Товарищ Ваня

DjVu

      Глава I
     
      Тот же большой, позеленевший от времени колокол, который своим надтреснутым звоном ежедневно чуть свет поднимал учеников на работу, возвестил окончание смены.
      Начинались уроки.
      Спустя несколько минут ребята, с лиц которых ещё не сошло напряжение, а в ушах стоял ещё грохот молота, расселись по своим местам в классе в ожидании учителя.
      Стремясь по мере сил принять вид школьников, они откатывали рукава, вытирали замасленные ладони о штаны и куртки, готовили всё необходимое к занятиям.
      Оживлённое перешёптывание, шорох тетрадей, скрип скамеек наполняли классную комнату нетерпеливым и весёлым гулом. Однако достаточно было брякнуть щеколде, как всё мгновенно замирало и головы поворачивались к двери. Теперь это разношёрстное сборище подмастерьев в их заплатанной одежде, до того замасленной, что её уже никак нельзя было ни оттереть, ни отмыть, действительно начинало походить на класс школьников. Два часа! Только на эти два часа в сутки получали они право по-настоящему чувствовать себя учениками «художественно-ремесленной школы».
      В который раз уже скрипнула дверь, но опять это не был учитель! Из щели показалась взъерошенная голова и худощавая, морщинистая физиономия ученика Пени-шоры. Бросив пугливый взгляд на кафедру и убедившись, что она ещё пустует, он кинулся к своему месту. Все разочарованно отвели глаза, и затихший было на мгновение гул возобновился.
      — Разве звонка ещё не было? — спросил Яков Доруца, беспокойно ёрзая на скамье.
      — Был, — повернулся в его сторону Горовиц.
      Он серьёзно, словно собираясь что-то сказать, посмотрел на Доруцу и снова углубился в черчение. Из-под пера Горовица обычно выходили такие чертежи, в которых только он один и мог разобраться.
      — Ну и что, если был? Подумаешь, велика важность! — насмешливо бросил Ромышкану.
      Взглянув на его круглую самодовольную физиономию с уже пробивающимся рыжеватым пушком, Доруца вдруг вышел из себя:
      — Да, для нас это «велика важность»! Мы пришли сюда учиться!.. Тебе что: повернёшь оглобли обратно домой, к своим десятинам, и по-о-шёл ковыряться сапой, пока не сведёт поясницу!
      — Доруца! — потянул его за рукав сосед по парте, указывая головой на приоткрывшуюся дверь.
      Однако вместо долгожданной фигуры учителя Хород-ничану на пороге показался паренёк, до смешного маленький, настоящий мальчик-с-пальчик. Это был Федо-раш, младший братишка Доруцы, первоклассник. Федораша, повидимому, нисколько не смутили ни напряжённая тишина, воцарившаяся в момент его появления, ни хохот, которым тотчас же разразился класс. Глубоко засунув руки в карманы штанов, он с независимым видом проковылял на своих кривых ногах к задней парте, где сидел Доруца.
      — Что, у вас тоже пустой урок? — спросил Яков брата. — Слышите, ну разве это школа! — с негодованием обернулся он к товарищам. — Только и знаешь: плата за ученье, да надзиратели, да номерок на рукаве, да наказания Ну, и работа, конечно О, её нам хватает!.. А ты — повернулся он к Ромышкану. — По-твоему, это не важно, что мы не умеем ни читать, пи считать по-людски, ни нацарапать на бумаге простой чертёж. Эх, чернорабочих готопят из пае, а не специалистов!
      Чувствуя, что все настроены против него, Ромышкану разозлился:
      — И чего нам надо, голодранцы! «Школа, школа»! Подумаешь, «учёба»! — Однако, смущённый враждебными взглядами товарищей, он сбавил тон. — Учись, если тебе хочется и если ты такой умный! — обратился, он уже к одному Доруцс и, спокойно усевшись за парту, раскрыл садовый нож, болтавшийся на его жилете на блестящей медной цепочке, хозяйственно попробовал его лезвие на ногте большого пальца и принялся оттачивать карандаш. — Л о наших мужицких поясницах, — пробормотал он, — можешь не беспокоиться!
      Столпившись вокруг спорящих и навалившись локтями друг другу на плечи, ребята с интересом ожидали продолжения спора. Но Доруца уже отвернулся и, покусывая своими мелкими белыми зубами фанерную линейку, о чём-то задумался, словно совсем забыв о Ромышкану.
      Никто и не заметил, как в класс вошёл надзиратель Стурза, которого администрация школы величала «педагогом». Заложив руки за спину, он остановился неподалёку от группы ребят и, когда воцарилась тишина, шагнул к кафедре, поднял плечи и многозначительно откашлялся.
      — Господин Хородничану сегодня не явился, — объявил он. И сухо, тоном приказания, добавил: — Дирекция предлагает вам пойти на работу!
      Несколько секунд стояла тишина, нарушаемая лишь скрежетом по графиту ножа Ромышкану. Своим надзирательским нюхом уловив в этой тишине нечто необычное, Стурза так и забегал глазами по сторонам.
      От иконы, висевшей в углу, взгляд его скользнул по суровым лицам господарей со шлемами на головах и булавами в руках, хмуро глядевших на него из старинных рам. А вот и он, в золотой короне Как выделяется на лице его величества линия розовых, полных губ!..
      Спохватившись, надзиратель перевёл взляд на учеников, которые отчуждённо и, как ему показалось, враждебно смотрели на него. Только сейчас обратив внимание на маленького Федораша Доруцу, который, сунув руки в
      карманы, тоже, как казалось Стурзе, вызывающе уставился ему прямо в глаза, надзиратель накинулся на мальчика.
      — А тебе, блоха, чего здесь надо? Сейчас же убирайся из класса! Слышишь, поживее! — заорал он так, что у него даже перехватило голос. Затем, усмотрев в медлительных и неловких движениях Федораша издёвку над собой, бросился к малышу: — Вон!
      В один прыжок очутился он около Федораша и, схватив его за руку, с неожиданной для себя самого лёгкостью отшвырнул мальчика к дверям.
      Потеряв равновесие, маленький Доруца упал, ударившись лицом о косяк двери. Однако он тут же вскочил на ноги. На его лице, белом, как известь, голубым пламенем горели глаза. Осторожно ощупывая нос, Федораш попытался даже улыбнуться, но глаза его всё-таки были полны слёз, а улыбка получилась похожей на гримасу.
      Выставив за дверь малыша, Стурза вынул из кармана платок и вытер руку, которой только что дотронулся до Федораша.
      — Образина этакая! — пробормотал он сквозь зубы. Затем с суровым лицом повернулся к классу, шагнул к кафедре, без всякой надобности отряхнул манжеты и, заложив руки за спину, тоном, не допускающим возражения, произнёс: — А теперь ступайте в мастерские, слышите!
      Пенишора, сидевший на первой парте, поднялся, быстро собрал тетради и, ссутулясь под взглядом надзирателя, медленно зашагал к выходу. Взявшись уже за щеколду двери, Пенишора оглянулся и вдруг заметил, что, кроме него, все остались на местах. Липа у ребят точно окаменели. Пенишора в замешательстве остановился. Редкие его ресницы быстро-быстро заморгали. Стараясь ступать как можно тише, он снова шмыгнул на своё место.
      Прово див Пепншору взглядом до самой его скамьи, надзиратель крадущейся походкой подошёл к первой парте н оперся на неё ладонями. Глаза его вдруг засверкали.
      — Что, работать отказываетесь? Забастовка? — прошипел он.
      Всё, что последовало за этим: рычанье, бесцельная беготня по классу, беспорядочная жестикуляция, топанье ногами, — всё это выражало какую-то дикую, бессмысленную злобу. Наконец, словно исчерпав свою ярость, Стурза распахнул дверь. Из коридора доносился шум. На пороге надзиратель остановился и ещё раз обвёл взглядом учеников:
      — Забастовка?! Ну хорошо! — и исчез.
      С одной из последних скамей поднялся сухопарый верзила с маленькой головой огурцом. Его живые, насмешливые глаза удивительно не вязались со всей его нескладной фигурой и странно выделялись на бледном скуластом лице. И всё же, даже несмотря на эту внешность, долговязому парню нельзя было дать его восемнадцати лет. Это был Васыле Урсэкие.
      В два шага Урсэкие очутился около кафедры. Подбо-ченясь, он повернулся и сплюнул сквозь зубы. Плевок угодил прямо на ручку двери, которой только что касался надзиратель.
      — Счастливого пути и скатертью дорога! — крикнул он и засмеялся.
      Никто его, однако, не поддержал. Нисколько не смущаясь этим, Урсэкие вернулся на своё место, уселся, согнув ноги, такие длинные, что колени торчали над партой, и принялся что-то озабоченно царапать в тетради.
      В окнах, выходящих на площадь, висели серо-голубые лоскутки неба. За низкие хатёнки, разбросанные как попало по узким и грязным уличкам, закатывалось ещё холодное солнце начала марта, оставляя за собою меркнущий, сумеречный свет. На площади ребятишки, радуясь окончанию зимы, гурьбою яростно гоняли тяжёлый тряпичный мяч.
      По классу, как это обычно бывает в отсутствие учителя, снова побежал шепоток.
      — Значит, забастовка? — спросил кто-то взволнованно.
      — Наверно, за директором пошёл! — громким топотом испуганно отозвался Валентин Дудэу, крепкий, широкоплечий парень, прозванный «маменькиным сынком».
      — Ну и пусть! — беспечно пробормотал его сосед Доруца, не отводя от окна взгляда, устремлённого куда-то поверх крыш.
      Доруца думал о Федораше. Хоть тот был такой маленький и тремя годами моложе брата, его обычно принимали за старшего: не по летам серьёзный, озабоченный и постоянно нахмуренный, Федораш напоминал их отца, умершего пять лет назад.
      Но когда, сбитый с ног надзирателем, Федораш очутился на полу, Якову он показался вдруг совсем маленьким и слабым. Сердце защемило от острой жалости. Эх, почему он не бросился на его защиту? Почему не схватил Стурзу за его прилизанный, напомаженный чуб? Взял бы да
      — Атас! — подал кто-то условный сигнал тревоги.
      При виде директора школы господина Фабиана, появившегося на пороге, ученики вскочили, как по команде «смирно». Позади директора показалась уродливая фигура Стурзы, но Фабиан, пренебрежительно махнув ему рукой, захлопнул дверь перед самым носом надзирателя.
      Высокий и внушительный, директор уселся за кафедру, раскрыл журнал в синем переплёте и принялся его перелистывать.
      — Садитесь! — сказал он помолчав, затем улыбнулся с подчёркнутым добродушием, поблёскивая своими двумя золотыми зубами, и начал перекличку: — Дудэу Валентин!
      — Есть! — как ошпаренный подскочил тот.
      — Попрошу ко мне! — Директор коротко глянул на него. — Забирай свои монатки из парты.
      «Маменькин сынок», взволнованный, сложил книги и тетради и подошёл к директору, словно в ожидании приговора.
      — Твоя мать думает платить за ученье и общежитие?
      — Господин директор — начал Дудэу умоляюще, но под взглядом господина Фабиана будто онемел и опустил голову.
      Директор молча размышлял о чём-то некоторое время и наконец произнёс:
      — Хорошо, ступай
      Повернувшись с лёгкостью волчка вокруг собственной оси, Дудэу двинулся было к своей парте.
      — в мастерскую, на работу! — закончил директор небрежно.
      Не прошло и секунды, как Дудэу вылетел из класса.
      — Пенишора Григорий!
      Держа наготове сложенные тетради, Пенишора подошёл к кафедре.
      — Сирота отец погиб на фронте вы ведь знаете вдова адова погибшего на войне — забормотал он, быстро моргая глазами.
      — Что, что? Ты уже вдовой стал? Браво!
      Директор бросил весёлый взгляд на класс, словно приглашая посмеяться своей шутке. По лица учеников оставались неподвижными.
      Опустив голову, Пенишора нерешительно направился к дверям. Оттуда он виновато оглянулся на класс и вышел.
      — Фретич Александру! — вызвал директор совсем другим, неожиданно ласковым тоном.
      Не скрывая своего расположения, он внимательно смотрел на подходившего к нему Фретича.
      — Ну, Лисандр, — обратился он к нему тихо, с улыбкой, — почему же ты не пришёл показаться мне в новом костюме? — Господин Фабиан шагнул к парню и принялся со всех сторон оглядывать его костюм из синей саржи. — Тебе самому-то нравится? — спросил он, легонько погладив Фретича по руке.
      Тот ничего не ответил.
      — Ну, ступай и ты в мастерскую, мальчик, — сказал директор, кладя ему руку на плечо.
      — Скажите, господин директор, почему нас не обучают грамоте? — спросил вдруг Фретич, сбрасывая с плеча руку директора. — Ведь считается, что мы в школе, учимся, и в программах так написано!
      Слова Фретича прозвучали резко. По классу прошло лёгкое движение.
      — Ну, довольно об этом, ступай, Лисандр Не бойся, ты получишь образование Урсэкие Васыле!
      Скрипнула тесная парта, и длинные, как ходули, ноги понесли между рядами парт долговязую фигуру Урсэкие.
      Он подошёл к директору и, опершись локтями на кафедру, наклонился, словно желал разглядеть какую-то запись в классном журнале.
      — Плата! — угрожающе произнёс директор, всё ещё носясь на Фретича.
      — Понятно — произнёс Урсэкие, как бы размышляя над записью в журнале, затем хладнокровно направился к дверям.
      — Куда?! — закричал вдруг директор.
      Но костлявые плечи Урсэкие уже исчезли в приоткрывшейся двери. Директор вскочил с места, не в состоянии сдержать гнев.
      — Горовиц Давид! — крикнул он отрывисто.
      Вызванный тихонько собрал тетради и, прошагав мимо директора, спокойно вышел из класса.
      — Ромышкану Филипп!
      Лицо господина Фабиана искривилось и было бледно от бешенства. Рука, которой он пытался перелистывать страницы классного журнала, дрожала. А ученики, будто сговорившись, молчаливой толпой направились к выходу.
      В нерешительности, не зная, как отнестись к такой неожиданной и странной выходке, директор захлопнул журнал. Взгляд его привлекла выскользнувшая оттуда сложенная бумажка. Господин Фабиан быстро пробежал её глазами. Словно ужаленный, он смял листок в кулаке и быстро сунул его в карман.
      Кучка учеников ещё проталкивалась к двери. Директор так и впился в них подозрительным взглядом.
      — Через пять минут прикажу сделать перекличку в мастерских! — крикнул он им вслед. И, понимая комичность своего положения (ученики выходили из класса, повернув к нему спины и не обращая внимания на его слова), господин Фабиан выскользнул из класса.
      Весть о том, что ученики третьего-четвёртого класса отказались выйти на работу в часы, предназначенные для учёбы, что сам господин Фабиан — директор школы — отправился туда со своим проклятым синим журналом и что надзиратель Стурза мечется по коридору, как зверь в клетке, с быстротой молнии разнеслась по мастерским.
      Взволнованный этим слухом, кузнец Георге Моломан, незаметно толкнув ногой, опрокинул ковш с песком, служившим для сварки осей. Вот так! Теперь есть предлог выйти из мастерской! Ухватив пустой ковш за длинную железную ручку, кузнец вышел во двор за свежим песком. Дойдя до площадки в глубине мастерских, он остановился возле кучи железного лома, откуда было
      видно всё здание школы. Поднявшись на цыпочки, Моломан начал пристально вглядываться в окна классов, словно стараясь разглядеть одному ему известный знак. Затем перевёл рассеянный взгляд на груду металла, валявшегося у его ног. Глубоко задумавшись, он машинально постукивал ручкой ковша по обломку чугунного колеса шестерни.
      — Тронулось, тронулось и здесь Трансмиссия — пробормотал он, словно с чувством признательности глядя на зубчатый кусок чугуна. Затем огляделся и по боковой дорожке зашагал к зданию школы.
      Издали он увидел директора, который, вобрав голову в плечи и не глядя по сторонам, поспешно направлялся в канцелярию. Впереди него, сбившись шумной сплочённой гурьбой, шли к мастерским ученики. Моломан хотел было уже вернуться в кузницу, но непонятное ему самому побуждение заставило его войти в здание школы. Он подошёл к двери с табличкой «Класс III — IV» и тихо, осторожно приоткрыл её. Никого! Он переступил порог, машинально снял кепку и остановился.
      — Школа — прошептал он с благоговением, жадно окидывая взглядом доску, кафедру, географическую карту.
      Моломан вздохнул и подошёл поближе к партам. Только теперь он с удивлением обнаружил, что класс не был совсем пуст. В глубине его, на одной из скамей, сидел, уронив голову на руки, ученик. Моломан быстро подошёл к нему.
      — Доруца! — воскликнул он, обрадованный встречей. — Ты что сидишь здесь, братишка, одип-одинёшенек? Ведь все пошли на работу.
      Доруца поднял на него побелевшее от злобы лицо, всё в следах от пальцев — так сильно сжимал он его руками. Узнав кузнеца, паренёк окинул его печальным взглядом.
      — Ух, -вырвать бы ему этот чуб! — пробормотал он, продолжая думать о своём.
      Моломан слушал его не понимая. Доруца схватил кузнеца за руку:
      — Слуга, цепной пёс дирекции этот Стурза!.. Понимаешь, чго получается? Вот теперь и господин Хородни-чаиу не приходит больше на уроки, — добавил он с горечью. — Издеваются, быот — Доруца требовательно и строго остановил взгляд на Моломаис. — Как смеют они бить учеников, дядя Георге?
      Доброе смуглое лицо Моломаиа потемнело ещё больше. Он потёр узловатыми пальцами скулы, поросшие колючей щетиной. Стараясь ие поддаваться охватившему его гневу, кузнец спокойно заговорил:
      — Слушай, брат, хоть ты и «ученик», как пишется там у вас, но — Моломан с трудом подбирая слова для такой необычной для него речи. — Но ты слесарь. Пролетарий. Верно говорю? — спросил оп строго. — Так чего же ты, пролетарий, можешь ждать от хозяев-капитали-стов! А господина Хородничану ты ещё узнаешь. Эх!.. — вздохнул ои горько. — Все они заодно, враги наши. Либо мы — их, либо они — нас. Борьба А ты говоришь!..
      Кузнец посмотрел на Доруцу и пожалел о своих словах. Парень ловил каждое слово. Лицо его горело.
      — Борьба! Конечно, борьба! — зашептал он взволнованно. — Мы это понимаем, дядя Георге! Правда, понимаем Знаешь, как сегодня Фретич отделал Фабиана?
      — А что такое сказал Фретич? — спросил кузнец нахмурившись.
      — Ох, он его и отбрил! Но это ещё ничего Мы знаем, что есть люди, которые борются, замечательные люди. Знаем про комсомол И вот мы пойдём прямёхонько к директору в канцелярию и скажем ему: «Берегитесь! Товарищ Ваня на свободе!»
      Моломан ещё больше нахмурился.
      — Откуда ты это взял? Что это за птица — товарищ Ваня? — спросил он сердито. Потом махнул рукой. — И главное, кому ты это собираешься сказать — директору!
      — Знаем, знаем! — сказал Доруца, задорно улыбаясь. — Дядя Георге, а ты видел товарища Ваню? Как бы мне хотелось хоть одним глазком глянуть на него! Ведь он прячется только от полиции? Я рассказал бы ему про нашу школу
      — Ну, раз такое дело, — прервал его кузнец, — я тебе вот что скажу, парень: иди работай. Это — раз. Говори потише, а ещё лучше — совсем держи язык за зубами. Это — два. Понял?
      — Понял, — прошептал Доруца, вытягиваясь в струйку.
      — А теперь ступай. Да постарайся вечером найти себе какую-нибудь работу в кузнице и тащи с собой Фретича.
      Кузнец ушёл. А Доруца, взволнованный, перебирал в памяти каждое слово этого необычного разговора.
      Моломана он знал как умелого кузнеца-сезонника. Его наняли потому, что он хорошо сваривал оси для повозок и мог выполнять другие выгодные заказы, в которых дирекция школы была заинтересована. Моломан не отличался грамотностью и стыдился этого. Он был преисполнен уважения и даже зависти к тем, которые сыпали техническими терминами, такими, что и не выговоришь. Ученики любили его за мастерство, за честность и за отеческое отношение к ним.
      Теперь Доруца совсем по-новому увидел этого человека. Столько скрытой силы было в его словах! Он как-то сразу вырос в глазах юноши и в то же время стал ещё роднее, ближе.
      Потом Доруца вспомнил совет кузнеца — немедленно идти на работу.
      В коридоре он столкнулся с младшим братом.
      — Где это ты запропал, чорт возьми? — набросился тот на Якова. — Все пошли на работу, сейчас начнётся перекличка, а он куда-то закопался, как крот! Подумал бы о матери!
      Федораш, по обыкновению, принялся отчитывать брата, по на этот раз Яков прервал его, улыбаясь:
      — Думаю, думаю Ты говоришь — «как крот»!
      Он рассеянно бросил взгляд во двор. Там, в своих опорках на босу ногу, стоял кузнец Моломан. Тихо насвистывая песню, он наполнял ковш свежим песком.
     
      Глава II
     
      Шумное шествие было коротким — от класса до дверей мастерских. Переступив порог, гурьба подростков рассыпалась. Молча, один за другим ученики занимали свои рабочие, места.
      Длинный, глухой коридор слесарной мастерской. Заплатанные обломками стекла или плотно заткнутые пучками соломы дыры окон, облупившийся н закопчённый потолок.
      Целый лабиринт, запутанный и беспорядочный.
      Здесь и кузница: пузатые мехи, хрипящие, как испорченная волынка, наковальня, неведомо каким чудом сломанная, с коническим острым концом, который как будто так и норовит тебя кольнуть.
      Рядом — автогенная сварка; нестерпимое зловоние карбида, копоть. Дым ест глаза, душит кашель. Этот угол всего ненавистнее ребятам.
      И даже весенний ветерок, проникающий сюда через дырявую дверь, отдаёт сыростью, холодом и пронизывает до костей.
      Но кто думает здесь об ученике? Какие могут быть у него права? Захочет дирекция — и выбросит тебя из школы, оставит без хлеба и крова. На её стороне и мастера и учителя — все. Захочет директор — и у тебя не будет книжки подмастерья. Нанимайся тогда снова в ученики к хозяйчику!
      Пенишора, который только и успел сделать, что вынуть долото из ящика с инструментами, так и застыл в задумчивости. Горовиц с головой ушёл в размышления над каким-то механизмом собственного изобретения. Остальные топтались без дела около строгального станка, подле мехов или стояли, опершись на верстаки. Лишь кое-где слышался монотонный скрежет напильника, грызущего железо.
      Вошёл надзиратель. Все бросились по местам. Стурза прошёлся по мастерской. Убедившись, что работа идёт по всем правилам, он всё-таки старался уловить выражение лиц, вынюхать что-нибудь.
      Вокруг горна сразу опустело. Там остался только Моломан со своими помощниками. Захрипели мехи. Завизжал затупившийся резец станка. Но всё это продолжалось ровно столько времени, сколько Стурза находился в мастерской. После ухода надзирателя всё приняло прежний вид. Одни снова сбились у горна, другие остались на своих местах, но работать перестали.
      Заплатанные стёкла окон всё больше темнели. На дворе ещё были сумерки, а в мастерской уже горели два мигающих подслеповатых фонаря, бессильные разогнать тени из углов.
      Пора бы уже было звонить колоколу на ужин, но он что-го не звонил.
      Только двое учеников были по-настоящему заняты своей работой: Валентин Дудэу — «маменькин сынок» и маленький Федораш Доруца. Верзила Дудэу всей своей тяжестью налегал на инструмент, так что опилки летели во все стороны. Федорашу тиски приходились вровень с плечами. И хоть напильник его еле царапал металл, малыш работал без устали, напрягая все силы.
      Такими и предстали они пред взором директора: один — крупный, плечистый, другой — слабый и щуплый, оба старательно выполняя его приказ.
      Директор помедлил на пороге мастерской, пытливо вглядываясь в полутьму, где мельтешили какие-то тени, а затем неслышно двинулся по проходу вглубь здания. Оттуда он по узкой винтовой лестнице поднялся в жестя-нич ную мастерскую.
      Здесь «господствовал» Урсэкие. Старший среди ребят, он и ростом был выше их всех. Но главным его преимуществом перед остальными товарищами было то, что он пользовался доверием старого маетера-жестянщика Цэрнэ. Сгорбленный, морщинистый, с землистыми впалыми щеками, с седыми прокуренными усами, с вечным окурком в зубах, Цэрнэ, казалось, всегда плавал в желтоватых клубах дыма.
      В его будке, в самом углу мастерской, куда имел доступ только Урсэкие, были расставлены и разложены различные склянки с химикалиями, странные инструменты, непонятные шаблоны, все покрытые толстым слоем пыли. Пылью были пропитаны и поля его старой шляпы, без которой трудно было себе представить мастера Цэрнэ.
      Молчаливый, глуховатый, в очках с железной оправой, он по целым дням просиживал в своей будке, согнувшись над’ работой. Оттуда то и дело доносились завыванье спиртового паяльника, а из двери валил удушливый, едкий дым.
      Ученики-жестянщики, большинство которых мастер не знал даже по имени, делали всё, что ни взбредёт им в голову. По боялись они Цэрнэ больше, чем кого бы то ни было из мастеров, потому что когда старику случалось выйти из себя, он швырялся псом, что попадало ему под руку: ножницы — так ножницами, паяльник — так паяльником.
      К жестяггичным работам примазывались самые незадачливые ребята — те, что сбежали от тяжёлой руки других мастеров, малыши, выгнанные потому, что были не в силах поднимать молот или заводить мотор, и вообще «сброд», как их называл директор.
      Тянулись, правда, сюда и так называемые «артисты» — любители фигурной работы, чеканки по металлу или другого редкого мастерства. Они стремились поучиться чему-либо у Цэрнэ. По такие заказы, как никелированные подсвечники, сложные матрицы к прессам, монограммы из дорогого металла, старик чеканил сам. Ученикам он доверял лишь изготовление жестяных труб, бидонов, желобов, и это всё — только под неусыпным наблюдением Урсэкие.
      Поговаривали, что дирекция школы задолжала мастеру Цэрнэ большую сумму, которая возрастала из года в год. Да Цэрнэ и сам не скрывал этого. В редкие минуты хорошего настроения, обычно после окончания какой-либо интересной работы, он подходил к печурке, где нагревались паяльники, и протягивал к огню сухие, точно от рождения чёрные ладони.
      — Господин мастер, — кричал ему на ухо Урсэкие, — сколько денег вам причитается с дирекции на сегодняшний день?
      Точно внезапно разбуженный, старик принимался жевать давно потухшую папиросу.
      — А? Сколько денег? — переспрашивал он с простодушной улыбкой, — Много, парень, много. Приданое доченьке моей, Анишоре
      Мгновенно расчувствовавшись, он кротко и пытливо поглядывал из-под очков на окружавших его ребят. Улыбка исчезала с его лица. Мастер обиженно замолкал Не верят они, что он взыщет свои деньги с директора. Насмехаются только над ним
      — А, что ты сказал? — кричал он подозрительно. — Жулик, прощелыга!..
      У печурки вмиг не оставалось ни души. Ребята разбегались кто куда, лишь бы спрятаться от его гнева. Шаркая усталыми ногами, старик тащился в свой угол,
      снова и снова перебирал в памяти старые обиды, не обращая больше внимания на ребят.
      Долго ещё слышно было, как он в своей будке швыряет посуду, инструменты, топчет что попадается ему под ноги и клянёт всё на свете.
      Потом становилось тихо.
      — Васыле! — доносилось из будки спустя некоторое время.
      Из-за лестницы, нз-под верстаков немедленно появлялись испуганные, сочувственные физиономии учеников.
      «Отлегло!»
      Урсэкие мчался к мастеру и вскоре, весёлый, возвращался к товарищам.
      — Что вы позабивались по углам, как мокрые курицы? — приободрившись, кричал он. — А ну-ка, живей давайте все сюда! Выворачивай карманы, у кого что есть: табачок, махорочка, окурки
      Ребята с готовностью опоражнивали карманы над шапкой долговязого. Урсэкие умело рассортировывал табак, выбирая из него крошки хлеба или мамалыги, бумажки й ворсинки, а затем, довольный, отправлялся утолять печали старика Цэрнэ.
      Жестянщиков ещё ни разу не накрыли при исполнении работы «налево». Организаторские способности Урсэкие каждый раз отводили беду, уберегали жестянщиков от нападок школьного начальства, которые градом валились на голову учеников других мастерских.
      Впрочем, Урсэкие слыл не только отличным организатором. Он был ещё артистюм-импровизатором. Урсэкие сам играл все роли в своих импровизированных спектаклях на злобу дня. Великолепный мимик, он отлично копировал директора, надзирателя Стурзу, Пепишору, Дудэу — «маменькиного сынка» и других. Положительный типаж, как правило, не находил достойного воплощения в этих представлениях. Зато Урсэкие с большим мастерством изображал кого-нибудь из начальства повыше или, скажем, какую-нибудь даму-патронсссу из «общества помощи сиротам войны». Самого себя Урсэкие тоже не щадил. Изображая собственную долговязую фигуру, он ещё становился на цыпочки, чем срывал восторженные аплодисменты всего «зала».
      Такой импровизированный спектакль разыгрался н сейчас.
      Зубы «господина Фабиана» были обёрнуты блестящим листком олова и чуть не крошились от скрежета.
      — Урсэкие Васыле! — орал «господин Фабиан» что было сил.
      Конечно, «директор» восседал на «кафедре» — ржавом котле, опрокинутом вверх дном. Перед зрителями уже прошли пентюх Пенишора, напомаженный Стурза, подлиза Дудэу. Сейчас Урсэкие играл Урсэкие. Ребята прыснули со смеху, когда он, шагая словно на ходулях, приблизился к «кафедре» и, облокотись на неё, незаметно подбросил в журнал директора записочку.
      И вдруг в самый разгар представления «часовой» на лестнице забил тревогу. В несколько секунд «декорации» исчезли. Ученики сразу «углубились в работу», поднимая своими деревянными молотками такой грохот, что загудела вся мастерская. Сигнал с лестницы был подан не зря: в дверях тотчас же показался директор. Не обратив внимания на учеников, он направился к будке мастера.
      Волнение, поднявшееся было при появлении директора, улеглось. Многие опять побросали работу.
      — До нашей жести ему и дела пет! — презрительно пробормотал кто-то из ребят. — Хороший куш — вот что ему надо!
      — Знаем мы их махинации! — отозвался другой.
      Ученики имели в виду выполнение выгодного заказа — цель прихода директора.
      Недавно владелец одного детского санатория для привлечения клиентуры заказал школе фирменную марку. В погоне за рекламой, которая била бы в глаза, ему заблагорассудилось, чтобы на вывеске его заведения было выбито из меди изображение здорового, толстощёкого младенца. Что касается цены, то владелец санатория не торговался, лишь бы работа была выполнена хорошо и быстро.
      Сначала дело подвигалось слабо. Мастер был раздражён, всё время ворчал себе что-то под нос, словом был не в своей тарелке. «Цэрнэ что-то не в духе», — толковали ребята.
      Директор испробовал все способы воздействия на мастера. Порция, которую старик получал из ученического котла, была в эти дни удвоена. Подброшен был ему и табачок. Господин Фабиан расщедрился до того, что даже выплатил мастеру часть причитающихся ему денег. А сколько раз старику приходилось их выпрашивать для взноса за ученье в «женской ремесленной», где занималась его Анишора!
      И всё-таки с выполнением заказа мастер медлил.
      «Бросил я этому тупице косточку погрызть, что ему ещё надо!» — бесился директор.
      А владелец санатория всё приставал к господину Фабиану со своим медным младенцем, который, как он кричал по телефону, «должен быть живее и здоровее Есех детей на свете».
      Директор чувствовал себя как на горячих угольях. Что делать? Клиент не стоит за ценой Может, сдать заказ другому мастеру? Нет. Директор отлично знал: другой не справится
      И вот наконец Цэрнэ принялся выбирать материал, приготовил специальные долотца и приступил к работе. «Господи, помоги!» Господин Фабиан, довольный и заискивающий, часто подолгу простаивал теперь за спиной работавшего мастера.
      То же происходило в будке Цэрнэ и на этот раз.
      Во время работы лицо мастера как-то смягчалось, расправлялись горькие складки у губ. Однако стоило ему разогнуться на одно мгновение, чтобы на глаз проверить работу, как лицо его снова принимало свой обычный суровый вид.
      «Таков, видать, уж нрав у Цэрнэ Ничего, в добрый час!» — думал директор. Ему хотелось напомнить мастеру о преподнесённом табачке, об удвоенной обеденной порции, он чуть было даже не бросил ему окрыляющего словечка о должке администрации, который, мол, скоро Судет погашен, но потом передумал.
      «Уж поскольку работа попала старику в руки, он её не оставйт. Гляди-ка, весь так и ушёл в эту медь!» Господин Фабиан на цыпочках отошёл от мастера и неслышно покинул будку. Быстро и легко спустился по ступенькам лестницы, что-то насвистывая про себя. Он был доволен.
      Однако хор голосов, доносившихся до пего снизу, заставил директора замедлить шаги.
      В полутьме слесарной ученики пели.
      Кто его знаег, к го это пел! Может быть, парнишка, который пока и рта открыть не смеет и после сигнала «гасить свет» широко открытыми глазами всматривается во тьму дормитора , ожидая, что ему приснится милый образ матери? Л может, маленький пролетарий, который так и режет правду и называет вещи своими именами? Или это тот, про кого говорят, что он слышит инструмент рукой и считает, что «уменье. дороже именья»?.. Как различишь в хоре голос отдельного певца? В хоре все голоса звучат широко, свободно, мужественно. В песне ведь выливаются страсть, и ненависть, и печаль:
      Балаган наш — кузница сырая —
      Полон шума, духоты и дыма
      Плечо к плечу, столпившись возле станка посреди мастерской, ребята поют.
      Нежные тона мелодии переплетаются и печально трепещут над погружённым в полутьму лабиринтом мастерской. Но вот голоса крепнут, мужают, ширятся: Тяжкий молот падает с размаху,
      Кажется, что пол сейчас провалит
      В нескольких шагах от певцов работали кузнецы.
      Вслед за каждым вздохом мехов угли в горне то разгорались, то снова чернели, и лица кузнецов то выступали, то снова тонули в сумраке кузницы.
      Моломан, отсекая куски раскалённого железа, всё время искоса погладывал по сторонам. Нетерпеливый Доруца, не в силах усидеть на месте, то и дело приставал к кузнецу:
      — Ну скажи же, дядя Георге! Вот я и Фретича уже привёл.
      Кузнец притворился, что не слышит. Немного погодя, отослав с различными поручениями одного за другим всех своих помощников, он постоял несколько минут, прислушиваясь к печальной песне, доносившейся из мастерской, а потом вдруг сурово прикрикнул на Доруцу и Фретича:
      — Ну, вы, студенты! Беритесь-ка за молоты! Ныть вы все умеете!
      1 Дормитор — спальное помещение.
      Вынув из огня две раскалённые штанги и положив их на наковальню, он коротко приказал:
      — Давай!
      Доруца с одной, Фретич с другой стороны наковальня принялись бить по штангам молотами.
      — Эй-гей! — приговаривал Моломан, как будто обращаясь к штангам. — В воскресенье в семь часов вечера будьте у карусели на рогатке1. Гербы с фуражек и номера с рукавов снимите, но держите их в карманах. Когда будете возвращаться, всё должно быть пришито на место. Стало быть, не забудьте иголку и нитки. Поняли? Затем, имейте при себе увольнительные билеты в город. Чтоб всё было в порядке!
      1 Рогатка — застава.
      — Ты будешь нас ждать там? — спросил Доруца, задержав на мгновение молот на взмахе.
      — Давай, давай! — с прежней суровостью прикрикнул на него кузнец, сам с размаху ударяя молотом по наковальне.
      Парни старались не отставать от него.
      - — Там вас встретит девушка
      — Девушка?
      — Да. — Моломан озабоченно перевернул железо. — Она вас знает.
      — Знает?
      — Стало быть, — закончил кузнец, не обращая внимания на удивление парней, — приходите точно в семь, не раньше. А имя моё вы с сегодняшнего дня забудьте.
      И вообще держите рот на запоре, герметическом, как говорится там в книгах. Конспирация Понятно? А теперь ступайте!
      Оставшись один, кузнец выпустил молот из рук, прислушиваясь опять к хору слесарей.
      — Эх, бедняги!.. — вздохнул он глубоко. — Хорошие ребята! Хорошие
      Когда по зову директора привратник Аким явился в канцелярию, господин Фабиан уже собирался уходить.
      — В девять часов утра чтобы мне была бричка. Звонок на ужин дать сегодня часом позже. Подъём завтра — часом раньше Впрочем, Стурза всё тебе скажет подробнее, — распорядился он.
      Аким вышел во двор вслед за директором.
      Небо над головой было звёздное, высокое. В вечерней тишине земля паровала, тёплая, благоуханная. Из слесарной доносились тоскливые голоса песни:
      Бешено крутятся тяжкие свёрла.
      Как бы там пи было, но уже начиналась весна.
     
