«Тень»

PDF

      ДЕЛО ШИМЕКА БЕЛЯСА
      Киноповесть

      ПРОЛОГ

      Ночь. Запорошенный снегом кустарник. Небольшие яблоньки протянули голые сучья. Гром орудийного залпа — с веток сыплется снег. Где-то, совсем близко, нарастает вой, свист, грохот, треск.
      От ствола яблони отделяется невысокая фигурка — это Шимек. Мальчик крадучись пробирается через садик и припадает к плетню, подняв голову над его заснеженным краем. За плетнем, в нескольких шагах от Шимека, шоссе. Беспорядочно, в три ряда, несется поток грузовиков и полевых повозок.
      У моста, сложенного из балок, возникает затор.
      Из кузова грузовика прыгают немецкие солдаты и сталкивают в реку машину, у которой отказал мотор. Перепуганные люди, оглядываясь, истерически вопят:
      — Иван!.. Иван!..
      Волна отступающих перекатывается через мост. На опустевшем шоссе отчетливо чернеют брошенные ранцы, противогазы, ящики, жестянки. А с востока снова все яснее, все громче доносится гул моторов: слышится приближение новой колонны. Шимек, опасливо поглядев вокруг, перебегает через шоссе.
      Теперь он осторожно идет между рядами лип, держась теневой стороны. В конце аллеи он останавливается.
      Перед ним раскинулся двор усадьбы, освещенный отблесками близкого пожара. Здесь скопились телеги, фургоны, десятки рокочущих грузовиков. Некоторые машины отъезжают, не зажигая фар, сталкиваются в полутьме, опрокидывают заборы, ломают деревца и отчаянно сигналят. Шоферы в бешенстве ругают друг друга.
      Во двор влетает мотоцикл. Связной в непромокаемом плаще орет до хрипоты, стараясь перекричать гул человеческих голосов и треск моторов:
      — Schneller!.. Schneller!..1 Иван!..
      1 Скорее! Скорее! (нем.)
      Паника растет.
      Гитлеровцы грузятся на машины.
      Шимек, прячась в тени каретного сарая, бежит к домикам батраков. Осмотревшись по сторонам, он исчезает в сенях.
      Полутемная комнатушка. У стола, накрытого газетой, сидят четыре человека. Плавающий в масле фитиль отбрасывает на их лица неровный, мерцающий свет.
      Услышав шаги, они настороженно поворачиваются к двери.
      — Ах, это ты, Шимек... — с легким разочарованием говорит один из них и, обращаясь к товарищам, добавляет: — Я думал, это пришел... Богдан!..
      Шимек, весело подмигивая, шепчет с порога:
      — Пан Кжиштофяк, ей-ей, в Прухницах их уже нет! Из усадьбы так и драпают!.. А на шоссе!.. Что там творится!..
      Кжиштофяк, худой, изможденный батрак огромного роста, улыбается во весь рот, но, махнув рукой, говорит:
      — Ладно, ладно. Беги домой... Потом все расскажешь.
      Мальчик идет к двери нехотя, до последней секунды надеясь, что кто-нибудь из присутствующих скажет: «Чего там, пусть послушает, оставьте его, Кжиштофяк!» Но все молчат.
      Когда Шимек, наконец, уходит, худощавый мужчина, с виду похожий на механика или шофера, тихо спрашивает:
      — А кого пошлем на мельницу, товарищ Кжиштофяк?
      Кжиштофяк многозначительно поднимает палец:
      — Петрек уже засел там на чердаке со своим завкомом...
      — Усадьбой мы сами займемся, — вступает в разговор седой, сгорбленный мужик. — А землю, товарищи... — его выцветшие глаза теплеют, — землю сразу надо делить...
      Шофер, прочистив проволочкой мундштук своей трубки, подтверждает:
      — Да, землю надо сразу делить... — И, набив трубку, немного погодя говорит, тревожно вглядываясь в лица товарищей: — Почему товарищ Богдан так запаздывает?.. Не случилось ли чего?..
      Шимек, полный противоречивых чувств, нерешительно стоит в сенях. Он с удовольствием приложил бы ухо к двери и подслушал разговор... Но это некрасиво... Махнув рукой, он идет к выходу.
      Из соседних дверей выглядывает худая, болезненная женщина. Она кашляет и с мольбой говорит:
      — Шимек, мальчик мой, не уходи со двора, упаси тебя боже!.. Такое время, сыночек... Неизвестно, что они с нами сделают... Ведь...
      — Ничего не сделают! — смеется мальчуган. — Так спешат! Аж пятки сверкают!..
      И он убегает из барака.
      Во дворе усадьбы по-прежнему царит полное смятение. Немцы рубят топорами какие-то дышла, преградившие дорогу. Бронемашина втискивается между упряжками повозок. Ржут и мечутся искалеченные кони. Солдаты в защитных очках бегут вдоль усадебных построек, на спинах
      у них прыгают баки огнеметов. Пламя охватывает хлева и амбары.
      Краем двора пробираются шестеро человек в штатском. Видимо, под пальто у них оружие. Направляются к баракам.
      — Halt!1 — Бегущий мимо офицер освещает их электрическим фонариком.
      Один из штатских подходит вплотную к нему и что-то тихо объясняет.
      Из вездехода, стоящего поблизости, высовывается майор в очках с золотой оправой. Он подзывает разговаривающих и обменивается с ними несколькими фразами.
      — Ist gut, ich weis! 2 — кричит майор, нетерпеливым жестом показывая, что можно следовать дальше.
      1 Стой! (нем.)
      2 Хорошо, я знаю! (нем.)
      Машина с ревом трогается, в нее на ходу вскакивают еще два офицера; полы их распахнутых шинелей развеваются.
      Шестеро человек у бараков. В полутьме они не замечают Шимека, прижавшегося к стене.
      Один из шестерых уверенно входит в барак. Остальные, выждав, идут вслед, двигаясь осторожно, почти бесшумно.
      Шимек, удивленный, оборачивается. Он видит темный прямоугольник окна, завешенного одеялом. Вдруг в комнате раздается крик, потом нестройная, торопливая очередь из автоматов.
      Оконное стекло разлетается; темное одеяло прошито линией круглых светящихся дырок.
      Приглушенные стоны, еще одна очередь, грохот опрокидываемой мебели. Какой-то человек навзничь падает на окно, срывая одеяло и выбивая головой остатки стекла. Судорожно вздрагивающая рука свисает с подоконника наружу.
      Шимек стоит, открыв рот. Скованный страхом, он не в состоянии двинуться.
      Из сеней выходят пятеро, пряча оружие под пальто. Один из них, видимо, ранен; его поддерживают. Они уходят, тяжело ступая, и, оглядываясь, негромко зовут шестого спутника.
      Но тот еще суетится в комнате, словно проверяя, не забыл ли он что-нибудь. Пристально всматривается он в лицо батрака, упавшего на подоконник.
      В это время он слышит шорох в углу комнаты.
      Это, пытаясь приподняться на локтях, пошевелился в луже крови Кжиштофяк.
      Человек в штатском поднимает автоматический пистолет и выпускает короткую очередь в раненого. Потом, как бы успокоившись, отбрасывает со лба волосы и ровным шагом выходит из комнаты.
      Через несколько секунд туда вбегает Шимек, наклоняется к Кжиштофяку и, приподнимая его голову, в отчаянии, прерывающимся от слез голосом кричит:
      — Кжиштофяк... За что?.. За что?..
      Губы умирающего шевелятся. Он шепчет:
      — Богдан...
     
      I
     
      Ненастный ноябрьский день. Из низких серых туч сеется мелкий дождик. Между камнями мостовой бегут грязные ручейки.
      Шимек Беляс шагает, не обходя луж. Из-под его высоких резиновых сапог разлетаются брызги.
      Вскоре он останавливается и опускает на землю деревянный, перевязанный ремешком сундучок. Небрежно, о чем-то задумавшись, сдвигает на затылок поношенную шляпу и озабоченно оглядывается. Видно сразу, что он не знает дороги и хотел бы расспросить прохожих,
      Но прохожие, как бы они ни торопились, стараются подальше обойти здоровенного деревенского парня. Нечаянно толкнешь такого, и, не успев извиниться, можешь оказаться в луже. Этим ребятам с растерянным взглядом и крепкими кулаками кажется, что все в городе издеваются над их заплатанными кожухами и неуверенными движениями.
      Сквозь пелену дождя видны контуры заводских ворот. Оттуда только что и вышел Шимек. Над воротами на продолговатой сетке — железные буквы: «Механический завод в Пяскове».
      В глубине поднимаются заводские корпуса. На фасаде одного из корпусов чернеет огромная надпись: «Выполним с превышением план третьего года шестилетки».
      Пламя литейного цеха даже днем озаряет хмурое небо. Серо-бурый дым тянется из заводских труб и сливается с низкими тучами.
      Доносится шум большого завода; ревут тягачи, гудят грузовики, на узкоколейке грохочет поезд, выползая из-за поворота.
      За железнодорожным полотном раскинулся рабочий поселок — пригород Варшавы. Маленькие домишки, старые каменные здания, одиноко стоящие виллы, заброшенные руины. Дальше — красные массивы новых жилых кварталов.
      Шимек снимает шляпу, достает из-за подкладки листок бумаги, вертит его в руках и снова исподлобья оглядывается.
      Мимо него торопливо проходят люди; он напрасно пытается остановить их, задать вопрос, и раздражение его растет.
      Из заводских ворот выезжает машина и, разбрызгивая лужи, обдает Шимека грязью. Не отступая, он молча смотрит на крыло машины, проехавшей в нескольких сантиметрах от него.
      В машине, кроме шофера, трое: секретарь заводского комитета партии Мейер, делегатка заводского отделения ЗМП 1 по вопросам рабочего общежития Ядвига Дрожниская и приехавший сегодня представитель варшавского комитета Союза молодежи.
      1 ЗМП (Звензек млодежи польскей) — Союз польской молодежи; зетемповец — член Союза польской молодежи.
      Девушка, оглянувшись, трогает шофера за рукав:
      — Голубчик, остановитесь на минутку.
      Шофер морщится:
      — Зачем он вам, товарищ Дрожинская? А мои рессоры?
      Но он останавливает машину.
      Дрожинская еще на ходу отворяет дверцу и дружеским, хотя и повелительным жестом приглашает Шимека:
      — Эй, приятель!
      Шимек стоит неподвижно. Он и не думает подходить к машине. Смотрит на свои заляпанные грязью штаны, а потом переводит взгляд на пассажиров.
      Дрожинская, опустив ногу на землю, кричит:
      — Новичок?
      Шимек отвечает вопросом:
      — Как пройти в общежитие — по шоссе или через пути?
      — По шоссе, — нетерпеливо говорит Дрожинская. — Сразу видно, что вы новичок. Садитесь, нам некогда.
      Мейер вежливо пытается остановить ее:
      — Может быть, все-таки... У нас ведь важное дело.
      Шофер со страдальческим видом замечает:
      — А мои рессоры, товарищ Дрожинская? Такой слои, да еще с сундуком...
      Дрожинская слегка ударяет его по волосатой руке, закинутой на спинку сидения, и уже резче кричит Шимеку:
      — Поторопитесь, приятель! Что вы там, в землю вросли?
      На лице у нее при этом появляются признаки раздражения: она неутомима в делах, приветлива с товарищами, но не любит, когда ей противоречат в вопросах, которые кажутся ей простыми и ясными. Некоторые считают, что она обо всем судит чересчур прямолинейно.
      Шимек поднимает сундучок, идет вразвалку мимо машины и, не останавливаясь, говорит девушке:
      — Сам доберусь, на своих ногах. Зато никого благодарить не надо.
      И он снова шагает по дороге.
      Шимек проходит мимо табачного киоска. Там, опершись локтем о прилавок, стоит толстый, приземистый парень с безбровым лицом. Не отрывая от прилавка локта, он лениво поворачивается и провожает Шимека пристальным взглядом.
      С шумом, разбрасывая грязь, мимо них проносится другая машина.
      В окошечке киоска появляется голова женщины. С любопытством смотрит она вслед машине и спрашивает:
      — И что они сегодня летят, словно мухи на мясо? Не знаете, пан Чермень?
      Чермень равнодушно отвечает:
      — Да всё по поводу одного из наших, в общежитии... — И, наклонившись, чтобы закурить сигарету, добавляет: — Утопился вчера в глиняной яме.
      Вид Пяскова с птичьего полета: территория завода, бесчисленное множество труб, огненные пятна литейных, мерцающие отблески кузнечного цеха, железнодорожные пути, по которым тащатся поезда, улички поселка, шоссе... На горизонте, как темная туча, лежит Варшава.
      Машина мчится к Старому Пяскову.
      Лица у пассажиров угрюмы.
      Секретарь Мейер продолжает рассказ:
      — Стали высыпать щебень... Вода забурлила. Увидели там что-то темное... это и был Малиновский... Прокуратура ведет следствие, но, разумеется, делать выводы рано...
      Приезжий из Варшавы с досадой машет рукой:
      — Оставим прокуратуру... Я хотел бы услышать, что об этом думает ваша партийная организация.
      Секретарь Мейер отвечает вполголоса:
      — Мы тотчас созвали бюро... Все высказали одно мнение...
      — А именно?
      — Независимо от факта, непосредственно толкнувшего его к самоубийству, косвенной причиной явилась безобразная атмосфера в рабочем общежитии. На нас возложена срочная ударная задача — изменить это положение.
      — А... ЗМП? — обращается представитель варшавского комитета к Дрожинской.
      Девушка, насупившись, сердито пожимает плечами:
      — Сами увидите.
      Шоссе перед рабочим общежитием.
      К машине подбегает Курош, невысокий плохо одетый худощавый юноша с печальным лицом и серьезными глазами.
      Вокруг бараков и между ними — непролазная грязь, груды свежей глины и мусора, штабеля кирпича.
      На участке пустынно; только несколько любопытных осторожно выглядывают из дверей бараков да два — три зетемповца стоят у главного входа.
      Дверцы машины распахиваются. Прибывшие выходят.
      Курош, поеживаясь в пиджачке с поднятым воротником, спешит к Дрожинской:
      — Нехорошо получилось, товарищ, — угрюмо говорит он. — Я ведь звонил... Только что звонил, звонил... Разошлись... Но вы не можете меня упрекнуть...
      Дрожинская смотрит на него с усмешкой и поворачивается к Мейеру:
      — Взгляните, какой несчастненький. Это Курош, член актива общежития. Сейчас расплачется... — И уже сердито говорит Курошу: — Может, утереть вам носик, погладить по головке?
      Голос Куроша дрожит от обиды:
      — Я сделал что мог. Ходил из комнаты в комнату. Но большинство где-то пропадает... будто бы всех их с утра вызвали к следователю...
      Дрожинская прерывает его:
      — Зетемповцы на месте?
      — Да, да, конечно. В полном составе. — И Курош показывает на небольшую группу молодых рабочих, столпившихся у главного барака. Теперь их человек восемь — девять. — И члены партии. Тоже в полном составе, — добавляет он и тычет себя пальцем в грудь.
      В красном уголке уже собралось несколько человек. Комендант общежития, сонный, лысеющий мужчина, встречает приехавших у порога. Шея у него повязана шарфом, вид сильно потрепанный. Разговаривая, он то и дело прикасается рукой к виску и устало жмурит глаза.
      — Прошу извинить, я немного... того... — говорит он хрипло. — Ну непрерывно — то милиция, то органы безопасности, то какие-то комиссии... У меня отчаянная мигрень, башка у меня...
      Секретарь Мейер сухо обрывает его:
      — Ладно, хватит. Занимайте места.
      Пятнадцать — двадцать парней, протиснувшись в зал, торопливо усаживаются, и вскоре их возбужденный шепот затихает.
      Шимек Беляс шагает полем, посеревшим от дождя и тумана.
      Одной рукой он тащит свой сундучок. Ремешок распустился, и край сундучка волочится по грязи.
      Другая рука Шнмека занята — он несет девочку в синем пальтишке с меховым воротником. Ему тяжело, тем более что на ту же руку он еще повесил большую сетку с хлебом и картофелем.
      — Засунь лапки ко мне за пазуху, — говорит Шимек девочке, глядя на ее покрасневшие ладошки.
      — Не стоит, теперь совсем близко, — и девочка указывает на полуразваливший-ся каменный домик у дороги.
      Шимек опускает девочку на землю, возвращает сетку н спрашивает, хмурясь:
      — Почему у тебя нет перчаток?
      — Да ведь я сирота. Живу со старой тетей. А много ли моя тетя может заработать...
      — Ну, будь здорова, — говорит Шимек.
      Девочка хочет уйти, но, что-то вспомнив, останавливается:
      — Простите, пожалуйста, а вы не хулиган?
      — Кто?
      — Хулиган. Тетя говорит, что в общежитии живут хулиганы. И они обижают маленьких девочек.
      — Беги домой, дурочка! Тетка ждет, — ворчит Шимек.
      Задумавшись, он идет дальше мимо строительной площадки, загроможденной кирпичом и железным ломом.
      Перед ним угрюмые бараки общежития.
      Шимек догоняет прохожего, который, видимо, хотел избежать встречи с ним и прибавил шагу:
      — Где здесь общежитие?
      Прохожий подозрительно смотрит на Шимека:
      — Не валяй дурака! Общежитие перед твоим носом.
      — Это общежитие? — недоверчиво переспрашивает Шимек.
      Он подходит к ближайшему бараку. Вода хлюпает под ногами. Шимек останавливается, смотрит на свои забрызганные грязью сапоги, потом, нагнувшись, моет их в луже.
      Шимек идет по коридору барака. У двери в комендатуру останавливается и стучит, но никто не откликается. Заглянув в комнату и убедившись, что там никого нет, он пускается на поиски коменданта. Из красного уголка доносятся голоса. Шимек осторожно приоткрывает дверь и просовывает голову в щель. Дрожинская, выступавшая в этот момент, обрывает речь.
      — Не стойте в дверях. Войдите! — кричит она Шимеку.
      Шимек поспешно отходит, закрыв дверь.
      Он садится на сундучок и сворачивает цигарку. Иногда в задумчивости кивает головой, уставившись куда-то вдаль. С его сапог стекает вода.
      Дрожинская сердито смотрит на дверь, за которой исчез «новичок», затем снова поворачивается к собранию. Щеки у нее горят. Она продолжает:
      — Я говорю не о расследовании. Расследованием дела займутся другие. Вопрос в том, как изменить дух, царящий в общежитии... дух, который приводит к таким ужасным последствиям, как вчерашняя смерть вашего товарища...
      — Разрешите?
      Комендант встает и говорит тихим голосом:
      — Дух, конечно, оставляет желать лучшего... Но что касается Малиновского... Кто его знает, как получилось... Пьяница он был, дорогие мои... Молодой парень, а уже, можно сказать, закоренелый... С утра тянул, и после обеда малость, и на сон грядущий... Вы все это знаете... Последние недели он ходил совсем очумелый... Я в милиции так и сказал: думаю, мол, нализался он, по своему обыкновению, шел мимо ямы, поскользнулся и... ну и всё.
      — Именно со всем этим надо покончить! — волнуется Дрожинская. — Конец картам! Конец водке! Конец злостным прогулам! Начинается с глупостей, а потом...
      Рабочие молча смотрят на Дрожинскую. Наконец поднимается Юрасюк, красивый парень со слегка припухшими губами и бегающими нагловатыми глазами. Его длинные, как у девушки, волосы заколоты от виска к виску никелевой пружинкой.
      — Не кричите, пани Дрожинская. Тут прогульщиков нет. Все рвутся к работе.
      — Неужели? — едва сдерживая гнев, говорит Дрожинская. — Почему же, например, товарищ Юрасюк не выходит на работу, раз он так любит ее? Нельзя ли узнать?
      — Ничего удивительного, — печально пожимает плечами Юрасюк: — стены в комнатах выкрасили в такой темный цвет, что всю охоту к работе отбивает...
      — Идиот! — кричит Дрожинская, уже не владея собой.
      Мейер кладет руку на стиснутый кулак девушки, успокаивает ее.
      Юрасюк поднимает брови и с обидой говорит:
      — Эх, какие выражения!.. Хотел я потолковать о том о сем, но, благодарю покорно, зачем нервы портить...
      У девушки дрожат губы, будто она сейчас расплачется. Сжимая пальцами край стола, она шепчет:
      — За грубое слово извините... Но ведь... Такие дела... Человек лишил себя жизни, а вы...
      Ее глаза встречаются с глазами Трепки, который сидит в заднем ряду. Этот плотный, круглолицый юноша смотрит на нее ободряюще, словно хочет сказать: «Не обращайте внимания, он нарочно так».
      — Товарищи! — продолжает Дрожинская срывающимся голосом. — Мы собрались, чтобы совместно... Чтобы обсудить... Ведь так продолжаться не может.
      Молчание.
      Поднимается Трепка. Он смущен и не знает, куда девать руки: то прячет их за спину, то прижимает к бокам (как его учили в бригаде СП1) усиленно моргает, будто что-то попало в глаза, и молчит.
      1 СП (Служба Польше) — организация, в которую принимали молодежь, чтобы привить ей трудовые навыки и обучить военному делу.
      — Вы уж не сердитесь, пан Стефцио, — наконец говорит он, глядя на коменданта. — Нам нужен здесь другой человек. Вы во многом виноваты. Вы сами спились. Мы не хотим, чтобы вы здесь были комендантом. С этого надо начать... Так мне кажется...
     
      Двери красного уголка раскрываются, выходят хмурая Дрожинская и ее спутники. Шимек встает с сундучка.
      — А вот и наш знакомый! — говорит Дрожинская, с холодным любопытством присматриваясь к Шимеку. — Ну, может быть, вы теперь скажете, почему не захотели поехать на нашей машине?
      Шимек, сначала приветливо улыбавшийся, увидев кругом любопытных, темнеет лицом.
      — На чужом коне далеко не ускачешь, — нелюбезно отвечает он. — Так это вы тут заправляете?
      — Нет. Комендант пошел к себе, вниз.
      Шимек поднимает сундучок и, уже не глядя на Дро-жинскую, хочет пройти. Девушка с раздражением останавливает его:
      — Учиться пришли?
      — Ага, учиться, — передразнивает Шимек. — Может, вас обучить? Я корабли в Гданьске строил. И завод там не такой, как у вас. В десять раз больше! — говорит он уже на ходу.
      Мейер с товарищами выходят из барака. В дверях Дрожинскую нагоняет Курош.
      — Одну минутку, — говорит он, отводя ее в сторону, и, ежась от холодного осеннего ветра, плотнее закрывает дверь. — Одну минутку...
      — В чем дело?
      — Чтобы меня не попрекали... Я как председатель самоуправления... прошу совета по организационной линии... Тут есть элементы... Их надо удалить безотлагательно... Можем составить список и подать дирекции.
      — Ладно, ладно, — нетерпеливо отвечает Дрожинская и, услышав резкий сигнал автомобиля, выбегает.
      Комендант общежития, пан Стефцио, сидит на письменном столе, болтая ногами, и неприветливо поглядывает на Шимека.
      — Я на квартиру.
      — Так... так... — говорит пан Стефцио. — Но теперь не приставай... Все пристают, а у меня голова трещит!..
      Шимек молча ждет, а затем протягивает коменданту направление:
      — Бумажку велели вам отдать.
      — Так... — повторяет комендант и, не взглянув на бумажку, кладет ее на стол.
      — Я очень люблю молодежь, — говорит он. — И молодежь меня любит. Ты здесь отлично устроишься... Только не ходи гулять к ямам...
      Шимек смотрит на него с подозрением. Комендант по-прежнему трет виски, выражение лица у него страдальческое.
      — Ты пришел из Пяскова? Да? Аптеку видел? Ну, так сбегай принеси мне «мерзавчика», мой милый.
      Шимек морщится, но молчит. Пан Стефцио поправляет шарф, раскачиваясь на столе:
      — А сундучок можешь здесь оставить.
      — Где моя койка? — сурово спрашивает парень, пропуская мимо ушей слова коменданта.
      Пан Стефцио искренне удивляется:
      — Погоди, сперва ведь ты пойдешь в аптеку?..
      — Никуда я не пойду, я у вас не на посылках. У помещика вдоволь набегался, — отвечает Шимек еще суровее, чем прежде.
      Неприятные, колючие искорки мелькают в глазах коменданта. Взглянув на бумажку, принесенную Шимеком, он произносит, криво усмехаясь:
      — Седьмая комната, пожалуйста, койка номер пять, пожалуйста. А одеяло в комнате, осталось от прежнего жильца.
      Стук в дверь — входит Трепка. Обняв Шимека за плечи, он краем глаза смотрит на листок, лежащий на столе.
      — Из деревни? Первый раз на заводе, не правда ли? — спрашивает он у Шимека.
      Тот небрежно сбрасывает его руку с плеча и не отвечает.
      — Пан комендант, — нерешительно говорит Трепка, — может быть, новичка поместите у нас? В седьмой его живьем съедят... Вы знаете...
      — Ты по какому делу? — Пан Стефцио презрительно щурится, тон у него начальственный. — Раньше подкапывался, теперь умаслить хочешь?..
      — Погодите, пан комендант, — серьезно отвечает Трепка. — Ну хоть раз в жизни будьте человеком, не посылайте его туда... Ведь вы слышали — нужно окружать заботой... Чтобы больше не повторялось.
      — Меня не касается. Как написано, так и будет.
      — Пан комендант, — просит Трепка, — мы изменим номер и позвоним в контору... Он из деревни, первая работа...
      — Можете идти, — обращается Стефцио к Шимеку. — Я сказал — комната номер семь, пятая конка. Ах, голова моя, голова...
      После ухода Шимека Трепка печально качает головой:
      — Мстительный вы человек...
      — Стало быть, пришел ублажать? А раньше что думал, на собрании?..
      — Знаете, если бы дали нам лопаты... Перед общежитием такая грязь, просто свинство... Мы привели бы в порядок. Вроде новая жизньначинается... Так уже все сразу...
      — Выходит, я должен подать требование? А если что-нибудь пропадет, кто будет отвечать за государственное имущество?.. И пропадет, милый мой, обязательно пропадет: все вы воруете, как сороки!
      — Значит, ничего не выйдет?
      — Я не подпишу... Грязь так грязь... Мне все равно.
      Трепка уходит из комендатуры обескураженный, опустив голову.
      Шимек, постучав, входит в комнату номер семь. Четыре койки — внизу, четыре — над ними, на нарах, значит, здесь могут жить восемь человек. На одной койке нет ни одеяла, ни простыни; грязный сенник завален окурками и мелким мусором. Видно, койка эта служит жильцам комнаты чем-то вроде общего дивана. Трое рабочих в
      углу очень оживленно, но вполголоса обсуждают последние события. Один из них поворачивается к Шимеку:
      — Новенький?
      Шимек подтверждает и, сразу оценив обстановку, вопросительно указывает на грязный сенник.
      Парень кивает в ответ.
      — Сказали, что должно быть одеяло, — мрачно говорит Шимек.
      Парень советует почти дружелюбно:
      — Лучше не спрашивай, скажу я тебе... Есть полушубок, значит, не замерзнешь...
      Потом, растянувшись на своей койке, он начинает громко смеяться:
      — «Молодежь, иди в промышленность!» Ох, не могу!..
      Переговариваясь и ворча, парни медленно раздеваются. Иногда слышится фамилия Малиновского, и тотчас голоса понижаются, и разговор продолжается уже шепотом.
      Шимек лежит, укрывшись полушубком и повернувшись лицом к стене.
      Кто-то из соседей гасит свет. Несколько минут проходит в полной тишине. Вдруг Шимек испуганно приподнимается — отблески пламени отражаются на стене. Шимек вскакивает с койки и босиком бежит к окну.
      Сильный свет, страшный и таинственный, озаряет горизонт.
      — Что стряслось с этой деревенщиной? — ворчит в своем углу полусонный Юрасюк.
      — Там... кажется, горит... — нерешительно шепчет Шимек.
      Дружный смех раздается в комнате.
      — Эх ты, теленок! Это Варшава...
     
