DjVu

      В здании нашей школы-коммуны с 1941 года был госпиталь, потом, после войны, его захватило какое-то учреждение; только в прошлом году дом вернули ребятам, и из уст в уста, от товарища к товарищу разнеслась весть, что двадцатого августа школа вновь будет праздновать день своего основания.
      Тот, кто был школьником, понимает, какой это большой, совсем особенный праздник.
      Даже после коротких летних каникул в школу идёшь с волнением; что же должен почувствовать человек, когда после двадцатилетнего, иной раз тридцатилетнего перерыва, после войны, взрослым, может быть, даже стареющим, он приближается к дому, откуда когда-то вышел с широко раскрытыми глазами и дерзкими мечтами!
      Впрочем, пожалуй, мечтаний этих не стало меньше за прожитые годы.
      Мы поднимаемся по крутому, тёмному в этот вечерний час переулку, догоняя старых товарищей и не сразу узнавая их. Да и трудно узнать Мотьку Политногу в одетом по всей форме каперанге с седеющими усами или Лиду Быковскую в статной, красивой женщине с длинной косой, короной уложенной на голове. Но это кажется трудным только первую минуту. Даже грозные Мотькины усы, чуть побелевшие от морских штормов, стушёвываются в вечернем свете, и прежний Политнога, старый и верный друг, задыхаясь от волнения, стоит рядом со мной перед школьными дверями.
      Дорогая наша школа-коммуна! Мы не успеваем опомниться, собраться с мыслями, как двери раскрываются и нас окружают сотни ребят — нынешние хозяева школы. Они ведут нас с этажа на этаж, из класса в класс, и в этом путешествии прошлое точно выступает из стен и окружает нас. Вот тут была спальня, где со шведских стенок свешивались длинные ледяные сосульки. Вот тут жил Фёдор Пастоленко — славный факир-красноармеец, вот тут кабинет Тимофея Васильевича… Мне и сейчас кажется, что кто-то ходит и ходит за дверями, наклонив седую голову, обдумывая в темноте осеннего вечера нелёгкие ребячьи судьбы.
      Мы усаживаемся в зале бывшей спальни, без президиума, вперемешку; тут все поколения — те, которые прошли через школу, и те, которые ещё на середине своего школьного пути. Мы рассказываем младшим о пережитом, и сперва нам кажется, что многое им непонятно; ведь такое далёкое время, когда всё строилось заново, — когда Институт благородных девиц превращался в детдом, когда тысячи ребят, потерявших родных в тифозных бараках, на войне, блуждали по улицам замёрзших городов; когда нам казалось, что человек вообще не бывает сытым; когда партия, побеждая разруху, вводила нэп — новую экономическую политику, и за Россией нэповской только возникали первые контуры согретой ленинским сердцем России социалистической.
      Далёкое время. Но такое ли уж далёкое?.. «Десять лет разницы — это пустяки», — говорил Багрицкий. Пусть и не десять лет, а двадцать, тридцать даже. Конечно, мы — отцы нынешних хозяев школы, иные даже деды, но разве обязательно отцы и дети должны говорить на разных языках и мечтать о разном? Разве не одними и теми же мыслями жили молодой Дзержинский и Зоя Космодемьянская?
      Каждая школа имеет свои легенды, и каждое поколение оставляет свой след не только именами, вырезанными на партах. Мы вспоминаем разные, иной раз очень извилистые пути, которые когда-то привели нас сюда: у одних этот путь начинался в голодном Поволжье, у других — на Дону, где белогвардейцы вырезали семью, или в разграбленных местечках Украины, в затерявшихся среди лесов сёлах Полесья. Пути начинались по-разному, в разных местах, но тут, в школе, сливались в один, по которому мы идём уже столько лет. Какое же счастье, что Школа-коммуна встретилась нам в те трудные годы!
      Красное знамя стоит в углу, и два пионера охраняют его. Слова «Школа-коммуна», выведенные ещё под диктовку Тимофея Васильевича, немного стёрлись, но видны ясно, а пониже написано: «Школа № 26 имени Т. В. Лещинского». Старое знамя. Мы смотрим на него, бережно развёртывая и складывая в памяти воспоминания, как складывали в вещевой мешок, когда уходили в армию, смену белья, ружейный прибор, толстую тетрадь и патронник с патронами.
      Смотрим и вспоминаем прошлое…
     
     
      ЧЕМПИОН МИРА
     
      В то лето восемнадцатого года у нас в Малых Бродицах, как и по всей Украине, происходило много событий. Менялись власти; банды, грохоча колёсами тачанок, прокатывались по горбатым булыжным мостовым, неведомо откуда появляясь и неведомо куда исчезая.
      К осени стало спокойнее, и тогда в наше маленькое местечко, на двадцать вёрст отброшенное от железной дороги, въехал и, соблазнившись относительной безопасностью, надолго застрял у нас заблудившийся в лесах и степях бродячий цирк.
      В цирке этом выступали клоун Паулио, дрессированные собаки, учёный африканский ёж — «чудо науки и загадка экватора», внешне, впрочем, неотличимо напоминающий скромных обитателей окрестных лесов, старый худой конь, наездница и фокусник.
      Но гвоздём программы был матч на первенство мира по вольной французской борьбе — матч, исход которого волей случая должен был решиться не в Москве, Лондоне, Париже или другой мировой столице, а в нашем местечке, зажатом между пыльным шляхом и речушкой, сразу за околицей теряющейся в густом бору.
      Матч на первенство мира — не больше и не меньше!
      Он начинался во втором отделении цирковой программы. Красным светом горели, свешиваясь с потолка, керосиновые лампы, голубоватые звёзды заглядывали сквозь дыры в холщовом куполе, было душно, пахло потом, а на потёртом зелёном ковре перекатывались, делали двойные нельсоны, ложились в партер, сопели могучие борцы.
      Их было несколько — кандидатов на первенство мира, но наибольшей славой пользовался у бродицких мальчишек чемпион Уругвая «Маска смерти».
      Это был плотный человек среднего роста, в чёрном трико и с чёрной маской на лице. Грудь и спину уругвайца украшали изображённые белилами черепа и скрещивающиеся кости. Мы прекрасно понимали, что в судьбе чемпиона, приехавшего из такой далёкой и необыкновенной страны, должно заключаться нечто таинственное; не назовёт же себя борец так, за здорово живёшь, «Маской смерти» и не скроет своё лицо от мира.
      Боролся «Маска смерти» красиво, а швыряя противника на ковёр, низким, глуховатым голосом выкрикивал непонятные, как нам казалось, уругвайские слова:
      — Тр-р-рент! Эвр-р-рика! Гладиатор-р-р!
      Было объявлено, что в день окончания чемпионата уругваец, если он окажется победителем, впервые за десять лет откроет своё лицо, в противном случае он и в могилу сойдёт неузнанным.
      Надо сказать, что мы не единожды, а два раза в день переживали напряжение чемпионата. По утрам на отгороженном пустыре у илистых берегов Пятицы вчерашние события повторялись, с той разницей, что зрители превращались в действующих лиц.
      Ласька Хохолок, смуглый мускулистый мальчик с чёрным завитком непослушных волос, стрелкой спускавшихся на лоб, становился «Маской смерти»; за неимением трико череп и кости рисовались прямо на теле. Маленький Мишка Чёртик превращался в подвижного и ловкого чемпиона Франции и Гималаев — Марселя Утена, а мы с Таней (я — по молодости лет, а она — как девочка) изображали зрителей.
      Жили все мы по соседству, в Приречном районе, и только Таня приходила с другого конца местечка — Песковских выселок, от отчима, трактирщика и спекулянта, пользовавшегося дурной славой.
      Это была худенькая, бледная девочка с красивыми, очень большими и блестящими карими глазами. Приходила она к нам почти ежедневно.
      Может быть, главным образом чтобы поразить Таню, мы соорудили на пустыре цирк, лишь немногим уступающий настоящему. Круг арены был посыпан жёлтым речным песком, ящики из-под папирос Асмолова и печенья «Жорж Борман» служили местами для зрителей. Борцы боролись не за страх, а за совесть. В решающие моменты схватки Таня наклонялась вперёд, тёмно-русые волосы завешивали лицо, но сквозь них, вселяя мужество, светились необыкновенные Танины глаза.
      Так как Таня единственная из нашей компании ни разу не была в настоящем цирке, то в перерывах, пока борцы отдыхали и готовились к состязанию, я рассказывал ей о том, что видел накануне.
      Таня слушала сосредоточенно и внимательно.
      Я задыхался от волнения, стараясь правдиво изобразить красоту золотых позументов на униформе служителей, звучность оркестра, тревожный бой барабанов, мощь борцов, ослепительный свет керосиновых ламп, ум африканского ежа и ловкость акробатов.
      Перебивала Таня редко, но всегда какими-то неожиданными замечаниями. Однажды она сказала:
      — По-моему, он больше похож на Мексиканца!
      — Кто? — спросил я.
      — Ласька! Он совсем как Мексиканец…
      Таня посмотрела на меня сквозь завесу упавших на лоб волос и удивлённо переспросила:
      — Разве ты не читал про Мексиканца? Я думала, ты всё читал.
      Понизив голос, Таня рассказала мне о юноше, который вступил в мексиканскую Хунту, чтобы бороться за свободу. А когда революционерам понадобились винтовки, вызвал на бой злого и беспощадного боксёра, решив во что бы то ни стало победить его и на приз купить оружие.
      Прислушавшись к Таниному рассказу, борцы прекратили схватку и подошли к нам. На середине Таня замолчала.
      — А дальше что? — торопил я.
      — Дальше в книжке оторвано.
      — Конечно, Мексиканец победил!
      — Не знаю, — пожала плечами Таня.
      — Конечно, победил!
      — «Конечно»? Если бы он купил винтовки, в Мексике уничтожили бы буржуев. Там уничтожили буржуев? — требовательно спросила Таня.
      Она смотрела мимо нас, куда-то вдаль, резким движением отбросив со лба волосы, чтобы они не мешали ей; сощурившись, чтобы видеть возможно дальше, смотрела туда, где за пустырём, за прибрежными камышами вьётся серая Пятица, скрывается в чёрной гряде лесов; смотрела так, будто хотела и могла рассмотреть, что делается за лесами, за океанами, за тридевять земель — в Мексике: победили там буржуев, как в России, или ещё не победили?..
      — Дальше в книге оторвано, — вздохнула Таня. — Нельзя узнать, что было дальше.
      — Нет, можно, — проговорил Ласька.
      Он убежал, вернулся с большим коленкоровым свёртком и развернул его на нашей арене.
      Это была новая карта мира, чудом попавшая из далёкого Питера, сквозь фронты гражданской войны, к Ласькиному отцу, учителю истории и географии. Огромное пространство России было запечатано красной краской, сквозь которую просвечивали слова «Российская империя».
      — Мексика! — Ласька положил ладонь на зелёное пятно рядом с Соединёнными Штатами. — Зелёная — значит, там ещё буржуи…
      — А если не успели закрасить? — перебила Таня.
      — Перекрашивают сразу; сгонят буржуев и перекрасят.
      Мы смотрели на разноцветную карту, где на самой середине простёрлась ярко-красным морем наша страна, и молчали.
      Разговор о Мексиканце происходил в понедельник, а потом, до пятницы, четыре дня Таня не появлялась на пустыре. Надо было узнать, что случилось с девочкой.
      Выбрались мы поздно вечером. Накануне шёл ливень. Булыжная мостовая обрывалась, и мы шлёпали по вязкой грязи. Рядом глубоким и бурным ручьём шумела канава.
      Дом Деменюка, отчима Тани, мы узнали по старым вербам у мостика и остановились, чтобы продумать план действий. Теперь нам обоим было ясно, что час для посещения выбран неудачно. Таня давно спит, Деменюк и во двор не пустит, а то ещё натравит Ветку — свою овчарку, известную злобным и непримиримым нравом.
      Мы стояли у мостика, не зная, что предпринять, когда раздался звон вёдер и из темноты вынырнула знакомая Танина фигурка. Увидев нас, девочка и обрадовалась и чего-то испугалась. Ласька взял у Тани вёдра и побежал к колодцу.
      — Только вам со мной нельзя, — сказала Таня, когда он вернулся: — отчим рассердится.
      Ласька поднёс вёдра к воротам. Таня медлила. Вёдра стояли на земле; видно было, как на поверхности воды покачиваются капустные листы.
      — Дальше нельзя! — повторила Таня. Помолчав, она нерешительно добавила: — Разве на секундочку только, хлопчики.
      Девочка приоткрыла ворота. Ветка залаяла было, но, узнав хозяйку, сразу замолкла. Мы шагали вслед за Таней. В глубине двора виднелось длинное, похожее на сарай строение под черепичной крышей. Таня пропустила нас вперёд, и мы очутились в тёмной каморке. Сквозь щели сюда проникали полоски красноватого света и доносились звуки спорящих мужских голосов.
      — Таня! Танька! Где ты, паскуда? — позвал кто-то.
      Девочка стремглав выбежала на улицу, сделав нам знак подождать.
      Мы прижались к щели. За перегородкой, на середине комнаты, стоял квадратный стол. Четверо мужчин, сдвинув в сторону тёмную бутылку и тарелку с огурцами, играли в карты.
      Четверо игроков, но я смотрел на одного.
      Это был широкоплечий крепыш с приплюснутым носом и пьяными, но зоркими, похожими на буравчики глазами. Из-под грязно-серого пиджака, накинутого на плечи, выглядывало обтягивающее грудь чёрное трико с нарисованными на нём черепом и перекрещивающимися костями.
      Хотя это и казалось невероятным, чемпион Уругвая сидел без маски в гостях у Деменюка и тасовал засаленную колоду.
      Если у нас ещё оставались сомнения, они сразу рассеялись. Открывая карты, человек в чёрном трико повторял столько раз доносившиеся с арены цирка таинственные, вероятно уругвайские слова:
      — Шестёрка — эвр-р-рика! Семёрка — тр-р-рент!
      Игрок помедлил и, скинув пиджак, победно, как в те минуты, когда он швырял противника на ковёр, выкрикнул:
      — Восьмёрка — гладиатор-р!
      На столе лежал туз, а не восьмёрка.
      — Перебор! Гони монету, — хриплым голосом потребовал партнёр.
      «Маска смерти» опустил глаза-буравчики, с удивлением рассматривая карту. Руки его с ладонями, похожими на лопаты, шарили по столу.
      Таня давно уже перебежала в комнату, где сидели игроки. Теперь она убирала стаканы, по временам вскидывая глаза на перегородку, за которой скрывались мы.
      Я смотрел не отрываясь. Видимо, проигрыш был велик, и «Маска смерти» не любил проигрывать. Чего только не вытворял череп на груди чемпиона! Как живой, он растягивал рот и в злобной улыбке угрожающе скалил зубы.
      Таня перегнулась через край стола, чтобы достать грязные стаканы. Неожиданно рука «Маски смерти» опустилась на плечо девочки и сжалась, как клешня рака.
      — Брысь, гадёныш! — пробормотал уругваец.
      Пригнув девочку к полу, рука его скользнула к Таниной голове, схватила за волосы и дёрнула с такой силой, что девочка стукнулась лицом о ножку стола.
      Перегородка скрипнула под напором Ласькиного тела. Я подумал, что сейчас доски не выдержат и мы очутимся лицом к лицу с «Маской смерти». Но перегородка держалась крепко. В каморке продолжал царить полумрак.
      — Подлюга! — прошептал Ласька.
      Через несколько секунд прибежала Таня.
      — Завтра приду, хлопчики! — пообещала она, проводив нас и прощаясь у ворот.
      — Часто он тебя так? — вместо ответа спросил Ласька.
      — Часто! Он же такой вреднючий!
      Мы вышли на улицу.
      У мостика Ласька помедлил, потом вслед за Таней нырнул в щель ворот и вернулся с верёвкой для сушки белья. Он перетянул верёвку поперёк мостика; крепко привязал её к одной вербе и обмотал вокруг ствола другой, так что получилась преграда, невидимая в темноте.
      Ласька ничего не объяснял мне, но я начинал понимать его план.
      — Алёшка! — подозвал он. — Ты не боишься? Тогда покарауль у ворот. Пройдёт этот «Маска смерти» — свистни. Или прокукуй два раза. Сумеешь?
      Я кивнул головой.
      Было тихо, даже Ветка не лаяла. Наконец послышались шаги, скрип досок, и на крыльце показались два человека. Я едва удержался, чтобы не подать сигнал. Деменюк, посветив фонарём, почти сразу снова скрылся, с силой захлопнув дверь.
      В темноте петляя по двору, останавливаясь и насвистывая что-то, брёл один «Маска смерти». Пока он открывал калитку, я неестественным голосом прокуковал два раза.
      Никто не отозвался.
      Слышно было, как шлёпают по грязи тяжёлые сапоги, как скрипнули брёвна мостков.
      Потом раздался всплеск от грузного тела, упавшего в воду, и громкий вопль.
      Я подбежал к Лаське. Он стоял на краю канавы и смотрел вниз. Там, в поблёскивающей при звёздном свете жидкой грязи, Отплёвываясь, тяжело дыша и ругаясь на всех языках мира, барахтался «Маска смерти».
      Я взглянул на Лаську, который стоял, нахмурив брови, чёрными смелыми глазами глядя вниз, и подумал: «Конечно, Таня права: Ласька совсем как тот Мексиканец из книги. И, конечно, Мексиканец победил. Это ничего, что Мексика ещё закрашена буржуйской краской».
      И я подумал, что надо, как делают это рефери после схватки, поднять Ласькину руку и объявить его победителем.
      И хорошо, если бы Таня видела, как я объявляю Лаську победителем.
      …«Маска смерти» ворочался в грязи, выбирался на откос и снова, соскальзывая, с проклятиями бухался в жидкую грязь. Со стороны дома Деменюка послышался шум, собачий лай, показался тусклый огонь фонаря.
      — Бежим! — коротко сказал Ласька.
      Путь наш лежал мимо цирка на Сенной площади. Уже светало. Ветер трепал афишу, извещавшую, что сегодня решающие схватки на звание чемпиона мира по вольной французской борьбе.
      Но мы-то знали: всё, что произойдёт в цирке, чепуха. «Маска смерти» уже сбросил маску и валялся на обеих лопатках.
      Тощий и голодный дрессированный конь, часто поднимая ребристые бока, тащил в гору бочку с водой. Наездница стирала бельё в деревянном корыте, акробат Паулио, сидя на бревне, задумчиво курил самокрутку.
      Сейчас мы не обращали на всё это внимания. Цирк не владел больше нашими сердцами. Цирк оставался позади, а что ждало нас, мы не знали. Во всяком случае, что-то большое и важное.
      Издалека доносились выстрелы. Ласькин отец, Яков Александрович, стоял в открытых дверях.
      — Где же вы пропадали? — спросил он только. — Я невесть что передумал…
     