      Главa III
     
      Дребезжа всеми гайками, бричка тяжело грохотала по разбитой мостовой.
      — Н-но-о! — Кучер Штефан, которого ученики звали дядей Стёпой — одна тень, а не старик, — изо всех сил дёргал вожжи, стараясь объезжать ямы и большие камни.
      Несмотря на ухабы, которые, казалось, вытряхивали душу, господин Фабиан старался сидеть в бричке, сохраняя обычное достоинство. Откинутая голова, выпрямленный стан и вся представительная осанка директора призваны были доказать полное презрение его к окружающему. Но тряска, прерывистый стук колёс, натыкавшихся на камни, и хриплые окрики тщедушного старика всё-таки действовали на нервы и придавали лицу господина Фабиана несвойственное ему кислое выражение.
      — Свинство! — бормотал он, брезгливо отворачиваясь от старика. Настроение его портилось с каждой минутой.
      В школе определённо происходит что-то неладное (Ему даже не хотелось додумывать эту мысль до конца.) Сперва надо послушать, что скажет Хородничану. Хотя что нового может сказать ему учитель, если он, директор, видел всё собственными глазами! Совершенно ясно: ученики были вчера готовы к бунту. Это подтверждалось тем, с каким видом они отправились потом на работу. А эта записка в классном журнале! А эта песня там, в слесарной!.. Из них ведь по-настоящему работали от силы человека два-три. Не больше. Да. Следует -принять срочные меры, пока не поздно То, что вчера могло показаться лишь неприятным эпизодом, случайной проделкой этого «мужичья», может принять непредвиденные размеры.
      Господин Фабиан мысленно восстанавливал все подробности, одну за другой, вплоть до выражения глаз учеников, интонации голоса. То, что произошло вчера, несомненна было задумано давно
      — Н-но-о, кляча, чтоб тебя волки съели! — закричал старик.
      Однако было уже поздно. Колесо соскользнуло в выбоину, и бричка чуть не перевернулась. Кучер с руганью огрел лошадёнку кнутом.
      — А, чтоб тебя черти взяли! — Господин Фабиан вышел из себя. — Сверни-ка на другую улицу, слышишь? А то рессоры этой таратайки, чего доброго — И он снова погрузился в свои мысли: «Даже Фретич! Подумать только, даже Фретич!»
      По немощёной боковой уличке бричка- не так тарахтела, и разбитые рессоры уже не так подкидывали седока. Скучающий взгляд господина Фабиана скользил теперь по высоким оградам с наглухо закрытыми воротами — мимо пробегали низенькие, привалившиеся друг к другу хатёнки. Позеленевшие лужи, пустыри, заваленные мусором, придавали уличке унылый, заброшенный вид. Грязь здесь никогда не пересыхала, лужи стояли с весны до поздней осени.
      Старик Штефан то и дело безнадёжно замахивался кнутом и понукал лошадёнку, а та, натужно вытянув шею, упиралась изо всех сил широко расставленными ногами — не шагала, а, казалось, валилась вперёд.
      Наконец колёса окончательно завязли.
      Подвернув штаны, кучер слез с брички, погладил мимоходом костлявые взопревшие бока клячи и легонько взял её под уздцы:
      — Хай дружок, хай!
      — А не большой ли будет крюк до дома Хородничану? — спросил немного спустя господин Фабиан, прислушиваясь, как сочно хлюпают по грязи копыта лошади и босые иоги старика.
      — Барина Хородничаиу? А вот сейчас скоро — Старик, рванув с досады за уздечку, свернул на другую улицу. — Айда, кляча!
      «Барином» величает! — иронически улыбнулся про себя господин Фабиан. — Ччо Хородничаиу занимается «демократической» политикой, что в камеру труда он
      выбран от служащих — это для них не важно. Мужичьё знает одно: если ты не ходишь, как они, босиком и весь в грязи возле своей клячи, значит ты не их поля ягода. Ха-ха, демократ! Вот твой обожаемый плебей — он пе считает тебя своим. «Барин Хородничану »
      — Тиру-у-у!..
      Учителя истории Константина Хородничану ученики ремесленной школы с особым уважением называли «наш преподаватель». Авторитетом, которым он пользовался, Хородничану был обязан, между прочим, и своей импозантной наружности. Длинная чёрная борода, идеально ровно подстриженная, с первого взгляда казалась приклеенной — такой она составляла контраст с моложавым холёным лицом учителя. Хородничану носил чёрную фетровую шляпу с широкими опущенными полями. Входя в класс и раскланиваясь с учениками, он умел снимать её таким широким жестом, как никто другой: «Приветствую вас, господа!» Под шляпой открывался широкий лоб, переходящий в белую блестящую лысину, которая с макушки спускалась до самого затылка.
      На уроках Хородничану, в отличие от уроков других преподавателей, ученики чувствовали себя до некоторой степени людьми. Он говорил с ними свободно, не ограничиваясь рамками программы. Нередко, поздоровавшись, он бросал на кафедру шляпу, журнал и, не делая переклички, не соблюдая никаких формальностей, сразу начинал:
      — Да, так вот, господа! Как крестьянство является одним из столпов страны, так и рабочий класс А что мы видим? Нищета, безработица
      Он говорил об этом с благородным негодованием. Мягкий голос, казалось, таил так много нерастраченного огня, которому ещё не пришло время вспыхнуть. Свои пылкие тирады по поводу «века» он иллюстрировал примерами из тяжёлой жизни учеников. Иногда Хородничану осмеливался делать колкие намёки даже по адресу директора школы. Ученики не сводили с него глаз. Были, правда, зубоскалы вроде Урсэкие, которые посмеивались над его страстными речами, но остальные слушали, затаив дыхание. Раздавался звонок. Никто не трогался с места. Второй звонок. Дежурный открывал дверь.
      Хородничану пронизывал его уничтожающим взглядом, затем быстро брал журнал, шляпу и с оскорблённым видом направлялся к двери.
      «Да, господа, обскурантизм! Вот что »
      Дома красивая, хорошо понимавшая Хородничану супруга Элеонора умела его умиротворить.
      Насколько кипучей была общественная и служебная жизнь Хородничану, настолько безмятежно протекала его семейная жизнь. Достаточно было ему войти и закрыть за собой двери дома, как он становился другим человеком. Мгновенно расплывались и отступали лица учени-ков-ремесленников, улетучивались из памяти «социальное обеспечение», «больничная касса» и все остальные учреждения, вокруг которых бурлила его широкая повседневная общественная деятельность. Забывались арбитражные комиссии по трудовым конфликтам, умолкали переговоры «заинтересованных сторон», оглушительные требования рабочих делегатов, перешёптывание хозяев-предпринимателей с юристами. Деловая суета, казалось, тонула в мягких коврах комнат, в пуховых подушечках, в шелесте старых, тенистых деревьев, что окружали его особняк Да, всё здесь дышало семейным счастьем, покоем.
      Недаром Хородничану не прибил к двери дома табличку со своим именем и указанием профессии. Дома он не Хородничану — представитель общественных интересов. Дома он хочет быть только нежным мужем Элеоноры.
      Но мгновения полного покоя всё-таки выпадали редко. Досуг Элеоноры был так ограничен. Филантропические общества, членом которых она состояла, заставляли её «самоотверженно предаваться борьбе за облегчение человеческих страданий», как она выражалась.
      Хородничану посмеивался над женой, считая филантропию забавой, по не мешал ей. «Каприз Увлечение » — ’ снисходительно пожимал он плечами.
      Покой его личной жизни, к которому он так жадно стремился, нарушался иногда и непредвиденными визитами.
      Когда Хородничану разглядел в окно бричку, с которой сходил господин Фабиан, он только бессильно развёл
      руками. Послав служанку узнать, проснулась ли жена, чтобы предупредить её о визите, он сам пошёл открывать двери.
      — О, какой сюрприз! — встретил оп директора с наигранным пафосом, встряхивая его руку. — Какой дорогой гость!
      Не слишком тронутый церемонией встречи, господин Фабиан тяжело опустился на первый же стул и только после этого устало стащил с головы шляпу. Хородничаиу взял её из рук гостя, повесил на вешалку и уселся рядом с ним.
      — Какая-нибудь неприятность? — спросил он, предчувствуя что-то необычное.
      Директор ответил ему не сразу.
      — Глупостями заниматься — этому вы сумели их научить! — начал он внезапно. — А ведь сколько раз мы беседовали с вами на эту тему! Теперь вот, уважаемый преподаватель, знайте, что ваши ученики перешли к открытому бунту.
      — Как — к бунту? — спросил Хородничаиу, обшаривая все свои карманы в поисках платка.
      — Очень просто. Так, как бунтуют большевики.
      Директор видел, что его слова бьют в цель. Хородничану, отыскав наконец платок, начал вытирать себе макушку.
      — Да, да, оказали сопротивление Вернее сказать, пытались оказать сопротивление, — тут же поправился господин Фабиан, не желая терять в глазах Хородничану свой директорский авторитет. — Отказались пойти работать во время пустого урока. «У нас сейчас должен быть урок истории! — настаивали они. — Мы хотим слушать господина преподавателя Хородничану». И это — несмотря на то, что Стурза передал им ясный приказ: идти в мастерские.
      — Струза, эта скотина? — оживился вдруг Хородничану, польщённый услышанным. — Что же здесь такого странного? Полюбили парни мой предмет — и всё! А этот ваш кретин «воспитатель» выдумал и доложил вам о каком-то бунте. Везде ему большевики мерещатся! Поймите наконец, господа директоры и государственные деятели, — произнёс Хородничану торжественно, — они, эти ваши стурзы, именно они и вызывают коммунизм! Да, да!
      Там, где, может быть, и в помине нет коммунистов, стур-зы их выдумывают. Не годится этак, господа. Если вы хотите иметь благоразумный рабочий класс, выращивайте его . Нравится им история — давайте им историю, как можно больше истории! Наша роль
      — Да, но, человече божий, мне-то не нужны историки! — прервал его нетерпеливо директор. — Поймите вы это! Дешёвые рабочие руки — вот что мне нужно. К чему переливать из пустого в порожнее? В конце концов, о ком идёт речь? О бродягах, беспризорниках, о мужичье, тупом, ограниченном, о подонках. Тот, у кого голова на плечах, не пойдёт в мастеровые. Это всем известно. А вы хотите сделать из них философов. Нет, не то нужно им. Вчера вот слесаря распелись в мастерской, а сегодня у них будут урчать кишки с голоду. Я урезал им паёк. Другим языком с ними разговаривать нельзя: иначе они не поймут. Стурза ещё слишком мягок для них. В этой мягкости-то и все несчастье, уважаемый господин советник. Они вконец развращены вашим парламентаризмом, а это опасная игра. Вы забываете, что мы в Бессарабии
      Директор, по мере того как говорил, распалялся всё больше и больше. Он встал со стула и заходил по комнате, как бы ища простора для своего негодования. Увидев вдруг в окно кучера, который, опершись на оглоблю, соскабливал щепочкой грязь с ноги, господин Фабиан показал на него рукой:
      — Видите его, какой жалкий и смиренный? Не верьте ему! Загляните поглубже в его глаза, и вы убедитесь, сколько чертей в нём сидит. Он всё мотает себе на ус и ничего нам не простит. Говори ему, что тебе угодно и сколько угодно: он кивнёт головой и состроит послушную рожу, потому что сейчас другого выхода у него нет. Но поверить тебе он не поверит! Он ведь ничего не признает. В его глазах ты как был барином, так барином и остался. Он — дядя Стёпа, а вы — барин Хородничану. Помахивает себе кнутом, а мысли его далеко: он так и смотрит за Днестр
      Брезгливо обтирая ладони, точно счищая с них что-то, директор отошёл от окна.
      — Я здесь даже младенцу в люльке не верю! Эта бессарабская порода коммунистическую чуму всасывает в себя с молоком матери!..
      Хородничану ужо был готов прервать директора н шл-жидал только подходящего момента, чтобы порей гп в наступление. Он мог бы великолепно опровергнуть все его ошибочные представления, но, невольно захваченный внутренней убеждённостью Фабиана, он всё выжидал. И хотя подходящие моменты подвёртывались, сбитый с толку потоком слов директора, он оставался безмолвным. Однако неожиданное заключение Фабиана показалось ему оскорбительным.
      — Прошу извинения за смелость, — перебил он, задетый, — но, с вашего разрешения, я тоже бессарабец.
      Директор посмотрел на пего несколько секунд, затем, опустившись на стул, разразился хохотом.
      — А мне даже нравится, что это так задело вас за живое! — воскликнул он, громко хохоча и хлопая учителя по колену. — Комик вы, чорт вас возьми! Ха-ха-ха!
      Хородничану со сдержанным презрением разглядывал смуглое, здоровое и грубое лицо директора. «Ложечник с Дымбовицыневежа! — думал он с отвращением. Этот дикий смех, оскверняющий спокойную и благословенную атмосферу его дома, выводил Хородничану из себя. — Ещё разбудит Элеонору!»
      — Бессарабец! — продолжал господин Фабиан, переставая смеяться. — А гляньте-ка на эту бумажонку. Вам послали её именно ваши историки бессарабцы
      Он развернул измятую бумажку, на которой был нарисован лысый человек с запутавшейся в его бороде крысой.
      Лицо Хородничану побагровело.
      Он инстинктивно поднёс руку к бороде.
      — Позвольте-ка взглянуть, — еле выдавил он.
      — Не волнуйтесь, господин преподаватель, крыса только на бумаге, — иронически улыбнулся Фабиан, заметив движение Хородничану. — Нарисовано неплохо, и адрес написан чётко, печатными буквами, чтобы нельзя было узнать почерк. Вот: «Мученику и спасителю!» Ну-ка, пораздумайте, господин преподаватель, что следует разуметь под этой крысой!
      1 Ложечник — презрительное название цыган, делавших и продававших деревянные ложки. Дымбовица — река, протекающая через Бухарест. Здесь под цыганом Хородничану разумеет румына.
      — Да, это рука коммунистов, — согласился Хородничану. — Неслыханное дело!
      — Стурза мне докладывает о забастовке, — тихо, как бы про себя, начал господин Фабиан, закуривая папиросу. — Я иду туда с приходо-расходной книгой, где записано, кто сколько должен за ученье и общежитие. Одного за другим отправляю на работу. В классе порядок, тишина, и вдруг все как один поднимаются и выходят из класса. И всё это молча. Только один Фретич заговорил. Фретич! Александру Фретич!! Я давно приглядываюсь к нему. Красивый парень. Круглый сирота. Пришёл из приюта. Робкий такой, кажется собственной тени боится. Всегда старательный, подтянутый. Такой именно, какой мне нужен. Я ему то костюмчик подброшу, то тёплое словечко. У меня ведь детей нет. Жена и слушать не-хочет о том, чтобы рожать. А так согласилась. Ну что ж, моя слабость: решил усыновить его. И вдруг он, он — главарь бунта! Главарь! Даже меня не постеснялся. «Почему, мол, не хотите обучать нас грамоте, господин директор?» Переворачиваю лист журнала и нахожу эту карикатуру. Кто знает, может он же, Фретич, её и подсунул.
      Вот тебе, пригрел змею за пазухой!
      Директор глубоко затянулся папироской, затем, бросив её на пол, придавил ногой. Осторожно подняв окурок кончиками пальцев, Хородничану отнёс его на полированный столик в углу комнаты, где стояла чудесная пепельница-раковина.
      — Дело, конечно, не в одном Фретиче, — сказал он, хоть и сам расстроенный, по радуясь в душе огорчению директора. — Правда, можно и Фретича использовать. Для этого нужно только умело его держать в узде. Но не в нём дело. Корень зла кроется поглубже. Не тут собака зарыта!
      Фабиан вопросительно глянул на пего, и Хородничану продолжал, обдумывая, точно взвешивая каждое слово и подыскивая ему надлежащую интонацию:
      — Нужна хм В воспитании ученика нужна гибкость. Свежесть. Вкус. Не забивайте ему голову одной технологией и механикой. Пафос молодости необходимо определённым образом направлять Хм Идеологически соответственно Тут нужно подумать. Вчерашний случай должен быть пока оставлен без внимания. Ни бунта, пн песен, ни карикатуры — ничего этого мы пс видели. Но зачинщиков, которые разлагают остальных, надо выявить. А для этого — глядеть в оба! И, конечно, не глазами Стурзы, а глазами как бы это получше выразиться хм кого-нибудь из учеников. Например, того же Фрстича. Это главное в воспитании молодёжи хм эластичность, такт
      Глаза учителя блестели воодушевлением. Под матовой, холёной кожей его щёк разлился румянец- Его так и распирало от не высказанных ещё слов, значительных, отшлифованных, звучных. Он подвинул свой стул поближе к Фабиану, так что коснулся его колен. Но взгляд директора, отчуждённо блуждавший по комнате, остановился на вешалке, где висела его шляпа.
      — Так вот, господин Хородничану, — сказал он, решительно поднимаясь, — вы их распустили, и они теперь пошаливают, но я завинчу им гайки. Так завинчу, что у них косточки затрещат!
      Мрачный директор направился уже было к вешалке, когда в дверях спальни показалась Элеонора.
      Коротко, по-мальчишески подстриженную, с золотистой чёлкой на лбу, в лиловом капоте с блестящим шёлковым поясом, Элеонору с виду можно было принять за дочь Хородничану.
      Фабиан застыл на месте.
      — Целую ручки, мадам, — опомнился он, кланяясь ей с подчёркнутой изысканностью.
      — С утра уже за политику? — спросила она, кокетливо протягивая ему руку для поцелуя.
      — Да, дела вот, — сказал Фабиан. — Однако разрешите мне распрощаться. — И, щёлкнув каблуками, директор коротко поклонился.
      — Как это можно, я вас не пущу! Хотя бы чашечку кофе Мария!
      Но директор не поддавался уговорам.
      — Не могу, мадам, дела — И, надев шляпу, он направился к выходу.
      Провожая Фабиана, Элеонора задержалась в передней, а Хородничану, неподвижный в угрюмый, застыл на стуле.
      «И о чём это она с ним разговаривает?» — ревниво подумал он.
      Дверь отворилась, и вошла Элеонора.
      — Отчего мой Бебишор повесил нос? — спросила она, положив ему руку на плечо.
      — Выскочка он, и больше ничего! — не отвечая на вопрос жены, сердито выпалил Хородничану. — Из породы этих ложечников. Грабитель! Обманывает государство, мастеров, учеников. Харчи из казённого котла не стыдится красть. И какого чорта я не пошёл вчера на урок? Он уверил меня: «Ученики, мол, заняты. Срочный заказ». А ведь всё для него, только для него
      — А ложечники все такие высокие брюнеты? — прервала его Элеонора, думая о чём-то своём. — Ах, я и забыла, сегодня у меня заседание комитета! Ай-я-яй Мария, Мария!
      По дороге в спальню она, поравнявшись с зеркалом, пристально оглядела своё отражение и, повернувшись к мужу, сказала капризно:
      — Не смей, пожалуйста, в таком небрежном виде выходить из дому. Позови сначала парикмахера и приведи свою бороду в порядок, слышишь?
      Хородничану послушно кивнул головой: он не выйдет из дому.
      А день между тем обещал быть таким чудесным! Лучи солнца, бившие в щели ставен, так много сулили: почки, вылезающая из земли трава, трели жаворонков Но нет! В душе Хородничану не было места для этой весны, для её соблазнов. Он никуда не выйдет сегодня, он хочет наслаждаться красотой и уютом своего дома. Всё это пришло к нему так недавно, так тяжело ему досталось: блестящий паркет, никелированные ручки, тяжёлые шторы, ковры, подушечки
     
      Глава IV
     
      Карусель на рогатке, где Доруцу и Фретича должен был встретить «товарищ», была не чго иное, как простой деревянный навес, к стропилам которого было подвешено несколько лодочек.
      Карусель обслуживал оркестр: тромбон, флейта и барабан. Однако в непрестанном шуме и гаме слышны были только звуки барабана. Парод тесным кругом обступил карусель, и в середину трудно было пробиться даже самым завзятым любителям.
      Там, где толпа немного редела, в стороне от этой толкотни, кружилось несколько пар молодёжи. Они танцевали молча, сосредоточенно, словно боясь сбиться с ритма, отбиваемого барабаном.
      Неподалёку от карусели белел балаган, прибывший на сезон давать представления «с участием самого Нае Га-лацяну». Брезентовые стены балагана были пёстро расписаны п привлекали к себе много зевак. У входа, на подмостках, зазывал публику «артист», судя по всему — сам Нае Галацяну. Это был здоровенный, краснощёкий малый, прошедший уже, как видно, всю иерархическую лестницу циркачей.
      — Не тысяча, не сто — только пять лей за вход! — соблазнял он стоящих внизу и связкой бубенцов указывал на чудовище, намалёванное на полотне: — Живое, натуральное дитя морей! Получеловек-полурыба!
      Рядом с балаганом, на столике, окружённом городскими парнями, какой-то тип с азартом перебрасывал три игральные карты:
      — Красная берёт — чёрная проигрывает!
      Аттракционы на каждом шагу. Тут же шныряли фокусники, гадалки с раковиной, попугаем или мышами. «Колесо счастья» сулило выигрыши: браслеты, кольца, серьги и другие драгоценности. Чего только здесь не было! Всё звало, манило, привлекало глаз и искушало.
      Босоногая служанка с вплетённой в косу новой лентой, конюх-сезонник, безработные, денщики в боканчах1, начищенных до того, что в них, как в зеркале, отражались усы, молодёжь из ближайших сел толпой валили провести воскресный день на каруселях.
      1 Боканчи — грубые солдатские ботинки.
      Но вся эта публика не привлекала внимания ярмарочных дельцов. «Зеваки! — презрительно отзывались они о простом народе. — Ни гроша за душой!» Глаза этих ловкачей старательно выискивали зажиточного крестьянина, возвращающегося с полным кошельком из города, какую-нибудь тётушку, затесавшуюся сюда в надежде найти адвоката, который, как ей сказали, может вызволить её из беды, подвыпившего мастерового — словом, «клиента», от которого могли бы перепасть какие-нибудь деньжата.
      Доруна и Фретич явились на свидание, конечно, раньше установленного срока. Но, помня слова Моломана, они прогуливались в стороне, подальше от людских глаз.
      О рабочем движении ученики были уже наслышаны. Они знали, что борцов за дело рабочего класса пресле-дуют власть имущие, но что те неустрашимы. Парни, проживающие за стенами школы, рассказывали о забастовках, об уличных демонстрациях, о кровавых столкновениях с полицией. Рассказы эти втихомолку передавались из уст в уста:
      «Безработные разнесли столовую на Павловской».
      «Начался процесс коммунистов».
      «На здании трибунала кто-то водрузил красный флаг»
      Через стены школы проникали подробности о страшных истязаниях политзаключённых, о голодовках в тюрьмах. Однажды в школе неизвестно откуда появились какие-то невиданные марки. Из-за тюремной решётки выглядывал заключённый: «Помогите узникам капитала».
      О Советском Союзе ученики знали несколько больше. Этому способствовали прочитанная украдкой книга, рассказы приехавших обучаться ремеслу из приднестровских сеч, а главное — уроки учителя технологии Николая Корицы.
      Корица принадлежал к той многочисленной категории учителей, которые всю жизнь трудятся, не снискав расположения начальства. Стараясь держаться подальше от администрации, он вообще не вмешивался в дела школы. Этот учитель заходил в канцелярию только затем, чтобы взять журнал или чтобы положить его после урока на место. На переменах он либо, задумавшись, стоял у окна, либо одиноко прогуливался по коридору. Но во время урока.учитель технологии преображался. Он буквально жил машинами, которые чертил на доске. Когда он объяснял их устройство, его круглое, как полная луна, лицо сияло детской радостью. В волнении вскакивал он с кафедры и шагал по классу. Своё воодушевление учитель стремился передать и слушателям.
      — Электромотор, динамомашина! — восторженно говорнл он, протягивая к доске короткую руку. — Четыреста лошадиных сил!..
      — А наш ручной бурав работает в одну лошадиную силу! — бросал вдруг кто-нибудь из учеников вроде Урсэкие. — «Лошадиная сила» — ученик.
      Корица, словно остолбенев, застывал на месте. Щеки его, до этого похожие на мягкие розовые подушечки, заметно бледнели. Молча делал он круг-другой по классу, затем, тяжело ступая, подходил к доске и начисто стирал с неё чертёж.
      — Что я могу поделать? — оправдывался он, опуская глаза в землю, как будто там ища ответа. — Я даю чертёж точно по учебнику. А этот бурав, о котором вы говорите, у меня вообще не фигурирует. Теоретическая механика давно изъяла его из употребления. Примитивнейший инструмент
      Корица немного приходил в себя и продолжал, но без прежнего энтузиазма:
      — Динамомашина, которую я вам вычертил, приво- _ дит в движение — тут преподаватель снова оживлялся, — приводит в движение автоматические бурильные машины колоссальной конструкции. Это реальная сила, широко применяемая в промышленности и даже в сельском хозяйстве
      Технолог опять брался за мел. Под его умелой рукой на доске вместо стёртых возникали ещё более замечательные чертежи. Учитель поднимал глаза на учеников. Снова вскакивал с кафедры, снова воодушевлялся. Он рассказывал теперь о технике, поставленной на службу народу, о гигантской советской индустрии.
      Вспомнился Фретичу и другой эпизод.
      Однажды, ноябрьским утром, Стурза ворвался в дор-митор, размахивая листовкой.
      — Притворяетесь, что спите! — рычал он, сдёргивая рваные одеяла с учеников. — Строите из себя невинных? А это что?..
      Ученики, ошеломлённые, вскакивали, ёжась спросонья от холода и прижимаясь один к другому.
      — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — с пеной у рта произнёс надзиратель. — Ну, вы только подумайте! «К трудящейся молодёжи города и села. Товарищи! Исполняется двадцать один год Великой Октябрьской социалистической революции » — Здесь голос его сорвался. Стурза угрожающе оглядел учеников и, размахивая листовкой, побежал в следующую комнату.
      После его ухода парни стали протирать глаза.
      — А что там дальше написано? — спросил вдруг один.
      Ребята начали лихорадочно натягивать одежду. Спустя несколько секунд они гурьбой вывалились из спальни.
      Листовки были повсюду. В умывальной, в подвале, где помещалась столовая, в классе и, по словам дяди Стёпы, даже на дверях канцелярии. Мастерские ночью были заперты, но и там на верстаках были найдены листовки, повидимому брошенные через разбитые стёкла окон.
      В то утро щи были поданы с большим опозданием. В темноте подвала Стурза то и дело чиркал спичками, тревожно разглядывая учеников.
      — Руки! — кричал он. — Покажи руки!
      Но в руках у ребят ничего не было. Содержание листовок ученики уже знали наизусть и вызывающе улыбались надзирателю прямо в лицо.
      «Да! — говорили их улыбки. — Нас, учеников, областной комитет коммунистической молодёжи Бессарабии призывает на борьбу против побоев, гнёта эксплуататоров и насильственной военизации. А ты топорище , предатель проклятый! Подожди, придёт управа и на тебя!»
      Несмотря на то что листовки, по всей видимости, распространял кто-то свой, розыски не дали никаких результатов. Три воскресенья ученики сидели взаперти, без права выхода, на казарменном режиме. Им было запрещено даже приближаться к воротам. Но они принимали всё это безропотно: «По крайней мере, знаем за что». Хотя об авторе листовок и о том, каким образом они здесь очутились, никто ничего сказать не мог
      И вот сейчас Фрстнч и Доруца идут на свидание с людьми, руки которых разбросали не одну сотню таких
      1 В Молдавии «топорищем» называют предателя. Взято это из следующей народной басни: «Деревья испугались, увидев дровосека с топором в руках. «Успокойтесь, — сказал им старый дуб. — Ничего он пс сможет сделать споим топором, если никто из нас ие согласится стать топорищем». И вот одно паршивенькое деревце согласилось стать ручкой для топора лесничего. И с тех пор пошла гибель для леса».
      листовок. Они познакомятся с людьми, о дерзкой смелости которых шонотом говорилось во тьме дормитора. Они сами, Фретич и Доруца, станут в шеренгу этих стойких борцов. И, быть может, придёт время, когда их, как теперь товарища Ваню, легендарного вожака подпольного комсомола, будет тщетно разыскивать полиция. А жители рабочих кварталов будут улыбаться и думать: «Ищут — значит, они на свободе. Вот они какие — наши молодые пролетарии!..»
      Кружась одна за другой, лодочки карусели на какой-то миг нависали над толпой и затем снова опускались вниз. Мимо Доруцы и Фрстича прошёл парень с веточкой сирени за лентой шляпы. Он играл что было мочи на дрымбе, испытывая, повидимому, только что купленный инструмент. В гуле человеческих голосов и других звуков преобладал, как и раньше, глухой бой барабана. Из цирка не переставая доносились выкрики Нае Гала-цяну: «Получедовек-полурыба!»
      — Сыграем, господа! Сыграем! — вторил в унисон ему тип с игральными картами, зазывая окружающую толпу угадать, где красная, где чёрная, и «спокойненько забрать денежки, приготовленные на столе».
      Другой мошенник, искусно подбрасывая вверх монету, бесстрастно выкрикивал:
      — «Орёл» выигрывает, «решка» проигрывает!
      Вокруг него, привлечённые искушениями игры, теснились деревенские парни и бледные оборванные ребятишки.
      — А ты в детстве играл когда-нибудь на деньги? — спросил вдруг Доруца Фретича, задумчиво глядя на детей.
      — Нет. В детстве у меня никогда не было денег, — с горьким достоинством ответил Фретич. — Я рос в приюте.
      Доруца дружески взял его за руку.
      — А я однажды играл, — сказал он, сдвигая брови. — Мне было тогда восемь лет, и в наш городок приехал балаган, вот как этот. Играли тоже на деньги. Мама оставила мне три лея на керосин: отец лежал больной, и нужно было, чтобы и ночью горела лампа. Я пошёл за керосином. И вот, как эти ребята, увязался за
      таким же жуликом. Не выдержал, пошёл на приманку — поставил один лей. А сам думаю: «Вот выиграю, мама вечером придёт с работы и вместо полубутылки найдёт полную бутыль керосина. А если проиграю, куплю немного меньше керосина». И я выиграл. Потом снова выиграл. Ну, думаю, куплю фунт карамели отцу к чаю, может тогда пройдёт у него кашель. И ещё раз мне повезло. Ох, тут я пришёл в азарт! «Ну, мама, — думаю, — из этого выигрыша я куплю муки, целый куль муки. Как только мы проголодаемся, ты наваришь мамалыги. Отец поднимется с постели, и у нашего Федораша окрепнут ножки, а то они у него совсем мягкие и не держат его Эх, мама, бедная моя мамочка!» Вдруг подходит ко мне тип, с виду из ихних главарей, толстый такой, похожий вот на этого, и ставит монету. «Попытаю и я счастья», — говорит, а сам улыбается мне. И проиграл. Такую мину состроил — вот-вот заплачет. Но всё-таки — была не была! — поставил ещё один лей. Когда пришла его очередь, он высыпал кучу денег побольше, перекрестился и подбросил монету вверх. «Как бог даст», — говорит. Монета упала «орлом» вверх — выиграл он. У меня ещё были деньги, и я поставил. Снова «орёл» — опять он выиграл.
      Двое из его компании вышли из игры — денег, мол, у них нет. Монета его падает, катится и вот Я хорошо видел, что она упала «орлом» книзу. Нагибаюсь уже, чтобы взять выигрыш. Вдруг кто-то кричит: «Орёл!» Я смотрю: и правда, «орлом» кверху. Орёл, как на всех монетах, с королевской короной на голове, а в клюве крестик держит. Из всех парией, которые тут стояли, один я и остался в игре, я да этот их главный. Остальные все уже повытряхнули свои денежки. Ну, скоро и у меня засвистел ветер в кармане — ни гроша! «Что, пострел, обрили тебя наголо? — спрашивает меня этот шарлатан и карманы мои ощупывает. — Да, чистенько», — говорит, а сам смеётся. Потом поплевал на монетку, чтобы не сглазить, положил её в верхний карман жилета и пошёл себе.
      Люди, которые ещё раньше вышли из игры, увязались за ним — хотели уговорить его обратно деньги им отдать. А он только и знай себе в кармане монетками позвякивает да посмеивается им прямо в лицо. Один как схватит его
      за жилетный карман да как закричит: «Отдай нам нашу часть! Мы ведь хорошо видели — монета твоя фальшивая, орлы с обеих сторон!» Завязалась драка. Пу, где уж тут было мне деньги свои обратно получить!
      Помолчав, Доруца тихо продолжал:
      — В тот год, поздно осенью, когда уже лопалась кожура ореха, а по утрам всё покрывалось инеем, умер мой отец. До последней минуты он всё молил бога продлить его дни, хотя бы до тех пор, когда расцветёт вишня. Но нет, умер. Не дождался, не увидел Федбраша нашего на ногах. Прикатила зима. Холодно, дров у нас нет. Стены все от инея сверкают, словно драгоценными камнями разукрашены. Фсдораш ползает по полу. Живот у него, как бочонок, раздуло, а косточки все мягкие. Не живёт, не умирает. И вот в один прекрасный день приходит вдруг к нам полицейский с сержантом. Оглядывает все углы, а потом как заорёт:
      «Где матка твоя?»
      «На работе», отвечаю.
      Полицейский подумал, подумал и говорит: «Расписаться умеешь? Дай ему, пусть приложит палец!» — кричит сержанту.
      А Фёдор аш наш, синий весь от холода, подполз к ногам полицейского, поднял ручонки и просится к нему. Полицейский кричит мне:
      «Забери его отсюда!»
      Не успел я приложить палец, как полицейский вырвал у меня из рук бумагу.
      «Ладно, хватит! — говорит. — Вот, держи портрет его величества! И смотрите у меня, чтоб он как следует висел на стенке, иначе плохо вам будет!.. Матке своей скажи, чтобы явилась завтра в полицию с десятью леями в зубах. Слышь ты? С десятью леями!»
      Потом глянул ещё раз на Фёдор аша и пошёл к двери, а сам бормочет про себя:
      «Живут, как свиньи, отребье этакое!»
      Посмотрел я на портрет короля. Орёл у него на короне. И тоже держит крестик в клюве. Свернул я портрет в трубку. «Не повешу, — думаю, — его на стенку! И маме ничего не скажу о десяти леях». Но тут же пришла мысль: «А полицейский? Изобьёт он её. Они же ведь такие Зверьё!» Так ничего и не мог придумать. Вечером,
      слышу, идёт мать. Скомкал я этот портрет да забросил его далеко в печку. «Всё равно маме нечем платить», — думаю.
      Доруца остановился. Глаза его, задумчиво следившие за кучкой оборванных ребятишек, вдруг блеснули слезами.
      — С тех пор терпеть не могу я этих орлов! Всюду они — на монетах, на государственном гербе, на знамёнах. Ненавижу я их! До смерти ненавижу!
      Фретич внимательно слушал товарища.
      — А я не знал ни матери, ни отца, ни брата, — сказал он, когда Доруца замолчал. — А как мне хотелось их иметь! Увижу иной раз бедную женщину, и сердце у меня так и сожмётся: «Моя мать » В сиротском приюте нам ежедневно кричали, что мы подзаборники, что из таких, как мы, выходят только преступники и убийцы Вот ты, Яков, говоришь — «мама». А я это слово как произносил! Плюнул бы, если бы не так страшно вспоминать было! Время от времени нас предупреждали, что придёт в приют дама-патронесса. Ну конечно, сразу пол мыть заставляли и всё такое. И всё твердили, что мы ей жизнью обязаны, что её хлеб едим. А потом приезжала эта дама. И мы её хором приветствовали, называли её «мамочкой». Эх, Яков, сколько у меня за эти годы злобы накопилось к этим «мамочкам» да «папочкам»!.. Ух, до чего ж ненавижу я их!..
      Вдруг Доруца подтолкнул его:
      — Глянь-ка!
      — Что такое? — вздрогнул Фретич.
      — Смотри, вон дочка мастера, Анишора Цэрнэ, — прошептал Доруца, показывая на карусель. - — Как бы она нас не заметила! Без номеров, без ученических гербов Ещё дойдёт до начальства. Да и пора нам ужо идти к условленному месту.
      Но Анишора уже увидела их и быстро зашагала им навстречу. Белый воротничок форменного платья оттенял её нежное лицо.
      — Л, вы здесь, гуляки? — весело сказала она, подходя к ребятам.
      Смущённые нарнн теснее прижались друг к другу, не находя сразу, что ответить. Лппшора была заметно рада чему-то. Неребросив через плечо косу, она, разделив
      товарищей, ловко проскользнула между ними и взяла обоих под руку:
      — Идёмте!
      От неё исходил лёгкий аромат свежести. Звонко звучал её ещё детский голос.
      Хотя Анишора жила на территории школы, ученикам никогда ещё не доводилось так близко видеть дочку мастера. Вдумчивый взгляд её тёмных глаз и туго заплетённые толстые косы придавали её ребяческой внешности оттенок какой-то серьёзности.
      Фретич остановился первый.
      — Извините нас, — сказал он застенчиво, пытаясь высвободить руку. — Нам не по дороге. Мы Я с моим другом
      Анишора не выпускала его руки.
      — Нет-нет, нам по дороге, товарищи, нам по дороге, — сказала она серьёзно, увлекая их за собой. — Вы должны были точно в срок прибыть на условленное место, а вы вон где гуляете. Ну ничего, на первый раз вам простится. Только идёмте поскорее, а то товарищ Виктор уже ждёт нас. Он всегда очень аккуратен.
      В глубине души Фретич считал себя революционером и до сегодняшнего дня. Но сейчас, когда он услышал обращённое к нему слово «товарищ», всё, что владело им до настоящего времени, показалось ему незрелым, незначительным. Товарищ О, он знает, что это означает!
      Он взглянул на Доруцу. Щёки Якова пылали. Он шёл широким шагом, и полы его расстёгнутого пиджака развевались, как крылья.
      — Ах, вот что! Теперь я понимаю, кто это приносил в школу марки, листовки и всё остальное, — волнуясь, говорил Доруца Лнишоре, глядя на неё с глубокой признательностью. — Раньше я не мог себе представить, но теперь
      — Сейчас мы войдём в дом, где собирается совещание, — перебила его девушка на полуслове, обращаясь к ним обоим. — Запомните, товарищи: Союз коммунистической молодёжи сейчас в подполье. Конспирация является одним из условий борьбы против врага. Квартира, люди, которых вы сейчас увидите, — всё это должно оставаться в строжайшей тайне. Начиная с сегодняшнего дня и впредь от вас требуется больше, чем от рядовых учени-
      ков. Вы вступаете в передовой отряд молодёжи. Вы должны быть достойны этот.
      Внимательно, тепло оглядев обоих товарищей, Анишора продолжала:
      — До сего времени вы восставали против начальства школы, против директора, боролись кто как умел. Союз коммунистической молодёжи, верный помощник партии коммунистов, борется против всего класса эксплуататоров, и борется организованно
      Слова Анишоры показались Фротийу знакомыми. Но сейчас, в устах товарища, который свяжет их с революционным подпольем, слова эти приобрели для него новый смысл. Новый смысл приобретали улицы, по которым они теперь проходили, и особенно люди, придавленные гнётом жизни, скитающиеся по этим улицам в поисках куска хлеба. У Фретича было для них так много хороших, ободряющих слов! Каждого он сейчас уверенно взял бы под свою защиту: «Идём с нами! Там нас ожидает товарищ Виктор и другие товарищи коммунисты Идём, брат! И ты там будешь нужен. Увидишь, как всё изменится »
      Сворачивая с одной улицы на другую, Анишора украдкой поглядывала через плечо, внимательно следя по сторонам. Неожиданно перешагнув через низкий плетень, она подвела их к одинокой хатёнке, притаившейся в глубине двора.
      Дверь им открыла женщина, улыбаясь так, что её можно было принять за мать каждого из них.
      Молодой парень, в котором Доруца и Фретич с первого же взгляда угадали Виктора, поднялся с лавки, покрытой мешковиной, и крепко пожал им руки.
      — Виктор, — назвал он себя.
      — Наши товарищи из ремесленной, — ответила за парней Анишора..
      Комната оказалась гораздо вместительнее, чем можно было предположить. Длинный стол, сбитый, повидимому, самим хозяином, табуреты, лавки вдоль стен свидетельствовали о том, что семья здесь живёт большая. В первой половине комнаты находилась только молодёжь, явившаяся на совещание. Из-за ситцевой занавески, разделявшей комнату, доносился шопот, осторожные шаги, частое постукиванье сапожного молотка.
      Улыбаясь гостям, словно извиняясь в чём-то, пожилая женщина сказала, что у неё есть дело во дворе, и вышла.
      Анишора последовала за ней, затем, быстро вернувшись, спокойно объявила, что можно начинать заседание.
     
      Глава V
     
      « Заверну гайки. Так заверну, что у них косточки затрещат!»
      Всё подсказывало господину Фабиану, что он находится «на верном пути». Трещали кости народа под прессом государственной машины. И пока политиканы из власть имущих лихорадочно вели переговоры о продаже своей страны то с одним, то с другим империалистическим лагерем, буржуазно-помещичий гнёт в Бессарабии становился день ото дня всё более свирепым. Соревнуясь с местными помещиками и кулаками, румынские оккупанты, искатели лёгкой наживы и заправилы реакционной администрации выколачивали из Бессарабии всё, что было возможно. Террор — эхо фашистского воя за границами страны — стал ещё более жестоким. Тюрьмы были переполнены. Тяжело легла свинцовая рука государственной власти на плечи молодёжи: допризывное обучение, стрэжерия 1 и многие другие насильственно военизированные и фашизированные организации. Заманивая в них молодёжь, платные агенты правительства старались сбить её с революционного пути. Но заглушить слова протеста им не удавалось.
      Соло как будто дремало в оцепенении. Но вот где-нибудь на пустыре, в густом кустарнике, в один прекрасный день находили труп какого-нибудь грабителя-перчерптора2. Случалось, что языкатое пламя в несколько часов уничтожало помещичью усадьбу, амбар. Потом, словно вернувшись к своему оцепенению, село снова погружалось в ожидание. Но эти стихийные восстания не приносили желанного избавления.
      1 Стрэжерия — фаншзнропапная организация школьников в Королевской Румынии.
      2 перчерптор — сборщик налогов.
      Взамен понёсшего наказами перчорнтора появлялся другой. Помещик отстраивал новый дом, засыпал зерном новый амбар. Ярмо оставалось ярмом. Крестьянин только бессильно скрежетал зубами, а жена его, забитая мужичка, уткнувшись лицом в головной платок, потихоньку оплакивала сына, забритого в солдаты, дочку, посланную в услужение к чужим людям, урожай, проданный ещё на корню, и горячим топотом посылала проклятья — тяжкие проклятья крестьянки.
      В городе борьба велась более организованно. Подавляемая в одном месте, она загоралась в другом.
      Жестоко расправлялись оккупанты с революционерами. Повсюду рыскали агенты сигуранцы1. Военный суд инсценировал массовые показательные процессы, заполняя антифашистскими борцами румынские казематы.
      1 Сигуранца — охранка в королевской Румынии, особенно свирепствовавшая в Бессарабии.
      Подготовка антисоветской войны была в разгаре. Шёл 1940 год.
      Десятки возрастов получили приказы о мобилизации. Были реквизированы все средства транспорта: автомашины, лошади, подводы. Эшелоны, набитые солдатами, вооружением, боеприпасами, двигались на восток. Вдоль Днестра воздвигались стратегические укрепления — «Вал Короля», будущий плацдарм для нападения на Советский Союз. Людей угоняли на так называемую «трудовую повинность»: ремонт дорог, рытьё окопов и блиндажей, устройство аэродромов. На местечках и сёлах правобережья Днестра лежала уже печать военной зоны. Королевская камарилья, правительственная клика и продажные дипломаты — все эти верные слуги капитала дожидались только приказа «блоков» и «осей» из-за границы. Румынские генералы в бинокли изучали левый берег Днестра, отмечая на своих картах ориентировочные пункты для артиллерии: Кошница, Каменка, Тирасполь
      Сердца солдат сжимала тревога. Они волновались за своих голодных близких, которые также копают где-нибудь окопы, за свою реквизированную скотину, за свои необработанные поля, за хлеба, загубленные лопатами, колёсами, вытоптанное боканчами.
      Борьба против оккупантов ширилась. Пробиваясь сквозь все преграды, принимая различные формы, она всё обострялась, выходила наружу, сталкивала враждебные лагери лицом к лицу.
      На одном из уроков технологии преподавателя Корицы в классе неожиданно появился человек с большим шрамом на лице. Вынырнувший вслед за ним из коридора Хородничану поспешно представил его ученикам как ревизора, действующего от имени от имени Хородиичану бросил покорный и растерянный взгляд на посетителя, но тот, сделав короткий знак рукой, дал ему понять, что всё его словоизвержение ни к чему.
      Помедлив несколько секунд в волнении у доски, Корица обтёр с пальцев мел и с достоинством подошёл к неизвестному господину.
      Ученики, сидевшие на первых партах, отлично видели, как он поспешно и неловко отдёрнул протянутую было, но не принятую во внимание ревизором руку. Так же как и их учитель, они почувствовали, что визит этот не предвещает ничего хорошего.
      Уже по тому, как этот господин с засунутыми в карманы руками, с нагло-сверлящим взглядом прошёлся по классу, ясно было, что он готов вот-вот схватить учителя или любого из учеников за шиворот.
      Учитель технологии вернулся было к доске. Но когда он собрался продолжать урок, ревизор, окинув взглядом доску и словно отыскав на ней то, что ему было нужно, резко обратился к нему:
      — Пест, стой! Скажи мне — И тут же обернулся к ученикам: — Или нет, лучше отвечайте вы! Пест! Кого бы мне спросить? Л иу-ка, пусть кто-нибудь расскажет мне хорошенько и внятно, как обстоит дело с этим м-м — Вместо необходимого слова последовало продолжительное мычание, н ревизор со злостью ткнул пальцем в чертёж на доске, словно досадуя на то, что его не понимают: — Ну, что это такое вся эта галиматья? Отвечай вот ты!
      В отличие от Корицы, всё более бледневшего, ученики, глядя на этого странного ревизора, развеселились. Визит его сулил им развлечение и давал повод попроказничать.
      — Это схема парового котла! — звонко отчеканил
      Пантелемон Куку, жизнерадостный и старательный парнишка.
      Ревизор недовольно нахмурил лоб. Не это хотел он услышать, другой ответ был ему нужен.
      — Паровой котёл? — повторил он испытующе. — Паровой паровой
      Вдруг он остановился и, бросив на Корицу уничтожающий взгляд, резко обернулся к ученику.
      — Паровой, ты сказал? Паровой? Из тех, которые могут взрываться? Паровая машина Ага, котёл! Пест! Адская! — прошептал он таинственно на ухо Хородничану. — Адская машина1
      Л столь удачно ответившего ученика ревизор окутал благосклонным и признательным взглядом. В глазах его заиграли огоньки.
      — Браво, молодец, ты мне нравишься!.. А что ещё говорил вам учитель? — спросил он тоненьким и сладким голоском. — Где должна быть установлена эта машина, этот котёл, паровой котёл? Понял мой вопрос? Где? Где?
      Ученик стоял несколько секунд задумавшись, затем, довольный, что может ответить и на этот вопрос, выпалил:
      — В бане! Даже и у нас не мешало бы — И с жаром начал убеждать ревизора в необходимости паровой установки в школе. — Баня очень нужна, а хорошо было бы и дезокамеру устроить, потому что
      В классе поднялся шум:
      — Валяй! Скажи ему прямо!
      — Пригласи его к нам в дормитор!
      — Пусть посмотрит, как вши у нас ползают с соломой во рту! — подзадоривали отвечавшего соседи по парте, подталкивая его локтем.
      Шопот, хихиканье, придушенный смех, такой редкий здесь, всё нарастали.
      Корица стоял растерянный. Хотя в душе он и радовался комическому провалу этого «ревизора», в котором за версту чувствовался шпик, явившийся, очевидно, по доносу именно на урок технологии, но в то же время учитель опасался и последствий происходящего. Что ни говори, а ответ ученика, смех, шум, перешёптывание, злые шутки — всё это происходило на его уроке. Однако вмешаться, утихомирить класс учителю не хотелось. Да и сам «ревизор» лишил его этой возможности.
      Иначе отнёсся ко всему происходящему Хородничану. Он любой ценой решил вывести «ревизора» из затруднения.
      — Скажите, мальчики, откуда идёт к нам дух гуманизма и прогресса? — вмешавшись, спросил он вдруг своим вкрадчивым, звучным голосом, сделав отвечавшему ученику внушительный знак, чтобы Тот сел.
      Да, он, Хородничану, может сейчас быть вполне удовлетворён мгновенно изменившимся видом класса. Несколько десятков стриженых голов сразу повернулось к нему. Внимательно, доверчиво смотрели ученики на своего любимого наставника. Сделав рукой широкое движение, учитель истории указал на карту Европы, висевшую на стене, и подошёл к партам учеников:
      — Вот что желал бы господин ревизор, чтобы вы ему ответили Хм, технология, техника Конечно, мы знаем — есть любители ловить рыбу в мутной водице, но — Хородничану и на этот раз говорил с большим жаром, — небольшая наша страна является частью латинской семьи Франция! 3апад1 Париж с рабочими во фраках и цилиндрах!..
      Закончив тираду, он с усталым видом вынул платок из кармана, долго вытирал лоб, затылок и, не взглянув на «ревизора», властно подозвал к карте ученика, который словно застыл, слушая его:
      . — Скажи, юноша, где находится источник цивилизации, из которого пьёт и набирается сил наш народ? Покажи эту страну.
      Корица вздрогнул: «Что ответит ученик?»
      Но тот, подумав, простодушно ответил, что не знает, что такое «фраки» и «цилиндры», о которых говорил господин преподаватель, а вот баня — она им действительно нужна. Всё так же задумчиво, с той же верой в своего учителя истории, он сунул руку подмышку и усердно принялся чесаться.
      Раздавшийся в классе смех вывел парня из задумчивости. Ученик быстро отвёл руку, покраснел и смущённо опустил глаза.
      «Ревизор» энергичным шагом направился к двери.
      — Он не понял вопроса, — сказал ему вдогонку Хородничану, безуспешно пытаясь улыбнуться. — Страна, источник света — с трудом сдерживая своё раздражение, продолжал он втолковывать ученику, указывая на западную часть карты.
      Но оглушительный стук захлопнувшейся за «ревизором» двери заставил Хородничану поспешно двинуться за ним.
      — Тупицы!.. Тупоголовая порода! — пробормотал он и вышел.
      А Корица и ученики широко раскрытыми глазами глядели тем временем на карту Европы, на которую в этот момент вспрыгнул резвый солнечный зайчик.
      Вызванный Хородничану к карте мальчуган протянул вдруг руку к весело игравшему на карте солнечному блику и, щуря удивлённо глаза, прочёл:
      — «Мос-ква!»
      Вот каким образом, пусть хотя бы при посредстве осколка зеркала, управляемого сидящим где-то в заднем ряду учеником, и сюда, в третий-четвёртый класс «художественно-ремесленной школы», проник луч солнца.
      Безработные требовали права на труд. Жёны мобилизованных в армию выходили на демонстрацию, добиваясь возвращения мужей. Вспыхивали забастовки, восстания. Рискуя своей жизнью, коммунисты издавали листовки, распространяли революционную литературу, организовывали у ворот предприятий летучие митинги, призывая рабочих к борьбе.
      Правда, господина Фабиана непосредственно всё это ещё не затрагивало. Ремесленная школа жила привычной жизнью. Надзиратели выполняли свои обязанности. Ученики работали. Установленный порядок казался незыблемым. Но волнения, происходящие вокруг, требовали предупредительных мер.
      Преподаватель технологии Николай Корица был уволен из школы.
      Одной из главных предупредительных мер, на взгляд господина Фабиана, была полная изоляция учеников от атмосферы, царившей в городе. Директор составил подробный план. В первую очередь следует поднять-забор, добавив несколько рядов колючей проволоки. Замок у ворот заменить другим — специальным затвором, к которому ученики не смогли бы подобрать самодельные ключи. Без увольнительного билета — ни одного шага. Участить переклички в мастерских и общежитии. За самый незначительный проступок — наказания: розги, наряды и запрещение выхода в город на продолжительный срок. Надзиратели, мастера и учителя получили в этом отношении самые строгие инструкции.
      Хородничану был, правда, того мнения, что не помешали бы и такие «хм более действенные методы воспитания, как соответствующие фильмы, лекции, хорошо подобранная литература», но директор лишь презрительно отмахнулся: «Лишние затраты! Найдётся у нас и другая игла для их кожуха. В конце концов, — успокоил он собравшихся на совещание педагогов и надзирателей, — речь идёт лишь о предупредительных мерах, только и всего».
      Нужно сказать, что у господина Фабиана последнее время было неплохое настроение. Дела шли успешно. Благодаря одному «влиятельному лицу» директор добился для своей школы значительного заказа от самого министерства. Хотя речь шла только о производстве некоторых мелких деталей, это был жирный кусочек, от которого кое-что перепадало и самому господину Фабиану, не говоря уже о значительном росте его авторитета. Директор школы как бы становился доверенным лицом в правительстве.
      Предвиделся в ближайшие дни и хороший заработок от хозяина детского санатория. Изготовление железной ограды было уже закончено1, а рекламу, изображающую здорового, красивого и весёлого ребёнка, выбитую на меди, мастер Цэрнэ должен был вот-вот сдать.
      Изготовление деталей для министерского заказа оживило работу во всех мастерских. Детали эти вытачивались токарями, затем проходили технологический процесс в слссариоц и, наконец, поступали к жестянщикам, которые монтировали к ним тонкие пружинки, припаивавшиеся капелькой олова.
      Подобного оживления в мастерской жестянщиков никто ещё не помнил. Паяние оловом всегда привлекало учеников, но до сих пор работу эту выполняли только старшие классы. Олово считалось ценным металлом, который доверялся не каждому. Паять нужно было тонко, экономно. Для каждого процесса в отдельности директор лично выдавал норму олова, требуя потом у мастера отчёта за каждый израсходованный грамм.
      У ребят из младших классов должно было быть всё своё, вплоть до собственного инструмента. «Эти сопляки ещё не дают продукции, — говаривал господин Фабиан. — Школа не может доверить им даже напильник: стешут его только попусту. А тем паче олово! Пусть са.ми себе покупают »
      И вдруг — этакий заказ! Каждому ученику были выданы новый паяльник и инструмент для шлифовки. Олово текло, как из рога изобилия. Глаза ребят, разрумянившихся от жара передвижных печурок, блестели радостью. Инструмент так и сверкал в их проворных руках. Пружина смазывалась соляной кислотой. Прикосновение раскалённым концом паяльника — и серебристая капля на месте. «Фыпш Фф » — и пружина припаяна. Следующая!
      Чтобы придать себе больше значительности, Урсэкие нацепил на себя изодранный фартук, который, свисая до самой земли, ещё прибавлял ему росту. С важностью прохаживался он по мастерской, останавливался то около одного, то около другого товарища, оценивал на глаз качество работы и, преисполненный чувства ответственности и достоинства, проходил дальше.
      Дойдя до какого-то заморыша, который паял в глубине мастерской и так был охвачен азартом работы,, что от волнения высунул язык, Урсэкие остановился. Дав малышу щелчок, по носу, он вынул из-за уха окурок и взял из рук работавшего паяльник.
      — Урсэкие Васыле ходит и собирает окурки, а вам хоть бы что! — сказал он, нахмурясь и прикуривая от раскалённого паяльника. Ученик простодушно улыбался в ожидании шутки. Но Урсэкие молчал и жадно сосал окурок, стараясь не обжечь губы. — Чтобы в кратчайший срок были приняты меры! — добавил он с той же суровостью, сердито оттопыривая обожжённую губу, но продолжая упрямо затягиваться дымом.
      Пристально посмотрев малышу в глаза и словно смягчившись, Урсэкие быстро сунул руку в карман, под фартук, и вынул оттуда свёрнутую кольцом ленту олова.
      — Живо смотайся к лавочнику, что на углу, — сказал он шопотом, вручая мальчику кольцо олова. — Не говори ему ничего. Отдай только "олово и возьми табак. Он знает сколько. Пошёл бы я, но сам видишь — подмигнул он ему плутовато. — Ну-ка, одна нога здесь, другая
      Когда мальчишка убежал, Урсэкие принялся за его работу. По старой привычке жестянщиков, он поднёс паяльник к лицу, чтобы определить степень накала, но вдруг сунул его обратно в печурку, подозрительно нюхая воздух: «Откуда это тянет табачным дымом?.. Ага, из будки мастера. Видно, там имеется курево. Но старик ни на минуту не выходит оттуда».
      Весь захваченный работой над медным барельефом, Цэрнэ выходил из будки лишь поздно ночью, когда в мастерской уже никого не бывало. Даже Урсэкие не смел теперь показываться ему на глаза. Единственный, кто имел туда доступ и торчал там целыми часами, был господин Фабиан.
      Пристав, как банный лист, к мастеру-жестянщику, господин Фабиан лихорадочно погонял его в работе. Директора беспокоило не только недовольство заказчика — он опасался, как бы именно теперь не нагрянула какая-нибудь ревизия. Заказ железной ограды и рекламы с ребёнком отнюдь не был проведён через бухгалтерию школы. Ко всему хозяин санатория категорически отказывался уплатить за железную ограду и даже принять её без медного ребёнка.
      — Реклама — это душа коммерции, — говорил он, — основа моего санатория.
      А Цэрнэ со сдачей заказа всё тянул.
      Могло, стало быть, разразиться множество неприятностей, которых директор по мере сил старался избегать.
      Парии не раз принимались подслушивать у дверей будки Цэрнэ, пытаясь уловить хогь словечко, но, кроме мелких и частых ударов деревянного молоточка для чеканки, никаких звуков из будки не доносилось. Повк-димому, даже директор не осмеливался теперь отрывать мастера от работы.
      Ни звука не доносилось из будки п на этот раз. Но вдруг тишину пронзил крик Цэрнэ, полный отчаяния:
      — Не могу больше! Не могу!..
      Слышно было, как он топал ногами, как звенели разбитые склянки и инструменты, которыми он швырялся. Через распахнувшуюся дверь будки с металлическим воем полетели медные пластины — одна! две! три!..
      Перепуганные ученики не знали, куда броситься, когда, бледный, без шляны, в дверях будки показался старый мастер. Пошатываясь, он поплёлся к верстаку. Дойдя, остановился, перевёл дух и нервно отбросил со лба седую прядь. Руки его дрожали.
      — Очки! — прошептал он устало, ущупывая покрасневшие веки. — Дайте мне очки!
      У Несколько учеников бросились к будке, но в дверях столкнулись с директором. Он отшвырнул их в сторону и, вобрав голову в плечи, неслышными шагами подошёл к мастеру.
      — Значит, художественная работа тебе не нравится? — прошипел он сквозь зубы. — Так я тебя на трубах буду держать! На жестянках! Сгною тебя на этой работе, железяка ты ржавая!
      Цэрнэ молчал. Резко обозначившиеся морщины делали ещё более сумрачным его пепельно-серое скуластое лицо. Дрожащими пальцами он продолжал ощупывать растерянно мигавшие веки. Его близорукие, невидящие, мутные глаза были устремлены куда-то в пространство.
      — Квартира! Стол! Жил у меня, как в пансионе! — Глядя на мастера со злобой и отвращением, директор словно выбирал самое больное место, чтобы нанести удар. — Плата за ученье дочки! — продолжал он перечислять свои благодеяния. — Но впредь — кончено. Посмотрим, что ты тогда запоёшь, братец! Тогда
      Угрожая, директор подошёл вплотную к верстаку. Он, казалось, готов был броситься на старика, разорвать его на куски. Но тут взгляд его упал на учеников, которые застыли вокруг, словно каменные изваяния.
      — Ну, чего стали? Беритесь за работу! — истерически заорал он, кинувшись на них со сжатыми кулаками. — За работу, дармоеды!
      Ученики не спеша разошлись к своим г печуркам, но тут же, словно сговорившись, повернули головы и обратили вопросительный взгляд на мастера. Подойдя к груде хлама, валявшегося неподалёку от верстака, старик под-
      нял лист жести и, поднеся к глазам, принялся рассматривать. Потом взял в руки молоток и стал выбивать лист, чтобы свернуть его в трубу. Урсэкие, который всё время, не трогаясь с места, стоял возле него, бросился к печурке, вынул из неё раскалённый паяльник и, схватив с верстака кучу деталей, бегом направился обратно.
      — Пожалуйста, господин мастер, — сказал он, раскладывая перед Цэрнэ всё необходимое для работы. — Вы припаивайте пружинки к деталям, а на жестянках будем работать мы.
      Он многозначительно мигнул ученикам:
      — Ну, дармоеды, беритесь же за работу!
      Не успел Урсэкие закончить, как все молодые жестянщики уже столпились подле мастера, словно давно ждали этого призыва. Каждому хотелось, чтобы он, именно он получил из рук старика трубу.
      Переведя взгляд на ребят, Цэрнэ принялся внимательно оглядывать их, словно видел в первый раз. Взяв с верстака одну из принесённых Урсэкие деталей и подержав её задумчиво на ладони, он вдруг с отвращением и даже с каким-то страхом отшвырнул её. «Не буду я их делать » — пробормотал он с мукой в голосе. Затем сбро-еил с верстака остальные детали и молча принялся опять за жестяные листы для труб.
      Растерявшись при виде происходящего, директор сначала стоял, как пригвождённый к месту. Затем быстрыми шагами направился к винтовой лестнице. Стук его каблуков по ступенькам прозвучал, как короткая, внезапно смолкшая барабанная дробь.
      Как только директор удалился, двое учеников вошли в будку и долго шарили там, отыскивая шляпу и очки мастера. Шляпу они нашли измятой на полу, среди осколков стекла и старых болванок. Очки же как будто сквозь землю провалились.
      Выйдя из будки, ребята продолжали свои поиски у входа в неё. Отшвыривая в сторону старые жёлоба и и дырявые баки, они вдруг наткнулись на медные листы, выброшенные сюда мастером при перепалке с директором. Ребята подняли их. На каждом листе было одинаково выбито долотцом тельце младенца.
      — Тихонько, не уроните, — растроганно прошептал один из учеников, с восхищением глядя на барельефы.
      Они действительно были исполнены мастерски, но ученики с недоумением переглянулись: всем младенцам одинаково не хватало лица. Там, где должны были быть глазки, ротик, нос, едва виднелись неглубокие вмятины.
      Парни робко подошли к Цэрнэ.
      — Мы нашли только шляпу. Вот она, господин мастер, — сказал один, вынув её из подмышки и смущённо разглаживая поля. — А очков пет.
      Согнувшись, мастер заканчивал в это время колено трубы.
      — Л? — спросил он рассеянно, не прерывая работы.
      Урсэкие взял из рук учеников медные пластинки и,
      разглядев выбитые на них изображения, поскорее, чтобы не заметил старик, передал их дальше.
      — Вам принесли шляпу! — крикнул он ему на ухо. — А очков нету!
      — А? Очков — вздрогнул мастер.
      — Нет их! Очков нет! — наклонившись к самому уху мастера, старался втолковать ему паренёк, тот, что принёс шляпу. — Но всё равно вы в них плохо видели. Старые были. Другие очки вам нужно, господин мастер! Новые!
      — Да, да — ответил старик. Он потёр глаза и ещё раз пробормотал: — Да, да
     
