DjVu

Роман о дружбе пионерки и беспризорника.

      Осенним утром шла в школу через старый парк девочка Было ей двенадцать лет, звали её Инкой. До начала занятий оставалось еще полчаса, и девочка не торопилась. Задумчиво смотрела она, как слетают с деревьев и кружатся в воздухе жёлтые, красные листья. И вдруг — это длилось всего лишь один миг, — к девочке подбежал беспризорник, вырвал у неё из рук портфель и убежал. Инка догнала его у входа в парк.
      — Отдай портфель! — крикнула она.
      — Не реви, дура! — насмешливо ответил беспризорник.
      — Здрасте, кто это ревёт?
      Так познакомились герои повести «Никогда не угаснет» — пионерка Инна Ивицкая и беспризорник Степан Голубенко, по прозвиш,у Руслан. Познакомились они — и стали друзьями на всю жизнь.
      Гема повести — светлая романтика пионерской жизни. В книжке этой рассказывается о том, как в конце двадцатых годов пионеры одной киевской школы боролись с беспризорничеством — тяжёлым наследием гражданской войны и разрухи. Читатель познакомится с настойчивыми, славными ребятами, узнает, как вместе со своими старшими товарищами-комсомольцами крушили они старый мир, как учились, дружили и мечтали о социализме.
     
     
      ТРИ ПОДРУЖКИ
     
      Три девочки, три подружки идут по улице. Идут они не. рядышком, а так: одна по правой стороне, другая по левой, третья — посредине. А середина — бульвар. На бульваре в два ряда выстроились старые тополя. Верхушки их почти касаются неба, и когда девочка щурит глаза, ей кажется, будто между тополями вьётся голубая узкая дорожка. Три подружки совсем разные. Цвета спелой пшеницы волосы, подстриженные квадратной гривкой, чёрные, как маслины, глаза и на носу одна-единственная крупная веснушка — это Липа. У Сони — наоборот: глаза светлые, а тёмные волосы вьются упругими, мелкими колечками. Можно подробнее описать внешность третьей девочки — Инки. Но не это важно. Главное — это её рост.
      — Высокая у вас дочка! — любезно говорят Инкшюй маме знакомые. А мальчишки называют девочку «каланчой».
      — А ну, подвинься, каланча. Ты заслоняешь доску!
      — Каланча, иди сюда!
      Инка проклинает свой высокий рост и, чтобы казаться ниже, всегда сутулится и подгибает копенки.
      И харайстеры у трёх подружек разные. Соня почти всегда грустит. Ей нравятся книжки с печальными концами, и она любит рассказывать всякие жалобные истории. А Липа весёлая и смешливая. Смеётся оиа так заразительно, что, глядя на неё, всем невольно становится смешно. Ну, вот, например, входят Липа с Инкой в магазин. Инка говорит продавцу:
      — Дайте нам, пожалуйста, четыре тянучки.
      Вдруг она слышит, как за спиной её кто-то хихикает. Она оглядывается и видит Липино раскрасневшееся от смеха лицо.
      — Что с тобой случилось? — спрашивает Инка подружку.
      Вопрос этот вызывает у Липы новый приступ смеха. Закрывая рот
      руками, она стонет:
      — Ой Не могу.
      Инке тоже становится смешно. Подталкивая друг дружку, они забиваются в угол магазина за большую бочку с сельдями. Стоят там и давятся от смеха.
      — Девочки! Что вам отпустить? — громко спрашивает продавец.
      Инка подходит к прилавку и, кусая губы, бормочет:
      — Четыре тянучки.
      Из-за бочки доносится Липин приглушённый смех, похожий на рыдание. Покупатели смотрят на девочек. Одни добродушно улыбаются, во взглядах других можно прочесть:
      «Теперешние дети! Вы только посмотрите, как они воспитаны!»
      А Липа и Инка, получив покупку, выходят на улицу. Рты у них набиты сладкими тянучками. Смеяться больше нет сил.
      — Ну — интересуется Инка, — чего мы смеялись?
      — Ты сказала: дайте, пожалуйста, четыре тягнучки Ой, не могу.
      И снова взрыв смеха.
      Такие они — три подружки: Инка, Липа, Соня. Самые обыкновенные девочки, одна на другую не похожие. А вот одеты они одинаково! Они одеты в юнгштурмовские костюмы. Юнгштурмовский костюм — это защитного цвета юбка, такая же гимнастёрка, широкий кожаный ремень и портупея. Как у красноармейцев. У Инки на голове красная косынка, а Липа и Соня в мужских кепках. У каждой из девочек висит чепез плечо длинная жестяная кружка с узенькой щёлочкой в крышке. Подружки бегут вниз по бульвару Шевченко и не пропускают ни одного человека, идущего им навстречу:
      — Товарищ!
      — Гражданин!
      — Дяденька!
      — Тётенька! Пожертвуйте
      Быстрым шагом, — должно
      быть, торопится на смену, — идёт рабочий в синей спецовке.
      — Дяденька! — Инка загораживает ему дорогу. — Пожертвуйте, сколько можете, в пользу беспризорных.
      Он шарит по карманам, находит пятак и опускает его в Инкину кружку.
      — Большое спасибо! — Девочка вынимает из картонной коробочки бумажный жетон, на котором написаны две большие буквы «ДД», и прикрепляет его к лацкану пиджака рабочего. «ДД» означает: «Друг детей».
      — Эх ты, пионерия! — ласково говорит рабочий и, улыбнувшись, щёлкает Инку по носу, как маленькую. Но ей некогда обижаться. Вверх по бульвару поднимается старушка с клеёнчатой кошёлкой в руке.
      — Бабуся, пожертвуйте хоть копейку. Мы ка беспризорников собираем, — подлетает к старушке Инка.
      — Это на охальников-то? Они у меня на прошлой неделе ридикюль вырвали.
      Инка сочувственно кивает головой.
      — Такой был ридикюль! Из настоящего лака!
      Старушка долго развязывает свою клеёнчатую сумку, вынимает кошелёк, завёрнугый в носовой платок, достаёт оттуда бумажный рубль. У Инки даже дух захватывает.
      — Дай сдачи девяносто восемь копеек! — требует старушка.
      Девочка разочарована. И смущена. Ей не хочется возиться со сдачей
      и в то же время жаль потерять две копейки. Только несколько секунд уходит на колебание. Затем она устраивается на скамейке, переворачивает кружку вверх дном, и из узенькой щёлочки высыпаются ей на колени гривенники, пятаки, копейки. Старушка терпеливо ждёт, и Инка отсчиты-
      вает ей ровно девяносто восемь копеек. А в это время по бульвару проезжает мороженщик в белом халате. Он толкает перед собой голубую тележку и громко возвещает:
      — Морожено! Сливочно морожено!
      Инка старается не смотреть в сторону мороженщика. Ух, как жарко! Последние дни августа, но солнце печёт немилосердно. Если б у Инки были деньги, она купила бы себе мороженое. Но порция стоит пять копеек, а собственных денег у неё только две копейки. Ничего не поделаешь!
      Внимание девочки привлекает монашка. Высокая, в чёрном подряснике с широким поясом, туго перетягивающим талию, она быстро поднимается вверх.
      — Гражданочка! Извините — Инка вырастает перед монашкой.
      Та неохотно останавливается. У неё круглое лицо с ямочкой на подбородке, маленькие острые глазки и шрам на лбу.
      — Гражданочка! Пожертвуйте
      — Бог подаст! — отрезает она и, не глядя на Инку, проходит мимо.
      Инка ошеломлена. — Тоже ещё!.. — возмущЙ1но произносит она. Соня и Липа остановились, смотрят вслед монашке. Такого ещё не было! Ещё никто не отказывался пожертвовать в пользу беспризорных! Даже нэпманы, бывшие барыни и домовладельцы, известные своей скаредностью, и те хоть копейку жертвовали. А вчера один старенький священник бросил в Инкину кружку двадцать копеек. Правда, он долго говорил, что жертвует не просто так, а Христа ради, и что бедные сироты-беспризорники, конечно.
      не повинны в том, что революция взбаламутила всё и перевернула вверх дном. Он долго поучал Инку и всё кивал своей смешной, пегой бородкой. Но двадцать копеек всё-таки дал. А эта монашка копейку пожалела, вот противная!
      И всё же кружка Инкина наполняется монетками.
      Через час девочки, усталые, но довольные, являются в районное правление общества «Друг детей». В большой комнате сидит за столом председатель правления, а перед ним выстроилась целая очередь пионеров с кружками. Среди них девочки сразу замечают своих приятелей; Диму Логвиненко, Лёню Царенко и Толю Фесенко.
      — А, святая троица пришла! — насмешливо говорит Дима.
      Пионеры сдают председателю правления деньги, получают расписки
      и все вместе выходят на улицу.
      Теперь они уже не торопятся и не останавливают прохожих, а спокойно идут и мирно болтают. А болтать им есть о чём. Учатся они в одной школе, в одной группе, к тому же все они не просто рядовые мальчики и девочки, а пионеры-активисты.
      Димка — маленький, щуплый, гимнастёрка широка ему в плечах, а рукава длинны. С первого взгляда можно подумать, что это робкий, хилый мальчик. Но так можно подумать только с первого взгляда. Стоит Димке заговорить своим решительным голосом, как становится ясно, с кем имеешь дело. С виду и Лёня Ца-ренко малопредставительная личность. Долговязый, жёсткие патлы, ходит, странно разбрасывая руки и забегая вперёд. Очки его поминутно сползают на короткий нос. Лёня — редактор газеты «Красный школьник» и знаток международного языка эсперанто.
      Итак, идут по бульвару Шевченко друзья-пионеры и болтают: о предстоящей облаве, о том, что через пять дней кончаются каникулы и начнутся занятия.
      — Ох! Я уже соскучилась по школе, — говорит Липа.
      — Была бы охота! Чего я там не видел! — лениво возражает Толя. А Лёня, шмыгнув носом, говорит:
      — При социализме вообще не будет
      — Чего не будет? — все поворачивают головы к Лёне.
      — Учителей. Их заменит радио. Вот!
      Несколько минут все молчат, ошарашенные этим сообщением. Потом Липа разражается смехом:
      — Представляю — хохочет она, — вместо учителя — труба, громкоговоритель Ученики тогда смогут на головах ходить!
      А Соня сердито произносит:
      — Не хочу Не хочу никаких громкоговорителей. Это значит, я не буду видеть Павла Остаповича И Лидию Михайловну
      Два этих имени вызывают у детей ласковое воспоминание: перед их
      мысленным взором сначала возникает сутулый, большелобый человек с пышными седыми усами — учитель украинской литературы. Затем учительница русской литературы — круглолицая, добрая, на уроках всегда взволнованная.
      — Да что ты врёшь, Лёнька, — сердито говорит Толя, — и не стыдно такую чепуху плести! Радио вместо учителей — тоже ещё! Конечно, техника будет очень высокая, я не спорю. Такие у нас будут машины, заводы, аэродромы, что все Форды и Ротшильды от злости полопаются, это да.
      — Не забудьте о том, — поднимает правую бровь Димка (такая у него появилась привычка с тех пор, как его избрали председателем совета отряда), — что при социализме во всех сёлах будет электричество, радио, клубы
      — Давайте считать, — перебивает Липа, — кого при социализме не будет: кулаков — раз, нэпачей — два, безработных — три.
      — Беспризорных — четыре, — подхватывает Инка. — К тому времени все бывшие беспризорники станут наркомами, командирами, изобретателями, капитанами
      От полноты чувств девочка протяжно вздыхает.
      — Ох Я ещё хочу, чтобы при социализме школы были из красивого хрустального стекла.
      — Ну, это не обязательно, — возражает Толя, — лучше пусть будут движущиеся тротуары. Вот это да! Что, скажете, неинтересно?
      Некоторое время дети идут молча. Затем Толя и Лёня начинают объясняться на языке эсперанто. Вообще Лёня не страдает избытко-м скромности. На каждом шагу он напоминает товарищам о своём превосходстве.
      — Вы Куда вы все годитесь, — говорит он, пренебрежительно оттопыривая нижнюю губу, — вот наступит мировая революция, как вы будете с пионерами какого-нибудь Уругвая или Гватемалы объясняться? Вы ведь по эсперанто ничего не понимаете!
      Вот и сейчас, поминутно поправляя сползающие на нос очки, он заводит с Толей загадочный разговор. Собственно, Толя время от времени вставляет какие-то странные междометия и восклицания, а Лёня так и сыплет:
      — Шатро, фингро, дудек, коко
      — А что такое коко? — интересуется Инка.
      — Коко — петух, а кокино — курица, — важно отвечает Лёня.
      Девочки переглядываются. Сначала улыбается Соня. Потом прыскает 3 кулак Инка и, наконец, разражается смехом Липа.
      — Годовалый ребёнок знает, что коко — петух!
      На углу Караваевской и Владимирской Лёня останавливается. По-
      прощавшись с Толей на эсперантском языке, он гордым взглядом окидывает девочек.
      — Смотри же, ровно в двенадцать ноль-ноль будь возле милиции, — напоминает Дима. — В двенадцать ноль-ноль начинается облава!
      Когда компания подходит к дому Сони, девочка опускает голову и тихо говорит:
      — Меня могут не пустить на облаву. Вы ведь знаете
      Да, друзья всё знают. Инка обнимает Соню за плечи, заглядывает в её светлые глаза:
      — Димка зайдёт ко мне в одиннадцать часов вечера. А мы с ним вдвоём придём к тебе. Они отпустят тебя.
      — Они не посмеют! — Димка поднимает правую бровь. В голосе его звучит угроза.
      — Так придёте? — печально переспрашивает Соня.
      — Придём! — вслед ей кричит Димка.
      Одним духом влетает Инка к себе на третий этаж. Двери ей открывает соседка тётя Мотя.
      Инка и не заходит в свою комнату. Она знает, что там темно и пусто. В углу скучает по хозяйке старый рояль, на продавленном кожаном кресле лежат её смятые платья. Она даже не успела убрать их, так торопилась. Ксения Леонидовна — Инкина мама — пианистка. Работает она в филармонии и занята с утра до вечера.
      Наскоро проглотив нехитрый обед, Инка идёт отдыхать в тёти Моти-ну комнату. Она малюсенькая, с одним оконцем, очень чистенькая и прохладная. В тёти Мотиной комнате живёт квартирант — рабфаковец Коля.
      — Привет, кирпа! — встречает он радостным возгласом Инку.
      Впрочем, он даже не смотрит на неё. Сидит за кухонным столиком и,
      обхватив руками голову, читает «Капитал» Карла Маркса. Светлые брови его сердито сдвинуты. Он озабоченно перечитывает одну и ту же страницу. Ходики мерно, уютно тикают. В комнату тихо вползают сумерки. Восемь часов вечера. В одиннадцать придёт Дима. Инка ложится на топчан, покрытый плахтой, закрывает глаза. Ей очень хорошо сейчас.
      — Инка! Ты знаешь, что такое прибавочная стоимость? Не знаешь? Ага! А я уже постиг! — гордо говорит Коля. Девочка слышит, что он говорит, но ничего не может ответить, потому что сон уносит её куда-то пверх, очень высоко. Она летит над скамейками, над деревьями, над крышами домов. А на крышах сидят монашки — все одинаковые, с ямочками на подбородках, со шрамами на лбах. И все они протягивают к Инке руки. Монашки хотят поймать Инку, но это им не удаётся. Инка летит над ними и громко, изо всех сил, поёт:
      Всё выше, и выше, и выше Стремим мы по.пёт
      наших птиц!
      — Вставай! Вставай! К тебе пришли! — тётя Л4отя трясёт Инку за плечо. Девочка трёт глаза, испуганно вскакивает. Ходики показывают одиннадцать. Перед ней стоит Димка.
      — Я пришёл, — говорит он строгим голосом. — Одевайся скорее.
      — Куда это вы на ночь глядя? — пугается тётя Мотя.
      — На облаву.
      Коля поднимает голову от книги, тётя Мотя перестаёт штопать носки.
      — Месячник по борьбе с беспризорностью, — лаконично объясняет Димка.
      Через десять минут Инка готова.
      — До свиданья, тётя Мотя. Коля, до свиданья! Скажете Маме, что я приду домой утром.
      И Димка с Инной выходят на улицу, окутанную ночным сумраком.
     
     
      ИСПОРЧЕННЫЕ ИМЕНИНЫ
     
      Соня живёт на Рогнединской, в большом красивом доме. Несколько минут Инка и Дима в нерешительности стоят перед дубовой дверью, не зная, какую кнопку звонка нажать. Их почему-то много. За дверью слышны звуки рояля, весёлые, возбуждённые голоса.
      — Может быть, уйти? — нерешительно предлагает Инна. — У них, видно, вечеринка.
      — Ни в коем случае! Ведь Соия ждёт нас!
      Димка осторожно нажимает белую блестящую пуговку. Двери открывает Сонина мама — надушенная, в декольтированном платье. На платье сверкает бриллиантовый паук.
      — А-а, это вы? — разочарованно произносит она, и любезная улыбка тотчас же слетает с её лица. — Сони нет дома Она ушла.
      Инка и Дима не двигаются с места. Димка кашляет в кулак, а Инна виновато улыбается.
      — Я же говорю вам, она ушла, — настойчиво повторяет Сонина мама. Но в это время из комнаты выбегает Соня и радостно кричит:
      — Неправда, неправда! Я никуда не уходила. Я вас жду!
      Соня берёт за руки Инну и Диму и ведёт их в комнату, в которой собрались гости.
      — Чего мы пойдём? — упирается Димка.
      — Ну, ребята, пойдёмте Покушаем
      В Сонином голосе слышатся слёзы.
      — Мама, пригласи моих товарищей!
      Фальшиво улыбаясь и тревожно поглядывая на сандалии детей, отпечатывающие пыльные следы на паркете, Сонина мама говорит:
      — Чего вы стоите, дети? Заходите в згло.
      Подталкивая друг друга, Дима и Инка входят в комнату, которая в этом доме почему-то называется «зало». Посредине стоит стол, уставленный множеством посуды, винных бутылок и яств. Всё вокруг — паркет, массивный ореховый буфет, люстра, золотые зубы гостей, жемчуга на полных шеях дам, — всё это так сверкает и блестит, что Инка невольно зажмуривает глаза. Детей усаживают с краю стола, на одном стуле. В центре восседает хозяин дома — Сонин отец — Аким Маркович. Оказывается, сегодня он празднует свои именины.
      — Пейте, дорогие гости! Дор-р-огие гости — громко кричит он. — Пейте! В погребах вина сколько угодно!
      Глаза у Акима Марковича мутно-розовые. Он то и дело вынимает огромный носовой платок и прикладывает к вспотевшей лысине.
      — Соня, а разве у вас есть винные погреба? — Инка наклоняется к подруге.
      — Да не обращай внимания, это он аристократам подражает, — машет рукой Соня.
      Гости пьют из хрустальных бокалов вино, перебивая друг друга, что-то кричат. У Инки сразу начинает болеть голова. Она никогда не сидела за таким столом и в доме у себя никогда не видела такого множества гостей. Димке тоже не по себе.
      — Соня, — сердится он. — Зачем ты привела нас сюда? Мы ведь опоздаем на облаву!
      — Сейчас мы незаметно уйдём, — шепчет Соня. — Я хочу, чтобы вы покушали.
      Она ставит перед друзьями тарелки, вазочки, рюмки На тарелках кетовая икра, паштет, рыба под диковинным соусом; в рюмках — вишнёвая наливка, а в вазочках — сладости: наполеоны, струдели, медовое печенье с орехами.
      «Зачем людям столько посуды? — думает Инка. — Вот у нас пять чашек, столько же блюдец и тарелок, и нам вполне хватает. А гости? Сколько их!»
      Девочка под столом загибает пальцы на руках, пересчитывая гостей:
      — Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь Семь
      Кажется, она дважды посчитала маленького вертлявого человечка с бабочкой под шеей. По-видимому, это муж дамы в лиловом платье. Дама огромного роста, в ушах у неё сверкают бриллиантовые серьги с длинными подвесками, шеи у неё нет, и нитка жемчуга лежит на массивном тройном подбородке. Дама, как гигантское лиловое облако, заслоняет своего крохотного мужа.
      — Димка, — тихо говорит Инна, — ты пседставляешь, если бы Липа увидела эту пару? Она бы лопнула от смеха!
      — Семь, восемь, девять, — продолжает считать девочка. Но тут взгляд её задерживается на часах. Ну и часы! Нужно будет подробно рассказать о них Липе. Часы представляют собой высокий, чуть ли не до потолка шкаф, похожий на башню, весь в инкрустациях. И дверца есть. Вот если бы незаметно войти туда и по своему усмотрению переводить стрелки! Со слов Сони Инка знает, что их семья занимает всю квартиру. Кроме этого самого «зало», есть спальня, столовая, Сонина комната, которая называется «детской». А у Акима Марковича, хотя он едва умеет расписаться, есть отдельный кабинет. По вечерам он сидит в кабинете, пьёт чай и делает вид, что читает газету.
      Инка берёт наполеон и осторожно откусывает маленький кусочек. Дима принимается за паштет.
      — Слыхали? — спрашивает дама — лиловое облако. — Скоро весь керосин в Англию пойдёт!
      — Что вы говорите?! Этого ещё не хватало! — дамы обмахиваются веерами, мужчины беспокойно переглядываются.
      — И соли не будет! Даже на лекарство! Если вы захотите достать щепотку соли — вы её не найдёте!
      Инка выпивает рюм1ку красной вишнёвки. Голова у неё начинает болеть ещё сильнее. Круги плывут перед глазами. Гости кричат все вместе, размахивая вилками и рюмками.
      — Слава богу, дожили!
      — Повторяется девятнадцатый год!
      — Мы ещё будем овёс жевать, не волнуйтесь! — перекрикивает гостей Аким Маркович.
      Хрустальная рюмка на тонкой ножке, стоящая перед Соней, со звоном падает на пол.
      — Ззмолчи сейчас же! — Соня вскакивает. На щеках её вспыхивают два маленьких красных Пятнышка. Пятнышки делаются всё больше, прозрачные глаза девочки темнеют.
      — Стыдно врать стыдно! — задыхаясь, повторяет она. — У нас девать некуда керосин! Мы можем им всю Европу залить. Нам вожатый рассказывал
      За столом становится тихо. Гости растерянно переглядываются, не зная, что сказать. Аким Маркович вскакивает, упирается короткими
      руками в бока. Поза у него такая, словно он собирается начать отплясывать казачок.
      — Ха, ха, ха Посмотрите на мою умную дочку! Может быть, хлебом мы тоже можем завалить всю Европу?
      Соня молчит.
      А Дима отодвигает в сторону паштет и вдруг встаёт из-за стола — маленький, узкогрудый, в юнгштурмовке, которая свободно болтается на нём.
      — Послушайте, вы!.. — подняв правую бровь, начинает Дима.
      Он всего лишь двенадцатилетний мальчик, ученик шестой группы трудшколы, а перед ним сидят двадцать нэпманов — жирных, отъевшихся, злобствующих На миг Димка теряется. Но только на миг.
      Одёрнув юнгштурмовскую гимнастёрку и слегка побледнев, он кричит:
      — Нечего иа советскую власть наговаривать: того нету, этого не будет! Сплетники и паразиты!
      Димка глубоко вздыхает. Что поднимается за столом! Никто уже не ест, не пьёт, не хвалит вин и кушаний. А Сонина мама мечется от одного гостя к другому.
      — Как вам нравится эта компания?
      — Шмендрик несчастный! — все три подбородка лиловой дамы яростно трясутся.
      — Сопляк! — высовывается из-за спины дамы её муж.
      — Нахальный босяк! Я бы тебе показал! — визжит Аким Маркович.
      Инка и Соня встают из-за стола. Инка красная, как помидор. У Сони в лице ни кровинки. По щекам обильно текут слёзы.
      — Как вам не стыдно!.. Как вам — она с гневом смотрит на отца и мать. — Ко мне пришли товарищи. Раз в жизни Раз в жизни!
      Именины испорчены. Дима и Инка уходят, Соня бежит за ними.
      — Не смей! — кричит ей вслед отец.
      — Не смей! — повторяет мать и становится в дверях, расставив руки. Соня отталкивает её.
      Соня приводит товарищей в свою комнату, садится на узкую кушетку и, обхватив голову руками, тихо всхлипывает. Инка осторожно гладит подругу по голове, не зная, что сказать в утешение:
      — Не плачь, Сонечка.
      А Дима, глядя в сторону, строго говорит:
      — Ты лучше собирайся быстрее.
      — Сейчас, сейчас — Соня вскакивает. — Отвернись, Димка, я буду переодеваться.
      Она сбрасывает с себя голубое платье, надевает юнгштурмовский костюм.
      — А кепка? Где же кепка? Куда она запропастилась? — злится Соня. — Это мама, наверное, её спрятала. Чёрт знает, что такое!..
      Инка и Дима помогают Соне искать — заглядывают под шкаф, под кровать, под письменный стол. Сердце у Инки сильно-сильно стучит, от волнения на лбу выступила испарина. Ух! Сказала бы она сейчас Сони-ной матери всё, что думает о ней;
      «Взм хочется, чтобы Соня променяла свою кепку на шляпку из голубых перьев, чтобы она нацепила на шею медальончик и лаковые туфельки надела? Плохо вы, мамочка, знаете свою дочку!»
      В двери стучат.
      — Соня! Открой, Сонечка! — слышится за дверьми. Соня молчит. Долго молчит. Потом громко говорит:
      — Мама, я тебе не открою.
      Мать, вздыхая, медленно отходит от дверей. В это время Димка вытянул из-за сундука измятую кепку и протянул её Соне:
      — Надень.
      Соня надела кепку, и все трое, крадучись, на цыпочках вышли на улицу. И как только вышли друзья из этого душного, нэпманского дома. Соня сразу же ожила.
      Дима шагал впереди, а за ним, обнявшись, шли девочки. Инка смотрела на сутулую Димкину спину и думала о том, как ловко отбрил он всю эту компанию, какой он находчивый и умный. И ещё о том, что не зря они выбрали именно его, Диму, председателем совета отряда.
     
     
      ОБЛАВА
     
      Ровно в двенадцать ноль-ноль возле районного отделения милиции стоят участники облавы. Липа, Катя Диндо — очень толстая, но, несмотря на это, подвижная девочка, которую за звонкий голосок прозвали Катя Динь-Динь; а из мальчишек пришли Толя Фесенко, Вася Янченко, Лёня Царенко и ещё Вова Черепанов, иначе Черепок. Что касается последнего, то он принадлежит к числу самых знаменитых в школе людей. У него — талант. Во-первых, Черепок — дирижёр шумового оркестра. Десять музыкантов-любителей, играющих на гребешках, бутылках и ложках, подчиняются каждому взмаху его руки. Во-вторых, он необыкновенно точно подражает голосам животных и птиц.
      Ровно в двенадцать, ни минутой позже, подошли к отделению милиции двое: один — в кожаной куртке, широкоплечий и плотный. Это Рэм Аргёменко — старший пионервожатый, токарь завода «Ленинская куз-
      ница». А другой — маленький, в кепке, надвинутой на уши, — товарищ Михаил — работник милиции.
      — Все в сборе?
      Рэм окинул взглядом пионеров и сказал:
      — Липа, Катя и Вася отправляются в школу. Остальные — на облаву!
      Из двора выехала грузовая машина — старенькая и скрипучая. Участники облавы быстро вскочили в неё.
      — Поехали! — сказал Рэм шофёру, и машина тронулась.
      Несмотря на поздний час, город ещё не спал. По злицам гуляли парочки, рабочие торопились на ночную смену, из раскрытых окон кафе и ресторанов летели звуки джаза.
      На Крещатике шофёр затормозил возле большого котла для асфальта. Друг за другом спрыгнули с машины дети, подошли к котлу и увидели: лежит куча тряпья и среди него торчат лохматые головы, босые грязные ноги. Раньше всех заметил пионеров мальчишка в шинели. Вскочив на ноги, он истошно закричал:
      — Братишки! Спасайся, облава!
      На вид ему лет десять-одиннадцать, а голос сиплый, как у старого пропойцы.
      — Спасайся, облава!
      Куча тряпья зашевелилась. Вскочили ещё двое мальчишек и девочка лет пяти. Волосы у неё слиплись от грязи, глаза смотрели так испуганно, что Инка отвела взгляд. Девочка прижимала к груди кошку и жалобно всхлипывала: — Хочу спать
      Рэм крепко обхватил за плечи мальчишку в шинели:
      — Ну чего ты, -чего тебе ж добра хотят, лопух ты такой. Накормим тебя сейчас, напоим, спать на матраце положим.
      — Нужны мне твои матрацы! Плевать я на них хотел! — мальчиш-
      ка вывернулся, ударит Рэма головой в грудь и вонзился зубами в его руку.
      — Эх ты «герой гражданской войны», — Рэм сморщился от боли, перевязал руку носовым платком. Уполномоченный милиции Михаил и мальчики окружили беспризорных, потащили к мащине. Но это оказалось не так просто. Они упирались, царапались, а самый меньший из них, кудрявый и скуластый, лёг иа землю и тонким, кликушеским голосом завизжал:
      — Я припадочный Я припадочный.
      Рэм и Михаил взяли «припадочного» за руки и за ниги, усадили в машину. Таким же образом усадили остальных беспризорных. А Инка прижала к себе девочку.
      — Как тебя зовут?
      — Милка — всхлипывая ответила девочка, и Инка услыхала, как гулко и коротко стучит под рваной кофтёнкой Милкино сердечко.
      — И кошку возьмём
      — Ладно, бери и кошку, — согласился Рэм.
      Милка уселась к Инне на руки вместе с кошкой. Машина тронулась. Беспризорники мрачно молчали, исподлобья глядя на пионеров, кошка жалобно мяукала. Крепко прижимая кошку к груди, Милка прошептала:
      — Это одеяла моя куцехвостая
      — Эх ты, куцехвостая, — рассмеялся Черепок и, присев перед Милкой на корточки, по-собачьи залаял. Милка всплеснула грязными ручонками:
      — Ты собака Джек Джек, — и залилась весёлым смехом.
      — А петуха хочешь услыхать? — Черепок закукарекал, затем замяукал, запел, как чиж, заржал, как лошадь. В общем, он достойно развлекал Милку. И время прошло незаметно.
      В школе уже всё было готово к приёму гостей. В зале горел свет, в кухне закипал огромный котёл воды, а в столовой были расставлены столы и скамьи. Тётя Клава, Липина мама (она работает уборщицей в школе), такая же весёлая, с ямочками на румяных щеках, такая же смешливая, как дочка, приветливо улыбаясь, проговорила:
      — Раздевайтесь, гости дорогие, сбрасывайте свои мантильи.
      Но гости «мантилий» не пожелали снять. Они стояли на пороге столовой, яростно почёсываясь. Пахло тушёной картошкой, ржаным хлебом и ещё чем-то вкусным, сытным.
      — Боже мой! Сколько грязи на вас! — Тётя Клава дёрнула за чуб скуластого мальчишку, объявившего себя припадочным. — А патлы! Патлы, как у семинариста! Небось, целый питомник завёлся. Липа! Ты густой гребешок приготовила? Вася! Тащи мыло, полотенце Что, хлопчики, выкупаетесь раньше или покушаете?
      9 Никогда не угаснет у 7
      Хлопчики угрюмо молчат. Наконец, мальчишка в шинельке говорит:
      — Жрать раньше давайте. j
      Он старпшй среди них и зовут его Лёшкой.
      Катя и Липа бросились к буфету. Толстая Катя летает, прямо как муха. Через несколько минут на столах появились тарелки с вкусной тушёной картошкой, деревянные ложки, хлеб.
      Подталкивая друг друга, беспризорники шумно усаживаются. Боже мой, как они едят! Скулы у них движутся, будто заводные механизмы, ложки мелькают в воздухе. У Милки на тоненькой шее вздулись голубые жилки. Она раньше всех справилась с глубокой тарелкой картошки!
      — Ещё — просит Милка и протягивает тарелку тёте Клаве. Мальчишки вслед за ней протягивают свои тарелки, и тётя Клава охотно под-кладывает им еш,ё картошки. Инна тоже не прочь была бы поужинать с беспризорниками. За Сониным роскошным столом она успела откусить только маленький кусочек наполеона. Но ведь неудобно говорить о том, что хочешь есть. К тому же Рэм уже позвал ребят. Они уселись в машину и отправились во второй рейс.
      Когда машина остановилась у зоопарка, из тёмного переулка вышел беспризорНик. Шесть карманных фонариков осветили его. Худой, как скелет, весь в синяках, он стоял перед пионерами, дрожащий и растерянный.
      — Я пять дней ничего не ел, — тихо проговорил он. — Везите меня куда хочете
      Рэм протянул ему большую краюху.
      — Тебя как зовут, парень?
      — Сеней.
      — Послушай, Семён, есть здесь ещё кто-нибудь, а?
      — Нема никого И не ищите!
      Он так ослаб, что не мог дойти до машины. Михаил вдвоём с Черепком на руках донесли его, усадили на скамейку. Рм набросил ему на плечи старый кожух.
      — Поехали на кладбище! На Соломенку! — Kopoтко сказал он шофёру.
      У кладбища Семён остался ждать в машине, а ребята один за другим прошли в ворота. Впереди шагал Рэм, за ним мальчики. Инка и Соня шли рядом, взявшись за руки, стараясь не смотреть друг на друга. Им было страшно. Могилы с высокими крестами, тишина, крики ночных птиц пугали их. А лица мраморных ангелов казались при свете луны коварными и насмешливыми. Соня крепко сжала Инкину руку. Скорее бы выбраться отсюда! Уж очень здесь неприятно. И вдруг Рз-м остановился;
      — Тише Тише, ребята. Я слышу чьи-то голоса.
      У самого обрыва стояли два беспризорника. Они были так поглощены своим занятием, что не заметили подошедших к ним детей. Беспризорники копались в могилах. Инка почувствовала, как мелко задрожали у неё колени, от страха пересохло в горле. Что это? Зачем они это делают? Ага — понятно. Выдирают кресты из могил и складывают в сторонку, вероятно, для продажи. У одного из хлопцев, который ростом повыше, — в руках лопата, у меньшего — длинная железная палка.
      — Ку-ка-ре-ку! — неожиданно пропел Черепок. — Ку-ка-ре-ку
      У старшего беспризорника лопата выпала из рук. Он испуганно оглянулся.
      — Привет! — весело проговорил Рэм. — Я вижу, работа в разгаре, дела идут. Скоро, наверное, памятники начнёте сворачивать, а, ребятки?
      — А шо? — злобно крикнул в ответ старитн беспризорник. — Какое твоё собачье дело?
      — Нажрался и пришёл командовать, цаца рыжая, — поддержал второй.
      — Спасибо за комплимент, — рассмеялся Рэзд. — Кушать хотите?
      Он протянул им хлеба. Они не отказались. Тогда ребята, окружив
      беспризорников плотным кольцом, стали уговаривать.
      — Пойдёмте с нами, хлопцы, - начала Инка. Холодно тут, страшно.
      — Сколько можно шляться? Как собаки бездомные бродите — поддержал Черепок.
      — Что, в коптёлку приглашаете, холеры? — уже более миролюбиво отозвался меньший беспризорник.
      — Да не в коптёлку, — решительно заговорил Дима, — в школу с нами пойдёте, кушать дадим. Всё равно бесполезно сопротивляться
      Они и сами поняли, что сопротивляться бесполезно. Их двое, а пионеров шестеро, да ещё седьмой — этот рослый, рыжий парень, вероятно, вожатый. И восьмой — хоть и маленький, но, по всему видно, из милицейских товарищей.
      — А-а. чёрт с вами, — махнул рукой старший беспризорник. — А кресты куда девать, с собой что ли возьмём?
      — Зачем с собой? — рассмеялся Рэм. — Что мы, крестный ход будем устраивать, что ли? Обратно забить их нужно.
      Если б в этот ночной час забрёл на кладбище случайный прохожий, он остановился бы. поражённый странным зрелищем: шестеро пионеров в юнгштурмовских костюмах, юноша в кожаной куртке и два беспризорника забивают кресты в могилы.
      — Ну и работка! — сказал Рэм, вытирая пот со лба. — Хватит. Поехали в школу
      По дороге к машине беспризорники уже вполне миролюбиво болтают с ребятами. Они подкрепились хлебом, и настроение v них улучшилось. Старшего, оказывается, зовут Борькой, а младшего — Валькой.
     
      K о п т ё л к о й беспризорники называли детприёмник.
     
      Шофёр поднажал, и с кладбища машина помчалась на полной скорости. Ребята сняли косынки и кепки, подставили лица ветру. Звучным высоким голосом Рэм запел:
     
      Мы красные кавалеристы и про нас
      Былинники речистые ведут свой сказ..
     
      А все подхватили:
     
      О том, как в ночи ясные.
      О том, как в дни ненастные, —
      Мы гордо, мы смело в бой идём
      Веди ж, Будённый, нас смелее в бой
      Пусть гром гремит
      Пускай пожар кругом.
      Пожар кругом
     
      Песня окрепла, зазвучала ещё стройнее. Её поддержали Борька и Валька.
      Мы беззаветные герои все, и вся-то наша жизнь
      есть борьба Борьба!
      Борька гордо поднял голову, маленькие глаза горят, на лице написано вдохновение, реши.мость. Пёстрый халат его развевается, а под ним виднеется галифе с кожаными заплатами на коленях и потёртая бархатная жилетка.
      Рэм смотрит на этих голодных оборванных мальчишек и думает о том, что придёт время, и станут они настоящими людьми. Не сразу, конечно. Возможно, будет у них ещё один побег из приё.мника или из детдома. Может, снова кому-нибудь из них предстоит отсидеть несколько суток в милиции Всё равно станут они людьми! Иначе быть не может! Ведь за счастье этих детей борется вся страна — от наркома до маленького пионера. Будут из них люди — это так же верно, как то, что сейчас сентябрьская ночь. С ветром, шорохом сухих листьев, с высокими чистыми звёздами! И снова Рэм заводит песню, печальную песню о том, как упал с коня молодой боец и разбилось его горячее комсомольское сердце.
     
