DjVu

      ПЕРВЫЙ ПАЦИЕНТ
     
      Антарктида — материк в центральной части южной полврной области, примыкающий к Южному полюсу площадью 13,9 млн. кв. км.
      Антарктида открыта русскими мореплавате-пвми Лазаревым и Беллинсгаузеном в 1820 году.
      Ураган натворил немало бед на станции. До крыш засыпал снегом дома, повалил мачту радиоантенны, порвал стальной леер, соединяющий станцию с метеоплощадкой, по всему берегу раскатал бочки с горючим.
      Начальник зимовки объявил аврал. Полярники вышли все. Одни принялись устанавливать поваленную мачту, крепить её металлическими растяжками, другие отбрасывали лопатами снег от домов, а станционный врач Олег Иванович Сапрыкин и биолог Анджей Липовски отправились собирать бочки, чернеющие на снегу.
      К вездеходу они прицепили деревянные сани. Машина глухо заурчала, пальнула синим дымком из выхлопной трубы и, разбрасывая гусеницами снег, покатила к берегу.
      На самом выезде из посёлка их догнал пёс Парамон и ловко запрыгнул в сани.
      — Возьмём Парамона в кабину, — предложил Анджей, притормаживая на спуске. — Веселее втроём.
      — Добро! — Олег Иванович распахнул дверцу кабины.— Парамон, ко мне!
      Пёс соскочил с саней и в два прыжка очутился у вездехода. Олег Иванович подхватил его, усадил к себе на колени. Парамон завилял пушистым хвостом, лизнул Олега Ивановича в щёку.
      Парамон был щенком. Его родителей, эскимосских лаек, люди завезли в Антарктиду из Гренландии. Щенок их совсем не помнил, так как попал на станцию Изумруд в двухнедельном возрасте. Его подарили своим советским коллегам австралийские полярники, прилетавшие на станцию Изумруд в январе.
      Сначала щенка назвали Презент — подарок, но потом как-то само собой случилось, что из Презента он превратился в Парамона. Новая кличка понравилась не только полярникам, но и самому щенку, и он перестал откликаться на своё старое имя.
      Жил Парамон в тамбуре щитового домика с красным крестом на входной двери. Домик стоял в самом центре посёлка и назывался «медицинским».
      Вездеход, переваливаясь на снежных застругах, катил к берегу.
      — Соберём бочки — вкопаем в снег, чтобы следующим ураганом не разбросало, — сказал Олег Иванович.
      — Давно пора додуматься.
      Невдалеке от берега, на льду темнело несколько бочек, слегка припорошённых снегом. Здесь, под защитой невысоких айсбергов, селилась большая колония императорских пингвинов. Полярники старались как можно реже выходить на лёд, чтобы не тревожить птиц, недавно выведших птенцов.
      — Где же пингвины? — спросил Анджей.
      Олег Иванович поглядел по* сторонам, погладил бороду, вытер носовым платком стёкла очков в металлической оправе, неторопливо водрузил их на переносицу и неуверенно предположил:
      — Может, за айсбергами прячутся?
      — Но ураган-то закончился. Могли бы и вылезти.
      — В себя прийти не могут. — Олег Иванович погладил Парамона, развалившегося у него на коленях. — Знаешь, Анджей, по-моему, есть что-то неразумное в пингвиньем житье, противное природе. Почему, например, они выводят птенцов зимой?..
      Анджей пожал плечами.
      — Их много гибнет — колоссальное количество в первые же недели своей жизни. От ветров, от морозов. А во время ураганов погибают даже взрослые птицы.
      Припай был белым, пустынным, и только кое-где чернели бочки да возвышались ледяные громады айсбергов, отливающие купоросной голубизной. Ни одного пингвина не было видно вокруг.
      Вдруг из-за мыса, выдающегося в море, показалась процессия.
      — Анджей! — Олег Иванович ткнул Анджея в бок. — Смотри!
      По льду важно шествовали пингвины.
      — Матка боска!
      Выстроившись в колонну, торжественно, в тишине, птицы направлялись к остроконечному айсбергу с двумя синими арками. Движения птиц были плавны, ритмичны, казалось, пингвины идут в ногу.
      С берега уже подкрадывались тёмно-синие сумерки.
      — Эти бочки подберём и домой! — распорядился Олег Иванович.
      — Добже, пан доктор. — Анджей развернул вездеход.
      Когда они погрузили на сани бочки, была уже ночь. В морозной тишине потрескивали льдины, поскрипывал под ногами снег. С берега тянуло холодом. Вдруг Парамон отрывисто, с подвизгом залаял и принялся разгребать лапами снежный холмик.
      — Нашёл что-то. — Олег Иванович выглянул из кабины.— Может, со станции ураганом унесло?
      Парамон волочил по снегу какой-то тёмный предмет, напоминающий шапку-ушанку.
      Олег Иванович вылез из вездехода, присел на корточки и похлопал ладонью по колену.
      — Ко мне, Парамон! Ко мне!..
      Щенок положил перед ним находку и завилял хвостом. Казалось, он хотел сказать: «Вот, какой я! Вот что нашёл!»
      — Птенец. Пожалуй, ему месяца полтора. Замёрз бедняга. А вот если бы он родился летом Какой пушистый, смотри, Анджей! — Олег Иванович поднял со снега птенца и протянул его Анджею.
      — Пан доктор!—воскликнул Анджей. — Да он жив! Клюв разинул!
      Пингвинёнок шевельнул головой, приоткрыл глаза и пискнул жалобно.
      — Жив бродяга! Вот так штука! — Олег Иванович засмеялся.— Молодец, Парамоша! Ай да умница, — похвалил он щенка.
      — У него лапка кровоточит и крылья вроде перебиты.
      — Дай-ка я осмотрю его. — Олег Иванович влез в кабину,
      включил свет, снял рукавицы, подышал на ладони, складывая их лодочкой у рта, и принялся осторожно ощупывать птенца. Когда он прикасался к крыльям, пингвинёнок пищал, вертел головой и вырывался из рук.
      — Так-с Диагноз ясен — закрытый перелом обоих крыльев Сильный ушиб грудной клетки. Рёбра, возможно, тоже повреждены.
      — Что же делать?
      — Необходима срочная медицинская помощь.
      — А вы, пан доктор, умеете лечить пингвинов?
      — Это будет первый случай в моей тридцатилетней врачебной практике. — Олег Иванович прикрыл пингвинёнка полой куртки, прикрикнул на любопытного Парамона и распорядился:
      — Поехали, Анджей!
      За восемь месяцев зимовки на станции Изумруд у доктора Сапрыкина не было ни одного пациента — полярники оказались людьми на редкость здоровыми. Никакие болезни не приставали к ним. Вынужденное безделье порой угнетало старого врача, привыкшего всю жизнь много работать. Ему бы радоваться, что все здоровы, а он ворчал:
      — Эдак всю науку забуду. Лечить разучусь.
      Правда, если говорить уж совсем откровенно, один пациент мог бы появиться у доктора Сапрыкина. Метеоролог Коля Косенко просил Олега Ивановича сделать ему пластическую операцию на лице. В последнее время Коле почему-то разонравился его нос — слегка вздёрнутый и приплюснутый.
      — Хочу греческий, — сказал он врачу. — С горбинкой.
      Оперировать метеоролога Олег Иванович не стал, а прописал ему успокоительные капли и прогулки перед сном
      Олег Иванович поставил пингвинёнка на стол и важно проговорил:
      — Повреждённые крылья необходимо фиксировать, пока не срастутся кости.
      — Гипс будем накладывать? — поинтересовался Анджей, позванивая в углу стерженьком рукомойника. Облачившись в белый халат, он собрался ассистировать — помогать доктору.
      Олег Иванович глянул на Анджея поверх очков.
      — Повреждённое крыло мы вложим в лубок, молодой человек. Ветеринары никогда не пользуются гипсовыми повязками. Мне это известно доподлинно. В молодости я служил в кавалерийском полку. Даже вылечил одну тяжелобольную лошадь.
      Парамон сидел на полу и, вывалив из пасти язык, с любопытством поглядывал то на доктора, то на Анджея, то на пингвинёнка, стоящего на столе — пёс жил в медицинском доме и, разумеется, считал себя причастным к лечению больных и к медицине вообще. Кроме того, ему, конечно же, была небезразлична судьба пингвинёнка, которого он спас.
      — Заведём историю болезни? — спросил Анджей, присаживаясь к столу и свинчивая колпачок авторучки. — Итак, имя?
      — Пиня, — не задумываясь ответил Олег Иванович.
      — Почему Пиня? — удивился Анджей.
      — Может, ты подберёшь другое уменьшительное от слова пингвин?
      — Пинг Пингуша
      — Всё равно — Пиня.
      — Так и запишем Возраст?
      Олег Иванович приставил к пингвинёнку линейку.
      — Рост двадцать пять сантиметров и, следовательно, возраст— полтора-два месяца. Наш пациент совсем юн, и переломы у него должны срастись быстро.
      Задрав голову, пингвинёнок сосредоточенно разглядывал лампочку под потолком. Наверное, она казалась ему маленьким солнцем.
      — Возьми карандаш, Анджей. Расщепи его ножом вдоль.
      — Готово, пан доктор. — Анджей протянул Олегу Ивановичу половинки карандаша. — Что ещё?
      — Узкий бинт.
      Олег Иванович укоротил половинки карандаша и осторожно прибинтовал их к крыльям пингвинёнка.
      — Зафиксируем крылья к туловищу, чтобы он не размахивал ими — не сбивал повязку. Широкий бинт, Анджей.
      Врач запеленал Пиню так, что из бинтов торчали только голова, острый хвост и лапы.
      — Куда же поселить пациента? В комнате ему будет, пожалуй, жарковато.
      — По соседству с Парамоном, — предложил Анджей.— В тамбур.
      Услышав своё имя, щенок застучал хвостом по полу.
      — Знаете что — давайте посадим птенца в ящик из-под папирос, чтобы никто случайно не наступил на него.
      — Идея! Неси ящик.
      Анджей прошёл в соседнюю комнату и принёс оттуда фанерный ящик с надписью «Беломорканал. Папиросы первого сорта».
      — Отдельная палата!
      — Королевский комфорт!
      Пингвинёнок отвёл взгляд от лампочки, широко раскрыл клюв.'
      — Есть просит, — догадался Олег Иванович. — Всё мы с тобой, Анджей, продумали, а вот что птенец живое существо и ему есть надо — забыли. Чем же его кормить?
      Пиня раскрыл клюв ещё шире и потянулся к доктору.
      В комнату без стука вошёл Коля Косенко — метеоролог. Отбросил капюшон штормовки и уставился на пингвинёнка.
      Олег Иванович сдвинул на лоб очки.
      — Раздевайся, Коля. Чем пингвинята питаются, не знаешь?
      — Живой! — заговорил Коля. — Новый зимовщик. — Он хлопнул в ладоши и выскочил из комнаты, чуть не наступив на Парамона, развалившегося на полу.
      — Бифштекс притащит или шашлык. — Олег Иванович улыбнулся, покачал головой и посадил пингвинёнка в ящик. — Чем же мы всё-таки его кормить будем?
      Анджей распахнул пухлый том энциклопедии, снятый с полки.
      — Взрослые пингвины питаются рыбой. Тут так и написано.
      — Пиня не сможет глотать рыбу.
      — Может, попробуем его кормить фаршем?
      Пингвинёнок запищал, торопливо застучал клювом по
      стенке ящика.
      — Понимает, — ласково проговорил Анджей.
      Дверь распахнулась, и в комнату ввалился запыхавшийся Коля.
      — Вот! — Он вывалил на стол конфеты в пёстрых обёртках.— «Птичье молоко», вкуснее «Старта». Пингвинёнку
      очень понравятся. Точно знаю! Помню, была у меня канарейка Матильдочка
      — Молоко молоко, — Олег Иванович потёр лоб.— А ведь это — мысль. Если фарш разбавить молоком, то птенец, наверное, сможет проглотить его? Анджей, помнится, где-то у нас была коробка сухого молока.
      — Есть сухое молоко. В тамбуре на второй полке стоит Мне на камбуз? За фаршем?
      Олег Иванович кивнул.
      Анджей накинул на плечи меховую куртку, кликнул Парамона и вышел из комнаты.
      Когда дверь за Анджеем и Парамоном захлопнулась, Коля спросил сконфуженно:
      — Вы думаете, «Птичье молоко» ему не понравится?
      — Нельзя пингвинёнка кормить конфетами. Он сейчас интенсивно растёт. Его организму необходимы животные белки и витамины. Много витаминов.
      — Вы в Ленинград его, наверное, отвезёте?..
      — Там видно будет.
      В сенях раздался шум и густой бас станционного повара Михал Михалыча:
      — Где клиент? — Массивная фигура повара заняла весь дверной проём. Он шагнул в комнату и заглянул в ящик. — Такс-тэкс Клиент манную кашу употребляет? Омлет уважает?
      Олег Иванович улыбнулся, взял со стола распахнутую энциклопедию и прочитал вслух:
      — «Основная пища императорских пингвинов — рыба и антарктический криль».
      — Карликовая креветка, — пояснил Анджей, ставя на стол майонезную баночку, наполненную фаршем.
      — Креветок у нас на складе нет. Есть крабы. К празднику берегу, но коли такое дело
      — Да не будет он крабов есть! — Олег Иванович включил электроплитку, поставил на неё чайник. — О рыбе давайте подумаем.
      — Из рыбных блюд могу предложить солянку, осетрину фри, — принялся перечислять Михал Михалыч, — заливного судака, треску по-польски, уху рыбацкую.
      — Что-нибудь попроще. Рыбный фарш, например. — Олег Иванович улыбнулся, размешивая в стакане сухое
      молоко с водой и фаршем. — Ну-с, — сказал он. — Доставайте из ящика нашего пациента.
      Забинтованного Пиню снова поставили на стол. Пингвинёнок неуклюже проковылял по столешнице к Олегу Ивановичу и широко раскрыл клюв.
      — Понимает! — умилился повар.—Соображает, бродяга! Умный! — Он осторожно погладил указательным пальцем пингвинёнка по голове и, складывая губы трубочкой, пропел тоненьким голосом:—Тили-кили-тили Тюли-тюли-люли
      Олег Иванович слепил из фарша маленький комочек, сунул его в раскрытый клюв пингвинёнка. Птенец дёрнул шеей, быстро проглотил фарш и снова раскрыл клюв.
      — Ура! — крикнул Коля.
      Олег Иванович скатал в пальцах следующую порцию фарша.
      Пиня проглотил ещё комочек и снова раскрыл клюв.
      — Отличный аппетит, — заметил повар. — Я вам завтра, ребята, целое ведро рыбного фарша накручу.
      — К фаршу хорошо бы добавить печени трески. В ней много витамина Д — витамина роста, — сказал Анджей, наблюдая за пингвинёнком.
      — Сделаем, — пообещал Михал Михалыч и поглядел на часы, висящие над столом. — На ужин пора, товарищи. Сегодня у нас вишнёвый компот без косточек, — многозначительно добавил он и подмигнул Коле.
      Поздним вечером ящик с Пиней вынесли в тамбур, погасили в доме свет и легли спать.
      Олег Иванович никак не мог уснуть. Он зевал, ворочался с боку на бок, то сбрасывал с себя одеяло, то натягивал его до подбородка. Вспоминал Олег Иванович жену Варвару Петровну и внука Митю. Мысли его текли неторопливо
      — Не спится, пан доктор? — спросил Анджей. — Может, вам снотворное принести?
      — Не надо.
      «Сейчас Митька живёт на даче, — думал Олег Иванович. — Ходит с бабушкой в лес за грибами. А потом они их сушат в духовке или маринуют и закатывают в банки. Митька хорошо в грибах разбирается »
      В тишине комнаты громко стучали часы.
      — А ты почему не спишь, Анджей?
      — Не знаю.
      «Митька загорел, наверное. Кожа на носу и на плечах у него облупилась. В Ленинграде — по радио передавали — было очень жаркое лето. За лето он, наверное, читать выучился. А что? Мальчишка смышлёный »
      Анджей заворочался.
      — Анджей, — посоветовал Олег Иванович, — ты закрой глаза и вспомни самый скучный день в своей жизни — сразу уснёшь.
      Анджей громко вздохнул, повернулся на другой бок. Он не мог вспомнить скучный день, потому что думал о своей невесте Ядвиге.
      «Ядвига очень красивая девушка, — думал он. — Самая красивая девушка в Варшаве, а может быть, и во всей Польше. Уже целых пять дней нет от неё радиограммы Зачем я оставил её одну и уехал в Антарктиду?!.. Ведь говорила бабушка — нельзя оставлять надолго красивую девушку одну. Бабушка у меня мудрая женщина».
      — Анджей, есть ещё один хороший способ заснуть. Закрой глаза, представь себе море и начинай считать гребешки волн
      «Большая любовь испытывается временем и разлукой. А если Ядвига разлюбила меня?..»—думал Анджей.
      «Если будет хорошая осень, мои будут жить за городом весь сентябрь. Ах, как красиво в осеннем лесу! Светло, тихо » — думал Олег Иванович.
      Олег Иванович встал, сунул ноги в шлёпанцы, накинул на плечи куртку и строго сказал Анджею:
      — Приказываю вам спать, молодой человек!
      — А вы сами, пан доктор?
      — А я уже в том возрасте, когда людям не спится.— Олег Иванович вздохнул, прошёл в амбулаторию, щёлкнул выключателем, подсел к столу, положил перед собой лист бумаги и размашисто написал: «Здравствуйте, мои дорогие!»
      Потом задумался и медленно зачеркнул написанное.
     
