DjVu

      ПОВЕСТЬ О ДАЛЁКОМ ДЕТСТВЕ
     
      Писать предисловие к новому изданию «Повести о детстве» Михаила Штительмана я взялся с радостью и горечью. С радостью — потому, что люблю эту книгу и был дружен с её автором. С горечью — именно поэтому. С радостью — потому, что очень многое вспомнилось из — теперь уже далёкого — прошлого. С горечью — именно поэтому.
      В давние, предвоенные, годы издательство в городе Ростов-на-Дону обратилось ко мне с предложением взять на себя редактирование этой повести молодого ростовского прозаика. Тогда мы и познакомились с Михаилом Ефимовичем — в ту пору Мишей — Штительманом.
      Потом случилось, нам вместе проводить отпуск на берегу Чёрного моря. Помню, как безуспешно учил его плавать. Держал его в воде на вытянутых руках — он не весил ничего, — осторожно опускал руки, и он немедленно тонул. Удивительная худоба не давала ему ни малейшей опоры на воде. Если воспользоваться выражением одного остроумного человека, у Миши было не телосложение, а теловычитание... На отсутствующем туловище помещалась относительно большая голова с огромными глазами. Казалось, эти глаза и тянули его камнем на дно.
      Потом мы ушли — почти одновременно — с народным ополчением. Он — из Ростова, я — из Москвы. Оказались примерно на одном участке Западного фронта, где-то неподалёку друг от друга. Он нашёл меня но очеркам и заметкам, публиковавшимся в армейской газете. Прислал глубоко тронувшее меня письмо, в котором даже в тех условиях проявилась его до застенчивости нежная душа. Я ответил, и он написал ещё раз. Очень грущу теперь, что война не сохранила этих дорогих мне писем доброго художника, милого человека, моего друга.
      Позже мы увиделись в Москве: свели нас совпавшие по времени командировки. Со Штительманом приехал ростовский поэт, его сверстник Гриша Кац. И встретились мы все вместе в гостиничном номере у их земляка — Михаила Александровича Шолохова. Он был в городе проездом: направлялся на фронт в качестве военного корреспондента газеты «Красная звезда». В тот вечер — с перерывом лишь на воздушную тревогу — Штительман и Кац много пели. Михаил Александрович, любящий пение, понимающий в нём толк, удивлялся, что не знал раньше, какие у них звонкие тенора... Наутро все мы разъехались в свои воинские части.
      Вскоре пришло письмо. Оно есть у меня. Миша писал об этом вечере в Москве, о прощании у подъезда «Национала», о том, что никогда ещё мы не расставались, так мало зная о своём будущем. Писал, что воспоминания — большое и тревожное богатство на войне, хорошо что они есть. Писал, что будет у нас наше завтра, будет большое общее счастье возвращения. Писал, что командование части представило его к правительственной награде — ордену «Красной звезды» и что он никогда не думал, что его «представят к ордену за... войну».
      Счастье возвращения изведать ему не довелось.
      Потом не было больше ни писем от Миши, ни — долгое время — известий о нём. Впоследствии выяснилось, что и он и Гриша Кац погибли.
      Вот почему в воспоминаниях смешиваются и радость и горечь.
      А книга, написанная Михаилом Штительманом, живёт. Она перед нами, дорогие читатели, скоро вы перевернёте страницу, и вас гурьбой окружат её герои — и непохожие друга на друга, и в чём-то схожие, повеет воздухом маленького окраинного городишка дореволюционной России, которые назывались местечками... И оживут перед вамп надежды и каждодневные заботы населявших такое местечко людей, их стремления, их заблуждения и предрассудки, и то новое, что с революцией вошло в их жизнь, переделало их психологию, круто изменило их судьбу.
      Мальчик Сёма Гольдин со смешным прозвищем «Старый нос» — образ, несомненно, автобиографический. В нём так много того, что было присуще Мише Штительману! Да и на то надо обратить внимание, что всех остальных и всё остальное в повести видим мы такими и таким, как оно запечатлевалось в больших, удивлённых глазах Сёмы.
      С первых страниц предстанет основная группа героев и персонажей. Каждому посвящена отдельная глава.
      Вот два человека, которые пестовали детство Сёмы, — бабушка и дедушка.
      «У дедушки всегда деловой вид, всегда он куда-то торопился. Прежде чем совершить сделку, дедушка с жаром рассказывает, что эта сделка может дать.
      — Допустим, — говорит дедушка, — мадам Фейгельман согласится продать свой дом с флигелем за пятьсот рублей. Как раз сейчас хочет купить дом без флигеля мосье Фиш... Мы продаём Фишу дом, а на комиссионные забираем флигель и сдаём его семье Ровес. Это даст нам... — дедушка щурит правый глаз, — пятьдесят — шестьдесят рублей в год!
      Но потом выясняется, что мадам Фейгельман не продаёт своего дома, а думает лишь его продать, когда сё сын Моська, которому сейчас год, достигнет совершеннолетия, а господин Фиш действительно хотел купить дом на те деньги, что он заработает при покупке партии леса у польского помещика, но так как пометите прогорел и лес не прибыл, то он, Фиш, пока дом не покупает. Так рушится вся дедушкина постройка! Два дня бабушка распекает его за флигель, а на третий дедушка придумывает остроумную операцию с бнзыо и подсчитывает, что это дело может дать.
      Все дни старик что-то ищет, что-то прикидывает, берёт на заметку... Отрывки разговоров, случайно услышанные слова, чьи-то намёки — всё это мысленно склеивает он, как клочки разорванного письма, и составляет очередной план. Нужду свою дедушка старательно прячет. Заняв до четверга рубль, он расплачивается в четверг. Правда, он пошёл на новый заём, но это никого не касается. Одним словом, дедушка крутится!»
      А бабушка? Вот затеяла она кормить желающих домашними обедами... «И пусть не подумают, что из-за денег. Просто бабушка делает одолжение. Не всё равно — готовить на двух или на пятерых? Она только докладывает к этому делу, но у неё такое сердце, что она просто не может отказать...»
      У бабушки был чёткий план: Фрейда скажет Фейге, Фейга скажет Двойре, Двойра — Хиньке, Хинька — Риве. Если не сегодня, так завтра клиенты будут наверняка!.. А когда в первый же день дедушка позволил себе выразить сомнение: «Он, Сарра, ты, кажется, берёшься не за своё дело!» — рассерженная бабушка напомнила мужу, что ему не следует бояться убыточности начатого дела, поскольку он ничего не вложил в это дело. Дедушка ещё пытался наступать, засвидетельствовать свою нелюбовь к пустым затеям... И вот тут-то и последовала решительная контратака: бабушка негодующе переспрашивает: «Это пустые затеи? А флигель покупать — не пустые?» — и, услышав о флигеле... дедушка сконфуженно умолкает.
      Есть у Сёмы потешный и славный приятель. Зовут этого мальчика Пейся. Характер у него совсем но Сёмин: он может и смалодушничать, и угодничать, служа у богача Гозмапа, который выгнал Сёму, не стерпев непокорного характера своего служащего и его острого ума. Однако это в характере Пейси поверхностное, легко слетающее, как шелуха. А сердце у Пейси доброе, притом он забавнейший и упоённый враль, не истощимый на выдумки и не теряющий присутствия духа, когда его пытаются уличить в явных несуразицах, которыми полны его истории. Сёма и Пейся то ссорятся, то мирятся, а под конец становятся настоящими друзьями.
      В какой-то степени, лишь в какой-то степени под стать бабушке и дедушке Сёмы «посредник», маклер Фрайман. Но в нём заложено и нечто другое. Если старики Гольдины строят свои воздушные замки, рассчитывая лишь на удачу, никому не грозящую ни бедой, ни убытком, то Фрайман — натура паразитическая, извлекающая свой хотя и небольшой доход из того, что посреднику удаётся урвать из заработка «облагодетельствованных» им людей.
      Сёма на несладком опыте услужения у господ Гозманов. Айзепблитов, Магазаников узнает, что такое дух эксплуатации, что тянут за собой жадные мечты о наживе. Эти господа хотели бы прибрать к рукам многое не только в местечке — и прибрали бы, если бы не революция.
      Фрайман определил Сёму сначала на службу к мануфактуристу Магазанику, потом — к обувщику — «европейцу» Гозмапу. Он же устроил к Гозману и Пейсю... Побывав и «компаньоном» у водовоза Герша, Сёма в конце концов попадает на кожевенную фабрику Айзенблита.
      Вот где люди помогли ему найти себя.
      Дело в том, что на фабрике было много друзей Сёминого отца. Все здесь помнили Якова Гольдина...
      Но сначала несколько слов о том, что же это за местечко, где происходили описанные в повести события.
      Вот речка, на берегу которой оно стояло, «маленькая, смешная речка Чернушка». Сёме представлялось, как хорошо было бы, если б Чернушка впадала «в какой-нибудь порядочный океан...» Сёма поплыл бы по речке и увидел корабли, настоящие города... Он понимал, что мечтать об этом глупо, что Чернушка никуда не впадает, а к середине лета и вовсе высыхает, но — «почему не помечтать — это ж ничего не стоит»...
      По реке — и улицы. «Говорят, что в больших городах каждая улица имеет название: ну, допустим, Крещатик, или Садовая, или ещё как-нибудь. В Сёмином городе улицы не имели никаких названий, и даже при желании заблудиться здесь было трудно. Во-первых, всего три улицы, во-вторых, что такое улица? Если в местечко въезжают дроги, так задние колёса стоят на тракте, а оглобли упираются в конец улицы. Вот и гуляй но таким проспектам!»
      И вот в таком-то местечке уже копили силы, вызревали дельцы недюжинного масштаба...
      В начале книги мы видели Говмана всего-навсего злобным самодуром, издевающимся над «мальчишкой на побегушках», досадующим на то, что этот мальчишка сметлив и умён, а его собственный сын — полукретин.
      Во второй части мы узнаем пошире, что представлял собою этот коммерсант и предприниматель. Он не выезжал из местечка, однако был известен не только в Киеве, но и в Варшаве. Нельзя было увидеть Гонмана гуляющим с ребёнком или сидящим на скамейке под тенистым деревом. У него не было желаний, присущих обычным людям. Всё, что его интересовало, так или иначе связывалось с рублём. Он и в карты не играл, не прокучивал денег: Гозман «делал деньги — со злобой, с упорством, нанося увечья людям и не замечая их страданий...»
      Так жило местечко, своим микромиркой, со своими стремлениями и философией. Одни неутомимо барахтались в трясине, веря и не веря в слепую, шалую удачу, в возможность выбраться когда-то на гребень жизни. Другие надеялись одолеть жизнь, подмять её под себя, стать господами жизни, на беде и горе других построить своё благополучие. А как изменить само течение жиани, как направить его но новому руслу, — знали совсем иные, не похожие на них люди.
      Это — отец Сёмы, это — рабочий айзенблитовской фабрики Антон Дорошенко, это — в годы революции военный комиссар Трофим Березняк, это — матрос-балтиец Степан Тимофеевич Полянка и это — юные их помощники, набравшиеся жизненного опыта, «курьеры военного комиссара»... Сёма и Пейся, а также девушка, которую полюбил Сёма, Шера.
      Вторая часть книги отделена от первой недолгим сроком: Сёме исполняется всего лишь пятнадцать лет. Но эта часть охватывает огромные сдвиги в жизни местечка, которые возникают как отражение и как малое звено великих революционных событий в жизни всей страны.
      В связи с этим на смспу бытовым сценкам, где в зарисовки тех или других сторон жизни местечка вкрапливались выполненные также в бытописательской манере колоритные портреты обитателей местечка, представителей различных его социальных слоёв, — на смену всему этому приходит живопись, углубляющаяся в характеры, в психологию персонажей и тем самым, в итоге некоего диалектического процесса, поднимающаяся над бытом, наполняющая повесть содержанием возвышенным. Если в первой части преобладает людское, то здесь на первый план выходит человеческое.
      И в первую очередь связано это со всеми сюжетными линиями, которые прочерчиваются в эпизодах, где либо присутствует, либо всё окрашивает собою образ отца Сёмы, мотив преемственности поколений. Вот где обретают полную силу произнесённые и подхваченные в главах первой части слова о том, что в Сёме есть «кусочек от его паны», вот где раскрывается подлинный пафос этих слов.
      Обратим внимание на страницы, где описан приход отца, его возвращение из царской ссылки. Всмотримся в плачущие большие серые глаза человека с маузером, в фигуру его старой матери, опустившейся подле пего на колени, вслушаемся в её вырывающийся будто прямо из сердца голос:
      « — Ты приехал... Я не надеялась дожить до этого дня. Теперь я могу умереть. Единственный мой... Счастье моё... Ты совсем белый, — с тоской произнесла бабушка, — ни одного чёрного волоса! Где твоя молодость, сын? Где ты потерял её? — застонала она. Но вдруг, вспомнив что-то, бабушка вскочила и закричала: — Сёма, ты здесь? (Побледневший и испуганный, он стоял рядом.) О чём ты думаешь? Почему ты не двигаешься? Это ж твой папа! Твой папа!»
      И вслед за этим — мужественно неяшая сцена встречи отца с сыном. И волнующая сцена чудесного исцеления, как в библейской притче, старика, к которому возвратился сын.
      А вскоре картина прощания Сёмы с отцом — прощания, казалось, на короткое время...
      «Опустив руки, стоял Сёма на дороге, провожая глазами отца. Господ ди! Хотелось не стоять, а бежать за ним, бежать и бежать, целовать его белую голову, худые руки, вылинявшую куртку. Прощай, отец!.. Его уже не было видно, а Сёма всё стоял, и прохожие с удивлением смотрели на него. Какая-то телега, громыхая, проехала мимо, чёрные брызги, полетели вправо и влево, но Сёма не заметил их».
      И вот — после милых страниц, отданных первой, детской любви Сёмы и Шеры, лирическим воспоминаниям бабушки и дедушки, с юмором написанным эпизодам, в которых участвуют Полянка, Пейся, после главки, где показано расставание с уходящими на один из фронтов гражданской войны Антоном, Моисеем, Полянкой, — командировка Сёмы в тот район, где он надеялся встретить отца, комиссара района, и на этот раз последнее, навсегда, прощание с отцом.
      Задержитесь, дорогие читатели, на финальных страницах книги, не торопитесь, очень внимательно, открыв своё сердце тому, что их наполняет, читайте их, и вам сдавит горло глубокое волнение, омоют глаза светлые, очищающие душу слёзы.
      Прекрасно завершается книга. Концовка как бы не ставит точки. В подтексте она, эта концовка, несёт что-то, что даёт возможность угадывать наступающее стремительное возмужание юного героя повести.
     
      * * *
     
      Ещё немного — об авторе книги. Родился он в Одессе, в 1911 году. Детство прошло на Украине. Юношей работал на заводе в Ростове-на-Дону. Был журналистом — сотрудничал в газетах, альманахе, журнале... В 1934 году выпустил первую книгу «Сын родился» — сборник рассказов, в 1936 году — «Рассказы о друзьях». Продолжал работу в газетах.
      На войне был секретарём редакции армейской газеты «К победе». Это была газета 19-й армии. В 1941 году погиб в районе Вязьмы.
      Если эта книга попадёт вам, дорогие читатели, в руки впервые, вы узнаете нового для вас писателя. И пусть напутствуют вас в вашем чтении слова другого писателя о своём молодом собрате по профессии:
      «Товарищ Штительман!
      Примите 1000 моих извинений. Только недавно прочитал. Книга тёплая, и я не раскаиваюсь, что чтение отложил на осень. Когда холодно, тёплое согревает. Привет!
      Mux. Шолохов.
      23 ноября 1938 г.»
      Ну вот, товарищ Штительман, и вот, хороший мой Миша, вашу книгу встречают тысячи новых, молодых глав, тысячи распахнутых навстречу ей сердец.
     
      1 Об этом письме рассказывал мне М. Е. Штительман. Упоминалось оно и в печати. Давно хотелось прочесть его своими глазами. Для работы над предисловием оно понадобилось в особенности.
      Получить копию иисьма помогли ростовские журнал исты Вл. Котовснов и Ю. Немиров. Подлинник хранится у вдовы писателя Е. Б. Штительман. Приношу им сердечную благодарность.
     
     
     
     
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     
      Отцу моему посвящаю
     
     
      СЁМА — СТАРЫЙ НОС
     
      Все люди живут по-людски, только у одного Сёмы не жизнь, а сплошное мучение. Конечно, он взрослый человек, понимает, что — почему, но уж слишком много у него забот. Подумайте только, вот сейчас бабушка Сарра уж наверняка ищет Сёму. Вообще эта бабушка — минуты она не может прожить без него, как будто он даёт ей воздух. Сёма — туда, Сёма — сюда, всё Сёма!
      Надо принести дров со склада — Сёма; надо натаскать воды на кухню — Сёма; надо развести самовар — Сёма; надо дедушке принести шкалик — Сёма; надо занять у соседки стаканчик крупы — кто бы вы думали? — тоже Сёма! Просто голова кружится. И хорошо, если бы все говорили: Сёма — это золотой мальчик; хорошо, если бы все были им довольны, — тогда можно терпеть. Но нет же, его ещё ругают! Легче выучиться талмудучем угодить бабушке. Каждый день его ругают: он весь в папу, он минуты на месте не стоит, он не уважает старших, у него ветер в голове, и — мало этого — он ещё вдобавок... Старый Нос. Да, да, Старый Нос!
      За что же дали Сёме это дурацкое прозвище? Шагу не может он ступить по местечку, только и слышит: «О, Старый Нос идёт!» или «О, Старый Нос уже всё знает!» У других мальчиков тоже есть прозвища, но такого нет ни у кого.
      Мальчика Пейсю прозвали Вруном; так ему и надо, потому что Пейся всегда что-нибудь придумывает. Он, например, выдумал, что его папа, мясник Шлема, поставляет мясо к царскому двору. Кто поверит этому шарлатану? Может быть, завтра он придёт и скажет, что царь звал Шлему пить кофе или кушать котлеты.
      Пейся — Врун. И никак его иначе не назовёшь. Ещё какой врун! Вчера Сёма встретил на улице Пейсю. Пейся нёс какой-то свёрток и с таинственным видом прошёл мимо. Но Сёма не может его пропустить, не узнав, что у Пейси в свёртке. Он останавливает Пейсю и спрашивает:
      — Куда ты летишь, что у тебя в свёртке?
      — А тебе, Старый Нос, всё нужно знать?
      Сёме очень тяжело слышать такие противные слова, но он не может уйти, не узнав, что в Пейсином свёртке.
      — Ты, наверно, был у отца? — допытывается Сёма, и глаза его блестят от радостного возбуждения.
      — Я был на станции, я там получал груз! — с гордостью отвечает Пейся и тычет пальцем в таинственный свёрток.
      — Груз? — повторяет Сёма. — А ну покажи!
      — А ты никому по скажешь?
      — Никому.
      — А побожись!
      — Чтоб я так жил!
      Ещё!
      — Пусть у меня руки отсохнут!
      — Ещё!
      — Чтоб у меня бабушка умерла!
      Клятва эта убеждает Пейсю. Он уводит Сёму за угол и, оглянувшись по сторонам, медленно развёртывает свёрток:
      — Здесь американская летучая мышь!
      Сёма широко раскрывает глаза:
      — Американская? Вот чёрт! Ай да Пейся! Ну, показывай! Что ж ты возишься?
      Пейся откидывает край листа. Сёма видит обыкновенного дохлого маленького мышонка. Американская? Летучая? Какой врун! Сёма с негодованием уходит. Пейся пытается держаться важно, он даже кричит вслед Сёме:
      — Завидуешь, Старый Нос!
      Но он уже сам не верит своей выдумке, и мокрый, тщедушный мышонок лежит в его грязной руке.
      И вот Сёма рассуждает: если Пейсю прозвали Вруном — это правильно! Он и есть самый настоящий врун. Если сына заготовщика Фомы прозвали Нехай — это правильно: пусть не суёт после каждого слова это самое «нехай» — кто его выдумал? Если тощую тётю Фейгу прозвали, извините, Коровой, так и это правильно. Она ведь всю жизнь только и знает, что говорит о корове. Ей нужна обязательно корова, иначе она не может. Чудачка эта тётя Фейга!.. Но, спрашивается, почему его прозвали Старый Нос?
      Бабушка говорит Сёме, что он — Старый Нос потому, что он всё знает, всюду суётся и во всё вмешивается. Вот и угоди после этого бабушке! Он всё знает, так это, оказывается, плохо. «Пожалуйста, сделайте одолжение, — думает Сёма, — я не буду во всё вмешиваться. Сами ходите по воду, сами пилите дрова, сами занимайте крупу, сами несите курицу к резнику — всё сами. Старый Нос! Выдумали человеку прозвище...»
      Сёма вздыхает: день только начался — и уже столько надо обдумать. Думать... Сёма вспоминает — вчера гимназист Ясинский, рассказывая что-то деду, сказал: «Шёл я по улице, ни о чём не думая...» Что это значит: ни о чём не думая? Сёма пробует ни о чём не думать, но это занятие злит его. Он думает о том, что он ни о чём не думает, — получается ерунда. Этот Ясинский — или чудак, или врун вроде Пейси. Надо будет спросить у дедушки. Покончив с Ясинским, Сёма тихонько спускается на пол — он сидел в кухне на посудном столике. Бабушка с утра куда-то ушла, в доме было совершенно пусто — никто не мешал ему.
      Сёма подходит к окну, и вдруг он видит, что во дворе стоит Пейся, корчит рожи и показывает ему огромный нос. Сёма взбирается на подоконник и быстро прыгает вниз. Он хватает за шиворот Пейсю и пригибает его к земле.
      — Дурак, Старый Нос! — кричит Пейся задыхаясь.
      — Кто Старый Нос? — свирепо спрашивает Сёма.
      — Я, я — Старый Нос, — покорно говорит Пейся.
      — Проси прощения, Врун!
      — Прошу.
      — Нет, повторяй за мной: «Я, Пейся-Врун, прошу у тебя, Сёма, прощения».
      — Я... — дрожащим голосом, заикаясь, повторяет Лейся, — Врун прошу у тебя...
      — Ладно! — великодушно заявляет Сёма. — А где твоя мышь?
      — Улетела, она ведь летучая,
      — Да она дохлая, твоя мышь!
      — Я достал для неё лекарство, и она теперь опять летает.
      Сёма с удивлением смотрит на Пейсю. Как можно так врать?.
      И хоть бы глазом моргнул!
      — Ну, знаешь что, убирайся отсюда. Это наш двор!
      — Ладно, ладно, — говорит Пейся, — придёшь к нам, я тебя тоже не пущу,
      — Я с детьми не играю, — важно говорит Сёма и лезет обратно в окно.
      Вдруг он слышит крик:
      — Долго рос Старый Нос! Сёмка-тесёмка!
      Сёма стремительно поворачивается, но поздно: Пейся уже за воротами. Издалека доносится его тоненький голосок:
      — Долго рос — Старый Нос! Сёмка-тесёмка!
      «Убью! — думает Сёма и сжимает кулаки. — Убыо! Мышь летучая!»
      В это время во двор входит бабушка. На ней почему-то чёрная шаль, та самая, которую она надевает лишь в большие праздники. С бабушкой идёт человек с палкой, в новом пиджаке и соломенке. Сёма его никогда не видел. Почему на бабушке чёрная шаль? Что кто за человек, интересно знать? Сёма прячется за шкаф, бабушка с гостем проходят в комнату.— Интересно! Да пусть его тридцать раз называют Старый Нос, должен же он знать, что делается в его собственном доме. И Сёма прячется у двери.
      Бабушка. А как Яша выглядит? Наверно, похудел. Ты понимаешь, все ночи я лежу с открытыми глазами. И он всё время — передо мной.
      Человек с палкой. Он выглядит, тётя Сарра, не очень Хорошо, но его уже оставил кашель.
      Бабушка. А он получил мою посылку?
      Человек с палкой. Получил. Я даже сам сухарики ел — объедение! У вас, тётя, на такие вещи золотые руки.
      Бабушка. Ну, так ты разденься, умойся и ложись. Придёт старик, мы поговорим. Хорошо? Вот здесь умывальник...
      Бабушка открывает дверь и сталкивается с Сёмой. Сёма сконфуженно смотрит на неё и растерянно разводит руками.
      — Я здесь искал...
      — Что ты искал? — кричит бабушка. — Что ты искал, мамзер? Искал! Всё тебе нужно, Старый Нос! Поди-ка лучше купи дров на складе!
      1 Мамзер — в данном случае: непоседа, сорвиголова.
     
     
      ЧТО ДЕЛАЕТ ДЕДУШКА
     
      Сёма любит дедушку больше, чем бабушку. Он и не пытается скрывать зто. Когда бабушка говорит: «Эх ты, Старый Нос!» — это у неё звучит так, как будто она говорит: «Эх ты, дурак, чтоб тебя черти утащили». А когда дедушка говорит: «Эх ты, Старый Нос!» — зто у него звучит так, как будто он говорит: «Эх ты, мой дорогой, трудно тебе приходится».
      Профессий у дедушки много: он был продавцом живой птицы, бакалейщиком, агентом по страхованию жизни, приказчиком, комиссионером по продаже и покупке домов. Всего не перечислить! Но ни одна профессия не сделала его карман тугим. Шутя, он говорит, что ему нужно уметь считать, самое большее, до десяти. Дедушке приходится иметь дело с маленькими цифрами: грош, пятак, гривна, пятиалтынный...
      Но жить нужно — нужно зарабатывать деньги. Нужно выдумывать деньги! Это очень трудно. Когда дедушка был молодым, он надеялся на помощь свыше. Бог, мало ли что может бог! Град пустить, метель поднять, зрячего ослепить, реки осушить. в
      Но потом дедушка изменился, и с богом у него установились довольно холодные отношения.; Во всяком случае, на него дедушка особенно не рассчитывал.
      Сейчас дедушка — комиссионер по покупке и продаже домов. Нельзя сказать, чтоб это было очень прибыльное дело. В местечке многие имеют свои домики, но никто не собирается их продавать или покупать. На прошлой неделе семья Нюрельман продала свой дом. Почему? Нюрельманы уезжали в Америку. Но, во-первых, не каждый день люди уезжают за океан, во-вторых, кроме дедушки, в местечке есть ещё девять комиссионеров по покупке и продаже домов. Поэтому дедушка часто лезет в чужие дела и вместо домов продаёт картофельную муку, щепу, камни для бритв...
      У дедушки всегда деловой вид, всегда он куда-то торопится. Прежде чем совершить сделку, дедушка с жаром рассказывает бабушке, что эта сделка может дать.
      — Допустим, — говорит дедушка, — мадам Фейгельман согласится продать свой дом с флигелем за пятьсот рублей. Как раз сейчас хочет купить дом без флигеля мосье Фиш... Мы продаём Фишу дом, а на комиссионные забираем флигель и сдаём его семье Ровес. Это даст нам... — дедушка щурит правый глаз, — пятьдесят — шестьдесят рублей в год!
      Но потом выясняется, что мадам Фейгельман не продаёт своего дома, а думает лишь его продать, когда сё сын Моська, которому сейчас год, достигнет совершеннолетия, а господин Фиш действительно хотел купить дом на те деньги, что он заработает при покупке партии леса у польского помещика, но так как помещик прогорел и лес не прибыл, то он, Фиш, пока дом не покупает. Так рушится вся дедушкина постройка! Два дня бабушка распекает его за флигель, а на третий дедушка придумывает остроумную операцию с бязью и подсчитывает, что это дело может дать.
      Все дни старик что-то ищет, что-то прикидывает, берёт на заметку... Отрывки разговоров, случайно услышанные слова, чьи-то намёки — всё это мысленно склеивает он, как клочки разорванного письма, и составляет очередной план. Нужду свою дедушка старательно прячет. Заняв до четверга рубль, он расплачивается в четверг. Правда, он пошёл на новый заём, но это никого не касается. Одним словом, дедушка крутится!
      Днём, надев свои чёрные в белую полоску, тщательно выутюженные брюки, он выходит в город. Около аптеки он встречается с друзьями. Они говорят обо всём, кроме того, что их действительно интересует. Прислонившись к железным перилам, они толкуют о фальшивомонетчиках, о новом правительстве во Франции, о недавно назначенном губернаторе, даже о революции. Это больное место дедушки. Когда произносят слово «революция», дедушка вздрагивает, как будто называют его фамилию. Из-за этой революции его сын торчит где-то в глуши, и дай бог дожить до его возвращения.
      Дедушка вздыхает и, постукивая палкой по деревянному тротуару, медленно идёт домой. По дороге он заходит в обувной магазин Гозмана и уславливается, чтоб его имели в виду, если прибудет небольшая партия дамской обуви. У него есть покупатель — что-нибудь особенное! Прощаясь, он начинает думать, кто бы мог быть покупателем, если действительно обувь прибудет. Новая комбинация! Может быть, выгорит дело...
      Чем ближе подходит дедушка к дому, тем хуже становится его настроение. Завтра опять нужно идти на базар. Боже мой! Базар пожирает всё. При этой дороговизне только Ротшильду1 хорошо...
      1 Ротшильд — в данном случае речь идёт об известном французском банкире, одном из крупнейших магнатов финансового капитала.
      Навстречу дедушке бежит Сёма. Пальцы торчат из его больших, завязанных верёвочкой ботинок... Дедушка гладит Сёму по голове:
      — Что это у тебя такие синяки под глазами, Сёма? Ты ел что-нибудь?
      Сёма прижимается к дедушке, обнимает его:
      — Ел, дедушка, много ел!
      — Ну, вот и хорошо!
      Дедушка лезет в карман, шарит рукой, но потом вспоминает, что денег нет, и вздыхает.
      — Дедушка, а у нас гость!
      — Какой гость?
      — Я знаю? — пожимает плечами Сёма, — Может быть, даже этот господин от папы. Бабушка спрашивала у него, как выглядит Яша.
      — От папы?.. Что ж ты мне сразу не сказал, Старый Нос!
      И, оставив Сёму, дедушка бежит в дом.
     
     
      «СЧАСТЛИВЫЙ» ЛАЗАРЬ
     
      Есть в местечке большой, глубокий колодец. Каждый день уносят сотни вёдер воды, а колодец всё полон и полон. Хорошо Гершу: его товару нет конца. Само небо дарит заработок! И нашёл же человек. Десять лет тому назад Герш продал всё, что у него было, и купил — что бы вы думали? — обыкновенную бочку. Потом поехал на ярмарку и купил рыжего костлявого коняшку.
      С тех пор Герш живёт, как министр. Со своей бочкой приезжает он к колодцу, набирает и развозит но домам воду. Конечно, не каждый может себе позволить такую роскошь — покупать у Герша воду! Герш поставляет воду только самым богатым и почтенным людям: раввину купцам Магазанику и Гозману...
      Всё было б хорошо, но у Герша есть конкурент, и этот конкурент не даёт ему покоя. Старый чёрт отбивает у него кусок хлеба. Старого чёрта зовут Лазарь Солас. И, хотя Герш ругает его, он заслужил свой заработок. Он почётный человек. Он герой. Он георгиевский кавалер.
      В 18... году молодой широкоплечий Лазарь был призван в действующую армию. Доктор пришёл в восторг от его выправки. Чтоб у еврея была такая грудь! Ширина — косая сажень. Его зачислили в кавалерию — это была большая честь.
      1 Раввин — служитель культа в еврейской религиозной общине.
      Через несколько лет в местечко пришёл усталой походкой хмурый человек в солдатской форме с Георгиевским крестом на груди. Это был Лазарь Солас. Он с любопытством смотрел на прохожих, но его не узнавали. Дома он застал трёх рыжих евреев, тощих и длинных.
      — Евреи, что вы здесь делаете, хотел бы я знать? — улыбнувшись, спросил он и, бросив бескозырку, опустился на стул.
      — Странный вопрос, господин солдат, — ответил младший, — мы сыновья Аврама Соласа.
      — Ну, так я тоже сын Аврама Соласа. Я тоже у себя... А где мать?
      Поднялся плач, сбежались любопытные соседи. Вернулся с крестом! Всё-таки не даром послужил Лазарь. Теперь он почётный человек, шутка сказать — георгиевский кавалер! Одно жаль, что мать не дожила, — ах, как бы она радовалась! Хорошая была старуха. Но какое счастье будет его детям — это же бывает раз в сто лет!
      Что значит георгиевский кавалер? Боже мой, это значит, что Лазарь Солас имеет право жительства во всей Российской империи. Хочет Лазарь — он берёт чемодан, садится в поезд и приезжает в Москву. Хочет Лазарь — он берёт чемодан и приезжает в Петербург. Рай! Хочет — что хочет. Может поехать в Область Войска Донского, в Ростов! Да! Приедет и скажет градоначальнику: «Я решил у вас пожить», — «А кто вы такой, позвольте узнать?» — скажет градоначальник. «Я — георгиевский кавалер» и градоначальник — под козырёк: «Добро пожаловать, милости прошу».
      Вот что значит Лазарь Солас!
      А если захочет его сын выучиться, скажем, на доктора или даже на горного инженера — пожалуйста! Хоть на академика! Никакой процентной нормы!.. Конечно, какая-нибудь пуля могла попасть ему в печень или даже в сердце, но ничего — обошлось. И теперь большое счастье!
      Так говорили евреи в синагогена базаре, в лавках и дома. Все говорили, кроме Лазаря Соласа и его братьев. Какие-то странные люди — они не радовались.
      Лазарь Солас женился. Жена подарила ему одного за другим трёх сыновей. Сыновья росли, как все дети бедняков: в пыли улиц, в духоте хедера2, в тесноте мастерских. Геройство отца не дало им счастья. Были они такие же тощие, как братья отца, рыжие и тощие; только младший пошёл в Лазаря — из подковы он мог сделать конторскую линейку. Ну так что?
      1 Синагога — храм, молитвенный дом.
      2 Xёдер — еврейская религиозная начальная школа.
      Шли годы, пожелтел Георгиевский крест, поблёкли глаза, выцвела старая боевая куртка солдата. Вечерами скучный сидел Лазарь Солас у ворот своего дома. И люди равнодушно проходили мимо него.
      Право на жительство? Но зачем оно ему нужно в семьдесят пять лет? Верните ему молодость, и он отдаст все эти льготы. Дети могут учиться? А на какие деньги? На те, что он скопил в царской армии?
      И вот георгиевский кавалер стал конкурентом Герша. Герш развозит воду — Лазарь разносит воду. У него нет клячи, нет бочки. У него только широкие, жилистые руки. Пять — десять клиентов — тридцать — сорок вёдер в день. В пятницу вдобавок к деньгам для него пекут булочку, в субботу он отдыхает — дети слушают его рассказы, с завистью смотрят на крест и хотят в солдаты.
      А сыновья? Старший работает на фабрике, средний переносил тяжести — надорвался и слёг, младший давно ушёл из местечка, где он — никто не знает. И ходит с вёдрами по пыльной дороге старый солдат, георгиевский кавалер, разносит воду по домам, получает булочку в пятницу, — и никто уж ему не завидует.
      Интересный человек — Лазарь. Как бы хотелось Сёме его послушать! Как бы хотелось!..
      И вдруг такое счастье: Сёма заходит с дедушкой в дом и видит, что возле бабушки и человека в люстриновом пиджаке сидит он, Лазарь, георгиевский кавалер. Сёма радостно потирает руки. Не будет же Лазарь сидеть молча в чужом доме. Что-нибудь Лазарь расскажет — послушаем! Но дедушка портит всё дело. Он подлетает к гостю, хватает его за пуговицы:
      — Послушай, это ты видел моего сына? Ты своими глазами видел?
      Лазарь смеётся:
      — Это же мой сын, мосье Гольдин. Разве мой сын может соврать? Моё горе, что он видел вашего сына. Моё горе — и ваше счастье.
      Дедушка садится и вытирает платком лоб:
      — Ну, рассказывай всё подробно. Ты поверишь, я не узнал тебя. Бороду отпустил... Сколько лет тебя не было?
      — Много лет. Больше десяти.
      — Гм! Подумайте — больше десяти!
      Вдруг бабушка замечает Сёму:
      — Ты ещё здесь?
      Как будто от неё что-нибудь отвалится, если он послушает.
      — Да, здесь.
      — Иди спать сейчас же! Чтоб мальчик любил только крутиться среди взрослых! Всё ему нужно!
      Сёма быстро забирается под одеяло. Он закрывает глаза и даже похрапывает, но он всё слышит. Каждое слово!
     
     
      ПРИВЕТ ОТ ПАПЫ
     
      О Сёмином папе всегда говорили, что у него всё не как у людей. Молодой человек, вместо того чтобы учиться солидному делу, пошёл в сапожники. Во всём роду Гольдиных не было сапожников, так он решил быть первым, как будто его просили или перед ним кланялись. Зачем это, кому это нужно? Один бог знает. Разве он не мог пойти по мануфактурной части? Или — отчего нет? — выйти в раввины? С такой золотой головой всё можно!
      Сёмин папа никого не послушал и стал сапожником. Бабушка после долгого раздумья смирилась с этим. Конечно, было бы приятней, если б её сын дошёл до доктора, удачно женился, взял за женой хорошее приданое и купил себе свой собственный кабинет. Но что поделаешь! Дети не слушают старших. Сумасшедшее время наступило. И люди — не люди, а какие-то звери.
      Вот хотя бы Фрейда, хозяйка бакалейной лавки. Бабушка у неё каждый день делает покупки: на полкопейки перцу, на копейку уксусу, на три копейки селёдки, на полторы копейки керосину и за эти же деньги — ещё немножко соды в придачу. И так — много лет. Кажется, люди уже должны знать, с кем они имеют дело. Но теперь сумасшедшее время. Эта Фрейда — гори она огнём! — отказала бабушке в кредите. Прямо взяла и отказала. Ужас! Бабушка целый день пролежала с головной болью.
      Так вот, Сёмин папа стал сапожником. Ну что ж, ставь латки, ставь латки на латки, делай набойки, а если случится такой праздник — сшей новую пару. Всё-таки, если говорить откровенно (бабушка начала утешать дедушку), сапожник — это даже лучше, чем посредник, чем сват, чем служка в синагоге. А что бы сделал дедушка, если б его сын вздумал стать тряпичником, или жестянщиком, или маляром? И ходил бы по дворам?
      Так рассуждала бабушка. Привыкшая к тревогам, смятениям, несчастьям, она быстро сживается с новым горем и находит утешение в том, что в мире есть ещё что-то более тяжёлое, более страшное... Если Герш Литвак повесился, она вспоминает о том,
      что уехавший в Америку Шустёр там, в Филадельфии, открыл в комнате газ и отравил не только себя, но и трёх детей. Это же хуже? Если у Зоей Нехамкеса провалилась торговля, бабушка вспоминает о том, как прогорел колбасник Жохельман, л не только прогорел, но и сам заболел горячкой. Это же хуже? Лишь бы было здоровье! Живое горе — лёгкое горе.
      Но у Яши всё шиворот-навыворот, всё не так, как у людей. Бабушка говорит — брито, Яша говорит — стрижено. Бабушка говорит — день, Яша — ночь. Бабушка говорит — да, Яша — нет. Он совсем не хочет находить утешение в том, что есть бедняк несчастнее его.
      Совсем наоборот! Если Шустёр и его дети погибли в Америке, так Яша вспоминает хозяина — Магазаника, который остался здесь в местечке и живёт, как царь. Почему он имеет сейф в банке, а бежавший от него Шустёр ничего не нашёл? Почему нам плохо, а купцу Гозману хорошо? Почему исправник плюёт на Лазаря с крестом и кланяется Гозмаиу, хотя того зовут Меидель-Меер-Ицхок. Почему? И так на каждом шагу он ставил эти колючие «почему», где нужно и где не нужно. И что Hie? Его отправили «иа поправку» в Туруханский край, без него там Минин 1 не состоится — как раз не хватало одного еврея к молитве.
      Ах, эта милая бабушки! Утром она надевает свой рыжий парик, ходит с палочкой по комнате и ворчит без умолку. Хотелось бы видеть живого человека, который её переговорит! Не дай бог попасть ей на язык!
      Что же это? Сёма приоткрывает левый глаз. Что же это всё время они говорили: Яша такой сякой, а сейчас расспрашивают про каждую мелочь? А дедушка каждый раз вскакивает, хватает гостя за пуговицы, смотрит ему в глаза, как будто в них что-нибудь написано.
      — Значит, вы говорите, он через год может вернуться? — недоверчиво спрашивает дедушка.
      — Я думаю, да. Но вообще трудно гадать.
      — Почему? — тревожится бабушка. — Что значит — трудно гадать?
      — Ему могут предложить поехать в другое место.
      — Хорошо, — говорит дедушка. — А скажите, если не секрет, как вы попали к Якову?
      1 Минин — количество людей, необходимое для совершения молитвы.
      Гость смеётся:
      — Я же сын георгиевского кавалера. Я имею кругом право жительства. Когда хочу, я меняю климат!
      — Нет, серьёзно?
      — Серьёзно — я попал туда по этапу, а уехал один. Дедушка выходит на цыпочках в коридор, плотно закрывает
      двери и, вернувшись в комнату, тихо спрашивает:
      — Значит, вы бежали?
      — С моим характером трудно сидеть на одном месте. Какая красота! Сёма не может улежать в постели. Ведь это же самый настоящий живой арестант, беглый, с каторги. Какая красота!.. Так вот какой младший сын у Лазаря! Бабушка берёт его за руку и отводит в сторону. Что это за секреты? И вечно бабушка что-нибудь придумает. Иди догадывайся, о чём они говорят. Зовут дедушку... Сёма напрягает слух: «Надо купи ь паспорт... Чужая фамилия... Один месяц...»
      Потом бабушка подходит к Лазарю и, положив руку на его плечо, важно заявляет:
      — Ну, мы решили: пусть этот месяц он пробудет у нас. Урра! Сёма подбрасывает одеяло. Урра! Каторжник будет жить у нас, у нас, у нас! Ведь это радость — Бабушка склоняется над внуком и проводит рукой по его лбу:
      — Вспотел. Бедный мальчик! Ничего хорошего не видит. Странный человек эта бабушка, честное слово! Её трудно понять. «Ничего хорошего»! А живой арестант?.. Смешная женщина! И это у неё называется «ничего»... Сёма зарывается головой под подушку. Всё известно — теперь можно спать.
     
     
      ВКУС СОЛИ И ПЕРЦА
     
      Соседи с любопытством наблюдают за домом Голъдкных. Что-то там происходит — в этом они уверены. Как видно, старик схватил где-то хороший куш. Но где, на чём? Может быть, он устроил хорошую комбинацию с партией крома? Людям счастье, людям везёт. Вот так всегда бывает: тихий, тихий, а умеет вовремя сливки снять. Но где?
      Соседи теряются в догадках. Но что бы там пи было, в доме завелись деньги — это слепому видно. Спрашивается, с чего бы это Сёмка вдруг перестал таскать воду из колодца, — ведь руки у него, слава богу, работают. Но он воду не носит. Каждое утро к ним является Лазарь с вёдрами. За спасибо же это не делается?
      Может быть, их новый квартирант хорошо платит? Он ведь у них снимает комнату со столом. Тоже интересно знать, чем занимается этот приличный молодой человек. Говорят, он племянник казённого раввина из местечка Лобны и приехал сюда выбирать невесту. На всякий случай к нему уже заходили вчера три свата — он отказался: хитрит, наверно, уже сторговался с четвёртым... Такой симпатичный молодой человек... Ходят, правда, ещё слухи, что этот квартирант вложил состояние в бриллианты, но прогорел и остался, что называется, без копейки. Так чего же он явился сюда, этот прощелыга? Но разве можно залезть в чужую душу? Завтра окажется, что он вовсе выжидает, пока упадут цены на сахар, м вывезет отсюда вагон или два... Тогда у Сёмкиного деда будет вполне приличный заработок...
      Они уже искали знакомства с молодым человеком, думали — нельзя ли переманить к себе на квартиру такого выгодного жильца. Им казалось, что этот приезжий — не приезжий, а просто мешок с золотом. Им казалось, что даже стоять рядом с приезжим — прибыльное дело.
      Если б кто-нибудь сказал, что дедушкин гость — беглый каторжник или арестант, преступник, — ему бы рассмеялись в глаза.
      Никто не догадывался, что старый Лазарь носит воду для того, чтобы незаметно перекинуться парой слов со своим сыном, никто не догадывался, что в доме Гольдиных было по-прежнему уныло, голодно и тихо.
     
      * * *
     
      Сын Лазаря уходил куда-то на весь день. Прощаясь с бабушкой, он весело напевал, как будто последние три года провёл на одесском лимане, а не в глухом, далёком краю. Ни одним словом, ни одним движением этот человек не выдавал себя. Он был спокоен. Можно было подумать, что он действительно приехал выбирать невесту и не знает, какому свату довериться. Когда бабушка видела, что мимо дома идёт полицейский, она дрожала в смутной тоске и тревоге. Моисей, улыбаясь, смотрел на неё.
      — Что вы боитесь? — говорил ей он. — При чём тут полиция? Зачем ей идти к человеку, который ищет невесту? Разве он® мне дадут приданое?
      Бабушка смеялась:
      — Вам, кажется, один раз уже дали?
      — Дали, но из десяти я взял только пять.
      — Чего? — спрашивала бабушка.
      — Лет, конечно, — спокойно отвечал Моисей. — Лет каторги!
      И, надев шляпу, он выходил на улицу. Моисей так нравился ей, что она уже начинала находить в нём сходство с сыном: то он улыбнулся, как Яков, то он поднял брови, точно как Яков, то он запел песенку, которую любил Яков. «Лишь бы его не схватили», — вздыхала она и брала в руки молитвенник.
      Сёма жестоко ошибался в бабушке. Он не знал о её бессонных ночах, он не знал, как много надежд возлагала старая мать на своего единственного сына. Он не видел слёз бабушки — долгих и тихих слёз: она плакала ночью, когда в доме все спали и ветер шумел за окном...
      Дедушка уходил рано утром. Теперь уж почти всегда молчал он за чаем, и ото был тревожный, плохой признак. Старик бродил по пыльному базару от рундука к рундуку, из лавки в лавку, щупал кожу, рассматривал узоры на ситце, стучал пальцем по подошве новых ботинок, хвалил механизм часов. Кожа была чужая, ситец был чужой, часы были чужие. У него был маленький карманный бумажник с шестью отделениями — в них было пусто.
      Может быть, написать прошение на высочайшее имя? Но «высочайшее имя» было очень далеко от старика, ещё дальше, чем сын, о котором хотелось просить. Кому не завидовал в эти дни мосье Гольдин! Даже тряпичнику, даже стекольщику, даже Гершу.
      Долгий тянулся день — с поисками, надеждами, расспросами... А там, в полутёмной комнате, старуха придумывала что-то на обед, и длинный, худой мальчик, всегда чем-то озабоченный, с любопытством и жадностью ожидал, что получится у бабушки из её загадочной смеси.
      Он слишком много знал для своих лет, Старый Нос. Он уже знал вкус соли и перца!
     
      В ХЕДЕРЕ
     
      В тот день, когда приехал Моисей, заболел учитель в хедере. Не то он объелся на свадьбе у своей племянницы, не то жена его избила. Учитель слёг, и все мальчики, желая ему добра и успехов главным образом на том свете, надеялись, что болезнь затянется. Они провели три ликующих дня. Домашние хлопоты — не тяжесть и не бремя. А вот высидеть в хедере пять часов, смотреть на горбатый нос учителя, на его красную бороду и вечно слюнявые, мокрые губы — маленькое удовольствие.
      Но прошло три дня, и выяснилось, что болезнь не опасна, что это вовсе не болезнь, а усталость, что ребе1 Иоселе уже вышел и с радостью ждёт учеников. Бабушка дала Сёме два куска хлеба, густо посыпанных солью, и Сёма,, угрюмый и злой, пошёл в хедер.
      На улице он встретил Пейсю. Врун тоже торопился в синагогу, но, увидев Сёму, подбежал к нему:
      — Мир?
      Сёма согласился:
      — Мир.
      Они пошли вместе.
      — Иоселе выздоровел, ни дна ему, ни покрышки!
      — Выздоровел, рыжий чёрт!
      Помолчали. Пейся посмотрел на Сёму. Он хотел что-то спросить, но не решался. Сёма заметил это: «Так вот почему мир. Ладно».
      — Сёмка, — отважился наконец Пейся, — кто это у вас живёт?
      — А зачем тебе?
      — Так просто!
      — «Так просто»? Обойдёшься!
      Опять помолчали. Пейся вынул из кармана какую-то штучку и вызывающе взглянул на Сёму:
      — Свисток. Настоящий, с косточкой!
      — На айданы2 поменяем?
      — Что я, с ума сошёл?.. А сколько дашь?
      — Два.
      — Что я, с ума сошёл?.. А больше не дашь?
      — Четыре.
      — Что я, с ума сошёл?.. А ну, покаяш!
      Сёма вывалил горсть айданов и, охраняя их рукой, показал Пейсе. Айданы были тяжёлые, со свинцом. Пейся заволновался, глазки его забегали:
      — А в придачу про квартиранта расскажешь?
      — Ничего я тебе не скажу. Хочешь — делаем дело, хочешь — нет.
      — Ну, меняем!
      Сёма выхватил из рук Пейся свисток и закричал:
      — Цур менки без разменки!
      Сделка состоялась. Друзья повеселели.
      — Сёма, правда, что ваш жилец привёз сундук с цепьгами?
      1 Р ё б е — титул учёного, в данном случае: учитель.
      2 Айданы — кости для игры.
      — Неправда.
      — А что?
      — Мешок привёз.
      — Честное слово? А правда, что он ищет невесту?
      — Ну откуда я могу знать? Замолчи, а то заберу айданы.
      Они вошли в серый маленький домик с матовыми окнами.
      В синагоге помещался хедер.
     
      * * *
     
      Ребе сидит за столиком. На пем длинный сюртук и выцветший лиловый картуз. Белыми тонкими пальцами с длинными, грязными ногтями он почёсывает свою густую рыжую бороду. Полная нижняя губа ребе отвисла, видны зубы, маленькие, острые, жёлтые.
      — Ну, уже скоро будет тихо? — лениво говорит он.
      Но шум продолжается: кто-то кого-то ущипнул, ударил, обманул. Скрипят скамейки, падают на пол книжки. И опять раздаётся тоненький, злой голосок ребе:
      — Ну, я спрашиваю: будет тихо наконец или вы скучаете за этим?
      Иоселе поднимает кантчик — палочку, к которой прикреплено множество узеньких, как лапша, ремешков. Наступает тишина. Тощая крыса шмыгнула в угол, черпая кошка постояла в раздумье и прыгнула на колони учителя. Тишина. Глаза ребе закрыты. Ему падоели худые, вытянутые лица детей, их рваные куртки, их веснушки, мокрые носы. Всё противно ребе. Он слушает себя:
      — И приснился фараону сон, и не мог попять фараон сна своего. Будто стоит он на берегу реки, и выходят из вод её семь коров, тучных плотью и хороших видом. И смотрит фараон — идут за ними следом семь других коров, тощих и худых. И съели тощие и худые семь первых коров, упитанных.
      И ещё снится фараону: семь колосьев всходят на одном стебле, полных и хороших, и вырастают позади них семь колосьев, засохших, тонких. И поглотили колосья тонкие семь колосьев хороших.
      Призвал фараон вещателя самого молодого — ничего тот не сказал ему. Призвал фараон вещателя самого старого — ничего тот не сказал ему. Послал гонцов фараон к Иосифу — и тот всё сказал ему:
      «Семь коров тучных, семь колосьев полных — это семь лет. Семь коров тощих, семь колосьев пустых — это семь лет. Наступят на земле твоей семь лет урожая обильного, а потом придут
      семь лет голода, и забудется урожай весь, и голод истощит страну. Колосья пустые поглотят колосья полные!..»
      Голос ребе звучит ровно, глаза его закрыты. Пейся перебирает айданы в руке — тяжёлые айданы, со свинцом. Сёма смотрит на свисток и думает: коровы тощие, коровы толстые, фараон... Может быть, такой сон был у дедушки, и поэтому в доме пусто и даже в пятницу перестали печь? Вообще жизнь становится труднее, и Сёма уже не понимает, что — почему... Эта рыжая борода рассказывает про фараона, и Сёма должен слушать от начала до конца. А если у Сёмы есть дела поважнее?
      — Ребе, почему полицейского называют фараон? А?
      Иоселе открывает глаза и ударяет ладонью по столу. Испуганная кошка соскакивает на пол. Дети притаились. Пейся сочинил вопрос... Интересно, долго он думал? Ребе подбегает к мальчику и, брезгливо оттопырив мизинец, хватает его за ухо.
      — Я спрашиваю, где тебя учили? — кричит ребе. — Я спрашиваю тебя, паршивец, где ты слышал такие слова, чтоб ты не дожил их повторить!
      Ребе толкает Пейсю в угол, привычным движением срывает штаны:
      — На колени, ты!
      Он суёт в дрожащие Пейсины руки веник:
      — Держи, мерзавец!
      Пейся стоит на голых коленях с веником в руках, плечи его вздрагивают — он плачет:
      — Я ничего не думал!
      — Я тебе покажу, я тебе покажу «ничего не думал»! — орёт ребе, бегая по комнате. — Ну, что вы сидите? Я спрашиваю!
      Все знают, чего ждёт ребе. Уже много лет существует это наказание — пусть лопнет тот, кто придумал его! Полуголый ребёнок стоит в углу на коленях с веником в руке. По очереди подходят вое воспитанники и плюют ему в лицо, или в спину, или на ноги.
      — Ну, что вы сидите? — нетерпеливо повторяет ребе. — Я спрашиваю!
      Встаёт сын Магазаника, подходит к Пейсе и лениво плюёт на него один раз, потом, накопив слюны, — второй.
      — Молодец! — говорит ребе и успокаивается. — Следующий!
      Сёма поднимается со своего места. Лицо его спокойно и решительно. Ребе ласково смотрит на Сёму: «Ай да Старый Нос!» Старый Нос медленно подходит к ребе и, склонившись к его уху, громко говорит:
      — Вы понимаете, я плевать не буду. Не буду! — повторяет он. — Я не могу плевать, вы понимаете? Не хочу! Пусть он это
      сделает за пас. — И Сома указывает пальцем на Магазаника. — Ему это правится.
      Ошеломлённый робе молчит. Он обводит глазами класс и нервно облизывает губы:
      — Шарлатан! Такой шарлатан! Несчастный голодранец! Тебе, наверно, захотелось повидаться с твоим милым папой?
      — Хорошо, я плюну, — тихо говорит Сёма и плюёт на сюртук ребе.
      Лицо Иоселе зеленеет. Задыхаясь, он кричит:
      — Все идут домой! Он остаётся здесь!
      Мальчики молчат. Сын Магазаника трусливо оглядывается по сторонам.
      — Вы слышите? Все идут домой! Он остаётся здесь!
      Трое быстро и весело выбегают из комнаты. Остальные сидят молча на своих местах.
      — Идите же! — кричит ребе.
      Все сидят. Учитель хватает кнут и быстро выходит навстречу испуганной жене. Сёма стоит посреди комнаты, к нему подбегают ребята. Пейся сидит на полу, слёзы текут по его худым немытым щекам.
      — Сёма, что ты наделал? Что теперь будет? Боже мой, что теперь будет?!
      Комната нустоот. За окном идёт дождь, но вязкой грязи молча шагают дети.
     
      СВОБОДА
     
      На другой день, рано утром, к дедушке прибежал посыльный из хедера.
      — Идите скорее, — сказал он, тяжело дыша, — ребе Иоселе вас со вчера ждёт!
      — Ну, если он ждёт со вчера, так подождёт ещё час, — спокойно ответил дедушка и сел нить чай.
      — Нет, господин Гольдшг, вы идите скорее, — не унимался посыльный...
      — Что там, горит, что ли? — вмешалась бабушка. — Сёма, а ну-ка, скажи, что ты там наделал?
      — Ничего я не наделал! — хмуро огрызнулся Сёма. — Пусть он не лезет!
      — Кто это «он», хотела бы я знать?
      — Ну, что ты хочешь от ребёнка? — быстро сказал дедушка. — Оставь его. Я сам всё узнаю.
      — Ой, — вздохнула бабушка, — что-то там не так. Я по его глазам вижу, что там что-то не так.
      — Будет вам гадать! — закричал Сёма.
      — Сёма, что ты делаешь? — Дедушка строго нахмурил брови и оттолкнул недопитый стакан. — Что ты делаешь? Разве можно кричать на бабушку? Она только и думает, чтоб из тебя вышел человек, она недосыпает и недоедает, чтобы тебя учить, а ты кричишь... Твой папа никогда не кричал на бабушку, даже когда он был прав!
      Дедушка замолчал, быстро надел пиджак и, пригладив щёткой редкие волосы, вышел с посыльным на улицу.
      — Ну, вот видишь, — укоризненно сказала бабушка, — даже дедушка на тебя рассердился. А если б ты слушал старших...
      — Слушать старших и плевать на товарищей, да? Сегодня я заплюю Пейсю, а завтра мне нахаркают в лицо! Этому вы меня учите? Да? Так, может быть, велел мой папа? Да? Может быть, он просил, чтоб на меня плевали? Да?
      Сёма взволновался, обида теснила его грудь, хотелось плакать...
      Бабушка удивлённо взглянула на него:
      — Ша! Я уже ничего не сказала. Ша! Пусть будет тихо... — и, бросив на плечо серое полотенце, начала молча вытирать стаканы.
     
      * * *
     
      — Что скажет ребе Иоселе? — вежливо спросил дедушка.
      Учитель молча взглянул на него, потом, взяв в руки какой-то листок, потряс им в воздухе и закричал:
      — Когда люди не хотят, что я могу с ними сделать?
      — Чего не хотят?
      Ребе подвинул стул и присел поближе к дедушке:
      — Будем говорить откровенно. Я же знаю вас не первый год. Мне кажется, что, когда у человека есть всего-навсего один внук, можно найти время посмотреть за ним. Мне кажется, что когда этот один внук начинает лезть на голову, так берут снимают ему штаны и накладывают внуку столько, сколько он стоит. Мне кажется, — неутомимо продолжает ребе, — что, когда бьют, извините, по заднице, лезет в голову. Мне кажется...
      Дедушка встал и сухо сказал, не глядя на ребе:
      — Я пришёл не затем, чтоб узнать, что вам кажется. Для этого у меня нет лишнего времени. Что вы хотите?
      Учитель опять взял в руки листок и обидчиво произнёс:
      — Конечно, что бы ни случилось, я во всём кругом виноват.
      За вашего Сёмку, оказывается, тоже я виноват. Это же не ребёнок, а... — он остановился, подыскивая нужное слово, — а стачечник какой-то. Он мне всех детей перепортил, он их чёрт знает чему учит!
      — Чему? — спросил дедушка.
      — Что я вам буду говорить! Если б это касалось только меня, так я бы ещё помучился с ним. Но вот пишут... — Он снизил голос до шёпота: — Господин Гозман пишет — «дурное влияние»! Вы ж понимаете: к вам всё время имели снисхождение, если сажали рядом с сыном Гозмана или Магазаника вашего Сёмку. Мы же хорошо помним, где его папа, и если теперь вы заберёте Сёмку, так уверяю — будет лучше для вас! Шлема тоже забрал своего Пейсто. Я бы с удовольствием, но нельзя же, чтоб из-за двух портилось ещё тридцать. Мне кажется...
      — Вам не кажется, что вы старый дурак? — закричал дедушка. — Он ещё смеет меня учить! Он ещё смеет ругать мальчика! Тьфу! Чёрный сон на твою голову! — И, хлопнув дверью, дедушка выскочил на улицу.
     
      * * *
     
      Каждую минуту выбегал Сёма за ворота, смотрел во все стороны с тревогой и нетерпением, ожидая возвращения дедушки. Но старик пришёл лишь к обеду. Сбросив пиджак, он медленно скрутил папироску и прошёл на кухню к бабушке. Они говорили шёпотом, но Сёма знал, что говорят о нём. Он приготовился выслушать строгие слова дедушки и даже готов был просить прощения. Если хорошо подумать, то внуку совсем не обязательно поднимать голос на бабушку. Но дедушка вышел из кухни улыбаясь; бабушка, вытирая руки о фартук, быстро шла за ним:
      — И что же ты не мог всё это сказать тихо? Спичка!
      — Нет, — отвечает дедушка, — я уже ему вывалил всё, что у меня было на сердце...
      Дедушка снимает брюки, аккуратно складывает их и, откинув одеяло, ложится в постель.
      — Сёма, — говорит он, — возьми там на столе табак и иди сюда.
      Скрутив папироску, Сёма подаёт её дедушке:
      — На, кури.
      — Этому ты как раз мог бы не учиться. Ну, слушай, внук, если я на тебя не кричу, это не значит, что ты прав. Ты бы мог вести себя лучше! Одним словом, придётся тебя забрать из хедера. Что ты прыгаешь? Ты думаешь, я тебе позволю бегать по
      улицам? Конечно, раз ты дома, бабушке должно стать легче. Но книг ты выпускать из рук не должен! Маленьких детей нет, никто тебе не мешает — сиди читай хоть целый день. Понял?
      Сёма не верит своим ушам. Свобода! Значит, не надо идти в хедер, не надо смотреть в рот Иоселе, не надо крутить голову с фараонами. Как жаль, что этот Моисей пропадает где-то и приходит только поспать. Теперь у Сёмы есть время и он мог бы затеять что-нибудь с сыном Лазаря.
      — Дедушка, — говорит торжественно Сёма, — будь спокоен! Я всем покажу, что такое Старый Нос. Я даже деньги зарабатывать буду!
      — Деньги... — вздыхает дедушка, думая о чём-то другом. — Деньги — хорошая вещь...
      Сёма выбегает во двор. Может быть, он будет строить голубятню. Может быть, нарежет камышей на реке и продаст. Может быть, откроет торговлю сельтерской. Он же свободный человек. Боже мой, хочет — что хочет!
     
      МОНЕТА
     
      Бабушка вытирает пыль. Что бы у человека ни было на душе, комната тут ни при чём. В комнате должно быть чисто.
      Старик ходит где-то там по базару, еле ноги тащит. Выходит он что-нибудь — никто не знает. Так пусть хоть ему будет приятно войти в дом: всё на своём месте, зеркало блестит, самовар блестит," кровать блестит. А посмотрели бы, какой кухонный столик у бабушки! Другая неряха напихала бы тряпок, развела тараканов, а здесь и кухонный столик — просто что-нибудь особенное. За этот столик можно губернатора посадить.
      Да что там столик, возьмите половую тряпку. Возьмите её в руки и посмотрите внимательно. У кого держится тряпка столько, сколько у бабушки? А всё-таки три комнаты, и полы моют часто.
      И на всё это — только одни её руки. Бабушка вытирает пыль и напевает. Она напевает с такой горечью, что кажется — вот-вот бабушка расплачется:
      Уже глаза мои не блестят, Уже голова моя стала белой, Уже скоро я пойду с ярмарки назад, Уже уши мои плохо слышат, Но...
      Tут бабушка останавливается и, вздохнув полной грудью, с повой силой продолжает:
      Но, может быть, всё-таки они услышат: Где мои золотые годы?
      Где они... Уже глаза мои
      Плохо видят, Но, может быть, всё-таки
      Они увидят: Где мои золотые годы? Где они...
      Бабушка прячет тряпку в шкафчик, садится штопать носки и опять затягивает свою песню с гневом, горем и злобой.
      Сёма лежит на полу и думает. Вот он уже слышит эту песню пять лет. И бабушка никак не может выяснить раз и навсегда, где её золотые годы. Всё время она на кого-то сердита, на кого-то кричит. Может быть, бабушка думает, что в один прекрасный день к ней придёт сам бог и скажет:
      «Слушай, Сарра, знаешь ты что — вот твои золотые годы, на тебе их, и не морочь мне голову».
      — Сёма! Сёма! — вдруг кричит бабушка.
      Сёма нехотя поднимается.
      — А ну посмотри, что там торчит в щёлке?.. Куда ты смотришь? Вот здесь, на полу, около кровати.
      Сёма шарит рукой и нащупывает что-то металлическое:
      — Что я вижу, бабушка, это же самый настоящий рубль!
      — Не может быть, покажи!
      Бабушка берёт монету, внимательно рассматривает её сквозь очки:
      — Действительно, рубль! А ну посмотри, Сёма, может быть, там ещё закатилось.
      Сёма смеётся:
      — Там же не склад.
      — Ну хорошо, тогда слушай. Мы сделаем дедушке сюрприз. На тебе ещё девять копеек. Иди в лавку. За девять копеек купишь шкалик. А на рубль возьмёшь: крупы два фунта, муки четыре фунта, два золотника чаю, пять полешек дров, только сухих, и гильз коробочку. Ты запомнишь? Ты не перепутаешь, Старый Нос?
      Нет, нет, Сёма не перепутает. Вот он уже выскочил из комнаты, мелькнул за окном, понёсся но улице. Тише, ведь так можно, не дай бог, разбиться.
      Бабушка опять затягивает песенку:
      Ой, где мои золотые годы?
      Где они...
      Но голос её звучит спокойно и весело.
     
      * * *
     
      С канавы на канаву, с бугра на бугор, с камешка на камешек — бежит, летит Старый Нос. Два серых мешочка у него в руке и серебряный рубль в кармане. Кто, кто во всём местечке сейчас равен Сёме? И какое это удовольствие — покупать за наличные деньги? Первым делом Сёма заходит в казёнку1, покупает для дедушки шкалик водки — на это у него отложено отдельно девять копеек. Небрежно расплатившись, он идёт в лавку к Фрейде.
      Хозяйка стоит за стойкой. У неё большой горбатый нос, широкие смуглые жилистые руки. Если приклеить усы, получился бы настоящий мужчина... В лавке запах ванили и керосина. Горит лампа на конторке.
      — Здравствуйте, тётя Фрейда!
      — Здравствуй, а что?
      Ей уже нужно знать «а что». Но Сёма не торопится, он подходит к высокому мешку и берёт на ладонь горсть муки.
      — Мука неважная, — говорит он понимающим тоном взрослого.
      Это только и нужно было тёте Фрейде. Она вскакивает из-за прилавка и подбегает к Сёме:
      — Это называется мука неважная? А где вы видели муку лучше? Где, я вас спрашиваю? Разве во всём местечке найдётся что-нибудь подобное? Это не мука, а солнце! Конечно, когда не было денег, знали дорогу только ко мне, а теперь с этим квартирантом вы совсем загордились.
      Сёма небрежно машет рукой:
      — Ну хорошо, тётя Фрейда, взвесьте четыре фунта.
      Хозяйка облегчённо вздыхает и берёт совок. Сёма смотрит,
      как сыплется белая мука, и видит уже пухлый, румяный калач с горбушкой.
      — Пшено есть? — высокомерно спрашивает Сёма.
      1 Казёнка — винная лавка.
      — А как же, обязательно.
      — Два фунта! — сухо бросает Сёма. — Два.
      Хозяйка суетится: какая у мальчика лёгкая рука!
      — Кроме — ничего? — угодливо спрашивает Фрейда. — Может быть, вы возьмёте цукерки?1 Знаменитые цукерки, даю вам честное слово.
      — Два золотника чаю и... ну, и четверть фунта цукерок. Сколько там получается? Девяносто восемь копеек? А гильзы вы положили?
      — Положили, положили! — заискивающе говорит хозяйка. — Какой ты уже молодец стал, Сёма! Совсем мужчина!
      Сёма гордо выпячивает грудь и лезет в карман. Сейчас, одну минуточку. Что такое, где же рубль? Сейчас, одну минуточку... Сёма выкладывает на стойку свисток, две пустые спичечные коробки, кусочек засохшего рогаля. Может быть, в другом кармане? Может быть, монета упала здесь где-нибудь? Сердце Сёмы лихорадочно бьётся, руки его дрожат. Боже мой, где же рубль?!
      — Шарлатан, — визжит тётя Фрейда, — голодранец! Пошёл вон, чтоб я глаза твои не видела!
      Мука высыпается, пшено высыпается, цукерки падают на стойку, пустые серые мешочки летят в растерянное лицо Сёмы.
     
     
      «ЗДЕСЬ ДОМАШНИЕ ОБЕДЫ»
     
      После истории с злополучной находкой прошёл месяц. В доме всё было по-прежнему. Только Сёма стал молчаливей и тише. Раньше он знал, что нужно идти в хедер, слушать молитвы, учить псалмы. Теперь всё это ушло от него. Он был одинок и грустен. Свисток валялся где-то на кухне, айданы, тяжёлые айданы, со свинцом, уже не радовали Сёму.
      Хотелось чего-нибудь вкусного. Сколько в мире прекрасных вещей: суп с клёцками, жаркое из мяса, маринованная рыба, бульон с лапшой!.. А разве маковки — плохая вещь? Или хлеб с мёдом? Или хворост? Или просто горячий чай с сахаром!
      Ну, что стоит Магазанику позвать Сёму и подарить ему сто рублей. Разве Магазаник от этого похудеет? Но важный купец и не знает Сёмы, он даже не подозревает, что живёт на свете Старый Нос...
      С Пейсей дружба не получалась. Встречаясь с Сёмой, Пейся твердил:
      1 Цукерки — сладости.
      — Чёрт тебя дёрнул лезть! Что ты, не мог плюнуть? Слюны у тебя не хватило? Теперь из-за тебя страдать!
      Дурак, вылитый дурак!
      Магазаник не звал Сёму. В жаркие дни лежал Старый Нос на полу в тёмной пустынной комнате. Считал до ста, до двухсот, до тысячи — и засыпал. Однажды ему приснился пирог с черносливом, но на самом интересном месте, когда он подносил ко рту кусок пирога, его разбудила бабушка.
      — Встань-ка и пиши! — Она протянула ему большой жёлтый лист.
      — Что? — недоуменно спросил Сёма.
      — Пиши, что я буду говорить! — Бабушка задумалась. — «Здесь домашние»... Написал — домашние? Так! «Обеды». А ну-ка, прочти.
      И Сёма с удивлением прочёл:
      — «Здесь домашние обеды».
      — Теперь повесь это на дверь! Понял?
      Ни черта нельзя понять у этой бабушки. Неужели и она начинает выдумывать комбинации? Сёма не ошибся. Выйдя на улицу, бабушка с гордостью взглянула на об?:, явление и пошла к базару. Старый Нос побежал за ней. Около башни им встретилась лавочница Фрейда. Бабушка быстро прошла мимо неё. Фрейда удивлённо крикнула:
      — Куда вы спешите, извиняюсь, как на пожар?
      — Мне нужно делать покупки.
      — Покупки? — встрепенулась Фрейда. — Какие, извиняюсь, покупки?
      — Разве вы не знаете? Я же даю домашние обеды. У меня уже три клиента!
      И бабушка, помахивая пустой кошёлкой, двинулась дальше. Так она проходила около часа, знакомым и незнакомым жаловалась на дороговизну, на то, что ей особенно трудно — ведь она даёт домашние обеды! И пусть не подумают, что из-за денег. Просто бабушка делает одолжение. Не всё равно — готовить на двух или на пятерых? Она только докладывает к этому делу, но у неё такое сердце, что она просто не может отказать...
      В полдень вернулись домой. Бросив в угол пустую корзинку, бабушка загадочно улыбнулась. Фрейда скажет Фейге, Фейга скажет Двойре, Двойра — Хиньке, Хинька — Риве. И, если сегодня нет клиентов, уж завтра они будут наверняка!..
      Пришёл дедушка, устало вздохнул, поставил в угол палку и, вымыв руки, молча сел к столу. Проглотив кусочек хлеба с солью, он спросил бабушку:
      — Где же борщ?
      — Какой борщ?
      — Там же написано: «Здесь домашние обеды».
      — Я не знаю, что тебе так весело! — обидчиво сказала бабушка.
      — Ой, Сарра, ты, кажется, берёшься не за своё дело!
      — А что, ты боишься убытков? То, что ты вложил в это дело, ты получишь обратно!
      — Я не люблю пустые затеи.
      — Это пустые затеи? А флигель покупать — не пустые? А партия хрома — не пустые? Чтоб человек только болтал языком!..
      Услышав про флигель, дедушка сконфуженно умолк и вышел в другую комнату.
     
      * * *
     
      Вечером бабушка учила Сёму:
      — Если придёт человек, ты не бросайся как угорелый. Ты ему скажи: «Хорошо, я передам бабушке, но вряд ли она согласится. Она уже кормит трёх. Может быть, скажи, она согласится. Может быть... — повторила бабушка. — Но вряд ли». Ты понимаешь?
      Ещё бы, теперь Сёма всё понимал. Он ещё сделает такое лицо, как будто ему уже надоело разговаривать о домашних обедах, как будто всё местечко только и мечтает сесть к бабушке за стол. Внук был доволен бабушкой, бабушка — внуком.
      Сёма долго не мог уснуть. Что будет, если эта затея удастся? Что будет? Красота! Каждый день варить, печь, жарить, чистить. Ох, съесть бы что-нибудь вкусненькое. Например, суп с клёцками. Что на свете лучше!
      На другой день Сёма и бабушка взволнованно ждали клиентов. Бабушка сидела на кухне, Сёма — в передней. Он прислушивался к шагам на улице, к скрипу двери, к каждому шороху. Наконец в дверь постучали. «Начинается!» — радостно подумал Сёма и пошёл открывать. Лицо его было спокойно и равнодушно. Впустив человека в котелке, с рыжими мохнатыми усами, Сёма предложил ему стул и холодно осведомился, в чём дело.
      — Я бы хотел, — сказал вошедший, — видеть вашу бабушку.
      — Насчёт обедов? — небрежно спросил. Сёма, и сердце его замерло.
      — Да, — многозначительно сказал еврей, — как раз насчёт обедов.
      Сёма вспомнил поучения бабушки и, не глядя на гостя, вяло, словно нехотя, произнёс:
      — Сейчас скажу... Она уже кормит трёх. Может быть, она согласится, но вряд ли! Не успевает и за этими убирать.
      Сёма прошёл в кухню. Бабушка оправила чепец и шёпотом спросила:
      — А какой он из себя?
      — Я знаю? — сухо ответил Сёма. — Еврей с усами. Какая нам разница, кого кормить?
      Бабушка прошла в переднюю; пришедший вскочил со стула и побежал ей навстречу:
      — Мы здесь живём только полгода. И, может быть, вы меня не знаете?
      Бабушка вежливо улыбнулась.
      — Так вы меня узнаете! — закричал еврей. — Разве так между порядочными людьми поступают? Я не знаю, что вы молчите. Моя жена здесь визави даёт обеды, так вы тоже суётесь!.. У вас из-за этого бессонница? Ну хорошо, я вам покажу домашние обеды! — прохрипел гость и выбежал на улицу.
      — Сёма, дай мне воды! — тихо сказала бабушка.
      В тот день больше клиентов не было. Жёлтая бумажка с надписью: «Здесь домашние обеды», уныло висела на двери.
     
      ВОДЫ! ВОДЫ!
     
      И тогда подвернулось новое дело. Прямо, можно сказать, счастье само полезло в руки — и кому? Сёме — Старому Носу. Шёл он по улице и увидел Герша. Водовоз гордо сидел на своей пыльной двуколке и задумчиво смотрел на костлявые бедра рыжего коня. Заметив Сёму, Герш приподнял кнут и крикнул:
      — Иди-ка сюда, Старый Нос!
      Сёма подошёл.
      — Что ты ходишь но улице, хотел бы я знать?
      — А так. Почему мпе не ходить?
      — Когда я был такой парень, как ты, я уже вносил свою долю в дом.
      — А где я найду эту долю? — обидчиво сказал Сёма и усмехнулся: — Может быть, вы знаете адрес?
      — Когда ищут, так находят! — уклончиво ответил Герш и внимательно взглянул на Сёму.
      — Может быть, вы скажете ещё что-нибудь? — спросил Старый Нос и поправил болтавшееся позади бочки ведро.
      — Хотя Лазарь вам носит воду и я это не люблю, я бы мог
      с тобой сделать дело. Я решил расширить своё предприятие, — важно сказал Герш и хлопнул ладонью по бочке. — Ты видишь, как я живу? Я, можно сказать, самая заметная фигура в местечке. Кто меня не знает? Но сейчас я уже стар и могу себе позволить такую роскошь — взять помощника. Он будет у меня жить, как вице-губернатор. Сидеть будет здесь, пожалуйста, рядом со мной. И, когда мы подъезжаем к дому, он должен сойти, налить из бочки ведро и занести клиенту — только и всего. Ты понимаешь? А для такого мальчика, как ты, это целое удовольствие — весь день катаешься на собственном фаэтоне. А?
      Предложение ошеломило и обрадовало Сёму, но он решил не подавать виду. Вспомнив, что говорят в таких случаях взрослые, Сёма деловито спросил:
      — Короче, сколько я буду с этого иметь?
      — Сколько? — Герш сдвинул на затылок картуз. — Сколько — ты хочешь знать? Одну пятую с дневного оборота! Если я развезу десять вёдер — два всё равно как у тебя в кармане.
      — А что это значит на деньги?
      — Два ведра — это уже копейка!
      Сёма быстро прикинул: два ведра — копейка, двадцать вёдер — десять копеек. В месяц это триста копеек. Триста копеек — три рубля. Три рубля на земле не валяются!
      — Хорошо, я согласен.
     
      * * *
     
      Утром, ничего не сказав дома, Сёма побежал к своему компаньону. Герш пил чай из блюдечка, крупные капли пота выступили на его высоком лбу.
      — Ты уже пришёл? В добрый час!
      — В добрый час!
      — Иди во двор. Надо напоить коня, поскоблить и запрячь.
      Сёме не очень понравилось такое начало, но он промолчал.
      Сразу ж нельзя стать вторым хозяином. Но всё дело в том, что он просто боялся подойти близко к этой проклятой лошади, чтобы её чёрт забрал. Тощая, тощая, а если она ударит копытом, допустим, в живот — конец Сёме. А рот какой — боже мой! — там лежит язык, как десять Сёминых языков, и всё время плюётся. Может быть, у этого друга насморк, но к нему подойти страшно! Отважившись, Сёма поставил ведро с водой и, толкнув его слегка ногой, отбежал в сторону. Обошлось благополучно. Наполеон — так звали рыжего коняшку — укоризненно взглянул на Сёму и с жадностью окунул морду в ведро. Вышел Герш. Заткнув за пояс кнут, он подошёл к Сёме и строго сказал:
      — Я вижу, у тебя под руками не горит! Ну, смотри-ка сюда...
      Через пять минут они были у колодца. Сидя рядом с Тёршем, Сёма старался не смотреть по сторонам, ему было стыдно. Но потом он подумал: «Что здесь стыдного?» — и, выпрямившись, даже нарочно стал заглядывать в лица прохожим. Когда Герш кричал: «Эй!», Сёма, стараясь подделаться под грубый голос возницы, тоже кричал: «Эй!» Герш возмущённо ругал проклятого Наполеона, и Сёма важно хлопал кнутом по тощей спине коняшки. Кому-кому, а Наполеону стало вдвое тяжелее...
      Проехав молча несколько улиц, Герш гордо сказал:
      — Ну как, приятно с Гершем ехать?
      Сёма промолчал. Сидеть возле толстого водовоза было жарко, смотреть в зад коню — скучно, таскать воду — трудно.
      — Такой мальчик, как ты, должен был бы догадаться.
      — О чём?
      — С чем ты едешь? Ты едешь с водой. С кем ты едешь? Ты едешь с Гершем! Так все должны это знать.
      И вот дребезжит по жёлтой пыли тачанка, стучит о колеса жестяное ведро, и на всю улицу раздаётся звонкий голос Сёмы:
      Вода, вода, чистая вода,
      С самого колодца чистая вода!
      Сладкая, холодная, чистая вода!
      Ведро — грош, ведро — грош,
      Всё равно как даром!
     
      * * *
     
      ...Опустившись в изнеможении на землю, Сёма смотрит на Герша:
      — На сегодня хватит?
      — Да. Почин дороже денег.
      — А сколько же я заработал?
      — Сколько? Ты уже хочешь знать, Старый Нос? Сейчас посчитаем.
      — Я считал.
      — Молодец! Я тоже считал. Мы отпустили шестьдесят вёдер. Так? Так. Магазаники брали у меня воду вчера? Брали. Шесть вёдер долой. Гозманы брали у меня воду и вчера? Шесть вёдер долой. Фрайманы брали и вчера? Четыре ведра долой... Гинзбурги брали и вчера? Три ведра долой... Итак, остаётся двадцать вёдер — это новые клиенты, которых мы получили уже с тобой вместе. Значит, честно ты заработал одну пятую с двадцати — это будет четыре. Четыре — зто будет две копейки. Две копейки всё равно как у тебя в кармане. Получишь в четверг. Хорошо?
      Сёма молчит. Если бы он был сильнее, он ткнул бы этого Герша с его арифметикой головой в ведро. Такой прохвост! Отпустили шестьдесят, а считает двадцать. Но ведь те сорок вёдер он своими руками из колодца вытянул и в дома занёс. Почему же Герш кричит долой? Почему?
      Медленно, опустив голову, идёт Сёма домой. Если так действительно живёт вице-губернатор, то Сёма ему не завидует.
     
      * * *
     
      Дедушка бегает взад и вперёд по комнате. Устав, он садится на стул и сердито говорит:
      — Кто вас просит? Эта выдумала обеды. Я же говорил, что это пустая затея, — нет, не послушалась. И что теперь? Ничего. Один срам. А этот совсем с ума сошёл. На бочку полез. Водовоз! Это мне больше всего нравится. Умнее ты не мог ничего придумать. А? Я тебя просил или бабушка тебя просила? Или ты думаешь, что если папы нет, так ты сам себе хозяин?
      Дедушка закуривает папиросу и тихо, непривычно строго говорит:
      — Довольно! Чтоб вы больше ни в какие дела не совались. Я поступаю на службу.
     
      * * *
     
      Хорошо, дедушка поступает на службу, хорошо, даже превосходно! А кто вернёт Сёме заработанные деньги? Даже те несчастные две копейки, про которые Герш сказал, что они всё равно как у Сёмы в кармане, даже те четыре гроша он не отдаёт. Почему, спрашивается? «Сёма нарушил договор. Ещё с него следует неустойка».
      Вот и сговорились с этим старым прохвостом. Недаром он живёт, как министр!
     
      СЕМА ИЩЕТ СВОЮ ЗЕМЛЮ
     
      Перемены, перемены, перемены. Дедушка служит. У дедушки есть должность, и он теперь совсем редко бывает дома. Но бабушка довольна. О, она уже не будет дурой: если дедушка принесёт в дом рубль — что бы там ни было, десять, двадцать
      копеек она отложит. Пусть лежат на чёрный день. И главное — надо экономить: обед на три дня, кушать побольше зелени, не обязательно готовить мясное (это даже вредно), получше торговаться на базаре и вообще не строить из себя большую барыню.
      Допустим, покупается курица: крылышки, пупочек и лапки идут на холодец — это раз, из филе можно сделать котлеты — это два, пупочки сварить в бульоне — это три, потом их зажарить отдельно — это четыре. Бульон поставить в холодное место — и, пожалуйста, готов обед на три дня, знаменитый обед.
      Но почему обязательно курица? А какие чудеса можно сделать из морковки, щавеля, лука, капусты, если в доме ещё есть мука и масло... Покупали у Фрейды. Зачем? Разве нельзя сходить к привозу и сделать покупки у крестьян? Всё свежее и вдвое дешевле. Нет, главное — надо экономить!
      Такой наказ даёт себе бабушка. Но Сёме от этого не жарко и не холодно. Всё равно он один, и ему некуда деть себя. Как жаль, что провалилось дело с Гершем, с этим толстым мошенником, с этим старым плутом. Но всё-таки хорошо, что Сёма догадался в первый же день спросить о своём заработке: ведь чем позже бы он спросил, тем больше денег замотал бы водовоз. Теперь надо держать ухо остро и, если что-нибудь подвернётся, сразу не лететь.
      Сёма сидит над толстой книгой, бабушка с восхищением смотрит на него. Он читает, как взрослый, с таким выражением! Бабушке некогда — она месит тесто, ей ещё нужно порубить мясо, растереть лук и взбить белки, — но разве можно не подойти к мальчику, когда он читает?
      «Шесть лет засевай землю свою и собирай произведения её. А в седьмой оставляй её в покое, не. трогай её, чтобы питались неимущие из народа твоего, а остатками после них питались звери полевые...»
      Интересные вещи пишет этот старик... Только Сёма не понимает его. Какая земля? Какие остатки? Где они? Старый Нос знает, что есть земля пана Лисовского, есть земля пана Квятко и есть даже земля господина Магазаника. Но он что-то нигде не слышал, что есть ещё земля Сёмы Гольдина. А может быть, правда есть и кто-нибудь обокрал его? И Сёма как бы невзначай спрашивает бабушку:
      — Да, бабушка, я совсем забыл, где моя земля?
      — Какая земля? Что с тобой?
      — Ну, та, которую на седьмой год нужно оставлять в покое.
      — Что ты мелешь, Старый Нос, что ты выдумываешь? Сиди и читай. Будь хорошим мальчиком, и я спеку тебе кихеле!
      Сёма сердито смотрит на бабушку и вновь берётся за книгу.
      «Никакой вдовы и сироты не притесняйте. Если кого-либо из них притеснишь, то едва возопиет ко мне, услышу я вопль его, и возгорится гнев мой, и поражу вас мечом...»
      Хорошее — «едва возопию»... Когда папу забрали первый раз и увели в участок, мама так горько плакала, что соседи даже удивлялись, откуда у неё берутся силы. И что же? Мама умерла, а тот офицер, что забрал папу и посадил его за решётку, ходит по улице как ни в чём не бывало, и никто его не то что мечом — пальцем не тронул! Почему, спрашивается?
      В комнату входит Моисей; он торопливо моет руки и садится к столу:
      — О чём задумался, Старый Нос?
      Сёма пожимает плечами:
      — Или я ошибаюсь, или он.
      — Кто — он?
      — Тише, — говорит Сёма и показывает на чёрную книгу.
      Моисей смеётся и с любопытством смотрит на Сёму:
      — А ты знаешь, кто написал эту книгу?
      — Знаю.
      — Вот как? А ты помнишь, где сказано: «Трава засыхает, цветы увядают — слово же бога нашего пребудет вечно!»
      — Помню, — смущённо отвечает Сёма. — Здесь сказано.
      — И ты после этого спрашиваешь?
      Сёма уже не рад, что затеял этот разговор, но отступать ему не хочется.
      — Да, спрашиваю! — говорит он дрогнувшим голосом.
      — Молодец! — серьёзно отвечает Моисей и притягивает Сёму к себе. — А почему это тебя интересует?
      — Надо знать правду!
      — Вот как? — Моисей весело улыбается. — Когда я был мальчиком, мне тоже хотелось поскорее всё узнать. И вот ребе мне сказал: «Слушай, мальчик, если мы видим розу, мы восхищаемся её красотой и не спрашиваем, почему красива она. Если мы видим крапиву, мы остерегаемся её и не спрашиваем, почему колется она. Роза должна радовать, крапива должна обжигать! Всему на свете дано своё, всё на свете предуказано свыше, всё мудро, и не нужно спрашивать. Много будешь знать — скоро состаришься! Много будешь думать — рога вырастут!»
      — Ну и что? — спрашивает Сёма. — Ты послушался ребе?
      — Чёрта в зубы, — отвечает Моисей, — чёрта в зубы я его послушался! И ты видишь — большие рога у меня выросли или, может быть, я похож на старика?
      Сёма, смеясь, щупает его лоб: как будто рога ещё не выросли.
      — Так, значит, в этой книге неправда?
      — Да.
      — Ты же пугаешь меня, дядя Моисей. Это святая книга: если её уронить, надо три дня поститься. Хорошенькое дело!
      — А кто тебе сказал, что ты должен обязательно читать святые книги? Разве без них люди не растут?
      — Но где ж тогда правда? — испуганно спрашивает Сёма.
      — Успокойся, — весело говорит Моисей. — Она живёт и ходит. Ей уже тридцать раз хотели руки и ноги переломить. И всё напрасно. Она ходит и ходит. В каждом городе для неё построили дачу: в Киеве — Лукьяновку, в Москве — Бутырки. Но сколько ей ни строят, всё мало. Её связывали по рукам и ногам, били шомполами, гнали по этапам, пускали сквозь строй, топили в воде, огнём жгли — и хоть бы что: живёт! И будет жить! Понял?
      — Нет, дядя Моисей, — вздыхает Сёма, — это я как раз не понял.
      — Сколько тебе лет, Старый Нос?
      — О, мне уже одиннадцать лет, дядя Моисей.
      — Одиннадцать? Тогда это не опасно. У тебя ещё будет время всё понять!
     
