DjVu

      ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ (1859—1916))

      Еврейский писатель Шолом-Алейхем, столетие со дня рождения которого отмечается в 1959 году, известен преимущественно как мастер юмористических рассказов и повестей. Его герои, просгые люди, отличаются неизменно веселым нравом. Однако их рассказы наряду со взрывами смеха нередко вызывают у читателя слезы, потому что в основе своей они печальны. «Выслушайте меня!» — с этой просьбой персонажи Шолом-Алейхема обращаются к первому встречному в надежде найти сердце, которое бы им посочувствовало.
      Сам Шолом-Алейхем обладал всеобъемлющим сердцем, которое впитало в себя огромное горе и протест еврейской бедноты, скученной в нескольких губерниях бывшей царской империи, насильственно оторванной от промышленных центров и сельских местностей, обреченной на бесплодное, нищенское существование. Форма доверительного рассказа от первого лица как нельзя лучше служила излиянию души «неунывающего бедняка». Непринужденно, с трогательной наивностью рассказывает Ента Куролапа («Горшок») о чем придется, пока не доводит своей болтливостью до обморока раввина, к которому пришла за советом. А между тем перед читателем этот поток с виду бестолковых слов раскрывает подлинно трагическую картину, историю вымирания целой семьи от туберкулеза, а сама смешная говорунья поражает своей самоотверженностью, силой материнской любви.
      Иногда Шолом-Алейхем прибегает к монологу для противоположной цели — для разоблачения рассказчика. Так, о казненном революционере Иосифе в одноименном рассказе повествует тупой и самодовольный коммерсант. Чем больше этот коммерсант выставляет напоказ свои мнимые достоинства, тем непривлекательнее он становится, и чем меньше он проявляет понимания и сочувствия к великому делу революционеров, с которыми его так случайно столкнула судьба, тем больше вырастает в глазах читателя их благородство и общественный подвиг.
      От формы монолога писатель не отказывается и в своих крупных произведениях. Письма Менахем-Мендла н его жены Шейне-Шейндл, рассказы Тевье-молочника, история мальчика Мотла — все оии написаны в виде серий монологов.
      Образы Менахем-Мендла и Тевье-молочника всю жизнь находились в центре внимания Шолом-Алейхема. Характерно, что столь различные по идее и по стилю произведения писались почти одновременно («Менахем-Мендл» был начат в 1892 г., «Тевье-молочник» — в 1894 г.). Потом, на протяжении многих лет, писатель все возвращался к своим излюбленным героям, нанизывая историю за историей.
      Творчество Шолом-Алейхема охватывает период от 70—80-х годов прошлого столетия до середины 1916 года. В ярких образах писатель показал, как процесс крушения под ударами капитализма средневеково-феодальных устоев в России отразился на жизни еврейского населения; он показал смятение патриархального местечка перед новыми, непонятными общественными явлениями, которые подчас оборачивались для него новыми бедами. Эти общественные явления, однако, по-разному коснулись мечущегося в поисках мнимого счастья Менахем-Мендла и честного труженика Тевье.
      Полный радужных надежд, Менахем-Мендл устремляется в большой город. Очертя голову он бросается в водоворот разных махинаций: пытается торговать имениями и лесами, хотя никогда в жизни не видел ни имения, ни леса, ворочает миллионами, не имея ни гроша за душой. В погоне за богатством Менахем-Мендл терпит бесконечные неудачи. Но это его не обескураживает. После каждого падения, даже после того как он сосватал одну невесту за другую, он поднимается и как ни в чем не бывало начинает все сначала. Он вертится в заколдованном кругу вымышленных удач и действительных провалов, маниакальных комбинаций и самой неприглядной нужды. ЕгЪ любимое выражение «и я среди всех» — просто иллюзия. Менахем-Мендл бывает «среди всех» только тогда, когда дело доходит до оплеух, и при других малоприятных обстоятельствах. Одинокий и беспомощный, он отчаянно карабкается вверх по социальной лестнице, судорожно тянется к мелькающему перед его глазами золотому дождю и снова и снова скатывается с воображаемых высот. Менахем-Мендл олицетворяет собой конвульсивные усилия .мелкого буржуа приспособиться к капитализму, который безжалостно его давит. Это образ мирового звучания, трагикомический образ человека, застрявшего на рубеже двух эпох.
      Тевье-молочника новые веяния в стране тоже часто застэют врасплох. Ведь не только победно шествующий капитализм меняет привычный уклад его жизни, но и революция 1905 года, а также наступившая после нее реакция. Все новое проникает в дом Тевье через его дочерей. Прежде всего рушится патриархальная семья. Не традиционный сват устраивает личное счастье дочерен Тевье, они следуют велениям сердца: Цейтл выходит замуж за бедняка портного, больного чахоткой, и очень рано остается вдовой; Годл влюбляется в революционера и вместе с ним отправляется в далекую ссылку; Хава, нарушив заветы отцов, выходит замуж не за еврея; Шпринца кончает с собой, потрясенная вероломством взбалмошного сынка богатой вдовы, которого она полюбила. Одна только Бейлка, младшая дочь Тевье, выросшая в годы реакции, не идет по пути сестер. Лишенная всяких общественных идеалов, кроткая и преданная, она, желая облегчить жизнь старика отца, выходит замуж за нелюбимого, за богача.
      Беды так и сыплются на голову Тевье. Дочери его несчастны. Жена умирает от горя. Царским указом о выселении евреев Тевье, честного труженика, изгоняют из деревни, где жили его деды и прадеды. И Тевье хочет постичь, откуда приходят к нему все эти несчастья. Его острый язык не щадит ни поклоняющихся золотому тельцу богачей, ни самого господа бога, по его понятиям так неспра-недливо распределившего блага на земле. Чуткое сердце Тевье открыто для восприятия благородных устремлений его дочерей. Он понимает, что окружённый великолепной мишурой новоиспеченный богач Педоцур, муж Бейлки, и мизинца не стоит сосланного в Сибирь Перчика. Даже поступок Хавы, который по тем временам казался непростительным, заставляет Тевье задуматься о том, чем отличается один народ от другого и почему, в сущности, должна существовать между ними вражда.