      II
     
      Поселок Пясков перед рассветом. Один за другим подходят к перрону переполненные электрические поезда. С грузовиков соскакивают рабочие, приезжающие из окрестных деревень. Мчится поток велосипедистов с фонарями и без фонарей. Торопливо движутся вереницы пешеходов. Всех поглощают заводские ворота.
      Шимек впервые идет на работу. Он с любопытством осматривается. Его толкают в толпе.
      Заводской двор. Колеблются, перекрещиваясь, огни фар. Паровоз тащит тяжело груженные платформы: под брезентами поблескивают металлическими частями новые трактора.
      Грохот, вой сирен.
      Девушка в отделе кадров дает Шимеру значок, который надо приколоть на груди.
      — Теперь ступайте в раздевалку, попросите, чтоб вам отвели шкафчик, и можете потом идти к мастеру, — говорит она.
      Гардеробщик, хитрый старичок, сморщенный, как сушеная слива, делает вид, что не замечает Шимека, который пытается с ним заговорить. Наконец, испытующе осмотрев парня, старичок говорит:
      — Нет свободных шкафчиков. Пошел, отсюда. Нет у меня, слышишь?
      Шимек блуждает по цеху, заставленному машинами.
      — Где тут третий механический?
      Рабочий, к которому он обратился, показывает, как пройти.
      Шимек идет по цеху, морщась от непривычного лязга и грохота. Электрическая тележка задевает его. Отругиваясь, Шимек подпрыгивает на одной ноге.
      Он растерян, идет все медленнее и наконец беспомощно останавливается. По лицу его видно, что он сердится, что его удручает сознание своей беспомощности.
      Вдруг глаза его загораются от радости.
      Между рядами станков, вся перепачканная смазочным маслом, идет его вчерашняя знакомая.
      Она самая! Только лицо у нее сегодня еще более усталое и под глазами темные круги... А ведь день только начинается.
      Шимек проталкивается к ней:
      — Простите...
      — А, специалист из Гданьска.
      — Я ищу мастера. Как его... Друзинский, что ли...
      — Покажите карточку... Вы, видно, читать не умеете? Не Друзинский, а Дрожинская. Это я, пан специалист. Только в нашем! отделении кораблей не строят, вы здесь соскучитесь...
      Шимек густо краснеет.
      Девушка безжалостно читает:
      — Шимек Беляс, гмина1 Сокулка, Гроецкий уезд. II вовсе не с корабельной верфи, а в ученики. В у-че-ни-ки. Да... Может быть, объясните, почему вы вчера пытались меня обмануть?
      1 Гмина (община, волость) — административная единица в Польше.
      Чувствуя насмешку, Шимек раздражается:
      — А чего ради я каждому стану рассказывать...
      Рабочие у ближайших станков с любопытством оглядываются на них.
      Дрожинская спрашивает:
      — Свою землю имели?
      — Сто моргов неба, — ворчит Шимек.
      — А что делали в последнее время?
      — Работал... У хозяина.
      — У кулака?
      — Какой такой кулак? У хозяина!
      Дрожинская неприязненно смотрит на него и говорит официальным тоном:
      — Я записываю вас на комбинезон. Напомните мне завтра. Прикреплю я вас к товарищу Равичу. Он передовик труда, у него многому можно научиться. Наблюдайте, как он работает, старайтесь понять, в чем дело. Пойдемте.
      Шимек идет, опустив голову, и не замечает, что лицо девушки вдруг посветлело и глаза блеснули как-то по-особому.
      Передовой токарь цеха Равич, склонившись над многорезцовым токарным станком, обтачивает вал руля.
      Это стройный молодой человек в идеально чистом комбинезоне, черном берете и кожаных защитных перчатках.
      Станок его украшен треугольным флажком.
      К Равичу подходит старый рабочий и просит:
      — Дай, пожалуйста, на секунду клещи.
      — Не клещи, а плоскогубцы, — веско поправляет Ра-вич.
      Он открывает шкафчик, где так и сверкают аккуратно разложенные чистые инструменты, достает плоскогубцы и, подавая старику, повторяет:
      — Пло-ско-губцы...
      Дрожинская подводит Шимека.
      Равич приветствует девушку дружелюбно, как старую знакомую, но в то же время с некоторым оттенком превосходства. На Шимека он даже не взглянул.
      Дрожинская, напрягая голос, чтобы ее слова можно было расслышать в шуме станков, говорит:
      — Учебные мастерские переполнены. Мы должны обучить новичка своими силами. Поможешь, Равич?
      Тот слегка пожимает плечами; это означает, что ее просьбу он находит вздорной, но протестовать ему не подобает.
      — Приятель Беляс, — продолжает Дрожинская, — встаньте здесь и наблюдайте. В свободную минуту товарищ Равич все вам объяснит.
      Подбегает рассыльный с пачкой бумаг и вручает их Дрожинской, она торопливо уходит.
      Равич снова принимается за работу, делая вид, что не замечает стоящего рядом парня.
      Электрическая лампа, низко подвешенная над обточенным валом, ярко освещает красивое сосредоточенное лицо молодого токаря.
      Шимек, расстегнув полушубок, исподлобья следит за точными, уверенными движениями его рук.
      — Ну, так учи меня, брат. Время идет, — наконец говорит Шимек, потянув Равича за рукав.
      Равич смотрит на него с ироническим удивлением.
      Шимек поясняет:
      — Некогда мне. Завтра уже сам начну работать.
      Равич еще насмешливей и упорней разглядывает Шимека, будто видит его впервые.
      Отворяется дверь с табличкой «Начальник цеха*, и выходит инженер Карольчак, невысокий мужчина лет сорока, в расстегнутой спецовке, без шапки. Он крепкого сложения, широкобедрый, с тонкими руками; движения и шаги его удивляют неожиданной легкостью и энергией, а пронзительное, хищное выражение глаз вызывает ощущение беспокойства. В мягко очерченных губах торчит сигарета; он резко, нервно закусил мундштук.
      Карольчак, проходя по цеху, поднимает еще не отделанный вал для коробки скоростей, далеко откатившийся от станка Куроша.
      Курош робкой улыбкой благодарит начальника.
      Инженер идет дальше. Вдруг он резко останавливается, возвращается и пристально смотрит на Куроша.
      С минуту он наблюдает за его работой, потом, поддерживая полы спецовки, чтобы их не затянуло в шестерню, наклоняется к самому его лицу.
      — Вы здоровы? — спрашивает он со строгой заботливостью.
      Курош неопределенно пожимает плечами.
      Карольчак прикасается рукой к его лбу. Он не хотел бы, чтобы в этом жесте видели показную чувствительность. Просто инженер по-человечески встревожен болезнью своего подчиненного.
      — У вас жар? Что с вами?
      — Пустяки... Кости ломит... — неохотно отвечает Ку-рот.
      Инженер выключает станок, вырывает листок из блокнота и пишет записку.
      — Сходите в амбулаторию, — говорит он. — У вас, наверно, грипп. Нельзя работать с гриппом. Надо лечь в постель.
      — Не могу, товарищ инженер, — разводит руками Курош. — Не могу, не могу.
      Инженер отворяет его шкафчик, достает сверток с завтраком, еще что-то и сует в руки Курошу.
      — Ну, ну, ступайте. Позвоните мне из амбулатории, я хочу знать, что скажет врач.
      — Не могу, не могу, — возражает Курош. — Сами знаете. Сегодня шестеро наших не вышло на работу. Шестеро из общежития. Нельзя запаздывать с подачей деталей...
      — У вас жар, — замечает инженер, уже занятый ка-мнми-то другими мыслями.
      Курош, через силу улыбаясь, включает станок.
      — Ничего со мной не случится, я еще не тороплюсь в могилу.
      Инженер Карольчак и мастер Дрожинская проходят между рядами станков. Многие станки бездействуют.
      — Звонили из сборочного, требуют вилки переключения номер шесть тысяч тринадцать. И напоминают о рычагах управления номер шесть тысяч двадцать девять, — говорит Карольчак.
      Девушка уныло кивает.
      Карольчак смотрит на нее выжидательно и даже печально.
      — Что я могу сделать, товарищ начальник? Снова шесть прогульщиков... Станки стоят... — И вдруг, словно озаренная какой-то мыслью, Дрожинская резко добавляет: — Только не думайте, что я расклеилась. Вилки будут через час, а рычаги — после обеда.
      Равич склонился над отшлифованным валом. Шимек возле него то присядет на корточки, то поднимется на носки, чтобы через плечо токаря следить за работой.
      — Слушай, что это такое? — спрашивает он с интересом, указывая пальцем на резец.
      — Шпилька для волос, — помедлив, неохотно отвечает Равич.
      — Эх, какая там шпилька! — смеется Шимек. — Нашел дурака... Ты правду скажи.
      Равич молчит. Потом оттягивает суппорт и локтем ударяет Шимека. Паренек, потерев разбитый нос, добродушно улыбается.
      — Ну ладно, будь по-твоему... А это что?
      Равич устанавливает следующую деталь и цедит сквозь зубы:
      — Стойте там, возле шкафчика.
      — Ишь ты! — смеется Шимек. — Оттуда не видно. Дай-ка я поверчу.
      Равич крепче стискивает зубы. Но Шимек, не смутившись тем, что ему расквасили нос, еще ближе придвигается к станку.
      — Не жмись, скажи, — просит он, озадаченный и разочарованный молчанием Равича, — что это за барабанчик?
      Равич молчит, а Шимек не желает сдаваться и, нахмурившись, спрашивает:
      — А тут бежит масло, да? Сурепное... Гм-м!
      Сняв готовую деталь, Равич не торопясь лезет в карман, достает из кошелька два злотых и говорит:
      — Сбегай в киоск за пивом... Только запомни: темное.
      Шимек недоверчиво улыбается.
      — Бери и топай! — повторяет Равич.
      — Видно, ты шутишь, — бормочет Шимек, и улыбка его гаснет.
      — Долго я буду ждать?
      — Хочешь пива, принеси сам, ноги и у тебя есть!
      Равич сердито морщится:
      — Не раздражай меня, парень! Я тебя прошу — сейчас же беги в киоск!
      Лицо Шимека темнеет от гнева. Он кричит во весь голос:
      — Может, еще прикажешь нос тебе утереть?
      Карольчак и Дрожинская останавливаются у станка Равича.
      Инженер покровительственно спрашивает Шимека:
      — Что случилось? Почему вы так кричите?
      — Я отсюда уйду! Тоже мне командир нашелся, передовик сопливый!..
      Дрожинская раздраженно его обрывает:
      — Беляс, спокойнее, вы не в хлеву у кулака!
      — Значит, я пришел на завод, чтобы этому барину пиво носить? Вот как стукну его ключом!..
      Равич, чуть смутившись, поправляет берет, начинает оправдываться:
      — Он тут торчит без дела... и разве не может как товарищ товарищу...
      Дрожинская с возмущением восклицает:
      — Юзек!..
      Равич уже горячится:
      — А зачем он мне мешает? Отрывает от дела дурацкими вопросами — для чего это да зачем то, — а время бежит! У меня обязательство — дать триста процентов! На меня вся Польша смотрит! А такой оборванец не может мне пива принести?..
      Шимек, сжимая в поднятой руке ключ, делает шаг к Равичу.
      Инженер, видя, что парень горячится, ласково хлопает его по плечу, а на Равича смотрит с укором, но не решается сделать замечание лучшему токарю завода.
      У Дрожинской горят щеки; она напрасно ждет, что Карольчак как начальник поговорит с парнями в нужном тоне. Потом обращается к Равичу:
      — Юзек, вопрос этот мы обсудим в низовой организации.
      Равич снова вспыхивает:
      — Вот и отлично! Обсуждайте! Я не рядовой токарь! Пусть твой Беляс выработает триста процентов — я сам побегу для него за пивом, за пивом с пеной! Люди, которые дают триста процентов, имеют право на внимание!
      Дрожинская и Карольчак, не дослушав его, поворачиваются и уходят, но Шимек удерживает Дрожинскую за хлястик комбинезона:
      — Пани мастер, я у этого молодца не останусь. Он меня теперь ничему не научит.
      Начальник кисло улыбается:
      — Не лишено основания, Ядвига... Только к кому мы его определим? — И тут же решает: — К Лентовскому!
      Девушка морщится и шепчет:
      — Ведь этот Лентовский старая рухлядь, а не человек.
      Не слушая возражений Дрожинской, инженер продолжает:
      — Он прекрасно знает токарное дело. Тридцать лет у станка. Надо бы старика по-настоящему втянуть в жизнь коллектива, воспитать, так сказать, в общественном духе. Дадим нашего козлика Лентовскому. А то сразу — «рухлядь»!
      Карольчак обнимает Шимека за плечи, ио тот неуклюже освобождается: он не любит таких нежностей. Шимек идет вслед за инженером и испытующе глядит на него, затем, встряхнув головой, вздыхает, словно отгоняя от себя какую-то неотвязную мысль.
      Лентовский, темноволосый, коренастый, давно небритый мужчина, стоит у токарного станка марки «Красный пролетарий». На нем незастегнутый комбинезон, распахнутая рубаха, на голове — нелепая круглая шапочка с помпоном. Он напоминает не то шута, не то разбойника со старинной картинки. Улыбаясь, он игриво прикладывает два пальца к губам. Карольчак дает ему сигарету, и он блаженно ею затягивается.
      Начальник цеха и помрачневшая Дрожинская знакомят Шимека с новым учителем и уходят.
      Лентовский садится верхом на железный шкафчик. В уголке его рта тлеет сигарета. Откинув голову и прищурив один глаз, он разглядывает новичка.
      — Зачем ты сюда пришел?
      — Начальник велел...
      — Эх, осел! Я спрашиваю, зачем ты пришел на завод? Все, что ты тут наживешь, на пальце испечешь, а носом съешь.
      — Выучусь, так и заработаю.
      Шимек утирает ладонью лоб, сбрасывает полушубок и ищет, где бы его положить.
      — Свободного шкафчика не было, — усмехается Лентовский. — А ты дал гардеробщику на литр? Не дал? На что же ты надеялся, молокосос? — Он гасит сигарету и не спеша возвращается к станку: — Значит, я тебя должен учить, да? А маслице найдется?
      — Откуда? — смущенно пожимает плечами Шимек.
      — Старики тебе не дали? Матушка не пришлет?
      Шимек все больше конфузится:
      — Да что у нее есть! Только что я... У хозяина работает, свиньям корм задает... А отец давно в земле лежит... Так, может, вам литровки пока хватит? — бормочет он.
      Лентовский, похлопывая суппорт станка, презрительно смеется:
      — Для чего только господь бог сотворил столько нищих?
      Шимек, поморщившись, спрашивает:
      — Это меня, наверно, сам директор сюда привел?
      — Эх ты, пустой кочан!.. Это начальник цеха, инженер Карольчак.
      Шимек опускает глаза.
      — Я слышал, к нему обращаются «товарищ». Значит, он из ихней партии?..
      — Да.
      — А вы тоже? — спрашивает Шимек, краснея до ушей.
      Лентовский долго и пристально смотрит Шимеку в лицо. Наконец тихо отвечает:
      — Не бойся, голытьба, я беспартийный...
      Тот самый старичок в раздевалке, у которого утром не было ни одного свободного шкафчика, наскоро поговорив с Лентовским, сразу меняется и подзывает Шимека:
      — Поди-ка сюда.
      В углу раздевалки он вручает Шимеку ключик со словами:
      — Как раз один освободился, — и многозначительно шевелит пальцами.
      — Как только дадут деньги, — обещает Шимек.
      Но старик недоволен: он мотает головой, ударяет указательным пальцем одной руки по ладони другой.
      — После получки! — сердито повторяет Шимек. — Мне небось тоже надо что-то жрать целый месяц...
      Лентовский делает ему предостерегающие таинственные знаки, а старик снова отрицательно мотает головой.
      Шимек в бешенстве лезет за пазуху, достает из платка несколько бумажек и грубо запихивает гардеробщику за рубашку.
      — Вот тебе, вот тебе, подавись! — кричит он, встряхивая старика, как мешок.
      Лентовский и Шимек молча выходят из заводских ворот. Только возле переезда через железную дорогу Лентовский останавливается и мрачно говорит:
      — Знаешь что, братец, ты мне литровку не ставь. Не желаю. С тобой только беду накличешь. Что касается станка — пожалуйста. Начальник приказал, я работу покажу, свое сделаю, но больше и знать тебя не хочу. Ты-больно глупый. А дурак, известно, в лужу встанет — как в море канет да других потянет...
      Шимек неуверенно отвечает:
      — Видно, и дураки должны быть на свете.
      — Но такого, как ты, дурака отсюда до Варшавы не сыщешь, — злится Лентовский. — Я хоть бы и хотел, столько не мог бы напортить в один день. За что ты старика избил? Каждый хочет жить.
      — Я его не бил, — оправдывается Шимек. — Я эту свинью только чуть-чуть...
      — Он тебе не простит... И Равич, тот парень в берете, тоже не простит. Его, брат, иностранцам показывают, а ты перед ним зафорсил! И за пивом мог сходить, и спичку к сигарете поднести — смотришь, и начал бы самостоятельно работать. А ведь мастеру нашему из-за тебя достанется.
      — Как это — из-за меня?
      — Из-за тебя, дубина. Секретарь парторганизации хочет из Равича своего героя сделать, чтобы в газетах писали, как на нашем заводе людей воспитывают. А тут Равич нажалуется, и влетит девушке, что о передовиках не заботится. И у нее тоже будет против тебя зуб. Ведь всю ночь дежурила на заводе, а утром из-за этакого сопляка столько неприятностей!
      Шимек угнетен и растерян, но пробует возразить:
      — Бросьте, пан Лентовский!.. Не могла она всю ночь быть на заводе... Я вчера поздно вечером в общежитии ее видел... А утром чуть свет она в цеху...
      Но Лентовский со смехом обрывает его:
      — Дурак! Так всего наилучшего, мое почтение!
      Шимек, оставшись один, с минуту стоит неподвижно. Затем поворачивается и решительно шагает назад к заводу.
      Он о чем-то вполголоса спрашивает вахтера. Потом усаживается на ступеньку, лестницы железнодорожной платформы — как раз напротив завода.
      Сгущаются ранние ноябрьские сумерки. Наконец из заводских ворот выходит Дрожинская и с нею несколько зетемповцев. Дрожинская устало говорит им:
      — Итак, завтра в общежитие... Организуете кружок... Трепка получил задание от завкома... Ему надо помочь, ведь сами они с места не сдвинутся.
      — Хорошо, Ядзя.
      — Ну, пока, привет.
      Расходятся в разные стороны. Дальше девушка идет одна. Ее догоняет Шимек:
      — Пани Дрожинская...
      — Беляс? Слушаю.
      — Я насчет... — бормочет Шимек и начинает кашлять от волнения.
      — Пройдемте со мной немножко. Я спешу, — говорит девушка. — В чем дело?
      Они идут вдоль железнодорожной линии. Раскачиваемые ветром фонари бросают мерцающий свет. Шимек потирает руки, озабоченно кивает головой. Иногда он внезапно поднимает глаза на девушку.
      — Минуточку, — говорит Дрожинская и подходит к табачному киоску.
      Продавщица, заметив в полумраке юношу, с любопытством смотрит на них.
      Дрожинская, поймав ее взгляд, сильно краснеет. Подумали, что у нее свидание с этим мальчишкой!..
      Она закуривает, не предложив сигарету Шимеку.
      Тот, немного подождав, шарит в кармане, достает смятую сигарету «Спорт» и делит ее на две половинки. Одну прячет, другую закуривает.
      — Итак, я слушаю, — официальным тоном говорит Дрожинская.
      Шимек глубоко втягивает воздух:
      — Я хотел только извиниться... Пани мастер, сколько раз меня учили, чтоб я не был таким дикарем, а я не умею... И с этим передовиком, с вашим Равняем... Если бы я знал, что они станут к вам цепляться, так уж ладно... не скандалил бы...
      Дрожинская внезапно останавливается. Пораженная словами Шимека, она смотрит на него с тревогой и так долго, что ему это кажется невыносимым.
      Шимек, переминаясь с ноги на ногу, продолжает:
      — Вы не сердитесь, пани мастер. А что касается пива, так я с охотой, вы только скажите...
      Глаза Дрожинской вдруг суживаются, становятся колючими, злыми.
      — Ага, значит Лентовский уже научил вас, уважаемый, как подлизываться к начальству!
      Девушка убегает, оставив застывшего в удивлении Шимека. И. хотя еще не совсем стемнело, она шлепает по грязи, даже не пытаясь обходить большие лужи.
      Поздно ночью Юрасюк с приятелями возвращаются в общежитие. Вязкая глина липнет к ногам. Смутно виднеются темные бараки.
      В комнате номер семь Шимек лежит ничком на койке и курит.
      Юрасюк, войдя, усмехается и подмигивает своему другу Черменю. Тот достает из кармана завернутую в платок колоду карт и кладет на койку Шимека.
      — Принимайся за него, — говорит он Юрасюку. — Я только перекушу.
      — Угостишь колбаской? — шепчет Юрасюк.
      Чермень отпирает свой шкафчик и вытаскивает объемистую корзинку. В ней разная снедь: копченая колбаса, грудинка, яйца, глиняный горшочек с маслом, деревенский хлеб, яблоки. Аккуратно расстелив салфетку на коленях, Чермень принимается за еду.
      — Ну что, не попотчуешь? — кисло улыбается Юрасюк.
      — Нет, — деловито жуя, спокойно отвечает Чермень.
      Юрасюк смотрится в оконное стекло как в зеркало и обеими руками приглаживает длинные лоснящиеся волосы. В то же время он искоса глядит на Шимека. Шимек курит, и лицо у него такое, словно, кроме него, в комнате никого нет.
      — Ну, приятель? Может, хочешь сам держать банк?.. Нет?.. Ну, тогда поехали. Бери карту.
      Молчание.
      Юрасюк легонько толкает Шимека:
      — Вот тебе карта, погляди.
      Шимек с невозмутимым спокойствием гасит о стену недокуренную сигарету и швыряет ее на середину комнаты.
      Чермень, что-то дожевывая, снова прячет корзинку в шкафчик, снабженный для верности замком сложной конструкции.
      Он молча забирается с сапогами на сенник Шимека и ковыряет в зубах. Юрасюк с картами в руках, деланно улыбаясь, говорит своему другу:
      — Смотри, Чермень, ненормальный он, что ли?
      Но Шимек все молчит.
      — Ну, приятель, с нами так нельзя, — медленно и тихо, почти шепотом, тянет слова Юрасюк. — Коли не умеешь, скажи прямо, Чермень тебе поможет. Бери сейчас же карту.
      Из глубины комнаты к ним придвигаются еще несколько человек, до сих пор занятых чем-то другим. Они подталкивают друг друга локтями в знак своей «боевой готовности».
      — Ну как? — злобно шепчет Юрасюк.
      Чермень вдруг перестает ковырять в зубах и говорит со скукой:
      — Довольно любезничать. Проучите его. Через десять минут станет мягонький.
      Шимек садится. Морщит лоб и вдруг громко, хриплым голосом, кричит:
      — Подлец!
      У станка Лентовского сидит на ящике Шимек Беляс. Голова у него перевязана тряпкой, губы распухли, под левым глазом кровоподтек, на руках ссадины.
      Подходит Дрожинская.
      — Что, корабельный мастер, вы, как вижу, погуляли. Кто вас так отделал?
      Чермень, работающий на соседнем станке, низко наклоняет голову, но глаза его устремлены в сторону Шимека.
      Шимек встает, неловко улыбается, мнет в руках шляпу.
      — Ну, Беляс, что произошло? Чьи это проделки? — резко спрашивает Дрожинская.
      Как бы желая прервать ненужный, нестоящий разговор, Шимек указывает на станок.
      — Пани мастер, Лентовский не пришел... Болен, говорят... Так, может, я...
      — Что, например?
      — Может, я один... того... на машинке?
      — На машинке?
      — Поработал бы немножко... — сердито бормочет Шимек.
      Девушка в ответ смеется:
      — Дружище, вы только что пришли на завод и уже хотите взяться за отделку деталей?
      — А я попробую.
      — Да-а-а? Попробуете? В самом деле? Ну, тогда покажите, пожалуйста, как пускают станок.
      Шимек не спеша включает токарный станок, затем останавливает его, берет из ящика покрытую ржавчиной заготовку и вопросительно смотрит на девушку.
      Дрожинская, скрестив руки на груди, насмешливо говорит:
      — Ну хорошо, хорошо, устанавливайте.
      Шимек сперва неуверенно, потом более ловко закрепляет вал и подворачивает болт. В легком замешательстве вытаскивает из кармана резец и вставляет его в резцедержатель.
      Включает станок.
      — Стоп! — кричит Дрожинская.
      Шимек выключает станок и с досадой поворачивает к ней взволнованное, потное лицо.
      — Во-первых, откуда у вас резец?
      Шимек опускает глаза, но в голосе его слышится раздражение.
      — Взял взаймы.
      — Где?
      — Рядом, со станка... Парень, который за ним работает, сейчас у начальника...
      — Так, взяли взаймы!.. Во-вторых, для того чтобы работать на станке, надо знать инструкцию. В-третьих...
      — Пани мастер... — говорит Шимек не то с угрозой, не то с мольбой. — Пани мастер...
      Дрожинская чувствует на себе взгляд десятков глаз.
      Красный как рак, возмущенный Шимек шепчет:
      — Если испорчу — заплачу, с места не сойти, заплачу! Полушубок продам, рубаху продам — заплачу! Пани мастер, ну жалко вам, что ли?
      Девушка постукивает носком туфли по бетонному полу и говорит быстро, даже слишком быстро:
      — Не может быть! Не может быть! Люди месяцами учатся...
      Трепка, который слышал весь разговор, отводит Дро-жинскую в сторону:
      — Послушай, зачем ты обо всех одинаково судишь?.. А может быть, у Беляса особый талант. Рискни.
      Дрожинская еще раздумывает. Но Шимек замечает, что глаза ее уже блестят как-то по-новому, и начинает чувствовать себя спокойней, уверенней.
      — Через час приду, — говорит она, — объясню вам подробно, как читать чертеж, и что ж, попробуйте. А резец сейчас же отнесите на место.
      У Черменя, который все время подслушивал, не вырвется ли у Шимека лишнее слово, на лице выражение крайнего удивления.
      Дрожинская входит в бюро начальника цеха, задумчиво пожимая плечами...
      — Значит, могу начинать? — спрашивает Шимек, в упор глядя на Дрожинскую.
      — Пожалуйста. — И девушка широким жестом приглашает его к станку. Сама она, подбоченясь, отступает на шаг назад.
      Рядом с ней стал старый токарь Барциковский и, нахмурившись, поправляет пенсне. От стола межоперационного контроля подходят несколько человек. Рабочие, занятые у соседних станков, украдкой прерывают работу, следя за тем, что происходит у станка Шимека.
      Кашлянув для храбрости, Шимек берет необработанный ржавый вал и закрепляет в патроне. Ключ ходит в его руках, как игрушка.
      Пора включать станок.
      Щеки Дрожинской слегка краснеют. Кто-то из контроля, глядя на Шимека, с сомнением пожимает плечами, а Шимек чешется, поправляет воротничок, сморкается — только бы оттянуть еще несколько секунд.
      Наконец он "включает станок. Три резца из быстрорежущей стали вгрызаются в металл.
      Грубая обдирка с одного конца.
      Наконец готово.
      Шимек снимает деталь со станка. Подходит Дрожинская с контрольным калибром, но Шимек резким движением берет у нее инструмент, проверяет сам диаметр обработанной детали и, быстро заглянув в инструкцию, широко улыбается.
      Барциковский снимает пенсне и дружелюбно щурится, словно хочет сказать Шимеку: «Понятливый ты, шельма».
      Дрожинская, вздохнув с облегчением, говорит:
      — После каждых пяти — шести деталей, Беляс, проверяйте, все ли идет как следует!
      — Пани мастер! — восклицает Шимек, сверкнув глазами. — Да я каждую деталь проверю! Будьте покойны!
      Он энергично продолжает работу.
      Все постепенно расходятся.
      Движения Шимека становятся менее нервными, в руках появляется уверенность. Он реже задумывается. Все быстрее закладывает и снимает детали, все спокойнее действует суппортом.
      Вдруг кто-то трогает его за плечо. Это старик Барциковский. Нагнувшись к уху Шимека, он кричит:
      — На, сынок, возьми. Тебе пригодится, — и подает ему крючок для удаления стружки. — А свою палочку выкинь на свалку.
      Шимек, дойдя до конца, тянется левой рукой к выключателю. Потом переводит на токаря восторженный взгляд.
      — Ах, пан, как он играет! — восклицает Шимек со смехом.
      Барциковский добродушно впихивает ему в кулак крючок и добавляет:
      — Ладно, играть играет, а ты поглядывай, сынок, как стружка летит! Тут у одного она навилась на планшайбу и — хвать! — вцепилась в икру. До кости проела... Ну, держи, сынок...
      Шимек обеими руками пожимает руку старика и трясет ее так, что у Барциковского подскакивает на носу пенсне.
      Потом смущенно бормочет, не глядя на старого рабочего:
      — А чтоб получить такой флажок, отец, долго надо работать?
      Душевая, полная горячего пара.
      Шимек и другие рабочие моются после смены. Потом они идут в раздевалку и там медленно натягивают рубахи, повязывают галстуки, надевают пиджаки, пальто. Наконец в одиночку и небольшими группами исчезают в дверях.
      Шимек, посвистывая, смотрит в зеркальце. Вдруг улыбка его тает.
      В кружке зеркальца он видит Дрожинскую, которая все еще суетится между станками.
      Шимек через стеклянную дверь заглядывает в цех.
      Кроме Дрожинской, он видит Трепку, Барциковского, еще двух—трех знакомых.
      Шимек удерживает за рукав одного из проходящих мимо рабочих:
      — Скажите, а они почему не идут домой?
      Рабочий иронически улыбается:
      — Чего ты хочешь — передовики!
      Шимек хмурится:
      — Какого черта они остаются? Ведь у них есть сменщики.
      Рабочий равнодушно отвечает:
      — Они придут только с половины смены. Не хватает людей.
      Рабочие, выходя из душевой, толкают Шимека, некоторые шутливо задевают его, кое-кто недовольно косится.
      Появляется Юрасюк — лицо у него залеплено пластырем, нижняя губа распухла. На мгновение глаза Шимека встречаются с глазами Юрасюка. Тот сердито выпячивает нижнюю челюсть, словно хочет сказать: «Погоди, вот придешь в общежитие!»
      Шимек, подумав, возвращается в раздевалку.
      — Отвори шкафчик, дед! — сурово говорит он, снимая полушубок.
      Дрожинская прощается с Карольчаком. Инженер уходит быстрыми шагами.
      — Пани мастер!
      Шимек тянет Дрожинскую за рукав.
      — Вы что-нибудь забыли? — недовольно спрашивает девушка. — Оставьте меня в покое...
      Шимек рассматривает кончики пальцев и говорит:
      — Можно мне тоже?
      — Что?
      — Остаться. Я еще поучусь, пани мастер...
      Дрожинская изумленно смотрит на него, потом хлопает по плечу, как старого приятеля:
      — Ну, айда, специалист из Гданьска, пойдем за инструментом!
      Возле сетки, отделяющей инструментальную кладовую от механического цеха, Шимек, вспомнив что-то, спрашивает безразличным тоном:
      — А наш начальник из каких краев? Вы случайно не знаете?
      — Нет, а что?
      — Так, ничего... Просто лицо его мне знакомо... А вот откуда, не помню.
      Над стеклянной крышей цеха темнеет вечернее небо.
      Шимек сосредоточенно наклоняется над контрольным калибром.
      К столику мастера, едва волоча от усталости ноги, подходит старик Барциковский. Он подает Дрожинской наряд на подпись и говорит вполголоса:
      — Такого не часто встретишь. Руки у него золотые.
      — Что ж с того? — спрашивает девушка и, лизнув химический карандаш, подписывает наряд.
      — Следи, Ядзя, чтоб его не испортили! Заняться им надо. Уже ему физиономию разбили. Не получилось бы как с Малиновским...
      Дрожинская пожимает плечами:
      — Руки... золотые... Важно, что у него там, внутри...
      Чистейший разбойник... Ну, кончаем работу.
      Минуту спустя она подходит к Шимеку и говорит официально:
      — Беляс, подождите меня у ворот. У меня к вам несколько вопросов.
      Поздний вечер. По шоссе, ведущему к Старому Пяско-ву, идут Шимек и Дрожинская.
      — Значит, спросить
      — Почему вы не отвечаете, Беляс? — настаивает Дрожинская. — Я хочу знать, кто вам подбил глаз.
      — Да что там!.. — улыбается Шимек. — Расскажите лучше про токарную бабку. Значит, там, в середине, находится трубка? Вроде веретена?
      — Не трубка, а валик, — поправляет Дрожинская недовольным голосом. — Все-таки вернемся к драке... В общежитии черт знает что творится. Недавно произошла тяжелая история... В яме нашли парня... Его фамилия Малиновский...
      — Где вода, там и топятся... У нас тоже не раз бывало, — равнодушно говорит Шимек. — А тот винт, пани Дрожинская, именно для барабана? Для чего тот винт? Для патрона?
      — Да, — коротко и хмуро отвечает девушка и снова возвращается к прежней теме: — Я о вас говорю, Шимек... Водку пьете?
      — А что? — отвечает Шимек, хмуря брови. — Я, пани мастер, о серьезных вещах, а вы...
      нельзя? — сердится Дрожинская. — А я вот люблю спрашивать, люблю все знать о человеке, который со мной работает!
      Шимек молча идет рядом. Оба не на шутку рассержены, и лица у них напряженные. Наконец Шимек, глядя в сторону, говорит:
      — Возьмем такде слово: подшипник. Что за штука? Говорили, что подшипники плавятся. А я даже не знаю, где они находятся.
      — О подшипниках поговорим завтра. А сегодня я предпочла бы поговорить о Белясе. Родители живы? Бывали когда-нибудь в Варшаве? Где работали раньше?
      — Ага, хотите знать! Ладно! Пожалуйста! Я батрак! Всю жизнь в навозе копался! — раздраженно отвечает Шимек. — Батрак, вот и всё! Вы этого хотели? Только б унизить человека!
      Недовольные друг другом, они где живет Дрожинская.
      — Подождите минутку, — говорит девушка и исчезает в подъезде.
      Вскоре она возвращается с книжкой.
      — Возьмите себе. Учебник Пешкова. О револьверных станках. Очень хороший. Там есть все, что вам нужно. Перестанете тогда меня мучить своими вопросами. Может быть, и потолковать с вами смогу, — говорит она уже ласковей, пожалуй, даже весело.
      Шимек берет книжку. Сконфуженный, он что-то бормочет в ответ. Они прощаются.
      Через минуту Шимек бегом бросается назад, распахивает дверь, заглядывает в темную пасть лестничной клетки и кричит:
      — Пани мастер! Пани мастер!
      — Слушаю! — откликается Дрожинская с площадки.
      -- Не сердитесь... Знаете... Никто со мной так не разговаривал, — говорит он уже тихо. — Не умею...
      — Ну, спокойной ночи! — дружески кричит Дрожинская.
      Она долго смотрит из слухового окошка вслед Шимеку. А он, пройдя с десяток шагов, останавливается, прижимает к себе книжку, оглядывается и медленно идет в сторону общежития.
      Дрожинская в задумчивости качает головой.
     
      * * *
     
      В комнате номер семь темно, все улеглись спать.
      Шимек зажигает свет и спокойно принимается читать. Его соседи заворочались на койках, и наконец кто-то свирепо кричит:
      — Эй, профессор! Дай людям спать!
      Шимек продолжает читать, но сердитые, угрожающие голоса уже несутся со всех сторон. Тогда Шимек гасит свет и ощупью идет к двери. В него из угла летит не то туфля, не то какой-то другой предмет.
      В темном коридоре он нерешительно останавливается. Из конторы общежития слышится звон посуды и приглушенный смех.
      Шимек стучит в дверь, шум сразу стихает.
      На пороге появляется пан Стефцио. Он без пиджака, рубаха расстегнута донизу, конец шарфа свисает до пояса. От него несет водкой, он едва стоит на ногах. Краем глаза Шимек различает несколько фигур у стола.
      — Угостить? — хрипит пан Стефцио. — Всегда рад, парень. У меня не сердце, а кувшин. Пей, кто хочет...
      — Пан комендант, впустите меня в красный уголок. Я достал одну книжку... — просит Шимек. Впрочем, он мало верит в любезность пана Стефцио и не ошибается.
      — Дураком меня считаешь? — издевается пан Стефцио. — Стукни себя по лбу, братишка. Люди половчей тебя уж разворовали все, что было. Скамейку унесешь? Идиот...
      Юрасюк подходит к двери и бесцеремонно оттаскивает коменданта.
      — Айда, пан Стефцио, открывай консервы. Я проголодался.
      Из глубины комнаты появляется Чермень. Узнав Шимека и тупо посмотрев на него, он резким толчком ноги захлопывает дверь.
      Шимек с минуту стоит задумавшись. Потом идет в уборную, зажигает свет, садится на умывальник и начинает читать:
      — «Свойства металлов, обрабатываемых на револьверных станках, различны: одни из них тверды...»
      Снизу, из комендантской, долетают пьяные песни.
     
      * * *
     
      На следующий день, к вечеру, Шимек, весело посвистывая и подталкивая ногой камешки, возвращается с завода.
      Невдалеке от общежития он сворачивает с дороги и подходит к воротам полуразвалившегося домика.
      Он почти сталкивается со старушкой, которая, видимо, ссыпала во дворе золу, так как в руках у нее пустое ведро с прилипшими на донышке угольками.
      Старушка останавливается и подозрительно смотрит на Шимека.
      Он неуверенно спрашивает:
      — Не знаете ли, мамаша, где тут живет маленькая девочка в синем пальто?..
      — А вам зачем? — недоверчиво говорит старушка.
      — Да я по делу, — мнется Шимек, недовольно морща лоб. — Коли не знаете, мамаша, то так и скажите.
      — Ишь, какой прыткий! Верно, из общежития?
      Шимек мрачно оглядывается.
      В это время на лестницу из подвала выбегает девочка, та самая знакомая Шимека, которую он принес сюда на руках.
      — Вот и ты! — радостно кричит Шимек. — Як тебе. Только тут одна гражданка...
      — Вовсе не гражданка, а моя тетя! — смеется девочка. — А вы зачем?
      — Значит, тетя, — растерянно улыбается Шимек. — Ну, извините... А ты, малышка, держи!
      И он кидает ей бумажный сверток.
      — Лучше не трогай... — останавливает девочку старушка. — Может, там какая-нибудь гадость... Ведь он из общежития...
      Девочка разворачивает бумагу. Перед ней новенькие шерстяные перчатки.
      Шимек торопливо поворачивается:
      — Ну, привет, до свиданья.
      И исчезает за воротами.
      — Так нельзя, беги, верни его! — волнуется старушка. — Это, видать, порядочный парень! Ну, беги, беги!
      Маленькая комнатка в подвале.
      Шимек сидит за столом. Старушка, с интересом разглядывая его, испытующе спрашивает:
      — Почему ты ей дал перчатки?
      — Просто так. Руки у нее мерзли. Когда у меня хорошо на сердце, я бы все роздал! — весело отвечает Шимек.
      — А почему у тебя хорошо на сердце? — допытывается девочка, переходя на обычное «ты». — Тебе здорово повезло?
      — Повезло, — подтверждает Шимек, сверкнув глаза-ми. — Я научился работать на станке. Скажу тебе, Аня, ну и станок! Просто, просто...
      У него не хватает слов.
      — Впрочем, мне пора идти, — говорит Шимек, беря со стола свою книжку. — Если бы человек всегда сидел сложа руки, до самой смерти дураком бы остался.
      — Ты уходишь, чтобы учить уроки? Так учи здесь. Я послушаю, — просит Аня и забирается к нему на колени. — Можно послушать?
      Шимек вопросительно смотрит на тетку.
      — Ну, занимайся, учи!.. — говорит старушка. — Может, и я узнаю что-нибудь новое, всегда пригодится,
      Шимек читает:
      — «Главными частями револьверного станка являются: коробка скоростей, шпиндель, поперечный суппорт, револьверная головка и станина...»
      Старушка часто и понимающе кивает головой.
      Сумерки.
      У дверей барака Шимека поджидает знакомый ему с виду рабочий.
      — Иди в красный уголок! — резко говорит он. — Тебя ждут.
      — Кто ждет?
      — Рабочий совет общежития...
      — Что случилось?
      — Пойдем, там узнаешь! — Парень хватает Шимека за руку.
      — А мне зачем? Отвяжись! У меня другие дела.
      — Не пойдешь?
      — Могу и пойти, но ты меня не тронь, не на того напал!
      В красном уголке заседают члены президиума совета во главе с Курошем, закутанным в одеяло. За столом, кроме них, очень прямо и торжественно сидит немолодой слесарь в высоко повязанном галстуке и с трубкой в зубах.
      Первую скамейку заняли рабочие, живущие в комнате номер семь; среди них со смиренным и скромным видом сидят Юрасюк и Чермень.
      Шимек становится поодаль от стола.
      Курош раздраженно обращается к нему:
      — Товарищ Беляс, на вас поступило заявление. Жалуются ваши соседи из комнаты номер семь.
      — Кто?
      — Я сказал: ваши соседи. Чермень, Юрасюк и другие. Два дня назад вы устроили там дебош.
      — Стало быть, я один всех семерых побил?
      — Не придирайтесь, я этого не говорил. Нам надо разобраться. Ведь вы начали драку — поломали стул и разорвали костюм Черменя.
      Вмешивается слесарь:
      — Понимаешь, это соседи твои так говорят... Так, может, теперь ты сам объяснишь?
      Шимек усмехается:
      — А кто вам дал власть, чтобы меня судить?..
      Курош перебивает его:
      — Не прикидывайтесь, Беляс. Мы — рабочий совет общежития... Нас выбирали...
      — Я ни в какой совет не записывался. И вообще не приставайте ко мне! Невесть чем голову морочат!
      Курош нервничает:
      — Не ломайтесь, Беляс! Был скандал?
      Шимек достает коробочку спичек и, отломав щепочку, с притворной скукой чистит ногти.
      Курош волнуется все больше, голос его подымается до крика:
      — Я еще раз спрашиваю: как было дело? С драками в общежитии надо покончить! Юрасюк, мы его знаем, тоже не ангел. Но я сам видел, Беляс, как вы недавно полезли в драку... И кого, кого вы хотели избить? Да еще ключом!.. Равича, гордость завода! Мы найдем управу на таких хулиганов! Надо пресечь! Раз и навсегда! Мы выжжем! Каленым железом!..
      Слесарь пытается сдержать его:
      — Товарищ Курош...
      Трепка из глубины зала кричит:
      — Слушай, так нельзя!
      Но Курош вошел в раж:
      — У меня директивы партии! Я должен покончить с хулиганством...
      Шимек, словно не найдя слов, грозит кулаком не то Курошу, не то собравшимся и, резко повернувшись на каблуках, выбегает из красного уголка.
      На заводе.
      Рабочий, лысый, с отекшим лицом, искривив от отвращения рот, сердится:
      — Что ты сделал с деталью? Ведь это ювелирная работа, а ты будто дрова рубил!
      Парень лет двадцати, ученик старика, пожимает плечами:
      — Не кричите, струнка лопнет, хрипеть до самой смерти будете. Я ведь три недели только...
      — «Только, только»! — негодует рабочий и тянет парня за рукав. — Вот погляди, с неделю назад пришел, а как работает!
      Он ведет ученика к станку Шимека. Парень, насупившись, смотрит, как спокойно работает Шимек, как сосредоточенно следит за ходом станка. Старик сердито говорит:
      — Видишь? А еще недавно поперечный суппорт называл «барабанчик». — И угощает Шимека, закончившего обработку детали, сигаретой: — Возьми, друг.
      Шимек, улыбнувшись, вытирает руки и берет сигарету.
      Раздается гудок сирены.
      Старик вынимает из кармана большие часы на серебряной цепочке:
      — Два часа? В самом деле. Ну, дружище, пойдем на митинг?
      — А мне зачем? — улыбается Шимек.
      — Пойдем, пойдем, — говорит токарь, похлопывая Шимека по плечу. — Партия созывает митинг. У нас трудности. Такие люди, как ты, нужны. Ну, двинулись, что ли?
      Большой зал Дома культуры переполнен. На трибуне секретарь партийного комитета Мейер заканчивает речь:
      — Мы должны больше, чем прежде, заботиться о них. Они пришли из деревень, многого не понимают, может, не раз еще ошибутся, сделают неверный шаг, но они люди честные, способные, искренние, преданные работе! Итак, товарищи, больше внимания молодым рабочим, пришедшим из деревень!..
      Зал аплодирует. Шимек, увлеченный речью Мейера, подался вперед и хлопает сильнее других.
      На трибуну поднимается инженер Карольчак. Говорит сухо, очень серьезно:
      — В механическом цехе снова замечено несколько случаев кражи. Можем ли мы смотреть сквозь пальцы на подобные факты? Нет, товарищи! На первый взгляд это может показаться мелочью: пропала какая-то плашка, метчик, резец... Но что скрывается за этими с виду мелкими кражами? За ними скрывается черная, ненавистная рука классового врага.
      Шимек, приподнявшись на цыпочки, упорно всматривается в лицо оратора. Глубокие морщинки появляются на лбу Шимека, показывая напряженную работу памяти.
      — Партия обращается к вам: будьте бдительны, товарищи! Будьте внимательны и тверды! С подлыми атаками классового врага нужно бороться так, как боролась наша партия в темную ночь оккупации и фашизма, как всегда боролась она с врагами рабочего класса. Надо помнить, что расхититель государственного имущества — это слуга реакции, лакей империализма!
      Карольчак умолкает. Гремят овации. Секретарь Мейер, крайний за столом президиума, что-то говорит инженеру и благодарно улыбается ему.
      Карольчак смотрит на Мейера через плечо. Потом отбрасывает со лба волосы и спускается с трибуны.
      — Боже! — стонет Шимек и затыкает себе рот ладонью. Глаза у него широко раскрыты.
      Это движение руки, откидывающей со лба волосы, поворот головы, взгляд через плечо! В памяти Шимека оживают события, случившиеся давно, лет восемь назад. Перед глазами — картина: комната в бараке, человек с автоматом, дуло пистолета, направленное на Кжиштофяка.
      Зал аплодирует. Шимек, окаменев, не отнимая ладони от рта, почти не дышит. Узнал... Узнал...
      Рабочие постепенно расходятся. Шимек идет в толпе как лунатик, не замечая толчков, не слыша голосов. Его окликает Трепка, тянет за руку. Шимек, вздрогнув, наконец останавливается.
      Трепка говорит:
      — Слушай, я хочу тебе предложить кое-что... Дрожинская говорила, что ты рвешься к ученью. А тут Мейер сегодня выступил... Мы задумали организовать в общежитии кружок... кружок по самообразованию.
      — Отстань, — отвечает Шимек, глядя в землю.
      — Ты меня, видно, не понял? — волнуется Трепка. — Или я не так сказал... Речь идет о том...
      Но Шимек грубо вырывает свою руку и молча поворачивается спиной.
      Трепка огорченно смотрит ему вслед.
      А Шимек, засунув кулаки в карманы, уходит большими шагами.
      «Товарищ Богдан... «В темную ночь оккупации...» Ох, сукин сын!..»
     
