DjVu

      КОНОПЛЮШКИ
     
      Я сидел на скале, у самой воды, и рисовал море. Оно было светло-зелёное, и я писал его зелёными красками.
      Потом оно стало синеть — я давай прибавлять синьки.
      Потом оно покрылось лиловыми тенями — я стал подмешивать к синему красное.
      Потом надвинулась туча, море стало серое, будто чугунное,— я приналёг на сажу.
      Потом туча ушла, ударило солнце; море обрадовалось и снова, как нарочно, стало светло-зелёное.
      Я погрозил ему кулаком:
      — Эй ты, море-океан, будешь дразниться?
      А оно вдруг как плеснёт «девятым валом» и слизнуло всё моё хозяйство: альбом, краски, кисти...
      А сзади раздалось:
      — Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!
      Смешливое эхо подхватило:
      «Ха-хи-хи!»
      Это пионеры из соседнего лагеря. Они окружили меня:
      — Мы притаились, чтобы вам не мешать, а вы морю—кулаком! Тут уж мы не выдержали.
      — Вам смешки,—сказал я,— а у меня сейчас всё в Турцию уплывёт!
      — Ничего, солнышко высушит!
      Они живо всё выудили, разложили на камешке.
      — Не надо море — лучше нас рисуйте!
      Я испугался:
      — Многовато вас. Одного кого-нибудь — ну, кто чем-нибудь знаменит.
      — Вовсе не много,— ответил вожатый, высокий парень с военной сумкой через голое плечо.— Одно звено: двенадцать человек — семь мальчиков, пять девочек, и все знаменитые. Пожалуйста: один был партизаном, другой вырастил табун жеребят, третий сделал рекордную авиамодель, четвёртый здорово играет на скрипке, пятый...
      Я разглядывал ребячьи лица, покрытые густым крымским загаром. «Двенадцать негритят...» — вспомнил я забавную песенку. Под панамками светились весёлые — карие, голубые, серые, зелёные — глаза. У одной девочки всё лицо было покрыто замечательными озорными веснушками. Они удивительно шли к её синим глазам!
      — Вот я кого буду рисовать! Чем она знаменита?
      — Поездом! Она поезд спасла!
      «Негритята» стали подталкивать девочку с веснушками:
      — Шурка, иди! Тебя срисуют, в Москву пошлют! Иди!
      Но Шурка заупрямилась:
      — Не хочу! Пустите!
      Она вырвалась и убежала. А за ней и подруги убежали.
      — Они пошли на девчатский пляж,— сказал самый маленький пионер, скрипач.
      Мы тоже пошли на пляж, напевая:
      Двенадцать негритят Купались в синем море...
      На пляже желтели под навесом коротенькие ребячьи лежаки. Мы долго барахтались в прохладной воде, потом растянулись на лежаках. За стеной, на «девчатском» пляже, шумела Шурка с подругами. Вожатый лежал около меня, и я спросил:
      — Как же она поезд спасла, такая маленькая?
      — Очень просто,— ответил вожатый.— Дело было в деревне, зимой. Она пошла в школу по шпалам, школа у них в другом селе. Вдруг видит — лопнувший рельс. Она бросила на рельс варежку, чтоб отметка была, и побежала назад. Стала ждать поезда. Галстук сняла, приготовила. А мороз жгучий, она вся застыла, рука закоченела. С полчаса простояла. Показался поезд, товарный. Шурка бежит к поезду, поезд бежит к Шурке. Она бежит, машет галстуком и всё кричит и кричит. Голосок у неё, сами слышите, звонкий. Ну, спасла,— остановили... Да! Машинист ещё ей справку дал для школы, чтобы причина была, почему опоздала. Вот она у меня хранится.
      Он достал из сумки бумажку. Я прочитал:
      «Дана Шуре Беловой, что она действительно сигналила галстуком поезду номер 313-бис, чем предупредила аварию, по каковой причине вышла из графика и идёт в школу с опозданием, каковую считать уважительной. Машинист Петровский».
