DjVu

      С бобрами
     
      Толя Сорокин улёгся на куче сена, положив под голову вещевой мешок. На противоположной стороне вагона, в прямоугольном окошке, темнели лохматые тучи; стало прохладно, и бобры наконец успокоились. Юра Вологдин устроился рядом, свернулся клубком и спит.
      Вагон то и дело резко встряхивало. Один из бобров просыпался, с силой ударял плоским, безволосым хвостом по металлическому полу клетки. Другие немедля отзывались на сигнал тревоги. Вот и снова послышались глухие удары, звон алюминиевых кормушек, перекатывавшихся от движений встревоженных зверей.
      Не открывая глаз, Юра Вологдин натянул шинель. Из-под серого сукна видны только смолистый чуб и полоска загорелого лба.
      Спросонок Юра спрашивает:
      —  Не спишь?
      —  Нет.
      —  Волнуешься?
      Толя не отвечает.
      —  А чего… Пошумят — и перестанут.
      —  Разве я о них?..
      Ответа Юра не слышит: он опять уснул.
      В вагоне пахнет зверем и ещё вянущей листвой, рекой, лесом; это от ивняка, осины, крапивы, таволги — бобриного корма, нарубленного и накошенного накануне отъезда… Толя Сорокин думает обо всём сразу: «Мне — двадцать два года. Много! Юрка на два месяца старше, но ведь он уже определился. А я?.. Опять еду неизвестно куда. Шёл в комнату, попал в другую».
      —  Прямо чорт знает что,  — вполголоса произносит Толя.
      Толя Сорокин и Юра Вологдин — школьные товарищи. Учились в средней школе на станции Монастырской. К лету сорок первого окончили девятый класс. В армию их долго не брали — «по молодости», но в сентябре, когда немцы подошли к окраинам посёлка, выдали оружие и зачислили в народное ополчение.
      Монастырскую полк оставил без боя по приказу командования. Через двенадцать дней, когда немцев выбили из посёлка, не было ни депо, ни вокзала, везде виднелись развалины.
      Вологдин и Сорокин отпросились у комроты посмотреть школьное пепелище. Накалённые кирпичи жгли ноги сквозь подошву ботинок, стропила ещё вспыхивали красными угольями.
      Во дворе Юра отыскал почерневший в огне рог Лёшки — школьного оленёнка. У этого Лёшки волки задрали мать. Лесничий подобрал его в глубоком снегу, и первую ночь оленёнок провёл в тамбуре между парадными дверьми школы. Когда на другой день директор, Фёдор Васильевич, по своему обыкновению, пришёл в школу раньше всех, к нему бросилась рогатая, пугающая в темноте зимнего утра тень. Директор рассердился и приказал немедля вернуть оленёнка лесничему: «У нас школа, а не зоопарк».
      Узнав о грозящей беде, кружок юннатов собрался за школьным двором в лесу на секретное заседание и единогласно решил «бунтовать». Оленёнка привязали к дереву. Около него для охраны от волков день и ночь, сменяясь каждые три часа, дежурило по два юнната с собакой Грибком. Две недели Фёдор Васильевич стоял на своём, потом сдался.
      Теперь директора нет в живых: говорят, его расстреляли. И нет школы, и Лёшку сожгли.
      Юра уронил рог и пошёл прочь. А Толя Сорокин остался.
      Из пепла выглядывали корешки обуглившихся переплётов, классная доска со следами букв и цифр, карта, на которой уцелела одна лишь пустыня Гоби, осколки стекла, остов аквариума. У школьного порога Толя увидел чудом сохранившуюся кадку с плакунцем и возле кадки подобрал школьный звонок. На пожелтевших у краёв листьях плакунца выступили мелкие капли. «Будет дождь»,  — подумал Толя, не глядя на небо. Поднёс к глазам звонок и механически прочитал надпись, выведенную по ободку: «Мастеръ Петръ Лобзенковъ, 1849».
      Всё-таки странно, подумал Толя: вот он проучился в школе до десятого класса — сколько же раз он слышал звонок и не знал, что ему почти сто лет; по голосу не угадаешь.
      Он с силой тряхнул колокольчиком; на воздухе звон показался незнакомым — слабым и жалобным.
      Плакунец не обманывал — начал накрапывать дождь. Капли падали на раскалённые угли и с шипеньем испарялись. Толя завернул колокольчик в тряпку для чистки винтовки и пошёл в часть.
      …Толя Сорокин был в армии всю войну и два послевоенных года. Перед демобилизацией нашлось достаточно времени, чтобы поразмыслить о будущем. Больше всего хотелось стать учителем истории или литературы; правда, после контузии он немного заикался — это могло помешать педагогической работе. Поступать Сорокин собирался в Воронежский педагогический институт; по дороге в Воронеж остановился в Монастырской, узнал, что Вологдин недалеко, в заповеднике, и заехал к нему на два-три дня, вспомнить детство.
      Эти два-три дня затянулись до осени. Вероятно, жаль было расставаться с лучшим школьным другом, или после войны притягивала тишина столетнего бора, где можно целыми днями бродить, не встретив человека, или олени и бобры, особенно ручные бобры с фермы Брониславы Николаевны, незаметно заняли своё, пусть небольшое, место в Толином педагогическом сердце.
      Каждый день около полуночи слышался почти неразличимый шорох. Толя просовывал в окошко руку с круто посоленным ломтём хлеба. Приближался огромный рогатый силуэт благородного оленя, бархатистые губы прикасались к ладони… Да, уезжать отсюда было жаль.
      А позавчера ночью Толю разбудил Юра и, ничего не объясняя, повёл к директору заповедника, полковнику в отставке, Алексею Назаровичу Лаптеву.
      Лаптев встретил их у порога кабинета.
      —  Есть предложение,  — сказал он, по военной привычке без предисловий переходя к сути,  — поручить вам с Вологдиным отвезти бобров в Западную Сибирь.
      Толя молчал, спросонок щурясь от яркого света.
      —  Вы комсомольцы, и важность поручения объяснять не приходится,  — продолжал Лаптев.  — Война помешала, а теперь собрались с силами и вновь приступаем к расселению бобриного народа по всем бывшим его владениям. Ясно?
      Толя хотел что-то ответить, но от волнения стал ещё больше заикаться, так что не мог выговорить ни слова. «Тоже, педагог!» — подумал он с горечью.
      —  На языке хантов, обитающих здесь, название этого озера означает: «Последнего бобра добывали».  — Лаптев подошёл к карте и обвёл карандашом голубое пятнышко к северу от Томска.  — А вы через сто лет снова завезёте сюда бобров. Ясно?
      Толя и Юра вышли на улицу. У ворот управления заповедника дремали старые осины с пятнами лишайников на коре. Хвоя на елях от ночного лунного и звёздного света казалась голубоватой. Деловито зацокала белка, и рядом упала шишка.
      —  Ты как считаешь — правильно, что мне ехать?  — повернувшись к Юре, спросил Толя.
      —  Да мы и так голову ломали. Никошин заболел… кроме тебя, некому: не справлюсь же я один. А время не ждёт.  — Юра махнул рукой в сторону леса, где среди тёмной листвы пламенел куст бересклета.  — Там и вовсе осень. Каждый день на счету.
      …Поезд шёл быстро. Темнело, и бобры просыпались. Дома они бы сейчас выбирались из своих домиков, плыли по тёмной воде, прижав к груди передние лапы, рассекая течение сильным клинообразным телом, отталкиваясь перепончатыми, как у гуся, задними лапами, руля хвостом; плыли бы к своим плотинам, к берегу, поднимались по заповедным тропам в заросли прибрежного ивняка, валили деревья… Тут же они беспокойно обшаривали клетки, точили резцы о проволоку.
      Юра поднялся, отбросив в сторону шинель. Некоторое время он сидел неподвижно, всматриваясь в полумрак вагона, потом, особым образом сложив рот и с силой выдыхая воздух, издал горловой, шипящий звук. Бобры замолкли, поднялись на задние лапы, стояли, вытянув мордочки с внимательными тёмными глазами.
      —  Дисциплину знают!  — одобрительно проговорил Юра, накладывая на весы ветви осин и перерубая топором молодой ствол.  — За это и уважение к ним…
      Вагон встряхивало, и весы позвякивали металлическими чашками. В окошко на мгновение врывался зелёный свет семафоров; чёрный и бронзовый мех бобров с длинными серебристыми остями как бы начинал светиться, но сразу гас.
      —  Помочь?  — спросил Толя.
      —  Отдыхай, педагог, ещё наработаешься.
      Развешивая корм, Юра рассказывал всякие разности о зверях. Говорил он о них строго, особенно подчёркивая недостатки характера. Енотовидную собаку порицал за вороватость: «Так и шарит по тетеревиным гнёздам — самый никудышный зверь». Удода и сизоворонку обличал в нечистоплотности: «Красивые — фу ты, ну ты,  — а в руки не возьмёшь. Моя бы воля, я б их всех на летучих мышей променял — те работники».
      —  Хорошо, что не твоя воля,  — лениво отозвался Толя.
      —  Много ты понимаешь, педагог!  — усмехнулся Юра.
      Бобры принялись за еду. Они брали в передние лапы отрезок ствола и деловито поворачивали его, острыми резцами снимая зеленоватую кору. Юра снова лёг и натянул шинель, укрывшись с головой.
      —  Холодно что-то, и в затылке ломит,  — проговорил он засыпая.
      Толя положил руку на голову Юре, отодвинув чуб в сторону. Лоб был горячий, потный, даже волосы намокли.
      Среди ночи Толя проснулся от громкого, необычно сердитого голоса Юры:
      —  Отделение, стройся!.. Лазгунов, за мной!.. Нетопырь — работник, конечно… нетопырь — работник!..
      Глаза у него были закрыты, веки воспалены.
      Толя попробовал разбудить товарища. Юра повернулся на бок и застонал.
      В вагоне было душно. Толя с трудом откатил дверь теплушки. Светало. Мимо проносились поля, рощицы. Вершины елей выступали из белёсого предутреннего тумана косоугольными парусами, и казалось, что деревья плывут вперегонки с поездом. Потом роща оборвалась, по краям пути потянулись строения; ещё не совсем рассвело, и в некоторых окошках желтел электрический свет. Поезд приближался к крупной станции.
      —  Пить…  — не открывая глаз, попросил Юра.
      Толя отвинтил крышку от фляжки и приложил металлическое горлышко к губам товарища. Юра сделал несколько жадных глотков. Попив, он с трудом приоткрыл глаза и слабым, но довольно внятным шопотом проговорил:
      —  Не думай меня ссаживать, педагог. Даже не думай! Я скоро поправлюсь, а бобр тебя не послушается… Он зверь самостоятельный.
      Поезд затормозил. Толя выскочил на ходу с фонарём в руке и, подняв его, подозвал дежурного, проходившего по первому пути.
      …Когда Юру выносили из вагона, он снова очнулся, раскрыл глаза и попытался соскочить с носилок. Его удержали.
      —  Не имеете права!  — бушевал Юра.  — Я по заданию полковника!.. Толька, подтверди, что мы по заданию полковника! Мы бобров везём… Не имеете…
      У него не хватило сил, и он замолчал на середине фразы.
      —  Двухстороннее воспаление лёгких,  — проговорил доктор, обернувшись к Толе.  — Хорошо ещё — во-время захватили.
      Толя услышал скрип осей, натужное дыхание паровоза, набирающего скорость, увидел вагоны, плывущие мимо, и бросился вдогонку. Он едва успел вскочить на тормозную площадку.
      —  Вот те раз! Чуть бобры без меня не укатили,  — сказал он вслух, снимая с потной головы шапку.
      Ещё видно было, как над носилками поднимается в негодующем жесте рука, потом носилки исчезли из виду, пристанционные пути слились в один, потянулись перелески, за которыми поднималось воспаленно-красное солнце.
      Перегон оказался длинным, и в свой вагон Толя попал часа через три. Прежде всего он по-новому, внимательно осмотрел хозяйство, оставшееся на его единоличном попечении. Справа вдоль стенки вытянулось одиннадцать клеток, в каждой — по паре диких бобров, отловленных месяц назад и ещё не привыкших к неволе. Они встречали Толю ударами хвоста по полу и негромкими угрожающими звуками. За клетками расположился небогатый продовольственный склад — трава, стволы деревьев, ящик с отрубями, вода в бочонке. Поодаль, в углу вагона, стояла клетка с четырьмя ручными бобрами с фермы Брониславы Николаевны.
      Толя сложил губы, как Юра, сжал зубы и выдохнул воздух, но, видно, шипенье получилось какое-то не такое и на бобрином языке ничего не означало: зверьки даже не взглянули в его сторону.
      Давно надо было бы позавтракать, но хлеб и колбаса находились в Юрином вещевом мешке. Почувствовав, что он страшно голоден, Толя попробовал бобриного корма. Кора осины оказалась горькой, таволга — чуть сладковатой.
      —  Вот мы и побратимы… молочные, или, как по-вашему, осиновые братья,  — невесело проговорил Толя.
      Становилось жарко, крыша вагона накалилась, и бобры укладывались спать до ночи. Толя тоже лёг у открытой двери; тут было свежей и прямо в лицо дул ветер. Близко перед глазами с огромной скоростью проносились кусты, прошлогодние решётчатые щиты для снегозадержания, полянки с желтеющей травой…
      В голову пришли две строки, услышанные когда-то или только что придуманные:
     
      Дорога, дорога, без края, как море,
      Куда ты ведёшь нас — на радость иль горе?..
     
      В самом деле, «на радость иль горе?» Во всяком случае, начиналась поездка невесело.
      Толя подошёл к клетке с ручными бобрами. Они спали, сгрудившись в клубок, зарывшись мордочками в мягкий и густой мех. Дикие бобры спали беспокойнее. Что им снилось? Паводок, заливающий домик, построенный с таким трудом; волк, повстречавшийся на заветной тропе; течение, промывшее плотину? Да и вообще, снится что-либо бобрам?
      Тихо, чтобы не разбудить бобров, Толя сказал:
      —  Ну вот что, ребята, до Куйбышева недалеко, а там нас встретит агент Зооцентра, перегрузит на самолёт, и дальше мы с вами полетим в Сибирь, в таёжную зону. Спите, набирайтесь сил, да и я посплю вместо обеда.
      Говорил Толя, как советовалось в учебнике педагогики, отчётливо выговаривая окончания слов. Странно: наедине с бобрами он вовсе не заикался.
      В Куйбышеве вагон отцепили и загнали в дальний тупик. Побежать за хлебом было нельзя: не на кого оставить бобров. Толя лежал на пыльной траве около пути, глотая голодную слюну и с тоской вглядываясь в белёсое небо.
      Агент явился под вечер. Это был широкоплечий человек в новеньком кожаном пальто, с полным лицом и пухлыми, по-детски оттопыренными губами. Точно догадавшись о Толином бедственном положении, он вытащил из кармана чистый носовой платок, расстелил его на земле и быстро разложил на этой маленькой скатерти батон, сыр, чайную колбасу, металлические стаканчики, установив посередине пол-литровку.
      —  Прежде всего закусим, предварительно выпив, как в нашей местности заведено,  — проговорил он, наполняя стаканчики.
      С непривычки и на пустой желудок Толя быстро захмелел.
      —  А как с самолётом? Когда полетим, Леонид Георгиевич?  — всё-таки спросил он про самое главное.
      —  Леонидом Георгиевичем пускай меня кто другой зовёт, а ты попросту — дядя Лёня, как в нашей местности заведено.  — От водки лицо дяди Лёни несколько отяжелело и выражало важность.  — Ты меня — дядя Лёня, а я тебя — молодой человек.
      Неторопливо прожевав бутерброд, агент поднялся:
      —  Пошли воротнички смотреть!
      Толя не сразу догадался, чего хочет дядя Лёня.
      —  Шарики ещё туго ворочаются,  — добродушно улыбнулся агент.  — Смажем дополнительно.
      Пить Толе совсем не хотелось, но он постеснялся отказаться.
      Когда после осмотра бобров вышли из вагона, агент удобно уселся на траве и, вытащив из кармана записную книжку, деловито спросил:
      —  Следовательно, сколько воротничков в наличности?
      —  Бобров? Двадцать шесть.
      —  А сколько в пути упокоилось под влиянием эпизоотий, стихийных бедствий и других научных явлений?
      —  Да ни один не «упокоился». Что вы говорите, дядя Лёня!  — растерянно улыбнулся Толя.
      Агент вытер платочком пухлые губы, что-то тщательно зачеркнул в книжечке, спрятал её в карман и, зорко взглянув на Толю, сказал:
      —  Не подохли ещё, следовательно подохнут, по законам природы. Азбучная истина, молодой человек. Тем более что на самолёт Зооцентр денег не отпустил и дальше приказано продвигаться малой скоростью. Подохнут… А мы ждать не будем, спишем, по законам природы, пятнадцать бобриков.  — Агент протянул Толе широкую ладонь, и лицо его вновь стало не строгим, а ласково-снисходительным: — По рукам!..
      —  В-вот что…  — страшно заикаясь, с трудом выговорил Толя,  — вас когда-нибудь б-б-били по морде?.. Вы уходите лучше! Сейчас же уходите!
      Агент хотел было что-то ответить, но передумал, повернулся и скрылся между вагонами. Толя, сжав кулаки, глядел вслед. Его трясла нервная дрожь. «Вот гадина!  — бормотал он про себя.  — Какая же гадина…» Хмель прошёл, но на душе было скверно. Он поднял валявшуюся около вагона пол-литровку и по всем правилам гранатометания бросил вслед исчезнувшему противнику. И эта бессильная месть не принесла облегчения.
      —  Ну, вот что, ребята…  — сказал Толя, входя в вагон и останавливаясь перед шеренгой клеток.  — Сами видите, подлецы ещё имеются… Но это ничего, впредь будем умнее.
      Толе припомнилось, что Бронислава Николаевна, каждое утро приходя на ферму, напевала одну и ту же украинскую песню. Слова Толя не мог вспомнить,  — один мотив. Он тихонько, потом немного громче засвистел. Четверо ручных перестали возиться. Рыжий, самый большой, подобрался к сетке, поднялся на задние лапки, за ним, точно по команде, все остальные, последним — маленький и худенький чёрный бобрёнок, которого Юра называл «Вес пера».
      —  Значит, признаёте?  — спросил Толя, перестав свистеть.
      Получилось как-то слишком серьёзно, и Толя добавил:
      —  Ты, рыжий, назначаешься старшиной за уважение к начальству.
      Рыжий постоял немного, ожидая, не будет ли продолжения концерта, и вновь принялся за еду.
      …Ночью вагон прицепили к товарному составу. Дальше, на северо-восток, поезд шёл действительно самой что ни на есть малой скоростью.
      В довершение беды, не было никаких известий о Юре и кончился древесный корм: его запасли только до Куйбышева. Целый перегон Толя кормил бобров хлебом, что никакими учебниками не предусмотрено. Зверьки недоверчиво обнюхивали толстые ломти, потом брали их в передние лапы и обкусывали со всех сторон. Но хлеба оказалось мало, и к ночи бобры подняли голодный бунт. Начали дикие, но к ним почти сразу присоединились ручные; даже чёрный бобрёнок, сильно ослабевший за последнее время, гремел кормушкой.
      Вагон со звоном и грохотом мчался мимо сонных деревень и посёлков.
      Был момент, когда, в полном отчаянии, Толя решил повернуть кран экстренного торможения. Но бобры немного успокоились, а потом состав остановился перед семафором, у ручья, заросшего кустарником.
      Толя скатился под косогор; он рубил деревца с размаху, ломал ветви, всё время поглядывая на опущенную лапу семафора с красным огоньком. Скат оказался скользким и глинистым. Подниматься вверх со связками нарубленного у ручья ивняка было трудно. Толя провалился в воду, но, мокрый, грязный и жёлтый от глины, продолжал работать. Бросив нарубленные кусты в тёмный вагон, он кричал бобрам несколько подбадривающих слов и снова бежал вниз…
      Путешествие тянулось и тянулось. По сторонам пути, за сеткой обложного дождя, выступали силуэты облетевших деревьев; мокрые, тускло-свинцовые рельсы зябли среди опавшей червонно-золотой листвы.
      «Приедем к самым холодам,  — с беспокойством думал Толя.  — Бобрам и времени не останется осмотреться, приготовиться к зиме. Дикие ещё ничего, и Старшина, пожалуй, выдержит, а «Вес пера»?..»
      Бобров отцепляли, чтобы освободить место стройматериалам, машинам, углю, стали. Дежурные и диспетчеры отмахивались от Толи, им было не до него. На одной из станций начальник, грузный седой мужчина, резко отчитал Толю:
      —  Надо государственно мыслить, товарищ Сорокин! Какой мы имеем сейчас год? Сорок седьмой! Какая идёт пятилетка? Пятилетка восстановления. Чего народ ждёт от транспорта? Машин, хлеба, цемента, проката — то, без чего нельзя жить. А вы с бобрами!..
     