      III
     
      Старый деревянный дом с бесчисленными пристройками и мансардами, лестницами, крылечками и навесами, возникшими в самые различные эпохи... Тот самый дом, где живет Дрожинская.
      Шимек спускается со второго этажа. Навстречу, смерив Шимека ироническим взглядом, поднимается Лентовский.
      — Як вам, пан Лентовский.
      — Ко мне?
      Старый токарь отворяет дверь своей квартиры и неохотно впускает Шимека.
      — Пан Лентовский! — необычным, прерывающимся голосом говорит Шимек. — Пан Лентовский, вы говорили... Вы знаете всякие укромные места... Пойдемте, выпьем водки!
      Лентовский тянет Шимека прямо под электрическую лампочку без абажура, висящую над столом.
      — Ас чего тебе вдруг пить захотелось? Селедки наелся?
      — Пойдемте, пан Лентовский! Деньги у меня есть, не беспокойтесь. Все пропью, не жалко, — говорит Шимек, похлопывая себя по груди, где у него под рубашкой узелок с деньгами.
      — Не пойду я с тобой пить водку, — отказывается Лентовский. — Пойдешь с дураком за яблоками — и без яблок останешься и без торбы.
      — Пан Лентовский, зачем вы так!.. Гульнем как следует! Вам ни гроша не будет стоить! Водка, закуска — за все плачу!
      Лентовский приподнимает брови, поджимает губы и в конце концов соглашается.
      — Раз тебе деньги жгут руки, можем выпить. — Ис гадкой усмешкой нагибается к Шимеку; — А что, тебе непременно надо все спустить?
      — Как так? — не понимает Шимек.
      — Ну, скажем, прилип к руке чей-нибудь бумажни-чек... В раздевалке, например... Ха-ха!
      Шимек с раздражением хмурится:
      — Пойдемте, у меня глотка горит.
      — Смотрите, обиделся! — издевается Лентовский, сразу заметивший, как изменился в лице Шимек. — Посмеяться нельзя? Эх, тяжелый у тебя характер!
      Снимает спецовку и грязной тряпкой трет запачканные брюки.
      — Только без скандалов. Я тебя отведу в отличное местечко. Но никому там не расквась морду, слышишь?
      — Слышу, — рассеянно бормочет Шимек.
      — Что ты там увидел? — подходит к нему Лентовский.
      Шимек пятится, но Лентовский уже стоит рядом и смотрит в окно.
      Перед ним мансарда флигеля, образующего боковое крыло дома.
      Окно мансарды не завешено, и видна часть комнаты: край книжной полки, угол стола, на котором стоит лампа, стул с брошенной на него второпях курткой.
      — Да, там живет Дрожинская, — говорит догадливый Лентовский. — Ты увидел ее в окне?
      — Нет. — Шимек круто поворачивается. — Я узнал ее куртку... — И, помедлив, с неестественным весельем восклицает: — Пошли, пошли, пан Лентовский. Эх, и погуляем!
      Посреди огорода стоит кирпичный домик. Лентовский и Шимек останавливаются у калитки. Лентовский дергает проволочную петлю звонка. Из домика выходит женщина в накинутом на голову платке. Внимательно приглядывается к пришедшим; наконец, узнав Лентовского, впускает обоих.
      — Как здоровьице, мамочка? — сердечным тоном говорит Лентовский, входя за ней в дом, и поясняет: — Тут вот приезжий из-под Гройца, так его надо угостить. Он не из тех, что даст грош да еще потребует сдачи.
      — Думаете, у меня из пола фонтан бьет? — ворчит «мамочка».
      Они поднимаются в маленькую спальню на втором этаже. Перевязанные лентами занавески, над супружеской кроватью — образ «Христа с овечками», на шкафу — чемоданчики, какие-то завернутые в газету пакеты, в щели между дверцами шкафа — видимо, они закрываются неплотно — засунут кусок картона, из-под шкафа торчат старые башмаки.
      «Мамочка» придвигает к кровати столик и ставит бутылку, стопки, тарелки. Теперь Шимек может спокойно ее разглядеть.
      До чего же худа женщина, просто кожа да кости! Нос длинный, со слегка вздернутым кончиком, а губы та
      кие тонкие, что их почти не видно. Особенно раздражают Шимека ее непрерывно двигающиеся руки. Цепкие пальцы «мамочки» все время к чему-то прикасаются, что-то гладят, словно у их обладательницы чешется кожа.
      Лентовский и Шимек пододвигают стулья, а на кровати усаживается супруг «мамочки».
      Лентовский разливает водку:
      — Ну, господа, по маленькой!
      Хозяин степенно отвечает на поощрительный жест Лентовского:
      — Секундочку! — И, только старательно прожевав и проглотив то, что было во рту, милостиво разрешает: — Теперь можно.
      Шимек небрежно вытирает ладонью водку, стекающую по подбородку, и снова указывает на бутылку.
      — Сейчас, сейчас! — Лентовский наполняет стопки.
      Набросив пальто на плечи, «мамочка» бежит к соседям и, многозначительно подмигнув, говорит:
      — Отрежьте, пан Цырына, кусок грудинки. Лентовский привел нового птенчика.
      Цырына, толстенький старичок с круглым черепом, покрытым редкими волосами, сквозь которые светится желтая кожа, протягивает ей нож:
      — Режьте сами — ваше мясо. А то скажете потом, что плохо нарезано.
      Женщина смеется:
      — Ступайте, пан Цырына, позовите пана Вацуся. Выпьете с ним на даровщинку. Небось вам не повредит.
      Цырына в обнимку с Лентовским поют непристойную песенку о креховецком улане.
      Шимек, упершись локтями в стол, дрожащей рукой льет водку мимо рюмки — тонкая струйка бежит по столу.
      Пан Вацусь, невысокий жилистый мужчина в жилетке, без пиджака, с резинками на рукавах рубахи придерживает руку Шимека:
      — Погоди, парень. Дай налью.
      В комнате полно табачного дыма.
      Шимек, вздрагивая от икоты, лезет за пазуху, достает
      завернутые в платок деньги, с трудом отсчитывает несколько бумажек и, повернувшись к «мамочке», требует:
      — Эй, старая, еще... Еще пол-литра, слышишь?
      Пан Вацусь кладет руку на колено Шимека и трясет его, пытаясь привлечь к себе затуманившийся взгляд парня.
      — Слушай, молодой человек, слушай же! — горячится он и, обхватив Шимека своими лапищами, поворачивает к себе. — Слушай, темная масса. Тебя привел Лентовский, значит ты не из тех, что людям жить не дают. С тобой можно потолковать.
      — Не хочу толковать. Пить хочу.
      — Погоди, сейчас выпьем, — говорит пан Вацусь, стискивая локоть Шимека. — Работаешь в механическом?
      — В механическом.
      — Так примечай, если в кармане у тебя застрянет, разумеется по ошибке, какая-нибудь отвертка, или вороток, или плашка... Понимаешь?
      — Ну, ну? — бессмысленно поддакивает Шимек, рисуя пальцем по мокрому столу странные фигуры.
      — Вроде, значит, нашел в кармане... И, скажем, заметил это уже за воротами завода... Назад идти глупо, еще подумают, будто кому-то за деньги носишь... Значит, тащи сюда, к мамочке. Скажи только: для пана Вацуся... У меня найдутся покупатели...
      — То есть как? — Взгляд Шимека, до этого бессмысленно блуждавший по сторонам, останавливается на лице Вацуся. Шимек приходит в себя. Морщится. Глаза вдруг становятся пронзительно ясными. Медленно протягивает руку к крахмальному воротничку пана Вацуся и, ухватив белоснежный отворот, громко повторяет:
      — То есть как? Ну-ка, скажите!
      Испуганный пан Вацусь ищет глазами Лентовского.
      Тот подсаживается к Шимеку;
      — Ну чего, чего дуришь, хам? Отпусти Вацуся, воротничок ему засалишь.
      — Если он... — говорит Шимек, — если он... Вора из меня хочет....
      — А ты не шути, пан Вацусь, с темной деревенщиной! Они шуток не понимают...
      За спиной Шимека Лентовский подает Вацусю разные
      знаки, как бы хочет сказать: «Подожди немного, больно ты скорый».
      Мост над железнодорожным полотном.
      В темноте сверкает несколько фонарей.
      Шимек и Лентовский, пошатываясь, возвращаются домой.
      Вдруг Лентовский кладет руку на плечо Шимека и говорит вполголоса:
      — Погляди-ка, кто едет.
      Навстречу им, сильно нажимая на педали, въезжает на мост велосипедист.
      — Узнаешь? — шепчет Лентовский.
      Шимек мотает головой.
      — Это Равич, сынок, Равич, передовик труда.
      — Ах, тот!
      — Тот, брат, что сало маслом мажет, а других за пивом гоняет.
      Равич уже близко, но не видит их, так как Лентовский и Шимек стоят за столбом незажженного фонаря.
      Велосипедист проезжает мимо.
      И когда он уже довольно далеко, Шимек догоняет его и с размаху ударяет по спине.
      Резко вскрикнув, Равич летит по крутому склону насыпи. Внизу раздается треск и грохот, потом стоны и бешеные проклятья.
      — Живо! — шепчет Лентовский.
      И оба, толкая друг друга и спотыкаясь, бегут в темноту.
      Когда они наконец останавливаются на углу какой-то улицы, Шимек говорит:
      — Послушайте... Может, надо вернуться? Может, он расшибся?
      — Зачем же ты его ударил? А, Шимусь? — спрашивает Лентовский таким тоном, словно и не ждет ответа, и, украдкой внимательно поглядывая на парня, продолжает: — Партийных здесь много, всех с моста не сбросишь.
      — Что? — спрашивает Шимек.
      — Ничего, ничего, — с усмешкой отступает Лентовский. Он явно недоволен и с притворным беспокойством добавляет: — Только бы никто об этом не узнал... В органы безопасности лучше не попадать... Говорят, там здорово прижимают... А может, и врут, ведь чего только люди не выдумают...
      Он прощается и хочет уйти, но Шимек удерживает его. Вытаращив глаза, растерянно смотрит в лицо старика.
      — Пан Лентовский, за что меня в тюрьму?.. Ведь я его только так, легонько,
      за пиво...
      — Но кого, брат, кого! Передовика труда, лучшего из лучших... Да, может, работники безопасности не такие страшные, как про них болтают...
      — Не знаю, — мрачно шепчет Шимек. — Хозяева в деревне очень их боятся... А в ихней партии есть такие, что вообще... Лучше помереть, чем повстречаться... Я знаю... Я знаю, пан Лентовский... Такие вещи... Знаю... Страшно подумать...
      Он остается один. Его мутит, голова у него кружится, но он все же прислушивается, не зовет ли Равич на помощь.
      Наконец, с трудом волоча ноги, Шимек тащится назад, к мосту.
      Поскользнувшись, он съезжает вниз по насыпи.
      Там уже никого нет. Шимек зажигает спички, одну за другой, но находит только оброненный велосипедный насос и автоматический карандаш Равича.
      Садится на мокрую землю.
      — Ах, чтоб те черт...
     
      * * *
     
      Утром в цеху. Шимек, крепко жмуря глаза, прижимает лоб к холодному корпусу станка. Потом встает и, тяжело ступая, идет за нарядом к столу Дрожинской.
      Дрожинская, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами, говорит секретарю заводского комитета партии Мейеру:
      — Сломали ему руку! Месяц в гипсе. Понимаете, что это значит для цеха?
      Мейер, очень раздосадованный, отвечает:
      — Месяц без Равича, товарищ Ядзя... Хотел бы я знать, какой мерзавец...
      Шимек с равнодушным лицом получает наряд; только над бровями у него выступают две крупные капли пота.
      Старый формовщик, повернув голову к товарищу, говорит через плечо:
      — Небось вдвоем бегали за одной юбкой...
      Инженер в очках с тонкой оправой, подавая спичку другому инженеру, шепчет:
      — Ты слышал, Тадек? — и в прищуренных глазах у него мелькает выражение затаенного удовольствия, словно он хочет сказать: «Кто-то занимается тем, чем надо».
      Два молодых кузнеца, работающие за соседними малыми молотами, кричат, невзирая на шум:
      — Его, наверно, хотели спихнуть под поезд. Ведь после этого сразу прошел скорый.
      — Черт их знает... Кому-то, видно, за такие дела платят доллары!
      По пути в столовую Лентовский останавливается и что-то шепчет на ухо Черменю. Тот с понимающим видом кивает.
      Ранние сумерки.
      Шимек быстро шагает по дороге к общежитию.
      От табачного киоска отделяются две фигуры — Чермень и Юрасюк. Чермень толкает приятеля коленом, и тот выходит навстречу Шимеку:
      — Одну минутку, Беляс...
      Шимек хочет его обойти, но с другой стороны ему дорогу загораживает Чермень.
      — Не приставайте, ребята, — сердится Шимек. — Башка трещит.
      — Нас твоя башка не интересует, — усмехается Юрасюк. — Пойдем, голубчик, опрокинем по стопочке.
      Шимек не отвечает. Юрасюк доверительно берет его под руку и елейным голосом продолжает:
      — Одна стопочка, закуска с огурчиком, четверть часика в очко — что может быть лучше, брат?
      Шимек вырывает руку:
      — Ступайте своей дорогой! Вас сейчас не семеро... Вас только двое.
      — Спокойно! — обрывает Юрасюк. — Никто тебя не принуждает... Мы, брат, о тебе же заботимся... Думаем — у малого неприятности, отведем его «Под фикус», пусть зальет червячка.
      — Мне от вас ничего не надо, отвяжитесь! — кричит возбужденно Шимек.
      Чермень резко пресекает дипломатию Юрасюка:
      — Не форси, Беляс! Пойдем, поставь водку. Мы знаем, кто искалечил Равича.
      Шимек говорит с гневом:
      — Не ощипывай гуся, пока не поймал!
      Чермень иронически щурится:
      — Как хочешь. Я-то думал, для тебя лучше, если эта история при нас останется. Кто с нами живет в ладу, как сыр в масле катается. Ну, а если кто против нас, так разное может случиться.
      И он вместе с Юрасюком поворачивает в сторону.
      Шимек идет за ними, тяжело дыша, и бормочет:
      — И скажут же такое... Зачем мне обижать Равича?.. До чего подло наврали люди!.. А насчет водки — я не против... Сам иногда люблю... Вот как раз сегодня у меня есть желание...
      В кабачке «Под фикусом» сидят за столиком Юрасюк, Чермень и Шимек.
      На столе поллитровка, огурцы, горчица, остатки селедочного салата, влажные колечки лука.
      Чермень держит банк. Его раскормленная физиономия не выдает ни интереса, ни напряжения. Он обыгрывает товарищей деловито, как профессионал.
      Шимек сжимает в руке десятку:
      — Дай еще.
      Получив карту, задумывается. Наконец тихо говорит:
      — Еще.
      Чермень берет в рот кусок соленого огурца и не торопясь сдает третью карту.
      — Перебор, — любезно улыбается Юрасюк с дружеским видом толкая Шимека. — Все дочиста спустил, мальчик, а?.. Пустяки, после первого отыграешься.
      Чермень, не. глядя на Шимека, сгребает деньги, придвигает к себе и кладет на них маленькую пухлую ладонь.
      — Ну что, хватит с тебя? — равнодушно спрашивает он, расправляя воротничок рубашки.
      Шимек мрачно смотрит на груду скомканных ассигнаций. Бормочет, обращаясь к Юрасюку:
      — Гляди, брат, три года у хозяина работал и в две недели спустил!
      — Больше не играешь? Можно идти к себе в халупу? — спрашивает Чермень, быстро роясь в бумажках, как кот в песке.
      — Одолжи этому молодчику пятьдесят монет, Чермень, — понизив голос, предлагает Юрасюк, наклонившись над столом.
      — Не одалживаю, — вертит головой Чермень. — Хочет — пусть ставит обеденные карточки.
      — А что он будет есть, если проиграет? — морщит лоб Юрасюк.
      Чермень возмущенно пожимает плечами, но выражение глаз у него по-прежнему сонное и какое-то липкое:
      — Мне-то что?
      Шимек поднимает голову.
      — Ладно, — говорит он, прерывисто дыша. — До получки десять дней осталось, проживу как-нибудь.
      Достает из кармана обеденную карточку.
      Чермень сдает ему карту. Туз. Потом еще одну. Девятка.
      — Хватит, — чуть слышно произносит Шимек и прижимает карты к столу, будто их могут у него отнять.
      Чермень для порядка осведомляется:
      — Значит, ставишь карточку? Если выиграешь, мы высчитаем, сколько полагается, а проиграешь...
      Шимек, замерев, не дыша, кивает.
      Перед Черменем лежит туз.
      Юрасюк нагибается еще ниже.
      Шимек слегка приоткрывает рот.
      Чермень выкладывает второго туза.
      Шимек медленно отодвигает свои карты и отворачивается.
      После минутной тишины Чермень начинает покашливать, словно не находя слов. Потом складывает деньги и обеденную карточку в аккуратную маленькую пачку и говорит Шимеку:
      — Погляди-ка сюда. Хочешь взять назад?
      — Все, все спустил, — бормочет, разводя руками, Шимек.
      — Сыграй на полушубок. Ставлю весь банк. Рискнешь?
      Юрасюк толкает под столом Шимека, хочет взглядом предостеречь его. Но Чермень замечает это, кладет руку на плечо Юрасюка и бесстрастно бросает:
      — Ты гляди...
      Юрасюк деланно смеется. Шимек резким движением снимает полушубок, бросает его на стол, на пролитую водку, на тарелку с огурцами и кричит:
      — Давай, давай! Ну, давай!
      Поздно ночью Беляс, Юрасюк и Чермень возвращаются в общежитие. Чермень потеет под полушубком, накинутым поверх его собственного драпового пальто.
      У переезда их задерживает дальний поезд, мчащийся из Варшавы на запад.
      Юрасюк посвистывает, бесцельно топчась на месте. Внезапно наклонившись к лицу своего дружка, он говорит:
      — Слушай, дал бы ты ему пока полушубок... Может, в рассрочку... или как там... Зима подходит. Ведь снег, того и гляди, выпадет.
      Но он умолкает под взглядом Черменя. Затем нагибается, берет комок сырой земли и с притворным удальством швыряет в окно поезда.
      За окном мелькает испуганное лицо молодой девушки... Поезд, сверкая огнями, уносится в тьму.
      Чермень говорит, повысив голос так, чтоб услышал Шимек, стоящий поблизости:
      — Разве мало тракторов на сборке? Вывернет несколько ламп, спустит водителям такси, и дело в шляпе.
      Шимек резко поворачивается, в его голосе звучит ненависть:
      — Вором ты меня не сделаешь! Лучше пусть у меня кости от холода треснут! Свинья!
      Обиженный Чермень поучает Юрасюка:
      — Разве можно кричать так, как он? Лучше у богатого за столом с краю примоститься, чем у нищего сесть на всю скамейку. При мне не пропадешь. Беляс слишком глуп, чтобы понять это.
      Утомленные рабочие после трудового дня крепко спят. Внезапно стены барака сотрясаются от топота и шума. С подушек поднимаются сонные, недовольные лица.
      Юрасюк, свистя и выстукивая «самбу» — какой-то дикий танец, — входит в коридор. За ним идет Чермень и, наконец, Шимек.
      Навстречу им, волоча одеяло, бежит рабочий и, схватив Шимека за плечи, трясет изо всех сил:
      — Ах ты, сукин сын, ведь я... две смены подряд... за Равича... Шестнадцать часов у станка... А ты спать не даешь?
      — Уйдй! — вырывается Шимек. — Уйди!
      Во всех дверях появляются злые, распухшие от сна лица, и на Шимека, единственного из троих не успевшего удрать, сыплются брань и проклятия.
      Он стоит, как в западне, осажденный со всех сторон, и бросает исподлобья тяжелые взгляды.
      Рабочее место мастера.
      Сквозь металлическую сетку Шимек видит, что Дрожинская направляется в его сторону, и поспешно отступает в угол.
      Но девушка замечает его. Ее рука дружески опускается на плечо Шимека:
      — Шимек, я хочу с вами поговорить. Люди на вас жалуются.
      — Собака лает, ветер носит, — раздраженно бросает Шимек и, извинившись перед ней, уходит.
      — Что с вами творится? — кричит Дрожинская, выбегая за ним на лестницу. — Послушайте, у вас неприятности? Что-нибудь случилось?..
      Дрожинская останавливается на одной из нижних ступенек и, возмущенная до глубины души, смотрит вслед.
      На сборке тракторов. Простой. Не хватает нескольких деталей из механических цехов.
      Начальник сборки кричит в телефон:
      — Первый механический, я жду деталей! Третий механический, где ваши чертовы вилки для коробки скоростей? Что у вас стряслось?
      Начальник третьего механического инженер Ка-рольчак швыряет телефонную трубку и выбегает в цех. Дрожинская работает у сверлильного станка. Ее рот крепко сжат, под глазами легли большие синие тени.
      — Ядвига, бросьте! Что это значит? Снова вилки переключения?
      Дрожинская показывает на бездействующие станки.
      — Одни не вышли, другие работают как сонные мухи, — отвечает она и, в бешенстве глядя на Шимека, который стоит возле своего станка, добавляет: — Из-за таких, как этот гражданин, общежитие не спит пo ночам.
      Шимек, вызывающе усмехаясь, восклицает:
      — Пани мастер, у кого чистая совесть, тот крепко спит.
      Глаза Дрожинской сверкают, кулачки сжимаются. Она горячится сильней, чем обычно в случайном споре с рабочим.
      — А ведь Равич первый понял, что это за птица, — говорит она инженеру.
      Шимек кричит:
      — Я хуже, я гораздо хуже, пани Дрожинская, вы меня еще не знаете!
      Дрожинская отвечает:
      — Ну ничего, завтра явится в общежитие новый комендант, он найдет управу на таких, как Беляс.
     
