DjVu

      ПРЕДИСЛОВИЕ
     
      В этой книжке я рассказываю о детстве двух девочек шести и восьми лет. Сейчас эти две девочки стали старушками, им шестьдесят восемь и семьдесят лет. Значит, события, о которых я рассказываю, произошли очень давно — больше шестидесяти лет назад. Совсем другою была тогда жизнь, и совсем иначе выглядела Москва.
      В ту пору почти ещё не существовало телефонов, совсем не было автомобилей, не говоря уже о самолётах. Освещение в домах было керосиновое, в комнатах стояли подсвечники для толстых стеариновых свечей. Вместо трамваев пo Москве ходили «конки» — небольшие вагончики на паре лошадей; они заменяли нынешние трамваи и троллейбусы. Уже было проложено немало железных дорог, но кое-где всё ещё сохранилась езда на почтовых. Мне самой пришлось на них ездить, когда девочкой я однажды отправилась с отцом в гости к дедушке, в один небольшой городок на юге. Сейчас туда можно доехать поездом в несколько часов, а мы ехали несколько дней, на каждой почтовой станции меняя лошадей. И всё было как описано в старых книгах — расписная дуга на кореннике, колокольчик под дугой, ямщик в бархатной шапке, обшитой мехом, и рвавшаяся в сторону под его песню резвая пристяжная — вторая лошадь, ходившая в пристяжке с коренной.
      Удивительно вспоминать сейчас, как на глазах детей моего поколения одно за другим стали входить в жизнь чудеса науки и техники. Сперва под потолком загорелась первая электрическая лампочка, которую не нужно было зажигать спичкой. Потом проложили железные рельсы по улицам и стали ходить, позванивая, первые трамваи. На почте, в учреждениях, в немногих домах появились первые телефоны. В те дни дети часто брали трубку просто для забавы, для невиданного удовольствия — вдруг услышать знакомый голос кого-нибудь, живущего совсем в другой части города. Чудом каким-то показался первый автомобиль: он ехал сам собой, без лошади, и мальчишки бежали за ним сломя голову, подкидывая от восторга кверху шапки.
      Мне посчастливилось вместе с подругами-одноклассницами, под предводительством нашей классной дамы, как тогда звали школьную воспитательницу, торжественно пойти на первое в Москве представление диковинного театра—синематографа, как тогда называли кино. Нам показали рассеянного математика, писавшего мелом свои вычисления на предметах, сперва казавшихся ему неподвижными, а потом вдруг убегавших от него: на стенке вагона, на ящике мороженщика, на спине зазевавшегося прохожего. Сейчас такую простую картину никто и смотреть бы не стал, а тогда зрители, увидев впервые, как двигаются на стене, словно живые, изображения людей и предметов, сидели, затаив дыхание и похолодев от восторга. Нам казалось, что наука дошла до таких чудес, дальше которых и представить себе ничего нельзя.
      Но все эти чудеса были в то время собственностью богатых людей. Беднякам к ним почти не было доступа. Электричество освещало лишь комнаты городских домов, а вся деревенская Россия, миллионы крестьян, работавших с утра до вечера, сидели, как стемнеет, при зажжённой лучинке, наструганной из сухого дерева и немилосердно чадившей; кто-нибудь в избе тотчас заменял её новою, как только начинала она догорать. Или — при едва мерцавшей керосиновой коптилке Света, света хотели миллионы людей, живших в беспросветной нужде, света в глухие вечера и ночи, света не только для того, чтобы видеть, но и для того, чтобы знать, — великого света знания
      Может быть, об этом не раз говорили между собою родители двух девочек. Может быть, старинные сказки, в которых всегда всё доброе связано с солнцем и светом, а всё злое — с чёрною ночью и тьмой, и тьма и свет неизменно борются между собою, — и навеяли этим девочкам такие мысли, но только они стали в них потихоньку играть. Вот про эту игру двух девочек и про то, что из неё вышло, я и рассказываю в моей книжке нынешним счастливым ребятам нашей могучей родины, где свет, как и всё хорошее, создаваемое трудом и наукой, давно победил и принадлежит не отдельным людям, а всему нашему счастливому и свободному народу.
     
      Мариэтта Шагинян
      26 апреля 1958 года Кратово
     
     
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      С чего всё началось
     
      Когда вы станете большими, ребята, вы увидите, что в детстве дни вам казались длиннее, солнце ярче, погода прекрасней. Зима наступала рано, и вы успевали вдоволь накататься на санках и коньках, нагуляться в тёплых рукавицах, так что к весне всё это даже и надоедало. Лето тянулось ещё дольше, и дождливых дней почти не было, а уж земляники и черники всегда нарождалась тьма-тьмущая, только б позволили её кушать.
      с годами мир словно стареет, и погода хуже, и небо сумрачней, и время бежит вприпрыжку. Приходит к людям скверное, сварливое слово «некогда».
      Дети этого слова не знают. Два старых теперь человека давным-давно тоже были маленькими, и вот о них-то я хочу вам рассказать.
      Это были две девочки, по имени Маша и Лена. Они жили со своими родителями в Москве, в большом сером доме. Снаружи был палисадник, обсаженный тощими акациями и сиреневыми кустами, а за домом — большой внутренний двор, где всегда что-нибудь происходило: разгружался возок с дровами, кричал продавец с лотком на голове или зазывал жильцов скупщик старого хлама, а чаще всего орудовал метлой или лопатой чернобородый дворник Василий в белом фартуке.
      Отец двух моих девочек был доктором. Он бывал дома редко, и ему приходилось выслушивать от других, что дети за день сделали и в чём провинились. Выслушав, он наказывал или хвалил, и потому дети его побаивались. Мама была совсем другая — близкая и во всём равная. Она никогда не судила, никогда не сердилась, а только входила во все детские дела по-товарищески и в трудные минуты обижалась и даже плакала, как маленькая.
      В доме, кроме родителей, была ещё всесильная и строгая особа — няня, или нюга, как звали её дети. В одно раннее утро, когда девочки были ещё совсем крохотные и лежали по своим кроваткам, нюга явилась неизвестно откуда с огромным узлом и окованным железом сундуком, который втащили за ручки дворник Василий и извозчик. Явившись, нюга первым делом размотала платок, истово помолилась на угол, огляделась, куда бы сундук поставить, а уже потом подошла к кроваткам, откуда на неё любопытно глядели две пары больших чёрных глаз.
      — Ишь, цыганята! — строго сказала нюга и принялась глядеть, какие они: чистые ли у них рубашонки, не обсыпало ли где, не водится ли чего в голове.
      Мама стояла совсем сконфуженная около неё и обиженно говорила:
      — Да что вы, няня!
      А няня, найдя дырочку в детском чулке, тотчас же спросила себе столовую ложку, нитку, иголку. Ложку всунула в чулок, расправила на ней дырочку и тут же её заштопала. С тех пор она сразу утвердилась в детской и завела свой порядок.
      Маша была девочка живая и худенькая, быстрая на всякую шалость. Лена чуть пониже, потолще, круглолицая, тихая, как мышка. Хоть Маша и была старше Лены на два года, но обе сестры дружили, как близнецы. Всё у них было общее, вплоть до болезней. Стоило одной из них схватить ветрянку или жабу, как называли в ту пору ангину, а уж мама готовила две постельки. И в самом деле, к вечеру непременно заболевала и другая сестра.
      Няне очень не нравилось, что девочки были чёрненькие. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Вдобавок Маша была так смугла, так смугла, что няня нет-нет, да и не вытерпит, назовёт её цыганёнком или арапкой. Не нравилось нюге и то, что девочек часто стригли, как мальчишек. Но у папы было на этот счёт своё мнение: он думал, что стрижка укрепляет корни волос, и, когда замечал, какими жёсткими и колючими становились от неё детские волосы, только радовался.
      Первое время девочки капризничали и не хотели признавать няню. Маша придумала новую шутку. После ужина, когда их отправили в детскую и укладывали спать, она тихонько шепнула Лене:
      — Давай исчезнем!
      Лена сразу поняла, чего хочет Маша, и вся затряслась, как вишенка на ветке, от смеха. Они юркнули в детскую и заползли одна за другой в самый дальний угол, под нянину кровать.
      Пришла в комнату няня, тяжело ступая больными ногами. Она стала озираться и строго сказала:
      — Маша и Лена! Девочки прижались друг к другу и затаили дыхание. Няня снова позвала, громче прежнего:
      — Маша и Лена! Опять всё тихо. Тогда
      няня, к великому изумлению девочек, как будто обрадовалась и стала разговаривать сама с собой:
      — Должно, на кухню пошли. Вот и хорошо. Чего это я вздумала им дарить? Я лучше племеннику подарю. Беспременно подарю племеннику, только вот погляжу ещё разок, хорошо ли выходит.
      Она подошла к сундучку и достала связку ключей. Сёстрам стало так любопытно, что они выползли потихоньку из угла, приподняли свисавшее покрывало и выглянули, что будет делать няня. А няня звонко щёлкнула ключом сперва с левой стороны сундука, потом с правой и приподняла крышку. Сундук оказался полным-полнехонек, но только нельзя было разглядеть — чем. А хитрая няня нагнулась к нему низко-низко и стала там, внутри, что-то перебирать да шептать про себя:
      — Ах, хорошо! Вот ужо будет готово, напишу племеннику, чтобы из деревни приехал. И с чего это я вздумала чужим отдавать? Прелесть-то какая, вот прелесть!
      Маша и Лена с досады и любопытства не могли удержаться и выползли на середину комнаты. Лена первая заговорила:
      — Нянечка, а мы тут!
      Няня живо захлопнула сундук, заперла его на ключ и оборотилась к детям:
      — Вставайте с пола, ползуны, блох себе на ночь не насбирайте.
      Потом она, как ни в чём не бывало, раздела девочек, подвела их по очереди к умывальнику, заставила зубы почистить и, когда они улеглись, задвинула газетой лампочку, чтоб умерить свет. Но Маша и Лена не могли спать. Какая жалость! Что такое хотела им няня подарить и раздумала? Какой у неё в деревне племянник, большой или маленький? И почему она говорит про него «племенник», а не племянник? Долго они ворочались, но наконец Маша подняла голову с подушки и спросила:
      — Когда, няня, ты племяннику-племеннику напишешь?
      — А тебе зачем знать?
      — Ты ж не умеешь писать, а я тебе напишу.
      — Мой племенник и без письма приедет, я такое слово знаю. А вот ты, матушка, зря не разгуливайся: сон-то соскочит с глаз — и не воротишь.
      Стало совсем тихо в детской, и, засыпая, Маша и Лена мечтали об одном и том же: о том, что в сундуке нянином, какой у неё племянник и какое она такое слово знает. С того вечера обе девочки признали нянину власть и стали называть её сперва нянюгой, а потом и просто нюгой.
     
     
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      День рождения
     
      Окна глядят на свет, как глаза без век, и, чтоб закрыть их на время сна, нужны длинные, плотные шторы. В детской у двух девочек шторы были белые. Они свисали до самого подоконника, и вдоль них сверху донизу двумя рядами были нашиты медные кольца, а сквозь кольца продёрнуты крепкие шнуры. Когда нужно было поднять шторы, внизу дёргали за шнур, и белая ткань, поднимаясь, собиралась наверху в три пышных круглых холмика.
      По утрам в детской не бывало совершенной темноты, а вся она белела вместе с рассветом. Медные кольца на спущенных шторах казались десятками чьих-то глаз. Висящее полотенце словно вот-вот подымется и уйдёт, бельё на спинке стула сложилось в огромный неведомый профиль, странные тёмные тени проходили по потолку, исчезая в его углах.
      Маша и Лена проснулись однажды в такое раннее утро. Было, впрочем, не очень-то рано, но в ночь под первое января, день рождения Лены, рассвет никогда не бывает ранним.
      Маша и Лена подняли головы, как птицы из гнезда, и посмотрели друг на друга. На обеих напал смехун, скверный старикашка, так щекочущий детей за ушками, что уж никак нельзя остановиться.
      — Ги-и-и! — захохотала сперва Лена и, чтоб одолеть противного смехуна, сунула себе в рот кусочек одеяла.
      — Га-а-а! — расхохоталась Маша и перевернулась вниз, лицом на подушку.
      — Ты чего? — спустя некоторое время спросила Лена.
      — Ничего. А ты?
      — Я тоже ничего.
      Но тут бесстыжий смехун опять подобрался к ним с другого конца, и бог знает, до чего бы он их довёл, если б нюга, давным-давно вставшая, не вошла в комнату. Она держала в руках чудесную белую булку, похожую на большой гриб, и сказала Лене:
      — Вот тебе, маленькая, скушай на здоровье.
      С самых детских лет сёстры ввели один обычай: каждый день рождения они праздновали обе вместе. Родители уже привыкли к этому и готовили сразу два подарка. А потому Лена обиделась за Машу и сказала, чтоб половина была Машина.
      Потом они начали медленно одеваться, поглядывая друг на друга. Надевая чулки, думали про себя, что там уж, наверно, что-то есть, а когда дело дошло до башмаков, даже подождали немного. Но, вопреки обыкновению, не оказалось ничего и в башмаках.
      Чай был, как всегда, приготовлен в полутёмной столовой, где большую часть дня приходилось зажигать лампу. И опять всё было по-всегдашнему. Кипел самовар, красная вязаная салфеточка прикрывала чайник, на старой скатерти стояли корзинка с горячими калачами, маслёнка и молочник. Возле самовара сидела мама, а за другим концом стола — папа. Он был в одной жилетке, небритый и читал тогдашнюю газету «Русские ведомости». Папа и мама пили кофе, а детям налили чаю с молоком.
      — С Новым годом, — сказала Маша, здороваясь сперва с папой, потом с мамой.
      Папа рассеянно мотнул головой и обмакнул усы в кофе, а мама сделала вид, что ничего особенного в нынешнем дне не было и не будет.
      Лена тихо уселась на свой стул, глядя на бахрому скатерти. Сердце у неё замерло и заныло: значит, дня рождения не будет, это уже решено. Глаза её мало-помалу наполнялись слезами. Сперва там было местечко, чтоб их удержать, но вот пришли новые слёзы, наплыли на старые и все вместе выкатились вниз, на щёки. Маша немедленно вскипела:
      — Сегодня Ленино рождение!
      Мама как будто смутилась, а папа выглянул из-за газеты.
      — Что за тон! — ответил он строго. — Сами выдумали праздновать сто раз в год и совершенно избаловались. Неделю назад вам сделали ёлку, вы получили достаточно подарков. Дошло до того, что вы уж требовать начинаете, как будто мы обязаны делать вам удовольствие!
      — Ничего не обязаны, а только нужно предупредить заранее, — промолвила Маша с сердцем.
      Папа сложил газету и взглянул на неё. Взгляд этот не предвещал ничего доброго, и Маша знала это. У неё похолодели руки и коленки, но всё-таки по какому-то непостижимому изгибу своего характера она мотнула головой и добавила:
      — Да-с.
      Это «да-с» было скачком в пропасть. За ним уже не было никакой надежды, а наступала беда. Папа очень тихим голосом проговорил, всё время глядя на Машу:
      — Встань с места и иди в угол.
      Маша как бы нехотя поднялась со стула, болтнула в воздухе ногой, допила, уже стоя, свой чай и хотела было доесть кусочек шейки от калача (любимый кусочек обеих сестёр), как вдруг папа вырвал его у неё и крикнул:
      — Сию минуту в угол!
      Она медленно пошла к углу между печкой и дверью и остановилась в нём с самым независимым видом. Бедная Лена уже горько плакала, вытирая слёзы салфеткой. Мама, расстроенная, перемывала чашки.
      — Не плачь, Лена, охота тебе! — горделиво раздалось из угла.
      Но не думайте, ребята, что на душе у Маши было в эту минуту так спокойно. Она просто «выдерживала характер» и храбрилась перед сестрой. На самом же деле ей было горько и больно, что день испорчен, что люди злы, что сама она никуда не годная, что всё на свете плохо и что, может быть, всё теперь пропало — спокойствие души, папина доброта, прежняя жизнь в доме.
      — Серёжа, — тихо сказала мама, взглянув в сторону Маши, — не сердись на неё, это от нервности.
      — Хороша нервность! — буркнул папа, снова разворачивая газету. — Ты, матушка, посадишь их себе на голову, а потом сама же пожалеешь. Я предложил сделать пробу, и вот результаты.
      — Никаких особенно результатов я не вижу, — опять вступилась мама. — Чем же дети виноваты, если они привыкли?..
      — Оставь, милая! — непреклонно отозвался папа. — Неужели ты не понимаешь, куда ведёт такая привычка? Ведь без выдержки дня не проживёшь. На что они будут годиться, если вообразят, что всякое их желание — закон?
      Оба они замолкли и молчали до тех пор, пока не раздался звонок. Это была учительница немецкого языка, Луиза Антоновна. Маша знала, что теперь её выпустят из угла, да не так-то скоро. Луиза Антоновна была высокая пожилая женщина и раздевалась ужасно медленно; надо было гамаши снять, нижнюю вязаную юбку снять и всё это свернуть и аккуратно спрятать на подзеркальник, чтоб никто не заметил такого «неприлишия». Няня ей помогала в передней и рассказывала, какой нынче случай она видела на улице. Наконец папа встал и коротко сказал:
      — Маша и Лена, идите заниматься.
      Мама отрезала ещё одну шейку от калача, намазала её маслом, посолила и, разделив на две части, дала её обеим девочкам, добавив:
      — Только скушайте здесь, в столовой!
      Сёстры молча съели калач, поблагодарили маму и папу и пошли заниматься в прибранную и проветренную детскую.
     