      Я отдал вожатому бумажку, поднялся и постучал в стенку:
      — Шура, иди, я тебя рисовать буду!
      — Не хочу!
      — Почему «не хочу»?
      — Не буду!
      — «Не хочу», «не буду»! — передразнил вожатый.— Ну её! Лучше вон скрипача нашего нарисуйте.
      Но мне хотелось Шурку рисовать.
      На обратном пути я снова стал её уговаривать.
      Она наконец призналась:
      — Видишь — коноплюшки?
      — Что?
      — Ну, веснушки, по-нашему — коноплюшки.
      — Чудная ты, Шурка! Ведь они тебе к лицу!
      Она молчала.
      — Ну ладно, без них сделаю,— сказал я.
      Она обрадовалась:
      — Нешто можно?
      — Конечно. Ведь я не фотография.
      Она согласилась, и я стал её рисовать. Всё звено полукругом выстроилось за моей спиной. Потом «негритята» ушли в лагерь. Я остался один.
      Я долго разглядывал Шуркин портрет. Не та Шурка! Her, не та! Я оглянулся на море:
      — Эй ты, зелёно-серое, всякое, не скажешь Шурке?
      И, тоненько очинив карандаш, стал покрывать Шуркино лицо маленькими весёлыми коноплюшками...
     
     
      ЛОШАДКА
     
      Весной я поехал в деревню рисовать, по-нашему — на этюды.
      И вот после ночи в поезде я очутился на маленькой станции. За спиной у меня висели рюкзак и ящик для красок, по-нашему — этюдник.
      Сонный сторож лениво шаркал метлой. Пусто: ни лошадей, ни машин.
      — Все в поле, на посевной,— объяснил он.
      — А далеко ли до Лепешихи?
      — Близко, километров двадцать... Пойдёшь всё прямо. Сначала будет Шепелиха, а за ней — Лепешиха.
      Я зашагал по дороге. Шумели берёзы, пахло черёмухой, травами, землёй... Солнце поднималось. Стало жарко. Мне захотелось пить. Где взять воды?
      Всё так же тянулось бесконечное поле, всё так же шелестели берёзы, всё так же дорога шла то вверх, то вниз, то вверх, то вниз,..
      «Бочку выпил бы!» — мечтал я. Рюкзак и этюдник тяжелели с каждым шагом.
      Наконец, поднявшись на холм, я увидел деревню. Я прибавил шагу, вошёл в крайнюю избу, нащупал в тёмных сенях дверь и приоткрыл её.
      Мальчишка лет пяти стоял за дверью. Он выкатился на меня. Я подхватил его. Он стал вырываться.
      Девочка постарше кинулась к нему.
      — Никого нету дома,— сказала она.— Васенька, не плачь!
      — А я вовсе не плачу,— сказал Вася и смело уставился на меня голубыми глазами.
      — Ребятки, мне никого не надо. Мне бы только напиться водички.
      — А ты кто? — вдруг спросил Вася.— Пастух?
      — Нет, не пастух.
      Я снял с плеча этюдник и раскрыл его.
      — Ой какие! — обрадовался Вася.— Синенькие, красненькие, зелёненькие!.. Танька, Танька, сколько красков!
      Таня подала мне воды. Я стал пить. Я выпил три кружки и ещё половинку.
      — Пейте, — сказала Таня,— нам не жалко,
      — Будет, спасибо.
      Я кивнул на дверь. Она вся была покрыта меловыми линиями, человечками, домиками и загогулинами.
      — А это кто рисовал?
      Таня смутилась и схватила тряпку:
      — Это мы с Васькой... Я мел из школы принесла... Это мы так.
      А Вася стал совать мне в руки мелок:
      — Дяденька, нарисуй нам чего-нибудь, ладно?
      Я взял мелок:
      — Что ж вам нарисовать?
      — Лошадку,— не задумываясь, ответил Вася.
      — Чтоб стояла или чтоб бежала?
      Вася посоветовался с сестрой:
      — Чтоб бежала.
      Я стал рисовать. Я очень старался. Мне хотелось нарисовать так хорошо, как только умею. Таня с Васей сопели за моей спиной.
