DjVu

      К ЧИТАТЕЛЮ
      Эта книга — не история градостроительства и не справочник, в котором можно найти множество разнообразных сведений. Всё, что здесь рассказывается, — размышления о судьбе городов, этих давних каменных друзей человека.
      Ни один город никогда не оставался таким, каким он был в самом начале своего возникновения. У каждого города есть своя история — своё прошлое, настоящее и будущее. В этом я убедился, побывав на раскопках древних городищ и проехав тысячи километров по нашей огромной стране, богатой не только неисчерпаемыми природными дарами, но и бесценными памятниками древней и молодой культуры. О многом увиденном я попытался здесь рассказать.
     
      ВОСЬМОЕ ПЛИ ПЕРВОЕ ЧУДО СВЕТА?
     
      1
     
      В детстве я не раз слышал, как взрослые, изумляясь чем-нибудь, восклицали почти торжественно: «Это одно из семи чудес света!»
      Долго я не мог понять, что это за «чудеса», о которых люди никак не могут забыть. И почему они исчисляются такой странной цифрой — семь?
      Конечно, главное было не в количестве, а и существе этих загадочных чудес. Почему-то они представлялись мне страшно таинственными и, уж само собою разумеется, живыми, и даже с огромной пастью и рогами.
      С годами загадочные чудеса сбросили покров таинственности. Оказалось, что они вовсе не живые существа, а необыкновенные произведения искусства далёкой древности.
      Узнал я и ещё две детали, касавшиеся семи чудес света; одна из них была удивительной, а другая печальной.
      Удивительно, что пять из семи были архитектурными сооружениями, воздвигнутыми в разное время и в разных странах. Печальное же заключалось в том. что сохранилось только одно из чудес — египетские пирамиды. Остальные уничтожило время.
      И ещё одна подробность из истории семи чудес света: все они — и египетские пирамиды, и висячие сады Вавилона, и храм Артемиды в Эфесе, и статуя Зевса в Олимпии, и Мавзолей в Галпкарнассе, и колосс Родосский, и, наконец, маяк в Александрии — были созданы, когда города, которые были их родиной, насчитывали уже не одну сотню лет.
      Между учёными-историками, и, прежде всего, археологами, давно уже идёт спор о том, когда возникли первые города и какой из них надо считать старейшим. Оказалось, однако, что городов, которые могли бы быть названы самыми древними, не так уж мало. Но сколько раз случалось так: стоило лопате или ножу какого-нибудь нового выдающегося археолога, как например Шлиман, прикоснуться к тысячелетиям находившейся в дрёме земле, и вот уже из тьмы веков появлялся ещё более древний город, и пальма первенства переходила к нему.
      Надо ли сомневаться, что обнаружению каждого древнего города предшествовали долгие и мучительные поиски, тяжёлый труд, сомнения, а то и просто неудачи. Ведь камни безмолвны и их свидетельские показания нередко могут навести на ложный след. Нужно было стоическое упорство й незаурядный талант, чтобы, сравнивая самые различные, подчас противоречивые свидетельства, постепенно приходить к правильным выводам.
      Как-то мне довелось присутствовать на международном конгрессе архитекторов, который происходил в Москве. В перерыве между заседаниями ко мне подошёл приятель-архитектор и сказал:
      — Я вас сейчас познакомлю с очень интересным человеком. Он одновременно и архитектор и археолог — явление необыкновенно редкое!
      Это был итальянец; и в ответ на просьбу рассказать о том, как это его угораздило оказаться сразу и архитектором, и археологом, он шутливо сказал:
      — О, я и сам не заметил, как это получилось!
      И тут же признался, что, хотя между одной и другой его специальностью очень много точек соприкосновения, он всё больше и больше увлекается археологией; и добавил, заметив, по-видимому, моё удивление:
      — Романтика, вечные попеки какого-нибудь чуда...
      Но чуда, сказал он. ему пока так и не удалось найти. А вот его другу, профессору Нерео Альфперп, повезло. В болотах дельты реки По он обнаружил некогда цветущий порт древних этрусков — город Спина.
      Спина была разрушена почти две тысячи лет назад. Её искали многие знаменитые археологи уже не одно столетие. Но всё было напрасно: никаких следов — как будто города никогда и не существовало
      А между тем доподлинно известно, что он был. О нём ходили легенды и сказания, и Нерео Альфиерп, горячо веривший в существование Спины, решил посвятить её поискам свою жизнь.
      Месяц проходил за месяцем, год за годом, а поиски так ни к чему и не приводили. И, когда сомнения и отчаяние взяли уже верх над разумом, когда была потеряна вера в правильность свидетельств Плиния и Страбона, упоминавших в своих трудах о Спине, а сами свидетельства начали считать плодом больного воображения древних учёных, — в этот самый момент упорство Альфиери было вознаграждено: он нашёл пропавший город.
      Находка Спины была несомненно подвигом. И хотя этрусский порт заслуживал того, чтобы его отнести к древним городам, однако древнейшим его не считал даже и сам Нерео Альфиери.
      Но всё же давнему спору между учёными о том, какой город можно считать древнейшим, кажется, приходит конец. И это очень важно.
      Среди историков и раньше немало было приверженцев Старого Иерихона. Многие считали его самым древним городом на земле. и всё же доказательств ещё было недостаточно.
      Но вот английский археолог Кетлин Кеньон обнаружила во время раскопок Старого Иерихона в 1958 году развалины города, возраст которого определён в восемь тысяч лет. Открытие Кетлин Кеньон подверглось строжайшей проверке, и правильность её утверждений была поддержана даже скептически настроенными учёными. Старый Иерихон стал общепризнанным прародителем городов Земли.
      Конечно, и Спина, и Старый Иерихон — вовсе не единственные пришельцы, явившиеся к нам точно из другого мира. Однако они позволили приподнять завесу, скрывавшую от нас тысячелетние тайны истоков человеческой цивилизации. И, когда это было сделано, старые классические примеры её истории — знаменитые «семь чудес света», о которых многие нз нас слышали ещё в детстве, — стали меркнуть перед величием творений человеческого гения, остававшихся дотоле неизвестными.
      Город — вот и впрямь самое большое чудо, созданное человеком! Всё остальное от него.
      Увы, нередкие примеры нынешнего столетия говорят о том. что чудо иногда начинает превращаться в чудовище.
      Как остановить такое перерождение города? Об этом теперь глубоко задумались многие.
     
