DjVu

По улице небольшого северного городка катит запылённый «Икарус». По сторонам улицы тянутся сначала старинные крепкие заборы, мощные срубы из гигантских почерневших брёвен, с резными наличниками на окнах, с деревянными петушками на крышах. Потом появляются новостройки — трёхэтажные шлакоблочные дома с открытыми сквериками. «Икарус» разворачивается на площади и останавливается у крытого павильона. Из обеих дверей начинают выходить пассажиры — с чемоданами, с узлами, с мешками, с рюкзаками и с ружьями в чехлах. Одним из последних спускается по ступенькам, цепляясь за всё вокруг двумя чемоданами, молодой человек лет двадцати пяти, современного вида: бородка без усов, модная причёска-канадка, очки в мощной оправе, обтягивающие джинсы, поролоновая курточка с многочисленными молниями.
      Поставив чемоданы на землю, он в некоторой растерянности озирается, но к нему сразу же подходит встречающий — тоже молодой человек, может быть, чуть постарше, атлетического сложения, смуглый, горбоносый, в очень обыкновенном летнем костюме при галстуке. Следуют рукопожатия, взаимные представления, деликатная борьба за право нести оба или хотя бы один чемодан.
      Уже вечер. От низкого солнца тянутся по земле длинные тени. Молодые люди, оживлённо беседуя, сворачивают с площади на неширокую, старинного облика улочку, где номера домов основательно проржавели, вися на воротах, мостовая заросла травой, а справа и слева тянутся могучие заборы, поставленные, наверное, ещё в те времена, когда в этих местах шастали шведские и норвежские пираты. Называется эта улочка неожиданно изящно: «Ул. Лукоморье».
      — Вы уж простите, что так получилось, Саша, — говорит молодой человек в летнем костюме. — Но вам только эту ночь и придётся здесь провести. А завтра прямо с утра…
      — Да ничего, не страшно, — с некоторым унынием откликается приезжий Саша. — Перебьюсь как-нибудь. Клопов там нет?
      — Что вы! Это же музей!..
      Они останавливаются перед совсем уже феноменальными, как в паровозном депо, воротами на ржавых пудовых петлях. Пока молодой человек в летнем костюме возится с запором низенькой калитки, Саша читает вывески на воротах. На левой воротине строго блестит толстым стеклом солидная синяя вывеска: «НИИЧАВО АН СССР. ИЗБА НА КУРИНЫХ НОГАХ. ПАМЯТНИК СОЛОВЕЦКОЙ СТАРИНЫ». На правой воротине висит ржавая жестяная табличка: «Ул. Лукоморье, д. N13, Н.К. Горыныч», а под нею красуется кусок фанеры с надписью чернилами вкривь и вкось: «КОТ НЕ РАБОТАЕТ. Администрация».
      — Это что у вас тут за КОТ? — спрашивает Саша. — Комитет оборонной техники?
      Молодой человек в костюме смеётся.
      — Сами увидите, — говорит он. — У нас тут интересно. Прошу.
      Они протискиваются в низенькую калитку и оказываются на обширном дворе, в глубине которого стоит дом из толстых брёвен, а перед домом — приземистый необъятный дуб с густой кроной, совершенно заслоняющей крышу. От ворот к дому, огибая дуб, идёт дорожка, выложенная каменными плитами, справа от дорожки огород, а слева, посередине лужайки, чёрный от древности и покрытый мхом колодезный сруб. На краю сруба восседает боком, свесив одну лапу и хвост, гигантский чёрно-серый разводами кот.
      — Здравствуй, Василий, — вежливо произносит, обращаясь к нему, молодой человек в костюме. — Это Василий, Саша. Будьте знакомы.
      Саша неловко кланяется коту. Кот вежливо-холодно разевает зубастую пасть, издаёт неопределённый сиплый звук, а потом отворачивается и смотрит в сторону дома.
      — А вот и хозяйка, — продолжает молодой человек в костюме. — По здорову ли, баушка, Наина свет Киевна?
      Хозяйке, наверное, за сто. Она неторопливо идёт по дорожке к молодым людям, опираясь на суковатую клюку, волоча ноги в валенках с галошами. Лицо у неё тёмное, из сплошной массы морщин выдаётся вперёд и вниз нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза бледные и тусклые, словно бы закрытые бельмами.
      — Здорова, здорова, внучек, Эдик Почкин, что мне сделается? — произносит она неожиданно звучным басом. — Это, значит, и будет новый программист? Здравствуй, батюшка, добро пожаловать.
      Саша снова кланяется. Вид у него ошарашенный, старуха слишком уж колоритна. Голова её поверх чёрного пухового платка повязана весёленькой косынкой с изображением Атомиума и с разноязыкими надписями «Брюссель». На подбородке и под носом торчит редкая седая щетина.
      — Позвольте вам, Наина Киевна, представить… — начинает Эдик, но старуха тут же прерывает его.
      — А не надо представлять, — басит она, пристально разглядывая Сашу. — Сама вижу. Привалов Александр Иванович, одна тысяча девятьсот сорок шестой, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был, не имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казённом доме, а бояться тебе, брильянтовый, надо человека рыжего, недоброго, а позолоти ручку, яхонтовый…
      — Гм! — смущённо произносит Эдик, и бабка сразу замолкает.
      Воцаряется неловкое молчание, и вдруг кто-то негромко, но явственно хихикает. Саша оглядывается. Кот по-прежнему восседает на срубе и равнодушно смотрит в сторону.
      — Можно звать просто Сашей, — выдавливает из себя новый программист.
      — И где же я его положу? — осведомляется старуха.
      — В запаснике, конечно, — говорит Эдик. — Пойдёмте, Саша…
      Они идут по дорожке к дому, старуха семенит рядом.
      — А отвечать кто будет, ежели что? — вопрошает она.
      — Ну ведь обо всём же договорились, — нетерпеливо поясняет Эдик. — Вам же звонили. Вам директор звонил?
      — Звонить-то звонил, — бубнит бабка. — А ежели он что-нибудь стибрит?
      — Наина Киевна! — с раскатами провинциального трагика восклицает Эдик и поспешно подталкивает Сашу на крыльцо. — Вы проходите, Саша, проходите, устраивайтесь…
      Саша машинально вступает в прихожую. Света здесь мало, виден только белый телефон на стене и какая-то дверь. Саша толкает эту дверь, видит ручку на цепочке и отшатывается, машинально сказавши: «Виноват». За спиной у него Эдик напряжённым шёпотом втолковывает старухе:
      — Это наш новый заведующий вычислительным центром! Учёный!
      — Учёный… — брюзжит бабка. — Я тоже учёная! Всяких учёных видала…
      — Наина Киевна!.. Саша, не туда, сюда, пожалуйста, направо…
      Они входят в запасник. Это большая комната с одним окном, завешенным ситцевой занавесочкой. У окна — массивный стол и две дубовых скамьи, на бревенчатой стене — вешалка с какой-то рухлядью, ватники, облезшие шубы, драные кепки и ушанки; в углу большое мутное зеркало в облезлой раме, а у стены справа — очень современный низкий диван, совершенно новенький.
      — О, смотрите-ка! — восклицает Эдик. — Диван поставили! Это хорошо…
      Он с размаху садится на диван, несколько раз подпрыгивает, и вдруг выражение удовольствия на его лице сменяется удивлением, а удивление — тревогой.
      — Как это так? — бормочет он. — Позвольте…
      Он ощупывает ладонями обивку, вскакивает, став на колено, запускает руку под диван и что-то там с натугой поворачивает. Раздаётся странный звук, словно затормозили плёнку в магнитофоне. Эдик неторопливо поднимается, отряхивая руки. На лице у него озабоченность. И тут в комнату вваливается старуха со стопкой постельного белы.
      — А ежели он тут у меня, скажем, молиться начнёт? — воинственно вопрошает она прямо с порога.
      — Да нет, не начнёт, — рассеянно говорит Эдик. — Он те неверующий. Слушайте, Наина Киевна, откуда здесь это? — Он доказывает на диван. — Давно привезли?
      — Опять же вот диван! — сейчас те подхватывает старуха. — Как завалится он на этот диван…
      — Это не диван, — говорит Эдик. — Между прочим, Саша, вы действительно воздержитесь от этого дивана.. Позвольте, — говорит он, озираясь. — Здесь же была раскладушка…
     