      Неудачник Менахем-Мендл нередко вызывает сочувствие своей наивностью, доверчивостью, и, наконец, читателю становится жаль впустую потраченной человеческой энергии. Но ни сочувствие, ни жалость не могут сделать Менахем-Мендла не смешным. Смешна его торопливая сбивчивая речь, смешна путаница в оценке людей и событий, смешно его топтание на месте в полной уверенности, что он преодолевает пространство. Многострадальный Тевье, наоборот, ни при каких обстоятельствах не бывает нн жалок, ни смешон. Не сгибаясь перед лицом несчастий, он стоит, словно кряжистый дуб, который никакой вихрь не сметет. Его кудрявая речь, пересыпанная шутками, поговорками, изречениями из священных книг, на свой лад переиначенными и эпикурейски истолкованными, — это кладезь мудрости*
      Подшучивание над собой и своими невзгодами возвышает Тевье. Его юмор выражает народный оптимизм, жизнеспособность народа.
      Повесть «Мальчик Мотл» написана в 1907 году. Поэтому естественно, что М, Горький, который «смеялся и плакал» над этой, по его выражению, «чудесной книгой», отметив, что «вся она искрится такой славной, добротной и мудрой любовью к народу», с горечью добавил: «А это чувство так редко в наши дни». В мрачные дни реакции Шолом-Алейхем, который никогда не был революционером ' в подлинном смысле этого слова, а только сочувствовал революции ' н верил, что над его родиной «взойдет солнце», не стал сжигать то, чему поклонялся. Мудрую любовь к народу он пронес через всю свою жизнь, только повод для веселья даже этому удивительно веселому человеку становилось все труднее находить. Весело рассказать печальную историю всполошенных, гонимых нищетой и национальным бесправием людей, попадающих из огня да в полымя, было бы, пожалуй, не под силу самому что ни на есть неунывающему бедняку. Поэтому повествование в «Мальчике Мотле» вложено в уста ребенка.
      В повести «Мальчик Мотл», в этих записках мальчика-сироты, изображено дальнейшее, все прогрессировавшее обнищание еврейских народных масс. Если бесплодному мечтателю Менахем-Мендлу противопоставляется его трезвая, рассудительная жена Шейне-Шейндл, пока еще прочно чувствующая себя на земле, то в «Мальчике Мотле» десятки таких, как Шейне-Шейндл, сами укладывают свои пожитки. Нагруженные подушками, допотопными ротондами, со своими не менее допотопными представлениями об устройстве вселенной, они отправляются искать счастье. Для Менахем-Мендла обратный путь в местечко еще не отрезан. Ему мешает возвратиться туда, главным сбразом, иллюзия «больших дел». Герои «Мальчика Мотла», возможно, и хотели бы, чтобы все осталось по-прежнему, но обратный путь для них заказан. За спиной ничего не осталось.
      Маниакальность Менахем-Мендла не чужда и брату мальчика Мотла, Эле. Производство кваса, чернил и крысиного яда — все это им задумано в огромных масштабах. Эля даже заранее подсчитывает барыши. Однако вслед за полной уверенностью в удаче приходит разочарование, отбрасывающее героя к исходному пункту. Провал какого-нибудь дела моментально покрывается переходом к новой затее, и опять надежда, подъем и спад. Эля не одинок. Рядом с ним шагает по жизни его товарищ Пиня, человек «с идеями». В образе Пини автор высмеивает духовный менахем-менделизм, ибо вера Пини р. возможность хорошей жизни для бедняка в стране доллара, так же как и его вера в буржуазную демократию, проделывает точно такой же круг, как все фантастические предприятия его друга Эли.
      Есть и существенная разница между Менахем-Мендлом ц Элей,
      В отличие от Менахем-Мендла, последний не заглядывается на витрины ювелирных магазинов, он не стремится стать ни богачом Бродским, ни Ротшильдом. Он отчаянно борется за кусок хлеба, И если он бывает смешон, то в этом не его вина. Ведь ему действительно осталось только морить крыс. И поэтому писатель смотрит на Элю и ему подобных с сочувственной, ободряющей улыбкой. И поэтому он озаряет их, казалось бы, беспросветную жизнь оптимизмом детства.
      Мальчик Мотл не отдает ссбе отчета в грустном смысле собствен-! пых слов: «Мпе хороню — я сирота». Ему действительно хорошо даже тогда, когда из дома его родителей выносят одну за другой самые необходимые вещи, ему хорошо в битком набитом грязном вагоне, а также в очередях у дверей всевозможных благотворительных комитетов. Принимая участие во всех предприятиях брата, он радуется их провалу не меньше, чем успеху. Мотлу хорошо, потому что в конечном счете жизнь всегда хороша, интересна. В ней много неизведанного, и она, не скупясь, открывает мальчику свои тайны.
      Как и Тевье, Мотл никогда не бывает смешон. Смешны окружающие его взрослые, а не он. Одаренный мальчик подмечает смешное и по-своему осмысливает свои наблюдения. В Мотле писатель видит жизнеспособность народа, его будущее.
      Изображение упорного стремления ребенка к свободе, его ши-гипкгшшого протеста против всякой несправедливости, его бьющей ключом энергии, утверждающей жизнь, сближает Шолом-Алейхема с Диккенсом и Марком Твеном.
      Мальчик Мотл — особо любимый Шолом-Алейхемом образ. По свидетельству его детей, писатель каждый раз, когда заканчивал очередную главу этой повести, одевался по-праздничному, усаживал их всех за стол и зачитывал ее вслух.
      Повесть «Мальчик Мотл» овеяна лиризмом, как и все рассказы Шолом-Алейхема о детях, а «Песнь песней», повесть о юношеской любви, о разбитых мечтах и несбывшихся надеждах, — это бьющая из чистейшего источника поэзия.
      13ыступив в своем творчестве продолжателем лучших традиций еврейской просветительской литературы, Шолом-Алейхем вдохновлялся замечательными образцами прогрессивной русской литературы. Он состоял в переписке с Львом Толстым, Короленко, Чеховым и Горьким. Самым любимым писателем его был Гоголь, который прч-влекал его своим вниманием к маленькому человеку, выраженным п лирическом юморе, смехом сквозь слезы. Шолом-Алейхем никогда ке расставался со своим свободным переводом отрывка из «Мертвых душ», который хранил в особом конверте.
      Шолом-Алейхем будил своим творчеством чувство собственного достоинства у самых униженных и обездоленных; высмеивая с доброй улыбкой отсталость и ограниченность в их среде, предрассудки, привитые им угнетателями, он помогал людям понять самих себя, оценить таившиеся в них силы.