     
      ПИСЬМО ПЕРВОЕ (Для Мити)
     
      Императорский пингвинёнок появился на свет в разгар суровой антарктической зимы. Была полярная ночь. В чёрном небе горели низкие звёзды. Над тёмной громадой айсберга стыла синяя луна. В зените медленно колыхалась зелёная лента полярного сияния. С близкого берега задувал порывистый ветер, взметал надо льдом снег. Было так холодно, как бывает только в Антарктиде и нигде больше на земном шаре.
      Если бы пингвины, как люди, выдавали своим детям документы о рождении, то свидетельство пингвинёнка выглядело бы, очевидно, так:
      Имя: ПИНЯ.
      Место рождения: МОРЕ ДЕЙВИСА, РАЙОН ПОЛЯРНОЙ СТАНЦИИ ИЗУМРУД.
      Дата рождения: 12 ИЮНЯ, 197.. ГОДА.
      Родители: мать — КИЯ.
      отец —КИР-КИР.
      Пиня был первенцем, и, наверное, именно поэтому, онемев от изумления и восторга, молодая Кия зачарованно глядела на своего сына. Он ей казался таким красивым, таким ладным, таким умным, что она ни на секунду не усомнилась в его абсолютном превосходстве над всеми другими птенцами колонии.
      — Пиня! Пиня! — говорила она, склоняясь к пингвинёнку.
      А Пине было холодно и совсем неуютно. Он вздрагивал,
      прижимаясь мокрым тельцем к брюху матери, жалобно попискивал и косился на скорлупки яйца, из которого вылупился. В яйце ему было лучше — теплее, по крайней мере.
      Вскоре Пине захотелось есть. Он запрокинул назад голову и широко раскрыл клюв.
      Мать взяла его клюв в свой и отрыгнула пищу.
      Поев, Пиня огляделся. До самого горизонта белел лёд. Редкими мрачными зубцами торчали огромные айсберги — подпирали своими верхушками небо, а в небе вспыхивали зелёные сполохи.
      По льду расхаживали пингвины. Их было много. Может быть, сто, может, тысячи — считать Пиня не умел. Ещё он у видел покатый берег вдали. На берегу темнели домики и возвышались мачты антенн. Окна домиков ярко светились, словно кто-то вставил в них звёзды, снятые с неба.
      — Кто там живёт? — спросил Пиня, с любопытством поглядывая на берег.
      — Люди, — ответила мать. — Они совсем как мы, пингвины, только не умеют нырять и плавать. И чем питаются, неизвестно. Лапы у них длинные, крылья у них тонкие, а сами они тощие и суетливые. А главное, они не высиживают птенцов. Бедняжки, — вздохнула она. — И зачем только они живут в Антарктиде?..
      Рос Пиня быстро. Тело его покрылось густым пухом, таким плотным, что никакой мороз его не пробивал, никакой ветер. Г олова его стала чёрной, а спина белой, грудь и крылья — светло-серыми. Вокруг глаз и на подбородке появились белые пятна, а короткий хвост сделался чёрным и жёстким. Издалека Пиня напоминал теперь пуховую варежку.
      Когда с берега задувал сильный ветер, по льду тянулись хвосты позёмки и Пиня с матерью перебирались под защиту ближайшего айсберга. Они пережидали там непогоду.
      — Где отец? — спросил как-то Пиня.
      — На кромке льда.
      — А где это?
      — Там, — мать показала в темноту крылом, — далеко на севере, где океан не покрыт льдом. Наш отец сейчас ловит рыбу.
      — Зачем? — спросил Пиня.
      — А затем, чтобы кормить тебя, когда я уйду к океану.
      — А зачем ты уйдёшь? Разве тебе плохо здесь, со мной?
      — Мне с тобой очень хорошо, Пиня. Но ведь мне и тебе нужно есть. Мы с отцом будем кормить тебя по очереди, пока ты не вырастешь и не научишься сам добывать пищу.
      — И тогда я тоже пойду к океану?
      — Конечно.
      Низко над горизонтом появилось солнце, похожее на жёлтую каплю, и произошло чудо. Лёд засверкал, заблестели снежинки, внутри айсбергов замерцал голубой огонь, жёлто-красное зарево охватило весь горизонт и половину неба.
      — Видишь, — мать указала на солнце, уходящее за айсберг, — зима поворачивает на весну. Теперь солнце будет выходить каждый день.
      Мимо них, охватив пингвинёнка крыльями, прошествовал важный пингвин.
      — Уважаемый сосед, — обратилась к нему Кия. — Вы не видели на кромке моего Кир-Кира? Что-то он задерживается.
      — Не волнуйтесь, дорогая! — Пингвин поклонился Кие.— Не сегодня-завтра ваш Кир-Кир появится в колонии. Я встречал его у острова. Он велел кланяться вам, просил не волноваться. — И не дожидаясь ответа, пингвин зашагал дальше, вычерчивая хвостом полосы на снегу.
      Когда Пине исполнилось двадцать дней, у айсберга, за которым они с матерью прятались от непогоды, появился Кир-Кир. Был он самодоволен и удивительно красив. Вокруг глаз и на спине росли оранжевые пёрышки. Грудь была белее снега, а спина и крылья — чернее беззвёздной ночи.
      — О, Кир-Кир! — тихонько прошептала Кия. — О, Кир-Кир.'— Она наклонилась к Пине и ласково сказала:—И ты будешь таким красивым и нарядным, когда вырастешь.
      Пиня пялил глазёнки-бусинки на отца. Кир-Кир неторопливо прохаживался в нескольких шагах от них и почему-то не замечал ни его, ни Кию.
      — Может, он не узнаёт нас? — шепнул Пиня.
      — Нет. Он просто очень гордый, — пояснила Кия. — Он самый красивый и самый гордый.
      Наконец Кир-Кир склонил набок голову и небрежно поклонился Кие.
      — Однако ты очень исхудала, Кия, — отметил он. — Видать, наш сынок оказался прожорливым. — Взгляд Кир-Кира скользнул по пингвинёнку, прижавшемуся к брюху матери.
      — Да. Аппетит у него хороший, — ответила Кия и подтолкнула Пиню к отцу. — Он прибавляет в весе, как ни один из птенцов.
      — До кромки триста миль, Кия.
      — Далековато.
      — Ты сможешь добывать рыбу сразу за островом. Там много полыней и разводий. Иди
      Отец прижал пингвинёнка к своей ослепительно белой груди и ещё раз поклонился Кие, прощаясь с ней.
      Мать отошла на несколько шагов от айсберга и, обернувшись, прокричала:
      — До свидания, Пиня! До свидания, Кир-Кир.'
      Потом упала на грудь и, отталкиваясь от снега крыльями и лапами, быстро заскользила в сторону горизонта. Её чёрная спина некоторое время мелькала в снежных застругах, потом исчезла вдали.
      — Когда она вернётся? — спросил Пиня.
      — Через месяц, — ответил Кир-Кир. — Есть хочешь?
      — Хочу. — Пиня раскрыл клюв.
      Отец взял его клюв в свой и угостил такой вкусной пищей, какой Пиня никогда не пробовал.
      — Вкусно?
      — Очень. Кия меня кормила хорошо, но не так
      — Свежие запасы. Они ещё пахнут морем
      Пиня становился крупным птенцом. Когда ему исполнился месяц, он весил не меньше килограмма, а в высоту вымахал сантиметров на двадцать.
      Жизнь на льду между тем шла своим чередом. Одни пингвины уходили на север, к кромке, к океану, свободному ото льда, другие возвращались к берегу.
      — Ты уже достаточно взрослый, — сказал как-то Кир-Кир. — Пора приучаться к самостоятельности. Отведу-ка я тебя, пожалуй, в детский сад.
      Они отправились к остроконечному айсбергу с двумя синими арками.
      У айсберга толпились птенцы. Они пищали, толкали друг друга и затевали драки.
      — Это и есть детский сад, — сказал отец.
      — А кто меня тут кормить будет?
      — Скоро вернётся Кия.
      — Когда вернётся Кия?
      — Дней через двадцать, наверное. — Он подтолкнул Пи-ню к пингвинятам и быстро зашагал прочь.
      Вокруг детского сада расхаживали взрослые пингвины.
      — Новенький.' Новенький/ — запищали пингвинята, окружая Пи ню.
      Расталкивая обступивших его птенцов, Пиня бросился вслед за отцом. Он не успел сделать и двух шагов, как один взрослый пингвин сильным ударом клюва отбросил его назад.
      — Бежать отсюда бесполезно, — пропищал щуплый пингвинёнок, обращаясь к Пине. — Они с нас глаз не спускают.— Он указал крылом на взрослых пингвинов, расхаживающих вокруг.
      — А я хочу есть! — заплакал Пиня. Ему было горько и обидно. Болела ушибленная спина. Отец уходил всё дальше и дальше от айсберга и даже не оглядывался.
      — И я хочу есть! И я хочу есть! — загалдели вокруг пингвинята, толкаясь и налезая друг на друга.
      Пингвины, охраняющие детский сад, все разом закричали, замахали крыльями. Вперёд выступил самый высокий пингвин.
      На верное, заведующий.
      — Не галдеть! Вернутся ваши родители с кромки и накормят вас, а пока терпите. Ничего с вами не случится.' Вон какие у питанные.' Вон какие жирненькие/
      Пингвинята примолкли, теснее прижались друг к другу — пингвинята могут не есть целый месяц.
      Вверху над айсбергом проплывали облака и лениво скручивались в спирали. В небе медленно гасли звёзды. Луна скатилась за горизонт. Где-то вдалеке тревожно посвистывал ветер.
      — Приближается пурга, — прокаркал один из сторожей-пингвинов.
      — Да. — Пингвин-заведующий задрал к небу голову.— Возможно, ураган. Обратите внимание, как быстро закры-
      вается горизонт. Дети, прижимайтесь поплотнее к айсбергу/ — закричал он пингвинятам. — Живо.'.. Живо.'..
      Ветер загрохотал вверху, потом упал вниз и закрутил на льду снежные смерчи.
      — К ветру спиной.' — скомандовал высокий пингвин.
      Ветер швырял снег в птенцов, тесно прижимающихся друг к другу. Всё вокруг утонуло в белой вихрящейся мгле. Пиня чувствовал, как снежинки буравят его шубу и больно жалят тело. Он сжался в комочек, вобрал шею в плечи и пригнул голову к груди.
      Потом ветер оторвал его ото льда и понёс Это было последнее, что запомнил пингвинёнок.
     
     
      ОЛЕГ ИВАНОВИЧ И АНДЖЕЙ
     
      Самая низкая температура на земном шаре — минус 88,6 градуса — зарегистрирована в Антарктиде (станция Восток). При такой температуре метаяп становится хрупким как стекпо, а в бочке с бензином можно гасить горящий факел.
      Когда в польском городе Кракове родился Анджей Ли-повски, Олегу Ивановичу Сапрыкину было тридцать лет. Он жил в Ленинграде и работал в ведомственной больнице Морского пароходства, выходящей окнами на залив.
      Анджей закончил Варшавский университет и получил специальность микробиолога. Его интересовали микроорганизмы, обитающие в холодных морях. Вот почему он поехал в Антарктиду вместе с советскими полярниками.
      Олег Иванович сделался полярником случайно. За неделю до отхода экспедиционного судна в Антарктику тяжело заболел врач, назначенный на полярную станцию Изумруд, и начальник экспедиции попросил Олега Ивановича поехать на зимовку вместо заболевшего врача.
      Подумав три дня, Олег Иванович дал согласие. Его жена и невестка были очень недовольны. Зато пятилетний внук Митя, узнав, что дедушка едет в Антарктиду, обрадовался и попросил привести ему кенгуру или, если удастся, попугая. Хотя, конечно же, в свои пять лет Митя отлично знал, что ни кенгуру, ни попугаи в Антарктиде не водятся. Просто Митя был первым шутником в своём детском садике номер восемь.
      С Анджеем Олег Иванович познакомился на борту дизель-электрохода «Обь». Их поселили в одну каюту.
      Олег Иванович поднялся на судно с двумя большими чемоданами, рюкзаком за спиной и предъявил своё удостоверение вахтенному матросу у трапа.
      — Ваша каюта сорок девятая, — сказал матрос, ставя в списке напротив фамилии Олега Ивановича карандашную галочку. — По правому борту. Кстати, вот и ваш сосед по каюте. — Вахтенный указал на высокого молодого мужчину, стоявшего в дверях надстройки. — Товарищ Липовски! — позвал он. — Проводите товарища Сапрыкина в каюту.
      — Дзень добрый! — поздоровался высокий мужчина, беря у Олега Ивановича чемоданы. — Моё имя Анджей Липовски. Я— поляк.
      По крутому трапу они спустились вниз, в твиндек—жилое помещение над трюмом — и вошли в каюту.
      Каюта была маленькая. К переборке крепилась двухъярусная койка. В углу стоял крохотный столик, а на столе — ваза с белыми флоксами.
      — Эти цветы я привёз с Варшавы. Мне их дарила моя дорогая невеста Ядвига, — объявил Анджей. — Вы — доктор?— спросил он.
      — Угадали, — улыбнулся Олег Иванович.
      — Мне сообщали, что со мной, возможно, будет ехать доктор.
      — А я уж было решил, что вы провидец.—Олег Иванович развязал рюкзак и вынул из него шлёпанцы. — На какую станцию назначены, молодой человек?
      — На Изумруд.
      — И зимовать, значит, вместе.
      Почти два месяца добирались они до своей зимовки. Их качал штормовой Бискайский залив и палило жестокое тропическое солнце. За время плавания Олег Иванович разучил три польских песни, а Анджей здорово научился говорить по-русски, играть на балалайке и петь под гитару старинный цыганский романс «Очи чёрные».
      — Ну и дорога, — ворчал Олег Иванович, — плывёшь, плывёшь, а ей всё конца нет. И понесло же меня на старости лет!
      На станцию Изумруд направлялось двадцать пять зимовщиков. Были среди них и бывалые полярники, и новички. Люди совсем молодые и ровесники Олегу Ивановичу, уже имеющие внуков. Были говоруны и молчальники. Высокие и низкорослые. Изумрудцы на корабле жили дружно. Часто ходили друг к другу в гости и все, как один, занимались утренней гимнастикой на кормовой палубе.
      Дня за три до подхода к станции полярники упаковали вещи и принялись писать письма на Родину. Они знали, что только через год за ними придёт корабль, и поэтому писали очень длинные письма — на десяти, а то и на двадцати страницах. Они как бы хотели обо всём написать заранее, потому что зимой послать письмо из Антарктиды нельзя, а в радиограмме многого не скажешь.
      Анджей писал невесте Ядвиге в Варшаву, а Олег Иванович— внуку Мите и жене Варваре Петровне в Ленинград.
      Два дня и одну ночь скрипели перья в каюте номер сорок девять, как, впрочем, и во многих других каютах. А судно между тем с каждым часом приближалось к Антарктиде, расталкивая стальным форштевнем льдины, вставшие на пути.
      В Антарктиде был полярный день. Огромное золочёное солнце ни на минуту не уходило с неба. По льдинам бродили пингвины и долгим взглядом провожали корабль, плывущий на юг. В полыньях и разводьях плескались киты и тюлени. Над мачтами вились белые птицы величиной с голубя — снежные буревестники.
      Солнечным декабрьским вечером на судне раздался крик:
      — Берег!.. Берег!..
      Олег Иванович и Анджей выскочили из каюты.
      Прямо по курсу корабля белел покатый берег и незаметно сливался с небом вдали. На берегу теснилось десятка полтора домиков, торчали тонюсенькие мачты радиоантенн.
      — Внимание! — объявил по судовой радиотрансляции капитан. — Полярная станция Изумруд. Подготовиться к выгрузке!
      В медицинском домике было три комнаты. В двух размещались амбулатория и лазарет, а в третьей — самой маленькой — поселились Анджей и Олег Иванович. Единственное окно их комнаты глядело на юг, на дальние вершины снежных сопок.
      С юга, из глубины Антарктиды дули частые ветры, взметая за окном снег. Ветры то потихоньку скреблись в стены домика, то грохотали, то наваливались с такой силой, что домик вздрагивал и казалось: вот-вот развалится.
      Стены и потолок в амбулатории и лазарете, как и поло-
      жено в медицинских помещениях, были покрашены белой краской, а жилую комнату строители почему-то выкрасили в зелёный цвет. Может быть, они думали, что зелёный цвет понравится полярникам больше, чем любой другой? А может быть, у них просто не хватило белой краски?
      Уныло-зелёные стены жилой комнаты были не по душе ни Анджею, ни Олегу Ивановичу. Олег Иванович повесил над своей кроватью огромную карту мира, а Анджей всю стену заклеил фотографиями своей невесты Ядвиги, благо их оказалось в его чемодане более пятидесяти штук. Сто красивых
      Ядвигиных глаз смотрели со стены на Анджея, а заодно и на Олега Ивановича.
      На второй месяц зимовки, в конце января, когда короткое антарктическое лето незаметно переходит в метельную осень и с юга подкрадываются первые морозы, в медицинском домике появился ещё один жилец—щенок Парамон. Неизвестно, чем ему приглянулся домик с красным крестом на входной двери, и какие симпатии в его собачьей душе вызвали Анджей и Олег Иванович, и почему из двадцати пяти обитателей станции он выбрал именно их.
      В августе в медицинском домике появился четвёртый жилец — Пиня.
     