      Капли крови густой
      Из груди молодой
      На зелёную травку стекали
     
      В школе радушно встретили вторую партию гостей.
      Наевшись до отвала, уселись они на скамейке в столовой. Тётя Клава осторожно погладила по голове Сеню. Руки у неё ласковые, тёплые, и глаза такие же тёплые, и вся она какая-то домашняя, родная. От уютной комнаты и добрых слов тёти Клавы, дружелюбных взглядов ребят, беспризорники постепенно оттаяли. Оглядев столовую, портреты на стенах, занавески на окнах, Сеня сказал:
      — Хорошо тут спать Тепло Не то, что на вокзале. Гонят тебя все, как собаку.
      — Меня не гонят. Меня мильтоны боятся. Я в Ташкенте одному мильтоиу палец прокусил, — хвастливо заметил Борька и хитро улыбнулся, показывая золотой зуб.
      А тётя Клава, задумчиво поглядев на него, сказала:
      — Вот отправят тебя завтра в приёмник — не тикал бы ты Как мать тебе советую. Из приёмника в детдом хороший переведут, люди из тебя будут.
      Борька молчит, улыбается. Как он относится к словам тёти Клавы — непонятно.
      А Липа отзывает в сторонку Инну и ведёт её в комнату, рядом со столовой. Здесь кладовка школьного кооператива. В углу стоят мешки с продуктами, а на полу — матрацы. На них спят два чистых, умытых и сытых мальчика, а между ними девочка. Милка. На голове у неё белая косынка, а у ног Милкиных лежит, уютно свернувшись калачиком, белая кошка — «одеяла куцехвостая»
     
     
      «ФЛАМАНДСКАЯ ЦЕПЬ СЧАСТЬЯ»
     
      Начались занятия. Инка — ученица шестой «А» группы. Сидит она на парте между Липой и Соней. Окна класса выходят в сад, и там, в саду, по-прежнему лето. Печёт горячо солнце, трава высока и густа. Со звоном проносятся в ней зелёные кузнечики-аэропланы. А для школьников лето уже кончилось. И кажется Инке, будто глобус, стоящий на шкафу, кивает ей голубой головой и тихо шепчет:
      — Кончилось!..
      — Кончилось! — вторит ему старая сова, вернее, чучело совы.
      — Да-да, — подтверждают чернильницы-невыливайки, ручки, тетради, линейки.
      — Кончилось лето! Берись, Инка, за работу.
      Учитель физики объясняет новый материал. Говорит он громко и ясно, но из сада влетает в раскрытые настежь окна ветерок и то и дело перебивает учителя, мешает слушать. Ветерок склоняется к Инке и шепчет ей на ухо:
      — Посмотри, и у нас в саду уже осень, — и он бросает на её парту кленовый листок и половинку игольчатой скорлупки каштана. Так хочется смотреть в сад, ни о чём не думая. Но на доске уже нарисован мано-
      метр — стеклянная трубка, изогнутая в виде латинской буквы N. Учителя зовут Иван Николаевич. Но между собой ученики называют его Ивнйком. Подражая школьникам из книжки Огнева «Дневник Кости Рябцева», они придумали всем учителям сокращённые имена. Учительница литературы Лидия Михайловна — Лидмиха, математик Александр Антонович — Алантоша, заведующий школой Илько Васильевич — Ильвас.
      Итак, Иван Николаевич объяснил устройство манометра, а Инка ничего не поняла. Если её вызовут, она будет только глазами моргать, и из-за неё получат «неудовлетворительно» четверо её товарищей. В школе введён новый метод учёбы. И за ответ одного ставят отметку всем. В Ин-киной бригаде — Соня, Липа, Вася Янченко, Вова Черепок. Бригадир — Липа. Бригада № 1, увы, далеко не из лучших. У каждого из членов её какой-нибудь пробел в знаниях или же какой-нибудь недостаток. Инка ненавидит математику, всю математику, во всех видах, а кроме того, терпеть не может физику и черчение. Соня не очень грамотно пишет и у неё неважная память. А Вася Янченко всё знает, но, когда его вызывают к доске, на него находит приступ болезненной застенчивости. Неприятно слушать, как, отвечая урок, он зкает и мэкает и чуть ли не плачет от волнения.
      Кто никогда не волнуется — это Черепок. В школу он ходит с одной тоненькой тетрадочкой, свёрнутой в трубку. Сидит Вовка на последней парте за голландской печкой. Печка заслоняет его от учителей, и Вовка занимается чем угодно. Рисует в своей тетрадке аэропланы, тачанки, лорда Чемберлена с рогами, всяких смешных чёртиков. Иногда он читает все шесть уроков напролёт приключенческие романы. Тогда его невозможно сдвинуть с места, и на переменках санитарная комиссия выносиг его из класса чуть ли не вместе с партой. Отметки у Вовки Черепка всегда резко контннентальные — «очень хорошо» или же «неудовлетворительно». Средних отметок он не признаёт. Нелегко приходится Липе с такой бригадой.
      — Димке хорошо, — постоянно твердит она. — У него в бригаде все гении, не то, что вы.
      К «гениям» причисляется, во-первых, он, Димка. Во-вторых — Лёня Царенко, который может на любой вопрос учителя отвечать сорок пять минут без передышки. На каждый жизненный случай у Лёни припасена какая-нибудь пословица или крылатое выражение. Не зря газета «Красный школьник», которую он редактирует, напоминает журнал для академиков.
      В-третьих — Юра Павлик, — самый лучший ученик в школе. Черепок прозвал его «тишайшим» за тихий голос и вежливые манеры. Входит в бригаду ещё и Катя Динь-Динь. Катя, хотя не гений, но очень прилежная девочка.
      Учитель пробежал глазами групповой журнал и вызвал:
      — Черепанов!
      Молчание.
      — Черепанов, — повторил Иван Николаевич. — Если ты присутствуешь — отзовись.
      Но Черепок не отзывается. Тогда Иван Николаевич медленно прошёл между рядами к последней парте, заглянул за печку. Черепок уткнулся носом в книгу. Учитель закрыл книгу, взял её себе.
      — Пусть «Королева Марго» временно побудет у меня.
      — А-а Что такое! — спохватился Черепок. — Отдайте книгу, Иван Николаевич, я взял её на один день.
      — Да, но здесь ведь не читальня, спокойно возразил учитель. — Я объясняю новый материал, а ты читаешь!
      — Ну так что? — невинно изумился Черепок. — Я читаю и всё слышу.
      — Как Юлий Цезарь, — вставил Лёня Царенко.
      — Тогда иди к доске и повтори, что я говорил. Ну
      Черепок машет рукой, делает обиженный вид:
      — Какой смысл?! Всё равно «неуд» поставите.
      И, действительно, в журнале появляется жирный «неуд», да не один, а целых пять!
      Настроение у бригады № 1 совершенно испорчено.
      — Теперь можно не слушать, меня не вызовут, — решает Инка.
      Вдруг кто-то толкает её кулаком в спину. Девочка оборачивается.
      Вася Янченко протягивает ей сложенный вчетверо листок бумаги. Что это может быть? Инка разворачивает листок, несколько минут с деланным вниманием смотрит на учителя и, незаметно для него, начинает читать. Сверху на листке написано: «Фламандская цепь счастья». О! Это что-то интересное. Учитель повернулся лицом к доске, а Инка читает: «Немедленно перепиши в четырёх экземплярах в течение двадцати четырёх часов. А затем все четыре экземпляра передай четырём людям, которым ты желаешь счастья. Фламандская цепь — святая святых. Никто не имеет права эту цепь порвать. А если кто-нибудь не побоится кары божьей и осмелится разорвать, уничтожить эту невидимую цепь — горе тому!»
      — Что за чепуха! — недоумевает Инка и показывает листок подругам. У Сони удивленно взлетают брови, а Липа, не дочитав до конца, начинает тихо смеяться.
      У доски между тем появился Юра Павлик. И на этот раз он, как всегда, ответил урок гладко, без запинки, и учитель с удовольствием слушал его. А Инка дочитала странную записку до конца:
      «Горе тому, — говорилось в ней, — горе тому, кто разорвёт цепь и уничтожит бумагу. На четвёртый день жди несчастья, обрати внимание:
      на четвёртый день! Если же не порвёшь её — большое счастье ожидает тебя. Идёт цепь из Фламан,дии, пройдёт по всему миру и трижды обойдёт земной шар. Придёт время, настанет счастье на земле, бог покарает всех неверующих и наградит тех, кто верит »
      — Чёрт знает что такое! Откуда появилась эта записка? — возмущена Липа. Инка показывает на Васю.
      — Вася, откуда ты взял эту поповскую утку? — обернулась к нему Липа.
      — Мне передали, — тихо ответил Вася.
      И тут «святая троица» увидела: у многих ребят небольшие листки бумаги. Удивленно переглядываясь, они читают и показывают их друг другу. Как-будто никто не переписывает. Впрочем, нет. Катя Динь-Дирь, толстая Катя, опустив голову и высунув кончик языка, что-то пишет. Вот закончила и со смущённым видом протянула листок Лёне Царенко. Быстро пробежав его глазами, Лёня окидывает Катю презрительным взглядом, показывает пальцем на свой лоб, а потом на парту. Жест этот слишком красноречив, чтобы не понять его. Он означает: в голове у тебя столько же, сколько в крышке парты. Катя заливается пунцовой краской. Заметив её смущение, Иван Николаевич говорит:
      — А теперь Катя Диндо расскажет о давлении внутри жидкости.
      Катя тяжело поднимается с места и молча испуганно смотрит на
      учителя.
      — Я жду, — напоминает он.
      — Погрузим внутрь — вздыхает Катя, — погрузим воронку и возьмём жидкость
      Больше она ничего не может произнести.
      — Садись, Диндо, ставлю всей бригаде «неудовлетворительно». От тебя я этого не ожидал, — укоризненно проговорил Иван Николаевич и вместе со звонком вышел из класса. И только за ним закрылись двери, как вся бригада № 2 набросилась на Катю:
      — Бессовестная!
      — Из-за тебя всем «неуд».
      — Сидела весь урок и какую-то чепуху переписывала!
      — Это не чепуха! — потрясая бумажкой, закричал Лёня. — Это поповщина.
      — Да! Я подтверждаю! — Димка вышел к столу, поднял руку, и стало тихо. — Поведение Кати Диндо, — начал Дима, отчеканивая каждое слово, — поведение Кати Диндо, которая поддалась поповской агитации, мы обсудим в другой раз. А сейчас нужно выяснить: кто распространил в нашей группе эти листовочки? Кто?
      — Закройте двери и никого не выпускайте! — вскочил с парты Черепок и стал у дверей. Вытащил из кармана пачку папирос «Ира» и закурил.
      — Черепок! Черепок! Брось папиросу! — закричали девочки.
      В другое время Черепок бы не послушался, но сейчас ему не хочется вступать в пререкания: слишком ответственный момент. Черепок, в последний раз затянувшись, тушит папиросу. Наступает тишина. Дима кашляет в кулак, поднимает правую бровь:
      — Я ещё раз спрашиваю, — грозно повторяет председатель совета, — кто принёс в школу эти листовки?
      Ребята растерянно смотрят друг на друга. Кто же в самом деле мог это сделать? И вдруг все, словно сговорившись, поворачивают головы в одну сторону, в угол, где сидит Вера Рябчук, тихая девочка с худенькой косицей, выпуклыми голубыми глазами и лицом до такой степени бледным, что даже веснушки на нём кажутся голубыми. Вера Рябчук — не такая, как все. Она, единственная во всей группе, — не пионерка. Все ученики состоят не меньше чем в десяти важнейших обществах — МОПРе, «Друге детей», в ячейке смычки рабочего класса с крестьянством и так далее, и так далее. А Вера нй в одном из этих обществ не состоит.
      Вера ни с кем из ребят не разговаривает, на вопросы отвечает односложно, пренебрежительно улыбаясь. А как она странно одета! Все носят юнгштурмовские костюмы, кепки, косоворотки, красные косынки, а она, Вера, всегда в чёрном сатиновом платье, на голове у нее чёрный, хоть и старый, но кружевной платок.
      — Вера! Это ты принесла листовку? — Дима пытливо и строго посмотрел на девочку. — Ну! — грозно повторил он. — Говори: ты?
      Вера дочитала страницу, окинула столпившихся вокруг неё ребят презрительным взглядом:
      — Я- А что?
      — А то, что тебе не удастся запугать сознательных пионеров.
      И председатель совета изорвал на мелкие клочки загадочную «Фламандскую цепь счастья».
      Несколько минут Дима озабоченно думает над тем, как действовать дальше. Решение найдено.
      — Царенко! — повелительно проговорил Дима. — Сейчас ты должен выпустить срочный бюллетень, посвящённый этому событию. Садись и пиши!
      Лёня сел за парту, поправил очки и долго вытирал нос. Затем задумался. Пока он мыслил, все молчали.
      — Дайте цветной карандаш! — потребовал Лёня и начал быстро размашисто писать на большом листке бумаги. Через несколько минут бюллетень готов.
      — Написал! — Лёня встал, взлохматил чуб и с пафосом прочитал: «Классовый враг здорово дерётся за молодёжь. Он придумывает всякие фокусы, чтобы крепче опутать нас фламандскими цепями. Нужно дать
      ему такой отпор, чтобы изорвались в клочья все его фламандские цели. Позор Вере Рябчук — беспартийной школьнице, которая хотела заманить на поповскую удочку сознательных членов ЮП. Да здравствует наша пионерская база! Ура!»
      Затем все высыпали в коридор, Лёня рядом со старым номером газеты «Красный школьник» повесил бюллетень. К нему он прикрепил изорванные клочки «Фламандской цепи».
      Медленно вышла из класса Вера Рябчук. Остановилась у окна и, прищурив близорукие глаза с воспалённы.ми веками, крикнула:
      — Бог вас покарает! На четвёртый день. Увидите!
      Но тут неожиданно появился Рэм. Услыхав от Димы подробный рассказ обо всём, что произошло, Рэм долго молчит. Потом подходит к Вере:
      — Скажи мне, пожалуйста, где ты взяла это обращение?
      Вера щурит глаза.
      — Я не обязана вам отвечать. Я не пионерка.
      Рэм озадачен.
      — Ведь не сама же ты это написала Скажи
      Несколько минут девочка колеблется и вдруг спокойно произносит:
      — Его дала мне моя рбдная, — и она делает ударение на первом слоге, — моя родная мама.
      — Кто же такая твоя мама? — удивлён Рэм.
      Вера окидывает гордым взглядом детей. Её голубоватые щёки вспыхивают:
      — Моя мама — собеседница бога!
     
     
      СОБЕСЕДНИЦА БОГА
     
      На другой день Вера не пришла в школу. Нет её и на третий день, и на четвёртый. Догадки строятся самые различные, самые жестокие.
      — Она, вероятно, поклоны била, и теперь у неё сотрясение мозгов, — смеётся Черепок.
      — Или же «Фламандскую цепь» переписывала, пока рука не распухла, — высказывает предположение Лёня.
      И только Катя осторожно замечает:
      — А может быть, Вера заболела?
      В сущности, ученики шестой «А» группы — добрые, сердечные дети. Председатель совета кашляет в кулак, глубоко задумывается. Одно дело, размышляет он, быть принципиальным, когда видишь всякие проявления непролетарской идеологии, другое дело — помочь больному товарищу.
      — Нужно навестить Веру. Предлагаю выбрать делегацию. — после раздумья сообщает о своём решении Дима.
      — Не согласен! — Лёня вскакивает, становится у стола и начинает отчитывать Диму: — На нас хотели напустить религиозный дурман, запугать нас божьей карой. А ты предлагаешь пойти с поклоном К тому, кто хотел поколебать И посеять В общем, это не принципиально!
      — А если Вера больна! — перебивает Катя. — Пионеры должны помогать товарищам
      — Конечно, нужно навестить её, — хором поддерживает «святая троица».
      — Это не принципиально! — протестует Лёыя.
      — Не принципиально! — вскакивает на парту Черепок, страшно довольный тем, что началась шумиха.
      Большинством голосов принято предложение Димки. Сложнее обстоит дело с выборами делегации. Кто-то назвал кандидатуру Юры Павлика. Но Юре, оказывается, нужно идти в библиотеку на заседание кружка юных читателей. Соня, тоже занята, у неё урок музыки.
      — У меня есть кандидатура! — поднимает руку Инка. — Я предлагаю Лёню Царенко.
      — Что-о? - - от удивления Лёня на секунду даже потерял дар речи. — Что ты сказала? — набросился он на Инку. — Я ведь только что выразил протест!
      — Ты обязан подчиниться решению большинства, — холодно напоминает ему Дима.
      — Я согласен подчиниться, но дело в том, что я очень занят. Вы ведь знаете, чем? — высокомерно спрашивает Лёня.
      Да, ребята догадываются, на что он намекает. Ещё в пятой группе Лёня начал писать пьесу. Если верить его словам, то каждый день у него рождается новое действие. По Инкиным подсчётам в пьесе есть уже пятьдесят действий и почти столько же героев. С большинством из них Лёня расправился. Одни погибли на баррикадах, другие — в боях с белобандитами, третьи — от всяких неожиданных случайностей.
      В конце концов избирают четвёрку: Инку, Липу, Катю и Черепка.
      — Ёлки-палки, — говорит Черепок, когда делегация уже выходит из школы, — ёлки-палки, я бы к этой Верке ни за что не пошёл. Просто, мне на её маму поглядеть охота. Что это за собеседница бога? На каком языке она с ним беседует?!
      Живёт Вера на Андреевском спуске в маленьком юмике с двумя кривыми оконцами и нахлобученной крышей.
      Черепок постучал в двери раз, другой. Постучала Липа, Катя. Никто не открыл. И когда дети собрались уже уходить, двери неожиданно открылись. Растрёпанная и вспотевшая, с грязной тряпкой в одной руке и с ведром в другой, на пороге стояла Вера.
      — В чём дело? — испуганно вскрикнула она и вся залилась густой краской. — Зачем вы пришли?
      — Мы думали, ты больна — И решили проведать, —
      почти одновременно проговорили девочки.
      — Да Я больна Но я уже здорова
      Вера стоит, словно в оцепенении, опустив голову.
      — Можно войти? — делает-шаг вперёд Черепок. — Мы ведь к тебе в гости пришли.
      — Куда?.. Я сейчас Сейчас
      Вера выкручивает тряпку и быстро домывает пол в чуланчике. А гости растерянно смотрят на неё. До чего она странно одета! На девочке даже нет платья, под передником серая полотняная рубаха. Домыв пол, Вера ставит ведро в угол и исчезает за дверью.
      — Что делать? Давайте уйдём! — предлагает Липа.
      Но через несколько минут Вера снова появляется. На ней знакомое ребятам чёрное сатиновое платье, худенькая косица аккуратно заплетена, руки вымыты, а на лице появилась обычная пренебрежительная гримаска.
      — Заходите, если уж пришли, — сухо говорит Вера и открывает дверь во второй чуланчик.
      — Ого-го-ого-го! — громко восклицает Черепок. — Это же показательный сорабкоп!
      Девочки с удивлением оглядываются. И в самом деле, в чуланчике не то отделение сорабкопа, не то продуктовый склад. На полках стоят большие миски с яйцами, кусками сала и масла. С потолка свисают жирные окорока, битая дичь. Что за чудеса! В дверях Катя и Инка застревают. Липа хохочет. Так они и вкатываются все вместе в большую комнату с -низким потолком. Стены комнаты увешаны дешёвыми ковриками, а в углу висят иконы.
      За квадратны.м столом сидят две женщины: одна — толстая, с лоснящимся лицом, другая худая, с жадными раскосыми глазами, похожая на татарку. Толстуха положила на стол руку, мясистой ладонью вверх, а раскосая что-то внимательно рассматривает на атой ладони.
      — Здравствуйте! — весело поздоровалась Липа. Но ей не ответили. А раскосая, по-видимому, это и есть хозяйка дома, окинула детей быстрым и недружелюбным взглядом.
      — Садитесь, если уж пришли, — поджав губы, сказала Вера, указав на скамью под окном. Девочки уселись, а Черепок продолжал стоять. Собственно говоря, можно было бы попрощаться и уйти. Вера не больна. Принимают ребят не слишком радушно. Но что-то мешает им встать и уйти.
      — Бот что я тебе скажу, милая, — говорит хозяйка, не отрывая глаз от ладони толстой гостьи. — Он был в тебя влюблённый
      Я это вижу. Но стала на вашей дороги брунетка
      Она вопросительно смотрит на толстуху.
      — Брунетка чистая брунетка, — грустно подтверждает та.
      А хозяйка продолжает:
      — и сейчас у него с этой брунеткой любовь. Это я тоже вижу.
      — Что же мне делать? — глаза женщины краснеют, слёзы текут по носу и по подбородку. — Помоги мне, Марфочка. Ничего для тебя не пожалею — И она берётся за кошёлку, стоящую на полу.
      — Да не реви ты. дура, — обрывает её хозяйка. — Что там у тебя в корзине? Покажи.
      Обе женщины приподняли корзину, поставили её па стол.
      — Пять десятков яиц клаи Сала кило, — повелительно произнесла Марфа.
      Толстуха поспешно достала из кошёлки яйца, сало.
      - Бери, Марфочка. Я — добрая.
      — И материи три метра.
      — Нет у меня материи, я могу тебе мёду заместо материи тать.
      На столе появился высокий глиняный кувшин с мёдом.
      — Ну, добре. Так и быть. Помогу тебе. Пойду посоветуюсь. — Марфа отошла в угол, стала перед большой иконой.
      — Сейчас она будет с ним собеседовать, — шепнул на ухо Инке Че-репок-
      — А почему у бога меч? — - удивилась Инка.
      — Это, детка, не бог, — услыхав Инкин вопрос, наставительно произнесла толстуха. — Это архистратиг Михаил.
      Между тем Марфа кончила беседу с архистратигом Михаилом, достала из буфета скляночку и протянула её женщине.
      — Пей это зелье. И вернётся он к тебе. Не сразу, конечно, погодя. Потерпи малость.
      — А как пить, натощак?
      — Натощак, натощак. Собирайся, а то на поезд опоздаешь.
      Она бесцеремонно подтолкнула свою клиентку к выходу. И только за ней закрылись двери, Марфа набросилась на дочку.
      — Какого чёрта расселась? Свиней покормила?
      — Покормила — еле слышно ответила Вера.
      — На неё, что ли, пришли жаловаться? — Раскосые глазки «собеседницы бога» вспыхнули. — Я знаю, она лодырька.
      — Ничего подобного, — возмутилась Инка. — Мы ду?у1али, Вера больна, и пришли её проведать.
      — И она совсем не лодырька, — вмешался Черепок. — Вот я лодырь
      — Долго вы тут будете тары-бары разводить? Посидели — и довольно, — рассердилась Марфа. — До свиданьица.
      Инка обиженно пожала плечами.
      — Идёмте, ребята.
      Но в это время в двери кто-то дважды постучал, и в комнату вошёл парень в кепке, в синем костюме.
      — Собеседница бога, Марфа, здесь живёт? — Он улыбнулся, а глаза его между тем смотрели строго и внимательно:
      — Вы будете Марфа?
      Парень, не ожидая приглашения, сел за отол и весело проговорил:
      — Влюблён. Покоя не нахожу.
      Он протянул Марфе руку — крепкую, широкую.
      — Посмотрите, уважаемая, и скажите, что ожидает меня в будущем.
      Марфа своей рукой легонько отодвинула его руку, хитрые зрачки раскосых глаз беспокойно забегали.
      — Что, не хотите мне помочь? — удивился парень. — Ведь я заплачу, сколько полагается.
      — А я мужчинам и партейным не помогаю, — надменно проговорила Марфа.
      — С чего вы взяли, что я партейный, тётенька? Да я же по-хорошему к вам. Случай такой Знакомая посоветовала к вам обратиться.
      Парень оглянулся, остановил взгляд на архистратиге Михаиле с мечом и перекрестился.
      — Вот вам крест Верный человек меня к вам прислал. — Он вынул из кармана червонец, положил его на стол.
      — Ну, давай руку, — смягчилась Марфа.
      — Она тибе тоже любить. Только не хочет виду показывать.
      — Вы правду говорите, тётенька? Вот обрадовали! — Парень улыбается, и улыбка у него ясная, а глаза всё такие же строгие и внимательные. Глаза медленно ощупывают стены, пол, потолок и задерживаются на маленькой дверце, прикрытой старенькой портьерой. Марфа между тем продолжает предсказания:
      — Только не судьба тебе с этой женщиной жизнь строить. Судьба тебе выходит жениться через два года и девять месяцев на другой.
      — Не хочу я на другой Не будет у меня никакой другой, — сердито проговорил парень и поднялся из-за стола, расправив широкие плечи. — Ну погадала, спасибочко.
      Он ушёл, даже не взглянув на ребят.
      И только он вышел, маленькая дверца, прикрытая портьерой, распахнулась, и на пороге появилась высокая женщина в чёрном платье. У неё круглое лицо, на подбородке ямочка, а на лбу шрам.
      — Верка! Принеси бутылку лимонада! — она протянула Вере рубль. — А это кто такие?
      — А, вы ещё здесь? Ещё не ушли? — набросилась на ребят Марфа. — Верка, воду поставь, стирать будешь. И платье сыми — расфрантилась!
      — Сейчас — не поднимая головы, тихо сказала Вера.
      Один за другим ребята вышли из дому. Не знали они и не догады-вались о том, что из окошка чуланчика смотрит на них Вера.
      Некоторое время дети шли молча. Черепок первый нарушил молчание:
      — Ёлки-палки, ну и собеседница! Да это же ведьма настоящая!
      — А парень ушёл недовольный, — заметила Липа. — Ещё бы, целый червонец дал, а она ему неприятную судьбу предсказала.
      Против обыкновения Липа не смешит товарищей. Липа озадачена.
      — Странно, — говорит она. — Такой симпатичный парень и верит гадалкам!
      Инка молчит. Она думает, напряжённо думает. Ну, откуда знает она эту женщину в чёрном? Где она видела это круглое лицо с ямочкой на подбородке, со шрамом на лбу? И вдруг Вспомнила! Вспомнила! Вспомнила! Да это ведь та же самая монашка, которая отказалась пожертвовать на беспризорных!
     
     
      ВСТРЕЧА В ПАРКЕ
     
      Сентябрьское утро. В парке тихо и пусто. По дорожке, усыпанной разноцветными сухими листьями, бредёт Инка. Она не торопится. До начала занятий целых полчаса. Инка любит этот парк. Особенно по утрам. Днём тут жарко и шумно. Девочки играют в серсо и в дьяболо, хохочут, ссорятся, мальчишки гоняют обручи, маленькие капризули в белых чулочках и жёлтых ботиночках лениво повторяют за бонной немецкое стихотворение:
      Гутен таг, фрау Майер.
      Вас костен ди айер.
      Ахт пфенниг!
      А ранним утром здесь так свежо и хорошо! Воздух чист и удивительно прозрачен. На ласковом, по-летнему голубом небе медленно плывут барашки облаков.
      У девочки хороший слух. И она слышит, как ветер шумит в сухнх тополях, глухим и озабоченным голосом что-то нашёптывая им; как хрустят под ногами листья и в голубой вышине с тонким звоном проносится журавлиный ключ.
      У девочки хорошее зрение, ничто не ускользает от её зорких, внимательных глаз.
      Падают, кружатся в воздухе листья — медные и красные, тёмно-коричневые и ярко-лимонные, блестят на солнце шёлковые паутинки. Инке кажется, что они похожи на серебряные рельсики. Если она по-
      смотрит ещё внимательнее, то увидит, как по этим рельсикам скользят маленькие серебряные вагончнки и сидят в них усатые жуки, бархатные бабочки, мохнатые гусеницы. Всё, на что только ни взглянет девочка, становится из обыкновенного — необычайным, из скучного — интересным, полным очарования и тайны. Молодой кленок, трепещущий на ветру глянцевитой, точно лакированной листвой, это испанец с кастаньетами. Дупло в осокоре похоже на склеп. А в конце аллейки стоит, подняв к небу руки без кистей, кто-то злой и страшный. Инка бежит к нему, разрывая головой паутинки-рельсики, и видит: да это же старый тополь, без верхушки, без листьев — с двумя высохшими веткамн-рука?у1и.
      Бежит Инка по парку, и вместе с ней, обгоняя друг друга, бегут её мысли, лёгкие и радостные. О предстоящем Октябрьском празднике, о том, как пойдёт, она с мамой гулять на Владимирскую горку, о подружках, о Димке, о Лёне Царенко. Вспомнив о Лёне, Инка вздыхает. Она завидует ему. Ей тоже хотелось бы овладеть эсперанто. Может быть, записаться в кружок при клубе «Ленинской кузницы»? Нет, лучше самостоятельно заниматься. По секрету. Никому ничего не говорить об этом. А когда наступит мировая революция, весь отряд неожиданно узнает о том, что она. Инка, эсперантистка. Вот будут завидовать! Гордые мечты овладевают девочкой. И вот она слышит уже, как о ней говорят:
      — Эту высокую девочку пошлите к индийцам. Она владеет эсперанто.
      — Пионеры Калифорнии хотят побеседовать с украинскими пионерами. Что? Они знают эсперанто? Пионерка из киевской девяносто пятой школы тоже хорошо говорит на эсперанто. Её зовут Инна Ивицкая. Да Да Сообщите об этом по прямому проводу.
      Откуда и куда будут протянуты провода, кто с кем будет разговаривать, Инка представляет себе весьма туманно. Хоть и туманно, но образно девочка представляет себе начало мировой революции так: она идёт по площади, залитой солнцем, в одной шеренге с немецкими, китайскими, негритянскими, английскими пионерами, короче говоря, с пионерами всех национальностей. Играет объединённый международный шумовой оркестр, кеторым дирижирует Черепок. По площади идут колонны рабочих и мчатся грузовики, на которых сидят не деревянные чучела, а живые фашисты и буржуи в натуральном виде. У них грустные, заплаканные лица, у всех этих лордов, графов, королей, китайских мандаринов, владельцев алмазных россыпей, миллиардеров. Но Инке их нисколько не жаль, потому что оии эксплуататоры!
      Инка уверена, что в первый день мировой революции по случаю великого праздника отменят занятия во всех школах земного шара. И, конечно, она хотела бы, чтоб случилось это именно тогда, когда по расписанию у них будет два урока математики подряд!
      Хорошо было бы также в первый день мировой революции открыть все кондитерские магазины. Чтобы каждый человек, ну и, конечно, каждая девочка, могли свободно войти в любую кондитерскую и провести в ней сколько угодно времени. И свободно есть там все сладости.
      Но не пора ли в школу? Девочка ускоряет шаг, энергично размахивая клеёнчатым портфелем. В портфеле — книги, тетради, билеты членов ячейки «Друг детей». Эту нагрузку Инке дали с воспитательной целью, специально для того, чтобы она избавилась от рассеянности. Рассеянность — Инкин позор и несчастье. На переменке она открывает крышку парты и поднимает крик на всю группу:
      — Куда-то пропала моя тетрадь по обществоведению. Липа, ты не видела, где моя тетрадь? Соня, а ну встань Может быть, ты на ней сидишь?
      Она выбрасывает из портфеля все свои вещи, краснеет, сердится, чуть ли не плачет:
      — Ребята, иу что это такое? Кто взял тетрадку?
      А ребята смеются. Тетрадь по обществоведению в её, Инкиной, собственной правой руке. И так на каждом шагу.
      Уполномоченный ячейки «Друг детей» должен держать в сохранности членские билеты, собирать взносы и вести ведомость. Вот уже полгода Инка уполномоченная и с обязанностями своими справляется хорошо. По-прежнему теряет она тетради, ручки, носовые платки, одним словом — всё на свете, а членского билета ещё ни одного не потеряла! А как трудно заставить себя вести ведомость! Нужно красиво переписать фамилии членов ячейки, аккуратно разграфить лист. Никто не поймёт, что значит для Инки начертить линию! Иван Николаевич, физик, он же преподаватель черчения, говорит, что за всю свою жизнь он видел только одного человека, который абсолютно не умеет провести ровной линии. Человек этот — Инна Ивицкая.
      — Что с тобой будет? Куда ты в жизни денешься? — сердится учитель.
      Но в ведомостях Инка очень старается. Линии получаются не совсем ровные, но добросовестные.
      В парке тихо, ночью шёл дождь, и непросохшие скамейки пусты. Только на одной скамейке, что рядом с голубым павильоном, сидит маленькая, сухонькая старушка. На ней шляпка с вуалью, калоши подвязаны верёвочкой, на руках рваные кружевные перчатки — остаток былого великолепия. Таких старушек в Киеве немало, и все они похожи одна на другую. Почти все одинаково высокомерно щурят глаза, горестно вздыхают, вспоминая о прежнем, и обычно произносят такую фразу: «Это было в мирное время», — то есть до революции.
      Они ни за что не скажут: «Пролетарский сад. Первомайский», а только: «Царский, Купеческий». Для них не существует слова «трудшкола», а есть — «гимназия». Они восхищаются всем, что было:
      — Ах, какие были пирожные у «Франсуа» на Фундуклеевской В мирное время Помните?
      — А как- играл оркестр в Шато-де-Флер!
      И они шипят от злости, когда слышат дальний рокот пионерского барабана, когда видят паренька в ватнике, смело входящего в бывший университет святого Владимира.
      Стаоушка сидит на скайке и читает книжку. К пепрплёту прилип влажный клеотый листок. Книжка — старинная, истрёпанная. Инка любит такие. Невольно она задерживает шаг. Стаоушка, оказывается, читает гетскую книжку! И девочка не может побороть любопытства:
      — Скажите, пожалуйста, что вы читаете?
      Старушка поднимает голову:
      — Эта книжка называется «Без семьи» Гектора Мало. Ты её, наверное. не читала.
      «А вот и читала! А вот и читала! Ещё тысячу лет назад, когда была во второй группе», — хочет ответить Инка и остаётся стоять с открытым ртом, нелепо рагтявив руки. Нет больше её поотфеля. Это длилось всего лишь миг. Пока она стояла возле старушки, налетел, как вихрь, беспризорник, стукнул девочку кулаком по спине и вырвал из её рук портфель.
      — Вот он! Вот он! Лови его! — крикнула старушка. Но где там! Между деревьями :le.1ькнvли ватные рваные брюки и тотчас же исчезли. Инка садится на скамейку, беспомощно озираясь вокруг. Медленно пои-поминает она всё, что лежало в её сумке: два пончика с вареньем. Она собиралась один съесть на первой переменке, другой — на второй. Толстая тетрадь по обществоведению, новенькая тетрадь по математике, пенал без крышки. И вдруг краска бросается Инке в Лицо, сердце замирает.
      Билеты общества «Друг детей»! И вспомнив об этом, о самом главном. девочка вскакивает с места и начинает громко всхлипывать.
      Ну, куда ей идти теперь? В школу? Без учебников и тетрадей? Без членских билетов «ДД»? Нет, нет. Домой? А что ей делать дома? Понуро бредёт Инка по дорожке, наступая на гнилые ветки, сбитые ветром, на груды сухих багряных листьев. Незаметно пересекла она парк и подошла к выходу. Что это? Возле ограды, опершись, стоит беспризорник с её, Инкиным, портфелем в руках. На нём матросская тельняшка, ватные брюки, подпоясанные ремнём и кепка без козырька. Из-под неё падают на лоб грязные, спутанные волосы. Беспризорник жадно ест пончик и смотрит на Инку насмешливыми синими глазами.
      — Отдай портфель! — громко сказала Инка. — Отдай сейчас же, это мой портфель.
      Беспризорник съел пончик, сел на скамейку под каштаном и засвистал песенку на мотив «Глаза зелёные и жёлтые ботиночки »
      — я тбе по-хорошему говорю — повторила Инка.
      — Вот не люблю нервных.. Ты же видишь, я отдыхаю — подожди трошки — он снял свою кепку без козырька и прикрыл глаза, делая вид, что спит.
      — Подожди!.. Я в шкочу опаздываю — Инка сжала кулаки. — Отдай, а то я
      — Мильтона позовёшь?
      — Я сама заберу. Думаешь, боюсь тебя? — злые слёзы послышались в Инкином голосе. — Видели мы таких.
      — А ну, подойди ближе
      — И подойду. Вот подошла. И стою. А теперь отдай! — грозно и решительно проговорила Инка.
      Беспризорник посмотрел на Инку насмешливо и сквозь зубы произнёс:
      — Эх ты, Коробочка
      — Кто-о? — У Инки глаза стали круглыми.
      — Коробочка. Помещица такая была. Над барахлом своим трусилась Это из произведения Николая Васильевича Гоголя «Мёртвые души».
      — А ты откуда знаешь о Коробочке и о Гоголе?
      — Откуда! Думаешь, ты одна образованная! — рассердился беспризорник. — А ну, проваливай отсюда.
      — Слушай — Инка покраснела и смущённо взглянула на него, — слушай, знаешь что Бери себе портфель. Всё бери. Пенал, учебники и карандаши цветные. Только билеты отдай мне.
      — Какие билеты? — беспризорник тряхнул портфелем, и на землю вывалилось всё его содержимое: учебники, тетради, членские билеты ячейки «Друг детей».
      Беспризорник взял один из билетов и пренебрежительно произнёс:
      — Черепанов Володя Тоже называется, «друг детей»! Пять месяцев членских взносов не платил.
      — Ладно Отдай.
      Инка молча спрятала билет Вовки Черепка в портфель, а когда подняла голову, то увидела, что беспризорник медленно идёт вдоль ограды.
      — Эй ты, послушай
      Он обернулся.
      — Давно уркаганишь?
      — Хочешь перевоспитать? — Он шмыгнул носом и плюнул так, что плевок, описав в воздухе кривую, перелетел через ограду. — Ничего не получится Я морально дефективный!
      Какой-то очень гордый, очень независимый вид у этого оборвыша.
      Стоит и смотрит своими синими глазами на Инку. И Инка стоит, не двигаясь, смотрит на него.
      Вдруг он улыбнулся, и на щеках его появились ямочки.
      — Что ты стоишь, детка? Получила сумку и топай в школу. Ну Чего баньки вылупила?
      Инка понимает, что должна сказать сейчас что-нибудь умное, но ргичего не может придумать.
      — Адью! — он приподнимает над головой свою кепочку без козырька и, повернувшись, медленно идёт вниз по бульвару.
      — Подожди! Подожди!
      Инка всё-таки хочет с ним поговорить толком. Сказать ему о том, что глупо шататься голодному, в лохмотьях, когда есть коммуны и детские дома.
      — Эй ты, парень!
      Но он не слышит. Быстро, чуть вразвалку, идёт вперёд. И когда он отходит уже далеко. Инка замечает, что он обронил сложенный вдвое, грязный листок бумаги. Девочка поднимает его, разворачивает и читает:
      «Мой дорогой товарищ Руслан! Я за тобою дуже скучив i пишу тоб! пкьмо. Я р1шив перезимувать у город! Одес1. Я тоб1 розкажу, де я був: Харк1в, Умань, Кременчуг, Катеринослав, Баку, Ростов, Лен1нград. Зв1д-ти я П013ДИВ, чшлявся на поТзди, 1здив i не зар1зало. Тшьки на ноз! од-pisaB два палый »
      Конца пись.ма нет. Кто его писал и кому писал — неясно. Кто такой Руслан? Возможно, этот синеглазый беспризорник зовётся Русланом. Но почему у него такое странное имя?
      Задумавшись, Инка идёт в школу.
     