      Произведения Шолом-Алейхема переведены на многие языки. Своим редким даром находить великое в смешном, своей светлой верой в человека писатель занял достойное место в сокровищнице мировой литературы.
     
      Р. Рубина

      СЧАСТЬЕ ПРИВАЛИЛО!

      Удивительная история о том, как Тевье-молочник, бедняк, обремененный семьей, вдруг был осчастливлен благодаря необычайному случаю, достойному описания. Рассказана самим Тевье и передана слово в слово.

            «Из праха подъемлет он нищего,
            из тлена — убогого »
            (Псалтырь)

      Знаете, пане Шолом-Алейхем, уж коль суждено счастье, оно само в дом приходит! Как это говорится: «Если повезет, так на рысях!» И не надо при этом ни ума, ни умения. А ежели, упаси господи, наоборот, — так уж тут говори не говори, хоть разорвись, — поможет, как прошлогодний снег! Как в поговорке: «Сладу нет с худым конем — ни умом, ни кнутом!» Человек трудится, надрывается, хоть ложись, — прости господи! — да помирай! И вдруг — не знаешь, отчего и почему, — удача прет со всех сторон «Облегчение и спасение да приидут на иудеев!» Растолковывать вам эти слова нужды нет, но смысл их такой: покуда душа в теле, покуда хоть одна жилка еще бьется, нельзя терять надежды. Я знаю это по себе. И в самом деле, какими судьбами пришел я к теперешнему моему промыслу? Ни бабка моя, ни прабабка никогда молочным не торговали. Нет, право же, вам стоит выслушать эту историю от начала до конца, Я присяду на минутку вот здесь, возле вас, на травке, а лошадка тем временем пускай пожует. Как говорится: «Душа всего живущего» — тоже ведь божья тварь.
      Словом, было это около пятидесятницы*, то есть, чтобы не соврать, — за неделю или за две до пятидесятницы А впрочем, может быть, и неделю-другую после пятидесятницы. Не забывайте, что делу этому уже как-никак не первый год, то есть ровно девять лет, если не все десять, а может быть, еще и с хвостиком.
      Был я тогда совсем не тот, что сейчас, то есть, конечно, тот же Тевье, а все же не тот, как говорится: та же бабка, да повойник другой. Почему, спросите вы? Очень просто: был я тогда, не про вас будь сказано, гол как сокол, нищий Хотя, с другой стороны, если говорить начистоту, я и сейчас еще не богач. Мы можем с вами вместе пожелать себе заработать нынешним летом столько, сколько мне не хватает до состояния Бродского Но в сравнении с тем, что было, я сейчас, можно сказать, — богач: у меня своя лошаденка с повозкой, у меня, не сглазить бы, пара дойных коровок и еще одна стельная, вот-вот должна отелиться. Грех жаловаться: каждый день у меня свежее молоко, масло, сыр, сметана — и все своим трудом добыто, потому что работаем мы всей семьей, никто без дела не сидит. Жена доит коров, дочери разносят крынки, сбивают масло, а сам я, как видите, что ни утро, езжу на базар, обхожу в Бойберике все дачи, встречаюсь с тем, с другим, с самыми богатыми людьми из Егупца Поговоришь с человеком, — начинаешь чувствовать, что и сам ты как-никак человек на белом свете, как говорится, не кляча колченогая А уж в субботу — и говорить нечего! В субботу я — король: заглядываю в книгу, просматриваю главу из Пятикнижия, почитываю «Поучение отцов», псалом — то да се, пятое-десятое Смотрите вы на меня, пане Шолом-Алейхем, а про себя небось думаете: «Э-ге, а ведь этот Тевье не так уж прост!..»
      Словом, о чем же я начал рассказывать? Да был я тогда, стало быть, с божьей помощью, горемычный бедняк, помирал с голоду вместе с женой, и детьми трижды в день, не считая ужина. Трудился, как вол, возил бревна из лесу на вокзал, полный воз, бывало, везу — чего тут стесняться? — за два пятиалтынных, да и то не каждый день И вот на такие заработки изволь прокормить полон дом едоков, не сглазить бы, да еще содержать конягу, которой и вовсе дела нет до всякого рода толкований и изречений: корми ее каждый день без отговорок, и дело с концом!
      Однако на то и бог! Ведь он, как говорится, «всех кормящий и насыщающий», — разумно миром управляет Видит он, как я из-за куска хлеба бьюсь, и говорит: «Ты небось думаешь, Тевье, что все уже кончено, светопреставление, небо на землю валится? Ну и глуп же ты, Тевье, ой как глуп! Вот увидишь, счастье, если богу будет угодно, повернется этак налево кругом, — и сразу во всех уголках светло станет!» Выходит, как в молитве сказано: «Кто будет вознесен, а кто — низвергнут», — кто ездит, а кто пешком плетется. Главное — упование! Надо жить надеждой, только надеждой! А ежели до поры до времени приходится горе мыкать, так на то же мы и евреи на белом свете, как говорится, избранный народ Недаром нам весь мир завидует К чему я это говорю? Да к тому, что и меня господь бог не оставил своей милостью Вы только послушайте, какие чудеса на свете бывают.
      Однажды летом, в предвечернюю пору, еду я лесом, возвращаюсь порожняком. Голову повесил, на душе кошки скребут. Лошаденка едва ноги волочит, хоть ты ее режь
      — Ползи, — говорю я, — несчастная! Пропадай со мной заодно! Знай и ты, что значит пропоститься долгий летний день, раз ты у Тевье в лошадях состоишь!
      Кругом тишина. Каждый щелчок бича гулом отдается в лесу. Солнце садится, день угасает. Тени от деревьев вытягиваются до бесконечности. Темнеет. Тоскливо становится. В голову лезут разные думы, образы давно умерших людей встают перед глазами. О доме вспомнишь, — горе горькое! Дома мрак, уныние, ребятишки, будь они здоровы, раздетые, разутые, ждут не дождутся отца-добытчика, не привезет ли каравай свежего хлеба, а то и булку! А она, старуха моя, — известное дело, женщина! — ворчит: «Детей ему нарожала, да еще семерых! Хоть возьми, прости господи, и утопи их живыми в речке!» Каково такие речи слушать!