     
      Ночь. В окно сквозь ветви дуба глядит огромная сплющенная луна. Вдали лают собаки, из-за стены доносится молодецкий храп. Затем где-то в доме бьют часы — полночь.
      Саша, укрывшись простынёй, лежит на раскладушке, листает толстую книгу, зевает. На полу — раскрытый чемодан, в нём вперемешку с носками и галстуками книги. Когда часы начинают бить, Саша поднимает голову и считает удары, потом суёт книгу под раскладушку, приподнимается и тянет руку к выключателю. Раскладушка угрожающе трещит. Саша гасит свет, энергично поворачивается на другой бок, и в то же мгновение раскладушка с лязгом разваливается.
      Тишина. Потом храп за стеной возобновляется, Саша, чертыхаясь вполголоса, выбирается из простыни и пытается поднять раскладушку. В руках у него разрозненные детали. И снова, как давеча, слышится явственное хихиканье. Саша резко оборачивается и успевает заметить на фоне окна огромную кошачью голову — наставленные уши, торчащие усы и блеснувшие глаза. И снова в окне только луна да ветви дуба.
      — Тьфу-тьфу-тьфу, — произносит Саша через левое плечо.
      Он подбирает с пола тощий матрас, подушку, простыни и в нерешительности оглядывает комнату.
      Диван.
      Несколько секунд Саша ещё медлит, а затем твёрдыми шагами направляется к дивану. Расстилает постель, несколько раз с силой нажимает на диван, словно пробуя его на прочность, и укладывается. Глаза его закрываются, на физиономии появляется блаженная улыбка. И в то же мгновение вновь возникает звук заторможенной магнитофонной плёнки, переходящий в обстоятельное откашливание.
      — Ну-с, так… — произносит хорошо поставленный мужской голос. — В некотором было царстве, в некотором государстве был-хил по имени… мна-э-э… Ну, в конце концов неважно. Скажем, мнэ-э-э… Полуэкт…
      Саша некоторое время слушает с открытыми глазами, потом осторожно встаёт, пригнувшись, подкрадывается к окну и выглядывает. Спиной к дубу, ярко освещённый луной, стоит на задних лапах кот Василий. В зубах у него зажат цветок кувшинки.
      — Мнэ-э-э… — тянет он, задумчиво подняв глаза к небу. — У него было три сина-царевича. Первый… мнэ… Третий был дурак, а вот первый? — Кот трясёт головой, потом закладывает передние лапы за спину и, слегка сутулясь, плавным шагом направляется прочь от дуба.
      — Хорошо, — цедит он сквозь зубы. — Бывали-живали царь да царица. У-царя, у царицы был один сын… Мнэ-э… Дурак, естественно…
      Кот с досадой выплёвывает цветок и, топорща усы, потирает лоб когтистой лапой.
      — Пр-роклятый склероз, — говорит он. — Но ведь кое-что помню! «Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь — на обед, молодец — на ужин…» А дальше? — Кот делает фехтовальные движения. — Три головы долой! Иван вынимает три сердца и… и… — Плечи его поникают. Он глубоко вздыхает и поворачивает обратно к дубу. В лапах у него вдруг оказываются массивные гусли.
      — Кря-кря, мои деточки, — поёт он, пощипывая струны. — Кря-кря, голубяточки! Я… мнэ-э-э… Я слезой вас отпаивала… Вернее, выпаивала… — Некоторое время он марширует молча, стуча по струнам, потом немузыкально кричит: — Сладок кус недоедала! — Прислоняет гусли к дубу и чешет задней лапой за ухом. — Труд, труд и труд! — провозглашает он. — Только труд! — Он снова закладывает лапы за спину и идёт в сторону от дуба, бормоча: — Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде жил-был портной по имени… — Тут он встаёт на четвереньки, выгибает спину и злобно шипит, стуча себя лапой по лбу. — Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу… Али… Н-ну, хорошо, скажем, Полуэкт…
      Голос его прерывается протяжным пронзительным скрипом и отдалённым рокочущим «ко-о, ко-о, ко-о…». Изба вдруг начинает раскачиваться, как лодка на волнах, двор за окном сдвигается в сторону, а из-под окна вылезает и вонзается когтями в землю исполинская куриная нога — проводит в траве глубокие борозды и снова скрывается. «Ко-о, ко-о, ко-о» переходит в звук тормозящей магнитофонной плёнки и затем в пронзительный телефонный звонок.
      Саша сидит на полу рядом с диваном, запутавшись в простыне, и очумело вертит головой. Телефон в прихожей звенит беспрерывно.
      Саша наконец вскакивает, выбегает в прихожую и хватает трубку.
      — Алло! — хриплым со сна голосом говорит он.
      — Такси вызывали? — гнусаво осведомляется трубка.
      — Какое такси?
      — Это два-семнадцать-шестнадцать?
      — Н-не знаю…
      — Такси вызывали?
      — Не… Не знаю… Откуда мне знать?
      В телефоне гудки отбоя. Саша вешает трубку, некоторое время с сомнением смотрит на телефон, потом возвращается в комнату и… столбенеет на пороге.
      Диван исчез.
      На полу, там, где стоял диван, лежит постель. И больше ничего.
      Саша оторопело смотрит, потом осторожно подходит, нагибается и ощупывает, похлопывая ладонью, то место, где стоял диван.
      — По-моему, я на нём спал, — говорит он вслух. — Даже приснилось что-то…
      Он подходит к окну, раздвигает занавески и выглядывает. Двор залит лунным светом и пуст. Тишина, храп за стеной, в отдалении лают собаки. Саша стоит у окна, растерянно теребя бороду.
      Резкий стук в наружную дверь заставляет его обернуться. Он снова выходит в прихожую, осторожно отодвигает засов.
      На крыльце перед ним стоит невысокий изящный человек в светлом коротком плаще и в огромном чёрном берете. Узкое длинное лицо, усы стрелками, выпуклые пристальные глаза.
      — Прошу прощения, Александр Иванович, — с достоинством произносит он, коснувшись берета двумя пальцами. — Я отниму у вас не больше двух минут.
      — Да-да… прошу… — растерянно говорит Саша, пропуская незнакомца в прихожую.
      Незнакомец делает движение пройти в комнату, но Саша поспешно заступает ему дорогу.
      — Извините, — лепечет он. — Может быть, здесь… А то у меня там, знаете, беспорядок… даже сесть толком негде…
      — Как — негде? — Незнакомец резко поднимает брови. — А диван?
      Некоторое время они молча смотрят друг другу в глаза.
      — М-м-м… Что — диван? — шёпотом спрашивает Саша.
      Незнакомец всё смотрит на него, то высоко задирая, то низко опуская брови.
      — Ах вот как… — медленно произносит он наконец. — Понимаю. Жаль. Что ж, ещё раз прошу прощения.
      Он снова прикладывает два пальца к берету и решительно направляется прямо к дверям уборной.
      — Ну куда же вы? — бормочет Саша. — Вам не туда… Вам…
      — Ах, это безразлично, — говорит незнакомец, не оборачиваясь, и скрывается за дверью.
      Саша машинально зажигает ему свет. Стоит несколько секунд с обалделым видом, потом резко распахивает дверь. В уборной никого нет. Мерно покачивается фаянсовая ручка.
      Саша, пятясь задом, возвращается в свою комнату.
      — Стакана нет? — раздаётся за его спиной хриплый голос.
      Саша оборачивается.
      Верхом на скамье под зеркалом сидит какой-то тип в кепке, сдвинутой не правый глаз. Щетина. К нижней губе прилип окурок.
      — Стакана, говорю, нет? — повторяет тип.
      Саша молча трясёт головой.
      — Значит, с горла будем, — оживляется тип. — Ну, давай.
      Саша подходит к нему и останавливается, выпятив челюсть.
      — А собственно, кто вы такой? — спрашивает он. — Что вам здесь надо?
      Тип обращает взор на то место, где раньше стоял диван.
      — Чего мне здесь надо, того уже здесь нету, — произносит он с сожалением. — Опоздал, понял? Надо понимать, Витек перехватил. Так шефу и доложим. — Он снова обращает глаза на Сашу. — Этого, значит, не держишь, — говорит он, щёлкая себя по шее. — И красного тоже нет? Жаль. Обидел ты меня, друг. — Он глубоко запускает руку в зеркало и, оживившись, извлекает оттуда водочную бутылку. Встряхивает её, смотрит на свет. Бутылка пуста. — А кто это там приходил? — спрашивает он, ставя бутылку на стол.
      — Не знаю, — отвечает Саша, следя за его действиями, как зачарованный. — В берете какой-то…
      Тип понимающе кивает.
      — Кристобаль Хозевич, значит. — Он снова запускает руку в зеркало. — Тоже, значит, опоздал. Во Витек даёт… — Он сосредоточенно шарит в «зазеркалье» и бормочет: — Всех сделал. Шефа моего сделал, Кристобаля Хозевича — и того сделал… — Лицо его вновь озаряется, и на свет появляется ещё одна бутылка, опять пустая. Тип ставит её рядом с первой и несколько секунд любуется ими. — Это же надо — сколько старуха пьёт! Как ни придёшь, меньше чем две пустышки не бывает… А одеколона у тебя тоже нет? — спрашивает он без всякой надежды, вытягивая из кармана авоську.
      — Нет, — говорит Саша, наблюдая, как тип деловито укладывает бутылки в авоську. — А что здесь вообще происходит? Где диван? Куда это я вообще попал? На чём я теперь спать буду, чёрт подери?
      Тип вдруг вскакивает, сдёргивает с головы кепочку и прячет руку с авоськой за спину. Лицо его принимает испуганно-почтительное выражение.
      Саша оглядывается. У дверей, куда смотрит тип, никого нет.
      — Пардон, — повторяет тип, пятясь. — Айн минут, мерси, гуд бай.
      Спина его упирается в зеркало, но он продолжает пятиться и вдруг проваливается в «зазеркалье», мелькнув в воздухе стоптанными сандалиями.
      Саша медленно подходит к зеркалу, осторожно заглядывает в него. Отшатывается: своего отражения он в зеркале не видит. Видит стол, дверь, постель на полу — всё, что угодно, кроме себя. Он осторожно тянет руку к тусклой поверхности, упирается в твёрдое, и отражение сейчас же возникает. Мотнув головой, Саша изнеможённо опускается на скамью и сейчас же с криком вскакивает, держась рукой за трусы.
      На скамье лежит, покачиваясь, блестящий цилиндрик величиной с указательный палец.
      Саша берёт его и принимается оглядывать со всех сторон. Цилиндрик тихо потрескивает. Саша стучит по нему ногтем, и из цилиндрика вылетает сноп искр, комната наполняется невнятным шумом, слышны какие-то разговоры, музыка, смех, кашель, шарканье ног, смутная тень на мгновенье заслоняет свет лампочки, громко скрипят половицы, а по столу пробегает огромная белая крыса. И всё снова стихает.
      Саша, закусив губы, осторожно поворачивает цилиндрик, чтобы посмотреть на него с торца, и в то же мгновение комната перед его глазами стремительно поворачивается, тьма, грохот, летят искры, и Саша вдруг оказывается сидящим в очень неудобной позе в противоположном углу комнаты под вешалкой. Вешалка, секунду помедлив, с шумом обрушивается на него.
      Раскачивается лампочка на длинном шнуре, на потолке явственно темнеют следы босых ног. Саша, заваленный тряпьём, смотрит сначала на эти следы, потом на свои голые пятки. Пятки вымазаны мелом. Саша рассеянно отряхивает их, глядя на цилиндрик. Цилиндрик стоит посреди комнаты, касаясь пола краем торца, в положении, исключающем всякую возможность равновесия. Он раскачивается и тихо потрескивает.
      Тогда Саша выбирается из-под тряпья, выбирает наугад какую-то ушанку и осторожно накрывает ею цилиндрик. Руки у него трясутся.
      — В-вот это в-вы н-напрасно, — раздаётся голос.
      — Что — напрасно? — раздражённо спрашивает Саша, не оборачиваясь.
      — Я г-говорю про умклайдет. Вы н-напрасно накрыли его шапкой.
      — А что мне ещё с ним делать? — спрашивает Саша и наконец оборачивается. В комнате никого нет.
      — Это ведь, к-как говорится, в-волшебная палочка, — поясняет голос. — Она т-требует чрезвычайно осторожного об-обращения.
      — Поэтому я и накрыл, — говорит Саша. — Да вы заходите, товарищ, а то так очень неудобно разговаривать.
      — Б-благодарю вас.
      Около дверей, как раз там, куда глядел тип в кепочке, неторопливо конденсируется из воздуха величественный человек преклонных лет в роскошном бухарском халате и комнатных туфлях. Он огромного роста, благородное чрево распирает шнур с кистями, великолепные седины, саваофова бородища волной, огромные ладони привычно засунуты за шнур. Голос у него рокочущий, глубокий, он заметно заикается. Светлые глаза смотрят приветливо и благожелательно.
      — Вы знаете, дружок, я, наверное, должен извиниться, — говорит он. — Я тут у вас уже полчаса торчу, надеялся — обойдётся как-нибудь… Этот диван, чёрт его подери, так я и знал, что вокруг него начнётся скандал. Халат накинул — и сюда…
      — Насчёт дивана вы опоздали, — с раздражением говорит Саша. — Украли его уже.
      Человек в халате величественно отмахивается.
      — Да он мне и ни к чему. Я, знаете ли, опасался, что они здесь все передерутся и в суматохе вас, так сказать, затопчут… Уж очень, знаете ли, страсти накалились. Вот видите, Корнеев умклайдет здесь потерял… волшебную свою палочку… а это, дружок, не шутка…
      Оба одновременно поднимают глаза и смотрят на отпечатки на потолке.
      — Курс управления умклайдетом занимает, знаете ли, восемь семестров, — продолжает гость, — и требует основательного знания квантовой алхимии. Вот вы, дружок, программист, умклайдет электронного уровня вы бы освоили без особого труда, но квантовый умклайдет… гиперполя… трансгрессивные воплощения… обобщённый закон Ломоносова — Лавуазье… — Он сочувственно разводит руки.
      — Да о чём речь! — восклицает Саша. — Я и не претендую! — Он спохватывается. — Может, вы присядете?
      — Благодарю вас, мне так удобнее… Но вся эта премудрость в ваших руках. Поработаете у нас год-другой… — Он прерывает самого себя. — Вы знаете, Александр Иванович, я бы всё-таки просил вашего разрешения убрать эту шапку. Мех, знаете ли, практически непрозрачен для гиперполя…
      Саша поднимает руку.
      — Ради бога! Всё, что вам угодно. Убирайте шапку, убирайте даже этот самый… кум… ум… эту самую волшебную палочку! — Он останавливается.
      Шапки нет. Цилиндрик стоит в луже жидкости, похожей на ртуть. Жидкость быстро испаряется.
      — Так будет лучше, уверяю вас, — объявляет незнакомец в халате. — А то, знаете ли, могло так бабахнуть… А вот забрать умклайдет я не могу. Не мой. Условности, чёрт бы их подрал. И вы его лучше больше не трогайте. Бог с ним, пусть так стоит.
      Саша в полной готовности отчаянно машет руками.
      — Да, я ведь ещё не представился, — продолжает незнакомец. — Киврин Фёдор Симеонович. Заведую у нас отделом линейного счастья.
      Саша застывает в почтительном изумлении.
      — Фёдор Симеонович? — бормочет он в восхищении и растерянности. — Ну, ещё бы!.. Я вот только позавчера вашу статью… В «Успехах физических наук»… Ну, знаете, эту… о квантовых основах психологии…
      — Знаю, знаю, — благодушно говорит Фёдор Симеонович. — И как вам эта статейка?
      Саша не в силах говорить и всем своим видом демонстрирует крайнюю степень почтительного восторга.
      — Да… гм… Пожалуй, — басит Фёдор Симеонович не без некоторого самодовольства. — Недурственная получилась работка. У нас, знаете ли, в институте, Александр Иванович, очень неплохо можно работать. Отличный коллектив подобрался, должен вам сказать. За немногими исключениями. Вот, скажем, даже Хома Брут… вот этот, в кепочке, с бутылками… Ведь на самом деле механик, золотые руки, потомственный добрый колдун… Правда, привержен… — Фёдор Симеонович щёлкает себя по бороде. — Дурное влияние, чёрт бы его подрал… Ну, это вы всё узнаете. Мы вас тут с распростёртыми объятыми… А то ведь чепуха получается. Машину поставили наисовременнейшую, «Алдан-12», а наладить никак не можем, кадров нет. В институте у нас в основном уклон, знаете ли, гуманитарно-физический. Чародейство и волшебство главным образом, а новые методы требуют математики! Я вот всё линейным счастьем занимаюсь, а с вашей машиной, глядишь, и за нелинейное возьмёмся…
      Саша чешет затылок.
      — Я, знаете, насчёт чародейства и волшебства не очень… Был у нас спецкурс, но я тогда болел, что ли… Вообще я это как-то в переносном смысле понимал… как иносказание…
      Фёдор Симеонович добродушно хохочет.