     
     
      Начальник хотел выйти из кабинета, но Толя, бледный от волнения, встал в дверях:
      —  А вы как считаете? Конечно, это государственное дело — возродить бобровый промысел, которого уже сто лет нет в России. И на это дело потрачены миллионы рублей. Не кто-нибудь — государство потратило! А вы задерживаете вагон, задерживаете, хотя бобры под угрозой гибели.
      То, что Толя говорил, не было преувеличением: перед глазами всё время стояли отощавший, с свалявшейся шерстью рыжий Старшина и чёрный бобрёнок, почти не прикасавшийся к пище.
      —  Вы бы на них посмотрели… вы бы только посмотрели на них!  — добавил Толя почти со слезами.
      —  Ну, не волнуйтесь,  — другим тоном проговорил начальник.  — Ведь были на войне? Наш генерал, например, так говорил: «Держи сердце на коротком поводу»; он в танкисты из кавалерии определился. Не волнуйтесь, отправим!
      В Томске, после осмотра бобров зоотехником Пушного института, выяснилось, что зверям необходим длительный отдых, прежде чем они смогут снова отправиться в путь. За этот долгий месяц с деревьев облетели последние листья, стали реки, выпал снег, а Толя Сорокин прочёл все, какие мог добыть, книги по боброводству и так привязался к своим подопечным, что когда директор института предложил ему самому отвезти бобров в тайгу, устроить там зверей — словом, «довести дело до конца», он недоумённо пожал плечами:
      —  А как же иначе?
      —  Вот и хорошо!  — обрадовался директор.  — Там у нас опорная база… ну изба, проще говоря. Особых удобств не найдёте, но топливо заготовлено, и продовольствия на зиму хватит. Похозяйничаете в одиночку: у нас сейчас весь народ занят соболем и белкой. С течением времени пришлём сменщика.
      До озера Тара пришлось четыре часа лететь на транспортном самолёте над однообразным, безлюдным, заснеженным пространством, где русла рек угадываются тёмными полосами прибрежных зарослей. Потом от аэродрома ещё шестьсот километров ехали через тайгу на грузовой машине.
      На опорной базе, едва отогревшись с пути, Толя подогнал крепления лыж и принялся за работу. Надо было найти и нанести на карту хорошие бобриные угодья: старицы, мелководные притоки, с близкими и достаточно обильными древесными зарослями по берегам. Надо было для каждой пары бобров вырыть глубокие, удобные и просторные норы с безопасным выходом под лёд. Надо было заготовить на всю долгую и суровую зиму корм для зверьков-переселенцев, то-есть нарубить молодой ивняк и осинник и затопить его в прорубях у выходов из нор. Надо было, наконец, прорубить в толстом речном льду продушины, чтобы в тёплые ночи бобры могли выбираться на лёд, подышать свежим воздухом, осмотреться и освоиться в незнакомом краю.
      …Сменщик приехал в середине января. Толя проснулся от шума — кто-то хозяйничал в избе. Открыл глаза и не сразу поверил себе; зажмурился, снова открыл глаза во всю возможную ширину и лишь после этого вскрикнул:
      —  Юрка?! Как ты тут очутился?
      —  А где мне быть, педагог? Где мне, по-твоему, надо быть?
      Было уже поздно, но Юра настоял на том, чтобы сейчас же идти осматривать хозяйство. Ночь выдалась тёплая, безветренная и лунная. Толя шёл впереди, уверенно показывая дорогу. На берегу темнели хорошо утоптанные бобриные тропки, валялись деревья с характерными коническими погрызами, и хотя зверьков не было видно, присутствие их для опытного, глаза казалось настолько несомненным, что строгое, очень похудевшее во время болезни Юрино лицо с каждой минутой прояснялось.
      К старице Верхней, где Толя расселил ручных бобров, добрались уже под утро.
      —  Гляди!  — прошептал Толя, прижимаясь к стволу дерева.
      На снегу, рядом с чёрной проталиной, мелькнула какая-то тень, раздался звонкий удар хвоста, и по воде пошли круги.
      —  Старшина,  — шепнул Толя.  — Подожди…
      Он набрал воздуху и засвистел тот мотив, который перенял когда-то в заповеднике от Брониславы Николаевны. Он свистел сперва очень тихо, почти неслышно, потом всё громче и громче. Неожиданно на поверхности чёрной полыньи показалась мокрая бобриная голова. Старшина перевалился на снег, повернулся в сторону берега, прислушался, поднялся на задние лапы. Через минуту рядом с ним показался маленький чёрный бобрёнок, который теперь заметно подрос и поправился, но всё ещё был намного меньше своего рыжего товарища.
      Бобры стояли на льду, расчёсывая передними лапками мех на животах, наклонив головы, и их тёмные внимательные глаза выражали задумчивость.
      «Признают»,  — подумал Толя и оглянулся на Юру Вологдина. От неосторожного движения хрустнула ветка. Маленький бобрёнок мгновенно соскользнул в воду, а за ним, несколько медленнее, не теряя присущей ему степенности, скрылся и Старшина.
      Кругом было совершенно тихо, как бывает иной раз в сибирских лесах. Даже ветер не шумел, даже хвоя на высокой, чуть наклонившейся над берегом сосне не перешёптывалась. Секунду Толя и Юра стояли в глубокой задумчивости, потом, разом оттолкнувшись палками от наста, по крутому береговому склону съехали на лёд. Близ продушины на снегу виднелись характерные лапчатые следы, точно тут стоял большой гусь, и ясно различалась округлая черта от хвоста, на который бобр опирался, прислушиваясь к свисту.
      —  Пройдёт здешний охотник, для которого тайга — дом, и не поймёт, что это такое. Охотник не поймёт! Понимаешь ты, педагог?  — повернувшись к Толе, проговорил Юра Вологдин.
      Слышно было, как бьётся, всплёскивает, дышит вода в продушине, и за этими звуками, казалось, можно было уловить другие: шорохи, дыхание зверей, звуки жизни, которой месяц назад здесь не было и которая теперь навсегда утвердилась в холодной, северной реке. Друзья стояли и думали. Вероятно, в эти секунды они чувствовали ту самую высокую гордость и радость, которая приходит к человеку, сумевшему своей волей и своим трудом создать то, чего не было раньше, вызвать и сохранить новую жизнь.
      Переставляя лыжи «ёлочкой», они поднялись по склону и пошли к опорной базе. Надо было торопиться: сегодня машина, доставившая Вологдина, уходила обратно на аэродром, и Толя Сорокин должен был на ней уехать: и так столько месяцев потеряно.
      Дома, на опорной базе, Толя сложил книги, учебники, вещи, поправил фитиль в керосиновой лампе и сел к столу. Поговорить надо было о многом, но разговор всё не начинался.
      —  Ну вот,  — сказал наконец Толя,  — у третьей норы, за скатом, волчий след, кажется…
      —  Видел,  — кивнул Юра.
      —  А у седьмой норы течением корм унесло. Надо бы ещё нарубить…
      Они помолчали.
      —  Вот и всё…  — после долгой паузы проговорил Толя и решительно поднялся.
      —  Не останешься?  — с необычной для него неуверенной и просительной нотой в голосе спросил Юра Вологдин.  — Остался бы, педагог…
      —  Как же я могу, Юрка? Разве я могу?!
      Больше они ни о чём не говорили, расцеловались и вышли на улицу. Толя бросил вещевой мешок в кузов грузовика и устроился в кабине рядом с шофёром.
      Машина, поднимаясь в гору, шла на юго-запад, к аэродрому, Томску, Центральной России, а следовательно, к пединституту. Но Толя сейчас не думал об этом. Он смотрел через жёлтое, тусклое окошко машины, изо всех сил напрягая зрение, всеми силами сердца стараясь запомнить то, что оставалось позади: избу опорной базы с еле видимыми огнями в окнах, снежную тайгу, берег реки, опушённый тёмными зарослями кустарников.
      Далеко, у старицы Верхней, казалось, ещё можно различить силуэт сосны над норой рыжего Старшины.
     
     
     
     
     
      Седой
     
     
      Седой шевельнулся на мягкой подстилке из древесной стружки, поднял голову и прислушался.
      Солнце зашло — это он почувствовал сразу. Ночной воздух с далёкими запахами зверей, выходящих на охоту, проникал и сюда. Бобр соскользнул в нижний коридор норы и помедлил, близорукими глазами вглядываясь в темноту.
      Внизу было холоднее. Слышалось, как вода лениво лижет стены норы. Бобр пробирался по закруглённому коридору, останавливаясь у каждого выхода. Эти выходы он различал по запахам. Были ворота Верхней норы — ход из них вился под землёй, кончаясь на обрывистом берегу в корнях старой вётлы. Были ворота Плотины, ворота Короткого выхода, очень удобного в случае опасности, и много других.
      Бобр свернул в боковой ход, нырнул и, с силой рассекая воду, поплыл к берегу.
      Ручей жил обычной жизнью. Маленький выхухоль, не без основания боящийся всего на свете, услышав шум, повёл острым хоботком, вильнул веретенообразным хвостом и забился под корягу. Впрочем, разглядев Седого, он сразу успокоился и, наверно, подумал, если только умел думать:
      «Как хорошо, что на свете живут не только щуки и сомы, которые так и норовят проглотить тебя, и как хорошо, что хозяином в ручье справедливый старый бобр, каким, несомненно, является Седой».
      Выдра повернула голову вслед бобру, но при этом не перестала заниматься своим делом. Она лежала на дне под продушиной и хвостом поднимала ил и песок, мутила воду, надеясь, что мелкие и глупые рыбёшки заинтересуются этой сумятицей и приплывут к ней в лапы.
      Но мелкие рыбы не появлялись: либо они стали слушаться старших, либо улеглись спать.
      Несмотря на неудачу, выдра водила хвостом из стороны в сторону так мерно и неутомимо, что могло показаться, будто ко дну ручья, как к стене комнаты, прикреплены часы с маятником — подводные ходики, по которым звери и рыбы узнают, когда им следует подниматься и когда возвращаться домой.
      Неожиданно ходики остановились, выдра вынырнула в продушину, глотнула воздух и метнулась за почти неразличимой в темноте щукой.
      Щука открыла зубастую пасть, но поздно: бросившись снизу, выдра сомкнула челюсти, перекусила щучью глотку и потащила рыбу к берегу.
      Ручей жил обычной жизнью, а хозяин его, Седой, отталкиваясь от воды сильными задними лапами с широкими плавательными перепонками, плыл к намеченной цели. Он не был любопытен и в молодости, а к старости научился заниматься только самым важным, не отвлекаясь посторонним.
      Из густой шубы и из ноздрей бобра поднимались пузырьки. Наталкиваясь на лёд, они образовывали ровную, как бы выстланную серебристым бисером дорожку. Такой след из мельчайших капелек влаги оставляет иногда самолёт в небе.
      Бобр подплыл к берегу, заросшему кустарником, и пошёл хорошо утоптанной тропой. По краям сугробами громоздился снег. В одном месте дорожку пересекали две нити следов: овальные отпечатки, напоминающие медвежью лапу, а рядом небольшие круглые, глубоко продавившие снег кружки. Бобра эти следы не удивили и не обеспокоили.
      У старой ветлы Седой остановился и огляделся. При свете луны внизу темнел гребень плотины. Выше плотины ручей разлился, образовав озеро. К тропинке примыкал участок свежих бобровых погрызов; правее, от пеньков ив, сваленных бобрами год и два назад, уже потянулись боковые ветви; было похоже, что вдоль берега узкой полосой прошла необычайной силы буря, сломала и унесла все деревья, которые встретились на пути.
      Следы вели к большому пню. Там, глубоко задумавшись, сидел человек с деревянной ногой; правая здоровая нога была в валенке. Заметив Седого, лесничий Фёдор Гордеевич Трошин слегка кивнул бобру, как старому знакомому.
      По существу и бобр и человек были озабочены одним и тем же: приближалась весна, по всей видимости дружная, бурная и многоводная,  — каждому жителю леса предстояло по-своему приготовиться к ней.
      То, что весна близко, было ясно и без календаря. Снег вокруг деревьев потемнел. Из-под сугроба на бобровую тропку выбился слабый ручеёк; ночью он замерзал, но днём таяние возобновлялось.
      Бобр соскользнул с берега на лёд и побрёл к плотине. Трошин проводил его взглядом. Ночь выдалась светлая и тихая. В такую ночь хорошо думается, и лесничему вспомнилось время, когда Седой был бобрёнком, когда не было здесь ни плотины, ни озера — давнее время.
      …Служил тогда Трошин за двести километров от здешних мест, в Фёдоровском заповеднике звероводом бобровой фермы. Работа Трошину нравилась; нравилось и то, что ему, человеку одинокому, никто не мешает подниматься ночью когда вздумается и часами наблюдать за жизнью зверей.
      Как-то в свободную минуту Трошин сказал Валентине Андреевне, заведующей зверофермой:
      —  Я так полагаю: от бобров и пошли сказки про русалок. Очень похоже, когда они из воды вылезают: хвосты вроде рыбьи, стоят рядышком на задних лапках, будто только что хоровод водили…
      —  Ну, я себе русалок представляла красивее,  — рассмеялась Валентина Андреевна.
      Трошин поглядел на девушку неодобрительно, но спорить не стал и отошёл.
      Старое, давнее время…
      Трошин вспомнил первые месяцы войны. В день, когда фашисты прорвались у станции Федоровской, пришло распоряжение постройки заповедника сжечь, а зверей с фермы выпустить в реку, чтобы они не достались врагу.
      Приказ Трошин исполнил, как ни больно было разрушать то, во что вложена вся жизнь; только Седого, сильного годовалого бобрёнка, с мехом, отливающим серебром, он захватил с собой в партизанский отряд.
      Вторую неделю лесами и болотами отряд уходил от врага. Командир приказал выбросить всё, даже самое необходимое, чтобы унести как можно больше боеприпасов и продовольствия. Но Трошин оставил бобрёнка у себя. Седой лежал в вещевом мешке за спиной, сжавшись возле гранат и пулемётных лент.
      На девятый день бобра обнаружили.
      —  Ты как, до самой победы думал вместе с бобром воевать?  — строго спросил командир.
      —  Не знаю,  — отозвался Трошин.  — Только я не мог поступить иначе, поскольку мы на этих зверей столько труда положили. Когда война кончится — что ж тогда, сначала всё начинать? Да и как начнёшь, если бобров совсем не останется?
      Седой лежал на середине лесной поляны, испуганно поглядывая на людей, окружавших его. В ночном свете мех бобра ещё сильнее отливал серебром и, казалось, светился.
      —  Даётся тебе два часа на бобра — устраивай как знаешь,  — сказал командир.
      Тогда-то Трошин отыскал в лесу ключ, от которого через заросли молодого осинника пробивался ручеёк. На берегу лежала сваленная ветром старая ветла; лучшего места для норы не найдёшь.
      «Бобр молодой, трудно ему будет самому построить домик,  — думал Трошин, торопливо роя землю сапёрной лопаткой.  — Да и как бы волк не задрал Седого, пока тот соорудит себе нору!»
     
      Партизаны ушли до рассвета и только через полгода попали в прежние места. За это время отряд выдержал много боёв, почти половина старых бойцов погибла, а Трошин потерял левую ногу, но отлежался после операции и вернулся в строй.
      Пробираясь сквозь густой кустарник к ручью, он сразу увидел осиновые пни с коническими погрызами и по следам, по количеству поваленных деревьев определил, что Седой обзавёлся семьёй.
      Бобры не теряли времени даром. Через ручеёк протянулась плотина метров в пятьдесят длиной, и выше неё разлилось озеро, совсем изменив здешние места.
      «Быть тебе хозяином над всеми водяными крысами, выдрами и выхухолями, которые непременно обживутся здесь,  — подумал тогда Трошин.  — Над утками, которые прилетят весной, и над рыбами. Быть тебе хозяином, Седой, потому что только благодаря тебе появилось это лесное озеро и потому что нет и никогда не будет в нём зверя более умного, работящего и сильного. Это уж так! Это я знаю!»
     
