подмастерья были хорошие, и сыновья, хотя и не все, тоже пошли по сапожной части, и внуки: я и старший мой брат Лёва с тринадцати лет также стали работать у дедушки, — семья большая, а отец наш был, как вы знаете, человек без профессии. Тогда, это уже было при Советской власти, разрешали подросткам работать с четыр-надпати лет, но дедушка был кустарь, и мой отец числился кустарём, и мы с братом Лёвой помогали как члены семьи.
      Чувствуете ситуацию? Отец в мастерской на таком же положении, как и мы, на вторых ролях, делал второстепенную работу: прибивал каблуки, подошвы.
      пришивал пуговицы, записывал размеры, когда дедушка снимал мерку. В общем, не слишком солидное занятие и не слишком солидные коллеги — собственные малые дети. Но ничего не поделаешь, деваться некуда. И хотя мы жили с дедушкой под одной крышей, жили одной семьёй, но крыша — крышей, семья — семьёй, а дело — делом. И для дедушки дело было на первом плане, на его деле держалась семья, и семьи его детей, и семьи его подмастерьев; дедушка сам работал не разгибая спины и от других требовал того же, никому не делал скидки, не давал поблажки: ни сыновьям, ни внукам, ни подмастерьям, ни зятю, — и если зять плохо прибил каблук, то дедушка мог отшвырнуть ботинок, и отец его поднимал, и это было довольно унизительно, тем более что сапожник отец был никакой и его продукция то и дело летела в угол. Но он понимал, что дедушка делает это не со зла, а требует настоящую работу, и надо работать и терпеть. И он работал и терпел.
      Сложнее обстояло дело во второй половине дома. Первая половина была мастерской, вторая — жилая. И вот в этой второй половине дело обстояло сложнее, тем более что там жили две семьи: дедушкина семья и наша семья. В дедушкиной семье дедушка был сам-восьмой, в нашей пока пятеро. Чёртова дюжина! И все люди с характерами, часто неотёсанными, это, знаете ли, не благопристойный немецкий докторский дом, это дом сапожника в маленьком городке на Украине, и этот дом был целый мир, и приспособиться к этому миру отцу было нелегко.
      Жену себе дедушка взял из Гомеля. Он много ездил. Если добрался до Аргентины, о Гомеле и говорить нечего. В Гомеле бабушка работала в парикмахерской, делала парики. В то время набожные женщины носили парики, собственные волосы стригли, не совсем, конечно, не наголо, немного оставляли, чтобы не выглядеть лысой без парика; как вы понимаете, в постель к мужу они ложились без парика, а на людях снова надевали, привязывали косу. Откуда это взялось, не знаю, так предписывал религиозный обычай.
      Итак, бабушка в девушках жила в Гомеле, работала в парикмахерской, где-то они с дедушкой встретились, влюбились друг в друга и решили пожениться. Для дедушки это было совсем не просто: красавец, много
      разъезжал, привык к холостой жизни и, понимаете, к какой холостой жизни, от женщин у него отбоя не было, и ему было нелегко поставить на этом крест, нелегко было завязать, как теперь говорят. Однако он решил поставить крест, завязать, жениться на бабушке. Но и для бабушки выйти замуж за него тоже была проблема, но совсем иная. Её отец был ломовой извозчик, а в то время цеховые связи были очень крепкими, ремесленники часто жили на одной улице, женили своих сыновей на дочерях соседей, — таким образом объединялось и укреплялось их дело. К бабушке, как дочери ломового извозчика, сватался тоже сын ломового извозчика, сам ломовой извозчик. И этот её жених уговорил своих собратьев по цеху отколотить дедушку, чтобы тому неповадно было отбивать чужих невест, тем более из другого города и из другого цеха.
      Приехал как-то дедушка в Гомель, зашёл к бабушке, посидели, потом бабушка пошла проводить его на вокзал. И вот тут, на вокзале, извозчики набросились на дедушку.
      Вы видели когда-нибудь, как дерутся ломовые извозчики? Они бьются насмерть, бьются железными ломами, которыми закручивают верёвки на телегах. Сами понимаете: одно дело, если вам звезданут по башке кулаком или даже бутылкой, совсем другое — если железным ломом. Но дедушка сумел выхватить у одного извозчика лом и, отбиваясь, вбежал в вокзал. За ним ворвались извозчики. Женщины кричали, дети ревели, станционное начальство попряталось; станционное начальство храброе, когда перед ним безбилетный пассажир, — но когда перед ним разъярённая толпа ломовых извозчиков с железными ломами в руках, то у этого начальства душа уходит в пятки и оно прячется. А ни одно начальство в мире не умеет так прятаться, как железнодорожное. Когда в кассе нет билетов, а вам надо срочно ехать, попробуйте найти не то что начальника вокзала, а хотя бы дежурного — никогда не найдёте. Дедушка был один на один с десятком рассвирепевших ломовых извозчиков, которые готовы были своими ломами сделать из него котлету. Но дедушка был не тот человек, из которого можно сделать котлету. С ломом в руках он пробился обратно на площадь, подхватил свою невесту, мою будущую бабушку, обежал с ней вокзал, вскочил в поезд и уехал в свой город. Там они и обвенчались.
      Но, хотя дедушка добыл свою невесту, можно сказать, на поле боя, можно сказать, рискуя жизнью, вынес её с поля боя на руках, дома он на руках её не носил, и жизнь моей бабушки была вовсе не сладкой. Дедушка был человек крутой, требовательный, в быту очень аккуратный и хозяйственный. Бабушка же с молодых лет делала «парики в парикмахерской, к домашней работе её не приучили, она была, к сожалению, совсем не хозяйственная, и даже не слишком аккуратная, то есть не какая-нибудь неряха, но и не помешана на чистоте, как все Рахленки, в том числе, между прочим, и моя мать Рахиль. Мама тоже была помешана на чистоте, это она унаследовала от дедушки, а не от бабушки. И бабушка, тихая, молчаливая, очень набожная, выйдя замуж, совсем растерялась. Дедушка требовал, чтобы в доме было чисто и чтобы всё было вовремя, по часам, а народу было много, и пошли дети... Постепенно бабушка, конечно, привыкла, но вначале были промашки и недоразумения, она не сумела сразу поставить себя, не сумела занять в доме настоящее положение, играть положенную роль: первым человеком был дедушка и для неё, и для детей, и для внуков, и для соседей — словом, для всех. И хотя со временем бабушка освоилась с хозяйством и с семьёй, но она так и осталась на вторых ролях. Первым был дедушка. Ну а вторым человеком стала моя мать, работяга, властная, хозяйственная, аккуратная; навязав дедушке свою семью, она считала себя обязанной работать за двоих, стряпала на всех, убирала за всеми, ходила за коровой — в общем, управлялась со всем хозяйством. Но при её характере делала это не как помощница своей матери, то есть бабушки, а, так сказать, оттеснив её от руководства и ещё больше снизив её роль в доме. И дедушка с этим мирился, ему было важно прежде всего, чтобы в доме был порядок, чтобы домашняя обстановка не мешала, а, наоборот, помогала его сапожному делу, и о всяких самолюбиях и, так сказать, расстановке сил в доме он думал меньше всего, единственной реальной силой в доме считал самого себя.
      Ничего отец, естественно, не мог изменить, он вошёл в дедушкин дом как примак и не вмешивался в чужую жизнь. Но с первого же дня стал оказывать бабушке внимание и уважение, к которому в доме не привыкли, и это внимание и уважение само по себе звучало неким протестом. Мало того, отец заставил и мою мать относиться с уважением к бабушке, и она, не выпуская из рук бразды правления, всё же, следуя влиянию отца, чувствуя некоторую свою вину перед ним, не желая его огорчать, не смела помыкать бабушкой, оказывала ей, как могла, внимание и уж во всяком случае не ссорилась с ней и не пререкалась.
      Будни были суетливые, хлопотные: заказчики, покупатели, поставщики, работа, беготня, — особенно шумно было в базарные дни, когда приезжали окрестные мужики. Тихо было в пятницу вечером и в субботу. На столе белоснежная скатерть, тускло мерцают свечи, пахнет фаршированной рыбой и свежей халой, дедушка, широкоплечий, красивый, расхаживает по комнате и бормочет вечернюю молитву. А в субботу, в новом сюртуке и картузе, заложив руки за спину, медленно и важно шествует в синагогу. Я нёс за ним молитвенник и бархатную сумку с талесом, мне ещё не было тринадцати лет — год совершеннолетия, — и я шёл за дедушкой, расшвыривая ногами камешки и пританцовывая на шатающихся досках деревянного тротуара.
      Как я вам уже говорил, дедушка был старостой в синагоге, самым, можно сказать, уважаемым человеком в общине. Но был ли он истинно и глубоко верующим, таким, например, как бабушка, не могу сказать. Во всём облике бабушки было нечто религиозное, не хан-жески-богомольное, не исступлённое, а проникновенно-религиозное, спокойное, даже отрешённое. В тёмной блузке, тёмной юбке с широким поясом, в чёрной вязаной, ручной работы, косынке, тихая, но представительная, она ходила в синагогу без молитвенника: молитвенник её всегда лежал в синагоге, в шкафчике под сиденьем; дома на ночном столике у неё был другой молитвенник. Дедушка не был таким богомольным, не такой уж верующий. Для него религия была скорее формой его национального существования, праздником, отдохновением от трудов и забот, основой порядка, которым он жил. Он был прежде всего человеком дела, человеком слова, человеком конкретного дела, человеком конкретного слова. Конечно, есть сапожники, которые, сидя на табурете, суча дратву или залая гвозди, рассуждают о мировых проблемах, Дедо&ед ет когда не рассуждал о мировых проблемах. Если хотите знать, вообще не рассуждал — в истинном значении этого слова. Молча выслушивал других, всё обдумывал и потом коротко и ясно объявлял своё решение. И если дедушка советовал клиенту сделать так, а не этак, изготовить таким способом, а не другим, то клиент делал именно так, как советовал дедушка, знал, что Авраам Рахленко никогда свои личные интересы не поставит выше интересов клиента. Он был общественный человек не из честолюбия, а потому, что в общественных делах мог проявить свою справедливость.
      Был у нас такой богач Фрейдкин, имел мучное дело. Жил широко, на свадьбе его сына впервые в нашем городе появился автомобиль, специально выписал его из Чернигова или из Гомеля, не знаю уж откуда, любил пустить пыль в глаза. Но, как всякий богач, был прижимист. Бедняки покупали у него муку, выпекали хлеб, халу, пирожки и продавали на базаре. Что они на этом зарабатывали? Гроши. Ну, а если прибыль гроши, то с чего такому коммерсанту составить оборотный капитал? А когда нет оборотного капитала, то приходится брать муку в кредит, в долг. И Фрейдкин, как всякий кулак, за этот кредит брал проценты. Беднякам деваться некуда, но иногда подпирало так, что долг отдавать нечем, а мука нужна, и тогда процент шёл на процент, одним словом, кабала. На Старом рынке жила вдова по фамилии Городецкая, нищая, грязная, оборванная. Имела она то, что имеют все бедные вдовы, — кучу детей, таких же грязных и оборванных, как и она сама. Выпекала булки и продавала на базаре и, как я уже говорил, зарабатывала на этом гроши и на гроши должна была кормить, обувать и одевать своих детей. И она так задолжала Фрейдкину, что он перестал отпускать ей муку. Значит, помирай! И дети помирай! К кому она пошла? Конечно, к Рахленко.
      Дедушка встаёт со своего табурета, снимает фартук, идёт к Фрейдкину в лабаз и говорит:
      — Проценты ты ей простишь, долг её выплачу я, а два пуда муки ты ей выдашь бесплатно. Если же нет, то вот этой рукой я тебя держу, а вот этой вышибу все твои зубы вместе с коронками.
      И Фрейдкин простил женщине проценты, выдал два пуда муки бесплатно, Городецкая снова начала торговать на Старом базаре пирогами и булками и, конечно, на весь базар прославляла дедушку; как все такие несчастные вдовы, она была женщина голосистая.
      Отчётливо помню такой случай, хотя я был тогда совсем ребёнком.
      Рядом с нами жил шорник Сташенок Афанасий Прокопьевич, белорус, изготовлял то, что положено шорнику: сбрую упряжную, верховую, хомуты, постромки, шлеи, вожжи, сёдла, даже отделывал экипажи кожей и обивкой. Шорник — профессия родственная сапожной, разница только в игле: шов сапожника должен быть плотный, не пропускать пыли и воды, нитка должна полностью заполнять прокол, а шорник этим не связан и употребляет шило. Но материал у них один — кожа, и потому у дедушки с этим шорником Сташенком была некая кооперация: что не нужно одному, отдавалось другому, тем более — соседи. У дедушки был большой двор и большие сараи, и Сташенок этими сараями пользовался, у него было много кожевенного товара, и он полностью доверял дедушке. Они прожили рядом тридцать лет и за эти тридцать лет не сказали друг другу и тридцати плохих слов.
      И вот однажды приезжают два цыгана, один дедушкин знакомый, по имени Никифор, другой незнакомый. Заехали во двор, поставили телегу, Никифор заказал у дедушки сапоги, взял какой-то товар у Ста-шенка, погрузил в телегу и выехал со двора. Но тут прибегают сыновья Сташенка и говорят, что цыгане что-то у них украли. Дедушка выходит на улицу, останавливает телегу и под сеном находит ворованное. Собирается толпа, хотят бежать за полицией, но дедушка запрещает — никакой полиции. Он приказывает отнести ворованное на место, потом спрашивает у знакомого цыгана:
      — Как рассчитываться будем, Ничипор?
      Тот молчит, что ему говорить?
      Тогда дедушка ударяет его так, что Никифор летит на землю и изо рта и из носа у него идёт кровь.
      Второго цыгана, незнакомого, дедушка не тронул. Он бил не за воровство, а за предательство.
      Вот такой человек был дедушка Рахленко.
      Именно его усилиями в городе была построена новая синагога, когда старая пришла в ветхость и стала мала и тесна, поэтому его и избрали габбе — старостой в первый же праздник пурим. Вы знаете, что такое пурим? Это самый весёлый праздник из всех праздников. По библейскому преданию, у персидского царя Ахаш-верона, или, по-нынешнему, Ксеркса, был министр Амман, который добился у царя согласия на поголовное истребление всех евреев. Но жена царя, красавица Эсфирь, уговорила царя отменить указ и, наоборот, казнить мерзавца Аммана. В честь этого события и празднуют весёлый праздник пурим, поют, танцуют, бьют в колотушки. И вот в первый же после постройки синагоги праздник пурим принесли в синагогу кресло, посадили дедушку и на руках несли его до самого дома: впереди шли люди, пели, танцевали, били в колотушки — такую честь оказали дедушке.
      Население нашего города было смешанное, но дружное; жили в мире русские, украинцы, белорусы, евреи; тут же, неподалёку, шесть немецких сёл, предки этих немцев, родом из Франкфурта-на-Майне, были поселены здесь Екатериной Второй. До этого, в семнадцатом веке, в здешние леса переселились раскольники-беспоповцы. А на железной дороге, в депо, работали поляки, высланные сюда после восстания 1863 года. В общем, население пёстрое, но вражды, национальной розни — никакой! Достаточно сказать, что у нас ни разу не было погрома. После революции 1905 года, когда началась реакция, к нам приехали погромщики. Но на улицу вышел мой дедушка Рахленко с сыновьями, а каков он был, дедушка, и какие у него были сыновья, вы можете судить по этой фотографии — это не сапожники, а Ильи Муромцы! Вышли кожевники, мясники, столяры, ломовые извозчики, грузчики со станции, народ отборный, здоровенный, у кого палка, у кого топор, у кого дубина или оглобля; на помощь пришли деповские рабочие, тоже не с пустыми руками, и погромщики едва унесли ноги.
      Но в нашем городе не было церкви. Представьте себе! Возникни наш город из какого-нибудь села, церковь была бы обязательно, в каждом селе есть церковь. Но город наш был сначала местечком, затем, когда провели железную дорогу и построили депо, стал железнодорожным посёлком, из железнодорожного посёлка превратился в город, и церкви не было. Молиться ходили в соседнюю деревню Носовку. Собирали, конечно, пожертвования на храм божий, их собирали бы ещё лет двадцать. Что делает дедушка? Он заставляет Цимермана, богатого торговца строительным материалом, Алёшинского, владельца скобяного магазина, и других купцов отпустить материал на строительство церкви как бы в кредит, а потом деньги не брать. И церковь была построена. Когда был молебен её освящения, то батюшка в своей проповеди упомянул про мещанина Рахленко, который хотя и иудей, но старания его угодны богу.
     
      5
     
      Повторяю, характер дедушки был сложный, противоречивый, и вот пример — его отношение к собственным детям.
      У моей матери, Рахили, был замечательный голос. Надо вам сказать, что все Рахлёнки прекрасно пели, но когда пела моя мать, возле дома собиралась толпа, все слушали, один раз даже палисадник сломали. Как-то, ещё девушкой, мама гуляла со своей компанией по лесу и запела. А в лесу, как я рассказывал, было полно дачников, и в их числе оказался профессор консерватории из Петербурга. Профессор слышит, как кто-то поёт на весь лес, выводит трели, каких он не слышал даже в консерватории. Он встаёт со своего гамака, идёт на этот голос и видит компанию молодых людей. Но при чужом человеке мама замолчала.
      — Кто у вас пел? — спрашивает профессор.
      Все молчат, потому что мама молчит. А раз она молчит, значит, не хочет признаться. А поскольку она не хочет признаться, то и другие её не выдают.
      Тогда профессор начинает разговаривать с каждым в отдельности, доходит до мамы и по её голосу узнаёт, что пела именно она, на то он и профессор, чтобы догадаться.
      — У вас исключительный голос, — говорит профессор, — таких голосов, как ваш, очень мало, а может быть, и вовсе нет. Вам надо ехать в Петербург, учиться в консерватории. Я сделаю для вас всё.
      Словом, обещает ей золотые горы, подводит к своей жене и дочери, те тоже восхищаются её голосом, тоже уговаривают ехать в Петербург, тоже сулят золотые горы, жить она будет у них, ни в чём не будет нуждаться, станет знаменитой певицей.
      Не знаю, собиралась ли мама в действительности в Петербург, но дедушке она сказала, что хочет поехать.
      И дедушка ответил:
      — Ехать ты можешь. Но если ты вернёшься, то... Видишь этот топор? Этим топором я снесу тебе голову.
      Сыновей дедушка иногда избивал до полусмерти, но единственную дочь свою Рахиль, как я уже говорил, ни разу пальцем не тронул. И вот такая угроза. И как только он её произнёс, мама тут же решила ехать, хотя, как вы убедились, была не слишком большой любительницей ездить с места на место, далее Швейцария ей не понравилась. Но уступить? Это толсе было не в её характере. Вероятно, она бы уехала. Но вскоре после этого случая в городе появился другой профессор, профессор Ивановский с сыном Якобом, и что произошло дальше, вы знаете. С того часа, как мама увидела моего будущего отца, никакой консерватории больше не существовало.
      Свой голос мама сохранила и в зрелом возрасте, конечно, голос не поставленный, не обработанный, как говорили специалисты, но выдающийся. Уже на моей памяти в наш город приезжала одна профессорша, на этот раз из Московской консерватории. Она услышала маму, явилась к нам домой и сказала:
      — Я из вас сделаю певицу лучше Катульской. Не вы будете слушать Катульскую, а Кагульская будет слушать вас.
      Мама только посмеялась... О Катульской она вообще понятия не имела, и о каком пении может идти речь — уже дети взрослые.
      Но, как в своё время обошёлся дедушка с её талантом, вы убедились.
      Старшего сына дедушки звали Иосиф. Он был первенец, и дедушка его очень любил. Но должен вам сказать, что никою из своих сыновей дедушка так не бил, как Иосифа. Бил смертным боем. И за дело. Во-первых, Иосиф не пожелал учиться. В дом ходил учитель, некто Курас, очень хороший педагог по всем предметам, занимался с Иосифом, и сам дедушка занимался с ним, как простой школьник...
      Да, да... Когда приходил Курас, дедушка подсаживался как бы из любопытства, как бы из любопытства решал задачки, писал сочинения, изложения и таким образом научился читать и писать по-русски, получил
      кое-какие начатки образования. Согласитесь, для взрослого, делового, занятого человека это довольно, я бы сказал, самоотверженный поступок.
      Итак, в дом ходит учитель Курас, у Иосифа есть способности, он всё схватывает на лету, значит, учись на здоровье! Нет! Он, видите ли, увлёкся голубями. Ничего, кроме голубей, не хотел знать, гонял их целыми днями; мальчишка, но у него лучшая в городе голубиная охота, и не просто охота, а предприятие, он с малых лет делал дела, и первым делом были голуби: менял, продавал, брал выкуп за пойманных голубей, — в общем, делал свой гешефт, и вся его жизнь была гешефт. Он вырос форменным бандитом, творил чёрт знает что, уму непостижимо: воровал у дедушки кожу и готовый товар, и у нашего соседа, шорника Сташен-ка Афанасия Прокопьевича, тоже воровал кожу, всех обманывал, играл в карты, в общем — разбойник.
      Внешне он был похож на дедушку. Но у дедушки на лице было написано благородство, а у Иосифа из глаз торчала финка. На дедушку было приятно смотреть, на Иосифа — неприятно. Дедушка был умный, Иосиф — хитрый и вероломный, одним хамил, перед другими подхалимничал, лозунг его был такой: «Ласковое теля двух маток сосёт». Умел улыбаться, и когда улыбался, то это был ангел, втирался в доверие к людям и потом их обманывал. Был у него дружок по имени Хонька Брук, такой же бандит, работал на дровяном складе, при складе была сторожка с чугунной печуркой, там собиралась их компания, играли ночами в карты, водили девок, пили водку. Со временем, я думаю, из них бы составилась профессиональная банда. Но тут началась первая мировая война, Иосифа забрали в армию, но и в армии он сумел устроиться: влюбил в себя жену капельмейстера, и она заставила мужа взять Иосифа в оркестр, выучить играть на флейте. Так, играя на флейте, он и провоевал всю войну.
      Женщины его любили, липли к нему, он был красивый, удалой, умел одеваться, но с женщинами обращался по-свински. На этой почве возникали разные истории и конфликты.
      Со своим соседом, шорником Сташенком Афанасием Прокопьевичем, мой дедушка очень дружил, хотя тот был моложе его на десять лет. Сташенки были хорошие, порядочные люди, и об этой семье речь впереди. Пока скажу только, что старшего сына Сташен-ка, Андрея, в августе четырнадцатого призвали в армию, и жена его, Ксана, осталась с грудным ребёнком на руках, была, значит, солдаткой и довольно долго: Андрей вернулся из немецкого плена в восемнадцатом году. А Иосиф вернулся из армии в семнадцатом, и вот рядом красивая молодая солдатка без мужа, Иосиф, естественно, положил на неё глаз, заходил к Сташенкам за тем, за другим, останавливал Кеану на улице и через забор с ней переговаривался, — в общем, всем стало ясно, чего он домогается. Ксана на приставания Иосифа не отвечала, но городок маленький, южный, все на виду, все видят, как Иосиф вяжется к Ксане, и этот факт её компрометирует, даёт пищу судам и пересудам, как это бывает в провинции, где женщины любят почесать языки.
      Между мамой и дядей Иосифом произошёл разговор при мне: мама думала, что я ничего не понимаю, мне было лет пять или шесть. Но дети в этом возрасте очень понятливы, чутки и многое запоминают. Помню Иосифа перед зеркалом, он щёткой приглаживал блестящие волосы, смазанные бриллиантином.
      — Ты стал чересчур лепиться к сташенковскому забору, — сказала мама.
      — Не суйся не в своё дело, — ответил Иосиф, не оборачиваясь.
      — Позоришь замужнюю женщину!
      — Что ещё скажешь?
      — Ты мерзавец и негодяй!
      — Договоришься! — пригрозил Иосиф.
      В тот же или на другой день стоит Иосиф у забора, разделяющего наши сады, и разговаривает с Кса-ной. Подходит мать.
      — Ксана! У тебя есть глаза? Возьми коромысло и огрей этого скота как следует, чтобы не привязывался.
      В саду у Сташенков работали и другие женщины из их семьи, они это слышат и тоже подходят к плетню.
      Я думаю, в эту минуту Иосиф был способен убить мою мать, но кругом женщины и дети, и у него хватило ума не затевать скандала. Обругал маму «дурой» и ушёл.
      И я отчётливо помню, как Ксана сказала:
      — Спасибо вам, Рахиль Абрамовна!
      После этого Иосиф перестал вязаться к Ксане, к Сташенкам не заходил, но эта история, к сожалению, ничему его не научила.
      Была у нас беженка из Бессарабии, несчастная одинокая девушка, Иосиф стал с ней жить и, когда она забеременела, отослал её в Гомель, наобещал, наговорил, она поверила и уехала. А Иосиф вслед за ней посылает в Гомель своего дружка Хоньку Брука с деньгами и говорит:
      — Передай этой идиотке деньги и скажи, что я на ней никогда не женюсь, она у меня не первая и не последняя.
      И Хонька, бандит, с удовольствием передал ей это слово в слово. Вы представляете себе, в те годы женщина незамужняя, беременная, к тому же одинокая; беженка в чужом городе, среди чужих людей! Чего греха таить, мы, мужчины, не святые, особенно когда мы молоды и нам везёт на женщин. Но всё же есть какие-то пределы, черта, через которую нельзя переступать. Увлёкся, сошёлся, погулял, но обещать... Обещать и обмануть — не по-мужски. Не обещай! Если она тебя любит, она твоя без всяких обещаний. Мало того! Воспользоваться тем, что девушка одинокая, беззащитная, одним словом, беженка, и потом бросить на произвол судьбы, согласитесь, может только негодяй. А Иосиф был негодяй, думал только о себе, о своих удовольствиях, о своей выгоде.
      Эту историю с беженкой я отчётливо помню, следовательно, она произошла уже после революции, мох<ет быть, году в восемнадцатом или девятнадцатом, я знаю её не с чужих слов, сам был очевидцем события и всего, что произошло вокруг него. Произошёл конфликт между моим отцом и семейством Рахленков, единственный конфликт, первый и последний, и после него, как мне думается, мы и переехали на другую квартиру.
      Иосиф и мой отец были ровесники, однолетки, и, следовательно, в описываемый момент им было лет по двадцать семь, двадцать восемь, во всяком случае, не более тридцати. Но отец к тому времени уже имел четырёх детей; после Лёвы, меня и Ефима на свет божий появилась Люба. А Иосиф был холостой, был делец, сапожное дело бросил, пошёл по торговой части,
      я думаю, спекулировал, делал всякий шахер-махер, особенно при нэпе, вёл разгульную жизнь и был большой ходок по женщинам. И, конечно, никаких точек соприкосновения между ним и моим отцом не было. Они презирали друг друга, но отец, человек деликатный, этого не показывал, а Иосиф, как хам, своего презрения не скрывал. Но оскорблять отца не смел, потому что была ещё мать, она в любую минуту была готова встать на защиту отца, как наседка за птенца. Только мама была не курица, а ястреб, в семье её все боялись, и дядя Иосиф боялся. Таким образом, между Иосифом и отцом стояла мать, готовая подавить любую размолвку, потушить любую искру. Но в то же время она не хотела и дружбы между ними, опасалась, что Иосиф вовлечёт отца в свои амурные похождения; для Иосифа не существовало ничего святого, он с удовольствием насолил бы родной сестре, взяв её мужа в напарники. И матери приходилось смотреть в оба, чтобы, с одной стороны, отец и Иосиф не враждовали, с другой — чтобы не сдружились. О последнем она беспокоилась напрасно. Иосиф был глубоко антипатичен моему отцу, тем более не могло быть речи о женщинах, отцу надо кормить детей, специальности нет, сами понимаете, какие тут женщины! Но от конфликта мать его уберечь не смогла. Конфликт произошёл именно из-за беженки.
      Никто, конечно, не одобрял поступка Иосифа. Но в том, как осуждал Иосифа мой отец и как осуждали Рахленки, была разница. Отец считал, что Иосиф обязан жениться на этой девушке. Как можно бросить на произвол судьбы собственного ребёнка? Для отца долг был на первом месте, ради долга он мог пожертвовать собой, и он требовал того же и от Иосифа. Может быть, в нём говорила и солидарность: девушка была здесь такая же чужая, как и он сам, одинокая, без родных, без знакомых, и он жалел её. Рахленки тоже осуждали Иосифа, но не за то, что он бросил девушку в таком положении, а за то, что сошёлся с ней. Я слышал разговор по этому поводу между отцом и матерью, они думали, что я сплю, но я не спал и всё слышал.
      Мать рассуждала примерно так:
      — Мало барышень из хороших семей, на которых можно жениться? Где были его глаза и где, спраши-
      вается, был его рассудок? Не мальчик, слава богу, почти тридцать лет! Нет, ему понадобилась именно эта несчастная беженка. И она хороша! Думала, наверно, подцепить завидного жениха, только не знала, с кем имеет дело, вот и влопалась дура! Конечно, жалко будущего младенца, но что теперь можно сделать? Жениться? Какая у них будет жизнь? Разве такую Иосиф будет уважать? Она ему пара? Днём он будет её колотить, а ночью спать с другими бабами. Это жизнь? Нет, женитьбой подлость не исправишь.
      Так рассуждала моя мать, и так же думали Рахленки, может быть, с некоторыми вариациями: конечно, Иосиф негодяй, но жениться? Женитьба не выход из положения.
      В этом разногласии, я думаю, вам видна разница между моим отцом и Рахленками. Он был человек долга, но романтик, витал в облаках, а они твёрдо стояли на земле и рассуждали реально, тем более было ясно: что бы они ни думали, как бы ни рассуждали, Иосиф поступит по-своему и только по-своему, никакая сила не заставит его сделать так, как он не хочет. И дедушка тоже понимал, что ничьему решению, кроме собственного, Иосиф не подчинится, и потому молчал. Каким был дедушка в молодые годы, вы знаете. Я думаю, в окрестных деревнях немало гуляло парней и девок с раскосыми дедушкиными глазами. А о том, что в соседней Петровке от него у одной крестьянки был сын, которого он признал своим, об этом говорили как о безусловном факте. И думаю, что это было так. В своём далёком детстве я помню смутные разговоры на эту тему, помню поездки дедушки в Петровку, и ночёвки там, и волнения бабушки, и потом какие-то денежные дела: дедушка помогал своей деревенской любовнице и своему побочному сыну. Так что к подобного рода делам дедушка относился довольно свободно и хладнокровно. Он жалел несчастную беженку, но понимал, что нельзя заставить Иосифа на ней жениться и не надо: ничего хорошего ни для неё, ни для Иосифа из этой женитьбы не выйдет.
      Может быть, я не запомнил бы этой истории: был тогда совсем маленький, и таких историй у дяди Иосифа был вагон, — но историю с беженкой я запомнил потому, что был очевидцем скандала между дядей Иосифом и моим отцом, и этот скандал глубоко вре-. зался мне в память.
      Не знаю, что сказал отец Иосифу, не знаю, с чего началось, если отец что и сказал Иосифу, то, безусловно, в деликатной форме, но повторяю, не помню, что именно. Но отчётливо помню разъярённое лицо Иосифа, в ярости он был ужасен, не помнил себя, мог убить человека.
      Он кричал отцу:
      — Швабский ублюдок! Ты смеешь меня учить? Кто ты такой? Паразит, дармоед, сидишь на нашей шее со своей оравой, бездельник, ничего, кроме детей, не умеешь делать, подбашмачник, немчура проклятая? Есть наш хлеб тебе не стыдно, а мне ты смеешь колоть глаза какой-то шлюхой, учить нас приехал, убирайся в свою Швейцарию, швабский ублюдок!
      И кидается на отца, а на него, как кошка, кидается моя мать, потому что Иосиф совершенно свободно мог убить отца, он был драчун, как все Рахленки, а отец не то чтобы драться, он в жизни никого пальцем не тронул, и мы, дети, ревём и тоже загораживаем отца, и на шум из мастерской являются дедушка и другие мои дяди, и, услышав слова «швабский ублюдок», дедушка отвешивает Иосифу хорошую оплеуху. Но Иосиф, негодяй, кидается на родного отца, на старика, но тут вступают другие дяди, выкручивают Иосифу руки, и дедушка отвешивает ему ещё несколько оплеух, уже не за моего отца, а за самого себя.
      В общем, произошла безобразная сцена, она врезалась мне в память, это был единственный случай, когда в дедушкином доме обидели моего отца. После этой истории наша семья переехала в другой дом. Может быть, не сразу переехали и, может, не из-за этой истории, а потому, что, согласитесь, если у тебя на голове, я имею в виду дедушку, сидят ещё семь человек, то это чересчур, и надо обзаводиться собственным домом. Но тогда я был ребёнком, это было давно, и мне запомнились только самые главные события, они спрессовались во времени, и поэтому история с беженкой, скандал с дядей Иосифом и переезд на новую квартиру соединились в моей памяти в одно событие или в события, которые следовали одно за другим, хотя на самом деле они могли быть отдалены друг от друга.
      Мы купили небольшой домишко на соседней улице. Тогда, в гражданскую войну, всё пришло в движение: люди разъезжались, съезжались, разбегались, перемещались, — и домик мы купили сравнительно дёшево, небольшой домик: зала, две комнаты, кухня, кладовая, — купили удачно в том смысле, что наш двор почти примыкал к дедушкиному двору, я говорю почти, потому что рядом с нами стоял двухэтажный особнячок, в нём жил инженер железнодорожного депо Иван Карлович, из немцев, важный и строгий господин. У Ивана Карловича был большой фруктовый сад, мы перелезали через забор, пробегали по саду, опять через забор — и мы на дедушкином дворе Иван Карлович был этим недоволен, выговаривал моим родителям, мама нам раздавала подзатыльники, на это она была большой мастер, а отец, как я уже говорил, никогда не тронул нас и пальцем. Иван Карлович очень сердился на нас, на детей, мы шумели, галдели, доставляли ему много беспокойства, он даже подозревал, что мы таскаем у него яблоки, — эти подозрения были небезосновательными. Однако моим родителям он оказывал большое уважение. Их все уважали, а отец, кроме того, оказался для него интересным собеседником, к тому же свой, фактически немец, они разговаривали только по-немецки, для Ивана Карловича это была хорошая практика, другого человека с таким чистым немецким произношением ему, естественно, было не найти. Иван Карлович снабжал отца книгами из своей библиотеки, тот много читал, через него и мы с братом Лёвой тоже пристрастились к чтению.
      Но, извините, я отвлёкся. В последнее время со мной это случается: старые воспоминания перемежаются с новыми мыслями. И чем больше старых воспоминаний, тем больше новых мыслей. Тебе кажется, что ты так думал тогда, а на самом деле так ты думаешь сегодня.
      Итак, о чём я? О дяде Иосифе...
      Бабушка говорила: «Будет несчастной та женщина, на которой Иосиф женится». Но, представьте, он женился очень удачно, отхватил жену по себе и даже больше, чем по себе. Жена его была зубной врач. А что такое Иосиф? Ничего, бабник, но женщины его любили. Однако врачиха была с характером, живо прибрала Иосифа к рукам и заставила обучиться зубопротезному делу. Как у всех Рахленков, руки у Иосифа были золотые, дело он освоил, изготовлял коронки, мосты, протезы и всё, что требовалось для пациентов его жены. Дело золотое в прямом и переносном смысле. В городе быди ещё два дантиста, но жена Иосифа была лучшим врачом, а Иосиф не только хорошим техником, но и ловким, хитрым, отчаянным и, хотя имел дело с золотом, ничего не боялся, тем более нэп, поставил дело широко, их зубоврачебный кабинет процветал. А когда нэп кончился, они свою лавочку прикрыли, работали в поликлинике, но дома кресло сохранили как бы для друзей и родственников. Но в таком городишке каждый друг или родственник. И у районного начальства тоже есть зубы. И когда зубы болят, то кое на что приходится смотреть сквозь пальцы. Тем более всё для тебя делается быстро, хорошо, на высшем уровне. В поликлинике очередь, и, если приходит председатель райисполкома или начальник милиции, она его сажает в кресло, лечит и потом говорит:
      — Приходите завтра вечером ко мне домой.
      Продолжает его лечить дома, но денег не берёт, упаси боже, он её официальный пациент из поликлиники, никакой частной практики у неё нет, просто делает любезность, оказывает уважение, освобождает от необходимости сидеть в очереди или проходить без очереди, иго, согласитесь, тоже ие совсем удобно. Ну, а если такое же уважение она оказывает их жёнам, — это тоже естественно, жены — её приятельницы: одна — врач, другая — учительница, третья — заведующая библиотекой, — словом, районная интеллигенция, её коллеги и друзья, их она тоже пользует дома и денег не берёт. И если они ей делают подарки, приносят торт или коробку шоколадных конфет или привезут из Киева какую-нибудь тряпку, в этом ничего предосудительного нет. В общем, её домашний кабинет был как бы филиалом поликлиники, по-семейному, по-простому, без формальностей, бюрократизма и волокиты. Но за этим фасадом скрывалась фирма, частным лицам всё делалось за деньги, и если у них не было золота для коронок, мостов и протезов, то золото находилось у Иосифа.
      Все догадывались, какие деньги загребают Иосиф с супругой, но Иосиф поставил дело ловко, придраться было не к чему, и никто придираться не хотел. И хотя Иосиф был отчаянный, бесшабашный, жадный до денег, жена его была женщина осторожная, большая дипломатка и его приучила к осторожности. Иосиф ездил за золотом в Харьков, Киев, Москву, даже в Среднюю Азию, но никогда не попадался, всё было шито-крыто, у них было золото и драгоценности, всё хорошо запрятано, и прекрасный собственный дом, и хорошая обстановка. Каждое лето они отправлялись в Крым или на Кавказ, Иосиф любил красивую жизнь, по-прежнему любил красиво одеваться, и жена чтобы была красиво одета, вкус у него был, не отнимешь, деловой, энергичный — тоже не отнимешь, и семьянин стал примерный. Но никому в жизни хорошего не сделал, всё только для себя.
      Что касается беженки, то, как я узнал много позже, дедушка разыскал её в Гомеле, помог ей деньгами, и она вышла замуж, — в общем, дедушка устроил её судьбу.
      Второй сын у дедушки был Лазарь, полная противоположность Иосифу. Фантазёр, человек непрактичный, философ, единственный среди Рахленков близорукий, наверно, оттого, что с детства много читал, даже ночью. Залезет на печку, зажжёт керосиновую лампу и читает всю ночь. В итоге носил пенсне и слыл человеком образованным, хотя был скорее не образованным, а начитанным и начитанным бессистемно, читал всё, что под руку попадётся. Видя такую страсть к чтению, дедушка отдал его в Гомель, в гимназию Ратнера, была такая частная гимназия с казёнными правами. Но оказалось, что настоящих способностей у Лазаря нет, а есть порок, совершенно необычный в семье Рахленков. Этот порок — лень. Родная мать колет дрова, а он сидит и читает газету, как будто так и надо. Добрый, не эгоист, но лень, понимаете, его одолела, фантазёр, мечтатель и неудачник. Сапожник был средний, дедушка палкой его выучил, но любил поговорить с заказчиками, поболтать, потрепаться на разные темы, потом работал в артели, на фабрике, сначала в цехе, потом в ОТК. Пригнула его к земле смерть жены. Жена его Тэма, нежная, кроткая, любила Лазаря, прощала ему непрактичность, ничего не требовала, жила на то, что есть. С такой женой Лазарю было хорошо, мог мало работать и много философствовать. Но при рождении ребёнка Тэма умерла. Как Лазарь не покончил с собой — не знаю. На сына он не мог смотреть, маленького Даниила выкохал дедушка, отдал % деревню кормилице, между прочим, в
      деревню Петровку, ту самую, где у него был побочный сын, к тому времени уже взрослый человек, отец семейства. В эту деревню Петровку дедушка чуть ли не каждый день ездил смотреть на внука, как он и что, чтобы всё, значит, было в порядке. И вынянчил и вырастил его. Но у Лазаря совсем опустились руки, он стал попивать, и даже дедушка, не терпевший пьяниц, на Лазарево пьянство посматривал сквозь пальцы, понимал — жизнь не удалась.
      Третий сын у дедушки был Гриша. Ничего особенного про него рассказать не могу, ничего выдающегося в нём не было. Здоровый, как все Рахленки, первый драчун и забияка на улице, но справедливый: защищал слабых. А что значит защитить слабого? Это значит подраться с сильным. И он навешивал синяки, будь здоров! А когда мальчик приходит домой с синяками, у него спрашивают: кто? И мальчик отвечает: Гриша Рахленко. Кому жалуются родители? Дедушке. А дедушка в таких случаях не разбирался, кто прав, кто виноват. Раз на тебя пожаловались, значит, ты виноват. Ведь чужого сына он наказать не может, а своего может. И разговор короткий — ремень. И Иосифу ремень, и Лазарю, но те прятались, иногда на несколько дней удирали из дома. Гриша не удирал, дедушкиного ремня отведал предостаточно, но никогда не плакал, не просил прощения. Впрочем, он быстро остепенился и стал хорошо работать, к сапожному делу, вообще ко всякому ремеслу у него были способности.
      Помню, дяди мои построили во дворе гигантские шаги, такое было тогда увлечение. Гигантские шаги получились настоящие, как в парках и садах, ребята сбегались со всего города. Что делает дядя Иосиф? Делает свой гешефт: берёт с каждого по копейке. Дядя Гриша стоит в это время рядом, молча смотрит, как Иосиф собирает копейки, потом спокойно гоЕорит:
      — Покажи, сколько ты насобирал.
      Берёт у Иосифа монеты, пересчитывает и отдаёт мне:
      — Пойди купи на эти деньги конфет и принеси сюда.
      Я принёс конфеты, и Гриша роздал их ребятам. Иосиф не посмел ему слова сказать, Гриша был хоть и младше, но сильнее его, а с сильными, как вы знаете, Иосиф не связывался.
      В пятнадцатом году дядю Гришу мобилизовали в армию, и всю первую мировую войну он пробыл на фронте, и не как Иосиф, не в музыкальной команде, а в пехоте, в окопах, настоящий солдат, был ранен, контужен, после войны вернулся и опять стал работать по сапожному делу. Со временем из него выработался мастер высокой квалификации, спокойный, трудолюбивый, немногословный и по части техники очень, знаете, одарённый. В артели, потом на фабрике всегда числился в первых ударниках, в первых стахановцах, но не делал из этого карьеры, от всего отказывался, любил только работу. Когда фабрика расширялась и механизировалась, он внёс много ценных рационализаторских предложений. К ним, как бывает, примазывались ловкачи, но дядя Гриша не обращал на это внимания, простодушный, не честолюбивый, интересы производства были у него на первом плане, истинный мастер своего дела, передовик в подлинном значении этого слова. Я лично ему многим обязан. Когда я и мой брат Лёва стали работать с отцом и дедушкой, то именно дядя Гриша нас учил. И моего отца тоже терпеливо учил. И если я сказал о дяде Грише, что он был простой, ничем не выдающийся человек, то, может быть, как раз в этом и была его значительность. Он был человек труда и трудового долга, а на таких людях держится мир.
      Все дедушкины дети при всех своих недостатках, иногда довольно крупных, всё же что-то унаследовали от дедушки: Иосиф — деловитость, Лазарь — доброту, Гриша — трудолюбие, моя мать Рахиль — властность, волю, целеустремлённость. Но ни в ком из них характер дедушки не повторился целиком и полностью. И только один сын поднялся до высоты дедушкиного характера, а может быть, и превзошёл его, потому что попал в гущу великих исторических Событий и был их участником. Этим сыном был дядя Миша, младший из дедушкиных сыновей и младший из моих дядей.
      Мне уже за шестьдесят, и дяди Миши давно нет на свете, он погиб, когда я был мальчишкой, но он озарил моё детство незабываемым светом, дал мне нечто, что я пронёс через жизнь. И он стоит перед моими глазами как живой: широкоплечий, бесстрашный, с чеканным загорелым монгольским лицом и добрыми, чуть раскосыми глазами.
      Во всех Рахленках было что-то монгольское, а в дяде Мише особенно. Откуда это взялось? Честно говоря, понятия не имею.
      Увлечением дяди Иосифа были голуби, Лазаря- книги, увлечением дяди Миши были лошади. Проскакать на коне в казацком седле, в кавалерийском седле, без седла — за это он готов был душу отдать: война, через город проходили кавалерийские части, становились на постой, дядя Миша дружил с кавалеристами и научился не хуже их самих управляться с лошадьми.
      Именно с лошадей началась военная карьера дяди Миши. В восемнадцатом году с кавалерийским эскадроном он ушёл на фронт. Записался добровольцем, дали ему коня, и он провоевал всю гражданскую войну. Фронт проходил по всей России, и дяди Миша исчез из нашего поля зрения и превратился в легенду. Приходили от него редкие и короткие письма — представляете почту того времени. Письма не сохранились, из них мне запомнилась только одна фраза: «Домой не ждите, пока не возьмём Варшаву». Он служил в конном корпусе Гая. Корпус Гая наступал на Варшаву... У нас дядя Миша появился неожиданно, в кавалерийской шинели, папахе, шпорах, перетянутый ремнями, с шашкой на боку, герой гражданской войны, кавалер ордена Красного Знамени, тогда это много значило.
      Разукрашен он был как картинка; может быть, мне это тогда казалось, а может, так оно и было в самом деле. Шашка, папаха, ремни, шпоры, его кони, выезды — всё это мне, прошедшему суровую Отечественную Еойну, теперь кажется несколько наивным. Но тогда это было в моде, было нормой: любили пощеголять, особенно у нас, на юге, и особенно такие рубаки и партизаны, как дядя Миша.
      Надо ли говорить, как мы все, начиная с дедушки и кончая нами, внуками, гордились дядей Мишей, я уже не говорю о бабушке: она в нём души не чаяла. Сын сапожника Рахленко из маленького города на Черниговщине — и вот, пожалуйста, такой герой, не какой-нибудь унтер-офицер, вроде Хаима Ягудина, а, можно сказать, красный генерал, в доме полно оружия, в конюшне стоят кони, каких не видел мир, и наш сосед, шорник Сташенок, готовит для них особенную сбрую. Мы ходили за дядей Мишей: куда он, туда и мы. Из нашего города вышли довольно крупные политические деятели, но мы о них ничего не знали, они были далеко — в Москве, в Петрограде, а дядя Миша был здесь, перед нашими глазами.
      Он продолжал служить в армии, хотя жил в Чернигове. Кем он там былг мне не совсем понятно: то ли командовал какой-то воинской частью, то ли был членом Военного трибунала, не то тем и другим вместе. В общем, видный человек в Чернигове. И вот как-то он приезжает к нам в город на денёк-другой повидать родных. Бедняга, зачем он приехал? Он за смертью своей приехал...
      Разруха, не было твёрдой валюты, деньги считались на миллионы, а кому они нужны, эти миллионы? Бумажки! Крестьянин их знать не хотел. Район наш, как я уже рассказывал, скотоводческий, а как покупать скот, если крестьянин этих миллионов не берёт? Мясники покупали скот на старые царские золотые монеты, а в то время это преследовалось как спекуляция золотом, три человека попались, сидели в тюрьме в Чернигове, и им грозил расстрел. К кому кинулись их родные? Конечно, к бабушке Рахленко. Ведь её сын — : главный начальник в Чернигове, неужели он не выручит своих, можно сказать, земляков, отцов семейств, допустит, чтобы их дети остались сиротами? И тут, как на грех, как нарочно, приезжает дядя Миша.
      Бабушка ему говорит:
      — Освободи этих людей.
      Он отвечает:
      — Я не могу этого сделать.
      Но она умоляет, просит, требует, добрая женщина, но не понимает, на что толкает сына, не понимает, что ему грозит.
      — Если их расстреляют, — говорит бабушка, — то нам здесь оставаться нельзя, мы должны отсюда уехать, должны бросить родное гнездо и скитаться не знаю где. Здесь я не смогу смотреть людям в глаза.
      Тогда дядя Миша говорит:
      — Если я это сделаю, то мне самому будет расстрел.
      Но она ему не верит,думает, отговаривается, плачет, настаивает; её разжалобили жёны осуждённых, она им обещала, и ей, стоящей в семье на втором плане, хотелось показать землякам, что её слово тоже что-то значит, что её любимый сын Миша всё для неё сделает.
      Если бы об этих разговорах знали дедушка, дяди, моя мать Рахиль, мой отец Яков, они, конечно, доказали бы бабушке, что она требует от Миши невозможного. Но, к несчастью, эти разговоры были с глазу на глаз, бабушка взяла с дяди Миши слово ничего не говорить родным.
      Дядя Миша уступил, не смог отказать родной матери, освободил этих людей, пожалел, знал их, знал их семьи, знал, что у них дети, и, может быть, их преступление не казалось ему заслуживающим смерти. Не забывайте, ему было тогда двадцать два года. Мальчишка! Он видел смерть, но видел её на поле боя. Он был солдат, а не судья, рубака, щедрый, бесшабашный, отважный, но добрый, справедливый, бескорыстный. В какой-то степени он был искатель приключений, но в хорошем значении этого слова; это был авантюризм доброго, храброго и отзывчивого сердца. Он мог стрелять, но не расстреливать. Свою доброту он поставил выше железных законов революции и должен был за это ответить.
      Безусловно, он не был такой дурак, чтобы просто выпустить этих людей на свободу. Они подали на помилование, а дядя Миша — до решения ВУЦИК — как член трибунала, отпустил их на поруки, чего единолично не имел права делать. И эти люди, выйдя из тюрьмы, моментально исчезли; подлость, конечно, но каждый спасает свою жизнь как может. Факт тот, что дядя Миша незаконно освободил трёх человек из тюрьмы и позволил им уйти от наказания. За это его самого отдали под суд и приговорили к расстрелу.
      Я думаю, с тяжёлым сердцем приговорили. Все свои, друзья-товарищи, все его любили, а председатель трибунала Пиксон, латыш, души в нём не чаял, за такого, как Миша Рахленко, он мог отдать десятерых. Но это были железные люди, революционный долг для них был выше всего, и они приговорили дядю Мишу к расстрелу.
      После вынесения приговора Пиксон пошёл к дяде Мише в камеру. В тюрьме дядя Миша вёл себя прекрасно: шутил, пел, голос у него было хороший, как у всех Рахленков. И вот латыш Пиксон, председатель трибунала, приходит к нему и спрашивает:
      — Скажи, Рахленко, чего ты хочешь?
      — У меня есть кое-какие долги, — отвечает дядя Миша, — сапожнику, портному, другим, хотел бы с ними рассчитаться.
      Это была правда, дядя Миша был щёголь, шил у, лучших портных и сапожников и лошадей своих содержал, как никто.
      — Три дня тебе хватит? — спрашивает Пиксон.
      — Мне одного дня хватит.
      — Хорошо, я дам тебе лошадь, поезжай расплатись, не хватит дня, вернёшься через три.
      И вот Миша едет к себе на квартиру, там его ждёт дедушка, они вместе едут по Чернигову, объезжают всех, кому дядя Миша должен, со всеми он расплатился, и дедушка ему говорит:
      — Тут у одного моего знакомого стоят наготове лошади. Я дам тебе денег — уезжай. Раз Пиксон тебя выпустил, то именно это он и имел в виду.
      — Нет, — отвечает дядя Миша, — этого я не сделаю. Я поверил людям, а они меня подвели. Но я никого подводить не буду.
      Попрощался с дедушкой и вернулся в тюрьму.
      Через два дня пришла телеграмма от Петровского, председателя ВУЦИК: отменить расстрел. Дядю Мишу помиловали, но разжаловали в рядовые, и он погиб при ликвидации какой-то банды.
      Многие не поверили в это — смерть такого человека должна быть слишком очевидной, чтобы в неё поверили, он так часто рискует своей жизнью, что людям кажется: смерть его не берёт. Ходили слухи, будто видели его в Крыму, во Владивостоке, говорили, что его отправили в Китай, советником в революционную армию Гоминьдана.
      В эти слухи я не верю. Дядя Миша, конечно, погиб. Он не был ловким человеком, он был простодушен, как и то время, в которое жил.
     