      — Ничего, разберётесь, разберётесь. Любой учёный, знаете ли, в известном смысле маг и волшебник, так что у нас и в переносном смысле бывает, и в прямом. Вы — молодец, что, приехали. Вам у нас понравится. Вы, я вижу, человек деловой, энергичный, работать любите…
      Саша стесняется.
      — Да, конечно… — говорит он. — Но сейчас что об этом? Там видно будет… — Он озирается, ища, как бы переменить тему разговора. — Вот диван пропал, — говорит он. — Вы мне не скажете, Фёдор Симеонович, что всё это означает? Диван… суета какая-то…
      — Ну, видите ли, это не совсем диван, — говорит Фёдор Симеонович. — Я бы сказал, что совсем не диван… Однако ведь спать пора, Александр Иванович. Заговорил я здесь вас, а ведь вам спать хочется…
      — Ну что вы! — восклицает Саша. — Наоборот! У меня к вам ещё тысяча вопросов!
      — Нет, нет, дружок. Вы же устали, утомлены с дороги…
      — Нисколько!
      — Александр Иванович! — внушительно произносит Киврин. — Но ведь вы действительно утомлены! И вы действительно хотите отдохнуть.
      И тут глаза у Саши начинают слипаться. Он согласно кивает головой, вяло бормочет: «Да, действительно, вы уж меня простите, Фёдор Симеонович…», кое-как добирается до неведомо откуда появившейся застеленной раскладушки, ложится, подкладывает ладонь под щёку и, блаженно улыбаясь, засыпает.
      Фёдор Симеонович, оглаживая бороду, некоторое время ласково смотрит на него, потом достаёт из воздуха большое яблоко, кладёт рядом с Сашей и исчезает.
      Становится темно и тихо.
      Сильный грохот. Саша открывает глаза и поднимает голову.
      Комната полна утренним солнцем.
      Дивана по-прежнему нет, а посередине комнаты сидит на корточках здоровенный детина лет двадцати пяти, в тренировочных брюках и пёстрой гавайке навыпуск. Он сидит над волшебной палочкой, плавно помахивая над нею огромными костистыми лапами.
      — В чём дело? — спрашивает Саша хриплым со сна голосом.
      Детина мельком взглядывает на него и снова отворачивается. У него широкое курносое лицо, могучая челюсть, низкий лоб под волосами ёжиком.
      — Не слышу ответа! — зло говорит Саша, приподнимаясь.
      — Тихо, ты, смертный, — откликается детина.
      Он прекращает свои пассы, берёт умклайдет и выпрямляется во весь рост. Рост у него — под лампочку. И весь он кряжистый, широкий, узловатый.
      — Эй, друг! — говорит Саша. — А ну-ка, положи эту штуку на место и очисти помещение!
      Детина молча смотрит на него, выпячивая челюсть. Тогда Саша откидывает простыни и делает движение, чтобы вскочить. Раскладушка от толчка разваливается, и Саша опять оказывается на полу.
      Детина гогочет.
      — А ну, положи умклайдет! — рявкает Саша, поднимаясь.
      — Чего ты орёшь, как больной слон? — осведомляется детина. — Твой он, что ли?
      — А может, твой?
      — Ну мой!
      Сашу осеняет.
      — Ах ты, скотина! — говорит он. — Так это ты диван спёр?
      — Не суйся, братец, не в свои дела, — предлагает детина, запихивая умклайдет в задний карман брюк. — Целее будешь.
      — А ну, верни диван! Мне отвечать за него, понял?
      — А пошёл ты к чёрту, — говорит детина, озираясь.
      Саша, подскочив, хватает детину за гавайку. Детина сейчас же хватает Сашу за майку на груди. Видно, что оба не дураки подраться.
      Но тут дверь распахивается, и на пороге появляется грузный рослый мужчина в лоснящемся костюме. Лица у него надутое, бульдожье, движения властные, хозяйские, уверенные, под мышкой — папка на молнии.
      — Корнеев! — говорит он прямо с порога. — Где диван?
      Детина и Саша сразу отпускают друг друга.
      — Какой ещё диван? — вызывающе осведомляется детина.
      — Вы мне это прекратите, Корнеев! — объявляет мужчина с папкой. — Сами знаете, какой диван.
      Он проходит в комнату, а за ним входят: Эдик Почкин, очень серьёзный и сосредоточенный; плешивый, странного вида человек в золотом пенсне и смазных сапогах; Хома Брут в своей кепочке, сдвинутой на правый глаз. Саша кидается одеваться. Пока он одевается, в комнате развивается скандальчик.
      — Не знаю я никакого дивана, — заявляет Корнеев.
      — Я вам объяснял, Модест Матвеевич, — говорит Эдик человеку с папкой. — Это не есть диван. Это есть прибор…
      — Для меня это диван, — прерывает его Модест Матвеевич, достаёт записную книжку и заглядывает в неё. — Диван мягкий полуторный, инвентарный номер одиннадцать — двадцать три. Диван должен стоять. Если его будут всё время таскать, то считайте: обшивка порвана, пружины поломаны.
      — Там нет никаких пружин, — терпеливо объясняет Эдик. — Это прибор. С ним работают.
      — Этого я не знаю, — заявляет Модест Матвеевич, пряча папку. — Я не знаю, что это у вас за работа с диваном. У меня вот дома тоже есть диван, и я знаю, как на нём работают.
      — Мы это тоже знаем, как вы работаете, — угрюмо говорит Корнеев.
      — Вы это прекратите, — немедленно требует Модест Матвеевич, поворачиваясь к нему. — Вы здесь не в пивной, вы здесь в учреждении.
      — Терминологические споры, товарищи, — восклицает вдруг высоким голосом плешивый, — могут завести нас только в метафизический тупик! Терминологические споры мы должны, товарищи, решительно отмести, как несоответствующие и уводящие. А нам, товарищи, требуются какие споры? Нам, товарищи, требуются споры, с одной стороны, соответствующие, а с другой — наводящие. Нам требуются принципиальные споры, товарищи!
      — Вы мне это прекратите, товарищ профессор Выбегалло! — решительно прерывает его Модест Матвеевич. — Нам тут не требуется никаких споров. Нам тут требуется диван, и немедленно.
      — Правильно! — подхватывает профессор Выбегалло. — Мы решительно отметаем все и всяческие споры, и мы требуем, общественность требует, наука требует, товарищ Корнеев, чтобы диван был немедленно ей возвращён. В распоряжение моего отдела.
      Все четверо начинают говорить разом.
      ЭДИК. Модест Матвеевич, это не диван! Это транслятор универсальных превращений! Ему не в музее место, его здесь вы по ошибке поместили, мы на него заявку ещё два года назад написали!..
      КОРНЕЕВ (Выбегалле). Ну да, конечно, в ваш отдел Чтоб вы на нём спали после обеда и кроссворды решали! Вы ж с ним обращаться не умеете, опять всё на Брута свалите вашего, а он его пропьёт по частям!..
      МОДЕСТ МАТВЕЕВИЧ. Вы мне это прекратите, товарищи! Диван есть диван, и кто на нём будет спать, или там работать, это решает администрация! Я лишнюю графу в отчётности из-за ваших капризов вводить не намерен! Мы ещё назначим комиссию и посмотрим, может быть, вы его повредили, пока таскали, товарищ Корнеев!..
      ВЫБЕГАЛЛО. Я ваши происки, товарищ Корнеев, отметаю решительно, раскалённой метлой! Я такую форму научной дискуссии не приемлю! Принципиальности у вас не хватает, товарищ Корнеев! Чувства ответственности! Нет у вас гордости за свой институт, за нашу науку!..
      Пока продолжается этот гомон, Саша оделся и, широко раскрыв глаза и приоткрыв рот, слушает, застёгивая верхнюю пуговицу на рубашке.
      Хома Брут тоже не вмешивается. Он прислонился к притолоке, достал из-за уха сигарету, раскурил её от указательного пальца и через дымок подмигивает Саше, ухмыляется и кивает в сторону спорящих, как бы говоря: «Во дают!»
      Тут Модест Матвеевич замечает развалившуюся раскладушку. Все замолкают. В наступившей тишине Модест Матвеевич озирает по очереди всех присутствующих. Взгляд его останавливается на Саше. Саша, не дожидаясь вопросов, виновато произносит:
      — Она сама развалилась… Я встал, а она — раз!..
      — Почему вы здесь спите? — грозно осведомляется Модест Матвеевич.
      — Это наш новый заведующий вычислительным центром, — вступается Эдик. — Привалов Александр Иванович.
      — Почему вы здесь спите, Привалов? — вопрошает Модест Матвеевич. — Почему не в общежитии?
      — Ему комнату не успели отремонтировать, — поспешно говорит Эдик.
      — Неубедительно.
      — Что же ему — на улице спать? — злобно спрашивает Корнеев.
      — Вы это прекратите! — говорит Модест Матвеевич. — Есть общежитие, есть гостиница, а здесь мути. Госучреждение. Если все будут спать в музеях… Вы откуда, Привалов?
      — Из Ленинграда, — мрачно отвечает Саша.
      — Вот если я приеду к вам в Ленинград и пойду спать в Эрмитаж?
      Саша пожимает плечами:
      — Пожалуйста.
      Эдик обнимает Сашу за талию.
      — Модест Матвеевич, это не повторяются. Сегодня он будет спать в общежитии. А что касается раскладушки… — Он щёлкает пальцами. Раскладушка тут же самовосстанавливается.
      — Вот это другое дело, — великодушно говорит Модест Матвеевич. — Вот всегда бы так и действовали, Почкин. Ограду бы починили… Лифт у нас не кондиционный…
      Корнеев берётся руками за голову и стонет сквозь стиснутые зубы.
      — По-моему, эти стоны со стороны товарища Корнеева являются выпадом, — визгливо и мстительно вмешивается Выбегалло.
      Модест Матвеевич поворачивается к Корнееву.
      — Я ещё раз повторяю, Корнеев, — строго говорит он. — Немедленно верните диван.
      Корнеев приходит в неописуемую ярость. Лицо его темнеет, и сейчас же заметно темнеет в комнате. Огромная туча наползает на солнце. Свирепый порыв ветра сотрясает дуб. Где-то звенят вылетевшие стёкла. У стала подгибаются ножки, проседает только что восстановленная раскладушка. В тусклом зеркале вспыхивают и гаснут зловещие огни.
      Выбегалло отшатывается, испуганно заслоняясь от Корнеева ладонью. Хома Брут стремительно уменьшается до размеров таракана и прячется в щель. Эдик встревоженно и предостерегающе протягивает к Корнееву руку, шепча одними губами: «Витя, Витя, успокойся…»
      И только Модест Матвеевич остаётся неколебим. Он с достоинством перекладывает папку под другую мышку и веско произносит:
      — Неубедительно, Корнеев. Вы это прекратите.
      И всё прекращается. Корнеев в полном отчаянии машет рукой, в воздухе конденсируется диван и плавно опускается на своё прежнее место.
      Модест Матвеевич неторопливо подходит к нему, ощупывает, заглядывает в книжку и проверяет инвентарный номер. Затем объявляет:
      — Товарищ Горыныч!
      — Иду, батюшка, иду! — доносится, из прихожей испуганный голос.
      Модест Матвеевич удаляется в прихожую, и тут Выбегалло приходит в себя и устремляется за ним с криком:
      — Модест Матвеевич! Вы забываете, что у меня эксперимент международного звучания! Я без этого дивана как без рук! Модель идеального человека тоже без этого дивана как без рук!..
      Дверь за ним захлопывается. Из щели выползает Хома Брут и снова начинает увеличиваться в размерах. Ещё не достигнув нормального роста, он осведомляется:
      — Политурки, значит, тоже нет? Или хотя бы антифриза…
      — Бр-р-рысь, пр-р-ропойца! — рычит Корнеев, и объятый ужасом Хома Брут, снова уменьшившись, ныряет в щель под дверью.
      Корнеев садится на диван и, наклонив голову, вцепляется себе в волосы когтистыми пальцами.
      — Дубы! — говорит он с отчаянием. — Пни стоеросовые! К чёрту их всех! Сегодня же ночью опять уволоку!
      — Ну, Витя, — укоризненно говорит Эдик. — Ну что ты, право… Будет учёный совет, выступит Фёдор Симеонович, выступит Хунта…
      — Хунте самому диван нужен, — глухо возражает Корнеев, терзая себя за волосы.
      — Ну, знаешь! С Кристобалем Хозевичем всегда можно договориться. Это тебе не Выбегалло…
      При последних словах Корнеев вдруг вскакивает, щёлкает пальцами, и перед ним возникает из ничего плешивый профессор Выбегалло, вернее, фигура, чрезвычайно на Выбегаллу похожая, но с большими белыми буквами поперёк груди: «Выбегалло 92/К». Корнеев со сдавленным рычанием уважает фигуру за бородёнку и яростно трясёт в разные стороны. Фигура тупо ухмыляется.
      — Витя, опомнись! — укоризненно говорит Эдик.
      Корнеев с размаху бьёт фигуру кулаком под рёбра, отшибает кулак и, размахивая ушибленной рукой, принимается скакать по комнате.
      — Тьфу на тебя! — орёт он фигуре.
      Фигура послушно исчезает, а Корнеев, дуя на кулак, отходит к окну и скорбно прислоняется к оконнице.
      Эдик, глядя ему в спину, качает головой.
      — Слушайте, Эдик, — тихонько говорит Саша. — В чём всё-таки дело? Почему из-за паршивого дивана такой шум? Он же жёсткий…
      — Это не диван, — отвечает Эдик. — Это такой преобразователь. Он, например, может превращать реальные вещи в сказочные. Вот, например… Ну, что бы… — Эдик озирается, берёт с вешалки драный треух, бросает его на диван, а сам запускает руку в спинку и что-то там проворачивает со звуком заторможенной магнитофонной плёнки. — Вот видите, была обыкновенная шапка. А теперь смотрите…
      Он берёт шапку и нахлобучивает себе на голову.
      И сейчас же исчезает.
      — Шапка-невидимка, понимаете? — раздаётся его голос.
      Он снова появляется и вешает шапку на место.
      — А ты на нём, балда, спать расположился, — подаёт от окна голос Корнеев. — Скажи ещё спасибо, что я его из-под тебя уволок, а то проснулся бы ты, сердяга, каким-нибудь мальчиком с пальчик в сапогах… Возись потом с тобой.
      — Да, это моя вина, — сказал Эдик. — Надо мне было вам всё это растолковать как следует…
      Корнеев, словно что-то вспомнив, вдруг возвращается к ним.
      — Так ты, значит, у нас заведующим вычислительным центром будешь? — говорит он, оглядывая оценивающе Сашу с головы до ног.
      — Да, — отвечает Саша небрежно. — Попытаюсь.
      — Ты машину-то знаешь нашу? «Алдан-12»…
      — Приходилось, — говорит Саша.
      — Так какого же дьявола она у тебя не работает? — произносит Корнеев, агрессивно глядя на Сашу. — Что ты тут тары-бары растабарываешь, когда мне машина вот так нужна? Если они мне, зануды, диван не дают, так я, может, хоть модель математическую рассчитаю, и тогда плевал я на этот диван… Ну, что ты стоишь? Что ты здесь стоишь?
      — Подожди, — говорит Саша, несколько ошеломлённый. — А чего тебе надо, какая модель?
      Корнеев делает движение, как будто собирается бежать за чем-то, затем передумывает, выхватывает из воздуха стопку бумаги, авторучку, бросает всё на стол и с ходу принимается писать, приговаривая:
      — Смотри сюда. Линейное уравнение Киврина, понял? Граничные условия такие… Нет, здесь в квадрате, так?
      Саша тоже сгибается над столом. Эдик глядит Корнееву через плечо.
      — Оператор Гамильтона… — продолжает Корнеев. — Теперь всё это трансгрессируем по произвольному объёму. По произвольному, понял? Здесь тогда получается ноль, а здесь произвольная функция. Теперь берём тензор воспитания… Ну, чего ты смотришь, как баран? Не понимаешь? Ну, как он у вас называется?..
      Голос его заглушает конкретная музыка, а над столом взлетают фонтаны цифр и математических символов. Саша тоже приходит в азарт, стучит пальцем по написанному, выхватывает у Корнеева ручку и пишет сам.
      Появляется кот Василий, обходит вокруг стола, заложив лапы за спину, пожимает плечами и скрывается.
      Эдик некоторое время слушает, потом достаёт из нагрудного кармана умклайдет, поднимает его над головой и резко взмахивает им, словно встряхивает термометр.
      Вспышка, тьма, и все трое уже стоят перед трёхэтажным, современного вида зданием из стекла и бетона, но без дверей. Есть бетонный козырёк над подъездом, есть несколько широких ступенек, но ступени эти ведут в глухой простенок между гигантскими чёрными окнами. Возле правого окна над громадной плевательницей в виде жабы с отверстой пастью висит строгая вывеска: «Научно-Исследовательский Институт Чародейства и Волшебства».
      Корнеев и Саша все продолжают спорить, Саша только на мгновение замолкает, озабоченно оглядываясь по сторонам, и тотчас рядом с ними возникают его чемоданы. Он снова бросается в спор.
      Эдик берёт чемоданы, поднимается по ступенькам и пихает в простенок ногой. Появляется стеклянная дверь. Смутно видимый сквозь стекло устрашающего вида вахтёр-ифрит, в огромном тюрбане и с кривым мечом на плече, распахивает перед ними двери.
     