     
      ТОРГОВЛЯ
     
      Когда лавочница Фрейда проходила мимо завода Айзенблита, она думала, что с ней случится удар. Молодой человек, который живёт у Гольдипа, стоит около ворот и торгует какой-то дрянью. Боже мой, можно ли так ошибаться! Ведь только вчера она хотела открыть Сёмкиной бабушке кредит под этого самого квартиранта. Хорошо бы она выглядела сейчас!
      Оказывается, что этот Моисей копейки не стоит. Какое счастье, что она не успела сделать этой глупости! Но, с другой стороны, разве могла быть Фрейда умнее всех? Ведь все говорили, что он богач, как будто сами рылись в его карманах. А теперь — здравствуйте пожалуйста! — торгует какими-то палочками. Верь после этого людям!
      Моисей действительно открыл торговлю. Рано утром вышел он из дому с ящиком в руках. Бабушка благословила его: пусть будет удача! Сёма недоуменно смотрел ему вслед. Старый Нос не мог понять арестанта. Сын Лазаря в глазах Сёмы был выше, умнее и смелее окружающих, и то, что он вдруг занялся обычным и скучным делом, обидело и разочаровало мальчика. Нет, не этого он ждал от Моисея. Сёма любил Моисея именно за то, что он не был похож ни на кого.
      Моисей прошёл несколько шагов и вдруг повернул обратно. Увидев это, бабушка испуганно закричала:
      — Сёма, беги скорее к нему! Пусть не возвращается. Это же плохая примета!
      Сёма побежал.
      — Слушай внимательно, — сказал ему Моисей. — У меня под подушкой лежит такой небольшой пакетик. Он мне будет нужен днём. Через час ты возьмёшь его и принесёшь к заводу. Я буду там. Не разворачивай и не показывай никому. Понял?
      — Это я как раз понял, — смеясь, ответил Сёма.
      — Ну вот, возьмёшь — и ко мне.
      — Будь спокоен, Моисей, я знаю...
      — А это не будет так, как с рублём?
      — Тогда, Моисей, иди сам! — обидчиво сказал Сёма.
      — Ну, ну, я пошутил. Я знаю — ты у нас молодец!
      Моисей взвалил на плечи ящик и быстро пошёл к заводу.
      Сёме было очень интересно знать, что лежит в этом пакетике. Он откинул в сторону подушку и ходил вокруг кровати с задумчивым видом, то и дело посматривая на пакет, завязанный серой тесёмкой. Устав ходить, он присел на кровать и принялся изучать свёрток со всех сторон, потом подбросил его на руке, потом приподнял, потом посмотрел на свет. Задали работу Старому Носу!
      «А что, если я посмотрю, — подумал Сёма, — разве это будет грех? Во-первых, я в комнате один, а во-вторых, во-вторых...» Не придумав ничего, Сёма разозлился и рванул тесёмку — он увидел аккуратно сложенные листки бумаги. Всё остальное уже не интересовало его. «Подумаешь, счастье — бумага, и если бы ещё чистая, а то исписанная бумага». Равнодушно взглянув на листок, он прочёл первое слово: «Хавейрим» («Товарищи»), и презрительно сплюнул.
      Вот если б он нашёл настоящую бомбу, это была бы красота! Говорят, что у ребе такая густая борода, что мыши путаются в ней, а один раз прыгнула кошка и та не смогла выбраться. Но ничего, бомба не запуталась бы в этом рыжем лесу. Она бы ему показала, что значит Сёма, она бы ему показала, старому дьяволу, она бы... Сёма расхрабрился и забегал по комнате. Он строил планы мести самые дерзкие: закупорить ребе в бочку и бросить в воду, чтобы ветер гнал её от берега к берегу, облить ребе керосином и поджечь, удавить, утопить... Что ещё можно сделать?
      — Ты забыл, что тебя ждут? Чем у тебя голова занята?
      — Бабушка, не трогайте мою голову, — с досадой отмахнулся Сёма и, взяв пакет, вышел на улицу.
      День выдался жаркий, жёлтая пыль кружилась над местечком, в домах были закрыты ставни: люди прятались от солнца. Посвистывая, Сёма побрёл к заводу. У дома Пейси Сёма ускорил шаг, но это не спасло его.
      — Ау, Старый Нос!
      — Что ты ещё хочешь?
      — Ничего я не хочу. Можешь не задаваться.
      — Ну, ну, ты молчи!
      — Я не знаю, зачем ты ругаешься, — примиряюще сказал Пейся. — Хочешь яблоко? Смотри, какое яблоко.
      Отказываться было глупо, и Сёма присел на камешек. Пейся, обрадованный тем, что нашёл наконец собеседника, принялся за своё:
      — Папа вчера...
      — Мясо царю, — хмуро перебил Сёма. — Знаю!
      — Нет, совсем другое.
      — Что другое?
      — Папа ехал мимо речки и захотел руки помыть. Подошёл он к берегу и видит: боже мой, рыба идёт прямо-таки пластом. Что делает папа? Снимает картуз и окунает в воду. Вынимает — полный картуз рыбы, и какой! Тогда папа захотел покушать, раз рыба сама идёт. Он развёл костёр и стал варить уху.
      — В чём же он варил? — недоверчиво спросил Сёма.
      — Слушай дальше! — важно воскликнул Пейся, польщённый вниманием. — Он вспомнил, что в телеге есть кусочек воска. Он слепил из воска котёл и сварил в котле такую уху, что мир не видывал!..
      — Вот и врёшь! Воск-то тает, дура! — перебил его Сёма и встал.
      — Подумаешь! — нашёлся Пейся. — Воск тает! Папа развёл такой огонь, что вода вскипела раньше, чем растаял воск.
      Сёма расхохотался: находчивость Вруна показалась ему забавной. И где только он подслушивает эти сказки, кто сочиняет их? Ай да Врун!
      — Ну, расскажи ещё что-нибудь.
      — Ты же не веришь, что я тебе буду даром рассказывать.
      — Ладно, верю... — снисходительно сказал Сёма и зашагал.
      — Я буду сегодня делать змея! — крикнул ему вдогонку Пейся. — Штук пять сделаю и выменяю.
      — Сделай мне.
      — Из пальца я тебе сделаю?
      — Зачем? Зачем из пальца? Я бумаги достану! — крикнул Сёма, прижимая к груди свёрток.
      — Достанешь, тогда и будет разговор! — деловито ответил Пейся.
      Приятели расстались.
     
      * * *
     
      Моисей стоял у фабричных ворот. Ящик его был открыт — шла бойкая торговля.
      — Молодой человек, — кричал Моисей, — вы торопитесь? Вы, может быть, идёте представляться родителям своей невесты? Остановитесь, на вашем костюме я вижу пятно. За один пятак я выведу ваше пятно, как будто его никогда не было на белом свете!
      Он говорил весело и легко. И Сёма с удивлением заметил, что рабочие останавливались. Он не верил своим глазам, но Моисей торговал. И как быстро он орудовал пальцами: в два счёта завёртывал покупку и получал деньги. Как будто он всю жизнь выводил пятна! Как будто он всю жизнь продавал эти палочки! Прохожие останавливались. Десятки лет они носили засаленные пиджаки — и кто думал об этом? — а Моисей в две минуты убеждал их, что дальше так жить невозможно. Кто бы мог догадаться, что какие-то палочки — прибыльное дело?
      Заметив Сёму, Моисей, продолжая весело покрикивать, поманил его к себе. Сёма подошёл.
      — Принёс?
      — А как же!
      — Ну, стой здесь. Положи это дело сюда. Когда я тебе скажу: «Заверни», ты возьмёшь листочек и завернёшь. Но, если я тебе ничего не скажу, ты ничего не бери.
      — А что я буду с этого иметь? — деловито спросил Сёма.
      — Одну пятую с оборота, — засмеялся Моисей. — Как у Герша...
      Дело пошло. Когда кончились палочки, принялись за чернильные порошки — они лежали в ящичке отдельно, в маленьких конвертиках... Рабочие выходили из фабричных ворот и, с любопытством глядя на ящик, останавливались подле Моисея.
      — Завернуть! — приказывал Моисей.
      И Сёма быстро упаковывал порошки, с восхищением глядя на своего партнёра.
      — Откуда ты взял приказчика? — шутливо спрашивали покупатели у Моисея.
      — Это сын Гольдина!
      — Того Гольдина?
      — Да, того.
      И рабочие с любопытством всматривались в веснушчатое лицо Сёмы.
      — Похож-таки на отца.
      — Это будет видно, — улыбаясь, отвечал Моисей.
      По пути домой Моисей спросил Сёму:
      — Ну как, дружище?
      — Очень нравится, — откровенно признался Сёма. — Завтра тоже будем?
      — И завтра и послезавтра.
      — А послепослезавтра?
      — Дела найдутся... Ну, держи свою долю.
      Прислушиваясь к звону медяков в кармане, Сёма счастливо
      улыбался. Ну, если два дня — так два дня. И то пригодится!
      — Слушай, дядя Моисей, у тебя нельзя немного бумаги забрать?
      — Забрать? Зачем забрать? — Моисей остановился и удивлённо посмотрел на Сёму.
      — Совсем мало. Какой-нибудь пустяк. Я сегодня могу устроить замечательное дело. Ты понимаешь, Пейся из моего товара будет делать змеи и менять их, а то, что выменяет, — пополам. Ты понимаешь, какое дело, дядя Моисей? Дай бумаги!
      Но дядя Моисей ничего не ответил. Всю дорогу он шёл молча.
      «Я не понимаю, — рассуждал Сёма, — что случилось? Подумаешь — попросил несколько дрянненьких листков! Я могу ему заплатить, сколько они стоят».
     
     
      РАССКАЗЫ МОИСЕЯ
     
      Моисей заговорил только дома. Поставив на пол пустой ящик, он вынул горсточку монет и протянул её Сёме.
      — Мы уже в расчёте? — удивлённо сказал Сёма.
      — Нет, — ответил Моисей и улыбнулся. — Так тебе нужно несколько листков?
      — Штук десять, не больше.
      — И что будет?
      — О! — с жаром воскликнул Сёма. — Будут замечательные змеи! Мы их обменяем в два счёта.
      — Так... — задумчиво сказал Моисей. — А с кем бы вы делали это дело?
      — С кем? С сыном Лурии, с сыном ребе. Мало ли с кем!
      Старый Нос с любопытством остановился. Что он хочет,
      Моисей? Разве Сёма опоздал, разве Сёма не принёс вовремя его жалкий свёрточек?
      Моисей продолжал загадочно улыбаться:
      — Ну, садись и слушай внимательно. К кому попали бы эти змеи? К сыну Лурии. Так. К сыну околоточного. Так. К сыну ребе. Так... Ну, довольно. Слушай, что могло быть. Ребе Иоселе увидел змей и прочёл, что на нём написано. Ничего хорошего там не сказано ни о нём, ни о раввине, ни о царе. Тогда твой ребе берёт змей и идёт к околоточному. Околоточный берёт змей своего сына и спрашивает: не то ли самое написано в нём?
      — Потом?
      — Потом зовут детей и лупят их каждый по-своему. Дети говорят, что змеи выменяли у Пейси. Зовут Пейсго. Пейся говорит, что он тут ни при чём — бумажки дал Сёма. А чей Сёма сын? Сын каторжника. Приглашают Сёму и спрашивают, где он взял эти листочки. Сёма отвечает: листочки дал Моисей. Потом приходят сюда гости и отправляют дядю Моисея на поправку, потому что он похудел и ему вреден здешний климат.
      — И куда бы тебя отправили? — испуганно спрашивает Сёма.
      — Если бы меня не отправили на свиданье с покойной мамой, то меня бы загнали в какую-нибудь Пинчугу. Прошлый раз я жил в деревне Погорюй, а теперь бы меня сунули в деревню Покукуй.
      Сёма встал и, тяжело вздохнув, сказал:
      — Ну, не надо мне твоих листочков даже... — он остановился, — даже даром.
      — Я думаю, что ты научишься ими пользоваться, Старый Нос, — весело сказал Моисей. — Ну, рассуди сам, зачем на небе эти листочки? Там они ни к чему. А здесь — другое дело. Сначала листочки сыплются, а потом дерево падает! Понял?
      — Как раз это, дядя Моисей, нет, — застенчиво говорит Сёма, — но остальное всё понял. Теперь если б меня спросили, чьи листочки, я бы...
      — Что — ты бы?
      — Я бы молчал.
      — А тебе — раз по зубам!
      — А я ни слова,
      — А тебе — два по зубам!
      — А я ни слова.
      — А тебя головой об стенку!
      — А я ни слова.
      — О, в тебе, кажется, есть кусочек от твоего папы! — смеётся Моисей и ласково обнимает Сёму.
     
      * * *
     
      Дедушка приходит со службы и застаёт их в горячем споре. Молча присаживается он к столу и слушает.
      — Ну, что ты не понимаешь? — говорит Моисей. — Я, конечно, попал в тюрьму. Ты думаешь, я был намного старше тебя? Тюрьма — это такая штука: принимают молодых, выпускают старых. Посидел я там полтора года, и захотелось мне на улицу. И я сумел сделать дело. Год я дышал чистым воздухом, но жандармы услышали мой запах, и я опять очутился в тюрьме. Это была пересыльная тюрьма со всеми удобствами и видом на море. Там я познакомился с твоим папой. Он всё время торопился знать, что будет завтра.
      — Я вижу, что у Сёмы нашёлся воспитатель, — вступает в разговор дедушка. — Ты ему не можешь рассказать что-нибудь веселее?
      — Почему нет? Вы не думайте, что Старый Нос ничего не смыслит. В нём есть хороший кусочек от его папы.
      Дедушка смеётся:
      — Сёма, ты слышишь, что он говорит? Не дай бог, если к папиному кусочку прибавится ещё кусочек от Моисея. Бабушке опять придётся иметь дело с передачами.
      — Ну, этим ещё не пахнет, — успокаивающе сказал Моисей. — А как ваша служба? Есть на хлеб с маслом?
      — Ай, служба... — Дедушка машет рукой, — Лучше встретить волчицу, потерявшую детей, чем дурака, нашедшего деньги!
      — Кто же этот дурак?
      — Не дурак, а дураки, — поправляется дедушка. — Первый — это мой хозяин, второй — его компаньон, а третий, самый большой, — это я. Служащий глупцу сам глупеет. Я от них ухожу!
      Бабушка стелит скатерть и важно расставляет тарелки:
      — Кончайте уже говорить — ужин на столе.
      С каким вкусом бабушка произносит эти слова: «Ужин на столе», с каким удовольствием она их выговаривает, — честное слово, стоит специально прийти послушать!..
     
     
      МОИСЕЙ «ПОМОГАЕТ» ПОЛИЦЕЙСКОМУ
     
      — А ну-ка, повернись сюда. Подними руку!.. Опять у тебя дырка в рукаве. Не понимаю, — смеётся дедушка, — каждые три-четыре года шьём тебе новый костюм, и всё не хватает!
      — Разве это дырка? — возражает Сёма. — Это ерунда. Вот это дырка, я понимаю! — И он с важностью показывает рваный башмак.
      — Ничего, — утешает Сому дедушка, — иногда люди носят дорогие штиблеты, но далеко не идут.
      — Ну, мой папа уже далеко пошёл.
      — Твой папа, Сёма, особенный человек. Хотя он мой сын, я могу это сказать.
      — Особенный... Что ж в нём особенного?
      — У папы, Сёма, такое сердце, что на четверых хватит.
      — А на какие деньги теперь будем ему посылки слать? Службы уже нет, дедушка!
      Но дедушка, видно, не намерен продолжать этот разговор; ущипнув Сёму за щёку, он ударяет ногой об пол и неожиданно запевает:
      Иа высокой горе, В зелёной траве, Стоят двое немцев С длинными кнутами, Оц моц, коценю, С длинными кнутами!
      Знаешь ты эту песню? — спрашивает дедушка.
      — Нет, не знаю.
      — Такой большой кавалер уже должен знать хорошие песни. А эту ты знаешь?
      Пусть нам будет весело, Пусть живётся весело. Ой, зовите музыкантов, Пусть живётся весело!
      — Не знаю.
      — Какой стыд! Это же...
      В это время входит бабушка. Она недоуменно смотрит на деда:
      — Нашёл себе занятие. Во-первых, ты разбудишь Моисея. Во-вторых, отчего тебе так весело?
      — А что? — не соглашается дедушка. — По-твоему, весь город должен знать, что Гольдин без службы? Пусть лучше думают, что мне хорошо, пусть думают и даже лопаются от зависти.
      — Положим, базар уже всё знает.
      — Знает, так тем лучше. — И дедушка берёт бабушку под руку и, улыбаясь, напевает:
      Пусть нам будет весело, Пусть живётся весело. Ой, зовите музыкантов, Пусть нам будет весело!
      — Я вижу, что ты выживаешь из ума. Лучше бы спросил, где я была.
      — О, ты уже, наверно, начинаешь давать домашние обеды.
      — А если да, так что?
      — Ничего. Твои обеды...
      — Могут сосвататься к твоему флигелю! — отрезает бабушка.
      — Моисей... — вдруг кричит Сёма, — Моисей встал!
      Спор утихает. Бабушка снимает платок и, взяв в руки тарелки, идёт на кухню; дедушка ставит перед собой коробочку с гильзами и, насвистывая, набивает папиросы.
      — Я имею к вам разговор, — тихо говорит Моисей.
      Сёма забивается в угол и делает вид, будто внимательно изучает пятнышки на стене. Он щурит глаза, поплёвывает, трёт рукавом, что-то шепчет, но уши его — там, около дедушки и Моисея.
      — Я должен знать точно, кто я, — говорит Моисей. — Вы мне сказали тогда, что отец у меня умер от чахотки. Так. Братья есть, сёстры есть? Как их зовут? Что оии делают?
      — Вы можете быть спокойны, как за железной стеной. Вы, то есть настоящий владелец паспорта, — в Америке, братьев у него нет. Есть одна сестра — слепая, она живёт в местечке Трегубы. Вяжет чулки. Он был щетинщик и дома жил мало. А люди, знающие его, предупреждены.
      — Значит, одна сестра... — задумчиво повторяет Моисей. — Одна, это хорошо.
      — А что, вы собираетесь в дорогу?
      — Я должен через пять дней уехать.
      Сёма бросается к Моисею и взволнованно спрашивает:
      — Как, ты уедешь? Надолго? Кто же будет у нас?
      — Кто будет? — смеясь, повторяет Моисей. — Чёрт его знает, кто будет и что будет!
      — Ты ж мне не рассказал, как ты бежал!
      — Тише, Сёма! — сердито кричит дедушка. — Что ты пристал с глупыми вопросами? Сколько раз я тебе говорил: не вмешивайся, когда говорят старшие!
      Сёма обиженно умолкает. Ох, эти старшие — покоя от них нет человеку!
     
      * * *
     
      Старый Нос сидит, опустив голову на колени. Он гадает: если Моисей подойдёт к нему перед уходом, значит, останется, если нет — уедет. Если дверь откроется, значит, останется, если нет — уедет. Если в странице меньше ста строчек, останется, если нет...
      — Обидели молодого человека, — слышит Сёма знакомый голос и поднимает голову.
      Моисей, улыбаясь, стоит рядом с ним:
      — Обидели молодого человека... Может быть, молодой человек пойдёт с Моисеем к фабрике?
      — Конечно, пойдёт. — И Сёма быстро натягивает куртку. — А где ящик?
      — Здесь, со мной.
      — Ну, пошли!
      ...Опасаясь подозрений, Моисей продолжал торговлю порошками и палочками, хотя нужды в этом уже не было. Покупки завёртывались в чистые белые листки, и, может быть, поэтому покупателей стало меньше. Но по-прежнему весело покрикивал хозяин, и Сёма восхищённо следил за каждым его движением. Они вышли сегодня позже обычного. Моисей разложил товар и, подстелив платок, присел на камень:
      — Ну, мудрец, загадки умеешь отгадывать?
      — Загадки? Смотря какие.
      — Ну, ответь мне: чего нельзя увидеть?
      — Своих ушей.
      — Ну, это положим! — Моисей быстро приподнял брови, и уши его смешно зашевелились. — Видел, брат?
      — Видел, — с восхищением повторил Сёма, пристально глядя на красные уши Моисея. — Как же это они сами?
      — Нет, ты отвечай на вопрос.
      — Значит, не уши?
      — Нет... Ну, слушай. Нельзя увидеть следов птицы в небе, следов змеи на скале. Правильно?
      Сёма подумал:
      — Как будто правильно.
      — А кого не хочется видеть?
      — Не знаю.
      — Того, кто сюда идёт, только не смотри на него.
      Через площадь медленно и тяжело шагал полицейский — сомнений не было, он шёл к ним. Сердце Сёмы испуганно сжалось.
      — Беги, дядя, — прошептал он, — направо, через сквозной двор! Попадёшь к Пейсе, скажешь — я послал...
      Моисей засмеялся и погладил Сёму по голове:
      — Спасибо, но давай не будем спешить.
      Полицейский подошёл и, небрежно кивнув головой, сказал:
      — Ну-ка, пойдём со мной!
      — У меня торговля, ваше благородие, — спокойно ответил Моисей.
      — Ладно, — хмуро прервал полицейский. — Пойдём. Здесь всего ходу два шага!
      Моисей захлопнул ящичек и, подмигнув, отдал его Сёме:
      — Понесёшь домой.
      Сёма хотел ответить, но язык не слушался его. Молча принял он товар, с затаённым дыханием ожидая конца. Моисей пошёл с полицейским. Сёма робко поплёлся за ним.
      — Ты по-вашему, по-еврейскому, знаешь? — спросил полицейский Моисея.
      — Знаю, — ответил Моисей, — читать обучен.
      Они подошли к воротам. Почти целиком ворота были обклеены серыми листками. Вокруг всё больше и больше теснился народ.
      Ткнув пальцем в листок, полицейский сказал Моисею:
      — Читай, торговый человек, слово в слово читай, как есть. У этих жидков правды не узнаешь!
      Моисей всё понял: полицейского обманывали, ему читали вымышленный текст. Но вряд ли сейчас, в этом есть смысл. И громко, во весь голос, стараясь, чтобы было слышно стоящим позади, Моисей начал читать:
      — «Товарищи!
      Царское правительство душит всякую свободную мысль, давит всех, кто не принадлежит к господствующей шайке чиновников, попов, капиталистов и дворян. Оно гнетёт чужие национальности, скучивает евреев в тесной черте оседлости, где они задыхаются под гнётом нужды и бесправия...»
      — Довольно! — сказал полицейский и сорвал листок. — Хватит! — Обернувшись к толпе, он закричал: — Чего уставились? Разойтись сейчас же велю! Разойдись, нечисть проклятая!
      — Тут и православные есть, — насмешливо крикнул кто-то.
      — Что? Кто сказал?
      В ответ раздался протяжный свист.
     
      * * *
     
      Через час Моисей и Сёма были дома. Весело потирая руки, Моисей рассказал дедушке о происшедшем.
      — И ты ему прочёл?
      — А что же! Я всем прочёл. Я ему оказал услугу, этому чёрту лысому.
      Сёма с восхищением смотрел на Моисея: как приятно быть большим, смелым и умным! Очень даже приятно!
     
     
      ЧАЙ С ПИРОЖКАМИ
     
      Да, Моисей был умным и смелым. Вчера полицейский сорвал листки и широким ножом соскабливал с ворот клочки серой бумаги, а сегодня чья-то невидимая рука опять расклеила их. На дверях синагоги, на заборах, у входа в народную чайную появились эти листки с призывом к революционному действию. Стены и двери замазывали чёрной краской, со злобой срывали прокламации, но листков было много, и они опять появлялись в самых неожиданных местах. Утром жители местечка видели четыре серых листка даже на дверях полицейского участка. Ливень обрушился на местечко, и какой ливень!
      Сёма ходил по улицам, посмеиваясь, потирая руки. Хитро сощурив глаза, он с любопытством смотрел на прохожих. Неистовство полицейских смешило его. «А ну-ка, сорвите ещё! — шептал он. — А на Песках тоже есть, и около станции есть, и на башне есть! А ну, сорвите ещё!»
      Ему хотелось подойти к кому-нибудь и сказать, что он ещё вчера знал, где появятся прокламации. Но говорить об этом запретили, и, с трудом сдерживаясь, Старый Нос бродил от дома к дому, прислушиваясь к шуму уличной толпы. Около аптеки он встретил Моисея. Моисей шёл с высоким загорелым парнем в жёлтой панамке. Они говорили о чём-то, не обращая внимания на суету. Увидев Сёму, они остановились.
      — Что это такое? — спросил Моисей. — Что за шум?
      — Чепуха! — в тон ему ответил Сёма. — Листки какие-то расклеили и вот никак не сорвут!
      — Познакомься, — сказал Моисей, обращаясь к спутнику, — сын Гольдина.
      — Гольдина? — переспросил парень. — Очень приятно! — и протянул руку.
      Сёма смутился. Между тем незнакомый человек, внимательно осмотрев Сёму с ног до головы, сказал что-то Моисею. Тот кивнул головой:
      — Ты, Сёма, какой номер ботинок носишь?
      — Не знаю.
      Они неожиданно вошли в магазин. Спутник Моисея велел приказчику подобрать пару ботинок мальчику.
      — У меня нет денег, — испуганно сказал Сёма.
      — Ничего, мы сочтёмся! — деловито ответил парень и, склонившись на одно колено, стал примерять Сёме ботинок. — Ну-ка, поставь ногу хорошо. Так! В носках не жмёт?.. Смотри, мизинец-то выпирает.
      — Нет, не жмёт, — недоуменно сказал Сёма.
      — Ну-ка, пройдись.
      Сёма прошёлся. Ботинки неподражаемо скрипели, ходить в них было приятно и скользко.
      — Теперь гуляй! — сказал парень улыбаясь.
      — Как, разве они теперь навсегда мои?
      — Навсегда! — успокоил Сёму Моисей. — Можешь с ними делать, что хочешь. Только не меняй на айданы!
      На улице спутник Моисея пожал руку обоим и ушёл к станции.
      — Ах, я забыл! — воскликнул Сёма.
      — Что ты забыл?
      — Я забыл узнать, сколько я ему должен.
      — Узнаешь!
      — Дядя Моисей, а кто он?
      — Кто он? Заготовщик из Трегубов. Папин большой друг.
      — Друг... — задумчиво повторил Сёма.
      Всю дорогу Сёма с радостью рассматривал свои ботинки, стараясь не споткнуться и не запылить блестящих штиблет. Бабушка открыла дверь и остановилась в изумлении:
      — Сёма, откуда это у тебя?
      — Он!
      — Как тебе не стыдно! — напустилась бабушка на Моисея. — Что, у тебя деньги шальные? Он ещё мог бы носить старые!
      — Ничего. Мы с ним сочтёмся! — сказал Моисей.
      — Ты хоть сказал спасибо? — не унималась бабушка. — Ах ты лемех, лемех! Ты не знаешь, что нужно сказать?
      — Спасибо, — смущённо повторил Сёма.
      — А теперь садись и скорее снимай ботинки!
      — Почему, бабушка?
      — Он ещё спрашивает — почему! — возмутилась бабушка. — Снимай скорее и забудь, что они у тебя есть! Будешь надевать на пасху. Понял?
      Сёма с грустью опустился на стул и начал расшнуровывать ботинок. Моисей, улыбаясь, смотрел на него:
      — Ничего не поделаешь. Бабушку надо слушать.
      — Знаю! — вздохнул Сёма. — Я уже устал её слушать.
      — Ко мне завтра придут гости, — сказал Моисей, обращаясь к бабушке. — Можно будет приготовить что-нибудь к чаю?
      — Отчего нет, если есть на что... А сколько у тебя будет гостей?
      — Много... Один.
      — Один? Ну, это не страшно! — И бабушка, взяв у Моисея деньги, вышла из комнаты.
      — Какая это хорошая вещь — гости! Когда приходят гости, на кухне горит плита, бабушка стоит над котелком с тестом, и во всём доме так вкусно пахнет. Бабушка лепит пирожки, и Сёма с любопытством следит за её быстрыми руками. В тарелке лежит яблочное повидло — начинка к пирожкам. Ну, как не взять ложечку?
      — Сёма, Сёма, не хватай, я тебе говорю! Успеешь ещё!
      — Я только попробую, — тихо говорит Сёма, — может быть, мало сахару, — и лезет ложкой в тарелку.
      Бабушка открывает железную дверцу короба и внимательно смотрит на лист с пирожками:
      — А ну, Сёма, они ещё не пригорели?
      — Пригорели, пригорели! — кричит Сёма. Ему хочется, чтоб поскорее вынули пирожки.
      Но бабушка не поддаётся обману.
      — Они ещё посидят пару минут, — важно говорит она Сёме.
      — Пусть посидят, — скрепя сердце соглашается Сёма.
      Из столовой доносится шум. Старый Нос слышит чей-то незнакомый голос и быстро выбегает из кухни.
      На кушетке сидит Моисей. По комнате ходит парень, с которым Сёма встретился вчера утром. Совсем белые, похожие на лён волосы падают на его маленькие, весело сощуренные глаза. Не смущаясь, Сёма вбегает в комнату.
      — А где ты потерял «здравствуйте»? — спрашивает Моисей.
      — Здравствуйте... — отрывисто говорит Сёма. — Я не знаю, как вас зовут.
      — Меня? Трофим, — удивлённо отвечает парень.
      — Вот, — деловито продолжает Сёма, — я хотел бы знать, сколько я вам должен.
      — Ты хочешь расплатиться? — серьёзно спрашивает Трофим.
      — Я хочу знать сколько.
      — Пожалуйста — ботинки стоят четыре рубля,
      — Три семьдесят пять, — поправляет Моисей.
      — Это всё равно — четвертаком больше, четвертаком меньше.
      — Так пусть уж лучше будет четвертаком меньше! — пробует шутить Сёма.
      Но Трофим строго смотрит на него и продолжает:
      — Четыре рубля и полпроцента месячных. Через месяц отдашь — две копейки добавишь, через два — четыре копейки, через три — шесть копеек...
      — Ни за что! — возмущается Сёма. — Такие проценты? Что вы!
      Неожиданно Трофим опускается на стул и начинает громко хохотать. Его маленькие глаза сощурились, на щеках появились ямочки.
      — Ни за что, говоришь? Ну, я пошутил.
      — Но сколько же я вам должен?
      — Нисколько, — улыбаясь, отвечает Трофим. — Я твоему папе больше должен.
      Бабушка ставит на стол блюдо с пирожками и молча кланяется гостю.
      — Знакомься, — важно говорит Моисей. — Это мать Гольдина.
      Трофим протягивает руку, но бабушка почти не смотрит на него: на улице осень, а он в одной рубашке и ещё панамку где-то выкопал — жёлтую панамку!
      Трофим вынимает кисет и, закуривая, задумчиво произносит:
      — Так вот какая мать Гольдина!
      Сёма протискивается вперёд и, обращаясь к гостю, с важностью говорит:
      — А я сын Гольдина — Сёма. Не забыли?
      — Как забыть? — серьёзно отвечает Трофим. — Отлично помню!
      — Он у нас молодец, — говорит Моисей. — По-русски читать научился.
      Сёма смущается: он не любит, когда его хвалят. К тому же не сам он выучился — Моисей помог. Старый Нос проходит в соседнюю комнату и, слегка приоткрыв дверь, внимательно прислушивается к каждому слову. Вдруг, вспомнив что-то, Сёма вздрагивает и подаётся вперёд. «Неужели не останется?» — думает он и пристально смотрит в щёлку. Совершена непоправимая ошибка! Ведь там, на столе, на большом блюде, пахучие пирожки с повидлом! Кто станет думать о том, что Сёма не ел, кто догадается отложить ему хотя бы пяточек в сторону? «Ни-
      кто, — с горечью отвечает себе Сёма, — никто!» Он видит, как Трофим, весело улыбаясь, кладёт в рот пирожок и, обращаясь к Моисею, говорит:
      — Это мне на один зуб!
      «А сколько у него зубов? — с тревогой думает Сёма. — Может быть, штук тридцать! Пирожки пропали. Ах, дурак, дурак!»
      Когда Сёма, отважившись, вышел в столовую, на блюде лежал последний пирожок, одинокий и тощий. «Наверно, пустой, — с тоской подумал Сёма. — Определённо пустой! Его бабушка под конец вылепила, когда повидло кончилось». Он прислушивается к разговору, стараясь не думать о пирожках.
      — Загулял ты здесь, — говорит Трофим. — Когда в путь? Жаль ведь — дни пропадают!
      — Не знаю, — задумчиво отвечает Моисей. — Моё дело сделано. Привёз, сдал, выждал. Теперь я спокойно могу сесть в поезд. Мой товар пошёл хорошо. А?
      Они тихо прощаются.
      Из кухни доносится голос бабушки:
      — Сёма, Сёма, иди сюда!
      Сёма тихонько подкрадывается к столу, хватает пирожок и быстро разламывает его: так и есть, пирожок пустой, даже ложка повидла в нём не ночевала!
      «Милые люди, нечего сказать! У них на каждый зуб по пирожку, а у него на тридцать зубов ни одного порядочного пирожка. Где же правда?» — обиженно спрашивает Сёма и идёт на кухню. Бабушка встречает его с тарелкой в руках, она сердится:
      — Где ты болтаешься, я не знаю! Ты думаешь, пирожки будут тебя ждать?
      Сёма облегчённо вздыхает и садится к столу. Всё-таки есть правда на белом свете...
     
     
      «ЕСЛИ НАДО — ВСЕ, ЧТО НАДО»
     
      Религиозный обычай запрещает евреям работать по субботам. И в местечке праздновали этот день. Правда, две трети жителей выполняли святой обычай со странным усердием: они не работали не только в субботу, но и в воскресенье, и в понедельник, и во вторник, и во все остальные дни недели. Но что о них говорить — этим людям просто некуда было деть свои руки.
      Субботу праздновали, и нужен был человек, исполняющий за небольшую плату работы по дому. Конечно, не один бедный еврей с удовольствием пожертвовал бы субботой ради остальных
      дней недели и поработал бы у своего набожного соседа, зажигая свечи, разводя самовар, протапливая печь. Но закон есть закон, п в субботу одинаково нельзя работать и сытому еврею и голодному.
      Так появилась в местечке единственная работа, которая лежала, лезла в руки, но её никто не смел взять. Субботнюю работу исполнял иноверец. Он был нужен, незаменим один раз в неделю.
      Эту работу избрал себе Трофим. Новое занятие открывало ему двери всех домов. Но он не был в большом восторге.
      — Скучное дело... — задумчиво сказал он Моисею. — Скучное. Ходить по домам в субботу, чистить там что-то. Ерунда!
      — Конечно, ерунда, — согласился Моисей. — Но это безопаснейшее занятие: ты ходишь из дома в дом, и никто на тебя внимания не обращает. Только — ты извини меня — старайся побольше быть чудаком.
      — В этой области не работал, — засмеялся Трофим.
      — Нет, я серьёзно. Ходи по местечку, песни пой. Понятно?
      На площади они разошлись в разные стороны. Вечером Моисей сказал деду:
      — Тут у меня приятель будет работать. Похвалите его, скажите — добрый работник.
      — В каком же деле он будет служить? — оживился дедушка.
      — Дело пустяковое. В субботу будет по квартирам...
      — А-а... — разочарованно протянул дедушка. — Важная персона.
      — И откуда ты выкопал такого приятеля? — удивилась бабушка.
      — Откуда? Он был у нас один раз. Молодой такой.
      — А, этот, в панамке...
      — Этот!
      — От большого ума человек не станет зажигать свечки и выносить сор, — язвительно заметила бабушка.
      Моисей промолчал. Сёма, слушавший весь разговор, не поддерживал бабушку. «Не понимает она, — подумал Старый Нос. — Моисей ведь тоже палочками торговал. Э-э! Это всё понимать
      надо». Ему казалось, что теперь уж он понимает всё.
     
      * * *
     
      На другой день, гуляя по улице, Сёма неожиданно встретил человека в жёлтой панамке с ведром в руке. Он весело шагал по деревянному настилу, размахивая ведёрком.
      — Здравствуйте, — тихо сказал Сёма.
      — А ты откуда меня знаешь?
      — Так мы же знакомились.
      — Забудь. Мы познакомились только сегодня. Понял?
      — Понял, — ответил Сёма и с любопытством взглянул на Трофима. — А что вы сейчас делаете, если не секрет?
      — Откуда у меня секреты, — громко сказал Трофим и неожиданно запел:
      Задуть свечи, зажечь свечи —
      Всё умеем мы. Вынуть котелок из печи —
      Всё умеем мы. Опрокинуть тихо стопку —
      Всё умеем мы. Получить деньжат на водку — Всё умеем мы.
      Люди останавливались и, смеясь, слушали Трофима. Один из прохожих даже подошёл к нему:
      — Зайдёшь ко мне сегодня. Вон третий дом. Работа будет.
      — Рад стараться, ваше благородие, — ответил Трофим и шутливо взял под козырёк.
      — Значит, вы будете ходить по евреям в субботу? — нетерпеливо спросил Сёма.
      — Да.
      — Разве вы больше ничего не умеете?
      — Зачем, я умею ещё кое-что. Но пока достаточно этого. Ответ был неясен, но этим он и понравился Сёме. Старый
      Нос любил всё таинственное.
      — А где вы будете жить?
      Но Трофим не ответил. Постукивая кулаком по донышку ведра, заломив на затылок жёлтую панамку, он опять запел:
      Если надо развести самовар, Если надо вам купить где товар, Если надо подмести, Если надо вынести, Если надо — всё, что надо, Рублик будет нам награда! Всё умеем мы, всё умеем мы!
      Из высокого кирпичного дома вышла, улыбаясь, девушка и махнула рукой:
      — Молодой человек, послушайте!..
      Трофим хлопнул Сёму по плечу и быстро зашагал навстречу
      девушке. Это была его первая суббота. И сейчас он делал почин. Сёма постоял ещё несколько минут у ворот дома. Со двора доносился весёлый голос Трофима:
      Если надо — всё, что надо, Рублик будет нам награда!
      «Хитрый, чёрт! — подумал с восхищением Сёма. — Вроде Моисея. И денег заработает кучу». Последнее он считал особенно важным.
     
      * * *
     
      Поздно ночью у речки встретились два человека. Они говорили шёпотом.
      — Молодец, хорошо начал, — сказал один из них. — Главноег правдоподобно.
      — Ну как, похож я на шабес-гоя? 1
      1 Шабес-гой — человек, который приглашается в дом евреев для выполнения мелких поручений в субботний день, когда по религиозным обычаям самим евреям работать не полагалось.
      — Вылитый!
      — Вот и отлично.
      — Завтра я уеду. Вот тут всё, что я могу тебе передать. Это остаток, дополнительно деньги прибудут. Транспорт «Правды» 2 ожидается через две-три недели. Кто теперь вместо меня приедет — не знаю. Тебя известят.
      2 Транспорт «Правды» — речь идет о конспиративной доставь ке большевистской газеты «Правда».
      Они обнялись молча.
      — Да, вот ещё... За мальчиком смотри. Хороший мальчик! Если надо будет, помоги. Мучатся люди. А стыдно это: семья Гольдина не должна так мучиться. Мы отца заменить должны!
      — Я понимаю, — ответил широкоплечий человек в жёлтой панамке. — Понимаю...
      — Ну, прощай, Трофим! Завтра я еду.
      — Прощай, Моисей! Удачи!..
     
     
      ДО СВИДАНЬЯ!
     
      Всё время Сёма старался не думать об отъезде Моисея. Он уговаривал себя, что этого не будет, что в самый последний момент Моисей передумает. И даже сейчас, когда на полу стоит раскрытый чемодан; и бабушка, вздыхая, медленно укладывает вещи, Сёма не верит в неизбежность разлуки.
      — Моисей, — тихо говорит он, — чем тебе здесь плохо? Может быть, ты останешься?
      — Смотри, какая любовь! — смеётся дедушка. — Мальчик прямо похудел за эти дни.
      — Я ненадолго, — серьёзно отвечает Моисей, — ненадолго. Скоро увидимся!
      — Тише, — вмешивается вдруг бабушка. — Сёма, дай ему уже покой... Смотри, Моисей, что я тебе кладу: четыре носовых платка, две пары чистого белья, три рубашки. Вот видишь: раз, два, три. Я их всюду заштопала. Носки...
      — Хорошо, хорошо, я вам верю.
      — Когда ты будешь отдавать в стирку, скажи, чтоб не клали много жавеля. Ты слышишь? А то они тебе всё бельё перепортят!
      — «Всё бельё», — насмешливо повторяет дедушка, — «всё бельё»! Можно подумать, что у него дюжины крахмальных рубах.
      Но Моисей внимательно выслушивает советы. Он даже выясняет, что такое жавель, как будто ему очень важно знать это. Постепенно наполняется чемоданчик, и бабушка, захлопнув крышку, говорит:
      — В добрый час! Чтоб всё было хорошо!
      Все садятся; перед отъездом нужно посидеть молча — это к удаче. Наступает тишина. Моисей перебирает какие-то листки и, нахмурив брови, записывает что-то на папиросной коробке; Лазарь задумчиво рассматривает свои шершавые загорелые руки; бабушка сидит с закрытыми глазами, губы её шепчут молитву; Сёма прижимает к груди старую, истрёпанную книжку — подарок Моисея; дедушка барабанит пальцем по столу, потом медленно обводит всех глазами и, улыбаясь, говорит:
      — Весёлая компания! С вами было б хорошо очутиться на острове. Одно удовольствие!
      Моисей поднимается и ласково обнимает дедушку:
      — Ой, молодец! Честное слово, молодец! Иметь такого мужа — счастье! Вы посмотрите на него — в кармане ни гроша, на голове осталось три волоса, зубы выпали...
      — Извиняюсь, — перебивает дедушка, притворяясь рассерженным, — во-первых, есть два настоящих зуба. Я не знаю, что вы к ним имеете? Во-вторых, почему три волоса? У меня даже лысина не видна! Где же справедливость? Я вас спрашиваю.
      Все смеются. Бабушка, улыбаясь, берёт его под руку и, укоризненно качая головой, говорит!
      — Весёлый бедняк! Он будет жить сто двадцать лет.
      — Конечно! — убеждённо отвечает дедушка. — Мне же нужно в своей жизни узнать, что значит — хорошо. До сих пор я верил другим на слово. Но я хочу сам узнать... Правильно, Моисей?
      — Узнаете, — говорит Моисей, застёгивая куртку. — Ну, будем прощаться.
      Сёма осторожно кладёт книжку и подходит к Моисею. Да, он уезжает. Завтра в комнате будет тихо — останется бабушка, останется дедушка, но Моисей!.. Зачем уезжает он? Как приятно будить его по утрам, слушать рассказы о подвигах — ведь такие интересные истории знает Моисей! О, эти предательские слёзы — они приходят, когда их никто не зовёт. Хорошее дело — при Моисее оказаться плаксой! Сёма быстро вытирает глаза и молодцевато выпячивает грудь. Вот уже дедушка первый протягивает руку Моисею.
      — Будем живы, — говорит он, — всё придёт!
      — Аминь! — смеясь, отвечает Моисей и подходит к бабушке.
      Бабушка обнимает его и, плача, целует в губы, в глаза, в лоб:
      — Дай бог тебя видеть здоровым! Пусть будет так, как я тебе желаю!
      — Пусть будет, — соглашается Моисей и, обращаясь к отцу, говорит: — Ну, ваше благородие, давайте с вами.
      Старый Лазарь смотрит на сына, на его потёртый чемоданчик, на ветхую, выцветшую куртку:
      — Опять прощаемся. Бог знает, увидимся ещё или нет?
      — Я знаю, отец, — увидимся, тебе ж ещё нет ста лет.
      Но никто не смеётся.
      Бабушка подняла фартук к глазам, дедушка задумчиво смотрит в окно, Сёма ждёт.
      — Ну, Сёма, смотри, будь хорошим парнем! Не потеряй кусочек от твоего папы! Ну, посмотри на меня, молодой человек... Вот так. Теперь ты уже знаешь, из чего нельзя делать змея, а? Знаешь?.. Ну, давай свою руку!
      — Прощай, Моисей, — тихо говорит Сёма.
      — Почему — прощай? — спрашивает Моисей и поднимает Сёму к самому потолку. — Почему — прощай? «До свиданья» надо говорить. — И, взяв чемодан, быстро выходит на улицу.
      Лазарь, Сёма и бабушка выбегают вслед за ним.
      — Будь здоров, Моисей! — кричат они. — Будь счастлив, Моисей! Удачи, Моисей!..
      Но Моисей уже не слышит их.
     
      «ГОСТИ»
     
      Дедушка пьёт шестой стакан чаю. Ему жарко, и после каждого глотка он останавливается и затевает с бабушкой политический спор. Он предсказывает, что будет с Россией через год, но бабушка упорно не хочет верить в его пророчества. Тогда он обращается к Соме. И Старый Нос, гордый этим признанием, усердно поддакивает деду.
      — В воздухе, — говорит дедушка, — пахнет войной. И какой войной! Сколько в этом году истощаются? Сотпи! А почему? Не хотят служить в царской армии. Всё надоело! Фишман выбил Шнееру все зубы — и Шнеер теперь молится на Фишмана. Ты подумай, что делается! Человек остался без зубов — и он радуется. В каждом доме что-то нюхают, пьют крепкий чай и сидят ночи напролёт. Зачем? Не хотят служить.
      — Ну так что? — упорствует бабушка. — Ну так что?
      — Сёма, посмотри на неё. Она не понимает — что! Будь я сейчас на месте Вильгельма, что бы я сделал?
      — Ой, Абрам! Почему ты должен думать за кайзера? Почему Вильгельм не думает, что бы он делал на твоём месте?
      — Потому что это труднее, — смеётся дедушка. — Сколько бы он ни думал, он бы ничего но придумал!
      — Так я и знала: у тебя все карманы набиты шуточками.
      — Конечно. Если б шуточки можно было разменивать на деньги, я был бы самый богатый человек... Какой сегодня ден?
      — Среда.
      — Ну да, среда. Я бы хотел знать, где сейчас Моисей. А? Ой, 5то голова!
      — Лучше б он сидел на одном месте, — не соглашается бабушка. — В его годы уже пора иметь свой дом.
      — Ай, ты выдумываешь! Человек старается, чтобы люди перестали плакать, чтобы люди жили как люди. Так это плохо?
      — Кол исроэл сш логом хсйлек леойлом габо — тихо говорит бабушка.
      — Спасибо тебе! На том свете! А если я хочу получить свою долю на этом? Сёма должен радоваться оттого, что на том свете ему будет хорошо? А глик от им гетрофен!2
      — Я не знаю, зачем при ребёнке говорить такие вещи!
      — Всё равно узнает. Так пусть лучше узнает раньше, чем позже!
      — А ну, что с тобой говорить! — машет рукой бабушка. — Ты сына испортил, ты впуку тоже голову забьёшь!
      1 Каждому еврею предуготована его доля на том свете.
      2 Счастье ему привалило!
      — Я сына испортил? Это мне больше всего нравится! Я испортил? Ты думаешь...
      — Хорошо. Пусть будет по-твоему! Идём лучше спать. Мальчик уже еле сидит.
      Но дедушка не может успокоиться. Из темноты доносится его горячий шёпот. Дедушка продолжает спор в постели:
      — Если б я был на месте Вильгельма...
      Но Сёма не слышит, что бы сделал дедушка на месте германского императора. Сон берёт своё. Сёма закрывает глаза: он видит дедушку на троне, в мантии и с короной на лысеющей голове. Дедушка сидит на троне, держит в руках листок рисовой
      бумаги и, поплёвывая, скручивает папироску.
     
      * * *
     
      Ночью раздаётся стук — один, другой, третий. Сёма прислушивается. Бабушка тормошит деда:
      — Абрам, ты слышишь? Кто-то стучит!
      — А, брось, тебе кажется! — огрызается дедушка. — Вдруг ночью к тебе придут! — и поворачивается к стенке.
      Но стук повторяется, кто-то рвёт дверь. Дедушка вскакивает с постели, торопливо натягивает брюки, зажигает свет и, взяв в руки коробку спичек, кряхтя и ругаясь, идёт в коридор. Слышно: отодвигается тяжёлый засов. Дедушка, побледневший, с Синими, дрожащими губами, вводит в комнату трёх человек в военной форме. Сёма приподнимается на подушке. Одного он знает — этот офицер когда-то уводил папу, — бабушка показывала его Сёме. Офицер садится к столу и тихо, скучающим голосом произносит:
      — Старые знакомые... Вот я опять к вам. Не радуетесь? Знаю. Радости мало. Придётся осмотреть ваш дворец, с вашего позволения, господин Гольдин.
      — Прошу! — говорит дедушка. Он немного пришёл в себя и, надев пиджак, присел рядом с офицером.
      — Посторонних в квартире уже нет? — спрашивает офицер,
      — И не было, ваше благородие.
      — Ну, не дальше как вчера у вас накрывали стол на четыре персоны...
      — У нас девять стульев, ваше благородие, это ничего не значит.
      — Так, так... — Офицер выбивает трубку об ножку стола. — Ну, а квартирант-то ваш куда отбыл? Этот, как его...
      — Соломон Айзман, — подсказывает дедушка. — Торговый человек, сегодня здесь — завтра там!
      — Вы уверены, что он — Айзман?
      — У евреев, ваше благородие, есть такой обряд — брис. Я у него на брисе не был.
      — И другого имени его не знаете?
      — Евреям при рождении дают несколько имён. Я, например, сразу и Аврам и Ицхок — Аврам-Ицхок. Может быть, он Шлойма-Янкель. Всё может быть!
      Офицер вынимает из кармана пакетик.
      — Ну-ка, мальчик, скажи, — обращается он к Сёме, — кто это?
      Сёма смотрит на карточку — перед ним Моисей, только без бороды, с бритой головой, в длинной серой шхшелп.
      — Дайте посмотреть... — говорит Сёма. — Ой, какое знакомое лицо! У нас в синагоге был шамес 1 — так точно он!
      Офицер забирает карточку и бережно прячет её в карман.
      — Так, так... Хорошая семья Гольдипых, — задумчиво говорит оп, — отличная семья!
      — Слава богу, — подтверждает дедушка.
      — Вы думаете? Гм... Ваш сын не ошибся, выбрав вас в отцы.
      — Я тоже не ошибся, выбрав его в сыновья, — говорит дед и, улыбаясь, закуривает папиросу.
      — Да, с вами говорить легче. У вас уже опыт. С новичками труднее...
      — Растёт клиентура? — насмешливо спрашивает дедушка.
      Но офицер не слышит его:
      — Кончили?
      — Ничего не обнаружено, ваше благородие, — отвечает один из спутников офицера.
      — Плохо ищете!
      — Всё обыскано. Решительно всё.
      — Ну что ж, придётся идти... Вы, — говорит офицер, обращаясь к дедушке, — приятный собеседник! С вашим сыном, например, говорить было невозможно — молчальник. Ну, а с вами, я думаю, выйдет легче.
      — Немного.
      — Ну вот: захватите пару белья, подушку. Побыстрее, мы уже заболтались с вами.
      Бабушка вскакивает с постели. Тихий тон беседы обманул её.
      — Что такое, Авраам? Что такое, боже мой? Скажи скорее, что такое?
      — Ша! Не волнуйся, — говорит дедушка и целует её в лоб, — Ша! Наверно, донос. Всё выяснится. Со мной им делать нечего!
      1 Шамес — слуяжа, человек, прислуживающий в синагоге.
      Бабушка молчит. Схватившись руками за седую голову, она испуганно смотрит на офицера.
      Дедушка целует Сёму в побледневшие губы и тихо говорит:
      — Ты теперь один мужчина в доме. Береги бабушку, внучек. Береги...
      Но дедушка не договаривает: тяжёлая рука офицера ложится на его плечо.
      — Оставьте ваши жидовские штучки, старый клоун, — холодно говорит он, — Ступайте живо! Сёмеечка, чёрт бы вас побрал!
      Сёма увидел потемневшие дедушкины глаза, последний прощальный взгляд, взмах руки — и дверь захлопнулась. Сёма выскочил на улицу: вдали слышалось мерное звяканье шпор... Дедушку увели.
     
     
      У ТРОФИМА
     
      Улицы были тихи, и синий туман стоял над местечком, когда Сёма, паспех натянув куртку, побежал к Трофиму. Путь лежал через серую базарную площадь, мимо низеньких окраинных домишек — к реке. Здесь у жестянщика Фурмана спимал угол Трофим. Сёма постучал в окно торопливо и громко. Со скрипом отворилась дверь. Заспанный хозяин сердито посмотрел на Сёму:
      — Что ты разбарабанился тут, мальчишка?
      — Мне Трофима.
      — «Трофима, Трофима»! — передразнил его Фурман. — Ты бы ещё ночью пришёл, мальчишка!
      — Мне Трофима, — угрюмо повторил Сёма.
      Хозяин с недоумением взглянул на раннего гостя и ворчливо сказал:
      — Хорошо! Увидишь твоё счастье — Трофима.
      Они прошли в дом. В комнате стоял кислый запах пелёнок и сна. Окна были плотно закрыты. На постели, покрытой пёстрым, сшитым из лоскутьев одеялом, лежали ребятишки, и мать их, раскинув руки, спала с открытым ртом. Мухи медленно ползали по её бледному лицу, садились на нос и губы.
      — Весёлая картинка, а?
      Сёма оглянулся. Широкой рукой почёсывая волосатую грудь, стоял Трофим, прислонившись плечом к стене.
      — Чего это ты? — спросил он и громко зевнул. — Пойдём уж на кухню. Расскажешь.
      В кухоньке Трофим сел на табурет и, подперев кулаками голову, приготовился слушать.
      — Дедушку арестовали, — тихо сказал Сёма.
      — Как так, что ты мелешь?
      — Арестовали, — грустно повторил Сёма, — пришли и арестовали.
      Трофим подошёл к ведру, зачерпнул кружку воды, вылил себе на шею и вытерся краем рубахи.
      — Так, так... — задумчиво повторил он, сощурив глаза и закусывая нижнюю губу. — Так! Долго сидели?
      — Часа три. Про Моисея спрашивали. Как зовут его, спрашивали, где он.
      Трофим улыбнулся:
      — Это хорошо. Моисей-то не взят. Ищут.
      — А зачем же дедушку?
      — Допытаться хотят. Подтвердить подозрения.
      — И он там был, — горячо зашептал Сёма, схватив Трофима за руку, — я его лицо запомнил!
      — Кто?
      — Тот, что папу забрал. Офицер.
      — Это хорошо, что лицо запомнил. Помнить надо!
      — Если б я не был маленьким, если б я был сильный, как ты, Трофим, я бы... я бы, может быть, убил его.
      — Ну и что дальше?
      — Да, убил бы. Только мал я. Разве одолеть мне такого?
      — Да ты уж и не мал вовсе, — строго сказал Трофим. — У нас, в местечке Эстерполе, мальчик был — полиция за него трёх Трофимов отдаст! Огонь!
      — Мальчик? Кто это? — с завистью спросил Сёма.
      — Мося Гольдштейп. Четырнадцать лет ему!
      — А что он делает?
      Но Трофим не ответил.
      — Садись, поешь. Тощий ты какой.
      Он поставил перед Сёмой тарелку с холодной картошкой, подвинул краюху хлеба и соль. Сёма осторожно отломил ломтик.
      — Да разве так едят парни? — рассердился Трофим. — Так птички клюют! Надо хлеба побольше, чтоб за обе щёки. Силу, брат, копят!
      Сёма послушно принялся за еду, стараясь глотать побольше. Трофим улыбался, поглядывая на него:
      — Вот это я понимаю! А щи горячие с перчиком любишь?.. Нет? А с коня на коня прыгаешь?.. Нет? И в бабки не играешь?
      Трофим вздохнул и неожиданно стал серьёзным:
      — Слушай, Старый Нос! Что офицера запомнил — это хорошо! Помнить надо. А что щи не любишь — это плохо! Любить надо. И с коня на коня прыгать надо. А то как же, — удивился Трофим, — без этого никак нельзя!..
      — Я научусь, обязательно научусь, — успокоительно сказал Сёма.
      Из комнаты донёсся крик детей. Утро началось. Сёма напялил картуз и протянул руку Трофиму:
      — Идти, что ли?
      — Иди, дружок! Бабку утешь. Выпустят его. Подержат и выпустят... Денег вот у вас нет. Денег вам достать надо — это да...
      — Я скоро сам зарабатывать буду, — уверенно сказал Сёма.
      — Ну вот, под твои заработки и занять надо! Дело верное! — засмеялся Трофим, открывая дверь.
      Сёма вышел на улицу. Маленькая девочка несла с колодца ведро воды. Вода судорожно плескалась, и ведро дрожало в её слабой руке.
      — Ну, давай поднесу! — услужливо предложил Сёма.
      — Не надо, — испуганно сказала девочка, точно боясь, что ведро будет украдено. — Иди ты, не надо!
      Сома расстроился, плюнул и с чувством обиды на глупую девчонку медленно пошёл домой.
     
      ХАЗОКЕ
     
      Бабушка искала заработка. В длинном чёрном платье с вытянувшимся жёлтым лицом бродила она по местечку. Сёма уныло шёл за ней. Он не верил в успех поисков и с тревогой смотрел на бабку. Она шла медленно, тяжело дыша, едва передвигая ноги.
      — Может быть, мы вернёмся?
      — Куда? — спрашивала бабушка.
      — Домой.
      — Что нас ждёт дома?
      Сёма не находил ответа.
      — Я уже стала совсем слепая! — виновато сказала бабушка. — Посмотри, кажется, здесь живёт Фейга?
      — Здесь.
      Они вошли в дом. Хозяйка встретила их у самых дверей. Размахивая полотенцем, она гнала мух из комнаты.
      — Хорошо, хоть тебя застали, — сказал Сёма.
      Фейга ему не ответила. Тяжело хлопнув полотенцем по столу, она зашибла нескольких запоздавших мух.
      — Ужас, — воскликнула она, обращаясь к бабушке, — покоя от них нет!
      — Мне бы твои заботы, — ответила бабушка.
      — А что ещё?
      — Сестра должна была б знать: Авраама забрали.
      — Это я знаю, — спокойно сказала Фейга. — Так что, нужно сесть на пол и плакать? Бог даст, обойдётся.
      — Что же делать? — спросил Сёма.
      Фейга заходила по комнате. Двоюродная сестра бабушки была деловым человеком. Её муж — фантазёр и выдумщик Лейба, одержимый идеей строительства сахарных заводов, — всю жизнь писал письма исправнику, губернатору и в министерство. Он заслужил насмешливое прозвище «заводчик» и умер совсем молодым, не дождавшись ответа. У Фейги на руках остались дети; она сумела их вырастить. Фейга работала банщицей и этим кормила семью.
      — Что делать? — повторила Фейга, положив на стол белые, пахнущие мылом руки. — Ты ж не имеешь никакой хазоке!
      Бабушка тяжело вздохнула. У неё было хазоке на горе — и больше ничего... Хазоке — это наследственное право на место. По старинным обычаям, оно передавалось от отца к сыну, от матери к дочери, из рода в род. Если отец был служкой в синагоге, то и сын мог продолжать дело отца. Мать Фейги была банщицей — и Фейга продолжала её ремесло. Никто не смел посягнуть на это доходное место при бане. Обычай охранял её тщедушное право. За хазоке цеплялись зубами. Если торговка кореньями промышляла у лавки Шолоша, то это было её место. Никто но смел уже стать здесь. Это её хазоке, её право! Слепой нищий, стоявший на выгодном месте, у железных ворот на базаре, имел своё хазоке. Он был владельцем этого места, он мог передать своё нищее счастье сыну или продать за хорошие деньги право собирать подаяние именно здесь, у железных ворот. Сам раввин следил за исполнением обычая. Раввин умел утешить: у вас нет денег, ваши дети босы, ваш дом пуст — не смейте жаловаться, не прогневайте бога. Ведь у вас же есть хазоке, а у других нет и этого! Каждому внушалось, что он чем-то владеет, что он чему-то хозяин. Нищий, побиравшийся у аптеки, завидовал нищему, стоявшему на базаре, но первый не смел прогнать последнего. Сам раввин следил за порядком. Что значит прогнать? Ведь это его хазоке, его наследство — место у железных ворот; ещё отец слепого здесь протягивал руку. Слепой нищий — хозяин!
      Так жили люди. Если у них не было денег — это горе. Но если у них было хотя бы хазоке... Но у бабушки ничего не было: ни хазоке, ни денег. Отец ей ничего не оставил. Он и не имел ничего — даже места у железных ворот! Теперь она могла лишь купить у кого-нибудь наследственное право. Но где взять денег в на что способны её старые руки?
      — Не надо унывать, — утешает Фейга, — я подумаю. Может быть, купим хазоке. Знаешь у кого?
      — У кого? — спрашивает бабушка.
      — У Злоты. Она скубнт курицы в резницкой. И она уже не хочет скубить. У пее сын — приказчик. И она продаст своё место — чтоб я так жила! И ты будешь сама себе хозяйка. Разве ты не сможешь поскубпть утку или очистить гуся? — весело спрашивает Фейга.
      Но бабушка не верит в такое счастье:
      — На это ведь тоже нужны деньги.
      — Достанем! Потом ты выплатишь.
      И вот бабушка — хозяйка: она владеет правом чистить чужих кур... Она имеет место в резницкой. И, наверно, кто-нибудь уже завидует ей. Она владеет хазоке. Потом, когда вернётся дедушка, она сможет кому-нибудь продать своё место. Она не будет просить дороже — она только вернёт свои деньги.
      Сёма стоит у дверей сарайчика и с любопытством смотрит на резника.
      С базара идут хозяйки с корзинками. Куры тоскливо кудахчут, предчувствуя близость конца; гуси уныло задирают головы, тычутся жёлтым носом в стенки кошёлок, ища Спасения.
      Резник в засаленном сюртуке красным платком вытирает мокрые ловкие руки. Он молчалив и важен. Блестящий нож лежит на стойке. Серенький молодой петушок, вытянув шейку, готовится к прыжку. Вот он задорно мотнул гребешком и... но ему не уйти из равнодушных и сильных рук Нахмана. Резник двумя пальцами заламывает назад петушиную головку, быстро вырывает перья на шейке и, взяв со стойки нож, легко проводит лезвием по оголённому месту... Ещё раз-другой метнулся петушок, закричал, вздрогнул, хлопнул крылышками и замер. Нахман поднимает петушка, ждёт, пока стекут на каменный пол последние капли крови, и небрежно бросает его... Руки резника опять заняты: трепещет и изламывается гусь, смешно дрыгая посиневшими лапами.
      — Ну и работа! — вздыхает Сёма и смотрит на бабушку.
      Она сидит на полу, у самых дверей, в чёрном, туго завязанном платке. Рядом с ней сидят ещё две женщины; они косо смотрят на бабушку, пришедшую разделить их небольшой доход. Не так уж много птицы несут к резнику — одна бы управилась, а тут трое! Но бабушка сидит молча, она не зовёт к себе хозяек, она только смотрит на прохожих тихим, просящим взглядом.
      Кто-то, слышит Сёма, спрашивает у резника:
      Это старуха Гольдина? — и добавляет: — До чего дошли!
      Экономка Магазапика бросает бабушке на колени двух кур.
      — Только чтоб было чисто. Чтобы не осталось ни одного пёрышка! — властно говорит она.
      — Хорошо, — соглашается бабушка.
      С любопытством хозяйки осматривает она курицу, дует на спинку, раздвигает перья:
      — Жёлтенькая! Замечательная курица! Будет фунта полтора смальца. Сколько отдали?
      Но экономка молчит, и бабушка, вздохнув, начинает быстро вырывать перья. Руки её измазаны кровью, платье покрылось тёмными пятнами. «Какая жирная курица, — думает бабушка, — мясо будет хорошее, косточки мягкие — ведь она ещё молодая!»
      — Скоро уже будет конец?
      — Сейчас, — отвечает бабушка. — Одну минуточку!
      На серую ладонь её летят две монетки; она приподнимает руку и, сощурив глаза, внимательно смотрит на них:
      — Сёма, сколько тут?
      — Четыре копейки.
      — Ну, тоже неплохо.
      Бабушка раскрывает висящий на шее чёрный мешочек, бросает обе монетки и крепко затягивает шнурок. Почин дороже денег!
      Вечером Сёма, улыбаясь, спрашивал бабушку:
      — Ну, большая прибыль?
      — Лучше, чем ничего.
      — А что же будет со мной?
      — А что же должно быть с тобой?
      — Я должен зарабатывать деньги. Ты слышала — он мне сказал: «Береги бабушку!»
      — Слышала, всё слышала...
      — У тебя уже есть своё хазоке. А у меня?
      — Но ты ещё маленький ребёнок.
      — Я не ребёнок! Довольно из меня делать ребёнка. Я должен зарабатывать деньги! — упрямо повторяет Сёма.
      — Ну хорошо, — соглашается бабушка. — Пойду с тобой к Фрайману.
      Сёма выходит на улицу, медленно закрывает ставни, пробует рукой заборчик палисадника. Забор дрожит — починить надо. Ну ничего, всё пойдёт к лучшему. Фрайман — большой умница, он поможет. И тогда Сёма с бабушкой что-нибудь придумают. Можно поехать в уезд — просить за деда. Можно — в губернию. Были б деньги...
     
     
      «ГОСУДАРЬ МИЛОСТИВ»
     
      Чёрное небо нависло над местечком. Изредка раздаются глухие раскаты грома, и вновь наступает тишина. Похожие на слёзы капли дождя медленно ползут по оконному стеклу.
      Бабушка спит. Всю ночь простояла она, молясь и плача. Тускло горели жёлтые свечи, и в слабом мерцании хилых огоньков видел Сёма иссечённое морщинами лицо бабушки, её худые вздрагивающие плечи, её безвольные горестные руки, ищущие что-то в полутьме. Она стояла у стола, раскачиваясь из стороны в сторону. Синие губы её шептали молитву. Бабушка устала просить счастья — она просит смерти. «Пусть мне будет, — шепчет она, — то, что должно быть ему. Пусть мне, — тихо повторяет бабушка, — пусть мне».
      В белой сорочке, босая, ходит она по комнате, заламывает кверху руки и всё шепчет, вздыхает и стонет. Совсем маленькой стала бабушка. Она идёт в угол, останавливается у дедушкиной кровати и молча смотрит на постель, на пустую, холодную дедушкину постель с рыжим колючим одеялом... Бабушка гладит рукой подушку, к которой прижималась его худая небритая щека, и слёзы одна за другой тихо падают на наволочку.
      Да, она ругала его за флигель, за партию хрома, за выдумки с лесом, но разве есть для неё жизнь без него? И опять шепчет бабушка: «Пусть лучше мне, чем ему, пусть мне...»
      Так проводит она ночь в тоске и тревоге. Утром падает она в постель, но и во сне не находит покоя. Она что-то кричит, машет рукой, просит и плачет. Сёма испуганно смотрит на неё: «Спи, бабушка, спи!» И опять наступает тишина. Сёма ходит по комнате. Комната кажется ему чужой: комод, старый, добрый пузатый комод продан, его место пусто, поставить нечего. В углах завелась паутина, запылился самовар, на потолке большое пятно, и на пол уныло падают дождевые капли. Третий месяц нет дедушки, что же будет дальше? И почему он ничего не пишет? Может быть, он знает, сколько ему осталось сидеть: день, неделю, месяц?
      Дедушка был хороший человек, так почему же держат его? Почему? Бабушка все ночи молится, отчего же бог не помогает, разве он не знает дедушку? «Глаз за глаз, — учит святая книга, — зуб за зуб, обожжение за обожжение, рана за рану и ушиб за ушиб». Так накажи же, господи, тех, кто угнетает нас! Рану воздай за рану, ушиб за ушиб!
      Но где брать деньги на передачи? Остался стол, остался самовар, осталось зеркало, а дальше? Сёма готов продать самого себя, но кому, интересно знать, нужны его руки, его ноги, даже
      его голова! И хотя Сёме было стыдно брать деньги у Трофима, теперь он видит, что без них обойтись нельзя. Эти деньги — спасение. Но он обязательно отдаст, когда заработает. Трофим дал десять рублей — ему их вернут с благодарностью. Фейга купила место в резпнцкой — ей всё возвратят. Уж Сёма с дедушкой постараются. Скорей бы вернулся он!
     
      * * *
     
      Они заходят вместе к господину приставу. Впереди идёт Сёма. Бабушка молча следует за ним. Ведь она совсем не знает по-русски.
      — Добрый день, ваше благородие! — говорит Сёма.
      Бабушка низко кланяется.
      — Ладно, — отвечает пристав и смотрит почему-то Сёме под ноги.
      — Ваше благородие, что же наше прошение? Когда выпустят дедушку? У нас водь никого нет, нам никто помочь не может. Вы подумайте, — с тревогой продолжает Сёма, — вы только подумайте, ваше благородие, — одни в целом свете!
      Бабушка пытливо смотрит на пристава, но его толстое, тщательно выбритое лицо ничего не выражает. Нельзя понять, чего Желает он им: добра или зла. Едва сдерживая слёзы, Сёма повторяет:
      — У нас одш! дедушка!
      Пристав, крякнув, встаёт и, взяв со стола фуражку, принимается дышать на козырёк и чистить его рукавом. Бабушке становится ясно, что пристав не думает о них и не слушает Сёму. Ему всё равно, сколько у этого малыша дедушек: два, пять, ни одного. Ему важно, чтоб блестел козырёк. Бабушка толкает Сёму и шепчет по-еврейски:
      — Дай же ему, дай.
      Сёма неловко протягивает конверт. В конверте — добрый пузатый комод и все бабушкины заработки: двадцать рублей новенькими ассигнациями. Пристав откладывает в сторону фуражку и, глядя куда-то на дверь, деревянным голосом спрашивает:
      — Один, значит, дедушка?
      — Один! — вздыхает Сёма. — Я и бабушка. Он у нас один.
      — Хорошо, — говорит пристав. — Государь милостив. Скоро дома будет.
      Сёма обрадованно вскрикивает, бабушка смотрит на пристава, и ей кажется, что лицо его посветлело и глаза стали лучистыми. Бабушка спрашивает Сёму: «Ну что? Как? Скоро?» Она падает на колени, гладит ноги пристава, целует его блестящие
      сапоги, его толстые, красные руки, пуговицу с орлом на его мундире. Слёзы бегут по её лицу. Она вытирает их неловко рукой и быстро выбегает из комнаты. Сёма идёт за ней.
      Пристав смотрит им вслед.
      — Один дедушка, ишь ты! — повторяет он и деловито принимается считать деньги.
      Через три дня в дверь постучали, и, опираясь на руку какого-то неизвестного человека, вошёл дедушка. Бабушка принялась целовать его, плача, причитая, воздавая славу богу. Сёма гладил руку дедушки — тёплую, дорогую руку.
      — Дедушка! — радостно говорит Сёма. — Ты похудел, ох, какая у тебя борода, но ты такой же, честное слово, такой!
      — Что ж ты молчишь, Аврумеле? — улыбаясь, говорит бабушка. — Садись!
      И вот дедушка поднимает свои серые глаза и говорит:
      — Мой сын в Сибири. Но можно было б сделать хорошую операцию с партией хрома. Лес продают вагонами... Но почему же стреляют в невинных, я хочу знать? он ж о совсем ребёнок, нага Яков, мой единственный! Почему его быот и считают: раз, два, три? Ой, и они считают — раз, два три... Они считают, может быть, до ста считают, Саррочка!
      И дедушка, опустив голову, тихо, беззвучно плачет.
      — Что с тобой, Аврумеле, что с тобой? — испуганно спрашивает бабушка. — Аврумеле, опомнись!
      Неизвестный человек, спутник дедушки, вежливо говорит:
      — Не извольте беспокоиться, мадам. Они не в себе. Третий месяц не в себе... С вас получить за то, что привёл!
     
     
      ФРАЙМАН БЕРЁТСЯ ЗА СЕМУ
     
      Бабушка стонала, плакала, покрасневшими глазами следила за каждым движением дедушки, говорила с ним громко и шёпотом, пыталась объясняться жестами, но старик холодно смотрел на неё пустым, равнодушным взглядом. И бабушка поняла, что потеряно всё. Сейчас больше, чем когда бы то ни было, жаждала она смерти, конца, но жизнь продолжалась, и нужно было что-то делать.
      Заработок в резницкой был ничтожно мал. Кур приносили не каждый день. Только в пятпицу думали о бульоне, и только в пятницу она кое-что уносила в своём чёрном, болтавшемся на
      груди мешочке. Она садилась к столу и осторожно высыпала выручку. Медленно пересчитывала бабушка свой дневной заработок, аккуратными столбиками выкладывала монетки: грош к грошу, копейку к копейке. Чёрный мешочек не был тяжёлым, и столбики зти не были высокими. Сощурив глаза, пристально всматривалась она в каждую монетку, но от этого полушка не становилась гривенником.
      Сёма предложил продать дедушкин стол, но вещи дедушки были ей особенно дороги, и самая мысль о продаже стола испугала её. «Вот и похоронили заживо», — пробормотала бабушка. Ей представилось, что дедушка уже умер, и вот торопливо продают его шляпу, его синий праздничный жилет, и чьи-то чужие, грубые руки небрежно щупают товар... Она заплакала. Сёма не мог видеть её слёзы. Холодная тишина стояла в комнате. Неужели нельзя изменить всё это? Неужели все так и будет? А может быть, опять пойти к Трофиму? Но Сёме надоело видеть себя скучным и просящим. Да что же, чёрт побери, разве у него не гольдннская голова, разве у него руки не работают!
      — Бабушка, — твёрдо сказал он, — бросьте плакать! Мы сегодня идём к Фрайману.
      — К Фрайману? — переспросила бабушка. — Ах, лучше б я не дожила до этих дней!
      — Мы должны пойти к Фрайману, — упрямо повторил Сёма.
      — Хорошо, — сказала бабушка, вытирая платком глаза. — Пойдём.
      Дедушка не любил Фраймапа. Не раз в ответ на укоры бабушки он сердито отвечал:
      — Я же не Фрайман. Что ты от меня хочешь?
      Во всех делах дедушка оставался верен себе! он не кланялся, не юлил, не плутовал. Встречая Магазаннка, он не торопился первым снять шляпу и не старался заговорить с купцом.
      «Если я ему нужен, — говорил дедушка, — он меня сам найдёт. Человек должен уважать себя».
      Фрайман исходил из другого.
      «Человек должен кушать, — улыбаясь, отвечал он дедушке, — и дети его тоже должны кушать». И для этого он пускался на всё, терпеливо вынося плевки, ругательства и унижения...
      Маленький, подвижной, юркий, в белой бумажной манишке за гривенник, в жёлтой соломенке, сдвинутой на затылок, с озабоченным видом мотался он по городу. Бсегда у него были какие-то дела, в которые, впрочем, никто не верил. Его не уважа-
      ли, но признавали: Фрайман мог пригодиться в самых неожиданных случаях. Он знал, где лучшие пиявки, как получить шнфскарту1, к какому врачу нужно пойти перед призывом, кто из них берёт и кто не берёт, где в Киеве живёт поверенный — недорогой, но всё равно как Плевако...2 Карманы его костюма были набиты образцами товаров, которые кем-то продавались и, конечно, «совсем даром»: здесь были щепотка муки в бумажке, лоскуток гризоновского шевро, пробы пшеницы, ржи, гороха.
      В базарный день, в воскресенье, ходил он от лавки к лавке и, сощурив глаза, присматривался к прохожим. По походке, по манере держать руки, по одному взгляду мог он почти безошибочно оценить, чего человек стоит. Он сразу определял: покупатель зто или так просто, будет брать оптом или в розницу. Особенным вниманием Фраймана пользовались изредка приезжавшие в местечко польские помещики.
      Заметив издали подходящую фигуру, Фрайман стремительно подлетал к ней и, галантно приподняв шляпу, спрашивал!
      — Что паи думает купить?
      Едва пап успевал повернуться, Фрайман уже овладевал им:
      — Паи хочет набрать на костюм, так почему пан идёт к Зюсману? Разве пан не знает, что лучший товар у Магазаника, и совсем недорого? Пан хочет чёрный материал в белую полоску, а что пан скажет о таком кусочке?
      И Фрайман с торжествующим видом вытаскивал из своего кармана лоскуток материала. Пан щурился, пыхтел и покорно шёл за новым знакомым. В первом же магазине Фрайман выяснял, как покупает пан. Оказывается, этот старый шляхтич любит торговаться, и, входя во второй магазин, Фрайман бегло и незаметно уже бросал приказчику:
      — Нужно хорошо накинуть!
      Так шёл он следом за покупателем из лавки в лавку, от руп-дука к рундуку. Он внимательно рассматривал материю, пробовал на ощупь, смотрел на свет, ворчал, покрикивал на приказчиков, как будто сам покупал. Постепенно пан оттеснялся всё больше и больше, ему оставалось только платить, если проводник убеждал его, что сделка стоящая. Для большего эффекта в одном из магазинов Фрайман учинял скандал.
      1 Шйфскарта — билет на право проезда на океанском пароходе.
      2 Плевако — русский буржуазный юрист, известный судебный оратор.
      — Что вы, — кричал он, — с ума сошли просить за эту дрянь пять рублей? Что, у нас, — он имел в виду себя с помещиком, — деньги валяются? — И, гневно отбрасывая товар на стойку, он гордо выходил на улицу, держа под руку ошеломлённого пана.
      Пан с благодарностью смотрел на бескорыстного друга и уже без всяких сомнений следовал за ним.
      На заезжем дворе Фрайман упаковывал все покупки, причмокивая, расхваливал их и, зная слабость помещика, неустанно повторял:
      — Ведь мы же их обдурили. Где вы найдёте за такие деньги такие штиблеты? Это всё равно как даром!
      Растроганный пап благодарно кивал головой и протягивал Фрайману бумажку. Иногда это был рубль, иногда трёшница — услуги ценились по-разному. Но главное уже было сделано — Фрайман хорошо знал, что в следующий приезд пан уже сам будет искать его. Распростившись с помещиком, Фрайман выскакивал на улицу и быстрым шагом отправлялся к базару. Он заходил в мануфактурный магазин и, потирая руки, весело говорил:
      — Как вам нравится этот сазан, а? Ловко мы его... — и, переходя на деловой тон, добавлял: — Я вам дал сегодня торговать двадцать рублей. Сколько я с вас имею?
      Хозяин выдавал Фрайману рубль, и Фрайман летел дальше, в обувной магазин, собирая подати за помещика, которого он привёл сюда. К концу дня Фрайман оказывался обладателем целого состояния в три-четыре, а то и в пять рублей.
      Хорошо, конечно, если б это было каждый день или хотя бы раз в неделю. Но разве сны повторяются часто? Разве можно привязать к себе счастье? В следующее воскресенье уже, как назло, не было ни одного стоящего покупателя, через неделю приезжал не помещик, а его эконом. Пойди сговорись с экономом! Он сам рад оторвать. Или приезжает настоящий помещик. Но зачем ему Фрайман? С деньгами он как-нибудь сам найдёт дорогу. И помещик гонит Фраймана с его дешёвыми услугами ко всем чертям.
      Но человек должен кушать, и Фрайман, между прочим, имеет ещё одно занятие. Когда в бедпой семье подрастает ребёнок и родители убеждаются, что мальчик уже может иметь свой рубль, они ведут мальчика к Фрайману, и тот берётся в два счёта устроить мальчику жизнь. Пользуясь связями в торговом мире, Фрайман определяет паренька на службу в лавку, в магазин или в мастерскую. За свои услуги Фрайман берёт лишь первый двухнедельный заработок мальчика. Обе стороны остаются довольны друг другом...
      Но так как всё равно денег не хватает, Фрайман часто пускается на хитрость. Устроив мальчика в мастерскую и получив
      через две недели за услуги, он начинает морочить голову родителям. «Мастерская, — говорит он, — это хорошо, но лавка лучше. Давайте я устрою вашего птенчика в другое место». И, легко убедив оторопелых родителей, Фрайман опять зарабатывает на мальчике несколько лишних рублей...
      Об этих фокусах Фраймана знали далеко не все: свои дела обставлял он очень аккуратно, и за ним укрепилась слава человека, который всегда может вывести мальчика в люди. Правда, он берёт за это хорошие деньги. Но что на этом свете делается даром?
      И вот Сёма познакомился с Фрайманом. Бабушка объяснила маклеру, чего она хочет. Фрайман задумчиво покачал головой, потом, внимательно взглянув на Сёму, сказал:
      — Сделать это нелегко. Но для вас я попытаюсь... Сколько будет семью пять?
      — Тридцать пять, — бойко ответил Сёма. — А что?
      — Читать и писать можешь?
      — Боже мой, — с гордостью воскликнула бабушка, — он и по-русски может! Он же у нас грамотей!
      — Я подумаю.
      — Я вас очень прошу. Вы же знаете, если б не несчастье с мужем, я бы ни за что не отпустила Сёму.
      — Не просите, — надменно произнёс Фрайман, — для вас я сделаю. Он будет иметь хорошее место.
      Бабушка неловко поклонилась Фрайману и незаметно приказала Сёме сделать то же самое. Но Сёма неожиданно спросил:
      — А сколько вы возьмёте за это?
      — Деловой человек! — засмеялся Фрайман. — Я возьму заработок за первые две недели. И ни копейки больше!
      — Так, — хмуро повторил Сёма и, но прощаясь, вышел вслед за бабушкой.
     
      ДВЕ СТОРОНЫ СТОЛА
     
      Фрайман не заставил себя долго ждать. На другой день он явился, как всегда суетливый, торопящийся куда-то. Бегло окинув взглядом комнату, Фрайман подошёл к зеркалу и неожиданно постучал по нему согнутым указательным пальцем.
      — О, — воскликнул он, — знаменитое стекло! За него можно взять хорошую цену... Где же ваш маленький?
      — Сейчас, один момент, — поспешно ответила бабушка. — Сёма, Сёма, иди сюда!
      — Давайте торопиться! Я же знаю, когда нужно идти к Магазанику. Если идти утром — ничего не выйдет, даю вам честное слово. Если идти после обеда — так он вас на порог не пустит!
      — Когда же идти?
      — О, вот это как раз нужно знать! — засмеялся Фрайман и тихо добавил: — После обеда Магазаник любит поспать, зачем же ему мешать, я вас спрашиваю? Надо зайти, когда хозяин отдохнёт, и не только отдохнёт, но уже сидит и пьёт чай с вишнёвым вареньем. Вот это время! Хорошо даже, если вы зайдёте после третьего или четвёртого стакана, — совсем другой человек, даю вам честное слово... Но, дорогая моя, где же мальчик?
      — Я здесь, — нервно говорит Сёма. — Мы пойдём?
      Фрайман, выпятив нижнюю губу и нахмурив брови, внимательно осматривает его со всех сторон.
      — Что у тебя рубаха торчит? Ты не можешь её воткнуть в штаны? А ну пройдись! — строго говорит он Сёме.
      Сёма неловко проходит по комнате.
      — Зачем ты голову опустил? Куда ты смотришь? Ты там потерял что-нибудь? Подними голову! Вот молодец!.. Нет, — говорит он, обращаясь к бабушке, — мальчик неплохой... Я уя;е там зондировал почву!
      Непонятное слово «зондировал» вызывает почтительное удивление Сёмы, и он с любопытством смотрит на Фраймана.
      — Ну, мадам, я беру мальчика. Из него выйдет человек!
      — В добрый час, — с тревогой говорит бабушка, — в добрый час.
      По улице они идут молча. Около дома Магазаиика Фрайман останавливается, подтягивает жилет и поправляет опавшие крылышки чёрного бантика на манишке.
      — Вот, — говорит он, обращаясь к самому себе, — так будет хорошо... Твоё мнение, Сёма?
      Сёма молчит.
      — Ты видишь эту манишку? — продолжает Фрайман. — Она сделана из бумаги. Её покупают в пятницу, чтобы поносить неделю и выбросить. Но я, я ношу её две недели — и ни одного пятнышка!
      Довольный собой, он вежливо стучит в дверь:
      — Господин Магазаник дома?
      — Дома.
      — Я на одну минуточку, — оправдываясь, говорит Фрайман и, схватив Сёму за руку, тащит его за собой.
      В высокой светлой комнате, у стола, покрытого розовой, в цветочках, скатертью, сидит хозяин. На нём бархатная ермолка и чёрный гладкий сюртук с шёлковыми лацканами. Он медленно тянет из блюдечка чай, и его кудрявые, чуть тронутые сединой волосы прилипли к мокрому, покрасневшему лбу.
      — Я вам говорил относительно мальчика. Знаете, внук старика Гольдина.
      Хозяин кивает головой и ловким движением забрасывает в рот три вишни.
      — Он может вам пригодиться в лавке, — продолжает Фрайман, щуря глаза и заискивающе улыбаясь. — Почему мальчику не крутиться возле хорошего дела?
      Хозяин кивает головой и, подняв пустой стакан, молча протягивает его прислуге. Девушка в белом платочке берёт маленький чайничек и льёт заварку, пристально глядя на хозяина. Магазаник внимательно следит за ней. Когда заварка достигает установленного уровня, хозяин кричит:
      — Цы!
      И девушка останавливается. Она ставит стакан на стол и осторожно набирает из сахарницы ложечку песку — одну полную, потом другую и опять выжидающе смотрит на хозяина. Магазаник поднимает руку:
      — Цы!
      Вынув из буфета банку с вареньем, девушка неуверенно кладёт в фарфоровое блюдечко вишни. Раз, два, три... Бегло взглянув в тарелочку, хозяин властно цедит сквозь зубы:
      — Цы! — и пспомлнает наконец, что его ждут.
      Подняв густые, лохматые брови, Магазапик удивлённо смотрит на Сёму.
      Сёма чувствует на себе острый, цепкий взгляд хозяина, но ему хочется смеяться. «Цы, — думает он, — цы! Почему же просто не сказать: довольно? Ой, боже мой, — цы...»
      Фрайман незаметно наступает ему на погу, и Сёма плотно сжимает губы.
      — Так вот он, этот мальчик, — говорит Фраймап.
      Хозяин облизывает ложечку и задумчиво смотрит на Сёму.
      — Он вам пригодится, умный мальчик! — не унимается Фрайман.
      Хозяин кивает головой. Сёма нетерпеливо переминается с ноги на ногу. А вдруг Магазаник сейчас крикнет: «Цы!» — что тогда? Но бесстрашный Фрайман не останавливается:
      — Ему можно прийти завтра утром?
      Хозяин кивает головой и сосредоточеппо давит ложечкой лежащие на дне стакана вишни...
      Выйдя на улицу, Фрайман глубоко вздыхает и, положив руку на плечо Сёмы, важно спрашивает:
      — Ну, как тебе понравился наш разговор?
      Сёма насмешливо отвечает:
      — Очень.
      Но Фрайман не замечает насмешки:
      — Ты заметил: он мне ни одного плохого слова не сказал!
      — Но он же всё время молчал?
      — Ай, что ты понимаешь! — с возмущением говорит Фрайман. — Другие бы мечтали о таком приёме. И какое обращение! Вот это я понимаю — богач!
      Но Сёма не разделяет восторгов Фраймана:
      — Значит, мне завтра прямо в лавку?
      — Да, — отвечает Фрайман и, хмуро взглянув на Сёму, строго произносит: — Цы! Цы!
     