     
      «А БУДЕ СИН, I БУДЕ МАТИ »
     
      И, конечно, опаздывает. Уже минут десять, как начался урок. В дверях класса круглая дырочка. Девочка смотрит через неё и видит: у стола стоит учитель математики Александр Антонович. Как всегда, он свеже выбрит и подтянут, из-под тёмного пиджака выглядывает безукоризненно белый крахмальный воротничок. Александр Антонович диктует задачку, а все записывают её в тетрадях. Закончит он диктовать, и Инка войдёт в класс. Александр Антонович человек справедливый и предмет свой знает прекрасно. И всё же, Инка не лк>бит и ужасно, боится математика. Вероятно, оттого, что он какой-то холодный, не похожий на других учителей. Все учителя называют учеников ребятами, пионерами, хлопцами и девчатами, а в торжественных случаях — товарищами. А математик придумал скучное слово: учащиеся.
      — Здравствуйте, учащиеся! — говорит он, входя в класс.
      Единственный из учителей, Александр Антонович обращается к детям на «вы». Как в гимназии. К тому же он решительно не признаёт лабораторно-бригадного метода и ставит отметки очень требовательно и строго индивидуально. По старой гимназической привычке он обычно прибавляет: двойка, тройка, четвёрка.
      Александр Антонович продиктовал задачку, положил учебник на стол и медленным шагом подошёл к двери. Вероятно, через дырочку в двери увидел Инкин глаз.
      — Входите, Ивицкая, зачем стоять под дверью?
      Инка вошла, боком пробираясь к своей парте.
      — Почему вы опоздали? — учитель спокойно-выжидательно смотрит на девочку.
      — У меня была неприятность! — ответила Инка.
      — Ивицкая считает, что анархия — мать порядка, — слышится голос Лёни Царенко, который пользуется случаем, чтобы вставить крылатую фразу.
      Не успевает Инка усесться за парту, как с двух сторон её начинают атаковать вопросами Соня и Липа. На уроках математики не очень-то разговоришься, но если нужно выяснить что-нибудь важное, то при некоторой изобретательности этого можно достичь. Соня кладёт перед подругой розовую промокашку, на которой написано:
      «Почему ты опоздала? Что с тобой случилось?»
      А Липа под партой что-то быстро показывает на пальцах Инке. Та пытается разгадать. А в это время Александр Антонович вызывает Вовку.
      — Черепанов!
      Черепок, ухмыляясь, выходит к доске.
      — Прошу вас вынуть руки из карманов, — спокойно говорит учитель.
      На миг Черепок теряется, вынимает руки из карманов, но снова прячет их и пренебрежительно произносит:
      — Скажите, пожалуйста. Это вам не старорежимский режим
      — Да? Ну, в таком случае пожалуйте на место. Я с невоспитанными людьми не разговариваю.
      Если бы учитель кричал, сердился, Черепок ответил бы ему что-нибудь грубое. А математик совершенно спокоен. И спокойствие его поразительно действует на разболтанного, привыкшего паясничать Вовку. Он вынул руки из карманов, смотрит на учителя.
      — Скажите, Черепанов, что мы называем числовой прямой?
      Черепок оглядывается. Никто не подсказывает. На уроках математики подсказывать бесполезно.
      — Не знаете?
      — Знаю.
      — Так отвечайте. Я слушаю.
      — Я знаю, но я забыл, — улыбается Черепок.
      Учитель задаёт ему ещё несколько вопросов, на которые Вовка отвечает точно так же.
      — Вы не приготовили урока. Садитесь, «Неуд», точнее единица, — левая щека Александра Антоновича мелко дрожит.
      Затем к доске выходит Юра Павлик — «математическая голова», как называет его учитель. Юра всегда занимается всякими вычислениями, математическими викторинами и загадками, решает задачи собственным, оригинальным способом.
      — Ну-с, — улыбаясь говорит Александр Антонович и добрым взглядом окидывает маленького веснущатого Юру. — Решите, пожалуйста, задачку № 5.
      Юра быстро пробегает глазами условие и так же быстро стучит мелком по доске. Если бы Инка наполовину, нет, хотя бы на одну треть так умела решать задачи, как Юра!
      Говорят, что два человека в один и тот же миг могут подумать об одном и том же. Должно быть, учитель и Инка подумали об одном и том же, потому что, когда Юра сел на место, Александр Антонович посмотрел на девочку скучными глазами и холодно произнёс:
      — Ивицкая!
      Инка подошла к доске, взяла в руки мелок, написала:
      «X — 187 = 215». Нужно найти, чему равняется X. Казалось бы, всё ясно. Инка быстро стучит мелком по доске: «215 — 187; 215 : 187». Вдруг от всех этих иксов и простейших уравнений ей делается ужасно скучно.
      «И как ему не холодно в одной тельняшке?» И со всей ясностью возникает перед глазами девочки синеглазый беспризорник Руслан. Снова она что-то вычитает, делит и множит, но это явно не то. Подружки смотрят на неё горестно, а учитель презрительно.
      — Садитесь! — говорит он ледяным тоном.
      Отметкой можно не интересоваться. «Неуд», точнее единица.
      Инка садится на место и чувствует, как у неё горит нос. Когда она волнуется, у неё всегда горит нос.
      Учитель начал объяснять новый материал, но Инка так расстроена, что и не пытается слушать.
      «Хорошо ещё, — думает она, — что «неуд» влепили только мне, и бригада не пострадала».
      Переменка коротенькая, и Инка даже не успевает рассказать подружкам об интересной встрече в парке.
      Следующий урок — украинская литература.
      Широко распахнув двери, входит Павло Остапович. Его, единственного из учителей, дети не наградили прозвищем.
      Да и зачем, собственно, придумывать прозвище учителю, когда настоящее имя отчество так подходит ему. У Павла Остаповича мягкий, чуть глуховатый голос, грустные глаза и высокий шишковатый лоб.
      Он называет учеников по-своему — ласковым и коротким словом — «д1тки». Обращаясь к девочке, он говорит: «доню», к мальчишке — «ко-заче» или же «синку». Даже нарушитель дисциплины, курильщик и отчаянный заводила Черепок смущённо улыбается, когда слышит обра-щённое к нему «синку». У обладателя многих «неудов». Черепка, по украинской литературе отметка «очень хорошо». Да что Черепок! У всей группы по украинской литературе — «очень хорошо»! И ничего в этом удивительного нет. То, что рассказывает учитель, входит в душу ученика ярко и прочно, на долгие годы, на всю жизнь.
      Детство и юность свою Павло Остапович провёл в одном из маленьких и тихих городков Украины. В грозовые дни тысяча девятьсот пятого года тихий городок этот зажил тревожной жизнью. Заволновались, забурлили окрестные сёла. Взбунтовавшиеся крестьяне увозили хлеб с полей помещиков, громили их усадьбы, рубили лес. По ночам, охваченные пламенем, горели экономии. А в уездном городке, в деревянном домике с занавешенными окнами, учитель гимназии Павло Полищук перепечатывал на гектографе обращение Центрального Комитета РСДРП, в котором большевики призывали крестьян к решительной борьбе с царём и помещиками.
      В те дни Павло не знал ни минуты отдыха. По ночам участвовал в подпольных собраниях, днём ходил по пригородным сёлам, выступал на сходах. Взволнованно говорил молодой революционер крестьянам об их беспросветной, каторжной жизни, о кривде, о надругательствах, которые терпят они от помещиков и царских урядников. Не раз бросал он в жадно слушающую толпу пламенные строки любимого поэта:
      Бодай кати ix постинали, Отих uapiB — KariB людських!
      Поздней осенней ночью тысяча девятьсот восьмого года Павла Полищука арестовали, привезли в Киев и посадили в Лукьяновскую тюрьму.
      Наутро пришёл в камеру тюремщик с кандалами.
      — Пожалуйста, ваше высокоблагородие, дайте вашу ножку, — насмешливо проговорил он. — Вот, получайте — новенькие. С иголочки. Кан-дальчики первый сорт До конца жизни не сносите.
      Через полгода Павла Полищука судили. Он был обвинён в том, что возбуждал на сходах крестьян против правительства и произносил мятежные, оскорбительные для особы его величества речи. Приговором
      военно-окружного суда Павло Полищук был осуждён на вечную ссылку в Сибирь «с лишением всех прав состояния». Вскоре его под конвоем повезли в пересыльную тюрьму, а дальше — погнали по этапу в Сибирь. Целый месяц, вместе с большой партиейссыльных, скованный по рукам и ногам, он шёл через замёрзшую Ангару. Лёд тихо, предательськи потрескивал, Ангара только стала, и ревел над головой, рвал полы арестантского бушлата обезумевший ветер. Тогда-то Павло Остапович и простудился. С тех пор прошло много лет. Но ни покои, ни тёплое солнце родного края не могут излечить его от мучительного надрывного кашля. Когда неожиданно начинается приступ, Павло Остапович синеет, хватается руками за грудь, а в глазах светится такое страдание, что дети от жалости чуть ли не плачут. Но как только кашель прекращается, — Павло Остапович снова весел и бодр. Он стоит, выпрямившись, с гордо поднятой седой головой, глаза молодо горят.
      О чём будет сегодня рассказывать учитель?
      — Добрий день, д1тки!
      Павло Остапович медленно прошёлся по классу (он никогда не стоит за столо.м), остановился у окна, на миг прикрыл рукой глаза и тихим голосом заговорил: о каторжном Оренбургском крае, о мёртвой степи, сторожившей крепость Яман-Кала, что по-киргизски означает «дрянь-город», и о заключённом в эту крепость — рядовом пятого линейного батальона Тарасе Григорьевиче Шевченко.
      Тишина стоит в группе. Черепок выдвинулся из-за печки, подпёр кулаком подбородок, приоткрыл рот. Димка не сводит с учителя пытливо-сосредоточенного взгляда. Вера Рябчук сидит прямая, бледная, с головы сбился чёрный платок. Инка и Липа, позабыв о том, что они на уроке, обнялись. Щёки у девочек пылают, глаза горят.
      И вот нет уже ни тесной групповой комнаты, ни трудшколы. Нет урока, нет весёлой трели звонка. Есть Павло Остапович, его тихий глуховатый голос и есть кобзарь Тараса Шевченко. И сейчас дети вместе с ним, с поэтом, одетым в побуревший от каторжной пыли солдатский мундир. С Тарасом бродят они по тусклой степи и берегу Арала. С ним плывут на шхуне по капризному Аральскому морю и под скучным небом Мангышлака тоскуют о далёкой родине. Вместе с ним, с Тарасом Григорьевичем, перечитывают стихи из его заветной, захалявной тетради, гневные и печальные стихи о крипаках и бесталанных сиротах, о най-мычках, тупых панычах и никчемных жестоких царях, которых народ должен смести с лица земли. А когда Павло Остапович прикрепляет на стене репродукции рисунков Шевченко, тишина (азу же сменяется гулом. Дети вскакивают с мест, отодвигают парты и, отталкивая друг друга, теснятся перед доской, на которой приколоты рисунки: «Автопортрет Шевченко», «Шхуна «Константин», «Киргизские дети-нищие».
      Затем так же шумно они усаживаются и мгновенно умолкают. Сколько времени прошло? Павло Остапович и сам позабыл о времени. Скоро по-видимому, будет звонок. Учитель прикрывает глаза рукой, тяжело дышит.
      Испуг набегает на лица детей. Инка крепко сжимает Липе руку и быстро, отчаянно быстро шепчет в мыслях:
      «Не надо Ну, не надо, Павло Остапович, милый, золотой, не надо кашлять »
      Помогло. Учитель глубоко вздохнул, присел за стол, тронул ладонью седой висок.
      — Слухайте.
      И дрогнувшим голосом прочитал:
      А люди виростуть. Умруть Ще ие зачатИ царята I на оновленш земл! Врага не буде, супостата, А буде син, i буде мати, I будуть люди на земл1.
      Прозвенел звонок с урока. Учитель попрощался и ушёл, склонив набок седую голову. Он унёс с собой старый портфель, томик «Кобзаря» и удушливую, разрывающую грудь астму. И он оставил в сердцах детей свет веры в большое человеческое счастье на обновлённой земле.
     
     
      СИМА
     
      Больше уроков не будет, можно идти домой. Но на пороге класса появляется Сима. На ней чёрная сатиновая юбка и синяя косоворотка с узором на вороте: золотистые колосья ржи переплелись с васильками. Правда, колосья и васильки давно поблекли, потому что косоворотка эта много раз стирана и перестирана. И чулки Симины, старые коричневые чулки, много раз штопаны-перештопаны. А какие на ней ботинки! Тяжёлые, неуклюжие мужские ботинки марки «Скороход». Но грубая одежда не портит гибкой фигуры девушки, поблекшая косоворотка ещё больше подчёркивает юную прелесть её лица.
      Сима работает слесарем на заводе «Ленинская кузница», там же, где и Рэм. Она — руководитель отрядной живгазеты. Слово это непонятно современному читателю и требует объяснения.
      Живая газета представляла собою нечто вроде театрализованной группы. В неё входили дети, умеющие петь, играть, танцевать, декламировать, занимающиеся пластикой и т. п. И так как каждый что-нибудь да умел, то в живой газете участвовал почти весь отряд. Газета эта была действительно живой, потому что откликалась буквально на все события текущей жизни: нота Советского правительства Чемберлену, месячник по борьбе с беспризорностью, выборы в Советы, — всё находило отражение в её программе. Выступали живгазетчнки перед красноармейцами н крестьянами, в пионерских клубах и на рабочих окраинах, у своих шефов на заводе «Ленинская кузница» и у подшефных в дет.аоме имени Третьего Интернационала. Все в одинаковых синих блузах, под марш «Мы кузнецы, и дух нащ молод» выходили дети на сцену и звонко выкрикивали рифмованные лозунги, пели частушки, ставили инсценировки и монтажи.
      Сима стала у стола, откинула толстую каштановую косу на спину:
      — Итак, товарищи живгазетчнки, я пришла потолковать с вами иб очень важном деле. Скоро великий праздник: десять лет Октября. Давайте обсудим, какую нам подготовить к празднику программу.
      С последней парты поднялась Вера Рябчук и направилась к выходу.
      — Подожди, Вера! — Сима обернулась, взяла Веру за руку, задержала её в своей: — Разве тебе не хочется участвовать в живгазете?
      Вера пренебрежительно улыбнулась, пожала плеча.ми. Но улыбка у неё вышла бледная и жалкая.
      — Ты можешь станцевать что-нибудь или же спеть, — сказала Сима. — А может быть, ты декламируешь? Подумай
      — Она может «Отче наш» прочитать под музыку, — сострил Черепок.
      Но смех тотчас же стих, потому что Сима даже не улыбнулась: не выпуская Вериной руки из своей, она продолжала ласково уговаривать:
      — И ещё ты можешь в пирамиде участвовать. Соглашайся Ну?
      — В пирамиде? — переспросила Вера. — В шароварах и в спортсменке?
      И вдруг старушечьим тоненьким голоско1М она произнесла:
      — А-я-яй, вы же взрослая Как вам не стыдно такое говорить!
      И, вырвав свою руку из Симиной, Вера убежала.
      — А ведь нехорошо получилось Очень нехорошо, — с грустью проговорила Сима.
      — Нехорошо — подтвердила Инка. — Вера вообще какая-то странная.
      Но тут встал Лёня Царенко.
      — Чего её жалеть! — Он поправил очки и вытер нос. — Это же вредный тип.
      — И мама её подозрительный с»лемент, — подал голос Черепок.
      Оказалось, что Сима всё знает. И про маму — собеседницу бога, и про фламандскую цепь счастья, и про то, что Вера не состоит ни в одной ячейке.
      — А почему вы не повлияли на неё? — спросила Сима.
      — Ещё как влияли! — вскочил Черепок. — И на учком вызывали, и в стенгазете карикатуру на неё нарисовали.
      Ох, это была карикатура, если бы Сима видела её! Вся школа собралась смотреть. Толя изобразил Веру в монашеской рясе, на коленях, перед иконой. А внизу была подпись:
      «Господи, прости мне мои грехи».
      — Ну и что же?
      — Вера даже не подошла к стенгазете — только белая стала, как бумага
      — Плохо, значит, вы влияли — задумчиво сказала Сима. — Не будем пока о Вере говорить. Поговорим о живгазете, о новой программе. Прежде всего, как наш шумовой оркестр?
      Черепок обвёл группу взглядом победителя и доложил:
      — Оркестр в порядке. У нас есть уже три новые трещотки и два рупора из бумажной кассовой ленты. Очень хорошо звучат. Мы подготовили программу классическую и революционную. Из классиков — Моцарта «Турецкий марш» и Шуберта «Музыкальный момент», а из революционных песен «Молодую гвардию» и «Смело, товарищи, в ногу».
      — А как дела с учёбой. Черепок?
      Меньше всего Вовка ожидал, что ему будет задан такой вопрос. Он сразу как-то сник, глупо заулыбался.
      И тут поднялась Липа.
      — Очень хорошо, Сима, что ты затронула этот вопрос. Я давно собиралась с тобой поговорить о том, чтобы Черепка освободили от дирижёрства
      — Кто тебя спрашивает? Твой номер восемь — Черепок багрово покраснел и показал Липе кулак.
      — Симочка! — продолжала, волнуясь, Липа. — Пусть все скажут. Может быть дирижёром оркестра чеЛовек, который ставит свои личные интересы выше общественных?
      — Без громких слов, давай доказательства, — закричал Черепок.
      — Доказательства? А кто получил «неуд» по физике? И по черчению? И по математике?
      Однако Черепок нисколько не сконфужен.
      — А она? — и он показал пальцем на Инку. — Подружка твоя, Инночка, 1Х)же схватила «неуд» по математике.
      Но тут вмешалась Сима.
      — Я думаю, Вова, тебе всё ясно. Ты не маленький. Как руководи-
      тель живгазеты предупреждаю: если ещё раз подведёшь бригаду — дирижёром шумового оркестра тебе не быть. Ясно? Посмотри на меня.
      Черепок исподлобья посмотрел на Симу и пробормотал:
      — Ясно. — Помолчав, он добавил: — Подумаешь, мне «очень хорошо» получить — раз плюнуть. Я способный, не то, что она. — И снова кивнул головой в сторону Инки.
      Он сел на место. Началось обсуждение программы живгазеты.
      Постановили: подготовить коллективный монтаж, несколько пирамид и поставить пьесу «Красные дьяволята». Всей группой пошли провожать Симу. Дальше всех по одной дороге с ней — Йнке. Она обрадовалась, когда все разошлись и они остались с Симой вдвоём.
      — Ох, Инка, — устало проговорила Сима. — Через два дня у меня экзамен по диамату. Буду сидеть всю ночь напролёт, и завтра всю ночь, а потом уж отосплюсь.
      Инка внимательно смотрит на девушку и только теперь замечает, как Е5пали у неё щёки и усталость синевой залегла под глазами. Волна горячей любви к Симе охватывает девочку. Как она хочет быть похожей на Симу! Работать на заводе и учиться на рабфаке! Как хочет сидеть одну-другую ночь напролёт, учить диамат, а потом отоспаться
      А вот и Ново-Жилянская улица, деревянный, покосившийся до-
      мик. Окна приходятся почти вровень с землёй. За домом течёт узкая мутная речонка Лыбедь.
      — Знаешь что. Инка? — сказала Сима. — Я должна взять дома книжку и отнести её в библиотеку. Если хочешь — зайдём ко мне на минутку, а потом я тебя почти до дома провожу.
      Вся Симина семья в сборе. Мама, старенькая бабушка и две сестрички сидят за столом и обедают.
      — Симочка пришла! — в один голос восклицают девочки. Инка оглядывает комнату. Бедно, даже убого, но чистота необычайная, нигде ни пылинки, на окнах белоснежные марлевые занавески. И вдруг удивлённый взгляд девочки останавливается на иконе, висящей в углу, над кроватью.
      — Это мамина половина комнаты, — перехватив её взгляд, объяснила Сима, — а вот мой кабинет.
      В Симином «кабинете» стоит кухонный столик, покрытый чистой газетой, на нём аккуратной стопкой лежат книги, а на стенке висит портрет Карла Маркса. Карл Маркс смотрит на Николая-чудотворца, а Николай-чудотворец на Карла Маркса.
      Однажды, — это было несколько лет тому назад, вскоре посае того, как Сима поступила на завод и её избрали в бюро цехячейки, — она пришла домой. Поставила в угол табуретку, сняла икону и хотела было отнести её на чердак. Но в это время вошла Матрёна Ивановна — Симина мать. Она ничего не сказала дочери, но в глазах матери девушка прочитала такое страдание, что у неё не хватило решимости довести дело до конца. Она снова стала на табуретку и повесила икону на место.
      — Я не могла маме такое горе причинить. Понимаешь, Инка, — тихо сказала Сима, когда они вышли из дому.
      — И вот косы Косы мне мама тоже не разрешает снять не хочу её огорчать
      Помолчав, Сима спросила:
      — А ты почему «неуд» получила?
      — Я всё знала, — вспыхнула Инка, — и пример был лёгкий. Но, понимаешь, я думала совсем о другом. Рассказать?
      И девочка подробно, не упуская ни одной мелочи, рассказала о встрече с беспризорником.
      Сима внимательно слушала.
      — Ты ещё с ним встретишься, вот увидииь! Только смотри, держи портфель покрепче, — сказала она Инке на прощанье.
      Инка пошла по Жиляиской к своему дому. На всех углах горели костры из опавших листьев. Голубой, горьковатый дым окутывал улицы, дома, людей. Девочка прищурила глаза, и люди казались ей необыкновенно красивыми — у них голубые глаза, голубые лица, голубые волосы.
      4 Никогда не угаснет
      Инка думала обо всём сразу: о «неуде» по математике, о Симе и о хлопце в рваной матросской тельняшке. И вдруг Инка вспомнила, что не рассказала Симе о том, что глаза у беспризорника синие-синие, хорошие глаза.
     
     
      «ПУСКАЙ ХОЛОДНОЮ ЗЕМЛЁЙ ЗАСЫПАН Я»
     
      Ксения Леонидовна вошла в комнату, торопливо разделась и сразу же увидела записку, лежащую на рояле.
      «Мамуля! Я задержусь», — шуря глаза, читала она неровные строчки. «Приду поздно вечером. У нас репетиция живгазеты, а потом мы идём в детдом, к своим подшефным. Ты не беспокойся, я съела два бутерброда и два пончика. Целую. Инка».
      У Ксении Леонидовны устало опустились руки. Машинально сложив записку, она медленно подошла к шкафу, достала потрёпанный саквояжик и задумалась. Что делать? До отхода поезда час. Неужели она уедет, не повидав Инку? Не обнимет её на прощанье, не утешит? Ведь девочке придётся целый месяц жить одной, и в праздники она будет без матери. Как обидно, неудачно всё сложилось! О предстоящей командировке Ксения Леонидовна узнала только сегодня и поэтому не успела ни предупредить дочку, ни подготовиться к поездке. Нужно было накупить продуктов на месяц, чтоб Инке не бегать по магазинам, купить ей ботинки (старые совсем износились), починить примус и сделать ещё множество мелких, но важных дел. И всего этого она сделать не успела. А часовая стрелка между тем незаметно подвигается.
      Ксения Леонидовна присела на диван. Прежде всего нужно собраться с мыслями. «Вот так. Сложу вещи, потом напишу Инке записку, оставлю ей деньги и попрошу тётю Мотю » Стук в двери прерывает нить её мыслей. Тётя Мотя стоит на пороге комнаты. Она сразу же замечает раскрытый саквояж, разбросанные на стульях платья, ноты.
      — Уезжаете; верно, Ксения Леонидовна?
      — Уезжаю, тётечка Мотя. С бригадой, на район. Концерты будем давать Через полчаса должна выйти.
      Тётя Мотя вытирает пыль с саквояжика и замечает, что на пальто Ксении Леонидовны нет вешалки, а пуговица вот-вот оторвётся. Когда вешалка и пуговицы прочно пришиты, тётя Мотя под диктовку Ксении Леонидовны записывает, что нужно из продуктов купить.
      Живут они одной дружной семьёй: Инка, мама, тётя Мотя да ещё Коля-квартирант. Вся семья бывает в сборе довольно редко. Если Ин-кина мама дома — тётя Мотя на работе, а Коля на занятиях или же на заводе. Если тётя Мотя и Коля дома — Ксения Леонидовна где-ни-
      будь на шефском концерте. Но иногда выпадают такие хорошие вечера, когда все дома. В такие вечера Ксения Леонидовна садится на круглый вертящийся стульчик у рояля, откидывает назад голову с тяжёлым узлом волос на затылке. Несколько минут в комнате стоит тишина. Потом Ксения Леонидовна ударяет по клавишам. Она играет Баха, Шопе.ча, Сен-Санса, Грига В маленькой комнате звучит то торжественно-победная медь оркестра, то льются полные грусти и очарования мелодии, то звенят чистые, лесные ручейки, щёлкают дрозды, заливаются трелями соловьи. Тётя Мотя сидит на диване, положив руки на колени и слушает музыку, боясь пошевельнуться. В добрых глазах её стоят слёзы. Вспоминается ей детство. Вспоминается, как, не разгибая спины, от зари до зари работала она на панском поле, как была всегда голодной, обиженной, разутой
      Иногда на цыпочках бесшумно входит Коля с конспектом или же с книжкой в руках. Он становится за портьерой так, что его не слышно и не видно, и оттуда смотрит на Ксению Леонидовну, на её маленькие руки, порхающие по клавишам, как белые мотыльки, на склонённую голову. Потом он так же незаметно уходит.
      Когда Ксения Леонидовна кончает играть, тётя Мотя вздыхает и, глядя влажными глазами на её порозовевшее лицо, говорит:
      — Красивая вы и хорошая Новую судьбу вам нужно строить.
      Ксения Леонидовна печально улыбается.
      — Судьба
      Это короткое слово сказала она себе тогда, когда подруга по гимназии познакомила её со своим братом — молодым прапорщиком — Володей Ивицким. Ксения посмотрела в голубые, очень серьёзные глаза прапорщика и мысленно сказала сама себе;
      — Моя судьба.
      И не ошиблась. У них оказалось много общего. Оба горячо любили музыку, поэзию, любили бродить в тихих, убранных сухим золотом киевских парках. Володя читал !Ксении напамять Блока, волнуясь, говорил о революции и о том, что он будет с теми, кто пойдёт против старого мира.
      Володя и Ксения полюбили друг друга и вскоре поженились. Через год у них родилась девочка — Инна.
      А ещё через год, после февральской революции, прапорщик Ивиц-кий вступил в большевистскую партию и был избран председателем полкового комитета. По поручению революционного штаба он возглавил отряд красногвардейцев, который громил немцев, петлюровцев, Деникин-цев, калединнев, и с честью прошёл путь от Харькова до Царицына. Он погиб в двадцатом году от рук колчаковцев.
      Семь лет пролетело с тех пор — семь очень быстрых и очень медленных лет. Незаметно подросла и дочка.
      — Нет уж, тётя Мотя, — говорит Ксения Леонидовна, — одна была у меня судьба, другой не будет.
      Иногда после музыки Ксения Леонидовна читает напамять стихи, чаше &сего Лермонтова. Голос у неё низкий, грудной и, когда она нараспев, чуть задумчиво читает, у Инки начинает щекотать в носу, а сердце сладко замирает. Забравшись с ногами на диван, она слушает клятву Демона и страстную исповедь Мцыри и нескончаемый спор двух гор — Казбека и Шат-горы. Но больше всего её волнует одно стихотворение:
      Пускай холодною землёй Засыпан я.
      Мой друг! Всегда, везде с тобой душа моя.
      Разве это не правда? «Всегда, везде с тобой душа моя».
      Когда мама читает эти строки. Инке хочется прижать голову к её груди и сказать матери какие-то ласкЬвые, важные слова. Но слов таких девочка найти не может. Да они и не нужны. Ксения Леонидовна и так знает, о чём думает дочка. Вот и сейчас она поднялась, взяла в руки чемоданчик и с грустью посмотрела на тётю Мотю.
      — Ох, и огорчится Инка. В первый раз праздники без меня!
      И она обняла тётю Мотю.
      — А может быть, постараетесь приехать?
      — Вряд ли, — покачала головой Ксения Леонидовна, — зачем же я еду? Людям в праздники особенно хочется хорошую музыку послушать
      Кто-то звонит. Это, оказывается, Коля.
      — Уезжаете?
      И, не расслышав ответа, Коля выхватывает у Ксении Леонидовны из рук саквояжик и растерянно оглядывается.
      — Я вас пойду провожу. Можно? А где ваш багаж?
      — Да это всё
      Коля разочарован. Если бы ему сказали, что для соседки нужно поднять дом, он с радостью взялся бы за это
      Вечером приходит Инка — весёлая, возбуждённая.
      — Ой, как хорошо у нас получается пьеса «Красные дьяволята». Если б вы толь.ко видели, тётя Мотя! — тараторит она в передней, сбрасывая пальто и калоши.
      — А мама пришла? — С этим вопросом девочка входит в комнату и, ешё не переступив порога, понимает.
      Мама уехала. Не будет её и на праздник! Как Инка не подумала, что такое может случиться! Девочка подходит к роялю, ударяет по клавише и, опустив голову, думает невесёлую думу. Как надеялась она на праздник, как мечтала его провести с мамой вместе! Все, все дети будут праздно-
      вать с мамами и с папами. Димка и Толя, и Юра Павлик, и Черепок. У Липы, как и у Инки — нет отца — погиб под Перекопом, но мама у неё такая домовитая, весёлая. Она обязательно спечёт пирог, поставит в вазочки бумажные красные розы и сама наденет праздничное платье. Только одна она Инка вот-вот начнёт всхлипывать. Но тут входит тётя Мотя и ставит на стол горячие, очень вкусные ватрушки и чай. А вслед за тётей Мотей является Коля. Они усаживаются за столом, и Инка в лицах рассказывает им пьесу «Красные дьяволята». Й так увлеклись они её рассказом, даже забыли о том, что пора спать.
      — Если ты боишься, я могу у тебя переночевать, — осторожно заметила тётя Мотя, когда Инка закончила рассказывать.
      — Что вы, что вы! Я ни капельки не боюсь! — замахала руками Инка.
      Пожелав девочке спокойной ночи, Коля и тётя Мотя ушли. И вот теперь-то Инке делается страшно.
      И не то, чтобы страшно, а как-то не по себе. Как ни удивительно, но это так. Девочка, которая участвовала ночью в облаве на беспризорников, лазала по трущобам и кладбищам, боится быть в комнате одна.
      — Да разве ты одна, Инка?
      Кто это сказал? Никто.
      Девочка подходит к окну. За окном шумят жёлтые тополя, в небе горят далёкие звёзды.
      — Нет, Инка, ты не одна.
      С портрета в чёрной раме смотрит на девочку молодой красный командир. На нём френч, а на плечи накинута бурка, на голове папаха с красной звездой. Это Инкин отец. У него такой же нос, как у дочки, короткий, слегка вздёрнутый и такие же ясные, упрямые глаза. Вероятно именно в этой бурке и в папахе стоял он перед шеренгой белобандитов.
      Они пришли в госпиталь, где на больничной койке лежал он, разметавшись в тифозном бреду. Колчаковцы хотели его прикончить тут же. Но он, сам не понимая, что делает, через силу поднялся с кровати, набросил на плечи бурку и встал.
      — Идёмте. — сказал он.
      И они повели его, босого, по снегу на площадь, к месту казни, где уже стояли Си связанными руками его боевые товарищи-красногвардейцы. Он шёл, и в голове у него мутилось, а в глазах плясали зелёные, красные, лиловые огни. Он ничего !ie видел и обо всём забыл. О жене, и о маленькой дочурке, и о том, чтс его ведут на расстрел. В затуманенном сознании вспыхивали, сбивал! сь в клубок слова, фразы, и он никак не мог отыскать то, что хотел. И только став рядом с товарищами, он внезапно спас, вытащил из горячечного бреда эти единственно важные, нужные слова.
      — Да здравствует Советская власть! — крикнул он слабым, срывающимся голосом.
      — Смирна-а! — скомандовал колчаковец в английской форме. — По совдепии пли!
      Инка не помнит отца. Ей было всего четыре года, когда он погиб. Но очень часто она к нему мысленно обращается. И он тоже очень часто беседует с ней. Вот и сейчас он сказал:
      — Неужели моя дочка, дочка красного командира, такая трусиха?
      — Ничего подобного! — громко проговорила Инка и рассмеялась, услыхав свой голос.
      Потом она быстро постелила себе, нырнула с головой под одеяло и, по привычке подогнув коленки, задумалась.
      — А что хорошее будет завтра?
      Инка верит в то. что каждый день случается что-нибудь хорошее. И она права. Каждый день бывает хорошее, но люди не всегда это замечают.
     
     
      СТЁПКА-РУСЛАН
     
      На следующий день Инка возвращалась из школы обычной дорогой — через Николаевский парк. Возле голубого павильона девочка задержала шаг, прислушалась. В павильоне кто-то громким шёпотом разговаривал. Тогда Инка подошла ближе, приоткрыла дверцу и, к удивлению своему, увидела беспризорника, того самого, который две недели назад вырвал у неё портфель из рук. Был он не один. За круглым полированным столиком сидели ещё двое мальчишек. Перед ними лежал ридикюль с оторванной ручкой и рядом предметы, крайне необходимые
      беспризорнику, а именно: губная помада, круглое зеркальце, розовый, обшитый кружевом платочек. И ещё девочка заметила горку мелочи. Склонив голову, Инкин знакомый озабоченно пересчитывал медяки и серебро.
      — Шестьдесят одна копейка! — громко сообщил он, кончив считать, поднял голову и в-дверях увидел Инку. Глаза их встретились.
      — Здрарствуй! — радостно сказала Инка и вошла в павильон. Мальчишки недружелюбно посмотрели на неё, а тот, знакомый, которого девочка мысленно назвала Русланом, пожал плечами. На лице его были написаны смущение, недовольство и растерянность — всё вместе.
      — Чего тебе? — он вытер нос рукавом тельняшки, смерил девочку насмешливым взглядом: — Чего тебе Каланча?
      Каланча! Откуда этот беспризорник узнал, что её называют каланчой? Неужели сам додумался? Очевидно.
      — Ничего не надо, — сердито ответила девочка и присела за столик. Тогда самый меньший из троих, курносый, шепелявый мальчишка лет восьми, запротестовал:
      — Шего ты пришла шюда? А ну катись отшедова
      — Не хочу катиться — Инка вынула рабочую книгу по обществоведению. — Буду здесь учить.
      — Шорт с ней, нехай сидит, — махнул рукой шепелявый. — Давай, Штёпка. делиться, — обратился он к синеглазому.
      «Ага! Значит, его зовут Стёпкой! — подумала Инка. — А кто же, в таком случае, Руслан? Может быть, письмо писал Стёпка Руслану?»
      — Шестьдесят одна копейка поделить на три — выходит по двадцать копеек на каждого. А копейка остаётся. Что сделаем с копейкой? — задал глубокомысленный вопрос Стёпка.
      — Купим шахару, — мечтательно проговорил шепелявый и с нежностью посмотрел на третьего мальчишку. — Да, Петька?
      — Шахару, шахару, — передразнил Петька. — Ох, и жадюга ты, Ванька. Есть у тебя двадцать копеек, ну и купуй себе шахар. Давай лучше нищему отдадим, слепому, который на бульваре Шевченко стоит.
      — Он зрячий И злой, как собака. Не надо ему ничего подавать, — возразил Стёпка.
      Мюгла ли девочка спокойно слушать такие вещи и не вмешаться?
      — Не знают, куда копейку деть! Вот чудаки! В МОПР отдайте.
      Мальчишки переглянулись, умолкли.
      — Да, можно в МОПР, — снисходительно согласился Стёпка. Затем, взяв пудреницу, повертел её в руках. Подвижное, лукавое лицо его выразило удивление.
      — А рнта штуковина для чего?
      Инка сделала вид, что читает, а на самом деле зорко следила за всем, что происходит. «Вероятно, сейчас будут губы красить», — подума-
      л а она и не ошиблась. Ванька взял помаду и, строя перед зеркальцем уморительные рожи, накрасил себе губы, щёки, нос.
      — Не балуй, — отнял у него Петька помаду и стал ею чтхз-то царапать на стенке павильона.
      «Наверно, пишут неприличные слова», — подумала девочка и, не поднимая головы, сказала:
      — Зачем портишь стенки? Это ведь не твой павильон, а государственный.
      Ей никто не ответил. Оба — Стёпка и маленький Ванька — зорко следили за Петькиной рукой. И хотя Инка решила не смотреть, но всё же не выдержала — посмотрела.
      «Марека — сволочь и паскуда», — написал Петька.
      — А кто такой Марека? — поинтересовалась девочка.
      — А кто такая ты? — недружелюбно проговорил Петька.
      — Много будешь знать, скоро состаришься. Тебя не трогают, и ты сиди, молчи, — отозвался Стёпка и снова взялся за делёж трофеев.
      — Вот сморкалку я себе беру, а зеркало Алёшке «Вшивому» дам. Нехай на себя любуется и вэши считает.
      Петька, спрятав в карман помаду, вежливо попрощался с Инкой:
      — Моё вам с кисточкой!..
      Ванька, зажав в руки мелочь, вприпрыжку побежал за товарищем, а Стёпка и Инка остались вдвоём в павильоне. Сидели они рядышком на скамейке, глядя в разные стороны. Стёпка первый нарушил молчание.
      — Ванька непрактичный, — добродушно проговорил он. — Сейчас на все гроши «жуликов» с изюмом купит, а вечером будет хныкать: «Хочу жрать».
      Он взял со столика Инкину рабочую книгу по обществоведению, перелистал её.
      — Вы уже про попа Гапона проходили?
      — Проходили. А ты где учился?
      — Я четвёртую группу закончил, — с неожиданной грустью произнёс Стёпка.
      — А уркаганишь давно? — задала Инка вопрос, на который однажды не получила ответа.
      — Давно
      Стёпке вдруг захотелось поделиться с этой ясноглазой девчонкой:
      — Матка и батя померли с голоду. А я один остался. Под Херсоном мы жили, в селе. Ну, я сел на поезд и поехал, поехал. А потом слсз с поезда и пошёл, пошёл
      — А в детдом почему не пошёл?
      — Был, — махнул рукой Стёпка. — В Ростове был, в Казани, в Одессе. Та хиба всё упомнишь? Я скрозь все дома оббегал.
      — Ну и что ж?
      — Надоело. Везде только попрекают — хлеб задаром кушаешь, вред государству приносишь А в Чугуеве мне понравилось. Я там три месяца жил, брюхо наел, по три порции съедал.
      — А потом? — Инка внимательно смотрела на него.
      — А потом надоело, и убёг я.
      — Послушай, Стёпка, — начала Инка. — Ты письмо случайно потерял. — И, вынув из сумки измятый, сложенный вдвое листок, она протянула его мальчику.
      Он засунул руку в карман ватных брюк и, выставив из дырки грязные пальцы, рассмеялся:
      — Дыриша какая! Вот и потерял
      — А кто такой Руслан? — поинтересовалась Инка.
      — Много будешь знать — начал Стёпка, и снова ему, непонятно отчего, захотелось поделиться с этой девчонкой
      — Руслан? Да это я
      — Не понимаю. Ты ведь Стёпка
      — Стёпка, верно. А Русланом меня артисты прозвали, когда я в Одессе, в театре служил.
      — Ты В театре?
      — Ага Афиши расклеивал Потом надоело
      — А письмо кто тебе писал?
      «Ну и дотошная эта девчонка, — думает Стёпка. — Про всё расспрашивает, всё ей нужно знать». Но ничего, Стёпка-Руслан сегодня сытый и добрый. Пожалуйста, если охота, он может поддержать разговор.
      — Письмо от моего друга, — говорит Стёпка и, гордо взглянув на девочку, добавляет:
      — Мы с ним на курорт кажное лето ездим, в Крым. А прошлый год на Мымральных водах были.
      — Послушай, Стёпка Руслан, — задумчиво начинает Инка.
      — Послушаем — в глазах Стёпкиных пробегают весёлые, огоньки. Он побожиться может, что сейчас девчонка заговорит о детдоме. Так он и знал!
      — Послушай, Стёпка. Знаешь, где Брест-Литовское шоссе? Там есть детский дом имени III Интернационала. Наша школа над ним шефствует. Пошёл бы ты туда Там тебя никто хлебом попрекать не станет.
      — Сагитировать хочешь? — Стёпка сморкается в розовый, пахнущий духами, платочек. — Не пойду я никуда Свобода дороже жизни!
      И он поднимается со скамейки.
      Но Инка должна выяснить ещё один важный вопрос:
      — Ты почему меня каланчой назвал?
      — Дюже высокая ты
      — А ты ведь ещё выше. Тебе сколько лет?
      — Пятнадцать.
      Стёпка шмыгает носом и про себя дружелюбно отмечает: «Смешная девчонка».
      — А тебе сколько лет? — в свою очередь интересуется он. Но в это время слышится голос Вани.
      — Стё-пка!
      Мальчик бежит через парк, сверкая цветными заплатами на штанах. В подоле его рубашки лежит с десяток маленьких, тёплых «жуликов». За ним степенно выступает Петька, на ходу жуя колбасу.
      — Пошли, Стёпка Тоже ещё Тары-бары завёл — И он бросает пренебрежительный взгляд на Инку.
      — Адью! — Стёпка-Руслан обнимает товарищей, и все трое шагают вразвалку по кленовой аллее.
      Дойдя до конца аллеи, Стёпка оглядывается. Девчонка всё ещё стоит у павильона и смотрит им вслед. Вот смешная!
     
     
      С ВЕСЁЛЫМ ДРУГОМ БАРАБАНОМ
     
      Наступило седьмое ноября — праздник, о котором Инка так долго, радостно мечтала. Но то, что девочка увидела вечером в городе, превзошло все её мечты. Разве могла она представить себе эту огрэмную. величиной с мачту, электрифицированную цифру десять, установленную на здании окружкома партии? В прошлом году её не было. Инка помнит точно. А огненные ленты иллюминаций, опоясавшие дома, улицы, сады и скверы; оркестры на балконах, весёлые толпы на плошадях! Нужно было иметь не пару глаз, а ещё раз, два Инка точно подсчитала. Нужно иметь ещё три пары глаз, тогда можно увидеть всё, что делается впереди тебя, сзади, с правой и с левой стороны.
      Вот медленно едет грузовик, и сидят в нём комсомольцы завода имени Артёма. Юноша во фраке и в цилиндре кричит на всю улицу:
      — Алло! Алло! Господа-граждане! Его величество мировой капитал хочет уничтожить всех коммунистов и обращается за помощью ко II Интернационалу.
      Другой паренёк, изображающий, по-видим~ому, соглашателя из II Интернационала так же громко отвечает:
      — Не волнуйтесь, господа капиталисты. Советский Союз будет уничтожен, для этого существуют газы.
      А комсомольцы хором насмешливо поют:
      Не страшны нам ваши газы. Чум-чара, чура ра-ра. Отвечаем вам мы сразу:
      ку-ку!
      А это что такое? Дзинь-дзинь-дзинь — звенят-позванивают настоящие кандалы. По правой стороне улицы едет ещё один грузовик, и в нём стоят люди в серых бушлатах, в круглых суконных шапках. На руках и ногах у них настоящие кандалы. Кажется, вот-вот затянут эти люци старую каторжную песню:
      Дзинь-бом, дзинь-бом.
      Слышен звон кандальный.
      Дзинь-бом, дзинь-бом.
      Путь сибирский дальний.
      Дзинь-бом, дзинь-бом.
      Слышно та-ам и тут:
      Нашего товарища на каторгу ведут.
      Но Инке нисколько не страшно. «Каторжники» хохочут, подталкивают друг друга руками, закованными в цепи. Инка знает, что это комсомольцы-пищевики едут в свой клуб «Пищевкус» ставить инсценировку из дореволюционной жизни. Один из них оборачивается и лукаво подмигивает девочке.
      Вокруг столько интересного, ничего не хочется пропустить, а это трудно участнику праздника, который не стоит на панели и глазеет. а сам шагает в пионерском строю, в к>нгшгурмовском костюме. В юнгштурмовском костюме и без пальто! Вот какой тёплый, чудесный вечер выдался в честь великого праздника — десятилетия Октября!
      — Раз-два, левой! Левой! — командует Рэм. Он шагает справа, без шапки, вскинув лохматую рыжую голову. Рядом с ним, стараясь попасть в ногу, почти бежит Сима — в стареньком мужском пальто и красной косынке. Ветер треплет и развевает её косы.
      А впереди строя, с отрядным знаменем в руках, выступает Димка Логвиненко. Лицо у него суровое, губы плотно сжаты и вид такой, словно ведёт он полк красногвардейцев на бой с беляками. Справа от Димки вышагивает барабанщик Вася Янченко. Да, Вася Янченко, который всегда с таким кислым видом отвечает уроки, этот самый Вася сейчас неузнаваем. Улыбается во весь рот прохожим, ребятам, вертящимся фигурам в витринах магазинов. Кепка лихо заломлена набекрень. И причина всего этого — пионерский барабан, который висит у него на груди. Нет в школе, нет в целом Январском районе и, вероятно, во всём Киеве такого барабанщика! В строю Вася и барабан — одно нераздельное целое, звучное, озорное существо. Вот Вася берёт в руки палочки, ударяет по тугой коже барабана. И — тра-та-та, тра-та-та — послышалась бодрая музыка. Как весело, как легко шагается под неё!
      Когда барабанщик умолкает, пионеры начинают песню. Поют они оглушительно звонко, так, что слышно, должно быть, на левом берегу Днепра, Для каждой улицы у них есть своя песня. Когда они проходят
      по Крещатику, мимо кафе «Семадени», где всегда толпятся пузатые нэпманы и биржевые спекулянты, они поют:
      Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем. Во!
      А когда проходят по Мало-Ва сильковской мимо синагоги милли онера Бродского, то заводят:
      Долой, долой раввинов, Л1онахов и попов. Мы на небо залезем. Прогоним всех богов!
      Сейчас они идут к своим подшефным, на Брест-Литовское шоссе в детдом имени III Интернационала. И поют они свою любимую песню. Песню о юном барабаншике, который шёл в атаку впереди всех с веселым другом — барабаном, с огнём большевистским в груди.
      Им по одиннадцать-двенадцать лет. Конечно, они не успели ходить в атаки и участвовать в боях. О гражданской войне и о революции знают они только по рассказам старших и из книг. Но красное знамя революции, которому присягали отцы, торжественно и победно развевается нал их детством. И хоть не слышно грохота пушек и канонад, давно отшумели бои, и родное небо голубеет над городом, — распевая эту песню, пионеры чувствуют себя солдатами.
      Мы шли под грохот канонады. Мы смерти смотрели в лицо.
      Запевают Сима и Рэм. А все подхватывают:
      Вперёд продвигались отряды Спартаковцев — смелых бойцов
     
      Отряд прошёл по Владимирской, спустился вниз по бульвару Шевченко. Поплыли улицы, расцвеченные кумачовыми знамёнами и транспарантами, балконы, украшенные коврами, толпы гуляющих с флажками, красными розами р. петлицах. Вот и Брест-Литовское шоссе. Детдом имени III Интернационала.
     