      А ведь мы всего только люди, плоть да кровь. Разговорами сыт не будешь. Поешь селедки, — чаю захочется, а к чаю сахар требуется, а сахар, говорите вы, у Бродского
      — За кусок хлеба, что не доела, — говорит моя жена, — утроба не взыщет. Но без стакана чаю утром я не жилица на белом свете: ребенок за ночь все соки из меня высасывает!
      Однако и о том, что ты еврей, забывать нельзя: солнце на закате Молитва хоть и не коза, никуда не убежит, а помолиться все-таки пора Правда, какая уж там молитва! Можете себе представить: как раз, когда положено стоять неподвижно, лошаденка, точно назло, срывается с места и несется как шальная Вот и бежишь за тележкой, натягивая вожжи, и припеваешь: «Господь Авраама, господь Исаака, господь Иакова » Хороша молитва, нечего сказать! А помолиться, как нарочно, хочется горячо, с огнем, — авось на душе полегчает
      Короче говоря, бегу это я за возом и читаю нараспев, совсем, как в синагоге (не будь рядом помянута!): «Питающий все живущее от щедрот своих!» То есть кормящий всякое свое творение «Выполняющий обет свой перед покоящимся во прахе » То есть даже перед теми, кому и жизнь — сырая могила
      «Эх, думаю, жизнь наша — могила глубокая! Ну и маемся же мы на свете! Не то, что егупецкие богачи, которые целое лето на дачах в Бойберике проводят, пьют, едят, как сыр в масле катаются! Эх, господи владыко небесный! И за какие грехи мне все это? Не такой я, что ли, как все другие? «Воззри на нашу бедность!» Посмотри, мол, на наши муки, погляди, как мы трудимся, и заступись за нас, бедняков, потому что больше за нас заступиться некому! «Исцели нас да будем исцелены». Пошли нам исцеление, а болячек нам не занимать стать. «Благослови нас » Пошли нам добрый год, чтобы хлеба уродились — и рожь и пшеница, и ячмень Хотя, с другой стороны, какая мне, горемычному, от этого польза? Не все ли равно, скажем, моей лошаденке, дорог овес или дешев?
      Однако не нам судить о деяниях всевышнего. А еврей и подавно должен все принимать безропотно и повторять: «И то благо!» Так, видно, богу угодно! А кощунствующие, — продолжаю я, — «ристократы», которые говорят, что нет на свете бога, будут посрамлены, когда явятся туда Поплатятся с лихвой, ибо он, «сокрушающий врагов», — воздаст им сторицею! С ним шутки плохи, с ним ладить надо, упрашивать, умолять: «Отец всемилостивый! Внемли гласу нашему!» — услышь наши вопли! «Обрати милосердие твое к нам! — пожалей жену мою и деток, — они, бедные, голодны. Почти за благо, — смилостивься над возлюбленным народом твоим, как некогда в священном храме, когда священнослужитель и левиты » И вдруг — стоп! Лошаденка остановилась. Я мигом отхватил оставшуюся часть молитвы, поднял глаза и вижу: выходят мне навстречу из чащи два каких-то странных существа, одетые будто бы не по-людски «Разбойники!» — мелькнуло у меня в голове. Однако я тут же спохватился: «Фу, Тевье, дурачина ты эдакий! Столько лет подряд ездишь по лесу и днем и ночью — что это тебе разбойники вдруг померещились?»
      — Вью! — крикнул я лошаденке, набрался духу и хлестнул ее еще несколько раз, будто ничего не замечая.
      — Уважаемый! Послушайте, дяденька! — обращается ко мне одно из этих существ женским голосом и машет мне платком. — А ну-ка, остановитесь на минутку, погодите удирать, ничего худого мы вам не сделаем!
      «Ага! Нечистая сила! — подумал я, но тут же говорю себе: — Дурья голова! Откуда вдруг ни с того ни с сего духи и черти?» Остановил лошаденку. Присмотрелся получше — женщины. Одна пожилая, в шелковом платке на голове, другая помоложе — в парике. Обе раскраснелись и вспотели.
      — Добрый вечер! Вот так встреча! — говорю я громко и даже как будто бы с радостью. — Чего изволите? Если купить что-нибудь, то у меня ничего нет, разве что колики в животе да сердечные боли на неделю вперед, есть еще и хлопоты, и заботы, и всякая морока, и горести всухомятку, беды и напасти — оптом и в розницу!
      — Тише! Погодите! — отвечают они. — Скажи, пожалуйста, как его прорвало! Извозчика чуть словом задень, — жизни рад не будешь! Ничего, — говорят, — нам покупать не надо, мы только хотели вас спросить, не знаете ли вы, где здесь дорога на Бойберик?
      — На Бойберик? — переспросил я с напускным смешком. — Для меня это все равно, как если бы вы спросили, к примеру, знаю ли я, что меня зовут Тевье.
      — Вот как! — говорят они. — Вас зовут Тевье? Добрый вечер, реб Тевье! Нам не совсем понятно, что тут смешного? Мы не здешние, мы из Егупца и живем в Бойберике на даче. Вышли на минутку погулять и кружим в этом лесу чуть ли не с самого утра Бродим, плутаем и никак не можем попасть на дорогу. А тут мы услыхали, — кто-то поет в лесу. Поначалу подумали, — а вдруг упаси бог, разбойник! Но когда увидели вблизи, что вы еврей, стало легче на душе. Понимаете?
      — Ха-ха! Хорош разбойник! — отвечаю я. — Слыхали вы когда-нибудь историю о еврейском разбойнике, который напал на прохожего и потребовал от него понюшку табаку? Хотите, — могу рассказать
      — Историю, — говорят они, — оставим до другого раза. Вы лучше укажите нам дорогу на Бойберик.
      — На Бойберик? Позвольте! Но ведь это и есть самая настоящая дорога на Бойберик! Если вы даже не хотите, вы все равно по этой дороге обязательно придете прямо в Бойберик!
      — Так чего же вы молчите?
      — А чего, — говорю, — мне кричать?
      — В таком случае, — говорят они, — вы, наверное, знаете, далеко ли до Бойберика?
      — До Бойберика, — отвечаю, — недалеко, несколько верст. То есть верст пять-шесть или семь, а может, и все восемь.
      — Восемь верст! — вскричали женщины в один голос и, заломив руки, чуть не расплакались. — Помилуйте! Что вы говорите? Понимаете ли вы, что говорите? Шутка ли — вoceмь верст!