     
      РАДИОГРАММА
     
      Первые исследования Советского Союза в Антарктике относятся к 1946 году.
      Жизнь на полярной станции текла неторопливо и размеренно. У каждого были свои дела.
      После завтрака Анджей, захватив ледовой бур, отправлялся на припай. За спиной в рюкзаке позванивали металлические батометры — приборы для изучения морских глубин, которые он опускал на стальном тросике под лёд. У самого крайнего домика, почти на выходе из посёлка, его поджидал гидролог Щёкин. Вдвоём они взваливали на саночки ручную лебёдку и по отлогому берегу спускались на припай.
      На припае они сверлили полутораметровый лёд, устанавливали над лункой лебёдку и опускали в море батометры. Приборы приносили им пробы с разных глубин.
      Гидролог изучал солёность моря, температуру и химический состав воды, а Анджей — микроорганизмы, живущие подо льдом.
      Дома в специальном аппарате — термостате — он выращивал колонии микробов и подолгу разглядывал их под микроскопом. В плоских стеклянных баночках — чашках Петри — разросшиеся колонии напоминали лепестки цветов — красных, оранжевых, белых.
      Метеоролог Коля Косенко следил за погодой. Через каждые четыре часа он отправлялся на метеоплощадку, расположенную в двухстах метрах от станции. Чуткие приборы сообщали метеорологу о влажности и температуре воздуха, о скорости ветра и атмосферном давлении. Метеоданные
      передавались по радио на самую крупную полярную станцию в Антарктиде— Молодёжную, где инженеры-синоптики обрабатывали их и составляли карты погоды для всего Южного полушария.
      На окраине посёлка, не замолкая ни на минуту, стучала дизельная электростанция, дающая полярникам свет и тепло. Здесь, меняясь через каждые восемь часов, несли вахту механики.
      На камбузе — так моряки и полярники называют кухню— хозяйничал Михал Михалыч — готовил зимовщикам пищу. Во время работы повар разговаривал вслух с кастрюлями и сковородками, пел арии из опер и декламировал стихи.
      — О вы, надменные потомки! — восклицал он, обращаясь к кастрюлям, потеющим на плите.
      Магнитологи изучали магнитные колебания земли и полярные сияния. Гляциологи — исследовали льды.
      У каждого были свои дела, и только Олег Иванович маялся от безделья. С появлением на станции пингвинёнка нашлось дело и доктору. Теперь он ежедневно осматривал птенца, кормил его, взвешивал. Сунув под крыло градусник, измерял температуру и обо всём записывал в историю болезни.
      Пиня охотно ел фарш, сдобренный витаминами, рыбьим жиром и тресковой печенью, и быстро выздоравливал. В первых числах сентября Олег Иванович снял с него повязки и выпустил на крыльцо.
      Пингвинёнок несколько раз взмахнул крыльями-коротышками, посмотрел на солнце, поднимающееся над припаем, спрыгнул с крыльца на снег и направился прямо к домику радиостанции, смешно, словно утка, переваливаясь с боку на бок.
      — Небось радиограмму решил отправить! — крикнул гидролог Щёкин, сбрасывая лебёдку с саночек. — Ишь как вышагивает. Срочная небось радиограмма.
      Заметив пингвинёнка, шагающего по улице, полярники выскочили из домов, на ходу застёгивая куртки и поправляя шапки.
      — Сообразительный!
      — Такой малыш, а понимает!
      — Главное на зимовке—радиосвязь с миром
      Люди обступили Пиню полукругом.
      — Он сейчас заявление сделает для иностранных журналистов.
      — Какое ещё заявление?
      — О хорошем питании и лечении на нашей станции, — засмеялся рыжебородый полярник, опускаясь на колено и наводя на Пиню фотоаппарат.
      — Нет! Он поразит мир более важным сообщением! — серьёзно сказал Анджей.
      — Предложит сотрудничество африканским страусам?
      Пиня не обращал на людей ни малейшего внимания. Он
      важно вышагивал по снегу, выпятив грудь и слегка запрокинув голову. Следом за ним шёл доктор, за доктором — Парамон, за Парамоном — Анджей с ледовым буром на плече. Замыкал процессию рыжебородый полярник, увешанный фотоаппаратами, — спецкор Федя.
      Радист, увидев в окно пингвинёнка, вышел на крыльцо.
      — Прошу, ваше величество! — Он поклонился Пине.— Я вас мигом с Северным полюсом свяжу. Там один мой знакомый белый медведь радистом работает. Учились когда-то вместе, дружили, треску ходили ловить.
      Пингвинёнок поднял голову, окинул медленным взглядом раскланивающегося радиста, переступил с лапы на лапу и решительно полез по ступенькам. Помогая себе крыльями и клювом, Пиня вскарабкался на крыльцо, важно оглядел полярников и шагнул в распахнутую дверь.
      Спецкор Федя упал в снег и принялся щёлкать фотоаппаратом.
      — Первый визит после выздоровления, — торжественно и громко проговорил радист, — их величество совершили на радиостанцию, где им был оказан тёплый и дружеский приём.
      — Ура! — закричали полярники.
      — Виват! — крикнул Коля, стараясь всех перекричать.
      Олег Иванович взял пингвинёнка на руки и внёс его
      в комнату, загромождённую радиоаппаратурой.
      — Ставьте на стол гостя, — сказал радист, усаживаясь в кресло к передатчику. — Чтобы под ногами не путался. У меня радиосеанс, а потом займёмся их царственной особой.— Радист щёлкнул тумблером подключения антенны. Олег Иванович поставил пингвинёнка на стол, отошёл к окну и закурил.
      — Послушаем, чего нового в мире. — Радист натянул на голову металлическую дужку наушников, подмигнул пингви-нёнку и принялся осторожно вращать верньер приёмника, настраиваясь на нужную волну.
      Запищала морзянка. Замигал зелёный глазок-индикатор.
      Пиня прислушался. Может быть, писк морзянки напомнил ему голоса пингвинят?
      — Австралийцы вызывают!—Радист вставил в пишущую машинку чистый бланк радиограммы и нахмурился. — Что-то у них стряслось
      «Срочно! Советская полярная станция Изумруд. В два часа тридцать минут по гринвичскому времени к вам вылетел одномоторный биплан. На борту пилот Спаркс и профессор Мак-Горн. Связь с самолётом прервалась около пяти часов тому назад, когда машина находилась приблизительно в пятидесяти-шестидесяти милях к западу от вашей станции. Просим принять участие в поисках исчезнувшего самолёта и его экипажа. Надеемся на успех. Начальник станции Моусон: Лоу».
      поиск
      Антарктида представляет преимущественно высокое нвгорье средней высотой около 3000 метров нвд уровнем моря, мествми расчленённое горными хребтвми высотой до 5000 метров. Почти весь материк зв исключением горных вершин покрыт педниквми, толщинв ледвного щитв достигает нескольких сот метров.
      Все полярники собрались в кают-компании, хотя до обеда оставалось полтора часа. У карты Восточной Антарктиды, приколотой кнопками к стене, ходил начальник станции, тихо поскрипывали половицы под подошвами его рыжих унтов.
      — Возможно, самолёт совершил вынужденную посадку.
      — Но почему они не сообщили об этом на станцию?
      — Внезапная поломка радиопередатчика?
      — Может быть, они попали в снежный заряд и врезались в сопку, — предположил Михал Михалыч, выглядывая из раздаточного окошка, — Помню, был у нас такой случай, когда я зимовал на мысе Желания.
      — Что гадать. — Начальник станции развёл руками.— Действовать надо!
      В окна кают-компании заглядывало розоватое солнце. День был морозным и безветренным. Вдали голубели айсберги, отбрасывая на лёд ёмкие тени.
      — Будем считать, что самолёт разбился, — продолжал начальник станции. — Но значит ли это, что погибли люди?
      — Нет! Конечно, нет! Может, они ранены, ждут нашей помощи?
      — А может, они целы, невредимы и движутся по направлению к нашей станции. Какой путь они выберут?
      — Что покороче.
      — Значит, напрямик. Через горы. — Начальник станции задумался, разглядывая чёрные носки своих унтов. — Путь через горы короче, но труднее. Лично я, окажись в их
      ситуации, предпочёл бы более длинный путь. По побережью.
      — И я тоже, — сказал Анджей. — По берегу идти легко.
      — Но они всё-таки могут пойти напрямик, через горы. Так?
      — Так! — согласились полярники.
      Скрипнула дверь, и в кают-компанию просунулась косматая голова Парамона.
      — У нас на станции два вездехода. И тот и другой мы направим на поиски. Между вездеходами будет поддерживаться постоянная радиосвязь.
      Стоя в дверях и слегка наклонив голову, Парамон прислушивался к словам начальника станции и, казалось, всё понимал.
      — Поисковую партию, направляющуюся по побережью, возглавит товарищ Сапрыкин.
      — Есть! — ответил Олег Иванович.
      — С ним пойдёт Липовски.
      — Добже!
      — Третьим участником береговой поисковой партии я назначаю
      — Разрешите мне! — крикнул Коля и поднял руку.— Мне! Я вездеход водить умею. Я
      — «Птичье молоко» не забудь захватить! — пошутил кто-то. — Чем австралийцев кормить будешь?
      Полярники засмеялись.
      — А кто будет вести метеонаблюдения во время вашего отсутствия на станции?
      — Я! — Михал Михалыч высунулся по пояс из раздаточного окошка и пригладил пышные усы. — В армии я закончил курсы- метеорологов-наблюдателей. На несколько дней я смогу заменить Косенко. Да и ребята помогут.
      — О чём речь?! Конечно, поможем!—отозвалось сразу несколько голосов.
      — Отпустите его с нами, пан начальник.
      — Пусть будет по-вашему! — Начальник станции улыбнулся и махнул рукой. — Поезжайте, Косенко!
      Парамон переступил порожек кают-компании и бешено завилял хвостом. Наверное, он был рад за Колю.
      Затем начальник станции приказал Михал Михалычу подготовить двухнедельный запас продуктов для поисковых
      партий, Олегу Ивановичу — две походные аптечки, механикам— как следует осмотреть вездеходы. На время своего отсутствия он назначил начальником станции гидролога Щёкина.
      — Моя группа пойдёт напрямик, через горы. С группой Сапрыкина мы встречаемся здесь. — Начальник станции достал из кармана карандаш и нарисовал на карте кружок. — У сопки Анна. Итак, — он глянул на часы, — на сборы ровно двадцать пять минут. Если нет вопросов, все могут быть свободны.
      — А где же Пиня? — вдруг спохватился Анджей, когда они с Олегом Ивановичем вышли из кают-компании.
      — Совсем забыл! Мы же оставили его на радиостанции.
      Пиня спал, стоя на краешке стола, опустив голову и прижав крылья. Солнце рвалось сквозь окно и серебрило пух на его спине.
      — Михал Михалыч о нём позаботится. — Олег Иванович снял рукавицу и погладил птенца.
      Пиня вздрогнул, широко разинув клюв, — решил, что настало время кормёжки.
      Уже несколько часов вездеход катил вдоль берега. Свет фар выхватывал из темноты гребни снежных застругов. Машину мотало из стороны в сторону, как шлюпку на волне.
      В чёрном небе висел лёгкий занавес полярного сияния. Он то медленно поднимался, переливаясь жёлтым и зелёным, то ниспадал к далёким айсбергам гигантскими подвижными складками. Иногда по небу пробегала короткая дрожь.
      — Если начнётся метель, вряд ли мы отыщем австралийцев,— озабоченно проговорил Олег Иванович, поглядывая в боковое окно кабины. — Только бы не поднялся ветер!
      — Трещина! — крикнул Коля, выбрасывая вперёд руку.— Трещина!
      Анджей нажал на тормоза. Машина взвизгнула и резко остановилась.
      Трещина была неширокой — метра два — два с половиной. Кое-где её перекрывали снежные надувы.
      Коля лёг на снег, заглянул в разлом ледника. В лицо ему дохнуло холодом.
      — Эге-гей! — прокричал он, сложив ладони рупором.— Эге-гей!
      Трещина, помедлив, ответила глухим шелестящим эхом.
      — Пожалуй, метров триста-четыреста глубиной, — определил Олег Иванович, прислушиваясь к эху. — В такую ухнешь — костей не соберёшь! Ты, Николай, ступай вверх по склону, а я пойду к морю. Поищем объезд.
      — Может, дождёмся рассвета? — спросил Анджей.
      — Время дорого! — Олег Иванович закурил и зашагал вдоль трещины. Вскоре его фигура растворилась в ночи, но ещё долго было слышно, как сухо шуршит снег под его унтами.
      Коля отправился в противоположную сторону.
      Олег Иванович вернулся через полчаса.
      — Трещина тянется до самого берега. Обойти её можно только по припаю. Я нашёл пологий спуск. Зови Николая.
      Анджей несколько раз просигналил.
      — Иду-у! — отозвался издалека Коля и замахал фонариком.
      Утром они вышли к сопке Анна. Над припаем торчал край солнца и освещал небо на севере. На вершинах айсбергов лежали розовые блики.
      Олег Иванович расстелил на коленях карту.
      — Самолёт был где-то здесь, когда с ним оборвалась связь, — сказал он и нарисовал на карте квадрат.
      — Я — «второй»! Я — «второй»! — Олег Иванович поднёс к уху массивную трубку радиотелефона. — Вызываю «первый». Приём.
      — Я — «первый»! — раздался в кабине голос начальника станции, слегка искажённый мембраной. — Слушаю вас, Олег Иванович.
      — Вышли к сопке Анна. Приступаем к поискам.
      — Вас понял. Добро! — отозвалось в трубке и смолкло.
      Анджей вёл вездеход к сопке с плоской, словно срезанной вершиной. Она возвышалась над всеми остальными и напоминала белую перевёрнутую миску исполинских размеров.
      Сумрак медленно сползал по склонам сопок и нехотя
      рассеивался у их подножий. Солнце выскользнуло из-за горизонта и покатилось низко над припаем.
      Начинался подъём. Надсадно выл двигатель. Лязгали гусеницы. Машина с трудом карабкалась по леднику. Склон становился всё круче и круче.
      Анджей выключил зажигание и устало откинулся на спинку сиденья.
      — Всё! — выдохнул он. — Выше не подняться. Сорвём мотор.
      На вездеход рухнула тишина. Она казалась холодной и плотной, как вода на глубине.
      — Перекусим и — в путь! — распорядился Олег Иванович.
      И тут они услышали странный звук. Казалось, кто-то торопливо постучал по фанерному листу костяшками пальцев.
      — Что это? — спросил Анджей.
      — Наверное, акустический обман? — предположил Коля, прислушиваясь.
      Звук повторился. Он шёл из кузова.
      — Там кто-то есть!—Олег Иванович обошёл вездеход, забрался в кузов.
      — Эй, братцы-приятели! — услышали Анджей и Коля его сердитый голос. — Ну-ка признавайтесь, кто из вас грузил ящики?
      — Что случилось? — Анджей и Коля спрыгнули на снег.
      Олег Иванович вылезал из кузова, осторожно прижимая
      к груди пингвинёнка. Пиня щурил глаза от яркого света и разевал клюв.
      — Пан доктор, — покраснев, сказал Анджей, — это я виноват. Должно быть, в спешке я посадил Пиню в другой ящик.
      — Ты посадил его в ящик с перевязочным материалом.
      — В тамбуре было темно Простите, пожалуйста, пан доктор.
      — Да ладно уж! — Олег Иванович махнул рукой. — Открывайте банку со шпротами — птенца кормить надо.
      Они соорудили из ветоши, смоченной соляром, костерок, укрепили над ним закопчённый чайник, разогрели банку мясной тушёнки, накормили шпротами Пиню.
      Поев, они посадили пингвинёнка в кузов вездехода, переобулись в ботинки с металлическими шипами на подошвах триконями, взяли ледорубы, моток нейлоновой верёвки, взвалили на плечи рюкзаки.
      Олег Иванович засунул за пояс штормовки ракетницу и первым зашагал вперёд к плоской вершине, чётко выделяющейся на фоне голубого неба.
      — Следите за дыханием! Два шага — вдох, два шага — выдох!
      Через час они выбрались на плоскую вершину Анны. Отсюда хорошо было видно море, скованное льдом. Гряда айсбергов уходила к горизонту.
      — Самолёт! — крикнул Анджей. — Это они!
      Внизу в ложбине стоял самолёт, выкрашенный ярко-оранжевой краской. Он казался игрушечным и хрупким.
      — Ура! — закричал Коля и завертел над головой ледорубом.— Вынужденная посадка! Они живы! Эге-гей!
      Олег Иванович выхватил из-за пояса ракетницу и несколько раз выстрелил вверх.
      Людей вокруг самолёта не было видно.
      — Странно. — Олег Иванович поднёс к глазам бинокль. — Куда же люди делись?
      — Может, они того? .. Тяжелораненые?
      — Может быть, — не сразу ответил Олег Иванович. — Всё может быть Анджей, возвращайся к вездеходу — сообщи «первому», что мы нашли самолёт.
      — Добже!
      — По распадку обогни Анну, а мы с Николаем спустимся напрямик. Остерегайся трещин! Не забудь покормить пингвинёнка! — крикнул он вслед Анджею.
      — Добже! — отозвался Анджей, исчезая за выступом скалы.
      — Пойдём в связке, Николай, так безопаснее. Разматывай верёвку
      Они начали медленно спускаться. Впереди шёл Коля, нащупывая ледорубом дорогу и вырубая во льду ступеньки. Следом за ним, подстраховывая его верёвкой, спускался Олег Иванович.
      С вершины Анны самолёт показался им целёхоньким, на самом же деле он был серьёзно повреждён: сломано крыло, искорёжен винт, погнуто шасси.
      Коля постучал кулаком по фюзеляжу.
      — Всё-таки они врезались в сопку.
      — Похоже, — согласился Олег Иванович.
      В кабине самолёта на одном из кресел темнело пятно крови. Кровью был забрызган и разбитый щиток с приборами.
      — Теперь ясно. Кто-то из них ранен
      — Не могли дождаться нас! — вырвалось у Коли. — Сидели бы себе спокойно в самолёте и сигаретки покуривали бы. Тепло, тихо, продукты есть.
      — Так ведь они не знали, что их ищут. Рация разбита.
      — Могли бы догадаться! Не маленькие! А один даже профессор. Ну и люди! — Коля сунул руки в "карманы штормовки и принялся расхаживать вокруг самолёта, что-то бурча себе под нос и качая головой.
      Короток зимний день в Антарктиде. С юга, из глубины континента пришла ночь и зажгла над сопками крупные звёзды.
      Заметно похолодало.
      Раздался близкий рокот вездехода. Темноту прорезал свет фар.
      — Пан доктор, «первый» сообщает, что у них серьёзная поломка двигателя. Несколько часов они занимаются ремонтом.
      — Значит, вся надежда на нас.
      — Пан доктор, сейчас ночь. Идти по леднику опасно.
      — Нельзя ждать, Анджей, рассвета. — Олег Иванович вздохнул, размял окоченевшие на морозе пальцы и, сложив их лодочкой, подышал на них. — Мы знаем направление, по которому они пошли. За ночь нам необходимо преодолеть расстояние, которое они прошли за двое суток. А там и рассвет. Ты, Коля, полезай в кузов — попытайся уснуть. Утром сменишь Анджея за рулём.
      — А вы?
      — Я пойду вперёд по леднику. Держитесь за мной метрах в ста. Увижу трещину — подам знак.
      — Но вы не спали почти трое суток, пан доктор.
      — Ерунда! Заводи двигатель, и свяжитесь с «первым». Сообщи: «Продолжаю поиск». — Не дожидаясь ответа, Олег Иванович шагнул в темноту.
      Над сопками висели, разгораясь, мохнатые, словно заин-
      девевшие звёзды. Оглушительно взвизгивал под триконями снег.
      Зачихал мотор, отказываясь заводиться на морозе. Потом взвыл на высокой и долгой ноте. Ярче вспыхнули фары.
      Всю ночь Олег Иванович шагал впереди вездехода, время от времени останавливаясь и постукивая ледорубом по льду.
      Когда рассвело, они выбрались на невысокое плато. Вокруг теснились горы. До станции по прямой оставалось не более пятидесяти километров. Мороз спал. Над вершинами сопок посвистывал ветер, суля скорую метель.
      Они перекусили, не разводя костра, чтобы не терять времени, и пересекли плато наискосок. Теперь Олег Иванович сидел рядом с водителем. За ночь лицо его резко осунулось, посерело. Глаза ввалились. Не лучше выглядел и Анджей.
      Где-то впереди наперерез им шёл второй вездеход. Об этом сообщил по радиотелефону начальник станции. Они должны были встретиться через час-полтора.
      Проснулся Коля. Анджей передал ему управление вездеходом, а сам перебрался в кузов и вскоре уснул, устроившись в спальном мешке.
      Прошёл час. Вездеход спускался в неглубокую ложбину.
      — Палатка! — крикнул Коля, затормошил задремавшего Олега Ивановича. — Палатка! Это они!
      Олег Иванович открыл глаза, щёлкнул зажигалкой, прикуривая погасшую папиросу. Он забылся всего на минуту, убаюканный ровным гулом двигателя.
      — Палатка!
      Вездеход быстро покатил вниз по склону, подпрыгивая на снежных надувах.
      У самого подножья сопки, стоящей несколько в стороне от других, синел прямоугольник палатки. Рядом с палаткой стоял человек и размахивал руками.
      Олег Иванович щёлкнул тумблером радиотелефона.
      — «Первый»! Вышли на австралийцев. У палатки видим одного. Другой, как мы уже сообщали, ранен. Связь через полчаса.
      — Вас понял. Добро!
      Человек в лётном комбинезоне бежал навстречу вездеходу. Он что-то кричал и размахивал на бегу руками.
      Коля притормозил.
      Проснулся Анджей, просунул голову в кабину.
      — Нашли! Ай да мы! Ура, пановье!
      Человек в лётном комбинезоне подскочил к вездеходу, рванул на себя дверцу, сгрёб в охапку Олега Ивановича.
      — Хеллоу, рашенс! — прокричал он, валясь вместе с Олегом Ивановичем в снег.
      — Да погоди ты, медведь! — Олег Иванович поправил съехавшую на лоб шапку. — Русским языком тебе говорю — отпусти!.. Кто вы? — спросил он уже по-английски.
      — Пилот Спаркс! — Австралиец ударил себя кулаком в грудь. — Мы не думали, что вы нас так быстро найдёте.
      — Что с профессором Мак-Горном?
      — Жив! Мистер Мак-Горн в палатке. Он ранен. У него сломаны ноги и что-то с головой.
      — Мак-Горн в сознании?
      — Сейчас—да! Но после того, как мы попали в туман и врезались в сопку, профессор почти сутки находился в забытьи.
      Олег Иванович отряхнул со штормовки снег, протёр очки.
      — Я— врач Коля, живо сумку, носилки!
      Все были в палатке, и только Пиня важно расхаживал вокруг вездехода, стоящего на склоне. Он был похож на часового, которому поручили охранять машину.
     