     
      КРАСНЫЕ ДЬЯВОЛЯТА
     
      До революции здесь был приют. В хмуром здании с грязными окнами жили сироты. То ли из-за одинаковой одежды, то ли из-за полумрака в комнатах, они казались удивительно похожими. Уныло протекали сиротские дни. Девочки с утра до вечера вышивали подушки для начальницы и опекунши, мальчики выполняли на кухне всякую чёрную работу. Впрочем, изредка бывали праздники. На рождество и пасху сироты получали на третье блюдо по кусочку сладкого пудинга. Кроме того, приезжала гостья — толстая купчиха, жена председателя опекунского совета. Фаэтон на дутых шинах подкатывал к дому. Кучер-лихач в белых перчатках и в картузе с лакированным козырьком отстёгивал полу.
      Опекунша, придерживая пухлой рукой кончик юбки, подни.малась по лестнице. В зале стояли, выстроившись серой шеренгой, воспитанники. На стене висели портреты государя императора и покойного основателя приюта. Начальница, заикаясь от волнения и подняв к портретам глаза, произносила длинную речь, прославляюшую незабвенного шедрого жертвователя, а также опекунов и душеприказчиков.
      Как не похожи были эти праздники на то, что происходило в детдоме сегодня. За всю свою жизнь,старое здание не было таким молодым, нарядным и весёлым, как в торжественный день десятилетия Красного Октября! На дверях спален висели полотняные портьеры с вышитыми пунцовыми маками, паркеты были до блеска начищены, и всюду — в комнатах, в коридорах, в зале — стоял чудесный запах ели, сухого клёна, мастики и ещё чего-то приятного. Чего именно, трудно определить. Скорее всего это был просто запах праздника.
      На сцене, за столом президиума, сидела заведующая детдомом Ма-руся Коваленко — молодая женщина в кожаной куртке, накинутой на плечи. В тёмных волосах Маруси пролегла широкая седая прядка. Рядом с заведующей сидел Рэм. Он поднялся, вышел на середину сцены, пригладил ладонью чуб, казавшийся при свете разноцветных j}aMno4eK огненным, и сказал:
      — Дорогие товарищи коммунары! Детдомовцы и пионеры! Доклада я вам делать не буду, скажу только несколько слов. Что я могу сказать?
      Для врагов Наших — десятилетие Октября — это панихида, а для нас с вами и для всего мирового пролетариата — праздник светлый. Поздравляю вас с праздником!
      Соня села за рояль, и как только взяла она первые аккорды, у Инки замерло сердце «Интернационал»!
      Все встали. Взлетели в салюте руки. А потом началась художественная часть. Открыл её коммунар Вася. Он сыграл на скрипке «Жаворонка» Глинки. Затем акробатические фокусы показывала Юлька — очаровательная, гибкая Юлька, которую пионеры прозвали «гуттаперчевой девочкой». Оказалось, что Юлька ещё и певица. В украинском костюме и с веночком на голове она спела несколько народных украинских песен.
      Затем наступил черёд гостей. Живгазета, вся в синих блузах, строем прошла через зал. Впереди шагала Сима с сияющими глаза.ми — лёгкая и стройная. И хотя на ней была та же самая косоворотка с васильками вокруг ворота, но постиранная и выглаженная, она казалась особенно нарядной.
      Над землёй,
      в облаках. Эскадрильи врагов — Под волнами
      подводные лодки. Всколыхнёт и встряхнёт От Октябрьских шагов От тяжёлой Октябрьской
      походки. Так будь же, песня, ты легка Под миллионный шаг. Для ленинца-большевика Лежит и путь-большак! —
      звучным речитативом, под музыку декламировали живгазетчики. С сольным номером выступила Инка. Она прочитала стихотворение Демьяна Бедного «Главная улица». Девочка очень волновалась и поэтому пропустила две строфы. Но ничего, всё сошло благополучно. Главное достоинство Инкиного исполнения заключалось в том, что она декламировала очень громко. А заключительные строки:
      Идут, идут, идут На последний, на Главный,
      редут —
      она прокричала так громко, что вздрогнула и закачалась стеклянная люстра.
      Поразил всех шумовой оркестр. Нужно отдать справедливость Черепку, оркестр играл на высоком артистическом уровне. Трещали трещотки, звенели бутылки; гребешки, обёрнутые папиросной бумагой, пели, как гармонии, а рупор издавал бесподобные трубные звуки. Что касается самого Черепка, то он давно уже не дирижировал с таким вдохновением?
      И всё-таки самое интересное было впереди. Гвоздь программы, пьеса «Красные дьяволята», к которой пионеры готовились целый месяц, должна была пойти во втором отделении. Инка не участвовала в «Красных дьяволятах», но Сима позвала её, и Инка тоже побежала за кулисы. Что тут творилось! Три «дьяволёнка» — Юра Павлик, Черепок и Липа были уже загримированы. Липа, в мужских брюках и в рубашке, держала перед собой маленький осколок зеркала и, опустив его вниз, внимательно рассматривала себя.
      Сима, раскрасневшаяся, взволнованная, подбегала то к одному артисту, то к другому:
      — Толя, иди сюда. Я тебе приклею усы!..
      Толя играл Махно. На нём был полушубок, смушковая шапка, на носу очки.
      — Ребята, я вас прошу, не волнуйтесь, — уговаривала Сима. — Если только слова забудете, я сейчас же подскажу.
      Тут взгляд Симин упал на Инку и она вспомнила, зачем её позвала.
      — Тебе, Инка, поручается очень ответственное дело. Вот железная палка, держи. Когда Юра выймет пистолет, чтобы выстрелить в ординарца Махно, ты сразу же ударишь по куску фанеры. Поняла? Там, за декорацией
      Инка бодро кивнула головой. Хотя ей не совсем понятно было, где это «там, за декорацией», но она считала неуцобным расспрашивать. Между тем прозвонил звонок. Антракт кончился. Сима ушла влево за кулисы, чтобы оттуда суфлировать. Занавес поднялся. Восторженный шёпот пронёсся по залу. Декорация изображала степь, ночное звёздное небо. Три красных «дьяволёнка» крались по степи. С захватывающи.м вниманием следили за всем происходяш,им на сцене зрители. В конце действия раздались громкие аплодисменты. С таким же успехом прошло второе действие и наступила финальная часть. Перед «дьяволёнком» Черепком стоял с завязанными руками «бандит», ординарец Махно. Играл его Вася Янченко.
      Вовка Черепок вынул из кобуры пугач, наставил его на бандита и грозно произнёс:
      — Сейчас я тебя убью.
      Вот тут Инка и должна была ударить палкой о фанерный лист. Она побежала в угол, где, по ее мнению, он должен был стоять. В темноте она больно ударилась коленом о кресло и чуть не упала.
      — Проклятый гад! Подлый враг рабочего класса! — снова повторил Черепок свою реплику. В голосе его уже слышалась тревога.
      А Инка между тем металась за сценой в поисках фанеры. Ей не
      хотелось спрашивать у Симы, где этот проклятый лист. Черепок всё ещё стоял с вытянутой вперёд рукой, а пугач его молчал. Положение становилось угрожающим.
      — Ты понесёшь сейчас кару! Попомнишь ты красных дьяволят, — быстро и взволнованно зашептала Сима придуманные находу слова.
      — Ты понесёшь сейчас кару! Попомнишь ты красных дьяволят, — повторил Черепок и с тоской посмотрел на свой пугач. Потом оглянулся назад. Где эта растяпа Инка ходит?
      «Бандит», приговорённый к смерти, захихикал. Тогда Черепка осенило.
      — Сейчас Сейчас я тебя убью, — пробормотал он и очень громко, так, чтобы слышали даже задние ряды, выкрикнул: — Пу!
      Юра понял, что он убит, закрыл лицо руками и упал на пол, продолжая хихикать.
      В это время Инка обнаружила лист фанеры. Он стоял у кресла, про-сто-таки под носом у неё, а она не заметила. Позабыв о том, что «бандит» уже упал, «сражённый выстрелом». Инка ударила железной палкой по листу. Раздался оглушительный- звук, действительно, похожий на пистолетный выстрел, но простодушные, добрые зрители не заметили осечки и долго аплодировали. Эти щедрые аплодисменты спасли Инку. Ей досталось гораздо меньше, чем она заслужила. Черепок только щёлкнул её по голове, а Сима, укоризненно глядя на девочку, сказала:
      — Ну разве можно быть такой рассеянной?
      — Симочка, они ведь ничего не заметили! — оправдывалась Инка. — И Черепок так хорошо сказал: «Пу!»
      После пьесы начались массовые игры, танцы. Взявшись за руки, пионеры, детдомовцы, коммунары стали плясать какой-то очень весёлый танец без названия, с притопыванием ног, хлопаньем в ладоши. Потом все разбились на группки. Лёня, Дима и Черепок оживлённо беседовали с коммунарами, девочки рассматривали Юльку, восхищаясь ею:
      — Какая ты симпатичненькая! В тебя можно влюбиться!
      А Инка остановилась у стенгазеты «К светлой жизни» и внимательно читала её. Неожиданно тоска закралась в сердце девочки. Она вспомнила о маме, о том, что не увидит её ни сегодня, ни завтра, и ей не захотелось больше ни петь, ни танцевать. Инка незаметно вышла в сад. Неслышно скользил между сухими ветвями деревьев ветер, молчаливыми змейками вились дорожки. В глубине сада, на пригорке был гир. В центре его торчала уродливая деревянная фигура Макдональда в цилиндре. А рядом с тиром вросла в землю замшелая скрипучая скамья.
      На скамье сидели Рэм и Сима. Инка хотела подбежать к ним, сказать что-нибудь смешное, но вдруг заметила: голова Симина лежала у Рэма на плече. Свет луны падал на их лица. И Инка увидела, что это счастливые лица. Она поняла это, хотя была всего лишь двенадцатилетней девочкой.
      Поздно вечером пионеры возвращались из детдома. Они шли уже не строем, а несколькими весёлыми шеренгами и, задрав головы, смотрели на небо, усеянное хрупкими звёздами. Вдруг из подворотни выбежал беспризорник в ватной кацавейке без рукава.
      — Эй, шкет! — позвала Липа и пропела: — Оторвали, оторвали от жилетки рукава.
      Беспризорник оглянулся, свистнул и исчез. На миг в тем.ноте ночи блеснули синие глаза. Это был Стёпка-Руслан.
     
     
      СТЕПКА-РУСЛАН В ГОСТЯХ
     
      Да, это был Стёпка. На следующий день Инка снова встретила его в Николаевском парке у голубого павильона.
      — Стёпка-Руслан! А я тебя вчера вечером видела! — радостно проговорила она, улыбаясь мальчику и идя ему навстречу.
      — На Брест-Литовском шоссе? — пренебрежительно сплюнул Стёпка. — Это не я был.
      — Ты! Ты! А куртка без рукава? Я хорошо заметила! — рассмеялась Инка, вытащила завтрак из сумки и протянула Стёпке.
      Подумав минуту, она добавила:
      — Я из школы буду в три часа возвращаться. Приходи сюда опять. Я тебе пончик из буфета принесу, хочешь?
      — Пончик! Очень нужно, — презрительно скривил губы Стёпка. — Не видал я пончика! Да проваливай ты отсюда, чего привязалась?
      Видно, у Стёпки плохое настроение. Инка ничего больше не говорит и, чтобы не опоздать, бегом мчится в школу. После уроков она снова идёт в парк. Стёпка стоит у выхода. Ага! Пришёл всё-таки!
      — Давай пончик! — весело говорит он.
      Инка достаёт два пончика — один с горохом, другой — с вареньем, и Стёпка их мгновенно уничтожает. Потом они садятся на скамейку, и Инка рассказывает, что было в школе. Была математика. Алантоша Инку не вызвал.
      — Алантоша — математик. Это мы его так сокращённо называем, — объясняет девочка. — Потом было собрание школьного кооператива. Отчитывался председатель — Миша Попик. Ох, и досталось на собрании Юре Павлику! Понимаешь, Юрка всё время покупает тетради в магазинчике Дзениса. Частника поддерживает! Разве хорошо это?
      Инке хочется, чтобы Стёпка что-нибудь ответил, поддержал разговор, который, ей кажется, она ведёт весьма искусно. Но Стёпка поднимается и, даже не взглянув на девочку, уходит. Какое-то безошибочное чувство подсказывает Инке, что завтра он придёт снова. Так и есть. На следующий день Стёпка снова в парке, на том же месте, у голубого павильона. Так продолжается больше месяца. Ни о чём не сговариваясь, Стёпка и Инка встречаются каждый день в парке. В копилке Инкиной денег всё меньше. Девочка приносит Стёпке то бублик, то бутерброд с колбасой. И хотя эти дары он принимает с удовольствием, но Инка смутно чувствует: не только в этом дело. Просто Стёпке интересно с ней. Иногда он сам задаёт вопросы:
      — Ну, как там твоя бригада?
      А иногда рассказывает о себе. Прожил он на свете мало, а испытал многое. И хотя говорит Стёпка медленно и кратко (не то, что Инка — сто слов в минуту), но всё, что он рассказывает, очень хорошо видишь:
      — Тбилиси — красивый город. Солнца много. Фрукта всякая есть. Все в тюбетейках ходят. И у меня была. Мильтоны там добрые
      Или же:
      — Я всю Военно-Грузинскую дорогу проехал. Интересно.
      Или же:
      — Ты видела когда-нибудь море?
      Инка качает головой.
      — Эх ты, моря йе видела. Море это
      Стёпка задумывается, подыскивая подходящее слово. Лицо у него становится нежным и мечтательным, а в глазах появляется тоска.
      — Море это
      Сравнения он не находит.
      — Лучше нет ничего. Большое, голубое. Ни конца, ни края. Мис-хор — слыхала про такое место? Есть там бухточка. А в бухте корабль — старый, весь в пулях, как решето. Мы там летом с дружком живём Целый день на солнце лежим, животы греем. А потом на базар пойдём — папирос, фрукты всякой подхватим
      Инка с интересом слушает Стёпку. И никому о нём не рассказывает. Она чувствует: если расскажет, ребята потребуют, чтобы она его немедленно перевоспитала и отвела в детдом. А Инка знает, что не так это легко сделать. Пока она решила больше не напоминать Стёпке о детдоме. И пусть пока встречи с ним будут её тайной. Тайна! До этого в жизни девочки не было ни одного секретного уголочка. Каждой, самой незпачи-
      тельной мыслью, самым маленьким событием, она делилась с мамой, подругами, с Симой. Тайна буквально распирает И«ку, и это написано у неё на лице. Лицо её говорит.
      — Ага! У меня есть тайна! Не спрашивайте меня ни о чём, всё равно я вам ничего не скажу.
      Соня и Липа никак не могут понять, что произошло с их подругой. После уроков она быстро складывает книги в портфель и первая выбегает из группы. Она стала молчаливой, чего с ней никогда не бывало. Соня и Липа сердятся и в конце концов принимают решение: они делают вид. что и у них завёлся какой-то секрет. На уроках девочки пишут друг другу записочки и закрываются от Инки, а на переменках о чём-то шушукаются.
      В один из дней, после уроков. Инка, как обычно, бежит в парк. Выпал снег и запорошил землю, клёны, скамейки и гранитный пьедестал, на котором когда-то стоял памятник императору Николаю. За пьедесталом, на снегу, между двумя зелёными ёлочками красуется берёзка, еш,ё не сбросившая осеннего убора. На жёлтых продрогших листиках её — серебрится снежная пыль. Возле берёзки стоит скамейка, а на ней, закинув ногу за ногу, сидит Стёпка в своей куртке без рукава и уплетает колбасу «собачья радость». Одно длинное, сизо-лиловатое кольцо колбасы он надел на руку.
      — Здоров! — Инка стала рядом со Стёпкой.
      Он продолжал жевать колбасу и на приветствие её не ответил.
      — Где взял колбасу?
      — В сорабкопе. У тётки одной стащил.
      — Послушай, Стёпка, я тебя давно хочу спросить, — Инка внимательно посмотрела на него. — Как твоя фамилия? Ну? Чего ты молчишь? Скажи.
      Помедлив, Стёпка ответил:
      — Голубенко.
      Оба некоторое время наблюдали за воробышком, который, поёживаясь, подпрыгивал на снегу. Инка открыла портфель, нашла хлебную корку и, раскрошив её, бросила воробышку. Вдруг Стёпка как-то странно посмотрел на неё, выпятил нижнюю губу и хрипло спросил:
      — Хочешь со мной любовь крутить?
      — Что? — растерянно переспросила Инка и отвернулась. Что делать? Может быть, уйти? Нет, нельзя. Выругать его? Но она не умеет ругаться. Пристыдить, прочитать нотацию? Так ведь он обозлится и сейчас же уйдёт.
      К кому хоть мысленно обратиться за помощью двенадцатилетней пионерке в таком сложном, в таком трудном случае, когда нужно спасти человека, сделать из него честного советского гражданина?
      Инка морщит лоб, напряжённо думает.
      — Знаешь что? — лицо её светлеет. — Давай дружить будем! Ладно?
      Стёпка несколько раз шмыгает носом и соглашается;
      — Ладно!
      Неожиданно Инка говорит:
      — Знаешь что, Степка, пошли ко мне домой.
      — А чего мне у тебя делать?
      — Ничего, так просто. Я обед буду готовить. Вкусный, покушаешь
      — Я сытый, — упирается Стёпка.
      — Всё равно, идём.
      И Инка его уговорила. Они идут к ней домой.
      Двери им открывает Коля. В руках у него книжка. Рассеянным взглядом скользнув по Стёпке, он уходит, вероятно, зубрить сопромат.
      На пороге комнаты Стёпка остановился, почесал затылок.
      «Чего я сюда пришёл? Ещё сейчас мамочка её придёт, раскричится: ты зачем уличного мальчишку привела? А они, видать, антилигентные. Книг сколько! Бандура музыкальная стоит, пианина». Все эти мысли мгновенно проносятся в Стёпкиной голове.
      — Эх! — говорит он и оглядывается, куда бы сплюнуть. — Эх — и он берётся за ручку двери. Сейчас снимет кепочку и скажет: «Адью». И вдруг взгляд Стёпкин падает на портрет в чёрной раме. На портрете красный командир. Папаха на нём со звездой пятиконечной, френч и на плечи бурка накинута. Много, видать, контры от руки его полегло. Смотрит на портрет Стёпка и не замечает, как широко улыбается. Только вдруг послышалось парню, будто обращается к нему командир: «Входи, Стёпка-Руслан, в комнату до моей дочки. Чего там, не робей, браток».
      — Входи! — снова подтолкнула Инка Стёпку. — Не стесняйся.
      Осторожно ступая, Стёпка вошёл в комнату и, увидев возле пианино
      круглый стульчик, сразу же сел на него и крутнулся несколько раз.
      — А ты умеешь тарабанить на этой пианине?
      — Немного умею. Раньше мама меня учила, а сейчас некогда ей. Ты посиди тут, а я пойду, примус разожгу.
      Инка побежала в кухню и в дверях столкнулась с тётей Мотей. Тётя Мотя заглянула в комнату и громко спросила:
      — Ты зачем оставляешь его одного? Стянет ещё чего-нибудь.
      — Тише, тётя Мотя. Не бойтесь. Ничего он не стянет, — покраснела Инка.
      — Как глазищами шныряет! Смотри за ним, — уже стоя на лестничной площадке, повторила тётя Мотя и добавила: — В кухне на моей полке винегрет. Дай ему покушать.
      Когда Инка вошла, она застала Стёпку стоящим у книжного шкафа.
      — Много книг, — вздохнул он. — Покажи мне вон ту, — и он ткнул пальцем на книжку в синей обложке.
      Инка достала с полки томик стихов Надсона. Стёпка перелистал книжку, бойко пробежал глазами несколько страниц.
      — Буза Я лучше умею стихи складывать
      — Ну, ладно, Стёпка, пошли в кухню. Я обед буду готовить, — Инка потянула его за рукав.
      В кухне за столом сидел Коля.
      — А-а, — сказал он, не поднимая головы. Потом вдруг отодвинул книгу и насмешливо проговорил: — Какой шикарный кавалер! Где ты дел рукав?
      — А на что мне той рукав? — удивился Стёпка.
      Коля закрыл учебник.
      — А я бы не панькался с такими бродягами, честное благородное слово Устраивают такого красавца в детский дом, на всём готовом живёт. Кормят его, учат, на чистую постель спать кладут. А он, паршивец, плюёт на всё это. Из детдома бежит, да ещё простыню казённую с собой прихватывает Паразит Советской власти, вот ты кто!
      — Чего ты привязался до меня? — недовольно буркнул Стёпка.
      — Привязался! Эх ты, герой! — укоризненно покачал головой Коля. — Ты должен помогать нашему рабоче-крестьянскому государству. А ты по базарам гасаешь и по сорабкопам, у честных тружеников из корзинок продукты тянешь.
      — Не тяну я у честных тружеников, — угрюмо пробормотал Стёпка. — Я у тех тяну, в манто и в шляпках которые, и у напудренных.
      Он отвернулся от Коли и стал смотреть в окно.
      — Слушай, Стёпка, винегрета хочешь? — чтобы замять неприятный разговор, спросила Инка.
      — Э-э нужен мне твой винегрет, — и он длинно выругался.
      — Посмотрите на него! Обиделся! Мимоза кака:я! У нас на заводе «Красный резинщик» начальник цеха — бывший беспризорник, понял? Так он же человеком стал, ему от всех почёт и уважение. И как ты в свою башку взять не можешь того, что государство помочь тебе хочет, потому что не виноват ты. Зло ты социальное, доставшееся нам от гражданской войны и разрухи.
      — Слыхали уже про зло социальное, — огрызнулся Стёпка.
      Коля открыл было рот, чтобы что-то возразить, но в это время послышался звонок. А через несколько минут в кухню ввалилось человек пять рабфаковцев. Они хлопали Колю по плечу и говорили все вместе:
      — Колька, ты выучил сопромат?
      — Какой ответ в твоей задаче?
      — Товарищи! Диамата не будет!
      — Я слышу, пахнет винегретом. Колька, доставай винегрет.
      Колины приятели поели весь винегрет и, посудачив о том о сём, собрались уходить.
      — с комприветом, дорогой товарищ, — попрощался Коля со Стёпкой и, взяв под мышку учебники, последним вышел из кухни. Не успела Инка закрыть за ним двери, как вдруг раздался звонок. Коля влетел в переднюю, зажёг свет и дал девочке свои учебники.
      — Подержи минутку. Я забыл одну вещь.
      В углу передней стоял Колин деревянный зелёный сундучок. Он открыл его и стал быстро выбрасывать оттуда всякий хлам — рваные рубахи, старые книжки п журналы без обложек, конспекты.
      — Чёрт! Где же она? На лекцию из-за неё опоздаю. А, вот!
      И он вытащил старую кожаную куртку, лежащую на дне сундука.
      — Где этот маленький лорд Фаунтлерой ? Зови его сюда.
      — Стёпка! — Инка побежала в кухню и привела Стёпку.
      — На, носи на здоровье, товарищ дорогой! — Колька набросил Стёпке на плечи куртку, — И не обижайся на меня.
      Стёпка стоял посредине передней с открытым ртом и молчал.
      — Чего ты стоишь, как вкопанный?
      Инка стащила с него кацавейку и швырнула на пол.
      — Надевай кожанку.
      Стёпка как-то оторопело, послушно надел её. В углу передней висело в золочёной раме зеркало. Осталось оно жильцам квартиры номер шесть на память от бывшего хозяина дома, присяжного поверенного, удравшего за границу. Зеркало было серое от пыли, с зеленоватыми грязными полосами, Инка слегка подтолкнула к нему Стёпку.
      — Посмотри на себя.
      Стёпка поднял голову и в старом зеркале, сквозь густую пыль и тускло-зелёные пятна, увидел высокого широкоплечего парня в кожаной куртке.
      Эх, куртка! Ничего, что она вытерта и порядочно изношена. Но всё же это настоящая кожаная куртка, одежда рабфаковцев и рабочих, коммунистов и комсомольцев! Да, и комсомольцев! На отвороте её красуется маленький кимовский значок. По-видимому, Коля забыл его снять и купил себе новый, который и носит постоянно на пальто,
      — Значок сними, — строго сказала Инка. Стёпка вздохнул, инстинктивно прикрыл рукой значок, но тотчас же опустил руку. Инка отвинтила значок, и Стёпкино лицо померкло.
      — Ты знаешь Ты не того.,, — извиняющимся голосом проговорил он.
      Оба покраснели и поняли друг друга. Стёпка хотел сказать, чтобы
      Инка не обижалась за грубые слова, произнесённые в парке, а девочка взглядом ответила: нет, не обижаюсь, я забыла.
      И она решила, что завтра обязательно поговорит со Стёпкой о детдоме.
      Герой одноимённой повести английской писательницы Бернет.
      соня ПРИНЯЛА РЕШЕНИЕ
      Сыплет, сыплет снег. На крыши, на развесистые деревья, на голую землю. И вчера было то же самое. И улицы такие же, как вчера, — знакомые, привычные. Вот на углу Мариино-Благовещенской и Прозоровской, на Инкином доме висит плакат. На нём нарисована большая коробка зубной пасты, а под ней стихи:
      Охраняйте зорко фронт: Полость рта и зубы. Покупайте колодонт С маркой «Акотубы».
      А рядом объявление о том, что «Магазин мебели и кроватей бывшего Прицкера переведён в другое помеш,ение». Каждый день, идя в школу и возвращаясь из школы. Инка читает четверостишие, посвящённое чудодейственному колодонту и сообщение о «бывшем Прицкере». Каждый день проходит она по Красноармейской, мимо часовой мастерской, на которой висит красноречивая вывеска: «Починка не на словах, а на деле». У окошка, как и вчера, сидит, склонившись над часиками, смешной старичок в бархатной жилетке. А вот, медленно, под ручку гуляет нэпманская парочка. Вчера Инка видела её в это же самое время. На ней — шёлковое манто, серо-голубые «капустинские» боты, а он в шубе. Из-под рукава сверкает золотой браслет. И двух мальчишек в коротких пальтишках встречает каждый день девочка. По-видимому, этих малы-шат — учеников второй-третьей группы недавно приняли в пионеры. Воротники у мальчишек расстёгнуты специально для того, чтобы прохожие обратили внимание на красные галстуки. Мальчишки гордо здороваются с Инкой салютом:
      — Будь готов!
      — Всегда готов! — отвечает Инка.
      В общем, на первый взгляд, ничего не изменилось в жизни. Всё как обычно. А в самом деле сегодня всё какое-то другое, новое. И старичок, ковыряющийся в часиках, показался девочке не таким, как всегда. Сегодня он как-то особенно посмотрел на неё и хитро улыбнулся. И мальчики в расстёгнутых пальто тоже как-то особенно посмотрели на Инку. И улицы выглядят иТ1аче. Что-то новое появилось в жизни. Что же это?
      Стёпка! У неё начинается со Стёпкой дружба. Сегодня Инка подробно расскажет ему о ко.ммуне, о Марусе Коваленко и сегодня же отведёт его туда. Улыбаясь, входит девочка в парк. Но в парке на обычном месте Стёпки нет. Странно Инка заглянула в павильон, нет его и там. Берёзка за ночь сбросила последние жёлтые листики и сейчас стоит вся белая, заледеневшая и холодная. Инка села на скамейку. Ждёт. Нет и нет Стёп-
      ки. Что с ним случилось? тревога окватывает девочку, но ждать больше нельзя. Лучше после занятий снова прийти сюда. Ещё раз оглянувшись по сторонам. Инка поднимается со скамейки и уходит. Сони почему-то нет в школе. За партой сидит одна Липа. Когда Инка к ней обращается. Липа поджимает губы и ледяным тоном спрашивает:
      — Что-что?
      На уроке русской литературы Лидия Михайловна раздаёт сочинения. Тема сочинений — «Небокоптители в романе Гоголя «Мёртвые души».
      — Из всех сочинений мне больше всего понравилось сочинение Ин1ы Ивицкой, — сказала учительница. — И знаете чем? Тем, что Инна высказывает своё отношение к произведению, анализирует его с точки зрения нашей жизни и борьбы.
      «С точки зрения нашей жизни и борьбы» — излюбленное выражение Лидии Михайловны. Она протягивает Инке сочинение, на котором написаны три буквы; «На Л». Это самая высшая оценка у Лидии Михайловны, выше даже, чем «очень хорошо». «На Л» означает, что сочинение нужно переписать на листик и сдать его в редколлегию рукописного литературного журнала. «На Л» получает ешё Вера Рябчук.
      На втором уроке начался суд над «Цыганами» Пушкина.
      За столом уселись члены суда — прокурор Димка, его помощник Юра Павлик и защитник Инка.
      Димка произнёс пламенную обвинительную речь.
      — Я обвиняю Ллеко в том, — начал Димка, — что он бросил город и труд, наплевал на всякую общественную деятельность и забыл из-за женщины о своих гражданских обязанностях. Чем он занимается? Алеко с пеньем зверя водит! Разве мыслящая личность может до этого дойти? Это по пункту первому. А по пункту второму я обвиняю Алеко в эгоизме. Он поддался такому мелкобуржуазному чувству, как ревность, и убил Земфиру и молодого цыгана. Я считаю, что прав был старый цыган, когда сказал ему: «Ты для себя лишь хочешь воли». И права была цыганская масса, осудившая Алеко и оставившая его одного в степи. Всё. Я кончил.
      Юра Павлик обвинял Земфиру. Всегда уравновешенный и спокойный, он говорил неожиданно взволнованно:
      — Земфира совершила преступление. Зачем она увлекла Алеко? Из-за неё он всё бросил, а она охладела к нему. Лично я не могу уважать таких женщин. Она просто пустышка, Земфира, и поступок этот очень подлый!
      — Правильно, — выкрикнула с места Вера Рябчук и, спохватившись, багрово покраснела. Юра несколько минут молчал, а потом изрёк:
      — В конце концов, я бы на месте Алеко поступил так же.
      — Правильно! — поддержали мальчики. Девочки вскочили с мест и наперебой закричали:
      — Помощник прокурора не понял главной мысли поэмы.
      — Димка! Дай колокольчик.
      Лидия Михайловна обмахивала платком разгорячённое лицо, строгие глаза её сияли. Она любила, когда вокруг литературного произведения разгорались такие жаркие споры. Наступил черед защитника — Инки.
      — Я хочу напомнить, — поднялась с места Инка, — что моя подзащитная Земфира — цыганка. Она не была скована никакими условностями. Домом ей служил шатёр. С детства она выше всего ценила свободу. Разве Земфира виновата в том, что полюбила другого? И разве не прав был старый отец, когда сказал:
      Вольнее птицы младость.
      Кто в силах удержать любовь?
      Чредою всем даётся радость.
      Что было — то не будет вновь.
      Инкино выступление вызвало целую бурю. Девочки стали кричать:
      — Права! Права!
      И неизвестно кто — Инка или Земфира.
      А мальчики:
      — Виновата! Виновата!
      Вдруг вскочил с парты Лёня Царенко.
      — Я обвиняю Пушкина! Лидия Михайловна, дайте мне слово!
      Он выбежал к столу, поправил очки и долго тщетно искал в карманах носовой платок.
      — Какой вывод делает в конце поэмы автор? — возмущённо крикнул Лёнька:
      И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет
      Я считаю, ЧТО это большая ошибка Пушкина. Он верит в судьбу. Это идеализм и мистика. Судьбу пролетариат уже десять лет как взял в свои руки.
      — Садись, — захохотал Димка, — когда жил Пушкин, не было пролетариата!
      Лёнька хотел было продолжить свою мысль, но прозвонил звонок на перемену, и он вынужден был покинуть трибуну. А Лидия Михайловна осталась довольна. Она сказала, что с интересом выслушала все выступления, потому что в каждом была доля правды.
      После уроков Инка снова отправилась в парк. Но Стёпки там не было. Девочке сделалось так тоскливо, что и домой не захотелось идти. И очень захотелось чего-нибудь сладкого. Она вспомнила, что в кошельке у неё есть десять копеек, на которые она собиралась купить альбом.
      «Не нужно мне никакого альбома! — мысленно решила Инка. — Всё равно такое настроение плохое».
      И она пошла в кондитерскую на улице Чудновского, купила себе пухлое пирожное с кремом и одно безе. Настроение у неё значительно улучшилось. «Пойду к Соне, проведаю её». И вот Инка стоит перед дверью Сониной квартиры. Она уже подняла руку, чтобы нажать кнопку звонка, как вдруг услыхала гневный голос Акима Марковича:
      — Так ты что, может быть, стыдишься меня?
      — И стыжусь И стыжусь — заплакала Соня.
      Наступила минутная пауза. Инка сняла руку со звонка. Нечего и думать о том, чтобы в такой момент являться в гости. И хотя Инка знает, что нехорошо стоять под дверьми и подслушивать, но уйти она не может. Ведь дело касается её подруги.
      — Чего же ты меня стыдишься? — взвизгнул Аким Маркович. — Может быть, твой папа карманный вор или фармазонш,нк, или пьяница, который на улицах валяется?
      В наступившей тишине очень ясно и раздельно прозв\али Сонины слова:
      — Ты нэпман. У тебя три мастера.
      Медленно спустилась Инка с лестницы и побрела домой. Дома её встретил Коля. Он уже сдал экзамен и сегодня целый день отсыпался.
      — Ну, как дела, кирпа? — поинтересовался Коля. — Как твой Чайльд Гарольд?
      — Кто?
      — Ну, шкет этот синеглазый.
      — У него неодинаковые глаза. У него один синий, а другой вроде зелёный.
      — Рассмотрела, значит, уже.
      Коля снимает с полки примус, разжигает его и ставит чайник.
      — Знаешь, что я тебе скажу? Я очень хороший психолог. Стоит мне посмотреть на физиономию человека — и я уже вижу его насквозь. Я тебе говорю, этот беспризорник — хороший пацан. Его можно человеком сделать.
      — Можно, — вздохнув, согласилась Инка. — Только, Колечка, его же нет. Он сегодня не пришёл в парк.
      — Не пришёл? — Коля почесал нос. — Значит, завеялся куда-нибудь в кожаной куртке Новый год встречать. Сегодня Новый 1928 год.. Ты знаешь об этом, кирпа?
      Чайник закипел. И только Инка с Колей собрались пить чай, как позвонили два раза. Инка побежала открывать двери. Соня! Она стояла па пороге в своей коричневой шубке и в такой же круглой, меховой шапочке. Глаза и нос у неё распухли.
      — я не зайду. У меня очень заплаканный вид, — тихо сказала Соня, — Выйди, я должна с тобой поговорить.
      — Хорошо. Подожди меня внизу.
      Инка быстро оделась и вышла. Девочки взялись за руки, посмотрели друг на друга.
      — Соня! Ты меня извини, — сказала Инка. — Я стояла под вашими дверьми и всё слыхала. Я всё знаю.
      — Ты слыхала? — Соня сжала руку подружки. — Он хочет, чтобы я улыбалась его клиентам. А я нарочно решила даже не здороваться с иими.
      — Почему?
      — Потому что тогда они обидятся, эти клиенты, и не будут приходить И тогда ему придётся закрыть парикмахерскую, понимаешь?
      — Понимаю, — обрадовалась Инка. — Только знаешь, что? Не здороваться это мало. Они, может, даже внимания не обращают — здороваешься ты или нет. Ты лучше им язык показывай или фигу,
      — Хорошо! — согласилась Соня.
      Незаметно девочки очутились на Красноармейской, потом вышли на Крешатик. Было холодно и очень скользко. Мальчишки скользили по обледенелым тротуарам и громко выкрикивали: «Папиросы «Коминтерн», «Коминтерн»!
      Тусклые лампочки реклам вспыхивали на стенах высоких домов, сообщая:
      «В первол! кинотеатре анонс. Ждите «Проданный аппетит». Во втором кинотеатре «Чашка чаю». Игорь Ильинский». «В музыкальной комедии — «Коломбина». «Ресторан «Континенталь». Грандиозная встреча Нового года. Танцы и джаз до утра».
      Вдруг на углу Прорезной и Крещатика розовые и лиловые лампочки рекламы сообщили:
      «С Новым 1928 годом. Поздравляем своих уважаемых клиентов и клиенток, настоящих и будущих. Парикмахерская Янкелевича».
      Девочки остановились. Толпа на миг разъединила их.
      — Соня! — позвала Инка. — Где ты?
      — Я здесь, — грустно отозвалась Соня. — Ты видела рекламу?
      Инка кивнула головой.
      — Видишь Тепер весь Киев будет знать парикмахерскую Янкелевича.
      Она опустила голову, снова взяла Инку за руку.
      — Как не хочется идти! Проводи меня домой
      Инке очень хочется что-нибудь сказать Соне в утешение. Но она ничего не может придумать. Во всех окнах квартиры Янкелевичей горит свет. Значит, не спят, ждут Соню.
      — Ты придёшь завтра в школу? — спрашивает Инка.
      Но Соня не отвечает. Она думает о своём. На щеках её вспыхивают два маленьких красных пятнышка. Быстро, взволнованно Соня говорит:
      — Знаешь, что он мне сказал? «Я тебя кормлю, одеваю, учу. Я всё делаю, чтобы собрать капитал на твою взрослую жизнь. Ты должна иметь деньги, золотые вещи, потому что она недолго продержится!»
      — Кто недолго продержится? — не понимает Инка.
      — Советская власть. Так он говорит
      Нахмурив тонкие брови, глотая слова и слёзы, Соня решительно говорит:
      — Так пусть он не кормит меня. Не надо. Я уйду от него и поступлю на завод. Буду работать.
      ШЕФЫ
      А Стёпки всё нет и нет. Каждый день Инка ждёт его в парке у голубого павильона. Не приходит Стёпка.
      Возможно, он в милиции — попался на какой-нибудь мелкой краже? Может, болен? Мысли эти не дают девочке покоя. «Нельзя так сидеть сложа руки. — размышляет Инка. — Нужно действовать, искать, пойти к нему. Но куда?»
      Между тем время идёт. Проходит месяц. Забот у Инки полон рот. Во-первых, приближается окончание второго триместра После уроков каждый день бригада собирается у Васи Янченко. Толя терпеливо, по два часа подряд, вдалбливает Инке в голову математику.
      — Ну, скажи, что тебе непонятно? — спрашивает он.
      Инка испуганно моргает глазами. Если б она знала, что именно ей непонятно. И всё-таки девочка очень старается, вдумывается, вникает, и, наконец, наступает день, когда она на уроке самостоятельно решает задачу. Александр Антонович ласково смотрит на неё и говорит:
      — Хорошо. Точнее четыре.
      Целый день у Инки именинное настроение. Правда, портит его Черепок.
      — Ну, что, каланча, — смеётся он, — дозубрилась всё-таки?
      — А тебе что, завидно, лодырь несчастный, — обижается за подругу Липа, — вот я сейчас бригаду соберу, и мы решим, что с тобой делать. Может быть, мы вообще от тебя откажемся!..
      Триместр — часть учебного года, равная трём месяцам.
      — Отказывайтесь, мне ещё лучше
      Ничто его не трогает. За последний месяц он получил пять «неудов», и положение бригады стало почти угрожающим. Черепок не хочет никого слушать и затыкает уши, когда Липа осыпает его упрёками. Целые дни он проводит на катке и даже в класс въезжает на коньках — весёлый, разрумяненный от мороза. Как ни в чём не бывало, усаживается на свою парту за голландской печкой и все уроки читает Шерлока Холмса.
      В общем, бригада выносит постановление; направить Липу и Инку к Вовке домой. Пусть они расскажут Черепанову-старшему, какой у него прекрасный сынок.
      — Вот увидите, — замечает Вася после того, как решение уже принято, — папа его выпорет
      — Я буду очень рада. Так ему и надо, — говорит Липа. Всё-таки, они с Инкой долго советуются, с чего начать разговор с Черепком-старшим. Как добиться того, чтобы он повлиял на Черепка-младшего, если возможно, без порки.
      Итак, забот у Инки немало. И нет ничего удивительного в том, что девочка начинает постепенно забывать о синеглазом беспризорнике — Стёпке-Руслане. К тому же произошло ещё одно событие: на общешкольном собрании Лёня Царенко отчитывался о работе газеты «Красный школьник». Лёня попытался было произнести речь о задачах прессы вообще и о задачах школьной прессы в частности, о влиянии её на мировую революцию. Но Рэм словно холодной водой окатил его:
      — Довольно демагогии, Царенко. Ты скажи, сколько раз за год вышла стенгазета?
      — Ты же сам знаешь, — — безнадёжно махнул рукой Лёня.
      — Значит, два раза.
      Лёня молчит. Очки упали на кончик носа. Он не ожидал, что дело примет такой оборот. И самое главное — сказать CiMy в своё оправдание нечего. Ни одна крылатая фраза не приходит на ум. В общем, большинством голосов собрание постановило: Лёню с должности редактора газеты «Красный школьник» снять. К удивлению Инки, её единогласно избрали редактором.
      А вскоре произошло ещё одно важное событие: встреча с шефами.
      В один из дней вместо первых двух уроков дети отправились на «Ленинскую кузницу». В красном уголке механического цеха собрались рабочие. Среди них были отец и мать Лёни Царенко, отец Юры Павлика, отец Васи Янченко, партприкреплённый отряда — Владимир Харитоно-вич. Пришли Сима и тётя Мотя.
      Дима стал за стол, покрытый красной скатертью, налил себе из графина стакан воды и, выпив.его весь до дна, начал:
      — Товарищи шефы! Приближается окончание второго три.местра,
      и мы, ваши подшефные, пришли отчитаться. Самая лучшая бригада в группе — бригада Юры Павлика. Все члены её учатся на «хорошо», а сам Юра всегда получает только «очень хорошо».
      Павлик-старший покраснел от смущения, а седоусый слесарь Пётр Максимович сказал:
      — А ну, покажите нам этого самого Юру. Какой он? Мы на него посмогрим.
      Юра встал, вытянув руки, смушённо глядя в пол.
      — Хороший парень, сразу видно. Ты, Леонид Иванович, можешь гордиться таким сыном.
      — Молодцом! Молодцом! — поддержал Владимир Харитонович. — Серьёзно учится и бригаду заставляет. А вот почему ты нам, товарищ председатель, не рассказываешь о вашем главном бузотёре, который всю группу назад тянет?
      — Я расскажу — немного растерялся Дима. — Вовка Черепок, то есть Черепанов, самый последний ученик в группе.
      — Вова! Встань! — строго проговорил Рэм.
      Черепок продолжал сидеть. Рэм посмотрел на него суровым взглядом:
      — Встань, тебе говорят.
      — Тоже ещё прицепились! — пробормотал Черепок, медленно приподнимаясь с места.
      — Семь «неудов» и два «очхора» — такие у него результаты, — объявил Димка.
      — Что же, Вова, это правда? — тихо спросил Пётр Максимович.
      Вовка молчал.
      — Может, товарищи неправду говорят?
      — Э-э, — махнул рукой Черепок, — правду.
      И тогда «ачали Вовку прорабатывать. Сначала выступил Пётр Максимович и стал задавать детям вопросы, а они коллективно отвечали:
      — Может, Вовка неспособный?
      — Способный. Он может на все «очхоры» учиться.
      — Значит, лодырь?
      — Лодырь!
      Не сводя глаз с Вовки, Пётр Максимович начал рассказывать о своей жизни, о том, как он мальчиком поступил в ученики на этот самый завод (до революции он назывался Южно-российским заводом) и как работал по десять часов, потому что никакой охраны труда не было. Тётр Максимович укоризненно посмотрел на Черепка:
      — А сейчас, когда мы прогнали буржуев и разгромили всякую заграничную контру, сейчас, когда у нас рабоче-крестьянская власть, наши дети должны хорошо учиться, чтобы стать строителями нового общества. И я очень удивляюсь, что у вас есть такие несознательные люди, как Владимир Черепанов.
      6 Никогда не угаснет gj
      Один за другим выступали рабочие и отчитывали Черепка, а в заключение взял слово партприкреплённый отряда Владимир Харитонович.
      — Я, — сказал он, — наблюдаю за своим сыном Васей и бригадой, которая занимается у нас в доме. Учатся старательно, друг дружке помогают. И часто они этого Вовку Черепка вспоминают. То Черепок сидит за печкой и кукарекает оттуда, то на коньках в класс въезжает, то ещё
      всякие фокусы откалывает. В общем, я скажу, что Вовка ваш просто вредитель. Выходит так, раз он группу назад тянет.
      Этого Черепок уж не в силах был выдержать и заревел, как девчонка, на весь красный уголок, размазывая по лицу слёзы кулаком в чернилах. У Петра Максимовича сделалось испуганное лицо, а Владимир Харитонович сказал:
      — Москва слезам не верит. Пусть делом докажет.
      — Я докажу, посмотрите — сквозь громкие всхлипывания проговорил Черепок и сел на место.
      На последних уроках должна была быть химия. Но вместо учителя в класс вошли две незнакомые женщины. Лица у них были суровые и сосредоточенные.
      — Тесты будут! Ура! — крикнула Липа.
      Каждый месяц в школу приходили педологи проверять «одарённость» учеников. В такие дни поднималась невероятная суета: расписание ломалось, учителя нервничали, а заведующий школой Илько Васильевич после уроков запирался с педологами и о чём-то долго с ними беседовал. Ученикам давались тесты по так называемой «метрической скале Бине-Симона».
      Когда Инка училась ещё в четвёртой группе, во время тестов ей велели произнести за три минуты как можно больше слов. Девочка так растеря-
      лась, что кроме слова «доска», не могла вспомнить ни одного. Тогда педологи признали её умственно отсталой и по уровню развития её должны были перевести во вторую группу. Правда, этого не сделали. И вот сейчас, когда одна из двух женщин в очках сказала: «Подойди ко мне, девочка. Садись, посмотри на меня», — Инка сразу же почувствовала себя умственно отсталой.
      — Вот тебе листок бумаги. Видишь, здесь начертаны попарно линии — четвёртая и пятая, пятая и шестая, шестая и седьмая. Посмотри на них внимательно и скажи: какая больше?
      Инка долго разглядывала листок — все линии показались ей одинаковыми, но на всякий случай она ткну.яа пальцем в одну пару.
      — Вот эта больше!
      Педологическая тётя тяжело вздохнула, и по этому вздоху девочка поняла, что ошиблась.
      — А теперь скажи мне: вот ты собираешься в школу, а на улице дождь. Что ты будешь делать? Останешься дома?
      — Я ведь не сахарная! — возмутилась Инка. Но оказывается, нужно было ответить так: «Если пойдёт дождь, я одену калоши, возьму зонтик и тогда пойду в школу».
      Инка села за парту и посмотрела на листок, лежаш,ий перед Липой.
      — Прочитай эту чепуху, — придвинула ей листок Липа.
      Инка прочитала: «пруд дома от есть нашего недалеко».
      Слова нужно было переставить так, чтобы получилась правильная фраза. Это было нетрудно. Но на Липу напал смех, и она не могла вывести ни строчки. Инка тоже начала смеяться, и их попросили выйти из класса. Потом педологи долго изучали ответы, что-то подсчитывали и выводили среднюю оценку. Они ушли, сохраняя на лицах то же сурово-сосредоточенное выражение: тесты показали, что это не группа нормальных школьников, а отделение сумасшедшего дома.
      Придя домой. Инка подробно рассказала о тестах. Её слушали все — мама, тётя Мотя, Коля.
      — Ты бы тоже ни на один вопрос не ответил, хотя ты и очень умный, — с жаром уверяла Колю Инка. — Ну, как ответить: «Что такое доброта?» Или: «Что такое вилка?» Даже Юра Павлик не знал, что в дождливую погоду нужно брать зонтик.
      Это был очень хороший вечер. Ксения Леонидовна читала стихи, играла польки и краковяки, весёлые марши. Инка сидела до тех пор, пока у неё не слиплись глаза. Сонная, она поплелась к постели и, едва добравшись до неё, сразу же уснула.
     