      IV
     
      Комендант рабочего общежития пан Стефцио сидит за ободранным письменным столом и размешивает ложечкой кофе. Он размешивает давно, и похоже — может сидеть так до самого вечера.
      Входит Юрасюк. И еще на пороге говорит мягко, словно с ребенком или впавшим в детство стариком:
      — Ничего не поделаешь, пан Стефцио, кончен бал. Едут...
      Комендант лениво приподнимает брови, но глаза у него по-прежнему отсутствующие.
      Юрасюк, старательно закрыв дверь, подходит вплотную к коменданту:
      — Новый начальник, пан Стефцио... новый комендант... Ну, пойдемте, надо волосики причесать, пиджачок почистить.
      Комендант тяжело поворачивается:
      — Ну что, доволен? Новую корову будете доить. Меня выдоили, доярки хорошие...
      Юрасюк поглаживает его по плечу:
      — Спокойно, пан Стефцио, выше головку. Не забыли ли вы здесь что-нибудь неподходящее? Это бывает. А с мнением людей надо всегда считаться.
      Он отворяет дверцу стола, обшаривает полки и достает пустую бутылку из-под сливянки.
      — Так вы, пан Стефцио, хлебнули без друзей? Где вас этому учили? Ну ладно, только зачем бутылку оставлять... Фу!..
      Юрасюк кидает бутылку за окно.
      Словно пробудившись на миг от тяжелого сна, комендант говорит хриплым голосом:
      — Чего ты здесь вынюхиваешь? Убирайся, скотина!..
      И опять затихает.
      Юрасюк, затворив окно, наклоняется к Стефцио:
      — Только, уважаемый гражданин, сами понимаете, язык надо держать за зубами! Чермень велел это передать, иначе...
      Усмехаясь, он делает угрожающий жест, но вдруг срывается с места и исчезает за дверью. Через окно видны подъезжающие машины.
      Пан Стефцио стоит за письменным столом. Сутулясь, он плотнее кутает шею шарфом — так, будто даже в комнату проникает холодный ноябрьский ветер.
      Мейер, Курош, Дрожинская и новый комендант, Рудзель, высокий мужчина лет сорока, с быстрым, проницательным взглядом серых глаз, входят в комнату.
      Пан Стефцио, не отвечая на приветствия, обращается к Рудзелю:
      — Наследник престола? — И, не дождавшись ответа, хрипло тянет: — Новый император? Да, товарищ Мейер?
      Стефцио всем своим видом показывает, что он нарочно болтает глупости, хотя сознает, что может себе навредить.
      — Пожалуйста, пожалуйста, все готово, все ждет... Акт сдачи-приема составлен, а вот насчет цветов хуже, о цветах, видите ли, позабыли.
      Его не останавливает пристальный взгляд Мейера. Раскланиваясь, он продолжает:
      — К вашим услугам, с одним здесь уже покончили... Ничего от меня не осталось... Вы, пан, будете на второе блюдо. Сгрызут, с косточками сгрызут.
      Мейер холодно говорит:
      — Это товарищ Рудзель, которого Воеводский комитет партии направил на должность коменданта общежития. Сдайте инвентарь и сразу уходите отсюда.
      Никто не садится, потому что сесть не на что.
      Под единственным стулом стоят ботинки. Дрожинская берет со стола перочинный ножик и с его помощью вытаскивает из них бумажную стельку. Это остатки какого-то печатного текста.
      Девушка читает вслух:
      — «Отчизна милая, Литва, ты как здоровье...»1
      1 Так начинается поэма великого польского поэта Адама Мицкевича «Пан Тадеуш».
      Это ваша библиотека, гражданин бывший комендант?
      — Гвозди в башмаке были... — оправдывается Стеф-цио. — Но книжку не я испортил. Ребята затыкали ею окна, чтобы не дуло.
      Рудзель и прибывшие с ним члены комиссии ходят по комнатам, по баракам.
      Два делегата заводского комитета принимают по описи имущество.
      — Не хватает оконной рамы. Не хватает шести досок в полу. Не хватает кранов в умывальной. Не хватает одной перегородки.
      Взгляд Рудзеля быстро скользит по лицам обступивших его людей, по мебели, стенам.
      В одной из комнат его внимание привлекает койка без одеяла и простыни. На ней, прямо на сеннике, лицом к стене лежит Шимек Беляс.
      Рудзель смотрит на дверь, где выведена цифра «семь», и, не говоря ни слова, идет дальше.
      Осмотр бараков закончен. Все собираются у входа в красный уголок. Пан Стефцио мучительно возится с замком, наконец дверь поддается.
      На стене с каллиграфическим искусством выведены слова: «Рудзель, держи руки по швам».
      Новый комендант прикасается пальцем к липким буквам и насмешливо говорит:
      — У кого-то здесь много мармелада.
      Представитель завкома кладет на стол акт приема-сдачи.
      — Подпишите, граждане, — говорит он Рудзелю и Стефцио.
      Водворяется недолгая тишина.
      — Ну, — обращается к бывшему коменданту Мейер, — вы свободны.
      Бессмысленная улыбка медленно сходит с лица Стефцио; кутаясь в шарф и сутулясь, он покидает красный уголок.
      — Тебе будет нелегко, — говорит Мейер, глядя Рудзелю в глаза. — Боюсь, что не легче, чем тогда, под Будзишином...
      — Не надо преувеличивать, — улыбается Рудзель.
      Рудзель и Курош входят в полутемный барак и останавливаются в коридоре. Рудзель пробегает взглядом по номерам, нацарапанным на дверях.
      — Что ж, принимайтесь за свою работу, товарищ Курош. А мне надо тут кое-что уладить. — И Рудзель входит в комнату номер семь.
      В свете слабой лампочки, обросшей паутиной и пылью, он различает Шимека, который, опустив голову, сидит на краю койки и машинально постукивает об пол кончиком сапога.
      — Я Рудзель, новый комендант общежития, — говорит он, протягивая Шимеку руку. — А ваша как фамилия?
      — Беляс Шимон.
      — Давно здесь?
      — Не очень.
      — Из деревни?
      — Угу...
      — А что делали дома?
      — Петухов доил, — вдруг огрызается Шимек.
      Рудзель улыбается:
      — Извините, я не хотел вас обидеть. — И спрашивает, переходя на деловой тон: — У вас нет ни подушки, ни одеяла? Где ваша простыня?
      — А я почем знаю? Не дали. — И недружелюбно, с презрением смотрит на Рудзеля.
      — Правильно сердитесь, — спокойно говорит Рудзель. — Но я здесь только четверть часа. Сегодня ничего не удастся сделать, на складе пусто... А завтра я сам прослежу, чтобы привезли белье.
      — Мажу, — с вызовом, нарочито громко, говорит кто-то в глубине комнаты.
      Слышен шелест карт и звон монет.
      Рудзель оборачивается.
      Напротив на койке сидят трое парней и играют в очко. Четвертый, Юрасюк, пристроился на табурете и держит банк.
      Рудзель молча подходит.
      Юрасюк демонстративно сдает карты одному из партнеров.
      — Еще?
      — Дай... Ладно, хватит.
      Юрасюк раскрывает свои карты. Туз и десятка. Смеясь, сгребает деньги.
      Рудзель протягивает руку к картам и прячет их в карман:
      — Вам известно, что в помещении общежития игра в карты запрещена?
      — Может, попытаете счастья, пан комендант? — льстиво улыбается Юрасюк.
      Рудзель наклоняется ближе к его лицу.
      Юрасюк спрашивает подчеркнуто любезным тоном:
      — Неужели вы не боитесь стоять спиной к ребятам? Пан Стефцио всегда жался к стенке. Такой чудак! Все объяснял: «Стену ножом не проткнешь».
      В наступившей тишине парни напряженно смотрят на Рудзеля: не рассердится ли, не станет ли грозить, не дрогнет ли...
      Рудзель негромко говорит Юрасюку:
      — Почистите зубы, у вас скверно пахнет изо рта.
      И выходит, прихрамывая.
      Шимек, выпятив губы, задумчиво покачивает головой.
      Рудзель и Курош стоят в темноте у барака.
      — Ну как, товарищ комендант? С чего прикажете начинать? По-моему, составим список, кого выселить. Я этим займусь с утра. Только тогда добьемся толку, когда разгоним половину.
      — С чего начинать? — улыбается Рудзель. Лица его не видно, но улыбка чувствуется в голосе. — Разумеется, начнем с того, что сменим постели.
      — Ч... что? — заикается Курош.
      — Вы не расслышали? Я звонил в дирекцию. Машина скоро будет. Поедете со мной? В прачечную.
      — В такой поздний час?
      — Что ж делать?.. Не постирали вовремя — будут стирать ночью. Завтра вечером дадим каждому чистую постель.
      Вдалеке мелькают фары автомобиля.
      В этот момент из барака выходит Трепка; с ним несколько молодых парней.
      — Мы тут... по одному вопросу...
      — Товарищ Трепка, если не ошибаюсь?
      — Ну да, Трепка...
      — Ас вами?..
      — Товарищи...
      — Зетемповцы?
      — Не только, пан комендант... Разные... Мы насчет лопат...
      — Сдурели! — ворчит Курош.
      — Были бы у нас лопаты... — объясняет Трепка. — Нас из двух комнат — пятнадцать человек. Мы привели бы двор в порядок... Из кирпичей можно тротуары сложить. Тут такая вязкая глина, что один парень две пары калош потерял.
      — Вы из первой смены? В пятнадцать часов будут лопаты и кирки, — говорит Рудзель. И теплее добавляет: — Вот это хорошо! Замечательные вы ребята!
      Он хлопает рослого, сильного Трепку по плечу. И хотя это получается у него немного неловко, каждому понятно, что хотел выразить комендант.
      Вместе с Курошем он садится в машину.
      Пять часов утра. До рассвета еще далеко, но рабочие из первой смены медленно поднимаются с коек, одеваются, впотьмах нащупывают сапоги.
      Чермень идет в умывальню. Клещами отворачивает кран, у которого отбита ручка. Брызжет струя ледяной воды. Чермень подставляет кончики пальцев, вздрагивает, ежится и возвращается в комнату.
      — Слетай-ка, браток, за кофе... — говорит он Юрасюку.
      Юрасюк вносит ведро, от которого валит пар. Отталкивая друг друга и незлобно переругиваясь, рабочие первой смены наполняют кружки горячим кофе.
      Входит Курош с большим листом бумаги в руке.
      — Товарищи, потише, пожалуйста. Сегодня в пятнадцать часов мы соберемся в красном уголке. Получим лопаты и начнем приводить в порядок нашу территорию. Теперь прошу вас по очереди расписываться на листе. По алфавиту. Ну, Беляс... Пожалуйста...
      Шимек, ничего не отвечая, наклоняется и с трудом натягивает сапог, облепленный засохшей грязью.
      — Товарищ Беляс, прошу расписаться! — Курош протягивает Шимеку карандаш.
      Но Шимек тянется за другим сапогом и надевает его, сопя от злости.
      Курош повышает голос:
      — Вы не слышите, товарищ Беляс?
      Шимек спокойно поднимается и несколько раз притопывает, внимательно разглядывая задники сапог.
      Курош хватает его за рукав:
      — Что это значит? Придете или не придете — ваше дело, мероприятие добровольное, но нельзя же так... Как председатель совета...
      — Чихал я на ваши советы, — смеется Шимек и выходит, напяливая на голову шляпу. Вслед за ним идут остальные.
      — Товарищи, ну, товарищи... — кричит Курош, пытаясь загородить им дорогу, но те, весело посмеиваясь, отталкивают его.
      — Так вот ты какой, людей баламутишь! — кричит он вслед Шимеку.
      Перед бараками горят большие костры. Красные отблески падают на рабочих, копающихся в жирной глине. Одни утрамбовывают дорожки, другие укладывают из кирпичей тротуары, третьи чинят разбитые фонари у входа в бараки.
      Трепка, организатор этой работы, врезается в глину лопатой. Пот заливает его лицо; спутанные волосы упали на лоб. Промокший комбинезон прилипает к спине и коленям.
      Со стороны шоссе с независимым видом подходит Шимек. Беспечно перескакивает с кирпича на кирпич, с одной кучи на другую, не обращая ни на кого внимания.
      Трепка вытирает рукавом лоб и, выпрямившись, улыбается Шимеку:
      — Ах, ты здесь... Вот хорошо! А то мы, скажу я тебе, едва руками шевелим..........
      — Чего? — неприязненно отзывается Шимек.
      Трепка просит:
      — Дорогой, поправь мой шарф, ведь у меня такие грязные лапы, сам видишь... Вот и убираем понемножку. Удобнее будет ходить. Что возьмешь — лопату или кирку?
      — Сколько за это платят? — не без ехидства спрашивает Шимек.
      — Как платят? Ничего не платят. Мы сами, чтобы общежитие....
      — Тогда обойдется без меня. Я приехал деньги зарабатывать. А ты думал, только партийные свистнут — я буду даром надрываться... Дураков нет...
      — Ты не шутишь? — недоверчиво говорит Шимеку Трепка.
      Несколько молодых парней, как и Трепка облепленных грязью, подходят к ним.
      — Шучу! — фыркает Шимек. — Шучу! А какое мне до вас дело? Может, завтра сбегу в другое место. Всего наилучшего!
      Шимек уходит в неприязненной тишине... Но в коридоре, где его никто не видит, он останавливается в нерешительности — не повернуть ли обратно? Потом, махнув рукой, идет дальше.
      Войдя в комнату, он замирает от неожиданности. На всех койках свежее белье.
      На постели Шимека лежит подушка, два одеяла, белоснежная простыня.
      Шимек растерян. Он смотрит в окно, где видны фигуры работающих, и снова окидывает взглядом койку. Прикасается рукой к чистой постели.
      Вдруг, улыбнувшись, он поворачивается к Двери и... сталкивается с Юрасюком.
      — Ты куда? — задерживает его Юрасюк.
      — А тебе чти?
      — Пожалуйста, пожалуйста, — кланяется Юрасюк. — Я думал, ты уже знаешь.
      — Что такое?
      — Пустяки. Сегодня было собрание ихнего совета. Тридцать человек долой из общежития. В том числе выкидывают нас...
      — Выкидывают? — недоверчиво повторяет Шимек.
      — Ну да. Составили, значит, список, дирекция должна утвердить. Не бойся. Утвердит.
      — Утвердит, утвердит, — тихо поддакивает Шимек. — Подумаешь: одним мужиком меньше, одним больше... Другое дело, если в твоих руках власть. Тогда, браток, какое хочешь свинство твори, никто с тебя не спросит... А что мы...
      Подходит к койке и в грязном комбинезоне растягивается на чистой постели.
      По коридору общежития идет Курош. Он простужен, кашляет. Под мышкой он несет картонную папку, ласково поглаживая ее большим пальцем.
      Рудзель и Трепка поворачивают головы в сторону Куроша, входящего в контору.
      Курош открывает папку, достает длинный исписанный лист бумаги, кладет перед Рудзелем.
      — Если бы полгода назад... Эх, товарищ комендант, без них другая была бы в общежитии жизнь!.. Будьте так добры, дайте ваше заключение, и пошлем в дирекцию.
      Хмуря брови, не садясь, Рудзель просматривает список и спрашивает:
      — Что за список? Хотите пособие выхлопотать для этих парней? Хорошая мысль. У некоторых нет сапог, белья, пальто.
      — Да нет же... — смеется Курош, — совсем напротив. Я предлагаю немедленно выставить их из общежития.
      — Очень интересно, — говорит Рудзель, растягивая слова. — Партия не жалеет усилий, чтобы привлечь в Пясков молодежь из деревень, а товарищ Курош не жалеет усилий, чтобы отправить ее назад.
      — Зачем назад? Президиум нашего совета не предлагает увольнять их с завода. Вы меня не так поняли. Тут речь идет о выселении из общежития, а вы сразу...
      — Хорошо, мой милый, но вы учли, что поблизости нет подходящего моста, а до Варшавы слишком далеко.
      — Моста? — удивляется Курош.
      — Да, моста. Где же будут ночевать эти рабочие? На снегу, что ли?
      Курош не отвечает.
      — Почему вы молчите?
      Курош говорит упавшим голосом:
      — Я вас, по правде, не понимаю. Ведь речь идет о вопиющих случаях хулиганства... Возьмем Беляса...
      — Ладно, возьмем Беляса, — говорит Рудзель, стуча карандашом по списку. — Известно ли вам, что Беляс через неделю noowe поступления на завод стал самостоятельно работать у станка?
      — Но... — прерывает Курош.
      — Никаких «но»! — кричит Рудзель. — Давно ли вы состоите в партии?
      — Два года.
      — Два года в партии — и не умеете работать с людьми? Через год, ручаюсь головой, вы увидите фотографию Беляса на доске почета. А теперь... Присмотритесь к Бе-лясу и увидите, что его грызет тоска. Он что-то скрывает. И вместо того чтобы помочь, вы его за ворота... К самым крайним мерам прибегаете!..
      — Значит...
      — Я на вашем месте знал бы, что это значит, — говорит Рудзель.
      Трепка медленно протягивает руку к списку и подает его Курошу. Потом делает такое движение руками, словно рвет бумагу.
      Шимек, злой и усталый, обтачивает вал для коробки скоростей. Сирена. Грохот машин утихает и наконец прекращается. Рабочие идут в столовую.
      Шимек продолжает работать.
      Проходя мимо него, Трепка замедляет шаг:
      Л ты что, обедать не идешь?
      — Не твое дело!
      Трепка добродушно облокачивается о шкафчик Шимека:
      — Почему ты не обедаешь? Плохо себя чувствуешь? Болит у тебя что?
      Шимек сталкивает его локоть со шкафчика:
      — Отчаливай, слышишь! Не твое дело!
      Трепка хочет что-то сказать, но сдерживается и уходит.
      В столовой Трепка становится у окошечка, где выдают обеды. Один за другим подходят рабочие: фрезеровщики и сверлильщики, токари и шлифовальщики. Наконец появляется Чермень. Он подает две карточки и бережно берет две порции.
      Трепка пристально смотрит на него. Потом тихо, сквозь зубы, насвистывает.
      Комнатка в подвале.
      Шимек с книжкой в руке ходит взад и вперед и бормочет:
      — «Чаще всего мы пользуемся следующими сплавами пежелезных металлов: бронза, медь, дюралюминий, силумин и электрон...»
      Старушка, гремя посудой, суетится у плиты. Шимек, украдкой поглядывая на нее, жадно вдыхает запах съестного.
      Заметив это, старушка спрашивает:
      — Погоди-ка, сынок... Может, ты чего-нибудь поешь?
      — Вот еще... — героически говорит Шимек, но невольно глотает слюну.
      Женщина минутку смотрит на него, потом достает из шкафа тарелку и наливает суп.
      — Садись, сынок, садись, поешь супу. Хороший, на
      грудинке сваренный.
      Шимек пожимает плечами и равнодушно садится за стол. Но, наклонившись над тарелкой, вдруг начинает с необыкновенной живостью уплетать суп.
      Старушка наблюдает за ним и немного погодя подливает еще.
      Утолив первый голод, Шимек медленней работает ложкой и, снова заглядывая в книжку, повторяет:
      — «Чаще всего мы пользуемся следующими сплавами нежелезных металлов: бронза, медь, дюралюминий... дюралюминий...»
      — Силумин, — подсказывает старушка.
      Шимек обрадованно кончает:
      — «...силумин, электрон».
      Вечером комендант общежития вызывает Шимека к себе. Шимек идет твердым, четким шагом, резко стучит н сразу входит. В конторе он застает Рудзеля и Трепку.
      — Ну. вот и я, — развязно начинает Шимек. — Убираться надо, так я полагаю. Поздновато сейчас, но ничего, могу смыться. Есть тут один старый дом, буду жить под лестницей.
      Рудзель с удивлением повторяет:
      — Смыться? Убираться? О чем вы говорите?
      Шимек переминается с ноги на ногу.
      — Так я ведь слышал! Выгоняете.
      Рудзель мягко улыбается:
      — Ах, вот вы о чем... Нет, дирекция решительно отказалась утвердить это необдуманное предложение.
      — Ну, тогда не знаю, — говорит Шимек уже менее задиристо. — Не утвердила? Странно... очень странно...
      Рудзель выходит из-за письменного стола, требовательно протягивает к Шимеку руку:
      — Покажите вашу обеденную карточку.
      Шимек свирепо глядит на Трепку.
      — Ах ты, шпик! — бормочет Шимек. — Погоди...
      Рудзель прерывает его:
      — Аппетита у вас нет?
      — Вот и нет, — дерзко говорит Шимек.
      — И полушубка у вас тоже нет?
      — Мне тепло.
      — Хотите, я вызову сюда Черменя?
      Шимек подходит к окну, несколько секунд не отзывает ся, наконецтихо отвечает:
      — Нельзя так... Он выиграл по правилам, пан комендант. И не в общежитии...
      — Как же будет? Завтра-послезавтра мороз ударит, снег выпадет. И без еды не проживешь.
      Шимек рукавом протирает стекло и молчит. Рудзель мягко повопачивает его к себе липом.
      — Президиум нашего совета в новом составе подумал об этом... Вот письмо в завком. Получите ссуду. Пятьсот злотых. В Вяпшаве худо-бедно за эти деньги купите пальтишко. Конечно, ничего особенного, но все-таки... Маловато этих денег, но в завкоме нет средств. Поэтому вот возьмите еще двести злотых на еду. Обедать-то надо...
      — Я не нищий!
      — Отдадите после получки. Ссуда. Частная ссуда.
      — А если я деньги возьму и больше вы меня не увидите?
      Рудтель уверенно говорит:
      — Вы этого не сделаете. Я собираю на коляску для ребенка. Вскоре мне понадобится.
      Шимек прячет письмо и деньги за пазуху и молча идет к выходу. У самых дверей он останавливается и, не глядя, стоя спиной к Рудзелю, спрашивает:
      — Почему вы мне... Почему вы меня попросту не выгнали. как хотел Курош?
      Ру.доель смеется, глядя на Трепку:
      — Ты слышал? Я выгнал бы из общежития будущего передовика труда! Хорош!
      — Кого? — стремительно поворачивается Шимек. — Передовика? Передовика? Ха-ха-ха!
      За ним захлопывается дверь.
      Рудзель многозначительно подмигивает.
      Трепка встает:
      — Вот и пойми такого... Ну что ж... Покойной ночи, товяпищ комендант.
      Рудзель смотрит ему вслед с улыбкой.
      Седой как лунь казначей завкома показывает Шимеку, где расписываться. Добродушно ворча, поучает:
      — Нет. не здесь, голубчик. Грамотный? Т©ГДа читай:
      «Имя и фамилия получателя». Получатель — это ты, сынок. Здесь распишись.
      Старичок напрасно пытается затянуться из погасшей трубки. Шарит по карманам.
      Шимек подает ему спички, которые лежали на столе. Казначей раскуривает трубку, а коробочку бросает снова на стол.
      — Только запомни: пальто купи сегодня же, сразу, а то, сам знаешь, не ровен час встретишь такого типа, что-никогда не проигрывает в карты. Никогда, понимаешь?
      Он с раздражением посапывает трубкой, которая уже успела погаснуть. Снова начинает шарить по карманам.
      Шимек, улыбаясь, берет со стола спички, попносит казначею огонь и многозначительно стучит коробочкой, как бы говоря: «Она здесь».
      Комната номер семь. За окном проливной дождь.
      Юрасюк отливает колечки из краденого металла.
      Чермень, который довольно долго возился на кухне общежития, возвращается с дымящейся сковородой.
      По комнате разносится аппетитный запах грудинки, поджаренной с яйпами.
      Чермень за едой читает письмо из дому, чтобы не видеть жадных глаз, устремленных на него.
      — Все здоровы? — умильно спрашивает Юрасюк.
      — Здоровы.
      — Налогами их не мучают? — не унимается Юрасюк, надеясь, что его все-таки угостят.
      — Мучают, — равнодушно подтверждает Чермень.
      Наконец он отодвигает сковороду с объедками и разрешает Юрасюку:
      — Можешь взять.
      Лениво потягиваясь, стараясь показать равнодушие, Юрасюк спрашивает:
      — А ты уже наелся?
      Чермень подходит к Шимеку, который, как обычно, лежит на койке лицом к стене.
      — Hу что, поедешь в Варшаву покупать пальто?
      — М-гм...
      — Кяк дождь пройдет?
      МГМ...
      — Я могу тебе полушубок одолжить, вечером отдашь, только не запачкай.
      — В самом деле? Хороший ты человек, — насмешливо говорит Шимек, не меняя позы.
      Чермень присаживается к Юрасюку, постукивающему ложкой о сковороду.
      — Знаешь, я боюсь за нашего Беляса. Помнишь, что было весной с Козелком? Купил пальто, а один рукав оказался короче другого.
      — А Дудек? — подхватывает Юрасюк. — Помнишь Дудека? Недорого купил пальто и рукава хорошие, но материал никудышный... Через месяц пополз! А ведь денег сколько ухлопал!
      — Жадничают все, за полцены хотят купить, — отзывается кто-то из угла. — Будто не знаете парней из Гройца? Они бы и рыбу съели, и Вислу бы выпили...
      Чермень выходит.
      Через некоторое время в комнату, будто случайно, заглядывает прыщавый щеголь, слегка промокший под дождем. Через плечо у него перекинуто элегантное пальто.
      — Пальто продаю, пальто! — вполголоса предлагает он.
      Юрасюк толкает Шимека.
      — Погляди, недотепа, может тебе подойдет. Здесь хоть есть с кем посоветоваться.
      — Я куплю в Варшаве.
      — Поглядеть можете, уважаемый гражданин, за это денег не беру. Так сказать, бесплатное удовольствие, — призывает прыщавый парень. — Пальтишечко, скажу вам, такое. — короли лучших не носили. Регланчик, стопроцентная шерсть, комар носу не подточит.
      Шимек, по-прежнему лежа, смотрит на стену.
      Но другие жильцы комнаты один за другим обступают продавца, щупают материал, с видом знатоков мнут его, слюнявят, расправляют, жгут над горящей спичкой выдернутую ниточку.
      — Ничего не скажешь, мировой материальчик. Шерсть как бриллиант.
      Наконец и Шимек встает с постели и вступает в этот разговор. Пальто действительно новенькое, почти не ношенное, отличного покроя.
      — Тысчонку, не меньше, стоит, — перешептываются рабочие.
      — Не желаете ли примерить, уважаемый? — подталкивает Шимека продавец. — Попробуйте. Примерка ничего не стоит. А ведь вам в самый раз... И фигура у вас что надо!
      Он увлекает Шимека к окну, и там они вполголоса ведут долгий спор.
      Тем временем Юрасюк опять принимается за свои колечки, а остальные продолжают игру в карты.
      Не подавая виду, они следят за тем, как торгуется Шимек.
      Наконец он неуверенно достает деньги и отсчитывает пять красных сотенных бумажек. Все еще не решаясь отдать их продавцу, он держит их в руке так долго, что тот наконец сам деликатно вынимает бумажки из пальцев Шимека. Церемонно поклонившись, продавец уходит.
      — Купил, — глухо говорит Шимек, словно предчувствуя что-то недоброе.
      Юрасюк снова оглядывает его:
      — Отличная покупка, дурень. Ты как с витрины сошел... Теперь еще шляпу, кожаные перчатки, замшевые туфли — и можешь, брат, приударить за любой девушкой.
      Улица Пяскова.
      Перед новыми жилыми корпусами останавливаются Дрожинская и молодой рабочий из кузнечного цеха.
      Смущенный, красный от волнения, он говорит:
      — Теперь она со мной не заговаривает, и я молчу, и...
      — Минуточку, — прерывает Дрожинская, сдерживая улыбку. — Я понимаю. Ты хочешь, чтобы я пошла к ней и помирила вас, так ведь?
      — Похоже, что так... Но если ты скажешь ей, что я просил тебя... первый хочу помириться... если я когда-нибудь в жизни узнаю... Помни, я тебе до смерти не прощу. До смерти!
      — А как быть, если она не захочет?
      Кузнец не отвечает. Он напряженно вглядывается в человека, который медленно идет им навстречу по тротуару.
      На человеке этом новое пальто, и держится он в нем как-то слишком прямо, несвободно.
      — Матерь божия! — шепчет кузнец. — Вот он, вор!
      — Какой вор?
      — Тихо!.. — шепчет кузнец, увлекая девушку к воротам.
      Слышен звук приближающихся шагов, и мимо ворот неторопливо проходит Шимек Беляс.
      — Стой! — орет кузнец.
      Шимек останавливается. Кузнец выбегает из ворот и хватает его за руку:
      — Поймал тебя, братец!
      — Отвяжись!.. — сердится Шимек.
      — Милиция, милиция! — вопит кузнец и трясет Ши-мека. — Вор, вор! Держи вора!
      Шимек, увидев Дрожинскую, перестает вырываться и говорит:
      — Будет тебе рычать, я ведь не убегаю. Что тебе надо? Знаешь меня, что ли?
      — Отдай пальто!
      Шимек нагибается так, словно хочет боднуть.
      — Пальто? — ворчит он. — А что, может, оно твое?
      — Он еще прикидывается, ворюга! Пойдем в милицию!..
      Вдруг Шимек начинает понимать, что случилось, и приходит в отчаяние. Исподлобья глядя на Дрожинскую, не спускающую с него глаз, он с мольбой говорит кузнецу:
      — Чудак, перестань кричать... Твое пальто?
      — Когда брал, знал чье? — кипятится кузнец, но уже спокойней спрашивает: — Отдашь подобру?
      Шимек облизывает сухие губы. Потом внезапно расстегивает пальто, снимает его и швыряет кузнецу. Губы у него дрожат, видно, ему хочется что-то сказать, но он сдерживается и, стиснув зубы, уходит.
      Кузнец поднимает пальто, разглаживает полы й рукава, проверяет, не пострадало ли оно за время своих злоключений;
      Дрожинская сжимает и разжимает ладони, стараясь сохранить спокойствие, но голос ее выдает сильное волнение:
      — Значит, он тебя обворовал?
      Кузнец смотрит в глубь улички, где только что скрылся Шимек.
      — Пальто мое... Украли из шкафчика...
      — Я знаю этого человека. Зовут его Шимек Беляс. Живет в общежитии, — резко говорит Дрожинская. — Если хочешь, сообщим в милицию.
      Кузнец, надевая пальто, бормочет:
      — Милиция, милиция... — В голосе его вдруг звучат сочувственные нотки. — Может, он не виноват? Может, его кто-то надул?
      — Ты так думаешь? — с надеждой в голосе спрашивает девушка.
      Кузнец бросает на нее быстрый взгляд.
      — Безусловно его обмишурили! — говорит он с глубоким убеждением. — Безусловно! Можешь мне поверить. Я в людях разбираюсь!
      — Ну, тогда я бегу к Барбаре! Не бойся, все улажу! — неожиданно рассмеявшись, кричит Дрожинская. — Займи для нас места. Она обязательно придет.
      И легко, как девочка, Дрожинская взбегает по лестнице.
      Ее спутник качает головой:
      — Ах, черт возьми! Вот так история!
      Поздним вечером Шимек сидит у окна. В комнату заглядывает молодой кузнец, тот, которому принадлежит так неудачно купленное Шимеком пальто.
      Увидев Шимека, подходит к нему:
      — Выйди-ка на минутку.
      Шимек пожимает плечами.
      Кузнец настаивает:
      — Приятель, прошу тебя, у меня срочное дело.
      Шимек, заметив, что все в комнате с интересом прислушиваются, поднимается и выходит в коридор.
      Глуповато улыбаясь, кузнец говорш:
      — Слушай, какой-то твой родственник, не то дядя, Не то дед, встретил меня па дороге и просит: «Парень, ты знаешь Шимека Беляса? Так окажи мне услугу — отнеси это ему, а то я тороплюсь».
      — Что ты крутишь! — прерывает его Шимек. — Я тебе отдал пальто, правда? А подкладку не я порвал, я его уже таким получил.
      — Нет, видишь ли, потому что... — растерянно бормочет кузнец и протягивает Шимеку поношенное, заштопанное пальто, которое держал за спиной. — Может, примеришь? Я вроде передовик и в таком старье не могу... А ты сейчас... Вот станешь сам передовиком...
      — Убирайся вон! — грозно говорит Шимек.
      Огорченный и встревоженный, кузнец предлагает:
      — Так возьми его у меня на время, друг. Пожалуйста, ну что тебе помешает? Ведь одолжить можешь, правда? У моей бабки палатка с барахлом, у нее там сотни, тысячи... да что я говорю — десятки тысяч таких пальто! Ей это совершенно безразлично, даю слово!
      Шимек говорит с ненавистью:
      — Катись ты! Назвал меня вором! Вором! И при людях!
      Кузнец с облегчением вздыхает, его лицо проясняется:
      — Ах, ты об этом. Не огорчайся, я все ей объяснил... и вообще...
      — Что «вообще»?
      — Вообще ничего... Но она говорит, что такого способного парня еще не видала.
      Кузнец накидывает на плечи Шимека пальто и быстро уходит из барака.
      Шимек потирает ладонью верхнюю губу и морщит лоб.
      Начало обеденного перерыва в цеху.
      Дрожинская быстро, пожалуй даже слишком быстро, подходит к Шимеку.
      — Беляс! — резко говорит она, стараясь придать своему лицу самое строгое выражение.
      — Слушаю, пани мастер.
      — Вчера и сегодня на межоиерационном контроле за
      браковали шесть штук ваших валов. Пережог. Со вчерашнего дня вы испортили четыре резца.
      — Сели, — оправдывается Шимек. — Такая продукция. Известное дело — соревнование.
      Дрожинская набирается духу и, не глядя на Шимека, говорит:
      — На совещании руководства было внесено предложение... перевести вас из учеников в токари. Но я не знаю, как быть. Вы распустились, Беляс. Плохо работаете. Пережог. Брак. А так хорошо начинали. Надоело вам?
      Шимек пожимает плечами. В этом движении больше тоски, чем злости.
      Дрожинская тихо спрашивает:
      — Беляс, что с вами творится? Почему вы так?.. Больны?
      Шимек вытирает тряпкой замасленную ладонь.
      — У каждого свои заботы, пани Дрожинская. А тут из-за какого-то вала разговоры.
      Дрожинская быстро вскидывает голову:
      — Вы очень голодны?
      — Ну, не то чтоб очень.
      — Пойдемте! — повелительно говорит она. — - Разок не пообедаете.
      Берет со столика свою поношенную курточку и вместе с Шимеком выходит из цеха. По пути они сталкиваются с инженером Карольчаком. Шимек ускоряет шаг.
      Сборка тракторов.
      Дрожинская вместе с Шимеком подходит к одному из знакомых мастеров и что-то тихо говорит ему.
      Тот указывает на трактор, который как раз в этот момент с помощью подъемного крана опускают на бетониро-ваннук? площадку.
      Дрожинская с Шимеком подходят ближе.
      Трактор уже стоит на площадке. Его только что смонтировали и проверили: сейчас будет первая контрольная прогонка. Долго длится запуск мотора.
      Шимек засунул руки в карманы; у него кислая физиономия, в зубах торчит сигарета. За все это время он не произнес ни слова.
      Дрожинская, наоборот, приятно возбуждена, разговаривает с рабочими, смеется.
      Наконец все приготовления закончены. Трактор неуклюже, как большое животное, подпрыгивает. Водитель включает скорость.
      Девушка что-то кричит Шимеку, но он ничего не слышит за гулом мотора. Тогда она прикасается губами почти к самому его уху.
      — Беляс, вы знаете, что это такое? — кричит она, похлопывая блестящий вал руля. — Знаете или нет?
      — Такая штука для вращения...
      — Вовсе не штука для вращения! Это вал руля 631£, который вы обточили вчера утром.
      — Я? — удивляется Шимек, выплевывает сигарету, медленно наклоняется над трактором, протягивает руку и гладит одним пальцем металлический вал. Его сверкающий любопытством взгляд останавливается на Дрожинской. Будто с моего станка?
      Дрожинская, подмигнув, дает знак водителю. Тот поудобнее усаживается и осторожно включает скорость.
      Трактор, ворча, выезжает из цеха на асфальтированный двор.
      Дождя нет, легкий ветерок гонит по двору выхлопной газ, вылетающий из трубы трактора. Ветерок этот треплет волосы девушки.
      — Ну как, приятно поглядеть? А вы говорили — «какой-то вал»!
      Шимек с нарочитой грубостью бормочет:
      — Подумаешь! Мой, что ли, трактор?
      Дрожинская восклицает с упреком:
      — Шимек!
      Они медленно идут в сторону механического цеха. Девушка часто и внимательно поглядывает на Шцмека. Чувствуя это, Шиме» довольно невежливо морщится.
      Наконец у самого входа в цех он останавливается.
      — А что касается работы... Бояться нечего, больше пережигать не буду... Пережог был, потому что я... мне... Есть тут один человек... Такой человек, что...
      Он неожиданно поворачивается и уходит.
      Ранний вечер. Моросит мелкий, колючий дождик.
      Шимек, подняв воротник пальто, возвращается в общежитие. У входа в барак сталкивается с Рудзелем.
      — Добрый вечер! — восклицает Шимек.
      — Добрый вечер, — отвечает Рудзель и с интересом рассматривает пальто Шимека.
      Шимек, отступив на шаг, сердито говорит:
      — Что, не нравится? Неудачно я купил, да?
      — Так ведь я ничего не сказал, — пожимает плечами Рудзель. — Ну, отогревайтесь, а мпе надо спешить, сейчас, мой поезд.
      — Что вы церемонитесь? — горячится Шимек и идет следом за Рудзелем. — Скажите сразу, что я пропил деньги. Ну, скажите же!
      — Разве вы пьете, Беляс? — удивляется Рудзель, не поворачивая головы. — Я не знал.
      — Смеетесь! — в бешенстве кричит Шимек. — Смейтесь, пожалуйста, не стесняйтесь!