      Во время гражданской войны дом для меня отошёл на второй план, я жил не домом, а улицей, околачивался на станции, у воинских эшелонов, возле солдат и матросов, и это заслоняло то малое, что происходило в нашей семье. И мне тогда, может, неосознанно, было обидно, что мой отец не находит себе места в этом мире, среди людей, обвешанных пулемётными лентами,
      скачущих на конях и размахивающих шашками. Даже Хаим Ягудин, взбалмошный старик, и тот являлся на занятие отрядов самообороны и, точно какой-нибудь генерал, делал смотр, командовал: «На-пра-во!», «На-ле-во!», «Крру-гом!», — и его команды выполняли, как там ни говори, старый солдат, заслуженный унтер-офицер, с рыжими фельдфебельскими усами, седым бобриком и бритой красной физиономией. Но когда он попытался ударить парня палкой за то, что тот не так быстро выполнил его команду, ему этого не позволили: не царское время, солдат бить не положено. Это я к тому говорю, что все, даже никчёмный старик Хаим Ягудин, находили своё место в новом мире, а мой отец оставался тем, кем был: домашний человек, неустроенный, без профессии, без настоящего дела, обременённый пятью детьми. Да, да, пять человек! В сравнительно тихое для нас время первой мировой войны мама не родила ни одного ребёнка, все думали, на нас трёх, на Лёве, мне и Ефиме, всё кончено: и вот в семнадцатом — Люба, ровесница Октября, в девятнадцатом- — Генрих, ещё двое, а с нами тремя — пятеро. И с такой капеллой отцу уже никуда не подняться, да и капелла никуда не собирается: началась новая жизнь, со старым режимом покончено, все равны, все советские люди, и о какой Швейцарии может идти речь, мы у себя на родине.
      Но, что бы ни писал отец в Швейцарию, там понимали, что дела его швах, и по-прежнему звали приехать, тем более, что отец сохранил швейцарский паспорт, выехать можно было, но опять же мать об этом слышать не хотела. За кого там её будут держать?! Будут из милости кормить её и её детей! Такого унижения она не допустит! Одно дело — бедствовать у себя на родине, другое — быть нищей рядом с богатыми родственниками. Не знаю, был ли согласен с этим отец, но он примирился со своей участью, где-то служил, толку от этого было мало, паёк был ничтожный, выдавался нерегулярно, а иногда и вовсе не выдавался. К тому времени отец хорошо говорил по-русски, читал, писал, много читал, грамотно писал. Он был не без способностей, порядочный человек, но в своём учреждении, как вы понимаете, был не на самой высокой должности, переписывал бумаги, что-то приносил домой; хорошо, если паёк, хуже, когда дензнаки, на которые ничего не купишь.
      Но вот наступил нэп, и началась жестокая конкуренция между частником и государством, как тогда говорили: «Кто — кого?» — государство одолеет частника или частник государство? И если государство хочет одолеть частника, его товар должен быть дешевле и лучше. А что значит дешевле? Это значит сократить аппарат, убрать лишних людей, ведь у частника лишних людей не бывает, он из себя, из своей семьи, из рабочих выжимает всё. И вместе с нэпом провели грандиозное сокращение штатов, ликвидировали ненужные учреждения, не побоялись даже безработицы, хотя многие и очутились не у дел и говорили: «За что боролись?»
      Мой отец тоже остался без работы. И встала проблема — чем заняться? Как заработать на хлеб насущный? Правда, как раз к тому времени я, вслед за Лёвой, уже работал, и всё равно — отец, мужчина, как говорится, в самом соку, не может прокормить семью, а в семье он сам-седьмой.
      Кончилось тем, что отец выправил патент и снова стал кустарём-сапожником. Не сладко, но он не уны-. вал, его выручал юмор, довольно редкое качество в немце. Может быть, он приобрёл его, живя с моей матерью: ужиться с ней можно было, только обладая большим чувством юмора, в юморе была защита, было спасение.
      Если, так сказать, физически мы всем были обязаны матери, она нас вынянчила, то духовно нас формировал отец, привил нам вкус к чтению, заботился о нашем образовании, рассказывал сказки, которые сам слышал в детстве, — братьев Гримм, Андерсена, сюжеты кинокартин — насмотрелся их ещё в Швейцарии, и у нас тогда появилось кино под названием «Корсо».
      Спокойный голос, ласковая рука, находил с нами общий язык... Достаточно вам сказать, что не мать укладывала нас спать, а отец. Конечно, когда наработаешься, наломаешься или набегаешься за день, то, чтобы заснуть, достаточно прислонить голову к подушке. И с нашей мамой не накапризничаешься, скажет: «Чтобы было тихо!» — и будет тихо. Но дети есть дети, и когда пятеро спят в одной комнате на двух кроватях, и один задел другого, другой толкнул третьего, четвёртый стащил с пятого одеяло, а пятый запустил в четвёртого подушкой, то порядок наведёшь не скоро, ино-
      гда бывало такое, что мать оказывалась бессильной и подзатыльники её не действовали. Только отец мог нас утихомирить... И когда мы, маленькие, болели, то за нами ухаживал тоже отец, следил, чтобы мы принимали лекарства, вставал к нам ночью. Мама не. вставала, она ничем никогда не болела и не слишком верила в чужие болезни. Помню, как-то у Ефима болели зубы, он не мог уснуть, отец подходил к нему, давал полосканье, а мама говорила:
      — Что ты его слушаешь? Как это у него может болеть зуб? Ведь зуб — это кость!
      Однако, надо сказать, судьба вскоре улыбнулась отцу.
      У нас организовалась сапожная артель, инициатором был мой старший брат Лёва, хотя ему было тогда всего четырнадцать или пятнадцать лет. И, представьте себе, сапожники, потомственные кустари и ремесленники, пожилые люди, хозяева, пошли за ним, за мальчишкой, комсомольцем, такая была в нём сила убеждения. Не будем скрывать, сыграло свою роль и то, что кустаря стали прижимать налогами, намечался курс на коллективизацию и ликвидацию частника, но наша артель была создана одной из первых, и она явилась спасением для моего отца. В артели отец исполнялчетыре должности: приёмщик заказов, кассир, бухгалтер и зав-складом. И со всем справлялся. Сейчас на четырёх должностях сидят четыре человека, а тогда был один, потому что во главе угла стояла рентабельность.
      К середине двадцатых годов семья окрепла, жили прилично, и наступила пора моим родителям пожинать плоды трудов и забот своих, жизнь их была в том, чтобы вырастить детей, воспитать, сделать людьми. Простые труженики, мировых проблем не решали, жили ради друг друга, дети были плодом их любви, и они были счастливы. Но, как вы знаете, счастье понятие относительное... Нет, нет, ничего страшного не произошло, все были живы-здоровы, но мы росли, у каждого вырабатывался свой характер, свои взгляды, и некоторые конфликты были неизбежны.
      Гордостью нашей семьи был, конечно, Лёва, секретарь укома комсомола, начитанный, грамотный, прекрасный оратор, министерская голова, принципиальный и бескорыстный, ничего, кроме кожаной куртки, косоворотки и латаных штанов, ему было не нужно. Был ли он похож на дядю Мишу? Внешне нет. Тоже высокий, чёрный, но худощавый, и монгольского в нём было мало... А по характеру? Затрудняюсь сказать. Скорее так: дядя Миша сам по себе, Лёва сам по себе. Дядя Миша был бесшабашный, удалой, простодушный. Лёва тоже был не робкий, но человек другого времени, другой формации, уже не стихия, а железная организованность. Дядя Миша мог совершить самый неожиданный, даже необдуманный поступок. Лёва необдуманных поступков не совершал, свои решения тщательно обдумывал и проводил их железно, спокойный, рассудительный, с несокрушимой логикой. Дядя Миша был несколько анархист, партизан, разукрашивал себя, как картинка, — эти его ремни, шашки, папахи, кони, выезды, а Лёве, как я уже сказал, ничего, кроме кожаной куртки, косоворотки и штанов, не надо было. Но дядя Миша, не задумываясь, ради момента, даже ради минутного эффекта, мог оставить на поле боя свою шикарную папаху вместе с головой, а Лёва ради минутного эффекта голову бы не сложил, знал ей цену, мог отдать жизнь, но так, чтобы с толком, с пользой для революции... Я не психолог и не берусь их сравнивать. Каждый был значителен по-своему. Во всяком случае, Лёва имел большое влияние на нас на всех, все мы были заядлые комсомольцы, и я смотрел на Лёву снизу вверх, слушал его с открытым ртом.
      Так же смотрела на Лёву и Олеся Сташенок...
      Вы помните, конечно, дедушкиного соседа шорника Афанасия Прокопьевича Сташенка. Я уже говорил, что это были хорошие, порядочные люди: старик Сташенок, его жена, сыновья Андрей и Петрусь, дочь Олеся, светлокожие, светловолосые, сероглазые, среднего роста, на вид, хрупкие, на самом деле физически сильные. Жёны молодых Сташенков Ксана и Ирина были такие же белолицые, светловолосые, и дети их, внуки Афанасия Прокопьевича, тоже беленькие, бегали по улице в белых рубахах и белых портках.
      Другие белорусы у нас говорили по-русски, одевались по-городскому. Сташенки говорили по-белорусски: галава вместо «голова», с ял о — село, мылы-д а я — молодая, д о м о у — домой, д з е д — дед, п о й-дзем — пойдём, дзверы — двери, дзяучына — девушка, ну и так далее, мы их отлично понимали: когда с детства общаешься с людьми, привыкаешь к их речи.
      И одевались они с некоторой примесью белорусской одежды: под пиджаком рубаха навыпуск с косым вырезом и узким воротником, вышитым красной тесьмой, на женщинах — короткая кофточка со шнуровкой, плотно облегающая грудь, синяя или красная юбка, фартук, на голове платок. Женщины в доме Сташенка были очень красивые, и сам дом был особенный: вышитые рушнички, берестяные кружки, лукошки, деревянные ложки, за иконой пучок травы или вереска, — и уклад их жизни очень отличался от дедушкиного: шумного, деятельного, иногда скандального. Сташенки жили тихо, спокойно, разговаривали сдержанно, с большим достоинством.
      Во время обеда старик Сташенок сидел в углу, рядом — сыновья, по старшинству, на другой стороне женщины, с краю — хозяйка. Крошить хлеб считалось большим грехом, упавшую крошку поднимали — уважали хлеб. Оплеух, которые дедушка Рахленко щедро раздавал своим сыновьям, в доме Сташенков и в помине не было. Сташенки были хорошие мастера, но жили скудно, работали медленно, не торопились, любили добротно и со вкусом сделанную работу. Как я уже рассказывал, до революции Сташенок отделывал экипажи кожей и обивкой. После революции никто в экипажах не ездил, Сташенки изготовляли и починяли упряжную сбрую: хомуты, постромки, шлеи, — а такое мужик и сам починит. Так что доходы, сами понимаете... Дело угасло, старший сын, Андрей, пошёл в депо, ремонтировал приводные ремни к станкам, чинил сиденья в вагонах, второй сын, Петрусь, работал на кожзаводе, а старик продолжал кустарничать со своими хомутами. Но жили по-прежнему вместе, семья была дружная, радушная и гостеприимная. Встречали вас словами: «Кали ласка», не знаю, как это перевести по-русски: «Милости просим!», «Будьте как дома!», «Осчастливьте нас своим присутствием»... Обязательно посадят за стол. И хотя главной их пищей была бульба — картофель, но из картофеля они готовили вкуснейшие блюда: бульба со шкварками, бульба с грибами, бульба с кислым молоком... А драники — картофельные оладьи с мёдом, сметаной или грибами — пальчики оближешь!
      Ребёнком я приходил в их мастерскую. Пахло сыромятной кожей, скипидаром, купоросом, лаком, уксусом, столярным и рыбным клеем. Сташенки сидели верхом
      на скамейках, где были укреплены деревянные тиски с зажатой в них очередной поделкой. Когда я приходил, Андрей и Петрусь лукаво переглядывались, и кто-нибудь из них начинал рассказывать о злых духах, обитающих в лесах, реках и болотах, добродушно пугал меня... Лесавик — отвратительное существо с громовым голосом и страшными, пышущими огнём глазами, сам кашлатый, то есть косматый, нячисьцяки — черти, живущие в болоте, охотники до всяких проказ... Сказки, конечно, но Сташенки рассказывали их очень достоверно, с подробностями, а я был маленький, на меня это производило сильное впечатление и связывалось в моём воображении с волшебным, таинственным и фантастическим миром. Дом Сташенков — одно из самых трогательных и поэтических воспоминаний моего детства.
      И ещё они любили петь. Ни у кого из них, правда, не было такого голоса, как у моей матери Рахили, но пели Сташенки хорошо,- особенно, когда пели вместе. Мелодия белорусской песни, если вы её слышали, несколько однообразна, даже, может быть, заунывна, но в ней есть своя особенная грустная прелесть, человечность и доброта.
      Песен их я слышал много, не только грустных, но и весёлых, даже озорных, но особенно запомнилась мне одна, может быть, потому, что её пела маленькая Олеся, и мне было странно, что такую песню поёт девочка. Вот эта песня:
      Ой, хацела ж мяне маць Ды за першага аддаць,
      А той першы За мяне старэйшы.
      Ой, не аддай мяне, маць!
      Ой, хацела ж мяне маць Ды за другага аддаць,
      А той Apyri Ходз]Ць да подруп,
      Ой, не аддай мяне, маць!
      Ой, хацела ж мяне маць Да за трэцяга аддаць,
      А той трэц1 Як у пол! вецер,
      Ой, не аддай мяне, маць!
      Ой, хацела ж мяне маць За чацвертага аддаць,
      А той чацвёрты Не жывы, не мертвы,
      Ой, не аддай мяне, маць!
      Ой, хацела ж мяне маць Ды за пятага аддацъ,
      А той пяты П’ятца пракляты,
      Ой, не аддай мяне, маць!
      Ой, хацела ж мяне маць Ды за шостага аддацъ,
      А той шосты Хворы, недарослы,
      Ой, не аддай мяне, маць!
      Ой, хацела ж мяне маць Ды за сёмага аддацъ,
      А той сёмы Добры ды вясёлы,
      Ён не схацеу мяне узяць...
      Олеся была в семье Сташенков поздним ребёнком, на десять лет моложе Петруся, в общем ровесница моему брату Лёве, значит, на год старше меня, нежная, прозрачная, гибкая, как веточка, русалочка с льняными волосами. Знаете, когда в соседнем доме, соседнем дворе, рядом с тобой растёт такая девочка и ты через низкий забор видишь, как она в саду, под яблоней, плетёт венок и детским голосом напевает жалобную белорусскую песню, то, пока ты мальчик, ты не обращаешь на это внимания. Но когда подходит твой возраст и ты вдруг обнаруживаешь, что она уже не девочка, а девушка с сильными, стройными ногами и молодой грудью, то это переворот в твоей жизни. Но ты для неё всего лишь соседский мальчик, и она относится к тебе, как к мальчику, ласково, но снисходительно называет тебя «Мглы хлапчук», хотя сам для себя ты уже не мальчик и тебе по ночам видится всякое, и то, что тебе видится, связано с этой девушкой... Всё остаётся только при тебе, сначала тайной, потом воспоминанием...
      Ну ладно... Олеся была комсомолкой, ей были поручены курсы ликбеза в деревне Тереховка, это от нас в двенадцати километрах, шагать туда и обратно надо пешим порядком. Хотя мы тогда недоедали, но были поразительно выносливы, вышагивали и по двадцать и по тридцать километров, и не летом, летом крестьянин в поле, ходили осенью — -в грязь, зимой — в снег и мо-
      роз. Отправлялись мы в Тереховку вместе, я и Олеся, она, как я уже говорил, на курсы ликбеза, я — для оформления стенгазеты, а вернее, чтобы охранять Олесю, всё же девушка, а я, как ни говори, парень, хотя и младше её, но, надо сказать, крепкий, здоровый; и, сознавая свою ответственность за Олесю, я чувствовал себя богатырём, был готов дать отпор кому угодно. Давать отпор было некому, банды были уже ликвидированы, и мы шлёпали с Олесей просёлочной дорогой, по осенней грязи, босиком, перекинув через плечо сапоги, связанные за ушки; у Олеси их всего одна пара, и у меня, хотя я и сын сапожника, и внук сапожника, и сам сапожник, тоже одна пара, и мне случалось давать свои сапоги ребятам, у которых их вовсе не было. Перед деревней мы сапоги надевали: босоногий горожанин не имеет авторитета в деревне.
      Тем же путём возвращались обратно. Иногда нам давали лошадь, мы ехали в подводе — осенью, а зимой — в санях, в деревенских розвальнях, набитых сеном... Вечер, опушка леса, луна освещает темноватый снег ка полях и белый снег на деревьях, освещает милое Олесино лицо, голова её и грудь крест-накрест перевязаны платком, блестят прекрасные, добрые и весёлые глаза... Сено таинственно шуршит, нам тепло в этом сене, но мне кажется, что я чувствую её, Олесино, тепло... Чего не вообразишь в пятнадцать лет, когда рядом с тобой такая девушка!
      Я был тогда влюблён в Олесю, влюблён по-мальчишески, когда тебя будоражит молодая кровь, возраст и возраст же заставляет стыдиться этого чувства. Мне казалось, что все в неё влюблены. Может быть, так оно и было, но все мы знали, все мы видели: Олесе нравится мой старший брат Лёва.
      Нашим домом был тогда клуб. Помещался он, между прочим, в доме, реквизированном у богатого торговца Алёшинского, того самого, у кого в москательной лавке служил когда-то мой отец. В клубе мы проводили все вечера, иногда и ночи, готовили спектакли, рисовали декорации, писали тексты для стенной газеты, для «живой газеты», реагировали на любые события, будь то введение метрической системы мер или признание нас Англией, Италией и Грецией, собирали пожертвования на постройку истребительной эскадрильи «Ультиматум», — ходили с кружками по домам, пробегали по
      н.ионам во время остановок поезда на нашей станции. Мы думали не об устройстве своей судьбы, мы думали об устройстве мира, мы разрушали вековой уклад жизни, а новый создавали в соответствии с нашим опытом. А каков он был, наш опыт? Моему брату Лёве, нашему руководителю, было тогда шестнадцать или семнадцать лет.
      Помню Лёвин доклад о «есенинщине», это было уже после самоубийства Есенина.
      Знаете, я тогда очень любил Есенина, люблю и сейчас, хотя читать стихи, как вы понимаете, уже некогда, но, когда слышу их, у меня щемит сердце так же, как щемило тогда. Так иногда бывает в юности — попадёшь на хорошую книгу, влюбишься в неё, и она западает в твоё сердце на всю жизнь. Стихи Есенина дала мне Олеся, и счастье моё, что это был Есенин, я был в том возрасте, когда молено увлечься и плохим поэтом. И хотя с точки зрения текущего момента доклад Лёвы был, наверно, правильный, но знаете... Лёва сказал, что Есенин потерял связь с деревней, не понял революцию и чужд нашему великому делу. Неуважительно! Грубо! О мёртвом поэте... О Есенине!.. «О Русь — малиновое поле и синь, упавшая в реку, — люблю до радости и боли твою озёрную тоску»... Ведь за это мы воевали в Отечественную войну, за это отдавали свои жизни.
      Дома я сказал Лёве, что его доклад был необъективным. Есенин — великий поэт, молодёжь его любит, и нельзя его так просто и так грубо зачёркивать.
      Ну и выдал он мне тогда! Не повышал голоса, он вообще не повышал голоса, сел против меня и сказал, что поэзия хороша тогда, когда она полезна делу пролетариата, если же она не полезна, значит, это вредная поэзия. Молодёжь любит Есенина? Неправда! Им увлекается только часть молодёжи, шаткая, неустойчивая, не закалённая в классовой борьбе, не понявшая новой экономической политики и утерявшая революционную перспективу. Видимо, к такой части молодёжи принадлежу и я. Более того! Я вёл себя нечестно. Я должен был искренне рассказать на собрании о своих колебаниях, а я утаил, и если остаюсь при своих взглядах, то моим товарищам следует меня обсудить.
      Стыдно теперь вспоминать, но в ту минуту я смалодушничал. Мне было страшно стоять перед собранием,
      лепетать что-то невразумительное — что я понимаю в поэзии? И я побоялся показаться смешным, подчинился Лёвиному авторитету, не посмел защитить свои взгляды и вспоминаю об этом со стыдом. С годами мы со многим примиряемся, ничего не поделаешь — жизнь... Но в пятнадцать лет!
      Олеся во время доклада тоже промолчала, хотя любила Есенина, зачитывалась им, помнила много его стихов. Олеся смотрела на Лёву, как и я, снизу вверх. Она выросла в простой семье, мать её была домашней хозяйкой, и бабушки её и золовки тоже были при доме, и Олеся тянулась за Лёвой, хотела, так сказать, соответствовать ему, хотела учиться, хотела работать, быть самостоятельной...
      Но где у нас работать, куда пойти, двадцатые годы, нэп, в стране ещё безработица, а о нашем городке и говорить нечего. Как и всюду, у нас была, конечно, бронь подростков на предприятиях, но какие это предприятия? Депо, кожевенный завод, сапожная артель... И всё же Олесе удалось устроиться уборщицей в райисполкоме. Тогда райисполком, райком партии и райком комсомола, вообще все районные учреждения помещались в одном доме, некогда реквизированном у бывшего мучного торговца Фрейдкина. И вот Олеся в синем рабочем халатике и красной косынке стала украшением районной власти.
      Нравилась ли она Лёве? У такого человека, как Лёва, этого не узнаешь, не давал волю чувствам. И всё же я убеждён: Олеся ему нравилась. Она всем нравилась, все её любили: и моя мать, и мой отец, и дедушка, и бабушка. И когда они, Лёва и Олеся, стояли рядом, от них нельзя было глаз оторвать: Лёва высокий, стройный, чёрный, как цыган. Олеся ему по плечо, белолицая русалочка с льняными волосами...
      Но ничего у них не получилось...
      Был у нас один парень, Зяма Городецкий, младший сын вдовы Городецкой со Старого базара, — помните, я вам рассказывал, дедушка заставил мучника Фрейдкина простить ей долг и отпустить в кредит муку? Надо вам сказать, что хотя она была фактически нищая, но её дети при Советской власти вышли в люди, сыновья работали в депо, кто слесарь, кто электрик, хорошие мастера, и дочери повыходили замуж за приятелей своих братьев, тоже, значит, за деповских. Своими уепе-
      хами они были обязаны собственному трудолюбию, но старуха Городецкая утверждала, что, не спаси их тогда дедушка Рахленко, их бы и на свете не было, такая, знаете, экзальтированная особа. Но разговор не о ней, а о её младшем сыне Зяме.
      В отличие от старших братьев Зяма в депо не работал, куда-то уезжал и вернулся к нам комсомольцем, чоновцем. Что такое ЧОН, вы знаете? Части особого назначения, ликвидировали банды на селе. И Зяма, следовательно, был парень обстрелянный, боевой, не то что мы, явился в брюках-клёш, кепке, старой шинели, носил её внакидку, — типичный «братишка» времён гражданской войны, хотя гражданская война, как вы знаете, давно окончилась и сам Зяма был никак не похож ни на матроса, ни на бесшабашного рубаху-парня: тощий, сутулый, в очках, болел болезнью бедняков — чахоткой, от чахотки впоследствии и умер. Однако своей болезнью никогда не прикрывался, ни от чего не отлынивал. Но он был безграмотен, не хотел учиться и, хотя своей сутулостью и близорукостью смахивал на человека образованного, на самом деле был невежда. Если при нём заходила речь о литературе или вообще о том, чего он не знал, лицо его делалось обиженным, и он презрительно говорил: «Брось губами шлёпать!» — т: или обзывал нас «гнилыми интеллигентами».
      Но самым главным врагом комсомола и Советской власти он объявил мещанство. Когда мы дрались с бандами, говорил он, у нас плевательниц не было, и плевал куда попало и растыкивал по углам окурки. Мы не дворяне, чтобы «выкать», у нас равноправие, все — товарищи, а товарищи называют друг друга на «ты». В общем, всё мещанство: приличная одежда, галстук, занавески на окнах, туфли. Разговаривая с девушкой, прохаживаясь с ней, Зяма клал ей руку на плечо или обнимал за талию — равенство! Некоторые девушки с этим мирились, боялись обвинения в мещанстве, но далеко не всем это нравилось. Когда Зяма «по-товарищески» обнял Олесю, она отбросила его руку; Зяма ей сказал: «Не строй из себя барышню», — и тогда Олеся влепила ему оплеуху, да так звонко, на весь клуб. Зяме, дурачку, это бы проглотить, девчонка всё-таки, а он полез в бутылку, поставил вопрос в райкоме: мол, Сташенок ведёт себя как аристократка из института благородных девиц.
      Что бы сделал я на месте Лёвы, будь я секретарь райкома? Я бы сказал Зяме: лапать девушек нельзя, прекращай это дело и не будешь получать по морде. Но Лёва давно собирался осадить Зяму, и вот случай представился.
      Дело разбиралось в клубе, на собрании городской комсомольской ячейки. Я отлично помню Лёву на трибуне — разделал несчастного Зяму под орех. Если Лёва наваливался, то до конца, живого места не оставлял.
      Городецкий, сказал Лёва, топчет достоинство людей, опошляет высокое чувство любви. Борьбой с якобы мещанством он прикрывает собственную распущенность, неряшливость, невежество, возводит в культ то, что было тяжёлой необходимостью в годы гражданской войны, когда наша молодёжь в труднейших условиях героически дралась на фронтах. Но война кончилась, наступил восстановительный период, перед комсомолом стоят другие задачи, надо учиться, надо работать, а Городецкий не желает учиться, не желает по-настоящему работать, его цветистые фразы — пустозвонство невежды. И есть решение райкома направить Городецкого на село, продавцом в сельпо, пусть покажет, что стоит на уровне текущего момента. Продавец — проводник партийной линии, он на переднем крае соревнования с частником, лавка частника рядом с сельпо.
      В ту минуту нам это решение показалось правильным, все мы в этом возрасте суровы и категоричны: надо — значит, надо.
      Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что Лёва поступил с Городецким несколько круто. Да, работа в сельпо почётна. Но годится ли для неё Городецкий? У его конкурента, частника, вековой опыт, он знает нужды крестьянина, сам из крестьян, а у Зямы опыта никакого, ни торгового, ни крестьянского, частник его обведёт вокруг пальца. Это работа для здорового смекалистого парня, и таких у нас полно, можно выбрать. Но для Лёвы Г ородецкий был явлением, с которым надо было кончать решительно, сурово и безжалостно.
      Но, с другой стороны, Лёва не одобрил и поступка Олеси: рукоприкладство не способ разрешения конфликта.
      Если бы Лёва ограничился этим замечанием в адрес Олеси, с ним можно было бы не спорить...
      Но Лёва этим не ограничился, сказал, что некомсомольское поведение Олеси не случайно, оно объясняется воздействием среды, в которой она живёт, а среда эта мелкобуржуазная.
      Дело, понимаете, в том, что отец Олеси, Афанасий Прокопьевич Сташенок, остался кустарём. Все кустари объединились в артели, а он нет. Можно его понять: единственный в городе шорник, куда, спрашивается, ему идти? В какую артель? Сунули его в сапожную, но шорное дело всё же не сапожное. У нас вообще было много волынки с кустарями-одиночками, с тем же парикмахером Бернардом Семёновичем, с часовщиком, шапочником, кузнецом... Позже всё образовалось, организовали Разнопром, но первое время были недоразумения, Афанасий Прокопьевич заупрямился и вышел из сапожной артели. Сейчас это выглядит полной ерундой и чепухой, но тогда этому придавали значение, и Сташенок прослыл частником. И так, заядлым част ником и закоренелым индивидуалистом, Лёва и назвал старика Сташенка, сказал, что Олеся никак не воздействует на отца, наоборот, индивидуалистическая стихия семьи захлёстывает и её.
      Знаете, это было тяжёлое собрание. Да, Сташенок вышел из артели, но при чём здесь Олеся? Живёт на собственный заработок, комсомолка, хорошо выполниет поручения, стремится к новой жизни, подала заявление на рабфак, нам как раз прислали путёвку. А то, что она врезала Зяме, правильно сделала, не лапай, чёрт возьми! Ведь Лёва сам осудил Городецкого, зачем же придираться к Олесе, да ещё из-за таких пустяков!
      Но для Лёвы не существовало пустяков. И так как не было секретом, что ему нравится Олеся, а Олесе нравится он, то Лёва счёл себя обязанным всё ей предъявить, чтобы не подумали, что он проработал Городецкого за то, что тот обнял именно Олесю. В заключение Лёва объявил, что, всё обдумав, райком решил послать на рабфак не Олесю, а деповского парня Ковалёва: сын рабочего, сам рабочий, а Олеся пусть подождёт, пусть покажет себя на работе.
      Зяма и Олеся сидели в первом ряду, так сказать, виновники торжества. Мы все сзади. И когда Лёва произнёс последние слова, Олеся встала и начала пробираться к выходу.
      — Сташенок! — окликнул её Лёва. — Собрание ещё не кончено.
      — Мне в деревню, уже поздно, — ответила Олеся.
      Я поднялся и пошёл вслед за ней.
      Лёва окликнул и меня:
      — Ивановский, а ты куда?
      — Туда же, — ответил я.
      Все знали, что в Тереховку мы ходим вместе.
      В деревню нам надо было идти только через два дня, но я хотел подтвердить Олесины слова, чувствовал себя обязанным выйти вслед за ней, хотя это и было нарушением комсомольской дисциплины.
      На улице я сказал Олесе:
      — Лёву часто заносит, ты не огорчайся.
      Я думал, она заплачет. Нет, она не заплакала, она засмеялась... Да, да... Засмеялась. У неё оказался сильный характер. Сташенки вообще оказались людьми с характером, в этом вы ещё убедитесь.
      Она посмотрела на меня, улыбнулась и тихонько пропела:
      Ой, хацела ж мяне маць Ды за семага аддаць,
      А той семы Добры да вясёлы,
      Ён не схацеу мяне узяць...
      Опять засмеялась, потрепала меня по плечу:
      — MiAbi ты хлапчук, Боря!
      И ушла.
      А недельки через две-три уехала в город Томск.
      Мои родители в Лёвины дела не вмешивались. Лёва был в мать и внешностью и характером, решительный, властный, и если на свете был человек, с которым мама считалась, то этим человеком был именно Лёва, гордилась им — выдающийся человек, олицетворение нового строя, давшего нам достойную жизнь, без черты оседлости и всяких позорных ограничений.
      Но мама была справедливой. Она сказала Лёве:
      — Об этой девушке ты ещё пожалеешь, попомни моё слово! Но чего ты привязался к старику? Твоя ли голова должна болеть о том, вступил Сташенок в артель или не вступил? Своих дел не хватает? Афанасий Прокопьевич за свою жизнь наработал, я думаю, в сто раз больше, чем ты своими речами.
      Лёва спокойно ответил:
      — Пусть это тебя не волнует. Мы со Сташенками сами уладим свои дела.
      Но Лёва и не думал ничего улаживать, ему нечего было улаживать, он подвёл черту, закончил дело.
      Отношения со Сташенками уладил дедушка, пошёл к ним и объяснился напрямую. Сташенки понимали, что ни дедушка, ни бабушка, ни мои родители ни в чём перед ними не виноваты.
      Вскоре Лёву забрали в окружком комсомола, тогда были округа, а потом направили на учёбу в Москву, в Свердловский коммунистический университет.
      А Олеся поступила в Томский университет, стала инженером-химиком, работала в нефтяной промышленности в Башкирии, на Волге, теперь в Тюмени, доктор наук, дети, внуки... Я её встречал, она, естественно, приезжала к нам и до войны и после войны. Но всё равно в моей памяти она остаётся такой, какой была тогда, в нашей далёкой юности, когда мы ехали в розвальнях, луна освещала её милое лицо в пуховом платке, мы лежали в сене, и мне казалось, что я чувствую её тепло.
      7
      В двадцать шестом году, а может быть, несколько позже из Швейцарии приехали бабушка и дедушка Ивановские.
      В СССР приезжало много иностранцев, много специалистов — наступала первая пятилетка. Кроме того, страна нуждалась в валюте и поощряла иностранный туризм. Именно в качестве туристов и явились дедушка и бабушка Ивановские.
      Дедушка Ивановский — плотный старик, гладко выбритый, с сигарой в зубах. У нас сигара редкость, до войны курили папиросы, после войны перешли на сигареты, впрочем, не все, я, как видите, продолжаю курить «Беломор». Но сигары у нас не привились, и если попадётся такой чудак и я слышу запах сигары, то вспоминаю дедушку Ивановского. А бабушку вспоминаю, когда вижу старушек, перебирающих по части косметики, она тоже этим грешила.
      Их приезд не произвёл на этот раз такого фурора. Время другое, город другой, люди другие, никакими швейцарцами не удивишь. Даже родственники не слишком интересовались их приездом, понимали, что Ивановские приехали повидать сына.
      И моя мама не пожелала устраивать показуху. В доме было, как всегда, чисто, всё блестело, ради гостей постаралась насчёт пищи, а готовить она умела.
      Привезли они всем нам подарки, и всё же чужие люди, что там ни говорите, два мира, они не понимали нашей жизни, мы не знали их жизни. Бабушка даже не могла толком понять, чем папа занимается, мелкий служащий при сапожном деле... И хотя открыто претензий не высказывала, но винила во всём мою мать — увезла его из Базеля, винила нас, детей, — камнем висим на его ногах. Я иногда ловил её взгляд, она смотрела на нас с удивлением: что, мол, это за дети, кто они ей и кто она им? Она ни разу не прикоснулась к нам, я уже не говорю, поцеловала, об этом и речи быть не могло. Даже имён наших не могла запомнить, девочек ещё различала, их было всего две, но мальчиков путала; раздавая подарки, вынимала их из баульчика, на взгляд прикидывала, кому что, судила по росту, и на этом наше с ней общение кончилось.
      Безусловно, маму не могло не задеть бабушкино отношение к внукам, и какую мать это может не задеть! Особенно её оскорбляло бабушкино равнодушие к маленькой Дине. Забыл вам сказать, что незадолго до приезда стариков Ивановских, за год или за полтора, родилась наша младшая сестра Дина. Пять лет не было
      детей, думали — всё, и вот пожалуйста! В двадцать пятом году родилась Дина. Значит, я сказал вам неправильно: Ивановские приезжали не в двадцать шестом, а в двадцать седьмом, наверно.
      У вас есть дети? Знаете, что такое новорождённый? Комочек жизни, крошечный, сморщенный... Дина родилась с густыми чёрными волосами и с глазами синими, как синее небо. Представляете себе? Большая семья, взрослые дети, и тут такая девочка, такое маленькое чудо, бегает, падает, поднимается, лепечет всякие детские слова, все в ней души не чают, дедушка Рахленко не спускает её с колен, она теребит его за бороду, все говорят: «Копия — мать, копия — Рахиль в детстве». И дедушка Ивановский от неё в восторге. Но бабушка Ивановская даже не посмотрела на Дину.
      Моя мать была вспыльчива, но, когда надо, умела держать себя в руках и вела себя достойно; приехали родственники её мужа, она и оказывает им внимание, но не больше.
      Вы скажете, тактика. Да, до известной степени. Но тактика разумная. Она показывала свёкру и свекрови, что их сын Якоб, хотя и не профессор, не доктор медицины, но он не пропал, уважаемый в городе человек, мужчина, глава дома, глава семьи, и какой семьи! Пусть поищут в Швейцарии таких здоровых детей!.. Хозяин, его почитают, его слово — закон, и захоти он ехать в Швейцарию, то было бы так, как он решит. Но он сам этого не хочет.
      Надо признать, мама действительно оказывала отцу всё большее уважение и внушала его нам. Молоденькой мама была своенравной, выражений не выбирала, могла сказать резкость. Но со временем, войдя в более зрелые годы, поняла, что если у отца нет авторитета, то он уже не глава семьи, а без главы семьи нет дома. Анализируя теперь их характеры, я нахожу отца и мать похожими друг на друга. С первого взгляда казалось: небо и земля, огонь и вода, — но любовь, понимаете ли, всё сгладила. Сильной личностью считалась мать, командовала парадом она, властная, категоричная, неуступчивая, однако их общий характер — это был не её характер, а характер отца. Казалось, он уступает ей во всём, а на самом деле с каждым годом она становилась всё более похожей на него. Отец не менялся, а мать менялась. Мама заполняла собой дом, она была,
      надо сказать, довольно шумная женщина, но духовная атмосфера определялась отцом.
      И во время приезда дедушки и бабушки Ивановских единственный человек, который оказался на высоте, сумел подняться над всякими обидами и претензиями, был именно отец. С родителями он разговаривал по-немецки, но если при этом был кто-нибудь из нас, детей, или из Рахленков, или даже просто посторонний, я уже не говорю о матери, он обязательно переводил на русский каждое слово, даже если они говорили такое, что не предназначалось для чужих ушей. И наоборот, каждое слово, произнесённое по-русски, украински или еврейски, он тут же переводил своим родителям по-немецки. Этим он всех объединял, показывал, что в доме ни у кого ни от кого нет секретов. Мелочь, но ею он сглаживал отчуждение.
      Между прочим, на этой почве произошёл один смешной эпизод.
      Бабушка о чём-то спросила отца, и он, правда, несколько замявшись, перевёл:
      — Спрашивает, есть ли у нас сбережения?
      Маме, как вы знаете, за словом в карман лезть не надо было.
      — Есть, — отвечает, — два будильника.
      Отец, вероятно, смягчил бы мамин ответ, но, понимаете, когда мама сказала насчёт будильников, дедушка Ивановский расхохотался — он не забыл русский язык.
      И в ответ на недоумённый взгляд бабушки дедушка сказал, что сейчас у Якоба и Рахили всё, мол, сосредоточено на воспитании детей, надо дать им.образование, но в будущем они приведут свои финансовые дела в порядок.
      Этот ответ отец перевёл на русский уже без всякой заминки.
      Вообще я вам скажу, дедушка держался совсем не так, как бабушка. Вначале он, правда, был несколько растерян, дымил своей сигарой, бабушка, наверно, пилила его с утра до ночи: завёз Якоба в этот проклятый городишко, недосмотрел, проморгал, — и вот результат — потеряли любимого сына. Но потом, осмотревшись, освоившись, дедушка, я думаю, начал понимать, что сына они вовсе не потеряли; если сын живёт в другой стране и живёт по-своему, то это вовсе не значит
      его потерять. Дедушка родился в этих местах, помнил старую Россию, ему было с чем сравнивать, и он с интересом приглядывался к тому, что происходит сейчас. И он, я думаю, понимал, что если его внук Лёва, совсем ещё юный и уже политический деятель, а другие внуки готовятся получить высшее образование, то, возможно, его сын Якоб имеет какой-то свой настоящий счёт, хотя и не в швейцарском банке. И вспоминая дедушку Ивановского, старого, грузного человека, профессора, с сигарой и, кстати, с одышкой, вспоминая его внимательный взгляд, любопытство, даже оживление, я теперь думаю, что он совсем по-другому понял судьбу сына, совсем по-другому оценил то, что там, в Базеле, считалось безрассудством и катастрофой. Если совершить величайшее безрассудство во имя любви можно в молодые годы, то понять его и, быть может, пожалеть, что в твоей жизни такого не было, можно лишь в зрелые. Я думаю, дедушка не только одобрял своего сына Якоба, но, может, и завидовал ему.
      Через неделю старики Ивановские уехали. Отец проводил их до Бахмача, там была пересадка на московский поезд. Хотя они и иностранные туристы и билеты на руках, остаётся только закомпостировать, но в чужой стране, на незнакомой станции, может запутаться даже доктор медицины. Отец сделал всё честь честью и распрощался со своими родителями теперь уже навсегда. Я думаю, это было грустное расставание. О чём они говорили, никто, кроме них, не знает; наверно, было сказано много слов и ещё больше пролито слёз. Но, когда отец вернулся, по его лицу ничего нельзя было узнать; и о том, что было в Бахмаче, он не сказал ни слова даже матери, я видел это по её молчанию. Когда была недовольна нами, детьми, она не молчала, дом ходуном ходил. Но когда была недовольна отцом, то молчала. На первых порах это, наверно, мучило отца, но со временем он привык, знал: мать помолчит день-два, не больше.
      Так было и на этот раз. Два дня она дулась, потом заговорила: жизнь шла своим чередом, ставила свои вопросы, с закрытым ртом на них не ответишь. Приезд дедушки и бабушки Ивановских отошёл на второй план, его заслонили другие проблемы. Износились подаренные вещи, сломались безделушки, и сам приезд, запах дедушкиной сигары и бабушкиной пудры — всё
      это отодвинулось в глубь времени, потонуло, как говорится, в океане забвения, тем более что вскоре после их отъезда, не сразу, а так через полгода, мама чуть не умерла...
      Я уже говорил вам, что у моей матери перед Диной пять лет не было детей, и когда мама родила Дину, то все решили: теперь-то уж наверняка всё! И сколько, в самом деле, можно?! Но оказалось — можно. В двадцать восьмом году мама родила моего младшего братика Сашу, своего седьмого и на этот раз действительно последнего ребёнка, родила преждевременно, на седьмом месяце.
      Как и почему это случилось, я вам объяснить не могу, я не доктор, и тогда, в двадцать восьмом году, мне было всего шестнадцать лет, что я понимал... Я запомнил только весь ужас того времени, весь страх события, помнил, как маму увезли в железнодорожную больницу, и мы все, отец и дети, остались в вестибюле; маму тут же положили на операционный стол, и доктор Волынцев, я его, кажется, упоминал, сделал ей кесарево сечение, и потом, через час, а может, через два, вышел к нам и сказал, что мать и ребёнок живы и будут жить... Саша родился недоношенный, два килограмма двести граммов... Мамина жизнь висела на волоске, мы думали только о ней, а уж какой родится младенец, живой или мёртвый, об этом мы, честно говоря, не думали, но доктор Волынцев спас обоих, и мать и Сашу, моего младшего брата.
      Мама пролежала в больнице дней, наверно, десять, а может быть, и двадцать, потом мы её вместе с Сашей забрали домой. Когда она была в больнице, мы думали только о ней, теперь, когда она вернулась домой, всё сосредоточилось на Саше. Сами понимаете, два килограмма двести граммов! Слабый, в чём душа держится, не кричит, пищит едва-едва, то его перегрели, то переохладили, нельзя туго пеленать, кормить надо каждые три часа и днём и ночью, а он плохо сосёт, плохо глотает, и чем только не переболел этот несчастный ребёнок: грипп, воспаление лёгких, поносы, фурункулы — от каждой из этих болезней он должен был, обязан был умереть, а вот не умер, остался жив. Бог послал ему здоровую мать и заботливого отца. Через год-два это был уже нормальный ребёнок. Не такой здоровяк, как остальные, слабенький, но ребёнок как ребёнок, маль-
      чик как мальчик! Более того! В два года это был форменный ангел, копия — отец, такой же беленький, голубоглазый, такой же хрупкий и изящный. К сожалению, у нас не было фотографий отца в детстве, они остались в Базеле, но я уверен, что они были бы точными фотографиями Саши.
      Сколько было в него вложено забот и хлопот! Только бы выжил, только бы выжил! И он выжил, маленький ангелок, херувим, тихий, мечтательный, беленький мальчик, копия — отец, такой же, как и он, мизи-н и к л — младшенький. Мама держала его при себе, как в своё время держала при себе отца моя бабушка Эльфрида, и в отличие от нас, выросших на улице, Саша вырос домашним ребёнком, мало играл с другими детьми, много читал, потом стал писать стихи, маленький поэт, мечтатель... Мы, старшие, были технари, деловые люди, не стань Лёва политработником, он тоже был бы технарь, у нас у всех были способности к технике, а вот младшие, Дина и Саша, не были техниками, их способности лежали совсем в другой области: у Дины — музыкальность, голос, у Саши — его мечтательность, поэтичность, душевная возвышенность, так бы я определил его натуру. Но об этом потом... А пока, в тридцатом году, ему было всего два года, он выжил, был здоров, копия — отец, мамин любимчик и наш общий любимчик.
      В тридцатые годы на базе нашей артели создалась государственная обувная фабрика, и отца как надёжного человека наш директор Иван Антонович Сидоров назначил заведующим складом сырья и фурнитуры, и отец с этим справлялся, всё у него было в идеальном порядке.
      Скажу вам как специалист: на обувной фабрике склад готовой продукции и склад сырья — это небо и земля. Если завскладом готовой продукции — вор, то он может украсть пару ботинок, ящик ботинок, но обязательно попадётся: ящик ботинок никуда не спишешь. Другое дело — склад сырья. Сырьё — это кожа: шевро, хром, лайка, юфть, опоек, шагрень. Одна кожа не похожа на другую: дырка, подрезы, язвы, разный процент выхода; из одного и того же куска один мастер скроит две пары, а другой только одну — словом, на коже можно комбинировать. Жулик будет кормиться с кожи сам и мастера будет кормить, и инжене-
      ра, и директора, если, конечно, они жулики. Но директор фабрики Сидоров был честный человек, рабочий, выдвиженец, как их тогда называли, лично для себя ему ничего не нужно было, даже отдельного кабинета. «У нас, — говорит, — жилищный кризис, я не могу занимать под кабинет комнату, в которой может разместиться целая семья». И сидел, представьте, в общей канцелярии, и это не мешало ему разговаривать с людьми и руководить фабрикой. И получал меньше своих заместителей, тогда был партмаксимум, сто семьдесят пять или двести двадцать пять рублей, не помню. Сидоров сказал: «Кожа должна быть в надёжных руках» — и поставил на склад сырья и фурнитуры моего отца.
      В таком деле, где материальная ответственность, мало быть честным человеком. Я знал много честных людей, которые на материально ответственной работе горели как свечи. И знал жуликов, которые строили себе дачи, покупали автомобили и не горели. Жулик никому не доверяет, никому не позволяет себя надуть, а сам надувает всех, всё у него в ажуре, никакой ОБХСС не придерётся, а у честного лопуха — недостача, он горит, и бухгалтер горит, и директор горит, хотя все они честнейшие люди и не залезали в государственный карман.
      Что касается моего отца, то он был не только честный и порядочный человек, у него была голова на плечах, а в смысле аккуратности, пунктуальности и точности — истинный немец. Сидоров не мог на него нарадоваться. И хотя некоторые подбирали ключи под моего отца, кололи Сидорову глаза, что отец из Швейцарии, но Сидоров не обращал на это внимания, держался за отца, и всё у них было в порядке.
      В чём беда нашей обувной промышленности? Это же факт, что потребитель предпочитает заграничную обувь. Наша кожа хуже? Наша кожа лучше! С красителями мы ещё отстаём, но кожа — дай бог всем иметь такую кожу! А вот обувь отстаёт от моды. У нас очень’ трудно перестраивать производство на новый вид продукции. Разработай новую модель, утверди её в десятках инстанций. Никакая голова с этим не справится. На новые модели нужно новое колодочное хозяйство, новый инструмент, штампы, фурнитура, а это в разных руках, на разных фабриках — что им до новой обуви,
      им выгоднее работать на старом ассортименте. Итог: пока мы наладим производство новой модели, проходит несколько лет, и она появляется на рынке как уже. устаревшая... Наши фабрики должны иметь больше прав, быстрее перестраиваться и удовлетворять потребителя.
      Сидоров был настоящий хозяин, знал производство, чувствовал рынок, не боялся ответственности; увидел хорошую обувь, почуял новую моду — тут же перестраивается, не ждёт утверждений и согласований, но закон соблюдал как зеницу ока, всякие махинации пресекал в корне. При нём фабрика процветала, на её продукцию был спрос, на полках её продукция не лежала, все были довольны — и потребители и производители: когда фабрика работает хорошо, то и заработок у людей хороший и настроение у рабочего человека тоже хорошее.
      На фабрике отец получал, я не скажу министерский, оклад; завскладом — не академик. Но на жизнь хватало, тем более Лёва и я работали. Лёва весь в своих делах, а какие дела, вы знаете: коллективизация, раскулачивание. В начале тридцатых годов на Украине был голод, похуже, чем в двадцатые годы в Поволжье. О голоде в Поволжье писали все газеты, и народ поднялся на помощь голодающим, а в начале тридцатых годов о голоде не писали... В городах выдавали кое-что по карточкам, а в деревне карточек не было, народ повалил в города, а в города не пускают... Тяжёлое было время.
      11о, с другой стороны, индустриализация. Строились новые заводы, фабрики, электростанции, страна превращалась в мощную державу, это вызывало энтузиазм у народа, молодёжь стремилась на стройки первой пятилетки, на Магнитку, в Кузнецк, Челябинск, Сталинград и другие города. И мой брат Ефим, он был на два года младше меня, уехал в Харьков на строительство ХТЗ, Харьковского тракторного завода, уехал простым каменщиком, получил там производственную специальность, там же учился в институте, стал инженером, и, надо сказать, хорошим инженером. В войну он был директором крупного завода, создал этот завод в голой степи из эвакуированного оборудования, производил танки и другое вооружение, его награждали орденами и очень ценили.
      Когда Ефим уехал на ХТЗ, меня призвали в армию, попал я в артиллерию. Такая была поговорка, с царских ещё времён: «Красивого в кавалерию, здорового в артиллерию...» Отслужил срочную службу и вернулся домой. Все учились, появились новые вузы, втузы, техникумы, и это понятно: без инженера нет индустриализации. И если хочешь учиться, то, пожалуйста, сделай одолжение, учись на здоровье, была бы охота. Ребята из нашего депо с пяти-шестиклассным образованием через ускоренные курсы поступали в вузы, и передо мной тоже были открыты все дороги: рабочий с малых лет, к тому же демобилизованный красноармеец, мог поступить сначала на курсы, потом в вуз, уехать в
      Харьков, Харьков был тогда столицей Украины. Но, понимаете, в семье я оказался старшим. Хотя по возрасту старший был Лёва, но Лёва — заместитель начальника политотдела железной дороги по комсомольской работе, человек государственного ума, семейные заботы для него обуза, и родители старались ничем не обременять его, и он уже давно жил отдельно от нас. Так что старшим считался я, и на меня легла обязанность помогать семье и тащить младших, родители хотели дать им образование, прежде всего Любе, она заканчивала школу, и никаких других отметок, кроме «отлично», не знала. В нашей семье Лёва и Люба считались выдающимися, а я и другие братья — обыкновенными, даже Ефим считался обыкновенным, работал каменщиком на строительстве ХТЗ, и никто, конечно, не мог предполагать, что он так выдвинется во время войны. И вот мне, с отцом и матерью, предстояло тянуть остальных, главное, Любу — в вузе она получит стипендию, останутся тогда на наших руках Генрих, Дина и Саша, а так как от Генриха много не ожидали, он кончит семилетку и пойдёт работать, ну а маленькую Дину — она только собиралась в первый класс — и маленького Сашу прокормят родители, и я, значит, буду свободен и смогу наконец устраивать свою жизнь.
     
      8
     
      Я вошёл в положение родителей, остался при доме, работал на обувной фабрике мастером, прилично зарабатывал, мог по моде одеться. Парень молодой, из себя ничего, к тому же из армии, не сопляк какой-нибудь, довольно начитан, мог поговорить с девушкой, танцевал какие хотите танцы, и западные и бальные, свой, можно сказать, человек на танцплощадке, о женитьбе не думал, мне и без женитьбы было неплохо, и мама твердила: «Успеешь!» А городок наш не был таким уже захолустьем. Летом, как вы знаете, приезжали дачники, среди них интересные, даже видные люди.
      Между прочим, у нас была своя знаменитость, известный дирижёр, он и сейчас жив — народный артист СССР. Иногда он навещал своих родителей, отдыхал у нас неделю-другую.
      Однажды с ним приехал художник, армянин по национальности, звали его Гайк, теперь — тоже знаме-
      нйтость, а тогда писал портрет нашего дирижёра. Писал он его утром, а в остальное время сидел с мольбертом на берегу реки, в лесу на поляне, в поле, ходил по городу с большим блокнотом, рисовал прохожих на улице, домишки, колхозников на базаре. Хотя и в годах, ему было лет, наверно, под пятьдесят, но мужчина, над,о сказать, красавец. Волосы седые, густые, вьющиеся, усы чёрные, орлиный нос, из-под густых бровей — пронзительный взгляд. Когда появляется человек с такой внешностью и таким необычным занятием: ходит целый день с блокнотом и рисует, то через два дня его знает весь город, тем более, что, несмотря на суровую внешность, он был общительный, говорил с приятным кавказским акцентом, угощал детей конфетами и, когда люди стояли возле его мольберта, никого не прогонял.
      И вот, как-то на базаре, Гайк увидел нашу мать. Про эту встречу мне рассказала Люба, она была тогда с мамой.
      Гайк увидел мать, остановился и стал пристально на неё смотреть.
      — Чего этот кавказец на нас уставился? — удивилась мать.
      — Он на тебя уставился, — ответила Люба.
      — Вот ещё новости! — сказала мама.
      Когда они уходили с базара, Люба оглянулась и увидела, что Гайк смотрит им вслед, и сказала об этом матери.
      Мать ничего не ответила.
      В этот же вечер Гайк и наш земляк, знаменитый дирижёр, пришли к нам домой.
      Такие почётные гости! Усаживаем их, конечно, за стол, предлагаем чай... Но мать очень сдержанна, и это странно: закон гостеприимства соблюдался у нас свято.
      И вот дирижёр объявляет, что его друг, художник, хочет написать мамин портрет в красках, и для этого маме надо позировать несколько дней, часа по два.
      Мама делает удивлённое лицо:
      — Два часа? А моя семья будет сидеть голодная?!
      — Уважаемая Рахиль Абрамовна, — говорит дирижёр, — должен вам сказать, что во все времена самые выдающиеся личности находили время позировать художникам, чтобы оставить потомкам своё изображение.
      — Я не народный комиссар, — отвечает мать, — обойдутся и без моего портрета.
      Гайк, со своим кавказским акцентом, заявляет:
      — Красивая женщина — тоже выдающаяся личность.
      Такие комплименты у нас не приняты, тем более замужней женщине, в глаза, при муже и детях. Но у Гайка прозвучало прилично. Может быть, из-за его кавказского акцента, знаете, восточная галантность. К тому же художник, имеет право на такого рода оценки.
      Однако мать не смутилась, не покраснела, а с достоинством ответила:
      — Есть женщины покрасивее и помоложе меня.
      На это дирижёр возразил, что дело не в красоте и
      не в возрасте, а в натуре. Есть люди, облик которых просто необходимо запечатлеть на полотне. Позировать Гайку — мамин долг перед искусством.
      Дирижёр был не только нашей гордостью, он был нашей славой. Кто знал наш город? Никто, кроме его обитателей, окрестных жителей, дачников и областного начальства. А нашего дирижёра знал весь Советский Союз. Чуть ли не каждый день по радио передавали концерты симфонического оркестра под управлением такого-то... И называли имя и фамилию нашего земляка — дирижёра. Выполнить его любую просьбу каждый почитал у нас за великое счастье.
      Но мама не пожелала такого счастья.
      — Мои наследники обойдутся без моего портрета, — улыбнулась она, — с них будет достаточно моей фотографии.
      Наш знаменитый дирижёр возразил, что фотография передаёт только внешность человека, а живописный портрет отражает его внутренний мир. И если мать хочет, чтобы её дети, внуки, правнуки и праправнуки видели её как бы всегда живой, то она должна согласиться.
      Мать опять хотела что-то возразить, но отец со свойственной ему деликатностью сказал:
      — Ваше предложение для нас большая честь. Позвольте моей жене подумать, может быть, она и выкроит время.
      Художник и дирижёр ушли. Мы остались за столом. Мать спрашивает отца:
      — Зачем ты их обнадёжил?
      — Видишь ли, — ответил отец, — может быть, этот Гайк в твоём портрете предчувствует свою удачу, а от одной удачи часто зависит судьба художника. Ведь ты у нас действительно красавица.
      На эти слова мама не обратила внимания. Ока пристально посмотрела на отца, я до сих пор помню этот взгляд, и спросила:
      — Ты этого хочешь?
      — Почему не пойти навстречу человеку? И почему нам не иметь твоего портрета?
      Мама снова посмотрела на отца.
      — Хорошо, пусть будет по-твоему.
      На следующий день Гайк явился с мольбертом, подрамником, этюдником, точно знал, что мама согласится.
      Позировать, как вы знаете, — это не просто присесть на пару часов и смотреть туда, куда прикажет художник. Прежде всего надо решить, в чём позировать. Гайк был человек обходительный, но, когда дошло до работы, стал требователен: это платье не годится, то не подходит, попробуем с шалью, без шали... И надо выходить в другую комнату и переодеваться, потом возвращаться, и он тебя рассматривает, и снова иди в другую комнату, и опять переодевайся, снова возвращайся, и возьми в руки букетик, нет, положи букетик...
      У мамы не бог весть какой гардероб, но кое-какие платья имелись, например голубое крепдешиновое, очень красивое, однако Гайк заставил её надеть тёмное шерстяное, с небольшим вырезом, белым кружевным воротником, строгим обтягивающим лифом и длинным рукавом. Мы, откровенно говоря, удивились такому выбору, нам казалось, что в голубом мама выглядит моложе и ярче, но Гайк выбрал именно тёмное шерстяное. Согласитесь, сидеть в июле, в жару, в шерстяном платье довольно изнурительно. Единственное, чего Гайк не тронул, — это мамину причёску: волосы гладко зачёсаны и собраны на затылке в большой пучок.
      Но дело не в том, в чём позировала мать.
      Вы, конечно, догадываетесь, что я не случайно описываю это происшествие, а это было больше, чем просто происшествие, в маминой жизни. Что-то я видел сам, кое-что мне рассказывала Люба, она тогда помогала маме переодеваться. Любе было семнадцать лет, и она была самым тонким и, может быть, самым умным человеком в нашей семье. Рассказываю то, что потом, в минуту откровенности, мама мне сама рассказала. Итак, прежде всего маме пришлось заняться тем, чем она давно не занималась, — своей внешностью. Она была красивая, статная, подтянутая, но сидеть перед зеркалом у неё не было ни времени, ни надобности, и без зеркала была в себе уверена. И вот, в сорок лет, ей надо показывать себя постороннему мужчине, раздеваться, пусть не перед ним, в соседней комнате, но для него, снова одеваться и являться перед его оценивающим взглядом. Это было нечто новое, совершенно неожиданное в её жизни. Она привыкла к тому, что мужчины на неё заглядываются, но не обращала на это внимания, ничьи взгляды для неё не существовали, двадцать четыре года у неё был только один мужчина — её муж. И вдруг является седой красавец с орлиным взглядом, и она должна для него раздеваться, одеваться, переодеваться, примерять разные платья, чтобы этот мужчина её одобрил. Будь мама столичная женщина, вращайся она, так сказать, в мире искусства, она, вероятно, сумела бы отделить мужчину от художника, как отделяют женщины мужчину от врача. Но мама не была столичной женщиной, художников в своей жизни не видела, а к помощи врача прибегала один раз, когда рожала Сашу.
      Впервые мама растерялась, а растерянность не была ей свойственна. Она была решительной, категоричной, всеми управляла и командовала, и вот впервые растерялась перед мужчиной видным, необычным, не она командовала им, а он ею, не он подчинялся ей, а она ему.
      В этом состоянии мама позирует Гайку, находится с ним один на один, с глазу на глаз, два часа в день. Это только так говорится — два часа. Гайк разрешает ей вставать, пройтись, размяться, выйти на кухню, и в доме дети: Люба, Генрих, Дина, Саша, — требуют того, другого, должны прийти с работы отец и я. Помогала, конечно, Люба, но и она была занята, готовилась к экзаменам. Мама отвлекалась, и Гайк растягивал сеанс на три, а то и на четыре часа, у него была своя норма, не мог оборвать свою работу, должен был довести её до какой-то точки, в своём деле был человек одержимый.
      Во время сеанса они разговаривали. Гайк рассказывал о себе, расспрашивал маму, она отвечала, ему нужно было живое лицо, и мама за много лет, прошедших в трудах и заботах, отвлеклась наконец от своей однообразной жизни, нашла внимательного слушателя и интересного собеседника.
      Гайк рассказывал про Турцию, где жил в детстве со своими родителями и откуда они бежали в Баку во время армяно-турецкой резни, рассказывал про Париж, где учился рисованию, про Вену, Берлин и Швейцарию, куда ездил из Парижа; эти рассказы вернули мать к годам её юности, когда она жила в Базеле, всколыхнули в ней какие-то воспоминания. Но самым значительным было для неё его молчание, когда он смотрел на неё и рисовал, — знаете, как внимательно и испытующе смотрит художник на свою натуру! Слов не было произнесено никаких, об этом потом говорила мать, но было более важное и значительное — то, что витает в воздухе, когда мужчина и женщина начинают испытывать интерес, а может быть, и влечение друг к другу.
      Догадывался ли о чём-либо отец? Безусловно. Он знал мать, как самого себя, да и у матери всё было на виду, не умела хитрить и притворяться, стала молчалива и рассеянна. Она продолжала любить своего мужа, он всегда был единственным, и вот вдруг появился другой, чужой, ненужный, а всё же занимающий её мысли. Такое потрясение не могло пройти незамеченным. Но отец был, как всегда, ровным, спокойным, шутил, смеялся, будто ничего не происходило. О Гайке, о том, как идёт работа, как пишется портрет, не расспрашивал, об этом разговоров не было. Гайк приходил в двенадцать часов, уходил часа в три, четыре, до нашего прихода с работы, ни разу не остался обедать, отговаривался тем, что его ждут у дирижёра, на самом же деле не хотел неловкости, которая возникла бы в его присутствии. О нём напоминал только мольберт, стоявший в углу столовой, с перевёрнутым холстом, прикрытый куском парусины.
      Молчаливый роман...
      Развязка его наступила неожиданно.
      Прихожу как-то с работы и вижу мать совсем другой, прежней, не рассеянной, не задумчивой, а такой, какой была она раньше, решительной, деятельной. Убрала со стола, перемыла посуду, потом показала на стоящий в углу мольберт и сказала мне:
      — Возьми это и отнеси.
      Ничего мне не надо было объяснять, я сразу всё понял. Портрет был закрыт парусиной, мне хотелось посмотреть, но я не поднял парусины, завернул портрет в чистую мешковину, перевязал шпагатом, собрал мольберт — он складывался, как тренога, — и отправился к Гайку.
      Из дома дирижёра доносились звуки рояля, по-видимому, играл дирижёр, прерывать его было неудобно, но не бросать же это имущество у дверей, тем более не возвращаться же с ним обратно!
      Я вошёл. На рояле играл дирижёр. Гайк сидел в кресле с блокнотом в руках и, как всегда, рисовал. Увидев меня, он поднялся, сразу всё понял, на его суровом лице было не удивление, а тревога.
      Мы вышли на крыльцо. Я прислонил мольберт и портрет к перилам.
      — Мама просила вам это передать.
      Он молчал. Знаете, мне стало его жаль... И я не уходил, понимал, что он должен что-то сказать.
      Он сказал только одно слово:
      — Печально...
      Повернулся и ушёл в дом.
      Много позже я узнал, что произошло в тот день.
      Во время сеанса мама вышла на кухню, вернулась, села, но не смогла принять прежнюю позу. Гайк подошёл к матери, взял её голову в руки и повернул так, как требовалось. Это первое и единственное прикосновение решило всё.
      Первое прикосновение многое решает, но решает в ту или другую сторону. Для мамы оно решило в другую сторону: прикосновение Гайка оказалось чужим прикосновением. В эту минуту мама поняла: у кее есть Яков, только Яков, и никого, кроме Якова, нет, не будет и быть не может. Дело было не в долге: полюби мать Гайка, она ушла бы за ним на край света, несмотря ни на что и вопреки всему... Так нельзя? Возможно. Но мать была именно такова, и будем её судить её же мерой. Однако когда Гайк прикоснулся к ней и его любовь надвинулась на неё вплотную, она ясно осознала: у неё нет к нему любви, а есть только замешательство — в её жизнь неожиданно вторгся необыкновенный человек. ,И это замешательство надо преодолеть немедленно, не откладывая, и она отослала ему незаконченный портрет. Всё встало на свои места. И Гайк не сделал попыт-
      ки продолжить знакомство, понимал, что это бесполезно.
      Вспоминала ли мать потом Гайка, влюблённого в неё седого, красавца? Вспоминала. И хорошо вспоминала. Много позже она рассказывала мне об этом с улыбкой, но чувство, которое она пережила тогда, испытание, которому подверглась её любовь к отцу, были глубже и значительнее того, о чём она рассказывала потом улыбаясь. Ну что ж... Дело не в том, в какую ситуацию попадает человек, — это часто от него не зависит. Дело в том, как человек выходит из этой ситуации, — это всегда зависит только от него. Я думаю, что из этого потрясения моя мать, отец и Гайк вышли достойно.
      Жизнь снова вошла в свою колею. Дирижёр и Гайк уехали, а мы остались на своих, так сказать, местах, при своих занятиях.
      Я работаю на фабрике, хожу иногда на танцплощадку, встречаюсь с девушками, сами понимаете, не без этого. Готовлюсь потихоньку в институт, не теряю надежды продолжить своё образование, почитываю, чтобы не забыть всё окончательно, и к тому времени у меня появилось ещё одно увлечение.
      На нашей фабрике был литературный кружок. Многие тогда увлекались литературой и многие имели нахальную мечту стать писателями. Перед нами стоял пример Максима Горького: из босяков он стал знаменитым: писателем, мы зачитывались «Челкашем», «Старухой Изергиль», «Макаром Чудрой» и другими его выдающимися произведениями. После Октябрьской революции пошла сплошная грамотность, а когда человек в зрелом возрасте овладевает грамотой, то ему самому хочется писать, ему это кажется довольно простым делом. Одним словом, возник у нас на фабрике литературный кружок, я туда захаживал, приносил кое-какие наблюдения из жизни. Был у нас руководитель, заметьте, платный, в фабкоме имелись деньги на культурную работу, и этому руководителю, кстати, писателю, платили за то, что он вёл наш литературный кружок. Платили немного, но писателя радовали и эти деньги: фамилия его была Рогожин, работал он в областной газете и приезжал к нам два раза в месяц на литкружок, подрабатывал. Впрочем, большого писателя из Рогожина не получилось, имя его кануло в Лету. И из
      меня и из других наших ребят тоже писателей не получилось, таланта, наверно, не хватило, походил зиму или две, потом бросил. Но вспоминаю я о литкружке с удовольствием, он как-то возвышал нас. Когда перед тобой весь день подмётки, каблуки и союзки, то хочется чего-то для души, одной танцплощадки мало.
      В тридцать четвёртом году Люба уехала в Ленинград и поступила в медицинский. Была она в отца: стройная, хрупкая, изящная блондинка. Внешность её не была такой броской, как у моей матери или сестры Дины, тех за километр видно, что красавицы. К Любе надо было присмотреться, но когда присмотришься, приглядишься, то уж глаз не оторвёшь и из сердца не выкинешь, ну а насчёт образованности — круглая пятёрочница, утешение для педагогов и спасение для двоечников: давала им списывать. В школе все мальчики были в неё влюблены, но она ни разу не пришла домой после девяти часов вечера. И, хотя жила в Ленинграде одна, за Любу мы были спокойны, с ней ничего не может случиться, она себе ничего такого не позволит.
      Но, представьте, случилось, представьте, позволила. Не подумайте, что она принесла ребёнка неизвестно от кого. Всё было честь честью, она со своим Володей Антоновым расписалась, хороший парень, чудесный, уже на последнем курсе того же медицинского, но Любе всего восемнадцать лет, и вот, пожалуйста, ребёнок. Куда его девать, на что воспитывать, оба студенты, живут на стипендию, живут в общежитии, и ей ещё четыре года учиться... И вот в нашем доме появляется маленький Игорек, первый внук у моих родителей, первый мой племянник. Конечно, каждые каникулы, и летние и зимние, Люба с Володей у нас, цацкаются с сыном, потом уезжают, и воспитание Игорька ложится, как вы понимаете, на моих родителей — ничего не поделаешь, как ни говори, своя кровь. От кого-то я слышал: паша задача довести внуков до пенсии, а там можно и отдохнуть. Словом, если считать отца и мать за первое поколение, меня с братьями и сёстрами за второе, то с Игоря началось третье...
      Но о третьем поколении речь впереди, вернёмся ко второму.
      Вернёмся к тридцать пятому году. Мне двадцать три, хорошо зарабатываю, голод, слава богу, кончился,
      карточки отменили, отец при деле, на фабрике, директор Сидоров за ним как за каменной стеной, дома только Генрих, Дина, Саша и маленький Игорек. К тому же Генрих уже в ФЗУ, кое-что уже зарабатывает и мечтает о лётном училище. Надо вам сказать, что вся наша семейка, как и прежде семейка Рахленко, не отличалась особенной благовоспитанностью: здоровые, отчаянные, первые драчуны и забияки. Но вот Генрих уже из рук вон, дальше ехать некуда... Знаете, как это бывает на улице, когда пятеро братьев и все друг за друга, все их боятся, и чем больше их боятся, тем они нахальнее и задиристее. Но я и Лёва с ранних лет работали, нам было не до уличных драк и шалостей, Фима был спокойный и уравновешенный, а вот Генрих, чувствуя за собой силу старших братьев, вырос, извините за выражение, таким бандитом, что я до сих пор не понимаю, как ему не оторвали голову. Задирался и с деповскими, и с заречными, и с окрестными деревенскими, лазил по чужим садам и бахчам, вся школа, все учителя и преподаватели ст него стоном стонали, не было дня без драки, без разбитого носа, без подбитого глаза. И хитрый, шельма! Дома тише воды, ниже, травы, боялся матери, у неё была тяжёлая рука, боялся меня: я бью хотя и редко, но крепко. Однако в школе и на улице — форменная чума, его исключали, снова принимали, не было другого выхода, как после шестого класса отправить его на производство, и все вздохнули с облегчением, в школе был просто праздник. На его счастье, при депо открылось ФЗУ, и Генрих стал учиться на слесаря-ремонтника, тем более что не хотел сапожничать.
      Вообще на мне наша потомственная (со стороны Рах-ленков) сапожная профессия кончилась, я, можно сказать, последний сапожник из рода Рахленков и из рода Ивановских.
      И я вполне понимаю Генриха.
      Сапожник тарифицируется по второму, от силы третьему разряду, — может он жить на эти деньги? И он комбинирует: одному выписывает квитанцию, другому — нет, право-лево, лево-право! Зачем это нужно молодому человеку, если рядом завод и на конвейере он зарабатывает сто пятьдесят — сто шестьдесят, имеет в придачу культурное, спортивное и всякое другое обслуживание и через год-два получает квартиру в новом
      доме со всеми удобствами? Ну а тогда, в тридцатые годы, все тем более стремились в тяжёлую промышленность и на транспорт. Металлист, машинист, забойщик — это звучит, сапожник — не звучит. И вот мой младший брат Генрих пошёл в ФЗУ, стал слесарем в деповских мастерских и мечтал о лётном училище.
      Итак, к тридцать пятому году все были пристроены к делу, оставались только Дина, ходила в третий класс, и Саша — пошёл в первый. Дика пятёрками нас не баловала, но она унаследовала от матери музыкальность, я вам уже говорил, что у мамы был чудный голос. Так вот, Дина обещала стать знаменитой певицей, у неё был абсолютный слух. Пела она русские песни, еврейские, белорусские и украинские. Если вы знаете украинскую песню, то согласитесь, она очень мелодичная и задушевная. У каждого народа свои песни, и каждый народ их любит, в них его душа. Но украинский язык приспособлен для песни, как никакой другой, ну, может быть, ещё итальянский. В этом суждении, я думаю, ничего ни для кого обидного нет. Например, я большой поклонник цыганской и белорусской песни, об этом я уже говорил, но украинские песни в детстве мне пела моя мама, а песни, которые поёт тебе мама в детстве, — это навсегда. Но маме было не до песен, а жизнь Дины складывалась по-другому. В школе уроки пения — закон, потом клуб промкооперации и при нём музыкальный и драматический кружки, и всюду есть преподаватели, которые могут отличить дарование от посредственности, и они ухватились за Дину. Кроме того, как я вам уже рассказывал, Станислава Францевна... Не рассказывал? Извините! Станислава Францевна — это жена нашего соседа Ивана Карловича, того самого, через чей сад мы бегали к дедушке и который дружил с моим отцом, давал ему книги и разговаривал с ним по-немецки. Так вот, Станислава Францевна преподавала музыку, в доме у неё было пианино, и они с Иваном Карловичем привязались к Дине, как к родной дочери, тем более детей у них не было, они просили её петь, голос у неё был как колокольчик. А когда выяснилось, что это не просто колокольчик, а талант, то Станислава Францевна начала её учить музыке по нотам: певица. как утверждала Станислава Францевна, должна иметь не только вокальное, но и музыкальное образование.
      Учась в четвёртом классе, Дина уже была солисткой городского хора, выступала в концертах самодеятельности. Клуб промкооперации у нас довольно большой, зрительный зал на двести мест, в зале дедушка и бабушка Рахленко, дедушке семьдесят пять лет, но он крепкий, широкоплечий, с густой, ещё чёрной, хотя и с проседью, бородой, с высоким белым лбом, и бабушка, полная, спокойная, добрая, и дядя Лазарь с сыном Даней и дядя Гриша с женой и детьми, ну, я, естественно, и мои младшие братья Генрих и Саша, а в первом ряду — отец и мать, приодетые, торжественные, ещё не старые, отцу сорок пять, матери сорок два, для таких красивых людей это не возраст, мне вот уже за шестьдесят, и то я себя за старика не считаю.
      В нашем клубе самодеятельность была поставлена очень хорошо. Руководил ею молодой человек по фамилии Боголюбов; только что окончил музыкальное училище, он и хормейстер, и концертмейстер, и режиссёр драмкружка; играл на всех инструментах и в изобразительном искусстве разбирался, — словом, одарённая личность, мастер на все руки, энтузиаст своего дела, сумел увлечь и других, даже целые семьи, как, например, Сташенков, они составили белорусский хор, старики Сташенки и те пели. Выходили на сцену, становились в ряд, по старшинству: Афанасий Прокопьевич
      с женой, затем сыновья Андрей и Петрусь с жёнами Ксаной и Ириной, затем их дети, все белоголовые, в национальных костюмах, — пели, надо сказать, прекрасно, я думаю, не хуже нынешних «Песняров», а как ни говори, «Песняры» — лучший нынешний эстрадный ансамбль, но профессиональный, а Сташенки были любители, однако выступали даже на областном конкурсе самодеятельности и получили премию. Выла ещё, помню, семья Дорошенков, молодые парубки и дивчины, танцевали гопак, казачок и другие украинские пляски; был оркестр домбристов, и декламаторы, и чечёточники, даже акробаты — в общем, ‘жизнь в нашем клубе била ключом. Но, безусловно, гвоздём программы был городской хор; основной профессией Боголюбова было именно пение, и хор он создал первоклассный.
      И вот, представляете, сидят в первом ряду отец и мать, на сцене хор, впереди полукругом женщины, за ними на скамейках, чтобы быть повыше, — мужчины, все с хорошими голосами, объявляется номер и «солист-
      ка Дина Ивановская», и Дина выходит вперёд, девочка, каких нет; на юге, знаете, девочки быстро развиваются, — высокая, стройная, с чёрными волосами, заплетёнными в две толстые косы, с синими глазами, и начинает петь, и зал замирает, и даже хулиганы, которым в клубе только бы пошуметь, и те сидят как заворожённые. И когда Дина выводила своим чудным голоском: «Дывлюсь я на небо тай думку гадаю, чому я нэ сокил, чому нэ литаю...» — то плакали все, потому что это было искусство, а искусство, как и любовь, покоряет мир.
      О моих родителях и говорить нечего. Это был венец их торжества, награда за перипетии и невзгоды жизни, светлый час их великой любви. Слёзы зала производили на маму большое впечатление. Ничего, будут и её дети докторами медицины, и не в какой-то Швейцарии, на краю света, а в великой стране, стране на шестую часть планеты. Это была мамина победа, она поздно пришла, эта победа, но тем слаще она была.
      Конечно, были у нас и огорчения, без них нет жизни. Например, Лёва женился. Что такого? Прекрасно, давно пора, парню двадцать пять лет, работает с утра до вечера, мотается по области, ведает в обкоме вопросами транспорта, но одинокий, бесприютный, питается где попало и чем попало, наживёт язву желудка, некому о нём позаботиться, постирать, заштопать, накормить, подать лекарство, когда заболеет, — одним словом, бобыль, и пора ему наконец обзавестись женой, домом, семьёй. Так что в самом факте женитьбы ничего плохого не было, наоборот, очень хорошо. Ну, а то, что он женился у себя в Чернигове и невесты даже не показал, не представил её, так сказать, родителям, то ничего не поделаешь, в те времена это было не так уж и принято. И справлять свадьбы тоже не было принято, расписались в загсе — и весь разговор, хотя моим родителям такие порядки были не особенно приятны, может быть, оттого, что их собственная женитьба была в своё время исключительным событием, и что творилось тогда, вы знаете. И им, наверно, хотелось, чтобы их дети, тем более старший сын, женились бы не так буднично и просто, как это сделал Лёва. Но ничего не поделаешь, такие времена, такие обычаи. И то, что Лёва даже не сообщил о своей женитьбе, а узнали мы о ней от чужих людей — много наших жило тогда в Черниго-
      ве, — тоже ничего не поделаешь: Лёва — человек особенный, живёт по своим особенным законам. И от людей мы узнали, что его жена важная персона, преподаёт политэкономию, хозяйством заниматься не желает и питаются они в обкомовской столовой, тоже его забота, хочет так жить, пусть живёт. Дело, понимаете, было в другом: Анна Моисеевна, так звали Лёвину жену, была старше его на пять лет, ему двадцать пять, ей тридцать, но, главное, у неё ребёнок, девочка трёх лет, от первого мужа, а Лёва, между прочим, — третий муж.
      Лёва был человек рассудительный, министерская голова, и, значит, всё обдумал, и в конце концов это его личное дело. И не надо забывать, что при всём здравом государственном уме в его жилах текла горячая кровь Рахленков, а на какие неожиданные трюки способны Рахленки, вы уже убедились, и при всей немецкой рассудительности моего отца он тоже был способен на самые неожиданные решения, о чём свидетельствует его собственная женитьба.
      Но мать была вне себя. Лёва, такой Лёва, не мог найти себе молоденькую, честную, порядочную девушку? Он не способен иметь собственных детей? Почему он обязан воспитывать чужого ребёнка? Отказаться от Олеси и взять женщину, которая к тридцати годам успела сменить трёх мужей — это официально! Сколько же там было неофициальных? Что всё это значит?
      Но Лёва есть Лёва, мы здесь, он в Чернигове, да и был бы он здесь, мы бы ничего не смогли поделать, он не такой, чтобы действовать по чужой указке, да мать бы ему не посмела слова сказать, хотя и сын, но особый, отдельный... Мама пошумела и перестала, и всё опять пошло своим чередом.
      Всё было хорошо.
      И всё же что-то беспокоило мою мать, и когда я её спрашивал:
      — О чём ты волнуешься? Ведь всё хорошо.
      Она отвечала:
      — Слишком хорошо.
      Я понимал, что её тревожило.
      Её тревожило предчувствие.
      Мамино предчувствие оправдалось. Гром грянул среди бела дня, среди ясного неба. В областной газете появилась статья «Чужаки и расхитители на обувной фабрике». Речь шла о нашей фабрике. Как чужак упоминался мой отец, «человек сомнительного социального происхождения», некоторые бывшие кустари, использовавшие когда-то наёмный труд, и, конечно, директор Сидоров как «покровитель чужаков и расхитителей»; упоминались и сами расхитители, двое рабочих, укравших в своё время по куску кожи. Сидоров им не покровительствовал, а, наоборот, выгнал с фабрики и отдал под суд. Между прочим, потом, на процессе, они выступали в качестве свидетелей обвинения. Ещё было написано в статье, что на фабрике процветает кумовство, работают родственники, а вы, надеюсь, понимаете, что когда в маленьком городке одна обувная фабрика и на ней работают потомственные сапожники, то родственные связи неизбежны, всё равно как в колхозе. Словом, кому-то Сидоров пришёлся не по нутру, наступил кому-то на мозоль, состряпали дело, написали фельетон, ошельмовали порядочных людей, десять человек, в том числе и моего отца.
      Отец сказал, что всё это чепуха, неправда, яйца выеденного не стоит. Но он был наивный человек, мой отец. Все, в том числе и моя мать, понимали, что это вовсе не чепуха. И важно, чтобы дело не дошло до суда.
      К кому обращаться? Конечно, к Лёве. Видный работник, а про его отца написали, будто он в компании с другими «чужаками» расхищал народное добро. Лёва этого так не оставит! И своего отца и Сидорова он знает как честнейших людей.
      Сажусь в поезд, приезжаю к Лёве и нахожу его нервным, расстроенным и возбуждённым. Хотя Лёва был человек железной выдержки, видно, и у него начали сдавать нервы, появилось внутреннее раздражение, нетерпимость человека, который вынужден быть беспощадным; такое было время, и такой у него был пост — занимался вопросами транспорта; боролся с «пределыциками», очищал железнодорожный транспорт от «чужаков» и «примазавшихся», и вот, пожалуйста, в числе «чужаков» оказался его родной отец.
      И хотя с виду Лёва был спокоен и рассудителен, я видел, что он напряжён, как струна, я его хорошо знал, как ни говорите, родной брат.
      Но дошедшие до нас слухи, будто женитьба ничего не изменила в его быте, не соответствовали действительности. Я впервые приехал к нему после его женитьбы; хорошая трёхкомнатная квартира в новом доме со всеми удобствами, а в то время новый, современный дом со всеми удобствами был событием, их не строили тысячами, как сейчас. Правда, всей квартиры мне Лёва не показал, провёл прямо к себе в кабинет. Ни ему, ни мне было не до квартиры.
      Дверь открыла домработница, средних лет женщина, полненькая, приятная на вид; в передней было чисто — вешалка, зеркало, ящик для обуви, в коридоре дорожка, в кабинете блестел паркет, стояли шкафы с книгами, много книг, удобный диеэн и большой письменный стол, тоже с книгами и бумагами, — в общем, дом вполне благоустроенный.
      Когда мы с Лёвой сидели в кабинете, вошла его жена Анна Моисеевна, брюнетка с гладко зачёсанными волосами, похожая на актрису Эмму Цесарскую, — помните, что снималась в роли Аксиньи в «Тихом Доне»? — красивая, но несколько грузноватая и, как мне показалось, коротконогая. В общем, на чей вкус.
      — Вы, кажется, незнакомы, — сказал Лёва, — моя жена Аня, мой брат Борис.
      Я встал, она протянула руку, это было не рукопожатие, а лёгкое прикосновение, улыбнулась коротко и официально, улыбка тут же сошла с её лица, она уселась в кресло и, знаете, не проронила ни слова. На её лице я не только не видел сочувствия отцу и всем нам, наоборот, я чувствовал неприязнь: мы осложнили их жизнь. Было видно, что с Лёвой они уже всё обговорили, она в курсе всего, не задала ни одного вопроса, не вставила ни одного замечания, это было не её, а чужое дело, и сидела она здесь для того, чтобы не дать мне втянуть Лёву в историю. И если бы она вступила в разговор, то я точно знаю, что бы она сказала. Она бы сказала: «Неужели вы не понимаете, кто ваш брат и к чему это вас обязывает?» Вот что бы она сказала. Но она ничего не сказала, молчала. Единственный раз открыла рот, когда в кабинет вбежала её дочь, маленькая девочка в пальтишке и берете, собиралась гулять,
      за ней стояла домработница, тоже готовая к прогулке, в пальто и платке.
      — Оля, что нужно сказать дяде? — ровным шкрабским голосом спросила Анна Моисеевна.
      Заметьте, не «дяде Боре», а просто «дяде», обыкновенному посетителю.
      — Здравствуйте! — догадалась Оля.
      Лёва погладил её по головке — видно, любил девочку — и сказал:
      — Здравствуй, дядя Боря, повтори!
      Она послушно повторила:
      — Здравствуй, дядя Боря...
      Слава богу, Лёва хоть немного исправил положение, видно, не так уж послушен своей Анне Моисеевне.
      — Анна Егоровна, больше часа не гуляйте! — приказала Анна Моисеевна.
      — Добре! — ответила та.
      О деле отца Лёва говорил спокойно, но я понимал, что оно его волнует. Волнует и само по себе — он любил отца, волнует и потому, что в связи с этим делом его ждут неприятности и осложнения и, безусловно, освободят от работы в обкоме: какой может быть авторитет у руководящего работника, если его отца обвиняют в уголовном преступлении?! И его действительно вскоре перевели на другую работу...
      Лёва сказал, что он убеждён в невиновности отца, в невиновности Сидорова, но допускает, что «чужаки» и расхитители могли их использовать, могли окрутить, потому что отец доверчив, а Сидоров малограмотен. Вмешиваться он, Лёва, не будет: ни он, ни даже секретарь обкома не имеют права вмешиваться в судопроизводство — это нарушение закона. Он уверен, что в деле разберутся, всё встанет на своё место, однако надо смотреть фактам в глаза: из-за отца делу может быть придан политический оттенок — родился и вырос в Швейцарии, там у него родственники, он с ними переписывается, и важно дать бой именно по этому главному пункту, доказать, что отец не чужак, а честный советский человек. В этом суть.
      Из этого рассуждения вы можете убедиться, что у Лёвы действительно были министерская голова и государственный ум.
      — Когда собираешься обратно? — спросил Лёва.
      От Чернигова до нашего города несколько часов езды, и, говоря откровенно, мне удобнее всего было бы выехать утром. Но если я останусь здесь, то должен буду всех рано разбудить. И потом, знаете, бывает так: чем больше у людей квартира, тем меньше находится места, чтобы переночевать постороннему человеку.
      — Сейчас и поеду.
      — Ну что ж, держи меня в курсе дела.
      Хотелось на прощание обнять брата, но обстановка
      была не та. Мы пожали друг другу руки. И Анна Моисеевна протянула мне руку, мы с ней попрощались, как говорят футболисты, в одно касание, и она опять улыбнулась мне короткой официальной улыбкой.
      Проболтался ночь на вокзале, сел в поезд и приехал домой.
      Приехал домой и говорю матери, что Лёва и Анна Моисеевна живут хорошо, встретили меня прекрасно; Анна Моисеевна — интеллигентная женщина и Олечка — чудная девочка, обожает Лёву, называет его папой, и он в ней души не чает...
      У мамы было каменное лицо, она допускала, что Анна Моисеевна интеллигентная женщина и Олечка хорошая девочка, — почему ей в три года не быть хорошей? — допускала, что Лёва в ней души не чает, но ей до этой девочки дела нет, не её внучка. И не до них ей было, не они занимали её мысли. Отец — вот о ком она думала.
      — Что он сказал о деле?
      — Сказал: вмешиваться не имею права. Следствие разберётся, и всё встанет на своё место.
      Можно его понять: выгораживая отца, он как бы косвенно подтверждает его виновность, — невинного защищать нечего, невинного защитит правосудие, в которое Лёва свято верил.
      Так что по-своему Лёва был прав, это понимали и я, и отец, и дедушка Рахленко. Но мама понять не могла. Сын не может защитить отца? Где это видано? На таком посту и не может слова вымолвить против заведомой лжи? И это Лёва, её гордость, неужели она обманулась в родном сыне, обманулась в своих детях?..
      И вот наезжает из области ревизия, начинает ворошить документы, а разве есть на свете ревизия, кото-
      рая напишет, что всё хорошо и прекрасно, разве есть производство, где нет упущений и недостатков?» И, кроме ревизии, приезжает из области специальная комиссия и начинает опрашивать людей, а люди разные: недовольные рады наклепать, обиженные ищут случая отомстить, трусы боятся сказать правду, люди осторожные предпочитают отвечать уклончиво...
      Отца, Сидорова, всех, в общем, десятерых, отстраняют от работы и начинают таскать к следователю. И тут-то мой отец понял, что дело плохо, возвращался домой подавленный.
      С ревизией, комиссией, следствием проходит месяцев шесть, уже тридцать шестой год, и следователь выносит решение: всех под суд, прокурор это решение утверждает, забирают отца, Сидорова, всех остальных и отправляют в тюрьму, в Чернигов, своей тюрьмы у нас не было.
      Что вам сказать? Что можно сказать, когда вдруг приходят, устраивают обыск и уводят твоего отца, тихого человека, переворачивают всё вверх дном, ищут ворованное, деньги и ценности, как будто не понимают, что будь отец вор, то он бы всё из дома унёс. И, конечно, ничего не находят, забрали письма, они были из Швейцарии. Отец, надо отдать ему должное, держался как мужчина, даже улыбался, чтобы ободрить нас, но в его улыбке было что-то виноватое. Нет, не перед ними, а перед нами: из-за него пришли
      ночью люди и доставили всей семье беспокойство.
      Но мама не была такой деликатной и воспитанной, как он. И мой младший брат Генрих тоже. Сначала он немного оробел, знаете, как уличный мальчишка перед милицией, но когда до него дошло, что пришли за отцом, он начал грубить милиционерам, хамил, стоял в дверях, не давал пройти, толкался, вытворял свои мальчишеские штуки, и, не прикрикни я на него, дело могло обернуться плохо.
      Ну а что творилось с мамой, я вам и передать не могу. Я думал, в эту ночь она сойдёт с ума. Её била истерика, отец её успокаивал. Дина говорила: «Мама, не плачь! Мама, не плачь!» А мама сидела на стуле, раскачивалась и громко повторяла: «Конец, конец, конец!» Саша, ему было тогда восемь лет, молча и задумчиво наблюдал за всем. Я думаю, эта ночь запомнилась ему до последних дней его короткой жизни.
      Слава богу, маленький Игорек спал и ничего не слышал. И когда милиционер сказал маме:
      — Гражданка Ивановская, ведите себя спокойно, — она закричала:
      — Зачем вы пришли? Кто вас звал? Убирайтесь!
      Милиционеры, правда, были знакомые, наши же
      ребята, но они многозначительно переглянулись, и отец деликатно сказал:
      — Извините её, пожалуйста, она очень нервная.
      И потом матери:
      — Рахиль, если ты хочешь мне добра, то замолчи, прошу тебя.
      Она перестала кричать, только обхватила голову руками и раскачивалась на стуле, как помешанная. И даже, когда отца уводили, не поднялась, не попрощалась, не ухватилась за него, как это делают женщины, когда уводят их мужей. Я сам, своими руками, собрал отцу вещи. Он поцеловал нас всех, подошёл к матери, она сидела с закрытыми глазами, как мёртвая, хотел, наверно, погладить её по голове, но передумал и вышел вместе с милиционерами из дома. Хлопнула дверь, потом вторая дверь, мама по-прежнему сидела не двцгаясь, с закрытыми глазами, ничего не видела, ничего не слышала. Я подошёл к окну, уже рассветало, отца вели по улице, и всё это видели, никто не спал, все знали, что за ним пришли, все видели, как его уводят.
      Я велел детям лечь и хоть немного поспать: Генриху завтра на работу, Дине и Саше в школу.
      Потом я тронул маму за плечо:
      — Мама, приляг...
      Она открыла глаза, посмотрела на меня, но не увидела, снова закрыла глаза и осталась сидеть, как сидела, и я понял, что мама тронулась умом.
      Так она сидела до утра. Ребята встали, позавтракали и ушли: Генрих на работу, Дина и Саша в школу; проснулся Игорек, я его одел, накормил, мама услышала его голос и только тогда открыла глаза, посмотрела вокруг и сказала:
      — Всё кончено.
      Потом встала, прошла в спальню, легла в чём была, заснула и проспала весь день до вечера.
      Пришли дедушка и бабушка Рахленко, пришли дядя Лазарь, дядя Гриша, приходили люди, соседи,
      а мать всё спала, и я, чтобы её не будить, выходил с ними на крыльцо, рассказывал всё как было, люди сочувствовали, женщины плакали, жалели отца, пришли и мамины подруги, помните, дочери кузнеца Кузнецова? Теперь они уже сами имели внуков; и Сташенки и другие люди приходили, я никого к матери не пускал, всё время заходил к ней сам, боялся, она что-нибудь сделает над собой, ясно, что она уже не в своём уме. Пришли Дина и Саша из школы, потом Генрих с работы, бабушка увела их и маленького Игоря к себе обедать.
      Вечером мама проснулась, умылась, вышла в столовую, и я понял, что ошибся, предполагая, будто она тронулась умом. Она вышла спокойная, строгая, властная, какой была всегда, велела позвать дедушку, дядю Лазаря, дядю Гришу, наших соседей N Ивана Карловича и Афанасия Прокопьевича Сташенка, всех без жён; ей нужен мужской совет. Они пришли, мы сели за стол и стали думать, что делать. И, конечно, у всех на языке одно слово «адвокат», и не просто адвокат, а адвокат из адвокатов — на карту поставлена жизнь отца.
      Первым адвокатом на Украине тогда считался некий Дольский из Киева, гремел на всю республику, всё равно, как, скажем, Брауде или Коммодов гремели на весь Союз. Но Брауде или Коммодов ради такого дела к нам не поедут, а Дольский, может быть, и поедет; Киев ближе, чем Москва. И, как резонно заметил Иезн Карлович, в случае неблагоприятного решения областного суда дело перейдёт в Верховный суд республики, Дольскому будет с руки заниматься делом, тем более что в Киеве он знает всех и все знают его. Но, добавил Иван Карлович, Дольский — очень дорогой адвокат, берёт такие баснословные гонорары, что мы не можем себе и вообразить.
      Мама ответила, что гонорар — это не довод, она заплатит любой гонорар, если понадобится, продаст дом и с себя всё продаст и с детей, мы готовы остаться голыми, босыми, без крыши над головой, лишь бы выручить отца. И дядя Лазарь и дядя Гриша тоже сказали, что отдадут всё, лишь бы выручить Якова, и Афанасий Прокопьевич тоже обещал помочь, чем сумеет.
      В общем, было ясно, что лучшей кандидатуры, чем Дольский, нет и быть не может, у него авторитет на
      всю Украину и даже на весь Союз, и, если он возьмётся за дело, папа будет спасён.
      Но мама ждала, что скажет дедушка, с его мнением она очень считалась. И хотя ему было уже семьдесят пять лет, у него была ясная голова, а жизненного опыта за семьдесят пять лет можно набраться.
      И дедушка Рахленко коротко сказал:
      — Нужно взять Терещенко.
      Если бы дедушка сказал, что в адвокаты надо взять, скажем, царя Соломона, мы бы так не удивились. Терещенко! Вы, конечно, знаете Временное правительство, знаете десять министров-капиталистов? Среди них был Терещенко, министр финансов, сахарозаводчик с Украины, то ли кадет, то ли монархист... Тот Терещенко, которого назвал дедушка, конечно, был не министр, но неприятностей из-за того министра имел предостаточно: ему требовалось доказать, что министр ему не родственник и он не родственник министру. Тогда было принято: докажи, что ты н е родственник. А как, спрашивается, доказать? Тем более что наш Терещенко был в своё время большим треплом и, когда министр Терещенко был в силе, хвастался, что он ему любимый племянник и наследник всех его сахарных заводов, хотя все знали, что он ему такой же племянник, как Керенский мне бабушка. Он был сыном акцизного чиновника, и его отца и его самого все знали как облупленных. В молодости был форменный босяк, хотя и студент, и, представьте, ему понравилась моя мать Рахиль, как раз в то время, когда она была невестой моего отца. Она всем нравилась, но все знали, что она не такая девушка, чтобы завести шуры-муры, просто любовались ею, а нахал Терещенко стал ходить к нам якобы сшить штиблеты, а на самом деле, чтобы приставать к Рахили. Дедушка это сразу сообразил, взял Терещенко за воротник и выкинул на улицу вместе с незаконченными штиблетами. Терещенко на этом не успокоился, он, дурак, не понимал, с кем имеет дело, и стал хвастать, что всё равно Рахиль будет его, потому что нет на свете девушки, которая бы против него устояла. Это он говорил на станции, где молодёжь имела обыкновение гулять вечером на платформе, встречая пассажирский поезд. И его хвастовство услышал мой дядя Гриша, и хотя ему было всего пятнадцать лет, а Терещенко
      не меньше двадцати и стоял он среди своих дружков, дядя Гриша подходит к нему и врезает по физиономии так, как он умел, а уметь это, надо сказать, он умел. И дружки Терещенко не двигаются с места: видят — подходят остальные братья Рахленки, а эту семейку знал весь город, и весь город знал, что с ними лучше не связываться. А тут тем более прибывает поезд, и уже бежит жандарм со своей шашкой, и шашка бьёт его по ногам, и, пока подошёл поезд и пока добежал жандарм, дядя Гриша разукрасил Терещенко, как бог черепаху, и правильно сделал: говорить такие вещи может только подонок, и дядя Гриша был обязан вступиться за честь своей сестры, он был не только хороший брат, но и такой брат, который ищет повода подраться, а какой может быть лучший повод подраться, если порочат твою сестру, к тому же не просто невесту, а невесту в сложной ситуации — жених в Швейцарии, и неизвестно, что из этого получится.
      Никаких особенных последствий этот случай не имел. Терещенко, как у нас выражаются, утёрся, залепил синяки и укатил в Петербург: каникулы кончились. А к дедушке является его отец, акцизный чиновник, акцизные чиновники ходили тогда в форме, и приносит извинения за поведение своего сына.
      На это мой дедушка Рахленко ответил:
      — Между молодыми людьми всякое бывает.
      Ничего больше дедушка не сказал. Но, как я понимаю, поступок старшего Терещенко ему понравился, он умел ценить хорошие поступки. Согласитесь, акцизному чиновнику в форменной тужурке просить извинения за своего сына, которого, между прочим, сначала выкинули на улицу, а потом разукрасили, как бог черепаху, и у кого просить извинения — у простого сапожника, — это, согласитесь, поступок. Я думаю, что на извинение старого Терещенко толкнуло не только недостойное поведение его сына, но и то, что весь город переживал тогда за Рахиль, за мою будущую мать, и старый Терещенко тоже, наверно, переживал.
      Потом война, революция, объявляется молодой Терещенко лет через пятнадцать, солидный адвокат, защитник, как тогда говорили, живёт в Чернигове, приезжает вести дела у нас в суде, вёл успешно, и так повелось, что по всяким судебным делам наши горожане обращались именно к нему: дело своё знал, к то-
      му же свой человек, наш, из нашего города. Были, я думаю, в Чернигове адвокаты получше, но люди идут проторённой дорожкой, тем более за наши дела Терещенко брался охотно, никогда не отказывался, а дел было достаточно: нэп, налога, фининспекторы — всего хватало...
      Потом были у Терещенко какие-то неприятности. Говорили, будто разошёлся с женой, стал пить, уехал из Чернигова, вернулся в Чернигов, исключили из коллегии адвокатов, восстановили в коллегии адвокатов, стали приезжать к нам другие защитники, люди забыли о Терещенко, и вот, представьте, дедушка вспомнил. И когда? Когда речь идёт, можно сказать, о жизни нашего отца. И о ком вспомнил? О человеке, который в своё время самым нахальным образом приставал к его дочери, и он сам выкинул его на улицу, и теперь этот человек будет защищать нашего отца, своего, так сказать, счастливого соперника!
      Безусловно, дедушка Рахленко — мудрейший человек, светлая голова, но семьдесят пять — это семьдесят пять. Я не хочу сказать, что в таком возрасте человек глупеет, вовсе нет! Но он несколько коснеет... Дедушка помнил, что Терещенко вёл когда-то дела в нашем городе, вёл успешно, других защитников дедушка не знал, под судом и следствием не состоял, и вот он говорит: Терещенко.
      Видя наше недоумение, дедушка добавляет:
      — Киевский адвокат за такое дело не возьмётся. Если он такой знаменитый, то Яша ему как прошлогодний снег. А Терещенко через это дело может восстановить себя в нашем городе.
      В этом рассуждении была своя логика, но ведь нам надо спасать отца, а не репутацию Терещенко. Разве можно так рисковать?
      Иван Карлович говорит:
      — Вы правы, уважаемый Абрам Исакович, Терещенко — способный и знающий адвокат. Но он пьёт, он опустился. Появление на суде адвоката в нетрезвом виде лишит его права защиты, и это означает верный проигрыш дела.
      — Нужно проверить, — стоит на своём дедушка, — если он не умер от белой горячки, если он в своём уме и, дай бог, бросил пить, то лучшего защитника не надо.
      И тогда мама объявляет решение:
      — Завтра я с Борисом поеду в Чернигов, посоветуемся с Лёвой (всё же имела на него некую надежду), разузнаем о Терещенко. Если с ним можно иметь дело, как с человеком, и Лёва тоже его присоветует, — возьмём Терещенко. А если нет, то Борис поедет в Киев и договорится с Дольским. Денег, сколько тот скажет, столько и даст. Теперь как быть с детьми?
      Речь шла о Фиме и Любе: сообщать им об аресте отца или не сообщать? Фима работает в Харькове, на ХТЗ, Люба в Ленинграде — на втором курсе медицинского.
      Дедушка сказал:
      — Не надо беспокоить детей, успеется.
      Однако Афанасий Прокопьевич возразил?
      — Взрослые уже, должны знать правду.
      И Иван Карлович резонно заметил, что если оставить их в неведении, то ребятам будет хуже — их обвинят в сокрытии такого серьёзного факта, никто не поверит, что они не знают об аресте отца.
      И было решено написать им. Но так, чтобы не слишком разволновать: дескать, ничего страшного, просто недоразумение на фабрике, скоро всё выяснится, и папу освободят.
      Приезжаем с мамой в Чернигов, идём к Лёве на квартиру, Анны Моисеевны нет, встречает нас домработница Анна Егоровна, открыла дверь и растерялась, стоит в дверях и молчит.
      Спрашиваю:
      — Лёв Яковлевич дома?
      — Нет, — отвечает, — уехал в Москву... В Москву вызвали.
      — А Анна Моисеевна?
      — На работе Анна Моисеевна.
      И продолжает стоять в дверях. И я понял, что Анна Моисеевна дала ей распоряжение насчёт нас, наказала не пускать в дом. Но Анна Егоровна не могла прогнать меня, родного брата Льва Яковлевича, тем более не могла прогнать его родную мать. Я вам скажу больше: если бы она даже не знала, что перед ней мама Лёвы, всё равно не могла бы её прогнать, — моя мать была не та женщина, которую можно прогнать, она с первого взгляда внушала к себе уважение, поражала своим видом. И Анна Егоровна так и стояла
      перед нами растерянная, смущённая, не знала, что ей делать. Самое правильное было бы нам повернуться и уйти... Но что я скажу матери? Если бы Анна Егоровна выставила нас за дверь, тогда я бы сказал, что она дура, невежа, не знает нас, мать не видела вообще, а меня не запомнила, вот и побоялась впустить в дом. Так бы я объяснил маме, отвёз бы её к землякам, оставил там, а сам вернулся бы и переговорил с Анной Моисеевной с глазу на глаз, я уже приблизительно представлял, какой разговор предстоит, и хотел избавить мать от этого разговора.
      Но Анна Егоровна растерялась, не захлопнула пе: ред нами дверь, добрая женщина не смогла этого сделать, впустила, но провела не в комнату, а на кухню.
      Как вы понимаете, не один я умный. Моя мать тоже не дура, и не надо быть такой уж проницательной, чтобы всё понять: домработница не знала, пускать нас или нет, провела не в комнату, а к себе, на кухню, даже стакана чая не предложила, опять же от растерянности, не позвала Олечку к бабушке и дяде, а Олечка дома, мы слышим, играет в своей комнате, разговаривает не то с куклой, не то сама с собой, слышим топот её ножек... Так, знаете ли, не встречают мать и брата хозяина дома, так даже дальних родственников не встречают, если их, конечно, продолжают считать родственниками.
      В общем, сидим с мамой на кухне, мать пристально, как она это умеет, смотрит на Анну Егоровну, той от её взгляда не по себе, она мечется, бедная, туда и сюда, то в комнату к Оле, то обратно на кухню, пока не нашла выход из положения:
      — Нам с Олечкой пора гулять...
      И не может, бедняга, договорить, что, мол, и вам следует уходить, не велено мне никого посторонних дома оставлять, не может этого выговорить, но и не имеет права предложить остаться, человек подневольный.
      И, чтобы выручить её, я спрашиваю:
      — Где вы с ней гуляете?
      — Тут, — показывает на окно, — в скверике.
      — Вот и хорошо, — говорю, — мы с вами посидим на скамеечке, покуда Анна Моисеевна придёт. Пой-, дём, мама, побудем немного на воздухе.
      А мама по-прежнему пристально смотрит на Анну Егоровну, всё, конечно, понимает, но не произносит ни слова, и от её взгляда домработница смущается ещё больше.
      — Сидите, не торопитесь, я ещё пока Олечку соберу...
      — Нет, — говорю, — мы уж подождём вас в сквере.
      Выходим с мамой в сквер и присаживаемся на скамейке. Прекрасный солнечный сентябрьский день, ещё по-летнему тепло, всё зелёное, буйное: и деревья, и кустарники, и травка, — детишки копаются в песочке, идут по улице весёлые люди, всё кругом такое безмятежное, радостное, сияющее, такой он красивый, наш древний Чернигов, и никак с этим не вяжется мысль, что отец исчез из этой прекрасной жизни.
      — Ну, что ты скажешь? — спросила мама, косясь на меня.
      — Что с неё взять? Домработница, необразованная женщина...
      — Ладно, — мама отвернулась, — дождусь образованную.
      — Может быть, поедем к Рудаковым (это были наши земляки), отдохнёшь, а я вернусь один, поговорю с ней, узнаю, где Лёва?
      — Нет, — отвечает, — хочу сама посмотреть нашу кралю.
      Подошли Анна Егоровна с Олечкой, Анна Егоровна села рядом с нами, Олечка пошла к ящику с песком, но я остановил её:
      — Олечка, здравствуй!
      — Здравствуйте!
      — Ты меня узнаёшь?
      Ответила нерешительно:
      — Узнаю...
      — Как меня зовут?
      — Дядя...
      Она опять запнулась и посмотрела на Анну Егоровну.
      — Дядя Боря, — подсказал я.
      — Дядя Боря, — повторила деЕочка.
      Я показал на маму:
      — А это баба Рахиль.
      Я знал, мама будет недовольна такой аттестацией: какая она ей бабушка и какая та ей внучка? Но назвать
      её иначе, то есть поступить так, как поступила со мной Анна Моисеевна, значило расторгнуть всякое родство.
      ДеЕочка исподлобья посмотрела на маму, мамина величественность смущала её, и, поковыряв каблуком землю, пошла к песку. А мама не сводила глаз с неё, не по-доброму смотрела: девочка была для неё частью Анны Моисеевны.
      Невесело было на скамейке. Мать сидела как изваяние, Анна Егоровна тоже молчала, хотя, видно, любила поговорить, да и какая нянька, часами сидящая на садовой скамейке без дела, не любит поговорить? Но говорить о главном она не могла, не имела права, а болтать о незначительном, когда существует и угнетает нас то, главное, тоже совестно. Вышколенная, знала, о чём можно говорить, о чём нельзя, — школа Анны Моисеевны. И всё же эта вышколенность у неё выглядела не холопской, а достойной: мол, приставлена к ребёнку, а об остальном мне знать не положено, домработница, нянька, место моё — кухня, разговор мой — о ребёнке, но, понимаю, вам сейчас не до ребёнка, ваше дело серьёзное, и о нём вы поговорите с хозяйкой, с Анной Моисеевной.
      Просидели мы так часа два, а то и три, время к вечеру, и вот появляется Анна Моисеевна, я увидел её, идущую по тротуару прежде, чем она увидела нас, увидел её, грузную, важную, широкоплечую, в длинном сером жакете, отчего она казалась ещё грузнее, с гладко зачёсанными чёрными волосами, злым лицом, с туго набитым портфелем в руках, деловая, сановная тётя. Она пересекла улицу и пошла к скверу — видно, знала, что Оля с няней здесь: спокойным, уверенным, привычным шагом подошла к скамейке, увидела Анну Егоровну; нас она не видела, не было ей дела ни до кого, кроме Оли и Анны Егоровны, — она скользнула по нашим лицам невидящим взглядом, отвернулась и, уже отвернувшись, вдруг узнала, вспомнила меня и поняла, кто рядом со мной: Лёва был похож на мать. По её сразу изменившемуся лицу, по тому, каким злым и неприступным оно стало, я и понял, что она узнала нас.
      Анна Егоровна поднялась...
      Я тоже поднялся.
      — Здравствуйте, Анна Моисеевна!
      Показываю на мать:
      — Познакомьтесь, Лёвина мать.
      Она не ответила на моё приветствие, не пожелала знакомиться с мамой.
      Поправила на Олечке берет...
      — Льва Яковлевича отозвали в Москву, в распоряжение Наркомата путей сообщения. Там он получит новое назначение и, если сочтёт нужным, сообщит вам свой адрес.
      Говорила чётко, ясно, категорически, как топором рубила, — чужой, враждебный человек. «Если сочтёт нужным», а?! Как это вам нравится? От её хамства, грубости, бессердечности я растерялся, хотя был готов ко всему, но т а к о г о не ожидал. Скажи такое мужчина, я бы нашёл что ответить. Но передо мной стояла женщина, рвань, но женщина, вступать с ней в перебранку при девочке, при домработнице я не мог. И я примирительно говорю:
      — У нас большое горе, Анна Моисеевна, отца арестовали.
      — Ну что ж, — хладнокровно отвечает она, — не надо заниматься махинациями, жить надо честно.
      И тогда мама сказала:
      — У нас не одно горе, у нас два горя. Первое вы знаете, второе — это то, что Лёва связался с такой дрянью.
      Анна Моисеевна ничего не ответила, её задача была не разговаривать с нами, а сразу отрезать, показать, что мы ей чужие.
      Они ушли. Только Анна Егоровна задержалась, собирая Олечкины совки и лопатки, и сказала:
      — Прощевайте!
      Переночевали мы у Рудаковых, наших земляков, ну а земляки, конечно, все знают. Что касается адвокатов, то, как сказали наши земляки, о Терещенко не может быть и речи: мелкий ходатай по делам, спился, пишет на базаре прошения... Есть дельные адвокаты: Петров, Шульман, Велембицкая... Но Дольский! До Дольского им всем далеко. Если бы Дольский.
      Словом, мать возвращается домой, а я сажусь в поезд и еду в Киев...
      Не буду обременять вас подробностями того, как я пробился к Дольскому. Все хотели Дольского, всем был нужен Дольский, все его ждали, ловили, искали. Он был из адвокатов, уяснивших простую истину: чем труднее до них добраться, тем больше людей стремится это делать; если человек всем нужен, то это, безуслов-
      на
      но, ценный человек, а ценному человеку — большая цена. Я пробивался к нему ровно неделю и наконец пробился. Он выслушал и про фабрику, и про газету, и про отца, и про Швейцарию, и про брата Лёву — словом, про всё. Надо отдать ему справедливость: когда уж вы до него добирались, он вас слушал, вникал в дело, этого у него не отнимешь — внимательный, холёный, несколько старомодно одетый господин с бородкой и длинными, пышными, как у певца, волосами. Солидная внешность. Для адвоката это имеет немалое значение.
      Но ехать на процесс он отказался.
      — При всём моем желании вам помочь, — произнёс Дольский красивым, внушительным голосом человека, которого неудобно и нельзя перебить: такой голос, несомненно, должен производить впечатление и на судей и на публику, — выехать сейчас из Киева я не могу. Я связан другими делами и не имею права их бросить. Вот, убедитесь. — Он перелистал листки календаря. — Этот месяц и следующий заполнены до отказа. Будем надеяться, что дело вашего отца не примет дурного оборота, в том, что вы рассказали, я не вижу криминала. Если всё же решение суда будет неблагоприятным, то обещаю заняться им в порядке кассации, когда дело перейдёт в Киев.
      Что я мог возразить, когда человек действительно занят до отказа и я собственными глазами вижу на календаре, что нет ни одного свободного дня? И что для него какая-то обувная фабрика в маленьком городишке, когда он гремит на всю Украину и на весь Союз, все к нему рвутся, и не всем удаётся даже поговорить с ним!
      — Как только дело поступит в Киев, известите меня, — говорит Дольский и встаёт, давая понять, что визит окончен. И я понимаю, что визит окончен, но за визит надо заплатить, вынимаю бумажник, но он отводит мою руку: — Ничего не надо, я ещё вашего дела не веду.
      Возвращаюсь в Чернигов и отправляюсь в юридическую консультацию. Что такое юридическая консультация, вы, наверно, знаете... Две крохотные комнатушки, в одной юристы, в другой ожидают клиенты, те, чья очередь подходит, а у кого дальняя очередь, те ожидают на улице: комнатка маленькая, а очередь громадная. Прождал я часа два, вхожу, плачу секретарше что по-
      ложено за консультацию, прошу к Петрову — болен, прошу к Шульману — Шульман в суде, остаются Ве-лембицкая и, представьте себе, Терещенко. Я, конечно, выбираю Велембицкую, но, оказывается, она уже взялась защищать трёх человек по нашему делу. И, как я потом узнал, Петров будет защищать Сидорова, а Шульман — ещё двух. Остаётся Терещенко. Пока я в Киеве бегал за Дольским, всех хороших адвокатов разобрали. Что делать? Ведь мама сказала: не получится с Дольским — иди к Терещенко.
      И вот я в комнате юристов и вижу за столом сухонького старичка с бритым лицом и красным носом, маленького человечка с громким голосом. Знаете, бывают такие коротышки с голосами, как труба, и, наоборот, великаны с голосами, как свисток Я сажусь против Терещенко, он перебирает бумаги на столе, на меня не смотрит, произносит сиплым басом:
      — Я вас слушаю.
      Я рассказываю, откуда приехал, называю свою фамилию и, так как не уверен, что он эту фамилию знает, говорю, что обращаюсь к нему по совету моего дедушки Рахленко.
      И когда я произношу фамилию Рахленко, он поднимает глаза, внимательно смотрит на меня, усмехается, прямо так откровенно и ехидно усмехается: вот, мол, довелось ему встретиться с этой семейкой, пришлось этой семейке обратиться к нему за помощью, — и я пожалел, что не уговорил Велембицкую взять и дело моего отца, выбрал Терещенко, мелкого и мстительного человека. Только мелкий и мстительный человек может торжествовать и злорадно улыбаться тому, кто пришёл к нему с таким несчастьем, как наше несчастье, с таким горем, как наше горе.
      Но деваться некуда, не могу же я встать и сказать: «Я вас не желаю, я желаю другого адвоката потому, что вы посмотрели на меня не так, как следовало посмотреть, и улыбнулись не так, как следовало улыбнуться».
      Согласитесь, такой демарш с моей стороны, такой скандал был бы глупостью, все они тут друг за друга, у них профессиональная солидарность, и если я без всяких оснований перейду к другому адвокату, то он встретит меня не лучшим образом.
      Деваться, вижу, некуда, и я ему всё выкладываю. Он меня слушает, изредка задаёт вопросы, прикрывая
      рот ладонью, — признак, что алкаш, алкаш всегда прикрывает рот рукой, чтобы скрыть запах перегара, если в данный момент от него не пахнет водкой, го всё равно это движение у него уже автоматическое, чтобы собеседник не мог разобраться, пьяный он или трезвый, с похмелья или не с похмелья.
      Словом, я вижу перед собой алкаша, понимаю, что дело плохо, что дедушка был неправ, прав был Иван Карлович, с таким алкашом мы дело проиграем, угробим отца, от Терещенко надо отделаться, только обдуманно, деликатно; начинать папину защиту со скандала — ещё большая глупость.
      И, рассказывая ему дело, я напираю на то, что папа из Швейцарии и это, мол, надо иметь в виду. Но Терещенко, прикрыв рот ладонью, отвечает:
      — Разве его судят за то, что он родился в Швейцарии? Швейцария тут абсолютно ни при чём.
      Да, Терещенко дальше своего носа не видит, мелкий провинциальный адвокат, неспособен ухватить главное, Главное — это то, о чём предупреждал Лёва.
      Потом он вдруг говори г:
      — Ваша мать была в своё время очень красивой девушкой.
      И опять ехидно улыбается: мол, такая была красавица, могла бы иметь счастливую судьбу, но пренебрегла им, Терещенко, вышла за неудачника и вот по собственной глупости попала в такую ужасную историю.
      Меня это взорвало, мне так и хотелось съездить по его бритой роже, но в такой ситуации нельзя давать волю чувствам, надо сдерживать себя, и я сдерживаю себя, ничего ему насчёт матери не отвечаю, только думаю, как повернуть дело, чтобы он отказался от защиты.
      И тут, к счастью, он спрашивает:
      — Ну а как смотрит на это ваш знаменитый брат?
      Опять ехидный вопрос, и я этим пользуюсь:
      — Брат смотрит пессимистически.
      — Да, — соглашается Терещенко, — для такого взгляда есть все основания. Но для окончательного суждения нужно ознакомиться с делом. Приходите ко мне послезавтра в это же время.
      Проходит день. Остановился я у земляков, их в Чернигове было много; к тем, у кого я остановился, пришли другие земляки, все сочувствовали папе, все хотели помочь, и речь пошла об адвокатах. И тут мнения разо-
      шлись. Одни говорят, что настоящий адвокат только Петров, а Шульман — дерьмо, другие, наоборот: дерьмо — Петров, а настоящий адвокат Шульман, у третьих дерьмо все: и Петров, и Шульман, и Велембицкая, и Терещенко.
      В общем, являюсь в назначенный день к Терещенко, и он мне говорит:
      — С делом я ознакомился, дело сложное и, по-видимому, безнадёжное.
      — Ну что ж, — отвечаю, — раз оно для вас безнадёжное, то я поговорю ещё с кем-нибудь.
      — Нет, — говорит он, — обязанность адвоката — защищать обвиняемого в любом, даже самом безнадёжном деле. Тем более следствие закончено, процесс состоится, возможно, в ближайшие дни, у вас нет времени выбирать. Дело буду вести я. Оформляйте у секретаря документы.
      Я намекаю:
      — Надо договориться...
      Он казённым голосом меня обрывает:
      — Никакой особой договорённости быть не может, обратитесь к секретарю.
      Оформляю, плачу в кассу что положено и возвращаюсь домой с тяжёлым сердцем: дело попало в плохие руки, и виноват я, никто другой. Пока я в Киеве гонялся за Дольским, все лучшие черниговские адвокаты разобраны, они будут защищать других подсудимых, а моего отца будет защищать алкоголик Терещенко, он, конечно, не забыл, как моя мать отвергла его ухаживания, как дедушка выкинул его на улицу вместе со штиблетами и как дядя Гриша разукрасил его, словно бог черепаху, и не где-нибудь в глухом переулке, а при всём честном народе на железнодорожной станции, где гуляла вся наша городская интеллигенция.
      Но дома маме я говорю, что всё хорошо, с Дольским я договорился, он включится, если дело перейдёт в Киев, с Терещенко тоже договорился, он произвёл на меня благоприятное впечатление, наши земляки были не правы, давая ему отрицательную характеристику.
      Мать меня выслушала и молча кивнула. Она вообще теперь мало говорила...
      Жизнь её остановилась на том мгновении, когда отца увели из дома; наша жизнь продолжалась — я имею в виду: моя жизнь, моих братьев, сестёр, дядей, родвых, — никуда не денешься, жизнь идёт, ведь даже когда умирает близкий человек, всё равно жизнь продолжается, Но мамина жизнь остановилась, её жизнью был отец, другой жизни у неё не было, другой жизни она не знала. Не подумайте, что я хоть на йоту примирился с судьбой отца, я делал всё для его спасения, но я жил в реальном мире, работал на производстве, на мне фактически была семья, мысль об отце не выходила у меня из головы, но в голове находилось место и для других мыслей, иначе нельзя жить и работать. У моей матери места и времени для других мыслей не находилось. Её .единственной мыслью был отец и только отец. И я благодарю судьбу за то, что в это тяжёлое время ничего другого не произошло, ни с кем из нас ничего не случилось, потому что не знаю, как бы повела себя мать, и мне страшна мысль, что, возможно, перед тяжкой судьбой отца её могло бы оставить равнодушной или недостаточно внимательной любое другое несчастье, даже если бы оно касалось её детей. Детей у неё было семеро, а муж, её Яков, один-единственный, на всю жизнь.
      Проходит, однако, неделя, другая, а суда нет и нет. То я, то мать ездим в Чернигов, возим отцу передачи, потом мать остаётся в Чернигове готовить отцу пищу и носить передачи: на тюремных харчах и здоровый не проживёт, а папа привык к домашней пище, и не просто домашней, а к маминой. Всё было подчинено отцу. Я отдаю всю зарплату, Ефим присылает, сколько может, и Лёва, надо отдать ему должное, тоже прислал деньги из Челябинска. Но работал он не в Челябинске, а на какой-то крупной станции Южно-Уральской железной дороги, на какой именно, не сообщал. Сообщил только, что Анну Моисеевну тоже переводят в Челябинск, обкомовскую квартиру в Чернигове они сдали, и как только получат квартиру в Челябинске и у них будет твёрдый адрес, он его сообщит, а пока просит писать ему до востребования.
      Приехали Люба с Володей из Ленинграда, хотели забрать Игоря, чтобы не обременять мать, ей и без Игоря хватает хлопот, к тому же она почти всё время в Чернигове, но куда им деть Игоря — в общежитии? Игоря взяли к себе дедушка и бабушка, тем более с ними жил дядя Гриша с семьёй, а в большой семье ещё один ребёнок не проблема. И есть кое-какое барахло, мама велела его продать, чтобы отец имел в тюрьме и кури-
      ный бульон, и свежее масло с базара, и фрукты. Между прочим, ничего этого отец не имел, рассказывал потом под большим секретом от матери, что все у него отбирали блатные. Но мать этого не знала, она знала лишь одно, выручить отца из тюрьмы, а пока он в тюрьме, поддерживать его как только можно. И этой задаче она подчинила всех.
      Именно тогда я узнал от матери многое из того, что вам рассказал. Мать вспоминала их жизнь от первой встречи на нашей пыльной песчаной улице и до того дня, как отца увели из дома. В эти тяжёлые дни, в эти горькие минуты я понял, как могут люди любить друг друга, как могут они пронести свою любовь через всю жизнь. Поэт Маяковский сказал: «Для веселия планета наша мало оборудована». Может быть, не знаю... Но то, что наша жизнь мало оборудована для любви, — это точно.
      Между тем начал к нам наезжать Терещенко, будто по каким-то делам в нарсуде, а в действительности по нашему делу, встречался с дедушкой; о чём они говорили, не знаю, дедушка темнил, мне это было обидно: какие могут быть секреты, когда речь идёт о моём родном отце? Прикинув, я сообразил, что Терещенко договаривается с дедушкой о гонораре, а может быть, и получает уже в счёт гонорара, чтобы подмазать кого нужно, ведь дедушка вырос при старом режиме, когда взятка, или хабар, как у нас говорят, была в большом ходу. Я сказал дедушке, чтобы он ничего не давал Терещенко. Дедушка ответил, что ничего не даёт, встречаются они как старые знакомые (хороши знакомые — один другого вышвырнул на улицу!), вспоминают старое время (есть что вспомнить!) и разговаривают о папином деле. Я этому не верил, о папином деле Терещенко с большим успехом мог бы поговорить со мной, всё же я мастер цеха и могу рассказать об обстановке на фабрике больше, чем дедушка. Ясно, Терещенко вымогает у старика деньги, знает, у меня он их не получит. Давать деньги Терещенко — это значит выбрасывать их на ветер, голку от него не будет, а деньги нам нужны: передачи, дети, предстоит Дольский, и деньги потребуются немалые.
      Но дедушка ни в чём не признавался, доказательств у меня не было, и оставалось молчать.
      Итак, ждём суда месяц, другой, скоро год, и вдруг
      как снег на голову: суд будет через неделю и не в Чернигове, а здесь, у нас, и не просто суд, а показательный пропесс в клубе, и не наш народный суд, а выездная сессия областного суда. В общем, на широкую ногу, и результатов надо ждать самых скверных
      Клуб был набит до отказа, яблоку негде упасть. Процесс длился три дня. Эти три дня были самыми чёрными днями моей жизни. На фронте я видел смерть лицом к лицу, но видеть на скамье подсудимых отца, кристально честного человека, ни в чём не повинного, — что может быть ужаснее? За этот год, из них восемь месяцев тюрьмы в ожидании суда, отец постарел лет на десять, осунулся, похудел, сгорбился. Он не умел хитрить, выкручиваться, отвечал не то, что нужно, и не так, как нужно. И у него опять, чёрт побери, извините меня, но именно чёрт побери, было виноватое лицо, будто он действительно в чём-то виноват. Только хорошо знавшие папу люди понимали и знали, что виноватое выражение у него от смущения, от деликатности, от того, что именно из-за него заварилась такая каша, из-за него здесь собралось столько народа и, главное, что он должен возражать судье и прокурору, говорившим полную чепуху, обнаружившим вопиющее невежество в нашем производстве, и отцу было неудобно поправлять их, он не любил и не умел ставить других в смешное положение.
      Между прочим, судью — фамилия его была Шейд-лин — я знал ещё по двадцатым годам. Был у нас такой парень, Семка Шейдлин, хохмач, балагур, в общем, трепач, но безвредный, со всеми ладил, со всеми дружил, особенно с моим братой Лёвой, когда тот был секретарём укома комсомола, состоял, так сказать, при Лёве, во всём ему поддакивал, умел вставить острое словцо — Лёве это нравилось, и он ему покровительствовал. Семка околачивался на мебельной фабрике, не помню, кем работал, скорее всего зарабатывал производственный стаж, тем более отец его был бухгалтер, то есть «служащий». Ничем, кроме своего балагурства, Семка не выделялся, разве ещё тем, что парень был очень неспортивный, едва сдал нормы ГТО, этакий толстогубый увалень, и, когда мы играли в футбол, сидел на краю поля и отпускал в наш адрес разные шуточки. Впрочем, он скоро уехал учиться, окончил институт совправа, работал в областном суде, к нам не приезжал,
      тем более родители его куда-то переехали, и вот через десять лет, пожалуйста, явился — председатель выездной сессии областного суда, такой же низенький, толстогубый, в гимнастёрке с широким ремнём, бриджах и сапогах; пополнел, полысел, глаза выпуклые. Не знаю, остался ли он таким же хохмачом и балагуром, каким был раньше, но, как вы понимаете, на суде он не хохмил, не балагурил, сидел хмурый, жёлчный, отчуждённый, будто он здесь впервые, нет у него здесь ни родных, ни знакомых, и было ясно, что он всех засудит, в том числе и моего отца, отца своего бывшего друга и покровителя.
      Обвинительное заключение читали полдня. И хотя мне и всем работавшим на фабрике было ясно, что всё это «липа», публике это было неясно. Когда читают такое длинное обвинительное заключение, то уже само по себе оно звучит убедительно. Перечислены всякие цифры, факты, специальные термины, данные, свидетельские показания, показания обвиняемых, всё это свалено в кучу, и правда и неправда, и если действительный жулик и вор признался в своём воровстве и после него тут же упоминается его сослуживец, мой отец, то сидящий в зале обыватель убеждён, что отец тоже вор, и Сидоров вор, и все остальные опять же воры и жулики, — обвинение связало их одной верёвочкой.
      Шейдлин спросил отца, зачем он переехал в Россию. Отец ответил, что так пожелала жена. Шейдлин усмехнулся, и судьи усмехнулись, и прокурор, и, согласитесь, это на самом деле прозвучало не только не убедительно, но и смешно. Кто поверит, что муж подчинился жене, что его вела любовь?! О какой любви может идти речь, когда дело касается хищений, растрат и выполнения плана по ассортименту? Рядом с такими словами слово «любовь» звучит как насмешка над судом.
      У директора Сидорова биография была чистой: потомственный рабочий из Донбасса, коммунист, участник гражданской войны, к оппозициям не примыкал, в уклонах не участвовал — словом, не придерёшься... Но как раз к этому прокурор и придрался: для чужаков и социально чуждых элементов требуется именно такое прикрытие, именно такой внешне безупречный человек им и нужен, чтобы за его спиной творить свои чёрные дела. Сидоров дал этой банде своё якобы чистое имя, свою якобы безупречную репутацию. И потому из всех десяти Сидоров самый коварный и вероломный враг» От остальных, кроме вредительства, и ожидать нечего, их нетрудно распознать, а Сидоров замаскировался под честного коммуниста, чтобы этим чужакам было легче вредить.
      На такой демагогии был построен процесс. Лёва это предсказывал и был прав. И потому адвокаты Петров, Шульман и Велембицкая отбивали своих подзащитных именно по этой, политической линии, понимали, что в ней-то и вся опасность. Петров напирал на биографию Сидорова, на его честность и бескорыстие: его, мол, использовали как человека малограмотного, всего четыре класса, но, несмотря на малое образование, он, можно сказать, создал эту фабрику, на это и было направлено его внимание, его усилия, и потому он многое проглядел, доверился плохим людям и невольно стал их орудием. Но субъективно он честный человек, не вор, не жулик, не чужак, и суд должен принять это во внимание. Адвокат Шульман, защищавший главного инженера Романюка, между прочим прекрасного специалиста, указал, что его подзащитный ещё пятнадцатилетним мальчиком вступил в комсомол, порвал с отцом — бывшим петлюровцем.
      И только один человек не понимал, в чём истинная суть. Этим человеком был наш защитник Терещенко. В Этом Лёва тоже оказался прав. Терещенко ничего не говорил о Швейцарии, только мимоходом отметил, что отец приехал в Россию в 1911 году, и попросил занести это в протокол. Вообще он всё требовал занести в протокол, всякую мелочь и ерунду, чем раздражал Шейд-лина и вызывал смех в зале. Но это ещё можно простить: мелкий провинциальный адвокат, формалист, буквоед, ладно! Дело в другом. Он не только не касался политической стороны дела, не только не доказывал, что отец честный человек, ничего себе не брал и ничего у него не нашли, он, понимаете ли, пошёл по чистым мелочам: накладная номер такая-то, партия товара номер такая-то, отправка от такого-то числа, заприходовано тогда-то, отпущено тогда-то, ага, вместо этого сорта отпущен другой, допускается это или не допускается? Не допускается? Позвольте, а инструкция Наркомата лёгкой промышленности номер такой-то от такого-то числа?! Значит, допускается! Прошу приобщить к делу инструкцию. И циркуляр номер такой-то от тако-
      го-то числа тоже прошу приобщить к делу. Какая норма полагается на обрезки? Какая?.. Извините! Позвольте зачитать извлечение из циркуляра номер такой-то, от такого-то числа, прошу приобщить к делу. И дополнительное разъяснение к циркуляру от такого-то числа, за номером таким-то также прошу приобщить к делу... И цифры выполнения плана прошу внести в протокол... Нет, позвольте, не только годовые, но и квартальные, и заключение балансовой комиссии за отчётный год прошу приобщить, и за другой отчётный год... Заключения балансовой комиссии не соответствуют заключению ревизии? Тем более требую приобщения этих документов к делу... В общем, изводит публику скукой, мордует суд мелочью и канителью, а судье Шейдлину этого не нужно. Шейдлин торопится огласить приговор, он обрывает Терещенко... Тогда Терещенко требует занести в протокол, что судья обрывает его и тем нарушает пункт такой-то процессуального кодекса. И Шейдлин уступает, не хочет дать Терещенко повод для кассации.
      И я вижу, что из всех адвокатов по существу дела подготовился только один Терещенко. И начинаю догадываться, зачем он к нам приезжал, о чём говорил с дедушкой, с какими документами знакомился. Начинаю понимать его тактику. И до меня постепенно доходит, что министерский ум в данном случае не у моего брата Лёвы, а у пропойцы Терещенко, который, кстати сказать, во время процесса не взял в рот ни капли и даже не прикрывал рот ладонью...
      Терещенко произнёс и самую длинную и самую скучную защитительную речь, ни слова не сказал, что за человек мой отец, не сказал, что у него семья, дети, и неплохие дети: рабочие, комсомольцы, красноармейцы, студенты, — ничего этого он не сказал, бил не на чувства, не на эмоции, а на факты, на цифры, на документы, а публике, сами понимаете, это неинтересно. Когда Петров, Шульман и Велембицкая защищали своих подзащитных, то все чуть ли не плакали, а когда говорил Терещенко, никто не плакал, от номеров накладных, циркуляров и инструкций не заплачешь. Но Терещенко было плевать на публику — не публика выносит приговор, а суд. Но и на суд ему было плевать... Ему, понимаете ли, был важен протокол судебного заседания, он следил, чтобы всё записывалось; и потом, когда был вынесен приговор и отца, и Сидорова, и Романшка — всех осудили, Терещенко засел в канцелярии суда и написал семьдесят страниц дополнений к протоколу, то есть то, что секретарь не успела записать. Я эти семьдесят страниц видел собственными глазами, судья Шейдлин их разрешил приобщить к делу, они соответствовали истине, и опять же речь в них шла о всяких мелочах, и такой есть порядок, что после заседания можно вносить добавления или исправления в протокол, если, конечно, что-то оказалось пропущенным.
      Приговор был такой: Сидорову и главному инженеру Романюку — десятка, остальным — кому восемь, кому пять, отцу — пять за халатность при исполнении служебных обязанностей. Приговор довольно мягкий, надо сказать. Срок обжалования — десять дней.
      И вот Терещенко садится и пишет обстоятельную, очень подробную и мотивированную жалобу в Верховный суд республики. Пишет, что суд нарушил такие-то и такие-то статьи закона, пренебрёг такими-то и такими-то показаниями свидетелей, явно исказил такие-то и такие-то очевидные факты, полностью игнорировал такие-то инструкции, циркуляры и директивы вышестоящих органов и учреждений, — в общем, факт за фактом, цифра за цифрой разбирает дело, не оставляет камня на камне, доказывает, что никаких данных для уголовного обвинения нет и, следовательно, нет данных и для обвинения политического. Каждое своё доказательство он подкреплял материалами дела, страница такая-то и такая-то, документ такой-то и такой-то — словом, доказал железно.
      Было бы неправильно утверждать, что только один Терещенко спас моего отца. Помогло то, что дело шло по обычному, уголовному суду. Но из всех защитников только один Терещенко это правильно учуял и сумел придать делу чисто уголовный вид. Я смотрел дело... Это так говорится: «дело»... Это несколько томов, и, поверьте, на девять десятых они были заполнены тем, что насобирал, наговорил, написал Терещенко, то есть не патетикой, а существом. А существо заключалось в том, что на фабрике в своё время были два вора, Сидоров их выгнал, отдал под суд, а прокурор имел глупость их, уже осуждённых, выставить в качестве свидетелей обвинения.
      Не скрою, я покривил душой перед Терещенко. Вслед за жалобой я сам отправился в Киев, к Дольскому. Одно дело, думаю, у нас, другое — в Киеве. В Киеве Терещенко — никто, а Дольский — фигура. Хотя Терещенко составил прекрасную жалобу, но на неё могут не обратить внимания, а если с ней выступит Дольский, то обратят.
      Опять я неделю добивался Дольского, а когда добился, он мне говорит:
      — Терещенко вёл дело гениально, я всегда считал его крупнейшим юристом и рад, что он возрождается к новой жизни. Я прослежу и за вашей и за другими жалобами по этому делу.
      В общем, надо ждать, и мы ждём.
      И вот приходит телеграмма от Дольского: «Дело возвращено областной суд новое рассмотрение новом составе суда...»
      Конечно, ещё неизвестно, что решит новый состав суда. Но приговор отменён, дело пересматривается и, наверно, не для того, чтобы прибавить срок... Новые волнения, новые беспокойства, было бы лучше просто прекратить дело, но и так, слава богу: появился шанс на спасение.
      Выезжаем с мамой в Чернигов, являемся к Терещенко, он всё знает, но надо ждать, когда дело будет назначено к новому слушанию... Снова ждать и томиться, томиться и ждать...
      Не буду затруднять вас подробностями. Суд состоялся месяца через три, не у нас, а в Чернигове, не показательный, а обыкновенный и длился не три дня, а несколько часов. Отцу дали год условно, Сидорову год заключения, но с учётом, что он больше года уже отсидел, освободили из-под стражи, остальным — кому условно, кому сократили срок, в общем, чтобы не платить зарплаты за те полтора года, что люди зря просидели.
     