     
      КОЖАНКА
     
      В это же время лёг спать Стёпка. Но заснуть он никак не мог — беспокойно вертелся, то и дело вскакивал, громко вздыхал. Не спалось парню. И не потому, что скамейка, на которой он устроился, узка и коротка, не потому, что над головой у него зимнее небо, и холодный ветер, пробираясь сквозь лохмотья, пронизывал до косточек. Где только не приходилось ночевать Стёпке! На вокзалах и под забором, на крышах скорых поездов и в логовищах с собаками и котами. И ничего — спал прекрасно, не страдал бессонницей! А сейчас Сейчас ему кажется, будто ветер хочет подхватить его, унести на своих крыльях и бросить в далёкой снежной степи. Мальчик надвигает на уши картузик с пуговкой, поворачивается на бок, с головой укрывается кацавейкой. Да, знакомая читателю кацавейка опять на Стёпке. Кожаной куртки нет. И вот мысль об этой потере не даёт Стёпке уснуть, наполняет сердце такой жгучей обидой, что мальчик не в силах сдержать себя и тихо стонет.
      Месяц назад, в тот день, когда Стёпка вышел из подъезда Инкиного дома, мир был добрым и светлым. Сверкало зимнее солнце, в воздухе кружились снежинки, и деревья, одетые в белые полушубки, словно протягивали мальчику крепкие руки. Стёпка шёл, расправив плечи, улыбаясь солнцу, прохожим. Давно у него не было так хорошо на душе! Он снял с головы картузик, тряхнул шевелюрой. Кто теперь скажет, что он беспризорник, бездомный бродяга? Никто. Правда, ватные брюки замусолены, изорваны, туфли разные — одна парусиновая, другая бывшая кожаная. Но это ведь сущие пустяки. Главное — кожанка! Взглянув на крепкого паренька в кожанке, каждый подумает — рабочий Слесарь, видно, или токарь. И само собой понятно — комсомолец. А если кто заметит ещё и клочок полосатой тельняшки, то, возможно, подумает — будущий моряк. Моряк! Стоило Стёпке только на миг мысленно прикоснуться к своей заветной мечте, как он уже не мог ни о чём другом думать. Шумный город, улицы, запруженные людьми, магазины, трамваи, — всё исчезло.
      Словно развеялась дымка тумана и перед глазами Стёпки распахнулось море. Оно то сверкало бирюзовыми блёстками, то взмывало вверх, и волны становились во весь рост, пенились и глухо рокотали. Потом мальчик увидел огромный, ослепительно белый корабль, с высокими негнущимися мачтами и алым флагом. А на корабле он увидел крепкого и сурового штурмана — Степана Голубенко. На штурмане был чёрный китель с золотыми полосами, белая фуражка с кокардой, а на боку — кортик.
      Стёпка знает: для того, чтобы стать штурманом, нужно много учиться. Ну и что ж? И тут мысли его перескочили на другое. Он вспомнил
      об Инке — голубоглазой девчонке в юнгштурмовском костюме, о том, как шагали строем пионеры в день октябрьского праздника. Эта смешная девчонка шла, задрав голову, с плакатом в руках. И она не видела, что знакомый её, Стёпка-Руслан, всё время бежал следом за пионерской колонной. Не знала она и того, как завидовал он барабанщику Васе Ян-ченко, как хотелось ему хоть несколько минут побарабанить.
      Брест-Литовское шоссе Там коммуна, мастерские Всё то, о чём вскользь упомянула Инка, пронеслось сейчас в Стёпкиной голове. Может, согласиться пойти
      Ну как, Стёпка-Руслан?.. А как же свобода? Что ему, Стёпке, за радость без свободы? Запрут на целые дни, бабе заставят подчиняться. Все эти мысли проносились в Стёпкиной голове, когда он зимним днём шагал по улицам в кожаной куртке. Есть не хотелось, и е.му доставляло удовольствие, спокойно вместе с толпой двигаться по шумному, суетливому Крешатику, бродить, лениво засунув руки в карманы, по улице Ленина. Мешала только кацавейка, которую он нёс на руке.
      Когда сумерки окутали город, Стёпка пришёл на вокзал в логовище. Все были уже в сборе. Петька и шепелявый Ванька сдавали Мареке добычу. Марека — вор-рецидивист лет тридцати — стоял, широко расставив ноги в штиблетах. На лице его — скуластом, побитом оспой, — было написано презрение.
      — Это всё? — спросил он, подбрасывая в руке дамский гребешок и потёртое мужское портмоне. — Это всё, что вы добыли за целый день? Нечего сказать, поработали!
      — А как я вчера ящик лимонов принёс, это не считается, да? — захныкал Ванька. За последний месяц мальчик ещё больше осунулся. Глаза запали, голые коленки дрожали от холода.
      — Заткнись, сопливый! — Марека поднёс тяжёлый кулак к Ваньки-ному лицу, и тут взгляд его упал на Стёпку.
      — А-а — это вы, мистер?..
      Заметив кожанку на Стёпке, Марека свистнул:
      — Где взял?
      — Подарок! — ответил Стёпка и улыбнулся. Он стоял перед ватагой беспризорников, выставив вперёд ногу, гордо выпятив грудь. Восхищённый Ванька открыл рот, а Петька завистливо смотрел на товарища.
      Марека подошёл к Стёпке, прищурил маленькие красные глазки и щёлкнул языком.
      — Кто подарил?
      — Хорош человек! — ещё шире улыбнулся Стёпка и вспомнил лохматого рабфаковца Колю. Ничего, что отругал его Коля, ничего, что назвал «паразитом Советской власти». Поживём, увидим. Стёпка ещё покажет, какой он паразит!
      Марека достал из серебряного портсигара папиросу, закурил.
      — Сымай курточку, мальчик, — ласково проговорил он, дымя папироской.
      — Зачем? — удивился Стёпка и почувствовал, как у него тревожно ёкнуло сердце.
      — Посмотреть интересно Какая прочность, какая кожа Что-то она на клеёнку смахивает Да похоже, из клеёнки
      — Настоящая она, — обиженно воскликнул Стёпка.
      — Что ты говоришь? Дайка я гляну Ну, сымай сымай, крошка, — Марека швырнул папиросу, придавил её ногой и повернул Стёпку к себе. — Вот вот давай я поможу тебе снять
      И он сорвал с упиравшегося Стёпки куртку.
      — М-да — сказал он, разглядывая её со всех сторон. — Вполне приличная куртка. Её в ремонт отдать — будет вещь что надо. Сейчас примерим.
      Он надел поверх засаленного дамского жакета куртку. Кровь так и хлынула в лицо Стёпке.
      — Отдай! А то пожалеешь! — хриплым голосом крикнул он и, не помня себя, бросился на Мареку. — Отдай, гад! Отдай Мне комсомолец подарил её.
      Стёпка извивался в крепких лапах Мареки, а тот, оскалив зубы и грозно глядя на беспризорников, презрительно цедил:
      — Шкура! Продать братву хочешь?.. Ну ну чего брыкаешься? И нашто тебе эта куртка? Што ты понимаешь в хороших вещах, босяк?
      Марека с силой отшвырнул Стёпку,
      — На, бери свою спецодежду, — и он бросил ему кацавейку.
      Стёпка сел на платформу, обхватил руками голову. Тяжёлая обида
      клубком подкатила к горлу. Много было у него в жизни горьких, трудных минут. По неделям куска хлеба не видел, тифом болел, попрошайничал, однажды чуть ли не насмерть расшибся, не раз его били. Но такую жестокую обиду испытал он в первый раз. И в первый раз в жизни Стёпка заплакал. Не из-за кожанки, из-за другого, из-за того, что вместе с ней, с этой потёртой кожанкой, уходила из Стёпкиной жизни великая мечта о море. Он знал, что теперь больше не придёт в Николае?вский парк. Ведь Инка первым делом спросит:
      — Стёпка, а куда ты дел куртку?
      Не придёт он никогда и к ней домой, в её уютную комнату, где так много книг и висит в чёрной раме портрет красного командира. И не придётся ему сказать рабфаковцу Коле:
      — Ты меня назвал когда-то «паразитом Советской власти». А теперь я штурман дальнего плаванья. Но я не забыл твою куртку. Я пришёл тебе отплатить и могу тебя взять на свой корабль в дальний рейс. —
      и вспомнив, как Коля искал в сундуке кожанку, как ласково сказал ему: «Носи, браток, на здоровье!» — Стёпка скрипнул зубами и встал с панели.
      — Убью Мареку, — решил он.
      Он не остался ночевать в логовище, а всю ночь бродил по городу, а на другой день пошёл на Галицкий базар. У самого входа стояли ряды со снедью. Стёпка протиснулся к торговке, перед которой были разложены на блюде большие куски жареного гуся, и в то время, когда она отсчитывала кому-то сдачу, протянул руку к блюду.
      — Караул! — истошным голосом завопила торговка.
      Прибежал милиционер, крепко обхватил Стёпку за плечи и повёл с собой. Сзади бежала толстая торговка и осыпала мальчика сокрушительными проклятиями. Он шёл, опустив голову, глядя себе под ноги. От парусиновой туфли оторвалась подмётка, и он ступал босой ногой по снегу.
      Десять дней Стёпка просидел в ДОПРе, а на одиннадцатый, когда его повели в приёмник, удрал. Он пошёл на набережную и долго смотрел на замёрзший, скованный плотным слоем льда Днепр. Потом побродил по Владимирской горке. За то время, что он сидел в ДОПРе, он раздумал убивать Мареку. Единственное, чего Стёпка хотел, это никогда его больше не видеть. Никаких у него не было мыслей, никаких желаний, кроме одного, — раздобыть хоть кусок хлеба. Так и не достав хлеба, он пришёл вечером к палисаднику возле Андреевского собора и уселся на скамейке в беседке. Беседка прилепилась к низенькому забору, отгораживающему садик от двора. Всё, что там происходило, Стёпке было хорошо видно. Вот хлопнули двери дома, и выбежала девочка. Глаза у неё выпуклые, испуганные, на спине болтается худенька-я косица. Женщина, похожая на татарку, что-то кричит девочке вслед. Что именно — Стёпка не слышит.
      Ух, как свистит, как завывает ветер в верхушках голых деревьев! Стёпка подтыкает со всех сторон кацавейку, втягивает голову в лохмотья. Намокшие ноги горят от холода. В небе мерцают далёкие звёзды. Мальчик закрывает глаза и чувствует, как его укачивает мягкая морская волна. И снится Стёпке, что стоит он у штурвала большого белого корабля. Вокруг море — ласковое, голубое. И такие же глаза у высокой девушки, которая СТОИТ рядом со штурманом. Глядя вдаль, штурман говорит ей:
      — Я буду вас любить до гроба.
      Что девушка отвечает, Стёпка не слышит, потому что корабль всё качает и качает на упругих синих волнах.
     
     
      НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ
     
      Сквозь сон Стёпка услыхал чьи-то тихие голоса и шорох. Ко двору, огороженному низким забором, подкатил извозчик, и с пролётки сошли двое — высокая монашка и мужчина с большим чемоданом. Монашка постучала в двери домика. Ей открыли. Через несколько минут она вышла, держа в руках лопату.
      Стёпка лежал, боясь шелохнуться, напряжённо всматриваясь в темноту.
      «Что он собирается делать, этот усатый дядька?» — недоумевал Стёпка.
      Усатый выкопал глубокую яму, и вдвоём с монашкой они вытащили, из чемодана ящик с чем-то тяжёлы.м. Ночь была светлая, лунная. Стёпке бросилась в глаза надпись на ящике. «Осторожно, стекло», — про себя прочитал он.
      Если это стекло, то зачем его прятать в землю? И почему от ящика пахнет смазочным маслом?
      «Контры!» — пронеслось в голове у Стёпки.
      — Контры! — прошептал он и сжал кулаки.
      Усатый дядька закопал ящик, поставил сверху бочку, и они с монашкой вошли в дом. А Стёпка уже до утра не спал. Он лежал, прикрыв глаза, и напряжённо думал над тем, что делать, кому рассказать о ночном происшествии. А в том, что рассказать нужно — мальчик не сомневался.
      Наступило утро. Позванивая и громыхая, медленно ползли облепленные пассажирами трамваи. Торопились на работу служащие, бежали вприпрыжку школьники с сумками и ранцами за плечами. Начался трудовой, полный сутолоки и забот городской день. Стёпка встал, надвинул на уши кепху, засунул руки в карманы кацавейки и зашагал по Владимирской улице в сторону Николаевского парка. В усыпанном снегом парке было пусто и тихо. Мальчик сел на скамейку. Вот если бы сейчас появилась Инка, он бы ей всё рассказал, и ему стало бы легче. Плохо у Стёпки на душе, тоскливо и ненастно. От голода он так ослабел, что с трудом передвигался. Во рту было сухо, а в глазах мутилось. Он весь дрожал, как в ознобе. Пошатываясь, мальчик побрёл на Крещатик и стал возле булочной. Вид у него был такой жалкий, что люди, выходившие из булочной, протягивали ему хлеб, «жулики», а кто и пятак. К концу дня в кармане у Стёпки звенело немало мелочи. Тогда он отправился в пивную обедать. Выпил кружку кислого тёплого пива и закусил двумя пирожками с мясом. Подкрепившись, он почувствовал себя значительно лучше, а когда вышел из пивной, сумерки уже окутали город. Тускло мерцали жёлтые фонари. Стёпка деловито зашагал вверх по Кругло-Университетской и вскоре очутился у здания, на котором висела табличка с надписью: «Государственное Политическое Управление», Стёпка на миг нерешительно остановился. Затем, притянув к себе ручку тяжёлой дубовой двери, он вошёл в вестибюль.
      — Мне нужно пройти до самого главного товарища начальника, — суроро сказал он дежурному.
      Дежурный несколько минут молча разглядывал Стёпку.
      — Получите пропуск в комендатуре.
      — Есть получить пропуск. Есть пойти в комендатуру! — захотелось по-военному ответить Стёпке. Еш:ё он хотел отдать честь, но почему-то оробел и тихо вышел.
      Б комендатуре мальчик постоял в очереди к одно.му из окошек и, когда оттуда выглянул молодой круглолицый военный, Стёпка снова повторил:
      — Мне до самого главного товарища начальника.
      — До самого главного? — добродушно переспросил дежурный. — Разрешите узнать, по ка:<ому вопросу?
      Стёпка помолчал, нахмурив брови.
      — Я ему скажу.
      Дежурный позвонил по телефону.
      — Товарищ Дубовик? — негромко спросил он. — Тут к вам паренёк один добивается. Беспризорник. Что? Да вот не хочет говорить по какому вопросу.
      Стёпка огляделся по сторонам и шёпотом, чтоб не услыхали люди, стоящие в комендатуре, объяснил:
      — По вопросу контры.
      — Да. Хорошо, — сказал дежурный и положил трубку.
      — Через три часа придешь, парень, сейчас товарищ Дубовик занят.
      — Так я пойду пока погуляю. Досвиданьичко, — вежливо попрощался Стёпка.
      Подняв воротник, он быстро шёл по мягко освещенным улицам и размышлял о том, как доложит главному начальнику о ночном происшествии. И вдруг, словно кто-то подтолкнул его. Стёпка беспокойно оглянулся, чувствуя на себе чей-то тяжёлый взгляд. Сердце у него забилось: по правой стороне улицы шёл Марека. На нём была его, Стёпкина, кожаная куртка. Марека быстро шёл вперёд, не глядя на Стёпку. Мальчик замедлил шаг, втянул голову в плечи и мысленно стал себя успокаивать:
      «Не заметил он меня. Сейчас он уйдёт. Может, дойдёт до Лютеранской и спустится вниз. Не нужно только на него смотреть».
      Стёпка почувствовал, как, несмотря на хо.под, пицо, руки, всё тело его словно покрылись испариной. На углу он остановился и, не поворачивая головы, искоса посмотрел направо. Марека тоже остановился. Тогда Стёпка ускорил шаг. Он теперь почти бежал по скользким обледенелым тротуарам, наталкиваясь на прохожих и чувствуя всё время рядом с собой Мареку.
      «Только бы успеть Только бы успеть», — билась в голове его лихорадочная мысль.
      Он бежал всё быстрее, быстрее и, наконец, очутился в тёмном подъезде Инкиного дома.
      — Всё, — сказал он сам себе и перевёл дыхание.
      В ту же минуту в подъезд неслышно вошёл Марека.
      — Ну — хрипло проговорил он, — продал меня в ГПУ, стервец сейчас я тебя пришью
      И, выташ.ив из кармана кожанки кастет, он ударил Стёпку по голове.
     
     
      СТЁПКА-РУСЛАН НАШЁЛСЯ
     
      Отстранённый от должности редактора Лёня Царенко не мог успокоиться. Муки уязвлённого самолюбия терзали его душу. В ушах всё ещё звучал насмешливый голос Рэма:
      — Довольно демагогии, Царенко. Ты лучше скажи, сколько раз вышла стенгазета?
      «Дело не в количестве, а в качестве», — мысленно отвечал Рэму Лёня. Он считал, что статьи его были отличными, талантливыми. Несмотря на свой юный возраст, бывший редактор «Красного школьника» всегда ставил перед собой грандиозные задачи. Сначала он заболел эсперанроманией. Достал учебник-самоучитель по эсперанто и целые дни зубрил напамять отдельные слова и фразы. Он даже пытался с соседями и с родителями беседовать на этом языке, но из этого ничего не получилось.
      Потом он взялся за пьесу. Но она росла, как на дрожжах, и Лёня, испугавшись, что не справится, отложил её. В последнее время Лёня поставил перед собой грандиозную задачу искоренения мещанства в общешкольном масштабе. По его мнению, все грозные признаки мещанства были налицо. И он написал об этом пламенную статью, опустив её в фанерный ящик, висевший в вестибюле. Редколлегия сразу узнала автора статьи по стилю, хотя он и прикрылся новым псевдонимом «Зоркий глаз».
      Однажды после уроков новая редколлегия в пионерской комнате оформляла очередной номер «Красного школьника».
      — Послушайте, ребята, что пишет некто «Зоркий глаз», — сказала редактор Инка и начала вслух читать:
      «Страшная угроза обывательщины и мещанства нависла над девяносто пятой школой. Нужно немедленно организовать кружок по изучению материалистической философии, чгобы изгнать мещанский дух из наших рядов. Мне точно известно, что некоторые девочки сидят по два часа перед зеркалом и выкладывают чёлки »
      В словах этих заключа.пся ядовитый намёк на Липу, которая носила чёлку.
      «Пока я не называю имён, — продолжала читать Инка, — у некоторых девочек я заметил вышитые носовые платки, альбомы с сентиментальными стихами и бисерные сумочки. Пусть краска стыда покроет лица этих девочек».
      Краска стыда покрыла Инкино лицо. Это у неё был бисерный кошелёчек. Справившись со смущением, девочка дочитала:
      «Не ясно ли, что пионерки, которые носят на груди значок ЮП, а в кармане бисерный ридикюль, медленно скатываются в обывательскую тину?»
      Кончалась статья словами Маяковского:
      Опутали революцию
      Обывательщины нити.
      Страшнее Врангеля
      Обывательский быт!
      Скорее головы канарейкам
      сверните.
      Чтоб коммунизм
      канарейками не был
      побит!
      — Лёнька писал! — решительно сказал Толя, трудившийся над карикатурами.
      — «Ухо» стало «Зорким глазом». Узнаю его руку.
      Намёк на бисерный ридикюль несколько испортил настроение редактору. Впрочем, самое неприятное было впередп. Прочитав Лёнькину статью. Инка села за стол дописывать передовицу. Передовица посвящалась месячнику по борьбе с беспризорностью. И вот. когда она дописала последнюю фразу: «Каждый пионер обязан помочь хоть одному беспризорнику стать в ряды организованного пролетариата», подошёл художник Толя Фесенко и положи.л на стол две карикатуры. Одна карикатура изображала Вовку Черепка. Сквозь густую пелену дыма вырисовывался Вовка с огромной папиросой во рту. Через плечо у него висел мешочек с окурками. А внизу подписано: «Курильщнк-бычколов».
      — А вот экспонат J\b 2, дружеский шарж. — сдерживая смех, сказал Толя. Экспонатом номер два неожиданно оказалась, она, Инка. К обык-
      новенной пожарной каланче было пририсовано её лицо, оскорбительно похожее, с пуговицей вместо носа.
      Инка побледнела от обиды. Нос её предательски покраснел, и лицо стало таким жалким, что Толя сказал:
      — Ты, Инка, на меня не обижайся. Это не я придумал, мне Лёнька тему дал. Он на тебя злится Ты ведь сама понимаешь, за что.
      Инка помолчала, обдумывая своё положение.
      — Нет, — мужественно и гордо произнесла девочка, — пусть идёт этот шарж. Если мы его не поместим, нас обвинят в зажиме критики.
      — Да какая же тут критика Ты ведь не виновата, что ростом выше других девочек, — пробовал было возразить Толя.
      — Нет, дадим Всё равно дадим, — упрямо замотала головой Инка и закрыла глаза, на миг представив себе, как завтра соберётся у свежей газеты вся школа, и как все — от малыша-октябрёнка до ученика седьмой группы — будут потешаться над этим так называемым «дружеским» шаржем.
      — Соня! Посмотри! Как тебе нравится Лёнькино ослоумие? — убитым голосом сказала Инка. Но Соня ничего не ответила подруге. Склонившись над листком бумаги, она, всхлипывая, что-то писала. Инка подошла к ней и прочитала:
      «Через газету «Красный школьник» я публично отрекаюсь от своего отца, так как он был и остался нэпманом. Я прерываю с ним всякие отношения и даю пионерскую клятву, что пока он не изменит своей идеологии, я не буду с ним иметь ничего общего».
      — Наклей, — сказала Соня и протянула Инке статью.
      — Соня — растерянно пробормотала Инка, глядя на бледное лицо подруги. — И ты никогда не будешь с ним разговаривать?
      — Никогда, — тихо, но очень твёрдо ответила Соня и вдруг, положив голову на руки, заплакала: — Тётя Поля возьмёт меня к себе до окончания школы. Я буду ей помогать по хозяйству, а когда окончу школу, поступлю на завод. Буду токарем по металлу.
      — Молодец, Сонька! — ударил кулаком по столу Толя. — Молодец!
      Через час газета висела в вестибюле, на самом видном месте. Все
      трое несколько минут постояли, любуясь своей работой. Всё было в «Красном школьнике» — статьи о кооперативе и о живгазете, о шефстве над коммуной и о борьбе с мещанством, ребусы, загадки и весёлый почтовый ящик.
      Домой Инка возвращалась утомлённая, но довольная. Только воспоминание о так называемом дружеском шарже портило настроение.
      В подъезде её дома было, как всегда, темно. Инка вошла, собираясь одним духом взбежать на пятый этаж, как вдруг споткнулась. Кто-то лежал под батареей и тихо стонал. Инка обошла его и постучала в первую квартиру, в которой жила заведующая нарпитовской столовой тётя Маша.
      — Тётя Маша, — сказала Инка, — дайте спички. Под батареей кто-то лежит и стонет.
      — Что ты говоришь? — тётя Маша вышла на плош,адку. Человек, лежащий под батареей, продолжал стонать. Тётя Маша чиркнула спичкой о коробок, и маленький огонёк на миг осветил скорченную фигуру беспризорника. Его лицо, волосы, полосатая тельняшка — всё было в крови. Дрожащей рукой Инка зажгла ещё одну спичку. На площадке под батареей лежал Стёпка.
      — Бог ты мой несчастье какое Ранили паренька! — заволновалась тётя Маша.
      Инка присела на корточки, снова зажгла спичку и позвала:
      — Стёпка-Руслан!
      — Марека!.. Пошёл к чёрту, гад! — бредил Стёпка.
      — Боже мой! — спохватилась Инка. — Чего мы стоим? Доктор ведь не спит, наверное.
      В один миг она взбежала на третий этаж и несколько раз сильно постучала в двери.
      — Что такое? Пожар? Убийство? Землетрясение? — раздался сердитый голос.
      Доктор открыл двери и стал перед Инкой — маленький, толстенький, с журналом «Тридцать дней» под мышкой. Весь дом знал, что он страдает бессонницей и целые ночи напролёт пьёт чай и читает.
      — В чём дело?
      — Пожалуйста, пойдёмте вниз, Сергей Иванович Там человек ранен Мой знакомый, — Инка умоляюще посмотрела на доктора. Тот швырнул в сторону «Тридцать дней» и молча спустился вниз.
      Карманным фонариком он осветил Стёпку, стал возле него на одно колено и, подняв тельняшку, ощупал мальчика.
      — Саданул кто-то парня. Но рана неглубокая. Тащите его ко мне.
      Инка, тётя Маша и доктор, втроём, спотыкаясь, понесли Стёпку на
      третий этаж, в квартиру доктора. Когда внесли его в переднюю, Сергей Иванович хриплым, сердитым голосом закричал:
      — Этьвина, сюда!
      Из дверей боковой комнатки выбежала сестра доктора — Эльвина Ивановна. Редкие седоватые волосы её были закручены в папильотки, а широкие рукава серой фланелевой кофты делали её похожей на большую старую птицу.
      — Боже мой! Какой ужас! — вскричала Эльвина. — В кабинет его!
      В кабинете Стёпку положили на кушетку. Доктор снял с него тельняшку и, склонившись, коротко командовал:
      — Эльвина, воды! Бинт! йод!
      Эльвина скользящими шагами двигалась по комнате и, взмахивая крыльями-рукавами, ворчала:
      — Как будто нельзя было в больницу отправить! Как мне надоели эти фанаберии!
      — Эльвина, ножницы! — обрывал её доктор.
      — Сейчас! На прошлой неделе у меня беспризорники вытащили из головы гребешок!..
      — Эльвина! Включи настольную лампу.
      — Сейчас, минутку! А паркет как закапали!
      — Я приду к вам завтра и почищу паркет, — проговорила тётя Маша и сняла с настольной лампы абажур, чтобы доктору было виднее.
      — А ты лей воду из кружки Сюда, — сказал Инке Сергей Иванович и показал на тёмную ранку на шее.
      Когда Стёпку умыли и перебинтовали, доктор укрыл его своим старым пледом и строго сказал Инке:
      — А в дальнейшем я попрошу в таких случаях вызывать к своим знакомым скорую помощь.
      — Вот именно, — подхватила Эльвина. — Вот именно! Доктору хоть ночью нужен покой. И вообще здесь не лазарет, учтите это.
      — Хорошо, учту, — Инка посмотрела на Стёпку. Голова его была забинтована. Сквозь белые бинты проступали алые пятна. Он дышал прерывисто и трудно. Одна рука бессильно свисала из-под клетчатого докторского пледа.
      — Сергей Иванович, — торопливо заговооила Инка. — Лавайте перенесём Стёпку к нам. Может быть, ему придётся полежать несколько дней Ему у меня будет лучше
      — Чего там лучше? — нахмурился доктор. — Пусть здесь лежит.
      — Конечно, пусть здесь полежит, — подхватила Эльвина.
      — Вы же сами сказали, что здесь не лазарет. Нет Нет — заволновалась, покраснела, замахала руками Инка. — Только к нам Я очень прошу вас.
      — Что ж Если ты так настаиваешь, — почесал за ухом доктор. — Эльвина, тащи сюда носилки!
      Стёпку положили на носилки, и теперь уже все вчетвером понесли его к Инке.
      Ксения Леонидовна и тётя Мотя были на работе. Двери открыл Коля. Увидев процессию с носилками, он испуганно отступил:
      — Что случилось? Да это же наш приятель дорогой Эх шкет, где это тебя так угораздило?
      — Колечка! Потом я тебе всё, всё расскажу, — горячо зашептала Инка.
      Через час Стёпка лежал на Инкиной кровати и, прикрыв глаза, тихо стонал.
     
     
      ДИМКА-ДИПЛОМАТ
     
      Два дня Стёпка был в беспамятстве. Он лежал с закрытыми глазами, и его ноги, руки словно были налиты свинцом. Иногда на тело тяжело наваливалась горячая волна и душила за горло. Тогда Стёпка метался на постели, всё хотел сорвать с головы повязку и проклинал Мареку:
      — Подожди! Я тебе припомню
      Расцвеченные блатным жаргоном проклятья перемешивались со стонами и слезами. Иногда он открывал глаза и видел участливо склонённое над собой лицо девочки, портрет красного командира на стене, рояль в углу. Молодая женщина играла. Нежные печальные звуки лились из-под её тонких пальцев.
      — Где я? — спрашивал Стёпка и, закрыв глаза, снова впадал в странный бред.
      — Товарищ красный командир, монашка — контра. Полундра! Аврал
      Стёпка не знал, что у постели его попеременно дежурили Инка, Соня и Липа; тётя Мотя готовила для него кисели и морсы; а доктор Сергей Иванович приходил два раза в день, выслушивал его, щупал пульс и весело говорил:
      — Отличный организм. Даже удивительно Столько перенести! Через денёк-другой будет здоров.
      Так вышло, как сказал Сергей Иванович. Прошёл денёк-другой, и Стёпка почувствовал себя здоровым. Однажды он открыл глаза, приподнялся с подушек и удивлённо обвёл взглядом комнату. На диване сидели мальчики — один в очках, долговязый и патлатый, другой маленький, худощавый, с узкими монгольскими глазами, третий — румяный и круглолицый. А на стульчике у рояля сидела Инка. Стёпка остановил взгляд на девочке, и густой кирпичный румянец обжёг его лицо. Медленно припоминал мальчик всё, что произошло с ним. Скамейка на Владимирской, усатый и монашка, встреча с Марекой
      Почему он здесь?
      — Стёпка Руслан — ласково сказала Инка. — Здравствуй!
      — Ну, как ты себя чувствуешь, прилично? — Вася Янченко дружелюбно смотрел на Стёпку. — Меня тоже когда-то трахнули кастетом по башке. Сотрясение мозгов было. А потом прошло, отлежался.
      Димка тотчас поддержал Васю:
      — Если только всередине трещина — это ерунда. Она быстро срастётся. Ты как чувствуешь, мозги на месте?
      Стёпка тряхнул головой;
      — Да, вроде на месте.
      — Сахар нужно, — Димка вынул из кармана пачку рафинада со штампом «Киевский сорабкоп». — Бери. Питайся.
      — Стёпка! А как же ты очутился в моём парадном? — начала Инка и вдруг, встретившись взглядом со Стёпкой, осеклась, потому что поняла свою бестактность. Ведь он к ней за помощью шёл и здесь его настиг Марека. Разве это не ясно?
      — Да ладно. Инка, чего ты пристала к нему?
      Димка сел на стул у кровати и, приблизившись к Стёпке, заговорил:
      — Слушай, ты не бойся этого чёртового Мареки. Ничего он тебе не сделает, если мы все за тебя встанем. Наш вожатый Рэм и руководитель живгазеты Сима — на «Ленкузнице» работают. Знаешь, какой у них авторитет?
      Нет, не зря именно его, Димку, выбрали председателем совета отряда.
      — Да житуха у тебя, конечно, паскудная, — продолжал Димка. — И ничего у тебя хорошего нет. Вечно ты хочешь жрать. А если что когда , и стянешь, то дрожишь, как бы тебя не сцапали. Я это понимаю, сам был таким
      Димка задумался, будто что-то припоминая, и положил руку на крепкое плечо Стёпки:
      — Раз мы сидели в карты резались. А наш главный Ну вроде, как ваш Марека, давай подтасовывать. Я это заметил и говорю ему: «Слушай, положь валета!» А он мне, понимаешь, в морду раз, другой, так я весь кровью залился.
      Глаза у Димки от ярости стали ещё уже. А Инка, Вася и Лёня во время Димкиного рассказа старались не смотреть друг на друга. Врал председатель совета отряда красочно и вдохновенно. Никогда он не был беспризорником, не резался ни в какие карты и не дрался. Рос он в спокойной и доброй семье, нежно опекаемый родителями. Отец и мать его преподавали природоведение в трудшколе.
      — И я, понимаешь, не мог этого простить — В голосе Димки послышалось такое искреннее негодование, что не только Стёпка, но и Вася и Инка посочувствовали ему.
      — Я бросился с кулаками на того гада, — продолжал он, — вцепился ему зубами в руку, так что он завыл. А потом сам себе сказал: «Хватит с меня такой жизни».
      — И мне шляться надоело, — хмуро проговорил Стёпка. За время болезни он очень изменился, стал непохожим на прежнего Стёпку. Лицо белое, как у девочки, руки чисто вымыты, а глаза — грустные-грустные.
      — Стёпка! — снова вмешалась Инка. — Если ты захочешь — тебя возьмут в детдом Там хорошо.
      Стёпка исподлобья взглянул на Инку, натянул плед до подбородка и молча уставился в потолок.
      7 Никогда не угаснет
      — Там мастерские есть — столярная, слесарная и токарная, — подал голос Вася, — сможешь себе специальность выбрать
      Но Димка не дал ему закончить. Он привык, чтобы слушали только его и, заслонив Васю, стал перед Стёпкой и заговорил:
      — Ты думаешь, Степан, мы хотим тебя в ясли пристроить? Ты что думаешь, на тебя слюнявчик наденут, кашей манной будут кормить и три раза в день нотации читать? Ничего подобного. При детдоме есть мастерская. Кроме того, там коммуна. И всё решают сами коммунары. Ну, конечно, и с Марусей Коваленко советуются.
      — А кто такая Маруся Коваленко? — не меняя позы, всё так же глядя в потолок, спросил Стёпка.
      — Маруся Коваленко — коммунистка! Она — настоящая, она — ничего не боится! — выпалила Инка.
      — Браунинг у неё есть наградной, — поче.му-то шёпотом добавил Димка. — Понятно?
      — Ну, так согласен идти в детдом? Говори: да или нет? — настаивал Димка.
      — Да, — отвернувшись к стене, ответил Стёпка.
      В комнату вошёл Коля. Присел к Стёпке на кровать.
      — Здравствуй, герой!
      — Здравствуй, — ответил Стёпка. И вдруг вспомнил главное, то самое главное, ради чего он пришёл к Инке. Красные пятна проступили на его побледневшем лице, лоб вспотел.
      — Пусть будет тихо. Не перебивайте меня, я расскажу самое главное, — строго проговорил Стёпка.
      В начале рассказа все сидели молча, с напряжённым вниманием прислушиваясь к каждому его слову. Инка первая перебила Стёпку.
      — Какая из себя эта монашка? — вскочила Инка. — Высокая, глаза острые, на лбу шрам?
      — Высокая, да — подтвердил Стёпка. — А шрама я не приметил.
      — Это та же" самая, та же самая, — взволнованно повторила Инка.
      — Не перебивай — остановил её Коля.
      Стёпка продолжал рассказывать, а когда он закончил, Коля тихо свистнул:
      — Так как ты говоришь, парень? От ящиков пахло смазочным маслом, ты не ошибаешься?
      — Не-е, не ошибаюсь, — покачал головой Стёпка. — Точно, пахло смазочным маслом.
      — Значит, оружие там было — задумчиво проговорил Коля, — дело ясное. Нужно идти в ГПУ, рассказать всё, что ты видел.
     