      * * *
     
      Хозяин Сёмы был человек со странностями. К сорока годам он имел уже хорошее состояние, вложенное в дела верные и приносящие солидный доход. Лучшие дома в местечке принадлежали ему. В двух банках Киева — Азовско-Донском и Торго-во-Промыгаленном — Магазаник имел кредит. Он был обладателем ценных бумаг и умел ими пользоваться. Но за всё время он почти не выезжал из местечка. Как купец второй гильдии, он имел даже право побывать в Петербурге, но его не тянуло в столицу. «Что я там не видел? — спрашивал он. — Мне и здесь хорошо».
      Его дела требовали людей. Ему нужны были помощники дешёвые и выносливые. Но Магазаник никому не говорил об этом. Он был девятым сыном заурядного меламедаи самым удачливым. Он нажил состояние, его братья нажили горб. Так почему не помочь им, их детям, их дальним и близким родичам?
      К Магазанику приходили племянники и племянницы. Они говорили то, о чём думали их матери и отцы. Они просили денег. Магазаник отвечал им: «Денег я вам дать не могу, но сердце — не камень. Я вам помогу заработать деньги!»
      В заброшенных местечках, в окрестных деревушках, на базаре и на бирже он разыскивал родственников. Все с удивлением следили за молодым купцом: добрая душа, дай бог ему здоровья! И он находил двоюродных братьев своей матери, троюродных племянников своего отца, находил и давал им кусок хлеба. В лавках Магазаника не было ни одного чужого человека — от мальчика до приказчика все были связаны с ним родством, хотя бы самым отдалённым, и все чувствовали себя обязанными ему.
      1 Меламед — учитель еврейской религиозной школы.
      Разве не протянул он им руку в трудную минуту? Да, протянул. Разве не кормит он йх сейчас? Да, кормит. И разве это не божеское дело?
      Магазапик был верный слуга богу, но больше всего он думал о себе. Чужие руки в деле — опасные руки, и он с удовольствием посматривал на своих служащих: это сын покойной тёти Ривы, это сын дяди Шлемы, а это муж дочери дяди Шлемы. Все свои, все родные, все желают ему добра.
      Однажды к Магазанику пришёл его брат Нахман, чахлый человек с впалой грудыо. Он дышал со свистом, и руки его дрожали.
      — Соломон, — сказал он Магазанику, — вы (все братья говорили ему «вы») мне всё-таки мало платите.
      Магазаник улыбнулся и ласково взглянул на брата:
      — Ну какие могут быть счёты между родными! А? Сам подумай: я тебе чужой или ты мне — человек с улицы? Разве не одна мать несла нас под сердцем?
      — Но вы мне всё-таки мало платите, — упорствовал Нахман.
      — Ой, ты не понимаешь меня! Неужели ты думаешь, я забуду кого-нибудь из вас? В моём завещании тебе будет отрезан хороший кусочек!
      Этим кончался разговор. Магазаник, статный, плечистый человек с красным затылком и большими крепкими челюстями, не собирался умирать. О завещании он говорил часто так просто, для утешения родин. Он нередко притворялся больным, ставил себе примочки, глотал пилюли. Магазаник притворялся, «чтоб не сглазили». В действительности он за всю свою жизнь болел лишь один раз — корыо... В общине не знали его отношений со служащими-родственниками, не знали, сколько и кому он платит. Знали лишь то, что сам Магазаник позволял знать.
      В эту «семью» попал Сёма мальчиком. Ничего подобного ему не приходилось видеть раньше. он с любопытством следил за сложными ходами хозяина, но понять их было ему не под силу. Родственники, бывшие на таких же птичьих правах, что и Сёма, встретили его злобно: во-первых, они родственники, — стало быть, ближе, чем он, к хозяину; во-вторых, прибавился ещё один рот.
      Мальчика шпыняли, кормили пинками и щелчками при всяком удобном случае. Его наняли в лавку, но в лавке почти не держали. Сёму посылали с кухаркой на базар, он выносил из кухни мусор, выливал помои, помогал чистить картофель, вытирал носы у чьих-то сопливых детей и бегал за водкой конторщику. Рубашка на нём была всегда мокрой; узенькие ладони его покраснели и покрылись водянками.
      Нахман — чахлый брат хозяина, злой на всех и видевший во всём подвохи против себя, — невзлюбил его с первого раза.
      — Что ты расселся, как барон? — визжал он, когда Сёма, уставший от пинков, опускался на табурет. — Ты думаешь, мы тебя будем даром кормить? У тебя руки отсохли? — И, подняв с пола картофельную шелуху, он совал её Сёме в лицо: — Ты не можешь убрать это, мальчишка!
      Сёма покврно выполнял приказание.
      В кухню забегал племянник хозяина Мордх. Раздувая ноздри, он говорил:
      — Хорошо пахнет. Кажется, сегодня борщ?.. А что ты делаешь, Сёмка? Ты хочешь заработать гривенник?
      — Хочу, — недоуменно отвечал Сёма.
      — Хочешь? — повторял Мордх, — Очень хорошо! — И, повертев перед Сёминым носом монеткой, швырял её на пол.
      Сёма оглядывался по сторонам и лез на четвереньках доставать монетку. Запылённый, измазанный сажей, усталый, он поднимался с монеткой в руках.
      — Нашёл-таки! Молодец! — кричал Мордх. — Теперь дай монетку сюда... Так. Теперь повернись... Так. Теперь гуляй! — И, ударив Сёму коленом в зад, он весело смеялся: — Потеха с этими детьми! Ой, одна потеха!
      Но Сёма не видал в этих шутках ничего хорошего. В бессильной злобе сжимал он кулаки, не зная, кому пожаловаться. Однажды, осмелившись, Сёма рассказал обо всём старшему приказчику Магазаника, Майору, — человеку с рассечённой губой и ленивыми, как у кошки, глазами.
      — Ты жалуешься! — Он укоризненно покачал головой. — Тебя пустили в дом как своего, а ты жалуешься. Ты же знаешь, что здесь нет ни одного чужого. Так скажи спасибо за это!
      И больше Сёма никому не жаловался.
      Домой он приходил ночевать, усталый и сердитый. Но, видя бабушку, склонившуюся над постелью деда, старался быть весёлым и придумывал даже г.сякло небылицы о том, как хвалил его хозяин и чем кормили сегодня в обед. Он перечислял вкусные, недоступные ему блюда, рассказывал, какой жирный, жёлтый бульон с клёцками подавали к столу, и бабушка верила и улыбалась.
      С каждым днём служба становилась труднее; он хотел узнать, что такое сарпинка, нансук, мадаполам, чесуча — эти слова повторялись часто в лавке, — но его гнали во двор, в кухню или на базар.
      Каждый в этом большом сумасшедшем доме мог на него прикрикнуть. И Сёма стонал от злобы.
      Важный и молчаливый хозяин, которому все говорили почтительно «вы», редко показывался в лавке. У него были большие дела в других местах: он диктовал письма в Лодзь, в Варшаву, — оттуда к ярмарке присылали партии знаменитого сукна. Он советовался, запершись в комнате, куда лучше поместить деньги. Иногда он играл в шахматы, но все боялись у него выигрывать. Изредка к Магазанику приходили бедняки за помощью на лекарство. Он состоял членом благотворительного общества и однажды даже был шафером на свадьбе одной бедной девицы, дочери заготовщика.
      Магазаника Сёма видел лишь во время обеда. В доме был заведён порядок — все обедали вместе. Это была дань родству, дань крови. В пятом часу в большую светлую столовую собирались люди Магазаника. Они садились за длинный стол и ждали. Каждый знал своё место. Половина стола была покрыта белой тяжёлой.скатертью, половина — жёлтой клеёнкой. За второй половиной сидел Сёма вместе со всеми родственниками. За первой — господин Магазаник, его слепая мать, жена, две дочери и сын Нюня, гимназист лет четырнадцати, который говорил только по-русски и поэтому открыто презирал всех окружающих.
      Обед не начинали, пока пустовало кресло в центре стола. «Сам» выходил роипо в пять, и псе облегчённо вздыхали, увидев его: ожидание кончалось — наступал обед. Магазаник ел медленно, тщательно разжёвывая, причмокивая и кряхтя. Он любил поесть и ел молча. Так же, как в первый вечер, его желания и приказы выражались отрывистым «цы!». Никто не смеялся — видимо, успели привыкнуть к странностям хозяина и даже, подобно Фрайману, старались подражать ему.
      Выйдя к столу, Сёма с удивлением заметил, что на первую половппу подавалось одно, а на вторую — другое. На белой скатерти стояла чашка с жирным, пахучим бульоном, на клеёнке — большая кастрюля с борщом из старой капусты. Все ели усердно, тарелки вытирались комочком хлеба — до блеска. Лица были угрюмые и сосредоточенные.
      На другой, на третий день повторялось то же самое. «Там» ели жаркое с чесноком, с жирными кусками мяса; «тут» — жареный картофель и студень, липкий и серый. Сёма отважился и шёпотом спросил у Нахмана:
      — Что это такое?
      Нахман ответил ему:
      — Ты думаешь, я всё время буду здесь сидеть? Я ещё там тоже посижу!
      По ответ этот ничего не объяснил Сёме, и после обеда, когда все торопливо выходили из комнаты, он подошёл к хозяину и повторил свой вопрос. Магазаник насмешливо взглянул на пего и, вытащив из жилета зубочистку, ответил:
      — Ты ещё мал, чтобы понять. Во всём мире есть две стороны стола. Одни сидят там, — он показал пальцем на клеёнку, — другие — тут Нужно стараться перейти с той стороны, но это не так летт;о. Многие считали бы за счастье попасть хоть туда. — И он опять показал на клеёнку.
      Сёма ушёл на кухню и, помогая кухарке вытирать тарелки, недоуменно твердил про себя: «Две стороны стола! Две стороны стола!..» Было тягостно и тоскливо. Хотелось поскорее уйти из этого дома с его путаницей и загадками. Неожиданно Фрайман пришёл Сёме на помощь. он предложил мальчику попытать счастья в другом месте: это входило в планы предприимчивого маклера.
     
      СЕМА УДИВЛЯЕТ ПРИКАЗЧИКОВ
     
      Фрайман ходит по комнате и что-то оживлённо доказывает бабушке.
      — Вы же понимаете, — говорит он, — я вам гге враг, пусть бог накажет моих детей, если я вам желаю что-нибудь плохое. Но, когда сажаешь цветок, хочешь, чтоб он расцвёл лучше. Сёма уже понюхал кусочек мануфактуры — хорошо! Но я иду и думаю: «А что, если ему пойти — как раз наоборот — по обувному делу?» Это же будущее! — И он гордо взмахнул рукой. — Будущее!
      — Ой, господин Фрайман, если бы вы знали, как я вам благодарна! Я даже не знаю, что бы мы делали без вас! — взволнованно говорит бабушка.
      Но Фрайман не унимается:
      — Будущее! Они же сейчас работают на оборону. Ой, что вы понимаете!.. — Он многозначительно поднял кверху указательный палец. — Крестьянский ботинок! Во всех станицах Дона зпают обувь Гозмана. И потом Гозман — это же не Магазаник, это европеец. Он же из пыли делает деньги — и как красиво! Аржаи коитан. Ни одного векселя... И сколько я себе ни морочу голову — лучше этого для вашего Сёмы ничего нет.
      — Дай вам бог здоровья, господин Фрайман. Мальчик уж вас никогда не забудет. А как же мы рассчитаемся? — спрашивает бабушка.
      1 Вексель — денежное обязательство.
      — Ну, кто об этом говорит, — обиженно заявляет Фрайман, и манишка вылезает из его пиджака. — На тех же началах: за первые две недели получу я. Вы же понимаете — больше я с вас не возьму.
      Бабушка растроганно благодарит Фраймана и зовёт Сёму.
      — Ну-ка, посмотри на меня, — говорит ему Фрайман. — Мы сделаем из тебя настоящего обувщика. Ты хочешь быть обувщиком?
      Сёма молчит: ему неприятна горячность Фраймапа.
      — Ты молчишь, потому что ты молод. Ты ещё не знаешь, что значит обувщик. Думаешь, я зря забрал тебя от Магазаника? Я всё время крутил себе мозги, где бы лучше тебя пристроить. Но это, кажется, самое лучшее. Завтра же мы с тобой пойдём.
      — Завтра?
      — Да. Только смотри весело. Господин Гозмаи любит весёлых. У него был один приказчик, так он всё время вздыхал. Гозман сказал ему: «Если б мы торговали гробами, так делу нужны были бы ваши вздохи, но мы торгуем обувью. Знаете что: нате вам... до свиданья. Когда я заведу торговлю гробами, я вас буду иметь в виду!» Ты понимаешь, Сёма, что значит весёлые глаза?
      Сёма понимает всё, п ему хочется послать к чёрту Фраймана, но он сдерживается и, неловко переминаясь с ноги на ногу, ждёт, что будет дальше.
      — И потом, — продолжает Фрайман, обращаясь к бабушке, — нужно же знать Гозмана, что это за человек. Европеец! По секрету вам скажу, он даже курит в субботу. Да, да, честное слово! И он любит, чтоб мальчик был чистым, чтоб от мальчика хорошо пахло.
      Истощив запас своих пожеланий, Фрайман быстро прощается. Бабушка вручает ему куртаж1: Сёмин заработок за две недели у Магазаиика. Ведь какое его дело, что бабушка передумала делать из внука мануфактуриста. Правда, совет дал Фрайман, но он разве заставляет её? Если не хочет — не надо!.. Присев на кончик стула, он сосредоточенно пересчитывает монетки. Очень хорошо, всё точно. Прощаясь, он говорит:
      — Значит, завтра идём. Уверяю вас, мадам, вы мне скажете спасибо. Хозяин ему будет — ну всё равно как родной отец.
      1 Куртаж — вознаграждение посреднику.
     
      У господина Гозмана новый служащий — Сёма Гольдин. Рубль в месяц, весёлые глаза, уметь отвечать и уметь молчать. Вот и всё. Больше от мальчика ничего не хотят. Мальчик сидит на скамеечке — он уже вымел сор, помыл пол, почистил мелом ручки двери и сейчас может отдохнуть. Дедушке очень плохо, и нельзя понять, что с ним. Компрессы, горчичники, порошки — ничто не помогает. Он не хочет есть, ему силой вливают ложечку жидкой каши. Только пить и пить. Сёма с тоской думает о дедушке, вздыхает и вздрагивает. Рядом стоит хозяин. На нём длинный чёрный сюртук, белый жилет с блестящими перламутровыми пуговицами и бархатная ермолка. Он смотрит внимательно на Сёму, и тот вспоминает, что нужны весёлые глаза. Чёрт знает, где их взять, эти весёлые глаза!
      — Я вам нужен, господин хозяин?
      — Принеси стул.
      — Вот, господин хозяин.
      — А если на нём пыль?
      — Была, господин хозяин.
      — Ну-ка, позови Менделя.
      Приходит конторщик Мендель, и хозяин, иронически улыбаясь, спрашивает:
      — Что ж там у тебя получилось?
      — Итого мы будем иметь на балансе1 пять тысяч рублей чистой прибыли. По дебету...2
      — Что вы мне говорите — дебет, кредит!3 Я имею то, что я могу пересчитать своими руками. Это я имею! А то, что я буду иметь, считать рано. Ваш дебет ещё может полететь к чёрту.
      — Господин Гозман, для того чтоб проделать этот фокус с имитацией, нужна помощь свыше. Вы же понимаете, исправник...
      — Что вы мне говорите, — нетерпеливо прерывает Гозман, — исправпик, а губернатор не знает, что такое Гозман? Об этом не беспокойтесь. Они у меня все здесь! — И он хлопает себя но карману.
      Сёма удивлённо поднимает брови: его хозяин, должно быть, богатый человек, если у него в одном кармане помещаются губернатор с исправником. Интересно, что он насовал в другие карманы? Ребе Иоселе, наверно, поместится в карманчике от жилетки, а раввин?
      1 Баланс — состояние средств предприятия на данное число.
      2 Дебет — здесь речь идёт о расходах магазина.
      3 Кредит — в данном случае: доходы магазина.
      — О чём ты думаешь? — спрашивает Сёму Гозман и толкает локтем Менделя: — Мендель, какие были у нас с нам условия?
      Конторщик почтительно улыбается:
      — Рубль в месяц, весёлые глаза, уметь молчать и уметь отвечать.
      — О! — восклицает Гозман. — О, это самое. Где же твои весёлые глаза?
      — Они только что были тут, — бойко отвечает Сёма и выжидающе смотрит на хозяина.
      Хозяин задумчиво чешет бороду:
      — Хорошо отвечаешь... Мендель, дай ему гривенник за ответ!
      — Больше ничего? — спрашивает Сёма, но его не отпускают.
      Хозяину скучно — в два часа к нему придут люди, а пока
      почему не позабавиться. Приказчики, зная привычку Гозмана, подходят ближе. С сожалением и любопытством смотрят они на Сёму. Хорошо ответит — его прибыль, а если плохо ответит — у хозяина ручка, дай бог не видеть её!
      — О чём же ты думал? — лениво спрашивает Гозман и, сощурив глаза, смотрит на Сёму.
      Но Старый Нос не сдаётся, он принимает бой. Глядя в упор на хозяина, Сёма говорит:
      — Я думал, все ли карманы у вас заняты: в одном — губернатор с исправником, а что в остальных?
      Приказчики громко смеются. Поединок мальчика с хозяином нравится им. Ай да Старый Нос! Ум как бритва — режет и режет.
      — Что вы смеётесь? — сердито кричит Гозман и, стараясь быть спокойным, добавляет: — Ответ неплох... Мендель, прибавь ещё гривенник!
      — Я могут идти? — спрашивает Сёма.
      — Куда ты торопишься? — насмешливо говорит Гозман. — У тебя там яичница пригорит?.. Ты мне лучше скажи, что делать, если в местечке провинился единственный банщик и его нужно посадить в тюрьму?
      Сёма молчит. Приказчики подходят ближе, их начинает пугать участь мальчика: вот так всегда кончаются эти забавы. Сейчас закричит: «Пошёл вон, дурак!» — и даст такую затрещину, что мальчик неделю головы не повернёт.
      — Что делать? — Сёма весело смеётся. — Зачем сажать банщика, если он один? Посадить резника — у нас их двое.
      — Хорош ответ, — сердито говорит Гозман и встаёт. — Будешь раввином... Мендель, прибавь ему ещё гривну!
      Но никто не смеётся. Лицо хозяина сурово, брови нахмурены. Он кричит:
      — Что вы столпились здесь? Может быть, вам позвать музыкантов? За прилавки!
      Все расходятся. Сёма берёт в руки веник и начинает опять подметать пол.
     
     
      ХОЗЯИН СЕРДИТСЯ
     
      Смешанное чувство злобы и смущения вызывал в хозяине зтот тощий лопоухий мальчишка. Его весёлые и быстрые ответы казались Гозману дерзкими и насмешливыми. Он привык к голосам покорным, словам тихим и мягким. И вдруг какой-то молокосос вступает с ним в разговор, как с равным. И главное, всё это происходит на глазах у его людей, для которых самое большое удовольствие — видеть хозяина в смешном положении. Весь остаток дня находился Гозман под впечатлением утреннего происшествия. И тридцать раз говорил он себе: «Ну что ты, дурак, думаешь об этом мальчишке?» — и всё же мысль неизменно возвращалась к маленькому Гольдину. «Какая порода, — возмущался Гозман, — какая никуда не годная порода!»
      Может быть, следовало просто отодрать Сёмку за уши. Но что бы он доказал зтим? Свою слабость? Нет, конечно, очень хорошо, что он сумел сдержать себя и даже бросил три гривенника этому шалопаю. Хорошо, и нечего об этом больше думать.
      Но, придя домой, Гозман опять вспомнил о своём новом служащем. Сын купца Мотл сидел на подоконнике и с торжествующим видом вырывал крылышки у мух. Ловил он их очень ловко, умело и хитро, и видно было, что не первый день эта охота увлекает мальчика.
      — Что ты там делаешь? — крикнул Гозман.
      Мальчик вздрогнул, медленно сполз с окна и подошёл к отцу, продолжая сжимать в кулаке злую, жужжащую муху.
      — Ну-ка, скажи мне, о чём ты думаешь?
      Мотл ухмыльнулся и, взяв отца за руку, осторожно подвёл его к столу. В перевёрнутом кверху дном стакане кружился серенький паучок.
      — Сам поймал, — тихо сказал Мотл, точно боясь голосом спугнуть паука, — сам!
      Отец с тоскливым недоумением взглянул на сына и без всякой надежды на получение ответа спросил:
      — Если в местечке провинился единственный банщик и его надо посадить в тюрьму, как быть, Мотелз?
      — В нашем местечке? — переспросил Мотелэ.
      — В нашем, вашем, — закричал отец, — ну какая разница! — и вышел к себе в комнату.
      Он сел в большое, глубокое кресло и с горечью подумал, что всю жизнь он мечтал увидеть на вывеске надпись: «Гозман и сын», а сын вот... И чем больше размышлял он о сыне, тем больше злился на Сёму, как будто тот был всему виной.
      На другой день, войдя в магазин, хозяин столкнулся лицом к лицу с Мальчиком, и, хотя Гозман увидел Сёму сегодня лишь в первый раз, он с непонятной раздражительностью прикрикнул:
      — Что ты всё время крутишься под ногами!
      Старый Нос удивлённо поднял брови, но промолчал и отошёл в сторону. В течение всей недели Гозман избегал мальчика и, встречаясь, старался не смотреть ему в глаза. Но всё же хозяина тянуло затеять с мальчиком разговор: ещё теплилась надежда, что ответы его были лишь случайно хорошими ответами. Сглупи Сёма хоть раз — и к нему вернулось бы расположение хозяина, по всего этого, как пазло, не знал Старый Нос.
      Гозман спрашивал у приказчиков, как работает мальчик, нарочито холодным и равнодушным голосом, надейсь услышать хоть одну жалобу. Но приказчики были довольны.
      Хозяин посылал Сёму делать кое-какие покупки для дома, ненужные покупки, желая проверить его честность. Но Сёма аккуратно приносил сдачу — точно, копейка в копейку. Так неожиданно нарушил Старый Нос душевное равновесие старого купца.
      Однажды, заметив, что Сёма сидит со скучающим видом на лесенке, Гозман, притворно улыбаясь, спросил его:
      — Где же твои весёлые глаза?
      — В моих глазах, — ответил Сёма, — как раз столько веселья, сколько полагается на рубль, который мне дают.
      И опять ответ этот разозлил хозяина, и опять оторопевшие приказчики, разинув рты, стояли вокруг. Надо было чем-то отбрить дерзкого мальчишку, но Гозман не нашёлся, и деланная, деревянная улыбка появилась на его лице. Ещё больше, чем раньше, хотелось ему осрамить мальчишку, уличить его в чём-то грязном и нехорошем, но повода не было. «Выгнать его ко всем чертям! Взялся на мою голову», — думал хозяин. Но он слишком хорошо знал, какие длинные и злые языки у приказчиков, и боялся подвергать себя бессмысленному риску...
      Задумчиво чертя какие-то кружочки на листе бумаги, слушал Гозман очередной доклад конторщика Менделя.
      Когда Мендель кончил, хозяин неожиданно спросил его:
      — Как тебе нравится этот голоштанник?
      Смекнув, о ком идёт речь, Мендель предложил:
      — Надо позвать его бабку.
      Но Гозман отрицательно покачал головой:
      — Хорошее дело! Ты что думаешь, я не могу справиться один с этим юнцом? Или я его выучу, или я его выгоню.
      И с новой злобной энергией принялся хозяин осаждать мальчика туманными и путаными вопросами. Приказчики, которым и раньше приходилось испытывать на себе странные упражнения Гозмана, не видели в этом ничего хорошего.
      — Изведёт ребёнка! — со вздохом говорил старый приказчик Яков. — Лучше б уж дрался. Меня в детстве колодкой били — и то легче.
     
      * * *
     
      Сёму злили эти нападки. Он ходил по магазину, выкатывал ящики, вытирал пыль, сортировал обувь с постоянным чувством нервного ожидания, что вот, может быть, сейчас его окликнет хозяин и спросит... Впрочем, бывали дни, когда Гозман забывал о Сёме, но он умел, добрый хозяин, нагонять упущенное...
      — Мальчик, к магазину подъезжает помещик. Знаешь, как дверь открыть?
      Сёма смущённо смотрел на хозяина. Пыльная тряпка дрожала в его руке. Он не знал, как открыть дверь.
      — Болтать мастер, — надменно сказал Гозман, обрадованный растерянностью мальчика, — к делу не принюхиваешься. Мендель, сбрось гривенник.
      Сёма улыбнулся.
      — Что ты скалишь зубы? — опять рассвирепел хозяин. — Позор таких вещей не знать!
      Он остановился, ожидая просьб, призиапий, но Сёма продолжал стоять молча и с вызывающим вниманием пристально смотрел в глаза господина Гозмана.
      — Что ж ты молчишь? — прошептал Мендель. — Скажи: «Буду стараться». Ну?
      Сёма ничего не сказал. Хозяин повернулся на каблуках и быстро пошёл к конторке.
     
      СЁМУ УЧАТ
     
      Однажды, придя на службу, Сёма встретился с Пейсей, Эта встреча удивила его.
      — Ты что здесь делаешь?
      — Я? — сухо переспросил Пейся. — То же, что и ты!
      — Вот как! — удивился Сёма. — Фрайман устроил?
      — Фрайман. Только ты; пожалуйста, ко мне ве приставай!
      — К тебе? Да на что ты нужен?!
      В первый жо депь Пейся заслужил неприязнь служащих. Всё время торчал он возле конторки, угодливо и заискивающе глядя на хозяина. Насмешки Гозмана не обижали его: он льстиво улыбался и покорно кивал головой.
      — Дурак ты! В хедере на тебя плевали и здесь плюют, — с искренним сожалением сказал Сёма.
      — Оставь ты меня! — нахмурился Пейся. — Что ты мне — опекун, что ли? Как меня учили, так я и делаю!
      Яков насмешливо взглянул на спорщиков и, подойдя к Пейсе, серьёзно сказал:
      — Приказчиком быть хочешь?
      — Очень хочу! — вздохнул Пейся.
      — Стараться надо!
      — А я стараюсь.
      — Мало. Больше надо!
      — А что ещё? — с любопытством спросил Пейся.
      Но ему не ответили. Пейся обиженно сжал свои тонкие губы и отошёл в сторону.
      — Когда так начинается — это плохо... — задумчиво сказал Яков.
      — Почему? — спросил Сёма.
      — Может быть, и хозяином будет, а человек из него не выйдет. Низко голову гнёт... А под тебя подкоп, — тихо добавил он. — Жди, выгонят!
      — Мальчик! — послышался голос хозяина. — Мальчик!
      Едва Сёма успел повернуться, Пейся уж влетел в конторку.
      Через минуту он вышел оттуда с сияющим лицом и, пряча
      в карман голубой конверт, гордо сказал:
      — Велел письмо отнести. Гривенник за дорогу! Во-о!
      — Ну и что? — холодно спросил Сёма.
      — К раввину письмо. И раввин за дорогу даст. Два гривенника будет!
      — А ты его в плечо поцелуй. Пятак прибавит!
      — Дурак! — зло проговорил Пейся и выбежал на улицу.
     
      * * *
     
      — Не умеешь ты жить, — сказал Сёме конторщик Мендель, глядя на его залатанную куртку.
      — Почему?
      — Уж я не знаю. Хозяина почитать надо. О, это великая вещь — хозяин! Всех нас кормит.
      — Ну, не даром же?
      — Ясно, что не даром. А не захочет — бросит кормить. Другие найдутся. Хозяин — великая вещь. Если б ты понимал!
      — А я понимаю.
      — Ой нет! — вздохнул Мендель. — Что ты понимаешь? Если б ты понимал, ты бы немножко зажал себе рот. Сегодня ты мальчик, а завтра ты писец, а послезавтра ты приказчик. С головой — компаньоном стать можно!
      — А я всё делаю. Что прикажут — делаю.
      — «Делаю»! — повторил Мендель. — Важно ведь, как делаю. Делать надо с улыбкой, с удовольствием, с почтением, тихо, как приличные люди. Вот возьми этого Пейсю, разве он умнее тебя?
      — Ну?
      — Ну и ну. он уже получает не рубль, а два рубля.
      — За что же это, — возмутился Сёма, — за что? За то, что голову гнёт и глаза весёлые. Это мне нравится! Рубль прибавили!.. Ты что же, побоялся сказать? — обратился он к Пейсе. — Знаменитые секреты!
      Л я тебе доносить должен! — огрызнулся мальчик. — Я же но такой шмсндрик, как ты. Мне ещё прибавят!
      По Сёма не мог уже слушать. «Это не по правде, — говорил он себе, — не по правде, разве я меньше делаю? Так почему же ему да, а мне нет? Вчера ящики таскать — у Пейси живот болел, а рубль — ему. Почему же ему?»
      Хозяин подошёл к стойке и заговорил о чём-то с Яковом. Сёма, неловко потолкавшись, тихо сказал:
      — Господин Гозман, можно мне спросить?
      Хозяина приятно удивил Этот вежливый тон, и он недоуменно пожал плечами:
      — Отчего нет, спрашивай!
      — Почему ему да, а мне нет?
      — Что ты говоришь, я не понимаю?
      — Почему Пейсе...
      — Ах, вот что! — Гозман насмешливо улыбнулся. — Ты хочешь знать почему? А разве я тебе должен давать отчёт? Га? А завтра ты спросишь, почему я плачу Якову больше, чем Менделю. Га? Ты, наверно, забыл, что ты мальчик.
      — Нет, я как раз хорошо помню, что я мальчик и он мальчик, только почему он... За что даётся этот рубль?
      Гозман кладёт пухлую руку на плечо Сёмы и мягким, как ему самому кажется, голосом говорит:
      — Так ты хочешь знать, за что даётся этот рубль? У тебя любопытство твоего папы! Ну, слушай. У одного хозяина служили два мальчика. Одного звали Пуня и другого звали Пуня, и были они похожи как две капли воды. Только один Пуня получал рубль в неделю, а другой — два рубля. Тогда рублёвый Пуня пришёл к хозяину и сказал: «Почему вы мне платите меньше, чем ему? Мы оба мальчики, оба Пуни, одно дело делаем, а по-разному получаем». Хозяин ему ответил: «Ты видишь, вон там по дороге возы проехали, побеги узнать, что они повезли». Пуня рублёвый догнал возы, спросил и вернулся к хозяину! «Это крестьяне повезли хлеб на ярмарку». — «Так, — ответил хозяин и обратился к Пуне двухрублёвому: — А теперь ты лети и узнай, что повезли». Прошёл час, другой. Пуня рублёвый крутится и улыбается: он всё узнал точно — нечего проверять! Но вот вернулся его товарищ. Он прибежал весь запылённый, вспотевший. «Что, Пуня?» — спросил хозяин. И Пуня сразу ответил: «Ничего, господин хозяин, я их догнал. Крестьяне везли хлеб на ярмарку. Просили по рублю за мешок. Я им дал рубль две копейки, и они уже завернули к нам во двор».
      Окончив свой рассказ, Гозман медленно приглаживает усы, хитро улыбаясь, смотрит на Сёму, на весёлые лица приказчиков, потом, помолчав, спрашивает:
      — Ну, ты понял, почему этому Пуне давали больше на рубль?
      — Почему этому Пуне прибавили рубль, — ядовито говорит Сёма, — я понял, и я к нему ничего не имею, но почему этому Пейсе прибавили рубль, я понять не могу.
      — Твои уши слышат, что язык мелет? — кричит Гоэман. — Ты, наверно, думаешь, что разговариваешь с водовозом. Ты, ты!.. — И, не найдя подходящего слова, хозяин тяжёлой рукой хватает Сёму за ухо: — На тебе за твои вопросы! На тебе за твои ответы! На тебе за твой дурацкий язык!..
      Дверь открывается, и в магазин входят покупатели. Брезгливо оттолкнув в сторону Сёму, Гозман идёт им навстречу. Его покрасневшее от злобы лицо приветливо улыбается.
     
      Сёму никогда не били. Он был единственным ребёнком в семье, и ему прощалось многое. Бабушка могла прикрикнуть, но рука её ни разу не поднялась на внука. В нём было всё самое дорогое: память о загнанном сыне и надежда на будущее. Не раз бабушка спрашивала себя: «А что, если б у Яши вовсе не было детей?» И ей становилось страшно от этой мысли. Она ворчала, называла внука Старым Носом, непоседой, дикарём, но внутри у неё жил целый мир невысказанных ласковых слов, й в этом мире Сёма был «наш колокольчик», «наша травочка», «наш мизинчик».
      Разве не горько, не обидно было ей вести своего единственного внука к Фрайману, делать его мальчиком на побегушках, ставить его под чужую руку? Однажды в жаркий полдень она встретила внука на улице. Сёма нёс на спине туго набитый мешок.
      — Боже мой! — испуганно воскликнула она. — Как ты тащишь эту тяжесть?
      Внук засмеялся:
      — Это пух для подушек хозяину.
      Но то, что мешок оказался лёгким, бабушку не утешило. Она с тоской смотрела вслед удалявшемуся малышку, и острая, щемящая боль не унималась в её усталом сердце.
      ...Сёма ушёл из магазина раньше обычного. Приказчики утешали его: «Господи, ну кого не бьют», но он смириться не мог. Одинокий и грустный, бродил Сёма по тихим улицам местечка, думая об отце, который так нужен здесь, так нужен!..
     
      ПРОЕЗЖАЕТ ЦАРЬ
     
      В местечко пришла весть, что проезжает государь император. Сначала не верили, потом поверили. В витринах появились портреты царя, ветер колыхал трёхцветные флаги. Готовилась манифестация. Правда, царь проезжал не мимо местечка, а вёрст за сто от него. Но дух царя витал близко, и надо было дышать и радоваться.
      Выставляя на витрину портрет государя, Сёма внимательно посмотрел на его лицо. Тщедушная рыжая бородка, вздёрнутый нос и бесцветные вялые глаза Николая не вызывали в Сёме никаких чувств, кроме удивления. Сёма дышал, но не радовался.
      Гозман строго осматривал служащих;
      — Сегодня все должны блестеть. Чтоб у всех были весёлые глаза. Слышите! Закрываем в два часа и идём в синагогу... А ты, — набросился он на Сёму, — мудрец, что уставился в портрет, ты не видел своего государя? Где твои весёлые глаза?
      — Он их выплакал, господин Гозман, — тихо сказал приказчик Яков.
      — Что ты сказал? — возмутился Гозман.
      — Я сказал, что нужно иметь сердце и не мучить сироту, когда надо и когда не надо.
      — Ой, я не выдержу, — притворно засмеялся Гозман и опустился на стул. — Яков, я тебе прямо скажу, если б твои сыновья не служили в армии, я бы тебя выгнал.
      — Не волнуйтесь, господин Гозман, — спокойно сказал Яков, — они ещё вернутся, и они ещё, может быть...
      — Что ты сказал? А ну, договори...
      Яков отвернулся и махнул рукой:
      — Время договорит, хозяин.
     
      * * *
     
      С испорченным настроением вошёл в синагогу господин Гозман. Его люди — хорошие люди: умеют молчать, умеют отвечать, но что-то отвечать они стали не так, как нужно. Может быть, надо этого мальчишку убрать? Яблоко от яблони недалеко падает...
      Вежливо здороваясь, прикладывая два пальца к котелку, он прошёл в первый ряд и уселся в своё привычное кресло, рядом с Магазаником. Они сидели рядом уже двадцать пять лет.
      — Читали последние газеты? — спросил Гозман у Магазаника.
      — Вы же знаете, что я не читаю газет. То, что мне нужно знать, бог подсказывает.
      — Если б я только слушал его подсказки, я бы уж давно вылетел в трубу.
      — Но я не лечу?
      — Вы — другое дело. У вас маленький оборот.
      — Как — маленький? А что, у вас больше?
      — Вы же считаете за деньги векселя, а я их не считаю, — сухо ответил Гозман и встал.
      Молебен в честь проезда государя императора начался. После раввина должен был говорить Гозман. Он вытер платком руки п лоб, оправил жилет и, чуть-чуть сдвинув назад котелок, прошёл к амвонуВокруг стихли. Женщины склонились с балкона, через перила, чтобы лучше слышать. Сёма протиснулся вперёд. он увидел дедушку, стоящего в проходе. На нём был жёлтый чесучовый пиджак, заштопанные манжеты торчали из рукавов. Дедушка что-то шептал и пристально смотрел на Гозмана. Последнее время старик часто заходил в синагогу — его не боялись: он был тих и молчалив.
      Подняв кверху руку, Гозман торжественно заговорил:
      — Мы шлём пожелание здоровья нашему благочестивейшему монарху государю императору Николаю Александровичу, благословенному другу евреев. Волнуются наши сердца радостью большой, когда слышим о победах, что дарует провидение
      1 Амвон — специальное возвышение в синагоге.
      отчизне нашей. Мы воспитываем в наших сыновьях великую любовь к святой родине... Наши сыновья...
      Неожиданно он умолк. Сидящие позади приподнялись со своих мест. Сёма протиснулся сквозь толпу:
      — Что такое?..
      Около Гозмана стоял дедушка. Его серые глаза бессмысленно блуждали. Схватив Гозмана за рукав, дедушка, всхлипывая, заговорил:
      — Сыновья?.. Где сыновья, я вас спрашиваю? Сыновья там — посмотрите! Разве вы не видите, где сыновья? И — боже мой! — их бьют, палками бьют и считают: раз, два, три!
      Гозман оттолкнул дедушку и закричал:
      — Что такое? Уберите этого сумасшедшего!
      Дедушку схватили служки и повели. Сёма стоял около Гозмана растерянный и испуганный.
      Гозман зло взглянул на него:
      — О чём ты думал? Он же мне испортил всю музыку!
      Сёма ничего не ответил и побежал за дедом. Все смотрели ему вслед, женщины плакали. Гозман опять поднялся к амвону и заговорил, но его слушали плохо.
      Царь проехал мимо местечка. Но всё осталось на своём месте. По-прежнему Гозман был Гозманом, а приказчик Яков — приказчиком Яковом. Сёму рассчитали.
      Так и не стал он ни мануфактуристом, ни обувщиком. У Пестси прибавилось работы, у Сёмы освободились руки. Куда теперь деть их? Больше всех расстроился Фрайман: он думал сунуть мальчика ещё в один магазин, всё было приготовлено, и вдруг такой провал. Ведь если прогнал Гозман — кто возьмёт?
      В метрической выписке Сёмы записано ещё одно имя: Асир. Асир — значит счастливым. «Где же моё счастье, — спрашивал себя Сёма, — за каким углом оно ждёт меня?»
     
      ЧТО ТАКОЕ ХОРОШО
     
      Сёма вошёл в комнаты, вымыл руки, поправил сползшую набок подушку на кровати дедушки и, сняв ботинки, принялся рассматривать свои босые длинные ноги.
      Вскоре это занятие наскучило ему, и он подошёл к зеркалу. Когда-то, в хорошие дни, он любил подолгу стоять возле зеркала, корча смешные и страшные гримасы, причудливо хмуря брови, выставляя вперёд нижнюю челюсть. Любил он зачёсывать
      наверх волосы — в эти минуты Сёма казался себе взрослее, старше. Он очень хотел быть большим. Сёма знал своё лицо наизусть и сейчас, с тоскливым любопытством взглянув на себя, он удивился; резкие морщинки легли у рта, нос вытянулся, щёки, покрытые коричневыми веснушками, ввалились, и только большие глаза его, серые и угрюмые, блестели по-прежнему. «На чёрта стал похож, — зло подумал Сёма, — цапля какая-то!»
      Бабушка с волнением следила за ним. И в дедушке и в Сёме она не любила одного — молчания. Молчание не сулит ничего хорошего. Наконец, не вытерпев, она спросила:
      — Что ты ходишь из угла в угол? Почему ты молчишь? Случилось что-нибудь?
      — Ничего не случилось. Не нравлюсь я Гозману. Рассчитал. Запах от меня плохой!
      — Ты слишком много стал понимать, — сухо сказала бабушка. — В твои годы нужно уважать старших.
      Сёма ничего не ответил, и молчание его ещё больше разозлило бабушку.
      — Мальчик не держится на одном месте. На что это похоже? Куда это годится? Знал бы дедушка про твои фокусы... А что будет теперь? Ты, наверно, думаешь, что для тебя новые магазины построят. Ты, наверно, думаешь...
      — Оставьте, — оборвал её Сёма, — я ничего не думаю.
      За окном промелькнула широкая фигура Трофима. Увидев его, бабушка всплеснула руками и заворчала:
      — Вот он идёт. Что он крутится, этот русский? Только его не хватало, и сколько раз я уже говорила: он тебе не пара.
      Трофим помешал бабушке. Она холодно взглянула на него и нехотя ответила на поклон. Подмигнув Сёме, Трофим быстро засунул в карман жёлтую панамку, поставил на стол туго набитый узел и, обратившись к бабушке, сказал:
      — Давайте присядем!
      Сёма повторил его слова по-еврейски.
      — Какие у меня с ним дела? — недоуменно повела плечами бабушка. — Какие дела? — и села.
      Трофим быстро развернул узел. Не глядя ни на кого, он вынул две пары тёплого белья, синюю фланелевую рубашку, три пачки табаку и высокие блестящие калоши. Каждую из вещей он внимательно рассматривал и клал возле бабушки. Выложив всё, он постоял с минуту в раздумье, потом, хлопнув себя по лбу, засмеялся:
      — Самое главное забыл. — Он полез в карман и вынул свёрнутые в клубок шерстяные носки. — Мать сама вывязала, а я и забыл. Вот была бы обида!
      Сёма с удивлением смотрел на груду вещей.
      — Галантерейный магазин... — задумчиво сказал он. — Можно открывать оптовую торговлю.
      — Что он хочет? — растерянно спросила бабушка.
      Сёма не успел ответить. Трофим наклонился к ней и, указывая пальцем на вещи, тихо сказал:
      — Сыну, туда. Понимаете?.. Туда, — повторил он и взмахнул рукой.
      Но бабушка ничего не поняла. Взглянув на Сёму, она спросила опять:
      — Что он хочет?
      — Ничего он не хочет. Сами не догадываетесь? Ведь это папе сделали посылку. Папе! — И, обратившись к Трофиму, Сёма деловито спросил: — Это от себя?
      — Куда мне, — засмеялся Трофим. — Это от нас!
      Бабушка хотела что-то сказать, протянула руки к Трофиму,
      потом схватила коски и, пргокавшись щекой к колючей шерсти, громко заплакала.
      — Ну, это уж вовсе ни к чему... — проворчал Трофим. — И чего плакать? Вот народ!
      — Это она от радости.
      — Привычка у нас — от горя плачут, от радости плачут!.. Ну, как там твой хозяин?
      — Рассчитали меня — вот что.
      — Рассчитали? А ты зачем нос повесил? Подними сейчас же!.. Моисей вот привет шлёт.
      — А где он? — встрепенулся Сёма.
      — Где положено, — уклончиво ответил Трофим. — Жив, здоров, сам ходит, вам кланяется!
      — Не взяли его?
      — Какое там! Брали. Но что с ним сделаешь — в Трегубы возили, все в один голос говорят: Айзман, и только, даже бородавка на губе вроде отцовской.
      — Здорово! — с восхищением воскликнул Сёма. — Какой у нас Моисей, а?
      — Тобой недоволен.
      — Мной?
      — Если, говорит, в нём есть кусочек от его папы, надо ему ремесло в руки. На фабрику Сёму — так и пишет. Не выйдет из него купец, не та порода.
      Услышав пмя Моисея, бабушка подняла глаза:
      — Что с Моисеем?
      — Ничего! — радостно ответил Сёма. — Всё хорошо. А меня на фабрику.
      — Что ты болтаешь? — встревожилась бабушка. — На какую фабрику...
      — Ремесло в руки!
      — Хорошее дело! Оттуда через полгода калеки выходят. Ещё тебя там не хватало!
      — Трофим говорит — меня там делу научат. А, бабушка?
      Бабушка молчит.
      — Трофим говорит — мастеровым я стану. А, бабушка?
      Бабушка молчит.
      — Ну, чего ты молчишь? — обиженно спрашивает Сёма. — Разве лучше, чтоб на мне Гозман ездил? Посмотри на меня. Разве во мне не сидит кусочек от моего папы? И разве он плохой, этот кусочек?
      Бабушка улыбается, смотрит на Сёму, на Трофима и вытирает кончиком платка мокрое от слёз лицо.
      — Нет, внучек, он совсем не плохой!
      — Ну, вот видишь! — загорается Сёма. — Так почему ты думаешь, что мне нужно сидеть возле печки? А? Ты помнишь, что хотел узнать дедушка? Он хотел узнать, что такое хорошо. Он не хотел верить другим на слово. Узнал он? Нет. Так почему бы мне не попробовать? Может быть, я всё-таки докопаюсь, где оно лежит — это хорошо!
      — Дай бог, — тихо говорит бабушка.
     
      * * *
     
      Через два дня Сёма был принят учеником на фабрику Ай-зенблита и в конторе получил свой рабочий номер. Рано утром прошёл он в цех, с удивлением вдыхая незнакомый, крепкий и острый запах мокрой кожи.
      Рабочие, которых он видел сегодня впервые, то и дело останавливали его, подробно расспрашивали о здоровье деда.
      Все они, точно сговорившись, повторяли, что мальчик весь в отца: одни глаза, одни брови, — просто вылитый отец! Сёма заметил, что людям было почему-то особенно приятно находить в нём это сходство, и какое-то неясное, новое, радостное чувство, названия которого он ещё не знал, овладело им.
     
     
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     
     
      СЁМА — РЕБЁНОК
     
      «Что делает ребёнок? Ребёнок уже пришёл?» Сёма узнаёт бабушку по её милым вопросам. И кого она спрашивает? Соседку по двору! Эта старая кочерга с папильотками должна знать, что бабушка его называет ребёнком. И до каких пор это будет продолжаться, до каких пор будет продолжаться такое издевательство? Ребёнок! Года два тому назад — это другое дело, но сейчас Сёме уже, слава богу, пятнадцать лет, чтоб он жил до ста двадцати! Пятнадцать, а бабушка — никакого внимания!
      Кажется, если б Сёма сейчас был старше вдвое, для бабушки он оставался бы прежним ребёнком, который спит раскрывшись, который не ест, а лемжает, который не пьёт, а тянет, который не ходит, а летит. Вот такая теперь жизнь, можете любоваться и завидовать! Усы бы отпустить хоть какие-нибудь, даже самые рыжие, но как это сделать? Над верхней губой у Сёмы торчат три золотых волосика. Чтобы их увидеть, надо очень захотеть, надо подойти близко — и тогда... Ах, ну что об этом говорить!
      Ребёнок! Хорошо, если б бабушка говорила ему это на ухо, по секрету. Но у этой женщины нет секретов. Через всю улицу она может крикнуть: «Наш ребёнок тут не проходил?..» А ребенок ходит длинный, худой, нескладный, и штаны на нём уже такие короткие, что их впору подарить младшему брату, если б он был. Хорошо иметь брата или хотя бы какую-нибудь сестру... Вот у мясника Шлемы не семейство, а целый клад: сын Пейся — это раз, сын Ицхок — это два, дочь Хиня — это три, дочь Злата — это четыре, и жена ходит беременная — это пять, а может быть, даже и шесть, если родится двойня.
      Вот это жизнь!
      В полдень Сёма возвращается с работы домой, и не с кем слово вымолвить. Дедушка кричит, командует, что-то строит во дворе, но не узнаёт никого. Есть дед — и нет деда. Бабушка... У неё одно дело: она охает. Даже в самый хороший день она раскопает, о чём поплакать. Вот, например, сегодня. Бабушка вошла и, увидев Сёму, всплеснула руками:
      — Ты уже пришёл? А я только что спрашивала соседку.
      — Я уже слышал, — хмуро отвечает Сёма, — лучше б вы не спрашивали.
      Бабушка удивлённо смотрит на него и, вдруг вспомнив что-то, идёт на кухню:
      — Ты же голодный, ребёнок мой!
      Сёма молчит. Бабушка ставит на стол тарелку с зелёным борщом и сама садится рядом с внуком, пристально следя за каждым его движением. Изредка она произносит такие слова:
      — А хлеб?
      — А корочку?
      — А картошечку?
      — А капусту, это же свежая капуста!
      Потом она встаёт, убирает тарелку и разражается речью:
      — Мальчик, такой, как ты, должен иметь силы. А откуда они у тебя будут, если хлеба ты в рот не берёшь, если корку ты не кушаешь, если картошку ты оставляешь, если свежая капуста для тебя не еда!..
      Сёма, тяжело вздохнув, опускает голову. Ох, этот обед — наказание какое-то. А бабушка говорит, говорит и вспоминает все его грехи: на прошлой неделе было мясо, так самое полезное, жир, он выбросил, в пятницу утром жарила картошку — вся сковорода осталась полной. Вчера он, правда, ел с аппетитом, но как он позволил себе стать таким голодным. Мог прийти раньше!
      Сёма молчит, и бабушка постепенно успокаивается, она вытирает фартуком вспотевший лоб, поправляет сбившуюся косынку и медленно опускает обеденную посуду в котелок с тёплой водой. Что теперь делать? С бабушкой заключён мир до следующего обеда, дед спит, в комнате жарко. Сёма встаёт, берёт в руки книгу и идёт к дверям.
      И куда ты? — испуганно спрашивает бабушка.
      К реке.
      Ты будешь купаться?
      Возможно.
      — Лучше не надо! — умоляюще говорит бабушка. — Кто купается вечером?
      Но сейчас же ещё день! — возмущается Сёма.
      — Правильно, — покорно соглашается она, — когда ты войдёшь, в воду, будет ещё день, но, когда ты выйдешь на берег, будет уже вечер.
      Вот такая бабушка женщина...
     
      * * *
     
      У реки было так тихо и небо было таким высоким и прозрачно голубым, что Сёме вдруг стало хорошо. Он быстро сбросил одежду и вошёл в мягкую, тёплую воду. Пройдя несколько шагни, он окунулся с головой, поплыл и выпрыгнул у зелёного островка посреди реки. Три грустные плакучие ивы, печально опустив ветви, глядели в воду. Они росли почти рядышком, так тсс ю прижавшись друг к другу, что Сёме показалось, будто им холодно. Но было тепло. Ветерок, вкрадчивый и тихий, робко шевелил листву.
      Сёма лёг на спину и, подложив руки под голову, закрыл глазa. С мокрых волос его медленно скатывались капли, он не замечал их и лежал так, ни о чём не думая. Ему просто было хорошо. И грязные, солёные кожи, и едкий запах краски, и мутная коричневая вода, стекавшая по желобку в цехе, и бабушка с её докучливым обедом — всё забылось. Ничего на свете не было, кроме этой тихой реки, и хотя в ней купали тощих усталых коней и босые женщины на берегу били о катки только что выстиранное бельё, Сёма любил свою родную речку, вот такую, ка-|;ая она есть — маленькая, смешная речка Чернушка...
      Так он лежал на воде и мечтал, что вот хорошо было бы, если б Черпуитка впадала в какой-нибудь порядочный океан и Ома поплыл бы по ней п увидел живые, настоящие корабли и пароходы, живые, настоящие города и узнал бы, что там. Он понимал, что глупо мечтать об этом, что завтра всё равно нужно идти на работу и Чернушка вовсе никуда не впадает, а попросту высыхает к середине лета... Но почему не помечтать — это ж ничего не стоит... «Что, тебе жалко?» — обратился он к самому себе и поплыл обратно к берегу.
      В реке на сваях стоит серый деревянный дом, большой и заглохший, и какие-то зелёные и жёлтые речные травы взбираются на его стены. Здесь была когда-то водяная мельница, а сейчас хорошо, поднявшись на старую крышу, смотреть вокруг — вот конец Чернушки, вот соседнее местечко Райгородок, вот помещичья усадьба... Рядом с мельницей — маленькая кузня: почерневшая калитка с подковкой, прибитой на счастье; старый, слепнущий кузнец склонился над ведром, и ветер доносит к Сёме шипение стынущего в воде раскалённого куска железа, запах речной сырости и дёгтя.
      Сёма кладёт на голые колени штаны и, задумчиво глядя на кузнеца, напевает песенку, услышанную на фабрике: Честное счастье по воде плывёт, За ним надо гнаться. Боже мой, горько мне На чужой стороне, у чужого стола.
      Слуха у Сёмы нет никакого, но что делать, если иногда человеку очень хочется петь? И Сёма продолжает:
      Моя хозяйка говорит: Ешь, не стесняйся, А в сердце она думает — К хлебу не прикасайся.
      Если б моя мать знала, Что сплю я без подушки... Боже мой, горько wire У чужого стола, на чужой стороне...
      Поёт Старый Нос, и очень ему жалко этого мальчика без подушки. Он уже собрался в третий раз затянуть сначала свою песню, но вдруг кто-то тронул его за плечо. Сёма поднял голову — рядом с ним стоял Пейся в ярко-розовой рубашке навыпуск.
      Внимательно оглядев Пейсю, Сёма спросил:
      — Скажи мне, пожалуйста, зачем ты напялил на себя эту розовую наволочку?
      Пейся недоуменно пожал плечами:
      — Во-первых, это рубашка, а во-вторых, я бы не сказал, что очень красиво „сидеть без штанов.
      Они помолчали. Пейся по-прежнему служил у Гозмана, по-прежнему весело врал, но многое изменилось в нём: надежды не оправдались, хозяйская милость исчезла, приказчиком его делать не торопились. Совсем недавно Сёма помирился с Пейсей, и прежде всего он заметил, что Пейся всем говорит «вы». И Сёме. Отчего взбрело это ему в голову, никто понятия не имеет. Но, если он хочет на «вы», пусть будет на «вы».
      — Так что вы скажете? — улыбаясь, спросил Сома, натягивая штаны.
      — Что я скажу? — переспросил Пейся. — Я скажу, что я только что подслушал интересный разговор.
      Пейся умолк, ожидая, что Сёма сейчас начнёт просить его и умолять: расскажи, ради бога, какой это был разговор? Но Старый Нос решил не доставлять Вруну такого удовольствия и, хитро посматривая на Пейсю, молчал. Пейся кашлянул, оправил рубашку и задумчиво повторил:
      — Да-а! Интересный разговор...
      Сёма продолжал молчать; подсучив штаны, он принялся рассматривать свои ноги с таким живым и острым любопытством, как будто увидел их впервые.
      — Мизинец! — удивлённо воскликнул он. — Посмотри, какой он скрюченный, ну точно старенькая старушка. Когда я был маленький, большой палец у меня назывался Мотл, а мизинец — Двойра.
      Выведенный из себя, Пейся опустился на землю и, схватив Сёму за ворот рубашки, быстро заговорил:
      — Короче. Вы знаете слепого Нухима? Он же не какой-нибудь там полуслепой. Он слепой на оба глаза, и он ничего не видит уже двадцать лет. А жена его зрячая. И вы, наверно, помните, какое у неё лицо. Помните? Возьмём, во-первых, нос — у неё такой приплюснутый нос, как будто на нём кто-то сидел несколько дней. Возьмём, во-вторых, нижнюю губу — она кончается как раз у подбородка; можно подумать, что её специально растягивали — для красоты! Так вот, сидит эта дамочка на скамейке со своим слепым мужем и говорит ему! «Мне тебя таки правда жаль! Твоё горе, что ты меня не видишь. Когда я иду, так все оборачиваются. Я красива, как свет, и мне очень жаль, что ты не можешь получить удовольствие и посмотреть на меня». Вот это был разговор!
      Сёма смеётся и уже с интересом смотрит в плутовские и насмешливые глаза Пейси:
      — Тебя вместе с музыкантами надо посылать на свадьбы. Ты бы веселил народ!
      Польщённый похвалой, Пейся гордо выпрямился, но Сёма не умолкает:
      — Так когда ты слышал этот разговор?
      — Только что. Я же специально пришёл к вам.
      — Хорошо, Пейся, — лукаво улыбаясь, продолжает Сёма. — А это ничего, что слепой в прошлом году умер?
      Пейся растерянно разводит руками:
      — Умер? Не может быть! Это другой слепой умер!
      Постояв немного в раздумье, он вдруг обрадованно восклицает:
      — Постойте, но жена его жива?
      — Жива, — подтверждает Сёма.
      — А я что сказал! — уже высокомерно говорит Пейся и похлопывает Сёму по плечу: — Жена жива!.. Идёмте, уже поздно.
      На мосту они расстаются. Прощаясь, Пейся шепчет Сёме на ухо:
      — Я могу сообщить одну новость только для вас.
      — Какую?
      Вы помните, у вас когда-то был компаньон Герш-водовоз?
      — Помню, — улыбается Сёма.
      — Он уехал из местечка в прошлом году.
      — Знаю.
      — Так он вернулся.
      И с торжествующим видом Пейся зашагал по улице. Сёма направился домой. Подойдя к дверям, он осторожно, просунув палочку, сбросил крючок и вошёл в коридор. «Кажется, уже спят, — подумал Сёма. — Опять опоздал!» В эту минуту он услышал знакомый голос бабушки. Обращаясь к кому-то, она спрашивала:
      — Ну, где же это может быть ребёнок так поздно?
      Сёма тяжело вздохнул и вошёл в комнату.
     
     
      ВСТРЕЧА С КОМПАНЬОНОМ
     
      Говорят, что в больших городах каждая улица имеет название: ну, допустим, Крещатик, или Садовая, или ещё как-нибудь. В Сёмином городе улицы не имели никаких названий, и даже при желании заблудиться здесь было трудно. Во-первых, всего три улицы, во-вторых, что такое улица? Если в местечко въезжают дроги, так задние колёса стоят на тракте, а оглобли упираются в конец улицы. Вот и гуляй по таким проспектам!
      Около дома Магазаника расположился красный ряд, и тут было всё: сладкий струдель на лотках, сельтерская вода с пузырёчками, цукерки-подушечки, картузные лавки, монополька и даже штатский портной «Париж». Но больше всего любил Сёма иметь дело с продавцами цукерок. Какие были цукерки! Подойдёшь к лотку и сам не знаешь, что взять: жёлтая рыбка, зелёная лошадка, куколка, пистолет и двугорбый верблюд. Пли купишь себе слона, и раз — откусил ему хобот. И всё удовольствие стоит грош!
      Даже теперь, возвращаясь с работы, Сёма любил пройтись
      по красному ряду. Всё-таки интересно смотреть, как какой-нибудь старый еврей продаёт конфеты: берёт в потную жменю десяток цукерок и суёт покупателю. А покупатель доволен — он обсасывает их тут лее, не отходя от магазина, тем более что две конфеты он несёт младшему брату, а что случится, если он за свои труды лизнёт разок и его сласти? Ничего!
      И ещё интересно смотреть на парикмахера, когда он ставит пиявки. Раньше эти чёрные штучки плавают в банке, а потом их берут и лепят, допустим, вам на затылок. Красота! Не только молодые люди, вроде Сёмы, приходят смотреть на цирюльника, но даже солидным, положительным господам это очень интересно... Так раздумывая, бродил Сёма по улице и вдруг увидел своего старого приятеля Герша. Он сидел около маленького лотка и, отгоняя широкой чёрной ладонью мух от своего товара, выкрикивал:
      Вот вы имеете медовые пряники, А вот вы имеете леденцы. Вот вы имеете сладкие монпансье, А вот вы имеете струдель.
      Видно было, что его очень клонит ко сну, и временами Герш переставал скликать покупателей, голова его падала на лоток, и он начинал так шумно храпеть и пыхтеть, будто хотел сдуть на землю весь свой знаменитый товар... Он постарел, Герш-водо-воз! Куда делась его гордая осанка, где потерял он свой трубный голос? Кажется, ещё вчера нёсся Герш на своей двуколке и, подгоняя кроткого Наполеона, кричал: «Вье! Вье!» — а потом ловко спрыгивал на мостовую, засовывал за голенище кнут и привычным движением вытирал вспотевшие, мокрые руки о хвост покорной лошади. Вье, вье — и вдруг тпру? Что же случилось с Гершем? Он осунулся, оброс, опустился, и даже из ушей у него торчат серые пучки волос.
      Сёма прошёл перед самым носом отставного водовоза, но Герш даже не взглянул на него. «Э-э, — подумал Сёма, — старые счёты: он боится, что я потребую долг. Чепуха, кто теперь будет спорить из-за трёх грошей? »
      Но вот и сам Герш заметил гуляющего подростка. Он сразу оживился при виде покупателя и весело затянул:
      Вот вы имеете медовые пряники, А вот вы имеете леденцы. Вот вы имеете сладкие монпансье, А вот вы имеете струдель.
      Сёма порылся в карманах, вытащил тяжёлый пятак и подошёл к купцу:
      — Дайте мне две кисленькие конфеты.
      — Если две кисленькие, — заискивающе сказал Герш, — то надо ещё одну сладенькую, на закуску!
      — Хорошо, — согласился Сёма и протянул монету.
      Герш внимательно осмотрел пятак и, спрятав его в карманчик люстриновой жилетки, принялся с особым усердием отгонять мух. Но Сёма не уходил: он знал, что вся его оптовая покупка стоит грош и ничего не случится, если он всё же потребует сдачи.
      — Сдачу? — удивлённо спросил Герш и вздохнул: — Опять давать сдачу! — Отсчитывая деньги, он мечтательно произнёс: — Эх, если бы я всю жизнь не давал сдачи, я бы был самый богатый человек на свете.
      Сёма засмеялся:
      — А вы меня не узнаёте, мосье Герш?
      — Что значит, я тебя не узнаю? — обидчиво спросил водовоз. — Это меня не узнают!.. Был раньше человек, хозяин — сглазили. Ведь вы все завидовали мне, — вдруг закричал он, — вам всем хотелось сесть на мою бочку!..
      — Да, — покорно согласился Сёма. — И какая была бочка и какие были обручи!..
      — А какой был Наполсоп, — мечтательно произнёс Герш, — ах, какой это был Наполеон! Прямо не лошадь, а целый конь!
      — Где же оп?
      — Нету. Сдох... А какие у него были глаза! Он же всё понимал. Вы поверите, когда у меня не брали воду, так у него слёзы капали. Вот такие слёзы, как яйцо. Чтоб у лошади было вдруг сердце! Это, наверно, единственная лошадь с добрым сердцем. Давал ей овёс хорошо. Не овёс — тоже хорошо. Сено? Пожалуйста... — Он тяжело вздохнул. — Ну, а ты всё живёшь? — вдруг с какой-то неожиданной обидой в голосе спросил Герш и замолчал.
      Сёма понял, что разговор окончен, и медленно побрёл домой. «Вот тебе и Герш! Где же счастье Герша? — думал Сёма. — Старость, а где его тёплый кров, и почему в местечке так мало людей, счастливых надолго?»
      Задумчивый, вошёл Сёма в дом, вымыл руки и присел к столу.
      Бабушка с кем-то разговаривала на кухне. Сёма подошёл к окну — из лесного склада вывозили на телегах обаполы, хозяин вышел на улицу проводить в добрый путь покупателя. «Я это уже видел», — подумал Сёма. Почти всё, что он видел сегодня,
      он уже видел вчера или позавчера. Встречал ли он учителя из хедера, приказчика Якова или самого Магазаника — он зпал заранее, что скажет или сделает любой из них.
      «Всё это уже было, — думал Сёма, — всё это уже было». И только то, что он слышал на фабрике, — он слышал впервые. Рабочие говорили друг с другом быстро, кат ими-то забавными прибаутками, смеялись, вспоминая далёких друзей. Слова их бежали куда-то мимо Сёмы, но, непонятные и значительные, они волновали его. Порой ему хотелось вмешаться в разговор, но он боялся, что ляпнет что-нибудь не к месту и озорные сапожники засмеют его. Он слушал и молчал.
      Ему очень хотелось пригласить в гости кого-нибудь из них, особенно Залмана и Лурию — друзей отца, но он знал, что бабушка избегает встреч с ними. С эгоизмом несчастной матери в каждом из оставшихся на свободе друзей Якова она видела виновника его тяжёлой доли. «Почему он там, а они тут? Он один страдает за всех!» — так говорила бабушка. Но Сёме было очень хорошо с ними. И они, будто угадывая его желание, часто и подолгу рассказывали об отце. Сёма слушал их, закрывал глаза, и ему было очень горько, что он не может себе представить его. Были какие-то смутные очертания, но не было живого отцовского лица, его серых насмешливых глаз, его быстрых, весёлых рук, которые так часто ласкали сына.
     
      Около часа стоял он с закрытыми глазами у окна. Бабушка, войдя в комнату, испуганно вскрикнула и подбежала к Сёме:
      — Что с тобой? Случилось что-нибудь?
      — Ничего, — тихо ответил оп.
      — Я знаю твоё «ничего»! — не унималась бабушка. — Ничего — это значит: тебя уже опять рассчитали.
      Сёма рассмеялся:
      — Не рассчитали... И давайте кушать. — Он знал, что такой просьбой можно мгновенно успокоить бабушку.
      Суетясь у стола, она рассказывала ему последние дворовые новости:
      — Солдатка Фёкла получила письмо из лазарета с чёрной печатью. Ты подумай, так-таки убивают направо и налево. А в присутствиях сейчас почти не смотрят и только говорят: «Годен, годен!»
      — Война, — согласился Сёма, осторожно отодвигая тарелку.
      — А Фрейда видела сон, будто по местечку бегут крысы,
      целое большое стадо. Жирные, тучные. Наверно, ещё будет голод!
      — Может быть... Я сегодня видел Герша. Вернулся, торгует конфетами в красном ряду.
      — Ай-я-яй! — сокрушённо вздохнула бабушка. — Конец свету приходит. Человек же имел свою лошадь! Целое состояние! — Неожиданно она умолкла, сосредоточенно прислушиваясь к чему-то. — Так я и знала, — воскликнула бабушка, — она уже там!
      — Кто?
      — Кошка на кухне! — крикнула бабушка и, схватив палку, выбежала из комнаты.
      Сёма подошёл к постели деда. Сколько раз стоял он здесь, тоскуя, надеясь и ожидая! Сколько раз думал он, что вот сейчас встанет балагур-дед, встанет, ущипнёт Сёму за подбородок и скажет:
      Пусть нам будет весело, Зовите музыкантов!
      Дед лежал с открытыми глазами, но они никуда не смотрели, — казалось, что он спит...
     
     
      НА СЛУЖБЕ У «МАМАШИ»
     
      Всё чаще думал Сёма об отце и всё чаще завидовал Пейсе. Конечно, мясник Шлема не бог весть какой умница, но Пейсе он — родной отец, и разве даст он его кому-нибудь в обиду? Ни за что! Если б сегодня Сёма узнал, как пройти в далёкое сибирское село, он без страха ушёл бы отсюда. В его годы можно уже делать такие дела! Но писем от Якова не было, страшные сны приходили ночами к бабушке, и она уже не надеялась увидеть сына.
      Только на фабрике говорили об отце, как будто он на минуту вышел за ворота. «Придёт твой отец, — утешали Сёму, — не так быстро человек падает!» Сёму удивляло внимание незнакомых, чужих людей. Что он им — внук, племянник, брат? Нет, он им просто Сёма. Так в чём же дело? Разве у них других забот нет? «Тут что-то есть, — размышлял Старый Нос. — Тут есть какой-то большой секрет...» И, ложась спать, он хотел, чтобы скорее прошла ночь, потому что скучно спать, а там, в цехе, каждый день — новость.
      Когда Сёма пришёл впервые на фабрику, он оглянулся и чуть не спросил, где здесь дверь. Ему хотелось уйти поскорее. Где же машины, где же эти знаменитые механизмы? Днём и ночью горят лампы; на маленьких табуретках сидят сапожники в толстых фартуках; над столами склонились закройщики. Рядом мочат кожу. Мальчишка с веснушчатым лицом собирает на полу обрезки картопа. В воздухе сладковатый запах клея, серые облака табачного дыма. Кто-то напевает песенку, кто-то разговаривает, не вынимая мелких гвоздей изо рта, кто-то свистит. И кругом стук молотков и монотонный треск машин.
      Где тут дверь? Ведь этот сумасшедший дом в десять раз хуже лавки Гозмана.
      — Ша, мальчик! — успокоил вдруг Сёму старый человек в очках, с коротким и широким ножом в руке. — Я Залман Шац. Вот этим ножом я крою товар. Допустим, шевро Блюменталя ели хром Фрейдепберга, и, кроме того... — он склонился к Сёме, — и, кроме того, мы были уж не такие большие враги с твоим папой!.. — Он засмеялся. (И Сёма облегчённо вздохнул.) — А то, что ты видишь, — продолжал старик, — это кожевенно-обувное производство. Ну, что я могу сделать? — Шац растерянно развёл руками. — Вот такое оно есть, хвороба на его голову!
      Так начался первый день. Рабочие провожали Сёму испытующими взглядами. Он чувствовал, что к нему присматриваются. Залман Шац то и дело отрывался от доски и искоса поглядывал на Сёму. После работы он задержался, вымыл в каком-то жёлтом ведре руки и, вытирая их, крикнул:
      — Сёма, можешь вылить это ведро!
      Сёма выполнил приказание без большого удовольствия. Шац — закройщик, и таких, как он, здесь человек двадцать, сбивщиков тоже не меньше, и есть же ещё отдельщики! Если каждый будет его посылать с ведром, то как же ремесло попадёт в руки? Поставив пустое ведро, Сёма присел возле старика.
      — Молодец! — сказал Шац.
      — Почему мне не оказать вам любезность, — степенно произнёс Сёма.
      Залман засмеялся:
      — Хороший ответ... Ты знаешь, — сказал он уже серьёзно, — человек не должен никогда допускать, чтоб ему садились на шею. Ты понимаешь? Это же неудобно, если у тебя вдруг сидят на шее. Но человек должен уметь делать всё. Ведро вынести — пожалуйста. И пол помыть, и дрова порубить... Белые руки — это большое горе!
      Их беседу прервали. Какая-то женщина с носом, похожим на клюв, вошла в цех и удивлённо спросила:
      — А дома вам мало места? Или завтра вы не успеете наговориться?
      Шац не ответил, и они оба вышли на улицу.
      — Кто это?
      — Его мамаша.
      — Чья?
      — Ты ещё успеешь узнать.
      Больше Залман ничего не сказал, и они молча расстались.
      Через несколько дней к Сёме подошёл паренёк с лицом, покрытым светлыми веснушками, как будто его только что окунули в кастрюлю с манной кашей.
      — Будем знакомы, — важно сказал он по-еврейски.
      — Пожалуйста, — согласился Сёма. — Гольдин.
      — Антон Дорошенко.
      Сёма вопрошающе взглянул на парня:
      — Что это за еврей с таким именем?
      Антон засмеялся:
      — Я как раз не еврей, но я ученик Шаца.
      Дорошенко уже был на верной дороге. Он пришёл на фабрику год назад, бегал за обедом мастеру, за ключами хозяина, писал адреса на конвертах, подметал цехи, а теперь вот его подпустили к стойке.
      — Глаза нужно иметь! — поучал он Сёму. — Всё время смотри. Не бойся, не устанут! Вот я уж скоро строчить на машине буду.
      — На машине? — с завистью переспросил Сёма.
      — А ты что думаешь? — Аптон быстрым движением схватил со стойки кусок товара и протянул его Сёме: — Что это такое?
      — Кожа.
      — Чудак! — возмутился Антон. — Это опоечный хром. Идёт на тонкие изделия. Есть ещё шеврет. Есть ещё выростковый хром, идёт на сапог, на крестьянский ботинок. Понял?
      — Понял, — тихо произнёс Сёма. Никогда ещё в жизни не испытывал он такой робости.
      — А что такое брисовка, знаешь?.. — с радостью продолжал свой допрос Антон. — Эх, ты! А самая знаменитая подошва чья? Радиканаки!
      «Брисовка, шеврет, радиканаки, — с тоской повторял Сёма, уже испуганно глядя в разгоревшиеся глаза Антона. — Что он хочет от меня, этот еврейский Антон?»
      — Может быть, на сегодня довольно? — застенчиво спросил Сёма, чувствуя себя глупым и маленьким.
      — Довольно, довольно! — снисходительно согласился Антон. — Это я так, любя. Смотреть надо!
      Шац, молча наблюдавший за подростками, подошёл к столу.
      — Ты видишь эту фигуру? — сказал он, указывая на Дорошенко. — У меня последние волосы выпали, пока этот господин научился отличать козла от хрома!
      Сёма хотел было спросить, как это можно перепутать козла с сортом кожи, но быстро догадался, что речь идёт о каком-то другом, незнакомом ему козле, и, покраснев, отошёл в сторону.
      Несколько месяцев Старый Нос бегал от рабочего к рабочему. Все относились к нему внимательно. Хотелось поскорее получить ремесло в руки. Кого просить об этом? За всё время Сёма лишь однажды видел хозяина. Господин Айзенблит приехал в блестящем лакированном фаэтоне с кучером, похожим на толстую женщину. Ловко спрыгнув на тротуар, он прошёл в свой кабинет, о чём-то пошептался с бухгалтером и потом вышел к рабочим.
      На нём был чесучовый пиджак и белая пикейная жилетка с перламутровыми пуговицами. В руках у него была коричневая палка. Боже мой! Никогда в жизни Сёма не видел такой палки. По ней ползли какие-то золотые змеи; серебряные дощечки с загнутым углом блестели на солнце, а ручка была белая, из настоящей слоновой кости. Подумать только, где-то в Африке ловят слона, вырывают у него клыки и делают Айзенблиту ручку на палку. Восхищённый, стоял Сёма, по хозяин, чем-то недовольный, быстро шагал из цеха в цех, морщился и всё время повторял:
      — Что вы закрылись так? Ведь нет никакой атмосферы!
      В тот же день хозяин уехал. Говорили, что он делает большие дела в Одессе и Киеве.. А фабрика — это так просто. Она же ему не мешает? Потом Айзенблит играет в шмен-де-фер — загляденье! Стоит посмотреть. Рядом с ним лежит лопатка, и он всё время загребает банк. Хозяин уехал, и Сёма никак не мог угадать, кто же здесь старший,
      Залман Шац поучал его:
      — Что говорят — делай. Так ты узнаешь ещё что-нибудь. Пройдёт время, и через много лет ты вдруг скажешь себе: «Э, хорошо, что я как раз умею резать картон на стелыш». У человека, Сёма, ничего не пропадает, всё за ним идёт.
      Сёма соглашался, но ему очень хотелось догнать Антона, который каждый день серьёзно и строго говорил с ним, щедро вываливая на новичка десятки новых загадочных слов... «И откуда он всё знает?» — с тоской думал Сёма.
      Иногда в цех заходила старая женщина с клювом и сердито смотрела на рабочих.
      — Кто это? — спрашивал Сёма у Антона.
      — Да его ж мамаша!
      Женщина подошла к Шацу и что-то сказала ему, указывая на Сёму. Шац утвердительно кивнул головой. «Мамаша» ушла, и Залман рукон поманил к себе Гольдина:
      — Ну, для начала подойдёт и это. Сядешь на каблуки!
      — Что это значит? — растерянно спросил Сёма, поднимаясь с табуретки.
      — Будешь собирать каблук. За сборку каблука две копейки в карман! Поучишься — перейдёшь на сбивку. Ещё поучишься — на отделку.
      Радостно взволнованный, Сёма с нетерпением ждал конца работы. После звонка он первым убежал домой.
      — Пу, бабушка, — весело сказал он, входя в комнату, — я уже сажусь на каблуки.
      — Что такое? — удивилась она.
      Буду делать каблуки.
      — Каблучник! — со вздохом произнесла бабушка.
      Лицо её стало таким печальным, что Сёма не решился больше говорить о своём успехе.
     
      * * *
     
      Вскоре Сёма научился собирать каблук, и ему стало легче разговаривать с Антоном. К тому же Антону надоела серьёзная роль учителя. У него был приятный, мягкий голосок, и он со вкусом пел какие-то озорные поспи. Это занятие ему нравилось, и рабочие любили слушать его. Успел Сёма ближе познакомиться с «мамашей». Женщина с птичьим клювом оказалась матерью хозяина. Она говорила, что любит всегда быть среди людей и поэтому здесь ей приятнее, чем дома. Но Сёма уже знал, почему старуха торчит на фабрике.
      Она, конечно, не вмешивалась в хозяйство. Избави бог! — это дело мужчины. Но, когда Сёма принёс приёмщику партию готовой обуви, «мамаша» вырвала из его рук дамскую туфлю и закричала:
      — Взгляните на этот каблук! Куда он смотрит? Он же косой какой-то! А этот каблук так скривился, как будто он хочет спать. А почему шатается этот каблук? Он пьяный? Чья это работа, я спрашиваю?
      — Купера, — сообщил Сёма, — он попросил меня отнести.
      — Бери это и отправляйся назад, — строго сказала «мамаша», отодвинув в сторону оторопевшего приёмщика и смахнув прямо в мешок обувь со стола. — Ты подумай сам, — обратилась она к Сёме, — они хотят его сделать пищим! Где ещё платят одиннадцать копеек за сбивку пары, а где платят шестнадцать копеек за отделку? Я мать, я женщина добрая...
      Сёма больше не слушал её. Если человек всё время кричит: смотрите на меня, я добрый, смотрите — я всех люблю, то от него ничего хорошего уже ждать нельзя...
      В среду платили жалованье, и Сёма с удивлением заметил, что «птичий клюв», как и в прошлый раз, сидит около кассира и отбирает у рабочих какие-то деньги.
      — В чём дело? — тихо спросил Сёма у Шаца. — Почему она хватает из рук?
      — Почему? — переспросил Залман и улыбнулся. — «Мамаша» нам занимает деньги. До получки! Она одалживает, допустим, двадцать рублей на пятнадцать недель. Каждую неделю ты должен дать два рубля. Понял?
      — Так получается ведь не двадцать, а тридцать!
      — А ты что хочешь?
      Когда Сёма отходил от кассы, старуха задержала его. Она ткнулась клювом в ведомость, потом улыбнулась, и кадык испуганно вздрогнул на её тощей шее.
      — Если у тебя будет нужда, я всегда рада помочь.
      — Спасибо, — вежливо сказал Сёма, — сейчас мне как раз не нужно.
      «Мамаша» сразу перестала улыбаться, и лицо её стало серьёзным и строгим. У Сёмы возникло огромное желание — просто так схватить её за нос, по он зпал, что шутка эта может окончиться плохо, и, поклонившись, вышел из конторы. Уже было ясно, что служба у Айзепблита не предвещает ничего хорошего. «Зато я каблучник!» — попробовал себя утешить Сёма, но тут ясе он вспомнил разговоры «мамаши» о пьяных каблуках, и ему стало скучно.
     
     
      В ПРИЁМНОЙ ФРАЙМАНА
     
      Всё-таки у Сёмы отцовская голова! Другой бы сидел на каблуках полгода, а может быть, даже целый год. Но у Старого Носа не такой характер — у него душа не лежала возиться с несчастными каблуками так долго. И он перешёл на сбивку. Нельзя сказать, что он сразу стал каким-нибудь там особенным сбивщиком. Но три пары в день он сдавал приёмщику, а три пары — это тридцать копеек... тоже не идти пешком! Залман Шац радовался его успехам. Поглаживая серые пушистые усы, он говорил:
      — Вот ты уже без пяти минут мастер. Твой отец имел дело с латками, а у тебя в руках новые штиблеты!
      Рабочие, смеясь, слушали старика и с любопытством смотрели на Сёму. Коренастые, широкоплечие, с маленькими русыми бородками, они были похожи на финских рыбаков больше, чем на евреев местечка. Сёме казалось, что пусти их на плоту в открытое море — всё в порядке, они вернутся домой не с пустыми руками! Привычные комнатные друзья дедушки всегда жаловались: то им жарко, то им холодно, то они заработали меньше, чем могли, то они потеряли больше, чем имели. Всё это надоело Сёме. «Будьте здоровы с вашими охами», — думал он и с интересом вслушивался в разговоры новых знакомых.
      Старый Нос даже завидовал им. Весёлые люди! Оказывается, еврей может жить и без охов. Нередко Сёма оставался допоздна в цехе, усаживался на высокий табурет и с восторгом следил за работой сдельщиков.
      Цок, цок, ох и мох, Имеем мы подмётку, Цок, цок, ох и мох, Пробежался рантик...
      Это была любимая песенка сапожника Лурии. Он напевал её, покачивая в такт головой, изредка взглядывая на Сёму, и хитро подмигивал ему: не унывай, мол, говорил его взгляд. Чтоб заработать, имею две руки и на каждый палец по сыночку! В другом углу склонился над машиной Антон. Мягкий свет лампы падал на его мальчишеские худые щёки. У стола стоял высокий, похожий на раввина Залман Шац с лохматыми, свисающими на глаза бровями. Можно было подумать, что он молится, но в руке его, перевязанной на ладони серым куском полотна, был зажат нож. Залман кроил товар. Изредка они переговаривались. И вдруг оказывалось, что за день перед глазами Сёмы прошло много смешного, жалкого, любопытного, а вот он смотрел и ничего не увидел.
      — Большой умница этот Эля, — смеясь, говорит Антон. — «Мамаша» пришла и спрашивает, который час. Все говорят — девять. Ну девять так девять. Кажется, хорошо? Нет. Вскакивает Эля и кричит: «Четверть двенадцатого».
      Сёма уже хорошо знал, что каблучник Эля, не к месту сообщивший хозяйке точное время, теперь уж приобрёл прозвище: Четверть Двенадцатого.
      — Ну, а как вам нравится этот толстый Калман? В лавке у девочки спрашивают, что она любит кушать, встаёт из-за прилавка Калман, которому в субботу сто лет, и тоненьким голоском сообщает: «Я люблю рыбочку!» Как будто его спрашивали!
      Сёма, смеясь вместе со всеми над глупым приказчиком Калманом, который похож и на комод и на перину сразу, знал, что Калмана уже больше нет, а есть Рыбочка. Хорошая рыбочка, с таким животом и с такой, извиняюсь, лысиной!.. В цехе ещё долго смеялись и опять вспоминали какие-то смешные истории и опять смеялись с таким аппетитом, что у Сёмы на глазах выступали слёзы, начинало колоть в боку и дышать становилось совсем невозможно. А когда появлялась «мамаша», они разговаривали с ней вполголоса, вежливо и даже почтительно, но у них были такие задорно-хитроватые лица, как будто они знали что-то очень важное, чего хозяйка ещё не знает. Так разговаривают с приказчиком, которого хозяин решил рассчитать, и все уже знают об этом, кроме самого приказчика. Приказчик ещё очень важен, дуется, говорит сквозь зубы, что-то нехотя обещает, и люди почтительно слушают, кивают головой и думают: «Дуб! Ты можешь уже не так ломаться. Всё равпо — последний день!»
      Сёма заметвл, что и в горе новые друзья оставались весёлыми, как будто они наверняка знали, что за тяжёлой пятницей придёт лёгкая суббота. Сегодня вечером, когда в цехе осталось совсем мало людей, Антон вытащил из кармана аккуратно сложенный листок и принялся медленно читать вслух. Это было письмо от брата из действующей армии.
      — «Поклон вам, — писал он, — дорогие, и я даже точно не знаю, как я сейчас называюсь. В один раз я по могу это написать. Короче говоря, поклон вам от рядового пятого пехотного, армии его императорского величества государя всероссийского и царя польского, великого князя финляндского и прочая, прочая, прочая, полка. Пока я выучил свой чин, с меня стекла одна бочка поту и ещё маленькое ведёрко...»
      Так было написано всё письмо. Выслушав до конца солдатское послание, Лурия задумчиво почесал затылок:
      — Говорят, что скоро будут брать ратников второго разряда. И мне, значит, надо выручать сына. Но как я пойду к Фраймапу, если я всё время гнал его от себя?
      Сёму обрадовала возможность оказать услугу. Он легко спрыгнул с табуретки и подбежал к Лурии.
      — Моя бабушка, — заговорил он торопливо, — с Фрайманом вот! — он поднял два пальца. — Я вам сделаю дело!
      Лурия недоверчиво взглянул на Сёму и спросил:
      — Ты сделаешь?
      — Да, — обидчиво повторил Сёма, уже сам немного сомневаясь в успехе, — я сделаю дело!
      Когда качались мобилизации одна за другой, Фрайман понял, что терять время нельзя. Он оставил в покое местечковых мальчиков, забросил своё маклерское дело и принялся обрабатывать призывников. Его быстрый и лёгкий ум находил тысячи мюсобов избавления от окопов, и так как никто очень не хотел стать героем, у Фраймана сразу нашлась прибыльная работа. Он начал соперничать с местным аптекарем и, слава богу, небезуспешно.
      Аптекарь устраивал по знакомству грыжу, делал желтуху, давал нюхать какие-то страшные порошки, а экзема у него получалась — на загляденье! Надо было только иметь ржавый гвоздь и баночку какой-то мази. Но драл аптекарь с каждого три шкуры. Никакой совести не было у этого проклятого фармацевта. Фрайман пошёл людям навстречу, он устраивал освобождение от призыва наверняка, без боли и в два раза дешевле.
      Что же делал Фрайман? Во-первых, у него была компания, во-вторых, надо было видеть этих красивых компаньонов. Говорят, что, когда бог их произвёл на свет, он испугался, схватил вещи и спрятался в раю. Такие это были красавцы!
      Милых молодых людей собрал Фрайман. У одного было отбито лёгкое, и он каждую секунду раскрывал рот, как щука, брошенная в миску с водой. У другого, когда он ходил, правая нога подпрыгивала до потолка, и можно было подумать, что она хочет вырваться и убежать в другое место. У третьего было два глаза, так один смотрел на речку, а другой — в поле. Может быть, это даже удобно, но таких почему-то не брали служить...
      Эти симпатичные женихи назывались «гееры». Они ходили в присутствие. А те, которые уклонялись от службы, назывались «гатееры». Они стояли. Они не ходили в присутствие. И чтобы геер пошёл за штеера, нужен был Фрайман, умеющий сторговаться и сделать дело.
      Просители приходили к Фрайману, и он, как какой-нибудь большой чин, говорил:
      — Предъявите ваш вид на жительство.
      Внимательно изучив паспорт, он спрашивал:
      — Вам отсрочку или белый билет? — И, мельком взглянув на клиента, он небрежно бросал: — Вам, кажется, будет к лицу тридцать седьмая статья!..
      Затем начинался торг. Холодный и бесстрастный, сидел Фрайман, равнодушный к тревогам просителя. Медленно поглаживая усы, он говорил:
      — У меня цена без запроса. И я не один. Я там мажу, и я тут мажу. И я наизусть уже знаю все статьи.
      Вскоре достигалось соглашение, и один из компаньонов после ухода клиента принимался по чужому паспорту зубрить свои имя, фамилию, приметы.
      ...Прежде чем затеять с Фрайманом разговор относительно сына Лурии, Сёма держал совет с бабушкой и Пейсей. С бабушкой потому, что она бабушка, и с Пейсей потому, что он всё же торговый человек.
      Бабушка отнеслась к его затее более чем сдержанно:
      — Я бы на твоём месте не лезла в чужие дела. Тебе они много помогают?
      — А ремесло откуда? — возмутился Сёма.
      — Подумаешь, жара в печке! — И бабушка пожала плечами, ничего не прибавив к этой туманной фразе.
      Пейся оказался сговорчивее:
      — Конечно, нужно пойти к Фрайману. Он у отца покупает мясо и очень любит филейную часть, — добавил Пейся, как будто знать это Сёме совершенно необходимо.
      — А много он возьмёт?
      — Возьмёт? Взять нужно уметь. Два брата получили наследство, два брата и сестра. Сестра была добрая и отказалась от своей части. А братья были злые, и они погрызлись из-за её доли. Тогда раввин их помирил.
      — Как?
      — Он взял себе третью долю.
      Сёма с удивлением взглянул на Пейсю. Розовая рубашка испачкалась, запылилась, и цвет её определить было уже невозможно.
      — Это та самая наволочка? — спросил Сёма.
      — Нет, — спокойно ответил Пейся, — это другая. Ту я подарю вам на именины.
      Друзья вместе направились к Фрайману. Он встретил их вежливо, с оттенком растерянности и удивления:
      — Что такое? Насчёт работы?
      — Нет, — мягко ответил Сёма, — насчёт призыва.
      — А при чём тут я? — возмутился Фрайман. — И потом вы же непризывной возраст!
      — А если сложить вместе? — запальчиво спросил Пейся.
      — Ша! — прикрикнул на него Сёма. — Дай поговорить с человеком... У нас есть двоюродный брат — дедушкиной сестры дочери сын.
      — Крупное родство! — не удержался Пейся.
      — Так вот, — продолжал Сёма, — как помочь?
      — Он здоров? — деловито осведомился Фрайман.
      Не очень.
      — Язвы у него нет?
      — Чего нет, того нет! — вздохнул Пейся.
      — А деньги?
      — Немного.
      — Что же вы хотите, — удивился Фрайман, — язвы у человека нет и денег тоже нет! Что же у него есть? — Он помолчал с минуту, — Как-нибудь особенно помочь я не могу. Но всё-таки... Я дам вам одно военное лицо, и пусть ваш родственник пойдёт к нему с кем-нибудь, кто знает по-русски, и скажет, что от меня. Военное лицо запишет фамилию. Гарантии я дать не могу, но может быть... Придётся всунуть в его собаку рублей двадцать.
      — В собаку? — встревожился Пейся.
      Но Фрайман не удостоил его ответом. На маленьком листке маклер написал адрес.
      — Это в городе? — спросил Сёма.
      — А где же?
      Они простились. Выйдя на улицу, Сёма спрятал в карман листок и посмотрел на Пейсю:
      — О чём ты думаешь?
      — Я думаю, что можно взять собаку и всунуть её в трубу, или в колодец, или в яму. Но как это всунуть в собаку двадцать рублей — понятия не имею. Если б хотя бы было благородное животное, но собака?..
      — Довольно! — прервал его Сёма. — Сын Лурии едет в город, и я еду с ним. Я знаю по-русски.
      — Кажется, я еду тоже, — медленно произнёс Пейся, с тревогой глядя на товарища.
      Но Сёма уже не слышал его. В город! В город! В настоящий город, с улицами и с копкой. Хоть на один день, хоть на один час!..
     
      ВЕСЁЛОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
     
      Взрослые люди не бегают. Но в этот день Сёма как-то забыл, что он взрослый человек. Только что его видели возле базара, а через пять минут он уже сидел дома у Лурии. Удивлённый сапожник не верил своим ушам: неужели этот мальчик сумеет сделать дело? Но Сёма так рассудительно и спокойно рассказывал о беседе с Фрайманом, что Лурия уже видел своего сына Биню навеки освобождённым от военной службы. Один лишь Биня, молчаливый и малоподвижный, недоверчиво смотрел на Сёму, уверенный, что мальчик хочет поживиться возле чужого горя. Говорил он медленно, растягивая слова, припевая, и Сёме казалось, что он спит стоя.
      — Папа, — спрашивал он, — так вы хотите, чтоб я ехал ним?
      — Попробуй, — отвечал отец.
      — А в чьём кармане будут деньги? — тревожился Биня, сердито глядя на Сёму.
      — В твоём, в твоём! — успокаивал его отец.
      По Биня опять недоверчиво качал головой и щупал Сёму испуганными глазами. Он был уверен, что Сёма — жулик и обязательно обманет его... Сёма вздохнул и обиженно отошёл в сторону: он и раньше слышал, что у Бини нет лишнего ума. Но сегодня Сёма убедился, что у него и на самого себя ума не хватает.
      Оставалось ещё получить разрешение «мамаши» на поездку в город. Приняв кроткий, смиренный вид, Сёма вошёл в контору. «Мамагпа» стояла у окна и, подняв на свет кредитку, рассматривала водяные знаки.
      — Что ещё? — строго спросила она, увидев Сёму.
      — Ещё, — пустился на хитрость Сёма, — я хотел попросить два рубля взаймы.
      «Мамаша» испытующе взглянула на Сёму и, молча подойдя к столу, протянула две бумажки:
      Отдашь и среду с полтинником.
      «Она с ума сошла, — подумал Сома, глядя на худой клюв «мамаши». — Целый полтинник! Где это виданы такие сумасшедшие проценты?» По спорить нельзя было — покорно поклонившись, он пошёл к дверям. У самого порога он остановился и вновь повернул к старухе.
      — Что ещё? — повторила она удивлённо. — Ты хочешь сказать спасибо? А разве я не понимаю? Я тоже была молодая...
      «Ну, положим, — улыбнулся Сёма, — это было очень давно».
      — А молодости, — продолжала «мамаша», — всегда нужны деньги.
      — Я имею к вам ещё одну просьбу, — покраснев, торопливо заговорил Сёма, — отпустите меня на два дня в город. Там моего дедушки сестры дочери сын... — он остановился, подыскивая нужные слова и не зная, что же всё-таки сказать о сыне дочери дедушкиной сестры.
      — Хорошо, — неожиданно согласилась «мамаша», — я тебе дам пакет, и ты его занесёшь. И, если тебя спросят, как моё здоровье, скажешь, что я еле дышу.
      — Чёрта с два, — прошептал про себя Сёма, забирая у «мамаши» письмо, — такие тощие сто лет живут...
      Он вежливо поклонился и вышел из комнаты. Два рубля Сёма завязал в платок и спрятал — тратить он их не собирался и занял только для того, чтоб умилостивить «мамашу». Но... Но, если в какой-нибудь городской лавке продаётся чёрный шарф, он не пожалеет денег и купит бабушке подарок. Чёрный кружевной шарф — какая это красота! Сёме казалось, что во всём смете нет вещи более нарядной и более дорогой. Но бабушка, о которой только что он так тепло думал, встретила его сурово:
      — Что это ещё за поездка в город? Ты посмотри на меня, я когда-нибудь уезжала из дому? А тебя песет!
      — Я еду с сыном Лурии, — оправдывался Сёма.
      — Даже с самим Лурией, — не сдавалась бабушка, — даже его дедом и его прапрадедом... Нет, вы подумайте, — обратилась она неизвестно к кому, — пускать мальчика одного в город! Чтобы, не дай бог, попал под конку, или отравился, или упал в воду!
      — А мост? — искал спасения Сёма. — А колокольчик на конке?
      Но бабушка не слушала его, и Сёма с обидой думал: «Кричишь на меня, а я ещё собирался тебе шарф купить!» Собственное великодушие казалось Сёме таким огромным, а бабушкина строгость такой невыносимой, что он чуть не заплакал. Но бабушка не могла долго сердиться. Через полчаса, видимо решив что-то, она подошла к Сёме:
      — Хорошо. Если ты поедешь, что ты возьмёшь с собой?
      Услышав это «если», Сёма мгновенно ожил, он готов был согласиться на суп, и на кашу, и на пышки, и на что угодно.
      — Эх, — вздохнула бабушка, — если б ты мне сказал о поездке раньше на день! Я поджарила бы котлетки, испекла пирожки с капустой... Только ты, — неожиданно загорелась бабушка, — только ты не прыгай, пока лошади не остановятся! Понял? Ещё не хватает мне внука под колёсами!
     
      * * *
     
      И вот они едут. Трясётся телега по пыльной дороге, скрипят колёса, лениво бегут непослушные кони.
      — Вье! — кричит возница, размахивая кнутом. — Куда вы едете, проклятые!
      А «проклятые» сворачивают то влево, то вправо, и телега трясётся ещё больше.
      — Вье! — кричит возмущённый возница. — Чего вам не хватает, проклятые, — боли в животе?
      Кони молчат, и возница опять спрашивает их о чём-то.
      На сене сидят пассажиры. Сена мало, то и дело кто-то вскакивает — это неожиданно обнаружился гвоздь в телеге или крючок.
      — Что вы лошадей пугаете? — обрушивается на пассажира хозяин. — Подумаешь, какой-то там гвоздик! Вам надо ехать на дутых шинах!
      Все умолкают потому, что возница опасен в своём гневе. Он ругается с ошеломляющей быстротой, проклятия его страшны и неожиданны: «Чтоб у вас под ногами трава не росла! Чтоб вы забыли вкус чистой воды! Чтоб ветер разнёс тепло вашего крова!..»
      К тому же все знают, что он может остановить телегу на полпути и уже тихо, спокойно сказать:
      — Вам не нравится мой экипаж? Ищите другого, если вы такой крупный барон.
      Рядом с Сёмой сидит Виня. У него испуганные глаза, как будто он видит, что с неба спускается чёрт. Напротив, между двумя толстыми еврейками с кошёлками и живой птицей, замер Пейся в тоскливом недоумении. Повернуться он не может, еврейки сдавили его с обеих сторон, а курицы почему-то решили, что для них самое лучшее место — колонн Пейси. Несколько раз он с мольбой смотрел на своих соседок, но они словно не замечали его грустного взгляда и, обращаясь к курицам, спрашивали:
      — Птички, вам хорошо тут?
      «О, чтоб вы сгорели, проклятые! — думал Пейся, со злобой глядя на тучную курицу, которая с особой бесцеремонностью расположилась на его коленях. — Эта дура воображает, что она в курятнике», — возмущался Пейся, тяжело дыша и заливаясь потом. Когда он сделал попытку пошевелиться, курицы сердито закудахтали, и соседки посмотрели на Пейсю с такой ненавистью, что у него сразу отнялся дар речи. On ещё раз вздохнул и закрыл глаза...
      Виня сидел всё с тем же испуганным лицом, зажав обеими руками свою правую ногу. Он очень опасался покушения жуликов и был уверен, что опи могут из-за кармана сорвать с него всю штанину вместо с ногой. Несколько раз останавливались в пути, возница сходил, шёл к колодцу, поил коней из ржавого, погнутого ведра.
      — Уже скоро? — решился наконец спросить Сёма.
      — Скоро, скоро! — огрызнулся возница и так замахнулся споим свистящим кнутом, что казалось — он обязательно огреет двух-трёх пассажиров...
      «Боже мой, — молился вконец сдавленный Пейся, — хоть бы приехать живым!»
      Вдруг раздалось долгожданное: «Тпру-ру!» — и кони остановились. Сёма облегчённо вздохнул и легко спрыгнул с телеги, за ним вылез Биня, испуганно озираясь и держась за карман. Пейся, мстя за всё пережитое, свирепо толкнул наседок и спустился на землю.
      — Где же город? — спросил он.
      Но город уже был перед ними. На холмах у реки расположился он, весёлый и шумный. Снизу доносились чьи-то громкие голоса, и вёсла уверенно рассекали воду. Друзья прошли через мост, удивлённо всматриваясь в лица прохожих.
      — Как пройти в город? — обратился Сёма к человеку в жёлтой соломенке.
      — Очень просто, — вежливо ответил он и, неопределённо махнув рукой, отправился дальше.
      — Спасибо, — поблагодарил Сёма, тщетно пытаясь разгадать жест прохожего.
      Выдавать своё смущение было стыдно, и Сёма повёл Биню и Пейсю в город. Он заметил женщину, торопливо идущую куда-то с корзинкой, и подумал: «Она же не идёт в степь за покупками!» И ребята побежали за ней. Вскоре они очутились на центральной улице. Всё здесь удивляло и восхищало путников. То и дело Пейся толкал Сёму, Сёма — Пейсю, и только Биня шёл встревоженно молчаливый.
      — Смотри, какая улица! — восторгался Пейся. — Надо обязательно найти, где её конец!
      — А ты знаешь, что здесь написано? — загадочно спрашивал Сёма, указывая на русскую надпись на вывеске. — «Кухмистерская Жане». Ты понимаешь?
      Неожиданно все трое остановились в изумлении.
      — Боже мой, — всплеснул руками Сёма, — сколько извозчиков! Два, четыре, шесть, и все запряжены парами, и какие фаэтоны — ай-я-яй! А что там стоит справа?.. Смотри, Биня, — он толкнул сына Лурии, — целый закрытый домик на колёсах, с окошками, с дверцей!
      — Я знаю, — обрадованно воскликнул Пейся, — мне говорили! Это ландо. Это — когда свадьба. Всё равно, знаешь, ну, как катафалк, но для жениха с невестой...
      В это время извозчики почти все сразу спрыгнули со своих экипажей (они сидели не на козлах, а на пассажирском сиденье) и подбежали к приезжим.
      — Молодые люди, — хриплым голосом сказал по-еврейски один из них, — вы хотите куда-нибудь ехать?
      Сёма вызвался вести переговоры. Заглянув в бумажку, он кивнул головой:
      — Да, на Емошанскую.
      — О-о! — многозначительно произнёс извозчик и покачал головой, — Вам придётся идти пешком. Вот видите этот высокий серый дом, так от него пойдёте влево до сада, а там стоит пожарная дружина, пы пройдёте мимо и спуститесь по Херсонской, а оттуда поднимитесь на горку.
      — Ох, — испуганно вздохнул Пейся, — туда же можно проехать, если так далеко!
      — Можно, — пожал плечами хриплый извозчик и закашлялся, и вместе с ним начали кашлять остальные извозчики, — можно, но нельзя. Это будет вам дорого стоить, — тихо добавил он.
      — Едемте! — вдруг закричал Биня, которому страшно хотелось избавиться от своих денег и перестать наконец бояться жуликов. — Езжайте уже! — властно повторил он.
      Они сели в фаэтон — трое на заднее сиденье. Скамеечка впереди оставалась свободной.
      — Вот хорошо, — вздохнул Пейся. — Мы можем ехать п смотреть себе по сторонам!.. Ой, какая железная ограда около дома!
      По любоваться долго не пришлось. В экипаж с лёту вскочил грузный мужчина и уселся на скамеечке.
      — Это моей сестры сып, — вежливо сообщил извозчик.
      «Очень приятно, — подумал Сёма, — мне ещё нужно знать его родню». Настроение явно ухудшилось.
      Вдруг лошади остановились, и двое мальчишек уселись в ногах у пассажиров.
      — Это чтоб вам было тепло, — опять сообщил извозчик. — Вам не мешает?..
      — А если я скажу, что мешает, он их выбросит? — спросил Сёма у Пейси шёпотом.
      — Молчи, — огрызнулся Пейся, — ещё подножки свободные.
      Видеть что-нибудь уже было невозможно, потому что ребятишки в ногах подрались друг с другом и по ошибке то и дело щипали то Бишо, то Сёму...
      Но тут на какой-то улице сошёл племянник извозчика, вместо него вскочил другой пассажир, который принялся уговаривать Сёму, что ему будет удобнее сидеть на скамеечке. Сёма отказался:
      — За свои деньги я могу ехать как человек!
      Наконец извозчик, обернувшись к ним, сообщил:
      — Емошанская улица, молодые люди!
      Биня залез в карман и дрожащими руками отсчитал деньги. Пейся вежливо поклонился извозчику:
      — Спасибо, спасибо вам!
      — Что ты его так благодаришь? — удивился Сёма.
      — Всё-таки любезный человек, — ответил Пейся, провожая глазами фаэтон. — Вот это выезд!
      — Не даром катал! Заплатили чистыми деньгами.
      Пейся вздохнул с сожалением:
      — И ещё надо идти пешком... Где же этот номер двенадцать?
      — Наверное, где-нибудь близко. — Сёма остановился и, взяв приятеля за руку, с любопытством огляделся по сторонам: — Вы только подумайте! Справа — дома, слева — дома. Полная улица домов!..
      Но у Вини не хватило терпения выслушать до конца рассуждения Сёмы.
      — Давайте искать номер двенадцать, — умоляющим голосом произнёс он, — стоит же дело! Что вы хотите от меня?
      И друзья, задрав головы, принялись искать номер 12.
     
      ГОРОД, ГОРОД...
     
      Около дома номер 12 они расстались с Пейсей. Условившись к вечеру встретиться у реки, Виня и Сёма прошли наверх по крутой деревянной лестнице.
      — Стучи, — прошептал Виня, передавая Сёме приготовленные деньги, — стучи!
      Но Сёма не решался поднять руку, он вспомнил слова Фраймана о собаке, в которую нужно всунуть рубли, и волнение охватило его. Смущённый, взглянул Сёма на Бинго, но в глазах его не было сочувствия.
      — Стучи же, — повторил он зло, — пусть будет конец!
      Сёма дёрнул дверь. Послышались шаги, и на пороге появился человек в сюртуке военного покроя, распахнутом на мохнатой груди.
      — Вам что? — спросил он удивлённо.
      — Мы с братом от Фраймана, — тихо сказал Сёма, отчаянно напирая на «эр» и стараясь как можно красивее говорить по-русски. — У нас дело, ваше превосходительство.
      — Какое же у вас дело? — насмешливо произнёс человек и, гордо выпрямившись, разгладил усы, — Я слушаю.
      — Ваше превосходительство, — взволнованно заговорил
      Сёма, — мой брат ожидает призыва! Их восемь человек в семье...
      — Так, так... — задумчиво произнёс военный. — И что же?
      — И вот он один из кормильцев. Без него им совсем горе...
      — Видите ли, — важно вымолвил его превосходительство, — я думаю...
      Но ему помешали высказать, что же он думает. Из комнаты выскочил взъерошенный худой человек в длинном халате с тростью в руке.
      — Ты о чём думаешь, болван? — закричал он, размахивая палочкой. — Все двери растворил настежь! Мало тебе сквозняков!
      — К вам пришли, барин, — смущённо прошептал «его превосходительство» и сразу стал маленьким, как Сёма.
      Барин сердито дёрнул плечами и, строго взглянув на пришельцев, кивнул головой:
      — Ступайте за мной!
      Они пошли. «Моё счастье! — вздохнув, подумал Сёма, — Хорошо, что я ещё не успел дать взятку этому болвану!..» Биня был угрюм и бледен, он не мог понять, что произошло.
      — Ну, слушаю, — сказал барин, выбивая прогоревший табак из трубки. — 0 чём вы там говорили?
      — Мы думали, — осмелев, сообщил Сёма, — то есть мы вас не видели. И мы думали, что ото он — генерал.
      — Да? — важно затряс головой барин и довольно улыбнулся. — А генерал-то вовсе я!
      И по тому, как гордо произнёс он эти слова, Сёма понял, что барину очень хочется стать генералом, но до генерала ему ещё идти и идти! «Может быть, — снисходительно подумал Старый Нос, — он писарь. Может быть...» И Сёма медленно и степенно, по-прежнему напирая на букву «эр», рассказал о судьбе Бини.
      — Хорошо, — буркнул барин, — буду иметь в виду. — И, взяв со стола листок, спросил: — Фамилия, имя, отчество, год рождения, вероисповедание?.. — Сёма не знал, как приступить к делу, а на него продолжали сыпаться вопросы: — Сёмейное положение, грамотность, объём груди...
      Сёма лениво отвечал, с тревогой размышляя, а куда же деть деньги, если эта проклятая собака, как назло, запропастилась. Неожиданно барип отошёл от стола, перед Сёмой что-то блеснуло, и он едва удержался от радостного восклицания. Собака! Так себе, ничего особенного, даже не живая, но собака. Прямо на Сёму внимательными, немигающими глазами со стола смотрел толстый мопс с глупым добрым лицом и надписью, висевшей на лапах: «Жертвуйте героям войны».
      Сёма облегчённо вздохнул и подошёл ближе. На голове у мопса была такая широкая щель, что в неё можно было сунуть чемодан с деньгами.
      — Разрешите, — обратился Сёма к барину, — пожертвовать героям?
      — Прошу, — любезно согласился хозяин.
      Сёма опустил в щель две бумажки, и ему показалось, что мопс подмигнул правым глазом и сморщился, будто собираясь чихнуть.
      — Будьте здоровы! — вежливо сказал Сёма не то мопсу, не то «генералу» и, взяв Биню под руку, вышел в коридор.
     
      * * *
     
      На улице Биня спросил Сёму:
      — Ну, что ж ты молчишь?
      — Не знаю, — честно признался Сёма, — что выйдет из этого. Деньги дали, а дальше?
      — Что ты кладёшь мне камни на сердце? — обиделся сын Лурии.
      — Нет, зачем же... Я просто думаю, что теперь надо Фрайману напомнить о тебе. Я думаю, что он с генералом в компании...
      Биня задумчиво взглянул на Сёму и покачал головой:
      — Плохо нам, Сёма.
      — Плохо, Биня, — согласился Сёма, вспоминая все обиды и огорчения детства и наполняясь жалостью к себе и к Бине, — плохо!
      — Если б хоть знать точно, что когда-нибудь станет хорошо.
      — А кто это знает?.. — рассеянно спросил Сёма. — Ты куда?
      — Поищу знакомых... Поедем на рассвете?
      — Да.
      Биня повернулся и зашагал. Сёма долго провожал его глазами. Большой парень! Он мог бы уже стать отцом детей, но он даже не знал ещё мужской одежды. Интересно, давно он носит эту рыжую кофту? И когда он уже оденется, как подобает мужчине? Сёма медленно побрёл по улице. Странное дело! Он думал, что на него будут смотреть и даже указывать пальцами. Парень из местечка! Но в городе никто не замечал его присутствия.
      По мостовой взад и вперёд важно шагал городовой с револьвером на толстом красном шнуре. Сёма остановился, посмотрел на него... Слепой пищий с выцветшей шляпой в руках сидел на стульчике возле большого дома. Сёма подошёл и, с любопытством заглянув в шляпу, бросил копеечную монетку. Нищий поднял голову и запел какую-то странную песню:
      Сердце моё горькое просится к тебе.
      Твои чёрные глаза целую я.
      Твои чёрные волосы целую я.
      Нет таких вторых на божьем свете. Твоя талия и твой фасон... В сердце горит огонь, Но его не видно.
      Любимый бог, ты меня не бросай.
      Не равняй меня с деревом;
      Когда дерево цветёт — им любуются.
      Когда листья падают — на него не смотрят.
      Сёма внимательно слушал нищего, а он пел ещё и ещё, без слуха, без мелодий, без голоса, и все его песни кончались одним смешным и жалким припевом:
      Твоя талия и твой фасон...
      В сердце горит огонь.
      Сёма пошёл дальше, заглядывая в богатые витрины магазинов, рассматривая дома, балконы, крыши. «Все железные! — с завистью подумал он. — И хоть бы одна крыша попалась соломенная или черепичная. А дорогу выложили камнем, как будто семечки в землю повтыкали. Тоже выдумка!» И хотя всё виденное нравилось Сёме, он не переставал фыркать и брезгливо выпячивать нижнюю губу. Он завидовал. А когда Сёма увидел несущийся по улице зелёный вагон, запряжённый четвёркой строптивых коней, он замер от восхищения. Город есть город, что говорить!
      Неожиданно Сёма почувствовал на себе чей-то взгляд. Он удивлённо оглянулся. Никого не было. Только около бакалейной лавки, прислонившись к железным перилам, стоял молодой человек в рваной куртке с худощавым заросшим лицом. Он как-то очень знакомо щурил глаза, весёлые и быстрые, и казалось, что всё устало в человеке: и руки, и ноги, а вот глаза — нисколько. Сёма тихо, как бы про себя, произнёс: «Трофим!» И через секунду они ужо сидели рядом на бульварной скамье.
      — Вы устроили меня на работу, — торопливо заговорил Сёма, точно боясь, что им помешают, — и на другой день вас не стало. Бабушка меня спрашивает, где он, а что я могу сказать?..
      — Работаешь? — спросил Трофим.
      — Сбивщик я, — с гордостью ответил Сёма. — А вы?
      — Я очень устал, — тихо сказал Трофим.
      Долго сидели они молча друг подле друга, и Сёме очець хотелось сделать что-нибудь хорошее своему любимцу, но он не знал, с чего начать. Одежды у Сёмы лишней не было, вот, может, деньги? Сёма вспомнил, что в кармане у него запрятаны два рубля, взятые у «мамаши».
      — Трофим, а Трофим, вам деньги нужны? — спросил он, стесняясь своего вопроса.
      — Нужны, — просто ответил Трофим.
      Сёма протянул ему две бумажки. Трофим встал, сосредоточенный и угрюмый.
      — Вот и простимся, — сказал он и улыбнулся. — Как папин кусочек?
      Сёма молчал, ему не хотелось расставаться.
      — Парень ты взрослый, — продолжал Трофим, — понимаешь. Дома нет у меня. Мать не считает живым... — Лицо его стало строгим и даже злым. — А вот выживем, Сёма. Нет нам никакого резону умирать!
      Он потрепал Сомин чуб и, хитро сощурив глаза, спросил:
      — Что, работник, не пьёшь?
      — Нет, — испуганно ответил Сёма.
      — Держись! — предупредил его Трофим шёпотом. — Отец придёт!
      Трофим ушёл, а Сёма всё сидел на бульварной скамье и задумчиво повторял его последние слова: «Отец придёт». Значит, жив? Значит, это может быть? Он встал и побежал к реке так быстро, как будто погоня неслась за ним.
      — Отец придёт, — повторял он на разные лады, жалуясь, спрашивая, угрожая кому-то. — Отец придёт!..
      Он лёг в траву на берегу реки и сразу уснул. Когда Сёма открыл глаза, спускались сумерки, тихие и осторожные, и казалось — им тоже было жаль уходящего дня. Сёма оглянулся, привстал и потом шюиь опустился на траву, удивлённый и испуганный. На берегу реки стоял монастырь — большой, загадочный и молчаливый. Высокие каменные стены с бойницами окружали его. Они были так высоки, что из-за них едва-едва виднелся золотой купол.
      Сёма прошёлся по монастырской насыпи, подошёл к старым стенам монастыря и услышал несущийся откуда-то издалека торжественный голос органа. Шумно и тягостно-однотонно вторили ему, гремели и замирали тяжёлые колокола. Стоя у этой большой степы, Сёма почувствовал себя таким одиноким, беззащитным и маленьким, что ему захотелось молиться богу. Взглянув на купол, такой далёкий, уносящийся к небу, Сёма снял шапку и тяжело вздохнул.
      Красные стены, бойницы, из которых когда-то глядели угрюмые жерла пушек, тяжёлые мраморные доски с надписями на чужом, непонятном языке, люди в коричневых рясах, выходившие из широких ворот монастыря, рождали в Сёме какие-то смутные мечтания о далёких, неведомых землях. Ему вдруг мучительно захотелось уйти навсегда из-под низкой крыши местечка.
      Неожиданно кто-то тронул его осторожно за локоть. Рядом стоял Пейся, запыхавшийся и утомлённый.
      — Весь город обегал, тебя искал, — сказал он, вытирая пот. — А я на базаре был. Ужас! За курицу, как за быка, дерут.
      — Молчи, — попросил его Сёма, — молчи, ради бога!
      Он продолжал смотреть на замок удивлёнными детскими глазами. Кто эти люди в рясах? Кто воздвиг эти стены? О чем думали люди, строившие монастырь сто или тысячу лет тому назад? Только сегодня, здесь Сёма узнал, что мир уже долго нтл до него, что мир стар. Ему хотелось припасть ухом к высокой мокрой траве и услышать, что происходит там, под землёй.
      Ему хотелось узнать, кто раньше ходил по этому берегу, кто взбирался по его крутым холмам, кто первым сидел у этой шумной роки. Спрашивать было не у кого. Опи молча побрели на заезжий двор, спотыкаясь о камни, пугаясь больших и тяжёлых теней монастыря.
     
     
      ДОБРАЯ УСЛУГА
     
      После поездки в город Сёма стал молчалив и угрюм. Шутки Пейси не веселили его. Всё реже появлялся Сёма на улице, и бабушка с тревогой всматривалась в его похудевшее лицо. «Может быть, ты болен?» — спрашивала она, но Сёма знал, что болезни нет никакой, а было что-то другое, большое и неспокойное, чего он сам не мог объяснить себе. Роясь в книгах, Сёма нашёл рассказ о беззащитной принцессе, глупой и доверчивой. Но принцесса не вызвала в нём сочувствия, потому что она была вялая, хворая, милостивая к своим недругам. Она их прощала, а опи смеялись над iron. «Ну и дура!» — пробурчал Сёма, отбрасывая в сторону книжку. Не этого искал он в рассказах.
      Жил в местечке чудак учитель Мотл Фудим. Он готовил молодых людей к экзаменам на звание аптекарского ученика. Но так как будущих провизоров было мало, он часто голодал, не
      имея заработка. В свободное время Мотл придумывал замысловатые конструкции дверных замков, и воры, пользуясь их несовершенством, таскали у него последнее. Но это не пугало Фудима. Узнав о происшедшей краже, он возбуждённо потирал ладони и кричал:
      — Интересно, интересно! Посмотрим, как они открыли мой замок!
      Учитель прибегал домой и внимательно изучал дверь; что похитили в его комнате, он не хотел знать.
      — Вы мне говорите — рубашки, рубашки! — тяжело вздыхал он. — Разве это лезет мне в голову? Третий замок выдумываю — и всё не то!
      Он был чудак, этот Фудим, худой, маленький, большеголовый, с тяжёлой гривой священнослужителя. Глаза его, всегда выпученные, придавали лицу удивлённое выражение, и, когда учитель смотрел на человека, всем казалось, что сейчас он должен обязательно спросить: «Что вы? Не может быть!» — или ещё что-нибудь в этом роде. Сёма пошёл к Фудиму за кит ами для чтения. Учитель был действительно удивлён просьбой молодого сбивщика и так выкатил глаза, что Сёма испуганно подумал, а вдруг они выпадут. Но всё обошлось благополучно. Фудим, порывшись в ящике, вынул какие-то две книжки и протянул их Сёме.
      — Читайте... — рассеянно сказал он и указал на дверь: — Я сейчас сделаю такой замок, что даже святой дух не войдёт без ключа!
      До позднего вечера сидел Сёма, склонившись над столом, и встал, когда почувствовал, что силы покинули его и сон охватывает тело. Утром Сёма тщетно пытался вспомнить прочитанное. Слова, люди, поступки — всё смешалось в его памяти, и он просто не мог понять, что к чему.
      Вторая книга оказалась легче, но, читая, он пугался её жёлчных слов, её угроз и прорицаний.
      «Я господь бог ваш, — читал Сёма, — вывел вас из земли Египетской, сокрушил шесты ярма вашего и повёл вас с поднятой головой. Если презрите уставы мои и законы мои отвергнет душа ваша, то я с вами поступлю так: пошлю на вас ужас, чахотку и горячку, томящие глаза и мучающие души, и будете сеять напрасно семена ваши, и съедят их враги ваши. И будете поражены перед врагами, и будут властвовать над вами неприятели, и побежите вы, хотя никто не гонится за вами».
      Сёма переводил дыхание, вытирал выступавший на лбу холодный пот и читал дальше:
      «И сломлю гордыню вашего могущества и сделаю небо ваше, как железо, и землю вашу, как медь... И вселю робость в оставшихся из вас, и погонит их шелест свеянного листа!..»
      Сёма никогда но предавался размышлениям — есть бог или нет. Может быть, ость и, может быть, нет. Когда Сёме было плохо, он вспоминал о боге и даже шептал тихонько перед сном молитву: «111 ма исроэл аденой, элоейну, аденой эход». Всё-таки, если сказать откровенно, к кому Сёма может толкнуться со своими долами? К губернатору? Нет. К исправнику? Нет. К царю? Конечно п конечно, пет.
      Остаётся один бог, с которым можно говорить в любое время и сколько вздумается. Уж кто-кто, а бог был дан в полное Сёмино распоряжение. И в последнее время Сёма всё чаще и чаще спрашивал его: «Если ты такой мастер на все руки, что в какую-нибудь неделю сотворил небо и землю, свет и тьму, вечер и утро, зелень и деревья плодовитые, светила и птиц крылатых и, мало этого, образовал ещё человека из праха земного и вдунул ему в ноздри дыхание жизни, — если ты такой мастер, так почему ты не мог пальцем пошевелить и спасти маму, если не маму, так папу, если не папу, так деда? Тут что-то не то».
      И, читая ворчливые, злые слова бога — «и сделаю небо ваше, как железо, и землю вашу, как медь», Сёма думал: «Неужели Иегова, этот пухлый, розовенький еврей с бородой, похожей на облако, неужели он такой злой и мстительный? Если надо спасать, до него не дозовешься, если надо проклясть — пожалуйста, он тут как тут! Нет, здесь что-то неладно».
      Сёма откладывал толстую чёрную книгу и шёл в синагогу. Он стоял позади всех, надвинув на брови вылинявший картуз, насторожённо прислушиваясь к молитве. Красиво и весело пел молодой кантор 2, невнятно бормотали старики, как будто слова запутывались в их бородах и не могли выбраться. А наверху громко и шумно рыдали женщины, и их покрасневшие лица были мокры от слёз. «Почему сюда так часто приходят просить? — спрашивал себя Сёма. — И всё просят и просят!» Он не находил ответа и сам начинал молиться, потому что бог его знает, как быть с богом? И так плохо, и этак не очень хорошо.
      А жизнь двигалась своим чередом. Осыпалась акация возле дома дедушки, шуршали под ногами жёлтые листья яблони, всё чаще шёл дождь, тихий, утомительный: и такой мелкий, что его
      1 Слова молитвы, обращение к богу о помощи.
      2 Кантор — первый певец в синагоге, читающий нараспев молитвы.
      не было видно. Наступала осень. Только иногда ночью, совсем редко, живые молнии прокалывали небо, тяжёлый гром рушился на, крыши местечка, сверкая, падали капли дождя, и казалось, что сверху сыплются искры.
      Осень лишила Сому реки. Берег покрылся грязными водорослями, желтоватой тиной, сбитым камышом. Часами сидели Сёма с Антоном и Пейсей на мокрой скамье палисадника, и Антон тихо пел незнакомые Сёме грустные песни: И день иде, и нич иде. И, голову схопивши в руки, Дивуешься, чому не йде Апостол правди и науки!
      И Сёма тихо вторил ему:
      И день иде, и нич иде. И, голову схопивши в руки...
      — Хорошо ты поешь, Антон, — с завистью говорил Пейся. — Когда у человека тут тесно, — он ударял себя по груди, — петь хочется, Антон!
      Антон рассеянно смотрел на него и затягивал: Ревэ тай стогне Днипр широкий...
      Потом они вставали и шли трое, босые, дощатым тротуаром, перекинув через плечо связанные шнурками ботинки.
      — Ребятушки, — вздыхал Антон, — в городе артисты есть, какие артисты! Ничего не делают, только песни поют. И если б сказали мне: можно, иди, — всё бросил бы! В городе — это жизнь! Музыка играет с утра до ночи...
      Однажды, так вот гуляя в сумеречный, дождливый вечер, подошли они к дому Луртш.
      — Зашли, что ли? — спросил Антон, дёргая ручку двери. — Биня-то дома остался.
      — Как будто остался, — неуверенно согласился Сёма. — Они ещё Фрайману деньги должны.
      — Ну, да зайдём, — повторил Антон, — посидим, пока хма-ра пройдёт!
      Они ввалились в комнату. Хозяин сидел у стола босой и парил мозоли в высокой чашке с кипятком.
      — Мы вам, кажется, помешали? — вежливо осведомился Пейся.
      — Помешали? — удивился Лурия. — Нет! Жена поставила на печь две цибаркн: если хотите, можете тоже попарить!
      Пейся поспешно отказался и так уставился в покрасневшие ноги хозяина, что старый Лурия, смущаясь, сказал:
      — Не смотрите так на мои мозоли. Я боюсь, что вы их сглазите.
      — А где дети? — улыбаясь, спросил Сёма.
      — Но знаю, — пожал плечами Лурия, — у каждого есть дела, а заработок только у меня.
      Гости молчали, и хозяин, внимательно оглядев всю тройку, спросил:
      — Моя{ет быть, вы хотите выпить, так шкалик уже на столе.
      — Пет.
      — Так чего же вы пришли? — возмутился Лурия.
      Но друзья не успели ответить — в комнату без стука ввалился Майор, старый знакомый Сёмы, приказчик Магазаника, человек с рассечённой губой и ленивыми, как у кошки, глазами.
      — Ой, боже мой, — закричал он, — я не выдержу!
      — Тихо, — засмеялся Лурия. — Не пугайтесь! Это родственник моей жены. Он любит шутить.
      Но Майор не шутил, он бегал по комнате, стонал, хватал себя за волосы. Наконец, обессилев, упал на стул и заплакал, громко всхлипывая и причитая, как женщина.
      — Главное, обидно мне, — кричал он, тяжело дыша, — за что всё это? За что, бог мой родной, ты наказываешь меня?
      — Перестань ужо! — возмутился Лурия, стукнув кулаком по столу. — Жена умерла?
      — Нет, — затряс головой Майор, — как раз все здоровы.
      — Здоровы? — переспросил хозяин. — Тогда пойди вылей на голову ведро с колодца, и всё пройдёт!
      Сёме не приходилось видеть плачущих взрослых мужчин, и он уже был не рад своему посещению.
      — Пойдёмте, — тихо сказал он Антону, — хмара прошла!
      Они встали.
      — Нет, — неожиданно воспротивился Майор, глядя на них красными испуганными глазами, — я хочу, чтобы все знали. Я хочу, чтоб вся Россия знала... — Он выпил залпом высокую стопку водки и торопливо заговорил: — У кого я служу? Я служу у Магазаника. Десять лет я меряю аршином его мануфактуру. Вы это знаете? — обратился он к Антону. (Антон кивнул головой.) — Хорошо, — продолжал Майор, хватаясь за волосы, — он мне делает честь! У него все родные, а я так... просто. И вот настало моё время идти в присутствие, ещё год тому назад. Хорошо, Магазаник зовёт меня к себе и говорит: «Царь Николай перекрутится без тебя, у него солдат хватит. А твоей семье нужен ты, и в лавке тоже будет трудно без твоих золотых рук.
      Одним словом, я плачу за тебя сто рублей, и ты не годен. Но на всякий случай, — говорит он мне, — понемногу истощайся, чтоб у тебя не был слишком богатый вид!..» Один бог знает, сколько н выпил чёрного кофе, сколько я проглотил дыма и не спал ночей! Утром я приходил на службу — господин Магазаник смотрел на меня и хвалил моё лицо. «Молодец, — говорил он, — уже жёлтый, как лимон! Я даю сто рублей, а ты делаешь вид!» Так мы вместе старались. Я говорил жене: «Теперь уже дело верное: вид делает своё, деньги — своё, и я остаюсь дома. В две руки всё легче!»
      — Ну и что же? — заговорил Пейся, теряя терпение. — Вас всё-таки взяли?
      — Нет, не взяли! Я пришёл на комиссию, врачи похдупали, постукали и дали белый билет. Я вернулся домой, мы немножко поплакали от радости, конечно, и я пошёл благодарить хозяина. Господин Магазаник вышел ко мне и сказал: «Чужое горе — моё горе, кто плохой друг своему единоверцу, тот плохой сын своему богу». — «А как же будет с деньгами?» — спросил я. «Мне это не спешно, — ответил хозяин, — по частям отдашь сто рублей, и никаких процентов мне, конечно, не надо!»
      — Очень любезно с его стороны, — не удержался Пейся.
      — Любезно, — согласился Майор. — Восемь месяцев я выплачивал частями долг. И можете поверить, что жене я горжетки не покупал и у детей, извините, не было лишней рубахи. Наконец я выплатил эти сто рублей, и всё пошло хорошо. Но вдруг вчера мы сидели с коиторхдиком Меером, и он мне под большим секретом говорит... и что он мне говорит? Что господин Магазаник таки хотел внести сто рублей, но, когда он увидел, что я таю на его глазах, он решил, что всё обойдётся без пего, и сто рублей он пока оставил у себя. Вы понимаете?
      — Что же вы? — спросил Сёма, хватая Майора за пиджак. — Он вам вернул ваши деньги?
      — Деньги... — пожал плечами Майор. — Откуда? Я продолжаю делать вид, что он меня спас. Если я скажу слово, он меня выгонит. Если пойду жаловаться, будет ещё хуже! Просто за моё горе я ему подарил сто рублей. И пусть все знают, — устало добавил он, — пусть вся Россия знает.
      — Вы дурак!.. — закричал Сёма. — Антон, скажи ему, объясни ему, что так нельзя!
      — А дети? — тихо спросил Майор. — Они найдут себе второго отца?
      — «Дети, дети»! — со злобой повторил Сёма. — Кто ограбит неимущего — навеки потеряет тепло своего крова! Кто осудит невинного — падёт замертво!.. Где правда, Лурия?
      Лурия подошёл к побледневшему Сёме и обнял его за плечи. — Я люблю, когда ты сердишься... — задумчиво сказал он. — И отец твой тоже такой сумасшедший!
      Но Сёма не слышал его слов, он выбежал на улицу, бледный, дрожащий, с серым, осунувшимся лицом. «Боже мой, — спрашивал он себя, — что же это?..» Товарихци его молча шли рядом. Дождя уже не было, чёрные лужи блестели на дороге.
     
      МОЙШЕ ДОЛЯ
     
      Трудно было почтальону Цомыку разносить эти письма с тяжёлой чёрной печатью. Он был добрый человек и любил больше денежные переводы. Но с его желаниями никто не считался, и оттуда, с фронта, с линии огня, приходили лаконичные уведомления: смертью храбрых пал ваш сын, смертью храбрых пал ваш муж... В синагоге шли траурные моления, осиротевшие дети просили подаяния на базаре, и было страшно, потому что никто не знал, что будет завтра. Ожидали новых печальных вестей, ожидали новых мобилизаций. Воздух был полон тревожных и тягостных предчувствий.
      Рассказывали, что житель местечка белобилетник Квос однажды утром отказался встать с постели. Он заставил жену поставить на стуле близ кровати какие-то баночки, склянки, бутылки с микстурами. «Пусть видят, что я болен!» — сказал он. Он лежал на больших жарких подушках, испуганно глядел на дверь, ожидая, что кто-то придёт и его поволокут на фронт. «Всех будут брать, — твердил Квос, — всех, у кого ходят ноги!..» В тот же день всё местечко узнало, что Квос не хочет вставать, и это маленькое происшествие ещё больше встревожило людей.
      «Мамаша» неожиданно для всех устроила аукцион в пользу детей героев, и с ней вместе у столика под белой шёлковой крышей стояла жена Магазаника. Сёма со стариком Залманом Шацем пришёл посмотреть на эту торговлю. Они остановились поодаль и молча наблюдали за дамами. Вскоре к ним подошёл господин Гозман и с серьёзным видом положил на стол бумажку, точно он действительно верил в эту игрушечную затею. Появился и Магазаник, сопровождаемый Фраймапом. Он вежливо поклонился «мамаше» и, вытащив из кармана старый, потёртый кошелёк, протянул дамам десять рублей. Оглянувшись, он увидел Залмана и Сёму и, тяжело ступая, направился в их сторону. Фрайман побежал за ним.
      — Да, — сказал Магазаник, вздохнув, — сейчас нужно думать друг о друге!
      Залман молчал. Сёме было противно смотреть на величаво-спокойное лицо купца. «И вас презираю!» — хотелось сказать ему, но Сёма знал, что слова эти ни к чему, и он угрюмо молчал.
      — Если я не ошибаюсь, — обратился Магазаник к Сёме, — вы были у меня в доме?
      — Мальчик служил у вас, — вежливо сообщил Фрайман.
      — Цы! — прикрикнул на него купец. — Я это сам знаю. — Он замолчал, чувствуя неприязнь стоящих рядом людей, испытывая что-то похожее на смущение. — А вы как дышите, Шац?
      Старик поднял на него глаза и укоризненно покачал головой:
      — Некрасиво, господни Магазаник! Стыдно спрашивать! У меня там два сына. У них есть сто шапсов стать покойниками. Сто из ста!
      Магазаник пожал плечами:
      — Долг!
      Шац посмотрел на него с удивлением:
      — Я не слышал, что вы тут говорили. Но для вашего здоровья будет лучше, если вы сейчас Hte уйдёте!
      Руки старика дрожали, он был гневен и страшен в эту минуту.
      — Старый человек, — поучаюхце произнёс Фрайман, строго глядя на Шаца. — Разве можно так разговаривать? Вам желают добро, а вы...
      — Цы! — возмущённо прорычал Магазаник и, с силой оттолкнув оторопевшего Фраймана, пошёл к экипажу.
      — Боже мой, — схватился за голову маклер, — у всех первы, а я должен терпеть!
      Он искал сочувствия у Сёмы или ПТаца. Но Сёма молчал, а Шац смотрел на него с таким угнетающим сожалением, что Фрайману вдруг показался тесным воротник, и, поспешно развязав галстук, он перебежал на другую сторону.
      — Горе, — сказал Шац, прощаясь с Сёмой, — горе...
      За столиком громко смеялась «мамаша», разговаривая с женой купца:
      — Я таки женщина, но меня не так легко обкрутить.
      — Ещё бы!
      — И я ему сказала: «Я бросаю векселя в печку. И можете меня...»
      Она нагнулась и, прошептав что-то купчихе на ухо, засмеялась ещё громче. Но, смеясь, она заметила приближающегося Сёму, и лицо её приняло скорбное, почти страдальческое выражение.
      — Ты идёшь с работы? — спросила она его голосом умирающей.
      — Да, — ответил Сёма.
      — Ну, как твоё здоровье?
      — Очень хорошо, — вежливо ответил Сёма. — У меня его столько, что даже немного лишнего.
      — А как твоя бабушка?
      — Тоже очень хорошо! У нас всё хорошо, мадам. Одно удовольствие, и пирожки с маком!
      — Ты шутишь, — грустно улыбнулась «мамаша». — Но бабушка ведь такая старенькая, совсем старенькая!
      Сёма посмотрел на напудренный клюв «мамаши» и удивлённо поднял брови:
      — Она — старенькая? Что вы, мадам, она одних лет с вами!
      Сёма любезно раскланялся, а «мамаша» осталась стоять с открытым ртом, как будто она поперхнулась его словами. Редкие зубы её торчали, как поднятые грабли.
      Возвратись домой, Сёма застал Пейсю, который с озабоченным видом мотался по комнате.
      — Наконец-то! — воскликнул он. — А я тебя жду и жду.
      — Что-нибудь случилось?
      — Не говори! — махнул рукой Пейся. — Конечно, случилось. Пойдём!
      Но тут в их беседу вмешалась бабушка. Она подошла к Пейсе и, угрожающе взглянув на него, закричала:
      — Куда пойдём? Куда пойдём, я спрашиваю? У тебя там иголки торчат? У тебя под ногами земля бежит? Ты не видишь, что ребёнок пришёл и ему надо покушать?
      — Пусть кушает, — с досадой согласился Пейся, нетерпеливо постукивая ногой.
      Но Сёме уже самому не хотелось есть. Новость! Какая же, интересно, новость?
      — Не могу, — прошептал Пейся и перевёл глаза на бабушку. — При ней нельзя.
      — Бабушка, уже всё? — робко спросил Сёма.
      — Как это всё? — возмутилась бабушка. — А суп я кошкам вылью? Перестань сидеть на одной ноге!.. А ты, — напала она опять на Пейсю, — ты можешь съесть буханку хлеба! У тебя жир висит. Ему бы твой аппетит!
      — Бабушка!
      Но бабушка продолжала греметь, стучать вилками и ножами,
      и даже на кухне, где никого, кроме кошки, не было, она продолжала ворчать.
      — Пойдём! — Сёма подмигнул Пейсе. — С супом я кончил.
      Но и на улице Пейся продолжал таинственно молчать, и это
      разозлило Сёму.
      — Ты будешь говорить? Или я сейчас плюну и уйду.
      — Буду. Но надо найти место. Чтоб никого, понимаешь?
      — Понимаю, — недоверчиво произнёс Сёма и пристально взглянул на Пейсю. — Я знаю твои тайны. Опять слепого жена?
      — Нет, совсем другое.
      — Ну говори уж!
      — Сейчас, одну мипуточку. — Пейся внимательно посмотрел направо, потом налево, заглянул в какой-то чужой двор и, наконец успокоившись, зашептал: — К нам приехал Мойше Доля. На постоянное жительство!
      — Что ты говоришь? — искренне удивился Сёма. — А кто он такой?
      — Ты не знаешь, кто он? — обиделся Пейся.
      — Как раз не знаю, — признался Сёма. — Наверно, певец?
      — «Певец, певец»! — с презрением произнёс Пейся. — Не знать таких вещей? Фу, прямо стыдно перед людьми! Спроси у любого старого еврея — все его знают. Это самый сильный человек на свете!
      — Положим, — не сдавался Сёма, поддразнивая приятеля. — Я знаю, например, в Африке...
      — Африка, шмафрика! — рассвирепел Пейся. — Раз говорю, значит, знаю. Я его сам видел. Если он положит тебе на голову палец, ты войдёшь в землю, как спичка. Понял? А если он поедет верхом на лошади и у него не будет кнута, так он вырвет по дороге дерево, и оно ему будет прутик.
      — Ещё что? — холодно спросил Сёма, стараясь скрыть своё любопытство.
      — Тебе мало? — возмутился Пейся. — Хорошо! Он приезжает на ярмарку и видит воз с грушами. Он опрокидывает воз и выбирает себе грушу покрасивее. А если он подставит плечо к стене дома и легонько нажмёт, дом сдвинется с места.
      — Понятно, — согласился наконец Сёма.
      — А пусть, — воодушевился Пейся, — а пусть кто-нибудь попробует при нём обидеть слабого или маленького. Ужас! Порошок! Пыль!..
      Пейся был счастлив: внимание друзей доставляло ему теперь самое большое удовольствие в жизни. Он не мог минуты просидеть молча — одна история наступала на другую, другая на
      третью. Он сочинял и верил в каждое своё слово и порой сам задумывался: было это на самом деле или нет. В магазине его слушали вяло и неохотно, дома уставали от его рассказов, и он терпеливо искал слушателей на стороне. С одинаковой охотой он говорил с глухим стариком и с пятилетним мальчишкой. Дети бегали за ним по пятам, назойливо требовали сказок. Он присаживался на секундочку и тотчас же забывал о времени. Хозяин старался не посылать его никуда: он знал, что на пути Пейси возможны встречи, а были бы встречи — истории найдутся.
      — Хорошо... — сказал Сёма, задумчиво глядя на разбушевавшегося Вруна. — Это всё правда?
      — А я разве когда-нибудь врал? — удивился Пейся, искрение возмущаясь.
      — Когда-нибудь — нет... — уклончиво ответил Сёма. — А что такое Доля: это фамилия или чин?
      — Сейчас скажу, — оживился Пейся. — Мойше нигде не работает, ну, а кушать ему как раз нужно. Каждый день он приходит на базар и, увидев, что ты, допустим, покупаешь лошадь, говорит: «Я здесь имею долю!» И, если ты ещё хочешь жить, ты даёшь ему рубль. Потом Мойше идёт дальше и видит, что еврей в лавке набирает жене на платье. Он берёт в руки товар и говорит: «Я здесь имею долю!» Еврей знает, чем может кончиться такое удовольствие, и даёт Moiime полтинник. Будь уверен, Мойше знает, к кому подойти. Он пьтсматритет, кто делает покупку побогаче, и у того требует долю... Так вот: жил Мойше в местечке Дрылов, а теперь переехал сюда. Здесь ехде целы все его доли!
      — Где ж он будет жить?
      — Пойдём посмотрим. Здесь близко, возле лесного склада.
      Друзья пошли. По дороге Пейся продолжал расписывать нового жителя местечка:
      — Ведро воды может выпить.
      — Ещё что? — уже лениво спросил Сёма.
      — Он мой знакомый.
      — Ещё что?
      — Дочка у него есть! Вдвоём приехали.
      — Дочка тоже такая?
      — Нет, — Пейся махнул рукой, — ерунда! Хворостиночка.
      Вдруг Пейся остановился и, пытаясь спрятаться за Сёму,
      прошептал:
      — Он идёт!
      — Куда ж ты прячешься? — удивился Сёма. — Он же твой знакомый.
      — Молчи! — разозлился Пейся. — Чтоб человек не мог минуту помолчать!
      Прямо на них шёл растрёпанный мужчина в короткой измятой куртке, с заспанным лицом и очень большими красными руками. Увидав ребят, он остановился, кашлянул, и Сёме показалось, что в его ухо стрельнули из пушки. Мойше Доля подошёл к Пейсе и, положив тяжёлую руку на его плечо, чуть-чуть прижал Вруна к земле.
      — Ничего умного... — задыхаясь, прошептал Пейся. — Допустим, вы меня победите. Так что здесь особенного? Я уверен, что вы сильнее меня.
      Доля расхохотался и внимательно посмотрел на приятелей.
      — Вы уже не такие малыши, как мне показалось... Почём фунт лиха, знаешь? — обратился он к Пейсе.
      — Знаю.
      — А ты? — спросил он у Сёмы.
      — Я знаю, почём два фунта.
      — Получается, что вы нюхали горе?
      — Нюхали, — согласился Сёма, смелея. — Можем вам уступить долю!
      Мойше засмеялся:
      — Смелые воробьи! Уважаю... — И, весело подмигнув обоим, он побрёл дальше.
      Провожая взглядом тяжело переваливающегося с ноги на ногу Мойше Долю, Сёма с завистью сказал:
      — Вот это медведь — я понимаю!
      — А я что говорил? — обрадовался Пейся. — Мы с ним всегда так разговариваем.
      — Ты ж в первый раз с ппм говоришь!
      — В первый, второй! Что ты придираешься? — обиделся Пейся и небрежно протянул Сёме руку.
      Он не мог больше стоить на месте — скорей бежать, скорей рассказывать!
     
     
      БАБУШКИНА ЗАТЕЯ
     
      В субботу утром Сёма проснулся с мыслью, что ему нужно радоваться. Лёжа в постели, он перебрал в памяти все события вчерашнего дня и не нашёл в них ничего особенного. Говорил с Магазаником — это раз, пошутил с «мамашей» — это два, познакомился с Долей — три. Ничего особенного! И всё же какое-то радостное ощущение не покидало его. Да, хорошо быть таким сильным, как Моише. И откуда у еврея вдруг берётся такая сумасшедшая сила?
      Сёма начал насвистывать весёлую песенку, но его свист привлёк внимание бабушки.
      — Что с тобой? — удивилась она. — Разве можно свистеть в комнате?
      — Нельзя, — согласился Сёма, не зная, чем, собственно, вызван этот запрет.
      — Ну, слушай внимательно, — продолжала бабушка. — На подоконнике стоит тарелочка с селёдкой. Уксус возьмёшь в шкафу. Понял? Лучок там же, на верхней полке. Когда покушаешь, завернёшь хлеб в полотенце. А то он засыхает в две минуты. Понял?.. А я, — добавила бабушка важно, — ухожу по делу.
      Бабушка уходит по делу!.. Это очень даже интересно. Но какие могут быть дела в субботу?
      Сёма встал, вышел во двор, медленно вытянул из колодца ведро с водой и тут же на высоком замшелом камне принялся умываться, фыркая и брызгаясь. «Ах, хорошо! — восхищался он, выливая на голову кружку холодной воды. — Очень хорошо!» Обтеревшись докрасна колючим полотенцем, Сёма вернулся домой. На плите уже кипел чайник, крышка дрожала и прыгала. Сёма отодвинул чайник в сторону и, усевшись к столу, принялся уничтожать селёдку. Это была маленькая, несчастная рыбка без жира и без мяса. Есть её было скучно. Чтобы насытиться, Сёме пришлось мочить в уксусе куски хлеба. Он кашлял, крякал и ел... К концу завтрака пришла бабушка — лицо её было сосредоточенно и серьёзно.
      — Так быстро? — улыбаясь, спросил Сёма.
      — Пока только одни разговоры, — уклончиво ответила бабушка.
      — О чём?
      — Тебе уже нужно знать?
      — Обязательно! — Сёма отодвинул тарелку в сторону и присел поближе к бабушке, с интересом ожидая её рассказа.
      Но бабушка молчала. Сощурив правый глаз, она что-то прикидывала и подсчитывала в уме.
      — Половина, — наконец сказала она, развязывая платок. — Ещё нужна уйма денег!
      — Для чего? — деликатно спросил Сёма, уже ёрзая на стуле.
      — Мы покупаем корову, — небрежно сказала бабушка таким спокойным и даже легкомысленным тоном, что Сёма испугался.
      — Кто это — мы? — осведомился он с тревогой, глядя на бабушку.
      — Конечно, не я с тобой. Нас целая компания. Лурия, Шлема, Фейга... Мы покупаем себе корову.
      — Кому ж она раньше будет? — засмеялся Сёма. — Такая компания!
      Бабушка обиженно пожала плечами:
      — Ты ещё мальчик. Нас всего восемь человек, и мы будем иметь свою корову. Понял? Подоили и в восемь кастрюлек вылили. А со временем... — бабушка вздохнула, — со временем она даже сможет дать приплод, и у нас будет своя тёлка.
      — Странная затея.
      — Ай, что ты понимаешь! — Бабушка строго посмотрела на Сёму. — Ты разве знаешь вкус молока из-под коровы? Вот, допустим, перед вечером я беру маленький стульчик, сажусь и начинаю её доить. Первым делом я даю тебе стакан парного молока. Это, Сёмочка, полпуда здоровья и пять лет жизни. А потом я беру ведро и разливаю в восемь кастрюлечек...
      — Бабушка, — оборвал её Сёма, — это пустые сны. Ничего не выйдет, и можете не торопиться с кастрюлями.
      — Почему? — дрогнувшим голосом переспросила бабушка, — Собрались ведь не мальчики, а взрослые люди и решили купить корову. И каждый вносит свою долю... Эх, Сёма, — мечтательно произнесла она, — если у кого-нибудь, не дай бог, заболеет ребёнок, так пошли надоили — и есть молоко. Ты понимаешь, что это значит?
      — Нет, — признался Сёма. — Что касается меня, так я люблю солёные огурцы...
      В тот же день Пейся, смеясь, рассказывал Сёме об утреннем совещании у отца:
      — Ты бы видел, какие у них были лица. Такие важные и серьёзные, как будто они уже имеют стадо. А папа мой — самый важный, потому что он мясник и больше всех понимает в коровах. Они уже советовались, в чьём дворе держать корову, и каждый хотел, чтоб корова стояла у него.
      — А на выгон кто будет гонять?
      — По очереди. Их же целых восемь хозяев...
     
      * * *
     
      Прошло несколько дней, и незаметно для себя Сёма тоже увлёкся будущей коровой. Он разговаривал о том, какие бывают масти, чем лучше кормить и поить их собственную Машу. Дух хозяина неожиданно проснулся в Сёме. И, беседуя с бабушкой, он, к её удовольствию, с важностью повторял: «Наша корова должна быть...» или «У нашей коровы должно
      быть...» Он уже видел её, живую, перед своими собственными глазами.
      В среду к бабушке пришли все компаньоны на деловой совет. Пришёл Лурия, избранный кассиром и доверенным лицом по покупке коровы. Пришёл Пейсин папа, Шлема, поставлявший мясо царю. Пришла банщица Фейга — двоюродная сестра бабушки. И пришёл просто так кучер Магазаника, Агафон, в котором неожиданно заподозрили большого знатока коров. Пришли Сома и Пейся.
      — Да... — задумчиво произнёс Лурия, когда все уселись вокруг большого обеденного стола. — А сколько, к примеру, она может дать молока в день? Как вы думаете, Агафон?
      Лица всех гостей стремительно повернулись к кучеру. И Агафон, смущаясь и всё же важничая, сообщил:
      — Смотря но тому, какая бывает корова. Есть, допустим, корова калмыцкая...
      — Калмыцкая? — с тревогой воскликнула бабушка, как будто в этом слове таилось для неё что-то ужасное.
      — Да, — подтвердил Агафон, обрадованный действием своего рассказа. — А бывает, допустим к примеру, корова немецкая. Так вот немецкая калмыцкую перешибает, как всё равно пить дать!
      — Что он говорит? — опять взволновалась бабушка, не понявшая последних слои Агафона.
      — Ничего особенного, — успокоил её Лурия. — Если будет что-нибудь важное, я вам дам знать.
      — Ну хорошо, — согласился Пейся, — а немецкая сколько даст в день?
      — Я думаю... — нетвёрдо ответил Агафон, не зная, что же от него ждут: уменьшения или увеличения цифры, — я думаю, кварт восемь набежит.
      — Это нас вполне устраивает... — опять подал свой голос Пейся, почувствовавший себя хозяином коровы.
      Но неожиданно его оборвал отец:
      — Что ты суёшься? Тебя не спрашивают, что тебя устраивает!.. Скажите, Агафон, сколько корова весит?
      — Весит? — удивился кучер. — Смотря какая...
      — Ну, приличная.
      — Приличная — пудов пятнадцать.
      — Хорошо! — вздохнул мясник, привыкший больше иметь дело с тушами. — А сколько, пан кассир, — обратился он к Лурии, — мы имеем денег?
      Лурия вытряхнул на стол содержимое своего кошелька и,, внимательно подсчитав все деньги, сообщил:
      — Девять рублей.
      — Голова и передние ноги, — деловито прикинул мясник.
      — Оставьте ваши шутки, Шлема, — улыбаясь, сказал Лу-рия. — А как мы будем делить молоко, если она, предположим, даст меньше, чем восемь кварт?
      — Как? — Шлема удивлённо поднял брови. — Прежде всего молоко больному ребёнку, а потом остальным.
      — Интересно, — возмутилась бабушка, — у меня один мальчик, а у вас шестеро, так у вас же всегда есть шанс, что один заболеет!
      Сёма и Пейся дружно прыснули, но бабушка сердито посмотрела на пих, и опи замолчали. Взяв в руки карандаш, Лу-рия припялс.я подсчитывать, сколько ещё нужно денег для покупки приличной коровы. Все с затаённым дыханием следили за его карандашом.
      Тишину нарушил Агафон неожиданным предложением.
      — А всё-таки, — серьёзно сказал он, обводя глазами присутствующих, — я бы лучше купил лошадь!
      — Зачем она нам, чудак? — удивился Шлема.
      — Ездить, — резонно ответил Агафон, п только в эту минуту все заметили, что кучер изрядно игл пил и его клонит ко сну. — Ездить! — упрямо повторил он, ища поддержки.
      Но никто ему не сочувствовал, только Сёма и Пейся в душе были за лошадь — ведь это большое удовольствие прокатиться в своём фаэтоне!
      * * *
     
      В один из праздничных дней Шлема и Лурия отправились на ярмарку в соседнее местечко покупать корову. Их возвращения ждали с тревогой и страхом.
      — Только бы им не подсунули калмыцкую! — беспокоилась бабушка.
      — Это ещё хорошо, — подливала масла в огонь жена Лурии. — А вдруг дадут слишком старую?
      — А глаза у них есть? — возмущалась бабушка, уже готовая принять бой.
      Компаньоны вернулись поздним вечером. Впереди вала;о шёл Шлема, обмотав тяжёлой верёвкой руку; за ним медленно плелась корова, уныло и тягостно мыча. В стороне по деревянному настилу шёл Лурия, задумчивый и грустный, — видно было, что его терзают большие сомнения.
      — Купили? — остановила его бабушка. — В добрый час! Ну как, ничего себе корова?
      — Посмотрите, — уклончиво ответил Лурия.
      — Но сейчас ведь темно.
      — Придёте утром в сарай.
      — Лурия, — обратился к старику Сёма, силясь сдержать улыбку, — это корова или так просто?
      — Кажется, так просто? — шёпотом ответил сапожник. — Мпе что-то не нравится её вид.
      Утром во дворе Лурии собрались компаньоны, сумрачные и ветре ноже иные. Посреди двора стояла корова на худых пятнистых ногах и, смущённо опустив голову, ковырялась в земле.
      — Что она ковыряется? — тихо спросила бабушка. — Она уже ела что-нибудь?
      — Ела, — ответил Шлема, глядя куда-то в сторону на забор.
      — Ну, — деловито сказала бабушка, засучивая рукава, — теперь надо брать ведро и доить!
      — Уже пробовали! — прошептал Шлема, угрюмо почёсывая затылок.
      — Что значит — пробовали?
      — «Что значит, что значит»! — рассвирепел мясник. — Ни одной капли из неё не выгонишь! Не корова, а несчастье на мою голову!
      — Волноваться не надо, — неожиданно успокоила его бабушка, — А вдруг она такой породы, что доится через день? Надо позвать Агафопа!
      Все согласились, и кучер немедленно был приглашён на осмотр. Он вошёл, важно пригладил бороду и, нахмурив брови, приблизился к корове. На её широкой костлявой шее дрожал маленький, застенчивый колокольчик.
      — Так вот что, — наконец произнёс Агафон, снисходительно прогоняя мух от коровы, — есть ещё такие коровы — яловки. Она, видно, из них.
      — Что, что? — переспросила бабушка. — Что это вдруг за яловки?
      — Ничего, говорю, — повторил Агафон, — корова как корова, всё на месте, только молока, извините, не даёт... Сказывал вам — лошадь покупайте! — с злобой добавил он и пошёл со двора.
      — Куда же вы смотрели? — встрепенулась бабушка. — Двое мужчин поехали — и такой позор! Этот жулик на ярмарке вас ждал! Нельзя было спросить? Нельзя было подождать? Или вам деньги жгли карман?
      — Это он, — показал Лурия на Шлему и улыбнулся. Обычное смешливое настроение вернулось к нему, и он уже со стороны смотрел и на себя и на корову.
      — Это вы? — удивилась бабушка. — Вы, мясник, позволили себе влезть в такую лужу?
      — Ещё можно выручить часть денег, — извиняющимся голосом произнёс Шлема и вытер пот с лица. — Только её придётся убить.
      — Убивайте, режьте, делайте, что хотите!.. — Бабушка махнула рукой. — Сёма, пойдём!
      Но уйти сразу же не удалось. Распахнув настежь ворота, во двор ввалился Мойше Доля.
      Он строго посмотрел на собравшихся, потом шлёпнул ладонью по спине коровы, со злостью сплюнул и выругался.
      — Кто здесь старший? — спросил он сердито. — Вы, Шлема? Будьте любезны вернуть мою долю!
      Шлема растерянно оглянулся, ища поддержки, но все уже покинули двор Лурии. Только бабушка стояла около коровы и с тоской смотрела на её худую спину.
      — Боже мой, — шептала горестно бабушка, — на ней даже мяса нет! И она ещё смеет сходить за корову!
      Но корова, не понимая чувств бабушки, подняла на неё свои испуганные, сиротские глаза и замычала тоскливо и глухо.
     
      ШЕРА
     
      Корову ругали за то, что она корова, и за то, что она не корова, и за многое другое. Наверно, за всю свою жизнь она не переживала ничего подобного.
      Однако вскоре выяснилось, что корова не так уж безнадёжна.
      К бабушке пришёл Шлема с Лурией. Сдвинув на затылок картуз, Шлема, улыбаясь, сообщил:
      — Оказывается, нужно выждать время, и она будет доиться.
      — А я что говорила! — обрадованно воскликнула бабушка. — Я это сразу заметила по её глазам!
      — Да? — удивился Лурия. — А сколько, по-вашему, нужно ждать?
      — Я знаю? День или три дня... У меня есть терпение.
      — Хорошо, — вежливо согласился Шлема. — А год вы не хотите?
      — Год? — Бабушка опустилась на стул и засмеялась. — Это уже слишком много для меня.
      — Но вы подумайте, — уговаривал её Шлема, — ведь мы её купили совсем даром, по дешёвке. Пройдёт какой-нибудь год, и, если с коровой ничего не случится, она начнёт лить молоко.
      Но бабушка уже не слушала его.
      — Ничего не надо! — воскликнула она, размахивая руками. — Довольно дешёвок! А то будет, как с тем мужем.
      — С каким мужем? — заинтересовался Лурия.
      — Вы разве не знаете? Был на свете один муж, и он любил иметь дело с дешёвками. Он принёс домой полдюжины стульев. Жена взглянула на покупку и ахпула: косые, хромые, ведь на них смотреть стыдно! «А зачем тебе на них смотреть? — успокоил её муж. — Тебе на них сидеть надо. И потом это дешёвка, полцены, всё разно как даром!» Прошло два месяца — стулья расклеились. Потом муж принёс ей отрез на платье, зелёный, как укроп. «Зачем мне такое платье?» — спросила жена. «Что ты спрашиваешь? — обиделся муж. — Хотя это крашеный кусок, но дешёвка, за полцены!» Жена вздохнула и спрятала материю в комод. Пусть лежит! Потом муж притащил на себе кровать, широкую, с большими птицами на спинках. «Зачем ещё это?» — возмутилась жена. «Ты ничего не понимаешь! — рассердился муж, — Хотя сетка здесь гнилая, но кровать досталась мне по дешёвке, за полцены!» Жена постояла, постояла, покачала головой и сказала: «Знаешь ты что, будь здоров с твоими дешёвками!» — и ушла к другому...
      Лурия засмеялся н положил руку на плечо бабушки:
      — Так что вы нам советуете? не иметь дела с дешёвками?
      — Конечно. С курицей-наседкой я ещё могу помириться. Но корова-наседка... — Бабушка растерянно развела руками. — Бог с ней!
      На этом и порешили. И, может быть, потому, что было принято решение, все вдруг стали говорливы и веселы. Гора свалилась с плеч! Все сразу почувствовали, как хорошо жить, не имея коровы, — ну просто одно удовольствие!
      — Будем уж смеяться с горя, — сказал Лурия. — А вы заметили, как у неё торчат лопатки? Это же горбунья какая-то!
      — Да, — подхватил его слова Шлема, — а вы бы видели, как она сегодня посмотрела на меня. Она уже сама не рада, что попала в такую историю!
      — Вы так говорите, — вдруг вмешался в разговор Сёма, — как будто бы корову покупал я, а не вы.
      Шлема закашлялся, почувствовал себя неловко и, подмигнув Лурии, быстро вынтел из комнаты. В тот же день корова была продана. Компаньоны ничего не заработали на ней. Но кто думал о прибыли? Спасибо, что обошлись без большого убытка!
      И всё пошло по-старому, только Сёма, к своему удивлению, заметил, что бабушка заважничала. Да, да? Встречаясь со знакомыми на базаре или на улице, она, куда надо и нуда не надо, умудрялась вставить такую фразу: «Когда у нас была корова...»
      «Когда у пас была корова»! Стоит послушать, с какой важностью бабушка произносит эти слова, стоит посмотреть в эту минуту на её лицо!
      Мойше Доля быстро привык к местечку и чувствовал себя хозяином положения. Сёма всегда с удовольствием наблюдал за ним во время прогулок по улицам. Мойше шёл по прямой линии, не сворачивая ни влево, пи вправо, и все встречные уступали ему дорогу. Одни это делали испуганно-быстро, другие с важностью переходили на противоположную сторону, как будто им просто наскучило гулять здесь. Заметив толпу, Доля спокойно шёл на неё, и толпа рассекалась надвое.
      Люди провожали его пристальными взглядами и вздыхали с облегчением, когда он наконец исчезал. Сразу начинались разговоры о том, что не такой уж сильный Доля, что он просто нахал, что он «представляется», что он, хотя и сильный, по дурак. Да, дурак! На последнем особенно настаивали люди тщедушные и узкогрудые. Возможность хоть так обругать сильного, здорового Долю, которому они тоскливо завидовали, доставляла им огромное удовольствие. Но, ругаясь, они готовы были сию же секунду отдать Доле весь свой ум п все свои доблести в обмен на кусочек его здоровья. Всех больных огорчало не только его пребывание в местечке. Вообще его существование на белом свете было им неприятно. «Здоров как бык! — бурчали они. — И хоть бы когда-нибудь у него болели зубы!»
      Мойше слушал всё это, молча заходил в лавку, просил приготовить ему небольшую покупку — крупы, сахара, масла, муки. И, пока взвешивался товар, он с любопытством вертел на указательном пальце маленькую пудовую гирю. Уже это не предвещало ничего хорошего, и хозяин аккуратненько заворачивал кулёчки, заискивающе засматривая в глаза Доле и боясь сказать лишнее слово.
      Только однажды у Доли произошла осечка. Он вошёл в магазин Гозмана и, остановившись у прилавка, принялся рассматривать обувь. Двери были открыты, и Сёма вместе с другими любопытными наблюдал за происходящим. Мойше отбросил в сторону пару жёлтых туфель и попросил показать что-нибудь шевровое. Чёрные ботинки, высокие, с пряжками, видно, пришлись ему по вкусу, и он, причмокнув, сказал:
      — Вот это товар! Я здесь имею долю.
      В это время из конторки вышел Гозман и, заложив большой палец левой руки в карманчик жилетки, приблизился к Мойше.
      — Что вы сказали? — спокойно спросил он, приподняв правую бровь.
      — Я здесь имею долю, — повторил Мойше, с удивлением рассматривая осмелевшего купца.
      — Почему? — заинтересовался Гозман.
      — Так просто.
      — А-а, — протяжно произнёс купец, — а я думал, что вы мой компаньон!
      Присев на стул, Гозман задумчиво почесал затылок и, закрыв глаза, вытянул ноги. Через секунду он взглянул на Долю и удивлённо спросил:
      — Вы ещё здесь? А я думал, что вы давно ушли.
      Мойше пожал плечами, озадаченный неожиданным отпором, и, не глядя ни на кого, повернул к выходу. Большой, широкоплечий, он вдруг показался смущённым и маленьким, а купец продолжал сидеть на стуле и рассеянными глазами провожал непрошеного гостя. Сёма с досадой плюнул и пошёл вслед за Долей. Он готовился к приятному зрелищу. Он ждал, что вот-вот посрамлённый и испуганный Гозман убежит в конторку, но вышло наоборот. Спокойствие купца ошеломило Долю, и он сдался. Может быть, сейчас, идя по улице, Доля уже забыл о происшествии в магазине, но Сёме, у которого с хозяином были свои счёты, эта победа доставила мало удовольствия.
      — Скажите, — отважился спросить Сёма, — почему вы его не толкнули?
      — Воробей, — засмеялся Доля, — ты уже хочешь клевать?
      — Да, — вздохнул Сёма, — если б мне вашу силу!
      — А в участок ты бы за меня сел? — Доля, опустив голову, взглянул на Сёму и, улыбаясь, подбросил его вверх, как мячик. — Хорошо? Может быть, ещё раз?
      — Папа! — раздался крик.
      И Мойше, спрятав за спину руки, прошептал Сёме:
      — Это моя дочь!
      Похоже было, что Доля испугался её появления. Но Сёма не собирался бежать. Он вспомнил слова Пейси о «хворостиночке» и решил сам посмотреть на неё. Интересно, какая может быть дочь у Доли! Девушка приближалась к ним. В тёмном ситцевом платье с высоким воротпиком она казалась даже старше Сёмы. Она не опустила глаза, как это часто делали при встрече девочки, а посмотрела на Сёму в упор строгим и каким-то пробирающимся далеко взглядом.
      — Ты мог разбить мальчика, — тихо сказала она отцу и вновь посмотрела на Сёму. — Разве ты не видишь, что он слабенький? — укоризненно спросила она Долю.
      Доля молча поднял свою большую красную руку и провёл ею по голове дочери. Девушка улыбнулась, её бледное, строгое лицо покрылось лёгкой краской, но глаза, какие-то особенные, чёрные грустные глаза смотрели испытующе строго. Никогда ещё в жизни Сёма не видел таких больших и глубоких глаз — казалось, они забирали его всего целиком, с измятой кофтой, с коротенькими, узкими штанами, с рыжими шнурками на ботинках. Глаза были какие-то чистые, словно вымытые, и тихий, добрый свет падал на него, и ему было почему-то стыдно, и дыры на его штанах шевелились, как живые.
      Сёма неуклюже кивнул головой и побежал без цели, без толку, не думая ни о чём. Сердце стучало так сильно, что казалось, будто оно бьётся в горле. Он остановился, вздохнул, широко раскрыв рот, и понял, что произошло что-то непоправимо ужасное. Подняв глаза, он увидел вечернее небо, тёмное, низкое, с одинокой жёлтой звездой. Надо было идти домой, но ноги не слушались его, да и не мог он идти сейчас в маленькую комнату. Он должен был оставаться здесь, на этом широком пустыре, где всего так много: воздуха, земли, неба.
      И раньше Сёма встречал девушек, но они не были похожи на неё. Краснощёкие, полногрудые, с быстрыми, сильными ногами, они ходили по улице, подруги-невесты, чего-то нетерпеливо ждущие, жаркие и шумные. От них пахло мылом и чем-то домашним, вкусным. Они садились на скамью и насмешливо осуждали прохожих, пели песни, смеялись. И все они мечтали о городе без названия, им хотелось уехать куда-то далеко и надолго.
      Иногда они волновали Сёму своими стыдными расспросами, своими движениями и больше всего тем, чего не договаривали они, с любопытством глядя на растущего парня. Но всё же он редко думал о них, и спы его были спокойны. И вот эта девушка, которая уже забыла о своей случайной встрече, чем-то зацепила и встревожила его. И, вспоминая своё неловкое молчание и думая о том, каким, должно быть, смешным и жалким был он в руках у Доли, Сёма краснел и тяжело дышал.
      «Как же её зовут? — спрашивал себя Сёма. — Эля? Или, может быть, Эсфирь? Или Злата, или Шера, Двойра, Шенделе?» Все имена казались ему некрасивыми для неё. И он продолжал искать: «Может быть, Ревекка, Елона, Рахиль, Лия?..» Он терялся в догадках, и ему было досадно думать о дёрушке, не зная её имени. Он вздохнул и направился к Пейсе...
      Приятель играл с отцом в шахматы; его слон творил чудеса, совершая под шумок недозволенные ходы.
      — Он же только что стоял тут, — удивлялся Шлема, глядя на Пейсиного слона.
      — А теперь он тут, — отвечал Пейся, передвигая фигуру.
      — Хорошо, — вдруг хватался за голову Шлема, — а где мой копь?
      Пейся смотрел куда-то мимо доски, и видно было — не без его участия произошла гибель отцовского коня...
      Сёма нетерпеливо ждал.
      — Выйди на одну минуточку! — прошептал он.
      — Сейчас, — согласился Пейся, бросая прощальный взгляд на поле. — Папа, слышишь, чтоб всё оставалось на месте!..
      Игроки не очень доверяли друг другу.
      На улице Сёма внимательно посмотрел на товарища. Он привык к Пейсе, но сейчас в нём но хватало решимости сразу всё рассказать.
      — Уже сухо, — сказал он, — можно даже сесть.
      Они опустились на скамейку.
      — У тебя есть дело? — спросил Пейся.
      — Нет, так просто.
      Несколько минут они молчали, и заскучавший Пейся, позёвывая, принялся рассказывать, как Гозман сегодня выпроваживал Долю из магшш1.
      — Смотрю, — воодушевился Пейся, — смотрю, он как ударит его! Раз и два...
      — Я всё видел, — оборвал его Сёма. — Ты мне лучше скажи: ты когда-нибудь влюблялся?
      — Что, что?
      — Я спрашиваю, — устало повторил Сёма, — ты когда-нибудь влюблялся?
      — Я влюблялся? Что ты! — оправдываясь, произнёс Пейся. — Хотя постой... Один раз. Да! Один раз в меня влюбились.
      — Кто?
      — Как тебе сказать... — замялся Пейся. — Тут была у нас одна соседка. Лет тридцать пять. Ну, правда, толстая. Она влюбилась и просто проходу мне не давала. А я мимо! Она такая толстая, что мпс смотреть жарко.
      — А что же?
      — Ничего. Проходу просто мне но было. Как увидит — кричит: «Пейсинька, Пейсииька, не сочтите за труд, вытяните ведро из колодца!» или «Пейсинька, Пейсинька, не сочтите за труд, наколите дров!» Стерегла меня. Вечером заметит, кричит: «Пей-
      синька, не сочтите за труд, почините засов на двери?» Дышать без меня не могла!
      — И это всё?
      — Всё, — развёл руками Пейся.
      — Ну, будь здоров!
      — Будь здоров, — удивлённо простился Пейся.
      — Да, — остановил его Сёма, — скажи-ка, как зовут эту?.. — Он щёлкнул двумя пальцами. — Ну, эту, хворостиночку?
      — А-а, — разочарованно протянул Пейся. — Её зовут Шера.
      Возвратившись домой, Сёма всё время повторял про себя:
      «Шера, Шера!» И хотя совсем недавно он отбросил это имя как неподходящее, сейчас оно казалось ему самым красивым на свете. Он тихо погасил свет и лёг в постель. Нет, не спать, только думать о ней... Но думал Сёма недолго. Прижавшись щекой к подушке, он быстро уснул, и сны у него были какие-то простые, домашние: кошка опрокинула кастрюлю, бабушка взбивает белки, и пена летит с тарелки на пол.
     
      ЛУРИЯ ВСПОМИНАЕТ...
     
      Ещё один удар молотка, ещё один деревянпый гвоздик влетает в подошву, и ещё одну песенку затягивает Сёма:
      Бумага — белая, Чернила — чёрные, Сердце горькое О тебе думает...
      И говорить нечего, на что похожа эта песенка, если она попалась на язык Сёме. Кто её слышал когда-то, теперь не узнает, потому что у Сёмы все мотивы на один мотив, и этот один мотив не имеет никакого мотива. Но он такой парень... Он думает, что поёт, он даже уверен в этом. Уже Сёме тридцать раз намекали, что он песни хорошо... рассказывает. И хоть бы что! Поёт!
      А тут ещё с ним случилось что-то невесёлое. Целый день тянет он какую-то погребальную, и можно не завидовать его соседям. Но что соседи? Соседи — чужие люди, бабушка и то не выдержала.
      — Сёма, — тихо сказала она, — может быть, уже хватит?
      — Чего ? — удивился он, с досадой прерывая пение.
      — Твоих песен...
      — А что, разве очень плохо?
      — Очень, — неловко призналась бабушка. — И потом ты ещё так кричишь, как будто тебя режут.
      — Я кричу? Не может быть!
      Бабушка с таким состраданием, с такой жалостью взглянула на Сёму, что он не смог сдержать улыбку.
      — Больше не буду. А ты... — Сёма замялся, — посиди здесь, чтоб я опять...
      Но бабушку не пришлось уговаривать. Опять! Нет, уж лучше опа сама посторожит его, и песен пока не будет. К тому же всегда приятно поговорить с умным внуком. Кажется, вчера он бегал за её юбкой, а сейчас, пожалуйста, смотрите — молодой человек... Если б только он ел, как мужчина!
      — Ну, бабушка, — заговорил наконец Сёма, с трудом отвлекаясь от тягостных размышлений, — расскажи мне что-нибудь!
      — Что тебе рассказать, Сёма? — вздохнула бабушка. — Когда-то здесь кругом был густой лес. А там дальше, где теперь станция, отец Гозмана держал шипок, и, может быть, два человека за день заходит к пему. И вдруг провели железную дорогу, старик Гозман открыл заезжий двор и зажил, как помещик. Повезло!..
      — Нет, бабушка, — прервал её Сёма, — ты лучше мне расскажи, как ты полюбила дедушку.
      — Я? — переспросила бабушка, застенчиво улыбаясь. — Хорошо... Мы жили на хуторе Кривуха, а дедушка — на хуторе Долгий. Дедушке тогда было уже пятнадцать лет, и пора было подумать о невесте. И вот отцу его сказали, что на Кривухе есть ясенщина, торгует мылом, и у неё есть чёрненькая племянница, статная и красивая, как раз для вашего мальчика. Понял? Это дедушка был мальчиком. И ему сказали: «Поезжай в кри-вухинскую баню, а по дороге зайди, купи мыла». А моей тёте дали знать, чтоб девочка — это я — целый день сидела в лавке. Так мы и встретились. Я ему завернула в бумажку мыло, а он пошёл в баню. Я не смотрела на него, он не смотрел на меня.
      — Ну, а дальше?
      — А дальше прислали сватов.
      — А дальше?
      — А дальше приехал худенький мальчик и ни за что не хотел со мной поздороваться за руку и всё время говорил: «Я хочу домой!»
      — А дальше?
      — А дальше я по спала всю ночь, хотела вспомнить,, как выглядит жених, но по могла. А потом мепя повезли к ним в гости. И все их родственники собрались смотреть на меня. А я не знала, что сказать... Потом родственники вышли, и мы остались вдвоём. Дедушка молчал, а я думала: «Ну, скажи уж два слова!» И так мы просидели, пока стемнело, и дедушка наконец сказал: «Можно уже зажечь лампу!» — и долго возился с фитилём, а потом подошёл ко мне и улыбнулся: «Ну, лампа ужо горит!» А я ответила, что падо прикрутить фитиль, а то может лопнуть стекло. А дедушка сказал, что лампа сильно коптит и было б хорошо подрезать фитиль. Но я не согласилась, я сказала, что, может быть, просто в ней мало керосину. «Керосину много!» — рассердился дедушка и так тряхнул лампой, что она потухла.
      — Интересно! — засмеялся Сёма. — А дальше?
      — Дальше была помолвка, а потом свадьба.
      — И это всё?
      — Всё.
      Сёма опустил голову и задумался. Нет, в этом деле бабушка не советчик. Но у кого же спросить, у кого узнать, что нужно делать? И опять ему представилось бледное лицо Шеры, её маленькие руки и глаза, смотрящие прямо на него с любопытством и сожалением. Почему он думает о ней и вообще что это такое? Может быть, он болен? Сёма провёл рукой по лбу и решительно встал.
      Был бы Моисей или Трофим — Сёма всё бы выяснил. Наверняка и с ними случался такой испуг! Но их нет. И к кому пойдёт Сёма? Пейся не поймёт. Антон не догадается. Шац слишком стар. Лурия слишком насмешлив... Один! Во всём белом свете один... Надо пойти к ней и сказать... Что сказать? И где это видано — Сёма вдруг вспыхнул, — чтоб мужчина ходил первым. Даже дедушка вот... А чем он хуже дедушки?
      Сёма взволнованно заходил по комнате. Он ничего не хочет, ему просто приятно видеть её, вот и всё. А почему приятно — он не знает, и довольно этих вопросов. Надо написать письмо. Сёма взял в руки перо и склонился над листком белой бумаги. «Дорогая Шера!..» Нет! Почему это вдруг с первого раза уже дорогая? «Здравствуйте, Шера!..» Глупо! При чём тут «здравствуйте»? Ещё бы написал: «С добрым утром...» Неожиданно ему вспомнились читанные давно строчки, и перо быстро понеслось по листу:
      «Многие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её.
      Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волосы твои, как стадо коз... Как лента алая, губы твои...»
      Нет, и это не для неё! «Глаза твои голубиные», а у неё вовсе не голубиные. И при чём тут «козы»? Сёма со злостью скомкал бумажку и, опустив голову на грудь, тяжело вздохнул. И откуда взялось это несчастье!
      После работы Сёма, не умываясь, вышел на фабричный двор и присел тут же. на камне, подперев кулаками лицо. «Хорошо бы податься куда-нибудь, — думал он, — на поезде. И ищи Сёму! А потом через несколько лет приехать сюда богатым. Приехать, построить бабушке с дедом высокий дом, и чтоб зимой били фонтаны. А потом прийти к Магазанику и сказать: «У вас шёлк есть?» — «Есть. Сколько вам?» — «Всё!.. А сукно есть?» — «Есть. Сколько вам?» — «Всё!» — и вывезти всю Магазаника лавку. И ещё пойти к Гозману: «У вас мальчиковые ботинки есть?» — «Есть!» — «Заверните все!» — и вывезти на телегах всю гозмановскую лавку. И купить ещё пару лошадей, привести их Гершу и сказать: «Вот вам будет Наполеон, а вот вам будет Бонапарт...» Эх!.. — Сёма глубоко вздохнул. — Надо ещё Пейсе купить рубашку, чтоб он не ходил в этой розовой наволочке... А Шере...»
      Но Сёма так и не успел решить, чем обрадовать Шеру. К нему подошёл сапожник Лурия и, насмешливо улыбаясь в порыжевшие от табака усы, сказал:
      — Мечтаешь!
      Сёма молчал.
      — У меня для работы десять пальцев, — опять заговорил Лурия. — И на каждый палец по сыночку...
      «Знаю уже, — сердито подумал Сёма, — докладывал! Что дальше?»
      — И я не так уж часто, — продолжал Лурия, — жалуюсь. Я всем доволен. Почему? Я знаю: нашим детям будет лучше, и детям детей — совсем хорошо. Твой папа, — добавил он шёпотом, — называется социаль-демократ — большевик. Хорошо, пожалуйста, если он так хочет. А я никак не называюсь. Я называюсь просто Лурия. Но я его понимаю... И мне хочется, Сёма, когда он приедет, чтобы к нам не было упрёков, что сын его высох, или похудел, или ещё что-нибудь!
      Сёма молчал, не зная, что сказать, и всё продолжая думать о своём.
      — Ты не воображай, что я хочу выслужиться перед твоим отцом. Ты ещё не можешь понять, в чём дело. Но, одним словом, если ты грустный, я должен знать почему. Может быть, тебя обидели, так скажи. Я сейчас же...
      — Нет, Лурия. — Сёма улыбнулся и поднял на него глаза. — Всё хорошо.
      — А-а, — понимающе протянул Лурия и кивнул головой. — Значит, Сёма, мы имеем дело с сердцем. Так почему ты мне сразу не сказал? Я ведь тоже был влюблённый!
      «Да! — насмешливо подумал Сёма. — И говорил про лампы?»
      — А ты знаешь, — понижая голос, сказал Лурия, — что в наше время говорили относительно любви? Но знаешь? Ну, тогда слушай. — Он закрыл глаза и каким-то новым, торжественным голосом начал читать на память:
      Счастье её умножу, горе её приемлю —
      Вот что такое любовь!
      Если солнце сожжёт всё на земле
      И останется один куст,
      Один куст отдам ей —
      Вот что такое любовь!
      Если родники иссякнут
      И последняя капля с горы нрибезкит,
      Последнюю каплю ей уступлю —
      Вот что такое любовь!
      Если свет очей погаснет её,
      Свои очи выну, ей свет подарю —
      Вот что такое любовь!..
      Лурия остановился и испытующе взглянул на Сёму:
      — Ну как? Понимали что-нибудь в наше время? — Ещё, ещё, — попросил его Сёма, — читайте! Лурия довольно улыбнулся:
      — Ну, слушай!
      Если буря застигнет в море нас, Плотом стану для неё — Вот что такое любовь! Если в доме будем мы двое И смерть постучится в диерь. Первым выйду навстречу старой — Вот что такое любовь!
      Лурия ласково похлопал по плечу удивлённого Сёму и, скорчив смешную гримасу, сказал:
      — А ты думал, что мы всю жизнь были такие старые и некрасивые? Ты думал, что я сразу родился лысый, с фальшивыми зубами? Да, Сёма?
      — Что вы! — начал оправдываться Сёма, стараясь не упустить из памяти только что слышанное. — Вы и сейчас молодой!
      — Может быть, — пожал плечами Лурия, — но, должно быть, уж очень темно! — Он засмеялся и, пожав Сёме руку, вышел за ворота на улицу.
      Сёма медленно побрёл домой. Весёлое настроение, возникшее минуту назад, мгновенно исчезло.
      После разговора с Лурией стало почему-то ещё грустнее. Наверно, потому, что Сёма знал, как много горя у сапожника, как трудно ему быть весёлым. И то, что он, забыв обо всём, утомлённый после работы, остановился подле него, и то, что вспоминал он специально для него, для Сёмы, какую-то старую забытую легенду, — всё это растрогало Сёму, и ему стало жалко Лурмю, его жену, детей... «Счастье твоё умножу, — повторял Сёма, — горе твоё приемлю!..»
     
