DjVu

      С грехом пополам выпроводив деда Щукаря, Давыдов решил пойти в школу и на месте определить, что ещё можно сделать, чтобы школьное помещение к воскресенью приняло праздничный вид. А кроме того, ему хотелось поговорить с заведующим и вместе с ним прикинуть, сколько и каких строительных материалов потребуется на ремонт школы и когда приступать к нему, чтобы без особой спешки и возможно добротнее отремонтировать здание к началу учебного года.
      Только в последние дни Давыдов ощутимо почувствовал, что настаёт самая напряжённая рабочая пора за всё время его пребывания в Гремячем Логу: ещё не управились с покосом травы, а уже подходила уборка хлеба, на глазах начинала смуглеть озимая рожь; почти одновременно с ней вызревал ячмень; бурно зарастали сорняки, и молчаливо требовали прополки невиданно огромные, по сравнению с единоличными полосами, колхозные деляны подсолнечника и кукурузы, и уже не за горами был покос пшеницы.
      До начала уборки хлебов многое надо было сделать; перевезти в хутор возможно больше сена, подготовить тока для обмолота, закончить переноску в одно место амбаров, ранее принадлежавших кулакам, наладить единственную в колхозе паровую молотилку. Да и помимо этого изрядное число больших и малых забот легло на плечи Давыдова, и каждое дело настойчиво требовало к себе постоянного и неусыпного внимания.
      По старым, скрипучим ступенькам Давыдов поднялся на просторное крыльцо школы. У дверей босая и плотная, как сбитень, девочка лет десяти посторонилась, пропуская его.
      — Ты ученица, милая? — ласково спросил Давыдов.
      — Да, — тихо ответила девочка и смело снизу вверх взглянула на Давыдова.
      — Где тут живёт ваш заведующий?
      — Его нет дома, они с женой за речкой, на огороде капусту поливают.
      — Экая незадача… А в школе кто-нибудь есть?
      — Наша учительница, Людмила Сергеевна.
      — Что же она тут делает?
      Девочка улыбнулась:
      — Она с остающими ребятами занимается. Она каждый день с ними занимается после обеда.
      — Значит, подтягивает их?
      Девочка молча кивнула головой.
      — Порядок! — одобрительно сказал Давыдов и вошёл в полутёмные, сени.
      Откуда-то из глубины длинного коридора доносились детские голоса. Неторопливо обходя и по-хозяйски осматривая пустые классы, Давыдов через приоткрытую дверь в последней комнате увидел с десяток маленьких ребятишек, просторно разместившихся в переднем ряду сдвинутых парт, и около них — молоденькую учительницу. Невысокого роста, худенькая и узкоплечая, с коротко подстриженными белёсыми и кудрявыми волосами, она походила скорее на девочку-подростка, нежели на учительницу.
      Давненько уже не переступал Давыдов порога школы, и теперь странное чувство испытывал он, стоя возле двери класса, сжимая в левой руке выгоревшую на солнце кепку. Что-то от давнего уважения к школе, некое сладостное волнение, навеянное мгновенным воспоминанием о далёких годах детства, пробудилось в его душе в эти минуты…
      Он несмело открыл дверь и, покашливая вовсе не оттого, что першило в горле, негромко обратился к учительнице:
      — Разрешите войти?
      — Войдите, — прозвучал в ответ тонкий девичий голос.
      Учительница повернулась лицом к Давыдову, удивлённо приподняла брови, но, узнав его, смущённо сказала:
      — Входите, пожалуйста.
      Давыдов неловко поклонился.
      — Здравствуйте. Вы извините, что помешал, но я на одну минутку… Мне бы осмотреть вот этот последний класс, я — насчёт ремонта школы. Я могу обождать.
      Дети встали, нестройно ответили на приветствие, и Давыдов, взглянув на девушку, тотчас подумал: «Я — как прежний попечитель школы из строгих толстосумов… Вот и учителька испугалась, краснеет. Надо же было мне заявиться в этот час!»
      Девушка подошла к Давыдову.
      — Проходите, пожалуйста, товарищ Давыдов! Через несколько минут я закончу урок. Присядьте, пожалуйста. Может быть, позвать Ивана Николаевича?
      — А кто это?
      — Наш заведующий школой — Иван Николаевич Шпынь. Разве вы его не знаете?
      — Знаю. Не беспокойтесь, я обожду. Можно мне побыть здесь, пока вы занимаетесь?