     
      НАЛЁТ
     
      Ночи кажутся ещё более длинными и тёмными оттого, что мы всё время ждём нового налёта. Яков Александрович несколько раз за ночь одевается и выходит посмотреть, что делается на улице; без него совсем страшно.
      Когда налетает банда, сначала слышно, как стучат копыта по шляху, потом доносится грохот моста через Пятицу, потом, если налёт случается днём, с коротким металлическим звуком падают железные шторы на магазинах, захлопываются ставни, город слепнет; от Соборной площади вниз по Махновской мчатся всадники, стреляя на ходу из обрезов по окнам, стенам, витринам магазинов.
      На этой неделе было уже два налёта.
      За стеной всхлипывает восьмилетняя Лиля, дочь сапожника Бергмана; у неё погромщики убили мать.
      — Не плачь, — уговаривает девочку отец. — Разве можно забить все гвозди, какие есть на свете, в одну подошву, и разве можно вместить всё горе в одном сердце? Что мы будем делать, если оно не выдержит?
      Лиля затихает. Сапожник стучит своим молотком. Ботинок для починки нет — в такие дни некогда думать о том, чтобы поставить новую подошву, — и он прибивает набойки к старым Лилиным туфлям.
      Над городом стелется чёрный дым: в Песковских выселках горит сахарный завод. Купола собора сверкнут золотом и прячутся в дыму. Пахнет горячей патокой, и кажется, что где-то пекут пироги. Нищий Магазанник, как всегда, стоит у аптеки Янушпольского и, протянув потемневшую от времени морщинистую руку, обращается к кому-то с просьбой о помощи; не к прохожим, потому что их нет на улице. Может быть, к булыжникам мостовой, состарившимся вместе с ним…
      Опять застучали копыта. Мы подбегаем к окну, но из-за угла показались не бандиты, а тощая лошадь и балаган, обклеенный полинявшими от дождя афишами. Это уезжает цирк.
      Жаль всё-таки, что мы больше не увидим его.
      — Надо отправить вас в Москву, — говорит Яков Александрович. — И скорее, как только можно скорее. Детям тут нельзя ни жить, ни учиться. Я уже договорился с машинистом Калугиным. Он отвезёт вас на станцию и посадит в эшелон.
      — А ты? — сразу охрипшим от волнения голосом спрашивает Ласька.
      — Как же я поеду? Разве можно оставить школу на разграбление? А потом, я ведь начальник дружины самообороны.
      Стучит молоток сапожника, и бьют по оконному стеклу дождевые капли.
      — Успокоится немного… Как только немного успокоится, я тоже приеду.
      Ласька больше ничего не спрашивает.
      Когда отец выходит из комнаты, он вытаскивает из-под кровати наши богатства, завёрнутые в холщовую тряпку, и раскладывает на одеяле всё: ножевый штык, пустые обоймы, пулемётную ленту с четырьмя патронами и две японские разрывные пули. В тряпке лежит ещё лист наждачной бумаги. Ласька отрывает кусочек и, закусив губу, чистит штык, потом, отбросив его так, что тот со звоном падает на пол, бежит к окну и закрывает ставни.
      Опять налёт!
      Слышен выстрел, второй, третий. Совсем рядом бьют ломом по дверям, по железным магазинным шторам; вылетело стекло из окна и со звоном разбилось о камни. Где-то отчаянно вскрикнула женщина и точно захлебнулась, но уже кричит вся улица.
      Выстрелы, треск ломаемых дверей, звон стекла и крики сливаются в один ни на секунду не замолкающий, страшный, нечеловеческий стон. Он тянется минуты или часы; сквозь закрытые ставни ничего не видно, и я не чувствую, как идёт время. Топот копыт приближается, и мы все задерживаем дыхание. Ближе и громче, совсем как выстрелы, удары копыт по булыжнику, потом они ослабевают — это всадник пронёсся мимо дома; теперь можно передохнуть, но недолго, потому что опять вниз по Махновской в карьер мчится кто-то. И ты не слышишь больше ничего и не думаешь больше ни о чём, кроме этого невидимого приближающегося, мчащегося на коне ужаса. Пролетит он мимо или нет?
      Неожиданно всадник остановил коня на всём скаку. И в ту же секунду город перестал стонать, как будто прислушиваясь. Это страшно далеко кто-то выкрикнул и повторяет всё громче и громче одно слово.
      Я могу уловить только последние слоги.
      — …ви-ки-и! — с силой, угрозой, предупреждающе повторяет далёкий голос. И снова, вновь и вновь: —…ви-ки-и-и!
      — …ии-и-и-и! — бесконечно растягивается последний звук. Ближе, ещё ближе. Теперь кажется, что кричат на нашей улице, и можно наконец разобрать.
      — Боль-ше-ви-ки! Боль-ше-ви-ки! — доносится то совсем издали, с Песковских выселок, из-за реки, то звучит над самым ухом. — Боль-ше-ви-ки-и-и-и! Боль-ше-ви-ки!
      Я прижимаюсь к ставням и смотрю в щель. Из дома напротив выбегает человек с обрезом в одной руке и огромным узлом — в другой.
      Оглянулся и побежал, звеня шпорами о булыжник и волоча узел через улицу к тачанке. А из соседней двери выскочил ещё один бандит. И его догоняет, припадая на хромую ногу и размахивая колодкой, сапожник Троничев. Вот он уже почти настиг бандита. Тот оглянулся, наклонив голову, вскочил на тачанку и стегнул коня.
      Вся улица полна бегущими.
      — Боль-ше-ви-ки! — кричит кто-то невидимый за окнами, как будто с высоты он видит вступающие в город красноармейские части.
      — Большевики! — с надеждой и торжеством подхватывает улица сотнями голосов.
      Бегут бандиты, а за ними женщины с ухватами, палками, поленьями, мужчины с лопатами, ломами, табуретками.
      Они промчались мимо нашего окна, исчезли за собором, и слышно, как сотни ног грохочут по мосту через Пятицу.
      Город затихает.
      Мы выбегаем на улицу, усыпанную осколками стекла. На углу валяются обойма берданочных патронов и обрез с коротким погнутым дулом. Мы подбираем всё это и несём домой, потом возвращаемся на улицу. Кажется, в городе не осталось ни души, но снова появляется старый Магазанник и занимает всегдашнее своё место — у аптеки Янушпольского. Стоит, покачивает головой и, приложив козырьком руку к слезящимся глазам, смотрит вдаль — на собор и пустынную базарную площадь, туда, где скрылась толпа, преследующая бандитов. Мы стоим рядом с Магазанником. Из-за угла выходит женщина в расстёгнутой кофте, с грудным ребёнком на руках. Ребёнок тоненько плачет, находит грудь и замолкает, закрывает крошечные глазки на красном сморщенном личике и сосёт. Чепчик падает с его головы на мостовую, но женщина не замечает этого. Она укачивает ребёнка и смотрит туда же, куда мы. Солнце скрылось за куполами собора. Он сразу становится больше. Плотная тень ложится на площадь. Мы стоим и ждём. Слышно, как чмокает ребёнок и бормочет Магазанник.
      Так проходит очень много времени. В тени у собора показываются какие-то фигуры и медленно спускаются вниз по Махновской. Это вернулись те, кто преследовал бандитов.
      Сапожник Троничев шагает впереди толпы, хромая больше чем всегда. Ветер треплет его цыганскую чёрную бороду. Длинный машинист Калугин и Яков Александрович, сильно наклоняясь вперёд, тащат за собой пулемёт; он грохочет колёсиками, подскакивает на неровной мостовой. Бергман ведёт на поводу осёдланного вороного коня, свободной рукой отирая пот со лба. Толстая прачка тётя Саша из нашего дома, тяжело дыша, шагает позади, размахивая каталкой, как будто все еще с кем-то воюет.
      Толпа остановилась на углу. Пулемёт последний раз прогрохотал колёсами и замер у ног Калугина, подняв тупое рыльце вверх. Конь хрипит, бьёт копытом, выгибает шею, стараясь вырваться, и маленький Бергман почти повисает на поводьях.
      Толпа стоит молча; слышно, как тяжело дышат люди и хрипит конь.
      — Па-а-па, пойдём домой, папочка! — тянет Лиля за рукав Бергмана. — Мне страшно!
      — Как же я пойду, Лилечка? Разве такая огромная лошадь, такой красивый вороной конь поместится в нашей комнате? Ты спроси его — разве он поместится?
      Конь косит на Лилю блестящим умным глазом. Небо тёмное; и это уже не от дыма. Между звёздами плывёт луна… Ночь на дворе, а люди стоят и не расходятся.
      — Де же бильшовики? Де ж воны, червоноармейцы, я вас спрашиваю, люди добрые? — пронзительным голосом говорит толстая тётя Саша.
      — Иди домой, деточка, — шепчет маленький сапожник, одной рукой успокаивая коня, а другой крепко держа повод. — Видишь — звёздочки уже улеглись, а месяц ходит между ними и смотрит, все ли закрыли глаза. Иди спать, деточка.
      Троничев поднимает с мостовой чепчик и осторожно надевает его на головку ребёнку.
      — Де ж воны? — ещё раз спрашивает тётя Саша, поднимая к звёздному небу руки с каталкой. — Де ж воны — бильшовики, червоноармейцы?
      Калугин сидит на корточках у пулемёта и возится с затвором. Люди переглядываются, не решаясь вслух заговорить о том самом важном, о чём напомнила тётя Саша. Переглядываются и прислушиваются.
      — Кто это крикнул, что большевики пришли? — низким, гудящим голосом спрашивает Троничев.
      — Товарищи! Дорогие граждане! — откликается Яков Александрович. — Большевики близко, и бандиты не вернутся. А если банда нападёт ещё раз до того, как Красная Армия войдёт в Бродицы, то ведь мы сейчас не безоружны. Дружина имеет пулемёт, гранаты, винтовки. Никакой паники, граждане…
      …Ночь. Я лежу одетым; в такое время лучше не раздеваться. Ласька и Яков Александрович укладывают наши вещи: рубашки, бельё, «Географию», где все «яти» переправлены на «е» и вычеркнуты все твёрдые знаки. На рассвете нам с Калугиным ехать на станцию, а оттуда — в Москву.
      Скрипят половицы, и тихо двигаются две тени. Я лежу и думаю всё о том же: кто это крикнул «большевики»? И какая сила в этом слове, если от него побежали вооружённые бандиты. «Боль-ше-ви-ки», — повторяю я по складам. За окном в чёрном бархатном небе мерцают крупные, чудесные бродицкие звёзды, которых, может быть, я больше никогда не увижу. Завтра мы едем в Москву.
     
     
      С МАТРОСАМИ
     
      Солнце только что скрылось, но за железнодорожным полотном, под плоской, как примятая кепка, тучей светилось оранжевое пятно. Калугин шагал впереди, и высокая его фигура с длинными руками, в которых он нёс наши вещи, напоминала весы с колеблющимся коромыслом.
      У неосвещённого состава он остановился, открыл дверцу вагона и, когда мы устроились на верхней полке, ещё раз повторил несложные наставления:
      — Погрузка на рассвете. Если спросят, кто такие, отвечайте: по приказу Ревкома и лично товарища Варенухи; мол, не цепляйтесь до нас.
      На прощанье Калугин вынул из кармана ломоть хлеба и разломил пополам:
      — Пожуйте, если заскучаете…
      Мы остались одни. Замолкли звуки шагов, хлюпающих по лужам, шаркающих по гравию. Совсем стемнело. Оранжевое пятно исчезло, как будто у горизонта кто-то нахлобучил кепку на самое лицо.
      Я придвинулся к Лаське и сразу уснул.
      Среди ночи мы проснулись. В глаза светил фонарик, и необыкновенно громкий голос спрашивал из темноты:
      — Какие-такие, товарищи граждане?
      — С разрешения Ревкома и лично товарища Варенухи! — сонной скороговоркой отозвался Ласька.
      Фонарик проплыл в глубину вагона. За окнами лил осенний обкладной дождь. С шумом и грохотом вагон заполняли матросы в мокрых бушлатах. Глаза привыкли, и в предрассветных сумерках мы увидели, как, ступая осторожными маленькими шагами, двое матросов внесли на носилках человека, прикрытого чёрной флотской шинелью.
      Все поднимались и вытягивались, провожая глазами раненого.
      Через минуту матросы с короткими карабинами за плечами ввели молодую женщину в белом халате. Огромного роста парень в кожухе крепко прижимал к груди кипятильник, а за ним моряк без бушлата, в полосатой тельняшке нёс больничный шкафчик.
      — Разбойники! Бандиты! — задыхаясь, повторяла женщина, пытаясь вырваться.
      Матросы постлали на нижней полке шинели и бережно уложили раненого. Он молчал и не двигался: спал или потерял сознание.
      Матрос с фонариком шагнул к женщине и остановился перед нею, вытянув руки по швам.
      — Вы командир? — спросила она, поднимая мокрые от слёз глаза. Матросы держали её за руки, и женщина сильно тряхнула головой, откидывая волосы, свесившиеся на лоб. — Я же не врач, а сестра эвакопункта. По какому праву вы увозите меня? Вы командир? Я хочу с командиром говорить.
      — Никак нет, сестрица, командир вот он, раненый лежит… А я, дорогой товарищ Анна Васильевна, рядовой революции Пётр Баскин! — Матрос говорил медленно, стараясь смягчить непомерный голос и придать ему возможный оттенок нежности: — Не могли мы товарища Родионова оставить тут, чтобы враг, ранивший его в грудь, насмехался над ним.
      Баскин замолчал.
      Выстрелы то приближались, то удалялись. Пулемёт бил совсем рядом. Огромный матрос установил кипятильник и с озабоченным видом открыл на мгновение кран. В облаке пара короткой струёй выбился кипяток. Матрос в тельняшке, тонкий и стройный, продолжал почему-то стоять, держа на весу шкафчик, где, перекатываясь, звякали хирургические инструменты.
      В вагоне пахло йодом, карболкой, словом — больницей.
      — Как же оставить, если не сегодня-завтра станцию сдадут под превосходящим натиском врага? — продолжал Баскин. — И не можем мы командира без медицины везти!
      — Скажите своим варварам, чтобы они хоть руки отпустили! Или меня до Москвы так будут держать?.. — отозвалась Анна Васильевна. — Я не убегу, куда мне убежать… Вот и поезд тронулся.
      Она глубоко вздохнула и села на краешек скамейки.
      — Давай, Коля! — скомандовал Баскин.
      Парень в тельняшке расстался наконец со шкафчиком, пригладил ладонью густые тёмные волосы и, побледнев от волнения, глядя в колеблющийся пол вагона, прочитал:
      Поезд ускорял ход. Промелькнула, провожаемая певучим Колиным голосом, старая водокачка, сложенная из серого камня, аллея облетевших вётел, согнутых ветром, дальняя гряда леса, за которой лежат Бродицы. Вспомнилась любимая присказка Якова Александровича: «Бродицы, Бродицы, где же они бродят? Что они теряют, и что они находят?»
      Мы отправлялись в дальний путь, в Москву. Вагон покачивался всё сильнее. Баскин переводил обеспокоенный взгляд с бледного Колиного лица на Анну Васильевну.
      — У вас и поэт свой? — удивилась сестра.
      — Так точно! — оглушительно громко и радостно отрапортовал Баскин, уловив слабую улыбку в строгих глазах сестры. — Все роды оружия! Только насчёт пули так надо понимать: рваное осколочное ранение в грудную полость, — шёпотом добавил он, наклоняясь к уху сестры. — На вас вся надежда, голубушка…
      Анна Васильевна подошла к раненому.
      — Пить, пить!.. — попросил он, не открывая глаз.
      Сестра сделала движение к кипятильнику, но уже навстречу ей на цыпочках с непостижимой скоростью, однако совершенно бесшумно, с металлической кружкой в вытянутой руке приближался огромный матрос.
      — Вылечим, матросики… — примирённо проговорила сестра, приподнимая голову командира и поднося кружку к потрескавшимся, сухим губам.
      Я прислушался к её несильному голосу, и вдруг впервые в жизни меня наполнило необыкновенное чувство удивления перед тем, что произошло. Несколько минут назад всё в вагоне были чужими и всё чужим — матросы держали сестру за руки, Баскин подозрительно оглядывал нас, — а теперь всё соединилось; каждый понимает другого с полуслова, точно прожил с ним много лет.
      — Чаёвничать, товарищи граждане!.. — позвал Баскин нас с Ласькой.
      …Мы едем третьи сутки. Ночь. Все в вагоне спят, только Коля Трубицын стоит рядом с сестрой у окна и, прижавшись к влажному стеклу, читает:
      Мне нравится его запинающийся, точно недоумевающий голос.
      — Чего вы такой печальный? — спрашивает сестра.
      — Это так… Это только когда я стихи составляю…
      — А вы можете весёлое придумать?.. Для меня…
      Паровоз протяжно гудит, поезд сбавляет ход и останавливается. Сонно дышат матросы, и что-то шуршит за окном.
      — Стали, — говорит Коля. — …Сам-то я ничего, весёлый, а когда стихи составляю…
      — Николай! — окликнул командир. — Разведай, почему остановка.
      — Есть разведать!
      — Машинист говорит — топлива нет, — доложил он, вернувшись. — А до станции двадцать семь километров, кругом степь…
      — «…озарённая луною», — подсказал командир.
      — Так точно — светло и просторно, красота такая… — задумчивым своим голосом подтвердил Коля.
      Поезд стоял, чуть покачиваясь от степного ветра, и поскрипывал могучими рессорными пружинами.
      — Буди ребят! — приказал командир. — Будем перегородки рушить.
      Огромный матрос с размаха ударил топором по полке. Ещё один удар, и полка упала на пол. Раз, раз, раз… — и разлетелась перегородка. От расколотого дерева в вагоне запахло лесом. Тени качнулись по стенке вагона, как вершины сосен.
      …Уже давно снова стучат колёса, только теперь совсем близко, под шинелью, под полом, и кажется, что поезд идёт быстрее.
      Мы лежим рядом с командиром.
      — Приедете в Москву, — говорит Родионов, — найдите школу-коммуну. Запомнили? Тимофею Васильевичу Лещинскому передайте низкий поклон от меня. Он из вас большевиков сделает. Запомнили?
      — Запомнили, — отвечаем мы.
     
     
      У БЛАГОРОДНЫХ ДЕВИЦ
     
      У письменного стола пригорюнился небритый мужчина в потёртой кожаной куртке, с коротко остриженной, колючей, как у ежа, головой, а рядом в кресле — длиннолицая костлявая женщина в чёрном платье с такими белыми манжетами и воротничком, что кажется, будто они покрыты инеем.
      Я устал, голоден, и мне страшно в этой холодной комнате с замёрзшими синими окнами и пустыми позолоченными рамами на стене. Особенно страшно становится, когда на меня поглядывает женщина в чёрном платье.
      К счастью, она сразу отворачивается. Очевидно, ей не доставляет удовольствия смотреть на такое замёрзшее и несчастное существо.
      …Пока мой спутник рассказывает обо мне, я тоже вспоминаю непоправимые события сегодняшнего вечера.
      После обеда поезд наконец прибыл в Москву. Анна Васильевна пошла с матросами и раненым командиром, велев нам с Ласькой ждать и никуда не отлучаться.
      Они долго не возвращались, и Ласька отправился на поиски.
      Начало темнеть, перрон опустел, я посмотрел вверх и увидел, что небо над головой звёздное, но клетчатое, совсем не такое, как в Бродицах: в одной клетке звёзды блестящие, разноцветные, а рядом — тусклые и мутные, точно вывалянные в ржаной муке. Я не знал, что это оттого, что над перроном стеклянная крыша, где одни квадраты выбиты, а другие затянуты пылью.
      Я ждал, ждал и побежал за Ласькой.
      На заваленной сугробами площади увидел женщину, очень похожую на Анну Васильевну, свернул за ней в пустынный переулок и не нашёл дороги назад; плутал, пока не натолкнулся на красноармейцев у костра. Один из них, Николай Чижов, и привёл меня в этот самый ближний детский дом.
      — Значит, так надо понимать — сирота и безнадзорный! — проговорил человек в кожаной куртке, повернулся в кресле и неуверенно спросил: — Наш контингент, Варвара Альбертовна?
      — Решайте, — пожала она плечами, — вы заведующий, товарищ Струков.
      Струков молчал.
      — Насекомые есть? — спросила женщина, взглянув на меня.
      Я не понял, что она обращается ко мне.
      — Воши е? Вот чем дамочка интересуются, — пояснил Чижов и, не дожидаясь ответа, в упор глядя на Варвару Альбертовну, резко сказал: — Ты голову не дури мальцу! Есть, так выведешь, не велика цаца. Царей и то вывели!
      От его сильного голоса стало спокойнее и захотелось задать вопрос, который давно меня занимал: везде ли уничтожили царей, и как, например, обстоит с этим в Мексике?
      — Вы заведующий, вы и решайте, товарищ Струков, — высоким голосом проговорила длиннолицая дама. — Но я обязана обратить ваше внимание на угрожающее снижение интеллектуального уровня в нашем учреждении. Уг-ро-жа-ю-ще-е! Ребёнок, который не знает, что такое насекомое… Как хотите, но это непостижимо.
      — Вот какое дело, братики, — начал Струков, когда Варвара Альбертовна покинула кабинет. — Сейчас-то у нас детдом № 6, а в недавнем проклятом прошлом — Институт благородных сирот. Раскумекали? С одного краю — благородные, а с другого — сироты. К какому классу пришпилишь? — Он стоял перед Чижовым, поглаживая колючую, рыжеватую голову. — Разберись вот…
      — Ты раньше с мадам разберись, — перебил Чижов.
      — С Варварой Альбертовной? — Лицо Струкова сделалось неуверенным, почти испуганным. — Она что? Вроде военспеца — три языка знает.
      — Бывает, что и военспецов под ноготь, — оборвал Чижов.
      Он приподнял меня за плечи и громко, чтобы слышал не только Струков, но и все обитатели этого чужого и неласкового дома, добавил:
      — В эшелон нужно, а то бы посмотрел, какие тут благородные классы. Через годик, бог даст, разгромим беляков, вернёмся с товарищами, тогда разберусь. А ты, директор, — знай линию веди; живы будем — спросим; у нас рука тяжёлая.
      — А как же! Со всей революционной твёрдостью… — бормотал Струков, провожая Чижова к дверям. — Вот и портреты были: вдовствующая императрица Мария и генерал при орденах — вырезали беспощадно.
      Голос замолк. Я остался один посреди пустынного кабинета, не понимая ещё по-настоящему, какое это несчастье потерять последнего близкого человека.
      — Ну, братик, примеряй! — приказал Струков, возвращаясь со свёртком одежды. — Надо бы искупать тебя — дров нет… Своё скидай — тут полный комплект… Поживей, братик, не разглядывай — Варвара Альбертовна придёт, не похвалит.
      Я натянул странные штанишки и рубашку, подшитую тонкой полоской кружев, неудобные чёрные шаровары и серую кофточку; примерил капор с длинными лентами и чёрный салоп на вате.
      — Девичье, — объяснил Струков. — Ничего не поделаешь, приспосабливаем что есть.
      Старая моя одежда грудой валялась на стуле, серые ленты сосульками свисали с капора, и вдруг ясно представилось, что Чижов не вернётся, а без него попробуй отыщи в огромном городе Лаську, или моряков, или Анну Васильевну. Да и никогда мне не выбраться отсюда без него.
      — Главное — дисциплина! — строго проговорил Струков.
      В дверях за ним стояла Варвара Альбертовна.
      — Солдат ушёл? — спросила она. — Надо проветрить комнату, но у меня нет сил, мосье Струков… Какая грубость! И это в стенах учреждения, которое посещали члены августейшей фамилии и завнаробразом товарищ Грибов! Вы знаете, что я приветствовала революцию, хотя и не дралась на баррикадах. Но разрешите мне думать, что и Степан Разин был комильфотней этого субъекта.
      Она села в кресло и, как в первый раз, брезгливо оглядев меня, добавила:
      — Будьте добры, отнесите эти… тряпки, товарищ Струков, а я проведу ребёнка.
      Так началась моя московская жизнь.
      Мы шагали по бесконечному коридору, еле освещённому лампочками, мерцавшими под потолком. Далеко впереди виднелось высокое, сверху закруглявшееся аркой окно и чёрное небо за стеклом. По сторонам в глубоких нишах темнели тоже очень высокие, плотно закрытые двери. Лампочки отражались в хорошо натёртом паркете. Колеблющиеся тени скользили по стенам и по полу, то удлиняясь, то сжимаясь, точно от страха. Иногда тени раздваивались и разбегались в разные стороны, как минутная и часовая стрелки.
      Я прислушивался к пронзительному скрипу своих новых ботинок, шелесту платья Варвары Альбертовны и её голосу — тихому и очень внятному.
      — Теперь я веду тебя в дор-ту-ар, — говорила она, делая паузу после каждого слога. — Ты, конечно, даже не знаешь этого слова… А тут дортуары девочек. У нас воспитываются отпрыски древнейших родов: баронов Кронбергов, Козельских-Строгановых, Ромадановых… Сегодня сирота, а завтра у дяди прямые наследники опочили, и тебя в людскую к ней не пустят…
      Я плохо понимал, что говорит Варвара Альбертовна, но чувствовал, как сердце переполняется ненавистью к ней, к её звенящему голосу, крадущейся походке, шуршащему платью.
      — Даст бог, всё уладится, — продолжала Варвара Альбертовна. — Кем ты тогда будешь? Гарсоном? Форейтором?.. Хотя ты не знаешь этих слов… Или писцом, или провизором?..
      Она на мгновение замерла, прислушалась и, подобрав юбку, так быстро побежала вперёд, что я едва за ней поспевал. С силой распахнув последнюю дверь в коридоре, она влетела в комнату и, тяжело дыша, остановилась.
      В темноте неясно выступала белая кафельная печь, стол, четыре кровати у стены.
      — Встать! — выкрикнула Варвара Альбертовна.
      Ничто не шевельнулось.
      По-прежнему доносилось ровное дыхание; кто-то похрапывал во сне.
      — Не притворяйтесь! Я слышала, как вы переговаривались и готовили свои дрянные гадости!
      Казалось, всё в комнате глубоко спит. Помедлив, Варвара Альбертовна с грохотом выдвинула ящики стола, открыла шкаф, подозрительно поглядела на ребят, которые лежали с головой закутанные в тонкие одеяла, и вышла.
      Два одеяла зашевелились, точно по команде. Маленький хромой паренёк на цыпочках подбежал к двери, заглянул в коридор и зажёг свет в комнате. Высокий сероглазый мальчик, который лежал одетым, в таких же, как у меня, нелепых шароварах, соскочил с койки и вынул из-под матраца лист плотной бумаги.
      — Доставай краски, Косорот, — приказал он, обращаясь к хромому.
      Только одно одеяло оставалось ещё неподвижным.
      — Новичок? — спросил меня высокий мальчик. — Как звать?
      — Алёшка!
      — А я Сергей… Маленький! — добавил он через минуту не то с укоризной, не то с сожалением. — Хотя в семнадцатом и меньше тебя ребята камни таскали.
      Когда мы шли с Варварой Альбертовной, почему-то я был уверен, что меня запрут одного, и теперь новые знакомые кажутся необыкновенно симпатичными.
      — Ты за революцию? — шёпотом спросил Сергей. — За мировую революцию?
      — Да! — отозвался я.
      Сергей сел к столу и властным голосом позвал:
      — Политнога! Мотька!
      Пребывающая во сне койка ожила, и из-под одеяла выглянула наголо обритая голова.
      — Что это значит — «Политнога»? — тихо спросил я у Косорота.
      — Прозвище такое, очень просто! Он говорил, что у комбрига Васенки политруком был, вот и прозвали… Может, хвастал, только его и вправду сам Васенко привёз. И Варварке пригрозил: «Пацана обидишь — лично шашкой порубаю!» Все слышали. У Мотьки и гимнастёрка есть красноармейская и сапоги — военно-революционный подарок. Струков хотел забрать, так Мотька две недели спал одетым…
      Политнога сидел на койке, а Сергей, держа перед глазами листок бумаги, громко читал:
      — «Красная Армия уничтожает беляков и скоро уничтожит их во всём мире. А в одном детском доме остались враждебные контры…»
      Лицо у Политноги круглое, сонное и добродушное. Но вдруг зелёные кошачьи глаза сощурились, рот сердито сжался.
      — «В одном детском доме»? — передразнил он, натягивая сапоги. — Пиши прямо, не виляй, Серёжка.
      — Струк газету снимет.
      Сергей на минутку поднял голову и продолжал читать:
      — «…Есть контры, которые срывают карту побед Красной Армии и нашу боевую стенгазету, а некоторые девочки молятся по дортуарам за старорежимных беляков…»
      — Вот ещё! Все девчонки! — снова перебил Политнога.
      — Не все. Есть же голь перекатная: Сонька, Лена, Жека Рябова из второго дортуара. Если бы не революция, им в горничные идти, в гувернантки, в ту же лакейскую. Можешь ты понять, Политнога?
     