     
      ВСЁ ОЧЕНЬ ПРОСТО
     
      На другой день после обеда Сёма решил выйти на улицу и при случае подойти к Шере. Он даже придумал красивую фразу, с которой можно начать разговор. Он подойдёт и скажет:
      «Вы меня не знаете, но я знаю вас. И мне хочется иногда слышать ваш голос и смотреть в ваши глаза, если это вам не помешает».
      Дважды повторил он эту фразу и остался доволен: всё вежливо, как подобает приличным людям. Он отправился на прогулку, но, как назло, Шера не попадалась ему на глаза. «Может быть, заболела? — вздыхал Сёма. — Может быть, уехала?..»
      К вечеру, возвращаясь домой, он шёл особенно медленно, вглядываясь в каждого встречного, надеясь всё же повидать Шеру. Но Сёмино счастье! Аптекаря, у которого всегда открыт рот и язык похож на сырую котлету, он встретил три раза, а Шеру — ни одного. Такое адское невезение! Он готов был уж Кажется, хорошо? Нет! У Сёмы никогда не бывает хорошо до конца. Шера шла по улице, но на руке её, болталось пустое ведро. Что может выйти приличного из такой встречи с пустым ведром? Это же первый признак неудачи! Отступать, однако, было уже поздно, и Сёма, столкнувшись лицом к лицу с Шорой, тихо сказал:
      — Здравствуйте!
      Она кивнула головой, с удивлением взглянула на него, и наступила минута молчания, очень долгая и трудная для обоих.
      Сёма, как назло, забыл заученную фразу, и только последние слова: «если это вам не помешает» — каким-то чудом уцелели в его памяти. Куда годятся эти слова — с ними никуда не сунешься!
      — Вы идёте набирать воду? — краснея, спросил Сёма.
      — Как это вы догадались? — улыбнулась Шера.
      — А ведро же, — развёл руками Сёма, чувствуя себя плохо и вспоминая дедушкину лампу.
      До самого угла шёл он рядом молча и только на другой улице, обрадовавшись чему-то, заговорил торопливо п громко.
      — Вы меня не знаете, — воскликнул Сёма торжественно, — по я знаю вас!..
      — Почему? — неожиданно оборвала Сёму Шера, глядя на него смеющимися глазами. — И я вас тоже знаю. Вы — Сёма. И вы даже... — она лукаво улыбнулась, — и вы даже Старый Нос.
      — Кто сказал? — возмутился Сёма. — Я ему!..
      — Что — вы ему? — с любопытством спросила Шера и перебросила через плечо тяжёлую косу.
      — Уши надеру! — угрюмо ответил Сёма.
      — А ещё что?
      — Подзатыльников дам!
      — Я вижу, Сёма, вы не скупой.
      — Нет! — сердито огрызнулся Сёма. — Он уже получит от меня! Нужно только знать, кто он.
      — Ото не секрет, — пожала плечами Шера, — мой папа...
      Сёма посмотрел на Шеру каким-то внезапно остановившимся взглядом и проглотил слюну. В милое положение его поставила эта девчонка! Интересно бы он выглядел, если б захотел отвесить подзатыльник Доле.
      — Придётся отложить... — смущённо сказал Сёма. — А мы ведь уже прошли колодец.
      — Вернёмся, — улыбнулась Шера. — Так вот, папа сказал: «Этот мальчик — Старый Нос. Он воробей». Это у папы самое ласковое слово... Я вот тоже воробей.
      — У нас, наверно, одна стая. — Сёма галантно поклонился и, взяв у Шеры ведро, принялся доставать воду из колодца.
      Шера подошла к нему и, положив руку на его плечо, заглянула вниз. Ведро ещё не коснулось воды, но вот оно опустилось, зачерпнуло немножко. Сёма дёрнул верёвку ещё раз — и ведро сразу отяжелело.
      — Готово, — сказала Шера и, положив свои руки на его, смуглые и шершавые, принялась тянуть верёвку.
      В эту минуту какой-то незнакомый холодок пробежал по спине Сёмы, и ему захотелось, чтоб верёвка была очень длинной и колодец бесконечно глубоким... Опустив осторожно вдвоём ведро на землю, они молча подняли головы, и глаза их встретились.
      — Шера, — тихо сказал Сёма, — теперь я вижу, какая вы красивая. У вас глаза как угли.
      По Шера не обрадовалась комплименту.
      — Знаете что, — сказала она, — пойдёмте к нам. Как раз папа дома, и вы сможете надрать ему уши.
      — А как я доберусь до них? — улыбнулся Сёма. — У вас есть подходящая лестница?
      Они пошли вместе. Сёма нёс ведро, и, так как он мало думал об этом, вода то и дело выливалась на землю.
      — Оставьте мне хоть кружечку! — взмолилась Шера.
      — Скажите, — Сёма вдруг остановился, — а он вас никогда не трогает?
      Лицо Шеры мгновенно сделалось грустным, и Сёма понял, что он ляпнул что-то неподходящее.
      — Он никого не трогает, — гордо ответила Шера, — слышишь, мальчик! Это только говорят о нём. Ему уже больше сорока лет. И он не виноват, если ему негде руки приложит!,. Он не виноват, что мама умерла, он не виноват, что у нас никого нет...
      Сёма уже очень жалел, что затеял этот разговор, но Шера продолжала с укором смотреть на него.
      — Он мухи не обидит! А ты говоришь! — с обидой сказала она, неожиданно переходя на «ты».
      — Я ничего не говорю! — оправдывался Сёма. — У меня тоже нет мамы.
      — А кто у тебя есть?
      — Бабушка, дедушка.
      — Бабушка, дедушка? — удивилась Шера. — И они тебе не могут сделать брюки длиннее?.. Тут же наверняка есть запас, — деловито добавила она. — А ты сам не можешь причесаться? И почему у тебя нос чёрный? Ты нюхал сажу?
      Сёма смущённо молчал. Откуда вдруг сажа?
      — А из рукава пальто, — не унималась Шера, — торчит локоть. Зачем ждать, пока дыра вырастет? Нужно заштопать, пока она маленькая. Ты понимаешь что-нибудь в этих делах?
      — Нет, — признался Сёма, — я только иногда для бабушки просовываю нитку в иголку. Бабушка плохо видит.
      — А я и дрова рублю, — сказала Шера, — и обед готовлю. И окна у меня блестят... На мне всё хозяйство лежит! — вздохнула она. — Мама наша больная была. А у папы сразу руки опустались, побледнел, испугался... Пришлось всё самой делать. Видишь?
      Но Сёма ничего не видел: уже наступил вечер, и улица была темна и пустынна.
      — Называется — ушла на минуточку, — всплеснула руками Шера, — и сказала папе: одним моментом будет чай. Хорошая минуточка! — Она подошла к ведру и махнула Сёме рукой: — Ты иди! Тебя там ждут, а меня тут ждут.
      — Я пойду, — колеблясь, ответил Сёма. — А если бы нам ещё раз повидаться?
      — Даже два, — улыбнулась Шера, — у меня ведь знакомой души ист. А тут вдруг такой кавалер! Только слушай, Сёма, — сказала она тихо, — если ты уж нюхаешь сажу, так вытирай после этого нос. Хорошо?
      Сёма радостно кивнул головой. Сейчас он был согласен на всё...
     
      Проходя мимо высокого дома Магазаника с большими, светлыми окнами, Сёма заметил маленькую, притаившуюся у забора фигуру. Конечно, какое дело Сёме до этой фигуры, пусть делает, что ей хочется, тем более что Сёму ждёт бабушка. Но всё-таки интересно знать, что нужно этому еврею в поздний час возле дома купца? Сёма тоже притаился.
      Человек в сипей куртке с поднятым воротником бесшумными шагами подкрался к забору и, оглянувшись по сторонам, быстро перепрыгнул во двор. Сёма последовал за ним. «Наверняка жулик в маске!» — с волнением подумал Сёма. В местечке завелась своя собственная маска! Человек, согнувшись, подбежал к полуоткрытому окну и остановился. Сёма подполз к нему и поднял голову. Никакой маски не было! Перед ним стоял Антон, к чему-то насторожённо прислушиваясь.
      — Вот это встреча! — воскликнул Сёма, вытирая пот.
      — Молчи, — прошептал Антон, зажимая ему ладонью рот. — Слышишь?
      Из окна доносились незнакомые звуки какой-то городской весёлой песни.
      — Что это? — тихо спросил Сёма, не понимая, что здесь особенного нашел Антон.
      — Стой тихо! — разозлился Антон. — Не понимаешь?
      — Что это? — вновь спросил Сёма, удивляясь ещё больше.
      — Фисгармония играет! — прошептал Антон, приставив ухо к окну.— Слышишь?
      Сёма пожал плечами и тихо выбрался со двора. «Фисгармония — подумаешь, какое счастье! Он даже не знает такого слона и ничего — жив, здоров. Вот Шера — это другое дело. И как всё получилось просто, — с удовольствием вспоминал Сёма, — я ей сказал, и она мне сказала!.. Как будто знакомы сто лет!..»
     
     
      СЕМА — НЕ РЕБЁНОК
     
      Тревоги остались позади, и весёлое настроение вновь вернулось к Сёме. Всё-таки жизнь — интересная вещь, даже если в местечке не ходит конка.
      Шивой человек, если он ещё ходит своими ногами, горевать не должен. Вот, допустим, у Гозмана есть такой служащий — Ланцет. Он очень худой и от этого страшно переживает. Такое трудное положение... И действительно, Ланцет очень худой, и кажется, что он весь состоит из палок: две палки внизу, две палки в рукавах и самая тоненькая палка — та, на которой он носит свою голову. Одним словом, Ланцет — не красавец, и влюбиться в него с первого взгляда нет никакой возможности.
      Но кто сказал, что это навсегда? Ланцет — живой человек, и всякое бывает! Есть, например, такая болезнь, что если после неё не умирают, то появляется волчий аппетит, и человек начинает поправляться. Или совсем другой случай. Пейся рассказывал, как делали кресло: взяли обыкновенный худой стул и стали его обивать каким-то войлоком, подсыпать опилки, и стул так распух и заважничал, что попробуй теперь сесть на него. Жизнь! В жизни всякое происходит!
      И не надо горевать... Сёма шёл на работу, потихоньку напевая забавную песенку деда:
      Быстрая вода, мягкая вода, Колесо бежит. Мама варит лапшу, Папу веселит.
      Но, как всегда, Сёме и сегодня не повезло с пением, потому что он встретил Пейсю.
      — На работу? — охрипшим голосом спросил Пейся.
      — Нет, — серьёзно ответил Сёма, — рыбу ловить.
      — Хорошее дело, — согласился Пейся, как-то странно поворачивая голову. — Я знал одного человека, он забросил на ночь невод, а сам лёг на краешек сетки и уснул. Проснулся, смотрит, он уже в реке, — оказывается, ночью его утащили рыбы. Он, конечно, сильно расстроился.
      — Знаю, — сказал Сёма, испытующе всматриваясь в красное лицо Пейси. — А ну-ка, поверни ко мне голову!
      Пейся повернулся всем туловищем.
      — Я же прошу повернуть голову.
      — Не могу, — растерянно прошептал Пейся, указывая пальцем на воротттик.
      Сёма быстро расстегнул чёрненькую куртку Пейси и остановился в изумлении. На розовую наволоку Пейся напялил галстук, который сразу был серым, малиновым, бурым и кремовым. Галстук так туго стягивал шею, что лицо Пейси покраснело: поворачивался он сразу лишь корпусом и говорил каким-то сдавленным, чужим голосом.
      — Где ты это выкопал? — сердито спросил Сёма, ткнув пальцем в галстук. — Это же хвост жар-птицы!
      — Вы ничего не понимаете! — прохрипел Пейся, обижаясь и переходя на «вы».
      — Пу, и умрёшь к вечеру.
      — Типун вам на язык! — торопливо пробурчал Пейся и, с трудом сняв галстук, зажал его в правой руке.
      — Хорошо, — успокоившись, улыбнулся Сёма. — Теперь я могу идти на работу. А хомут свой повесь на гвоздик.
      — Сам знаю, — надув губы, проговорил Пейся, с нежностью глядя на галстук. — Наверно, завидуешь?
      — Да, — согласился Сёма, — сплю и во спе вижу.
      Времени оставалось мало, и он быстро зашагал, покинув у лавки обиженного приятеля. Около фабрики Сёма увидел городской фаэтон с поднятой крышей. Кучер, ловко спрыгнув с облучка, расстегнул кожаный фартук, и на землю осторожно сошла какая-то женщина в шапочке, похожей на кастрюлю, перевёрнутую дном вверх; за дамой выпрыгнула девочка с голубым бантом; потом, опираясь на палку, вылез мужчина с лицом постаревшей мыши, в пальто с бархатным воротником. Навстречу им выбежала «мамаша» и, широко улыбаясь, принялась целовать девочку, потом даму, потом мужчину, громко, со свистом чмокая.
      Войдя в цех, Сёма столкнулся с Лурией.
      — Видел? — спросил он Сёму.
      — Видел.
      — А с каким вкусом они целовались, ты заметил? Как эта мадам ни вертелась, ей всё-таки пришлось поцеловать «мамашу».
      — А кто они такие? — спросил Сёма.
      — Не знаю, — пожал плечами Лурия, — наверно, её родственники по мужу.
      — Наверно, — кивнул головой Сёма, — Это я им в городе письмо заносил.
      Сёма опустился на табурет и принялся за работу.
      «Боже мой, — думал он с тоской, — целовать такую ведьму! Недаром сын бежит от неё!»
      — Ну как, Сёма, — крикнул со своего места Лурия, — твоё здоровье уже поправилось?
      — Слава богу, — улыбнулся Сёма.
      — Я это сразу заметил. Раз, думаю, Сёма стал меньше петь, значит, дело идёт к выздоровлению. А скажи ты мне, пожалуйста, когда ты научишься опрокидывать стопку?
      — Не знаю, — смутился Сёма, — от неё так пахнет...
      — Неудачник! — расхохотался Лурия. — Кто же её нюхает? Нюхают корочку хлеба и запивают стаканом воды!
      Шац громко чихнул. И Лурия, указав на него, сказал:
      — Вот видишь. Правда!
      — Он тебя научит, — засмеялся Антон. — Мне пить нельзя. У меня голос. А тебе можно.
      — У меня тоже кое-какой голос, — неуверенно произнёс Сёма и замолчал.
      К концу дня, собрав свою и чужую работу, Сёма направился в контору к приёмщику. Но приёмщик куда-то вышел, и «мамаша», сердито взглянув на Сёму, принялась осматривать обувь. Она была чем-то очень рассержена, и Старый Нос это сразу почувствовал.
      — Куда смотрит этот каблук? — опять спросила она, стуча туфлей по столу.
      Теперь уже Сёма знал, как отвечать, и, подняв глаза на «мамашу», сказал:
      — Каблук смотрит вниз. Он задумался.
      «Мамаша» вздрогнула и ещё более сердито спросила:
      — А куда смотрит этот каблук?
      — Он смотрит на дверь. он хочет уйти.
      — Это ты, кажется, хочешь уйти, — закричала «мамаша», с неожиданной силой отталкивая мешок, — но ты ещё побудешь здесь!
      — В зтой комнате? — тихо спросил Сёма, предчувствуя бой и вспоминая все свои поступки. Может быть, за то, что пошутил с ней тогда? Хорошо! Он выпрямился и посмотрел на «мамашу».
      — Это я тебе заняла два рубля?
      — Как раз вы, — признался Сёма.
      — И это ты мие натворил вместо спасибо?.. Да?
      — Что? — искренне удивляясь, спросил Сёма.
      — Он ещё смеет спрашивать? — рассвирепела «мамаша» и так хлопнула ладонью по столу, что связка ключей, висевшая у её пояса, задрожала и зазвенела. — Он ещё пучит на меня глаза!
      Сёма тяжело вздохнул и расстегнул ворот рубашки. История оказывалась тёмной и загадочной.
      — Ты в город ехал?
      — Ехал, — признался Сёма и опустил глаза.
      — Смотри мне в глаза! — закричала «мамаша» и толстая синяя вепа вздулась у неё на шее. — Смотри прямо в глаза!
      Чёрт его знает, что делать с этой старушкой: то ей плохо, что он выпучил глаза, то ей не нравится, что он опустил глаза. Сёма попытался сделать так, чтоб глаза не были выпучены и не были опущены, но «мамаша» усмотрела в этом новое преступление.
      — Ты ещё гримасы корчишь, мамзер!
      Сёма молчал.
      — Я тебе дала отнести пакет.
      — Я его отнёс и вручил в собственные руки.
      — Кому?
      — Какой-то женщине...
      — Моей двоюродной сестре, — перебила его «мамаша».
      — Вашей двоюродной сестре, — покорно повторил Сёма.
      — И что она тебя спросила?
      — Как ваше здоровье.
      — И что ты сказал?
      — То, что вы велели.
      — Что?.. — закричала с новой силой «мамаша», и над верхней губой у неё выступили капельки пота. — Говори, что ты сказал?
      — Я сказал... — Сёма почти с нежностью взглянул на «мамашу» и заговорил жалобным голосом: — Я сказал, что хозяйке очень плохо, что она еле передвигает ноги, что она болеет всеми болезнями, что она... — Сёма остановился в нерешительности. — Что она уже одной ногой на том свете...
      — Кто тебя просил? — всплеснула руками «мамаша».
      — Вы! — твёрдо ответил Сёма. — Вы мне велели передать, что вы еле дышите.
      — Иди сговорись с этим истуканом! А ты знаешь, что ты наделал? Ты наделал такой переполох среди родственников, что они уже сегодня прилетели получать наследство. Они уже испугались, что они зевнут свою часть!
      Сёма молчал, с трудом сдерживая смех. Теперь он уже понял, почему у родственников «мамаши» были такие кислые лица и почему они так лениво целовались. Действительно, радости мало. Они по дороге уже подсчитывали деньги. И вдруг — здравствуйте пожалуйста! — покойница жива.
      — Что ты стоишь, как пень? — вспомнила о нём хозяйка. — Чтоб глаза мои тебя не видели! Слышишь? Чтоб ты не смел стоять около меня! Слышишь? И я ещё поговорю с твоей бабушкой, каторжник!
      — Мне можно идти? — вежливо спросил Сёма.
      — Он ещё спрашивает! — возмутилась «мамаша», опускаясь на стул и тяжело дыша.
      Сёма тихонько вышел в коридор, потом, постояв немного, возвратился назад и, вынув из штанов кусок мела, быстро нарисовал на дверях тощую птицу с огромным клювом. «Очень похоже», — подумал он, с восхищением глядя на свой рисунок. Интересно, какое у неё будет лицо, когда она увидит это.
     
      * * *
     
      Вечером бабушка куда-то уходила, потом, вернувшись, плотно закрыла все двери и позвала Сёму к себе. У неё был суровый, озабоченный вид. «Началось, — подумал Сёма. — Интересно: сегодня рассчитали или рассчитают завтра?»
      — Сядь здесь, — тихо сказала бабушка.
      — Сел, — сообщил Сёма.
      — У тебя злой язычок.
      Сёма пожал плечами:
      — Язык как язык.
      — Зачем ты разозлил хозяйку? Ты думаешь, работа валяется на тракте. Или ты ждёшь наследства откуда-нибудь?
      Сёма молчал. Бабушка продолжала с тихой горечью:
      — Я забросила кур. Я отказалась от места в резницкой. Ты начал зарабатывать. Так пет! Надо было тебе нагрубить хозяйке... Она имеет к нам жалость, и ты не уволен.
      — Нет? — удивился Сёма.
      — Пока нет. Но ты же уже должен понять, Сёма, — с важностью произнесла бабушка, — что ты уже давно не ребёнок! Ты взрослый человек.
      — Что, что? — переспросил Сёма, не веря своим ушам.
      — Ты уже не ребёнок! — повторила бабушка, укоризненно качая головой. — Тебе должно быть стыдно!
      Ему должно быть стыдно! Это интересно. А ей? День и ночь опа твердила, что Сёма ребёнок, и гладила его и вздыхала. А теперь оказывается, что Сёма уже не ребёнок, а взрослый человек. Сёмь пятниц на неделе у этой бабушки.
     
     
      СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ
     
      Вскоре выяснилось, что Сёму оставили на фабрике совсем не потому, что «мамаша» — ангел.
      Просто господин Айзенблит, которому всё время шла карта, проигрался в пух и прах. И теперь он сидел в Одессе, любовался закатом солнца и ждал перевода из дому. Он писал своей мамочке, что он всё равно своё возьмёт, а пока нужно продать фабрику. И дальше он сообщал, сколько нужно денег, — это была цифра с порядочным количеством нулей.
      Но «мамаша» не решилась сама вступить в сделку. Покупатель есть, но пусть лучше приедет сын, сговорится в добрый час и ударит по рукам. Она продавать не станет потому, что, если потом представится более выгодный случай и будет уже поздно, сын загрызёт её. Окажется, что во всём виновата она.
      Сын приехал. Он был хмур, заспан и зол на весь свет.
      — Хорошо выторговался! — сказал он, тяжело дыша и сбрасывая на кушетку пальто.
      — Всё? — спросила «мамаша», боясь смотреть на сына.
      Айзенблит кивнул головой.
      — В один вечер?
      — Да.
      — Пробовал отыграться?
      — Да.
      — И что же?
      — Погиб окончательно.
      Айзенблит встал, сбросил пиджак и взволнованно заходил по комнате. Спущенные подтяжки болтались у него сзади, как хвост.
      — Кто покупатель?
      — Сам понимаешь... — «Мамаша» пожала плечами. — Он!
      — Хорошо.
      Вечером пришёл покупатель и за круглым столиком пил чай с лимоном.
      — Несчастье, — сказал он, глубоко вздыхая, — с каждым может случиться. Я не люблю делать прибыль на чужом горе.
      — Я решил, — упавшим голосом ответил Айзенблит. — Не вы, так другой. Но лучше вы. Обувь вы знаете. Вы не дадите погибнуть делу.
      — Не дам, — согласился будущий хозяин и встал, — Нужно посмотреть баланс. Беру с активом и пассивом. И вы увидите, что будет в следующем году!
      «Мамаша» вышла и вернулась с толстой конторской книгой.
      — Проводки1 все сделаны?.. — отрывисто спрашивал покупатель. — Сколько неучтённых векселей?.. Дебиторская задолженность?2 Сколько безнадёжных?...
      Он надел очки в толстой золотой оправе и попросил счёты.
     
      * * *
     
      Сёма остался не потому, что «мамаша» была ангел. «Мамаша» покидала фабрику, и ей было всё равно, кто останется здесь и что будет — хоть потоп! Она была добрая женщина, и у неё был свой счёт в банке, а у сына — свой. Его счёт закрыли, её остался.
      Знакомиться с новым хозяином Сёме не пришлось. Он слишком хорошо знал Гозмана и с каким-то смешанным чувством нетерпения и страха ждал его появления.
      — Новый хозяин! — сказал Сёма Лурии.
      Сапожник внимательно посмотрел на него:
      — Лошади всё равно, кто сидит в фаэтоне.
      — Так это мы лошади?
      — Нет, — засмеялся Лурия и похлопал Сёму по плечу, — ты ещё жеребёночек, а я уже старый, слепой копь!
      Гозман пришёл в цех днём с озабоченным, задумчивым видом. Приёмщик побежал в контору и припес ему стул. Гозман махнул рукой и не сел.
      — Теперь будете иметь дело со мной, — сказал он хмурясь. — Раньше я продавал чужую обувь, а теперь у меня будет свой ботинок. — Он взял со стола сапог и постучал ногтем по подошве. — Я хозяин не добрый. Я не люблю с рабочими делать куценю-муценю. Хозяин — это хозяин, рабочий — это рабочий.
      Гозман вынул из кармана серебряный портсигар с изображением Наполеона в треуголке у сожжённой Москвы и закурил толстую, душистую папиросу.
      — Моя жена, — продолжал он, — или мать моя сюда дороги знать не будут. Мужчина имеет дело с мужчиной. Понятно? Фабрика — не сапожная мастерская. Меняется не только вывеска. Тары-бары за работой — этого не будет. Захотел — пришёл, захотел — ушёл... этого не будет. С мастером запанибрата — этого не будет. Двадцать хозяев — этого тоже не будет.
      — Что же тогда будет? — как бы про себя спросил Лурия.
      1 В данном случае — бухгалтерская запись по доходам и расходам фабрики.
      2 Дебиторская задолженность (дебитор — должник) — Здесь речь идёт о том, кто и сколько должен фабрике.
      — Порядок. — Хозяин заложил руки за спину и подошёл к окну. Несколько минут он стоял молча, потом, поманив к себе пальцем приёмщика, спросил:
      — Окна когда-нибудь моют?
      — Моют.
      — На них полпуда грязи!
      — Полпуда, — согласился приёмщик.
      — Надо мыть часто! — сказал Гозман, брезгливо прикасаясь пальцем к стеклу. — А то ещё день, а уже жгут лампы.
      Направляясь к выходу, он заметил Сёму, склонившегося над колодкой. Улыбаясь, он кивнул ему головой:
      — Научился носить фартук?
      — Сначала меня заворачивали в пелёнки, а потом надели штаны. Всё приходит в своё время, господин хозяин.
      — Верно, — ответил Гозман, продолжая улыбаться. — А молчать ты научился?
      Сёма пожал плечами:
      — Если это очень нужно, господин хозяин.
      — А отвечать? Хотя это как раз ты и раньше умел. Расскажи им, сколько ты получил гривенников!
      Гозман склонился к жестяному умывальнику, вымыл руки, вытер их носовым платком и вышел из цеха.
      — Вы имеете вещь, — сказал Лурия, провожая хозяина взглядом. — Он понимает свою выгоду.
      — Я думаю... — согласился Шац, поднимая очки на лоб, — Я хорошо знаю всю их породу. Отец его тоже был хороший кулак. Ездил верхом на лошади, скупал лес и бил приказчика перчаткой.
      — Сёма, — отозвался вдруг Антон, — ты с ним старый знакомый?
      — Да.
      — А что это за гривенники?
      — За хороший ответ.
      В это время к Сёме подошёл Лурия и, взявши стульчик, подсел рядом:
      — Я сказал насчёт лошадей, и ты обиделся. А, Сёма? Так я пошутил. Это они хотят... как бы зто объяснить... чтоб мы с тобой были лошади. Понимаешь: я и ты. И они запрягают нас в воз и говорят: «Вье!» — и кладут на этот воз — я знаю? что им только вздумается: лес, дом, стадо. А мы с тобой должны везти. Тогда мы поворачиваемся и говорим: «Бог с вамп, что вы делаете, тут же вышло недоразумение, мы не лошади!» Но они нас не слушают, они знают одно: им нужно ехать... Жених, ты понимаешь, что я говорю?
      — Понимаю, — кивает головой Сёма. — Я даже знаю один случай, когда воз шёл под гору и лошади вырвались и перевернули этот воз, и прямо ужас, что было!
      — Ой, молодец! — Лурия засмеялся и обнял Сёму за плечи. — Я таки вижу, что ты не подкидыш. Я смотрю на тебя и вижу весь твой древний род!
      Старик встал и вразвалку побрёл к своему месту. Вокруг его розовой блестящей лысины ещё росло несколько волос, и, как назло, они завивались. И сколько Лурия ни смачивал и ни приглаживал их, стараясь прикрыть свою лысину, ничего не получалось: волоски были с характером и быстро возвращались на своё привычное место.
      Бабушка с таким волнением переживала весть о разорении Айзенблита, что Сёма, удивляясь, спросил её:
      — Скажите правду, может быть, вы его компаньонка?
      — Нет, — призналась бабушка. — Но как это можно проиграть в карты целое состояние — ума не приложу! Выиграть — это я ещё понимаю, но проиграть...
      — Хорошее дело! — засмеялся Сёма. — Вы же понимаете, что можно выиграть, — значит, кому-то надо проиграть.
      — Да, — покорилась бабушка, — так это должно было случиться с Айзенблитом! Такое несчастье...
      — Можете так не убиваться, — успокоил Сёма бабушку, — даже после разорения он богаче нас с вами. Дом у них есть? Есть. Лошадь есть? Есть. А серьги у «мамаши»! Такие серьги, что они тянут её к земле!
      — Ай, оставь Сёма, — рассердилась бабушка, — я не люблю считать чужие деньги! Гозман уже видел тебя?
      — Да.
      — И он ничего не сказал?
      — Поговорили.
      — «Поговорили»! Мне нравится этот тон! — опять возмутилась бабушка. — Что он тебе — приятель, товарищ? «Поговорили»! Я тебя прошу, пока ты сидишь на работе, забудь, что у тебя во рту лежит язык. Понял? А потом придёшь домой и выговоришься за целый день!
      В дверь постучали. Бабушка подошла, выглянула в коридор, и по её недовольному взгляду Сёма понял, что пришёл Пейся.
      — Сёма уже пообедал? — раздался заискивающий голос Пейси.
      — Пообедал, пообедал! — небрежно ответила бабушка.
      — А какой аппетит?
      По бабушка не удостоила его ответом. Пейся вошёл в комнату и, сев на стул, принял такой важный вид, как будто пять минут тому назад его выбрали казённым раввином.
      — Ну, — спросил Сёма, зная, что у Пейси уже что-то накопилось, — что скажешь?
      — Теперь у нас с вами опять один хозяин.
      Сёма пожал плечами:
      — Подумаешь, большое счастье!
      — Пет, — всё-таки не сдавался Пейся, — служим в одной фирме. А как вам нравится история с Анзенблитом?
      — Интересная история!
      — А почему он проиграл, вызнаете? Тут же целый секрет есть. — Пейся подвинул стул ближе к столу и зашептал: — В Одессе есть одна старуха, ну прямо-таки ведьма — огонь! Куда там вашей бабушке!..
      — Ну-ну! — прикрикнул на него Сёма.
      — Так вот, — с жаром продолжал Пейся, — у этой старухи дурной глаз! И если человек замечает её издали, так он скорее переходит на другую сторону и хватается за пуговицу. Да! И притом у неё всего-навсего один зелёный глаз, и ночью он светится, как у кошки. И вот она узнает, если где свадьба, и идёт туда со своим глазом. И там уже родители откупаются от неё, иначе будет горе жениху или невесте. Так вот, когда Айзенблнт играл, пришла в зал эта старуха и начала на него смотреть. Он дурак, должен был подойти и заплатить ей, чтоб она пропала. Но Айзенблит пожалел денег, и она своим зелёным глазом прожгла его карман.
      — Хорошо, — согласился Сёма, — но смотрела же она на всех, а проиграл почему-то Айзенблит.
      — Здравствуйте! — быстро нашёлся Пейся. — Так те, которые с ним играли, специально привели старуху. Они ей потом отдали половину выигрыша. Понял?
      Сёма, улыбаясь, посмотрел на друга. Молодец! Нет конца его историям!
     
     
      БОТИНОК ГОЗМАНА
     
      Отец Гозмана прожил сто восемь лет. До последнего дня он не знал, что такое очки; умирая, не верил, что это уже конец, и бил об пол склянки с лекарствами. Это был злой, нелюдимый человек с широкими волосатыми руками и упрямым, всегда
      насторожённым взглядом. В домах местечка редко били детей, но над столом Гозмана висел тяжёлый ремень для сына. Никаких карманных денег, никаких папирос, никакого баловства. Часто он говорил сыну: «Сколько бы у тебя ни было и что бы у тебя ни было — надо уметь спать на твёрдом!» По завещанию, он разрешал наследнику прикоснуться к оставленному капиталу лишь спустя пять лет. До этого — делай деньги сам. Нужно уметь спать на твёрдом!
      Сын пошёл в отца. Он тоже был одинок, не имел друзей и не искал их. Его называли гордецом, не любили и завидовали ему. Купец не выезжал из местечка, но его знали в Киеве и в Варшаве: он умел купить и умел продать. Никто не видел Гозмана гуляющим с ребёнком или сидящим на скамейке в саду — того, чего хотел каждый человек, он не хотел. Все мысли его были связаны с деньгами. Он торговал кожей, обувью, мукой, лесом — всем, что сегодня приносит прибыль. Магазаника он терпел, Айзенблита презирал. Гозман не играл в карты, не угодничал перед богом, не кутил с женщинами: он делал деньги — со злобой, с упорством, нанося увечья людям и не замечая их страданий.
      Фабрика, купленная на ходу, раздражала его. Ход был не тот, не его! Он проверил списки постоянных покупателей — не те покупатели, не в ту дверь стучались! Он просмотрел конторские записи — не та выручка, не его!.. В уездной скоропечатне Гозман заказал бланки и визитные карточки, на них была изображена какая-то фабрика, большая, в два этажа, с дымящимися трубами и высокими воротами. Такой он видел свою фабрику в будущем, но покупателю она представлялась уже сейчас как существующий факт. Надо было завоевать славу ботинку Гозмаиа, и хозяин не скупился на копейку. он вызывал к себе мастеров и кричал:
      — На доклад не жалеть! Тик — самый лучший! Гризбоп — самый лучший! Чтоб ботинок играл, чтоб его жалко было надеть!..
      Ещё только вышли на рынок первые партии, но уже шумели в губернии. Нет, Гозман — не Айзенблит. Это голова! У купцов в местечке и в уезде он ничего не покупал. К нему засылали образцы кожи и подошвы — он отказывался.
      — Я могу вам продать, — улыбаясь, отвечал Гозман. — А если хотите, — продолжал он, — я могу сегодня иметь подошву из Белостоку, хром из Берлина, имитацию1 из Риги. Сколько угодно!..
      1 Имитация — в данном случае: подделка под кожу.
      Подавленные купцы покидали его. Оптовый покупатель не давался в руки! Они рассказывали о Гозмане друзьям в губернии, приезжим вояжёрам, но именно этого он хотел. Теперь уже всё чаще подлетали к дому купца фаэтоны из города — представители разных фирм предлагали товар самый лучший, в кредит! Гозман отказывался. Ему ничего не нужно. И тогда они шли на уступки, просили его: пять месяцев кредита, шесть месяцев, и он снисходительно соглашался. Слава бежала впереди его ботинка. Фабрикант не нуждается в кредите! Фабрикант покупает за наличные, открытым счётом на девяносто дней! Сделаете скидку в пять процентов? Пожалуйста, он оплатит покупку за тридцать дней!
      Так начинал Гозман. Он приходил на фабрику в шесть часов утра, или в два часа дня, или поздним вечером. И это тоже делало своё дело. Рабочие знали, что приход хозяина всегда внезапен. В цехах сосредоточенно стучали молотки, люди работали молча. Опять, как и тогда, в лавке, Гозман расставлял ловушки. Он налетал на фабрику, щупал всё испытующим взглядом, кричал и ругался. Гнать, гнать, гнать! Можно было собирать рубли — Айзенблит собирал копейки. За рублями пришёл он. Рабочий должен спать и видеть во сне ботинок!
      Ах, как ему хотелось прогреметь, стать на дороге тех, что ещё вчера не верили ему, чтобы они приходили к нему с заказами, чтобы они ждали, а он думал. Чтобы они сломали не один зуб на этом орехе! Ему привезли кожу из далёкого Таганрога; он пошёл на сделку, хотя мог купить дешевле здесь, совсем рядом. Но он знал, что стоит иногда потерять рубль, чтобы найти десятки, — дело там только начинается, и его почин запомнят. День становился тесен. То, что у Айзенблита делали письма, у него исполняли люди. Появились вояжёры «от Гозмана», и они ехали не туда, куда все. Он имел дело с Доном, с Кубанью. Пошёл в ход дешёвый крестьянский ботинок!
      Однажды Сёму вызвали в контору к хозяину. Рядом с Гозманом сидел вояжёр-новичок, приезжий, перетянутый из другой фирмы. Сёма вошёл и смущённо остановился на пороге:
      — Вы меня звали?
      — Да, звал, — быстро ответил Гозман. — Возьми бархатную перчатку и перечисть всю коллекцию. Чтобы блестело!
      Какую коллекцию? Вояжёр поставил перед ним ящик с обувью — по одному ботинку каждого сорта. Перечистить! Эту коллекцию везёт с собой вояжёр...
      1 Вояжёр — в данном случае: разъездной представитель фирмы, который предлагает покупателям товары по имеющимся у него образцам.
      Гозман забыл о Сёме и, обращаясь к вояжёру, заговорил:
      — У меня нужно уметь торговать. Покупатель должен за вами бегать.
      Вояжёр молчал.
      — Если вы приезжаете в Мариуполь, где вы останавливаетесь?
      — У меня есть знакомые, — робко ответил вояжёр.
      — К чёрту знакомых! Вы останавливайтесь в лучшей гостинице... Зачем, Сёма?
      — Чтобы был вид! — краснея, выпалил Сёма, шурша бархатной перчаткой.
      — Вот, — строго сказал Гозман. — Вид! Если вы остановитесь в какой-нибудь дыре и придёте к купцу принять заказ... Что он скажет, Сёма?
      — Зайдите завтра.
      — Слышите? Этот мальчишка всегда умел отвечать!.. И вы не идёте к купцу, а приглашаете его к себе в гостиницу... И на столе лежит не обувь, а что, Сёма?
      Сёма сконфуженно молчал: чёрт его знает, что лежит на столе!
      — На столе, — продолжал Гозман, — бутылочка коньяку, фрукты. Не дрожите над копеечкой. Вы сделаете за день то, что другие тянут неделю. Вы закусываете, говорите о политике, а потом раскладываете коллекцию и не хвалите и не просите... Понятно я говорю?
      Вояжёр радостно кивал головой и быстро записывал что-то в книжечку. Сёма, перетирая обувь, с интересом следил за беседой.
      — А если вы едете в русский район или в станицу, в каком вы едете классе?
      — В третьем.
      — Глупости! Вы едете во втором... Зачем, Сёма?
      — Чтобы был вид!
      — Правильно. Вы едете во втором, и кто-нибудь вас увидит: или родственник купца, или приказчик. И когда вы с чемоданчиком пройдёте в станицу, так уже обязательно будут говорить: «Вот идёт тот, что приехал вторым классом!» И купец узнает об этом раньше всех!.. Что ещё, Сёма?
      — Ещё, я думаю, если б вы послали сами себя, всё было б продано в два счёта.
      — Каждый на своём месте... — хмуро ответил купец и строго посмотрел на Сёму: — Что ты перетираешь шесть пар два часа? Иди!
      Сёма пожал плечами и, стянув перчатку, молча прошёл в цех.
      Бабушка говорит, что она без очков не может сделать шагу Но то, что не надо, она видит раньше всех. Бабушка жалуется, что уши у неё стали не те. Но то, чю не надо, она всегда услышит, и если не услышит, так догадается.
      — Почему у тебя такой утомлённый вид?
      — Некогда голову поднять.
      — Смотри, — возмущается бабушка, — только пришло это проклятие — и уже людям плохо! Чтобы уже его сыну выпала тикая доля!
      По Сёма устал, и он молча принимается за еду. Бабушка стоит около него, и по всему видно, что ей хочется поговорить. Всё-таки целый день одна! И Сёма идёт на уступки.
      — А что нового? — спрашивает он, вытряхивая из кости кусок мозга.
      — «Что нового»? — насмешливо улыбается бабушка, — Это нужно у тебя спросить. Такой мальчик, прежде чем пройтись с барышней, показывает её бабушке!
      Сёма оставляет в покое кость и с удивлением смотрит на бабушку. Красивая история! Не успел он сделать двух шагов с Шорой, как уже всё известно. Кажется, было темно и кругом ни души! Но бабушке успели донести.
      — Зачем её показывать?
      — Что значит — зачем? — смеётся бабушка. — А вдруг у неё что-нибудь лишнее или чего-нибудь не хватает?
      — У неё всё в порядке, — уже робея, говорит Сёма
      — Ты знаешь! Это я посмотрю — и сразу всё увижу. Я увижу, как она ставит ногу и как она вытирает стакан. Я даже могу сказать, какими словами она будет ругать свекровь.
      — Опа добрая, бабушка. У неё язык не повернётся.
      — Ой, Сёма, какой ты ещё!.. — Бабушка с сожалением смотрит на него, — Чтоб ты знал: каждая женщина — это две женщины. Одна — до свадьбы, другая — после... Женщина должна себя поставить в доме. Она должна быть хозяйка, а он должон думать, что он хозяин.
      — И вы тоже так? — лукаво спрашивает Сёма.
      — А как же? — удивляется бабушка. — Конечно! Я всегда держали дедушку в руках. Но я, Сёма, знала, с какой стороны возле него стать. Если он кричит, л молчу. Я жду — пусть уж сгорит вен спички! Но, если он молчит, — угрожающе про нанесла бабушка и ваяли в руки половник, — я даю ему попробовать свой голос... И мы никогда не ругались!
      Сёма, улыбаясь, смотрит на бабушку. А она доверчиво раскрывает свои секреты внуку... У бабушки весёлое настроение. Хорошо, что ей мало нужно для этого: она удачно купила курицу и с одной — подумать только! — стопила больше фунта ясиру. Будет на чём жарить целую неделю... Бабушка умилёнными глазами смотрит на Сёму. Ей кажется, что он самый красивый мальчик в местечке. Пусть скажут, что нет!
     
     
      НЕУДАВШИЙСЯ ПРЫЖОК
     
      Надо уметь спать на твёрдом. Хозяин день и ночь проводил на фабрике. Дело пошло — высылались образцы в Ростов, в Нпжпий Новгород, в Кизляр и Ставрополь. Молва о Гозмане привлекла купцов. Покупатели появились новые, солидные — таких не знал Айзенблит. У них были не только магазины, но земельные угодья. Им был открыт широкий кредит — их векселя учитывались государственным банком. Но обуви выходило меньше, чем нужно. Гозману становилось тесно. Он пускался на новые комбинации, скупая товар мелких мастерских и ставя на ботинках своё клеймо. Он сам стал заказчиком. Но и это не спасало его.
      Фабриканты из уездного города путались в ногах. Гозман покупал одних, пускал по ложному следу других, готовил банкротство третьим. Расширять дело — скорее, сегодня, сейчас! Надо было построить тот, уже нарисованный на бланке второй этаж. Советоваться не с кем, и на риск он шёл один. У Гозмана были свои люди в чужих фирмах. Он знал, что задумали Кобы-лянский и Волчек, мешал им, опережая, продавая дешевле и покупая дороже. Вся сложная и путаная механика торговли, с её неожиданными ударами и обмаипымп успехами, лежала в его голове, потому что он был суеверен и ничего не записывал.
      Строить Гозман решил после нового сезона, а сейчас нужно было что-то придумать и догнать спрос. В местечке Куштум, где две улицы занимали сапожники, он открыл вторую мастерскую. Но старые сапожники давали обувь на деревянных шпильках — это выходило из моды, покупатель ждал другого. Гозман искал выхода — кредитные билеты шуршали у его кассы, и надо было их впустить. Откуда могла прийти прибыль? Деньги мог дать простой крестьянский ботинок. Его надо выбросить много, чтобы стало черно в глазах! Ещё пятьдесят рук — и всё будет хорошо. И чтобы эти руки не просили больше, чем им дадут. Чтоб они были дёшевы... Гозман думал и нашёл выход. К чёрту куштумских сапожников!
      Рано утром войдя в цех, Сёма невольно остановился. Все уже работали, а посередине, склонившись у большой плетёной корзины, стоял Гозман в жилете, без пиджака, красный и злой. Подле него суетились приёмщик и Мендель. «Скорее, скорее!» — кричал купец и сам, помогая им, бежал к стойкам. Он хватал с полок тяжёлые железные колодки и бросал их в мешки. Мендель беспомощно путался, размахивая руками и силясь отодвинуть тяжёлую корзину. Гозман с досадой следил за ним, потом подошёл и, рванув плетёнку, принялся сбрасывать в неё стельки, заготовки, набойки, коробки с гвоздями. Потом все корзинки вытащили во двор и погрузили на две телеги. Хозяин вымыл в цехе руки и послал домой за стаканом кофе. Из дому принесли чайник, перевязанный толстым полотенцем, — он напоминал человека, болеющего зубами. Кофе был ещё тёплый. Гозман пил медленно и молчал: у него было хорошее настроение.
      Вчера он придумал «руки». Неожиданно, и скрывая это от всех, он нанёс визит начальнику уездной тюрьмы. Они говорили недолго, сразу поняв друг друга. Гозман передаёт тюрьме оптовый заказ на крестьянский ботинок и отчисляет казне от каждой пары. Начальник тюрьмы получает куртаж лично от него. Но арестанты должны работать, как на царя. Вечером они заключили контракт на один год. Утром было отправлено всё необходимое: колодки, заготовки, набойки, гвозди. За высокими чёрными решётками открылся второй цех гозмановской фабрики Он был в выигрыше дважды. Скрывая от рабочих контракт с тюрьмой, Гозман всё яге мог в любое время несколькими словами остановить строптивых и унять неугодных: «Хотите уходить? Пожалуйста, даже все — на меня работают арестанты». Гозман получал не только ботинок, но и кнут...
      Сёма вместе с другими видел, как грузили на телеги корзины. Все знали, что Гозман затеял мастерскую в Куштуме, и никого это особенно не тревожило. На всякий случай Лурия прижал Менделя, но и тот подтвердил: да, Куштум. Всё шло по-старому. Однажды, выходя из фабричных ворот, Сёма увидел Пейсю. Он не удивился, не обрадовался: эти встречи были нередки. Пейся сидел на камне и с меланхоличным видом щёлкал подсолнухи. Ни верхней, ни нижней губы не было видно: скорлупу он не сбрасывал, и она облепила весь его рот.
      — Хочешь семечек? — осторожно спросил он, стараясь, чтоб шелуха не свалилась с губ.
      — Нет, я ещё не обедал.
      — Подумаешь! — Пейся пожал плечами, — В них же масло... Я знал одного знакомого — он купил большой стакан семечек и выдавил бутылку масла... Что ж ты не берёшь? Это семечки из города! В одной штуке вот такое зерно — как огурец.
      — Из города? — недоверчиво повторил Сёма. — Когда же ты был в городе?
      — Вчера. Меня посылали с письмом. И куда бы ты думал?
      — К Волчеку.
      — Нет.
      — К Хаскииу?
      — Опять нет. — Пейся смахнул наконец шелуху с губ и, встав, торжественно произнёс: — Меня посылали в тюрьму.
      — В тюрьму? — Теперь уж Сёма присел от удивления и зависти. — Ты видел живую тюрьму?
      — Ещё как видел. На окнах решётки, а окна маленькие, как моя дуля, и у самого потолка. А замки, Сёма, что-нибудь особенное — как отсюда до угла. Я отвёз от хозяина какую-то бумагу. Одним словом, чепуха. Я сидел и ждал ответа. И я больше всего боялся, чтоб меня там не забыли.
      — И это всё правда?
      — Провались я на зтом месте два с половиной раза.
      — А зачем же ты уехал?
      — Я же тебе говорю — письмо! Они что-то делают для нас. Ты уже понял паконец?
      — Понял! — воскликнул Сёма и, дёрнув за козырёк Пейсин картуз, бросился бежать.
      Он ещё ничего не понял, но почувствовал — вернее, угадал, — что между отправкой колодок в Куштум и поездкой Пейси есть какая-то связь. Сёма побежал домой, но потом, раздумав, свернул в сторону и без стука ворвался в квартиру Лурии. Старик сидел у стола и, окуная хлеб в солонку, закусывал перед обедом.
      — Что такое? — спросил он.
      — Пейся, — запыхавшись, заговорил Сёма, — ездил в тюрьму. Они что-то делают для нас.
      — А что я говорил? — Лурия хлопнул ладонью по столу, вскочил и, сорвав с гвоздика пальто, вышел на улицу.
      Сёма пошёл с ним.
     
      * * *
     
      На другой день Гозмана разбудили рано, сообщив, что рабочие не вышли. Он протянул руку к тумбочке, взял часы и посмотрел время.
      — Они ещё могут выйти, — сердито сказал Гозман, — только шесть! — и, повернувшись, уснул.
      Его не решились больше беспокоить. Но рабочие не вышли. Гозман проснулся в десять и начал вспоминать, что было. «Снилось мне или в самом деле?» — спрашивал он себя. Кажется, это не сон. Кажется, совсем наоборот. Гозман сел в постели и позвал Менделя.
      Конторщик явился растерянный и смущённый.
      — Нет? — спросил Гозман.
      — Нет.
      Хозяин, сощурившись, закурил папиросу. «Что их ударило? Контракт. В этом нельзя сомневаться. Если я рву контракт — я теряю. Если я закрываю фабрику — я теряю. Заказы горят, сроки подходят к горлу. Проклятые люди, они стали слишком много о себе понимать!.. Чего они хотят, я хочу слышать?»
      — Вы здесь Мендель?
      — Здесь.
      — Они возле фабрики?
      — Да.
      — Пусть пришлют представителя. Но одного, не десять!
      Гозман умылся, оделся, просмотрел почту, велел подать завтрак в спальню — на двух. Но аппетит был испорчен. И яйца заварили слишком круто, и молоко пригорело, и масло с привкусом!
      Вскоре пришёл делегат. Хозяин не удивился, увидав Лyриго, — он знал старика давно.
      — Присаживайтесь, — сказал Гозман. — Завтракать будете?
      — Мы завтракаем утром.
      — Ваши требования? — перешёл к делу хозяин. — Я не одобряю поспешности, но, если вы быстро начали, надо быстро кончить.
      — Расторгнуть контракт с тюрьмой.
      — Почему?
      — Этот вопрос лишний, — засмеялся Лурия. — Кроме того, предупреждаю, арестантская работа не сойдёт за нашу. У них не ботинок, а тюремная пышка.
      — Я должен подумать.
      Лурия встал и поклонился:
      — Это право хозяина.
      К вечеру Гозман дал ответ. Он не мог закрыть фабрику и не мог порвать контракт: и то и другое было невозможно — подходили сроки векселей, покупатели ждали исполнения заказов. Хозяин придумал третье. Да, он согласен разойтись с тюрьмой, но через месяц. Иначе ему угрожает крупная неустойка. А через месяц, пожалуйста, — он готов. Рабочие должны раз в жизни войти в его положение!
      План новой комбинации был прост. Всё должно остаться по-старому. Если кому-нибудь не нравится, он даёт расчёт, по не теряет работника. Недовольные будут держать молоток там, где работают на казну, — место в тюрьме найдётся. Заберут двух — замолчат сорок. Нужно только выиграть время. Но верный план был вырван из рук и смят. Неожиданное известие из России о свержении царя сбило с толку купца и расстроило все замыслы. Он сразу свернулся и притих.
      Быстро запродав партии уже готовой обуви, Гозман сказал — пас. Он решил временно выйти из игры и выждать. Не советуясь ни с кем, он повесил замок на воротах фабрики, перевёл часть денег в Варшаву и, сказавшись больным, ушёл от людей. Несколько раз его испытывали, предлагая вступить в выгодную сделку, но он упорно отказывался. На столе у купца лежали пачки русских газет, он читал и ждал, что будет. Заказчики по-прежнему присылали письма, по он их складывал в ящик не читая.
      У Гозмана сорвался большой и, казалось, верный кон. Прыжок не получился. Всё пошло ходором...
     
     
      ОНИ ИДУТ
     
      Более полугода прошло в смутном ожидании нового. Царя нет — это было для всех. Теперь каждый ждал чего-то для себя. И хоть Сёма меньше других понимал, что же происходит вокруг, о чём толкуют на митингах, зачем едут в город выборщики, — всё же для него это ожидание было точным и определённым: он ждал отца. Заметив издали незнакомого человека, Сёма бежал ему навстречу и взволнованно всматривался в чужое лицо. Он знал, что вот так вот может зайти в местечко отец, тоже усталый, запылившийся, измученный дорогой. И тоже кто-нибудь посмотрит на него с подозрением, а Сёма выйдет и скажет: «Тише, господа, это мой отец».
      Очень приятно было думать об этом и рисовать себе картины встречи, первые слова и движения. Что, например, сделает бабушка? Что скажет дед? Одно казалось Сёме совершенно обязательным: как только приедет отец, они пойдут вместе гулять. Без этого нельзя. Пусть все видят, что это не выдумка, что у Сёмы правда есть живой, настоящий отец! И все будут подходить, и будут отзывать Сёму в сторону, и будут просить познакомить с отцом. А когда отец начнёт говорить, вокруг соберутся люди, начнут прислушиваться к его словам, и только Сёма будет себе спокойно прохаживаться — всё это он уже знает, лично ему отец это раньше рассказывал.
      Сёма мечтал о встрече, но каждый, день обманывал его. Одно время Старгай Нос приставал к Лурии с вопросами. «Как вы думаете, — говорил он, — когда вернётся папа?» Теперь уж он стеснялся спрашивать. Ему казалось, что Лурия смущённо отводит глаза в сторону, будто что-то знает и не может сказать.
      Однажды на взмыленном коне в местечко въехал солдат. Он спешился возле красного ряда, вытер фуражкой вспотевшее лицо и попросил пить. Ему поднесли ведро. Он поднял ведро над собой и начал пить большими, крупными глотками, а вода стекала по подбородку вниз, и на гимнастёрке его появились широкие тёмные пятна. Люди окружили его, и Сёма тоже был среди них. Все ждали, что скажет солдат, а он всё пил, и люди почтительно молчали. Солдат был очень маленького роста, и поэтому все удивились, когда он заговорил густым, охрипшим басом.
      — Так что, — сказал он, — еду до дому, а войне дали чистую. В Питере и в Москве теперь совдепы. Большевики взяли власть, войне конец, земля наша. Ленин постарался! — засмеялся солдат. — И, как ни верти, обратно ходу не будет! А что гайдамаки пылят, — он указал в сторону города, — зто ничего! Теперь мы секрет понимаем: что к чему.
      Он легко вскочил на коня и, помахав фуражкой, исчез. Сёма стоял в растерянности. Что это? Хорошо или плохо то, что говорил солдат? И что значит — обратного ходу не будет? Куда ходу?
      Оп оглянулся и увидел возле себя Шеру.
      — Слышала? — спросил он её.
      — Гайдамаки пылят, — ответила Шера, — ты понимаешь? Иди домой! Мы с папой придём к вам.
      — Почему? — удивился Сёма.
      — А кто у вас есть? Дедушка в постели? А вдруг что-нибудь? Иди! — повторила Шера. — И закрой ставни.
      Сёма, не отвечая, пошёл домой. И лишь теперь он заметил, что улица опустела и в местечке стало тихо, как ночью. У лавки Гозмана приказчик торопливо опускал железные шторы. «Чёрт принёс этого солдата, — подумал Сёма. — Жили спокойно, так пет!»
      Бабушка выбежала ему навстречу с испуганным криком:
      — Что ты плетёшься? Иди скорей!
      Он вошёл в дом и плотно закрыл двери.
      — Подними крючок, — сказала бабушка, с тревогой глядя на дверь, — теперь просунь сюда палку!.. Так. Теперь пойди проверь ставни.
      Сёма с удивлением смотрел на бабушку.
      — Что ты смотришь? — рассердилась она. — Стреляли, ты слышал?
      — Нет, — признался Сёма.
      — То, что не надо, ты всегда слышишь!
      — Откуда стреляли?
      — Ещё я должна знать — откуда! Иди уж живей в комнату и не стучи каблуками.
      — Когда стреляли? — робко спросил Сёма, боясь гнева бабушки.
      — Только что. Дали таких два залпа, что я думала — конец свету. Интересно, где были твои уши в это время?
      — Не знаю, — смутился Сёма. — Там солдат приезжал.
      — Что он говорил?
      — Войны нет. Большевики в Москве. А здесь, где-то близко, пылят гайдамаки.
      — Боже мой! — всплеснула руками бабушка. — Что делается! Я же тебе говорила: евреям будет плохо.
      Их разговор прервал выстрел, тяжёлый, глухой и далёкий. Бабушка зашептала молитву. Сёма бросился к дверям.
      — Куда ты? — остановила его бабушка. — Чтоб мальчик не понимал, что там, где стреляют, там убивают.
      — Так стреляют где-то за городом, — успокоил её Сёма. — Интересно посмотреть.
      — «За городом»! — со злостью повторила бабушка. — А осколки? Мне рассказывали! Эти осколки летят чёрт знает куда.
      В это время тихо постучали в ставни.
      — Я пойду открою, — сказал Сёма.
      — Никто тебя не просит! — строго сказала бабушка. — И вообще сиди в комнате и не ищи себе гуляний!
      Она тихо вышла в коридор и, слегка приоткрыв дверь, заглянула в щёлку.
      На улице стоял Доля с Шорой. Бабушка вынула палку, сбросила крючок и, отодвинув тяжёлый ржавый засов, впустила гостей. Доля, зная характер бабушки, быстро запер дверь и тут же у порога принялся объяснять своё появление.
      Но бабушка снисходительно сказала:
      — Что вы торопитесь? Это самое вы можете рассказать дома.
      Они вошли в комнату. Шера подмигнула Сёме. И он с облегчением подумал: «Что ей идёт, всё к лучшему!»
      Доля опустился на стул и, скрутив папироску, принялся рассказывать:
      — Говорят, что идут гайдамаки. Вы знаете, что это за блюдо?.. Нет? Я тоже не знаю. Но есть шанс, что будут по дороге бить евреев. Как вы думаете? Я думаю, да. Мой воробей говорит мне: «У Сёмы никого нет — пойдём туда». Так я подумал: то богатство, что я имею, не пропадёт, если я его оставлю без сторожа.
      Бабушка улыбнулась и, тяжело вздохнув, села рядом.
      — Кроме того, — продолжал Доля, — что я такое один? Ничего. А вдвоём с Сёмой мы уже немножко сила.
      — Там идёт кто-нибудь? — спросил Сёма, указывая на улицу.
      — Ни души. Можно подумать, что все выпили и легли проспаться.
      — Хороший смех! — опять вздохнула бабушка. — Садитесь, я вас покормлю.
      Бабушка прошла на кухню, и Шера вышла следом за ней. Сёма остался с Долей.
      — Синежупанник идёт, — сказал Доля тихо. — Хороший кусок бандита! У вас топор есть?
      — Есть! — обрадованно воскликнул Сёма.
      — Принеси и положи под кровать. Только не делай шума! Понял?
      — Понял, — кивнул головой Сёма. — Им разве много нужно, этим женщинам? Чуть что — уже слёзы!..
      — Хорошо, хорошо, — оборвал его Доля. — Ты топор сумеешь поднять?
      — Что вы говорите! — возмутился Сёма.
      — Ничего! А то ещё нечаянно отрубишь себе палец. Хороший я тогда буду иметь вид перед бабушкой.
      Сёма обиженно пожал плечами.
      Бабушка вернулась из кухни и, поставив кастрюлю, принялась разливать суп. Шёра молча перетирала тарелки.
      — Ну и дочка у вас, — сказала бабушка, обращаясь к Доле, — золотые руки! К чему ни прикоснётся — сразу делается. Вот если б я имела не внука, а внучку, я б от неё уже видела помощь. И печку растопить, и картошку почистить, и мясо помолоть. Девочка — это таки не мальчик! Мальчик тут набросает, тут накидает — ходи за ним...
      — Зато есть мужчина в доме! — важно сказал Сёма.
      Но в это время послышался стук копыт по деревянному мосту, и все замолчали.
      — Едут! — прошептала бабушка. — Сохрани бог!
      Гул приближался и нарастал. Раздались выстрелы, послышался чей-то крик — сначала вдали, потом близко, почти рядом.
      — Идите на кухню, — сказал Доля, вставая из-за стола. —
      Шера, возьми бабушку, поднимите старика и — на кухню. Ну, поворачивайся уже!
      Бабушка подошла к деду и, осторожно обняв его за плечи, приподняла с постели. Дедушка равнодушно посмотрел на неё и встал. Шера взяла его под руку, и они вышли из комнаты.
      — Сёма, — приказал Доля, — быстренько открывай окно! Ну!
      Сёма покорно выполнил приказание. В распахнутое окно
      ворвался людской крик, плач, конское ржанье. Пахло порохом и ещё чем-то горелым, как будто на улице смолили птицу. Ехали на конях, в тачанках, бежали и шли люди в синих бекешах, в потёртых шинелях, обвешанные гранатами и оружием. Сёма уже ничего не соображал. Страха не было, какое-то странное чувство тупого безразличия охватило его. Гайдамак с очень весёлым, смеющимся лицом волочил за собой на мостовую седого еврея в длиннополом вылинявшем сюртуке.
      — А ну-ка, батько, ударим раз! — кричал парень, приподняв старика над собой и опуская его с силой на мостовую, — А ну, ударим ещё раз!
      Сёма провёл горячей ладонью по глазам, не понимая, что происходит.
      — Отойди от окна! — прикрикнул Доля. — Стань к стёпе! Дай подушку!
      Сёма бросил подушку и прижался к стене. Он хотел бы войти в неё, как гвоздь до шляпки, и ничего не слышать, не видеть и не чувствовать. Но глаза смотрели и видели. Доля склонился у подоконника и с силой рванул наволочку. Раздался треск. Схватив табурет, Доля швырнул его на улицу. Зачем делал он это? Сёма стоял у стены, боясь сойти с места. Доля взял со стола нож и ударил им по подушке. На улице кто то крикнул: «Так их!» Но Сёма не понял, к кому относилось это восклицание. Перья вырвались из вспоротой подушки. Стоя на корточках, Доля протянул руку и, схватив с постели маленькую перинку, ударил по ней пожом. Перья вылетали и уносились ветром. Их было много, и казалось, что из окна падает крупный снег.
      Молодой гайдамак, отбросив в сторону старика, который только что кусал его руки, со злобой плюнул и выругался. Взгляд его упал на открытое окно. Он довольно улыбнулся, вновь поднял старика на плечи и, подойдя к окну, свалил его в комнату.
      — Может, вам мало? — крикнул он. — Добавляю! — и, свистнув плетью, вскочил на коня.
      — Кричи! — прошептал Сёме Доля, приподнимая тело старика. — Ну, кричи же!
      Но Сёма молчал; он смотрел на эти сумасшедшие перья, на старика с красными, выкатившимися глазами, хотел кричать, но голоса не было. Доля схватил его эа плечо и больно сжал свободной рукой. Сёма закричал пронзительным, тоненьким голоском: «Убивают!» — и почувствовал, что пол уходит из-под ног, тело медленно сползает по стене куда-то вниз, вниз...
      Когда Сёма открыл глаза, он увидел Шеру, склонившуюся над чашкой с водой. Мокрое полотенце дрожало в её руках.
      — Шера! — сказал Сёма тихо, но она не слышала его. — Шера! — повторил он опять одними губами, испытывая горечь и сухость во рту.
      Она услышала или угадала, что Сёма говорит что-то, и повернулась к нему.
      — Это ты? — сказала Шера, удивлённо смеясь и плача и вытирая слёзы мокрым полотенцем.
      — Это я, — ответил он тихо и улыбнулся. — Что ты делаешь?.. Полотенце ведь мокрое!..
      — Ничего, — успокоенно прошептала Шера, смущаясь своих слёз и неизвестно для чего пряча полотенце за спину, — всё хорошо!.. Вот идёт бабушка... Скажи ей что-нибудь, Сёма...
     
     
      НОЧНАЯ ВСТРЕЧА
     
      Сёма спустил на пол босые ноги, посидел так немного, потом встал с постели и подошёл к окну. Улица была спокойна. На лесном складе вздрагивала и звенела пила. Соседка Цыва бегала за серенькой франтоватой курицей и жалобно кричала; «Цып, цып, цып...» На скамейке у ворот сидел сын Цывы, Пейся, и, наблюдая за мамашей и курицей, дразнил обеих, крича не вовремя то «цып», то «кыш». Нз дому вышла торговка кореньями Сура и принялась щёлкать подсолнухи. Она с таким шумом выплёвывала шелуху, что вконец испуганная курица, хлопая крыльями, убежала на чужой двор. Цыва кинулась за ней с прутиком. Зюся, не глядя на мамашу и даже не раскрывая рта, шипел: «кшш, кшш...» На улице было хорошо и весело. Сёме захотелось выйти.
      Он согнулся около кровати, разыскивая свои ботинки.
      — Что ты ищешь? — раздался над ним голос бабушки.
      — Ботинки.
      — Зачем?
      — Я хочу выйти.
      — Куда выйти? — удивилась бабушка и, схватив Сёму за рубашку, принялась вытаскивать его из-под кровати. — Нет, этот
      мальчик сведёт меня с ума! Вчера только ты был ни жив ни мёртв, а сегодня тебе уже не лежится. Твои дела никуда не убегут.
      — А зачем я буду лежать?
      — Ты болен, — строго сказала бабушка. — Ещё спасибо, что так отделались. Придёт Доля, не забудь его как следует поблагодарить. Если б не он, бог знает, что бы было с нами. Они были здесь два часа, и чёрт их понёс дальше. Но за два часа они успели наделать горя. Из дома в дом шли! И резали и убивали! Ты понял? И лежи, пожалуйста.
      — Мне скучно, — признался Сёма.
      — Скучно? Хорошо, я позвала Пейсю и велела, чтоб он тебе рассказывал весёлые вещи. Ты доволен?
      Сёма засмеялся и с довольным лицом уселся на постели:
      — Где же он?
      — Придёт. Не беспокойся! Стоит пикнуть — и он уже тут.
      Бабушка вышла из комнаты, и через несколько минут действительно пришёл Пейся. Он был сердит и сумрачен.
      — С сажи ты, пожалуйста, своей бабушке, чтоб она со мной говорила по-человечески. А то пришла и кричит: «Иди сейчас к Сёме!» Как будто я мальчик. Работа кончилась, по у меня могут быть свои дела.
      — Дела? — усомнился Сёма.
      — Да, дела, — повторил Пейся, высокомерно глядя на приятеля. — Тебе хорошо — ты болен. А я же здоров! И если нужно наколоть дрова, так сразу вспоминают обо мне. Интересное де ло, — оживился Пейся, — когда нужно принести со склада уголь, говорят: «Пейся, сходи ты — ты же старшенький!» Когда дома спекут что-нибудь вкусное, говорят: «Пейся, не хватай, пусть будет Наумчику — он же младшенький!» Вот и получается, что всегда я в проигрыше.
      — А вчера? — спросил Сёма. — Ты прятался? Где ты был?
      — И не спрашивай, — махнул рукой Пейся. — Залмана Шаца ты знаешь? Убили. Арона Куцека, бондаря, знаешь? Ну, этого, что на левой руке шесть пальцев. Тоже убили. А Дору Ходос помнишь? С пей ужас что сделали!
      В этот момент неизвестно откуда появилась бабушка. Она подошла к Пейсе и укоризненно покачала головой:
      — Вот это я тебя просила? Я тебя просила рассказать ему что-нибудь весёлое, а ты пришёл и начал докладывать, кого где убили. Даже простое одолжение ты не можешь сделать!
      Пейся обиженно поджал губы и встал:
      — Если вам так не нравится, я могу уйти.
      — Ты можешь уйти, — согласилась бабушка. — Но он же тогда меня загрызёт. И что он нашёл в тебе — я не понимаю!
      — Бабушка, — вмешался Сёма, уже теряя терпение, — Пейся говорит, что ему вздумается. И не трогай его! Он мой товарищ.
      Бабушка пожала плечами и вышла в коридор. Но Пейся боялся, что она вернётся, и сидел молча.
      — А ты, — спросил его Сёма, — ты где был?
      — Ой, тут целая история, — махпул рукой Пейся. — Ты наши ворота помнишь? Высокие, порядочные ворота. Когда я услышал, что идут уже эти сволочи, я собрал всех соседей и велел им поставить самовары. Я им сказал: «Вскипятите все четыре самовара». Они меня спросили: «Зачем?» Я ответил: «Чай пить». А сам поставил лестницу, залез и наблюдаю, куда идут эти насильники. Вижу, трое подбираются к нам. Я позвал соседей опять и спрашиваю: «Самовары закипели?.. Несите их сюда!» И поставили около ворот четыре знаменитых самовара, и они шипели и свистели на всю улицу.
      — Что же дальше? — заинтересовался Сёма.
      — Дальше я взобрался на лестницу и вижу, что трое стучат в ворота. Очень приятно. Я беру первый самовар, открываю крантик — и на них! Потом я беру второй самовар за ручки и поворачиваю его вниз головой — на их головы! Они не знали, откуда это идёт. Кипяток был что-нибудь особенное, и они бросились бежать от ворот. Ты бы посмотрел: один держится за нос, другой — за рот, третий — за всю свою морду!
      — Интересно! — рассмеялся Сёма, с удовольствием представляя себе ошпаренные лица гайдамаков. — А скажи, Пейся, это правда было или это ты придумал по дороге сюда?
      — Что у тебя за некрасивая привычка? — возмутился Пейся. — Всегда тебе кажется, что я вру! Не верить — спроси у Доли!
      — Почему — у Доли? — удивился Сёма.
      — Здравствуйте, «почему»! Потому, что он мне всё время снизу самовары подавал.
      — Ну, — пожал плечами Сёма, — если Доля тебе вчера самовары подавал, значит, правда.
      — А я что говорил? — гордо выпрямился Пейся. — Стану я выдумывать. У меня всё — истинная правда!
     
      * * *
     
      Наступили тягостные, тревожные дни. Зелёные ставни на окнах не открывались даже днём, никто не решался уезжать в город, говорили друг с другом вполголоса, озираясь по сторонам и боясь засады. Жители местечка не доверяли тишине: они знали, что покой их неверен. Кто придёт теперь, с чем и откуда? Путь через местечко вёл к большим городам — это вселяло тревогу и страх.
      Больше всего человек боялся остаться один. Как в старину, братья сходились с братьями под одной крышей. В комнатах было тесно и душно, спали на полу, но старались всё время быть вместе. Если не было братьев, шли к родственникам, к друзьям, к товарищам по ремеслу. Учитель Мотл Фудим — этот глазастый неудачник — сделался вдруг значительной фигурой. О нём говорили, что он наконец придумал какой-то особенный замок, и все просили его сделать хотя бы один на память.
      Как-то днём пришёл к бабушке Лурия. Он присел к столу, молча осмотрел компату и сказал:
      — Оставьте всё это и идёмте к нам. Что вы будете беречь стены? Вместе быть лучше.
      Но бабушка не согласилась покинуть дом:
      — От горя человек убежать не может. Если нас ищет несчастье, так оно найдет пас, где бы мы ни были.
      И Сёма остался с бабушкой дома. Дверь закрыли опять на тяжёлый засов, поставили на подоконники стулья, но, может быть, потому, что хата стояла у самого моста, здесь было особенно тревожно и страшно. Ночью Сёма просыпался и слышал взволнованный шёпот бабушки.
      — Господи, — повторяла она, — возьми под свою защиту внука моего юного и мужа моего хворого! Если поднимется рука на них, отсеки эту руку. Если суждена кровь, возьми мою. Если нужна жизнь, возьми мою. Злодеев покарай тяжко, слуг твоих спаси и помилуй. Господи, бог мой дорогой!.. — шептала бабушка, вздыхала и плакала.
      Всё это: тишина за окном, темнота в комнате, кроткие молитвы бабушки и её покорные слёзы, — всё это пугало Сёму, и ему самому начинало казаться, что конец неминуем и близок. И, стыдясь своих непрошеных слёз, он плакал и стонал, уткнувшись в подушку. Неужели так и кончится всё?
      — Сколько ж нужно тебе, господи? — спрашивал Сёма. — Маму забрал, отца услал, деда отнял? За что всё это?
      Однажды Сёма проснулся вспотевший и испуганный. Он открыл глаза, бабушка стояла над ним с лампой в руках:
      — Там рвут дверь, Сёма!
      Он быстро вскочил, надел брюки и, дрожащий от холода и страха, пошёл открывать. Уже рассветало. Какие-то люди в папахах, с чубами, закрывавшими глаза, оттолкнув его прочь, ворвались в комнату.
      — Корми! — закричал один из них, худенький, рябой, с плетью в руке. — Горяченького! — повторил он и взмахнул нагайкой.
      Сёма побежал на кухню. Руки не слушались его — кастрюли гремели и падали. Наконец он нашёл хлеб и холодный картофель. Он шарил ещё, открыл короб, но кругом было пусто, и только большие чёрные тараканы ползли по полкам. Сёма вернулся в комнату. Рябой человек с плетью посмотрел на него, потом на тарелку с холодной картошкой и, подняв ногу, одним толчком опрокинул стол. Сёма заметил, что к высокому каблуку его сапога прибита маленькая блестящая подковка. «Зачем это?» — промелькнуло у Сёмы.
      Но уже чей-то голос, злой и простуженный, ревел над ним:
      — Где мужчины? Прячете? Нас обмануть? Батьку нашего обмануть?..
      Сёма поднял голову. Он увидел, что кудрявый чуб кричащего прикрывает не глаз, а чёрную впадину. Чуб дрожал, и в левом ухе, маленьком, похожем на вареник, тряслась тяжёлая золотая серьга.
      — Кто вы? — тихо спросил Сёма. — Здесь только я и бабушка. В постели больной дед.
      — А ну, давай нам деда! — закричал рябой. — Посмотрим на него. Может, большевика ховаете?
      Он рванул одеяло, и старик, заросший, испуганный, жалкий, вскочил на постели.
      Бабушка упала на колени; рыдая, хватала она чей-то сапог. Её оттолкнули пинком ноги. Побледневший Сёма бросился к кровати деда и, вспомнив что-то, закричал:
      — Прочь! Прочь, разбойники! — В его руке блеснул топор.
      Теряя себя, обезумевший, готовый рубить и избивать, бросился Сёма на рябого. Его быстро схватили за руки, обезоружили и связали.
      — Сволочь! — проговорил рябой, с удивлением глядя на Сёму. — Ведите его за мпой. До батьки!
      Тяжело дыша, Сёма вышел из дому. Бабушка протянула к нему руки, по он не смог обнять её. Куда идти? Зачем? Он понимал, что теперь уж конец, и он не был готов к нему, хотя долго и часто думал о смерти. Бежать, бежать! Но его держали крепко, с обеих сторон.
      На площади у гаснущего костра сидели люди. Тут же уныло топтались лошади. Худой близорукий человек, в очках, в чёрной косоворотке с широкими рукавами, сидел в коляске, склонивши голову. Куртка, небрежно взброшенная на плечи, сползала вниз.
      — К тебе, батько, — сказал рябой и ткнул Сёму вперёд. — Убийца, с топором бросился!
      Батько поправил очки и, сморщившись, взглянул на рябого, потом на Сёму.
      — Какая тоска! — с досадой в голосе сказал он. — Какая тоска!.. Развяжите мальчишке руки!
      Выполняя приказание, рябой недовольно пробурчал:
      — Мы б его там кончили. К вам привели. Может, спытаете? Не большевик, а?
      Батько закрыл глаза и, качая головой, повторил:
      — Боже мой, какая тоска!.. Отпустите мальчишку!
      Рябой растерянно развёл руками. Сёма с недоумением посмотрел на батьку — и побежал.
      — Теперь стреляйте, — сказал батько и, блеснув стёклами, поднял свои маленькие глаза на рябого. — Стреляйте, прошу вас!
      Рябой быстро вытащил из кобуры наган и, прицелившись, дал три выстрела. Сёма, не оглядываясь, продолжал бежать. Батько, сощурившись, брезгливо взглянул на дымящийся револьвер рябого и, схватившись за голову, закричал:
      — Боже, какая тоска! Вы даже стрелять не умеете!
      Сёма был уже дома.
     
     
      ПО ПРОСЬБЕ НАСЕЛЕНИЯ
     
      Офицер армии интервентов Магнус вместе с вверенным ему отрядом форсированным маршем шёл на Крупин.
      В местечке близ реки Чернушки Магнус остановился всего лишь на один день, уступая настойчивым просьбам самого населения.
      Купцы второй гильдии господа Магазаник и Гозман почтительнейше приветствовали офицера великой армии. Магазаник вышел на тракт с маленькой бархатной подушечкой в руках. На подушке лежал плоский почерневший ключ. У Магазаника было лицо человека, совершающего подвиг. Он поднял правую руку, степенно поклонился офицеру и сказал:
      — По старинному обычаю нашему, вручаю вам, господин офицер, ключ от дома нашего. Отныне наш дом — ваш дом.
      Магнус приподнялся в седле и с нескрываемым любопытством взглянул на Магазаника. «Чёрт возьми, забавный старикашка! — подумал оп. — Может быть, у него искупаться можно?» Утомлённый семнадцатидневным переходом, он представил себе широкую постель с огромным количеством подушек, и ему стало приятно и весело. Он ловко спрыгнул на землю и вместе
      с адъютантом пошёл вслед за купцами. Ноги его отвыкли ходить и передвигались медленно, как бы вспоминая.
      В доме Магазаника был приготовлен обед на девять персон. Офицер вошёл в зал и, заметив большое овальное зеркало, подошёл к нему. Давно уже Магнус не видел себя, но вид его был печален. Заросший рыжей, колючей щетиной, с покрасневшим т глазами и постыдно грязным воротником, он не был похож на себя. Магнус поклонился и вышел. Магазаник, угадав его желания, приказал приготовить вашу, отнести чистое бельё и бритву. Или, может быть, вызвать парикмахера? Но господин офицер любезно ответил, что в пути он бреется только сам и только собственной бритвой.
      Обед был пазиачеп на три часа дня. Обычно привыкли кушать в это время. Господин офицер приводил себя в порядок. Обед задерживался. Хозяева были голодны и терпеливы. Они ждали молча. Только сын Магазаника, гимназист Нюня, нервничал, подтягивая мундирчик. Шутка сказать, сидеть рядом с иностранным офицером! Только какая от этого" польза, если никто не видит? Нюня был бы рад привезти в местечко и выстроить у окна весь свой класс, чтоб смотрели и умирали от зависти: вот Нюня поздоровался с офицером за руку, вот Нюня подал чашечку с хреном, вот Нюня подвинул горчицу... Завидуйте, шакалы!
      Магнус вышел в столовую тщательно выбритый, пахнущий сиренью и довольный всем на свете. Он сощурил свои грустные голубые глаза и молча поклонился. У него было превосходное зрение, но он знал, что ему очень идёт, когда он щурит глаза. На столе дымились яства, в высоких гранёных графинах стояла русская водка, настоенная на лимоне. Магнус присел к столу и с удовольствием положил на колени белую хрустящую салфетку. Он поднял бокал за победу, и все почтительно встали со своих мест. Нюня вздыхал, корчился и завидовал. Против каждого прибора стояло два бокала — большой и маленький. Рядом с его тарелкой ничего не было: ему не разрешали пить.
      Магнус обвёл глазами присутствующих и принялся за еду. Он ел медленно, тщательно разжёвывая и причмокивая. Молодая женщина с высоким бюстом услужливо предупреждала его движения, протягивая булку, перец, масло. У неё была пышная, вьющаяся причёска и большие карие влажные глаза. Магнус склонился к Гозману и тихо спросил:
      — Кто это?
      Гозман, иронически улыбаясь, ответил:
      — Вторая жена хозяина!
      Магнус понимающе кивнул головой и усмехнулся:
      — В этом есть какая-то преемственность. Кажется, царь Соломон завещал на смертном одре обложить себя юными девами?
      Гозман громко засмеялся, и вслед за ним расхохотались Магазаник и все обедающие, хотя никто, кроме Гозмана, не слышал, что сказал офицер.
      Протягивая Магиусу портсигар, Магазаник пожаловался:
      — Всё нетвёрдо, господин офицер. Земля дрожит. Большевики, смута. Необходим порядок.
      Магнус поднял руку и встал:
      — Каждый должен знать, чего он хочет. Мы хорошо знаем, чего хотим. Кроме того, — помолчав, добавил Магнус, — будьте мужчинами, будьте тверды, господа. За твёрдость! — Он поднял бокал и залпом осушил его.
      Обед подходил к концу. Магнус подошёл к окну и, мечтательно пуская кольца голубоватого дыма, произнёс:
      — Чудесная провинция, господа! Зелёные луга, тихие реки и какая-то, знаете, вкусно пахнущая земля. — Он поковырял во рту зубочисткой и глубоко вздохнул: — Поэзия! Мать лириков.
      Закрыв глаза и покачивая головой, он прочитал нараспев какое-то стихотворение на чужом, непонятном языке.
      — Не правда ли, господа, прекрасно?
      Гозман смущённо молчал. Магазаник строго посмотрел на Нюню, он считал: раз сын в гимназии изучает латынь и бормочет что-то про Цезаря и Вергилия, то ужо сейчас он должен всё понять. Но Нюня не слышал певучих стихов. Вылупив глаза, он с завистью уставился в блестящие ботфорты офицера. «Это вам не штиблеты с ушками!» — тоскливо думал Нюня.
      В это время в зал вошёл адъютант и, взявши под козырёк, обратился к офицеру.
      — Простите, господа, — сказал Магнус, бросая салфетку на стол. — Маленькое распоряжение...
      Он выслушал адъютанта и, подняв палец, отдал приказание.
      ...Господни адъютант передал ожидавшим его на крыльце солдатам, что им даётся двенадцать часов для исполнения приказа. Но... строжайшее предупреждение: соблюдать совершенную тишину и порядок. Ни одного выстрела! Должно быть тихо! Господин офицер семнадцать дней не спал...
      ...В семь часов утра, когда Магазаник от лица населения приветствовал офицера великой армии, Сёма, бабушка, дед, Доля, Шера, Пейся, его братья, отец и беременная мать поспешно спускались по широким черным ступеням в погреб. Ноги боялись темноты. Было уныло и сумрачно. Пахло кислой капустой и сырой могильной землёй. Но выбирать не приходилось. Лучше побыть в этой яме день, чем в другую лечь навсегда.
      Все молчали. Сёма сидел на верхней ступени и прислушивался, приложив ухо к двери. Спасшись от смерти, он теперь чувствовал себя смелым и готовым на всё. Беременная мать Пейси лежала внизу на земле и, сжав губы, морщилась от боли. Стонать ей нельзя было. Пейся молча беседовал с Шерой, объясняясь знаками, понятными лишь ему одному. Доля сидел на кадушке с угрюмым, сосредоточенным лицом.
      — Идут? Ты видишь что-нибудь? — шёпотом спрашивала бабушка у Сёмы.
      — Нет, — кивал он головой, — ничего не вижу.
      — Тогда сойди сюда, — звала его бабушка. — Может быть, там дует?
      Пейся тихонько придвинулся к Шере и зашептал:
      — Я видел офицера, когда он въезжал на мост. У него такие волосы, как будто их корова прилизала языком.
      — Я тоже видела. Только он был в фуражке.
      — Ну и что ж? — удивился Пейся. — А при мне он снял фуражку и вытер пот.
      — Может быть, — уклончиво ответила Шера и подползла к матери Пейси: — Вам плохо? Вы лежите на голой земле?.. Пейся! Дай маме свою куртку... Вот так. Теперь лучше?
      — Лучше, — улыбнулась жена Шлемы и схватилась за живот: — Колет! То здесь, то там.
      — А вы попробуйте заснуть.
      — Ой, не могу. — Она внимательно посмотрела на Шеру: — Ты такая нежная!
      — Тсс! — сердито махнул рукой Сёма. — Пусть будет тихо.
      Все замолчали, насторожённо прислушиваясь и ожидая неизвестного. Кто-то лениво прошёлся по двору и, остановившись у погреба, начал кашлять. Потом опять всё стало тихо, и Сёма с ещё большим волнением вслушивался в тишину. «Может быть, и не грабят вовсе, — подумал он. — Всё-таки Европа... А вдруг они уже ушли, и мы сидим здесь, как дураки». Но в это время донёсся ровный, кованый и тяжёлый шаг солдат. Куда они идут? Опять в погребе перестали дышать и с тревогой смотрели на измученное лицо жены мясника. «Молчи! — словно просили её все. — Вытерпи и помолчи!» Она закусила нижнюю губу и, повернув голову, уткнулась лицом в холодную, сырую землю. Бабушка тихонько подползла к беременной и, сняв с шеи вязаный платок, бережно укутала её озябшие ноги. Шлема с тревогой смотрел на жену. Такое горе, такое несчастье!
      — Сура, — спросил он, — почему ты молчишь?
      Она повернула к нему свои усталые глаза, и рука её потянулась к пиджаку мужа. Слабые пальцы не слушались её, она пошарила по пуговицам и, тяжело вздохнув, прошептала:
      — Застегнись, Шлема... Ты простудишься. И где Наумчяк? Возьми его на руки. Он замёрзнет здесь!
      Пейся, отвернувшись, вытер слезы и принялся осматривать погреб. Какие-то ржавые кастрюльки, чёрные котелки и пустые рассохшиеся бочки. Никакого толку, хоть бы одна дыня завалялась! «Но почему вдруг дыня? — спросил себя Пейся, облизывая языком губы и вспоминая мамино кисло-сладкое жаркое. — Ох, не скоро ещё обед!»
      Сёма осторожно спустился со ступенек и, переступая через чужие ноги и тела, отвёл Пейсю в сторону:
      — Что ты здесь ищешь? Клад?
      — Нет, просто так.
      — А-а, — протянул Сёма. — А я думал: ты уже нашёл золото. Ты помнишь тот монастырь в городе? Так от него тянется через реку подземный ход как раз до этого погреба.
      — Ой ты, выдумщик! — улыбнулся Пейся. — А я говорю только то, что было на самом деле.
      — И самовары?
      — А как же! Вот возьмём, к примеру, погреб. Мне рассказывали такой случай. Вошла в погреб хорошая девушка взять кастрюлю. Так. Вернулась в дом — бледная, губы синие, дрожит, как лист. Спрашивают: что такое? Молчит. Спрашивают: где кастрюля? Молчит. Спрашивают: что случилось? Молчит. Уже ей в рот засматривали и фельдшера звали, ничего не помогает. Молчит. И так, представь себе, она молчала целый год. И однажды её опять послали в погреб. Она вернулась, держит в руках ключ и разговаривает. Всё что угодно: «здравствуйте, нате, я принесла...» — короче, все слова! Что же ты думаешь? Когда она попала год назад в погреб, ей что-то показалось: тень или призрак, и она потеряла ключ и испугалась ещё больше. Она бросилась, начала ковырять землю, и все ногти её стали чёрными. Теперь она вошла и вдруг увидела этот самый потерянный ключ, и всё прошло. Но ты подумай, — добавил он с горечью, — целый год молчать!
      — Замолчи хоть на минуточку! — разозлился на него отец. — Там, кажется, идут...
      И опять Сёма прополз к дверям, и в погребе перестали дышать, насторожённо прислушиваясь и ожидая. Пейся поднял голову. Идут или не идут? Казалось, какой-то чёрный ужас движется над крышей старого погреба. Но наверху было тихо, только изредка в одиночку и группами проходили солдаты, и сюда доносился их спокойный и чёткий, пугающий шаг...
     