      2
     
      Не впервые входил я в этот строгий и вместе с тем торжественный зал заседаний Большого Кремлёвского дворца. И всякий раз новое чувство охватывало меня, лишь только я оказывался за массивными дубовыми дверями. Так было и в тот тихий июньский день, один из первых дней лета 1860 года. Я вошёл в зал, и к обычному чувству приподнятости прибавилось ещё одно: ожидание.
      Да, ожидание! Ожидание того, что скажут люди, съехавшиеся сюда со всех концов огромной страны. Ведь тут были те, кто проектировали заполярный Норильск, прокладывали Волго-Донской канал, возводили кварталы необычных доселе жилых домов на Охте в Ленинграде, создавали новый городской район на юго-западе Москвы.
      Что скажут эти люди? Вопрос, значившийся в повестке дня, был даже и для них совсем не из лёгких, и коротко его можно было бы формулировать так: «Где, из чего и как строить города?»
      Конечно, подобные совещания у нас бывали и раньше. Но ведь меняются времена, меняются задачи, а главное — масштабы. И вот эти-то новые масштабы были ни с чем прежним не сравнимы. Они поражали воображение и приводили в изумление не только советских людей, видевших на своём веку уже всякие виды. Они заставляли глубоко задумываться многих серьёзных людей за границей, свыкшихся с грандиозностью наших планов.
      А план этот состоял в следующем: в течение семилетия, начавшегося за год до этого совещания, построить в стране 650 — 660 миллионов квадратных метров новой жилой площади.
      Быть может, цифра эта ничего не скажет людям, не искушённым в делах градостроительных?
      Что ж, попытаемся её пояснить на примерах более вещественных.
      Ещё в 1956 году весь городской жилищный фонд составлял у нас 673 миллиона квадратных метров. И вот всего лишь за одно семилетие теперь его решено было увеличить без малого вдвое!
      Можно привести и другое сравнение. Планом предусматривалось заново построить 15 таких городов, как Москва, или около 100 таких, как Горький, или 600 городов с населением по 100 тысяч человек в каждом. А ведь даже одна Москва и один Горький возводились не год и не десять лет, а столетия!
      Такова наша арифметика строительства новых жилищ. Арифметика, где счёт мы ведём не на квартиры и даже не на дома, а на города!
      Кто скажет теперь, что это не чудо? Однако «чудо не должно превращаться в чудовище» — эта мысль беспокоила всех зодчих, собравшихся в кремлёвском зале. Она же являлась лейтмотивом размышлений, которые должны были дать ответ на первый вопрос: «Где строить?»
      Известный французский архитектор Корбюзье, многие идеи которого были несомненно хороши, говорил: «Город рождает радость или отчаяние, гордость или возмущение, безразличие, отвращение, бодрость или усталость». Всё зависит от того, каким город был задуман с самого начала, какое направление его развитию дали в дальнейшем.
      Не знаю, что думали по этому поводу основатели и первые строители Нью-Йорка, Парижа или Лондона, например. Какими они хотели видеть эти города в пору своего расцвета? Наверно, цели, которыми они руководствовались, были самыми лучшими. И что же? Всё пошло прахом.
      И Нью-Йорк, и Лондон, и Париж, превратившись в крупнейшие города мира, стали образцами того, как город (пользуясь выражением Корбюзье) может рождать не только радость, но и возмущение, усталость. отвращение.
      А вот свидетельство американца. Рассказывая о своём разговоре с одним 113 владельцев земельных участков, знаменитый архитектор Франк Ллойд Райт как-то говорил:
      «Недавно на одной из тесных улиц Нью-Йорка некто, указывая на свободный земельный участок, где работали экскаваторы, сказал... «Он принадлежит мне, и принадлежит мне вверх без конца...» Да, участок принадлежал ему «вверх без конца». Он мог бы также добавить: «И вниз сквозь всю землю до противоположной стороны земли или, по крайней мере, до её центра-. И дальше:
      «Это стояло его величество Законное Землевладение... Город торопился расти вверх. Архитекторы, рекламируемые как оптовые «производители прибыльной площади», пропагандируют для своих... заказчиков высокое, высшее и высочайшее... Производители прибыльной площади говорят, что небоскрёб решает проблему скученности. Они могли бы добавить — и создаёт скученность для того, чтобы решать эту проблему снова и снова до тех пор, пока она сама не разрешится в неизбежной реакции — расселении за городом».
      Когда-то великий итальянский утопист Кампанелла мечтал о «Городе Солнца», в котором людп будут жить «такой любовью к родине, какую и представить себе трудно». Нью-Йорк, ставший со временем «городом ночи», увы, вряд ли может похвастать такой любовью к себе своих жителей. Недаром тот же Франк Л. Райт не без злой иронии говорит в другом месте, что из-за моды на небоскрёбы дошли до того, что стали придумывать «подземки и под-подземки, а также двух-, трёх- и более этажные тротуары и целые улицы в нескольких уровнях. Вносятся даже предложения поднять весь этот лес зданий над землёй, поставив их на столбы. «Человеческая жизнь в условиях такой переуплотнённой вертикальности должна приспосабливаться к этим условиям, как приспосабливается картошка, пускающая ростки в погребе. Всё это преследует одну цель, — говорит, как бы подводя итог своим невесёлым размышлениям. Райт. — сдерживать и регулировать прибыли землевладельцев в их безумной гонке головокружительной высотности, приводящей к безмерной сверхконцентрации, перед которой бледнеет Вавилон и которая заставила бы даже Вавилонскую башню пасть ниц в благоговейном трепете».
      Таких или похожих на Нью-Йорк супергородов на свете, к счастью, пока ещё не очень много. Однако города бурно растут не только в Соединённых Штатах Америки, но и у нас.
      Вот статистические свидетельства.
      Ещё не так давно в нашей стране лишь Москва и Ленинград насчитывали свыше одного миллиона жителей.
      А сейчас? Этой цифры уже достигли или приближаются к ней Киев и Харьков, Баку и Ташкент, Горький и Новосибирск. А вслед за ними поспешают Одесса, Саратов, Свердловск, Куйбышев, Минск, Рига, Тбилиси и целое соцветие других городов, в которых число жителей перевалило за полмиллиона.
      Хорошо это или плохо?
      Вряд ли кто-нибудь возьмётся дать на этот вопрос прямой ответ: хорошо! Или: плохо! Всё хорошо, что в меру.
      Конечно, маленькому городу труднее, а иногда и вовсе невозможно «обслужить» самого себя. Да и большой завод не всегда построишь в таком городе. В нём не найти рабочих для будущего предприятия, нет развитой сети дорог, достаточно мощного водопровода, строительной промышленности и многого другого.
      Зато в большом городе, где бурно развиваются промышленность и городское хозяйство, где просто можно построить ещё одно, и два, и три новых предприятия, жители часто чувствуют себя хуже.
      Днём и ночью над таким городом висит огромное серое облако, отравляя всё вокруг и скрывая от жителей ясное небо. А шум, вызываемый движением транспортного потока, а скученность строений и недостаток зелёных насаждений? Да разве можно перечислить все неприятности большого города!
      Что же, получается заколдованный круг, нз которого найти выход невозможно?
      Нет, выход есть! О нём говорили все, выступавшие в зале заседаний Большого Кремлёвского дворца. И в воображении вставали новые удивительные города, которые поднимутся на нашей земле завтра.
      Я вспомнил рассказы наших товарищей, побывавших на Всемирной выставке в Брюсселе. Они видели панораму города будущего, города двухтысячного года. Панорама поражала своими размерами, но мало было таких, кому хотелось бы в этом городе жить.
      Их потрясла встреча с французским архитектором Корбюзье. Ему исполнилось тогда семьдесят лет. Знаменитый архитектор говорил о мечте всей своей жизни — сделать город таким, чтобы люди были в нём счастливы. Старый зодчий с горечью вспоминал о своих проектах будущих городов и спрашивал:
      — Вы видели эти города?
      И тут же сам отвечал:
      — Нет, вы не могли их видеть! Никто не хотел взяться за их строительство...
      Много домов построил Корбюзье за свою жизнь. Но самая большая его мечта так и осталась неосуществлённой.
      Вспомнив всё, что мне рассказывали об этой встрече, я подумал, что никому до сих пор так и не удалось осуществить мечты Кампанеллы, Корбюзье, Райта и многих других о городе, в котором люди будут счастливы. Это обязательно будет сделано. Мы построим новые города, полные солнца и воздуха, способные доставлять человеку радость.
      И такими станут у нас не только новые, но и старые города. Это задача, правда, куда более трудная, но тоже вполне осуществимая.
      Однако оговоримся: не только осуществимая, но и осуществляющаяся уже на наших глазах.
     