      10
     
      И вот отец дома... Финиковое дерево на Северном полюсе... И такое финиковое дерево мы получили.
      Не все вернулись на фабрику. Сидоров пошёл работать в МТС по своей прошлой специальности — механиком. Отца наш сосед Иван Карлович устроил в депо
      помощником заведующего деповским складом. Работа не лёгкая, запасные части к паровозам — это не запасные части к карманным часам, в окошко их не выдашь, через дверь не пронесёшь, их на тележках перевозили через ворота, на тележку надо навалить, тележку надо разгрузить, отцуприходилось ворочать дай бог! И ворота из цеха на склад весь день открыты. Конечно, никакого воровства не было: кому нужны паровозные колёса, поршни или шатуны, — но часто рабочие спешили, не оформляли вовремя, мол, успеем, потом оформим, а потом забывали, отсюда недостачи, недоразумения, надо смотреть в оба, за всем углядеть, тем более дело для отца новое. Но, и как со всяким другим делом, отец и с этим быстро освоился, всё же опытный складской работник, внимательный, аккуратный, добросовестный, и, если кто в спешке возьмёт часть и не оформит, отец потом сам подойдёт, напомнит, без шума, без скандала, и его за это любили.
      Физически он оправился быстро. На суде — согбенный старик, теперь опять красивый мужчина средних лет, седина сделала его ещё представительнее. И прибавилась сдержанность, появилась хватка.
      Ну а о матери и говорить нечего. Кончился этот ужас, этот кошмар, её дорогой Яков снова дома, снова при ней, занимает хорошее место: депо — это, знаете, не ятка, не москательная лавка, не сапожная мастерская, не склад сырья и фурнитуры. Работа на железной дороге, особенно в депо, ещё с дореволюционных времён считалась у нас редкой, почётной, а при Советской власти стали работать на железной дороге: механики, токари по металлу, слесари. Депо — главное предприятие города, деповский — самая уважаемая профессия, рабочий класс, и вот отец наш тоже стал железнодорожным служащим.
      В общем, порядок в танковых частях, в магазинах всё есть, уже не говорю о базаре, урожай небывалый, страна шла вперёд, мы видели это на примере собственного города, автомобиль перестал быть редкостью, автобусы ходили в самые дальние сёла, появились тракторы и комбайны, в городе были пущены мясокомбинат, молокозавод и маслозавод, швейная фабрика, строилась мебельная фабрика, расширялась обувная, а о депо и говорить нечего — крупная железнодорожная станция со складами и элеваторами, тут вам и Заготзерно, и Заготскот, и Заготлен, и неподалёку спиртзавод и сахарозавод.
      И в доме порядок, все пристроены, кто работает, кто учится; Генрих попал в авиационное училище, исполнилась его мечта, опасался, что из-за отца ею не примут, можно понять парня... Положение семьи укрепилось, и я начал снова подумывать о своём образовании. Пора решать, двадцать пять лет уже, ещё год-два, и будет поздно.
      Как отнеслись к этому мои родители? Не моту на них жаловаться. Но, как вы, наверно, уже заметили, жизнь сложилась так, что без меня мама нашего дома не представляла. Дина, безусловно, будет учиться в консерватории, Саша — не меньше, чем в университете. Но я... С ранних лет сапожничаю, рабочий человек, мастер, карьера, так сказать, состоялась, и с чего и для чего, спрашивается, я вдруг пойду учиться? Так думала мать. Однако против не сказала ни слова, но слово «за» тоже не сказала.
      Другое дело — отец. Знаете, отец меня любил больше, чем меня любила мать. Не подумайте, что я на неё в обиде. Я очень любил маму, никакой обиды на неё не имел, просто я её отлично понимал, хорошо её знал; она уделяла внимание прежде всего тем, кто в нём нуждался. А я не нуждался. Так получилось. Рано стал самостоятельным и сам должен был оказывать внимание братьям, сёстрам, дому, с малых лет делил её заботы о других. Безусловно, если бы со мной что-либо случилось, то мама вывернула бы нашу планету наизнанку. Но со мной ничего не случалось, и особенного повода выворачивать планету наизнанку не было.
      А отцу в отличие от матери не надо было повода для выражения любви, не надо было исключительных ситуаций, и я был ему ближе других сыновей: те жили своей жизнью, я жил жизнью родителей. Отец со мной всегда советовался, всем делился, я был ему товарищем и он мне, понимал меня и вовсе не считал, что я навсегда должен принадлежать дому.
      Но главную роль сыграла моя сестра Люба. Я с ней переписывался, докладывал, что и как, присылал каракули и рисунки Игоря, а она через меня передавала всякие свои просьбы и указания. Люба была тонкая девочка, всех понимала, и меня и маму, требовала, настаивала, чтобы я поступил в вуз, и подсказала, в какой именно: Ленинградский институт промкооперации, при институте есть заочное отделение, я могу и учиться и работать, и требования для таких, как я, го есть для специалистов- и рактнков, на экзаменах снижены. Но, как понимаете вы, так понимала и Люба: двадцать пять лет не семнадцать, школу-семилетку я окончил десять лет назад, всё давно вылетело из головы. И Люба пишет: кроме отпуска, положенного для экзаменов, возьми ещё очередной отпуск, присоедини пару недель за свой счёт и приезжай в Ленинград на два месяца, я, Володя и мои друзья подготовим тебя к экзаменам. У Любы был талант помогать людям, в этом я убедился не только на собственном примере. Без Любы я бы не получил высшего образования, хотя время, надо сказать, работало на меня. Именно в тридцатые годы страна стала технически грамотной, миллионы юношей и девушек пошли учиться в вузы и техникумы, десятки миллионов учились на предприятиях — в кружках, семинарах, на курсах повышения квалификации, не говорю уже об обязательном семилетием обучении.
      Беру очередной отпуск, беру две недели за свой счёт, присоединяю три недели, положенные мне как допущенному к экзаменам, и приезжаю в Ленинград.
      Остановился, конечно, у Любы. Володю с последнего курса перевели в Военно-медицинскую академию, дали им хорошую комнату в центре города, мебели никакой, но мебель их не интересовала, ко всему этому они были равнодушны. Как все тогда, они много работали, много занимались, подрабатывали к стипендии: Люба на ночных дежурствах в больнице, Володя вёл занятия в санитарных кружках. Деньги небольшие, но Люба с Володей ходили и в консерваторию, и в филармонию, и в театр, и на выставки. Мне это нравилось и было приятно, что и меня они старались, так сказать, приблизить к миру прекрасного. Была у них библиотека: книги по специальности и художественная литература; Люба покупала издания «Академии», отказывала себе во всём, готова была сидеть на одном хлебе, и для Игорька книги тоже покупала. Они тосковали по мальчику, хотя Игорь был в надёжных руках, дедушка и бабушка души в нём не чаяли, воспитывали в идеальных условиях, фактически на курорте. И всё же трудно по полгода не видеть любимого ребёнка. В последний приезд они хотели увезти его, но мама встала стеной.
      — Ведь вас целый день нет дома, — говорила она, — на кого вы его оставите? Наймёте няньку? Во сколько ото вам обойдётся? Детский сад? Дедушка с бабушкой, я думаю, не хуже детского сада. Ленинград! Туман и сырость! Людям нечем дышать, каждое яблоко на счету, а здесь он имеет фруктов сколько душе угодно.
      Люба и Володя не устояли перед маминым напором, оставили Игоря, на смерть оставили своего единственного, ненаглядного сыночка. Ну ладно, об этом потом...
      Бывали у них иногда друзья, пили чай, слушали пластинки. В их доме я впервые услышал Вертинского, Лещенко, Вадима Козина, Клавдию Шульженко. И, когда сейчас слышу эти мелодии, вспоминаю Ленинград и нашу молодую жизнь. В молодые годы всё хорошо и всюду хорошо. И всё же в Ленинграде у Любы и Володи была особенная атмосфера. Молодые ребята конца тридцатых годов были особенным поколением. Не все они, конечно, знали, но в то, во что верили, верили искренне. Люба, Володя и их товарищи со студенческой скамьи шагнули в пекло боя, оперировали в полевых госпиталях при свечах, коптилках и карманных фонариках, многим сохранили жизни — вечная им за это слава и благодарность.
      А тогда они учились и работали, серьёзно учились, много работали, изредка собирались у Любы, пили чай, слушали пластинки, разговаривали о вещах, мне мало знакомых, а иногда и вовсе не знакомых: спектаклях, выставках, концертах, лауреатах международных конкурсов, писателях: восхищались Хемингуэем, особенно девушки. Хемингуэй тогда только входил у нас в моду. Позже я прочитал его книги: «Фиесту», «Прощай, оружие», книгу рассказов, названия её не помню, помню только имя героя — Ник Адамс, в нём, как я понимаю, Хемингуэй изобразил самого себя. Но тогда я не знал ни Хемингуэя, ни малоизвестных художников, которыми они тоже восхищались, ни актёров, а про лауреатов международных конкурсов читал только в газетах. Ну а эти ребята, конечно, далеко ушли вперёд, и, когда они спорили, я помалкивал. Сидел, слушал...
      Предстояли мне четыре экзамена; русский язык и литературу взяла на себя Люба, физику и химию — Володя, математику — Валя Борисова, подруга Любы, студентка механико-математического факультета Ленинградского университета. Я не тупица, не лопух, понимал свою задачу, ценил их помощь, старался, у них не было оснований жаловаться на меня. Но, как ни говори, им тоже приходилось кое-что обновлять в памяти, на старых конспектах не выедешь. В общем, я им многим обязан, а о Вале Борисовой и говорить нечего — ведь я для неё посторонний человек.
      Володя занимался со мной по-деловому: точно начали, точно кончили, никаких лишних разговоров; пока я решал задачу, он или ужинал, или просматривал газету, или готовился к собственным занятиям; можно его понять — каждая минута на учёте... Решил? Так, покажи! Правильно, но пиши чётче!.. Теперь другую... И опять погружается в книгу или газету... Готово?.. Неправильно, подумай, в чём ошибка. Не нашёл? Смотри! Понял? Так, верно... Теперь что у нас? Законы Бойля — : Мариотта, Гей-Люссака... Дай точную формулировку, коротко, но исчерпывающе объясни применение...
      Он был очень одарён, Володя, самородок. Достаточно сказать, что сейчас он академик медицины. Но и тогда, в свои двадцать три года, был личностью незаурядной. Крестьянский сын, сирота, отец погиб в первую мировую, пастушонок из далёкой костромской деревни, но вот сумел, всё преодолел, без всякого рабфака, без курсов, а конкурс — десять человек на место. Но будь конкурс сто человек на место, всё равно Володя бы поступил. Будущий Пирогов — все так говорили. Люба уже тогда это понимала и помогала ему стать тем, кем он стал, хотя и сама подавала большие надежды.
      Люба тоже требовала точных формулировок, ясных ответов. Но литература всё-таки... Пушкин, Лермонтов, Грибоедов... Увлекалась, и я увлекался вместе с ней.
      Что касается Вали, то я скажу вам так: у этой краснощёкой девочки был выдающийся математический ум, железная логика, занятия с ней требовали громадного напряжения. Упустишь слово — потеряешь нить, и дальше как в потёмках. Это была ширококостная, широколицая девушка, крепкая, но не спортивная, из тех, кто в молодости в самой форме, а с пожилыми годами несколько тучнеет. Но ведь мы никогда не думаем о том, какой девушка станет потом, мы видим её такой, какова она сейчас, а она была, как говорится, кровь с молоком, даже странно было видеть такую здоровую, цветущую девушку в городских условиях, тем более в Ленинграде, а она была коренная ленинградка, из интеллигентной петербургской семьи. Валя не экзаменовала меня, как Володя, не растолковывала, как Люба, она читала курс математики обстоятельно, медленно, чтобы я мог понять и успел записать. Когда я решал задачи, она ничем другим не занималась, смотрела, как я решаю, смотрела с непроницаемым лицом, по нему я не мог узнать, правильно я решаю или неправильно. С тем же непроницаемым лицом брала тетрадь, и разбирала моё решение, и, если оно было неправильно, показывала ошибку, и давала другую задачу, подобную.
      И так каждый вторник и каждую пятницу. Весь вечер мы были одни, в эти дни Володя и Люба приходили поздно, никто не мешал. Потом я провожал Валю, она жила на Литейном.
      Вы не замечали такого явления? Когда у красивой девушки есть брат, то подруга этой девушки, как правило, обращают на него внимание, проявляют к нему особенный интерес, он для них уже не посторонний. И когда у Любы собирались её подруги, то такой интерес к себе я иногда замечал. Но скажу вам честно: как женщины они для меня не существовали. Зачем, спрашивается, я сюда приехал? Со мной занимаются, решается вопрос моей дальнейшей жизни, а я в это время буду разводить романы?
      Но тут, понимаете, приходит однажды Люба из института, садится, как обычно, на диван, переобувается в домашние туфли — у неё были неторопливые повадки нашего отца, — кладёт руки на колени и объявляет:
      — Ну, Борис, поздравляю: Валя в тебя влюбилась. Слышишь, Володя? Валя влюбилась в Бориса.
      — Известная ситуация, — отзывается Володя, — художник влюбляется в свою натуру, учительница в ученика.
      — Она тебе сама сказала? — спрашиваю.
      — Не имеет значения, но это так, можешь не сомневаться.
      И смеётся.
      И Володя посмеивается.
      — А тебе она нравится? — спрашивает Люба.
      Не помню, чем я отшутился. Но действительно, как я сам относился к Вале? Трудно сказать. Она была моей учительницей, я — её учеником, великовозрастный жлоб из провинции, начисто всё позабывший, кроме, может бьггь, четырёх действий арифметики. Приходила каждый вторник и пятницу, занималась со мной допоздна, чуть хмурилась, когда объясняла, не улыбалась, не смеялась, серьёзная, сосредоточенная, иногда откидывала волосы со лба, волосы у неё были лёгкие, пушистые, и когда она их трогала, то возникал запах воды и детского мыла, мгновенное дуновение чистоты и свежести. Однако и её волосы, и жест, каким она их откидывала, и запах были для меня частью её облика, облика учительницы математики, с формулами и доказательствами. И больше ничего... Математика, знаете, такой предмет, не обхохочешься! Я старался изо всех сил, занимался с утра до поздней ночи и начал кое-что в ней понимать, почувствовал даже некоторое удовольствие, честное слово!
      Но с Валей наши отношения дальше занятий по математике не пошли. Хорошая, умная, красивая девочка, но ведь не это оказывается главным, когда приходит любовь, к сожалению, конечно. Но тогда я решил именно так, возможно, решил неправильно, а может быть, и правильно, слишком разные уровни были у нас, не по мне было дерево... Но, когда я вспоминаю эту учёную девочку, её серьёзное лицо, мягкие волосы, жест, каким она их откидывала со лба, запах чистоты, который при этом возникал, я испытываю доброе чувство.
      Ну а тогда экзамены я сдал благополучно и поступил на заочное отделение Ленинградского института промкооперации.
      У меня оставалось три свободных дня, настроение было замечательное, и по дороге домой я решил заехать в Харьков навестить Ефима. Он работал на Харьковском тракторном заводе, окончил к тому времени без отрыва от производства Харьковский политехнический институт и с молодой женой жил в посёлке для ИТР. Женился у себя на ХТЗ, сообщил нам об этом не как о выдающемся событии, а так, между прочим, в ря-ду других дел, поставил нас перед свершившимся фактом, в те времена женились — и дело с концом, автомашин с разноцветными лентами и куклами на радиаторах не было.
      Приезжаю, значит, в Харьков, нахожу дом Ефима, открывает мне дверь молодая женщина, черноглазая, чернобровая, с ямочкой на подбородке.
      — Давайте, — говорю, — знакомиться, теперь мы с вами родственники.
      Она мне весело:
      — Заходьте, располагайтесь, родственникам мы всегда дюже рады.
      Звали её Наташей, Наталья Ивановна Пономаренко, тогда, между прочим, часто и фамилии свои оставляли. Тоже работала на ХТЗ, имела, как и Ефим, диплом инженера, окончила с ним один факультет.
      Мне, естественно, хотелось посмотреть завод, один из гигантов первой пятилетки. Ефим достал пропуск. Наташа отпросилась в своём отделе и сопровождала меня как гид, знала завод как свои пять пальцев. Конечно, осмотреть завод за полдня невозможно, его за один день нельзя обойти — гигант в полном смысле слова! Вы, надеюсь, понимаете, какое впечатление он на меня произвёл. Завод давал тогда сто сорок четыре трактора в день, столько же давал Сталинградский тракторный, за вторую пятилетку было произведено почти шестьдесят тысяч тракторов. Извините, что я повторяю общеизвестные истины, но всё это я увидел в натуре собственными глазами, увидел, как с конвейера каждую минуту съезжает готовый трактор, идёт своим ходом на площадку, а там их тысячи — мощное зрелище!
      Весь день меня не покидало праздничное настроение. Я гордился, что мы построили такой замечательный завод, гордился, что на нём работает мой брат Ефим, начал здесь простым каменщиком, стал инженером. И жена его Наташа тоже удивительно подходила этому заводу — жизнерадостная, энергичная, общительная. И я поступил в институт — всё хорошо, всё в порядке!
      Ефима, правда, я за эти три дня почти не видел, попал не совсем удачно, как раз в это время завод с колёсных тракторов переходил на выпуск гусеничных тракторов СХТЗ-НАТИ, переходил без остановки производства, все дневали и ночевали на работе. Наташа предлагала сводить меня в театр, показать город, но у неё хлопот было достаточно и без меня, и так целый день водила по заводу. Я сам походил по городу, по главным улицам, полюбовался им с Университетской горки, видел знаменитый Дом госпромышленности на площади Дзержинского, как говорили харьковчане, самой большой площади в мире, — одиннадцать га. Город строился заново, масса новых промышленных предприятий, новые жилые массивы, в те годы новые жи-
      лые массивы были ещё редкостью. Словом, хотя и бегло, но познакомился с городом. Ну и, как говорится, день приезда, день отъезда — один день.
      Попрощался с братом, с Наташей, положил в чемодан их подарки, сел в поезд и прикатил домой новоиспечённым студентом-заочником.
     
      11
     
      Однако дома меня ожидало страшное известие. На станции Миасс погибли под колёсами поезда мой брат Лёва и его жена Анна Моисеевна. Пока это дошло до нас, прошла неделя: Лёва был там человек новый, друзей ещё не завёл, нашего адреса никто не знал, обкомовскую квартиру в Чернигове они сдали — Анну Моисеевну тоже перевели в Челябинск, а С)лечку с няней пока отправили в деревню к родным Анны Егоровны. Из Миасса о происшествии сообщили в управление дороги, оттуда в наркомат, из наркомата в Чернигов по месту их прежней работы. Словом, эта весть дошла до нас только через неделю. Лёву и Анну Моисеевну похоронили в Миассе, на похороны мы уже опоздали, и было решено, что я поеду туда позже, чтобы установить памятник, ограду и договориться на кладбище о сохранении могилы.
      А пока я написал в Миасс, начальнику отделения железной дороги и в партийную организацию, мне ответили, что Лёва и Анна Моисеевна погибли при переходе железнодорожных путей.
      Наш сосед Иван Карлович, инженер депо, сказал, что, как показывает статистика, на железных дорогах гибнут не столько пассажиры при катастрофах или случайные люди, переходящие пути, а главным образом железнодорожные рабочие и служащие. Железная дорога, как сказал Иван Карлович, официально именуется «зоной повышенной опасности».
      Эти высказывания Ивана Карловича никого не могли утешить, есть профессии куда более опасные, и всё же люди занимаются ими всю жизнь и не гибнут, и Лёвину гибель я очень переживал. Он был человек жёсткий, даже беспощадный, ко брат есть брат, я его очень любил, он был личностью незаурядной, я им гордился, он многое мне дал в юности. Его нелепая гибель неотступно стояла перед моими глазами, и не знаю почему, но мне казалось, что неосторожность при переходе пу-
      тей допустила Анна Моисеевна, важная, медлительная особа, она и по улице шла так, будто все обязаны уступать ей дорогу, так, видимо, шла и там, а сколько путей на такой большой станции, как Миасс, вы, конечно, представляете, пути перекрещиваются, и вот неожиданно — поезд, Анна Моисеевна растерялась, остановилась, Лёва попытался её оттащить, и сам тоже попал под колёса. Может быть, всё было не так, но в моём воображении стояла именно такая картина их гибели.
      Первая смерть в нашей семье, мы словно оцепенели... Но знаете, я ожидал от матери большего горя и отчаяния, ведь я видел её реакцию на арест отца. Такой реакции теперь не было. Она замкнулась в себе, но не плакала, не рыдала... Почему? Может быть, были уже израсходованы душевные силы на спасение отца... Не знаю... Ведь она любила Лёву, и как! Такой сын! И вот погиб... Нелепо, случайно... И всё же он единственный отстранился от дела отца, не потому, что был равнодушен к нему, не потому, что был злой, а потому, что жил по каким-то своим, непонятным ей и чуждым законам. Думаю, что это было именно так. Когда я имел неосторожность высказать предположение, что Лёва погиб, спасая Анну Моисеевну, мама с горечью заметила:
      — Её он спасал!..
      То есть хотела сказать, что Анну Моисеевну он пытался спасти ценой собственной жизни, а для спасения отца палец о палец не ударил.
      Знаете, мне было это неприятно слышать от мамы. Перед лицом такого горя, такого несчастья должны отступить на второй план все недоразумения, перед лицом смерти надо стать выше всяких обид. Конечно, Анна Моисеевна была плохим человеком, жестоким, бессердечным, но Лёва любил её, и она, может быть, по-своему любила Лёву; ведь после того как его отстранили от его высокой должности и перевели в какой-то Миасс, она могла отказаться от него, могла с ним развестись, а ведь нет, не развелась, поехала на Южный Урал... И её и Лёву уже поздно судить, их нет, они ушли из жизни... Впрочем, не будем судить и мать — таков её характер.
      Конечно, ни она, ни отец, никто из нас не могли выкинуть Лёву из памяти, но постепенно жизнь вошла в свою колею, такая у жизни способность: куда бы её ни забрасывало, как бы ни закручивало, ни выворачивало, всё равно она возвращается на свою колею...
      Прошло несколько горьких месяцев, может быть, полгода прошло или чуть меньше, и вот получаем мы письмо из села Диканыш Полтавской области... Помните Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки»? Так вот, из этой самой Диканьки получаем мы письмо от Анны Егоровны, бывшей Лёвиной домработницы, — просит приехать, Олечка у неё, увезла она тогда Олечку из Чернигова и не знает, как быть: своего дома нет, к людям с ребёнком не берут, родные её, Анны Егоровны, все работают, не на кого ребёнка оставить, и выходу никакого нету, так прямо и написано: «выходу никакого нету», — и просит она приехать и решить, как, мол, поступать дальше, и адрес указывает.
      Задача?!
      Мать, конечно, ничего не хочет знать.
      — Какое нам дело до этой девочки? Она нам родственница? Она Лёвина дочь? У её матери нет родных? Где её бабушка, дедушка, дяди, тёти? При чём тут мы?!
      — Есть, наверно, родственники, — соглашаюсь я, — но Анна Егоровна может не знать их адреса.
      — Нас она нашла и их найдёт.
      — А если не найдёт?
      — Отдаст в детский дом, не она первая, не она последняя.
      — Лёва её любил.
      — Любил... Он эту Моисеевну тоже любил. Ты что, собираешься посадить мне ещё девчонку на голову? Этого не будет никогда!
      Я вовсе не собирался забирать девочку. Куда, спрашивается, её забирать? Но отойти в сторону я тоже не мог. Анна Егоровна совсем чужая женщина и та не бросила ребёнка, а могла бросить: кто ей Оля, небось она таких девочек переняпчила не знаю сколько, а ведь не бросила... И если бы она могла найти родственников Анны Моисеевны, то, конечно, нашла бы. Значит, не нашла. Особенно насторожила в её письме фраза: «выходу никакого нету». Из этой фразы я понял, что она не может отдать Олю даже в детский дом, нет документов, а без документов куда её деть? Что же остаётся? Завезти на вокзал и оставить, заберут в приёмник, а оттуда в детский дом? Конечно, Анна Егоровна не такой человек, но и самого лучшего человека обстоятельства могут довести до крайности.
      И решил я поговорить с отцом. Отец не видел ни Олю, ни Анну Моисеевну, в наши с мамой споры не вмешивался. И когда остались мы с ним один на один, я ему говорю:
      — Что-то надо решать с Олей.
      — Забрать? — спрашивает отец и смотрит на меня.
      И по тому, как он это спросил и к а к посмотрел на меня, я понял, что отец тоже переживает за эту девочку.
      — Некуда забирать, — отвечаю я, — маме хватает и нас, и Дины, и Саши, и Игоря. Но надо пристроить девочку, надо помочь этой женщине, может быть, поискать родственников Анны Моисеевны.
      И я излагаю свои соображения насчёт документов и свои опасения, что девочка в конце концов останется на вокзале, потому что другого выхода у Анны Егоровны нет. И вижу, это предположение подействовало на отца, он, как и я, мысленно представил себе девочку, брошенную на вокзале, и эта картина засела в его голове, как и в моей. И хотя он сказал только два слова: «Надо подумать», — я понял, что отец на моей стороне.
      В этот же день или, может быть, на другой, не помню, возник за ужином разговор о деле, которое мне предстояло сделать в выходной. Не помню сейчас, какое именно дело, разве запомнишь все житейские мелочи, знаете, как это бывает в семье, — скапливаются дела на выходной. И мама говорит: «Борис, будет у тебя выходной, надо сделать то-то и то-то».
      И тут отец:
      — Борису надо отработать этот выходной, чтобы на следующей неделе иметь два свободных дня.
      — Зачем? — насторожилась мать, по тону отца сразу догадалась, что он задумал что-то отдельно от неё.
      — За один день в Диканьке он не управится, — отвечает отец.
      — Что он, интересно, потерял в Диканьке?
      — Нужно решить с девочкой, куда-то определить её.
      — Решайте, определяйте! — объявляет мать. — Но мне её не нужно, и видеть не хочу, хватит, насмотрелась в Чернигове.
      — Рахиль, — говорит отец, — никто тебе её не навязывает, можешь быть спокойной. Но мы не звери, Рахиль, мы люди и не можем бросить ребёнка в таком
      положении. Борис поедет, всё выяснит и поможет найти её родных.
      И мать замолчала, увидела, что отец принял категорическое решение. Он редко их принимал вопреки воле матери, но уж если принимал, то окончательно и бесповоротно. И я отрабатываю свой выходной, договариваюсь, что присоединю его к следующему, и готовлюсь выехать в Диканьку... Но ехать мне не пришлось...
      Дня за два до выезда, а может быть, даже накануне, точно не помню, прихожу вечером с работы и вижу во дворе на скамеечке кого бы вы думали? Анну Егоровну и Олечку. Сидит, понимаете ли, на скамеечке Анна Егоровна, рядом большой узел, а у ног её играет Олечка, ковыряет что-то щепкой... А неподалёку Игорь, ему уже тогда было года три, играет сам по себе. Оля, выходит, тоже сама по себе, а на самом деле приглядываются друг к другу, и я сразу по этой картине оценил обстановку: мать их не познакомила, не сказала: мол, поиграйте, дети, — может быть, наоборот, развела их, сказала Игорю: «Играй у дверей, чтобы я тебя видела, и никуда от дверей не отходи». И по тому, как одиноко сидела на скамейке Анна Егоровна и как Оля играла у её ног, а сидели они на самом солнцепёке, хотя дело и к вечеру, было видно: сидят давно, несмотря на жару, — Анна Егоровна в тёплом пальто, на плечах спущенный с головы пуховый платок, на скамейке, рядом с узлом, — пальтишко и берёт Оли; они одеты по-зимнему, приехали со всеми своими пожитками и походили на беженцев. И я понял, что мама их приняла так же, как в своё время приняла меня с ней Анна Моисеевна. Мать хорошая, даже выдающаяся женщина, но довольно мстительная, обид не забывала. Я даже не был уверен, что она их накормила, и действительно увидел, как Анна Егоровна достала крутое яичко, очистила, посолила и дала Олечке... Вот так вот...
      Мама была на кухне, и по её лицу я понял, что она этих людей к себе не пустит, будет на этом стоять твёрдо и до конца.
      — Давно они здесь? — спросил я.
      — С утра сидят, — ответила мать, гремя кастрюлями и не поворачиваясь ко мне.
      — Ты их накормила?
      — Тут не ресторан.
      Я вышел во двор, поздоровался с Анной Егоровной, погладил Олечку по голове, присел рядом и спросил:
      — Где Олечкина метрика?
      — У меня, — отвечает и достаёт из глубины своего пальто завёрнутую в газету метрику. Я её разворачиваю и читаю: мать — Анна Моисеевна Гуревич, отец — Александр Петрович Палевский, первый, стало быть, муж Анны Моисеевны.
      Значит, моё предположение: Анна Егоровна не отдала Олю в детский дом из-за метрики, — отпадает. Но спросить, почему она этого не сделала, у меня, понимаете, язык не поворачивается. Как будто что в этом страшного? Я знаю много хороших людей, прекрасных специалистов, которые воспитывались в детских домах, но спросить у этой женщины, сидящей на солнцепёке в зимнем пальто, почему она не отдала чужого ребёнка в детский дом, а забрала к себе, возится и мучается с ним, — задать такой вопрос я не мог. Это было бы не вопросом, а предложением отдать Олю в детский дом, но ведь не за этим предложением она приехала, это она могла сделать и без моего совета, а не сделала.
      Спрашиваю:
      — Есть у Оли дедушка, бабушка, дяди, вообще родные?
      — Должны быть, — отвечает, — в Киеве, а где искать, не знаю.
      — А нас как нашли?
      — Через ваших земляков, — отвечает.
      Я не стал уточнять, через каких именно земляков. В Чернигове их много, с некоторыми Лёва поддерживал отношения. Анна Егоровна, может быть, знала их адреса, могла просто встретить на улице: Чернигов не такой уж большой город, не столица. И не в земляках дело. И не в том, как она нас нашла. Дело в том, что именно к нам она привезла девочку. При желании могла бы разыскать и родственников Анны Моисеевны, женщина смекалистая. Но обратилась к нам, привезла Олю к нам... Почему же именно к нам? Я часто потом задумывался над этим: каков, думаю, был ход её мыслей? Может быть, вы сформулируете это лучше меня, но я понимаю так: она видела нас с матерью несчастными, теперь несчастна Оля, и вот одно несчастье потянулось к другому... Мы Оле чужие люди, это правда, у Оли наверняка есть родные — тоже правда, и всё же
      высшая правда в поступке этой женщины: она видела нас осиротевшими и знала, что мы не можем быть равнодушными к осиротевшей Оле.
      Пришёл с работы отец, пришли с занятий Дина и Саша, сели обедать, посадили за стол Олю и Анну Егоровну, всё шло уже помимо матери, она понимала, что без этих людей никто за стол не сядет, нй была не тем человеком, который так быстро сдаётся: накормила нас и, не убрав со стола, не перемыв посуды, ушла к дедушке и бабушке. И там этот вопрос, конечно, дебатировался: вскоре приходит дедушка посмотреть на Олю и принять участие в семейном совете...
      Анна Егоровна убрала со стола, перемыла посуду, Дина играла с Олей и Игорем в разные игры, и в доме стало шумно, потому что когда в доме один ребёнок, то это одно, а когда больше одного, то это уже куча мала. Только Саша не играл, молча и задумчиво смотрел на Олю. Маленький ещё, сколько ему было? Одиннадцать лет, но уже тогда он остро чувствовал чужое несчастье, сразу угадывал в человеке страдание. Мне кажется, что мама ушла из дома не только в знак протеста, а потому ещё, что не могла вынести взгляда Саши, он был ей укором.
      И вот, пока Дина играла с детьми, дедушка, папа и я рассмотрели и обсудили дело со всех сторон и приняли такое решение: Оля останется пока у нас, а я попытаюсь разыскать в Киеве родных Анны Моисеевны. Мать, конечно, будет против, но мы её убедим, а если не убедим, то Олю заберёт дедушка к себе, к дяде Грише, они по-прежнему жили вместе.
      Позвали Анну Егоровну и объявили ей наше решение. Она сидела на табурете, разгладила аккуратно передник, выслушала нас, поблагодарила вежливо, с достоинством, а потом спрашивает:
      — А со мной как поступите?
      То есть, понимаете, она не хочет уезжать: то ли не желает оставлять девочку, привязалась к ней, боится, что мы от неё постараемся избавиться, то ли у неё у самой в Диканьке с родными не сладилось. Но и нам Анна Егоровна не нужна, у нас никогда не было домработницы, не тот, знаете, бюджет и не те люди. Однако видим: Анне Егоровне тоже деваться некуда, и надо помочь человеку.
      Ну ладно, чтобы больше не возвращаться к этому, скажу вам, что отец устроил Анну Егоровну в железнодорожном ФЗУ уборщицей, а со временем и дворником, и она получила при ФЗУ комнатёнку, какая положена дворнику, а Оля пока осталась у нас. В Киев я поехал месяца через два-три: когда работаешь мастером нафабрике, не так-то просто выкроить несколько свободных дней. Родных Анны Моисеевны в Киеве я не нашёл.
      И вот таким образом наша семья пополнилась ещё одним человеком, Олей. Вместе с Игорем, выходит, третьим поколением.
     