      — Что же, — отвечаю, — я могу поделать? Если бы от меня зависело, я бы, пожалуй, подсократил это расстояние. Человек должен все на свете испытать. В пути и не то бывает Случается иной раз тащиться по грязи в гору, да еще в канун субботы, дождь хлещет в лицо, руки коченеют, есть хочется до полусмерти, а тут вдруг — трах! — ось лопнула
      — Болтаете вы что-то непутевое! — говорят они. — Вы не в своем уме, право! Что вы нам рассказываете басни, сказки из «Тысячи и одной ночи»? Мы уже не в силах на ногах держаться. За весь день, кроме стакана кофе с плюшкой, у нас маковой росинки во рту не было, а вы нам всякие истории рассказываете!
      — Ну, это другое дело! — отвечаю. — Плохи пляски да шутки, когда пусто в желудке. Что такое голод, я знаю хорошо, — можете мне не рассказывать. Возможно, что кофе с плюшками я в глаза не видал вот уже лет
      И представляется мне тут стакан горячего кофе с молоком и свежей булкой и другие вкусные вещи
      «Скажите на милость! Чего захотел — думаю я. — Какое деликатное воспитание: кофе с булочками А ломоть хлеба с селедкой — хвор?» Но сатана, будь он неладен, как назло, не унимается: слышу запах кофе, чувствую вкус сдобной булки — свежей, хрустящей — объедение!..
      — Знаете что, реб Тевье? — обращаются ко мне женщины. — Чем здесь стоять, не лучше ли нам забраться к вам в телегу, а вы бы потрудились отвезти нас домой, в Бойберик. Что вы на это скажете?
      — Вот те и здравствуй! — говорю я. — Я из Бойберика еду, а вам надо в Бойберик! Как же это выйдет?
      — Ну и что же? — отвечают они. — Не знаете, что делать? Человек, да еще ученый, находит выход: поворачивает оглобли и едет обратно. Не беспокойтесь, реб Тевье, будьте уверены, — если вы нас благополучно доставите домой, то дай нам бог столько прохворать, сколько вы на этом деле потеряете
      «Говорят они со мной чего-то на тарабарском языке! — подумал я. — Все какими-то обиняками!» И приходят на ум мертвецы, ведьмы, шуты, нечистая сила. «Дурень набитый! — думаю. — Чего ты стоишь как пень? Полезай на облучок, пугни конягу кнутом и — пошел, куда глаза глядят!» Но, как на грех, у меня против воли срывается:
      — Полезайте в телегу!
      А те, как услышали, — не заставили себя долго упрашивать Я следом за ними — на облучок, повернул дышло и стал нахлестывать лошаденку: «Раз, два, три — пошел!» Да где там! Как бы не так! С места не трогается, хоть режь ее. «Ну, думаю, теперь ясно, что это за женщины такие! И дернула же меня нелегкая остановиться ни с того ни с сего посреди дороги и завести разговор с женщинами!..»
      Понимаете? Кругом лес, тишина, ночь надвигается, а тут — два каких-то существа в образе женщин Разыгралась у меня фантазия не на шутку! Вспомнилась история об извозчике, который однажды ехал один-одинешенек лесом и увидел на дороге мешок с овсом. Извозчик не поленился, слез, схватил мешок на плечи, — чуть не надорвался, кое-как взвалил его на телегу, и марш вперед. Отъехал с версту, хватился мешка, а его и нет! Ни тебе овса, ни мешка! На возу лежит коза с бородкой. Извозчик хочет дотронуться до нее рукой, а она ему язык с аршин как высунет, как расхохочется — и нет ее!
      — Почему же вы не едете? — спрашивают мои пассажирки.
      — Почему не еду? Сами, — говорю, — видите, почему: конь танцевать отказывается, охоты нет.
      — А вы его, — говорят они, — кнутом! Ведь у вас кнут есть.
      — Спасибо, — отвечаю, — за совет! Хорошо, что напомнили. Беда только в том, что мой молодец таких вещей не боится. С кнутом он уже свыкся, как я с нищетой
      Шучу понимаете, а самого лихоманка трясет. Словом, что тут долго рассказывать, — выместил я на несчастной моей лошаденке все, что накопилось на душе. В конце концов господь помог, лошадка снялась с места, и мы отбыли — поехали лесом, своим путем-дорогою.
      Еду, а в голове новая мысль проносится: «Эх, Тевье, и осел же ты! Как началось твое падение, как был ты нищим, так нищим и останешься. Подумай, такая встреча, ведь это раз в сто лет случается, — как же ты не сторговался с самого начала, чтобы знать, «что почем», сколько ты получишь? Ведь, как ни суди, — по совести ли, по человечности ли, по закону или почему бы то ни было, — а заработать на таком деле, право же, не грех. Да и почему не поживиться, раз так случилось? Останови лошадку, осел ты эдакий, и скажи им — так, мол, и так, без церемоний: «Дадите столько-то, — ладно, а не дадите, — тогда, прошу прощения, извольте слезть с телеги!» Но, с другой стороны, думаю, ты и в самом деле осел, Тевье! Не знаешь разве, что медвежью шкуру в лесу не продают? Как наши крестьяне говорят: «Ще не поймав, а вже скубе »
      — Почему бы вам не ехать побыстрее? — говорят мои пассажирки, тормоша меня сзади.
      — А куда вам так торопиться? Тише едешь, дальше будешь, — отвечаю я и поглядываю на них искоса.
      Как будто бы ничего Женщины как женщины: одна в шелковом платке, другая в парике. Сидят, смотрят друг на дружку и перешептываются.
      — Далеко еще? — спрашивают они.
      — Да уж не ближе, чем от этого места! — отвечаю я. — Вот сейчас поедем с горы, а потом в гору; затем — снова спуск и снова подъем и лишь потом будет большой подъем, а уж оттуда дорога пойдет прямо-прямехонько до самого Бойберика
      — Ну и извозчик! — обращается одна к другой.
      — Бесконечное лихо! — говорит другая.
      — Еще недоставало! — говорит первая.
      — Вроде придурковатый!..
      «Конечно, думаю, придурковатый, раз позволяю себя за нос водить!»
      — А где, к примеру, — спрашиваю я, — где, милые женщины, прикажете вас скинуть?
      — Что значит, — говорят, — «скинуть»? Что за скидывание такое?