      — Ну, конечно! Садитесь, товарищ Давыдов.
      Девушка смотрела на-Давыдова, говорила с ним, но всё ещё никак не могла оправиться от смущения; она мучительно краснела, даже ключицы у неё порозовели, а уши стали пунцовыми.
      Вот чего не переносил Давыдов! Не переносил уже по одному тому, что, глядя на какую-нибудь краснеющую женщину, он почему-то и сам начинал краснеть, и от этого всегда испытывал ещё большее чувство смущения и неудобства.
      Он сел на предложенный ему стул около небольшого столика, а девушка, отойдя к окну, стала раздельно диктовать ученикам:
      — Ма-ма го-то-вит… Написали, дети? Го-то-вит нам о-бед. После слова «обед» поставьте точку. Повторяю…
      Вторично написав предложение, ребятишки с любопытством уставились на Давыдова. Он с нарочитой важностью провёл пальцами по верхней губе, делая вид, будто разглаживает усы, и дружески подмигнул ребятам. Те заулыбались; добрые отношения начали будто бы налаживаться, но учительница снова стала диктовать какую-то фразу, привычно разбивая слова на слоги, и ребятишки склонились над тетрадями.
      В классе пахло солнцем и пылью, застойным воздухом редко проветриваемого помещения. Теснившиеся у самых окон кусты сирени и акации не давали прохлады. Ветер шевелил листья, и по выщербленному полу скользили солнечные зайчики.
      Сосредоточенно сдвинув брови, Давыдов занялся подсчётом: «Надо не меньше двух кубометров сосновых досок — заменить кое-где половицы. Рамы в окнах хорошие, а двойные — в каком виде и есть ли они, надо узнать. Купить ящик стекла. Наверное, нет в запасе ни одного листа, а чтобы ребята не колотили стёкла — это же невозможное дело, факт! Хорошо бы добыть свинцовых белил, а вот сколько этого добра пойдёт на покраску потолков, наличников, рам и дверей? Уточнить у плотников. Крыльцо заново настелить. Можно из своих досок: распилил две вербы — и готово. Ремонт нам влезет в копеечку… Дровяной сараишко заново покрыть соломой. Да тут до чёрта делов, факт! Закончим с амбарами — и сразу же переброшу сюда всю плотницкую бригаду. Крышу бы на школе заново покрасить… А где деньги? Разобьюсь в доску, но для школы добуду! Факт! Да оно и разбиваться ни к чему: продадим пару выбракованных быков — вот и деньги. Придётся из-за этих быков с райисполкомом бой выдержать, иначе ничего не выйдет… А худо мне будет, если продать их тайком… Но всё равно рискну. Неужели Нестеренко не поддержит?»
      Давыдов достал записную книжку, написал: «Школа. Доски, гвозди, стекло — ящик. Парижская зелень на крышу. Белила. Олифа…»
      Хмурясь, дописывал он последнее слово и в это время пущенный из трубки маленький влажный шарик разжёванной бумаги мягко щёлкнул его по лбу, прилип к коже. Давыдов вздрогнул от неожиданности, и тотчас же кто-то из ребятишек прыснул в кулак. Над партами прошелестел тихий смешок.
      — Что там такое? — строго спросила учительница.
      Сдержанное молчание было ей ответом.
      Отлепив шарик со лба, улыбаясь, Давыдов бегло осмотрел ребят: белёсые, русые, чёрные головки низко склонились над партами, но ни одна загорелая ручонка не выводила букв…
      — Закончили, дети? Теперь пишите следующее предложение…
      Давыдов терпеливо ждал, не сводя смеющихся глаз со склонённых головок. И вот один из мальчиков медленно, воровато приподнял голову, и Давыдов прямо перед собою увидел старого знакомого: не кто иной, как сам Федотка Ушаков, которого он однажды весною встретил в поле, смотрел на него узенькими щёлками глаз, а румяный рот его расползался в широчайшей, неудержимой улыбке. Давыдов глянул на плутовскую рожицу и сам чуть не рассмеялся вслух, но, сдержавшись, торопливо вырвал из записной книжки чистый лист, сунул его в рот и стал жевать, быстро взглядывая на учительницу и озорно подмигивая Федотке. Тот смотрел на него во все глаза, но, чтобы не выдать улыбку, прикрыл рот ладошкой.