      Глава VI
     
      Во время обеденного перерыва в мастерской жестянщиков собрались и другие ученики. Жестянщики- расхаживали по помещению с хозяйским видом, рассаживали гостей, наводили порядок то тут, то там, устраивали «сцену» и «декорации». Их озабоченные лица светились гордостью. Они по праву считали сегодня себя героями дня.
      О скандале, разыгравшемся между директором и Цэрнэ, краем уха слышала уже вся школа, но жестянщики были очевидцами этого скандала. И не только очевидцами, утверждали они, но если отбросить скромность, даже участниками.
      Уже один тот факт, что в перерыв, в час отдыха, сюда привалило столько народу, с нетерпением дожидавшегося начала спектакля, тоже что-нибудь да значил!
      Только Урсэкие, который перевоплощался то в одного,
      то в другого и за короткий свой век дал на этой самой сцене уже десятки представлений, именно он, Урсэкие, был сегодня не в своей тарелке. Какая-то неуверенность, необъяснимые сомнения вдруг прокрались в его сердце и терзали его, мешая ему выйти на сцену.
      Однако бурные вызовы «публики» дали ему понять, что теперь уже некуда податься. Ученики торопили его с началом спектакля. Урсэкие не мог больше медлить
      Итак:
      «Старик Цэрнэ» стоит огорчённый, в глубокой задумчивости над тремя медными листами, на которых выбиты безликие младенцы. Вдруг в будку вбегает «Фабиан». Он молча усаживается на чурбан и, вытирая потную шею, застывает в выжидательной позе. Он весь как на иголках, но старается сдержать себя. Наконец, не выдержав, вскакивает. (Урсэкие делает льстивую мину.)
      — Сроду не видал ещё такого чудного старикана, как ты! — притворно ласково кричит он на ухо мастеру. — Ну что ты столько возишься с этим заказом? Какой-то пустяк из меди, и ты никак не доведёшь его до конца. Ну посмотри, это.уже третий лист! Бьёшься, чудак, дни и ночи, просто сердце разрывается от досады за тебя! — «Фабиан» делает паузу, словно размышляя, потом продолжает ещё более вкрадчиво: — Медь, сколько её ни бей, друже, так и останется медью. Больше, чем сторговались, заказчик всё равно за рекламу не даст. Ни одного пара не даст больше, ни одного крейцера 1
      1 Паря, крейцер — мелкие монеты.
      «Цэрнэ» молчит. С долотцом в одной руке и с молоточком в другой, ои сидит, как пригвождённый к верстаку. Только взгляд, устремлённый вперёд, беспокойно ищет что-то, словно буравит лежащую перед ним медь. «Фабиан» начинает нервничать. 1
      — Да выдолби ты ему наконец глаза! — кричит он! с досадой, пытаясь направить руку мастера, сжимающую долотцо. — Две дырочки — и баста! И чтоб щёчки у него были потолще. И чтоб крепыш был. Пятак на чай, которого ты ждёшь от хозяина санатория, дам тебе я. Я, из собственного моего кармана!
      Так представил Урсэкие на сцепе оставшуюся неизвестной причину конфликта, вспыхнувшего в будке Цэрнэ.
      Второе действие, когда мастер в гневе выбросил из будки листы, пошло жшк о: Урсэкие изображал то, что он сам видел п пережил. Правда, кое-где артист немного приукрашивал. Так, сцена, когда Фабиан, крича, набросился на учеников с кулаками, была разыграна с явными отступлениями от истины не в пользу директора. В передаче Урсэкие господин Фабиан всё время оставался в дураках в результате отваги и находчивости ребят-же-стяпщиков. Но гром аплодисментов показывал, что зрители всему верят и всё одобряют.
      К финалу игра Урсэкие начала заметно "бледнеть. Движения еро стали принуждёнными, вялыми. Ребята наблюдали появление на сцепе нового действующего лица — Оскара Прелла. По тому, как Урсэкие наспех зачёь сал лоснящиеся от помады волосы, сделав посередине прямой пробор, по усам, наведённым углём, и по толстой цепочке от часов, привешенной на живот, ученики сразу узнали мастера-немца из слесарной. Интерес их был тем более понятен, что об этом человеке ни у кого ещё не сложилось до сего времени определённого мнения. Поведение мастера-немца было иной раз настолько странным, что оно многих сбивало с толку.
      Большую часть рабочего дня Оскар Прелл проводил в своей собственной мастерской, которую устроил неподалёку от школы, во дворе богатой усадьбы, обнесённой высоким забором. Ни для кого не было секретом, что у себя на дому он часто использовал для работы учеников. Некоторые утверждали, что Прелл переманивает к себе клиентов, заказчиков ремесленной школы. Иногда к нему приходили какие-то неизвестные люди, он запирался с ними за своей перегородкой в мастерской, и никто не знал о цели этих тайных и странных визитов. Дирекция смотрела сквозь пальцы на все махинации мастера, и мало-помалу все свыклись с этим положением вещей.
      С другой стороны, мастер удивлял учеников своей почти открытой солидарностью с ними при стихийных вспышках протеста против дирекции. Кое-кто из слесарей даже видел в нём если не помощника в их постоянных стычках с дирекцией (они понимали, что его положение начальника мастерской не позволяло ему этого), то, во всяком случае, некоторую опору. Кто из учеников не знал пристрастия Прелла к непокорным! Его скупые, немногословные, но взвешенные и во-время брошенные замеча-
      ния многое значили для учеников в "их беспросветном существовании. Никто другой из мастеров не решался на что-либо подобное.
      — Шмуциге 1 лапотники! — отзывался он с презрением о школьном начальстве. — Нужно их — И таинственным жестом о’н пронзал ногтем большого пальца воздух.
      Каким же должен был Урсэкие изобразить Оскара Прелла, так некстати попавшего в его импровизацию? Высмеять его? Или показать с положительной стороны? Чьим сторонником представить — директора или учеников? Урсэкие не знал. А обойти мастера Прелла было нельзя. Без него конфликт не мог разрешиться. Урсэкие решил положиться на факты.
      Вскоре после ухода Фабиана на той же лестнице, по которой спустился директор, совершенно неожиданно показался мастер-немец. Удивление учеников возросло ещё более, когда они увидели его направляющимся прямо к Цэрнэ. Никто никогда ещё не наблюдал этих двух мастеров вместе. Причина их взаимного отчуждения была неизвестна, но так как несходство их характеров было явным, то положение считалось естественным. И вот теперь солидный и подобранный Оскар Прелл стоял перед невзрачным и сгорбленным Цэрнэ.
      — О, камрад! — воскликнул улыбающийся Прелл, увидев, что старик клепает трубы. Разразившись громким смехом, он по-братски взял его за руку. — Ха-ха-ха-ха! Первый мастер-чеканщик — и вдруг на трубах, на жести! Ха-ха-ха-ха! Пойдём туда, — внезапно переменил он тон, повелительно показав на будку.
      Не поднимая глаз от работы, старик угрюмо отмахнулся:
      — Никуда я не пойду!
      Тогда Прелл бросил на учеников многозначительный взгляд, который, видимо, следовало исто жовать как желание остаться наедине со старым мастефвм. Ученики, однако, не тронулись с места. Увидев это, немец кивнул им головой, делая вид, что они ему не мешают.
      — Скажи, — спросил он старика тоном, полным сочувствия, — а где же твоё произведение из меди — вун-
      1 Ш м у ц и г с (нем.) — грязные.
      доркинд, чудо-дитя?.. Мои слесаря работали без передышки, пока по закончили железную ограду. А теперь из-за тебя всё идёт насмарку Нет рекламы. Чеканщик по меди, хе!..
      Не получив и на этот раз ответа, немец постоял ещё несколько секунд молча, затем вдруг вырвал из рук Цэрнэ трубу.
      — Наин, коллега! Нет, нет! — вскричал он голосом, дрожащим от негодования, и швырнул трубу на пол. — Я не могу видеть первейшего мастера за какими-то трубами. Пфуй! Дисквалификация! Это унизительно для любого специалиста
      Наступив ногой на трубу, Прелл смял её:
      — Так Теперь хорошо
      Он быстро собрал горсточку разбросанных по верстаку деталей и, с уважением взвесив их на ладони, протянул старику:
      — Вот это механизм! Есть над чем головой поработать!
      Цэрнэ, который до этого молчал и только хмурился, неожиданно выпрямился и, схватив с верстака детали, гневно швырнул их на пол. Но и этого показалось ему мало — он ещё оттолкнул их ногой. Затем, повернувшись спиной к Преллу, он так и застыл, уткнувшись лицом в свои сухие, словно от роду чёрные ладони, невзрачный, сгорбленный — «ржавая железяка».
      Кто знает, на что способен был в ярости мастер-немец! Однако в присутствии учеников он отпустил своё крепкое немецкое ругательство и удалился. Железные ступени лестницы снова, на этот раз глухо, отозвались под тяжёлыми ступнями Оскара Прелла.
      Таковы были факты, и так пытался передать их Урсэкие. Но когда он дошёл до того места, где Цэрнэ с негодованием швырнул детали, из «публики» раздался вдруг голос:
      — А почему? Почему господин мастер не хотел их делать?
      Урсэкие остановился на полуслове. Его забавной мимики как не бывало. Чувствовалось, что этот вопрос мучил и его самого.
      — А правда, почему это Цэрнэ так не по нутру детали сифонных головок? — спросил ещё кто-то.
      Урсэкие не знал, что ответить. Он виновато уставился в «зал», как будто ожидая оттуда помощи. Но товарищи смотрели на него разочарованно и, что показалось ему самым обидным, даже как будто без интереса.
      Урсэкие сошёл со сиены.
      Это был его первый провал. Вытирая рукавом напомаженные волосы и наведённые углём усы, он, подавленный, опустился на груду жестяного хлама у стены.
      Что за человек Оскар Прелл? Что за человек мастер Цэрнэ и кто, в конце концов, он сам, ученик Урсэкие Васыле?
      Немец — богатый человек, владелец собственной мастерской, он эксплуатирует учеников, и в то же время он против существующего порядка, он поддерживает бунтарей. Старик Цэрнэ такой замечательный мастер — и вдруг столько1 времени оказывается не в состоянии выбить на меди лицо здорового, весёлого ребёнка. Соглашается на грубую жестяничную работу, а от изготовления деталей отказывается
      Почему?
      Взволнованный, Урсэкие понимал, что сегодня он был свидетелем и участником событий, имеющих глубокие корни, скрытые от его глаз. Он не мог разобраться, проникнуть в их истинный смысл. И в этом — причина его сегодняшнего провала. Он не знает настоящих ролей тех людей, которых изображает. И своей.собственной роли он также не понимает.
      Надтреснутый звон колокола возвестил о возобновлении работы.
      В этот вечер надзиратель Стурза был доволен. Осмотр четвёртого дормитора, считавшегося самым беспокойным, прошёл благополучно. Было тихо. Все ребята находились на своих местах. Только вокруг большой железной печки чернели силуэты двух-трёх учеников. По сейчас это не беспокоило надзирателя. Будь дело зимой, он тотчас раскидал бы уголь в печке. Эти обжоры и дармоеды завели привычку ночи напролёт печь свёклу и картошку, наворованные из школьного погреба. Не говоря уж о том, сколько дров уходит!
      По теперь печка не топится. Сегодня в четвёртом
      дормиторе темнота и тишина. Кяк никогда. Только на «чердаке», на верхних нарах, ещё дымится коптилка. «Латают своё барахло, — решил про себя Стурза, — или, может, вшей ищут. Ну и чорт с ними! Хорошо, что тихо, спокойно. Не надоедают вечными своими вопросами, дерзостями». Тревожимый подозрениями, он сверлил взглядом темноту «подвального этажа». Самые оскорбительные выкрики, брань, угрозы неслись обычно именно оттуда, с нижних нар. Достаточно было ученикам однажды услышать, как Стурза говорил, что он хоть и уроженец Бессарабии, по является, однако, чистокровным румыном и не выносит этих «костя и совестя»1, чтобы во время перекличек «подвалы» встречали его насмешками: «Чисто-о-кров-пый! Чисто-о-кров-ный! Коровий хвост!» С фонарём в руке надзиратель кидался туда, откуда раздавался крик. Но койка либо пустовала, либо если кто-нибудь и лежал на ней, то невинно и сладко храпел. В то время как надзиратель метался в поисках виновного, в бешенстве раскидывая одеяла, откуда-то сверху ему сыпали на голову труху из матрацев. Весь дормитор ходуном ходил от хохота. Насмешливые выкрики неслись то с одной, то с другой стороны. Попробуй-ка найди тут виноватого!
      1 Так в насмешку румыны называли бессарабцев, употреблявших в своей молдавской речи славянизмы.
      Но сегодня всё было спокойно. Стурза прикрутил фитиль в фонаре. Стараясь даже дверью не скрипнуть, он тихонько вышел. Тш-ш! Пускай себе спят. Чтоб им век не просыпаться!
      В дормиторе действительно царила тишина: ученики валялись на койках в чём были на работе, не сняв засаленной одежды. Но спали немногие. Нередш выпадали такие вечера, когда пережитое за день тревожило душу ребят, и, грустные, притихшие, лежали они на своих нарах, задумчиво глядя в темноту. Другие неподвижно, в мрачном молчании сидели возле печки, грызя ногти. А улёгшись, беспокойно ворочались, вздыхали до поздней ночи, пока истомлённый ум их не окутывало чёрным, непроходимым туманом и они не погружались в сонное оцепенение. Так было и сегодня вечером.
      Моргала коптилка. При её слабом свете Горовиц обдумывал сложную схему замка. Карандаш бегал по бумаге, воплощая «идею» изобретения в чертёж.
      — Зубец! — шептал Горовиц возбуждённо. — Стальной зубец. Никакой ключ не подойдёт, кроме ключа конструктора. И никто другой не сможет смастерить его.
      Согнувшись в три погибели над коптилкой и пряча от постороннего глаза под одеяло брошюру, Доруца погрузился в чтение.
      — Вот, — поделился с ним радостью Горовиц, — придумал! Зубец
      Вздрогнув, Доруца спрятал брошюру под одеяло.
      — Смотри! — Слесарь победоносно помахал чертежом перед его носом. — Собственная модель. Пусть попробует кто-нибудь его открыть! На страже стоит зубец затвора!
      — А, замок! — сказал Доруца, с презрением отстраняя бумагу. — Чтобы запирать богатства? Или тюремную камеру? Или наручники, может быть?
      Смерив злополучного изобретателя гневным взглядом, он приподнял кр(ай одеяла повыше, намереваясь продолжать чтение.
      — Копайся, конструктор, копайся! — заключил он со злобой. — Найдутся руки, что сорвут затворы, сломают зубец, снимут твою стражу!
      Счастливое только что лицо Горовица сразу потемнело, словно погасло от дуновения холодного ветра. Он хотел что-то спросить, добиться объяснения:
      — Доруца!
      Но Доруца уже ничего не слышал. Из-под одеяла слышался только тихий шелест перелистываемых страниц — Доруца отсутствовал
      Койка Урсэкие была в «подвале». Заложив руки за голову, Урсэкие лежал, задумчиво уставясь на свои длинные ноги. На краю его постели сидел Фретич.
      — Вот и всё, — прошептал он как бы в заключение. — Мы давно держали тебя на примете,, жестянщики тебя любят, прислушиваются к тебе. Одно время, правда, мы сомневались, достоин ли ты доверия комсомольцев. Думали — может быть, ты всё делаешь только смеха ради, для потехи, и больше ничего. По теперь мы начинаем в тебя верить и считаем, что ты достоин быть в рядах передовых. Так что ты должен теперь идти по прямой, в противном случае сорвёшься в пропасть. Так
      решила наша школьная комсомольская ячейка. Я сам знаю ещё очень мало, но в одном я уверен: единственно правильный путь — это путь коммуниста, и никакой другой! Хозяева нас ненавидят, угнетают, но народ нас поддерживает
      Словно смущённый своей горячей речью, Фретич замолчал. Он поднялся, насторожённо огляделся, сделал несколько шагов по узкому проходу между койками, дошёл до дверей, постоял несколько секунд и снова вернулся. На его лице играли свет и тени от коптилки. Он улыбался своим мыслям.
      — Если ты чувствуешь себя достойным быть в нашей организации, — прошептал он взволнованно, — я буду рекомендовать тебя в члены Союза коммунистической молодёжи. Это — то же, что советский комсомол
      Урсэкие слушал его безмолвно и неподвижно. Можно было подумать, что он дремлет. Фретич умолк. Но Урсэкие и теперь не шелохнулся.
      На тёмную стену дормитора падала ещё более тёмная огромная тень головы Горовица. Силуэты нескольких учеников, словно изваяния, неподвижно застыли вокруг печки. Урсэкие вздохнул:
      — Как можете вы Я я ведь никчёмный, никудышный парень, я я Жестянщики, говоришь, любяг, слушаются меня? Вы меня считаете достойным быть в первых рядах, достойным быть борцом? Э-э, брат Коммунисты — это особые люди, сильные, отважные, умные. А я кто? Я обломок, щепка. Я ведь даже и не ремесленник. И никогда им не буду. Жестянщик я постольку, поскольку нужда заставляет. Понимаешь ты меня, Александру? Тебе вот, ты говоришь, нравится театр, который показывает всё так, как есть в жизни. И мне такой театр нравится. Да не понимаю я многого в жизни, а потому и играю плохо. Эх!..
      Урсэкие опять вздохнул.
      — Старик мой шил меня из дому, — снова начал он после долгого молчания: — «Учись какому-нибудь ремеслу, пропащий ты человек! Чтоб заработать себе на кусок хлеба. Театр не ремесло. Бродяга ты! Пропадёшь с голоду. Будешь валяться по базарам, комедиант! И имени человеческого у тебя не будет » Колотил меня, а сам украдкой плакал. Да, плакал старик. И всё-таки поставил на своём. Плохо ли это, хорошо ли, но определил он меня сюда, в ремесленную школу. Насильно! Только из жалости к нему я и остался здесь. А сам-то он был бродячим актёром, всю жизнь мечтал о сцене. Мечтал, да не суждено было этим мечтам сбыться. Чего только он не перенёс! Одно время работал в бродячем цирке, клоуном. Потом состарился, не мог больше смешить публику Выбросили, как тряпку. И всё-таки он и теперь ещё держится за театр. Рассыльным. Эх, сцена!..
      Перестав читать, Доруца прислушивался к разговору в «подвале». Заинтересовавшись, он отбросил одеяло и свесился вниз. На лицо Урсэкие посыпалась соломенная труха из прорванного матраца, но он не обратил на это внимания.
      — И я вот тоже всё никак не могу найти себе места, — не меняя положения, говорил Урсэкие с горечью. — Никак не могу. Мастер Цэрнэ Всё время он у меня перед глазами. Уже не один год я возле него, а вот на сцене он у меня не получается. Не выходит. И Оскар Прелл тоже. Да и сам я на сцене себя не нахожу. Всё запутано! Ой, как запутано! Ну вот, например, какая-то деталь, головка сифона. Ну что может быть проще! Пружинка, припаянная оловом. Только и всего. А какая вокруг суматоха! И олово льётся как из ведра, и инструменты новые Вся школа занята этими головками. Директор говорит, что это самый крупный за последнее время заказ. А Цэрнэ вот почему-то отшвырнул от себя деталь, чтобы и в глаза её не видеть. Прелл же — наоборот А кажется, такой пустяк! Обыкновенная сифонная головка!
      — Да, что-то уж больно много сифонов с некоторых пор понадобилось господам, — злобно прервал его Доруца. — Как видно, они совсем собираются забросить вино. Спрос только на газированную воду. Или, может, эти сифоны нужны им, чтобы прохладить других?.. Да для сифонов ли вообще эти детали, что мы изготовляем?
      Урсэкие резко рванул руки из-под головы и, опершись на локоть, устремил удивлённый взгляд на Доруцу. Словно увидев что-то невероятное, он порывисто спрыгнул с койки:
      — Может быть Может быть, вы сможете объяснить и мне.. Я, ну, вы сами видите ни то ни сё, сын бродячего комедианта Говорю, недостоин я комсомола. Там нужны особые люди Но может быть
      Урсэкие неловко схватил руку Фретича.
      — На побегушках у вас буду! — зашептал он горячо. — Пойду, куда бы вы меня ни послали. Где будет потрудней! На страже буду для вас стоять. В огонь в огонь брошусь! Только бы мне знать, что я рядом с вами, что я не одинок.
      — Ладно, братец Урсэкие, — мягко отозвался Фретич. — И вовсе не на побегушках, а вот что ты будешь делать
      Рассечённый оконным переплётом столб лунного света, ломаясь о ярусы нар, падал в дормитор. Вот один луч лёг на блестящую дверцу большой железной печки, и тотчас же в глубине её словно кто-то раздул огонь. Ка- залось, что ученики, вздремнувшие возле неё, греются у огня. Другой луч скользнул по «подвалу», выхватив на мгновение из темноты руку Фретича на плече Урсэкие.
      Было тихо. Большинство ребят спало. Лишь немного позже, когда темнота начала уже редеть, что-то с грохотом свалилось на нижние нары. Это чей-то ботинок упал с этажа.
      Разорвав на мгновение путы сна, кто-то со вздбхом повернулся на другой бок.
      А потом в четвёртом дормиторе уже ничего не было слышно , кроме спокойного и уверенного шопота Фретича.
     
      Глава VII
     
      Облик товарища Виктора глубоко запечатлелся в умах школьной молодёжи, недавно включившейся в революционное движение. Его манера держаться соответствовала их пылким, романтическим представлениям о борцах-революционерах. Сильное впечатление произвёл он и на двух учеников ремесленной школы, познакомившихся с ним в домике на окраине, куда привела их Ашшюра. Виктор был высокий юноша с бледным, худощавым лицом, на котором лихорадочно и тревожно блестели большие синие глаза. Кудрявые чёрные волосы его беспорядочно падали на лоб. Он всегда ходил с непокрытой головой, в косоворотке, подпоясанной шнуром, с распахнутым воротом, открывавшим его загорелую шею. Стоптанные ботинки как бы доказывали, что владелец их не обращает внимания на внешность и полностью отдаётся своей кипучей деятельности.
      Исключённый из гимназии за несколько недель до её окончания, Виктор порвал со своими родителями (он рос в семье крупного адвоката), с родным своим местечком и полностью посвятил себя Союзу коммунистической молодёжи, в члены которого вступил ещё до своего исключения из гимназии. Единственным его средством к жизни были частные уроки, благодаря которым он продолжал поддерживать связь с гимназистами. Городской комитет комсомола поручил ему работу с учащимися, и хотя у него была подпольная кличка, все называли его «интеллигент».
      Виктор изо всех сил старался избавиться от остатков «проклятого воспитания», полученного в родительском доме. Он мечтал уподобиться рабочим, людям из народа; кем угодно хотелось ему быть, но только не интеллигентом. В свободные минуты он бродил по рабочим окраинам, с завистью глядя на горбатые глиняные лачужки: «Эх, родиться бы мне в такой хибарке!..»
      Постепенно в его речи начали появляться слова «паразит», «собачья жизнь» и другие выражения, слышанные им от рабочих. Жил он очень трудно, иной раз голодал, и часто ему негде было приклонить голову. Но он не обращал внимания на эти лишения и втайне даже гордился ими, считая, что таким образом он как бы держит экзамен на стойкость. Кроме того, думал он, это приближает его к народу, закаляет его революционную волю.
      Виктор был преданным делу товарищем и старательно выполнял поручения организации. Однако работа среди учащихся не доставляла ему удовлетворения.
      «Сынки помещиков, торговцев и чиновников — вот кто -учится в гимназиях, — говорил он пренебрежительно. — Буржуйское отродье »
      Однажды ночью Виктор неожиданно был вызван на свидание с самим товарищем Ваней, секретарём городского комитета комсомола. Предстоящая встреча глубоко взволновала Виктора. С товарищем Ваней ему ещё никогда не доводилось встречаться. Виктор только понаслышке знал, что товарищ Ваня — бывший рабочий-металлист — был присуждён заочно к долгосрочному тюремному заключению и живёт теперь в глубоком подполье. «Настоящий большевик», — говорили о нём товарищи.
      Явившись на свидание и услышав условный отзыв на пароль, Виктор почувствовал, как сильно заколотилось его сердце. Какими словами разговаривать ему с таким человеком?
      — Товарищ Ваня, — пробормотал он растерянно, — не стоят все эти обыватели-гимназисты, чтобы вы рисковали для них своей свободой, столь дорогой нашему общему делу. Зачем вам понадобилась эта встреча со мной?
      — Не болтай зря! — прервал его тот и потянул Виктора за собой. — Ты хорошо проверил, — спросил он, окидывая юношу взглядом, — не тащится за тобой какой-нибудь хвост? Давай ещё раз обследуем местность. Профилактика
      Побродив по кривым переулкам, они свернули в тупичок, и здесь спутник Виктора замедлил шаг.
      — Как будто чисто, — сказал он, всё ещё оглядываясь по сторонам. — Теперь иди вперёд, там ты встретишься с товарищем Ваней. Но только не повторяй ему этих глупостей, слышишь?
      От забора отделился стройный широкоплечий человек и взял Виктора под руку.
      — Добрый вечер, Виктор, — спокойно произнёс он вполголоса.
      Они пошли рядом.
      Да, это был несомненно товарищ Ваня. Это чувствовалось по его рукопожатию, по походке, по уверенному тону. Лица товарища Вани не было видно, но Виктору показалось, что он в темноте различает его светлые волосы. «Светловолосый», — подумал он.
      Они вышли на тёмную площадь. Сквозь ночную тьму едва пробивался свет звёзд. Невдалеке стоял на часах другой товарищ. Секретарь горкома стал расспрашивать Виктора, как он живёт, получает ли вести от своих домашних. Виктор посмотрел на пего с недоумением. За кого он его принимает? Дом, родные — это всё уже далёкое прошлое, с ними он давно порвал. Как он живёт? Вот как
      — Коммунистическая молодёжь отлично отдаёт себе отчёт в том, что буржуазия хочет напасть на Советский Союз, — сказал он горячо. — Враг прокладывает себе кровавую стезю через наш край, чтобы сады и поля Бессарабии стали камуфляжем для их пушек, огневых точек
      — Это верно, — задумчиво отозвался секретарь. — А что говорят гимназисты, что они предпринимают против этого?
      — Ха! Гимназисты! Мне месяцами приходится караулить у ворот школ, чтобы установить связь. Конспирация! Разве можно им доверять? Нет у них революционного духа Знаю я их нравы, их гнилую мораль!
      Секретарь тихо рассмеялся.
      — И почему это товарищи называют тебя интеллигентом? — произнёс он задумчиво. — Боюсь, Виктор, что ты — только так называемый «интеллигентствующий». Почему ты думаешь, что другим недоступно то, что понятно тебе? Или, может быть, ты причисляешь себя к «избранным» и потому так трудно сходишься с людьми? Месяцами караулишь у ворот школ, а оттуда десятками выкидывают учеников за невзнос платы за ученье. Мы заводим такую глубокую конспирацию, что не видим, как безработица толкает их в ряды деклассированных. А моральный упадок — это почва для фашизма.
      Темнота всё сгущалась. Товарищ Ваня вёл Виктора по невидимой тропинке, и тот всё время чувствовал его сильную руку. Вдали слабо мигали огоньки окраины.
      — От народных масс нам нечего скрывать. — продолжал секретарь. — Из боевой программы партии мы не вправе делать тайну. Мы обязаны использовать все легальные возможности. Пусть увидят наше лицо, услышат наш голос. И не только в нашей подпольной ячейке комсомола Иначе, товарищ Виктор, мы станем сектой, масса будет считать пас не революционерами, а болтунами Нет у тебя веры в людей, — сказал он сурово. — Ты забываешь, видно, что, поручая тебе ответственное задание, организация выразила тебе большое доверие. Большое!..
      Сзади послышались быстрые шаги связного.
      — Берсппесь, — прошептал он на ходу. — на углу появилась морда «бациллы»! 1
      1 «Бацилла» — здесь: шпик.
      — Товарищ Ваня, — прошептал вдруг умоляюще Виктор, — пошлите меня к рабочим! Мне хочется встретить людей с нотными лицами, с мозолистыми руками. Там я выполню любое поручение, каким бы трудным оно ни было Прошу вас, товарищ Ваня! Пошлите меня к рабочим
      Секретарь потихоньку высвободил руку и, спокойно оглядевшись, прибавил шагу.
      — На той стороне плошади нам надо расстаться, — сказал он с сожалением в голосе, положив руку на плечо Виктора. — Ты свернёшь направо у глиняного карьера. Там выйдешь на дорогу в город. Будь осторожен, когда ходишь В ближайшее время городской комитет рассмотрит вопрос о работе с учащимися. Ты получишь подробные инструкции. Будь готов. ’
      Секретарь помолчал мгновение и, глядя на отдалённые огоньки окраины, задумчиво продолжал:
      — Да так ты хочешь быть среди рабочих? Понимаю тебя, товарищ Виктор. Вдыхать запах металла, чувствовать локоть товарища по труду, горячее его дыхание! И когда подлость хозяина вызывает в тебе негодование, остановить тотчас же станок, завинтить до отказа тиски, сбросить горячее железо с наковальни — и пусть Браг смотрит с ужасом на твои скрещённые руки! Чтоб пришёл твой черёд пикетировать во время забастовки, грудью стать против полицейской сволочи, штрейкбрехеров, хозяйских наймитов, открыто, свободно говорить от имени партии! Видеть своими глазами
      Он жадно вдохнул свежий воздух, и в этот миг Виктору показалось, что жар, тлеющий в груди товарища Вани, вот-вот вспыхнет пламенем, а голос, сейчас приглушённый до шопота, вдруг загремит, полный порыва. Но секретарь, всё еше мечтательно глядя на далёкое мерцание окраины, только глубоко вздохнул.
      — Эх, быть в народе!.. Вся эта профилактика, — прошептал он взволнованно, — вечная оглядка на «бацилл», жизнь в подполье всё это по необходимости, товарищ инструктор. Только по необходимости. Верь — настанет другое время!
      Секретарь заглянул Виктору прямо в глаза и крепко сжал его руку:
      — И раз тебе так дороги рабочие, ты с ними встретишься. В борьбе встретишься с ними. Рабочие предпочитают именно так узнавать людей, только надо идти с ними до конца
      Возле них из темноты снова вынырнул связной.
      — Уйдём отсюда, — сдержанно, но настойчиво сказал он. — Не нравится мне это место Беспокоит меня тот тип. Как бы это не оказался какой-нибудь «пост фикс».
      1 «Пост фикс» — агент сигуранцы, наблюдающий за определённым местом.
      — Так, товарищ, — закончил секретарь, обращаясь к Виктору. — До конца! — и крепко пожал ему руку. — А теперь иди.
      Товарищ Ваня долго смотрел вслед Виктору, хотя силуэт его сразу растворился во мраке. Из задумчивости вывел его связной.
      — Я задержусь, погляжу, что будет делать тот тип, — сказал он, косясь краешком Глаза через плечо. — В случае чего, возьму его на себя. Когда мы увидимся?
      — В четыре утра контрольное свидание, — ответил секретарь. — Смотри только не выкидывай таких номеров, как тот раз, когда ты таскал за собой этакую «бациллу» ночь напролёт и в конце концов привёл к архиерейскому дому Ну-ка, загороди меня, я шмыгну сюда
      Секретарь ловким движением перепрыгнул через низенький колючий плетень из гледичии.
      Тонкие травинки, которых товарищ Ваня коснулся рукой, стараясь пригнуться пониже, запах молодой полыни, одуванчиков и чертополоха, таких нежных, пока они ещё не подросли, и умиротворяющая тишина вокруг показались ему каким-то другим миром.
      Он залюбовался очертаниями старого ореха с широко раскинувшимися, кое-где уже сухими ветвями, с могучими, узловатыми корнями, которые выступали на поверхности и снова уходили вглубь земли, туда, где больше влаги, где залегали нетронутые пласты чернозёма. От одного такого корня тянулся к небу свежий и сильный молодой ореховый побег.
      Товарищ Ванн услышал, как бьётся его сердце, и невольно обернулся к мерцающим огонькам окраины, до которых, казалось, было рукой подать.
      «А что, если завернуть туда ненадолго? С каких пор не видались! Чего только она не передумала, наверно, бедняжка!..»
      Товарищ Ваня ещё некоторое время боролся с собой, потом внимательно огляделся и, крадучись, чтобы не поднять какую-нибудь голосистую собаку, избегая открытых мест и хоженых тропинок, быстро пошёл «а окраину города.
      Миновав зловонный ров, который тянулся чуть ли не у самого порога крайних домишек, товарищ Ваня сдвинул на затылок кепку и выпрямился.
      Нет, конечно, конспирация — это непреложный закон. Но когда попадаешь в свой родной рабочий квартал, забываешь об опасностях: не посмеют же эти ищейки сунуться сюда ночью!
      Порыв молодой уверенности охватил его при виде кривых и узких уличек, где лишь изредка возвышалась каменная стена какой-нибудь мастерской покрупнее, труба паровой мельницы или маслобойки.
      «Вот наша пролетарская крепость — опора бессарабских городов и деревень!»
      Дойдя до чахлой акации, которая бог весть откуда взялась на этой вытоптанной, голой земле, он остановился.
      У дороги стоял сколоченный из горбылей, позеленевший от времени домик. Товарищ Ваня тронул дверь — она была на засове. Он обошёл дом кругом, вернулся, потом бесшумно снял с петель ветхую дверь и снова водворил её на место, уже изнутри, и опять запер на засов.
      — Кто там? — послышался из темноты женский голос.
      Здесь не спали.
      — Это я, мама, я
      — Сыночек ты?! — Маленькая, худенькая, она так и прильнула к сыну. — Сыночек мой дорогой! Я уже стала тревожиться Всё ищут тебя Где ты ночуешь? Чем кормишься? Бедный мой мальчик! Кто тебе постирает, кто присмотрит за тобой?..
      Обняв сына, женщина словно захлебнулась, и Ваня почувствовал на груди тёплые материнские слёзы.
      — Бесприютная ты моя головушка! — запричитала она над ним. — О господи, и за что это мне, за что?
      — Ну успокойся, мама, — сказал Ваня, бережно усаживая её на лавку. — Вот он я, живой-здоровый! И какой же я бесприютный, когда я — среди своих! Расскажи лучше, как поживаешь, как соседи живут?
      — Похудел — одни косточки! — продолжала мать. — Верно, ещё с утра ничего во рту не было Ох, грехи мои!.. Поставлю-ка чай, есть и сухари. Подкрепишься маленько. А я тем временем воды согрею — помоешься Вот только опаец1 зажгу
      Мать хотела подняться, но сын удержал её:
      — Не надо зажигать свет, мама. Не полагается. И не голоден я — недавно ел. Расскажи, как живёшь? Трудно, верно, тебе одной А я вот пришёл к тебе ни с чем, — сказал он, вздохнув, и взял маленькую загрубевшую руку матери. — Потерпи, мама, недолго осталось. Настанет день А сейчас вот — ничего не принёс.
      — Много ли мне одной надо! Да и не оставляют меня, помогают: железнодорожники, бедняги, помнят
      твоего покойного отца. — Голос её дрогнул. — Вот ты пришёл, а я и наглядеться на тебя не могу, ни покормить, ни помыть! — вздохнула она горестно.
      — Ладно, мама! Завесим окно, зажжём плошку и посмотрим друг на друга, попьём чаю вместе, — решился вдруг Ваня.
      Мигом окно было завешено рядном. Мать вытащила из сундука блестящий, видно давно не бывший в деле, пузатый самоварчик.
      — А ты отдыхай — не спал, видно, хороший мой. Разувайся, ложись, вот и подушка твоя вышитая.
      Мать захлопотала у самовара и поставила его в устье печи.
      Маленькое, подслеповатое окошко, провисший потолок, готовый рухнуть, глиняный пол, заплесневевшие стены с пятнами сырости внизу (всё от проклятой канавы), но как дорого всё это было Ване в отчем доме!
      Мать надела на трубу самовара старый сапог и, растягивая и сжимая голенище, стала раздувать угли, слов-
      1 Опаец — примитивный глиняный светильник.
      но кузнечными мехами. Так и отец Сыпало, вернувшись из кузницы, раздувал самовар, когда вечером у них собирались потолковать друзья-рабочие и засиживались порой до рассвета. Эго были люди с осунувшимися, небритыми лицами, в рваных куртках. Потемневшими пальцами держали они блюдечки с чаем. Но они казались мальчику такими щедрыми и могучими, так ослепительно сверкали их зубы, когда они смеялись, горели их глаза, когда сГни говорили! Мать бранилась: «Что ты, словно совёнок, всю ночь глаза таращишь!» А отец заступался: «Ладно, Евдокия, пусть послушает, пусть послушает:..»
      Он пал на демонстрации, сражённый жандармской пулей. Отец его пал Но поднялся он. Поднялось столько новых коммунистов!..
      Мать поставила на стол горячий самовар и, перед тем как налить чай, погрела над паром стаканы.
      — Ешь, сыночек, ешь, — придвигала она к нему сухари, а сама не сводила с него глаз, радуясь каждому кусочку, который он брал.
      — А ты, мама, ничего не ешь сама, и чай у тебя стынет.
      — Успеется, сынок, успеется.
      И когда она убедилась, что сын поел, помылся и прилёг на лавку, она села у его изголовья и всё глядела, глядела
      — Оставайся-ка ты дома, мальчик мой. Так уж обязательно они будут искать тебя в этой лачуге! И потом, в конце концов, что ты — человека зарезал? И чего только им от тебя нужно? Не пушу тебя из дому! — сказала она, но в голосе слышалось сомнение.
      Ваня смотрел на мать с жалостью, и у него не хватало духу перечить ей.
      — Опять тебе скитаться голодному, холодному, и ещё голову сложишь где-нибудь на чужбине! — продолжала она, чувствуя, что означает молчание сына, и с трудом удерживая слёзы. — Для кого я тебя выкормила, вырастила — для палачей? Оставайся, дитятко моё!.. Мама тебя убережёт от врагов, от злого глаза
      — Только не плачь, мама, — сказал Ваня, поднимаясь с лавки. — Не для палачей ты меня вырастила, а им на погибель! Мы идём на большое дело, мама. Ты знаешь.
      И мы не можем свернуть с пути, потому что мы — коммунисты. Ты же знаешь, мама!..
      — Знаю, знаю! Эти слова мне и отец твой покойный говорил. Слова-то справедливые, я ничего против не говорю. Но почему бы не бороться другим? Сколько молодых парней кругом и взрослых мужчин! А деревенских сколько! Почему обязательно мой сын? Отца твоего я уже потеряла Пускай другие борются! А вы с ним поборолись — довольно!
      — Нет, не довольно, мама. Говоришь — много других. Вот это и делают коммунисты — поднимают народ на борьбу. Люди сами не всегда понимают, надо им глаза открывать. А бояре готовят войну против России, мама.
      — Ну, ложись уж, ложись, — вздохнула мать, вытирая слёзы. — Ложись, а я поштопаю тебе носки, а то, видишь, пятки вылезли, да постираю тебе бельецо.
      Она налила воды в тазик, думая о чём-то своём, постирала носки и положила их сушить на ещё горячий самовар. Потом задумчиво подошла к сыну и вдруг, словно вспомнив что-то, поднесла пальцы к губам:
      — А ещё недавно приходил тут один, и говорил людям, будто тебя выгнали из коммунистов, потому что ты не хотел слушаться и не сохранил тайну. Вот за это тебя будто и выгнали — Она умолкла, испытующе глядя на сына. — Плюнула я ему в глаза! Плюнула в рожу! «Негодяй! — говорю. — Муж, — говорю, — у меня был честный человек и сын такой же!» Понял?
      — Понял, мама.
      — Ладно, сыночек, спи, сокровище моё, — зашептала мать, — усни
      Ваня закрыл глаза, но ему не спалось.
      «Мать права. Столько молодёжи вокруг, которой тяжко живётся, и она ещё не втянута в борьбу. Комсомол ещё не стал массовой организацией молодёжи, как этого требует партия. Слабо идёт работа на селе, и в предместьях, и среди интеллигенции. Буржуазия старается отгородить крестьян от горожан, интеллигенцию — от рабочих, ей нужно раздробить силы народа. А партия ставит задачу объединить их. И вот он, коммунист, посланный для работы с молодёжью, оказался не в силах выполнить эту задачу. Нужно » В памяти Вани внезапно возникло лицо Виктора, вспомнилась сегодняшняя встреча, вспомнилось, как этот гоноша просил послать его к рабочим.
      «Он ещё совсем зелёный, — думал Ваня, — он представляет себе всё только по прочитанным книгам. Но это неплохой паренёк. Нужно помочь движению учеников, а вместе с тем и ему. Вот и с ним я говорил сегодня резко, да что поделаешь! Меня и самого горком партии по головке не погладил за нарушение конспирации. Чуть не записали выговор В революционном подполье не до нежностей. — Ваня беспокойно заворочался на лавке. — А разве то, что я сейчас здесь, дома, не противоречит правилам конспирации? Сейчас, когда провокаторы пользуются каждым промахом коммуниста, чтобы нанести удар партии, нужно »
      Ваня открыл глаза. Мать штопала носок, погружённая в глубокое раздумье.
      — Мама, — сказал он тихонько, — рассвет должен застать меня в пути. Ты ведь понимаешь?
      — Спи, спи, птенчик мой, — прошептала мать, заботливо подтыкая одеяло ему под бок.
      Первые петухи ещё не пели, когда товарищ Ваня опять открыл глаза. Мать дремала сидя. Возле неё лежали аккуратно сложенные носки, чистое бельё и узелок с сухарями. Ваня тихонько оделся, подошёл к матери, посмотрел на неё с нежностью и неслышно направился к двери. Когда он уже стоял на пороге, мать бросилась за ним.
      — Сыночек, — шептала она торопливо, — узелок-то И вот ещё это возьми — Мать сунула ему в руку что-то завёрнутое в бумажку.
      По дороге на контрольное свидание товарищ Ваня развернул бумажку и при свете занимающейся зари увидел несколько леденцов.
     