      * * *
     
      Трошин сидел на пне, вспоминал прошлое и наблюдал за тем, что происходит кругом.
      Бобр взобрался на гребень плотины и издал негромкий шипящий звук. Два чёрных бобрёнка — сыновья Седого — вынырнули из полыньи и поспешили на зов отца; матери с ними не было: ещё осенью, до заморозков, её задрали волки. Отец и сыновья дружно принялись за дело. Слышался скрип резцов, хруст ломающихся сучьев. Бобры прогрызали отверстие в плотине, отрываясь иногда, чтобы оглядеться и прислушаться. Уже светало, но семья продолжала работу.
      В глубине леса проревел олень, дятел с силой ударил по коре, прошумел ветер и почти неслышно упал большой пласт снега, обнажив зелёную лапу ели. Ещё один звук внезапно прибавился к тем, что наполняли лес: это вода рванулась сквозь плотину. Расширив отверстие, проделанное бобрами, она падала с метровой высоты в нижнее течение ручья.
      Седой прислушался к усиливающемуся шуму, бросился к полынье и скрылся.
      А вода, обрадовавшись свободе, сильной, узкой, как нож, струёй падала из озера в ручей, плавила снег, с шумом дробилась о лёд.
      Вода в озере постепенно убывала. Потеряв опору, лёд, покрывающий озеро, начал медленно оседать; он хрустнул слабо и робко у припая, потом образовались широкие трещины, и с грохотом, огромными глыбами лёд провалился в воду, нависая шатрами у берегов и плотины.
      Ещё несколько минут грохот ломающегося льда стоял над лесом, всё заглушая, заставляя всё живое прислушиваться к необычным в эту пору звукам. Потом снова стало тихо. Дятел, качнув остроносой головой, принялся долбить дерево; вода в обмелевшем озере тихо билась о стены норы, надёжным чёрным плащом прикрывая входы. Выдра продолжала охотиться, выхухоль, перепугавшийся больше всех, перевёл дыхание, и только олень долго ещё стоял посреди лесной поляны, под старой сосной, наклонив голову с ветвистыми рогами, принюхиваясь раздувающимися ноздрями, готовый встретить опасность и предупредить товарищей.
      Наконец и он успокоился, поднял голову и помчался прямо через дорогу, по просыпающемуся лесу.
      Трошин встал и, припадая на деревянную ногу, пошёл к себе в сторожку. По пути он часто останавливался, собирая ветки и валежник.
      У порога Трошин свалил хворост, несколько минут посидел на ступеньках и, тихо насвистывая что-то, принялся за работу.
      Он клал ветки, хворост, сухие брёвна ряд за рядом — один ряд вдоль порога, другой — поперёк, придавливая их, чтобы они лежали возможно плотнее. Потом он вдвинул в середину кладки в виде распорок два круглых полешка. Образовалось нечто вроде входа, и вся кладка стала походить на большое гнездо. Тогда несколько раз крест-накрест он обмотал это гнездо проволокой.
      —  Вот и готово,  — сказал себе Трошин.
      Пахло смолой от сосен, карауливших домик, и особой весенней сыростью — запахами, от которых кружится голова и теснит в груди.
      Солнце поднялось уже высоко, и Трошин пошёл отдыхать. Поспав часа два, он принёс воды из колодца, вымылся до пояса над деревянной кадкой, вскипятил закоптелый чайник, позавтракал и открыл дверь. Дел на сегодня было много. Трошин посмотрел в безоблачное небо, глотнул тёплый воздух и заторопился. Он прикрепил верёвку к проволоке, опутывавшей кладку, взвалил её на санки и медленно зашагал знакомой тропой к бобровому озеру.
      Снег стал ещё более ноздреватым, оседал и таял. Кора на деревьях и хвоя были мокрыми и блестели на солнце. На концах веток нависали большие капли и падали с еле слышным звенящим шумом. Густая дымка висела над землёй, смягчая все предметы и как бы прикрывая от постороннего взгляда то важное и значительное, что совершалось в лесу. Ручьи, подмёрзшие было под утро, проломили кружевной ледок и с журчаньем прокладывали себе дорогу всё дальше и дальше.
      «Весна!» — подумал Трошин и невольно ускорил шаги.
      Не останавливаясь, он спустился по крутому берегу, опёрся на санки коленом и огляделся. Кое-где сквозь трещины темнела вода. Было тихо, озеро спало.
      «Должно быть, бобры прогрызли плотину, чтобы понизился уровень воды на озере и паводком не снесло всего, что они построили,  — подумал Трошин.  — Кто знает…»
      Солнце пригревало всё сильнее, и с каждой секундой усиливались капель, шум ручейков, со всех сторон торопящихся к озеру, шорохи, шелесты, разноголосое птичье пение.
      У самого берега, возле норы, Трошин свалил тяжёлую кладку, привязал к проволоке верёвку, а к концу верёвки прикрепил ивовый прут.
      На крутом берегу росли три берёзки, ветла и несколько осин. Трошин внимательно осмотрел деревья одно за другим, проводя ладонью по мокрой коре; наконец облюбовал осину с прямым и гладким стволом и, согнув вокруг неё ивовый прут, прикреплённый к верёвке, соединил концы прута проволокой. Потом отошёл на несколько шагов, оглядывая сделанное, вернулся, вынул из-за пояса топор и обрубил ветки, мешающие кольцу скользить по стволу.
      «Теперь хорошо,  — подумал он,  — теперь надёжно,  — и с облегчением перевёл дыхание.  — Теперь хоть бы самый большой паводок, хоть бы и затопило берег…»
     
      * * *
     
      …Был ещё день, надо спать, но Седой очнулся в одно мгновение и, не раздумывая, рванулся в нижний коридор, точно его швырнуло пружиной. Вода неслась мимо норы, иногда что-то тяжело ударяло о берег, и тогда всё вздрагивало, а с потолка коридора падали комья земли.
      Седой свернул в ход Верхней норы, которая почти никогда не затапливалась паводком, но почувствовал, что сыновья уже прошли этой дорогой, и вернулся обратно.
      Сколько раз он со старой своей бобрихой в такие же паводки провожал в дальний путь подросших детей, чтобы они искали новые места, создавали озёра на протоках и ручьях, пересекавших лесной край, когда-то заселённый бобриным народом…
      Но вот старая бобриха погибла. Седой остался один, и ему надо заводить новую семью или доживать в одиночку. А это озеро пусть останется сыновьям; они уже достаточно выросли и знают, как валить деревья, строить и чинить плотины, заготовлять корм на зиму, рыть подземные ходы, встречать волка, не давая ему зайти со спины,  — нелёгкую бобриную науку, которой Седой обучался всю жизнь и которую он передал своим детям.
      Бобр шёл по коридору медленно, втягивая носом с юности знакомые запахи, заполнявшие просторное и крепкое жилище.
      Вода шумела всё сильнее. Вот она, пенясь, неся листья, веточки, щепки, устремилась в кольцевой коридор. Бобр ринулся против течения. Он окунулся, пробрался к выходу, проплыл под водой несколько десятков метров и вынырнул на поверхность, ослеплённый ярким светом.
      Нельзя было узнать старого леса. Река Суровица, протекающая в километре от бобриного озера, разлилась и затопила лес, докуда хватало глаз. Деревья стояли по пояс в воде. Льдины, брёвна, кучи валежника плыли, обгоняя друг друга.
      Крутой берег, где под корнями старой ветлы глубоко спряталась верхняя запасная нора Седого и его семьи, превратился в остров.
     
     
     
      Седой выбрался на берег. Заяц с зайчихой сидели под берёзкой и не отрываясь испуганно глядели на вспененные потоки. Брёвна и льдины подплывали к острову и, ударившись о переплетённую корнями, ещё не оттаявшую землю, стремительно скользнув в воронку водоворота, выплывали на простор и исчезали вдали.
      Мокрые зайцы провожали их глазами, вздрагивая каждый раз, когда течение с силой, точно пробуя прочность маленького островка, ударяло по нему огромными брёвнами, подкидывая их легко, как щепки.
      Вода ревела в водовороте, со свистом прорывалась через густые заросли, прибывала с каждой минутой, срывая с места всё, что не могло противиться её могучему напору. Она несла вдаль, по бесконечной весенней дороге, деревья, вырванные с корнем, и дубовые листья, стог сена и бледнозеленые водоросли…
      Только кладка — плотик, сделанный Трошиным,  — натянув верёвку, противилась потоку. Вода заливала плотик, бросала из стороны в сторону и мчалась дальше с негодующим всплеском, словно поручая следующей волне сорвать наконец и унести эту непокорную груду брёвен и хвороста.
      Следующая волна снова швыряла кладку, ивовое кольцо с лёгким скрипом скользило по стволу, верёвка натягивалась, как струна, но когда волна проносилась, плотик попрежнему покачивался близ островка, на неспокойной воде.
      Седой уже давно внимательно наблюдал за кладкой. Наконец он поплыл, вынырнул около плотика, принюхался, отыскал вход в кладку и забрался внутрь.
      Под тяжестью Седого плотик глубже осел в воду и покачивался на верёвке, точно корабль, бросивший якорь, чтобы противостоять шторму.
      Плотик попрежнему швыряло из стороны в сторону, а Седой, не обращая внимания на то, что творилось кругом, не отвлекаясь, прогрызал себе ход в середину кладки. Там, в середине, он выгрыз удобное и поместительное гнездо, устлал его древесной стружкой и, не отдыхая, начал вести ещё один, почти отвесный ход так, чтобы можно было выбираться из дому, ныряя под воду.
      Наступила ночь, когда Седой закончил подводный ход. Вода не прибывала, успокоилась и, посеребрённая луной, застыла между неподвижными стволами деревьев.
      Всё кругом отдыхало, дремало, только зайцы на берегу по-прежнему сидели под берёзкой, непонимающими глазами вглядываясь в затопленный лес.
      Седой подплыл к берегу, отломил передними лапами ком глины и отправился обратно.
      Боковой ход больше не был нужен, и Седой заделывал его, старательно укладывая ветки так, чтобы они переплелись между собой, замазывая просветы мокрой глиной. Всё тише, темнее и спокойнее становилось в гнезде в середине кладки.
      Только теперь, когда пловучий домик был готов к путешествию, бобр лёг отдохнуть.
      Плотик покачивался на тихой волне. Выхухоль забрался на край его и, наловив бурых дубовых листьев, выложил у самой воды дно гнезда, а потом из таких же дубовых листьев построил крышу. Водяная крыса с водорослями в зубах поднялась на плотик, чуть повыше жилища выхухоля, и тоже начала строить себе гнездо.
      На корабле был теперь не только капитан, но и команда.
      Под утро Седой ещё раз выплыл из своего домика.
      Вода стала еле заметно спадать. Паводок не залил верхней норы, и за сыновей можно было не тревожиться. Пройдёт половодье, они переселятся обратно в главную нору, починят и заделают плотину, а потом обзаведутся семьями. Озеро не останется без хозяина. А ему надо искать новые места. Сыновья подрастают, и всем на озере будет тесно.
      Седой перегрыз ивовое кольцо, догнал плотик, медленно поплывший по течению, и забрался в своё гнездо. Он отправился в далёкие края, где придётся строить новые плотины, норы, подземные ходы. Что ж, работы он никогда не боялся, и неведомые края не пугали его…
      Когда на рассвете Трошин в маленькой лодочке подплыл к островку, то сразу заметил, что нового кольца уже нет на осине. Вглядевшись дальнозоркими глазами охотника, он различил далеко между деревьями свой плотик с буро-красным от дубовых листьев гнездом выхухоля и, повыше, сплетённым из светлозеленых водорослей жилищем водяной крысы.
      У островка из воды вынырнули и сразу скрылись головы сыновей Седого — одного, потом другого. Теперь Трошин уже не сомневался, кто ещё, кроме выхухоля и водяной крысы, покачивался там на уплывающем корабле. На секунду вспомнилось всё, что он пережил вместе с Седым за эти годы, стало тоскливо, и больно сжалось сердце. Трошин оттолкнулся от островка и, загребая воду редкими, сильными ударами вёсел, поплыл вслед за Седым.
      Минут через десять он догнал плотик и, положив вёсла на дно лодки, долго плыл рядом по тихой воде. Потом затабанил и сидел неподвижно, пока плотик не скрылся из глаз.
      «Что ж, если Седой задумал искать новые места, пусть плывёт. Он умный старик и знает, что делать»,  — думал Трошин.
      Всё это было так. И всё-таки, когда плотик с крошечными красными и светлозелеными пятнышками окончательно скрылся, Трошин долго ещё, до боли в глазах, вглядывался в даль, и лес казался ему осиротевшим.
     
     
     
     
     
      Черепаха
     
     
      Костю Филиппова вызвала к себе Таня Беликова, секретарь комсомольской организации зоопарка. Костя заранее знал о содержании предстоящего разговора и решил ни за что не сдаваться.
      Костя работает в зоопарке с десяти лет, был «кюбзовцем», то-есть членом кружка юных биологов зоопарка, а теперь он младший научный сотрудник отдела хищников. Всех хищников в зоопарке, от уссурийского тигра Мурки до леопарда, пумы и африканского льва Макарыча, он знает ещё с той поры, когда они мирно играли на площадке молодняка. Теперь характер у них испортился, но с Костей Макарыч держится так же предупредительно, как в молодые годы, а тигр Мурка свиреп не более, чем домашняя кошка. Мурка вытягивается и подаёт голос, лишь только Костя показывается в самом начале аллеи, ведущей к хищникам. Низкое, красивое рыканье Мурки разносится далеко, и, слыша его, Костя ощущает, как гордое и тёплое чувство переполняет сердце.
      Лицо у Кости круглое, весёлое, характер ровный, хмуриться ему с непривычки трудно, но сейчас он делает всё, что в его силах, чтобы придать лицу твёрдое выражение.
      Перед дверью комсомольского комитета Костя останавливается.
      Вся с таким трудом накопленная решимость исчезает в одно мгновение. Если бы это был кто-либо другой, тогда ещё можно было бы поспорить, но Таня Беликова всегда настоит на своём. Костя это отлично знает. Он делает глубокий вдох, будто собирается нырять, и открывает дверь.
      Таня сидит за столом, наклонив голову.
      —  Надумал?  — спрашивает она, поднимая на Костю серые непреклонные глаза.
      —  Я, Таня, не пойду!.. Не пойду, и весь разговор!
      Речь идёт о том, что Костю решено направить на работу к рептилиям. Это самый трудный отдел в зоопарке. Рептилии — змеи, ящерицы, черепахи, крокодилы — не выживают в зоопарке. Кобры при виде посетителей яростно раздувают шею, поднимают туловище и с размаху бьют головой по полу или по стенкам террариума; головы у них всегда в крови, просто жалко смотреть. Крокодилы болеют, лежат неподвижно, безразличные ко всему на свете. Греческая черепаха не высовывает головы из-под своего щитка даже при виде капусты, а капусту она очень любит.
      —  Поговорим по-комсомольски,  — говорит Таня твёрдым и одновременно ласковым, трогающим сердце голосом.  — Отдел отстаёт? Ты скажи: отстаёт отдел?
      Костя не отвечает.
      —  Ты скажи: отдел отстаёт?  — настойчиво повторяет Таня.
      Что можно ответить на это? Положение в отделе рептилий действительно из рук вон плохое. Николай Иванович Горбунов, заведующий отделом,  — человек добросовестный, но совершенно ненаблюдательный. До сих пор он не знает своих черепах «в лицо» и, если во время кормления его окликнуть, может второй раз накормить уже сытую черепаху и оставить голодной её соседку, не получившую корма. Теперь и Николай Иванович ушёл в отпуск, а тут как раз в зоопарк привезли новую большую партию черепах и змей.
      Всё это так. Но какое дело до всего этого Косте? В состоянии ли человек любить всё на свете? Безусловно, нет! Костя относится ласково к птицам, особенно к хищным птицам; сам человек медлительный, в животных он любит быстроту и смелость.
      Он с интересом наблюдает за рыбами, но любит по-настоящему только хищных животных — львов, тигров, леопардов. Что же касается рептилий, он их просто презирает; даже змеи, несмотря на свою стремительность, не находят отклика в его душе.
      —  Я, Татьяна, к рептилиям не пойду… Не могу я,  — угрюмо говорит Костя, не поднимая глаз.
      —  Но это ведь временно, пока Горбунов вернётся.
      —  И временно не пойду!
      —  Ах, так!..  — Танин голос становится суровым.  — Пригрелся у хищников, на тёплом месте, а когда хотят перебросить на трудный участок, отказываешься!..
      Костя первый раз поднимает глаза:
      —  А ты? Почему ты не пойдёшь?
      —  Меня не пошлют, потому что я не справлюсь, а ты не идёшь, потому что трусишь! Да, трусишь! Легко заработал добрую славу и боишься потерять её. Как же… отличник, фотографы снимают: «Костя и уссурийский тигр», «Костя и леопард», «Филиппов и лев». А того не знают, что твой Мурка мышей боится! Да, боится! И Макарыч тоже!
     
     
     