      Давыдов, наслаждаясь Федоткиным нетерпением, тщательно и не спеша скатал бумажный мякиш, положил его на ноготь большого пальца левой руки, зажмурил левый глаз, будто бы прицеливаясь. Федотка надул щёки, опасливо вобрал голову в плечи, — как-никак шарик был не маленький и увесистый… Когда Давыдов, улучив момент, лёгким щелчком послал шарик в Федотку, тот так стремительно нагнул голову, что гулко стукнулся лбом о парту. Выпрямившись, он уставился на учительницу, испуганно вытаращил глазёнки, стал медленно растирать рукою покрасневший лоб, а Давыдов, беззвучно трясясь от смеха, отвернулся и по привычке закрыл ладонями лицо.
      Разумеется, поступок его был непростительным ребячеством и надо было соображать, где он находится. Овладев собою, он с виноватой улыбкой покосился на учительницу, но увидел, что она, отвернувшись к окну, также пыталась скрыть смех. Худенькие плечи её вздрагивали, а рука со скомканным платочком тянулась к глазам, чтобы вытереть выступившие от смеха слёзы.
      «Вот тебе и строгий попечитель… — подумал Давыдов. — Нарушил весь урок. Надо отсюда смываться».
      Сделав серьёзное лицо, он взглянул на Федотку. Живой, как ртуть, мальчишка уже нетерпеливо ёрзал за партой, показывая пальцем себе в рот, а потом раздвинул губы: там, где некогда у него была щербатина, — торчали два широких, иссиня-белых зуба, ещё не выросших в полную меру и с такими трогательными зубчиками по краям, что Давыдов невольно усмехнулся.
      Он отдыхал душой, глядя на детские лица, на склонённые над партами разномастные головки, невольно отмечая про себя, что когда-то, очень давно, и он вот так же, как Федоткин сосед по парте, имел привычку, выводя буквы или рисуя, низко клонить голову и высовывать язык, каждым движением его как бы помогая себе в нелёгком труде. И опять, как и весною при первом знакомстве с Федоткой, он со вздохом подумал: «Легче вам, птахи, жить будет, да и сейчас легче живётся, а иначе за что же я воевал? Уж не за то ли, чтобы и вы хлебали горе лаптем, как мне в детстве пришлось?»
      Из мечтательного настроения его вывел всё тот же Федотка: словно на шарнирах вертясь за партой, он привлёк внимание Давыдова, знаками настойчиво прося показать, как у того обстоит дело с зубом. Давыдов улучил момент, когда учительница отвернулась и, огорчённо разводя руками, обнажил зубы. Увидев знакомую щербатину во рту Давыдова, Федотка прыснул в ладошки, а потом с величайшим самодовольством заулыбался. Весь его торжествующий вид красноречивее всяких слов говорил: «Вот как я тебя обставил, дядя! У меня-то зубы выросли, а у тебя — нет!»
      Но через минуту произошло такое, о чём Давыдов и долгое время спустя не мог вспоминать без внутреннего содрогания. Расшалившийся Федотка, снова желая привлечь к себе внимание Давыдова, тихонько постучал о парту, а когда Давыдов рассеянно взглянул на него, — Федотка, важно откинувшись, полез правой рукой в карман штанишек, вытащил и опять быстро сунул в карман ручную гранату-«лимонку». Всё это произошло так мгновенно, что Давыдов в первый момент только ошалело заморгал, а бледнеть начал уже после…
      «Откуда у него?! А если капсюль вставлен?! Стукнет по сиденью, и тогда… О, чёрт тебя, что же делать?!» — с жарким ужасом думал он, закрыв глаза и не чувствуя, как пот прохладной испариной выступил у него на лбу, на подбородке, на шее.
      Надо было что-то немедленно предпринять. Но что? Встать и попытаться силой отобрать гранату? А если мальчишка испугается, рванётся из рук и ещё, чего доброго, успеет швырнуть гранату, не зная, что за этим последует его и чужая смерть… Нет, так делать не годится. Давыдов решительно отверг этот вариант. Всё ещё не открывая глаз, он мучительно искал выхода, торопил мысль, а воображение помимо его воли услужливо рисовало жёлтую вспышку взрыва, дикий короткий вскрик, изуродованные детские тела…
      Только теперь он ощутил, как медленно стекают со лба капельки пота, скользят по бокам переносицы, щекочут глазницы. Он хотел достать носовой платок и нащупал в кармане перочинный нож — давнишний подарок одного старого друга. Давыдова осенило: правой рукой он вытащил нож, рукавом левой — вытер обильный пот на лбу и с таким подчёркнутым вниманием стал вертеть и разглядывать нож, как будто видел его впервые в жизни. А сам искоса посматривал на Федотку.