      3
     
      Из чего же строить дома и возводить города?
      Древние строили из глины. От неё и русское слово «зодчий»: глина на древнеславянском — «зед» пли «зод». Из обожжённого глиняного кирпича больше тысячи лет назад в Древней Руси строили церкви и терема.
      А египтяне ещё раньше превращали скалы в здания. Они знали, как обрабатывать металл, и покрывали своп постройки иероглифами. Поэтому и сейчас, глядя на их сооружения, можно, словно в каменной книге, прочитать историю этой древней страны. Египетская архитектура была одной из самых ранних архитектур камня.
      Ко вот другой народ — майя. Он жил среди суровых скалистых гор, его окружали необъятные и непроходимые джунгли. Маня постоянно воевали, и их боги были олицетворением храбрости и силы. И архитектура майя — это воплощение мужественной силы, выраженной в камне.
      Совсем иная архитектура Древнего Китая. Материал тот же — глина и камень, но чувства, которые вызывают здания, построенные древними китайскими зодчими, — другие. В них выражено глубокое поклонение природе, умение передать красоту естественного мира, окружающего человека.
      В Индии камень обрабатывали скульптурно, покрывая его сложной резьбой и перегружая свои постройки разными изображениями. В Персии, наоборот, оставляли поверхность стен гладкими, инкрустируя их драгоценными материалами. Недаром говорят, что персидское здание пело под солнцем, как соловей в тени.
      Так одна эпоха сменяла другую. И вот пришла пора готического стиля. Специалисты утверждают, что это была лебединая песня архитектуры камня. Благородный материал, который природа щедро предоставила человеку, словно волны с пенистыми гребнями вздымался на поверхности моря. Кажется, что в готике «человеческий дух одержал победу над материей».
      Всё это было хорошо и в своё время отражало веяние эпохи. Но, как говорят, каждому овощу свой сезон.
      Архитекторы прошлого воплощали в своих сооружениях дух общества, в котором они жили. И эти сооружения остались для нас бесценными каменными летописями давно минувшего времени.
      Кстати, каменные летописи прошлого человек создавал с помощью совсем примитивных инструментов, которые тогда имелись в его распоряжении. Но что получилось бы, если б сейчас мы стали возводить здания теми же инструментами? Нет, это не пошло бы на пользу ни искусству, нп строительству.
      Древнекитайский мудрец Мо-цзы говорил когда-то: «Без полного разумения не поклоняйся идолам, чтобы они, будучи истинными, не связали тебя, бессильного создать своп собственные, истинные».
      Как справедливо сказанное и сейчас! Ну, надо ли в наше время строить здания с ионическими или дорическими колоннами, с фронтонами в стиле ампир или карнизами, заимствованными у эпохи Ренессанс? Ведь всё это не созвучно нашему духу так же, как если бы на Невском проспекте в Ленинграде сейчас вдруг появилось какое-нибудь сооружение древних маня.
      Как тут не вспомнить размышления Гоголя «об архитектуре нынешнего времени» в его «Арабесках»:
      «Мне всегда становится грустно, когда я гляжу на новые здания, беспрерывно строящиеся, на которые брошены миллионы и из которых редкие останавливают изумлённый глаз величеством рисунка или своевольною дерзостью воображения... Невольно втесняется мысль: неужели прошёл невозвратимо век архитектуры? Неужели величие и гениальность больше не посетят нас? Или они — принадлежность народов юных, полных одного энтузиазма и энергии и чуждых усыпляюшей, бесстрастной образованности?»
      Ведь и у нас иногда появлялось такое же чувство, когда мы смотрели на какое-нибудь новое здание, пышностью своих украшений походившее не на сооружение середины XX века, а на некую, не в меру торжественную, театральную декорацию.
      Нет, век готики и Ренессанса кончился.
      Кончился не потому, что он был плох, а потому, что он был данью другой эпохи. Заниматься подражательством пышным архитектурным стилям прошлого — это не только значит сорить деньгами. Заниматься подражательством легче, чем искать своё место в истории архитектуры. И. наконец, самое главное — не в подражательстве наши будущие успехи.
      Великая программа строительных работ двадцатилетия ждёт нового стиля и новых материалов.
      Новый стиль — это, прежде всего, простота и ясность формы. А новые материалы — конструкции из сборного железобетона, стеклопластиков, керамзито- и газобетона, лёгких сплавов и многого другого.
      Вспомним слова великого итальянца Альберти, говорившего ещё много веков назад: «Красота, как нечто прирождённое телу, разлита по всему телу, а украшение скорее имеет природу присоединяемого, чем прирождённого».
      Красота и простота всегда шли рядом, рука об руку. Недаром древние строители Дельфийского храма Аполлона в Греции высекли на нём надпись: «Ничего слишком».
      Не было «ничего слишком» в грандиозных сооружениях египетских зодчих. Геометрически ровные, лишённые каких-либо украшений грани воздвигнутых пирамид поражают именно своей величественной простотой. И таких примеров во все времена истории архитектуры можно найти сколько угодно.
      Однако могут сказать: «Всё это было в далёком прошлом».
      Отвечу сразу: нет!
      Вот не столь уж далёкий пример — Эйфелева башня, представшая во всей своей грандиозности в конце прошлого века. Правда, не легко пришлось её автору в своё время. Некоторые тогда поспешили обвинить Эйфеля в том, что он испортил прекрасный ансамбль Парижа.
      А знаменитый французский писатель Ги де Мопассан, по его собственному свидетельству, даже бежал из Парижа, а затем покинул Францию потому, что его «навязчиво преследовал вид Эйфелевой башни... Вообразите же, что скажут, — писал он, — отдалённые потомки о нашем поколении, если только вспышка народного гнева не повалит эту высоченную и тощую пирамиду железных лестниц...»
      Теперь же все знают, как глубоко заблуждались критики талантливого инженера. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что и тогда уже многие французы выступили в защиту Эйфеля.
      Новое никогда не давалось без боя. История Эйфелевой башни повторилась спустя почти два десятилетия с памятником Жертвам революции на Марсовом поле в Ленинграде. Сколько упрёков и обид пришлось перенести его автору — архитектору Л. Рудневу! Чего только не приписывали ему люди, считавшие себя хранителями всего самого хорошего и благородного! И то, что Руднев якобы надругался над классическими ансамблями города, и то, что он водрузил уродливые груды камня в месте, которое испокон века охранялось богиней красоты, и многое-многое другое.
      Как всё это было незаслуженно и несправедливо!
      Конечно, нам дорога несравненная красота великого города. Но ведь что говорить: лучшее из созданного здесь — это ансамбли XVIII или XIX века. А таких уголков, где мы могли бы почувствовать в архитектуре настоящее дыхание нашего времени, пока ещё не так уж много.
      «Не много» вовсе не значит, что новых сооружений у нас не было или нет совсем. Ещё в годы первых пятилеток архитекторы братья В. и Л. Веснины создали прекрасный ансамбль Днепрогэса, отражающий величие нашей эпохи. И они же построили в Москве хорошо теперь знакомое всем, простое, но запоминающееся здание Дома культуры автозавода имени Лихачёва. Архитектор Г. Бархин возвёл на Пушкинской площади столицы лишённый каких-либо украшении, но непременно обращающий на себя внимание строгостью и простотой форм дом редакции газеты «Известия», а автор памятника Жертвам революции — Л. Руднев — грандиозное, но тоже без всякой помпезности здание Академии имени М. Фрунзе.
      Все эти сооружения были данью времени, и кое-кто объявил их авторов конструктивистами. Но ведь и в конструктивизме было немало хорошего и полезного. Главное же заключается в том, что люди ошибались,
      но искали. И попеки эти заставляли их размышлять о судьбах стиля и материала. Это стало всё чаще и всё больше приводить их к выводу, что решение вопроса заключается не только в форме, но и в способах, с помощью которых эта форма будет достигнута.
      Так появилась целая плеяда талантливых советских архитекторов, среди которых были братья В. и Л. Веснины, И. Леонидов, академики А. Щусев и М. Гинзбург, Л. Руднев, А. Буров, А. Никольский и ряд других.
      Некоторые говорят, что эти архитекторы хотели зачеркнуть всё, что было достигнуто в эпохи классики и что превратило архитектуру из ремесла в одно из самых замечательных искусств.
      Другие утверждают, что в доме они видели лишь «машину для жилья», и тут же, для подкрепления своих позиции. ссылаются на то, что даже известный голландский архитектор - конструктивист Ауд признался однажды:
      «Всё же я считаю, что дом — нечто большее, чем машина для жилья».
      Быть может, обо всём этом теперь и не стоило бы вспоминать, потому что никто из названных архитекторов никогда ничего подобного не проповедовал. Единственная «вина» их заключалась в том, что для своего времени они были революционерами в архитектуре. Построенные ими здания можно увидеть во многих уголках страны. И, глядя на них, мы с благодарностью признаём, что они были пионерами нашего градостроительства.
      Великолепные, хотя ещё и не совеем законченные сооружения стадиона имени С. М. Кирова и станции метро «Парк Победы», Горьковская в Ленинграде, спортивный ансамбль Лужников, кинотеатры «Мир» и «Россия» и чудесный Кремлёвский Дворец съездов в Москве, как и другие лучшие сооружения, — это продолжение тех первых поисков, которые составляют наше духовное богатство, так же как созданные Захаровым и Воронихиным, Растрелли и Росси неповторимые ансамбли XVIII и XIX веков.
      Была у зачинателей советской архитектуры и ещё одна заслуга. Они первыми оценили достоинства новых материалов, которым предстояло великое будущее. Это были: созданный человеком искусственный камень — железобетон и его собратья — газобетон, керамзитобетон, стеклопластики и другие современные строительные материалы.
      Сейчас эти материалы находят себе всё большее применение. Убедительное подтверждение тому — Кремлёвский Дворец съездов.
      История Московского Кремля уходит в глубину веков. И кажется, что каждое из почти девяти столетий, прошедших со дня его основания, оставило здесь о себе неумирающую память. Они, эти столетия, постепенно слагали тот неповторимый ансамбль Кремля, без которого совершенно немыслима была бы Москва.
      Как же можно вторгаться в этот ансамбль, да ещё с таким абсолютно современным зданием, каким был задуман Дворец съездов? Почему местом для его постройки надо было избрать именно Кремль? Не нарушит ли он всё, что тут создавалось веками?
      И вот оказалось, что грандиозный Дворец съездов ничего не нарушил, а Кремль оказался наиболее удачным местом для его постройки. В этом как раз и заключался самый глубокий смысл.
      Здание Дворца съездов, один зрительный зал которого вмещает около шести тысяч человек, имеет высоту всего тридцать пять метров. Благодаря этому он не выделяется из общего силуэта кремлёвских сооружений, не умаляет впечатления от находящихся в непосредственной близости к нему Успенского собора, собора Двенадцати апостолов и Патриарших палат.
      Каким же образом при такой сравнительно небольшой высоте Дворец съездов мог вместить тысячи людей? Ведь, помимо зрительного, надо было построить ещё банкетный зал на 2500 человек и много разных других помещений!
      Архитекторы решили эту задачу смело и неожиданно. Они углубили здание на пятнадцать метров в землю. Пять этажей, которые могли нарушить весь кремлёвский ансамбль, оказались скрытыми от глаз.
      Так, сочетав смелость решений с современными материалами, в Москве появилось новое сооружение — символ новой эпохи. Дерзание мысли обязательно побеждает, если оно не стоит на месте, а всегда ищет и движется вперёд.
     