      Рудзель оглядывается через плечо, но в этот момент, поскользнувшись, попадает ногой в выемку между шпалами и опускается на колени в лужу. Он пытается встать, но безуспешно.
      Шимек останавливается и запальчиво продолжает:
      — Такой уж вы человек! Вам хочется слышать, как блохи кашляют. А я...
      — Чего ты языком мелешь, помоги встать! — негромко говорит Рудзель. Опершись о плечо Шимека, он поднимается и счищает грязь с брюк. Потом ворчит:
      — Философ... Не у каждого две ноги, как у тебя.
      Он шагает дальше, но, пройдя несколько шагов, оборачивается и раздраженно говорит Шимеку:
      — Беги же скорей в общежитие, расскажи там, что комендант хромой, с одной ногой, в лужу сел...
      И быстро уходит по дороге к станции.
      Оторопевший Шимек, секунду поколебавшись, нагоняет его и идет рядом.
      Оба шагают молча.
      Они проходят мимо человека с сигаретой в зубах, прислонившегося к забору.
      — Приятель, минутку!
      Человек с сигаретой отзывает Шимека в сторону.
      — Сматывайся отсюда! — говорит он шепотом. — Уйдешь, тебе же лучше...
      — А что?
      — Я тебя знаю, ты из компании Черменя. Так вот, этого партийного там наши поджидают, бить будут...
      Шимек смотрит вслед уходящему Рудзелю. Шаг у Рудзеля неровный, он заметно припадает на одну ногу.
      — Послушайте, он же инвалид. Он в армии был. Его на войне...
      — Тем лучше, — усмехается парень: — легче будет справиться.
      Шимек резко отталкивает его и догоняет Рудзеля.
      — Видите... того... Значит... — бессвязно лепечет Шимек, беря Рудзеля под руку, и тревожно оглядывается кругом.
      Рудзель не отвечает, но только пристальней смотрит в лицо своему спутнику.
      Дождь усиливается, растекаются лужи.
      На пустынной уличке, неподалеку от переезда, стоит фургон, с одной стороны подпертый кирпичами; колесо у пего отвалилось. За фургоном притаились трое парней. Руки они держат в карманах.
      — Понимаю, — говорит Рудзель, заметив их. — Ты порядочный человек, Шимек.
      Люди, притаившиеся за фургоном, выходят на мостовую.
      Рудзель и Шимек останавливаются.
      В ту же минуту до них доносится хлюпанье сапог. Человек, шедший сзади, и эти трое, поджидавшие впереди, не спеша приближаются к Рудзелю и Шимеку. Один из них свистит — подает сигнал к нападению.
      И потасовка начинается. Слышен глухой стук, очевидно, хулиганы пустили в ход дубинку. Удары становятся все чаще.
      Вдалеке блеснули огни машины. Вот они уже заливают светом пустынную улицу.
      Хулиганы быстро разбегаются.
      Шимек встает, опираясь рукой о стенку фургона. Вытирает окровавленное лицо, отбрасывает волосы с глаз и наклоняется над Рудзелем. Рудзель лежит на мостовой
      без сознания; во время драки ему накинули на голову мешок.
      — Пан комендант, пан комендант! — зовет Шимек.
      — А-а-а-а... — стонет Рудзель.
      Какое-то мгновение Шимек стоит в нерешительности, но потом выходит на середину мостовой и поднимает руки.
      — Прочь с дороги, пьяная морда! — орет шофер, высунувшись из кабинки. — Утекай, не то костей не соберешь!
      — Тут человека изувечили, к врачу надо! — кричит Шимек и, пошатываясь, подбегает к дверце кабины. — Слышишь, к врачу!..
      Шофер, выругавшись, тянется рукой к заводному ключу.
      Шимек, заметив его движение, в бешенстве распахивает дверцу и грубо выволакивает шофера на мостовую.
      — Пойдем, папаша, пойдем, поможешь...
      — Берегись, бродяга, собственный гроб пропьешь! — возмущается шофер.
      Шимек дохнул ему в лицо так, что тот вздрогнул от неожиданности.
      — Ну что, я пьяный? Пьяный?! — орет Шимек. — Глупый ты, папаша! Тут человека одного били, так я вступился.
      Вдвоем они вносят стонущего Рудзеля в кабину.
      Машина трогается.
      Шофер, не глядя на Шимека, спрашивает:
      — А за что его так отделали?
      — Вроде за то, что партийный... Но тех было четверо...
      Вечером у входа в общежитие молодые рабочие оживленно беседуют. Шимек не участвует в общем разговоре. Он неподвижно стоит у двери и глядит в темную даль.
      Лицо его забинтовано и в нескольких местах залеплено пластырем. Мимо Шимека проходят рабочие, которые отправляются на ночную смену. Среди них и Трепка; на нем куртка, шапка, шарф.
      — А ты бы не пошел с нами? — нерешительно спрашивает он.
      Курош брезгливо одергивает Трепку:
      — Ты что, брат, пьян? Так и побежит Беляс за тобой. Ну, пошли, пора.
      Словно очнувшись, Шимек удерживает Трепку за полу куртки.
      — Что вы сказали? Куда нужно идти?
      Трепка дружелюбно отвечает:
      — Видишь ли, недельный план под угрозой, речь идет о нескольких тракторах. Мы решили сверхурочно. В ночную смену...
      — О нескольких тракторах... — повторяет Шимек.
      Издали до них доносится голос Куроша:
      — Не теряй с ним время! Идем скорей!
      Трепка вопросительно смотрит Шимеку в глаза.
      Тот берет его за руку:
      — Подождешь? Я только возьму шляпу.
      Трепка отвечает спокойно:
      — Возьми и пальто и шляпу, я подожду.
      Квартира Рудзеля на окраине Варшавы — в Праге.
      За широкими окнами виден строящийся поселок. Стены домов в лесах, груды кирпича. Городской пейзаж, ярко освещенный лучами прожекторов.
      Рудзель и Шимек за столом пьют чан. Жена Рудзеля, молодая работница — как легко догадаться, она вскоре должна стать матерью, — ставит на стол печенье.
      — Видите ли, пан комендант, — говорит Шимек, машинально помешивая ложечкой чай, — я могу голодать, могу работать от зари до зари. Мне все нипочем! Но только нет мне покоя... Такой червяк меня грызет, пан комендант... Думал я его водкой залить... Не помогло, точит по-прежнему... Все мне немило, скоро и смеяться разучусь...
      Рудзель глазами показывает жене на дверь, она неслышно выходит.
      Шимек залпом выпивает стакан чаю. Рудзель молчит, ждет, откинувшись на спинку стула, только пальцы руки, свисающей на перевязи, сжимаются крепче.
      . Не глядя на него, Шимек продолжает:
      — Есть тут один человек... Я о нем такое знаю... Пан комендант! Какой это мерзавец! Что он сделал!.. Другого давно бы посадили, а он... Я не из пугливых, вы сами видели... Но этого типа боюсь... Так боюсь... сказать трудно... У него, наверно, свои люди всюду. Видать, его крепко поддерживают!.. Боже ты мой!.. А я кто такой? Батрак, парень из общежития... Сказать или не сказать?.. Тому — что? Раз, два, плюнул — и ничего от меня не останется... Как мне быть, не знаю...
      Воцаряется тишина, только за окнами звенят трамваи и с ревом пролетает ночной самолет.
      В прихожей раздается звонок.
      Жена Рудзеля в коридоре мягко спорит с кем-то. В комнату, постучав, входит Юрасюк.
      — Простите великодушно, что помешал, — улыбается он в дверях. — Я на секунду...
      Рудзель с трудом скрывает неудовольствие:
      — Ты по важному делу? Говори. Я слушаю.
      — Одна секунда, даю слово, — заверяет Юрасюк. — Я хочу вам кое-что сказать, пан комендант... Но...
      Он бросает взгляд на Шимека.
      — Я могу выйти, — с готовностью вскакивет Шимек.
      — Нет. Сидите, — решительно приказывает Рудзель. — У меня в общежитии нет таких дел, чтоб говорить о них без свидетелей.
      — Как хотите, пан комендант, — вздыхает Юрасюк. — Я ведь от чистого сердца... Вы ко мне плоховато относитесь, даже карты отняли, а я к вам со всем уважением...
      — Ну, ну, — торопит его Рудзель.
      — Стало быть, так... Возвращался я в общежитие часика два тому назад и зашел за сигаретами... А у киоска стоят четыре молодца, пренеприятные с виду, ей-богу... И говорят между собой: «Надо было его бить ломом, а не палкой. Но это дело поправить можно. Как вернется он в среду в общежитие, придется его еще разок обработать, и уж тогда до блеска». Один из них заметил, что я стою там, моргнул своим, и они сразу удрали. Хотел я побежать, выследить их, по, знаете, все мы люди, все человеки. Не рискнул с ними связываться... А теперь вот Беляса боюсь: еще растреплет и мне от них попадет.
      Шимек вздрагивает, будто его окатили холодной водой. Рудзель спокойно говорит Юрасюку:
      — Ступай, брат, к тому, кто тебя прислал, и скажи, что Рудзель не из пугливых, в среду так или иначе вернется.
      — Что вы, пан комендант! — краснеет Юрасюк.
      — Хватит! — внезапно кричит Рудзель. — Я не позволю себя дурачить! За спиной такой дряни, как ты, всегда кто-то стоит и дергает за шнурок. Смотри, брат, втянут они тебя в историю!
      Юрасюк хлопает глазами и молчит.
      Рудзель встает.
      — А что касается карт — погоди. Я покажу их Беля-су. — И он выходит в другую комнату.
      Юрасюк переводит взгляд на Шимека:
      — Ты, гад, с ним якшаешься? Берегись... Рудзель в органах безопасности работает, это ясно, ясно... черт... Вспорет он тебя, как старый пиджак, а ты и не заметишь, мужичье...
      Возвращается Рудзель, раскладывает карты на столе. — Смотри, Беляс. Та самая колода?
      — Та самая... Я полушубок в эти карты проиграл, — шепчет Шимек.
      Рудзель берет карту за картой и подносит к его глазам.
      — Ну что, не видишь? Как ты смотришь? Ведь каждая из них меченая. Вот здесь — в уголке.
      — Я... От чистого сердца... — плаксиво тянет Юрасюк. — Но если вы... того... Извините, я лучше уйду...
      И Юрасюк поспешно уходит.
      — Это он подослал тех бандитов? — шепчет Шимек одеревеневшими губами.
      — Ничего ты не понимаешь. Били нас другие, а он в компании с кем-то хочет этим воспользоваться. Попугать. Эх, совсем ты еще дитя малое!
      Они садятся за стол. Рудзель протягивает здоровую руку к стакану. Шимек тасует карты и качает головой.
      Звенят на улице трамваи. Рудзель молча ждет продолжения разговора. Но Шимек встает и растерянно проводит ладонью по лбу.
      — Мне что-то нездоровится... Голова... Выйду на воздух...
      — Как хочешь, Шимек, — тихо говорит Рудзель. — Но помни: ты можешь сюда прийти всегда, когда вздумаешь.
      Шимек проходит через Силезско-Домбровский мост, останавливается, устало опирается о перила.
      На фоне темно-синего неба выделяются контуры костела святой Анны. Внизу пробегают сотни автомобилей. Оживленное движение на трассе В—3.
      1 Восток — Запад — варшавская магистраль, проложенная после воины.
      Шимек восхищенно, но в то же время растерянно осматривается кругом и медленно идет дальше.
      У входа в тоннель он задерживается. Мимо него плывет поток сверкающих автомобилей. Один неподалеку замедляет ход. Шимек машинально читает вслух номер:
      — «М. 20. Варшава».
      Трет ладони от удовольствия: он и восхищен и подавлен.
      Шимек стоит между колоннами на площади Конституции.
      Сдерживаясь, стараясь не показать удивления, он обводит взглядом гигантские здания с сотнями светящихся окон.
      Но красота жилых кварталов Маршалковской улицы так поражает его, что ему хочется хоть как-нибудь выразить свое восхищение.
      — Ах, товарищ! — шепчет Шимек, обращаясь к прохожему, по виду парикмахеру или официанту, закуривающему сигарету.
      — Из провинции? — высокомерно усмехается тот.
      Шимек сплевывает и с притворным равнодушием отходит.
      Пройдя несколько шагов, он снова останавливается и смотрит, смотрит...
      Вечернее движение на перекрестке Маршалковской и Пенкной.
      Трамваи, автобусы, троллейбусы, автомобили, толпы пешеходов, яркие зигзаги неоновых ламп. Большая надпись «Кино Полония». Громадные витрины магазинов и кафе.
      Шимек по-прежнему стоит пе шевелясь.
      День выдачи заработной платы. К окошечку кассы тянется длинная очередь.
      Шимек Беляс получает деньги. Он улыбается так радостно, что молоденькая кассирша чуть-чуть нагибается, чтобы из-под опущенного стекла кассы получше разглядеть этого веселого парня.
      — Первая получка! — догадывается она.
      — На заводе первая, — улыбается Шимек. — Долги заплачу и пошлю матери.
      — Эй, молодец, пригласи ее в кино, а тут не любезничай! — подталкивают Шимека сзади.
      Шимек прокладывает себе путь к выходу. В толпе мелькают знакомые лица, но нет средн них тех, с кем хотелось бы поделиться радостью, и недавняя улыбка медленно угасает.
      Проходя мимо Черменя, Шимек с ненавистью отворачивается.
      Контора общежития.
      Рудзель и Курош склонились над макетом стенной газеты. Раздается стук, входит Шимек.
      — Можно, пан комендант?
      Рука у Рудзеля все еще на перевязи. Он кивает Шимеку:
      — Иди, иди. У нас тут для тебя билет.
      — Что за билет? — удивляется Шимек.
      Курош тянется к своей папке, достает из нее список и, сделав отметку против фамилии Шимека, вручает ему узкий кусочек картона.
      Шимек вертит его в пальцах.
      Рудзель поясняет:
      — Это на «Гальку». К нам приехала опера. Завяжи на платке узелок, чтоб не опоздать. Ровно в шесть в Доме культуры.
      — И-и-и, где там! — отказывается Шимек. — Не для мужика такие затеи.
      — Мы лучше знаем, для мужика или нет, — говорит Рудзель и звонко хлопает его по плечу. — Все мы идем — Трепка, Дрожинская, Курош, я... Не опаздывай.
      — Не опоздаю, пан комендант. Раз все... Да, чуть не забыл, я по поводу наших с вами счетов.
      — Вот видишь, а говорил, что сбежишь.
      Шимек лезет за пазуху, — сперва ищет спокойно, потом рука его движется все быстрее и вдруг замирает. Он с испугом смотрит на Рудзеля.
      — Ну что? — улыбаясь, спрашивает Рудзель.
      Шимек, в холодном поту, побледнев до синевы, бормочет:
      — Я немножко позднее. Должно быть, в комнате оставил.
      И выбегает, хлопнув дверью.
      Рудзель пожимает плечами и снова принимается за стенгазету.
      Шимек бежит в город. Спрашивает у проходящих мимо рабочих, не видали ли Черменя. Ему указывают на кабачок «Под фикусом».
      Черменя там нет. Официант небрежно отмахивается от Шимека и не отвечает на вопрос. Какой-то старый пьяница подсказывает шепотом:
      — Поди поищи его у мамочки.
      В уже знакомом домике на краю Пяскова Шимек застает Черменя, Лентовского и пана Вацуся.
      Шимек прямо идет к Черменю и трясет его, ухватив за лацкан пиджака.
      — Отдай деньги!.. Отдай деньги!..
      Лентовский с трудом усаживает Шимека на стул. Изрядно помятый Чермень злобно усмехается, пытаясь сохранить достоинство, говорит:
      — Какие деньги? Сам проиграл, темнота, а теперь назад требуешь? Вы поглядите, пан Лентовский, нет у человека понятия о чести.
      Шимек вскакивает.
      — Ты знаешь, что я не о том!.. И о полушубке не говорю, хотя карты были меченые! Меченые! А вот сегодня что ты со мной сделал?!
      Лентовский наливает Шимеку:
      — Выпей, поболтаем.
      — А вы, пан, не лучше его.
      Лентовский спрашивает с любопытством:
      — Так ты видел, что тебя обкрадывают, — и ничего, ни мур-мур?
      — Я не видел! — негодует Шимек. — Он на такие дела мастак! Кишки из брюха вытянет, и то не почувствуешь!
      Лентовский строго качает головой:
      — Так какое же ты имеешь право обвинять? Извинись перед ним немедленно... Подумать только — такую клевету на человека...
      У Шимека слезы навертываются на глаза.
      — И как я теперь...
      Лентовский озабоченно бормочет:
      — Если бы кто другой был, так мог бы с паном Ва-цусем... Но ты его сразу цап за воротничок. Не знаю, захочет ли он говорить с таким грубияном...
      Пан Вацусь добродушно подмигивает:
      — Ничего, я не злой. Если бы у него нашлось несколько ламп, так у меня есть покупатель.
      Шимек срывается с места.
      — Вы тут в городе... все такие! Не как люди!
      Выбегает.
      На улице Шимек издали видит пьяного Юрасюка, шагающего в компании таких же сильно захмелевших молодчиков.
      Они идут широкой лавой, заняв всю мостовую и оба тротуара.
      Какой-то старик, кашляя и опираясь на палку, отходит к самому краю канавы, чтобы пропустить их.
      Юрасюк, идущий с фланга, задевает его локтем, и старичок падает в канаву, полную воды.
      Парни, хрипло распевая песни, топают дальше, а старичок шлепает по воде, разыскивая в темноте на дне канавы свою палку.
      Шимек подбегает к Юрасюку:
      — Послушай-ка! Поди на минутку!
      Юрасюк подозрительно вскидывает на него глаза и вынимает из кармана большой ключ.
      — Хочешь драться? За карты? Как свистну!..
      — Чего там драться! У меня важное дело.
      Юрасюк с явным неудовольствием останавливается.
      Его товарищи с песнями и гиканьем проходят мимо.
      Шимек бормочет:
      — Помоги мне, парень, помоги, я совсем голову потерял...
      Юрасюк морщится:
      — Говори наконец толком.
      — Сегодня я хотел вернуть долг... Знаешь, я брал у Рудзеля. Он мне верит, понимаешь, Юрасюк... Я не могу так... А Чермень у меня возле кассы все вытащил...
      Юрасюк с профессиональным интересом расспрашивает:
      — Прямо в карман залез? Запустил всю лапу? Или в сухую, пальчиком?
      — Не знаю. — признается Шимек. — Чувствую только, что это его рук дело...
      — Отчаливай, брат! — быстро говорит Юрасюк, неожиданно трезвея. — Я тебе не помогу. Иди в милицию или утопись в глиняной яме. А от меня держись подальше.
      — Юрасюк! — с мольбой в голосе восклицает Шимек. — Ничего мне не надо, дай только двести злотых,
      чтобы я долг вернул. Ну что тебе стоит! Я за это тебе двести пятьдесят отдам.
      Юрасюк прыскает со смеху и уходит со словами:
      — Когда рак свистнет!
      Но через минуту он снова стоит рядом с Шимеком и с раздражением кричит:
      — А что ты ко мне прицепился? Отвечай, почему именно ко мне? Почему не к кому-нибудь другому? Сколько здесь народу... А я не могу... Я... Оставь меня в покое!
      Шимек снимает шляпу, комкает ее и вытирает лоб.
      Юрасюк внезапно перестает кричать и тоном старшего брата поучает:
      — Знаешь, что я тебе скажу. Только ни слова никому, не то сразу из-за Равича угодишь в тюрьму. Запомни! Чермень не ворует. Он, брат, в карты, так-сяк... по-разному, но собственными ручками в карман не залезет. Осторожный черт. Может, он кого-нибудь и подослал к кассе, чтоб тебя обчистили. Просто так, для острастки, чтобы ты носик не задирал... А может, ему от тебя что-нибудь нужно... И ты не форси... Не стоит. Будешь форсить — останется от тебя мокрое место.
      Шимек шире открывает глаза.
      — Так он нарочно? А зачем?
      — Не знаю, — разводит руками Юрасюк. — Может, пану Вацушо товар нужен, ведь у него тоже из Варшавы требуют. У него клиенты не только водители такси, он и с кооперативами дела делает. Опять же пан Вацусь нажимает на Лентовского. А Лентовский... слишком умен... сам никогда... он Черменя теснит... Теперь и в общежитии мало осталось таких ребят, чтобы того-сего... А ты парень подходящий, все-таки Равича покалечил... Вот они и закидывают удочку...
      — Пресвятой Иисусе, куда я попал! — стонет Шимек.
      — Я тебя уверяю, Чермень — неплохой парень, только свою выгоду знает... А заработать при нем можно. Его папаша все наше общежитие вместе с потрохами мог бы купить. Вообще, скажу я тебе, с волками жить — по-волчьи выть.
      — Значит, ты под его дудку пляшешь? — мрачно спрашивает Шимек.
      — Пошел вон, карась! — кричит Юрасюк, и лицо его темнеет. Но в голосе нет прежней уверенности.
      Шимек размашисто шагает. Прямые морщинки пересекают его лоб. Две складки у губ выражают суровую решимость. У опущенного шлагбаума он останавливается.
      Мимо проносится товарный поезд.
      Шлагбаум поднимается. Шимек идет дальше.
      Перед ним вырастает из темноты залитый светом Дом культуры. Оттуда доносятся звуки оркестра.
      Швейцар сердится, пропуская Шимека.
      — Ты с билетом, и только теперь явился? Опера приехала, а ты... Мало вас бьют, уму-разуму учат! — И, осторожно отворяя дверь, указывает: — Вон свободный стул. Только тихо!
      Шимек неловко протискивается к своему месту и садится.
      На ярко освещенной сцене притопывают, кружатся, вертятся пестро одетые фигуры, в вихре танца мелькают красные сапожки, разноцветные лифы, серебряные галуны, подковки; странной формы деревья сотрясаются от грома оркестра.
      Шимек то растерянно смотрит на сцену, то оглядывается по сторонам.
      В антракте движение в зале. Многие встают, выходят покурить. Смешанный гул голосов. Шимек пробирается к Дрожинской. Девушка радостно улыбается.
      — Ах, ты здесь!
      — Пани мастер, вы не видели коменданта Рудзеля?
      Дрожинская движением головы показывает:
      — Вон сидит...
      Она хочет что-то добавить, но Шимек уходит.
      Вдруг он застывает на месте.
      Впереди, спиной к нему, сидят Рудзель и Карольчак.
      Тесно сблизив головы, они вполголоса разговаривают.
      Шимек медленно подходит.
      Рудзель говорит Карольчаку:
      — Меня интересует, например, этот парень. Ты его знаешь?
      Шимек настороженно прислушивается.
      — Разумеется, — отвечает Карольчак. — Способный человек... Уже на второй день обтачивал детали, как опытный рабочий.
      — А теперь... В последнее время? — очень тихо спрашивает Рудзель.
      Инженер, помедлив, говорит:
      — В последнее время Беляс что-то сам не своп.
      — И больше ничего не можешь сказать?
      Карольчак пожимает плечами.
      — А ты пытался когда-нибудь с ним побеседовать? Было бы неплохо.
      — Трудная штука... Попусту он рта не откроет.
      — А жаль. Жаль.
      Шимек, замерев, смотрит на них. В ушах у него звучит:
      «Трудная штука... рта не откроет».
      Вдруг Карольчак из Дома культуры превращается в того, из усадьбы. В руке автомат... очередь...
      Шимек, шатаясь, направляется к выходу. В этот момент поднимается занавес. На Шимека со всех сторон шикают.
      Спотыкаясь, он бежит через вестибюль.
      Старый швейцар с возмущением смотрит ему вслед.
      Рассвет на пустынных полях.
      На окутанном дымкой горизонте высятся мачты линии высокого напряжения, трубы далеких заводов Варшавы.
      Шимек, весь в грязи, усталый, плетется по болотистому полю.
      Подходит к краю глиняной ямы. Шепчет:
      — Ну что? К. кому ты теперь пойдешь, дурень?
      С горечью и отвращением сплевывает.
      Вечером Чермень, натягивая на колодки свои замшевые туфли, словно невзначай, обращается к Шимеку:
      — Пан Вацусь завтра будет у мамочки. Кажется, часов в пять... Советую тебе с ним поговорить.
      Шимек отвечает ему, и голос его дрожит от злости:
      — Ух, дал бы я тебе... топором!
      — Придешь? — спокойно спрашивает Чермень.
      Шимек шепчет:
      — Ладно.
      Ранний вечер, дождь.
      Заводской двор заливают потоки воды. Блестит мокрый асфальт. На боковых дорожках, вдоль газонов под самыми стенами заводских корпусов, стоят длинные ряды тракторов, приготовленных к завтрашней погрузке.
      То здесь, то там появляются сторожа, пряча лицо в воротник; с их плащей стекает вода.
      В темноте, у каменной стены, затаился Шимек. Он стоит в кустах и тяжело дышит. Наконец, втянув голову в плечи, пригибаясь, подходит к ближайшему трактору, садится на корточки и озирается. Испугавшись какого-то шороха, отползает в кусты.
      Немного выждав, он снова пробирается к трактору.
      Прикасается ладонью к выпуклому стеклу фары. В тревоге замирает. Потом с решимостью отчаяния начинает торопливо снимать рефлектор. Рефлектор монотонно скрипит, но Шимек уже не обращает внимания. Лишь бы быстрее, лишь бы быстрее...
      Стекло поддается. Шимек неловко протягивает руку к лампочке и осторожно ее вывинчивает.
      Маленькая стеклянная груша лежит на его потной ладони. Только теперь он оглядывается, смотрит на вырисовывающийся в темноте трактор, на пустую фару, на вал руля...
      — Подите вы все к черту! — бормочет он, тяжело дыша.
      Ввинчивает на место лампочку. Теперь он спокоен, серьезен и старается двигаться бесшумно.
      Ласково похлопывает вал руля.
      Свободно и легко уходит.
      Снимает шляпу. Ветер треплет его мокрые волосы.
      Шимек широко и печально улыбается.
      На шоссе он встречает Лентовского.
      — Ах, Шимончик, как я рад! — говорит Лентовский. — Пойдем, пойдем выпьем. Кто-то ставит, а кто именно, даже не помню. Пан Вацусь говорил сегодня, что ты пред-
      ставляешь собой «первоклассный материал». Из тебя человека можно сделать. Ну, пойдем, «материал», нас ждут.
      Шимек отрицательно качает головой.
      — Как это? Почему такая рожа? — Лентовский меняет тон: — Слушай, ты, по крайней мере, не подвел его?
      — Подвел.
      — Подвел?
      Да.
      — Пана Вацуся? Ну-ну, парень, не хочу тебя пугать. Пан Вацусь... Эх, брат!
      Шимек придерживает его за локоть.
      — Пан Лентовский, что я вам сделал плохого? За что вы меня так?
      Обиженный и задетый, Лентовский брюзжит:
      — Ступай, ступай! Сам не понимаешь своей выгоды. Я тебя любил. Нельзя сказать, чтобы я тебя не любил. Парень ты симпатичный, выпить умеешь. И не из пугливых... но глупый, глупый, глупый... Ведь пан Вацусь тебя...
      Шимек, цепенея, повторяет:
      — Пан Вацусь меня... что?..
      Лентовский с жалостью смотрит на него.
      — Ну, прикончит. Он тебя допустил к делу. Слишком много знаешь, повредить ему можешь. Ясно? А если пан Вацусь пойдет куда надо и скажет там, что ты хотел убить Равича...
      — Я не хотел! — кричит Шимек. — Пан Лентовский, вы были со мной, вы все видели, я его только за пиво... И за то, что Дрожинская... Но убить?..
      Лентовский, словно не слыша его, продолжает:
      — Значит, посадит он тебя, и начнешь ты сыпать. Получится, будто в отместку. Он ведь в доме ничего не прячет... Ему не страшно... Зато на заводе люди удивятся... Наша пани мастер, как услышит, заболеет, братец, от огорчения.
      Шимек садится па низкий железный заборчик.
      — Такие вы... такие...
      — Только не «вы»! — останавливает его Лентовский. — Я этого не касаюсь, помни! Ты водишь компанию с паном Вацусем, не я...
      — Такие вы... — бормочет Шимек. — А у тех тоже не поймешь, где правда.
      — У кого — у тех?
      — Ничего. Я просто так, — шепчет Шимек. — • А если я завтра принесу те стеклышки, так, как вы думаете, оставят меня в покое? Хоть бы этот Вацусь больше не требовал!
      — Зачем требовать? — говорит Лентовский. — Я думаю, только один разик. Покажешь, что ты человек надежный, долги заплатишь, а потом — адью. Фьюить!
      Следующий день. К корпусу механического цеха крадется Шимек. Он идет оттуда, где темнеют ряды тракторов.
      Войдя в цех, Шимек запирается в уборной.
      Здесь он осторожно вынимает из кармана лампы, сбрасывает пиджак, просовывает лампы в рукава рубахи, привязывает их к руке, повыше кисти, шнуром. Потом, надев пиджак и пальто, выходит из уборной, бормоча:
      — Сволочи... сволочи...
      Рабочие уходят с завода. Несут небольшие свертки.
      Шимек идет вместе с другими.
      Приближаясь к проходной будке, он все больше замедляет шаг. Вахтер хлопает его по карманам и говорит:
      — В порядке.
      Шимек опускает глаза и выходит за ворота.
      Тяжело волоча ноги, плетется в общежитие.
      Как из-под земли перед ним вырастает Аня, девочка из подвала.
      — Добрый день!..
      Шимек отвечает не сразу, будто не узнает ее. Потом невесело улыбается и легонько гладит по голове:
      — Ну что, малышка?
      Аня смотрит на него и молчит. Потом, надув губки, говорит:
      — Ты нехороший. Не приходишь. Где ты теперь занимаешься?
      Улыбка Шимека гаснет. Пожав плечами, он бредет дальше.
      На глазах у девочки выступают слезинки, и она прерывающимся голосом кричит ему вслед:
      — Ведь тетя... тетя забудет все, чему ты ее учил!..
      Рабочие выходят из ворот.
      — Называется сухой паек, — говорит один из них, размахивая жирной селедкой. — Кто ж ее будет чистить, мочить?
      Остальные угрюмо кивают головами.
      Шимек, мрачный, как осенняя ночь, говорит:
      — Здесь все такое, весь завод... Всех к черту!
      И, вырвав из руки рабочего селедку, с размаху швыряет ее в окно проходящего мимо автобуса.
      Другие берут с него пример. Сельди, с которых стекает рассол, летят во все стороны, шлепаются в витрины лавок и окна квартир, попадают в спины прохожих.
      Шимека хватает за руку седенький казначей заводского комитета.
      — Где же видано, чтобы так безобразничать! — говорит он, хлопая себя по карманам. — И пальтишко ты купил что-то слишком поношенное. Пятьсот злотых за такую рвань?
      Шимек устремляет на него покрасневшие от бессонницы глаза:
      — Нет, не вышло... Не удалось... Вся моя жизнь не удалась...
      Потом опускает руку в карман и, предупреждая просьбу старика, подает ему спички.
      В общежитии Чермень вручает Шимеку пачку денег.
      — Тебе пан Вацусь прислал. За работенку, сделанную на прошлой неделе.
      Шимек цедит сквозь зубы:
      — С сегодняшнего дня — до свиданья. Точка, точка, два кружочка! Конец!
      — Ну, ну, — снисходительно усмехается Чермень. — В другой раз поговорим. Еще передумаешь...
      Шимек, грубо толкнув его, уходит.
      Рудзель вместе с молодежью устанавливает в красном уголке стол для пинг-понга.
      Входит Шимек. Ни на кого не глядя, он пересчитывает деньги и кладет их перед Рудзелем.
      Тот молча подымает глаза на Шимека.
      — Проверьте, — упорно смотря в сторону, говорит Шимек, — не надул ли я вас.
      Рудзель несколько секунд «е шевелится, потом обходит вокруг стола и, став рядом с Шимеком, спрашивает:
      — Может быть, Шимек, отдашь мне пока только часть, а остальные позднее? Я не знаю, как у тебя...
      — Проверьте, — повторяет Шимек.
      Рудзель берет деньги и, не считая, прячет. Шимек сразу же поворачивается и выходит из комнаты.
      Через неплотно закрытую дверь долетает его голос:
      — Большое спасибо.
      Шимек купил булку в киоске цеха и вяло, без аппетита ест. Вдруг он замечает, что у его станка кто-то стоит. Тыльной стороной ладони Шимек вытирает рот и медленно возвращается на свое место.
      — Ты чего тут ищешь?
      — Пустяки, — усмехается Чермень и хочет отойти.
      Но Шимек левой рукой ухватил комбинезон на его груди и, не отпуская Черменя, быстро осматривает станок. Затем наклоняется над нониусом и говорит:
      — Эге, братец, ты мне шкалу переставил.
      С молниеносной быстротой он поворачивается и притягивает к себе Черменя так,
      что лица их почти соприкасаются.
      — Шкалу переставил, а... — говорит Шимек, закусив нижнюю губу. — Ты думал: придет парень, не поглядит, пережжет.
      Чермень шипит ему прямо в ухо:
      — Смешишь ты меня, чудак... Целые тракторы по частям выносишь, а тут из-за дурацкого вала...
      Шимек тоже шепотом отвечает:
      — Здесь, брат, даже не пробуй. Что в пивной, то в пивной, что в общежитии, то в общежитии, а здесь —
      стоп... Хочешь — зови милицию, но к станку не подходи, станок не дам.
      Чермень резким движением наклоняет голову и ударяет Шимека по лицу. Шимек облизывает губы. Отпускает Черменя и тяжело, по-крестьянски, бьет его в челюсть.
      Услышав шум, Дрожинская бежит к станку Шимека.
      Трепка в проходе ловит девушку за локоть:
      — Не надо.
      — Что? — негодует Дрожинская. — Он с ума сошел. Так хулиганить в цеху?..
      Трепка наклоняется к ней, тянет ее в другую сторону и с тревогой в голосе убеждает:
      — Нет, нет, на этот раз мы ничего не видели... Так будет лучше.
      Шимек лихорадочно принимается за работу. Постепенно движения его становятся точными, ловкими, спокойными.
      Но в глазах у Шимека нездоровый блеск. Лицо стянуто гримасой, словно у него что-то очень болит.
      Чермень, отряхнув стружки и пыль, уходит.
      Трепка молчаливо и небрежно играет в пинг-понг. Вид у него задумчивый, глаза грустные.
      Курош у дверей тянет скучным голосом:
      — Трепка, можно взять у тебя свитер? Я понимаю, тебе надоело одалживать вещи. Каждый день пристают.
      Трепка свободной рукой достает ключ из кармашка для часов:
      — Вот ключ... Возьми сам из шкафчика.
      — Я еду в район, на несколько дней! — предупреждает Курош.
      — Держи! — Трепка протягивает ключ Курошу и одновременно ловким и красивым движением посылает трудный мяч на поле противника.
      — Шестнадцать — девять. Переход.
      Курош уже в дверях говорит:
      — Только не рассчитывай, что получишь свитер к субботе.
      Курош, покашливая, вынимает из шкафчика Трепки книжки, белье, тетради с записями, сломанную мандолину и, наконец, находит плотный свитер из грубой шерсти. Берет его в руки и застывает от изумления.
      Под свитером лежит несколько ламп от тракторов.
      — Позови сюда Трепку, — просит Курош рабочего, случайно оказавшегося в комнате.
      Когда появляется Трепка с ракеткой от пинг-понга в руке, шкафчик уже полукольцом окружили возбужденные люди.
      — Приглядись-ка — узнаешь? — вполголоса говорит Курош.
      Трепка берет одну из ламп.
      — Нужно... нужно составить протокол... — с трудом, запинаясь, наконец отвечает он.
      — Откуда они здесь взялись? — спрашивает бледный, ошеломленный Курош.
      И в глубине души не веря, что его друг пошел на такое преступление, Курош все-таки подозрительно смотрит на Трепку.
      Трепка чешет подбородок.
      — Мне казалось, что я знаю, кто это делал... Но теперь я ничего не понимаю... Он со мной не выкинул бы такую штуку...
      Рабочие многозначительно подталкивают друг друга и искоса поглядывают на Трепку. Многим кажется, что он действительно виноват.
      — Смотри, смотри, — с притворным сочувствием говорит один из парней, — это тебе кто-то подкинул... А денег, часом, тебе не подбрасывали?
      — Кто днем телят боится — ночью коров крадет, — ворчит другой рабочий за спиной товарищей.
      Трепка стоит молча.
      Юрасюк, потягиваясь, говорит:
      — Ну и мастер же ты! А еще не хотел начинать, пыжился, как красная девица.
      Шимек, без дела стоявший у окна, поворачивается медленно, словно пробуждаясь от сна.
      В тускло освещенной комнате, кроме Шимека и Юрасюка, нет никого.
      — Почему — мастер?
      — Ну, а последнее дельце.
      Шимек бледнеет.
      — Тише... тише...
      — Ладно, — зевает Юрасюк, потом с равнодушным видом бормочет: — Может, лучше было подсунуть их кому-нибудь другому? Трепка, по совести говоря, неплохой парень, хотя и партийный.
      — Подсунуть? Что подсунуть?
      — Не юли, брат! Я говорю про лампы.
      — Про лампы?.. А при чем тут Трепка?
      Юрасюк, рассердившись, садится на кровать:
      — Ты мне сказки не рассказывай! Ловко ты все подстроил, мастер. А такой был святоша!
      Шимек подходит к нему в тревоге.
      — Юрасюк, во имя отца и сына, говори яснее: что с Трепкой? Стряслось что-нибудь?
      — Этого-то уж я не люблю! Ты подбросил ему товар — твое дело, вызвали парня в милицию — их дело, но если ты мне врешь и не краснеешь — это уже мое дело.
      Шимек стоит перед ним, раскрыв рот. Лицо у него испуганное, бледное.
      Ресторанчик «Под фикусом». Шимек подходит к стойке, бросает на прилавок деньги:
      — Стопку водки!
      — Желаете селедочку, уважаемый гражданин?
      — Я прошу стопку...
      Выпивает залпом и выходит на улицу.
      3 воздухе, кружась, тихо падает первый снег.
     