      — Это на извозчичьем языке так говорится, — объясняю я. — На нашем наречии это означает: куда доставить вас, когда, бог даст, приедем в Бойберик и, по милости всевышнего, будем живы и здоровы! Как говорится: лучше дважды спросить, чем один раз напутать.
      — Ах, вот оно что! Вы, — говорят они, — будьте добры довезти нас до зеленой дачи, что у реки, по ту сторону леса. Знаете, где это?
      — Почему же, — говорю, — мне не знать? В Бойберике я как у себя дома. Было бы у меня столько тысяч, сколько бревен я туда доставил. Вот только прошлым летом я привез на зеленую дачу две сажени дров сразу. Дачу снимал какой-то богач из Егупца, миллионщик, — у него, наверное, сто, а может быть, и все двести тысяч!
      — Он и сейчас ее снимает, — отвечают обе женщины, а сами переглядываются и шепчутся, чему-то усмехаясь.
      — Позвольте, — говорю я, — уж ежели стряслась такая история, то, может статься, что вы к этому богачу имеете кое-какое касательство А если так, то, может быть, вы будете добры замолвить за меня словечко, похлопотать? Не найдется ли, чего доброго, для меня дело какое-нибудь, должность, мало ли что? Вот я знаю одного молодого человека, неподалеку от нашего местечка, звать его Исроел Был никудышный парень. Однако пробился каким-то путем к богачу, а сейчас он важная шишка, зарабатывает чуть ли не двадцать рублей в неделю, а может быть, и сорок!.. Кто его знает? Везет людям!.. Или вот, скажем, чего не хватает зятю нашего резника? Что было бы с ним, если бы он не уехал в Егупец? Правда, вначале он немало горя хлебнул, несколько лет мучился, чуть с голоду не помер. Зато сейчас — дай бог мне не хуже — домой деньги присылает. Он даже хотел бы взять туда жену и детей, да беда в том, что им там жить не разрешается. Спрашивается, как же сам он там живет? Очень просто — мучается Однако, — говорю, — погодите-ка! Всему конец приходит: вот вам река, а вот и большая дача
      И лихо подкатил — дышлом в самое крыльцо. Увидели нас — и пошло тут веселье, крики, возгласы: «Ой, бабушка! Мама! Тетя! Отыскалась пропажа! Поздравляем! Боже мой, где вы были? Мы здесь голову потеряли Разослали на поиски по всем дорогам Думали — мало ли что? Волки Разбойники, упаси боже Что случилось?»
      — Случилась интересная история: заблудились в лесу, ушли бог весть куда, верст за десять Вдруг — человек Что за человек? Да так, какой-то горемыка с лошадкой С трудом упросили его
      — Фу ты господи, страсти какие! Одни, без провожатого! Скажите на милость! Бога благодарить надо
      В общем, вынесли на веранду лампы, накрыли на стол и качали таскать горячие самовары, чай на подносах, сахар, варенье, яичницы, сдобные булочки, свежие, пахучие, потом блюда всякие — бульоны жирные, жаркое, гусятину, наилучшие вина, настойки Стою это я в сторонке и смотрю, как едят и пьют егупецкие богачи, сохрани их господи от дурного глаза! «Последнюю рубаху заложить, — подумал я, — только бы богачом быть!» Верите ли, мне кажется, того, что здесь со стола на пол падает, хватило бы моим детям на всю неделю, до субботы. Господи боже милосердый! Ведь ты же великий, всемилостивый и справедливый! Какой же это порядок, что одному ты даешь все, а другому —ничего? Одному — сдобные булочки, а другому — казни египетские! Однако, с другой стороны, — думаю я, — ты все-таки очень глуп, Тевье!
      Что это значит? Ты берешься указывать богу, как миром управлять? Уж если ему так угодно, значит, так и быть должно. Потому что если бы должно было быть иначе, то и было бы иначе. А на вопрос, почему бы и в самом деле не быть по-иному, есть один только ответ: «Рабами были мы» — ничего не попишешь! На то мы и евреи на белом свете. А еврей должен жить верой и надеждой: верить в бога и надеяться на то, что со временем, если будет на то воля божья, все переменится к лучшему »
      — Позвольте, а где же этот человек? — спросил кто-то. — Уже уехал, чудак эдакий?
      — Упаси боже! — отозвался я. — Как же это я уеду, не попрощавшись? Здравствуйте, добрый вечер! Благослови господь сидящих за столом! Приятного вам аппетита! Кушайте на здоровье!
      — Подите-ка сюда, — говорят они мне. — Чего вы там стоите в темноте? Давайте хоть посмотрим, какой вы из себя! Может быть, рюмочку водки выпьете?
      — Рюмочку водки? С удовольствием! — отвечаю. — Кто же отказывается от рюмочки! Как в писании сказано: «Кому за здравие, а кому за упокой». А толковать это следует так: вино — вином, а бог своим чередом Лехаим! — говорю и опрокидываю рюмку. — Дай вам бог всегда быть богатыми и счастливыми! И чтобы евреи оставались евреями. И пусть господь бог даст им здоровья и силы переносить все беды и горести!
      — Как вас звать? — обращается ко мне сам хозяин, благообразный такой человек в ермолке. — Откуда будете? Где место вашего жительства? Чем изволите заниматься? Женаты? А дети у вас есть? Много ли?
      — Дети? — отвечаю. — Грех жаловаться. Если каждое дитя, как уверяет меня моя Голда, миллиона стоит, то я богаче любого богача в Егупце. Беда только, что нищета — богатству не чета, а кривой прямому не сродни Как в писании сказано: «Отделяющий праздник от будних дней», — у кого денежки, тому и жить веселей. Да вот деньги-то у Бродского, а у меня — дочери. А дочери, знаете, большая утеха, — с ними не до смеха! Но — ничего! Все мы под богом ходим, то есть он сидит себе наверху, а мы мучаемся внизу. Трудимся, бревна таскаем, — что ж поделаешь? Как в наших священных книгах говорится: «На безрыбье и рак рыба » Главная беда — это еда! Моя бабушка, царство ей небесное, говаривала: «Кабы утроба есть не просила, голова бы в золоте ходила » Уж вы меня простите, если лишнее сболтнул Нет ничего прямее кривой лестницы и ничего тупее острого словца, особливо, когда хватишь рюмочку на пустой желудок
      — Дайте человеку покушать! — сказал богач. И сразу же на столе появилось — чего хочешь, того просишь: рыба, мясо, жаркое, курятина, пупочки, печенка
      — Закусите чего-нибудь? — спрашивают меня. — Мойте руки.