      4
     
      Не все великие открытия были результатом долгих и трудных поисков. Некоторые явились миру случайно, и появлением их на свет мы обязаны людям, о которых раньше ничего не было известно. Так произошло и с железобетоном.
      Жил на свете скромный французский садовник Жак Монье. Никогда он не думал, что дело, которым он занимается, может принести славу.
      Кадки, в которые нужно весной пересадить молодые растения, Монье всегда запасал ещё с зимы. Кадки эти были его страстью. Пожалуй, не только в его родном департаменте, а и во всей Франции нельзя было сыскать таких кадок, как у него. И не только потому, что делал их Монье не так, как другие.
      Где бы старый садовник ни бывал, он всюду встречал только деревянные кадки. А дерева во Франции мало и стоит оно дорого. Подумал Монье, подумал и решил: «А почему бы не попробовать сделать кадки из бетона? И прочнее было бы и дешевле!»
      Первый опыт удался на славу.
      Однако шло время, и вот уже новые кадки не казались такими хорошими, как вначале: то они давали трещины, то начинали осыпаться.
      Тогда Монье решил как-нибудь их скрепить. Достал проволоку, сделал из неё каркас и поместил его в густо замешанный раствор бетона. Получилась кадка, снаружи как будто бы ничем не отличавшаяся от прежних.
      На самом же деле в тот летний день 1857 года скромный французский садовник сделал открытие, которому скоро суждено было найти широкое распространение во всех странах света.
      Что же случилось? Оказывается, в неожиданном эксперименте Монье учёные увидели возможность осуществления своей заветной мечты: соединить в одном материале свойства камня и металла. Теперь эта цель, думали они, была вполне достижима. И учёные разных стран стали лихорадочно размышлять, как бы применить открытие Монье для дел. гораздо более важных, чем цветочные кадки.
      Одним из первых, кто попытался сделать это, был профессор Петербургского института инженеров путей сообщения — Николай Аполлонович Белелюбский.
      Было это в 1891 году. Внимание жителей столицы привлекло сообщение, напечатанное в газетах. В нём говорилось, что на Преображенском плацу будут демонстрироваться «чуда техники, сделанные профессором Белелюбским».
      в
      И, когда там, на мощённой булыжником площади, собралась толпа любопытных, глазам открылась действительно удивительная картина.
      Посредине плаца, словно повиснув над водой, был водружён большой арочный мост. Он казался сделанным из одного куска. Это и в действительности было так. Только материал, из которого его сделали, оказался не обычным. Он соединял в себе свойства железа и камня и стал известен под названием железобетона.
      Опыты Белелюбского удивили не только петербуржцев. Даже за границей должны были признать, что русский учёный совершил настоящий переворот в истории строительного дела.
      Могли ли думать древние строители Великой Китайской стены, а ведь им уже тогда был известен секрет приготовления бетона, что искусственный камень, который они научились делать, когда-нибудь станет железным?
      Трудно сказать сейчас, что думали люди несколько тысячелетий назад. История не донесла до нас никаких свидетельств этих размышлений. И всё же можно почти безошибочно утверждать, чти никто в то время о железном камне и не помышлял, так же как не думали строители египетских пирамид, что из круглых стволов деревьев, которые они нодкладывали под огромные каменные плиты, чтобы легче было их передвигать, сотни лет спустя родится машина на гусеничном ходу.
      История бетона во многом явилась повторением того, что задолго до него произошло с глиной.
      Сначала человеку пришла в голову мысль обмазать глиной сделанный из ветвей ветровой заслон. И заслон лучше стал защищать от ветра.
      Потом из глины начали строить могучие валы, которыми в седую старину опоясывали не только города, но даже и страны, защищаясь от врагов.
      Позднее стали вкапывать в землю два ряда высоких деревянных кольев или щитов, а пространство между ними забрасывать камнями и мокрой глиной. Как только глина высыхала, получалась стена. А ведь с этого началась и история бетона! Только глиняные стены скоро размывались водой. Бетону же вода была не так страшна, как глине.
      Шло время, и человек решил, что гораздо проще сначала делать из глины небольшие камни, а йотом уже из этих камней складывать стены. Так появился кирпич, проживший долгую и хорошую жизнь.
      Люди научились его закалять - сперва на солнце, а потом на огне. И кирпич, совершив множество разных превращений, верой и правдой продолжает служить ещё и сегодня.
      А бетон? Разве на его веку приключений было меньше? Разве человек не закалил его в борьбе со всеми опасностями и превратностями
      судьбы, сделав этот чудесный камень царём всех камней? И, наконец, разве бетон, начавший свою историю с крепостных стен Урарту и Китая, не предстал сегодня перед нами в виде отдельных «кирпичей»? Правда, «кирпичи», сделанные из железобетона, во много раз больше обыкновенных. Но ведь суть-то от этого не изменилась.
      История и впрямь повторяется!
      Всё, о чём я здесь рассказал, — это не только технология, но и философия и диалектика превращения материала. Ведь хороший способ строительства из глины не стал хуже оттого, что его разумно перенесли на бетон, а потом и на железобетон, пришедшие на смену кирпичу.
      Любая вещь, которою пользуется человек, издавна придумана такой, чтобы она была удобной ему по росту, по руке, по силе. Таким был в далёкой древности кирпич — первый искусственный камень, который люди начали делать. И размеры его, и вес, и форма тоже не свалились с неба. Его делали таким, чтобы удобно было брать и переносить с места на место одной рукой. Дом собирали по кирпичику. А так как по размеру кирпич был мал, а требовалось его много, процесс этой сборки был труден и продолжался многие месяцы, а иногда и годы.
      Совсем иное дело теперь. Кирпич из глины остался прежним, но мысль человека шагнула далеко вперёд. Созданы кибернетические и электронные машины, которые перевернули все представления о физических возможностях человека. У него появились могучие стальные руки, которые оказались во много раз сильнее его собственных. Эти руки — башенные и другие подъёмные краны, каждый из которых способен заменить почти тысячу прежних каменщиков.
      Под стать этой новой «руке» человека должен быть и новый кирпич. Не старый глиняный «государев кирпич», как его прозвали в России во времена Ивана Г розного, а железобетонный — во много раз больше, долговечнее и экономичнее. И он уже существует не первый год. Ему нужна «зелёная улица». От этого теперь во многом зависит успех дела.
      Итак, преимущества железобетона очевидны. Человек стал сильнее и может теперь складывать дома из огромных железобетонных «кирпичей» - - панелей. Это и выгоднее и легче. Да к тому же такие сооружения и несравненно долговечнее. Но вот находятся люди, которые думают иначе. И, к сожалению, их не так уж мало.
      Противники железобетона не склонны отрицать его бесспорных преимуществ. Но, говорят они, «строя дом из железобетонных панелей, мы заранее соглашаемся с тем, что отныне вид наших городов будет однообразный и скучный».
      «Но, позвольте, — спрашивают их, — почему? Почему из «государева кирпича» дома были красивые и разнообразные. а. теперь всему этому должен прийти конец?»
      И они отвечают: «Много веков, пока дома возводили из кирпича, архитектура была искусством, теперь же архитекторы никому не будут нужны... Собирайте себе под линеечку похожие, как две капли воды, ваши панели, не забудьте только их хорошо приварить в углах, и всё тут. Теперь главная фигура у вас — монтажник. Он вам заменит и каменщика, и архитектора...»>
      Рьяные поклонники старины стали даже пугать: «Железобетон или искусство». В действительности же дело не в искусстве, а в ненужном украшательстве и пышности. Колоннам, вычурным карнизам, фронтонам теперь придётся уступить место красоте простой и ясной.
      Архитектура, как и всякое другое искусство, всегда была сильна своими хорошими традициями. Но традиции — это одно, а бесконечное подражание какой-нибудь эпохе — совсем другое. Если бы зодчие и строители минувших столетий только и делали, что подражали друг другу, у архитектуры не оказалось бы её богатой и прекрасной истории.
      Каждая эпоха создавала в искусстве свои направления и свои традиции. Можем ли мы жить только тем, что получили в наследство? Нет! И железобетон нам в этом не помеха, а подспорье. Он не мешает, а помогает найти свою музу в архитектуре нашего времени.
      О железобетоне написаны уже сотни книг, о нём сложены песни. Казалось бы, откуда такое? Что поэтичного в этом сером, щербатом куске камня? И вот оказывается, что хорошо не только то, что блестит.
      Почти пятьсот лет назад Альберти говорил: «Прелесть форм никогда не бывает отделена или отчуждена от требуемой пользы...» Как это справедливо звучит сейчас!
      Кому-то пришла мысль сравнить архитектуру с застывшей музыкой. Очень удачное сравнение.
      Закон музыки — непрерывное движение звуков, которые, то нарастая, то убывая, изменяют тембр, окраску, своё эмоциональное воздействие на слушателей.
      А архитектура? Ведь и её главный смысл — в движении: то стремительном вверх, то спокойном по горизонтали. И сразу — контраст. Такой же, как в музыке. Только там слышимый, а здесь — видимый.
      Проходят столетия, одна эпоха сменяет другую, один стиль — другой, а зримость движения, запечатлённого в архитектурном сооружении, остаётся. Но движение это, застывшее в камне, пребывает в вечном покое и неподвижности.
      Какую же музыку архитектуры хотят написать наши зодчие?
      Конечно, такую, которая будет приятна и запомнится не только нынешним, но и будущими поколениями. Для этого, прежде всего, здания надо строить разные — горизонтальные и вертикальные. Тогда будет контраст. А контраст, говорят, — самое сильное средство воздействия на тех, кому дорога музыка архитектуры.
      В самом деле, горизонтальные здания более спокойны. Они лучше гармонируют, сливаются с окружающими их постройками. Наоборот, вертикальные, пли башенные, дома смело противопоставляют себя другим сооружениям и звучат торжественно и громко, как фанфары в оркестре.
      К это очень даже хорошо! Чередуя горизонтальные и башенные постройки, архитекторы создадут такую застывшую в камне музыку, которая придётся по душе и тем, кому нравится спокойное звучание, и любителям бодрящей, зовущей всё время вперёд и вперёд торжественной симфонии.
      Леон Баттиста Альберти говорил, что «здание есть как бы живое существо, создавая которое, следует подражать природе». Сказанное как нельзя лучше определяет не только одну нз главных задач архитектуры. но и святую обязанность архитекторов — «подражать природе». А уж на Альберти можно положиться: ведь знаменитый итальянец был одновременно учёным и архитектором, писателем и музыкантом, — словом, одним из самых выдающихся представителей эпохи Возрождения.
      Кого же природа больше всего одарила красотой? Красотой форм и пропорций? Конечно же человека! Его красота, говорил ещё во II веке известный римский врач Клавдий Гален, «заключается в соразмерности пальца с пальцем, всех пальцев с пястью и кистью и этих последних с локтем, локтя с рукой и всех вообще частей со всем».
      А ведь то же самое и с архитектурой. Красивые пропорции — вот ещё одна её особенность, часто не видимая, но зато уже обязательно всегда ощутимая каким-то внутренним чувством. Поэтому, отказавшись от сборки домов «но кирпичику» и перейдя к складыванию их из крупных железобетонных пли каких-нибудь других панелей, сделанных на заводе, архитекторы не имеют права забывать, что панели эти и все другие части будущего здания должны быть обязательно красивы и уж, конечно, разнообразны. Тогда красивыми станут и сами сооружения.
      О нашей эпохе принято говорить, что она — «время больших ожиданий». Да. Но не только ожиданий, а и свершений! Архитекторы и строители, работа которых у всех на виду, докажут это своими поисками и своей смелостью.
      Железобетон — это чудеснейший из материалов, взятый не у природы, а созданный трудом и гением человека. Верность ему подскажет и новый стиль, и новую красоту — простую и ясную — не только отдельных домов, но и целых кварталов, районов, городов!
     