     
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Крёстный Афанасий Иванович
     
      У Луизы Антоновны был свой способ преподавания. Она не любила жить в гувернантках и потому называла себя «приходящей». От раннего утра и до позднего вечера она ходила заниматься. У неё были уроки с завтраком, уроки с обедом и уроки с вечерним чаем. К Маше с Леной она ходила как раз на урок с завтраком, длившийся два с половиной часа.
      Луиза Антоновна занималась не по книжкам, а главным образом при помощи детской и всего, что в ней находилось. С первого же раза она взяла куклу и сказала: «Это кукла, Puppe. Ну, повторите». Дети повторили, и с тех пор всё повторяли за нею и легко запоминали. Учила она детей и во время прогулок. Дома, деревья, лошади, заборы, прохожие — кто идёт, какого он роста и как одет, что у него на голове, на руках и на ногах,— надо было хорошо заметить, а потом повторить. Скоро они могли уже понимать и даже отвечать по-немецки.
      Соскучиться с нею было немыслимо. Она всегда что-нибудь придумывала. Осенью, когда листья в палисадниках становились красными, она учила детей собирать самые ровные и красивые из них и обклеивать ими картонные рамочки для фотографий. Зимой всё в доме превращалось в материал для ёлочных украшений. Маленькие ножницы, кисточка и баночка с клеем появлялись на столе. Мама приносила из магазина длинные трубки бумаги — белой, плотной; синей, зелёной, красной; блестяще-глянцевитой, словно лакированной; золотой и серебряной с тиснёнными на ней красивыми рисунками; были ещё цветная папиросная бумага и моток мягкой проволоки — для цветов. Детям повязывали под самый подбородок широкие салфетки, и они начинали клеить цепочки, баульчики, барабаны, хлопушки Как хорошо пахло тогда в комнате — клеем, крашеной бумагой!
      Ещё не высохли слёзы на щеках у Леночки, а Луиза Антоновна уже достала из своего бархатного кошелька переводную картинку и предложила девочкам перевести её на чистую бумагу. У них была особая тетрадь с такими картинками. Их смачивали с одной стороны (где рисунок) и накладывали мокрой стороной на тетрадку, а потом мочили и осторожно тёрли другую, белую сторону, пока вся белая бумага не сходила и не обнаруживала яркую картинку. Потом Маша и Лена должны были рассказывать, что на ней изображено; разумеется, не по-русски, а по-немецки.
      Была у Луизы Антоновны ещё одна привычка: она заочно знакомила всех своих маленьких учеников и учениц. Маше и Лене она чаще всего говорила про образцового мальчика Жоржика и ленивую девочку Нюшу. Нужно поставить в пример прилежание, послушание и аккуратность •— и на сцену появляется Жоржинька; надобно поругать за лень — и сейчас же сравнение с Нюшей. Дети уже заранее представляли себе Жоржика в виде фарфорового херувима с бантиком, а Нюшу — растрёпанной, нечёсаной, с вымазанными чернилами пальцами и щеками.
      Видя, что Лена сегодня заплаканная, а Маша мрачна, как туча, Луиза Антоновна отложила картинку и сказала:
      — Сегодня у меня после обеда новый мальчик, Андрюша.
      — Какой он из себя? — спросила Лена.
      —- Wie sieht ег aus? — поправила тотчас же Луиза Антоновна. — Очень приятный мальчик, только шалун. Высокого роста, тоненький, голубоглазый, со всеми талантами.
      — Со всеми? — недоверчиво спросила Маша.
      — Со всеми: и рисует, и стихи пишет, и на рояли играет. Только каждый день прыгает из окошка. Ужасный шалун. Я его буду в угол ставить.
      — Разве мальчиков тоже в угол ставят?
      — Ещё как! Ну, дети, смирно. Что изображает эта картинка?
      Маша и Лена немного успокоились и принялись за урок. Только всё нынче выходило плохо, совсем как у Нтоши. Вода пролилась из блюдца, чернила перепачкали ручку, а потом и пальцы, а потом и кончик носа; немецкая книга упала со стола и по дороге выскочила из переплёта. Невесело прошёл и второй час, обыкновенно посвящаемый играм. Дети вяло двигались по комнате. Наконец няня позвала их завтракать.
      Кроме стрижки волос, папа был убеждён ещё в том что мясо надо давать детям как можно реже, а острые приправы — горчицу, уксус, перец — и совсем вывести из употребления, даже для взрослых. На завтрак детям подавалось по стакану тёплого молока и по большой ватрушке или ржаной лепёшке. Но для Луизы Антоновны приносили из кухни бифштекс с жареной картошкой, всегда чудесно пахнувший и румяный, с таким аппетитным прижаренным хрящиком где-нибудь на кончике. Чужое всегда кажется лучше своего. Маша и Лена пили молоко без всякого удовольствия. Но как завидно им было глядеть на бифштекс! Тихонько нюхали они воздух и провожали взглядом каждый кусок, исчезавший во рту у Луизы Антоновны. Впрочем, завтрак ежедневно кончался одним приятным событием: Луиза Антоновна, доходя до хрящика, останавливалась и задумывалась. Потом она медленно отрезала два совсем маленьких, но вкусных кусочка, похожих друг на друга, как две капли воды, и неизвестно для чего отодвигала их на самый край тарелки. После этой странной операции она доедала бифштекс, собирала корочкой хлеба, насаженной на вилку, оставшийся •соус, а потом аккуратно складывала ножик и вилку крест-накрест на пустой тарелке. Для чего там были оставлены два кусочка? Маша и Лена всегда делали из этого один и тот же вывод, тем более что на лице у Луизы Антоновны не выражалось ничего, кроме задумчивости. Она отворачивалась к дверям, поджидая кофе, а кусочки исчезали в двух детских ртах.
      На этот раз, однако, дело не успело дойти до хрящика. Раздался громкий звонок, а за ним другой, ещё громче. Так звонил только один крёстный, Афанасий Иванович, женатый на маминой сестре, тёте Дщхэн. Дети с визгом кинулись из столовой в гостиную. В гостиной были зеркальные окна, прямо на палисадник. Перед палисадником, переступая с ноги на ногу по блестящему снегу п сияя синей, с серебряными пряжками сеткой, стоял серый выезд крёстного (так тогда называли коляску с собственными лошадьми), великолепная пара коней в яблоках, с расчёсанными по-русски (а не подстриженными) хвостами, с важным, чуть ли не вываливавшимся из саней от собственной важности кучером в раздутом сзади, как подушка, синем кафтане.
      — Ура! Дядя крёстный приехал! Значит, всё-таки что-нибудь да будет!
      Скоро показался и сам он из передней, весь красный от мороза, с мокрыми усами и носом. Мама шла вслед за ним, обнимая тётю Ашхэн. Мама и тётя Ашхэн обе были красавицами, каждая на свой лад. Мама — хрупкая, нежная, похожая на девочку, с подвитой на лбу чёлкой; тётя Ашхэн — большая, властная, величественная, с проницательными чёрными глазами. Но если обе они были красавицами, то не было никакого сомнения в том, что сам дядя крёстный был уродом. Начать с того, что ростом он был ниже тёти. Да и весь какой-то корявый, большеносый, обросший чёрными волосами, хитрый-прехитрый на вид; глазки у него были маленькие, и никогда они не глядели прямо, в лицо другому человеку. Только с маленькой Леной он чувствовал себя как будто легко. Оттого и любил её больше Маши, которая, по его мнению, «чересчур во всё нос совала».
      Дети очень обрадовались дяде крёстному. Обе они были большими лакомками, а крёстный никогда не приезжал без конфет.
      Итак, они обступили крёстного и стали скакать вокруг него, словно дикие. Но крёстный развёл руками и огорчённо сказал:
      — Вот, дети, беда какая. Хотел вам сладостей купить, да все магазины заперты. В следующий раз, в следующий раз.
      Маша и Лена сперва не поверили. Они бросились к тёте Ашхэн.
      — Тётя, тётя, скажи, правда магазины заперты?
      — Ну конечно, в первый день Нового года.
      Тогда Маша незаметно проскользнула в переднюю и Вот так штука! В углу, на подставке для зонтиков, где сейчас не было ни зонтиков, ни палки, лежали две очень большие длинные белые коробки, аккуратно перевязанные розовой тесьмой. Это не были коробки от конфет. Такие бывают только в игрушечных магазинах, и Маша это отлично понимала. Вот оно! Теперь уж ясно, что подошла настоящая радость и через минуту они её увидят своими глазами. Праздник всё-таки не провалился. Она почувствовала такое блаженство, что, выскочив из передней кубарем, кинулась на ковёр и там перекувырнулась. Лена ещё ничего не подозревает! Какой Лене сюрприз!
      А Лена тем временем сидела у крёстного на коленях, уставив на него два своих больших глаза, два единственных глаза, перед которыми он не потуплял своих. Крёстный рассказывал ей историю и подозвал Машу, чтоб она тоже послушала.
      — Жили-были две барышни, — рассказывал крёстный, — они были очень дорогие и роскошнце, потому что их сделали на заказ. Одна была высокого роста, белокурая, с чёрными глазами, одетая в розовое шёлковое платье. Другая поменьше ростом, каштановая, с голубыми глазами, одетая в голубое шёлковое платье. Ну-ка, дети, скажите, кому какая больше нравится?
      — Розовая, — тихо сказала Лена, поглядев на Машу.
      Она была в полном недоумении и не знала, что произойдёт дальше.
      — Каштановая с голубыми глазами! — крикнула на всю комнату Маша так, что мама, говорившая с тётей, вздрогнула и закрыла уши руками.
      — Ну, теперь сидите смирно и глядите обе в окошко. Если кто обернётся, тот ничего не получит.
      С этими словами крёстный вышел из комнаты. Маша и Лена обе глядели в окно; щёки у них пылали от волнения.
      — Я знаю, это куклы! Вот увидишь! — шептала Маша.
      Крёстный вернулся и стал что-то делать на столе. Потом он хлопнул в ладоши — это означало разрешение обернуться. Маша и Лена мгновенно отскочили от окна. Перед ними лежали на столе две картонные коробки, тесёмка была с них снята. Одну дядя крёстный придвинул Лене, а другую — Маше со словами:
      — Вот тебе твоя барышня, а вот тебе — твоя.
      Дети осторожно подняли крышки и ахнули. Перед ними были куклы, но какие куклы! У Лены оказалась огромная красивая кукла с длинными белокурыми локонами и чёрными глазами, в розовом расшитом платье с кармашком, в соломенной шляпе и белых лайковых башмачках; ручки и щёчки у неё были розовые и пухленькие. Машина кукла была меньше размером, бледнее и худее. Но зато голубые глаза её так грустно смотрели из-под длинных чёрных ресниц, а каштановые локоны падали на платье мягкие, как шёлк. Да и вся она была какая-то особенная — грустная и прелестная.
      Сёстры глядели и не могли наглядеться. Вдруг Маша прошептала:
      — Знаешь, Лена, я чувствую, что я её люблю! Ты себе представить не можешь, до чего я её люблю!
      Так и случилось, что Ленино рождение всё-таки не обошлось без подарка.
     
     
      ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
      Прогулка с мамой
     
      В одно февральское утро Луиза Антоновна не пришла; слишком рано переменила вязаную юбку на фланелевую и простудилась. А между тем на дворе стояла февральская оттепель — все улицы сверкали и искрились под жидким, свежим солнцем, деревья отряхивались на прохожих, словно мокрый пудель. С крыш тоже капали весёлые капли, загоравшиеся под солнцем, как драгоценные камешки, тысячью огоньков.
      Маша и Лена сидели в передней уже одетые и ждали, чтоб няня повела их гулять.
      Но вместо няни вышла мама и сказала:
      — Знаете что, дети? Я сама поведу вас гулять. Если хотите, возьмите с собой кукол.
      То-то радость! Куклы выходили гулять в первый раз. Дети боялись, чтоб они не простудились, и надели на них белые пикейные кофты с плюшевыми воротниками, сшитые няней. Лена взяла на руки свою Розу, а Маша — свою Нелли (таковы были теперь их имена).
      Трудно сказать, до чего сёстры полюбили своих кукол. Лена, как маленькая, больше всего любила играть с Розой «в дочки», раздевать её, укладывать спать и водить к доктору. Маша уже не находила в такой игре никакого удовольствия. Она по секрету призналась Лене, что любит Нелли, как человека. Не странно ли, что Нелли такая грустная? Ведь куклы все делаются на фабрике по одному образцу и никогда не выходят грустными, а наоборот — румяными и глупо улыбающимися. Почему же Нелли особенная? Даже мама, и та сказала, что Нелли особенная. Может быть, она не простая кукла, а заколдованная? Маша тихонько клала ей в кроватку хлеба и карамелей; когда в гостиной были гости и кто-нибудь играл на рояли. Маша непременно приносила туда и Нелли, чтобы она могла послушать музыку. На ночь она ей шептала тихим голосом: «Не бойся, Нелличка, я всё понимаю, я тебя не выдам». И держала себя так странно, будто связана с Нелли тайной.
      Обе сестры и нарядная мама вышли на улицу. Мама улыбнулась от удовольствия, когда солнышко захватило её своим сиянием, прищурилась и сказала:
      — Так тепло и сухо, что можно в Петровский парк!
      Но на улице вовсе не было сухо. Только булыжник на
      мостовой да большие камни на тротуарах, пригретые-солнцем, успели высохнуть, а в тени либо лежал грязный снег, либо быстро текла вода. На углах улиц в углублении были вделаны в землю железные решётки. Рыжие реки, с шумом нёсшиеся вдоль тротуаров, по краям мостовой, пролетали вниз, сквозь эту решётку, и там, внизу, исчезали. Маша показала Лене на эти решётки и промолвила:
      — Видишь, внизу чёрное царство. Там живут злые чёрные люди, они все слепые и покрыты чешуйками, как из чугуна. И они не ходят, а ползают. Сверху кажется, будто это чёрная вода течёт. Видишь?
      — А сейчас они не выползут? — с опаской спросила
      Лена.
      — Нет, днём они спят. Ихняя царица выходит. Но ты смотри — не взгляни на неё! Иначе окаменеешь.
      — Маша! Скажи, какая она?
      — У-ужасная! Всё лицо в пятнах, ходит скрючившись и зовут её зовут её колдунья Дэрэвэ.
      Маша выговорила это с таким ужасом в голосе, ударяя на последний слог, что Лена вздрогнула и ухватилась свободной рукой за мамину юбку.
      — Молчи! Это секрет! — предостерегающе шепнула ей Маша.
      И бедная Лена, продолжая держаться за маму, двинулась дальше.
      — Полно тебе сочинять,— рассеянно сказала мама, слушавшая краем уха.
      А вокруг было так хорошо! Они уже вышли за старые Триумфальные ворота — на месте их теперь широкий проезд— и вступили на узенький, кое-где просохший бульварчик. Солнце грело совсем не по-февральски. Дети разомлели в своих гамашах и шубах. Маме тоже стало жарко. Время от времени она встречала знакомых, кивала им головой. Москвичи, сбитые с толку этой ранней весной, со всех сторон направлялись в Петровский парк. Но вот толпа поредела, дети и мама устали, им захотелось посидеть.
      Одна совершенно свободная скамеечка, высушенная солнцем, соблазнила их. Мама сперва потрогала, не сыро ли, а потом разрешила детям сесть и села сама. Мимо проходила какая-то женщина с ребёнком на руках. Увидя кукол, ребёнок протянул к ним ручонки и засмеялся. Тогда женщина подсела к маме на краешек скамейки и тоже стала глядеть на кукол.
      — Ляля! — сказал ребёнок в восхищении, высунув из-под старого, рваного платка маленькую ручку, такую худую, как цыплячья лапка.
      — Да, миленькая, хорошие чужие ляли. Глянь-ка, платья на них шёлковые, а кружевца-то, кружевца! Вот, барыня, уж четвёртый годок ей пошёл, а не ходит. Такая махонькая да лёгонькая. Носила к фельдшеру, прописал ей лекарство, а что в нём, в лекарстве? Попила, попила, толку-то всё нет, не встаёт на ножки.
      Мама разговорилась с незнакомой женщиной. А Маша и Лена подружились с крохотной девочкой, неотступно глядевшей на кукол. Девочка была так бледна, что все жилки на её лице просвечивали, глаза обведены были большими синими кругами, а на щеках виднелись две ямочки, обтягивавшие ей кожу при улыбке. Наверно, она была бы прехорошенькая, будь хоть чуточку пополнее. Голосок у неё был серебристый и нежный, как у весенней птицы. Втроём они занялись куклами и принялись их одевать и раздевать.
      Пока дети играли, мама разговаривала всё оживлённей, вынула из сумочки карандаш и бумагу, написала что-то на бумаге и передала незнакомой женщине. А потом вдруг она обернулась к своим детям, и Маша с Леной увидели, что она очень расстроена и глаза у неё полны слёз.
      — Сядьте-ка поближе, дети, — сказала она очень тихим голосом.
      Маша и Лена придвинулись совсем близко к маме.
      — Видите вы эту девочку? Подумайте только — когда она родилась, маме её нужно было каждый день уходить на работу. Девочке вместо молока давали размоченного хлебца в тряпке. Один раз её положили в корзинку и все ушли из дому, а корзинку кошка сбросила на пол. Вечером приходят домой и видят: девочка лежит в темноте на полу одна-одинёшенька
      Мама помолчала, и дети догадались, что ей не хочется показать им своего расстройства.
      — Ну вот, ребята, — ещё тише продолжала она, — с тех пор девочка и не ходит. А ведь ты, Лена, не на много её старше, а бегаешь — только за подол тебя держи.
      и чуть вам подарков нет, начинаете свои капризы. У вас в Детской игрушек полным-полно. Сколько у вас дома ещё кукол?
      Лена тревожно задышала и прижала к себе свою Розу. Маша отодвинулась, ей захотелось встать и убежать. Обе они почувствовали, куда клонит мама. Но это было так ужасно, так обидно, что думать об этом было невыносимо.
      — Сегодня эта девочка именинница, — продолжала мама, — вот бы хорошо, если б она вернулась домой с подарком от своих новых подружек!
      Маша и Лена покрепче прижали своих кукол. Неизвестная женщина сказала маме:
      — Что вы, голубушка, господь с вами! Нешто можно своих ребят обидеть?
      Но мама заговорила снова, и таким грустным, укоризненным голосом:
      — Что ж, пойдёмте домой. Я думала, вы у меня хорошие и сами догадаетесь, что нужно сделать. Но насильно я вас заставлять не хочу. Идёмте, идёмте, стало холоднее.
      Маша взглянула на свою Нелли и поднялась с места. Мама не заставляет Но уж лучше б она заставила! Уж лучше б насильно взяла и отдала Нелли. Кукла глядела на неё своими голубыми глазами. Вот что означала её грусть — это была, значит, разлука.
      Она подошла к бледной маленькой девочке:
      — Это тебе на память. Бери — твоя ляля, совсем твоя.
      Её охрипший голос прозвучал почти сердито.
      Девочка поглядела на куклу непонимающими, испуганными глазами. Тогда неизвестная женщина взяла куклу из рук Маши и положила её на руки своей дочке. — Бери, бери. Спасибо скажи.
      Но больная девочка только молча, со всей силой прижала к себе куклу и спряталась под материнский платок. Маша отвернулась и, расстроенная, побежала за мамой и Леной, уже отошедшими от скамейки. С минуту она шла за ними, не желая идти рядом. Мама ни слова ей не сказала, сделала вид, что не замечает несчастного Машиного вида, сама подождала её и только поправила ей завязку шапочки, съехавшей на ухо. Но в этом Маше вдруг почудились мамины одобрение и ласка, и ей стало хорошо на душе.
      Когда сёстры разделись и, румяные от прогулки, водворились в детскую, Лена вдруг положила свою Розу Маше на колени и расплакалась.
      — Ма-аша! — сказала она сквозь слёзы. — Когда ты отдала Нелли той девочке, я решила-а
      Она решила приберечь свою куклу, чтобы отдать её сестре. Но только сейчас слёзы застревали у неё в горле, и никак не удавалось ничего выговорить. Маша догадалась и так — ведь они всегда всё знали друг о друге. Она обняла Лену и тоже заплакала. В глубине души она знала, что ни одна кукла в мире не заменит и не должна заменить Нелли, и уже гордилась её необыкновенной судьбой.
      Наступил вечер. Висячая лампа в столовой разрисовала на скатерти кружевные тени от абажура. За ужином отец рассказал, что женщина приходила к нему в больницу с маминой запиской и что больную девочку ещё можно вылечить. Он говорил спокойно и вдруг добавил с сердцем, неизвестно на кого рассердившись:
      — Да разве, душа моя, океан ложкой вычерпаешь?
      Няня тоже слушала, стоя в дверях. При словах отца она горячо сказала:
      — Житья народу не стало! Заступиться-то некому.
      — Сам вырастет — за себя заступится! — буркнул отец.
      А потом пришло время спать. Чистя на ночь зубы, Лена с любопытством спросила няню: а кто народу житья не даёт?
      — Мало ли их на горбу народном, — тихо, как бы про себя, ответила няня. — Народ-то, он один работает, как пчёлки в улье, а везёт на себе тысячу — царь на нём едет помещик погоняет, купец обирает Тьма их тьмущая кому охота на чужой шее сидеть да чужой хлеб огребать.
      — Помнишь? Совсем как эти чёрные ползуны нашейники! — шепнула Маша Лене, найдя название для страшилищ, живших в сточной воде.
     