      Глава VIII
     
      После свидания с товарищем Ваней и последовавшего затем решения городского комитета комсомола об усилении деятельности среди учащихся Виктора окончательно закружило в водовороте работы. Он не знал отдыха. Организация учащихся росла, нужно было поспе-
      вать всюду: формирование ячеек, выборы секретарей, установление связи. Организационный рост требовал новой расстановки людей, создания новых ячеек МОПР и «При-Пре-Про» налаживания работы редакции ученической газеты и многого другого.
      Виктор дорожил каждой минутой, измерял мысленно расстояния, чтобы быть пунктуальным, во-время являлся на явки и не опаздывал на заседания. Ботинки его. совсем стоптались. Косоворотка износилась, выгорела на солнце. По всему можно было видеть, как мало следит он за собой, какая у него нехватка времени, как он поглощён работой. Он похудел и побледнел ещё больше. Глаза горели, как в лихорадке.
      1 «П р и - П р е - П р о» («Приятели прессы пролетарской») — подпольная группа, занимавшаяся распространением революционной печати.
      — Да ты почти разут! — с участием обратилась как-то к нему Анишора Цэрнэ, когда они возвращались с массовки учениц женской ремесленной школы. — Тебе нужно купить обувь или, если ещё можно, починить эти ботинки И рубаху нужно тоже починить и непременно выстирать.
      Не дождавшись ответа, Анишора, осенённая какой-то мыслью, весело схватила Виктора за руку:
      — Знаешь что? Приходи ко мне домой! Идём сейчас, немедленно! Я тебе выстираю рубаху, поглажу её, а отец за это время починит ботинки. Хорошо?.. Он хоть и не сапожник, но мастер на все руки. Будет рад тебе помочь Айда, идём!
      И, довольная своим планом, Анишора чуть потянула Виктора за пояс:
      — Пошли!
      Вот Снова он чувствует теплоту её руки. Его взгляд снова приковывает к себе корона её шелковистых кос. А этот аромат не то душистого мыла, не то свежевыгла-женпого белья! Её аромат
      Но Виктор усилием воли возвращает себя к действительности: «Мещанин ты! Опять, опять в тебе просыпается твоё прошлое! Эх ты, маменькин сыпок, баловень! Томления хочешь? Любовных переживаний? Пет, сорвать эту романтическую голубую дымку! Комсомол доверил тебе боевой пост! Тебе, «интеллигенту»! Об руку с тобой шагает сейчас девушка, твой товарищ по рабочему делу, борец — и ничего больше».
      Виктор останавливается, встряхивает кудрявым чубом.
      — Времени пет Который теперь час? — спрашивает эн строго. — У меня, возможно, будет контрольное свидание. Затем нужно ещё подыскать квартиру для ближайшего совещания. Она, собственно, уже есть, но на всякий случай пусть будет запасная
      Анишора смотрит на пего разочарованно. А как же будет с рваными ботинками? И рубахой?
      — Ничего, девушка! Покончим вот сперва с буржуями, с фашистами. Народ возьмёт власть в свои руки. Тогда — Откашлявшись, он улыбается прекрасному будущему и бодро встряхивает головой: — Тогда
      А глаза, глаза его так и горят
      Образ Анишоры преследует его и после того, как они расстаются. Он видит её добрые, доверчивые глаза, ощущает её тёплую руку. «Какая девушка! Сколько веры! — Виктора охватывает грусть. — Ласточка моя!.. Не нужно было оставлять её так, посреди дороги». Он задумывается: «А что сказал бы товарищ Ваня? Как бы он отнёсся ко всему этому?» Вспомнив секретаря, Виктор снова берёт себя в руки.
      Товарища Ваню подстерегают в последнее время на каждом перекрёстке. В каждом новом арестованном полицейские видят его, в каждом забастовщике. С облавами и обысками рыщут по окраинам. Ночью перевора-. чивают вверх дном все лачуги.
      Товарищи рассказывают, что городской комитет партии не разрешает ему больше выходить на свидания. Ему даже поставили на вид, что он слишком подвергает себя опасности, не бережётся.
      Виктор видел товарища Ваню. Была ночь, темнота И он знает только, что тот светловолосый. А слышать — слышал его хорошо. О вере в людей говорил ему товарищ Ваня, о работе в массах. Слово в слово помнит Виктор всё. Товарищ Ваня окрестил его тогда «интелли-гентствующим». Эх, а как всё изменилось за последнее время! Несомненно, товарищ Ваня знает обо всём: новых комсомольцев столько-то, собираются вступить столько-то А технический аппарат! А школьный финансовый сектор! А члены МОПР! А сочувствующие!.. Виктор вспоминает без угрызений совести, как на том свидании он просил товарища Ваню послать его к рабочим. Теперь организация учащихся насчитывает десятки молодых революционеров, молодых пролетариев в промасленных рубахах, с лицами, потемневшими от угольной копоти. Металлисты! Вот, например, ремесленная школа: крепость! Скоро она полностью будет красная. Недаром сказал ему тогда товарищ Ваня: «С рабочими ты повстречаешься в борьбе».
      Виктор задумчиво замедляет шаги. Да, так сказал товарищ Ваня: «в борьбе»
      Ячейка коммунистической молодёжи в мужской ремесленной школе переживала организационный период, период «цементирования», как гласила директива, полученная от Виктора. Был составлен список учеников, которые в самое ближайшее время должны были быть приняты в организацию. Организаторский глаз Виктора предзидел пополнение списка и деревенскими парнями. Они хоть и были здесь в меньшинстве, но их обязательно нужно вовлечь в ячейку. Важным условием для привлечения ученика в организацию было его отношение к школьным порядкам. Этого особенно требовал Яков Доруца. Красивый, мечтательный и добрый по натуре, Доруца, который целыми часами кряду мог бывало сидеть с отсутствующим, задумчивым взглядом, теперь стал самым ярым сторонником этой установки: «Нам не нужны манекены, ничем не проявившие себя и ничего не знающие! Ученик, который сегодня подчиняется директору, — это рабочий, который завтра продастся хозяину. Подхалим!..»
      Первым, на кого он обрушил свои гневные речи, был собственный его братишка — Федораш Доруца.
      Из-за малого своего роста Федораш находился под постоянной угрозой перевода его из слесарной в жестянич-ную или даже увольнения из школы. Ведь одним из условий приёма в школу был высокий рост, вплоть до того, что от поступающего требовалась фотография, на которой будущий ученик должен был быть спят стоящим возле стула! Поэтому маленький Доруца особенно усердствовал в работе, старательно выполняя все приказы начальства.
      Старший брат припёр его к степс:
      — В наше» семье до ссго времени никогда никто не выслуживался перед начальством. Дед, отец, мать — все были честными рабочими
      — Вспомнил деда! — прервал его задетый Федораш. — Его добрым именем сыт не будешь. И отец не встанет из могилы, чтобы выручить тебя из беды. Они и при жизни не могли добиться, чтобы мы не пропали с голоду. А о бедной пашей матери ты бы лучше уж не говорил! Имея двух взрослых сыновей, она ещё работает подённо на хозяина. Это в её-то возрасте! Ты борешься за других, а о пей совсем забыл. Работу забросил и только попусту теряешь время с этой политикой. Не сегодня-завтра выбросят тебя из школы. Куда тогда пойдёшь?-Никто тебя и знать не захочет! Вернёшься домой — больше некуда! Матери на шею сядешь, будешь вырывать у неё изо рта кусок «В нашей семье не было подхалимов»! — передразнил он с негодованием брата, теперь уже сам беря его в оборот. — Не были они подхалимами, зато и не было у нас куска мамалыги в доме! Не нужна мне ни дедовская, ни прадедовская честь. За всё это тебе и мороженой луковицы не дадут! Я о своей собственной чести забочусь. Учусь ремеслу и думаю о завтрашнем дне. За всё берусь: где чаевые получу от заказчика, где клещи припрячу для продажи, а то сбегаю на вокзал помочь какой-нибудь барыне. Сегодня копейка, завтра копейка Эх, не будь я такого маленького роста!.. И знай: наперекор директору я ничего не стану делать.
      Не дослушав его, Доруца вышел из себя:
      — Эх ты, «сегодня копейка, завтра копейка»! Так и будешь попрошайничать всю жизнь, как подонок какой-нибудь! А за будущее матери, всех наших матерей мы как раз и боремся И ты больше мне не брат!
      А когда был поставлен вопрос о приёме в ячейку Филиппа Ромышкану из токарной, сына крестьянина, Доруца поддержал это предложение. За ненависть Филиппа к Стурзе, вслед которому он во время перекличек в дормиторе кричал «сюртучник», и за дерзкое прозвище, которым Филипп наградил школьное начальство: «городские мошенники», Доруца предал забвению давнюю свою вражду с Ромышкану. А ведь было время — недолюбливал он этого мужичка с садовым ножом, по-хозяйски прикреплённым медной цепочкой к петле жилетки из грубого монастырского сукна.
      По поводу кандидатуры Ромышкану между Доруцей и Фретичем произошёл серьёзный спор.
      — Он крестьянин, понимаешь? Мужик-бунтарь! — горячился Доруца. — Нам нужны такие активисты. Нельзя забывать, что Бессарабия — крестьянская страна!
      - — Да, Ромышкану крестьянин, — отозвался Фретич, — в том-то и дело. Сколько лет он уже среди нас, а как был мужиком, так и остался. Не видишь, что ли? У нас — сыты ли мы, или голодны — всё пополам, а он в сторонке, копается в своей торбе. Отцовские десятинки!
      Фретич на минуту задумался.
      — Помнишь, — продолжал он, - — как у нас пропали эти два резца из токарной? Ты ещё радовался: «Рука бунтаря!» Станок тогда целый день не работал А я их увидел потом в сундучке у Ромышкану и принёс опять в мастерскую. Зачем ему понадобились эти резцы? Для чего он собирает инструмент? Уж не подумывает ли о собственном станочке, о собственной мастерской?
      Александру с горечью взглянул на товарища:
      — Эх, Яша! Если б не эти десятинки, не эта торба проклятая! Безземельные, видишь ли, совсем другое дело, но они не попадают в наше училище, они остаются на селе, батрачат у помещика
      — А как нам добраться до них? — горячо перебил Доруца. — Именно через таких Ромышкану! Давай примем его теперь в организацию и перекуём так, чтобы из него получился настоящий пролетарий. Подумай, Александру: ведь Ромышкану — это целое село! А ты представляешь себе, что значит целое село!
      Так, благодаря страстной поддержке Доруцы, Ромышкаиу был принят в комсомол.
      Организационный период в жизни молодой комсомольской ячейки, план которой был разработан так обдуманно и подробно, неожиданно был прерван. Список, но которому ячейка должна была пополняться новыми членами, не был исчерпан даже наполовину, когда жизнь школы всколыхнулась не предусмотренной по плану «мелочью». «Мелочью» этой оказалась «добавка хлеба».
      И кто бы мог предвидеть, что этот ломтик хлеба к утренней похлёбке, окрещённый чорг знает кем «добавкий», опрокинет самые продуманные планы и наделает столько шума! Был бы Виктор семи пядей во лбу, он и тогда не смог бы постичь смысл этого слова «добавка». Гораздо легче разрешал эту проблему господин Фабиан. И много ему в этом помогло именно толкование самого слова «добавка». Господин Фабиан принял свои меры.
      Однажды утром ученики, еле продрав глаза, с заспанными лицами сидели за столами, сбитыми из нетёсаных, сучковатых досок, изрезанных ножами. Перед каждым красовалась серая жестяная мисочка с похлёбкой. Двенадцать на каждый стол. Ученику полагалось сжевать лом гик хлеба, выудить ложкой фасоль из миски или наскоро выхлебать варево прямо через край и затем отправляться на работу. Так уж повелось изо дня в день, от выпуска к выпуску. Но сегодня ломтик хлеба отсутствовал, и ученики, кто ещё клюя носом, кто задумчиво облокотись на стол, ожидали положенного.
      — Порция! — крикнул кто-то сиплым со сна голосом.
      Комсомольцы сразу поняли, что здесь орудует загребущая рука директора. Обеспокоенные, они переглядывались, перешёптывались: «Какое принять решение?» Члены ячейки сидели за разными столами. Договориться было трудно.
      Перелезая через скамьи, Урсэкие подошёл к Фретичу и наклонился к нему, взглядом требуя указания.
      Что же делать? Посоветоваться бы теперь с Виктором Но вокруг школы с некоторого времени то и дело сновали агенты сигуранцы, и связь с городом была прервана. Даже Анишору никто в эти дни не видел дома.
      Пока что Доруца изо всех сил колотил руками по столу и вдруг схватил стоявшую перед ним солонку:
      — Грабители! Паразиты и канальи!
      Кто-то потянул его за рукав:
      — Через две минуты собрание ячейки. Место заседания — чулан, где картошка.
      Доруца охрип от крика. Он передохнул минутку, словно желая освободиться от душившей его ненависти. Пальцы его судорожно сжимали солонку. «Через две минуты — собрание ячейки »
      Гневно брошенная об пол солонка разбилась вдребезги. Все оглянулись, а Доруца успел уже проскользнуть в приоткрытую дверь.
      «Случайно» в это утро в столовой присутствовал и господин Хородничану. Он грациозно прохаживался между скамьями, интересовался, поставлена ли на стол соль, достаточно ли ложек, а если чего не хватало, сам шёл на кухню, в посудную, и приносил всё, что нужно. Затем, заложив руки за спину и слегка склонив голову, внимательный и услужливый, продолжал прогуливаться между столами. Наконец, остановившись около одного стола, он по-свойски попросил ребят подвинуться, легко, этаким мальчишкой, перешагнул через скамью, потрепал по плечу учеников справа и слева, уселся и попросил у одного из них его ложку:
      — Ты не брезглив? — и, отведя вбок свою чёрную бороду, принялся за суп. — Луку бы мне, луку да соли, — сказал он, словно невесть как был голоден. — И лук чтобы был синий, а соль крупная! Ножа не надо, избави бог! Я кулаком как трахну по луковице, так из неё сок во все стороны брызнет, и — в рот. Такой уж я! Мне
      — Порция! — снова послышался крик, а за ним на этот раз последовало крепкое ругательство.
      Хородничану принял вид оскорблённой невинности. С минуту он сидел в нерешительности, погрузив ложку в похлёбку, затем неохотно встал из-за стола и, с кислой улыбкой поблагодарив за угощение, направился туда, откуда раздался крик.
      — Порцию хлеба! — крикнул кто-то ему в ухо.
      Хородничану покровительственно наклонился над кричащим:
      — Добавку, ты хотел сказать? Ага, добавку хлеба — Он кивнул головой в знак согласия. — Конечно. Ведь что, собственно говоря, означает добавка? Добавка — значит прибавление. Именно так: при-бав-ле-пие. Как бы выразиться понятнее? Добавляешь, так сказать пятое колесо к каруце. Хе-хе!..
      Историк хотел все обратить в шутку, но, чувствуя, видимо, что шутить сейчас рискованно, тотчас же переменил топ.
      1 К а р у ц я (молдавск.) — телега.
      — Мы будем добиваться всеми мерами, — сказал он вкрадчиво, поглаживая свою апостольскую бороду. — Попросим хорошенько дирекцию, чтобы в будущем сделали всё возможное. Мы разъясним по-хорошему, что порция — это не то, что нам полагается или на что мы претендуем. Нет! Мы знаем очень хорошо, что утренний хлеб — это добавка, прибавление, и знаем также хорошо, что
      Оседлав своего конька, Хородпичану оставил в покос бороду и зашагал по столовой.
      — Пусть не думают эти господа, — крикнул он, пылко выбрасывая руку вперёд и пронизывая взглядом невидимого противника, пусть не думают, что мы, то-есть бессарабцы, — это какая-то шайка беспутных, несознательных людей! Мы сознаём, в каком тяжёлом положении, в каком тупике находится теперь наша страна. Крестьянство доведено до нищенской сумы, нож дошёл до самой кости, как говорится: кризис! Тревожное время! И если страна потребует от нас жертв, пусть они не думают, что рабочие останутся в стороне, что мы, так сказать, какие-то бесчувственные и меньше болеем душой, чем другие. Нет! Пусть знают эти господа, что если интересы процветания потребуют, мы не только не будем торговаться из-за какого-то там ломтика хлеба, но готовы на ещё большие жертвы Друзья! — продолжал он, засунув палец за воротник и слегка ослабляя сжимающий его шею галстук-бабочку. — Или, вернее говоря — Хородничану осторожно посмотрел на дверь и произнёс таинственно и торжественно: — Товарищи! Земля наших дедов и прадедов
      — Порция! — вышел наконец из себя кто-то, колотя ложкой о миску. — Пустая баланда, да ещё и без хлеба!
      И этот звон ложки по жестяной миске в то утро прозвучал как сигнал.
      Точно орудийный залп, потрясли затхлый воздух подвала стук ложек, топот, свист и гул гневных голосов:
      — Хлеба!
      На пол полетела посуда.
      — Это хлёбово свиное, а не суп!
      — Пусть его лопает барыня Фабиана!
      — Не нужно нам подачки! Дайте, что нам положено!
      Мутные и сонные за минуту до этого глаза учеников
      сейчас горели возмущением:
      — Дайте, что нам положено!
      В глубине помещения, там, где расположились ученики младших классов, на стул взобрался приземистый лобастый паренёк, которому давно уже стал тесен картуз с оторванным козырьком. В отличие от других учеников, ходивших босиком, он был обут в постолы. Ноги его до колен были обёрнуты в онучи из мешковины. Этот паренёк знаменит был выговорами и нарядами, которые он то и дело получал. В ведомости взноса платы за ученье он был записан под фамилией Капаклы. Капаклы Илие. Но однажды в бане один из учеников, заглядевшись на коренастого Илие, разматывавшего широкий красный кушак, сразу прозвал парня «Бундук»2, и это прозвище так за ним и осталось.
      Удостоверившись сперва в прочности скамьи, на которой он стоял, Бундук повернул картуз, как бы в надежде найти отсутствующий козырёк, затем глуховатым, но сильным баском сказал:
      — Господин преподаватель с бородой говорил тут, что утренний хлеб называется не порцией, а добавкой. А я говорю, пусть будет хоть добавка, только чтобы нам её принесли поскорей, а то вот похлёбку я съел и не почувствовал даже
      — Ребята! — раздался чей-то новый возглас.
      Шум слегка затих.
      — Помолчи, Бундук, пустомеля! — прикрикнул кто-то на Капаклы, который, всё ещё стоя на скамье, продолжал уже в ограниченном кругу слушателей отстаивать свою точку зрения.
      — Тише! Тише! Тише! — послышалось со всех сторон.
      Немного успокоившись, ученики с живым интересом прислушивались к новому оратору, который стоял, опираясь о стену широкой спиной.
      Это был Володя Колесников, молчаливый молотобоец кузнеца-Моломана. О нём знали только, что при поступлении в школу ему целую педелю пришлось стоять у ворот, пока его приняли. Только полученный кузни-
      1 Постолы — грубая обувь ил невыделанной кожи.
      2 Бундук — столбик, поддерживающий « крестьянских хатах навес над завалинкой.
      цей крупный закал и богатырское сложение молодого парня подействовали на директора, и он в конце концов согласился принять Колесникова в школу. Это было всё, что поначалу о нём знали ребята. Но благодаря одному случаю Володя стал известен.
      В кузнице ковали толстые мельничные оси. На эту работу были поставлены самые здоровые парни. По раскалённым концам сломанных осей нужно было бить беспрерывно, чтобы они не остыли прежде, чем приварятся один к другому. Ковали в четыре молота. Уставших молотобойцев тотчас сменяли другие. Сменщики ожидали в очереди у наковальни. Только один Володя Колесников, не выпуская молота из рук, работал без передышки. Директор, мастера, ученики, собравшись вокруг, с изумлением наблюдали это зрелище. Они любовались его складным, гибким и сильным телом, игрой мускулов и ритмически точными его ударами. Когда кузнец Моло-ман положил свой молот на наковальню, давая этим знак, что работа закончена, толпа учеников окружила Володю. Малыши с восхищением ощупывали его круглые и твёрдые мускулы.
      Даже господин Фабиан не мог скрыть гордости за этого геркулеса, найденного им. Он раздвинул толпу и подошёл к молотобойцу.
      — Ну как, посвистеть сможешь? — пошутил он игриво-мальчишеским тоном: было известно, что после выбивания «дроби» молотобойцы не могут обычно даже дыхание перевести.
      — Могу, — спокойно ответил Володя, глядя куда-то мимо директора.
      — Чорта с два! — засмеялся тот себе под нос, чувствуя позади толпу учеников, глядевших на Володю во все глаза. — А ну, послушаем тебя.
      — Начинать?
      — Давай, давай!
      И тогда, словно готовый двинуться в поход, Володя Колесников положил молот на плечо и, закинув гордо голову, начал насвистывать песню — песню, хранившуюся в душе бессарабцев ещё с первых дней революции:
      Вставай, подымайся, рабочий народ,
      Иди на борьбу, люд голодный!..
      Умилённый господин Фабиан сначала одобрительно улыбался, как бы ставя всё это себе в заслугу. Но улыбку его как рукой сняло, когда он услышал взволнованные голоса учеников и заметил в их взглядах какой-то радостный, торжественный и, как ему показалось, угрожающий блеск.
      — М-да — пробормотал он, подозрительно оглядываясь вокруг. — У тебя как на трубе получается. А что что это за песня?.. — И, выбравшись из толпы, господин Фабиан поспешил убраться.
      Теперь этот самый Володя Колесников, спокойный и сдержанный, но исполненный какой-то внутренней непоколебимости, держал речь перед своими товарищами по работе. Ученики и теперь невольно следили за его поднятой рукой, словно ждали: вот опустит он с силой эту руку — и всё будет в порядке.
      — Мы не притронемся к супу, — сказал Володя сдержанно, но решительно, — и не выплеснем его на Пол. Пусть остаётся в мисках. Двенадцать мисок на каждом столе. Нетронутые! Двенадцать знаков товарищеской солидарности! Это будет означать, что двенадцать учеников за каждым столом готовы бороться за свою крошку хлеба. Тогда никто не посмеет отнять её у нас. Мы сильнее.. Мы работаем. Нашим трудом живут и другие — те, кто не работает. Если настал кризис, если пришло тревожное время, пускай отвечают своим карманом они. Им есть чем расплачиваться. Не мы устроили им кризис!
      — Правильно! — выдохнул кто-то среди напряжённого молчания.
      Облитые скупо проникающим сквозь мутные окошки подвала светом, бледные лица учеников казались окаменевшими. Вот Урсэкие — он так и застыл в дверях, прямой, как свеча. Вот Пенишора, смешно вытянув шею, весь подался вперёд. Вот Федораш Доруца, по-детски широко раскрыв глаза, впился взглядом в оратора. А молотобоец говорил просто, спокойно, так же, как и работал. И щёки у пего были такие свежие, и такая мягкая исходила-от них теплота! Как звон стали, разносящийся широко-широко, как гулкий звон молота о наковальню, размеренно, попадая точно в цель, раздавался голос молотобойца, удар за ударом:
      — Паши товарищи, настоящие паши товарищи
      борются. Мы поступим так же, как они. Организованно. Выберем верных людей, самых достойных. Вверим им наш ломоть хлеба. Наш голос и наша сплочённость — это большая сила. Мы дадим им наказ, чтобы они честно эту силу применили. А если нашим начальникам это придётся не по душе и они попробуют нас обидеть, тогда мы сумеем с ними рассчитаться.
      Колесников замолчал и гордо поднял голову.
      Вспомнилось ли ученикам в этот момент, как он вот так же стоял перед директором? И, может быть, в молчании молотобойца им. снова почудилась та мелодия, которую он насвистывал тогда в кузне?..
      Володя мог не продолжать. Его товарищам и этого было достаточно. Теперь заговорили они:
      — Мы не пойдём на работу!
      — Бастуем!
      — Выберем делегатов!
      — Наш комитет! Власть!
      — Выберем Колесникова! Владимира Колесникова! Володю!
      Шум нарастал. В столовую сбежались кухарки, сторожа. Как остолбенелые, остановились они в дверях подвала. В верхние стёкла окошек заглядывали любопытные. Даже влажный воздух, словно накалённый всем этим людским бурлением, казалось, стал горячим.
      Григория Пенишору, с его старообразным, морщинистым лицом и испуганными глазами, сейчас было не узнать. Он стоял на опрокинутой скамейке, размахивая в воздухе ложкой, и что-то гневно выкрикивал. Что именно — можно было только догадываться по вздувшимся жилам на висках, по блестящему от пота лицу и негодующему взгляду, ибо в речи его ничего нельзя было разобрать, кроме слов:
      — Отец!.. Вдова погибшего на фронте!..
      Урсэкие, имя которого со всех сторон выкрикивали как имя кандидата в комитет, забыл в этот момент, что он стоит на посту у дверей чулана. Сегодня ему казалось мало его высокого роста, и он, стремясь охватить взглядом весь подвал — лица, позы, — то и дело поднимался на цыпочки.
      — Фретича! Александру Фрстича! — перекрикивал он все голоса. — Фретича в комитет! И Доруцу!
      Время от времени он нетерпеливо приникал ухом к двери чулана, затем снова присоединялся к бушевавшим товарищам.
      На ходу он следил за порядком: отодвигал какую-нибудь миску, давал щелчка ученику, который подозрительно усердно глядел на стоявший перед ним суп, грозно, если находил нужным, подносил к чьему-нибудь носу костлявый кулак, потом молнией снова возвращался на свой пост.
      — Фрстича в комитет!.. Доруцу!..
      . Фамилии комсомольцев, особенно Фретича и Доруцы, и без подсказки Урсэкие были уже названы, по так как они не являлись на вызовы и не откликались, то ученики перешли к дальнейшему голосованию. Большинство голосов получили Колесников, Урсэкие, Капаклы и Пени-шора. Володя предложил и кандидатуру Горовица, как одного из самых искусных слесарей школы, но Горовиц застенчиво попросил не выбирать его, так как он недостоин ещё этой чести, и пообещал, что он и без того будет делать всё, что потребуется.
      И вот избранные в комитет стоят посреди столовой, готовые отправиться к директору. Молодёжь вглядывается в них с некоторым сомнением: «Справятся ли?» Некоторые недовольно крутят носом, глядя на Бундука. Но его товарищи по штрафным работам не идут ни на какие уступки и продолжают горячо поддерживать его кандидатуру. Они наставляют Капаклы, как нужно говорить с директором.
      — Куда же всё-таки запропастился Фретич? Где Доруца? — слышатся недовольные голоса. — Нашли время уйти!
      Урсэкие виновато смотрит в сторону чулана.
      — Вот он, Доруца! — кричит он вдруг, кидаясь навстречу Доруце.
      С трудом пробиваясь через толпу, появляется и Фретич. Вскоре незаметно выходят Ромышкану и остальные. Комсомольцы явно взволнованы.
      Такого бурного заседания у них ещё никогда не было. Столкнулись две совершенно противоположные точки зрения. Доруца был вообще против заседания, которое считал «дезертирством с поля боя». Он предлагал немед-
      ленно взломать склад и распределить продукты между голодными учениками.
      — Возьмём в руки кирки, — сверкая глазами, излагал он свой план, — и через несколько минут склад наш!
      Ромышкану же напомнил ячейке о постоянных советах инструктора — товарища Виктора: «Организационный период, пополнение ячейки в соответствии с намеченным списком — прежде всего».
      — Что толку нам в этих ста граммах хлеба! Ну вот, скажем, мы их уже добились, — говорил Ромышкану. — Овчинка выделки не стоит. А организация пострадает. Вся конспирация пойдёт насмарку. План работы будет сорван Моё мнение — пока что воздержаться от выступления.
      Доруца хотел тут же уйти с заседания, и только взгляд Фретича, секретаря ячейки, удержал его на месте.
      — А вы как думаете? — спросил секретарь остальных комсомольцев.
      Те в сомнении покачали головой. Тревожно прислушиваясь к шуму в столовой, который всё нарастал, Фретич решительно поднялся и сказал:
      — Мы поступим так, как потребуют ребята.
      На этом заседание и закрылось.
      В тот момент, когда делегация, пополненная теперь двумя комсомольцами, двинулась было к выходу, сопровождаемая советами и наставлениями всей ученической массы, в сенях подвала с разбегу остановился Стурза. Увидя в дверную щель, что происходит в столовой, ом испуганно отступил назад. Лицо его, по которому струился пот, было бледно до желтизны. Согнувшись в три погибели, он украдкой ещё раз заглянул в щель и, осторожно просунув туда руку, коснулся плеча одного из служащих, стоявшего у самой двери. Тот обернулся, но, увидя надзирателя, не тронулся с места.
      — На одну секундочку, господин Аким, на одну секундочку, — прошептал Стурза, — как раз по этому же поводу На их же пользу Дирекция просит передать — начал нашёптывать он, — и просит успокоиться. Добавку хлеба они получат. Была некоторая заминка, а теперь всё равно поздно В обед они получат её полностью. Слово дирекции И пусть выходят на работу, потому что колокол уже звонил давно Не иначе, как
      по-хорошему Так сказал господин директор, то-ссть, я хотел сказать, дирекция Значит, обязательно по-хорошему
      Стурза сладко заулыбался, всё время оглядываясь назад, на лестницу.
      — Вот Вы передайте всё это господину Хородничану, чтобы он утихомирил их, а то я тороплюсь за этим как его за порцией хлеба, и мне некогда Только с ними нужно осторожнее, они ведь голодные. Понимаете?
      Стурза слегка подтолкнул вперёд сторожа, а сам выбежал, стараясь по дороге заглянуть через окошко в подвал: что будет дальше?
      Забытый всеми Хородничану томился в углу столовой. Разбушевавшиеся страсти давно прервали - поток его красноречия. Учитель чувствовал себя одиноким и беспомощным. В довершение всего Хородничану мучила ужасная изжога. Он тихо икал в платок и мечтал только о том, чтобы выйти на воздух. Дорого достались ему две ложки ученической похлёбки, так лихо проглоченной в это злополучное утро. Сообщение Стурзы, казалось, принесло ему желанное освобождение.
      — Братья! — крикнул он, как только сторож шепнул ему о приказе директора. — Справедливость восторжествовала. С добавкой получилась заминка, простое недоразумение. Но я не мог — Хородничану икнул, — этого допустить. Я послал, я настаивал. Как так? Ведь нельзя же! Вот Аким — свидетель. Теперь всё в порядке! В двенадцать часов добавка хлеба будет на столе. To-есть порция. Идите себе на здоровье работать, а учитель ваш вас не оставит!
      Одолеваемый икотой, он подошёл к делегатам и, запросто-обхватив их за плечи, потянул за собой:
      — А этим мошенникам поставщикам не пройдёт даром эта история! Положитесь на меня. Я хорошенько проучу их Ого! С сегодняшнего дня и впредь я сам буду стоять при развеске хлеба. Потому что я всё вытерплю но за правду
      Хородничану побледнел. С исказившимся от подступившей тошноты лицом он отошёл в сторону, поднося платок ко рту. Часть учеников, во главе с Валентином Дудэу, молча направилась к выходу.
      — Эй, товарищ! — вдруг окликнул преподавателя Бундук. — Мои ребята толковали тут про суп. Как же быть? — Преисполненный чувства ответственности, он сунул руки за красный кушак, голос его звучал громко и требовательно. — Пустая баланда, понимаешь, вода и три фасолины! Нельзя же этак! Ребята, которые выбрали меня в комитет, мои ребята, говорят, что — Капаклы вытащил правую руку из-за кушака и, приставив ладонь ребром к животу, сделал вид, что режет его. — Понятно?.. Кишки урчат, товарищ, животы у нас подвело, как в рамазан , понятно?
      — Да, ты хоть супом нажрался! — со злобой крикнул ему «маменькин сынок». — Не успел усесться за стол, как всю миску вылакал. — Валентин быстро глянул на учителя, выражая этим взглядом готовность услужить ему. — Хорошо тебе теперь разглагольствовать «Комитет»! Подумаешь, пуп земли!.. Гагауз2 несчастный! А я хоть бы просфорой причастился сегодня. Только поднёс ложку ко рту, как эуот бродяга Урсэкие, журавль бездомный, плюнул мне в миску! И ещё выругал меня вдобавок, почему, мол, я ему не пожелал вырасти побольше. Он, видишь ли, чихнул, оказывается. Чтоб у него типун на языке вырос, на его поганом языке!.. А то лает да лает, спасения нет от него Пропади он пропадом с этим вашим комитетом вместе!
      Дудэу глубоко вздохнул, словно стараясь вместе с воздухом втянуть в себя побольше злобы:
      — Подумаешь! Его ребята! Штрафники! «Одна вода, три фасолины, понятно?» — с досадой передразнил он Бундука. — А у меня даже просфоры
      — Уж ты-то не голодаешь! — вмешался в разговор кто-то из учеников. — Твоя мать тебе каждый день приносит что-нибудь, у неё есть откуда. Л мы только эту пустую баланду с фасолью
      — Ох! — Выпученные глаза преподавателя истории , мерили-расстояние до дверей. «На воздух! на воздух!» на полу, у дверей, был разлит тот же суп. Разбухшие, рыжие, как тараканы, расползались перед ним прокисшие бобы. «Фасоль, фасоль! Вот прорвы ненасытные!..»
      1 Рамазан — магометанский долгим мост.
      2 Гагаузы — народность тюркского происхождения, обитающая на юге Бессарабии.
      Продвигаясь вперёд, Хородничану балансировал, словно канатоходец, оберегая свои ботинки от выплеснутого на пол варева. Тошнота душила его, подступала к горлу. Ах! Эти две-три ложки похлёбки, которые он, порываясь «сблизиться с народом», проглотил за столом, теперь отрыгались ему сторицей, доводя до дурноты, до обморока.
      — Эй, товарищ! — снова окликнул его Бундук, сердись, что преподаватель не отвечает на вопрос. — Как же будет с похлёбкой? Ты же сказал Ребята волнуются.
      Но историк был уже за двсрыо.
      В двенадцать часов ломтики утреннего хлеба, аккуратно разложенные, красовались уже на столах. Л спустя несколько дней, оправившись после болезни, Хородничану потребовал от директора немедленного исключения из школы Владимира Колесникова: «Чтоб и духу его тут не было!»
      Фабиан не пожелал даже его слушать:
      — Я согласен скорее выгнать Валентина Дудэу и ещё пятерых таких, как он, дармоедов, которые берутся работать, только завидя меня. А у этого русака стальные мышцы! Он даёт мне продукцию. Школе нужна продукция. Мы выполняем министерские заказы.
      Глянув на Хородничану, директор изобразил на лице соболезнование:
      — Значит, лежал больной в постели, а? Истощение пищеварительного аппарата? Несварение желудка?.. — Не будучи в состоянии удержаться, господин Фабиан разразился громким хохотом. — Слабит, господин преподаватель? Или, может быть, крепит? Ха-ха-ха! Пилюли надо! Английскую соль! Ха-ха-ха — Каждое новое слово вызывало у него приступ смеха. — «Гибкость», господин преподаватель, «такт», «вкус» — так, кажется, вы говорили? Ха-ха-ха! А вкус моего супа с фасолью превзошёл всё! Ха-ха-ха! Бедный политикан! «Мученик», как было написано под тем рисунком! Ха-ха-ха!
      — М-да — смущённо пробормотал Хородничану, догадываясь, кто рассказал Фабиану о его болезни. Ах, эта коварная Элеонора! — О Дудэу не может быть и речи. Дудэу нужно оставить. За что его исключать? А русак этот, говорите, даёт продукцию?.. М-да Стальные
      мускулы?.. Та-ак — Хородничану многозначительно раскланялся.
      На следующий день Колесников исчез из школы, словно сквозь землю провалился. Ученики обегали все углы, расспрашивали повсюду — Володи не было. Эта весть взбудоражила всю школу. Недоумение первых дней перешло в ропот: «Где Володя? Кто его у нас забрал?»
      Бундук при встречах с Урсэкие, Фретичем, Доруцей, хмуро нащупывая несуществующий козырёк картуза, озабоченно говорил своим рокочущим баском:
      — Эй ты, комитет! Что мне теперь сказать своим ре-бятам-штрафникам? Володя ведь тоже комитет. Теперь у нас не хватает одного делегата!
      Не слышно было уже «Володиной дроби», которую можно было распознать издалека. Не лязгала сталь, j покорная его силе. Не пламенел уже так, как раньше, огонь над горном. Как будто приглушённые, присмиревшие, звучали удары молотов. Мрачно разгребал Моломан по утрам груды шлака. Кузнец работал угрюмый, злой.
      Не было Володи.
      Имя молчаливого молотобойца не сходило теперь с уст ребят. Каждый вспоминал какой-нибудь эпизод, связанный с Володей.
      Ниточка за ниточкой сплетались эти эпизоды в ткань его жизни: как он ожидал там, у ворот, пока его приняли в школу; как работал; какие песни пел, задушевные, словно зовущие куда-то на простор
      Пел он бывало, опершись грудью на наковальню, не остывшую ещё после лихорадочной работы. В спокойную мелодию песни врывались иногда боевые звуки марша, призывавшие к протесту. Усиливаясь, нарастая, они словно разгоняли сумерки и вечернюю тишь мастерской, воодушевляли певца. Его глаза, устремлённые на догоравшие головешки в горне, уже не казались задумчивыми, как обычно, они горели грозным огнём. И уже не слышно было в его голосе обычной мягкости, — нет, весь он был призыв к борьбе.
      — Володя русский, — говорил кое-кго из ребят, — потому-то его и держали у ворот.
      — Нет, не только потому: отец у пего в тюрьме. Ещё со времени забастовки железнодорожников.
      — Говорят, он и сам
      Так из этих рассказов у токарного станка, у тисков, в дормиторах при дымном свете коптилок возникала легенда о Володиной жизни. Челнок горячей мысли вплетал в неё дела, стремления и чувства самих учеников. Где бы ни был Володя теперь, для них он стал своим человеком
      В разгар этих волнений в мастерской жестянщиков в один прекрасный день неожиданно появилась Анишора Цэрнэ. Под предлогом какого-то дела к отцу она через Урсэкие связалась с Фретичем. Вскоре после этого секретарь ячейки известил комсомольцев о предстоящем в ближайшее время расширенном заседании организации. Me сообщая на этот раз никаких подробностей, Фретич только обратил внимание ребят на необходимость соблюдения самой строгой конспирации и сам, не прибегая к чьей-либо помощи, занялся подготовкой заседания в полной тайне.
     