     
      МАК-ГОРН
     
      В Антарктиде работают постоянные научные экспедиции многих стран мира: Англии, Австралии, Аргентины, Новой Зеландии, США, Советского Союза, Франции, Чили, Японии и других.
      Через несколько дней американский полярный самолёт «Геркулес», летящий с Южного географического полюса, изменил курс и приземлился на ледяном плато рядом с советской станцией. Американцы захватили с собой Спаркса и улетели на Моусон. Они хотели взять и профессора, но Олег Иванович воспротивился. Мак-Горн был слаб и нуждался в строгом постельном режиме.
      — Хорошо, — согласился командир самолёта, выслушав Олега Ивановича. — Пускай остаётся у вас до полного выздоровления. Я так и передам господину Jloy. — Он похлопал доктора по плечу и подарил ему на прощание авторучку с незамерзающими чернилами. Потом сфотографировался на память вместе с Пиней и Парамоном и увёл свою тяжёлую машину в небо.
      Несмотря на все старания врача, Мак-Горн выздоравливал медленно — сказывался возраст и суровость антарктического климата, да и ранение оказалось серьёзнее, чем предполагал вначале Олег Иванович и его коллеги с других полярных станций, с которыми он часто советовался по радио.
      Когда Анджей и Олег Иванович уходили из дома, ящик с Пиней выносили из тамбура и ставили около койки, чтобы Мак-Горн не скучал и не чувствовал себя одиноким в пустом доме.
      А профессор и не думал скучать. Он был человеком весёлым, словоохотливым и никогда не говорил о своих болезнях. Посадив пингвинёнка на грудь, Мак-Горн рассказывал
      ему всякие забавные истории из своей жизни или напевал вполголоса старинные австралийские песни. Чаще всего он пел вот эту:
      Несчастный Браун, смелый Джо и Мэфи — их дружок, Три дерзких браконьера попались на крючок. На двадцать лет сослали их слуги короля Туда, где простирается Ван-Димена земля.
      Землей Ван-Димена раньше назывался остров Тасмания, откуда профессор был родом.
      Пиня внимательно слушал Мак-Горна и поглядывал в окно на белый припай и голубые айсберги. Иногда он покачивал головой и взмахивал крыльями, словно ободряя рассказчика.
      — О! Я вижу, тебе интересно! — всякий раз улыбался Мак-Горн и, довольный, потирал руки.—Ты любознательнее моих оболтусов-студентов, и это весьма похвально.
      Когда пингвинёнку надоедало неподвижно стоять на груди Мак-Горна, он начинал прогуливаться по кровати или норовил примоститься на ноге, закованной в гипс. Может быть, белый цвет гипса напоминал ему лёд?
      За окном был сентябрь — первый весенний месяц в Антарктиде, но об этом, наверное, знали только люди да крупная луковица, плавающая в стакане с водой. Когда стакан поставили на подоконник, луковица выбросила нежно-зелё-ные побеги и прижалась ими к стеклу. Казалось, луковица хотела заглянуть в окно и увидеть весну, но за окном бесновались ветры, наметая высокие сугробы, они ничего не знали о весне.
      — Вот это да-а! — восхищённо протянул Коля и потрогал зелёные стрелки лука, торчащие из стакана. — Вот это красота! Вернусь в Ленинград — обязательно начну лук выращивать.
      Мак-Горн рассмеялся. Мелко затряслась его седая борода.
      — Забудешь, Коля. Приедешь домой, увидишь высокую траву, листья на деревьях, цветы на клумбах и забудешь о скромной луковице.
      — Ни-ког-да! Честное слово!
      — Зелёные стебли растений ошеломляюще действуют на зимовках, когда кругом лёд да снег, да долгая полярная
      ночь. Поверь мне на слово: забудешь, а если и вспомнишь нашу луковицу, то с улыбкой, — Мак-Горн выпростал из-под одеяла руку, протянул её к подоконнику и улыбнулся, думая о чём-то своём. Может быть, старый профессор вспомнил свою Тасманию и густые вечнозелёные леса по склонам её гор. А может быть, себя — восемнадцатилетним, как Коля, и свою первую зимовку в Антарктиде много-много лет тому назад?..
      Пиня взобрался на подушку и запищал, запрокидывая голову и разевая клюв.
      — Вот и проголодался, — ласково проговорил Мак-Горн.— Неси фарш, Коля.
      Поев, пингвинёнок успокоился и, вобрав голову в плечи, заснул. Его совсем не интересовал разговор людей о травах и листьях. Ни он, ни его предки-пингвины не знали, что это такое, потому что нет в Антарктиде ни травы, ни листьев, и зелёным бывает только полярное сияние, вспыхивающее по ночам в чёрном небе. Пингвинёнок спал крепко и даже не услышал, как в лазарет ввалился громоздкий Михал Михалыч.
      Станционный повар навещал Мак-Горна ежедневно.
      — Мистер Майкл! Рад видеть вас! — Мак-Горн долго тряс руку Михал Михалыча. — Как дела у нас? Каков аппетит у зимовщиков? Никто не похудел?
      — Что придумаем на завтра, товарищ профессор? — деловито осведомился повар, доставая из кармана блокнот и огрызок карандаша.
      — Шашлык, дорогой мистер Майкл! Отличное блюдо!— Мак-Горн зажмурил глаза и покачал головой. — Когда я был в вашей стране, мои русские коллеги угощали меня шашлыком.
      — Шашлык по-карски или по-черкесски? — уточнил Михал Михалыч, присаживаясь на краешек стула и раскрывая блокнот.
      — Давайте изобретём новое блюдо: шашлык по-антарктически. Звучит?
      Они ежедневно составляли меню, азартно споря, ни в чём не уступая друг другу.
      — Я участвую в жизни советской полярной станции,— любил шутить Мак-Горн, — как составитель меню и, значит, я не бездельник. И это здорово меня утешает.
      Блюда, выбранные Мак-Горном и приготовленные Михал Михалычем, очень нравились полярникам, и даже сам начальник станции как-то сказал, заглянув в лазарет:
      — Господин Мак-Горн, я бы с удовольствием пригласил вас с собой на следующую зимовку.
      — Составителем меню?
      — Не только — Он хитро подмигнул Мак-Горну и улыбнулся.
      — Считайте, что я уже принял ваше предложение.
      По вечерам все жильцы медицинского домика собирались у койки больного. Олег Иванович играл с Мак-Горном в шахматы. Анджей, сидя за столом, разглядывал под микро-
      скопом бактерий, выращенных в чашках Петри, и делал записи в тетради. Парамон лежал на коврике у кровати и прислушивался к разговорам, навострив уши. Пиня сидел в ящике и изредка попискивал, чтобы обратить на себя внимание.
      Особенно уютно было в домике, когда за окнами завывала пурга и сухо шелестел по стенам снег, взметённый ветром. В такие вечера время тянулось медленно. Люди молчали, прислушиваясь к голосам метели, и вспоминали далёкую родину. Анджей — Варшаву, Олег Иванович — Ленинград, Мак-Горн — Хобарт. Когда метель ненадолго, всего на минуту-другую, стихала, в комнате было слышно, как сами с собой разговаривают ходики, висящие на стене.
      — Тик-тик, — говорили они. — Так-так
      На двадцатые сутки Олег Иванович разрешил своему пациенту вставать и ходить на костылях по комнате.
     