     
      «ПРОСТО ЛУРИЯ»
     
      После обеда в столовой остались мужчины. Магнус, расстегнув мундир, обратился к хозяину:
      — Вы хотели говорить? Я вас слушаю.
      Магазаник встал, медленным шагом подошёл к двери и, плотно прикрыв её, возвратился на своё место:
      — Скажет господин Гозман.
      Магнус поднял глаза на купца.
      — У мепя, собственно, два слова, — сказал Гозман, вынимая из кармана бумажник. — Вы говорили, господин Магнус, о твёрдости, если я не ошибаюсь. Твёрдость хорошо себя чувствует, если с ней рядом есть оружие. Бот... Я просил бы вас познакомиться с этим. — Он порылся в бумажнике и, достав аккуратно сложенный листок, протянул его офицеру.
      Магнус бегло взглянул на записку и, улыбаясь, встал:
      — Господа, мои люди действуют. Полагаю, вы догадываетесь, что это значит? Однако... Однако я приму во внимание ваш список.
      Офицер поклонился и вышел в отведённую ему комнату. Его ожидал адъютант. При входе Магнуса он вскочил, но офицер недовольно махнул рукой и присел к столу, задумчиво рассматривая коробок спичек.
      — Всё в порядке? — спросил он наконец.
      — Моё мнение...
      — Я не спрашиваю, каково ваше мнение, — оборвал его Магнус, — я спрашиваю: что существует независимо от вашего мнения?
      — Арестованные внизу, — тихо сказал адъютант, выпрямляясь и обидчиво глядя на офицера.
      Магпус лениво поднял указательный палец:
      — Одного.
      Офицер высыпал на стол спички из коробка и принялся медленно составлять из них какие-то замысловатые фигуры, квадратики и ромбики. Ему опять стало скучно. Солдаты ввели арестованного и удалились. Магнус продолжал возиться со спичками. Адъютант, склонившись, прошептал ему что-то на ухо.
      — Хорошо, — кивнул головой офицер и поднял глаза на арестованного: — Я представлял вас куда моложе.
      Арестованный молчал.
      — Населению предложено выдать большевиков, — сказал Магнус, поправляя спичечный квадратик на столе. — Что вы скажете?
      — Так это же населению. — Арестованный пожал плечами. — А при чём тут я?
      — Сколько большевиков? Четыре? Пять? Никого?.. Отвечайте.
      — Господин офицер, я могу вам сказать, сколько пистонов идёт на мужскую союзку или сколько шпилек на подошву. Но об зтом я как раз ничего не знаю.
      — Фамилии! — приказал Магнус.
      — Чего не знаю, того не знаю.
      — Вы большевик?
      — Я? Что вы! — Арестованный улыбнулся и пригладил усы. — Я просто Лурия.
      — Слушайте вы, просто Лурия, — сказал Магнус, закуривая папироску и откидываясь на спинку кресла. — Вы знаете, что такое просто смерть?
      — Я не знаю.
      — Вы рискуете узнать.
      — Я вам скажу, — рассудительно ответил Лурия, — в моём возрасте это уже неопасно. Ну, сколько я могу ещё протянуть? Ещё два года, ещё пять лет. Другое дело — вы. Вы молодой человек, и для вас это-таки вопрос...
      — Молчать! — закричал Магнус, ударяя ладонью по столу и смахивая на пол спичечпые квадратики, — Что вы ещё можете сказать? — тихо спросил оп.
      — У вас есть дети?
      — Это не относится к делу.
      — Вы же спросили, что я могу сказать?
      — Ну, есть сын, что же дальше?
      — Хорошо было б для его здоровья, если б он... — Лурия молча взглянул на офицера, — если б он не был похож на вас.
      — Выйдите! — приказал Магнус, обращаясь к адъютанту.
      Адъютант пожал плечами и вышел из комнаты.
      — Скажите мне, арестованный, вы сошли с ума или вы притворяетесь?
      — Избави бог! — возмутился Лурия. — У нас во всём семействе не было ни одного сумасшедшего. Можете спросить у кого угодно.
      — Вы понимаете, что речь идёт о жизни?
      — Господин офицер, — степенно произнёс Лурия, — самое большое, что вы в силах сделать, так это убить меня. Да? Так я думаю, что с этим ещё можно мириться.
      Магнус встал и молча постучал карандашом. Вошёл адъютант.
      — Убрать! — приказал офицер и, подняв с пола коробок, принялся опять что-то строить из спичек.
      — До свидания, — почтительно кланяясь, сказал Лурия и поднял к потолку правую руку: — До свидания — там!
      Глаза привыкли к темноте, но тишина давила сверху, как будто она весила сто пудов. Сёма просверлил тупым гвоздём в дверце маленький кружочек и припал к нему. Но ничего не было видно, кроме ведра, перевёрнутого кверху дном.
      — Ну что? — нетерпеливо спрашивал Пейся. — Что ты заметил?
      — Ничего. Ведро.
      — Это ты мне уже говорил.
      — Тогда всё.
      — А я бы рискнул и выбежал. Так же можно сидеть до пасхи!
      — Если б, кроме тебя, здесь никого не было, ты бы мог рисковать.
      — А что же делать?
      — Что угодпо, — пожал плечами Сёма. — Можешь спать, можешь молчать, можешь думать.
      — Весёлый совет! — разозлился Пейся. — А зевать тоже можно?
      — Сколько угодно... — любезно согласился Сёма и, скатившись по ступенькам, подсел к Шере. — Возьми мой пиджак, — прошептал он смущённо, — здесь очень сыро.
      — Ничего, — улыбнулась Шера, — мие уже здесь правится... Сёма, скажи мне... Только ты не обидишься?
      Сёма удивлённо поднял брови:
      — Нет.
      — Ты боялся, когда попал к этим?
      — Нет, — признался Сёма, — я бежал.
      — А когда стреляли?
      — Я бежал. Я перепрыгивал через лужи, с камня на камень и бежал.
      — Ой, — вздохнула Шера, — а я так волновалась за тебя! У меня было плохое предчувствие. И я уже хотела стать старше на несколько часов, чтобы узнать, где ты.
      Сёма протянул руку, и Шера прижала её к груди под платком. Он внимательно посмотрел на девушку, хотел ещё что-то сказать, но в это время тяжело застонала Сура — жена Шлемы. Бабушка встала со своего места и, склонившись над ней, зашептала молитву. Сура продолжала стонать. Бабушка подозвала к себе Шлему и сказала ему на ухо:
      — Вода!
      Шлема растерянно развёл руками, и на глазах его показались слёзы. Они бежали по его полным небритым щекам. Он стоял, свесив голову на грудь и беспомощно опустив руки.
      — Не будь дураком, — строго сказала бабушка, засучивая рукава. — Значит, так суждено. Освободи место у окошка. Пусть все перейдут на ступеньки. Понял? И ничего им не говори. Скажи, что ей просто плохо. Когда многие знают о родах — матери трудно!
      Шлема выполнил приказание. Сёма, Доля, дедушка, Пейся и дети поднялись по ступенькам ближе к дверям. Шера с бабушкой остались внизу, возле Суры. Она стонала и плакала.
      — Ой, мамочка, я умираю! — твердила она, протягивая вперёд руки. — Ой, мамочка, мне конец!
      — Не кричи! — рассердилась бабушка. — Попробуй походить. Тебе будет легче. Ну, походи. От окна к стене. Держись за меня.
      Сура прошла несколько шагов. Мучительная боль вновь прижала её — она стянула на шею платок и, закусив до крови нижнюю губу, схватилась за грудь.
      — Кричи, — разрешила бабушка, — не бойся! Там ничего не услышат. Перестань щипать себя, дура! Ложись здесь!
      Шера со страхом следила за роженицей, ей казалось, что вот сейчас Сура кончится: страдание сразит её.
      — Что ты смотришь? — окликнула Шеру бабушка. — Помогай мне. Вот там в углу закрытые бочки. Открой крышки. Поняла?
      Шера молча кивнула головой.
      — А там слева стоит шкафчик. Открой дверцы. Поняла? Пусть всё будет открыто. Матери станет легче. — Она опустилась на колени подле Суры и погладила её по голосам. — Упрись ногами в стенку... Ну, сильнее! Теперь возьми меня за руки и тяни к себе. Перестань бояться! Открой рот! Кричи!
      Шера убежала наверх. Пейся испуганно спросил её:
      — Мама рожает?
      — Нет. Ей просто плохо.
      — Она умрёт! — с детской жестокостью сказал малепький Наумчик и спокойно повторил: — Умрёт!
      — Девять типупов тебе на язык! — разозлился Пейся. — Обжора несчастная!
      — Тсс! — рассердился Доля. — Молчите, воробьи!
      Наступила тишина. Снизу доносились крики матери, то протяжные, похожие на долгий стон, то отрывистые и внезапные.
      Полые руки её, неживые, бессильные, упали на землю. Сухой, шершавой коркой покрылись посиневшие губы. Она открывала рот, с трудом схватывая воздух, и смотрела на бабушку страдальческими, невидящими глазами. Тоненькие чёрные шпильки выпали, и блестящие волосы её рассыпались — они упали на мокрый побелевший лоб, на грудь и на сырую, мягкую землю.
      — Мамочка! — кричала Сура, бросаясь из стороны в сторону, ударяясь о стену и хватая что-то испуганными руками. — Ты видишь меня, мамочка?
      Шера сидела на ступеньках, прижав ладони к ушам й стараясь ничего не слышать. Так прошло два или три часа в каком-то непонятном забытьи. Вдруг Доля взял её за плечо.
      — Что ты? — удивлённо спросила она.
      — Иди вниз, тебя зовут.
      Бабушка, не глядя на неё, быстро проговорила:
      — Скажи Шлеме, пусть перестанет плакать. У него сын!.. Постой! Куда ты летишь? — рассердилась она. — И возьми у кого-нибудь нож!
     
      * * *
     
      Только что все думали о смерти и сидели на сырых, тяжёлых ступенях с какими-то странно остановившимися глазами. Но вот женщина, пугавшая всех своим криком, разрешилась от бремени, и появился мальчик — маленький, лысый, с каким-то вдруг сразу взрослым носом, и всем захотелось подойти посмотреть на него. Но бабушка, закутав его в три платка, никого не подпускала и, тихо покачиваясь, сидела на ступеньках. Сура дрожала во сне: ей было очень холодно. Доля, сняв пиджак, прикрыл её плечи.
      — Хороший ребёнок? — спросил Шлема у бабушки.
      — Откуда у вас вдруг будет хороший? — удивилась опа н засмеялась: — При такой повивальной бабке родятся только хорошие!..
      Уже было утро, а монист быть, день — никто не знал этого точно.
      — Его рождение, — сказал, качая головой, Шлема, — я буду помнить всю жизнь!.. А если...
      Кто-то подошёл к погребу и с силой ударил ногой. Все испуганно замолчали. Стук повторился:
      — Откройте, они ушли!
      Сёма быстро взбежал наверх и стремительно открыл дверь. Солнечный свет ударил его по глазам, и перед ним понеслась какая-то зелёная пелена с чёрненькими прыгающими точками. Он протёр кулаками глаза и увидел Антона.
      — Ну что? — спросил Сёма. — Всё-таки тихо было?
      — Тихо, — ответил Антон, глядя куда-то в сторону.
      Сёма протянул руку бабушке, помог выйти деду, а сам побежал вперёд по улице к дому, глубоко и часто дыша. Внезапно он остановился и, выставив вперёд руки, точно желая что-то оттолкнуть ими, попятился назад. Пригибая к земле тяжёлую ветку яблопи, на короткой верёвке висел Лурия. Сёма схватился за голову и побежал обратно. На углу он увидел бабушку. Осторожно ступая, она вела деда домой.
      — Что с тобой? — удивилась бабушка.
      — Ничего! — ответил Сёма, тяжело дыша. — Пойдём домой другой дорогой. Здесь плохо.
     
     
      ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
     
      Офицер армии интервентов Магнус не принёс в местечко покоя. Порядок доживал последние часы, всё рушилось. У Гозмана были глаза, и он видел, что происходит. Местечко превратилось в шумный проходной двор, власти менялись два раза в день: петлюровцы, гайдамаки, зелёные и ещё какие-то, названия которых никто по знал, шли мимо, неизвестно куда и зачем. Несколько раз Гозман запирался в своей комнате и говорил о чём-то с матерью — восьмидесятилетней угрюмой старухой. Он слушал её внимательно, зная, что в старости люди, видят дальше. И старуха говорила ему: надо уйти!
      Он и раньше думал об этом. Он думал об этом, когда переводил свои деньги в ценные заграничные бумаги. Он думал об этом, когда устанавливал связи с варшавскими купцами. Он думал об этом, когда покупал серьги, кольца, браслеты и кулоны своей нелюбимой жене. Он знал, что так будет. Днём он сам зацепил Сёму и затеял с ним длинный разговор. Гозман не любил этого слишком строгого, колючего мальчишку, но сейчас он не мог не говорить и не спрашивать.
      — Ты не боишься бегать по улице?
      — Нет, — отвечал Сома, с удивлением глядя на купца, — теперь не боюсь.
      — Почему?
      — Меня уже убивали. Бабушка говорит: если убивали и не убили — буду долго жить.
      — А ты хочешь долго жить?
      — Хочу.
      — А я не хочу. Я уже утомлён жизнью.
      — Вам неинтересно, что будет завтра?
      — Мне неинтересно. Я знаю.
      — Я тоже знаю.
      — Ты? — засмеялся Гозман. — Что же ты, например, знаешь?
      — Приедет мой папа.
      — Вот как!.. — Гозман строго взглянул на Сёму и, круто повернув, зашёл в дом, на ходу подёргивая плечами. — Подумаешь, — с какой-то непонятной злобой ворчал он, — приедет его папа! Ветер с горы! Новый мне генерал-губернатор!
      — Ты что-то сказал? — робко спросил его сын.
      — Я ничего не сказал! — закричал Гозман. — Убирайся вон!..
      Сын смущённо подошёл к двери.
      — Постой! — остановил его Гозман. — Что ты летишь? Может быть, я хочу сына о чем-нибудь спросить... Тебя мальчишки дразнят? А? Только правду!
      — Дразнят, — прошептал Мотл, как всегда пугаясь отца.
      — А как же они тебя дразнят?
      — Стыдно сказать.
      — Отцу — ничего не стыдно. Говори!
      — Горчица. Лемех. Лапша варёная.
      — Лапша варёная, — с каким-то странным удовольствием повторил Гозман и посмотрел на кислое, растерянное лицо сына, — Что ты думаешь? Таки подходит! А?
      — Подходит, — согласился Мотл, не поднимая глаз.
      — Тебя мальчишки бьют?
      — Бьют.
      — А ты даёшь сдачи?
      — Нет.
      — Почему нет? — закричал Гозман. — Почему я не вижу у тебя никогда синяка под глазом?
      — Я убегаю.
      — Почему ты убегаешь? — рассвирепел Гозман. — Почему? Я тебя спрашиваю... — он остановился, подыскивая нужное злое слово, — я тебя спрашиваю, лапша варёная!
      — Я не знал, что вы хотите, — заплакал Мотл и, всхлипывая, взглянул на отца. — Можно сделать синяк, разве это трудно?
      — Иди, — брезгливо сказал отец, подходя к буфету, — и пришли мать.
      Мотл выбежал из комнаты. Гозман налил в гранёную стопку наливки, выпил и успокоился. Жены ещё не было. Второй месяц он находился с ней в контрах. Разговаривая, они называли друг друга в третьем лице. Жена ещё надеялась вернуть расположение мужа и ездила в город к гадалке. Гадалка не помогла, и семейные тревоги продолжались...
      Жена вошла и остановилась на пороге, скрестив на груди, руки:
      — Он не может разговаривать с ребёнком, чтоб не было слёз? Или он должен всю свою злость выплеснуть на мальчика?
      Гозман молчал.
      — Он не понимает, — продолжала жена, — что у мальчика гланды! он не понимает, что у мальчика всегда заложен нос! Если он изверг, так должен страдать ребепок?
      — Довольно! — Гозман нахмурился. — Я это уже раз слышал. Она знает, что мы уезжаем? Нужно собираться. И что останется — составить опись и закрыть на ключ. И не устраивать шума. Она понимает, что я говорю? И пусть Уляша пригласит сюда Магазаника.
      Гозман присел к письменному столу и принялся разбирать бумаги. Липовые векселя... Контракт с тюрьмой. Заказ на яловочные. «Милостивому государю от общества призрения престарелых...» Всё это чепуха, дым, трава. Он захлопнул ящик и, подойдя к стене, поднял коврик и вынул из ниши маленький тяжёлый сундучок. «Это имеет вес!» — с удовольствием подумал он, но в дверь постучали, и Гозман, поспешно поставив на место домашний сейф, пошёл гостю навстречу.
      Опи беседовали при закрытых дверях. Магазаник не одобрял поступка купца, он удивлялся его легкомыслию:
      — Зачем в Варшаву? Что вы забыли в Польше? Вся эта завируха — на три недели максимум. Разве вы сами не видите?
      — Тем более, — улыбаясь, сказал Гозман, — если на три недели. Так почему мне не переждать в другом месте? Что, меня долги опутали? Или, не дай бог, дети меня обсели?
      — Как хотите... — Магазаник пожал плечами. — Но я вам скажу: какое сегодня число? Три? Запомните! Россия не может жить без царя. Это я вам сказал.
      — А большевики? Вы знаете, с чем это кушают?
      — Не знаю и не хочу знать об этих экспроприаторах, — разозлился Магазаиик, — не знаю и не хочу знать!
      — А я хочу спать спокойно, — задумчиво сказал Гозман. — Думаете, я не понимаю, что всё это дело временное? Понимаю. Но мы же говорим не вообще, а о сегодня. Что же мы имеем? — -Он начал закладывать пальцы на руке: — Русской валюты не существует — это раз, русского порядка не существует — это два, русского рынка не существует — это три. Что же есть, вы меня спросите? Есть русский солдат — единственное, с чем можно считаться. И этому солдату война в голову не лезет, и он суёт свой штык чёрт знает куда!
      Магазаник внимательно посмотрел на Гозмана и тихо сказал:
      — Не в моей привычке мешать человеку, если он что-нибудь решил. Через три недели — я знаю? — через месяц вы приедете и скажете, кто прав... Но коль скоро, — добавил купец с важностью по-русски, — вы едете, пусть будет в добрый час!
      Вечером, накануне отъезда, Гозман вызвал к себе конторщика Менделя. Мендель пришёл сумрачный и печальный: он не представлял себе жизни без хозяина, п решение купца напугало его.
      — Ну, что вы такой скучный, Мендель? — спросил Гозман улыбаясь. — Не навеки! Не навеки!
      Мендель молчал.
      — Сколько лет вы у меня служите?
      — Девять лет и четыре с половиной месяца.
      — И четыре с половиной месяца... — повторил рассеянно Гозман. — Я знаю, вы верный мне человек. Всё, что я оставляю, должно быть цело. Вы понимаете?
      Мендель кивнул головой.
      — Я оставлю вам ключ от дома и ключи от складов. Я знаю, с кем имею дело. Я оставлю вам доверенность на реализацию товарных остатков по фабрике.
      — При хорошем случае, — сказал Мендель.
      — Да. И всё должно оставаться на месте, — продолжал Гозман. — Жалованье вам идёт. Если что-нибудь срочное, вы даёте мне знать через торговый дом Квятковских, Лодзь. Ну вот и всё, — засмеялся Гозман, кладя руки на плечи Мепделя. — Вы меня знаете?
      — Знаю, — тихо сказал Мендель, смущаясь взгляда хозяина.
      — Я сумею отблагодарить.
      — Знаю, — повторил Мендель.
      — И я не из тех, — строго сказал Гозман, подходя к столу н усаживаясь в кресло, — я не из тех, что забывают дорогу обратно!
      Мендель поклонился, протянул несжимающуюся руку, и казалось, что его пальцы вытянулись перед хозяином...
      Всю ночь в доме горел свет. Гозман задумчиво бродил из комнаты в комнату, постоял возле тучного буфета с пухлыми резными амурами, вышел во двор, склонился у собачьей будки,
      вернулся обратно и, тяжело дыша, поднялся по лестнице в зал. Сколько лет копилось всё это? Он смотрел с любопытством на картины в толстых золочёных рамах, на блестящие банкетки пепельного цвета, на высокие тумбочки с прозрачно-розовыми, нежными вазонами. Он смотрел на всё это, как будто видел в первый раз. Мягкие ковры бежали под его ногами, он шёл из комнаты в комнату, и шаги его были бесшумны.
      Да, всё это вносилось годами. И кто помогал? Никто! Он всегда был один! Скапдалы из-за подошвы, драка за клиентуру, просрочеипые векселя, угрозы и шантаж, унижение и хитрость, взятки властям, риск, ожидание — и вот теперь... покой. Но покоя нет. Где сын, который возьмёт дело из рук в руки? Нет сына. И эти дурацкие прозвища, и эта вечная робость... «Это у него от матери! — с тоской подумал Гозман. — И никакого покоя нет. А если зто протянется не месяц, а год? Надо рассуждать спокойно... Интересно, что они сделают, если ворвутся сюда? Разгромят всё. В щепки! Только бы не били зеркала!» — встревожился он и подошёл к трюмо: на него смотрел человек, коренастый, широкоплечий, с растрёпанными бровями и злым, насторожённым взглядом.
      «Нет, всё ничего, — вздохнул Гозман и улыбнулся. — Интересно, как бы это выглядело?» Он погасил свет, взял в руки нож, влез на стол и быстрым ударом срезал хрустальную люстру. Он осторожно зажал её обеими руками, согнулся, положил на стол и спрыгнул на пол. Уже светало. Сипий рассвет падал в окна, и было видно, что на потолке болтается из стороны в сторону старый, уже испачканный шнур. Гозман долго стоял, подняв к потолку глаза. Вот как бы зто выглядело! И люстру бы разбили или начали б на ней сушить бельё...
      К чему думать об зтом! Гозман разыскал маленькую щёточку, пригладил усы и вновь опустился в кресло. Вот уже и утро. А кто знает, чего стоила ему зта ночь? Кто знает, что делается в его сердце? Жена? Мать? Сын?
     
      * * *
     
      Днём возле дома стояли две гружёные пролётки и высокий закрытый фазтон. Первой вышла жена, держа за руку испуганного Мотла. За ней — мать. Потом показался Гозмап — в чёрном пальто с бархатными лацканами, в чёрной шляпе, с палкой, висевшей на пуговице. Он сел в фаэтон и приказал кучеру ехать медленно. Жена с удивлением взглянула на него. Но Гозман не заметил её взгляда — он смотрел на улицу и прощался с ней. Лошади шли шагом.
     
     
      ТРОФИМ
     
      Сёма проходил мимо опустевшего дома Гозмапа и с любопытством заглядывал в окна. «Что случилось? — спрашивал он себя. — И почему уехал купец? Уехал или убежал? И чего мог испугаться Гозман с его тяжёлым кошельком?» Происходило что-то непонятное! Всякий раз, когда через местечко двигались новые части, Магазаник заводил граммофон с широкой голубой трубой, и на улицу неслось:
      Коль славен наш Господь в Сионе.
      Купец был уверен, что придёт настоящая власть. Спокойствие не покидало его. И Сёма опять спрашивал себя: «Если Магазаник ничего не боится, почему же не стало Гозмапа?» Трудно было разобраться во всём, и Сёма шёл к Шере. Он уже знал, что по улице надо ходить, держась ближе к стенам домов, а если стреляют, надо падать и ждать.
      Издали заметив идущего Сёму, Шера торопливо открыла дверь и впустила его в комнату.
      — Зачем ты вышел? — строго спросила она.
      — У меня плохой аппетит, — улыбаясь, ответил Сёма, — надо бывать на воздухе.
      Шера взяла маленький стульчик и присела рядом с другом. Ей всё время казалось, что Сёма болен, и она с тревогой смотрела на пего:
      — Ты сильно кашляешь?
      — Почему сильно? — удивился Сёма. — Я совсем не кашляю.
      — А в боку колет? — допытывалась Шера.
      — Тоже нет.
      — А под ложечкой сосёт?
      Сёма недоуменно пожал плечами:
      — Я вижу, что ты хочешь стать фельдшером. Пожалуйста! Можешь даже стать дантистом. Но при чём тут я?
      — Ой, Сёма! — вздохнула Шера и задумчиво покачала головой.
      — Что — ой?
      — Ничего — ой! — Шера вдруг сердито вскочила. — У тебя опять сажа под носом! И все обязательно должны видеть, что у тебя есть локти. Тебе поверят на слово! Можешь уже зашить эти дыры.
      1 Дантист — зубной врач.
      — Легко сказать — можешь!
      — Скидывай рубашку! — строго приказала Шера.
      — Что, что? — ужаснулся Сёма.
      — Ничего, — спокойно повторила она, — скидывай и садись. Мы поставим две латки.
      Сёма покорно принялся стягивать рубашку. В это время послышались тяжёлые шаги, и в комнату ввалился Доля.
      — Хорошее дело! — сердито пробурчал он. — Мало того, что зтот воробей не даст прохода девочке, он ещё является, когда нет отца, и сидит без рубашки.
      — Так она же зашивает, — смущённо ответил Сёма.
      — Знаю, знаю, — загудел Доля и засмеялся. — Она хочет, чтоб ты выглядел франтом... Глупая! — обратился он к дочери. — Ему уж ничего не поможет. И что ты нашла в нём — не понимаю! Посмотри, ты имеешь пару ушей. Хороший кусок мяса потратили на эти уши. А мускулы? А ну, Сёма, покажи свои мускулы.
      — И покажу, — рассвирепел вдруг Сёма, всерьёз принимая шутки Доли. — У мужчины главное, чтоб тут были мускулы — в голове.
      — Ой, воробей, — протянул к нему руки Доля, — ты таки прав! Я уя?е сто раз думал об этом...
      — Обожди, — вдруг прервала его Шера. — А ну, повернись, Сёма, сюда... Так я и знала. У пего на штанах тоже дыра. И куда смотрит бабушка? И где ты сидишь, я не понимаю!
      — Ни за что! — крикнул Сёма и отошёл от Шеры.
      — В чём дело? — удивилась она.
      — Я, — твёрдо сказал Сёма, — штаны снимать не буду.
      — Здравствуйте! — насмешливо улыбнулась Шера. — Кто тебя просит? Я только хочу, чтоб перед сном ты снял свой костюм и хоть раз сам посмотрел, где там нужна иголка.
      — Хорошо, — угрюмо согласился Сёма. — Даже если всё зашьют, ты что-нибудь откопаешь.
      — Воробьи! — опять вмешался Доля. — Кажется, я сейчас беру вас обоих и забрасываю на ту крышу.
      — Я не боюсь... — засмеялась Шера. — Сёма, не размахивай так руками!
      — Почему?
      — У тебя на рукаве слабепький шов — он может полезть.
      — Ох, — тяжело вздохнул Сёма, — Шерочка, я пойду домой, лягу в постель и не буду двигаться.
      — Хорошее дело! — одобрил Доля. — Говорят, что в нашу сторону пылят красные.
      — Красные? — встрепенулся Сёма. — Откуда?
      — Я должен знать? — пожал плечами Доля. — Может быть, тебе ещё сказать, сколько сабель и кто у них старшин начальник? Иди домой, и пусть бабушка не пугается.
      — А это наверняка?
      — Я знаю? Или да, или нет. Говорят!
      — Я иду. — Сёма решительно встал и оправил рубашку. — Я иду.
      — Никуда ты не идёшь, — спокойно сказала Шера. — Обожди минутку. Папа, ты там был? — обратилась она к отцу.
      — Был.
      — Достал?
      — А как же? В два счёта!
      — Обожди, Сёма, — повторила Шера и вышла из комнаты.
      Сёма ждал с недоумевающим и нетерпеливым лицом. Через
      несколько минут Шера возвратилась с какими-то двумя мешочками в руке.
      — Вот это, — сказала она, — передашь бабушке. Тут пшено на котлеты, а тут отруби. Если будет ещё что-нибудь, папа занесёт. Только не рассыпь!
      — А вам остаётся что-пибудь? — краснея, спросил Сёма, пряча мешочки в карман пальто.
      — Остаётся! — успокоила его Шера. — И не забудь, пожалуйста, про рукав. Там слабенький шов!
      — Хорошо! — кивнул головой Сёма и побежал.
      Он знал, что бабушка будет очень рада. Шутка сказать — достать пшено и отруби в такое время. Ведь это готовые котлеты и пышки. Сёма начинал уже разбираться в хозяйстве.
     
      Ночью бабушка разбудила Сёму:
      — Там кто-то стучит!
      — Вам кажется, — педовольпо пробурчал Сёма и повернулся на другой бок.
      — Что — кажется? — возмутилась бабушка. — Дверь уже рвут.
      Сёма вскочил с постели и прислушался. С улицы доносился грохот, в дверь стучали.
      — Сейчас я пойду, — сказал он, натягивая штаны. — Проведите дедушку на кухню!
      Сёма пошарил рукой под кроватью и, вытащив топор, направился в коридор.
      — Зачем ты берёшь это? — испугалась бабушка. — Ты думаешь, топор — это игрушка?
      — Ничего я не думаю, — хмуро ответил Сёма и, сжимая в правой руне своё оружие, пошёл открывать дверь.
      Кто-то поднял фонарь, и Сёма увидел человека в измятой шинели, застёгнутой на одну пуговицу сверху, и в голубоватой студенческой фуражке.
      — Что вам? — спросил Сёма, пряча за спину руку с топором.
      — Ничего, — ответил человек улыбаясь. — Можете положить на место вашу секачку.
      — Трофим! — крикнул Сёма, бросаясь ему на шею. — Трофим!
      — Тише! — остановил тот Сёму. — Ты можешь нечаянно отрубить мне голову.
      Сёма сконфуженно опустил глаза и, положив топор на ступеньку в коридоре, провёл гостя в комнату. Трофим низко поклонился бабушке и, поставив в угол винтовку с истрёпанным ремнём, присел к столу.
      — Вы узнаёте его? — тихо спросил Сёма бабушку.
      — Нет. — Бабушка задумчиво посмотрела на Трофима. — Кто это?
      — Он же папе посылку делал. Помните?
      Бабушка подошла ближе и, улыбаясь, протянула гостю руку.
      — Вы будете богатый, — сказала она, — это самый верный признак!
      Трофим кивнул бабушке головой, хотя не понял её слов, и подозвал к себе Сёму:
      — Передай бабушке, что она может открыть ставни и даже окна. Передай, что бояться нечего.
      Сёма перевёл. Бабушка удивлённо пожала плечами:
      — Откуда вдруг такой покой?
      — Мы здесь, — сказал Трофим, окидывая взглядом комнату.
      — А надолго? — поинтересовался Сёма. — И что значит — мы?
      — Надолго, — ответил Трофим и, положив на стол плотный исчерченный лист, показал Сёме: — Ты видишь — это карта. А вот эти кружочки с флажками — города, занятые красными.
      — А где же наш уездный город? — недоверчиво спросил Сёма.
      — Вот!
      — А где же паше местечко?
      — Вот! — сказал Трофим и, подойдя к окну, открыл ставни. — Видишь? Это идут паши!
      — Куда?
      — Они идут на фронт, Я с отрядом остаюсь здесь, Сёма. Будем жить вместе.
      — И кто вы здесь будете? — не унимался Сёма.
      — Я? — Трофим хлопнул Сёму по плечу. — Я, брат, военный комиссар района.
      — Это самый главный?
      — Да, — кивнул головой комиссар, — главней нет.
      Сёма встал, внимательно осмотрел Трофима с ног до головы и, повернувшись к бабушке, сказал:
      — Вот, видите вы его? Он теперь самый главный в местечке.
      — Хорошо, — согласилась бабушка и, смеясь, прошептала что-то Сёме на ухо.
      Сёма расхохотался.
      — Бабушка, — сказал он, обращаясь к Трофиму, — не понимает, что делается с вашей головой: то на ней жёлтая панамка, то, ещё хуже, — голубая фуражка.
      — Кто на это смотрит? — улыбнулся Трофим. — Передай бабушке, что эта рука, — он протянул свою широкую руку с короткими, словно подрубленными пальцами, — недавно держала руку её сына!
      — Папы? — переспросил Сёма и подбежал к Трофиму. — Вы его видели? Где? Когда? Куда?
      — Нельзя сразу столько вопросов. — Трофим нахмурился. — Начнём по порядку. Где? В поезде. Когда? Сорок восемь часов назад. Куда? По назначению. Что ещё? Скоро будет здесь! При первом же случае.
      — Что он говорит? — встревожилась бабушка. — Будет здесь? Кто будет здесь?
      Сёма, торопясь и волнуясь, передал ей рассказ Трофима. Но бабушка неожиданно осталась спокойной.
      — Этого не было, — важно сказала она, пристально глядя на гостя. — Что, я не знаю своего сыпа? Вы мне будете рассказывать! Если он был близко, так первый дом — это дом его родителей. Вы не знаете, какая это добрая душа! Нет, нет, — замахала она руками, — он будет близко и не придёт сюда? Спроси у голубой фуражки: опа с умом?
      Сёма, стараясь быть вежливым, перевёл вопрос бабушки. Трофим повторил:
      — Яков был близко.
      — Хорошо, — опять заговорила бабушка. — Допустим, что это правда. Куда же он поехал? Какие могут быть дела важнее дома?
      — Я поехал сюда, — сказал Трофим, обращаясь к Сёме, — а он поехал в другое место — спасать людей.
      Сёма перевёл бабушке ответ Трофима. Она с горестью покачала головой и вытерла платком выступившие слёзы.
      — Это я как раз могу поверить, — тихо сказала она. — Вот такой он человек, твой папа. Кажется, освободили, всё кончено, езжай домой. Так нет! Его дело, что где-то кого-то нужно спасать. И, главное, он же их никогда в глаза не видел!
      Все замолчали. Сёма взял в руки фуражку Трофима и принялся внимательно рассматривать её. «Не понимаю, — думал оп, — чего хочет бабушка?» Сукно как сукно.
      — Сёма! — вдруг подозвала его к себе бабушка. — Я имею к нему одни вопрос. Если он такой большой папин друг, так разве нельзя было поменяться: он бы поехал спасать, а папа бы приехал сюда?
      Но Сёма отказался переводить зтот ехидный вопрос бабушки.
      — Тоже выдумали! — возмутился он. — Вам кажется, что это дома — что хотел, то сделал. Это вам не котлеты с чесноком!
      — В чём дело? — поинтересовался Трофим.
      — Ничего, — вежливо улыбнулся Сёма. — Бабушка спрашивает, не хочется ли вам кушать. Как раз есть пшено.
      — Нет, — сказал Трофим, вставая из-за стола. — Я пойду: скоро утро. Меня ждут люди.
      — А мне можно с вами?
      — А как же! — улыбнулся Трофим. — Будешь моим личным ординарцем.
      Сёма быстро схватил пальто и, на ходу застёгивая пуговицы, пошёл вслед за Трофимом.
      — Куда ты? — закричала бабушка. — Куда тебя несёт натощак?
      — Нас ждут люди! — важно ответил Сёма и, надвинув козырёк на глаза, выбежал на улицу.
     
      В СИНАГОГЕ СТОЯТ ВИНТОВКИ
     
      Где евреи с талесами? Их нет. Жёлтые скамьи сдвинуты к стенам. В воздухе — горьковатый запах самосада и чёрные тучи тяжёлого дыма. За столом — люди без шапок. Босой матрос задумчиво сосёт цигарку и после каждой затяжки сплёвывает на пол. На подоконнике сушатся коричневые портянки... Нет евреев с талесами, и не слышно привычного молитвенного стона.
      В синагоге стоят винтовки.
      На ступеньках, ведущих к амвону, сидит угрюмый синагогальный служка. он что-то ясует или шепчет. Его просят уйти, но он не встаёт со своего места. Ему дают хлеб — он прячет ру-
      1 Талес — молитвенное облачение.
      ни. В глазах его злоба и сон, но он не может покинуть свой пост — он один бережёт торустарую, добрую тору, к которой прикасались тысячи губ, которая несёт людям исцеление от недугов, избавление от бедствий. Пусть сидит и плюётся этот босой матрос, пусть дымят эти богохульники с непокрытыми головами — святой дом не поруган, бог внемлет и зрит!
      Сёма и Пейся в волнении бродят по улице. Может быть, произошло что-то большое и даже страшное, но это хорошо. Наконец-то перестали просить и плакать в этом угрюмом доме. Там заряжают винтовки, смазывают ружейным маслом части и Трофим, с кем-то ругаясь, стучит карандашом по столу. Они говорят громко и забывают, что где-то рядом сидит испуганный бог и смотрит, что делается. Опи не замечают его, н к небесному своду сипагоги, к голубому потолку с нарисованными звёздами, плывёт медленный махорочный дым.
      На дверях вывешен большой серый плакат. И Сёма неторопливо и громко читает Пейсе первый приказ военкома:
      Впредь о всяких происходящих недоразумениях между гражданами местечка и проходящими красными частями доносить мне.
      Лица, нарушающие общий порядок, будут мною арестовываться и предаваться суду по законам военного времени.
      Лица, замеченные в распространении контрреволюционных слухов, будут преданы суду ревтрибунала.
      Военный комиссар Трофим Березняк.
      Внизу приписка мелом — печатавши буквами: «Всякий срывающий этот приказ или заклеивающий его — творит контрреволюционное дело».
      — Понял? — с восхищением говорит Сёма.
      — Понял, — отвечает Пейся.
      И они оба молчат.
      Никогда в жизни Сёме так не хотелось совершить подвиг, как в эти дни. Хоть самый маленький: взять в плен офицера, поймать чужого разведчика, пайти уснувшего часового, стащить где-нибудь пулемёт. Хоть что-нибудь! Чтобы знали! И Пейся угадывает мысли друга.
      — Я что-то придумал! — таинственно шепчет он.
      — Что?
      — Не спрашивай, — возбуждённо говорит Пейся, озираясь по
      1 Тора — пятикнижие, в котором изложены основы иудейского религиозного верования.
      сторонам. — Ты видел, что там написано! Всякий срывающий творит контрреволюционное дело!
      — Ну и что же?
      — Ты не попимаешь? — смеётся Пейся. — Мы будем здесь сторожить несколько дней, и, если подойдёт этот срывающий, мы его поймаем!
      Но Сёму не увлекает зта идея, и он наносит страшноо оскорбление Пейсе — он молчит.
      — Что ты закрыл рот? — возмущается Пейся.
      — Мне так нравится.
      — Ты думаешь, что ты умнее всех!
      — Я ничего не думаю, — успокаивает его Сёма. — Иди и не дёргайся. На тебя уже все люди смотрят.
      Они гуляют возле синагоги — от угла к углу. Иногда к ним подходят красноармейцы и спрашивают что-нибудь: как пройти к реке, к лесу, кто здесь хороший сапожник. Сёма отвечает, по Пейся не может стоять молча рядом с живым красноармейцем, и он вмешивается в разговор, начинает размахивать руками и что-то кричать.
      Сёма бледнеет и умолкает. После ухода красноармейца Старый Нос обращается к Пейсе со строгим вопросом:
      — Ты же видел, что я говорю? Зачем ты влез?
      — Л что? — не сдаётся Пейся, — Разве он к тебе подошёл?
      — Да, ко мне.
      — А что, ты его купил? — кричит Пейся, пуская в ход уже самые неубедительные доводы.
      Наконец они сговариваются: один раз отвечает Сёма, один раз — Пейся, и, сговорившись, начинают ждать красноармейца с каким-нибудь вопросом, но красноармеец, как назло, не идёт, и друзьям становится скучно. Они идут на базарную площадь смотреть на коней и тачанки с пулемётами. Долго там стоять нельзя, их просят уйти.
      — Что теперь будем делать? — спрашивает Пейся.
      — Давай зайдём в синагогу.
      — А нас не выгонят?
      — Что ты! Ни за что!
      — А что ты скажешь, когда войдёшь? — интересуется Пейся.
      — Почему это я скажу? А может быть, ты скажешь!
      — Ну ладно, кто войдёт первым, тот скажет!
      — А кто войдёт первым?
      — Ты!
      — Здравствуйте, почему это я?
      — У тебя есть вид, — льстиво произносит Пейся, — и ты знаком с комиссаром.
      — Я первым не пойду, — решительно заявляет Сёма, — я тебе не слуга!
      — Хорошо! — соглашается Пейся и кладёт руку на железные перила у чьей-то лавки, — Гадаем! Моя рука лежит!
      — Моя рука тоже лежит! — кричит Сёма и кладёт руку на железо рядом с Пейсей.
      — И моя лежит!
      Жеребьёвка заканчивается проигрышем Сёмы: ему заходить первым и ему говорить.
      — А ты где будешь? — спрашивает Сёма.
      — Около тебя!
      — Смотри мне, — предупреждает Сёма, — не вздумай бежать!
      Приоткрыв дверь синагога, друзья хором спрашивают:
      — Сюда можно войти?
      — Входите, — раздаётся голос.
      — Иди ты первый, — шепчет Сёме Пейся, — без обмана!
      Сёма по привычке поправляет картуз и входит в молитвенный дом. Трофим, улыбаясь, кланяется ему, и Сёма сразу чувствует себя легко и свободно.
      — Я зашёл узнать, может, что нужно.
      — Нужно, — с грустью говорит Трофим, — Фуража не хватает — это раз. Людей расквартировать — это два. Из синагоги убраться — это три.
      — А разве здесь плохо? — обиженно спрашивает Сёма. — По-моему, самое подходящее место. А там в углу можно спать.
      — Нет, Сёма, — не соглашается Трофим, — отсюда придётся уйти. Не место здесь военному комиссару. Даже на один день! Понял?
      Сёма кивает головой, но ему совершенно непонятно, чего ещё хочет Трофим. Подумаешь, какой барин! А чем здесь плохо? Кажется, места много и света достаточно.
      — Так вот что, Сёма, — серьёзно говорит Трофим, — не пойдёшь ли к нам на службу?
      — Что делать? — спрашивает удивлённо Сёма.
      Но Пейся щиплет его сзади и шепчет куда-то в плечо:
      — Что ты строишь фасоны? Соглашайся!
      — Да, — продолжает Трофим, — будешь курьером военного комиссара. Дело это тебе по плечу. Место ты знаешь, ноги у тебя быстрые.
      — А оружие будет? — с замиранием в сердце спрашивает Сёма и, краснея, уводит глаза от Трофима.
      — Это уж потом. Послужишь — и получишь.
      — Хорошо, — решительно говорит Сёма, — я согласен.
      — Нет, — смеётся Трофим, — мы не будем торопиться. Ты ещё посоветуйся с бабушкой. Скажи, что у тебя будес наек.
      Сёма смущённо молчит. До каких пор во все дела он будет вмешивать бабушку? Ему делают такую честь, назначают курьером, так нужно спрашивать у пёс позволения. Кажется, бабушка уже держит в руках комиссара!
      В это время Пейся, осмелев, продвигается вперёд.
      — А двух вам не нужно? — спрашивает он.
      — Можно и двух, — соглашается Трофим и, закуривая, кивает головой матросу: — Вот они тебя проведут. Понял? Взять понятых. Ордер готов!
      Матрос надевает на ноги какие-то очень неудобные лакированные ботинки с серой замшей и дрожащими пуговичками и, взяв в руки ружьё, говорит:
      — Есть, товарищ военный комиссар! Отправляюсь.
      Повернувшись, он кланяется друзьям и кричит раскатным, семипушечным басом:
      — Матрос непобедимого революционного Балтийского флота Степан Тимофеевич Полянка! Выбрасывайте вымпела!
      Потрясённый и уже завидующий, Сёма растерянно смотрит на матроса со смешной, коротенькой фамилией и не знает, что же нужно выбрасывать. В недоумении выходят они на улицу. Полянка сдвигает на затылок бескозырку с ленточкой и расстёгивает куртку с золотыми блестящими пуговицами. Сёма видит на его широкой груди зелёную лохматую женщину с рыбьим хвостом.
      — Смотри! — восхищается Пейся. — Какая картина!
      Степан Тимофеевич склоняется к ним и тихо говорит:
      — Боевая задача такова: произвести обыск и арестовать здешнего купца Магазаника.
      Сёма раскрывает рот и почтительно смотрит на матроса.
      — Требуется, — продолжает он, — двое понятых. Понятно, шлюпочки? Один будешь ты, — говорит он Сёме, — а другого, постарше, захватим в пути. Ясно?
      — Ясно, — покорно повторяет Сёма, но он не понимает, как это можно арестовать Магазаника. — А вы не боитесь?
      — Шлюпочка! — смеотся Полянка и заглядывает в глаза Сёмы. — Не такие баржи на ремне тянули!
      И они идут. Впереди матрос в лакированных ботинках и широких чёрных штанах, позади — будущие курьеры: Сёма и Пейся.
      — Ты не боишься? — спрашивает Пейся.
      — Боюсь, — признаётся Сёма, с тревогой представляя себе покрасневшее, злое лицо купца.
      — А за что его?
      — За всё, — хмуро и строго отвечает Сёма, вспоминая несчастные глаза Майора с рассечённой губой, — за всё.
      — А что с ним будут делать?
      — Расстреляют!
      — А если он откупится?
      — Не откупится.
      — А если отпросится?
      — Не отпросится.
      — А если убеяшт?
      — Не убежит! — холодно бросает Сёма и ускоряет шаг.
      В эту самую комнату Сёму приводил Фрайман, и кто бы мог подумать, что Старый Нос ещё раз придёт сюда! Сёма стоит у двери неловко и смущённо. Рядом с ним — Доля. Они понятые. Пейся наблюдает издали: он частное лицо. Матрос присел к столу. Магазаник в нижнем белье лежит на кушетке: он собирался уснуть после обеда — ему помешали.
      — Встать! — хмуро говорит Полянка, протягивая к лицу куща какую-то бумагу. — Именем революции, — уже торжественно продолжает матрос, — вы арестованы, и имущество ваше отныне принадлежит народу! Открыть все ящики!
      Магазаник дрожащими руками открывает дверцы шкафа.
      — Отставить! — приказывает Полянка и отворачивается лицом к окну. — Извольте надеть штаны!
      Купец берёт брюки, и нога его никак ire может попасть в штанину. Матрос ждёт. Магазаник, покачиваясь, идёт к столу и, вдруг решив что-то, бросает на пол связку ключей.
      — Разбой! — кричит он. — Среди бела дня! Не позволю! Через мой труп!
      — Мы можем пойти и на такие жертвы, — спокойно говорит матрос и приступает к обыску.
      ...На улицу первым выходит Магазаник, за ним Полянка с ружьём наперевес. Подле дома с удивлёнными лицами стоят родственники купца, и чахлый брат его Нахман осторожно кашляет, прикрыв рукой рот.
      — Они уже собрались, — кричит Магазаник, потея и брызгая слюной, — они ждали этого! Где ваши слёзы, продажные твари? Изверги уводят кормильца, а вы молчите! Где ваши слёзы, змеи? Отсохнет рука, если к добру моему потянется! Кто присвоит чужое — сгорит на огне! Золото моё вам снится? Конца моего ожидаете? — Магазаник тяжело вздохнул и, подняв руку, закричал: — Что вы стоите? Вернусь — сапожным шилом уши проколю! Рабами сделаю!
      Но родственники стоят молча, испуганно прижавшись к серой стене дома. Они не плачут. Только гимназист Нюня, схватившись за голову, кричит вслед отцу:
      — Что теперь будет со мной? Что теперь будет со мной?
      Отец не слышит его. Подняв воротник, идёт Магазаник по улице, чувствуя на спине трёхгранный штык матроса и безучастные взгляды прохожих.
     
     
      ВОИН РЕВОЛЮЦИИ
     
      Уже несколько дней работали курьеры военного комиссара, и многие в местечке завидовали им.
      — Гольдиным везёт! — говорили евреи. — Шутка сказать, иметь такую руку! И кто бы мог подумать, что этот Трофим вдруг станет большим чином.
      Больше всех убивался жестянщик Фурман, у которого Трофим когда-то снимал угол.
      — Я не виноват, — оправдывался он перед женой.
      — Виноват, — неумолимо твердила жена, — у тебя голова набита соломой!
      Сёма раздобыл где-то шинель, и, хотя она была вся в дырах, всё же это была пастоящая длинная военная шинель, и Сёма чувствовал себя в ней героем. Кроме того, он нарочно сломал козырёк на картузе, и теперь уж всем было видно, что Сёма — курьер комиссара. Шёл он по улице медленно, длинные и всегда распахнутые полы шинели волочились по земле, и взгляд его был угрюмым и строгим. Он вмешивался во все дела, выслушивал жалобщиков и давал советы. Одно только мучило Сёму и не давало, ему покоя — он был без оружия. Хоть бы какой-нибудь револьвер дали, даже не стреляющий, — так нет, ни за что! В остальном Сёма был доволен жизнью и своим новым назначением.
      Бабушка отнеслась к этому иначе. Она не радовалась! Даже когда он пришёл в шинели, бабушка посмотрела на него и застонала:
      — Зачем ты нацепил это на себя? Чёрт знает кто носил, а ты тянешь на свои плечи!
      Всё ей не нравится. И во всём она находит какие-то недостатки.
      — Скажи мне, — приставала к Сёме бабушка, — ты не мог сидеть дома возле меня? Ты уже высох, одни кости торчат!..
      Посмотри только на пего! — обращалась она к Шерс, которая часто теперь бывала у них.
      Но Шера молчала. Сёма в шинели стал стройней и выше, и, глядя издали, можно было подумать, что идёт сам комиссар.
      — Ты молчишь, — продолжала бабушка, — потому что ты ещё молода. Целый день бегает! И для чего? Зачем? Я, кажется, пойду к Трофиму и закрою всю эту музыку...
      — Бабушка! — оборвал её Сёма, хватаясь за поломанный козырёк. — Я сейчас уйду. И не наносите мне оскорблений. Я теперь не какой-нибудь сбивщик, а курьер комиссара.
      — Курьер комиссара! — с горечью повторила бабушка. — Лучше б уж ты был сбивщик. Нет, ты только подумай, Шера! Забирают Магазаника, так он лезет... Что, ты с ним дела имел? Пли он когда-нибудь тебя пальцем тронул? Мальчик! — возмущалась она. — Ты таки натянул на себя эту дурацкую шинель, но ты не понимаешь, что, если купец выйдет, он на тебе живого места не оставит.
      — Он не выйдет! — уверенно заявил Сёма, застёгивая верхний крючок на шинели. — Мы с него всё получим!
      — Мы? — ужасалась бабушка и, обессиленная, опускалась на стул. — Он ещё смеет говорить — мы!
      Шера успокаивала спорщиков — опа брала Сёму за рукав колючей шипели и тихо выводила на улицу.
      — Теперь я тебе скажу, — улыбаясь, говорила она, — шинель очень хорошая, и ты в ней просто кавалер.
      Сёма довольно улыбался и нежно брал Шеру за руку.
      — Но, — продолжала она, — почему бы не зашить все дырки?
      — Ни за что! — упрямо отказывался Сёма и вырывал руку. — Ты женщина и ничего не понимаешь! Чья это шинель? Это шинель красноармейца. А где он был? На всех фронтах. А что это за дырки? Это дырки от пуль. А ты хочешь их зашить, ты не понимаешь, что это особенные, боевые дырки.
      Сёма останавливался и, высыпав на ладонь желтовато-зелёной махорки, скручивал цигарку. Уже несколько дней он курил, и, хотя после курения у пего оставалась неприятная горечь во рту, он затягивался, кашлял, плевался и продолжал курить. Не умел он только зажигать папиросу на ветру: ну хоть убей — ничего не получалось. Скрутив цигарку, Сёма засовывал её в рот и шёл, надеясь на встречу с курящим.
      — Сёма, — спрашивала хитрая Шера, — почему у тебя папироса не горит?
      — Нет спичек.
      — Но ты ведь уже обсосал всю папиросу! Ты наполовину уже съел всю цигарку.
      — Ты всё замечаешь! — свирепел Сёма и выплёвывал мокрую махорку на землю.
      — Сёмочка, — тихо начинала Шера, осторожно беря его за рукав, — а что ты делаешь на своей службе?
      — Это нельзя, — обрывал её Сёма, — это секрет.
      — Даже от меня?
      — Даже от тебя! — вздыхал Сёма и протягивал ей руку.
      Шера задерживала его руку в своей, маленькой и тёплой, и
      долго с улыбкой смотрела на пего. Сёма смущался и опускал глаза. Но однажды Шера пригнула к себе его голову и поцеловала в лоб. Кто мог ожидать такой шутки от неё?
      — Что ты сделала? — строго спросил он.
      — Кажется, поцеловала, — качая головой, призналась Шера и посмотрела на него лукавыми, смеющимися глазами.
      — Этого больше не должно быть! — приказал Сёма и, взяв по-военному под козырёк, быстро зашагал.
      Но через несколько секунд ему страшно захотелось оглянуться, и, обернувшись, он встретился взглядом с Шерой.
      Она стояла на тротуаре тихая, опечаленная, и ему так стало жаль её, так стало стыдно за свои грубые слова, что он побежал обратно к ней, путаясь в полах своей неуклюжей шинели.
      — Шера, — тихо сказал оп, — ты не обиделась на меня?
      — Нет, Сёма.
      — Поклянись революцией.
      — Я не знаю — как, — смущённо сказала Шера.
      — Ну ладно, — махнул рукой Сёма, — клянись богом!
      Шера поклялась, и Сёма, облегчённо вздохнув, пошёл к военному комиссару.
     
      * * *
     
      Рядом с Трофимом сидел Степан Тимофеевич Полянка с серьёзным, озабоченным лицом. Увидев Сёму, он встал и, улыбаясь, сказал:
      — Как раз ты необходим в настоящий момент.
      Сёма с удивлением взглянул на улыбающегося матроса и впервые заметил, что передние зубы его похоиш на лопаты, а между двумя лопатами большая щель. «Так вот почему он так плюётся», — с завистью подумал Сёма и присел на стул.
      Военный комиссар расположился теперь в доме Магазаника. Синагога была возвращена верующим...
      Трофим встал и прикрыл дверь в соседнюю комнату.
      — Так вот, — важно сказал матрос, строго и испытующе глядя на Сёму: — кто ты есть? Какой над вами колышется вымпел? И в чём вы видите высший смысл?
      Сёма спокойно молчал. Он привык уже к тому, что матрос говорил очень красиво и очень загадочно, и знал, что после первых десяти — пятнадцати слов Степан Тимофеевич переходил на обыкновенный, всем попятный язык. Но, видно, время ещё не наступило, и Полянка продолжал:
      — Ты есть, Сёма, пролетарская ветвь. Ты, Сёма, — сын бесправия!..
      Военный комиссар осторожно прервал его:
      — Товарищу Полянке поручена работа с молодыми людьми в местечке. Он уже говорил со многими. С тобой решил говорить познее других. Сам понимаешь почему.
      — Да, — согласился Сёма, хотя его в действительности обидело, что с ним говорят позже других. — И что же?
      — Мы здесь, — заговорил Полянка, — организуем вас на рельсы революции. Сегодня мы впервые будем записывать и, так сказать, формировать боевой отряд коммунистической молодёжи. Понял? Явка сюда в семь часов.
      — Есть явка сюда в семь часов, — повторил Сёма и, повернувшись на каблуках, направился к выходу.
      — Постой, — остановил его Трофим. — Ты уже согласен? А зачем? А может быть, это совсем не для тебя?
      Сёма смущённо молчал. И зачем он поторопился с этим «есть»? Может быть, его нарочно испытывают.
      — А вы записаны там? — спросил он Трофима.
      — Нет.
      — А отец?
      — Тоже нет.
      — Так вот, — Сёма повернулся к матросу, — явки не будет. Я раздумал.
      — А не слишком ли быстро? — улыбаясь, спросил Трофим.
      «Чего он хочет от меня?» — с тоской подумал Сёма, чувствуя, что он попадает в какую-то новую ловушку. И так плохо, и так плохо.
      — Ну, слушай, — сказал Трофим, кладя руку на плечо Сёмы, — это вас записывают в помощники большевиков. Понял? А ты уже давно помощник!
      — Правильно, — наконец догадался Сёма. — Значит, мне записываться уясе не надо.
      — Нет, — остановил его Трофим, — как раз тебе и надо. Соберутся такие вот, как ты, помощники, и смотришь — готов отряд.
      — И оружие давать будут? — с волнением спросил Сёма.
      — И оружие.
      Обрадованный Сёма пошёл к дверям, но по пути он вспомнил о чём-то и подошёл к комиссару:
      — Когда вы мне обещаете папу?
      — Не знаю, — пожал плечами Трофим. — Может быть, сегодня, может быть, завтра. Со дня на день.
      — Так... — задумчиво сказал Сёма. — Хорошо!
      Теперь он думал о том, что встретит отца как полагается — вооруясепным помощником большевиков. Что бы там бабушка пи говорила, а папа наверняка будет рад!.. Он вышел на улицу и, прогуливаясь, с нетерпением ждал назначенного часа.
      Уже стемнело. К дому подошёл Антон и, не видя его, пробежал наверх. «Зачем он сюда? — удивился Сёма. — Он же старше меня?» За Антоном пришёл Бакаляр — холодный сапожник, работающий на деревянных шпильках. «Зачем он сюда?» — опять удивился Сёма. Из-за угла показался Пейся в отцовском синем пиджаке, каким-то чудом загнанном паполовину в брюки. Увидев Сёму, он остановился.
      — Ты что делаешь? — спросил он насторожённо.
      — Я? Просто так, — ответил Сёма. — А ты?
      — Тоже просто так.
      Они помолчали. Пейся присел на камешек, перелистывая какую-то толстую конторскую книгу.
      — Темно, — заметил Сёма, — ничего не видно.
      — Да, — согласился Пейся и спрятал книгу за пояс.
      — Что это за книга? — поинтересовался Сёма.
      — Так просто.
      Они опять помолчали. Сёма поправил на плечах шинель и, подняв полы, как это обычно делают военные, поднимаясь по ступенькам, пошёл к дому.
      — Ты куда? — спросил Пейся, догоняя его.
      — По делу! А ты?
      — Тоже по делу.
      Через пять минут они встретились в одной комнате.
      — Ты почему мне сразу не сказал? — прошептал Сёма.
      — Я забыл.
      — Говори, что за книга?
      — Тише! Это я записываю всякие истории.
      — Ты? — засмеялся Сёма. — Интересно! — И, подумав, строго добавил: — Смотри, чтоб про меня пи слова не было. Понял?
      — Понял! — повторил Пейся и прижал книгу к себе.
      Ровно в семь часов в комнату вошёл Полянка.
      — Как раз бьют склянки, — строго сказал он и сел за стол. — Антон здесь? — спросил он тоном старого знакомого.
      — Здесь, — ответил Антон, подмигивая Сёме.
      — Пейся здесь? Сёма здесь? — продолжал спрашивать матрос, делая какие-то отметки в тетради и очень странно держа карандаш — в кулаке. — Ну вот, — заговорил он, отодвигая тетрадь, — сейчас войдёт представитель партии.
      Действительно, пришёл Трофим и сел на стул близ окна.
      — Начнём, — торжественно заявил Полянка, расстегнул всем напоказ свою рубашку и, строго глядя на собравшихся, быстро задвигал желваками. — Сейчас военный комиссар товарищ Березняк скажет доклад о мировой революции, международном положении и нашем районе... Шлюпочка, — вдруг прикрикнул он на Пейсю, — семечки на пол не плюй!
      Трофим, улыбаясь, взглянул на матроса и начал свой доклад. Говорил он очень мало, и Сёма запомнил что-то о свободе, о том, что рабочий, взяв, ничего не отдаст обратно, что бои ещё будут, и, может быть, «нам с вами, — сказал комиссар, — придётся стать в ружьё. Но мы раньше ненавидели ружьё, потому что дуло смотрело нам в лоб, теперь мы знаем, куда стрелять». И говорил он ещё что-то хорошее о Сёме, что не испугался парень махновца, и советовал всем быть смелыми, держать глаза открытыми, уметь громить противника, как делают это отцы и братья. Сёме показалось, что Трофим смотрит на пего, и он опустил глаза.
      После доклада комиссар сел, лицо у пего было простое, спокойное, и Сёма почувствовал к Трофиму что-то родственное; хотелось подойти и сказать ему что-нибудь обыкновенное — «здравствуйте» или «который час?». Но встал Полянка и громко объявил:
      — А теперь будем принимать в отряд молодёжи... Иди сюда. — Он махнул рукой Сёме и опустился на стул. — Фамилия?
      Сёма пожал плечами — что за вопросы, он же сам хорошо знает, — но, соблюдая порядок, ответил:
      — Гольдин.
      — Товарищ Гольдин, — важно сказал матрос, — кто вы есть? Вы есть сын бесправия и курьер военного комиссара. В то время как ваш отец проливает кровь, может быть, вы хотите держаться около Интернационала. Это можно, — снисходительно согласился Полянка, как будто он сам и есть весь Интернационал. — А в бога вы верите? — обратился он к Сёме.
      — Не знаю, — признался Сёма.
      — Этот момент следует выяснить, — продолжил свою речь Полянка, выставляя из-за стола большие ноги в лакированных ботинках. — Теперь вы говорите партии — телом и душой до последнего вздоха!
      — До последнего вздоха! — повторил Сёма, беззвучно шевеля губами.
      — И если что — жизни не пожалею!
      — И если что — жизни не пожалею! — повторил Сёма, чувствуя знакомую тесноту в груди и приближение слёз.
      — Как тот коммунист, которого пытали! — закричал Полянка п стукнул кулаком по столу. — Шестьдесят прикладов на его плечи легли — ни слова не сказал! Горячие шомпола его совесть спрашивали — пи слова не сказал!
      — Ни слова не сказал, — повторил Сёма, стирая рукавом навернувшиеся слёзы.
      — Стало быть, примем товарища Гольдина, — загремел матрос уже девятипушечным басом. — И пусть будет Сёма на манер отца своего!.. Получай, товарищ Сёма, бумагу: билетов ещё из уезда не прислали. Это тебе пока будет дубликат. Держи и храни его, воин революции!
      Сёма сел на своё место и, положив на стол бумагу с загадочным названием «дубликат», принялся читать. Буквы прыгали перед глазами, и он ничего не видел... Он пытался разобрать, что говорит стоящий подле матроса Пейся, но он ничего не слышал. Сёма разглаживал выданную бумагу, смотрел на Трофима, и страшно захотелось ему, чтоб сейчас же вот вдруг начался пожар или налетели бандиты, и он бы бросился в бой и умер, и все бы потом жалели его и рассказывали отцу, какой он был.
     
     
      ОТЕЦ
     
      Сёма хотел видеть отца. Желание это теперь вспыхнуло в нём с такой необычайной силой, что он не знал, куда деть себя. Он ходил с дубликатом в кармане шинели, и ему некому было показать бумагу. Нередко вечером он оставался дома, лежал подолгу молча в постели и думал об отце. Тоска была такая тяжёлая и непривычно большая, что казалось, она перешла к нему от какого-то взрослого человека. Порой он чувствовал даже обиду на отца, который, может быть, не помнит и не любит его. И потому, что Сёма часто и тревожно думал об отце, ожидание казалось бесконечно долгим и утомительпым.
      Но Трофим всё же не обманул его. Однажды, это было в пятницу вечером, когда бабушка молилась над двумя горящими свечами, осторожно постучали сначала в окно, потом в дверь.
      — Открыто! — крикнул Сёма, не вставая с постели.
      В комнату вошёл незнакомый человек в кожаной куртке с седой головой и большими серыми глазами. Гость улыбнулся и неловко поправил маузер. Несколько секунд бабушка стояла молча, шепча что-то в растерянности, потом вскрикнула, схватилась рукой за голову и подбежала к нему. Плача и крича что-то непопятное, причитая и всхлипывая, она целовала его в щёки, в глаза, в губы, гладила по волосам и тяжело вздыхала. Человек с маузером тоже плакал. Бабушка опустилась подле него на колени и, гладя его худые ноги, заговорила, с трудом переводя дыхание:
      — Ты приехал... Я не надеялась дожить до этого дня. Теперь я могу умереть. Единственный мой... Счастье моё... Ты совсем белый, — с тоской произнесла бабушка, — ни одного чёрного волоса! Где твоя молодость, сын? Где ты потерял её? — застонала она. Но вдруг, вспомнив что-то, бабушка вскочила и закричала: — Сёма, ты здесь? (Побледневший и испуганный, он стоял рядом.) О чём ты думаешь? Почему ты не двигаешься? Это ж твой папа! Твой папа!
      Сёма бросился на шею отцу, длинный и нескладный, уселся на его коленях, пргокался к пахнущему кожей плечу и заплакал громко, как маленький, не стыдясь своих слёз.
      — Сын! — прошептал отец, прикасаясь к его лицу обеими руками и пристально глядя ему в глаза. — Сын дорогой! Целый час ходил я тут у окна и боялся зайти. Я видел тебя в тифу, и мне казалось, что я уж не застану тебя... И мне было очень страшно, — совсем тихо произнёс отец и опустил голову, — я очень боялся потерять тебя. Мамы нет, Сёма! И я не сумел тебе быть хорошим отцом. Но там, на деревянной койке, ночью я сидел с открытыми глазами и думал о тебе, сколько тебе лет и как ты ходишь и какие у тебя руки... Мне очень хотелось, чтобы ты был похож на мать. — Отец глубоко вздохнул и опять посмотрел ка Сёму: — А ты, оказывается, вот какой!..
      Он встал и, поправив маузер, прошёлся по комнате:
      — Ну, мама, где же почтенный папаша? — Он улыбнулся и подмигиул бабушке: — Его дела! Наверно, придумал что-нибудь?.. Что ты молчишь? — встревожился он. — Что-нибудь случилось, говори!
      Седая голова бабушки упала на плечо сына:
      — Не спрашивай, Яков. Они довели его. Он не в себе. Ты ничего не знаешь, Яша, они били его. И теперь он лежит, и ему уже всё равно. Они его сделали мёртвым!
      Отец молча зашагал по комнате.
      — Где он? — спросил он строго. — Я должен видеть.
      Бабушка открыла дверь в спальню. Яков вбежал и упал на
      колени у постели деда. Постояв так молча, он протянул руку, осторожно поправил одеяло и тихо сказал:
      — Отец! Отец!
      Дедушка открыл глаза, удивляясь, взглянул на сына, неуверенно протянул руку к его лицу, потом, отодвинувшись к стенке кровати, вновь посмотрел на него и закричал, пугаясь своего голоса и не веря себе:
      — Сарра, что ж ты молчишь? Это Яков!
      Он сбросил на пол подушку, присел на постели и, ещё раз испытующе посмотрев на сына, сказал:
      — Что ж вы все молчите? Ведь это же факт, Сарра! Я сам вижу его своими глазами!
      Бабушка опустилась на стул, обессиленная, побледневшая, усталая от слёз, испуганная, не понимающая ничего. Лицо её покрылось мелкими капельками пота.
      — Сёма, — крикнул отец, — быстро стакан воды бабушке!
      Дед недоверчиво смотрел на сына и качал головой:
      — Приехал! Я знал, что так будет. — Приехал! И я тебя вижу!..
      Сёма принёс стакан воды и протянул его бабушке. Она пила медленными глотками, стакан дрожал у её губ, и вода выливалась на платье.
      — Сарра, — тихо сказал дедушка, — перестань, ради бога!.. Иди-ка сюда, Сёма! — Он улыбнулся устало и поправил подушку. — Ты видишь, приехал твой отец, и какой он нам отдаёт почёт?.. А ты, — обратился он к Якову, — ты думал, что застанешь такого парня? Посмотри, — удивился он, — усы растут! Яков, ты видишь, у тебя уже сын с усами!.. Куда нам деваться, Сарра? — засмеялся он.
      Бабушка встала и медленно подошла к постели деда. Он поднял на неё глаза и смущённо сказал:
      — Я бы хотел встать. Я чувствую, что ноги пойдут. Я ведь был болен, — сказал он, обращаясь к сыну, — Что это было? Дай бог никому не знать. Я потерял вкус. Ты понимаешь? Мне ничего не хотелось.
      — Не будем говорить, папа, — ласково сказал Яков и протянул старику руку.
      Дед встал и, опираясь на плечо сына, прошёл в соседнюю комнату. Бабушка шла за ними, и Сёма, подражая отцу, подал ей руку.
      — Держитесь за меня, — тихо проговорил он.
      Но бабушка ничего не слышала.
      Дед опустился на стул, отец присел рядом с ним.
      — Ты думаешь, я верю? — недоумевающе сказал дедушка. —
      Я ещё не верю. Мне кажется, что это сон. И ты — сон, и Сёма — сон, и всё — сон. — Он закрыл глаза и покачал головой. — Но ты сидишь рядом со мной. Кому мы должны сказать спасибо?
      — Спасибо! — вмешалась бабушка. — Посмотри на него, он же чёрный, как земля! А что стало с его головой? Старик! Кому мы должны сказать спасибо?
      — Я знаю... — засмеялся отец и привлёк к себе Сёму. —
      Я знаю и говорю спасибо, кому нужно.
     
      Поздно ночыо дедушку с трудом уговорили лечь. Нехотя простился он с сыном и прошёл в спальню. Бабушка готовила на кушетке постель для Якова. Медленно укладывала она подушки, и было видно, как приятна ей эта работа.
      — Я боюсь, — сказала она, задумчиво глядя на кушетку, — что тебе здесь будет твёрдо лежать. Потом одеяло это слишком тоненькое. Надо положить что-нибудь сверху.
      — Ничего, — успокоил её отец, — всё прекрасно.
      — Прекрасно? — удивилась бабушка. — Здесь страшно дует с окна. Мне ещё не хватает, чтоб ты простудился. Не забудь хорошо закутать ноги!
      — Не забуду, — покорно согласился отец. — А Сёма тоже здесь спит?
      Сёма почувствовал, что бабушка и отец внимательно смотрят на него. Он выпрямился, улыбнулся, но его, как назло, всё время тянуло к деревянной кобуре отцовского маузера, и отец сразу заметил это.
      — Тебе нравится эта пушка? — подмигнув, спросил его Яков.
      — Да, — прошептал Сёма, смелея, обнимая отца и гладя его белые волосы, — нравится.
      — А мне нет, — заговорила бабушка. — Я тебя прошу, — обратилась она к сыну, — убери подальше это несчастье. Ты ж не знаешь, с кем ты имеешь дело, — добавила она, показав на Сёму. — Это же огонь. Вдруг ему приснилось, что топор — игрушка. Да, да! И полез с топором на махновца.
      — На махновца? — переспросил отец и положил руку на плечо Сёмы. — Это не так плохо. А кошек ты не бьёшь?
      — Никогда в жизни! — возмутился Сёма.
      — Ну, тогда, мама, ты к нему несправедлива. — Он присел на краешек кушетки и опять обратился к сыну: — Скажи мне про такую штуку: что ты делаешь, если, к примеру, бабушка готовит чай?
      — Сижу и жду, — пожал плечами Сёма, — очень просто.
      — Допускаю, — согласился отец, — а в это время бабушка сама рубит дрова и приносит воду. Так?
      Сёма молча опустил глаза. Но бабушка неожиданно пришла ему на помощь.
      — Что ты хочешь от мальчика? — серьёзно сказала она. — Он ужо был мануфактуристом, обувщиком, сбивщиком. И теперь он — я знаю? — курьер. Это первый мужчина в доме!
      — Мужчина, — засмеялся отец, расстёгивая гимнастёрку. — А ты помнишь, как ты любил взбираться ко мне на шею? Сидел тут и размахивал ножками. Не помнишь? А как ты проглотил чёрную пуговицу. Вот такую — тоже забыл?
      — Забыл, — признался Сёма.
      — Тогда я тебе ещё одну штуку расскажу! — с таинственным видом зашептал отец. — Один раз мама оставила нас вдвоём. И ты захотел кушать. Я взял бутылку молока, надел на горлышко соску и дал тебе. А ты сосёшь и плачешь, а я бегаю по комнате и не знаю, что делать. Пришла мама, посмотрела на меня и говорит: «Ты дал ему соску?» — «Дал!» — «А ты проколол дырочку?» — «Нет», — «Как же к нему попадёт молоко?» И всё сразу выяснилось. Ой, без мамы я путал! То, что нужно солить, я перчу, а то, что нужно перчить, я солю. Такой был повар! — Отец внимательно посмотрел на Сёму и, выпрямившись, опять начал ходить по комнате. — Мама у нас, Сёма, была красивая, умная — умней иас с тобой! Когда я с ней шёл, все оборачивались. Такая, Сёма, мама была! — Он вздохнул и замолчал.
      Сёма не хотел нарушать этого молчания, он с любопытством смотрел на отца: казалось, что глаза у него не серые, а седые.
      — Ты знаешь, я думаю, — опять заговорил отец, — что всё-таки в нём что-то есть от неё. Как ты думаешь, мама? Губы и подбородок? Это же её! — Он обнял Сёму и погладил его по голове. — Худой ты у меня, сынуля. Чёрный! Глазастый! И злой, кажется? А, Сёма? Злой или добрый?
      Сёма молчал, и так они долго сидели друг подле друга, и лишь на рассвете бабушка ушла к себе. Отец лёг и закурил папиросу. Сёма заметил, что кушетка слишком коротка и отцу некуда деть ноги. Он тихонько поднялся с постели и осторожно придвинул к кушетке стул. Отец уже спал, но папироса ещё дымилась в его смуглой худой руке.
     
     
      ОТЕЦ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
     
      Прошло два дня.
      Приезд Якова Гольдина наделал много шума в местечке. Одни говорили, что Яков приехал сменить Березняка; другие уверяли, что он уже давно занимает видный пост в Москве и чуть ли не сам лично расстрелял Николая; третьи утверждали, что Яков приехал для того, чтобы продать дом и забрать с собой в столицу старика, старуху, Сёму, — только их там не хватает!
      У людей было время для выдумок, и они не ленились.
      Раньше в доме двери не открывались, а теперь гостям конца нет — всё идут и идут. То приходят к бабушке занять стаканчик крупы, хотя все знают, что крупу уже давно в глаза не видели, то приходят занять дров, хотя знают, что даже все заборы пошли в печку. И за чем бы ни приходили, даже за кочергой, все норовят зайти в комнату, как будто кочерга лежит на столе или в буфете. Всем хотелось видеть, как выглядит этот Гольдин, которого гнали и не загнали, били и не добили, хоронили и не похоронили.
      Пейся тоже не удержался — явился молодой человек!
      Он прошёл в комнату и смущённо остановился на пороге.
      — Иди, — ободрил его Сёма, — не бойся.
      Отец внимательно посмотрел на мальчика и кивнул ему головой.
      — Это Шлемы-мясника сын, — сообщила бабушка, ставшая теперь снисходительной и доброй.
      — Здравствуй, — улыбнулся Яков. — Что ты стоишь, как жених? Рассказывай!
      — Мы вместе, — краснея, пролепетал Пойся и схватпл Сёму за руку.
      — Служил уже где-нибудь?
      — Мы вместе.
      — А теперь?
      — Мы вместе, — заикаясь, повторил Пейся, как будто он знал только эти два слова.
      Сёма понял, что ничего хорошего уже не выйдет, и вывел приятеля в коридор.
      — Что с тобой, — удивился он, — вата во рту?
      — Ничего.
      — Заладил: вместе и вместе! Умный разговор!
      — А зачем мне это? — быстро успокоился Пейся. — Посмотрел, что за штука твой отец, и моё дело кончено.
      — Ну и как?
      — Обыкновенный.
      — А что ты хотел? — обиделся Сёма.
      — Ничего я не хотел... А револьвер настоящий? — недоверчиво спросил Пейся.
      — Игрушечный! — разозлился Сёма. — Стоило б его на тебе попробовать.
      — Ша! — поднял руку Пейся. — Не задавайся так... Ты видел, как мой папа рубит кость?
      — Нет, — признался Сёма.
      — Тоже стоит посмотреть! — важно сказал Пейся. — А я не задаюсь.
      Они расстались, и новые гости сменили Пейсю. Зашёл Трофим, сидел с отцом часа полтора, чертил что-то на бумаге, курил. Бабушка несколько раз заглядывала в комнату и обиженно пожимала плечами. Сидят шушукаются! Какие могут быть дома секреты? И как люди не поймут, что ему надо отдохнуть? Приходили друзья Якова — фабричные, сапожники, бондари, смеялись, шутили, вспоминая что-то.
      Бабушка опять бурчала, обращаясь к деду:
      — Они, когда сядут, забывают, что надо встать.
      Но приходили и к ней гости и обязательно целовались и твердили, что с них двойное поздравление: за сына и за отца. Ведь это всё равно как нашли — и того и другого! Наконец шум затихал, и семья собиралась в столовой к обеду. Дедушка уже чувствовал себя неплохо и совался во все домашние дела. То ему надо осмотреть чердак, то ему надо ремонтировать кухню, то вдруг, оказывается, необходимо срочно переставить всю мебель. Сила, покинувшая старика во время болезни, вдруг вернулась к нему, и он искал себе дела. Всё было хорошо, только в политике дедушка никак не мог разобраться и за обедом всегда нападал на сына. Так было и сегодня.
      — Я не понимаю, — дед пожал плечами, — что происходит? В каком я свете?
      Яков молчал, бабушка запретила ему затевать большие разговоры с дедом.
      — Хотел сегодня выйти в город, — продолжал дедушка, — она не пустила. Но я же человек! Я обязан знать!
      — Хорошо, — улыбнулся Яков. — Пришли красные.
      — Красные? — недоумевая, повторил дедушка. — Что же мы будем делать с царём?
      — Его уже давно нет.
      — Николая нет? — спросил дедушка таким тоном, как будто они с царём всю жизнь провели вместе. — Ай-я-яй! А кто же есть?
      — Мы, — серьёзно ответил Яков, — большевики.
      — Большевики! — Дедушка почесал затылок и с подозрением взглянул на сына. — И какую же ты у них занимаешь должность?
      — Я — комиссар.
      — Нет, — нахмурился дедушка, — ты меня не забрасывай такими словами: комиссар! Ты мне скажи просто: исправником, допустим, ты можешь быть?
      — Могу, — улыбнулся отец.
      — А вице-губернатором?
      — Могу и вице-губернатором.
      — А губернатором?
      — Тоже.
      — Обожди! — Дед встал, подошёл к столу и начал рыться в старых книгах. Всё время ему попадалось не то, что он искал. Наконец, вытащив из-под груды бумаг запылившийся, старый журнал и хитро улыбнувшись, он подошёл к сыну. — Ты видишь, кто это? — спросил он, указывая пальцем на портрет тучного человека с бакенбардами, обвешанного орденами. — Это его превосходительство, — с почтением произнёс он, — киевский генерал-губернатор!
      — Вижу.
      — И ты можешь быть всё равно как он?
      — Всё равно.
      Дедушка испытующе посмотрел на сына и, покачав головой, неожиданно прекратил разговор.
      — Сарра! — тихо сказал он бабушке. — Ты видишь, что делается? Эти гости могут его окончательно свести с ума!.. Яша, — спросил он ласково, — почему бы тебе дпем не поспать два часа?
      — Вот что я тебе отвечу, отец, — сказал Яков, смеясь одними глазами и подмаргивая Сёме. — Руководитель правительства России, помощник Ленина — Яков Свердлов.
      — Тогда выходит, что я, — всё ещё не веря, произнёс дедушка, — могу стать полицмейстером? — Он расхохотался и, размахивая руками, заходил по комнате. — Интересно!.. Ну, а ты... — обратился он к Якову, — ты пока что комиссар? Это много или мало?
      — Много.
      — А кто же над комиссарами старший?
      — Ленин.
      — Ленин... — задумчиво повторил дедушка. — Он не был в кабинете министров?.. Нет? А в государственном совете?.. Тоже нет? Где же он был?
      — Там, где я, — улыбаясь, ответил Яков и крепко обнял дедушку. — Там, где я, папа!
      Дедушка откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул:
      — Подумайте, что делается! Не тот свет.
      Бабушка прервала их беседу:
      — Уже встретились! Вот так, Сёма, всегда! Они могут сесть утром и подняться на другой день.
      — Нет, не можем, — засмеялся Яков. — Я хочу, мама, немного пройтись... Как ты думаешь, Сёма?
      — Конечно! — обрадованно воскликнул Сёма и полез за шинелью.
      — Что это такое? — удивился отец.
      — Шинель, — дрогнувшим голосом ответил Сёма.
      — От неё же остались одни рукава!
      — А я что говорила, — вмешалась бабушка, — но он же такой упорный!.. Может быть, ты отца послушаешь и сбросишь уже эту тряпку?
      — Нет, — обиженно пробурчал Сёма, — я пойду в ней.
      Отец с интересом взглянул на него и строго сказал:
      — Товарищ курьер, следуйте за мной!
      Сёма с удовольствием подчинился.
     
      * * *
     
      Старые улицы местечка! Всё здесь как было, и каждый камень знаком ему с детства. Вот он, ветхий деревянный мост, полосатая будка, река. Здесь когда-то рвали камыши и в мокрых штанах выбегали на берег. «Знаешь ли ты про это, Сёма?» Но Сёма идёт молча рядом и важно смотрит на прохожих. «Какое усталое лицо у мальчика! А губы и подбородок — матери. Это хорошо!..» Яков медленно шёл по улице, грязь чмокала под ногами, и казалось — ничто не изменилось в местечке.
      Но рядом в шинели шёл сын. А на земле — следы копыт и колёс, потерянные подковы, осколки снарядов. Заколоченный дом, в разбитое окно втиснута подушка; куда-то идёт хромой солдат, и на фуражке его ещё свежий след оторванной кокарды. Война, война... Она продолжается, идёт этой улицей, мимо этих дворов и хижин с почерневшей, грязной соломой.
      А вот здесь, на этом бульваре, он сидел с женой. Может быть, ещё сохранилась та скамейка, такая глупая, кривая скамейка на трёх низеньких ножках? А может быть, срубили уже её? Потом вечером бежали вниз, к реке, бросали в воду камни, и Соня как-то очень смешно, по-женски взмахивала рукой...
      — Тебе не скучно со мной, Сёма? — спрашивает Яков.
      — Нет, папа!
      Они вышли на главную улицу, и все сразу заметили Гольдина. Люди подходили, чтоб поздороваться за руку, спросить что-нибудь, и Сёма, ревнуя к отцу, нетерпеливо ждал конца разговора. Сняв шапку, бежит навстречу маклер по продаже леса Шустёр. «Что нужно ему?» — хмурится Сёма. Шустёр кланяется отцу:
      — Я хотел только два слова.
      — Пожалуйста!
      — Вы еврей, и я еврей, — тихо говорит Шустёр. — Вы не можете мне сказать, сколько продержатся большевики?
      — Вы же видите по мне, — улыбаясь, отвечает отец, — большевики держатся долго!
      Они идут дальше. Из каких-то ворот показался учитель Фу-дим.
      Он сразу узнал отца, не удивился, только выкатил глаза и подал руку.
      — По-моему, — сказал он, наморщив лоб и сдвинув на затылок картуз, — я вас учил.
      — Да, — признался отец.
      — И по-моему, — продолжал Фудим вспоминая, — у вас были крупные неприятности с падежами. А?
      — Совершенно верно.
      — И спряжения вам тоже не давались?
      — Именно так.
      — Это хорошо, — сказал учитель и посмотрел на отца. Он ничего не спрашивал, ничем не интересовался: ему было важно проверить свою память.
      — А вы что? Всё учите?
      — Я же возился с замками, — развёл руками Фудим, — теперь бросил.
      — Почему?
      — Мне сообщили из достоверных источников, что частной собственности не будет.
      Он рассеянно взглянул на Сёму и, не прощаясь, пошёл дальше. Сделав несколько шагов, он повернул обратно и, подойдя к отцу, строго сказал:
      — Я должен предупредить, декрета такого ещё нет. В интересах истины! — добавил он и перешёл на другую сторону.
      — Чудак! — засмеялся Сёма.
      — Ты не смейся... — задумчиво произнёс отец. — Большого ума был человек.
      Они помолчали.
      — А сейчас куда? — спросил Сёма,
      — Пойдём на базарную площадь, — предложил отец. — Когда-то там ярмарки бывали.
      — А теперь солдаты. И туда подходить не разрешается.
      — Ничего, — улыбнулся отец, — нам можно!
      Приблизившись к площади, он внимательно осмотрел стоянку красных и, нахмурившись, закурил.
      — Что ты, папа? — удивился Сёма.
      — Ничего, — сухо сказал отец, и лицо его стало чужим и строгим. — Быстро разыщи Трофима!
      Через несколько минут Сёма вернулся с комиссаром.
      — Ты звал меня, Яков? — спросил Трофим.
      — Звал, — кивнул головой отец. — Ты что-нибудь думал об этом? — Он указал рукой на площадь.
      Трофим недоумевающе пожал плечами.
      — Плохо, комиссар, — сказал отец, подняв правую бровь. — Люди, лошади, зарядные ящики — все сбилось в кучу! Один снаряд — и площадь взлетит вверх! — Отец замолчал и, сняв фуражку, провёл рукой по волосам.
      — Ты прав, Яков, — подумав, сказал Трофим.
      — Не в этом дело, — опять нахмурился отец. — Быстро отдавай приказ. Снарядные ящики отбросить назад. Коней отвести. Орудия расставить веером.
      — Будет исполнено! — Трофим взял под козырёк и повернулся.
      — Обожди, — остановил его отец. — Хотел я тебе посоветовать выставить сторожевое охранение по берегу реки. Иметь в любой момент резерв, готовый к переправе. Как ты думаешь, Трофим?
      — Я думаю так, товарищ комиссар, — ответил Трофим.
      — И ещё я хотел тебе посоветовать, — сощурив глаза и улыбаясь, сказал отец, — немного смелее брать в руки ремесло войны. Как ты думаешь, Трофим?
      — Я думаю так, товарищ комиссар, — веселее повторил Трофим и быстрым шагом направился к площади.
      Сёма смотрел на отца растерянными и восхищёнными глазами. Большим и сложным казался ему этот седой человек в пожелтевшей кожаной куртке.
     