      Глава IX
     
      На расширенном заседании ячейки предстояло рассмотреть много вопросов, в том числе и «дело Горовица», получившее широкую известность благодаря бесконечным спорам, завязавшимся вокруг него. Да разве одно только «дело Горовица»! Всё, что произошло за последнее время в ремесленной школе, получило вдруг неожиданный оборот.
      В чём же всё-таки состояло «дело Горовица»? Давид Горовиц был лучшим в школе слесарем-конструктором, влюблённым в своё ремесло. Несмотря на то что школьное начальство, заинтересованное в талантливом парне, готово было создать ему лучшие по сравнению с другими учениками условия, Горовиц с достоинством отклонял все эти попытки. Не нужна была ему никакая благодарность, работа вознаграждала его за всё. Все его старания были продиктованы только любовью и интересом к работе.
      Горовиц и по успеваемости шёл в числе первых. В свободное время много читал, в особенности если ему попадалась под руку литература по специальности. Вечно носился с проектами технических рационализаций и с какими-то фантастическими изобретениями.
      Благодаря всему этому он держался как-то в стороне от повседневной жизни школы. Общий язык с товарищами он обретал лишь тогда, когда заходила речь об отсталости и примитивности производства или обсуждались другие вопросы, связанные с техникой.
      «Вот бы соединить вентилятор посредством трансмиссионного ремня с токарной, — говаривал он со своей горькой улыбкой, — и не нужно было бы тогда мучиться, вручную раздувая мехи. Работы на один час » Или: «Подъёмный кран — и не нужно было бы ломать спину при погрузке тяжестей. Мой отец работает грузчиком на железной дороге, он всю жизнь перетаскивает мешки на спине, а ведь можно было бы » Или: «Отремонтировать бы моторчик, что валяется среди старого железного хлама, и он мог бы давать нам электрический свет » И с карандашом в руке, чёрным по белому, Горовиц доказывал: «Свет в классах — столько-то киловатт, в дор-миторах — столько-то Эх, а ещё наш век называется веком электричества!» — вздыхая, заключал он и углублялся в свою работу. В работе он искал ответа на всё.
      У товарищей Горовиц пользовался авторитетом. Первоклассники из тех, что стремились побыстрее обучиться ремеслу, старались попасть в помощники именно к нему. С особым уважением относился к нему и Моломан. Кузнеца пленяли чудесные проекты молодого изобретателя, очень часто рождавшиеся на его глазах, тут же, на жестяной обшивке кузнечного горна.
      — Что такое, по сути, вот этот наш молот? — говорил Горовиц. — Дикость! Он вытягивает последние жилы из молотобойца, истощает все его силы. А что толку? — Горовиц вытирал рукавом обшивку горна и принимался чертить. — Одну ось сваривают четырьмя молотами. Хорошо. А что вы скажете, если эту же работу выполнять одним молотом с тем же успехом, как четырьмя? А? И почему обязательно — как четырьмя, когда один молот-с одинаковым успехом мог бы справляться вместо восьми или десяти? Один удар — и ось сварена Что? Как поднять такой чудовищный молот? Вполне возможно. И даже очень легко. Автоматический молот. Пожалуйста!..
      Одну за другой выводил он мелом линии на жести, н Моломан хотя не видел ещё изобретения Горовица
      воплощённым в жизнь, уже верил в пего. Верил н восхищался.
      А у Доруцы всё-таки не лежало сердце к конструктору. Чувствуя молчаливую поддержку Виктора, он рассуждал так:
      «Кто извлекает пользу из изобретательности Горовица? Директор школы. Капиталистическое общество »
      И даже когда Моломан, остапив позицию невмешательства, которую он занимал до сего времени по отношению к Деятельности ячейки, предложил ФреДичу заняться «этим врождённым инженером», Доруца не дал себя переубедить. Он продолжал упорствовать. А между тем Фретич поговорил уже с Горовицем, и тот, тронутый его доверием, ответил, что готов вступить на путь борьбы против тех, кто не только задерживает технику на месте, но даже толкает её назад.
      На заседании ячейки, обсуждавшем вопрос о приёме конструктора, Доруца стал доказывать, что именно от примерных учеников, подобных Горовицу, школьное начальство и получает выгоду.
      — Оно хотело бы иметь побольше таких, — заявил Доруца. — Из них-то и выходят мастера и инженеры, которые рука об руку с хозяевами идут против рабочего класса. Это столбы, поддерживающие здание капиталистического мира эксплуататоров, топорища! Знаем мы их! Нам с ними не по пути
      Виктор, у которого до сих пор не было своего твёрдого мнения по этому вопросу, был покорён аргументацией и пылким темпераментом Доруцы. «Вот это подлинный пролетарий! — думал он. — Плоть от плоти! Только такой интеллигент, как я, и мог сомневаться » Свою ошибку инструктор искупил длинной и энергичной речью, и Горовиц так и остался вне организации.
      После того как ему было отказано в приёме в комсомол, конструктор окончательно замкнулся в себе. Даже перед Моломаном перестал он вычерчивать мелком на горне свои технические откровения. Обида больно ранила его. Единственным прибежищем его стала работа. Не обмениваясь ни единым словом даже со своими помощниками, Горовиц работал без передышки, выполняя без разбора все заказы, получаемые от заведующего мастерской: решётку — так решётку, балкон — так балкон,
      ьывеску с огромными буквами — так вывеску. ЧтО. угодно! И если раньше, окрыляемый своими вечными планами и фантазиями, Давид любил бродить по мастерским, то теперь в свободное время он в одиночестве валялся на нарах в дормиторе.
      И вот однажды Оскар Прелл подозвал Горовица к своему знаменитому столу, застеленному поверх толстого стекла пергаментной бумагой. На столе этом находилось множество привлекательных для глаза учеников вещей: угольники, никелированный метр, чертежи, прикреплённые к доске планшета.
      — Интересная работа, очень интересная! — Заведующий мастерской потирал руки, предвкушая удовольствие, которое он доставит Горовицу. — Любопытный заказ: замок собственной конструкции. Получишь только размеры. Остальное придумаешь сам. И чтобы никакими подобранными ключами нельзя было его открыть. Оригинальная система, «система Горовица» Понял? Патент твой. Так неё, как патенты фирмы Крупп Ха-ха-ха! Слышал — фирма Крупп? — Немец снисходительно засмеялся. — Ты ведь не такая дубина, как все они, — продолжал Прелл. — У тебя есть голова на плечах. Я возьму тебя в свою мастерскую, ты полезный еврей
      Но Горовиц уже не слышал заведующего мастерской. Ум молодого конструктора занялся решением задачи: «Такая система затвора, чтобы никакими подобранными ключами нельзя было его открыть Можно, можно!..»
      Получив разметку размеров, слесарь весь ушёл в работу. Он забыл всё. Он даже как будто забыл о нанесённой ему обиде
      Система затвора постепенно принимала конкретные формы. Давно придуманный им зубец должен был усовершенствовать замок.
      Но вот все детали готовы, смонтированы. Замок открывается и закрывается. И ключ — единственный в своём роде; сложный, с очень точно высчитанной бородкой, отлично отшлифованный.
      — Гут1 — бормочет Прелл, принимая работу. — Гут, гут!
      А вечером ученики, собравшиеся было в город, возвращаются огорчённые: «На воротах замок, невозможно
      пыйти! Как п тюрьме!..» Горовиц, встревоженный, бежит к воротам. Да, так и есть — его конструкции!
      Лицо Соровнца ещё больше похудело, вытянулось. Горовиц потерял покой. Он метался даже во сне. Разоблачающий палец Доруцы преследовал его: «Что я вам говорил! Вот какой он!» Даже в работе не находил Горовиц больше успокоения. Медленно слонялся он по мастерской. Сердце его не лежало к работе, не но душе стал ему напильник. Всё было не по нем. Парень чахнул..
      В таком именно состоянии подошёл он как-то после обеда к Моломапу и, положив руку на деревянную ручку меха, принялся раздувать горн. Кузнец было удивился, но, встретившись с печальным взглядом юноши, ничего не сказал.
      Задумавшись, Горовиц всей тяжестью налёг на рычаг, словно ища в нём опоры. Толчками подымавшийся рычаг рванул его руку, и Горовиц на миг повис в воздухе.
      Моломан без нужды разгрёб угли в топке горна и резко отшвырнул клещи.
      — Нельзя так, друг, — почти нежно сказал он юноше. - — Выход есть. Есть, понимаешь? Есть!..
      Обычно строгий, кузнец, встретясь сейчас лицом к лицу с Горовицем, как-то сразу смягчился. Опустив глаза, он принялся смущённо царапать кочергой землю.
      — Я понимаю, тебе не хватает воздуха, — - заговорил он тихо. — А он положен тебе. Ты задыхаешься. Я вижу это. Но ты же сам понимаешь, что им здесь не нужна техника, изобретательность. Нет у них интереса и доверия к человеку. Только рабы им нужны. Бессарабию они считают колонией, пригодной только для грабежа. На что им сдались твои изобретения, если у них столько дешёвых рук? Подумай сам!
      Моломан разбросал ногой кучку земли, которую он сам только что сгрёб, и, подняв глаза, продолжал:
      — Такие у них расчёты, у оккупантов. А у нас другие расчёты. Ты учись. Вырви у них как можно больше знаний. Строй. Конструкторы нам нужны будут. Очень скоро нужны будут. Ничего, что твои планы пока остаются только на бумаге или вот на этой жестянке Ты сделай так, чтобы в сердцах они остались. В сердцах твоих товарищей. Чтобы твои чертежи открывали им глаза. Чтобы они сказали себе: «Вот как мы сможем жить! Вот как
      мы будем строить после освобождения!» И они поднимут голову. У них будет надежда. Окрыляющая надежда Пусть сегодня тебя обманули и с помощью твоей же -Изобретательной головы закрыли выход твоим товарищам на улицу. Замок Все изобретения у них постигает такая судьба. Но ничего! Если понадобится открыть ворота, ты сможешь сделать десятки ключей. А потом А потом их откроют и другие
      Деревянный рычаг всё поднимался, управляемый рукой Горовица. Мехи наполнялись воздухом, расправляли свои мельчайшие складки. Пффф, пффф Тысячи искр!
      — Мы во всём должны быть сильнее своих врагов, — продолжал Моломан, голой ладонью сгребая разлетевшиеся во все стороны угольки, — способнее их. Тогда наша борьба будет успешной.
      — Дядя Георге, — горячо прошептал Горовиц, — скажи, почему они не приняли меня в организацию? Говорили, что я тружусь на пользу врага. Но ведь я не могу без работы! Не могу я бездельничать!
      Слышал ли Моломан жалобу слесаря или не слышал? Так или иначе, он промолчал. Лишь сердито разгладил жёсткие усы и потёр небритый подбородок. К этому времени в горне раскалилось железо, и Моломан принялся его ковать. Бил долго, без передышки. Бил с одного края, с другого Железо уже остыло, а мастер всё ещё стучал по нему молотом, наклонив к наковальне ухо, словно стараясь в привычном звоне металла различить какой-то посторонний, несвойственный ему звук. Наконец, остудив железо в воде, он положил руку на рычаг мехов рядом с рукою юноши.
      — Ступай на своё рабочее место, — сказал он спокойно. — Делай своё дело. Ра-бо-тан! Всё будет «в порядке.
      Горовиц на мгновение задержал свою руку подле горячей и жёсткой руки кузнеца. Неожиданно поверив этим простым словам, юноша, почти успокоенный, вернулся на своё место.
      Когда ученик отошёл, Моломан пробормотал озабоченно:
      — Сошли парни с рельсов Сталь шлаком звенит. Эх, боюсь, это дело какого-нибудь иптеллнгепта-«ортодок-са», как пишется в книгах, или как их гам называют
      Л спустя несколько дней, давая указания по поводу организации расширенного совещания актива, Лнишора предложила Фретичу, чтобы на это собрание был приглашён и слесарь-конструкгор Горовиц.
      До переклички в дормиторах оставалось три часа.
      Фретич принял все необходимые меры для организации совещания. Участники его поодиночке входили в слесарную. Когда все соберутся, дверь, как обычно, должен был запереть дядя Стёпа, который днём служил кучером у Фабиана, а почыо работал сторожем. Урсэкие стоял снаружи «постовым», чтобы проводить на совещание Виктора и Анишору, когда они придут. Встретить их было поручено Доруце.
      «Неприглашённых», если бы такие обнаружили желание приблизиться к слесарной, следовало любыми средствами удалить. В случае грозящей опасности надо было подать условный сигнал. Тогда (это предполагалось лишь как крайность) товарищи из города выпрыгнут через заднее окно. Дядя Стёпа спрячет их в своей халупке, а оттуда окольным путём выведет со школьного двора. В отношении членов ячейки хлопот было бы меньше. Они так хорошо знали свои мастерские, что даже днём могли великолепно в них спрятаться.
      Всё прошло точно по плану. Последним в сопровождении Доруцы явился инструктор Виктор. Здороваясь с комсомольцами, он задержал свой взгляд на Горовице.
      — Новый товарищ — попытался объяснить ему Фретич.
      — Знаю, знаю, — несколько смущённо ответил Виктор, как и все остальные усаживаясь на пол. — Ну что, все пришли? Можно начинать?
      — Да. Поскольку вы никого не привели с собой — попытался скрыть своё разочарование секретарь ячейки. — Мы думали, что, может быть Ну, если уж так, то можно начинать.
      Виктор пожал плечами, как бы давая понять, что о тех, кто ещё должен прийти на заседание, он ничего не знает. Затем инструктор пытливым взором обвёл мастерскую. Впервые в жизни находился он в слесарной. Всё здесь было для него ново, всё представлялось неведомым, таинственным и несказанно привлекательным. «Здесь они
      работают, — говорил он про себя, любуясь чёрными силуэтами выделяющихся в серых сумерках станков. — Здесь кристаллизуется классовое сознание пролетариев, родятся бесстрашные бойцы за свободу! У такого станка вырос и товарищ Ваня »
      С интересом разглядывал Виктор груды железа, рельсов и причудливо переплетённых труб. Воздух здесь был насыщен запахом металла, угля, труда, и Виктор вдыхал его- с жадностью. Он вообразил вдруг себя за одним из этих верстаков, рядом с учениками, с измазанным,, как у них, лицом, потного, с засученными рукавами, в пропахшей дымом (как у Доруцы) кепке и с молотком в руке. Вот он взбирается на эту груду железа. «Товарищи! — восклицает он с энтузиазмом. — Мы, рабочие-металлурги — Непокорная прядь волос падает ему на лоб, и он отбрасывает её назад. — Товарищи! Мы »
      — Итак, начнём! — прервал его. мысленную речь Фре-тич. — Предлагаю следующую повестку дня: «Борьба учеников за восстановление положенного им пайка хлеба и об ошибках шкальной комсомольской организации».
      В этот момент кто-то тихонько заскрёбся в окно. Фре-тич вздрогнул. Комсомольцы вскочили на ноги. Несколько человек бросились к инструктору, готовые, если понадобится, защищать его. И вдруг все вздохнули с облегчением: в окне показалась голова Анишоры. Один взгляд — и она сразу оценила обстановку. Живо обернувшись назад, она подала знак кому-то во дворе. Однако человек этот и сам уже появился в окне. Створки распахнулись. Недолго раздумывая, пришедший перекинул ноги через подоконник и ловким движением прыгнул в мастерскую.
      — Здорово, товарищи! — весело сказал он, пожимая столпившимся ученикам руки.
      Всё это произошло так быстро и. просто, что ребята, несмотря на то что видели этого человека впервые, смотрели на него так, словно знали его давным-давно. Это свой, товарищ!
      А Виктор был глубоко взволнован: «Товарищ Ваня Здесь!..»
      — Здорово, Виктор!
      Секретарь городского комитета комсомола улыбнулся, крепко встряхивая его руку. Но инструктору почудилась в улыбке этой какая-то укоризна, ему показалось, что
      здесь, в мастерской, среди учеников, он мепее близок товарищу Вале, чем раньше. Секретарь между тем не стоял на месте: он то бросался к скрученным, переплетённым трубам, то хватал что-нибудь со станка, рассматривал, заговаривал с одним, с другим, с третьим.
      — Заклёпано в две заклёпки? Ого! Миллиметровый винт? Калённый в масле?..
      Помолодевшее лицо товарища Вани так и сияло, его ловкие пальцы нежно ощупывали металл, точно он держал в руках что-то живое.
      — А ведь можно было бы шплинтовать вот так — доносились до Виктора его взволнованные и непонятные слова.
      Потом началось совещание.
      — Перед тем как перейти к повестке дня, мы уделим немного времени вопросу конспирации, — сказал Фретич. — Члены актива уже предупреждены, что не следует держать при себе компрометирующие материалы. До последнего момента место совещания никому не было известно, кроме меня, ответственного за его организацию. Теперь, помимо нас, о нём знает ещё Урсэкие, что стоит постовым.
      — Это тот высокий товарищ, который направил нас сюда? — с интересом спросил секретарь. — А что это за старичок притаился внизу, у окна?
      — Это дядя Стёпа Он там на случай, если произойдёт что-нибудь чтобы вас укрыть, — сконфуженно и не совсем твёрдо ответил Фретич.
      Товарищ Ваня глянул на часы.
      — Урсэкие? Это не тот ли, что устраивает театр в же-стяничной мастерской? — повернулся он к Анишоре и, получив утвердительный ответ, продолжал: — Если актив не возражает, я предложил бы пригласить и его сюда — ведь совещание-то у нас расширенное. Он, насколько мне известно, член ученического комитета действий. Если, дядя Стёпа человек верный, можно, я думаю, положиться на него одного.
      Фретич готов уже был кинуться к окну, чтобы привести Урсэкие, но, вспомнив, повидимому, что нужно предварительно запросить мнение совещания, опустился на место.
      — Я тоже так думаю, — сказал он быстро. — Никто
      не может ничего иметь против. Урсэкие — человек честный, он так и рвётся к борьбе.
      Все согласились с предложением, и Ромышкану вызвался пойти позвать Урсэкие.
      — Нет, лучше я, — остановил его Доруца, направляясь уже к дверям.
      — Обязанности свои пусть он передаст дяде Стёпе! — крикнул ему вслед Фретич. — Сигнал и всё остальное
      И спусти две-три минуты Урсэкие — этакий верзила, на целую голову выше Доруцы, — застенчиво вошёл в слесарную. Постояв несколько минут в растерянности, он неловко стянул с головы кепку и, вертя её в руках, принялся отвешивать поклоны. А когда Доруца направился к своему месту, Урсэкие поспешно устремился за ним, точно остерегаясь остаться без поддержки товарища. Сесть, однако, он не сел.
      — Скажи, друг Урсэкие, — улыбнулся секретарь городского комитета, — неужели ты и на сцене держишься так робко?
      Этот дружеский оклик несколько подбодрил парня. Теперь он разглядел и Фретича, который, понимая волнение товарища, указывал ему место рядом с собой.
      — Да на сцене легче — пробормотал Урсэкие, вытирая кепкой вспотевший лоб.
      — Перейдём к повестке дня, — снова начал Фретич. — Борьба учеников за возвращение отнятой у них порции хлеба и ошибки школьной организации комсомола.
      Сделав небольшую паузу, он взволнованно откашлялся и продолжал:
      — Как известно, утром в четверг
      — Кто этот товарищ? — шопотом спросил Доруца у Виктора, взглядом указывая на секретаря.
      — Прошу извинить меня, — поспешно сказал Виктор, обращаясь к собравшимся. — Человек, который пришёл к нам сегодня, — это представитель городского комитета комсомола товарищ Вапя.
      Послышался шопот удивления и радости.
      — Ты, наверно, собираешься рассказать нам о конфликте в столовой? — живо спросил товарищ Ваня фре-тпча. — Сам-то ты принимал участие в этой борьбе?
      — То-ссть как это — в борьбе? — не понял тот.
      — Пет, в борьбе этой не принимал участия ни один
      из комсомольцев, — нетерпеливо вмешался в разговор Доруца. — Учениками руководил в основном Володя Колесников, а мы не.внаём даже, где он сейчас находится. В тот момент, когда борьба была в полном разгаре, мы совещались в чулане, где картошка Там темно, не видно Меня и Фретича ребята избрали в комитет, но мы этого не заслужили, потому что потому — И румянец досады- выступил на лице Доруцы.
      — Расскажешь, расскажешь всё потом, — прервал его товарищ Ваня. — Кто же всё-таки присутствовал в столовой с начала и до конца столкновения?
      — Урсэкие был, и был ещё вот — Не глядя на Горовица, Доруца показал на него пальцем. — Они были. Но они не состоят в ячейке, а только так
      — Верно, я стоял на страже у погреба, но совсем не «только так», как он говорит. Я выполнял то, что мне поручили товарищи, — обрёл вдруг дар речи Урсэкие. — Только боюсь, не сумею я толком рассказать. Видел всё, но рассказать не смогу.
      — Я тоже был с самого начала, — серьёзно сказал Горовиц. — Но какая там борьба! Мы только просили вернуть нам порцию хлеба
      — Кто это такой? Капаклы? — тихо спросил секретарь Анишору.
      . — Нет. Это конструктор, — прошептала она ему на ухо.
      — Мы добились этой порции хлеба, и вся борьба закончилась, — - продолжал спокойно Горовиц.
      — А миски в воздухе? А шумиха? — недовольно спросил его Урсэкие. — Хоть я и стоял только на страже, но я всё видел. Эге, задали мы им перцу! Хородничану
      — Это правда, молотобоец Колесников действительно оказался молодцом, — продолжал Горовиц не теряясь. — Без него, возможно, хлеба мы и не отвоевали бы. Товарищи, — показал он на членов ячейки, — хоть там и не были, но ученики всё равно полагались на них, потому что это не впервые Если разрешите, я хочу сказать, что мы должны бороться не только за порцию хлеба, но и за другие свои права. Надо идти дальше Например, в технике
      — Может, за свои изобретательские фантазии прикажешь нам бороться? — не выдержал Доруца.
      — Да! И за мои планы изобретений! — отрезал Горовиц, вспомнив слова Моломана. — Мы хотим строить! У нас будет нужда в строителях. Очень скоро у нас будет в них нужда. Теперь я хорошо это понял!
      — Но только не для буржуазии! Не замки! — с негодованием выкрикнул Доруца, вскакивая с места.
      Горовиц побледнел, словно вся кровь вдруг отхлынула от его щёк..
      — Сегодня замки, — продолжал Доруца со злобой, — а завтра завтра ты ещё, пожалуй, будешь изготовлять снаряды! Против наших братьев по ту сторону Днестра!
      — Спокойнее, товарищи! — постучал по столу рукой Фретич. — Прошу соблюдать дисциплину. Дело Горовица стоит на повестке дня особо. Придёт очередь — мы будем его обсуждать.
      Доруца сел. Но до Горовица, казалось, не дошёл призыв секретаря ячейки к порядку. Не садясь, он вдруг начал торопливо обшаривать свои карманы, явно выражая желание продолжать.
      Товарищ Ваня сделал Фретичу знак: «Пусть, мол, выскажется. Послушаем его, послушаем »
      Наконец Горовиц вытащил из кармана нечто, крепко зажимая в кулаке, вытащил так порывисто, что это «нечто» тотчас со звоном рассыпалось по полу: связка ключей. Больше десятка одинаковых ключей Разжав пальцы, Горовиц так и остался стоять с протянутой вперёд рукой.
      — Вот! — сказал он взволнованно. — Я был так как бы это выразиться так увлечён работой Я даже не подумал о том, для чего этот замок. И только потом увидел его на воротах школы Только тогда дошли до меня слова товарищей. Точно ударили меня «Мы — как в тюрьме » Я наконец понял. Нашёлся человек, который объяснил мне всё. Пожалуйста, вот дюжина ключей. Понадобится — сотню изготовлю. Или дам готовый шаблон — пусть делает кто хочет
      Горовиц говорил уже как будто спокойнее, но боль в его голосе звучала- понрежпему.
      — Снаряды! — продолжал он, словно не веря своим ушам. — Против наших братьев по ту сторону Днестра?.. Г1ет! Я никогда не буду делать снаряды. Я бессарабец, сын грузчика. И ещё потому я цс буду делать снаряды, что узнаю их ещё в чертеже, п мельчайшей детали. Никакой мастер, никакой инженер не обманет меня. Б любой детали, п самой сложной сх емс я распознаю нзрыва-тель, детонатор, я уверен в этом! Как бы ни замаскировали они его, торговцы кровью! В изгибе винта я его узнаю. И не возьму в руки. Издали расслышу вой смерти. Потому что я знаком с техникой, понимаю её. Правда, я сделал замок, но я ведь умею делать и ключи! — Горовиц обвёл товарищей умоляющим взглядом. — Хозяева наши и науку и технику держат под замком. Всё они прячут от нас. Только в рабах они нуждаются. Я знаю это. Но мы должны отстаивать свои права. За знание техники мы должны бороться точно так же, как за порцию хлеба
      — А почему ты не захотел войти в ученический комитет, когда тебе предложил Колесников? — задала вопрос Анишора.
      Глаза Горовица потемнели на миг, затем снова приобрели прежнюю ясность:
      — Тогда я считал себя нестоящим человеком, недостойным доверия. Но вот нашёлся товарищ, который пришёл мне на помощь. Теперь я снова чувствую себя конструктором. И если товарищи изберут меня в комитет, я буду бороться изо всех сил. Бороться где бы то ни было! А если бы с нами был Колесников
      — Эх, вот кого нам не хватает! Как он тогда разнёс «историка»! — в восторге закричал Урсэкие. — Тот и бородой махал и руками разводил: «Кризис! ,. Земля наших предков!» А Володя так и прижал его к стене. Эх,
      и задал же он ему! Простой ученик — преподавателю истории! Ха-ха-ха! А как старался этот болтун! «Товарищи!» — взывал он к нам. А Бундук как раз на этом слове и поймал его: «Товарищи!..» — Урсэкие легко вскочил на ноги и расправил воображаемую бороду. — «Земля предков » — умильно произнёс он, передразнивая Хородничану. — А знаете, он и фасоли нашей попробовал Я видел своими глазами
      В Урсэкие проснулся актёр, и он принялся изображать сцену между Капаклы и Хородничану, и не только эту сцену, но и всё происшедшее в столовой.
      Глядя на его игру, ребята, участники совещания, испытывали волнение и законную гордость за свои дела.
      Недоразумения, разногласия между ними, вышедшие сегодня наружу, — всё было.забыто. Что ни говори, а всё-таки была борьба, с классовой ненавистью, с героикой, а порой и с комическими моментами (щедро показанными Урсэкие в сценках, где «героями» выступали Хородничану, Стурза или «маменькин сынок»). Комсомольцы смеялись. Смеялись и Виктор, и Анишора, и товарищ Ваня. Наконец Фретич, всё время озабоченно поглядывавший в окно, постучал карандашом по листу с повесткой дня.
      - Ну, довольно, Урсэкие! Закончишь в жестяничной мастерской, — сказал он улыбаясь.
      И Урсэкие смиренно вернулся на своё место.
      — Товарищи! — продолжал Фретич серьёзно. — Что нам доказало это столкновение? Во-первых, что политика директора школы ничем не отличается от грабительской политики всех хозяев вообще. И, во-вторых, что ученики, ущемлённые в своих интересах, решительно переходят к протесту, к борьбе. Они верят в нас, в свою комсомольскую организацию. В борьбе, именно в борьбе хотят они видеть нас впереди. А мы сплоховали — мы оказались неподготовленными. Ячейка только и занималась составлением планов. Борьбу мы упустили из виду. Наша деятельность ограничивалась обсуждениями списков товарищей, которых мы собирались привлечь в КСМ. И вот там, в столовой, при первом же боевом столкновении оказалось, что наши списки были составлены неправильно. Совсем другие ребята проявили себя: Колесников, Капаклы, Пенишора А мы и не думали привлекать их в ячейку. И даже Колесникова не замечали. А в Хородничану мы не видели врага. Валили толпой на его уроки, слушали его развесив уши. Считали его своим! Многие ученики, может быть, до сих пор ещё верят в его болтовню. Или вот, например, мы всегда набрасывались только на Стурзу. Конечно, надзиратель — всем известный негодяй и мошенник. Но ведь есть у нас и другие, не менее опасные враги. Но они не проявляют себя открыто, а держатся в тени. И мы до сих пор их не выявили. Кто виновен в этом?
      Как. бы в поисках ответа, Фретич сделал паузу..Честным, прямым взглядом смотрел он в глаза своим тона-рищам-кегмеомольцам.
      — Конечно, прежде песго виноват я, секретаре ячейки. Я мало думал о повседневных нуждах моих товарищей, об их стремлении к борьбе. А без этого каким "я могу считаться революционером? Да ещё секретарём ячейки! Борьба за порцию хлеба показала, что ребята нашей школы давно уже готовы к борьбе. А ячейка только и знала, что совещалась. Поэтому надо признать, что я виноват, признать прямо и честно
      — Ну, а остальные члены ячейки что скажут? — спросил товарищ Ваня.
      — Прошу слова, — поднял руку инструктор Виктор и поднялся с места.
      В полумраке лицо его казалось ещё бледнее, чем обычно. Он постоял несколько секунд с опущенной головой, затем, тяжело вздохнув, обвёл глазами присутствующих.,
      — Но, может быть, товарищи ученики хотят ещё высказаться? — настойчиво повторил секретарь горкома.
      Ученики молчали, кое-кто тихо пробормотал: «Потом». Виктор уже готов было начать, но в этот миг Анишора, спокойно напомнив, что она просила слово раньше, начала говорить.
      Товарищ Ваня, видимо удовлетворённый, сделал несколько шагов по мастерской, затем опёрся на стол Прелла и принялся разглядывать на нём разные бумаги. Виктор устало опустился на скамью.
      Анишора заявила, что она говорит от имени городской организации учащихся,и, так как время для совещания крайне ограниченно (скоро будет перекличка в дормито-рах), она постарается высказаться как за себя, так и за конструктора Виктора.
      — Это верно, что секретарь ячейки отвечает за недостатки в работе. Но не он один. Вина лежит на всей ячейке в целом и на каждом её члене в отдельности. И это должны понять все товарищи. Но самую большую ответственность несёт городской комитет учащихся, и прежде всего товарищ инструктор, — сказала она, обращаясь к Виктору, — те, кому поручено налаживать связь. Конечно, очень плохо ребята, что во время столкновения с начальством вы, комсомольцы, не присутствовали.-Больше того: вы не проявили себя должным образом и тогда, когда вернулись с совещания из чулана. Всё-таки
      провёл вас за нос этот лицемерный Хородничану! А правильную линию вёл именно Капаклы. Верный интересам товарищей, которые его избрали, он не ограничился борьбой за полагающийся вам хлеб, он пошёл дальше в своих требованиях. Он верно оценил роль избранного учениками комитета — как орудия борьбы. А вы не прислушались к его словам, не поддержали его. Дальше — исчез Колесников. Вся школа. волнуется. А что сделал комитет? Опять-таки бездействовал. Не помог вам и товарищ инструктор. Думаю, что он и не мог дать вам нужные указания. Почему? Да потому, что он не знает жизни учеников, не знает, что их волнует. А он должен, обязан знать. Я уверена, что именно это он хотел вам сказать и сам в своём выступлении.
      .. Анишора укоризненно повернулась к Виктору.
      — Мы знаем, товарищ Виктор, — сказала она, глядя ему прямо в глаза, — как ты предан нашему пролетарскому делу. Знаем, что ничего более дорогого у тебя нет ца свете. Ты в работе по целым дням и ночам. Все мы верим тебе. Но ученикам этого недостаточно. Вот видишь, ученик Капаклы не удовлетворяется больше одной отвоёванной утренней порцией хлеба. В борьбе учеников, своих товарищей, Капаклы, из гагаузских крестьян выросший в пролетария, видит уже огромную силу своего класса, великое своё право на жизнь. За это право он хочет идти в атаку, как идёт весь рабочий класс. И если в этой атаке он не видит тебя во главе, это значит, что ты плохой руководитель для него. Может быть, тебе трудно? Может быть, дыхание у тебя короткое? Так он не будет стоять и дожидаться тебя. Догоняй его! Догоняй и товарища Горовица, который хочет строить и знает, что имеет на это право.
      Услышав фамилию конструктора, секретарь горкома, углублённым до сих пор в изучение какого-то чертежа на столе, взял его и направился было к Горовицу. Но, взглянув на напряжённые лица слушателей, повернулся и подошёл к тискам. Пошарив в темноте, он нащупал губки тисков if, развинтив их, вернулся на место, зажимая что-то в руке. Пго лицо было взволнованно, обычно спокойные глаза горели. Казалось, что, не дослушав Аншнору до конца, он сейчас рванётся, закричит что-то Однако товарищ Вапя опустился ин своё место и, поглядывая то на чертежи, то на предмет, зажатый им в руке, спокойно выслушал Анишору до конца.
      Словно снова войдя в свои права, тишина воцарилась в мастерской. Напряжённая тишина. Надвигалась ночь. Белизна карбида для автогенной сварки приняла пепельный оттенок. Потонули во мгле переплетённые трубы, груды железа. Только станки напротив окошек поблёскивали металлическим блеском и в окно подле стола заведующего мастерской проникал последний луч света.
      Товарищ Ваня прервал тишину. Он осведомился, кто хочет ещё взять слово, и, задумчиво поглядывая на вынутые из кармана часы, терпеливо дожидался ответа.
      — С вами, товарищи, время проходит быстро, — сказал он, и глаза его улыбнулись. — Хорошо вот так сидеть и слушать вас. Правда, товарищи наши из городского комитета партии крепко нас отчитали, крепко и правильно. Крепче и правильней, чем мы отчитываем сами себя сегодня здесь. Ну что ж, на то они и коммунисты, чтобы нас учить.
      Секретарь сделал маленькую паузу, затем продолжал:
      — Да, вы получили, как говорится, боевое крещение. Хорошее выступление! Несомненно, это ваша заслуга, коммунистической молодёжи школы, результат вашей работы и авторитета, которым пользуется ваша ячейка. Здесь сказались и ежедневные стычки в мастерских, и революционная литература, и беседы, проводимые вами в дормиторах, и театр Урсэкие в жестяничной мастерской, и даже чертежи изобретений Горовица — всё! Если бы не было всего этого, победа оказалась бы за дирекцией. Конечно, вы не должны были действовать изолированно от учеников. Это было вашей большой ошибкой. Решение нужно было принимать среди них, с ними вместе.
      Секретарь задумался.
      — Да Ломтик хлеба, вырванный вашей борьбой, — продолжал он, — велик. Настолько велик, что его разглядели далеко за пределами школы. Недаром Хородничану в такой панике. Володю Колесникова он предал в лапы сигуранцы. В школе также рыщут агенты сигуранцы. Они попытаются ещё вредить нам, но их старания будут напрасны. Имя Колесникова теперь на устах у всей молодёжи® города. Весть о вашем столкновении с дирекцией дошла до предприятий, до пунктов обучения допризывнн-
      ков. Ученики женской ремесленной школы тлкже перешли к борьбе. Правда, их выступления приняли более широкий характер. Они поднялись против стрэжерии, против фашизации школ. Борьба их направлена против войны. В то время как бессарабский народ борется не на жизнь, а на смерть против оккупантов, вы удовлетворились полученной обратно маленькой порцией хлеба. Мы не будем скрывать ошибки, допущенные вами, а, наоборот, предадим их широкой гласности. Пусть на этих ошибках учится вся трудящаяся молодёжь. По прежде всего нужно, чтобы вы сами отдали себе отчёт в этих ошибках. Вы, ученики, не должны стоять на месте. Ваша же борьба оторвана, изолирована от борьбы всего рабочего класса. Правильно сказал Горовиц — нужно идти вперёд. Но он неправ, полагая, что хорошее знание техники уже само по себе является фактором борьбы. Нет! Буржуазная техника работает в настоящее время на войну. Это, повиди-мому, хотел сказать и Доруца. В Советском Союзе техники окружены почётом, но там они работают для народа, строят мир. Мы уважаем и наших здешних конструкторов, но только тех, которые своим творчеством помогают нашему освобождению, а не порабощению нашему. Понятно, товарищ Горовиц? А кстати, взгляни-ка на этот чертёж!
      Глаза секретаря снова вспыхнули гневом. Он положил перед Горовицем бумагу, взятую им со стола Прелла, и поднёс на ладони к самому лицу конструктора деталь, вынутую из тисков.
      — Ты эту деталь видел. Мало того — ты делал её и видел, как её делали другие, тысячи штук делали. Но ты не думал, что это за деталь! Тебя занимало только её техническое устройство, пружинки, клапаны!
      — Детали?.. — испуганно прошептал Урсэкие.
      Горовиц вздрогнул, широко раскрытые глаза его так и впились в чертёж. На его высоком лбу выступили крупные капли пота.
      Начиная догадываться, в чём дело, Доруца подошёл к конструктору и выхватил бумагу у него из рук.
      — Говорил я, говорил, что больно уж интересуются наши господа этими сифонами! Подозревал я, что не о газированной воде они беспокоятся, — бормотал он, мучительно вглядываясь в чертёж, бессильный разобраться в его схеме. — Дьявол бы их взял! Какая-то буржуйская мерзость Буржуйская какая-то мерзость!
      — Капсюли для гранат — виновато произнёс Горовиц. Его тихий, срывающийся голос отчётливо прозвучал в гнетущей тишине.
      Первым вышел из оцепенения Урсэкие. Ударив себя ладонью по лбу, он с горечью воскликнул:
      — Так вот почему мастер Цэрнэ отбрасывал их в сторону! И олово — как из ведра, и новый инструмент Эх, вот тебе и сифонные головки!
      Фретич взял из рук Доруцы чертёж и, быстро глянув на него, тут же выпустил из рук:
      — И мы, токари! Первый процесс обточки Я сам
      Отвернувшись, Доруца спрятал лицо в ладони.
      — Убийцы! — бормотали его побелевшие губы. — Убивать нашими руками!.. Нашими руками
      — Товарищи! Ваша ошибка — результат слабости всей нашей организации в целом, — продолжал товарищ Ваня. — Мы были недостаточно бдительны. Нам не приходило в голову, что, боясь глаза заводского рабочего, поджигатели войны используют для своих подлых дел труд учеников ремесленных школ. И вы не помогли нам. — Взяв у кого-то из рук деталь, секретарь протянул её к слушателям: — Вот роль, которую буржуазия предоставляет конструкторам, — сказал он. — Допустить это, не подняться на борьбу — означает подать оккупантам руку помощи в войне против Советского Союза Конструктор, если он настоящий человек, не создаёт, а уничтожает капсюли, предназначенные для войны. Он борется против этих негодяев, против политики военного режима, против всего их разбойничьего класса. Оторванные от общей борьбы рабочего класса, вы ничего не знаете о выступлениях безработных, о том, что творится хотя бы в других школах, в гимназиях и в пунктах по обучению допризывников. Если и доходит до вас кое-что, то это только по слухам. Знаю! Подполье, дескать, конспирация
      Товарищ Ваня бросил взгляд на Виктора, затем продолжал:
      — Деятельность вашей организации проходила незамеченной даже для учеников вашей школы. Колесников, прибывший из другого города, исключённый там из школы за свою революционную деятельность, не мог возоб-
      повить здесь организационную связь. Он даже не подозревал, что в школе действует ячейка КОМ. Руководство движением в лице инструктора товарища Виктора не сумело мобилизовать вас на участие в таких наших кампаниях, как распространение листовок, вывешивание лозунгов на стенах домов, участие в демонстрациях, в массовых собраниях. Такая изолированность вовсе не диктуется конспирацией, а непосредственно перерождается в то, что мы называем сектантством, — в отстранение-от масс, от их интересов, от их борьбы.
      Должен вам напомнить, товарищи — и особенно секретарь ячейки пусть примет это во внимание, — что комсомольцы обязательно должны изучать марскистскую теорию. Владимир Ильич Ленин учит нас: «Без революционной теории не может быть и революционного движения». Недостатки в вашей работе во многом объясняются тем, что вы не знаете революционной теории. Недостатки эти нужно изжить в самое короткое время. Повторяю: в самое короткое время!
      С завтрашнего дня, даже уже сегодня нужно воспрепятствовать производству капсюлей для гранат. Не только ячейка, а вся школа должна принять участие в этой борьбе. Активизируйте комитет учеников! Пополните его новыми силами! Пусть комитет возьмёт на себя руководство в борьбе против милитаризации. Требуйте аннулирования военного заказа. Организуйте забастовку. Переходите к саботажу. Ни одного капсюля из ваших рук! Устраняйте штрейкбрехеров, если они появятся. Руки прочь от отечества рабочих! Пишите на всех стенах, на домах, тротуарах — повсюду: «Долой антисоветскую войну!», «Долой фашизм, провоцирующий войну!», «Да здравствует мир между народами!»
      -Товарищ Ваня говорил сейчас во всё сгущающейся темноте мастерской, и в неясной массе собравшихся его можно было различить только по порывистым движениям поднятой руки.
      — В эту же ночь поднимите учеников. Расскажите им всё: о Колесникове, о капсюлях для гранат. Соберите немедленно комитет. Организуйте бригаду для написания лозунгов. Пусть вся окраина, весь район узнает о вашей борьбе. Весь город! Руководство бригадой можете поручить товарищу Горовицу. Это будет первое его поручение.
      А что касается приёма его в комсомол, то теперь это легче будет решить в борьбе. Не раздумывайте долго и в отношении Урсэкие и Капаклы. Они — наши люди. Больше доверия к людям! — Секретарь посмотрел на часы. — Связь со школой будет поддерживать товарищ Анишора. Ей это больше всего с руки. А теперь берите слово, товарищи! Давайте решать, какие меры мы должны ещё принять в ближайшее время, а затем можете кончать совещание. Вскоре мы соберёмся снова. Полагайтесь на помощь партии.
      Когда совещание закончилось, первыми покинули мастерскую секретарь городского комитета, Виктор и Анишора. Дядя Стёпа, как только заметил их, быстро двинулся вперёд — разведать дорогу. Вскарабкавшись на забор в том месте, где была порвана колючая проволока, товарищ Ваня послал старику прощальный привет рукой. А тот вдруг обнажил голову и застыл с картузом в руке. Ветерок ласково шевелил белые пряди его волос. Он проводил товарища Ваню задумчивым взглядом. Вот такие же внучата были бы и у него. Точно такие. Поумирали все Очнувшись от задумчивости, дядя Стёпа напялил свой нелепый картуз, который заставил его купить Фабиан, и быстро спустился к слесарной. Там ещё оставались товарищи. Они доверили ему сторожевой пост.
      Стояла летняя ночь.
      Домики, словно ища опоры, жались один к другому. Пыль, целый день клубившаяся облаком, сейчас мягким покровом опустилась на землю, будто и она подчинялась ночи. Даже вечно стоявшее здесь, на окраине, зловоние перебивала струя свежего воздуха.
      Под открытым звёздным небом располагались на ночь семьи рабочих. Тряпьё, которым были прикрыты дети, разбросанная тут же скудная домашняя утварь сообщали этим спавшим на бурьяне людям вид кочевников, пристроившихся нггпривал после долгого, утомительного похода, который с рассветом нужно будет продолжать.
      Товарищ Ваня, по обе стороны от которого шагали Виктор и Анишора, держался в тени, падающей от домов.
      — Горовица мне нужно завтра во что бы то ни стало ещё раз повидать, — говорил он Анншоре. — Плохо, что на совещании не поговорили о том, что ты, Анишора, выпустила из виду собственного своего огца. Ведь он не мог не знать, что с деталями дело не чисто Необходимо было
      — Может, вам нужно поговорить наедине? Конспирация? — тихо спросил Виктор.
      — Нет, нет, — отозвался секретарь, — ты нас не стесняешь.
      Лнишоре хотелось, чтобы товарищ Ваня ещё что-нибудь сказал Виктору. Что-нибудь тёплое, ласковое. Поговорил бы с ним о подготовке учащихся к борьбе, подбодрил бы его. Она видела расстроенное лицо Виктора, и ей было его жаль. Впрочем, не только жаль — его горе Анишора переживала вместе с ним. Виктор был eму дорог
      Вот Бессарабия освобождена. Отец её находит место в жизни. Его мучительным переживаниям пришёл конец. Мастеру Цэрнэ нет больше нужды выбивать своим долотцом рекламы для торгашей или клепать разные там жестянки. Он ведь такой замечательный мастер-художник! Он воплотит в металле образы, полные чувства, жизни. Он так мечтает об этом! «Дайте мне медь и свободу » — обращается иногда старик к кому-то невидимому, шагая по своей каморке.
      С освобождением Бессарабии начинались в мечтах Анишоры самые счастливые минуты её жизни. Она видела себя изучающей инженерное дело в одном из городов Советского Союза. А может, р«Москве И рядом с ней Виктор
      Не была ли она сегодня слишком сурова с ним? Но нужно же было указать ему на его ошибки!
      — О тебе, товарищ Виктор, городской комитет комсомола такого мнения, — вывел Анишору из задумчивости голос секретаря. — Пока ты не оправдал нашего доверия: руководя школьной организацией, ты не сумел повести правильную партийную линию. Не сумел. Никто не ставит под сомнение твою преданность нашему общему делу, но тебе не хватает главного: боевитости, революционной активности. Отсюда — те ошибки, на которые правильно указала Анишора. Возможно, в этом сказывается твоё прошлое, полученное воспитание, от последствий которого ты не в состоянии ещё отделаться. Может быть, ты слишком увлечён романтической стороной на-
      шего дела, а в повседневной практической работе ты слаб, пасуешь? Окончательный вывод пока ещё делать преждевременно. Всем известны трудности, связанные с подавлением буржуазных пережитков в каждом из нас. Мы живём в капиталистической стране. Но нужно бороться против этих пережитков так же, как и против классового врага. И побеждать их. Мы дадим тебе возможность реабилитироваться. Ты будешь отныне проводить работу среди безработных, но уже как рядовой комсомолец. Этот участок — очень ответственный. Связь с комсомольской ячейкой безработных ты наладишь на бирже труда, в столовой. С тобой свяжутся наши люди.
      Товарищ Ваня протянул бывшему инструктору руку.
      — Желаю тебе, Виктор, успеха в борьбе, — сказал он тепло, — и революционной стойкости. Надеюсь, что мы ещё встретимся.
      Схватив руку секретаря, Виктор признательно пожал её, потом смущённо подошёл к Анишоре:
      — Всего доброго, товарищ! Всего доброго — Он словно хотел как мо кно скорее распрощаться с ней.
      Анишора, подав ему руку, не спешила её отнять. Несколько секунд она взволнованно глядела на юношу. Пряча от неё расстроенное лицо, он упорно смотрел куда-то в сторону. Анишора разочарованно опустила глаза. «Да скажи же что-нибудь!» — хотелось ей крикнуть ему. Ведь t не мог он обидеться на её слова, на справедливые слова! Ведь революционеру, борцу, а не сентиментальному гимназисту срщла она свои нежные, чистые мысли
      — Ну хорошо, — вмешался товарищ Ваня, понимающим взглядом наблюдая эту сцену. — Ступайте назад этой дорогой, а мне нужно ещё зайти в один дом поблизости. Итак, — добавил он, — мы договорились обо всём. До завтра!
      И секретарь быстро зашагал вперёд, оставив молодых людей, так и не прервавших прощального рукопожатия.
      Анишора и Виктор повернули назад, к школе.
      — Нет, не молгет быть! — сказала Анишора решительно, после продолжительного молчания. — Ты должен доказать, что я не ошибаюсь в тебе. Ты не можешь не быть революционером. Не можешь!..
      Анишора, эта школьница с белым воротничком, хороший и милый товарищ, которая никогда ни п чем не действовала наперекор инструктору, теперь разговаривала с Виктором так сурово. Пи косы, заплетённые её девичьими пальцами, ни аромат свежести, исходивший от неё, — ничто не напоминало уже юноше прежней Ани-шоры. Она стояла перед ним возмужавшая, взрослая, непреклонная.
      — Нет, ты наш! Не может быть, чтобы у нас с тобой были разные дороги. Не верю! Не хочу! Откуда. бы ты тогда нашёл в себе силы гореть нашим огнём? Переносить столько лишений! Нет! Я не могла обмануться. Фальшь в тебе я распознала бы сразу — в выражении лица, в движениях, в речи — Анишора замедлила шаг. — Почему же ты молчишь? Говори! Говори скорей, потому что Пойми, для меня это очень, очень важно!
      Виктор, который всё время шёл чуть позади Анишоры, поравнялся с ней и взволнованно взял её за руку.
      — Нет, Анишора, — сказал он горячо, — ты не ошибаешься! У меня не может быть иного пути. Только с вами!
      Анишора высвободила свою руку из руки Виктора.
      — Докажи! — сказала она твёрдо. — Докажи на деле!
      Виктор хотел что-то сказать, но не сказал. Он безмолвно шёл рядом с ней.
      И вот они снова у школьного забора, опутанного колючей проволокой. Молча кивнув головой Виктору, Анишора уходит во двор. Калитка захлопываемся за ней. Виктор задумчиво бредёт вдоль ограды. Столбы, вкопанные в землю, ржавая проволока проволока проволока
      Но что это белеет там, на заборе? В темноте глаза различают букву, другую
      Виктор вздрагивает и чуть ли не бегом бросается к надписи. Белые буквы ярко выделяются в темноте: «Долой антисоветскую войну!»
      Буквы белые, глянцевитые, ещё пахнут свежей краской.
      Виктор вслух читает лозунг. А вон там, подальше, второй, третий «Этой дорогой шёл Горовиц. Это дело его рук, — мелькает в уме у Виктора. — Первое комсомольское поручение конструктора!»
      Взгляд Виктора мысленно устремляется за забор и дальше, до маленькой двери, в которую вошла девушка.
      «Ты убедишься на деле, Анишора На деле!»
      Товарищу Ване вовсе не нужно было никуда заходить. До заседания оставался ещё целый час. Это время он выкроил именно для того, чтобы подробно проинструктировать Анишору. Но, внимательно приглядевшись к Виктору и девушке, он понял, что с ними творится, и оставил их вдвоём.
      Анишоре явно нравился этот парень, а Виктор и подавно был влюблён, — товарищ Ваня улыбнулся своим мыслям. Но Виктор боится этого чувства. Он борется с ним. Эх, не следовало оставлять их так! Надо бы взять их за руки и сказать: «Любите друг друга, милые вы мои!4Вы.молодые, красивые, вы революционеры оба. Любви вашей не помешает ни приданое, ни поп, ни торгашеская мораль. Не бойся, Виктор, чистой любви Анишоры! Ты человек, ты имеешь на это цраво, подполье не отнимает у тебя этого права. Наша любовь — Товарищ Ваня задумчиво мотнул головой. — Наша любовь » Эх, да что он говорит! Чему может он научить этих милых ребят?
      — Где-то ты теперь, любимая моя?.. — беззвучно прошептали его губы.
      Это было шесть лет назад.
      Встретившись с представителем Центрального комитета Союза коммунистической молодёжи, прибывшим из Бухареста, Ваня сначала пришёл в замешательство. Уж не спутал ли он пароль? За всю дорогу он не произнёс ни слова. Но когда они пришли на конспиративную квартиру и его спутница сняла модную шляпу с пышным страусовым пером, брезгливо стёрла платочком румяна со щёк, а потом спросила, как обстоят дела в местной организации, Ваня почувствовал, что при всём желании не может оторвать от неё восхищённого взгляда.
      Она велела называть себя «товарищ Дан». Карманным гребешком расчесала по-мужски подстриженные темнорыжие вьющиеся волосы. Говорила она отрывисто, сурово А Вайя всё глядел на чудесную ямочку на её подбородке, на детские ясные глаза и слушал звонкий и тёплый девичий голос. Когда деловой разговор был окончен и она принялась неумело сворачивать самокрутку, ему вдруг ужасно захотелось отобрать у псе и листок бумаги с табаком и спички, погладить сс по рыжей головке и сказать что-нибудь очень нежное. Сказать, что ему сейчас удивительно хорошо и страшно, оттого что через несколько минут они выйдут на улицу и разойдутся в разные стороны
      Но он, конечно, ничего не сказал Вот, наверно, совсем как теперь Виктор
      Ещё задолго до этой памятной встречи товарищ Ваня не раз слышал о комсомолке-агитаторе Любе. Её хорошо знали в рабочих кварталах Бухареста и других городов Чего только не рассказывали о ней!
      Внезапно появлялась она где-нибудь на рабочей гулянке, вскакивала на скамью, делала музыкантам знак замолчать и начинала:
      — Остановитесь; товарищи танцоры! Вот тебе нравится девушка, которую ты кружишь в танце, — обращалась она к какому-нибудь парню. — Ты ухаживаешь за ней. Но знай: для того чтобы купить это платье, в котором ты её видишь, ей каждый месяц приходится несколько дней не есть. Посмотри на её бледное, осунувшееся лицо. Вглядись хорошенько. Ей грозит чахотка, товарищ кавалер. Твоя девушка работает по двенадцати-четыр-надцати часов в сутки. А зарабатывает она ещё меньше тебя. Ты её любишь, ты хочешь жениться на ней. Знай: мать твоих детей будет рожать у станка, в цеху, да и то если хозяин раньше не выгонит её с работы. Хозяевам не нужны работницы-матери, потому что хозяева — капиталисты! А борются с ними коммунисты, и только коммунисты! Оркестр, — восклицала она в заключение, — продолжайте! — и исчезала.
      И не только на таких гулянках встречалась Люба с рабочими: она шла к ним в дом, вникала в их жизнь. В рабочих кварталах частенько случалось, что какой-нибудь молодой муж запивал, начинал поколачивать жену. Люба всюду поспевала, до всего ей было дело, «Капелька ртути» — называли её товарищи.
      — Чего она суёт нос в вашу семейную жизнь, эта рыжая? Какое ей дело, что муж тебя бьёт? Он твой, потому и бьёт, — шипела этакая дородная матушка-попадья в какой-нибудь из дальних рабочих слободок, где жили большей частью огородники и где Люба только начинала свою работу.
      — Это неспроста, что она такая красивая, чертовка! Чужое счастье — ей бельмо на глазу! — подзуживала старуха пьяных мужчин.
      И однажды Любу нашли на улице в такой слободке избитую, еле живую. Она долго отлёживалась. Всё тело и лицо были у неё в кровоподтёках и ссадинах. Но не это причиняло ей страдание: душа болела, что родилась она девушкой, а не парнем.
      Много кое-чего в этом роде слышал товарищ Ваня о Любе. Не знал он только одного: что «товарищ Дан» и есть Люба. Об этом он узнал уже после того, как Люба была арестована и приговорена к восьми годам тюрьмы.
      Он даже не успел понять, любит ли и она его. Ведь во время немногочисленных и коротких встреч они говорили о делах революционного движения. А потом её арестовали. И вот теперь он ничего не знает о ней, даже не может написать ей. Но почему-то он уверен: она любит его. И он дождётся её, сколько бы ни прошлось ждать
      На углу, возле подслеповатого фонаря, который, казалось, подмигивал товарищу Ване, кто-то стоял.
      Секретарь быстро свернул влево и исчез.
      Здесь уже начинались лавки, это была торговая часть города.
     