     
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Нянин сундук
     
      Однажды, войдя в детскую, дети увидели няню перед открытым сундуком. Надо вам сказать, что нянин сундук с того самого давнишнего вечера, когда дети от няни спрятались, ни разу ещё не открывался. Что в нём такое было н что именно собралась она подарить племяннику, осталось для детей тайной. Можете вы себе представить, как они заволновались и заспешили к няне: — Нюга, нюга, покажи сундук!
      — Так вот сейчас и показала! — насмешливо ответила няня, задёргивая сундук простынкой. — Раньше своего часу никто ничего не увидит.
      — А когда наступит свой час?
      — Как ступит, так и наступит.
      Маша с Леной стали ластиться к няне и бочком подбираться к сундуку, да не тут-то было. Отогнала их няня, как мух, и ещё на смех подняла. Впрочем, голос у няни был ласковый и многообещающий. Чуяли обе девочки, что племяннику непременно остаться без подарка, а им быть в награде, но что это такое — ни одна из них не могла догадаться.
      Между тем события наступили загадочные. Ночью няня, спавшая в одной комнате с детьми, почему-то зажгла вместо лампадки ночную лампочку и поставила её к себе на стол. Дети сделали вид, что не обратили на это никако-' го внимания. Потом она ещё с вечера принесла в детскую неведомо зачем огромный глиняный кувшин с песком и поместила его под столом. Дети решили про себя ни за что не уснуть, а только притвориться спящими и непременно подглядеть нянины тайны.
      Лежат они обе в кроватках и делают вид, что спят. Вдруг Маша слышит, что песок сыплется — тихо-тихо, такой тоненькой струйкой, что еле уху различимо. Она разомкнула ресницы и приподняла голову с подушки — видит в комнате чью-то огромную крылатую тень да склонённую спиной к детям фигуру няни. Ей стало вдруг страшно, она не удержалась и вскрикнула.
      Няня сейчас же убавила свет в лампе, подошла к Маше и уселась возле кровати, как ни в чём не бывало. Крылатая тень со стены тоже исчезла. Должно быть, няня догадалась о детской хитрости, потому что подпёрла голову руками и стала напевать тягучим-претягучим голосом:
     
      Сон парх, па-арх — в комнате порха-ет Сон мах, мах — крыльями маха-ет В один угол — мах, В другой угол — мах На глазок — парх, на другой — парх. Со глаза на глаз перепархивает. Со щеки на щеку перепрыгивает, — На тебе кроет, на тебе накрест, — Припечатывай
     
      И странное дело — ни Лена, ни Маша никогда не могли вынести эту тягучую песню без того, чтобы не заснуть. Маше казалось даже, что при словах «со глаза на глаз перепархивает» её опутывает какая-то паутина, так и садится к ней на лицо, и она делала слабое усилие руками снять с себя эту паутину, да руки не «ушались. Так и теперь. Ей ни за что не хотелось заснуть. Она послюнявила указательный палец и тихонько смочила себе веки, да не тут-то было! Серая, сонная паутинка закружилась в воздухе, стала осаживаться на лице крест-накрест, ресницы переплела, веки склеила, и Маша заснула.
      Утром никаких следов от няниной тайны в комнате уже не было. Исчез кувшин с песком, исчезла и лампочка и сама няня. Впрочем, она скоро вошла в комнату, позёвывая от бессонной ночи, и стала одевать детей.
      Уже после уроков и завтрака, проводив Луизу Антоновну, няня вернулась в столовую и говорит детям:
      — Маша и Лена, к вам две барышни в гости приехали. Идите в гостиную, занимайте гостей.
      — Когда же они приехали, если звонка не было? — спросила Маша.
      — Они дворника спросили и с чёрного хода пришли.
      — Неправда, нюга, — ответила Лена, — кухня тоже заперта, кухарка за сметаной ушла.
      — Ну, когда так, — рассердилась няня, — вас не переспоришь. Говорю, сидят две барышни. А не хотите, я их домой отправлю.
      Маша и Лена отлично знали, что это одна хитрость и никаких барышень там быть не может. Но каково же было их удивление, когда, войдя в гостиную, они действительно увидели там двух барышень Две неподвижные фигуры, ростом с моих двух сестёр, чинно сидели на креслах, положив руки на ручки кресел и свесив вниз ноги. Одеты они были совсем не по-городскому — одна в красном, другая в голубом сарафане, в кокошниках и лаптях. У одной на шее был шёлковый платочек, у другой — четыре ряда разноцветных бус. Лица у них были гладкие, румяные, как от мороза.
      Маша и Лена сперва глядели на них издалека, а потом подошли и потрогали. Это были куклы, куклы-великаны, начинённые песком, тяжёлые, большие, одного роста с детьми. Няня пришла в гостиную и торжествовала, глядя на восторг и удивление девочек:
      — Вот у нас как, по-простому, по-деревенскому. Дяде крёстному таких кукол по всей Москве не сыскать. В одну ночь сшила.
      Пришла мама, торопившаяся куда-то в гости. Она поцеловала няню и назвала её художником, а детям велела дать нянечке отдых, потому что она не спала из-за них всю ночь.
      — Я еду в гости, — сказала она виновато, — папа тоже сегодня не приедет. Вы пообедайте одни пораньше. Смотрите ведите себя умницами. Играйте с новыми куклами, да не тормошите их очень-то, а то они песком заплачут. Маша, даёшь мне слово быть без меня умницей?
      — Даю, мамочка!
      — Ну, смотри.
      Она поцеловала обеих девочек и уехала. Маше и Лене предстояло остаться одним целый длинный вечер. Сказать по правде, они не только радовались новым куклам, но и немножко их побаивались. Уж очень-то куклы были большие и неподвижные. В том, как они сидели, было что-то совсем живое. Няня нашила им купленные на Сухаревке головы с длинными волосами и красными губами сердечком. Глаза их смотрели пристально и неотступно.
      — я боюсь, — тихо сказала Лена, прижавшись к Маше.
      — Молчи, молчи, у меня предчувствие! — ответила Маша, обнимая Лену за шею. — Сегодня это выяснится, вот увидишь.
      — Что? Скажи, что?
      — Волшебное выяснится. Ты думаешь, мы с тобой мамины и папины? Ошибаешься. Это только хитрость. Я притворяюсь маминой дочкой, и ты тоже притворяешься. Скажи по чести, ведь притворяешься?
      — Притворяюсь, — задумчиво ответила Леночка.
      — Сегодня мы с тобой уйдём отсюда в наш дом. Не бойся, я знаю дорогу. Только никому ни слова! Смотри, чтоб няня не догадалась, а то всё пропало.
      — Маша, неужели ты знаешь дорогу?
      — Да, да, но тсс!.. Няня идёт!
      Они замолчали и с таинственным видом подошли к куклам, неотступно глядевшим на них, словно всё понимая.
     
     
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Тёмные комнаты и волшебство
     
      После обеда няня отправилась в детскую и решила «чуток полежать», так, самую малость. Но дети видели, какое у неё измученное лицо и как она судорожно зевает, — верно, заснёт надолго, может быть на целый вечер.
      — Нюга, мы будем играть в волшебное царство, можно? — спросила Маша.
      — Можно, милая, только свету я вам в гостиной не зажгу — неровен час пожару наделаете.
      — А нам и не нужно света, в темноте ещё интересней
      Обе сестры взялись за руки и побежали из детской. Квартира доктора помещалась на первом этаже. В ней были три «парадные» комнаты.
      Столовая находилась посередине, между ними и спальнями. Большие двухстворчатые двери выходили из столовой в гостиную; справа от гостиной находился маленький мамин будуар, а слева — папин кабинет. Вот эти три комнаты — гостиная, кабинет и будуар — и считались «парадными». Там собирались сейчас поиграть Маша и Лена.
      Эти комнаты выходили своими зеркальными окнами прямо на палисадник, отделявший дом от улицы. Большой газовый фонарь у подъезда по вечерам забрасывал в них полосы мерцающего света. Окна были завешены прозрачными тюлевыми занавесями, на которых повторялся один и тот же рисунок: совсем наверху, между высокими тополями, возвышался замок, окружённый рвом. Через ров был переброшен цепной мост, а на одной из бойниц стоял рыцарь в мохнатом шлеме и, прикрыв ладонью глаза, смотрел вдаль. Снизу вверх вела извилистая горная тропинка между грудами камней и кущами дерев. В одном месте стоял огромный ветвистый олень с величавой осанкой, в другом лежали на траве два охотника, придерживавшие за ошейник пылкую борзую. И свет от фонаря, преломляясь через зеркальные окна и колеблясь от неистового ветра, пробегал по этой картине, оживляя и рыцаря, и охотников, и оленя.
      В кабинете доктора стояли письменный стол, книжные шкафы и дубовые кресла с плетёными сиденьями. В углу находилась широкая турецкая тахта, покрытая мягкими вышитыми подушками. На этой тахте часто-часто слушали Маша и Лена мамины сказки В гостиной и будуаре стояло столько мебели, нужной и ненужной, что даже перечислить её не хватит терпения.
      Время было вечернее. Февральская оттепель давным-давно заменилась лютой мартовской метелью. Зеркальные окна затянулись причудливыми снежными кристаллами, а свет от фонаря превратил их в брызги рассыпавшихся брильянтов. И на этом мерцающем фоне красиво выделялся далёкий тюлевый замок с извилистой тропинкой к нему и величавой головой оленя.
      — Иди сюда, Леночка, — тихо позвала Маша, карабкаясь на тахту.
      Лена полезла вслед за сестрой и прижалась к ней, глядя большими глазами в темноту.
      Маша показала смуглым пальчиком на мерцающий тюлевый замок и шепнула Лене:
      — Узнаёшь? Это и есть наша родина Мерца.
      — Откуда ты угадала?
      — Да я давно уже знаю, — важно ответила Маша и сама тотчас же себе поверила. — Волшебная Мерца Мы там родились, ты и я. Потом мы вздумали прийти на землю и притворились маленькими детьми. У нас было много сестёр, и самая старшая сестра — по имени тоже Мерца. Она никогда не умирает. Её никто никогда не видит.
      — Даже мы?
      — Даже мы. Зато остальные сёстры с нами очень дружны. Они теперь по нас очень скучают
      В кабинете раздался странный треск, не то в паркетном полу, не то за стенной обивкой. Лена вздрогнула и уцепилась за сестру.
      — Глупенькая, чего ты боишься? Это они зовут нас, чтоб мы вернулись в свою страну. Им хочется с нами поиграть. Идём, идём, Леночка, идём, я знаю, как туда прокопаться!
      — До самого замка? — недоверчиво спросила Лена.
      — Ну конечно!
      Маша спрыгнула с тахты. Лена почувствовала, что сейчас с ними случится волшебство, и совершенно перестала бояться. Важно и спокойно она ухватилась за Машину руку.
      Куда надо было идти и как? Путь предстоял далёкий. Напрасно думают взрослые люди, что из обыкновенной запертой докторской квартиры никуда не попадёшь, кроме как в ту же докторскую квартиру. Дело-то ведь не в пространстве, а в пути. Маша знала один такой путь и убеждена была, что попадёт в Мерцу. Она опустилась на четвереньки и поползла по полу, шепнув Лене:
      — Скорей, ползи за мной!
      Лена послушно поползла за ней. Трудная эта была дорога в сияющую страну Мерцу! Ведь ползти-то приходилось вовсе не по ровному пространству. Маша проползла под креслом, потом забралась под стол, оттуда опять под кресло, под диван, под ступеньку лесенки, приставленной к книжным полкам, снова под стол, под кресло, наконец через раскрытую дверь — в гостиную. И всюду молча и терпеливо поспевала за ней Лена. Она уже угадала, что волшебство заключается в самом пути, и гордилась Машей — как это она знает все эти сложные извилины и повороты и не боится ни заблудиться, ни перепутать!
      В гостиной сперва стало легче ползти—там во всю комнату разостлан был мягкий, пушистый персидский ковёр. Но потом оказалось, что дорога сделалась ещё труднее. Надо было проползать под всеми бесчисленными креслицами, диванчиками, кушетками; надо было находить лазейку через густые заросли бахромы, щекотавшей лицо, изгибаться и извиваться змеёй под тяжёлыми сиденьями низких кресел, набитыми конским волосом. Свет еле-еле проникал в эти лабиринты. Душный и пыльный загах застревал в носу. Тихие, странные блески зажигали. на позолоченных ножках кресел, снабжённых медными колёсиками и сделанных в виде тигровых лапок. Эти жёсткие тигровые лапки, выступавшие из леса бахромы, более всего пугали Лену. Она думала, что она в лесу, и торопилась, уже задыхаясь от усталости, не отстать от Маши, чтоб не попасть в лапы тигру. Дети то и дело лихорадочно позёвывали. Но вот Маша остановилась на лужайке, у подножия большой кокосовой пальмы, и прошей тала:
      — Отдохнём, Леночка. Смотри на Мерцу. Видишь, до чего мы приблизились? Ещё полчасика — и будем там.
      Совсем близко, сияя бесчисленными рассыпающимися ллмазами, высился грустный замок, и рыцарь в мохнатом шлеме, прикрыв ладонью глаза, пристально глядел вниз на детей. Они посидели с минуту, переводя дыхание; головы их клонились всё ниже, веки слипались, дыхание стало ровным И вот Маше снится, что они опять ползут. Путь их лежит в тёмный будуар, пропитанный пряным запахом маминых духов. Навстречу встают мрачные зеркала, полные странными белесоватыми колыханиями и отражениями тропических растений. Зазвенели этажерка с фарфором и мамин туалетный столик, заманчиво уставленный всякими баночками, флакончиками и коробочками. Они ползут уже не по ковру Шелесты, звоны и светы косятся на них из углов и перебегают со стены на стену. Какой-то отдалённый шорох звучит в ушах всё сильнее и сильнее и вдруг превращается в приятное журчание.
      Песок! Да, они были уже не на ковре и не на сукне, а на серебристом ровном песочке. Вдоль белой дорожки журчит ручеёк. Справа высится груда красноватых каменных глыб; слева, из чащи кудрявых деревьев, выбежал олень и, закинув гордую голову, смотрит на девочек.
      — Ну, теперь не бойся! — радостно произнесла Маша. — Мы дома, мы в Мерце. Отчего только никто нас не встречает? Где наши сёстры?
      Сверху по горной тропинке сбежало несколько девочек с маленькими золотыми звёздочками на лбу. По прав-•де сказать, они не бежали, а подогнув ноги, слетали к ним. Лица у них были не белого, а золотисто-солнечного цвета, как у пчёлок, и звёздочки на лбу звенели, как весной над кустами звенят и гудят пчёлки. Они подхватили Машу и Лену под руки и защебетали:
      — Сестрички! Милые, милые! Почему вы так долго не приходили? Сколько у нас новостей!
      Маша обернулась к Лене:
      — Вот видишь, эта, самая красивая, кудрявая с голубыми глазами,—-это наша сестра Нелли.
      — Нелли, здравствуй, Нелли! — отозвалась Лена и вдруг засмеялась. — Маша, знаешь, ведь у тебя золотая звезда на лбу.
      — Ну разумеется. И у тебя тоже,— спокойно ответила Маша. — Расскажите, какие у вас новости?
      — После о новостях, — ответила Нелли. — Сейчас полетим завтракать. Скорей, скорей!
      Она поджала ножки, взмахнула рукавом, как крылышком, и вдруг Маша с Леной тоже почувствовали, что ноги у них сами собой подтягиваются под юбки, а руки поднимаются, как крылья, и чудное, знакомое по многим, многим снам чувство полёта охватило их. Вот они сейчас поднимутся в воздух Как странно, что днём, при взрослых, они не умеют летать! А сёстры уже кричали: — Рыцарь, эй, рыцарь, опусти мост! Рыцарь в мохнатом шлеме приветливо кивнул им и опустил мост. Маша с Леной пролетели над самым мостом, касаясь руками перил, и перед ними открылась сияющая страна Мерца.
     