      — Больного, — отвечаю, — спрашивают, а здоровому дают. Однако благодарю вас! Рюмку водки — это еще куда ни шло, но усесться за стол и пировать в то время, как там, дома, жена и дети, дай им бог здоровья. Уж если будет на то ваша добрая воля
      Словом, очевидно поняли, на что я намекаю, и стали таскать в мою телегу — кто булку, кто рыбу, кто жареное мясо, кто курятину, кто чай и сахар, кто горшок смальца, кто банку варенья
      — Это, — говорят они, — вы отвезете домой в подарок жене и детям. А сейчас разрешите узнать, сколько прикажете заплатить вам за труды?
      — Помилуйте, — отвечаю, — что значит я прикажу? Уж это как ваша добрая воля Поладим авось Как это говорится, — червонцем меньше, червонцем больше Нищий беднее не станет
      — Нет! — не соглашаются они. — Мы хотим от вас самих услышать, реб Тевье! Не бойтесь! Вам за это, упаси господи, головы не снимут.
      «Как быть? — думаю. — Скверно: сказать целковый, — обидно, а вдруг можно два получить. Сказать два, — боязно: посмотрят, как на сумасшедшего, за что тут два рубля?»
      — Трешницу!.. — сорвалось у меня с языка, и все так расхохотались, что я чуть сквозь землю не провалился.
      — Не взыщите! — говорю я. — Быть может, я не то сказал. Конь о четырех ногах, и тот спотыкается, а уж человек с одним языком и подавно
      А те еще пуще смеются. Прямо за животики хватаются.
      — Довольно смеяться! — сказал хозяин и, достав из бокового кармана большой бумажник, вытащил оттуда — сколько бы вы подумали к примеру? А ну, угадайте! Десятку! Красненькую, огненную, — чтоб я так здоров был вместе с вами! — и говорит: — Это вам от меня, а вы, дети, дайте из своих, сколько найдете нужным
      Словом, что тут говорить! Полетели на стол пятерки, и трешницы, и рублевки — у меня руки и ноги дрожали, думал — не выдержу, в обморок упаду.
      — Ну, чего же вы стоите? — обращается ко мне богач. — Заберите ваши деньги и езжайте с богом к жене и детям.
      — Воздай вам бог сторицею! — говорю. — Пусть у вас будет в десять, в сто раз больше! Всего вам хорошего и много-много радости!
      И стал обеими руками сгребать деньги и, не считая, — где тут считать! — совать бумажки во все карманы.
      — Спокойной вам ночи! — говорю. — Будьте здоровы и дай бог счастья вам, и детям вашим, и детям детей ваших, и всему вашему роду!
      Направляюсь к телеге. Но тут подходит ко мне жена богача, та, что в шелковом платке, и говорит:
      — Погодите-ка, реб Тевье. От меня вы получите особый подарок. Приезжайте, с божьей помощью, завтра. Есть у меня бурая корова. В свое время была корова хоть куда, двадцать четыре кружки молока давала. Да вот сглазили ее, и она перестала доиться То есть она доится То есть она доится — но молока не дает
      — Дай вам бог долголетья! — отвечаю. — Можете не беспокоиться! У меня ваша корова будет и доиться и молоко давать. У меня старуха большая мастерица: из ничего лапшу крошит, из пяти пальцев затирку варит, чудом субботу справляет и колотушками ребят укладывает Извините, — говорю, — если лишнее сболтнул. Спокойной вам ночи, всего хорошего и будьте мне всегда здоровы и счастливы!
      Вышел во двор к своему возу, хватился лошаденки, — нет лошаденки! Ах ты, горе мое горькое! Гляжу во все стороны, — вот ведь беда! — нету, и все тут!
      «Ну, Тевье, думаю, попал ты в переплет!» И приходит мне на память история, которую я вычитал как-то в книжке, о том, как нечистая сила заманила набожного человека в какой-то дворец за городом, накормила, напоила его, а потом оставила его с глазу на глаз с какой-то женщиной. А женщина эта обернулась диким зверем, зверь — кошкой, а кошка — чудовищем «Смотри-ка, Тевье! — говорю я себе. — А не водят ли тебя за нос?»
      — Что это вы там копошитесь? Чего ворчите? — спрашивают меня.
      — Копошусь — говорю я. — Горе мне и всей моей жизни! Беда со мной приключилась: лошаденка моя
      — Лошадка ваша в конюшне, — отвечают мне. — Потрудитесь зайти на конюшню!
      Захожу, смотрю: и правда, честное слово! Стоит, понимаете ли, моя молодица среди господских лошадей и с головой ушла в еду: жует овес на чем свет стоит, аж за ушами трещит!
      — Слышь ты! — говорю я ей. — Умница моя, домой пора! Сразу набрасываться тоже нельзя! Лишний ус, говорят, впрок нейдет
      В общем, еле упросил ее, запряг, и поехали мы домой, довольные и веселые. Я даже молитву праздничную запел. А лошаденку и не узнать, будто в новой шкуре. Бежит, кнута не дожидаясь. Приехал я домой уже поздненько, разбудил жену.
      — С праздником, — говорю, — поздравляю тебя, Голда!
      — Что еще за поздравления? — рассердилась жена. — С какой такой радости? С чего это на тебя такое веселье нашло, кормилец мой хваленый? Со свадьбы, что ли, приехал или с рождения, добытчик мой золотой?
      — Тут тебе все вместе — и свадьба и рождение! Погоди, жена, сейчас увидишь клад! — говорю я. — Но прежде всего разбуди детей, пусть и они, бедняги, отведают егупецких разносолов
      — То ли ты сдурел, то ли спятил, то ли рехнулся, то ли с ума сошел? Говоришь, как помешанный, прости господи! — отвечает мне жена и ругается, осыпает меня проклятьями, как полагается женщине.