      Глава X
     
      Как только закончилось совещание, Горовиц, приготовив псе необходимое, отправился с двумя своими помощниками писать лозунги.
      Остальные комсомольцы — у каждого из них было своё задание — разошлись пр дормиторам. После ухода Стурзы они разбудили всех, до одного, учеников. Весть об аресте Колесникова и о том, что «сифонные головки» оказались на самом деле взрывателями для гранат, поразила ребят, как гром с ясного п сба. Раздались крики: «Расправимся с начальством! Разнесём вдребезги станкр!» (I1а станках производилась первая обточка деталей.) Еле-еле удалось уговорить крикунов. Труднее всего было успокоить Непишору. Это был уже не тот Пенишора, которого знала и над которым подтрунивала вся школа.
      Куда девались его виноватое помаргиваиис, ого робкий, испуганный взгляд! Сейчас это был другой человек.
      — Знаете лп, что это такое — капсюли для гранат, что такое эти гранаты? — говорил он, и было в его тоне что-то заставлявшее всех ребят внимательно прислушиваться к его словам. — Смерть! Увечья! Деревянные ноги! Вам нравится, как рассказывает историю войн Хородничану? Басни! Не из книг, а из сохранившихся писем моего отца с фронта узнал я, что такое война
      Нагнувшись над своей койкой и отшвырнув в сторону сенник, Пенишора вытащил из-под него пачку пожелтевших от времени писем.
      — Вот! — сказал он разгибаясь. — По ним, как по азбуке, я учился читать Вот они — первые слова правды! Письма отца! Они для меня достовернее всех учебников истории. Он ослеп от осколка гранаты. От гранаты с таким же вот капсюлем Потом промучился пять лет и умер: Мать осталась вдовой. Дом полон голодных сирот Одна десятина земли Скотины не было. Работать некому Знаю я, что такое капсюли для гранат!
      Пенишора тоже стоял за то, чтобы немедленно разрушить станки, чтобы хорошенько отдубасить Фабиана или хотя бы этого мерзавца Стурзу — он ведь правая рука директора.
      — Давайте сегодня же вечером, — предлагал он, — -накинем ему на голову одеяло А завтра — забастовка!
      Доруца с жадностью слушал Пенишору, во всём готовый согласиться с ним. Урсэкие, который после собрания ячейки старался быть более рассудительным, тоже не сводил глаз с Пенишоры, ловя каждое его слово. Но тут вмешался Фретич.
      — Ты, братец, собери-ка письма отца и храни их, — спокойным, но твёрдым тоном сказал он Пенишоре. — Настанет время — мы прочтём их. А глупостей не городи. Ты, как и мы все, подчинён комитету. Что решит комитет, то мы и будем делать. Не со станками надо сводить счёты, а с классовым врагом. И притом без лупцовки, без одеял, накинутых на голову. Будем бороться организованно, так, как борется весь уабочий класс. У нас ведь есть своя организация.
      В эту ночь не сомкнули глаз даже те, которые никогда не отличались особенно боевым духом. Только с насту-
      плением рассвета унялась немного суматоха в дормиторах. Ученики наконец забылись сном. А дню, который уже подкрадывался к ним в окна, предстояло стать решительным в их жизни. Всё было заблаговременно обсуждено, взвешено — без спешки, без лишнего шума. Так, как учил их товарищ Ваня.
      После завтрака ученики, как обычно, отправились в мастерские. Каждый занял своё место. За капсюли, однако, никто не брался. Того, кто попытался бы это сделать, ученики сочли бы предателем и сурово-осудили тут же на месте.
      Выбранный учениками комитет был уполномочен вести переговоры с начальством. Первым выдвигаемым учениками требованием был отказ от выполнения военного заказа — изготовления капсюлей. Далее, ученики требовали признания своего комитета, ходатайства за освобождение Колесншфва, упразднения телесных наказаний, улучшения бытовых условий.- Комитет должен был приступить к переговорам после полудня.
      Но ещё во время завтрака Пенишора не выдержал и вступил в разговор с господином Фабианом, который присутствовал при раздаче порций. Неожиданно для всех он вдруг сердито высказал ошарашенному директору своё соображение о том, что вместо новой бойни не лучше ли собрать всех подстрекателей войны — министров и королей — в каком-нибудь доме для сумасшедших и пускай себе убивают друг друга. Большого убытка от этого не будет. Затем он заверил Фабиана, что рабочие всё равно не пойдут против Советской России, а они, ученики, не будут изготовлять капсюли для гранат, хотя бы он, директор, лопнул
      — Разве мы допустим, чтобы пас проклинали вдовы и сироты так, как моя мать-вдова и мы, сироты, проклинаем изобретателей гранат, от которых погиб отец! — кричал Пенишора, размахивая ложкой перед самым носом директора.
      Фабиан снисходительно взял его под руйу и, что-то тихо говоря ему, даже как бы соглашаясь с ним, направился с буяном к выходу.
      — Странно! — воскликнул кто-го после их ухода. — Мы ведь условились: без лишнего шума. А он к тому же ещё н член комитета!
      — Язык у него чешется, — отозвался другой. — Столько лет молчал парень! Только что это Фабиан с ним так дипломатничает? Под руку взял
      — Как бы тут не было предательства, — тревожно сказал третий. — Все годы, что мы учимся, Пенишора боялся и тени Фабиана, а тут вдруг
      — Товарищи! — поднялся Фретич из-за стола. — Пенишора говорил правильно. Л это самое главное. Дальше — посмотрим. Если он окажется предателем, мы его разоблачим, как разоблачим любого предателя. Мы ведём борьбу открыто. Не только на виду у всех учеников, но и на виду у всех рабочих. Если среди нас затесался предатель, ему не уйти от наших рук!
      Взволнованные, растревоженные, отправились ученики в мастерские. Урсэкие взял на себя ещё контрольный рейс по дормиторам, по изолятору с больными, по чердакам и всех ребят привёл на работу.
      — Сегодня, братцы, великий день! Нельзя ни болтать, ни отлынивать от дела.
      В жестянщиках своих Урсэкие был уверен: «Дай сегодня жестянщику деталь в руки — и аминь! Он притворится, что уронил её в горн, и ищи-свищи её!» За слесарей он тоже был спокоен: там Доруца, Горовиц и, кроме того, мастер, который всегда так горячо поддерживал каждое выступление против дирекции. Слесаря — ребята бравые. Правда, есть там и «маменькин сынок», но он с одного страху никого не выдаст. Да ещё вот Федораш Доруца. Но этот не в счёт
      В отношении токарей у Урсэкие были кое-какие сомнения. Там, правда, Фретич и Ромышкану, но этого последнего Урсэкие недолюбливает. Кроме того, именно в токарной мастером — этот негодяй Маринеску, который избивает учеников.
      Урсэкие сбегал в жестяничную. Здесь всё было в порядке. Ученики сидели вокруг чугунной печки, которая, несмотря на то что было начало лета, пыхтела и шипела, как локомотив. Урсэкие отодвинул заслонку и всё понял. Раскалённые пружинки деталей бело-красной паутиной светились в зеве печки. Другие, уже расплавленные, поблёскивали слёзками олова.
      — Сколько? — осведомился Урсэкие деловито.
      — Ровно столько, сколько было в этой партии, — ответили ему таким же тоном. — Ждём следующую серию.
      Урсэкие задвинул заслонку и направился к будке — взглянуть, что поделывает мастер.
      Цэрнэ, снова в самом лучшем настроении, выдалбливал своим маленьким долотцом ребёнка на медной пластинке. Редко бывало, чтобы старик так радовался посещению Урсэкие, как сейчас.
      — Что, сорванец? — спросил он его с добродушным оживлением. — Так вы и не нашли моих старых очков? Да, да, большие вы плуты.
      Урсэкие не понял, что этим хотел сказать мастер. Хорошее же его настроение он приписывал удаче Цэрнэ в работе над медным ребёнком. Проходя затем снова мимо печки, Урсэкие остановился.
      — И напрасно, — сказал он, — вы ждёте: больше капсюлей к вам уже не поступит. Не вы одни такие смельчаки. Ни одна мастерская не производит больше у нас капсюлей. Решение есть решение. Пока что возьмитесь за жестяные трубы. Сегодня надо работать. Если что случится, вы найдёте меня в токарной.
      Опасения Урсэкие насчёт токарной не оправдались. Мастер Маринеску, как это часто бывало с ним, явился на работу пьяный и сейчас спал, похрапывая, на полу в отделении, где стоял мотор. Токари сами получили свои наряды. Токарные станки работали на полный ход, однако деталей для капсюлей не было видно.
      Фретич спросил Урсэкие, как идут дела у жестянщиков. Узнав, какие молодцы жестянщики, он даже с некоторой досадой кивнул на отделение, где стоял мотор:
      — Напился, несчастный, и храпит! Протрезвился бы наконец, чтобы мы могли продемонстрировать перед ним нашу силу и сплочённость.
      Ромышкапу торжественно водил Урсэкие от станка к станку: ни одного, мол, капсюля!
      В слесарной картина была совсем иная. Прежде всего слесари были озабочены отсутствием Пенишоры. Ни он, пи директор в мастерской не появлялись. Кроме того, ученики недоумевали но поводу странного поведения Оскара Прелла. Обычно поощрявший ученические бунты, он на этот раз очень холодно принял весть об отказе учеников изготовлять капсюли.
      В глазах Прелла, которые бывало так и вспыхивали, стоило ему услышать о какой-нибудь выходке учеников против Фабиана, сейчас ничего нельзя было прочесть. Пи одним словом, ии одним движением не обнаруживал мастер своего отношения к происходящему. Лицо его было слйвно высечено из камня. Это смущало учеников, и они то и дело вопросительно посматривали на него.
      Па капсюлях никто не работал. Без охоты занимались своим делом и те, что "выполняли другие заказы. Ребята переговаривались, собирались кучками, дожидаясь, что будет дальше.
      Когда во главе с Илие Капаклы в слесарную ввалилась шумная компания ребят-слесарей и объявила, что хватит, не хотят они всё время работать по нарядам, выполнять одну только чёрную работу, Прелл поднял наконец на них глаза и окинул ребят проницательным взглядом. Через несколько минут он стал по очереди вызывать к себе слесарей.
      — Ты почему не хочешь обрабатывать сифонные головки? — спрашивал он.
      — Это не сифонные головки, господин мастер, а капсюли для гранат!
      — Откуда ты это взял? Кто тебе сказал?
      — Знаю, господин мастер. Я не хочу работать на войну.
      — Хорошо. Напиши вот здесь, — говорил Прелл, по- Называя на лежавший у него на столе лист. — Распишись, что не хочешь.
      Наступил обеденный перерыв. Делегацию, которой было поручено вести переговоры, директор не принял. В конторе им сказали, что господин Фабиан очень занят. Дверь захлопнулась перед самым их носом.
      Послеобеденные часы не принесли никаких перемен. А к вечеру наконец отыскался Пенишора. Урсэкие нашёл его на пустыре; Пенишора сидел на куче мусора и выплёвывал один за другим сгустки крови. Верхняя губа его была рассечена, из носа текла кровь, рубаха была изорвана в клочья. Парень сидел свесив голову.
      — Кто это тебя так разделал, Григоре? С кем подрался?
      Пенишора поднял на мгновение глаза на Урсэкие и безнадёжно махнул рукой. Потом снова нагнулся, с трудом откашливаясь и сплёвывая кровь.
      Урсэкие пошёл за товарищами, но как ни расспрашивали они Пенишору, от него так и не удалось добиться ни слова.
      Ребята, конечно, сразу поняли, кто избил Пенишору, но сам он молчал, словно воды в рот набрал. Он всегда был чудаком, этот Пенишора! Да и директор, видно, крепко запугал его.
      После ужина на доске объявлений, подле бронзового бюста короля, стоявшего посреди актового зала, был вывешен приказ дирекции: «За подстрекательство к волнениям и анархические действия, направленные к подрыву государственной безопасности, ученик 4-го класса Пенишора Григоре исключается из школы » Затем следовала дата и подпись директора.
      Кто-то сорвал бумагу и, скомкав её, зашвырнул за королевский бюст.
      — Сам чорт ногу сломит, пока разберётся, что тут происходит! — проворчал Ромышкану.
      — При чём здесь чорт? — сердито возразил Доруца, смерив Ромышкану взглядом. — Мы знаем, кто расправился с Пенишорой. Чем охать по-бабьи, пойдём-ка лучше приведём его.
      — Да не х@чёт он идти! — пожав плечами, сказал Филипп.
      Пенишора действительно не давал ребятам ухаживать за собой. С большим трудом привели они его в дормитор, а к еде, которую ему принесли, он даже не притронулся.
      Фретич собрал комитет:
      — Пошли в канцелярию!
      Однако и на этот раз они не были приняты: «Господин директор отдыхает. У него мигрень».
      В этот вечер ученики решили объявить забастовку: «С завтрашнего дня никто не входит в мастерские». В качестве одного из первых требований было выдвинуто и требование принять обратно в школу Пенишору. Доруца выступил за объявление голодной забастовки и требовал ещё кое-каких решений, но Фретич перебил его: «Пет, довольно!»
      На том и закончился день.
      Поздно вечером Доруца вышел из дормитора в коридор, который вёл к квартире директора. Дойдя до зала,
      он увидел группу учепикоп, стоявших позле бронзового бюста. На сгепе, чуть повыше головы короля, было выведено большими буквами углём: «Долой побои и войну! Пенишора не виновен » на этом надпись прерывалась. Повидимому, кто-то нагрянул неожиданно и помешал дописать. Вокруг бюста собрались ученики из всех дормиторов:
      — Кто бы это мог сделать?
      — Вот здорово!
      — Смелый парень!
      — Ногами стал королю на голову, иначе написать нельзя было! — засмеялся кто-то.
      Шум привлёк сюда Стурзу и других служащих. Разбудили уборщицу, которая, взобравшись на лестницу, тряпкой стёрла надпись. Доруца был вынужден возвратиться в дормитор.
      Виновника этой проделки не могли обнаружить даже сами ученики. Горовиц, которому организацией было поручено писать на стенах лозунги, с большим сожалением заявил, что ничего не знает. Это не его бригада проявила такую великолепную инициативу. Подумать только: лозунг над самой головой короля!..
      Когда Доруца во второй раз вышел из дормитора, было уже за полночь. Все спали. В зале царила унылая тишина. В слабом свете коптилки бюст короля, точно сам нечистый дух, выплывал из мрака. Доруца на цыпочках двинулся вперёд. Бесшумно приоткрыв дверь, ведущую в апартаменты директора, он вышел на застеклённую террасу и остановился.
      В темноте он различал причудливо изрезанные листья растений директорской оранжереи. Он остановил свой взгляд на кактусе вышиной с доброе деревце, с мясистыми лапчатыми листьями в колючках.
      У этого кактуса часто можно было видеть господина Фабиана, попивающего кофе рядом со своей толстой сварливой супругой.
      Сколько раз он, Доруца, скрёб пол этой террасы под окрики директорши!
      В задумчивости Доруца отломил сочный, брызнувший ему в лицо соком лист и раздавил его пальцами. Затем — другой. Колючки кактуса больно царапали ему руку, и он, внезапно разъярясь, словно они впивались ему
      не в ладонь, а в душу, принялся выдёргивать растения из земли, мять их, ломать одно за другим.
      От «зимнего сада» господина Фабиана вскоре остались одни горшки да ящики с землёй.
      В зале Доруцу и при возвращении встретила та же тишина. В тени одного из углов, у самой стены, он вдруг заметил своего брата. Малыш был в одних кальсонах. Взгляд его скользил где-то над бронзовой головой короля.
      — Федораш! — кинулся к нему Доруца. — Что ты тут делаешь?
      Проследив взгляд братишки, Яков вздрогнул в испуге. На том самом месте, где уборщица недавно мокрой тряпкой стёрла надпись, теперь ещё большими буквами и тоже углём было выведено: «Пенишора не виноват». И чуть ниже: «Кто хочет войны и бьёт учеников, пусть у того отсохнут руки».
      — Федораш!.. — не смея верить самому себе, тихо произнёс Яков. — Брат]..
      Он вынул из карманов свои горящие, исколотые руки и протянул их Федорашу:
      — Брат мой!..
      — Грязные они у меня — пробормотал малыш, пряча измазанные в угле руки за спину.
      — Нет, они чистые, — прошептал Яков, сильно сжав руки брата, — чистые!
      — А твои почему гак исцарапаны? — спросил вдруг Федораш удивлённо. — Взгляии-ка — кровь! Что случилось?
      Яков, смутившись, не знал, что отвечать.
      — Пошли ко мне, в наш дормигор. — Доруца обнял младшего брата за плечи. — Там я тебе всё расскажу
      На другой день началась всеобщая забастовка учеников. По требованию комитета, всем было предложено собраться в зале и без разрешения комитета никуда не отлучаться. Принесли стулья из классов, расселись. Всё шло по заранее намеченной программе. Сначала беседа, потом театр Урсэкие, чтение.
      Порядок выступлений был, однако, несколько нарушен. Сперва в зал пожаловал мастер — токарь Маринеску. Он и на сей раз бы 1 пьян и едва держался на ногах. Разыскав своих учепиков-токарен, он принялся им каяться:
      — Простите, меня, братцы, если я вас. в чём обидел Негодяй я, продажная шнура, ничего больше! Выл и я когда-то, как вы, но продался за четвертинку, за чарочку
      Иго большое тело сотрясалось от рыданий, слёзы текли ручьём.
      — Что, решили всё-таки бастовать? Ох, выгонят меня из школы! Как собаку, выгонит Фабиан За четвертинку водки за чарочку
      Ромышкану вместе с другим токарем увёл его под руки и уложил на койку в дормиторе. Затем в зале неожиданно появилась госпожа Флорида, жена директора. Походка у неё была как у откормленной утки, а свисающий подбородок напоминал растянутые мехи гармони.
      — Господин директор болен, — понижая голос, объявила она, поднося указательный палец к .губам. — -Он просил всех вас выйти во двор. Ну, кто у вас гут главный?
      Обступив со всех сторон жену директора, ребята с любопытством глядели на неё. До этого она никогда среди них не появлялась. Маленький Федораш — тот так и уставился на её подбородок и даже показал кому-то на него рукой. Ребята постарше, гоже не сводя с неё глаз, направили её к Фретичу.
      — Фретич? Лисандр?! — ахнула госпожа Флорида, всплеснув руками. — Этот, господи прости, байстрюк — незаконнорождённый! И не стыдно тебе? Мой муж подобрал тебя и даже собирался усыновить Очень интересно! — Госпожа Фабиан состроила укоризненную мину. — Благодетель твой болен, вот до чего вы его- довели!.. А ну, пойдём к нему!
      — Нечего мне там делать, — ответил Фретич, поворачиваясь к ней спиной. — Разговаривать с директором у нас уполномочен комитет. А зал мы не имеем права покидать.
      Когда госпожа Флорида рассказала обо всём мужу, который лежал на диване, гот попросил её только переменить компресс — у него усилилась головная боль.
      — Ты слишком мягок, Фэника, — принялась пилить Фабиана жена, — слабохарактерный ты стал какой-то. Раньше ты такое не потерпел бы! Действовал бы ты так, как я тебе советую Взводик жандармов — и баста!
      Я только что смотрела на них,.на этих твоих учеников. Боже, боже мой! Сопляки! И думала: ты ли это, мой Фэника! Фэника, которого боялись даже собаки, когда он проходил по своему полицейскому участку! Ох, Фэника, Фэника!..
      Директорша замолчала. Она знала, что Фэника не любит, когда ему напоминают о его былой деятельности. Просто чудом спасся он тогда и не пошёл на каторгу. Немалого труда стоило ему замять историю с арестованным, который умер от его побоев. Действительно, лучше не вспоминать. Сколько скандалов вспыхивало в доме каждый раз, когда Флорида заговаривала о прошлом. Однако на этот раз господин Фабиан был терпелив. Словно-взывая о пощаде, он молча ощупывал свою прикрытую компрессом голову.
      — Взвод жандармов? — пробормотал он наконец с горечью. — Ты, вероятно, полагаешь, что меня послали в Бессарабию ради моих прекрасных глаз. Красиво бы эго выглядело: Фабиан искупает свои грехи, вырастив в школе гнездо большевиков! Своей бабьей головой ты никак не можешь понять, что узнай в министерстве об этой забастовке — моё имя навеки будет скомпрометировано. Где же тогда, скажут, мой опыт?,. Вызвать взвод жандармов — это значило бы признать своё бессилие. И, кроме того, тебе только кажется, что ученики — сопляки. Эге, я тоже раньше так думал Никто и не подозревает, что таят в себе эти «сопляки», как ты их называешь
      Господин Фабиан провёл рукой по глазам, как бы снимая с них что-то мешающее ему видеть.
      — Восемь часов я продержал вчера одного у себя в кабинете, на допросе. И кого бы ты думала? Деревенского дурня, прирождённого оболтуса. Я нарочно начал с него. Для разгону А он не только не захотел отказаться от проклятого комитета или признаться в чём-нибудь — он наболтал мне такого, что будь у меня оружие, он довёл бы меня до греха. Уложил бы его на месте, как собаку! Понимаешь? Восемь часов допроса в моём кабинете! Вот тебе Бессарабия.
      Директор замолчал, сам, повидимому, расстроенный своим рассказом.
      — Неужели Фретич на самом деле глава восстания? — вдруг спросил он недоверчиво. — Может, ТЫ ПЛОХО поняла? Лпсапдр?..
      Поднявшись с дивана, директор поправил перед зеркалом свой компресс.
      — Я сам пойду туда. Поговорю с ним.
      Завидев директора ещё издалека, ученики дрогнули. Некоторые отошли в сторону, пытаясь укрыться по углам или даже за спиной товарищей. Фретич не тронулся с места.
      — Лисапдр, это ты гак нахозяйничал у меня в зимнем саду? — спросил господин Фабиан с печалью в голосе, ощупывая свой компресс. — Весь цветник мой уничтожен Зачем ты это сделал, мальчик?
      — Я не трогал ваших цветов, господин директор, — ответил Фретич с достоинством.
      — Так кто же это сделал? Пойдём, ты посмотришь. Помнишь мои цветы? — Господин Фабиан взял его за руку.
      — Я верю вам, господин директор, на слово. Ещё раз говорю: эго сделал не я. Мы против таких методов борьбы. Уйти сейчас отсюда я не могу.
      — Не столько цветы мне жалко, сколько я был в ужасе от мысли, что именно ты решился на это! Я рад, если это не ты Эх, Лисандр, чего только не выболтал мне этот осёл Пенишора о тебе и обо всех вас! Будь на моём месте другой — вы все угодили бы в тюрьму. Но мне жаль вас
      — Мы не нуждаемся в вашей жалости. Мы добиваемся того, что нам положено по праву
      — Лисандр, — прервал его господин Фабиан, — выведи ты наконец учеников во двор! Потом поговорим. Посмотрим, что можно сделать. Я болен. Я не переношу сейчас шума.
      — Со мною лично вам не о чем говорить, — ответил Фретич. — Мы выбрали комитет, и у нас имеются конкретные требования. Из зала мы выйти сейчас не можем. Комитет вынес решение: всем нам держаться вместе.
      — Мальчик мой, я обращаюсь к тебе как отец. Ты хорошо знаешь, что я хочу тебя усыновить. Пошлю тебя за границу учиться. Сделаю из тебя человека. У меня ведь, ты знаешь, других наследников нет
      — Не можете вы мне стать отцом, — ответил Фретич
      спокойно. — Для меня вы — директор. Эксплуататор, как все эксплуататоры.
      Господин Фабиан вышел из себя.
      — Это я-то эксплуататор?! — завопил он, хватая Фретича за ворот. — Байстрюк ты! Босяцкое отродье! Подзаборник! Я из грязи тебя вытащил. Одевал, кормил Человека хотел из тебя сделать!.. Погоди, я покажу тебе эксплуататора!.. Стурза! Где ты?.. Сторожа! Мастера! Немедленно сюда! Чтоб и духу бунтовщиков не осталось в зале!
      Когда директор схватил Фретича за рубаху, толпа учеников двинулась ближе к ним. Словно из-под земли прямо перед директором вырос Доруца. Тут же оказался и Капаклы, а следом за ним, как всегда, целая куч ребят, его товарищей. Оставив свою работу по- сборке сцены, из глубины зала вынырнул Урсэкие.
      В дверь ввалился Стурза, таща за собой привратника Акима.
      — Фэника-а!.. — в ужасе закричала супруга Фабиана, появляясь из другой двери. — Убьют они тебя, мамочка! Ой, сердце моё мне подсказывало! — залилась она слезами, заламывая в отчаянии руки. — Убьют они тебя! Ты безоружный Ия останусь одна в этой русской глуши! Пойдём домой, мамочка, пойдём! Лучше вызови взводик жандармов!
      Обхватив его- рукой, Флорида пыталась тащить господина Фабиана за собой.
      — Болен же человек, болен он, бедняжка! — заискивающе объясняла она ученикам.
      — Это что за безобразие! — закричал в этот момент Стурза. — Немедленно ступайте по мастерским! — Запыхавшись, оп стал рядом с директором.
      На несколько секунд в зале воцарилась тишина.
      Директор, который убрал было уже руку с плеча Фретича, точно ожил, услыхав энергичный окрик Стурзы. Флорида вытерла слёзы и, мгновенно приободрившись, надменно застыла плечом к плечу с мужем. Аким стоял, опустив глаза в землю.
      — А ну! Живей, живой! — понукал Стурза своим обычным начальственным топом. — Пока вас не попели нод конвоем, под штыками!
      — Никто не пойдёт в мастерские, — спокойно и твёрдо ответил секретарь комсомольской ячейки Фретич.
      — Пошли Фэника, пошли, мамочка! — вздрогнула Флорида, снова изо всех сил принимаясь тащить господина Фабиана.
      — Как ты смеешь, большевик? — взревел Стурза, угрожающе занося кулак над Фретдчем.
      Но в этот момент ему был нанесён сильный удар в бок. Между ним и Фретичем стоял Доруца. А оглянувшись, надзиратель встретился взглядом с Урсэкие, который, опершись на подоконник и насмешливо глядя на него в упор, насвистывал:
      Всего моей милой красотке милее Монисто, монисто, монисто на шее
      И уже издали доносились причитания госпожи Флориды:
      — Идём же, мамочка, идём!
      Из мастеров, вызванных на помощь, явился только Оскар Прелл. Но и он пришёл не сразу, а много позже.
      Стурзы в зале уже давно не было, и ученики слушали теперь лекцию Горовица: «Отсталая техника — причина несчастных случаев». Усевшись в заднем ряду, принялся слушать Горовица и Прелл, а когда лекция закончилась и ученики начали аплодировать, он тоже зааплодировал. Прелл подошёл к Горовицу и вступил с ним в беседу по поводу кое-каких технических деталей, связанных с темой лекции. На сцену вышел Урсэкие, чтобы объявить о создании кружка декламации и художественной самодеятельности, который сможет поставить серьёзную пьесу не только для школы, но и для рабочих города.
      Чтобы поговорить без помехи, Прелл и Горовиц отошли к двери. Занятые вопросами механики, одинаково увлекавшими их обоих, они очутились на школьном дворе. Мастеру хотелось непременно туг же доказать свою правоту в возникшем между ’ними споре. Для этого ему понадобились бумага, циркуль н линейка. Заинтересованный Горовиц последовал за ним в мастерские.
      В слесарной царила тишина, которая придавала этому помещении), всегда кипевшему трудом, что-то кладбищенское.
      Здесь не было сейчас ни души. Лишь в кузнице возился, вероятно, Моломан, но н его почти не било слышно. Войдя в спою рабочую контору, отделённую перегородкой от слесарной, Прелл взял со стола бумагу и, показывая её своему ученику, спросил:
      — Видал ты когда-нибудь этот чертёж?
      Не дождавшись ответа, Прелл изо всех сил ударил Горовица кулаком в ухо. Тог рухнул на землю.
      — Вставай, вставай! — Прелл заботливо нагнулся, помогая ему подняться на ноги. — Ты видел его,- И разобрался в нём. Ты — единственный слесарь, который мог в нём разобраться!
      Не выказывая ни малейшего признака гнева, Прелл с той же силой нанёс ученику удар по другому уху. Горовиц пошатнулся и снова упал к ногам мастера. Из уха у него вытекла тонкая струйка крови и побежала по помертвевшему лицу, белому, как бумага, которую держал в руках мастер Прелл. Немец вырвал из пакетика клочок ваты и, разделив его надвое, одним стёр кровь с лица ученика, а другой свернул в шарик и, обмакнув в какой-то флакон, сунул ему в ухо. Затем, набив табаком свою трубку, он уселся на стул.
      — Да, а я было думал, что ты сможешь стать хотя бы полезным жидом, — произнёс он, задумчиво попыхивая трубкой. — Но нет, ты, оказывается, большевик. Ты не захотел понять меня. И все остальные тоже не захотели. Где вам понять! Да, первоклассная техника и порядок только в одной стране — в Германии Фюрер Бунт — хорошая штука, но против этих вшивых румын Коммунизм?.. — Лицо Прелла перекосилось, точно он поперхнулся горьким дымом трубки. — Всем коммунистам надо «чик»! — показал он пальцем на горло. — Россия! Все вы любите Россию! России будет «чик»! Всем вам — «чик»! Хе Все фамилии ваши у меня записаны, и все подписи есть Вы не желаете делать детали? Теперь я могу говорить с тобой обо всех секретах. Ты не слышишь меня, ты оглох и никогда больше не будешь слышать
      Заметив, что ученик всё ещё лежит в беспамятстве, Прелл почесал затылок, поднялся и взял с полки стакан, намереваясь сходить в мастерскую за водой. На пороге он внезапно остановился. Перед ним стоял кузнец Моломан:
      — Ты не выйдешь отсюда, пока не расплатишься за свою подлость, гитлеровская собака!
      Прелл не растерялся. Он только сделал шаг назад и нагнулся отпереть ящик своего рабочего стола. Моломан глядел, что станет делать немец, но когда в приоткрывшемся ящике блеснула воронёная сталь браунинга, он бросился на Прелл а и одним ударом кулака свалил его на пол.
      Моломан йа руках внёс Горовица в актовый зал и остановился на пороге. Там шло в эго время представление Урсэкие. Смех мгновенно смолк. Ребята замерли.
      — Помогите ему! — сурово сказал Моломан. — Приведите его в чувство. Это ваш мастер Прелл отшиб ему память своими кулачищами. И нам всем тоже нужно прийти в чувство. Фашистские когти запрятаны и в мягких лапах «бунтаря» Орелла.
      Не прибавив больше ни слова и не дожидаясь ответа, Моломан вышел.
      В этот же день Пенишора вручил Фретичу письма своего отца с просьбой отдать их, если представится возможность, Володе Колесникову, а сам ушёл из школы. Просьбы товарищей, их уверения, что они будут бороться до тех пор, покуда не заставят Фабиана принять его обратно в школу, не могли поколебать решения Пенишоры. Чудаком был этот парень, чудаком и остался.
      Сцену прощания Пенишоры с товарищами (дело происходило во дворе школы) наблюдал стоявший у ворот дядя Стёпа. Он вышел ему навстречу и знаком позвал за собой в сторожку.
      — Не делай этого, — сурово сказал старик, закрывая дверь за Пенишорой. — Пойми: не имеешь ты права! Выходит, твои товарищи борются теперь за тебя, можно сказать, как за свой аванпост, — понимаешь, паренёк? — а ты хочешь оставить позицию, дезертировать
      Пенишора с застывшей на лице печалью уставился в пол, глухой к словам старика.
      — Позиция! — сказал он горестно, и глаза его на мгновение блеснули. — Вот если бы дал я этому Фабиану в морду, это было бы дело! А так йог видишь Я был с ним один на одни-. И Фабиан был сильнее.
      Пенишора попытался было показать кровоподтёки на лице, по, почувствовав, что старик опять собирается уговаривать его, безнадёжно махнул рукой, вышел из будки и направился к школьным воротам.
      К вечеру в школу проникла делегация бастующих сапожников, чтобы приветствовать учеников от имени всех-рабочих, организовавших фронт борьбы против войны.
      Когда стемнело, комсомольцы собрались на полчаса в квартире Анишоры Цэрнэ. Во время заседания вернулся с работы её старик-отец. Смущённо извинившись", мастер низко поклонился комсомольцам и вышел из комнаты.
      Ячейка обсуждала вопрос об участии в демонстрации против фашизма и войны. Демонстрация должна была состояться через несколько дней. В эту ночь маленькому Фе-дорашу Доруце было поручено руководить бригадой, писавшей на стенах лозунги. Он должен был заменить Горовица, который всё ещё был без сознания.
     