     
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      В сияющей стране Мерце
     
      Что это была за страна! Казалось, что создавали её не из земли и неба, а только из одного блеска. Внизу, под ногами, мерцала земля, высоко поднимались тонкие стебли, а на них сидели настоящие сияющие звёздочки. Некоторым надоедало сидеть на одних и тех же стебельках, и они вспархивали со своего места, кружились в воздухе и снова садились на какой-нибудь другой стебелёк. Эти летучие цветы ужасно понравились Леночке. Она засмеялась и остановилась.
      — Протяни палец! — сказала ей Маша.
      Лена протянула палец, и вдруг одна сияющая звёздочка, вспорхнув со стебелька, села на него. Но Лена перепугалась, стряхнула звёздочку и побежала дальше. Справа и слева от них шли улицы этой страны, и они были текучие, словно воды. На них плавали, покачиваясь, хрустальные прозрачные дома. Каждый дом состоял из маленьких круглых золотых комнаток и заканчивался колпачком, под которым позванивали золотые колокольчики.
      Наконец вдалеке показалась высокая плавучая колокольня, вся золотистая, а за нею и замок.
      Маша с Леной вслед за сёстрами вступили в прохладные покои замка, где им прежде всего пришлось принять ванну из блеска. Маленькая, болтливая, как пчёлка, девочка повела их в перламутровую комнату, где стояли две перламутровые раковинки. Она велела им раздеться и сесть в эти раковинки, а потом отвернула какой-то кран, и вдруг в раковинки полился тёплый сияющий блеск, ароматный, как нагретый солнцем клевер. Мыться в нём было удивительно приятно! Он смывал сразу всякую усталость, утомление, стеснённость. И главное — после него девочки стали такими же сияющими, как их мерцианские сёстры.
      Умывшись, они выбежали из ванной комнаты, и Нелли повела их в волшебную столовую.
      Это была большая пустынная комната из золотисто' о полированного камня. И в ней ровно ничего не стояло — ни столов, ни стульев, а сверху лился сквозь открытый купол синий прохладный воздух. Лена удивлённо посмотрела на Машу и шепнула:
      — Вот тебе раз! Тут и сесть негде и кушать нечего!
      — Неужели ты забыла наши шкафы? — ответила Маша. — Взгляни, ведь всё спрятано на стенах.
      и действительно, на стенах было нарисовано множество таких же круглых комнаток, какие они видели в плавучих домах, а в них — удобная и красивая мебель, нагромождённая друг на дружку, словно узоры обоев, и целые корзины свежих и засахаренных фруктов, тёртых каштанов в леденцах, шоколадных барашков, миндальных пирожных, мандаринов, фисташек, — да прямо не перечислишь всего, что там было нарисовано.
      Нелли сорвала со лба золотую звёздочку и позвонила в неё, как в колокольчик. Тотчас же мебель сползла со стен, и, двигая ножками, на середину комнаты вышел стол; за ним спустились корзины. Отовсюду вытянулись длинные серебряные краны, а из них полились в бокалы вкусные фруктовые напитки и белое миндальное питьё.
      — Это всё, что у нас осталось, — со вздохом сказала Нелли. — Но об этом после, после, а сейчас садитесь и ешьте!
      Сёстры послушно сели за стол и стали завтракать. Конфеты и питьё таяли во рту, словно их и не было. Поев и попив, сёстры велели мебели и кушаньям опять перебраться на стену. И стол вместе со всеми сладостями на глазах у Маши и Лены вдруг стал вытягиваться, превращаться в рисунок и размещаться на стене.
      — Это очень экономно и всегда соблюдаешь порядок, — деловито объяснила девочка-пчёлка. — Мы так завели, чтоб у нас в комнатах всегда было просторно и для работы и для танцев.
      — А ведь вы ещё ничего не сказали нам про свою главную новость, — перебила её Маша. — Теперь скажите-ка, что у вас такое случилось?
      Сёстры все сразу засмеялись, как ландыши, и, схватив
      Машу и Лену за руки, потащили их в другую комнату, самую крайнюю комнату дворца, называемую «комнатой шкур». Они подошли к ней на цыпочках и велели Маше и Лене поочерёдно поглядеть в замочную скважину.
      Там на тигровой шкуре лежал белый мальчик с нахмуренными бровями и стиснутыми губами. Он был до того белый, что даже ресницы и брови у него казались обсыпанными мукой. За спиной у него шевелились жёлтые крылышки. И глаза у него были желтоватые, хитрые, как у козы. Он глядел исподлобья и тонкими длинными пальцами держался за тигровую шкуру. Его никак нельзя было назвать добрым, но было в нём что-то, мешавшее счесть его и злюкой. Всё-таки при взгляде на него хотелось быть очень осторожным, но в то же время ласковым.
      — Кто это? — спросили дети в изумлении.
      Ведь они знали, что в Мерце живут только сёстры, а мужчин, кроме рыцаря на страже замка, совсем нет.
      — Не догадываетесь? — спросила самая серьёзная сестра.
      И она рассказала им о странном мальчике.
      Это был их давнишний и хитрейший враг. Маша и Лена знали о лютой ненависти к Мерце злых нашейников, живших в чёрном подземном царстве, и царицы их, колдуньи Дэрэвэ. Давным-давно эта колдунья украла на земле белого мальчика Эли и воспитала его, обучив всем своим хитростям и злодействам. Она внушила ему, как своему собственному сыну, ненависть к Мерце, и он поклялся погубить всех сестёр. Сколько козней строил он против них! То превращал в пыль и пепел чудеснейшие цветы, которые они насадили по оврагам, и сёстрам не из чего было делать золотой мёд на зиму. То забирался тайком в их леса и разрывал волшебную паутину, из нитей которой они ткали свой золотой свет. Тогда Мерца переставала сият^. И ещё многое другое придумывал мальчик Эли, чтоб только потушить, обезлюдить Мерцу, залить её тёмной подземной ночью. И вдруг Эли, этот хищный, хитрый, умный Эли, гроза всей Мерцы, очутился у них во дворце и лежал на тигровой шкуре с непонятным, но не злым выражением лица.
      — Как это случилось? — спросила Маша у самой серьёзной сестры.
      — Мы и сами ещё не знаем, — хором ответили сёстры. — Мы ещё ни о чём его не спрашивали, дожидались вас. Несколько дней назад он пришёл и стал проситься к нам в братья. Мы его взяли на испытание.
      — А если это опять хитрость?
      — Нет, нет. Маша, — быстро вступилась Нелли. — Я за него ручаюсь.
      — Мне тоже кажется, что он будет нашим, — заметила Леночка.
      — А Дэрэвэ-то как злится, если б вы знали! — наперебой стали говорить сёстры. — Она так шипела, так шипела, что всё Нашейное царство сотрясалось от шипа Но войдёмте к Эли, не бойтесь! Расспросим его.
      И вот девочки, прячась друг за дружку и позванивая своими звёздочками, вошли тихонько в комнату шкур. Белый мальчик Эли тотчас же встал и неуклюже, хотя очень учтиво поклонился им.
      Ему, видно, уже давно хотелось поговорить с сёстрами, и он скучал один, лёжа на тигровой шкуре. Но сейчас, когда сёстры столпились вокруг него и с нетерпением ждали, что он скажет, белый мальчик застыдился и перепугался. Он осторожно посмотрел вокруг себя своими-жёлтыми глазами козы, приник ухом к земле — не подслушивают ли его чёрные нашейники — и наконец тревожна зашептал удивительно нежным и добрым голосом:
      — Девочки Мерцы, к вам приближается несчастье. Запаситесь всем, что только найдётся в Мерце, прикажите крепко запереть замки! У вас остаётся всего несколько часов. Нашейное царство решило
      — Маша! Лена! — закричал вдруг кто-то громко-громко.
      Маша почувствовала, что её схватили и увлекают куда-то. Она заплакала и открыла глаза. Боже мой, Мерца исчезла! Перед нею стояли мама и няня с зажжённой свечой в руках. А сами они находились в тёмном уголку будуара между зеркалом и кушеткой, и Леночка ещё сладко^ спала. Как досадно стало Маше, если б вы только знали! Ведь теперь не скоро узнаешь, что грозит Мерце, что решило сделать с ней Нашейное царство и о чём хотел сказать белый мальчик Эли
      В детской она обо всём пошепталась с Леночкой, которой казалось, что и она всё это видела и слышала вместе с Машей, словно им обеим приснился один и тот же сон
     
     
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Новости через дырочки в стенах
     
      Теперь у Маши и Лены была тайна, и что бы они ни делали, им представлялась страна Мерца, её плавучие дома с круглыми комнатами и колоколенками, золотые цветы-звёздочки, хлопотливые светлые сёстры. Когда Луиза Антоновна приносила им переводные картинки, они мигали друг другу исподтишка и спрашивали:
      — Помнишь, Лена?
      — Помнишь, Маша?
      За завтраком они усиленно глядели на обои и манили к себе нарисованных на них рыб, блуждающих среди водорослей. Но рыбы стояли неподвижно, хвостами вниз, хвостами вверх, глядя друг другу в глупые глаза. Каждый вечер Маша нетерпеливо спрашивала у мамы:
      — Скажи, пожалуйста, мама, когда ты опять пойдёшь в гости?
      Мама поднимала брови, смеялась и отвечала:
      — Да тебе-то какое дело?
      — Никакого дела, просто удивляюсь, почему ты дома сидишь.
      Это показалось маме очень подозрительным, тем более что девочки переменились. Она решила выведать, что такое с ними случилось, и целыми вечерами просиживала дома то за шитьём, то за книжкой. В гостиной зажигали высокую фарфоровую керосиновую лампу с китайским абажуром, и от неё тёмные комнаты теряли всякое очарование, а мебель превращалась в гримасничающих истуканов.
      Маша и Лена злились. Что это такое, в самом деле! Взрослые всё решительно портят! Чего они боятся? Зачем они во всё вмешиваются? Ведь детям вовсе не интересны дела и секреты взрослых, они дают взрослым скрытничать, сколько им вздумается
      Однако мама не уступала и продолжала сидеть в гостиной с книжкой, время от времени поднимая на детей внимательные глаза.
      — Знаешь что? — шепнула раз Маша Лене. — По стене можно приплыть к нам и дать нам знать. Они уже давно хотят что-то сказать нам, да не могут.
      — Как же мы их услышим?
      — я всё устроила. Иди в кабинет.
      Лена побежала в кабинет вслед за Машей. У мамы была страсть к дверным портьерам. Она мечтала завесить все двери, какие только были в квартире, красивыми цветными портьерами. Для этого наверху, над дверью, делался карниз, под ним подвешивался поперечный занавес, короткий, собранный кольцами на металлический стержень. А по бокам свисали толстыми складками длинные, до самого пола, занавеси. Когда надо было открыть дверь и подобрать боковые портьеры, по самой середине их стягивали, словно поясом, шёлковыми шнурами и застёгивали эти пояса на фигурные крюки, вбитые по обе стороны дверей. Да только крюки эти всегда расшатывались и падали на ковёр. Их поднимали и снова вбивали в круглые дырки, откуда сыпался белый алебастр. Эти самые дырки и сделались для сестёр связью с волшебной страной Мерцей Маша подвела к ним Лену, молча указала на них и, став на цыпочки, прижалась к одной из них ухом.
      — Ага! — шепнула она спустя некоторое время. — Да, да, я здесь. Я слышу. Нелли?.. Здравствуй, спасибо, очень хорошо. Нет, мы не знали. Почему ты думаешь? Третьего дня? Боже мой, боже мой, какой ужас!
      Лена слушала Машу, раскрыв рот и вытаращив глаза. С кем это она разговаривает? Неужели в стене кто-то сидит?
      — Маша, пусти, я тоже хочу послушать!..
      — Не приставай Нелли, это я не тебе, а Лене. Ты говоришь, они вышли наружу? Не может быть! Честный? Я не сомневалась, только советовала бы вам быть осторожными. Ну хорошо, прощай. В котором часу? Буду, буду непременно.
      Досказав эту бессмысленную речь, Маша в волнении повернулась к Лене, но сказать ничего не успела. Раздался ровный мамин голос:
      — Дети, потрудитесь объяснить, что всё это значит? С ума вы сошли, что ли?
      Мама стояла в дверях и глядела на них. Лене стало ужасно стыдно. Она начала краснеть, медленно-медленно, и потупила глаза. Пальцы её теребили кармашек. А Маша вызывающе глядела на маму и усмехалась.
      — Маша, ты собираешься дерзить? Ты лучше остановись и подумай, следует ли это делать, — хладнокровно продолжала мама.
      — Ни капли не собираюсь. Мы ничего дурного не делали. Зачем ты нас выслеживаешь?
      — Детки мои, откуда вы знаете, что дурно и что нет? Вам может казаться, что ничего дурного нет, а на самом деле это дурно. Вы, наконец, заболеть можете. Не заставляйте меня жаловаться на вас папе.
      — Господи, какая жизнь! — вскрикнула Маша и вдруг громко разрыдалась."—А-ах, и чего они пристают! Мы-ы ос-оставляем их в покое, а они просто постоянно
      Ей было так тяжело, так тяжело, что она уже не могла остановиться. Сперва она плакала, потом закатилась и закудахтала, как курица, и повалилась ничком на пол. Никого в целом мире не было несчастнее её. Их собственная тайна, никого не касавшаяся, которую они зарыли в глубине своей души от чужих глаз, насильно вырывалась оттуда, выцарапывалась непонимающими и грубыми руками. Это было больнее, чем вырывание молочного зуба, и все люди становились противными.
      Маму перепугало состояние Маши, а кроткая Леночка, сотрясаясь от негодования, сказала первую в своей жизни дерзкую фразу:
      — Вот. Довели.
      Машу отпоили водой, успокоили и водворили в детскую, тем более что приближалась пора ложиться спать. Лена присоединилась к ней, поджидая удобного случая, когда можно будет её хорошенько расспросить. Случай наступил: няня ушла в кухню за тёплой водой.
      — Машечка, миленькая, что тебе сказали в дырку?
      — Беда! Колдунья Дэрэвэ сочинила одно слово, и теперь нашейники могут вылезать из-под земли. Они вылезли, движутся тьмой-тьмущей, их так много, что ты себе представить не можешь, и осаждают главную крепость Мерцы, Дор Кварто.
      — Какая Дор Кварто?
      — Ну да, ведь так же называется главный город Мерцы. Неужели ты не помнишь?
      — Что же теперь будем делать. Маша?
      — Ума не приложу. Я, честное слово, не выдержу и убегу от мамы. Я должна спасти Мерцу.
      — Странная ты какая! Неужели они сами не спасут?
      — Я тебе забыла сказать, что Эли всех удивил. Нелли говорит, что он оказался самым верным человеком в Мерце. Сидит теперь и старается разгадать, какое слово сочинила Дэрэвэ. Если только он разгадает, мы спасены.
      — Почему же спасены?
      — Да потому, что он на это слово наложит другое слово и вся сила колдуньина исчезнет. Ах, хоть бы Эли разгадал! Я, кажется, с ума сойду. Лена, давай и мы будем разгадывать.
      — Давай.
      Некоторое время дети молчали. Потом Лена задумчиво произнесла:
      — Маша, как ты думаешь, не балякабалякаба?
      — Лена! Это не то. Скорей гуикургуртуркс!
      — Да ну вас, по-турецки залопотали на ночь! — сердито воскликнула няня, внося в детскую тёплую воду. — Мойтесь-ка получше, чем басурманить, арапки бесстыжие! Просто узнать вас нельзя! Что такое с вами делается?
      Маша и Лена многозначительно посмотрели друг на друга — мол-де, храни тайну — и стали послушно умываться.
     