      12
     
      Рядом с этими событиями происходили и другие...
      Девушка, о которой пойдёт речь, была из нашего города, окончила в Ленинграде театральное училище и работала в Калинине, в драматическом театре. Словом, актриса из города Калинина. В отпуск приезжала к своим родителям, в один из её приездов мы и познакомились. То есть что значит познакомились? Я, конечно, знал, что есть такая Соня Вишневская, внучатая племянница Хаима Ягудина, помните, скандалиста, бывшего унтер-офицера, — видел Соню девочкой, потом девушкой, знал, что она актриса, никто в нашем городе больше актёром или актрисой не стал. Были музыканты, даже знаменитый дирижёр, народный артист СССР, гордость нашего города, я вам о нём уже рассказывал, но актрисой стала только Соня Вишневская, и потому, конечно, я не мог её не знать. Но одно дело — знать, что есть такая Соня, видеть её иногда, другое дело — познакомиться и сблизиться.
      Тот факт, что она была профессиональная актриса, уже выделял её. Народ у нас простой, трудовой, профессии обычные, заурядные. А тут, понимаете, актриса из города Калинина, старинного русского города Тверь. И когда она приезжала, то оказывалась в центре внимания, тем более — ходила в ярко-красном сарафане на бретельках с голыми загорелыми плечами, волосы медные не от хны, а от природы, фигуристая, у нас любят, чтобы женщина имела при себе всё, что полагается, умели это ценить, наш город славился своими красавицами, конкурировал в этом смысле с городом Сумы.
      Родители её переехали в Днепродзержинск, но в отпуск Соня продолжала ездить к нам и останавливалась у Хаима Ягудина. Хаим Ягудин очень гордился такой видной родственницей, называл её своей воспитанницей, ему нравилось, что своим видом и поведением она шокирует наших горожан, этих невежд и тупиц; он потакал всем выходкам Сони, и чем меньше эти выходки нравились другим, тем больше нравились ему. Именно в этом, так сказать, оскорблении общественного вкуса он и считал Соню своей воспитанницей.
      Но это было не так. Хаим Ягудин был скандалист, семидесятипятилетний хулиган, а Соня просто заводила. Днём, понимаете, лежала в лесу в гамаке, загорала, а ночью тащила нас на речку купаться. У нас это не было принято, купались мы обычно вечером, а по выходным — днём. Купаться ночью — это завела Соня. Нам это не просто — утром на работу, а ей ничего — отсыпается в гамаке. Разводили на берегу костёр, жарили шашлыки, шашлыки у нас тоже завела Соня, выпивали, выпивать мы умели и до неё. Соня была весёлая, праздничная, хороший товарищ, умела слушать, слов никаких не стеснялась и сама могла рассказать анекдот, какой не рискнёт рассказать иной мужчина; могла накинуть на себя чей-нибудь пиджак, если ей было холодно, а чтобы и владелец пиджака не мёрз, накидывала пиджак и на него, сидели фактически в обнимку. Компанию предпочитала мужскую, подруг для неё у нас подходящих не было: девушки робкие, застенчивые, курочки, как она их называла, единственно с кем общалась, так это с акушеркой Лизой Элькиной, та тоже была разбитная, компанейская, без предрассудков. Но Лизе Элькиной, акушерке, было трудно участвовать в наших ночных бдениях, и Соню окружали мы, молодые, холостые парни, сви-т а, так сказать. Среди этих парней я, как вы понимаете, был не последним, хотел понравиться Соне, бравировал своей силой, водку пил стаканами, на руках вносил Соню в воду, прыгал с железнодорожного моста, с самой высокой фермы, охранник был свой, пускал, я прыгал и ласточкой и сальто делал; Соня была в восторге, хлопала в ладоши, целовала меня при всех, и мы лежали на песке, я в плавках, она в купальнике, обоим по двадцать семь лет, я уже не маль-
      чик, она уже не девочка... И то, что должно было произойти, произошло.
      Всё обошлось без всякого ломанья, Соня смотрела на эти вещи просто, я ей нравился, ну, а силы у меня были... Я, конечно, был у неё не первый, но мы об этом не говорили, её прошлое не имело для меня значения. Она должна была дожидаться, пока на её горизонте появлюсь я? Я ведь тоже не дожидался.
      В общем, мы месяц пролежали в постели и не могли с этой постели Естать, и чем меньше говорил я, тем больше говорила она: я и такой, и сякой, и таких больше нету, и за что ей такое счастье, и так далее и тому подобное. Всё это я принимал за чистую монету, в тот момент это действительно было чистой монетой: я ей нравился, и она мне нравилась. Ну, а когда люди подходят друг другу, стремятся один к другому, то, как вы понимаете, в таком городишке ничто не остаётся секретом; Соня и не делала из этого секрета, ничего зазорного в наших отношениях не видела: что может быть зазорного в любви? И оба мы на виду... Какой, спрашивается, вывод должен я из этого сделать?
      Что касается Хаима Ягудина, то наша связь, тем более в его доме, была для него чистым подарком. Он как бы считал, что не мы, а он наносит этим ещё одну пощёчину общественному мнению, и он услужал Соне как мог, просто расстилался перед ней. Утром, когда мы с Соней ещё спали, он своей палкой наводил в доме тишину, чтобы, упаси бог, нас не разбудили (а как раз стук его палки нас и будил), заставлял домашних чистить и драить Сонину комнату, менять ей постельное бельё, подавать чистое полотенце; между прочим, полотенце сам подавал, и знаете, что он ещё ей подавал, причём прямо в постель, вы не поверите... Кофе! Да, да! Откуда он это перенял, чёрт его знает, но считал очень шикарным — подавать утром кофе прямо в постель.
      Слышал, как мы просыпались, стучал в дверь:
      — Разрешите?
      Входил торжественно, в одной руке палка, в другой поднос, на нём кофейник, молочник, сахарница, две чашки. Ставил на тумбочку, каждый раз спрашивал:
      — Чёрный, с молоком?
      Хотя знал, что мы пьём только с молоком, без молока это пойло пить никак нельзя: сами понимаете, в лучшем случае цикорий, а то и просто морковный кофе.
      — С сахаром, без?
      — С сахаром.
      — Кусочек, два?
      — Два.
      Разливал кофе по чашкам, добавлял молоко, опускал сахар и, заметьте, брал его не пальцами, а щипчиками. В общем, показывал изысканные манеры.
      Родных детей, прекрасных работяг, уже взрослых, на шее которых просидел всю жизнь, третировал и унижал, а перед Соней, дальней родственницей, троюродной племянницей, которую видел раз в год, расстилался... Соня льстила его тщеславию.
      Соня относилась к старику снисходительно: пусть, мол, тешит своё самолюбие. За глаза подтрунивала над ним, но в глаза, упаси бог, жалела, была с ним ласкова и внимательна. Когда, скажем, в дождь, в непогоду мы пе шли на речку, собирались у неё, она сажала Хаима во глиие стола, он бил здесь, так сказать, центральным лицом и просила:
      — Дядя Хаим, расскажите что-нибудь.
      И дядя Хаим начинал врать и сочинять бог весть что, какой он был герой и как чествовали его генералы от кавалерии и генералы от инфантерии, чуть ли не ближайшие его друзья и приятели.
      Но больше всего он рассказывал о светлейшем князе Варшавском, графе Эриванском, генерал-фельдмаршале Иване Фёдоровиче Паскевиче, том самом, который воевал против турок, взял Эрзерум, а потом воевал против поляков и взял Варшаву, а ещё позже вёл Венгерскую войну и взял Будапешт. И о Паскевиче Хаим Ягудин тоже рассказывал как о своём ближайшем приятеле, собутыльнике, партнёре за карточным столом и товарище по амурным похождениям.
      Вы, надеюсь, понимаете дистанцию между унтер-офицером и фельдмаршалом, между Хаимом Ягуди-ным и светлейшим князем Варшавским и графом Эри-ванским?.. Но главное не это. Главное то, что светлейший и сиятельный умер в 1856 году, когда Хаима Ягудина ещё не было на свете. Хаим же рассказывал о
      нём так, будто провёл с ним лучшие годы своей бурной юности.
      Дело в том, что князю Паскевичу принадлежал когда-то город Гомель, там до сих пор сохранился его шикарный дворец, и вся наша округа, а наш город ближе к Гомелю, чем к Чернигову, так вот вся наша округа испокон веку считала себя причастной к такой знаменитости, а Хаим Ягудин — больше всех, чуть ли не родня. Про Паскевича у нас сохранились всякие предания, рассказы, анекдоты, небылицы, мы их хорошо знали, но Хаим Ягудин рассказывал их так, будто сам был их участником. Мы знали, что он врёт как сивый мерин, но Соне это было интересно, она слушала, смеялась, удивлялась, и чем больше она слушала, смеялась и удивлялась, тем больше врал старик.
      Я как-то сказал Соне, что Паскевич умер задолго до того, как на свет появился Хаим Ягудин.
      Но она беспечно ответила:
      — Какое это имеет значение? Он прекрасный рассказчик.
      И позволяла ему врать и сочинять вволю, и за это он ещё больше обожал Соню, боготворил её. Единственно, что она ему запретила, — это выгонять из-за стола детей и внуков, он, видите ли, считал их недостойными такого избранного общества. Но Соню он не смел ослушаться, подчинился, за столом сидели все, и все слушали его байки. И весь город знал про наши с Соней отношения, весь город знал, что Хаим Ягудин подаёт нам кофе в постель...
      Какой вывод я должен из всего этого сделать? Вывод один: мы должны пожениться.
      Но кто такой я и кто такая она? Я сапожник. Учусь, правда, на заочном факультете Ленинградского технологического института... Почему технологического? Да, я поступил в институт промкооперации, но в 1939 году его преобразовали в технологический... Так вот, учусь на четвёртом курсе, без пяти минут инженер, мастер цеха и всё равно обувщик, ординарная профессия. А она актриса и не где-нибудь, а в одном из старейших театров страны, в городе Калинине, рядом с Москвой и Ленинградом, и кто знает, может быть, станет народной артисткой СССР...
      Как в таких условиях я мог сделать ей предложение? Хотя бы какой-нибудь её намёк, косвенный во-
      прос: что, мол, будет дальше? Никакого намёка, никакого вопроса, ни прямого, ни косвенного. Почему, отчего? Привыкла к мимолётным связям? Занята только своим искусством, а всё остальное обуза? Не видела во мне перспективы для себя? Или кто-то у неё есть в Калинине? Не знаю. Факт остаётся фактом; она не давала повода заговорить о нашем будущем, а я не мог, гордость мешала — она может подумать, что мною руководит желание приобщиться к её яркой жизни, с её помощью вырваться из скуки нашего городка, а это было не так, я действительно любил её, но самолюбие не позволяло мне сделать ей предложение.
      В этой позиции меня укрепил её отъезд. С билетами тогда было трудно, тем более поезд проходящий, я бегал на станцию, обеспечил ей билет в мягком вагоне, эти заботы мне были приятны. Но я надеялся, что последний вечер, последнюю ночь мы проведём вместе, я один буду её провожать, тем более поезд в пять утра... Ничего подобного! Вечером опять костёр, прощальный шашлык, ночное купание. Часа в два ночи я говорю:
      — Соня, тебе надо собраться.
      Она беспечно отвечает:
      — - Успею.
      Уже в четвёртом часу пошли к пей, она на самом деле собралась минут за двадцать, всей компанией отправились на станцию, Соня смеялась, веселилась, подошёл поезд, она нас всех расцеловала, и меня в том числе, вошла в вагон, поезд двинулся, скорый поезд стоит у нас всего две минуты, и с площадки крикнула:
      — Не скучайте!
      И поезд ушёл.
      А я остался. С тяжёлым сердцем остался. И чем дальше, тем тяжелее мне было. Неужели просто так, дачный романчик? Тяжело с этим примириться: я действительно любил её. Такого у меня ещё не было, такое было впервые. И после всего, после наших ночей, после всех слов ни обещания приехать, ни приглашения приехать к ней, ни просьбы писать, словом, обрубила, и дело с концом.
      Конечно, никому я своего настроения не показывал. И никто ничего не заметил, кроме матери. Мать, конечно, знала о моём романе с Соней, но ни разу со мной об этом не заговорила, на такие вещи у нас в
      семье смотрят просто, без ханжества, тем более мне уже под тридцать, и хотя мать относилась к Соне отрицательно, но ничего не говорила, Соня уехала, и слава богу!
      Проходит месяц, другой, и получаю от Сони письмо. Ничего особенного в этом письме не было... «Здравствуй, Борик» так она меня называла, как, мол, живёшь, Kак наша компашка, всех я помню, всех люблю, по всем скучаю, передавай привет, черкни пару слов... И на конверте обратный адрес.
      Ничего особенного, а всё же письмо! Значит, не всё кончено, не интрижка, не дачный роман. Ответ я сочинял неделю. О чём писать? Городские наши дела ей неинтересны, мои служебные тем более, ну, а о своих чувствах я писать стеснялся да и не умел, написал только: «Все по тебе скучают, а я больше всех».
      Её ответ пришёл не скоро, но всё же пришёл. Опять не слишком подробный, просто дружеский и всё же несколько более обстоятельный и деловой; работает над большой ролью и потому просит извинения за краткость, да ещё много времени отнимают квартирные хлопоты — ей обещали комнату.
      В общем, начали мы переписываться.
      В переписке с женщиной есть секрет, какой именно, объяснить не могу. Разлука отдаляет, но и сближает: скучаешь, в голову приходят всякие мысли, и вдруг письмо, ты читаешь и видишь, что она о тебе тоже думает. Конечно, приятно получать письма от родных, от знакомых. Но чем делится родственник? Заботами. Когда он пишет? Когда ему плохо. А друзья, знакомые в наш век вообще не пишут, а если пишут, то чтобы отметиться, поэтому и пошла мода на поздравительные открытки, я, наверно, от полсотни людей получаю четыре раза в год поздравительные открытки, ничего не поделаешь, приходится отвечать. Но это между прочим. А в письмах женщины есть секрет: долго их не получаешь — сердце ноет, получаешь — сердце вздрагивает. Ничего особенного Соня не писала, но всё равно, когда женщина от тебя за тысячу километров, то самые незначительные вещи кажутся значительными.
      В январе сорокового года надо мне ехать в Ленинград на сессию. Пишу об этом Соне. Она мне отвечает: «Будешь в. Ленинграде, заезжай в Калинин». И после сессии, на обратном пути, делаю остановку в Калинине.
      Соня меня встречает, получила мою телеграмму, она в шубке, меховой шапке, краснощёкая, возбуждённая, целует меня, но себя не даёт как следует поцеловать, смеётся: «Потом, потом, успеешь»...
      Надо бы закомпостировать билет на завтра, но она торопится на репетицию, и неудобно, знаете, сразу проявлять такую предусмотрительность: приехал к любимой — и первым делом думает о билете, нетактично...
      Садимся в трамвай и едем к ней.
      Привозит она меня к себе домой и убегает на репетицию.
      Снимала она комнатёнку в старом, покосившемся домике, каких у нас, в нашем городе, и не встретишь. А ведь Калинин областной центр, справа Москва, слева Ленинград. И вот, пожалуйста, такая халупа... Комната крохотная, проходить надо через комнату хозяев, старик со старухой, оба горькие пьяницы, запустение, нищета. У Сони, правда, чисто, но всё равно я был поражён её неустроенностью: деревянный топчан с волосяным матрацем, табуретка, кухонный столик, вещи в чемоданах, на окне вместо занавески — газетный лист на кнопках. Понимаю, нет своего дома, своей комнаты, всё чужое, временное, наёмное, да и что такое жизнь актрисы? Скитания. И всё же... Там, у нас, её жизнь представлялась совсем другой.
      Часа через три Соня вернулась весёлая, оживлённая:
      — Вечер наш, что будем делать?
      — Как скажешь, — говорю, — не мешает отметить встречу.
      — Тогда приглашаю тебя в «Селигер», поужинаем.
      — Прекрасно, я хоть насмотрюсь на тебя.
      Она смеётся:
      — Я тоже соскучилась по тебе
      Ресторан был при гостинице «Селигер», очень приличный с виду ресторан, и сама гостиница новой постройки в стиле тридцатых годов; официанты в чёрных костюмах, галстук-бабочка, официантки в белых кокошниках, всё как полагается, и водка есть, и всякие вина, меню... Приставка «беф» варьировалась во всех видах: бефштекс, бефстроганов, беф-брезе... И подошёл официант с блокнотом, наставил карандаш, приготовился записывать, с Соней предупредителен, и с дру-
      гих столиков на неё посматривают, не просто как на заметную женщину, а как на местную знаменитость.
      Выпили мы, я основательно. Играл оркестр, я пригласил Соню потанцевать, другие танцевали, но она сказала:
      — Не стоит в этом кабаке.
      Я допустил оплошность: здесь ей неприлично выставлять себя напоказ.
      — Извини, — говорю, — я ещё не сориентировался в обстановке.
      — Мелочь! — отмахнулась она.
      Она говорила о своих делах. В театре засилье великовозрастных актрис, их давно пора убрать, дать дорогу молодым. Но они не уходят и в свои пятьдесят играют семнадцатилетних. Впрочем, она наконец получила настоящую роль и покажет этим развалинам, что такое настоящий театр. Тема эта её занимала, и я тоже слушал с удовольствием, всё было необыкновенно, неожиданно, даже не верилось: я здесь, рядом с ней.
      До дома мы добрались не скоро. Шли пешком, она показывала город, Волгу, старинные здания...
      Утром она взяла у хозяев кипятку, чай насыпала прямо в стакан, нашли в столе кусок булки, довольно чёрствый, кусок сыра, весьма заветренный, тем и позавтракали. Соня не обращала внимания на эту скудость, будто именно так и должно быть. Может быть, у неё денег нет, какая зарплата у актрисы!
      И я дипломатичноговорю:
      — Комната у тебя славная, но ходить через хозяев...
      — Комната у меня вовсе не славная, — отвечает, — дрянь комната. Но её оплачивает театр. И при такой ко-нуре у меня больше шансов получить наконец свою комнату, я уже третий год на очереди.
      Вы, конечно, помните то время. Сейчас человек размышляет о том, какую ему квартиру взять: с лоджией или без, и годится ли ему район, и какой этаж, и когда можно рассчитывать на телефон. А тогда люди годами, а то и десятилетиями ожидали комнату в коммунальной квартире, хоть какую, хоть где, лишь бы комнату.
      И вдруг Соня с улыбкой говорит:
      — Получу комнату, переедешь ко мне.
      У меня сердце остановилось:
      — Ты серьёзно?
      — Разве ты этого не хочешь?
      — Спрашиваешь!
      — Миленький, я плохая хозяйка, учти!
      — С хозяйством справимся, но почему надо дожидаться комнаты?
      — Ты будешь здесь жить?
      — Я могу жить где угодно. И я могу снять для нас комнату получше.
      Она взяла меня за подбородок, подёргала, любила так делать:
      — Борик, Борик, ты хочешь оставить меня без жилплощади.
      — О чём ты говоришь?!
      — Ладно, — сказала она, — летом приеду, всё обсудим. Не дуйся, Борик, так будет правильнее.
      Почему так будет правильнее, я спрашивать не стал. Я был на седьмом небе от счастья, исполнилась моя мечта и, если надо ждать, буду ждать.
      В этом счастливом состоянии я уехал и пребывал в нём до самого приезда Сони. Мы переписывались, правда, не слишком регулярно, она писала о театре, о войне со старухами, всем попадало, и всё же письма были лёгкие, смешные, беззлобные. Всё зависело от того, в каких отношениях была она со своими коллегами в данный момент... Председатель месткома — хитрая лиса — оказывался милашкой, если хлопотал за её комнату, псих главреж становился талантом, если хвалил её на репетиции. Злобы, повторяю, не было, а было так: хорош ты ко мне — значит, светило, плох — значит, бездарь и сукин сын. Впрочем, как я потом убедился, она с этим сукиным сыном пила водку, дружески обнималась и нежно целовалась, не из лицемерия, вовсе нет, а потому что коллега, товарищ по работе, служит искусству, а среди служителей искусства попадаются и сукины сыны.
      Соня обещала приехать в июне, но потом сообщила, что приедет в июле. Я был этим очень огорчён, мне хотелось, чтобы она украсила наш семейный праздник. Какой праздник? Сейчас я вам расскажу.
     
      13
     
      Мои родители поженились в тысяча девятьсот десятом году, в июне, значит, их серебряную свадьбу следовало отметить в тридцать пятом. Но где тогда находился мой отец, вы знаете.
      Однако летом сорокового года возникла такая ситуация: Генрих сообщил, что приедет в июне в отпу ск, тогда же собирались приехать и Люба с Володей, съезжалась фактически вся семья. И у меня возникла идея отпраздновать тридцатилетие совместной жизни моих родтелей, тем более в сороковом году отцу исполнялось пятьдесят лет. Тридцать лет — дата! Пятьдесят лет - тоже дата! Почему их не отметить?
      На этом празднике мне и хотелось видеть Соню, хотелось таким образом представить её нашей семье: весёлая, компанейская - всем понравится. Но она была занята ка гастролях, отложила свой приезд на июль, и задуманный мною праздник пришлось справить без неё
      Как я уже сказал, съезжалась фактически вся семья.
      Дело оставалось за Ефимом и Наташей. Кстати, Наташе тоже было бы неплохо наконец познакомиться с родителями её мужа. Но какой человек был её муж, мой брат Ефим, я вам уже докладывал: всегда занят, всегда неотложные дела, без него не могут обойтись ни одного часа. Конечно, — и вы это хорошо знаете — нет такого человека, без которого нельзя обойтись. Но Ефим сам не мог обойтись без своего дела: завод как раз осваивал газогенераторные тракторы ХТЗ-Т2Г.
      Я писал Ефиму... Неужели, спрашиваю, родители не заслужили нашего внимания? После всего, что они перенесли? Неужели ради такой знаменательной даты ты не можешь выкроить два дня? Вспомни всё, что они для нас сделали! И не забугь, в этом году отцу исполняется пятьдесят лет.
      В конце концов Ефим сообщил, что в назначенный день они с Наташей приедут.
      Должен вам сказать, что в наших местах серебряные и золотые свадьбы не праздновали. Я такого случая не помню. Помню слышанные в детстве рассказы, что такие свадьбы справляются в семье Бродского, — был такой киевский сахарозаводчик Бродский, миллионер. Так воз, говорили, что в семье Бродского справляют и серебряные, и золотые, и даже бриллиантовые свадьбы, то есть каждые десять лет после пятидесяти. Я не уверен, что сахарозаводчики Бродские были такими долгожителями, но о них как о миллионерах ходили всякие басни. Говорили, например, что чай Бродский пьёт не
      вприглядку, как бедняк, не вприкуску, как человек с достатком, не внакладку, как богач, а подают ему головку сахара с отверстием на макушке, в эту дыру он наливает чай и таким образом пьёт. Все эти басни я рассказываю к тому, что серебряные, золотые и прочие свадьбы у нас были не в ходу. Даже не справляли дни рождения. Жизнь в трудах и заботах, отдыхом были праздники, раньше религиозные, теперь наши, советские.
      Отцу и матери я ничего не говорил, хотел сделать им сюрприз. Пусть, думаю, все съедутся, такого собрания ещё не случалось, уже само по себе событие, хотя, надо сказать, моя мать к приезду детей относилась сдержанно: приехали — и слава богу, должны время от времени навещать родительский дом. Но на этот раз появилось новое обстоятельство: Генрих приедет не один, а с двумя товарищами по службе, тоже лётчиками, один из них его командир.
      К Генриху у матери было особое отношение. Единственный непутёвый из её сыновей, сколько было с ним мороки, я вам рассказывал. Оплеух и подзатыльников он получал от матери ровно столько и даже больше, чем мы все остальные, вместе взятые. Я уже не говорю о пткола: буквально вся улица первый раз вздохнула, когда его приняли в ФЗУ при депо, — пристроили к какому-то делу; второй раз вздохнули, когда его взяли в армию, в авиационное училище, — служба подтянет! Но, с другой стороны, какая служба! Лётчик! Каждый день в воздухе, каждую минуту его подстерегает смерть. Во-обще-то матери пора бы попривыкнуть: Генрих третий год в авиации, перед этим занимался в Осоавиахиме, учлёт, парашютист, в День Воздушного Флота участвовал в групповых прыжках в Чернигове. Но тогда это был спорт, хотя и опасный, игра, ещё некоторые деповские ребята ездили в область на занятия, а теперь другое — военный лётчик; и был Хасан и был Халхин-Гол, и только три месяца назад, в марте, кончилась война с белофиннами. А когда была эта война, мама не находила себе места: отправят Генриха на Карельский перешеек, а какой он отчаянный — все знают, типичный Рахленко, копия дяди Миши, как говорили: такое же монгольское лицо, раскосые глаза — полезет в самое пекло и пропадёт. Но Генриха на фронт не послали: финская кампания кончилась без него, и вот наконец
      мать увидит его живым и здоровым. И он приезжает не один, а с товарищами, с лётчиками, больше того, со своим командиром. Такие гости!
      Приезд Генриха с товарищами был событием не только для матери, но и для всего города. Сейчас лётчик — массовая профессия. А тогда? Что вы! В тридцатые годы Чкалов был то же самое, что Гагарин в шестидесятые. Его перелёт через полюс Москва -- Соединённые Штаты был то же самое, что сейчас полёты в космос. И, пожалуйста, к нам приезжает военный лётчик, наш, собственный, мальчишка Ивановский, бегал тут по улицам, внук старика Рахленко, бойкий, надо сказать, был мальчишка. И приезжает не один, а сразу трое... Три лётчика! А что такое три лётчика? Экипаж! Чкалов — Байдуков — Беляков! Громов — Юмашев — Данилин! Гризодубова — Раскова — Осипенко!
      И вот расхаживают по городу три лётчика в форме, с кубарями в петлицах, в начищенных сапогах, в пилотках, молодые, красивые, подтянутые, таких у нас видели только в кинофильмах. Весь город знал, что ребята они холостые, командира, того, что с тремя кубарями, зовут Вадим Павлович Соколов, и хотя он совсем молодой, но у него орден Красной Звезды. И, как утверждал Хаим Ягудин, как раз именно из-за этого Соколова наших лётчиков и называют соколами. Хаим Ягудин слонялся по улицам — и по главной, Большой Алексеевской, и по нашей Песчаной, старался попадаться на глаза лётчикам, отдавал им честь по всей форме, и лётчики козыряли ему в ответ.
      Точно так же все знали, что второго лётчика зовут Георгий Кошелев, и, как объяснил тот же Хаим Ягудин, Георгий — это значит Георгий Победоносец, и, следовательно, Кошелев из потомственной военной семьи.
      Но домыслами Хаима Ягудина никто особенно не интересовался. Все видели трёх молодцов, трёх военных лётчиков, точно сошедших с киноэкрана. Все ими любовались, оказывали внимание, охотно уступали им очередь в магазине, в кино, в парикмахерской, где у Бернарда Семёновича для каждого из них находился свежайший пеньюар и индивидуальный гигиенический пакет с кисточкой и салфеткой, а после бритья горячий компресс, после компресса массаж, потом опять компресс и в заключение французский одеколон, сохранившийся. у Бернарда Семёновича, как он говорил, с довоенных времён.
      Дедушка Рахленко посмотрел на летчиковы казённые сапоги, велел их скинуть, снял мерку и начал та-- чать новые. Дедушка на производстве уже не работал, но дома понемногу подрабатывал: каблук — шмаблук, много ли им с бабушкой нужно? И с прежних, кустарных, времён у него сохранилось два-три куска кожи, и он сшил ребятам такие хромовые парадные сапоги, что даже я, специалист-обувщик, ими залюбовался.
      И, конечно, местный Осоавиахим воспользовался приездом лётчиков для оживления своей работы. Надо признаться, что, кроме сбора членских взносов, наш Осоавиахим ничего особенного не делал. А тут такой случай! Устроили встречу с молодёжью, Вадим Павлович рассказал о достижениях нашей авиации, о замечательных перелётах наших прославленных лётчиков, о рекордах Коккинаки, коснулся истории воздухоплавания и его, перспектив на будущее. После этого собрания многие юноши и девушки записались в лётную школу.
      Словом, как всегда, наш город лицом в грязь не ударил, показал, что стоит на уровне века.
      Ну, а что творилось на танцплощадке, сами понимаете. Танцплощадка была у нас в саду, при железнодорожном клубе. В будние дни танцевали под радиолу, а в субботу и воскресенье играл духовой оркестр. И когда ребята первый раз пришли на танцплощадку, а пришли они именно в субботу, то оркестр в их честь грянул авиационный марш «Всё выше, и выше, и выше...», повторил его несколько раз, и под него танцевали фокстрот. И, конечно, все девушки хотели танцевать с лётчиками. Те, кто побойчее, подходили к Генриху как к старому знакомому, Генрих их представлял своим товарищам; ну, а если в это время начинает играть оркестр, то ничего не остаётся, как пригласить на танец девушку, с которой стоишь и разговариваешь. Ажиотаж был большой, девушки отказывали своим постоянным кавалерам, танцевали друг с другом как раз против того места, где стояли лётчики, чтобы они могли разбить такую пару, словом, пускались на всякие уловки и ухищрения. Но никаких особенных знакомств не завязалось, никого наши ребята провожать не пошли, держались свободно, но солидно. Генрих танцевал со всеми, но ни с кем особенно, у него там, где он служил, была девушка, и заводиться здесь он ни с кем не хотел. Что касается Георгия Кошелева, то триумф, приём, вся эта помпа его несколько оглушили, не привык быть на виду — скромный парень.
      Но истинной виновницей неудач наших девушек была моя сестра Дина. И хотя ей было тогда только пятнадцать лет, но что это была за девочка, я вам уже рассказывал. И Вадим Павлович Соколов, понимаете, как бы в шутку объявил, что сегодня Дина будет его дамой, а он её кавалером. Выглядело это вполне галантно: командир, орденоносец... Был он среднего роста, коренастый, широкоплечий, похож на Чкалова, такие же крупные черты лица, и хотя ему было всего двадцать пять лет, но для Дины — старик, на десять лет старше. И вот, мол, вы, молодёжь, знакомьтесь, флиртуйте, а я по-стариковски буду танцевать с девочкой, она будет моей дамой, буду ухаживать за ней; и всем должно быть понятно, что ухаживание это шуточное, но даёт ему возможность отклонить попытки других девушек познакомиться с ним. И как компанией мы пришли на танцплощадку — Вадим Павлович, Георгий Кошелев, Генрих, Дина и я, — так компанией и ушли.
      Хотя нашим девушкам этот вечер особенных успехов не принёс, я думаю, надежд они не теряли — впереди почти месяц.
      О своих товарищах Генрих отзывался хорошо. Георгий Кошелев из детдомовских, родных нет, вот Генрих и взял его к нам. Вадим Павлович тоже одинокий, недавно разошёлся с женой, ушёл в чём был, живёт в казарме. Впрочем, как сказал Генрих, жена его была подлюга и хорошо, что Вадим Павлович с ней развязался. В общем, как у всех людей, свои будни, свои невзгоды
      Но про эти невзгоды никто не знал. Для всех, для всего города эти люди были праздником.
      А тут приезжают Люба с Володей. Люба уже врач, и Володя три года как окончил Военно-медицинскую академию, тоже в военной форме, и не с кубарями, а со шпалой, военврач 3-го ранга. Словом, в доме четверо военных, целый гарнизон. И, наконец, через неделю приезжают Ефим с Наташей.
      Залу отвели Генриху с товарищами: гости, им наилучшие условия, а мы как-нибудь потеснимся. Свою
      комнату я уступил Ефиму и Наташе: хотя и свои, но редкие посетители. Люба, Володя, Игорек и Оля поселились у дедушки. Но и там не слишком просторно: дядя Гриша с семьёй — шесть человек, дядя Лазарь с Даниилом. Пришлось Дине перебраться к Ивану Карловичу, а я ночевал у Сташенков. Так что и Сташенки и Иван Карлович со Станиславой Францевной тоже оказались вовлечёнными в суматоху. Впрочем, в суматоху был вовлечён весь город.
      Ефим и Наташа приехали в субботу, как раз к тому дню, когда было решено накрыть стол, такой формулировкой я закамуфлировал предстоящий юбилей. В кои веки собрались все вместе, можно выпить несколько капель. Братьев я посвятил в свои планы, но под секретом, больше никто ни о чём не знал. И только один человек разгадал мою затею — отец.
      — Ты собираешься отметить день моего рождения? — спросил он.
      — А почему бы и нет?
      — Ничьих дней рождения мы не праздновали, не надо праздновать и мой.
      — Никому из нас ещё не стукнуло пятьдесят.
      — И всё же не надо.
      — Твой день рождения — ты хозяин. Но ведь ещё исполняется тридцать лет вашей свадьбы, это ты не забыл?
      — Не забыл. Но время для этого неподходящее.
      Я понимал, что он имеет в виду Лёву. Какой праздник, если на нём недостаёт одного из сыновей... Но Лёвы уже нет, мы оплакали его, не забываем и никогда не забудем. И вечного траура быть не может.
      — Видишь ли, — сказал я, — в первый раз за много лет собралась семья и столько событий: Люба окончила институт, Ефим впервые приехал с молодой женой и такие гости — товарищи Генриха. Можем мы выпить по рюмке водки?
      — Пожалуйста, — кивнул отец, — но никаких юбилеев.
      Я воздал должное его скромности, но от своего плана не отказался, принял меры, какие — увидите.
      Стол был накрыт во дворе на сорок человек. Дедушка с бабушкой, дядя Гриша и Иосиф с жёнами, дядя Лазарь. С Иосифом отношения были неважные, он держался вдалеке от своих бедных родственников, но всё
      же мамин брат, нельзя не пригласить. Затем, естественно, отец с матерью, Анна Егоровна, Ефим с Наташей, Люба с Володей, Генрих, Вадим Павлович, Георгий Кошелев, Иван Карлович со Станиславой Францевной, Афанасий Прокопьевич Сташенок с сыновьями Андреем и Петрусем и их жёнами Ксаной и Ириной, ну я, Дина, сын дяди Лазаря Даниил, затем, если вы помните, мамины подруги, сестры Кузнецовы с мужьями, Сидоров, бывший директор обувной фабрики, приехал как раз из МТС, зашёл к нам, его уже не отпустили... Итого сорок человек, не считая детей, которые вертелись вокруг стола: Саша, Оля, Игорь, дети дяди Гриши, внуки старика Сташенка, дети сестёр Кузнецовых...
      Но, понимаете, городок маленький, и если Люба, допустим, сказала бывшей школьной подруге: «Зайди вечером», то с этой подругой приходят и другие поздравить Любу с окончанием института, а заодно и посидеть за одним столом с лётчиками — как упустить такой случай?! И если то же самое Генрих сказал своему бывшему товарищу по ФЗУ или по работе в депо, то с ним придут и другие — надо отметить приезд старого друга. И я кое-кого пригласил из бывших папиных сослуживцев по обувной фабрике... И вообще, что такое маленький городок? Та же деревня: на одном краю заиграют, на другом запляшут. Тем более юг, лето, запах кухни разносится по всей улице. Явилась старуха Городецкая, хотя никто её не звал, притащился несчастный мясник Кусиел Плоткин, как-никак отец начинал у него свою карьеру. Явился Хаим Ягудин — как дядя моего отца, хотя он ему такой же дядя, как японский микадо мне тётя. Зашёл парикмахер Бернард Семёнович, без него не обходилась ни одна компания; пришёл доктор Волынцев, который спас мою мать и брата Сашу; пришёл учитель Курас, почтенный человек, преподаватель по всем предметам; пришёл аптекарь Орёл, он и сейчас был аптекарем, только, естественно, не в собственной аптеке, а в государственной.
      Приставили ещё столы, потеснились, места хватило всем, и еды хватило, пекли и жарили с утра, на кухне орудовали мать, бабушка, жена дяди Гриши Ида, Анна Егоровна и пани Янжвецкая — помните, бывшая владелица гостиницы? Гостиницу у неё в революцию реквизировали, превратили в Дом крестьянина, потом в Дом колхозника, работала она в общественном питании по-
      варом, буфетчицей, кассиром в столовой, а теперь нигде не работала, семьдесят пять лет, одинокая, важная старуха, носила громадную шляпу с птичьим гнездом, старинный ридикюль и зонтик. Её жалели и на всякий праздник приглашали посидеть, накрыть стол, помочь на кухне, хотя, как вы понимаете, женщины в нашем доме сами умели готовить, было бы из чего. И на этот раз на столе были цвет и краса нашей кухни: рубленая селёдка, тёртая редька, печёночный паштет, фаршированная рьгба, фаршированная гусиная шейка, рубленые яйца с гусиным жиром, жареные куры, колбаса, ветчина, баранья и телячья грудинка, лапша, компот — всё домашнее, огурцы и помидоры прямо с грядки.
      Шум за столом был большой, публика собралась разная, молодые и старые, местные и приезжие, свои и чужие, знакомые и незнакомые, говорунов хватало; Хаим Ягудин, дай ему волю, никому, кроме себя, не даст рта открыть; старуха Городецкая могла перекричать целый базар; и Бернарду Семёновичу было что порассказать — изустный летописец нашего города, многие годы его парикмахерская была нашим клубом и нашей газетой; и учитель Курас любил порассуждать, а дядя Лазарь пофилософствовать, особенно за рюмкой. Люди пожилые стремились получить медицинский совет и у доктора Волынцева и у Володи, о котором было известно, что он светило, и все, конечно, мечтали хотя бы словом обмолвиться с лётчиками. Все подвыпили, кто больше, кто меньше, одни пили водку, другие — вино, третьи — пиво, четвёртые — сельтерскую воду, но всем одинаково ударило в голову. Вокруг стола суетились женщины: тому не хватает тарелки, этому — вилки, третьему — стула, четвёртый, чудак, оказывается, не ест трефного, и его надо успокоить: всё изготовлено дома, свининой тут и не пахнет, ешьте на здоровье, ни о чём не тревожьтесь, за эту рыбу вы в ад не попадёте, попадёте прямо в рай! И надо бежать на кухню, чтобы не пригорело, и торопить гостей съесть, пока не остыло, и надо прикрикнуть на детей, чтобы не вертелись под ногами, а то ещё, не дай бог, ошпаришь кого-нибудь...
      Порядок навести некому, тамада у нас за столом не избирался, речи не произносились, каждый веселился как мог. Но мне хотелось праздника для моих родителей, я хотел им воздать должное в такой знаменательный день. Я встал, попросил внимания, и как было до-
      говорено, Ефим, Генрих и Люба — участники моего, так сказать, сценария, призвали своих соседей к тишине. Тишина наступила, народ у нас любопытный, всем было интересно узнать, с чего это вдруг я потребовал тишины в такое время и в таком месте, где, наоборот, полагается быть шуму.
      И тогда я сказал:
      — Дорогие друзья! Позвольте мне от имени всех собравшихся за этим столом приветствовать наших дорогих гостей Вадима Павловича Соколова и Георгия Николаевича Кошелева, славных лётчиков нашей страны, и выпить за их здоровье!
      Лётчики встали, все с ними чокались, вставали со своих мест, шли к ним с рюмками, опять шум, гам, беспорядок.
      Но Вадим Павлович продолжал стоять с налитой рюмкой, видно, хотел что-то сказать, и все снова притихли, всем хотелось собственными ушами услышать, что скажет прославленный лётчик.
      Вадим Павлович сказал:
      — Я и мои товарищи сердечно благодарим за гостеприимство. Но Борис Яковлевич обратился к нам не по адресу. Первый бокал мы должны поднять за хозяев этого дома, за уважаемых Рахиль Абрамовну и Якова Леоновича, тем более что сегодня исполняется тридцать лет их совместной жизни.
      Все захлопали, зашумели, стали поздравлять отца с матерью. Отец с матерью встали и поклонились
      — Тридцать лет, — продолжал Вадим Павлович, — это большой срок, и нам приятно видеть Рахиль Абрамовну и Якова Леоновича молодыми, здоровыми, красивыми, хоть сейчас в авиацию...
      Учитель Курас наклонился ко мне:
      — Интеллигентный человек!
      — Мы понимаем, — продолжал Вадим Павлович, — что в авиацию они не пойдут, в воздух не поднимутся, у них ещё много дел на земле. Пожелаем им удачи, выпьем за их здоровье и счастье!
      И тут, понимаете, пани Янжвецкая, стоявшая в дверях кухни, крикнула на весь двор:
      — Горько!
      Это было несколько неожиданно. Никто толком не знал, как праздновать такие юбилеи и полагается ли пожилым людям кричать «Горько!». Но ведь пани Янжвецкая! Дама в некотором роде аристократическая, из бывших, бывшая хозяйка бывшей гостиницы! Ходит в шляпе с птичьим гнездом! Знает этикет!
      И под шум, приветственные крики и, так сказать, под звон бокалов отец и мать поцеловались. И мать так это, знаете, задорно, весело, даже кокетливо откинула шаль, глаза её блестели, зубы были по-прежнему белые-белые, волосы хотя и с проседью, но ещё чёрные-чёрные. Она стояла рядом с отцом, и, я вам скажу, это была царственная пара, они были высокие, мои родители, может быть, ещё выше оттого, что держались прямо, осанка была, и над ними благословенное южное небо, и перед ними тот же двор, где тридцать лет назад они справляли свою свадьбу, и видна улица, по которой шли после венчания юные, влюблённые, играл оркестр, вокруг них пели, танцевали и веселились люди, и теперь вокруг них опять люди, так же любуются ими, радуются их любви и желают им счастья.
      И опять, как было договорено, поднялся Георгий Кошелев
      — Хочу добавить. Якову Леоновичу исполняется в этом году пятьдесят лет. Поздравляю с днём рождения и желаю долгих лет жизни!
      Опять все потянулись к папе с рюмками и бокалами, и мама уже без подсказки пани Янжвецкой поцеловала отца, и товарищи отца расцеловались с ним, и маленький Игорек крикнул:
      — Дедушка, я тебя тоже поцелую!
      Отец поднял его, поставил на стол и Олю поставил на стол, чтобы все видели его внука и внучку, так сказать, продолжение нашей фамилии.
      И тут, опираясь на палку, поднялся Хаим Ягудин. Я забеспокоился, от Хаима Ягудина можно ожидать чего угодно: длинной нелепой басни в лучшем случае, скандала — в худшем. К счастью, ни того, ни другого не произошло. Хаим расправил усы, поднял бокал, вытаращил глаза и крикнул:
      — Здоровье прекрасных дам! Ура!
      Я думаю, в жизни Хаима Ягудина это была самая короткая речь. Но она дала толчок другим.
      Парикмахер Бернард Семёнович сказал:
      — Каждый человек по-своему красив, но не каждый человек умеет свою красоту показать в наглядном виде. Моя профессия — сделать так, чтобы красота кли-
      ента была видна как дважды два. Но на свете встречаются такие красивые люди, что к ним страшно подступиться с ножницами и машинкой. Я лично знаю двух таких людей: Якова Ивановского и его супругу Рахиль. Выпьем за их выдающуюся красоту. Виват!
      Потом встал учитель Курас:
      — У Якова и Рахили всё впереди, они молодые, будут в их жизни ещё торжественные даты. А вот нашему глубокоуважаемому Аврааму Исаковичу Рахленко в этом году исполняется восемьдесят лет. Авраам Исакович Рахленко родился в тысяча восемьсот шестидесятом году, сейчас мы имеем тысяча девятьсот сороковой. И я позволю себе и приглашаю других поднять этот бокал за Авраама Рахленко и его супругу Берту Соломоновну. И ещё я позволю себе сказать их детям: посмотрите на отца и мать; позволю(сказать их внукам: посмотрите на дедушку и бабушку; позволю сказать их правнукам: посмотрите на прадедушку и прабабушку, — посмотрите и вы увидите пример для вашей собственной жизни.
      Подошли к дедушке и к бабушке все, кто прожил рядом с ними жизнь, тост учителя Кураса был, в сущности, за тех, кто прожил долгую и достойную жизнь. И тот, кто плакал, плакал по тому, что уже не вернётся: молодости, силе, здоровью, надеждам... Только дедушка не плакал. За восемьдесят лет своей жизни, я думаю, он ни разу не заплакал. Он был уже не такой, как раньше, не валил лошадь ударом кулака, борода седая, на щеках склеротические жилки, несколько потучнел, но в его развёрнутых плечах ещё чувствовалась сила и за белым лбом ясность ума и здравый смысл. Такой же бодрой и ясной была и бабушка. Вы когда-нибудь задумывались над таким вопросом: почему у долгожителя, как правило, жена тоже долгожительница? Обстоятельство, согласитесь, не случайное. Не брат и сестра долгожители, а именно муж и жена, люди разных генов, разной наследственности. В чём дело?
      Но это к слову, вернёмся к нашему празднику...
      Иван Антонович Сидоров, бывший директор нашей обувной фабрики, а ныне механик МТС, сказал:
      — Добрая семья, хорошие люди... Абрам Рахленко честно работал, и сыны его Григорий и Лазарь, и зять его Яков, и внук Борис... Трудяги... За свою жизнь изготовили столько обуви, что можно снабдить всю нашу
      область да ещё две соседние... Никто от них ничего плохого не видел, только хорошее. Выпьем за всю их фамилию, от старого до малого, от деда до внука. Выпьем и, как говорится, не последнюю...
      Желающих поговорить нашлось бы порядочно — почему не поговорить, если слушают? Но все подвыпили, болтали друг с другом, молодёжи хотелось танцевать, и вообще у нас не привыкли к застольным речам, и я шепнул Ефиму:
      — Скажи пару слов в порядке закругления.
      Я, так сказать, открыл прения, пусть другой брат их закрывает.
      — Дорогие товарищи! — поднялся Ефим.
      У него был уверенный голос руководителя.
      — Дорогие товарищи! — сказал Ефим. — От имени всей нашей семьи благодарю вас за тёплые слова. Здесь сидят люди разных поколений и различных профессий. Но все мы делаем одно дело: на своём месте, на своём посту в меру своих сил трудимся на благо нашей страны. Пожелаем каждому успехов в его работе, пожелаем долгих лет жизни тем, кто уже славно потрудился. Ещё раз благодарю вас!
      Такими словами Ефим закончил официальную, если можно так выразиться, часть. А неофициальная покатилась сама собой: допивали, доедали, убирали со стола, старики беседовали, гости понемногу расходились, и только на кухне ещё долго гремели тазы и кастрюли. Генрих с товарищами и Дина с подругами ушли на танцплощадку, я не пошёл: надо разнести по соседям одолженные столы, стулья, посуду. Навёл кое-какой порядок, отправился к Сташенкам и завалился спать: у Сташенков ложились рано.
      Следующий день, воскресенье, я провёл с Ефимом и Наташей: ходил на базар, купили помидоров, огурцов, клубники, запаковали в ящики, чтобы не помялись в дороге, — хотелось снабдить ребят витаминами, ничего этого в своём Харькове они не имеют. После обеда всей семьёй проводили Ефима и Наташу, посадили в поезд и отправили их домой.
      В понедельник мне и отцу на работу, а у Дины с Сашей каникулы, и они, конечно, с гостями, а у гостей работа известная: река, пляж, лодки, лес, вечерами кино или танцплощадка. Городишко наш дачный, даже курортный, и мы привыкли к тому, что рядом с кашей
      трудовой жизнью люди отдыхают, — это придавало известную праздничность и нашему быту.. А у нас в доме полно гостей, полно молодёжи — вдвойне праздник. Мать стряпала на всех, Люба и Дина ей помогали, и Анна Егоровна помогала, по существу, член семьи.
      И вот однажды мать как бы между прочим спрашивает меня:
      — Как ты считаешь, Вадим Павлович порядочный человек?
      Мамина манера спрашивать как бы между прочим означала, что спрашивает она совсем не между прочим.
      Пожимаю плечами:
      — Сама не видишь, какой он человек?
      — Я всё вижу, — загадочно отвечает мать.
      Смешно сказать, её беспокоила дружба Дины с Вадимом Павловичем. И напрасно. Вадим Павлович хорошо понимал дистанпию между ним и Диной, дистанция эта была десять лет.
      И я сказал маме:
      — Ничего там плохого нет и не будет.
      — Много ты знаешь, много ты видишь! — коротко ответила мать.
      Стал я приглядываться к Дине, к Вадиму Павловичу, выкраивал время поваляться с ними на пляже, и, знаете, мама оказалась права: Дика влюбилась в Вадима Павловича. Представьте себе! Пятнадцать лет девчонке, и вот, пожалуйста, втрескалась. Ничего удивительного: видный парень, военный лётчик, им любуется весь город. Но, понимаете, Дина влюбилась не тайно, не так, как влюбляются девчонки во взрослых мужчин, а открыто, как равная в равного, сразу стала взрослой и самостоятельной. Не вешалась ему на шею, не бегала за ним, но стала душой их компании, её центром, своей красотой, своим талантом украшала это молодое общество, все вдруг увидели взрослую девушку. В ней не было дерзости, которой отличалась наша мать в юности, но в глубине и серьёзности чувства она ей не уступала: полюбила — значит, полюбила.
      Мог ли Вадим Павлович не поддаться прелести этой юной любви? Мог ли он не увлечься этой красавицей, а таких красавиц, как Дина, я не видел и никогда больше не увижу. Пятнадцать лет, а какой рост, фигура, осанка, волосы, глаза!.. Но он понимал свой долг, он был настоящий мужчина, Вадим Соколов, надо отдать ему
      должное. Он объяснился с Диной, я при этом не был, но после этого разговора Дина объявила матери, что через год, когда ей исполнится шестнадцать лет, она выйдет замуж за Вадима Павловича, или, как она его просто называла, за Вадима.
      — Не рано тебе в шестнадцать лет выходить замуж? — спросила мать.
      — А сколько было тебе, когда ты вышла за папу?
      — Тогда были другие времена, — ответила мать.
      Но то, что дело откладывается на год, успокоило её.
      За год утечёт много воды, многое изменится, Вадим Павлович скоро уедет, и эта блажь у Дины пройдёт.
      Никакой неловкости не получилось, дальше меня и матери не пошло. Молодые люди решили через год пожениться, будут переписываться, а пока остаётся дружба в компании, на виду, ничего плохого в этом нет. Этой дружбе я лично был даже рад. Я не знал, чем она кончится, может быть, ничем. Но был рад, что Дина полюбила именно такого парня, как Вадим. При своей внешности и таланте Дина была доверчива и простодушна. И если моей матери с её сильным характером нужен был такой человек, как мой отец, то Дине был нужен именно Вадим: сильный, надёжный, самостоятельный. А десять лет для супругов не разница, наоборот, хорошая разница. И не сегодня же они поженятся... В общем, я был доволен: молодец, Дина, не мальчишку полюбила, а мужчину!
      Время летит быстро. Вскоре уехали Генрих, Вадим Павлович и Георгий Кошелев, а ещё через неделю Люба с Володей, и мы опять остались в прежнем составе.
      Но праздник продолжался: приехала Соня...
     
      14
     
      Соня приехала, опять компашка, опять шашлыки, ночные купания и наши ночи. И опять Хаим Ягудин ходит гоголем, опять тащит нам в постель морковный кофе, и ни для кого не секрет, что дело идёт к свадьбе.
      И я говорю Соне:
      — Мне бы хотелось познакомить тебя с моими родителями.
      Смеётся:
      — Какой пай-мальчик! Смотрины? А если не позволят?
      — Не говори глупостей. Просто хочется уважить стариков.
      — Ладно, — отвечает, — пойдём.
      И вот я представил Соню своим родителям, хотя в те времена, как я уже упоминал, это было не так уж принято, женились — и дело с концом. Раньше так поступил мой брат Лёва, потом другой брат, Ефим.
      Но я понимал, что маме приятнее познакомиться с их жёнами до женитьбы, чтобы люди видели: сыновья без благословения родителей не женятся. Ничего не поделаешь, люди старого закала... И я решил доставить им такое удовольствие и привёл в дом Соню...
      Соня принесла конфеты Оле и Игорю, забавлялась с ними, была, как всегда, весёлая, оживлённая, но её доброе отношение натолкнулось на неприязнь матери, та не вымолвила ни слова, каждую минуту выходила на кухню, делала вид, что занята.
      Обстановку разрядил отец. Он положил руку на плечо матери, чтобы она всё-таки посидела за столом, и не снимал руки, пока рассказывал о Ленинграде, где Соня в своё время училась в театральном училище. И мама покорилась. Удивительно, как отец умел её успокаивать. Но я не об этом.
      Понимаете, отец ездил в Ленинград всего два раза, к Любе, но говорил о Ленинграде так, будто прожил там жизнь... Невский проспект, Исаакиевский собор, Казанский собор, Зимний дворец — словом, рассказывал, как коренной петербуржец, в каждом коренном петербуржце сидит гид. И хотя я бывал в Ленинграде каждый год яа сессии, а отец всего два раза, и я, конечно, видел всё, что видел он, но видел это мимоходом, не слишком интересовался достопримечательностями, свободного времени у меня не было. Разумеется, посетил Эрмитаж и Русский музей, без этого нельзя, видел вздыбленных коней на Аничковом мосту и здоровенных парней, которые держат их за узду, но, признаюсь, не знал, что эта скульптура называется «Укротитель коня», а отец знал. Но вот что любопытно: никогда дома он об этом не говорил. Приезжая из Ленинграда, рассказывал о Любе, о Володе, то есть о том, что было интересно матери, а вот с Соней говорил и о Росси, о Баженове и Казакове, поскольку это ей знакомо, разговор к месту, в этом были такт и воспитанность моего отца.
      Проводил я Соню, вернулся домой, и мама говорит:
      — Нашёл красотку! Одна штукатурка. Она же Ягудина, ты не знаешь эту семейку? Авантюристы, бездельники и скандалисты!
      — Во-первых, — возражаю я, — никакой штукатурки на ней нет, всё естественное. Во-вторых, есть вещи, которые я решаю сам.
      — Решай, решай, — усмехнулась мать. — Только подумай, кем ты будешь при ней? Кухаркой? На ней же пуговицы болтаются, она в жизни иголки в руках не держала... Что ты молчишь?! — повернулась она к отцу. — Языка у тебя нет?
      Отец попробовал отшутиться:
      — У коровы длинный язык, а разговаривать она не умеет.
      — Ты не умеешь разговаривать? Наверно! Про дворцы он ей рассказывал, про мосты, образованные все стали...
      — Борис взрослый человек, пусть сам решает, — сказал отец, — единственное, что я ему советую, — не торопиться.
      Эти слова свидетельствовали о том, что отец тоже не в большом восторге от Сони, то есть, может быть, Соня сама по себе ему понравилась, но наш будущий союз, по-видимому, не слишком.
      Но, как ни говори, мне уже под тридцать, и я вправе сам распоряжаться своей судьбой. Я всегда жил с ними, они привыкли ко мне, им трудно примириться с мыслью, что я их покину, и мне тяжело с ними расставаться, но надо строить свою жизнь.
      Приехал я в Калинин и прежде всего снял приличную комнату в приличном доме, тем более у меня хорошая ставка, устроился в облпромсовете инженером по обувному делу. Приходил с работы, убирал постель — не проблема, и уборка не проблема: взял веник, подмёл, вымыл посуду, какая посуда — два стакана, обедали мы — Соня в театре, я у себя на работе, в столовой, ну а завтрак, ужин — долго ли вскипятить чайник на плитке и сделать бутерброд, забежишь по дороге в магазин, купишь что есть. Я был рад, что эти мелочи не отвлекают Соню от театра. Она, безусловно, видела мои старания, понимала, что и я работаю: сидишь на работе, пока начальство сидит, а оно сидит и ночью — высшее начальство ночыо не спит, и на мне ещё инсти-
      тут, последний курс, согласитесь, не легко. Всё это Соня видела, ценила, сочувствовала мне, даже говорила:
      — Миленький мой, хозяйственный, брось, обойдёмся, на кой чёрт нам этот быт, подальше от него.
      Регистрироваться она отказалась, даже удивилась:
      — Боже мой, кому это надо?!
      Действительно, ведь фактический брак тогда приравнивался к официальному — какая разница?
      Дети?! Не может быть и речи! Потерять самые ответственные годы — значит, потерять всё... Тоже можно понять, она ещё не создала себе имени, ещё не народная, даже не заслуженная. Правда, неизвестно, когда она ими станет, ладно, пусть будет по её.
      Жила она у меня, но официально на старой квартире, прописана была там: если в театре узнают, что она живёт в таких прекрасных условиях, то комнату ей не дадут.
      Каждое из этих обстоятельств в отдельности можно понять, но, взятые вместе, они создавали для меня несколько неопределённое положение.
      Я, конечно, ходил на все спектакли. Соня способная, талантливая, всё это говорили, но, как мне казалось, она несколько пережимала, любила на сцене эффектные позы. Ничего этого я ей не говорил, не мог обидеть, тем более какой я театрал, мог и ошибиться. Да и вообще о театре как о таковом она со мной не говорила, говорила о закулисной стороне.
      Не подумайте, что она жила одними интригами! Она жила театром, искусством, но так как в искусстве я был профан, то со мной она говорила не о главном, а о второстепенном. Я тоже не распространялся о своей работе, разве ей интересно наше производство, ремонт обуви? Будь у меня настоящие неприятности, она бы встала за меня горой... Но что за неприятности могут быть в какой-то там сапожной артели?
      Приходили к ней друзья, актёры, актрисы, смешно изображали своих врагов, стариков и старух, ругали их в выражениях, которые я не решаюсь здесь повторять, и изображали в ситуациях и позах, о которых тоже лучше умолчим; народ весёлый, но шумный и беспардонный, одалживали деньги и не отдавали, старались выпить за твой счёт, выставить; Сото это не шокировало, смеялась только:
      — Не будь фраером!
      Широкая натура, ей было даже приятно, что я кормлю эту ораву, не мелочная, беспечная, легко на всё смотрела, легко жила.
      Собиралась её бражка не у меня, а у неё — всё по тем же соображениям насчёт комнаты. Тесно, накурено, тут же в дверях хозяин с хозяйкой ждут, пока им поднесут рюмку. И всё это ночью после спектаклей, и я, не дожидаясь окончания сборищ, уходил к себе.
      Мне было несколько трудно приспособиться к её жизни. Помню, приезжал некий театральный критик из Москвы, Соня принимала его по первому разряду, хотя за глаза, смеясь, называла дуболомом, надеялась, что он похвалит её в газете, и действительно он упомянул её в рецензии одной фразой: «Спорно, но интересно толкование этого образа актрисой Вишневской».
      Или, например, день её рождения. Готовился, купил цветы, накрыл стол. У неё в этот день концерт в подшефной части, должна вернуться к девяти, возвращается в первом часу, был банкет... Видит цветы, видит накрытый стол, говорит:
      — Миленький мой, дорогой, я, конечно, свинья. Но ты должен меня простить. Они узнали, что сегодня мой день рождения, и банкет превратился в мой юбилей, меня чествовали, было областное начальство.
      Я её не осуждаю, просто у нас разное понимание таких вещей...
      Как я уже рассказывал, я устроился в облпромсовет инженером по обувному делу. В те времена человек, знавший дело, но не имевший диплома, назывался ин-женером-практиком. Я дело знал, к тому же на последнем курсе института, диплом — вопрос времени, и я получал полную ставку. Но у них были неувязки со штатным расписанием, моей должности в штате не было, и мне платили за счёт вакантной должности в отделе снабжения и сбыта, хотя я работал в производственном отделе.
      Работу свою я любил, моя профессия, моя специальность, но, понимаете, нашу фабрику там у нас сначала возглавлял Сидоров — знал дело, после Сидорова назначили другого, может быть, не такого хорошего, как Сидоров, но человека квалифицированного. В маленьком городке знают цену каждому, знают, кто чего стоит. Здесь же, в областном городе, была куча людей, у которых была только одна профессия — руководить.
      (Сегодня банно-прачечным трестом, завтра — обувной фабрикой, послезавтра — -колхозом. Почему, спрашивается, он должен руководить? Потому, видите ли, что он в областной номенклатуре.Кровь из носа, но обеспечь его руководящей должностью. Дела незнает? Освоит... Развалит? Вот когда развалит, тогда будем разговаривать... И на промкооперацию смотрели как на нечто второстепенное, подумаешь — кустари! И если надо избавиться от плохого работника, то туда его, к кустарям! Во всяком случае, я столкнулся с некомпетентными людьми, приходилось доказывать элементарные вещи, на каждое твоё разумное предложение они смотрели с подозрением, боялись ответственности. Зачем? Может быть, завтра его перебросят на продуктовый магазин. Второе — писанина. Прихожу в мастерскую или приезжаю, если она в районе, знакомлюсь с производством, показываю, налаживаю, всё ясно, все довольны, уезжаю, докладываю начальству о проделанной работе. Проходит месяц-другой, снова прихожу или приезжаю — всё по-прежнему, как будто я тут и не был. И я же оказываюсь виноват: не написал! Не оставил бумажку. И они всё начисто отрицают: да, приезжал, ходил тут, чего-то говорил, и начальство меня же винит, почему не зафиксировал?! Понимаете? О каждой подмётке, о каждом каблуке я должен писать бумажки, составлять акты, представлять докладные и тому подобное. Может быть, такой порядок во всех учреждениях, но я производственник, а не канцелярист. Те, кто разбирался в деле, советовались со мной, прибегали к моей консультации, но это были работяги, от которых моё положение не зависело. Правда, сам руководитель промсовета Василий Алексеевич Бойцов ценил меня, прислушивался к моему мнению. Однако между ним и мной, рядовым инженером, стояли на служебной лестнице разные начальники, и то, что он через их голову общался со мной, создавало для меня дополнительные трудности, которые Василий Алексеевич, человек хороший, но уже пожилой, много переживший и несколько усталый, не смог устранить.
      Такова была общая обстановка, атмосфера, в которой я работал. Теперь конкретно...
      Когда Гитлер напал на Польшу, многие польские евреи бежали к нам. В Калинине я одного встретил, некий Броневский, работал в нашей системе, на обувной
      фабрике нормировщиком. Человек моего возраста или чуть постарше, среднего роста, с правильными чертами лица, что-то в нём было даже европейское. Но, хотя в нём было что-то европейское, он был очень суетливый, настырный, бегал по учреждениям, в горсовет, в облисполком, требовал-того, требовал другого, жильё, снабжение, но с жильём и со снабжением тогда всем было туго, однако он считал, что все ему обязаны.
      Но, с другой стороны, беженец, с женой и двумя детьми, в чужой стране, бежал от Гитлера — тоже, согласитесь, несладко. И что он рассказывал о немцах, о том, что они вытворяют, уму непостижимо, поверить невозможно. Из газет, конечно, мы знали, что нацисты ведут разнузданную антисемитскую кампанию, но после заключения пакта, как сейчас помню, в газетах промелькнуло сообщение, будто, заняв Польшу, Гитлер заявил, что теперь Германия приступит к «окончательному решению еврейского вопроса». Что означало это «окончательное решение», мы узнали потом, после того, как они сожгли в печах шесть миллионов евреев. Но в то время это звучало как бы обещанием прекратить эксцессы и навести порядок. Я даже подумал тогда, что это произведено не без нашего давления: заключив пакт, мы поставили условием, чтобы антисемитские выходки были прекращены. У меня даже мелькала мысль, что мы раньше несколько перехватывали в нашей пропаганде, и положение евреев, как в самой Германии, так и в завоёванных ею странах, не такое ужасное.
      Но то, что рассказал Броневский, оказалось пострашнее всего, что мы знали, о чём слышали и что могли предполагать. В Германии евреи вне закона, лишены всех человеческих прав: права работать, учиться, владеть имуществом, о праве голоса и говорить нечего; обязаны жить только в гетто, им запрещено выходить на улицу после определённого часа, запрещено ходить по тротуару, только по мостовой, запрещено пользоваться общественным транспортом, вступать в брак с немцами, обращаться в суд, входить в определённые районы города; им ничего не продают в магазинах, и они обязаны носить на спине и на груди жёлтую шестиконечную звезду. Ну а о погромах, насилиях и издевательствах и говорить нечего. Заняв Вену, немцы выгнали всех евреев из домов и заставили их мыть мостовые, чем бы вы думали? Зубными щётками! Такое
      праздничное представление они устроили для жителей Вены по случаю своей победы.
      Немецким евреям ещё было хорошо — они могли эмигрировать, из полумиллионного еврейского населения Германии около четырёхсот тысяч уехали, в основном в другие страны Европы, и, конечно, потом нацисты добрались и до них. Ну а куда ехать трём миллионам польских евреев? Гитлер занял Европу и евреев уже не выпускал, готовил «окончательное решение еврейского вопроса». И если так поступали с немецкими евреями, которые нигде так не ассимилировались, как в Германии, жили там веками, немецкий язык — их язык, немецкая культура — их культура, то какая, спрашивается, участь ожидает польских евреев, если гитлеровцы даже поляков не считали людьми! И каков бы ни был Броневский, но тот факт, что он с семьёй ушёл от немцев, не захотел быть их рабом, говорил в его пользу, и, несмотря на его недостатки, я ему сочувствовал и в его лице сочувствовал всем евреям, попавшим под власть Гитлера.
      Он был неплохой специалист, говорил по-русски, хотя и с польским акцентом, бывал в Союзе по делам своей фирмы, в общем, квалифицированный обувщик, хотя и с коммерческим уклоном, а попал он у нас на производство, на фабрику простым нормировщиком.
      Должность его не удовлетворяла. Можно понять! Зарплата у нормировщика не бог весть какая... Но ведь ты только приехал в другую страну, никто тебя сразу министром не назначит. Подожди, освойся, присмотрись, и к тебе присмотрятся. Но он не хотел ждать, в нём было много этакого шляхетского гонора, он был уверен, что знает больше других. Это с одной стороны. А с другой — в нём было что-то от кладбищенского нищего из тех, кто идёт за вами, стонет, и причитает, и не отстанет, пока вы ему не подадите.
      Таков был Броневский: надменный, как польский пан, и докучливый, как нищий с еврейского кладбища. Но я его жалел, входил в его положение, помогал. Однако, видя моё хорошее отношение, он потребовал, чтобы я помог ему перейти в облпромсовет, в отдел снабжения и сбыта, где он сможет работать по своей специальности сбытовика и снабженца. Я обалдел. Кто я такой? Рядовой инженер, человек здесь новый, как я могу рекомендовать на выдвижение человека тоже но-
      еого? Кто меня послушает? Пустые разговоры! Я ему так и сказал:
      — Я не начальник, назначить вас не могу и рекомендовать не могу, мы тут с вами люди новые. Завоюйте авторитет, сработайтесь с коллективом, покажите себя, и тогда всё наладится, и вам дадут работу, соответствующую вашей квалификации.
      Резонно? Нет, он это не счёл резонным, начал спорить, доказывать, а спорил он неприятно, на высокой ноте, без уважения к собеседнику. И вдруг говорит:
      — В отделе есть вакантная должность инженера.
      Он имел в виду мою должность. По наивности я тогда не понял истинного смысла этих слов и спокойно разъяснил ему, что у нас в силу твёрдого штатного расписания приходится иногда в интересах дела проводить работника по свободной вакансии, хотя этот работник и работает в другом отделе, так получилось в данном случае и со мной.
      И шутя добавил:
      — Вот если меня прогонят, тогда вакансия откроется.
      Он промолчал. Я подумал, что убедил его, однако ошибся.
      Иногда Броневский заходил ко мне за тем, за другим, без дела он не ходил. Обычно Сони не бывало дома, ока вообще редко бывала дома, только ночью. Но если Броневский попадал на неё, она даже не желала скрывать свою неприязнь, своё нерасположение. Он говорил только о себе, на всех жаловался, на каждого смотрел утилитарно: что от него можно иметь. И, узнав, что Соня работает в театре, тут же попросил у неё контрамарки для своих детей.
      Соня с ходу ответила:
      — Билеты продаются в кассе.
      Конечно, ему не следовало начинать знакомство с просьбы. Но и ей следовало бы отказать в более вежливой форме. Однако он был из другой, из м о е й жизни, а наши жизни, к сожалению, всё больше и больше расходились в разные стороны.
      В январе сорок первого года я уехал в Ленинград, сдал государственные экзамены, защитил дипломную работу, вернулся в Калинин в хорошем настроении, как-никак инженер-технолог, четыре года на это ушло,
      прихватил из Ленинграда пару бутылок вина, закусок кое-каких — надо отметить...
      Выпили мы с Соней, она меня поздравляет, радуется, потом говорит:
      — И у меня хорошая новость.
      И показывает ордер на комнату в новом доме горсовета. Действительно — -удача! Не в старом доме, а в новом, их тогда были единицы, в центре, со всеми удобствами, рядом с театром.
      — Замечательно! — радуюсь и я, ведь столько лет ждала она этого ордера.
      — Теперь, — говорит Соня, — я ни от кого не завишу, плюю на них, захочу — обменяю на Москву или Ленинград, теперь я сама себе хозяйка... А ты, миленький, добивайся на работе, ваш дом будет готов к осени.
      — Так и будем жить на разных квартирах?
      — Нет, зачем? Когда ты получишь, мы обменяемся и съедемся.
      — Дом ведомственный, обменяться невозможно.
      — Что мы будем сейчас гадать? Там будет видно... Ну, что ты задумался?
      Я действительно задумался. Ведь я надеялся, что с получением комнаты всё изменится, мы наконец будем жить вместе, будет дом, семья, ради этого мирился со своим положением, не слишком удобным и достойным.
      А она продолжает:
      — Будешь жить у меня, а формально ты без площади, тебе на работе дадут, ты только окончил вуз, тебе обязаны дать. Зачем упускать такую возможность?
      Я в шутку говорю:
      — Ты не боишься, что я буду претендовать на твою площадь?
      — Я этого не думаю и думать не хочу, — серьёзно отвечает она, — хотя в жизни всё бывает: расходятся, становятся врагами, и квартирные дрязги неизбежны. Наше преимущество в том, что мы независимы, наши встречи — праздник, это — самое лучшее, самое крепкое, поверь мне.
      Опять я её понимаю. И вы тоже должны её понять. Помните то время, помните, во что жилищный кризис превращал людей, помните коммунальные прелести, как люди бились за жилплощадь, как держались за неё, боялись потерять?.. И Соня билась за свою комнату, добилась наконец, дорожит ею, и я не на улице,
      есть крыша над головой, буду жить у неё и дожидаться, чтобы и мне дали комнату на работе.
      Все это правильно... Но мне хотелось, чтобы наша любовь была выше жилищного кризиса, чтобы Соня любила меня больше, чем свою жилплощадь, чтобы ради меня, может быть, бросила её к чёртовой матери! Ведь мой отец из-за матери отказался от гораздо большего, чем комната в коммунальной квартире. Он любил!
      И я понял, что такой любви у неё нет и не будет. Она порядочный человек, но живёт совсем другими представлениями.
      — Слушай, — говорю, — может быть, мне вообще не следовало сюда приезжать?
      — Тебе плохо со мной?
      — С тобой мне очень хорошо. Но я не всегда с тобой и не во всём с тобой.
      Она задумалась, потом говорит:
      — Может быть, ты и прав. Вероятно, такая жизнь не для тебя. Но мне будет трудно с тобой расстаться.
      — Мне тоже, — отвечаю, — но рано или поздно это произойдёт, и чем раньше, тем для нас лучше.
      Говорю это спокойно, даже улыбаюсь, а на сердце... Боже мой, всё рухнуло?!
      — Поступай как знаешь, — говорит Соня, — я тебя любила и люблю...
      На вокзале она расплакалась...
      — Ты прекрасный человек, Борис, прекрасный, но я понимаю, я тебе не гожусь, и я предупреждала тебя. Не вспоминай обо мне плохо. Я тебя никогда не забуду.
      — Ия тебя не забуду, — ответил я, — будь счастлива.
      Так и расстались... Бывает... Не сошлось, не склеилось.
      Между прочим, несколько лет назад я её всгретил в кинотеатре «Россия» на кинофестивале. Я такой же кинозритель, какой в своё время был театрал. Но сыновья мои большие любители, и когда кинофестиваль, бегают по Москве высунув язык и меня тащат... И вот сижу в кинотеатре «Россия», не помню что за картина, и замечаю, какая-то немолодая женщина смотрит на меня...
      Я её в первую минуту не узнал, отвернулся, потом вдруг до меня дошло... Соня! Я опять оглянулся, лицо в морщинах, ничего не поделаешь, тридцать лет прошло, как-то усохла, уменьшилась, может быть, соблю-
      дала диету, причёска модная и брючки. И хотя всё давно прошло, проехало, сердце у меня дрогнуло: ведь я любил её когда-то. Когда я обернулся, она отвела глаза. Погас свет, я смотрю на экран, но не могу удержаться, опять оглянулся и вижу, её нет, ушла.
      Почему ушла, почему не захотела встречи, ведь мы уже старые люди?.. Может быть, поэтому и ушла, стыдилась своей старости, хотела остаться в моей памяти такой, какой была тридцать лет назад... Не знаю... Рассказал это я вам просто так, для финала.
      На чём я остановился? Да, на том, что уехал из Калинина...
      С работы меня отпустили. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
      Когда я вернулся из Ленинграда, меня тут же вызвал начальник, Василий Алексеевич Бойцов, и объявил, что на фабрике скандал: я будто бы дал вредительские нормы выработки и должен немедленно представить подробную объяснительную записку. И после него меня вызывает в свой кабинет заведующая отделом кадров Каменева, она же начальник спецчасти, запирает дверь, вынимает папку с моим делом и начинает «уточнять» насчёт родственников в Швейцарии и так далее. Пренеприятная толстая баба, занимала одно время ответственные посты, но ввиду неграмотности и склочности съехала, однако сохранила повадки ответственного работника, к тому же на кадровой работе, шутка сказать, вид у неё такой, будто она всё про всех знает п держит в своих руках судьбу каждого, и это до некоторой степени так и есть, она могла здорово напакостить. И потому, что она меня вызвала, я понимаю, что склока с нормами затевается большая, но я нисколько не беспокоюсь: это они не знают, в чём дело, а я знаю, они случайные люди в нашем производстве, а я на нём вырос. И отвечаю Каменевой, что в моём личном деле всё есть, добавить мне нечего и разговаривать с ней тоже времени нет, адье! Она даже рот разинула от удивления.
      Коротко, дело заключалось в следующем. Жизнь идёт вперёд, появляется новое оборудование, новая продукция, новые операции, и потому тарифные справочники устаревают и требуют коррективов. Я написал в Москву, попросил изменений. Изменения разрешили, но ответ пришёл в одном экземпляре, у нас в области много обувных предприятий, а машинистка в совете одна, у неё вагон работы, и эта инструкция может пролежать на машинке месяц, а то и два. И чтобы дело не стояло, тем более я уезжал в Ленинград, я пошёл на фабрику, взял у Броневского нормативные справочники и своей рукой внёс изменения, полученные из Москвы, а ему велел пересчитать расценки. Но он был занят беготнёй по учреждениям за пайками и талонами, пересчитал расценки частично, одни да, другие нет, рабочие запротестовали, и Броневский всё свалил на меня, показал справочники, на них исправления моей рукой, справочники старые, потрёпанные, в них и до меня вносились поправки — в таком виде они имели неубедительный вид, — тем убедительнее выглядели обвинения Броневского в мой адрес, а я был в отъезде, в Ленинграде, и оправдаться не мог. И Броневский настолько был уверен в моём поражении, что разговаривал со мной как с конченым человеком.
      — Вы, — говорит, — посмотрите на свои каракули, в них можно разобраться? Откуда вы взяли эти цифры? С потолка? И откуда такие названия — ведь вы себя считаете обувщиком!
      Опять не хочу загружать вас деталями, но в каждом деле есть особенности терминологии, иногда одни и те же Еещи называются по-разному, иногда разные вещи называются одинаково, эти тонкости терминологии Броневский, как человек нерусский и к тому же чересчур самоуверенный, не знал.
      Я ему не возражаю, всё просмотрел, всё уяснил, вернулся к себе и говорю Бойцову:
      — Нашей вины нет, можете быть спокойны. Давайте созовём совещание, пригласим представителя из Москвы и разберёмся.
      Бойцов хотя и был, как я говорил, человек несколько усталый, но вместе с тем опытный и в нужную минуту решительный. Дать меня угробить — значит подорвать престиж нашего учреждения, никакому руководителю этого не хочется. А может быть, вообще не хотел меня гробить, его самого достаточно трепали. Во всяком случае, он со мной согласился.
      Приезжает представитель из Москвы, созываем совещание, приглашаем мастеров с фабрики, из районов, слово дают Броневскому: мол, какие у вас претензии... И он произносит разухабистую речь, обвиняет меня в
      невежестве, называет термины, которых не знает, и, Желая подольститься к рабочим, говорит: вот в этом кабинете (совещание шло в кабинете Бойцова) на полу ковёр, а на фабрике часто портится душ, — в общем, бьёт не только по мне, но и по руководству и оглядывается на Каменеву, стакнулся со старой склочницей, она его вдохновила на «разоблачения».
      Вы, надеюсь, понимаете, какой блин я из него сделал. Представитель из Москвы подтвердил, что ничего я сам не придумал, инструкцию дала Москва. Мастера высмеяли Броневского за то, что он не знает терминологии. Каменева сразу сориентировалась и объявила, что не позволит коммерсантам из Варшавы порочить советских специалистов. В общем, ничего хорошего ему эта интрига не принесла. Дальнейшей его судьбы не знаю. После совещания я подал заявление об увольнении ввиду возвращения в родной город, моя фабрика прислала запрос с просьбой вернуть меня обратно.
      Бойцов не хотел меня отпускать.
      — Чем мы вас обидели?
      — Ничем, — отвечаю, — но так сложились семейные обстоятельства, надо возвращаться домой.
      — Ну что ж, — говорит, — насильно мил не будешь. Я вашей работой доволен. И вы не поминайте нас лихом.
      Искренне сказал, трогательно.
      И я ответил:
      — Ия вас, Василий Алексеевич, благодарю за доброе отношение и всегда буду вас помнить.
      Так хорошо и душевно мы с ним простились. И это приятно: каждая работа — часть твоей жизни, и расставаться надо по-человечески.
      В марте сорок первого года я вернулся в родной город, в родной дом, на родную фабрику.
      Что вам сказать? Дым отечества... Всё, как говорится, течёт, всё изменяется, уходят одни люди, приходят другие, и всё же если ты возвращаешься в город, где родился и вырос, он для тебя такой же, какой и был: дуют те же ветры, идут дожди — такие же самые дожди, и солнце светит — солнце твоего детства.
      Вы понимаете, как были рады мне отец и мать. Но, с другой стороны, неудача, крушение любви, неоправданные надежды... Отец — ни слова, никаких расспросов, мужское дело: сошёлся — разошёлся... Мать пы-
      талась держаться так же и всё же не утерпела и зато-, верила об этой вертихвостке.
      Я мягко, но решительно прервал:
      — Её не было, нет и не будет.
      Больше мы о Соне никогда не говорили.
      После Сони, после Броневского, после передряг на старой работе я с особенной радостью и удовольствием ощутил устойчивость и спокойствие нашего дома. Отцу — пятьдесят один, матери — сорок восемь. Одной морщинкой больше, одной меньше, красивого человека и морщины украшают. Они прожили вместе тридцать лет, эти тридцать лет не были как один день, было много дней, ясных и ненастных, ненастных больше. Видели вы одинокое дерево на прибрежном утёсе? Сквозь камни пробилось оно корнями к земле и стоит несокрушимое для бури, для шторма, для свирепых и беспощадных волн. Таким могучим деревом и была любовь моих родителей. Она была опорой и для них и для тех, кто возле них.
      Вечер, всё дома, мама гладит, раздувает утюг, широко раскачивает его, утюг тяжёлый. Помните, были такие большие высокие утюги, в них тлел уголь, в зубчатых прорезях мелькали красненькие огоньки? Мама слюнявит палец, дотрагивается до утюга, горяч ли, набирает в рот воды, брызжет на бельё, и оно, чуть влажное, прижатое горячим утюгом, отдаёт паром и уютным, свежим домашним запахом... Между прочим, будучи детьми, мы тоже любили набирать в рот воду и брызгать на бельё; если мама не слишком торопилась и была в хорошем настроении, она нам это разрешала, оказывала такую милость..
      Отец раскладывает на столе контурную карту, зовёт Олю и Игорька, те уже бегут с цветными карандашами..
      В прошлом году Люба хотела забрать Игоря. Но отец и мать сказали:
      — Будущей осенью ему в школу, тогда заберёте, а пока пусть поживёт у нас, воздух здесь получше, чем в Ленинграде.
      На том решили, и, значит, Игорь доживал у нас последнее лето. Что вам о нём сказать? Белобрысый, как его отец... Люба тоже была блондинка, но тёмная, а Володя с севера, Игорь в него, коренастенький, здоровый бутуз. Но Володя был выдержанный парень, а Игорь... Это что-то невообразимое, точь-в-точь его дядя Генрих, мой дорогой братец; что он был в своё время, как от него стонала улица, я вам рассказывал. Таким рос и Игорь. И дрался он точно, как Генрих: налетал на противника и руками и ногами, ошеломлял таким наскоком, типично хулиганская манера драться, и всего ведь каких-то семь лет от роду. Все деревья были его, все крыши, сараи... Разбитый нос, синяки, ободранные коленки, расцарапанные локти... Но, между прочим, мальчик был довольно ласковый, когда я читал ему, он прислонялся ко мне и внимательно слушал. И знаете, в нём было известное благородство, не обижал Олю, та уже ходила в третий класс, тихая, застенчивая девочка, ей пришлось преодолеть в доме отчуждённость, даже враждебность, и, кроме того, на улице между детьми секретов не бывает, что знают взрослые, то знают и дети: и чья она дочь, и кто её настоящий отец, и кто не настоящий, — словом, всё это, перепутанное в детском сознании и помноженное на наивную детскую беспощадность, предъявлялось Оле, всем здесь чужой, и маленький Игорек, семь лет, что он понимает, ему бы вместе с другими дразнить Олю, — нет, чуть что, лез драться, защищал её, не давал в обиду.
      И мы хорошо относились к Оле, мама со временем тоже примирилась, потому что с этой девочкой незримо витала в доме тень так нелепо погибшего Лёвы. О нём, о Лёве, мало говорили, но много думали, и когда мать вдруг вздохнёт, а отец задумается, — это Лёва...
      Значит, раскладывает папа карту... Контурная карта — это, скажу вам, замечательное изобретение, когда хочешь приучить детей к географии. Вы же помните, на контурной карте только голубые ниточки, кружочки и больше ничего. Надо написать, что это Волга, тут Ока, там Кама, нужно разрисовать коричневым горы, зелёным низменности... Но не это было главным. Любое путешествие мы обычно начинали с нашего города. Искали на Днепре, где должен быть Киев, отмеряли от него нужное расстояние на север, определяли, где быть Чернигову, от него двигались на северо-восток и ставили крестик — наш город.
      — А теперь, — говорил отец, — попутного ветра нам в наших странствиях.
      Мы пересекали с ним пески Каракумы, взбирались на Памир, шли назад, добирались до Каспийского моря, каждый выбирал свой маршрут, и каждый, конечно, хотел перещеголять другого. Счастливые вечера... Так раньше отец занимался с нами, старшими, потом с Диной и Сашей, теперь с Олей и Игорем...
      Я слушаю по радио репортаж Вадима Синявского с футбольного матча. Как вы понимаете, сам я в футбол уже не играл, но болельщиком остался до сих пор.
      Саша читает. Хворобы его и болячки прошли, стройный мальчик и всё же хрупкий, нежный, не изнеженный, а именно нежный, сострадательный, доверчивый. Сказать по совести, я за него беспокоился: время суровое, как тогда говорили, строгое, требовало от человека силы, иногда и гибкости; мне казалось, что Саша не сумеет приспособиться к жизни, как в своё время долго не мог приспособиться наш отец. А мои родители, представьте, были спокойны за Сашу. То есть что значит спокойны? Родители никогда не бывают спокойны за своих детей, но они беспокоились за Генриха — военный лётчик! А Саша?.. Конечно, как всякому мягкому по натуре парню, ему будет трудно, но он дома, при родителях, а когда вырастет, тогда будет видно. Воспитав семерых детей, они приучились быть спокойными за них. Ну а я беспокоился за Сашу.
      И так почти каждый вечер... Иногда мама шила. Помню, вскоре после моего возвращения из Калинина она перешивала Дине своё голубое крепдешиновое платье. С мануфактурой тогда было трудно, да бюджет наш, сами понимаете... А Дина уже кончала школу, собиралась осенью в Киевскую консерваторию, с её голосом и внешностью её ожидало великое будущее. Но внешность и возраст требуют своего. «Мне не в чем выйти, не в чем ходить, стыдно на людях показаться...» Эти фразочки, какими девушки что-нибудь выцыганивают у своих родителей, я думаю, вам известны.
      — Видели её! — усмехалась мама. — Выйти ей не в чем, голая ходит, людей стыдится! Ты не о людях думаешь, ты надеешься, твой лётчик приедет. За крепдешин он тебя будет больше любить? Меня твой отец полюбил, когда я в ситцевом ходила.
      Так говорила мать, но платья свои перешивала Дине, и туфли ей покупала, и чулки фильдеперсовые — в общем, чтобы была не хуже других.
      Приходила бабушка с письмом от внука Даниила — помните, которого в своё время выкохал дедушка, сына дяди Лазаря? Даня служил действительную в пограничных войсках. И с каждым его письмом бабушка приходила к нам — прочитайте1. Мы понимали: Лазарь, конечно, спит после рюмки. Дядя Лазарь работал со мной на обувной фабрике, в ОТК, по-прежнему попивал, не валялся в канаве, но прикладывался по маленькой, без этой маленькой не мог работать, это и есть, в сущности, алкоголик, больной человек. Философствовал, искал для своих рассуждений таких же алкашей, к тому же любил читать, и не то чтобы взять в библиотеке, а зайдёт после получки с фасоном в книжный магазин, и того ему заверните, и этого, книги дома валяются, пылятся, неорганизованный человек, хотя добрый и порядочный. Со временем превратился в некоего городского чудака, дедушка переживал это ещё больше, чем его пьянство.
      И бабушка переживала... Косилась на репродуктор, прислушивалась к голосу Синявского, к его паузам — помните знаменитые паузы Синявского, после которых он кричит: «Гол!»? Со вздохом спрашивала:
      — Он пьёт?
      — Пьёт? Почему пьёт?
      — Голос у него хриплый.
      Отец мне подмигивал: бабушка говорит о Синявском, а думает о Лазаре.
      С Лазарем им не повезло. И с Иосифом не повезло: окопался в своём зубоврачебном кабинете и далёк от дедушкиной семьи.
      Другое дело — дядя Гриша, если помните, наша знаменитость, лучший мастер на фабрике, по-прежнему числился в первых стахановцах, рационализатор, изобретатель, он и на Доске почёта, он и в областной газете, и семья хорошая, дружная: жена, три сына, дочь. Дядя Гриша женился, когда ему было двадцать пять, а моя мама вышла замуж в шестнадцать, оттого-то мои двоюродные братья и сёстры годятся мне в племянники.
      Данино письмо отец читает вслух, бабушка вздыхает, утирает слёзы — любимый внук, сирота, вырос без
      матери, а отец пьяница... Потом, чтобы отвлечься от своих горестных мыслей, бабушка смотрит на карту, которую отец разрисовывает с детьми.
      — Какие у тебя красивые руки, Яков...
      И вдруг из соседней комнаты Сашин крик. Мама откладывает шитьё и идёт туда. Оказывается, Дина ниткой привязала Сашин зуб к дверной ручке и дёрнула дверь, знаете, как это делают дети... Мама пальцами выдернула Саше зуб и сказала:
      — Посмотрите на эту дылду! Посмотрите на эту невесту! Прежде чем выходить замуж, надо хоть немного набраться ума. Ты и своих детей тоже так будешь лечить?
      Дина презрительно смотрит на Сашу.
      — Маменькин сынок!
      Вот так мы жили. Скучно ли мне было? Как вам сказать... Сверстники мои переженились, разъехались, и я фактически был один. В тридцать лет на танцплощадку не пойдёшь, работал я начальником производства, приходил поздно, кроме фабрики и дома, ничего не знал, надежды мои были на лето, когда съедутся дачники, и среди них наши местные, кто жил здесь раньше. И действительно, с конца мая стали наезжать мои бывшие приятели, товарищи детства и юности, и, конечно, все удивляются, что я с дипломом торчу в глуши, без всяких перспектив, надо перебираться куда-нибудь в промышленный центр. И я сам это понимал прекрасно. Но обстоятельства этого не позволяли.
      Безусловно, материальное положение родителей улучшилось, но всё же не было блестящим. Немного высылали только Люба и Ефим. Генрих хоть и на всём готовом и оклад идёт, но парень молодой, хочется и того и другого, завёл мотоцикл, в те времена это было то же самое, что сейчас собственный автомобиль.
      В общем, мой приезд оказался кстати, ставка у меня хорошая, живу в семье, и что мне ещё нужно? Пачка «Беломора» в день, баня, парикмахерская; парикмахер, кстати, был всё тот же — Бернард Семёнович, постарел, но ещё крепкий. И я решил так: пусть Дика поступит в консерваторию, Люба заберёт Игоря, я стариков пока поддержу, ведь Саша и Оля ещё маленькие, они станут на ноги, а через годик куда-нибудь переберусь: в Харьков, Киев, Днепропетровск — словом, в промышлеиный центр, где у меня больше будет перспектив. Конечно, и там я не забуду своих, буду помогать.
      Но этому не суждено было сбыться. Двадцать второго июня началась война.
     