      — Баба, — говорю я, — бабой и останется! Недаром Соломон-мудрый говорил, что среди тысячи жен он ни одной путной не нашел. Хорошо еще, что нынче вышло из моды иметь много жен
      Вышел я, достал из телеги все, что мне надавали, и расставил на столе. Моя команда, как увидела булки, как почуяла мясо, — налетели, горемычные, словно голодные волки. Хватают, руки дрожат, зубы работают Как в писании сказано: «И вкушали » А значит это — набросились, как саранча! У меня даже слезы на глаза навернулись
      — Ну, рассказывай, — обращается ко мне жена, — у кого это была трапеза для нищих или пир какой?.. И чему ты так радуешься?
      — Погоди, — говорю, — Голда, все узнаешь. Ты взбодри самоварчик, усядемся все за стол, выпьем по стаканчику чаю, как полагается. Человек живет на свете всего только один раз, не два. Тем более сейчас, когда у нас есть своя корова на двадцать четыре кружки в день, — завтра, бог даст, приведу ее. А ну-ка, Голда, — говорю я и достаю из всех карманов ассигнации. — А ну-ка, попробуй угадай, сколько у нас денег?
      Посмотрел я на свою жену, — стоит бледная как смерть и слова вымолвить не может.
      — Бог с тобой, Голда-сердце, — говорю я, — чего ты испугалась? Уж не думаешь ли ты, что я украл или награбил эти деньги? Фи, постыдись! Ты столько времени жена мне. Неужели ты могла подумать обо мне такое? Глупенькая, это деньги, честно заработанные, добытые собственным моим умом и трудами. Я спас, — говорю, — двух человек от большой опасности. Если бы не я, бог знает, что было бы с ними!
      Словом, рассказал я всю историю от начала до конца, и принялись мы вдвоем считать и пересчитывать еще и еще раз наши деньги. Там оказалось ровным счетом дважды по восемнадцать* и один лишний, а в общем вы имеете не больше и не меньше, как тридцать семь рублей!..
      Жена даже расплакалась.
      — Чего же ты плачешь, глупая женщина?
      — А как же мне не плакать, — отвечает она, — когда плачется? Сердце переполнено, и глаза — через край. Вот тебе бог, — говорит, — предчувствовала я, что ты приедешь с доброй вестью. Уж я и не припомню того времени, когда бабушка Цейтл, мир праху ее, мне во сне являлась. Сплю это я, и вдруг снится мне подойник, полный до краев. Бабушка Цейтл, царство ей небесное, несет подойник, прикрывая его фартуком от дурного глаза, а ребята кричат: «Мама, мони!»
      — Ты погоди, душа моя, торопиться, не забегай вперед! — говорю я. — Пусть твоя бабушка Цейтл блаженствует в раю, а будет ли нам от нее какая-нибудь польза, не знаю. Но если господь бог мог совершить такое чудо, чтобы мы имели корову, так уж, наверное, он постарается, чтобы корова эта была коровой. Ты лучше посоветуй мне, Голда-сердце, что делать с деньгами?
      — Лучше скажи мне ты, Тевье, что ты собираешься делать с такими деньгами?
      — Нет, — говорю я, — ты, ты скажи, как ты считаешь, что мы можем сделать с таким капиталом?
      И стали мы думать, прикидывать и так и эдак, долго ломали себе голову, перебирали все промысла на свете. И чем только мы в эту ночь не промышляли! Покупали пару лошадей и тут же их перепродавали с большой прибылью; открывали бакалейную лавочку в Бойберике, наскоро распродавали весь товар и тут же открывали мануфактурную торговлю; покупали лесной участок, с тем чтобы получить за него отступные и уехать; пытались взять в откуп коробочный сбор* в Анатовке; собирались давать деньги в рост
      — С ума сошел! — рассердилась жена. — Хочешь растранжирить деньги и остаться при одном кнутовище?
      — А ты думаешь, торговать хлебом и потом обанкротиться лучше? Мало ли народу, — говорю, — нынче разорилось на пшенице? Поди послушай, что творится в Одессе!
      — Сдалась мне твоя Одесса! — отвечает она, — Мои деды и прадеды не бывали там, и дети мои тоже не будут, покуда я жива и на ногах держусь.
      — Чего же ты хочешь? — спрашиваю я.
      — Чего мне хотеть? — говорит она. — Я хочу, чтобы ты не был дураком и не говорил глупостей.
      — Ну, конечно! — отвечаю я. — Теперь ты умная У кого сто рублей, тот всех умней! Богатство еще только на примете, а уж умней его и нет на свете!.. Всегда так бывает!
      Словом, мы несколько раз ссорились, тут же мирились и порешили, наконец, к обещанной мне бурой корове прикупить еще одну, дойную, которая дает молоко
      Вы, конечно, спросите: почему корову, почему не лошадь? На это я могу ответить: а почему лошадь? Почему не корову? Бойберик, понимаете, — такое место, куда летом съезжаются все егупецкие богачи, а так как егупецкие богачи с детства приучены, чтобы им прямо ко рту подносили и мясо, и яйца, и кур, и лук, и перец, и всякую всячину, — почему же кому-нибудь не взяться доставлять им к столу сыр, сметану, масло и тому подобное? Покушать егупчане любят, а деньги для них — трын-трава, значит, можно и товар легко сбыть и заработать неплохо. Главное, чтоб товар был хорош. А такого товара, как у меня, вы и в Егупце не сыщете. Дай боже, мне вместе с вами столько счастья, сколько раз очень почтенные господа, даже христиане, упрашивали меня привозить им свежий товар:
      «Мы, — говорят они, — слыхали, что ты, Тевье, человек честный, хоть и нехристь » Думаете, от своих дождешься такого комплимента? Как бы не так! Доброго слова от них не услышишь. Они только и знают — совать нос, куда не следует. Увидали у Тевье корову, тележку новую и начали ломать себе голову: откуда такое? А не торгует ли этот самый Тевье фальшивыми ассигнациями? А не варит ли он втихомолку спирт? «Ха-ха-ха! Ломайте себе головы, думаю, на здоровье!» Поверите ли, вы чуть ли не первый человек, которому я рассказал подробно всю эту историю
      Однако мне кажется, я заболтался. Не взыщите! Надо о деле думать. Как в писании сказано: «Каждая ворона к своему роду», то есть каждый берись за свое дело. Вы — за свои книжки, а я — за горшки и крынки Об одном только хочу попросить вас, пане Шолом-Алейхем, — чтобы вы про меня в книжках не писали. А если напишете, то хоть имени моего не называйте.
      Будьте здоровы и всего вам хорошего!

      1895