      Насчёт мышей возражать нечего. Действительно, у Мурки и Макарыча, животных, в общем, мужественных, есть эта слабость: они робеют перед мышами.
      —  Равнодушие!.. Вот какую непростительную для комсомольца черту вы проявили в трудную минуту, товарищ Филиппов! Равнодушие и зазнайство!
      Костя отлично знает, что Таню не остановишь и в конце концов она всё равно настоит на своём.
      —  Ладно,  — вяло говорит он.  — Только так и знай: хищники от меня отвыкнут!
      —  Никогда в жизни!  — горячо восклицает Таня.  — Как ты можешь говорить такое? Да Макарыч… Он за тебя жизнь отдаст, твой Макарыч!
      В глубине души Костя понимает, что Таня права. Не такая это любовь, чтобы она прошла за месяц.
      —  Ладно…  — хмуро повторяет Костя.
      Вечером Костя последний раз кормит хищников и уходит в отдел рептилий. Две недели он днюет и ночует в отделе. Он часами простаивает у стеклянных стенок террариума и наблюдает, наблюдает, наблюдает… Он следит за кормлением, сном и бодрствованием медлительных черепах, неповоротливых крокодилов и стремительных ящериц. Он повышает и понижает температуру в террариуме. Но рептилии никак не отзываются на эти изменения режима. У кобр попрежнему окровавленные головы. Крокодилы лежат, закрыв глаза. Только по тому, как влажная серо-зелёная кожа на боках поднимается и опускается, видно, что они живы. А в субботу, второго февраля, заболевает Наяда, огромная лучистая черепаха с острова Мадагаскар.
      Ветеринарный врач Савицкий, работающий в зоопарке, долго осматривает больную, выслушивает, раздвигает пинцетом рот, чтобы исследовать глотку, потом несколько минут неподвижно сидит за столом, закрыв глаза, и думает. Черепаха лежит рядом, спрятав голову под панцырь, покрытый красивым узором: жёлтые, как маленькие солнца, пятна и расходящиеся от них лучи.
      —  Ну-с, причины заболевания установить пока не решаюсь,  — говорит наконец доктор гулким басом.  — Общий упадок сил и потеря интереса к жизни. Это распространённая болезнь рептилий в неволе. Даже не берусь подсказать способы лечения. Покой, лёгкое питание: фрукты, компоты…
      Голос у Савицкого такой сильный, что вздрагивают стёкла в окне, только красавица-черепаха лежит неподвижно, не обращая внимания на гром, перекатывающийся над её узорчатым щитом.
      —  Да-с, именно потеря интереса к жизни… Животное — очень просто организованное, а так тяжело переносит неволю. В лондонском зоопарке ежегодно погибает почти половина рептилий, в Нью-Йорке — ещё больше.
      Вечером Костя берёт Наяду с собой. На улице ледяной ветер. Костя бережно несёт Наяду, закутав её в одеяло. Хотя в Костиной комнате есть холодные углы, но батарея парового отопления под окном пышет сухим жаром. На трубы батареи Костя кладёт мокрое полотенце, чтобы воздух стал влажнее. Для черепахи он устраивает около батареи мягкую подстилку — лежи и грейся!
      По правде сказать, Костя глубоко верит в целительное действие своей комнаты. В 1943 году, когда доктор Савицкий был на фронте, именно тут отлёживался годовалый Макарыч, страдавший острым воспалением лёгких. У него так хрипело внутри, что у Кости разрывалось сердце. Костя и Таня по очереди дежурили у больного львёнка и в конце концов выходили его.
      —  Лежи и грейся!  — говорит Костя, подвигая свою кровать поближе к батарее, чтобы сразу услышать, если ночью болезнь у Наяды обострится и она будет беспокойно себя вести.
      Спит он вполглаза. Спит и прислушивается.
      Костя просыпается от странного шума. Ещё не раскрыв глаз, сонный, он понимает: это не метель и не звон первого трамвая, это и не шум скребков, счищающих лёд с тротуаров. Костя садится на постели. Первое, что он видит,  — пустой матрасик. Поворачивается — и в жёлтом свете ночных фонарей, проникающем с улицы, замечает черепаху. Высунув голову, она ползёт по комнате с необычайной для черепахи, а тем более для больной черепахи, быстротой, вызывая этот шуршащий, царапающий шум.
      Костя поднимается и подвигает черепахе корм. Наяда ест с жадностью. Если глаза черепахи могут выражать веселье, то сейчас они выражают именно веселье. Всё это так удивительно, что Костя выскакивает в коридор, где висит телефон, и звонит Савицкому.
      —  Вы не спите, Ярослав Юльевич?
      —  Хм… Сплю. То-есть сейчас отчасти не сплю,  — отвечает хриплый со сна бас.
      —  Вы меня простите, Ярослав Юльевич, я насчёт Наяды. Только что Наяда…
      —  Подохла?  — перебивает доктор.  — Вы, Костя, не убивайтесь. Я вам не говорил вчера, но ход заболевания и состояние больной заставляли готовиться к самому худшему…
      —  Да что вы! Она не подохла, Ярослав Юльевич. Она выздоровела, мне кажется…
      —  Выздоровела?!
      Доктор несколько секунд молчит.
      —  Подождите, я доложу супруге и, возможно, зайду сейчас. Говорите, выздоровела?
      В трубку слышны удаляющиеся, потом приближающиеся шаги.
      —  Сейчас зайду!
      Доктор живёт в том же доме, этажом выше, и появляется он через несколько минут.
      Довольно долго они сидят рядом на Костиной койке и наблюдают за Наядой. Признаки выздоровления черепахи несомненны.
      …Утром следующего дня, придя на работу, Костя сказал старшему лаборанту Кротову:
      —  Знаете, Авдей Матвеевич, Наяде лучше.
      Кротов сощурил насмешливые глаза, всем лицом выражая наивысшую степень сомнения.
      —  Что вы молчите?  — нетерпеливо спросил Костя.
      —  Я не молчу, а только черепаха… Постороннему человеку кажется — она вприсядку пустится, а она через час ноги протянет — раз, и квок…
      Во время работы Косте то и дело вспоминались эти неприятные слова: «раз, и квок». Он едва дождался времени, когда можно было пойти домой. Наяда выглядела хорошо и поужинала с отличным аппетитом. Через четыре дня, окончательно убедившись в выздоровлении черепахи, Костя отнёс её в террариум. На столе в конторе она поднялась на четыре лапы, вытянула шею и блестящими глазами оглядела присутствующих: доктора, Костю и Авдея Матвеевича.
      День прошёл спокойно, а вечером появился Кротов и с бесстрастным выражением лица сообщил:
      —  Наяда снова заболела.
      —  Неправда!  — вырвалось у Кости.
      —  Извольте посмотреть…
      Пока шли к террариуму, Кротов, шагая позади, тихо, как бы про себя, говорил:
      —  Конечно, животное выросло в этом климате… ну, словом, тропическом, а её, как белого медведя, с тепла — на мороз, с мороза — в сырость, с сырости — на мороз…
      Наяда лежала, съёжившись под панцырем, и отказывалась даже от своих любимых блюд: хлеба в молоке и компота из сушёных фруктов.
      Хотя Костя отлично слышал слова Кротова и понимал, что берёт на себя большую ответственность, нарушая зоопарковские правила, он решил ещё раз взять черепаху к себе.
      Костя закутал черепаху в одеяло и куртку; бежал он домой сломя голову, чтобы черепаха не задохлась. Наяда безжизненно легла на свой матрац возле батареи. Вечером зашёл доктор. Ярослав Юльевич старался казаться спокойным, но его покрасневшее лицо говорило о крайней степени волнения. Доктор долго осматривал черепаху; ни слова не говоря, положил её на место и сел рядом с Костей, заметно похудевшим и осунувшимся за один этот день.
      Говорили они о вещах, не имеющих отношения к Наяде и событиям последних дней, даже старались не смотреть в сторону черепахи, но часто, не сговариваясь, замолкали и подолгу прислушивались.
      Поздно вечером позвонил директор зоопарка и попросил Костю немедленно явиться. Предчувствуя недоброе, доктор пошёл вместе с Костей.
      В зоопарке было темно и пустынно, по аллеям мела метель, из отдела тропиков доносились резкие и отрывистые крики попугаев. В кабинете, кроме директора, сидела ещё в уголке Таня Беликова.
      —  Это, знаете, самоуправство!  — сердито заговорил директор, как только Костя и доктор вошли в комнату.  — Завтра у меня таким манером уведут слона, потом зубробизона, потом кто-нибудь решит, что бегемоту лучше у него в ванной, чем в зоопарковском бассейне. Есть установленные правила, товарищ Филиппов!
      —  Всё это, разумеется, так,  — вмешался доктор Савицкий,  — но я думаю, что надо разрешить Константину Андреевичу закончить опыт. В первый раз перемена обстановки дала прямо чудодейственные результаты. В высшей степени важно выяснить, что именно помогло черепахе. Вы же знаете, как мы мучаемся с рептилиями.
      —  Ну хорошо,  — согласился директор.  — Только имейте в виду, что вы лично отвечаете за Наяду. Вы, товарищ Филиппов, и вы, Ярослав Юльевич.
      —  И я,  — сказала из своего угла Таня.  — Я тоже отвечаю за этот опыт.
      Всю ночь Костя не спал, но никаких перемен ночь не принесла. Черепаха выглядела даже хуже, чем накануне, и доктор, осмотрев её, только покачал головой. На работу Костя не пошёл: Таня Беликова добилась для него разрешения пробыть четыре дня дома.
      На рассвете следующего дня черепаха проснулась и, высунув на мгновение плоскую головку, сразу спрятала её. Через час Наяда вновь высунула голову и, хотя с неохотой, съела всё-таки кусочек яблока. После этого поправка пошла быстро.
      Костя наблюдал за черепахой, не отрывая от неё глаз. У него появились некоторые догадки, и сердце замирало от волнения. Он шёл по следам черепахи, мелом прочерчивая на полу её путь. Остановка… Сон… Еда… Снова движение…
     
     
     
      В середине дня Костя ввёл новшество — привязал мелок на пружине к нижнему щитку; теперь черепаха сама прочерчивала свой след. На другой день он заменил белый мелок зелёным. На третий день черепаха чертила синим мелом. Паркетный пол походил на огромную грифельную доску. Казалось, черепаха, как первоклассник, обучающийся письму, неумело, но старательно выводит на доске ряды длинных, неровных чёрточек и сморщенных ноликов.
      Костя внимательно вглядывался в пересечение белых, зелёных и синих линий, стараясь угадать, что скрывается за ними.
      Вот черепаха забралась под пышущую жаром батарею и долго лежит там, как на солнцепёке, а потом вдруг поднимается, хотя её никто не беспокоит, и быстро ползёт от батареи в самый дальний угол комнаты. Что заставило её сделать это? Может быть, под батареей появился какой-то враг, потревоживший черепаху? Костя становится на колени, обследует каждый уголок: всё спокойно, никого нет. Тогда Костя идёт за черепахой, наклоняется над ней, вглядываясь в жёлтые солнца на её щите. Солнца неподвижны: черепаха дремлет, притаившись под панцырем.
      —  Однако тут прохладно,  — бормочет Костя.
      И вдруг такая удивительная мысль приходит в голову Косте, что он даже подскакивает от восторга:
      —  Ну да, прохладно! В том-то и дело, что прохладно! В этом и должна заключаться разгадка.
      На свободе, в природе, черепахи, ящерицы, змеи и крокодилы то греются на солнце, то прячутся в норе или в воде. Они погибли бы без солнца, но погибли бы и без прохлады. В террариуме, куда поступает нагретый воздух, температура всегда во всех уголках одинакова, и рептилии гибнут от этого неизменного, ровного тепла. В Костиной комнате есть горячий радиатор, как бы искусственное солнце, но от него можно спрятаться у прохладной стенки, как укрывается от солнечного жара в своей норе черепаха на воле. Это и спасло Наяду — вот о чём говорила путаница линий, вычерченных черепахой за эти три дня на полу. Вот как решался вопрос, над которым тщетно бились во всех зоопарках.
      В тот же день Костя рассказал Тане о своей догадке. Они добыли у кладовщика мощную тысячесвечовую лампу и оборудовали в одном из террариумов искусственное солнце. Лампа была под плотным абажуром, рептилии могли по своему желанию переползать из освещённых участков в тень, с «солнцепёка» — в прохладные уголки.
      В течение следующей недели такие мощные лампы, «искусственные солнца», появились во всех террариумах. Кобры, как по волшебству, успокоились, а крокодилы настолько оживились, что иногда их бесстрастные морды изображали нечто похожее на улыбку.
      Так была одержана победа, может быть маленькая в глазах постороннего человека, но очень важная для Кости Филиппова и других участников этих событий.
      В середине февраля Горбунов вернулся из отпуска, а Костя снова перешёл в отдел хищников. Странное чувство наполняло его, когда он, задумавшись, шёл первый раз к месту своей постоянной работы. Раньше хищники занимали всё его сердце без остатка. За время разлуки он истосковался и, казалось, ещё больше полюбил этих животных, которых знал со дня их рождения, берег и выхаживал в трудные дни войны. Но он ни на секунду не забывал о Наяде, и было ясно, что судьба рептилий навсегда останется ему дорогой и близкой. Как будто сердце его вмещало гораздо больше, чем месяц назад.
      Он подошёл к отделу хищников, открыл входную дверь, и сразу послышался низкий, красивый зов Мурки, встречающего Костю Филиппова. Через мгновение Макарыч присоединил к этому голосу своё приветственное рычанье.
     
     
     
     
     
      Кузьмичёвы липы
     
     
      До войны я жил на Рымниковской, в доме номер 64, который называли ещё «Кузьмичёвы липы». Это самая окраинная улица, дальше — овраг, пустырь, поле, а за ним — лес.
      Вначале кажется, что все дома на Рымниковской, как близнецы, похожи друг на друга. Они кирпичные, без штукатурки, трёхэтажные. Но если вы идёте по нашей улице рано утром, когда всё ещё спят, то обязательно замедлите шаг или остановитесь у дома 64. Прислушайтесь, а потом уж поймёте, почему остановились.
      Дело в том, что со стороны двора, из-за ограды, раздаются такие чистые переливы, щёлканье, свист, что невозможно спокойно пройти мимо.
      Это поёт наш соловей. Каждый скажет, что он единственный не только на Рымниковской улице, но и во всём городе.
      И, вероятно, он очень старый. Во всяком случае, я совершенно точно помню, что он пел, когда я пришёл из первого класса и у окна переписывал урок. Так пел, что я, заслушавшись, вместо буквы «о» написал «у», от чего простое слово «дом» превратилось в «дум». Я ещё подумал: есть ли такое слово на свете? И показалось, что это, должно быть, злая и сильная птица дум, которая гнездится на высоких горах.
      А урок пришлось переписать в другую, чистую тетрадь.
      Потом я помню, как пел соловей, когда я готовил «Сопротивление материалов» на третьем курсе техникума. Пришлось захлопнуть окно, чтобы он не мешал запоминать трудные формулы.
      И как он пел, свистел, щёлкал задумчиво и гордо, провожая нас, когда мы — комсомольцы с Рымниковки — уходили на фронт! Так, что барабанщик Лёшка Гравец перестал выбивать дробь, а командир лейтенант Гудзь — отсчитывать шаг.
      Соловей жил во дворе дома 64 — в «Кузьмичёвых липах». Лип было всего сорок одна. Самая старая — в корявой чёрной шубе — росла посреди двора. Она зябла даже весной, когда все остальные сорок деревьев давно уже зеленели. Но зато, когда к концу мая солнце начинало припекать по-летнему, дерево сбрасывало оцепенение, покрывалось буйной, шумливой листвой, и соловей перебирался на старую липу. Он устраивался на самой зелёной и пушистой ветке, после чего, прочистив горлышко, начинал такой удивительный концерт, что сами собой открывались окна во всех трёх этажах не только дома 64, но и 62 и 53, расположенного напротив.
      Липы назывались «Кузьмичёвские» потому, что всех их посадил и вырастил Кузьма Ильич Неустроев — старейший жилец нашего дома.
      У него седая бородка и внимательные серые глаза. С утра он уходит на завод; когда возвращается, долго моется у колодца и сразу начинает работать: слесарит или чинит сапоги; или возится в саду: окапывает деревья, обмазывает стволы извёсткой; а когда переделано решительно всё, что только можно, быстро ходит по двору, расчёсывая бородку самодельным металлическим гребнем.
      Каждый год в апреле Неустроев отправляется в лесопромхоз за саженцами и, возвратившись, сажает одно новое деревцо. При этом он надевает чистую рубаху, тщательно бреется и весь день ходит весёлый, как в праздник.
      Лет ему — сорок восемь, а деревьев — сорок одно. Значит, первое он посадил, когда ему было семь лет.
      У Кузьмы Ильича есть тетрадь в косую линейку, с листами, пожелтевшими от времени, где он записывает то, что ему кажется самым важным. Как приковыляла из дальнего леса куропатка с подбитым крылом и осталась жить среди лип — их тогда было только пять. А через год неведомо откуда появился соловей, быть может отец или дед нынешнего. Как потом деревья стали отбрасывать достаточно густую тень и две лягушки переселились во двор из оврага. Но, видимо, они тоже считали себя знаменитыми певицами — устраивали по вечерам концерты, которые никто не хотел слушать: ведь все привыкли к соловью. Кончилось тем, что лягушки снова убрались в овраг.
      Когда деревьев было уже больше десяти, расцвёл папоротник, а из-под сухой листвы выскользнула буйная головушка белого гриба, и неподалёку поселился выводок жёлтых грибов — лисичек. И две семьи воробьёв, всегда обитавших на крыше, рядом с водосточным жолобом, перебрались в липы. Но одному воробью здесь понравилось, он даже научился в такт подчирикивать соловью, а другой решил, что тут дикость, и улетел обратно к водосточной трубе.
      А потом, в революцию, белые захватили город. Только на Рымниковской, у нашего дома, отбивался маленький рабочий отряд. Белые начали обстрел; один снаряд до основания расколол старую липу. Однако подошла помощь — беляков выгнали, отряд пошёл на фронт, а Неустроев отстал, под пулями опутал проволокой расколовшееся дерево, чтобы ему легче было срастись.
      Догнал он свой отряд уже в пяти верстах от города и доложил командиру:
      —  Боец Красной гвардии Неустроев явился!
      …С гражданской войны Неустроев вернулся весной двадцатого. Посмотрел на старую липу — она как раз в тот день зацвела,  — проволока проржавела, осыпалась красным порошком, но ствол отлично сросся. Сходил в лесничество и высадил три саженца — за пропущенные годы.
      Всё это записано в тетради с косыми линейками. Раньше она лежала на подоконнике между горшками с флоксом и резедой. Но в доме 64 проживал техник по кролиководству и писатель Геннадий Красюк (в районной газете он подписывается «Анатолий Ландышев»). Так этот Ландышев раз без спросу позаимствовал тетрадку, а потом ходил за Кузьмой Ильичом и все говорил, что на этом материале можно было бы написать интересную книгу — лучше всего в стихах.
      Он начал эту поэму, я даже помню первые строки:
     
      Это песня о том, как леса насаждал
      Неустроев Кузьма.
      Как врага побеждал
      И как жизнь украшал!
     
      Кузьма Ильич очень сердился, если Ландышев начинал читать свои стихи. А тетрадку он после этого случая спрятал на дно сундука, и больше её никто не видел.
      Липы на дворе разрастались до 1941 года, когда на моих глазах случилось незначительное происшествие. Во дворе ребята играли в штурм Перекопа. И красными войсками предводительствовал Алёшка Лобунов, по прозвищу — Сова. Его так называли потому, что он ночью видел, как днём. Мать ещё звала этого Алёшку «Несчастье моё». Часто можно было слышать: «Несчастье моё, иди завтракать», или: «Несчастье моё, собирайся в школу».
      И надо сказать, что красные совершенно смяли противника, когда Сова вдруг остановился, опустив руки.
      —  Ребята!  — сказал он только одно слово.
      Все оглянулись и сразу поняли, почему прекратился бой.
      Два деревца были сломаны и мёртвые лежали на земле.
      В этот момент в ворота зашёл Кузьма Ильич. Все разбежались. Алёшка Сова один остался во дворе, готовый в одиночку принять полную меру наказания.
     
     
     
      …Был июнь 1941 года; через несколько дней началась война.
      Кузьма Ильич служил в нашей ополченческой дивизии — старшиной знаменитой седьмой роты. Я собирался заехать повидаться с ним, но всё не выходило, а потом мне сказали, что он тяжело ранен, потерял руку и после операции работает в армейских тылах.
      Встретились мы после войны в эшелоне, который вёз демобилизованных. Кузьма Ильич мало изменился, но похудел, бородка стала совсем белой. Был он попрежнему молчалив и беспокоен. Как-то подбежал мелкими своими шажками к проводникам, хотел помочь динамо наладить: всё ему казалось — не так они берутся, не то делают. Потом вспомнил, что нет правой руки, шевельнул зашитым рукавом и отошёл.
      Ночью вижу: он не спит. Я сел к нему на полку и попробовал сказать, что всё это ничего, привыкают же люди. Но он не дал договорить:
      —  По моему делу никогда я не привыкну. Никогда! Всю войну думал: приеду, всё в порядок приведу, а теперь… Даже и спешить нечего…
      В темноте он расчесал бородку вечным своим самодельным металлическим гребнем и, повернувшись к стенке, сделал вид, что уснул.
      Поезд останавливается у станции Лесная. Отсюда до нашего городка можно узкоколейкой — на рабочем, или пешком — через лес километров пятнадцать. Неустроев пошёл было со мной, но передумал, сказал, что утром приедет с рабочим; у него на Лесной знакомый путейский сторож — есть где передохнуть.
      А я пошёл.
      Сколько лет я не ходил этой глухой лесной тропой! Всю войну, да и до войны с той поры, когда построили узкоколейку. Но мне показалось, что ничего не изменилось, как будто бы я узнавал каждое дерево: и этот дуплистый дуб и согнутый клён. В детстве, когда я шёл из Лесной от отца (он работал в депо), мне всегда казалось, что это не дерево, а притаившийся зверь. Хотелось скорее пробежать мимо, но я нарочно задерживал шаг. И сейчас, после войны, сердце резко забилось, когда я увидел странно изогнувшееся дерево и длинную тень, преградившую дорогу.
      И, как в давние годы, через овраг я прошёл с закрытыми глазами. Спустился вниз, почувствовал влажный запах ручья; не открывая глаз, снял ботинки и перебрался старым бродом. Ноги скользили по гладким камешкам. Вода с журчаньем текла мимо; было слышно, как рядом плеснула рыба.
      Только выбравшись на тот берег, я открыл глаза. И уж дальше бежал мимо знакомого ряда красных трёхэтажных домов к своему — шестьдесят четвёртому, который для меня не похож ни на один другой во всём свете.
      У забора остановился и прислушался.
      Из ворот выскочил Алёшка Сова; я сразу узнал его, хотя он сильно вытянулся. Увидев меня, Алёшка подбежал и как-то испуганно сказал:
      —  Дмитрий Егорович! А мы думали, что вы завтра. И Кузьма Ильич с вами?
      Я объяснил, что Неустроев приедет утром, и мне показалось, что лицо Алёшки выразило облегчение.
      Впрочем, я не успел хорошенько рассмотреть его, он сразу исчез и не появлялся весь вечер. Да мне было и не до него. Надо было побывать во всех квартирах, рассказать, расспросить, вспомнить тех, кто больше не вернётся.
      Соседка заметила, что я часто подхожу к окну, прислушиваюсь, и сказала, что соловушка поёт теперь редко: может, испугался в тот единственный раз, когда немцы бомбили город, а может быть, просто — старость.
      Со двора послышалось:
      —  Несчастье моё! Куда ты пропал?
      Сова не откликался.
      Заснул я около часу и проснулся от резкого свиста. Посмотрел на часы — три. Свист не повторялся. Я подумал: может быть, он просто примерещился мне, но какое-то беспокойство заставило подойти к окну.
      Торжественно светила луна, липы отбрасывали узорчатую тень. Я разглядел между стволами знакомую фигуру Алёшки. Он был один. Но вот протяжно заскрипела дверь, и на дворе вереницей появились ребята. Тут были все решительно, даже Лида Рюмнева; когда мы уходили, она только ещё начинала ходить, а теперь — глядите: самостоятельная девица.
      Ребята молча выстроились, и Сова быстрым шагом прошёл по фронту шеренги. На левом фланге он остановился, неодобрительно посмотрел на Лиду и строго распорядился:
      —  Иди спать, ты маленькая, тебе тут совсем нечего делать!
      Но Лида отчаянно заревела, и Алёшка махнул рукой: мол, оставайся. Плач мгновенно прервался.
      Строй стоял неподвижно; теперь можно было разглядеть: ребята вооружились лопатами, мётлами, ножами, заступами, ведром с извёсткой, а у Лиды в руке совок, которым роют песок.
     