      Очень поздно. Косоротов переписывает стенгазету, наклонив большую голову, шевеля губами и иногда поглядывая на меня светлыми, необыкновенно беспомощными глазами. Мне хочется спать, но я стараюсь держать глаза открытыми, даже придерживаю веки пальцами, и задаю вопрос за вопросом.
      — Тебе сколько лет, Косорот?
      — Десять.
      — Ты почему хромаешь?
      — Ранили в семнадцатом. Отцу обед носил на Пресню — там ранили. И теперь болит… А у тебя есть кто?
      — Мать… Только она в армии, за комиссара, два года не видел её. И ещё Яков Александрович — он тоже в армию ушёл. И Ласька…
      — Брат? — спрашивает Косорот, тщательно выводя кисточкой синие буквы заголовка.
      — Товарищ! — отвечаю я и засыпаю.
     
      …Мы проснулись от оглушительного звонка и все вчетвером побежали умываться.
      Когда вернулись, в спальне стояли Струков, Варвара Альбертовна и две девочки. Вздёрнув подбородок и гордо откинув голову, они старались не глядеть в нашу сторону.
      — Чья постель? — спросила Варвара Альбертовна.
      — М-моя, — заикаясь, отозвался Косорот.
      — Откройте форточку, товарищ Струков, я вынуждена просить об этом. У девочек разболятся головки. Как это ужасно, что им приходится узнавать изнанку жизни; да и я не привыкла дышать миазмами. Может быть, вы объясните, воспитанник Косоротов, почему у вас мокрая простыня? Или это не нуждается в объяснениях? Что же вы молчите? Почему вам изменил дар слова? В стенгазете вы изъяснялись довольно бойко.
      — Постель была сухая, — с трудом выговорил Косорот; у него дрожали губы и на глазах выступили слёзы.
      — Ах, так? — переспросила Варвара Альбертовна, наклоняя голову и вытягивая шею, будто без этих приёмов невозможно разглядеть столь незначительное существо, как Косорот. — Но ваше утверждение — нонсенс. Мокрый предмет становится сухим без посторонней помощи, но сухой не может превратиться в мокрый. Это понимают и мои девочки, хотя им не приходилось спускаться по чёрной лестнице жизни. С фактами принято считаться, мосье Косоротов!
      — Ты ему не мосьекай, гадюка, он не моська! — сдавленным голосом перебил Мотька Политнога, сжав кулаки и шагнув к Варваре Альбертовне.
      Мне ясно представилось, что сейчас случится нечто страшное.
      Но все молчали, а Варвара Альбертовна, Струков и девочки попятились к дверям.
      — Происходит бунт, и необходимы решительные меры, товарищ Струков, — послышался издали прерывающийся голос Варвары Альбертовны. — Я двадцать шесть лет прослужила в ведомстве вдовствующей императрицы, меня принимали в лучших домах, но никогда не именовали гадюкой или иной ядовитой змеёй.
      …Всхлипывает, уткнувшись в подушку, Косорот, ничком лежит на койке и сердито бормочет что-то Политнога. Сергей, задумавшись, сидит у стола.
      — Неладно получилось, братики, — просовывается в дверь рыжеватая колючая голова. — Ты же староста, Серёжа, где твоя линия?
      — А где ваша линия? — отзывается Сергей. — Девчонки с Варварой Альбертовной Косорота со свету сживают за стенгазету, воду налили в постель, а вы молчите. На уроках нарочно по-французски говорят, чтобы мы не понимали…
      …Тянется, тянется беспокойный зимний день.
      За обедом, едва нам подали в жестяных мисках болтушку из горячей воды и редких крупинок пшена, явился Струков и, остановившись у дверей, прочитал, проглатывая слова:
     
      — «Приказ по детскому дому номер 6.
      1. Запрещается носить всякую другую одежду, кроме утверждённой директором.
      2. Воспитанника Матвея Рябко за грубое нарушение дисциплины подвергнуть заключению в изолятор на три дня.
      3. Воспитанник П. Косоротов в целях гигиены переводится из девятого дортуара в коридор.
      4. Запрещается вывешивать новые номера стенгазеты «Детдомовская правда» без предварительного просмотра заведующим А. И. Струковым или воспитательницей В. А. Энгель».
     
      …Запрещается, запрещается, запрещается…
      — Убегу я, — бормочет Мотька, не притрагиваясь ни к хлебу, ни к пшённой болтушке. — Косорот сказал, у тебя дружок в Москве. Давай вместе убежим.
      …Давно дан сигнал спать, но никто не лёг в нашем дортуаре. У стола Косорот, Мотька Политнога, Серёжа и ещё Жека Рябова — маленькая веснушчатая девочка, делегатка второго дортуара. Я дежурю у дверей, чтобы предупредить об опасности.
      — Бежать надо! — поднимается Политнога.
      — Куда, Матвей? — спрашивает Серёжа.
      — К Васенко подамся.
      — Всё «я», да «я»! А нам так и оставаться со Струком и Варваркой?
      — Я к Ленину в Кремль пойду и всё расскажу!
      — Скажешь Ленину, что бежал, а он тебя слушать будет?.. Врёшь, Мотька, Ленин трусов не слушает!
      — Это я трус?.. — сжав кулаки, надвигается Мотька на Сергея.
      — Да, Мотька, — очень серьёзно отвечает Сергей.
      Минуту или больше они стоят друг против друга, потом Политнога поворачивается и шагает к своей койке.
      — Бежать легко! — бросает вслед Сергей.
      В глубине коридора показалась чья-то тень, и я подаю сигнал.
      …Ночью просыпаюсь оттого, что кто-то трясёт меня за плечи. Это Мотька, совсем одетый, в красноармейской своей гимнастёрке.
      — Бежим, Алёшка, бежим! — повторяет он.
      Лицо у Мотьки бледное и отчаянное, зелёные глаза широко раскрыты и светятся в темноте, точно у кошки.
      — Бежим! Никакой я не трус, а только Струк с Варваркой меня с головкой проглотят после вчерашнего. И не могу я тут, малыш. А мы убежим и Лаську твоего отыщем. Честное коммунистическое, вот тебе крест святой!..
      Холодно, в замёрзшие окна видно небо, чуть начинающее светлеть. Печь, шкаф, стол всё яснее выступают в предрассветных сумерках, будто они проснулись вместе с нами.
      — Бежим, бежим! — повторяет Политнога. — В коридоре не замазано окно, внизу сугроб — я уже смотрел: ни чуточки не страшно.
      Я помню то, что вчера говорил Сергей, но, если сейчас не уйти, когда ещё выберешься отсюда? И одному мне никогда не найти Лаську, и Мотька тоже знает что делать; он смелый, он на войне был…
      …Политнога прыгает первым, а я, не глядя, за ним.
      Мы молча шли по пустынному переулку. На душе было невесело… Сколько раз потом, за долгую жизнь, и Мотьке, и мне, и всем людям нашего поколения приходилось входить в чужие дома, в чужие товарищества со щемящей тревогой — найдёшь ли друзей — и уходить оттуда, оставив частицу сердца! Так было и в школе, и в вузе, и в воинской части, с которой мы шли на фронт. Встречи и расставания — они всегда были и будут самым радостным и самым тяжёлым, сколько бы ни жил человек.
      Мы шли не оглядываясь, думая каждый о своём.
      — Знаешь, Мотька, матросский начальник рассказывал, что в Москве есть школа-коммуна, Ласька там, должно быть.
      — Отыщем, — кивнул головой Политнога. — Ты смотри не потеряйся.
     
      Человек в шубе, перепоясанной ремнём, с поднятым меховым воротником, с охотничьим ружьём в руках, стоял в подворотне, охраняя дом.
      — Гражданин, — окликнул Мотька, — где тут школа-коммуна?
      Человек вздрогнул, перехватил ружьё и отозвался:
      — Не знаю, девочки, проходите!..
      Мы отошли на несколько шагов, не сговариваясь сняли капоры и, с мясом оторвав ленты, швырнули их. Потом перевернули капоры наизнанку. С ватой, вылезающей из-под разорванной подкладки, они сразу приобрели другой вид.
      Ленты упали в сугроб, снова поднялись в воздух и, летя по ветру, скрылись из глаз.
     
     
      МЫ В КОММУНЕ
     
      Прошло уже три месяца, как мы с Мотькой живём в коммуне, а всё ещё каждую ночь мне снится, будто мы плутаем по узким переулкам, бежим, увязая в сугробах, через какие-то пустыри, греемся у костров среди безлюдных площадей, спим в оледенелых парадных, как можно теснее прижимаясь друг к другу.
      Ночью просыпаюсь и в первый момент не могу понять, где я, куда исчез Мотька. Неужели ушёл без меня? Открываю глаза и тихо, чтобы никого не разбудить, объясняю сам себе:
      — Это и есть коммуна. Чего же бояться? Мотька на соседней койке. И Ласька здесь, только он спит в том конце зала. Привыкнешь к темноте и сразу увидишь дверь, а справа от неё, первую в ряду, Ласькину койку.
      Темнота редеет. Серые полосы напротив — это шведская стенка: спальня мальчиков помещается в бывшем гимнастическом зале. Слышны редкие удары, будто осторожно стучат в дверь. Это на перекладинах шведской стенки намёрзли сосульки; вчера протопили, и сосульки тают, роняя на пол тяжёлые капли. В углу — пирамида с винтовками чоновцев, а за ней — свёрнутое знамя.
      Это и есть коммуна. И всё-таки я знаю, что как только закрою глаза, снова кругом вырастут чёрные неосвещённые дома, серые сугробы, кривые переулки. Лучше уж не спать, хотя спать очень хочется.
      И я изо всех сил стараюсь не спать.
      Я вспоминаю, как старый коммунар Аршанница рассказывал нам с Мотькой и другим новичкам о рождении коммуны…
      …Это было в семнадцатом году. Тимофей Васильевич вышел из минской тюрьмы тяжело больным, харкающим кровью.
      — Ехать в Москву в таком состоянии — самоубийство, — сказал врач. — Самоубийство в первый революционный год — что может быть преступнее? Вам необходимо месяца три пожить среди лесов, пропитаться лесным воздухом.
      Так Тимофей Васильевич очутился в деревне Смолокуровке, в глубине Полесья.
      Месяц он лежал пластом, но уже тогда к нему наведывались ребята. Первым к избе, где он жил, нашёл дорогу Егор Лобан, тринадцатилетний паренёк, у которого отца убили на фронте, в Мазурских болотах, а мать умерла с голоду. Лобан привёл своих товарищей, а потом стали ходить ребята не только из Смолокуровки, но и из соседних деревень. Школа давно не работала, и изба эта сделалась и школой и молодёжным клубом. Там зимой семнадцатого года была создана первая по волости ячейка юных коммунистов.
      …Время было трудное. В январе в соседней Матулинской волости вспыхнуло кулацкое восстание. Скоро стало известно, что разбитая красногвардейцами банда отступает из Матулино в леса, убивая в попутных сёлах коммунистов. Смолокуровка лежала на пути банды, и Тимофей Васильевич получил от волостного комитета партии приказ немедленно уходить из села.
      Днём, когда ребята собрались у него, Тимофей Васильевич рассказал о том, что произошло.
      — Я ухожу в волость, а оттуда — на станцию и в Москву, — закончил он. — Если кто-нибудь из вас хочет уйти вместе со мной из родных мест, чтобы учиться в Москве, — дорога открыта. Только подумайте хорошенько, посоветуйтесь: это ведь совсем не простая вещь…
      Вечером в избу пришли пятнадцать человек с котомками за плечами, так что нечего было и спрашивать, что они решили.
      Перед уходом Тимофей Васильевич ещё раз предупредил:
      — Если кто по пути передумает, пусть поворачивает: дорогу ведь знаете, найдёте с закрытыми глазами.
      Вышли к ночи, в полной темноте, и шли молча, осторожно ступая по узкой лесной дороге. Знали и помнили, что не только одно неосторожное слово, возглас, но и хруст ветки под ногами может стоить жизни Тимофею Васильевичу. По лесу шныряли бандиты, а он коммунист, большевик, его успели узнать не только смолокуровские, но и окрестные кулаки.
      Шли гуськом, в такой темноте, что вытянешь руку — и не видишь ладони, точно она растаяла. До волости двадцать вёрст. Шли, и при каждом шорохе казалось: кто-то не выдержал, свернул к дому. Ещё кто-то, ещё… Может быть, теперь один ты бредёшь по лесной дороге за Тимофеем Васильевичем.
      Трифоново, волостное село, лежит среди самой чащобы, как Смолокуровка. Шли в кромешной тьме, свернули и вдруг увидели избу с флагом, полоскавшимся над освещённым окном, — волостной комитет РКП (б).
      Лобан первым подошёл к избе. Остальные ребята выходили из леса один за другим. Тимофей Васильевич стоял у окна и каждого, кто подходил, поворачивал к себе, потом подталкивал к дверям:
      — Ну, иди греться!
      Последним из лесу показался Аршанница; он замыкал колонну.
      — Значит, все! — сказал Тимофей Васильевич, вслед за Аршанницей входя в помещение. — Все пятнадцать человек…
      Оказывается, никто не струсил, не повернул к дому, не убежал.
      В большой комнате на корточках перед печкой сидел сторож. Пламя вырывалось из открытой дверцы, жарко гудело, охватывая смолистые поленья. Ребята стояли вокруг и грелись.
      Тимофей Васильевич шагнул к столу, покрытому красным кумачом.
      — Ребята, — сказал он, поднимая голову, — путь до Москвы долгий. Знаете, что нам сейчас нужно больше всего?
      Он подождал немного и сам ответил:
      — Знамя! Какой же это отряд, если нет у него знамени? Кто из вас умеет рисовать?
      — Я, — откликнулся Лобан.
      — Пиши! Нет кисти — ничего, пиши пером, вот тут, на этом кумаче. — Тимофей Васильевич оглядел ребят и громко закончил: — Пиши так: «Школа-коммуна».
      Сторож поднялся и сказал:
      — Как же это? Имущество ведь казённое, советское…
      — А разве знамя будет не советское? Самое советское! — перебил Тимофей Васильевич. — Большевистское знамя. Верно, ребята?
      Ребята ответили вразброд, но дружно: «Верно!» — и сторож больше не спорил.
      А Лобан, макая ручку с пером в чернильницу и наклонившись над столом, осторожно выводил буква за буквой те два слова, которые диктовал Тимофей Васильевич: «Школа-коммуна».
      …В темноте знамя кажется чёрным, но на самом деле оно красное, кумачовое. Мы в коммуне. Всё-таки и теперь мне кажется, что сон, который разбудил меня, вернётся, как только я закрою глаза. Он только и ждёт этого. Я поднимаюсь и на цыпочках крадусь к Ласькиной койке. Ласька закутался с головой, но из-под одеяла слышно его дыхание.
      Теперь на душе спокойно, и больше я ничего не боюсь. Возвращаюсь к своей койке и засыпаю.
     