      5
     
      Когда-то Аристотель сказал, что города строятся для того, чтобы они защищали людей и чтобы люди были в них счастливы. Это очень мудрые и неумирающие слова.
      Может показаться странным, — они пришли мне в голову в страшном 1942 году. Ещё белел снег и часто дули с присвистом холодные, пронизывающие ветры.
      Но стоило только пригреть солнцу — и появлялись робкие проталины; весёлые ручейки, радостно журча, начинали свой бег, точно они обязательно хотели перегнать один другого. То были первые предвестники уже стучащейся в дверь весны.
      Всё кругом начинало оживать.
      Весна стучалась в дверь, а на душе у меня было холодно, как в самую сильную зимнюю стужу. Я ехал в поезде, который направлялся от станции Войбоколово в Вологду.
      Позади осталось Ладожское озеро и по нему — единственная ледовая дорога в Ленинград. День и ночь её бомбили и обстреливали немцы. И всё-таки это была дорога — тоненькая, непрочная ниточка, связывавшая Ленинград с Большой Землёй. А там, за озером, на расстоянии полутора часов езды, был Ленинград.
      Полтора часа — это в обычное время. Мы же проделывали этот путь почти двое суток.
      Узкий, мощённый булыжником тракт от непрерывного потока машин превратился в гладкое снежное шоссе. Он взбирался на невысокие холмы, и тогда в редкой туманной дымке можно было ещё разобрать очертания оставшегося позади города. А когда тракт спускался в ложбины, и города было не видать; напоминанием о нём служило багровое зарево пожаров, которое в тёмную морозную ночь далеко освещало всё вокруг.
      Ленинград горел. И эта картина взметнувшихся над крышами домов жёлтых языков пламени, рушащихся стен — и шатающихся, ослабевших людей, бессильных что-либо сделать с разбушевавшимся огнём, была последним, страшным воспоминанием об оставленном мной городе, с которым были связаны все радости и печали минувшей жизни и с которым я должен был теперь расстаться.
      А поезд наш, вздрагивая на стыках рельс и грохоча, удалялся от Ленинграда.
      Была ночь; холодно; свет в вагонах не зажигали; я сидел на скамейке, закутавшись во всё, что только можно было натянуть на себя, и в голову снова и снова почему-то лезли слова Аристотеля: «Города строят для того, чтобы люди были в них счастливы».
      Да, я не мог обижаться на свой город. Он научил меня жить, окружил друзьями и щедро разбросал вокруг меня на своих набережных и площадях памятники человеческого дерзания и красоты.
      Перед тем как выехать из города, машина, в которой мы находились, пересекла из одного конца в другой Охту. Давным-давно, ещё в начале жизни города, район этот назывался не Охтой, а Канцевской стороной; здесь была своеобразная плотницкая столица.
      Горячая тогда пора была у плотников. Хотя царь и приказал строить Петербург из камня, главным строительным материалом оставалось дерево. Город был усеян щепками: рубили из дерева дома, создавался парусный и галерный флот, укреплялись сваями берега Невы и её притоков.
      Пётр очень благоволил к плотникам и приказал построить для них на Охте пятьсот изб. В предппсании полковнику Кошелеву говорилось:
      «Новопостроенные на Канцевской стороне дома отдать безденежно вольным плотникам, которые бывали у судовых работ, чьи б оные ни были, и подати с них никаких также и на помещиках их за них и за детей не имать, а ежели кто оных домов пожелает и те б объявились и записывались у тебя с сего объявленного числа в два месяца, а кормитца им плотничьего своею работой по-прежнему вольно, а если понадобятся плотники для Адмиралтейства, то платить им за это деньги «против других вольных работников».
      Шли годы. Строилась новая столица. Один за другим появлялись в центре сказочно богатые дворцы. Город одевался в камень, отшлифованный до зеркального блеска; над Невою и каналами повисли ажурные мосты и мостики. А здесь, в бывшей плотничьей столице, почти ничего не изменялось.
      Я любил этот старый уголок Ленинграда: столетние ивы, склонившие своп ветви к самой воде; опрокинутые на берегу вверх дном, пахнущие смолой рыбачьи лодки; пароходные гудки над спускающимися к Неве тихими, поросшими травой улочками, приземистые рубленые домики с резными наличниками над окнами и такими уютными крылечками, с покосившимися заборами и скрипучими калитками.
      Да, в этом было своё очарование и поэтичность пейзажа. Но теперь всё это казалось каким-то далеким-далеким. Деревянная Охта горела и дымилась. Бойцы МПВО разбирали ещё уцелевшие домики на дрова.
      Огню после этого негде было разгуляться.
      Ну что ж, то, что они делали, было необходимо: город замерзал — ему нужно было топливо.
      Война продолжалась, а с нею продолжалась и моя невольная разлука с городом, который теперь стал мне ещё дороже. Говорят, что разлука укрепляет любовь. Если это так, то мне остаётся лишь добавить, что
      верно это не только во взаимоотношениях между людьми, но и когда речь идёт о городе, с которым у человека связано всё в жизни.
      Признаюсь: я старался, чтобы мои корреспондентские пути чаще приводили меня на Ленинградский фронт. А это, как известно, было всё равно что в Ленинград. Потому что между городом и фронтом никакой границы не было.
      Когда же я направлялся с аэродрома или на аэродром, мой путь всегда лежал через Охту. И каждый раз в моём воспоминании она вставала такой, как я её помнил до войны.
      Но той Охты уже не было. На месте её остались одни обгоревшие трубы, груды битого кирпича да воронки, вырытые упавшими бомбами. А вокруг расстилался пустырь; огромный пустырь, всё больше и больше зараставший бурьяном.
     