      Я представил себе мчащегося галопом коня. Шея его вытянута. Хвост и грива развеваются по ветру. Острые копыта рассекают воздух.
      Мелок скрипел и крошился. Я стирал неверные линии, поправлял, а когда закончил, почувствовал настоящую усталость и с жадностью допил кружку.
      Лошадка получилась хорошо, мне самому понравилась. Ребята смотрели на меня точно на волшебника. Я стал собирать свои пожитки, но Вася обнял меня за ногу:
      — Дяденька, ещё нарисуй, ещё!..
      —. Нет, друзья, надо идти. Всего хорошего!
      И я снова зашагал по дороге.
      К вечеру я добрался до Лепешихи и поселился в Лепеши-хинском бору, у старого лесника.
      Старик очень любил своё дело. Целыми днями он всё бродил по лесу, а по вечерам уговаривал меня:
      — Сынок, бросай своё художество, переходи на лесное ремесло. Я тебя обучу, будешь мне помощником. Гляди, у нас лес какой— красный, мачтовый, сосна к сосне!
      Я отвечал, прислушиваясь к лесному шуму за окном:
      — Надо подумать, Игнат Петрович... Не сразу, Игнат Петрович...
      Старик не отступал:
      — Вернёшься в Москву— подавай в Лесной институт. Дадут тебе звание, форму наденешь, дом поставишь себе...
      Четыре месяца я прожил у него, и все четыре месяца он меня уговаривал. Мне не хотелось обижать старика, и я делал вид, будто на самом деле соглашаюсь идти в лесничие.
      Когда я осенью собрался уезжать, он даже заложил свою двуколку:
      — Так и быть, сынок, подвезу тебя до станции. Всё-таки . будущий лесничий...
      Я уложил сделанные за лето картинки, и мы покатили по знакомой дороге.
      Берёзы теперь были разные: ярко-жёлтые, оранжевые, красные... Поле было убрано. В деревне шумела молотилка. Ветер донёс до нас обрывки соломы, кусочек песни:
      Полюшко, поле,
      Полюшко, широко поле...
      Вдруг за нами погнался мальчишка. Сквозь пыль мелькали красная рубаха, взлохмаченная голова:
      — Дяденька-а!.. Погодшите!..
      Игнат Петрович придержал коня. Мальчик подбежал, запыхавшись:
      — Я тебя сразу узнал: и очки, и ящик, где краски,.. Иди к нам, нарисуй Чапаева на лошадке! А то я тогда позабыл...
      Я поднялся на крылечко.
      В избе было чисто, светло. Стены, окна, двери, потолок — всё было прибрано, побелено и покрашено. Вся семья сидела за столом.
      Вася весело закричал:
      — Танька! Тятя! Это который лошадку...
      — Милости просим,— сказал Васин отец и усмехнулся.— Задали ж вы мне работу! Стал я красить дверь — плач поднялся: «Тятя, не трожь лошадку, не трожь!» Пришлось схитрить.
      Я оглянулся на дверь. Там, как и четыре месяца назад, мчалась нарисованная мелом лошадка. Вокруг неё был оставлен четырёхугольник, и получилось точно картинка висит на двери,
      Я подарил им небольшой этюд и вернулся к старику. Мы поехали.
      — Игнат Петрович,— сказал я,— не взыщите: я решил всё-таки при своём деле остаться, при художестве!..
      И рассказал ему про лошадку.
      Старик молчал, точно прислушивался к далёкому стуку молотилок и к затихающей песне:
      Полюшко, широко поле.
     
     
      МОЙ ПЕРВЫЙ БУКЕТ
     
      Я был в одной школе, читал пятым и шестым классам свои рассказы, и ребята преподнесли мне огромный букет. Может, и не огромный, но мне он показался очень большим. Ведь это был мой первый букет!
      Ребята проводили меня до угла, и вот я остался один со своим букетом. Я всё нюхал, всё разглядывал его. Там были анютины глазки, левкои, белые астры, гвоздика...