     
      ГИПНОТЕЗЕР
     
      Тимофей Васильевич зовёт Роберта Мартыновича, завхоза коммуны, не по имени-отчеству, а старой его партийной кличкой — Август; ведь они семь лет были вместе на каторге.
      И мы чаще всего обращаемся к Роберту Мартыновичу так же: «Товарищ Август!»
      У Августа круглая, совершенно голая, и зимой и летом тёмная от загара голова, крупный нос, твёрдо сжатые губы; глаза под выгоревшими бровями кажутся строгими, даже сердитыми.
      Но они только кажутся такими.
      О себе Август говорит:
      — Вся моя жизнь — это цифры и счета. Трудно придётся мне, когда коммунизм победит окончательно и с деньгами покончат раз и навсегда. Одно утешение: Ротшильду с Пирпонтом Морганом будет ещё хуже.
      Канцелярия — владения Роберта Мартыновича — зимой погружается в ледяной холод. Если притронуться к печке-буржуйке, пальцы примерзают к красноватой от ржавчины жести; диван покрыт инеем, и каждый, кто заходит в канцелярию, старается скорее окончить дело и убежать. Только Август сидит как ни в чём не бывало и пишет, по мере надобности перочинным ножиком пробивая лёд в чернильнице.
      Печка-буржуйка протапливается раз в месяц, когда Роберт Мартынович проверяет счета и составляет баланс. В остальные дни Август не возьмёт из сарая и одного полена коммунарских дров, хотя у него давний жестокий ревматизм и он очень любит тепло.
      Дни, когда составляется баланс и протапливается канцелярия, называют у нас «большим костром». Конечно, Политнога ещё накануне узнает о «большом костре», и мы с ним первыми занимаем места на продавленном диване рядом с раскалённой печуркой.
      Под полом, в зимнем тайнике, ворочается ёж. Обманутый теплом, он принюхивается сквозь сон: не пришла ли весна, не оттаивает ли земля, не лопаются ли почки на деревьях? Но ничего такого в воздухе не чувствуется, и ёж снова засыпает.
      Август пишет, шёпотом повторяя цифры:
      — Тысячи и десятки тысяч, а что будет дальше — миллионы и миллиарды? Деньги катятся вниз, как санки с американской горки. — Он поднимает на нас глаза: — Ко всем бедам — ещё вы. Что вам понадобилось?
      — Вы обещали рассказать что-нибудь, — напоминает Мотька.
      — О чём? Что я знаю, кроме цифр?..
      Но Август не выгоняет нас, а это главное.
      Мы греемся у печки и ждём, когда начнёт темнеть. Оледенелое окно становится багрово-красным. Солнце некоторое время ещё висит над садом и скрывает наконец за оградой круглую, бронзовую, как у Августа, голову. Электричество, на наше счастье, не горит сегодня, и Роберт Мартынович откладывает работу.
      — Мне поручили отвезти деньги в Нижний, — как всегда, без предисловий начинает он. — Сошёл с поезда, на всякий случай проплутал часа два, чтобы сбить со следа шпиков, и отправился на явку. Свернул в переулок и сразу почувствовал, что дело плохо.
      Август свёл выгоревшие брови, вспоминая, как десять лет назад в трудный и тревожный день он заметил шпиков и угадал беду, нависшую над явкой.
      — По городу прошли аресты, все связи были разорваны, и я решил вернуться в Питер, чтобы получить новые инструкции. Но и в столице жандармы разгромили организацию. Приходилось самому, на свой страх и риск, принимать решение. Подумав, я зашил деньги в подкладку пиджака и во второй раз поехал в Нижний. В каком бы глубочайшем подполье ни прятались нижегородские большевики, должны же они дышать, действовать, поддерживать связи с пролетариатом. Значит, найти их можно. И сделать это необходимо. Сами понимаете: деньги в подобных обстоятельствах — при провале — нужны до зарезу.
      За окнами синеют сугробы, вокруг тёмных стволов вьётся вороньё, которого у нас в саду множество. Мы сидим и слушаем. Эту историю о том, как Август четыре месяца голодал, и не помышляя притронуться к партийным деньгам, как он, больной, в лохмотьях, где был зашит денежный пакет, скрывался от жандармов и искал, искал своих, мы уже слышали раньше, от Тимофея Васильевича. Август рассказывает не так увлекательно, совсем без подробностей, но нам всё равно интересно.
      — Иду и поглядываю. Кажется, «хвоста» нет… — продолжает Роберт Мартынович.
      Но ему не удаётся довести рассказ до конца. Скрипнула и осторожно приоткрылась дверь. В щель просунулся сперва чрезвычайно длинный и тонкий нос, потом показались два глаза, выражающие испуг и нерешительность, будёновка со звездой и наконец худая фигура в обтрёпанной шинели.
      — По какому делу? — недовольно спрашивает Роберт Мартынович.
      Человек в шинели, шагнув вперёд, кладёт на стол лист бумаги.
      — Посвидчення! Удостоверение, — поясняет он односложно, по-украински мягко выговаривая слова, и выпрямляется, всей фигурой выражая ожидание и надежду.
      — «Дано сие, — вслух читает Роберт Мартынович, — демобилизованному по ранению красноармейцу Пастоленко Фёдору Евтихиевичу в том, что он успешно окончил курсы гипноза и научного внушения при Госцирке Одесского губполитпросвета, где получил специальность факира и гипнотизёра с правом чтения лекций и проведения сеансов, что подписью и печатью удостоверяется». Ты, значит, и есть Пастоленко? — испытующе спрашивает Роберт Мартынович.
      — Точно так!
      — Где воевал?
      — В отдельном конном революционном отряде товарища Голованова, ранен под Шепетовкой, — с готовностью поясняет Пастоленко.
      Август поглядывает то на нас, то на худое, с запавшими глазами лицо Пастоленко.
      — Вечер гипноза? — вполголоса, сам с собой рассуждает он. — Что ж, один такой вечер провести — грех не велик. Да и деньги на культработу остались; что их беречь, если они катятся, как санки с американской горки?
      Мотьки уже нет в канцелярии. Конечно, он убежал, чтобы первым сообщить коммунарам из ряда вон выходящую новость.
      В спальне мальчиков все наличные обитатели сгрудились вокруг койки Егора Лобана, где рядом с владельцем сидят Мотька и Ефимка, по прозвищу «Фунтик».
      Фунт успел сбегать в библиотеку и притащил изгрызенную крысами книгу. На обложке, под заголовком «Тайная сила гипноза», нарисован человек с орлиным носом и огромными чёрными глазами под сурово нависшими угольными бровями. По обеим сторонам лица изображены руки с вытянутыми вперёд костлявыми пальцами.
      Крысы не тронули переплёта, но страницы изъедены так, что сохранились лишь узкие полоски желтоватой бумаги.
      — «Хотя было известно, что мессер Джованни де Робатто наделён тайной магической силой…», — охрипшим от волнения голосом читает Фунт.
      Ребята окружили чтеца и затаив дыхание слушают. Но больше на странице ничего нет, и, с сожалением перевернув полоску желтоватой бумаги, Фунт читает то, что напечатано на обороте:
      — «…Случилось, что однажды, едучи по своему делу из Флоренции в Веспиньяно, встретил он странствующего монаха, который поведал ему, что старый маркиз Боноккарсо в страшном гневе прогнал единственного своего сына, храброго сеньора Лоренцо, и…»
      Крысы, крысы… Только в крысиных желудках можно доискаться, что же совершил маркиз Боноккарсо, в лютом гневе изгнавший наследника.
      — «…И тогда мессер Джованни де Робатто, — читает Фунт уцелевшие строки, — посмотрел на маркиза глубокими как ночь очами, так что старый сеньор впал в забытьё и…»
      — Хватит! — перебивает Егор Лобан.
      И хотя всем нам хочется слушать дальше, а книжка со старыми, изъеденными страницами кажется ещё более увлекательной, Фунт послушно захлопывает её. Мессер Джованни де Робатто смотрит с уцелевшего переплёта пронзительными глазами, не без любопытства оглядывая ребят, появившихся на свет через несколько столетий после его кончины.
      — Чепуха и опиум! — презрительно добавляет Лобан, который, будучи комсомольцем, в противоположность старому маркизу Боноккарсо без всякого для себя ущерба выдерживает испепеляющий взгляд. Он даже сплёвывает в знак полнейшего презрения к тайным силам гипноза. — Чепуха и опиум! — повторяет Егор ещё раз.
      — Но ведь в книжке написано… — робко возражает Фунт, питающий глубокое почтение к печатному слову.
      — «В книжке»! — передразнивает Егор. — А когда книжка напечатана, дурья твоя башка?.. При старом режиме!..
      Помолчав, всё с той же насмешливой улыбкой Егор протягивает сильную руку с раскрытой широкой ладонью:
      — Спорим — факир этот ваш никого не загипнозит. Давайте? На пайку хлеба!
      Никто не принимает вызова.
     
      …В спальне сдвинуты койки, на помосте около шведских стенок установлен стол, покрытый зелёной скатертью, а против помоста — ряды скамей. Ребята начинают собираться сразу после обеда, чтобы занять лучшие места.
      В семь часов раздаётся звонок, и в дверях появляется Август вместе с нашим вчерашним знакомым. Я смотрю на них с тревогой. Почему-то мне сейчас до глубины души жалко демобилизованного факира, который был ранен под Шепетовкой, вдоволь наголодался и намёрзся за свою жизнь. Кто из нас не знает, как это тяжело…
      Мне жалко факира, страшно за него, и я предчувствую недоброе.
      За ночь нос у Пастоленко стал словно ещё тоньше и длиннее, а карие глаза полны безнадёжной растерянности… Он поднимается на помост и, вглядываясь в сумерки, окутывающие зал, комкая в руках будёновку с красноармейской звездой, начинает лекцию:
      — Раньше булы такие, шо казали, будто гипноз есть магия и колдовство под влиянием флюидов, но нема в нём ниякой матичной силы, а только одна наука, — тихо начинает Пастоленко, ещё больше понижая голос, когда выговаривает такие незнакомые слова, как «магична сила» или «флюиды».
      Без всякого сомнения, глаза Фёдора Пастоленко, робко выглядывающие из-под редких ресниц, совсем не похожи на испепеляющие очи мессера Джованни, которые снились мне всю ночь, а я ничуть не сомневаюсь, что и этому Джованни пришлось бы худо, столкнись он один на один с упрямым и уверенным в себе Егором Лобаном.
      — Конечно, нема тут нияких флюидов, или, проще говоря, дурману, как нам на курсах поюснивали знающие люди, а одно научное внушение, — продолжает Пастоленко.
      Лобан сидит на середине скамьи и не отрываясь смотрит на факира. Тот чувствует неверующий, иронический взгляд и сбивается ещё больше, торопясь закончить лекцию.
      — Может, кто пожелает подвергнуться гипнозу? — с тайной надеждой, что желающих не найдётся, спрашивает наконец Пастоленко, ладонью стирая пот с лица.
      Лобан встаёт и с той же насмешливой улыбкой поднимается на помост.
      — Вы засыпаете, вы закрываете глаза и засылаете, — робко и просительно продолжает Пастоленко, положив худую свою руку на мощную ладонь Егора и плавно проводя другой рукой перед глазами Лобана.
      Я люблю Егора и горжусь им — ведь он комсомолец и один из «первокоммунаров», как называют у нас ребят, вместе с Тимофеем Васильевичем создавших коммуну, он сильный и справедливый человек, — но сейчас я горячо желаю, чтобы Пастоленко взял верх и Егор уснул, повинуясь магнетической науке.
      «Вы засыпаете, вы засыпаете, вы закрываете глаза», — беззвучно повторяю я вслед за факиром. Но это не помогает. Лобан сидит в той же вызывающей позе и смеющимися глазами смотрит в бледное и усталое, влажное от пота лицо Фёдора Пастоленко.
      — У вас дуже сильная душевная организация, — безнадёжно и почтительно говорит Пастоленко вслед Егору, вразвалочку спускающемуся с помоста в зал.
      — Чепуха и опиум! — как бы про себя, однако так, что все слышат его слова, бормочет Лобан, занимая своё место. — Я же говорил, что чепуха…
      Пастоленко стоит, пронзённый сотней насмешливых глаз, не зная, куда девать руки, и, как платком, вытирает мокрый лоб скомканной будёновкой.
      — Може, ще кто спытае? — робко оглядывает он зал.
      Тогда, не зная, зачем делаю это, повинуясь мгновенному чувству, поднимаюсь я.
      Я иду к сцене почти помимо воли. Как будто мессер Джованни в критический для своего древнего искусства момент сошёл с переплёта и, невидимой тенью проскользнув между рядами, взял меня за руку и повёл выручать неудачливого потомка.
      Нет, разумеется, мессер Джованни ни при чём. Я встал и пошёл к помосту потому, что очень уж трудно приходилось факиру и он был один.
      Что происходило дальше, я помню плохо. Во всяком случае, как только Пастоленко сказал: «Вы засыпаете, вы засыпаете!» — я сразу закрыл глаза, в последний момент уловив гневный, не обещающий ничего доброго взгляд Лобана.
      Закрыв глаза, я поднимался, вытягивал руки вперёд, повинуясь тихому голосу факира, мешавшего русские и украинские слова, не зная в точности, делаю ли я это всё по своей воле, чтобы выручить Фёдора Пастоленко, или не только по своей воле.
      Южный говорок факира напоминал Малые Бродицы, и от этого Пастоленко становился ближе и дороже, как-то понятнее. С закрытыми глазами я поднимался, вытягивал руки, садился вновь, всё время ощущая грозный взгляд Лобана, но ни на минуту не раскаиваясь в том, что делал.
      Потом, когда раздались аплодисменты, я открыл глаза и увидел прямо перед собой длинноносое, ещё более вытянувшееся от испытаний сегодняшнего вечера, но такое счастливое и умиротворённое лицо Пастоленко, что раз и навсегда перестал думать о правильности своего поступка и навсегда уверовал, что магическое искусство имеет и хорошие стороны.
      Ребята восторженно хлопали. Коммуна признала и приняла факира, только Егор Лобан сидел на своём месте, не поднимая рук с колен, молчаливый и разгневанный.
      …Кончился вечер. Звонок на ужин как волной смыл толпу коммунаров, окруживших факира, и мы с Пастоленко остались одни в тёмном коридоре.
      Мы идём рядом. Иногда Пастоленко поворачивает голову ко мне, но ничего не говорит.
      И это очень хорошо, что он не задаёт вопросов.
      Мы заходим в канцелярию. «Большой костёр» не кончился, буржуйка ещё топится, и на диване, освещённые неярким пламенем, временами вырывающимся из-за открытой дверцы печурки, беседуют Тимофей Васильевич и Август.
      — Распишитесь! — протягивает Август ведомость.
      Пастоленко расписывается, но не уходит, стоит перед диваном с пером в руке.
      — Так що, може, на работу меня визмите? Дуже потрибно!
      Несколько секунд все молчат, слышно только, как потрескивает раскалённая труба.
      — К сожалению, у нас нет штатной вакансии факира, — отзывается Август. — Такой должности Наркомпрос не предусмотрел…
      — Хиба ж я… Да я столярное дело знаю, можу истопником буты…
      Август смотрит своими испытующими глазами в лицо Пастоленко, оглядывает шинель, смятую будёновку…
      — Это другое дело, — наконец решает он. — Собственно, и истопник не очень-то нам нужен: дров нет — но будут же они когда-нибудь! — Он поднимается и крепко пожимает руку Пастоленко: — Ну, поздравляю вас, Фёдор Евтихиевич. Поздравляю с вступлением в коммуну!
     
     
      НА ЗАМЁРЗШЕЙ ПЛАНЕТЕ
     
      Сегодня такой трудный день, что всё время из головы не выходят стихи Коли Трубицына, которые ещё давно, в поезде, когда мы ехали в Москву, он читал Анне Васильевне:
      Снег падает не переставая. Проснёшься ночью, и, если долго дышать, оттает круглый островок на стекле. Тогда видны звёзды, а под ними — ели, удерживающие в мохнатых лапах пушистые хлопья снега и вороньи гнёзда.
      Постепенно стекло снова покрывается плёнкой; она становится всё толще, деревья расплываются, сад отодвигается дальше и дальше.
      …Задремав, я касаюсь лбом холодного стекла и снова раскрываю глаза.
      Совсем затянуло продышанный кружок. Впрочем, смотреть всё равно интересно. От звёзд и луны сверкает лёд на стекле. На подушку, на пол, на лица спящих ложатся разноцветные блики.
      Хорошо проснуться в такой час! Ты один, никто не мешает думать. Но ты не чувствуешь одиночества — рядом ребята.
      Я сижу, закутавшись в одеяло, сплю и не сплю. Мне представляется, что с двадцатого года прошли миллионы лет. Солнце на небе багровое, негреющее. Давно вымерзли все сады, какие только были на свете. Люди ходят по ледяной земле, закутавшись в шинели и шубы, но и шубы не греют.
      А на окраине города огромные зеркала поворачиваются вслед за солнцем. Они ловят последнее тепло и собирают его в солнечные элеваторы, похожие на яйца сказочных птиц.
      Весь город окружают эти теплохранилища. Они лежат на замёрзшей земле, а над ними поднимается холодное красное, совсем ни капельки не греющее солнце. Трубы тянутся от солнечных элеваторов к главному теплохранилищу — железному дому без окон и дверей.
      …Однажды утром солнце не поднимается. Тогда все по подземным ходам спешат к главному теплохранилищу.
      Тусклые лампы светятся у потолка. Люди жмутся друг к другу, но и это не спасает от холода. А главный учёный стоит у мраморного щита с медным рубильником.
      Может быть, это выдумка и нет никакого тепла в солнечных элеваторах? Тогда все замёрзнут!
      Главный учёный поворачивает рубильник. И вот тёплый воздух плывёт в самые дальние уголки зала, как у нас в коммуне, когда привозят дрова.
      …Мы с Фунтиком ходим по саду — от дома к ели и обратно. Головы прикрыты одной на двоих курткой, и приходится прижиматься теснее, щека к щеке, но зато нам тепло.
      Фунту давно пора домой. Аршаннице вечером выступать с докладом о международном положении, а кто, кроме Фунтика, знает затаённые мысли Ллойд-Джорджа, интриги Франции и положение в Африке? Вероятно, Аршанница мечется по коридорам, не зовёт, а рычит: «Фунт! Куда он делся, проклятый Фунт!»
      Но Фунт не уходит. Мы уже протоптали тропинку от дома к ели. Только куртка, покрывающая головы, виднеется над краем снежного коридора.
      — А дальше что? — спрашивает Фунт.
      — …Тепло, — рассказываю я. — Оттого, что все так страшно боялись и так устали, хочется спать. А один мальчик, даже не мальчик, а паренёк Витальо Сазанье, говорит: «Товарищи! Засыпать нельзя. Тепла хватит ненадолго. Мы погибнем тут. Надо сейчас же рыть траншею к вулкану и через кратер вулкана уйти в глубь земли. Там тепло и можно жить. Сейчас же, пока есть силы и время…»
      В этот момент Аршанница, как коршун, налетает сверху. Он сдёргивает куртку и обнаруживает под ней наши дрожащие, прижавшиеся друг к другу фигуры. Мы пытаемся бежать, но поздно. Мстительная рука швыряет нас в снег. Потом поднимает Фунта и тащит за собой.
      Одному в саду скучно, и я тоже бреду домой. По правде говоря, надо сесть за уроки. Скоро привезут дрова, и, как только здание оттает, начнутся занятия, а первый урок — литература. Ольга Спиридоновна велела каждому написать сочинение на вольную тему.
      Может быть, написать то, что я рассказывал Фунту?..
      Я сажусь к столу, беру ручку с пером, но руки замёрзли и писать не хочется. Откладываю ручку и принимаюсь бродить по коридорам, заглядывая в открытые двери. Внизу, в клубе, сидит Лида Быковская, очень старательная девочка с беленькими, всегда на удивление аккуратно заплетёнными косичками. На коленях у Лиды маленькая подушка. Иногда она прячет руки под подушку и, отогревшись, продолжает писать, от старательности высунув кончик языка.
      «Надо и мне браться за уроки, дело плохо», — с тоской думаю я, но ноги по собственной воле движутся вниз, в кухню. Тут сейчас самый лучший час. Кончился ужин, но печка не остыла ещё. Артель, дежурившая по столовой — «распределение», как она называется, — собралась вокруг котла из-под каши. Дверь заперта, но я стучусь, и мне открывают.
      Нет ничего вкуснее, чем розовая корка пшённой каши, оставшаяся на стенках котла. Староста срезает её ножом, она длинными змеями падает на дно, и каждый ест вдоволь.
      — Можно? — спрашиваю я.
      — Только расскажи что-нибудь, — разрешает староста.
      И я рассказываю ту же самую историю:
      — Всё глубже по узкому жерлу вулкана забираются люди. Теплее становится от подземного огня. И вот перед глазами открылась пещера со светящимися стенами. «Мы спасены!» — воскликнул Витальо Сазанье.
      Легко и гладко течёт рассказ, заедаемый пшённой коркой. И чудесная мысль приходит в голову: зачем писать сочинение, мучиться? Возьму с чердака пачку исписанной бумаги — её там сколько угодно, — буду переворачивать листки и рассказывать, а все подумают, что я читаю.
     