     
      ДОКЛАД БАБУШКИ НАСТИ
     
      Была большая переменка. Вовка Черепок ходил на руках и кукарекал, Вася Янченко выстукивал на парте марши, Соня и Липа играли в крестики и нолики. Вдруг двери открылись. Постукивая палкой и лукаво поглядывая на детей, вошла в класс старушка.
      — Кто здесь самый главный начальник?
      — Ку-ка-ре-ку! — обрадовался Черепок. — Я самый глаБ.:ый.
      — Не похож, не похож ты на главного.
      Инка и Липа вскочили с парты, по-цлетели к старушке, услужливо предлагая:
      — Может, вам нужен заведующий? На первом этаже его кабинет, мы вас проводим
      Бабушка развязала клетчатый платок, ей стало жарко.
      — Мне нужен председатель Пионерский председатель.
      — Вот наш вождь! — высокопарно проговорил Черепок, указывая на Димку.
      Старушка расстегнула пальто, под ним оказалась такая же, как и платок, клетчатая фланелевая кофта.
      — Так вот какое дело, сынок, — весело проговорила старушка. — Бери свою трубу и созывай сбор. Я тут доклад сделаю.
      — Во-первых, садитесь, пожалуйста, — поднял правую бровь Димка. — А во-вторых, я должен знать, о чём доклад и кто вы такая, бабуся, будете?
      Старушка уселась на первую парту.
      — Кто я? Советская, а то кто же?..
      Она вынула из кармана кофты конверт, из конверта небольшой листок бумаги, исписанный крупными буквами и, неожиданно всхлипнув, начала медленно, по складам читать:
      «До-ро-га.я, ми-лая бабушка! Пишет вам ваш внук, Николай Васильевич, боец Красной Армии, и передаёт вам привет. Я здоров, жпв, чего и вам желаю на сто лет с гаком, а чтоб гак был ещё сто лет. Я учусь военному делу, чтоб так защищать Родину, как мой отец, погибший герой за неё »
      Старушка вздохнула, вытерла слёзы, побежавшие по её добрым ласковым морщинкам.
      «Передайте той девочке, которая научила вас грамоте, красноармейское спасибо от нашей роты, где командир товарищ Ёршик. Жму крепко руку. С красноармейски.м приветом ваш внук».
      Бабушка спрятала письмо.
      — Вот я и пришла. Не хотела она мне говорить, где учится. Да я сама узнала, я хитрая А как она меня учила, если бы вы только знали!
      Г 99
      Поздно вечером прибежит, сядет возле меня, ручку свою на мою руку положит и водит так. Терпеливая девочка, славная
      — Вы, наверное, ошиблись, бабуся. Это девочка не из нашей группы, — вежливо произнёс Димка.
      — Ты что думаешь, если я старая, так уж из ума выжила? — старушка сердито посмотрела на Димку. — У меня сын красноармеец был и внук красный армеец. Девяносто пятая школа — эта?
      — Эта, — кивнул головой Димка.
      — 6-ая группа — эта?
      — Эта.
      — Ну вот. видишь Где же моя девочка?
      — Кто она такая? — нетерпеливо закричали дети. — Как её фамилия?
      — Вера. Верочка Рябчук.
      Если бы раздвинулись половицы и бабушка внезапно провалилась, если бы вдруг прямо в класс прискакал на лошади её внук, — дети не были бы так ошеломлены.
      Вера Рябчук, не пионерка, «отсталый элемент», — получила благодарность от целой роты красноармейцев! Таким успехом не мог похвалиться ни один активист. Очень долго длилось молчание.
      — Веры нет. Вероятно, Вера заболела, она часто болеет, — проговорил, наконец, Димка.
      — Навестить, значит, нужно.
      — Навестим обязательно!
      — И благодарность чтоб ей объявили перед всем пионерским собранием.
      «Бабушка, она не не пионерка», — хотела сказать Катя Динь-Динь Но Черепок закрыл ей рот рукой и правильно сделал. Пусть бабушка, у которой сын был красноармейцем и внук красноармеец, пусть не знает она, что Вера Рябчук не пионерка!
      А старушка уже поднялась с места. Соня помогла ей завязать платок, а Инка и Липа надели на неё пальто. Чуть ли не всей группой вышли её провожать в коридор.
      — Смотрите же, чтоб девочке благодарность дали, — сказала на прощанье бабушка.
      На следующем уроке была химия, но никому, конечно, не шли в голову формулы. После уроков стихийно возникло собрание. Дети долго и взволнованно говорили о Вере. Что делать? Сейчас бежать к ней? А когда объявить ей благодарность? А может быть, лучше всего поместить письмо роты в «Красном школьнике»? В конце концов решили прежде всего посоветоваться с Симой и Pimom.
      Прямо из школы «святая троица» побежала к Симе. Девочки знали, что она сегодня на вечерней смене. Ни мамы Симиной, ни бабушки, ни
      сестричек дома не было. У Симы сидел Рэм. Даже забыв поздороваться, девочки влетели в комнату и одновременно затараторили. И все о разном. Соня о том, как плакала старушка, читая письмо от внука; Инка начала с воспоминаний о первом визите к Вере и о её маме — собеседнице бога; а Липа всё время перебивала падруг и сердилась:
      — Вы не так рассказываете. Я расскажу короче.
      — Всё? — улыбаясь, спросила Сима, когда девочки закончили свой сбивчивый рассказ. — Молодец бабушка Настя, что пришла к вам, вот молодец!
      — Откуда ты знаешь, как зовут эту бабушку?
      Инка, Липа и Соня удивлённо смотрели на Симу.
      — Я ещё многое знаю. Вчера у меня была Вера.
      — Вера была у тебя?
      На лицах девочек было написано такое жгучее любопытство и нетерпение, что Сима не стала их мучить ожидание.м.
      — Раздевайтесь, садитесь. Я вам всё расскажу.
      Сима не зажгла света, так было уютнее. В неясных сумерках пред-.меты постепенно теряли свои грани. Девочки уселись на кушетке. Обнявшись и неровно дыша, они слушали рассказ о Вере Рябчук.
      Родители девочки умерли в двадцать втором году от голода. Она осталась у бабушки. Жили они в селе. Трудно, голодно жили. Варили горький бурьян курай и этим питались. Несмотря на голод, Вера училась, дошла до пятой группы.
      Два года назад приехала в село к своей родственнице некая Марфа. Она искала девочку в прислуги. Ей порекомендовали Веру. Взяв девочку за подбородок, Марфа сказала:
      — В городе будешь жить. Платье тебе справлю
      — А учиться? — спросила Вера.
      Марфа пообещала, что Вера будет учиться в школе.
      — Только никто не должен знать, что ты прислуга. Говори всем про меня — «это моя родная мама».
      В тот же день Марфа повезла девочку в Киев, определила в школу. Тогда-то она и справила ей знаменитое чёрное платье из старой подкладки и подарила чёрный платок.
      — Если узнаю, что с антихристами-пионерами связалась, — Марфа в упор посмотрела на девочку раскосыми глазами, — на улицу выгоню. Беспризорной будешь.
      Скованная этой угрозой, жила Вера. Она боялась даже поднять глаза на товарищей. Как часто хотелось ей взят!; за руки весёлую хохотушку Липу и пробежаться с ней по коридору. Не раз хотелось поговорить с Инной Ивицкой — доброй и вдумчивой девочкой. Но чем больше Веру тянуло к детям, тем больше отдалялась она от них, принимая гордый и высокомерный вид.
      «Не знайся с антихристами-пионерами. Выгоню на улицу — беспризорной станешь!» — всё звучал в её ушах голос Марфы.
      Вера варила еду для свиней, мыла полы, стирала, приносила продукты. А готовили в доме много, потому что почти каждый день являлись гости. Приходил худой бритый человек с усами, высокая монашка Екатерина. Стол трещал от закусок и водки. Гости и хозяйка много пили и, охмелев, расхваливали монашку Екатерину Какая она ловкая и умная Как хитро за.муровала в саду святой лавры ведро с драгоценностя.ми. Не раз вспоминался сундук, тоже приобретённый благодаря необыкновенным талантам матушки Екатерины.
      «Бритый-усатый» — как про себя прозвала Вера дядьку с усами — много раз посылал девочку за водкой и сельтерской водой. Обняв женщин, он пел противны.м пьяным гoлoco.vI.
      Поздно вечером, когда Марфа ложилась спать, девочка убирала со стола, мыла горы жирной посуды, а потом садилась за крохотным столом в чуланчике учить уроки. В пять часов утра её будила Марфа.
      — Вставай, лодырька! — кричала она. — Иди вари свиньям есть.
      С тяжёлой головой вставала Вера. Впрочем, выпадали иногда в жизни девочки и светлые денёчки. Это бывало тогда, когда Марфа с Екатериной уезжали. Вера ходила к соседям стирать, мыть полы. Её кормили, давали деньги. И вот наступал самый радостный момент её жизни. Зажав в руке день)-и, Вера ходила по писчебумажным магазинам Киева. Долго, специально долго, чтобы продлить удовольствие, простаивала она перед стойкой.
      — Дайте мне пять тетрадей в клетку. Только с глянцевитой бумагой и с поля.лш, — гордо говорила девочка. — А теперь покажите картинки!
      Перед ней ставили картонную коробку, и Вера выбирала картинки, предвкушая, как придёт домой, разложит на столе тетради, прикрепит к ним шёлковые ленточки. Однажды Вера возвращалась из магазина с по-купка.ми. На скамеечке у соседнего дома сидела старушка в клетчатом платке. Она смотрела на девочку добрыми, ласкоными глазами.
      — Тетрадочки купила Ой и хорошие тетрадеП<и! — заговорила старушка.
      — У меня ещё и картинки есть, — сказала Вера и, присев рядом со старушкой, стала ей показывать свои розочки и фна-лки. — Правда, красивые, бабушка?
      — Красиво-красиво, внученька
      Старгушка достала из кармана письмо.
      — Прочитай мне, голубка. От внука это письмо. Неграмотная я.
      Вера стала читать и, следя за выражениемлица старушки, поняла,
      что письмо это ей уже не раз читали. Просто старушке приятно было ещё раз услыхать нежные обращения.
      Неожиданно для самой себя, Вера сказала:
      — Знаете что, бабуся? Давайте я вашу неграмотность ликвидирую.
      Девочка сама ещё не знала, когда и как сумеет это делать, но, сказав, решила: умрёт, а цели своей добьётся.
      Теперь жизнь её наполнилась новым смыслом. Каждое утро Вера просыпалась с мыслью: «Что это такое хорошее вчера случилось?»
      «Бабушка Настя знает уже восемь букв!» — вспоминала она.
      Так шли дни за днями. Однажды Екатерина подозвала к себе Веру и дала ей пачку напечатанных на машинке листовок. Вера прочитала: «Фламандская цепь счастья!» Текст показался ей хоть и туманным, но возвышенным. Она согласилась распространить его в школе.
      В последнее время Марфа и Екатерина стали уезжать всё чаще. И вот, однажды вечером, пришла Вере в голову неожиданная мысль: посмотреть — что в пузатом сундуке, который стоит в углу маленькой комнаты, за ситцевой занавеской.
      На сундуке, покрытом вылинялой бархатной скатертью, стояла швейная машина. Сундук был закрыт на замок, а ключик от него (Вера как-то подглядела) лежал в верхнем ящике комода в маленькой коробочке, обитой атласом. И хотя Вера от природы не была любопытна, но ей давно хотелось узнать, что лежит в сундуке. Уж очень часто слово это встречалось в разговорах Марфы и Екатерины. Девочка выдвинула верхний ящик комода, достала ключик. После этого сняла тяжёлую швейную машину и открыла сундук. То, что она увидела, заставило её громко вскрикнуть и зажмурить глаза. Сундук был доверху наполнен церковными вещами: чаши, кресты, митры — и всё из чистого золота! Вера долго стояла перед раскрытым сундуком, прижав ладони к вискам.
      «Краденное Краденное из музея», — билась в голове девочки назойливая мысль. И вспомнилось Вере многое Вспомнилось, как в прошлом году ночью подъехала к дому подвода. Екатерина и Марфа выносили кули и мешки, клали их на подводу.
      — Трогай в Китаевский монастырь, — сказала Екатерина возчику.
      Вера продолжала стоять у раскрытого сундука и не слыхала, как
      вошла Марфа, а за ней, неслышно ступая, и Екатерина.
      — Ты что делаешь, мерзавка! — завопила Марфа и бросилась на Веру. Схватив девочку за волосы, она ударила её кулаком в лицо и с силой "швырнула на пол. Потом вместе с Екатериной они бросились к сундуку — проверить, всё ли на месте.
      Вера вскочила и выбежала из дому. Она бежала по улицам, не обращая внимания на любопытные взгляды прохожих, не чувствуя, как падают хлопья снега на непокрытую голову.
      — Ведьмы воровки, — вслух бормотала она.
      Обида, накопившаяся в душе девочки за всё это время, прорвалась и наполнила её злобой.
      — Пойду пожалуюсь, всё расскажу.
      Вера вспомнила о Симе. Ведь она бывала с ней всегда так ласкова!
      На заводе «Ленкузница» девочке сообщили Симин адрес.
      И вот вчера она прибежала к Симе — простоволосая, запыхавшаяся и бледная. Сима в тот же день устроила Веру к своей подруге-рабфаковке.
      Вечером «святая троица» возвращалась домой. Но девочки не болтали, не размахивали портфелями. И Липа не смеялась, как обычно.
      — Знаете что, девочки? — предложила Инка. — Давайте примем Веру в свою тройку. Пусть у нас теперь будет «святая четвёрка».
     
     
      НАЧИНАЕТСЯ НОВАЯ ЖИЗНЬ
     
      Ясным зимним днём Стёпка шёл по Красноармейскод улиде, одетый во всё новое. Точнее говоря, во всё целое, потому что нельзя было назвать новыми ни брюки, которые Коля носил лет пять, ни ватник Рэма, ни ушанку Димы. Не новыми, но целыми были ботинки, подаренные отцом Васи Янченко. От морозного чистого воздуха у Стёпки кружилась голова, он ещё не совсем пришёл в себя после болезни. Со Стёпкой были его друзья — Инка, Дима, Вера и Рэм. Все вместе направлялись в ГПУ, к оперативному уполномоченному товарищу Дубовику. Собственно, рассказывать должны были Вера и Стёпка. Рэм возглавлял группу как старший вожатый. Димка считал, что обязан присутствовать во время беседы, так как он председатель совета отряда. Что касается Инки, то она тоже считала себя активной участницей этой истории, хотя могла рассказать только о том, как монашка отказалась пожертвовать в пользу беспризорных.
      У двери кабинета Л"" 8, на которой висела табличка с фамилией «т. Дубовик», Рэм снял шапку, пригладил вихры и постучал.
      — Разрешите войти?
      — Входите, товарищи! — ответил чей-то густой и как будто знакомый Инке голос. — Входите, пожалуйста.
      У стола стоял человек в военной гимнастёрке со шпалой на воротнике. Он улыбался ясной, хорошей улыбкой, а глаза смотрели строго, внимательно.
      — Ой! — вскрикнула Инка и зажала рот рукой. Это был тот самый парень, который приходил тогда к «собеседнице бога» Марфе.
      Почему он очутился сейчас здесь? Или же, наоборот, зачем оперуполномоченный был тогда у Марфы?
      — Ну, рассказывайте, ребята, с чем пришли.
      Оперуполномоченный выслушал сначала Веру, потом Стёпку.
      — Так ты говоришь, Степан, от ящиков пахло смазочным маслом? — спросил он, лукаво улыбаясь.
      — Точно, — подтвердил Стёпка, — у меня нюх хороший.
      — Да, нюх у тебя, парень, хороший, ты не ошибся. В ящике было оружие. «Усатый» получил его из Проскурова.
      — От кого? — раскрыл глаза Стёпка.
      — От другого «усатого», — рассмеялся товарищ Дубовик.
      «Эге-ге, — разочарованно подумал Стёпка. — Он и без меня всё знает».
      Товарищ Дубовик вынул из ящика стола фотографию и положил её перед Верой. На фотографии рядом с императором Николаем Романовым сидела матушка Екатерина.
      — Она? — улыбаясь, спросил оперуполномоченный.
      — Она, — удивлённо подтвердила Вера.
      — Ловкая тётенька, твоя знакомая — матушка Екатерина, — сказал товарищ Дубовик: — -За родную сестру императора Николая выдавала себя. Вместе с подружкой Марс}юй ходили они по сёлам, продукты на генеральских вдов и офицерских сирот собирали. И всё это отправляли в Китаевский монастырь. А несознате,льный элемент потворствовал ей. Заговор они за.мышляли против Советской власти, оружие собирали, зловредной агитацией занимались.
      — Где они сейчас? — нетерпеливо спросила Вера.
      — Спета их песенка.
      Товарищ Дубовик остановил взгляд на Стёпке.
      — А ты, парень, что собираешься делать?
      — В детдом он пойдёт, — ответила за Стёпку Инка. — Сегодня же.
      — Это правильно.
      Оперуполномоченный встал и попрощался с каждым из детей за руку:
      — Спасибо вам, ребята, за бдительность, за то. что вы доставили нам ценные сведения.
      В тот же день Стёпка в сопровождении членов совета отряда отправился в детдом. Заведующая детдомом Маруся Коваленко сидела в своём кабинете. Димка положил на её стол заявление и, кашлянув в кулак, сказал:
      — Прочитайте, пожалуйста, товарищ Маруся.
      Товарищ Маруся взяла листок и вполголоса прочитала:
      «Мы, пионеры 6-й группы 95-й школы, просим принять в детдом имени III Интернационала беспризорника Степана Голубенко и просим сделать из него честного гражданина нашей Советской республики».
      — Это ты Степан Голубенке? — спросила Маруся.
      — Я.
      — Ну, здравствуй, садись.
      Стёпка стоял, переминаясь с ноги на ногу.
      — Я тебе предлагаю, — продолжала Маруся, — раньше всего осмотри наше «королевство». Если не понравится, скажешь. Неволить не будем.
      — Ему понравится! — вырвалось у Инки.
      — Если не понравится, — повторила Маруся, — не скрывай, отпущу на все четыре стороны. Но если уж решишь остаться — тогда навсегда. Ясно?
      — Ясно. — Стёпка поднял голову, и взгляд его встретился со спокойным, немного суровым взглядом Маруси.
      В тот же день, в сопровождении Фили, председателя совета детдома, Стёпка осмотрел «королевство». Он обошёл дом, сад, заглянул в кузню, постоял перед библиотекой-читальней, на которой висела табличка: «Входить без пальто и шапки, с чисто вымытыми руками». В сапожной мастерской, заваленной обрезками кожи и грудой моделей, сидели, склонившись над колодками, коммунары.
      — Буду работать в столярной, — решил Стёпка.
      В тот же день, согласно обычаю, он прошёл совет. Стёпка стоял перед членами совета, заложив руки за спину, и коротко, отрывисто отвечал на вопросы. Мальчик прекрасно знал, что все они — плечистый, насмешливый Филька, Вася, Петух, Костя прошли ту же школу жизни, что и он: ездили на буферах, бродяжили по стране, сидели в милиции. Но это было в прошлом. Сейчас отделяла их от Стёпки новая, сознательная жизнь.
      — Выкладывай всё начистоту! — сказал Филя.
      Стёпка пожал плечами. Он не знал, что именно нужно выкладывать.
      — Кто ты? — не спуская с него пытливого взгляда, спрашивал Филя. — Глот?
      Стёпка покачал головой.
      — Шармач?
      — Не-е Я — сявка, — скромно признался мальчик.
      — Ещё говори, — продолжал Филя, — что у тебя требуется искоренить?
      Стёпка задумался. Никогда ещё такие сложные психологические вопросы перед ним не возникали. Никогда он не думал над тем, что должен искоренить.
      — Ну, говори, — нетерпеливо повторил Филя.
      — В карты играешь?
      — Не-е.
      — Пьёшь?
      — Не
      — Ангел, — рассмеялся, сверкнув золотым зубом. Костя, — Может быть, ты и не куришь?
      Стёпка утвердительно кивнул головой.
      — Курю.
      — Избавляйся. И насчёт ругани, тоже того Избавляйся. У нас запрещается, понял?
      На этом, собственно, можно было закончить приём. Но председатель задал педагогический вопрос, вопрос в упор.
      — Цель твоей жизни?
      «Цель твоей жизни?» — повторил в мыслях три этих коротких слова Стёпка. Какая же цель твоей жизни, бывший «сявка», мелкий воришка и бродяга? Думал ли ты когда-нибудь над этим вопросом? Верил ли в то, что в новой жизни и у тебя будет достойное место? Верил, думал
      — Цель жизни — тихо проговорил Стёпка и улыбнулся, — море!
      — Капитаном хошь быть? — заинтересовался Костя.
      — Не-е, штурманом Штурманом дальнего плавания.
      — Есть предложение в детдом принять, взять на выдержку, — объявил Филя. — Голосую: кто за?
      Пять рук поднялось вверх.
      Так детдом имени III Интернационала пополнился ещё одним воспитанником.
     
     
      ЗЕЛЕНЫЙ ШУМ, ВЕСЕННИЙ ШУМ
     
      Зима взмахнула белыми крыльями и улетела. И как-то незаметно наступила весна. Небо больше не хмурилось, а плыло над городом — тёплое и голубое. И деревья уже не зябли, не горбились, а распрямились и выставили первые листочки, пускай ещё крохотные, но зелёные-зелёные. Даже улицы стали словно бы светлее и просторнее. Очевидно, потому что люди не держали над головами зонтики, а шли не торопясь, спокойно, радуясь весне и солнцу. Звонко бежали говорливые ручья, а под стенами домов, на нагретых солнцем панелях, были начерчены «классы». Девочки, вспотевшие от волнения, играли в «классы» и громко ссорились. Инке очень хотелось попрыгать с биткой по ровным, расчерченным квадратам, потом пройтись по ним с закрытыми глазами, не наступая на линии и, наконец, отдохнуть в «/раю».
      Но ученицы шестой группы в «классы» уже не играли. У них были другие интересы. Во-первых, они увлекались «зелёным». Это была нехитрая, довольно примитивная игра, заключавшаяся в том, что играющие имели право в самое неожиданное время требовать друг у друга зелёное. Если при тебе не оказалось чего-нибудь зечёного — листика, ветки, прутика, цветочка — горе тебе, ты проиграл! Некоторые девочки иногда при-
      творялись рассеянными и нарочно проигрывали мальчишкам. Интересно было — что потребует мальчик.
      Так, например, Черепок потребовал от Кати, чтобы она купила ему два наполеона, положила их на блюдце и поставила перед ним на парту. Катя обиделась и сказала, что раз она проиграла, то так и быть — пирожные купит. Но она ведь не лакей, а Черепок не тургеневская барыня, чтоб подносить ему пирожные на блюдце.
      Но не только «зелёное» занимало учеников шестой группы. С наступлением весны всех — от первой до последней парты — охватило повальное влюбление. Не быть влюблённым считалось признаком плохого тона. После длительных колебаний в ряды влюблённых вступил суровый и принципиальный вождь пионерской массы, сам председатель совета отряда Димка. Его примеру последовал «тишайший» Юра Павлик и житель «камчатки» Вовка Черепок. Правда, последний проявил в этом деле свойственное ему легкомыслие. Под прикрытием голландской печки он строчил на уроках записочки всем девочкам. Липа, Инка, Соня, Катя, Вера получили пламенные, лаконичные и совершенно одинаковые признания: «Я тебя люблю. Срочно телеграфируй, любишь ли ты кого-нибудь». Эти записки стали предметом обсуждения.
      — Я его выведу на чистую воду! — негодовала Соня. — Я йокажу.
      И доказала: все пять записок писались под копирку! Черепок и не думал отказываться от предъявленного ему обвинения. Он прямо заявил, что хотел сориентироваться в обстановке и выяснить, у какой из девочек он может рассчитывать на взаимность.
      Дима написал большое письмо Соне. В нём председатель совета высказал Свою точку зрения на любовь и требовал, чтобы Соня написала, как она относится к этому вопросу.
      «Твоя дорогая подружка Инна, — писал Димка, — защищала на литературном суде Земфиру. Неужели и ты стоишь на её точке зрения? Мне это очень важно знать. Немедленно сообщи свое мнение». Димка озадачил Соню. На уроках она сидела, напряжённо наморщив лоб, сдвинув тонкие брови, и сочиняла ответ.
      Катя Динь-Динь тоже была озадачена. Она получила коротенькую записочку от Юры Павлика. Записка звучала загадочно, в ней было только три слова: «У тебя глаза».
      Дело в том, что аккуратный и педантичный Юра, у которого в диктовках никогда не было ошибок, вдруг проявил рассеянность. От волнения он пропустил слово «красивые». На переменке Юра ткнул Кате в руку записку, багрово покраснел и отошёл в сторону. И хотя, прочитав записку. Катя пришла в недоумение, но чутьё ей верно подсказало, что Юра по рассеянности пропустил приятное прилагательное.
      «У тебя чудесные глаза, — мысленно вставляла Катя недостающее слово, — дивные, изумительные глаза».
      Инициатива, бесспорно, принадлежала мальчикам, но девочки тоже не оставались пассивными. На переменках они ходили, взявшись под ручки, шептались друг с другом, а на уроках рисовали в альбомах «секреты».
      В один из дней Липа и Соня явились с перебинтованными запястьями. Все поняли, что у одной и у другой написаны инициалы любимых.
      После долгих просьб, настояний и уговоров:
      — Нет, ты раньше покажи, в кого ты влюблена
      — Нет, раньше ты
      — Ой, если ты узнаешь — ты умрёшь, — девочки сняли свои повязки.
      Оказалось, что у Липы и у Сони были написаны одни и те же инициалы: «Д. Л.», что, естественно, означало — Дима Логвиненко. «Соперницы», однако, нисколько не обиделись друг на друга, а продолжали весело болтать, обе, с двух сторон, заглядывая в Инкин альбом. Цветными карандашами Инка рисовала необыкновенно красивый вензель. Две буквы — С. Г., окружённые цветочками и лепестками, были похожи на настоящую загадочную картинку.
      — Это Стёпкины инициалы, правда? — шепнула Инке Соня. Инка ничего не ответила.
      В оппозиции находился один человек — Лёня Царенко. Массовое влюбление он считал новым, неоспоримым проявлением мещанства. Лёня написал ещё одну гневную статью в «Красный школьник», в крторой научно доказал, что любви нет, существует только так называехмая классовая дружба. Статья так и называлась: «Любовь и борьба классов». Группа боялась Лёни Царенко, как огня. Он ходил всё время мрачный, как туча, и возмущённо бормотал:
      — Записочки, альбомчики, признания Так можно до свиданий докатиться. Интересно, куда смотрит совет отряда? Почему не реагирует? — и он бросал грозные взгляды на смущённого Димку.
      Если Лёне удавалось перехватить записку, он прочитывал её вслух, демонически хохотал и называл автора мещанином или мещанкой. Все чувствовали себя крайне неловко и Лёне не возражали. Лёня был беспощаден. Заметив на платье у Липы маленький бархатный бантик, он сорвал его, бросил на пол и назвал при этом Липу неисправимой мещанкой. Юра Павлик был награждён эпитетом «буржуазный мещанин» за носовой платочек, торчащий уголком из кармана пиджака. И чем ярче светило весеннее солнце, тем яростнее становился Лёнька. А солнце пекло всё горячее, и лучн его ласково стучались в окна школы.
      — Идёт-гудёт зелёный шум. Зелёный шум, весенний шум, — продекламировал, входя в класс, Илько Васильевич, заведующий школы.
      — Ух, как у вас жарко. Задохнуться можно. Почему ещё окна заклеены? А ну, окна настежь.
      Дети бросились к окнам и стали срывать с них длинные газетные полосы, выставлять рамы. Весёлый ветер ворвался в комнату, зашелестел тетрадками.
      С каждым днём становилось всё теплее и теплее; даже нет, жарче. Каждое утро Инка плакала и умоляла маму позволить ей надеть носки, потому что она умирает от жары.
      — Вся школа в носках, только я одна, как дура, в чулках, — всхлипывала Инка.
      Мама сердилась и отвечала, что она не слепая и не видела еш;ё никого в носках. К тому же. Инка склонна к простудам. Приходилось терпеть.
      Дни стали длинными, — не то, что зимой, успеваешь после школы только уроки сделать — и сразу же нужно спать ложиться. Теперь невозможно было сидеть дома. После школы, захватив с собой учебники, дети отправлялись всей группой или бригадами куда-нибудь на прогулку. Они бродили по аллеям Владимирской горки, усаживались на скамейку у чугунного памятника Владимиру. Но здесь учить было трудно. Тетради разлетались, а мысли и желания тоже летечи куда-то вместе с тёплым ветром. Оставив учебники на скамейках, дети подходили к ограде и долго смотрели вниз, на Днепр, по которому плыли тяжёлые пароходы и маленькие яхточки. Потом они взбирались на поросшие свежей травой откосы. гуляли возле Аскольдовой могилы. Но больше всего им нравился Ботанический сад. Ни в одном киевском саду не росла такая высокая, мягкая трава, как в Ботаническом. Нигде не было таких деревьев с узловатыми, раскидистыми ветвями, странных диковинных кустарников, цветов и глубоких, поросших лютиками, оврагов. В Ботаническом саду всегда, даже в самую сильную жару, было прохладно, сумрачно и таинственно. Одну тайну Ботанического знала только Инкина бригада. В овраге, пахнущем сыростью и прелыми листьями, была пещера. Дети ложились на землю и громко кричали в пещеру:
      — Мама дома?
      — Дома! — отвечали из пещеры.
      — Самовар кипит?
      — Кипит! — следовал ответ.
      Иногда в прогулках по Владимирской горке и по Ботаническому принимал участие н «подшефный» Стёпка. По воскресным дням, когда ему давали отпуск на четыре часа, он приходил к Инке, и они отправлялись в сад. Однажды, когда все ребята разбрелись в разные стороны, Инка и Стёпка очутились в овраге у пещеры вдвоём. Стёпка лёг на землю, пригнул голову и спросил пещеру:
      — Кто была первая дева?
      — Ева! — ответил насмешливый бойкий голос.
      — Зелёное! — неожиданно потребовала Инка. Стёпка схватился за карман — зелёного не было.
      — Проиграл, — огорчённо проговорил он. — Ну что ты требуешь?
      — Я хочу. — таинственно произнесла Инка, — чтобы ты сделал одну вещь, но ты ни за что, никогда не сможешь её сделать.
      Стёпка заинтересовался.
      — Ну скажи, что
      — Но это тайна.
      — Так зачем же ты сказала?
      — Потому что я очень хочу, чтобы ты то сделал
      — Я сделаю
      — Никогда.
      Так они стояли друг против друга и всё говорили вокруг да около этой самой тайны, пока Инна не потребовала от Стёпки, — что тайна, которую он услышит, умрёт вместе с ним.
      — Ну, говори — нетерпеливо сказал Стёпка, которому начал надоедать этот разговор.
      — Мне нравится один мальчик — выпалила Инка. — Но я не знаю, нравлюсь ли я ему.
      — Так ты спроси его.
      — Нет, никогда. Он будет смеяться.
      — Подумаешь, пусть смеётся, — беззаботно махнул рукой Стёпка и, вдруг заметив, как огорчённо вытянулось лицо у Инки, задумался.
      — Хочешь — после некоторого молчания произнесла Инка, — я тебе покажу его вензель.
      — Чего? — не понял Стёпка.
      Инка раскрыла сумку, достала из неё коробочку, раскрыла её, вынула оттуда ещё меньшую коробочку. Стёпка с любопытством ждал, чем STO всё кончится. В маленькой коробочке лежал кусочек ка-ртона, а на нем цветными карандашами был нарисован запутанный знак.
      — Не я не могу этого разобрать, — повертев коробочку в руках, равнодушно произнёс Стёпка, опять-таки не понимая, почему таким грустным стало Инкино лицо.
     
     
      ИНКА ТОРОПИТСЯ НА СВИДАНИЕ
     
      Приближалась Международная детская неделя. Этому вопросу был посвящен последний сбор отряда. На сборе присутствовал заведующий школой Илько Васильевич. Пришли подшефные: от детдома Стёпка и Филя, а от шефов — партприкреплённый Владимир Харитонович. Димка
      прочитал воззвание Центрального бюро пионеров, а после этого началось обсуждение. Прежде всего решено было создать интернациональный фонд. Соня предложила устроить в школе и в детдоме интернациональные уголки и выпустить совместный бюллетень, посвящённый Международной детской неделе. А Рэм предложил дать платный концерт живгазеты в районном рабочем клубе. Вырученные деньги пожертвовать в пользу китайских пионеров.
      Интернациональный бюллетень поручили оформить Стёпке и Инке. После сбора они стали договариваться о встрече.
      — Я завтра в школу приду в три часа, ладно? — сказал Стёпка. Но Инке пришла в голову странная мысль.
      — Знаешь, что? — сказала она. — Давай встретимся где-нибудь на улице, а оттуда вместе пойдём в школу.
      — Зачем это? — удивился Стёпка.
      — Так нужно.
      Инка и сама не знала, почему она так сказала. Просто ей хотелось, чтобы вышло похоже на свидание. Как у взрослых. Однажды она слыхала, как Нелли Кудрявцева из седьмой группы — самая красивая девочка в школе — назначала свидание фабза>нику «Ленкузницы». И, подражая Нелли, Инка так же небрежно проговорила:
      — Значит, в три часа. Возле кафе «Маркиз».
      — Хорошо. Пусть будет возле «Маркиза», — согласился Стёпка.
      Перед тем как выйти из школы. Инка внимательно погляделась в осколок зеркала, который она с некоторых пор начала носить в портфеле. Осколок был крошечный, и в нём помещался только розовый Инкин нос с маленькими веснушками. Гребешка у девочки не было, и поэтому она не причесалась, а слегка послюнила ладони и пригладила волосы. Теперь можно идти. Напевая, выбежала Инка из школы и полетела вверх по улице Ленина.
      — Зачем ты бежишь, смешная! — сказала она сама себе и пошла медленно, степенно, стараясь не размахивать портфелем.
      «Стёпка уже, наверное, ждёт меня и нетерпеливо смотрит по сторонам», — подумала девочка. Одна за другой в голове её стали возникать смешные и странные мысли. А что будет через десять лет? А через двадцать? Двадцать лет? Ух, как это много, даже страшно подумать! Через двадцать лет во всём мире, вероятно, будет коммунизм, и пионерские делегации будут ездить на Марс Может быть, и Инка попадёт в такую делегацию. Но тут девочка вспомнила, что к тому времени уже не будет пионеркой А вдруг они со Стёпкой поженятся? Инке стало смешно, и она громко рассмеялась. Нет, нет, она никогда не выйдет замуж
      Возле кафе «Маркиз» Стёпки ещё не было. Вероятно, мчится изо всех сил. Девочка стала медленно прогуливаться возле кафе, время от времени заглядывая в окна. За столиком, стоящим у окна, сидел лысый
      g Никогда не угаснет
      толстяк и пил из красивой фарфоровой чашки шоколад. Стёпки всё не было. Инка отошла в сторонку, потому что толстяк стал на неё насмешливо поглядывать. У кафе висели на доске объявления и рекламы. Чтобы убить время. Инка стала их читать. Толстячок допил свой шоколад, вышел из кафе и медленно спустился вниз, сверкая полированной лысиной. А Инка всё стояла у «Маркиза». Она прочитала уже все рекламы справа налево и слева направо и ей стало жарко и скучно. Что случилось со Стёпкой? Может быть, он убежал из детдома и снова попался в лапы Мареки? Мысль эта так напугала Инку, что она решила немедленно поехать в детдом. Всю дорогу, пока она бежала до трамвая и пока ехала, у неё сильно колотилось сердце. Хоть бы скорее добраться! Как на беду, трамвай несколько раз останавливался и стоял чуть ли не по часу. Наконец, запыхавшаяся и усталая. Инка прибежала в детдом. Во дворе на скамейке сидел Филя и, подставив солнцу грудь и могучие бицепсы, загорал.
      — Где Стёпка? — крикнула Инка.
      — Чего ты такая взлохмаченная? — рассмеялся Филя.
      — Где Стёпка? С ним ничего не случилось?
      — Чего? — сначала не понял Филя. — Жив-здоров Стёпка. В пионерской комнате он.
      «Почему же он не пришёл оформлять бюллетень?» — рассердилась Инка. — Ну, сейчас я ему задам. Будет он знать!» Она взбежала по лестнице на второй этаж, распахнула двери в пионерскую комнату. Посредине комнаты, взявшись за руки, танцевали Стёпка и Юлька. Инка хотела накричать на Стёпку, но неожиданно растерялась.
      — А я не пришёл, — смущённо проговорил он. — Ты видишь, у меня репетиция.
      — Да, у нас репетиция, — подхватила Юлька.
      Вдруг она звонко расхохоталась:
      — Клякса У тебя на лбу клякса. Стёпка, посмотри на неё
      — Неправда. Ты нарочно всё выдумываешь, — со слезами в голосе проговорила Инка и выбежала из ко.мнаты, перепрыгивая через три ступеньки. Двери кабинета заведующей были приоткрыты. Товарищ Маруся сидела за столом и, склонив голову с седой прядкой в волосах, читала письмо. Инка заглянула в комнату, Маруся увидела её и позвала.
      — Заходи, Инка Что с тобой, ты плакала?
      — Нет, — смущённо проговорила Инка, — я не плакала. Но я — И ей захотелось обо всём рассказать Марусе. Дрожащим от обиды голосом рассказала она о том, как напрасно ждала Стёпку, как волновалась за него, и как они вдвоём с Юлькой над ней смеялись.
      Маруся достала из ящика стола зеркальце, носовой платок и протянула Инке.
      — Вытри лоб.
      Инка посмотрела в зеркало и ахнула:
      — Это я была такая ужасная?!
      — Ничего ужасного — рассмеялась Маруся. И вдруг задумалась. Глаза у неё стали грустными, а на лицо набежала тень.
      — Я вспомнила одну историю, которая случилась с моей подругой, — неожиданно произнесла Маруся, — если хочешь, я расскажу её тебе.
      Инка кивнула головой и уселась на подоконник.
      — Было это семь лет тому назад, — тихим голосом заговорила Маруся. — Но иногда мне кажется, что это случилось вчера, так хорошо и ясно я всё помню. Весь день шёл обложной дождь, и небо было какое-то серое, заплаканное. В лесу расположился отряд ЧОНа. Ты, конечно, знаешь, Инка, что означает ЧОН. Это часть особого назначения, боровшаяся с бандитизмом. Так вот, представь себе: лес, мокрые деревья, грязь непролазная. И идёт по этой грязи двадцатилетняя девушка в шинельке — старший связист отряда. Идёт девушка медленно по лесу и сматывает проволоку, подбирает катушки. Она продрогла, посинела от холода, мокрая проволока скользит в её руках. Когда она подошла к штабу, к ней подъехал на лошади командир отряда.
      «Что, дивчина, тяжёлые катушки?» — и он посмотрел ласково на девушку.
      «Тяжёлые», — неожиданно призналась она, и на глазах у неё показались слёзы. Никогда не плакала девушка. Руки ей гайдамаки выкручивали, ранена в голову была — не плакала. А когда во время боя с деникинцами не хватило патронов, она вскочила на коня и, раненная, помчалась в обоз, и доставила патроны. Неужели катушки показались девушке такими уж тяжёлыми?
      Нет, просто от досады заплакала она, от обиды, понимаешь, Инка? Посмотрела девушка на себя глазами командира и живо представила, как выглядит. Нос синий, на лбу грязь, и шинелька вся в грязи. А ноги?! Тошно подумать даже. На одной ноге ботинок, а на другой сапог. Что ж поделать, если такая ей, невезучей, обувка попалась. А командир наклонился с коня и всё смотрел на неё, на девушку. А она, глупая, не знала, что такой, как есть, понравилась ему.
      Маруся умолкла, посмотрела на Инку.
      — Смешная история?
      — Нет, — покачала головой Инка. — Хорошая история. А что было потом?
      — А потом был вечер. После того, как, сидя у кювета, бойцы об- судили операцию, командир предложил девушке пройтись. Она умылась, надела башмаки подруги и пошла с командиром в лес. Они долго гуляли. Дождь прошёл и потеплело. На верхушках сосен, на пожелтевших клёнах горело солнце. Командир подарил девушке свой браунинг и сказал, что давно её приметил. Когда они навсегда покончат с бандами, он не отпустит её от себя никуда, до конца жизни. Ну вот и всё.
      — И что же — Инка вскочила с подоконника, широко раскрытыми глазами глядя на Марусю, спросила: — И он не отпустил девушку от себя?
      Долго молчала Маруся. И, наконец, сказала:
      — На следующее утро командир ускакал с двумя бойцами в Холодный Яр. Вечером вернулась его лошадь. А сам он лежал, привязанный к седлу, иссеченный бандитскими шашками. В тот день девушка поседела.
      — Поседела — беззвучно повторила Инка и посмотрела на седую прядку в волосах Маруси.
     