     
      И полетели дни и ночи, заполненные работой.
      Саша за пультом «Алдана-12» сосредоточенно следит за вспыхивающими и гаснущими рядами цифр на контрольном табло, нажимает кнопки; бешено мотается за стеклом магнитная лента, стрекочет печатающее устройство. Саша рассматривает табулограмму, отрывает кусок рулона, проглядывает ряд цифр, с досадой мнёт бумагу, отшвыривает её в сторону и снова возвращается к пульту. Над пультом возникает полупрозрачное лицо Фёдора Симеоновича. Великий маг сочувственно наблюдает за Сашей, затем кладёт тихонько ему под руку банан и исчезает. Саша, не прекращая работы, рассеянно берёт банан и ест.
     
     
      Комната в общежитии. За окном дождь, мечутся тени голых ветвей. Саша, обхватив голову руками, читает толстенный том, потом берёт его двумя руками, ставит на стол ребром и опирается на него подбородком. Глаза у него пустые и обращённые внутрь. Название книги: «Уравнения математической магии».
     
     
      Лаборатория Корнеева. Саша и Виктор сидят за столом, уставленным разнообразной электроникой. Перед ними беспорядочные груды исчерченной и исписанной бумаги, и весь пол вокруг стола усыпан ею. Ребята продолжают чертить и писать и исписанные листки бросают на пол. Входит фигура, как две капли воды похожая на Корнеева, с тупым выражением на физиономии и с белыми буквами на груди: «Корнеев 186/К». Фигура ставит на стол две бутылки кефира и исчезает. Корнеев пытается что-то втолковать Саше, показывает пальцами, но Саша не понимает. Тогда Корнеев хватает бутылку, подбрасывает её в воздух, она повисает над столом, а он снова принимается показывать руками, и, следуя его движениям, бутылка начинает изгибаться, пересекая самоё себя, расплющивается, и в разных точках образовавшейся абстрактной модели вспыхивают латинские буквы А, В, С и т.д. Саша радостно тычет пальцем в одну из точек, хлопает себя по лбу и снова принимается писать.
     
     
      …Снова перед пультом машины. Кристобаль Хозевич Хунта напяливает на голову никелированный колпак, из которого выходит пучок проводов, соединённых с печатающим устройством. Саша смотрит на этот колпак с сомнением, качает головой и принимается нажимать кнопки и клавиши. На табло вспыхивают и гаснут цифры, из печатающего устройства ползёт лента. На ленте текст: «ПЕРВЫЙ ОТВЕТ: ДА, ВОЗМОЖНО. ВТОРОЙ ОТВЕТ: НЕТ. ТРЕТИЙ ОТВЕТ: НЕ ЗАСОРЯЙТЕ МНЕ ПАМЯТЬ. ЧЕТВЁРТЫЙ ОТВЕТ: ПРИ УСЛОВИИ, ЕСЛИ ХР ХР ХР ХР…» Саша поспешно нажимает кнопку, лента останавливается. Хунта недовольно поворачивается к Саше. Саша разевает рот: у Хунты вместо глаз окошечки, как на табло, и в них, как на табло, вспыхивают и гаснут неоновые четвёрки, семёрки и прочие нули.
     
     
      Улица перед институтом, осень, ветер несёт жёлтые листья, по лужам бежит рябь.
     
     
      Саша отрывает табулограмму и, рассматривая её на ходу, бежит по коридору. Врывается в лабораторию Фёдора Симеоновича, вручает ему табулограмму. Фёдор Симеонович поворачивается к стенду, где под стеклянным колпаком — обугленные останки сгоревшей книги. Великий маг, глядя в строчки цифр, принимается набирать код на клавишном устройстве, нажимает на кнопку «Пуск», и обугленная книга начинает дымиться, вспыхивает ярким пламенем, из которого появляется та же книга, но целая и невредимая. Фёдор Симеонович хлопает в ладоши, потирает руки, Саша тоже хлопает в ладоши и потирает руки.
     
     
      Саша у себя в кабинетике просматривает заказы и распределяет машинное время. Перед его столом очередь человек в пять — всё знакомые лица, только тупые и какие-то окаменевшие, у каждого на груди надпись: «Выбегалло 11», «Хунта 1244», «Киврин 67», «Корнеев 411»… В хвосте стоит обыкновенный живой человек с толстым портфелем, бледный и напуганный. Саша кончает просматривать листок с заданием и возвращает его «Выбегалле 11».
      — Я тысячу раз просил на машинке печатать, — строго говорит он. — Почерк же, как курица лапой. Перепечатать!
      Тут он замечает человека с портфелем.
      — А! — говорит он. — Проходите, проходите, присаживайтесь, пожалуйста… Вы ведь с рыбозавода? Мне звонили… Да идите же сюда!
      Человек с портфелем, виновато кивая и озираясь, приближается к столу и присаживается на краешек стула.
      — Неудобно как-то, — бормочет он, опасливо косясь на очередь. — Вот ведь товарищи ждут, раньше меня пришли…
      — Ничего, ничего, это не товарищи… — Саша протягивает руку за пачкой бумаг, которую человек достал из портфеля.
      — Ну, граждане…
      — И не граждане… — Саша начинает просматривать бумаги. — Это называется дубль, — объясняет он, не поднимая глаз. — Времени сотрудникам не хватает, в очереди им стоять некогда, вот они и посылают свои копии… Кого сюда, кого за получкой… кого в магазин… кого на свидание… Я что-то тут не понимаю, к какому же вам числу это нужно? А, понятно…
      Человек с портфелем опасливо оглядывается на очередь.
      — Дубли… То-то же я смотрю — не мигают оне… а вот этот, с бородой, он, по-моему, и не дышит даже…
     
     
      Общежитие. Эдик учит Сашу проходить сквозь стены. Сначала проходит сам, возвращается, что-то втолковывает Саше, показывает, что надо выгибать грудь и тянуть носки. Саша закрывает глаза, шагает в стену и отшибает лоб. Эдик снова втолковывает ему, что нужно прогибаться, прогибаться! Саша повторяет попытку, прогибаясь. Верхняя часть его тела проходит, нижняя остаётся. Саша судорожно сучит ногами. Тут же стоит Корнеев со стаканом чаю, гогочет. Потом они вдвоём с Эдиком пробуют вытащить Сашу. Пробуют и так, и эдак. Лица у них становятся серьёзными.
      Разобранная стена. Саша сердито отряхивается. Корнеев и Эдик, насупленные, закладывают кирпичами пролом.
     
     
      Саша работает у пульта машины — очень усталый, озабоченный, встрёпанный. За окном крупными хлопьями падает густой снег.
      Входит дубль Эдика — «Почкин 107».
      — Чего тебе? — раздражённо спрашивает Саша, не отрываясь от работы.
      — Хозяин… просит… явиться… на доклад… Выбегаллы… — монотонно бубнит дубль.
      — Не могу, не могу, занят, — нетерпеливо отвечает Саша. — Пошёл вон.
      Дубль исчезает, но в дверях сейчас же появляется хорошенькая девица, ведьма Стеллочка.
      — Саша, — говорит она, — чего же ты? Пойдём!
      Саша смотрит на неё, мотает головой.
      — Стеллочка, не могу, — говорит он. — Честное слово, не могу.
      — Но ты же обещал! Пойдём, говорят, будет что-то феноменальное…
      Саша опять трясёт головой.
      — Нет-нет, не могу. Не проси.
      Он включает печатающее устройство. Стеллочка, надув губки, удаляется. В дверь левым плечом вперёд вдвигается Хома Брут, руки в карманы, кепочка на глаз.
      — Слышь, Саш, — сипит он. — А ты чего тут торчишь? Все, понимаешь, бегут, а он тут торчит, как приклеенный.
      — Отстань, отстань! — говорит Саша со злостью.
      — Во даёт! — удивляется Хома. — Зря. Мы там с шефом такую штуку сейчас отколем — закачаетесь Весь институт на воздух пустим…
      Саша поворачивается к нему.
      — Вместе со своим шефом, — говорит он громким шёпотом, — иди, иди и иди. Понятно? Занят я! — орёт он. — Некогда мне вашей чепухой заниматься!
      Хома обиженно пожимает плечами и тут замечает на полочке склянку с ярлыком. Видно только слово «спирт». Лицо Хомы немедленно проясняется. Покосившись на Сашу, который снова погрузился в работу, он вороватым движением хватает склянку, свинчивает колпачок и опрокидывает содержимое в рот.
      Лицо его чудовищно искажается, из ушей вырываются струи дыма. (Саша рассеянно отгоняет дым ладонью.) Глаза съезжаются и разъезжаются.
      Он смотрит на ярлык. «Нашатырный спирт».
      Хома укоризненно качает головой, завинчивает колпачок, ставит склянку на место и вытирает губы.
      Из стены выходит озабоченный Эдик Почкин.
      — Ну, что же ты, Саша? — говорит он. — Я же тебя звал.
      — Да что там у вас происходит? — раздражённо спрашивает Саша. — Занят я. Не нужен мне ваш Выбегалло, и я, надеюсь, ему не нужен…
      — Сейчас там каждый порядочный маг нужен, — говорит Эдик. — Это серьёзно, Саша.
      Звонит телефон. Саша срывает трубку. Голос Корнеева хрипит:
      — Сашка? Ты что там отсиживаешься, хомяк? Трусишь?
      Саша поражён.
      — Да что вы, в самом деле, ребята, — лепечет он. — Ну, пожалуйста, ну, пошли…
      Он бросает трубку и вслед за Эдиком устремляется в стену.
     