     
     
      Сова вполголоса отдал приказание, и строй бесшумно разошёлся. Я смотрел сквозь сон — то засыпал тут же у окна, роняя голову на руки, то, не совсем очнувшись, открывал глаза. Каждый раз прежде всего в глаза бросалась Лида: у неё в руках была ложка — никелированная, очень блестящая — и совок для песочных форм. Она наполняла совок опавшей листвой и шла от колодца к углу двора, где находится мусорная куча.
      Потом я заметил, что все деревья побелели, как привидения, приблизились, выступили из темноты — это от соединённого действия извёстки и луны.
      В самый глухой час ночи вдруг чирикнул воробей; так дирижёр ударяет палочкой по пульту. Помолчал. И неожиданно тишина наполнилась высокой и гордой трелью; с той минуты я уже не знал: сплю или нет. Всё преобразилось: свет луны стал в сто раз ярче. Ребята двигались быстрее. Громоздились выметенные из глубины двора кучи прошлогодней листвы. Только что посаженные липы выстроились у опушки.
      Вот что я увидел в ночь возвращения с войны во дворе нашего дома 64 по Рымниковской улице.
      Утром обнаружилось, что ребята закрыли посадки полотнищем с надписью: «Привет К. И. Неустроеву!» Пониже были выведены чуть переиначенные строки из поэмы Ландышева:
     
      Вы врага побеждали
      И жизнь украшали!
     
      Я сошёл во двор. Вблизи было видно, что полотнище сшито из самых разнородных вещей. Я разглядел и розовую скатерть с бахромой, которую в квартире семь, у Сомовых, стелили лишь в особо торжественных случаях, и две знакомые серые фронтовые простыни с армейской печатью — это, очевидно, пожертвовал мой племянник Ремка,  — и атласную шаль Лидиной прабабушки — Клавдии Назаровны.
      Час был ранний. Все в доме спали: ребята — утомившись за ночь, взрослые — по случаю воскресного дня.
      Кузьма Ильич показался совсем неожиданно: ясно, что старик не дождался рабочего поезда и приехал с ночным товарным. Кузьма Ильич постоял, долго шевелил губами, читая надпись, зашёл с другой стороны — пересчитал деревья, попробовал землю…
     
     
     
     
     
      Легостаев принимает командование
     
     
      Это история о том, как в связи с переходом армии на мирное положение была расформирована славная Н-ская орденоносная танковая бригада и как, повинуясь некоторым обстоятельствам, она родилась вновь через несколько месяцев под командованием кавалера трёх медалей «За боевые заслуги», лейтенанта административной службы запаса Алексея Ивановича Легостаева.
      Танковая бригада была расформирована в начале июня 1946 года. Через три месяца, к сентябрю, от боевого соединения оставалось только два человека: бывший комбриг, полковник запаса Василий Фёдорович Степунов, и начфин бригады Алексей Иванович Легостаев; остальных демобилизовали или перевели в другие части. Степунов и Легостаев находились в Москве уже больше месяца, заканчивая последние дела, связанные с жизнью воинского соединения, в котором служили с первого до последнего дня войны. Надо было завершить хлопоты о пенсионном обеспечении старых военнослужащих, награждении тех, о ком по разным причинам забыли во время войны, и сотни других дел — с одной стороны, малозначительных, а с другой — очень важных и больших, если сравнить их с единственно точным масштабом — человеческой судьбой.
      Вечерами, набегавшись за день по московским учреждениям, они садились за стол, и Легостаев, перелистывая общую тетрадь в жёстком чёрном переплёте страницу за страницей, читал заметки из истории бригады, которые вёл всю войну, а полковник дополнял прочитанное, заставляя прибавлять к каждой фамилии имя и отчество, как этого требовало уважение к памяти погибших и славе живых, уточняя замысел операции: последнее обстоятельство по роду работы Легостаева часто ускользало из его записок.
      От поправок история бригады — эти записи предполагалось сдать в музей Красной Армии — становилась значительнее и весомее.
      К утру седьмого сентября все дела были закончены. Степунов и Легостаев сидели вместе в маленькой комнате, которую занимали временно. Полковник громким командирским голосом называл фамилию, а Легостаев, сверившись с документами, ставил в своей тетради звёздочку, означавшую завершение дела.
      —  Механик-водитель Башкиров Пётр Семёнович,  — называл Степунов.
      —  Постановление № 24913/Ф о пенсии вдове погибшего,  — сообщал Легостаев.  — Справка Марии Башкировой выслана второго августа сего года.
      —  Командир танка Румянцев Александр Максимович.
      —  Выписка о награждении орденом Отечественной войны первой степени получена. Отослана Румянцеву по его адресу: село Вешняки, Полтавской области…
      Казалось, мёртвые вместе с живыми являлись по команде на эту последнюю перекличку, собирались в маленькой, тесно заставленной вещами московской комнате. Мёртвые и живые, сражавшиеся, побеждавшие под Москвой, Курском, Берлином, Дрезденом, Прагой…
      К двенадцати часам дня перекличка была закончена, и Легостаев поставил последнюю звёздочку. Оставалось ещё прочесть короткую завершающую главу истории бригады; поскольку она заключала только общее описание праздничных дней, пережитых после освобождения Праги, Степунов слушал не перебивая.
      Закончив чтение, Легостаев, вопросительно посмотрев на полковника, внизу страницы написал: «Конец».
      Степунов взял ручку и зачеркнул это слово.
      —  Как можно ставить «конец» на истории бригады, когда существует имя её, ничем не запятнанное, знамя и люди?  — сказал он.  — Это ещё раз показывает, товарищ лейтенант, что вы не стали и никогда не станете военным человеком.
      —  Да, теперь, видно, не стану,  — согласился Легостаев.
      Степунов уже имел назначение — он уезжал на партийную работу в один из дальних районов Сахалина. Поезд уходил вечером. Последний день они решили использовать для прогулки по улицам Москвы и некоторым, особенно дорогим для них местам. Степунов, тщательно уложив китель в чемодан, впервые за все эти годы надел просторный штатский костюм. Что касается Легостаева, он не имел штатского, а потому остался в форме.
      День был ясный, по-осеннему солнечный. Первые листья, пожелтевшие у черенка, отрывались от деревьев, но не падали сразу на землю, а долго плыли навстречу пешеходам по широкому течению Ленинградского шоссе. Легостаев и Степунов шагали по своему тысячу раз мысленно пройденному маршруту. Они побывали на стадионе «Динамо», где тогда, в 1941 году, проходили призывную комиссию, съездили на станцию Зеленогорскую. «Санаторий швейников», где бригада становилась бригадой, видно, давно уже принял домашний, уютный облик: занавески на окнах, гирлянды цветных лампочек, переброшенные через аллеи. Но на деревьях, ограничивающих старое бригадное стрельбище, Степунов нашёл незатянувшийся след ружейной пули и так строго посмотрел на Легостаева, точно спрашивал: «Не ваша ли это пуля, товарищ лейтенант, вследствие небрежности и недостатка умения посланная мимо мишени, в лес?»
      Потом они вернулись в Москву. До станции добрались лесной короткой дорогой, по которой тогда, в 1941 году, торопливо шли, сжимая в ладони увольнительную, боясь потерять даже минуту из последнего предфронтового отпуска.
      …Вечером Степунов и Легостаев, захватив вещи, отправились на вокзал. Поезд стоял на путях. В вокзальном ресторане Степунов заказал водки и, разлив строго по сто граммов, сказал:
      —  Всё же, Алексей Иванович, правильней было бы вам поехать вместе со мной. Времени ещё достаточно. Мы успеем взять второй билет.
      Легостаев отрицательно покачал головой. Он не объяснял и себе этого решения словами. Но, видимо, наступил момент, когда человеку, который столько лет прослужил под требовательным взглядом воинских начальников, захотелось испытать свои силы в одиночку, один на один с жизнью. В тридцать восемь лет это не такое уж непростительное желание.
      Степунов не стал больше настаивать.
      —  Тогда выпьем,  — предложил он.  — За нашу солдатскую службу!
      Вступая в некоторое противоречие с предыдущими своими замечаниями, однако совершенно искренне, он закончил:
      —  Потому что вы всегда были хорошим солдатом — первый год, когда мы служили рядовыми, так же как всё последующее время.
      Через двадцать минут поезд отошёл от Северного вокзала.
      Легостаев отправился домой, на свою временную московскую квартиру, пешком. Ему незачем было торопиться; кроме того, в толпе пешеходов меньше чувствовалось одиночество.
      Дома он сразу лёг спать, но, поворочавшись полчаса, поднялся, оделся и сел к столу. Завтра должны были вернуться хозяева, отдыхавшие в санатории, а он уезжал на юг Украины, в городок С., в котором родился и где решил устроить свою жизнь, хотя там не осталось никого из близких.
      Как она сложится, эта штатская жизнь?
      Чтобы скоротать время до утра, Легостаев открыл тетрадь в чёрном переплёте и начал перелистывать испещрённые поправками Степунова записи боевых дел бригады. Некоторые заметки он только просматривал, а другие, хотя знал их почти наизусть, перечитывал от начала до конца.
      На странице двадцать четвёртой было написано:
      «Тринадцатого апреля 1944 года бригада, сильно измотанная в предыдущих десятидневных боях, прикрывала выход Н-ской дивизии из окружения в районе трёх высот северо-восточнее Винницы.
      В 16 часов 00 минут командир Н-ской дивизии вызвал к телефону комбрига, полковника Ивана Семёновича Горенко. В заключение разговора комдив сказал:
      —  Прошу вас держаться до последней физической возможности. Мне бы очень хотелось обнять вас и поцеловать за всё, что вы для нас сделали и делаете, потому что без вас…
      Разговор прекратился. Связь была прервана, и восстановить линию не удалось вследствие гибели последнего бойца подразделения связи. Всё остальное записано впоследствии со слов гвардии сержанта механика-водителя Николая Торбозова».
      Легостаев поднял глаза от тетради. Записи не помогали, они даже мешали вспоминать. Казалось, в строгий прямоугольник окна входит само «минувшее», разлучиться с которым было невозможно. Перед глазами одно за другим проходили дорогие лица. Как будто собранная днём на перекличку, бригада всё ещё находилась в строю, побатальонно и поротно, ожидая боевого приказа.
      …Вот так же стоял тогда в темноте третий резервный батальон северо-восточнее Винницы, в двух километрах от района боя. Степунов — он в то время командовал батальоном — первым заметил гигантскую фигуру Торбозова, механика-водителя командирского танка, и пошёл ему навстречу.
      —  Товарищ майор,  — доложил Торбозов,  — по израсходовании боекомплекта и уничтожении вражеским огнём всех остальных машин наш танк вырвался на дорогу Очередицы — Сокол. У перекрёстка два снаряда ударили в машину. Она загорелась. Я выбрался через свой люк, побежал, забыв обо всём.
     
     
     
      Докладывая, Торбозов стоял совершенно прямо, не опуская на землю завёрнутое в плащ-палатку тело, которое держал на руках. Он докладывал не только комбату, но каждому своему товарищу, каждому живому солдатскому сердцу.
      —  Я отбежал, забыв обо всём, но стрельба прекратилась, стало совсем тихо, и я услышал, что меня кличет командир. Я вернулся, наклонился над ним и разобрал, что он говорит: «Было бы мне горько умирать, думая, что танкист нашей бригады бросил раненого в бою». Больше он ничего не сказал. Я перевязал комбрига индивидуальным пакетом, но только донести живым, товарищ майор, не удалось.
      Тело мёртвого командира лежало перед танкистами на тёплой украинской земле, невидимое в темноте. Строй застыл в почётном карауле. Доносились близкие разрывы снарядов, слышалось, как бьётся переполненное горем и гневом сердце батальона.
      Степунов ушёл доложить о происшедшем. Кто-то в шеренге сказал:
      —  Сын остался у командира — Горенко Пётр Иванович, девяти лет, в городе Ровеньки.
      Другие голоса быстро отозвались, как бы радуясь, что найдена разрядка душевному напряжению:
      —  Имеем право усыновить!
      —  Полное законное право!
      —  Сейчас бы и лист пустить, а то в дело пойдём, кто знает…
      Через двадцать минут вернулся Степунов. Был отдан приказ:
      —  По машинам!
      Один из танкистов, бегом выполняя команду, успел сунуть в руку Легостаева подписной лист:
      —  Проследите, товарищ начфин! На вас надежда…
      Когда же всё это произошло? В апреле 1944 года. А теперь…
      Документы хранились в конце тетради. Легостаев развернул лист, пожелтевший от времени, потемневший на сгибах. Выведенные в темноте строки наползали одна на другую — только фамилии да цифры. Приказ живых и завещание тех, кто погиб в бою,  — нерушимая воля бригады!
      Тогда были собраны деньги. Сумму, которой должно было хватить на несколько лет, переслали в тыл, где её передали отделению банка с поручением ежемесячно переводить в адрес Петра Ивановича Горенко четыреста рублей.
      Сколько же времени прошло с той поры?
      Легостаев неторопливо, как всегда, когда занимался важной работой, вновь подсчитал по листу собранную сумму и разделил итог на четыреста. Выходило, что деньги были исчерпаны в июле, ровно два месяца назад. В хлопотах, связанных с расформированием части, начфин не заметил этого и не доложил во-время Степунову.
      Легостаев поднялся из-за стола и несколько раз прошёлся по комнате, собираясь с мыслями. В памяти возникли слова Степунова: «Бригада жива, она имеет незапятнанное имя, знамя, которое до времени хранится в музее Красной Армии, и главное — свои незавершённые обязательства. А мёртвым можно назвать лишь того, кто порвал или растерял связи с жизнью».
      Бригада была жива — это определяло решение.
      Утром с Центрального почтамта Легостаев отправил в Ровеньки срочный перевод за истёкшие два месяца. В извещении он коротко написал, что часть меняет свою полевую почту, а новый адрес дать пока нельзя, и, обещав при первой возможности сообщить всё подробно, подписался: «За командира Легостаев».
      Потом он пересчитал оставшиеся деньги. Состояние финансов напоминало, что больше в Москве задерживаться нельзя. Нельзя, да и незачем.
     