      НА ПРИПАЕ
     
      Фауна Антарктиды исключительно бедна. Она представлена несколькими видами птиц (чайки, поморники, буревестники, пингвины), из млекопитающих — антарктическими тюленями, среди которых бывают громадные—их называют морские пеопарды. Эти ластоногие и птицы питаются морскими организмами.
      Из отрезка трубы, двух металлических полос и старого плетёного кресла, бог весть как попавшего на полярную станцию, Коля смастерил для Мак-Горна финские сани. Одевшись потеплее, громко стуча костылями, Мак-Горн выбрался на крыльцо, уселся в кресло и отправился на прогулку по посёлку.
      — Сначала на радиостанцию, — попросил он Колю.— Мне необходимо связаться с Моусоном.
      Переговорив со своей станцией, Мак-Горн решил осмотреть Изумруд.
      Держась за спинку кресла, Коля лихо подкатил сани к домику, на дверях которого был нарисован пингвин, пожимающий лапу белому медведю.
      — Наша кают-компания.
      — А что означает этот рисунок?
      — Связь двух полюсов: Северного и Южного, — гордо ответил Коля. — Советские полярники работают не только в Антарктике, но и в Арктике.
      — Мистер Майкл! — позвал Мак-Горн и постучал костылём по гофрированной стене дома.
      Тотчас же на крыльце появился Михал Михалыч в белой куртке и поварском колпаке. Казалось, он стоял за дверью и ждал, когда его позовут.
      — Хеллоу, мистер Майкл! Я непременно загляну в ваши владения, но только в следующий раз. — Мак-Горн махнул рукой, и они тронулись дальше.
      Сани остановились у небольшого щитового домика, по самые оконца вросшего в снег. Над плоской крышей домика торчала жестяная труба.
      — Наша баня. Мы здесь моемся и стираем бельё. Как только доктор снимет гипс, я поведу вас в баню. У нас и парилка есть и веники берёзовые.
      — Баня — хорошо! — воскликнул Мак-Горн.
      На краю посёлка темнело длинное приземистое строение. Оттуда доносился ровный стук двигателя.
      — Дизельная электростанция.
      От дизельной к домам двумя шеренгами шагали столбы. Крупный иней покрывал провода и тёмные чашечки изоляторов.
      Коля и Мак-Горн обогнули электростанцию и выехали на покатый берег. На сколько хватало глаз белел припай. Тут и там на льду чернели фигурки пингвинов.
      Прямо в берег упиралась неширокая трещина. Издалека она напоминала чёрную кривую молнию, застывшую на льду.
      — Коля, найдётся ли на станции катушка суровых ниток, тонкая стальная проволока, напильник и плоскогубцы?
      — Конечно! А зачем вам?
      — Завтра узнаешь. А сейчас — домой! Что-то нездоровится мне. Устал, очевидно.
      Из-за мыса показались Анджей, Олег Иванович и гидролог Щёкин. Они несли на плечах длинные ледовые буры, поблёскивающие на солнце, словно пики.
      Анджей и Щёкин остановились около трещины и о чём-то заспорили, а Олег Иванович поднялся на берег.
      — Как погуляли? — спросил он, перебрасывая бур с одного плеча на другое. На лбу его поблёскивали крупные капли пота и, скатываясь, замерзали в густых бровях.
      — Просто великолепно!
      — Отныне будете прогуливаться ежедневно. Вам необходим свежий воздух. Никакие лекарства не заменят его. Через недельку-другую сниму гипс и заставлю вас передвигаться без костылей.
      — Спасибо, доктор.
      Они вместе вошли в посёлок и направились к кают-ком-пании. Михал Михалыч покуривал на крыльце и о чём-то вполголоса беседовал с Парамоном, развалившимся на
      ступеньках. Парамон внимательно слушал повара и повиливал пушистым хвостом.
      — Опаздываете, товарищи, — проворчал Михал Михалыч.— Обед стынет. Начальнику на вас жаловаться буду,— шутливо пригрозил он, помогая Мак-Горну подняться на крыльцо.
      Из стальной проволоки Мак-Горн выгнул рыболовные крючки, заострил их и выточил напильником бородки. Выстругал из дерева короткие удилища и привязал к ним суровые нитки. Получились удочки для подлёдного лова.
      Олег Иванович, разглядывая удочки, попробовал на палец острия крючков и сказал:
      — Что-то идея ваша мне кажется фантастической. Хотелось бы знать, где вы собираетесь удить рыбу?
      — Как где? В море, естественно.
      — Море покрыто полутораметровым льдом, и чтобы просверлить такой лёд
      — Зачем сверлить? Трещину в припае видели?
      — Ах, вот что вы задумали? Опустить наживку в трещину?
      — Совершенно верно.
      — Ну-с, посмотрим, что у вас из этого получится.
      — Мистер Мак-Горн, а какую рыбу мы будем с вами ловить?— спросил Коля, сматывая лески на гвоздики, вбитые в удилища.
      — Морскую.
      — Знаю, что морскую, а вот какую? Треску, окуня, хека или селёдку?
      — Трематомуса Борхгревинка.
      — Что-то никогда не слыхал о такой рыбе.
      — Она водится только в Антарктике. Держится крупными косяками вблизи берегов. — Мак-Горн посмотрел на Пи-ню, разгуливающего по половицам. — Кстати, трематомус — главная пища пингвинов. А названа она так в честь первого зимовщика в Антарктиде — Кристиана Борхгревинка, норвежского биолога.
      — Зимовка на мысе Адер, — не отрываясь от микроскопов, сказал Анджей. — 1899—1900 годы.
      — Совершенно верно.
      — А где мы червей накопаем для наживки?
      — Без них обойдёмся. Ты, Коля, раздобудешь завтра на камбузе кусочек сырого мяса. Чем не наживка?
      — Пиню возьмём?
      — Непременно.
      — Дело, — согласился Олег Иванович, поглаживая пин-гвинёнка. — Пускай погуляет по льду. Может, знакомых встретит, родственников. А если решит остаться в колонии — пускай остаётся. Теперь он вполне здоров.
      — А как мы его потом узнаем среди других пингвинят? Вон их сколько на льду — тысячи.
      — Я, кажется, что-то придумал. — Мак-Горн вынул из кармана часы, отстегнул серебряную цепочку. — Давайте укоротим цепочку и повесим ему на шею. Пускай наш Пиня разгуливает в серебряном ошейнике.
      На следующий день после завтрака Мак-Горн и Коля отправились на припай. На коленях профессора важно восседал Пиня. На шее пингвинёнка поблёскивала серебряная цепочка. Впереди бежал Парамон и, оглядываясь, повиливал хвостом.
      Спрессованный ветрами и морозами, снег был твёрд, как лёд. Он громко шуршал под полозьями.
      Утро было тихим, солнечным. Над трещиной поднимался лёгкий парок и нехотя таял в морозном воздухе. Где-то в отдалении тихо потрескивал лёд.
      Сани скользнули по пологому берегу и выкатились на припай.
      Трещина была узкой. Её без труда можно было перешагнуть. Лёд на разломе отливал купоросной синевой. Вода внизу казалась чёрной и тяжёлой.
      Мак-Горн ссадил пингвинёнка, наживил кусочком мяса крючок и опустил леску в воду.
      Пиня вперевалочку прогуливался вдоль трещины, с любопытством поглядывал вниз, на воду. Он впервые видел воду и не знал, что это такое, хотя вода пахла чем-то знакомым. Запах этот будоражил пингвинёнка. Он завертел головой, замахал крыльями и несколько раз тревожно прокричал. Парамон с удивлением поглядел на него, широко зевнул, свернулся на льду клубком, прикрыл нос пушистым хвостом и вскоре захрапел, ритмично вздувая бока.
      — Что-то трематомус ваш не клюёт. — Коля подавил зевок, подёргал удилище. — А может, и нет никакого тремато-муса здесь? Выдумки всё ваши.
      Мак-Горн промолчал, сменил на крючке наживку.
      Прошло полчаса. Рыба не клевала. Легонько пригревало солнце, стоящее над айсбергами. Вдали прогуливались пингвины небольшими группками.
      Вдруг удилище в руке Мак-Горна дрогнуло, в ту же секунду он резко подсёк. Леска натянулась, заходила по воде кругами.
      — Тяните! — крикнул Коля. — Уйдёт!
      Мак-Горн принялся быстро выбирать леску. На крючке билась коричневая рыбина. Он подтянул её почти к своим коленям, когда рыба вдруг сорвалась и угодила прямо в спящего Парамона. Пёс вздрогнул, вскочил. Шерсть на его загривке поднялась дыбом. Изогнувшись, трематомус оттолкнулся от льда, звонко хлестнул Парамона по носу и свалился в трещину.
      — Эх! — вырвалось у Коли. — Ушла!
      Парамон стремглав кинулся к посёлку, скуля и подвывая на бегу.
      — Парамон!—прокричал вслед ему Коля.—Парамоша!..
      Но щенок ничего не слышал. В несколько прыжков он
      достиг берега и скрылся за сугробами, но долго ещё был слышен его запоздалый отважный лай.
      А Пиня так и стоял, замерев на краю трещины и уставившись на воду.
      Леску Мак-Горна стронуло, плавно повело в сторону. Он ловко подсёк и осторожно выудил из трещины рыбу.
      — Типичный представитель подводной антарктической фауны, — сказал он, снимая с крючка трематомуса.
      Рыбёшка оказалась невелика: сантиметров пятнадцать в длину. У неё была крупная голова и широко растопыренные плавники. На морде застыло сосредоточенное выражение. Казалось, трематомус туго соображал, как это его угораздило попасть на крючок, и разевал розовый рот.
      — Теперь дела пойдут. — Мак-Горн протянул рыбу пинг-винёнку, раскрывшему клюв.
      — Неужели проглотит?
      Пиня проглотил рыбину мгновенно и снова раскрыл клюв, наступая на Мак-Горна.
      — Терпение, мистер, терпение! — засмеялся Мак-Горн.
      Ждать пингвинёнку не хотелось. Он недовольно пищал,
      запрокидывал голову и разевал клюв ещё шире. Трематомус ему понравился. Наверное, он оказался вкуснее фарша.
      Следующую рыбину поймал Коля. Пиня проглотил и её. Он съел и третью, и четвёртую, и пятую.
      — Ну и обжора! — удивлялся Коля и покачивал головой. — И куда влезает только?
      Пингвинёнок раздулся, сделался неуклюжим, медлительным и чем-то отдалённо напоминал огромную грушу, неловко покачивающуюся на перепончатых лапах.
      — Как бы не перекормить его? — забеспокоился Коля.— Как бы заворот кишок у него не случился?!
      — Не следует волноваться. Ничего с ним не случится. Пингвины, как известно, наедаются на два, а то и на три месяца вперёд. Так уж их природа устроила.
      Поклёвки неожиданно прекратились.
      — Наверное, ушёл косяк, — предположил Мак-Горн, машинально подёргивая удилище и глядя на солнце, карабкающееся в зенит. — Который час? — спросил он.
      — Одиннадцать ровно. Время есть — порыбалим ещё. Мне на метеоплощадку к двенадцати.
      Пине вскоре надоело ждать, и он отправился к айсбергу, невдалеке от которого прогуливались пингвины. Пингвинёнок отошёл метров сто от трещины, оглянулся и прибавил шагу
      Через полчаса люди хватились пингвинёнка, но его нигде не было.
      — Пиня!.. Пиня!.. — громко звал Мак-Горн и оглядывался вокруг.
      Коля побежал к айсбергу, но пингвинёнка не оказалось и там
      В ту ночь в медицинском домике долго не могли уснуть. Лёжа в постелях, люди вслушивались в тишину за стенами, надеясь уловить лёгкое шуршание снега под лапами пингвинёнка. И луковица, казалось, тоже прислушивалась вместе с ними, припав к стеклу своими тонкими стрелками. Молчали на стене ходики — их забыли пустить. Не капала в рукомойнике вода, только изредка вздыхал в тамбуре Парамон, ворочаясь на топчанчике.
      Здравствуй, Митька!
      Вот какие у нас дела: пропал Пиня. Очень грустно стало в нашем медицинском домике
      Пингвинёнок уходил всё дальше и дальше от берега.
      По льду между скалистыми островками и айсбергами, вмёрзшими в припай, разгуливали пингвины и не обращали на него ни малейшего внимания.
      — Кия! — жалобно позвал пингвинёнок. — Кия!
      Но никто из пингвинов не откликнулся на его зов.
      Пиня остановился, поглядел на пингвинят, чинно прогуливающихся со своими родителями у дальнего островка, вздохнул и побрёл к ближайшему айсбергу.
      — Кия!.. Кия!..
      Он обогнул айсберг и увидел с десяток взрослых птиц. Выстроившись в затылок друг другу, пингвины важно шествовали по льду в направлении айсберга. Пиня взобрался на невысокий снежный холмик и, когда процессия поравнялась с ним, громко крикнул:
      — Я пингвинёнок Пиня!
      — Ну и что из того? — проскрипел передний пингвин, и процессия прошла мимо.
      Пиня скатился с холмика и засеменил за птицами, но пингвин, замыкающий колонну, больно ударив его клювом, сбил с ног.
      — А ну, катись отсюда! — сердито прокричал он.
      Пине было обидно, горько. Он чувствовал себя таким одиноким, таким несчастным, что впору бы заплакать, но плакать он не умел.
      Пиня у пал на грудь и, отталкиваясь от снега крыльями и лапами, заскользил к айсбергу с двумя синими арками. Когда-то там был детский сад, куда привёл его Кир-Кир.
      Детского сада у айсберга уже не было.
      Пине стало совсем тоскливо. Ему захотелось фарша, конфет «Птичье молоко», которыми его тайком от всех угощал Коля. Он вспомнил Анджея, Мак-Горна Ещё он, наверное, ёспомнил старого станционного доктора, когда-то лечившего его, и лохматого Парамона, любившего причёсывать его своим языком. Пиню потянуло на станцию, к людям
      Айсберг, вдоль которого он брёл, понурив голову, тихонько потрескивал. Казалось, кто-то осторожно ворочается в нём. Звук этот напомнил пингвинёнку потрескивание мороза в стенах медицинского домика. Изредка доносились резкие вскрики птиц и шорох снега под их лапами. Пиня хорошо помнил голоса Кии и Кир-Кира — пингвины всегда узнают друг друга по голосам, — но это были не их голоса.
      Солнце опускалось за горизонт. Над полярной станцией, еле видной вдали, вспыхнули крошечные электрические огоньки. С берега шла ночь.
      Пиня услышал за спиной шорох. Он обернулся. К нему приближался странный пингвин. Был он сутул, тощ и нескладен. Длинные крылья волочились по снегу. Всё тело пингвина было покрыто клочками пуха, из-за них кое-где проглядывали перья.
      «Ну и чучело!» — подумал Пиня.
      — Ты кто? — скрипуче спросил пингвин и завертел маленькой головой на длинной тощей шее. — Что-то я тебя раньше здесь никогда не видел Между прочим, это мой айсберг! — Пингвин был одного роста с Пи ней.
      — Это почему же он твой?!
      — А потому! — Пингвин пощипал клювом грудь и выплюнул на лёд клок серого пуха. — Здесь детский сад был. Я воспитывался в нём, когда был маленьким. Понял?!
      — Странно! Я тоже был в этом детском саду! Но тебя что-то не припоминаю. У нас не было таких чучел.
      — Это я-то чучело?! — Пингвин подскочил к Пине.
      — Но-но! — прокричал Пиня, замахиваясь крылом.
      Пингвин отступил на шаг и вдруг жалобно сказал:
      — Я не страшный, я не уродливый. Это просто я линяю.
      — Всё равно чучело!
      — Ты на себя погляди. Тоже мне красавец выискался.'
      Пиня стал с ним рядом и вдруг обнаружил, что у него
      точно такие же длинные крылья, волочащиеся по снегу, такие же серые клочья пуха на груди.
      — Мы с тобой, очевидно, ровесники. Тебе сколько?
      — Скоро исполнится полгода, — ответил Пиня. — Через полтора месяца.
      — И мне. А может быть, ты тот пингвинёнок, который пропал во время урагана?
      — Да.
      — Где же ты был так долго? Кия искала тебя повсюду.
      Услышав имя матери, Пиня встрепенулся и быстро
      спросил:
      — Где она?
      — Не знаю. Говорят, ушла из колонии.
      — А Кир-Кир?
      Пингвин насупился.
      — Он погиб. Его съел морской леопард. Мне отец рассказывал. Отец сам едва спасся. Они вместе ловили рыбу в полынье.
      — Морской леопард? — рассеянно спросил Пиня, думая об отце. — Что это?
      — Большой страшный зверь, похожий на тюленя. Я его ни разу не видел. Пингвины рассказывают, что вся его спина покрыта светлыми пятнами. Все пингвины его боятся А где ты был?
      — Там. — Пиня махнул крылом в сторону станции, скрытой вечерним сумраком. — На полярной станции.
      — У людей?! — недоверчиво спросил пингвин. — А как же тебя зовут?
      — Пиня.
      — Ну, я пошёл, Пиня. Поздно уже. Мама будет волноваться.— И он заковылял прочь, волоча по снегу неуклюжие крылья.
      А Пине здесь, на припае, идти было не к кому
      Наступила ночь. Из-за айсберга выглянул хрупкий полумесяц. В зените полыхнул холодный огонь полярного сияния.
      ВОЗВРАЩЕНИЕ
      Императорские пингвины живут колониями. Некоторые колонии насчитывают несколько десятков тысяч особей. Правда, редко случается так, чтобы все птицы находились в колонии. Обычно пингвины держатся у ледовой кромки, добывая корм. В колонию они приходят выводить птенцов. Большинство ученых считает пингвинов самыми древними птицами — ровесниками мамонтов и динозавров.
      Среди ночи в сенях залаял Парамон. Его отрывистый лай всполошил всех жильцов медицинского домика. Олег Иванович сунул босые ноги в валенки, накинул тулуп и вышел на крыльцо.
      На крыльце стоял Пиня.
      — Вот и молодец! — растроганно проговорил Олег Иванович и погладил пингвинёнка. — Вот и умница! Анджей! — крикнул он. — Мистер Мак-Горн! Смотрите, кто пришёл!
      Кутаясь в одеяло, на крыльцо выскочил Анджей. Громко застучали костыли Мак-Горна.
      Повизгивая и вертя хвостом, вокруг Пини суетился Парамон.
      Анджей подтолкнул пингвинёнка к двери. Пиня переступил порожек и очутился в тамбуре. Кто-то поднял его и посадил в ящик. Кто-то сунул в клюв рыбёшку.
      — Великолепно! Великолепно! — слышался голос Мак-Горна.— Снова нас пятеро.
      Парамон запрыгнул на топчанчик, свесил голову к Пине и принялся облизывать его. Пёс тихонько повизгивал и о чём-то рассказывал пингвинёнку на своём собачьем языке.
      — Почему же он всё-таки вернулся? — спросил утром Мак-Горн, подравнивая бороду перед зеркалом. — И заметьте, вернулся не сразу, а через двое суток. А следовательно, у него были контакты с пингвинами из колонии. Всё это весьма любопытно.
      — Вывод сам напрашивается. — Олег Иванович застегнул молнию куртки —жильцы медицинского домика собирались в кают-компанию на завтрак. — Колония пингвинёнка не приняла. В противном случае, я думаю, он вряд ли бы вернулся.
      В кают-компанию они отправились впятером. Впереди трусил Парамон, виляя хвостом и поминутно оглядываясь. Следом за ним вышагивал Пиня.
      — Так почему же всё-таки вернулся пингвинёнок? — в который раз спрашивал Мак-Горн. — За-гадка
      — Тайна! — в тон ему отвечал Анджей. — А может быть, он просто очень любит нас?
      За завтраком все зимовщики говорили только о Пине и его возвращении, в то время как сам пингвинёнок стоял под окном и терпеливо ждал кормёжки — люди приучили его есть три раза в день. Парамон, встав на задние лапы, пытался заглянуть в окно. Очевидно, псу хотелось знать, что приготовил на завтрак Михал Михалыч.
      Как только хлопнула дверь, Парамон бросился к крыльцу. Следом за ним, покрикивая, заторопился Пиня.
      Первым из кают-компании обычно выходил Коля. Человек молодой и порывистый, он не любил засиживаться за столом.
      Коля постоянно куда-то спешил — то на метеоплощадку, то на припай, то на радиостанцию, то в механическую мастерскую. Везде у него оказывались дела.
      — Пиня! — позвал он, спрыгнув с крыльца на снег.
      Пингвинёнок радостно прокричал, запрокинул голову и
      раскрыл клюв.
      Коля покормил его кусочками сырого мяса, а Парамону дал бутерброд с колбасой.
      На крыльцо вышли полярники. Они курили и поглядывали на Парамона и Пиню — у всех, за исключением Анджея и Коли, дома были дети, а у некоторых даже внуки. Наблюдая за щенком и пингвинёнком, люди вспоминали своих детей, которых не видели много месяцев.
      — Мой внук Митя, — сказал Олег Иванович, показывая полярникам фотографию мальчишки, сидящего в кресле,— неуклюжий, как пингвинёнок. Особенно когда его выводят на прогулку в тёплом пальто и в валенках.
      Фотокарточка пошла по рукам.
      — А моя Алёнка — ну прямо как наш Парамон. — Михал Михалыч улыбнулся в усы, вспоминая дочь. — Подвижная. Шустрая. Ни минутки спокойно посидеть не может. Не девчонка— юла! Скоро в школу пойдёт, — гордо добавил он, возвращая Олегу Ивановичу фотографию.
      — А у меня два внука. Мальчик и девочка — начал было Мак-Горн, но неожиданно смолк, улыбнулся и задумчиво посмотрел на горизонт. Там, на севере, далеко-далеко за горизонтом, в синем океане лежал зелёный остров Тасмания, где жили Кристин и Ноел — внуки Мак-Горна.
     