      ОТЪЕЗД
     
      Бедные люди много спрашивают. Это Сёма знал хорошо. Часто слышал он молитвы бедняков в синагоге — и что было в этих молитвах? Одни сплошные вопросы. Ой, боже мой, почему мне так плохо? Ой, боже мой, когда уже будет лучше? Ой, боже мой, что делать с долгами?.. И ещё сто таких вопросов. Счастливые люди, наоборот, не спрашивали. Сёме приходилось слышать молитвы купцов, но ни разу Гозман или Магазаиик не обращались с вопросами к богу. Они не говорили «ой, боже мой, почему нам так хорошо; ой, боже мой, что делать, мы очень богаты?». Они обходились без этих вопросов.
      Но вот настало время, когда Сёма почувствовал себя счастливым. Кажется, хорошо, конец вопросам! Ничего подобного. У Сёмы и теперь находится, о чём спросить. То ему важно знать, скоро ли откроется фабрика в местечке, то ему необходимо выяснить, когда же во всём мире победят красные. Каждый раз он вспоминает, что ему ещё что-то неизвестно, и начинает засыпать отца вопросами. Так было и сегодня за завтраком. Сидели пили чай, и вдруг Сёма поднял голову и обратился к отцу:
      — Скажи, папа, а когда ты уедешь?
      Умный вопрос! Бабушка посмотрела на Сёму сердитыми глазами и глубоко вздохнула:
      — Вот это ты сидел и думал? Больше тебе уже не о чем спрашивать? Хороший сын! Отец только приехал, а он уже болтает об отъезде. — Бабушка вытерла фартуком губы и подсела поближе к Сёме. — Куда ехать? Что ты сочиняешь? Папа отдохнёт как следует дома и потом начнёт себе искать службу... Правда, Яков?
      Отец улыбнулся и промолчал. Дедушка многозначительно взглянул на него и тоже улыбнулся:
      — Дети и женщины — это одно и то же. Они всюду суют нос. А может быть, Яков вовсе не хочет сейчас поступать на службу? И где вы видите эту службу, если всё на замке? А может быть, он вовсе приехал как ревизор и смотрит, всё ли так делается? Одним словом, Яков, забудь — мы тебя ни о чём не спрашивали. Живи здесь и делай что надо.
      Яков задумчиво покачал головой и отодвинул чашку с чаем:
      — В том-то и дело, папа, что Сёма прав. Надо уезжать.
      — Куда уезжать? — возмутилась бабушка. — Красивая история! Одна рука говорит — здравствуйте, а другая уже торопится, кричит — до свидания! Интересно! Мы же с тобой двух слов не успели сказать!
      — Она права, — вмешался дедушка. — Я всё же старше тебя и понимаю в делах. Я тебе говорю — успеешь, не убежит!
      — Ой, папа, — вздохнул Яков и мечтательно закрыл глаза, — как бы мне хотелось уже никуда не уезжать! Поселиться здесь, с вами, взять своего сынка, поступить на службу, и чтоб не было
      больше лошадей, теплушек, разобранных путей, выстрелов. Нам, это тоже чуточку надоело... Но что делать?
      — Конечно. — Сёма взял отца под защиту. — Что вы хотите от человека? Мне вчера велели расклеить на всех домах воззвание. Так что я сделал? Пока не расклеил — не вернулся домой. Очень мне нужно получать замечания!
      — Правильно, — засмеялся отец, — я тоже не хочу, чтоб меня ругали.
      — А когда ж ты вернёшься? — тихо спросила бабушка.
      — Скоро! Как только закончится операция — я дома.
      — Операция! — воскликнула бабушка и заплакала. Она знала, что в слове этом нет ничего хорошего.
      — Что ты, мама? — удивился Яков. — Это совсем не то, что ты думаешь. Это в сто раз легче!
      — Я знаю, — тяжело вздохнула бабушка, — ты всегда утешаешь... А когда ты собираешься ехать?
      — Сегодня, мама.
      — Сегодня? Нет, они сведут меня с ума!.. Что ты молчишь? — закричала она на дедушку. — Что ты сидишь, как будто тебе всё равно? Я же ему ничего не приготовила на дорогу. Бельё сушится! И так я тебя отпущу? Я мать или я мачеха?
      — Ша! — поднял руку дедушка. — Он поедет позже на два дня. И не надо делать панику!
      — Нет, пана, — мягко сказал Яков, — я поеду сегодня. Лошади меня ждут. Но я скоро вернусь. Вернусь, и мы побелим комнаты, поставим новый забор, и всё будет хорошо. И мама приготовит вишнёвое варенье... Сколько богатые люди кладут сахару, а, мама?
      — Фунт на фунт, — улыбнулась сквозь слёзы бабушка.
      — Вот, — засмеялся отец, — фунт на фунт. И будут к нам ходить гости. И ты будешь их принимать. А тебе, Сёма, выпишем невесту. Чёрную или белую?
      — Не надо никакой, — смущённо ответил Сёма. — Лучше возьми меня с собой.
      — Что ты! — развёл руками отец. — А бабушка, а дедушка? Они не обойдутся без помощника! Ты останешься здесь, а тебе я привезу шинель. Хорошо, Сёма? Без дырок, новую шинель, со всеми пуговицами.
      ...В тот же день отец собрался в путь. Вещей у него было мало, и сборы длились недолго.
      — Посиди хоть немного, — попросила его бабушка. — Вспотел и сразу выскочишь на улицу... Ты поедешь до станции?
      — Да.
      — А оттуда поездом?
      — Да.
      — Ay тебя уже есть билет?
      — Есть, — засмеялся Яков. — Теперь обходятся без билетов. — Он встал и начал прощаться.
      Сёме тяжело было смотреть на печальные лица бабушки и деда, и он вышел на улицу. Через несколько минут дверь отворилась, и показался отец. Старики провожали его.
      — Закрой шею!.. — волнуясь, сказала бабушка. — А ну, покажи лоб. Конечно, весь мокрый... Смотри в вагоне не стой у окна. Ты слышишь, Яков?
      — Слышу, — покорно ответил он и ещё раз поцеловал бабушку.
      — И чтоб слово было слово! — улыбнулся дедушка. — Мы тебя скоро ждём. И варенье сделаем фунт на фунт. Я уже забыл, какое ты любишь?
      — Кисленькое, — признался отец и поцеловал деда в лысину. — И, кажется, я приеду раньше, чем вы сварите!
      — Дай бог, — вздохнула бабушка.
      — Дай бог, — согласился отец и, положив руку на плечо Сёмы, пошёл на площадь.
      Сёма прижался щекой к его руке и опустил глаза. Ему опять захотелось плакать, и никакой храбрости уже не было. Только что приехал отец. И это так хорошо: жить, бегать по улицам, дежурить, расклеивать приказы и знать, что придёшь домой, а там у стола сидит отец! Родной отец! И зачем он уезжает?
      — О чём ты думаешь, Сёма? — спросил Яков и остановился.
      — Ты вернёшься, папа?
      — Вернусь, сыну, — ласково сказал отец и, нагнувшись, заглянул ему в глаза. — Слёзы? У юного большевика? В боевой шинели?.. Вернусь, — зашептал он, целуя Сёму, — чтобы видеть тебя каждый день и слышать твой тоненький голосочек! Вернусь! Как же я тебя брошу, когда ты один у меня? Будь хорошим, Сёма, чтоб не стыдно тебе было человеку в глаза смотреть. Слышишь, сыну? — Он ещё раз поцеловал Сёму, обеими руками поднял его лицо и посмотрел внимательным, долгим взглядом. — Не плачь, дурачок! — тихо сказал он. — Не плачь, сынуля!..
      Опустив руки, стоял Сёма на дороге, провожая глазами отца. Господи! Хотелось не стоять, а бежать за ним, бежать и бежать, целовать его белую голову, худые руки, вылинявшую куртку. Прощай, отец!.. Его уже не было видно, а Сёма всё стоял, и прохожие с удивлением смотрели на него. Какая-то телега, громыхая, проехала мимо, чёрные брызги полетели вправо и влево, но Сёма не заметил их.
      Сёма не пошёл домой. Он свернул в проулочек и, не стучась, вбежал в комнату Шеры. Доля что-то мастерил, сидя на низеньком табурете. Шера вытирала мокрой тряпкой клеёнку.
      — Что такое? — удивленно спросила она, бросив тряпку на подоконник.
      Сёма присел к столу и опустил голову.
      — Папа уехал, Шера! — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Опять нет папы!
      — Глупенький, — улыбнулась Шера, — вернётся твой папа. не забывай стариков — ты мужчина!
      — Воробей, — загудел ему в ухо Доля, — от этого не умирают! Большое дело — уехал! Приедет! И ещё как, с музыкой!
      Сёма молчал.
      — Глупый ты! — тихо сказала Шера и положила руку на его голову. — А ну, посмотри на меня! Ты должен быть весёлым. Что же делать бабушке, если ты плачешь?
      — Не знаю, что делать!
      — Иди домой, воробей, — посоветовал Доля. — Иди, успокаивай стариков — ты мужчина!
      Шера проводила его до дверей.
      — Не плачь! — прошептала она. — Я умею не плакать. Обещаешь?
      — Обещаю, — ответил Сёма.
      — И узнай, можно ли мне быть с вами. Обещаешь? Я очень хочу!
      — Обещаю.
      — И спроси, нет ли работы для папы. Хорошо, Сёма?
      — Хорошо, — улыбнулся Сёма и крепко сжал руку Шеры.
      ...Дома с тревогой ждали его возвращения. Когда он вошёл,
      дедушка встал со своего места и подбежал к нему:
      — Ты проводил папу?
      — Проводил.
      — Ты видел, как он садился в телегу?
      — Видел, — соврал Сёма, вспоминая, что ему нужно утешить стариков. — Не телега, а что-нибудь особенное. И три лошади — огонь!
      — Ему, наверно, жёстко сидеть! — вздохнула бабушка.
      — Нет, — улыбнулся Сёма, — Трофим подложил подушку.
      — Всё-таки этот Трофим — человек! — снисходительно сказала бабушка и посмотрела на Сёму. — Садись уж, отдохни. На тебе лица нет.
      Дедушка, лукаво улыбнувшись, тоже посмотрел на него:
      — А где ж ты был потом?
      — Наверно, у своей барышни, — насмешливо сказала бабушка.
      — "У барышни? — удивился дедушка. — Хотя постой... В пятнадцать лет я уже был женихом.
      — Знаю, — засмеялся Сёма. — И говорил про лампы.
      — Про лампы? — обиделся дедушка. — Понимаю! Тебе уже моя невеста успела доложить. Только про лампы? — возмущённо спросил он. — А больше она ничего тебе не рассказывала?
      — Больше ничего.
      — Так я тебе расскажу. Когда невеста пришла к нам второй раз, она заметила на стене какую-то картину и сказала: «Посмотри, какая картина!» И угадай, что я ей ответил? Я ей сказал: «Зачем мне смотреть на стенку, когда живая картина стоит возле меня!» Будь спокоен, Сёма, я умел сказать два красивых слова. Можешь спросить у моей невесты!
      Сёма посмотрел на деда, потом на бабушку и вздохнул с облегчением. Нет, всё будет хорошо. Должно быть хорошо!
     
     
      В ДОМЕ КУПЦА
     
      На другой день рано утром за Сёмой прибежал нарочный. Бабушка встревожилась, дед посмотрел на него с удивлением, и только Сёма ничем не выразил своего волнения: молча накинув на плечи шинель и взяв в руки фуражку, вышел на улицу.
      В доме Магазаника, у дверей комиссарской комнаты, его уже ждали. Матрос, поставив на стул ногу, внимательно рассматривал лакированный ботинок. Пейся стоял рядом.
      — Да, — со вздохом произнёс Полянка, — лаки трещат! И всё этот проклятый мизинец. Видите? Выпирает, контрабандист, душно ему!
      — А вы бы поставили латочку, — осторожно предложил Пейся. — Я знал одного человека — он даже ставил латки на латки.
      — Невозможно, — развёл руками Полянка, — подошва стёрта лицом земли!
      Сёма сочувственно покачал головой и взглянул на матроса. Он был без куртки, в какой-то полосатой фуфайке с открытой шеей и без рукавов. Кожа Полянки была разрисована так густо, что казалась тёмно-зелёного цвета. На правой руке до локтя — большой якорь с цепью, стрела и кружок.
      — Вам не тяжело носить всё это? — улыбаясь, спросил Сёма.
      — Привык, — ответил матрос.
      — Интересно! А зачем вам этот кружок?
      — Чтоб штык не брал.
      — А стрела?
      — Чтоб пули не брала.
      — Помогает?
      — Сила духа!.. — загадочно сказал матрос.
      — Понятно, — спокойно согласился Сёма. — А что это за шрам на щеке?
      — От шашки.
      — А против неё нет защиты?
      — Нет, — ответил Полянка, опуская наконец ногу на пол. — Движение вод бесконечно, как говорил покойный адмирал Нахимов... Зайдёмте к комиссару.
      Трофим что-то писал. Увидев друзей, он улыбнулся и отложил перо.
      — Прибыли? — сказал он. — Хорошо. Ну как, Сёма, проводил папу?.. Теперь тебе есть работа. Только спокойно и тихо. Осмотреть дом Гозмана. Проверить комнаты. Стулья не ломать. Понятно?
      — Понятно, — кивнул головой Сёма, уже торопясь к дверям.
      — Обожди, — остановил его Трофим. — Это вам первое поручение. Полезно знать, зачем идёте. Там будет лазарет. Старший у вас Полянка — его слушать!
      Матрос вытянулся и показал рукой на дверь. Сёма и Пейся вышли. Полянка с важностью проследовал за ними.
      — Стоп, шлюпочки! — крикнул он. — Задача понятна? Берите Антона и нажимайте на вёсла. Прежде всего открыть окна, потом надраить полы. В доме будет больница, лазарет, госпиталь. Осмотрите, нет ли экипировки. — Он вновь выставил свой ботинок и с грустью взглянул на него. — Проверьте каждый угол.
      — А девочку можно взять, — краснея, спросил Сёма, — чтоб помогала?
      — Никаких девочек! — хмуро оборвал его матрос.
      — Тогда я не иду! — решительно сказал Сёма и опустил глаза.
      — Два шага вперёд!.. — приказал матрос. — Кто вы есть, товарищ Гольдин? От кого я слышу эти слова?
      — От меня, — признался Сёма. — Я обещал. Я хочу, чтоб она была с нами.
      — Ладно, — махнул рукой Полянка. — Кто за неё будет ручаться?
      — Я! — обрадованно воскликнул Сёма.
      — Приводи, — подумав, согласился матрос. — Как говорил покойный адмирал Нахимов: движение вод бесконечно! — Он улыбнулся и кивнул головой. — Через два часа буду у вас...
      — Как тебе нравится этот матрос? — спросил Сёму Пейся.
      — Нравится. Я думаю, что он уже успел наплаваться.
      — Будь уверен, — успокоил его Пейся. — С ним я согласен сесть в лодку!
      — А я бы хотел себе нарисовать такой якорь.
      — Ты с ума сошёл! — закричал Пейся. — Ведь это иголками колют!
      — Подумаешь, — спокойно возразил Сёма. — Когда мне в палец попадает заноза, бабушка выковыривает её иголкой. И ничего.
      Незаметно они подошли к дому Доли.
      — Ну, иди зови, — сказал Пейся.
      — Почему это я? Идём вместе.
      — Ты ручался — ты и зови, — небрежно бросил Пейся и принялся закуривать папироску.
      Сёма вошёл в дом. Шера, взобравшись на стол, убирала с потолка паутину.
      — Бросай палку и прыгай вниз! — скомандовал Сёма.
      — Обожди. Тут остался один угол.
      — Прыгай! — потребовал Сёма.
      — Что там, горит, что ли? — удивилась Шера и села на стол.
      — Я за тебя ручался, — тихо сказал Сёма. — У нас есть дело. Пойдёшь с нами?
      — Куда?
      — К Гозману.
      — К Гозману! — обрадовалась Шера и спрыгнула на пол. — Вот хорошо!
      — Что тут хорошего? — холодно спросил Сёма.
      — Я увижу, как жили люди, — ответила Шера, торопливо убирая палку с тряпкой. — У них, наверно, девять комнат!
      — Чтоб ты знала, — вдруг строго сказал Сёма, — что число нельзя выдавать. Нас учил матрос. Сколько чего — мы не знаем. Поняла? Военный секрет.
      — Но это же комнаты!
      — Комнаты, — согласился Сёма. — Узнают, сколько комнат, — догадаются, сколько кроватей; а узнают, сколько кроватей, — догадаются, сколько больных. Поняла?
      — Ой, Сёма, — вздохнула Шера, — ничего я не понимаю в твоих военных секретах!
      — Ну, идём, — хмуро сказал Сёма.
      — А папа?
      — Что — папа?
      — Он не будет знать, где я.
      — Узнает. Идём!
      Они вышли на улицу. Пейся со злостью посмотрел на них и пробурчал:
      — Вы думали, что мне здесь очень весело ждать?
      — Не думали, — улыбнулся Сёма. — Я просто забыл.
      Пейся наклонился и прошептал Сёме на ухо:
      — Пусть она идёт впереди или сзади.
      — Почему?
      — Неудобно. Все будут говорить, что мы бегаем с девочками.
      Сёма согласился с доводом Пейси и, обратившись к Шере,
      сказал, подражая тону матроса:
      — Два шага вперёд!
      — Не понимаю, — пожала плечами Шера.
      — Так надо, — нахмурился Сёма, — такой порядок. Женщины идут впереди.
     
      * * *
     
      Они с трудом открыли дверь и вошли в дом. В первой же комнате их ждала загадка. На кровати лежал кусок зелёного бархата с рисунками по краям.
      — Это на платье, — уверенно сказала Шера.
      — Откуда? — возмутился Пейся. — Где ты видела платье с овцами? Тут же нарисовано целое стадо!
      — Это называется ковёр, — вмешался Сёма. — Я знаю.
      — Кто это ходит по бархату? — засмеялся Пейся. — Тоже выдумал! Это такая скатерть...
      — Ну хорошо, — оборвал его Сёма. — Не затем послали. Начинайте осмотр. Я схожу за Антоном. Смотрите во все углы. Шера, открой окна. Тут будет больница. И чтоб ничего не поломали.
      — Хорошо, хорошо! — огрызнулся Пейся. — Только не строй из себя большого начальника! Здесь тоже люди с умом.
      Сёма махнул рукой и направился к Антону. В дороге его охватили сомнения, и он пожалел, что ушёл. А вдруг там случится что-нибудь? Шутка сказать, целый дом оставить на Пейсю. Шеру, как женщину, он не принимал в расчёт. «Может быть, кто-нибудь спрятался на чердаке?» — волновался Сёма. Мало ли что может быть! Торопливо постучав в окно, Сёма вызвал Антона и объяснил ему, в чём дело.
      — Сейчас, — сказал Антон, — руки помою — и туда.
      — Ну иди, — согласился Сёма, — а я побегу.
      Запыхавшийся, вспотевший и усталый, отворил он дверь и взбежал по лестнице наверх. Из комнат доносились возбуждённые голоса, и Сёма понял, что предчувствия не обманули его. Шера с таинственным лицом выскочила ему навстречу:
      — Ой, Сёма, что случилось!
      — Что? — хмуро спросил он. — Ведь я же за тебя ручался!
      — Да, — кивнула головой Шёра. — И что мы нашли?
      В это время Пейся открыл дверь и с важностью произнёс:
      — Она нашла клад!
      «Какой там клад?» — тоскливо подумал Сёма, с удивлением и досадой глядя на Шеру.
      — Зачем — клад? Зачем ты лезешь в мужские дела?
      — Я не виновата, — обидчиво сказала Шера, — ты сам меня звал. Я не напрашивалась.
      — Ну ладно! — сердито пробурчал Сёма. — Где же этот знаменитый клад?
      — Вот! — Шера показала на деревянный ящик с сорванным замком. — Смотри!
      Сёма склонился, заглянул в ящик и испуганно отшатнулся. Серебро! Целый ящик серебра. Ложки, вилки, ножи, половники.
      — А ну, попробуй поднять! — приказал Сёма Пейсе.
      — Попробуй сам, — засмеялся Пейся. — Ты шутишь, какая тяжесть!
      Сёма сел, потом встал и забегал по комнате. Что же делать? Что делать? Как быть с этим серебром?
      — Что ты испугался? — удивилась Шера. — Серебро — это ж не бомба!
      — Ай, ты не понимаешь! — рассердился Сёма, хотя он и сам не понимал причины своего испуга. — За это серебро можно купить пулемёт!
      — Что же делать? — растерянно спросила Шера. — Я вижу, начинаются твои военные секреты.
      — Тише, — строго сказал Сёма. — Сюда придёт Антон. Каждый стоит час на посту возле ящика. Понятно? Час — ты. Час — Шера. Час — Антон. В комнате — один человек. Остальные там. Сейчас становится Пейся. Его сменяет Антон. Потом Шера. Закройте окно. С часовым разговаривать нельзя. Понятно?
      — Понятно, понятно! — сощурил глаза Пейся. — Я стою, Шера стоит, Антон — тоже, а ты? Ты думаешь, мне большой интерес стоять возле этой кадушки?
      — А я бегу за матросом. Ему надо быть здесь. Шера, выходи в ту комнату. Пейся, ты — часовой.
      — Иди уж! — махнул рукой Пейся. — Большое дело! Что это, пороховой погреб? Подумаешь — ящик с ложками.
      Но Сёма не дослушал его. Через пять минут, бледный, взволнованный и серьёзный, стоял он подле военного комиссара.
      — Мы нашли... — сказал он, с трудом переводя дыхание, — ящик с серебром.
      — Поздравляю, — улыбнулся Трофим. — Там ещё кое-что запрятано. Гозман не мог всё увезти.
      — Есть скатерть зелёная! — взволнованно сообщил Сёма.
      — Вот видишь — и скатерть зелёная. А Полянка там?
      — Нет. Он здесь.
      — — Позови, — строго сказал комиссар и закурил папиросу.
      Вошёл матрос с растерянным, недоумевающим лицом.
      — Вы меня? — обратился он к комиссару.
      — Вас! Почему вы здесь? Я ведь послал вас с ними?
      — Сейчас иду, товарищ комиссар.
      — Вы должны были сразу отправиться с ними! — крикнул Трофим. — Надо понимать. А если б там не было Гольдина?
      — Я отправляюсь, — тихо повторил матрос. — У меня есть причина, товарищ комиссар, — добавил он грустным голосом и опустил глаза. — Лаки треснули!
      — Иди уж, — засмеялся Трофим, глядя в растерянное лицо
      матроса. — Иди уж со своими лаками!
     
      * * *
     
      На улице Полянка посмотрел на Сёму и покачал головой.
      — Фортуна поворачивается спиной... Вы что, ящик нашли? — мрачно спросил он.
      — Да.
      — С серебром?
      — Да-
      — Ботинки там не попадались?
      — Нет.
      Матрос глубоко вздохнул:
      — А туфель тоже не видел?
      — Тоже.
      — Ты понимаешь, какая беда. Номер ещё у меня такой, что редко такую ногу отыщешь. Между сорока тремя и сорока четырьмя! Да-а! Как говорил покойный адмирал Нахимов...
      — ..движение вод бесконечно, — закончил Сёма.
      И они вошли в дом купца.
      Их встретил Пейся с серьёзным и важным видом:
      — Дежурит Антон.
      — А где Шера?
      — Сидит тут. Не видишь?
      Матрос строго посмотрел на Шеру и, поправив бескозырку, молча поклонился.
      — — Окна помыли?
      — Помыли.
      — Комнаты проветрили?
      — Проветрили.
      — Мало, — хмуро сказал матрос и потянул носом. — Ещё дух купца чувствую... Что ещё обнаружили?
      — Бельё, одеяла, бархатная скатерть.
      — На брюки не пойдёт?
      — Пойдёт! — обрадовался Пейся. — Зелёная.
      Матрос недоверчиво посмотрел на него.
      — С чего начнём? — спросил Сёма Полянку.
      — Вы, — обратился матрос к Пейсе, — составляйте опись найденного. Добра оставили мало, но точность полагается.
      — И мебель записывать?
      — Всё, — подтвердил матрос. — Пошли, Сёма, проверим ящик.
      Волнение вновь охватило Сёму. Он позвал Шеру, и они вместе пошли в соседнюю комнату. У ящика стоял Антон.
      — Серебро зто, — сказал матрос, с трудом поднимая ящик и ставя его на стул, — теперь принадлежность государства. — Он оторвал верхние доски и взял в руки тяжёлый половник. — Эту ложечку, может быть, совал в свой рот купец. Довольно! Больше ему не видаться с ней!.. А вот, товарищи, до какого разврата доходили, — воодушевляясь, опять заговорил матрос, — перечницы из благородного металла делали!
      Шера, Антон и Сёма с удивлением слушали язвительную речь матроса. Пейся просунул голову в дверь. Полянка, размахивая перечницей, продолжал поносить купца и всё его семейство. Неожиданно он обнаружил в широком серебряном бокале аккуратно сложенный листок.
      — Бумага, — пожал плечами матрос. — Интересно! Посмотрим и бумагу. Прочитаем. «Опись, — заикаясь, прочёл он, — столового серебра». Хорошо. Сёма, бери листок, всё сверим.
      Сёма с волнением взял в руки листок. Тревога вновь охватила его. А вдруг кто-нибудь до них узнал дорогу к этому ящику? А вдруг Мендель, у которого был ключ от дома, стащил ложки или тарелки? А вдруг, составляя опись, ошиблись и записали больше, чем есть?
      — Что ж ты молчишь? — удивился матрос. — Читай!
      — «Ложек столовых — двадцать четыре», — волнуясь, произнёс Сёма.
      — Так, — кивнул головой матрос, — двадцать четыре. Два, шесть, восемь, шестнадцать, двадцать один... Правильно — двадцать четыре.
      — «Бокалов полных — двенадцать», — унылым голосом прочитал Сёма.
      — Так, — сосредоточенно повторил матрос, — бокал полный раз и бокал полный два, четыре, шесть, десять и двенадцать. Правильно — двенадцать.
      Все молчали, с тревогой ожидая конца проверки.
      — «Ликёрных рюмочек — двенадцать», — прочитал Сёма вздыхая.
      — Ликёрных рюмочек, — с ненавистью пробурчал матрос, — двенадцать... Из серебра, черти, пили, иначе им невкусно!.. Ну, раз, два, четыре, шесть... двенадцать.
      Ящик опустел. Сёма упал на стул и вздохнул с облегчением.
      — Всё в порядке! — торжественно произнёс матрос, сбрасывая с грохотом серебро в ящик. — Поскольку вы нашли, товарищи юные большевики, объявляю вам благодарность за находчивость. Пусть лежит серебро это в ящике. Поселим в доме этом больницу и будем нашим раненым и больным подавать картофель печёный, или пышки из отрубей, или кашу пшённую на серебряных блюдах, и пусть кушают они на доброе здоровье серебряными ложечками!
      Голубые глаза матроса хитро сощурились, он лукаво посмотрел на Сёму, подмигнул емг и с важностью опустился в большое кожаное кресло.
     
     
      СОБРАНИЕ
     
      Из дома Гозмана друзья вышли с гордым, независимым видом. Пожалуйста, теперь все понимают, что им можно доверить большое дело. И потом — благодарность за находчивость, это же чего-нибудь стоит! Все были довольны друг другом. Только Шера чувствовала себя неваято: во-первых, её опять заставили идти впереди, во-вторых, даже Сёма при ней шепчется. Подумаешь, большие секреты у него с Пейсей! Они не могут потерпеть, пока она уйдёт? Шера обиженно понгала плечами и повернула на другую улицу, но Сёма задержал её.
      — Тебе нравится с нами? — спросил он в упор.
      — Нравится, — без всякого восторга ответила Шера. — А вы всегда будете при мне шушукаться?
      — Нет, — успокоил её Сёма и многозначительно взглянул на Пейсю. — Примем тебя к себе и не будем шептаться.
      — Не будем, — важно подтвердил Пейся. — Но нам нужны люди... могила! Чтоб без болтовни!
      — Ты таки похож на могилу, — улыбнулась Шера. — Из тебя слова надо клещами тянуть.
      — Правильно, — согласился Пейся, не замечая насмешки, — Я теперь только знаю — да и нет. Больше ничего... Тут рядом бандиты сожгли местечко. Всё сгорело: и дома, и скамеечки, и заборы. Так вы думаете, люди после этого ушли? Ничего подобного. Какая она ни на есть, эта несчастная земля, но всё-таки своё. И они остались и живут на развалинах, без крыши. Я сам всё видел. Но, если меня спрашивают, что там и как там, я отвечаю одним словом — да или нет. Я понимаю, теперь не время для длинных историй!
      — Не время... — засмеялся Сёма и похлопал приятеля по плечу. — Уже поздно. Расходимся по домам. Завтра будет собрание.
      Пейся с важностью закурил папироску и, небрежно кивнув головой, направился к дому. Шера молча протянула Сёме руку.
      — Что ты молчишь? — удивился он. — Говорила, что хочешь с нами, а теперь молчишь.
      — Я уже не хочу, — призналась Шера.
      — Не хочешь? — не веря своим ушам, с возмущением воскликнул Сёма. — Не хочешь?.. Ну что ж, никто кланяться не будет. Не надо. Тебе ещё снисхождение делали. Женщина — это не мужчина!
      — Не мужчина, — тихо согласилась Шера.
      — Так почему же ты передумала? — Сёма уж не мог остановиться, всё кипело в нём, и он смотрел на Шеру злыми глазами. — Женские фасоны! Ты хочешь, чтоб надо мной весь уезд смеялся.
      — Я не хочу.
      — Так почему же? Или ты испугалась работы? Ты думала, что тебя будут катать на колёсиках?
      — Тише! — Шера с удивлением взглянула на Сёму. — Не кричи на меня посреди ночи.
      — Ещё не ночь, — смущённо сказал Сёма. — Отвечай, почему ты передумала? Считаю до трёх.
      — А что будет потом?
      — Я уйду.
      — Нет, Сёма, — ласково улыбнулась Шора, — это Hie некрасиво. Какой кавалер бросает женщину? И ты не обижайся. Я передумала потому, что и там буду сидеть как дура. Да, да! Говорить я не умею, спрашивать — стыдно. Я даже не знаю, что такое собрание. И все будут недовольны — чёрт принёс эту девочку, сидит молчит — ни туда ни сюда!
      — И туда и сюда! — радостно воскликнул Сёма. — И это всё?
      Глупая, а что такое я? Я тоже не всё понимаю. И мы будем вместе.
      — Вместе? — недоверчиво повторила Шера. — Вместе? А сам всё время шушукается с этим Пейсей и меня посылает вперёд. Что я — ребёнок? Ты думаешь, мне очень нравится быть одной? Вдруг выдумали, что со мной нельзя ходить по улице. И хотят, чтоб я от этого радовалась. Ходи одна! Попробовал бы ты!
      Сёма почувствовал себя неловко. «И зачем я послушался Пейсю! Приказа ж такого нет — с девочкой не ходить. Если б это было так важно, Трофим бы не забыл и вывесил воззвание: «Молодые люди, ходите отдельно!»
      — Шера, — тихо сказал он и осторожно положил руку на её плечо, — кончено, ходим вместе.
      — Скажи: ей-богу.
      — Мне нельзя.
      — Нет, скажи! — сердито повторила Шера.
      Сёма глубоко вздохнул, тихонечко прошептал «не» и потом уж громко произнёс:
      — Ей-богу.
      Всё было в порядке. Шера не заметила хитрой проделки и поверила ему. Они ещё стояли несколько минут молча, и Сёма неловко и стыдливо гладил маленькую руку Шеры.
      — Ты мой милый! — тихо сказала Шера, поднимая голову и засматривая в глаза Сёмы.
      — И ты моя милая! — повторил Сёма улыбаясь.
      — Ты мой самый задушевный!
      — И ты моя самая задушевная!
      Но в это время послышались шаги, кто-то показался на улице. Сёма вздрогнул и стремительно отбросил руку Шеры.
      — Что такое? — испуганно спросила Шера.
      — Ничего, — торопливо проговорил Сёма, — нас, кажется, заметили.
      — И что же?
      — А где была твоя рука?
      — В твоей руке.
      — И ты думаешь, что ей там место? — строго спросил Сёма.
      Но Шера не нашла что ответить. Она с недоумением посмотрела на Сёму, и он, как всегда, сразу понял, что сказал что-то лишнее.
      — Спокойной ночи, — смягчился Сёма. — До завтра.
      — До завтра, — покачала головой Шера, — до завтра!
      Она поправила платок и медленно пошла домой. Сёма провожал её глазами. Теперь уж все мысли покинули его, и осталась только одна: обернётся или не обернётся? Сёма с волнением следил за Шерой: вот она почему-то остановилась, вот она подняла воротничок жакетки... Обернулась! Обернулась, увидела его и замахала рукой. «Интересно! — размышлял Сёма, глядя
      ей вслед. — Она там догадалась, что я ещё тут!..»
     
      * * *
     
      На собрание пришло пять человек. И их всего было пятеро с матросом в ту пору... Мпого позднее, когда из уезда приехал инструктор организовать ячейку союза молодёжи, его встретили сумрачно и сразу взяли под подозрение. Какая ячейка? Куда ещё записывать? Мы — юные большевики и никаких ячеек не позволим! У Сёмы было огромное желание выставить инструктора из местечка, и Трофиму пришлось потратить немало труда, чтобы убедить его, что ячейка — это то самое, что у них уже давно существует, и инструктору остаётся лишь взять их всех на учёт...
      Первым на собрание явился Антон. И Сёма хорошо знал, почему он опередил всех. В комнате стояла фисгармония Магазаника, крышка была поднята, клавиши открыты. Антон что-то играл. Вспотевший и утомлённый, он тяжело опускал указательный палец и ждал появления звука. Увидев Сёму, он небрежно взглянул на него и принялся с новым усердием стучать по клавишам. Через несколько минут он поднял голову и спросил:
      — Угадай, что я играю?
      Сёма смущённо развёл руками:
      — Не знаю.
      — А это? — Антон опять застучал пальцем.
      — Не знаю.
      — Ни одного мотива не знаешь! — удивился Антон и с сожалением покачал головой: — Жаль!
      — А мне нет, — улыбаясь, ответил Сёма, глядя на вспотевшего музыканта. — Подумай сам, что это за музыка, если надо работать руками и ногами? Там дави, тут стучи! Нет, это не для меня.
      — Как хочешь. — Антон обиженно пожал плечами и, повернувшись к клавишам, ударил обеими руками. — Вот это собирается гроза... А это гром... Похоже? А зто стучат по крыше!..
      Антон разошёлся, волосы его упали на лоб, пальцы с каким-то злобным вдохновением забегали по клавишам. Иногда он уже запросто опускал на басы кулак и, склонив голову, внимательно прислушивался, удивлённый и радостный.
      Неожиданно в комнату вошёл Трофим.
      — У вас, кажется, собрание? — спросил он у Сёмы.
      — Собрание.
      — А это что? — обратился он к Антону.
      — Я играю, — спокойно ответил тот и опять ударил кулаком. — Вот это гром... А это стучат по крыше...
      — Понимаю. — Трофим кивнул головой и несколько секунд постоял молча, — А нельзя ли в другое время? У меня сидят люди, кричат в ухо, и я ничего не слышу. Может быть, ты сыграешь в другое время?
      Антон обиженно пожал плечами и опустил крышку.
      — Вот спасибо, — с облегчением вздохнул Трофим и вышел из комнаты.
      Сёма, с трудом сдерживая улыбку, отвернулся к окну. К нему осторожно приблизился Пейся и прошептал на ухо:
      — Выйди в коридор!
      — Сейчас собрание.
      — Ещё рано. Выйди на минуточку!
      Сёма недоуменно взглянул на друга и встал.
      — Ну как, — спросил Пейся, подмигивая правым глазом, — долго вчера стоял с Шорой?
      — Полчаса. А что?
      — Ничего, — лукаво улыбнулся Пейся. — Целовались?
      — Дурак! — крикнул Сёма и оттолкнул его от себя. — Чем у тебя голова занята?
      Пейся надул губы:
      — Подумаешь, фасон! Как будто я не знаю. Наверняка целовал в щёку!
      — Пошёл вон! — рассвирепел Сёма, выставляя кулаки.
      — Иди сам! — быстро отрезал Пейся. — Она тебя внизу ожидает.
      — Кто — она? — строго спросил Сёма.
      — Не бабушка! Можешь догадаться.
      Сёма сбежал по лестнице. У дверей дома стояла Шера со смущённым лицом.
      — Я пришла, — тихо сказала она. — Только я боюсь зайти сама.
      — Теперь мы вместе, — твёрдо ответил Сёма, вспоминая вчерашнее обещание. — Идём!
      — А тебя не будут дразнить?
      — Хотел бы я знать кто! — возмущённо воскликнул Сёма и, схватив Шеру за руку, потянул её за собой.
      Собрание открыл Полянка. Всё время сидел он в кресле, поджав под себя ноги, и Сёма понял, что лаки расползлись окончательно.
      — Так вот, — сказал матрос мрачным голосом, — начинаем!
      Все слушали затаив дыхание. Никто не знал, что такое собрание, и поэтому ожидали чего-то необыкновенного.
      — Пошлют на станцию рельсы грузить, — прошептал Пейся.
      Но Сёма сердито шикнул на него, и Пейся умолк.
      — О текущем моменте, — продолжал Полянка, — говорить не буду. Вести с фронта известны. Надо быть начеку. Может быть, завтра вам скажут: «Юные большевики, марш на позицию!» Что вы скажете?
      — Пойдём! — крикнул Сёма и ущипнул Шеру за локоть. — Слушай, что будет дальше!
      — Пойдём? — недоверчиво повторил матрос. — А кто из вас умеет стрелять? Или что, по-вашему, значит глубокая разведка?.. Молчите? Известно ли вам, что такое перебежка змейками? Или винтовка в штыковом бою?.. Скажи ты, Пейся.
      Все лица обернулись к Пейсе. Он смущённо кашлянул в кулак и степенно заговорил:
      — Я знал одного человека...
      — Я его тоже знал, — хитро улыбнулся матрос. — А ты нам скажи про русскую трёхлинейную винтовку.
      Пейся молчал.
      — Вот видите, — опять мрачным голосом произнёс Полянка. — Что это значит? Это значит, что с завтрашнего дня — стрелковые учения. Два часа на стрельбище! — Матрос снисходительно покачал головой, — Я, дорогие шлюпочки, не уеду от вас, пока не увижу, что Пейся умеет вскинуть винтовку.
      — Почему именно я? — обиженно спросил Пейся и покраснел.
      — И Сёма, и Антон, и другие молодые люди, — успокоил его Полянка. — Так что решение принято, и об остальном будет объявлено особо. Теперь, товарищи, переходим ко вторым вопросам. Надо среди вас избрать старшего. Кого бы вы думали?
      — Полянка! — закричали все хором с места.
      Матрос нахмурился и поднял руку:
      — Тише. Тут оглашали мою фамилию. Ошибка! Я, — торжественно заявил он, — прикреплён к вам всей нашей партией! Понятно? Партия сказала мне: иди, товарищ Полянка, пока ты живёшь в местечке, к молодёжи и объясняй ей, в чём суть. Понятно? И, если подстрелит меня в бою какая-нибудь рискованная пуля, я обязан знать, что есть здесь в местечке подмена. Вот, скажем, Сёма!
      — Почему именно Сёма? — опять обиделся Пейся.
      — И Пейся, и Антон, и другие молодые люди, — успокоил его матрос. — Так как же мы назовём старшего среди вас?
      — Надо, как в управе, — с важностью заявил Сёма, — мне дедушка говорил: председатель и товарищ председателя.
      Антон воспротивился:
      — Нет! Звук не тот. Не подходит. Надо просто — председатель отряда.
      — Это не то же самое! — возмутился Сёма.
      — И тем лучше, — улыбнулся Полянка. — А кого хотите на этот пост, прошу подумать до следующего собрания. Переходим к третьим вопросам. Как вам известно, жить сейчас очень трудно, как-то: хлеба нет, соли нет... Советская власть помнит про неимущих — помогает. Но надо придумать и от юпых большевиков какую-нибудь услугу партии.
      — Я знаю, что надо! — взволнованно заговорил Сёма. — Люди живут голодно. Возьмите, к примеру, мою бабушку. Она же с ума сходит. Соли нет! Муки нет! А менять нам тоже особенно нечего. А где достать отруби? И у меня же всё-таки есть паёк — полфунта чистой ржи получил, сахарину! У других и этого нет.
      — Что ты предлагаешь? — вздохнул матрос и опустил на пол перевязанные шпагатом лаки.
      — Я знаю, — продолжал Сёма, — что наши сапожники, портные и столяры, у которых дома много ртов, идут в соседние деревни, шьют, латают, получают за это натурой и возвращаются к субботе домой с мешком... У нас есть сапожник Антон? Есть. Он холостой. Есть сапожник Бакаляр? Есть. Тоже холостой. И ещё можно найти и послать их в деревни, а заработок пойдёт больным и многосемейным. Вот будет наша услуга.
      — И то дело, — важно проговорил матрос и посмотрел на ребят. — Согласны сделать пару таких выходов?.. Хорошо. Переходим к четвёртым вопросам. К нам, можно сказать, стучится девушка из хорошей семьи. Сёма сё привёл... Зовут как? — строго спросил он у Шеры.
      — Шера.
      — Что для чего, понятно?
      Шера смущении опустила голову.
      — Слушайте, товарищ Шера, — сказал матрос, поднимаясь с кресла, — люди эти, Антон либо Пейся, — воины. Стрелять их научим, и если надо — в бой. А вы представительница слабого пола. Понимаете вы это?
      — Понимаю.
      — Хорошо... — Полянка подумал и вновь обратился к Шере: — Когда ходили гайдамаки и вообще охотники всякие из чужих земель, двери что были? На тяжёлые засовы заперты! И ставни наскрозь закрыты. А теперь окна отхфыты и двери,
      почему? Потому, что страха нет. Стало быть, на чьей стороне выходит правда? Скажите, товарищ Шера.
      — На вашей, — тихо ответила Шера И с тревогой взглянула на Сёму.
      — Верно, — воодушевляясь, заговорил матрос, — на нашей! И держитесь этой правды обеими руками до последних дней своих, хотя это, конечно, — с вежливой улыбкой добавил Полянка, — будет ещё не скоро!
      — Можно сесть? — спросила Шера.
      — Можно, — разрешил матрос. — И отца своего пришлите к нам для разговора. А всем, товарищи, напоминаю, что завтра начнём стрелять.
      Собрание кончилось. Антон вновь присел к фисгармонии, уже украдкой, мизинцем прикасаясь к клавишам. Сёма вместе с Шерой вышел на улицу. Пейся с хитрой улыбкой проследовал за ними.
      — Ну? — спросил Сёма, с любопытством глядя на Шеру. — А ты боялась?
      — Нет, — ответила Шера и замолчала. — А они папе ничего не сделают?
      — Ничего, — успокоил её Сёма и, взяв за руку, подвёл к дереву.
      — А почему мне не дали такой бумаги, как у тебя?
      — Дадут! Наверно, сейчас просто пет... Ну, скажи: вместе мы с тобой?
      — Вместе, — улыбнулась Шера. — И до последних дней.
      — Хотя это будет не скоро, — смеясь, добавил Сёма и, оглянувшись, поцеловал Шеру в щёку. — Иди!
      Шера постояла ещё немного и, поправив оттопырившийся воротник на шинели Сёмы, медленно пошла домой. Едва она сделала несколько шагов, откуда-то из-под дерева вынырнул Пейся.
      — Ты что? — удивился Сёма.
      Пейся усмехнулся:
      — Ничего. Я был прав. И как раз именно в щёку!
      Сёма покраснел и, схватив Пейсю за плечо, пригнул к земле:
      — Подсматривать? Кто позволил?
      — Я нечаянно. Честное слово! — взмолился Пейся.
      — И теперь будешь болтать повсюду?
      — Не буду. Я уже всё забыл.
      Сёма освободил Пейсю и внимательно посмотрел на него:
      — Что ты видел на улице?
      — Ничего.
      — А возле дерева?
      — Тоже ничего.
      — То-то. Помни! Если Шеру обидишь, я положу на твою голову свой палец и прихвачу на всякий случай палец Доли, и ты войдёшь в землю, как спичка. Понял?
      — Понял! — покорно повторил Пейся и, взглянув на Сёму, лукаво улыбнулся: — А всё-таки я был прав. Как раз именно в щёку!
     
     
      ДЕРЖАТЬ ОРУЖИЕ
     
      Ночью, когда курьер комиссара безмятежно спал в своей обычной позе, сбросив на пол одеяло и спрятав голову под подушку, бабушка сидела у кровати деда и с тревогой говорила о внуке:
      — Мальчик на себя не похож! Разве ему такое питание нужно? Он уже стал чёрный, как земля.
      — Тебе кажется, — успокаивал её дедушка. — Ребёнок растёт и худеет.
      — Ай, что ты знаешь! — с горечью продолжала бабушка, — Я же слежу за ним. Он выходит в коридор и там кашляет, чтобы мы не слышали. Ему нужно каждое утро пить горячее молоко с маслом. И глотать желтки. Когда есть такой мальчик, отказывают себе во всем и дают ему.
      — Ты так говоришь, как будто я жалею Сёме, — обиделся дедушка. — Но где взять? Если б ты сказала где, я бы не поленился пойти.
      — Люди достают. Люди едут в немецкую колонию и делают обмен.
      — А что ты будешь менять? Свой шкафчик или эти два стула? — Дедушка возмутился и присел в постели. — Надо подождать. Я думал, что краевые — это надёжная фирма. Вернётся Яков, возьмём Сёме учителей, и он будет у меня сидеть дома. Да, да! Дома над книгой! И то, что другие делают год, он успеет за месяц.
      — Дай бог, — вздохнула бабушка и, встав, потушила лампу. — Если б он хоть кушал вовремя. Так нет! Мальчик обедает вечером. Какой вкус имеет эта похлёбка, если я её тридцать раз ставлю на печку и отодвигаю? И он ещё курит. И он скручивает себе папиросу толстую, как скалка. Пойди поговори с ним! Я уверена, что он затягивается.
      — Ну, если не затягиваться, — улыбнулся дедушка, — так нет удовольствия от курения. Просто так пускать дым!..
      — Так я и знала! — возмутилась бабушка. — Я уже давно
      догадывалась, что ты его научил. Мало тебе твоих папирос?.. Я же вчера чуть не умерла от стыда. Куда это годится? Ты подходишь к Сёме и просишь у него прикурить. Где это видно, чтобы дед прикуривал у внука? Я тебя спрашиваю?
      Бабушка раздевается и, раздеваясь, продолжает вздыхать и ворчать. Минуты она не может прожить без волнения, домашние заботы наступают на неё, и она топчется на ногах с утра до позднего вечера. Трудная жизнь у бабушки! Дед уже спит, а она всё лежит с открытыми глазами, и нет сна у неё, нет покоя. «А старик, — думает бабушка, — разве ему не нужен уход? Слава богу, болезнь оставила его, и теперь надо человека кормить. А что он ест? А что он пьёт? И от этого проклятого курения у него опять начался кашель. По правилу, и ему тоже нужно молоко с маслом...» Старик шутит. Тот, кто не знает его, может подумать, что у Гольдина спокойный характер. Но бабушка знакома с ним сорок лет, и она знает, что, если он много шутит, значит, ему очень плохо. Нет заработка — старик переживает. «И, кажется, напрасно, — думает бабушка, — я ему рассказала про Сёмин кашель. Надо будет завтра как-нибудь это взять обратно, сказать, что мне показалось, что Сёма не кашлял, а смеялся».
      Потом бабушка вспоминает, что Трофим обещал ей отрубей, и надо их получить так, чтоб Сёма не знал. И бабушка думает, когда это лучше сделать — утром или вечером? И ещё надо завтра поштопать Сёме носки, а то запустили, и у него уже пальцы торчат. И на пятке надо положить штопку, но не толстую, чтоб ему было легко ходить. Рубашку он просил? Да, рубашку следовало бы сполоснуть, хотя бы в холодной воде, и просушить за ночь. Может быть, встать сейчас? Конечно! Зачем доставлять мальчику огорчения из-за рубашки!
      Бабушка тихонько встаёт с постели и, босая, идёт на кухню, зажигает лампочку и бросает в таз с водой пожелтевшую косоворотку Сёмы. Она стоит, склонившись над тазом, усталые пальцы выкручивают мокрую рубашку, и никакой обиды ни на кого нет у бабушки. Никогда она не думает о себе, о том, что слишком уж часты головокружения, а опухшие ноги посинели и стали тяжёлыми, кар; колоды. Этого бабушка не замечает, не видит. Она поднимается на табуретку и, держа в руках две защепки, перебрасывает через верёвку косоворотку Сёмы. К утру высохнет, а прогладить — это пять минут! Осторожно спускается бабушка на пол и вдруг замечает, что медный чайник весь в саже. «И откуда она сюда взялась, проклятая!» Бабушка берёт тряпку...
      Через полчаса на цыпочках возвращается она к себе, по пути подходит к Сёме и, подняв с пола одеяло, бережно укрывает внука.
      Утомлённая, падает бабушка в постель и засыпает в тревожных думах о муже, о внуке, о сыне.
     
      * * *
     
      Бабушка стоит возле Сёмы и с хитрой улыбкой смотрит на него:
      — Что ты ищешь?
      — Рубашку, — сонным голосом отвечает Сёма.
      — Сейчас ты её не узнаешь. — Бабушка протягивает ему чистую, ещё тёплую от утюга рубашку. — Только я знаю: ты повернёшься два раза, и кругом будут пятна!
      — Прежде чем поставить пятно, — вмешивается в разговор дедушка, — ты вспомни, кто её постирал.
      — Обязательно, — соглашается Сёма и бежит на кухню.
      — Постой, — останавливает его дедушка, — хотя ты большой франт, но умываться можно без рубашки. Сними и как следует потри шею.
      Сёма нехотя снимает рубашку и, взяв в руки полотенце, идёт умываться.
      Он подставляет голову под холодную струю и вдруг рядом слышит строгий голос бабушки:
      — Теперь за ухом! Как следует, как следует! Теперь сполосни рот. Сёма, не жалей воды!
      Как будто он маленький!.. За завтраком дедушка с каким-то особенным вниманием смотрит на него:
      — Ты кашляешь?
      — Откуда вы взяли?
      — А зачем ты выходил в коридор?
      — Я поперхнулся.
      — И тебе было стыдно откашляться за столом? Сёма, — нахмурив брови, говорит дедушка, — ты имеешь дело со мной! Я не посмотрю, что Трофим — комиссар, заберу тебя, и ты будешь сидеть тут, рядом с нами.
      Строгая речь деда вызывает у Сёмы недоумение:
      — Что случилось? Я ничего не понимаю.
      — Ты затягиваешься? — спрашивает дедушка.
      — Затягиваюсь, иначе какое удовольствие от курения. Просто так пускать дым?..
      — А я что говорил!.. — неожиданно восклицает дедушка, но, увидев нахмуренное лицо бабушки, поправляется: — А я что говорил! Надо забрать у него табак.
      — Нет, — смягчается бабушка, — табак мы тебе оставим, но ты должен курить поменьше.
      Сёма с удивлением смотрит на стариков:
      — О чём вы беспокоитесь? Посмотрите, какие у меня мускулы!
      — Я знаю твои мускулы, — ворчит бабушка. — Принёс на кухню два ведра воды, так у него весь день руки дрожали!..
      Сёма набрасывает на плечи шинель и, улыбаясь, идёт к дверям.
      — Ты сегодня опять поздно вернёшься? — спрашивает дедушка.
      — Поздно.
      — Какие там у вас дела — хотел бы я знать?
      — Всякие... — уклончиво отвечает Сёма и выбегает в коридор.
      Он бы с удовольствием рассказал, что уже третий день идут стрелковые учения, но свяжись с этими стариками! Раз стреляют, значит, убивают, и они целый день будут плакать на всякий случай.
      Сёма идёт к дому Магазаника — сегодня выдают винтовки, одну на двоих. Навсегда!.. Шера и Пейся уже прогуливаются но улице.
      — Наконец-то, — улыбнулась Шера. — Мы тебя ждём... Ой, какая рубашка, прямо блестит! Очень хорошо, что ты её надел!
      — Почему? — удивляется Сёма.
      — Так... Разве можно иметь дело с прикладом и с ружейным маслом в грязной рубашке? Обязательно нужна чистая.
      Сёма глубоко вздыхает. Кажется, оправдается бабушкино пророчество.
      — Я её сниму.
      — Сними, сними! — Шера кивает головой. — А то у тебя будет дома подарок.
      — Винтовки выдают? — спрашивает Сёма у Пейси.
      — Выдают.
      — А где Антон?
      — Где Антон? Сидит около ящика и думает, что играет.
      — Ну, пошли.
      Они поднимаются наверх, тихо проходят мимо комнаты комиссара к Полянке. Рядом с матросом уже стоит Антон с винтовкой в руках.
      — Слава богу, — проходя мимо него, бросает Сёма, — ты уже оставил в покое свою фисгармонию.
      — Там что-то случилось, — тихо отвечает Антон и с тоской смотрит на Сёму, — играют только чёрные.
      — А что, тебе мало чёрных? — удивляется Сёма.
      — Ты ничего не понимаешь, — обиженно заявляет Антон и принимается рассматривать оружие.
      — Нам тоже можно получить винтовки? — краснея и боясь отказа, спрашивает Сёма.
      — Можно, — улыбается Полянка. — Покажи руки... Так! Имейте в виду, она требует нежность обращения.
      — Понятно, — быстро соглашается Сёма, горя желанием получить наконец свою собственную винтовку. — Это будет на двоих?
      — На троих, — поправляет его матрос. — А Шера? Она тоже ходила стрелять.
      — Ладно, на троих. Только... — Сёма смущённо взглянул на матроса, — у меня к вам личная просьба. Дайте мне винтовку поменьше.
      — Обрез?
      — Да, да, — обрадовался Сёма, — обрез.
      — Зачем?
      — Видите ли, — замялся Сёма и посмотрел на Пейсю, — удобнее прятать.
      — Не от кого будет прятать, — угрюмо отозвался Полянка, — белякам здесь не быть.
      — Хорошо, — смущённо проговорил Сёма, — белякам не быть. А куда вы, допустим, денете мою бабушку? Если она увидит меня с винтовкой, с ней случится разрыв сердца! Даю честное слово.
      — Правильно, шлюпочка! — рассмеялся матрос, сражённый доводом Сёмы. — Никуда мы не денем твою бабушку. Получай обрез!
      И все вместе они вновь ушли на стрельбище. Это была незащищённая лощинка на краю местечка. Друзья садились в круг, и только одии матрос, стоя, с азартом рассказывал о боях. Винтовка легко прыгала в его руках, и он показывал, что значит взять прицел, что значит идти в атаку — развёрнутым фронтом, группами, перебежками. Он говорил громко, отдавал приказания, пускался в бег, падал на одно колено, ложился на живот, подняв руку с винтовкой. Сёма смотрел на Полянку, и ему казалось, что по лощинке движется не знакомый матрос Степан Тимофеевич, а целый боевой полк. Становилось холодно, и хотелось вместе с учителем лететь в атаку.
      Потом и Полянка садился в круг среди ребят и, положив перед собой винтовку, объяснял, что такое скоростная сборка и разборка материальной части. Пальцы его бегали быстро, и каждый винтик, каждая штучка были послушны ему. Но, глядя па
      матроса и с завистью следя за его движениями, все с нетерпением ждали второй части занятий, когда будут установлены чёрные самодельные мишени и начнётся стрельба.
      — Перед вами театр стрельбы! — торжественно объявлял Полянка. — Начинаем боевые действия!
      Первым стрелял Антон. У него было такое насторожённо-злое лицо, как будто в ста шагах стояла не диктован дощечка на тоненькой палке, а живой, настоящий враг. Дав выстрел, Антон с дымящейся винтовкой побежал к мишепи. Пуля, пронзив фаперу, неслышно перекусила тонкий стебель степного цветка, и он, свихнувшись, упал в траву.
      — Смотри, — толкнул Сёму локтем в бок Пейся, — фисгармония, фисгармония, а как стреляет!
      — Молчи, — остановил его Сёма, взволнованный и смущённый. — Сейчас моя очередь. — Он быстро сбросил шинель, снял чистенькую рубашку и прошёл на позицию.
      В третий раз Сёма поднимал винтовку, и, может быть, потому, что все с любопытством смотрели на него, а рядом стояла Шера, он злился и нервничал. Ему казалось, что мишени дрожат на ветру, что Пейся шепчет что-то под руку и поэтому неизбежен промах.
      — Пусть он уйдёт, — попросил Сёма матроса.
      — А ты не волнуйся, — успокоил его Полянка. — И руку держи совсем легко. Вот так. Ну, давай.
      Сёма спустил курок.
      — Хорошо! — крикнул ему матрос. — Попал! Давай дальше.
      Воодушевлённый, Сёма стрелял ещё и ещё.
      — Вот видишь! — прошептала ему на ухо Шера, — Не хуже Антона. Что ты дрожишь? У тебя сейчас сердце выпадет.
      В эту минуту подошёл матрос и, похлопав Сёму по плечу, передал винтовку Пейсе:
      — Стреляй! А у тебя, Сёма, неплохо. Только первым выстрелом дал промах.
      — Вы же сказали, что я попал.
      — Так надо, — улыбнулся матрос. — Психология! Если б я тебе правду сказал, у тебя пули бы начали землю ковырять. Человеку всегда лучше хорошее сказать... Ну, давай, Пейся.
      Пейся с гордым видом поднял винтовку, прицелившись, дал выстрел.
      — А ну-ка, Сёма, посмотри мишень, — улыбаясь, сказал он. — Там уже дырка как палец.
      Но Сёма, проверив мишень, не обнаружил никакой дырки.
      — Это вы мне жужжали на ухо, — нахмурился Пейся. — А ну, молчите! — И он снова выстрелил.
      Так он стрелял ещё несколько раз, целясь, хмурясь, злясь и не попадая.
      — Ну, довольно, — тихо сказал Полянка, которому, видимо, было жаль Пейсю. — В другой раз попадёшь. Фортуна.
      — Что вы мне говорите какие-то слова, когда всё время эта мишень трясётся то влево, то вправо! Надо, чтоб она наконец стояла как следует.
      — Во-первых, она стоит, — улыбнулся Сёма, — во-вторых, как ты думаешь, если будет бой, так офицер крикнет солдатам: «Не бежите! Вы мешаете человеку попасть!»
      — Никто тебя не спрашивает... — обиделся Пейся. — Я не уйду, — обратился он к матросу, — пока не докажу! Отдайте винтовку.
      Он прицелился, но в это время из окраинного домика вышел человек и быстрым, каким-то очень сердитым шагом направился к лощинке. Подойдя, он поднял руку и спросил, кто здесь старший.
      — Я, — ответил матрос. — Что вы хотите?
      — Ничего, — ответил пришедший и вытер платком лицо. — Я хочу только спросить: может быть, уже довольно?
      — Вы о чём? — вмешался Сёма недоумевая.
      — Я о том, что только что здесь кто-то стрелял и сбил всю черепицу на моей крыше. Я так понимаю, что он принял мою крышу за что-то другое, но почему я должен страдать?
      Матрос вежливо поклонился и, едва сдерживаясь от смеха, извинился перед хозяином крыши.
      — Этого больше не будет, — сказал он по возможности строго. — Даю вам слово!
      Когда человек удалился, сердито покашливая и ругаясь, Полянка подошёл к внезапно оробевшему Пейсе и спросил:
      — На что тебе понадобилась крыша? Что ты нашёл в этих черепицах?
      — Не знаю! — Пейся развёл руками. — Я целюсь, как все: я закрываю правый глаз и даю...
      Но его уж никто не слышал — дружный хохот помешал ему докончить свой рассказ. Матрос опустился на траву и схватился за живот руками.
      — Не понимаю, что тут смешного? — ещё больше смутился Пейся. — А ты что смеёшься? — набросился он на Шеру. — Ты же вообще не стреляла!..
      Полянка с трудом поднялся со своего места и, продолжая смеяться, начал знаками что-то показывать Пейсе.
      — Ну, что ты стоишь? — заговорил Сёма, насмешливо улыбаясь и с трудом переводя дыхание. — Если б твой правый глаз
      помещался с левой стороны, тогда чёрт с ним, закрывай! Но все люди закрывают левый. Понял? Ну-ка, дай винтовку!
      — Сёма, — испуганно вскрикнула Шера, — ты ведь только что надел рубашку!
      Но было уже поздно: Сёма прижал приклад к плечу, и на белой рубашке оттиснулось большое тёмное пятно.
     
      ДОЛЯ СТОИТ НА ЧАСАХ
     
      Шера передала отцу просьбу зайти к комиссару. Доля недоверчиво взглянул на дочь и удивлённо пожал плечами:
      — Меня просят зайти? Зачем?
      Больше он не сказал ни слова и с унылым, огорчённым лицом присел у окна. Шера встревоженно следила за ним, но Доля молчал. он молчал и думал. Вызов к комиссару испугал его. За всю свою жизнь Мойше не знал случая, чтобы встреча с начальством приносила человеку удовольствие. Если вызывают к начальству, значит, что-то случилось. Давно-давно дед Доли вместе с семьёй поселился в деревне. Не потому, что он очень хотел пахать, — он даже не знал, с чего начинают! Просто было объявлено, что евреи-землепашцы освобождаются от воинской повинности. Но прошло время, и они нечаянно и неожиданно для себя почувствовали вкус к повой жизни. И если раньше они, ругаясь, плевали на эту трудную землю, то теперь они уже привыкли подниматься с зарёй, и соседи-крестьяне, веря и не веря, показывали им секреты. Оии узнали новые слова: посев, сенокос, пары, молотьба — и вскоре привыкли к ним. Но счастье длилось недолго — отца Доли вызвали к начальству и дали двадцать четыре часа. В двадцать четыре часа приказали убраться и унести подальше «свой еврейский запах». «За что? Почему? Кто пожнёт посеянное? Посмотрите на наши руки!» Урядник ни на что не хотел смотреть — он повернулся спиной, и разговор был окончен.
      Так впервые в жизни встретился Доля с начальством, и он узнал, что это страшная, не любящая его сила. он хотел стать кузнецом — ему помешали, он хотел пахать землю — его выгнали. Стоило ему что-нибудь задумать, появлялось начальство, и всегда оно было против него. Как не любил Доля эту проклятую кокарду! Он кочевал из местечка в местечко с семьёй и без крова. Потом, озлобленный и ненавидящий всех и всё, он сам начал пугать людей, и ему уже нравилось видеть в других свой собственный страх. Ему было приятно сознавать, что если он боится кокарды, то есть кто-то, боящийся его. И на голову слабого Доля обрушивал всю свою злобу. Жена хватала его за руку, но он продолжал греметь, ломать стулья, кричать, и стёкла дрожали в окнах. Доле всегда было плохо, и он всегда ждал худшего. Он был несчастен и зол. Чужое горе не вызывало в нём сочувствия, страдания опротивели ему, и он дрался на ярмарках, размахивал канатом у чужого лица, сидел ночь в участке и наутро, растерянный и смущённый, приходил к жене и плакал, обливая слезами её колени. Начальство гнало его, и он ехал дальше на пыльной арбе, голодный кочевник, еврей-цыган.
      В пути потерял Доля жену — у неё что-то было с сердцем, и ей всегда не хватало воздуха. Родные женгт прокляли его. И он остался один с дочкой. Теперь сила его лежала у йог, но он не брал её. Озорство осталось позади, и он понимал, что сам во многом виноват: не стоило хотеть большего, надо было опустить голову, пристроиться где-нибудь и тянуть лямку, как все. И он стал проситься на службу. Но дурная молва шла за ним, и никто не хотел иметь дело с Долей. Его боялись, но он уже не был страшен. Его гнали из местечка, и он шёл с дочкой дальше, большой и беспомощный. Кокарда встречалась на его пути и приказывала идти мимо... Он не хотел ни драться, ни вымогать, но все говорили, что он дерётся и вымогает. Доля махнул рукой, и старое началось снова.
      В местечке у реки Чернушки его застигли большие перемены. Он застрял здесь, но понять, что происходит, ему было трудно. Он был рад, что о нём забыли и слава его затихла, но вот сегодня вдруг его призвали к начальству. Комиссар — не урядник, но Доля по-прежнему видел кокарду и боялся её... Он просидел молча у окна до вечера. Шера но решалась подойти к нему. Когда совсем стемнело, Доля зажёг лампу и спросил вслух:
      — Может быть, явиться всё-таки?
      Шера молчала: она не знала, что лучше посоветовать отцу.
      — А как он тебе сказал? — опять заговорил Доля. — Он был злой или нет?
      — Не знаю, — тихо ответила Шера. — Он просто попросил, чтоб ты зашёл.
      — Да... — задумчиво произнёс Доля. — Может быть, донесли? И они потребуют, чтоб я ушёл? Куда я денусь с тобой?
      — Они не потребуют, папа.
      — Ты знаешь... Но у кого я брал долю? Разве я вырывал кусок у нищего? Никогда! Я всегда имел дело с человеком, у которого один кусок лишний!..
      Мойше взволнованно зашагал по комнате.
      Утром Доля принял решение. Он ничего не сказал Шере, но она хорошо знала отца и умела понимать его.
      — Ты пойдёшь туда? — спросила Шёра.
      Доля молчал.
      — Я тебя прошу, что бы ни говорили, будь спокоен. Если даже скажут, чтоб уехали, молчи. Мы не пропадём, папа.
      Доля ласково погладил дочь по плечу и вышел. Шера вслед за ним выбежала на улицу — мать всегда провожала отца, желая ему удачи... У дома Магазаника Доля в нерешительности остановился: а может быть, не идти, и они забудут о нём? он увидел Сёму в шипели и поманил его пальцем к себе.
      — Начальство там? — тихо спросил Доля.
      — Там.
      — Комиссар там?
      — Там.
      — А он русский или еврей?
      — Русский.
      — Русский... — задумчиво повторил Доля и потёр лоб. — Так что ты скажешь, Сёма?
      — О чём?
      — Они просили меня зайти.
      — Слышал, — равнодушно ответил Сёма. — А почему бы и нет? Вы знаете, куда идти?
      Сёма провёл Долю к двери комиссарской комнаты:
      — Вот здесь.
      — А может быть, ты зайдёшь со мной?
      — Можно и зайти.
      Трофим сидел за столом и с сосредоточенным видом писал что-то. Рядом с ним сидел незнакомый человек в крестьянской одежде. Увидев Сёму, Трофим отложил карандаш и, улыбаясь, сказал:
      — Вот видите — гость. Из соседнего села. Подарок привёз. Тридцать шесть пудов высокого помола, двадцать четыре иуда картофеля, два пуда сала. Понятно? Бедняки собрали. Для отправки на фронт. Но, — Трофим посмотрел на гостя и опять улыбнулся, — желают послать лично со своим проводником.
      — Именно так, товарищ комиссар, — серьёзно сказал гость. — Чтоб в собственные руки!
      — Да я не возражаю, — согласился Трофим, протягивая бумажку. — В добрый час! Вот вам письмо в уезд. Вагон дадут, и отправляйтесь лично.
      Крестьянин низко поклонился комиссару и, запрятав под шапку записку, вышел в коридор.
      — Вот такие дела... — задумчиво произнёс Трофим и внимательно посмотрел на Долю: — А вы что ж, ко мне?
      — К вам, — смущённо сказал Доля и подошёл к столу.
      — Это Доля, — подсказал комиссару Сёма. — Помните, Пейся рассказывал.
      — А-а! — засмеялся Трофим. — Это вы, значит, из яблони делаете прутик. Интересно. А всё-таки я представлял вас чуть меньше. Ну, здравствуйте! — Он протянул Доле руку. — А ну, Сёма, стань рядышком. Ой-ё-ёй! Тебя совсем не видно!.. Табак есть?.. — обратился он к Мойше. — — Пет? И у меня пет. Вот беда!.. Ну ладно, мы вот здесь думали и решили: рано вам в старики записываться. Как считаете? — неожиданно спросил он.
      Доля молчал. Вопрос удивил его, но не обрадовал. Он стоял хмурый и с неприязнью смотрел на комиссара. Ему казалось, что начальство насмехается над ним, что готовится какая-то новая западня.
      — Ваша фамилия? — опять заговорил Трофим.
      Доля опешил. Уже много лет его не называли по фамилии, и он отвык от неё. Всюду так и шло: Доля и Доля.
      — Шварцкоп, — смущённо ответил он.
      — Так... — повторил Трофим и встал. — Людей у нас мало, и требуется помощь.. Здесь яте! В сторожевую охрану пойдёте? Фабрика тут у нас есть. Ну, ценности всякие, надо беречь. Население привлекать будем. Что скажете? Да, забыл: паёк, конечно, как полагается...
      — Пойду! — глубоко вздохнув, согласился Доля и взглянул на Сёму. (Сёма улыбнулся и одобрительно кивпул головой.) — И это значит, я буду охранять?
      . — Вы. А что?
      — Видите ли, — засмеялся Доля, — может быть, вы не знаете про меня? Люди будут смеяться.
      — Посмеются и перестанут, — успокоил его Трофим. — Завтра можете приступить. Что и как — вам объяснят.
      Доля неловко постоял, переминаясь с ноги на ногу, и, не простившись, вышел. Сёма с любопытством взглянул на Трофима и выбежал вслед за Мойше й. Но оказалось, что он никуда не ушёл. Опустившись на ступеньки, Доля растерянными глазами смотрел на дверь комиссарской комнаты.
      — Почему вы здесь? — удивился Сёма.
      — Я хочу вернуться...
      — Зачем?
      — Тут какая-то ошибка, — краснея, заговорил Доля. — Меня
      всё время гнали — это раз, и кто бы вдруг занял мне копейку? Не было такого человека! И они зовут Долю в охрану. Я же могу оттуда всё вынести! Послушай, Сёма, а может быть, он просто строит насмешки?
      — Никаких насмешек, — успокоил его Сёма. — Просто мало людей. И на охрану берут местных. Вы же теперь останетесь жить у нас!
      — Воробей! — тихо сказал Доля и, взяв Сёму за локти, осторожно приподнял над собой. — Ты сам но знаешь, какие ты слова говорить. У меня сердце переворачивается!..
     
      * * *
     
      Счастье его было наивным и трогательным. Доля стоял на часах у гозмановской фабрики, и ему было приятно сознавать, что в левом кармане куртки лежат ключи от всех дверей и, если ему захочется, он может пойти и открыть всё.
      Не так уж много добра оставил Гозман, но Доле доставляло удовольствие думать, что за стенами фабрики лежит несметное богатство. Возвращаясь домой, он расписывал Шере, чего только нет в цехах и на складе — сотни шкурок гризоновского шевро, высокие штабеля подошвы, партии готовой обуви. Ложась спать, он с нетерпением ждал следующего дня, чтобы опять медленно бродить у фабричных ворот, строго всматриваясь в лица прохожих и вскидывая при шорохе боевую винтовку. И ещё радовало его то, что никто не требовал благодарности, никому он не должен был кланяться. Казалось, что, вручив Доле ключ, комиссар вовсе забыл об этом. Он не посылал своих людей подсматривать за Долей, не назначал караул к караулу и даже ни разу не пригрозил Доле: смотри, если что случится, смотри, если пропадёт хоть кожица!.. Комиссар не предполагал плохого. Поверив, он поверил в хорошее.
      Все это знал и ценил Доля. Дежурство начиналось с восьми часов вечера, но он уже в шесть был у ворот фабрики... Однажды поздним вечером к нему подошёл человек. Он остановился рядом с Долей и, глубоко вздохнув, сказал:
      — Хорошее дело вам дали. Удовольствие — стоять на ногах!
      Доля молча оглядел прохожего, но тот не собирался уходить.
      — И что они дают вам за это? Гнилую воблу под нос?
      Доля продолжал молчать.
      — Я бы мог с вами сделать дело. Я же вас знаю, Доля!
      — Какое дело ещё? — хмурясь, спросил Мойше.
      — Ничего! — улыбнулся прохожий. — Один пустяк. Вам не придётся даже шевельнуть пальцем. Вы откроете мне Дверь и
      впустите в конторку. Я проверю товарные остатки, и через пять минут вы меня видите обратно.
      Доля внимательно посмотрел на человека, стоящего рядом с ним, и усмехнулся. Они уже хотят его словить! Они уже пробуют, что такое Доля. И подумать только, специально подсылают еврея!
      — Хорошо, — важно сказал Мойше и, пригладив усы, оглянулся по сторонам. — А что я буду с этого иметь?
      — Можете быть спокойны, — еврей многозначительно подмигнул Доле, — я вас не обижу!
      — Я не люблю идти на дело с завязанными глазами, — упорствовал часовой.
      — Короче — три пары ботинок будет хорошо?
      — Мало, — вздохнул Доля, — А если сейчас налетит стража и меня поймает? Нет, мало!.. — решительно повторил он.
      — А что же вам ещё надо? — возмутился еврей.
      — Ша! — оборвал его Доля. — Можете не волноваться. Да, хотите — хорошо, не хотите — тоже хорошо. Я прошу ещё две шкурки шевро по двадцать фус.
      Прохожий поднял на Долю глаза и, подумав, протянул руку:
      — Идёмте.
      — Идём, идём! — со злобой прошептал Доля и открыл железную дверь. «Такая собака! Он ещё пробует мою совесть. Он ещё хочет меня купить за три несчастных пары!..»
      Еврей привычной походкой прошёл в конторку и подошёл к ящикам приёмщика. Видно было, что не впервые он заходит сюда. Вынув из кармана лист бумаги, он принялся что-то записывать.
      — А ну, снимите верхний ящик, — предложил он Доле и надел очки. — Спасибо. Тут мы имеем дамские полуботинки на шнурке. Запишем!
      Доля задумчиво посмотрел на гостя и, решив что-то, вышел из комнаты.
      — Постойте, — остановил его еврей, — куда же вы удираете?
      — А зачем я вам нужен? — удивился Доля, — Закончите, выйдете. Только чтоб я сразу увидел свой барыга!
      — Хорошо. — Еврей кивнул головой и принялся вновь перебирать обувь.
      Доля вышел в коридорчик, с минутку постоял, потом, вынув из кармана большую связку, нашёл ключ от конторки и, спокойно подойдя к двери, запер её, повернув ключ два раза. Замок щёлкнул, и за дверью послышалось движение:
      — Это вы, Доля?
      — Я, — тихо ответил Мойше.
      — Вы, кажется, заперли меня на ключ?
      — Кажется.
      — Что это ещё за новости?
      — А что я могу сделать? — признался Доля. — У меня нет другого выхода.
      — Что вы там болтаете, сумасшедший?
      — Ша! — Доля топнул ногой. — Будете так говорить с вашей тёщей... Вы слышите меня, реб? Или я должен был бросить пост и сейчас же отвести вас к комиссару, или я должен был спрятать вас здесь и вытерпеть до утра. Вы понимаете? Утром меня сменят, и я вас спокойненько отведу.
      Заключённый принялся стучать кулаками в дверь.
      — Сумасшедший! — стонал он. — Имейте в виду, я за себя не ручаюсь! Я могу поломать всё. Я могу чёрт знает что!..
      — К лампе! — спокойно ответил Доля. — Говорите к лампе! Я ухожу на пост.
      Он ещё раз проверил дверь и вышел за ворота. Спокойствие часового было нарушено. Зачем подсылают сюда идиотов, почему не верят ему? Если б он хотел, он бы давно мог тихонько перенести к себе в дом не одну пару и не одну шкурку. Горечь наполнила сердце Доли. Незаслуженное подозрение, всегда тяжкое для человека, обидело и сразило его. А может быть, нельзя было запирать этого еврея, может быть, он тоже какое-нибудь начальство? В волнении и тревоге провёл Доля ночь.
      Утром, когда на смену ему пришёл часовой, Доля открыл дверь конторки. Заключённый сидел на подоконнике и покрасневшими глазами смотрел в одну точку.
      — Идёмте! — сумрачно сказал Мойше.
      — Только не прикасайтесь ко мне руками! — испуганно закричал еврей.
      Но Доля ничего не ответил. Они вышли за ворота фабрики и направились к комиссару.
      — Какая вам польза? — тихо спросил еврей. — Подумайте хорошенько. Ещё не поздно сделать дело. Я вас не видел, и вы меня не видели...
      — Закройте рот! — рассердился Доля. — Мы уже пришли.
      Пропустив вперёд своего заключённого, он поднялся по лестнице и постучал в дверь.
      — Войдите! — крикнул кто-то.
      Доля вошёл. Трофим был один и сейчас, читая что-то, тянул из жестяной банки чай.
      — Зачем вам понадобилось это? — с обидой в голосе сказал Доля.
      — Вы о чём? — удивился Трофим.
      — А, бросьте, как будто вы не знаете? Нарочно подослали, чтоб меня проверить.
      — Кого подослали?
      Доля недоверчиво посмотрел на комиссара и рассказал о ночном происшествии.
      Трофим отодвинул банку и рассмеялся:
      — На ключ, значит? Хорошо! И три пары, выходит, ваши пропали. А?.. Очень хорошо. И ещё шевро две шкурки?.. Какой убыток!.. Ну, а вы, — обратился комиссар к заключённому. — Почему вам обязательно гулять возле фабрики? И даже считать ботшнки?..
      В это время в комнату вошли Сёма с Пейсой. Не поняв сразу, в чём дело, они поздоровались со всеми. Потом, заметив в углу нового человека, Сёма вежливо кивнул ему головой и протянул руку:
      — Здравствуйте, Мендель!
      — Мендель? — повторил Трофим. — Кто такой?
      — Конторщик Гозмана, — удивляясь, сказал Сёма.
      — Почему же вы сразу не представились? — спросил комиссар. — Вот человек даже переволновался из-за вас, — добавил он, указав на Долю. — Так зачем же всё-таки вы пожаловали ночью? Хозяин велел?
      Мендель молчал.
      — Как я понимаю, — продолжал Трофим, — перед нами доверенное лицо господина Гозмана. Очень приятно. Положите на стол всё, что в ваших карманах. (Мендель дрожащими руками принялся опоражнивать карманы.) А жилет? — напомнил ему Трофим. — Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь! Вот видите, бумага. А ведь вы чуть не забыли про псе. Почитаем! (Сёма, Пейся и Доля придвинулись к столу.) «Уважаемый Мендель, — сощурившись, начал Трофим. — Пишу вам как своему верному человеку. Очень у меня сердце боли г за всё, что оставлено, и прошу вас не спускать своего глаза. Проверьте замки на складах, чтобы всё было по-хозяйски. Зайдите на фабрику и подсчитайте все товарные остатки: я должен знать, чем располагаю. Квартиру надо как следует проветрить, возьмите женщину, пусть хорошенько приберёт — там уясо, наверно, пять пудов пыли! Надо следить, чтобы всё оставалось на месте. Приеду, с божьей помощью, отблагодарю как сумею. Пишите на Лодзь. Исаак Гозман».
      — Очень хорошее письмо, — улыбаясь, сказал Сёма.
      — Да, — согласился Трофим. — Вы уже ответили?
      — Нет, — торопливо заговорил Мендель, — я всё расскажу. Письмо мне в городе передал Соломон Кроль, негласный компаньон Гозмана. Он с моей шеи не слезает. Он уже замучил меня. А что я могу сделать? Я же их служащий. Мне жалованье идёт.
      — Кроль — говорите? — переспросил Трофим и записал что-то в книжку. — Хорошо. А жалованье идёт?
      — Идёт... — испуганно повторил Мендель. — Приедут — расплатятся!
      — А если не приедут?
      — Хорошее дело! — возмутился Мендель. — Оли же пишут! Что ж это, по-вашему, выходит — обман?
      — Ладно. — Трофим махнул рукой и с сожалением посмотрел на Менделя. — Вы можете отправляться домой.
      — Могу? — не веря, воскликнул Мендель и выбежал в коридор.
      Через минуту он возвратился, смущённый и растерянный.
      — Извиняюсь, — заговорил он, — я тут чистил карманы и оставил ключ.
      — Какой ключ?
      — От склада Гозмана. Будьте любезны...
      — Не выйдет, — спокойно сказал Трофим.
      — Как это так вы говорите — не выйдет?
      — А просто, — засмеялся Трофим, — не выйдет — и всё!
      Мендель, часто захлопав веками, умоляюще посмотрел на комиссара:
      — Тогда я попрошу дать мне расписочку, что ключ у вас. Это можно?
      — Это можно, — согласился Трофим и, быстро написав что-то, протянул Менделю бумажку.
      — Благодарю вас, — прошептал, кланяясь и вздыхая, конторщик. — А то, сами понимаете, приедут, и начнётся история с ключом!
      Никто ему не ответил. Склонив голову, Мендель пошёл к двери — маленький, худой, с опущенными плечами. В спине его, в беспомощно повисших руках и даже в кулаке, сжавшем расписку, было столько трудного, непосильного человеку горя, что Сёма тяжело вздохнул.
      — Садитесь, — предложил Доле Трофим. — Устали? Чаю хотите?
      Пейся подмигнул Сёме, и они вышли из комнаты.
      — Пойдём-ка! — прошептал Пойся и ущипнул приятеля за локоть, — У меня есть мысль.
      Сёма вяло побрёл за ним...
      Через полчаса они вернулись с какими-то загадочными, внезапно повеселевшими лицами.
      — Вот, — тяжело дыша, сказал Сёма, глядя на Трофима и Долю, — он не успел, а мы уже написали. — Сёма вынул из кармана исписанный карандашом листок. — «Дорогой мосье Гозман! Спасибо вам за ваше письмо и что вы ещё нас не забыли. Квартиру проветрили, и там теперь будет больница. И вся мебель в целости. Серебро ваше мы тоже лично проверили по описи. Всё в порядке, и можете не беспокоиться. Мы только серьёзно боимся, что ваши глаза уже не увидят этого. Так что не шейте себе новый кошелёк — всё равно денег в него класть не придётся! Затем желаем вам полного удовольствия и счастья от ваших детей и внуков...» — Сёма остановился и обвёл всех глазами: — Ну как?
      — Хорошее письмо! — засмеялся Трофим. — Смотри, какие быстрые, — обратился он к Доле, — раз, два — и готово! А про кошелёк совсем ловко!
      — Это я написал, — с гордостью сказал Пейся.
      Трофим взял в руки бумажку и аккуратно сложил её.
      — А как же письмо попадёт к Гозману?
      — Пожалуйста, — встрепенулся Сёма, — есть адрес: Лодзь, Торговый дом...
      — Почты нет, — вздохнул Трофим. — Но вы не унывайте, — успокоил он друзей, — мы как-нибудь найдём способ доставить этот привет.
      Сёма улыбнулся и, подойдя к Доле, положил руку ему на плечо:
      — Честное слово, Доля, вы — молодец!
      Доля улыбнулся и ласково взял сто за руку. Но Трофим неожиданно нахмурил брови и, обращаясь к Сёме, укоризненно сказал:
      — Какие у тебя дурные слова, Сёма! Что это за Доля? Что это за обращение? Ты разве не знаешь, что у них есть фамилия — Шварцкоп?
      Сёма смущённо опустил голову, а Доля посмотрел на комиссара такими растерянными и удивлёнными глазами, как будто сам впервые сегодня узнал об этом.
     
      ПРИВЕЗЛИ РАНЕНЫХ
     
      Очень приятно иметь тайну и особенно, если это настоящая боевая трёхлинейная тайна с тупым прикладом. Сёма пробирался в глубь двора, и там, около погреба, позади бабушкиного сарая, он прятал оружие. Подумать только, если б бабушка знала, что он каждый день ходит на стрельбище и, мало этого, ещё
      приносит домой винтовку! Но бабушка жила спокойно — оиа ни о чём не догадывалась. Не говорить о винтовке было трудно, и Сёма условился с Пейсей при бабушке называть её Фирой.
      — Ты Фиру сегодня видел? — спрашивал Пейся.
      — Видел, — отвечал Сёма.
      — Ты не забудь сегодня взять Фиру, — напоминал Пейся.
      — Не забуду, — обещал Сёма.
      Разговоры о Фире повторялись каждый день. Бабушка прислушивалась к ним и в конце концов, рассерженная, подозвала к себе Сёму:
      — О ком это вы говорите всё время?
      — Не знаю, — искренне удивляясь, ответил Сёма.
      — Ты не знаешь, — недоверчиво сказала бабушка. — Куда вы ни идёте, вы тащите за собой Фиру. Фиру бог послал! Я бы уже хотела видеть эту красавицу!
      — Ничего особенного, — Сёма пожал плечами, — самая обыкновенная.
      Возвращаясь после учений, Пейся вместе с Сёмой заходил к нему во двор, и вдвоём они прятали «Фиру». Пейся стоял у сарая на дозоре. Сёма укладывал винтовку на покой. Условились, что в случае приближения опасности Пейся даёт сигнал — два свистка «проволочкой» и один «с хрустом». Однажды, когда труды уже подходили к концу, раздался тревожный предостерегающий свист. Сёма вздрогнул и прислушался. Последовал второй сигнал. Сёма поспешно закопал «Фиру» и, накрыв её старой бочкой, выбежал во двор. Пейся стоял рядом с бабушкой и о чем-то горячо рассказывал, с увлечением размахивая руками.
      — Так вот, — кричал он в ухо растерявшейся бабушке, — если птица летит низко, мы даём такой сигнал... — Он вложил в рот два пальца и пронзительно свистнул. — А если птица летит высоко, мы даём такой сигнал...
      — Довольно сигналов!.. — ущипнул его сзади подошедший Сёма. — Что вы здесь делаете, бабушка?
      — Что я здесь делаю? — возмутилась бабушка. — Я уже полчаса тебя ищу. Так попался мне он и просвистел все уши оттуда и отсюда! — Она посмотрела с неприязнью на Пейсю и повернулась лицом к Сёме: — Так слушай, привезли раненых. Очень приятно! Моё дело? Но вдруг оказывается, что среди них Моисей.
      — Моисей! — с восторгом воскликнул Сёма.
      — Да, Моисей. И ты меня прости, — вздохнула бабушка, — но твой Трофим вместо того чтобы завезти его к нам или к отцу,
      берёт и делает одолжение — помещает Моисея в лазарет. Как тебе это правится? Надо сейчас же идти и поднимать скандал.
      — Идёмте, — решительно сказал Пейся.
      Но бабушка не обратила на него внимания.
      — Идёмте, — повторил Сёма.
      — Хорошо, — сказала бабушка. — Я только должна кое-что взять. — Она вошла в дом и через несколько минут возвратилась с корзинкой. — Можно идти!..
      У дома Магазаника Сёма оставил бабушку вместе с Пейсей, а сам забежал к Трофиму. Там было я?арко и шумно, какие-то незнакомые люди окружили комиссара, и Сёме не удалось ничего выяснить. Он пошёл к Полянке. Матрос, подняв винтовку и сощурив глаз, что-то рассматривал на свет. на подоконнике лежал шомпол.
      — Чиста, голубушка, — улыбаясь, сказал Полянка и приставил винтовку к ноге, — скоро загремит!
      — Что случилось? — удивлённо спросил Сёма.
      — Ничего... — рассеянно ответил матрос. — Война своей дорогой идёт, а мы её по затылку, Сёма, по затылку! Враг ещё пробует нашу силу. Спотыкается, а не упал! Но упадёт, я тебе говорю!
      В это время из комнаты комиссара вышли люди, и Сёма, покинув матроса, вбежал к Трофиму. Здесь он всё узнал и успокоился. Проходящие части красных оставили в местечке раненых и больных. Их продвижение дальше стало теперь бесполезным и даже опасным. Остался и Моисей, но ненадолго. Он брал уездный город и в бою, длившемся пять дней, получил ранение. Это было даже не ранение, а так, пустяк — задета мягкая часть ноги, но в пути у него начался тиф. Его хотели вместе с другими оставить в райгородке, где есть хорошая больница, но он попросил довезти до его Чернушки, зная, что там Трофим, и надеясь ещё застать Гольдина, с которым не виделся очень долго.
      — Но вот опоздал, — с сожалением произнёс Трофим. — Папа укатил раныпе.
      — А почему не завезли Моисея к нам? Разве ему было б плохо?
      — Не захотел. Я ему советовал, но и он прав. Тиф — штука скверная! Опасно. Заразить может.
      — Так он у Гозмана?
      — Не у Гозмана, а в больнице, — смеясь, поправил его Трофим. — Ты не бойся! Скоро встанет. У него только слабость, крови мало!
      Сёма выскочил в коридор и, присев на краешек блестящих
      перил, скатился вниз. Бабушка терпеливо ждала его. Пейси уже не было.
      — Ну, всё хорошо, — сказал Сёма. — Пойдёмте домой.
      — Куда — домой? — возмутилась бабушка. — Надо сейчас же идти в больницу и поднимать там скандал!
      — Опять скандал?
      — Нет, ты будешь ждать, пока он умрёт! — рассердилась бабушка и, дёрнув Сёму за рукав, торопливо зашагала по улице.
      Сёма покорно пошёл за пей.
      Возле больницы оии остановились, и бабушка, поставив около себя корзинку, постучала кулаком в дверь. Через несколько секунд чей-то голос крикнул сверху:
      — Перестаньте тарабанить!
      Дверь открылась, и на улицу вышел заросший мужчина в вылинявшей я?елтой гимнастёрке, с чашкой в руке.
      — Где ваш доктор? — строго спросила бабушка.
      — Я, — недовольно хмурясь, ответил мужчина. — Что там у вас?
      — Что там у вас, хотела бы я знать! — громко заговорила бабушка. — Я уже догадываюсь, какой там порядок, если у мужчины в руках чашка... Больной Моисей Солас у вас?
      — У меня, — уже робея, ответил доктор.
      — Я сейчас же должна его видеть. Я должна посмотреть, на какую постель вы положили этого человека. Я должна сейчас же...
      — Послушайте, дорогая, — набравшись духу, остановил её доктор, — перестаньте шуметь. Лечу я, а не вы. Что вам нужно?
      — Хорошо, — смирилась бабушка, — возьмите эту корзинку и занесите ему. Не буду же я надеяться на ваше питание! Возьмите это, только не вздумайте кормить всех. Это одному Моисею Соласу. И пусть там переложат всё в ваши тарелки и по-суду сейчас же вернут мне. Слышите? И пусть Моисей напишет на бумажечке, что и сколько он получил. Я здесь подожду.
      Доктор с удивлением посмотрел на бабушку, потом на Сёму и, взяв корзинку, возвратился в дом.
      — Бабушка, — укоризненно сказал Сёма, — разве можно так говорить?
      — А что, я буду перед ним кланяться?
      — Бабушка, но ведь это доктор!
      — Доктор? — насмешливо повторила бабушка. — Он такой доктор, как я. Где ты видел доктора в такой рубашке? Доктор носит чёрный костюм и часы с цепочкой. А это... Это же просто фельдшер...
      — Тише! — оборвал бабушку Сёма. — Кажется, он идёт.
      На улицу вышел доктор и, поставив рядом с бабушкой корзинку с опорожнённой посудой, протянул записочку. Сёма принялся рассматривать бумажку, но бабушка нетерпеливо толкнула его локтем:
      — Что ты там смотришь? Читай вслух!
      — «Дорогие мои, — запинаясь, начал Сёма, с трудом разбирая слабые карандашные строки, — напрасно вы беспокоились обо мне. Я уже чувствую себя неплохо, кризис миновал... (Бабушка слушала Сёму рассеянно: она ожидала чего-то другого.) Только слабость ещё. Всё же скоро подымусь. Сейчас не время для постели...»
      — Ты так будешь читать до завтра! — рассердилась бабушка. — Читай быстрее.
      — «Всё, что вы передали, я получил... (Бабушка оживилась и подошла поближе к Сёме.) Тарелку глубокую супа, оладьи — шесть штук».
      — Правильно, — бабушка кивнула головой, — шесть штук. Читай дальше.
      — Дальше ничего нет, — вмешался доктор, — это всё, что вы передали.
      Бабушка смутилась, подняла пустую корзинку и взяла Сёму за руку. Сёма поклонился доктору и предостерегающе сказал:
      — За ним надо смотреть! День и ночь!
      — А вы кто будете? — заинтересовался доктор.
      — Кто я буду — не знаю, — сухо ответил Сёма, — пока что я курьер комиссара.
      Но должность Сомы не произвола на доктора та кого впечатления, он как-то странно хмыкнул носом и открыл дверь. «Да, — с обидой подумал Сёма, — теперь я таки вижу, что он просто фельдшер!»
     