     
      По занесённой снегом дороге Саша и Эдик спешат к огромному приземистому зданию, похожему на ангар. За ними по пятам, засунув руки глубоко в карманы, семенит Хома Брут.
      Перед распахнутыми воротами ангара оживление: только что подъехавший автобус извергает из недр своих кучу корреспондентов с фото— и киноаппаратами наголо; спецмашина телевидения, от неё внутрь ангара уже тянутся кабели. Глава телегруппы в роскошной шубе нараспашку отдаёт распоряжения; его люди с натугой катят по снегу тележки с телекамерами; толпа сотрудников института собралась перед огромным плакатом ярмарочного вида.
      Надпись на плакате: «Внимание! Вниманию! Сегодня! Впервые в истории науки! Грандиозный эксперимент профессора Выбегалло! Демонстрация совершенной модели идеального человека. Доклад профессора Выбегалло А.А. Начало в 18.00. Просьба места для прессы не занимать».
      Саша входит в ангар — огромное помещение на дырчатых железных фермах. Здесь уже светят юпитеры, вспыхивают блицы фотокорреспондентов. В центре ангара на дощатом помосте возвышается знакомый диван-транслятор, от него в разные стороны бегут пучки проводов и кабелей. На диване лежит гигантское яйцо, испещрённое тёмными пятнами. По сторонам помоста — две генераторные башни с металлическими шарами наверху, между шарами время от времени проскакивают молнии, и тогда звучат раскаты грома.
      Почти сразу же Саша натыкается на группу ожесточённо спорящих людей. Здесь Фёдор Симеонович Киврин, Кристобаль Хунта, Модест Матвеевич с неизменной папкой и профессор Выбегалло — в валенках, подшитых кожей, в извозчицком тулупе и в роскошной пыжиковой шапке.
      — Достаточно того, — говорит Хунта, обращаясь к Выбегалле, — что ваш, простите, родильный дом находится рядом с моими лабораториями. Вы уже устроили один взрыв, и в результате я в течение двадцати минут был вынужден ждать, пока у меня в кабинете вставят вылетевшие стёкла…
      — Это, дорогой, моё дело, чем я у себя занимаюсь, — огрызается Выбегалло фальцетом. — Я до ваших лабораторий не касаюсь, хотя у вас там в последнее время бесперечь текет живая вода, я себе в ей все валенки промочил…
      — Г-голубчик, — рокочет Фёдор Симеонович. — Амвросий Амбруазович! Н-надо же принять во внимание возможные осложнения… Ведь никто же не работает на территории института, скажем, с огнедышащим драконом…
      — У меня не дракон! У меня идеальный счастливый человек! Исполин духа! Как-то странно вы рассуждаете, товарищ Киврин! Странные у вас аналогии! Чужие! Модель идеального человека и какой-то внеклассовый огнедышащий дракон!
      — Г-голубчик, да дело же не в том, что он внеклассовый, а в том, что он пожар может устроить!
      — Вот опять! Идеальный человек может устроить пожар! Не подумали вы, товарищ Фёдор Симеонович!
      — Я г-говорю о драконе…
      — А я говорю о вашей неправильной установке! Вы стираете, Фёдор Симеонович, вы всячески замазываете! Мы, конечно, стираем противоречия… между умственным и физическим… между мужчиной и женщиной… Но замалчивать пропасть мы вам не позволим!
      — К-какую пропасть? Что за чертовщина? Кристобаль, в конце концов, вы же ему только что объяснились Я говорю, профессор, что ваш эксперимент опасен! Понимаете? Институт можно повредить, понимаете?
      — Я-то всё понимаю, — визжит Выбегалло. — Я-то не позволю идеальному человеку вылупляться среди чистого поля на ветру! И Модест Матвеевич вот тоже понимает! Там мы имеем что? — Он указывает в пространство. — Природу! Стихии! Снег вон идёт. Значит, считайте: обшивка сгниёт, пружины лопнут. А кому отвечать? Модесту Матвеевичу!
      — Это убедительно, — говорит Модест Матвеевич раздумчиво.
      — Да он весь ангар вам разворотит, — говорит Фёдор Симеонович. — Этот эксперимент надо проводить не ближе пяти километров от города. А лучше дальше…
      — Ах, вам лучше, чтобы дальше? — зловеще вопрошает Выбегалло. — Понятно. Тогда уж, может быть, не на пять километров, Фёдор Симеонович, а прямо уж на пять тысяч километров? Подальше где-нибудь, на Аляске, например! Так прямо и скажите! А мы запишем!
      Воцаряется молчание, и слышно, как грозно сопит Фёдор Симеонович, потерявший дар слова..
      — За такие слова, — цедит сквозь зубы Хунта, — лет триста назад я отряхнул бы вам пыль с ушей и провертел бы в вас дыру для вентиляции…
      — Ничего, ничего, — отвечает Выбегалло. — Это вам не Португалия. Критики не любите…
      — А ведь вы попыток, Выбегалло, — неожиданно спокойным голосом объявляет Фёдор Симеонович. — Вас, оказывается, гнать надо.
      — Критики, критики не любите, — отдуваясь, твердит Выбегалло. — Самокритики не любите…
      — Значит, так, — вмешивается Модест Матвеевич. — Как представитель администрации и хозяйственных отделов, я в науке разбираться не обязан. Поскольку товарищ директор находится в отъезде, я могу сказать только одно: обшивка должна остаться целой, и пружины в порядке. В таком вот аксепте. Доступно, товарищи учёные?
      С этими словами, переложив папку под другую мышку, он торопливо удаляется.
      — Критики не любите! — в последний раз торжествующе восклицает Выбегалло и тоже удаляется.
      Хунта а Киврин безнадёжно глядят друг на друга.
      — А что, если я превращу его в мокрицу? — кровожадно говорит Хунта.
      — Лучше уж в стул, — говорит Фёдор Симеонович.
      — Можно и в стул, — говорит Хунта. — Я охотно буду на нём сидеть.
      Фёдор Симеонович спохватывается.
      — Г-голубчик, о чём это мы с тобой говорим? Это же негуманно… — Взгляд его падает на Хому. — Минуточку, дружок! Подите-ка сюда, подите!
      Хома, сдёрнув кепочку, неуверенно приближается, искательно улыбаясь.
      — Скажите-ка, дружок, — спрашивает Фёдор Симеонович. — Какие там у вас с Выбегаллой задействованы мощности?
      Хома пытается уменьшиться в размере, но Хунта ловко хватает его за ухо и распрямляет.
      — Отвечайте, Брут! — гремит он.
      — Да я-то что? — ноющим голосом говорит Хома. — Как мне приказали, так я и сделал. Мне говорят, на десять тысяч сил, я и дал десять тысяч!
      — Каких сил?! — восклицает Фёдор Симеонович, раздувая бороду.
      — Ма… магических, — мямлит Хома.
      — Десять тысяч магических сил?! — Ошеломлённый Хунта отпускает Хому, и тот мгновенно улетучивается. — Теодор, я принимаю решительные меры.
      Он взмахивает умклайдетом, длинным и блестящим, как шпага.
      И сейчас же в отверстые ворота ангара с рёвом вкатываются гигантские МАЗы, гружённые мешками с песком, козлами с колючей проволокой, пирамидальными надолбами, бетонными цилиндрами дотов. Целая армия мохнатых домовых облепляет грузовики, со страшной быстротой разгружает их и начинает возводить вокруг помоста с яйцом кольцо долговременных укреплений.
      — Десять тысяч магосил! — бормочет Фёдор Симеонович, ошеломлённо качая головой. — Однако ж, друзья мои! Это же нельзя просто так… Это ж рассчитать надо было!.. Это же в уме не сосчитаешь!..
      Оба они поворачиваются и смотрят на Сашу. У Саши несчастное лицо, но он ещё ничего не понимает и пытается хорохориться.
      — А в чём, собственно, дело? — бормочет он, озираясь в поисках поддержки. — Ну, рассчитал я ему… заявка была… модель идеального человека… Почему я должен был отказывать?
      — А потому, голубчик, — внушительно говорит ему Фёдор Симеонович, — что вы спрограммировали суперэгоцентриста. Если нам не удастся остановить его, этот ваш идеальный человек сотрёт и загребёт все материальные ценности, до которых сможет дотянуться, а потом свернёт пространство и остановит время. Это же гений-потребитель, понимаете? По-тре-би-тель!
      — Выбегалло — демагог, — добавляет Хунта. — Бездарь. Сам он ничего не умеет. И выезжает он на таких безответственных дурачках, как вы и этот алкоголик — золотые руки.
      Под сводами ангара вспыхивают яркие лампы. Хома Брут с переносной кафедрой на спине поднимается на помост и устанавливает её рядом с диваном. На кафедру взгромождается профессор Выбегалло.
      Корреспонденты бешено строчат в записных книжках, щёлкают фотоаппаратами, жужжат кинокамерами. Ассистенты Выбегаллы в белых халатах устанавливают вокруг дивана мешки с хлебом и вёдра с молоком. Один из них приносит магнитофон.
      Выбегалло залпом выпивает стакан воды и начинает.
      — Главное — что? Главное, чтобы человек был счастлив. А что есть человек, философски говоря? Человек, товарищи, есть хомо сапиенс, который может и хочет. Может, ета, что хочет, а хочет, соответственно, всё, что может. В моих трудах так и написано. (Корреспондентам.) Вы, товарищи, все пока пишите, а потом я сам посмотрю, какие надо цитаты вставлю, кавычки, то-сё… Продолжаю. Ежели он, то есть человек, мажет всё, что хочет, а хочет всё, что может, то он и есть, как говорится, счастлив. Так мы его и определим. Что мы здесь, товарищи, перед собою имеем?..
      Пока Выбегалло говорит, с гигантским яйцом происходят изменения. Оно покрывается трещинами, сквозь которые пробиваются струйки пара.
      — Мы имеем модель. То есть мы пока имеем яйцо, а модель у его внутре. Имеется метафизический переход от несчастья к счастью, и это нас не может не удивлять, потому что счастливыми не рождаются, а счастливыми, ета, становятся в дальнейшем. Вот сейчас оно рождается или, говоря по-научному, вылупляется…
      Яйцо разваливается. Среди обломков скорлупы на диване садится удивительно похожий на Выбегаллу человек в полосатой пижаме. Поперёк груди белая надпись: «Выбегалло Второй Счастливый». Человек, ни на кого не глядя, хватает ближайшую буханку хлеба и принимается с урчанием пожирать её.
      — Видали? Видали? — радостно кричит Выбегалло. — Оно хочет, и потому оно пока несчастно. Но оно у нас может, и через это «может» совершается диалектический скачок. Во! Во! Смотрите! Видали, как оно может? Ух ты, мой милый, ух ты, мой радостный… Во! Вот как оно может!.. Вы там, товарищи в прессе, свои фотоаппаратики отложите, а возьмите вы киноаппаратики, потому как мы здесь имеем процесс… здесь у нас всё в движении! Покой у нас, как и полагается быть, относителен, движение у нас абсолютно. Но это ещё не всё. Потребности у нас пойдут как вширь, так, соответственно, и вглубь. Тут говорят, что товарищ профессор Выбегалло, мол, против духовного мира. Это, товарищи, клеветнический ярлык! Нам, товарищи, давно пора забыть такие манеры в научной дискуссии! Все мы знаем, что материальное идеть впереди, а духовное идеть позади, или, как говорится, голодной куме всё хлеб на уме…
      Модель жрёт. Мешки с хлебом пустеют один за другим. В широкую пасть опрокидывается ведро молока. Модель заметно раздуло, полосатая пижама ей уже тесна.
      — Но не будем отвлекаться от главного, от практики. Пока оно удовлетворяет свои матпотребности, переходим к следующей ступени эксперимента. Поясняю для прессы. Когда временное удовлетворение матпотребностей произошло, можно переходить к удовлетворению духпотребностей. То есть: посмотреть кино, телевизор, послушать народную музыку или попеть самому, и даже почитать какую-нибудь книгу, скажем, «Крокодил» или там газету, не говоря уже об том, чтобы решить кроссворд. Мы, товарищи, не забываем, что удовлетворение матпотребностей особенных талантов не требует, они всегда есть. А вот духовные способности надобно воспитать, и мы их сейчас у него воспитаем.
      Профессор Выбегалло даёт сигнал ассистентам.
      Угрюмые ассистенты разворачивают на помосте магнитофон, радиоприёмник, кинопроектор и небольшую переносную библиотеку.
      — Принудительное внушение культурных навыков! — провозглашает Выбегалло.
      Магнитофон сладко поёт: «Мы с милым расставалися, клялись в любви своей…» Радиоприёмник свистит и улюлюкает. Кинопроектор показывает на стене ангара мультфильм «Волк и семеро козлят».
      Два ассистента с журналами в руках становятся перед моделью и наперебой читают вслух, а Хома Брут, примостившись тут же, бьёт по струнам гитары и с чувством исполняет что-то залихватское.
      Модель никак не реагирует. Проглотив последнюю буханку и опрокинув последнее ведро, она сидит на диване и шарит в неопрятной бороде. Извлекает из бороды длинную щепку, запускает её между зубов, отрыгивает.
      Затем выплёвывает щепку и оценивающим взглядом обводит толпу.
      Толпа пятится.
      Саша мужественно заслоняет собой Стеллочку.
      Пятятся чтецы с журналами, Хома Брут соскакивает с помоста и приседает на корточки.
      Шум стихает. В наступившей тишине Выбегалло заканчивает свою речь:
      — И вот он, товарищи, перед нами! Образец потребления материальных и духовных ценностей, счастливый рыцарь без страха и упрёка.
      Упырь внимательно смотрит на него. Он уже огромен, пижамная пара свисает с него клочьями.
      Встретив внимательный взгляд, Выбегалло нервно поправляет галстук и произносит:
      — Собственно, я закончил. Может быть, есть какие-нибудь вопросы?
      Ему отвечает спокойный голос Хунты:
      — Спасайтесь, старый дурак.
      Но Выбегалло ещё не понимает.
      — Есть предложение, — начинает он, — эту реплику из зала решительно отмести…
      Упырь не даёт ему закончить. Он вытягивает неимоверно длинную руку и хватает Выбегаллу за тулуп. Выбегалло замолкает и покорно вылезает из тулупа. Упырь хозяйски встряхивает тулуп, оглядывает его и кладёт рядом с собой у дивана.
      Выбегалло, ссыпавшись с помоста, ныряет в толпу. Толпа продолжает пятиться, а упырь тем временем неторопливо подтягивает к себе поближе радиоприёмник, магнитофон, кинопроектор.
      — Это, значить, всё будет мне, — рокочущим голосом объявляет он. Он снова оглядывает толпу. Взгляд у него нехороший, оценивающий какой-то. При этом он непрерывно облизывается.
      С головы Саши вдруг срывается финская кепочка и улетает на помост. Упырь напяливает её себе на плешь.
      Стеллочка взвизгивает: с её руки срываются часики. Упырь ловит их на лету.
      — Всем в укрытие! — гремит усиленный мегафоном голос Хунты.
      Все бросаются в проходы между проволочными заграждениями, а по очистившемуся пространству ангара ползут, скачут, по-лягушачьи летят птичками полушубки, манто, дублёнки, часы, портсигары, кошельки, брюки, валенки, ботинки — и всё на помост, всё на помост.
      Упырь мечется по помосту, подхватывает, жадно оглядывает, примеряет, запихивает в мешки из-под хлеба, злобно озирается, скалит клыки и взрыкивает.
      — Мне! — хрипит он. — И ето мне! И ето! Моё!
      За валом из мешков паника. Мечутся полуодетые, возмущённые и испуганные люди.
      Толпа ограбленных терзает Выбегаллу. Особенно неистовствует Хома Брут в одной длинной рубахе до колеи. Выбегалло отдувается и кричит фальцетом:
      — Критики! Критики не любите!
      Начальник группы телевизионщиков в подтяжках и трусах надрывается в телефонную трубку:
      — Милиция! Милиция? Немедленно выезжайте! Массовое ограбление! Банда гангстеров! Главарь шайки — некий Выбегалло из НИИЧАВО!
      Тем временем упырь на помосте подтащил к себе телевизионную камеру, груду фото— и киноаппаратов и жадно озирается, ища, чем бы ещё завладеть. Его со всех сторон окружает кольцо проволочных заграждений и глухой вал из мешков. Мрачно смотрят амбразуры дотов.
      — Машину! — капризно басит упырь. — Машину желаю!
      И стена из мешков напротив вдруг разваливается, в пролом задом вкатывает огромный МАЗ, подкатывает к помосту и останавливается.
      Упырь прыгает в ковш, жадно ощупывает кабину, ревёт:
      — Ещё!
      В пролом один за другим катят: автобус, на котором приехали корреспонденты, какой-то газик — из него на ходу выскакивает испуганный шофёр, запутывается в проволоке, орёт ужасным голосом; два «Москвича», «Жигули», старая «Волга», новая «Волга», «кадиллак»…
      — По-моему, пора, — говорит Фёдор Симеонович Хунте, который не отрываясь наблюдает за упырём в стереотрубу.
      — Начнём со снотворного, — говорит Хунта. — Давайте! — командует он кому-то через плечо.
      Из-за вала высовываются несколько сотрудников и направляют на упыря брандспойт, присоединённый к серебристой цистерне с надписью «Пиво». Пенная струя ударяет прямо в распахнутую клыкастую пасть.
      Упырь приходит в дикий восторг. Сначала он жадно глотает, посылая струю сверху солью из солонки, потом прыгает под струёй, как под душам Шарко, гогоча и шлёпая себя под мышками, потом принимается торопливо наполнять вёдра из-под молока — терпения у него не хватает, он протягивает руку на все двадцать метров, хватает брандспойт (сотрудники — врассыпную), тянет к себе, за брандспойтом тянется кишка, а за кишкой, разворотив мешочную стену, во владения упыря втягивается цистерна.
      — Ну, с меня хватит! — объявляет Фёдор Симеонович.
      Он засучивает рукава и порывается в пролом, но тут на нём повисают все, кто находится поблизости. Фёдор Симеонович в небывалом гневе. Из глаз его скачут шаровые молнии, он кричит:
      — Дайте его мне! Сколько же можно терпеть!
      — Пускайте Голема! — громовым голосом командует Хунта.
      Слышится могучее шипение и свист.
      Все приседают и втягивают головы в плечи.
      Перемахнув через вал, на середину ангара ловко выскакивает Голем — не глиняный Голом из сказок, а современный робот из фантастических романов, весь из металла и пластика, гибкий, шестирукий, жутко светятся четыре пары глаз, из головы выдвигаются и прячутся телескопические рога антенн.
      Упырь поворачивается к противнику, садится на ближайший мешок и длиннющими руками старается прикрыть своё богатство, как хохлушка цыплят.
      — Не дам! — рычит он. — Катись отседова!
      Робот с пневматическим шипением и свистом приближается.
      Тогда упырь вскакивает, выламывает доску из помоста и кидается на врага.
      — И-и-эх-х!
      Робот легко уклоняется от молодецкого удара и средней правой наносит упырю короткий удар в лоб.
      Упырь спиной вперёд, размахивая руками, летит и врезается в помост. Над валом ликование. Свист, аплодисменты.
      Упырь вскакивает, выворачивает из бетонного пола железный швеллер, летит на робота, вращаясь вокруг собственной оси, как метатель молота.
      И снова робот легко уклоняется и встречает упыря могучей оплеухой.
      Новый взрыв ликования на валу.
      Упырь лежит под грузовиком. На физиономии у него набухают два здоровенных фингала.
      Робот, деловито наматывая на четыре руки толстый трос, приближается к нему.
      На морде упыря ужас вдруг сменяется вожделением.
      — Хочу! — хрипит он. — Желаю!!
      Робот приостанавливается. Упырь выбирается из-под грузовика и, непрерывно облизываясь, бормочет:
      — Это будет моё! Это мне! Ух ты, мой милый! Ух ты, мой радостный!..
      Руки робота разом опускаются, трос падает на пол, глаза меркнут.
      — Давай, давай, — говорит ему упырь и толкает в сторону помоста. — Давай, дело делай. Нечего тебе тут стоять…
      И робот покорно принимается всеми шестью своими руками укладывать и упаковывать награбленное барахло.
      Упырь радостно хохочет, разевая пасть на весь ангар.
      — Ну, всё, ребята, — говорит за валом Витька Корнеев. — Теперь наша очередь.
      Саша с Эдиком Почкиным подтаскивают плетёную корзину, набитую стружками, из которых торчит горло четвертной бутылки, залитое сургучом. Торопливо горстями выбрасывают стружки.
      Корнеев легко, одной рукой извлекает бутылку, читает ярлык:
      «Джинн Злойдух ибн Джафар. Выдержка с 1015 года до нашей эры. Опасно! Не взбалтывать!»
      Виктор старательно трясёт бутыль, поворачивает её горлышком вниз и снова трясёт. За стеклом возникает на мгновение, расплывается и снова исчезает жуткое искажённое рыло с кривым клыком и чёрной повязкой через глаз.
      Вой милицейской сирены. К воротам ангара подкатывает милицейская «Волга» со световой вертушкой на крыше, из неё высыпаются оперативные работники. Все они кидаются рассматривать в лупу и фотографировать следы на снегу, а юный сержант милиции, подтягивая на ходу перчатки, устремляется в ангар.
      Всё замирает.
      Сержант проходит через пролом в стене и, звеня подковками по бетонному полу, печатая шаг, направляется к упырю.
      Упырь озадаченно смотрит на него. Потом облизывается, приседает, свесив длинные руки, и мелкими шажками движется навстречу.
      Сержант, не останавливаясь, достаёт свисток, и длиннейшая трель оглашает ангар.
      Робот за спиной упыря поднимает все шесть рук и опускает голову.
      Упырь распахивает гигантскую клыкастую пасть, и в этот момент…
      — Ложи-и-ись! — орёт Корнеев на весь ангар.
      Падает ничком сержант.
      Падают ничком все за стеной.
      Корнеев, занося назад правую руку с бутылью, разбегается и, как гранату, швыряет бутыль прямо в разверстую пасть.
      Раздаётся звон битого стекла. Дикий хохочущий вой.
      В воздухе появляется давешняя клыкастая морда с повязкой через глаз, затем всё заволакивается клубами огненного дыма, словно вспыхнула бочка с нефтью.
      Громовые удары, рычание, хохот… Отчаянный вопль: «Не отдам, не отдам, милиция!..»
      Дым и огонь скатываются в клубок, и клубок этот катится по ангару.
      Рушатся мешки с песком. Рвётся в клочья колючая проволока. Валятся столбы генератора Ван-Граафа, летят в воздух доски постамента, огромные подбитые кожей валенки, колёса автомашин, крутится, переворачиваясь в воздухе, цистерна с надписью «Пиво»…
      Сержант милиции с трудом поднимается на ноги, заслоняясь рукой, пытается приблизиться к огненному клубку и пронзительно свистит.
      В то же мгновение клубок с грохотом и треском лопается, выбросив в разные стороны струи огня.
      Тишина. Там, где был постамент и горой высилось награбленное, ничего нет. Только неглубокая воронка, из которой под своды ангара нехотя поднимается жиденькая струйка дыма.
      Закопчённый и основательно ободранный сержант приближается к воронке, заглядывает, наклоняется, поднимает огромную вставную челюсть и довольно долго рассматривает её со всех сторон.
      По всему ангару зашевелились, поднимаясь, люди. Тоже закопчённые и оборванные, словно побывали под бомбёжкой.
      Сержант берёт челюсть под мышку, извлекает из планшета блокнот и провозглашает:
      — Потерпевших и свидетелей прошу записываться.
     