     
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Папа обращает внимание
     
      На следующий день утром мама взяла у папы из рук газету и спрятала её под салфетку. Папа сделал недовольное лицо и спросил, в чём дело. Маша и Лена отлично знали, что сейчас начнутся неприятные разоблачения, и сидели тише воды, ниже травы.
      — Серёжа, — сказала мама, — обрати внимание, как выглядят наши девочки.
      Папа пристально посмотрел на детей, которые в это
      время усиленно потягивали чай с молоком и старались казаться развязными.
      — - Видишь ли, Серёжа, они ведут себя прилично и я на них не жалуюсь, но мне думается, они вбили себе в голову какую-то фантазию. Шепчутся по углам, стараются остаться вдвоём, полюбили тёмные комнаты. Вчера я застала их в кабинете за очень странным занятием. Маша приложила ухо к дырочке в стене и
      — Позволь, какая дырочка?
      — От винта.
      — От какого винта?
      Ну, на который мы застёгиваем портьеры
      — - Милая моя, эта твоя вечная страсть к портьерам — очень неразумная вещь. Ты сама виновата. Напутаешь, напутаешь в комнатах всякого тряпья, а потом удивляешься, что дети делают из этого игрушки. Я удивляюсь, как они сами ещё не начали проковыривать стену.
      — Серёжа, я сейчас не о том. Будь так добр, не перебивай меня.
      — Ну хорошо, говори.
      Однако детям не пришлось ничего больше услышать. Они уже допили свой чай и потому им велено было отправиться в детскую. Плохо занимались они в этот день! Бедная Луиза Антоновна решила, что Нюша по сравнению с ними сносная девочка. Но какое им было дело до Нюши и до Луизы Антоновны, когда гибла Мерца, их сияющая волшебная родина? Надежды на спасение не оставалось! Колдунье Дэрэвэ с полчищем своих чёрных нашейников ничего не стоило взять крепость. Спасти могло только одно: если б мальчик разгадал колдуньино слово. Но разгадает ли он? Вестей ниоткуда не было.
      После завтрака, к которому дети от волнения почти не притронулись, произошло событие, по видимости очень простое, но имевшее большие последствия. К маме пришла портниха, мадам Вилкина, примерять платье. Она сунула в рот горсточку булавок и, ползая вокруг мамы, сквозь зубы цедила разные разности: где она была на прошлой неделе, как безвкусно одевается соседка её по квартире, как теперь надо носить шлейфы, и тому подобное. Мама ужасно боялась, как бы она во время этих разговоров не проглотила булавку, и потому позвала Машу с Леной.
      — Дети, держите коробку с булавками и подавайте, когда мадам Вилкина попросит.
      — Излишне, мадам. Впрочем, как хотите, — ответила портниха. — Здесь я вам положу биэ по всему шву, это будет солиднее. Когда я в Одессу ездила, мне аптекарь Оксель посоветовал навестить мужа, как будто мы и не ссорились. Я так и поступила Дети, булавку.
      Но Лена глядела на портниху, вытаращив глаза. Её поразило слово «Одесса». Боже ты мой, это и есть, наверно, колдуньино слово: 0-де-сса. Интересно знать, заметила ли Маша? Верно, не заметила, так как равнодушно подала булавку портнихе. А та тем временем продолжала:
      — У меня шляпки не было. Так вы знаете, подруга самоучкой делает каркасы с самого трудного фасона. Прихожу к ней Ах, что вы делаете, барышня!
      Последнее восклицание относилось к Маше, которая высыпала коробку с булавками прямо на голову мадам Вилкиной и как безумная умчалась из комнаты. Мама вскрикнула, увидев булавки, вонзившиеся в волосы портнихи. Лена вскрикнула при виде испуганного лица мамы.
      — Нет, они у меня положительно сходят с ума! Сегодня же позову доктора и уложу их на неделю в кровать! — сердито произнесла мама. — Не двигайтесь, я вам вытащу все булавки. Ах, боже мой, что за дети!
      Лена, видя, что на неё не обращают внимания, тихонько выбралась из комнаты и побежала за сестрой. Маша стояла в детской возле стола, положив на него локти, и, склонив голову к плечу, что-то усердно писала. Перед нею лежала страничка, на скорую руку вырванная из тетради, а на страничке кривыми и косыми буквами было несколько раз написано: «каркас, каркас, каркас, каркас»
      — Я знаю! — подпрыгнула Лена от восторга. — Ты думаешь — это колдуньино слово? Дай мне тоже бумажку, я хочу тоже что-то написать!
      Она вырвала у сестры бумажку и карандаш и долго выводила печатными бук-вами: «Одесса. Я думаю, что Одесса. Это пишет Лена».
      Потом она вопросительно посмотрела на Машу.
      — Скажи, как мы перешлём? Ведь это нужно сию секунду.
      — Не беспокойся. Пойди возьми у портнихи булавку и беги в гостиную.
      Лена сбегала к маме, взяла тихонько булавку и вернулась к Маше. А Маша тем временем перелезла с мягкого кресла на подоконник большого окна в гостиной. Бумажку, свёрнутую несколько раз, она держала во рту. Утвердившись на подоконнике. Маша выпрямилась во весь свой рост, подняла бумажку и приколола её к тюлевой занавеси, как раз на том самом месте, где тропинка круто поворачивает к замку. Но булавка долго её не слушалась, и, к своему ужасу, Маша порвала в двух местах тюль. Как бы то ни было, бумажка была приколота.
      Потом Маша спустилась вниз и шепнула сестре:
      — Кто-нибудь найдёт на дороге и снесёт в замок. Как жаль, что раньше вечера нельзя поговорить в дырочку!
      Они ушли из комнаты, хотя время от времени то одна, то другая заглядывала в гостиную и посматривала, не взята ли бумажка. Но бумажка всё ещё висела наверху.
      Часам к трём в столовую вошла кухарка и принялась звенеть посудой. Она накрывала на стол. Дети любили ей помогать, и она очень охотно это позволяла. Любимым занятием Лены в таких случаях было доставать из ящика два красивых пробочника с пёсьими головками; а Маша щедро ставила подставки для ножей и вилок, сделанные из матового стекла и представлявшие собой две круглые детские головы, обращённые друг к другу затылками и соединённые стеклянной спинкой. Они так увлеклись этим делом, что не слышали ни шума в передней, ни шагов в кабинете.
      Накрыв на стол, Маша ещё раз заглянула в гостиную, и увидела, что бумажка исчезла. Слава богу! Значит, Нелли её уже читает. Но вот раздались чьи-то громкие шаги, и в столовую вошёл папа, держа в руках злополучную записку. Лицо его было хмуро, брови сдвинуты.
      — Дети, — позвал он сердито, — будьте любезны объяснить мне, что означает «каркас» и «Одесса» и чего ради вы рвёте гардины, а? Давеча я не обратил внимания на мамины слова, а теперь сам вижу, что с вами что-то неладное.
      — Это, папа, не тебе записка, — чуть не плача, ответила Маша.
      — Очень приятно слышать. Так кому же?
      — Нашей сестре Нелли.
      — Маша, я знаю, ты шалунья и часто делаешь не то, что требуется, но лгуньей ты до сих пор не была.
      — Я и не лгу. Ты, папа, многого не знаешь. Прошу тебя, не расспрашивай.
      Папа пожал плечами, внимательно посмотрел на детей и ушёл назад в кабинет, захватив с собой записку. Маша и Лена были в ужасном волнении. Они считали каждую секунду, отбиваемую маятником на больших часах, и ждали, чтоб поскорей наступил вечер. За обедом они почти не ели: поднесут ложку ко рту и кладут её обратно, подолгу разжёвывая маленькие кусочки хлеба, отламываемые от большого ломтя. Котлеты они только расковыряли, на картошку даже не посмотрели, кисель с молоком привёл их в отчаяние, ибо это было любимое папино блюдо и он его очень медленно ел. А между тем папа и не думал вставать из-за стола. Он всё внимательнее и внимательнее поглядывал на детей и наконец обратился к маме с вопросом:
      — Скажи, милая, где у нас сказки Андерсена?
      — Маша, принеси папе сказки Андерсена, — сказала мама.
      Бедная Маша бросилась за сказками в папин кабинет, где сумерки уже затянули серой паутиной углы, но не выдержала и подошла к дырочке.
      — Нелли! Нелли! — позвала она тихонько. — Скажи, ради бога, разгадал ли Эли колдуньино слово? Неужели нет? А что, слово не «каркас», не «Одесса»? Ну чем же вам помочь, говори скорей Хорошо, я постараюсь. Как же до неё добраться? Хорошо, хорошо, исполню!
      — С кем ты разговаривала в кабинете? — спросил папа.
      — Так, — ответила Маша.
      — Вот что, дети, — серьёзно сказал папа, — вы скучаете без сверстников и, должно быть, выдумали себе игру, от которой вам будет только вред. Вы сами уверуете в чудеса, а потом, по ночам, будете бояться, нервничать, капризничать. Из моих здоровых и спокойных девочек сделаются два больных урода. Как вы думаете, можем ли мы это равнодушно видеть? Я бы взял вас сегодня в гости к доктору Титову, но у него дома корь. Давайте почитаем сказки, а завтра я придумаю, с кем мне вас познакомить.
      И весь вечер, до самого ужина, мама и папа оставались вместе с детьми.
     
     
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Луиза Антоновна придумала средство
     
      У няни весь день болела голова, и она жаловалась Луизе Антоновне:
      — Должно быть, от дурного глазу. Так болит, что поворотить трудно. Да и детей у нас точно сглазили — скучные какие-то и с фокусами. По ночам бредят, вот-вот лунатиками сделаются.
      — Это, няня, не от дурного глаза. Это оттого, что у них нет общества.
      — Да какое же мы им опчество найдём?
      — Луиза Антоновна, вы совершенно правы, — перебила няню мама, быстро входя в детскую. — Я с вами давно хочу посоветоваться. Как вы думаете, можно ли пригласить к нам кого-нибудь из ваших учеников? Я хочу сделать небольшую детскую вечеринку.
      — Это очень разумно, — ответила Луиза Антоновна.—Маша и Лена уже знают всех моих детей понаслышке. Пусть сами скажут, кого им больше хочется видеть.
      — Нюшу, Нюшу! — вскрикнули в восторге обе девочки.
      — Ай, какие вы нехорошие! — укоризненно возразила Луиза Антоновна. — Сколько раз я вам говорила, что Нюша неблагонравная и ленивая. Впрочем, Пюша из хорошего семейства. Они люди культурные и с удовольствием её отпустят.
      — Хорошо, Луиза Антоновна, пригласите Нюшу. Потом ещё кого-нибудь.
      — Я вам приведу Жоржиньку.
      — Луиза Антоновна, — запротестовала Маша, — только не Жоржа!
      — Сударыня, я вам должна сказать, что Жоржинька Кирхгоф — мой образцовый ученик. Дети этого не могут понять. Кроме того, я могу привести Андрюшу. Он круглый сирота и воспитывается у своей тётки.
      — Вот и хорошо, довольно с нас одной девочки и двух мальчиков. Луиза Антоновна, я надеюсь, вы тоже будете у нас в этот вечер. Давайте обсудим, как это устроить и когда.
      Мама с немкой уселись на диван и принялись обсуждать подробности, а дети скакали вокруг них как сумасшедшие.
      Решено было попросить у крёстного, Афанасия Ивановича, выезд и на этом выезде отправить Луизу Антоновну за детьми. Вечер назначили в воскресенье, и мама по этому случаю велела разгладить два самых нарядных детских платьица с кружевными воротничками. Мало того: из маминой шифоньерки были вынуты три коробки с шахматами, с домино и ещё с какой-то английской игрой, в которую, впрочем, никто не играл. Домино было из настоящей слоновой кости, а шахматы — великолепной кустарной работы: каждая фигурка выглядела как живая: конь мчался, вскинув обе передние ноги и распустив хвост; башня-тура была настоящая, из каменных плит и с отверстиями для пушек; офицер-слон в нарядном мундире опирался на шпагу, а королева была так хороша, что дети не могли вдоволь на неё налюбоваться. Решено было приготовить все игры, чтобы дети, если захотят и смогут, играли и забавлялись вволю.
      На кухне тоже началась суета. Мама заранее написала на листочке, что купить на рынке, а что в магазинах. Сперва в детской детям дадут чай с пирожным, вареньем и сладостями а уже в десятом часу вечера в столовой накроют ужин. Мама хранила в тайне, что именно будет к ужину, но дети расслышали, как зашла речь о рябчиках и брусничном варенье.
      Мама не пустила Луизу Антоновну заниматься и решила остаток часа провести с ней в разговорах. Ей непременно хотелось узнать, подходят ли приглашённые дети к её девочкам, какие у них характеры, как их воспитывает и нет ли дома заразных больных.
      — Вы можете быть спокойны, сударыня. Уж если я берусь за дело, все останутся довольны и никакого риска не будет. Больше всех желателен для знакомства Жоржинька. Родители его, может быть, вы слышали, имеют свою частную гимназию на заграничный манер. У них в доме все говорят по-немецки. Он единственный сын, и его всегда ставят в пример другим воспитанникам. Можете себе представить, с утра сидит за книжками, здоровается всегда по-европейски — ногой шаркнет и голову наклонит. Говорит очень разумно, и ничего, ни одного поступка, без причины у него не бывает.
      — Ну, не нравится мне ваш Жорж, — задумчиво сказала мама, к великому восторгу детей.
      — Со стороны нельзя судить, его нужно увидеть, А вот Нюша — та моё горе. Мать у неё учительница музыки, отец писатель. Избаловали девочку ужасно. Родилась она у них поздно, оба они уже не молодые и воспитывают её — просто вы не поверите! — не как ребёнка, а как домашнее животное. Ходит она у них на четвереньках, пачкается обо всё, к учению никакого интереса.
      — Это поправимо, лишь бы натура была хорошая.
      — По натуре, может быть, она и не плохая, но, если её не отдадут в пансион, так и натуру испортят. Вот ещё Андрюша. Тот совсем в другом роде. Это насмешник, шалун, но зато способный! В обществе будет первым человеком — он и портрет нарисует, и на рояли польку сыграет, и из оперы вам споёт совершенно как взрослый.
      Тут, однако же, Луиза Антоновна взглянула на свои швейцарские часики и увидела, что ей пора идти на следующий урок."
      Она торопливо простилась с мамой и детьми, надела фланелевую нижнюю юбку и ушла.
      Может быть, вы думаете, дети, что мысли о предстоящей вечеринке окончательно выбили у Маши и Лены воспоминания о Мерце? Нет, вы ошибаетесь. Как ни радовались обе сестры приходу гостей, они все же не могли забыть, что на Мерцу идёт несметное войско нашейников, что светлые сестры сидят в крепости, ожидая своей смерти, что мальчик Эли трудится над разгадкой колдуньиного слова. Оставалось только одно средство: самим разгадать это слово, а до тех пор поддерживать в сёстрах бодрость духа, изо всех сил подбадривать их. И вот у Маши созрел план. Она решила написать Нелли настоящее длинное письмо, какое пишут взрослые, вложить его в конверт, наклеить марку и дать тихонько Нюше, чтоб та опустила его в ящик. Почему именно Нюше, она и сама не знала. Но только обе они, Лена и Маша, слепо уверовали б неё давным-давно.
      Вечером Маша достала конверт и листок бумаги. Долго сидела она, не зная, как начать письмо. На душе у неё было смутно и странно, голова горела. Губы обсасывали кончик карандаша, а глаза глядели в одну точку. Ей вдруг неудержимо захотелось писать. Она вынула карандаш изо рта и перевела глаза на бумагу.
      Ну, возьму перо я в руки И напишу что-нибудь. Ах, от этой гадкой скуки Некогда и отдохнуть. Пишу о счастье, о блаженстве, О той стране, где скуки нет
      Так начала она своё письмо совсем не о том, о чём хотела, и эти слова вышли у неё сами собой. Почему именно
      в стихах, она не знала. Но ей хотелось писать как можно больше, писать без конца, и все стихами. Она кончила первый лист и взяла другой. Она рассказала Нелли, как они трудятся над разгадкой колдуньиного слова, как трудно им приходится дома, как мешают папа и мама разговаривать с Мерцей в дырочку на стене. Она умоляла сестёр не терять бодрости духа и во что бы то ни стало отстоять Мерцу. Написав всё это, она утихла и почувствовала приятную усталость.
      — Лена, Лена! — позвала она сестрёнку и с гордым видом прочитала длинное письмо вслух.
      — Поймёт ли Нелли? — опасливо спросила Лена.
      — Поймёт, поймёт! — лихорадочно ответила Маша.
      Сама она была в восторге от письма и вложила его в конверт, не запечатав, чтобы прочесть завтра ещё раз.
     