      * * *
     
      Бабушка пошла домой, Сёма решил но пути заглянуть к Шоре. Доля спал после ночного дежурства, широко разбросав ноги и открыв рот. Шера что-то стряпала на столе, руки её были мокры, и она протянула Сёмо локоть.
      — Ну, здравствуй, — хмуро сказал Сёма, — Помнишь, ты меня спрашивала: а в боку не колет, а под ложечкой не сосёт?
      — Помню, — недоумевая, призналась Шера.
      — Так вот, я думаю, что если есть больница, так в ней найдётся место и для тебя.
      — Нет, — засмеялась Шера, — я совсем не собираюсь ходить за больными. Целый день, слушать — ой и ой! Нет, я обойдусь без этого удовольствия!
      — Как, — строго спросил Сёма, — ты отказываешься ухаживать за ранеными? Ты отказываешься подать им стакан воды? Хорошее дело, а ещё говоришь — вместе, вместе!
      — Разве это так нужно? — смутилась Шера.
      — Нужно, — повторил Сёма. — Поможешь и посмотришь. А может быть, этот доктор — так себе? А может быть, у него не хватает рук? Знаешь, как в болышцо бывает: этот кричит — живот болит, а этому надо положить мокрый платок на голову... Н ты же за мной ухаживала! — вдруг вспомнил Сёма и обрадовался. — Я не знаю, — опять заговорил Сёма, — но если б я был девушкой, я бы только и думал, как попасть в больницу. Ведь это удовольствие: ходишь возле человека, кладёшь ему полотенце или горячую бутылку, а человек выздоравливает, выздоравливает...
      — Ну хорошо, — улыбнулась Шера. — Ты меня уже наполовину уговорил. А когда можно пойти?
      — Идём хоть сейчас, — загорелся Сёма. — Правда, там доктор не такой уж, но пойдём. Пусть он видит от нас помощь. И Трофим, — добавил Сёма, — будет очень доволен.
      Шера помыла руки, надела тёплую кофточку, и они вышли на улицу.
      — А ты зайдёшь за мной? — спросила Шера.
      — Иди сама, не бойся. Я тебя подожду на этом углу.
      — Ой, Сёма, тогда я, кажется, поворачиваю обратно.
      — Глупая, — снисходительно сказал Сёма, — ты заходишь и говоришь: так и так.
      — Нет, — остановила его Шера, — ты не отделывайся этими словами: «Так и так!» Это я сама знаю. А вот что сказать дальше?
      — Очень просто. «Если хотите — это ты говоришь, Шера! — я могу приходить к вам помогать». Так просто... Постучишь внизу.
      Шера поправила платок и вздохнула:
      — Хорошо. А ты здесь будешь ждать?
      — Буду.
      — Ну, я пошла.
      Сёма присел на скамеечку, с тревогой ожидая возвращения Шеры. «А что тут такого? — спрашивал он себя. — Я делаю одно, она делает другое, и вместе получается услуга комиссару». Но Шера не заставила себя долго ждать: через несколько минут она вернулась с растерянным и даже испуганным лицом.
      — Я говорила: не надо идти, — закричала она, — так нет! Твои выдумки!
      — А в чём дело? — спросил Сёма, с трудом скрывая своё волнение.
      — Ни в чём, — обиженно заговорила Шера. — Он открыл дверь, выставил вперёд свою руку и сказал: «Идите, идите! Сейчас у меня спят!»
      — А ты что?
      — Я ушла.
      — Так я и знал! — с досадой произнёс Сёма. — А ты сказала, что тебя послал курьер военного комиссара?
      — Нет, — смутилась опять Шера, — но сказала.
      — Но это же самое главное! Иди сейчас и начинай прямо с этого.
      Шера с грустью посмотрела на Сёму и, покорившись, вновь пошла к больнице... Сёма сидел на скамеечке и считал секунды. Раз — это секунда, два — это две секунды... Но ему не пришлось считать долго. На этот раз визит Шеры был ещё более краток.
      — Ну что? — спросил её Сёма. — Всё в порядке?
      Шера молча опустилась на скамейку.
      — Ну что? — уже нервничая, повторил Сёма.
      — То же самое, — сказала Шера и вытерла концом платка губы. — Опять: «Идите, у меня спят!»
      — А ты сказала, кто тебя послал? — нерешительно осведомился Сёма.
      — Сказала.
      — А он что?
      — А он сказал, что ему плевать на всех курьеров, вместе взятых.
      Сёма вскочил и, одёрнув шинель, со злобой сказал:
      — Ну, на всех — это, может бить, но на такого одного — не выйдет. Пойдём!
      — Опять туда? — удивилась Шера.
      — Опять.
      Шера пожала плечами, по всё ж о пошла за ним. Любопытство пересилило неловкость, и Шере было уже интересно знать, как поговорит Сёма с доктором. Сёма поднял кулак и решительно постучал в дверь. Доктор вышел на улицу, и, не глядя на Сёму, сердито сказал:
      — Господи боже мой, когда я вас уже научу стучать по-человечески!.. Ах, это вы? — удивился он, узнав Сёму. — Опять с бабушкой?
      — Нет... — хмуро ответил Сома. — С Шорой.
      — Одну минуточку, — вежливо сказал доктор и, обернувшись, плотно закрыл дверь.
      — Ты видишь, — Сёма подмигнул Шере, — уже совсем другой тон!
      В это время доктор приблизился к ним и, сморщившись, заговорил:
      — Вы будете ещё долго ломиться ко мне? Приходят и поднимают шум! — Доктор подошёл к Сёме и постучал по лбу указательным пальцем: — Вы соображаете, что вы делаете? Если у меня спят больные, во время сражения я могу выйти и прекратить бой! Вы слышите?..
      Сёма смущённо молчал.
      — Девочку я возьму, — опять заговорил доктор, хмыкая носом и глядя поверх очков. — Можете прийти завтра... А вы, молодой человек, лучше постарались бы достать дров, потому что моим больным холодно, — строго добавил он. — А когда моим больным холодно, я могу потушить все печки и затопить больничную! Вы слышите?..
      Доктор повернулся, осторожно открыл дверь и, ступая на носки, медленно прошёл наверх. Шера, громко засмеявшись, толкнула Сёму:
      — Ну как, понравилось? Совсем другой тон!
      — Тсс! — рассердился Сёма. — Что ты раскричалась? Не можешь говорить шёпотом?
      Они молча и поспешно перешли на другую сторону, потому что наверху в лазарете ещё спали больные.
     
     
      МОИСЕЙ
     
      Моисей лежал в больнице, одинокий и злой. Доктору он не верил. Синие круги под глазами становились всё больше, губы его были бледны и сухи. Ему не хватало воздуха. Он приподнимался на локтях, пытался глубоко вздохнуть, но всё время это ему не удавалось. Каждый раз прижимал он ладони к щекам и ко лбу, пытаясь определить, есть ли жар. Болезнь уже покидала Моисея, но перед уходом она дразнила его, бросая то в жар, то в холод.
      Лёжа в постели, он думал о том, что плохо должно быть человеку, если он, прожив жизнь, не имеет что вспомнить. В самом деле, исполнилось, допустим, ему пятьдесят лет, и вот начинает он размышлять, что же с ним было, и вдруг оказывается, что шёл он полвека по одной стороне улицы, а что делается на Другой, не знал. Наверно, это очень страшно. Но Моисей всё же не был обижен. Хорошо или дурно жил он до сих пор, но это была жизнь с людьми, для них и для себя, и хотя ничего особенного он не сделал, но то, что полагалось, исполнял с удовольствием, не очень заботясь о себе, и он знал, что его любили.
      Никто не говорил ему об этом, но он не слепой, он видел эту любовь в том, как прятали его от ареста, как устраивали побег из ссылки и как кормили его после тюрьмы в чужих, незнакомых домах...
      И чем больше вспоминал он сейчас, чем чаще вставали перед ним лица товарищей, которые рубились где-то совсем близко, а может быть, лежали недвижно на сырой, утомлённой боями земле, — тем ненавистней становились ему эта койка, и мокрая тряпка на голове, и доктор с его розовым холодным ухом. И хотелось уйти, убежать, бросить всё это, встретить фронтовых друзей, а там уж что будет. Он не был особенным храбрецом, но он был равнодушен к опасности; не потому, что жизнь была ему безразлична, — наоборот, он очень хотел пожить подольше, а потому, что и раньше общение с опасностями было его жизнью и он привык к ним.
      Так лежал Моисей. Руки плохо слушались его — в них не было силы. Боль была в ногах и в боку, и казалось, каждый кусок его тела жил самостоятельной, своей жизнью: ноги жили отдельно, руки жили отдельно, голова отдельно, и от них всех должен терпеть один он, Моисей. Он знал красноармейцев, которые, услышав, что берут их родной город, просились в наступающую часть, чтобы вместе с ней войти на родные улицы. Они были счастливы, если получали разрешение, и неслись туда, боясь опоздать к бою. А вот сейчас, когда освобождают его родной край и вышвыривают последнего вражьего солдата, он лежит здесь, как дурак, как чёрт знает кто! Моисей был уверен, что с болезнью нужно поступать, как с врагом, и стрелять даже в бегущую. И если теперь она убегает от него, то нужно встать, плюнуть на эту жаркую постель и уйти, прикончив болезнь раньше, чем она сама уйдёт от него.
      Неожиданно мысли его оборвались. Моисей присел на кровати, насторожённо прислушиваясь к чему-то. Снизу неслись выстрелы, мелкие и частые. «Первая очередь, — подумал Моисей. — «Максим» работает!» И сразу же голова, ноги и руки зажили одной жизнью. Сбросив мохнатое одеяло, Моисей, бледный и встревоженный, откинул к стене подушку и, вытащив, из-под матраца припрятанный браунинг, выбежал из палаты. В коридоре он остановился и опять прислушался. Выстрелы повторились, стреляли совсем близко, во дворе. Крадучись, спустился он по железной виптовой лестнице вниз и ударом ноги открыл дверь. Навстречу ему, путаясь в полах шинели, неуклюже бежал человек в надвинутом на глаза картузе.
      — Дядя Моисей, куда вы? — испуганно крикнул он.
      Но Моисей не узнал Сёмы и, схватив его за ворот шинели, крикнул, не владея собой:
      — Я слышал... Пулемёт!.. Стреляли...
      — Это мы, — извиняющимся голосом заговорил Сёма. — Внизу щепки колют. Мы достали дров.
      Моисей вытер рукавом лоб и тихо опустился на ступени. Несколько секунд он сидел молча, тяжело дыша. Сёма не решался заговорить с ним. Вчера, собрав у соседей пилы и топоры, они ушли в лес за дровами для больницы и вот сегодня с утра кололи щепки. Кто бы мог подумать, что ему покажется... Такая история! Сёма чувствовал себя смущённо и неловко.
      — Это ты, Сёма? — тихо спросил Моисей.
      — Я.
      — Тебя трудно узнать, — успокаиваясь, заговорил Моисей, — такая богатая шинель! Такой пояс!.. А ну, посмотри на меня!
      — А как вы?
      — Ты разве не видишь? — удивлённо сказал Моисей. — Я уже здоров.
      — Я вижу.
      — Да, я здоров, — повторил Моисей и, шатаясь, поднялся со ступенек. — Дай-ка твою руку, Сёма. Так... Ну-ка, посмотрим на небо... — Он сделал несколько шагов и, поправив пояс, глубоко вздохнул. — Очень хорошо, через пару дней и я в путь...
      — Куда?
      — На фронт, Сёма, — сказал Моисей, и оттого, что решение определилось, ему сразу стало хорошо и легко, — на фронт — и прощай, Чернушка! А потом придём и такие здесь именины устроим! Музыкантов пригласим, и чтоб они не сидели на одном месте, а ходили по улицам и играли вальс... Ты понимаешь, Сёма?
      — Понимаю, — повторил Сёма и улыбнулся. — Сначала листочки сыплются, а потом дерево падает.
      Моисей похлопал его по плечу и тоже улыбнулся:
      — У тебя хорошая память, Сёма... А что делают старики? Как только выйду из этой ямы, сразу к ним в гости. Самовар поставим и...
      Но его прервали. Чьи-то быстрые шаги послышались на лестнице, и во двор выбежала Шера с побледневшим лицом и широко раскрытыми глазами.
      — Вы здесь? — закричала она, увидев Моисея. — Кто вам позволил встать? Вы хотите себе наделать вторую болезнь? Вы
      забыли, что вам ещё нельзя двигаться? Сейчас же наверх!.. А ты, — набросилась опа на Сёму, — ты нашёл время для разговоров! Ты не понимаешь, что человек болен! Уходи отсюда, пожалуйста!
      — Хорошее дело! — возмутился Сёма. — Я тебя сюда привёл, так ты ещё гонишь меня. Побыла три дня в больнице — и уже целым доктор!
      Моисей подмигнул ему, развёл руками — и Сёма понял, что надо подчиниться.
      — Я уйду, — тихо сказал он, не глядя на Шеру. — А когда мы вас увидим?
      — Очень скоро, — уверенно ответил Моисей и только сейчас заметил браунинг в своей руке. — Я здесь долго не жилец. Доболею там.
      Шера взяла его осторожно под руку, и Сёма остался один во дворе. Постояв так несколько минут, он пошёл к сараю, в котором по-прежнему кололи щепки. Пейся сидел на полу с угрюмым, злым лицом. Антон, сбросив куртку, размахивал топором.
      — Пейся, ты что сидишь? — удивился Сёма.
      — А ты что ходишь?
      — Мои дрова кончились.
      — Кончились для тебя — и кончились для меня!
      — Нет. Мы ж разделили всё натрое. И в том куточке ещё лежат две вязанки.
      — Ай, не будем считаться! — махнул рукой Пейся, выходя нз сарая. — Мой куточек, твой куточек. Лишь бы были дрова.
      Сёма взял в руки топор и принялся за Пейсину долю. Поставив полено чуть-чуть набок, он колол дрова и с завистью думал о Моисее: «Больной, слабый, кажется, прикоснись пальцем — и он упадёт, а уже у него в мыслях фронт, и он наверняка уедет через пару дней. А я что? Это нужно говорить бабушке, а то — дедушке... И никакой свободы!»
      — Что ты возишься так долго? — услышал он над собой возмущённый голос Пейси.
      — Я же твою работу делаю, — недоумевая, ответил Сёма.
      — Какая разница? — Пейся пожал плечами. — Какие могут быть счёты среди друзей!.. Доктор узнал, что это я принёс дрова, сказал спасибо и накормил меня обедом.
      — А мы? — рассердился Сёма. — Я уже передвинул ремень на последнюю дырку. Ты про нас забыл?
      — Нет, — улыбнулся Пейся, чувствуя, что он проболтался зря, — не забыл. Но обед был такой противный, что я уже жалею, зачем я его ел. П потом... — Пейся задумался, не зпая, чем же ещё оправдаться. — Да и потом это ведь из кухни больных.
      Как же это можно оторвать у них сразу три обеда? Это же некрасиво!
      — Правильно, — согласился Сёма и протянул ему топор: — Становись работать, а я пойду домой обедать.
      Пейся с недовольством взял топор, а Сёма, ещё сильнее подтянув пояс, вышел во двор. В воротах он встретился с доктором. Доктор улыбнулся и протянул ему обе руки.
      — Спасибо, — сказал он, — спасибо! Я всегда говорил, что человек обнаруживается в любом географическом пункте...
      Он продолжал держать Сёмины руки, и Сёма чувствовал себя очень неловко: выдернуть нельзя, а стоять так неудобно.
      — Так вот, — продолжал доктор, — прошу вас наверх с нами отобедать, как раз подбросили продукты.
      — Благодарю вас, — ответил Сёма, проглатывая слюну и испытывая небывалое томление под ложечкой, — третий день почему-то нет аппетита! Ну, просто ничего не хочется...
      Обед дома был слаб даже для Сёмы. Усталость после непривычной работы охватила его, и Сёма раньше обычного решил лечь спать. Он приготовил свою постель, положил шинель поверх одеяла и — как был: в носках, брюках, рубашке — лёг в кровать. И всё-таки осенний холод пробирал его, и он долго не мог уснуть. В комнате было холодно. он ворочался с боку на бок, спал и не спал, видел щепки, разбросанные на земле в сарае, видел Моисея с браунингом в руке, видел Шеру. Но и этот полусон был нарушен скоро. Сёма услышал цокот копыт на мосту и, вскочив, подбежал к окну. Опять шли конные отряды, опять гремели и тряслись по дороге грязные тачанки... «Куда они идут? — спрашивал себя Сёма. — И идут, и идут!.. Может быть, это последние? Может быть, это конец?» Прильнув лицом к оконному стеклу, Сёма с волнением смотрел на улицу.
     
      НА ФРОНТ
     
      Нет, ещё не конец! Целую ночь горел свет в комнате комиссара, и только на рассвете Трофима оставили друзья, и он, составив четыре стула, прилёг, накинув на плечи холодную куртку. Спал ли он? Может быть, просто лежал и думал о чём-нибудь. Сёма тоже не уходил домой. Он сидел у окна и, подперев кулаками голову, смотрел на Антона. В тревожной тишине поднималось над местечком серое утро. С улицы доносились чьи-то простуженные голоса и тоскливое конское ржанье. Что случилось, Сёма не знал. Говорили о прорыве на фронте. Дурные вести приходили с позиций. Опять зашумело местечко. Люди с испуганными лицами стояли у окон, провожая глазами нескончаемый поток. Облепленные грязью, со скрипом и грохотом катились тачанки, с деревянного моста нёсся глухой цокот копыт.
      Антон подошёл к фисгармонии, смахнул рукавом пыль с маленькой крышки и, подняв её, ударил два раза пальцем по клавишам.
      — Ты не хочешь спать, Антон? — тихо спросил Сёма.
      — Пет.
      Они помолчали... Сома подошёл к Антону и, присев рядом, опять заговорил:
      — Что это такое, скажи мне? Куда все идут?
      — Кто совесть имеет, тот здесь не сидит, — ответил Антон, пристально глядя ему в глаза. — Тебя зачем стрелять учили?
      — Это я знаю, — обидчиво ответил Сёма.
      — Знаешь, а спрашиваешь. Своих господ спровадили, чужим дорогу покажем! — громко сказал Антон и ударил кулаком по клавишам.
      В это время отворилась дверь, и в комнату вошёл Трофим с удивлённым, насмешливым лицом.
      — Так вот кто не даёт спать комиссару, — улыбнулся он и остановился на пороге. — А я слышу, кто-то рядом гудит, и гудит, и гудит. Что ж, думаю, пойду посмотрю. Ты почему, Антон, злой такой?
      — На фронт хочу.
      — Это уже решено?
      — Решено, — улыбнулся Антон. — И назад ходу не будет товарищ комиссар.
      — Так... — Трофим задумчиво покачал головой, — А ты, Сёма, просто сбежал от бабушки? Я нижу, ты хочешь, чтоб она меня окончательно разлюбила. Это же нехорошо с твоей стороны.
      — Я думал, что я нужен.
      — Нужен, — Трофим похлопал Сёму по плечу, — непременно нужен! Но почему ночыо? Почему на рассвете? Идите тихонько и не стучите своими проклятыми каблуками. У меня народ только уснул — Полянка, Моисей. Чуете?
      — А как же со мной, товарищ комиссар? — умоляющим голосом спросил Антон. — Разве я негож?
      — Голе, гож, — засмеялся Трофим. — Приходи днём.
      Антон кивнул головой и тихо вышел из комнаты. Сёма уныло побрёл за ним:
      — Ты правда на фронт хочешь?
      — Нет, шучу! — обиделся Антон. — Что я здесь потерял, чтоб сидеть? Даром стрелять учился?
      — А если не возьмут?
      — Пойду.
      — А если не позволят?
      — Пойду.
      Сёма глубоко вздохпул и с завистью посмотрел на Антона:
      — У меня дедушка с бабушкой. С ними не сговориться.
      — А ты убегай!
      — Как это?
      — А просто, бери и убегай. Сходи к Полянке, скажи: так, мол, и так — и убегай. Потом вернёшься, зараз всё расскажешь и деду и бабке.
      — А если убьют?
      — Передадут, — успокоил Сёму Антон, — это уж обязательно товарищи передадут! И ещё распишут, какой же ты храбрый был, — одно удовольствие бабушке!
      — Да, — рассеянно согласился Сёма, — одно удовольствие.
      Они опустились на ступеньки, и Антон, высыпав махорку на широкую ладонь, принялся скручивать цигарку. Уже начинался день. Сёма тяжело вздохнул и протянул руку товарищу:
      — Я пойду. У меня дома переполох. Ищут, наверно!
      Антон с недоумением посмотрел на него и пожал плечами:
      — Вырос до неба, а ищут. Да я бы...
      — Да ты бы!.. — Сёма безнадёжно махнул рукой. — Тебе бы такую бабушку!..
      В доме действительно уже проснулись, а может быть, и не ложились вовсе. Увидев Сёму, дедушка покачал головой и улыбнулся:
      — А что я тебе говорил? Пожалуйста, явился. А ты уже думала, что его убили. Специально поставили пушку.
      Бабушка молчала, она сняла с головы клетчатую косынку и вытерла ею бледное, постаревшее за ночь лицо.
      — В чём дело? — весело спросил Сёма, притворяясь удивлён-пым. — Я же сказал, что могу задержаться. Такая служба!
      — Чтоб она уже провалилась сквозь землю, твоя служба, — вдруг вспыхнула бабушка, — чтоб ты уже не смог найти к ней дорогу! Лучше б она сгорела раньше, чем ты её нашёл! Служ-ба! Ты боялся, что у меня ещё остался один чёрный волос? Так он уже стал белым за эту ночь!
      — Да, Сёма, нехорошо, — нахмурился дедушка. — Я, конечно, понимал и был спокоен. Но разве можно так огорчать бабушку? Где было твоё сердце, не понимаю.
      — Это он сейчас так говорит! — опять закричала бабушка. — А всю ночь он ходил по комнате и каждую минуту выбегал на улицу смотреть, не идёшь ли ты.
      — Я таки виноват, — тихо признался Сёма, понимая, что о фронте не может быть и речи. — Я больше не буду.
      Дедушка встал и, подойдя к кровати, поправил подушку:
      — Теперь, Сёма, спать, спать. Мы закроем здесь ставни и сделаем тебе ночь. Спи!
      — Да, — вмешалась бабушка, — скорее в постель! У тебя такие глаза, как будто ты всю ночь крошил лук. Ложись тут. Сними с себя всё. И укрой как следует ноги.
     
      * * *
     
      Сёма проснулся, услышав в соседней комнате чей-то незнакомый голос. Он насторожился. Кто ж это может быть? Сёма осторожно сполз с кровати и, слегка приоткрыв дверь, заглянул в щёлку: Моисей! Как же это он не узнал Моисея? Хорошее дело! Сёма быстро натянул штаны и без рубашки, растрёпанный, с заспанным лицом, прошёл к гостю.
      — А вот и командующий! — обрадованно воскликнул Моисей и улыбнулся. — Кто же это спит так поздно? Позор, Сёма! Люди уже садятся обедать.
      — Не говорите, — вздохнула бабушка. — Вы думаете, он был дома? Всю ночь торчал около комиссара. Вы мне только скажите правду, Моисей: вы действительно не можете без него обойтись?
      — Я его не видел, — удивился Моисей. — Где ты был?
      — Я был рядом, в другой комнате, — быстро заговорил Сёма. — Части идут на фронт. Я смотрел в окно.
      — Сами видите, — Моисей подмигнул деду, — у него было неотложное дело.
      — Я хотел бы спросить вас... — замялся дедушка, — об одном моменте.
      — Пожалуйста.
      — Интересно, если не секрет, сколько вы имеете войска?
      — Только по России? — серьёзно осведомился Моисей. — Или с Украиной?
      — Можно отдельно по России, — любезно согласился дедушка, — и отдельно по Украине. А потом мы подобьём на счётах.
      Моисей улыбнулся и положил руку ему на плечо:
      — Как это у евреев считают детей, чтобы не сглазить?
      — Детей? — удивлённо переспросила бабушка. — А-а... Считают так: не один, не два, не три, не четыре...
      — Понимаю, — кивнул головой Моисей. — И я так считаю красные войска, чтобы не сглазить. Не одна тысяча, не две тысячи, не три тысячи... — Моисей умолк и, засмеявшись, добавил: — Не один миллион, не два миллиона!.. Одним словом, можете спать спокойно.
      — Смотри, Сёма, — обратился дедушка к внуку и указал на Моисея. — Вот это голова! Ничего мне не ответил и всё-таки не обидел. Вы зпаете, Моисей, я имею симпатию к вашей голове!
      — Лишь бы не назначили за неё цену, — серьёзно ответил Моисей и встал. — Отправляюсь, мои дорогие, на фронт. — Он закурил и, затянувшись, мечтательно произнёс: — А потом я начинаю учиться на врача!
      — Как это — на фронт? — ужаснулась бабушка. — Вы же только что встали с постели.
      — Правильно, — согласился Моисей. — Раз встал, значит, могу идти. И друзья твои покидают тебя, — обратился он к Сёме. — Полянка уходит, и молодой этот, ну с фисгармонией, тоже идёт!
      — Антон? — Сёма взволнованно забегал по комнате. — Вы слышите, дедушка? Антон тоже идёт!
      Но на дедушку это сообщение не произвело никакого впечатления. Бабушка, обняв Моисея, что-то шептала, покачивая головой. Она застегнула крючок на его куртке и, внимательно посмотрев, сказала:
      — Дай бог нам тебя уже видеть обратно!
      — Дай бог! — повторил дедушка.
      — Здоровым и богатым! — воодушевилась бабушка. — Чтобы у тебя было всего, сколько ты захочешь!
      Дедушка вышел в коридор проводить гостя. Сёма побежал за ним.
      — Я хочу знать, — оглянувшись, заговорил дедушка, — где помещается наш Яков?
      — В Кашинском укреплённом районе.
      — Это не фронт?
      — Пока ещё всюду фронт, — уклончиво ответил Моисей и, обняв дедушку, крепко прижал его к себе и поцеловал в губы. — Будьте здоровы, Абрам Моисеевич! И ты будь здоров, — обратился он к Сёме, — Сёмен Яковлевич!..
      — Я бы хотел тоже туда! — прошептал Сёма.
      — Тсс! — Моисей нахмурился и закрыл ему ладонью рот. — Твоё место около дедушки и бабушки! Папа доверил их тебе.
      — Да, — мрачно ответил Сёма, — а все идут.
      — Сёмен Яковлевич, — сказал Моисей, заглядывая Сёме в глаза, — почему тебе не терпится? На твою долю ещё придётся не один бой!.. Правильно, Абрам Моисеевич? (Дедушка улыбнулся и кивнул головой.) Вот видишь, и дедушка согласен. И потом пет же никакой эвакуации. Трофим с отрядом остаётся на месте. Понял? Покажи, старина, свои зубы!
      Сёма улыбнулся, и Моисей, поцеловав его в лоб и в голову, быстро вышел на улицу.
      — Человек! — сказал дедушка, размышляя о чём-то. — Что ему болезнь? Он не смотрит на себя! Он идёт. Я не знаю, из какого куска они все сделаны. Как ты думаешь, Сёма? Ты молчишь? И разве в этом деле есть какой-нибудь денежный интерес? — продолжал рассуждать дедушка. — Никакого! За идею! За чистую идею!.. Как ты думаешь, Сёма? Что ты молчишь, когда я спрашиваю? — рассердился дедушка и оглянулся. — Где он? Он же только что был тут!
      Но Сёма, набросив на плечи шинель, уже бежал по улице, ловко перепрыгивая через глубокие чёрные лужи и обдавая грязью прохожих. Скорее, скорее! Хотя бы увидеть их перед уходом и сказать что-нибудь. «Зачем ты уходишь, матрос Полянка? — с горечью думал Сёма. — Ведь мы никогда не обижали тебя, и ты был для пас первый друг. Зачем ты уходишь, Полянка?»
      Вдруг рядом с Сёмой раздался испуганный крик:
      — Сумасшедший! Ты можешь раздавить человека!
      Сёма остановился и, тяжело дыша, оглянулся вокруг себя. С противоположной стороны размахивал фуражкой Пейся.
      — Прыгай сюда! — сердито приказал Сёма.
      — Хорошее дело! — возмутился Пейся и, приложив к губам руку трубочкой, закричал: — Здесь большая лужа! Я наберу полные ботинки!
      — Прыгай! — ещё раз повторил Сёма и, побежав к тротуару, протянул Пейсе руку: — Ну, расхрабрись уже!
      Пейся прыгнул и, внимательно осмотрев подошву на своих потёртых ботинках, спросил:
      — Куда ты летишь?
      — На фронт уходят, — угрюмо ответил Сёма, — Идём прощаться!
      — Кто же идёт?
      — Моисей, Полянка, Антон.
      — Антон? — удивился Пейся. — И Полянка? Хороший вид будет иметь паш отряд. Кто ж остался? Я, ты и девчонка.
      — Я бы и сам ушёл.
      — Ты? — засмеялся Пейся. — Ты думаешь, если ты девять раз попал в кружочек, так на фронте уже тебя ждут?..
      — Оставь! — оборвал его Сёма. — Мне хочется быть со всеми. Моисей поднялся с больничной постели и взял винтовку, А мы что?
      — Я не пойму одного... — задумчиво произнёс Пейся. — Вот, допустим, идёт пехота в атаку. Идут рядами. Так получается, что задний ряд стреляет в передний? Я не пойму другого. Меня один раз побили на этой улице — и я вот уже три года хожу по другой стороне. С меня достаточно! А чего хотят эти вояки? Их же один раз побили и выгнали, зачем они опять суются на эту сторону? Какие-то неосторожные люди! Я бы на их месте обходил эту улицу за десять кварталов... Я не пойму третьего...
      — У тебя там ещё много? — нетерпеливо спросил Сёма. — Мы можем опоздать и не попрощаться.
      — Пойдём, — нехотя согласился Пейся и снова заговорил: — Я не пойму четвёртого...
      Но Сёма, не слушая его, зашагал ещё быстрее. Подойдя к дому Магазаника, он с силой распахнул дверь и, взбежав по лестнице, столкнулся лицом к лицу с Трофимом.
      — Извиняюсь, — сухо сказал Сёма. — Вы не видели Полянку или Антона?
      — Полянка во дворе возле коней.
      — Спасибо! — буркнул Сёма и повернул обратно.
      — Погоди! — остановил его комиссар. — Иди-ка сюда, пожалуйста!
      Сёма подошёл и молча поднял глаза на Трофима.
      — Что так быстро? — удивился комиссар. — Ац, бац! Ты, кажется, обиделся на меня?
      — Да, обиделся, — не глядя, ответил Сёма.
      — За что? Лучше я буду знать!
      — Как будто вы не знаете! — Сёма махнул рукой. — Одно притворство!
      — Сёма!
      — Да, Сёма. А что бы случилось, если б я пошёл с Антоном? Вам нужны особенные силачи, или, может быть, я, по-вашему, жалкий трус?
      — Какие ты слова говоришь! — обиженно сказал Трофим. — Разве жалкий трус записался бы в отряд при комиссаре? Разве жалкий трус носил бы фамилию твоего отца? Некрасивые вещи говоришь, Сёма... Мы остаёмся здесь. И нам ещё дадут сильное подкрепление, потому что мы — стратегический пункт. Понял? И у тебя ещё будет дело. Ты курьер!
      — «Курьер»! — с досадой повторил Сёма, — А куда вы меня посылали? Как будто я не понимаю! Это нарочно, чтоб выдавать паёк Гольдиным.
      — Ты мне веришь, Сёма? — спросил комиссар.
      — Ну, верю.
      — У тебя скоро будет боевое поручение. Ясно? А пока иди, прощайся с друзьями. Скоро будет команда: по копям!.. Мир, Сёма?
      — Мир, — всё ещё хмурясь, согласился Сёма.
      — Ну, иди!
      Сёма вышел на улицу. Около дома сидели на скамеечке Шера и Пейся, с любопытством провожая глазами идущие части. «Чего это они здесь расселись?» — подумал Сёма и подошёл к ним.
      — Смотри, смотри, — Шера дёрнула его за рукав, — по шесть всадников в ряду. А лошади какие!
      Сёма посмотрел на фыркающих, строптивых коней, и, хотя он по-прежнему боялся лошадей, сейчас он готов был немедленно сесть в седло и вместе с этими незнакомыми людьми, вместе с Полянкой и Антоном двинуться на противника. Конечно, он меньше любого из них. Это правда! Но разве отец прогнал бы его?
      — Ты уже попрощался? — спросил его Пейся.
      — Нет, — ответил Сёма и вздрогнул. — Надо идти!
      — За это время можно было десять раз попрощаться и поздороваться, — усмехнулся Пейся.
      — Я был у комиссара... — рассеянно ответил Сёма. — Ты простился? А ты, Шера?
      — Я не пойду, — тихо сказала Шера, — я не люблю прощаться. Это всегда плохо. Становится так грустно. Человек куда-то уезжает, а когда ты его увидишь?.. Люблю, когда приезжают, люблю встречать, здороваться. Это весело, хорошо. А прощание...
      — Ну, оставайся, — хмуро ответил он и подумал, что всё-таки что-то правильное есть в словах Шеры. — А я пойду! Не могу я так.
      Матрос сидел на низеньком камне и задумчиво вертел в руках бескозырку с цветной лентой. Сёма подошёл и молча стал подле него. Полянка не заметил его прихода. Сёма смотрел на матроса, на его порванные смешные «лаки» и думал: кто этот человек и почему он так мил ему? И почему стыдно в этом признаться мужчине, почему всегда так неловко говорить хорошие слова человеку?.. Вот завтра опять будет утро и день, и кто крикнет ему или Пейсе — «шлюпочки»? Кто пойдёт с ними?.. Какая-то большая, томящая душу нежность охватила Сёму, ему захотелось погладить обросшее лицо Полянки, прижаться своей щекой к его щеке и сказать ему что-нибудь необыкновенно приятное, чтобы матрос сразу догадался, что Сёма любит его. И ещё какие-то мысли пришли ему на ум, и было как-то тоскливо и радостно сразу, и было приятно сознавать, что на свете в одно время живёт так много хороших людей.
      Но сказать всё это Сёма постеснялся... Матрос сидел на камне с винтовкой за плечами, в чёрной куртке с широким поясом, и тяжёлый кольт лежал на его коленях.
      Сёма прикоснулся рукой к тёплому затылку Полянки и глубоко вздохнул.
      — Ты, Сёма? — обрадовался матрос и, подвинувшись, уступил ему часть камня. — Садись, шлюпочка, посидим рядышком на прощанье! — Он положил руку на плечо Сёмы и крепко прижал его к себе. — Маленький ты ещё, Сёма, — ласково сказал он, — во флот не подойдёшь!
      Сёма молчал.
      — Что ж получается, Сёма? — заговорил опять матрос. — Получается, что расстаёмся. И нет больше нашего отряда молодёжи! Уходит на фронт Антон, и я, старый чёрт, тоже на фронт иду, Сёма. Не в моём духе на камне сидеть. Смотрю я в твои глаза, Сёма, дюже ты мне по сердцу пришёлся, и жалею, что не вижу своего братишку меньшего. Тоже, наверно, такой герой! — Матрос помолчал, поправил ремень на плече и, вытащив большой, похожий на косынку платок, кашлянул в него и вытер губы. — Но ты не думай, хороший мой, что отряду нашему конец. Ему, брат, расти и расти. И когда-нибудь, Сёма, ты старый будешь, а я себя потеряю сам не знаю где, вспомнишь ты, как приезжал в местечко матрос и хотелось ему сколотить отряд — и не вышло, потому что дела неотложные встретились... Храни ты мою бумагу, Сёма, — добавил тихо Полянка. — Будет у тебя когда-нибудь билет нашей партии, ты эту бумагу не выбрось, а в билет положи...
      Сёма обнял колени матроса и прижался щекой к холодной рукоятке кольта.
      — Сигнал нам, — сказал Полянка и осторожно приподнял Сёму. — Дай хоть поцелую тебя, шлюпочка. — Он вытер губы и, крепко поцеловав Сёму, вскочил на коня.
      Конь зафыркал и встал на дыбы. Казалось, и ему не хотелось уходить со двора, но матрос крепко притянул поводья и стремглав вырвался из ворот. Сёма что есть силы побежал за ним. Мелькнула цветная ленточка, махнул бескозыркой Полянка, и вот уж ничего не видно — далеко по чужой дороге скачет матрос...
     
     
      ОСЧЕКВАЛАП!
     
      Теперь уж и минута была трудна в одиночестве. Из дому Сёму тянуло на улицу, с улицы — в дом, и нигде не находил он покоя. Всё ещё не верилось, казалось, что вот сейчас выйдет из-за угла Полянка и скажет:
      «Шлюпочки! А не уехал я вовсе».
      Но матрос не появлялся, покинул местечко Моисей, и даже Антон оставил их. Забегал Сёма во двор и подолгу смотрел на жёлтый рябой камень. Вот тут сидели они на прощание, и что-то хорошее говорил Полянка. Где он сейчас? Потом заходил Сёма в дом, в комнату, где часто собирались они, и, задумчивый, стоял у пыльной фисгармонии. Кто покажет, как собирается гроза? Кто покажет гром? Молчит ящик, и даже чёрные клавиши теперь не играют! И не был Антон первым другом Сёмы, виделись они редко, а всё-таки и его не хватает сердцу...
      Куда пойдёшь? Даже Пейся приумолк, и только Шера, набравшись смелости, пыталась утешить Сёму. Стоило ему вспомнить матроса или Моисея, Шера торопливо заговаривала о своих делах, и он, забываясь, слушал её.
      — Если у человека лёгкое ранение, — рассказывала она, — надо поскорее промыть ранку борной. А потом... Сёма, куда ты смотришь? Я тебе интересные вещи говорю, а ты засмотрелся на забор.
      — Я нечаяпно... — смущённо признавался Сёма. — А если, допустим, разболелся живот, что тогда? Или вдруг в горле шишка?
      Шера растерянно разводила руками. Как раз этого она не знает. Наверно, глотают что-нибудь.
      — «Глотают»! — насмешливо повторил Пейся. — И ты ещё её слушаешь. Ты думаешь, что она действительно что-нибудь знает. Один разговор. Выучила про борную и воображает!
      — А ты и этого не знаешь! — возмущалась Шера.
      — Я? — Пейся вскочил. — Я не знаю? Да я, может быть, больше вашего фельдшера понимаю и молчу. Если у человека сильный насморк, что делают? Ага, глаза раскрываешь! Кладут ему на ночь кошку в ноги. А если человек обжёгся? Выливают ему на рану бутылку чернил. А если зубы болят? Вешают на шею мешочек с горячей солью. Будь спокойна! Я только молчу.
      — Пейся, — с восхищением воскликнул Сёма, — ты же доктор! А ну, посмотри на меня!
      — Когда надо будет, посмотрю! — важно произнёс Пейся. — А пока вам скажу, что сегодня мне лично подадут лошадей.
      — Зачем? — удивилась Шера.
      — Я еду в Пятигорку с пакетом. И тебе, по секрету сообщу, — обратился он к Сёме, — тоже готовится такое дело.
      — Когда? — в волнении вскочил Сёма. — Я сейчас же пойду к комиссару.
      — Большой умница! — Пейся свысока посмотрел на друга. — Он мне между прочим сказал, а ты уже побежишь. Какой я буду вид иметь? Тебе никогда нельзя говорить секрет!
      — Ну ладно, ладно... — успокоил его Сёма. — Скажи лучше, Шера, что у вас ещё нового в лазарете?
      — Опять лазарет? — ужаснулся Пейся. — Нет, я лучше пойду. Надо посмотреть, чтоб кони были сытые.
      — А когда ты вернёшься? — с любопытством и завистью спросил Сёма.
      — Сегодня же ночью. У меня всё так. Раз, два — и готово.
      — И готово... — улыбнулся Сёма. — Была черепица — и нет!
      Пейся нахмурился, поправил висящую на тонком ремне сумку и вышел из комнаты. Шера задумчиво стояла у окна. Был сумрачный осенний полдень. Сёма поднял крышку фисгармонии и с тоской посмотрел на клавиши:
      — Если б я хоть как-нибудь умел играть! Хотя бы одним пальцем!..
      — А ну иди сюда! — оборвала его Шера. — Иди скорее к окошку!
      Сёма подбежал:
      — Что такое? Пожар?
      — Нет, — улыбнулась Шера. — Просто я хотела спросить. Видишь, вой идёт человек с сумкой. Кто он такой?
      — Где человек? — удивился Сёма, всматриваясь в окно. — Не вижу никакого человека.
      — Ай, куда ты смотришь! — разозлилась Шера. — Смотри на забор.
      — Спина, — смущённо проговорил Сёма,— — Как я могу узнать по спине, кто оп?.. А что, красивый?
      — Да, Красиным, — засмеялась Шера, — на голове три рыжих волоса, а на копчике посо вот такая красная бульба!
      — Зачем же он тебе нужен с такой бульбой?
      — Мне просто интересно.
      — Что значит — просто? — недоверчиво переспросил Сёма и, вспомнив слова дедушки, строго добавил: — Шера, ты имеешь дело со мной!
      — Хорошо, — спокойно согласилась Шера. — Этот человек заходил к нам и спрашивал про излишки для армии.
      — Ну?
      — И он сказал, что надо вносить разные вещи, иначе будут
      неприятности. Кто не вносит, допустим, фуфайки или брюки для красных, тот контрреволюция. И у него вот такой мандат, как простыня...
      — Интересно, — задумался Сёма, — кто же это может быть? Не Трофим?
      — Что, я комиссара не знаю? — обиделась Шера. — Только этот, наверно, ещё выше его. Брови нахмурит, а бульба дрожит... Ты бы сам посмотрел. Ужас!
      — Бульба? — повторил Сёма. — Кто же это у пас с бульбой?
      Но, как назло, все люди с бульбами исчезли из его памяти,
      и он не смог догадаться, о ком рассказывает Шера.
      — Что я буду мучиться! — разозлился Сёма. — Лучше рассказывай про лазарет!
      — Что ты пристал к моему лазарету? Сейчас там только двое больных, и я тебе уже раз пять про них говорила.
      — Верно, говорила, — согласился Сёма и потёр лоб. — Идём гулять.
      — Только до угла. Скоро придёт папа, а у меня не прибрано.
      Они вышли на улицу. Сёма проводил Шеру и, прощаясь, рассеянно спросил:
      — Ну что, Доля доволен службой?
      — Ещё бы! — улыбнулась Шера. — Он только жалеет, что у него нет шинели. Такой чудак!..
      Расставшись с подругой, Сёма не знал, куда деть себя. И так ему казалось, что он слишком часто торчит в комиссарской комнате. А может быть, он мешает Трофиму и тот стесняется об этом сказать? «Не пойду», — твёрдо решил Сёма и тихо побрёл к красному ряду. Возле магазина Гозмана он неожиданно столкнулся со старым знакомым. «Смотри, — удивился Сёма, — он, оказывается, жив, а я и забыл про него. Интересно! И какой у него важный вид! Ах ты, тютя!» — ласково подумал Сёма и, приблизившись к знакомому, вежливо поклонился:
      — Здравствуйте, мосье Фрайман!
      Но Фрайман не успел ему ответить: Сёма, нагнувшись, внимательно заглянул в его лицо и, вспомнив что-то, побежал, высоко подняв полы шинели. «Бульба! — весело шептал про себя Сёма. — Конечно, красная с синенькими жилками. И как я сразу не догадался? Бульба! — ещё раз с тихой радостью повторил Сёма, как будто он нашёл клад. — И он ещё смеет ходить и требовать вещи для красных! Теперь я знаю, что делать!».
      С этого дня жизнь Сёмы обрела какой-то новый смысл. Живое дело попало в руки, и он решил довести его до конца.
      С неостывающим усердием припялсн Сёма охотиться за Фрайманом. Встречался с ним утром и расставался вечером. А Фрайман, ничего не подозревая, ходил по улице деловой походкой, прижав к груди залитый чернилами брезентовый портфель. «Куда он идёт? — с тревогой спрашивал себя Сёма. — И зачем? А может быть, я перепутал и этот вовсе не та бульба?» Фрайман заходил в дома и выходил на улицу с какими-то узелками и свёртками.
      Однажды Сёма не выдержал и подошёл к нему.
      — Скажите, пожалуйста, — ласково спросил он, — вы уже имеете службу?
      — Имею, — ответил Фрайман и, строго взглянув на Сёму, вытащил из бокового кармана большую бумагу с четырьмя печатями: — На, читай!
      — «Выдано товарищу Фрайману, — удивлённым голосом прочёл Сёма, — в том, что он является уполномоченным Осчеквалапа».
      — Осчеквалапа! — торжественно повторил Фрайман.
      — «И ему обязаны, — уже с завистью продолжал читать Сёма, — все волревкомы, военные комиссары, а также районные коменданты оказывать широкое содействие, а также помощь в средствах...»
      — «...передвижения, — опять заговорил Фрайман, знавший уже наизусть свой мял дат, — на обывательских подводах. А также...» Что же ты остановился? — обратился он к Сёме. — Читай дальше.
      — «...а также предоставлять в случае служебных надобностей телеграф, телефон и прочие прямые провода». — Сёма глубоко вздохнул и недоверчиво взглянул на Фраймана: — Это все про вас одного?
      — Четыре печати, обратите внимание! — Фрайман ткнул пальцем в бумагу и гордо улыбнулся: — Осчеквалап!
      — Осчеквалап! — педоумеипя, повторил Сёма это загадочное слово и протянул руку Фрайману: — Будьте здоровы...
      Мандат ошеломил и расстроил Сёму. Во-первых, он никогда не видел мандата, кроме своей написанной от руки бумаги, во-вторых, четыре печати — это ж надо понимать! — по одной на каждый угол! «И ещё эти прочие прямые провода! — с досадой вспомнил Сёма и глубоко вздохнул. — Таки выше Трофима!.. Мне нравится Этот топ, — со злобой подумал оп, — комиссары
      ему обязаны! Там даже написано: «все комиссары!..» Трудная задача вдруг встала перед ним. «Позвольте, — рассуждал Сёма, — если он оказывается такой чин, так Трофим должен его знать...» Но комиссар равнодушно произнёс фамилию Фрайман и развёл руками:
      — Первый раз слышу! Хотя постой, один Фрайман устраивал тебе службу?..
      Больше Трофим ничего не сказал, и Сёма понял, что он тоже ничего не зпает.
      «Осчеквалап, — с тоской повторил Сёма, — какое-то страшное название! Осчеквалап! Что Это может быть?»
      Он гадал и терялся в догадках. И вот однажды, когда Сёма упал духом, считал уже все потерянным, ему неожиданно пришёл на помощь дед. Вернувшись после своей обычной прогулки по местечку, он, улыбаясь, потёр руки, позвал в комнату бабушку.
      — Нет, Сарра, — качая головой, сказал он, — я таки копейки не стою!
      — Кто тебе сказал? — засмеялась бабушка.
      — Я сам себе сказал. Люди умеют устраиваться. А я — нет!
      — Кто эти люди? — заинтересовался Сёма.
      — Например, Фрайман. Ты подумай только, — дедушка поднял брови и выпятил нижнюю губу, — он уже на коне! Как только он почувствовал, что красные задерживаются, он поехал в город, выправил себе какой-то вид с печатями. И теперь ездит из местечка в местечко.
      — Что же он делает? — спросила бабушка.
      — Ты сама не понимаешь. Представь себе, что к тебе заходит человек, садится к столу, показывает такую вот бумагу и начинает у тебя спрашивать такие милые вещи: «А у вас не производили ещё изъятия ценностей? А у вас уже был обыск?» И говорит, что он не кто-нибудь, а сам Чеквалап!
      — Боже мой! — воскликнула бабушка. — От одного такого слова могут руки и ноги задрожать!
      — Ещё бы! — продолжал дедушка. — Потом он начинает лезть по ящикам и забирать излишки. «У буржуев, — объясняет он, — делают изъятие ценностей». И опять лезет в ящик. Можешь догадаться, что хорошая половина остаётся у него дома. Вчера, например, он почистил мать Айзспблита... На тебе, вдруг Чеквалап на мою голову!
      — Интересно! — Сёма потёр руки и накинул на плечи шинель. — Теперь я всё понимаю!
      — Что ты понимаешь? — возмутился дедушка. — Ты можешь сейчас полететь и, энедем-пендем, доложить Трофиму,
      так я тебя не прошу. Ещё не хватает, чтоб от меня шли доносы! Очень нужно мне наживать врагов.
      — Какие враги? — засмеялся Сёма. — Комиссар уже давно знает про это!
      — Знает? — переспросил дедушка. — Тогда очень хорошо. Лишь бы не от меня.
      Сёма выскочил на улицу... Дело подходило к концу, и загадка уже не была загадкой. Пойти рассказать всё Трофиму или просто взять и привести этого Осчеквалапа? Сёма быстро отправился на розыски Пейси. Хотя приятель заважничал после поездки с пакетом, по всё-таки ум хорошо, а два лучше...
      Пейся сидел дома за круглым столом и что-то писал, открыв рот и высунув кончик языка.
      — Сочиняешь? — насмешливо спросил Сёма.
      — Да, — недовольным голосом ответил Пейся и прикрыл ладонью тетрадь. — Можешь не заглядывать!
      — Ну, слушай, — нахмурился Сёма. — У меня был от тебя очень важный секрет.
      — Я тебя не прошу. Можешь не рассказывать...
      — Обожди... — оборвал его Сёма и, стараясь быть кратким, рассказал историю Фраймана. — Как теперь быть? Пойти сказать Трофиму или просто привести его?
      — Можно не торопиться, — уклончиво ответил Пейся. — А большой у него мандат?
      — Как это — не торопиться? — возмутился Сёма. — Он уедет, и что тогда мпе останется? Гнилые подковы из-под мёртвых коней! Тоже сказал!
      — Что ты хочешь? — с важностью спросил Пейся, вставая со стула. — Ты хочешь, чтоб я с тобой пошёл? Я готов. — Он ловко заправил отцовский пиджак в брюки и, спрятав тетрадь в какое-то тайное место, открыл дверь. — Пойдём!
      У Сёмы была хорошая память, и он знал, как арестовывают. Но зайти в квартиру Фраймана они не решались. Всё-таки Осчеквалап! И, договорившись, принялись ждать его у ворот. Ждать пришлось долго. Уже не раз с тоской заглядывал Пейся во двор, но Фраймап всё не шёл.
      — Послушай, — заговорил Пейся, — а вдруг он не выйдет?
      — Тебе уже не терпится? Жди!
      — А вдруг он лёг спать?
      — Жди, говорю!
      — А вдруг он заболел на наше счастье?
      Но Сёма не успел ответить ему. Сделав прыжок, он очутился рядом с Фрайманом и, вспомнив слова матроса, торжественно объявил:
      — Именем революции следуйте за мной.
      Фраймаи с удивлением посмотрел на Сёму и, рассмеявшись, ответил:
      — Хорошо. Но куда вы идёте?
      — Вас зовет комиссар.
      — Интересно, — Фрайман пожал плечами, — какие у меня с ним дела? Тут, наверно, какая-нибудь путаница. Ха! — обрадовался он, увидев Пейсю. — Два моих ученика. Через мои руки вы получили ремесло... Послушай, — обратился он к Сёме, — ты точно слышал, что именно меня звал комиссар?
      — Своими ушами, — твёрдо ответил Сёма.
      — Странно, — удивился Фрайман и зевнул, начиная нервничать. — Тут есть ещё Фруйман, так нас всегда путают.
      — Пойдёмте, — хмуро повторил Сёма и взял Фраймана эа локоть.
      — Можешь за мной не ухаживать, — закричал Фрайман, — а то ты, кажется, получишь баню!
      Они подошли к дому Магазаника, и Сёма, пропустив вперёд уполномоченного Осчеквалапа, взбежал по лестнице.
      — Комиссар у себя? — спросил он вестового.
      — У себя.
      — Пейся, — сказал Сёма, усиленно подмигивая, — ты посиди с ним здесь, а я скажу комиссару.
      Через десять минут Фраймапа попросили в компату к Трофиму. Он вошёл, вежливо поклонился и сел, положив на колени шляпу. Трофим с лукавым любопытством смотрел на гостя.
      — Так вы и есть Фрайман? — улыбаясь, спросил он.
      — Я.
      — Ваш мандат!
      — Пожалуйста, сделайте одолжение! — быстро заговорил Фрайман и протянул комиссару бумагу с четырьмя печатями.
      Трофим внимательно прочёл мандат и, разгладив, положил бумагу перед собой:
      — Так. Плохая липа! Кто вам её сделал?
      — Я не понимаю, — растерялся Фрайман.
      — Вы не понимаете? — удивился Трофим. — Вы, такой находчивый делец, и вдруг не понимаете?.. В уезде вам её дали?
      — В уезде.
      — Кто именно?
      — Я его не знаю, — оглядываясь по сторонам, сказал Фрайман, — лично незнаком. Такой бледный молодой человек.
      — Хорошо, — улыбнулся Трофим, — мы потом продолжим разговор. Вас сейчас отведут, и вы будете иметь время вспомнить фамилию молодого человека.
      — Меня отведут? — закричал Фрайман и вскочил со своего места. — Здесь грязные руки! Здесь донос! Я уже три года работаю на революцию. Может быть, я и ещё десять таких Фрай-манов устроили поражение войны. Я освобождал людей от службы. Пусть скажут.
      — Успокойтесь, — тихо сказал Трофим, подавая знак красноармейцам, — вапш заслуги известны!
      Фраймана увели... Сёма посмотрел на комиссара и, вздохнув с облегчением, вытер с лица пот.
      — Так... — задумчиво произнёс Трофим. — Теперь нужен хороший обыск. — он сделал какую-то пометку на листе и, подняв голову, спросил: — А ты, Пейся, помогал ему?
      — Нет, он сам, — краснея, ответил Пейся.
      — Так... — ещё раз повторил Трофим. — А что ж, по-вашему, такое Осчеквалап?
      — Не знаю, — пожал плечами Сёма. — Наверное, что-нибудь страшное!
      — Плохо! Как же это курьер военного комиссара и не знает таких вещей? Может быть, ты, Пейся?.. Тоже не знаешь? Гм! Осчеквалап — Особая чрезвычайная комиссия по выделке валенок и лаптей.
      — Боже мой! — с досадой воскликнул Сёма.
      — Вот тебе и боже мой! — засмеялся Трофим. — Конечно, хорошо, когда юные большевики ловят паразитов. За это спасибо. Но кто вам разрешил арестовывать людей? А?
      — Мы его только пригласили, — смущённо проговорил Сёма.
      — «Пригласили»... — насмешливо повторил Трофим. — За такое приглашение вам обоим причитается сутки гауптвахты... У тебя, Сёма, память хорошая, ты мпо как-нибудь напомни, что я вам должен сутки гауптвахты. Слышишь?
      — Хорошо, — согласился Сёма. — А сколько вы должны Фрайману?
      — Лет пять на соляных приисках, — улыбнулся комиссар. — Не мало?
      — Пет, — ссрьезпо ответил Сёма. — Я думаю, будет вполне достаточно!
     
     
      С ПАКЕТОМ
     
      Паёк курьера комиссара был невелик, но Сёма всегда приносил его домой с чувством особой радости. Он внимательно следил за выражением лица бабушки, когда она осторожными руками развёртывала маленькие бумажные кульки.
      — Фунт ржи? — удивлялась бабушка. — Это очень хорошо, Сёма. А здесь что? Сахарный песок?
      Она высыпала шуршащий песок в стакан, и по утрам дедушка пил сладкую, чуть-чуть закрашенную воду. Никто не умел так экономить и так хитрить с продуктами, как бабушка. Достав где-то несколько картошек, она смешивала их с отрубями и пекла оладьи, заменявшие хлеб. Правда, очень часто Сёма находил в этом хлебе куски соломы, по он молчал, не желая расстраивать бабушку. А она стояла около пего, с любопытством заглядывала в рот и спрашивала:
      — Ну как, Сёма, вкусно?
      Сёма, не разжёвывая, глотал эти похожие на подошву оладьи и голосом, полным удивлённого восторга, отвечал:
      — Замечательно! Какой-то особенный вкус!
      Бабушка радостно кивала головой и присаживалась рядом с ним:
      — А скажи, Сёма, ты заметил, что здесь нет и капельки соли?
      Тут дедушка, потеряв терпение, тоже вмешивается в разговор:
      — Знаешь что, Сарра, я бы на твоём месте так не допытывался. Если ты будешь так долго спрашивать, он рассердится и скажет всю правду.
      Бабушка умолкает.
      Дед, воспользовавшись наступившим молчанием, сам начинает осаждать Сёму:
      — Скажи мне, пожалуйста, что будет с Фрайманом? Мне кажется, что в этом деле пахнет твоей рукой.
      — Тебе кажется, — улыбается бабушка. — Его жене кажется — вот что плохо! Ты бы видел, как она смотрит на меня. Она бы утопила нас всех в ложечке чая.
      — Да-а... — задумчиво произносит дедушка. — Такое время... А скажи мне, пожалуйста, куда они дели Магазаника?
      — Не знаю. Отправили в уезд.
      — И что же?
      — Наверно, расстреляли, — равнодушным голосом отвечает Сёма.
      — Расстреляли... — ужасается дедушка, но, подумав немного, успокаивается. — А почему бы его в самом деле даже не повесить? Ты помнишь, Сёма, у него была подходящая шея!
      — Ой! — шумно вздыхает бабушка. — Я не могу слушать ваши разговоры. Какие-то разбойники в доме!
      В это время в окне показывается голова Пейси. Он щурит то
      правый, то левый глаз, трясёт головой, подаёт загадочные знаки Сёме.
      — Уже пришёл твой красавец! — бурчит бабушка. — Полчаса он не может прожить без тебя!
      Пейся входит в комнату, кланяется дедушке и хватает за рукав Сёму:
      — Идём. Комиссар зовёт!
      — Фиру надо захватить? — деловито осведомляется Сёма.
      — Не надо. Он ждёт тебя одного.
      Сёма набрасывает на плечи шинель и идёт вслед за приятелем. Дедушка провожает их завистливым взглядом: всё-таки и у них есть дела! На улицо Сёма останавливается и испытующе смотрит на Пенею:
      — Что Трофим хочет?
      — Я знаю? — раздражается Пейся. — Я ночевал в его душе?
      Волнуясь, они входят в компату комиссара. Трофим поднимает голову и, улыбаясь, спрашивает Сёму:
      — Где твои весёлые глаза?
      Сёма обижается.
      Ему кажется, что комиссар говорит с ним как с мальчиком. И он отвечает отрывисто и зло:
      — Закрылись!
      — А может быть, откроем?
      — Попробуйте!
      Трофим расстегнул рубашку и палил в блюдце кипятку:
      — Люблю чай. А ты?
      — Смотря с кем пить.
      — А пакет в Кашины свёз бы? — неожиданно спрашивает комиссар.
      — Сегодня?
      — Молодец! А не стащат у тебя этот пакет?
      Сёма хмурится и, не гляди на Трофима, отвечась.
      — У мёртвого!
      — А не потеряешь ты его?
      — Вместе с собой.
      Трофим с удивлением смотрит л а Сёму:
      — Злой чёрт!.. Придётся тебе собираться в дорогу.
      — Это правда? — Сёма вскакивает со стула и, забыв, что он взрослый, начинает прыгать по комнате. — Там же папа, Трофим!
      — Уж я помшо об этом, — улыбается комиссар, — хотя он за всё время и строчки не написал... А коробку табаку ему свезёшь? Есть, Сёма?
      — Есть! — отвечает Сёма, не веря и тревожась.
      — Хорошо... — задумчиво говорит Трофим. — А как же быть с бабушкой?
      — Не знаю, — растерянно отвечает Сёма.
      — Вот видишь. Сам просишься, а сам не знаешь, как быть с бабушкой.
      — О чём разговор? — вмешивается Пейся. — Бабушку я беру на себя. Что ты смотришь? Мы скажем ей, что Сёму вызывает отец. А если это не поможет, я начпу ей рассказывать историю, а Сёма выйдет с чёрного хода. Три сгупеныш — и он на улице!
      — Ну хорошо, Сёма, — говорит Трофим и кладёт руку на его плечо. — Теперь глаза открылись? Ты рад? И ты не побоишься ехать один? Ты понимаешь, Сёма, — один, а кругом все чужие...
      — Не побоюсь, — волнуясь,"отвечает Сёма, — я ничего не боюсь.
      — Завтра утром получишь пакет. Лошади отвезут тебя до станции. Идёт эшелон в капшнском направлении. Ты рад, Сёма? Мы на тебя ставим, как на взрослого парня! Ты понимаешь это, Старый Нос?
      Трофим обнял Сёму и глубоко вздохнул: «Всё-таки хорошая штука — иметь такого сынка!» Друзья вышли на улицу. Сёма был озабочен и молчалив, теперь опять радость уступила место тревоге.
      — О чём ты думаешь? — Пейся осторожно прикоснулся к приятелю. — Делай, что я говорю!
      — Нет, — покачал головой Сёма, — нет, я не буду обманывать.
      — Ну тогда, хочешь, я могу зайти. Онн меня сразу послушают.
      — Нет. Я сам. — Сёма протянул Пейсе руку. — Рано утром у речки!
      Сёма открыл дверь, прошёл через коридорчик в столовую и молча присел возле бабушки. Дед с удивлением посмотрел на него:
      — Что ты такой тихий?
      — Так.
      — Может быть, он тёплый? — встревожилась бабушка. — А ну, Сёма, дай лоб!
      — Я не тёплый, — успокоил её Сёма и небрежно добавил: — Я забыл сказать. Я уезжаю с пакетом.
      — Что, что? — не разобрала бабушка. — Что ты там ещё выдумал?
      — Я уезжаю, — робко повторил Сёма, с падеждой глядя на молчащего деда. — И как раз там папа... Я отдам табак.
      — Какой табак? Кикой папа? — ещё больше рассердилась бабушка. — Ты скучаешь за скандаЛЬм?.. Как мы будем смотреть в глаза Якову, если он узпает, что мы тебя пустили? А вдруг тебя отреясут?
      — Что значит отрежут?
      — «Что значит, что значит»! Уехал Локерман в Одессу, и его отрезали. Он там, семья тут.
      — Меня не отрежут, — уверенно ответил Сёма. — И о чём вы беспокоитесь? Всё дело — три дня! Вот я там, и вот я тут.
      — Пойдём! — сказал наконец дедушка и, встав, позвал бабушку за собой.
      Они пошли в сналг.шо. Сёма остался одни. Он нервничал и шагал из утла в угол. Вот так родные могут стать поперёк дороги. И кому он нужен? Что там, нападут на пего, что ли? Только и ждут! Сяду утром и приеду вечером! Простое дело. Но пойди объясни им. Бабушки истоду спятся пушки! А дедушка молчит. То он может говорить с утра до вечера, а сейчас ему жалко сказать два слона. Мужчила называется! Сёма принялся с горечью ругать деда и бабушку: «Сколько можно со мной цацкаться? Что мне — три года? Пусть ещё скажут спасибо, что я говорю. Другой бы просто взял и уехал! Но дедушка — кто бы мог ожидать? — сидит и молчит! Как будто он сам не был молодым или забыл, что это такое».
      Мысли Сёмы обрываются приходом деда и бабушки. Дедушка поправляет чёрный галстук, поднимает полы пиджака и, чуть-чуть подтянув брюки, садится к столу. У него торжественный, строгий вид. Он смотрит на бабушку, потом на Сёму и, пригладив усы, подзывает впука it себе:
      — Сядь здесь!
      Сёма послушно садится.
      — Посмотри на меня!
      Сёма поднимает голоиу и смотрит на деда.
      — Ты мой внук и сын своего отца. И я знаю тебя за честного мальчика.
      Сёма молчит, и дедушка, гордо восседая на стуле, продолжает:
      — Я у тебя не стану много спрашивать. Я не спрашиваю, какой пакет и почему именно ты? Мне это не нужно. Я тебе только задаю один вопрос, и ты мне отвечай. Если мы тебе не позволим, что ты сделаешь, Сёма?
      — Я поеду.
      — Всё! — Дедушка машет рукой, встаёт, и сразу куда-то исчезает его торжественный вид. Он подходит к бабушке и, склонившись, шепчет ей на ухо: — А что я тебе говорил? Когда он только поставил йогу на порог, я уже видел, что у него делается. Я уж видел...
      — Мне от этого не легче, что ты видел!.. — кричит бабушка. — Тебя хоть посадят в поезд? — спрашивает она у Сёмы.
      Сёма радостно кивает головой.
      — Надо, чтоб тебя положили на верхнюю полку, — вздыхая, говорит бабушка. — И чтоб ты не толкался среди людей. А то бог знает чего наберёшь!
      — Я не буду толкаться, — охотно соглашается Сёма.
      Но бабушка не слышит его.
      — И, если будет открыто окно, не высовывай голову. И, когда будет остановка, не выскакивай первым. И папе скажи, — тихо добавляет бабушка, — что я этого не хотела.
      Сёма становится позади дедушки и ласково гладит его по лысине. Бабушка смотрит на обоих и говорит с досадой:
      — Теперь можете целоваться! Конечно, что вам? Что вам?
      Я должна ходить одна со своим горем!..
     
      * * *
     
      Рано утром на берегу Чернушки встретился Сёма с Шерой. На плечи он взвалил котомку, в длинных, широких рукавах шинели терялись руки, старый, немного большой картуз лез на глаза. Под рубашкой, прижавшись к груди, лежал уже потеплевший пакет комиссара.
      — Сядем здесь, — тихо сказала Шера, и они опустились на землю. — Так ты едешь?
      — Еду.
      — Ты рад?
      — Очень! — воскликнул Сёма и обнял её за плечо. — Ты же понимаешь, Шера. Я один еду! Один!
      — Я ничего не понимаю, — повторила Шера и заплакала. Всхлипывая, кусая нижнюю губу, отбрасывая падающие на лоб волосы, она смотрела на Сёму долгим, внимательным и печальным взглядом. — Раньше я просыпалась и знала, что я увижу Сёму. Ты не смейся! — испуганно сказала она. — А теперь что? Я так привыкла, Сёма... — Шера опять заплакала. Плечи её вздрагивали.
      Сёма растерянно смотрел на неё и не знал, что делать, что сказать. Он гладил робкими, непривычными руками её голову и плечи и потом, нагнувшись, поцеловал её чёрные, вкусно пахнущие волосы.
      — Ты добрая, Шера, — смущённо сказал он. — Волосы у тебя мягкие. Вот посмотри сама.
      Он расплёл снизу тяжёлую косу и перебросил сё через голову Шеры. Волосы рассыпались и закрыли лицо-
      — Я тебя не вижу теперь! — засмеялся он.
      Но Шера каким-то особенным движением, какое бывает у женщин, моющих голову, разделила надвое сбежавшие вниз волосы, и Сёма увидел покрасневшие от слёз глаза, большие и тихие, как озёра.
      — Ты уже не плачешь? — спросил он.
      — Нет, Сёма.
      Она быстро причесалась, ловко вскидывая руки. Чёрные шпилечки лежали у неё на коленях, на юбке, она брала две сразу, одну зажимала в зубах, другой закапывала волосы.
      — Вот я и готова. Видишь, какая причёска?
      — Нет, лучше с косой, — нерешительно сказал Сёма.
      Шера засмеялась и, вдруг вспомнив что-то, оглянулась вокруг себя. Рядом с noii лежал маленький узелок.
      — Это, Сёма, тебе! — Она развязала платочек и протянула Сёме две тряпочки.
      — Что ото? — удивился он.
      — Это флаиелька. Заверни ноги. Сними ботинки и заверни ноги. Будет тепло. Сделай это сейчас. Я отвернусь.
      Сёма покорно снял ботинки и обтянул ноги фланелевыми тряпочками.
      — Тепло? — улыбаясь, спросила Шера.
      — Тепло, только тесно.
      — Ничего! — успокоила его Шера. — Теперь возьми это и надень на шею. — Она положила ому в руки мешочек на шнурке. — На шею, на шею!
      — А что в нём? — недоумевая, спросил Сёма.
      — Это нафталин, Сёма. Доктор сказал: против тифа.
      Опять губы её задрожали и слёзы подошли к глазам. Сёма протянул Шере обо руки, и они поднялись.
      — Пора,— — тихо сказал Сёма. — И не надо этого. Не на год!
      С горки вниз, к берегу, бежал Пейся. Он остановился возле
      них, запыхавшийся и побледневший.
      — Бежал, — тяжело дыша, сказал он, — боялся опоздать... — Он молча посмотрел на Шеру и улыбнулся: — А ты уже здесь... Слушайте, Сёма, — заговорил он вдруг торжественно, — если вам понадобится нтафер со стороны жениха, так я готов!
      Шера засмеялась и, пригладив волосы, завязала косынку.
      — Да, — уже отдохттуи, с азартом продолжал Пейся, — я готов подвести вас к венцу. У меня была такая история...
      — У тебя всё истории! — улыбнулся Сёма.
      — Я был бы рад, чтоб эти истории не разлюбили меня, — вздохнув, ответил Пейся, — чтоб не успевала появиться одна, как уже другая толкала её в спину.
      — Закрой шею, Сёма, — тихо сказала Шера.
      — Да, мне пора, — повторил Сёма и поправил котомку на спине.
      — Одну минутку! — Пейся взял Сёму под руку и отвёл его в сторону. — Я тебе принёс яселезу. — Он протянул удивлённому Сёме тяжёлый кусок ржавого железа. — Пусть будет в кармане! Если что — ударяешь между глаз. Мне отец говорил, как убивают быков. Раз — и готово!
      Сёма спрятал «железу» в карман, посмотрел на разгорячённого Пейсю и впервые за долгие годы дружбы притянул его к себе и обнял:
      — Будь здоров, Пейся!
      — Будь здоров, Сёма, — тихо ответил Пейся и опустил глаза. — Иди прощайся с ней! Я ничего не вижу...
      ...Через час проснулись в домах люди. С шумом отворялись ставни, падали, сбивая со стен штукатурку, тяжёлые прогоны — новый день пришёл в местечко. Сёма был уже далеко. На высокой арбе трясся курьер комиссара. Он лежал, подложив котомку под голову, и смотрел на далёкое серое небо. Медленно плыли за ним стаи густых темиых туч — одпн опи, поднявшись с рассветом, провожали на станцию Сёму.
     
     
      В ПУТЬ!..
     
      Спрыгнув с арбы, Сёма побежал на станцию. Жажда деятельности охватила его; чувство полной свободы, впервые пришедшее к нему, жгло и радовало. Бабушка, дом, Шера — все это осталось позади, и об этом не хотел и не мог думать Сёма. Сейчас было одно — ехать! Он чувствовал себя бывалым человеком. Здесь уж никто не смотрел на Сёму, никто не беспокоился о нем и никто не заметил прихода нового пассажира. Как и сотни других людей, суетящихся, ищущих кипяток, кого-то зовущих пронзительным свистом, он бестолково бегал по маленькому перрону, перескакивая через тела спящих и больных, расталкивал локтями себе дорогу и вместе с каким-то удалым парнем в чёрных, как у Полянки, клешах неистово кричал:
      — Где эшалон? На какую путь эшалон?
      Спрашивать было не у кого. В воздухе стоял тяжёлый запах болезней, людского пота, голода и войны. Люди в измятых, залежанных шинелях, в кожанках, с винтовками, прыгающими за плечами, продавив узенькую дверь, вывалились на станцию. Какая-то женщина тут ate, на земле, кормила грудью ребёнка и смотрела на толпу спокойными, уже привыкшими ко всему глазами. Люди толкали злыми ногами её узлы, перепрыгивали через неё, ругались, а опа всё сидела с ребёнком на руках — одна тихая, одна неторопливая, а моягет быть, забытая или уставшая от сумасшедшего бега.
      Сёма тоже побежал. На него падали люди. Его сжали со всех сторон, и он закричал, потому что было и больно, и страшно, и, главное, непопятно, что к чему и зачем. Но крик его никто не услышал, ни одпу живую душу не встревожил Сёмип голос — все неслись, и Сёма нёсся со всеми. Он свалился с перропа и побежал, спотыкаясь, перескакивая через рельсы с пути на путь. Какой-то сбивающий с пог рёв раздался рядом: навстречу нёсся паровоз, пыхтящий, фыркающий, обдающий жаром и искрами. Толпа метнулась вправо, и Сёма вместе с ней; он уже не жил самостоятельно, не имел своих особых желапий. Он был в толпе, несмеющий, беспомощпый, отдавшийся ей. Кто-то подтолкнул Сёму пинком ноги, и он повторил это двюкепие, толкнув бежавшего впереди, — человек лежал на человеке, нельзя было поднять руки, нельзя было сделать что-то для себя. Котомка давила и жгла спину. Не было ни мыслей, ни желаний, — казалось, эти минуты Сёма не жил, а только двигался.
      Уже упали густые сумерки, замелькали унылые, сносимые ветром огоньки на путях...
      Огромный солдат в коротенькой шипели, с трудом повернув голову, плечом откипул от себя Сёму и выругался: «Чего ты повис на мне, дура!» И Сёма, шатаясь и уясе не надеясь ни на что, покатился дальше. Какой-то безнадёжный и не кончающийся испуг, который бывает только на железной дороге в такие минуты, сжал Сёму. Он уже ничего не хотел — ни пакета, ни поручений, лишь бы оставили, бросили его, и он бы стал счастливым, как та неторопливая женщина.
      В это время какая-то сила вповь метнулась в толпу. Сотни людей вокруг Сёмы, как и оп, не видели ничего, но, вероятно, в первых рядах был кто-то видящий, и его тревоги передавались всем. Он бежал, расставив руки, и толпа, не видя, угадала, что пришёл эшелон. На пути остановился длинный красный состав, и толпа ударилась о его стены и полезла куда-то вверх. Кричали рядом, кричали позади, кричали вокруг. Вагоны были закрыты, и толпа билась об их стены и откатывалась назад, как большая чёрная волна. Накопец отодвинули тяжёлые двери, и люди начали лезть, карабкаясь, цепляясь, падая, путая свои и чужие руки. Поп вагона был высок, не было ни лестниц, ни поручней. Сома схватился за чей-то ремень и полез, не зная куда.
      Очнулся он ночью и, открыв глаза, ничего не увидел. Только совсем близко под ним, у его уха, стучали колёса, и казалось, что вагон шатается из стороны в сторону. Кто-то храпящий тяжёлым и пыхтящим храпом, обняв его, положил тяжёлую ногу на его ногу, и чужое тёплое дыхание стелилось по его щеке. Сёма боялся пошевельнуться. Постепепно глаза привыкли к темноте, и он увидел на полу спящих солдат, мокрых, что-то бормочущих во сне, присвистывающих и стонущих. Человек рядом продолжал спать, его дыхание становилось горячим, от него несло пережжённой махоркой, потом, карболкой и ещё чем-то очень острым и дурпьтм. Неожиданно поезд остановился, как будто он ударился во что-то. Какие-то люди опять лезли в вагон, но солдат, лежавший у дверей, сбрасывал их странным и, видимо, привычным ударом сапога.
      Свет проник в узкие щели, и пассажиры начали просыпаться. Они шумно зевали, потягиваясь, и Сёма, оглянувшись, увидел, что в вагоне нет никаких полок, никакого окна — один пол! «Верхняя полка, — насмешливо повторил он слова бабушки, — И чего она только не выдумает!» Подняв руки, Сёма почувствовал отчаянную боль во всём теле, особенно в ногах. «Что было вчера? — начал вспоминать он, и ему не верилось, что это чудовищно страшное улсе прошло. — А обратно? — с тревогой подумал Сёма. — Опять то же самое?»
      Вдруг руки его задрожали: они раньше, чем он, вспомнили и начали искать. Нет, пакет был на месте. Промокший и, наверно, измятый, он влип в тело, и на коже Сёма нащупал прямой четырёхугольный след.
      — Кашины скоро? — спросил он у соседа.
      — Сейчас будут и Кашины! — добродушно ответил сосед, радуясь, что он наконец сможет вытянуть ноги и лечь свободней.
      Сёма поднялся и, шатаясь, добрёл до двери. Солдат, вышибавший всех, с улыбкой посторонился. Поезд замедлил ход. Сёма принялся отодвигать тугую непромасленную дверь, но она не подчинялась ему. Солдат встал, ударом нога толкнул дверь, и Сёма увидел дневной свет, дома, людей. Он подтянул котомку и, заткнув за пояс полы шинели, прыгнул на землю. Опять вокруг началась сумасшедшая суета, и люди ринулись к вагонам. Сёма издали снисходительно, даже с любопытством посмотрел на них и медленно прошёл через станцию на улицу. Он уже всё простил и забыл, и теперь опять был пакет, и встреча с отцом, и незнакомое место — всё, ради чего стоило бежать, падать и подниматься вновь.
      ...К начальнику укреплённого района его привели. Красноармеец доложил о задержания, п начальник, пожилой человек с залезающими в рот рыжеватыми усами, испытующе взглянул на Сёму. Сёма смутился и, подойдя ближе, заговорил штатским детским языком:
      — Я его попросил показать, а он задержал меня. Мало я намучился в дороге! А он меня схватил!..
      — Садитесь, — улыбнулся начальник, расправил усы и, как кролик, смешно покрутил носом. — Я слушаю!
      — Пакет, — уже спокойно сообщил Сёма, — от товарища Березняка. — Он отвернулся к окну и принялся извлекать из-под рубашки комиссарский пакет.
      Пакет был измят и, главное, мокр: от пего пахло Сёмой, бабушкой, но только по комиссаром. Сёма опять смутился и принялся дуть на конверт.
      — Ну, давайте! Что вы там? — удивился начальник.
      — Горячий, — сконфуженно улыбнулся Сёма, протягивая письмо Трофима.
      — Остынет! — успокоил его начальник и, небрежно разорвав конверт, принялся читать.
      Читая, он делал катше-то пометки в книжке, потом начал что-то чертить по карто плоским жёлтым карандашом, похожим на утиный нос.
      — А, вы ещё здесь, — вспомнил про Сёму начальник. — Это хорошо! Вот ответ. — Он быстро набросал что-то на маленьком листке и протянул Сёме запечатанный конверт. — Прошу, товарищ! — Начальник опять посмотрел на курьера и смешно задёргал носом. — Сколько лет?
      — Пятнадцать.
      — Достаточно! — отрывисто сказал он и улыбнулся. — У вас ещё что-нибудь?
      — Разрешите обратиться, товарищ начальник укреплённого района! — торясественно произнёс Сёма, подражая красноармейцу.
      — Разрешаю.
      Но Сёма не знал, как изложить своё дело военным языком, и, досадуя на себя, просто сказал:
      — Здесь мой папа, Гольдин, комиссар района.
      — Твой папа... — задумчиво повторил начальник и, взяв со стола трубку, закурил, пряча себя в клубах голубоватого дыма. — Ну что ж, пойдём! — С неожиданной поспешностью он запер стол и, накинув на плечи шинель, спросил: — А тебя как зовут, Гольдин?
      — Сёма!
      — Сёма, — повторил начальник. — Очень хорошо! Сёмен, значит.
      Они вышли на улицу, и Сёма, с трудом поспевая за широким шагом начальника, пошёл за ним.
      На улице валялись осколки снарядов; заборы у домов были повалены; дома стояли заколоченные, как будто встревоженные чем-то. Всюду были ещё тёплые следы недавнего боя.
      У одного из домов начальник остановился.
      — Вот, Сёма... — сказал он и вновь пустил на себя столб дыма. — Вот папин дом.
      Они вошли в комнату. Какая-то женщина поклонилась начальнику и с удивлением посмотрела на Сёму. Начальник снял фуражку и сел. Он вытер большим платком лоб, но на нём всё же осталась широкая красная полоса.
      — Где же папа? — недоумевая, спросил Сёма.
      На столе лежал потрескавшийся отцовский ремень, постель была смята и неприбрана, на гвоздике висела вылинявшая, пожелтевшая куртка отца.
      — Он ушёл? — повторил Сёма и сел рядом с начальником. — Ведь ещё очень рано?
      — Он ушёл, — сказал начальник, глядя пристально на Сёму, — и очень рано... Отца убили, Сёма, твои и его враги.
      Сёма зажал ладонью глаза и опустил голову. Он ещё ничего не понял, и слова начальпика ещё не дошли до него. он только знал, что произошло что-то непоправимое и — навсегда. Он встал, сбросил котомку с плеч, вынул и поставил на стол коробку с табаком — подарок Трофима, положил две рубахи, заштопанные и выутюженные бабушкой, — всё это уже никому не было нужно. Сёма посмотрел на рубахи, на табак и, прижавшись щекой к коробке, заплакал, всё ещё не понимая ничего. Потом он встал и, сорвав с гвоздя кожаную куртку, пахнущую отцом, согревавшую ещё недавно его худое тело, принялся целовать рукава и карманы, вытирая кожей мокрое лицо и плача, уже не имея ни сил, ни голоса. Начальник осторожно снял с него шинель, вытянул из его рук измятую куртку и накрыл ею вздрагивающие плечи Сёмы.
      Что делали с ним, Сёма не чувствовал и не знал. Вообще он ни о чём не думал сейчас. На него почему-то брызгали водой, но Сёма ничего не понимал.
      Его вывели на улицу, и лишь там, глубоко вздохнув, он спросил начальника:
      — Когда?
      — Одиннадцать дней. При ликвидации банды.
      Одиннадцать дней назад отец двигался, смеялся, ходил, и тогда ему нужны были табак и рубахи, и он умывался где-нибудь здесь близко и тоже ходил по этой улице.
      — Боже мой, это не может быть! — повторял Сёма и щипал себя за руки и хватался за кожаную куртку, висевшую на нём. — Не может быть, боже мой!.. — уже зло кричал он, срывая пуговицы на рубашке и тяжело дыша. — Я хочу видеть, где он, — шёпотом сказал Сёма. — И я хочу пойти один.
      Начальник взял Сёму за плечи и проводил его к кладбищу. Они молча шли по липкой грязи окраинной улицы. У высокого холма начальник остановился:
      — Вот здесь. А я пойду обратно.
      Но он никуда не ушёл и остался на улице ожидать Сёму — он боялся оставить его одного.
     
      * * *
     
      А Сёма взбирался наверх. Не думал он очутиться здесь, на этом проклятом пустыре. Нет, не думал! Не думал и не ждал, а несчастье свалилось ему на голову, на плечи, на сердце. И лучше бы его придушили там, в сумасшедшей толпе, и привезли сюда мёртвого и схоронили рядом с отцом!.. Кладбище расположилось по склону высокого холма. Казалось, что могилы бегут сверху вниз. У ног Сёмы тоже лежала чья-то могила, чьё-то большое горе, заросшее дикой травой и затоптанное чужими сапогами... Слёз не было, и не было веры в то, что всё правда.
      Сёма взбирался наверх. Безымянные бугры без падгробных плит и украшений, простые и тихие, как само горе, вырастали перед ним, и он лез всё выше и выше, скользя по липкой грязи и падая у чужих могил. Но где же отец? И как глупо здесь потерять отца! Но вдруг он увидел знакомое имя на деревянпой дощечке и, сорвав картуз, упал на колени. Вот она, родная могила, и вот он — отец. Сёма прижался щекой к холод кой земле и заплакал за себя, и за деда, и за бабушку, и за всех, кто любил отца. В груди было тесно, и он плакал, ничего ire видя перед собой, хватая руками мокрую, мягкую землю. Проклятая земля, отнявшая отца, проклятая пуля, проклятый человек, поднявший на него оружие!
      И ведь он же целился, наверно, ведь он боялся промахнуться. «Папа! Ты видишь, я пришёл к тебе, но я опоздал. Почему я не пришёл, когда ещё можно было умереть за тебя, чтобы меня рвали на куски, а ты жил, а ты жил, отец? Сколько я тебя ждал, и опять тебя отняли. Лучше бы убили меня, разве я сказал бы слово, разве пожалел бы себя? И почему я тогда попрощался с тобой на углу, почему не пошёл дальше за тобой, отец? Ничего ты не успел сказать мне, и я не успел насмотреться на тебя...»
      Сёма прижался к земле, потом поднял глаза. Сверху неторопливо бежали могилы. Обидный след человека, нищий след!.. В эти минуты, может быть первый раз в жизни, он почувствовал, как хорошо иметь отца, даже не видеть, а знать, что он есть — седой, с худыми руками. «Ах, отец, зачем всё это и где эта сволочь, стрелявшая в тебя, где мне его найти, папа, где можно его нагнать, где мне схватить его за руку и за твоё сердце сколько отнять сердец?»
      Когда Сёма пришёл в себя, был вечер. Ветер шевелил тоненькую дощечку на отцовской могиле, и капли дождя робко стучали по ней, словно боясь потревожить сон. А кругом была тишина, и старые, забытые могилы смотрели на Сёму... Он встал, застегнул кожанку и вытер холодным рукавом куртки мокрые, покрасневшие глаза. Надо было идти — впереди лежал трудный и опасный путь. Сёма медленно побрёл вниз, несколько раз оглянулся, постоял и опять пошёл, потом с улицы посмотрел наверх, на кладбище, но глаза уже не нашли отцовской могилы...