      Вот наконец привезли дрова. Растаял лёд в аквариуме, и золотая рыбка ожила, ударила хвостом и метнулась к стеклянной стенке. Звонок сзывает на урок. Я иду вместе со всеми, но мне не весело. Ольга Спиридоновна уже в классе. Круглые её, весёлые и насмешливые глаза глядят прямо в душу.
      — Ну, — начинает Ольга Спиридоновна, — Алёша нас сегодня удивит. Смотрите, какую рукопись принёс — целый роман!
      Первая читает Лида, моя очередь за ней.
      Лидино сочинение называется: «Четыре времени года». Вначале бывает весна и прилетают ласточки; потом лето, и все работают на полях; золотая осень — тогда собирают урожай; красавица-зима — дети надевают коньки и идут на каток…
      Ах, какая всё это чепуха! Мне представляется город, каким мы видели его, когда бродили с Мотькой по Москве. Стоят трамваи, примёрзшие к рельсам, горит дымный костёр, дует ледяной ветер, обмораживающий щёки, трудно дышать…
      — Алёша! Ты заснул, Алексей? — окликает Ольга Спиридоновна. — Читай, мы слушаем!
      Сердце бьётся так часто, что даже больно. Листки лежат на коленях, но все слова исчезли. Только круглые, всё знающие, насмешливые глаза сверкают впереди. Надо ни о чём не думать, как будто рядом один Фунтик, а кругом безлюдный сад.
      Я набираю воздух в грудь и начинаю читать:
      — Это, значит, было, значит, после того, значит, когда солнце, значит…
      — Подожди! — перебивает Ольга Спиридоновна. — У тебя так и написано через каждое слово «значит»? Не волнуйся и читай, как написано!
      Легко сказать «не волнуйся и читай, как написано»! Много бы я отдал за то, чтобы у меня было написанное сочинение. «Значит» разрывает фразу, от него невозможно избавиться: «значит… значит… значит…»
      — В чём дело, Алёша? Дай я сама прочитаю.
      Ольга Спиридоновна протягивает руку, спокойно берёт пачку листков, смотрит на первую страничку, быстро листает вторую, третью, четвёртую…
      — Ну, слушайте, ребята, — говорит Ольга Спиридоновна. — Слушайте Алёшино сочинение: «Тетрадей для чистописания — 100 — 25 коп., грифельная доска — 1–3 руб. 15 коп.»
      Чуда не произошло. Я поднимаюсь и выхожу из класса.
      Что мне делать? Можно выброситься из окна второго этажа, в снег, чтобы разбиться, но не совсем. Или лучше убежать, стать знаменитым будённовцем и только через много лет вернуться в коммуну.
      Я думаю, думаю и ничего не могу придумать…
     
     
      КЛУК
     
      «Счастье не имеет ни прошлого, ни будущего, только настоящее». Больше читать не хочется, и я закрываю книгу. За окном, в саду, почти нельзя различить тропку — её занесло снегом, только чуть темнеет крошечная ложбинка. Сколько раз мы с Фунтом ходили по этой тропке! Зимой, весной, осенью — от дверей столовой к расщеплённой молнией ели. Шли, прикрывшись одной курткой. Сперва она была почти целой, а после через неё стал просвечивать лоскуток неба, и это было даже лучше.
      …Теперь тропу занесло, так что и не увидишь. А вчера Фунт перетащил свою койку; она уже не стоит вместе с моей в тёмном углу, за дверью. Фунтова койка водворена на почётное место — рядом с Аршанницыной. Да и как может быть иначе — ведь он «перегружен»: иногда поздно вечером им с Аршанницей приходится решать сложные вопросы. Фунту решительно нечего делать в нашем тёмном углу.
      Фунт даже слова не сказал мне, когда вчера переезжал к Аршаннице. Ромка Шах взял козлы — он сильный и исполнительный человек, Вовка — доски, кто-то ещё — матрац; Фунт, руки которого были свободны, замыкал шествие, и место рядом опустело.
      Так окончилась дружба. Может быть, она умерла гораздо раньше и только похоронена сегодня. И с Ласькой последнее время мне почти не приходится разговаривать: он «чоновец», комсомолец, и ему скучно с маленькими.
      …По всему зданию разносится звонок. Он то приближается, то удаляется; наконец Лида со звонком в руке вбегает в спальню.
      — На собрание! На собрание! На собрание! — кричит она. Оглядывается и сама себе говорит: — Ну, тут никого нет.
      — А я?
      Лида оборачивается в мою сторону, насмешливо повторяет: «А я», — и убегает.
      Выходит, что меня даже не нужно звать на собрание?..
      Разные люди есть в коммуне, Аршанница или Ласька — они на самой вершине. Потом есть такие, как Егор Лобан. Он не активист и часто засыпает на заседаниях исполкома. Девочки хмыкают не то испуганно, не то насмешливо, когда он проходит мимо. Но его уважают за спокойствие и огромную силу. Вероятно, он может отнести сажённое бревно на пятый этаж и даже не станет чаще дышать. Он никогда не просит, но каждая артель по «распределению» оставляет ему лишнюю порцию хлеба.
      Потом есть Гусин — человек, продавший свою шапку, обладатель настоящего кастета. Маленький, но очень ловкий, хитрый и властный; даже Лобан немного побаивается его. О нём говорят на каждом собрании. Иногда Гусин обещает исправиться — тогда все довольны. А иногда он исчезает на несколько дней, появляется истерзанный, в разорванном тряпье, и ночью по спальням шепчутся о его похождениях. Одни осуждают Гусина, другие жалеют его, но все думают о нём.
      И есть ещё Лёнька Красков, красивый мальчик с гордым и лукавым лицом. Он ходит в бархатной куртке и сочиняет странные, печальные стихи.
      — Я поэт! — отвечает он, не приготовив урока. — Мне всё это не нужно. Зачем арифметика тому, кто сочиняет стихи?
      Краскова вызывают на заседание исполкома коммуны. Долго гремят грозные речи, а в конце появляется Ольга Спиридоновна и тихим, пугающе мягким голосом сообщает, что все эти стихи взяты из Гумилёва и Ахматовой, и раскрывает книги, откуда всё переписано.
      — Ведь ты переписал, — повторяет она и смотрит прямо в лицо Краскову.
      — Переписал! — отвечает он.
      — Зачем? Ведь тебя ругают за эти стихи.
      — Так, захотелось!
      Глаза Ольги Спиридоновны делаются беспощадными, голос ещё тише.
      — Ты лжёшь! — говорит она. — Вовсе не «так», ты не бесцельно крадёшь стихи. Ты кружишь ими головы самым глупым из девочек. Ты торгуешь чужой тоской. Мне за тебя очень стыдно!
      Она поднимается и, не оборачиваясь, уходит.
      …Кроме Ласьки, Аршанницы, Лиды, Фунтика, Гусина и Лёньки, есть ещё многие другие. Каждый из них занимает своё маленькое или большое место в жизни коммуны. Все, кроме меня. Порой мне кажется, что на меня смотрят в обратное, уменьшающее стекло бинокля.
      Я вскакиваю, бегу в клуб и устраиваюсь в углу на продавленном кресле. Много вечеров, когда дежурный гасил свет, провёл я тут, стараясь запомнить забавные истории, проплывающие в голове, чтобы потом рассказать их Фунту.
      Я задумался и почти не замечаю, как в клубе собираются все коммунары, избираются президиум и исполком.
      И я промечтал бы до конца собрания, но меня пробуждает короткое, звонкое слово «клук».
      — Надо ещё избрать клук, — напоминает председатель.
      Клук… Это слово переводится просто: «Клубная комиссия». Самая незначительная и самая непочетная из всех комиссий, какие существуют на свете. После каждых выборов новые члены клука собираются на чердаке, около прямострунного рояля с разбитой крышкой. Кто-нибудь говорит, что хорошо бы перетащить рояль вниз, а другой — что прежде всего надо разыскать настройщика.
      Но он очень тяжёл — древний, разбитый рояль, и струны у него порваны. И если ты получаешь в день четверть фунта хлеба, страшно даже подумать, что придётся нести такую махину с пятого этажа.
      Члены клука собираются ещё и ещё раз, потом им становится скучно смотреть друг на друга, и до перевыборов они больше не устраивают заседаний. А рояль продолжает коротать одинокую старость на заваленном хламом чердаке, так что только мыши ночью будят его, пробегая по струнам.
      Вот что такое клук.
      — Надо избрать клук, — повторяет председатель.
      И в эту секунду я понимаю, что мне нужно, чтобы стать счастливым. Только одно, неисполнимое и поэтому в сто раз более желанное: мне страшно хочется, чтобы меня избрали в клук.
      Я представляю себе, как ночью в одиночку несу рояль. Нет, одному мне, конечно, не справиться, но Лобан с Мотькой помогут. Ночью настройщик налаживает инструмент, и утром все просыпаются оттого, что из клуба звучит и разносится по коммуне необыкновенная музыка. А после уроков Ольга Спиридоновна долго советуется со мной, как лучше организовать работу драматического или, ещё лучше, оперного кружка; об истории с сочинением она, конечно, и не вспоминает. Главная роль в опере поручается Лиде. А я дирижирую и раздаю билеты, причём Фунтику отводится место в последнем ряду. Или в первом — пускай всем будет хорошо и радостно в такой день.
      А собрание идёт своим чередом. Уже кандидатами в клук намечены признанные активисты: Ласька, Аршанница, Фунт и ещё несколько человек. Вот сейчас председатель закроет список.
      — Я предлагаю Алексея Лыня, — раздаётся тонкий голосок.
      Это не почудилось, это сказала Лида. Видно, когда очень сильно желаешь чего-либо, желание, как кукушка в чужие гнёзда, проникает в чужие головы.
      Председатель зачитывает весь список. Последним он называет меня.
      А потом начинаются самоотводы. Вначале говорит Аршанница округлыми, важными фразами: он очень перегружен… Он не может взвалить на плечи эту новую ответственность… Он член исполкома, староста артели и уже избран в три комиссии… И Ласька тоже перегружен и тоже не может взвалить на свои плечи… И Фунтик, и Вовка Васильницкий…
      Так один за другим выступают все кандидаты. Наконец председатель спрашивает, нет ли самоотвода у меня.
      Я поднимаюсь, бледный от волнения. Мне хочется сказать: «Вот увидите, как я буду работать: честно и хорошо». Но вместо этого, сам не зная зачем, я повторяю всё, что говорили до меня.
      Меня слушают равнодушно, и собрание единогласно признает самоотвод уважительным. А я понимаю одно: «Я сам уничтожил своё счастье». Зачем я это сделал?
      А в клук избираются другие. Когда собрание кончается, я, опередив членов комиссии, забираюсь на чердак и прячусь в шкафу, где можно задохнуться от пыли. Я слышу, как кто-то говорит, что надо бы перетащить рояль вниз и найти настройщика. А остальные тяжело вздыхают, потому что рояль очень тяжёлый.
      Потом чердак пустеет. Я вылезаю из шкафа и вижу пятна от пальцев, чёрные блестящие пятна на запылённой крышке. Вижу, как мышь бежит по толстой басовой струне.
      Сейчас уже вечер. Сейчас я бы позвал Лобана и Мотьку, и мы снесли бы рояль вниз. Пришёл бы настройщик, и мы бы с ним пробовали одну клавишу за другой. Работали бы всю ночь, чтобы завтра совершенно неожиданно зазвучала музыка.
      Но этого не будет, потому что я сам уничтожил свою мечту. Мышь снова вскакивает на толстую струну и смотрит на меня с удивлением и состраданием.
     
     
      НОВИЧОК
     
      Мы трое — Новичок, Глебушка и я — дежурим по бараку и пришли наломать веток для веников, а Пастоленко с Колей Трубицыным, который второй день гостит в коммуне, забрались сюда, к лесному озеру, с самого утра.
      Берег тут обрывистый, и над водой нависают корни.
      Трубицын сидит в расстёгнутой курсантской шинели, опершись ногой о корень, перебирает единственную уцелевшую струну гитары и поёт, вернее — говорит в такт тренькающей струне:
      Вжжик, вжжик! — водит Пастоленко точильным бруском по зубцам затупившейся пилы, иногда опуская брусок и прислушиваясь. Песни у Коли свои, странные, не совсем понятные и всегда о море, о матросской службе, хотя Коля никогда не ходил в плавание и в матросский отряд попал случайно.
      тихо напевает Коля.
      Скоро полдень, солнце висит между вершинами деревьев, над головой, а от леса тянет холодом. Юркая лягушка давно пытается пробраться к воде — весна, и ей пора метать икру, — но в испуге отскакивает всякий раз, когда взвизгивает точильный брусок. Она сидит поодаль, неподвижно глядя выпуклыми глазами. Мы с Глебом наблюдаем за ней, а Новичок бродит по кустарнику, и время от времени из лесу слышится треск веток.
      Вода в просветах, чистых от ряски, кажется сейчас особенно чёрной и глубокой; белые слоистые облака проплывают по ней. Мне вспоминается, как давным-давно, в Бродицах, Ласька рассказывал, будто в Земле, как в глобусе, есть дырка для оси; можно даже отыскать это отверстие.
      И я представляю себе, что белые тени на воде — не отражение, а настоящие облака и плывут они бесконечно далеко, на той стороне земли.
      — На той стороне… — повторяет Глебушка, свесив голову и вглядываясь в поверхность озера.
      Когда-то самыми маленькими в коммуне были я и Фунтик, а теперь Глеб. Его и Юру Коптелова приняли в один день, за три месяца до нашего отъезда в Успенское, но Юру почему-то до сих пор зовут безымянной кличкой Новичок, а к Глебу привыкли с первого дня. Он слабый, но старательный, любит слушать и всему верит, а главное — гордится нашей коммуной и тем, что он коммунар.
      певучим своим голосом рассказывает Коля.
      — Бывает, чтобы не хотелось есть? — вдруг спрашивает Глеб.
      Мы молчим.
      — А як же, — отзывается Пастоленко.
      — Совсем, совсем — дадут хлеб, а ты не возьмёшь? — отрицательно качая головой, переспрашивает Глебушка и недоверчиво улыбается, таким странным кажется ему это.
      Лягушка, улучив момент, в три прыжка достигла берега и плюхнулась в воду. Больше она не показывается.
      — Сумнуешь? — спрашивает Пастоленко, поворачиваясь к Коле Трубицыну и проводя ладонью по блестящему полотну пилы.
      — Ребята Антонова громят, а меня учиться оставили, — не сразу отзывается Коля. — Зачем? Пока выучишься, последним белякам конец!
      — Так! — соглашается Пастоленко.
      Новичок выбирается из кустарника и кладёт на землю охапку веток.
      Это высокий мальчик в чёрной, аккуратно сшитой куртке с карманом на груди, из которого выглядывает расчёска, с тонкими губами и полным, красивым, но всегда недовольным лицом.
      От веток потянуло сильным ароматом, заглушающим запахи озёрной тины.
      — Што ж вы, хлопцы, робите?.. Черёмуху на веники обломали, — укоряет Пастоленко, принюхиваясь длинным носом.
      — Твой, что ли, лес? — бормочет Новичок. — Подумаешь, черёмуху пожалел! Истопник — и думай о дровах!
      Коля отбрасывает гитару и поднимается.
      — А кто такой — истопник? — спрашивает Трубицын. — Пролетарий он. А о чём должен думать пролетарский класс?
      Коля ждёт ответа, застегнув шинель и в упор глядя на Новичка. Не дождавшись, сам себе отвечает:
      — О мировой революции! Понимаешь, малый?..
      Веники связаны, и мы возвращаемся к бараку. С опушки видно всё Успенское: синяя излучина реки с песчаным островком на стрежне; лес, тёмно-зелёный ближе к нам и почти чёрный у воды, двумя крылами спускается по пологому склону к берегу. Впереди — чёрный прямоугольник только что вскопанного огорода, полуразрушенный барский дом с белыми колоннами, а у опушки разбросаны бараки; ближний — наш, в зарослях сирени — барак девочек, и над рекой — старших коммунаров.
      На огороде сгибаются и выпрямляются маленькие фигурки: сажают рассаду. У дома бесцветным пламенем горит костёр; печи разрушены, и обед пока готовят на дворе. От реки поднимается паренёк с коромыслом через плечо. Иногда луч солнца падает на вёдра, и они вспыхивают так, что кажется, будто солнечный зайчик скользит по зелёному склону снизу вверх.
      Интересно отсюда, с вышины, угадывать ребят. Это не Вовка ли Васильницкий тащит воду? Или Мотька? А это, конечно, Лидка Быковская, маленькая, круглая, с развевающимися косами, не бежит, а катится к огороду. А вот прошёл, высоко поднимая ноги, длинный Аршанница. Только дежурный может шагать с такой важностью.
      Из леса доносятся Колин голос и звуки гитары, но слова разобрать невозможно.
      — Глупая песня! — небрежно цедит Новичок. — Зачем это тельняшку рвать? Выдумал…
      — Разве бывают песни глупые? — спрашивает Глеб.
      — А огольцы дурее дурака бывают? — обрезал Новичок. — Всё выдумывают. И почему «коммуна»? Это была Парижская Коммуна…
      …Мы с Глебом подметаем, а Новичок поправляет постели, чтобы не оставалось складок на одеялах, чемоданы и корзинки — у кого они есть — не высовывались из-под коек, а полотенца были сложены треугольником, по-красноармейски, как показывал Николай.
      На полу разбросаны ветки черёмухи с ещё не распустившимися цветочными почками. Уборка закончена, и мы последний раз оглядываем сделанное. Кажется, всё как надо, только на койке Новичка, нарушая порядок, лежит коричневый чемодан с блестящим медным замком.
      — Убери! — говорю я.
      Новичок пожимает плечами.
      — Убери, тебе сказано!
      Входит Аршанница, и чемоданчик остаётся на одеяле: теперь не до спора. Этот длинный, выше всех, коммунар с худым лицом и запавшими, очень яркими голубыми глазами считается самым требовательным дежурным. Но сегодня он торопясь, не глядя проходит по бараку и, уходя, строго приказывает:
      — Глеб, один будешь дневалить! Юрка, картошку чистить; «распределение» зашивается. Алексей, на огород! Живей, ребята!
      Я возвращаюсь часа через три голодный и усталый. В бараке по-прежнему никого, кроме Глеба. Обхватив руками колени, он не отрываясь смотрит на койку Новичка. Глеб так увлечён зрелищем чего-то мне от дверей невидимого, что даже не оглядывается, когда я вхожу.
      — Глеб!
      Только теперь он поворачивает ко мне совсем не загорелое, худенькое лицо и машет рукой:
      — Скорей!
      На постели Новичка — раскрытый чемодан, туго набитый пакетами и свёртками. Жёлтая в пупырышках куриная нога выглядывает из промасленной бумаги. Запахи жареного мяса, сала, колбасы с чесноком, которые я помню по раннему детству, не оставляют сомнения в содержимом чемоданчика.
      — Хотел под койку положить, а оно раскрылось, — глотая слюну, шепчет Глеб. — Просто само…
      Кончился рабочий день. С грохотом, швыряя в угол лопаты, в барак вваливаются огородники и артель лесорубов. Мы стоим вокруг койки Новичка, у туго набитого чемоданчика; куриная нога, как маяк, показывает путь ко всему этому великолепию.
      Стоим и смотрим.
      Конечно, мы давно привыкли к тому, что нам всегда — днём и ночью, в праздники и будни — хочется есть, и сосущее ощущение пустоты в желудке не очень мешает нам. Но сейчас голод кажется нестерпимым.
      — Откуда это? — спрашивает Глеб.
      — Новичок вчера к отцу ездил, — отзывается кто-то.
      — У него отец — начальник продснаба, — поясняет другой.
      Мы стоим, как-то сразу ослабев, и от запахов пищи неприятно, медленно кружится голова.
      — Разделим! — почему-то шёпотом предлагает Мотька то, что с первого мгновения пришло в голову каждому.
      Не раздумывая, он шагает в середину круга и разворачивает свёртки, выкладывая на одеяло толстый пласт сала с розовыми прожилками, пирожки, круг копчёной колбасы, сахарную голову в синей обёртке.
      Мы следим за каждым движением Мотьки в таком же восторженном молчании и с таким же удивлением, с каким следит зритель, впервые попавший в цирк, за фокусником, вытаскивающим из шляпы разноцветные шали, цветы и блестящие шары.
      — А это что? — спрашивает Глебушка, кончиком пальца притрагиваясь к тугому кругу колбасы.
      Нам кажется, что чемоданчик почти что волшебный, и мы разочарованно вздыхаем, когда Мотька вытаскивает из его глубин последний пирожок вместе с кульком карамели и, приподняв, переворачивает чемодан вверх дном, высыпая крошки.
      Мы следим за Мотькиной работой, даже не спрашивая себя, правильно ли то, что он сейчас делает. Ведь живём мы в коммуне, и всё у нас общее! Никогда ещё не нарушался этот незыблемый коммунарский закон.
      Жардецкий вспомнил, что надо позвать Новичка, — он до сих пор не вернулся. Но Вовка объясняет, что Новичка послали на станцию за почтой.
      — Оставим порцию, и делу конец!
      Нам и в голову не приходит, что у Новичка могут быть другие планы использования продуктов, которые он вчера привёз из города. Всё, что находится тут, между лесом и рекой, принадлежит нам и никому больше.
      Мотька работает, как хирург, совершающий сложную операцию, и, когда он протягивает раскрытую ладонь, кто-то, как опытная операционная сестра, кладёт в неё ножик с предупредительно раскрытым лезвием, а ещё кто-то сдвигает с топчана матрац и расстилает газету, чтобы удобнее было резать сало и колоть сахар.
      Никого не спрашивая — тут и спрашивать не о чем, — Мотька делит продукты на три доли — старшим коммунарам, девочкам и нам — и, завернув первые две части, откладывает их в сторону.
      Разрезав сало и колбасу на двадцать шесть частей, Мотька дробит треть курицы — долю нашего барака — на микроскопически малые куриные атомы. А потом, тщательно вытерев руки, бросается в атаку на сахар, разбивая его лёгкими ударами ножа и перекладывая крупинки так, чтобы даже лишний карат драгоценного вещества не попал в одну порцию за счёт другой. Можно не думать о том, что такое собственность, и твёрдо знать, что такое справедливость.
      А мы хорошо знаем, какая это великая вещь.
      Нам не кажется и никогда не покажется глупой песня, которую пел Коля Трубицын, матросский поэт, посланный учиться на красного командира и после разлуки с отрядом всем сердцем прилепившийся к нашей коммуне. Что же ещё делать с тельняшкой, если она одна, а товарищей — шесть? И, может быть, действительно полосатый лоскуток в огне спасает от огня и в бою от пули?
      Нам не кажется ни странной, ни глупой эта песня. Разве мы забыли, что ещё этой весной старшие ребята, законопачивая щели в бараке, распороли свои куртки, чтобы вытащить вату из подкладки, и мёрзли, не жалуясь, всю весну? Вот она и сейчас торчит, серая, слежавшаяся коммунарская вата, выглядывая между досками и фанерными щитами.
      Мы стоим вокруг Мотьки как только возможно ближе к нему, потому что нам интересно, но стараемся не дышать и не шуметь, чтобы не отвлечь Мотьку и не сдуть сахарной пыли.
      Стоим и думаем, во всяком случае, некоторые думают: «Выходит, Мотька не брехал, будто был в армии пулемётчиком и помощником политрука; отчего же ещё у него такой верный глаз и справедливое сердце?»
      Мы поглощены необычайным зрелищем и вспоминаем об окружающем, только когда позади в полной тишине раздаётся сдавленный крик.
      Новичок, опустив руки, стоит посреди барака.
      Сперва нам кажется, что он стоит неподвижно. Но на самом деле Новичок пятится к выходу и, задержавшись секунду у порога, исчезает.
      — Что это с ним? — спрашивает Глеб.
      — Чудак человек! — усмехнулся Мотька. — Думает, его долю зажилим.
      Вовка выбегает вслед за Новичком, и мы ждём его возвращения. Но вместо Вовки появляется Аршанница.
      — После ужина — общее собрание! — сообщает он. И, махнув рукой, добавляет: — Отдайте всё это. К чёрту! Подумаешь, колбасы не видели!
      Вечером после ужина на площадке перед домом начинается общее собрание.
      Старшие лежат на траве, справа от костра, в сторонке. Они через год уходят от нас и почти не вмешиваются в коммунарские дела, чтобы мы приучились самостоятельно жить и управлять коммуной. Они лежат и слушают, перешёптываясь между собой.
      Тимофей Васильевич, Август, Ольга Спиридоновна и Коля с Пастоленко, как всегда, расположились на скамейке над обрывом.
      Горит костёр, и Фунт — наш нынешний председатель исполкома — стоит перед ним, ожидая, когда все успокоятся и можно будет начать доклад. За обрывом неподвижно висят серые пласты тумана, и реки не видно, только слышно, как она невнятно шумит; и оттуда, снизу, тянет холодом.
      Когда Фунт начинает говорить, голос у него дрожит, ему не хватает воздуха. Он ещё не привык к высокому посту и волнуется. На траве, у его ног, — стопка книг с длинными белыми закладками; он поднимает их одну за другой, открывает и читает что-то длинное и умное.
      Если слушать Фунта внимательно, можно узнать бездну всяких важных вещей.
      И то, как относились к собственности Геродот, Гельвеций и Прудон.
      И то, что, с одной стороны, «собственность есть кража», а с другой — существует разница между словами «своё» и «чужое».
      Всё это можно узнать, если слушать внимательно. Но что делать, если слушать не хочется?.. Мотька швыряет вниз, в туман, камешки. Потом, когда ему это надоедает, достаёт из кармана коробочку с наловленными накануне светляками. Небо в тучах. Беззвёздная темнота надвигается из-за леса, и светляки загораются жёлтыми огоньками. Время от времени Жардецкий подбрасывает в костёр охапку хвороста, пламя поднимается выше, и в ярком свете видны озабоченные лица Лиды Быковской и других членов исполкома, расположившихся у костра, рядом с председателем.
      Фунт, вероятно, и сам чувствует, что его не слушают и что говорит он не то, чего ждут коммунары. Отбросив книжку, он долго молчит, а потом совсем другим голосом, громко и взволнованно, спрашивает:
      — Пусть старшие скажут, бывало ли в коммуне, чтобы прятали жратву от товарищей?
      Теперь все прислушиваются. Даже Мотька положил в карман светляков. Старшие коммунары тихо переговариваются. Потом с земли поднимается едва видимая в темноте фигура, и Ласькин голос отвечает:
      — Нет, товарищ председатель исполкома, такого случая никогда ещё в коммуне не было!
      — У нас тут курсант Трубицын и красноармеец Фёдор Пастоленко, — так же громко и взволнованно продолжает Фунт, — пусть они скажут: бывало, чтобы один красноармеец прятал в мешке хлеб и сало, а другие шли в бой голодными? Бывало так или нет?
      — В матросском отряде такого не бывало, — отзывается Трубицын. — А в каком другом отряде?.. Если в какой другой отряд заползёт мелкая буржуазия… тогда что ж — поступят согласно военно-революционному закону. Верно, Фёдор?
      — Так! — подтверждает Пастоленко.
      В первый раз после того, как Фунта избрали председателем исполкома, я вижу, что всё-таки он хороший коммунар и настоящий председатель.
      — Быстро разобрались, — раздаётся из темноты голос Тимофея Васильевича, — а надо бы о многом подумать. Вот я не спрашиваю вас, Николай, сам знаю: вы делились последним, но не могло ведь быть, чтобы товарищ стал обыскивать товарища и не спросясь взял у него хлеб или табак…
      — Потому не брали, что отдавали сами, если случалось раздобыть, — отзывается Николай.
      — А почему сами давали, думал ты об этом? — спрашивает Тимофей Васильевич. — «Своё» и «чужое» — это иной раз страшные слова. Мы с Августом в Нерчинске жили у Степана Нелугина — кроткого такого старичка, который десять лет просидел на каторге за то, что убил брата. Этому Степану Нелугину показалось, что неправильно разделили отцовское наследство — корова досталась плохая. Пришёл ночью к брату и сонного зарезал. «А раньше, говорит, жили мирно, свар не было». И такие вещи возможны, это надо помнить. Человек тем меньше думает о своём и чужом, чем больше значит для него общее счастье.
      Разве умение жить не только своими, а великими человеческими интересами приходит само собой, сразу, легко? Мы этому учились в подполье, в революцию, вы, Николай и Фёдор Евтихиевич — на фронте.
      Для того и организовали школу-коммуну, как только стало возможно, сразу после революции. Организовали в самой глухой деревне, где, если поймают не то что конокрада — «курицекрада», — зарежут. Егор и Степан Аршанница хорошо это знают. Для того организовали нашу коммуну, чтобы всем вместе учиться жить общим делом — коммунизмом… Душа должна наполниться воздухом, расправиться. Нужно, чтобы её с детства не сжали, не изуродовали.
      Костёр почти погас, только тлеют угли, и в красноватом их свете то появляются, то исчезают ночные бабочки. Жардецкий зазевался, а надо бы подбросить дров.
      Когда Тимофей Васильевич замолкает, слышно, как всё сильнее и сильнее шумит река. Только теперь, в темноте, кажется, что она не внизу, а со всех сторон.
      Жардецкий наконец на цыпочках подбирается к костру и швыряет огромную охапку сухих веток. Костёр вспыхивает трескучим пламенем с длинными, медленно колеблющимися красными и жёлтыми языками. Становятся видны дом с колоннами, река, красная и светящаяся у нашего берега. И впервые за весь вечер я вижу Новичка.
      Он стоит далеко от костра, на самом краю площадки, прижавшись щекой к стволу дерева, и не мигая, нахмурившись, глядит в ту сторону, откуда доносится голос Тимофея Васильевича. Смотрит и слушает, как все мы. И глядя на него, мне кажется, что я знаю, о чём он сейчас думает. И какие это не простые мысли.
      — Верно, Лася, — продолжает Тимофей Васильевич, — коммунар всё разделит с коммунаром; настоящий человек не пожалеет для товарища жизни, кто же рискнёт дружбой и товариществом из-за ломтя хлеба? Но такая дружба возникла не сразу и не легко. Мы у Юры взяли, как у коммунара. А что мы ему дали? Разве мы относились к нему, как к товарищу? Ведь многие даже имени его не знают: Новичок и Новичок… Чтобы брать, надо уметь давать — это старый закон. Чтобы погреться у костра, надо зажечь его…
      Пламя сникло, и темнота вновь придвинулась. Тимофей Васильевич поднялся со скамьи и подошёл к костру, так что стало видно его озабоченное морщинистое лицо с совсем уже поседевшей бородой.
      — Ничего не поделаешь, старики уходят, — проговорил он тихо. — Ещё год, и мы с вами будем жить одни, без наших первокоммунаров. Это нелегко. За них, наших старших товарищей, я спокоен. Но сумеем ли мы сохранить коммуну, воспитать новичков и передать им лучшее, чем сейчас живём? Это, товарищи, главное… Сумеем ли сделать так, чтобы через много-много лет Лася, Аршанница, Егор Лобан, приводя к нам своих сыновей, а когда-нибудь и внуков, узнавали в коммуне — выросшей, сильной, богатой — то, за что мы все её полюбили когда-то и, как мне кажется, будем любить всю жизнь?
     