      Я зашёл в телефонную будку, позвонил домой:
      — Жена, беги скорей в Мосторг, купи большую цветочную вазу!
      — Что?
      — Вазу, говорю! Для букета.
      — Какого пакета?
      Я кричу в самую трубку:
      — Для букета! Мне ребята в школе букет подарили.
      — Букет? — Она обрадовалась.— Так бы и сказал. Бегу! Приходи скорей!
      — Ладно.
      Я положил трубку и гордо зашагал по широкой улице. Было солнце, синее небо, гудки торопливых машин, шум толпы... Прохожие деловито помахивали портфелями, сумками, корзинками. При виде моего букета все замедляли шаг, любовались цветами и даже немножко мне улыбались. Одна женщина спросила:
      — Где брали цветы?
      Другая тоже:
      — Почём достали цветочки?
      Гражданин в очках:
      — Где покупали?
      Я отвечал, счастливый:
      — Нигде не покупал. Это мне преподнесли.
      И от своего богатства подарил им по цветочку.
      Они были очень рады, и все говорили «спасибо», «спасибо». А я пошёл бульваром.
      У подножия кремлёвской стены играли дети. Одна девочка подбежала:
      — Ой какие цветочки! Дяденька, дай понюхать только!
      Со скамейки позвали:
      — Анюта, ты куда?
      — Раз ты Анюта,— сказал я,— так вот тебе анютины глазки.
      Она засияла, побежала показывать маме:
      — Мама, мама, вот мои глазки!
      Мама смеялась, хвалила мой букет. Я выбрал самую красную гвоздику:
      — Пожалуйста! У меня вот сколько!
      Анютина мама застенчиво взяла цветок, приколола его к волосам и сразу стала красивее. Анюта запрыгала, кинулась целовать маму, а я зашагал по аллее.
      Навстречу двигался отряд пионеров. Они пели:
      Утро красит нежным светом...
      Все они посмотрели на букет. Потом один не выдержал:
      — Эх, букетик! Мировой!
      На радостях я дал ему астру. И сразу же десятки ребячьих рук протянулись ко мне. Что было делать? Через минуту отряд, размахивая астрами, дружно пел:
      Страна моя, Москва моя...
      А я подтягивал:
      Ты самая люби-
      ма-
      я!
      В конце бульвара сидел старик с газетой. Заметив цветы, он сложил газету, приподнялся:
      — Разрешите понюхать... Гвоздика! Она напоминает мне молодость...
      Серая борода его прикоснулась к цветам.
      Я подарил ему две нежно-розовые гвоздики. Старик долго сидел на лавочке, задумчиво перебирал цветы... А я уже был на просторной площади. Румяный милиционер под многоглазым светофором поворачивался то направо, то налево, как игрушечный. Завидев меня, он поднял руку:
      — Гражданин с цветами, проходите!
      Я не утерпел и подарил ему левкой. Он сунул его в кобуру нагана, приложил белую руку к шлему и весело щёлкнул каблуками:
      — Зелёный свет. Прошу!
      Я свернул в переулок, где мой дом. Во дворе повстречались мне соседи, жильцы — все люди хорошие, и пришлось каждому дать кому цветочек, кому два. Весёлый, прыгая через две ступеньки, я поднялся к себе.
      Жена открыла дверь:
      — Наконец-то! А я всё жду. Гляди какая! Насилу дотащила.
      Я обомлел. Она показала огромную, на добрую сотню цветов вазу.
      — Давай скорей букет!
      — Букет? Сейчас...— Руки я держал за спиной.
      — Давай же!
      Я вздохнул и решительно протянул ей последнюю, невзрачную гвоздику. Жена взяла её двумя пальчиками, бросила в вазу и вдруг расхохоталась:
      — Ой, не могу... Букет! Что ж ты меня обманул? Букет!
      — А я тебя не обманул,— ответил я.
      И всё ей рассказал. А она всё хохочет. И верно, это было смешно — маленькая гвоздичка в огромной вазе!
      Он и сейчас у меня хранится, засушенный в книге, мой первый букет...