     
      ОАЗИС
     
      Антарктический оазис — участок суши, не покрытый льдом, со всех сторон окружённый материковыми льдами. В оазисах — местный климат, вода в жидкой фазе в течение всего года: реки и озёра не промерзают даже зимой, растительность и животный мир. Самый крупный из антарктических оазисов — овзис Банге-ра. Его площадь 952 кв. м.
      Олег Иванович снял с ноги Мак-Горна гипс и разрешил ему ходить без костылей.
      Заканчивался октябрь, и в Антарктиде была весна в разгаре. Антарктическая весна совсем не похожа на нашу, потому что нет в ней ни зелёного цвета, ни звонкой капели, ни путевых песен перелётных птиц. Только небо стало голубее и ярче солнце, да утихомирились ветры. Наверное, почуяв весну, они залегли на дне ледяных ущелий и притаились там до осени. А мороз ничего не знал о весне, и ртутный столбик термометра по-прежнему опускался по ночам ниже отметки двадцать.
      Стрелки луковицы на подоконнике вытянулись и сделались упругими.
      Снег вокруг сиял так, что на него невозможно было смотреть, не щурясь. В припае появилось много трещин, по краям которых лежали тюлени, нежась под весенним сол-f нышком.
      В колонии оставалось всё меньше пингвинов. Птицы уходили на север, к морю, свободному ото льда. Родители уводили своих подросших птенцов к воде, чтобы научить их плавать и добывать корм.
      — Так, так, — сказал как-то Мак-Горн, разглядывая карту побережья, приколотую кнопками к стене. — Пожалуй, нам, Николай, с тобой самое время отправиться в оазис Аус-ма. До него от станции миль пятнадцать, не больше. За день обернёмся.
      — В оазис? — удивлённо переспросил Коля, решив, что ослышался.
      — Ну да! На вездеходе мы доберёмся до него часа за два. Погода великолепная. Путь несложный: вдоль берега моря
      — Простите, мистер Мак-Горн, но откуда же в Антарктиде взялся оазис?
      — К сожалению, никто из учёных об этом пока не знает,— серьёзно ответил Мак-Горн.
      — Оазисы бывают в пустынях. Это я точно знаю.
      Мак-Горн засмеялся:
      — О тех оазисах знают даже дети дошкольного возраста. Другое дело оазисы антарктические Впрочем, ничего о них рассказывать не буду. Сам завтра поглядишь.
      На следующее утро, сразу после завтрака, ярко-зелёный вездеход выкатил из посёлка и спустился к берегу — Мак-Горн и Коля направлялись в оазис, расположенный к юго-востоку от станции.
      — Не забудьте из оазиса фиников привезти, — крикнул вслед вездеходу Анджей. — Мандаринов.
      Они ехали молча. Откинувшись на спинку сиденья, Мак-Горн покуривал трубку и лениво отгонял ладонью дымок от лица.
      Коля вёл вездеход, осторожно притормаживая у снежных застругов, объезжал трещины, изредка попадающиеся на пути.
      — А кто-нибудь был в этом оазисе? — спросил Коля.
      — А как же! — Мак-Горн вынул изо рта трубку. — Там немало поработали советские учёные. Я читал очень интересную статью советского ботаника Мартина об этом оазисе.
      — Как-то странно звучит слово оазис в Антарктиде.
      — Да. Действительно. Очень странное слово в стране вечных льдов и снегов. В Антарктиде оазисы открыты совсем недавно — лет тридцать-сорок тому назад.
      Вдали медленно проплывали снежные вершины гор. Искрились ледники. Белый припай, похожий на бескрайнюю снежную равнину. Возвышались редкие айсберги. В голубом, высоком небе проплывали лёгкие перистые облака. Огромный шар солнца катился на запад.
      Лязгая гусеницами, вездеход взобрался на невысокий
      холм, и люди увидели далеко впереди на фоне белого льда и снега тёмное расплывчатое пятно.
      — Оазис, — сказал Мак-Горн и спрятал в карман погасшую трубку.
      Издалека оазис чем-то напоминал гигантскую чернильную кляксу, расплывшуюся на промокательной бумаге. С трёх сторон его охватывали невысокие пологие сопки, с четвёртой подступало море, скованное льдом.
      — И это-то оазис? — разочарованно протянул Коля, переключая скорость. Вездеход вздрогнул, медленно покатил по склону холма. — А я-то думал! Какой же это оазис?! Одни камни!
      — Выходы коренных пород материка — гнейсы.
      — Какая разница? Всё равно камни. А я-то думал
      — Кругом снег и лёд, а там, — Мак-Горн указал в сторону приближающегося оазиса, — ни снежинки, ни льдинки. Почему?
      — Весна. Весь снег растаял.
      — Если бы только весна. — Мак-Горн улыбнулся, достал из кармана трубку и принялся набивать её табаком.
      Быстро приближался оазис — хаотическое нагромождение камней самой разнообразной величины и формы. Низко над камнями кружили ослепительно белые птицы, похожие на крупные хлопья снега.
      — Снежные буревестники. — Мак-Горн чиркнул спичкой, прикуривая. — А снег в оазисе не растаял. Его там никогда не было.
      — Почему?
      — А вот этого никто не знает.
      Они оставили вездеход у моря и направились в глубь оазиса. Из-за камня выпорхнула серая птичка, похожая на воробья.
      — Кочурка Вильсона. А вот и пингвины Адели.
      На большом плоском камне стояло несколько низкорослых пингвинов. Они о чём-то тревожно пёреговаривались и поглядывали в сторону приближающихся людей.
      В оазисе было тепло. Где-то приглушённо журчал ручеёк, не видный в камнях.
      — Что здесь делают пингвины Адели? — спросил Коля, засовывая шапку за пояс штормовки. — Около нашей станции я их ни разу не видел.
      — Адели пришли в оазис, чтобы вывести птенцов. И кочурки Вильсона за этим же прилетели, и снежные буревестники.
      Один из пингвинов, стоящих на плоском камне, выпятил грудь, раскинул короткие крылья и грозно тронулся в сторону людей. Он вытягивал шею и шипел, словно гусь.
      Мак-Горн, припав на колено, щёлкнул фотоаппаратом.
      Перья на голове у пингвина взъерошились. Он подскочил к Мак-Горну и ударил его клювом по ноге.
      — Ну и забияка! — засмеялся Мак-Горн, проворачивая в аппарате плёнку.
      — Фрр-фрр, — раздался звук хлопающих крыльев, и из-за каменистой осыпи выпорхнула крупная серая птица с коротким жёлтым клювом.
      — Поморник! Очевидно, мы спугнули его с гнезда.
      В центре оазиса лежало небольшое озерцо, покрытое тонким прозрачным льдом. Сквозь лёд были видны коричневые стебли водорослей и жёлтое каменистое дно.
      — Какая богатая жизнь в оазисе! — Мак-Горн стряхнул ладонью капельки пота со лба. — На тысячи миль вокруг безжизненная ледяная nycтыня, а тут — Он следил за кружащим в небе поморником.
      Распластав огромные крылья, птица парила над оазисом и пялила вниз выпуклые, словно бусины, глаза. Тревожно галдели пингвины, стоящие на камне, и задирали вверх головы.
      Оазис был невелик: километра два в поперечнике.
      Мак-Горн присел на тёплую спину валуна и огляделся.
      — Видишь чёрные точки на припае? — спросил он. — Это идут сюда с кромки пингвины Адели. Через неделю-другую они оккупируют весь оазис и начнут выводить птенцов.
      — Оазисы бывают только на побережье?
      — Да нет. Порой встречаются они и в глубине континента, за тысячи миль от моря. — Мак-Горн подбросил на ладони камушек и ловко поймал его. — С животным миром мы бегло ознакомились, но в оазисах богата и растительность — флора. Вот, погляди. — Он протянул Коле камень.
      Коля разглядывал камень, перекладывая его с ладони на ладонь.
      — Обрати внимание на светлые пятна. Это — лишайники.
      Камень был пёстрым от обилия светлых пятен, слегка выступающих над его поверхностью.
      — Пятна похожи на накипь, не так ли? Такие лишайники называются накипными. Их несколько десятков видов, и встречаются они только в оазисах.
      — А кроме лишайников что-нибудь ещё рас-тёт в оазисах?
      — Мхи. — Мак-Горн привстал с валуна, опустился на корточки и вынул из кармана увеличительное стекло. — Погляди.
      Северную поверхность валуна покрывал мох. Он был чёрного цвета. Его короткие стебли были чёрными и жёсткими, как проволока.
      — Странный мох. О такой мох пальцы в кровь исцарапать можно.
      — Можно, — согласился Мак-Горн.
      — А почему он такой?
      — Мох видоизменился. Приспособился к суровому климату Антарктиды Теперь понимаешь, почему такие места в Антарктиде называются оазисами?
      Коля пожал плечами.
      — Что такое оазис в пустыне? Маленький островок жизни. Понятно?
      — В пустынях—понятно. Кругом пески, жара, а в оазисах— вода, деревья, климат хороший, фрукты.
      — То же самое и здесь. Кругом снег и лёд. — Мак-Горн повёл рукой в сторону снежных сопок, подступающих к оазису. — Всего через сотню шагов вечная зима. А в оазисе теплынь, свой животный мир, растительность
      По земле скользнула стремительная тень поморника. Гортанно закричали пингвины и шумно захлопали крыльями.
      Мак-Горн выколотил о валун трубку и сказал:
      — Домой пора.
     
     
      ПРАЗДНИК
     
      В Антарктиде есть два праздника, которые отмечаются зимовщиками всех национальностей: Новый год и день зимнего солнцестояния — 22 июня. Ноябрьский праздник нашими зимовщиками считается к тому же ещё и весенним праздником, потому что ноябрь последний весенний месяц в Южном полушарии.
      Ночи стали тёмно-синими и короткими. Нехотя спадали морозы. Изредка над станцией куролесили короткие ураганы.
      Зимовка заканчивалась. Со дня на день из Ленинграда должна была выйти «Обь» с новой сменой полярников.
      Пиня заметно вытянулся, превратился в красивого молодого пингвина. Он уже самостоятельно разгуливал по станции и по припаю. В солнечные дни ярко поблёскивала серебряная цепочка на его шее. Иногда с Парамоном они уходили далеко за айсберги, вмёрзшие в береговой припай. Люди, работающие на льду, часто видели, как Пиня прогуливается вместе с пингвинами из колонии. Парамон следовал за птицами на почтительном расстоянии, словно боясь помешать их разговорам.
      Как-то, возвращаясь с припая на станцию, Анджей спросил у Олега Ивановича:
      — Пан доктор, как вы думаете, о чём наш пингвинёнок говорит с пингвинами из колонии?
      — Он расспрашивает их о Кие, — серьёзно ответил Олег Иванович.
      — О Кие? — с удивлением переспросил Анджей. — Что это такое?
      — Так зовут его маму.
      Анджей улыбнулся, пожал плечами и произнёс:
      — Всё-то вы знаете, пан доктор.
      Олег Иванович промолчал. Заслонив ладонью глаза от
      солнца, он глядел на Пиню, разгуливающего с двумя высокими пингвинами, и думал о следующем письме, которое он напишет внуку.
      Приближался Ноябрьский праздник.
      Олег Иванович раздобыл на складе кусок красного полотна и написал на нём масляной краской: «Да здравствует Великий Октябрь», и повесил транспарант над дверью медицинского домика. В центре посёлка, рядом с кают-компанией, вдвоём с Колей они соорудили из пустых ящиков трибуну. Украсили её флажками.
      Для каждого советского человека день рождения нашей страны — самый большой праздник. Он дорог вдвойне, когда находишься вдали от Родины.
      Михал Михалыч и Мак-Горн несколько вечеров подряд придумывали праздничное меню.
      За Мак-Горном со станции Моусон обещали прислать самолёт: он получил радиограмму от Лоу — начальника австралийской зимовки.
      Профессору не хотелось улетать с Изумруда. За два с половиной месяца он привык к советским зимовщикам, полюбил их. С Пиней и Парамоном тоже было грустно расставаться. В последние дни пингвин и собака повсюду бродили за Мак-Горном, наверное, предчувствуя скорую разлуку.
      От ранения Мак-Горна не осталось и следа. Он теперь работал наравне с другими зимовщиками: дежурил по камбузу, помогал гляциологам, проводил магнитные наблюдения, работал на льду вместе с Анджеем и Щёк иным.
      Дня за два до праздника на станцию стали поступать поздравительные радиограммы. Их было много. Приходили они из всех уголков нашей страны: с Кавказа, с Чукотки, из Средней Азии, даже с дрейфующей станции «Северный полюс». Больше всего радиограмм было от школьников.
      Радист приносил их в кают-компанию и прикалывал кнопками к стене. Вскоре вся стена от потолка до пола была увешана ими, а радиограммы всё шли и шли
      — Вся страна вам пишет! — восторженно говорил Мак-Горн.— И все-то знают вас. Любят
      Утро Седьмого ноября выдалось тихим и солнечным. Из динамика, укреплённого на столбе, неслась весёлая музыка. Полярники готовились к демонстрации. Все они надели белые рубашки, повязали галстуки, а Михал Михалыч даже усы сбрил.
      Коля большим гребнем расчесал Парамона, а на грудь Пине повесил широкую алую ленту.
      Ровно в десять утра зимовщики выстроились на окраине станции в колонну и направились к кают-компании. Каждый
      нёс флажок, а Олег Иванович, идущий впереди, — знамя станции. Справа от Олега Ивановича шёл Анджей с красно-белым флагом Польской Народной Республики, а слева — Мак-Горн с синим австралийским флагом.
      Последним гордо вышагивал Пиня с красной лентой через плечо. Расчёсанный Парамон суетился вокруг колонны
      и никак не мог понять важности момента. Он то забегал далеко вперёд, то возвращался к дизельной, то принимался бестолково лаять. А люди, идущие в колонне, дружно пели знаменитую революционную песню:
      Это есть наш последний и решительный бой, С Интернационалом воспрянет род людской
      Анджей пел её на польском языке, а Мак-Горн — на английском.
      У трибуны колонна остановилась, и только Пиня прошествовал к кают-компании и взобрался на крыльцо.
      — Друзья мои, — сказал с трибуны начальник станции, — поздравляю вас с годовщиной Великого Октября!
      — Ура! — ответили ему полярники и замахали флажками. Вверх полетела красная ракета, оставляя в голубом небе дымный след, за ней вторая, третья
      Спецкор Федя стрекотал кинокамерой, щёлкал фотоаппаратом, что-то быстро записывал в блокнот.
      Потом был митинг. Один за другим на трибуну поднимались полярники и говорили о своих делах и о далёкой Родине. Самым последним выступал Мак-Горн.
      — Дорогие мои русские коллеги, — сказал он. — Друзья! Мне посчастливилось прожить с вами бок о бок два с половиной месяца. Я никогда не забуду вас. Спасибо вам! Да здравствует ваш праздник и дружба между моим и вашим народами!
      Речь Мак-Горна была короткой, но полярники долго аплодировали ему и кричали «ура». А когда Мак-Горн сошёл с трибуны, каждый пожал ему руку.
      В небе послышался рокот мотора. Низко над домами посёлка пролетел ярко-оранжевый самолёт. Лётчик посадил машину у здания дизельной и заглушил мотор.
      — Это за мной, — грустно сказал Мак-Горн.
      — Товарищ профессор! — Михал Михалыч расставил руки, как бы загораживая Мак-Горна. — А как же наш праздничный обед? Мы вас не отпустим, и не думайте даже!
      — Завтра улетите, — сказал начальник станции. — Я сейчас же свяжусь по радиотелефону с Лоу и обо всём договорюсь.
      — Мистер Мак-Горн, оставайтесь, — попросил Коля.— Всего на один денёчек.
      По улице между двумя рядами домов бежал, размахивая руками, высокий человек в лётном комбинезоне.
      — Спаркс! — узнал лётчика Анджей. — Смотрите, Спаркс!
      — Хеллоу! — прокричал Спаркс. — Я не опоздал?
      — В самый раз подоспел! — Михал Михалыч похлопал Спаркса по плечу. — Прямо к праздничному столу.
      — Когда летим? — поинтересовался Мак-Горн.
      — Завтра, сэр. Я специально прилетел на сутки раньше, чтобы дать вам время на сборы и — Спаркс хитро подмигнул Михал Михалычу, — посмотреть, как русские отмечают свой национальный праздник.
      — Вот и отлично!—засмеялся начальник станции.— Прошу всех к столу.
      — Одну минутку, шеф! — Спаркс поправил лётные очки, сдвинутые на лоб, и торжественно произнёс: — Зимовщики австралийской полярной станции Моусон поздравляют своих русских коллег с праздником и преподносят им подарок.— Он сунул руку в нагрудный карман комбинезона и вынул пластмассового кенгурёнка.
      Кенгурёнок закивал головой, зашевелил ушами и принялся поочерёдно подмигивать то одним, то другим глазом.
      — Вот так игрушка! — засмеялись вокруг. — Ну и зверь
      — Резко упало атмосферное давление, — озабоченно проговорил Коля, отводя начальника станции в сторонку. — Я только что снял показания приборов на метеоплощадке. К нам идёт, очевидно, циклон.
      — Синоптики с Молодёжной ничего о циклоне не сообщали.
      Коля пожал плечами.
      — Мистер Спаркс! — позвал начальник лётчика.
      — Я здесь, шеф.
      — Необходимо закрепить самолёт. Похоже, надвигается ураган. Слишком резко упало атмосферное давление.
      — Поставим машину на ледовые якоря. Надеюсь, у вас найдутся стальные тросы?
      Тросы прикрепили к шасси самолёта и хвостовому лы-жонку. В плотном снегу выбили ломами и пешнями три глубоких шурфа и опустили в них брёвна, обвязанные тросами. Шурфы снова засыпали снегом и залили водой. Вода на морозе превратилась в лёд. Теперь никакая сила не смогла бы
      выдернуть брёвна из снега. Крылья самолёта и фюзеляж зачехлили брезентом.
      — О'кей! — бросил Спаркс, взваливая на плечо лопату.
      В кают-компании, украшенной флажками и транспарантами, был накрыт праздничный стол. Вокруг стола суетился Михал Михалыч в ослепительно белой куртке и в накрахмаленном колпаке. Когда все расселись по своим местам, Михал Михалыч торжественно вынес из камбуза проросшую луковицу и поставил её в центр стола.
      В кают-компанию, запыхавшись, вбежал радист. Потряс над головой белым бланком радиограммы.
      — Товарищи, несколько часов тому назад из Ленинграда в Антарктиду вышла «Обь»!..
      Праздник затянулся до позднего вечера. По единственной улице станции одиноко прохаживался Пиня, с которого забыли снять красную ленту, и прислушивался к голосам и музыке, доносившимся из кают-компании. На нижней ступеньке крыльца, распушив хвост и положив морду на вытянутые лапы, спал Парамон. Иногда он громко вздыхал и вздрагивал. Наверное, Парамону снились тревожные сны.
      В небе бродили жёлтые звёзды и покачивались бледно-зелёные разводы полярного сияния.
     