     
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Первая любовь и разочарование
     
      В день прихода гостей Маша и Лена места себе не находили от волнения. Какие они окажутся? Вымоет ли Ню-ша пальчики и смоет ли с них чернильные пятна? Сложит ли Жоржик губы, как фарфоровый ангелок? Выпрыгнет ли Андрюша из окна? Всё это оставалось пока тайной, но пройдут какие-нибудь три часа, и тайна разъяснится.
      После обеда мама повела обеих девочек в свою спальню, поставила перед зеркальной шифоньеркой, а потом
      принялась наряжать. Взяла головную щётку, побрызгала на неё эссенцией и пригладила детские головы, сделав сперва проборы. Потом подняла за подбородки личики, уравняла гребешком брови и ущипнула обе пары ушей, чтобы порозовели. Мама была кокетка и любила, чтоб дочери её тоже выглядели кокетками. Новые платьица мамой придуманного фасона очень шли Маше и Лене, и, когда они увидели себя в зеркале, так и ахнули от восторга.
      А няня тем временем убирала столовую для чая. Постлала пушистую цветную скатерть, обложила её такими же салфеточками с бахромой и вместо приборов поставила несколько круглых клеёнок. Сегодня мама обновила красивый детский сервиз, подаренный тётей Ашхэн. Даже сливки и сахар помещались в малюсеньком молочнике и сахарнице, хотя это и не было удобно. Посередине стола стояла корзинка с пирожными. Здесь были круглые, начинённые каштановым пюре, песочные с фруктами, трубочки со сливками, бисквитные, пропитанные сладким ромом, яблочные слойки, кремовые, — словом, все самые вкусные-вкусные пирожные, какие только выпекались в московских кондитерских. Рядом с ними в вазочках разместились конфеты: клюква в сахаре, шоколад с ликёром и тянучки.
      Няня прибрала детскую. Книги — на одну полку, игрушки — на другую. Любимые Машины лошадки всех видов, от обтянутых кожей до картонных, занимали целый угол. Леночкина кухня с настоящей плитой (внутри неё была спиртовая лампочка), гордость сестёр и предмет за: висти для соседских детей, стояла в другом углу.
      Время тянулось страшно медленно. Уже всё прибрали,
      приготовили, зажгли лампы, а гостей не было. От ожидания у Маши с Леной то и дело разбаливались животы. Вдруг, когда обе они заговорились с кухаркой и забыли о своём ожидании, над головами их прозвенел, вернее — чирикнул, слабый звонок. Они опрометью кинулись в детскую и спрятались за дверью.
      — Маша, Лена! — крикнула няня из передней. — Идите гостей встречать.
      Тут уж никак нельзя было затаиться, и девочки мои выползли одна за другой из детской с помертвелыми от волнения лицами и потными ладошками. Прежде всего они увидели тощую фигуру Луизы Антоновны, разматывающей с шеи вязаный шарф. Возле неё, поглядывая на сестёр весёлыми серыми глазами в слегка припухших веках, стояла чудесная маленькая девочка. Красивой назвать её было нельзя, но всё её лукавое личико, пухленькие ручки, шейка, вьющиеся русые волосы были так очаровательны, так аппетитны, что невольно хотелось взять её к себе на руки и расцеловать. Одета она была в платье из клетчатой шотландки, в шёлковые чулочки и красные сафьяновые туфельки. Ни единой чернильной кляксы на ней не было. Эта нарядная девочка первая подошла к Маше и Лене, протянула им беленькую, чистенькую ручку и сказала:
      — Вот я! А это вы? Правда ли, что вы любите объяснять глупые переводные картинки?
      — Маша и Лена, познакомьтесь с Нюшей, — строгим голосом произнесла Луиза Антоновна, видимо очень недовoльнaя самостоятельностью своей ученицы.
      Вслед за Нюшей к детям подошли два мальчика, оба довольно высокого роста. Один был очень худ, гладко об-
      стрижен, держал веки опущенными. Он казался очень серьёзным и усталым. Это был Жорж. Другой, тоненький, голубоглазый, с шутовскими манерами, шаркнул перед девочками ногой и тотчас же начал, по выражению няни, «валять дурака»: вошёл в детскую боком, высунул язык, прокатился колесом, взвизгнул наподобие вербной пищалки и показал фокус, то есть вытащил у ошеломлённой Лены изо рта маленькую стеклянную собачку. Дети тотчас же почувствовали себя великолепно и стали наперебой просить его, чтоб он вытащил что-нибудь и у них. Тогда он вынул из Машиного уха резинку, а из сумочки Луизы Антоновны — сухого чёрного таракана, чем привёл немку в неописуемое негодование. Между тем Жорж меланхолично подошёл к полке с книгами и стал рассматривать корешки.
      — Вы любите читать? — спросила Маша, подходя к нему.
      — Разумеется. Чтение развивает. Учение — свет, а невежество — тьма. А вы?
      — Я ужасно люблю, а ещё больше люблю писать.
      — Я тоже люблю писать диктант, — подумав, ответил Жорж. — Хотя мне это не нужно, всё равно не бывает ошибок.
      Маша почувствовала стеснение сердца. Жорж совсем не походил на то пугало, каким она привыкла его себе представлять. Правда, он говорил скучные вещи, но зато выглядел таким взрослым! Глаза у него смотрели вниз устало и внимательно, голос был тихий и надтреснутый, костюм английский, с длинными брюками, как у взрослых молодых людей. Ей вдруг страшно захотелось рассказать ему про Мерцу, показать своё письмо к Нелли. Она реши-
      ла посоветоваться с Леной, но в это время вошла няня и позвала детей к столу чай пить. Чтоб все чувствовали себя просто и хорошо, мама решила дать детям полную свободу и сама за чаем не присутствовала. Луиза Антоновна налила детям чай, положила пирожных и конфет и тоже пошла чай пить к маме, куда вслед за ней няня понесла поднос. Дети остались одни.
      Сперва все вели себя тихо, только Нюша пересмеивалась с Леной на Андрюшины выходки. Маша сидела рядом с Жоржем и всё искала удобную минуту, чтоб начать ему рассказывать про Мерцу. Однако Жорж не давал ей говорить. Он сперва с равнодушным видом взглянул на свою тарелку, потом проводил глазами Луизу Антоновну и, когда она вышла, начал есть. Боже мой, как странно он ел! Маша тоже любила сладости, но сейчас она вся полна была своими мыслями. А Жорж точно упал с луны, где три месяца ничего не ел. Тусклые глаза его заблестели, ноздри порозовели, он запихивал в рот куски пирожных, глотал целиком шоколадки с ликёром, а когда те не проглатывались, давил их на языке — и запивал всё это маленькими-маленькими глотками чая. Видя, как опустела его тарелка. Маша пододвинула ему свою. Он отказался с обиженным видом, но понемногу съел все её сладости, потом взял из вазы тянучки и запихал себе в карманы. Губы у него были вымазаны ликёром, лицо раскраснелось.
      После чая дети начали играть, и тут на Жоржа нашёл внезапный припадок хохота: он дико загоготал без всякой причины, стал во все вмешиваться, полез на четвереньках под стол и схватил бедную Нюшу пребольно за ногу. Все его шутки отличались какою-то нелепостью и грубостью, детям становилось от них неловко.
      — Разошёлся образцовый малшик, — сказал про него Андрюша, передразнивая Луизу Антоновну, и при этом лукаво поглядел на Машу.
      От этого взгляда Маша сразу почувствовала полное доверие к Андрюше, словно они давным-давно знали друг друга. Она подошла и села возле него.
      — Давайте дружить, — сказал ей Андрюша.
      — Давайте, — ответила она. — Сперва мне хотелось дружить с Жоржем, но я его разгадала: он невозможно глупый.
      — Как пробка, — ответил Андрюша. — Сейчас будем играть в домино, садитесь рядом со мной.
      Весь вечер они дружили и вместе играли. Разделились
      на партии: Нюша — с Леной, Маша — с Андрюшей, а Жорж — сам с coбoй. Глупое поведение Жоржа не укрылось даже от Луизы Антоновны, часто входившей к детям. Она чувствовала себя очень неловко, останавливала Жоржиньку и по-русски и по-немецки, но он не унимался. Между тем Машино сердце окончательно покорилось. Она глядела на Андрюшу восторженными глазами и старалась делать все так, как он. Отведя Лену в сторону, она шепнула торопливо:
      — Знаешь, Лена, у нас новый вечный друг, Андрюша. Он всё-всё поймёт про Мерцу. Я решила дать письмо ему вместо Нюши.
      — Но как же, Маша? Ведь мы условились дать Нюше. Я её предупредила, и она согласна!
      — Это ничего, Лена, скажи, что мы передумали.
      Потом она поскорей вернулась к Андрюше, сидевшему перед Лениной кухней на четвереньках. Письмо к Нелли она держала наготове.
      — Андрюша, я должна тебе сказать тайну. (Дети уже перешли на «ты».) Только отнесись серьёзно.
      — Чья тайна?
      — Наша общая с Леной. Но ты сперва прочти вот это моё письмо. Прочти его поскорей и скажи, что ты о нём думаешь. Письмо надо сегодня же опустить в почтовый ящик! Я буду сидеть, пока ты читаешь, за шкафом.
      Маша дала письмо, помчалась к шкафу и спряталась за ним с бьющимся сердцем. Сперва она не решалась даже выглянуть — ведь Андрюша читал её стихи. Но потом, когда ей показалось, что прошла целая вечность, она высунула голову из-за шкафа. Вот те на! Андрюша отложил письмо в сторону, сидит верхом на стуле и свистит, а на неё и не думает глядеть. У Маши упало сердце. Страшная тоска, такая, какой она в жизни своей не испытывала, защемила ей сердце. Покраснев, робко-робко подошла она сама к Андрюше и стала возле, не решаясь ничего спросить. Андрюша свистел.
      — Ты прочитал? — спросила она наконец еле слышно.
      — Возьми своё письмо. Ерунда зелёная, — ответил Андрюша, не поворачивая к ней лица.
      Это было мщение, мщение за то, что она забыла Мерцу, предала свою волшебную страну из-за какого-то случайного голубоглазого мальчика. Пусть, пусть будет больно, так ей и надо!
      Весь остаток вечера Маша гордо сидела одна; но лицо у неё было такое убитое, бледное, несчастное, что Лена, глядя на неё, еле удерживала слёзы. А за ужином оказались рябчики и крем. Да ещё кофейный крем, самый любимый. И ничего этого Маша не ела. Съёжившись от боли, она давала себе святую клятву никогда ни для кого не забывать Мерцу и никому больше ничего о ней не рассказывать.
      На ночь они с Леной поплакали, и Маша сказала:
      — Ничего, Леночка, пусть! Люди все не стоят того, чтобы с ними дружили. Зато подумай — у нас есть Мерца! Наша собственная, никому не известная Мерца. А у них нет ничего.
     
     
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Болезнь двух девочек
     
      Беда никогда не приходит в одиночку. Сперва — осада Мерцы, потом разочарование в людях и, наконец, корь. Однажды утром обе сестры пришли с прогулки, как-то странно озябнув, хотя на улице стояла настоящая милая московская весна. Они признались няне, что их тошнит.
      Ни папы, ни мамы не было дома. Испуганная няня вызвала тётю Ашхэн, которая немедленно раздела Машу и Лену и смерила им температуру. Оказался жар. Когда родители вернулись домой, тётя Ашхэн уже выяснила при помощи знакомого доктора, что у девочек корь.
      Обе кроватки перетащили на самую середину детской, чтоб лежать было светлей и удобней, и стали поить наших больных вкусным-превкусным питьём — горячим молоком с мёдом. В ту пору на корь доктора смотрели как на «вкусную» болезнь: был распространён обычай пичкать детей во время этой болезни сладостями, рассчитывая, что корь «скорей выйдет наружу». Так и теперь: тётя Ашхэн привезла им по мешочку с карамельками, и дети уже рассортировали их на любимые и нелюбимые, причём в последний разряд отошли барбарисовые и мятные, а в первый — грушевые и апельсиновые.
      Но лежать было всё-таки очень скучно, а во время температуры и тягостно. Маша целыми часами рассказывала Лене о Мерце, об осаде её крепости, о том, как туда пробраться. Злополучное письмо дети не успели отправить, и оно лежало в шкафу, спрятанное между «Робинзоном Крузо» и «Маленьким лордом Фаунтлероем». Однажды ночью у Маши сильно повысилась температура. Няня, уставшая за две бессонные ночи, мирно спала. Мама только что побывала у детей и, видя их дремлющими, ушла к себе. Папа не возвращался из больницы — он приходил не раньше двенадцати. Девочки были совсем одни, но вдруг им показалось, что с ними ещё кто-то.
      — Видишь, видишь? — лихорадочно спросила Маша, показывая Лене пальцем на что-то тёмное в углу.
      Лена пристально посмотрела туда вслед за Машиным пальцем и увидела трепетную теневую фигурку, дрожавшую на стене как бы в тщетном усилии от неё отделиться. Маша с просиявшими глазами подняла голову и шепнула:
      — Иди, иди, иди! Лена, это вестница! Гляди на неё изо всей силы и шепчи про себя: «Иди, иди», а то иначе у неё силы не хватит победить волшебство. Ну, скорей, шепчи!
      Лена изо всей силы вытаращилась в угол и глядела так долго, что у неё зарябило в глазах. Обе сестры не отводили взгляда от тени и шептали про себя одно слово, точно заклинание:
      — Иди!
      Наконец головки их опустились на подушки, и наступил целительный переломный сон.
      И снится Маше, что тень сорвалась со стены, вытянулась, приняла человеческие очертания и подступает всё ближе и ближе. Маша и Лена сразу узнали её — это была маленькая девочка из Мерцы, похожая на хлопотунью пчёлку. Она подпрыгнула к детям, схватила их за руки и быстро-быстро залепетала:
      — Я всё устроила. Отодвиньтесь немного, я усядусь вместе с вами. Мы полетим в Мерцу тайной дорогой.
      Маша и Лена пустили её на кровать и закутали как можно теплее в одеяло. Вдруг стены детской начали понижаться, потолок снялся и уплыл в сторону, а сверху засияли бесчисленные звёзды. Не успели они опомниться, как уже неслись по необъятному воздушному пространству, словно качались в громадном звёздном гамаке.
      — Много-много печального, — рассказывала девочка-пчёлка. — Мерца отрезана от всего мира, и никто не может помочь нам. Пашейников тьма-тьмущая. Они обложили нашу крепость со всех сторон и не дают нам даже спуститься в сады за цветочным соком.
      — А что же мальчик Эли? Неужели он не разгадал колдуньиного слова?
      — Нет, он ничего не может. Он лежит день и ночь на тигровой шкуре и плачет. Говорит, лучше бы ему было остаться у колдуньи Дэрэвэ, чем навлечь гибель на Мерцу. Но, конечно, мы его все утешаем.
      — А надолго хватит запасов еды?
      — Сегодня доели последний сухарик.
      Маша и Лена не выдержали и заплакали. Девочка-пчёлка не стала их утешать. Она сидела у изголовья кровати и оттуда управляла полётом. Она поднимала то одну руку, то другую, и кровать, плавно поворачиваясь, неслась между большими звёздными гнёздами.
      — Вот что я тебе скажу, — промолвила Маша, смахнув слёзы: — я спасу Мерцу. Не смейся, я знаю, что спасу её. Все эти дни у меня было такое предчувствие. Скажи скорей, когда мы прилетим и можно ли будет увидать наших сестёр?
      — Прилететь-то мы прилетим очень скоро, но только мы должны миновать полчища нашейников. Это самая опасная часть пути. Ах, Маша, не обольщайся, милая! Спасти Мерцу уже невозможно. Мы знаем, что нам суждено погибнуть Тише, тише! Сейчас мы пролетим над нашейниками. Молчите обе, ни единого звука, а то и вы тоже погибнете!
      Маша с Леной прижались друг к дружке в смертельном страхе. Кровать сделала крутой поворот и понеслась зигзагами. Перед ними на звёздном небе засияла Мерца. Это было ещё очень далеко, и девочки видели только мерцание башен на земле да фигуру грустного неподвижного рыцаря в мохнатом шлеме. Мост был поднят, ров наполнен тусклой, тёмной водой. Но вокруг этого мерцающего уголка стлался какой-то особенно густой туман, похожий
      на чад, в котором первое время ничего нельзя было разглядеть. Маша нагнулась вниз и стала всматриваться в густые волокна этого тумана.
      Мало-помалу в нём стали вырисовываться контуры и очертания. Ещё несколько минут — и дети разглядели все. Внизу, на равнине, овраги, рытвины, тропинки, холмики кишмя кишели странными ползучими гадами чёрного цвета. Это были нашейники. Они походили на жуков и ползли, двигая руками, словно передними лапами. Лиц нельзя было разглядеть, потому что они их держали обращёнными вниз. Тело их было чёрного цвета с отливами и всё покрыто было двигающимися чешуйками. Машу охватил страх, и она склонилась ещё ниже, высматривая, что там такое, впереди чёрных полчищ.
      А там был седой ужас.
      На открытом месте, потрясая клюкою, сидела колдунья Дэрэвэ. Разглядеть её, к счастью для Маши, было невозможно, а то бы она окаменела. Колдунья хохотала, с дикою радостью потрясая клюкою. На шее у неё висела цепочка, на цепочке была коробочка, и за эту коробочку она время от времени хваталась костистыми, высохшими руками.
      — Скажи, что такое у колдуньи в коробочке? — беззвучно спросила Маша у девочки-пчёлки.
      Та была полумертва от страха.
      — Молчи, молчи. Маша. Не гляди! Там колдуньино слово.
      — Ну, так я его увижу! — прошептала Маша в ответ.
      Изо всех сил она стала глядеть на коробку, стараясь
      не мигать, и ей начало вдруг казаться, что стенки коробки светлеют и становятся прозрачными.
      Колдунья почувствовала страшное беспокойство. Она перестала хохотать, закрыла обеими руками коробочку и шагнула вперёд, увлекая за собой нашейников. Но было уже поздно. Маша увидела, вернее — угадала волшебное слово. Как безумная, схватила она за руку девочку-пчёлку и закричала:
      — Скорей, скорей в Мерцу! Я знаю слово!
     