     
      В лаборатории Витьки Корнеева ребята умываются и приводят себя в порядок. У Корнеева забинтована голова, Эдик пришивает пуговицу к куртке, Саша стоит столбом, а Стеллочка старательно чистит его щёткой. В углу, пригорюнившись, видит Хома Врут в больших, не по росту, штанах.
      — Выбегаллу-то в милицию забрали, — говорит, похохатывая, Корнеев. — Массовое ограбление под видом научного эксперимента… Модест помчался выручать. Потеха!
      — Этому гаду голову оторвать мало, — плачущим голосом говорит Хома. — Такую гитару мне загубил…
      — Гитара — бог с ней, — замечает Эдик. — Диван погиб.
      — Ничего, ребята! — говорит Корнеев, подмигивая. — Без гитары мы проживём, а что касается дивана — как-нибудь с диваном уладится.
      — Самим нам такой транслятор не смастерить, — говорит Эдик грустно.
      Корнеев театральным жестом распахивает дверь в соседнее помещение, и все видят на центральном стенде знаменитый диван во всей его красе, правда, слегка подзакопченный.
      Всеобщее изумление.
      — Главное что? — объявляет Корнеев. — Главное — вовремя схватить и рвануть когти.
      — Ну, братва, — восхищённо восклицает Хома, — по этому поводу надо выпить. Я сбегаю, а?
      — Сядь, Хомилло! — властно гремит Корнеев, и Хома покорно опускается на стул. — Мы здесь посоветовались с народом, и есть мнение, что пора и можно уже теперь сделать из тебя настоящего человека.
     