     
      ПАПСКИЙ НУНЦИЙ
     
      Летом Лёня Красков сочинил стихи, которые начинались так:
      Тогда это казалось смешным, а теперь не поймёшь: над чем тут смеяться? Что может быть вкуснее горячего фасолевого супа, фасолевой каши, зелёных фасолевых стручков, которые мы добывали на огороде в Успенском?
      Всё это в прошлом. Наступила голодная и морозная зима.
      …Мне вспоминается церквушка, заваленная сугробами, а на другой стороне улицы — здание школы-коммуны, промёрзшее от фундамента до крыши.
      Пустынная кладовка, из которой от холода, вредного даже для крысиного здоровья, исчезли и эти невзыскательные грызуны. Странная двугорбая туша, высящаяся на столе посреди кладовки. Глядя на неё, сразу становится ясно, как подходит наименование «корабль пустыни» во всяком случае к этому представителю верблюжьего царства, по старческим немощам выбракованному в зоопарке и волей отдела снабжения Наркомпроса переданного на пропитание детдома; верблюд, как и подобает кораблю, состоит исключительно из обшивки — кожи, снастей — жил и шпангоутов — костей.
      Но не это самое плохое. Хуже всего то, что верблюд тает на глазах от месяца к месяцу и наконец исчезает совершенно, как исчезают миражи на его родине. Тогда в детдоме воцаряется голод.
      Тимофей Васильевич с утра отправляется в отдел снабжения Наркомпроса «воевать», как он говорит. А вечером даже по отрывистому стуку дверей, когда он возвращается домой, невесёлому скрипу пружин, запинающимся шагам становится ясно, что и сегодня не удалось «навоевать» ничего путного.
      Лицо Тимофея Васильевича становится прозрачно-бледным и до странности маленьким, длинная борода, поседевшая в петербургских «Крестах», в эмиграции, на каторге, всё больше белеет, и только синие глаза под седыми бровями по-прежнему горят тем уверенным и горячим пламенем, которое разгорается долгими годами, чтобы никогда не погаснуть.
      Иной раз вечером, после неудачного похода в Наркомпрос, Тимофей Васильевич зайдёт в спальню, посмотрит на ребят, свернувшихся под одеялами, чтобы сохранить последние запасы тепла, на синеватые сосульки, сверкающие на шведских стенках, и скажет глуховатым голосом:
      — Пойду к Владимиру Ильичу и объясню положение!
      Но даже самые маленькие понимают: он этого не сделает и делать этого нельзя даже по праву старой дружбы и для самой справедливой цели. Прочитаешь в газете статьи о голоде, об антоновских бандах — и сразу станет ясно, как сейчас трудно Ленину.
      …Самые тяжёлые минуты — утром.
      Дежурный звонит над ухом, пытается сдёрнуть одеяло, хотя ты сросся с ним, как черепаха с панцирем. Только Мотька Политнога поднимается сразу и, накинув куртку, исчезает, чтобы до уроков разузнать новости.
      Как-то в конце февраля, вернувшись после вылазки в город, Политнога вбегает в спальню и залпом рассказывает:
      — В Радищевскую школу сгущённое молоко привезли, и рис, и…
      — Кто привёз? — выглядывает из-под одеяла Ласька.
      — Как его… «Ара» и ещё «Папский нунций», — старательно, но неуверенно выговаривает Мотька услышанные им трудные слова.
      — Что это такое?
      Мотька не откликается, он и сам ничего больше не знает.
      Фунтик бежит в библиотеку, где за покрытыми инеем стёклами шкафов рядами стоят замёрзшие книги с белыми обрезами, выглядывающими из тёмных переплётов, как выглядывает из воротника побелевший на морозе нос.
      Притащив первый том «Брокгауза и Ефрона», Фунтик сообщает, что «арой» называется тропический попугай с пёстрым оперением и злобным характером.
      От этого всё становится ещё более неясным.
      Ночью мне приснился огромный попугай. Он стоял на медном котле с кашей, угрожающе открыв клюв, и кричал пронзительным голосом.
      В марте появляется надежда на тепло, но метели заносят дороги и с продовольствием так худо, что даже положенные четверть фунта хлеба выдаются не каждый день.
      И вот однажды во время такого «великого поста», протяжно сигналя, во двор въезжает машина, открывается дверца, и, приподнимая полы оленьей дохи, между сугробами к дверям пробирается высокий, полный человек.
      Ребята сидят в спальне и сквозь продышанные в замёрзших окнах «иллюминаторы» смотрят на необычайного вида блестящую машину, на двор, где метель заносит только что проложенную колею.
      Мотька Политнога соскальзывает с койки и исчезает. Через полчаса он вбегает в спальню и, остановившись около Ласьки, секретаря комсомольской ячейки коммуны, быстро, чтобы ничего не забыть, рассказывает:
      — Значит, это и есть папский нунций. У него ряса под дохой, или как это… сутана. Честное слово, сам видел!.. Он говорил, что молоко привезёт — три ящика, и рис, и ещё что-то, но я не разобрал… А когда он ушёл, нунций этот, Тимофей Васильевич сказал, что его бы воля, он бы выкинул проклятого попа за ворота вместе со всей требухой, чтобы тот не смел отравлять души ребят… А доктор ответил Тимофею Васильевичу, что некоторые ребята в опасности, — на четверть фунта хлеба не проживёшь, а больше получить продовольствие сейчас неоткуда, сами знаете. Это Екатерине можно было «от врагов Христовых не принимать интересной прибыли». А нам не до жиру — вопрос о жизнях идёт.
      Память у Мотьки безошибочная. Говорит он, чуть подражая подслушанным голосам, и перед ребятами, сгрудившимися вокруг Ласьки, возникает картина всего происходившего этажом ниже, в кабинете заведующего коммуной, между Тимофеем Васильевичем, папским нунцием и детдомовским доктором.
      — Тимофей Васильевич… — продолжает Мотька.
      Но закончить ему не удаётся. Ласька приподнимается на локте и тихо спрашивает:
      — А кто тебе велел подслушивать! Кто тебе дал такую комсомольскую нагрузку?
      Он оглядывает ребят потемневшими глазами, и они уже не знают, радоваться ли тому, что скоро привезут вкусные и редкостные вещи, или тревожиться, как тревожатся от не совсем понятных для большинства ребят причин Тимофей Васильевич и Ласька.
      …Так начинается этот вьюжный день, надолго запомнившийся нам… В двенадцать часов стало известно, что продукты привезены, и старшие ребята выбегают во двор, чтобы разгрузить машину.
      А в три часа звонок созывает в подвальный этаж, где расположена детдомовская столовая, на обед. Как только ребята рассаживаются за длинным столом, дежурные вносят медный котёл с рисовой кашей; необыкновенные ароматы наполняют подвал.
      Вслед за кашей другая пара дежурных тащит невиданной белизны хлеб. А за дежурным появляется высокий, полный человек; мы сразу узнаем его, хотя одет он не в оленью доху, а в длинную, падающую прямыми складками коричневую сутану.
      Он и сейчас стоит перед моими глазами, как два десятилетия назад, человек в сутане: тяжёлый, с бледным, оплывшим лицом, со зрачками, поднятыми вверх и уходящими под набухшие веки, с крестом на груди и пухлыми руками, покоящимися на витом чёрном шнурке, свободно опоясывающем живот. Он и сейчас возникает как бы за расплывающимися радужными кругами, которые тогда, в давние годы детства, вызывались соединённым действием голода, застилающего глаза, и рисовых паров, переполнивших подвал столовой.
      И до удивительности отчётливо вспоминается голос человека в коричневой сутане, с еле заметным чужим акцентом цедящего длинную речь о заблудших советских детях, о святом отце в Риме, который пожалел заблудших детей, о господе боге, кротким ликом взирающем на ниспосланную святым отцом рисовую кашу и благословляющем её.
      Я помню, как сперва слова человека в коричневой сутане вызывали только недоумение: скорей бы уж он кончал и дежурные погрузили бы половники в пузырящуюся кашу. Потом от слов этих начал копиться тягостный осадок. Он оседал в сердце, мешал дышать, чем-то таким лживым входил в промороженный до последнего кирпича подвал, что даже самые младшие коммунары, почти не понимавшие слов папского посланца, растерянно и недоумевающе поглядывали на старших ребят, точно спрашивая: «Долго ещё этот поп будет нести свою околесицу?»
      И когда поднялся со своего места Ласька, все, от самых маленьких до самых старших, почувствовали облегчение, и каждому стало понятно, что секретарь комсомольской ячейки больше не мог, не должен был, не имел права ждать.
      — Хватит! — звонким мальчишеским голосом проговорил Ласька.
      Он махнул рукой, и, угадывая его команду, дежурные подхватили тяжёлый котёл и понесли вверх по лестнице.
      А за дежурными в строгом порядке двинулся детдом, вся наша коммуна, в этот момент совсем забывшая и о голоде, и о холоде. Она шла, грозно топоча по каменным ступеням вытертыми подошвами. А впереди, не оглядываясь, испуганно подобрав полы, бежал человек в рыжей сутане.
      «Долой, долой монахов, раввинов и попов!» — изо всех сил выводили ребята десятками дружных голосов.
      Коммуна двигалась по лестнице за рыжей сутаной, поднималась вверх, шла на приступ, так что могло показаться, что и не простая это угроза то, что всё громче и громче звучало в такт шагам: «Мы на небо залезем, разгоним всех богов!..»
      Она поднималась по лестнице, шла на приступ, двигалась лёгким шагом голодных, иззябших, но никогда в короткой жизни не крививших душой, от рождения неподкупных детей революции.
      Она горланила эту песню оглушительно громко, стоя в глубоком снегу, пока сутана заползала в кабину автомобиля, пока дежурные выплёскивали кашу под колёса, а машина, буксуя в снегу и каше, вывозила папского посланца со двора коммуны.
      Она повторяла эту песню снова и снова, заглушая вой метели, чтобы рыжая сутана уразумела и запомнила её.
      «Мы на небо залезем, разгоним всех богов!» — грозно и весело предупреждал детдом.
      …Поздно вечером в спальню пришёл Тимофей Васильевич, которого весь день не было в коммуне. Он долго, далеко за полночь, пересаживаясь с койки на койку, рассказывал нам о своих встречах с Лениным, а это означало, что у него отличное или, как говорил наш доктор, «победоносное» настроение.
      Очевидно, он уже во всех подробностях знал о том, что произошло во время обеда, потому что то и дело, перебивая себя, повторял:
      — Будьте уверены, что этот поп запомнит сегодняшний день; думается, он и в Риме расскажет о нём, и, может быть, сообразит, что сие достойно размышления, ибо знаменует торжество и утверждение новой породы людей — неподкупных, а следовательно, для мира золота неуязвимых.
     