      V
     
      Лентовский кипятит чан на электрической плитке. Нетерпеливый стук. Лентовский осторожно приоткрывает дверь... На площадке лестницы, весь в снегу, стоит Шимек.
      — Ну?..
      — Здравствуйте, — говорит Шимек и, отодвигая плечом хозяина, входит в комнату.
      — Не люблю, когда шляются без дела! — нелюбезно ворчит Лентовский. — Что ты вынюхиваешь? Берегись — нос прищемят.
      Не снимая пальто и шляпы, Шимек садится. Смотрит, как над чайником вьется ленточка пара. Помолчав с минуту, угрюмо говорит:
      — Дали бы чаю, пан Лентовский... От одного стакана не обеднеете.
      — Тогда скинь свою дерюгу. Давай повесим у печки. И шляпу сними. Вот мои старые туфли, надень их, а ведра свои поставь в угол.
      Лентовский стаскивает с Шимека пальто и вешает у печки. Потом кидает ему войлочные шлепанцы, обшитые облезлым мехом. Наконец извлекает из-под окошка четвертинку рома и подливает в чай Шимеку и себе.
      Шимек, не обращая внимания на брошенные ему туфли, греет о стакан замерзшие пальцы. Запинаясь, говорит:
      — Пан Лентовский... у вас много таких?..
      — Каких? — спрашивает Лентовский, улегшись на кровати и подперев голову рукой.
      — Ну, вроде меня...
      — Только без всяких «у вас»! Обделываешь делишки с паном Вацусем — твоя забота, а меня не впутывай. Я, братец, на краденом не наживаюсь, воровства не терплю.
      Шимек, ерзая на стуле, удивленно смотрит на токаря:
      — Пан Лентовский...
      Тот осторожно дует на чай и морщится:
      — Оставь этот тон, мой милый. И не смотри так. Ты взрослый, совершеннолетний. Поступаешь, как тебе нравится. Я, брат, чужие взгляды уважаю... а если ты на каждого кричишь, ни с кем не живешь в ладу, всех восстанавливаешь против себя — ну чем я могу тебе помочь?
      Возбужденный и раскрасневшийся, Шимек прерывает его:
      — Ах, вот что! Значит, я виноват!
      — Конечно. Ты, дубина, вместо того чтобы пану Вацусю уважение оказать — хвать его за воротничок. Или вдруг к Черменю прицепился. А Чермень не голытьба какая-нибудь — хозяйский сын. Рассудительный парень, спокойный, не выражается, не дерется.
      — Пан Лентовский, — волнуется Шимек, — ваш Чермень такая свинья, что... Вы знаете, что он вчера придумал?.. Подбросил Трепке лампы. Из тех, что я... знаете... И Трепка теперь в милиции... Вот и получается, что я виноват во всем! — кричит Шимек, приходя в бешенство. — С этими ворами, с этими свиньями я ни часу больше... Я лучше утоплюсь! Тут у вас один парень уже...
      — Пей, пей, — равнодушно говорит Лентовский.
      — Так вы же, пан Лентовский, меня в это втянули, а теперь говорите: «Пей, пей»! Что для вас, если какой-то Беляс угодит в глиняную яму либо в тюрьму... Вы мне помочь не хотите...
      Лентовский мелкими глотками пьет чай с ромом и говорит:
      — Как знать, может и нашелся бы верный способ... Но не для тебя, не для тебя... Другого, может, и удалось бы спасти, вызволить, но ты...
      — Дорогой пан Лентовский! — молит Шимек, — Ради бога!.. Ведь я правда больше не могу... Я бы вам... до самой смерти...
      — Нет... У тебя вредный характер. С тобой порядочный человек на риск не пойдет.
      — Почему же, почему? — Шимек встает и принимается шагать взад и вперед по комнатке. — Вы думаете, я не отблагодарю? Литр водки каждую неделю...
      — Дешевый ты купец, — кривится Лентовский. — Ладно, не о том речь. Не взятки мне нужны, оставь их для старика в раздевалке, идиот.
      — Ну, тогда... Может, что-нибудь сделать для вас, пан Лентовский, помочь в чем-нибудь?
      Лентовский молча отхлебывает чай. Насупив брови, ок усиленно о чем-то думает и, наконец, говорит:
      — Ты мне однажды говорил о партийных... Будто что-то знаешь...
      Шимек опускает глаза.
      — Знаю про одного... Страшный человек... Ночью людей из пистолета...
      — Кто он?
      — Ну, пан Лентовский, если вам это нужно, я лучше сразу в воду... Откуда я знаю, кто его дружки? Даже вам, не обижайтесь, не верю...
      — Нет, я просто так, к слову, — прерывает Лентов-скпй. Он все еще не может решиться — то поднимает взгляд на Шимека, то, нахмурившись, смотрит в стакан и осторожно цедит слова. — Людей из пистолета... Да, да, они именно так поступают, и нет на них управы... Весной, когда все кончится, может быть, получишь награду за то, что Равича покалечил.
      — Весной... Что весной? — удивляется Шимек.
      — Война, — спокойно сообщает Лентовский.
      — Опять война... Весной, — тихо повторяет Шимек. — И бомбы, и огонь...
      — Радоваться надо, а ты раскис! — злится Лентовский и, подумав, продолжает: — Получается неплохо, Шимек, что ты его тогда с моста... Да он подлечился, скоро выйдет на работу...
      Минута напряженной тишины.
      — Я ему дурного не желаю, — бормочет Лентовский. — Но ведь кость только срослась... легко может треснуть... Достаточно пижону этому споткнуться и упасть...
      — Вы на что намекаете? — с угрозой в голосе спрашивает Шимек.
      — Я намекаю?
      — Намекаете! А задумали что-то похуже. Боюсь я вас, пан Лентовский, а почему, сказать не смогу, — совсем тихо заканчивает Шимек.
      Он быстро надевает пальто и шляпу.
      — Я ничего не знаю, ничего не слышал... Будьте покойны...
      — Подумай еще, мальчуган, — говорит, потягиваясь на кровати, Лентовский. — Хорошенько подумай!
      Шимек внезапно оборачивается. У него шевельнулось страшное подозрение. Лентовский по-прежнему лежит растянувшись и равнодушно одну за другой ломает спички.
      — Знаете что, пан Лентовский? — говорит Шимек. — Может, вы и правы. Знаете что? Я высплюсь и все решу на свежую голову. Приду к вам завтра в это же время, можно?
      — Вот видишь, брат, — усмехается Лентовский. Он встает и, заткнув пробкой бутылку с недопитым ромом, запихивает ее Шимеку в карман, ласково повторяя: — Вот видишь, видишь... А теперь, если у тебя есть охота, поедем со мной в Варшаву.
      — Зачем?
      — Порезвимся. Погуляем.
      Шимек робко улыбается:
      — Лучше в другой раз. А сегодня я все обдумаю...
      — Глупый, глупый Шимек! Я научил бы тебя откалывать такие коленца, что в носу засвербило бы...
      Шимек бежит через поле, придерживая шляпу. На лице его испуг.
      Запыхавшись, обливаясь потом, он добирается до главной улицы Пяскова. Ветер гонит по асфальту мелкий, как крупа, снег, нагромождает волнистые сугробы. По обеим сторонам улицы высятся новые жилые корпуса. У одного из них Шимек останавливается, минуту колеблется и наконец входит в подъезд.
      На четвертом этаже дверь с табличкой «Ю. Равич». Шимек стоит перед этой дверью, вытирает ладонью мокрое от снега лицо и, набравшись духу, стучит.
      Тишина.
      Взгляд Шимека блуждает по двери. Увидев кнопку звонка, он изо всех сил надавливает ее.
      Но в квартире не слышно ни шороха.
      Шимек тяжело поворачивается. На втором этаже из окна лестничной площадки долго смотрит на улицу.
      По мостовой движется поток грузовиков. На противоположном тротуаре стоит человек в кожаной куртке и дожидается, пока пройдут машины.
      — Равич! — кричит Шимек и, перепрыгивая через ступеньки, сбегает по лестнице.
      Последний грузовик с визгом останавливается. Из кабины выскакивает молодой шофер. Лицо у него осунувшееся, под глазами темные круги.
      Осматривает машину и, выругавшись, наклоняется над задним колесом. Сдала покрышка.
      В этот момент Равич собирается перейти улицу.
      — Юзек! — громко зовет шофер. — Юзек, слава богу! Как хорошо, что я тебя встретил!
      — Как поживаешь? — приподняв шапку, но не замедляя шага, холодно отвечает Равич.
      Шофер подбегает к нему:
      — Юзек, послушай! Я все знаю, голубчик, не сердись... — выкрикивает он с тревогой в голосе. — Я понимаю, тебе некогда, Юзек... Но погляди, баллон... Вдвоем мы мигом наладим... А тут каждая секунда!... Сам директор звонил, что каждая секунда!..
      Из подъезда дома выходит Шимек и машет Равичу рукой.
      Равич смотрит то на одного, то на другого и пожимает плечами.
      ШоФер продолжает:
      — Юзек, я тороплюсь за материалами. Говорю тебе, каждая секунда... Помоги, старина... Ведь дело не во мне...
      Равич натянуто улыбается:
      — Извини, товарищ. Я здорово устал, а меня ждет еще одна тонкая работенка. Ну и... одет не для того...
      Потом обращается к Шимеку:
      — Вы ко мне?
      — Я... — начинает Шимек и, вдруг замолчав, смотрит на шофера. — Нет, я к нему...
      — Итак, извини! — Равич переходит улицу и у подъезда еще раз кричит: — Извини, товарищ... Очень сожалею...
      Шимек и водитель грузовика молча смотрят друг на друга.
      — Я тебя не знаю, — удивляется шофер.
      Шимек презрительно кривится:
      — Глупости, я просто так сказал...
      — Ага, — догадливо говорит шофер, склонившись нал колесом. — Каждая секунда... План, брат, план... И подумай, я его фотографию дома над столом повесил.
      — Ладно, давай, — прерывает его Шимек, нетвердой рукой беря инструмент. — Давай, мне тоже некогда.
      Шофер сопит, возясь с колесом.
      — А ведь он и правда орел... Орел, брат, орел... Мы все им гордимся... Только что-то занесся... Раньше таким не был. Голова у него закружилась. А нормы — это, пожалуй, еще не все...
      — Комендант здесь? — кричит Шимек с порога, врываясь в общежитие.
      — Только что ушел на станцию, — отвечает Трепка.
      В нескольких шагах от станции Шимек нагоняет Рудзеля.
      — Пан комендант, — зовет он, едва дыша.
      Мимо них пролетает электрический поезд и, стуча буферами, тормозит у перрона.
      — Пан комендант... — задыхается Шимек.
      Рудзель хватает его за руку:
      — Садись со мной. Я очень спешу, у жены начались роды.
      Они взбегают на перрон по ступенькам, белым от свежевыпавшего снега.
      Лентовский садится в вагоне у окна и, расстегнув пальто, удобно прислоняется к стенке. Внезапно он замечает Рудзеля и Шимека, бегущих по перрону.
      Его рука, приподнятая, чтоб снять шапку, так и застывает в воздухе. Он вскакивает, приникает к стеклу, видит, как Рудзель и Шимек почти на ходу прыгают в последний вагон. Поезд убыстряет ход.
      — М-гм!.. — бормочет Лентовский и решительно идет по вагонам.
      — Жена у вас рожает, пан комендант, вам, конечно, не до разговоров со мной, — говорит Шимек, едва за ними закрылась дверь. — Можете ли вы о другом думать?
      — Могу, хотя и правда беспокоюсь, — отвечает Рудзель. — Сядем.
      Шимек крепко стискивает руку Рудзеля выше кисти.
      — Я уже приходил к вам с этим... Да испугался, не смог...
      — А теперь не боишься? — спрашивает Рудзель с грустной улыбкой.
      Шимек нервно отвечает:
      — Конечно, боюсь. В этом деле я каждого боюсь! Не на того человека нарвешься — и крышка тебе. Попадешь, как кур во щи... Но вы ведь не обманете, пан комендант! Неужели вы тоже!.. Нет, не может быть...
      — Раз уж так боишься, не говори! — гневно прерывает Рудзель. — Я тебя за язык не тяну!
      — Ах, что вы... — морщится Шимек. — Тут такая трясина, что я ко всему готов... Либо пан, либо пропал.
      Лентовский останавливается у закрытой двери купе. Внимательно смотрит через стекло и беспокойно перебирает пальцами по губам.
      — Ну, рассказывай! — сурово требует Рудзель. — Ведь каждый видит, что тебя что-то мучает.
      — Как это — каждый видит?
      — А ты что думал! Трепка не раз мне говорил! И Дрожинская! И Карольчак!
      — Он тоже? — спрашивает Шимек дрогнувшим голосом и неожиданно любезно улыбается.
      — Тоже, — не моргнув, говорит Рудзель.
      — Гм! Глядйте-ка, -- бормочет Шимек и слегка отодвигается. — Вы давно знаете инженера Карольчака?
      — А почему тебе это интересно?
      — Значит, секрет? — резко поворачивается Шимек.
      — Какой может быть секрет? — усмехается Рудзель. — Мы знакомы с сорок третьего года. Выли с ним в одно время в спецгруппе. В Гвардии... У него была кличка «Богдан»... А последние годы мало встречались, вот только здесь... Почему ты спрашиваешь?
      — Инженер Карольчак — старый член партии, так ведь?
      — Старый.
      — И проверенный?
      Рудзель склоняет голову набок и внимательно смотрит на Шимека. Тот, покраснев, умолкает и опускает глаза.
      Молчание затягивается. Поезд подходит к пригородной станции. Какие-то пассажиры садятся в вагон, и снова раздается хриплый сигнал электровоза.
      В последний момент Шимек подбегает к выходу и прыгает на перрон.
      Лентовский едва успевает отступить в уборную. Автоматические двери вагона с мягким шипением задвигаются. Поезд трогается.
      Рудзель открывает окно и скользит взглядом по убегающим плитам перрона. Потом в бешенстве топает протезом.
      Шимек уже скрылся на лестнице.
      Вокзал Варшава — Центр.
      Рудзель у телефона-автомата. Говорит вполголоса, заслоняя ладонью микрофон аппарата.
      — Слушайте, Трепка... Возможно, в общежитии вскоре появится Беляс. Он очень взволнован. Проявите внимание. Будьте с ним поласковей... И ни о чем не спрашивайте... Я еще позвоню из клиники.
      Площадь Конституции. Лентовский входит в один из гигантских корпусов на Пенькной улице.
      Поднимается на второй этаж и звонит.
      Карольчак сидит в халате и курит сигарету в серебря
      ном мундштуке. Услышав звонок, встает, берет со столика журнал «Нове дроги» и с таким видом, словно его оторвали от чтения, отворяет дверь.
      Входит Лентовский.
      — Кто тебе разрешил? — злым шепотом спрашивает Карольчак, затворяя за Лентовским дверь. — Кто тебе разрешил?
      — Спокойно, — тихо говорит Лентовскин, — спокойно. Карольчак медленно опускает руку с сигаретой.
      — Что случилось?
      Лентовский входит в комнату. Берет со столика, на котором стоит радиоприемник, сушеную сливу, обтирает ее рукой и говорит.
      — Надо сматывать удочки... Ты засыпался... Подлец Беляс помнит тебя по одной операции в Прухницах...
      Карольчак удивленно спрашивает:
      — Но он меня видел столько раз. Почему же сегодня? Пугаешь, брат, пугаешь, я тебя знаю. На водку денег не хватает.
      Лентовский мрачно хихикает:
      — Не только сегодня... Вспомни, я говорил тебе, что он постоянно болтает про какого-то мерзавца, члена партии, которого следует посадить. Но мне не пришло в голову, что он имеет в виду тебя, братец!.. А сейчас я подслушал его разговор с Рудзелем... Ясно, как день, он тебя посадит.
      — Но почему до сих пор...
      — Боялся... И теперь еще боится, как бы не наскочить на твоего человека. Он хотел все выболтать Рудзелю, да струхнул — решил, будто вы давнишние приятели... Увидишь, миленький, сегодня же он на тебя накапает... Я его знаю... Он на все готов.
      Карольчак бросает журнал на кресло. Гасит сигарету и снимает халат.
      — Я сразу почуял, что нашего комендантика следует убрать. Весь балаган из-за него.
      Лентовский крутит ручку радиоприемника в поисках джаза.
      — А что с тобой будет? — кричит Карольчак из ванной, где он старательно завязывает галстук и протирает лицо одеколоном. — Спрячешься где-нибудь?
      Лентовский, набив рот сливами, бурчит:
      — Пустяки. Он ничего про меня не знает. У меня никаких хвостов нет. Самое большее — могут задержать по делу о мамочкином притоне, а так я чист...
      — А твою шпану не посадят?
      Лентовский пожимает плечами:
      — На этом я не погорю. Ничего они обо мне не знают. Я своих рук никогда не прикладывал. Впрочем, к Вацусю забегу. А Черменю все равно пришел конец. Рудзель его доконает. Пускай топится. Через полгода найду другого. Жаль только мамочку.
      Карольчак, с изменившимся лицом, но еще владея собой, надевает пальто, берет портфель и подходит к двери.
      Лентовский удерживает его, схватив за пояс пальто:
      — Миленький, ты мне что-нибудь оставь. Я теперь на бобах.
      — Не приставай! — злится Карольчак. — Сиди тихо, как кролик. Тебя навестят. Не огорчайся. Хозяева тебя не забудут. Надо только выждать...
      Пясков. С поезда сходит Шимек и бежит к проходной будке.
      — Послушайте, вы не видели Дрожинскую? Она ушла?..
      Вахтер пожимает плечами. Старик сторож в кожухе до земли перегибается через барьер:
      — Чего там?
      — Я ищу Дрожинскую.
      — Эх, сынок, не для тебя такие барышни! Куда тебе... — Все-таки большим пальцем он указывает на освещенное здание Дома культуры: — Загляни в Клуб рационализаторов...
      Небольшое фотоателье в варшавском предместье Прага.
      Опущенные жалюзи. В темноте под красной лампочкой тускло выделяется лицо фотографа.
      — Теперь вы понимаете... Я должен установить контакт с шефом...
      Фотограф шепчет:
      — Исключено. Иначе чем обычным путем это сделать не удастся.
      Карольчак дотрагивается пальцем до его лба:
      — Подумайте хорошенько. Через несколько часов меня отведут к следователю, и прежде всего я дам ваш адрес. А ведь ателье у вас — первый класс. Доходное, отлично оборудовано... Вам не жалко?
      Фотограф дрожащим голосом говорит:
      — Вы знаете, как это называется?
      Карольчак нервно усмехается:
      — Все равно. Своя рубашка ближе к телу.
      Зал в Клубе рационализаторов. Вбегает красный, запыхавшийся Шимек. Все поворачиваются в его сторону. Равич, выступающий с докладом, недоуменно на него смотрит.
      — Товарищ Беляс, что за спешка? Может быть, вы сделали гениальное открытие? -
      Шимек смущенно отступает и спрашивает:
      — Нет ли здесь... мастера Дрожинской?..
      Равич ехидно усмехается:
      — Ах, понимаю... К сожалению, дорогой товарищ, ее нет и не было...
      Шимек бросает на него косой взгляд и убегает.
      Карольчак стоит перед дверью квартиры бухгалтера Яронского на Хожей улице. Мгновение колеблется, ловит ртом воздух и все же звонит.
      Яронский, маленький, щуплый, старательно выбритый человечек лет пятидесяти, разливает чай; пододвигает Ка-рольчаку деревянную тарелку с хлебом и, добродушно посмеиваясь, говорит:
      — Дорогой Адась, что за паника, что за шум? Ах, нервы, нервы... Во всем этом плохо только то, что вы пришли ко мне... домой... Напейтесь чаю, Адась, перекусите и спокойненько возвращайтесь к себе... Лентовский, хитрая бе
      стия, вас обманывает, у- меня есть сведения... Сам ищет, так сказать, непосредственного знакомства с хозяевами... Он думает, что это ему выгоднее.
      Карольчак, у которого за короткое время образовались темные мешки под глазами, говорит хриплым голосом:
      — Приберегите эти басни для себя... Я не могу рисковать...
      — Да вы поешьте. Может, выпьете рюмочку портвейна, Адась? Потом спокойно вернетесь домой... — успокаивает Карольчака по-прежнему улыбающийся бухгалтер.
      — Нет, — резко отвечает он.
      Лицо Яронского вытягивается:
      — Так как же?
      — Не знаю... Вы что-то должны для меня сделать, иначе...
      Яронский щурится:
      — Вы думаете только о себе, Адась! А что мы можем сделать?
      Карольчак нагибается над столом:
      — Либо — либо...
      Яронский мелкими, спокойными шажками прохаживается по темной, заставленной старинной мебелью столовой. Повернувшись спиной к Карольчаку, спрашивает:
      — Значит, вы домой не вернетесь?
      — Ни в коем случае. Лучше я сразу явлюсь и выдам кого могу. А знаю я немало.
      Яронский садится на ручку резного кресла, в котором развалился Карольчак.
      — Вы, голубчик, для дела больше не годитесь. Вам понятно это слово «не го-ди-тесь»? Вы представляли ценность именно в качестве уважаемого инженера, активного члена партии, работника завода... И должен вас огорчить: ни черта вы не знаете. Два — три адреса... Святая простота! Завтра мы можем их переменить... Но все же мы не оставим вас на улице. Сейчас я направлю вас к одной даме, и вы проведете у нее три дня. Попрошу вас не выходить на улицу и не показываться в окне. Если слухи подтвердятся, то в четверг вечером вы уедете из Польши «шведской дорогой»... В Стокгольме явитесь по адресу,
      который мы вам укажем... Идите на Копинскую улицу, номер пять, к пани Сужицкой. Повторите.
      Карольчак, кроша хлеб и нервно постукивая коленом о ножку стола, говорит:
      — Та-та-та, «шведская дорога»... А вы тем временем — фьюить!..
      Яронский равнодушно ставит на стол старинный графинчик с какой-то темной жидкостью.
      — Ну что ж, Адась, особого выбора у вас нет. Придется рискнуть...
      Карольчак спускается на первый этаж. Останавливается в темной подворотне и, затаив дыхание, ждет.
      Через некоторое время на лестнице слышны мелкие шажки. Яронский в пижаме и шлепанцах высовывает голову из подъезда и негромко, но отчетливо говорит:
      — Пан Адась, очень прошу, не ждите, я ведь видел, что вы никуда не ушли.
      Смущенный, растерянный, Карольчак подходит к нему. Яронский ласково его упрекает:
      — Мы столько лет вместе работали, пан Адась... Неужели вы думаете, что я...
      Густо падает мокрый снег. В телефонных проводах свистит ветер.
      Шимек бежит по шоссе в сторону старого Пяскова, где живет Дрожинская.
      Шофер останавливает такси. Высунув руку через окошко, направляет луч электрического фонаря на руины, громоздящиеся по левой стороне улицы, и говорит.
      — Это здесь.
      — Не может быть! — кричит Карольчак. — Здесь? Здесь ничего нет!
      — Значит, вам дали неверный адрес, — равнодушно отвечает шофер.
      Карольчак, попросив шофера подождать, взбирается на кучу щебня, останавливает прохожих, расспрашивает их, но все напрасно: дома на той стороне улицы лежат в развалинах.
      — Быстрее назад, на Хожую! — кричит Карольчак. —
      Плачу вдвойне, только жмите, жмите! — И бормочет себе под нос: — «Шведская дорога... на Стокгольм»!..
      Карольчак взбегает на второй этаж и настойчиво звонит в квартиру Яронского. Звонит и стучит. И опять нервно нажимает звонок. Колотит кулаками в дверь. Потом выбегает на улицу и с мостовой смотрит на окна. В них темно.
      — Свинья, свинья, свинья! — стонет Карольчак.
      Возвращается в такси.
      — На Прагу! — кричит он.
      Квартирка Дрожинской.
      Полки с книгами. На одной из полок висят плечики с выглаженным платьем. Железная кровать накрыта одеялом. На столе — надорванный конверт. Ножницы для ногтей. Номер газеты «Трибуна люду» с окошечками на месте вырезанных статей. Счет за электричество. Железная коробочка вместо пепельницы. Заштопанные чулки. И зеркало, прислоненное к книжкам.
      Дрожинская, в старой домашней юбке и трикотажной рубашке, трет руки пемзой.
      Услышав стук в дверь, девушка недовольно оглядывается и замирает на месте. Пусть думают, что ее нет дома. Но стук повторяется еще настойчивей.
      Дрожинская, сполоснув руки водой, бежит с полотенцем к двери и локтем нажимает на ручку.
      За дверью стоит весь в снегу, с влажным от пота лицом Шимек Беляс. Увидев Дрожинскую, облегченно вздыхает.
      — Что вам нужно? — сердито спрашивает девушка, заслоняя полотенцем рубашку. — Уже слишком поздно!
      — Слишком поздно?.. — испуганно повторяет Шимек.
      — Впрочем, зайдите к Лапевичу, может у него остался билет. Тойее выдумали, за час до спектакля! А я ведь вас уговаривала, правда?
      Шимек, грустно улыбнувшись, оглядывается и, убедившись, что на лестнице никого нет, говорит:
      — Я по важному делу. Вы не сердитесь.
      — Теперь? — негодует Дрожинская. — Уходите, да побыстрее. До свиданья, товарищ Беляс. Побеседуем завтра на заводе.
      Но Шимек шепчет с мольбой:
      — Пани мастер, я не могу... Я должен рассказать о таких делах... А куда идти... Я боюсь.
      Дрожинская смотрит на часы, потом бросает взгляд на висящее платье и накидывает на плечи куртку. Одной рукой застегивает ее и машет другой, приглашая Шимека войти.
      — Трудно мне... — говорит Шимек, стоя посреди комнаты с шляпой в руке. — Столько всего сказать...
      У Шимека такой вид, будто он давится слишком большим куском хлеба. Его веки дрожат, глаза опущены. В комнате слышно только монотонное тиканье будильника да отдаленный протяжный гудок электрички.
      Дрожинская, встревоженная и все еще немножко сердитая, молча ждет.
      Шимек начинает несмело:
      — Только вы на меня не кричите... Ведь я сам, по доброй воле, прихожу за своей бедой... — Его лицо покрывается темным румянцем стыда. — Это я... я тогда Равича... И... лампы для тракторов и свечи я воровал...
      — Шимек! — восклицает Дрожинская сдавленным, страшным голосрм.
      Шимек делает рукой движение, словно защищаясь от удара:
      — Я расскажу сейчас... Только не это самое важное... В вашей партии есть человек, который убивал своих же партийных...
      Дрожинская с ужасом смотрит на него.
      Шимек вполголоса заканчивает:
      — Это начальник цеха Карольчак...
      Узенькая, грязная уличка Праги. Карольчак обращается к шоферу:
      — Подождите, пожалуйста, я сейчас же вернусь назад.
      — А там не сквозные ворота? — недоверчиво говорит шофер и выходит из машины вслед за ним.
      Карольчак стучит в дверь первого этажа. Ему отворяет человек средних лет, по виду рядовой служащий. Лицо у него в мыльной пене, вокруг бедер обернуто полотенце.
      — Прошу, — говорит он с удивлением.
      Карольчак входит и затворяет за собой дверь.
      — Моя фамилия вам ничего не скажет. Я от пана Яронского.
      — Не имею удовольствия, — резко и неприветливо говорит хозяин квартиры.
      Карольчак грубо вышибает из его руки кисточку для бритья:
      — Без фокусов! Вы «номер семнадцатый».
      Тот с достоинством нагибается, поднимает кисточку, медленно подходит к умывальнику, на котором стоит фаянсовая чашка с отбитой ручкой, и принимается за бритье. Через минуту поворачивается к инженеру. Голос его слегка дрожит:
      — Я помню тебя, мерзавец... Наткнулся раз на тебя в мансарде у фотографа... Ну и гусь же ты! Что тебе надо?
      Карольчак, словно ему стало дурно, почти падает в плетеную качалку и долго не отвечает. Потом сообщает тихим, равнодушным голосом:
      — Со мной беда: нашелся молодчик, который помнит меня еще по работе в Прухницах... Я должен удрать... И не знаю, что делать. Яронский оставил меня в дураках...
      «Номер семнадцатый» вытирает лицо мокрым полотенцем и тут же начинает чистить башмаки над разостланной у печки газетой.
      — Я ухожу на работу в шесть утра, и у меня никогда не хватает времени, — бормочет он, будто оправдываясь.
      Карольчак, сильно раскачивая кресло, спрашивает:
      — Как же вы со мной поступите?
      — Вас ждет возле дома такси?
      Да.
      — Я отвезу вас в верное место.
      Карольчак строго предупреждает:
      — Только без дураков! Я могу вас и прикончить.
      — Ох, как я не люблю фанфаронов! — обиженным тоном говорит «номер семнадцатый». — Яронский, может быть, и подлец, а я — нет. Я не брошу товарища по оружию.
      — Один я никуда не двинусь, — добавляет Кароль-чак.
      — Разумеется! — «Номер семнадцатый» подходит к нему, он уже натянул башмаки и надел потертый костюм. — Только я должен поесть перед уходом, а вас, к сожалению, угостить нечем.
      — Я сыт.
      — Знаете, жалованье служащего невелико... И ничего у меня нет, кроме тарелки супу.
      — Ешьте быстрее! — просит Карольчак. — Нам придется заплатить кучу денег за такси.
      Хозяин дома уходит на кухню.
      Карольчак зевает, закуривает сигарету, наконец кричит:
      — У вас там, наверно, целая бочка супа!
      Тишина.
      Карольчак срывается с кресла, бежит на кухню, оглядывается по сторонам. В кухне никого нет. В этот момент перед домом раздается шум мотора. Одним прыжком Карольчак кидается к двери и. скатившись по черной лестнице, выбегает на улицу. Быстро удаляющееся такси исчезает за поворотом.
      Квартира Дрожинской. Девушка говорит с упреком:
      — Шимек, дурачок мой, как мог ты так долго ждать! Позволил им втянуть себя в грязные дела... Давно бы надо прийти и все рассказать!
      — Где там! — жалобно отвечает Шимек. — Вы думаете, это легко для парня из-под Гройца... Поди и скажи!.. А как говорить?.. Меня жизнь учила: лучше язык проглотить, чем не в пору лишнее слово сболтнуть.
      — Шимек! — стонет Дрожинская. Она потрясена, разбита.
      — И еще знаете, пани мастер, если бы я его на улице встретил, сразу крик бы поднял! А тут, смотрю, мерзавец этот до чего высоко залетел — ив партии и на заводе! Ой, думаю, это неспроста! Не моего ума дело! Такого не возьмешь голыми руками! Такого надо через тряпочку!..
      — Я же не раз тебе говорила, чтобы ты газеты читал! — волнуется Дрожинская. — Все бы тогда сам понял!
      Таких карольчаков специально засылали в партию! А ты с прохвостом чуть лбом не стукнулся — и ничего!
      — Да я бы... ни с чем не посчитался... Но, пани мастер, сами поглядите... Такому темному мужику, как я, один неверный шаг сделать — и готово, пропал, только круги по воде пойдут... Где найти человека, которому можно довериться? Как разыскать в таком городе? Плохо выберешь — все дело испортишь. Не только тебя упрячут, да еще бандит ускользнет!..
      — А Рудзель? Рудзеля ты тоже боялся?
      Шимек кивает головой и тихо говорит:
      — Сам не знаю почему, но только вам одной... Только вам... Все...
      Дрожинская внезапно садится рядом с ним на кровати. Горячо шепчет:
      — Слушай, надо пойти в органы безопасности.
      — Куда? — испуганно кричит Шимек. — В безопаску?
      — Необходимо, Шимек... Мы с тобой вдвоем с этим не справимся... Хочешь, пойдем туда вместе...
      — Никогда, ни за какие деньги! Что вы! На моей совести кражи и Равич!.. Иисусе!
      — Зачем же ты сюда пришел?
      Шимек устало поднимает глаза:
      — Я почувствовал: еще полшажка — и Лентовский втащит меня в такое болото, что назад не вернуться...
      Дрожинская долго смотрит на него.
      — Знаешь что? Туда надо идти сразу же... Теперь. Ведь если кто-нибудь подслушал...
      Среди полной тишины громко тикают часы.
      — Кто знает, скольких парней вроде меня он уже загубил, — шепчет Шимек и, сжимая кулаки, встает. — Ну хорошо, пойду.
      Карольчак на трамвае возвращается в центр города и садится в поезд, идущий до Пяскова. Крадучись, пробирается огородами и стучит в квартиру Лентовского.
      Лентовский впускает его и зажигает спичку.
      — С ума сошел? — шепчет он. — Пьян ты, что ли?
      Карольчак затворяет за собой дверь и опирается о нее спиной.
      — Нехорошо, — говорит он, тяжело дыша. — Нехорошо... Мне некуда деться... Все меня бросили...
      — Убирайся! Сию секунду!.. Слышишь!.. Уходи, Карольчак, я тебя прошу. Пойми, я не могу с тобой возиться!.. — стонет Лентовский, едва видимый в темноте на фоне окна.
      Карольчак, с трудом преодолевая отчаянную усталость, говорит:
      — Ты должен мне помочь... Где теперь тот щенок?
      — Даже слышать ничего не хочу! Катись отсюда, поживей!
      — Замолчи! Ты видел его? — глухо твердит Карольчак.
      — Як этому делу непричастен! — упирается Лентовский. — А ты удирай. Чем подальше, тем лучше. И я сбегу, мой милый!.. Я сейчас подслушал, как он исповеды-вался у Дрожинской! Он о тебе все знает! И обо мне знает больше, чем я думал... Надо бежать, бежать...
      — Ты мне поможешь, — шипит Карольчак, — а не то, что церемониться, я тебя здесь пристукну. Довольно я с вами миндальничал! Застрелю тебя, может, на душе легче станет...
      — Пан инженер! — пятится в испуге Лентовский. — Тут вы не спрячетесь... Завтра сюда придут с обыском...
      — А зачем нам прятаться? — Карольчак пытается выдавить из себя улыбку. — Надо покончить с Белясом, пока он не успел нас засыпать. Только и всего...
      — Он был у Дрожинской... А теперь я не знаю... — мямлит Лентовский.
      Карольчак щелкает его по носу.
      — Зачем тогда сидишь в потемках! Он еще у Дрожинской, правда?
      Лентовский молчит. Карольчак, вцепившись в лацкан его пиджака, подходит к окну.
      — Ах, черт! Они куда-то уходят.
      Лентовский его поправляет:
      . — Почему — куда-то? Известно, куда...
      — Вытаскивай револьвер. Мы еще успеем.
      Лентовский бормочет с надеждой в голосе:
      — Но у вас, кажется, есть свой!
      Инженер засовывает руку под мышку, где на специальном ремне висит пистолет. Через пиджак прижимает его дуло к ребрам Лентовского.
      — Быстрее, я знаю, что ты прячешь оружие тут, под печкой.
      Лентовский, опустившись на колени у топки, бормочет:
      — И что вы задумали? Наделаете шуму, а потом?
      — Потише! — резко приказывает Карольчак. — Все будет в порядке. Завтра, как обычно, отправишься на завод. Выработаешь норму и пойдешь «Под фикус».
      — Да, да, после дождичка в четверг, — с горечью говорит Лентовский, извлекая из тайника револьвер. — Ну, а если люди сбегутся, крик поднимут, тогда что, пан Карольчак?
      Карольчак с решимостью отвечает:
      — Тогда плохо, всех подряд будем валить, как кегли. Поторапливайся, они выходят...
      Свет в окошке Дрожинской гаснет.
      Лентовский с лязгом оттягивает затвор и вкладывает патроны в обойму.
      — Нет, товарищ Рудзель, он до сих пор не появлялся, — говорит Трепка, обеими руками держа телефонную трубку. — Может, пойти поискать?
      Молодые рабочие, столпившиеся у стола в конторе, встревоженно смотрят на Трепку.
      Юрасюк, который, покуривая, стоит в приоткрытых дверях, ехидно смеется:
      — Белясика ищете? Лучше поглядите, все ли у вас цело в карманах.
      — Одевайтесь, — не обращая внимания на Юрасюка, говорит Трепка товарищам. — Пройдемся по городу, может, найдем его где-нибудь в пивной. Может, надо помочь...
      В белых вьюжных хлопьях кое-где слабо мерцают фонари. У заборов и на тротуарах намело сугробы; по мостовой еле тащится телега. Высоко подняв воротники, бредут редкие прохожие. Сквозь снежную крутящуюся мглу едва видны удаляющиеся силуэты Дрожинской и Шимека.
      Из ворот выходит Лентовский и Карольчак.
      — Обойдем кругом, садами... — шепчет инженер. — За общежитием мы их нагоним. Там пустынно...
      Они отступают во двор и исчезают в глубине сада.
      На шоссе, за общежитием, Дрожинская и Шимек ускоряют шаг. Девушка то и дело внимательно посматривает на угрюмое лицо Шимека.
      Подхватив его под руку, она говорит:
      — Все можно исправить... Ты будешь много работать, Шимек, вернешь что взял...
      Шимек не отвечает.
      — Так сильно боишься? Зря, дурачок, даю тебе слово.
      — Эх, нет, — качает головой Шимек. — Беда в том, что не все можно поправить.
      — Что ж это такое?
      Шимек отворачивается:
      — Что ты теперь думаешь обо мне?
      Девушка, помолчав, отвечает:
      — Это как тебе сказать... Увидим еще.
      Группа молодых рабочих, ежась и потирая руки, выходит на шоссе.
      Вдруг Трепка останавливается:
      — Глядите, ребята, Беляс или не Беляс?
      Впереди, шагах в двадцати от них, мелькают фигуры Шимека и Дрожинской.
      — Ну, тогда вернемся, — командует пискливым голосом Курош. воротником куртки закрывая лицо от ветра. — Видите, я говорил! Пошел на свидание.
      Шимек и Дрожинская исчезают в снежной пыли.
      — Вернемся? — неуверенно спрашивают рабочие, глядя на Трепку.
      Тот в задумчивости скребет пальцами подбородок.
      — Знаете что, ребята? — наконец говорит он, растягивая слова. — Мы уже немножко знаем товарища Рудзеля... Если он столько раз звонит и так беспокоится... Нет, Курош, пойдем дальше... Тут что-то не то...
      Курош с минуту остается один на дороге, потом, презрительно фыркнув, бежит за остальными.
      Карольчак крепко стискивает руку Лентовского. Они стоят, тяжело дыша, недалеко от дороги, скрывшись на строительной площадке за грудами металлического лома и кирпича.
      Карольчак шепчет:
      — Когда они пройдут, стреляй. Я в парня, ты в девку.
      Карольчак осторожно высовывает голову из-за укрытия. Из снежного тумана вынырнули две тени. В шуме ветра слышны звуки приближающихся шагов.
      Дрожинская и Шимек проходят по шоссе мимо невидимых в темноте бандитов.
      Карольчак выпускает руку Лентовского и делает два шага вперед.
      Лентовский, нетерпеливо ждавший этого момента, бежит в противоположную сторону, спотыкается о кирпичи, прыгает через груду железного лома.
      Карольчак стреляет два раза подряд.
      В это мгновение сзади из темноты выскакивает Трепка и кидается к Карольчаку.
      Шимек стоит прямо, потом колени у него подгибаются, и он падает навзничь в снег.
      — Бросай свою игрушку, — орет Трепка, сцепившийся с Карольчаком.
      Прогремел еще один выстрел, но пуля летит мимо цели.
      С криком подбегают товарищи Трепки.
      Карольчак вырывается из рук Трепки и одним большим прыжком сломя голову перескакивает с насыпи на другую сторону шоссе.
      — Держите!.. Карольчака!.. — отчаянно кричит Дрожинская.
      Несколько человек бросаются за ним вдогонку.
      — Шимек!.. Шимек!.. Шимек!.. — зовет Дрожинская, не зная что делать. — Шимек!..
      Темное поле у шоссе.
      Мелькают растянувшиеся цепью фигуры рабочих.
      Где-то впереди раздаются два выстрела.
      В убогом подвале всхлипывает на постели старушка, держась обеими руками за перевязанную щеку.
      Маленькая красная лампадка перед образом богоматери отбрасывает мерцающий свет в полумрак комнаты. Рядом со старушкой у стены спит маленькая Аня.
      Вдруг старушка перестает стонать и напряженно прислушивается.
      На лестнице, у самой двери, слышны тяжелые шаги, потом какой-то шорох...
      — Кто там? — кричит испуганная старушка, все еще прижимая вату к распухшей щеке.
      Никакого ответа.
      Старушка кряхтя слезает с кровати, берет свечку, зажигает ее от лампадки и приоткрывает дверь. Колеблющийся свет падает на стоящего в коридоре человека.
      — Матерь божия, что вы тут делаете?
      Карольчак стремительно входит в комнатку, закрывает за собой дверь и тревожно озирается.
      — Матушка, — говорит он, — вы ведь не коммунистка... Матушка... За мной гонятся... Я политический... понимаете?
      Отворяет треугольную дверцу чулана, заглядывает туда и прячется, шепча:
      — Политический, понимаете?..
      Аня, широко раскрыв глаза, не отрываясь смотрит на дверцу чулана.
      Шум и топот наполняют коридоры, погреба и лестницы подвала.
      Деликатно постучав, Трепка входит в комнату и говорит, с трудом переводя дыхание:
      — Извините... Гражданка... Никого у вас тут не было?
      На лестнице слышны еще чьи-то торопливые шаги. Три — четыре человека входят в комнату.
      Старушка долго молчит, прижимая костлявую руку к сердцу. Наконец говорит медленно, сознавая значение своих слов:
      — Был и есть, сынок... Да будет божья воля... Сказал, будто политический... Я, сынок, не разбираюсь в этом, но какую такую политику делает он с левольвером в руках?
      Дрожащим пальцем она указывает на чуланчик.
      Трепка подходит и внезапным рывком отворяет дверцу.
      В чуланчике с оружием наготове стоит Карольчак. Нервно кусая губы, он быстро переводит взгляд с одного лица на другое.
      — Давай, — холодно говорит Трепка, протягивая руку к оружию. — Всех не перестреляешь...
      Еще секунду палец Карольчака дрожит на курке. Потом рука его опускается. Он бросает Трепке пистолет и отводит глаза в сторону.
      — Пошли, — говорит Трепка.
      Карольчак выходит из чулана.
      Его окружают угрюмые, полные ненависти лица.
      Двое рабочих вносят потерявшего сознание Шимека в контору общежития.
      Дрожинская кричит:
      — Ребята быстрее врача... Быстрее... Теперь... у него все... Все только начинается!.. Вся жизнь!..
      Кто-то набирает номер скорой помощи.
      Юрасюк, сидевший у окна с прилипшей к губе сигаретой, медленно встает и с тревогой смотрит на вошедших. Один из рабочих тихо говорит:
      — Еще жив...
      В дверях теснятся обитатели барака, в конторе становится все более шумно.
      Отталкивая товарищей, Юрасюк подходит к лежащему на столе Шимеку. Забытая сигарета падает на стол. Отстранив Дрожинскую, он наклоняется над Шимеком.
      Чермень, следивший глазами за своим приятелем, протискивается вперед и легонько тянет Юрасюка в сторону.
      — Чего? — с раздражением спрашивает Юрасюк.
      Чермень, прижмурив глаз, знаками показывает ему на выход.
      Но Юрасюк и не думает подчиниться. Он брезгливо морщится и кричит:
      — Ну?.. Чего?..
      Чермень, опешив, говорит вполголоса:
      — Нас ждут, пойдем... Поздно уже, знаешь... Очень поздно...
      Все в комнате выжидательно смотрят на них. Юрасюк, взяв Черменя за подбородок, спокойно поворачивает его лицом к свету:
      — Теперь, братец, поговорим!
      — Поговорить можно, но не здесь же, — бледнеет Чермень.
      — Нет, начальничек, именно здесь! — И вдруг Юрасюк сильными рывками трясет Черменя за подбородок и истошно вопит:
      — Что ты сделал с Белясом? Что? Что ты с ним сделал?..
      И кричит, уже обращаясь ко всем:
      — Слушайте, я долго был подлецом, но с меня хватит! Я все скажу, пусть завтра лягу, как Беляс... Это он, вот этот сукин сын, толкает людей в яму!.. Он вместе с паном Стефцио, с паном Вацусем, с паном Лентовским!.. Сегодня — точка! Подавай ключ, Чермень! Откроем твой сундук, пусть люди видят, что ты там прячешь!..
      Чермень пытается вырваться, но вокруг него сомкнулось кольцо молчаливо стоящих людей.
      Юрасюк пронзительно кричит:
      — Я тоже... я тоже раз в жизни хочу быть человеком!..
      За окном раздается сигнал кареты скорой помощи.
      Слышны торопливые шаги.
      В контору вбегает врач, а за ним санитар с носилками.
      Заснеженное шоссе.
      Карета скорой помощи подскакивает на выбоинах.
      Рабочие, возвращаясь с завода, провожают ее взглядом.
      От станции приближается Рудзель. Он идет быстро, почти бежит, припадая на одну ногу. Заметив санитарную машину, Рудзель останавливается и с тревогой смотрит ей вслед.
      В санитарной машине при тусклом свете лампочки Дрожинская с волнением следит за лицом врача, который, приподняв руку Шимека, считает удары пульса.
      Шимек бессознательно шевелит головой. Губы его сводит страдальческая гримаса.
      — Доктор, он выживет?.. Доктор! — с мольбой шепчет Дрожинская.
      Врач опускает руку Шимека на носилки.
      — Это ваш друг? — спрашивает он, глядя на Дрожин-Скую поверх сползших на нос толстых стекол.
      Девушка, поколебавшись, отвечает:
      — Да, доктор...
      Врач улыбается:
      — Крепкий парнишка, чистый алмаз. Хоть стекла режь!.. Через два месяца встанет к станку. Как ни в чем не бывало.
      Шофер в бешенстве тормозит.
      Железнодорожный шлагбаум медленно опускается, издалека доносится свисток скорого поезда.
      Врач и Дрожинская с беспокойством переглядываются.
      Шимек громко, болезненно стонет. Дрогнув, веки его приоткрываются. Мутный, бессмысленный взгляд скользит по верху кареты.
      Он с трудом поворачивает голову...
      За окошечком машины неумолчно гудят заводы. Отблески пламени пляшут над заводскими корпусами, брызжут искры электросварки, пылают огни кузнечного цеха.
      В глазах Шимека, вначале тусклых, появляются проблески сознания. Губы его с трудом шевелятся:
      — Все отработаю... все...
      Дрожинская и врач наклоняются над ним.
      Шимек, не отрывая глаз от заводских огней, шепчет:
      — И не отдам... Никому не отдам... мой... наш... завод.
     
     
      ТЕНЬ
     
      I
     
      — Этот человек должен был погибнуть. Должен был, понимаете?..
      Я не договорил. Мы подплыли к берегу. С мягким шорохом нос лодки уткнулся в плотный, сырой песок, похожий на плохо выпеченный деревенский хлеб. Мои товарищи, приподняв опутанные водорослями весла, чистили их о борта лодки. На дне ее смолистыми зеркальцами мерцала вода.
      Мы лениво смотрели, как Вавжинец, позвякивая цепью, закрепляет ее у ствола ивы, как осторожно отвязывает от уключины веревочную сетку с рыбой. Его босые ступни с хлюпаньем погружались в воду, слышался скрип песка, устилавшего дно у самого края берега, заросшего кустарником. Небольшие серебристые щуки судорожно подпрыгивали в сетке. Их хвосты волочились в прибрежной пыли, оставляя влажные борозды.
      Вавжинец уходил улыбаясь. Он был самым молодым среди нас и в некотором роде чувствовал себя хозяином, — быть может, потому, что позднее нас покинул эти края. Как гостеприимный хозяин, он и понес улов на кухню: иначе — что за ужин нас ждал бы? Еще перед рассветом, прежде чем отправиться на реку, он опустил в колодец бутыль с прошлогодней наливкой; к пей требовалась закуска получше картошки.
      Мы испытывали приятное смущение, глядя вслед удаляющемуся Вавжинцу, но не трогались с места — солнце еще припекало и нам очень не хотелось двигаться. Лодка слегка покачивалась. Под кормой тихо струились волны; иногда, набегая, волна ударялась о борта, оставляя темный след. Вода тут была сонная, словно ватная... Но чуть подальше Висла шумела и бурлила, как кипяток, покрываясь мельчайшими брызгами пены. Натыкаясь на камни, клокотали быстро мчавшиеся валы; мы слышали, как бьется у берега приплывшее издалека черное бревно, уже сильно источенное водой.
      Налетели комары, маленькие, но очень назойливые. Тогда в отместку мы все четверо закурили, даже Кнышин, обычно не выносивший запаха табачного дыма; впрочем, и теперь он курил, не затягиваясь. То и дело он звонко хлопал ладонью по своим голым волосатым ногам и всякий раз после удачного удара щелчком сбрасывал за борт свою жертву. При каждом взмахе руки поблескивали его плоские часы, надетые повыше локтя, чтобы предохранить их от сырости.
      Цапига не спеша вычерпывал деревянным ковшом воду со дна лодки. На его гимнастерку военного образца, побелевшую под мышками от пота, все гуще падали брызги. Время от времени он подносил ковш к глазам и вылавливал огрубевшими пальцами «росянку», или, попросту говоря, червячков, каким-то чудом сбежавших из банки. Цапига старательно ополаскивал их и бросал обратно в ржавую посудину.
      Один только Карбовский сидел не шевелясь, раскинув руки и вытянув перед собой ноги в промокших штанах.
      — Так что же с ним случилось потом? — нетерпеливо спросил он, не вынимая сигареты изо рта и глотая окончания слов.
      — О ком вы говорите? С кем случилось?
      — С человеком на подножке вагона. Вы сказали, что он должен был погибнуть, — напомнил Карбовскнй. — Но почему? — И он так пытливо взглянул на меня, что я даже несколько удивился.
      Я посмотрел на двух других моих спутников, сомневаясь, что им тоже это интересно. Но их лица выражали поощрение: они ждали.
      Тогда я швырнул сигарету в воду и вернулся к прерванному рассказу...
     
      II
     
      Человек, о котором я вам говорил, должен был разбиться насмерть. Мы поняли это с полной ясностью, едва он появился на ступеньках вагона. Но разве мы могли ему помешать? Наша бричка стояла далеко, за шлагбаумом, в темноте. Мы махали ему руками — и, надо сказать, отчаянно махали. Но он, разумеется, ничего не видел. Мы кричали: «Не прыгай!», но стук колес заглушал наши голоса. Мы беспомощно смотрели, как он стремительно приближается к нам, скорчившись на нижней ступеньке, как приседает, держась обеими руками за поручни, как опускает ногу — очевидно, для того, чтобы нащупать под собой землю.
      Ну кто таким образом прыгает с поезда на ходу? Товарищ Кнышин, как и я, долго жил в Варшаве; пусть он скажет, что думает на этот счет. В молодые годы мы частенько прыгали с трамваев, и нам этот вид спорта отлично знаком, не правда ли? Если человек, за которым мы наблюдали, хотел остаться в живых, ему обязательно нужно было встать, изо всех сил оттолкнуться спиной и, больше того — броситься почти плашмя вперед, как можно дальше от колес, как можно дальше от рельс.
      — Эй, гляди! — кричали попеременно то я, то кучер. — Берегись! Что ты делаешь!..
      Из приоткрытых дверей вагона просачивался свет. Мы
      видели, как человек этот втянул в плечи свою белую голову — он был седой, — как ветер рвет воротник его пальто. Мы видели также, как голова, плечи и воротник опускаются все ниже и ниже... Это были последние секунды... Какая-то невидимая сила рванула его и стащила вниз. Должно быть, он зацепился башмаком за ступеньку.
      Еще мгновение он держался за медные поручни и вдруг разжал пальцы, как будто их рубанули топором. В тусклом свете, пробивавшемся из вагонов, мы увидели, что он упал на локти. Но тут же ступеньки следующего вагона ударили его по затылку. Без сомнения, это был конец, но я все-таки не терял глупой надежды, что человек, лежавший на темной насыпи, еще жив. Казалось, он шевелится и вздрагивает, словно от плача.
      Когда мы подбежали к нему и кучер осветил его зажигалкой, я понял, что и в самом деле все кончено, хотя раненый еще дышал. Затылок у него треснул: там образовалась большая дыра, волосы вдавились в мозг... Простите, не буду об этом говорить...
      — Зачем ты это сделал? — бормотал мой товарищ, осторожно приподнимая его. — Ну зачем? Ведь до станции оставалась одна минутка... ну, может, две!..
      Перед нами лежал человек неопределенного возраста, но все же старше сорока лет, одетый, как у нас одеваются служащие. Если он и был служащим, то с недавних пор: ладони у него были покрыты твердыми, застарелыми мозолями. Несомненно, он всю жизнь занимался физическим трудом и оставил его только после войны... Кстати, дотроньтесь до руки товарища Кнышина: он третий год директорствует, а мозоли у него такие, что каждый узнает в нем рабочего...
      К нашему удивлению, на нем не оказалось пиджака. Пальто из грубого сукна было накинуто прямо на рубашку. Он, должно быть, надевал пальто в крайней спешке, потому что ошибся и застегнул его неправильно, не на те пуговицы. Я думаю, он дремал на скамейке, укрывшись пальто, когда что-то внезапно вспугнуло его сон. Он не успел привести себя в порядок: туфли у него были не зашнурованы, пояс от брюк не затянут, галстук свободно болтался на шее.
      Похоже было, что он расположился в купе как дома, а когда неожиданно решил прыгать, то у него уже не оставалось времени, чтобы одеться как следует.
      Но зачем он вообще прыгал? Может быть, слишком поздно сообразил, что проехал свою станцию? А может быть, он жил здесь поблизости, неподалеку от переезда, где произошла катастрофа? Но если моя догадка верна, почему он забыл про пиджак? Что взволновало его до такой степени, что он оставил пиджак в купе? Невозможно было даже установить его имя: в карманах брюк мы обнаружили только изгрызенный мундштук из вишневого дерева, жестяную расческу и горстку раскрошенного табака.
      Рискуя разбить бричку, мы галопом мчались через весь город, лишь бы поскорее добраться до больницы, к хирургу, пока у раненого еще бьется сердце...
      Несколько минут спустя мне сообщили, что раненый никогда не ответит ни на один из моих вопросов — он скончался еще до того, как врач приступил к операции.
      Я не мог ждать, пока милиция опознает его. Мой поезд отходил через два часа, и к утру я обязательно должен был быть в Варшаве. Однако на следующий день я созвонился с комиссариатом того города, где произошла катастрофа, и где накануне вечером я дал исчерпывающие показания. В голосе офицера, говорившего со мной по телефону, я уловил тот особый оттенок подозрительности, который обычно появляется у следователей, если дело им кажется неясным. Но не будем на этом останавливаться. Тут среди нас находится Карбовскйй; вспомните, как он ведет себя в подобных обстоятельствах — ведь он работает в той же области...
      Я понял, что служба безопасности ничего мне не сообщит и нет смысла о чем бы то ни было спрашивать, пока не закончится следствие...
      Что мне оставалось делать? Вначале я принимал кое-какие меры, наводил справки у знакомых, но никто не помог мне разрешить загадку. Потом мне это надоело, и я отказался от дальнейших розысков... Черт его знает, что это был за человек и почему он так жестоко поступил с собой... Может быть, когда-нибудь все само собой раскроется, а пока подождем, увидим...
     