     
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Колдуньино слово
     
      Кровать подпрыгнула сразу на огромную высоту, взвилась и плавно опустилась на балконе замка. Маша и Лена увидели своих светлых сестёр. Но в каком они были жалком состоянии! Чуть дыша, бледные, умирающие, надломленные, как цветики, лежали они на балконе. Одна — опустив голову на колени к другой, та - закрыв обеими руками лицо, третья — в объятиях четвёртой. На них тяжело было смотреть.
      — Сёстры, — крикнула им Маша, — где Эли? Зовите Эли — я скажу ему колдуньино слово!
      Если б вы видели, как оживилась и засияла Мерца! Нелли тотчас побежала вниз и за руку привела бледного Эли, недоверчиво глядевшего своими жёлтыми глазами. При виде Маши он ещё более насторожился.
      — Эли! Иди сюда. Наклонись поближе. Вот так.
      Маша схватила его за шею, приложила губы к самому его уху и внятно, торжественно произнесла:
      — Колдуньино слово — око.
      Эли мгновенно ответил eй:
      — Свет!
      И тотчас же ни тумана, ни чада как не бывало. Сияющий, ослепительный свет полился на них сверху: нашейники метнулись, как тени, назад, по рытвинам, холмам и оврагам, уничтоженные мерцающей силой света; Дэрэвэ провалилась вниз, кусая от ярости свой костыль, и чей-то голос радостно сказал над Машей:
      — Ну, слава богу, кризис миновал.
      Вот странно! Солнечный день освещал детскую, где Маша и Лена лежали каждая на своей кроватке. В комнате были мама, папа, няня и папин товарищ, доктор Титов. С невыразимой радостью Маша поглядела на Лену — ведь Мерца была спасена!
      Весь этот день оказался каким-то радостным и сияющим. Все были к ним очень добры. После обеда принесли в картонной коробке золотистого сладкого винограда, для сохранности пересыпанного отрубями. Дети ели его ягодка за ягодкой, вернее — выпивали, продырявив кожицу, и блаженно улыбались.
      Папа смотрел на Машу как-то особенно внимательно и благодушно. Вечером он присел к ней на кровать и сказал:
      — Ну-с, поэтесса, знаешь ли ты, что ты всю ночь говорила стихами?
      Маша густо покраснела и отвернулась. Папа продолжал:
      — Да, и очень складно. Только мы с мамой никак не могли понять, о чем. У тебя была какая-то колдунья, сестры, мерцание и всё в таком же роде.
      — Это, папа, не стихи, а святая правда.
      — Ну, если правда, отчего бы тебе не рассказать этого мне?
      Маша поглядела на Лену. В сущности, Мерца была спасена, и теперь уже ничто не мешало рассказать обо всём папе и маме.
      — Расскажи, расскажи! — прозвенел голосок Лены с кроватки.
      Маша взяла папу за руку и стала ему рассказывать. С самого начала: кто были они обе и как попали в Мерцу, и о светлых сёстрах, похожих на пчёлок, и о чёрных нашейниках, сидящих у народа на шее, и о бегстве белого мальчика Эли от страшной колдуньи Дэрэвэ, и о мщении Дэрэвэ — осаде Мерцы, и о волшебном колдуньином слове. Она рассказывала с жаром, вспоминая всё, как пережитое.
      Папа слушал её, опустив голову и совсем не насмехаясь. Напротив, он становился всё серьёзнее. Когда Маша кончила, он поцеловал её в голову и пробормотал про себя:
      — Удивительно, целая мифология!
      Но этого слова ни Маша, ни Лена не поняли, зато они видели, что папа не сердится и очень заинтересован.
      С этого дня обе мои девочки стали поправляться. А за окнами расцветала благодатная весна. Уже громыхали пролётки на железных колёсах, сменившие тихие санки. Появились мороженщики в белых фартуках, с синими тачками; приходил дворник спрашивать, не хотят ли у доктора выставить оконные рамы.
      Когда девочки окончательно выздоровели, в квартире появилась домашняя портниха и стала с утра до вечера стучать на швейной машинке — она шила детям летние платья.
      На пасху Луиза Антоновна заговорила было о новой вечеринке. Но папа поднял голову от газеты и спросил:
      — Это какой Кирхгоф? Григорий Адольфович? Домовладелец, думский гласный?
      Луиза Антоновна обрадованно закивала головой.
      Папа с сердцем швырнул газету на пол.
      — Кто вас просил тащить его сына к нам? — почти крикнул он на испуганную немку. — Знаете вы, что это за человек? Паук, взяточник, черносотенец! Такие люди — язвы нашего общества, гнойники!
      — Серёжа! — остерегающе сказала мама.
      Но папа поднял с пола газету и ушёл к себе. В тот же вечер он заглянул в детскую. В руках у него был пакет, завёрнутый в белую бумагу, а на бумаге крупными чёрными буквами стояло название магазина: «Мюр и Мерилиз». Он дал этот пакет Маше.
      Маша аккуратно развернула пакет и нашла там толстую тетрадь в жёлтом глянцевом переплёте.
      — Это тебе для твоей Мерцы, — сказал папа. — Но ты научись, милая, видеть свою Мерцу не за облаками, а на земле. Писать о живых людях куда труднее, чем выдумывать из головы. Вот ты и наблюдай и записывай, что увидишь, а потом приходи ко мне и читай мне вслух.
      Маша пришла в восторг от папиного подарка и тут же, убежав в детскую, сделала на тетради надпись: «Сочинения Марианны Сергеевны, 8-ми лет».
     
     
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Ходынское поле
     
      Началось это ещё накануне. О чём-то горячо спорили взрослые за столом. Папа не позволял, а мама заступалась. Няня в разговор не вмешивалась, но видно было, что дело касается её очень близко и что у неё на этот счёт своё мнение. Один только раз, когда принесли из кухни сладкое, она упрямо сказала, ни на кого не глядя:
      — С нашего двора четверо идут. Я времени своего не нарушу. Я раненько уйду, а уж к детскому-то вставанию беспременно ворочусь.
      — Не во времени дело, няня, как будто вы сами не понимаете! — сердито буркнул папа, сорвал салфетку с шеи и даже сладкого есть не стал.
      Когда няня обиженно ушла из столовой, он сказал маме:
      — Ведь вот, в другое время разумно рассуждает, а сейчас упёрлась, как тёмная. Ну чего она там потеряла?
      — Да пусть её, Серёжа, — неуверенно возразила мама.— Старики — те же дети. Пусть потешится пряниками.
      — Этими пряниками морочат дураков, — сквозь зубы ответил отец и ушёл в кабинет.
      Маша и Лена разволновались. Какие пряники? Куда хочет идти няня?
      А старую, добрую нюгу и узнать было нельзя. Исчезло всё её осанистое, внушительное спокойствие.
      Даже лицо как будто похудело — мелкие-мелкие морщиночки проступили на лбу и вокруг глаз, а глаза сузились, запали, засияли чем-то совсем детским. Забыла нянечка вовремя позвать детей умываться. Она то и дело бегала на кухню; щупала, не просохла ли после стирки её новая сатиновая кофта, обшитая тесёмками. Она щипцами доставала из самовара угольки и накладывала их в открытый утюг, где они сразу переставали сиять и подёргивались серым пеплом. Наложив утюг доверху, она закрыла его на крючок крышкой, подняла утюг, покачала им в воздухе, чтоб ветром раздуло угли, а потом пальцем дотронулась до глянцевитого дна утюга — согрелся ли. Кухарка уже очистила для неё стол, покрыла его старым байковым одеялом и чистой простынкой поверх него. Кофта была снята с верёвки, разложена на столе, и тут оказалось, что она даже пересохла.
      Маша и Лена в один голос вызвались побрызгать на неё водой. Глаженье было для них большим удовольствием. Набрав воды в рот, они влезли на табуретки и стали сквозь стиснутые зубы прыскать на нянину кофту, как это делали взрослые. И странно: хоть девочки изрядно намочили кофту, ни няня, ни кухарка не сделали им замечания и даже не сняли с табуреток. Обе они без умолку говорили между собой и даже, кажется, не слушали ни друг друга, ни самих себя. А уж про детей и вовсе забыли.
      Кухарка десять раз подряд повторяла, что у Алексеевых пойдёт весь дом, и прислуга и хозяева. Заготовили корзины, думают раньше других быть на месте и всего нахватать.
      — Они ловкачи, они всем домом пойдут. Эти где что — всегда на первом месте. За ними не угнаться. Они всем домом идут, и прислуга и хозяева.
      Нянечка твердила своё. Видно было, что она чем-то очень взволнована:
      — Простой народ вспомнил. Простому народу припасено видимо-невидимо. В свечной лавке рассказывали, что одних возов туда навезли тысячу тысяч, пиво и мёд бочками, а стручки прямо из мешков сыплются, на улице мальчишки подбирали. Мне не такой интерес в стручке, как в чашке с вензелью царской, — продолжала говорить няня мечтательно, словно захлёбываясь и всё гладя да гладя потухшим утюгом свою кофту по уже проглаженному. — Сяду чай пить, а вензель на чашке царской, подарок царёв мне, Авдотье Родионовне. Вспомнил он нас с тобой: молодой ведь он, годы у него чистые, душа-то ещё совестливая.
      И тут вдруг покрасневшими от волнения старыми добрыми глазами увидела она Машу и Лену в насквозь мокрых передниках и руками всплеснула. Живо-живо схватила она их за руки и повела назад, в детскую.
      Раздеваясь, дети всё спрашивали, что такое будет* завтра, и куда всем домом пойдут Алексеевы, и чего они нахватают в корзины, и почему няня их с собой не возьмёт.
      Но нюга, подтыкая жёсткие одеяльца под неугомонные спинки, не отвечала ничего. Только лицо её морщинилось и лучилось ещё больше прежнего, а движения были совсем молодыми и суетливыми.
      Сон пришёл сразу, и утро пришло сразу — словно секунда, а не ночь протекла. Утром в детскую пришла мама, сама принесла воды в кувшине, сама подняла шторы. Дети позавтракали и очутились совсем одни. Маме было некогда. Она повязала фартук, засучила рукава и хозяйничала в пустой кухне. Там не было ни кухарки, ни нюги, и мама сама готовила обед.
      Сперва Маша и Лена подавали ей тарелки, носились из кухни в столовую, из столовой — в кухню. Но маме надоело это, и она сказала:
      — Не вертитесь, ради бога, под ногами. Займитесь своим делом, идите в детскую.
      — Мама, а погулять во дворе можно, Полкана покормить?
      Мама вспомнила о дворовом псе Полкане, налила в глиняную чашку супу и разрешила детям пойти покормить Полкана:
      — Только сейчас же домой возвращайтесь и смотрите, под лошадь не попадите!
      Держа в руках чашку. Маша осторожно спустилась по чёрной лестнице во двор, а Лена — за ней.
      Зрелая, полная весна веером развернула все краски и звуки свои. Единственный куст сирени давно уже раскрыл фиолетовые звёздочки, большая старая берёза свесила вниз свои серёжки, похожие на гусениц в шубках. Воздух был полон звуков — весенних звуков Москвы. С улиц доносился грохот — это извозчики стучали железными колёсами пролёток по неровному булыжнику мостовых, и совсем как летом пыль поднималась столбом из-под колёс. Приятно пела шарманка; она пела старинную знакомую песенку, повторяющуюся каждой весной, и в квадратном теле шарманки, в движении ручки, которую вертел и вертел старый шарманщик, тоже были свои звуки — что-то ворчало и трещало, шипело и свистело. Торговцы выкликали сезонный товар звонкими, ясными голосами. Резко позванивала конка, которую везли лошади: она проходила прямо перед домом, где жил доктор, и в открытые ворота дети могли видеть улицу. А над всеми этими звуками гудели колокола всех московских «сорока сороков». Это вызванивали к обедне старые церкви.
      Лохматый дворняга Полкан, любимая собака доктора, жил во дворе, где у него была своя будка. Днём он сидел на привязи, и спускали его с цепи только по ночам. Но Полкан не становился от этого злее. Он был добродушный. Почуя обед, он обеими передними лапами упёрся в землю, наклонил к ним мохнатую морду, замахал хвостом и восторженно залаял. Дети поставили перед ним чашку, погладили его и собрались было домой, но из дворницкой вышел мальчик Сеня, с выбритой шишкастой головой, в новенькой рубашке и с игрушкой — деревянной лошадкой на палке. Он сел на эту палку верхом, левой рукой ухватил лошадь за поводья, а правой стал подгонять сам себя прутиком и помчался по двору, выкрикивая: «Но! Тпрру!» Маше с Леной стало завидно. Они долго глядели на Сеню. Потом подошла соседняя няня с девочкой, прибежала Настя из подвального этажа. Чужая няня села на скамейку, а дети начали играть в салки и палочку-выручалочку. Мама выглянула было из кухни, но успокоилась и опять отошла.
      И вдруг раздался шум. Это был новый шум, ни на что не похожий. Он сразу покрыл все другие звуки. Это был сухой шум, словно сухая река понеслась по сухим осенним листьям. Чужая няня, забыв вязанье, кинулась в ворота, за няней бросились дети. По улице бежал народ. Людей было много, нескончаемо много, они бежали молча, в одном направлении, бежали очень быстро, стуча и шаркая подошвами по сухим камням мостовой, и конца им не было видно.
      — Что такое? В чём дело? — спрашивали, останавливаясь на тротуарах, прохожие.
      — Голубчики мои, что ж это случилось-то? — взывала чужая няня, пытаясь схватить кого-нибудь из бегущих.
      Какая-то женщина в платке остановилась. Лицо у неё было белое. Она, задыхаясь, сказала:
      — На Ходынке народу подавило не счесть! На телегах везут
      Маша и Лена громко закричали. Они вспомнили про нюгу. Нюга ушла на Ходынку. Они кинулись домой, в кухню. Но мамы на кухне уже не было. Мама стояла в передней, а с нею стояла фельдшерица из папиной больницы, Она что-то быстро рассказывала маме, и дети слышали, как мама охнула:
      — Боже мой!
      — Нюга, нюга! — крикнули обе девочки вместе и громко, отчаянно зарыдали. — Мама, где нюга, что с ней?
      — Ничего, ничего, детки, няня придёт, — сказала мама, и дети увидели, как трясутся у неё губы.
      Фельдшерица пришла передать маме, что доктор не сможет вернуться ни к обеду, ни к вечеру, ни на ночь. Телефонов в то время в квартирах ещё не было, и спешные поручения передавались через посланного. Доктор был занят страшным делом. Две тысячи человек раздавило на Ходынском поле. Десятки тысяч были ранены. Их везли в больницу прямо на возах, с поломанными руками и рёбрами, помятыми боками. Нужно было всем оказать помощь, уложить тяжело раненных, а легко раненным сделать перевязки и отпустить домой.
      — Плохо началось новое царствование, — тихо сказала мама.
      Лишь годы спустя узнали Маша и Лена, что произошло в этот день на Ходынском поле. В старину был обычай — короновать на царство каждого нового царя в Москве. Новый царь, Николай II, живший всегда в Петербурге, тоже приехал на свою коронацию в Москву. Народу были обещаны в этот день подарки и угощение. Но никто не позаботился о приглашённом народе.
      На Ходынском поле были наскоро, где попало, нагромождены столы и будки; место было не подходящее для большого скопления народа — сразу за столами находились ямы, рытвины и овраги. Никто не наблюдал за порядком, не указывал людям, как и куда пройти, откуда выбраться. Когда люди, много людей — сотни тысяч живших в Москве и под Москвой бедняков и любопытных,— пришли на Ходынку, им стало тесно. Поднялась суматоха, а люди всё напирали и напирали. Пришедшие теснились к выходу и падали в ямы и овраги, на них валились другие, и многих задавило насмерть. А царь в это время пировал у немецкого посланника. И на другой день уехал из Москвы
      Маше и Лене показалось, что в квартире их стало совсем темно. Они забрались на подоконник и глядели на улицу, не покажется ли их старая бедная нюга. Но всё не было знакомой фигуры на улице. Как же вздрогнули и закричали от радости дети, когда сзади них, из полутёмной столовой, донёсся приглушённый знакомый, но такой странный, жалостливый, не похожий на нюгин голос:
      — Барыня, голубушка!
      Мама и няня стояли обнявшись и плакали. С морщинистого лица няни текли скупые, редкие слезы, она прятала глаза от детей, её старые губы были поджаты с тяжёлой и горькой обидой. Потом они обе стёрли слёзы. Няня вымыла лицо под краном. Её седые жидкие волосы, которые она намазала ради праздника репейным маслом, были растрёпаны, новая кофта разорвана и перепачкана. А на столе, увязанные в салфетку, лежали смятые стручки и пряники и стояла кружка с царским вензелем и короной.
      Никогда ещё не любили дети так свою старую нюгу, как в этот вечер, когда увидели её в слезах. Маша, наплакавшись, взяла тетрадку. Она забилась в угол. Но ей всё время мешали. Она говорила: «Уйдите!», затыкала уши и грызла карандаш. В этот вечер она написала стихотворение.
     