     
      СИЛА КОММУНЫ
     
      Неожиданно началась оттепель.
      Второй день вперемежку падает мокрый снег и льёт дождь, всё пропиталось сыростью — и стены, и простыни, и одеяла. У Мотьки болит зуб, и он гудит, как жук; странная это привычка появилась у него — гудеть.
      На уроке истории Тимофей Васильевич спрашивает, как погибло древнее Вавилонское царство. Но я всё забыл, хотя утром знал назубок, даже рассказывал Мотьке. Ещё Мотька удивлялся, почему древние царства погибали обязательно от трёх причин.
      …Я молчу и вожу рукой по карте древнего мира. На ощупь Вавилонское царство холодное и скользкое; оно тоже отсырело. Должно быть, и в Месопотамии идёт дождь, но не как здесь, а тропический ливень. Вода давно вышла из берегов Тигра и Евфрата и затопила поля.
      Тимофей Васильевич, наверно, думает, что Мотька гудит от избытка мыслей, и вызывает его мне на помощь.
      — Вавилонское царство распалось от трёх причин, — решительно начинает Политнога и замолкает, а когда пауза переходит все мыслимые пределы, слабым голосом спрашивает: — Тимофей Васильевич, почему все царства гибли от трёх причин?
      — У гимназистов больше не умещалось на шпаргалке. Очень просто. Но каким образом то же самое происходит и у тебя с Алёшей, не знаю. Садись и подумай!
      Мы садимся, и Мотька сразу начинает жужжать, тихо, но ещё тоскливее, чем раньше. Крупные капли падают на окно; едва одна капля растеклась и стекло сделалось прозрачным, падает другая.
      — Где Колычев? — перед концом урока спрашивает Тимофей Васильевич.
      — Болен… кажется, — неуверенно отвечает Лида.
      Но Лёнька Колычев совсем не болен. С самого утра он ходит по спальне из угла в угол, бледный, с красными пятнами на щеках: значит, на него «накатило».
      — Опять дуришь? — окликает Егор.
      — «Дурю»? — останавливается Лёнька. — Знаешь песенку:
      Махнув рукой, Лобан поворачивается к стенке.
      Братьев Колычевых — Лёньку и Бориса — год назад привёл в коммуну Тимофей Васильевич. Лёнька показался ребятам грубым и нелюдимым, а старший брат, Борис, был очень вежливым, никогда не забывал сказать «благодарю вас», улыбаясь при этом и глядя прямо в лицо.
      В свободное время он часами стоял у окна спальни, не сводя глаз с сада и спускающейся к реке тропинки. От его круглой, коротко остриженной головы на пол падала тень, напоминающая чайник.
      Была у Бориса одна важная отличительная черта: он в совершенстве разбирался во всех механизмах, какие только имела коммуна, как бы обладал властью над ними.
      Вещь, нуждавшуюся в починке, он брал осторожно, вытерев перед тем белой тряпочкой с необыкновенной тщательностью вымытые руки, и долго рассматривал. Потом принимался за работу.
      Он починил стенные часы, насос, электростатическую машину и медные магдебургские полушария из физического кабинета.
      На картинке в учебнике было изображено, как конные упряжки тянут полушария в разные стороны, а они, сжатые снаружи атмосферным давлением, не поддаются, хотя два сердитых человека в цилиндрах и длинных сюртуках всячески понукают коней. Лошадей у нас нет, но, когда Борис выкачал воздух из полушарий и продел верёвки в ушки, все коммунары разделились на две группы и долго тянули полушария, стараясь разъединить их.
      Борис стоял у окна, как обычно разглядывая тропинку, спускающуюся по косогору. Совершенно уверенный в приборе, он потерял к нему интерес; вообще его занимали только вещи, нуждавшиеся в починке, и дружил он только с младшими, самыми слабыми ребятами, которым надо было покровительствовать.
      Мы тянули изо всех сил, но так и не пересилили атмосферного давления. Борис подошёл к прибору и не глядя повернул кран. Воздух со свистом ворвался внутрь сверкающей медной сферы, и полушария сами отделились друг от друга.
      Наши предводители, Лобан с одной стороны и Аршанница — с другой, стояли красные и потные, в расстёгнутых рубашках. Мы всё тяжело дышали от напряжения. Мы понимали, в чём суть опыта, и всё-таки покорность прибора Борису в эту секунду казалась почти волшебной.
      Вскоре после опыта с атмосферным давлением Борис Колычев ушёл из коммуны. Накануне ребята слышали, как братья спорили и Борис несколько раз повторял:
      — Ты слабогрудый, и я тебе этого не велю, чтобы идти со мной.
      В ночь перед уходом Борис закончил починку рояля, по-прежнему обретавшегося на чердаке. Под утро сквозь сон я слышал музыку, о которой когда-то мечтал; оказывается, он умел и играть. На рассвете Колычев постучался к Пастоленко — они дружили, — попрощался и передал письмо для Тимофея Васильевича.
      Письма этого никто из нас не читал, но мы знали, что Борис сообщал там о своём намерении ещё год «побродить», а после определиться в судовые механики и плыть кругом земли, «раз, надо полагать, по всему свету будет мировая коммуна». Кроме того, он горячо просил Тимофея Васильевича сберечь Лёньку.
      После бегства от Бориса иногда прибывали письма: то из Петрограда, то с юга; а среди зимы в разное время явилось несколько посланцев: все в лохмотьях, посиневшие от холода, даже по тем временам невиданно худые и слабые. Так с запиской от Бориса в самые морозы пришёл Глебушка. Прямо из кабинета Тимофея Васильевича его отвели в изолятор. Доктор долго выхаживал Глеба, но он и теперь слабый.
      …При каждом Лёнькином шаге раздаётся хлюпающий звук; это оттого, что оторвалась подошва на ботинке.
      — «…А старший брат мой был лягавый», — бурчит Лёнька себе под нос.
      — Мясо привезли! — открыв двери, сообщает Август. — Кто староста распределения?
      — Я! — поднимается Лобан.
      — Иди. Фёдор отрубит фунтов шесть на обед.
      В коммуне кормят теперь немного лучше, но всё-таки мясо — вещь редкостная. Прислушиваясь к одобрительному гудению, Август добавляет:
      — Колычев! Зайди к Тимофею Васильевичу — от брата письмо!
      Лёнька пулей вылетает из спальни, а Лобан шагает вразвалочку, как бы нехотя. У дверей он останавливается и подзывает Новичка: тот человек хозяйственный и знает толк в продуктах.
      Лобан с Новичком возвращаются через полчаса или час. Слышно, как они переговариваются:
      — Нога ничего…
      — Жирная, — соглашается Новичок.
      — Пуда полтора потянет?
      Я думаю, что хорошо, если бы завтра на обед были борщ и котлеты. Но назови эти блюда вслух, Лобан непременно приготовит что-нибудь другое, потому что он упрямый. Лучше уж помолчать.
      Лёнька тоже вернулся. Лицо у него теперь спокойное, даже весёлое.
      — А Борис Матвеевич пишет, что на «Гидроторф» в Шатуре определился. Близко!..
      Лёнька говорит о Борисе только с Глебом, которого любит больше всех в коммуне, и почему-то всегда называет брата по имени-отчеству.
      — Год поработает — и в Питер…
      — Зачем? — спрашивает Глеб.
      — В плавание пойдёт — в Австралию, или в Америку, или ещё куда…
      — И ты с ним?
      — Надо думать… — не сразу отзывается Лёнька.
      Дождь перестал, на дворе подморозило, и через стекло видно, как кружатся в воздухе хлопья снега.
     
      «Мясо украли», — разносится по коммуне.
      Вслед за дежурным мы бежим вниз. Сквозь открытые двери кладовки видны полки, стол, окно с выбитым стеклом; через него сеется и падает на пол снег. В раме торчат зеленоватые осколки.
      — Уходите, нечем любоваться, — гонит Август.
      Уроки продолжаются своим чередом, а перед обедом в клубе открывается общее собрание.
      — Аршанница, Быковская, Васильницкий! — вызывает председатель.
      — Здесь! Тут! Есть!
      — Все в сборе? — спрашивает, откладывая список, председатель. — Слово имеет Ефим Дубовецкий.
      — О краже знаете… — начинает Фунт. — В кладовке выбито окно, но осколки на дворе. Вор прошёл через дверь и стекло выбил изнутри, для отвода глаз. Самое главное — на улице по свежему снегу никаких следов. Вор из своих, так выходит.
      Фунт долго молчит, вычерчивая что-то пальцем на столе, потом продолжает:
      — На всю коммуну легла тень, вот как, ребята…
      Дорогая наша, лучшая на свете коммуна, в которую мы приходили, не имея другого дома и другой семьи, и которая каждого встретила с открытым, чистым и незапятнанным сердцем! Кто же посмел опозорить её?
      — Исполком постановил не устраивать обыска, никому не рассказывать о том, что произошло, а обязать того, кто украл, до двенадцати ночи отнести мясо на место, в кладовку, — говорит Фунт.
      — А если не отнесут? — несмело спрашивает кто-то.
      — Хуже будет! — поднявшись и отодвинув рукой Фунта, угрожающим напряжённым голосом отзывается Лобан. — С коммуной шутки плохи!
      До двенадцати часов ночи…
      Когда проходишь мимо дверей Тимофея Васильевича, слышно, что он безостановочно шагает. Ласька читает. Глеб лежит с открытыми глазами, положив голову на руки, и шевелит губами: он думает. В двенадцать часов Лобан, Фунт и Ласька поднимаются и выходят из спальни. Слышно, как они спускаются по лестнице, потом шаги затихают.
      Мы ждём, не переговариваясь.
      Над дверью тикают стенные часы, винтовки чоновцев, установленные в пирамиду, отбрасывают тень, похожую на индейский вигвам из книжки Майн Рида. Даже кажется, что кто-то притаился внутри вигвама, прижимается к полу, натягивая лук.
      Мотька не выдержал, на цыпочках подобрался к двери, прислушался и бросился к своей койке:
      — Идут!
      Лобан, Фунт и Ласька возвращаются так же тихо, как вышли.
      Значит, всё по-прежнему и вор не положил мяса на место.
      Несколько человек из разных углов спальни собираются к Ласькиной койке. Оттуда доносится скрип козел, шёпот — это заседает бюро комсомольской ячейки. Я прислушиваюсь, но нельзя разобрать ни одного слова.
      — Не спите, ребята? — спрашивает Ласька, когда шёпот замолкает. Голос у него спокойный и задумчивый, такой, что сразу понятно: комсомольское бюро приняло очень важное решение. — Некоторые подозревают друг друга — этого делать нельзя, — продолжает Ласька. — Мы заставим того, кто украл, самого повиниться, а там подумаем… Верно?..
      Мы молчим.
      Только теперь я понимаю, что коммуне угрожает опасность. Такая, что нужно драться за коммуну; это мало — волноваться и не спать. Но с кем драться и как?
      — Помните, что Август рассказывал про голодовку? — спрашивает Ласька.
      Конечно, мы помним, как в Минусинской тюрьме мерзавец надзиратель оскорбил арестованную — двадцатилетнюю студентку-большевичку. Перестукиваясь через стены, женская тюрьма сообщила мужской о происшествии. Было это после революции пятого года, когда тюремщикам казалось, что рабочие разоружены, революционеры раздавлены, никто не посмеет поднять голос: действуй как хочешь. Только недавно кончилась двадцатидневная голодовка; десятки заключённых — в тюремном лазарете. Но всё равно, нельзя оставить удар без ответа, и надо, чтобы враги и друзья на воле почувствовали силу заключённых-большевиков. Единственное оружие — голодовка. Значит, вся тюрьма снова объявит голодовку до изгнания мерзавца надзирателя.
      Мы все хорошо помним это, но зачем сейчас вспоминать о рассказе Августа?
      — Тот, кто украл, поступил… — Несколько секунд Ласька ищет нужное слово. — Поступил по-буржуйски, подло. Он для нас буржуй, враг.
      Лобан давно уже зажёг свет. Мы сидим на койках и слушаем. Ласька поднялся и вдруг так громко и весело закончил, что мы даже не сразу понимаем смысл последних его слов:
      — Комсомольская ячейка требует, чтобы тот, кто украл, вернул мясо и признался в краже. Такой наш ультиматум. А теперь комсомольцы объявляют голодовку… До тех пор будем голодать, пока вор не признается.
      …Коммуна голодает второй день. Тимофей Васильевич запретил бы голодовку, и комсомольское бюро решило скрыть от него и других учителей то, что происходит.
      Это самое тяжёлое.
      Мы ходим на уроки, спускаемся в столовую, как обычно, к завтраку, обеду и ужину. «Распределение», как всегда, раздаёт порции хлеба, разливает суп, и, когда в столовой появляются Август, Ольга Спиридоновна или Пастоленко, ложки опускаются в миски.
      Но мы не делаем ни глотка. Стараясь не дышать, чтобы в ноздри не проникали раздражающие запахи, глядя вверх, чтобы не видеть полных мисок, напрягая всю силу воли, мы выливаем суп обратно.
      Август уходит, и можно хоть положить ложки на стол. Комсомольское бюро решило, что голодать будут только старшие. Но разве мы не коммунары?
      В коммуне необычайно тихо. На уроках ребята сидят бледные и похудевшие, судорожно глотая голодную слюну. Хуже всего вечером — тошнит, кружится голова. На третий день Глебушка шёл по коридору и упал. Его нашли через час.
      — Странно! — сказал доктор, осмотрев Глеба. — Голодный обморок.
      Утром по дороге в столовую, на лестнице, у меня закружилась голова. Очнулся я в изоляторе рядом с Глебом. Голова была забинтована и болела так сильно, что даже почти не хотелось есть, только тошнило и горькая слюна наполняла рот.
      Глаза у Глебушки блестят, а лицо похудело и подбородок заострился. Он лежал неподвижно на спине; рядом на стуле стояла чашка, от которой пахло мясным наваром. Глебушка незаметно выплеснул бульон в миску под койкой, потом поднёс чашку к губам, делая вид, что пьёт. Когда доктор ушёл, он упал головой на подушку и разжал пальцы, державшие чашку. Она скатилась по одеялу к краю койки.
      — Продолжаем? — спросил я.
      — Конечно! — отозвался Глеб. Он нащупал рукой чашку и, не глядя, поставил на стул. — Вовсе я этого не боюсь, — сказал он. — Когда мамка умерла, я десять дней совсем ничего не ел, а потом меня Борис нашёл.
      Вошёл Лёнька Колычев, сел на Глебову койку и сердито зашептал:
      — Сейчас же брось! Тебе жрать нужно, Глебка! Смотри помрёшь, совсем помрёшь.
      Он вынул из кармана кусок хлеба и поднёс к сжатому рту Глеба.
      — Не смей, Ленечка! — слабым и тихим, но таким убеждённым голосом сказал Глеб, что Колычев отвёл руку.
      — Что мне с тобой делать! — повторял Лёнька, закусив губу. Глаза у него были сердитые.
      — Уходи, Колычев! — приказал врач, неожиданно появляясь в изоляторе.
      Лёнька поднялся, хотел что-то сказать, но встретился взглядом с Глебом и, наклонив голову, молча выбежал. Доктор сменил перевязку, послушал сердце у меня и у Глебушки и спросил, хотим ли мы ещё бульона.
      — Мы сыты, — отозвался Глеб, несколько раз отрицательно помотав головой.
      Вечером зашёл Политнога и сообщил новости: Тимофей Васильевич совсем разболелся — его увезли в больницу, а Лёнька удрал.
      — Ребята говорят — голодать не к чему, — сказал Мотька. — Лёнька — он и есть вор, гад такой. Чего ж голодать?
      Говорил он каким-то незнакомым, прерывающимся голосом — вероятно, от слабости.
      — Неправда! — вскрикнул Глеб. Он сел, но сразу снова упал на подушку. — Голова как кружится… — протянул он, не открывая глаз, прикрытых синеватыми веками с длинными ресницами.
      — Кому ж ещё? — пожал плечами Мотька.
      Во сне Глеб метался, выкрикивал что-то непонятное, звал то Бориса, то Лёньку, потом затих. Доктор не отходил от него. Ушёл доктор только на рассвете, и сразу в дверь скользнул Лёнька с двумя чашками бульона в руках. Было ещё совсем темно, и я его даже не узнал, но Глеб разглядел сразу и притянул к себе, всё время повторяя:
      — Я же говорил! Видишь! Я же говорил.
      — Ешь, дура, — сказал Лёнька, улыбаясь и неловко садясь с двумя полными чашками в руках.
      Запах бульона заполнил комнату. Мне вдруг так захотелось есть, что я забыл обо всём на свете и не видел ничего, кроме этих чашек. Сердце колотилось, а руки и ноги ослабели, стали словно чужими.
      — Да ешь же, дура, — шёпотом повторял Лёнька. — Отыскалась нога эта ваша…
      — Врёшь! — сказал Глебушка, широко раскрывая огромные глаза и недоверчиво улыбаясь.
      Он сел и спрятал руки под одеяло.
      Не отвечая, Лёнька положил, почти швырнул чашки на стул и выбежал. Через несколько минут он вернулся, волоча телячью ногу. Глеб потрогал мясо, будто всё ещё не верил.
      — Кто украл? — спросил он.
      — Пейте, — не отвечая Глебу, приказал Лёнька, бросив мясо на пол и протягивая чашки. — Только не спешите…
      Он сидел, не сводя глаз с Глеба всё время, пока мы пили бульон.
      — Мы с Пастоленко сварили, — проговорил Лёнька. — Хороший? Нет, больше нельзя; утром ещё принесу.
      — А Мотька на Лёньку брехал. Вот дурной! — улыбнулся Глебушка, когда Лёнька вышел, унося на плече телячью ногу.
      Я ничего не ответил. Мне хотелось только есть и спать, больше ни о чём думать я не мог.
      Когда я проснулся, было совсем светло. По изолятору ходил доктор в белом халате, довольный и весёлый.
      — Дело пошло на поправку, — заметил он, подходя к койке. — И пора…
      Глеб ещё спал.
      После полудня сразу, как только мы пообедали, в коридоре послышались спорящие голоса. Кто-то, кажется Фунт, настойчиво говорил:
      — Мы на минутку только. Спросим — и назад.
      — Алексей с Глебом больны ведь. Зачем их волновать? — недовольно возражал доктор.
      Всё-таки ребята своего добились. К нам вошли Лида Быковская, Фунт и Аршанница. Они расселись — Аршанница на подоконнике, а Лида с Фунтом на табуретах. Доктор с сердитым и встревоженным лицом стоял в дверях.
      — Ну, как вы себя чувствуете? — обычным своим ровным голосом спросила Лида.
      Мы не отвечали, понимая, что ребята пришли вовсе не для того, чтобы справиться о нашем здоровье.
      — Привычка у тебя тянуть, Лидка, — вмешался Аршанница, поднимаясь с подоконника. — Приходил кто-нибудь, ночью? — тихо и очень серьёзно спросил он, переводя взгляд с Глебушки на меня.
      — Да… — не сразу отозвался Глебушка.
      — Кто? — набрав полную грудь воздуха, продолжал Аршанница. — Лёнька?
      — Да.
      — Ну вот… — нахмурился Аршанница и, кивнув головой, шагнул к дверям, но на полдороге остановился: — Зачем приходил? Рассказывайте.
      — Значит, и вы видели ногу? Сами видели? — нетерпеливо перебил Фунт Глеба.
      …Мы остаёмся одни. Глеб лежит на спине и быстро шевелит губами. Потом вдруг садится, свесив на пол тоненькие, как спички, ноги.
      — Они на Лёньку думают, да? — спрашивает он, взглянув на меня. — Конечно, на Лёньку, — отвечает он сам себе, медленно одеваясь и непослушными пальцами застёгивая пуговицы. — Вот дурные! Какие они дурные…
      Я тоже одеваюсь, сам не зная зачем. У меня кружится голова и сами собой закрываются глаза, но я смотрю на торопливо одевающегося Глеба и стараюсь не отстать от него.
      Когда мы заходим в клуб, никто даже не оборачивается на шум наших шагов. Ребята стоят тесным кругом, и из-за их спин, из центра круга, раздаются голоса; тихий и запинающийся — Лёнькин, и требовательный, всё более настойчивый, сердитый и громкий — Аршанницы.
      Глеб садится на стул у дверей и слушает, вытянув вперёд шею, шумно дыша полураскрытым ртом.
      — Чего ж ты убегал? — допрашивает Аршанница.
      — Не скажу… — отзывается Лёнька.
      — Погоди, скажешь… Откуда ты взял эту ногу, если не украл?
      — Не скажу!
      Я не вижу Лёнькиного лица, но ясно представляю себе, как он стоит, опустив голову, не глядя на гневные лица коммунаров.
      — Откуда ж ты взял ногу, если не украл? — зло и нетерпеливо повторяет Аршанница.
      — Не скажу! — эхом отзывается Лёнька.
      — Вот что, ребята, — решает Аршанница, — раз не хочет отвечать, пусть забирает чёртово мясо и выкатывается из коммуны. К чёрту!.. Мотька, принеси ногу.
      Круг расступился, открывая дорогу Политноге, и мы увидели Лёньку. Я не успел рассмотреть его лицо; помню только, что оно было совсем не таким, как я себе представлял: совершенно белое (только в ту секунду я понял, что это значит, когда говорят — белое, как бумага), высоко поднятое, с крепко сжатым ртом, с сухими глазами и неподвижное. Может быть, и Лёнька заметил Глебушку, потому что он вдруг качнулся вперёд, как будто хотел подойти к нам, но не двинулся с места.
      Круг замкнулся. Я обернулся к Глебу. Из его широко раскрытых глаз текли слёзы.
      Я знал, что Глеб сейчас единственный человек в коммуне, который верит Лёньке, ни капельки не сомневаясь в нём.
     
      В комнату влетел Мотька. Задыхаясь от быстрого бега, он закричал:
      — Ребята! Там две ноги. Честное комсомольское!
      Все отхлынули от Лёньки и окружили Политногу. Он стоял важный, с таким выражением, как будто ему хочется не то расплакаться, не то рассмеяться.
      — Две ноги! — повторил Мотька.
      Лёнька как стоял, сел прямо на пол посреди комнаты, но почти сразу поднялся и шагнул к нам. В этот момент появился доктор, схватил нас за руки и потащил в изолятор. Лицо у него было такое сердитое, что мы не стали спорить.
      — Совершенное отсутствие дисциплины! — бормотал доктор, спускаясь по лестнице. — Ребята, которые знают только «хочу» и совершенно не знают слова «должен»!
      Теперь я убеждён, что он был неправ тогда, да, вероятно, и не думал того, что говорил.
      Мы шли послушно и не спорили. Шум голосов в клубе удалялся и наконец совсем затих.
      После обеда явился Мотька, как всегда с последними новостями: вторая нога, та, что появилась после Лёнькиной, — вся в грязи, пыли, значит, валялась где-то на чердаке, и ещё Август отыскал на ней синюю продотдельскую печать. А где Лёнька добыл мясо, откуда притащил, это неизвестно; Колычев молчит, а Август запретил расспрашивать его.
      Мотька не выбегает — от важности он как бы выплывает из изолятора.
      Значит, вор держался, держался и всё-таки не выдержал.
      Я лежу и думаю об этом, и об этом думают, вероятно, все коммунары. Что-то чужое и злое вошло в коммуну, но мы и не подумали отступить перед этим, сдаться. Коммуна победила — иначе и быть не могло.
      Я задумался и даже не заметил, что в комнату вошёл Лёнька. Он сидит на Глебушкиной койке, держит его за руку, и они с Глебом о чём-то переговариваются.
      — Никому не скажешь? Честное слово? — шёпотом спрашивает Лёнька Колычев.
      — Честное слово!
      — Никому и никогда?
      — Никому и никогда!
      Я закрыл глаза и стараюсь дышать так, как дышат во сне.
      — Это Борис Матвеевич достал, — ещё тише, почти беззвучно, шепчет Колычев. — Я как приехал ночью к нему на Шатуру, он сразу достал.
      — Борис Матвеевич… — повторяет Глеб.
      — А говорить никому не велел; пусть, значит, ребята думают, что украденное вернули, — продолжал Лёнька.
      Больше они ничего не говорят.
      Я лежу и думаю: «Кто же всё-таки вор?» Но этого мне так и не удаётся узнать. Да это и не самое важное. Кто бы он ни был, самое важное в том, что он сдался, что мы сильнее!
     