      15
     
      Двадцать второго июня началась война, двадцать третьего меня призвали и отправили в Брянск на формирование.
      Что говорить? Вы всё это пережили. Не буду вам описывать состояние матери, таково было состояние всех матерей России. Генрих служил в военной авиации, Любу и её мужа Володю призвали как военных врачей, призвали дядю Гришу, а сын дяди Лазаря, Даниил, служил на западной границе. Но мог ли я тогда предполагать, что тем, кто остаётся, будет намного хуже, чем нам! Те, кто пошёл на фронт, если погибали, то на поле боя, как солдаты. А как погибли те, кто остался, вы знаете. Но тогда?! Мог я допустить мысль, что немцы дойдут до Москвы и Сталинграда?
      Как я уже рассказывал, действительную я проходил в артиллерии, туда же, в артиллерию, командиром орудия меня и направили. И вот однажды зимой на Брянском фронте, в районе Мценска, берут наши в плен немецкого офицера, доставляют его на КП дивизии, допрашивает его сам командир дивизии полковник Щёкин. Немец держится нахально, перед ним девочка-переводчица, только с курсов, заглядывает в словарь, а он делает вид, что не понимает, полковник Щёкин выходит из себя; представляете, пленный офицер, в то время на соседнем Западном фронте идёт наше контрнаступление, и какой это конфуз для командира дивизии: не может получить от пленного нужных сведений, и надо отсылать его в штаб армии и тем упустить драгоценное время.
      И тогда командир моего артполка, он как раз был на КП, докладывает полковнику Щёкину, что у него в полку есть некто Ивановский, командир орудия, и этот Ивановский владеет немецким языком не хуже любого немца. Он говорил истинную правду: немецкий был родным языком моего отца, и я говорил по-немецки, как по-русски. Меня доставляют на КП, я вхожу, вытягиваюсь, как положено, докладываю командиру
      дивизии: такой-то по вашему приказанию прибыл. И он приказывает мне допросить немца, выяснить, откуда он и кто, из какой части, и кто перед нами, и кто справа, кто слева, и как фамилия командира — в общем, всю обстановку. По смущённому виду переводчицы и по тому, как ухмыляется немец, я оцениваю ситуацию и принимаю решение во что бы то ни стало его расколоть. Говорю ему: так, мол, и так, мне поручено вас допросить, предлагаю точно, обстоятельно и правдиво отвечать на мои вопросы. Итак, первый вопрос: фамилия, имя, звание, часть, должность?
      Он принимает меня за немца и спрашивает, немец ли я?
      — Я ему отвечаю:
      — Вопросы здесь задаю я, а вы должны отвечать, и будьте добры отвечать без задержки.
      Он кивает на переводчицу: на все, мол, вопросы уже ответил... и добавить ему нечего.
      — Всё что вы говорили до моего прихода, меня не интересует, — возражаю я. — Будьте добры отвечать на мои вопросы.
      Он высокомерно объявляет, что с предателями вообще отказывается разговаривать и больше не скажет ни слова.
      Я по-русски спрашиваю у полковника Щёкина, позволит ли он немцу встать.
      — Пожалуйста, — отвечает полковник Щёкин.
      Я командую.
      — Встать!
      Он встаёт.
      Я ему:
      — В последний раз спрашиваю: будешь отвечать на мои вопросы?
      Он корчит презрительную рожу и молчит.
      Тогда... Извините, конечно, но война есть война, они с нами ещё не так поступали... Я ему закатываю плюху, он летит в угол, и командир дивизии полковник ГЦекин мне говорит:
      — Ты того, поаккуратнее...
      — Тсварищ полковник, — отвечаю, — всё будет в полном порядке.
      Немец лежит в углу, на меня, на мои кулаки смотрит, как кролик: ведь они храбрые, когда они бьют, а не когда их бьют. Приказываю ему встать. Встаёт.
      Я ему спокойно:
      — Если ты мне сейчас не ответишь, я выведу тебя из землянки и тут же, рядом, расстреляю, а если ответишь, но будешь лгать, то за одно неверное слово тоже расстреляю, как собаку, и от первого звука зависит твоя жизнь.
      И он отвечает на мои вопросы, я перевожу, переводчица строчит, полковник и начальник штаба подполковник Лебедев ставят нлвые вопросы, я их — по-немецки, ответы с немецкого на русский, раскалываем его окончательно.
      После этого случая полковник Щёкин перевёл меня в дивизионную разведку, присвоил мне звание младшего лейтенанта, тем более у меня высшее образование. Но сами понимаете: пленные попадаются не каждый день, разведка есть разведка, надо работать, и со временем я стал просто разведчиком, командиром взвода в разведроте; владею немецким, похож на немца, ходил в тыл к противнику, меня хотели взять в органы, но Щёкин, к тому времени генерал и командир стрелкового корпуса, меня не отдал, и я прослужил в войсковой разведке всю войну, сначала в дивизии, потом в корпусе, дослужился до гвардии майора, хотя и не был кадровым офицером, и отец из Швейцарии, и родители остались на оккупированной территории, — анкета не из лучших. Но на фронте не до анкеты, воевали люди, а не анкеты, о человеке судили по тому, что он есть, что может, на что способен.
      О разведке у нас знают из кинофильмов. Служит под боком у Гитлера наш смельчак, одет с иголочки, побрит, надушён, водит за нос и Гиммлера, и Бормана, и Кальтенбруннера, и начальника гестапо Мюллера, и мы, конечно, знаем все их планы, и воевать нам, значит, очень легко.
      С такой разведкой разведка, в которой я служил, не имела ничего общего, дожидаться, пока обкрутят в Берлине Гиммлера и Бормана, армия не может. Армия действует, разведка должна доставлять сведения о противнике своевременно, несмотря ни на что: на пургу, на метель, — по болоту, вброд, вплавь; потом где-нибудь обсушишься, сменишь бельё на том же снегу. Говорят, разведчик должен быть смелым, решительным, быстрым, всё это так, но главное — хорошо ориентироваться на местности, без компаса, ночью, запоминать каждый кустик, каждую берёзку, слышать любой звук, любой шорох, слиться с местностью, раствориться в ней. Что же касается смелости, то уж если ты в поиске, то голову никуда не спрячешь, надо действовать.
      Мой двоюродный брат Даня погиб в первых же боях на западной границе. Тогда же или чуть позже дядя Гриша со своей частью очутился в окружении и пропал без вести. В сорок втором году погиб мой брат Генрих, лётчик-истребитель, погибли Вадим Павлович Соколов и Георгий Кошелев. Геройские были ребята! Асы! Подбили много вражеских самолётов, но война есть война, погибают и асы. Люба, моя сестра, служила в полевом госпитале, с ней и с её мужем Володей я переписывался, переписывался с братом Ефимом: как я уже рассказывал, он был директором завода, производил танки, стал знаменитым человеком.
      Что касается остальных членов нашей семьи, то они остались на территории, оккупированной немцами.
      Я понимал, какая судьба их постигла, понимал, какая судьба постигла всех, кто остался на оккупированной территории. Во время войны мы знали и видели, что гитлеровцы делали с советскими людьми; это были не бесчинства отдельных солдат, это была широко задуманная и неуклонно проводимая программа истребления целых народов.
      «Человеческая жизнь в странах, которых это касается, абсолютно ничего не стоит... Устрашающее воздействие возможно лишь путём применения необычной жестокости» — это из приказа фельдмаршала Кейтеля.
      «Погибнут ли от изнурения при создании противотанкового рва десять тысяч русских баб или нет — интересует меня лишь в том отношении, готовы ли для Германии противотанковые рвы» — это говорил Гиммлер.
      «Гигантское пространство... должно быть как можно скорее замирено... Лучше всего этого можно достигнуть путём расстрела каждого, кто бросит хотя бы косой взгляд...» — это уже сам Гитлер.
      Может быть, это случайные фразы? Чего не скажешь в запале, особенно во время войны!
      У вас есть стенограммы Нюрнбергского процесса? Есть... Посмотрите третий том, страницы 337 и 338... Там приводится такое высказывание Гитлера:
      «...в недалёком будущем мы оккупируем территории с весьма высоким процентом славянского населения, от которого нам не удастся так скоро отделаться... Мы обязаны истреблять население, это входит в нашу миссию охраны германского населения. Нам придётся развить технику истребления населения... я имею в виду уничтожение целых расовых единиц... Если я посылаю цвет германской нации в пекло войны, без малейшей жалости проливая драгоценную немецкую кровь, то без сомнения, я имею право уничтожить миллионы людей низшей расы... Одна- из основных задач... во все времена будет заключаться в предотвращении развития славянских рас. Естественные инстинкты всех живых существ подсказывают им не только побеждать своих врагов, но и уничтожать их».
      Вот вам генеральная программа Гитлера — уничтожение народов, и прежде всего славян. Ну а что говорить о евреях? Истребление евреев было как бы л а-бораторией, где гитлеровцы набивали руку, накопляли опыт для массового истребления других народов.
      Повторяю: я понимал, какая судьба постигла моих родных и близких, какая судьба постигла моих земляков. И всё же надежда теплилась. На что? На чудо? В таких случаях человек надеется и на чудо. Но я надеялся не только на чудо. Я надеялся на наше черниговское Полесье. Чернигов, по преданию, назван так от чёрного леса, среди которого был основан. И такие названия, как Сосница, Стародуб, тоже говорят о могучих лесах. Они сохранились на севере области, именно там, где и был наш город. Именно в Елинских, Злынковских, Новозыбковских, Блешнянских и других лесах действовало партизанское соединение Фёдорова, кстати, до войны секретаря Черниговского обкома партии. И недалеко от нас Путивль Сумской области, где, как вам известно, начал партизанить знаменитый Ковпак. На леса и на партизан я и надеялся. И ещё я надеялся на характер своих земляков, я знал наших хлопцев, свои жизни они так просто не отдадут. Конечно, безоружные люди, тем более старики, женщины, дети беззащитны перед вооружёнными солдата-
      ми. И когда говорят: как это, мол, шесть миллионов дали себя убить, как бараны, — то это говорят либо под-леиы, либо круглые дураки или люди, никогда не стоявшие под вражескими пулями, перед дулом вражеского пистолета, никогда не слышавшие пулемётной очереди. Сколько наших военнопленных погибло, молодых здоровых парней! Что, спрашивается, они могли сделать? Кидаться на колючую проволоку? Лезть под пулемётный огонь? Удобно, знаете ли, рассуждать о героизме, когда ты в холод и вьюгу не лежишь на голом снегу; кругом проволока, через которую пропущен электрический ток, на вышках часовые с пулемётами, по трое, а то и по четверо суток не дают ни пить, ни есть, а если и кинут, то мёрзлую картошку или тухлую рыбу. Впрочем, бежали из лагерей, кидались на охрану, лезли на пулемёты — всё было. Но тех, кто не смог убежать, не кидался на проволоку, не лез безоружный под пулемётный огонь, тех тоже осуждать нельзя. Человек преодолевает инстинкт сохранения жизни, если есть хотя бы капля надежды, а если её нет, такой акт равен самоубийству. А кончать самоубийством... Впрочем, кончали и самоубийством, каждый умирал по-своему.
      Наш город освободили в сентябре сорок третьего, а в ноябре там побывал мой брат Ефим. Его вызвали в Москву, в Государственный Комитет Обороны, и дали важное задание по выпуску танков, знали, что Ефим задание выполнит, он слов на ветер не бросал. Кстати, спросили, не надо ли чего ему лично, его всегда об этом спрашивали, но Ефим обычно отвечал, что ему ничего не нужно. Однако на этот раз попросил разрешения съездить на родину, узнать о судьбе родителей. Обращаться с такой просьбой в момент, когда тебе дают срочное задание, война, счёт идёт на дни, часы, минуты... И в распоряжении Ефима тысячи подчинённых, под видом командировки он мог послать в наш город двух-трёх деловых людей, они бы всё досконально узнали. Но искать яму, где расстреляли твоего отца и твою мать, не посылают снабхсенцев или порученцев, к земле, обагрённой кровью родных, надо ехать самому. Конечно, если бы ему ответили: нет, не время, наведём справки и сообщим вам, — Ефим бы подчинился. Но ему так не ответили, дали самолёт и один день на поездку.
      Ефим прилетел в наш город, пробыл день, вернулся на завод и сообщил мне, что все наши расстреляны, никого не осталось в живых, более точно и конкретно никто сказать не может, однако, по-видимому, погибли все.
      Через несколько месяцев, в январе или феврале сорок четвёртого года, я получил письмо от Любы, она ездила в наш город, их госпиталь стоял неподалёку, пробыла там два дня, сведения её были более подробными; уже работала комиссия по установлению злодеяний немецко-фашистских захватчиков, и, как сообщала Люба, еврейское население было уничтожено задолго, может быть, за год до прихода наших войск. Что касается дяди Гриши, то он якобы вышел из окружения, вернулся в город, а оттуда ушёл к партизанам. А вот о нашем отце сведения расходятся: одни говорят, что его повесили, другие, что его, как полунемца, куда-то вывезли. И ни слова об Игоре, о нём писать не могла... Бедная Люба! До сих пор не верит в его гибель, на что-то надеется... Ну ладно, не будем об этом...
      В октябре сорок четвёртого года я получил двухнедельный отпуск и приехал домой. Стояли мы тогда ка Висле, на магнушевском плацдарме, требовался «язык», никак не могли взять, немцы в глухой обороне, мы пошли с ребятами и взяли сразу троих, провели в тылу у противника четверо суток, а какая там была насыщенность войсками, сами представляете. Короче, взяли троих, на речушке они вздумали рыбу ловить и сами попались. За эту операцию её участникам дали отпуск, и мне в том числе, и я поехал в родной город.
      За две недели я кое-что узнал. А потом, после войны, после демобилизации, я приезжал опять.
      Шаг за шагом я выяснил обстоятельства смерти родных. Это было нелегко. Погибшие обратились в прах. Однако вернулись фронтовики, эвакуированные, расспрашивали о родных, близких у одного, у другого, у третьего; собирались крупицы сведений, зёрна правды; обнаружились люди, чудом спасшиеся от расстрела, выползшие из могилы, ушедшие в партизаны. Со временем у меня создалась, безусловно, не полная, но, во всяком случае, достоверная картина того, что произошло с моими родными. Я не собираюсь рассказывать вам историю всего гетто, я её не знаю, и никто её не
      знает. Это было маленькое и короткое по времени гетто. О нём не сохранилось письменных свидетельств, оно не фигурирует в официальных документах, просто оно было стёрто с лица земли. Да и что можно добавить к истории гетто, описанных в сотнях книг! Всюду было одинаково: людей мучили, терзали и потом истребляли. Что можно к этому добавить? Но о близких мне людях я узнал и об этом расскажу. Конечно, обстоятельства, в которых они очутились, были исключительными, непередаваемыми, нормальный человек не может их представить, никакой рассказ не может передать того, как мучились, страдали и умирали люди.
      Над городом опустилась ночь. Много лет я блуждаю в этом мраке, по одним и тем же улицам, туда и обратно, снова туда... И тени замученных бредут со мной рядом от дома к дому. Ни вскрика, ни стона, ни шёпота, мёртвая тишина.. Но я настолько их знал, отца, мать, сестру, брата, племянников, дедушку, бабушку, дядей, что иногда мне кажется: всё, что произошло с ними, произошло со мной, и, рассказывая о них, я рассказываю о себе. И всё же мой рассказ тоже будет лишь слабою тенью того, что было на самом деле.
     
      16
     
      Почему мои родные не эвакуировались?
      Сначала никто не думал, что немец дойдёт до нас. Конечно, был первый шок от внезапности их нападения, их быстрого продвижения, но ведь быстрым оно было только в первые недели войны, тогда они продвигались со скоростью двадцать — тридцать километров в день. Однако наше сопротивление усиливалось, в упорных оборонительных боях мы перемалывали кадровые части врага, уничтожали его технику; сами немцы признали, что за лето сорок первого года они потеряли более полумиллиона солдат и 3500 самолётов; мы наносили им сильные контрудары и настолько подорвали их наступательные возможности, что темпы их продвижения снизились до двух-трёх километров в день, а на ряде участков их крупные силы вообще оказались скованными и топтались на месте. Это и поломало их расчёты на окончание войны до наступления зимы, сорвало их планы «блицкрига». Наша победа под Моск-
      вой готовилась тяжёлыми и героическими летними оборонительными боями.
      Главное наступление немцы развивали на Москву, то есть севернее нашего города, и потому жители не видели отступающих войск, наоборот, они видели войска, шедшие на запад, это были подкрепления, направляемые на помощь армиям, сдерживающим противника, и это укрепляло в жителях города уверенность, что враг до них не дойдёт.
      Но в августе немцы, не сумев прорвать наш фронт на главном западном направлении, перенесли свои основные усилия на фланги На юг были двинуты их 2-я армия и 2-я танковая группа обшей численностью до двадцати пяти дивизий, чтобы выйти в тыл нашего Юго-Западного фронта. И тогда наша 21-я армия, в зоне которой и находился наш город, была вынуждена, во избежание окружения, отступить на юг, к Десне, и город, внезапно оставленный нашими войсками, очутился как бы между двумя вражескими клиньями: с запада — 2-я армия, с востока — 2-я танковая группа.
      И потому проблема эвакуации встала неожиданно, не все были к ней готовы, многое мы оставили, не успели вывезти, не успели угнать.
      Но возможность уехать была. В последние минуты подали эшелоны, люди уезжали, надо было спешить, сразу решать.
      Мои родные не решились. Почему? Мать не захотела.
      — Я не видела немцев?! — говорила она. — Может быть, не я, а кто-то другой жил в Базеле? Цивилизованный народ, культурная нация, приличные люди. Вы бы посмотрели, как они ходят в свои кирхи, как чтут покойников, — каждое воскресенье идут на кладбище в чёрных костюмах, в начищенных штиблетах, в руках чёрный зонтик. Может быть, мне всё это почудилось? И зачем вам Швейцария? Вот вам Иван Карлович, вот вам Станислава Францевна, тоже немцы; вы можете сказать о них плохое слово? А колонисты? Вас колонист обманул когда-нибудь хотя на копейку? Всё, что о них говорят, — выдумки. Они убивают женщин, стариков, детей? Покажите мне, кого они тронули здесь в восемнадцатом году.
      Так говорила моя мать. Её уже нет на этом свете, и не будем судигь её слишком строго. К сожалению, так думала не одна она.
      Дедушка тоже не захотел уехать. Восемьдесят один год, бабушке семьдесят шесть. Эвакуация? Быть для всех обузой? Дедушка был гордый и бесстрашный старик, никогда ни от кого не бегал, родился и вырос на этой земле, перенёс много всяких невзгод и готов был встретить новые. Он не уехал. Дядя Лазарь говорил, что надо уезжать, но прорассуждал, профилософство-вал — и никуда не уехал, слабый человек.
      Что касается дяди Иосифа и его жены, то они не могли расстаться со своим добром, надеясь откупиться, их погубила жадность.
      И, наконец, осталась жена дяди Гриши. Куда она могла деться с четырьмя детьми?
      Всего из нашей семьи осталось шестнадцать человек, дедушке восемьдесят один, Игорю семь.
      Единственный, кто был категорически за отъезд, — это мой отец. Наполовину немец, и вот от своих же немцев хотел увезти семью. И куда? В глубокий тыл, где ему, наполовину немцу, тем более уроженцу Швейцарии, могло прийтись туго.
      Но и его мама не желала слушать.
      — Хочешь уехать — уезжай! — сказала она. — Я отсюда и шага не сделаю.
      Возможно, в конце концов он бы убедил мать. Но этого «в конце концов» не было и не могло быть, всё считалось на минуты, и эти минуты были утеряны. Уехали те, кто сидел на станции и дожидался эшелона. Те, кто раздумывал, те остались.
      И пришли немцы.
      Утром прилетели их самолёты, бросили бомбы, не причинившие большого вреда: сгорели два сарая у но-Еого базара. А днём по улицам промчались их мотоциклисты. Улицы были пусты, люди попрятались за запертыми дверьми и закрытыми ставнями. Только парализованный Янкель, как всегда, сидел на крыльце, скрестив по-турецки ноги, грелся на грустном осеннем солнышке и блаженно улыбался. Он был уже старый, седой, но с мальчишеским лицом и детской улыбкой. Автоматчик дал по нему очередь.
      Парализованный Янкель стал в нашем городе первой жертвой немецко-фашистских захватчиков.
      Потом всё пошло по известному порядку: регистрация, повязки с жёлтой шестиконечной звездой, приказ в двадцать четыре часа переселиться в гетто. Под гетто были отведены улицы: Песчаная, Госпитальная, Прорезная и переулки между ними.
      Не буду описывать сцены переселения в гетто, эти сцены всем известны... Узлы, мешки, детские коляски, немощные старики, младенцы на руках, больные на носилках, больные в тачках... Никто не смел ослушаться. В ту минуту, как вошли немцы, все убедились в своей наивности, поняли, что их ждёт.
      И только один человек не пожелал подчиниться, только один человек отказался покинуть свой дом и переселиться в гетто. Этим человеком был Хаим Ягудин, бывший унтер-офицер...
      Уже восемьдесят, совсем усох, маленький, хромой, но всё такой же раздражительный и скандальный. Его дети, пожилые люди, умоляли его уйти с ними, но он отказался наотрез, метался по дому, ковылял по скрипучим половицам, выбегал на покосившееся крыльцо, стучал палкой по сломанным перилам, шумел, кричал, не понимал, не хотел понимать, почему он должен уходить из собственного дома?! По какому такому закону? На каком, спрашивается, основании? Приказ немецкого коменданта? Пусть приказывает своей немчуре, он над ними начальник, а не над Хаимом Ягудиным. Если комендант, немец-перец, хочет знать, то никто не имеет права даже входить в его, Хаима, дом, его дом ещё при царе был свободен от постоя, чёрт побери, мерзавцы, сукины дети! Он, Хаим Ягудин, и ногой не двинет, он покажет этим колбасникам!
      Что делать его дочерям и невесткам? Оставаться? Но у них, у самих малые дети, могут они лишить их жизни из-за упрямства старика?
      Хаим Ягудин остался в своём доме, один встретил немцев, стоял посреди зала, на фоне громадного рассохшегося буфета с разбитыми стёклами, стоял, опершись на палку, сухой, хромоногий с редким седым унтер-офицерским бобриком, рыжими усами и, выпучив глаза, смотрел на немцев, увидел полицаев, и среди них Голубинского — железнодорожного механика.
      — Голубинский, негодяй, и ты с ними! — сказал Ягудин, поднял палку и пошёл на него.
      Но не дошёл.
      Немец-офицер вынул пистолет и пристрелил Хаима Ягудина. Хаим Ягудин был второй жертвой немецко-фашистских захватчиков.
      Итак, гетто... Должен вам сказать, что советских евреев даже не отправляли в Освенцим или в Майда-нек, их расстреливали на месте. К весне сорок второго лица, ответственные за уничтожение, могли с гордостью рапортовать: «Juden frei» — данная территория от евреев свободна. В небольших городах гетто вообще не создавались или были всего лишь сборными пунктами для отправки на расстрел. У нас было настоящее
      гетто, и, как я думаю, так далеко на востоке единственное. Зачем же оно было создано?
      Лес!
      Конечно, в городе были нужные немцам предприятия: обувная фабрика, швейная, кожевенный завод, сахарный комбинат, — в общем, много, я вам рассказывал. Однако это не имело значения — евреев полагалось уничтожать, не считаясь ни с чем!
      Но лес!
      Прекрасный строевой лес, гигантские вековые сосны и дубы, промышленная вырубка была давно прекращена, у нас достаточно лесов на Севере. Но до Севера немцы не добрались, а лес им был нужен. И они начали валить и вывозить наш лес. Но как, какими силами? Что они здесь застали? Леспромхозы, технику, дороги, людей? Ничего! Мобилизовать население? Мужчины в армии. Колхозницы? Но кто останется в сельском хозяйстве? Один выход — евреи! Несколько тысяч евреев! Они вальщики, пильщики, обрубщики, они же трактора — пусть волокут бревна на себе, они же и краны — пусть грузят лес на платформы вручную. При двенадцатичасовом рабочем дне и фактически без пищи люди погибали за два-три месяца. Прекрасно! Замечательно! И лес заготовлялся, и евреи уничтожались. Безусловно, расстрел само собой: больных, инвалидов, детей, стариков просто так на ходу — за непослушание, нарушение правил, косой взгляд, непочтительность. А те, кого пока не расстреляли, пусть, подыхая, заготовляют лес, соединяя таким образом выполнение экономической задачи с политической. И пусть продолжают работать на фабриках и заводах, конечно, под охраной, по двенадцать часов в день и без всякой оплаты.
      В гетто было самое большее домов сто двадцать — сто тридцать. В них загнали три тысячи жителей города, а через неделю ещё четыре тысячи из ближних городов, сёл и деревень. Конечно, цифры эти приблизительные, точных никто не знает. Спали на полу, на столах, чердаках, в сараях, амбарах, под навесами, просто во дворе или на улице под открытым небом, а уже осень, надвигается зима, скученность ужасающая, но деваться некуда, кругом колючая проволока, вход и выход один, в конце Песчаной улицы, и там солдаты
      в зелёных мундирах, с автоматами, и на пряжках ремней выбито: «Gott rait uns!» — «С нами бог!»
      В дедушкином доме ютилось человек пятьдесят с лишним. Дедушка, бабушка, дядя Лазарь, жена дяди Гриши с детьми, мои родители с Диной, Сашей, Олей и Игорем, вся семья Кузнецовых; их дом хотя и был на Песчаной, но стоял на отшибе, не попал в черту гетто, и Кузнецовы переселились к нам, было их ни много ни мало двадцать один человек: старик Кузнецов с женой, их дочери, подруги моей матери, с мужьями, дочери этих дочерей, зятья, невестки, мужья которых были на фронте, и, наконец, шестеро внуков. Одна из невесток — Маша — была на последнем месяце и разрешилась от бремени сразу после переселения к нам. Роды принимала Лиза Элькина, единственная акушерка в гетто, принимала в задней комнате, чтобы не услышали первого крика ребёнка, который мог стать его последним криком. Но на следующий день Маша пожалела своё дитя и не заткнула ему рот тряпкой, и немцы при обходе услышали его плач. Явился комендант Штальбе, посмотрел на младенца, улыбнулся погладил по головке и сунул ему что-то чёрное под нос. Потом спросил:
      — Кто принимал роды?
      И моя бабушка Рахленко сказала:
      — Я принимала.
      — Ты давно этим занимаешься?
      — Всю жизнь, — ответила бабушка.
      — Ну что ж, — сказал Штальбе, — пойдём с нами, ты нам понадобишься.
      И увёл бабушку. Она ушла в чёрном платье, чёрной кружевной шали, как ходила в синагогу, и даже взяла с собой молитвенник, представьте себе.
      Через час младенец умер. Где-то я читал, что таким ядом фашисты обычно умерщвляли новорождённых.
      Эта никаким именем ещё не наречённая девочка была третьей жертвой немецко-фашистских захватчиков.
      А ещё через час дедушку вызвали в комендатуру и велели забрать труп его жены, моей бабушки Рахленко, расстрелянной за то, что нарушила приказ, запрещающий евреям заниматься родовспоможением, а еврейским женщинам рожать. Платья и кружевной шали
      на бабушке не было, а молитвенник валялся неподалёку, его разрешили подобрать.
      Моя бабушка Рахленко, расстрелянная во дворе комендатуры, семидесяти шести лет от роду, была четвёртой жертвой немецко-фашистских захватчиков. Она спасала жизнь акушерки Айзы Элькиной: в гетто ещё будут рождаться дети, и Айзе надо будет их принимать. Тихая и незаметная в доме, бабушка и перед лицом смерти так же тихо и незаметно преподала детям свой последний урок... Мы любили бабушку, но, я думаю, не сказали ей при жизни и десятка ласковых слов, не воздали ей всего того, чего она заслуживала.
      Кроме Кузнецовых, у нас поселился учитель Курас с женой, дочкой и внучкой Броней. И ещё семья старухи Городецкой, помните, я вам рассказывал — бедная вдова со Старого базара, её дочери повыходили замуж за приятелей своих братьев, тоже, значит, за деповских; между прочим, две вышли замуж за русских и имели детей-, но об этом потом... В семье Городецких тоже было двенадцать человек.
      Кроме местных, в доме жили ещё мужчины и женщины из Сосницы, все работоспособные. Обращаю на это ваше внимание. Четыре тысячи пригнанных из других городов и сёл были работоспособные мужчины и женщины, а их дети и старики родители остались на старых местах. В нашем же доме детей было восемнадцать, старшему, Вене Рахленко, сыну дяди Гриши, семнадцать лет, младшей, Тане Кузнецовой, четыре года. У Тани была другая фамилия, но я её не знаю и всех внуков Кузнецовых называю Кузнецовыми, всех внуков Городецкой — Городецкими, хотя и у них были другие фамилии. Пятерых — Дину, Веню, Сашу, Витю и Броню — уже гоняли на работы, как взрослых.
      Немцы не просто уничтожали евреев, они хотели уничтожить их не как людей, а как животных: легче, проще — скот! Но для того чтобы превратить людей в скот, надо истребить в них всё человеческое, убить всё присущее человеческому существу, и прежде всего достоинство.
      Им надели повязки с шестиконечной звездой, заперли в гетто, запретили выходить, только на работу — колоннами, в сопровождении солдат и овчарок, запретили болеть заразными болезнями — больных немедленно уничтожали, запретили рожать — новорождённых
      умерщвляли, об этом я уже говорил, запретили вносить в гетто продукты и дрова, запретили есть и пить что-либо, кроме хлеба, картофеля и воды, отключили электричество, запретили приносить с поля цветы, обучать детей грамоте, мыться в бане, женщинам употреблять косметику — десятки запретов, за нарушение каждого — расстрел. Мебель в домах переписали, и за пропажу хотя бы табуретки тоже расстрел. Приказали сдать все изделия из золота, серебра, украшения, кольца, брошки, деньги. Сдали, но не всё и не все: когда тебя грабят, ты пытаешься что-то спасти. И вот повальный обыск, всем приказано стоять на коленях лицом к стене, и тех, у кого нашли несданные деньги или ценности, расстреляли на месте, среди них дочь старухи Городецкой Симу: у неё нашли грошовое колечко с простым камнем. После Симы остались её сыновья Витя и Мотя, на их глазах и расстреляли мать.
      Эти шестнадцать человек были пятой, на этот раз групповой жертвой немецко-фашистских захватчиков, и на них я кончаю счёт, перечислить всех истреблённых я не смогу.
     