      БОГАТСТВО
      В каком-то царстве царевич жил,
      Богат и скуп он очень был.
      Бывало, нищенка придёт,
      А он в тюрьму её запрёт.
      Народ был очень рад,
      Что царевич был богат.
      Но за скупость-то куда,
      Народу страшная беда.
      А царевич рос да рос.
      Наконец совсем подрос.
      Отец его благословил
      И на трон посадил.
      Тут суматоха началась!
      От царевичиных проказ
      Просто некуда спастись,
      И волненья начались.
      Царь Григорий злей да злей
      Становился. «Поскорей, —
      Люди говорили меж собой, —
      Царь устроил с нами бой».
      Воевода знал отлично,
      Что ведь это неприлично
      С своим народом воевать.
      Стал дружине всей шептать,
      Чтоб с народом помирились.
      Воеводы согласились,
      В руки взяли саблю и разом
      На царя напали и сразу,
      Царя с конём его убили,
      Его богатства поделили
      И стали жить-поживать
      Да добра наживать.
     
     
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Где засияла Мерца
     
      Пришла наконец пора, когда, по примеру прошлых лет, доктор нанял для семьи дачу в Пушкине. Все принялись за укладку. Пришли два незнакомых человека в парусиновых блузах и привезли с собой кучу рогожи, соломы, верёвок и ящиков. Они начали увязывать в солому и покрывать рогожей разную необходимую для дачи мебель. Потом очередь дошла до кухонной и столовой посуды. Её нужно было уложить в ящики.
      Дети тоже помогали заворачивать тарелки в старые газеты и накладывать их одну на другую.
      Няня укладывала свои пожитки в подушку. Была у неё одна такая огромная двухцветная (красная с розовым) наволочка, которую она, вопреки всякой очевидности, называла подушкой, и в эту наволочку она укладывала решительно всё: во-первых, настоящую пуховую подушку, точнее — думку в пол-аршина длины; во-вторых, ситцевые рубахи и прочие бельевые принадлежности; в-третьих, большую жестянку из-под печенья, где хранилось множество катушек, иголок, булавок, пуговиц, крючков и петель; в-четвёртых, мотки шерсти с начатыми на спицах чулками; в-пятых Но всего не перечесть! Нянина «подушка» раздувалась в целую гору, и мама смотрела на неё с затаённым ужасом.
      Сёстры уложили свои любимые книги и игрушки. Только новую тетрадь Маша никуда не укладывала, а держала при себе, с карандашом, привязанным к ней ленточкой. В эту тетрадь она решила записывать путевые впечатления.
      Наступил день отъезда. Дети проснулись в шесть часов утра от топанья чьих-то грузных копыт. Няня тотчас же подняла шторы и разрешила детям встать. В окно они увидели синий огромный фургон с надписью «Третьяков». Такие фургоны, называвшиеся раньше «фурами», вывелись из употребления, а раньше ни одна весна в Москве не обходилась без этих синих гигантов на улице, напоминавших о переезде на дачу. В фуру были впряжены два рослых, выхоленных коня-тяжеловоза, переступавших время от времени с ноги на ногу. Особенностью этих грузных, но удивительно добрых коней, как у всех лошадей породы першеронов, было то, что их ноги, словно отлитые из чугуна, у копыт заросли целою копною пышных, густых волос. Маша и Лена были большими лошадницами, а потому тотчас же попросили позволения дать коням по куску сахара. Им дали сахара и разрешили смотреть, как кучер протянет его на ладони коням. Между тем кухонная дверь была открыта настежь. Дюжие парни, приехавшие с фурой, быстро выносили уложенную мебель и ящики — той другое со сказочной быстротой исчезало в глубине фуры. Отчаянно заливался пёс Полкан из своей конуры. Он знал, что его тоже возьмут на дачу, и ждал, когда снимут с него цепь и позволят бежать за фурой. Наконец фургон наполнился вещами, вход в него был затянут парусиной; фургон обвязали верёвками. Парни вскочили на козлы, хлопнули бичом, и рослые лошади медленно выехали на улицу, сопровождаемые неистовым лаем и прыжками Полкана.
      Предстояло провести в наполовину опустевшей квартире ещё полдня. Скучно прошло это время. Обед был на скорую руку и невкусный; ничего не делалось спокойно; часы, как назло, ужасно медлили. Маша и Лена обежали весь дворик и палисадник, прощаясь с соседями, соседской прислугой и детьми.
      В половине пятого поехали на вокзал, взяли билеты и уселись в поезд. Ехать было больше часа, мимо густых сосновых лесов, зелёных лужаек, подмосковных дач. Платформы были уже усеяны весёлыми гуляющими дачниками. Одна остановка, две, три Сколько их! Вот наконец милое, знакомое Пушкино! Вот папа высунулся из окна и, улыбаясь, кивает кому-то головой. Седой носильщик подходит к окну, снимая фуражку, и забирает их вещи; они ведь старые знакомые — в прошлом году летом 'доктор вылечил его больную жену.
      Няня с мамой поехали вперёд, а дети с отцом пошли пешочком; вечереющий нежный воздух был напоён запахом лип и молодых берёзок. Кухарка с утра уже на даче; она принимала вещи с фуры и приводила всё в порядок. И Полкан был на даче. Он носился по саду и лаял на бабочек. А сад был большой, целых полторы десятины. Местами он зарос и забурьянел, вокруг террасы его расчистили; на клумбах зеленела цветочная рассада, скамейки были заново покрашены. Внизу, у речки, росли орешник, кусты крыжовника и смородины. Но лучше всего были всё-таки сосны и ели, стройно стоявшие вокруг дачи и красневшие своими бурыми стволами. Когда стемнело, на террасе запел самовар, а в саду тихо-тихо загукал, словно в ручейке заполоскался, нежный и робкий подмосковный соловей.
      Сонных и разомлевших детей повели наверх, где им приготовили комнату, и уложили их спать.
      Милые мои дети! Много хорошего увидите вы в жизни, но ничто не будет лучше раннего пробуждения на даче от здорового, крепкого детского сна. Деревянные ставни с вырезанными сердечком отверстиями пропускают свет и зелёное колыхание сосен и елей. Издалека, словно с того света, доносится настойчивое кукование — это кукушка ведёт свою политику. Ей наперебой стучит дятел: тук-тук, тук-тук А комната не городская — нет ни обоев, ни печей, стены из брёвен, плотно законопаченных, полы деревянные, некрашеные, потолок дощатый, и всё это благоухает густою древесной смолкой. Так славно дышать медвяным запахом, так приятно думать, что вокруг тебя три ласковых, близких друга — земля, солнце и дерево! А внизу повевает ветерком от сквозняка да лёгким дымом — это самовар поспевает, чтоб дети попили чаю со свежим деревенским молочком.
      — Как хорошо, Машечка! — сказала, проснувшись, Лена.
      — Чудно! — откликнулась Маша. — Давай с тобой «кто скорей».
      Это была привычная игра, и они принялись одеваться наперегонки. Много времени для этого не требовалось — летом обе девочки бегали босиком. Лифчики было трудно застёгивать сзади, но Маша и Лена помогли друг другу. Скорей, скорей, пока не пришла няня и не потребовала скучного умывания с мылом и зубными щётками Но только-только собрались они ринуться вниз по лестнице в сад, как раздался глухой и короткий стук в окошко. Это ударилась об окно пчела. Дети невольно поглядели на неё — маленькая, толстенькая, пушистая, словно мехом обшитая, пчёлка, затрепетав крылышками, быстро-быстро заползала по стеклу. Временами она останавливалась, подтягивая под себя полосатое брюшко, и хоботок у неё приходил в торопливое движение. Он то втягивался, то вытягивался, и детям казалось, что пчелиные губы что-то шепчут им.
      — Вот тебе раз! —тоже шёпотом произнесла Маша, схватив Лену за руку. — Сосчитать нельзя, сколько дней мы жили без Мерцы. Сёстры зовут нас. Смотри, пчёлка говорит: «Идите скорей!»
      Сбежать с лестницы босыми ногами так, чтоб няня их не услышала, и тихонько выбраться в сад детям ничего не стоило. Но за дверями они обе остановились.
      Зелёный мир огромного сада лежал перед ними. За ночь в нём произошли чудесные изменения. На клумбах, где вчера была только слабенькая рассада, сейчас кое-где пестрели уже поднявшие свои реснички анютины глазки; между ними краснели и розовели круглые мелкие цветочки маргариток. Большой чужой голубь, не простой, а весь кудрявый, как белая махровая гвоздика, сидел прямо на жёлтой щебневой дорожке. Увидев детей, он тяжело взлетел и перевалился куда-то за деревья. Дорожка была чисто подметена, и дети, взявшись за руки, побежали по ней всё дальше, дальше, в самую глубь сада. Деревья ещё не распустили всех своих листьев, и под ними тень была лёгкая, кружевная, узорчатая, с круглыми крапинами солнца. На траве и кустах ещё лежала роса, и это была не просто роса, а брильянтовые африканские россыпи, про которые Маша читала в папиной книге о путешествиях.
      Им захотелось набрать брильянтов, и они притянули к себе ветку боярышника. Но вдруг золотые капельки, принятые ими за росинки, зашевелились и поползли от них. Это были маленькие золотистые жучки! Они на бегу поднимали крылышки, похожие на две половинки круглого панциря, и распускали из-под них прозрачный и тонкий тюль своих вторых крылышек, точно рубашка вылезла из-под пиджака. Но дети осторожно подхватывали их и сжимали в ладони прежде, чем они могли улететь. Подхваченные, жучки тотчас же опускали свои жёсткие, словно металлические, крылышки, и они захлопывались, как две половинки дверей, а вслед за этим втягивали свои лапки и превращались в твёрдые круглые золотистые шарики.
      — Мы их наберём целую коробку!—радостно воскликнула Маша. — Это будет наша коллекция, как у папы.
      Но Леночка побросала своих жучков.
      — А Мерца? — произнесла она укоризненно.
      И вот дети опять идут по нескончаемым дорожкам, на каждом шагу открывающим всё новые и новые чудеса. То это большое дупло на сосне, похожее на вход в пещеру, а над ним сверху висят мягкие жёлтые капли ещё не затверделой смолы; и так они необыкновенно пахнут! То это куча сосновых иголок, в которых поселились муравьи, множество муравьёв. Они знают все ходы и выходы в этой куче и тащат куда-то на себе большие белые муравьиные яйца. То это гнёздышко, настоящее птичье гнёздышко, только не видать в нём ни птиц, ни птенцов, а вот между ветвями голубым огоньком далеко внизу блеснула речка. Но сверху на детей посыпались сухие иглы, и они мгновенно забыли и гнёздышко, и речку, и муравьиную кучу: там, наверху, по сосновым веткам, багровея огненным хвостом, помчалась настоящая живая белочка, и в диком восторге дети закричали:
      — Белка, белка!
      Чем глубже они забирались в сад, тем больше встречали всяких чудес, только Мерца уходила от них с каждым шагом всё дальше и дальше.
      — Знаешь, Леночка, — призналась Маша, — отсюда я не могу найти дороги. Давай покричим!
      Они кричали и звали, заглядывали в каждую ямку, приникали ухом к отверстиям на деревьях, заползали в густой кустарник, закрывали и открывали глаза, но не было ни путей, ни дверей в далёкую страну Мерцу. Маша и Лена почувствовали, что никак не смогут найти её.
      Усталые, проголодавшиеся, притихшие, словно чем-то виноватые перед Мерцей, обе девочки медленно возвращались домой. А навстречу им уже шла няня с полотенцем и мыльницей в руках: так и есть — умываться!
      Наверху, в их теперешней детской, всё уже было прибрано. Окна раскрыты настежь, пчёлка давно улетела, кровати покрыты новыми голубыми покрывалами. Но тут Маша вдруг вспомнила про свою заветную тетрадку, спрятанную вчера перед сном под подушку, и опрометью кинулась к кроватке. Но, сколько ни ищи под подушкой и под простынкой, тетради нигде не было. Два несчастья зараз: сперва потеряна дорога к Мерце, а теперь тетрадка, где всё записано о Мерце
      — Ленка, нюга, вы не спрятали?
      Но большие глаза Леночки глядели на неё с тихим укором, а няня давно вышла из комнаты.
      — Кто мою тетрадку взял? — отчаянно закричала Маша и помчалась вниз.
      Топ-топ-топ по деревянным ступенькам, хлоп — настежь дверь террасы. Утреннее солнышко осветило её. Пятна света и тени, как живые, шевелились на досках пола, на белой скатерти. Самовар кипел на столе, отдавая лёгкой угарной горечью.
      А за столом рядом с папой и мамой сидел незнакомый гость, большелобый, высокий, худой, в расшитой русской рубашке, с молодым лицом, окаймлённым пушистой бородкой. Возле него на перилах террасы лежала смятая фуражка. Он читал Машину тетрадь. Маша остановилась в дверях как вкопанная. Гость глуховатым баском спросил у доктора:
      — Но почему же всё-таки царь оказался Григорием?
      — А это, Иван Иванович, должно быть, Кирхгоф ей в голову запал.
      — Здорово! — засмеялся гость.
      Но дальше она ничего не слышала. Красная и смущённая, Маша тихонечко попятилась и на цыпочках прошмыгнула назад, в детскую. Чужой взрослый человек узнал про все их секреты
      С того летнего дня прошло много-много времени, тридцать долгих лет. Сделались взрослыми обе мои девочки, крепко дружившие всю свою жизнь. И чудесно изменилась вся жизнь вокруг Маши и Лены. Давно уже не стало царя и больше не сидела на шее народной та самая «тьма-тьмущая», о которой говорила их старая няня. Народ стал свободен, он стал хозяином своих полей и лесов, морей и рек, и люди сами взялись хозяйничать, они строили заводы, фабрики, дороги, дома и целые новые города.
      Маша давно сделалась писательницей. Множество толстых тетрадей пришло на смену прежней тетрадке, подаренной ей отцом, но и старую она не выбросила, а сохранила на память.
      Однажды Маше захотелось написать книгу об одной из далёких строек, и она решила пойти за помощью к редактору большой московской газеты. Весною 1926 года переступила она в первый раз, уже не молодая, с сединой в волосах, через порог кабинета редактора и сказала:
      — Простите, Иван Иванович, я
      Сказала и остановилась.
      Что-то очень родное, давным-давно знакомое почудилось ей в человеке с седой бородой, сидевшем за столом.
      И человек с бородой тоже поднялся с места. Он пристально посмотрел на Машу и сказал ей глуховатым баском:
      — Да вы уж не дочка ли покойного доктора? — И он назвал фамилию Машиного отца.
      Редактор газеты, старый большевик, лично знавший Владимира Ильича Ленина, угадал в стоявшей перед ним пожилой женщине маленькую девочку, стихи которой он читал на террасе подмосковной дачи. И он помог Маше написать большую книгу о гидростанции, залившей сияющим светом электричества тёмные города и деревни, где раньше горели только керосиновые лампы.
     
      КОНЕЦ