      Нож был старенький, сточенный, но зато боковые перламутровые пластинки его тускло сияли на солнце, а кроме двух лезвий, отвёртки и штопора, в нём имелись ещё и великолепные маленькие ножницы. Давыдов последовательно открывал все эти богатства, изредка и коротко взглядывая на Федотку. Тот не сводил с ножа зачарованных глаз. Это был не просто нож, а чистое сокровище! Ничего равного по красоте он ещё не видел. Но когда Давыдов вырвал из записной книжки чистый листок и тут же, быстро орудуя ножничками, вырезал лошадиную голову, — восторгу Федоткиному не было конца!
      Вскоре урок окончился. Давыдов подошёл к Федотке, шёпотом спросил:
      — Видал ножичек?
      Федотка проглотил слюну, молча кивнул головой.
      Наклонившись, Давыдов шепнул:
      — Меняться будем?
      — А кого на кого менять? — ещё тише прошептал Федотка.
      — Нож на железку, какая у тебя в кармане.
      Федотка с такой отчаянной решимостью согласия закивал головой, что Давыдов должен был попридержать его за подбородок. Он сунул в руку Федотки нож, бережно принял на ладонь гранату. Капсюля в ней не оказалось, и Давыдов, часто дыша от волнения, выпрямился.
      — У вас тут какие-то секреты, — улыбнулась, проходя мимо, учительница.
      — Мы с ним старые знакомые, а виделись давно… Вы нас извините, Людмила Сергеевна, — почтительно сказал Давыдов.
      — Я рада, что вы побывали у меня на уроке, — краснея, проговорила девушка.
      Не замечая её смущения, Давыдов попросил:
      — Передайте товарищу Шпыню: пусть сегодня вечером зайдёт ко мне в правление, а перед этим пусть прикинет, какой ремонт будем делать школе, и пусть подумает о смете. Ладно?
      — Хорошо, я всё передам ему. Вы к нам больше не зайдёте?
      — Как-нибудь в свободную минуту загляну непременно, факт! — заверил Давыдов и сейчас же, без видимой связи с предшествовавшим разговором, спросил: — Вы у кого на квартире находитесь?
      — У бабушки Агафьи Гавриловны. Знаете такую?
      — Знаю. А какая у вас семья?
      — Мама и двое братишек в Новочеркасске. Но почему вы обо всём этом спрашиваете?
      — Надо мне хоть что-нибудь о вас знать, я же ваших девичьих секретов не касаюсь? — отшутился Давыдов.
      Возле крыльца толпа ребятишек плотным кольцом окружила Федотку, рассматривая нож. Давыдов отозвал счастливого владельца в сторону, спросил:
      — Где ты нашёл свою игрушку, Федот Демидович? В каком месте?
      — Показать, дяденька?
      — Обязательно!
      — Пойдём. Пойдём зараз же, а то мне после некогда будет, — деловито предложил Федотка.
      Он сжал в руке указательный палец Давыдова и, явно гордясь тем, что ведёт не просто дядю, а самого председателя колхоза, изредка оглядываясь на товарищей, вразвалочку зашагал по улице.
      Так они и шли, не особенно торопясь, лишь время от времени обмениваясь короткими фразами.
      — Ты размениваться не надумаешь? — спросил Федотка, слегка забегая вперёд и встревоженно заглядывая в глаза Давыдову.
      — Ну что ты! Дело у нас с тобой решённое, — успокоил его Давыдов.
      Минут пять они шагали, как и подобает мужчинам, в солидном молчании, а потом Федотка не выдержал — не выпуская из руки пальца Давыдова, снова забежал вперёд, глядя снизу вверх, сочувственно спросил:
      — А тебе не жалко ножа? Не горюешь, что променялся?
      — Ни капельки! — решительно ответил Давыдов.
      И снова шли молча. Но, видно, какой-то червячок сосал маленькое сердце Федотки, видно, считал Федотка обмен явно невыгодным для Давыдова, потому после длительного молчания и сказал:
      — А хочешь, я тебе в додачу свою пращу отдам? Хочешь?
      С непонятным для Федотки беспечным великодушием Давыдов отказался:
      — Нет, зачем же! Пусть пращ у тебя остаётся. Ведь менялись-то баш на баш? Факт!