     
      И снова полетели дни и ночи.
      После долгих усилий из Хомы сделали настоящего человека. Вот решающая стадия эксперимента. Хома Брут, побритый и в приличном костюме, с нормальным цветом носа, поставлен перед полкой, на которой выстроены несколько бутылок с водкой. Эдик вручает ему мелкокалиберный пистолет. Корнеев настраивает сложную аппаратуру из витых стеклянных трубок.
      — Давай! — командует Эдик.
      Хома силится поднять пистолет — не может, лицо его искажается, по лбу струится холодный пот. Эдик кивает Корнееву. Тот поворачивает какой-то верньер.
      — Давай, давай, Хома! — приказывает Эдик. — Это враг! Это лично профессор Выбегалло! Гитару свою вспомни!
      Хома, закрыв глаза левой рукой, вытягивает правую с пистолетом. Корнеев наводит стеклянный агрегат прямо Хоме в затылок.
      — Глядеть! — командует Эдик.
      Хома гордо вскидывает голову и закладывает левую руку за спину. Гремят выстрелы. Бутылки одна за другой разлетаются вдребезги. Гремит туш.
     
     
      Саша и Стеллочка подносят Хоме новую гитару. На глазах у Хомы слёзы, он судорожно принюхивается и вдруг чихает и мотает головой.
     
     
      Фёдор Симеонович проводит серию экспериментов по омоложению. К «Алдану-12» с помощью множества проводов и датчиков присоединена Наина Киевна. Она сидит в кресле, скрючившись, положив руки и подбородок на свою клюку. Саша закладывает в программное устройство пачку перфокарт, Фёдор Симеонович сидит перед экранами контрольной аппаратуры, на которых виднеются рентгеновские изображения черепа, грудной клетки и прочих деталей организма Наины Киевны. «Пуск!» — командует Фёдор Симеонович. Саша нажимает кнопку. Наина Киевна превращается в приятную женщину средних лет. Клюка в её руках даёт молодые побеги, на которых распускаются цветочки. Наина Киевна восторженно и изумлённо ощупывает себя, затем встаёт и, игриво покачивая бёдрами, приближается к Фёдору Симеоновичу. Тот отмахивается от неё и пятится в дверь. Наина устремляется за ним. Саша, поджав губы, рассматривает кусок ленты с длинными рядами цифр, чешет в затылке.
     
     
      Саша продолжает совершенствоваться в магическом искусстве. На столе перед ним — основательно потрёпанный том «Уравнений математической магии», распухший от многочисленных закладок, счётная машина «мерседес», стопка бумаги. В руке — умклайдет, деревянный, для начинающих, похожий на жезл регулировщика. Эдик сидит перед ним с видом экзаменатора, сцепив руки на колоне, крута большими пальцами. Саша, поминутно заглядывая в учебник, производит какие-то вычисления на «мерседесе», рвёт из бороды волосок и взмахивает умклайдетом. На столе перед ним появляется блюдце с грушей. Эдик, презрительно усмехаясь, берёт грушу и бросает её на пол. Груша разбивается на мелкие осколки. Саша озадаченно рассматривает умклайдет. Эдик показывает, как надо взмахивать. Саша повторяет его движение. На блюдечке появляется второе блюдечко с грушей. Саша пытается взять грушу и поднимает её вместе с блюдечком, к которому она приросла. Саша со зверским лицом отрывает кусок груши и пробует. Морщится и выплёвывает. «Ешь!» — грозно приказывает Эдик. Саша ест. По лицу его текут слёзы.
     
     
      А между тем Витька Корнеев разрабатывал в страшной тайне свою методику изъятия излишков времени у населения. Ночь, в окно Витькиной лаборатории вовсю светит луна. Она озаряет опутанный проводами диван, в спинку которого встроены два экрана. Над каждым экраном — циферблат, и ещё один циферблат — между экранами. Витька, хмурый, обросший щетиной, заканчивает какие-то вычисления, берёт листок с числами и садится перед диваном на табуретку. Включает экраны. На правом экране — прокуренная комната: Выбегалло, молодая Наина Киевна и Модест Матвеевич дуются в преферанс. На левом экране — Хома Брут, трезвый и бритый, в белом халате, собирает какой-то прибор: работа у него явно сложная, идёт медленно. Стрелки на всех трёх циферблатах показывают одно и то же время, секундные движутся с одной и той же скоростью. Витька набирает несколько цифр на миниатюрной клавиатуре, берётся за верньер, встроенный в подлокотник дивана, и начинает медленно вращать. Раздаётся длинный звук тормозящей магнитофонной ленты. Картины на экранах и на циферблатах плавно меняются. Движения преферансистов становятся всё более замедленными, и одновременно замедляется движение секундной стрелки на их циферблате. Хома же Брут, напротив, начинает двигаться всё быстрее, и всё быстрее бежит его секундная стрелка: собираемый прибор растёт на глазах. Только на среднем циферблате стрелка продолжает отсчитывать истинное время. На правом экране игроки почти застыли в неподвижности, а на левом экране Хома Брут в бешеном темпе заканчивает работу, суетливо отряхивает руки и летит к двери. Витька поворачивает верньер в обратную сторону до щелчка. Все циферблаты приходят в соответствие с центральным, движения игроков становятся нормальными. Виктор выключает прибор, экраны гаснут, и в ту же минуту входит Хома. «Ну, я всё закончил, — говорит он. Смотрит на ручные часы. — Обалдеть можно, за десять минут управился, а думал — до утра не кончу!» — «Я тебе всегда говорил, что водка — яд», — угрюмо говорит Витька.
     