     
      УРАГАН
     
      Антарктида — материк ураганов. Здесь, на земле Адели, расположен полюс ветров нашей планеты. Скорость ветра а Антарктиде порой достигает шестидесяти и даже семидесяти метров в секунду.
      Всё небо заволокли низкие облака. День оттого казался тусклым, неласковым, как зимой. С севера задувал порывами ветер, лохматя края облаков. По льду тянулись хвосты позёмки.
      На припае было пустынно: предчувствуя непогоду, пингвины ушли под защиту айсбергов.
      Сухо, словно листы пергаментной бумаги, шелестели снега. Атмосферное давление падало: на станцию надвигался ураган. Он шёл с севера, со стороны океана. Ноябрь в Антарктиде— пора жесточайших весенних штормов.
      В ожидании урагана станция как бы притихла, съёжилась. В то утро люди не вышли на работу, и только Коля, как всегда, отправился снимать показания приборов. Он передвигался от дома к дому, держась за леер, натянутый между ними. Леер — металлический тросик — вывел его на метеопло-щадку.
      Парамон дремал на своём топчанчике в тамбуре, а Пиня остался на улице. Он нашёл местечко между крыльцом и стеной дома, куда не задувал ветер, наверное, решил там переждать ураган. Возвращаясь с метеоплощадки, Коля хотел было захватить пингвина в дом, но Пиня раскричался, ударил Колю крылом.
      — Ну и сиди здесь! Мёрзни! — сердито сказал Коля.— Превращайся в сосульку!
      В доме было тепло и тихо. Пофыркивал чайник на электроплитке.
      Насвистывая незатейливый мотив, Мак-Горн складывал в рюкзак свои вещи и камни, собранные в оазисе. Анджей рассматривал под микроскопом колонии микробов, выращенных в чашках Петри, и делал записи в тетрадь.
      — Где Пиня? — поинтересовался Анджей.
      — На улице. — Коля заварил чай, протёр краешком полотенца стаканы. — Совсем спятил — в дом не идёт!
      — Инстинкт. — Олег Иванович присел к столу. — Тысячелетиями пингвины от ураганов прятались за айсбергами, а на станции айсбергов нет
      — Он принял за айсберг дом! — засмеялся Коля, расставляя стаканы. — Стоит, прижавшись к стене, насупился, голову в плечи вобрал. Я ему: «Пиня, Пиня», а он как разорётся, как долбанёт меня. До сих пор нога болит. Кстати, который час?
      — Без пятнадцати одиннадцать. — Мак-Горн щёлкнул крышкой своих часов.
      — Пиня, Пиня — задумчиво проговорил Олег Иванович, помешивая ложечкой в стакане. — Что же делать с тобой, бедолага?
      — Как что? — удивился Коля. — Возьмём с собой в Ленинград. В Дом пионеров его можно отдать или в зоопарк. А то—пускай у меня поселится! Комната у меня большая — восемнадцать метров. Балкон есть. С балкона вид хороший на Ботанический сад и речку Карповку. Есть чем полюбоваться. А по воскресеньям, — проговорил он мечтательно, — мы с ним на залив будем ездить. Купаться. В Комарово или в Солнечное. Пляж там хороший. Все ленинградские пижоны там обитают. Только вы ведь не отдадите мне его, Олег Иванович? А, Олег Иванович?
      — Не отдам. Не обижайся. Пингвин не игрушка.
      — Оставить его в Антарктиде? — Мак-Горн раскурил трубку. Белые кольца дыма медленно поплыли к потолку. — Погибнет. Во-первых, наш пингвин не сможет добывать пищу. Мы не смогли научить его этому. Во-вторых, однажды уже сородичи не признали его и, наверное, никогда не признают. Он для них чужак, от которого следует держаться подальше. Если он даже и научится ловить рыбу, то всё равно умрёт от одиночества, потому что ни одно живое существо не выживает в Антарктиде в одиночку. Таковы законы природы.
      — Суровые законы! — вздохнул Анджей. — Коля прав. Увезти надо Пиню.
      — В неволю7 — Мак-Горн вынул трубку изо рта.
      Олег Иванович протёр носовым платком запотевшие стёкла очков.
      — И не просто в неволю. Нигде в Северном полушарии пингвины не живут, и, надо полагать, не случайно. Эти птицы приспособились к Антарктиде, и любой другой материк для них — среда чужеродная.
      — Спаркс, вы помните пингвина, который жил в Мельбурнском зоосаде? — спросил Мак-Горн.
      Спаркс кивнул.
      — Пингвин Чарли.
      — Несмотря на все старания ветеринарных врачей, он протянул всего полгода и погиб от воспаления лёгких.
      — В такой-то жаре и простудился? — недоверчиво спросил Коля. — У вас же там снега не бывает.
      — Это верно. Снег в Мельбурне не выпадает. Не бывает и морозов.
      — А может, ваш Чарли от жары помер?
      — Нет, — покачал головой Мак-Горн, — от воспаления лёгких.
      Коля недоуменно пожал плечами, решив, что его разыгрывают.
      — Его погубили бактерии — микроорганизмы, живущие в воздухе.
      — Ну и ну. — Коля усмехнулся. — Так что же эти бактерии других животных в зоопарке не погубили, а? — Он торжествующе глянул на Мак-Горна и заулыбался.
      Протяжно зевнул в тамбуре Парамон. С носика рукомойника сорвалась капля воды и звонко шлёпнулась в таз.
      — Для всех других обитателей Мельбурнского зоопарка эти бактерии безобидны.
      — Почему?
      — А вот почему. Пингвины живут в Антарктиде, где воздух абсолютно стерилен — в нём нет ни одного микроорганизма.— Олег Иванович водрузил на переносицу очки.— Так, Анджей?
      — Так, пан доктор.
      — А во всех других местах нашей планеты, за исключением Северного полюса, высокогорных областей и, конеч-
      но же, Антарктиды, воздух кишит микроорганизмами. Для людей они безвредны. Наш организм приспособился к ним. Научился бороться с ними. Говоря по-научному, у нас выработался иммунитет против этих бактерий. И теперь они нам не страшны.
      — А как же звери, птицы? — спросил заинтересованно Коля. — Ведь они дышат тем же воздухом, что и мы.
      — У них тоже иммунитет. Их организм приспособился к бактериям точно так же, как и наш — человеческий. Правда, произошло это не сразу, а в течение тысяч, десятков тысяч лет.
      — Теперь понятно, почему Чарли заболел воспалением лёгких? — спросил Мак-Горн, посасывая потухшую трубку.
      Коля не успел ответить. На домик пал ветер, потом крепко обхватил его и что есть силы затряс. В шкафу зазвенели пробирки. Замигала лампочка под потолком. Боязливо звякнул стерженёк рукомойника. С грохотом свалился с табуретки таз и покатился по полу. Под напором ветра стены домика глухо загудели. В тамбуре захлебнулся в лае Парамон и забарабанил лапами в дверь. Когда его впустили в комнату, он, чуть не сбив с ног Спаркса, юркнул под кровать и затаился там.
      Люди в комнате молчали. А ветер то выл протяжно, то горько всхлипывал, то громко посапывал, то оглушительно свистел. Стены домика мелко дрожали, и людям в комнате казалось, что они едут в купе скорого поезда, несущегося сквозь ураган.
      Неслышно раскачивался маятник ходиков. Вздрагивали на столе стаканы. Шевелились на окнах занавески. Остывал на электроплитке чайник, тускло поблёскивая никелированными боками.
      Первым заговорил Коля:
      — Половина двенадцатого. На метеоплощадку пора. — Он шумно встал из-за стола, шагнул к батарее, на которой сохли унты.
      — Я с тобой! — Анджей спрятал в деревянный футляр микроскоп, убрал в термостат чашки Петри с разноцветными колониями бактерий.
      — Занимайся-ка ты своими микробами! Сам по лееру доберусь!
      — Подождут микробы.
      Олег Иванович нахмурился.
      — Ишь, выискался смельчак! Ишь, расхорохорился!..
      — До метеоплощадки всего двести метров. Зачем мне провожатый?
      Спаркс посмотрел на ходики.
      — Сейчас половина двенадцатого. Контрольный срок вашего возвращения — половина первого. Если вы к этому времени не вернётесь, мы отправимся на поиски.
      Анджей решительно влез в штормовку, стянул шнурок капюшона.
      — Идите в связке. — Олег Иванович закрепил конец нейлонового шнура на поясе Анджея, вторым обвязал Колю. — Готовы? — спросил он, накидывая на плечи тулуп.
      Он проводил их на крыльцо.
      Ветер выл. Ветер наваливался, прижимал к стене дома. Снежинки больно секли лицо, и ничего не было видно во-круг.
      Коля нащупал леер, шагнул с крыльца и в ту же секунду пропал в белой орущей мгле. Шнур на поясе Анджея натянулся.
      Когда в метели исчезла тёмная фигура Анджея, Олег Иванович вернулся в дом.
      Их разделяло всего пять-шесть метров — связка была короткой, но они не видели друг друга. Низко пригнувшись, держась обеими руками за леер, они медленно продвигались вперёд. Нейлоновый шнур-связка, соединяющий их, то натягивался, больно врезаясь в бока, то ослабевал. Ветер норовил опрокинуть навзничь, забивал дыхание и остервенело рвал леер из рук. Снег, словно трясина, сковывал ноги. Снег забивался за ворот штормовок — ледяным обручем стискивал горло.
      «Только бы не выпустить из рук леер! — думал каждый из них и машинально считал шаги: — Сто Сто восемнадцать. .. Двести десять »
      Им казалось, что они в пути уже много часов, что их наверняка уже ищут.
      Когда они добрались до метеоплощадки, обнесённой низкой проволочной изгородью, лица покрывала плотная корочка льда. Коля включил карманный фонарик, осветил циферблат наручных часов. Стрелки показывали ровно двенадцать. Негнущимися от мороза пальцами он записал в
      блокнот показания приборов. Анджей, держась обеими руками за леер, прикрывал его.
      — Всё! — прокричал Коля, пересиливая вой ветра. Спрятал блокнот под штормовку. — Домой двинулись!
      Обратный путь показался короче: ветер толкал их в спину.
      На крыльце медицинского домика их ждали Олег Иванович и Спаркс.
      — А мы собрались идти следом за вами, — сказал Олег Иванович. — Вас не было ровно час.
      В доме он стянул с Коли задубевшую от ветра и снега штормовку. Спаркс помог Анджею.
      — А где Пиня? — поинтересовался Анджей, растирая полотенцем мокрое от снега лицо.
      — На месте. Стоит, уткнувшись клювом в стену. Пытались мы с мистером Спарксом в дом его затащить, куда там. Дерётся.
      Мак-Горн хлопотал у кастрюли, стоящей на электроплитке.
      — На первое, — сообщил он, — суп с макаронами. На второе — тушёнка. Начальник станции запретил выходить из домов до окончания урагана.
      — А мне в четыре снова на метеоплощадку.
      — Отменяется. — Олег Иванович снял телефонную трубку, набрал номер. — Всё в порядке, — сказал он. — Они вернулись.
      Олег Иванович проснулся от тишины. Размеренно стучали ходики. За стеной легонько потрескивал снег. Очевидно, Пиня прогуливался вокруг дома.
      Накинув тулуп и захватив папиросы, Олег Иванович вышел на крыльцо. Метель улеглась. В небе блестели звёзды. Низко над мачтами радиоантенн стояла полная луна и серебрила снега вокруг. С далёких гор медленно сползали облака, плыли к берегу. Облака напоминали аэростаты. Станция спала— ни единого окошка не светилось. Было очень тихо, и только издалека доносился приглушённый расстоянием и ночью стук дизеля — это работала электростанция.
      — Пиня! — позвал Олег Иванович. — Пиня, где ты?
      Послышался шорох снега, из-за угла дома показался
      пингвин. Раскинув крылья и выпятив грудь, он быстро семенил к крыльцу.
      — Кре-кре, — проскрипел Пиня, что, очевидно, должно было означать приветствие, и требовательно раскрыл клюв.
      — Проголодался, бедняга, — проговорил Олег Иванович, разминая в пальцах папиросу.
      — Кха-кре, — ответил Пиня и вытянул шею
      Утром Спаркс смёл шваброй снег с крыльев и фюзеляжа, прогрел мотор. Самолёт взревел и, покачивая ярко-оранжевыми крыльями, вырулил на взлётную полосу.
      Все зимовщики станции пришли проводить австралийцев.
      — Не поминайте нас лихом! — сказал Олег Иванович и обнял Мак-Горна.
      — Товарищ профессор, вот вам мясные пирожки на дорогу,— Михал Михалыч протянул Мак-Горну бумажный свёрток. — Ваши любимые.
      Рядом с провожающими и улетающими важно прохаживался Пиня. Парамон сидел под фюзеляжем, повиливая хвостом.
      — До свидания, Пиня! —попрощался Мак-Горн с пингвином и пожал кончик его крыла. — Кто знает, может быть, мы с тобой ещё встретимся. До свидания, друзья!
      Самолёт взметнул облако снежной пыли и ушёл в небо. Спаркс провёл свою машину низко над крышами домов, ещё раз прощаясь с полярниками, и полетел в сторону гор. Вскоре самолёт превратился в чёрную точку и пропал за горизонтом. Но люди долго не уходили со взлётной полосы и всё глядели в ту сторону, куда улетел самолёт.
      Когда радист принял радиограмму, Олег Иванович мылся в бане. Радист завернул бланк в полиэтиленовую плёнку и отнёс его в баню.
      — Срочная. Видите, написано: «Вручить немедленно»,— пояснил он удивлённому Олегу Ивановичу и полез на полок в густые клубы пара.
      Олег Иванович ополоснул лицо и, выйдя в предбанник, принялся читать радиограмму. Она была от Мак-Горна. Профессор благодарил за лечение, за гостеприимство, передавал приветы всем зимовщикам, низко кланялся Парамону и Пине. Ещё он сообщал, что следующим летом намеревается приехать в Ленинград, а затем — в Варшаву.
     
     
      «ОБЬ» ПРИШЛА!
     