      III
     
      — Эх, брат! — поморщился Кнышин. — «Подождем, увидим»... Черта с два! Ищи ветра в поле...
      — Почему же?
      Кнышин не спешил с ответом. Он смотрел на свою ладонь, словно проверяя, в самом ли деле на ней сохранились мозоли. Пальцами другой руки он прикасался к ним, пробовал их сцарапать кончиком ногтя. Мозоли крепко держались. Время немножко их стерло, отшлифовало, но не уничтожило. Поглаживая свою ладонь, Кнышин спокойно произнес:
      — Спрашиваешь, дорогой мой, почему?
      — Вот именно.
      — Оно, видишь ли, очень просто. Если за всем этим скрывалась тайна — а я думаю, так оно и было, — то он унес ее с собой. У него ведь ничего не узнаешь...
      Карбовский усмехнулся едва приметно, пожалуй, даже чуть-чуть иронически. Я подумал, что профессиональная гордость следователя возмущена словами маловера Кнышина. И я не ошибся. Потирая кулаком искусанную комарами щеку, Карбовский заметил негромко и, казалось, небрежно:
      — Вы говорите — «у него не узнаешь». А зачем он нам? Не только у человека — даже у волоса есть своя тень. Поищешь тень, по тени молодца и узнаешь...
      День был на исходе. Солнце еще слепило глаза, но уже не грело. Небо на востоке потускнело и затянулось темносерыми тучами. Зато Висла сверкала, как серебро: глазам было больно на нее смотреть. На том берегу, залитом лучами заходящего солнца, раскинулась родная деревня полковника Цапиги. Оттуда по воде доносился отчаянный визг закалываемой свиньи. Мы собирались завтра побывать в этой деревне, и, судя по долетавшим звукам, там уже готовились к встрече.
      Кнышин в задумчивости болтал ногой в воде, оставшейся на дне лодки, несмотря на все старания Цапиги.
      — Вы, наверно, правы, — сказал он, обращаясь к Кар-бовскому, — но ваш довод не всегда применим. Убитые, знаете ли, оставляют нам иной раз неразрешимые головоломки. Интересно, что бы вы сказали о таком деле...
     
      IV
     
      Помните зиму сорок третьего — сорок четвертого года? Помните, какая она была сырая, безморозная? Цапнге она показалась другой. Ведь он был в то время под Москвой, где зимы суровые. Но мы в Варшаве не жаловались, разве только ворчали, что сапоги постоянно мокрые... И вся эта история случилась именно тогда...
      В ту пору я жил в районе Праги, в одной механической мастерской. Это было, как говорится, грошовое заведеньице. Одним словом, нищета и убожество. Правда, со стороны могло показаться иначе — столько всякого барахла там было навалено. Владелец мастерской Бискупик тащил железный лом с любых свалок: распаявшиеся карбюраторы, выловленные в Висле моторчики для байдарок, автомобильные покрышки, обгоревшие рессоры, простреленные кузова... Сам он копался в этом хламе да я ему немножко помогал — вместо платы за квартиру.
      Руководство нашего подполья требовало, чтобы явочная квартира была «чистой», и, стало быть, в разговорах с Бискупиком я ни одним словечком не обмолвился о наших делах. Впрочем, он сам предпочитал держаться в стороне, не устанавливал никаких связей с подпольем.
      В мастерской было тесно, не повернешься, но что значили эти неудобства перед самым ее бесценным качеством: сюда ко мне могли беспрепятственно приходить товарищи — кто их отличит от клиентов Бискупика? Сколько оружия, бывало, я прятал во вспоротых автомобильных сиденьях, сколько газет, инструкций!.. А сколько операций мы там обдумали! Не все они заканчивались удачно, это факт — часто наши ребята проваливались. При конспирации так бывает. Но чертовски* много горя причинил мне один случай, и о нем как раз я и хочу рассказать...
      Наша подпольная Гвардия тогда очень нуждалась в деньгах на оружие и на «технику». Посовещались мы в мастерской с кем следовало и решили прибегнуть к крайним мерам: предпринять «экс» — очистить какую-нибудь кассу. Наметили для этой цели оптовый склад в Старом городе — «Obst und Gemiise», а по-нашему «Фрукты и овощи». Хозяин склада, злющий и очень богатый фольксдейч1 Цибулька, каждый понедельник получал в банке кучу наличных денег и привозил их на всю неделю.
     
      1 Житель оккупированной страны, который был признан немецко-фашистскими оккупационными властями «лицом немецкого происхождения» и пользовался гражданскими правами при оккупационном режиме.
     
      Работенка для нас, мало сказать, безопасная. Просто манная каша — знай загребай ложечкой и отправляй в рот! Персонал на складе немногочисленный, а оружие — только у Цибульки. Все это сильно разжигало наш аппетит. Если этого фольксдейча принесет туда нечистая сила, нам же лучше — одним пистолетом будет у нас больше. В удобном месте был там и телефон: провода под рукой — перерезать несложно. И полицейский пост далеко; немцы иногда шатаются поблизости, но этого все равно нигде не избежишь: оккупация!
      Ну, вот и наступил понедельник. Погода изумительная: с неба течет жидкая белая кашица, такая, что и снегом не назовешь. В густом тумане даже другой стороны улицы не видно. В случае провала нетрудно удрать.
      У входа на склад Цибульки мы разделились: Мирек, кондуктор трамвая, идет вместе со мной, а снаружи на случаи тревоги остается дежурить Ливорвер — молодой рабочий с маслобойки на Маримонте. Он пришел к нам осенью. Парень храбрый, служил в армии во время сентябрьской кампании и участвовал в боях под А1одлином, но все же еще мало закаленный. Если бы задача была более сложной, я не оставил бы Ливорвера одного, но в данных условиях... Ясно помню, как стоит он под железным фонарем, невысокий, веснушчатый, очень возбужденный, и трет красные оттопыренные уши.
      Входим. Вам знакомы, конечно, эти старые каменные дома, построенные черт знает когда. Фирма «Obst und Gemuse» помещалась именно в таком доме. Темные сени, заставленные ящиками из-под яблок; всюду валяется истоптанная солома. Винтовая лестница ведет вниз, в подвал. Кованые перила. Влажные стены. Лампочка в проволочной сетке. И вот мы на месте.
      Представьте себе конторское помещение метра четыре в длину и три в ширину, с окошечком, напоминающим выдвижной ящик и к тому же засиженным мухами. Слева — полка, а на ней — образцы сушеных овощей, горшочки с солеными огурцами, грибы, кучка орехов. Справа — стол с маленьким арифмометром и железной шкатулкой. Она-то нам и нужна.
      В конторе пусто, если не считать пожилой, увядшей дамочки; голова у нее повязана шарфом в виде тюрбана. Мне кажутся смешными все наши приготовления — ведь мы приходим сюда вроде как к себе в дом! Пусть бы еще нам встретился пан Цибулька! Но где там! Никого!
      Женщина поскрипывает машинкой; она даже не взглянула, кто пришел. Покрутит небольшую ручку — и из щелки выскакивает бумага, длинная и узкая, как бинт... Вот так контора!
      Вытаскиваем оружие. Мирек — свою «зброевку», чешский пистолет, огромный, как аппарат для сушки волос, а я — четырнадцатизарядный бельгийский «ФН». Мы испытываем, ну как бы сказать, неловкость, что ли, показывая дамочке наши грозные машины. От страха она худеет у нас на Глазах.
      — Считай деньги, — говорю я Миреку. — Надо оставить ей расписку. Сумму обозначь не только цифрами, но и прописью!
      — Сейчас, сейчас!
      И Мирек наклоняется над железной шкатулкой. Я невольно улыбаюсь, глядя, как этот опытный кондуктор, щурясь за стеклами очков, вырезанных в форме полумесяца, ровненько и аккуратно сортирует пачки денег. Работает он, если можно так выразиться, артистически. Тем временем я беру со стола большие никелированные ножницы, и — хвать! — телефона уже нет.
      В тот же самый момент сверху один за другим спускаются в контору три человека в штатском. Никогда не забуду тягостной тишины, наступившей при их появлении. Я все помню — внешность, одежду, жесты этих людей. Первый из них — высокий, очень красивый блондин с коротко подстриженными усиками, косыми бачками и топким носом. Пальто на нем. правда, летнее (а тут зима!), но отутюженное и чистое: потертый галстук старательно повязан. Рядом с блондином — крепыш, похожий на мясника, в кожаной шапке, надвинутой на глаза, в меховой безрукавке, из-под которой видна серая тужурка. А за ними на лестнице стоит третий — в непромокаемом плаще из блестящей черной клеенки и в фетровой шляпе; сам он тоже черный и вроде фетровый, — вероятно, оттого, что щеки у него небритые. И у всех троих в руках оружие.
      Я вас уверяю, что тишина эта длилась самое большее секунду, а может, и меньше, кто знает. Но бывают случаи, когда время уплотняется, как кислород в баллоне, и в течение секунды продумаешь больше, чем за обычные четверть часа...
      «Гестапо пли, скорее, крипо»1, — проносятся мысли. Но почему Ливорвер их пропустил? А может быть, там стоит машина с жандармами и нет смысла сопротивляться? Но мы с оружием, и, если задержат, нам уже ничто не поможет.
      1 Гестапо — немецкая политическая полиция; крипо — уголовная полиция.
      И после секунды колебания мы все — подумайте только: в с е, а нас было там пятеро, — не говоря ни слова, начинаем одновременно стрелять. Комнатка, как я уже сказал, была маленькая. Лупим мы друг другу прямо в лицо. Слышны только хлопки выстрелов, щелканье затворов и стук сыплющейся штукатурки.
      Пригнувшись за полкой с образцами товаров, я держу на мушке блондина, который кажется мне самым опасным, и раз за разом нажимаю курок. Блондин — в двух шагах от меня; стоит несколько боком, чтобы труднее было в него попасть: левую руку поднял на высоту груди — известное дело, загораживает сердце, а правой держит тяжелый револьвер и бьет по мне так, будто он в тире, а я — его мишень. Стреляет в меня также и тот чернявый, с лестницы. Я смотрю в отверстия дул, на сверкающие искорки, вижу, как подскакивают перед моим носом раздробленные сушеные грибы и черепки горшочков, но сам я все еще цел и невредим!
      Вдруг блондин падает на колени... Получил! Его аккуратно подстриженный висок ударяется о ножку стола, рука с револьвером опускается. Но и моему трамвайщику не повезло. У нас всегда бывали хлопоты с патронами для его «зброевкн» — нетиповой, спортивной, девятикали-берной. Вот и теперь пистолет у Мирека заело, затвор не хочет слушаться. Мирек возится с ним, но слишком долго — человек в безрукавке стреляет ему прямо в лицо. Разлетаются стекла очков. Мирек прижимается спиной к стене. Колени у него слабеют. Он садится.
      В этот момент на верхней площадке лестницы появляется Ливорвер и немедля открывает огонь. Невообразимый хаос; я уже и сам не знаю, чья пуля задела мне ухо, стрелял ли на этот раз мой гвардеец или кто-нибудь из врагов. Брюнет в блестящем резиновом плаще перегибается через перила и летит головой вниз. Сорвался. Но и раненный, покалеченный, он приподнимается на локте и садит Ливорверу в живот раз, другой, третий! Когда у них наконец кончатся патроны? Неужели так и будем стрелять, пока полностью не уничтожим друг друга?
      По правде говоря, меня поразило упорство молодчиков из крипо, их ожесточенность и какое-то сумасшедшее мужество. Ни в одной уличной схватке с гитлеровцами я не видел ничего подобного. Почему они не пытались убежать? Что это за американская дуэль? И все длится в полном молчании, никаких других звуков, только бах! бах! бах!..
      Вдруг бой приходит к концу. Мой маслобойщик и Мирек лежат не шевелясь, блондин под столом испускает дух, человек в плаще роняет оружие, и кровь у него изо рта хлещет на грудь. Последний из нападавших, «мясник» в безрукавке, удирает вверх по лестнице. Наверно, выпустил все патроны, но у меня еще есть, у меня четырнадцатизарядный, и я преследую «мясника» огнем, пока он, припадая сперва на одну ногу, а потом на обе, не исчезает в сенях.
      Я вытаскиваю на улицу Ливорвера, а затем Мирека; он, кажется, уже не дышит, но мне теперь некогда проверять.
      Ничего не понимаю: возле дома никто нас не подстерегает, нет ни машин, ни жандармов. Мостовая пустынна. Вдалеке растворяется в тумане силуэт прихрамывающего «мясника». Вся история начинает мне казаться подозрительной, но в этом разберемся потом. Какой-то извозчик отвозит нас в безопасное место. Вот, собственно, и все. Одной неудачной операцией больше, не правда ли? Да, но так только кажется с первого взгляда.
      Почему? А вот послушайте.
      Несколько месяцев спустя, когда была создана Армия Людова, я стал командиром части, в состав которой вошли также товарищи из милиции РППС 1. И вдруг — какая неожиданность! На первый же наш совместный смотр является тот самый покалеченный мною «мясник» — единственный, который убежал со склада Цибульки. Кстати, оказалось, что он не мясник, а санитар, но суть не в этом. Важнее тот факт, что он пришел к нам в качестве представителя взвода РППС. И что же я выясняю? Там, у Цибульки, на нас напали вовсе не агенты крипо, а наши товарищи — социалисты...
      Они шли на такое же дело как и мы. Видимо, Ливорвер, поглощенный наблюдением за каким-нибудь веркшуцем2, не обратил на них внимания, — впрочем, мог и не заметить их в густом тумане... У всех троих был большой боевой опыт — отсюда их неистовость, так ошеломившая меня... Подумайте, милые, подумайте только, какая история — встречаются две группы патриотов, каждая сторона убеждена, что перед ней гитлеровцы, и каждая... до последнего вздоха...
     
      1 РППС — подпольная военная организация польских левых социалистов, созданная для борьбы с гитлеровскими оккупантами.
      2 Веркшуц — немецкий охранник.
     
      Мы провели расследование. Разумеется, поскольку это вообще было возможно в условиях конспирации. Некоторые товарищи считали, что вся трагедия — иначе ее назвать нельзя, —что вся эта трагедия произошла в результате печального стечения обстоятельств. Что ж, и это не исключено. Но я придерживаюсь иного мнения. Ведь Варшава, как-никак, город большой, раскинувшийся на много километров в длину и ширину, там полно немецких «предприятий». Почему при стольких возможностях судьба свела нас именно на складе Цибульки? И ведь Цибулька торговал фруктами и овощами в течение трех лег... Почему никто его не трогал ни до того, ни после?.. Возможно ли, чтобы две группы патриотов совершенно случайно — независимо друг от друга! — выбрали один и тот же день и тот же час? И даже пришли почти минута в минуту?
      Ну как? Рука провидения? Нет, я утверждаю, что кто-то их на нас натравил. Это вовсе не значит, что предатель действовал в открытую. Знай они, кто мы такие, так еще табачком угостили бы нас. Стало быть, натравили их не прямо, а косвенно.
      Но кто мог это сделать? Свой план мы держали втайне. О нем знал только мой начальник, прекрасный товарищ, сегодня большой партийный работник. Впрочем, его тогда проверили. Полностью отпадает. Знал также Мирек, но его нет в живых. Если Мирек где-нибудь нечаянно проболтался, так все равно он ничего нам уже не разъяснит. Мог бы кое-что сказать блондин с усиками — он был командиром отделения в РППС, — по он умер на следующий день после того случая. Неизвестно, кто ему подсказал, посоветовал... Да, сделать это мог только кто-то из тех, у кого был контакт и с нами и с ними, кто цинично и холодно рассчитал, что при подобной встрече ни одна из групп не отступит... А результат? Трое убитых и двое искалеченных на всю жизнь. И этот неизвестный... нашими собственными руками... нашими руками...
     
      V
     
      Кнышин замолчал. По его затрудненному, неровному дыханию чувствовалось, чего ему стоил этот рассказ.
      Смеркалось. За Вислой пламенели последние лучи заката, но вокруг нас все стало пепельно-серым; только у подножия ивы, напоминая большую кость, белела полоса песка. Повеяло ночной прохладой, затрепетала от порыва ветра листва деревьев. С поймы, лежавшей за кустами, потянуло теплым запахом ила, назойливей запищали комары.
      Я видел по выражению лица Карбовского, что он хочет что-то сказать; он даже открыл было рот, но не успел — Цапига его опередил.
      — А я знал вашего мастера, — сказал Цапига.
      Кнышин, не поворачивая головы, спросил:
      — Мастера? Кого вы имеете в виду?..
      — Как же? А Бискупик?
      Кнышин презрительно передернул плечами, что, очевидно, означало: «А какое мне до него дело?» Мне также, захваченному воспоминаниями Кнышина, не хотелось слушать про какого-то безвестного механика, хотя он и был знаком Цапиге. И, наверно, полковник не стал бы продолжать, если бы Карбовский не спросил:
      — Ты его знал?.. Глядите! Почему же ты скрывал?
      — И не думал! А впрочем, когда я мог рассказать?.. Мы видимся раз в три года...
      — Постой, это очень важно... Где ты с ним сталкивался?
      Цапига, упершись ладонями в колени, наклонился вперед. В его позе было что-то очень крестьянское — черта, которой полковник никогда не утрачивал.
      — Бискупик служил у меня. Мы были с ним вместе во Второй танковой бригаде. А бригада входила в состав Первого бронетанкового корпуса... Значит, мы оба воевали под Кимбаром...
     
      VI
     
      Вам это кажется невероятным, товарищ Кнышин? А почему, можно спросить? Вы думаете, если человек ремонтировал старые «Мерседесы» и ничем другим как будто не интересовался, он потом не мог стать танкистом? Что значит мелкий буржуа? В армию шли разные люди, шли и такие, как Бискупик. Может быть, по-вашему, события не совпадают по времени? Совпадают, совпадают, будьте спокойны! И без чудес обошлось.
      Вы скажете, корпус сформировали в сорок четвертом, примерно в июле, а Прагу освободили в сентябре?
      Правильно! Разве кто-нибудь спорит?.. Но когда Бнскупик явился к нам и мы увидели, как здорово он разбирается в технике, его сразу зачислили в бригаду, хотя явился он поздновато — стоял уже октябрь... Небось знаете, как бывает: вам и золотая иголка ни к чему, а портному дайте прутик — сошьет... Едва только Бискупик стал у мотора, все поняли: мастер! А когда в феврале корпус двинулся на фронт, Бискупик уже был механиком-водителем в моем танке. Мы вместе получили боевое крещение на Нисе, вместе дрались сперва под Кодерсдорфом, а через несколько дней — в районе Зальценфорст и Штибиц. Я именно тогда был ранен, но слышал, что Бискупик вместе с корпусом проделал всю кампанию вплоть до самой Чехословакии. Он получил несколько наград и, надо сказать, репутация у него была неплохая, считался он храбрым и толковым солдатом. И для него, видно, имела значение такая репутация, он ее всячески поддерживал... Из честолюбия, наверно...
      Но некоторые товарищи на него косились. Говорили, что Бискупик — «невезучий», только, как правило, не везет тем, кто рядом с ним, а не ему самому. Я, понятно, не придаю значения подобным разговорам: просто повторяю, что слышал. Однажды, к примеру, когда взвод остался без машин (все они сгорели) и нашим танкистам пришлось топать пешком, как обыкновенным стрелкам, рядом с Бискупиком убило трех офицеров. Подробностей не помню, но, кажется, двое из них лежали в воронке от снаряда неподалеку от Бискупика, и там как раз разорвалась ручная граната или «панцерфауст»; офицеры были смертельно ранены. А как погиб третий, даже не знаю. Смешно, конечно, но, когда товарищ Кнышин рассказывал о трагедии на складе Цибульки, я сразу вспомнил моих танкистов с Ни-сы: не задумываясь, они сказали бы, что беда случилась из-за невезучего Бискупика.
      Впрочем, не стану от вас скрывать — я и сам однажды так подумал о нем. Сегодня — другое дело. Но тогда я был глупее: и сознательности не хватало, и образования — сержант из простых крестьян! А история эта произошла под Бауценом. двадцать пятого... нет, двадцать шестого апреля.
      Мы пошли в наступление всей ротой. Дело дрянь — открытая поляна, а гитлеровцев много; катились мы как бешеные, да что толку — огонь был слишком силен, враг бил без промаха: всякий раз попадание в какой-нибудь танк.
      Справа от меня шла машина командира взвода поручика Движенко. Какой это был человек! Товарищ Кнышин родом из Варшавы, он умеет красиво говорить, а я не умею, я из деревни. Скажу только, что и те, кого Движенко учил еще на Люблинщине, и те, кто позднее был в его взводе на Нисе, о советских людях всегда будут думать с самым теплым чувством.
      Поручик вел команду по радио. Я слышал в наушниках его голос — до того спокойный, что меня даже зависть брала. Вдруг — трах! — и стало тихо.
      Я крикнул:
      — Гражданин поручик!
      Молчание. Я повернул перископ вправо и увидел, что танк Движенко горит. Горит, но не останавливается, даже не замедляет хода.
      Пламя ползло по броне. Я не мог понять, куда попал снаряд. Во всяком случае, дело плохо.
      «Что он зевает, черт возьми! Почему не гасит? Ведь танк сейчас взлетит на воздух! Слишком много огня!» — с тревогой подумал я. Танк Движенко, массивный, пятиместный «Т-34», уходил вперед. Гусеницы рвали землю, взметая целые куски дерна. Внезапно я заметил, что башенный люк приоткрылся на несколько сантиметров, потом снова захлопнулся; так повторилось два — три раза; будто из танка хочет выбраться ребенок, у которого нет сил, чтобы открыть люк во всю ширину. Видно, Движенко собирается прыгнуть... Но почему он медлит? Почему не приказывает остановить танк?
      Я вглядывался в щель, черневшую между люком и корпусом башни. В отверстии показалась чья-то ладонь и тотчас обвисла, примятая на сгибе стальной крышкой люка. По-прежнему танк шел вперед, к ближним позициям эсэсовцев, его экипаж не обращал внимания на огонь. И только я один, видевший эту беспомощно повисшую кисть руки, понимал, что произошло...
      — Бискупик! — крикнул я, переключаясь на внутреннюю связь. — Бискупик!
      — Есть!..
      — Внимание! Движенко горит! Экипаж перебит либо ранен...
      — Не может быть! — нарушая устав, перервал меня Бискупик. — Честное слово! Ведь машина на ходу! По крайней мере, водитель невредим!
      — Тихо! — крикнул я. Никогда во время боя мы не разрешали себе лишних разговоров, говорили как можно короче: так, мол, и так! Но тут другое дело: в опасности была жизнь Движенко, да и моя, надо было все подробно растолковать. — Танк идет, потому что не выключен газ!.. Внимание! Подъезжай к ним как можно ближе, понятно?
      — Хотите прыгать?
      — Тихо! Подъезжай немедленно, сейчас же! Как можно ближе! А потом их обгонишь! Понял? Я остановлю танк и вытащу людей через передний люк!
      — Так точно!
      — Обгонишь машину Движенко и встанешь прямо перед ней. Понял?
      — Как это — прямо?
      — Тебе непонятно? Я их вынесу через передний люк, а ты должен нас заслонить, иначе немцы всех перебьют! А повернуть танк я сам не смогу! Теперь понял? Значит, прямо перед ними!
      Рев нашего мотора усилился. Колыхаясь и качаясь из стороны в сторону, мы всё быстрее приближались к машине Движенко.
      — Внимание! — Я толкнул башенного стрелка, чья черная гаубица находилась у самого моего локтя. — Принимай командование!
      — Принимаю командование, — повторил стрелок, но я почувствовал, что голос его дрожит.
      Это был молодой батрак из-под Замостья, не слишком еще расторопный, всего несколько дней на войне. Но где же мы могли найти опытных танкистов? Ведь в нашей довоенной Польше было считанное число танкеток, а о таких танках, как теперешние, никто не слыхивал! Ежели говорить о маневре, который нам предстояло совершить, так, признаюсь, я больше рассчитывал на ловкача Бискупика, чем на того...
      В последний раз я бросил взгляд на гитлеровские позиций, откуда без передышки поливали нас огнем из пулеметов и пушек.
      — Все время стрелять! — приказал я и поднял люк.
      В середину башни ворвался ветерок. Мы нагнали машину Движенко и шли рядом, как два катера, почти борт в борт; я даже опасался, что мы столкнемся. На танке нашего командира — только теперь я смог разглядеть — зияли по крайней мере три пробоины от противотанковых снарядов, разорвавшихся внутри машины. Поросшая темными волосками бессильная рука Движенко покачивалась в полутора метрах от меня. Я видел, как поблескивало на его пальце старинное серебряное кольцо. Пулеметные очереди били по нашим танкам, и вдруг я весь содрогнулся: осколок, должно быть, попал в эту беспомощно висевшую руку; она сильно дернулась, кровь заструилась по броне. Мне давно уже следовало прыгать, но... вы люди бывалые и знаете, что значит такая решающая минута... Вокруг свистели снаряды; прыгнешь — тебя разорвет, размозжит, сплющит... А помимо всего — пламя. По собственной воле нырнуть в клокочущее море огня?! А если снаряды или запасы горючего в танке взорвутся именно теперь?
      — Бросьте лучше... — прозвучало в моих наушниках.
      Это говорил Бискупик. Он нервничал, боялся за меня. Но мысль, что мой экипаж следит за тем, что я буду делать, и если я отступлю, то одни вздохнут с облегчением, а другие с укоризной промолчат, — эта мгновенная мысль победила мои колебания. Я сбросил наушники — оборвал последнюю нить, связывавшую меня с экипажем танка, — затем надел противогаз и подтянулся в башне, все еще защищенный приподнятым люком, по которому так и стучали пули. Захватив с собой огнетушитель, я перекинул ноги наружу.
      Теперь нужно было прыгать, но я совершил ошибку: посмотрел вниз, в щель между двумя мчавшимися танками. Земля убегала назад, как транспортер, и совсем почти рядом перекатывались две пары гусениц, вгрызающихся в покрытую зеленью целину.
      — Прыгай! — приказал я себе.
      Голова у меня кружилась. И, однако, я прыгнул. Сперва что-то ожгло мне шею, потом я ударился ногами о броню. Мой собственный танк с грохотом удалялся все дальше. Одинокий, отрезанный от своих, я мог теперь рассчитывать только на самого себя. Одним движением я поднял крышку люка и, подгоняемый свистом снарядов, протиснулся внутрь.
      Там было темно от дыма, буквально ничего не видно. Однако я почувствовал, что стою на чьих-то плечах и человек этот — вернее всего Движенко — оседает под моей тяжестью.
      Передо мной поползли сразу четыре языка пламени. Кожа на руках запеклась, одежда затлела, как трут.
      «Огнетушитель!» — осенило меня, и я совсем уже собрался пустить его в ход, но тут же промелькнула мысль: ведь это аппарат типа «РАВ». Я плесну — и что получится? Четыреххлористый углерод попадет на горячий металл, начнет выделяться фосген, газ, как известно, отравляющий, и. вместо того чтобы спасти людей, я удушу их! Если бы еще противогазы! Но об этом и речи быть не могло. Как же я раньше не подумал? А без огнетушителя разве я доберусь в отделение водителя, где неистовствует такой огонь?
      Я дрожал. Слышите? Дрожал! Меня трясло! Языки пламени лизали и жгли меня, а там, в передней части танка, было еще хуже! В одиночку, сам по себе, еще невредимый. я мог бы выбраться отсюда той же дорогой, какой вошел, — пронеслось в голове. Вылезу, спущусь через задний люк, заслоненный танком, кинусь ничком на траву — и наступит покой... Похоже, что весь экипаж танка Движенко перебит осколками, только он шевелится у меня под ногами и стонет. Неужели я должен ради них живьем сгореть?
      — Нет! Нет! — кричал я так, что очки моего противогаза покрылись капельками пара. — Нет! — кричал я и тем не менее продирался к сиденью водителя.
      Рядом, как разинутая пасть, зияла пробоина от артиллерийского снаряда — дыра в броне, сморщившейся, как хлебная корка. Я разгребал руками какие-то мокрые тряпки (что это могло быть, не знаю), и наконец мне удалось найти рычаг для включения газа. Как я и предполагал, он оставался в том же положении, в каком находился в момент смерти водителя. Я передвинул рычаг, а потом, скользнув ладонью по застывшей ноге водителя, нащупал педаль тормоза и надавил сколько хватило сил. И все это время я выл, да, выл, визжал. Черт его знает, как объяснить, что я там делал! Страшная вещь, до чего же больно, когда на твоем живом теле шипит и поджаривается кожа!
      Проделав самое необходимое, я не стал ждать, пока танк полностью остановится, и открыл как можно быстрее передний люк. Внутрь танка ворвался воздух, пламя вспыхнуло еще сильнее, еще жарче. Как мне хотелось выпрыгнуть первым и оставить их там на волю судьбы!
      «Движенко! — думал я. — Как я тебя ненавижу, друг Движенко! Как я на тебя зол!»
      Я знал: Движенко не бросил бы товарищей, даже если бы оставался только один шанс из ста, что кого-то удастся спасти. Этот упрямый русский человек не выпрыгнул бы ни первым, ни вторым. Он выпрыгнул бы последним! Теперь я за это его ненавидел. Он был сильнее меня, я как
      будто шел за ним и, как бы мне ни хотелось, не мог поступить иначе. Наполовину оглохший, разъяренный от боли (попробуйте проделать в противогазе все то. что я там проделал), я волок одного за другим и проталкивал их в узкое отверстие люка. Ох, это не шуточки, тащить неподвижные тела, причем в каждом из них весу не меньше шестидесяти килограммов. И было их пятеро! Вытаскивая третьего, я почувствовал, что весь танк затрясся и как бы пополз назад. В моей затуманенной голове родилась надежда, что нас взяли на буксир и тянут к своим. Надежда воистину бессмысленная! Кто же в самый разгар боя умудрился бы это сделать? В действительности же в танк попал тяжелый снаряд. Но куда он попал? Этого я сказать не смогу. Вообше, о том, что было дальше, я ничего толком не знаю. Смутно вспоминаю, как было больно, и, кажется, я плакал; должно быть, это правда: когда с меня сняли противогаз, он оказался совершенно мокрым Но подробнее рассказать не смогу... Я хотел только одного: выбраться на свежий воздух! Ничего больше! Скорей, скорей туда, где нет огня, а от пуль защищает могучий корпус моего собственного «Т-34».
      Будь я в ясном сознании, меня, разумеется, встревожило бы то, что так странно дергаются, повторяю, так дергаются и вздрагивают тела танкистов, которых я выбрасывал. можно сказать, за дверь. Но я не обратил на это внимания. Последним я вытолкнул Движенко и вслед за ним сам проворно выбрался из люка.
      И тогда — эх. пропади все пропадом! — в какую-то долю секунды я сообразил, что мой танк хоть и лихорадочно отстреливается, но стоит не прямо перед нами, а этак метра на три влево, вследствие чего передо мной открылся чудесный весенний далекий пейзаж, и что-то дважды ударило меня в грудь, словно кто-то взял кирпич и — баи бац!
      Я соскользнул — к счастью, не внутрь танка, а наружу — на одного из лежавших там спасенных мной солдат. И больше мне уж нечего рассказывать...
      Бискупик потом уверял, будто, останавливая танк Движенко. я передвинул рычаг рулевого управления и по ставил машину криво, передним люком к неприятелю Вздор! Пока танк находился в движении, я был еще, как
      Говорится, в здравом уме и твердой памяти и хорошо знаю, что прикасался только к ручному включателю газа и тормозу. Ничего больше! Это Бискупик сам плохо рассчитал и неправильно поставил машину.
      Люди ругали его: «Черт проклятый, вечно он несчастье приносит!» Что было, то было — он действительно принес несчастье. Ведь каждый из раненых, которых я вытащил через люк, был нашпигован — я не преувеличиваю, — нашпигован пулями. Немецкий пулеметчик впился в нас и прошивал каждого по очереди. Потом, осмотрев трупы, врач сказал, что только водитель погиб еще в танке от взрыва бронебойной гранаты. Остальные, хотя их и покалечило, могли бы поправиться, особенно Движенко, который был легко контужен. Что же получилось? В живых остался только один я...
      Везучий или невезучий Бискупик, кто его знает? Но помню ясно: когда он понял, что произошло, то заплакал, глаза у него стали красные... Ведь он был хорошим солдатом и, конечно, почувствовал себя довольно глупо...
     
      VII
     
      — Похоже на Бискупика, — подтвердил Кнышин, когда полковник кончил свой рассказ. — Бискупик был человек впечатлительный, это факт. Вот, например, когда я вернулся после той неудачной операции у Цибульки, он догадался, что мне тяжело, и, даже не зная, из-за чего я мучаюсь, принес пол-литра перцовки и по-человечески обошелся со мной...
      Уже спустилась ночь. Вода перестала светиться, словно ее присыпали мокрой золой. У носа лодки, в том месте, где была подводная яма глубиной метра в два, что-то захлюпало. Угорь? Неужели он стал искать поживы, несмотря на присутствие людей? Издалека доносилось протяжное ауканье — это Вавжинец приглашал нас к ужину. Никто, однако, не пошевелился. Мы курили горькие сигареты, настолько отсыревшие, что бумага разлезалась на губах, и сплевывали табак за борт. Кнышин продолжал:
      — Что меня поражает, так это военная карьера Бискупика. При немцах он держался в стороне, а тут глядите-ка — доброволец! В танкисты пошел!
      — Интересно, да? — поддразнил его невидимый в темноте Карбовский. — Вероятно, Бискупик изменился. Набрался храбрости! Как вы думаете, товарищ? А может, он никогда в ней не испытывал недостатка? Гм! Как вам кажется?
      — Помилуйте! — возмутился Кнышин. — Теперь, девять лет спустя, каждому легко быть умным! Скажите шрямо: Кнышин не разобрался в человеке. Возможно. ■Я не рентгеновский аппарат, насквозь не вижу. Откуда было знать, что Бискупик такой «герой»? Кто хочет есть, тот к миске спиной не повернется. Не мог же я силой тащить его в Гвардию!
      — Никоим образом! — вмешался в разговор Цапи-га. — И ты, Карбовский, не забывай, что это было в условиях конспирации и Киышнну приходилось соблюдать крайнюю осторожность.
      — А я, стало быть, неосторожный? — возмутился Карбовский. — Нашли неосторожного! Ладно! Теперь я вам расскажу сказочку. Ежитесь? Ничего, все вы тут высказывались, дайте и мне слово! Сейчас лето, на дворе июль, и над нами не каплет! Ушей не отморозите!
      И он, раскатисто засмеявшись, обрызгал нас свежей висленской водой. После этой шутки, пришедшейся нам, признаться, не по вкусу, Карбовский начал свой рассказ...
     