      Поезд шёл, точно по компасу, с севера на юг. Листья, окрашенные ранней московской осенью, ещё кружились, прилипали к стёклам, лежали на вокзальных перронах до станции Навля, а там окончательно отстали. В районе Конотопа жаркое украинское лето ворвалось в вагон. Легостаев сидел у окна, разглядывал медленно проплывающие поля. Пассажир напротив обстоятельно перечислял, какие витамины имеются в арбузе. Сосед его горячо возражал, что вообще в арбузе нет никаких витаминов, только баловство — вода да сладость. Третий пассажир пытался внести умиротворение:
      —  Чего там «витамины»? Одно название. Солёные арбузы — это действительно, от них польза.
      Легостаев думал: «Приеду, устроюсь на работу, напишу письмо в Ровеньки, ну, а там спишусь со Степуновым — полковник решит, как быть дальше».
      В С. поезд пришёл ранним утром. Легостаев шагал по бульвару, от вокзала к центру, не узнавая города, покинутого им двадцать два года назад. Между старыми клёнами стеной тянулись акации с пожелтевшей от жары листвой. Посадки были огорожены металлическими прутьями, соединявшими каменные столбики.
      Легостаев прошёл до центра. Он остановился у старого здания водокачки, задумавшись, не совсем ясно представляя себе, как начнёт новую штатскую жизнь в городе, где нет ни близких, ни друзей.
      «Надо обсудить!» — сказал он сам себе.
      Ему казалось, что он узнаёт каждую улицу, каждый дом, на деле же только водокачка что-то напоминала, да и то очень отдалённо.
      «Может, правильней было поехать со Степуновым?»
      Мимо два раза неторопливо прошёл военный со знаками различия пехотного младшего лейтенанта. Затем он решительно повернулся и, остановившись перед Легостаевым, спросил:
      —  Товарищ лейтенант административной службы?
      —  Да.
      —  Вспоминаете меня? Младший лейтенант Довбня. Я тогда в старшинских погонах ходил.
      Легостаев молчал.
      —  Да вы меня сколько раз подвозили от Крапивного хутора прямо до артдива! Неужто забыли?
      Теперь Легостаев вспомнил фронтовую осень, разъезженную дорогу, бригадную полуторку, доставлявшую его во второй эшелон, лица попутчиков, которые, заглянув в запотевшее окно кабинки и получив разрешение, размещались в кузове под жёстким, вечно мокрым брезентом.
      После немногих вопросов младший лейтенант Довбня, выяснив обстановку, вызвался немедленно оказать необходимое содействие.
      Он находился в городе С. три месяца и благодаря общительному характеру знал решительно всех. К вечеру Легостаев оказался обладателем отдельной комнаты; она была сдана ему владельцем одноэтажного дома за пятьдесят рублей в месяц. Кроме того, с завтрашнего дня Алексея Ивановича зачислили бухгалтером завода «Металлоприбор».
      Довбня ушёл, вещи были уложены в шкаф, койка застелена. Алексей Иванович написал короткое письмо Степунову в адрес Сахалинского обкома и другое в Ровеньки — Петру Горенко.
      Прежде чем запечатать последнее письмо, где сообщалось, что танкисты шлют своему сыну отцовский привет, Легостаев помедлил. Правильно ли он поступал? Как поступил бы Степунов? Он оставил письмо на столе, рядом с конвертом, чтобы продумать всё утром, на свежую голову.
      Утром Легостаев запечатал оба письма, указав обратный адрес — полевую почту Довбни.
      Отправив письма, ровно в девять часов он занял своё место за столом конторы завода «Металлоприбор». До пяти часов новый бухгалтер сидел, не разгибая спины. Дела находились в несколько запущенном состоянии. Было приятно отыскивать заблудившиеся счета и, указывая им настоящее место, возвращать картине отчётности строгую ясность.
      Ознакомившись с городскими ценами, Легостаев по приходе домой составил твёрдый месячный бюджет. Из восьмисот рублей заработной платы надо было вычесть четыреста и пятьдесят на квартиру. Оставалось триста пятьдесят рублей. Трудновато, конечно, но, в конце концов, это на время. Степунов пришлёт ответ — и всё станет на своё место.
      Письмо из Ровеньков пришло очень быстро — ровно через восемь дней его занёс Довбня. Дождавшись ухода младшего лейтенанта, Легостаев вскрыл конверт.
      Мальчик писал:
      «Дорогой товарищ заместитель командира! (Так Пётр Горенко расшифровал подпись «За командира».) Большое вам спасибо. Мама всё говорила, что в бригаде, верно, не осталось никого из стариков, а новенькие про отца не помнят. А я знаю, что так не бывает, потому что полковник Степунов писал, что героев помнят всегда. А тут пришёл перевод и ваше письмо. И пенсию за отца мы получили в тот же день. Мне уже исполнилось двенадцать лет. Меня назначили начальником штаба Пионерской дружины. Мама очень больна, но она выздоровеет…»
      Дальше на полутора страницах следовали вопросы. Мальчик поимённо осведомлялся о старых танкистах, знакомых ему по предыдущим письмам из бригады. Кроме того, он обстоятельно расспрашивал о рекомендуемых уставом боевых построениях танков, разнице в действии бронебойных и осколочных снарядов. Обо всём этом он просил написать возможно скорее, так как в сентябре в качестве начальника штаба проводил сбор дружины.
      Письмо заканчивалось тревожно:
      «Мама ещё летом заболела. Я писал, но все письма возвращались, а заврайсвязью сказал, что такой полевой почты нет вовсе, потому что он не был на войне и ничего не знает. Пожалуйста, пишите чаще. Хоть немножко».
      Легостаев ещё раз перечитал письмо. Надо было, не откладывая, ответить.
      Алексей Иванович сказал Довбне, что решил подзаняться военным делом, и попросил принести книги.
      —  Да ты же административный лейтенант, зачем это тебе?  — спросил Довбня.
      Впрочем, на другой день он доставил уставы, учебники и наставления.
      —  Готовься в генералы, Алексей Иванович, раз уж решил.
      Легостаев, перерисовав некоторые схемы, ответил на вопросы, стараясь не отклоняться от текста уставов, а о жизни бригады сообщал туманно, ссылаясь на военную тайну.
      Письма из Ровеньков приходили часто, иногда даже два или три раз в неделю. Казалось, мальчик до сих пор чувствует неуверенность, тревогу и после двухмесячного перерыва в переписке хочет ещё и ещё раз доказать себе, что всё обстоит по-прежнему.
      Он задавал десятки вопросов. И в письмах чувствовался тот неугасимый интерес к людям, требовательный, верящий горенковский взгляд, за который так любили в бригаде его отца. Мальчик спрашивал, совсем ли срослась у Торбозова рука, раздробленная на Одере, кто теперь самый молодой и кто самый старый танкист в бригаде, какие знаменитые водители, башнёры, стрелки выдвинулись из новых пополнений. А рядом с этими вопросами о людях неизменно повторялись другие — военные, всё более сложные от письма к письму. Такие детальные, что приходилось всё глубже изучать уставы и наставления, а младший лейтенант Довбня, будучи пехотным офицером, не мог уже служить проводником в путешествиях по миру танковой техники и тактики.
      В первых письмах Легостаев старался сохранить некоторую сдержанность, но это не удавалось. Он не мог, а может быть, не имел права укрыться от требовательных вопросов мальчика. С девяти лет, со дня, когда под Винницей в бою погиб его отец, Пётр Горенко жил для того, чтобы прийти в эту часть, где ему дорого было всё — каждый человек и каждая машина. Вероятно, был момент, когда Легостаеву следовало написать мальчику всю правду. Он упустил этот момент. Теперь воскресшая по его, Легостаева, воле бригада жила. И он отвечал за её жизнь перед человеком, который верил ему, можно даже сказать — жил этой верой.
      Бригада существовала и должна была существовать.
      В пять часов Легостаев захлопывал бухгалтерские книги — они теперь находились в состоянии, именуемом финансовыми работниками «ажуром». Воображаемый мир охватывал его сразу, тут же, в конторе «Металлоприбора». Сны наяву переходили в письма, а письма — в сны. Манёвры, ученья они будут завтра описаны в письме Петру Горенко; но прежде чем перейти на бумагу, события разыгрывались в воображении.
      Пыль, которую осень мела по улицам города С., начинала пахнуть перегоревшим мазутом. Ветер гудел, как танковые моторы, жёлтые и красные кленовые листья неслись навстречу, точно флажки на ученье. Они падали и поднимались, передавая сложные сигналы.
      Дома Алексей Иванович брался за учебники. С чертежей и схем танки вырывались в мир, заселяя леса, окружавшие город с юга и юго-востока. Чувствовали ли солдаты великой армии, раненые, контуженные, имеющие право на отдых, как в глухой, ночной час легостаевское воображение извлекает их из тёплых кроватей, облекает в защитные гимнастёрки, что хранятся на дне сундука? Чувствовали ли они, как вновь превращаются в комвзводов, комрот, комбатов, поражают на ходу мишени, валят своими танками сосны, прорываются с десантом через укреплённые линии? Чувствовали ли это директор первой музыкальной школы капитан запаса Воруза, который вследствие тяжёлых ранений может спать только в одной позе, на спине, подложив под раздроблённый, плохо сросшийся затылок согнутую руку, или знаменосец Махотка, или молчаливый по причине перебитой осколком челюсти директор «Металлоприбора» майор запаса Луденюк? Я думаю, что должны были чувствовать.
      А утром, прежде чем уйти на работу, Легостаев принимался за письмо.
      Он теперь не сдерживал себя: к чему? Все мосты взорваны. Он писал, по два, даже по три раза переделывая каждую фразу, сурово вычёркивая всё ненастоящее, то-есть недостойное быть настоящим. Примеры, взятые из истории бригады, сливались с уставными положениями.
      Это был мир выдумки, которая силой веры становилась правдой. Это была сама романтика, поднимающая человека на широких крыльях, но не отрывающая его от земли. Это был голос бригады, воспитанной Иваном Горенко, Василием Степуновым, партией, страной. Такой сильный, чистый, вечный голос, что даже теперь, когда, на взгляд иного, бригада не существовала, он преодолевал пространства, наполнял сердце мальчика, вёл его по пути чести, делал всё яснее и ближе цель, для которой стоит жить.
      Это были письма, где каждое слово находило отклик в душе Петра Горенко и в душах самых верных его друзей. Так что теперь бригада, люди её существовали не только в сознании Легостаева, но и в горячих головах десятков ребят, которые по этим письмам учились жить. Мечта стала явью, она никоим образом не могла исчезнуть.
     
      В ноябре пришёл ответ с Сахалина. Оттуда сообщали, что Степунов получил новое назначение и улетел на самолёте в один из дальних районов Арктики. Письмо ему можно будет передать только летом будущего года.
      До весны всё шло попрежнему.
      За эти месяцы Легостаев получил премиальные, досрочно составив баланс,  — это помогло привести в равновесие несколько шаткий бюджет.
      В первые две недели апреля письма из Ровеньков не приходили. А пятнадцатого была получена телеграмма: «Мама умерла. Разрешите приехать к вам. Пётр Горенко».
      Не раздумывая, Легостаев сразу ответил: «Приезжай». И сообщил адрес.
     
      Поезд подходил к станции в девять часов вечера. Уже почти стемнело. Легостаев молча стоял рядом с Довбней. Три медали «За боевые заслуги» поблёскивали в темноте на гимнастёрке Алексея Ивановича. Он стоял навытяжку, как в строю, не замечая тёплого весеннего дождя. Капли стекали по лицу, по плечам. Легостаев вглядывался в красные и зелёные огни семафора. Когда вдалеке мелькнул белый огонёк приближающегося поезда, он, не оборачиваясь, сказал Довбне:
      —  Всё-таки имелся обман?
      —  Какой же это обман?  — неуверенно ответил младший лейтенант.
      —  Мальчик поймёт,  — подумав, тихо проговорил Легостаев.  — Должен понять, поскольку сын полковника Горенко.
      —  Должен!  — кивнул головой Довбня.
      Почему-то от этого короткого слова Легостаев почувствовал себя лучше. На секунду, как во сне, ему показалось, что не два человека, а вся бригада находится здесь. За спиной, в темноте, подняв орудийные стволы, с открытыми люками, в которых стоят командиры, выстроились танки.
      Бригада жила, она встречала своего сына. Поезд, который вёз Петра Горенко, с грохотом, всё ярче сверкая паровозными огнями, мимо открытого семафора мчался к станционному перрону города С.
     
     
     
     
     
      Севка, Савка и Ромка
     
      1
     
     
      Сержант Родионов уезжал из города и сдавал свой участок старшине Лебединцеву, недавно демобилизовавшемуся из армии. Поезд уходил в час ночи. Родионову надо было ещё собрать вещи, попрощаться с товарищами и хозяевами квартиры, но, как назло, Лебединцев останавливался около каждого дома, подолгу беседуя с жильцами.
      Сержант переминался с ноги на ногу, поглядывая то на смуглое от загара лицо Лебединцева, то на ручные часы, циферблат которых светился в сумерках.
      —  Дождь будет!  — проговорил сержант первое, что пришло на ум, чтобы поторопить старшину.
      Старшина вскинул голову, придерживая фуражку за козырёк, и долго, сощурив строгие серые глаза, смотрел вверх. Догоняя друг друга, с востока на запад, где ещё светился краешек неба, мчались разорванные облака. Они то совсем застилали небо, то расходились, открывая звёзды.
      Лебединцев наконец взглянул на сержанта:
      —  Куда теперь?
      —  Домой,  — неуверенно ответил сержант.
      —  Ну, раз всё осмотрели…
      —  Одно домовладение осталось. Километра два туда, немощёной дорогой… Вы бы завтра сходили.
      —  Давай, как положено,  — нахмурился Лебединцев.  — Ты сдал, я принял.
      Сержант с сожалением взглянул на свои начищенные до блеска сапоги и шагнул вперёд. Грязь захлюпала под ногами. Ветер дул в лицо. Он пытался сорвать фуражки, вытягивал из-под пояса гимнастёрки и надувал их горбом на спине.
      —  Ведмячье место!  — пробормотал сержант, остановившись закурить у забора с навесом.  — Раньше улица была, в войну спалили.
      —  И не строится?
      —  Да нет… Парк запроектирован. Только какой же тут парк! Сами видите — ветра. Человек не выдерживает, не то что дерево.
      Дальше шагали молча. Редкие фонари освещали лужи, за которыми темнел бесконечный забор. Впереди мелькнула и стала приближаться высокая тень.
      —  Сержант?  — окликнул хрипловатый голос.
      —  Он самый.
      —  На ловца и зверь бежит,  — продолжал человек, окликнувший Родионова, платком стирая с разгорячённого от быстрой ходьбы лица капельки водяных брызг.  — Происшествие произошло…
      —  Будь добр, старшине докладывай, Дмитрий Павлович.
      —  Старшине?  — близоруко щурясь, переспросил говоривший.  — Будем знакомы — управдом Карагинцев. Происшествие произошло шесть часов назад. У Рыбакова стекло в окне выбили. Я уговаривал: «Заявим, Пётр Варсонофьевич, завтра утром». А он ни в какую. Говорит: «Пока представители власти не прибудут, никаких мер не приму. Пусть всю комнату зальёт».
      —  Кто разбил?  — нахмурился старшина.
      —  Муромцевы — Сева с Савкой.
      Лебединцев и Родионов зашагали вслед за управдомом к высокому зданию с ярко освещёнными окнами, высящемуся за поворотом пустынной улицы.
     
      Комната Петра Варсонофьевича Рыбакова представляла собой бедственное зрелище. В разбитое окно врывались водяные потоки. Ветер расшвырял всё, что мог. Придавленная лампой скатерть полоскалась по ветру, как парус, сорванный с мачты.
      —  Смотрите!  — проговорил хозяин. Он сидел в глубоком кресле, закутав ноги шерстяным пледом.  — Я, товарищ сержант, предвидел это событие…
      Рыбаков сделал движение, будто хотел приподняться с кресла, но не поднялся, потому что на коленях спал огромный рыжий кот.
      —  Вы к старшине обращайтесь, товарищ Рыбаков. Он теперь участковым.
      На этот раз Рыбаков счёл необходимым встать. Кот соскользнул с колен и, свернувшись на полу, сонно замурлыкал.
      —  Пётр Варсонофьевич Рыбаков,  — представился хозяин квартиры,  — местный житель и начальник городского парка. Будучи человеком откровенным, прямо заявляю: смене руководства рад. Сержант твёрдости не проявлял, а твёрдость — она основа…
      …Пётр Варсонофьевич Рыбаков поселился в Степном три года назад и с тех пор всё мечтает перебраться в краевой город, где он жил раньше, а может, даже в столицу. Это человек лет пятидесяти — что называется, пожилой, но не старый. Лицо у него полное, с тугими, тщательно выбритыми щеками. Снизу оно завершается маленьким подбородком, покрытым редкой белобрысой растительностью.
      В краевом городе Рыбаков заведовал парком культуры и отдыха и был оттуда уволен, как он говорит, за то, что со всей твёрдостью боролся с безнадзорниками. По некоторым же другим сведениям, дошедшим в Степное окольными путями, его сняли с этой должности после того, как он привёл в запустение парковый детский городок.
      В Степном Рыбакову не понравилось с первой минуты. Парк только называется «парком»: ни ресторанов, ни киосков, ни гуляющих. На самом деле это пустырь. Старых, укоренившихся деревьев совсем нет; прутики молодых посадок трепещут среди лета на ветру желтеющими листьями.
      Каждый год в конце июля на город налетает суховей. Из степи пробираются сотни сусликов и роют норы среди битого кирпича. Когда кажется, что самое трудное позади: ветры перестали дуть, суслики присмирели,  — обнаруживается, что кто-то оторвал несколько досок и через пролом в заборе ворвались козы.
      В глубине души Пётр Варсонофьевич уверен, что из парковых посадок ничего путного не выйдет. Когда на заседании горсовета Илья Фаддеевич Муромцев, человек горячий и увлекающийся, в десятый раз повторял, что дело не в климате, надо только руки приложить, ведь не из-за климата козы потравили лучшую аллею, Рыбаков пожимал плечами.
      Илью Фаддеевича он не любит. Да и вообще он недолюбливает людей излишне горячих и сующихся не в своё дело.
     
      Старшина обвёл глазами полутёмную комнату.
      —  Вы человек новый. Разрешите, я вас ознакомлю с делом,  — проговорил Рыбаков.
      Он осторожно миновал лужу у окна и скрылся в соседней комнате.
      —  Злая, между прочим, скотинка,  — сказал сержант, когда заглохли шаги хозяина.
      —  Вы про кого?  — строго спросил старшина.
      —  Про Громобоя… про кота.
      —  Лютый!  — подтвердил управдом. Стоя у окна, Карагинцев заделывал его захваченным по дороге листом фанеры.
      Ветер ещё раз прорвался в комнату и затих. Хозяин вернулся минуты через две. Он оседлал короткий нос очками в металлической оправе, приблизил к лицу ученическую тетрадь в косую линейку, откашлялся и, отчётливо выговаривая каждое слово, прочитал:
      —  «3 апреля. Проникновение Муромцевых в парк. 5 апреля. Проникновение в парк и стрельба из рогатки. 12 апреля. Уничтожен голубь-турман, собственность жильца Готовцева».
      —  Ну, это уж вы, Пётр Варсонофьевич…  — неуверенно перебил управдом.
      —  Что «Пётр Варсонофьевич»? Сорок пять лет Пётр Варсонофьевич, а в клевете не обвинялся. Были обвинители, да на чём приехали, на том обратно укатили…  — Рыбаков снял очки и гневно взглянул на управдома.  — И Громобоя, чтобы он голубя изничтожил, никто не видел!
      Рыбаков подождал, не вызовут ли его слова возражений. Но сержант и старшина Лебединцев внимательно слушали, а управдом пристально смотрел в потолок.
      —  Если ясно, продолжаем!  — проговорил Рыбаков, снимая и вновь надевая очки.  — «3 мая. Савелий и Всеволод Муромцевы проникли в парк. 7 мая. Инцидент с дочерью нашей Марией Рыбаковой: дёргание косичек. 9 июня. Проникновение на территорию парка и рытьё земли около дубков. 15 июня. Снова проникновение и рытьё».
      —  Клад они, что ли, ищут?  — спросил старшина, когда чтец замолчал, чтобы перевести дыхание.
      —  Может, и клад… Безотцовщина, всего надо ожидать… Да вы вызовите нарушителей и сами допросите, как положено…
      Рыбаков закрыл тетрадку. Все молчали. Старшина сидел, положив руки на колени, видимо не испытывая никакого неудобства от затянувшейся паузы.
      —  Вызвать… нарушителей то-есть?  — спросил наконец управдом.
      —  Мальчиков?  — не сразу отозвался старшина.  — Позовите, если не спят.
      Сержант поднялся и обратился к Лебединцеву:
      —  Разрешите убыть, товарищ старшина! На поезд не поспею.
      —  Счастливого пути… И Муромцевых по дороге кликни. Знаешь, где живут?
     