      17
     
      Итак, шестнадцать человек застрелили «за обман властей», а на остальных наложили контрибуцию — пятьсот тысяч рублей, а до её уплаты взяли пятьдесят заложников, мужчин, отцов семейств. Из нашего дома заложником взяли зятя Кузнецова, Меера, по профессии пекаря. Внести пятьсот тысяч, полмиллиона, после того, как у местных уже всё отобрано, а у пригнанных вообще ничего не было, как вы понимаете, невозможно. И вообще откуда деньги?.. Были, конечно, богатые люди, например, дядя Иосиф, но это единицы, и они-то как раз ничего и не внесли, почему, вы узнаете потом. Контрибуция не была уплачена, и заложников расстреляли. Расстреляли их в том самом сосновом лесу, куда раньше ходили дачники с гамаками, расстреляли возле веранды, где когда-то аптекарь Орёл торговал кефиром, теперь там были вырыты траншеи. Лес был рядом с гетто, все слышали автоматные очереди и знали, что это расстреливают их сыновей, отцов, братьев и мужей. Однако собрать контрибуцию не удалось, гетто было уже обобрано. Но зато, когда было приказано сдать меховые вещи: шубы, шапки, воротники, манжеты, — всё было сдано до последней пушинки, хотя люди работали в лесу и какие были морозы, вы знаете сами.
      Комендантом гетто был эсэсовец Штальбе, верховный владыка, вершивший вопросы жизни и смерти. Непосредственно же делами гетто управлял назначенный немцами юденрат, его председателем был мой дядя Иосиф Рахленко, единственный из нашей семьи согласился сотрудничать с немцами, пренебрёг даже тем, что они расстреляли его родную мать. Он не эвакуировался, это был его просчёт, из этого просчёта он сделал вывод, что ему с его богатством нельзя оставаться в тени, надо занять видное положение, и он стал председателем юденрата. Надо сказать, что не все руководители юденратов были такими, как дядя Иосиф. Многие саботировали бесчеловечные приказы оккупантов, делали всё, чтобы сохранить и облегчить жизнь людей, и были за это казнены. В конце концов все сотрудники юденрата были уничтожены, и хорошие и плохие, но о людях мы судим не только по тому, как они умерли, но и по тому, как они жили. Смерть многое искупает, когда она является поступком. В случае с моим дядей Иосифом этого не было. К тому же он умер особой смертью, о которой я ещё расскажу.
      Мой отец, как и все, надел повязку и вместе с матерью и детьми переселился в дом к дедушке — наша улипа в гетто не вошла. Но его мать была чистокровная немка, он был, как это официально называлось у немцев, «лицо смешанного происхождения».
      В обращении с «лицами смешанного происхождения» у них, по-видимому, не было полной ясности. В одних случаях сразу уничтожали, в других — не сразу, в третьих вообще не трогали, те могли жить вне гетто и не носить жёлтых повязок.
      Протокол «Ванзее»... Вы знаете, что это такое? Не помните... Так вот, в этой папке у меня собраны кое-какие выписки из разных документов, они опубликованы, наиболее интересные я здесь собрал. В каком смысле интересные? В том, до какой мерзости могут опуститься люди. К ним относится и протокол «Ванзее».
      По этому протоколу «лица смешанного происхождения» разделялись на две категории: первой степени — полукровки, евреи на пятьдесят процентов, и второй степени — евреи на двадцать пять процентов.
      Первые приравнивались к евреям и подлежали уничтожению, вторые приравнивались к немцам и уничтожению не подлежали, за исключением следующих случаев (цитирую дословно):
      «а) неблагоприятная с расовой точки зрения внешность, которая делает его похожим на еврея,
      б) плохая полицейская характеристика, по которой видно, что это лицо чувствует себя евреем и ведёт себя как таковой».
      В протоколе много пунктов, чтобы, упаси бог, кто-нибудь не ушёл бы от расстрела, но протокол «Ван-зее» был принят в конце января сорок второго года, и дошёл ли он до всех исполнителей, особенно в районе боевых действий, неизвестно. Сомневаюсь. В нашем городе, например, уцелели две женщины полукровки, я их видел, разговаривал с ними. Их было сначала шесть, их арестовывали, допрашивали, выпускали, снова забирали, возили в Чернигов, возвращали, снова увозили... Четырёх в конце концов расстреляли, но две остались живы, свидетельство того, что протокол «Ван-зее» выполнялся не всюду.
      Если уж я нашёл этих женщин после войны, то тогда, в сорок первом году, когда всех заперли в гетто, а этих шестерых не заперли, об этом знали, конечно, все. Тем более две дочери вдовы Городецкой были замужем за деповскими рабочими, и их детей, наполовину русских, не отправили в гетто, матерей отправили, а детей нет, оставили с русскими отцами, хотя в конце концов тоже расстреляли.
      Мой отец мог заявить, что он наполовину немец, но не заявил, зарегистрировался как еврей и отправился с семьёй в гетто. Гитлеровцы сами не искали тех, кому надо оказать милость, милости у них надо было добиваться, а раз не добиваешься, считаешь себя евреем, то и будь им, разделяй их участь.
      Как отнеслась к этому мать? По-видимому, не настаивала на том, чтобы отец ушёл из гетто. И я её понимаю. Что такое «окончательное решение еврейского вопроса», они ещё не знали. Они видели ямы в лесу, каждый день проходили мимо них, но о том, что эти ямы — их будущее, их судьба, ещё не догадывались. Да, смерть подстерегает их на каждом шагу: от голода, от непосильной работы, просто расстрел ни за что... И всё же они вместе! Мать, безусловно, знала,
      что шесть полукровок не пошли в гетто, но, как и все, знала, что их таскают в полицию на допросы, возят в Чернигов, возвращают, снова увозят, и судьба их неизвестна. И мать опасалась за отца: если ему даже
      удастся уйти, то неясно, что его ждёт, — угонят куда-нибудь, и она ничего о нём не будет знать. Пусть лучше будет рядом, и дети будут рядом, ей, наверно, казалось, что она сумеет их защитить. В эти чёрные дни рухнуло всё, осталась только семья, и надо держаться друг за друга, как держались они друг за друга тридцать лет, пережили вместе многое, переживут и это...
      Мать, как и отец и Дина, работала в лесу- — самая страшная и изнурительная работа. Распределением на работу ведал юденрат, во главе юденрата стоял дядя Иосиф, мамин родной брат, с его помощью она могла работать где-нибудь на фабрике или на заводе. Мать не любила Иосифа, но когда дело идёт о жизни и смерти, этим можно поступиться. Однако отец и Дина работали в лесу, мама хотела быть рядом и была рядом.
      Каждый день в четыре часа утра в темноте под крики и брань полицейских, под плётками, хлыстами, ударами прикладов, под собачий лай рабочие колонны выстраивались на улице... Быстрее, быстрее, быстрее!.. Не раздумывать! Не размышлять! Построиться по десять человек в ряд, взяться за руки! Замешкался на секунду — пуля! Вперёд, марш! Бегом, бегом! Скорее, скорее! Отстал — пуля! И так до леса. И двенадцать часов в лесу. И тому, кто упал в лесу, — пуля. И кто отстал на обратном пути — тоже пуля! Вечером в темноте люди брели обратно, несли тех, кто не мог идти, брели по грязному снегу, по середине пустой тёмной улицы, по-видимому, действовал комендантский час для всего населения, а возможно, уже не действовал — просто люди опасались выходить вечером из дома.
      И вот однажды, когда колонна измождённых людей, подгоняемая полицейскими, тащилась из леса по тёмной, пустой улице, моя мать увидела на тротуаре Голубинскую... Помните Голубинскую? Я вам про неё рассказывал: жена деповского механика, была влюблена когда-то в моего отца, ходила к нему в ятку... Теперь Голубинская, одетая в хорошее зимнее пальто, втеплый пуховый платок, шла по деревянному тро-
      туару рядом с колонной и смотрела на отца... Это уже не был красавец Яков Ивановский, которого называли когда-то в городе французом, сейчас это был скелет в грязных лохмотьях... И всё же Голубинская узнала его, она шла рядом с колонной и смотрела на него. Как смотрела, я не могу вам сказать. С любовью? Какая любовь через тридцать лет? С воспоминаниями о своей любви? Может быть... Иногда такие воспоминания сильнее самой любви. Может быть, она смотрела на него с болью, жалостью, состраданием... Не знаю. Но я знаю, как отнеслась к этому мать. Она громко, так, что слышали многие и, наверно, слышала сама Голубинская, сказала:
      — Полицейская подстилка!
      Муж Голубинской был начальником полиции.
      Но, понимаете, Голубинская искала глазами не только отца...
      Конечно, людские судьбы пересекаются иногда самым необычным образом. Но в данном случае ничего необычного не было. Маленький городок, люди прожили рядом жизнь, все знают друг друга, и хотя гетто было изолировано от остального населения, но, что творится в гетто, знали все. И в том, что Голубинская оказалась на улице, именно когда гнали из леса рабочую колонну, и высмотрела в ней отца и мать, ничего удивительного не было. Необычным и удивительным было другое: Голубинская искала именно мать и взглядом показала, что хочет с ней встретиться. И мать это поняла, и, хотя в своё время Голубинская была для матери врагом номер один, пошла на встречу, хотя любые контакты между жителями города и обитателями гетто были запрещены под страхом расстрела.
      После войны, нет, во время войны, в сорок четвёртом году, когда я приезжал в отпуск, я встретился о Голубинской. Судьба её была печальной. Муж участвовал в немецких акциях, наши его судили и повесили. И правильно сделали — это был зверь. Самое лучшее для Голубинской было бы уехать куда-нибудь: свидетели её хороших дел погибли, остались свидетели злодеяний её мужа, понимаете, как к ней относились люди. И, повторяю, ей следовало уехать. Но она не уехала, возможно, не было сил, это была сломленная женщина, тихая, молчаливая, может быть, немного тронутая, я даже не мог толком выяснить, как им с
      матерью удалось встретиться, за такую встречу муж мог её убить.
      Но они встретились, и вот что она сказала маме:
      — Рахиль, в Чернигове освободили полукровок, есть приказ их не трогать, должны освободить и твоего Якова. В депо нужен завскладом, пусть Яков поговорит с Иваном Карловичем, у него Яков будет в безопасности.
      Мать не меняла своего отношения к людям. И всё же Голубинской, жене начальника полиции, жене палача и предателя, представьте, поверила. И решила: если Якова возьмут в депо, на склад, на железную дорогу, значит, его никуда не угонят, он будет здесь, в городе. Его можно спасти и надо спасти. Что бы ни ожидало её саму, Дину, Сашу — отца надо спасти.
      И она сказала папе:
      — Пойди и скажи, что ты наполовину немец.
      — Я не пойду, — ответил папа, — твоя судьба — моя судьба.
      Но мать настаивала, даже плакала:
      — Умоляю тебя, Яков, не мучай меня! Иди к Ивану Карловичу, уходи отсюда, ты должен жить. Если ты спасёшь себя, то, может быть, спасёшь и нас.
      Она говорила не то, что думала, знала: их спасти невозможно. Но она знала также, что ради себя отец не уйдёт, но ради неё, детей и внуков может уйти.
      Отец тоже знал, что спасти их невозможно, а спасаться без них не хотел.
      И он ответил:
      — Рахиль, я сказал. И чтобы больше об этом ни слова.
      Но мама поступила по-своему.
      В городе было три немецких коменданта. Военный комендант лейтенант Рейнгардт, затем комендант гетто Штальбе и комендант железнодорожной станции капитан Ле-Курт. Казалось, старшим был Рейщардт — военный комендант города. Это было не так. Штальбе, комендант гетто, подчинялся своему эсэсовскому начальству, судьба евреев была в его руках, у него были свои задачи, в которые Рейнгардт не вмешивался. Что касается Ле-Курта, то он ведал ограниченным участком, железной дорогой, и, следовательно, был как бы третьим лицом. Однако и это было не так. Наша станция была на границе фронтовой полосы, на сты-
      ке двух армейских группировок, немцы её тщательно охраняли, ради неё готовы были пожертвовать всеми предприятиями города и даже заготовкой леса. Интересам железной дороги подчинялось все. Этим и определялась роль Ле-Курта. Он был самым влиятельным в городе офицером, к тому же старший по званию, человек независимый, энергичный и, возможно, не такой изверг и садист, как другие, но задача его была нелёгкой. Работники станции, почти весь технический персонал, ушли с нашими войсками, работни-ков-евреев с такого важного стратегического объекта удалили, их пригоняли из гетто только на погрузку и разгрузку вагонов, на расчистку путей после бомбёжек. Но станция должна работать день и ночь, эшелоны прибывают один за другим, нужны люди; депо большое — здесь производилась смена паровозов, их ремонт, промывка и так далее. Прислали какое-то количество железнодорожных войск, но всё равно специалистов не хватало. Среди тех, кто остался, был Иван Карлович, наш сосед. Иван Карлович был хорошим специалистом, всю жизнь проработал на железной дороге, знал дело, знал людей, к тому же немец, говорит и по-русски и по-немецки, лучшего помощника Ле-Курту и не надо, он его очень ценил и доверял ему во всём.
      Что сказать об Иване Карловиче? Работал он за страх или за совесть — не знаю, факт тот, что работал с оккупантами. Положение его, как немца, было сложное, между двух огней, между молотом и наковальней. Не могу о нём ничего сказать, только констатирую: он продолжал работать на железной дороге пользовался большим доверием коменданта Ле-Курта. К Ивану Карловичу и обратилась мать.
      Как я уже рассказывал, дедушкин двор примыкал к саду Ивана Карловича, но их разделял сплошной забор, теперь к тому же наращённый колючей проволокой. И был приказ, запрещающий евреям даже разговаривать с неевреями, опять же под угрозой расстрела.
      И всё же мать сумела встретиться с Иваном Карловичем.
      У Игоря был лаз в его сад, он пришёл к Ивану Карловичу и сказал, что бабушка Рахиль ждёт его у забора. Иван Карлович подошёл. Согласитесь, с его стороны это был поступок, он мог и не подойти, мог передать Игоря полиции и заставить комендатуру так заделать забор, чтобы никто, ни большой, ни маленький, не смог бы проникнуть к нему в сад.
      Ничего этого Иван Карлович не сделал, подошёл к забору и выслушал маму.
      — Иван Карлович, — сказала мать, — вы хорошо знаете Якова... Он отказался заявить, что он наполовину немец, не хочет оставлять нас... Но ведь он пропадёт, Иван Карлович, он погибнет через две недели, вы бы только посмотрели на него... Ведь полукровок не трогают, вы, наверно, знаете, оставили Борисову, Неджвецких, оставили внуков Городецкой... Они сами заявили, кто они. А Яков не заявил, боится, что мы пропадём без него, но это он пропадёт из-за нас, он неспособен к такой жизни. Я вам скажу больше, у него не только мать немка, но и отец наполовину русский. Помогите, Иван Карлович!
      В данном случае мать повторила легенду о таинственном происхождении старика Ивановского.
      — Я подумаю, что можно сделать, — сказал Иван Карлович и добавил: — А вы постарайтесь больше со мной не встречаться, Рахиль Абрамовна, это может плохо кончиться.
      Это всё, что он сказал матери.
      Но через некоторое время, как рассказывала Голубинская, воспользовавшись благоприятным моментом, Иван Карлович заявил Ле-Курту, что местный житель Яков Ивановский, помещённый в гетто, на самом деле наполовину немец, приехал из Швейцарии по романтической причине: влюбился в красавицу еврейку, — поэтому и назвался наполовину евреем, что сомнительно, если судить по его фамилии — Ивановский: самая, мол, распространённая русская фамилия, и в Швейцарии у него влиятельные родственники — немцы, человек он в высшей степени порядочный и честный, много лет проработал на деповском складе, прекрасно знает дело, и было бы хорошо вернуть его на склад, старый завскладом уехал, поставить на его место немца, не знающего русского языка, нельзя: не сможет выдавать запасные части, а среди русских сотрудников он не видит кандидатуры, никому, кроме Ивановского, он склада доверить не может.
      Ле-Курт сносится со Штальбе, требует Ивановское го, Штальбе возражает — каждый обитатель гетто его добыча. Ле-Курт настаивает, и вот за отцом являются два эсэсовца, все уверены, что его уводят на расстрел, только мать спокойна, понимает, что действует Ле-Курт. И верно, вскоре отец вернулся. С разбитым в кровь лицом, с рассечённым плечом. Отец сказал, будто из гетто его не выпустили, не поверили, что он наполовину немец, и стукнули пару раз за попытку обмана. И всё это надо прекратить раз и навсегда. И мать ему поверила: людей избивали по любому поводу и без повода.
      Однако, как было в действительности, мне рассказала Голубинская.
      Отца привели в комендатуру и допросили. Переводчика не потребовалось. И во время допроса выясняется, что мать моего отца действительно немка из Базеля, урождённая Галлер, и в Швейцарии у него родственники — чистокровные немцы.
      Произошло это в ноябре сорок первого года, протокола «Ванзее» ещё не существовало, ясности с полукровками не было, а тут не просто полукровка, скажем, наполовину русский или украинец, а в его жилах течёт немецкая кр©вь, и по внешности чистый немец, урождённый христианин-лютеранин, и врач установил, что необрезанный, и к тому же его требует сам капитан Ле-Курт, человек, облечённый чрезвычайными полномочиями.
      И отцу объявляют, что он будет работать на железной дороге, может жить вне гетто, но должен еженедельно являться в полицию на отметку.
      Отец спрашивает: а как жена, семья?.. Жена?! Семья?! Они останутся в гетто, и он не имеет права с ними общаться. Значит, ему жизнь, им смерть. И отец заявляет: или его выпускают с семьёй, или пусть вернут обратно в гетто.
      — Твоя жена еврейка, её место в гетто, — отвечает Штальбе, — твои дети ублюдки, их место в гетто, и сам ты тоже ублюдок, и твоё истинное место тоже в гетто. Или, может быть, ты себя считаешь немцем?
      И отец, тихий человек, измученный работой на лесоповале, голодом и болезнями, оборванный, грязный, дошедший до крайности, отвечает:
      — Если вы, господин Штальбе, немец, то я еврей.
      Такой ответ! Понимаете! Штальбе мог застрелить его на месте. Не застрелил. Только вытянул два раза хлыстом, по плечу и по лицу. Что такое и х хлыст, вы знаете? Это железный прут, обвитый кожей, таким хлыстом можно убить человека. Но отец остался жив. Штальбе велел ему возвратиться в гетто, а Де-Курту сообщил: Ивановский от работы на железной дороге отказался, считает себя евреем и как таковой подпадает под действие общих еврейских мероприятий.
      Ничего этого отец матери не рассказал, никому не рассказал, сказал только, что из гетто его не выпускают, а за попытку выдать себя за полунемца стукнули пару раз. Но из папиного рассказа мать сделала такой вывод: надо во что бы то ни стало доказать, что отец говорит чистую правду — он действительно полунемец.
      Не помню, говорил я вам или нет, что у отца сохранился швейцарский паспорт. Почему сохранился, не знаю. Возможно, он хранил его как единственный документ, связывающий его с родиной, или просто как сохраняют аккуратные люди свои бумаги.
      Мать достаёт паспорт и советуется с дедушкой, как быть. И дедушка сразу оценивает положение: Яков — иностранный подданный. Достаточно это для спасения или нет, дедушка не знал, я сомневаюсь, знал ли он вообще, что Швейцария — нейтральная страна, но то, что это шанс, он понял сразу, тем более за Якова хлопочет сам железнодорожный комендант.
      — Я покажу паспорт Иосифу, — решил дедушка.
      — Иосиф отдаст паспорт Штальбе, и тогда всё пропало, — возразила мать.
      — Он не отдаст его Штальбе, — сказал дедушка.
      И хотя мать не верила Иосифу, знала ему цену, но доверилась дедушке: другого выхода не было.
      Иосиф думал долго. Он лучше дедушки разбирался в политике, понимал, что с этим паспортом Яков не просто лицо смешанного происхождения, но и иностранный подданный, к тому же подданный нейтральной державы. И перед Иосифом встала дилемма: сказать Штальбе об этом паспорте или не сказать?
      Допустим, скажет... Штальбе, безусловно, уничтожит паспорт, чтобы потом уничтожить Якова, и, безусловно, в полной мере оценит поступок Иосифа. Но что в конечном счёте это принесёт Иосифу? Благоволение Штальбе он и так имеет. И доверие тоже имеет: ему официально выдан пистолет «вальтер» на случай, если кто-то в гетто нападёт на него. Но сегодня Штальбе ему доверяет, а завтра спокойно отправит в лес на расстрел; другие гетто уничтожены вместе с самыми покорными юденратами. Благоволение Штальбе — выигрыш временный, в перспективе он ничего не даёт. А вот зять наполовину немец, и в Швейцарии у него богатые и влиятельные родственники — это перспектива, смутная, неясная, но всё же перспектива. Соломинка. Но утопающий хватается и за соломинку...
      И Иосиф сказал дедушке:
      — Я паспорта не видел, ты мне его не показывал. Ты этого паспорта тоже не видел, Рахиль тебе его не давала, так ей и скажи. Пусть передаст его Ивану Карловичу, как — её дело.
      Но мать побоялась отдать паспорт Ивану Карловичу, впервые в жизни не смогла принять самостоятельное решение. Чем кончилось её вмешательство, её обращение к Ивану Карловичу? Что, если всё это повторится?.. И отдать швейцарский паспорт?.. А если паспорт пропадёт?.. Колебания матери можно понять: один неверный шаг — и конец! Каждый день расстрелы, убийства, пытки, ей хотелось бежать к Ивану Карловичу и умолять его вызволить Яшу... Но, с другой стороны, именно она дала тогда повод Штальбе избить Яшу, не даст ли она повод для ещё худшего, передав паспорт Ивану Карловичу?
      И вдруг в гетто стали просачиваться сведения, что в соседних городах, сёлах и деревнях евреи истреблены поголовно, .в том числе и семьи тех, кого пригнали сюда для работы. Представляете, что делалось? У каждого из четырёх тысяч пригнанных сюда остались дети, отцы, матери, братья, сёстры. Неужели они расстреляны и сброшены в яму?!
      Сначала в эти слухи не верили, не хотели верить, боялись верить, особенно старики. Зачем это немцам? Ведь они нуждаются в рабочей силе, заставляют людей работать, как волов, зачем же убивать? Кто будет валить лес, разгружать составы, очищать пути после бомбёжек? Кто будет работать на фабриках и заводах? Да, здесь творятся беззакония, но ведь это кровавый пёс Штальбе и его подручные, да, приказы ужасные, но это приказы военного времени, да, бог покарал свой
      народ за тяжкие грехи его... Но где и когда было видано, чтобы убивали детей и женщин?!
      Так говорили старики, но не все старики. Мой дедушка Рахленко так не говорил. И в наш дом эти сведения просочились раньше, чем в другие.
      Первый сигнал был от Анны Егоровны — помните, бывшая Олина няня?
      Анна Егоровна работала на кухне в немецкой офицерской столовой, в бывшем Доме колхозника. Внизу столовая, наверху — казино, офицерский клуб, в общем, увеселительное заведение для господ офицеров. Обслуживающий персонал был из местного населения, и во главе его начальник полиции Голубинский поставил пани Янжвецкую — помните бывшую владелицу гостиницы? Дама, как я уже рассказывал, аристократическая, представительная, знает этикет, сумеет накрыть и сервировать стол, словом, угодит господам офицерам. В надёжности её Голубинский не сомневался, тем более обещал, что гостиницу ей вернут в собственность, как незаконно реквизированную большевиками. Старуха Янжвецкая подобрала штат и в числе прочих взяла на кухню и Анну Егоровну.
      Однако с пани Янжвецкой получилось не совсем так, как рассчитывал начальник полиции Голубинский.
      Дело своё она, безусловно, знала, умела и обслужить и приготовить, аккуратная, требовательная, и действительно своим представительным видом придавала этому заведению известную респектабельность. Но, понимаете, респектабельность тут никому не была нужна. Какая респектабельность, какой этикет, когда господа офицеры по любому поводу и без всякого повода напивались, как свиньи, и считали особым шиком вести себя здесь именно как свиньи!
      И вот как-то напившись и придя в своё обычное свинское состояние, они потребовали, чтобы пани Янжвецкая доставила им женщин.
      Пани Янжвецкая ответила, что в городе таких женщин нет и не было.
      Господа офицеры сказали, что все женщины такие. Сказали это, гогоча и веселясь, в выражениях грубых, безобразных и непристойных.
      Тогда пани Янжвецкая выпрямилась и объявила, что за свою долгую жизнь видела много офицеров, и русских и польских, и они никогда не позволяли себе
      так говорить о женщинах, потому что офицер — это прежде всего рыцарь. Так говорить, да ещё в присутствии старой женщины, могут только хамы, только быдло, даже если оно, это быдло, в мундире с офицерскими погонами.
      Такую речь выдала им пани Янжвецкая... Может быть, сказала бы ещё что-нибудь, накопилось у неё, наверно, много, насмотрелась на эту сволочь... Но господа офицеры не дали ей договорить... Выбросили из окна, со второго этажа. Как вы понимаете, второй этаж для семидесятипятилетней старухи вполне достаточен.
      Так завершила свои дни пани Янжвецкая. Достойная, гордая оказалась женщина. Мир праху её!
      Итак, первый сигнал об акциях истребления, сигнал, правда, косвенный, был от Анны Егоровны. Встретившись с Олей и передав ей продукты, она сказала:
      — Скажи бабушке: увезу тебя в Диканьку.
      — Зачем? — спросила Оля.
      — Затем, что с голоду здесь помрёшь, вот зачем.
      Оля не передала этого моей матери. Анна Егоровна
      хочет спасти её одну, а как же другие? Как Игорь?
      Но на следующем свидании Анна Егоровна повторила своё требование, даже пригрозила: если Оля не передаст его бабушке, то она больше не будет приносить продукты.
      Оле пришлось сказать об этом моей матери. Мама сказала отцу и дедушке.
      Отец сразу решил:
      — Пусть увезёт её, здесь она умрёт с голода.
      И тогда дедушка сказал:
      — Прежде чем она умрёт с голода, её убьют. В Сос-ьице и Городне уже убили всех детей.
      О том, что в Соснице и Городне убили детей, девушка сказал впервые, но знал об этом раньше. Дедушка ведал захоронением умерших, немцы тогда ещё позволяли хоронить умерших на кладбище, конечно, ’ ез похоронного ритуала, просто в порядке санитарии, под наблюдением полицаев. Кладбище было в трёх километрах от гетто, каждые похороны были для похоронной бригады выходом во внешний мир, а хоронили, как вы понимаете, по нескольку раз в день, покойников хватало, и полицаям надоело бегать за каждым гробом, ждать, пока старики роют могилы, да и
      куда денутся эти доходяги, полицаи оставляли их одних и уходили пьянствовать. И там, на кладбище, дедушка встречался с людьми из окрестных деревень и знал всё, что происходило вокруг, знал, что евреев уничтожают, но дома ничего не говорил, не отравлял людям и без того отравленную жизнь. Сказал лишь тогда, когда истребление подошло к их гетто. И стало ясно, что Анна Егоровна спасает Олю не от голода, а от расстрела. Ей отдали Олю, и Анна Егоровна уехала с ней в Диканьку.
      Итак, слухи стали действительностью, и перед жителями города во всей ясности предстало их будущее.
      И мать опять решила действовать.
      !8
      Как раз в это время в гетто появился дядя Гриша. Па выходе из леса затесался в колонну возвращающихся с работы, одетый, как и они, в лохмотья, с жёлтой звездой, пристал не к своим, они бы его узнали, а попадаться ему было нельзя — красноармеец из окружения, пристал к иногородним, они его не знали, такой же обросший, худой, измождённый, как и все. Декабрь, ночь, холод, и часовым холодно, гонят людей, и он прошёл незамеченным, прошёл благополучно, высмотрел в колонне Дину, догнал, сделал знак, чтобы не подала вида, что узнала его, и вошёл в дедушкин дом.
      О себе Гриша рассказал коротко: вышел из окружения, скитается по лесам, завтра опять уйдёт в лес. Версия эта выглядела достоверной. На самом же деле Гриша пришёл нз партизанского отряда Ивана Антоновича Сидорова — помните бывшего директора обувной фабрики!? Сидоров жил открыто, немцы его не трогали: судим, обижен Советской властью. Ему даже предлагали какие-то должности, но он отказался, ссылаясь на нездоровье. Однако на оккупированной территории Сидоров остался по заданию райкома партии. В конце концов по доносу немцы дознались, кто он такой, но взять не успели — Сидоров ушёл в лес.
      О роли партизанского движения вообще и особенно в нашей лесной местности, на стыке Украины, Белоруссии и РСФСР, говорить не буду, эга роль всем известна. Партизаны наносили большой урон врагу, самим фактом своего существования воодушевляли народ,
      отвлекали на себя боевые части противника, помогали нам в разведке, наиболее успешно действовали на коммуникациях противника, вы, конечно, знаете, что такое партизанская «рельсовая война»...
      В нашем районе партизанские, диверсионные и разведывательные группы начали создаваться уже во второй половине июля, недалеко от нас был знаменитый Корюковский партизанский район, куда немцы боялись соваться, поставили щиты с надписями «Зона партизан» и прорубили в лесах широкие просеки, чтобы уберечь свои транспорты от внезапного нападения.
      Ещё до прихода немцев Сидоров завёз в лес продовольствие, кое-какое оружие. Мужик обстоятельный, толковый, людей отобрал тщательно, из местных — кого хорошо знал, а позже — из вышедших из окружения, кого хорошо проверил. Одним из вышедших из окружения и был дядя Гриша, Сидорову нечего было его проверять, он его знал ещё по работе на фабрике; мастер на все руки, стал хорошим подрывником, Сидоров его очень ценил. Однако у отряда были свои задачи, он действовал в очень сложной обстановке, в оперативном тылу противника, в районе, где находились его крупные силы, и потому Сидоров разрешил Грише посетить гетто только в январе или феврале сорок второго года, а может быть, сам послал в гетто, у Сидорова были свои виды на наш город, вернее, на нашу железнодорожную станцию.
      Гриша подтвердил, что кругом еврейское население истребляется, такая же участь ожидает и наш город. И надо готовиться или к смерти, или к борьбе.
      Я думаю, многие были поражены. О какой борьбе может идти речь? С кем бороться? Чем? Палками? Надо сначала достать оружие, научиться обращению с ним и ждать удобного момента, ждать перелома войны.
      Но, понимаете, ждать было нельзя, час пробил! Талантливые инженеры, химики и врачи рейха уже создали первоклассную промышленность с газовыми камерами, крематориями, душегубками, мельницами для размалывания человеческих костей. Уже отправлялись в Германию чулочки и распашонки, снятые с убитых детей, вырванные изо ртов золотые коронки и мосты, женские волосы для набивки матрасов, пепел сожжённых — на удобрение, уже изготовлялись из человеческой кожи абажуры и книжные переплёты: ведь Германия — родина книгопечатания. Индустрия смерти набирала силу, и надо было готовиться к обороне, обороне с пустыми руками, в которой они погибнут, но погибнут с честью.
      Ночь Гриша провёл со своими сыновьями Веней, Толей и Эдиком, с моей сестрой Диной и братом Сашей. Никто из них не остался в живых, и подробностей этого разговора я сообщить не могу. В эту же ночь Гриша встретился ещё с несколькими людьми, хорошо ему знакомыми; я думаю, разговор был на ту же тему. Четырёх человек Гриша отобрал в отряд, молодых, здоровых, среди них Евсея Кузнецова, мужа Маши Кузнецовой, крепкого мужчину, по профессии шофёра. Конечно, ему хотелось взять своего сына Веню, тому уже семнадцать лет, высокий, здоровый, бесстрашный, как все Рахленки, но Веня был нужен здесь. Гриша остался бы в городе сам, но он пришёл из окружения, красноармеец, мог быть только на нелегальном положении, а на трёх улочках это практически невозможно.
      На следующий день Гриша ушёл в лес, а ещё через два дня с лесозаготовок ушли отобранные им люди, вышли к условленному месту, где их ждал Гриша, чтобы отвести к Сидорову.
      С ними пошёл и маленький Игорь, Гриша показал ему дорогу в лес, после этого Игорь вернулся в гетто и с этого дня стал связным между гетто и партизанами. Был он отчаянно смелый, по наружности абсолютно русский мальчик, детство его прошло в нашем городе, и говорил он, как и жители нашего города, на смеси русского с украинским. Совершая рейсы из гетто в лес и обратно, он знал расположенные по пути деревни и в случае чего мог отговориться, да и мало ли скиталось тогда по дорогам бездомных мальчишек.
      Что касается моего отца, то Гриша сказал, что он должен уйти на железную дорогу, заведовать деповским складом, как предлагает Иван Карлович.
      — Нам нужен свой человек на станции, — сказал Гриша, — этим человеком будешь ты.
      Это была неожиданная постановка вопроса. Отец твёрдо решил не оставлять семью и, когда придёт час, погибнуть вместе с ней. Он не боялся гибели и вне гетто, но вы знаете, что его смущало, что его останавливало?
      — Если я попадусь, — сказал отец, — то пострадает Иван Карлович, он хлопотал за меня.
      В этом был весь отец: он не мог подвести другого человека, тем более человека, спасающего ему жизнь.
      На это Гриша ответил:
      — За него не беспокойся, ему ничего не будет: он не может отвечать за каждого служащего депо.
      Мать молчала. Она понимала, что Гриша не случайно посоветовал отцу уйти работать на железную дорогу, это задание его, Гришиных, начальников, Яков должен будет помогать партизанам, а она знала, сколько уже перевешали и перестреляли в окрестных сёлах людей, подозреваемых в связи с партизанами. Она сочувствовала партизанам, ненавидела немцев, но считала нашего отца неспособным к борьбе: сразу попадётся, и его замучают. Но остаться здесь — тоже верная гибель. Уйти из гетто надо во что бы то ни стало, а там будет видно. Может быть, его отправят в Швейцарию как иностранца... Пусть уходит, а потом она уговорит Гришу ни во что его не впутывать, пусть оставят его в покое, дадут возможность спасти свою жизнь.
      И она сказала:
      — Яков, ты должен на это пойти.
      Но отец свой долг видел в том, чтобы умереть рядом с женой, дочерью, сыном и внуком. Он не знал, будет ли он полезен для борьбы там, на деповском складе. Он знал, что, уйдя на деповский склад, уйдёт из ада, но в аду остаются Рахиль, Дина, Саша и Игорь, и оставить их в аду отец не мог.
      Я вам скажу вот что: безусловно, никто не знал мою мать так, как отеп, но он знал её ещё такой, какой не знали и не могли знать другие.
      Помню, было удивительно грибное лето. Сташенки приносили белые вёдрами, сушили, засаливали, жарили, запах разносился по всей улице... Как-то утром, на самой заре, пошли в лес и мы, взяли с собой Дину, ей было, наверно, лет пять-шесть, не больше. Боровики росли за оврагом, но туда было далеко, дети бы устали, и решили по просеке свернуть в молодой сосняк, там могли быть маслята.
      Мама с Диной шли впереди, песок ещё не просох от росы, мамины следы были глубокие, а следы Дины едва заметные — она и не весила ничего.
      И вот они присели на корточки - — белый прямо на дороге! Мама привстала, шагнула в сторону: нет ли и рядом гриба, — и тут же закричала, схватила Дину, прижала к себе неловко, поперёк, и застыла в испуге...
      — Дурочка, — рассмеялся отец, — это уж.
      Мама стояла бледная, не отрывая глаз от куста, и тихим, жалобным голосом спросила:
      — Правда уж, Яков?
      Меня этот голос поразил: такого жалобного, беспомощного голоса я у неё никогда не слышал, — это был голос слабой женщины, а не властной, решительной моей матери. Что она может испугаться, попросить защиты, пожаловаться — такой мы её не знали. Такой знал её один человек на свете — отец. И отец запретил матери передавать свой паспорт Ивану Карловичу. И мать на этот раз не посмела его ослушаться.
      Отец опять остался в гетто. Как и все, голодный, раздетый, разутый, в фурункулах и язвах, валил на морозе лес, грузил на платформы и разгружал вагоны, чистил пути, подбирал неразорвавшиеся снаряды — делал, что и все: погибал в лесу, погибал в собственном доме, ел, что и все, то есть ничего не ел, возвращался в гетто поздно вечером, нёс на себе обессиленных товарищей, чтобы не упали на дороге и их не пристрелили бы охранники. И мать ходила на работу, и Дина, и только Игорек оставался дома, а вскоре вернулась в гетто и Оля...
      Кто-то в Диканьке выдал Анну Егоровну, её арестовали, привезли к нам, предъявили Олю юденрату, и дядя Иосиф признал, что эта девочка действительно из гетто, и тут Иосифа трудно винить: факт был неопровержимый. Олю вернули в гетто, а Анну Егоровну вздёрнули на виселице, на городской площади, и на груди повесили табличку: «Она укрывала жидёнка».
      Так умерла Анна Егоровна, великая женшипа, вечная ей память!
      Я рассказываю факты, твёрдо установленные. Эти факты составляют, как вы понимаете, сотую или тысячную долю того, что происходило в гетто. Всё остальное ушло с людьми в могилу. Однако было нечто, что составляло тайну в самом гетто, но именно ради этого нечто я и рассказываю эту историю, иначе мой рассказ не нужен — всюду было, в общем, одинаково, всюду людей уничтожали, а как конкретно уничтожали: заставляли ли сначала ложиться в ров, а потом расстреливали или, наоборот, сначала расстреливали, а потом сбрасывали в ров, — это уже не имеет значения.
      О том, что я собираюсь рассказать, я имею очень скудные сведения, они позволяют лишь кое о чём догадываться, кое-что предполагать. Догадки эти и предположения могут быть правильными или ошибочными, точными или приблизительными, но без них окажутся непонятными дальнейшие события, ради которых я вам всё и рассказываю.
      Наш сосед, шорник Сташенок, дружил с моим дедушкой и пользовался дедушкиными сараями для хранения кожи, вы это знаете, кажется, об этом я уже говорил. В этих сараях были погреба. Их выкопали в гражданскую войну, когда налетали банды, всё отбирали и приходилось в этих погребах прятать кожевенный товар. Погреба были хорошо замаскированы, под двойными полами, немцы о них ничего не знали. Даже мы, будучи детьми, не знали об их существовании. И вот в этих погребах взорвались Мотя Городецкий и внучка учителя Кураса — Броня, обоим по четырнадцати лет. Немцы взрыва не слышали, дедушка похоронил ребят на кладбище, а отчего люди умирали, эсэсовцы не интересовались, справок от врачей не требовали.
      На чём всё-таки подорвались Мотя и Броня? Может быть, играли с найденной миной или гранатой? Им, знаете, было не до игр. И в городе гранаты не валялись, их можно было найти в лесу, но, как известно, прогулки в лес не поощрялись, за прогулку в лес ребёнка расстреливали на месте. И если ребята под страхом расстрела искали в лесу бомбы и гранаты, под угрозой расстрела приносили их в гетто, то, как вы понимаете, не для игр они это делали.
      И всё же, я думаю, эти бомбы и гранаты они находили не в лесу. Они их изготовляли. Не пугайтесь этого слова. Если можно назвать бомбой бутылку керосина, обмотанную тряпкой, гранатой — жестянку с гайками или болтами или просто отрезок трубы, набитый динамитом, то такие бомбы и гранаты они могли изготовлять, даже не пользуясь учебником химии или энциклопедией Брокгауза и Ефрона. И, хотя были детьми, понимали, что это не настоящее оружие. И вот вам второй факт: внуки Кузнецова Витя и Алик попались, когда с машин, оставленных шофёрами, стащили автоматы. Если бы Штальбе знал, для чего они их тащили, безусловно, перестрелял бы половину гетто, но он расценил это как детскую шалость, и потому приказал расстрелять только самих шалунишек.
      Мамину подругу Эмму Кузнецову, её дочь Фанго и, наконец, Гришину жену Иду, мать четырёх детей, расстреляли у проходной за попытку вынести с фабрики обмундирование. Возможно, они хотели обменять его на продукты. Собственных вещей у них давно не было, их отобрали, а что не отобрали, было давно выменено: за кочан капусты надо было отдать новое пальто, за десять картофелин — модельные туфли, хорошие часы ценились в буханку хлеба... Но обмундирование, сапоги, кожу на базаре не обменяешь. Это можно обменять у полицаев, у солдат, и не только на продукты.
      Повторяю, факты скудные, смутные, их можно толковать по-разному, но вывод можно сделать только один: в недрах гетто, в глубине этого ада, зарождалось сопротивление, на первых порах неумелое, примитивное, наивное, но люди готовились к борьбе, и это главное! Семена, брошенные дядей Гришей, не пропали, и какие всходы они дали, вы ещё увидите.
      Но вот факт уже достоверный: я имею в виду разговор дедушки Рахленко с его сыном Иосифом, председателем юденрата, он дошёл до меня почти дословно.
      Дедушка пришёл к Иосифу и сказал:
      — Иосиф, ты знаешь, что сделали в Городне и Соснице?
      — Знаю, — ответил Иосиф.
      — То же самое сделают у нас.
      — Что ты предлагаешь? — спросил Иосиф.
      — Уходить в лес.
      Иосиф знал, что до леса не дойдёшь, а если дойдёшь, то в лесу погибнешь, и это хорошо известно дедушке, и не для такого совета дедушка к нему явился.
      — Ещё что ты предлагаешь? — спросил Иосиф.
      Это означало: выкладывай, зачем пришёл.
      — Есть мужики...
      — Какие мужики?
      — Хуторские.
      — И что?
      — Могут сховать за золото.
      — Золото возьмут и выдадут.
      — Мужики надёжные.
      — А где взять золото?
      — У тебя нет?
      — Для Гриши нет! — сказал Иосиф. — Думаешь, я не знаю, кто тебя прислал? Но имей в виду: Гриша партизан. Если Штальбе узнает, расстреляют вас всех, весь дом, — это в лучшем случае. В худшем — каждого десятого в городе.
      — Я не видел Гришу с того дня, как его взяли в армию, — сказал дедушка, — где он и что с ним, не знаю.
      — Я тоже не знаю и знать не хочу! — отрезал Иосиф. — Но зачем ты ищешь золото, знаю. Так вот: не впутывайся. С кем драться? С ними?! Они взяли всю Европу и возьмут весь мир. Чем драться? Берданками,
      ржавыми махновскими обрезами? Против танков и пулемётов? Если они найдут у вас хоть один пистолет, они перестреляют всё гетто. Грише легко ставить на карту вашу жизнь — он в лесу. Его сыновья — сопляки, хотят умереть героями, за это невинные люди пойдут на верную смерть.
      — Их всё равно ждёт смерть, — сказал дедушка.
      — Откуда тебе это известно? — возразил Иосиф. — Да, в Городне, в Соснице что-то было... Что именно — : мы не знаем. Я спрашивал у одного человека. «Да, — говорит, — расстреляли». За что? «Исдэлали попытку на немцив». Тоже, наверно, собрались мальчишки с пистолетами. За это расстреляли всех. То же самое случится у нас. Если наши сопляки не образумятся, я их сам образумлю. У нас ещё ничего не было, никаких акций, и не будет! Мы им нужны и долго будем нужны — леса много, а весной они будут строить дорогу, до будущей осени мы продержимся, а там они возьмут Москву, война кончится, наступит мир, а то, что делают во время войны, нельзя делать в мирное время. Надо выждать, надо продержаться.
      — У тех, кого сюда пригнали из Сосницы и Городни, убили детей. Чего им ещё ждать? — сказал дедушка.
      — Ещё неизвестно, кого убили, кого нет, — возразил Иосиф. — Могли вывезти в Польшу, здесь близко фронт, и они опасаются, что евреи будут помогать красным. Так вот, скажи всем: не надо сеять панику, распространять слухи. Если Гриша ещё раз сюда придёт, я передам его Штальбе, это моя обязанность, если я её не выполню, меня самого расстреляют. И его сыновей, если попробуют хоть пальцем шевельнуть, тоже передам Штальбе. Я отвечаю за семь тысяч жизней и обязан так поступать.
      — От семи тысяч уже осталось пять, — сказал дедушка.
      — - Пять тысяч тоже люди, — сказал Иосиф. — И не лезь в это, отец! Если про тебя узнают, то расстреляют не только тебя, но и всех стариков.
      Дедушка понимал, что скрывалось за этим предупреждением: истребляют не только детей, но и стариков. Дедушка знал об этом и без Иосифа. Он видел его насквозь: врёт, будто детей увезли в Польшу, — детей расстреляли; врёт, будто где-то ещё сохранились гетто, — они уничтожены вместе с их обитателями; врёт,
      будто немцы возьмут Москву и война скоро кончится, — они обещали взять Москву ещё в октябре. И жизнь им здесь никто не сохранит, всё врёт, скотина, думает только о своей шкуре, а не о спасении людей. Прежний дедушка всё это выложил бы Иосифу, прежний дедушка вытянул бы его палкой. Но палкой он не узнал бы того, что ему надо узнать: откуда известно Иосифу о том, что приходил Гриша, и о том, что мальчики что-то затевают?
      — Кто тебе сказал, будто приходил Гриша?
      — Так ведь ты говоришь, что не приходил...
      — Я не видел, но, может быть, кто-нибудь другой видел. Интересно — кто? Ведь Гриша мне сын.
      — А я тебе не сын?
      — Вы все мне сыны, и ты, и Лазарь, и Гриша. Но о тебе и Лазаре я знаю, а о Грише — нет и хочу знать.
      — Ты знаешь больше меня, и говорить об этом не будем. Иди, отец, и запомни: я отвечаю за людей и не дам их погубить ни Грише, хоть он мне и брат, ни Вене и Дине, хоть они мне и племянники, ни даже тебе, хоть ты мне и отец. Вы не одни на улице, на вас смотрят чужие глаза... Рядом с вами живут люди... Живёт Алёшинский, Плоткин... Живут Ягудины...
      Нарочно так сказал Иосиф или обмолвился, но дедушке этого было достаточно.
      — Добре! — сказал дедушка и ушёл.
      Как вы знаете, соседом дедушки был шорник Афанасий Прокопьевич Сташенок. Старший его сын, Андрей, как я вам рассказывал, работал в депо и жил в железнодорожном посёлке с женой Ксаной — помните, за которой пытался ухаживать дядя Иосиф? Старший их сын, Максим, был на фронте, а дочь Мария и сын Костя работали в депо. Со стариками же Сташенками жила семья второго сына, Петруся, его жена Ирина и три дочки: Вера, Нина и Таня — шестнадцать, тринадцать и десять лет. Сам Петрусь был на фронте.
      Немцы приказали Сташенкам убраться с Песчаной, как вошедшей в черту гетто, они переехали в наш дом на соседней улице, а их дом заселили евреями, пригнанными с других улиц и из других городов, впихнули туда человек, наверно, семьдесят или больше. Жил тут аптекарь Орёл с дочерью и четырьмя внуками, жил несчастный мясник Кусиел Плоткин — помните, тот, у которого в ятке работал мой отец? Жена его
      уехала в эвакуацию с его бывшим приказчиком. И, между прочим, такое совпадение: жил старик Алёшин-ский, бывший москательщик, у которого отец тоже служил в магазине; после нэпа Алёшинский работал кровельщиком, у него, между прочим, было припрятано кое-какое добро, дедушка это знал. В доме шорника Сташенка жила и семья застреленного немцами Хаима-Ягудина, его дети, внуки и правнуки, кроме тех, конечно, кто ушёл в армию или эвакуировался.
      Среди дочерей Хаима Ягудина я хочу обратить ваше внимание на Сарру, ту, что занималась бриллиантами и была в молодости похожа на Веру Холодную. Теперь ей было - за пятьдесят, и, как вы понимаете, с Верой Холодной уже не было ничего общего, большую часть своей жизни провела в тюрьмах и лагерях, была и на Соловках и на Беломорканале, и, как уцелела, понятия не имею. Появилась она у нас перед войной, курила, хлестала водку, ругалась матом — словом, законченная уголовница-рецидивистка, и называли её уже не Верой Холодной, а Сонькой Золотой Ручкой. Осталась она потому, что как пострадавшая от Советской власти ждала себе от немцев много хорошего и, пройдя огни и воды и медные трубы, не пропав в тюрьмах и лагерях, решила, что и здесь не пропадёт. Но первое, что она получила, — это публичную порку на площади, пятнадцать палочных ударов, извините за выражение, по заднице, за то, что вышла на улицу с накрашенными губами, думала, по своей старой привычке, соблазнить кого-нибудь из полицаев, а может быть, даже из немцев, не захотела считаться с приказом, запрещающим красить губы и употреблять косметику, и за это её наказали пятнадцатью палочными ударами так, что она месяц не могла сидеть. И немцы предупредили, что в следующий раз за накрашенные губы и вообще за косметику будут расстреливать на месте. Но это наказание ничему не научило Сарру, наоборот, только обострило её подлую уголовную сущность. Она сумела втереться в доверие к немцам, её назначили бригадиром, и она, законченная негодяйка и сволочь, издевалась над подчинёнными ей людьми и требовала от них взятки, чтобы не посылать на тяжёлые работы. А какую взятку можно взять с умирающего? Последнюю крошку хлеба, последний кусочек картошки. И эта дрянь брала и оставляла людей умирать. В общем, служила и себе
      и немцам верой и правдой, могла продать кого угодно... И дедушка понял, что именно она донесла Иосифу на Гришу. Она могла бы сообщить и в комендатуру, но что она имела бы от этого? Лишнюю пайку хлеба... Нет, она донесла Иосифу, председателю юден-рата, донесла, что его родной брат, незарегистрированный военнослужащий Красной Армии, являлся в гетто и ушёл из гетто; она шантажировала этим Иосифа, поэтому Иосиф оставил её бригадиром, оставил без последствий многочисленные жалобы на неё, боялся, что Сарра расскажет Штальбе о том, что он, Иосиф, скрыл от комендатуры приход в гетто своего брата, красноармейца и партизана.
      Я допускаю, что Иосиф не случайно намекнул дедушке про Сарру, знал, что дедушка этого так не оставит, но вступать в прямой сговор с дедушкой опасался; хотел избавиться от Сарры, но не хотел попадать в зависимость от дедушки и потому отдалённо намекнул ему про Сарру, знал, что дедушка поймёт самый отдалённый намёк. Дедушка понял. Мало того, проверил. И убедился, что Сарра знает о приходе Гриши, догадывается ещё кое о чём, и принял свои меры.
     
      19
     
      Но свои меры дедушка принял не сразу. Не успел. Вскоре после его разговора с Иосифом в гетто была проведена первая акция уничтожения. Случилось это, по-видимому, в феврале или марте сорок второго года; одни говорят — зимой, другие — весной. Скорее всего, я думаю, в конце февраля или начале марта.
      За неделю или за две была объявлена реквизиция ломов, заступов и лопат якобы для строительства дороги. О строительстве дороги слухи шли давно, это, по-видимому, должна была быть рокадная дорога, с севера на юг, именно о ней дядя Иосиф говорил дедушке. Реквизиция никого не насторожила, к реквизициям давно привыкли. Собранный инструмент полицаи погрузили на машину и увезли, как потом оказалось, в лес, на бывшую веранду аптекаря Орла. После нэпа здесь помещался буфет райпо, были пристроены кухня, кладовая и дровяной сарай.
      Первой акции была подвергнута Прорезная улицх В четыре часа утра рабочие колонны ушли в лес, а в половине пятого в полной темноте эсэсовцы и полицаи с собаками выгнали людей на улицу якобы для дезинфекции домов против тифа; выгоняли плётками, хлыстами, прикладами, выбрасывали из постелей; люди не успевали одеться — старики, женщины, мужчины, дети... Больных выносили на носилках или на себе, калеки прыгали на костылях; брань, ругань, мат; тех, кто не мог подняться, застрелили там, где они лежали. Но несмотря на эту спешку, на брань, ругань, лай собак, хлысты, плётки, стрельбу, никто, ни один человек, не догадался, что это конец, что жить осталось несколько часов. Любое мероприятие сопровождалось бранью, побоями, плётками, хлыстами, расстрелами на месте, эсэсовцы требовали быстроты, быстроты, быстроты, скорее, скорее, скорее, не раздумывать не размышлять, бегом, бегом, бегом! Задержался на секунду — пуля! Быстрей! Построиться в колонну, по десять человек в ряд, быстрее, быстрее, взяться за руки! Некоторые женщины не могли взяться за руки, у них на руках были грудные дети, солдаты выхватывали детей, разбивали их головы о мостовую, об углы домов; быстрее, вам говорят, скоты, свиньи! В живых остались только те младенцы, которых матери успели привязать к себе платками или полотенцами. Главное: быстрей, быстрей, быстрей! Менее чем за полчаса восемьсот человек выгнали из домов, построили в колонну по десять человек в ряд, всё это под крики, ругань, собачий лай, выстрелы, свист хлыстов и плёток. На соседних улицах все слышали, гетто не спало, все боялись выходить, заперлись, хотя какие запоры тут могут помочь?
      Солдаты окружили колонну и погнали в лес. Быстрее! Бегом, бегом, бегом!.. Люди бежали, дети бежали, калеки прыгали на костылях, старые, больные, немощные падали, их тут же пристреливали... Дорога к лесу, не более трёх километров длиною, была выложена трупами застреленных; когда их потом закапывали, замёрзшие трупы звенели, как стекло.
      В лесу, перед поляной, где была веранда Орла, колонну остановили, разбили на четыре группы, по двадцать рядов в каждой, группы развели по четырём сторонам поляны и велели сесть на снег, так, чтобы между группами оставались проходы. Люди сели, на них скалились клыкастые собачьи морды, никто ещё
      не понимал, зачем их сюда пригнали. Если дома хотят подвергнуть дезинфекции, то должны были бы переселить их на другие улицы... Зачем же сюда?
      Зачем их пригнали сюда, они начали догадываться, когда немного отдышались от бега, успокоили детей, осмотрелись и в темноте, в предрассветной морозной дымке увидели сооружённые между деревьями сторожевые вышки с приставленными к ним лестницами, на вышках — солдат с пулемётами, увидели вокруг поляны эсэсовцев и полицаев с автоматами и в проходах между группами тоже солдат и полицаев с автоматами и собаками... Восемьсот человек были окружены, были в ловушке, были в капкане. Штальбе, педантичный школьный учитель, хорошо продумал и хорошо организовал свою первую акцию уничтожения. В соседних городках и сёлах акции уже были проведены, Штальбе тщательно изучил опыт боевых коллег, коллеги своим опытом с ним щедро, бескорыстно, по-товаршцески, по-рыцарски поделились, ничего не утаили, ни достижений, ни ошибок, и Штальбе лично руководил акцией, стоял на веранде, окружённый своим штабом, и с удовлетворением наблюдал, как чётко выполняется его план. Главное — это точный график для исполнителей и быстрота, не дающая жертвам опомниться.
      Эсэсовцы отобрали пятьдесят мужчин, приказали им взять на веранде ломы, заступы и лопаты, очистить и углубить ров. Ров был противотанковый, вырытый для защиты железнодорожной станции от лёгких и средних танков, а потому был треугольной формы, выражаясь военным языком, «не полностью отрытый трапецеидальный ров». Полностью отрытый трапецеидальный ров предназначен для задержки тяжёлых танков, а здесь предполагалась атака средних и лёгких танков. Длина его для предстоящей акции была хорошая — семьдесят метров, ширина — пять с половиной метров — более чем достаточно, но вот глубина, два метра, — мало, наилучшая глубина — три метра. Итак, ров следовало углубить, расширить внизу, очистить от снега, земли, хвороста, листьев.
      И когда пятьдесят мужчин спустились в ров и стали приводить его в порядок, люди уже отчётливо поняли, для чего они здесь.
      Предутренняя луна освещала поляну, людей, сидевших на тёмном снегу, пулемётчиков на вышках, полицаев с винтовками, собак на натянутых постром-. ках, эсэсовцев с автоматами, наведёнными на мужчин, молча работавших во рву.
      Луна освещала и самого Штальбе, стоявшего на веранде и молча наблюдавшего эту картину. Всё идёт зеер гут, порядок образцовый. Главное, не превращать акцию в бойню, германский солдат должен участвовать не в бойне, а в хорошо организованной операции. Скажу вам как бывший разведчик, перевидавший немало немцев, они очень любили такие словечки: акция, операция, экзекуция. Для них порядок был символом закона, а во имя закона они могли спокойно убивать женщин, стариков и детей. Но если порядок нарушен, если дети, женщины и старики сопротивляются, то они ставят под сомнение справедливость этой меры. И Штальбе понимал, как важно добиться беспрекословного повиновения, добиться, чтобы люди безропотно легли в ров, легли с сознанием неотвратимости этой меры, — тем они сами подтвердят её законность.
      Мужчины кончили копать, выбрались изо рва, сложили у веранды ломы и лопаты и уселись, где им указали, на снегу, под охраной автоматчиков; после акции они должны будут закидать ров.
      Затем первой группе приказали раздеться догола и сложить одежду на край поляны: обувь отдельно, верхнее платье отдельно, нижнее бельё отдельно... И так как люди не выполняли приказа, понимали, что каждое их движение, каждый снятый ботинок, стянутый рукав — шаг к яме, шаг к смерти, и сидели на снегу оцепенев, то опять пошли в ход ругань, хлысты, нагайки, приклады, собаки; поляна пришла в движение, люди выли, кричали: «Палачи!», «Убийцы!», дети плакали, цеплялись за матерей: «Мамочка, не оставляй меня!», вопли, стоны; и в ответ опять хлысты, нагайки, приклады, брань, собачий лай; кто-то бросился в лес и упал застреленный — отсюда не убежишь; мужчины и женщины кидались на эсэсовцев, пытались вырвать оружие, боролись, кусались; и тогда по приказу Штальбе эсэсовцы отступили в цепь автоматчиков, окружавших поляну, цепь дала залп по толпе, толпа заметалась, с вышек застрочили пулемёты, по-
      ляна обагрилась кровью, и люди упали на землю и прижались к земле...
      Штальбе дал приказ прекратить огонь — опять в толпу врезались солдаты, нагайками, хлыстами, прикладами заставили людей подняться, опять разделили их на четыре группы, приказали раздеться догола, и опять — быстрей, быстрей, без задержки! Не расшнуровывается ботинок — пуля! Ребёнок не выпускает из рук куклу — пуля! И люди заторопились, рядом лежат убитые и недобитые, хрипят и корчатся раненые, и перед тобой дуло автомата, над тобой хлыст и плётка!
      Теперь Штальбе приказал раздеться всем до единого! Видит бог, он хотел провести акцию организованно, хотел, чтобы дожидались своей очереди к яме одетыми, не мёрзли бы; хотел быть гуманным, насколько позволяли условия, но они не заслуживают гуманности, пусть сидят на морозе голыми, пусть сидят среди трупов, пусть сидят на снегу, смешанном с кровью.
      Порядок был восстановлен, и график, хотя и с опозданием, снова вошёл в силу, однако с некоторыми коррективами; по плану экзекутируемые должны были аккуратно и плотно ложиться в ров, сверху их расстреливают из автоматов, на этот ряд ложатся другие, и так все. Но из-за их саботажа от этого плана пришлось отказаться: голых людей подгоняли ко рву, стреляли им в спину, люди падали в ров, а тех, кто падал возле рва, сталкивали туда сапогами; на их место подгонялись другие, стреляли и им в спину; не все пули попадали в детей, ведь дети маленькие, детей сталкивали в ров живыми, на них падали убитые, раненые, громадная окровавленная человеческая куча во рву шевелилась — главное, быстрее, быстрее, ещё быстрее!
      Наступила тишина, нарушаемая только автоматными очередями и пистолетными выстрелами; люди молчали, пришёл их последний час, ничто их не спасёт; они подходили ко рву семьями, прощались друг с другом, матери обнимали детей, отцы успокаивали сыновей, старики и старухи бормотали молитвы, вознося их богу, который и на этот раз не пришёл им на помощь. Это была не тишина оцепенения, это была тишина мужественного прощания с жизнью, презрения к смерти, презрения к убийцам, только хлопали
      выстрелы, трещали автоматы, лаяли собаки и с веранды в рупор раздавались команды Штальбе.
      Часто я слышу разговоры: как это, мол, так — подходили, спускались в яму, ложились, ждали свою пулю?.. А что могли они делать? Бегать по поляне, как зайцы? Показать врагу свой страх — животный страх?! Нет! Им была суждена смерть, неизбежная, неотвратимая, и надо умереть достойно. Молчание было их достоинством.
      Когда все были расстреляны, пятидесяти мужчинам, исполнявшим роль могильщиков, приказали сбросить трупы в ров и закидать землёй.
      Они взялись за лопаты, это были сильные мужчины, понимали, что их ждёт, терять им было нечего, они обо всём сговорились, сидя на снегу, когда расстреливали их жён, детей и матерей; и вот, снова взяв в руки ломы и лопаты, они вдруг бросились на солдат, прорвали цепь, веранда защищала их от вышек, они были вне досягаемости пулемётов и, прорвав цепь, кинулись в лес врассыпную. Эсэсовцы с собаками, стреляя из автоматов и пистолетов, кинулись за ними... И всё же некоторым удалось уйти, двоих я видел после войны, лично встречался с ними, на их рассказах основывается кое-что из того, что вы от меня слышите. Но многих бежавших застрелили, трупы их остались в лесу, эсэсовцам некогда было ими заниматься, они вернулись на поляну и заставили полицаев закидать ров землёй; и хотя потерь среди немцев не было, были легко раненные лопатами, искусанные и исцарапанные и один тяжело раненный — ломом пробита голова, всё же Штальбе как честный офицер был вынужден указать в рапорте, что план экзекуции был нарушен сопротивлением экзекутируемых и несколько человек были застрелены при попытке к бегству. Реляция выглядела не слишком победной, и никакой награды Штальбе и его помощники, вероятно, не получили.
      В гетто были слышны выстрелы, автоматные очереди, поляна была всего в трёх километрах. Но люди, работавшие в лесу, на другой стороне железной дороги, километрах в восьми, ничего не слышали, и когда поздно вечером вернулись в гетто, то не увидели не только своих родных и близких, но и своих домов, выходы на Прорезную улицу были огорожены колю-
      чей проволокой. Песчаная и Госпитальная улицы и переулки между ними и были теперь гетто, жило в них тысячи три. Менее чем за полгода было уничтожено, расстреляно, погибло, умерло от голода и болезней около четырёх тысяч человек.
      Дома на Прорезной вместе с жалким скарбом были проданы жителям окрестных деревень. К сожалению и к стыду нашему, нашлись охотники купить дома и имущество невинно загубленных.
      Одежду и бельё расстрелянных привезли на швейную фабрику, обувь на обувную фабрику, рассортировали, починили и пустили в продажу через немецкий магазин. Разбирая эти вещи, работницы фабрик узнавали одежду и обувь своих родных и знакомых.
      Юденрату Штальбе предъявил счёт в сумме восьми тысяч рублей за патроны и прочие расходы, понесённые властями во время акции.
      Так была проведена первая в нашем городе акция уничтожения. После неё многие повесились — верёвки ещё не реквизировали. Повесились отцы и матери, у которых были уничтожены дети; покончили с собой несколько семей, не желавших дожидаться, пока то же сделают с ними; муж убивал жену и детей, потом кончал с собой, или мать убивала своих детей, потом убивала себя, вешалась. Повесился и дядя Лазарь: не мог вынести этой жизни, не хотел валить лес для немцев, не хотел закапывать живых детей, не хотел спускаться в яму — и вот нашёл в себе мужество умереть, повесился ночью в сарае; дедушка вынул его из петли и похоронил на кладбище, рядом с бабушкой. Некоторые убежали в лес, за это эсэсовцы расстреляли их семьи, а у кого семей не было, расстреляли в бригаде, где они работали, каждого пятого и ввели утренний а п п е л ь, перекличку.
      На первом же аппеле Штальбе объявил, что в дальнейшем за побег будет расстреляна не только семья, но и все жители дома, где жил убежавший, и каждый третий в бригаде.
      «Не уходите к партизанам, — сказал Штальбе, — в лесу вы погибнете от холода и голода, партизаны не принимают евреев, бросают их в лесу на произвол судьбы. Честно работайте, и акции больше не будет. Акция была вызвана зимними затруднениями с доставкой продовольствия, пришлось сократить численность
      гетто — тяжёлая мера, но идёт война, немецкие юноши погиЬают на фронте, население Германии тоже терпит лишения, надо это понять. Теперь вопрос с продовольствием решён, и акции больше не будет. Работайте! А о партизанах сообщайте. За каждое такое сообщение будет выдана награда».
      Вскоре после аппеля в гетто снова пришёл дядя Гриша и в подробностях рассказал об акции, рассказал со слов спасшихся мужчин, примкнувших к отряду Сидорова, и добавил, что судьба гетто решена: следующую акцию можно ожидать в любой день; надо уходить в лес, но в лес без оружия не пробиться, кордоны усилены, оружие нужно и для тех, кто не успеет уйти в лес, чтобы в случае акции оказать сопротивление.
      Как я теперь понимаю и как мне впоследствии рассказал Сидоров, предполагалось создать из жителей гетто партизанский отряд, сначала боевой, потом семейный, где под опекой бойцов можно будет сохранить жизнь женщинам и детям. Замысел малореальный, утопический, вы сами понимаете: весной сорок второго года, когда перевес был ещё на стороне немцев, переселить в лес сотни женщин, детей — фантазия! Но разве мало великих дел рождалось из фантазии?
      Однако для выполнения этого фантастического плана нужно оружие. Самоделки, несколько украденных гранат и пистолетов — это не оружие. Нужно настоящее оружие, и много. Его можно захватить на станции, где разгружаются эшелоны с боеприпасами. Но для этого на станции нужен свой человек.
      Было ясно, о ком говорил Гриша, он говорил о моём отце, прямо ему ничего не сказал, не хотел неволить, не хотел принуждать. Путь борьбы, на который встал он и встали его дети и товарищи его детей, был опасный путь, на него можно ступить только добровольно. В прошлый раз мой отец отказался от этого пути, и Гриша не хотел больше на этом настаивать, не хотел даже заговаривать об этом. Заговорила мать.
      — Яков! — сказала мама, — Ты должен помочь нашим детям. Если не поможешь ты, никто не поможет.
      С тяжёлым сердцем сказала, знала, что ни о чём не станет просить Гришу. И отец по тому, как дрогнул её голос, понял: мать говорит искренне.
      Мой отец, моя мать не были бойцами. Они были людьми мужественными, но мужество их было отдано утверждению и защите их любви, их семьи. Любовь была их жизнью, и они должны были умереть вместе; единственное, чего они хотели, — вместе подойти к яме. Теперь им предстояло умирать отдельно и умирать по-разному. Но в ту минуту, когда мама произнесла эти слова, она была уже другим человеком, знала, на что посылает мужа, и ко всему была готова сама.
      Опять же через Игоря отец послал Ивану Карловичу свой швейцарский паспорт и записку о том, что будет хлопотать о выезде в Швейцарию, а пока просит устроить его на работу в депо.
      Не знаю, что произошло по этому поводу между Штальбе и Де-Куртом, но отца выпустили из гетто и назначили заведующим деповским складом.
      Как отец уходил из гетто, каким было это расставание, не могу сказать. И как он вышел из дома и как шёл по нашей улице, увязая в тяжёлом песке, — тоже не знаю... В общем, это был конец... Появляться в гетто, видеться с кем-либо из гетто отцу запретили. Каждую неделю он был обязан являться в полицию на отметку, а его документы как подданного Швейцарии были отосланы в Берлин, в 4-й отдел гестапо, которым ведал Адольф Эйхман. Жил отеп в маленькой каморке при складе. Склад этот и каморка сохранились. Мы с женой посетили её в первый же свой приезд...
      Да, я женился во второй раз... Как? Боюсь, эта история отвлечёт вас от главной. Какой может быть секрет, что вы? Хотите узнать, пожалуйста...
     
      20
     
      Жена моя, Галина Николаевна, а тогда, в войну, просто Галя, служила телефонисткой в батальоне связи. Пошла в армию с первого курса пединститута. Это довольно редко: в связь шли с восемью, а то и шестью классами, а она, с таким образованием, пошла даже не в радистки, а в простые телефонистки. Курсы радисток — шесть месяцев, телеграфисток — четыре, а телефонисток — всего один. Галя стремилась скорее на фронт, отучилась месяц, и её отправили в часть, она стояла там же, где и были курсы, — в Сталинграде.
      Из литературы и из кинофильмов у нас сложился образ девушки-фронтовички: ладная, плотная девчонка в гимнастёрке, юбке, сапожках, пилотке, зимой — ушанка и полушубок, лихая регулировщица с флажком. Были, конечно, и такие, но далеко не все. Галя была высокая, худощавая. К тому же в сорок первом — сорок втором годах нашим девушкам, случалось, выдавали не только мужское обмундирование, но и мужское бельё... Рубашка, кальсоны, стёганые брюки, стёганая фуфайка, валенки... Такое обмундирование спасало жизнь, но, как вы понимаете, девушка в нём не могла выглядеть Венерой Милосской. Однако, с другой стороны, во что ни одень Венеру Милосскую, она останется Венерой.
      На фронте бывала и настоящая любовь, бывало и так, что «война всё спишет». Что такое девушка в войсках? Одно дело — госпиталь, где большинство персонала женщины и есть горячая вода, постельное бельё и тому подобное, а мужчины — это раненые, больные, за которыми нужен уход, женщина от них не зависит. Другое дело — батальон связи: сплошь мужчины, девушки даже живут не вместе, а рассылаются на КП и НП, в корпуса, дивизии, полки, батальоны. Девушка одна, и иногда потребность в защите, сильной мужской руке, элементарном уюте берут верх... Как ни говори, даже у командира роты отдельная изба или блиндаж.
      Но, знаете, Галя, как говорится, пронесла своё знамя... Их таких было две: Галя и её подруга Нина Полищук, обе из одного города, из одного института, вместе пошли в школу, стали телефонистками и попали в одну часть. Они себя поставили так, что никто к ним не подкатывался и не смел подкатываться. Нине это было легко: некрасивая, остроносенькая девочка. А Галя высокая, видная, глазастая, многим нравилась, но, понимаете, самостоятельная. Не имела того, что имели некоторые её подруги по батальону, но солдаты ей помогали, берегли, она была смелая девочка, сидела на своём коммутаторе до последнего, получила два ордена Красной Звезды — для связистки это немало.
      У нас, опять же по книгам и кинофильмам, сложилось мнение, что главная фигура в войсках связи — это радист, а о радистке и говорить нечего — она-то и есть самая героиня. Должен вам заметить, что это тоже не совсем так.
      Радио не имеет проводов, пространство покрывается без личной опасности для радиста, уязвимо только то место, где он сидит. А телефонист тянет провод по полям сражений, часто на виду у противника, подвергается огневому воздействию и с воздуха, и артиллерией, и прицельным огнём снайперов. И нарушенную связь надо немедленно восстановить, войска не могут оставаться без управления, и восстанавливать приходится опять же на виду у противника. Связист маскируется, использует складки местности, но не всегда это удаётся, особенно на подходе к КП, где провод надо приподнять.
      Вы скажете: телефонистка, мол, на коммутаторе, а связь тянут и исправляют мужчины, линейщики... Да, в основном так. Но если случилась беда, оператор обязан помочь восстановить линию. В боевых условиях женщины и тянули связь и ходили с катушкой. Узел связи располагается, как правило, на КП, скажем, в блиндаже, а какие, спрашивается, блиндажи были в Сталинграде? Там телефонистки сами рыли щели, укрывались в них с аппаратами, сами тянули провод, сами выходили и исправляли его под огнём. И хотя после пятнадцатого октября сорок второго года был приказ всех девушек отправить на левый берег: условия стали невыносимыми, — но к Чуйкову пришла делегация девушек, среди них Галя, и попросили оставить их наравне со всеми на правом берегу. И остались, и воевали, и гибли. Ни один город не знал столько героев, как Сталинград, а много ли сталинградцев получили это звание? Звания Героев стали щедро давать потом, когда пошли вперёд, когда побеждали, а не тогда, когда оборонялись, а тогда-то и погибали Неизвестные солдаты... И много девушек-связисток осталось в сталинградской земле, вечная им память!
      Опять вы можете сказать: если телефонная связь представляет такую опасность, то не лучше ли воспользоваться радио, ведь радио надёжней. Да, надёжней. Но не забывайте, что в войну, особенно вначале, оно было ещё несовершенным; к тому же противник слышит радио, значит, надо зашифровывать, потом расшифровывать, на это уходит время, а где его взять в боевых условиях? И вообще я вам скажу: любой командующий предпочитал телефон. По телефону воздействие на подчинённого прямее, непосредственнее, просто даже психологически, самим тоном разговора, характером командующего. Для боевого командира после личного общения на втором месте стоит телефонный разговор. Что же касается артбатареи, то телефон просто единственная связь: когда ведёшь огонь, не до расшифровки радиограмм.
      Именно в артиллерийской батарее Галя и начала службу, хотя туда, как правило, девушек не посылали, как ни говори — огневая позиция. Но с Галей так получилось: попала в артиллерию, там я с ней и познакомился. Потом, как я вам рассказывал, меня перевели в разведку, её — в батальон связи, но дивизия была одна, и мы хоть не часто, но всё же виделись.
      И вот, понимаете, однажды, в ноябре или декабре сорок второго года, в Сталинграде ещё, попали мы оба ночью в подвал разбитого здания, не то склада, не то пакгауза, возле разрушенной железнодорожной ветки; здание было разбито вдребезги, но этот кусок цел, и подвал под ним цел, народу набилось жуть, пройти негде, забрались сюда из разных частей те, кто имел право вздремнуть несколько часов. Ребята едва нашли мне место возле стены, сухое, подальше от двери. И тут появляются Галя с Ниной, бедные девочки, продрогли до костей, прямо из пурги, из боя, и нет им места, лежат все, повернуться нельзя. Но, знаете, как сказал генерал Гудериан, нет отчаянных положений, есть отчаявшиеся люди. Неплохо сказал. Пришлось потесниться, потеснить людей и уложить девочек. Как вы понимаете, спали в чём были, в стёганых брюках и ботинках, пол цементный, я постелил свою плащ-палатку, накрыл Галю своей шинелью, обнял бедняжку, она пригрелась, посмотрела на меня, улыбнулась и заснула крепко-крепко, хотя над нами грохотало, стены сотрясались, а она тихо спала, дышала рядом со мной, дыхание её было как запах свежескошенной травы; он был особенным, этот запах, тем более здесь, где пахло мокрыми шинелями, талым снегом, махоркой и табаком, а лицо её было рядом с моим, во сне оно было совсем детским, и губы были детские и реснички, — бедная девочка, воробышек, попавший в эту мясорубку. Такое у меня к ней было нежное чувство, я и спал как будто и не спал, задрёмывал, слышал её дыхание, видел её детское лицо и детские губы...
      Под утро у дверей крикнули:
      — Токарева, Полищук, на выход!
      Галя проснулась, лицо её было такое же детское, как и во сне, она доверчиво улыбнулась мне, встряхнулась, встала, и Нина Полищук встала, подобрали они свои винтовки, свои телефонные коробки, попрощались с нами и ушли. Её лицо, глаза, доверчивая улыбка, её дыхание, пахнущее свежескошенной травой, врезались мне в сердце.
      Потом мы по-прежнему изредка виделись, она мне нравилась, и, как мне казалось, я тоже ей не был безразличен, хотя она не подавала виду. В сорок третьем году ей было двадцать лет, мне тридцать один, и я простой лейтенант-разведчик, ни черта у меня нет, кроме нашивок за ранения... А ей ничего не надо, бескорыстная, но, видно, дала зарок держаться, и ухаживать за ней я не мог, не хотел в её глазах выглядеть одним из тех, кому нужна баба. Относился к ней по-дружески, и она была со мной приветлива. Она вообще была приветливая, но её приветливость держала мужиков на расстоянии: знаете, есть такое умение у умных женщин, а у Гали к тому же профессия такая: во время боя телефон нужен всем, боем надо управлять. Особенно в штабе корпуса. Телефонных линий всего две: прямая и обходная, а точек на коммутаторе — сорок, и на каждой точке — крупный начальник, и он требует соединить с той или иной дивизией или частью. Всем надо! А как выйти из положения? Это искусство. Положим, говорит командующий артиллерией, в это время звонит начальник штаба. Командующего артиллерией не прервёшь, но и начальнику штаба нельзя отказать в связи. Значит, надо как-то его успокоить... Одну, мол, минутку, товарищ полковник, сейчас вас соединяю, положите пока трубочку, ждите, сейчас соединюсь с дивизией и вам позвоню... Потом так это вежливо командующему артиллерией: «Василий Фёдорович, большая очередь выстроилась, ругают меня...» Таких ситуаций много, надо всех успокоить, никого не обидеть, знать подход к каждому, в двадцать лет девчонка должна быть дипломатом!.. Думаете, случайно на коммутаторе только женщины? Если на коммутаторе оказывается мужчина, то командир корпуса, только услышав его голос, уже начинает нервничать, начинаются всякие претензии, капризы. В боевой обстановке телефонистка — то же самое, что медсестра в госпитале. Когда пройдёшь такую школу, научишься обращению с людьми и себя сумеешь поставить.
      Вы помните май сорок третьего? Первый послеста-линградский май? Великий перелом в войне... И неожиданное затишье на фронтах; мы приходили в себя после победы, немцы не могли прийти в себя после поражения. Май сорок третьего был особенным во всех отношениях, не был похож ни на какой другой. Вы скажете, был ещё один Великий май — сорок пятого года! Да, победа, всенародная, всемирная! И всё же для нас, фронтовиков, в мае сорок третьего было что-то неповторимое, мы почувствовали себя другими людьми, ощутили свою силу, уверенность, впервые вздохнули, привели себя в порядок, помылись, почистились после двухлетней изнурительной, кровавой дороги. Это была первая настоящая передышка, мы добыли её кровью и жизнью своей. Впервые за войну могли отметить Первомай, имели право на праздник. А тут получаем приказы: мне звание старшего лейтенанта и орден Красного Знамени, ребятам тоже ордена и медали.
      Стояли мы западнее Воронежа, в направлении Курска, в деревне, представьте, почти целой. Воронеж разбит вдребезги, окрестные сёла и деревни пожжены, а эта каким-то чудом уцелела — большая, избы целые, бани топятся, начпрод кое-что подбросил по случаю праздника, у нас трофейный ром и трофейный шоколад... Ну а главное, в этой же деревне связисты и среди них Галя, свободная от дежурства. И уже не сорок первый, а сорок третий, на Гале не стёганка с ватными брюками, а как раз гимнастёрочка, юбка, сапожки и причёска... Видная девочка! И вот пришла к нам, к разведчикам, украсила наш скромный праздник.
      И я за столом не последний человек, рота моя, за столом мои солдаты, я здесь старший. Я не кадровый военный, а человек штатский, не люблю, знаете, субординации, но армия есть армия, как ни говори, я им командир, мне везло в разведке, и ребята хотели со мной служить. Я, безусловно, требовал, без этого нельзя, но разных придирок себе не позволял: пуговица, подворотничок, как козыряет, какая выправка... Быва-
      ет невзрачный мужичишка, а он-то и есть настоящий солдат, а не тот, что вытягивается и смотрит вам в рот...
      Но это к слову. Короче, Первое мая сорок третьего года, обстановку я вам доложил: праздничный стол, ром, тушёнка, сало, шоколад, за столом Галя, как королева, тут же и я — за старшего, и выходит, мы п а-ра... И ребята мои так это и воспринимают, тем более именно ко мне она пришла в гости, ребята сообразительные, и как-то так получается, что все понемногу расходятся, куда-то исчезают, как бы по своим личным делам, оставляют нас вдвоём, хотя, можете мне поверить, я их не только к этому не вынуждал, но даже никак не намекал, мне, может быть, и хотелось остаться с Галей, но не могу же я портить остальным праздник... Праздник — это праздник для всех... И я, как старший, мог приказать людям сидеть за столом и продолжать веселиться. Но, с другой стороны, пожелай того Галя, она сама могла бы изменить ситуацию, могла бы тоже подняться и сказать, что если все расходятся, то и она уйдёт, и тогда бы я сделал так, чтобы люди остались. Но Галя не встала, не заставила меня задержать людей. И мы остались вдвоём...
      Вместе с тем я вижу: несмотря на праздничное настроение, Галя чем-то озабочена, что-то такое, знаете, мелькает в её лице, промелькнёт, исчезнет, снова промелькнёт.
      И я спрашиваю:
      — А где Нина?
      Раз на такой праздник она пришла одна, без подруги, с которой не расстаётся всю войну, и чем-то озабочена, то, возможно, в подруге всё и дело.
      На мой вопрос она отвечает:
      — Не знаю.
      Как может она не знать, где сейчас её ближайшая подруга, ведь они живут вместе! Что-то между ними, по-видимому, произошло, поссорились, повздорили, бывает, но какое мне, спрашивается, дело? Подруги ссорятся, мирятся, это в порядке вещей... Моё внимание было направлено на другое, мысли мои были заняты другим, и её озабоченность я отнёс за счёт ситуации: осталась наедине со мной, понимала, что-то должно произойти, возможно, решилась. Я беру её руку в свои и сочувственно спрашиваю:
      — Повздорили?
      — Да, повздорили, — отвечает она, но руку не отнимает. Рука немного дрогнула, но я держу её крепко, её рука осталась в моей.
      — Ничего, — говорю я, — помиритесь...
      Чувствую тепло её руки, мягкость её ладони и её
      близость. Я уже столько лет не дотрагивался до женской руки! Притягиваю Галю к себе и целую.
      — Не надо, товарищ старший лейтенант! — говорит она.
      Девушке положено сопротивляться, хотя бы символически.
      И я хочу снова её поцеловать...
      Но она освободилась из моих рук.
      — Я же вам сказала, товарищ старший лейтенант, не надо!
      Меня задело не её официальное обращение, не раздражённый тон, не то, что отстранила меня, а то, каким привычным, умелым, как мне показалось, движением она это сделала. Нехорошее чувство шевельнулось во мне, несправедливое... Раз она умеет так уверенно и сильно освобождаться от мужчины, значит, умеет, когда надо, и не освобождаться.
      Всё же я примирительно говорю:
      — Ну, Галя, зачем ломаться?
      Она встала.
      — Я думала, вы другой, а вы такой же, как и все. Эх вы, стар-ший лей-те-нант!
      В этом «Эх вы, стар-ший лей-те-нант!» мне почудилось желание меня задеть: мол, на КП она имеет дело с генералами, а тут новоиспечённый старший лейтенант, только сегодня получил звание и решил, что теперь ему всё дозволено.
      Мозги у меня свихнулись набекрень, что ли?! Ничего подобного со мной никогда не бывало, клянусь вам! И отчего — сам не пойму.
      И я грубо спрашиваю:
      — Лейтенант тебя не устраивает?
      — Вы не такой, как другие, вы хуже, те хоть не притворяются, не лицемерят, — сказала Галя.
      И ушла.
      Я выпил ещё полстакана рома и лёг спать.
      На следующий день всё анализирую и понимаю, что вёл себя как ничтожество. Надо извиниться, зря
      обидел девушку. Конечно, ничего уже между нами быть не может, это ясно, но всё же почти полтора года знакомы, оказывали один другому уважение, и нельзя расстаться так по-свински, надо остаться людьми; скажу: мол, выпил, нахамил, извини, прости, забудь, будем дружить, как прежде. Ты вела себя правильно, а дала бы мне по морде, поступила бы ещё правильнее. Она девочка умная, поймёт меня и простит. И оттого, что я решил перед ней извиниться, стало легко на душе. И с такой лёгкой душой я отправился на другой конец деревни, где жили связистки.
      Прихожу, Гали нет, есть её подруга Нина Полищук, я о ней вам рассказывал, и ещё какая-то девочка, связистка.
      Я вызываю Нину, спрашиваю, где Галя. Нина пожимает плечами:
      — Не знаю.
      И я чувствую, что это «не знаю» означает «знать не хочу». Так же, как вчера у Гали... Только у Гали это было встревоженное, обеспокоенное, а у Нины раздражённо-злое, непримиримое.
      У Нины Полищук тоже была хорошая репутация и как девушки и как связистки, но совсем другая, чем у Гали. Маленькая, чёрненькая, длинноносенькая, за-мухрышечка, хорошая телефонистка, но опять же не как Галя, а совсем по-другому. Дипломатии, обходительности, мягкости — никакой! Но она, понимаете, была зато очень точная, сообразительная и исполнительная. Говорила сухо, официально, резковато даже, но никогда ничего не забывала и безошибочно ориентировалась в штабной обстановке, решительная была, и её решения, как правило, оказывались верными, и потому все пасовали перед её категоричностью, и хотя вначале были конфликты и недоразумения и её даже убирали с главного коммутатора, но постепенно к ней привыкли, особенно командир корпуса, из всех телефонисток он больше всего любил работать именно с Ниной, потому что для него Нина делала всё. Для командира корпуса и Галя делала всё, но Галя делала это мягко по отношению к другим, мол, извините, закругляйтесь, генерал требует провод, а генералу: «Одну минуточку, товарищ генерал, сейчас вызову», — то есть даёт одному закончить, а командира заставляет немного подождать. Нина для командира корпуса не-
      замедлителъно прервёт любой разговор, но зато, когда он кончит говорить, никогда не забудет того, кого прервала, позвонит ему сама и предложит продолжить.
      В общем, такой у неё был независимый и категоричный характер, характер довольно неуживчивый, к ней надо было приспособиться, но если уж приспособишься, то ладить можно. Во всяком случае, с Галей они дружили, и вот на тебе — поссорились...
      И я напрямик спрашиваю:
      — Из-за чего вы поссорились?
      Нина, в свою очередь, спрашивает, откуда я знаю про их ссору и что по этому поводу говорила мне Галя, и так далее и тому подобное, чем не буду вас затруднять, тем более мы и так уже слишком задержались на этой истории, и потому передам её суть.
      Всё дело оказалось в норвежском писателе Кнуте Гамсуне. Представьте себе! Но, между прочим, гораздо серьёзнее, чем можно подумать в первую минуту. Не в том дело, что они поспорили о Кнуте Гамсуне. Девочки образованные, начитанные, с первого курса пединститута, собирались стать учительницами литературы, знали кого угодно, в том числе и Кнута Гамсу-на, которого признаюсь, я тогда не знал, ни в какую программу он не входил, а я читал прежде всего то, что требовала программа. Кнута Гамсуна она не требовала.
      Как у всякого писателя, были у него поклонники, были противники. Галя, например, признавала его крупным художником, однако утверждала, что герой его одинок, беспочвен, эгоцентричен, у него больная душа и разорванная психика. Крыла этого Гамсуна Плехановым и другими марксистскими критиками, которые, мол, давно разоблачили реакционные тенденции в его творчестве, говорила, что Гамсун обращён к плохому в человеке в отличие от Льва Толстого, который возвеличивает в человеке хорошее, доброе, благородное. А Нина Полищук, наоборот, утверждала, что только Кнут Гамсун по-настоящему раскрыл человеческую психологию. У Нины, понимаете, отец был учёный — филолог, специалист по Гамсуну, и за это его в своё время здорово прорабатывали: мол, защищает реакционные взгляды Кнута Гамсуна. Таким образом, для Нины Полищук Гамсун был не просто Гамсун, а великий писатель, за которого её отец пострадал, и по-
      тому всякую критику Гамсуна она воспринимала болезненно, и Галя, как её ближайшая подруга, старалась этой темы не касаться.
      Но тут как раз немец сбросил листовки. Сбрасывал он их всё время, мы на них не обращали внимания, глупости, ерунда, но, понимаете, на этот раз они сбросили листовку, в которой говорилось, что многие видные люди в Европе, и среди них знаменитый норвежский писатель Кнут Гамсун, целиком поддерживают Гитлера, и приводились какие-то его высказывания по этому поводу, какие именно, уже не помню, всей этой фашистской пропагандистской белиберды не запомнишь. После войны я прочитал кое-что из Гамсуна: «Голод», «Пан», «Странник играет под сурдинку»... Я, конечно, не литератор, не критик, и кто был прав, Галя или Нина, судить не могу. Безусловно, книги эти сильные и впечатляющие. Но, с другой стороны, в годы второй мировой войны, когда немцы захватили Норвегию, Гамсун действительно с ними сотрудничал, активно выступал на их стороне, и гитлеровцы широко использовали его имя в целях своей пропаганды. После разгрома гитлеровской Германии Кнут Гамсун был отдан под суд за измену, и культурный мир подверг его бойкоту. И от этого факта не уйдёшь. Согласитесь, если всемирно известный писатель сотрудничает с фашистами, поработившими к тому же его родину, то это не случайно, и, обвиняя Гамсуна в реакционности, права была Галя, а не Нина.
      Но вернёмся к событиям.
      Значит, сбросили немцы листовки, где упоминали Гамсуна, одна такая листовка попалась Гале, и она показала её Нине: смотри, мол, каков твой Гамсун...
      Нина, конечно, на дыбы: не может этого быть, Кнут Гамсун не таков, это немцы выдумали, это подлог.
      В общем, они поспорили, Галя и Нина, спор был в избе, в присутствии девочек, листовка ходила по рукам, этот факт дошёл до уполномоченного особого отдела лейтенанта Данилова: Данилов, как и я, Гамсуна вряд ли знал, а вот что листовки полагается сдавать, знал хорошо и, что не полагается передавать их другим и делать предметом обсуждения, тоже знал. Он вызвал и опросил девушек, в том числе Нину и Галю, все подтвердили, что Галя принесла листовку, и она сама не отрицала, хотя понимала, что ей грозит и
      чем всё это может кончиться. Этим и объясняется её вчерашнее встревоженное состояние. И я, конечно, всё понял, оценил обстановку, сообразил, чем всё пахнет.
      Иду к Данилову и говорю ему:
      — Слушай, лейтенант... Эта листовка моя, я её подобрал... Зачем сохранил? Видишь, в ней ссылаются на известного писателя Гам су на... Я показал её Гале Токаревой, она ведь с филологического. А она спросила у Полищук, у той отец профессор, специалист как раз по Гамсуну. Всё получилось из-за моего любопытства, хотелось, понимаешь, выяснить... Но мог ли я распространять немецкую листовку, как ты думаешь?
      — А почему Токарева (это Галя) не сказала мне, что ты ей дал листовку? — спрашивает Данилов.
      — Данилов, — говорю я, — а т в о я девушка сказала бы про тебя? Ты Галю не знаешь? Пожалуйста, я тебе дам любые объяснения, хоть в письменном виде, хоть как... А ещё лучше, порви ты эту гадость к чертям собачьим, вон их сколько в поле валяется, не порть жизни ни мне, ни девчонке.
      Нет, — говорит, — так просто её порвать нельзя.
      Поднимает трубку, звонит на коммутатор, говорит Гале:
      - — Токарева! Оставь вместо себя подмену и немедленно приходи ко мне.
      Является Галя, садится, Данилов её спрашивает:
      — Так откуда у тебя эта листовка?
      — Я вам уже объясняла, — отвечает Галя, — подобрала на улице.
      Данилов показывает на меня:
      — А вот старший лейтенант утверждает, будто он тебе её дал.
      — - Я не знаю, что утверждает старший лейтенант, и знать не хочу, — стоит на своём Галя.
      Тогда Данилов берёт листовку, сворачивает трубкой, чиркает спичкой и поджигает. Когда листовка сгорает, затаптывает сапогом пепел и говорит:
      — То, что ты выгораживаешь своего старшего лейтенанта, это по-человечески понятно, но в другой раз советую: ни от старшего лейтенанта, ни от кого другого таких подарков не принимай. А вы, товарищ старший лейтенант, таких подарков впредь не делайте.
      — Это не подарок, — говорю, — обратился в порядке консультации по поводу Гамсуна.
      — И поступили неправильно, — поучает он меня, — поставили сержанта Токареву в ложное положение, но, принимая во внимание, что вы боевой офицер, я это дело прекращаю, рассматриваю как непродуманный поступок, но предупреждаю вас на дальнейшее. Всё, идите, ребята, и больше мне не попадайтесь!
      Между прочим, позже Данилов мне сказал, что сразу понял, что я вру, хочу выручить Галю, и он был этому рад, сам не хотел гробить такую хорошую девочку, только не знал, как прекратить дело, так что моё заявление пришлось кстати. Правду говорил или нет — не знаю, но, во всяком случае, вёл он себя в этом деле хорошо, попадись на его месте другой, Галя могла бы здорово пострадать.
      Но всё обошлось, мы с Галей выходим, она усмехается:
      — Спасибо! Чем теперь я вам обязана?
      — Галя, — говорю, — зря ты так... Не надо, я вчера вёл себя как свинья...
      — Я не о вчера, а о сегодня, — перебивает она меня, — вчера было и прошло. А сегодня вы явились сюда как мой старший лейтенант, ведь Данилов так и сказал: «Выгораживаешь своего...». Может быть, вы заявили ему, что я ваша «иепеже»?
      — Нет, этого я ему не заявлял, — отвечаю, — так заявлять у меня нет оснований. Просто ты даже не понимаешь, насколько это серьёзно и чем могло кончиться.
      — Не беспокойтесь, — говорит, — обо мне есть кому побеспокоиться.
      — Ну что ж, — отвечаю, — тем лучше, пригодится тебе в следующий раз, передай ему привет, а сама будь здорова!
      На этом мы расстались. Я не обратил внимания на её намёки о защитнике, я его знал: это был наш генерал, командир корпуса, он ценил её и, вероятно, защитил бы. Не в нём дело... Конечно, два года фронта, нервы истреплются и в двадцать лет, но она была рассудительная и умная девочка, я, наверно, смог бы её убедить, что я искренне раскаиваюсь в своём вчерашнем поступке. Однако разубеждать её не было возможности. Вскоре начались бои на Курской дуге, мы пошли вперёд, летняя кампания — Белгород, Орёл, Харьков, зимняя кампания — Киев, Корсуиь-Шевчен-
      конская. Ровно, Луцк, Проскуров, Каменец-Подольский, потом опять летняя кампания, мы идём по Белоруссии, входим в Польшу, в конце июля — начале августа сорок четвёртого форсируем Вислу и захватываем плацдармы в районе Мангушев. За этот год с лпшнчм я раза два видел Галю, так, мельком, в штабе корпуса, потом командира батальона связи перевели в штаб армии, он забрал в штаб армии и Галю. Ну а поскольку она в штабе армии, то, сами понимаете, видеть я её не мог. И, как я потом узнал, сразу же по окончании войны она демобилизовалась и уехала: бывших студентов демобилизовывали для продолжения учения, а я ещё год служил в Германии в оккупационных войсках.
      Стояли мы тогда в Райхенбахе, неподалёку от Хемница, ныне Карлмарксштадт, жизнь продолжалась. Но Галя не выходит у меня из памяти, крепко врубилась в сердце, я не мог забыть той ночи, когда мы спали вместе в сталинградских руинах, её детское лицо, доверчивые глаза и запах свежескошенпой травы — всего этого я забыть не мог, всё это осталось во мне на всю жизнь. Правда, там, в Райхенбахе, у меня был роман с врачом Комиссаровой — капитан медицинской службы, видная женщина двадцати восьми лет, такая же одинокая, как и я, умная, интеллигентная, воспитанная, корректная, с достоинством! Ездила ко мне из Эрфурта, где стоял их госпиталь, и я ездил к ней, была у меня машина «опель-олимпия». Любила ли она меня? Думаю, да! 1 [о, как я уже сказал, была сдержанна вообще, и в проявлении своих чувств особенно. П оо сдержанность была, если хотите, ответом на мою сдержанность, всё понимала, а я был сдержан потому, что между нами незримо стояла Галя... Роман с Комиссаровой ничем не кончился. В июле сорок шестого юда я демобилизовался, вернулся в Союз и поехал в Москву; в Москве, в Наркомате лёгкой промышленности, работал один мой фронтовой друг, Вася Глазунов, обещал работу, может быть, даже и в Москве, хотя в Москве, конечно, трудно с пропиской, но всё же, мол, приезжай, подумаем, пораскинем мозгами, чего-нибудь сообразим.
      У своего фронтового товарища я встретился с другими, всех нас пораскидало, все рвались домой, не у всех он оказался, этот дом. Каждый перестраивал свою жизнь на новый лад, завязывал новые связи, но всё
      же не забывались и старые, скреплённые кровью и тяжёлым солдатским трудом.
      И вот как-то сидим у моего приятеля, вспоминаем, перебираем, кто, мол, и где, и тут один говорит:
      — Ребята, помните Галю Токареву, телефонистку, была у нас в Сталинграде, потом в штаб армии перешла?
      У меня сердце замерло.
      — Так вот, — продолжает он, — я её видел, встретил на Ярославском вокзале, она где-то под Москвой живёт, а в Москве работает.
      — Где живёт, где работает? — спрашиваю.
      — Не знаю, — отвечает, — мы с ней были мало знакомы, она даже меня не узнала, я ей напомнил наш корпус, батальон связи... Спросил: как, мол, ты? Ничего, отвечает, хорошо. В шубке, в шапочке меховой, дамочка дай бог!
      Что вам сказать? Весь январь сорок седьмого года я провёл на Ярославском вокзале. Каждый день, без выходных. С семи утра встречал пригородные поезда, вечером с пяти и до двенадцати ночи их провожал. Бывало, и весь день стоял. А морозы — январские, и народу — тысячи, и платформ — не одна, и светает поздно, и темнеет рано... Гиблое дело... Нет Гали... Я и в справочном бюро узнавал: Токарева Галина Николаевна, родилась в Сталинграде в двадцать третьем году... Нет, не значится, нет такой в Москве. Значит, живёт где-то под Москвой... А где?
      Наступил февраль, я и в феврале стою, хотя и понимаю: зря!
      И всё же я её встретил! Да, да, встретил! Представьте себе! В воскресенье утром. Приехала из Тайнинки, где жили её родители и где была она прописана, хотя фактически жила в Москве, снимала с подругой комнату, училась в Московском университете, на филологическом факультете, на третьем курсе, на воскресенье уезжала к родителям в Тайнинку, а тут приехала — в магазин.
      И я говорю:
      — Если не возражаешь, и я с тобой, как раз собирался, гем более человек я приезжий.
      — Давно в Москве? — спрашивает.
      И что-то не случайное послышалось мне в её вопросе.
      — Да уж с месяц, — отвечаю. — А почему ты спрашиваешь, видела, что ли?
      — Видела.
      — Где?
      — Здесь, на вокзале, два раза видела.
      — Почему не подошла?
      — Ты кого-то искал, боялась помешать.
      — Я тебя искал.
      Она помолчала, потом сказала:
      — Я знала, что ты меня ищешь. Но зачем?
      — Галя, — говорю, — вот я весь перед тобой, какой есть, я люблю тебя, всегда любил только тебя одну, и искал тебя, и нашёл.
      — Ия тебя люблю, — отвечает, — и знала, что мы встретимся, но ты как был мальчишкой, так и остался...
      Живём мы уже почти тридцать лет, и все эти тридцать лет как один день. У нас три сына — Яков, Александр и Генрих, внук Игорь и внучка Дина, так их назвали в честь тех, кто лежит в сырой земле...
      Почему мои сыновья записались евреями? Из уважения ко мне? Нет, не думаю... Мать они уважают не меньше меня. Но, понимаете, и сын грузина и русской, как правило, пишется грузином, сын узбека и русской — узбеком. И, знаете, всё же не муж принимает фамилию жены, а жена фамилию мужа и дети фамилию отца. Я думаю, мои ребята поступили правильно. И Галя тоже так думает.
      Ну вот вам история моей женитьбы, и я снова могу вернуться к нашей главной истории.
     