      6
     
      Война кончилась. Но свои поездки на Охту я долго не возобновлял. Воспоминания о заросшем бурьяном пустыре, о запустении, которое царило там, были совсем не поэтичными.
      Так прошло несколько лет. Но вот однажды мне понадобилось поехать на интересную стройку, чтобы там на месте познакомиться, как сооружаются дома в Ленинграде сейчас. Я позвонил знакомому, который работает в редакции строительной газеты, и попросил посоветовать: куда мне поехать?
      — Поезжай к Шаповалову, на Охту, — услышал я в телефонную трубку немедленный ответ. — Это очень интересно... Пожалуй, сейчас интереснее всего.
      Так снова мне напомнили об этом кусочке города, который раньше я очень любил.
      И я поехал на Охту, к Шаповалову.
      Иван Григорьевич Шаповалов — его здесь почтительно все называли только так, полным титулом, — не был ни архитектором, ни инженером, ни даже производителем работ. Однако уже в строительной конторе — в этой маленькой, наспех сколоченной деревянной времянке, смешно и неуютно выглядевшей среди больших новых жилых домов — мне наперебой принялись объяснять, где я могу найти сейчас бригадира монтажников.
      Я пошёл в указанном направлении и, должен признаться, растерялся. По обеим сторонам развороченной ухабами, раскисшей, но схваченной льдом дороги строили дома: в одном — люди что-то делали уже на пятом этаже, в другом устанавливали огромные панели на втором, а в третьем, казалось, ещё только принимались за работу. Медленно подползший по рельсам башенный кран остановился у только что прибывшего панелевоза и стал осторожно снимать с него кусок целой стены.
      Я подождал, пока панель, на мгновение повиснув в воздухе, проплыла над моей головой, перешёл дорогу и остановился там, где она сейчас должна была опуститься.
      — Давай! — крикнул человек, стоявший внизу, и поднял вверх руку.
      Этот короткий приказ относился к крановщику. Наверху из кабины
      показалась его голова; он взглянул вниз, словно желая проверить, не ослышался ли, — и вот уже огромная тяжёлая панель, повинуясь распоряжению человека, поднявшего руку, медленно стала опускаться. Прошло не больше двух-трёх минут, и она заняла своё место на фундаменте. За первой выстроились и остальные привезённые панелевозом.
      Я подошёл к человеку, который только что отдавал распоряжения крановщику, и спросил, где сейчас Шаповалов.
      Он, как будто не расслышав моего вопроса, протянул мне руку и сказал:
      — Здравствуйте. Шаповалов! Вот начали новый дом. Хотим в этом месяце собрать три, и все по пять этажей. Если нас не будут задерживать, думаю, справимся.
      Я не успел ещё задать ни одного вопроса, а Иван Григорьевич, словно заранее узнав, что мне от него надо, рассказал самое главное, что меня могло интересовать.
      Улучив момент, когда он сделал паузу, я, как бы между прочим, заметил:
      — Всё хорошо, а вот красоты вашим домам, по-моему, недостаёт.
      Он быстро обернулся и бросил, как мне показалось, недружелюбный взгляд.
      — А вам чего не хватает — колонн или капителей, а может быть, вы скучаете по шпилям или башенкам? — в словах Шаповалова прозвучала ирония. — Каждому должно быть своё, — уже примирительно продолжал он, — Нам — собирать дома, а архитекторам думать об их красоте.
      Шаповалов по-своему был прав. Дома ведь действительно строили не здесь, а на комбинате. Сюда же их привозили в разобранном виде, и бригада Ивана Григорьевича должна была их быстро и хорошо собрать.
      Когда я вспоминал историю кирпича, я уже говорил, что он был удобен по своей форме и по своему весу: он был «по руке» каменщику и, надо добавить, «по привычке» — архитектору. Столетия архитекторы «мыслили кирпичом». А тут появились новые «кнрпичи» — высотой в один, а иногда и в два этажа — железобетонные панели.
      Что же делать? Строить геометрически правильные коробки? Нет! Привыкать к железобетону и «мыслить» отныне панелями из новых современных материалов. Эту простую истину стали, наконец, понимать. Раньше других это сделали на Полюстровском домостроительном комбинате в Ленинграде.
      Но возвратимся к Шаповалову. Пока мы с ним, улучив предусмотренный графиком перерыв, снова мирно продолжали наш разговор, на дороге загромыхал тяжеловоз. Высунувшись из кабины, шофёр спросил у бригадира: «Куда вам лестничные марши?»
      Шаповалов пошёл показывать.
      Когда он вернулся, мы поднялись с ним наверх. Монтажники заканчивали здесь сборку последнего этажа дома. Я посмотрел вокруг, и у меня даже захватило дух.
      Огромного пустыря, поросшего бурьяном, не было и в помине. Вся Охта была расчерчена прямыми линиями новых улиц, по обеим сторонам которых, перемежаясь зелёными островками буйно разросшихся молодых садов, стояли новые дома. Сотни новых зданий. Это было чудо. И не восьмое, а первое чудо света!
      Я посмотрел на расстилавшуюся внизу панораму новой Охты и совсем отчётливо представил себе, какой она станет скоро, когда невские берега бывшей «Плотничьей столицы» оденутся в гранит, а к реке будут вести широкие спуски с такими же гранитными лестницами.
      Теперь я снова часто бываю на Охте. И всем, кто спрашивает, что интересного у нас в Ленинграде, говорю: поезжайте на Охту!
      Я вспомнил об этом, путешествуя из одной архитектурной мастерской в другую; я увидел свой город в пути, каким он будет завтра и послезавтра и даже через двадцать лет. Я узнал, что новые девяти- и двенадцатиэтажные дома, которые появятся у реки на Охте, будут словно «переговариваться» через Неву со Смольным собором, с Кикиными палатами и другими, с детства знакомыми нам сооружениями старой части города.
      Я узнал, что Заневский проспект Малой Охты как бы перешагнёт через новый мост у Лавры и сольётся с набережной Обводного канала. Так возникнет протянувшаяся на много километров новая магистраль, которая соединит Выборгский, Невский, Московский, Ленинский и Кировский районы.
      Нет на этих планах будущего Ленинграда старых краснокирпичных складов, принадлежавших когда-то купцу Калашникову и чуть ли не на целый километр пли даже больше преградивших доступ к нашей красавице Неве. Зато совершенно ясно чувствуешь, какой будет новая, восемнадцатиэтажная гостиница, которая появится здесь, на широкой площади, перед новым, восьмым мостом через Неву. Гостиница будет башенным сооружением, создающим, как известно, контраст. Я долго и очень придирчиво рассматриваю её очертания. Не подчеркнёт ли она слишком резко разницу между неповторимыми ансамблями Растрелли, Росси, Старова и сооружениями шестидесятых годов нашего века?
      Но нет; кажется, это вполне естественное беспокойство об архитектурном сосуществовании старых заслуженных ансамблей с новыми постройками напрасно. Новое осторожно вписывается в так хорошо известный рисунок города, на площадях, улицах и набережных которого-оставили о себе неумирающую память многие великпе зодчие мира.
      Нелёгким оказалось детство города, который должен был стать для страны «окном в Европу». Врагом номер один были соседи, нет-нет да и обнажавшие меч на тех, кто решил здесь «ногою твёрдой стать при море». А тут ещё ни на минуту, в особенности когда задуют резкие осенние ветры, не забывай о враге номер два — штормовом Балтийском море.
      Странное получалось положение: ради моря, увязая в ириневской трясине, создавал народ город, которому суждено было стать одним из самых красивых в мире. Море же, доставлявшее своим коварством столько неприятностей, а часто и бед, вынуждало людей всё дальше и дальше отодвигаться от него, строя свои дома в районах, не подверженных затоплению.
      Так случилось, что Ленинград, который все называли «морскими воротами» страны, на самом деле оказался от моря почти отрезанным.
      Теперь настало время исправить эту вековую несправедливость. И не потому, что за двести шестьдесят лет, прошедшие со времени основания города, море стало более спокойным. Другими стали дома, которые теперь строят; другими стали и берега, омываемые беспокойными балтийскими волнами. Где надо, их укрепили, а в иных случаях подняли выше, сделав недосягаемыми для коварной морской стихии.
      И вот город снова пришёл в движение. С каждым годом оно будет становиться всё энергичнее и смелее. Но теперь уже это движение не от моря, а навстречу ему.
      Пройдёт совсем немного лет, и корабли, приходящие в Ленинград, начнут швартоваться у нового морского вокзала, который появится на самой западной оконечности Васильевского острова. Ленинградцы, въехавшие в новые дома на приморских набережных, откроют окна навстречу новому ветру. Это будет свежий ветер моря. Вместе с солёными брызгами балтийской воды он принесёт исполнение мечты тех, кто забивал здесь в землю первые сваи на заре рождения города и кто защищал его с оружием в руках до последней капли крови.
     