     
      КОНЦЕРТ
     
      Концерт, посвящённый Международной детской неделе, открыл шумовой оркестр.
      Занавес медленно распахнулся. На длинной скамье сидели с торжественным видом музыканты. Вовка Черепок в белой рубашке, с красным галстуком на шее и с дирижёрской палочкой в правой руке, вышел вперёд и, изысканно поклонившись публике, объявил:
      — «Музыкальный момент» — произведение Шуберта.
      Шум постепенно стих. Соня села за рояль, взяла несколько аккордов. Оркестр заиграл. Сначала засвистели бутылки, потом вступили в строй трещотки, за ними гребешки, обёрнутые папиросной бумагой, деревянные ложки. Радостная мелодия заполнила зал.
      Концерт происходил в рабочем клубе Январского района. В числе зрителей были: Владимир Харитонович Янченко — партприкреплённый отряда, седоусый слесарь Пётр Максимович, тётя Мотя и ещё многие рабочие механического цеха «Ленинской кузницы», которые однажды были свидетелями позора Черепка. Они енали, что после того памятного собрания в красном уголке с мальчиком произошли великие перемены. Во-первых, он бросил курить, во-вторых, ликвидировал все «неуды» и получил несколько «очхоров».
      Зрители улыбались. А Вовка! Чего только не выделывал Вовка. Он то размахивал двумя руками, то кивал головой и хмурился, то улыбался и, наконец, в последний раз взмахнув своей дирижёрской палочкой, остановился.
      Затем был исполнен «Марш Будённого». Тут участвовали вертушки, бубенцы и свистульки (великолепный музыкальный инструмент, со-
      стоящий из двух кусочков жести, связанных ниточкой). Пришлось музыкантам «на бис» повторить этот номер трижды. С таким же успехом прошли и остальные номера — выступление хора, коллективные частушки живгазеты, посвященные последним международным событиям.
      ЗатблМ на сцене появились Стёпка и Юлька, одетые беспризорными. Это и был тот номер, который они готовили по секрету от всех. Держась за руки, Юлька и Стёпка запели песенку о двух бедных беспризорных, которые бродят по городу голодные и несчастные. Кончалась песенка тем, что беспризорные попадают в детдом. И, наконец, начался последний, заключительный номер программы. В зале погас свет. Из-за раздвижной кигайской ширмочки вышла Юлька в китайском костюме, загримированная под китаянку. Живгазетчики и оркестранты вошли в зал и расселись между зрителями. Под аккомпанемент Сони Юлька запела необыкновенно красиво и печально:
      Кто знает песнь о верном сыне Одной из дальних, дальних стран Солдат китаец жил в Пекине, Простой китаец Лио Ан.
      — Простой китаец Лио Ан, — повторили живгазетчики, сидящие в зале. А Юлька пела дальше:
      На свете странного немало. В Пекине есть такой закон. Что вдоль посольского квартала Проход китайцам воспрещён
      Мёртвая тишина наступила в зале, и в тишине этой только звучал высокий и нежный Юлькин голос да грустные звуки рояля.
      — Как она поёт! — шепнула Инке Вера. — Ты только посмотри, как все слушают. — И Инка мельком взглянула на сидящего рядом с ней лысого мужчину. Задумчиво глядя на Юльку, он всё время покачивал головой в такт её пению.
      Инка переводила взгляд с одного зрителя на другого, и в душе её росла гордость за Юльку — бывшую беспризорную девочку, которая, так сумела покорить своим пением слушателей.
      Когда Юлька закончила, на сцене появились Сима и Рэм.
      — Граждане! Дорогие товарищи! — начал Рэм.
      — Дорогие зрители! — повторила Сима. — Кантонская коммуна погибла!
      — Да здравствует Кантонская коммуна! — выкрикнул Рэм. — Слушайте меня, товарищи. Суровые и тяжёлые дни наступили для китайского пролетариата. Расстреляны тысячи отважных китайских революционеров-коммунистов. В стране наступила чёрная реакция. Она хочет
      с корнем уничтожить революционный дух. В одном только городе чан-кайшист Ся Ду-лян расстрелял двести пионеров. Слышите, товарищи? Украинские пионеры хотят поддержать своих братьев. Пусть живут они, здравствуют и борются с подлой кликой Чан Кай-ши.
      Рэм и Сима сошли со сцены, держа в руках кепки.
      — Граждане! Внесите небольшую лепту Кто сколько может в пользу пионеров Китая.
      — Эй, милок! Иди сюда! — позвал Рэма пожилой рабочий. Вынув из кармана тугой кошелёк, он достал оттуда пять рублей и бросил в шапку Рэма.
      — На, бери. На счастье пионеров Китая.
      Пятёрки, трёшки, рубли, звонкие монетки летели в шапки Рэма и Симы.
      Все зрители вышли провожать пионеров.
      — Шагом марш! — скомандовал Рэм. Вася тронул палочками барабан, и отряд зашагал. Всё было хорошо. Сверкало майское небо, кивали верхушками каштаны, и настроение у всех было расчудесное. Инке хотелось петь, прыгать, смеяться. Даже то, что Стёпка и Юлька шли рядом, весело переговариваясь, не испортило ей настроения. Нет, испортило, но только самую чуточку.
     
     
      СИМИНЫ СОВЕТЫ
     
      Пели горны, рокотали барабаны, и красный картонный гроб с надписью: «Здесь покоится его величество мировой капитал», плыл над городом. И наши пионеры, отряд девяносто пятой школы, вместе с коммунарами шагали по городу. Впереди колонны выступали два барабанщика — Вася и Стёпка. А за барабанщиками тридцать человек несли художественное оформление. Фигуры изображали фабрикантов, генералов, Муссолини и Макдональда. На фигурах были надеты чёрные пиджаки, а на фанерных их головах красовались блестящие, чёрные цилиндры. Цилиндры были сделаны из картона и обклеены сверху глянцевитой бумагой. А за художественным оформлением ещё двадцать человек, и среди них Инка, несли огромный земной шар из дерева. Наверху стояла в шароварах и в полосатой спортсменке Юлька, с красной пятиконечной звездой в руке. А Стёпки Инка не видела. Его заслоняли от девочки уродливые фигуры Макдональда и Муссолини. Стёпка тоже
      Муссолини Бенито — главарь итальянского фашизма, фашистский диктатор Италии в 1922 — 1943.
      не мог видеть Инку. А вот Юльку, которая красовалась на земном шаре, сияющая и гордая, он, разумеется, видел. И, как на беду, вышло так, что именно она. Инка, должна была подпирать своим плечом земной шар. От жары и напряжения Инка вспотела. Нос у неё покраснел, и самое главное, ей было досадно. В душе её закопошились злые карлики и стали нашёптывать на Юльку:
      — Противная Юлька, нехорошая Гордячка. А ну, бросай этот земной шар — пусть летит вместе с Юлькой.
      -К шести часам вечера демонстрация, посвящённая Международной детской неделе, закончилась. Пионеры пошли в школу, чтобы там оставить оформление. Димка бережно свернул знамя и отнёс его в пионерскую комнату. Стёпка и Вася сняли барабаны. Наконец Инка смогла высвободить своё плечо из-под земного шара. Но Юлька вдруг крикнула:
      — Эй, носильщики, подождите!
      И, как настоящая акробатка, она ловко сделала кульбит в воздухе и легко спрыгнула вниз. Мальчишки зааплодировали, и Инка отвернулась, чтобы скрыть своё злое и хмурое лицо.
      С демонстрации возвращались домой всей «святой четвёркой». Сначала проводили Соню до улицы Чудновского, куда она переехала жить к своей тёте, потом ушла Липа, за ней — Вера. Когда Инка осталась одна, в душу её снова заползли злые карлики и зашипели:
      — Теперь Юлька будет дружить со Стёпкой, вот увидишь
      «А ну вас!.. — мысленно отмахнулась Инка. — Пусть себе дружат, мне безразлично. Не буду больше о них думать Инка, — скомандовала она себе. — Я тебе приказываю: перестань о них думать, слышишь?»
      Но приказ не помог. И не потому, что Инка была безвольной девочкой. Нет. Но как же можно было не думать о Юльке, если она причиняла Инке столько огорчений. То скажет что-нибудь смешное и передразнит её так, что все хохочут. То покажет какие-нибудь необыкновенные акробатические штуки, всем нравится, а Инке завидно.
      Приближались каникулы. Пионеры и детдомовцы собирались в большой пеший поход. После уроков они приходили к «Ленинской кузнице» и здесь под руководством инструкторов обучались военному делу. В один из дней на занятия прибежала Инка. На скамейке у проходной будки уже сидели ребята. А над ними, на спинке скамейки, в кепке, надетой задом наперёд, восседала Юлька. Она болтала ногами и строила уморительные рожи, а все хохотали. Увидев Инку, она сразу же крикнула ей:
      — Чего ты такая растрёпанная?
      Инка покраснела и прикусила губу.
      — И на носке дырка На левом — не унималась Юлька. Но и этого ей было мало.
      — Иди сюда, — позвала она Инку и, оглядываясь на мальчиков,
      сказала громким шёпотом. — Тебе ни в коем случае нельзя носить носки У тебя ведь ноги, как щепки
      Инка хотела что-то ответить, но в это время Толя затрубил в горн. Роту разбили на отделения, пришли морзисты из дома пионеров, всем выдали флажки и начались занятия. Инка всё старательно записывала в ОБОЙ блокнот, но точки и тире не очень хорошо укладывались в её голове. Инка вытягивала шею, вертела во все стороны головой и всё смотрела на сидевших впереди Стёпку и Юльку. Домой она пришла в унылом настроении.
      — Кирпочка! Чего ты такая грустная? — ласково спросил Коля, открыв ей двери.
      — Ничего я не грустная, — сердито ответила Инка.
      — А у меня гости, идём ко мне, — сказал Коля. В гёти Мотиной комнате сидели Рэм и Сима.
      — Здравствуй, Инка, — обрадовалась Сима и задала тот же вопрос, что и Коля. — Почему ты такая грустная?
      У Инки вдруг защекотало в носу, а на глазах выступили слёзы. Она ничего не ответила и ушла к себе. Но сейчас же к ней пришла Сима.
      — Что случилось. Инка? Почему ты на меня обиделась? — она обняла девочку за плечи.
      — Я не на тебя обиделась, — всхлипнула Инка и неожиданно оказала; — Я себя ненавижу.
      — Что-о? — Сима прижала к заплаканному лицу девочки горячую щеку. — Что с тобой?..
      — Потому что я ничего не умею Ни верёвочки сделать не умею, ни кульбита И вообще я хуже всех
      — Как так хуже? — не поняла Сима.
      — А вот так — слёзы досады подкатили солёным клубком к горлу, и Инка громко всхлипнула. — Ноги У меня ноги, как щеПКи!
      — Ничего подобного! Самые обыкновенные ноги!
      — А в строю я первая стою. Со всеми мальчишками. Потому что я самая длинная. Каланча настоящая. Мне бы в сто раз лучше было бы лилипуткой родиться
      — Ох и глупышка! — Сима захохотала так весело и заразительно, что И«ка не выдержала и сквозь слёзы тоже стала улыбаться. — Ты глупая, глупая, — Сима вынула из карманчика жакета гребёнку и причесала Инку. — Хочешь, я тебе открою одну важную тайну?
      Инка кивнула головой.
      — Так вот, слушай. Если ты будешь думать: «Я каланча, у меня коги, как щепки», — твои мысли узнают Юлька, Черепок, Стёпка и вообще весь отряд. Поняла? А ты должна думать наоборот Хитро?
      — Хитро, — согласилась Инка.
      А Сима потребовала:
      — Дай мне бумагу и цветные карандаши.
      Что это она надумала? Инка дала ей листик бумаги и несколько цветных карандашей. Сима нарисовала платье с оборочками.
      — Видишь, сейчас оно будет голубым. А по голубому полю разбросаем маленькие букетики синих фиалок. Тебе очень пойдёт такое платье. Красиво?
      — Красиво! — ахнула Инка.
      — А теперь нарисуем для Сони платье
      — Ей красное, она чёрненькая.
      — Можно. Нет, пожалуй, знаешь какое ей пойдёт? Кремовое. С крупными гвоздиками. Правда? Ох, Инка, Инка!
      Сима обняла девочку за плечи и задумчиво проговорила:
      — Знаешь, о чём я мечтаю? — глаза у неё стали огромными, а золотые точечки в зрачках вспыхнули. — Я мечтаю после рабфака в текстильный институт поступить и стать художником по текстилю. Какие я буду узоры для тканей придумывать! Мне уже сейчас они снятся!
      А в комнате между тем стало совсем темно. Сима зажгла маленькую настольную лампочку, и Инка улеглась на дивэн. Сима присела рядом и стала рассказывать ей об узорах, которые она видит во сне и наяву: голубые-голубые васильки, ярко-красные тюльпаны, на которых сидят бабочки — это ткани для девочек. А для девушек она придумает лёгкие прозрачные платья — белые, с украинским орнаментом по краям А для старушек — тёмно-синие и цвета спелого каштана с разными квадратиками и треугольниками. Все эти узоры под маркой «Советский» будут такими красивыми, что во всех странах мира нам начнут подражать. Даже самые первые модницы мира захотят носить платья советской марки.
      Вошёл Рэм и сел на стул у окна.
      — А я дал Кольке мат, пока вы тут беседовали, — сказал Рэм.
      — Тише Она заснула, — шепнула Сима и подошла к Рэму. Но Инка и не думала спать. Она просто закрыла глаза, но не совсем, а оставила узенькую щёлочку. Сима и Рэм думали, что она спит и ничего не видит и не слышит. А Инка всё слышала и через узенькую щёлочку в левом глазу увидела, как Рэм стал расплетать и заплетать длинную Си-мину косу. Потом Рэм спросил:
      — Сима, ты не знаешь, кто такой этот мраморный дядя? Вот на пианино?
      — Не знаю — пожала плечами Сима.
      Инка хотела сказать, что это Бетховен, но они ведь думали, что она спит. И девочка ничего не сказала. Рэм и Сима подошли к окну. Очень грустным голосом Рэм спросил:
      — Симочка, родная! Ну почему же ты не хочешь пойти со мной в ЗАГС? Ты всё оттягиваешь
      — Рэм! — Сима погладила его по голове. — Я бы сию минуту побежала с тобой в ЗАГС. А мама? Ты ведь знаешь, она хочет, чтоб мы венчались.
      — Что ты? Никогда, ни за что — Рэм взволнованно зашагал по комнате. — Мы убедим маму, вот увидишь, она согласится.
      И он обнял Симу. Инка приоткрыла левый глаз, но Рэм обернулся, и она снова притворилась спящей.
      — Да, Сима! Знаешь, что! — вспомнил Рэм. — Я решил отказаться от премии. Ну зачем она мне? Что я, буржуй, что ли? Подумать только: это ведь пятьсот рублей! Пусть лучше на цех пойдёт!
      — Нет, — возразила Сима, — лучше отдай на чайную. На комсомольскую чайную. Купим на все деньги скатерти, занавеси, красивую посуду
      Они вышли из комнаты на цыпочках, взявшись за руки. А Инка через щёлочку в левом глазу заметила ещё одну новую штопку у Симы на чулке — седьмую по счёту.
     
     
      НАХОДКА
     
      В то знойное лето мечты мальчишек были прикованы к Северному полюсу. Имя итальянца Уыберто Нобиле вскружило им головы, вселило в души неясную тревогу и жажду подвигов.
      Катастрофа дирижабля «Италия» взволновала весь мир. Газеты полны были сообщениями о пропавшем дирижабле.
      Мальчишки девяносто пятой школы, как и мальчишки во всём мире, потеряли покой. Прежние интересы для них померкли. «Италия», «Нобиле», «Бухта Кингс-Бей» — слова эти повторялись бесконечно. Вовка Черепок похудел от волнений и дум. Он считал, что катастрофа «Италии» касается его, как будущего лётчика, в первую очередь. На переменках и после уроков вокруг «камчатки» собирались ученики. Черепок рисовал на листе бумаги дирижабль.
      ~ Видите, — блестя глазами, объяснял он, — это удлинённый баллон из стальных труб, с газом, с тёплыми кабинами для экипажа. А вот здесь на борту радиостанция
      Стёпка теперь каждый день приходил в школу. Вместе с Черепком, Димой и Васей они часами простаивали перед картой.
      Десять дней об «Италии» не было никаких известий. Наконец наши газеты сообщили, что советский радиоаматор Шмидт принял радиотелеграмму от Нобиле. Оказалось, что дирижабль очутился на Земле Фран-ца-Иосифа и требует помощи. А ещё через три дня Шмидт сообщил о
      новой телеграмме: «Италия» потерпела крушение, натолкнувшись на ледяную гору. Несколько человек ранено».
      И вот по решению Советского правительства были снаряжены две экспедиции: ледокол «Красин» и ледокол «Малыгин».
      Эти знаменательные события совпали с началом каникул. В один из дней Стёпка прибежал к Инке, сияющий, взволнованный, и ещё с порога радостно крикнул:
      — Слыхала? Чухновский нашёл двух участников экспедиции «Красин» по дороге спас «Монте-Сервантес». Вот дела! — Он шмыгнул по старой привычке носом и сказал;
      — Пошли на Черепановку гулять.
      Инка хотела было немного поломаться, но передумала и сразу согласилась:
      — Хорошо, пойдём. Давай и флажки с собой захватим, по азбуке Морзе будем заниматься. Ладно?
      — А чего Можно и позаниматься.
      Через пять минут Стёпка и Инка шагали по направлению к Черепа-новке. Они взобрались на самую-самую верхушку и построили себе там шалаш из веток. Сквозь щели шалаша просвечивало горячее солнце, и весёлые зайчики прыгали по Стёпкиному загорелому лицу, сверкали на его чубе. Он сидел, обхватив колени руками и думал. Далеко-далеко витали его мысли. Он был сейчас вместе с ледоколом «Красин». Прокладывал себе путь среди ледяных гор, пробивался через необозримые ледяные поля, оторванный от всего мира, преследуемый туманами и штормами.
      — Стёпка, — толкнула его под бок Инка, — о чём ты думаешь?
      — Так, ни о чём. Стих сочиняю про ледокол «Красин».
      — Ты поэт? — удивилась Инка. — А псевдоним у тебя есть?
      — Чего? Какой такой сендоним?
      — Вот, например, Лёнька Царенко. Он пишет пьесу, и у него есть псевдоним.
      Стёпка пожал плечами.
      — Нема ly меня сендонима Хочешь, я прочитаю тебе стих.
      — Про Красина?
      — Не-е Я ещё его не закончил Я тебе прочитаю, что я писал про свою прошлую беспризорную жизнь Слушай.
      Стоит котёл
      Стоит пустой.
      Стоит рыдает, как
      дурной:
      «Где мои гости?
      Куда ушли?
      Меня забыли, не пришли».
      Гостей уж нет,
      Котёл скучает. Гостей к себе не ожидает. Они примерные все стали. И каждый день котёл ругают: «Ах ты чумазый чёрт-котёл! Нас ночевать к себе завёл! Теперь мы спим уж не в котле А на подушке и спине »
      — Стёпка! — глаза у Инки стали совершенно круглыми. — Стёпка!.. Ты талант!
      — Ладно Чего там Давай флажки. Будем по Морзе упражняться. Сейчас я увижу, готова ли ты к походу.
      Они вышли из шалаша, и Стёпка взмахнул флажками.
      — Ну, читай Тире, точка, тире. Что это значит?
      — Подожди, Стёпка, — попросила Инка, — не спеши так. Это буква «т», правда?
      — «К», а не «т». Смотри дальше. Точка, тире, точка.
      — «И»! — обрадовалась Инка.
      — «Р», а не «и», — рассердился Стёпка. — Чего ты такая непонятливая?
      — Что ты прочитала? — спросил Стёпка, закончив передачу. Инка подумала и ответила:
      — Крепите свои мускулы, пионеры!
      — Ну и дура! — возмутился Стёпка. — Я ведь тебе передал: «Красная Армия всех сильней». Что у тебя — глаз нет, что ли?
      — Больше я не буду с тобой заниматься, — обиделась Инка. — Очень нужно. Ты думаешь, я не могла правильно прочитать. Я пошутила.
      — Пошутила — недоверчиво протянул Стёпка.
      — Конечно И вообще ты сам дурак.
      Инка пошла вперёд. Стёпка догнал её и молча пошёл рядом, обрывая листики с акации. Вдруг дети услышали шорох. Из кустов выбежала небольшая одноухая собака с медным ошейником и остановилась, глядя на детей усталыми, умными глазами.
      — Это фокстерьер! — убеждённо сказала Инка. — Тузик, иди сюда.
      — Джек! — позвал Стёпка, взял собаку на руки и прижал к себе. Инка забыла о своей обиде. Поглаживая собаку, она оказала:
      — Давай объявление дадим в газету. Найдена собака с одним ухом.
      — А гроши нам дадут за это? — поинтересовался Стёпка.
      — Если только найдётся хозяин, то, конечно, мы получим вознаграждение.
      — А сколько?
      Инка пожала плечами.
      — Ну, может, рубля три дадут
      — Три мало! — возразил Стёпка. — Это ведь породистая собака. Будем требовать десять, хорошо!
      — Хорошо. А что мы сделаем с вознаграждением?
      — Я себе бумажник куплю А тебе давай какую-нибудь финтифлюшку купим. Что ты хочешь?
      Инка задумалась. В витрине одного магазина она видела красивую брошку: две ласточки сидят на ветке, а на ветке написано: «Привет из знойного Крыма». Но разве Лёнька допустил бы такое украшение? Он бы немедлел.но назвал Инку меш,анкой и посвятил ласточкам целый подвал в «Красном школьнике».
      — Нет, — сказала девочка, — мне не нужно финтифлюшки. Знаешь, давай откажемся от вознаграждения.
      — Почему?
      — Так, из благородства.
      — Моё вам с кисточкой, — рассердился Стёпка. — Может, это собака какой-нибудь старой барыни. У неё, может, в чулке червонцы спрятаны, и она над ними трусится, а я буду с ней благородный. Нехай даёт десять рублей и всё!..
      — А чем ты заплатишь за объявление в газете? — напомнила Инка. — Знаешь что? Давай у себя оставим собаку. Пусть она будет наша — моя и твоя.
      — А жить где она будет?
      — А живёт пускай в детдоме.
      — Нехай живёт в детдоме, — охотно согласился Стёпка. — Давай оттарабаним её туда.
      Когда Инка и Стёпка прибыли в детдом, вокруг них сразу выросла толпа. Вопросы сыпались со всех сторон:
      — Где вы её нашли?
      — А почему у неё одно ухо?
      — А почему она такая печальная?
      — Может, она больная?
      — А как её зовут?
      Подбежала, напевая, Юлька, протолкалась сквозь толпу ребят и не-естесгвенно засмеялась:
      — Ой, я умру! Это ведь обыкновенная дворняга.
      — Много ты понимаешь! — возмутился Стёпка. — Это же чистый фокстерьер.
      — Вот именно, — подтвердила Инка, — Мы нашли его со Стёпкой на Черепановой горе, — и она победоносно взглянула на Юльку.
      — Мы могли бы взять за него червонец! — добавил Стёпка, — но мы не хочем. Пусть фокс живёт у нас.
      — Ой, пусть живёт у нас! — обрадовалась Юлька и, присев на корточки, ласково позвала; — Фоксенька, милый, иди сюда
      Инка прижала к себе собаку и зло крикнула Юльке:
      — Она всё равно будет считаться моей и Стёпкиной. Я нашла её. И не подлизывайся, пожалуйста, к собаке. Она не твоя.
      Щёки у Юльки запылали. Она смерила Инку таким уничтожающим взглядом, что у Инки даже руки похолодели, и сказала:
      — Ну и целуйся со своей собакой, собственница несчастная.
      В это время подошла Маруся Коваленко. Все стали наперебой рассказывать о происшествии. Но она, взглянув на Инку и Стёпку, сразу же спросила:
      — Вы обедали?
      — Не-е, — покачал головой Стёпка.
      — Тогда идите в столовую.
      Инка отдала собаку Филе, и они побежали в столовую. Дети ели торопливо, наскоро глотая обед, так как боялись, что без них придумают кличку собаке. И, действительно, когда, пообедав, они снова подошли к ребятам, дискуссия была в разгаре. Каждый выкрикивал какое-нибудь собачье имя:
      — Тарзан!
      — Джек!
      — Ковбой!
      — Скаут!
      — Скаут не подходит, — решительно отвергла Маруся. — Нужно какое-нибудь достойное имя придумать. А что, если Гай?
      — Гай! Пусть будет Гай! — подхватили дети.
      Итак, собака была наречена Гаем. Тут же решили построить ей будку. Мальчики побежали искать строительный материал, а Инка, попрощавшись с ребятами и Марусей, пошла домой. Она шла вдоль длинной ограды, окружавшей детдом, и размышляла о том, как много интересных событий произошло сегодня и как интересно жить на белом свете. Приближаясь к концу ограды, она услыхала Юлькин смех. Юлька сидела на качелях, а Стёпка и Филя раскачивали их. Каждый раз, взлетая очень высоко, так высоко, что у Инки разорвалось бы сердце от страха, она смеялась, и золотистые её волосы разлетались. Инка быстро отошла от ограды и чуть ли не бегом бросилась к трамваю.
      В трамвае пахло сиренью и акацией. Мохнатые бабочки влетали в окна и садились на плечи пассажиров. А Инка ничего не замечала. Она думала о том, что ненавидит Юльку. За то, что она ловкая и весёлая, за то, что умеет необыкновенно красиво повязывать на голове красную косынку, за то, что Стёпка качает её на качелях
     
     
      ЮЛЬКА ДРЕССИРУЕТ ГАЯ
     
      То, чего Инка боялась больше всего, свершилось. Юлька обворожила Гая. О том. что нашла его Инка, о том, что по праву собака принадлежит ей и Стёпке, все забыли. Юлька стала главной хозяйкой. Сгонло еи только повагь: — Гай, сюда! — как он тотчас же летел к ней, умильно заглядывая в глаза. Он ходил за ней по пятам. Юлька в сад — и Гай в сад. Юлька в магазин — и пёс туда же. Юлька обучи.ла его всяким штукам, как например: делать сальто, носить в зубах портфель и считать. Потом она придума.ла ещё один фокус, помнению Инки, очень для Гая обидный. Юлька научила старую суетливую собаку Думку водить Гая на поводке. Толпы ребятишек Брест-Литовского шоссе бежали за Юлькой, когда она выходила в сопровождении Думки и Гая.
      Конечно, Стёпка вместе с Юлькой занимался дрессировкой Гая, и это новое занятие отвлекло его от Инки. Стоило девочке к нему обратиться, как из-под земли вырастала Юлька, становилась между ними и начинала рассказывать что-нибудь новое про Гая.
      Уже несколько дней Стёпка не был у Инки, и девочка догадывалась, что он занят дрессировкой Гая.
      Как-то раз прибежал к Инке Вовка Черепок и стал её уговаривать:
      — Давай пойдём в детдом, проведаем подшефников.
      — Не пойду, — решительно сказала Инка. — Не хочется Чего я там не видела?
      Но Черепок так настойчиво уговаривал, что Инка, в конце концов, согласилась. И, конечно,зря. Когда они пришли с Вовкой в детдом, на них никто не обратил внимания. Малыши и старшие бежали к тиру, где уже стояла большая толпа.
      — Что случилось? — спросила Инка у одного из малышей. — Куда вы псе бежите?
      — К тиру. Там Юлька с Гаем фокусы показывают, — на ходу крикнул он.
      у Никогда ие угаснет
      Черепок и Инка подошли к тиру и увидели: на скамейке, рядом с деревянной фигурой Макдональда, в которую обычно целились ворошиловские стрелки, сидел на задних лапах Гай с трубкой в зубах и в цилиндре. А Юлька, сияющая и гордая, расхаживала возле скамейки и давала всякие объяснения:
      — Он будет сидеть час и два в такой позе. Сколько я захочу. Фокстерьеры — самые дисциплинированные собаки.
      Гай действительно очень старался не подорвать Юлькин авторитет и сидел неподвижно чуть ли не целый час. Потом Юлька заставила его раскланяться.
      Стёпка тоже стоял в толпе ребят. Он был так увлечён зрелищем, что даже не подошёл к Инке, только кивнул ей головой. И снова, в который раз, девочка обиделась. Незаметно выбралась она из толпы ребят и ушла домой.
      Всю дорогу Инка думала о Стёпке, Юльке и о себе. Вот если бы она была остроумной и находчивой! Скажет Юлька что-нибудь обидное, вроде «у тебя ноги, как щепки», или «у тебя дырища в чулке» — сразу же ей ответить каким-нибудь метким словом, например: «это лучше, чем дырища в голове». Впрочем, Инка знала, что всё равно никогда не научится ни метко отвечать, ни стойку делать, ни, тем более, дрессировать собак. «Поэтому пусть себе Юлька дружит со Стёпкой, а я не буду им больше мешать», — так решила Инка.
     
     
      НИКОГДА НЕ УГАСНЕТ
     
      На опушке леса горит костёр. Рассыпая золотые искры, рвётся к верхушкам сосен весёлое, озорное пламя, шелестят ветка.ми старые дубы. А в золе костра печётся между угольками картошка. Инка нетерпеливо выгребает палкой одну картофелину и, обжигаясь, подносит её ко рту. Всередине она сырая, а сверху горелая. На зубах хрустит зола.
      Вкусно! В тысячу раз вкуснее, чем пирожные в кафе бывшего Франсуа!
      — Попробуй, какая хорошая! — Инка протягивает каргофелину Вере. Как переменилась Вера за прошедшие два месяца, её и узнать трудно! На ней юнгштурмовский костюм, красный галстук. Она уже пионерка. Обняв за плечи Липу, широко раскрыв глаза, оглядывается Вера вокруг. Впервые в жизни присутствует она на пионерском костре. Всё кажется ей таинственно-прекрасным: сумрачный густой лес, высокое звёздное небо, задумчивые лица товарищей Даже весельчак Черепок сегодня не такой, как обычно. Он не кукарекает, не мяукает, не ходит
      на руках. Черепок стоит на бугорке, освещенный трепетным пламенем костра. Размахивая еловой веткой, он дирижирует, а дети поют свою любимую походную песню. Вернее, это не песня, а гимн. Гимн, посвященный всего лишь навсего той же скромной картошке
      Ах, картошка, тошка. тошка
      тошка
      Пионеров идеал
      Запевает «святая четвёрка» хриплыми голосами. Ничего нет удивительного Б том, что девочки охрипли. Ведь они шли сорок километров походным маршем, в полном боевом снаряжении и всю дорогу без передышки пели
      Дым костра, углей сиянье,
      Серый пепел у костра
      Разбуженная пение.м, в дупле старой ольхи просну.яась белочка. Проснулась, испуганно поглядела по сторонам и швырнула вниз большую шишку. Шишка ударила по голове Диму. Но он даже не улыбнулся. Сурово и задумчиво Ди.ма смотрит на огонь. В строю мальчик шагал такой же суровый, а когда песни весёлые пели — ни разу не улыбнулся. Даже Юлькины фокусы не могут рассмешить председателя совета отряда. Юлька и Стёпка — два представителя детдома, разумеется, тоже здесь. Впрочем, с ними ещё и третий представитель — одноухий Гай. Правда, Черепок недавно убедительно доказал, что Гай вовсе не фокстерьер, а самая что ни на есть типичная дворняга. Но разоблачение это нисколько не унизило Гая в глазах детей. Ведь они полюбили его за ум и преданность, а не за аристократическую кровь. Когда на рассвете Юлька и Стёпка, с котомками за плечами, вышли из детдома, Гай всю дорогу бежал за ними и жалобно лаял. Не трудно было догадаться, что он просит друзей не оставлять его.
      — Возьмём Гая с собой. Собака в походе всегда пригодится, — попросил Стёпка Рэма.
      И вожатый согласился.
      И вот сейчас Гай лежит на земле у Стёпкиных ног и, навострив единственное ухо, прислушивается ко всему, что происходит вокруг. Гай чувствует: с хозяином его, Стёпкой, творится что-то неладное. Он беспокойно вертится, подскакивает и всё оглядывается назад, туда, где сидит среди девчат Инка. Что случилось с ней — непонятно. Стала она какая-то гордая, неприветливая. Ни о чём Стёпку не расспрашивает и ни о чём ему не рассказывает. Как-то раз, это было недели две тому назад, Стёпка с Гаем пришли к Инке.
      — Пойдём на Черепановку! — предложил Стёпка девочке. У Инки сначала чокраснел нос, а потом жарко вспыхнуло всё лицо. Со злыми слезами в голосе она проговорила:
      — С Юленькой своей иди на Черепановку!
      Стёпка ничего не ответил. Вместе с Гаем поплелись они вдвоём в детдом, и им было очень грустно.
      Как помириться с Инкой? Стёпка снова оглядывается и бросает виноватый, робкий взгляд на девочку. Но она и не смотрит в его сторону, а что-то весёлое шепчет на ухо Лёне Царенко. У Лёни по лицу градом катится пот, очки соскользнули на кончик носа. Лёня тяжело дышит — он до сих пор не может прийти в себя после марша. Ему хочется спать, есть и, в общем, он совершенно раскис. По-видимому, писать дискуссионные статьи легче, чем терпеливо переносить трудности походной жизни. И хотя Лёня не слушает. Инка всё продолжает что-то шептать ему на ухо.
      А Стёпка ррссердился:
      «Принцесса какая Не буду на неё смотреть. Нехай она меня просит».
      И только он об этом подумал, как Инка поднялась с места, подошла и стала, прислонившись к сосне, напротив Стёпки. Но он весело разговаривал с 10лькой, поглаживая Гая, и никакого внимания на девочку не обращал. Инке стало тоскливо и очень захотелось подойти к Стёпке и сесть рядом с ним. Но в это время поднялся с места Рэм и, пригладив ладонью шевелюру, сказал:
      — Итак, первый этап нашего трёхдневного похода закончен. Вы вели себя, как настоящие бойцы-красноармейцы!..
      Рэм мельком взглянул на Лёню:
      — Не кисли, не жаловались на жару и не хныкали! Всё-таки, я вам по совести скажу: сорок километров пройти, да с полной накладочкой, — это нелегко. Сейчас — все по палаткам, а командиры отделений — ко мне.
      Пять командиров отделений — Дима, Вовка Черепок, Вася Янченко, Толя и Лёня окружили Рэма. А ещё через несколько минут Димка стоял возле палатки перед своим отделением разведчиков.
      — Вот что, — кашлянув в кулак, сказал командир отделе«ия. Нам доверили дежурство у костра. Он должен гореть всю ночь до самого утра. Ясно? Будем дежурить по двое. С двенадцати до трёх — Степан и Инна. С трёх до шести утра — Юра и Юля.
      Что сказал Димка? Инна и Степан?
      Может быть. Инка ослышалась?
      Нет, не ослышалась. Именно так сказал командир отделения: с двенадцати до трёх — Инна и Степан.
      — Чего вы стоите как вкопанные? — сердито повторил Дима. — Вам же сказано было идти к костру. Смотрите же, чтоб он не погас!
      — Не погаснет! — весело отозвалась Инка, мельком взглянув на Юльку, и тотчас же отвернулась, чтобы никто не заметил её счастливого
      лица Подожди, Инка, помнится, ты говорила, что Стёпка тебя не интересует. Почему же ты так обрадовалась?
      «Ничего я не обрадовалась — пытается мысленно ответить на свой же вопрос Инка, — Просто, очень, очень хорошо сейчас».
      И впрямь хорошо сейчас! Высоко в небе мерцают звёзды, голубой свет луны лежит на деревьях и кустарниках, на спутанной душистой траве. Дети разошлись по палаткам. Некоторое время оттуда доносились весёлые голоса, смех, шутки. А потом всё смолкло. Рота уснула. Только два бойца-разведчика — Инка и Стёпка — сидят у костра. Тихо. И совсем не страшно. Потрескивают сучъя, охваченные огнём, качаются, слегка колеблемые ветром, верхушки сосен! Стёпка сбоку смотрит на Инку. Совсем близко её глаза — большие, сияюшие. цвета морской волны. Мягко падает на лоб каштановая прядь волос. На подбородке у Инки ямочка, тёмные ресницы похожи на стрелы. «Смешная девчонка!» — думает Стёпка.
      И Инка думает. Она думает о том, что Стёпке очень подошла бы красноармейская шинель и папаха с пятиконечной звездой, такая, как была у её папы. Далеко уносит девочку воображение: и на ней шинель, сапоги, папаха. А год сейчас не тысяча девятьсот двадцать восьмой, а тысяча девятьсот восемнадцатый. И не знойный август сейчас, а январская стужа. Завтра роте нужно идти в наступление на беляков , врагов революции. И, вполне возможно, завтра они со Стёпкой погибнут в бою за Советскую власть и никогда больше не увидятся. От жалости к себе и Стёпке девочка чуть не расплакалась. Ей даже показалось, что стало холодно, и она вздрогнула.
      Вдруг Стёпка вскочил и испуганно крикнул:
      — Костёр!
      Пламя его стало совсем маленьким, угольки потемнели, огонь угасал
      — Нет, ты не угаснешь! — рассмеялась Инка. Они набросали хворосту, еловых сучьев, всяких лесных щепочек, лежащих рядом, и пламя костра снова разгорелось.
      — А я новый стих составил, — вдруг задумчиво проговорил Стёпка. — Про Красную Армию.
      Армия Красная — с волей железною Стой на посту впереди. Красное знамя за дело рабочее Крепче н выше держи. В летнюю пору, в час зимнего холода Смело иди в жаркий бой. Знамя победное красного молота Взвей над свободной землёй.
      — Хочешь, я тебе посвящу этот стих? — после некоторой паузы спросил Стёпка.
      Инка вся зарделась от радости, но Стёпка не заметил этого. Костёр пылал так ярко, что и у Стёпки горело лицо.
      В три часа ночи явилась смена — Юра и Юлька. Оба заспанные, но серьёзные. Они отдали салют дежурным, и те молча ответили им.
      — Костёр горит? — спросил Юра.
      — Горит! Смотрите и вы, чтоб не угас! — ответил Стёпка.
     
     
      ГЛОТОК ВОДЫ
     
      Жарко. На поляне в густой траве притаились два разведчика. Над ними проносятся разноцветные кузнечики, в ветвях деревьев распевают птицы, и высоко над лесом, в сверкающей голубизне, плывут белые спасательные лодки, пылают белые костры, сверкают белые дворцы.
      — Смотри! Ну смотри же! — Стёпка показывает Инке на груду бело-голубых облаков. — Видишь? Это ледокол «Красин». Вот борт, нос. А это — корма. Правда, похоже?
      — Похоже, — соглашается Инка.
      Ледокол! От одного этого слова веет прохладой. И какие, вероятно, прохладные эти пушистые облака, похожие на корабли и ледяные дворцы! А внизу, — до чего же здесь нестерпимо жарко! Тяжёлый зной висит в воздухе. Инкина юнгштурмовка вся промокла от пота, скатка больно натирает плечо. Во рту у девочки пересохло.
      — Стёпка Слышишь? Один только глоток!
      Ох, заче.м произнесла она эти слова! Стёпка пожимает плечами н протягивает ей флягу.
      — Бери. Пей.
      В глазах его презрение. Инка отталкивает флягу, смеётся.
      — Я пошутила. Ты и вправду поверил, что я хочу пить?
      На рассвете отделения связистов, пулемётчиков, санитаров, агитаторов и разведчиков вышли по направлению к хутору Яблоневка. Бойцы были тяжело нагружены. Санитары несли походную аптеку, пулемётчики ташили на себе большой деревянный пулемёт. У агитаторов в мешках лежали плакаты, посвящённые выборам в Советы, и брошюры. Перед бойцами была поставлена задача; как можно быстрее добраться до хутора и захватить побольше живой силы противника. Ешё в городе районный штаб разбил участников похода на две роты. «Красными» был назначен отряд вэ главе с Рэмом. «Синими» — отряд девяносто четвёртой школы. «Синие» тоже должны были через лес добраться до хутора.
      С разных сторон леса вышли по направлению к Яблоневке отделения. Стёпка и Инка получили от командира боевое задание.
     