     
      …Саша Привалов в своей вычислительной лаборатории снимает трубку телефона и набирает номер. Лицо у него унылое. В лаборатории дым стоит коромыслом: с машины сняты все кожухи, в потрохах её копаются люди в халатах, возглавляемые Хомой Брутом.
      — Стеллочку можно? — говорит Саша в трубку.
      На другом конце провода Фёдор Симеонович передаёт трубку Стеллочке. Стеллочка держит в одной руке реторту. Она — сотрудница отдела линейного счастья. Здесь работают на оптимизм. Лаборатория похожа на роскошный цветник. Из зарослей цветов торчат грандиозные стеклянные трубчатые установки, в которых мерцает жидкий огонь.
      — Алё! — говорит Стеллочка.
      — Ну, как ты там? — со вздохом осведомляется Саша.
      — Я хорошо, — отвечает Стеллочка, косясь на Фёдора Симеоновича. — А ты?
      — Пошли сегодня в кино, — предлагает Саша.
      — В кино? Ты же работать грозился всю ночь.
      Саша уныло оглядывает свою разгромленную лабораторию.
      — Чинят. Долго будут чинить. Так пошли?
      — Не знаю, — нерешительно говорит Стеллочка. — У нас сегодня…
      — С-сходите, с-сходите, Стеллочка, — басит добродушно Фёдор Симеонович. — П-посмотрите что-нибудь т-такое… Потом р-расскажете…
      — Что у тебя сегодня? — спрашивает Саша нетерпеливо.
      — В шесть часов, — говорит Стеллочка.
      — Где? — спрашивает Саша.
      — Где обычно.
      Саша, слегка повеселев, вешает трубку. Подходит Хома с тестером.
      — Ты бы сдвинулся куда, Сашка, — говорит он. — Мешаешь…
      Саша пятится, роняет прислонённые к стене кожухи и спотыкается об инженера, сидящего на корточках.
      — Вы бы шли пока отсюда, Александр Иванович, — говорит тот недовольно. — Только мешаетесь…
      — Иди, иди, — говорит Хома. — Там получку дают.
      — Получку так получку, — со вздохом говорит Саша. — Но к завтрашнему-то дню вы управитесь?
      Ему никто не отвечает. Он опять вздыхает и уходит.
      Он идёт по длинным коридорам. Все заняты, все спешат. Саша спускается в бухгалтерию, распихивает очередь, состоящую сплошь из дублей, и нагибается к окошечку кассира.
      — А, Александр Иванович? Что это вы сегодня лично? Вот здесь, пожалуйста…
      Саша расписывается в ведомости.
      — А что, профессор Выбегалло в отъезде? — спрашивает кассир, отсчитывая деньги.
      Саша пожимает плечами.
      — Вы его не видели? — спрашивает кассир.
      — Слава богу, нет, — говорит Саша.
      — Вы знаете… — говорит кассир, отсчитывая деньги. — Раз, два, три, четыре, пять… Уже два часа выдаю, а его всё нет. Обычно окошечко откроешь, а он тут как тут, самый первый…
      — Проспал, наверное, — равнодушно говорит Саша. — Прибежит ещё.
      — Проспал? — Кассир с сомнением качает головой. — Чтобы профессор Выбегалло проспал в день получки?
      — Может быть, заболел? — Саша заинтересовался.
      — Дубля бы непременно прислал, что вы!
      — Действительно, странно, — говорит Саша.
      Он выходит в коридор и останавливает какого-то сотрудника.
      — Выбегаллу не видел?
      — Бог спас, — бросает сотрудник и устремляется дальше.
      Саша останавливает другого сотрудника.
      — Выбегаллу не видел?
      — А что это такое?.. А, Выбегаллу? Что ты, конечно, нет!
      Саша в задумчивости бредёт по коридору. Все, кого он останавливает, отвечают ему:
      — Выбегалло? Оно где-то здесь болталло… Но вот когда — не помню. Давно.
      — Один раз видел. Хватит с меня.
      — А зачем он тебе? Делать тебе нечего?
      Саша проходит мимо дверей, на которых висит табличка: «Заведующий отделом разнообразных приложений тов. проф. Выбегалло А.А.». На ходу на всякий случай дёргает ручку. Дверь заперта. Саша проходит дальше и заглядывает в лабораторию отдела разнообразных приложений.
      Атмосфера здесь самая неделовая. Все курят. Двое играют в крестики и нолики. Кто-то читает Сименона, поглощая бутерброды. Кто-то вытачивает красивый мундштучок. Играет магнитофон.
      — Выбегаллу не видели? — спрашивает Саша.
      Все взоры обращаются на него. Затем все вопросительно переглядываются.
      — А зачем он тебе? — спрашивает тот, что читал Сименона. — Что тебе — плохо без него?
      — Серьёзно, ребята, где Выбегалло? — спрашивает Саша.
      — Был здесь как-то… — нерешительно говорит тот, что читал Сименона. — Дня три, наверное, назад.
      — Раньше, — авторитетно отзывается сотрудник с мундштуком. — Это было ещё до того, как ты на бюллетень уходил… Он ещё спросил, что такое постельная принадлежность из пяти букв.
      — А что это такое? — заинтересованно спрашивает один из игроков в крестики и нолики.
      Со всех сторон сыплются предложения: диван, тумба, одеял. Начинается спор. Саша проходит в дверь, на которой написано: «Группа самонадевающейся обуви». Здесь работают. Один сотрудник сидит в носках на специальном кресле, выставив наготове ноги, а другой регулирует чудовищный мокроступ, заводя его специальным ключиком, как заводную игрушку. Затем он пускает мокроступ по полу. Мокроступ с жужжанием, мигая маленькими фарами, подъезжает к сидящему и надевается на подставленную ногу. Жужжание переходит в визг, сидящий с воплем принимается стаскивать мокроступ. Когда ему удаётся извлечь ногу, оказывается, что носок в лохмотьях.
      Саша осторожно прикрывает дверь и снова выходит в коридор. В коридоре Модест Матвеевич с неизменной папкой под мышкой даёт указание двум лешим в комбинезонах и с ломами. Выслушав указания, лешие подходят к стене и принимаются долбить её.
      Саша проходит в кабинет Эдика. Эдик занят — рассматривает что-то в бинокулярный микроскоп, рядом с ним из регистрирующего прибора ползёт лента самописца. Саша садится рядом с ним на стол и говорит:
      — Выбегалло пропал.
      — Это хорошо… — рассеянно говорит Эдик, но тут же спохватывается. — То есть позволь… В каком смысле пропал?
      — В буквальном. Нет его нигде. И давно.
      Эдик хмурится.
      — В бухгалтерии спроси, — говорит он. — Сегодня получка…
      — Спрашивал.
      — Подожди, подожди, — испуганно говорит Эдик. — Он и за деньгами не пришёл?
      Саша мотает головой. Эдик тихонько свистит, затем решительно берёт телефонную трубку.
      — Алло-у? — откликается томный женский голос.
      — Извините, пожалуйста, — говорит Эдик. — Профессора Выбегалло можно к телефону?
      — Кого?
      — Это квартира профессора Выбегалло?
      — Да-а… кажется. Толик, твой папа профессор?
      В трубке вдруг раздаётся мужской голос:
      — В чём дело?
      — Профессор Выбегалло дома? — спрашивает Эдик.
      — Слава богу, нет.
      — Вы не скажете, где он?
      — Ушёл покупать «Огонёк».Авторы напоминают читателю, что действие сценария происходит в конце60-х годов.
      — Давно?
      — Недели две.
      Эдик ошеломлённо смотрит на трубку, затем осторожно кладёт её.
      — Плохо дело, — говорит он. — Неужели пропал?
      Они радостно смотрят друг на друга. Потом Эдик снова спохватывается.
      — Нет, Саша, так нельзя, — решительно говорит он. — Надо искать. Сейчас я Модесту позвоню.
      — А он тут, в коридоре…
      Они выходят в коридор. Пролом уже сделан, Модест Матвеевич примеряется к нему. Рука с папкой не проходит. Модест Матвеевич делает лешим новые указания. Грохочут ломы, гремит осыпающийся кирпич. Саша и Эдик объясняют Модесту Матвеевичу ситуацию. Тот слушает со строгим выражением лица, приложив к уху руку.
      Выслушав, он перекладывает папку под другую мышку и говорит:
      — Вы полагаете, иностранная разведка?
      — Вряд ли, — говорит Эдик. — Это было бы слишком хорошо.
      — Возможно, пьяный где-нибудь лежит, — раздумчиво говорит Модест Матвеевич. — Бывали прен-цен-ден-ты… И в кабинете нет?
      — Кабинет заперт.
      — Есть предложение, — провозглашает Модест Матвеевич. — Создать временную комиссию по расследованию дела об исчезновении товарища профессора Выбегаллы в составе: председатель — Камноедов М.М., то есть я, члены комиссии — Почкин и Привалов, то есть вы двое. Доступно?
      Он делает поворот кругом и гордо проходит сквозь пролом в стене. Эдик и Саша тоже проходят сквозь стену справа и слева от пролома. Лешие принимаются заделывать пролом.
      Около кабинета Выбегаллы Модест Матвеевич извлекает из кармана связку ключей, выбирает нужный и открывает дверь.
      Все трое входят и останавливаются на пороге. Страшная картина встаёт перед их глазами. Профессор Выбегалло неподвижно сидит за своим столом, склонившись над журналом «Огонёк». В руке его карандаш. Он похож на покойника.
      Модест Матвеевич снимает шляпу.
      — Мир тебе, дорогой товарищ, — произносит он торжественно. — Ты погиб на посту.
      Эдик бросается вперёд и берёт профессора за руку. Рука у профессора окоченела, как палка.
      — По-моему, он жив, — неуверенно говорит Эдик. — Рука тёплая.
      — Как так — жив? — спрашивает Модест Матвеевич и надевает шляпу. — Значит, спит?
      Эдик вглядывается в лицо профессора.
      — Да нет, — говорит он. — Глаза открыты.
      — Это ещё ничего не значит, — уверенно возражает Модест Матвеевич. — Нынче многие по конторам наладились спать с открытыми глазами.
      Между тем кабинет наполняется любопытными. Ходят, смотрят, недоумевают. Кто-то отмечает толстый слой пыли на столе. Кто-то замечает паутину, растянутую между плечами профессора и стеной. Саша заглядывает в журнал. «Огонёк» раскрыт на кроссворде. Рядом лежат разрозненные тома энциклопедии. На них тоже пыль.
      Все вдруг расступаются. В кабинет стремительно входят Фёдор Симеонович и Кристобаль Хозевич. При почтительном молчании присутствующих они приступают к делу: Фёдор Симеонович ощупывает Выбегаллу, а Кристобаль Хозевич словно бы ощупывает вокруг Выбегаллы воздух.
      КИВРИН. Ан-набиоз…
      ХУНТА. Похоже… Анабиоз во внешнем поле.
      КИВРИН. Д-да, внутреннего поля не ощущается… Т-ты знаешь, Кристо, это пох-хоже на остановку… А какое там у тебя поле?
      ХУНТА. Похоже на темпоральное. Но очень мощное. Источник примерно там…
      Раскинув руки крестом, он медленно поворачивается и замирает. На лице его смущение.
      — Странно… — говорит он. — В моём отделе… Двести вторая комната…
      Саша с Эдиком быстро переглядываются. Эдик кивает, и Саша, выбравшись из толпы, выскакивает за дверь.
      Он со всех ног мчится по коридорам и по лестницам и останавливается, запыхавшись, перед дверью, на которой обозначен номер 202 и красуется табличка «Лаборатория Корнеева В.П.». Он дёргает ручку. Дверь заперта. Он стучит. Никто не отзывается. Тогда он выгибает грудь колесом, вытягивает носочки и шагает сквозь дверь.
      В лаборатории Корнеева царит полумрак. Ярко светится большой экран, на котором видны оцепенелый Выбегалло, Киврин, Хунта и прочие. Киврин и Хунта, насторожённо выпрямившись, пристально глядят с экрана прямо на Сашу. В отсветах экрана Саша различает Витьку Корнеева. Витька почти не виден. С неимоверной скоростью он двигается в сплошном сплетении проводов, перегонных кубов и прочей аппаратуры.
      — Витька! — испуганно кричит Саша.
      Мгновение, Корнеев оказывается возле экрана. Что-то щёлкает.
      Профессор Выбегалло оживает на экране. Он подносит карандаш ко рту, кусает его и задумчиво говорит:
      — Прогулочное судно из четырёх букв… Лодка! Л… О… Т…
      И тут он замечает вокруг себя людей, остолбенело глядящих на него.
      — В чём дело, товарищи? — раздражённо осведомляется он. — Я занят. Модест Матвеевич, я прошу это немедленно прекратить!
      Витька выключает экран, и сейчас же загорается свет. Вид у Витьки ужасен: он небрит, осунулся, двухнедельная щетина покрывает его щёки.
      — Засекли всё-таки… — бормочет он хрипло.
      — Что всё это значит, Виктор? — спрашивает Саша.
      — Мне бы ещё часов пятнадцать, — бормочет Витька. Он берёт большой стеклянный сосуд с прозрачной жидкостью и смотрит его на свет. — Видал?.
      — Ничего не понимаю, — говорит Саша. — Что ты с Выбегаллой сделал? Что ты с собой сделал?
      — Я живую воду сделал, балда! — хрипит Корнеев. — Смотри!
      Он ставит сосуд на стол, хватает из ведра со льдом замороженную камбалу и кидает в живую воду. Камбала переворачивается вверх брюхом и вдруг оживает, переворачивается и ложится на дно, шевеля плавниками.
      — Колоссально! — восклицает Саша, загораясь.
      — Мне бы ещё часиков пятнадцать… ну, десять, — бормочет Корнеев. — Скорость реакции очень маленькая, понимаешь? Мне бы реакцию ускорить!
      Саша опомнился.
      — Подожди, — говорит он. — А Выбегалло-то здесь при чём? Что ты с ним сделал?
      — Да ничего я с ним не сделал, — нетерпеливо говорит Корнеев. — Две недели времени у него отобрал, у тунеядца. Зачем ему время? Всё равно же кроссворды дурацкие решает да в преферанс дуется… Да это вздор! Ты мне лучше вот что… ты мне лучше подсчитай вот такую штуку…
      Он наклоняется над столом и принимается быстро писать.
      Между тем в кабинете Выбегаллы назревает очередной скандальчик.
      — Вы мне это прекратите, товарищ профессор Выбегалло! — орёт Модест Матвеевич. — Вы мне объясните, почему вы нарушаете трудовое законодательство?
      — Никогда! — вопит Выбегалло. — Основы трудового законодательства я всосал с молоком матери! А что касается кроссвордов; то это есть гимнастика ума! Великий Эйнштейн, если хотите знать, решал кроссворды! И великий Ломоносов решал кроссворды! И этот… как его… великий этот…
      — Вы это прекратите! — перебивает Модест Матвеевич. — Работой временной комиссии установлено, что вы четырнадцать суток провели в данном кабинете, следовательно, четырнадцать ночей ночевали здесь, следовательно, четырнадцать раз нарушали трудовое законодательство, а также категорическую инструкцию о непребывании!
      Выбегалло вытаращивает глаза.
      — То есть как это — четырнадцать суток? Это какое же нынче число?
      — К вашему сведению, сегодня девятнадцатое!
      Выбегалло медленно поднимается.
      — Так позвольте же! — произносит он. — Это, значить, получку дают! Как же вы можете меня от этого отвлекать? Позвольте, позвольте, товарищи! — Он устремляется было из-за стола, но паутина не пускает его. — Да позвольте же! — в полный голос вопит Выбегалло, рвёт паутину и, распихивая присутствующих, пулей вылетает в коридор.
      — В таком вот аксепте, — говорит Модест Матвеевич, строго озирая присутствующих. — Трудовое законодательство — это вам не формулы, понимаете, и не кривые. Его соблюдать надо. — Он делает движение, чтобы уйти, но любопытство пересиливает, и он наклоняется над кроссвордом. — Прогулочное судно из четырёх букв… Лодка! Л… О… Т… Гм!
      В лаборатории Корнеева Саша и Витька, упёршись друг в друга головами, что-то чертят и пишут. Пол уже забросан исчёрканными листками бумаги. Сосуд с камбалой стоит на диване. Камбала чувствует себя хорошо.
      — Конечно, если в нашем озере всю воду превратить в живую… — бормочет Саша.
      — Да не в нашей луже, балда, — огрызается Корнеев.
      — Ну, я понимаю, из озера вытекает ручеёк, ручеёк впадает в речку…
      — Да при чём здесь речка, кретин! Всю воду, понимаешь? Всю воду на Земле можно превратить в живую. Всю!
      — Вот этого я не понимаю, — говорит Саша. — Энергии же не хватает.
      — Да как же не хватает? — плачущим голосом восклицает Корнеев. — Ну, что ты за дубина? Я же тебе показываю…
      Задвижка на двери сама собой отодвигается, и дверь распахивается. На пороге — Киврин, Хунта, Эдик Почкин, Стеллочка и прочие другие.
      — Что же это вы, г-голубчик, затеяли? — укоризненно осведомляется у Корнеева Фёдор Симеонович.
      — В уголовщину ударились, Корнеев? — неприятным голосом произносит Хунта.
      Корнеев стоит, набычившись.
      — Почему это — в уголовщину? Ничего такого в уголовном кодексе нет. Если у человека не хватает времени для работы, а ослы гоняют в это время в домино и в карты… Может же человек…
      — Н-нет, голубчик! — строго говорит Фёдор Симеонович. — Н-не может. Человек — не может.
      — Фёдор Симеонович! — восклицает Саша, выскакивая вперёд. — Кристобаль Хозевич! Он же живую воду сделал!
      — Живая вода — это прекрасно, — говорит Хунта. — Однако даже такая блестящая цель не может оправдать таких позорных средств. Вы, Корнеев, кажется, взяли на себя права и обязанности господа бога — решать, кому время нужно, а кому оно не нужно. А ведь вы не господь бог! Вы всего лишь маг и волшебник. Способный маг и волшебник, но не более того.
      Корнеев открывает было рот, чтобы начать спор, но Фёдор Симеонович останавливает его властным движением руки.
      — Н-нет, голубчик, — говорит он. — И вы сами знаете, что нет. Живая вода, наука, открытия — всё это прекрасно. Но не за чужой счёт, голубчик. Не к-кажется ли Вам, что усматривается некоторая параллель между вашими действиями и действиями некоего профессора, специалиста по разнообразным приложениям? Н-нет уж, вы не морщитесь, голубчик. А к-как же? Тот ворует чужой труд, а вы воруете ч-чужое время. Н-не годится, и не верю я, что вы об этом не думали.
      Он подходит к дивану и ласково гладит обшивку.
      — Вот и диван вы украли… д-деградируете, Витя, деградируете…
      — Вы не младенец, Корнеев, — говорит Хунта. — Могли бы, кажется, понять, что задача не в том, чтобы перераспределить время — у одних отобрать, а другим отдать. Задача в том, чтобы ни у кого на земле — ни у кого! — не было лишнего времени. Чтобы все жили полной жизнью, чтобы все жили увлечённо и в увлечении этом видели своё счастье!
      Часть стены обрушивается. Пролом имеет вид фигуры Модеста Матвеевича. Входит Модест Матвеевич и хозяйственно озирается.
      — Так! — произносит он. — Я вижу здесь диван, инвентарный номер одиннадцать — двадцать три, каковой диван числится у нас списанным.
      Камбала в сосуде медленно переворачивается вверх брюхом и всплывает.
     
     
      Вечереет. За окном закат. Витька, Эдик и Саша, теперь уже втроём, работают за столом в корнеевской лаборатории. Трещит «мерседес», летят на пол исписанные листки бумаги. Из-под знаменитого дивана торчат ноги Хомы Брута. Потом он вылезает из-под дивана, озабоченно оглядывает его со всех сторон, стучит по нему ногой, как шофёр по скату.
      — Порядок, — говорит он. — Принимайте.
      Саша вздрагивает, смотрит на него, смотрит в окно, смотрит на часы и с досадой бьёт кулаком по столу.
     
     
      На берегу озера, держась за руки, медленно идут парень и девушка. Останавливаются, целуются, поворачивают обратно.
      По шоссе проходит машина. Фары её озаряют спины молодых людей. У парня белая надпись: «Привалов 12», у девушки — «Стелла 56»…
      — Нет-нет, — говорит за кадром голос Саши. — Это просто шутка…
      Парень счищает надпись у девушки со спины.
      — …Это, конечно, шутка. Так вообще не бывает, даже у нас в институте.
      Девушка счищает надпись со спины парня.
      — …Но зато всё остальное, что вы здесь видели, это правда, чистейшая правда… И то ли ещё будет!