      VIII
     
      Прошу вас об одном: не прерывайте. Даже если что-нибудь будет неясно, не перебивайте меня и не смейтесь. Я легко теряюсь, таким уж уродился. Вы только вставите словечко — мысль у меня сразу ускользнет. И еще прошу: вы должны от всего отвлечься... Забыть о том, что тут находятся полковник, писатель, директор завода и мы сейчас на отдыхе... Если вы будете помнить,, что нас окружают тишина и покой, что наша Народная Польша безмятежно спит, и что на том берегу, в родной; деревне Цапиги, основан производственный кооператив, и что мой брат Вавжинец из пастухов вышел в штейгеры, — если вы все это будете помнить, вы меня не пойме
      те... Память о дурном быстро улетучивается, а нам надо вернуться к недобрым временам... Стало быть, как. согласны? Нет вокруг нас этого покоя — перенесемся в сорок шестой год...
      Осень. Выборы на носу. Банды растут, как грибы, появляются одна за другой. Непрерывно звонит телефон: здесь кого-то пристукнули, там с кем-то покончили. Всюду стрельба: дорогу не перейдешь, чтобы не найти пустых гильз.
      Забудьте также об этом лысеющем франте с искусственной челюстью, который теперь перед вами. Его нет, зато есть рядовой работник Управления безопасности, двадцатисемилетний молодец, у которого руки и ноги целы... Товарищи из Варшавы удивляются? А что, я кажусь вам старше, чем выходит по этому расчету? В нашей профессии легко потерять молодость...
      Итак, один из уездов Люблиншины, конец сентября. Уже месяц мы гоняемся за Малышом. Остроумный псевдоним, правда? Не какой-нибудь Валигора, а скромный Малыш. Иногда идем за ним буквально по пятам, поклясться можно, что вот-вот мы его в наручниках повезем в город, а он. видите ли. хвать — испарился, только в усадьбах земля шевелится. Откопаешь — люди еще живы, он недавно их засыпал. Сделаешь им искусственное дыхание, выгребешь песок из глотки, угостишь спиртом — и поехали дальше! Бывало и так: если Малыша крепко возьмут в тиски (а на него шли различные отряды, иногда по нескольку сразу), он банду распустит и растворится, как соль в кипятке! Деревни кругом кулацкие, в любой его укроют и обласкают... А через неделю Малыш снова на ногах — и пляшет. Уезд от наших людей очистил; уцелели только те, кто успел податься в город, или те, которых мы принимали в партию тайно. Так Малыш отвечал на постановление о выборах.
      Кроме него, кружилась в районе и более мелкая рыбешка; Малыш не был завистлив, любому, кто против партии, прокладывал дорогу. Как-то вечером мы накрыли этакую «второсортную фирму» во главе с неким Насосником: «лесные» бандиты прозвали его так потому, что он хорошо кровь из коммунистов выкачивал. И в самом деле ведь выкачивал...
      Оперативный отряд застиг его в мастерской, изготовлявшей сапожные колодки. Сам Насосник застрелился, а его людей мы взяли голыми руками.
      И как раз с этого места начинается моя сказочка.
      Явился я с рапортом к моему начальнику и говорю:
      — Гражданин капитан, разрешите мне попытать счастья. Возьму с собой еще кого-нибудь, переоденемся в штатское и пойдем, прикинемся, будто мы из разбитого отряда Насосника. Нам все о нем известно, и никто нас не засыпет, раз вся шайка в мешке. Нырнем к кулакам: пусть ведут нас к Малышу! Он принимает битых, может, и нас возьмет. А тогда останется только выбрать удобный момент — и уезд вздохнет свободно.
      — А вы понимаете, что Малыш с вами сделает, если пронюхает, кто вы такие?
      — Пес его расшиби, я эту сволочь больше терпеть не желаю!
      И вышло по-моему. В качестве напарника вызвался пойти со мной один из работников управления, по фамилии Ясичка, тридцатилетний офицер, прибывший к нам из Келец по путевке партии с характеристикой прямо-таки сногсшибательной от секретаря тамошнего партийного комитета. Находился он среди нас недолго, но уже сумел себя показать в нескольких операциях, и мы считали его действительно хорошим товарищем. Для задуманного мной плана он тем более годился, поскольку местные крестьяне его совсем не знали и выдать не могли. За себя я тоже был относительно спокоен, так как работал до сих пор в северных районах уезда, а здесь, па юге, не бывал ни разу.
      По примеру бандитов, оделись мы не то по-военному, не то по-крестьянски; кое-что было наше собственное, а кое-что мы взяли у Насосника. Только белье сменили полностью: ведь наше, проштемпелеванное, могло кому-нибудь броситься в глаза. К шапкам прикололи герб — орел с короной. Странно я себя почувствовал, натягивая ватные советские штаны, снятые с заместителя Насосника. Какова участь их законного владельца? Пришел он сюда с Волги, страну нам освободил и вот — дождался кулацкой благодарности!.. В штанах карманы были до самых колен; в каждый карман я опустил по гранате, но в глаза это не бросалось — штаны были плотные и грубые. Что касается оружия, так на худой конец можно бы взять автоматы — попадались они и в бандах, — но осторожность прежде всего. Ясичка достал английский пистолет «стэн», а я — так называемый «Штурм-М.Пи». Кроме того, мы нацепили на ремни по револьверу в кобуре и пошли.
      В ту ночь отмахали мы почти двадцать километров до Залепян. По нашим расчетам, именно там или поблизости расположился Малыш. Ночь была хороша для похода — сухая, довольно прохладная и притом светлая. Добрались мы до места уже после полуночи, и тогда впервые нам стало как-то не по себе. Вы думаете, я этого стыжусь? Ни капельки! Больше вам скажу: ноги у нас подгибались, мы даже присели, затаились в вереске и оглядываемся вокруг, колеблемся, гладим кустики руками... Пока еще, мол, мы люди свободные, захочется — повернем, и айда домой! А через часок все изменится; войдешь в деревню — и вроде отрежешь себе путь...
      Нам известны были фамилии двух — трех самых зажиточных хозяев, по нашим сведениям связанных с «лесом», хотя никто их за руку не поймал. Мы рассчитывали, что не один, так другой поможет нам установить связь с Малышом. Однако как найти их наугад? Пришлось, дойдя до деревни, свернуть в первый же двор у дороги в надежде раздобыть точные адреса.
      Но я сразу понял, что попали мы не совсем удачно. Во дворе было пусто и сухо, ни следа навозной жижи, в сарайчике тишина, лошадь копытом не стукнет, и воздух слишком чистый — где же привычный запах навоза? Мы вошли к бедняку, ясно без слов! Но раз Ясичка уже постучался, пришлось здесь остаться.
      Отворил нам без долгих споров, что меня даже удивило, невысокий небритый мужичонка; правая рука у него была на перевязи, кое-как стянутой узлом на шее. Мужик обращался с этой рукой, книзу от локтя напоминавшей грязный сверток, осторожно, боясь задеть за какой-нибудь предмет, и все, что было необходимо, делал левой рукой.
      — Живо, лохматый! — крикнул Ясичка. — Буди свою бабу, растапливай печку! Не видишь, что ли, — польское войско пришло к тебе в гости!
      Мы расселись за столом у окна. Теперо, чтобы ничем не отличаться от тех, кому мы подражали, надо было требовать угощения. Я понимал это, но не мог выдавить ни слова. Я смотрел на мокрый глиняный пол, на котором не было и следа куриного помета, столь обычного в крестьянских хатах, на черные конфорки, где бог знает с каких пор не было жирных пятен; на стол без крошек; на ведро, едва до половины наполненное водой, потому что выше была дыра... Все, как у моих родителей...
      Жена хозяина, с виду совсем еще девочка, ломала щепки и запихивала их в печку, стараясь не смотреть в нашу сторону. Никто не нарушал молчания — ни мы, ни они; только в печке трещали сосновые ветки и взлетали в трубу горящие иглы.
      — Надо бы потолковать, — усмехнулся Ясичка.
      «Крепкие у парня нервы, — подумал я, — ни разу голос у него не дрогнул! Играет роль как следует!»
      Хозяева по-прежнему молчали.
      — Здесь, что ли, деревня Залепяны? — безразличным тоном спросил Ясичка.
      — Можно, я отвечу? — тихо спросила женщина.
      Ясичка кивнул.
      — Да, пан, здесь.
      — Верхние или Нижние Залепяны?
      — Нижние.
      — Вишницкий тут живет?
      Да-
      — Как к нему пройти?
      — По дороге — до школы. Дом Вишницкого первый за школой.
      — А Вздренгу знаете?
      Вдруг «лохматый» оттолкнул плечом жену и, сгорбившись и дрожа, подошел к нам. Я смотрел ему в лицо, пряча волнение и сочувствие. Не старый человек, а подбородок у него почти смыкается с кончиком носа, как бывает у беззубых. Когда он открыл рот, я увидел, что десны у него в самом деле голые.
      — Чего вы хотите? — громко крикнул он. — Не притворяйтесь, пан! Зачем кружить, когда можно идти напрямик? Ведь я знаю, и вы знаете! Кончайте со мной, без дураков.
      — Ти-и-и-ше... т-и-и-и-ше... — плача, просила женщина, пытаясь зажать ему рот рукой.
      «Лохматый» мотал головой, вырывался и невнятно кричал:
      — Неужели каждый месяц вы меня будете судить? И всегда поначалу одно и то же! «Вишницкого знаешь?» — «Знаю». — «А Вздренгу знаешь?» — «Знаю». — «Говорили они тебе, что ты должен писать?» — «Говорили...» Вельможные паны, ведь я ни от чего не отпираюсь! Я ответил на референдум1 тремя «да», и меня уже за это судили! Польское войско здесь уже было! Спросите у них! Судили! Ведь нельзя же два раза наказывать за одну вину! Нельзя, да? А впрочем, я покажу! Пожалуйста, пожалуйста, я покажу!..
     
      1 Референдум — всенародный опрос населения путем голосования. В 1946 году в Польше был проведен референдум по основным вопросам внутренней и внешней политики. Подавляющее большинство населения одобрило политику правительства.
     
      И так как мы оба, не в силах вымолвить ни слова, застыли от ужаса, мужик сорвал с перевязи свою искалеченную руку и лихорадочно начал разматывать тряпки.
      — Ти-и-и-ше... Ти-и-и-ше... — плакала женщина.
      Но муж ее не слушал.
      — Я покажу!.. — кричал он.
      На стол шлепнулась сперва одна окровавленная тряпка, потом другая. Мужик перестал кричать, его лицо исказилось от боли, но он не сдавался. Он сдирал остатки повязки, прилипшей к ране. Мы увидели запекшееся мясо, из которого сочились темные капли; в нос ударил тяжелый запах гноя. Перед нами чернел странный обрубок — обрубок руки, лишенной кисти.
      Я смотрел на него с немым вопросом, а он продолжал, задыхаясь:
      — Здесь уже до вас были судьи! Были! Быстрее, видать, разузнали.
      — Кто? — прошептал я, чувствуя, что, если скажу больше, не выдержу.
      Мужик уже успокоился, а может быть, он просто устал, и заговорил немного тише:
      — Сами видите... Бумажки не дали, но вот — вот свидетельство.
      — Кто? — повторил я.
      — Войско пана командира Малыша, — уже устало сказал мужик, но вдруг забеспокоился: — Вы, может, думаете, пан, что я сам оттяпал руку косой? Или серпом? Во время работы? Нет! Пожалуйста, спросите в деревне: такое мне вынесли наказание... «Ты правой рукой опускал листок?» — спрашивает меня пан командир. «Ну да, правой», — говорю. «Так клади на пенек». Вот как было, перед господом богом свидетельствую!
      — Врачу бы показать надо... — пробормотал я, повернувшись к женщине. — Гниет... Гангрена...
      Ясичка недовольно взглянул на меня. Я вышел из роли. Были бы тут бандиты, Малыш, — я, конечно, сдержался бы. Но пока что мы находились среди своих; это близкие мне люди — люди жестоко обиженные. И «лохматый». должно быть, угадал по глазам, почувствовал мое состояние, потому что несколько позднее, когда мы выходили из хаты, задержал меня на пороге.
      — Пан, — прошептал он мне на ухо, видимо опасаясь
      Ясичкй, — ведь вы такой ate мужик, кйк и я... Руки у вас натруженные. Зачем вы с ними водитесь?
      Ах, если бы я мог, если бы мне дозволено было ему ответить!
      Дом Вишницкого мы нашли перед рассветом. Хозяин вышел к нам не сразу, а минут через пятнадцать, но зато уже одетый и обутый. При свете лампы, которую нам оставила служанка, мы могли его как следует рассмотреть. Это был человек пожилой, скорее похожий на бедного шляхтича, чем на кулака. Темная потрескавшаяся кожа на его лице напоминала старый ремень. Не спуская с нас глаз, он достал из-за зеркала жестяной футляр и извлек небольшое пенсне, которое то надевал, то без видимой нужды снимал.
      Известие о поражении Насосника он принял сдержанно: ну что ж, не его забота. Он — ни за, ни против. У кого на шее хозяйство, тот в политику не лезет; пусть ею занимаются люди, которые к тому приставлены. А что касается Малыша, то, конечно, ходят слухи, будто такой человек существует, да где его искать? Может, знают те, кто с ним якшается, а рядовым земледельцам оно ни к чему...
      — Если у вас, паны, есть желание покушать, — изменил он тему разговора, — то, пожалуйста, не стесняйтесь... Я каждого за милую душу угощу, ни для кого различий не делаю, для меня любой человек — мой ближний. В хлебе и молоке пока еще никому не отказывал.
      — А дальше что? — спросил я, глядя на него с глухим гневом: из такого типа клещами не вытащишь лишнего слова — больно он себе на уме. Небось когда «лохматого» бандитам продавал, так язык у него как маслом намазанный. без скрипа ворочался!
      — Если вы устали, паны, — продолжал Вишницкий, — так я ведь вас на улицу не гоню. Многие тут у меня отдыхали — и наши и ваши. Известно, как теперь... Постелить ли вам кровать, либо на сеновале поспите — это как желаете, по вашему усмотрению... А что будет дальше, я знать не могу... Без меня коней запрягали, так и кнута у меня не просите...
      На сеновал! — приказал я, поскольку уже светало и в любую минуту деревня могла прийти в движение.
      Весь тот денек мы провели, зарывшись в соломе, и, надо сказать, Вишницкий неплохо нас кормил; даже бутылку самбгону подбросил — слабого, но с медом. Положение у нас было неопределенное — либо пан, либо пропал. Мы с беспокойством ждали вечера. Могло получиться и так: выведет нас Малыш во двор и прикажет расстрелять под навесом. Конечно, в том случае, если Вишницкий что-нибудь заподозрит. Однако не было исключено, что мы установим контакт, которого добивались. За этот день слухи о поражении Насосника должны дойти до Залепян, и Вишницкий станет больше доверять нам. Невыносимо тянулось время. То и дело я ловил себя на недостойной мысли: бежать, бежать, пока ничего еще не произошло, пока мы можем выйти, взять в деревне подводу и спокойненько уехать в уезд! А если остаться, так потом уж будет поздно, и кто знает, что получится...
      С наступлением ночи темными задворками Вишницкий повел нас к себе ужинать. О Малыше он и слышать не хотел, но я чувствовал, что именно теперь должно произойти что-то важное. Ужинали мы втроем, и, когда обгладывали последние куриные косточки, пришел четвертый гость. Даю слово, никогда бы не подумал, что он из подпольной агентуры. Рожа у него была длинная, болезненная, и держался он, как библейский Лазарь, ну просто беда ходячая. Только глаза у него прыгали, как блохи: не заметишь, что они на тебя скаканули, пока не начнет зудить.
      — Слава Иисусу Христу, — начал он, заботливо затворяя за собой дверь. — Я пришел насчет косилки, которую вы покупать собирались... Да, вижу, у вас гости, так, может, в другой раз?
      — Гости — не гости, — вздохнул Вишницкий. — Люди, как все. Я их не знаю, ни о чем не спрашиваю, а к столу приглашаю каждого.
      Пришедший, разыгрывая дурачка, назойливо приставал к нам:
      — Вы солдаты? А какого полка? Теперь ведь все переменилось, не узнаешь... Раньше, например, если лимонный кантик — так известно, что жандарм... А у пехотинца был синий...
      Вишницкий от всего открещивался:
      — Ия ведать не ведаю, и вам ни к чему! Наше дело — купить косилку либо не купить. Вообще — хозяйство поднимать... А сколько просят?
      — Цена та же, что позавчера.
      — Тогда подождите, я сбегаю к Вздренге. Один я ведь не куплю!
      Вишницкий ушел. Игру он вел как по-писанному, нельзя было это не признать... А ну как окажется, что мы из органов безопасности? Боже ты мой, да Вишницкий чист, как стеклышко! Ничего-то он не знает, лойяльный гражданин! Ну, а если слухи насчет Насосника верны, так он не оставил нас без помощи: привел кого надо!
      Наступила критическая минута. Последняя возможность отступить. Достаточно незаметно завести разговор, хотя бы об уборке картошки, и можно с уверенностью сказать, что наш «Лазарь» первый бы не сунулся. Мы поболтали бы, а потом привет, до свидания, и разошлись бы в полном согласии. Но как только сорвется словечко, касающееся банды, — начнется совсем другая игра. Тут мы потянем за нитку. И тогда-то уж нам не дадут попрощаться и уйти восвояси; нет, коли ты что-то знаешь, изволь остаться!
      Я взглянул на Ясичку. Как-никак, для него это был экзамен. Одно дело идти в атаку в стрелковой цепи, а другое — если тебя спускают для приманки, как рыбку в озере. Минувшей ночью мы видели, как Малыш карает за грехи, и за какие — три раза «да» при референдуме! Легко представить, что он придумал бы для нас! Но Ясичка ничем не выдавал своих чувств: ломал коробочку от спичек и ковырял щепками в зубах, а выражение лица у него было обычное.
      Я пустился рысью:
      — Насосник разбит. Вчера вечером его поймали.
      — Похоже, что так. Стрельба слышна была и у нас. — Всех захватили, только мы двое остались.
      — А сколько вас было? — подхватил «Лазарь» вроде и равнодушно, но я понимал, что ему известен численный состав отряда.
      — Восемнадцать.
      — Ага. — «Лазарь» кивнул головой: сходилось.
      Как человек, которого донимает боль в суставах, он стал обеими ладонями растирать колено, а попутно продолжал расспрашивать. Без любопытства, но обстоятельно. Примерно за час, сам и словечка зря не проронив, он из нас выудил все, что было ему нужно, и поднялся, собираясь уходить.
      — Да... да-а-а-а... — тянул он на прощанье. — Я человек маленький, ничем вам помочь не могу... Иногда в деревню заходят партизаны... Коли встретятся мне, я им скажу... У Вишницкого еще побудете? Может, доведется, я их сюда пришлю... Но имейте в виду: разве случай удачный выйдет — ведь я политикой не занимаюсь, все больше торговлишкой...
      Мы провели на соломе трое дурацких суток. Наконец как-то вечером приехала за нами повозка с незнакомым старикашкой на козлах. Старик вез нас окольными путями, кружа и петляя, вероятно, для того, чтобы сбить с толку. Вдруг повозку остановили вооруженные люди, и мы очутились среди солдат пана Малыша.
      Мы предвидели, что по крайней мере на первых порах у нас отнимут оружие: кто же впустит в отряд посторонних, да еще с пистолетами? Однако, когда они прощупали и револьвер, спрятанный на боку, мне стало не по себе. Человек, видимо главный в охране, бесстрастным тоном успокаивал нас. По его словам, командир лично будет с нами беседовать и, если он примет нас в отряд, оружие нам тут же вернут. Меня утешала только мысль о гранатах, которые бандиты, обыскивавшие нас, так и не заметили. Они, правда, похлопали меня по бедрам, однако им не пришло в голову, что карманы бывают до колен.
      Мы двинулись наискосок через темный сад. Я слышал, как впереди меня и за мной хрустят лопухи под тяжелыми сапогами часовых, как непрерывно чавкают их челюсти: часовые жадно жевали яблоки. У входа в дом раздался повелительный окрик:
      — Отставить жранье!
      И сразу кто-то выплюнул недоеденный огрызок.
      В темных сенях я очутился рядом с Ясичкой, даже, споткнувшись, наступил ему на ногу и нечаянно ухватился за его плечо. И вдруг мне показалось, что Ясичка дрожит. Знакомство наше было очень недолгим, и я не знал, как ему лучше помочь — промолчать или шепнуть слово ободрения; хотелось дать ему почувствовать, что я стою рядом, что нас двое, что этого у нас никто не отнимет.
      Я нарочно не сразу снял руку с его плеча, но Ясичка оттолкнул меня, словно рассердился, что я догадываюсь о его состоянии. Кто его разберет, может быть, он даже обиделся? Страх у людей проявляется по-разному, некоторым удается его побороть только наедине с собой...
      И вот мы предстали перед Малышом. Самые разные люди столько раз описывали нам его внешность, что буквально каждый работник Управления безопасности твердо знал, что Малыш выше среднего роста, с бледно-голубыми глазами и жидкими белокурыми волосами. Но при непосредственном столкновении с Малышом мое внимание привлекли другие подробности — вот хотя бы обувь. Что за офицерское упрямство! Сперва берутся грубые сапоги пехотинца с железными крючками и подковкой на каблуках, самые обыкновенные сапоги, в каких каждый солдат топает по полям, а потом усаживают какого-нибудь Яся, дают ему эти сапоги — и лижи, брат! Промывай их молочком! Мажь английским кремом! Полируй бархатной тряпочкой! Чисть щеткой, пока они не станут легонькими, как нейлон! Я не мог избавиться от впечатления, что у Малыша не сапоги, а перчатки; сквозь их кожу я видел, как вздрагивает каждый мускул на его ногах.
      Малыш был одет в так называемый «баттл-дресс» — свободно скроенный английский мундир из грубой шерсти. Малыш выглядел в нем роскошно, вы сказали бы: вот здоровенный детина! А на самом деле перед нами был хилый человечек, сложенный не из костей, а из косточек. Его выдавали торчащие из манжет ручонки и шея, которая, как длинный слабый стебель, тянулась из воротника. Лицо у него было неприятное, но не зверское, а скорее неврастеническое; тонкие жилки на висках, бледные губы, подвижная кожа на лбу. Казалось, будто Малыш кичится тем, что он капризен и несправедлив. Захочет, так обидит — ну и что поделаешь? Скажете: ни во что людей не ставит? А кто ему запретит? Уж таков он, не как все, ни на кого не похож!
      Мы ждали, что нас снова будут допрашивать, но, к нашему удивлению, все получилось иначе. Малыш, видимо, доверял своей агентуре. Он принял нас в присутствии двух адъютантов. У одного была бычья морда, а второй — собачьей породы, со всеми повадками сторожевого пса. Этот последний, судя по внешнему виду, был самым преданным сподвижником Малыша.
      — Накормить их! Разрешаю водку! — приказал Малыш адъютанту, похожему на пса, и, поглядев на нас, добавил: — Можно подать сюда.
      По выражению его лица я понял, что нам оказывают особую честь, — наверно, в обычное время Малыш не потерпел бы, чтобы кто-нибудь в его присутствии закусывал.
      — Каким образом вы удрали? — спросил он, криво усмехаясь. Сидел он небрежно, закинув ногу на ногу, и его обтянутая черным хромом ступня все время мелькала в воздухе. — С девками гуляли, а? Красивые девушки в тех местах? Признавайтесь! Стоит познакомить с ними моих ребят?
      — Разрешите доложить, мы тогда стояли на посту.
      — Хороши часовые у Насосника! — Малыш подтолкнул адъютанта с бычьим лицом. — Облаву пропустили, а сами дай бог ноги! Никогда их на часы не ставь! Запомни!
      — Разрешите доложить, облава подошла с другой стороны, — объяснил я так, как было между нами условлено.
      Ни с того ни с сего в разговор вмешался Ясичка.
      — Мы все равно не могли разглядеть, что надвигается облава: слишком густой был туман.
      — Туман? — подозрительно повторил Малыш.
      — Точно так, — осмелев, ответил Ясичка. И продолжал со странной, кислой усмешкой: — Партийные на всю Польшу туману напустили.
      Малышу его замечание пришлось по вкусу, и он милостиво изрек:
      — Довольно стоять навытяжку. Вижу, хватка у вас есть. Посидим, побеседуем.
      Однако по его глазам я догадался, что мы должны еще чего-то ждать. Так оно и оказалось, потому что едва Ясичка шагнул к стулу, как Малыш поморщился и крикнул:
      — Вы что, лунатик? Разве была команда «вольно»?
      И лишь через некоторое время, внезапно придя в хорошее настроение, он и в самом деле разрешил нам сесть.
      Мы заняли места за плетеным столиком с полочкой на уровне колен, которая показалась мне очень неудобной. Малыш — теперь он сидел напротив меня — отодвинул стоявшие посреди стола бумажные цветы в сторону и пальцем указал нам на блюдо с едой. Я через силу заставлял себя есть. Каждый кусок застревал в горле, и вовсе не от страха, страх прошел, а от гадливости. Я находился в одной комнате с Малышом! Ел из той же самой кулацкой посуды, что и он! Стало быть, он считает меня одним из своих. Нелегко это вынести!.. И подумать только, что этот человек возомнил себя хозяином целого уезда, дарил и отнимал жизнь! Кто уполномочил его творить суд и расправу? И по какому закону можно закапывать людей живьем и жечь их в бензине? Разве он дал людям руки, что рубит их топором? Эй, Малыш, Малыш, дождешься ты своего часа! Тогда мы тебя — цап! — на повозку! — и прямиком в управление. Пусть тебя судят те люди, которых ты резал и жег!
      Тем временем комната постепенно заполнялась. Тут собрались люди различных званий, одетые пестро, как на маскараде. Один за другим они отдавали рапорт своему командиру. То и дело повторялось роковое слово: «шомпол». «Двадцать, тридцать, сорок шомполов»... Видно, задания Малыша выполнялись точно. Перед ним на столе, рядом с нашими тарелками и глиняной масленкой, складывали книжечки Крестьянской взаимопомощи и другие документы. Только партийных билетов не было; с их обладателями Малыш расправился раньше, а те, кого не смог захватить врасплох, были начеку — перешли на нелегальное существование, скрывались в стогах, в лесу. И, слыша их рапорты, глядя, как они швыряют на стол книжечки, я должен был улыбаться, принимать от них сигареты, давать им взамен огонь, отвечать шутками на шутки!
      Я искоса поглядывал на Ясичку, желая убедиться, что он еще держится, и, по правде говоря, удивлялся от души. Ну и актер же, черт возьми! Развалился на стуле, острил без умолку, вел себя нагло и развязно, одним словом, так ловко разыгрывал «своего», что меня просто тошнило от его кривлянья! Ну зачем ему пить на брудершафт с бандитами и лезть к ним целоваться? Какого черта он извергает целый поток антисоветских анекдотов? Или мало ему того, что он сюда проник, находится тут и может выполнить боевое задание! Ведь не брататься с бандитами пришел он сюда. Он выполняет боевое задание. Оно не из приятных, но зачем так ломаться? Во всяком случае, от некоторых «номеров» он мог бы воздержаться.
      Вдруг я почувствовал, что у меня деревенеют пальцы ног. Так со мной всегда бывает, когда дело принимает дурной оборот. Я затаил дыхание, но мурашки поползли по всему телу, сжалось сердце.
      — Насосник был просто идиот! — говорит Ясичка, исчерпав запас анекдотов и вернувшись к текущим делам. — Идиот! Прыгал, как вошь на гребешке, и допрыгался! Кто же так поступает! Плотву дюжинами вылавливал, а щуку? Щуку, дурак, прозевал! Ведь Насосника засыпали, донесли, что он сидит в колодочной мастерской! С неба, что ли, свалилась облава? Ишь ты! Рабочие на него беду накликали!
      Малыш прищурился:
      — Что это за рабочие?
      — Самые обыкновенные. В колодочной мастерской есть ячейка ППР, тайная, только и всего. А во главе ее стоит этакий седой старик. Антосяк? Андрусяк? Это, впрочем, легко выяснить...
      Я не сводил глаз с Ясички. Рехнулся он, что ли? Что он несет? Выпил лишнее! Нализался, как свинья! Ведь он наших людей выдает! Андрусикевича! Я хорошо его помнил: он явился к нам примерно месяц назад. Уезд горел, мы отзывали, милицейские посты в город, покидали гмины — такой был террор, такую бандиты набрали силу! А тут ночью приходит в комитет партии рабочий, голодный, весь в стружках и клее, одежка на нем — одни дыры! Я присутствовал при этом, сам слышал. «В вашу партию примете меня?» — говорит. «А тебе не страшно? Наши кровью истекают, места для них нет в уезде, разве что в могилах, которые вырыты бандитами!» — предостерегает его секретарь. А старик в ответ: «Тяжело, больше я терпеть не согласен. Хватит с меня нищей Польши, хочу строить богатую!» Так и приняли его ночью, как во время оккупации. И пошел он — черт с ними, с бандами! — собственную Польшу искать. И вот Ясичка его выдает! Спутал он, что ли? Решил, что Андрусикевич уехал с отрядом в город? Так нет же, Андрусикевич не мог, да и не захотел бы уехать! Отступиться от своих?!
      Я впился глазами в лицо Ясички. Как бы улучить момент, перехватить его взгляд и остановить! Но Ясичка по-прежнему сидел развалясь, закинув локоть за спинку стула, и беседовал с Малышом. Он был, по крайней мере с виду, совершенно трезв, спокоен и беспечно забавлялся пустой рюмкой: то поглядит через стекло на свет, то запихнет в нее язык и лизнет донышко, то причмокнет, высунет свой красный язычище и поставит рюмку на локоть...
      Я украдкой толкнул его ногой и сам испугался: в ответ на мой знак Ясичка заглянул под столик, словно ожидая увидеть там собаку или кошку, наконец, сообразив в чем дело, он обернулся прямо ко мне:
      — Ты что брыкаешься, приятель? Ведь мы среди своих! Наш новый командир должен обо всем знать, не так ли? Некрасиво, когда у солдата есть тайны от командира.
      Стало тихо, и среди этой тишины я вдруг прозрел! Какой же я был дурак, что не догадался раньше! Ведь Ясичка нашел с бандитами общий язык, он с ними договаривался! Продавал меня и всех товарищей! Поздно было раздумывать, почему он так поступил. Может быть, опасался нашего разоблачения, мести Малыша? Или хотел выгородить себя за мой счет? Пожалуй, нет, на труса он не был похож. Скорее всего, он и к нам-то пришел как провокатор и с самого начала искал знакомства с Малышом. Может быть, ему надо было наладить связь между келецкими бандами и здешними, орудующими в Люблиншине? Ясно одно: если я ему не помешаю — никто уже помешать не сможет. Ясичка вернется к нашим, скажет, что вылазка не удалась, что я погиб в стычке, а ему удалось убежать, и останется там, среди моих друзей, как ядовитая змея! Будет торговать адресами крестьян в уезде, будет действовать как агент Малыша до тех пор, пока не угостит «лесовиков» настоящим десертом... Тогда они придут в город, где Ясичка накроет для них стол; он выберет такое время, когда работники Управления безопасности отправятся в район на операцию, и бандиты опустошат все, что только поддается опустошению. Ведь у них будет свои человек в управлении!
      Я встал, стыдливо давая понять, что иду по своей надобности, но Малыш тоже был не промах.
      — Становись у дверей! — приказал он своему преданному адъютанту, а затем повернулся ко мне: — Пока что вы никуда не пойдете. Потерпите... А вы, — поощрительно кивнул он Ясичке, — продолжайте.
      Ясичка вернулся к прежней теме, не обращая ни малейшего внимания на настороженные сумрачные лица вокруг. Голос его теперь звучал игриво, с губ не сходила улыбочка, предназначенная специально для меня! Пусть Карбовский помучается, пусть его трясет от страха, пусть ждет! Уже? Или еще немножко? Скажет или не скажет?..
      Иногда Ясичка смотрел на меня через наклоненную рюмку, как в подзорную трубу, и отрывисто задавал вопросы: «А ты что скажешь?» Или же: «Правда, дорогой?» — впрочем, не ожидая от меня ответа.
      Я сидел неподвижно, прижавшись грудью к столику, опустив руки в карманы, и дурацкая улыбка блуждала на моем лице. Пусть думают, что я дохожу, как каша, накрытая подушкой. Мне-то что! У меня другие заботы... Комната-клетушка, а в ней — восемь человек. Кто поважней — сидят вокруг столика, здесь же, рядом со мной: их головы находятся самое большее на расстоянии одного метра от меня. Пожалуй, этого достаточно? Никто из них в данную минуту не курит, это хорошо. Еще лучше то, что один из сидящих в углу закурил самокрутку. Слава богу, закурил именно он, а не «преданный» адъютант, к примеру, потому что подойти к дверям мне не дадут... Я скосил глаза книзу и увидел, что моя сигарета перестала дымиться... Подождав (на всякий случай) еще минутку, я осторожно втянул носом воздух. Действительно, дыма нет. Сигарета моя погасла.
      Я давно держу в каждой руке по гранате. Они уже нагрелись. Это тяжелые английские «миллсы». Я знаю, что рвутся они, как черти, а места тут мало! Кончиками пальцев я глажу их корпуса — поверхность у них совсем как у плитки шоколада. Прикасаюсь к взрывателям, не отвинтились ли. Нет, крепко держатся. Ясичка сидит передо мной, виляет хвостом и лебезит, а я в это время снимаю проволочки предохранителя, изогнутые в форме вилки. С гранатой в правом кармане обошлось без хлопот, но вторая меня беспокоит. Пальцы левой руки у меня слабее, а проволока тугая, не поддается. Сожму ее или не сожму? Ух, наконец! А ведь могла быть беда! Теперь мне остается только прижать гранаты ногами к стулу и одновременно вынуть предохранители. Это удастся сделать без труда, даже не пошевелив локтями: предохранители выйдут легко, это проще, чем все предыдущее... Лишь бы выдернуть их ровно, в одно и то же время...
      Последняя часть моего плана несложна. Все глядят мне в глаза. Над столом видны только моя голова и плечи; движения моих рук под столом вполне могут ускользнуть от внимания бандитов. Конечно, если я ничем себя не выдам, сохраню дурацкое выражение лица, не сдвинусь с места... Я должен вырвать предохранители, медленно переложить гранаты на полочку под столом и подняться, будто для того, чтобы прикурить у солдата, сидящего в углу. Если бы я вздумал подойти к дверям, кто-нибудь, может, и вскочил бы, но моя прогулочка совсем в другую сторону не должна вызвать ничьих подозрений. На все вместе у меня три секунды. Достаточно. Разумеется, в углу я подвергаюсь почти такой же опасности, как и здесь. Возможно, что гранаты всех нас разнесут вдребезги, расплещут, словно молоко... Но все-таки там я буду на несколько шагов дальше, за спиной адъютанта с бычьей мордой, и, как-никак, можно повернуться лицом к стене. Самые противные ранения — в живот...
      Следя, чтобы как-нибудь не выдать себя взглядом, я в последний раз смотрю на их лица... Была не была! Вытаскиваю предохранители. Все остальное — я описываю это, быть может, слишком медленно, потому что иначе не умею — разыгралось в течение упомянутых трех секунд.
      Итак, я вытащил предохранители и уже собирался вынуть гранаты из карманов, как вдруг Малыш, почти перегнувшись над столиком, заорал:
      — Руки на стол!
      Пропало. Нечего даже мечтать о том, чтобы запихнуть гранаты на полочку. Заметили бы! Малыш первый выпрыгнул бы в окно! А потом? У меня оставалась еще крупица времени, может быть достаточная для того, чтобы выкинуть гранаты на двор, вот так, через окно... Но я увидел перед собой Андрусикевича, который хотел строить «богатую Польшу», «лохматого», которому отрубили кисть руки... Тысячи лиц с отпечатками каблуков на лбу, с дырами вместо глаз...
      Я разжал пальцы. Почувствовал легкий толчок у пояса: это гранаты опустились на дно карманов.
      И как приказал мне Малыш, я положил руки на стол...
     
      IX
     
      — А что было дальше? — почти шепотом спросил Кнышин.
      Нас окружала широкая водная гладь, полная плеска и журчания. Мы слышали и другие звуки, легкие, но настойчивые: это ночные бабочки бились о стекла фонаря, с которым Вавжинец пришел на берег Вислы. Бабочек становилось все больше; тени от их шелковистых крылышек, до странного увеличенные, дрожали на песке...
      — Что было дальше? — повторил Карбовский. — Ну. известно, уезд вздохнул свободно.
      И он начал собирать свои удочки и прочие рыболовные снасти, которыми мы в тот день пользовались. Потом он схватил протянутую ему руку Вавжинца и осторожно спустил с лодки сперва левый, потом правый протез. Очутившись на твердой земле, он поправил на протезах штанины и с раздражением сказал:
      — Пошли, рыба у нас пересохнет! Идемте!
      Мы молча побрели через темный ивняк. Фонарь Вавжинца освещал дорогу. Под ногами трещал сухой касатник и хлюпало болото. Выбравшись из кустарника, мы нагнали Карбовского и его брата и пошли рядом с ними.
      — Послушайте, — робко начал я, — ведь... Может, мне почудилось, но я думал, что ваш рассказ имеет отношение к тому — невезучему... Как его? Бискупику...
      — Конечно, имеет! — фыркнул Карбовский, неведомо почему рассердившись. — Помните, что я говорил о характеристике, которую представил Ясичка, когда поступал в Управление безопасности? Какая замечательная была характеристика!.. Мы обратились куда следует, чтобы проверить, кто ее давал. Ответ пришел мало интересный. Характеристику писал секретарь уездного комитета партии, товарищ, достойный доверия, заслуженный офицер Второй армии... Человек, быть может, увлекающийся, но честный... И звали этого товарища как раз Бискупик.
      Мы шли за Вавжинцем по траве, разросшейся густо, как рожь. Вавжинец внезапно остановился:
      — Я знал товарища Бискупика. Может, тебе известно, куда он девался?
      Фонарь, который Вавжинец держал в приподнятой руке, заливал желтым светом его грудь, шею и лицо. Я видел, что в его кожу въелась черная пыль — характерная угольная пыль, которую ничем не сотрешь, а ведь Вавжинец стал шахтером совсем недавно. Я видел также свежие рубцы на щеках. Они напоминали мне о страшном пожаре на шахте «Иоанна-Одродзене», где сгорело около ста человек, о пожаре, тушить который съехались десятки спасательных дружин со всей Силезии, а с ними Вавжинец.
      — Ты его знал?
      — А как же? Он работал в профсоюзе, где-то в воеводстве. Занимался рационализаторами. Этакий, значит, опекун...
      — И что же? Опекал...
      — Конечно! Еще как! Таковский парень! Но я давно с ним не встречался... Последний раз, когда я его видел, странно как-то получилось... Я ждал пересадки. Ждать надо было целую ночь. Сижу, пью пиво, темное, силезское, и вдруг — Бискупик! Ехал он в другом поезде, должно быть, только проснулся и, заспанный такой, высунулся в окошко поглядеть, что за станция... Я выбежал на перрон, а дальше, видишь ли, получилось совсем непонятно. Бискупик меня испугался. Отношения у нас были хорошие, он не раз мне помогал, а тут испугался! Отчего?
      — Да, отчего? — сквозь зубы процедил Карбовский.
      — Откуда мне знать?.. До этого мы встретились у одного типа с «Иоанны-Одродзене», пьяницы и хулигана... Дело было весной, точно не помню, в какой день, но примерно недели за две до пожара... Возможно, хулиган этот был у них на дурном счету и Бискупику стало передо мной неловко, что он с таким знается... Впрочем, что тут
      гадать! Ведь я на другой шахте работаю, далеко от них! Просто рассказываю, как все было... Он, значит, перепугался, отошел в глубь купе, а тут и поезд тронулся. И знаешь, я тогда сглупил, ты смеяться будешь над моим ребячеством... Без всякой надобности — гоп! — и вскочил в вагон. Время у меня было, пересадка не скоро, так, думаю, прокачусь до следующей станции и поболтаю с Бискупиком. Да... Ну просто чудеса... Я даже собирался написать тебе об этом, но ты знаешь, я не мастер писать письма... Весь поезд обошел, даже в уборные заглядывал, а Бискупика не нашел... Растворился он, что ли?
      Карбовский устремил на меня свои темные глаза — в них двумя дугами отражался колеблющийся свет фонаря. Потом Карбовский взял фонарь из рук Вавжинца и осветил лица Кнышина и Цапиги. Они были бледны.
      Шелестя зарослями, плыла сухая, ветреная ночь. Вокруг нас кружилось множество ночных бабочек.
      Я вспомнил слова Карбовского: «Не только у человека, даже у волоса есть своя тень».
      Значит, вот какая тень была у этого человека!