      Глава XI
     
      — Опять мой Бебишор повесил носик? — Элеонора присела на ручку кресла, в котором развалился её муж. — Что случилось? Озабочен чем-нибудь? Мой Беби-щор — важная персона, — ласково ворковала она, — человек, известный в обществе Но, боже мой, в каком беспорядке твоя борода! Вызови, душенька, парикмахера и не вздумай показываться куда-нибудь в таком виде. Пока я не вернусь — ни шагу из дому! Мне надо сбегать в столовую для безработных. Я получила сообщение от наших дам из комитета, что эти неблагодарные твари опять волнуются. Боже мой, как они дурно воспитаны!.. Бебишор будет послушно ждать меня дома и приведёт в порядок свой туалет.
      «Ну конечно, вечно одни и те же дурацкие предлоги! — Хородничану догадывался, что за этим кроется. — В город. На свидание с Фабианом». Стараясь отогнать эту мысль, он вскочил и взволнованно зашагал по комнате.
      — Я совсем её сбрею, эту бороду! — закричал он. — Я становлюсь посмешищем для всего города! На меня все пальцем показывают. На всех заборах успели намале-ваГь. На всех заборах — борода Хородничану
      Преподаватель остановился на полуслове. Зачем он это говорит? Ведь Элеонора не должна знать всего этого. Не должна она этого знать. И никуда она сегодня не пойдёт! Он не отпустит её!
      Хородничану походил взад-вперёд по комнате, потом, собрав бороду в горсть, остановился перед зеркалом.
      Как бы он выглядел без бороды? На всех карикатурах он изображён с бородой. А внизу написано: «Иуда Хородничану», или: «Лакей румынских оккупантов». Что только не пишут по поводу этой бороды! «Предательская роль «бороды» в палате труда», «Хищения «бороды» в «социальном обеспечении» и в больничной кассе!» На всех заборах красуется его борода. Хородничану задумался: «Забастовка за забастовкой. Листовки, большевистские плакаты на предприятиях, демонстрации — то за роспуск по домам мобилизованных, то против дороговизны, то за увеличение зарплаты. Безработные требуют работы. Чем заткнёшь им рот? С каждым днём всё хуже да хуже, всё труднее сговориться с ними. Кричат о Советах, об освобождении »
      Хородничану увидел в зеркале Элеонору. Следя за ним взглядом, она небрежно покачивалась в кресле-качалке.
      — Да, ты, кажется, сказала что-то насчёт безработных? — немного успокоившись, спросил он. — Чего им ещё нужно?
      — Не знаю, — ответила Элеонора рассеянно. — Толкуют о каком-то походе на примарию.
      — Хм Что ж ты сидишь, в таком случае, сложа руки? Или вы умеете только собирать пожертвования да устраивать балы и танцульки? Какой же толк от ваших благотворительных комитетов, если безработные готовят поход на примарию? Филантропия! — Хородничану презрительно махнул рукой. — Вздор! Никогда я не верил в эту филантропию.
      Помолчав, он сказал уже другим топом:
      — А Всё-таки тебе надо было бы пойти посмотреть, что там, как-нибудь успокоить их. Непременно надо их утихомирить. Ты пойми: поход на примарию! В такое время!..
      1 П р и м а р н я — городская управа.
      — Так ты думаешь, надо пойги? — спросила Элеонора, сразу оживившись и поправляя локоны. — Мария! — крикнула она в коридор. — Приготовь мне тот костюм, который я надеваю, когда иду к рабочим. Вышитую косоворотку, французский берет
      «Идёт на свидание с Фабианом — снова промелькнуло в уме Хородничану. — По, может быть может быть, она всё-таки заглянет и к безработным? Ведь нужно же их утихомирить »
      Когда Элеонора ушла, у пего немножко отлегло от сердца. Он опять подошёл к зеркалу, но на этот раз уже не собирая бороду в горсть, а заботливо расправляя её.
      — Ничего, дела наладятся, — обнадёжил он своё отражение. — Хородничану опять войдёт в силу!
      «Только бы не потерять расположения господина резидента, только бы сохранить его доверие!» — размышлял Хородничану. Впрочем, в Бессарабии трудно найти дру-« того такого знатока рабочего вопроса. Практика!.. Сейчас нужно срочно принять кое-какие действенные, энергичные меры. Вот, скажем, у этих самых учеников-ремесленников. Там его авторитет в последнее время несколько пошатнулся. Нет-нет, «Железная гвардия»1 — это не для них! Он знал это наперёд.
      Преподаватель вспомнил неудачную затею директора. На днях в школу пригласили группу железногвардейцев. Директор мечтал положить начало школьной организации «Железной гвардии». Легионеры-железногвардейцы въехали в школьные ворота в сопровождении отряда охраны, в рядах которого Хородничану узнал несколько агентов сигуранцы. Они поставили в ряд велосипеды и размеренным шагом направились в актовый зал, где их уже ожидала вся школа. Хородничану, как «передовой человек», постеснялся войти и остался ждать за дверью. После собрания легионеры вышли в том же порядке, как и раньше, подошли строем к велосипедам, что-то трижды прокричали, отсалютовали, подняв вперёд правую руку, потом по сигналу своего главаря вскочили на велосипеды и ни с места! Резиновые шины велосипедов оказались проколотыми.
      1 «Железная гвардия» — фашистская организация в буржуазной Румынии.
      — Вот те и на! — воскликнул, изображая сочувствие, кто-то из учеников, едва удерживаясь от смеха.
      — Сгинь, лукавый! — добавил другой.
      Третий, подняв руки, развёл их, словно дирижируя, и толпа разразилась таким улюлюканьем, что, казалось, земля задрожала. Потом Хородничану не хотелось вспоминать, что было потом У всех учеников в карманах были заранее припасённые тухлые квашеные огурцы или ещё что-то в этом роде, при помощи чего они устроили «молодчикам» в зелёных рубахах не очень-то торжественные проводы. А Валентин Дудэу, который стоял в «почётном карауле» у велосипедов, был «найден» Урсэкие лишь вечером. «Маменькин сынок» лежал, связанный как сноп, под печкой в бане, и, когда его развязали, он почему-то не решился пожаловаться.
      «Ничего не знаю, никого не видел и никакой политикой не занимаюсь», — повторял он точно заученные наизусть стихи.
      Многозначительно подмигнув своему отражению в зеркале, Хородничану назидательно погрозил ему пальцем: «Так им и надо, этим господам Фабианам! Пусть не суются в дела, в которых не разбираются. Здесь, ,в Бессарабии, не выйдет так, как они думают. Здесь нужен специалист».
      Он ещё некоторое время молча глядел на себя в зеркало, затем отошёл и задумчиво уселся в кресло. «Если бы только не эти капсюли!»
      — Мария! — крикнул он немного погодя, приняв окончательное решение. — Дан мне чёрный парадный костюм, лакированные туфли и трость.
      Одевшись, Хородничану взвесил трость на руке, повертел её мельницей и попросил подать ему шляпу с вешалки.
      — Или нет, не надо, я и сам возьму, не велик барии. Когда вернётся барыня (запомни, разумеется, время её возвращения), когда вернётся барыня, говорю, скажешь ей, что я отправился с визитом к ею превосходительству господину королевскому резиденту. Благодарю!
      Склонив голову так почтительно, что непонятно было, к кому это относи гея — к прислуге или к его превосходительству, — Хородничану вышел из дому.
      На условленном мессе Элеонора не встретила Фабиана. Полная негодования, она направилась в школу, но там происходили какие-то необычайные события. Стурза, который вышел к ней вместо директора, передал ей только его распоряжение тотчас же прислать в школу господина преподавателя истории.
      — И это всё? — процедила окончательно оскорблённая госпожа Хородничану.
      — Да, — коротко ответил надзиратель. — Бегите поскорей и тащите его в школу. Таков приказ господина директора.
      Элеонора презрительно повернулась к нему спиной. Нужно передать этому грубияну, что она не нанималась к нему в школьные курьеры! Ей нет никакого дела до Но Стурза уже удалился. Элеонора наняла извозчика и приказала везти её в столовую для безработных.
      «Ничего, доберусь я до него!» — со злобой подумала она о Фабиане.
      Когда они доехали до перекрёстка, извозчик остановился.
      — Может, дальше те ехать? — спросил он многозначительно, оглядывая костюм пассажирки. — Что-то здесь того беспокойно. Вон ведь, барыня, народу сколько! И вообще, сегодня на улицах — Извозчик неопределённо помотал головой.
      Элеонора молча расплатилась и пошла пешком.
      Однако у входа в столовую ей пришлось остановиться. Двор был битком набит людьми, и настроены они были явно воинственно.
      «Вернуться? — подумала Элеонора. — Нет » Ну их обоих к чорту — и Фабиана и Хородничану! Ишь, до чего распустили это мужичьё!.. Но её-то долг — быть здесь! «Пройду с заднего хода, прямо на кухню», — решила она, прислушиваясь к шуму, всё нараставшему во дворе столовой.
      Помощь, оказываемая государством безработному, состояла из миски баланды и ломтика мамалыги, выдаваемых один раз в день. Часть безработных — более квалифицированные рабочие и те, что остались без работы лишь недавно, — отказывались от этой подачки. Были и такие, которые, несмотря на все лишения, стыдились становиться в очередь перед окошечком кухни и предпочитали терпеть голод. Но отцы многодетных семей не могли отказаться от этой помощи, они посылали за ней своих жён или кого-нибудь из детей постарше. Таким образом, хотя возле столовой зачастую собиралось множество безработных — поговорить, справиться о работе, — всё же за порцией супа здесь толпились только самые отощавшие и истомлённые голодом: чернорабочие — вчерашние крестьяне, которых засуха и непосильные налоги погнали в город, старики-ремесленники, очутившиеся за бортом и уже потерявшие надежду на то, что их когда-нибудь ещё примут на работу, молодёжь, ещё не успевшая получить никакой квалификации и уже попавшая в ряды безработных.
      Но всё же мамалыги, как правило, не хватало даже на половину очереди. Сотни безработных оставались голодными. Иногда озлобление их находило выход в переругивании с теми, кто успевал получить порцию, и особенно с теми, кто работал на кухне. Отуманенные голодом люди усматривали в них главных виновников своей беды. Других голод приводил в состояние душевного оцепенения. День и ночь они говорили только о еде. Всё их внимание приковано было к ложке супа, к ломтику мамалыги. Вся изобретательность их уходила на то, чтобы добиваться этих благ ежедневно, а кто мог — даже два раза на день. У столовой происходили драки. Иные опускались до воровства. Этими «люмпенами» фашистские организации старались пополнять свои кадры погромщиков. Агенты и провокаторы, засылаемые сигуранцей, вербовали из них штрейкбрехеров.
      Были среди безработных и люди, уволенные с работы за участие в забастовках, за революционные убеждения, бывшие политические заключённые. Для этих безработных широко раскрыты были одни только тюремные ворота. Ворота мастерских и фабрик оставались для них на запоре. Имена их были внесены в «чёрные списки». Они не имели права на труд. Такие люди также приходили в столовку, по отнюдь ие за куском мамалыги
      Коммунистическая партия поставила перед своими членами задачу: разъяснять массам, что рост безработицы — это следствие прежде всего упадка всех отраслей промышленности, кроме военной, что гонка вооружений
      для антисоветской войны ведётся за счёт народа и направлена против его интересов. Лозунги партии были: «Никакого союза с лагерем войны!», «Да здравствует Советский Союз!», «Требуем мира, требуем хлеба, требуем работы!»
      Эти-то слова разносились сейчас над взволнованной толпой, заполнившей двор столовки.
      Стоя на ступеньках перед дверью, открытой для того, чтобы слышно было и находившимся внутри, выступал человек без шапки, коротко остриженный, в старой, но чистой одежде. Опрятностью веяло от его рук и лица, от всего его облика. По всему было видно, что это один из попавших в «чёрный список». Об этом прежде всего говорили его глаза, словно померкшие от долгого тюремного заключения, но всё же более проницательные, более ясные, чем у других. Лицо этого человека, хоть и носило печать пережитых тяжёлых испытаний, было энергичное и приветливое.
      — Коммунистическая партия, от имени которой я выступаю, — это единственный защитник угнетённых масс. Партия призывает вас на решительную борьб у. Средств к жизни может вполне хватить для всего народа, — говорил оратор. — Но не выпрашивать их надо
      Всё возрастающий грохот в столовой помешал ему говорить. Обычно шум поднимали те, кто оставался без порции. Но сейчас это было что-то другое. Что же могло там происходить? Кто-то рванул вторую створку двери, и собравшимся открылась совсем небывалая картина. Нет, люди внутри вовсе не ссорились из-за тарелки супа у кухонного окошка. Окошка вообще не было — вместо него зияла брешь в стене. Орудуя ножками от столов, безработные продолжали увеличивать пролом. Под ногами их хрустели черепки битых мисок. С перекошенным от ярости лицом они разносили всё на своём пути.
      Первым в пролом ввалился какой:то бородатый старик. Оборванный, босой, со свисающими, грязными космами волос, в коротких — на подростка — штанах, с ножкой от стола в руке, он был страшен. — Сунув палку в казан, где пыхтела мамалыга, он принялся жадно её облизывать. Следом за ним двинулся другой, тоже босой, но помоложе, с обветренным лицом. Рубашка, протёртая на плечах, сутулая спина — всё это сразу обличало в нём грузчика. Бывший грузчик с презрением глянул на старика и, оттолкнув его локтем, одним движением опрокинул казан с мамалыгой в огонь.
      — Собаке и той не пожелаю есть из барских рук!
      Свалка и шум в столовой усилились.
      А голос коммуниста звал безработных наружу, на площадь, к народу.
      — За счёт безработицы и голода, — говорил оратор, — капиталисты думают увеличить свои барыши! Из нас они хотят сделать жупел для трудящихся, рычаг для снижения зарплаты, для удешевления рабочей силы. «Дескать, не подчиняетесь? Забастовка? Тысячи безработных готовы стать на ваше место». Хозяева хотят натравить нас на своего же брата — рабочего, против боевого единства пролетариата
      — Никогда этого не будет! — вырвалось из десятков грудей.
      — Не продадим свою пролетарскую честь!
      — Лучше умрём!
      — В беспрестанно растущей массе безработных наша партия видит часть рабочего класса, наиболее тяжко страдающую от грабительской политики румынских оккупантов, подготавливающих войну против единственной страны в мире, где нет и никогда не может быть безработицы
      — Да здравствует Советская Родина!
      — Долой оккупантов! Вон румынских бояр с бессарабской земли!
      — Борясь против войны, — продолжал оратор, покрывая эти возгласы, — борясь за освобождение Бессарабии, паша партия тем самым борется за то, чтобы не было безработицы, за то, чтобы лучше жилось всему народу! Товарищи! Бессарабия наводнена войсками. Правительство и его разбойники-генералы хотят, чтобы бессарабские города и села снабжали фронт пушечным мясом, провиантом и военным снаряжением. Для организации войны они не щадят и школьников. Но «хозяева» ошибаются! Молодёжь не поддаётся обману. Рука об руку со взрослыми рабочими она вступает в борьбу. на борьбу поднялись ученицы женской ремесленной школы. Их поддерживают школа медицинских сестёр, семьи мобилизованных, матери. Они не хотят войны. Ученики
      мужской ремесленной школы отказались изоготовлять капсюли для гранат, требуя аннулирования военного заказа. Сегодня третий день, как они бастуют. Их делегат здесь. Он просит слова
      — Пусть говорит! Хотим его слышать! Пусть говорит!
      Доруца отделился от группы парней и девушек,
      стоявших вокруг Виктора, и поднялся по ступенькам к двери столовой. Взрослый среди учеников, здесь он казался почти мальчиком. И щёки у него разгорелись совсем по-мальчишески.
      — Мы сами не знали, что изготовляем капсюли для гранат! — выкрикнул он звонко. — Директор сказал нам, что это сифонные головки, и мы ему поверили. Потом узнали и перестали их делать. Но ведь мы успели сделать их тысячи, своими руками!
      Доруца опустил голову.
      — Ученика Григоре Пенишору исключили из школы, — продолжал он. — Не стерпело у парня сердце. Он сын погибшего солдата, мать его — вдова. Он первый выложил им всё начистоту Директор угрожает нам тюрьмой. Но мы не боимся тюрьмы! Всё равно не будем делать капсюли!.. Но что же будет с готовыми?..
      Молодой оратор замолчал, словно ожидая ответа. Сотни людей молча смотрели на него. Тогда Доруца поднялся ещё на одну ступеньку лестницы, чтобы народ лучше видел его.
      — Пускай даже нас посадят в тюрьму, — крикнул он, — только бы знать, что вы не позволите бросать эти гранаты в людей!
      Виктор вынул из-за пазухи плакат и, натянув его на двух шестах, поднял над толпой. И тут же, гордо покачиваясь, взмыли в воздух и другие плакаты.
      После Доруцы на ступеньки поднялась ученица женской ремесленной школы, затем один за другим стали выступать безработные. Они не рассказывали о том, с каких пор не работают, не говорили о своих голодных детях, а практически, деловито обсуждали, что следует предпринять. Нужно организовать демонстрацию в центре города, перед примарией. Если нагрянет полиция, собраться на другой улице. Колонна демонстрантов должна держаться сплочённо. Тогда будет меньше арестов. Сна-
      чала колонна пройдёт через рабочие кварталы, мимо мужской и женской ремесленных школ. Демонстранты не должны поддаваться никаким провокациям, агентов охранки следует гнать из рядов. Идти надо стройно. Демонстрация за мир за хлеб, за работу!
      В одном из ораторов Доруца узнал бывшего учителя технологии Корицу. Куда девались его щёки-подушечки! По углам рта Корицы залегли две глубокие складки — свидетельство перенесённых им тяжких страданий и вместе с тем воли и решимости. Корица говорил, что оккупанты держат народ в темноте, закрывают школы, выбрасывают учителей на улицу. Не свет им нужен для совершения их беззаконий, а темнота. Интеллигенция всё яснее понимает, что ей следует идти плечом к плечу с рабочим людом, с революционными борцами.
      Плакаты были подняты ещё выше. Люди, что стояли на ступеньках, спустились. Группа молодёжи, выкрикивая лозунги, приблизилась к оратору, выступавшему от имени коммунистической партии. Кто-то дал команду, и колонна начала строиться. Даже больные и старики выпрямились и, уверенно отбивая шаг, двинулись на улицу. Головные почти скрылись из глаз, а к хвосту колонны присоединялись всё новые и новые люди. Вдруг совсем вдалеке из передних рядов послышались крики:
      — Конная полиция! Индюки! 1
      1 Индюки - насмешливая кличка полицейских.
      Там, впереди, парусом вздувался плакат Виктора: «Долой антисоветскую войну!»
      А люди всё шли вперёд, вперед
      Скоро во дворе столовой, с ее выщербленными глинобитными стенами, с выбитыми окнами, через которые теперь валил удушливый дым от мамалыги, опрокинутой в огонь, не осталось ни души. Когда все затихло, из глубины ее испуганно вынырнула какая-то фигура, крадучись пересекла двор и быстро зашагала в сторону, противоположную тон, куда направилась демонстрация. Лицо, одежда женщины — все было черно от копоти. По изодранной косоворотке се можно было принять за работницу. Однако косоворотка эта была вышита, и берет на голове был какого-то чудного фасона. — Это была госпожа Хородничану.
      Шагая в споём костюме «работницы», Элеонора мысленно проклинала Фабиана, этого грубияна. Это из-за пего пришла она в столовку, где два часа просидела пи жива ни мертва, забившись за котёл. Но ничего, и Бебишор, эта обезьяна, получит свою порцию! Это он послал её утихомирить безработных. Осёл!..
      Поредевшая было, когда в неё врезались конные жандармы, колонна демонстрантов втянулась в узкие переулки, становясь всё более многолюдной.
      — Долой фашистский террор!
      — Долой палачей!
      — Да здравствует Советская Молдавия!
      — Да здравствует вождь международного пролетариата товарищ Сталин!
      Матери с детьми на руках шли рядом со своими мужьями. Многие прохожие, поколебавшись мгновение, присоединялись к колонне.
      Из железных ворот женской ремесленной школы вышли девушки-ученицы с собственными плакатами, искусно вышитыми красным шёлком, и присоединились к демонстрантам.
      — Требуем освобождения Володи Колесникова!
      — Хотим мира!
      Внезапно из-за угла вылетели всадники с обнажёнными саблями, в фуражках с козырьками, надвинутыми на глаза. Лошади, сверкая подковами, вставали на дыбы. Блеснули льдистые острия клинков. Воздух пронизал отчаянный детский вопль:
      — Мама-а-а!..
      Пришпориваемые лошади топтали людей. Конному Эскадрону было приказано расколоть колонну надвое и потом искрошить её. Но как это сделать, как оторвать мать от ребёнка, бойца — от боевого знамени?
      Разрозненные ряды соединялись снова, строгие, собранные, слитые.
      — Смерть фашизму!
      — Убийцы, палачи!
      В голове колонны взорвался многоголосый клич:
      — Долой войну!
      Демонстранты шли, скандируя:
      — До-лой вой-ну! До-лой вой-ну!..
      Прокладывая себе дорогу саблями, всадники бросились наперерез колонне, чтобы спутать её боевой маршрут. Обойдя, словно какую-то падаль, упавшего под лошадь офицера, демонстранты стремительно двигались вперёд:
      — До-лой вой-ну!..
      Белые и красные плакаты. Детишки на плечах у родителей
      — Хотим работы! Хотим хлеба! Хотим мира!
      Вот из открытых ворот, по четверо в колонне, вышли бастующие ученики ремесленной школы.
      «Ни одного капсюля из наших рук! Сокрушим происки поджигателей войны!»
      — Сюда, товарищи! Идите сюда! — закричал им Виктор, шагавший в первых рядах.
      Он ещё выше поднял свой плакат. Как бы отвечая на его призыв, из колонны учеников грянула песня:
      Вперёд, заре навстречу,
      Товарищи в борьбе
      Демонстрация выходила из узких переулков окраины, двигаясь к центру города. Здесь на демонстрантов был снова брошен получивший подкрепление эскадрон. На флангах холодно поблёскивали кивера жандармов, в середине дуги наступала орда полицейских.
      Виктор, раненный саблей в плечо, почувствовал, что у него из рук рвут плакат. Комсомолец крепко стиснул древко в руке. Кровь струёй потекла у него из рукава. Выхваченный офицером плакат ещё раз взвился в воздухе: «Долой антисоветскую войну!»
      Сунув плакат подмышку, офицер схватил Виктора за раненук? руку и, дав шпоры, начал осаживать коня назад. Из колонны выскочил какой-то юноша и, бросившись к конному офицеру, с яростью вырвал у него плакат.
      — Горовиц, Горовиц! — закричали ученики, пробираясь через вооружённые цепи.
      Но до слуха конструктора крики доносились словно издалека. Горовиц ничего не замечал, кроме своего плаката, который он поднимал как можно выше: «Долой антисоветскую войну!»
      Демонстранты сметали со своего пути пожарных, стрелков, полицейских Воодушевление возрастало. Демонстранты рвались вперёд, ближе к переднему, лозунгу: «Да здравствует вождь международного пролетариата товарищ Сталин!»
      — Да здравствует!.. Да здравствует!.. Да здравствует!..
      Когда ученики вернулись в школу после демонстрации, никто не спросил их, где они были. Никто ничего не сказал по поводу их разбитых лиц. О Горовице, Капак-лы и о двух-трёх учениках младших классов шли слухи, что они арестованы. Но комитет дал указание пока молчать — может быть, они ещё появятся.
      В этот день на доске объявлений появился приказ за подписью Фабиана, который напоминал ученикам установленное расписание работ, учёбы и отдыха. До их сведения доводилось также, что шеф-повар отстранён от работы за «систематическую кражу продуктов». Директор отныне поручал контроль на кухне самим учащимся. И, наконец, как бы между прочим сообщалось, что производство «сифонных головок» приостанавливается из-за нехватки материалов.
      Появившись в школе после двух-трёх дней отсутствия, Хородничану в парадном костюме взволнованно шагал по залу. Он отдавал распоряжения служащим, которые натягивали на стене в конце зала большое полотно и устанавливали стулья.
      — Привет, привет! - — бормотал преподаватель истории с видом захлопотавшегося человека, пожимая руки ученикам. — Как вёл думаете, хорошо так будет? — советовался оп, показывая на полотно. — Хорош экран? Отныне мы начинаем новую жизнь: прогресс, культура! Я выжал наконец из этих бюрократе)» то, что нам надо. У пас теперь еженедельно будет кино. К нам будут приходить докладчики, самые выдающиеся лица в городе. Книги, газеты, радио. А как же иначе? Эти господа вообразили, что рабочие не нуждаются в духовной пище!
      Хородничану засунул руки в карманы и, молодецки повернувшись на каблуках, понизил голос до топота:
      — Сегодня придёт их инспектор, чтобы убедиться, нужны ли ученикам фильмы. Мы убедим eго! Хо-хо! Да, кстати, поскольку уже зашла об этом речь, позаботьтесь-ка, кто там у вас поссрьёзнее Одним словом, комитет ваш. Потому что я я поддерживаю организацию!.. Что бы мне ни говорил директор, по я за организацию!.. Да, так о чём бишь это?.. Ага, вспомнил: позаботьтесь, чтобы вечером, когда придёт инспектор, все ученики были налицо. Может фыть, главный захочет произнести небольшую речь. Пусть его говорит! Мы ему даже похлопаем. Дал бы только побольше кинофильмов. Значит, договорились: абсолютный порядок, да? Чтобы чиновнику понравилось поведение публики. Конечно, картина и сама по себе интересна: «Чёрные рубашки».
      Инспектор уйдёт, как говорит пословица, с поношеньем, а мы останемся с именьем
      В это время в зале неожиданно появился Капаклы с двумя другими пропавшими товарищами.
      — Бундук! Бундук! — обрадовались ребята, окружая их.
      У всех троих лица были в кровоподтёках.
      — Где вы были? Как вырвались?
      Ощупывая языком место, где прежде был зуб, Капаклы ответил:
      — Где были, там уже нету. Думал, увижу там Володю. — Он помолчал несколько секунд. — Но не видел ни его, ни других ребят. Индюки поймали нас и засадили в кутузку. Били нас Мне зубы вот повыбивали и кушак отняли
      Только сейчас ученики заметили, что Бундук рукой поддерживает штаны.
      — А при чём тут кушак?
      — Потому что кушак-то всему и виной! — откликнулся Капаклы сердито. — Изша него меня- и схватили." Я, дескать, подпольщик. Кушак у меня красный, как кровь. Поняли теперь? Подпольный цвет, значит А у нас все гагаузы 1 такие кушаки носят!
      — Ну, а они? — спросил кто-то, показав на товарищей Бундука. — У них ведь не было кушаков?
      — Они? — улыбнулся Капаклы. — Они мои ребята,
      1 Гагаузы — народность, живущая в южнбй Бессарабии.
      из штрафных, и сами пошли со мной вместе. А как же иначе?
      В это время в зал вошёл дядя Стёпа. Найдя Урсэкие, он подошёл к нему, снял с головы картуз и вынул из него толстый конверт.
      — На, читай, — сказал он и вышел.
      — От Пенишоры! — удивлённо воскликнул Васыле, распечатав письмо и пробегая глазами густо исписанные страницы. — Где он теперь, этот чудак?
      — Читай, читай, послушаем!
      Ребята столпились вокруг Урсэкие.
      — «Дядя Стёпа! — прочитал тот. — Кланяется и желает вам здоровья солдат-доброволец Пенишора Григоре из двадцать пятого пехотного полка, или, как его называют здесь, «капустного» (нас кормят только борщом с капустой) »
      — Так ему и надо! — сердито заметил кто-то из учеников.
      — « Дядя Стёпа! — читал дальше Урсэкие. — После того как я ушёл тогда из школы, решил я податься домой. Шёл я пешком несколько дней. Пришёл и вижу — село пустое. Кто по мобилизации в армию забран, кто батрачит у помещиков по имениям, а больше померли от дизентерии, потому что она опять тут свирепствует по причине гнилой кукурузной муки. А получили эту муку от помещика вперёд за урожай, что ещё на корню.
      Нотариус, который в нашем селе назначен опекуном сирот войны, и на порог меня не пустил. Мне, говорит, хватит хлопот с твоим братом. Он, говорит, большевик — нарочно накормил боярских свиней гнилой мукой, так что чуть не всё стадо передохло. А теперь, говорит, удрал в лес. А мне нотариус дал такую бумажку, чтобы я сейчас же шёл в армию добровольцем, потому что я сын погибшего и мне там будет хорошо. Пошёл я, что мне было ещё делать! И вот на прошлой педеле принесли мы присягу.’В первые дни солдатская жизнь проходила так. Как полагается, повели нас в баню, выдали форму. Санитар-капрал обмакнул тряЦку в черепок с керосином и опоганил мне ею рог. Говорят, это называется «дезинфицировать и денаразигнровать» солдата. И ещё говорят, что солдату прежде, всего нужно очистить от паразитов рот, чтобы он не болтал, как гражданские. Обтёр я с губ керосин и промолчал. Медные пугопици для шинели я себе купил, потому что пи одной их не было, словно нарочно срезали (а купил я их у самого господина капрала, который нас дезинфицировал). Всё это ещё бы ничего, но когда другие солдаты узнали, что я доброволец, они ничего не сказали мне, только тыкали в меня пальцем и прозвали тут же «непотул каза-нулуй»
      У командиров теперь пет времени учить нас, добровольцев, отдельно от остальных солдат. Нас гоняют и обучают наскоро, чтобы поскорей подготовить к войне, так что страдаем вместе. Но солдаты всё равно иначе меня не зовут, как «непотул казанулуй». Все чуждаются меня, потому что я добровольно пошёл служить. Дядя Стёпа, так мне это обидно, так обидно!..»
      — Сам виноват, дурак! — не удержался кто-то из ребят.
      Урсэкие на минуту оторвался от письма, оглядел сосредоточенные лица товарищей и продолжал чтение:
      — « Есть здесь один солдат, Фёдор Мыца. Вот однажды согнали- нашу роту на час «морального воспитания» (так называется он в расписании).
      «Смирно! — приказывает нам господин лейтенант. — А ну, скажи мне, солдат, что такое отечество? Скажи ты, как тебя?» — ткнул он пальцем в солдата, что тянулся больше всех нас. «Здравия желаю, господин лейтенант! Рядовой Караман Васыле! — как гаркнет тот во всё горло. — Отечество — это Отечество — это » А сам и не знает, что это такое. «Идиот! Скотина! — закричал на него командир. — Отечество — это твоя мать, родная твоя матка, слышь? Понял теперь?» — «Так точно, рад стараться!» — отвечает Васыле. «Так отойди-ка в сторонку и пятьдесят раз ложись на землю и вставай, ложись и вставай, чтобы это не вылетело у тебя из башки. А ну-ка, повтори ты», — и указывает плёткой на Фёдора Мыцу. «Здравия желаю!» — кричит Мыца одним духом. А сам стоит как вкопанный в позиции «смирно» и смотрит на Васыле Карамана, как тот ложится и встаёт, ложится и встаёт. «Отечество — это матка Васыле Кара-
      1 «Н епотул казанулуй» (молдавск.) — «внук котла», презрительная кличка добровольцев в старой румынской армии.
      мана! Так вы ему объяснили». Великое чудо, что Мыца после этого живой остался — после плети и сапог господина лейтенанта!
      Фёдор Мыца откуда-то из-под Оргеева, дядя Стёпа, он неграмотный и, видать, кроткого нрава. Высокий такой, плечистый, стройный, как тополь. Может, потому так и разъярились на него унтеры. Кажется, бить Мыцу — лучшего удовольствия для них нету. Власть свою, что ли, хотят показать? Усаживаются двое из таких, с нашивками, лицом друг к другу, и один кричит:
      «Солдат Мыца, рапортуй!»
      Бедняга тянется в струнку, поворачивается к тому, который спрашивает его, и рапортует, что он, мол, солдат Мыца Фёдор, и называет полк, батальон, роту, взвод и отделение своё. А тот, который сзади, шомполом его по голове.
      «Ты, вонючий новобранец! — кричит. — Кто это тебя научил становиться спиной к начальству?» Мыца, бедняга, поворачивается налево кругом, становится лицом к нему и начинает всё сначала: он, мол, солдат Мыца Фёдор из такого-то полка, а первый его сзади ремнём: «Что ж ты, чучело господне!»
      А Мыца больше уж и не оборачивается. Удары сыплются и отсюда и оттуда, а Мыца стоит молча, и только веки его при каждом ударе вздрагивают.
      И вот, дядя Стёпа, встретил я этого самого Фёдора Мыцу как-то после ученья. Сидит на камне, в уголке казарменного двора. Смотрит, горемыка, через забор. Да как смотрит! Не знаю почему, но такая жалость и любовь проняли меня вдруг к этому парню!
      «О чём ты думаешь, годок?» — спрашиваю. А Мыца всё глядит через забор. «Зарзар 1 у меня дома есть, — говорит, — сам дичок привил. Бывало ребятишки-чертенята со всей улицы воровали у меня зарзары » А сам так и сияет, точно это большая радость, что у него зарзары крадут. «А теперь, — говорит, — нет меня дома Старая мать моя одна. В селе полно военных, потому что там «зона». Л если теперь ещё война начнётся » И тут Мыца так глянул на меня, будто помощи какой от меня ждал. Узнал меня, п взгляд у него уже какой-
      1 Зарзар — дпкпв абрикос.
      то другой стал. «Пепотул казанулун», — пробормотал он и отвернулся тут же. Заторопился куда-то и отошёл от меня.
      Тогда, дядя Стёпа, я вспомнил вас.
      Никак не забуду я этот взгляд Фёдора Мыцы. Иной раз, правду тебе говорю, дядя Стёпа, я и сам бросаюсь туда, где солдатская мука мученическая всего тяжелее. Думаю я в этом найти для себя облегчение. А всё не нахожу Мыце — тому легче. Теперь не его — самого себя мне жалко, дядя Стёпа. Так мне сейчас плохо, что не знаю, как и сказать. Потому что теперь только начинаю понимать. Моему опекуну легко было сунуть меня в «добровольцы»: я, мол, сирота погибшего на войне. А мне-то каково! И товарищей своих я лишился. Один я теперь, как вы сказали тогда в будке — дезертир.
      Ну, кончаю письмо.
      Пенишора Григоре».
      Ниже подписи было ещё что-то приписано, но ничего нельзя было разобрать, кроме слов: «Как бы хотелось знать, что делают ребята».
      Прочитав письмо, Урсэкие молча сложил его и спрятал в карман. Ребята стояли вокруг него в глубокой задумчивости.
      — Эх, на беду себе заварил кашу парень! — вздохнул кто-то.
      — А сколько ещё их, таких путаников, на каждую деревню приходится! — покачал головой Урсэкие.
      Киносеанс, о котором так торжественно говорил Хородничану, был назначен на восемь часов вечера. За полчаса до этого в украшенный зал была доставлена кинопередвижка. Пришёл и инспектор. Он не произносил пока никаких речей, отложив это, повидимому, на конец киносеанса. Инспектор сидел в первом ряду, вместе с директором, госпожой Флоридой, Хородничану, надзирателем Стурзой, попом-законоучителем и попадьёй. Сзади сидели ученики. Многие из них, особенно деревенские, никогда в жизни не видели кино. Они смотрели на белое полотно как зачарованные.
      В числе самых последних в зале появился Фретич. Увидев Доруцу на одном из задних стульев, он сел рядом с ним. Яков заметил, что Фретич чем-то очень расстроен. Он беспвкойно ёрзал на стуле, точно не находя себе места.
      — Ты, может, узнал что-нибудь о Горовице или о Викторе? — спросил Доруца шопотом.
      Но Фретич продолжал молчать и только покусывал губы.
      — Анишору видел? — допытывался Яков.
      — Прошлой ночыо арестовали товарища Ваню!
      — Что?!
      — Пока это разглашать не надо. Вот мать у него, говорят, есть, Евдокия. Разыскать бы её, поддержать, помочь — Фретич некоторое время молчал, затем добавил: — От нас сейчас требуется усилить борьбу, закрепить нашу победу с капсюлями для гранат. Новая тактика дирекции, возня Хородничану — всё это хитрость. Надо глядеть в оба.
      Начался киносеанс. На экране появился человек с тяжёлым взглядом и выдающейся вперёд квадратной нижней челюстью. «Дуче» , — сообщала о нём подпись внизу. «Дуче» показан был сначала в одежде рабочего. Судя по его непрерывно двигавшимся челюстям, он всё время ораторствовал. Затем «дуче» появился уже в ином виде. На голове у него была шапка какой-то странной формы, с двумя острыми углами. Вдоль и поперёк «дуче» был опоясан ремнями. Теперь его челюсти были крепко сжаты, как тяжелЕле железные скобы. «Дуче» разжимал их только тогда, когда стоял на высоком - балконе, а внизу, на площади, словно оловянные солдатики, чётким строем проходили мимо пего молодые люди в таких же шапках.
      — В точности как те легионеры, что приезжали тогда к нам, — "зашептал Доруца Фретичу.
      — Да, того же семени, — отозвался тот.
      Фретич пристально глядел на экран. Через минуту он с тревогой наклонился к Якову:
      — Ребята далеко сидят? Где Урсэкие? Мы не можем пропустить такое дело. Нужно что-то предпринять Мерзапцы1..
      — Непременно! — Доруца поднялся со стула. — Я сейчас приду. Ты обдумай, что делать.
      Прнгнувншсь, чтобы не быть замеченным, Доруца
      1 «Дуче» — главарь итальянских фашистов Муссолини.
      исчез в темноте зала. Среди учеников поднялось шушуканье. Спустя несколько минут Яков возвратился.
      — Если ещё раз появится эта квадратная морда, — быстро прошептал ему Фретич, — начнём свистеть И улюлюкать. Сигнал подам я — засвищу.
      — Хорошо, — сказал Яков, обдумывая что-то. — Хорошо.
      Так же согнувшись и крадучись вдоль стены, Доруца Направился к экрану. В руках у пего была большая чёрная бутылка.
      В это время на полотне появилась длинная надпись.
      — Врут они! — раздался вдруг пронзительный крик. — Брехня!
      Это, не вытерпев, закричал Урсэкие.
      На полотне как раз появился «дуче». Из глубины вала послышался долгий, гайдуцкий свист.
      — Долой его! Долой!..
      В зале поднялся невероятный шум.
      Безразличный ко всему происходящему, «дуче» работал челюстями. И тогда случилось нечто такое, от чего вся публика на несколько секунд онемела от удивления. Что-то пролетело по воздуху. На одном из глаз «дуче» появилось чёрное пятно, которое сразу же начало расплываться по всему лицу, превратив «дуче» в какое-то страшное чудовище
      — Вот настоящая образина фашизма! — закричал кто-то в зале. — У них не только рубашки, у них и совесть такая же чёрная!
      — Фашизм — это война!
      — Свет! — раздался резкий возглас директора.
      Стурза бросился выполнять его приказание.
      Когда сеанс был прерван и в зале зажёгся свет, из стульях, где раньше сидели гости, никого не оказалось. Инспектор и поп с попадьёй исчезли. Директор с супругой были уже возле двери. Хородничану растерянно следовал за ними.
      Только ученики, соблюдая полный порядок, сидели на своих местах, словно намереваясь ещё наслаждаться «духовной пищей», с таким трудом вырванной у «бюрократов» их преподавателем истории.
      Спокойно нагнувшись, Доруца поднял с полу около экрана бутылку из-под чернил.
     