      21
     
      Весной сорок второго года в гетто умирало, как рассказывают, человек пятнадцать — двадцать в день, свирепствовала дизентерия. Штальбе заставлял хоронить всех немедленно, получил приказ «О захоронении валяющихся на дорогах трупов лошадей, скота, собак и евреев». Весна, трупы разлагаются, и трупы было приказано закапывать на глубину не менее двух метров. Что же касается гробов, то выручили еврейские обычаи, предписывающие хоронить покойника без гроба, завёрнутым в саван, гробы приносили обратно в гетто для новых покойников, гробов хватало, а вот когда стало не хватать саванов, то Штальбе приказал хоронить покойников без них, возвращать саваны в гетто и заворачивать в них других покойников. Приказ был выполнен. В гетто возвращались и гробы и саваны.
      К тому времени, как я понимаю, у нацистов прошёл, так сказать, первый пыл, первый энтузиазм массовых умерщвлений, избиений, глумлений и издевательств, всё это превратилось в привычку. В первые дни перед ними были несколько тысяч человек, правда, в большинстве женщин, детей и стариков, но здоровых, сильных, полных жизни и энергии. И потому на первых порах пришлось быть особо бдительными, проявлять крайнюю жестокость, чтобы превратить этих людей в рабочий скот. Теперь они видели перед собой не семь, а тысячи три с чем-то доходяг, истощённых, обессиленных, грязных, отупевших, оборванных, обмороженных, искалеченных, едва передвигающихся по земле существ, которых никак не назовёшь людьми. Эти существа подыхали в гетто, подыхали в лесу, согбенные до земли, и, главное, теперь, после акции, знали, что их неминуемо ждёт смерть, твёрдо это знали, примирились, свыклись с тем, что могут умереть в любую минуту, готовы безропотно умереть, на них не надо даже тратить патрона, они падают от одного удара плёткой. Цель достигнута, режим соблюдается автоматически, страх вбит крепко и навсегда. И если раньше всех возвращающихся с работы тщательно обыскивали, то теперь обыскивали кое-как, с ленцой, с отвращением: противно прикасаться к этим вшивым, покрытым язвами существам, даже смотреть на них тошно, особенно сейчас, в апреле, когда томительное весеннее солнце горячит кровь, тянет на травку, к выпивке, мимо едут в отпуск солдаты с трофеями, с русским барахлом, с железными крестами, а ты тут ковыряйся в дерьме и вони. Можно, конечно, для развлечения заставить их раздеться догола и валяться в грязи или заставить делать гимнастику, скажем, приседания, всем вместе, под команду: «Присесть! Встать! Сесть1 Встать! Десять раз!.. Двадцать!.. Тридцать!.. Пятьдесят!.. Сто!..» Пока не рухнут мёртвые. Или заставить танцевать... Голыми, конечно... После работы, конечно... Вальс, например... Один эсэсовец виртуозно исполнял на губной гармонии «Сказки Венского леса» Иоганна Штрауса, сбиться с такта мог только болван, сволочь, саботажник, за чго и получал последний удар плетью... Но ещё лучше их танец, фрейлэхс... Ну и потеха, ну и умора! Цирк! Кино! Кабаре! Вы бы посмотрели, как эти скелеты подпрыгивают, вскидывают ноги и руки, заправляют большие пальцы под мышки, и выпячивают свои цыплячьи груди, и опять, конечно, падают, и опять приходится хлыстами отправлять их на кладбище. Но и такие зрелища надоедают. Что же тогда говорить об осмотрах и обысках... Если раньше заставляли нести гроб отдельно, крышку отдельно, то сейчас в крайнем случае приказывали приподнять крышку, а чтобы развернуть саван, и речи не было, тем более в эти саваны заворачивали покойников, умерших от заразных болезней.
      Однако, как рассказали мне те два человека, которым, помните, удалось бежать во время акции, именно в саванах и проносили в гетто оружие.
      Дедушка жил на кладбище. Когда хоронишь в день по пятнадцать человек, то пятнадцать раз не будешь бегать три километра туда и обратно, и дядя Иосиф доказал Штальбе необходимость разделения труда: одни собирают трупы в гетто, другие несут их на кладбище и возвращаются с пустыми гробами и саванами, третьи роют могилы и закапывают трупы, эти третьи и жили на кладбище в сторожке. К похоронной бригаде были прикреплены два полицая из наших местных, я их знал: один бывший уполномоченный Госстраха Морковский, другой — Хлюпа, ветеринарный фельдшер, молодой ещё, между прочим. Оба, как вы понимаете, законченные негодяи, но дедушка их купил с потрохами за самогон и сало.
      Самогон? Сало?! Откуда у дедушки самогон и сало? Он сам, его дети, его внуки погибают от голода. О каком сале, о каком самогоне может идти речь?
      И всё же дедушка имел самогон, имел сало, имел кое-что посущественнее сала и самогона. Я имею в виду золото. Где он взял золото? Отобрал у тех, кто его имел. Чего не могли добиться немцы расстрелом заложников, автоматами и пулемётами, сумел сделать дедушка. Голодный, холодный и бесправный, он ежедневно закапывал по десять — пятнадцать покойников, похоронил жену и сына и сам одной ногой стоял в могиле. И я скажу вам так: если старик восьмидесяти двух лет в этих условиях находит в себе силы доставать оружие, в этих условиях делает всё, чтобы отстоять достоинство своих сограждан, то бог и
      природа наделили его могучим духом и могучей волей.
      Как я рассказывал вам, дедушка рассчитывал взять золото у своего сына Иосифа, это тогда не удалось, зато удалось убедиться, что Сарра Ягудина знает о приходе в гетто дяди Гриши, знает, что мальчики что-то затевают, шантажирует этим Иосифа, Иосиф, председатель юденрата, её боится. Дедушка рассказал об этом моей маме, и они решили принять меры. Однако произошла акция, расстреляли восемьсот человек, и свои меры они приняли уже после акции и после ещё одного события, о котором сейчас расскажу.
      Безусловно, в войне с гражданским населением немцы достигли многого, на этом фронте они знали одни победы — естественно, перед ними был безоружный противник... Миллионы убитых... Не все они были мужественны, но среди них были и герои, имён их мы не знаем или почти не знаем... Но если говорить о гетто, то первый памятник — детям гетто: они были самые бесстрашные. Они доставляли в гетто продовольствие, проявляя при этом невиданное мужество и отвагу, многие поплатились жизнью за кусок хлеба, горстку муки, за одну картофелину, за одну свёклу, и всё равно это их не останавливало. На ста двадцати пяти граммах хлеба в день и ста граммах гороха в неделю обитатели гетто вымерли бы за три месяца. Они не вымерли, их пришлось уничтожать. Первое сражение было с голодом, первыми это сражение начали дети — и выиграли его. Они знали лазейки на соседние улицы, пролезали в любую щель, рылись на свалках, воровали на складах, в бункерах, тащили с немецких автомашин, обменивали на хлеб вещи, покупали, если имели деньги, — и всё, до единой крошки, приносили в гетто... Знаете... Когда голодный человек достаёт кусочек хлеба, первое побуждение съесть его. Что же сказать о голодном ребёнке? Но, повторяю, они всё, до единой крошки, приносили в гетто. Эти дети в семь лет становились людьми, в восемь умирали, как люди.
      Наша семья была в несколько лучшем положении. Одно время помогала Анна Егоровна, подкармливала Олю. Но Анны Егоровны уже не было, вечная ей память! Да разве могло хватить на всех того, что она приносила? Она сама голодала. Главную помощь оказывали Сташенки. Если наша семья и пережила эту
      страшную зиму, то только благодаря Сташенкам. Они ркили в бывшем нашем доме, раньше из него к дедушке мы ходили через сад Ивана Карловича, теперь ходить было нельзя: увидит часовой — пуля1 Но у Игоря был лаз в сад Ивана Карловича, а оттуда — другой лаз под забором в наш двор. Игорь ночью прокрадывался к Сташенкам, они снабжали его чем могли, и тем же путём Игорь возвращался обратно. Кстати, у них в доме встречались и Оля с Анной Егоровной. Узнай об этом полицаи, они расстреляли бы всех Сташенков до единого. Но Сташенки были настоящими людьми, они не согнулись перед немцами, свой человеческий долг поставили выше страха.
      Но у Сташенков не было ни продовольственного склада, ни продуктового магазина, они отрывали от себя, делились своей скудостью, снимали с себя последнее, чтобы помочь друзьям, погибающим в гетто. А ведь у них три внучки — тоже надо кормить...
      Ещё одна поддержка, хотя и временная, но существенная, пришла с другой стороны.
      Дедушкин дом был первым на Песчаной улице, дом номер один. Но Штальбе устроил ворота в конце Песчаной улицы, на выходе в лес, а дедушкин край закрыл. Дедушкин дом стал последним. За ним сплошной забор и колючая проволока. А за забором плодоягодная база, конечно, заброшенная, ни о каких овощах и плодах уже не могло быть и речи. Что было съедобного, разобрали жители, да и наши власти раздавали, чтобы не досталось врагу. Всё остальное сгнило, валялось между пустыми бочками и ящиками.
      Но опять же весна, командование требует строгих санитарных мероприятий, и юденрат получил приказ выделить на очистку базы двадцать человек во главе с бригадиром, который головой отвечает за сохранность пищевых продуктов. Каких продуктов? Гнилой капусты, промёрзшей картошки, сгнивших яблок? Вот именно! Всё это вонючее и сгнившее надо рассортировать, собрать в кучи, оно будет выдано юденрату в счёт нормы питания.
      Дядя Иосиф поставил бригадиром зятя Городецкой — Исаака, до еойиы он работал на этой базе заготовителем, разбирался в оЕощах и фруктах, и хотя всё сгнило, протухло и воняло, но, может быть, сумеет что-нибудь извлечь полезного и для гетто.
      На этой базе раньше из клубники изготовляли начинку для конфет, закладывали клубнику в бочки, заливали каким-то составом, она превращалась в белую массу, не портилась, в этих бочках её отправляли в Чернигов на кондитерскую фабрику. И вот в одном из подвалов, под грудой пустых ящиков, Исаак обнаружил несколько закупоренных бочек с начинкой. Может быть, знал об их существовании, возможно, сам запрятал, точно сказать не могу. И как об этом узнали наши мальчики, тоже не знаю; факт тот, что узнали и решили эти бочки раздобыть, в каждой бочке восемьдесят килограммов начинки, одна такая бочка могла спасти от голодной смерти несколько десятков людей.
      И вот из дедушкиных погребов ребята прорыли ход на базу, добрались до бочек и в бидонах и вёдрах по ночам переносили конфетную начинку в гетто.
      Я потом осмотрел этот ход, вернее, его остатки; он был длиною метров в пять, рыли его в темноте, рыли достаточно широким, чтобы проносить ведро, крепили, чтобы не обвалилась земля. Можете считать это чудом, но ребята прорыли ход, доставляли начинку, жители дома варили из неё кисель, продержались на нём почти месяц. Но всему приходит конец, пришёл конец и спасительному киселю. Эсэсовцы что-то пронюхали и ночью, когда мальчики брали начинку, ворвались на базу.
      В рейд ребята ходили по двое: один спускался в подвал, пробирался к бочкам, наполнял бидоны и подавал их наверх второму, потом вылезал из подвала, и с наполненными бидонами они ползли обратно. На этот раз пошёл мой брат Саша и внук Кузнецовых — Илья. И вот облава... А у ребят было договорено: если попадутся, то ни в коем случае не выдавать подземного хода, умереть, но не выдавать: если эсэсовцы обнаружат погреба и то, что в погребах, то расстреляют всех жителей дома. И, когда мальчики увидели немцев, они стали уходить не к подземному ходу, хотя достаточно было нырнуть в него, чтобы спастись, — они уходили в дальнюю противоположную сторону, уходили, прячась между пустыми ящиками и бочками. Эсэсовцы шли за ними, стреляли и настигли их, когда Саша уже взобрался на забор и помогал вскарабкаться Илье. Илью пристрелили внизу, а Саша так на заборе, мёртвый, и повис. Саше было четырнадцать лет, Илье — двена-
      ЛЦггп.. Немцы нашли и бочки с конфетной начинкой, но подземного хода не нашли.
      Так погиб мой младший брат Саша, нежный, хрупкий, голубоглазый мальчик. Я напрасно беспокоился за него, он оказался мужчиной. Вечная ему память! Вечная память всем погибшим и замученным!
      Между прочим, во времена конфетной начинки Сарра явилась в наш дом и потребовала клубничного киселя. Когда в одном доме пятьдесят человек целый месяц питаются таким киселём, то, конечно, соседи об этом не могут не знать, тем более, когда этим соседям нечего есть. Но даже в этих условиях люди не выхватывали друг у друга кусок изо рта. Каждый ел, что мог достать, обменять, украсть, купить за стенами гетто. Общий котёл был у юденрата, но крошка хлеба, которую, рискуя жизнью, доставал себе человек, — это была его крошка, он мог с кем-то ею поделиться, мог и не поделиться, его дело, его право. А тут к тому же ворованная конфетная начинка; если всем её раздавать, то немцы сразу всё откроют. И потому жители нашего дома держали это в секрете, но, как я уже сказал, держать это в секрете в тех условиях было невозможно; соседи знали, но молчали, не расспрашивали, понимали, что без взаимной солидарности они все пропадут. И только Сарра не пожелала быть солидарной, нарушила тайну, нахально явилась к моей матери и потребовала себе киселя или того, из чего варят кисель. Маме было не жалко тарелки киселя, она, между прочим, посылала начинку больным в другие дома, но тут она видела перед собой нахалку, шантажистку, уголовницу, дай ей палец — отхватит руку, и мама протнала её. А ночью ребят накрыли охранники и Сашу застрелили, и у мамы появилось твёрдое убеждение, что и тут без Сарры не обошлось.
      Про первый приход дяди Гриши я рассказывал, уже тогда дедушка и мама поняли, что Сарра донесла об этом в юденрат. А когда Броня Курас и Мотя Городецкий взорвались в подвале, изготовляя самодельную бомбу, Сарра спросила мать:
      — Слушай, Рахиль, отчего умерли Броня и Мотя? Я их в то утро видела совсем здоровыми.
      — Открой пошире глаза, — ответила мать, — ты не знаешь, как тут умирают люди? Вот он, жив, а через час мёртвый.
      — Да, — согласилась Сарра, — только ничего не гремит и не взрывается.
      — Ты слышала?
      — Люди говорят.
      — Люди говорят глупости.
      — Если эти глупости дойдут до Штальбе, то кое-кому несдобровать! — пригрозила Сарра.
      — Тому, от кого это дойдёт, тоже не поздоровится, — предупредила мать.
      Это предупреждение не подействовало на Сарру.
      Когда после акции в гетто опять пришёл дядя Гриша, Сарра в тот же вечер явилась в наш дом, рыскала глазами, и хотя дядю Гришу не увидела, он с сыновьями сидел в погребе, но у мамы спросила:
      — Где же твой партизан?
      — Тебе он нужен?
      — Он не мне, он Штальбе нужен.
      — Ты стала очень нервная, Сарра,. — сказала мама, — это нехорошо для твоего здоровья. Я тебе дам успокоительных капель.
      И достаёт из кармана бутылочку, такую аптечную бутылочку граммов на двести, и протягивает Сарре:
      — Попробуй, хорошо действует.
      Сарра с подозрением смотрит на неё:
      — Сама сначала попробуй!
      — От собственной доли отказываешься, — замечает мама и делает глоток.
      После неё Сарра делает глоток. И, представьте, обнаруживает самогон, настоящий самогон! И высасывает бутылочку до дна и ещё долго не может оторваться, донюхивает... Самогон в гетто, где за спиртное положен расстрел! Чёрт с ним, с расстрелом, всё равно расстреляют, а тут самогон! Са-мо-гон! Такое чудо ей перепало. Получит она его от Штальбе, от Иосифа, от дерьмового юденрата?!
      — Запомни, Сарра, — сказала мама, — никаких партизан тут нет, не было и быть не может. Выбрось из головы и не повторяй этих глупостей.
      Сарра повеселела от водки.
      — Ладно, Рахиль, мы с тобой поладим, ни о чём не беспокойся!
      Однако на следующий день или, может быть, через день Сарра является опять и требует ещё самогона, и мало того, требует махорку.
      — Махорки у меня нет и не было, — отвечает мама, — я некурящая. И водки тоже нет, всё, что было, тебе отдала.
      — Врёшь! — говорит Сарра. — Я тебя насквозь вижу. Откуда у тебя водка?
      — Ещё с довойны...
      — Опять врёшь! Это свежий самогон, меня не проведёшь. Где достала?
      — Этого я тебе не скажу, — отвечает мама, — впутывать кого-либо не могу и не желаю.
      — Ну что ж, мне не скажешь, Штальбе скажешь! И про самогон, и про брата своего партизана, и что дети твои и племянники в подвале делают.
      — Чего ты хочешь, Сарра?
      — Водки хочу, курить хочу! — отвечает Сарра. — Чтобы был самогон, чтобы была махра, иначе с тобой будет то же, что с твоим сыном!
      Понимаете?! Сама, гадина, призналась, что приложила руку к убийству Саши и Ильи, навела немцев на овощную базу, поэтому они к ней так милостивы, поэтому её боится Иосиф.
      — Слушай меня внимательно, Сарра, — сказала мама, — смерти я не боюсь, мне давно пора на тот свет. И если ты хочешь так со мной разговаривать, то никакого разговора между нами быть не может. Иди к Штальбе, может быть, он поднесёт тебе рюмку. От меня таким образом ты ничего не добьёшься. Отваливай!
      — Ладно, — примирительно сказала Сарра, — ладно, Рахиль, не заводись... Давай как человек с человеком. Достань мне вина и курева.
      — Курева я достать не могу.
      — Хрен с ним, вина достань.
      — За спасибо водку не дают.
      — Что надо?
      — Не знаешь, что нужно в деревню?.. Чулки, туфли, кофточки...
      Кофточка будет, — объявила Сарра, видно сообразив, с кого она эту кофточку снимет.
      — Пронести сюда я не берусь, поймает охрана — расстреляют, — сказала мама. — Придёшь завтра ночью на кладбище к моему отцу, принесёшь кофточку и получишь своё.
      Следующей ночью Сарра пришла на кладбище, где её ждал дедушка и шесть стариков из его похоронной бригады. Полицаев не было, ушли ночевать в город, они всегда уходили спать в город.
      И семеро стариков во главе с дедушкой судили Сар ру Ягудину за поборы с голодных людей, за доносы, за гибель Саши и Ильи и приговорили её к смерти. И дедушка привёл приговор в исполнение: задушил её вожжами. И старики закопали её за оградой.
      Эсэсовцы тягали Саррину бригаду, всех, кто жил с ней в доме, хотели дознаться, куда делась Сарра, но не дознались: никто в бригаде, в доме не знал, куда она исчезла. Эсэсовцы решили, что Сарра сбежала, в эгом их убедил дядя Иосиф. Чему удивляться? Уголовница-рецидивистка, бегала из настоящих мест заключения, а уж отсюда... Раз плюнуть. И Штальбе поверил, однако предупредил, что в следующий раз за побег будет истреблена вся семья сбежавшего и вся его бригада.
      Но жители гетто... Те, кто ещё был способен думать и соображать, те поняли, куда девалась Сарра, поняли и убедились, что кроме немцев, кроме Штальбе, в гетто есть ещё другая сила. И эта сила карает предателей.
      Как, у кого именно, что именно, сколько достал дедушка денег и ценностей, я сказать не могу, не знаю, свидетелей этого не сохранилось. Свидетель сохранился только того, что происходило в нашем доме, кто он, этот свидетель, вы узнаете позже. Что происходило в других домах, мне неизвестно, и, как взял дедушка золото у своего сына Иосифа, мне тоже неизвестно. По одной версии, дедушка пришёл к Иосифу и сказал:
      — Твоя помощница Сарра ушла в лес. Я ей показал туда дорогу. Могу показать и тебе.
      И Иосиф испугался и отдал дедушке своё золого.
      По другой версии, на мой взгляд, более достоверной, Иосиф вовсе не испугался, отказался наотрез, золото у него выкрала его дочь Рая по приказу моей матери и передала дедушке. Что и как собрал ещё дедушка в гетто, не знаю. Эго были не бог весть какие драгоценности, не бриллианты из английской короны и не золотые чаши из Алмазного фонда. Обручальные кольца, серёжки, брошки, запонки, столовое серебро, золотые коронки, золотые царские десятки. И всё это не ящиками, не сундуками, наскребли кое-что после того, как всё отобрали немцы, а что не отобрали, выменяли на
      продукты. И всё же кое-что дедушка собрал и сумел выменять на оружие. У кого и через кого дедушка доставал оружие, сказать не могу — это ушло с дедушкой в могилу. Во всяком случае, менялось сложным путём, через дедушкиного доверенного человека, жившего в деревне Петровка, в семи километрах от кладбища.
      Я, конечно, не могу утверждать определённо, но думаю, даже уверен, что это имеет какое-то отношение к побочному сыну дедушки, возможно, он и был доверенным лицом. Всё же не случайно он из Петровки! Но поскольку это не доказано, будем называть его просто дедушкиным доверенным лицом. Этот человек покупал оружие в городе, какой-то немецкий солдат не устоял перед золотом. Золота было немного, и оружия было немного. Самое ценное — четыре немецких автомата, шмайсеры, очень хорошие автоматы, лёгкие, вместо нашего диска рожок на тридцать два патрона, потом несколько винтовок, пистолетов, гранаты-колотушки... Мало для войны с Гитлером, и всё равно они сыграли решающую роль: на них ребята выучились обращению с оружием. Ведь они совершенно не знали, как его применять... Патрон в обойму? А потом? Что это за цифры: сто метров, двести, триста? Это что? Ствольная коробка? А это? Ах, крышка ствольной коробки... А если оружие дало осечку? Как бросать гранату, чтобы самому не попасть под осколки?
      И в третий и в четвёртый раз приходил дядя Гриша, показывал, учил своих сыновей Веню и Эдика, мою сестру Дину, а они уже учили других. Сопротивление начинается с того дня, когда человек берёт в руки оружие. Первое оружие дал дедушка. Немного дал. Но без него люди были бы бессильны тогда, когда в их руки попало много оружия.
      Полицаи, конечно, догадывались, что дедушка производит на кладбище обменные операции. Самогон, сало, хлеб, не из гетто же он их приносит, в гетто кошек и собак давно поели, выпивку и закуску ему сюда приносят ночью, покупает или меняет, значит, есть деньги, есть барахло! У них и в мыслях не было, что старик приобретает оружие. Жратву заготовляет, сволочь, и много жратвы, раз им столько отваливает. Весь день они стерегут этих иудейских кляч, может быть, они барахло в гробах проносят вместо покойников, нет, покойников вынимают, снимают саван и опускают в
      яму, бормочут по-своему и засыпают землёй; покойники голые, таков приказ комендатуры. И всё же не с воздуха всё это, не манна небесная. Хоть и алкаши и негодяи, но считать умели; Морковский — страховой агент, Хлюпа — ветеринарный фельдшер, образованные, раскинули мозгами, сообразили, если такой хабар старик им выставляет, сколько же отправляет своим жидам, сколько за это платит и чем платит?
      Этого следовало ожидать. Знаете, сколько верёвочке ни виться... И упрекать в чём-либо дедушку нельзя, он нигде не допустил промашки, но условия были сильнее его. Может быть, он и почувствовал что-то в полицаях, он кожей чувствовал людей, но и полицаи были не дураки, продувные бестии, обманули дедушку, провели.
      Вечером, как обычно, они ушли якобы в город. Но недалеко ушли. Притаились, выждали, когда ночью дедушка вышел из сторожки и направился в лес. Полицаи за ним... Но дедушка что-то почувствовал, может быть, услышал шаги, хруст веток, остановился, прислушался, и полицаи остановились, затаились. Дедушка постоял, снова пошёл, но теперь, видно, уже понял, что за ним следят, повернулся и двинулся обратно. Полицаи преградили ему путь...
      Что там произошло в действительности, сказать не могу. До меня дошло описание этой сцены, но соответствует ли оно истине, не знаю...
      Полицаи обыскали дедушку, но ничего не нашли. Отметим этот факт: дедушка шёл за оружием, но платы с собой не нёс. Всё было уплачено раньше: собранные золото, драгоценности, деньги — всё это дедушка сразу и сполна отдал своему доверенному человеку. И правильно сделал: где он мог всё это прятать, как частями выносить из гетто? Чем дольше прячешь, тем чаще выносишь, тем скорее попадёшься. Дедушка всё отдал доверенному человеку в Петровке, в деревне это было в безопасности, во всяком случае, в гораздо большей безопасности, чем в гетто. Но как должен был дедушка доверять этому человеку, если отдал в его руки судьбу гетто. И это второй довод в пользу того, что доверенным человеком был сын дедушки.
      Итак, полицаи ничего не нашли при дедушке и приказали ему идти дальше, туда, куда он шёл, то есть привести их к человеку, с которым он должен встретиться, стали толкать его прикладами, и дедушка по-
      шёл по лесной тропинке, за ним пожилой полицай, Мор-ковский, бывший агент Госстраха, а за Морковским — Хлюпа, ветеринарный фельдшер.
      Дедушка прошёл, сколько ему нужно, и вдруг неожиданно обернулся, выхватил у Моркоеского винтовку и крикнул на весь лес:
      — Тикай, Микола!
      И опустил её на голову Морковского, тот упал, но Хлюпа успел взвести винтовку и выстрелил...
      И дедушка упал...
      Но прежде чем упал, успел второй раз крикнуть:
      — Тикай, Микола!
      Хлюпа выстрелил в него, в лежащего, в мёртвого, потом поднял Морковского: тот был ещё живой, хотя и с проломленной башкой, — и потащил его к кладбищенской сторожке. За плечами у него были обе винтовки, а на руках — соратник по полицейской службе.
      Но, понимаете, какое дело, — Микола не утёк! И это третий довод в пользу того, что он был сыном моего дедушки: у него был дедушкин характер. Он настиг полицаев, застрелил, забрал винтовки, патроны, ножи, снял форму ихнюю, забрал документы и ушёл.
      Понаехали на другой день эсэсовцы, гестаповцы с собаками, прибыл лично Штальбе: убиты два полицая, исчез старый еврей Авраам Рахленко, ушёл, конечно, с партизанами. Но собаки обнаружили дедушкино тело. Дедушка лежал на спине, с закрытыми глазами, закиданный прелым весенним листом, со сложенными на груди руками... Обратите на это внимание! Значит, Микола вернулся, копать могилу было нечем, некогда и незачем — исчезновение дедушки повлекло бы за собой смерть его семьи... И то, как лежал дедушка. — четвёртый довод в пользу того, что это был дедушкин сын.
      После войны я ездил в Петровку, хотел найти этого человека, фактически моего дядю, или его детей, фактически моих двоюродных братьев, хотел найти женщину, которую в давние свои молодые годы дедушка любил и от которой имел сына. Но вместо деревни я нашёл обугленные печные трубы, деревня была дотла сожжена немцами в сорок третьем году, и жители её все до единого расстреляны за связь с партизанами. И если этот человек был сыном моего дедушки, то он пережил своего отца только на один год, и оба они, отец и сын, были уравнены в своей судьбе.
      Итак, тело дедушки нашли, закопали, и хотя не было никаких доказательств, что дедушка причастен к убийству полицаев, наоборот, всё говорит за то, что он убит вместе с ними, несмотря на это, всю похоронную бригаду — четырнадцать человек — расстреляли; среди них были мясник Кусиел Плоткин, кровельщик Алёшинский, — как видите, дедушка подбирал бригаду по знакомству. Извините, юмор при таких обстоятельствах неуместен, но факт остаётся фактом: дедушка подбирал в похоронную бригаду своих людей, оружие приобретал он, а заворачивали его в саваны, клали в гробы и проносили в гетто другие, и эти другие должны были быть верными людьми.
     
      22
     
      Между тем дядя Гриша продолжал формировать отряд. Было решено, что шесть человек ему даёт Сидоров, десять Гриша возьмёт из гетто. Гриша отобрал в гетто десять человек и опять не взял своих сыновей, никого не взял из владевших оружием — они нужны здесь; взял тех, кто ещё не овладел оружием, в лесу он их обучит; ребята молодые, относительно здоровые, с обувной фабрики, с кожзавода, иногородние.
      Но встал вопрос: как увести их из гетто? Уйти ничего не стоит, но что потом? Многие запреты в гетто ослабли, кое на что смотрели сквозь пальцы, но побег, любой побег — это связь с партизанами. И за побег из гетто жестоко наказывали оставшихся.
      Выход был один: юденрат должен показать их в списках умерших. В юденрат мама послала Дину. Почему не пошла сама? Мне сейчас трудно об этом судить Но я думаю так: после гибели дедушки в её руках сосредоточились все нити, и, по-видимому, ей нельзя было быть, так сказать, на поверхности событий. Неверный шаг — и провал, провал одного — провал всех, две улицы, несколько переулков, на них три тысячи народа, все всё видят, все всё слышат... Может быть, мама не могла иметь дела с Иосифом, ведь именно она, как выяснилось, заставила его дочь Раю выкрасть золото и отдать его дедушке... В общем, факт тот, что в юденрат, к Иосифу, отправилась Дина.
      Истощённая голодом, холодом, непосильным трудом, оборванная и грязная, Дина всё равно оставалась красавицей... Представляете, что её ждало среди этих зверей и насильников? Но надо отдать справедливость Штальбе, он был верен «двенадцати заповедям поведения немцев на Востоке»... Вы их не знаете? Я вижу, вы не слишком осведомлены... Впрочем, кто осведомлён? Специалисты по истории фашистского рейха. Всё это стало предметом науки... А зря! Этот урок истории надо бы изучать в школах.
      Так вот, восьмая заповедь гласила:
      «Держитесь подальше от русских, они не немцы, а славяне. Не устраивайте попоек с русскими. Не вступайте ни в какие связи с женщинами и девушками. Если вы опуститесь до их уровня, то потеряете свой авторитет в глазах русских. Исходя из своего многовекового опыта, русский видит в немце высшее существо».
      Заповеди были составлены уполномоченным по продовольствию статс-секретарём Бакке, и всё равно эсэсовец Штальбе их полностью разделял. Если так ставился вопрос о русских женщинах, то что говорить о еврейских! Расстрел — это порядок, насильничание — беспорядок. И этим Дина до некоторой степени была защищена. Но от всего другого она защищена не была. Больше того! Она была в поле зрения Штальбе: дочь Ивановского, ублюдка, которого Ле-Курту удалось вырвать отсюда, и к тому же певица.
      Петь в гетто запрещалось, за пение полагался расстрел; за громкий разговор — пятнадцать палочных ударов, а за пение — расстрел: если запоёт один, то может запеть и другой, запоют все, песня делает их людьми, а они насекомые, насекомые, как известно, не поют.
      Между прочим, в некоторых гетто немцы создавали оркестры, они играли популярные мелодии «Колнидре», «Письмо матери», а в Вильнюсском или Минском гетто, не помню точно, заставляли известного певца Горелика петь еврейские песни. Заключённых выстраивали на площади, тысячи, десятки тысяч, Горелик пел перед ними, оркестр играл с детства знакомые мелодии, люди стояли и плакали... А потом их вели на расстрел. И в Освенциме, как вы знаете, тоже был оркестр из заключённых, перед отправкой людей в газовые камеры играл им «Танго смерти».
      Но Штальбе был чужд сантиментов, да и масштабы не те и задачи не те; из семи тысяч осталось только три, скоро пришлют электропилы, и с этими тремя тысячами будет покончено. Уж тогда он, Штальбе, не допустит беспорядка и саботажа! Уж тогда-то они лягут аккуратно: нога к ноге, голова к голове.
      Словом, не до песен! А тут этот слюнтяй Рейнгардт, военный комендант города, попросил у Штальбе разрешить Дине Ивановской, дочери лица смешанного происхождения Якова Ивановского, выступить в клубе на концерте.
      Про наш клуб, бывший клуб промкооперации, я вам рассказывал: там в своё время на концертах самодеятельности выступала Дина. И вот, с разрешения военного коменданта, городская управа устроила при клубе самодеятельный театр для местного населения. Руководили театром муж и жена Кулики, старые местные учителя, я, между прочим, учился у них в школе, и вот, пожалуйста, занимались при немцах культурной работой. Ставили главным образом пьесы Старицкого, «Цыганку Азу» и разные переделки из Гоголя и Панаса Мирного. Между прочим, затея с театром кончилась хорошеньким спектаклем. Во время одного представления полицаи окружили клуб, задержали молодёжь, а в клуб ходила в основном молодёжь, и всех отправили на работу в Германию, поскольку добровольно ехать мало кто хотел. После этого никто в театр не ходил, да и некому было ходить... Но это произошло позже, а тогда, весной сорок второго года, немцы велели приготовить большой праздничный концерт для немецких военнослужащих. Но ведь немецким военнослужащим пьесу Старицкого не покажешь, украинского языка они не знают, значит, надо играть на музыкальных инструментах, плясать, танцевать, петь... И возникла идея позвать Дину Ивановскую, только таким голосом можно удивить немцев. Конечно, она заключена в гетто, но её родной отец живёт вне гетто, живёт вольно... В общем, Кулики уговорили бургомистра, бургомистр — Рейнгардта, Рейнгардт обратился к Штальбе... Представляете ярость Штальбе?! Выцарапали из гетто отца, теперь подбираются и к дочке?
      Штальбе тут же приказал доставить к нему Дину. Доставили.
      Штальбе через переводчика спрашивает:
      — Ты умеешь петь?
      Надо вам сказать, что Дина говорила по-немецки, как я, го есть говорила свободно. В нашем доме немецкий был как бы третьим языком. К тому же Дина много времени проводила в доме Ивана Карловича, занималась музыкой с его женой Станиславой Францевной, й в доме Ивана Карловича говорили по-немецки, и в школе был немецкий. Но здесь, у Штальбе, Дина и вида не показала, что знает язык: в гетто это было опасно. Людям, знающим немецкий, могли дать не слишком приятные поручения, скажем, переводить жителям гетто бесчеловечные немецкие приказы и, значит, быть в какой-то степени их помощниками.
      И когда переводчик перевёл ей вопрос Штальбе, Дина почуяла в этом вопросе ловушку и ответила:
      — Ничего я не умею.
      — А мне говорили, что ты хорошо поёшь, — сказал Штальбе.
      — Пела в школе, всё уже забыла давно.
      — А вот твои бывшие учителя хотят, чтобы ты пела в клубе.
      — Я не могу петь, разучилась, и у меня голос сломался, я хриплю...
      Она действительно хрипела, все они хрипели и кашляли: полуголые, валили лес зимой на морозе, весной под дождём.
      — А где твой отец? — спрашивает Штальбе.
      — Работает на железной дороге.
      — Он разве не еврей?
      — Нет...
      — Наверное, он и хлопочет за тебя, — как бы размышляя, произнёс Штальбе.
      Это замечание, я думаю, заставило Дину на минуту растеряться. Неужели отцу нужно, чтобы она выступила в клубе? Чтобы пела?! Чтобы она пела перед ними?! Неужели отец хочет им угодить?
      Знаете, нам сейчас легко рассуждать за Дину, приводить тезисы и контртезисы, принимать за неё то или иное решение. Ей было труднее. Истинное положение вещей ей не было известно. Отец работает на станции, но для чего он там, об этом знали только мама, Сидоров, дядя Гриша и дедушка. Теперь, когда дедушка погиб, знали лишь мама, Сидоров и дядя Гриша. Мама доверяла Дине, но вы должны понять те условия. Ведь немцы, что-то заподозрив, могли её подвергнуть таким пыткам, которые развяжут язык кому угодно. Дица знала только, что отец выпущен из гетто, дело его в Берлине, мама надеется, что его отпустят в Швейцарию, и я думаю, что для Дины, как бы ни любила она отца, он уже был вне её жизни, все, кто не был в этом аду, тот был вне её жизни, отец спасся, и слава богу! Он не хотел спасаться, мать его заставила, его не в чем упрекнуть, но он уже вне её жизни. Она не думает, что отец хочет, чтобы она пела в клубе; но если даже хочет, всё равно, перед ними она петь не будет! Никогда! Она знала, что от одного неверного слова зависит её жизнь, и всё же сказала:
      — Не знаю, кто за меня хлопочет, только я все песни позабыла и петь давно разучилась.
      — Значит, не хочешь петь в клубе?
      — Нет!
      С этим Штальбе отпустил её и сообщил Рейнгардту, что публичные выступления евреям запрещены, а если бы и были разрешены, то Дина Ивановская выступать в клубе отказалась. И Рейнгардт не настаивал, ему самому такая самодеятельность не слишком нравилась: ещё неизвестно, что бы выкинула на сцене эта Дина, хотя отец её, лицо смешанного происхождения Ивановский, ведёт себя на железной дороге как будто лояльно.
      На этом и кончилось. Ни о каких песнях не было больше речи, Дина продолжала работать, где прикажут: в лесу, на расчистке путей, дорог, разгрузке составов, на уборке казарм, а ночью вместе с Веней Рахленко учила ребят разбирать и собирать оружие. Как рассказывают, сама она очень быстро и здорово это освоила. Конечно, полигона у них не было, тренироваться негде, но было ясно: когда придётся применить оружие, они сумеют его применить. А Веня ещё до войны имел значок «Ворошиловский стрелок».
      И вот Дине мама поручает добиться у дяди Иосифа, чтобы он списал как умерших десять человек, которых дядя Гриша уведёт в партизаны.
      — Кого надо показать в рапорте? — спросил Иосиф.
      Дина назвала десять человек.
      Иосиф записал их имена и фамилии на бумажке.
      — Хорошо, я подумаю.
      — Нет, — возразила Дина, — первых пять надо списать сегодня; они ночью уйдут, остальных завтра, они уйдут завтра ночью.
      — Я их спишу не сегодня, не завтра, а когда сочту нужным, — ответил дядя Иосиф, — а если не сочту нуж-
      ным, то и не спишу вовсе. Если их поймают, что будет со мной?
      — Ты мог так сказать сразу. Зачем же ты записал их фамилии?
      — Надо было, вот и записал. Хочу знать, за кого у нас будут расстреливать каждого пятого.
      — Верни мне этот список и забудь о нём, — сказала Дина.
      — Нет! — возразил Иосиф. — Он останется у меня. А ты, если хочешь ещё немного пожить на свете, больше этим не занимайся. А теперь иди!
      — Отдай список!
      — Убирайся! — закричал Иосиф. — В яму захотелось? Я тебе это быстро устрою.
      — Отдай список! — повторила Дина.
      — Тебе список?.. А этого не хочешь?
      Иосиф вынул из ящика стола «вальтер». Иосиф был бешеный по натуре человек и был способен на всё, тем более здесь, где он был безнаказан и где человеческая жизнь стоила не более комка грязи.
      — Положи свою пушку, — сказала Дина. — Я тебе предлагаю другое: если ты их покажешь в рапорте
      умершими, я верну тебе твоё золото.
      Я думаю, это было неожиданно для Иосифа; своё золото он считал потерянным. И вдруг, оказывается, нет, не потеряно, может вернуться к нему, а с ним и надежда на спасение. На своего зятя Якова он больше не надеялся; что-то долго не откликается его швейцарская родня. И в партизан Иосиф не верил — их перебьют. А с золотом можно спрятаться на каком-нибудь хуторе; есть знакомые, не выдадут; если же выдадут, то придётся отдать немцам золото. И он уйдёт один, дочь-предательница ему не нужна, жена не выдержит хуторского погреба — не всё ли равно, где она умрёт, здесь или там. И если он уйдёт, то и юденрат расстреляют, но ведь всё равно расстреляют; днём позже, днём раньше — какая разница? Надо вырвать у Дины золото, оно у неё есть, зря бы не говорила, а потом избавиться от неё, свидетели ему не нужны.
      Я уверен, что именно таков был ход мыслей Иосифа, я его достаточно хорошо знал. Он, конечно, понимал, что, предлагая вернуть золото, Дина хочет исправить свой промах, свою оплошность: назвала людей, которые хотят уйти к партизанам. Ей надо выручить список, но списка-то как раз она и не получит. Иосиф положил на список свой «вальтер» и теперь уже спокойно, по-деловому сказал:
      — Показать этих людей умершими я не могу: если они попадутся, меня расстреляют. Но если ты вернёшь мне золото, я обещаю тебе список уничтожить и забыть о нём.
      — Отдай мне список, и я принесу тебе твоё золото, — сказала Дина.
      — Нет, — возразил Иосиф, — принесёшь золото, и я тут же, при тебе сожгу эту бумажку.
      Дина протянула руку... Однако Иосиф был настороже и прижал список ладонью. Но Дина схватила не бумажку, она схватила «вальтер».
      — Положи пистолет, дура! — закричал Иосиф.
      Хоть и подлец, но был не робкого десятка; Рахленко всё-таки. К тому же пистолет стоял на предохранителе. Но он не знал, что Дина умеет обращаться с оружием. Она услышала, как за ней открылась дверь, кто-то вошёл в комнату; Иосиф через стол попытался выхватить у неё пистолет, и она выстрелила Иосифу в голову; обернулась: в дверях стоял помощник Иосифа — Хоня Брук, и, когда Дина с ещё поднятым пистолетом обернулась, он захлопнул дверь. Дина схватила со стола бумажку с фамилиями десяти, скомкала её и проглотила... Она услышала топот сапог, дверь открылась, она выстрелила, бедная, неопытная девочка, её выстрела ожидали, она выстрелила в пустоту, за дверью никого не было, а в неё, в саму, выстрелили через окно... И опять скажу: бедная девочка, — её не убили, её только ранили. Если бы её сразу убили, какое это было бы для неё счастье, какая удача!
      Штальбе было наплевать на Иосифа Рахленко. Но всё же — должностное лицо, председатель юденрата, назначенный немецкими властями и лояльно выполнявший свои обязанности. Следовательно, это акт возмездия, акт саботажа и сопротивления. Кто его вдохновители, организаторы, соучастники? Убийца — дочь ублюдка Якова Ивановского, усилиями капитана Ле-Курта освобождённого из гетто. На воровстве попался его сын, теперь на убийстве — дочь. Девчонка молчит, несмотря на крайнюю степень допроса. Её мать, Рахиль Ивановская, утверждает, что Иосиф Рахленко приставал к племяннице и, защищаясь, она вы-
      хватила у него пистолет и застрелила его. Пистолет действительно выдан лично им, комендантом Штальбе, Иосифу Рахленко как председателю юденрата. Но эти объяснения его никак не устраивали.
      Рахиль Ивановскую Штальбе допрашивал сам. Как утверждал местный фольксдойче, инженер из депо, эта стоящая перед Штальбе седая еврейка была предметом романтической любви мерзавца Ивановского, якобы из-за неё он переехал из Швейцарии в Россию, из-за неё пошёл в гетто, из-за неё отказался уйти из гетто.
      Этот рассказ Штальбе воспринял как личное оскорбление. У евреев нет любви, есть только размножение, размножаясь, они сохраняют себя как расу. Библейскими мифами любви, как и другими сказками, они веками притупляли бдительность человечества, прикрывали своё стремление покорить мир. Эта женщина ради конфетной начинки послала на смерть своего сына, спокойно смотрела на него, висящего на заборе, теперь не хочет избавить свою дочь от пытки, признавшись, кто ей приказал убить председателя юденрата. Как она держится, с какой ненавистью смотрит, выдумывает, врёт, считает его дураком, они всех считают дураками — высокомерные ничтожества!
      И вот площадь, выстроены обитатели гетто, и на площади крест. Выводят на площадь голую Дину, избитую, окровавленную, лицо синего цвета, привязывают к кресту, и Штальбе говорит матери:
      — Вот твоя дочь. Если ты скажешь, кто послал её убить председателя юденрата, мы её просто повесим. Если не скажешь, мы сделаем так, что она сама признается.
      И мать ответила:
      — Ей не в чем признаваться. Никто её не посылал, и она никого не собиралась убивать. Он сам хотел её убить. Она защищала себя.
      И тогда, по знаку Штальбе, палач вбил первый гвоздь в руку Дины. Дина потеряла сознание, и Штальбе приказал облить её водой.
      Её облили водой, она пришла в себя, и Штальбе сказал:
      — Будешь говорить?
      Дина молчала.
      — Может быть, споёшь что-нибудь?
      Дина молчала.
      Он ударил её хлыстом.
      — Может быть, всё-таки споёшь?
      И Дина запела... Нет, не запела... Из её груди вырвался хрип, из горла пошла кровь — ей отбили лёгкие, она захлебнулась, опять что-то прохрипела, ещё раз, всё тише и тише... Не могу сказать вам точно, что она пыталась спеть. Может быть, еврейскую песню, может, украинскую или русскую, а может, «Интернационал», гимн нашей юности, наших надежд...
      И она продолжала бормотать, бессвязно, неслышно, даже в этой мёртвой тишине. Палач вбил гвоздь в правую руку, потом в левую, а она что-то бормотала, пока не смолкла, не затихла, и висела, распятая на кресте. Все стояли на своих местах, все смотрели на неё, и моя мать смотрела на неё, на свою дочь, распятую на кресте, и маленькая Оля смотрела, и маленький Игорь.
      Я думаю, что была та минута, когда мальчики и девочки, уже обученные владеть оружием, подняли бы его, чтобы отомстить за Дину и, если надо, погибнуть рядом с ней. Но такого приказа у них не было, а они были уже бойцы и без приказа действовать не могли.
      Мёртвая Дина висела на кресте три дня.
      После этого председателем юденрата был назначен Хоня Брук, бывший заместитель Иосифа. Хоня Брук подписывал всё, что требовала от него моя мать, боялся её, а возможно, и сочувствовал. Десять человек, списанных Хоней как умершие, ушли в лес, уходили по двое, по трое, провожал их маленький Игорь, знавший дорогу.
      Так погибла наша Дина. Вечная память её мужеству и отваге! Вечное проклятие палачам!
     
      23
     
      Знал ли отец о гибели Саши и Дины?.. Немцы изолировали гетто, пресекали любые связи с местным населением, и всё же — маленький городок, и, что творится в гетто, люди знали. Но знали в общем: каждый день расстрелы, казни, убийства, а кого именно убили, при .таком массовом истреблении уже не имело значения. И люди, с которыми общался отец на станции, могли сами этого не знать. К тому же отец жил обособленно. Свидетелей его пребывания на станции я потом, после войны, нашёл довольно много, гораздо больше, чем свидетелей жизни моей матери, но о его жизни знаю гораздо меньше. «Працував на складе» — вот всё, что рассказывали мне о нём железнодорожники. Он работал и жил на складе, выдавал части и ни с кем вне работы не общался.
      И всё же я думаю, отец знал о гибели своих детей. Дядя Гриша вряд ли скрыл бы от него этот факт, это было не в его характере. С дядей Гришей отец имел контакт через связного Андрея Сташенка, старшего сына Афанасия Прокопьевича. Андрей, жена его Кса-на, дочь Мария и сын Костя жили в железнодорожном посёлке, работали в депо и снабжали партизан Сидорова информацией о положении на станции, о проходящих эшелонах и прочем, что необходимо знать нашему командованию, и получали от Сидорова задания для моего отца.
      Замысел изменился: для покупки оружия не оставалось времени. Акния может быть в любой день, и не будет ли она последней: поляна в лесу вместит и три и четыре тысячи человек, в других местах справлялись за один приём с десятками тысяч. Покупать оружие не было времени, оружие надо было захватить.
      Хранить оружие в пакгаузах немцы не имели права: железнодорожная станция — объект воздушных налётов. Как, впрочем, и мы, они обязаны были разгружать эшелоны где-нибудь на разъездах и полустанках. Но порядок порядком, а война войной, война сама по себе большой беспорядок в человеческой жизни. Эшелоны разгружались на товарном дворе, вагоны стояли на путях, оружие лежало в пакгаузах по нескольку дней, а то и недель. Но станция охранялась специальными частями, была окружена вышками с пулемётами, все подъезды перекрыты. Налёт на станцию невозможен. Возможной оказалась другая операция.
      На станцию прибыли тылы какой-то пехотной дивизии, и хозяйство начальника боепитания, по-немецки Munitionsoffizier или Munitionsgruppenfuhrer, точно не помню, разместилось не на товарном дворе, а в одном из деповских складов. Отцово казённое имущество повыкидывали, отгородились и устроили склад-ма-
      стерские, распаковывали ящики, проверяли оружие — не побилось ли, не сдвинулись ли мушки, фабричную смазку меняли на обычную, прочищали каналы стволов; неподалёку, в лощине, устроили даже небольшой полигон, пристреливали оружие — словом, готовили оружие 1C бою, в боевых условиях, как вы понимаете, с этим возиться некогда.
      Охраняли склад, или мастерские, называйте их как хотите, простые солдаты из тылов дивизии, с ними было легче найти общий язык, чем с эсэсовцами. Оружейные мастера, проверявшие оружие, брали у отца инструмент, то, другое, не остерегались его, принимали за фольксдойче. И склад выходил не на городскую сторону, а к железнодорожному посёлку, где не было ни комендатуры, ни войск. И к складу подходит шоссейка. В общем, условия есть. Операция дерзкая, отчаянная, но, знаете, смелость города берёт. И надо торопиться: в любую минуту тылы дивизии, в том числе и склад, могут передислоцироваться. И представится ли ещё такой удобный случай?
      Начальник мастерских, писаря, кладовщики, оружейные мастера жили на частных квартирах. На ночь оставалась только охрана — шесть человек, караульный начальник — седьмой, караульное помещение на втором этаже, в служебных кабинетах. Шофёры, приезжающие за оружием, ночевали в посёлке, их машины стояли возле склада, тут и был наружный пост охраны, второй пост, внутренний, — в коридоре, перед дверьми склада. Смена караула — каждые четыре часа.
      Я вам скажу: задумано было великолепно. Вы бывали когда-нибудь в большом паровозном депо? Нет... Но хоть снаружи, проезжая, видели? Большие здания со стойлами для паровозов, поворотные круги... Депо — это крупное предприятие, на большой территории, с многочисленным персоналом, прибывают паровозы, отбывают, меняются бригады, и не так уж сложно провести туда пять человек, одетых, как ремонтники, тем более когда заведующий складом — свой человек. И они прошли по одному, по два, и под спецовкой у них были ножи, пистолеты, и отец их укрыл на складе. А ещё двое, чтобы снять наружного часового, спрятались в доме Андрея Сташенка, дом был неподалёку.
      Повторяю, и вы сами в этом убедитесь, операция была прекрасно задумана, тщательно разработана, и первая её половина успешно осуществлена: вооружённые люди проникли в депо и были готовы к налёту... Но!.. Как вы знаете, всего не предусмотришь, никто не гарантирован от случайностей.
      Являются два полицая, приказывают отцу следовать за ними. Куда? В комендатуру. Зачем? Там тебе скажет зачем. Впрочем, отец знал — зачем: его часто туда таскали, для него это была не новость. Но он никак не ожидал, что именно сегодня.
      Представляете положение? Отца уводят, и неизвестно, когда он вернётся и вернётся ли, а в складе остаются запертыми Гриша и его люди, и если их обнаружат, перебьют всех до единого.
      Отец пытается отговориться: надо выдать запасные части второй смене, невозможно закрыть склад, нельзя ли перенести явку на завтра; говорит громко, чтобы слышал Гриша, но полицаи ничего не желают знать — приказано доставить Ивановского в комендатуру, и весь разговор!
      Что будешь делать! Отец запер склад и ушёл, а Гриша со своими людьми остался. Обстоятельства изменились к худшему, но счастье всё-таки было на их стороне: около полуночи отец вернулся.
      Немецко-фашистская система безопасности сложная: гестапо, СС, СД, разного вида полиции и армейские разведки и контрразведки. Когда приходили новые армейские части, то их службы безопасности начинали всё сначала, и прежде всего выяснение личности лиц смешанного происхождения, в том числе, значит, и моего отца. И были, конечно, сволочи, писавшие доносы, будто отец не лицо смешанного происхождения, а чистокровный еврей, и каждый такой донос разбирался. Что-то в этом роде было и на этот раз. Тем более в город прибыло какое-то высокое начальство, а с ним новое гестапо или СД, чёрт их разберёт, и отца продержали весь вечер, допрашивали и в конце концов отпустили. Но отец потребовал, чтобы полицейские проводили его обратно: в городе уже действовал комендантский час. И полицейские проводили отца до самого депо, их видели патрули в городе и охранники на станции, и при полицейских отец отпер ворота склада, вошёл и запер изнутри. Всё в порядке: Гриша и его люди на месте.
      В двенадцать часов караул сменился, сменился и караульный в коридоре. В этот коридор из отцовского склада была дверь, отец пользовался ею, чтобы проходить в служебные помещения. Расчёт был на то, что часовой зайдёт к нему, они часто заходили; на складе было уютнее, чем в пустом, длинном, мрачном коридоре; часовые болтали с отцом, дверь в коридор была открыта, они видели свой пост, а видеть свой пост — всё равно что стоять на нём, и можно сослаться на то, что, мол, заходил закурить, да и никто внутреннюю охрану ночью не проверял, всё на запоре, караульный начальник спал, он даже не разводил караула, они сами вставали, или их будили те, кто кончал дежурство.
      Вернувшись, отец сел за стол, зажёг лампу и начал оформлять накладные. И часовой, немного потолкавшись в коридоре, действительно зашёл к нему, присел на табурет возле столика и затеял с отцом беседу, о чём — не знаю, я при этом не был, а те, кто был, не понимали немецкого языка.
      В этой операции мне труднее всего представить именно отца. Что поделаешь, я знал его совсем другим человеком. Дядю Гришу и его ребят я отлично представляю, сам поснимал порядочно немецких часовых. Вся эта операция у меня как на ладони, повторяю: она была гениальна в своей простоте. Но отец в роли диверсанта, больше того — в роли человека, который должен мирно беседовать с часовым, чтобы отвлечь его внимание, усыпить его бдительность, зная, что этого часового схватят, зажмут рот и задушат, и до последней минуты спокойно смотреть ему в глаза, — для этого отец должен был стать другим человеком.
      Убив часового, они перерезали телефонные и сигнальные провода, один с автоматом остался внизу у лестницы, а четверо вместе с отцом поднялись наверх. Обувь они сняли; кто был босиком, кто в носках.
      Охрана размещалась в четырёх комнатах. В одной жил караульный начальник, в остальных по два человека охраны, одна комната была пуста — караульные в наряде. Запирал свою комнату изнутри только караульный начальник. Вы, наверно, знаете: немцы, особенно в первый период войны, любили устраиваться с удобствами, тем более устраивались они с комфортом
      там, где для этого были условия. Тут условия были. Не землянка, не блиндаж, даже не деревенская изба, а просторные, светлые кабинеты, с реквизированной мебелью, широкими, удобными кроватями, чистым постельным бельём, рядом тёплый сортир, душ, кухня. Даже в землянках и блиндажах они спали в одном нижнем, а уж тут, в таких условиях, тем более вдали от фронта, в тылу, правда, на вражеской территории, но на крупной, хорошо охраняемой станции, в большом населённом пункте, где есть войска, полиция, они опасались только бомбёжек. К тому же в это время, как я уже говорил, в городе остановилось какое-то высокое начальство, а в присутствии высокого начальства немец чувствует себя гораздо уверенней, такая у них психология: немецкий солдат свято верит во всемогущество своего начальства, — во всяком случае, тогда, в сорок втором году, безусловно верил. Сталинграда ещё не было, миф о войне, как о прогулке, ещё не развеялся.
      В общем, ребята взяли их спящими, закололи в постелях, те и не пикнули. Когда с караулом было покончено, отец постучал к караульному начальнику.
      — Ганс, открой!
      Тот спросонья не разобрал, кто к нему стучит, подумал, наверно, стучит один из его солдат, встал с постели и открыл дверь. Тут же дядя Гриша заколол его ударом ножа. Затем, как было условлено, они чуть отогнули на окне маскировочную штору, и по этому сигналу спрятавшиеся у Андрея Сташенка партизаны сняли наружного часового тоже без единого выстрела.
      Спустились вниз, открыли двери склада, они были на простой задвижке с накинутой пломбой, открыли изнутри ворота на площадь. Машины стояли подогнанные вплотную, ещё днём заправленные и готовые в путь. Евсей Кузнецов и второй шофёр, парень из Сосницы, соединили зажигание напрямую. Погрузили в машины ящики с автоматами, винтовками, патронами, гранатами: отец показал кладовку, где под замком хранился ящик со взрывателями, замок сбили и ящик тоже погрузили в машину; погрузили шесть ручных пулемётов МГ-42 и к ним ящики с лентами, четыре миномёта; несколько ящиков с мясными консервами, они случайно были на складе, — всё это погрузили, сели в машины и умчались. Как мне потом рассказывали, вся операция с того момента, как убили часового в коридоре, и до того, как обе машины уехали, заняла не более пятнадцати — двадцати минут. Скажете — фантазия... Нет, это был факт.
      Итак, машины умчались, а отец остался. Гриша предлагал ему уехать, но отец отказался. Его бегство доказало бы его причастность к налёту, и тогда схватили бы мою мать, и мучили бы её, и пытали, выместили бы свою злобу, отыгрались бы на ней и не только на ней, но и на Оле, на Игоре, на всей родне, на всём гетто. Такого повода отец давать не хотел. И Гриша, вероятно, понимал его и не настоял на отъезде, хотя первое подозрение должно было пасть именно на отца: он ближе всех был к месту происшествия, но прямых доказательств не было, всё было сделано чисто и аккуратно. И в эту ночь внизу, в депо, работали дежурные бригады ремонтников, но ведь и они тоже ничего не знали и ничего не слышали. Повторяю: всё было сделано очень здорово, говорю это как разведчик; труп наружного часового спрятали за стеной так, чтобы его не заметил проходящий патруль, а труп внутреннего часового положили даже не в коридоре, а в самом складе, немцы хватились только утром, часов, может быть, в пять или шесть.
      И как только хватились, тут же вся станция, все военные и полицейские части в городе были подняты по тревоге: убито семь солдат, угнаны две автомашины с оружием. Представляете, что творилось?!
      Сообщили в штаб дивизии; оттуда явилась рота солдат, бросились в погоню и к вечеру в лесу, километрах в сорока от станции, нашли сгоревшие машины, собаки рвались в лес, но углубляться в лес солдаты побоялись и вернулись ни с чем.
      Сразу же утром, как только обнаружили налёт, немцы оцепили станцию, оцепили депо и задержали всех, кто работал ночью, а потом вообще арестовали всех деповских; произвели повальный обыск в домах железнодорожного посёлка, задержали подозрительных, присоединили к арестованным — в общем, загребли человек сто, а может быть, и больше: пытались найти тех, кто помогал налёту, понимали, что без помощи деповских такой налёт невозможен, и помогал, конечно, не один, помогали многие, помогала организация; таскали людей на допросы, мучили их и пытали, требуя выдачи участников и пособников.
      Моего отца тоже забрали, но он доказал своё алиби; вот гестаповцы, которые допрашивали его в тот вечер, продержали до двенадцати часов, вот полицейские, которые привели его, потом отвели и видели, как он отправился спать в свою каморку, на их глазах он открывал и закрывал склад. И отец как лицо смешанного происхождения находился под наблюдением полиции. И кто же будет связываться с человеком, за которым наблюдает полиция? И вот вам парадокс: отец был первый, кого они выпустили как непричастного к налёту.
      Но был и другой парадокс: на гетто не пало и тени подозрения. Немцы знали, что в этих местах действует Сидоров, но никак не связывали его с гетто. Гетто в городе, по другую сторону железной дороги, далеко от депо, в депо евреи не работают, а главное, немцы не могли допустить мысли, что они способны на что-либо подобное. И много полицейских было переброшено для охраны станции и в железнодорожный посёлок, как «заражённый партизанами», в результате охрана гетто ослабла, гетто выиграло пусть короткое, но драгоценное время, ведь акция была не за горами: прибыли электропилы, прибыли немецкие рабочие команды для заготовки леса, гетто было накануне уничтожения, приближался роковой час.
      Немцы нашли сгоревшие машины в сорока километрах от станции, в лесу. Но оружие для гетто было разгружено почти рядом со станцией, километрах в двух-трёх, не более. В условленном месте машины ожидал Веня Рахленко с товарищами, дядя Гриша отдал им тридцать автоматов с патронами, десяток пистолетов, ящик гранат и взрыватели. Всё это ребята перенесли через железнодорожное полотно на овощную базу, а оттуда по подземному ходу благополучно доставили в погреба на дедушкином дворе.
      Эсэсовцы свирепствовали на станции, пытаясь обнаружить пособников налёта. Людей пытали специально прибывшие палачи, мастера своего дела: избивали до полусмерти, пытали электрическим током, жгли паяльной лампой, выкалывали иголками глаза, опускали головой в холодную воду, пока не наступало удушье, потом искусственное дыхание — и снова
      головой в бочку; подвешивали с грузом в пятьдесят килограммов на каждой ноге, выкручивали и ломали руки и ноги, подвешивали женщин за волосы, мужчин за ноги вниз головой или за связанные сзади руки, плоскогубцами вырывали ногти... Конечно, не все могли вынести такие пытки, бывало, оговаривали других, оговаривали себя, и винить их нельзя, винить надо палачей; но палачи опытные, умели отделять правду от вымысла, им не нужны липовые признания, им надо найти подлинных участников налёта; оговоры и самооговоры только запутывали, затемняли дело, и несчастных людей, возводивших напраслину на себя и на других, чтобы избавиться от мучений, мучили за это ещё больше.
      И всё же гестаповцам удалось напасть на след. Во время допросов и пыток кто-то назвал имя Андрея Сташенка. Как и почему назвал, в какой связи, не знаю, но назвал. Тут же арестовываются Андрей, Кса-на, их дети Вера и Костя; конечно, пытки, истязания, но они держатся стойко: ничего не знаем, ничего не видели, в эту смену в депо не работали, они вообще ночью не работают, только днём.
      Доказательств никаких, только подозрения. Старика Сташенка тоже подозревали, что он связан с гетто, полицаи уже заглядывали к нему, хотя ничего и не обнаружили. Но если тебя подозревают, значит, ты всё равно виноват, они истребляли миллионы людей, ни в чём вообще не подозреваемых. Найти пособников налёта решили во что бы то ни стало, этого можно добиться только страхом. Арестовали всех Сташенков и объявили, что если жители посёлка не выдадут остальных пособников налёта, то все арестованные, а их около ста человек, будут расстреляны. Если же и после этого не выдадут, то посёлок будет сожжён, а жители его уничтожены, — пусть партизаны помнят, во что обходятся их налёты, а жители знают, чего стоит пособничество партизанам.
      Теперь представьте состояние моего отца, примите во внимание его характер, иначе вы не поймёте его поступка. Он знал, как пытают и мучают людей, знал про арест Сташенков, знал, что ожидает сотни невинных. Конечно, расстрелы заложников, истребление мирного населения, уничтожение городов и деревень — беззаконие и варварство. Но если прекратить сопро-
      тивление, то, значит, враг достиг своей цели и победил. Отец это понимал. Но он понимал и другое: от него зависит жизнь ста человек. Чтобы их спасти, избавить от пыток, мучений и смерти, надо только одно — назвать человека, помогшего партизанам. Этим человеком был он, и только он. Если он признается, его убьют, но он умрёт с чистой совестью; убьют его жену, внука и внучку, но у тех ста тоже есть жёны, дети и внуки.
      Таким представляю я себе ход мыслей отца. Отец явился в комендатуру и заявил, что он провёл партизан в депо, спрятал на складе, помог уничтожить караул и захватить оружие.
      Сначала ему не поверили, алиби его очевидно, но не принимает ли он вину на себя, чтобы выгородить истинных виновников? Если так, значит, явился он сюда по приказу диверсионной группы, не для спасения заложников, а для спасения диверсантов. Значит, ты их знаешь и должен назвать!
      Что они делали с отцом! Боже мой, что они делали с ним, привязанным к столу в камере пыток! Три дня, трое суток, нескончаемых, как история человеческих страданий. Отец никого не назвал, не выдал, никого не оговорил. Пришли люди, переодетые рабочими, приказали спрятать их на складе, он их спрятал, потом, когда вернулся из комендатуры, открыл им дверь в коридор, они убили часового, уничтожили караул и увезли оружие. Никто, кроме него, этого не видел.
      Привезли его в депо, избитого, окровавленного, он показал, как всё было: где обрезали телефонные и сигнальные провода, откуда было взято оружие, и приблизительно что было взято, в том числе ящики с консервами. Всё совпадало с действительно похищенным.
      Это убедило гестаповцев. Да, он помог налёту, но не был же он один! Кто же другие?
      И снова три страшных дня, три страшные ночи, каких, я думаю, мало кто испытал на этой земле.
      На седьмой день из ворот комендатуры вышла процессия. Гестаповское начальство, за ними эсэсовцы с автоматами, а на телеге обрубок человека, обрубок ещё живого человека, — он ещё был жив, мой отец, он ещё дышал. Его подтащили к виселице, стоять на переломанных и сожжённых ногах он не мог. И повесили его не в гетто, а на площади перед гетто, чтобы видели все, и на груди его висела табличка: «Партизан».
      Так погиб мой отец Яков Ивановский, пятидесяти двух лет, уроженец города Базеля в Швейцарии.
      К сожалению, его признания, его смерть никому не помогли.
      На Базарной площади сооружается ещё одна виселица, уже с десятью свисающими с перекладин петлями, сгоняют жителей города и железнодорожного посёлка и выводят на площадь всех Сташенков: Афанасия Прокопьевича, его жену, сына Андрея, невесток Кеану и Ирину, внука Костю, внучек — Марию, Веру, Нину и Таню; Афанасию Прокопьевичу — семьдесят два года, Тане — десять лет, все со связанными за спиной руками, и у всех на груди таблички: «Они помогали партизанам», — и ставят на табуреты под виселицами.
      Знаете, что сделали наши садисты-полицаи? Они поставили Сташенков под виселицами так, в том же порядке, в каком те стояли на сцене клуба промкооперации, когда пели свои белорусские песни: с края Афанасий Прокопьевич, за ним его жена, потом Андрей, Ксана, Ирина и дальше дети, все белоголовые, босые, в белых рубахах... И табуретки из-под их ног вышибали по очереди, с паузами, пока не вышибли последний табурет из-под ног десятилетней Тани.
      Вечная им память! Вечная слава мужественным сынам и дочерям белорусского народа!
     