     
      БЕЗМОЛВНЫЕ СВИДЕТЕЛИ
     
      Новый особняк барона Строганова
     
      Позвав старого слугу из крепостных, которого Строганов много лет назад привёз из далёкого Соликамска, барон приказал подать карету.
      За окном, уже несколько дней не прекращаясь, шёл дождь. Ветер, то утихая, то налетая вновь, назойливо хлопал ставнями, стучал печными заслонками. Серое петербургское небо нависло над мутно-жёлтой Мойкой, беспокойно плескавшейся в гранитных берегах.
      — Куда же, батюшка Сергей Григорьевич, в такую-то погоду? — оправляя на себе казакин, робко промолвил Федотыч. — Хороший хозяин и собаку не выгонит теперь. Да и лошадям трудно по размокшей дороге.
      Но Строганов не хотел и слушать.
      — Дождь в Петербурге пережидать — про дела забыть. Вот уже действительно, как говорят, сидеть у моря и ждать погоды. А насчёт лошадей — страхи твои напрасны: не в Соликамске, поди, а в столице живём! Не увязнем. А увязнем, так добрые люди помогут выбраться. Нет уж, Федотыч, — заключил решительно барон, — не задерживай, вели подавать карету. Поеду, облюбую место. И не гляди, что зима вот-вот снегом засыплет. Должно немедля начинать новый дом ставить.
      Старый фамильный дом Строгановых, построенный некогда на углу Невской перспективы и Мойки, сгорел дотла. Это было в один из дней, последовавших за знаменитым петербургским наводнением 1752 года. И теперь барон Сергей Григорьевич торопился обзавестись новым. В голове его одна заманчивая идея сменялась другой. Но все они были направлены к одному: построить такой дом и в таком месте, чтобы всем остальным столичным вельможам получился он на зависть.
      Когда Строганов вышел на улицу, карета, запряжённая двумя рысаками, нетерпеливо перебиравшими ногами, уже стояла у ворот. Струнки дождя стекали с лошадей, стучали по лакированному верху. Кучер, в широком зипуне и лихо заломленной шапке, как только барин забрался внутрь, натянул вожжи и свистнул. Лошади тронули: сначала как будто нехотя, вразвалку, потом побежали рысью. Качаясь с боку на бок на ухабах незамещённой дороги, карета, проехав немного по Мойке, свернула на Невскую перспективу, направляясь в сторону Фонтанки.
      Сквозь запотевшие окна Строганов уже в какой раз наблюдал хорошо знакомый ему пейзаж. Вот напротив его сгоревшего дома, на другом углу, протянулся длинный деревянный забор. А за ним, среди голых деревьев, сбросивших остатки пожелтевших листьев, — усадьба. Два керосиновых фонаря на покосившихся столбах, как только сгущались сумерки, освещали своим тусклым светом путь прохожим. За усадьбой и до самой лютеранской церкви, прячась за деревянными заборами, а чаще выступая прямо на улицу, выстроились невзрачные одноэтажные домишки. И так до угла Садовой, где раскинулись владения графа Шувалова.
      Грохоча по булыжной мостовой, карета достигла, наконец, Фонтанки. Здесь — городская черта, конец Петербурга. Берега Фонтанки превращены в дачное место придворной знати. По обеим сторонам реки раскинулись прячущиеся летом в густой зелени дворцы и усадьбы Нарышкиных, Апраксиных, Шаховских, Воронцовых. Сейчас зелени нет, и Строганов может даже сквозь мокрые стёкла кареты снова хорошо рассмотреть их, оставаясь в то же время незамеченным.
      — Нарядно, да и богато, — говорит вслух барон. — А всё же не по моему вкусу, да и размаха нет. — Он наклоняется вперёд и приказывает кучеру поворачивать обратно.
      Нет, не загородной усадьбой представлял он свой будущий дом, который будет построен на зависть всему вельможному Петербургу: «Новый дом Строгановых должен быть городским, да таким большим и с такими украшениями внутри и снаружи, что удивления всех быть достоин». И Сергей Григорьевич твёрдо решает строить новый дом на том самом месте, где стоял его сгоревший деревянный особняк.
      — Что ни толкуй, Иван Петрович, — говорил Строганов своему управляющему, которого он позвал тотчас же, как только возвратился к себе, — а лучшего места в Петербурге не сыщешь. Ты не смотри, что напротив
      глазу нечем радоваться: деревянный забор да два покосившихся фонаря. Ты о будущем думай. А будущее, оно всё — вот здесь. И улица наша — главная в столице. Ох, какие дома ещё здесь скоро поставят! И к царскому дворцу рукой подать. А нам, Строгановым, не пристало хорониться в закоулках.
      Сергей Григорьевич помолчал и. как бы вспомнив что-то, продолжал:
      — Мы при самом Петре Алексеевиче, царствие ему небесное, не последней спицей в колеснице государства Российского были. И немало нашего строгановского золота для побед государства пошло.
      И тут он рассказал историю, которую слышал от своего отца.
      Царь Пётр, питавший особое расположение к Григорию Дмитриевичу Строганову, часто жаловал к нему в дом. Однажды, когда Пётр должен был приехать в гости, Григорий Дмитриевич приказал слугам вкатить в парадную комнату бочку, до краёв наполненную золотом, и накрыть её скатертью. На этой бочке он решил угостить своего гостя обедом.
      Затея Строганова очень понравилась царю. И Пётр всячески хвалил Григория Дмитриевича за выдумку.
      Тогда Строганов попросил царя разрешить и ему сказать несколько слов.
      — Я, — сказал он, — не потчую своего господина и благодетеля и в половину того, чем могу. Посему прошу дорогого гостя смотреть и на бочку как на часть моего скромного угощения.
      — Вот каковы они — Строгановы! — заключил свой рассказ Сергей Григорьевич, давая этим понять, что он всё может.
      Итак, вопрос о том, где строить новый дом, был решён. Теперь нужно было найти архитектора, которому можно бы поручить его постройку. Друзья Сергея Григорьевича называли имена разных петербургских зодчих. Барон колебался: какое из предложений принять? И наконец остановил свой выбор на Варфоломее Варфоломеевиче Растрелли.
      Имя этого архитектора было в то время широко известно не только в Петербурге, но и в Москве и Киеве. Растрелли приглашали строить для себя дворцы высокопоставленные вельможи. Он пользовался покровительством самой императрицы Елизаветы Петровны. Ему принадлежало сооружение увеселительного замка на Каменном носу1 Летнего царского дворца в том месте, где Мойка берёт своё начало из реки Фонтанки, и Конской школы на Зелёном лугу2.
      Теперь он был занят переделкой дворцов в Петергофе и Царском Селе и, как сообщили Строганову под большим секретом, одновременно, по приказанию императрицы, заканчивал проект нового царского дворца. Этот дворец будет сооружён на берегу Невы и своими размерами и роскошью затмит всё, что было им создано до этого.
      1 Каменным носом тогда называли нынешний Каменный остров в Ленинграде.
      2 На месте Дворцовой площади в то время был огромный зелёный луг.
      Вот кому решил вверить судьбу своего будущего дома Сергей Григорьевич. Такой человек не подведёт и лучше кого бы то ни было сумеет построить его на славу.
      Сказано — сделано. Через несколько дней знаменитый архитектор входил в покои барона Строганова. Заказчик и архитектор с первых слов пришлись друг другу по вкусу. Растрелли сразу понял желание барона, а барон получил возможность ещё раз убедиться, что выбор им сделан правильно. На прощанье Сергей Григорьевич напомнил Растрелли: не скупиться ни в материалах, ни в людях. И того и другого будет вдоволь.
      И вот началось. С далёкого Урала, из Пермского и Соликамского. Сунгурского и Екатеринбургского уездов, где тысячи крепостных день и ночь гнули спину на железных и соляных копях, в каменоломнях и на золотых приисках Строгановых, потянулись по первому снегу сани. Сотни саней держали путь в Петербург. Гружённые кирпичом и дорогим уральским камнем, они в мороз и злую вьюгу совершали безостановочные многовёрстные переходы, торопясь к далёким берегам Балтийского моря. А вслед им, в лаптях и лёгких армяках, на санях, но чаще просто пешком двигалась туда же целая армия каменщиков, землекопов, плотников и каменотёсов — всех тех, кто должен был построить для барона дом, какого ещё не видывал Петербург.
      На коротких привалах, закусив краюхой чёрного хлеба с водой, крепостные чинили свою вконец износившуюся одежду и засыпали в избах прямо на голом полу, под мерный напев грустной уральской песни.
      А в самом Петербурге, по ещё не успевшей замёрзнуть Неве, по Фонтанке и Мойке, медленно плыли, направляясь туда, где должен был строиться новый дом барона, тяжёлые баржи, доверху наполненные глиной, песком и лесом. Здесь они выстраивались в ряд, ожидая, когда дойдёт их очередь разгружаться.
      Скоро весь берег Мойки от Средней перспективы, как в ту пору называлась Гороховая улица, до Полицейского моста оказался заставленным пирамидами кирпича, завален высоченными холмами песка, которые, казалось, нанёс сюда беспрерывно дувший с моря ветер. Как только все приготовления были закончены, Растрелли велел приступить к работе.
      Первыми принялись за дело землекопы. Им предстояло вырыть глубокий котлован. Работа была тяжёлая и изнурительная. А орудия, с помощью которых она делалась, были нехитрые: лопата, кирка да заступ. Сначала донимали беспрерывные дожди, не перестававшие лить по нескольку дней подряд. Никогда не высыхавшие ноги, обутые в лапти, скользили в глине, увязали в земляной кашице.
      Потом на смену дождю пришли морозы. Недавно мокрая земля теперь стала твёрдой как камень. Обжигая на ледяном ветру лицо и руки, крепостные рубили её кирками и заступами. Звон лопат, подхватывавших мёрзлые комья земли, разносился далеко вокруг, не смолкая от зари и до зари.
      Но иногда весь этот шум внезапно утихал. И тогда можно было видеть, как из ворот медленно выезжали сани. На них лежала поклажа, завёрнутая в мешковину или просто накрытая широким домотканым холстом. По притихшим голосам, но вытянувшимся лицам можно было догадаться: случилась беда. Но вот сани удалялись, и всё продолжалось по-прежнему.
      Когда котлован, наконец, был вырыт, в него стали укладывать большие бутовые плиты. Плиты издалека везли на санях, запряжённых несколькими парами лошадей. Лошади, выбиваясь из сил, тащили свой тяжёлый груз. Но ещё больше приходилось на долю людей. Они должны были снять многопудовые плиты с саней и уложить их в котлован.
      Барон торопился. Почти ежедневно чёрная лакированная карета с фамильным золотым гербом на дверцах останавливалась у строящегося дома. Выйдя из кареты, Строганов придирчивым взглядом окидывал всё вокруг и всегда оставался недовольным, упрекая управляющего в медлительности и жалостливом отношении к крепостным.
      Однако даже по тому времени работы подвигались быстро. Управляющий же и не думал жалеть крепостных. Всё меньше оставалось из тех, кто ещё в начале строительства прибыли по приказу Строганова с далёкого Урала в Петербург. И всё чаще отправлялись гонцы в пермские, и кунгурские, Соликамские и екатеринбургские владения барона, везя строгое распоряжение: немедленно присылать новых рабочих.
      Уже поднялся над землёй первый этаж. Уже каменщики переходили на второй. Дом быстро рос. Рос на костях своих подневольных строителей.
      Наступала весна 1754 года. Деревья, росшие вдоль Невской перспективы, покрылись яркой зелёной листвой. В густых садах по обоим берегам Мойки цвела сирень. Запах её, нежный и чуть-чуть дурманящий, лёгкий ветерок разносил далеко вокруг. Лишь иногда набегали белые, похожие на комки ваты, облачка. Они медленно плыли в бирюзовом небе и исчезали так же внезапно, как и появлялись. И хотя по утрам над крышами ещё курилась лёгкая дымка, поднимавшаяся с влажной земли, петербургская весна чувствовалась во всём.
      Утренняя заря ещё только занималась, а сотни крепостных в разноцветных рубахах, подпоясанных бечёвкой, уже поднимались на леса. Козоносы двигались медленно, низко сгибаясь под тяжестью своих нош. На «козе», как тогда называли носилки, представлявшие собой обыкновенную доску с «рогами», которые опирались на плечи, можно было переносить сразу по двадцать пять, тридцать кирпичей, а в руках ещё большой ушат воды. Идти приходилось с опаской: каждый неосторожный шаг по качавшимся из стороны в сторону лестницам-времянкам грозил падением.
      Растрелли теперь подолгу оставался на лесах. Задуманные им сложные архитектурные украшения требовали постоянного глаза. Над воротами, посередине фронтона, выходящего на Невскую перспективу, архитектор решил поместить фамильный герб Строгановых. Идея эта очень пришлась по душе барону. И теперь Растрелли, заставляя лепщиков по нескольку раз переделывать какую-нибудь деталь, то взбирался на леса, то быстро сбегал вниз, оценивая, как всё это выглядит издали.
      Здесь же над воротами архитектор водрузил большую львиную маску с пышной, как у всамделишного царя зверей, гривой. Маска получилась так хорошо, что все думали, будто её не из гипса вылепили, а нарисовали красками. Закусив зубами парадную драпировку, лев вытянул свои короткие сильные лапы, которыми он как бы поддерживал покоящийся на них балкон.
      Одновременно с отделкой фасада внутренние покои дома украшали искуснейшие лепщики. Печники складывали камины. В стены вделывались бронзовые с позолотой канделябры. Как только сумерки опустятся на город, свечи в этих канделябрах должны были залить дом светом, не уступающим дневному.
      Ни одна комната в этом доме не была похожа на другую, и каждая таила какую-нибудь неожиданность, поражала роскошью отделки, богатством убранства. Однако и эту, казалось, уже непревзойдённую, роскошь превзошёл большой парадный зал, выходивший своими окнами на Мойку. Войдя как-то в него, когда он был готов, барон крепко пожал руку Растрелли и сказал:
      — Почитайте, что здесь, милостивый государь, вы переплюнули самого себя. Теперь можно не краснея саму государыню-матушку пригласить, не побоявшись, что Строгановы в грязь лицом ударят.
      Самолюбивый барон не ошибся. Он действительно не ударил лицом в грязь.
      Завсегдатаи светских балов в Петербурге говорили, что такого бала, какой дал Строганов в честь императрицы по случаю окончания постройки своего дома, столица не знала. Ещё не доехав до угла Невской перспективы и Мойки, счастливцы, которые были приглашены бароном, оставляли своп кареты и направлялись на противоположную сторону улицы, торопясь полюбоваться новым особняком. Выкрашенный в темно-фисташковый цвет, который особенно хорошо подчерки® вал белоснежные колонны, освещённый лучами заходящего солнца, дом был великолепен. Фамильный герб над главным входом подчёркивал несметное богатство, родовитость и могущество его хозяина.
      Кареты заполнили уже весь квартал от Мойки до деревянной церкви, что стояла там, где теперь Казанский собор. А новые гости всё продолжали подъезжать. Спустившись на несколько ступеней по широкой мраморной лестнице, барон, по старому обычаю, встречал приглашённых сразу у входа.
      На торжестве, устроенном Строгановым, была вся петербургская знать. Не было здесь только ни одного из тех, кто своими руками построили этот дом. Они были крепостными, и им вход сюда был запрещён.
     