      Глава XII
     
      Весна была на исХод е. Подавленный заботами й тревогами последних дней, господин Фабиан и не чувствовал её. Утра казались ему туманными, дни — жаркими, душными. Всё казалось ему теперь здесь чуждым. Чёрные мысли точили его мозг. «Эх, и нужна была мне эта возня со школой! Убраться бы отсюда!.. Забрать свои манатки и уйти куда глаза глядят. Куда-нибудь в село. Поселиться вдали от города, от рабочих Но куда? Как?» ?
      И вдруг, словно луч надежды, дошла до него весть, что старик Цэрнэ закончил барельеф медного ребёнка. Это было столь неожиданно, что директор не поверил своим ушам. А он-то думал, что мастер давно отложил этот заказ, предпочитая работать на жестяных трубах. Ворота и железная ограда, забытые всеми и заржавевшие, валялись где-то во дворе. И вдруг такой сюрприз!
      Господина Фабиана радовала не только мысль о жирном куше, который он считал было уже потерянным. Нет. Неожиданное окончание работы над медным ребёнком господин Фабиан воспринял как надежду на возвращение былых спокойных дней, на восстановление своего авторитета в школе. «Дряхлый-то он дряхлый, этот Цэрнэ, но если уж взялся и сделал работу, на это есть причина. Это не с неба свалилось. Почувствовал что-то старик »
      Воодушевляемый такими мыслями, господин Фабиан мгновенно приободрился. В тот же день ворота и железная ограда, по его приказанию, были очищены от ржавчины и покрашены в зелёный цвет. Господин Фабиан послал Цэрнэ курева и распорядился, чтобы обеденная порция его была снова увеличена. Затем он известил доктора, владельца детского санатория, чтобы тот явился за своим заказом. Словом, господин Фабиан так захлопотался в этот день, что не успел даже забежать в мастерскую посмотреть работу Цэрнэ. «Ничего, — подумал он. — Старик не подведёт. Уж если он что-нибудь делает, так делает основательно».
      Церемонию вручения заказа господин Фабиан решил устроить поторжественней. Он дал распоряжение немедлснно привести и порядок жестяннчную мастерскую, вымыть там полы и даже соорудить небольшую трибуну. «Именно в мастерской пусть всё это и произойдёт. Перед учениками! — думал господин Фабиан. — Я скажу: «Получайте рекламу, господин доктор, это монументальная работа!» Так и скажу: монументальная! Цэрнэ, конечно, необходимо предварительно послать немного пообчи-ститься. Да, вокруг Цэрнэ всё это и будет происходить.
      В лице Цэрнэ мы будем чествовать рабочего, который в продолжение своих шестидесяти лет не знал отдыха, который всю жизнь безропотно работал для блага и спокойствия своей страны. И страна признательна ему
      Не нужен здесь Хородничану! Я сам, директор школы, скажу это. Так скажу, чтобы у них у всех защекотало под ложечкой. А в конце речи я выну из собственного кошелька сто лей: «Пожалуйста, господин мастер, вот вам от меня эта малость, а господь бог пошлёт вам больше »
      Получив приказ директора, ученики устроили в своей мастерской генеральную уборку. Цэрнэ явился в этот день на работу в мягкой вычищенной шляпе. На свежевыбритом лице мастера ещё отчётливей выделялись глубокие морщины. Руки его со сморщившейся от тщательного мытья в горячей воде кожей тоже были необычайно чисты. Цэрнэ находился в том благодушном настроении, которое часто бывало у него в последнее время. Вообще, с мастером творилось что-то необычное. Глаза его заметно повеселели. Улыбка всё чаще озаряла лицо. Учеников он начал называть по именам, интересоваться жизнью каждого из них и принялся даже посвящать их в тайны своего ремесла. Мальчики с удивлением следили за этой переменой в мастере, совершавшейся у них на глазах. «Никак не иначе — этот медный ребёнок омолодил его», — весело шутили они. На шумиху, поднятую господином Фабианом вокруг завершения работы мастера, ученики смотрели с любопытством, но благосклонно: Цэрнэ они любили, его радость была радостью и для них.
      Из канцелярии школы наконец сообщили, что господин доктор прибыл и лимузин его стбит уже во дворе школы. Началась суета. Через несколько минут в мастерскую влетел посланец из канцелярии:
      — Приготовьтесь, идёт?
      Затем на лестнице в сопровождении многочисленной свиты показался клиент. Господин доктор тяжело дышал после подъёма на лестницу и беспрерывно вытирал платком багровый затылок. Седой ёжик причёски на просвечивающем сквозь редкие волосы маленьком розовом черепе придавал ему некую черту энергичности. Одутловатое, напоминающее губку лицо доктора не выказывало той торжественности, какая читалась на физиономиях сопровождавших его людей. В руке он держал шнур от монокля, прикреплённый к жилету. Доктор оглядывался по сторонам «бегающими, точно выпытывающими что-то глазками.
      Жестом попросив клиента подождать, господин Фабиан на секунду скрылся в будке мастера. Оттуда он вышел ещё более торжественный, нетерпеливо поглядывая на трибуну. В нескольких шагах за ним следовал Цэрнэ, во внешности которого было что-то глубоко волнующее. С барельефом в руках направился он к клиенту, словно стесняясь своей нетвёрдой, старческой походки, своей слабости и тщедушия, не соответствующих обстановке этого праздничного в его жизни дня.
      Когда доктор издали увидел выполненный заказ, глазки его так и засияли от удовольствия. Не глядя на старика, он взял из его рук барельеф.
      Директор первый захлопал в ладоши, с важным ви-. дом направляясь к трибуне. Его свита поспешила последовать его примеру. Ученики также, с опозданием и вразброд, принялись аплодировать.
      Мастер стоял выпрямившись, с опущенными по швам руками, точно школьник на первом экзамене. Лицо его было бледнее обычного, глаза глядели неспокойно.
      — Дорогой металл, — вынес клиент первую оценку, прищёлкнув пальцем по медному мальчику, точно выстукивая его по-докторски. — Напоминает золото
      Господин Фабиан подал новый сигнал, и слова доктора были покрыты деликатными аплодисментами свиты. Хозяин санатория приподнял рукой барельеф на высоту вывески и оценивающе поглядел на него издали, прищурив глаз.
      — Господа — начал было господин Фабиан, считая, что сейчас уже самое время начинать торжество.
      Но клиент вдруг, точно ужаленный, опустил руку, в которой держал рекламу, быстро прилаживая другой рукой монокль в левом глазу.
      — Что это? — воскликнул он. — Что это, я вас спрашиваю? И по-вашему, это упитанный, отличный младенец, который призван представлять мой аристократический санаторий? Рахитик! Чахоточный, голодный щенок!
      Доктор ещё раз взглянул на барельеф и, выпустив монокль из глаза, разразился таким смехом, что живот его так и заходил ходуном:
      — Ха-ха-ха! Да это ублюдок какой-то с окраины, из рабочей слободы! Такие там валяются тысячами. Кандидат на кладбище! Ха-ха-ха!..
      Устав от такогй продолжительного хохота, доктор отёр платком свой вспотевший затылок.
      — Эх ты, мастер! — презрительно обратился он затем к Цэрнэ, снова вставляя в левый глаз стёклышко монокля. — Что же ты за скульптор, если не можешь сделать прелестного, здорового ребёнка! И, кроме того, — клиент повернулся, стёклышко сверкнуло у него в глазу, — почему у этого ребёнка так воздеты руки? Откуда такое выражение ужаса? — Владелец санатория ещё раз глянул на изображение, выбитое из меди, затем швырнул его к ногам старика. — Похоже на то, — повернулся он к своей свите, оскалив зубы, — что этот младенец под угрозой смерти воздевает лапки и призывает на помощь. Точно под бомбами, не правда ли, господа?
      Покинув трибуну, господин Фабиан быстро направился к валявшейся на полу рекламе. Но Урсэкие, опередив его, незаметно прокрался вперёд, схватил с полу барельеф и шмыгнул в толпу учеников.
      Взгляды всех присутствующих устремлены были на мастера. До этого молчаливо и почтительно стоявший в позе школьника, он словно преобразился.
      — Так именно вы и поняли мою работу? — радостно спросил он клиента, как бы веря и не веря в своё счастье. — Видно, а? Чувствуется? Действительно замечается такое выражение?
      Голос мастера дрогнул. Неверной рукой снял он очки, и ученики удивлённо увидели, что близорукие глаза мастера полны слёз. И, полные слёз, они всё-таки смеялись.
      Лучиками разбегались от них бесчисленные морщинки. Всё лицо старика сияло.
      — Я рад! — прошептал он с волнением. — Я рад
      Увидев барельеф в руках Урсэкие, старик быстро направился к нему.
      — Что, Васыле? — пробормотал он, обнимая уче-. ника. — Пойдём-ка, парнишка, поищем АнишоруГ Умницу
      мою, дорогую мою Анишору!..
      Передав избитого Преллом Горовица ученикам, Моломан уже не вернулся в свою конспиративную квартиру, где был установлен шапирограф и остальные машины для печатания революционной Литературы. Открытое столкновение с Преллом грозило провалом подпольной типографии. Встретившись в этот же день с товарищем, через которого он поддерживал связь с городским комитетом партии, кузнец рассказал ему обо всём, признав свою вину и готовый принять за свой проступок суровое партийное взыскание.
      — Делайте со мной что хотите, — сказал он под конец. — Я знаю, что поступил неправильно, но иначе я не мог. Сколько хватало сил, я терпел, не вмешивался в действия учеников. Видел я их ошибки, видел, что нет ещё у них закалки, да нельзя мне было вмешиваться. И только тем отводил душу, что. сообщал обо всём в организацию. В школе я занимался только кузнечным делом. Мехи, наковальня — и всё. Но началось брожение, ученики поняли, что они своей работой невольно помогают подготовке антисоветской войны, что они производят капсюли для гранат. Ребята начали забастовку. Понимаешь?.. Толковые ребята. Пролетарии! Но молодцы Этот фашистский бандит Прелл заигрывал с ними. Ученики доверяли ему. Доверяли, быть может, больше, чем мне. Потому что немец был активен, в то время как я только хлопал глазами, связанный по рукам и ногам конспирацией. Вся школа бастует, а я должен работать
      Моломан замолчал, силясь сдержать волнение.
      — Вроде штрейкбрехера, — опуская глаза в землю, пробормотал он. — Штрейкбрехер Не мог я этого стерпеть! И вот в день забастовки очаг моего горна остался холодным. Я как бешеный метался по кузнице
      Тут вдруг вижу — Прелл этот самый завёл к себе Горовица. Горовиц — изобретатель, золотые руки, честная, доверчивая душа Не сдержался я, когда увидел, что мальчик валяется в обмороке на полу. Не сдержался. Только что собственными руками набирал статью о фашизме И тут передо мной встал этот фашистский пёс, убийца из гестапо Не стерпел я, огрел его. Пусть партия накажет меня за это, но дайте мне перейти к открытой борьбе. Не могу больше!..
      — Об использовании тебя на работе в типографии, — прервал его связной товарищ, — больше не может быть и речи. Партия уже подготовила человека на твоё место. А сейчас вот что. Комсомольцев школы ты знаешь хорошо. Фактически ты был одним из первых их организаторов. Тогда ты тоже ведь, по существу, нарушил законы конспирации. Но не об этом теперь речь В настоящее время школа борется. Поднялись на борьбу и другие, школы. Арестовано несколько учеников. Есть провалы и в молодёжном руководстве. По случаю арестов у комитета школьной организации вот уже несколько дней прервана связь с горкомом партии. А школы теперь, больше чем когда бы то ни было, нуждаются в конкретном партийном руководстве. Движение учащихся не должно пострадать. Так вот, сделай всё, что можешь, но завтра на рассвете секретарь организации школьников должен выйти на свидание с посланным от нас. Что касается твоей ошибки, то она будет рассмотрена партией
      Таким образом Анишора снова восстановила связь с подпольем, прерванную со дня ареста товарища Вани.
      За школой следили. Оба надзирателя, недавно принятые в помощники Стурзы, были явно агентами сигуранцы.
      Большая часть персонала школы, в том числе и дядя Стёпа, была уволена с работы и заменена незнакомыми ученикам людьми.
      Нужно было предупредить новые аресты. Городской комитет комсомола рекомендовал Анишоре оставить на время занятия в школе и покинуть родительский дом. На новой своей квартире в короткие часы отдыха девушка уносилась мыслями к заключённым в подвал сигуранцы — к товарищу Ване, к Горовицу, к Виктору
      Виктор открыл глаза. Мрак. Что с ним? Где он? Нестерпимо болело всё тело. Он сделал напрасную попытку пошевельнуться. Все его старания были вознаграждены пронизывающей болью в руке да звоном железа. «Кандалы,..» — блеснула в его мозгу мысль. Разрывая тьму, вдруг надвинулась на него бесконечная колонна людей Поверх неё плыли лица детей, знамёна, плакаты, лозунги У Виктора сжалось сердце: «Мой плакат!» Острая боль парализовала движение. Виктор снова провалился во мрак
      Затем он очнулся окончательно. Сердце билось уже спокойнее. Он как будто отдыхал. «Не проронил ни одного слова врагам » Первым бил его жандармский офицер. После этого — полицейский агент В «бюро регистрации» ему предложили сесть. На другом конце стола сидел какой-то тип, углубившийся в свои бумаги.
      — Воды — прошептали сочащиеся кровью губы Виктора.
      «Тип» нажал кнопку. В кабинет вошёл агент, который недавно избивал Виктора.
      — Принеси новенькому чашку кофе и папирос! — резко распорядился «тип».
      Спустя несколько минут кружка с горячим кофе, ломтики хлеба с маслом и несколько папирос были уже на столе. Даже спички
      — Закуси, — сказал ему «тип» с деланым равнодушием.
      Виктор не притронулся к принесённому. «Тип» глянул на него уголком глаза, затем, разложив на столе бумагу, приготовился писать:
      — Как тебя зовут?
      Виктор ответил на вопросы: возраст, национальность, профессия.
      — С каких пор знаешь «товарища Ваню»? — спросил «тип» тем же безразличным тоном, готовый занести в протокол ответ и на этот вопрос.
      — Я не знаю такого имени.
      «Тип» притворился, что не слышит.
      — С каких пор знаешь «товарища Вайю»?
      — Я не слышал такого имени.
      «Тип» вдруг поднял глаза, и Виктор вздрогнул. Такого звериного взгляда ему ещё не приходилось видеть.
      — Я нс спрашиваю тебя, слыхал ли ты это имя! Имя это известно всему городу. С каких нор ты знаешь «товарища Ваню»?
      Виктор поднялся со стула. Спокойно ждал, что его ударят. Но «тип» сперва схватил его за волосы:
      — С каких пор ты знаешь «товарища Ваню»?..
      Пришёл в себя Виктор, лёжа уже на полу. Агент, который приносил ему кофе, поднял его, поставил на ноги и прислонил к стене. «Тип» шагнул к нему со сжатыми- кулаками. Когда Виктор падал, агент снова и снова бросался его поднимать
      По подвалу прошла струя холодного воздуха. В просвете открытой двери показался полицейский.
      — Эй, субъект, поднимайся! — крикнул он, подойдя к лежавшему на полу Виктору, и толкнул юношу носком сапога.
      Когда Виктора привели в кабинет, «тип» приказал снять с рук и ног «новенького» кандалы, а сам стал заботливо поправлять на нём порванную одежду и вытирать кровь с его лица.
      — Я представлю тебя господину следователю, — сказал он тихо, будто раскаиваясь в том, что произошло между ними. — Ты спасён. Ты попал к следователю Пую. Это человек культурный, образованный, окончил юридический факультет
      Открыв обитую кожей дверь, «тип» легонько подтолкнул арестованного вперёд. Виктор очутился в богато обставленном кабинете. Яркий дневной свет был наполовину затемнён прикрытыми ставнями. Массивный стол посреди комнаты отливал матовым блеском. На столе стоял чернильный прибор чёрного мрамора.
      Откинув голову на спинку кресла, на него рассеянно смотрел судебный следователь. Это был молодой человек со свежим напудренным лицом, в белоснежном твёрдом воротничке.
      — Впервые у нас? — заговорщически улыбнувшись, спросил он. — Ничего, ничего, мои шер , случается Садитесь. Много времени не смогу вам-посвятить. Ровно через — следователь, сдвинув манжет, глянул на часы: — ровно через двадцать минут начинается кон-
      1 Мон шер (франц.) — мой дорогой.
      церт Что это? — закричал он вдруг возмущённо, по-видимому только теперь рассмотрев раненую руку и распухшее от побоев лицо Виктора. — Что это за варварство? Кто из моих людей осмелился так истязать вас? Не покрывайте их, мои шер, иначе я рассержусь на вас. Назовите мне имя того, кто вас бил, одно только имя!
      Не дожидаясь ответа, Пую нажал кнопку. В кабинете появился дежурный полицейский. Остановившись у дверей, он вытянулся по швам.
      — Какой это негодяй осмеливается нарушать мой приказ? — закричал Пую. — Я покажу вам, куроцапы, рукоприкладствовать с арестованными! У нас есть цивилизованные средства! Завтра же я всё это расследую. Найду виноватого и применю к нему статью уголовного кодекса. Вон отсюда, скотина!
      Полицейский поднёс руку к козырьку, повернулся налево кругом и вышел.
      — Звери, садисты, ничего в них нет человеческого! — продолжал Пуго. — Дикари! Попадётся им человек, так не отстанут, пока не розорвут его на куски Итак, мои шер, — обратился он к Виктору, снова взглянув на ручные часы, — у нас осталось очень мало времени. Я изучил ваше дело. Мне известно всё. И при всём том я хотел бы всё-таки помочь вам. Вы человек из хорошей семьи. Учились в гимназии Я считаю, что вы заблуждались. За короткий срок вы успели совершить ряд тяжких проступков То, что вы поддерживали связь с этим металлистом «товарищем Ваней», ещё куда ни шло. Молодость имеет свои права: романтизм, мученичество Я понимаю. Я понимаю это как молодой человек, и я обязан это понимать и как человек закона. Но разгром в столовой, опрокинутая в огонь мамалыга Вульгарно! Мамалыга — это наша национальная специфика, традиция ц местный, так сказать, колорит. Спровоцировав этот разгром в столовой, вы надругались над мамалыгой — насущной пищей нашего крестьянина. Да, да, мон шер Вы ударили по обычаю, по вековому укладу предков, да Ударили по дымящейся мамалыге, по вышитому цветочками рукой крестьянки рушнику
      Молодой следователь замолчал, склонив голову на руку.
      — Не понравилось мне всё это, — продолжал он про-
      никновенно-взволповапным тоном. — Пс поправилось. И, несмотря на это, я хотел бы что-нибудь сделать для пас Не оставлять же вас здесь, среди этих дикарей!.. Когда, говорите, виделись вы в последний раз с «товарищем Ваней»?
      Вскочив с места, Виктор вскричал с негодованием:
      — Я ничего не сказал и никогда не видел этого человека!
      На лице следователя запорхала улыбка удовлетворения.
      — Я вижу, вы устали, — сказал он с состраданием. — Вам надо бы отдохнуть. Впрочем, я тоже вынужден оставить вас — я опаздываю на концерт. И всё же я хотел бы сделать что-нибудь для вас
      Пригладив волосы и помедлив немного, он дважды нажал кнопку звонка, пробормотав:
      — Хорошо
      В кабинет вошёл «тип».
      — Гражданина этого надо перевести на несколько дней в белый домик, — мягко обратился к нему следователь. — Пусть придёт немного в себя — он сильно устал. И попрошу, чтобы уже сегодня вы приготовили всё необходимое для его перевода. И ещё: я обращаю ваше внимание на наши конституционные законы, воспрещающие применение телесных наказаний.
      Сказав это, он покинул кабинет.
      Всю ночь Виктора пытали до обморока. Одно ведро воды за другим опрокидывали на него, приводили в чувство, после чего задавали всё тот же вопрос о товарище Ване.
      — Не знаю, — отвечал он. — Я не видел его никогда
      Перед рассветом Виктора положили на носилки и бросили в «чёрную карету» сигуранцы. Когда он очнулся от обморока, то находился уже в «белом домике».
      «Белый домик», эта дьявольская выдумка сигуранцы, был расположен за чертой города, вдали от всякого жилья, чтобы никто не видел творившихся там ужасов, не слышал криков пытаемых. Наружные стены домика были действительно белые. Нависшая камышовая крыша, призба , запущенный сад — всё гармонировало с тихим
      1 Призба — завалинка вокруг хаты.
      и грустным пейзажем этого глухого и заброшенного уголка. В таком домике впору было бы жить какой-нибудь старушке, забытой смертью. Здесь должны были бродить меж бурьянами одна-две курицы, шелудивый щенок. Может быть, под сохранившимся случайно навесом тут и по сию пору стояла привязанная яловая коза За домиком, насколько хватал глаз, простиралась нескончаемая ширь бессарабских полей. А в домике, за его белыми стенами, за высоким крестьянским порогом, царила смерть. Комнаты пыток, подземные изоляторы и различные отделения для допросов — вот что было внутри этого «белого домика». Не многие из попадавших сюда имели потом возможность любоваться белым светом. Имена доставлявшихся в этот домик арестованных обычно вносились в списки «бежавших за Днестр».
      В течение первых дней Виктор прошёл через различные «процедуры приёма», а затем был брошен в подвал, где валялись истерзанные, как и он, люди. Стёклышко, замазанное извёсткой, через которое пробивался тоненький луч света, — вот всё, что напоминало здесь о внешнем мире. К этому бледному лучу и подползали находившиеся тут люди. Туда устремлялись взоры
      Одни из заключённых лежали неподвижно, другие время от времени двигались, стараясь расправить затёкшие руки и ноги. Из угла изредка доносился тяжёлый стон.
      Виктора пробудил грубый окрик:
      — Эй, где тут Колесников? На допрос!
      Вошедший принялся искать среди арестованных того,
      кто ему был нужен. Он будил их, ударяя носком сапога и освещая лица красным глазком фонаря.
      Из тьмы донёсся шорох, кто-то делал усилие подняться:
      — Оставь людей в покос, зверюга! Я Колесников!
      Глазок фонаря остановился там, откуда послышался голос:
      — Убери свою лапу, убийца, я сам пойду!
      Подняв голову, Виктор увидел на секунду лицо Колесникова. Прихрамывая, тот с трудом продвигался к выходу, по его богатырская фигура словно заслоняла собой всё помещение. Подле двери Володя остановился
      и наклонился над человеком, неподвижно распростёртым на полу.
      — Посвети! — повелительно потребовал он у конвойного. — Иначе ты меня отсюда не вытащишь!
      Красноватая полоска света упала на лежащего. Колесников заботливо ощупал его лицо.
      — Я жив, Володя Я ощущаю каждый удар. И мне жарко Только я не могу двигаться и попрежнему совершенно ничего не слышу. Совершенно. Один гул какой-то и свист в ушах
      Виктор вздрогнул: «Голос Горовица!» Напрягая все свои силы, он подполз к конструктору и принялся трясти его за руку: «Давид! Давид!» Горовиц не отвечал, бормоча про себя что-то бессвязное. Когда Виктор тряхнул его сильнее, Горовиц молча поднял на него взгляд и долго не отводил его, точно стараясь припомнить лицо Виктора.
      — Ага, — ответил он с тем же спокойствием. — Узнаю. Только не слышу, ничего не слышу. — Он замолчал, а затем начал говорить, ни к кому не обращаясь: — Если бы я не оглох, я знал бы, жив ли он ещё, наш светловолосый товарищ. Если он жив, то должен стонать Хотя такой человек, конечно, может не проронить ни слова
      Виктор слушал, затаив дыхание. «Светловолосый товарищ»! Неужели?.. Однако из слов Горовица ничего больше нельзя было понять. Он бредил в жару. Виктор и не успел ещё хорошенько разглядеть тех, что находились вместе с ним в подвале, когда его снова повели на допрос.
      До Виктора долетали отчаянные вопли из комнат для допроса. У него потемнело в глазах. Он покачнулся и чуть не упал. Рука полицейского во-время подхватила его. Несколько мгновений Виктор стоял, опершись на эту руку. Но тут же., сделав над собой усилие, выпрямился во весь рост и зашагал дальше.
      «Убери свою лапу, убийца, я сам пойду!» — вспомнил он
      В комнатке, куда его втолкнули, Виктор увидел сидящего за столом Пую.
      — Садись, — сухо сказал следователь. На этот раз он не пытался разыгрывать доброжелателя.
      Виктор остался стоять.
      — Прежде всего отвечай на вопрос: хочешь ли ты жить, получить государственную службу и всё, чего требует молодость, или хочешь смерти? Ну да, то-есть сделаться короче на одну голову. И даже ещё проще — пулю в лоб. — Вынув из кармана револьвер, следователь выложил его на стол. — С родителями ты не переписываешься. Они не знают, где ты находишься. Никто не спросит о тебе. Никто. Один я буду знать, что кости твои гниют в «белом домике». Может быть, даже здесь, под этим полом, где ты стоишь Когда ты видел «товарища Ваню»?
      Пую вскочил на ноги и приблизился к Виктору, направляя на него револьвер.
      Виктор почувствовал на своём виске холодное дуло.
      — Я нажму сейчас курок — и готово! О твоём героизме и мученичестве будут знать только черви. Всё равно коммунисты не верят в тебя, «интеллигент»! Итак, какой он, «товарищ Ваня»?
      Виктор поднял на Пую сразу вспыхнувшие глаза: «Они так и не узнали, кто товарищ Ваня!»
      На руке у следователя блестели ручные часы-браслет.
      — Сегодня вы не торопитесь? — спросил Виктор улыбаясь. — Не опоздаете на концерт?
      Пую быстро опустил руку и принялся шагать по комнате.
      — Ага! — процедил он, усаживаясь на место. — Я понял тебя. Ты хочешь заставить нас принять тебя за «товарища Ваню». Чтобы спасти его?.. Да, да. Спокойствие, благоразумие, бесстрашие перед лицом смерти — прекрасно! Нам известен характер того большевика. Но ты — не он, ты — не больше как симулянт. Тот был металлистом, а у тебя руки белые, тонкие, руки интеллиген-тика. И кишка, брат, у тебя тоже тонка. Напрасно ты прикидываешься — ты не «товарищ Ваня»! Но ты его знаешь, поддерживал с ним связь. Ты знаешь многое, и ты вбе это нам расскажешь. Вот сейчас ты увидишь, какие концерты в моём вкусе.
      После того как Виктора увели из комнаты, следователь призвал своих помощников.
      — Ну, чем можете похвастаться? Колесников дал что-нибудь? — спросил он нервно.
      Тс опустили глаза.
      — Ну, отвечайте! — крикнул начальник, ударяя кулаком по столу.
      — Молчит, как немой, — осмелился один, становясь «смирно». — Я сделал что мог: и иголки под ногти и
      — Молчать! И чтоб я не слыхал подобных ответов! Одни у них глухой, другой немой Куроцапы проклятые! Только на кражи и убийства вы и способны! Брошу вот вас обратно в тюрьму! И подумать только: перед какими-то школьниками, у которых молочные зубы ещё не выпали, вы бессильны!
      — Ученики — начал было одни.
      — Молчать! Город весь белеет коммунистическими листовками. Заборы красны от лозунгов против войны. Митинги, забастовки, демонстрации! И повсюду принимает участие молодёжь. Если вы не можете найти секретаря комсомола, как вы тогда найдёте руководителей партии? Привести мне «товарища Ваню»! Слышите вы? Живого или мёртвого — всё равно! Из-под земли выройте, а найдите! Пока этот большевик на свободе, молодёжное движение будет разгораться всё сильнее. Нужно его уничтожить, чтобы даже имя его было забыто!
      Следователь помолчал несколько секунд. Взглянул, раздумывая, на ручные часы:
      — Организуйте мне массовую «мельницу». Арестованные пусть пройдут через неё все, до одного. Организуйте её у них на глазах. В большом подвале. Не может быть, чтобы кто-нибудь не проронил хоть слово. Налево кругом! Через десять минут я приду посмотреть.
      Первым на пытку был приведён Горовиц.
      — Знаешь «товарища Ваню»? — спросил его Пую, сидя на стуле, вынесенном палачами на середину подвала.
      Горовиц поднёс руку к уху, безуспешно стараясь расслышать заданный вопрос.
      — Обратите внимание на симуляцию этого субъекта! — повернулся юрист к своим «ассистентам». — Кто позвал тебя на демонстрацию против войны?
      — Мастер Прелл, — невпопад ответил Горовиц, показывая рукой на уши. — Я любил его за то, что он зна§т технику, а он
      — Сыграйте ему «мельницу»! — коротко приказал Пую, доставая папиросу из портсигара.
      Двое бросились на Горовица, повалили его на пол, заставили обхватить руками колени и, связав руки, просунули ему под колени железную палку. Затем они подкинули его кверху и вдели палку в железные кольца, подвешенные на верёвках. Тело арестованного запрокинулось головой вниз, ступнями кверху. Один из палачей принялся изо всех сил бить бичом со свинцовым наконечником по его голым подошвам. Как ни изворачивался пытаемый, сколько усилий он ни делал, голова его всё время свисала книзу, а ступни торчали кверху. Единственным отдыхом от мук был обморок. Если пытаемый не терял сознания во время пытки, то это случалось тотчас же после того, как он прикасался истерзанными ногами к земле.
      Это и была «мельница» — пытка, применявшаяся против политических заключённых во всей боярской Румынии, а особенно против бессарабских революционеров.
      После того как Горовица, словно мешок, швырнули на землю, Пую отдал ещё какое-то_ приказание. Один из палачей, почтительно склонившись, шепнул ему что-то ка ухо.
      — Ничего, очнётся, — ответил Пую громко, чтобы услышали арестованные, и уселся поудобней на стуле. — Приказ есть приказ. Всех, до одного!
      К месту пыток конвойные притащили человека. Он не стоял на ногах. Держа на весу, они подвязали его к железным кольцам.
      Истязаемый висел вниз головой без движения, не делая даже попытки уклониться от ударов. Кроме свиста бича, в подвале не слышно было ни звука.
      Опустившись на колени подле потерявшего сознание Горовица, Виктор дул изо всех сил, остужая кровоточащие ступнн товарища.
      Сидя на стуле рядом с орудиями пыток, Пую подал палачам знак на минуту прервать избиение.
      — Приказ о наказании мог бы быть отменён, — сказал он,- точно смягчаясь, — если бы кто-нибудь назвал нам хотя бы имя этого несчастного.
      — Скажи мне, стоны его слышны? — топотом спросил вдруг Горовиц, устремляя свои чёрные искрящиеся глаза на пытаемого товарища.
      Виктор отвёл взгляд от ступнёй Горовица п носмо-
      трел на истязаемого. Светлый клок волос свисал у того с головы.
      У Виктора замер на губах крик: «Светловолосый! Товарищ Ваня!..» Он рванулся с места, готовый вскочить, броситься на палачей.
      Рука Горовица вцепилась ему в плечо, удерживая его на месте:
      — Не надо!
      — Значит, никому его не жаль? — с издёвкой спросил Пую. — Впрочем, я знаю: коммунисты жестоки.
      Закурив новую папиросу, он спокойно повернулся к своим помощникам:
      — Продолжать «мельницу».
      Углы подвала были погружены в темноту. Только в центре, где сидел Пую, висел фонарь, освещая жёлтым светом лица палачей и орудия пыток.
      Последним был подвергнут пытке Виктор.
      — А, мон шер, и вы явились на концерт? — обрадовался Пую, глядя на босые ноги Виктора. — Правда, сегодня концерт не совсем удачен: нет вокальных номеров. Может, вы нам что-нибудь споёте? Что-нибудь оригинальное? Я, знаете ли, человек со вкусом. Мне нравится всё поэтическое и традиционное: мамалыжка на вышитом полотенце, белый домик, мельница Ну, что скажете, мон шер? Споёте нам что-нибудь? Арию «Вани», например?
      Виктор стоял спокойно и слушал, весь напрягаясь от злобы. И вдруг, шагнув к следователю, бросился на него:
      — Палач!
      Конвойные остолбенели. Пользуясь их замешательством, Виктор с остервенением продолжал наносить удары по свежему напудренному лицу следователя Стул опрокинулся. Упав на землю, Пую рычал и задыхался под тяжестью навалившегося на него Виктора, а тот вцепился во врага ногтями, зубами
      Палачи засуетились, как муравьи в разорённом муравейнике, бросаясь на защиту своего начальника. И? углов, выползая на четвереньках, двинулись к месту свалки и заключённые
      — Тревогу! Сигнал тревоги! — послышался придушенный крик Пую.
      Один агент кинулся к двери, смаху открыл её настежь и исчез. А через минуту в помещение ввалились солдаты. Но Виктор был уже связан по рукам и ногам. В замешательстве Пую приказал солдатам стать на страже у дверей.
      Следователь был весь в кровоподтёках, из его рассечённой губы сочилась кровь. Он потрясал сжатой в кулак рукой, на которой неизвестно каким чудом ещё держалась, свисая, браслетка с часами.
      — Вот ты какой, оказывается, фрукт! - — шепелявя из-за выбитого зуба, прошипел он, обращаясь к связанному, Виктору. — Хорошо-о Я буду вынужден, стало быть, посвятить тебе более продолжительное время Сыграйте ему пока что «мельницу», — приказал он, не глядя на своих помощников, — но так, поосновательнее. И помедленнее, не торопитесь. После каждых десяти ударов отдыхайте немножко и задавайте вопрос о «товарище Ване». Не ответит — продолжайте. Десять ударов — и передохните секунду. Десять ударов — и Что ты знаешь о «товарище Ване»?
      Виктор молчал, стараясь поначалу держать глаза широко раскрытыми. Затем веки его смежились, но он ни разу не застонал. Следователь Пую зажигал папиросу от папиросы, отшвыривая их наполовину недокуренными.
      — Что ты знаешь о «товарище Ване»?
      — Мерзавцы! — раздался вдруг мужской голос из одного угла подвала. — Убиваете человека, чтобы узнать что-нибудь о «товарище Ване»?
      С волнением закуривая новую папиросу, Пую подал знак остановить «мельницу».
      Из дальнего угла поднялся человек, босой, с окровавленными ступнями, и, шагая точно по осколкам стекла, двинулся к следователю. Лицо его, изувеченное до неузнаваемости, дышало всё же таким мужеством, таким человеческим достоинством, что Пую невольно отпрянул назад на своём стуле. По мере того как этот человек со слипшимися от крови белокурыми волосами приближался к палачам, походка его становилась всё увереннее. В некогда мягком взгляде его голубых глаз вспыхивали стальные искры.
      — «Товарищ Ваня» — ваш смертельный враг, но ни в какие кандалы вы его не закуёте! Никакая сигуранца,
      ника кор гестапо не поймает его: он повподу, он неуловим, «товарищ Ваня»!..
      Двое из палачей собрались уже продемонстрировать перед начальником свою преданность — бросились было на арестованного, — но следователь сделал им знак потерпеть немного.
      Секретарь городского комитета остановился и стал лицом к лицу с врагами.
      — Вы ищете «товарища Ваню»? — сказал он, с презрением глядя на палачей. — Ужас ослепил вас, поэтому вы не видите его. Страх перед его силой. А ведь «товарищ Ваня» здесь, в подвале. Вот он, «товарищ Ваня»! Здесь он, в моём сердце! Убьёте вы меня, «товарищ Вайя» будет жить! Вот он! — крикнул секретарь, показывая на арестованных. — В каждом из них! — Он вытянул руку по направлению к человеку, висевшему в воздухе. Глаза Виктора были открыты. — И вот он! И в нём есть «товарищ Ваня». Да! И в нём. Вы хотите убить его, кровавые палачи? Всех нас вы хотели бы убить! Но не удастся! Никогда! «Товарищ Ваня» — это Отечество Свободы «Товарищ Ваня» идёт! Он уже близко, близко..
      Подвал «белого домика» дышал, как фронтовая зона после тяжёлых боёв. Через замазанное извёсткой стёклышко пытались просочиться бледные-бледные, синеватые лучи зари.
      Раны кровоточили, подошвы ног горели, точно на горячих углях. Но палачи удалились, отвратительных лиц их не было видно, и заключённые вздохнули с облегчением.
      Самым диким истязаниям был подвергнут секретарь. Он валялся в луже крови, и в первые минуты после того, как его приволокли из комнаты пыток, он не подавал даже признаков жизни.
      Виктор подполз к нему поближе и, заботливо поддерживая его голову, напряжённо прислушивался к дыханию.
      Рядом непрерывно и бессвязно бормотал Горовиц:
      — Два Подъёмных крана на станции Выпрями, выпрями спину, отец! Хорошо!.. О! И дядя Моломан Возможно Один удар — и ось сварилась
      — Подними мою голову повыше, — неожиданно прошептал Виктору товарищ Ваня, показывая поднятой
      рукой в сторону слепого окошка. — Хочу видеть рассвет
      Виктор обхватил плечи товарища Вани, бережно поднимая его к слабому свету зари, бьющему через осколок стекла.
      — Чуть-чуть выше, выше — прозвучал голос секретаря. — Я хочу видеть восход, восток
      Один из шпиков, притаившихся в темноте, между дверями, с яростью бросился на Виктора, пинком ноги отгоняя его от умирающего:
      — В бога душу мать!.. Только попробуйте кто-нибудь дотронуться до него!.. Пусть издыхает один бродяга без имени!
      — Вон, гад! — с силой крикнул Колесников, пытаясь подняться на ноги.
      — Вон! — точно взорвался весь подвал. — Вон, палач!
      Шпик выскочил за железную дверь. За ним взвизгнул тяжёлый засов.
      Виктор подполз к товарищу Ване, чтобы снова поднять его голову к лучу света.
      — Не надо, Виктор, — отвечал, слабо улыбаясь, секретарь. — И так видно
      — Я слышу, слышу! — вскрикнул вдруг конструктор. — Я слышу! А вы слышите? — Он вскочил на ноги. — Звучат сирены!.. О! Жужжат моторы. Оттуда слышно — показал он рукой на обломок стекла. — Оттуда!.. Слушайте!.. Оттуда!..
      Горовиц поднялся к окошку; на лицо его упала ела- бая полоска света. Лицо Горовица сияло счастьем:
      — Прелл хотел сделать меня глухим навеки, а я слышу
      Володя запел русскую песню — песню, что певали ребята в кузнице. Красивые мужские голоса загремели в подвале, точно оживляя, обогревая все его углы:
      Мы кузнецы, и дух наш молод,
      Куём мы счастия ключи.
      Вздымайся выше, наш тяжкий молот,
      В стальную грудь сильней стучи
      — Жить!.. — прошептал товарищ Ваня, мечтательно глядя в окно. — Жить, увидеть свой парод освобождённым, свою Бессарабию слившейся с великой Советской
      Родиной И умереть за это не страшно, г. Не страшна смерть потому, что «товарищ Ваня» уже близко от нас, близко "
      Взор его уверенно проникал через застеклённый глазок, как бы скользя по лучу, пробиравшемуся сюда, всё вперёд, вперёд, к самому источнику света.
      — Близко, брат, близко — шептал он, взяв Виктора за руку. — Посмотри и ты, уже видать
     
      Глава ХIII
     
      Евдокия проснулась затемно, оделась, убрала постель. Потом, с окаменевшим от горя лицом, подошла к лавке, где бывало стелила сыну. Принялась, как обычно, встряхивать рядно, на котором давно никто не спал, сровняла края, разгладила складки. Взяла было вышитую цветами подушку, собираясь взбить её, но остановилась в оцепенении. Потом с видимым усилием, медленной, неверной походкой направилась к двери.
      Утро стояло ясное, тихое, и казалось — в нём было что-то благодатное.
      В это время на окраине обычно только-только начиналась жизнь.
      В такой час мог попасться навстречу лишь какой-нибудь бродяжка безработный, что проснулся, стуча зубами от утреннего холода, под забором, где застиг его сон, или какой-нибудь нищий-калека, которого голод выгнал из его логовища
      Но сегодня улица почему-то выглядела необычно. Тут и там стояли группами люди. Особенно мнбго народу собралось у соседнего домика, где ютилась семья рабочего-желсзнодорожника, двенадцать душ, — ребята мал мала меньше. Вот от толпы отделилась мать этого семейства, с младенцем на одной руке, с ведром в другой. Следом за ней устремились ещё два малыша в одних рубашонках.
      — Доброе утро, голубушка Евдокия! — широко улыбнулась женщина.
      — Доброе утро, бабушка Евдокия! — дружно пролепетали и малыши.
      — Мир вашему сердцу, дети мои! — ответила Евдокия и долгим взглядом проводила их до колодца.
      Тёплый утренний ветерок, казалось, ласкал её душу, истерзанную тревогой с тех пор, как побывал у неё этот долговязый, худой парень из ремесленного. Это было с неделю назад. Он принёс ей большой каравай хлеба и глядел на неё так, словно она была ему родной матерью. «Может, ты знаешь что-нибудь о моём мальчике? — спросила она с тревогой. — Что с ним? Говори скорей!..» Но в ответ он сказал только, что будет приходить к ней часто, что и другие ученики будут на вещать её и приносить всё, что ей нужно. Он отвернулся и неловко выскользнул за дверь
      — Эй, погляди-ка, сколько публики собрал мой-то, — прервала её думы соседка, вернувшаяся от колодца. Она опустила полное ведро на землю, чтобы переложить ребёнка на другую руку. — Говорила ему, чтоб он хоть стаканом чаю прополоскал кишки, так ведь слушать не хочет. В такой, говорит, день! Колесо, говорит, поверну-лось И всё: Россия, Россия
      — А что он там про Россию-то? — спросила Евдокия.
      — Вон, поди послушай! В полночь его словно ветром унесло из дому. Где он шатался, что слышал?.. А вот забрал себе в башку, что я его завтра блинчиками буду кормить — Женщина проговорила это сердито, но глаза её любовались мужем.
      Евдокия подошла к группе людей, окружавших соседа. Это был высокий, худой мужчина, босой, казалось, с тех пор, как свет стоит, с небритыми щеками, широкой лысиной, какая редко встречается у рабочего человека, и мечтательными глазами. Сейчас они у него блестели совсем по-особенному.
      — Ну, что я вам говорил, когда красные освободили Западную Белоруссию и Украину? Говорил я вам, что придёт очередь Бессарабии?..
      Он раскрыл ладонь, испещрённую сеткой пересекающихся линий, широкую, похожую на карту, и продолжал:
      — Понимаете, вот это Америка, — он отделил на ладони место для Америки, — вот Англия, Германия, Франция, Румыния — Ладони не хватило, но рассказчик не растерялся, только потеснил немножко названные державы. — Это капиталисты, значит. Им нужна Бессарабия для того, чтобы как бы это сказать?.. ну, как паровозу нужен буфер. В политике это называется «военный плацдарм», — пояснил он со значением, критически изучая свою ладонь. — Поняли? Значит, Америка, Англия, Германия, Франция, Румыния И вдруг берёт слово товарищ Молотов. Сказал про Бессарабию — и все капиталисты фью-ить! — Оратор смахнул всю «географию» с ладони и засмеялся раскатисто и заразительно. — Попали банкиры в переделку!.. Вы бы видели, что в городе делается!
      Он тщательно вытер ладонь о штаны и погладил сынишку по головке:
      — Ну, время не ждёт, пойду туда.
      — Дай бог тебе доброго здоровья! — сказал ему кто-то. — Только мы тоже туда.
      — Добре!
      Евдокия вернулась домой, прибрала всё в комнате, подмела пол, затем куда-то вышла на минуту и вернулась с карточкой мужа. Она заботливо вытерла её и приколола к стене напротив окна, откуда падал щедрый дневной свет.
      Потом она вышла на улицу и направилась в ту сторону, куда двигались люди.
      На улицах в этот день творилось что-то невообразимое. Огромные толпы людей, всё увеличиваясь, двигались через город. Иногда они превращались в колонны, к ним ещё и ещё пристраивались люди.
      — С товарного перрона, говорят, видать! — раздавались голоса.
      Мастера Цэрнэ несло людским потоком. Но толпа, как ему казалось, двигалась слишком медленно. Старому мастеру хотелось идти быстрей. Быстрей, быстрей!.. Вдруг он увидел давнишнего своего приятеля, железнодорожного грузчика Арона Горовица:
      — Арон! Дружище! С перрона видать?
      У отца конструктора плечи были покрепче и пошире, чем у Цэрнэ, и он помог старику выбраться из толпы.
      — Я в школу шёл узнать о сыне С перрона, спрашиваешь? Не знаю. Пойдём скорей! Народ бежит к рогатке. Они, говорят, перешли Днепр у Вадулуй-Воды
      — Подумай, какое счастье, Арон, отовсюду идут наши! — взволнованно говорил мастер Цэрнэ, стараясь не отстать от приятеля и даже опережая его. — Со всех сторон! Ты видал, как удирала румынская армия?
      Старик запыхался от быстрой ходьбы. на ходу он снял шляпу, вытирая пот со лба.
      — Народу сколько! Праздник какой!..
      Из одной колонны Цэрнэ услышал оклик Анишоры.
      — Отец! — кричала она, махая белым платочком. — Мы идём в тюрьму освобождать политических заключённых!
      Старик остановился на секунду, глядя на Анишору. Дочь ещё что-то кричала ему, но он уже не слышал её, да и не огорчался этим.
      Он видел только, что лицо его Анишоры сияет, как и ослепительно белый платочек, которым она машет. И даже ещё ослепительнее. Как солнышко!..
      — Товарищ мастер! Товарищ мастер!..
      Это Урсэкие, на голову выше всех идущих в колонне, приветствует его, поворачивая плакат лицом к нему, своему мастеру. А возле него, вынырнув из толпы, на мгновение показывается голова младшего Доруцы:
      — Товарищ мастер! Товарищ мастер!..
      Но время не ждёт, а учеников много, и колонн много. А Арон Эге, Арон его обогнал! Он далеко впереди. Цэрнэ надевает шляпу и прибавляет шагу.
      — На секунду задержимся здесь, на станции, — говорит Арон останавливаясь. — Я покажу тебе одну нашу маленькую проделку.
      Но Цэрнэ и слушать не хочет:
      — На большак! На большак! Выйдем на большак! Некогда останавливаться!
      И Арон ничего не может с ним поделать.
      — Тут вечером прошёл румынский полк. Вот так драпали! — рассказывает он, еле поспевая за Цэрнэ. — На станции были свалены сотни тонн пшеницы. Они согнали нас под конвоем, наставили пулемёт и: «Наполняй мешки!» Это пшеницу-то, собранную трудом народа!.. Чтобы они, значит, увезли её из Бессарабии!.. Мешки-то мы наполнили, иначе нельзя 5ыло — пулемёт. Но только внизу в каждом мешке сделали надрез. А потом спрятались, чтобы не нашли нас
      Переведя дыхание, Арон продолжает:
      — Вот я и хотел показать тебе, что весь хлеб остался на перроне. Возьмётся солдат за мешок, чтобы погрузить его в вагон, да так и остаётся с пустым мешком в руках.
      А искать виноватых у них уже времени не было. Так и убрались ни с чем!
      Арон снял свою помятую кепку, обнажив высокий, как и у сына, лоб, и с мечтательной улыбкой, осветившей его истощённое, по-детски счастливое лицо, заключил:
      — Сейчас там стоит дежурный, из наших, и делит пшеницу между бедняками. Но кто тебе в такой день пойдёт за пшеницей!
      На большаке Цэрнэ вдруг остановился как вкопанный, показывая рукой вперёд:
      — Что там такое?
      У поднятого шлагбаума, который до настоящего дня обозначал глухой барьер между городом и селом, стояла группа рабочих. На рукавах у них алели повязки. В стороне высилась куча брошенного оружия. Изнурённые тяжёлыми годами службы, одетые в защитную латаную одежду, но с весёлыми возгласами, в которых так и прорывалась безграничная радость, возвращались солдаты-бессарабцы по Домам.
      К мастеру и грузчику важно подошёл старичок. Он был опоясан полотняной перевязью. На верёвочке у него болталась бутылка с питьевой водой, заткнутая большой кукурузной кочерыжкой. На голове у старика красовался большой, странный картуз, из-под которого выбивались желтовато-белые пряди волос.
      — Дядя Стёпа! — радостно крикнул Цэрнэ, с уважением снимая шляпу.
      Бывший кучер и сторож ремесленной школы коротко ответил на приветствие, важно поднося пальцы к картузу. Залившись тут же громким смехом, старик стиснул старого мастера в долгом объятии.
      — Рабочая милиция! — тут же объяснил он, поглаживая свою повязку. — Кое-какая практика у меня сохранилась ещё с семнадцатого года, а кое-какая — от школьного подполья. Да, рабочая милиция! Но где там!.. Вон, гляди, бредут бедняги эти. Сйаслись из ада службы Королевская армия. Эх, гляди-ка на них!
      Взглянув ещё раз на солдат, швыряющих оружие в кучу, старик мгновенно смягчился.
      — Да! — покачал он сокрушённо головой, поправил свою перевязь и вдруг спросил взволнованно: — Хотите пройти вперёд, встретить наших? Идите встречайте, они
      пыходят уже на большак. Днестр уже больше не разделяет нас!
      Как нн хотел дядя Стёпа держаться с суровым достоинством, глаза его не слушались, и на них выступили слёзы. «Двадцать два тода!»
      К куче брошенного оружия подошёл солДатик, ещё более изнурённый и ободранный, чем все, кого пришлось видеть дяде Стёпе до этого дня. Только ружьё и сильно обтрёпанные, полинявшие защитные брюки свидетельствовали о том, что человек этот солдат. Сквозь пыль, покрывавшую его босые разбитые ноги, выступали кровавые пятна. Швырнув своё ружьё на груду оружия, солдатик тяжело вздохнул и, глубоко задумавшись, так и застыл на месте, точно его внезапно одолела усталость от всех этих страшных дней и ночей службы.
      Дядя Стёпа подошёл к нему:
      — Эх, паренёк, тебя королевская власть, видать, совсем обидела! Разутый
      Взглянув на стоявшего перед ним старика, солдат вдруг, точно задохнувшись, глотнул ртом воздух и закричал:
      — Дядя Стёпа!
      Его старообразное и бледное лицо осветилось сиянием большого человеческого счастья. Он раскрыл руки, готовый заключить в объятия этого дорогого для него дядю Стёпу, но руки его тут же беспомощно повисли в воздухе. Сияние на лице потухло. Уныло и виновато глянули испуганные глаза.
      — Пенишора! — воскликнул старик. — Ты ли это?
      Пенишора опустил голову и, постояв немного, словно в раздумье, начал медленно поднимать руки над головой.
      Дядя Стёпа смотрел на него вначале недоумевающе, затем, поняв, взволнованный, бросился к солдату.
      — Опусти руки вниз! — крикнул он не своим голосом. — Слышь ты? Сейчас же опусти руки! И подними голову. Выше голову! Выше! Выше! Мне нужно, чтобы подняли руки фабианы, хородничану и вся белогвардей-щина. А ты — Дядя Стёпа тронул Пенишору за плечо, тихонько привлекая его к себе. — Чижик ты несчастный, надломились твои крылышки
      Уткнувшись лицом в плечо старика, Пенишора вдруг по-детски заплакал.
      — Хотели меня насильно угнать из Молдавии, — сквозь всхлипывания бормотал он еле слышно, — с их армией потому что я доброволец и красные меня, мол, не пощадят. Передали под надзор унтер-офицеру. А бессарабцы готовились бежать: Фёдор Мыца А мне не доверяли Я видел самолёт с красной звездой Ночью я убежал — через жнивьё, через овраги, чтобы не попасться на глаза унтер-офицеру один, через овраги, один
      Вдруг оба повернули головы в сторону дороги, откуда доносились крики «ура». Дядя Стёпа быстро оправил на себе перевязь.
      — Ну, довольно! — промолвил он сурово, снова ощущая себя деятелем рабочей милиции. Молодецки взявшись за бутылку, висевшую у пояса, старик поболтал ею подле уха, чтобы услышать плеск воды, затем вытащил из горлышка длинную кукурузную кочерыжку и протянул бутылку солдату: — На, пей! У тебя прибудет сил, окрепнут крылья, а то вот наши идут
      Обветренные губы Пенишоры жадно прильнули к горлышку
      Людской поток всё прибывал и прибывал. Неподалёку от рогатки из толпы вышел молодой человек и, будто ища кого-то в конце колонны, спокойно пошёл назад. Гладкое, свежевыбритое лицо его лоснилось. Лоснился его свежевыбритый череп. На груди у него, на полотняной блузе, горел, как цветок мака, красный бант. Вдруг молодой человек нырнул в ближайший переулок.
      Здесь было пустынно — все были на демонстрации. Человек, замедлив шаг, достал из кармана маленькое зеркальце и погляделся в него: «Гм, напрасно я боюсь».
      Продолжая глядеться в зеркальце, он провёл рукой но подбородку, по щекам, по макушке и остался очень доволен.
      «Недаром шеф был поражён этой моей новой внешностью, — подумал он, засовывая зеркальце в карман. — «Прямо цыплёночек, только что вылупившийся из яйца, — ‘сказал он. — Как раз подходишь для работы в комсомоле. Па, получай деньги, документы. Принимай указанный район н действуй!..» Для комсомола, положим, несколько устарел, но, как бы там ни было, без бороды кажусь намного моложе »
      По лицу преподавателя истории Хородничану пробежало облачко грусти. Элеонора Красивая и неверная Элеонора бежала с этой дубиной стоеросовой Фабианом! Остался он, Хородничану, осталась госпожа Флорида Нот тебе и на! Нашёл с кем себя рядом ставить! Госпожа Флорида Она-то действительно в затруднительном положении, в то время как он Ничего, что пришли большевики. Хородничану всё равно постарается встать на ноги. Главное — не унывать!
      Когда на большаке появился первый советский танк, люди не посторонились с дороги, а побежали ему навстречу. Танк остановился, окружённый народом. Люди смеялись и плакали от радости, целовались и засыпали танк цветами. На руках у танкиста, высунувшегося из люка, а также справа и слева от него сидели дети. Словно в рамке из цветов и брони выглядывали их радостные, раскрасневшиеся лица.
      В толпе, окружившей танк, были старый мастер Цэрнэ и грузчик Арон Горовиц. Цэрнэ так и застыл на месте, глядя то на танкиста, то на детей.
      — Поехали дальше, ребята! — раздалась команда.
      Танк тронулся, оставляя за собой синеватую полоску дыма. За ним шли другие танки, также убранные цветами, с выглядывающими из люков танкистами и детьми. А мастер Цэрнэ всё стоял неподвижно со шляпой в руке, провожая горящими глазами машину за машиной.
      — Дети!.. Счастливые, радостные, улыбающиеся! Ты понимаешь, Арон? Понимаешь?.. — бормотал он. — Вот что нужно выбивать на меди Понимаешь ты меня?..
      Фретич шагал в одной шеренге с Доруцей. Колонна спешила освободить заключённых товарищей, чтобы и им выпало счастье увидеть вступление первых колонн Красной Армии в город.
      В широко распахнутых воротах тюрьмы показалась первая группа заключённых. Бледные, истощённые, но радостные лица. Вон Володя Колесников.. Вон кудрявая голова Виктора, его синие сияющие глаза.. Вон Давид Горовиц
      К освобождённым со всех сторон тянулись руки. Их готовы были подхватить, поддержать, понести
      А им, стосковавшимся по движению, хотелось шагать в строю, в одном строю со всеми, и они влились в общую колонну. Лица освобождённых сияли счастьем, а глаза жадно искали кого-то. Где же они? Где освободители?
      Наконец они показались — пехотинцы, советские пехотинцы.
      Тесно сомкнутыми рядами, в защитных гимнастёрках, по-походному, со скатками через плечо, шагали по бессарабской земле солдаты с такими хорошими, такими родными лицами!
      Толпа на миг замерла.
      Насторожённую тишину прервал слабый, прерывающийся женский возглас:
      — Родные мои!..
      И вот толпа уже обступила первого красноармейца. А через несколько минут над толпой взлетали люди в защитных гимнастёрках, подбрасываемые дружескими руками.
      — Родные мои — Седая женщина с бледным, изборождённым глубокими морщинами лицом беспомощно, точно ребёнок, топталась на месте, не в силах пробиться сквозь толпу, увидеть всё собственными глазами. Людским потоком её то и дело относило в сторону.
      — Бабуся! — На помощь старухе протянулась чья-то крепкая мужская рука.
      Опершись на эту руку, женщина подняла глаза и пристально вгляделась в своего провожатого, статного, русоголового , г. выгоревшей гимнастёрке.
      — Хороший паренёк, хороший! — И, прижавшись лицом к его рукаву, она вдруг вся затряслась от неожиданно прорвавшихся рыданий. — Не дожил он, сокол мой, — сквозь слёзы шептала она с болью, — не дожил!..
      Из толпы неожиданно вынырнул парень огромного роста. Да это же Урсэкие! А за ним своей неуклюжей походкой — Доруца-младший, еле видный за огромным плакатом, который он нёс в руках. Заметив красноармейца со старухой, Урсэкие стремительно шагнул к ним.
      — Привет, товарищ, здорово! — воскликнул он, бросив восхищённый и, может быть, чуточку завистливый взгляд на пилотку бойца. — Руку, товарищ! Я — Урсэкие Васыле.
      Вдруг Урсэкие заметил женщину, судорожно прижавшуюся к рукаву красноармейца. Прпглядошйнсь к пей, юноша замолчал и медленно стянул с головы фуражку.
      — Мать товарища Вани Это она, его мать — зашептал он Фсдорашу взволнованно. — Поговори с ней, не давай ей уйти. Я сейчас вернусь с ребятами
      Когда несколько минут спустя Урсэкие возвратился в сопровождении Анишоры, Виктора, Горовица и других учеников, вокруг красноармейца со старушкой уже стеной столпился народ. Виктор первым добежал до маленькой седой женщины. Кудрявая голова его низко склонилась над морщинистой рукой матери товарища Вани:
      — До последней минуты до последней его минуты мы оставались вместе Вместе!
      И, глядя вперёд, в голубеющую даль, точно призывая её в свидетели, Виктор добавил:
      — И навсегда он останется с нами, в наших делах!
      В это время к группе подошли старик Цэрнэ п Арон Горовиц. Горовиц молча прижал к груди своего сына.
      — Погляди, это Виктор, — прошептала Анишора, на ухо отцу.
      — Я, можно сказать, почти комсомолец, — объяснял тем временем Урсэкие красноармейцу. — Сам товарищ Ваня сказал, что меня можно принять Вот и Доруца Федораш. И его можно считать комсомольцем. И Горовиц Давид Этот в сигуранце сидел вместе с товарищем Ваней Товарищ боец, — спросил вдруг Урсэкие, — а вас как звать?
      Бережно поддерживая старушку, красноармеец поднял глаза и, видя, что он находится в центре внимания, смущённо улыбнулся:
      — Меня? Я Иван зовут меня Ваня, — добавил он тихо