      5 января 1956 года к берегам Антарктиды подошло первое советское судно. Это бып дизель-электроход «Обь». С тех пор дизепь-эпектроход совершил девятнадцать антарктических плаваний.
      Едва «Обь» пересекла экватор и вошла в Южное полушарие, как все на станции заговорили о скором отъезде и принялись строить планы на лето.
      — Я женюсь, — заявил Анджей. — Может быть, подарю своей Ядвиге бриллиантовое колье, и мы поедем в свадебное путешествие в город Катовицы. Там моя бабушка живёт.
      — А я всё лето буду готовиться к вступительным экзаменам в университет, — сообщил Коля. — Я бы уже сейчас начал готовиться, жаль, на станции нет учебников.
      Олег Иванович мечтал:
      — Возьму палатку, удочки, надувную лодку—махну на Волгу. Пожалуй, Митьку с собой захвачу. Пускай посмотрит на великую реку. Плавать научится.
      В Антарктиде начиналось лето. Крупное незаходящее солнце то карабкалось в зенит, то ненадолго опускалось к горизонту. Трескался лёд. Кое-где на северных склонах холмов чёрными и коричневыми пятнами проступала земля. С крыш домов свисали сосульки. Снег в посёлке стал рыхлым и ноздреватым. С моря иногда задувал влажный ветер и приносил с собой острый запах весенней прели. Так у нас на Родине пахнут поля, с которых только-только сошёл снег.
      Зимовщики сменили унты и валенки на резиновые сапоги, а меховые куртки — на кожанки. Анджей щеголял в пёстрой нейлоновой куртке и вязаной шапочке с красным помпоном.
      Линял Парамон. Рыжеватые клочья его шерсти валялись повсюду: и на крыльце кают-компании, и на снегу у радиостанции, и на метеоплощадке, и даже в дизельной. Псу было жарко. Он слонялся, вывалив из пасти длинный язык, или недвижно лежал в тени, сунув морду в снег.
      С приходом лета Олег Иванович зачастил на рыбалку. Его всегда сопровождал Пиня и два поморника, недавно появившиеся на станции. Опустив в трещину леску с наживкой, Олег Иванович усаживался на раскладной стул. Рядом пристраивался пингвин, таращил выпуклые глаза на воду, ожидая улова. Низко над трещиной вились поморники, норовя стянуть рыбу с крючка, но Олег Иванович был начеку.
      Рыбу Олег Иванович относил на камбуз. Уловы были богатыми. Часа за два-три эмалированное ведро наполнялось до краёв.
      За ужином полярники ели уху и нахваливали своего доктора.
      Поморники усаживались на подоконник и требовательно постукивали клювами по стеклу, просили рыбы.
      — Ну и нахалы! Ну и бандиты! — ругал их Михал Михалыч и грозил птицам кулаком.—Вы ещё мне стёкла побейте.
      Поморники за окном удивлённо стихали. Михал Михалыч выносил на крыльцо остатки ужина и принимался кормить птиц. Рыбы было так много, что её вполне хватало не только зимовщикам, но и поморникам — большим серым птицам с перепончатыми лапами, чем-то похожим на крупных городских ворон. Насытившись, поморники тяжело улетали к берегу, но утром вновь появлялись у окон кают-компании и принимались требовательно стучать по стеклу.
      На тракторной колее, пересекающей станцию, появились голубые лужицы. Ночью, когда солнце часа на два опускалось к горизонту, лёгкий морозец покрывал их ледком.
      Готовясь к отъезду, полярники укладывали чемоданы, сбривали бороды, отпущенные за зиму.
      Над входом в кают-компанию прибили большой транспарант: «Привет новой смене полярников! Счастливой зимовки!» А в самой кают-компании на стене повесили большую карту мира и ежедневно отмечали флажком продвижение судна.
      «Обь» плыла вдоль западного побережья Африки, приближаясь к мысу Доброй Надежды — самой южной оконечности Африканского континента. Погода благоприятствовала
      плаванию — за сутки дизель-электроход проходил по триста миль. Всё ниже и ниже спускался флажок по карте. Десятого декабря «Обь» пересекла траверз мыса Доброй Надежды и вошла в Южный океан.
      — Теперь до станции рукой подать, — сказал радист, переставляя флажок.
      Олега Ивановича мучала бессонница. Ворочаясь в постели, он думал о Пине. Страшно было брать пингвина в далёкое путешествие.
      А Пиня и не думал о будущем. Он по-прежнему бродил по пятам за Олегом Ивановичем и, казалось, всем был доволен: и обильной пищей, и рыбалкой на припае, и тёплыми днями, и ярким солнцем, и самим собой — красивым и статным. Он, наверняка, чувствовал себя хозяином станции и её окрестностей. В его походке появилась важность, степенность. Давно на станции не слышали его скрипучего голоса. Пиня высокомерно молчал и порой пренебрежительно посматривал на облезлого Парамона.
      Парамона решили оставить на станции. Что за зимовка без собаки?! Собаки всегда были самыми верными друзьями человека и на Крайнем Севере, и здесь, в Антарктиде. Без них не обходилась ни одна полярная экспедиция. Собаки вместе с человеком шли к Северному и Южному полюсу. Порой только от собак зависела жизнь полярных путешественников, и, наверное, недаром, в японском городе Осака установлен мраморный памятник собакам, погибшим в Антарктиде.
      Что за зимовка без собак!
      Но как поступить с пингвином?
      — Посоветуемся с капитаном, когда подойдёт «Обь», — предложил Михал Михалыч. — Моряки наверняка перевозили пингвинов.
      — Добро, — согласился Олег Иванович. В глубине души он надеялся, что Пиня в городе сможет выжить. Во-первых, пингвин провёл пять месяцев вместе с людьми — он дышал одним воздухом с ними, брал из рук пищу и, следовательно, у него мог выработаться иммунитет к микробам, живущим в человеческом организме. Во-вторых, Олег Иванович возлагал большие надежды на антибиотики и витамины.
      «Обь» вошла в плавучие льды. Всего двести пятьдесят миль отделяло её от Изумруда. Теперь судно двигалось медленно, осторожно пробираясь к берегу по полыньям и разводьям. Иногда путь ему преграждали огромные ледяные поля, и оно отклонялось от курса, огибая преграду.
      Полярники нервничали.
      — Ну, чего же они не торопятся? Чего капитан канителится?
      Полярники не сводили глаз с горизонта, обшаривали его биноклями. Горизонт был пустынен.
      Тридцать первого декабря, всего за несколько часов до Нового года, Анджей в бинокль увидел вдали чёрную точку. Это была «Обь».
      «Подошли к вам на двадцать пять миль, — радировал
      капитан. — Отправляем на станцию самолёт с письмами и посылками. Сами попытаемся подойти поближе. Подготовьте взлётно-посадочную полосу для приёма самолёта».
      Рядом со зданием дизельной полярники разметили бочками из-под горючего и флажками аэродром.
      Истекали последние минуты года, когда над морем появился самолёт. Он шёл низко над айсбергами и покачивал крыльями, приветствуя изумрудцев, собравшихся на краю посёлка. В лучах яркого полуночного солнца сверкали стёкла его кабины.
      — Привет, «Аннушка»! — закричал Коля и швырнул вверх шапку. — Здорово, милая! -
      — Ура! — подхватили полярники и принялись поздравлять друг друга то ли с приходом самолёта, то ли с окончанием зимовки, то ли с Новым годом.
      А самолёт АН-2 — «Аннушка», как называют его полярники, — катил по полосе между флажков и бочек и весело подпрыгивал на невысоких снежных застругах, волоча за собой длинный снежный шлейф.
      Пилот вырулил прямо к дизельной и заглушил мотор.
      Полярники окружили самолёт. Распахнулась дверца — десятки рук подхватили обоих лётчиков, принялись их качать.
      — Погодите! Погодите! — взмолился один из них. А когда его поставили на снег, он откашлялся и важно произнёс:
      — Поздравляю вас с Новым годом и благополучным окончанием зимовки!
      — Ура! — закричали полярники.
      — Коньяков, — распорядился пилот, — неси новогодний подарок.
      Его долговязый напарник исчез в самолёте и через минуту спрыгнул на снег, держа в охапке пушистую ёлочку.
      — Это вам подарок от ваших шефов — пионеров города Тарусы, — сказал он.
     
     
      ПРОЩАЙ, ПИНЯ
     
      Самыми крупными из пингвинов, обитающих в Антарктике, являются императорские пингвины. Вес отдельных взрослых особей достигает 42-43 килограммов рост — 115 сантиметров.
      — Пингвинов из Антарктиды в Ленинград мы, бывало, перевозили. Раз пять на моей памяти.
      Олег Иванович и Анджей сидели в каюте капитана и решали судьбу Пини. Сам Пиня в это время прохаживался около судна, наблюдая за работающими людьми.
      «Обь» стояла на ледовых якорях в нескольких милях от станции. Шла выгрузка. Матросы поднимали из трюмов грузы и складывали их на сани, прицепленные к тракторам. Выстроившись в колонну, тракторы двигались к берегу по ледовой трассе, проложенной по припаю.
      Стучали лебёдки. Слышались крики «вира», «майна». Скрипели стальные тросы, пробегая в блоках. Урчали тракторы, попыхивая синеватым дымком. Громко скрипел снег под полозьями гружёных саней.
      — Да, пингвинов мы перевозили. Особой сложности в их транспортировке нет. До мыса Доброй Надежды погода будет прохладной, и ваш Пиня сможет ехать на палубе.
      — А в тропиках? — спросил Анджей.
      — Придётся посадить в холодильник. И сидеть ему там больше месяца — от мыса Доброй Надежды до самого Северного моря.
      — А как пингвины переносят ленинградский климат? — спросил Олег Иванович.
      — Чего не знаю — того не знаю.
      — Вы что-нибудь слыхали о пингвинах, которых вам доводилось привозить в Ленинград?
      — Живы ли они? — уточнил Анджей.
      Капитан пожал плечами.
      — Одного пингвина мы подарили пионерам города Тарусы— шефам вашей станции. Другого, кажется, пионерам города Воронежа. Жили наши пингвины и в Ленинградском зоологическом саду. Помнится, я их навещал пару раз. А одного пингвина я даже сам вёз в поезде, но он от меня сбежал.
      — Как?!—в один голос спросили Анджей и Олег Иванович.
      Капитан улыбнулся.
      — А кто его знает? Ложился спать — пингвин был в купе. Проснулся — нет пингвина. Спрашиваю у проводника: «Где мой пингвин?» А он отвечает: «Наверное, в Кандалакше сошёл. Там много народу вышло. Всех не упомнить».
      — Странный проводник. — Олег Иванович покачал головой.
      — Весьма, — согласился капитан, закуривая. — Он мне странным сразу показался. Ещё в Ленинграде. Только поезд тронулся, а он у меня спрашивает: «Товарищ иностранный турист до самого Мурманска едет? Не знаете?» — «Какой иностранный турист?» — удивился я. «А который вместе с вами в вагон вошёл. В чёрном пиджачке, в белой рубашечке. Весь из себя важный »
      — Что же с Пиней делать? — вздохнул Олег Иванович, поднимаясь из-за стола.
      — С решением поторопитесь. Завтра вечером «Обь» отходит. До Ленинграда мы вашего пингвина доставим в целости и сохранности. Даю вам честное капитанское слово.
      Олег Иванович и Анджей вышли из капитанской каюты, спустились по трапу на лёд и направились по припаю к берегу. Следом за ними вышагивал Пиня, поминутно оглядываясь на судно.
      Светило большое солнце. Сиял снег. Айсберги отбрасывали на лёд ёмкие тени. Над мачтами судна кружили поморники, заваливаясь то на одно, то на другое крыло. В канале, пробитом «Обью», плескались киты, высовывая из воды ас-пидно-чёрные головы и выбрасывая белые облачка пара.
      — Надо рискнуть, пан доктор. Если пингвин не приживётся в Ленинграде, вы договоритесь с капитаном, и на следующий год он отвезёт его обратно в Антарктиду.
      — Добже! — кивнул Олег Иванович.
      Пине не хотелось идти на станцию, где всё было знакомо и потому — неинтересно. Любопытство удерживало его на припае. Мимо Пини шли тракторы с гружёными санями. Обгоняя его, водители весело сигналили и выглядывали из кабин.
      — Привет заслуженному полярнику! — кричали они и махали руками.
      Пиня далеко отстал от Олега Ивановича и Анджея. Потом остановился, огляделся и заковылял обратно.
      Обогнув судно, он подошёл к трапу.
      — Вот и первый пассажир пожаловал, — заметил капитан, щёлкая фотоаппаратом. — Добро пожаловать на борт дизель-электрохода, ваше величество!
      Пиня окинул взглядом высокую фигуру капитана и, запрокидывая голову, раскрыл клюв.
      — Вахтенный помощник! — приказал капитан. — Распорядитесь о торжественном обеде в честь высокого гостя.
      — Есть, товарищ капитан! — весело отозвался вахтенный помощник, сбегая по трапу.
      К вечеру следующего дня, как и обещал капитан, выгрузка закончилась. Матросы задраили трюмы, подняли на палубу тракторы и сани, зачехлили лебёдки и убрали сходни.
      — Закрепить всё по-походному! — распорядился капитан в рупор.
      Прокричала сирена, прощаясь с полярниками, остающимися на зимовку. Звук её метнулся к берегу и отразился глухим эхом.
      Над берегом взметнулись разноцветные ракеты — полярники желали «Оби» счастливого плавания.
      Судно медленно двинулось на север — домой. Льдины грохотали о стальные борта и трещали, раскалываясь. Над мачтами, раскинув крылья, висели поморники. За кормой долго таяла белая полоска берега.
      Кое-где на льдинах лежали тюлени, нежась под ярким январским солнцем. Бродили одинокие пингвины, удивлённо поглядывали на громаду дизель-электрохода, крушащую лёд.
      Олега Ивановича и Анджея поселили в уже знакомую им сорок девятую каюту. Пиня ехал на палубе. Матросы в шутку называли его «палубным пассажиром».
      Чем дальше на север уходила «Обь», тем разреженнее становился лёд. Корабль проходил мимо айсбергов, закрывающих собой полнеба. Айсберги, как и «Обь», выплывали на север.
      Поморники, кружащие над мачтами, вскоре повернули на юг и пропали за горизонтом. Но тотчас же к судну пристроились другие птицы — капские голуби. Они летели низко вдоль бортов, то обгоняя дизель-электроход, то отставая от него.
      — Почётный антарктический эскорт, — пошутил Олег Иванович, указывая на птиц, молчаливо летящих вдоль бортов.
      Они втроём — Олег Иванович, Анджей и Пиня — прогуливались по шлюпочной палубе.
      Солнце било в глаза. Солнце играло на стёклах иллюминаторов и высекало из них зайчиков. Солнечные зайчики бродили по настилу палубы, словно живые. Когда судно наклонялось на борт, вползая форштевнем на льдину, вставшую на пути, зайчики испуганно шарахались по сторонам, но потом как ни в чём не бывало снова появлялись на палубе.
      — Смотрите! — крикнул Анджей, прикрывая ладонью глаза от солнца. — Пингвины!
      Вдоль широкого разводья, к которому направлялась «Обь», стояло десятка полтора императорских пингвинов.
      — Наверное, после рыбалки отдыхают, — предположил Олег Иванович. — Прощайся-ка, Пиня, со своими сородичами. Когда их ещё увидишь теперь?!
      — Никогда, наверное, пан доктор, — сказал Анджей.
      Заметив пингвинов, Пиня забеспокоился. Юркнул за ре-
      линговое ограждение к шлюпке, нависающей над бортом, и пронзительно закричал, вытягивая шею.
      Пингвины на льдине насторожились и, как по команде, задралл головы вверх.
      Пиня снова закричал. Перья у него на голове взъерошились.
      Пингвины возбуждённо загалдели. Один из них выскочил вперёд и замахал крыльями, словно собираясь взлететь, а потом прокричал резко. Звук его голоса был похож на треск ломающегося дерева.
      И тут Пиня прыгнул за борт. Он грузно шлёпнулся в во-
      ду и, взметая фонтаны брызг, быстро поплыл к пингвинам, галдящим и суетящимся на краю льдины.
      — Пингвин за бортом! — крикнул Анджей.
      — Пингвин за бортом! — закричал Олег Иванович, перегибаясь через поручень.
      — Человек за бортом!
      Кто-то на кормовой палубе швырнул в воду бело-красный спасательный круг.
      — Надо попросить капитана немедленно остановить судно! Надо поднять Пиню на борт! — Анджей побежал было на верхний мостик, но Олег Иванович остановил его.
      — Не надо!
      — Как не надо?! Почему?!
      — А вот так! — Олег Иванович развёл руками.— Пингвин сам решил, где ему лучше. Он сделал выбор.
      Пиня вскарабкался на льдину. Его окружили пингвины. Блеснула на солнце серебряная цепочка и тотчас же погасла. Льдина с пингвинами скользнула вдоль борта и закачалась на волне, поднятой судном.
      Когда Пиня очутился за бортом, он не знал, что умеет плавать.
      Но вдруг его крылья, подобно ластам, сами стали разгребать воду, и он поплыл. Оказалось — плавать так же просто, как ходить.
      — Пиня! Пиня! — слышал он материнский голос и плыл всё быстрее и быстрее.
      До льдины, на которой стояла Кия, оставалось с полметра.
      Он сделал сильный гребок, рванулся вверх и, словно пробка, выскочил из воды.
      — Молодец! — закричали пингвины и замахали крыльями.— Лапы вытягивай.'
      Пиня вытянул лапы, коснулся края льдины и забалансировал крыльями, чтобы не свалиться в воду.
      — Какой красивый у Кии сын.' Какой высокий.' — загалдели пингвины. — Вылитый Кир-Кир.'..
      Кия обняла Пи ню крылом и взволнованно сказала:
      — Вот я и нашла тебя! Как ты вырос, сынок.'..
      Анджей глянул через плечо Олега Ивановича на исписанный листок бумаги.
      — Пан доктор, не пропадёт наш пингвинёнок.' Всё будет очень хорошо. Ведь мы же его воспитали.
      Олег Иванович улыбнулся, медленно поднялся из-за стола, смял в ладони недописанное письмо и швырнул его в урну.
      — Пойдём на палубу, Анджей. Воздухом свежим подышим. Добже?
      — Добже, пан доктор! Добже!
      «Обь» выбиралась изо льдов.
      Со стороны океана шла крупная зыбь и раскачивала судно.
      Волны с сыпучим звоном разбивались о форштевень и обдавали полубак тяжёлыми брызгами.
      Над мачтами, раскинув двухметровые крылья, кружили дымчатые альбатросы — стремительные и красивые птицы
      Каждую осень из Ленинграда к берегам шестого континента отходят суда Советской Антарктической экспедиции.
      Мы снова отправлялись в Антарктиду.
      «Обь» стояла в Ленинградском порту. Судно заканчивало погрузку и готово было вот-вот отдать швартовы и взять курс к далёким берегам.
      За несколько часов до отхода мне удалось выкроить время— зайти в гости к Олегу Ивановичу. Мы не виделись с ним почти четыре года.
      — Доктор Сапрыкин занят на операции, — сказала медицинская сестра и велела подождать Олега Ивановича в кабинете.
      Окна кабинета выходили на залив. Были видны корабли, идущие морским каналом, золочёный купол Кронштадтского собора и белая башня Толбухинского маяка вдали. Я подумал, что, наверное, завтра Олег Иванович будет стоять у окна и глядеть нам вслед, пока «Обь» превратится в чёрную точку на горизонте.
      На столе под стеклом лежала большая любительская фотография. Я узнал Анджея, профессора Мак-Горна, Колю Косенко, Михал Михалыча и других зимовщиков нашей станции. Снимок был сделан в день отъезда Мак-Горна. Нас фотографировал Спаркс. На снегу лежал Парамон. Нахохлившись, вполоборота стоял Пиня. За нашими спинами угадывалось тёмное строение дизельной.
      Дверь распахнулась, на пороге кабинета выросла фигура Олега Ивановича в белом халате.
      — Ба! — всплеснул он руками. — Кого я вижу?! Вы ли это?! Ну, присаживайтесь, дорогой! Рассказывайте, где вы, как? С кем из наших встречались? Почему не писали?
      В кабинет неслышно вошла медицинская сестра с подносом в руках.
      — Чаю вам принесла, Олег Иванович, — сказала она, ставя поднос на стол.
      За чаем мы вспомнили Изумруд и нашу зимовку. Быстро летело время. За окнами начинало смеркаться. Мне пора было возвращаться на судно.
      — А Пиню нашего помните? — спросил Олег Иванович, прощаясь.
      — Как же! Отлично помню! Наверное, погиб, бедняга.
      — Ни в коем случае! — Олег Иванович улыбнулся, выдвинул ящик стола и протянул мне фотографию. — Не узнаёте?
      С фотографии на меня глядел крупный императорский пингвин. Подняв крыло, он словно приветствовал кого-то. На шее пингвина отчётливо была видна цепочка. Рядом с ним на снегу стоял пингвинёнок.
      — Пиня!
      — Он самый! С отпрыском, — засмеялся Олег Иванович.— Снимок сделан в прошлом году, в августе. Пиня заявился со своим чадом прямо на станцию. Не иначе, как похвастать приходил!
      — Удивительно! — проговорил я, возвращая фотографию.
      — Счастливой вам зимовки! — Олег Иванович стиснул мою ладонь. — Пиню увидите — поклон от меня.
      Утром следующего дня «Обь» ушла в Антарктиду.
      Я не выполнил наказа Олега Ивановича и не передал привета его воспитаннику, потому что не встретил пингвина с серебряной цепочкой на шее. Да и как было его найти в огромной Антарктиде среди сотен тысяч других пингвинов?!