      — Приказываю, — сказал Димка, — пройти до молодого ельника, обозреть местность и вернуться назад, к палаткам. Мы будем здесь ждать ваших донесений, а отсюда все вместе двинемся на Яблоневку.
      И вот, на рассвете, когда Стёпка и Инка вышли в разведку, Стёпка сказал:
      — Мы не будем пить целый день, даже если помрём от жажды. Даёшь честное пионерское?
      — Честное пионерское, — охотно согласилась Инка. — Будем испытывать волю.
      Но испытывать волю оказалось не так легко. Пить им захотелось через час после того, как они дали друг другу торжественную клятву.
      И хотя они стараются забыть о фляге, но ключевая вода в ней булькает и переливается, всё время напоминая о себе. Уже целых три часа бродят по лесу разведчики. Сначала они шли быстро, тревожно оглядываясь по сторонам. И Гай повторял все их движения. Заглядывал под кустики, озирался. За каждой горкой они прятались, потому что Стёпке всё время чудились противники. Но противников нигде не было, хотя Стёпка и Инка искали их очень старательно. Когда они дошли до ельника, Стёпка остановился и сказал:
      — А чего нам вертатьсл? Давай вперёд пойдём. Видишь, вон поле желтеет. «Синие», верно, там залегли.
      — Да что ты! Нет там никого! — начала убеждать Инка. — Мы обозрели местность и можем идти назад
      Девочка мечтала прийти в палатку, снять скатку, сандалии и напиться воды.
      — Только вперёд! — решительно проговорил Стёпка. — Как это мы с пустыми руками придём?..
      Инке ничего не оставалось, как подчиниться. И вот позади остался ельник, дети миновали широкую просёлочную дорогу и окунулись в золотистую рожь. Но «синих» и здесь не было За участком ржи возникла ярко-зелёная поляна, а вокруг неё такой милый хоровод берёзок, что они невольно залюбовались и пошли дальше, свернув на узкую тропку. Тропка поманила их на пригорок. Здесь оказалось кладбище. Внизу сверкало серебром маленькое озеро, и в нём отражались голубые кладбищенские кресты. А у самого берега смотрелась в воду белая уточка. Стёпка и Инка спустились вниз, к озеру, и дорога вывела их ещё в один лес. Инке стало немного страшно. Чтоб скрыть это, она сказала:
      — Хочешь, я тебе про Маугли расскажу?
      Стёпка кивнул головой, и Инка стала рассказывать. Сдвинув брови, Стёпка молча внимательно слушал. Инка дошла до того места, как Маугли стал деревенским пастухом, как день за днём водил он буйволов к илистым заводям, лежал в траве и думал о своей прошлой жизни в джунглях.
      — Жалко ему было, наверное, что он из джунглей ушёл — вздохнул Стёпка.
      — Конечно, жалко. Да ты не перебивай, слушай. И вот настал день, когда Маугли не увидел серого брата на условленрном месте
      Вдруг Инка остановилась, беспомощно озираясь по сторонам:
      — Стёпка! Куда мы зашли?
      Стёпка тоже поглядел вокруг и задумался.
      — Знаешь что? — сказал он. — Мы пропали без вести. Мы ведь разведчики, а они часто пропадают без вести, я читал.
      И он взял Инку за руку. Инка покраснела. Вероятно, от того, что хотела, чтоб он, Стёпка, взял её за руку. И тут случилась сданная вешь: девочка позабыла — что же дальше случилось с Маугли. А ведь знала она эту книгу чуть ли не наизусть! И Стёпка не расспрашивал Инку о том, что же случилось с Маугли, когда на условленном месте он не увидел серого брата. Они шли вперёд, держась за руки, и теперь уже не искали дороги, так как решили пропасть без вести. Они шли, продираясь сквозь заросли папоротников и кусты дикого шиповника, спотыкались о старые пни, поросшие грибами, перепрыгивали через овраги, из глубины которых им кивали лиловыми головками колокольчики. Инке показалось, что стало уже чуть прохладнее и усталость немного прошла. Они держались за руки. Им было хорошо.
      — Стёпка
      Инка замолчала. Она не знала, как спросить Стёпку о том, что её давно уже интересовало: она. Инка, для него такая же, как все девочки, или не совсем такая? А Юлька? Кто для него важнее — она или Юлька?
      — Что ты хотела спросить?
      Стёпка взглянул на Инку.
      — Ничего
      На полянке, поросшей высокой травой, они присели. Стёпка сказал, что здесь можно устроить привал. И когда они начали рассматривать задумчиво плывущие по небу облака. Инка почувствовала нестерпимую жажду. И вот тогда-то она попросила у Стёпки разрешения выпить хоть глоток воды, всего лишь один глоток. И вот тогда-то он посмотрел на неё презрительно, а Инка вспомнила о честном пионерском и весело сказала:
      — Я пошутила Я ни капельки не хочу пить. Вставай, идём дальше.
      Стёпка встал и с досадой сказал:
      — Слушай, какие же мы разведчики без компаса? Одеяла нам дали, а зачем они нам?
      — Как зачем? А если в лесу придётся ночевать!
      — Ночевать! Ведь Димка сказал дойти до ельника и вернуться назад! Эх Всё это игрушки детские. Самого главного — компаса не дали!
      Только сейчас Инке стало ясно, что они заблудились не на шутку,
      а серьёзно. Ей стало страшно, она почувствовала, что ее томит не только жажда, но и голод.
      — Что же это будет, Стёпка? Куда нам теперь идти? — жалобно спросила Инка.
      — Вперёт! И мы куда-нибудь выйдем, — х.муро проговорил Стёпка п позвал: — Эй, Гай, не отставать!
      Гай Уже не лаял, не резвился. Высунув длинный розовый язык и тяжело дыша, он едва поспевал за детьми. Сосняк кончился. И перед детьми возникла белая берёзовая роша, а за рощей снова небольшой участок поля. За поле.м виднелся перелесок и хатки, над ними вился дым.
      — Вон то ж и есть Яблоневка! — радостно вскрикнул Стёпка. — Мы туда первые придём! — Он поправил скатку и, не глядя на Инку, сказал:
      — С тобой можно в походы ходить. Ты хороший товарищ.
      — Эй вы, разведчики! — послышался крик, и из перелеска им навстречу выскочили Юра и Юлька. Они вели за руки двух упирающихся «синих». За ними следовал сам командир отделения, Дима.
      — Вы нарочно или случайно пропали без вести? — грозно спросил он Стёпку.
      — Честное пионерское, случайно! Мы до ельника дошли, обозрели местность А noTOiM Стёпка не захотел возвращаться с пустыми руками — быстро затараторила Инка. — Мы, честное пионерское, случайно.
      А ещё через несколько минут весь перелесок заполнился бойцами. «Красные» и «синие» с пулемётами, флажками, с агитинвентарём, шли по направлению к хутору, дружески беседуя.
      Вечером в лесу снова запылал костёр.
      В ряд палатки стоят, И пылает костёр. Пионеров отряд На ночёвку пришёл.
      Затянула песню Сима, а все подхватили. И яблоневские пионеры. И даже их родители.
      Дети фабрик и сёл, Гобирайтеся к нам. Мы на смену пойдём Всем уставшим бойцам.
      Сосны, в такт песне, кивали своими гордыми верхушками. И снова, всю ночь до рассвета костёр, огромный и жаркий, горел голубым неугасимым пламенем.
      А Инка, укладываясь в палатке спать, по привычке подумала:
      «А что хорошее случится завтра? А что хорошее было сегодня?»
      И вспомнила: лес, жара. Они идут со Стёпкой, взявшись за руки. И еш,ё самое глаанре: глоток воды, которого она не выпила.
     
     
      ЗАЙ БЕРАЙТ, ИММЕР БЕРАЙТ!
     
      Промчались горячие летние денёчки, отпылали высокие костры, отзвенели походные песни. Осень снова разукрасила багрянцем город. Горели золотым пламенем скверы, сады над Днепром и Владимирская горка Листья — медные и красные, коричневые и лимонные, кружась под звон журавлиных ключей, мягко опускались на землю. А каштаны, как всегда осенью, все сбрасывали с себя шарики в зелёных игольчатых скорлупках. И хотя те, о ком говорится в этой книжке, стали старше на год и перешли уже в седьмую группу, но они по-прежнему набивали до отказа школьные сумки каштанами, по-прежнему ложились на деревянную балку возле пещеры в Ботаническом саду и спрашивали;
      — Мама дома? Самовар кипит?
      В один из ясных осенних дней Липа получила приглашение явиться в районное бюро МОПРа. Она ушла с последнего урока и, вернувшись, созвала ячейку МОПРа. Так как входила в ячейку почти вся школа — то, по сути, это было общешкольное собрание. Липа вышла на сцену и сообшила очень важную, очень интересную новость: оказывается, на Украину приехала делегация немецких пионеров. Сейчас они в Харькове, а через неделю будут в Киеве.
      — Ура! — крикнул Черепок и сыграл на губах туш. А все зааплодировали. Но тут вскочил на сцену Лёня Царенко, поднял руку, призывая всех замолчать, и злорадно-торжествуюшим голосом произнёс:
      — Ага! А что я говорил? Как вы теперь будете с немецкими пионерами объясняться, если вы эсперанто не знаете!
      — Они ведь по-немецки будут говорить, а не по-эсперантски.
      — А разве вы знаете немецкий? — продолжал возмущаться Лёня.
      — Садись, профессор, — крикнул Черепок. — Столько лет немецкий учим. Я, например, могу всего Глезера и Петцольда напамять продекламировать.
      — А ну давай!.. — крикнул кто-то, сидящий в задних рядах. — Давай, валяй Глезера и Петцольда.
      — Нет, серьёзно, — Черепок встал с места. — Я считаю выступление предыдущего оратора, то есть Лёньки Царенко, глупым и неправильным. Немецкий язык мы знаем. Я, например, что хочешь, скажу: гутен таг и гуте нахт, и, как это варум айн, цвай, драй И вообще, всякое такое
      Когда Лёня и Черепок, подталкивая друг друга, спрыгнули со сиены, заведующий школой Илько Васильевич попросил у Липы слово.
      — Всё будет очень просто, — сказал Илько Васильевич, — С немец-
      Будь готов! Всегда готов! (нем.).
      кими пионерами вы сможете объясниться через переводчика. А кроме того, я вам советую в оставшиеся до приезда гостей дни налечь на немецкий язык. Учите немецкие слова, стихи, песни
      Вдруг поднял руку Саша Милованов, ученик шестой группы, и, краснея, сообщил:
      — Я знаю по-немецки «Интернационал», и я могу поговорить с настоящим немцем.
      Инка тоже когда-то, когда была совсем маленькая, занималась с учительницей немецкого языка. Но она решила не говорить об этом, хотя надеялась, что сумеет объясниться с гостями. Целую неделю в школе царила, как выразился Черепок, «немецкомания». Все сделали себе карманные словарики, в которых были записаны самые необходимые для беседы слова. Затем коллективно и индивидуально разучивали «Интернационал» по-немецки и пытались друг с другом разговаривать на немецком языке. Это выглядело примерно так:
      — Гутен так, Вовка! Как твоё гезунд?
      — Зер гут, Толька. Вифил у нас уроков?
      — Айн, цвай, драй, фиер: фиер уроков.
      — Э Гиб мир бляйштифт.
      — Пожалуйста, на тебе твой бляйштифт.
      Наконец они приехали — двое мальчиков — Ганс и Петер и девочка Герда. Поселили их в детдоме. В честь приезда гостей устроили вечер. И, конечно, должна была выступать школьная живгазета. Но тяжело заболела Сима. Уже месяц она лежала с «гнилой температурой», как говорили врачи. У Симы предполагали туберкулёз, и Рэм ходил грустный, рассеянный и молчаливый. На вечер он пришёл от Симы. Был он бледен, губы у него дрожали.
      — Что с ней? — испуганно спросила Инка.
      — Плохо ОНа даже сама не знает, как плохо — чуть слышно ответил Рэм.
      Началась торжественная часть. За столом президиума сидели Ма-руся Коваленко, Дима и три немецких пионера — русые и голубоглазые, со значками юных спартаковцев на груди.
      Все сидящие в зале поднялись и стоя долго аплодировали гостям. Потом вышел на сцену Саша Милованов и произнёс краткую, но пламенную речь на чистом немецком языке, которую и закончил лозунгом: «Ее лебе ди дойче революцион!»
      Потом выступала Герда. Хрупкая, с нежным лицом и вьющимися белокурыми волосами девочка.
      — Дорогие братья и сёстры! — сказала Герда. — Мы, юные спартаковцы города Иены, шлём вам пламенный привет Если какая-нибудь империалистическая страна посмеет напасть на Советский Союз, мы, спартаковцы, выступим в вашу защиту.
      — Хай живе Радянська Украша! — по-украински закончила она.
      Юлька и Липа преподнесли Герде украинский костюм и надели ей на голову веночек. В заключение гости и хозяева спели «Интернационал». Пели так: куплет — по-украински, куплет — по-лемецки.
      Карманные словарики мало помогли детям, потому что «Гиб мир бляйштифт» или же «Вифиль фенстер хат дайн циммер?» и другие тому подобные выражения были ни к чему. Ведь хотелось поговорить с немецкими ребятами об их жизни и борьбе, а не о «бляйштифтах» и «цимме-рах». Спартаковцы гостили в Киеве три дня. Дети не отходили от «их ни на шаг; а Инка всё время разговаривала с Гердой по-не.мецки, и на прощанье девочки сделали друг другу подарки: Герда получила томик Пушкина, а Инна — красивую открытку с видом Иены. На открытке было написано: «Я тебя никогда не забуду, я тебя очень люблю и всегда буду тебе предана. Зай берайт! Иммер берайт!»
     
     
      ТАК, КАК ОНА ХОТЕЛА
     
      Рано утром в воскресенье раздался звонок. Все в доме спали. Инке очень не хотелось вылезать из тёплой постели. Но пришлось — ведь она была самая младшая. Инка открыла дверь и отступила: перед ней стояла Сима. Огромные глаза девушки лихорадочно блестели и казались ещё больше. Из-под шапки-ушанки выбились мокрые волосы.
      — Слякоть какая противная на улице — весело проговорила Сима. — Я бежала и вот запыхалась.
      Слышно было, как в груди у неё что-то хрипит и надрывается.
      — Ты почему смотришь на меня так удивлённо?
      — Зачем ты встала больная? — с трудом выговорила Инка.
      — Эх, — Сима сняла шапку и отжала влажные волосы. — Ничего я не больная. Это врачи меня сделали больной. А я термометр выбросила. Не буду больше лежать, некогда.
      Она прошла к тётимотиной комнатке и постучалась.
      — Тётя Мотя! Я к вам. Можно?
      Тётя Мотя вскочила с постели и ахнула, увидев Симу.
      — Голубушка моя, зачем же ты встала?
      — Я здорова, здорова И не нужно об этом говорить, — нетерпеливо отмахнулась Сима. — Я, знаете, зачем пришла, тётя Мотя? Субботник ведь сегодня. В пользу беспризорных. — Сима закашлялась и кашляла долго, надрывио, держась рукой за грудь.
      Тётя Мотя подала ей стакан воды:
      — Выпей, Симочка
      J О Никогда не угаснет
      Сима отпила несколько глотков и улыбнулась. Но какой жалкой вышла эта улыбка.
      — Ох, тётя Мотя. И машиностроители, и трикотажники, и булочники — все на ногах. И наш завод «Ленкузница» тоже. Вся ячейка, до одного человека.
      — А ты-то зачем в такую сырость поднялась? Без тебя не обошлось бы? — укоризненно покачала головой тётя Мотя.
      — Не обошлось бы Ведь я в бюро комсомольском, как же без меня Решили мы, комсомольцы, предложить старшим работницам, чтоб и они отработали в пользу беспризорных. Пойдёте, тётя Мотя?
      — Да пойду уж, конечно.
      Тётя Мотя стала быстро одеваться, всё время озабоченно глядя на Симу. А через полчаса они ушли. И вот с этого слякотного мартовского дня и началось то печальное и страшное, что Инка сохранила в своей памяти на всю жизнь.
      После субботника Сима слегла и больше уже не вставала. Миновал март, и наступил апрель — первый месяц весны. Но какая это была противная, ни на что не похожая весна! Да холодный ветер, всё время моросило, а небо хмурилось и хмурилось и ни за что не хотело улыбнуться.
      Однажды после уроков в зале происходило заседание совета отряда вместе с учкомом. Обсуждали вопрос о подготовке вечера, посвящённого дню рождения Коцюбинского. Рэм тоже присутствовал на этом заседании. Когда совет закончился, он встал, прикрыв глаза рукой, и пошатнулся.
      — Что с тобой? — испугались дети.
      — Ничего, — пробормотал Рэм, — это пройдёт. Ничего, — повторил он тихо и вдруг снова сел за стол и положил голову на руки.
      — Симе очень плохо? — испуганно спросила Инка.
      Рэм поднял голову, посмотрел на неё отсутствующими глазами.
      — Очень.
      Как тяжёлые льдины, падали в душу детей слова:
      — Ей осталось недолго Она просила, чтобы мы похоронили её по-комсомольски, чтоб над ней не гнусавили попы. И чтобы положить на неё красное знамя
      Молча разошлись дети по домам. А вечером к Инке прибежали заплаканные Соня и Липа. Инка поняла — Сима умерла.
      На другой день, седьмого апреля её хоронили. Было хмуро и ненастно, и ветер, не апрельский, а какой-то февральский, холодный и назойливый, забирался под пальто, шевелил бумажные цветы на венке, который несли впереди катафалка два комсомольца «Ленкузницы». За гробом, рядом с Симиной мамой, которая всё время останавливалась, шёл прямо и твёрдо, как красноармеец в строю, Рэм. А за ни.ми вся комсомольская ячейка завода, живгазета, пионеры, ком.мунары. Катафалк
      ехал пустой, а гроб несли на плечах Коля и три рабфаковца. В гробу лежала Сима в своей синей косоворотке с васильками вокруг ворота, с кимовским значком на груди. Инка не хотела, не могла смотреть на Симу. Она шла между Соней и Липой, опустив голову и спотыкаясь. И вдруг среди тихих и х.мурых голосов девочке послышался живой и звонкий голос Симы:
      — Инка! Подними голову. Инка! Разве ты не хочешь посмотреть на меня в последний раз?
      Инка подняла голову, посмотрела на Симу и вздрогнула. Она была как живая, милая, ласковая, красивая Сима. Две косы темнели на косоворотке, и косы были пушистые, совсем живые. Всё та же родинка на щеке, пухлые розовые губы, глаза закрыты, и выражение лица озабоченное. Ей снятся чудесные ткани марки «Советский». Белое поле, а на нём разбросаны голубые васильки, а может быть, кремовое с красными гвоздиками. Слёзы метали Инке видеть ребят, Симу, и гроб уже не плыл, а качался и подпрыгивал. Инка шла, как в тумане, и с.этой минуты всё теперь казалось ей зловещим. Зловещими были искуственные цветы н белый катафалк, молчаливые могильщики с лопатами в руках, три берёзки у могилы. Зловещим показался прыгающий с ветки на ветку нахохлившийся воробей.
      Началась гражданская панихида. Секретарь комсомольской ячейки снял фуражку и, глядя на гроб, тихо сказал:
      — Мы провожаем в далёкий путь своего дорогого товарища. Сомкнём же крепче наши пролетарские ряды!
      Пожилая работница, утирая слёзы, рассказала о том, как Сима организовала ясли на заводе. А тётя Мотя подошла к гробу и долго плакала.
      — Она больная пришла на субботник Может, если бы не пришла
      Но никто не знал о Симе то, что знала Инка. Как она во сне и наяву мечтала, о чудесных узорах, как мечтала, чтобы первые модницы мира завидовали советским девушка.м. Могильщики достали откуда-то гвозди и стали заколачивать ими гроб. А в это время появился попик — старенький, похожий на воробья. Он бежал, взметая пыль полами длинной рясы. Рэм встал перед ним, заслонив Симину мать, и тихо сказал:
      — Уходите.
      И попик сейчас же исчез между крестами и сумрачными ангелами. А пионеры, комсомольцы, ко.ммунары запели: «Вы жертвою пали в борьбе роковой», так, как она хотела. И положили на гроб красное знамя революции, тоже, как она хотела. А когда гроб на верёвках стали опускать, на край могилы бросилась Вера Рябчук и забилась в неудержи.мых рыданиях. Тётя Мотя подняла Веру, прижала к себе и кинула на гроб горсть земли.
      Пусть земля будет ей пухом. Н вслед за ней все сделали то же самое
      Через неделю Рэм и Коля уехали в село на посевную кампанию. Провожать их пошли всем отрядом. И детдомовцы были на вокзале.
      — Ребятки — от волнения Рэм больше ничего не мог сказать, а только печально и ласково смотрел на детей.
      Они ушли с вокзала очень грустные. Было хмуро, слякотно И весна, как на зло, почему-то особенно долго задерживалась.
     
     
      КОРАБЛИК «ИННА»
     
      И всё-таки весна пришла. Снова заулыбалось небо, зазеленело всё вокруг, и в один из первых тёплых дней Стёпка пришёл к Инке. Что-то новое появилось в нём. Инка не могла сразу определить, что именно. То ли он узнал какую-то важную вещь, то ли возмужал и вырос за несколько дней. На Стёпке был новый брезентовый плащ, выглядевший почти элегантно, новая кепка. И вдруг Инка поняла, в чём заключается то новое, что появилось в её друге. — Стёпка Ох, Стёпка, — ахнула девочка.
      На отвороте его плаща красовался кимовский значок.
      Когда? — спросила Инка и, не дождавшись ответа, обиженно проговорила: — А мне ничего не сказал.
      — Позавчера. Девять вопросов по текущему моменту задали. На все ответил.
      Он осторожно вынул из кармана комсомольский билет и протянул его Инке.
      — Смотри.
      Инка так же осторожно взяла его в руки.
      — У меня ещё одна новость, — сказал Стёпка.
      Девочка вопросительно посмотрела на него.
      — Пойдём гулять, я тебе скажу.
      — Ну говори, — нетерпеливо сказала Инка, как только они вышли из дому.
      — Я поступаю в Одесское мореходное училище. Вот Ответ на своё письмо получил.
      — И ты уедешь? — Инка растерянно смотрела на него. — А почему нельзя учиться в Киеве?
      — В Киеве! Сказала! А где же в Киеве море?
      И, как всегда при воспоминании о море, лицо Стёпкино стало задумчивым И мечтательным. Инка больше «е расспрашивала его. Они пошли на Владимирскую горку, побродили по её аллеям, по днепровским откосам, а затем спустились вниз на набережную. Здесь было,пусто и тихо. Высоко в небе сверкало горячее весеннее солнце.
      — Инка, смотри! — радостно крикнул Стёпка. — Смотри!
      Да Инка и сама увидела: недалеко от берега хрустнул лёд, и на глазах детей откололась и медленно отодвинулась большая льдина. Слева и справа затрещали льдины, зашуршали синеватыми краями, рассыпались на куски, запенили воду бурными всплесками. А та, первая, большая льдина, всё плыла вперёд, расталкивая другие, крошась на маленькие, белые осколки.
      Дети молча стояли, очарованные чудесным зрелище.м. и не заметили, как подошёл к ним лысый Ьтаричок, похожий на гоголевского Акакия Акакиевича.
      — Вы присутствуете при феноменальном, исключительном событии, — произнёс он высокопарно. — Киевляне не помняг, чтобы так поздно трогался Днепр. Правда, старые люди рассказывают, что точно так было семьдесят пять лет назад. Но они преувеличивают. — Старичок поднял вверх сухой голубоватый палец. — В 1888 году Днепр тронулся десятого апреля. А сегодня — сегодня девятнадцатое апреля. Запомните этот день, юные граждане.
      , — Я запомню, — серьёзно сказала Инка, — 19 апреля 1929 года
      Но старичок, продолжая сам с собой разговаривать, отошёл. А дети ещё долго бродили по набережной, вдыхая запах весны и ласкового апрельского солнца. Затем они поднялись на фуникулёре, погуляли по Владимирской улице, вышли на бульвар Шевченко. В те времена здесь не было ни скамеек, ни чугунной ограды, но те же пирамидальные тополя стояли, подняв к небу гордые верхушки. Когда стемнело и синие тени окутали город, Стёпка сказал:
      — Я тебе буду писать каждый день. А ты мне?
      — Я тоже.
      И как тогда в лесу, они шли, взявшись за руки, и им было хорошо и грустно. По улицам плыли оживлённые толпы людей, направляющихся к набережной смотреть, как тронулся лёд. На углах стояли мальчишки — продавцы газет — и выкрикивали:
      — «Съезд французской компартии», «Советский проект разоружения на Женевской комиссии», «Чемберлен подружился с Муссолини».
      — Давай пойдём в кино, — неожиданно предложил Стёпка.
      — У меня нет денег.
      — Но у меня есть.
      — Ты поведёшь меня в кино за свой счёт! — возмутилась Инка. — Это мелкобуржуазные замашки!
      Стёпка густо покраснел и сказал, медленно выдавливая из себя слова;
      — А по-моему, ничего такого мелкобуржуазного Я ведь честным трудом заработал
      Инка вызвала в памяти образ Лёни Царенко и не совсем уверенно проговорила:
      — Но это ведь ужасное мещанство!
      Так разговаривая, они незаметно спустились вниз, на Крещатик к кинотеатру бывшего Шанцера. Афиша крикливо сообщала: «Вторая неделя необыкновенного успеха. С участием Анны Мей Бонг, Пауля Гар-бингера. «Зонг» или «Любовь бедной девушки».
      — Я возьму билеты, — настойчиво сказал Стёпка и, уже не слушая, что говорит Инка, протиснулся к кассе. Через несколько минут они сидели в зале и смотрели фильм. На экране акробат в трико в кого-то стрелял, кто-то падал с крыши и прятался в комнате у девы с томными глазами. Стёпка и Инка начали тихонько смеяться и переговариваться. Стёпкин плащ из негнущегося брезента при малейшем движении производил сильный шум.
      — Молодой человек! Перестаньте шуметь своим плащом! — рассердилась сидящая слева от Стёпки женщина.
      — Я ведь не виноват, тётенька.
      Инка засмеялась. На них со всех сторон зашикали.
      — Давай уйдём, — шепнула Инка Стёпке на ухо.
      Пригибаясь, они вышли из зала и, как только очутились на улице, дружно расхохотались.
      — Ерундовское кино, — сказала Инка.
      — Барахло, — согласился Стёпка. Некоторое время они молча шли. Инка первая заговорила.
      — Послушай — начала она и запнулась, не зная, как лучше выразить то, о чём давно хотелось ей спросить Стёпку. — Скажи Я для тебя такая же, как все девочки?
      Стёпка непонимающе уставился на Инку.
      — А то какая же?..
      — Как все? — огорчённо протянула Инка. — Тебе всё равно — что я, что Катя, Липа, Соня?..
      Стёпка наморщил лоб. На него нашло прояснение.
      — Не не всё равно, — пробормотал он. — Ты для меня не такая, как все.
      — А какая? — добивалась Инка.
      Но Стёпка умолк. Он проводил Инку до дома и, когда она уже собиралась уходить, засунул руку в карман, достал оттуда небольшой пакетик и протянул его девочке:
      — Потом посмотришь
      Одним духом взлетела Инка на пятый этаж. Сердце у неё стучало гулко и часто. На площадке перед дверьми своей квартиры она остановилась, развернула пакетик. В нём лежал выпиленный из дерева кораблик. На борту кораблика было выцарапано иглой: «ИННА».
     
     
      СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ
     
      Инка подошла к зеркалу, и оттуда улыбнулась ей незнакомая девочка в синем платье. Платье было очень нарядное: шёлковое, вокруг шеи вышитое золотыми и голубыми нитками. Глаза девочки сияли, на лице горел нежный румянец, она была очень красивая, поэтому Инка её не узнала. Инка всегда плохо думала об этой девочке. Считала её курносой, дурнушкой и каланчой. И вдруг она увидела, что девочка, улыбнувшаяся ей из пыльного серо-зелёного зеркала бывшего присяжного поверенного, не такая уж плохая. Что же так изменило её? Может быть, голубые точечки между золотыми зигзагами? Они очень шли к её глазам. Да, и голубые точечки, и синее платье, белый бант в волосах. А самое главное то, что девочка поверила в себя.
      — А ну, покажись, яка ты? — из кухни вышла в коридор тётя Мотя и, всплеснув руками, замерла от восхищения. — Чудо! Платье — чудо!
      Ксения Леонидовна тоже вышла из комнаты. Остановилась, молча любуясь дочкой.
      — Ты не опоздаешь? — она поправила бант, съехавший Инке на ухо. — А где твои девчата?
      И только Ксения Леонидовна произнесла эти слова, раздался звонок.
      — Они! Они! — радостно крикнула Инка и открыла двери.
      Да, это были они — Соня, Липа, Вера. С хохотом ввалились они в переднюю, затараторили все вместе и стали прихорашиваться перед зеркалом.
      — У меня такая ужасная причёска! — капризным голосом проговорила Липа, поправляя чёлку на лбу.
      Вера зачем-то расплела и снова заплела свою тоненькую косицу, а Соня тряхнула локонами-бутылочками и, не сводя глаз с зеркала, сказала:
      — А у меня такой скверный цвет лица!
      Они ещё добрый час вертелись и красовались перед зеркалом, поправляли друг на дружке оборочки, бантики, награждали друг друга комплиментами, а когда, сопровождаемые напутствиями и пожеланиями тёти Моти и Ксении Леонидовны, наконец, вышли из дому, сумерки уже окутали улицы. Взявшись за руки, девочки вприпрыжку побежали в шко-
      лу. в последний раз — на прощальный выпускной вечер. Они радовались лунному тёплому вечеру, звёздному чистому небу, воздуху, пропитанному запахом сирени и роз, своим новым нарядным платьям. И они нисколько не боялись, что Лёня Царенко будет их ругать за оборочки и вышивки. Во-первых, они были уже не школьницами, а взрослыми, а во-вторых, настали другие времена. Красивое платье и шёлковый платочек не считались таким уж сильным грехом. Лёнькины позиции значительно пошатнулись.
      Когда девочки подошли к школе, Лёня стоял у подъезда, засунув руки в карманы.
      — Ты нас ждёшь? — задорно спросила Липа и поправила чёлку на лбу.
      Инка на глазах у Лёни раскрыла бисерный кошелёк, тот самый кошелёк, который в своё время вызвал Ленин гнев, достала круглое зеркальце и посморрелась в него. Лёня открыл рот и ничего не сказал. Он хотел было сделать вид, что ничего не замечает, но это ему не удалось, потому что он всё хорошо заметил: и кокетливую чёлку Липы, бисерный кошелёк и самое главное — узенькую бархатную тесёмочку с медальоном на шее у Сони. Мигая глазами, он потерянно смотрел и смотрел на эту бархатку, и лицо его выражало презрение и восхищение.
      — Пошли наверх, — потянула Лёню за рукав Липа.
      Не сводя глаз с медальона, он с горьким сарказмом произнёс:
      — Бантики, ленточки, кошелёчки, — и устало вздохнул. Но тут появились Толя и Вася. Подхватив Лёню, они, перепрыгивая через три ступеньки, побежали наверх.
      В ярко освещёином зале было полным-полно народу. На скамьях сидели ученики двух выпускных групп — седьмой «А» и седьмой «Б», гости из соседних школ, комсомольцы «Ленкузницы», фабзайцы. Отдельной группкой возле сцены стояли детдомовцы и коммунары, и среди них Инка сразу же отыскала глазами Стёпку. Он почувствовал на себе её взгляд и радостно улыбнулся ей. Инка почему-то смутилась, опустила голову и, раскрыв кошелёчек, стала в нём озабоченно рыться.
      На сцене перед занавесом появился председатель учкома, ученик седьмой. «Б» группы — Боря Хорошилов. Он позвонил в звоночек, все стали усаживаться.
      — В президиум предлагаются следующие лица, — запинающимся от волнения голосом начал Боря, — заведующий школой Илько Васильевич, от учителей Александр Антонович, Павло Остапович, Лидия Михайловна, от детдома — товарищ Маруся Коваленко, от завода — Владимир Харитонович. — Боря перевёл дыхание. — И ещё редактор газеты «Красный школьник» Инна Ивицкая.
      — Чего вдруг я? — заволновалась Инка. — Я не пойду — "оглядываясь на подружек, тихо проговорила она.
      — Ты с ума сошла? — глаза у Липы стали совершенно круглыми. — Иди сейчас же.
      — Смотри Все уже сидят, — зашептала Соня.
      Подталкиваемая девочками, пунцовая от смущения и гордости, Инка поднялась с места и между рядами прошла к сцене. Когда она уселась и Илько Васильевич встал, собираясь обратиться с поздравлением к вы-нускникам, двери тихонько приоткрылись, и вошёл Рэм. Илько Васильевич шагнул на край сцены и радостно крикнул:
      — Рэм приехал!
      — Рэм приехал! — подхватили этот возглас дети, рабочие, коммунары.
      — Сюда, к нам! — позвал Рэма Илько Васильевич. Сидящие в президиуме учителя поднялись с мест и дружно зааплодировали.
      Рэм сел рядом с Инкой. Ему, как гостю, предоставили первое слово. Он поднялся и несколько минут молчал. Волнение мешало ему говорить. Ведь после похорон Симы он не видел ребят. И сейчас, глядя на их оживлённые лица, он вспомнил Симино лицо, её милую улыбку, её звонкий голос, песни, которые она любила. Только несколько слов произнёс Рэм:
      — Поздравляю вас, дорогие ребята, с окончанием школы. Вас ждёт упорный труд и борьба за дело социализма. Желаю вам быть мужественными, никогда не падать духом, чтобы с вами ни случилось. — Глаза Рэма заблестели. — И пусть всегда с вами шагает песня. Даже если ва.м будет очень трудно, и тогда пойте!
      Потом выступал Илько Васильевич, а за ним учителя. Они говорили коротко, но в каждо.м выступлении было какое-нибудь пожелание. Александр Антонович, в строгом чёрном костюме, вышел вперёд, тронул ладонью бородку и негромко, но так, что все, даже сидящие в задних рядах, слышали, сказал:
      — Дорогие мои ребята!
      Не обычное сухое «учащиеся», а «ребята» произнёс Александр Антонович. Словно тёплый ветерок пролетел по залу, коснулся лиц детей. —
      — Дорогие мои ребята, — продолжал взволнованный и помолодевший Александр Антонович. — Вам, будущим строителям социализма, нужно многое знать, многое уметь. Штурмуйте крепости знаний, учитесь каждый день, каждый час — у книг, у жизни, у мудрых людей. И всегда думайте о себе: я знаю то, что я ничего не зпаю.
      — У всякого своя доля i свш шлях широкий — такими словами начал своё выступление Павло Остапович.
      — В житт!, як на довг1й нив1, — сказал он, задумчиво глядя на детей. — I хороше буде у вас в житт!, i погане. Але, що б не сталося, зав-жди будьте людь.ми. Бо немае на земл1 н1чого вищого.
      и Лидия Михайловна продолжила эту мысль. Она стала у стола, "маленькая, круглолицая и, задыхаясь, как после быстрого бега, заговорила:
      — Кем бы вы ни были, дорогие ребята, прежде всего будьте людьми. В горьковском смысле слова. Помните, как он сказал — выше сытости. Выше тусклой житейской обыдёнщины. И еш,ё я хочу, чтоб в вашей жизни спутниками всегда были светлые, умные книги.
      Настал черёд редактора «Красного школьника». Инка встала, глубоко вздохнула и заговорила. Вначале она так волновалась, что даже стала заикаться. Бант её съехал на ухо, нос вспыхнул, и, думая о носе и об «зуродованной причёске, девочка волновалась ещё больше. Но товарищи смотрели на неё так добродушно, а учителя так ласково, что постепенно волнение улеглось. Инка сказала, что они никогда, никогда не забудут школу и дорогих учителей.
      — Ребята! — сказала она в заключение. — Давайте встретимся в школе через — Она задумалась. — Ну, когда мы будем совсем старыми. Когда нам будет по тридцать лет.
      Все начали с.меяться и аплодировать.
      После торжественной части Инка побежала к подружкам.
      — Ой, мне так стыдно, — сказала Инка, вытирая платком разгорячённое лицо, — я так плохо выступала Ой, ужасно.
      В глубине души она считала, что выступала не так уж плохо, и, честно говоря, девочка ждала, что подружки начнут разуверять её. И они сейчас же сделали это.
      — Что ты! — возмущённо проговорила Соня. — У тебя была чудная речь, я чуть не заплакала. И ты была такая красивая, правда. Липа?
      — Конечно, правда, — подтвердила Липа.
      — А нос? Нос был красный? — с тревогой спросила Инка.
      — Не красный, а лиловый, как слива, — засмеялась Юлька и дёрнула Стёпку за рукав, — пойдём подышим воздухом.
      Но Стёпка не двинулся с места, а стоял и смотрел на Инку, хотя нос у неё и в самом деле напоминал спелую сливу.
      После торжественной части был концерт, а потом Илько Васильевич пригласил всех в столовую, и там начался товарищеский ужин.
      На другой день детдомовцы принимали их у себя. И в детдоме был выпускной вечер и товарищеский ужин. А потом массовые танцы. Вася Цыган играл на гармонии, а Юлька командовала: «Два притопа, три прихлопа». В те времена не танцевали ни танго, ни фокстротов, и «два притопа, три прихлопа» детям очень нравились. После массовки начались игры, а Стёпка и Инка вышли в сад. Они не сговаривались, это получилось случайно. В саду пахло сиренью и черёмухой. На тополях и каштанах лежал зыбкий лунный свет. Стёпка и Инка дошли до тира, возле которого стояла фигура Макдональда в цилиндре, и сели на ска-
      мейку. Из раскрытых окон дома доносились музыка, смех, пение. На небе одна за другой вспыхивали звёзды.
      Стёпка протянул руку к измятому бант1у, упавшему Инке на лоб и засмеялся.
      — Пропеллер твой испортился.
      Инка обиженно отвела его руку.
      — Да ты не серчай — почему-то тихо проговорил Стёпка и неожиданно прижался твёрдой щекой к Инкиному банту. И неожиданно они поцеловались.
      Инка вскочила и убежала от Стёпки. По тропинке, заросшей травой и кудрявым кустарником, девочка добежала до того места, где кончался сад и начинался пустырь. Она оглянулась — вокруг никого не было. Только из темноты кто-то слабым голосом позвал её. Инка рассмеялась. И вдруг ей показалось, что, как во сне, из-под ног её уско.пьзает земля и кто-то невидимый подхватывает её и уносит вверх. И ещё она почувствовала, как вдруг сладко заныло у неё сердце и захотелось петь, плакать, смеяться, — всё вместе.
      На другой день, рано утром, Стёпка уезжал в Одессу. Провожать его пришли коммунары и вся седьмая группа. Все прошались с ним за руку, по-комсомольски, а Маруся Коваленко обняла и поцеловала его. Хлопцы плотным кольцом окружили Стёпку, обнимали его. дарили на прощанье блокноты, книги. Инку оттёрли в сторону, и она даже не могла протиснуться к нему.
      Наконец паровоз загудел, и поезд медленно тронулся. Стёпка, счастливый, растерянно-взволнованный, вскочил- на ступеньку и вдруг увидел Инкино заплаканное лицо. Он спрыгнул, и, Инка, разорвав кольцо ребят, бросилась к нему.
      — Счастливого плаванья! — сказала она сквозь слёзы.
      Потом Стёпка снова вскочил на ступеньку, а поезд побежал быстрее, быстрее и исчез.
      ЭПИЛОГ
      Прошло много лет. Радостных и горьких, трудных и очень счастливых. И много воды утекло за эти годы.
      Дети, о которых рассказывалось в этой книге, стали взрослыми, разъехались в разные концы страны. Мечта Стёпкина сбылась, он стал штурманом и плавал по морям и океанам. Инка жила в небольшом городке на Украине, преподавала в школе литературу. Большие расстояния разделяли их. Но Инка и Стёпка всегда помнили друг о друге. Вначале
      они переписывались очень часто, чуть ли не каждую неделю. С -годами все реже и реже. Иногда переписка их прерывалась из-за причин неожиданных и серьёзных. Так было, когда корабль, на котором плавал Степан, попал в Испанию. Три года команда корабля томилась в фашистском застенке. Вся страна встречала героев Испании. И вскоре пос,ле этого Инна получила от Степана длинное письмо. Инна перечитывала его много раз, а это место запомнила наизусть:
      «Мы объявили голодовку, и несколько дней я ничего не ел и не пил. Только тебе я могу сказать: это было страшно. Я не буду описывать всего, что пережил и перечувствовал. Расскажу только об одном моменте. Однажды вечером я услыхал, как в стене моей камеры журчит вода. Она булькала и переучивалась точно так, как в нашей фляге Помнишь, когда гйы с тобой отправились в разведку? Ты жалобно попросила хоть один глоток воды, а я смерил тебя презрительным взглядом. Тогда, в тёмной одиночной камере я понял, что правильно поступил, удержав тебя от этого глотка.
      А вода в стене всё журчала. Похоже было на то, что бежит, перепрыгивая через камни, холодный, чистый родник. Но откуда он мог взяться в этой плотной стене? Тогда я решил, что тюремное начальство нарочно придумало такой фокус, чтобы замучить меня. Я зажал ладонями уши, закрыл глаза. А когда через несколько минут отнял руки, то не услыхал журчания, и я понял, что это была галлюцинация
      Но я вспомнил о фляге и о нашем походе. В цепи воспоминаний возникло ещё одно: выпускной вечер в нашей школе. Ты стоишь на сцене в синем платье с голубыми точечками, и точечки эти очень идут к твоим глазам. И вспомнился Рэм. Что бы с вами ни случилось — пойте! И я забыл о жажде и голоде. Я стал петь. Я пел целые дни «Марш Будённого» и «Картошку», «Барабанщик» и вот эту:
      В ряд палатки стоят И пылает костёр
      И тогда песня заглушила всё страшное — жажду, голод, пытки. И сейчас я пишу тебе эти строки и пою песню нашего детства:
      В ряд палатки стоят И пылает костёр. Пионеров отряд На ночёвку пришёл.
      Помнишь, милая? Я пою эту песню и знаю, что никогда, никогда не угаснет наш костёр».
      Когда Инна собралась ответить на это письмо, Степан был уже где-то в Индийском океане.
      и опять переписка их прервалась. Потом чёрной тучей налетела война. И ещё прошло много лет. Радостных, горьких и очень счастливых. И ещё много воды утекло за это время, и много вихрей пронеслось над теми, о KOiM говорилось в этой книжке. Но до сих пор помнит Инна строки письма Степана: «Я пою эту песню и знаю, что никогда, никогда не угаснет наш костёр».
      И мысленно она отдаёт салют своему детству.