     
      2
     
      Квартира Ильи Фаддеевича Муромцева в том же подъезде, этажом выше.
      Надо сказать, что квартира эта, прежде совсем необжитая, за последние годы неузнаваемо переменилась. Теперь она представляет собой необычное смешение музея, школьного класса и детской.
      На стенах прежде всего бросаются в глаза карты области. Синяя лента Волги пересекает листы чуть наискосок, с северо-запада на юго-восток, растекаясь ближе к морю десятками протоков. Одинокие курганы намечены кругами высот. Цепь озёр как будто движется на степь. Длинные тонкие линии, врывающиеся с юго-востока, показывают направление господствующих ветров. Придавленные жарким воздушным потоком, островки древесных посадок жмутся к поймам рек, сёлам и станицам.
      Наброски на отдельных листах воспроизводят овраги, степные речушки, прибрежные осыпи. И надо всем этим, маслом, акварелью, а чаще всего жирным свинцовым карандашом, на небольших холстах, кусках фанеры и картона, на застеклённых и незастекленных листах изображены дубы.
      Они развешаны в две шеренги, одна над другой, вдоль всех четырёх стен просторной комнаты. Они изображены с той удивительной точностью, с которой и начинается настоящая красота; следя за изгибом стволов, переплетением узловатых ветвей, всё время чувствуешь рядом с собой другой, во много раз более зоркий глаз, помогающий воспринять своеобычную прелесть каждого дерева.
      Ниже — на подоконнике, специальных стеллажах и на полу — стоят глиняные цветочные горшки, где высажены молодые дубки. Чтобы дать растениям место, письменный стол тёмного дерева отодвинут к середине комнаты. Остальное пространство занимают книжный шкаф, диван и так называемый «Ромкин угол» — с игрушками, трёхколёсным велосипедом, детской кроватью.
      Окрашенная белой краской дверь ведёт в соседнюю комнату — владения Севы и Савки.
      Комната Ильи Фаддеевича ясно отражает жизненные интересы её владельца. С юношеских лет Муромцев географ, ботаник и неутомимый краевед. После окончания Московского университета он вернулся в родной город и двадцать лет преподавал географию в школе. Войну он провёл на фронте — пропагандистом политотдела пехотной дивизии. Демобилизовавшись, временно, до восстановления школы, пошёл работать заместителем директора краеведческого музея, да так здесь и остался.
      Работа в музее привлекала Илью Фаддеевича прежде всего тем, что позволяла без устали бродить по области, составляя и пополняя коллекции,  — об этом он мечтал ещё со студенческих времён.
      Первое время Муромцев чувствовал себя счастливым на новой работе. Но это продолжалось недолго. Как-то неожиданно Илья Фаддеевич заметил пустоту письменного стола, где больше не лежали стопы ученических тетрадей, тягостную незаполненность своей жизни и после долгих размышлений о том, не стар ли он, чтобы воспитать и вывести в люди сына, подал в сталинградский детский дом заявление о желании усыновить ребёнка.
      Через две недели он получил ответ и выехал в Сталинград.
      Оформляя документы, заведующая предупредила Илью Фаддеевича:
      —  Сева — ребёнок трудный. Четырёх лет остался без родных в разбомблённом эшелоне, долго болел, умирал от дистрофии. Это наложило отпечаток на его характер — гордый, обидчивый, дерзкий, но в основе своей благородный.
      —  У меня тоже характер в основе своей трудный,  — не задумываясь, ответил Илья Фаддеевич.  — Как-нибудь столкуемся. И потом, если двадцать лет проработаешь учителем, можно наконец понять, что трудных ребят не бывает, а бывают чорт его знает какие трудные обстоятельства жизни… Можно это понять?
      —  Можно,  — проговорила заведующая, поднимая глаза на Муромцева.
      —  Вот и я думаю, что можно…
      Они прожили вместе с Севой почти год, и этот год был, вероятно, самым счастливым в жизни Муромцева. Во время поездки по юго-востоку области Илья Фаддеевич нашёл и описал своеобразную разновидность дуба, отличающуюся необычайной жизнестойкостью в здешних засушливых местах, на неблагоприятной, засолоненной почве. Дуб этот был назван «степной солончаковый».
      Около парка, среди развалин взорванного немцами кирпичного завода, Муромцев расчистил небольшой участок, где выращивал деревья различных пород. В семье Муромцевых участок этот получил наименование «дубовый огород», так как большую его часть занимали «степной солончаковый» и другие дубы.
      Поздней осенью, за месяц до годовщины усыновления Севы, вернувшись домой, Илья Фаддеевич нашёл короткое письмо из детского дома, с предложением возможно скорее приехать для переговоров по очень важному — эти слова были дважды подчёркнуты — вопросу.
      Почувствовав тревогу отца, Сева не спуская глаз смотрел на него, пока тот перечитывал письмо.
      Илья Фаддеевич попытался придать лицу прежнее шутливое выражение и с необычайным аппетитом принялся за еду. Отложив вилку, он оживлённо рассказывал о встрече со степным волком во время последней экспедиции.
      —  Всю ночь ходил кругом и выл, да так жалобно, что мы наконец выбросили ему кости от обеда. Поел и пошёл; оказывается, он от голода выл, а не от свирепости.
      Только когда Сева лёг и сквозь неплотно притворённую дверь послышалось ровное дыхание мальчика, Муромцев разрешил себе согнать с лица улыбку и, ссутулившись, погружённый в невесёлые мысли, зашагал из угла в угол. Разгадать письмо было нетрудно. Случилось то, что волновало Илью Фаддеевича; всё это время: нашлись родители, потерявшие сына в страшную военную ночь, когда разбомбили эшелон. Если так — вывод один: надо вернуть Севу в семью.
      —  Логично!  — вслух проговорил Илья Фаддеевич, останавливаясь посреди комнаты.
      Но от этого вывода ему стало во много раз тяжелее. Муромцев сжатым кулаком растирал изрезанный крупными морщинами лоб и принимался распутывать ниточку сначала.
      «Как ни верти, другого не придумаешь».
      Неожиданно Илье Фаддеевичу стало ясно, что он не в силах расстаться с Севой. Мальчишка прирос к его сердцу, как не прирастал ни один другой человек.
      Илья Фаддеевич встал из-за стола и прошёл в Севину комнату. Поправив одеяло, он несколько секунд постоял около кровати.
      —  Я от вас никуда не поеду,  — вдруг, не открывая глаз, сказал Сева.
      —  Ты что, письмо прочёл?
      —  Прочёл,  — всё так же, изо всех сил сжимая веки и удерживая слёзы, отозвался Сева.  — Только я от вас никуда не уеду, так и знайте!
      …Всю дорогу в Сталинград Илья Фаддеевич продумывал линию поведения. Около часу он бродил вокруг детского дома, раз десять поднимался по ступенькам невысокого крыльца и сходил обратно, пока наконец решительно не распахнул дверь.
      —  Ну вот!  — встретила его заведующая.  — У Севы отыскался брат. Надеюсь, вы понимаете, что наш общий долг дать им возможность жить вместе?  — Заведующая пристально смотрела на Муромцева.
      —  А где он, Севин брат?  — спросил Илья Фаддеевич.
      —  В Кирове.
      —  Кем он работает?
      Удивлённо подняв брови, заведующая негромко рассмеялась:
      —  Да вы что, думаете, он взрослый? Сава на два года моложе Всеволода. Ему девятый год. Живёт в кировском детском доме.
      —  А я, знаете… Я другого ожидал,  — после длинной паузы, с трудом подыскивая слова, проговорил Илья Фаддеевич.
      …Вернувшись из Сталинграда, Муромцев попросил двухнедельный отпуск и выехал в Киров. Поездка прошла без особых происшествий, кроме одного, очень, впрочем, важного. Выяснилось, что под покровительством восьмилетнего Савки состоит Рома, слабенький четырёхлетний мальчик с белобрысой головой, не по возрасту серьёзным, как бы чем-то опечаленным лицом и испуганными голубыми глазами. Сава и Рома вместе попали в этот детский дом; их связывала глубокая братская любовь: суровая и покровительственная — со стороны Савки, бесконечно преданная и благодарная — со стороны Ромы.
      —  Я думаю, ребята привыкнут к разлуке,  — закончил рассказ об этом обстоятельстве заведующий учебной частью детского дома.  — В таком возрасте всё переносится легче…
      —  Обычное заблуждение!  — хмурясь, перебил Муромцев.  — Взрослые слишком быстро забывают детство. Ребёнок переживает горе иной раз острее, чем мы с вами. Не спорьте, пожалуйста. Разрешите мне, как старому педагогу, это утверждать. Тяжёлое горе, перенесённое в детстве, накладывает отпечаток на всю жизнь. Особенно такое — несправедливое, ненужное, неоправданное горе.
      —  Зато оно закаляет,  — проговорил заведующий учебной частью.
      Отлично понимая тяжесть предстоящей разлуки, он хотел успокоить Муромцева.
      —  Об этом уж совсем не к чему говорить… Если ребёнок теряет всех близких, да и сам чудом спасается,  — какая ещё, к чорту, нужна закалка?! Горе нужно ненавидеть. Всеми силами души ненавидеть, а не оправдывать!
      Помолчав, Илья Фаддеевич спросил:
      —  По существу, соединяя братьев, одновременно мы разлучаем брата с братом. Это логично?
      —  Не знаю.
      —  Несправедливо это, в высшей степени несправедливо! И выход я вижу только один: отпустите и Рому ко мне…
      —  Вам не будет трудно?
      —  Трудно, голубчик, человеку бывает при одном обстоятельстве: когда он остаётся один. Мы с вами люди немолодые и прекрасно это знаем.
      …Вот каким образом в доме на Парковой улице появились трое братьев Муромцевых: Всеволод — Сева, Савелий — Сава и Рома.
     
     
      3
     
      Проходит минут десять, раздаётся стук, и в комнате Рыбаковых один за другим появляются Сева, Сава и Рома.
      Они становятся близко друг к другу в простенке между дверью и углом комнаты. Ближе к двери — высокий, худой Всеволод, рядом с ним — коренастый Сава и наконец тоненький белобрысый Ромка. Старшие братья очень похожи друг на друга, загорелые, с выпуклыми, упрямыми лбами. Сева и Савка стоят, наклонив головы, поблёскивая из-под длинных ресниц тёмными зрачками. Что касается Ромы, он, повидимому, совсем не чувствует тревожного настроения братьев.
      Старшина внимательно смотрит на мальчиков, так плотно прижавшихся друг к другу и к стене, как будто им угрожает опасность и они могут положиться только друг на друга.
      Теперь и Рома, не улыбаясь, держится за Савку.
      Смотри зорче, старшина! Сколько десятков, а может быть, сотен человек прошло через твои руки, пока ты был старшиной третьей роты второго батальона гвардейской механизированной бригады,  — и разве ты ошибся хоть в одном? Разве ты не видел геройское сердце сквозь новенькое, только что надетое обмундирование, ещё не промытое дождями, не выцветшее под солнцем, не потемневшее от земли, не пропахшее порохом, дымом и потом? Смотри зорче и помни то, что много раз говорил командир бригады Александр Бойко, которого ты не забудешь до самой смерти: «Разгляди в человеке главное, поверь в него, поверни его так, чтобы он засверкал, чтобы он сам удивился себе,  — и он уж никогда не обманет. Редко бывает такой случай, чтобы человек, в которого ты поверил, обманул тебя».
     
     
     
      —  Чья работа?  — негромко спрашивает старшина, показывая на разбитое окно.
      —  Не знаю,  — пожимает плечами Сава.
      Всеволод скользнул чёрными зрачками по лицу старшины, по серебряному ордену Славы и переводит взгляд на брата:
      —  Правду говори!
      —  Я разбил. Вот она, рогатка.
      Старшина кладёт на ладонь рогатку с тугой красноватой резинкой.
      —  Зачем?  — спрашивает он.
      Слышно, как мурлычет Громовой и неровно дышит Савка.
      —  Нечаянно.
      —  Из рогатки — «нечаянно»!  — ехидно усмехается Рыбаков.
      —  А он!.. Он почему…  — вскидывает Сава покрасневшее лицо.
      —  Погоди!  — властно перебивает Сева.  — Иди, Рома, спать!
      Рома нехотя выходит из комнаты.
      —  Говори!  — обращается Сева к брату.
      —  А зачем он Ромку дразнит?
      —  Как дразнит?  — спрашивает старшина.
      —  Луковицей кривоногой и по-всячески… Ромка приходит — ревмя ревёт.
      Рыбаков сердито сопит; старшина, понурив голову, задумался.
      —  Вот что, хлопцы,  — поднимается он со стула: — марш за тряпками!
      Ребята исчезают. Круто остановившись перед Рыбаковым, старшина спрашивает:
      —  У вас какое воспитание, разрешите узнать?
      —  Как, то-есть, какое воспитание?
      —  Начальное, или среднее, или высшее?
      —  Я институт окончил.
      —  Человек имеет высшее образование и позволяет себе такие поступки!
      —  Хм… да… Однако по какому праву вы мне выговор делаете? По какому, знаете, праву?  — бормочет Рыбаков.
      Ребята возвращаются с ведром и тряпками. Вот уже вымыт и насухо вытерт пол.
      Мальчики, молча кивнув старшине, направляются к двери.
      Лебединцев поднимается вслед за ними.
      —  Хм… постойте, однако…  — Пётр Варсонофьевич старается смягчить голос: — Что это вы так решительно, товарищ старшина… Кругом марш… по-военному… Эх, молодость, молодость!
      —  Слушаю!  — вполоборота поворачивается Лебединцев.
      —  Присели бы, товарищ старшина… Вы меня перебили, а я что говорил: безотцовщина! Сегодня стекло выбили, а завтра такое приключится, что нас же с вами привлекут к ответу.
      —  Ведь у ребят есть отец. Почему «безотцовщина»?  — нахмурившись, спрашивает старшина.
      —  Приёмный отец! Разница. Не родной. Да и приёмного отца сейчас нет.
      Старшина молча смотрит на Рыбакова.
      —  Разъяснить? Извольте… В начале лета Муромцев уехал с ботанической экспедицией в Чёрные земли. Собирался на две недели, а в дороге тяжело заболел. Годы — ничего не поделаешь… О годах надо бы раньше подумать, когда ребят из детских домов брал.
      —  Где же он сейчас?
      —  Третий месяц лежит в Астрахани. Я не поленился, запрашивал старшего врача. Пишет, что один раз сделали операцию, но безуспешно. Ждут, пока больной соберётся с силами, и попытаются ещё раз. Во всяком случае, Муромцев из строя выбыл, на полгода, на год, а может, и… насовсем.
      Пётр Варсонофьевич прошёлся по комнате и закончил:
      —  Я не о себе думаю. Ребят надо устроить и дом спасать… от дурных влияний. Как спасать? Отвезти Севу и Рому в детские дома, где они проживали. Очень просто… А Савелия — а колонию для трудновоспитуемых. Твёрдо надо действовать…
     
     
      4
     
      Ребята поднялись к себе, на цыпочках прошли мимо спящего Ромки и, не зажигая света, сели на застеленные кровати друг против друга.
      —  А обещал рогатки не трогать,  — не глядя на брата, проговорил Сева.
      Ильи Фаддеевича нет, и Севе приходится быть за отца. Только теперь он понимает, как это трудно.
      —  Отцу обещал…
      Нарушение честного слова считается в семье Муромцевых самым тяжким проступком. Сева поднимает голову, видит наполненные крупными слезами глаза брата и круто меняет разговор:
      —  Нюнить совсем не из-за чего.
      Братья молча раздеваются.
      Тихо, как бывает только в глухую полночь. Упала дождевая капля, и дождь кончился, скрипнула пружина в матраце, раздался протяжный вздох, и нечего прислушиваться, нечего вздрагивать — это ты сам вздохнул. Вероятно, ты один не спишь во всём городе, а может быть, даже на всём белом свете, потому что одному тебе так плохо.
      Но сколько можно горевать!
      Тучи разошлись, и сквозь слёзы, сквозь прозрачную тюлевую занавеску на окне Сава видит звёзды. Не так давно показалась одна, ещё одна, ещё десять, а теперь сколько их… Теперь они сверкают по всему небу. Это уж так получается, что в одиннадцать лет человек рассматривает звёзды, только когда у него совсем плохо на душе. В другое время, намаявшись за день, он засыпает раньше, чем голова коснулась подушки.
      Впервые в жизни Савка видит, что звёзды разноцветные. Есть белые, зеленоватые, голубоватые, как лезвие ножа, когда его только что наточил на наждачном круге точильщик.
      Савка смотрит затаив дыхание, точно звёзды можно вспугнуть и они разбегутся. На столе стакан с водой, там тоже купается отражение звёзды. Качается и не тонет. А отец обещал этим летом научить лежать на воде на спинке. Так можно и Волгу переплыть, и даже море… Полежал, отдохнул и опять поплыл… Сказал, что научит,  — когда же? Вот уж и лето скоро кончится. Отец говорил, что вернётся через две недели, а прошло два месяца. Где он? Что с ним случилось?
      —  Сева, ты спишь?
      —  Сплю!
      —  Сева, почему отец не возвращается?
      Сева не отвечает.
      Савка лежит с полузакрытыми глазами, и в полусне перед ним проплывает вся его жизнь… Первая встреча с Ильёй Фаддеевичем, которая запомнилась навсегда. День отъезда из детского дома…
      Поезд из Кирова отходит рано утром. За окнами лес. Покачиваются медные стволы сосен, с зелёных лап елей падают хлопья снега, испуганная белка перепрыгивает на соседнее дерево и исчезает в столетнем бору. На опушке ёлочки выглядывают из сугробов. Заячий след лёгкой штриховкой вьётся вдоль пути. Вот заяц остановился — след чуть поглубже. Постоял, прислушиваясь, и, присев на задние лапки, изо всех сил оттолкнувшись от снежного наста, прыгнул.
      —  Вон он где опустился, смотрите скорее! Вон у той сосны. И пошёл петлять. А наперерез ему темнеют на снегу следы гончей и лыжня…
      Илья Фаддеевич рассказывает, а Сава с Ромой слушают.
      —  А что с зайкой будет?  — еле слышно спрашивает Рома.
      —  Убежит. Видишь, как прыгает.
      Сава просыпается рано. На рассвете и леса, и снег, и дороги, вьющиеся между деревьями, и стёкла в окошке купе такие красные, как будто всё горит холодным пламенем. На станциях Илья Фаддеевич первым выбегает с медным чайником в руке. Сава всё боится, что он отстанет от поезда. Но паровоз прогудит и ждёт, пока Илья Фаддеевич вскочит на ступеньку; только тогда, скрипнув колёсами, лязгнув буферами, поезд пойдёт отстукивать по рельсам, мимо городов и бревенчатых деревень, мимо лесосек, где электрические пилы валят огромные деревья, мимо станций и полустанков…
      На столике купе горячий чайник, хлеб, масло. Илья Фаддеевич заваривает и разливает по кружкам крепкий чай. Савка режет хлеб и намазывает маслом толстые ломти, Рома кладёт в кружки сахар.
      …Поезд идёт на юг. Уже не видно лесов по сторонам. Снегу так мало, что чернеет зябь на полях, рыжеет кое-где прошлогоднее жнивьё.
      —  Ну как, хлопцы, нравятся наши края?  — спрашивает Илья Фаддеевич.
      Савка не знает, что ответить.
      —  А я привык,  — говорит Илья Фаддеевич.  — Главное, что просторно. Вон видишь ту деревеньку — до неё километров тридцать, за день не дойдёшь… А леса? Что ж, леса тоже будут…
      Они уже давно приехали и привыкли к новому месту. Савка перестал замечать, как голо и неприветливо вокруг, потому что из лесовика он стал степняком, как шутя сказал отец.
      На дворе у Савы появляются друзья и враги, но больше друзей. Как-то раз он сидит на крылечке и решает задачу. Три речки впадают в озеро. Из первой речки каждый день вливается двести вёдер воды, из второй…
      —  «Три речки впадают в озеро»!  — передразнивает тоненький голос.
      Это Маша Рыбакова, маленькая девочка с тёмными, серьёзными глазами, одетая в коричневое, хорошо отутюженное платье с белым передником.
      —  А тебе что?  — воинственно поднимается Сава.
      —  Ни-че-го,  — пожимая плечами, отзывается девочка.
      —  Ну и катись своей дорогой!
      —  Сто лет думай — не решишь…
      —  Почему?
      —  У тебя по арифметике тройка.
      —  Это «страус» придирается.
      —  Пионеры прозвища не дают,  — строго говорит Маша.
      Три речки впадают в озеро… Светит солнце, пахнет сеном, со стороны Гусинки доносится тонкий свисток и всплески воды — это паром отправляется на ту сторону реки. А Сава всё сидит, не отрываясь от задачника.
      Через две недели они втроём — Маша Рыбакова, Сава и Виктор Ломакин, Савин товарищ,  — изо всех сил натягивают тетиву громадного лука. Ясень туго сгибается, тетива из жилы, которую Виктор раздобыл на городской бойне, дрожит, как струна. На конце стрелы переливаются красные, зелёные и оранжевые перья, потому что сегодня у Рыбаковых на обед жареный петух.
      Маша уходит первой: ей больше гулять нельзя, а то рассердится отец.
      Савке вдруг становится скучно.
      —  Пойдём, Витька, домой,  — предлагает он упавшим голосом.
      …Из комнаты доносится голос Рыбакова, и Савка невольно прислушивается.
      —  Мария, как вам известно, единственная наша дочь. Она и языки изучает, и музыку, и в школе отличница. И мы не потерпим дурных влияний со стороны ваших… воспитанников!  — раздражённо говорит Рыбаков.
      —  Сыновей,  — поправляет Илья Фаддеевич.
      —  Не потерпим — заранее предупреждаю! Девочка стала из дому бегать, приходит возбуждённая, громко смеётся, дерзит, беспризорные манеры… Так что решительно попрошу внушить вашим воспитанникам, чтобы они об этом знакомстве забыли.
      —  Это, милый человек, дружба,  — понимаете вы такое слово? Это самое лучшее на земле, а вы «не разрешу»! Даже смешно… простите меня, старика. Это важнее в жизни даже, чем музыка и чем языки, и ничего, кроме хорошего, не даст ни вашей дочери, ни моим ребятам.
      —  А я попрошу не вмешиваться!  — почти кричит Пётр Варсонофьевич.  — По-про-шу! Я из дочери вам в угоду беспризорницы не сделаю!
      Пётр Варсонофьевич пробегает по коридору, мимо прижавшегося к вешалке Савы, и, хлопнув дверью, исчезает.
      Конечно, у Савы больше друзей, но есть и враги; наверно, так всегда бывает в жизни.
      …По воскресеньям Муромцевы всей семьёй отправляются за Гусинку, в степь; иной раз, когда Пётр Варсонофьевич в отъезде, и Маша с ними.
      В степь… Сава знает места, где весной травы поднимаются выше головы. Заберёшься в травяной лес — и никого нет кругом, всё утонуло в зелёном море; даже страшно, даже хочется окликнуть Севу, или Машу, или отца. Но страшно по-хорошему, как бывает, когда слушаешь сказку. Кружит коршун над головой, не то насмешливо, не то испуганно попискивает перепел, и тебе кажется, что ты, как Остап, едешь на могучем коне по безбрежной степи в Запорожье.
      Сава и Сева знают озёра, вокруг которых, как серебряные зеркала, лежит соль, и другие, заросшие камышом, где весной видимо-невидимо птиц. Запрячешься в камышах — и совсем рядом, отталкиваясь от воды лапками с перепонками, проплывёт дикий селезень. Испугавшись шороха, взлетит в воздух — вот уж и не видно его.
      Савка стал настоящим степняком. Он может зажечь костёр первой спичкой в такой ветер, когда, смотри, как бы тебя самого не унесло, когда всё свистит и ревёт в ушах, а огонь горит себе в старом, заросшем травой окопчике.
      Он умеет очистить рыбу, наловленную отцом и Севой, сварить уху. Ничего, что уха иной раз бывает пересолена или недосолена,  — этого никто не замечает, потому что она вкуснее всего на свете и пахнет степными травами, которые ветер, не спросясь, бросил в котелок.
      Савка стал настоящим степняком. Он знает степь, когда созревает пшеница и поля, как из литого золота, горят под солнцем. И за Гусинкой, от колхоза «Искра», плывут, чуть покачиваясь, комбайны, и дороги пылят от машин с зерном. А потом знакомые комбайнёры проезжают через город на аэродром, чтобы улететь в Сибирь, где скоро начнётся уборка. И обязательно кивнут Савке, когда он выскочит за ворота, провожая машину. Как же иначе, Сава — человек знакомый, степняк. Может быть, и он, когда вырастет, станет комбайнёром, полетит в Сибирь, убрав урожай у себя в приволжской степи.
      Ночь. Спит весь этот большой дом на окраине далёкого степного городка. Спит. Погашены лампы, опущены занавески и шторы. Спит и Сава.
      Фашистские бомбы убили твоих родителей в годы, которых мы никогда не забудем. Ты начинал свой путь так страшно, так трудно, как не должен его начинать ни один человек на земле. Ты встречал огонь в годы, когда надо знать только тёплое дыхание матери, только великую нежность, которая на всю жизнь наполнит тебя мужеством. Ты потерял семью, но она возникла вновь силой большого человеческого сердца. Семья степняков Муромцевых — Илья Фаддеевич, Севка, Савка и Ромка.
     