      — Как это «баш на баш»?
      — Ну, ухо на ухо, понятно?
      Нет, вовсе не всё было понятно для Федотки. Такое легкомыслие при мене, которое проявил взрослый дядя, крайне удивило Федотку и даже как-то насторожило его… Роскошный, блестящий на солнце нож и ни к чему не пригодная круглая железка, — нет, тут что-то не так! Спустя немного практичный Федотка на ходу внёс ещё одно предложение:
      — Ну, ежели пращу не хочешь, может, тебе бабки отдать? В додачу, а? Они у меня знаешь какие? Почти новые, вот какие!
      — И бабки твои мне не нужны, — вздыхая и усмехаясь, отказался Давыдов. — Вот если бы этак лет двадцать с гаком назад — я бы, братец ты мой, от бабок не отказался. Я бы с тебя их содрал как с миленького, а сейчас не беспокойся, Федот Демидович! О чём ты волнуешься? Нож — твой на веки вечные, факт!
      И опять молчание. И опять через несколько минут вопрос:
      — Дяденька, а этот кругляш, какой я тебе отдал, он от кого? От веялки?
      — А ты где его нашёл?
      — В сарае, куда идём, под веялкой. Старая-престарая веялка там такая, на боку лежит, вся разбитая, и он под ней был. Мы в покулючки играли, я полез хорониться, а кругляш там лежит. Я его и взял.
      — Значит, это от веялки часть. А палочки железной, небольшой возле него не видел?
      — Нет, там больше ничего не было.
      «Ну, и слава богу, что не было, а то мы мне ещё учинил бы такое, что и на том свете не разобрались бы», — подумал Давыдов.
      — А эта часть от веялки тебе дюже нужна? — поинтересовался Федотка.
      — Очень даже.
      — В хозяйстве нужна? На другую веялку?
      — Ну, факт!
      После недолгого молчания Федотка сказал басом:
      — Раз в хозяйстве эта часть нужна — значит, не горюй, ты поменялся со мной правильно, а нож ты себе новый купишь.
      Так умозаключил рассудительный не по годам Федотка и успокоенно улыбнулся. Душа у него, как видно, стала на место.
      Вот, собственно, и весь разговор, который они вели по дороге, но этот разговор был как бы завершением их сделки по обмену ценностями…
      Теперь Давыдов уже безошибочно знал, куда ведёт его Федотка, и когда по переулку слева завиднелись постройки, некогда принадлежавшие отцу Тимофея Рваного, спросил, указывая на крытый камышом сарай:
      — Там нашёл?
      — Как ты здорово угадываешь, дяденька! — восхищённо воскликнул Федотка и выпустил из руки палец Давыдова. — Теперь ты и без меня дойдёшь, а я побегу, мне дюже некогда!
      Как взрослому пожимая на прощанье маленькую ручонку, Давыдов сказал:
      — Спасибо тебе, Федот Демидович, за то, что привёл меня куда надо. Ты заходи ко мне, проведывай, а то я скучать по тебе буду. Я ведь одинокий живу…
      — Ладно, как-нибудь зайду, — снисходительно пообещал Федотка.
      Повернувшись на одной ноге, он свистнул по-разбойничьи, в два пальца, очевидно созывая друзей, и дал такого стрекача, что в облачке пыли только чёрные пятки замелькали.
      Не заходя на подворье Дамасковых, Давыдов пошёл в правление колхоза. В полутёмной комнате, где обычно происходили заседания правления, Яков Лукич и кладовщик играли в шашки. Давыдов присел к столу, написал на листке из записной книжки: «Завхозу Островнову Я.Л. Отпустите за счёт моих трудодней учительнице Л.С.Егоровой муки пшеничной, размольной 32 кг, пшена 8 кг, сала свиного 5 кг». Расписавшись, Давыдов подпёр кулаком крутой подбородок, задумчиво помолчал, потом спросил у Островнова:
      — Как живёт эта девчонка, учительница наша, Егорова Людмила?
      — С хлеба на квас, — передвинув шашку, коротко отозвался Островнов.
      — Был я сейчас в школе, насчёт ремонта интересовался, посмотрел и на учительку… Худая, прозрачная какая-то, сквозит как осенний лист, значит — недоедает! Чтобы сегодня же отправили её хозяйке всё, о чём тут написано, факт! Завтра проверю, Слышишь?!
      Оставив на столе распоряжение, Давыдов прямиком пошёл к Шалому.