      24
     
      Мать видела труп повешенного отца. Он висел три дня — фашистская норма, фашистский стандарт. В этом смысле отца постигла участь других публично повешенных. Но эти три дня были последними днями гетто.
      Немцы были большие мастера камуфляжа. На воротах Освенцима висела надпись: «Arbeit macht frei» — «Работа делает свободным». Работа была одна — задыхаться в газовых камерах, свобода тоже одна — освободиться от этой страшной жизни. Но сентябрь сорок второго уже не сентябрь сорок первого — теперь люди знали истинную цену этим изречениям.
      И потом маленький городок, всё очень близко. Вот гетто, а рядом «арийская» улица; вот живут порядочные люди, а рядом полицай, и что знает полицайка, часто знает жена порядочного человека. И во многих домах офицеры из «виршафткоманды» — учреждения по эксплуатации хозяйства района — и просто солдаты, и могут случайно, а иногда и не случайно обронить слова, которые позволяют о многом догадаться. И юденрат связан с городской управой, и там, представьте, тоже попадались порядочные люди. И у работающих на предприятиях всё чаще отбирают рабочие карточки, значит, завтра в лес, если ты на это годен, а если не годен, жди, когда тебя отправят на поляну, в яму. Как птицы чувствуют приближение бури, как звери ощущают первые подземные толчки, так и эти люди поняли, что наступает их час, готовится последняя, окончательная акция.
      Тринадцатого сентября двадцать женщин были направлены в бывшее ФЗУ на уборку — мыли, скоблили, чистили, приводили в порядок отхожие места, перетаскивали со склада кровати, постельное бельё, столы, стулья и шкафы, вешали умывальники. Готовилась казарма. Для кого? И сведущие люди подсказали: для «зондеркоманды А» из Чернигова. «Зондеркоманда» означала уничтожение гетто.
      Тут же моя мать дала знать об этом дяде Грише... Но как?
      После налёта на станцию режим опять ужесточился, немцы усилили охрану, патрули, кордоны, перекрыли дороги, хватали каждого; дядя Гриша опасался появляться в гетто, не посылал своих людей, связь на некоторое время нарушилась. Но сообщить о предстоящей акции надо во что бы то ни стало. И встал вопрос: кого послать? Не в лес даже, в лес цри таких условиях добраться невозможно, а хотя бы в ближайшую деревню, там был человек Сидорова, мама, видимо, его знала. Но и до ближайшей деревни тоже невозможно добраться; все дороги, все тропинки блокированы. Единственный, кто мог добраться, только маленький Игорь. До сих пор все его рейды проходили благополучно, но, повторяю, условия изменились, хватали каждого, кто находился вне своего населённого пункта, будь это даже ребёнок. Мама понимала, какому риску она подвергает Игоря, из всех решений, которые она принимала,
      это было самое страшное. Но другого выхода не было. Ночью мама отправила Игоря. Он добрался до деревни и передал кому следует, что наказывала бабушка.
      Но на обратном пути, уже почти в городе, патруль задержал Игоря.
      — Ты знаешь дорогу к партизанам, — сказали полицаи.
      — Я не знаю никаких партизан, — ответил Игорь.
      — Куда ты ходил?
      — В деревню.
      — Зачем?
      — Поесть просил.
      — Тебе дали?
      — Дали.
      — Кто дал?
      — Тётенька одна дала.
      — Пойдём, покажи нам эту деревню, покажи нам эту тётеньку.
      — Не пойду. Она мне хлеба дала, а вы её за это убьёте.
      — Не убьём, ты только покажи её нам, тогда мы поверим, что ты не ходил к партизанам.
      — Нет, не покажу, вы убьёте её.
      Его и нагайками и плетьми, а он, понимаете, упёрся, ни в какую: не покажу, и всё, она мне хлеба дала, а вы её убьёте.
      Восемь лет мальчишке, а вот такое придумал и твердил одно: «Она мне хлеба дала, а вы её убьёте...»
      И опять площадь, опять измождённые существа, напоминающие людей, опять моя мать, уже только с Олей. И в середине площади Игорь на коленях, с завязанными за спиной руками. И за ним эсэсовец с секирой. Где они её раздобыли — понятия не имею. Старинная секира, клинок в виде полумесяца. Знаю только, что она служила эсэсовцам для потехи, во дворе комендатуры, они забавлялись ею следующим образом: ставили ребёнка на колени с завязанными сзади руками, приказывали наклонить голову и ударяли секирой. Пари выигрывал тот, кто с одного удара разрубал ребёнка точно пополам. Так они забавлялись во дворе комендатуры, теперь устроили забаву для всех.
      Штальбе сказал моей матери:
      — Твой внук ходил к партизанам. Если он покажет дорогу, то будет жить, если не покажет — умрёт.
      — Он не знает дороги к партизанам, — ответила мать.
      И тогда Игорь закричал:
      — Бабушка, я боюсь!
      И мама ответила:
      — Не бойся, Игорек, они тебе ничего не сделают, опусти голову и закрой глаза.
      Игорь наклонил голову и зажмурился, палач поднял секиру и разрубил Игоря точно пополам, мастер был. Ударила кровь, но на палаче был кожаный фартук, и он не запачкался.
      И Штальбе, бывший школьный учитель, объявил:
      — Так будет с любым ребёнком, обнаруженным вне гетто. Запомните!
      Потом сказал моей матери:
      — Подбери своего внука, никто за тебя этого делать не будет.
      Мать сняла с себя лохмотья, завернула в них окровавленные останки Игоря, отнесла домой, и в этот же день похоронная бригада забрала его и похоронила на кладбище.
      А перед дядей Гришей встал вопрос: что делать?
      Сказать, что это был серьёзный вопрос, серьёзная проблема, — значит ничего не сказать. Это был неразрешимый вопрос, неразрешимая проблема.
      Восстание? Но во всём гетто всего два-три десятка людей, умеющих кое-как владеть оружием, кучка подростков против регулярных войск. И где они будут обороняться? На двух улицах? В деревянных домах? Достаточно поджечь один дом, чтобы сгорело гетто со всеми его обитателями.
      Пробиваться в лес? Как? Трёхтысячным табором, толпой беженцев, сквозь кордоны и заградительные отряды, по открытой местности? Даже если допустить фантастическую возможность того, что удастся выйти из гетто и пробиться в лес, то что делать дальше? Как кормить людей, содержать, защищать? Надвигается осень, а за ней зима.
      Остаётся одно: безропотно пойти навстречу своей судьбе, своей участи, лечь в яму рядом с сыном или дочерью, подставить затылок немецкой пуле, не оказав пусть безнадёжного, но достойного сопротивления, не подняв руки против убийц... Из всех вариантов этот был самый неприемлемый. В тех вариантах терялась только жизнь, в этом — и жизнь и честь.
      Итак, восстание и уход в лес. Цель нереальная, но без цели нет действия. Восстание завтра же утром, пока не прибыла «зондеркоманда». А в это время Сидоров нанесёт отвлекающий удар по железнодорожному мосту, тому самому, с которого я когда-то прыгал в воду, рисуясь перед Соней Вишневской. Ле-Курт пошлёт на мост помощь и тем ослабит охрану станции, отвлечёт силы от города.
      План фантастический, отчаянный, но другого быть не могло. План гибели, но гибели достойной — это будет счёт, который жители гетто предъявят за свою смерть и который гитлеровцы оплатят своими жизнями.
      Вечером Гриша со своими бойцами, шестнадцать человек, затесался в рабочие колонны, часовые их уже не проверяли, не пересчитывали, не обыскивали, готовили себя к другой, более важной акции, копили для неё злобу и беспощадность, смотрели на входящих в гетто с холодным равнодушием убийц, для которых эти люди уже мертвы.
      В полночь Гриша собрал в подвале дедушкиного двора человек двадцать наиболее авторитетных людей, способных повести за собой остальных.
      Но Гриша многого не рассчитал. Он мыслил как солдат, боец и не учёл того, что перед ним не солдаты, не бойцы: год беспримерного рабства и унижений убил в этих людях волю к сопротивлению, внушил животный страх перед немцами... И некоторые сробели...
      Да, люди способны на отпор, но в том случае, если их погонят на расстрел. Но пока не погнали, и, возможно, казарма готовится не для «зондеркоманды», и никакой акции не будет. Если они восстанут, их перебьют всех до единого. Люди могут сопротивляться, когда их убивают, но если их не убивают, зачем же им, безоружным, бросаться на вооружённую охрану, на вооружённых солдат, бежать в лес, где их всё равно ждёт гибель?
      Так говорили некоторые, притом, заметьте, авторитетные люди, и это отражало настроение гетто, во всяком случае, значительной его части. План Гриши рушился у него на глазах.
      Гриша был отважный человек, и пришли с ним тоже отважные люди. Они были готовы на отчаянный шаг: стать во главе трёх тысяч безоружных людей и
      броситься на вооружённого до зубов противника. Каков бы ни был исход, это будет попыткой, это будет действием, это будет боем: для боя они и при-, шли, и если суждено погибнуть, то они погибнут в бою, — солдатская судьба, солдатская смерть. Но погибнуть без боя, пойти на смерть из солидарности они не могли, не имели права, их жизнь принадлежала не им, их жизнь принадлежала борьбе.
      И Гриша поставил вопрос так: или восстание немедленно, сегодня, в четыре часа утра, при построении рабочих колонн, или он и его люди уходят, уходят сейчас же, прямо отсюда, из подвалов... И вот, значит, решайте, я вас заставить не могу!
      Моя мать, как бывало дедушка, молча слушала эти прения, потом сказала:
      — Вы не мужчины, вы крысы! Немцы правы — вас следует истреблять. Вы хотите попрятаться по углам, но таких углов нет, они найдут вас всюду! Вы говорите: акции не будет! А где восемьсот человек с Прорезной улицы? Вы не знаете дорогу к яме? Вам её послезавтра покажут, пройдёте по ней в последний раз. Вы говорите: люди не поднимутся? В моём доме сорок шесть человек, они поднимутся, как один, слабый пойдёт за сильным, невооружённый за вооружённым. Мы будем драться, нам суждено погибнуть, но мы погибнем в своём доме, а не в яме.
      Это она сказала тем, кто возражал против восстания. А Грише и его людям она сказала:
      — Вы хотите уйти — уходите! Вы хотите оставить здесь на смерть ваших жён и детей — оставляйте! Мы будем биться сами, нам есть чем драться; у наших детей есть оружие, у нас есть топоры, молотки, ломы, лопаты, колья, ногти, зубы, мы перегрызём им глотки!
      Она повернулась к Вене Рахленко, сыну Гриши:
      — Веня, ты уйдёшь с отцом или останешься защищать нас?
      И Веня сказал:
      — Я останусь здесь и буду драться.
      И Гриша и его люди поняли, что уходить нельзя: восстание всё равно будет. Это поняли и те, кто колебался. Ночью моя мать обошла дома и сказала, что утром всех поведут на расстрел, надо готовиться к отпору и уходить в лес. Она была полна спокойной, властной решимости, не знаю, передалась ли эта решимость людям, я думаю, многим передалась, тем более мать говорила и действовала открыто, открыто переходила из дома в дом, и охрана не обращала на неё внимания.
      В четыре часа утра под наблюдением сонных полицаев люди начали выходить и строиться в рабочие колонны, у многих, как было условлено, под одеждой были топоры, молотки, ножи, ломики, а у бойцов пистолеты и автоматы.
      Но из многих домов люди не вышли, никто не вышел, даже те, кому надо в лес, на работу: заперлись, забаррикадировали двери и окна, их обуял страх, они боялись выйти на улицу, где их ждёт смерть. Не будем их осуждать: эти люди были безоружны и запуганы, то, что они не вышли на улицу, заперлись, уже было актом сопротивления, первым нарушением правил, которое они себе позволили.
      И это положило начало восстанию. Полицаи начали вламываться. в закрытые дома, произошла сумятица, она и послужила сигналом. Первым выстрелил в полицая Веня Рахленко, за ним другие ребята, и люди, увидев упавших полицаев, набросились на остальных. Это было как взрыв детонатора: услышав пистолетные выстрелы, снайперы повели прицельный огонь по часовым на вышках, ребята забросали гранатами караульное помещение и автоматным огнём добивали выбегающих из него эсэсовцев; другие напали на полицейский участок возле горуправы, третьи ворвались в дом, где жил Штальбе, и убили его, четвёртые — в дом коменданта Рейнгардта, убили его ординарца, но сам Рейнгардт успел выскочить в окно, преследовать его не было времени; и наконец раздаётся оглушительный взрыв: летит в воздух водонапорная башня на железнодорожной станции — это сделали партизаны Сидорова. И при взрывах, стрельбе, криках, стонах, ругательствах люди двинулись из гетто.
      Однако некоторые полицаи успели убежать, отстреливаясь, кое-кого убив и ранив, и многие эсэсовцы спаслись, тоже отстреливаясь и уходя на станцию; один часовой на вышке успел открыть по толпе пулемётный огонь, и комендант станции Ле-Курт поднял по тревоге железнодорожные войска, мобилизовал военных, едущих в отпуск или возвращающихся из отпуска, всех поставил под ружьё, но не двинул их на преследование беглецов, а бросил на охрану станции, немедленно радировал куда следует, и вскоре на автомашинах прибыли части СС и «зондеркоманда».
      Но, пока всё это происходило, путь был открыт, и моя мать, держа за руку Олю, повела людей из гетто, повела не через главные ворота; главные ворота выходили к железной дороге, там были немцы. Вышли с другого конца Песчаной улицы, взломав забор у дедушкиного дома, разрезав колючую проволоку; прошли окраиной города, потом мимо кладбища на дорогу, ведущую в дальние леса.
      Из гетто вышло человек шестьсот, остальные остались. Остались те, кто сразу забаррикадировался в домах, и, когда с вышки застрекотал пулемёт и улицы обагрились кровью, многие из тех, кто вышел из дома, вернулись. И, конечно, остались калеки, инвалиды, больные, немощные, старики и старухи, все, кто не мог идти, и не было носилок, чтобы их нести.
      Гриша торопил людей: немцы быстро опомнятся, прибудут их части, организуют погоню, важно успеть дойти до леса, до условленного места, где ждут два человека с пулемётом; там можно будет организовать оборону и задержать противника, а до этого места, между прочим, двенадцать километров. И Гриша не мог дожидаться, пока соберутся все бойцы, многие ребята не уходили со своих мест, продолжали вести огонь из укрытий, им хотелось перебить побольше эсэсовцев и полицаев; мальчики и девочки, что они знали, у них хватило смелости напасть, но не было умения вовремя отойти; они думали, что задерживают немцев, на самом же деле они уже здесь были не нужны, здесь всё было кончено; они были нужны там, на марше, а они остались и уже не смогли уйти, погибли или присоединились к тем, кто заперся в домах.
      А Грише был важен каждый боец; шестьсот человек — это большая колонна, и не воинская колонна, а толпа беглецов, объятых ужасом; для её охраны нужно много людей, а с ним был десяток партизан и несколько вооружённых подростков.
      И всё же Гриша выставил охранение и головное, и боковое, и тыльное — всё, что положено. У кладбища оставил первый заслон, через три километра второй, они встретят погоню, каждый на своём рубеже. Конечно, их перебьют, конечно, смертники, и всё же на какие-то спасительные минуты они задержат противника.
      Усилить заслоны Гриша не мог, надо было охранять беспомощных, объятых страхом людей, идущих в неизвестность, людей, у которых позади смерть и впереди смерть, и каждый думал о собственном спасении; при первой же панике они могут разбежаться, вернее, разбрестись, — бежать они были не в состоянии. Но, кто был сильнее, те ушли быстрее, торопились достигнуть леса; слабые спешили за ними, у них не хватало сил, они садились на обочину или падали на дороге, их надо было поднимать и тащить; если оставлять их на поругание врагу, то колонна превратится в стадо зверей, звери не уносят раненых, это делают люди, и до той минуты, пока остаются людьми. Оставляли только тех, кто был уже мёртв... Хоронить мёртвых не было времени, тащить мёртвых не было сил, силы были нужны для тех, кто был ещё жив. И колонна всё больше и больше растягивалась: длинная цепочка бредущих скелетов, падающих и вновь подымающихся или уже не подымающихся, — каждый брёл сам по себе.
      И вдруг люди остановились. Они услышали за собой стрельбу и увидели языки пламени, взвившиеся в небо. Это горело и истреблялось гетто.
      Да, горело и истреблялось гетто. Конечно, с этим можно было подождать, ведь гетто никуда уже не уйдёт, следовало сразу броситься в погоню. Но ярость и жажда мести пересилили, их выместили на оставшихся. Прибывший на автомашинах взвод СС оцепил мятежное гетто и приступил к его уничтожению здесь, на месте, на этих улицах. Эсэсовцы попытались вломиться в забаррикадированные дома, оттуда раздались выстрелы; они забросали дома гранатами, люди выбегали на улицы, были пущены в ход автоматы, и Песчаная и Госпитальная залились кровью. И всё же люди, вооружённые чем попало, пытались прорвать цепь — никому это не удалось... И когда сопротивление было сломлено, патроны у бойцов кончились, и сами бойцы были убиты, и звуки выстрелов перестали заглушаться криками и стонами раненых, тогда каратели ворвались в дома и добили оставшихся там стариков, больных и калек; собаки обнюхивали дворы, эсэсовцы пристреливали спрятавшихся детей. За несколько часов всё было кончено, гетто уничтожено, почти две тысячи человек нашли свою могилу в лесу, в яме, на поляне. Но они не сами
      пошли в лес, не сами легли в яму! Их трупы грузили на машины, везли в лес и там уже сваливали в яму; обитателей гетто пришлось уничтожать в их собственных домах, гетто оказало сопротивление, взяло выкуп за свою жизнь и было стёрто с лица земли; гитлеровцы о нём никогда не упоминали: это был их позор, их поражение, — оно не вошло даже в список пятидесяти пяти известных нам гетто. Но оно существовало, оно боролось и погибло с честью.
      Покончив с гетто, немцы бросились в погоню за беглецами, но люди уже приближались к лесу, оба заслона снялись со своих засад, присоединились к главным силам и заняли оборону на опушке леса. Теперь у них был пулемёт. Вскоре появились и солдаты, им не пришлось искать дорогу: дорога была обозначена трупами. Но, когда они подошли к лесу, их встретил пулемётный, автоматный и ружейный огонь.
      А беглецы между тем углубились в лес. Впереди шли два партизана, Евсей Кузнецов и Коля Городецкий, они должны были провести людей к другому, глухому Брянскому лесу, где их ждали партизаны Сидорова и куда немцы не посмеют сунуться. Беглецов было не более четырёхсот человек — бойцы остались на опушке леса, а остальные, не выдержав дороги, усеяли своими телами этот скорбный путь. Но и лес, который предстояло пересечь, был большой, километров десять, а люди уже прошли двенадцать — без остановки, без привала, и они не могли идти, тем более ушли с открытого места, чувствовали себя в некоторой безопасности, им говорили: «Лес, только бы добраться до леса», — и вот они в лесу и не могут остановиться...
      И моя мать сказала Евсею Кузнецову:
      — Люди должны передохнуть. Они не могут идти дальше.
      — Нет, — ответил Евсей, — Гриша долго не продержится. И если люди сядут, они уже не встанут.
      Они продолжали свой путь, но люди всё чаще и чаще падали на лесных тропинках или останавливались, прислонясь к деревьям.
      И тогда мать сказала Евсею:
      — С теми, кто может идти, иди дальше. Я останусь с теми, кто должен хотя бы немного передохнуть, пусть
      - со мной останется Коля, он нам покажет дорогу, через полчаса я подниму людей.
      И в ком были ещё силы, пошли дальше с Евсеем Кузнецовым, а остальные присели на поляне, мать вернулась за отставшими и тоже довела их до поляны.
      И мать при Коле Городецком сказала Оле:
      — Попросишь у дяди Сидорова, чтобы отвели тебя в Чернигов к адвокату Терещенко. Скажешь Терещенко, что ты внучка Рахили Рахленко. Коля, ты передашь это Сидорову?
      — Передам, — сказал Коля.
      Потом мама сказала людям:
      — Вставайте, здесь больше нельзя оставаться, надо идти дальше.
      Некоторые поднялись, но большинство нет — не было сил.
      И тогда мама сказала:
      — Вы слышите выстрелы? Это ваши дети умирают, чтобы вас спасти. Теперь вы больше не рабы, теперь вы свободные люди, вы будете мстить за кровь своих родных и близких, заставите этих извергов заплатить за ваши мучения, будете истреблять их, как бешеных собак, потому что бешеных собак надо истреблять. Найдите в себе силы идти. Идите! Коля, веди их!
      И люди нашли в себе силы подняться и побрели дальше. А мать не пошла, она продолжала стоять там, где стояла, люди проходили мимо неё, и каждому она придавала силы своим пронзительным взглядом. В этой женщине, которой было всего сорок девять лет, трудно было узнать прежнюю Рахиль Рахленко. От прежней Рахили остались только рост и осанка. Высокая, прямая, она стояла, не двигаясь, не сходя с места, но для каждого проходящего мимо неё человека всё дальше отодвигалась в глубину леса, её облик стирался — она как бы растворялась в воздухе и постепенно исчезала; и, когда люди оглянулись, её уже не было. Никто не слышал звука её шагов, хруста веток под её ногами, она растворилась в лесу, среди неподвижных сосен, растаяла в воздухе, пропитанном терпким сосновым запахом, как был он пропитан тогда, когда она, шестнадцатилетняя девочка, сидела в лесу со своим Якобом, голубоглазым мальчиком из города Базеля, Швейцария...
      Фантазия? Мистика?.. Может бьггь... И всё же никто никогда больше не видел мою мать ни живой, ни мёртвой. Она исчезла, растаяла, растворилась в воздухе, в сосновом лесу, вблизи маленького города, где она родилась, прожила жизнь, где она любила и была любима, где, несмотря на все невзгоды, была счастлива, вырастила детей, воспитала внуков, видела их страшную гибель, перенесла то, чего не может выдержать ни одно человеческое сердце. Но её сердце выдержало, и в последние минуты жизни она сумела стать матерью для всех несчастных и обездоленных, наставила их на путь борьбы и достойной смерти.
      Между тем бой на опушке леса продолжался. Немцы не знали сил противника, залегли, постреливали, ждали подкрепления. Через час Гриша отослал десять
      человек, остался с двадцатью бойцами, ещё через час отослал ещё двенадцать и остался с восемью.
      Солдаты поднялись в атаку, когда подоспели эсэсовцы. Те шли высокие, здоровые, пьяные, без головных уборов, в чёрных кителях с закатанными рукавами, а на рукавах череп и перекрещённые кости. Шли они во весь рост; пулемёт перебил первый ряд — второй ряд перешагнул через убитых, третий ряд — через второй; они достигли наших и вступили в рукопашный бой. Немцев и полицаев было много, а у Гриши всего восемь человек, все они погибли в этом неравном бою. Но эсэсовцы потеряли более половины своего состава и дальше в лес не пошли. Приехали их машины, увезли убитых и раненых, а трупы Гриши, его сыновей Вени и Толи и ещё пяти бойцов остались на поляне. Утром партизаны их забрали, перенесли в дальний лес и проводили в могилу двадцатью залпами из винтовок.
      В отряд Сидорова пришло около четырёхсот человек. Для многих эта страшная дорога была последним усилием, осуществлённая надежда — последней надеждой, многих похоронили в первую же неделю. Тех, кто выжил, Сидоров оставил в своём отряде или передал в другие отряды, а стариков, старух, больных припрятал у верных людей на хуторах, где они дожили свои последние дни. Олю, как наказывала моя мать, переправили в Чернигов к Терещенко, Терещенко её принял, стал ей отцом, и она носит его имя — Ольга Терещенко... Теперь у неё двое детей, и, как её приёмный отец, она тоже адвокат. От неё, от Оли, я и узнал многие подробности жизни и смерти нашей семьи, из всей нашей семьи она осталась единственным свидетелем.
      Гетто закончило своё существование в сентябре сорок второго года, война кончилась в мае сорок пятого. Из тех, кто вышел из гетто, мало кто остался в живых: погибли в партизанских боях, потом в армии, когда партизаны влились в наши регулярные части, а те, кто остался жив, расселились по стране, рассеялись по лицу нашей земли, почти никто не вернулся домой, дома ни у кого не было.
      Всё же нескольких партизан я разыскал, и они дополнили рассказ Оли теми подробностями, которые она не могла знать. И эти взрослые, мужественные люди, прошедшие через всё, через что только может пройти человек, подтвердили, что моя мать Рахиль действительно на их глазах растворилась в лесу, растаяла в воздухе. Они клялись, что видели это собственными глазами. Может быть, это не так, может, своими глазами они этого не видели, может быть, эта легенда возникла как галлюцинация в мозгу у людей, доведённых до крайности. Исход из гетто был чудом, и когда совершается одно чудо, то возникает и другое, и эта легенда укрепилась в сознании как действительность, как факт.
      Но даже Сидоров, он остался жив, я с ним много раз встречался после войны, даже Сидоров, старый коммунист, чуждый всякого суеверия, и тот, когда я его спросил о матери, ответил неопределённо:
      — Сам я этого не видел, твоя мать до нас не дошла, но люди говорят, что так оно и было...
      И, знаете, отвёл глаза... Ему, понимаете, было неудобно сознаться, что он, старый член партии, командир партизанского отряда, не верит ни в бога, ни в чёрта, а вот в таинственное исчезновение моей матери верит.
      До войны в нашем городе проживало несколько тысяч евреев, теперь их было не более двухсот человек. О судьбе тех, кто остался под немцами, вы знаете, а те, кто не попал под их власть, те или погибли в боях, или, уехав в эвакуацию, прижились на новых местах. Вернулись в основном старики, и среди них наш парикмахер Бернард Семёнович, ещё бодрый, чистенький, седой, благообразный.
      Много дней старики ходили по дворам, пустырям, дорогам, лесам и полям и собирали в мешки останки убитых. Трупы истлели, но некоторых Бернард Семёнович опознал по волосам: оказывается, волосы в земле не пропадают. И ещё опознали останки моей сестры Дины. Эсэсовцы привязали её к кресту старым электрическим проводом, провод остался на костях, по проводу её и опознали. Останки опознанных захоронили на кладбище, а неопознанных — в братской могиле, той, что гитлеровцы устроили в лесу. Старики хотели всю братскую могилу перенести на кладбище, но это было невозможно — тысячи убитых, да и кладбища фактически не было, надгробные плиты растащили, а само кладбище по приказанию комендатуры перепахали.
      Нашли останки Сташенков, всех десятерых, они лежали вместе, как и висели вместе. Телеграммой я вызвал Александрину Афанасьевну Сташенок, она приехала, приехал и Максим, её племянник, сын Андрея Сташенка, и останки их родных мы захоронили. Второй сын Сташенка, Петрусь, не присутствовал на этом печальном обряде: он погиб в боях на Северном
      Донце.
      Останки моего отца, Якова Ивановского, не нашли, хотя соседи указали место его захоронения — пустырь по дороге к реке. Я даже нашёл человека, который по приказанию полицаев рыл могилу. Но никакой могилы на этом месте не оказалось — чистый песок. Мы перерыли весь пустырь и ничего не нашли: только песок, песок, чистый сыпучий тяжёлый песок... Останки моего отца исчезли бесследно. Странно, не правда ли?
      Я часто наезжал тогда в город, почти в каждый отпуск, помогал как мог. Всё это, знаете, требовало много усилий: восстановить старое кладбище, привести в порядок братскую могилу, собрать деньги на памятник, соорудить ограды. Приезжала и Александрина Афанасьевна Сташенок, ходили мы с ней и в райисполком и в горсовет, там, конечно, сочувствовали, но хватало и своих хлопот: надо восстанавливать город, предприятия, налаживать сельское хозяйство, всё разбито, разрушено. Надо думать о живых — это безусловно, но забыть мёртвых мы тоже не можем, они не воскреснут, они продолжают жить только в нашей памяти, и откаэать им в этом, лишить их этого мы не имеем права. Я приезжал, ходил, хлопотал, а когда возвращался в Москву, переписывался с Сидоровым; он уже вышел на пенсию, время у него было, и он тоже помогал чем мог — с этими людьми он жил, работал и воевал.
      Потом, надо признаться, я стал реже ездить туда. Годы не те, надо поехать подлечиться, и жене надо отдохнуть... Последний раз я был там в семьдесят втором году, в сентябре, в тридцатую годовщину восстания и уничтожения гетто.
      Мы с Сидоровым пошли на кладбище. Кругом золотились осенние поля, мы шли дорогой, по которой уносили из гетто мёртвых и по которой моя мать Рахиль и мой дядя Гриша увели живых. Кладбище восстановили, огородили и на том месте, где были могилы, посадили молодые берёзки, они уже выросли, эти берёзки, стоят ровными рядами и шумят листвой над безымянными могилами. И внутри ограды оставлено место для новых могил, где похоронят тех, кто умрёт, когда положено умереть.
      Грустная картина — пустынное кладбище без плит, без памятников, без надписей, без цветов. Где могилы моих предков? Где покоятся бабушка, дядя Лазарь, мой брат Саша, мой маленький племянник Игорь?..
      Постояли мы с Сидоровым, помолчали, потом пошли на братскую могилу, ту, в сосновом лесу, возле бывшей веранды Орла, где когда-то продавали кефир и мороженое, где отдыхали в гамаках люди, где когда-то сидели и пытались объясниться на разных языках мои юные отец и мать и где они сумели объясниться только на одном языке, великом языке любви.
      У братской могилы были ещё люди, местные жители, несколько человек: старики, пожилые, были и дети — те, кто вырос тут после войны... Кто-то из них знал мою мать Рахиль, моего отца Якова, моего отважного дедушку Авраама Рахленко, кто-то и не знал. Но здесь лежали их бабушки и дедушки, их отцы и матери, их братья и сёстры, лежали в громадной яме, где: их, безоружных, беспомощных, расстреливали из автоматов...
      На могиле был установлен большой камень из чёрного гранита, на нём — вверху на русском языке было высечено: «Вечная память жертвам немецко-фашистских захватчиков». Внизу — надпись на еврейском.
     
      Рядом со мной стоял Сидоров, бывший шахтёр, потом директор обувной фабрики, потом партизанский командир, теперь пенсионер. Он родился в Донбассе, но давно жил здесь, знал и понимал всё насквозь.
      Он показал на надписи на камне, высеченные по-русски и по-еврейски, и тихо спросил меня:
      — Слушай, Борис, а правильно они перевели русский текст?
      Ребёнком, лет, наверное, до восьми или девяти, я учился в хедере, потом перешёл в русскую школу и, конечно, давно забыл еврейские буквы.
      И всё же почти через шестьдесят лет из неведомых и вечных глубин памяти передо мною встали эти буквы, эти слова, я вспомнил их и прочитал:
      «Веникойси, домом лой никойси».
      Смысл этих слов был такой:
      «Всё прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда».
      Сидоров, видя, что я медлю с ответом, скосился на меня, всё понимал, умница, и снова спросил:
      — Ну, точно перевели, правильно?
      — Да, — ответил я, — всё правильно, всё точно.
     
      Ялта — Переделкино 1975—1977
     
     
     
      ПОСЛЕСЛОВИЕ
     
     
      Великая история заслонила маленькую историю. Хотя такие маленькие истории. — миллионы таких маленьких историй, может быть, и составляют главную историю человечества.
      «Тяжёлый песок».
     
     
      Анатолию Наумовичу Рыбакову к моменту опубликования его первой, доныне широкоизвестной книги «Кортик» (1948) шёл уже четвёртый десяток, и у него имелся богатый жизненный, трудовой и фронтовой опыт — он был зрелым, сложившимся человеком.
      Окинуть взглядом его путь людям моего поколения очень несложно. Дело в том, что его первая книга — «Кортик» писалась и впервые печаталась для нас, бывших в ту пору десяти — четырнадцатилетними мальчишками. Спору иет, читали её не только мы, но и те, что были постарше нас, и совсем взрослые люди, но полагаю, что особенно крепко имя Анатолия Рыбакова запало именно в нашу память, ибо это был «наш» писатель. И потому, когда через два года после выхода «Кортика» появилась его новая книга — роман «Водители» (1950), мы прочитали и его, хотя адресовался роман не нам и, как пришлось впоследствии убедиться, далеко не всё мы в нём поняли и ощутили.
      Так он и остался «нашим» писателем... Разве только поменялись в нашем сознании местами две линии в его творчестве. Значимее для нас стали такие его книги, как «Екатерина Воронина» (1955) и в ещё большей степени «Лето в Сосняках» (1964), а две повести, служащие продолжением «Кортика», — «Бронзовая птица» (1956) и «Выстрел» (1975), и две первые книги новой трилогии о Серёже Крашенинникове — «Приключения Кроша» (1960) и «Каникулы Кроша» (1966) мы читали, слегка стесняясь своего интереса к «подростковым» книгам, но не умея, да и не желая преодолеть влияния на нас имени, стоящего над их названиями,— имени Анатолия Рыбакова.
      Для читателя представление о двух линиях в творчестве писателя — так сказать, «подростковой» и «взрослой» — обычно и не носит оценочного характера. К сожалению, некоторой частью критики произведение, впервые увидевшее свет с грифом издательства «Детская литература», воспринимается как нечто «второсортное». Это отношение не может не передаться писателю, не заботить и волновать его: Но я не считаю,, что Рыбаков поддался таким настроениям. Уже одно то, что он не прекращал работы над книгами о Мише Полякове и его товарищах, говорит против подобного предположения. В то же время он не стоял на месте. От чисто приключенческой повести он переходил к произведениям, в которых на первый план выходили нравственные проблемы. Трилогия о Кроше как раз и отразила эту эволюцию. Приключенческая фабула и серьёзная нравственная проблематика, доселе параллельные, вопреки эвклидовой аксиоме, постепенно пересекались.
      Вторая часть трилогии—«Каникулы Кроша» — вышла в свет спустя два года после небольшого романа «Лето в Сосняках». Событийные ряды двух произведений не имели ничего общего, характер ни одного персонажа «Лета» не повторялся в «Каникулах». Тем не менее здесь невооружённым взглядом просматривалась общность нравственных и общественных проблем Речь шла об омерзительной сущности предательства, о красоте человеческого мужества, о слабости, поддающейся обстоятельствам, и о силе дружбы, помогающей человеку воспрянуть духом. Не случайно, скажем, сентенцию, прозвучавшую в «Лете»: «Человечным надо быть и в шестнадцать лет. Даже когда силы времени сильнее твоих сил»,— можно счесть, обращённой к Серёже Крашенинникову в момент его раздумий о судьбе его случайного товарища Кости, а казуистика рассуждений Веэна, пытающегося представить в благородном свете спекуляцию, произведениями искусства, которой он занимается, все его интриганские Ходы напоминают и казуистику следователя, «расколовшего» Колчина, и гнусную логику жизненного поведения Ангелюка.
      Третья же часть трилогии о Кроше — «Неизвестный солдат» — вообще не имела аналогов среди «взрослых» книг Рыбакова В этом »е было надобности. Прежде всего потому, что её саму уже трудно, даже (невозможно назвать только .повестью «для подростков». Не случайно она со вниманием и интересом была прочитана всеми читателями страны, без различия возрастов. В этой книге обе линии творчества писателя слились в одну — в проблему памяти о прошлом, в данном случае о Великой Отечествеиной войне, памяти благоговейной и близкой всем поколениям советских людей. Успеху понести способствовал и тот факт, что она появилась в год двадцати-пятилетней годовщины Победы, когда особенно чрко вспыхнул интерес самых широких слоёв народа к своему недальнему и дальнему прошлому. И в первую очередь — писательский талант Анатолия Рыбакова. В «Неизвестном солдате» прошли перед нами герои Великой Отечественной — старшина Бокарёв и рядовой Краюшкин и современники читателя — начальник участка строительства дороги Воронов, бригадир Мария Лаврентьевна, чертёжница Люда, Зоя Краюш-квпа... И — Сергей Крашенинников, .ощутивший неодолимую душевную потребность в восстановлении правды о небольшом, внешне незначительном эпизоде военных событий, в восстановлении справедливости, понявший, что если он ие возьмёт на себя и не исполнит возникшего перед ним долга, то покой для его совести будет навсегда утерян.
      Не только фабула этой повести двухслойна: попеременно изображаются события, происходящие вокруг закончившего школу Кроша, и то, что происходило много лет назад в оккупированной немцами маленьком городе Корюкове... Двухслоен и сюжет произведения. Если поначалу исключительное внимание читателя занимает слой, близкий к приключенческому,— старания Кроша выяснить, кто же похоронен в безвестной могиле, Бокарёв или Краюшкин. то впоследствии автор постепенно и искусно выводит на первый план события совсем иного порядка. Читателя захватывает пробуждение чувства памяти у тех, кто окружает Кроша, у тех, кто поначалу, как Воронов, противится его поискам, считает их делом несерьёзным, мальчишеской блажью. Рассказ о том, как живое и справедливое дело, которое взвалил на себя этот упрямый и невыносимо ершистый юнец, открывает в сердцах людей глубокие тайники добра, находит себе союзников и соратников одного за другим, пока не сплачивает воедино весь коллектив ^работников дорожно-строительного участка. И читатель с повлажневшими, как и у одного из персонажей, глазами читает заключительные строки повести о том, как колонна трейдеров и самосвалов, «подавая гудки... проследовала мимо солдатской могилы, мимо солдатской матери и солдатской внучки».
      Я не зря, лишь обмолвившись о других произведениях Рыбакова, так подробно остановился на повести «Неизвестный солдат». Мне она во многом представляется преддверием к роману «Тяжёлый песок». Она же разрешила и некоторое недоумение, возникавшее при самом беглом взгляде на жизненный н творческий путь писателя: как это фронтовик, проведший в действующей армии все четыре военных года, не написал о войне ничего, кроме нескольких ретроспективных пассажей в «Екатерине Ворониной» и «Лете в Сосняках». Но главное — не в этом.
      Сергей Крашенинников и его товарищи тем, что смогли усилием ума и сердца раздвинуть «груду дел, суматоху явлений» и углубиться чувством и мыслью в прошлое, заставили, мне кажется, и самого Рыбакова по-иному взглянуть на исторические пласты, пройденные им за свою жизнь. Трудное и вместе с тем закономерное пробуждение исторического самосознания задело некие стороны сознания и совести писателя, заставило их зазвучать. Воскресило ощущения родства и единства с неисчислимым контингентом родных, близких, однокашников, товарищей по фронту, наставников, давным-давно или совсем недавно ушедших из жизни, н не только с отдельными людьми, но и с поколениями, а через них — со всей Россией и её историей. Сходное чувство проявляется и у его героя Кроша:
      «Пройдя немного, я оглянулся.
      Две женщины, одна покоренастее, поосанистее, другая худая, стройная, обе в платках, медленно поднимались по косогору к деревне.
      Россия ты моя, Россия...»
      И ещё одна цитата из «Неизвестного солдата», подтверждающая, что. работая над ним, Рыбаков либо нащупывал тему «Тяжёлого песка», либо уже вплотную обдумывал новый замысел. Защищая Кроша от нападок Воронова, пожилой инясенер Виктор Борисович говорит последнему: «Вот вы говорите: дорогу надо строить. Да, на-
      до. Только если дети перестанут о нас думать, тогда и дороги не нужны. По этим дорогам люди должны ездить. Люди!..»
      Борис Яковлевич Ивановский, от лица которого идёт повествование в «Тяжёлом песке», не просто помнит о своих родителях, он о них напряжённо думает, заставляет свою память и память других людей восстанавливать обстоятельства их жизни и их смерти, воскрешать крупные и мелкие события семейной истории. Человек преклонных лет, он всем своим существом чувствует истинность старой поговорки: «О мёртвых — или правду, или ничего».— н не скрывает ни единого факта из того, что помнит, что знает, не набрасывает на свою память украшательского флёра. Только одного ои хочет, только к одному стремится — чтобы перед человеком, внимающим ему, его родители и люди, окружавшие их, встали бы живыми и полнокровными во всех своих добрых и горьких, величавых и омеш-ных поступках и помыслах, произнесённых словах и затаённых чаяниях.
      Образ, характер Бориса Яковлевича Ивановского — одна из самых больших удач писателя. И, к слову сказать, больше всего мы узнаём о нём не из тех страниц, где рассказывается о его молодости, о его работе, первой неудачной любви к Соне Вишневской, его взаимоотношениях с Галей Токаревой п женитьбе на ней, хотя и это имеет значение для его понимания. Но куда полнее и характернее он раскрывается перед нами в своём рассказе о судьбе семьи.
      Это простой, рядовой человек, всю жизнь много н упорно трудившийся и не видевший в том ничего из ряда вон выходящего, и если он хогда-либо гордился биографией своей, то не прилюдно, не тыча никому в нос своим стажем и опытом, во лишь в глубине души. Однажды он произносит: «И если я сказал о дяде Грише, что он был простой, ничем не выдающийся человек, то, может быть, как раз в этом и была его значительность. Он был человек труда и трудового долга, а на таких людях держится мир». Сам к себе он не применит подобных слов, особенно последних, но мы-то, видя всю его жизнь, вправе это ^сделать. Он и о своей служба в разведке во время войны говорит не пространно, умалчивая о многом, а кое о чём упоминая лишь к месту и без деталей,— и опять же лишь нам. читателям, представляющим себе по многим книгам и воспоминаниям, что значит прослужить «в войсковой разведке всю войну», дано вообра-
      зить,. какое мужество было проявлено этим человеком за четыре военных года, какую пользу он принёс армии, каков его вклад в победу.
      При всём том в его рассказе нет и излишней скромности, от которой порой припахивает ханжеством. Если нужно рассказать о себе и о своих заслугах по отношению к семье, он говорит об этом просто и ясно, не манерничая и не аффектируя, говорит как о том, чего из песни не выкинешь, без чего в песне нарушатся лад и правда. О других? О других он может сказать и приподнято, не просто показать поступок или поведение человека, но подчеркнуть для внимающего смысл и значение этого поступка и этого поведения, и чем они лучше и достойнее, тем более ему кажется важным подчеркнуть их. И заметим ещё вот что: чем дальше от него по родственным и иным связям человек, о достойном поступке которого он говорит, чем меньший отсвет бросает на рассказчика этот поступок, с тем большей приподнятостью говорит Борис Яковлевич о нём. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить страницы, посвящённые семье Ста-шенков, няньке Анне Егоровне, соседям Ивану Карловичу и Станиславе Францевне, пани Янжвецкой, Вале Борисовой, лейтенанту Данилову...
      В этом тоже сказывается этика трудового человека. А опыт долгой такой жизни несомненно скажется в манере рассказа, спокойной и неторопливой снаружи, глубоко взволнованной изнутри. Горе рассказчика велико, время не утишило, не уменьшило его, но он понимает, что оно не единственное в этом мире, что у многих людей в нашем веке, исполненном катаклизмами, хранятся горестные воспоминания, и можно оскорбить их, крича и стеная, выдавая свою боль за небывалую, за самую больную. Мудрость Бориса Яковлевича и состоит в понимании других людей, их мироотношения, пусть не похожего на его собственное, в спокойном приятии их правд, в непринуждённом осознании необходимости сосуществования с людьми и в умении жить и трудиться бок о бок, плечо к плечу с другими. Как всякому человеку, чья молодость и зрелость относятся к временам, канувшим в прошлое, ему присуща ностальгия по тем временам и по тогдашним нравам, обычаям, человеческим взаимоотношениям, семейным и трудовым навыкам. Как бы ни старался он объективно рассматривать это прошлое и его компоненты, ностальгия всё же обнаружит себя в невольном приукрашивании тех дней и тех людей, в том, что дурное как бы линяет и вовсе исчезает из памяти, а хорошее как бы усиливается и с годами всё более расцвечивается во все цвета радуги. Но вместе с тем мы не расслышим в его рассказе — ни в словах, ни в тоне — брюзжания и раздражительности по отношению к нынешнему дню и его молодым представителям, к новым временам и новым песням — от этого Бориса Яковлевича уберегает спокойная уверенность в том. что жизнь не может стоять на месте, что перемены ей так же необходимы, как и традиции, и без новых соков она может засохнуть и загнить.
      Всё это и характеризует Бориса Яковлевича, и придаёт самому его рассказу ту особую интонацию, которая с самого начала («Что было особенного в моём отце? Ничего».) покоряет читателя искренностью и свободой, горячим желанием поведать кому-либо судьбу своей семьи и тактом рассказчика. Интонацию, которая поначалу кажется несколько старомодной в наше время усечённых телефонных фраз и быстрых перекидок новостями при случайной встрече на улице или в магазине, словно бы она пришла из времён Ивана Северьяныча Флягина или Тевье-молочника, но с которой быстро свыкаешься и даже начинает казаться, что прямо-таки слышишь старческий, но ещё сильный голос Бориса Яковлевича...
      С некоторым удивлением видишь, как незаметно и неспешно, никого не расталкивая и не прерывая на полуслове, в литературу нашу — и не только в прозу, но в поэзию, в драматургию — вошли люди зрелого и очень зрелого возраста, большого и непростого жизненного опыта (одно из произведений Ю. Трифонова так ведь и называется — «Старик»), вошли, расположились и заставили себя выслушать. С удивлением потому, что в советской литературе, как и во всякой национальной литературе, как во всей мировой литературе, тон всегда задавали молодые герои, их звонкие, порывистые, срывающиеся от задора голоса, их надежды, их стремления, их уверенность или неверие, их то короткие (за малостью прожитых лет), то долгие, захлёбывающиеся исповеди. Молоды Глеб Чумалов и Левинсон. Молоды Григорий Мелехов и Давыдов. Молоды герои романов и повестей о войне — н тех, что написаны по горячим следам событий. и появившихся позже, два-три десятилетия спустя. Да и главные персонажи всех предыдущих рыбаковскнж книг — не буду их снова
      перечислять — тоже молоды. Сказывались в этом не только вековые литературные традиции, но и молодость нашего общества, заново строящейся жизни (вспомним, как популярна была в тридцатых, годах песня, в которой пелось: «Каждый молод у нас в нашей юной, прекрасной стране»).
      Однако и в истории литературы, и в истории народов бывают моменты, когда необходимо остановиться, оглянуться, осмыслить опыт, окинуть протёкшее время и сделанное дело не шустрым взглядом молодого человека, схватывающим лишь общее настроение, основной цвет времени, а неторопливым взглядом старика, внимательно подмечающим оттенки этого цвета, детали, шестерёнки времени. Те, что прежде казались неважными, незначащими, но, как потом оказалось, многое определившими и в прошлом, и в настоящем. Тут и начинают появляться книги, влекущие читателя в недавнее и давнее прошлое, книги-воспоминания, книги-ретроспекции, книги-исповеди, долгие и порой мучительные, и оказывается, что они нужны читателю не меньше, чем сочинения о текущем дне. Нам вдруг стало безумно интересно перелистывать чужие примечательные и непримечательные судьбы — и непримечательные порой даже интереснее, ибо в них время, в которое они вместились, отражается не своими исключительными гранями, случайными импульсами, а своей обыденностью, всеобщностью.
      Судьба Рахили и Якоба Ивановских, которой посвящево повествование их сына, таит в себе и обычное, и необычное. Но то исключительное, что было в их совместной биографии, пожалуй, исчерпывается завязкой их общей судьбы. Случайна их встреча, из ряда вон выходяща любовь дочки простого сапожника из небольшого украинского городка и сына базельского профессора медицины. А дальше их жизнь течёт в общем русле, проложенном страной, где они живут, и временем, в котором они живут, и повторяет все изгибы этого русла.
      Их сын не стремится «сформулировать сразу» всю их жизнь, он хочет вспомнить её и поразмышлять о ней неторопливо и обстоятельно, И читатель с нарастающим интересом следует за каждым поворотом этих воспоминаний, хотя в,о многих перипетиях жизни этой семьи нет ничего примечательного и каждый, покопавшись либо в своей памяти, либо в семейной хронике, может обнаружить нечто
      подобное. А вот поди ж ты... Вспоминаются слова Лопатина из симоновской повести «Двадцать дней без войны»: «Как может быть никому не нужна жизнь человека? Совсем никому не нужна? И как может быть никому не нужна книга, если она написана о жизни человека?» А уж тем более — когда жизнь человека увенчается мученическим и славным концом, какой выпал на долю Рахили и Якоба и их детей и внуков. Но, впрочем, я забегаю вперёд.
      Одна из больших удач Рыбакова в «Тяжёлом песке» — воссоздание материальной и духовной атмосферы небольшого провинциального городка, в котором в начале века вспыхнула и расцвела любовь Рахили и Якоба. В таких небольших городках, с одной стороны, все знают всех и обо всех не только о том, кто что сделал, но порой и о том, кто что подумывает сделать. Жизнь каждого обывателя от пелёнок до савана проходит на виду у остальных, город помнит не только ребяческие проделки своих сыновей и дочерей, но и манеру поведения их родителей, а то и прародителей и может, что называется, высчитать заранее, как поступит в той или иной ситуации кто-либо из его постоянных обитателей. Город знает, насколько честен достаток одного и насколько почтенна бедность другого. Он может на время поддаться несправедливой сплетне, но в конечном счёте всегда во всём разберётся и всё поставит на свои места. Каждый отдельный человек в нём может оказаться и излишне доверчив, и злораден, и высокомерен, и глуп, и участлив — город же в целом справедлив справедливостью народа.
      А с другой стороны, нигде так, как в этих городках, не возникают и не живут так долго легенды, нигде факт не обрастает такими наслоениями, нигде к реально происшедшему событию не прибавляют таких невероятных деталей, как здесь. Всё же и легенды эти по большей части в сути своей тоже справедливы, ибо рождаются от желания усилить, выпятить добрую или красивую сторону происшедшего или грань характера человека, сподобившегося попасть в легенду. Легенды возникают от жажды необычного, от жажды прекрасного в жизни. Город свято хранит свои большие и малые легенды, чтит своих героев, мертвы они или живы, как бы понимая, что в этих легендах и в этих героях — оправдание его обычного, приземлённого существования. Город не хочет быть жив только хлебом насущным, он алчет и духовного воспарения.
      Можно было иначе описать этот городок, рассказав как раз о его обычности, серости, приземлённое, подчеркнув его нищету и скуку, разобщённость людей и их интересов, показав, как колотится большинство его жителей из-за куска хлеба на каждый день, а меньшинство— те, что с достатком,— проводит дни в бездуховном накоплении ещё большего достатка и в таком же бездуховном удовлетворении физиологических и иных потребностей, использовав для этого описания опыт Чехова и Горького, Коцюбинского и Шолом-Алей-хема. И в таком описании тоже была бы правда, как есть она в описании Рыбакова. Но это описание было бы ве к месту в рассказе Бориса Яковлевича Ивановского, любящего свой город и до сих пор глядящего на него глазами ребёнка и юноши, глазами человека, вложившего в жизнь этого города свою душу и свой труд. Он рисует свой город таким, каким он его видел и видит, и заставляет нас верить этому рисунку.
      И вот этот город взбудоражен, ждёт не дождётся нового приезда заграничных Ивановских: и профессора, и его жены, и их младшего сына Якоба, «фарфорового мальчика», который влюбился в их Рахиль, в здешнюю сапожникову дочку. И хотя Рахиль—первая красавица в городе, и хотя она дочь одного из самых уважаемых городом людей — Авраама Рахленко, но всё-таки Рахленки — это Рахленки, свои, понятные, среднего достатка, а там — Швейцария, доктора медицины — и отец, и двое старших сыновей, своя клиника, богатые люди. Шуточное ли всё-таки дело — женитьба этих молодых людей? Но тут же у города взыгрывает и гордость: а что, наша Рахиль не достойна этого красавчика, что мы—хуже? И ещё город чувствует, что, кажется, рождается новая легенда, что-то вроде сказки о Золушке и принце, и она может случиться здесь, на их глазах, и о ней будут говорить годы и десятилетия. «Готовилась улица, готовился город готовились студенты, приехавшие на каникулы, гимназисты и реалисты, учителя и дантисты — вся, в общем, интеллигенция, и простые люди сапожного цеха, и соседи Все были на стороне Рахили н Якоба, все хотели им счастья и благополучия. Вы спросите почему? Я вам отвечу: Рахиль и Якоб любили друг Друга, а любовь покоряет мир». И потому ещё, что тород получил возможность показать лучшие стороны своей души, объединиться в признании этой радости общей радостью, этого счастья — своим счастьем. И позто-
      му, когда всё устроилось и «после венчания молодые шли из синагоги пешком, вокруг них люди пели, танцевали, веселились, оркестр играл марш и танцы, город ликовал». Поэтому уже вовсе не злорадством встретил город вернувшуюся из Швейцарии через полтора года Рахиль Рахленко с маленьким сыном на руках без мужа, «но многих огорчало, что такая прекрасная романтическая история, такое, можно сказать, выдающееся событие в жизни нашего города кончилось ничем». И город облегчённо вздохнул, когда через некоторое время из Швейцарии прикатил и Якоб.
      Атмосфера добра и справедливости вряд ли повседневно царит в городе. Сказать так было бы большим преувеличением. Но, между прочим, если нам в детстве не дано выбирать воздух, которым приходится дышать,— и мы дышим кто озоном соснового бора, кто ковыльным ароматом степей, кто ветром большой реки, а кто жаром пустынь,— то какой нравственный воздух питает наше сердце, в какой-то степени зависит и от нас, и от нашей семьи. Рассказчик, тогда ещё мальчик, подросток, юноша, Боря Ивановский вдыхает именно добро и справедливость. И не только на городской улице, но и в семье Рахленко, в которой, а потом рядом с которой живёт всё увеличивающаяся семья Ивановских. Семья Рахленко многолюдна, работяща и патриархальна. Во главе её стоит Авраам Рахленко.
      Нет, он не идеальный человек... Да и вряд ли бывает, чтобы семейные патриархи, привыкшие к беспрекословному подчинению, оказывались идеальными людьми. Он излишне суров к детям, жена у него не подруга и не советчица, а что-то вроде экономки в доме, безо всякого стеснения перед ней он заводит шашни где-то на стороне и открыто ездит в соседнюю деревню, где живёт женщина, прижившая от него сына. В то же время он хозяйствен, твёрдой и умной рукой ведёт дом и свою сапожную мастерскую, которая тот же дом, ибо в ней работают его дети. Но самое драгоценное его качество состоит в том. что он не замыкается в своём доме и в своём деле, а открыт городу и людям. К нему идут за советом и за помощью — и он ни в том, ни в другом не отказывает никому. А то и, не дожидаясь зова, сам встревает в дела города — и вмешательство это всегда на пользу людям. «Он был общественный человек не из честолюбия, а потому что в общественных делах мог проявить свою справедливость». Вот эта жизненная активность, насквозь пропитанная стремлением не к своему благу, а к благу чужому или общему, несомненно воспринимается и перенимается младшим поколением семей Рахленко и Ивановских.
      Тем более что она поддерживается и другими членами семьи. И дядей Гришей, который без взрывов и разносов терпеливо учит Якоба Ивановского, а потом его детей Лёву и Борю сапожничать. И Якобом с его внешней мягкостью, но с твёрдыми и неукоснительно соблюдаемыми нравственными принципами. И Рахилью, которая не даёт в обиду своему брату Иосифу соседку Кеану Сташенок. И дядей Мишей, который сражается за всеобщее счастье на фронтах гражданской войны и потом возвращается в город в ореоле боевой славы. Удивительно ли, что один из сыновей Авраама Рахленко, Иосиф, который «никому в жизни хорошего не сделал, всё только для себя», в этой семье выглядит не лёгким отклонением от нормы, а диковинным уродом, нравственным Квазимодо?
      А ещё Борис, как и его многочисленные братья и сёстры, постоянно живёт в атмосфере любви — и родительской любви к детям, и любви отца и матери друг к другу. Ибо любовь Рахили и Якоба, ярко вспыхнув, не отгорела по прошествии малого или большого времени, но все последующие годы продолжает пылать сильным и ясным пламенем. Читатель, конечно, помнит, что в начале этой любви обоими были принесены жертвы: Якоб отказался от обеспеченной и спокойной швейцарской жизни, Рахиль зачеркнула свою мечту о консерватории. И всё же о жертвенности в данном случае говорить не хочется, ибо об этих жертвах не помнят, не думают и, уж конечно. не говорят ие только сами герои, но постепенно о них забывает и читатель, настолько сильно и естественно постоянное желание этих двоих быть всё время друг возле друга, настолько они необходимы друг другу и непредставимы один без другого. Рыбаков тонко, ие пережимая, лёгкими штрихами показывает, как среди ежедневных хлопот и забот (а мало ли их в многодетной семье) эта любовь не только живёт, но и развивается, как Якоб и Рахиль становятся всё более похожими друг на друга. Я думаю, что сын неправ, когда говорит, что «отец не менялся, а мать менялась». Менялись, конечно же, оба, в то же время оставаясь самими собой, а если ещё точнее, то каждый из них ещё и рос как личность. А вот тут сын совершенно прав: «Могучим деревом и была любовь моих родителей. Она была опорой и для них, и для тех, кто возле них».
      И если поначалу кажется, что всё в семье держится только на матери, на её «властности, воле и целеустремлённости», что и сам Якоб, а не только дети, как бы защищён Рахилью от слишком жёстких столкновений с миром, то впоследствии это впечатление рассеивается, и читатель понимает, что оба они являются защитой друг для друга: «...безусловно, никто не знал мою мать так, как отец, но он знал её ещё такой, какой не знали и не могли знать другие... Что она может испугаться, попросить защиты, пожаловаться— такой мы её не знали. Такой знал её один человек на свете — отец». Её сила была подкреплена духовной атмосферой семьи, а «духовная атмосфера определялась отцом».
      Конечно, духовная атмосфера, в которой росли дети Ивановских, определялась не только отцом и дедом, не только городом, но, пожалуй, прежде всего временем, в которое они возрастали. И здесь — ещё одна авторская удача. Она — в точности изображения двадцатых — тридцатых годов, в глубине постижения того, что они несли с собой.
      И по прежним произведениям Рыбакова было заметно, как тщательно отбирает он материальные и психологические детали, характеризующие описываемое им время. Перечитывая «Екатерину Воронину» или «Лето в Сосняках» (я называю сейчас те его книги, в которых одновременно описывались разные исторические пласты}, обращаешь внимание хотя бы на то, как говорят люди разных поколений, или на то, как один и тот же человек ведёт себя в разные эпохи. Речевой строй человека, воспитанного до революции, всегда у Рыбакова отличен от речевого строя другого персонажа, выросшего в советское время. Я не замечал в его романах и повестях ни одного кричащего анахронизма, когда предмет, антураж, слово или поступок действующего лица неюотвегствен списываемому периоду в истории нашего общества Это качество в полной мере сказалось и в новом романе Рыбакова, охватывающем несколько десятилетий, причём десятилетий необыкновенно подвижных, когда иной раз два-три прошедших года что-то в быту и поведении людей сметали безвозвратно, а что-то приносили и утверждали на время или надолго. Перед нами предстают и десятые годы нашего века, и двадцатые, и тридцатые, и годы войны, и плюс к тому годы семидесятые, ибо
      на всё, о чём рассказывается в романе, рассказчик глядит отсюда, из нашего времени, и говорит языком сегодняшнего дня. Читателю предстаёт городок Черниговской губернии в пору перед первой мировой войной, во время неё, перед ним проходит гражданская война, годы разрухи и годы восстановления, нэп и комсомолия в пору своего рождения и становления, мирный труд советских людей перед войной и борьба с гитлеровским нашествием на фронте и на оккупированной территории. И каждый период истории нашего столетия в романе узнаваем, ибо точно выражен и в общем, и в деталях, воплощён не только в описаниях, но в живых образах, в словах и поступках персонажей.
      Не буду — в этом нет необходимости — говорить о каждом периоде и о том, как он очерчен в «Тяжёлом песке». Но на одном моменте мне хотелось бы остановиться, поскольку он имеет важное значение в жизни главных героев романа, да и второстепенных тоже. Рисуя двадцатые — тридцатые годы, Рыбаков, как самое важное, подчёркивает рождение и укрепление достоинства в человеке и то, что это достоинство связано теперь не с родовой честью, не с фамильными преданиями, даже не с благородством личного характера, но в первую очередь с рабочей статью, трудовым талантом, с ощущением себя необходимой частью общества, с тем, что его жизнь и труд стали нужны не только ему самому и его семье, но всему народу. Перед людьми, которые ещё совсем недавно мечтали всего лишь о том, как бы любым путём прокормить себя и детей, открылись новые, многие и разнообразные пути. Их личная карьера, продвижение по службе стали не целью, а средством для того, чтобы всё, что они могут, умеют, знают, вложить в общее дело. Такое понимание этого времени не ново для Рыбакова. Достаточно вспомнить хотя бы «Лето в Сосняках», Фаину, которая «не знала тогда, что такое газгольдер, компрессор, этилен или пропилен. Она знала нечто большее и значительное — она строила новую жизнь». Или Богатырёва, «прошедшего в промышленности классический (разрядка в обоих случаях моя.— Ю. Б.) путь от рабочего до директора завода». Можно привести цитаты и из других книг Рыбакова, подтверждающие, как памятна и важна для него эта черта времени..
      С этим, между прочим, в какой-то мере связан и один любопытный элемент романа: читатель, возможно, и сам заметил, что в нём
      мало плохих, недостойных люден. Отчасти это диктуется характером рассказчика, Бориса Ивановского,— хороший и добрый человек, он склонен видеть в людях хорошее и доброе, и ему интересны прежде всего люди такой же нравственной складки. С каким удовольствием он рассказывает о достойном поведении знакомого или даже незнакомого человека: «Согласитесь, акцизному чиновнику в форменной тужурке просить извинения за своего сына, которого, между прочим, сначала выкинули на улицу, а потом разукрасили, как бог черепаху, и у кого просить извинения — у простого сапожника,— это, согласитесь, поступок». С убеждённостью, порождённой не кабинетным размышлением, но идущей от богатого жизненного опыта, он же заявит об одном из главных своих принципов: «Дело не в том, в какую ситуацию попадает человек,— это часто от него не зависит. Дело в том. как человек выходит из этой ситуации,— это всегда зависит только от него». Ему дороги люди, умеющие это делать без потерь для собственной и чужой чести. Ведь и главные герои его рассказа — люди, которые попали в не зависящую от них ситуацию, грозящую не только смертью, но и позором, н с непокорённым достоинством вышли из этой ситуации.
      Но то, что в романе подавляющее большинство персонажей — и главных, и эпизодических — люди прекрасных душевных качеств, принципиально важно и для автора романа. Мало непререкаемым тоном заявить: человек добр! Рыбакову нужно продемонстрирован* что в условиях, когда человек освобождается от нищеты, от постоянного страха за завтрашний день, от гнёта социального, политического, национального и любого иного, когда он видит, что перед ню» и перед его детьми лежат свободные дороги в любую область деятельности, вчера ещё наглухо закрытые, когда он не предоставлен самому себе, а вместе с другими равноправно участвует в достижении большой цели,— для него естественно проявлять свои лучшие качества, как трудовые, так и душевные.
      Нет, бездумной и безответственной идеализации времени и людей в «Тяжёлом песке» мы не найдём. Читатель и сам припомнит и несправедливый навет на директора обувной фабрики Сидорова и работавшего на этой фабрике завскладом сырья Якоба Ивановского, стоивший им года тюрьмы и судебного процесса, и то, как старший сын Ивановских Лёва, ставший к тому времени крупным комсомольг
      ским работником, и его жена Анна Моисеевна, не желая компрометировать себя, отвернулись от попавшей в беду семьи, и поведение судьи Шейдлина, не жела югдего как следует разобраться в деле, которое он ведёт. Но стоит только взглянуть на судьбы детей Ивановских, чтобы увидеть, что дали этой семье тридцатые годы: о Лёве уже говорилось, Борис работает мастером на той же обувной фабрике и заочно учится в институте, Ефим — инженер на Харьковском тракторном заводе. Люба учится в Ленинградском медицинском. Генрих — в авиационном училище, перед Диной открывается дорога в консерваторию. «О моих родителях и говорить нечего. Это был венец их торжества, награда за перипетии и невзгоды жизни, светлый час их великой любвн... Ничего, будут и её дети докторами медицины, и не в какой-то там Швейцарии, на краю света, а в великой стране, стране на шестую часть планеты». Близки к этим чувствам и ощущения молодых людей того времени — работящих, неравнодушных, к общему благу, весёлых, уверенных в своём будущем: «Молодые ребята конца тридцатых годов были особенным поколением. Не всё они, конечно, знали, но в то, во что верили, верили искренне».
      И рассказчик, и мы, читатели его рассказа, сейчас знаем многое из того, что они не знали. Видим, что не всегда их вера оправдывалась,— например, вера в то, что мы не уступим ни пяди своей земли и что в будущей войне будем воевать на чужой территории и сможем победить малой кровью. Или надежды на то, что самые давние, самые смелые мечтания и утопии человечества совсем недалеки от полного осуществления. Но и то оказать: и эта вера, и эти надежды не из воздуха соткались, они зиждились на том, что уже было достигнуто, на том, что одна из отсталых стран Европы, всего лишь двадцать лет назад лежавшая в разрухе, волей и трудом их отцов и старших братьев превращалась в могучую державу.
      Воплощением достигнутого и одновременно гимном любви Рахили и Якоба, гимном верности и упорству звучит в романе сцена тридцатилетнего юбилея их свадьбы, который организовал для родителей Борис. Это праздник не только семей Ивановских и Рахленко, юбилей становится праздником всего города — город радуется, что его прекрасная легенда выдержала все испытания на разрыв, жива и всё так же прекрасна. «Она (Рахиль.— Ю. Б.) стояла рядом
      с .отцом, и, я вам скажу, это была царственная пара, они были высокие, мои родители, может быть, ещё выше оттого, что держались прямо, осанка была, и над ними благословенное южное небо, и перед ними тот же двор, где тридцать лет назад они справляли свою свадьбу, и видна улица, по которой шли после венчания юные, влюблённые, играл оркестр, вокруг них Пели, танцевали и веселились люди, и теперь вокруг них опять люди, так же любуются ими, радуются их любви и желают им счастья».
      Эта мизансцена, вся атмосфера этого празднества ярко запоминаются ещё н потому, что здесь в последний раз объединяются все, кто близок и дорог рассказчику, кого успел полюбить читатель. Потом война неотвратимо и немилосердно разведёт их, поставит каждого из них в опасные, смертельные ситуации, и человек либо сам с собой, либо на людях будет решать — н как, и кем он выйдет из этих ситуаций. И самые тяжёлые положения достанутся на долю тех, кто окажется на оккупированной гитлеровцами территории или, как дядя Гриша, попадёт в окружение и потеряет свою воинскую часть.
      Вот один из множества подобных приказов н распоряжений, отданных оккупационными властями: «Кто укроет у себя красноармейца или партизана, или снабдит его продуктами, или чем-либо поможет, карается смертной казнью через повешение. Это постановление имеет силу также для женщин. Повешение не грозит тому, кто скорейшим образом известит о происходящем в ближайшую германскую воинскую часть'..» Это были не просто приказы и распоряжения, это были законы для всех людей, что оказались «под немцем», и законы, исполнявшиеся точно и неукоснительно. И те, к кому это было обращено, нисколько не сомневались в том, что это закон, по которому им теперь предписывалось и надо было жить, чтобы остаться в живых, сохранить своё существование и существование своих близких. Но для того, чтобы любой закон возымел действие, одного страха мало, хотя издававшим его казалось, что достаточно. и этого. Нужно, чтобы те, кому он писан, признали его справедливость.
      Оккупанты это понимали. И любыми мерами старались внедрить в сознание покорённых ими людей и народов,, что сила кулака, пули, застенка сильнее и законнее, чем сила правды и добра. «Для них
      порядок был символом закона, а во нмя закона они могли спокойно убивать женщин, стариков и детей. Но если порядок нарушен, если дети, женщины и старики сопротивляются, то они ставят под сомнение справедливость этой меры. И Штальбе (комендант гетто.— Ю. Б.) понимал, как важно добиться беспрекословного повиновения, добиться, чтобы люди безропотно легли в ров, легли с сознанием неотвратимости этой меры,— тем они сами подтвердят её законность». Но в том-то и была сила сопротивления оккупантам, что полицейский закон, каким бы жестоким он ни был, не мог в большинстве случаев ни вытеснить, ни даже потеснить закона нравственного, утверждённого на добре, справедливости и милосердии. И сопротивление выражалось не только в уничтоженных немецких и полицейских гарнизонах, во взорванных составах н автоколоннах, в отвоёванных партизанами сёлах и освобождённых из концлагеря военнопленных, но и в том, как прятали партизан и окруженцев, как снабжали тех же партизан и жителей гетто скудным, оторванным от себя, от своих голодных детей продовольствием, и даже в том, как держали себя с немцами и их пособниками, как позволяли себе проявить неприкрытые осуждение и ненависть, отчётливо представляя, что может последовать за этим. Когда Рахиль бросает жене полицая: «Полицейская подстилка!», когда Якоб говорит коменданту гетто: «Если вы, господин Штальбе, немец, то я еврей!» — это тоже сопротивление. Пусть это не физическое сопротивление, которое может хоть чем-то помочь нашей армии, но это сопротивление духа, без которого немыслима и борьба с оружием в руках.
      А духовное сопротивление неизбежно перерастает в поступки... С точки зрения той огромной схватки, какой была последняя война, они могут казаться бесконечно малыми. Но при оценке их нужно исходить из возможностей конкретного человека — и величие их раскрывается в полной мере. Что может сделать для других и даже для самой себя старая, бессильная женщина Берта Соломоновна Рахленко? Ничего. Но вместо того, чтобы притаиться, словно мышь в углу, она выдаёт себя за акушерку, принявшую ребёнка у одной из женщин в гетто (это было строжайше запрещено немцами), и гибнет вместо настоящей акушерки Лизы Элькиной: «В гетто ещё будут рождаться дети, и Лизе надо будет их принимать». А тихая, жалостливая деревенская женщина Анна Егоровна спасает от заточения в гетто и от расправы дочку своих бывших хозяев и гибнет за это на виселице. А семидесятипятилетняя старуха-полька Янжвецкая не может стерпеть поношения человеческого достоинства немецкими офицерами — не своего достоинства, а достоинства других людей — и всего-навсего обзывает этих офицеров «быдлом» беа чести и совести и тоже гибнет.
      Рассказчик, а вместе с ним и автор романа стараются не забыть, припомнить, рассказать и эти, и другие случаи неподчинения оккупантским законам, духовного сопротивления, мужества людей, чьим оружием является только ненависть к захватчикам, любовь ж людям, верность Родине, примеры того, как борются с врагом по силе своих возможностей старики, женщины и дети, борются, не сдаваясь, буквально до последней капли кровн. Делают они это потому, что память об этой борьбе должна сохраниться так же, как и память о солдатских подвигах на фронте. И потому, что это духовное сопротивление было фундаментом, на котором утверждалась, нэ которого вырастала иная борьба, вооружённая, та, которая заставляла оккупантов держать в тылу большие воинские соединения, отвлекая их с фронта.
      Начав с поступков, выраженных в слове, с непризнания власти врага над своей душой, и Якоб, и Рахиль Ивановские, и Авраам Рахленко, и многие другие приходят к желанию противостоять врагу более действенно. Они не хотят умирать напрасно и покорна Они хотят умереть сражаясь. И как некогда, в начале их совместной жизни, они приносят жертву один другому, они и теперь жертвуют, только теперь жертва их совместна, как и их предыдущая долгая жизнь. И жертва эта ие в том, что они идут на смерть,— смерть так и так нависла над ними и может оборвать их жизни в любую минуту,— а в том. что они должны расстаться.
      «Мой отец, моя мать не были бойцами. Они были людьми мужественными, но мужество их было отдано утверждению и защита их любви, их семьи. Любовь была их жизнью, и они должны была умереть вместе; единственное, чего они хотели,— вместе подойта к яме. Теперь им предстояло умирать отдельно и умирать по-разно-му. Но в ту минуту, когда мама произнесла эти слова (она потребовала, чтобы Якоб ушёл из гетто работать в депо н помогал там партизанам.— Ю. Б.), она была уже другим человеком, знала, на что посылает мужа, и ко всему была готова сама».
      Даже уже хорошо зная эту женщину по предыдущим страницам романа, представляя себе её несгибаемую волю, трудно всё же поверить в то, что Рахиль пережила, что ещё предстояло ей пережить: гибель сына, распятие дочери, казнь измученного пытками мужа, гибель отца, свирепую казнь внука. Лишь вот эти слова сына: «ко всему была готова» — помогают понять её жизнь и её самое в последние дни и месяцы. Она не была, но стала бойцом, а боец выполняет приказ, даже если этот приказ отдан собственным сердцем. И она не только продолжала жить, что само по себе было почти невозможно, она ещё делала всё. что могла, для подготовки восстания в гетто, для того, чтобы это восстание произошло, не сорвалось. «План фантастический, отчаянный, но другого быть не могло. План гибели, но гибели достойной — это будет счёт, который жители гетто предъявят за свою смерть и который гитлеровцы оплатят своими жизнями».
      И он был выполнен, этот план, восстание состоялось — и во многом благодаря Рахили. Кто знает, сколько в ходе него было убито немцев, сколько их уже никогда не смогло противостоять нашей армии и нашему народу, посылать снаряды и пули в советских людей, вооружённых и безоружных. Может быть, не так уж много и наверняка меньше, чем погибло партизан и повстанцев в бою за станцию, на улицах и в домах гетто, на пуги из города в спасительный партизанский лес. Но счёт тут иной. Эти немногие страницы романа, рассказывающие о восстании, несут с собой катарсис, очищение, и хотя и тут льётся кровь и страдают люди, но, читая их, словно вдыхаешь вольный воздух, воздух свободы, справедливости, праведного отмщения. Ибо — «всё прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда», как начергано на камне у братокой могилы погибших в этом городе.
      В этой могиле нет Рахили и Якоба Ивановских. Выручив всех, кого могла спасти, довести под защиту партизан, «она растворилась в лесу, среди неподвижных сосен, растаяла в воздухе». Останков отца, не смогли найти, на месте захоронения оказался «только песок, песок, чистый сыпучий тяжёлый песок...». Но мистики здесь нет. Здесь есть лишь любовь, силы и возможности которой беспредельны.
      Они должны были объединиться, и, конечно, объединились, и — кто знает,— может быть, уже взошли над землёй весёлым цветком иван-да-марья.
      Все критики, писавшие о романе, да и сам автор, подчёркивали, что «Тяжёлый песок» — это книга о советском интернационализме, о дружбе народов Советского Союза. Так оно и есть, н читатель легко припомнит многие страницы, абзацы и фразы романа, в которых говорится об этом качестве советского человека, у одних персонажей воспитанном (так, Борис Яковлевич в начале своего рассказа заявляет: «Советская власть воспитала меня интернационалистом»), а у тех, кто помоложе, скажем у Дины или у Вали Борисовой, уже как бы врождённом. И всё же, как мне представляется, роман шире этой частной проблемы. Он — о гуманизме советского человека, о его интернационализме... Человек гуманный, человек, способный сострадать другому, неизбежно интернационалистичен, доводы и аргументы национализма для него пусты и бессмысленны, ибо счастье и горе, радость и страдания вненацио-нальны.
      Для героев романа и для его автора водораздел между людьми пролегает не в этой плоскости. Иосиф Рахленко и Рахиль Ивановская — не только люди одной национальности, но и дети одного отца и одной матери. Но небольшой овражек, поначалу разделяющий их, постепенно вырастает до размеров пропасти. К концу романа и к концу жизнн они становятся врагами — человек, «который никому в жизни хорошего не сделал, всё только для себя», и та, что «сумела стать матерью для всех несчастных и обездоленных, наставила их на путь борьбы и достойной смерти». А Якоба Ивановского с евреем Гришей Рахленко, с белорусом Афанасием Сташенком, с русским Иваном Сидоровым, с украинцем Терещенко объединяет общее дело и общий смысл жизни, и они — вместе ли, в одиночку ли — упорно сражаются за человеческое достоинство, за справедливость, за правду, за добро. И те из них, кто погибает в этой борьбе,— погибает, смертью смерть поправ. «О людях мы судим не только по тому, как они умерли, но и по тому, как они жили»,— пишет Рыбаков. Его герои и жили, и умерли достойно — в этом оправдание их жизни и книги о них, которая будет чи таться и перечитываться.
      Эту книгу нелегко читать. Боевой генерал Д. А. Драгунский пишет, что он читал её, «едва сдерживая слёзы». Но пусть читатель попытается представить себе, как тяжело было писать её. Анатолию Наумовичу Рыбакову, когда он принялся за этот роман, было 64 года. Немолодой человек в течение трёх лет, садясь к письменному столу, ежедневно вновь и вновь переживал драматические и трагедийные судьбы своих персонажей. Право, он мог бы найти сюжеты полетче. И не мог. Его человеческий и писательский долг перед миллионами погибших и миллионами живущих призывал его написать этот роман. В год его семидесятилетия скажем о нём словами одного из действующих лиц романа: «Это, согласитесь, поступок».
      И вот книга перед нами. Будем благодарны писателю, воскресившему прекрасных и стойких людей.
     
      Юрий БОЛДЫРЕВ.