      …Сева проснулся от тревожного стука. Рано. Сава и Рома крепко спят. Сева полежал несколько секунд прислушиваясь. Стук повторился.
      Сева поднялся и, босиком пробежав в коридор, отворил дверь. На пороге стояла Маша.
      —  Что случилось?  — спросил Сева, нахмурив брови.
      Девочка молчала. Она дружила с Савой, а Севу немного побаивалась. Вчера вечером Маша услышала конец разговора отца со старшиной, а потом всю ночь думала, должна ли она рассказать про то, что узнала. Она и теперь стояла с бьющимся сердцем и спорила сама с собой. Конечно, пионеры не подслушивают, но ведь она нечаянно услышала разговор, и Сава её друг. И какой же Сава «трудновоспитуемый», зачем увозить его в какую-то колонию? Всё это неправильно, несправедливо!
      —  Что случилось?  — повторил Сева.
      Маша залпом выпалила всё, что знала, и убежала.
      Сева не сразу понял слова девочки. Не может быть, чтобы их увезли, отправили в разные места… Зачем? И как же отец?
      О болезни отца Сева узнал три дня назад от Татьяны Ивановны, соседки Муромцевых, на попечении которой ребята оставались во время путешествий Ильи Фаддеевича. Сыновьям Муромцев присылал каждую неделю короткие весёлые открытки, ни словом не упоминая о своём тяжёлом состоянии.
      Хотя Татьяна Ивановна сказала, что отцу сейчас лучше, эти три дня Сева испытывал ни на секунду не прекращающуюся тревогу. Ему необходимо было повидать отца. Хоть ненадолго. Тогда он бы успокоился и мог ждать даже целый год.
      Босиком, большими шагами Сева ходил по комнате. Неожиданно он остановился, помедлил несколько мгновений; подойдя к шкафу, достал рюкзак и с лихорадочной поспешностью начал укладывать вещи. Отец в Астрахани. Он поедет туда, найдёт его, расскажет о том, что случилось, и вернётся.
      Уложив вещи, Сева подошёл к карте и отыскал Астрахань. Ниточкой измерил расстояние, как делал Илья Фаддеевич, собираясь в путь. Получилось не так уж много: семьсот километров, если напрямик. Из ящика стола достал компас. Астрахань лежала на юго-юго-востоке, где-то за Гусинкой, полями колхоза «Искра», за озером, куда они прошлым летом ездили на охоту, за Сталинградом.
      Сверяясь с картой, Сева записал маршрут. Карта была маленькая, не подробная, без железнодорожных путей, и Сева отметил только самые крупные пункты: Сталинград, Солодовка, Тамбовка, Красный Яр, а там недалеко и Астрахань.
      Рома и Савка спали, и Татьяна Ивановна не показывалась. Сева подошёл к столу и, не садясь, крупными, неровными от волнения буквами написал на листке клетчатой бумаги:
      «Савка! Я уехал к отцу, скоро мы вместе вернёмся. А ты не вздумай реветь и никому не рассказывай, что я уехал».
      Нахмурился и приписал то, что говорил обычно, уезжая в командировку, отец:
      «Ты, Савка, остаёшься за старшего. Помни это».
      Сложил записку и положил её на подушку рядом с Савкиной головой. Потом вскинул рюкзак, постоял, огляделся, тихо открыл дверь и вышел на улицу. Паромщик переправил через Гусинку бесплатно; это кстати: у Севы в кармане лежало всего-навсего двадцать рублей — его собственные деньги, подаренные отцом перед отъездом на покупку рыболовных снастей.
     
     
     
      Были дни уборки урожая, и мимо Степного на Сталинград одна за другой шли колонны автомашин с зерном. Сева поднял руку, и передняя машина остановилась. Шофёр оказался знакомый; ребята знали почти всех шофёров, работавших вблизи Степного.
      —  Куда собрался?  — спросил он, закуривая и бросая взгляд на вещевой мешок.
      —  К отцу!  — ответил Сева.  — Мне в Сталинград.
      К машине подошёл, почти подбежал, седой человек в промасленном комбинезоне.
      —  Авария, что ли?  — спросил он, на ходу расстёгивая кожаную сумку с набором ключей и отвёрток.
      —  Да нет, товарищ Гришин, мальчишка просит до Сталинграда подбросить. Это Ильи Фаддеевича…
      —  А что, Муромцев в Сталинграде?
      Гришин не дождался ответа. Сзади окликнули: «Товарищ колонновожатый, что ж такое творится!» — и он побежал в хвост колонны.
      —  Сажай парнишку и жми!  — бросил Гришин на прощанье.
      Сева забрался в машину и лёг на брезент, покрывающий зерно.
      Мотор загудел, тряхнуло, и машина рванулась, набирая скорость.
      «Шестьсот девяносто девять километров до отца. Шестьсот девяносто семь. Шестьсот девяносто шесть»,  — считал про себя Сева километровые столбы.
      Мелькнула тревожная мысль: а как же будут братья, без него? «Они ведь не одни остались. Татьяна Ивановна не даст их в обиду».
      Почему-то Сева совсем не мог себе представить Илью Фаддеевича больным, и всё-таки острое беспокойство за судьбу отца не оставляло его ни на мгновение.
      «Шестьсот восемьдесят четыре, восемьдесят три, восемьдесят два…»
      Небо было спокойное, бледноголубое. Заяц выбежал из-под колёс и исчез в кустах. Широким клином раскинувшись на небе, летела птичья стая. Потом отстала. Грузовик шёл со скоростью шестидесяти, может быть даже семидесяти километров в час, но на ровной степной дороге быстрота почти не чувствовалась. На ходу из кабины высунулась загорелая рука шофёра и протянула хлеб с салом и огурец. Поев, Сева свернулся клубком, прижавшись к кабинке — там меньше дуло. Несколько минут он ещё следил за километровыми столбами, считал про себя: «Шестьсот шестьдесят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь…» Он и не заметил, как уснул…
     
     
      5
     
      Закончив разговор с Рыбаковым, Лебединцев спустился вниз по лестнице. Резким движением открыл входную дверь и, опершись о дверной косяк, остановился. Ночь была по-осеннему холодная и звёздная. Из темноты кто-то негромко сказал:
      —  Закуривайте, старшина!
      —  Дмитрий Павлович?  — узнал Лебединцев управдома.
      Карагинцев протянул старшине коробку с папиросами.
      —  Чего не спите?  — спросил старшина, сильно затянувшись.
      Вместо ответа Карагинцев предложил:
      —  Идёмте ко мне. Я вон тут живу, на первом этаже… Поговорим.
      Видя, что старшина медлит, Карагинцев добавил:
      —  У меня свободно. Старшие — в лагере, а младшего — хоть из пушки бей: не разбудишь.
      —  А жена?
      —  Жена в Сталинграде осталась… С сорок второго бобыль,  — отозвался Карагинцев.
      Лампа под плотным абажуром, опущенная низко над столом, освещала белую скатерть и до блеска начищенный самовар.
      Минуту старшина и Карагинцев, поглядывая друг на друга, пьют крепкий чай.
      —  Вот какие обстоятельства,  — говорит Карагинцев, доливая чай гостю и себе.  — Ознакомились?
      —  Ознакомился,  — односложно отвечает старшина.
      —  Главное, что и обратиться не к кому. Матвей Игнатьевич, школьный завуч, в лагере, Литошин, музейный директор, в Москве… А Татьяна Ивановна женщина хорошая, но верно, что слабая. Разве возможно ей с тремя хлопцами управиться?
      —  Я сам седьмым в семье рос,  — кивает старшина.
      —  И сколько ещё это продлится?!  — продолжает Карагинцев.  — Вчера Татьяна Ивановна письмо получила. Муромцев сообщает, что поправляется и скоро приедет. А от врача приписка: Илья Фаддеевич не понимает всей серьёзности положения. Самое трудное позади, но раньше чем через два-три месяца о возвращении и думать не приходится… Шутка ли, ещё три месяца!..
      —  А Рыбаков говорит…
      —  Знаю, что Рыбаков говорит,  — перебивает Карагинцев.  — Он на этот счёт и меня и жильцов агитирует, и в гороно ходит, и в милицию. Да разве можно рушить семью! Об этом и думать совестно, не то что…
      Дмитрий Павлович поднимается, стелет гостю на тахте и раздвигает брезентовую раскладушку для себя. Хозяйничая, Карагинцев продолжает:
      —  Не война… Илья Фаддеевич вернётся, как мы ему в глаза глянем, если что… Я вот думал к себе ребят взять… Не пойдут. Гордые. И Севка скажет: на меня отец дом покинул и книги, и дубки, как же…
      Секунду Карагинцев стоит с одеялом в руках, погружённый в глубокое раздумье.
      —  Ни за что не пойдут.
      Карагинцев ждёт, пока Лебединцев разденется, повесит одежду на спинку стула и прикроется одеялом, потом закуривает и гасит свет.
      —  Спишь?  — после долгой паузы окликает Карагинцев.
      Вместо ответа старшина негромко спрашивает:
      —  А если мне за это дело взяться?.. Как считаешь?
      Карагинцев всем телом поворачивается в сторону старшины на своей узенькой раскладушке.
      —  Я бы со всей душой,  — заканчивает старшина.
      —  А верно,  — говорит Карагинцев.  — Самое верное решение. Человек приезжий, военный… Ребята примут хорошо и не обидятся. А ты понаблюдаешь, в руки хлопцев возьмёшь. Тут самое главное — чтобы мужская рука. И Пётр Варсонофьевич затихнет: он милицейских очень уважает.
      Уже сквозь сон, глухо, из-под одеяла, Карагинцев повторяет:
      —  Самое верное решение.
     
      Когда рано утром старшина собрался на службу, Карагинцев напомнил ему:
      —  Приходи с вещами.
      —  Сразу?
      —  Сегодня же перебирайся, а то, сам видишь, Рыбаков землю роет, и ребята тревожатся. Не положено, чтобы хлопцы тревожились. Не война!
      В отделении Лебединцев получил приказ отправиться в станицу Волковскую для охраны хлебного элеватора. В пять часов старшину сменили, и он с попутной машиной вернулся в Степное.
      Когда Лебединцев появился в отделении, дежурный, младший лейтенант милиции, не дав ему отрапортовать, торопливо сказал:
      —  Во-время! Секретарь горкома три раза звонил. Там происшествие на твоём участке. Мальчик сбежал, Муромцева сын. Знаешь такого?
      —  Так точно.
      —  Сейчас «газик» из горкома придёт. Может быть, догонишь. У Кринского оврага мост после вчерашнего ливня снесло, все машины задержались. А мальчик к шоссе пошёл — видели его.
      У подъезда длинными, прерывистыми гудками прогудела машина.
      —  Счастливого пути!  — сказал младший лейтенант.  — Обедал? Ну, ничего, потом перекусишь. Если по дороге не догонишь, ищи в Сталинграде, на вокзале справься… Тебя учить не приходится… Да, вот ещё — мальчику скажешь, что секретарь горкома в Астрахань звонил. Муромцеву лучше, через месяца два приедет.
      …Стрелой мчится горкомовская машина через Степной по Парковой улице и, обгоняя грузовики с зерном, по ровному Сталинградскому шоссе.
      Иногда «газик» круто затормозит, из машины, на ходу открыв дверцу, выглянет старшина и спросит у водителя встречного грузовика, не видал ли он по пути высокого темноволосого мальчика лет тринадцати-четырнадцати с вещевым мешком.
      …У Кринского оврага скопились сотни машин. Они выстроились вдоль шоссе в несколько рядов. На берегу оврага, где, восстанавливая мост, работает сапёрный батальон, стоит колонновожатый Гришин. Когда Лебединцев спрашивает его о мальчике, он хмурится, вспоминает, потом говорит:
      —  Есть такой пассажир. У Пономаренко на машине. Точно, есть!
      Вслед за Гришиным старшина пробирается по сонному табору. Загорится яркая фара, посветит секунду и погаснет. Дежурный окликнет: «Кто идёт?» — и снова тихо.
      Колонновожатый останавливается около «ЗИСа», прикрытого брезентом. Шофёр спит, высунув лохматую голову в открытую дверцу кабинки. Посветив фонариком, Гришин трогает его за плечо.
      Ещё не проснувшись, Пономаренко рывком усаживается на сиденье. Столбы света от фар ложатся на жнивьё.
      —  Что?.. Пора?..
      —  Чего всполошился?.. Мальчишку нам надо.
      —  Севу? Он под копной спит. Не пора, значит…
      Столбы света гаснут, скрипит сиденье, и вновь лохматая сонная голова выглядывает из дверцы кабинки.
      Сева лежит в трёх шагах от машины, укутанный тёплым пономаренковским кожухом. Целый день он наравне с шофёрами помогал сапёрам, подтаскивал к мосту доски и другие материалы; теперь он спит, раскинувшись на мягком сене.
      Гришин наклоняется над ним. Во сне Севины губы шевелятся; может быть, ему снится, что он подъезжает к Астрахани и считает последние километры. От света фонарика Сева морщится и, не раскрывая глаз, отворачивает голову.
      —  Гасите!  — еле слышно шепчет Лебединцев.
      Старшина просовывает руку сквозь сено и осторожно поднимает мальчика.
      —  Помочь?  — тихо спрашивает Гришин.
      —  Я сам…
      Старшина шагает к шоссе. Мягко шуршит жнивьё под ногами, доносится сонное дыхание шофёров, будто сама степь спокойно и глубоко дышит во сне. Старшина укладывает мальчика на заднее сиденье машины. «Газик» набирает скорость.
      Положив руку на спинку сиденья, старшина поворачивает голову назад и долго, внимательно смотрит на мальчика. Лицо Севы окутано густой темнотой, но иногда свет фар встречной машины падает на «газик», и тогда можно различить каждую чёрточку в этом смуглом мальчишеском лице, каждую длинную тёмную ресничку крепко зажмуренных глаз, твёрдо очерченные, упрямые губы чуть полуоткрытого во сне рта.
      В световом столбе летит и не может вырваться большая ночная птица, потом она исчезает. По сторонам дороги то и дело возникают огни: движущиеся — это комбайны, машины; неподвижные — полевые станы, сёла, станицы. Вдали, за полоской реки, показался Степной.
      —  Вот и дома,  — проговорил старшина.
      Он взглянул на мальчика, который попрежнему крепко спал, и подумал: если его довезти сонного и, не разбудив, перенести в квартиру, утром он проснётся рядом с братом, и всё прошедшее покажется ему сном. Это и хорошо.
      Машина, спустившись по крутому берегу Гусинки, остановилась у парома.