     
      Как только он вышел, Яков Лукич смешал на доске шашки, через плечо показал пальцем на дверь:
      — Каков кобелина? Спервоначалу — Лушка Нагульнова, потом окрутил Варьку Харламову, а зараз уже переметнулся к учительнице. И всех своих сучонок кормит за счёт колхоза… Распроценит он наше хозяйство, всё пойдёт на баб!
      — Харламовой он ничего не выписывал, а учительнице — за свой счёт, — возразил кладовщик.
      Но Яков Лукич снисходительно улыбнулся:
      — С Варькой он, небось, деньгами рассчитывается, за то, что учительница получит, колхоз расплатится. А Лушке сколько харчей я по его тайному приказу перетаскал? То-то и оно!
      До самой смерти Тимофея Рваного Яков Лукич в изобилии снабжал его и Лушку продовольствием из колхозной кладовой, а кладовщику говорил:
      — Давыдов мне строго-настрого приказал выдавать Лушке харчей, сколько её душеньке потребуется, да ишо и пригрозил: «ежели ты или кладовщик сбрехнете хучь одно слово — не миновать вам Сибири!» Так что ты, милый, помалкивай, давай сала, мёду, муки, на весах не вешая. Не наше с тобой дело судить начальство.
      И кладовщик отпускал всё, что требовал Островнов, и по его же совету ловко обвешивал бригадиров, чтобы скрыть недостачу в продуктах.
      Почему же теперь Якову Лукичу было не воспользоваться удобным случаем и ещё лишний раз не очернить Давыдова?
      Изнывая от безделья, Островнов и кладовщик долго ещё «перемывали косточки» Давыдова, Нагульнова и Разметнова.
      А тем временем Давыдов и Шалый уже действовали: чтобы в сарае Фрола Рваного стало светлее, Давыдов взобрался на крышу, вилами снял солому с двух прогонов, спросил:
      — Ну как, старина, виднее теперь?
      — Хватит разорять крышу! Зараз тут светло, как на базу, — отозвался изнутри сарая Шалый.
      Давыдов прошёл по поперечной балке несколько шагов, легко спрыгнул на мягкую, перегнойную землю.
      — Откуда начнём, Сидорович?
      — Хорошие плясуны танцуют всегда от печки, а нам с тобой начинать поиск надо от стенки, — пробасил старый кузнец.
      Вооружившись наскоро сделанными в кузнице щупами — толстыми железными прутьями с заострёнными концами, — они пошли рядом вдоль стены, с силой опуская щупы в землю, медленно продвигаясь к веялке, лежавшей у противоположной стены. За несколько шагов до веялки щуп Давыдова почти по самую рукоятку мягко вошёл в землю, глухо звякнул, коснувшись металла.
      — Вот и нашли твой клад, — усмехнулся Шалый, берясь за лопату.
      Но Давыдов потянул лопату к себе.
      — Дай-ка я начну, Сидорович, я помоложе.
      На метровой глубине он обрыл кругом массивный свёрток. В промасленный брезент был тщательно завёрнут станковый пулемёт «максим». Из ямы вытаскивали его вдвоём, молча развернули брезент, так же молча переглянулись и молча закурили.
      После двух затяжек Шалый сказал:
      — Всурьез собирались Рваные щупать Советскую власть…
      — А ты смотри, как по-хозяйски сохранили «максима»: ни ржавчины, ни пятнышка, хоть сейчас заправляй ленту! А ну, дай-ка я поищу в яме, может, ещё что нащупаем…
      Через полчаса Давыдов бережно разложил возле ямы четыре цинки с пулемётными лентами, винтовку, початый ящик винтовочных патронов и восемь ручных гранат с капсюлями, завёрнутыми в полусопревший кусок клеёнки. В яме, уходившей под каменную стену, валялся и пустой самодельный чехол. Судя по длине его, в нём когда-то хранилась винтовка.
      До заката солнца Давыдов и Шалый разобрали в кузнице пулемёт, тщательно прочистили, смазали. А в сумерках, в предвечерней ласковой тишине за Гремячим Логом пулемёт зарокотал — воинственно и грозно. Одна длинная очередь, две коротких, ещё одна длинная, и опять — тишина над хутором, над отдыхающей после дневного жара степью, пряно пахнущей увядшими травами, нагретым чернозёмом.
      Давыдов поднялся с земли, тихо сказал:
      — Хорошая машинка! Машинка хоть куда!