     
      В ПОЛЬЗУ ГОЛОДАЮЩИХ
     
      В комнате накурено, шумно, и, несмотря на тесноту, всё время появляются новые группки комсомольцев; они разбиваются на пары, пристраиваясь к длинной очереди.
      — Товарищи! — встречает вошедших секретарь райкома комсомола Костя Ерохин. — В Поволжье голод! Райком призывает вас собирать в пользу голодающих так, как выполняют боевой приказ. Поясняйте терпеливо, огненным словом поясняйте, что деньги — это хлеб, а хлеб — жизнь.
      Голос у Ерохина охрипший, глаза усталые, но твёрдые и решительные. С плаката Компомгола, подтверждая каждое слово секретаря, смотрит женщина с окаменевшим от горя лицом. За нею выжженная, изрезанная трещинами степь.
      — Поясняйте, какое горе у республики, — говорит Ерохин.
      Мы с Мотькой знаем, что отца и мать Кости — красных партизан — деникинцы живыми сожгли в избе, что сам он чудом спасся. Убежал и воевал у Будённого. Вот какой это человек!
      На столе жестяные кружки, продолговатые пачки лозунгов и отчётные талоны из толстой зелёной бумаги; сколько положат денег в кружку, на столько надо оторвать талонов и отдать жертвователю.
      Всем имуществом распоряжаются две девушки — одна высокая и строгая, другая медлительная, с добрым и широким веснушчатым лицом. В руках у девушек бронзовые печати и закоптелые бруски сургуча. Получив запечатанную кружку и расписавшись, сборщики протискиваются к выходу.
      Им хорошо, а что будет с нами? Доктор говорил вчера, что мы с Мотькой плохо растём просто оттого, что в пище не хватает солей кальция и ещё чего-то. Но Ерохин ведь не знает об этом. Ему всё равно: раз мал, значит — маленький! Он уже турнул одну такую пару.
      Очередь движется медленно, но всё-таки стол близко, и всё яснее доносится горячий запах расплавленного сургуча. Мы подходим к веснушчатой и переглядываемся с Мотькой, что, мол, игра выиграна. На всякий случай мы поднимаемся на цыпочки и вытягиваемся как можем. Теперь мы не намного ниже других.
      Но, очевидно, со стороны это выглядит иначе.
      Со стороны не очень заметно, какими мы стали большими оттого, что балансируем на кончиках пальцев, едва удерживая равновесие, и до отказа, до того, что почти невозможно дышать, вытягиваем шею.
      — Чего вы качаетесь? — удивлённо поднимая брови, спрашивает девушка.
      Она перегнулась через стол и окликнула подругу:
      — Люда, они на цыпочках. Ей-богу, на цыпочках! И шипят! Ей-богу, чистые гуси!
      Из Мотькиной груди в самом деле доносится шипение или булькание; вероятно, это от волнения.
      Мы опускаемся на пятки — но поздно! В комнате раздаётся дружный хохот, и мы едва разбираем слова, которых ждём и боимся:
      — Идите домой, ребята! Грудняшкам здесь нечего делать. Идите, идите!
      — Товарищ секретарь! — негодующе кричит Мотька. — Брешет она, честное коммунистическое, брешет! Какие же мы грудняшки!..
      Все перестали смеяться. Ерохин повернулся к нам, наморщил загорелый лоб, сдвинул на затылок кубанку с красным верхом, но молчит, И вдруг мы услышали Людин голос:
      — Они ведь с желанием идут, Ленка! Что ж ты?!
      — «С желанием»! — пожала плечами веснушчатая, протягивая кружку. — Только талоны растеряют, разбирайся потом…
      Видно, не такое это простое дело отличить доброго волшебника от злого.
      Мы вошли в райком маленькими, «грудняшками», как сказала эта веснушчатая, а вышли полноправными комсомольскими сборщиками, с запечатанными кружками, с лозунгами, двумя булавками, прикреплёнными на груди, с контрольными талонами на двадцать миллионов рублей.
      Талоны несёт Мотька, но кружка висит на брезентовой перевязи у меня через плечо; при каждом шаге я чувствую, как она ударяет по животу.
      Мы шагаем сперва медленно, потом скорее и скорее, наконец мчимся во весь дух, чтобы встретить больше прохожих.
      У угла переулка мы с разбега налетаем на сухонькую женщину в чёрной шляпе.
      — Ах, вы «просите», — бормочет она, прижимаясь к стене здания. — Но именно так похожие на вас милые молодые люди просят на больших дорогах кошелёк или жизнь, и именно так просили когда-то Марию Антуанетту удобнее положить головку на деревянную подушку.
      Она выбирается из сугроба и, отряхнув снег, не опустив ни рубля в протянутую кружку, уходит.
      — Ах, какое страшное время! — издали доносятся её слова.
      Нет, нелёгкое дело «пояснять Огненным словом».
      Мы уже часа два на улице. Холодно. Губы одеревенели от ледяного ветра с колючей снежной пылью.
      — Кто это Мария Антуанетта? — с трудом выговаривая слова, спрашивает Мотька.
      — Не знаю. Сколько ещё талонов?
      Мотька перекладывает толстые зелёные листы из одной руки в другую, дуя на побелевшие пальцы.
      — Девятнадцать миллионов сто тысяч…
      — Ух, как много!
      — Много! — уныло соглашается Мотька.
      — Значит, и отдыхать не время.
      Мы входим в трамвай и, обойдя всех пассажиров, соскакиваем на полном ходу, когда вагон, неистово звеня, словно подбадривая себя, по оледенелым рельсам несётся под гору, мимо храма Христа-спасителя.
      В сугроб — и, сразу поднимаясь на ноги, в следующий вагон.
      Едва шевеля замёрзшими губами, мы обращаемся к сотням людей: к солдатам в серых шинелях, рабочим, студентам, которые, вывернув карман кожанки, щедро суют в кружку иной раз весь свой капитал, к нэпманам в тёплых шубах с бобровыми воротниками.
      Мы пересекаем город из конца в конец, от Рогожской заставы до Пресненской.
      Мы путешествуем через Москву двадцать первого года, освещённую редкими фонарями, ещё не обогревшуюся после гражданской войны.
      За окнами трамвая мелькают фабричные трубы, вывески частников, дома с облупившейся штукатуркой, витрины кабачков. Толстый лихач в синей поддёвке, расставив локти и струной натянув вожжи, мчит седока в низких санках, поднимая за собой снежные вихри.
      Уже вечер. За спиной — витрина ресторана, и от света, сквозь зеркальное стекло падающего на улицу, кажется, что тут теплее. В который раз мы пересчитываем талоны, но их убавилось только на миллион семьсот тысяч. Мотька смотрит на меня, даже на мгновение открывает рот и сразу плотно сжимает губы, так и не сказав: «Вернёмся!» Да и как это можно — почти со всеми талонами, с пустой кружкой явиться в райком, чтобы обрадовалась эта веснушчатая Ленка, а Ерохин решил, что нам и в самом деле зря доверили!
      Об этом и думать нечего.
      Каждый знает, как трудно маленькому становиться большим, особенно если ты ещё и растёшь медленно оттого, что в пище не хватает каких-то солей кальция. Но если уж, несмотря ни на что, взрослые поверили наконец, что ты большой, и дали тебе боевой приказ, держись крепко.
      Холодно, но кто же боится холода? И уж наверно Ерохину было потруднее, когда он выбросился из окна горящей избы и под пулями бежал к Дону.
      Утром сборщикам вместо обеда дали полфунта хлеба на двоих. Мы делим замёрзший ломоть и съедаем до крошки. Теплота разливается по телу. Верно сказал Ерохин: «Хлеб — это жизнь». Кажется, так устал, что шагу не ступишь, а поел — и почти совсем забыл об усталости, и в голову приходят смелые мысли.
      — В ресторан? — оборачивается Мотька. Зелёные его глаза светятся; это значит, что он на всё решился и ничего не боится.
      Толстая, прямо необъятной ширины шуба поднимается по ступеням к широко распахнувшейся зеркальной двери.
      Мы — за ней. Иногда не так уж плохо быть маленьким.
      Зал заставлен круглыми столиками. Они отражаются в паркете, в зеркальном потолке и зеркальных стенах; кажется, что и сверху и снизу, со всех сторон — ещё и ещё залы с бесконечными рядами столиков.
      Официант в чёрном фраке, с подносом на вытянутой руке, птицей, едва касаясь носками пола, несётся мимо, ловко наклоняясь на повороте; тогда виден улыбающийся поросёнок на подносе, селёдка с петрушкой во рту, бутылка с серебряным горлышком, икра в крохотном, словно игрушечном, ведёрке со льдом.
      Официант выпрямляется, и поднос уплывает.
      Под потолком качается люстра с разноцветными подвесками. На круглой сцене, покрытой пушистым зелёным ковром, стоит маленькая женщина в странной короткой юбочке из перьев и, прижимая руки к груди, поёт:
      Голос её едва доносится сквозь лязгание вилок, звон стекла, топот ног.
      жалобно выводит женщина в юбочке из перьев.
      — Просто буржуйка! Ишь ты, «несчастная»! — бормочет Мотька, который заслушался было и теперь сердится за это на себя.
      протягивая руки вперёд, просит певица.
      — «Пожалей»! — не может успокоиться Мотька. — Шалавых нет — жалеть. Тут все буржуи? — оглядевшись по сторонам, ещё тише спрашивает он.
      — Не знаю…
      — Все! — после секундного раздумья решает Мотька. — Смотри, Алёшка, за кружкой, как бы не срезали!..
      Мы идём между столиками. Оборвав песню, певица по ступенькам сцены спускается, вытаскивает из-за корсажа стотысячную бумажку и кладёт в кружку.
      — Ты что? Ты буржуйка? — в упор спрашивает Мотька.
      Певица смотрит на него серыми серьёзными глазами, отрицательно качая головой.
      — Честное комсомольское?
      — С чего ты взял? — улыбается певица. — Какая я нэпманша? Актриса — это совсем другое дело. А песня… Так разве только в песнях правда?..
      — И здоровые же у тебя куры, — заминая неприятный разговор, шепчет Мотька, показывая на юбочку из белых перьев. — Я таких даже никогда не видел.
      — Это страусы, — отзывается певица.
      Она поднимается на сцену и, положив руку на плечо гармонисту, чтобы тот перестал играть, шагнув к самому краю зелёного ковра, громко говорит:
      — Давайте подумаем о тяжёлом! Там ведь столько людей без крошки хлеба, прямо на краю гибели!..
      Становится тихо. Верно, это и есть «огненные слова», о которых рассказывал Ерохин.
      Теперь нас останавливают почти у каждого столика и кладут что-нибудь в кружку.
      — Мальчики, сюда! Эй, мальцы! — откуда-то из дальнего угла окликает пьяный голос.
      — М-мальцы! Ж-жива!
      Гармонист с силой растягивает мехи, начиная стремительную танцевальную мелодию. Танцующие пары заполняют проходы. Мы проталкиваемся между быстро кружащимися шёлковыми платьями, синими, серыми и чёрными пиджаками к крайнему столику, откуда вновь и вновь раздаётся окрик:
      — М-мальчики, сюда!
      Вокруг стола, уставленного тарелками с недоеденной закуской, бутылками и бокалами, — четыре стула, три из них пусты — люди ушли танцевать — и только на одном верхом, покачиваясь, как птица, которая клюёт зерно, сидит широкоплечий человек в залитом вином сером пиджаке, рыжий, с маленькими без ресниц глазами.
      — М-могу всё купить, — бормочет он, откидываясь на спинку стула и глядя то на кружку, то на зелёные листы талонов. — Эй, ч-человек! Может Додонов всё купить? М-может?
      Он делает широкое, неверное движение, сбрасывая локтем бутылку со стола, но даже не оборачивается на звон разбившегося стекла.
      — Очень свободно-с, в любое время! — отзывается официант, почтительно замирая, прежде чем с подносом в руках нырнуть в толпу танцующих.
      — Слыхал? Додонов всё может. Сколько у тебя этих зелёненьких, м-малец?
      — Шестнадцать миллионов, мгновенно подсчитывает Мотька, недоверчиво глядя на Додонова.
      — Д-давай!.. — Он вытаскивает мятые кредитки из всех карманов, кучей громоздя бумажки у края стола, между блюдами с закусками и бутылками. Круглые его глаза без ресниц с непонятной жадностью глядят в одну точку, на Мотькины руки, сжимающие отчётные талоны.
      — Ж-желаю рвать. Додонов ж-желает рвать!
      — Раньше деньги кладите!
      Додонов наклоняется и протягивает вперёд руку с толстыми красными пальцами — очевидно, он хочет вырвать талоны; Мотька вовремя отступает, и, потеряв равновесие, Додонов опускается на стул.
      — По-купецки, следственно. Товар против денег. Можно и по-купецки.
      Смачивая пальцы слюной, он отсчитывает деньги, перекладывая мятые разноцветные кредитки из большой кучи на краю стола в другую, поменьше.
      — Миллион. Два лимона. Три лимона шестьсот. Пять миллионов, — мусоля и поглаживая бумажки, вслух считает он, сидя верхом на стуле и мерно покачиваясь. — Семь лимонов. Восемь миллионов.
      Играет гармонист, мимо скользят пары танцующих, но мы ничего не видим, кроме толстых, влажных пальцев и шуршащих бумажек.
      Отсчитав шестнадцать миллионов, Додонов выхватил у Мотьки талоны, с ожесточением разорвал их на мелкие клочки, швырнул в танцующих и, вздохнув, стал деловито проталкивать деньги в отверстие кружки.
      — Что это такое, господа? — раздаётся у меня из-за спины сердитый голос.
      Додонов поднимает голову и, оторвавшись от своего занятия, несколько секунд неподвижно, с усилием вспоминая что-то, смотрит поверх моей головы. Руки его шарят по столу, ощупывают карманы. Рот сжимается, на плоском лице желваками выступают скулы.
      Мотька успел затолкнуть в кружку последние бумажки и придвинулся ко мне.
      — Ограбили! — вдруг тоненьким голосом выкрикнул Додонов.
      Чья-то ладонь протянулась из-за спины и тяжело легла на кружку.
      — Бежим! — крикнул Мотька.
      Я рванулся за ним, но кто-то крепко держит меня за воротник куртки и не даёт двинуться, Напрягая все силы, я рванулся, ещё раз — в сторону, потом вниз — и упал на пол.
      В ту секунду я увидел ряды столиков, людей, которые бегут со всех сторон — может быть, на помощь Додонову, а может быть, нам на выручку, — бешеное скуластое лицо Додонова над опрокинутым столиком, скомканную скатерть и разбитые, бутылки внизу подо мной.
      Больше я ничего не вижу и только сжимаюсь, сжимаюсь, напрягая все силы, совершенно как ёж, когда голодная собака нападает на него. Сжимаюсь в комок, стараясь так прижать колени к подбородку, чтобы они срослись, так запрятать, прижать к себе кружку, о которую часто, со звоном бьётся сердце, чтобы она вошла внутрь, потому что всё время я знаю и помню одно: если кружку отнимут, это гораздо хуже, чем умереть, и это невозможно.
      Надо мной кипит драка. Чьи-то руки пробираются между подбородком и коленями, стараясь разжать меня, как разжимают раковину. Кто-то тяжело, с хрипом сопит надо мной, горячо дышит в затылок. Я откатываюсь на полшага по винным лужам, с хрустом давя разбитое стекло, но руки снова настигают меня и, в кровь царапая подбородок, протискиваются вершок за вершком к кружке.
      — Мотька! — из последних сил зову я на помощь.
      И вдруг у пола между чьих-то ног я увидел прищуренные, светящиеся, как у кошки, Мотькины глаза. Он подполз ближе, и что-то горячее капнуло мне на лицо — это Мотька укусил руку навалившегося на меня Додонова.
      Сквозь звон и хруст стекла, топот ног, шум драки я услышал ни на что не похожий, дикий вой, и в тот же момент почувствовал, что руки, пробирающиеся к кружке, разжались, освободив меня.
      Я проползаю между ног, под столиками, то и дело ощупывая кружку, боясь упустить Мотьку, который, пригнувшись, огибая столики и колонны, бежит к дверям.
      За спиной бушует драка; оттуда доносится тяжёлое дыхание, скрип раздавленного стекла и тонкий крик Додонова, тянущего одну букву: «Оооо-ооо-ооо».
      У дверей никого нет, и мы выбегаем на улицу.
      Мы бежим, не оборачиваясь, во весь дух, и кажется, что в темноте за нами мчится весь ресторан: официанты с поднятыми подносами, толстые шубы, Додонов с выпуклыми красноватыми пуговками глаз на бешеном скуластом лице.
      Мы бежим из последних сил, но топот за нами становится всё громче. А может быть, это стучит кружка, ударяясь о пряжку пояса, кровь в висках, собственные наши сердца?
      Мы бежим вниз по Тверской, по заваленному снегом Александровскому саду. Ветер со снегом дует навстречу, как будто ловит нас, широко расставив руки и с тонким, удивлённым свистом смыкая их где-то далеко позади.
      Мы добегаем до берега Москвы-реки и падаем просто потому, что больше нет сил. Кружка лязгнула о лёд, и стало тихо. Темно, и другого берега не видно. Внизу неясно виднеется замёрзшая река. Кое-где ветер выдул снег, и обнажился лёд, зеленовато-чёрный, как бутылочное стекло. Перед глазами намело пушистый холмик снега, на нём темнеет круглое пятно от дыхания.
      Холмик становится выше, заслоняя реку, и исчезает; я снова слышу топот, оборачиваюсь и вижу бегущего поросёнка с петрушкой во рту, а за ним в темноте тяжело топающего сапогами толстого нэпмана в шубе. Вот он нагнал меня, схватил за плечо и тянется к кружке, но я подтягиваю ноги и сжимаюсь в комок, напрягаясь всем телом.
      Открываю глаза. Это Мотька наклонился надо мной, трясёт за плечо и кричит в самое ухо:
      — Вставай! Замёрзнешь!
      Я ощупываю кружку и, успокоившись, поднимаюсь. На улице пусто, тихо и темно. Мы идём к райкому сдавать деньги. Тяжёлая жестяная кружка с сургучной печатью покачивается, ударяя по животу, и брезентовая перевязь оттягивает плечо. Мы идём к райкому, и я вспоминаю Ерохина, веснушчатую и её подругу — строгую красивую девушку, которая решила нашу судьбу.
      — Дай помогу! — просительным голосом предлагает Мотька, но, хотя он теперь на всю жизнь мой самый лучший товарищ, я не отдаю кружки, а он не отнимает и даже не просит больше.
      Мы идём, часто останавливаясь, чтобы передохнуть. Тогда я сразу чувствую, что ноги становятся резиновыми, подгибаются колени, и я прислоняюсь к стене или прямо сажусь на тротуар с Мотькой рядом. Через секунду он снова трясёт меня за плечо и кричит: «Вставай, замёрзнешь!»
      Мы поднимаемся и идём дальше — по Пречистенке, по кривому Мёртвому переулку, мимо облупившихся домиков с окнами, закрытыми ставнями.
      На середине Арбата горит костёр, и, протянув руки к огню, вокруг стоят трое красноармейцев в будёновках с красными звёздами. Мы греемся рядом с ними, но недолго, потому что начинает пахнуть сургучом и страшно, как бы не растаяла и не загорелась печать на кружке.
      Теперь мы большие и должны сами думать обо всём. Это я знаю, что многое изменилось за сегодня, и теперь мы большие, всё равно, будем ли расти быстро или медленно, и всё равно, что бы о нас ни говорили.
      Утром что ж, утром можно было нас назвать грудняшками или ещё как-нибудь, а теперь нельзя.
      Мне кажется, что только теперь я понял, о чём думают взрослые. Красноармейцы у костра, Август, Костя Ерохин.
      Это совсем не просто быть большим.
      Мы идём медленно, оттого что устали и трудно идти по глубокому снегу. Мотька впереди, а я за ним.
     
     
      МАЛЕНЬКИЕ СТАНОВЯТСЯ БОЛЬШИМИ
     
      Один за другим маленькие становились большими и выходили из школы, последний раз пожав руку Тимофею Васильевичу, Ольге Спиридоновне, Августу, Фёдору Пастоленко — всем вам, мудрые и терпеливые наши товарищи педагоги. Мы шли по переулку, задерживая шаг, часто оглядываясь, неуверенно, почти как человек, который после болезни учится ходить.
      Нам и в самом деле надо было научиться самостоятельно ходить по жизни. Это нелегко; маленькая наша коммуна совсем не то, что большая, строящая коммунизм Россия.
      Мы шли по переулку и расходились, разъезжались по разным концам страны, теряли друг друга из виду. Но что-то связывало нас. И часто, когда было трудно, когда Мотька торпедировал вражеские корабли, когда мы шли на фронт, когда Лида, принимая буйный и непокорный класс, думала, как подчинить себе, — главное — не подчинить, а согреть, зажечь сорок ребячьих сердец, — перед нами вставала коммуна. Она возникала, как возникает перед глазами лётчика, ведущего корабль над сплошной облачностью, в неожиданном просвете земля. Всегда в самую трудную минуту, когда силы уже на исходе, и всегда вовремя.
      И в такие минуты разве могли мы не думать: какая мощь заложена в нашей коммуне, если она столько дала каждому из нас, стольким поколениям школьников, стольким людям, с верой и надеждой выпущенным ею в большой советский мир; если она, наша школа, так часто вспоминается, так часто приходит на помощь, так живёт и в сильных и не в таких уж сильных душах.
      …Вечер подходит к концу. Мы сидим, вспоминаем прошлое и думаем о будущем.