      Конец «Петербургской Сахары»
     
      Много лет прошло с тех пор, как было пышно отпраздновано новоселье в новом особняке на углу Невской перспективы и Мойки. Уже умер его хозяин — барон Сергей Григорьевич Строганов, — и во владение роскошным дворцом вступил его сын — Александр Сергеевич.
      Давно закончил Растрелли постройку Зимнего дворца, который затмил своим великолепием строгановский особняк. А ведь ещё говорили же, что Строганова превзойти невозможно.
      Огромный, протянувшийся почти на четверть километра, поднялся Зимний дворец на Зелёном лугу, как называли тогда нынешнюю Дворцовую площадь. Всё в нём было необыкновенно: и множество фигур в самых живописных позах, и лепные украшения в виде разнообразных масок, раковин и причудливо завивающихся листьев каких-то фантастических растений, и дымовые трубы на крышах, сделанные не как все дымовые трубы, а в виде ваз, словно они предназначались для огромных букетов цветов.
      Во дворце было тысяча парадных, приёмных, танцевальных и тронных залов. И вся эта блещущая золотом роскошь, всё это сказочное богатство принадлежало одному человеку — царю.
      С постройкой Зимнего дворца пришёл конец и Зелёному лугу.
      Ещё недавно здесь благоухала трава и стадо коров мирно разгуливало по зелёному ковру, спускаясь время от времени по отлогому берегу к Неве. Но вот дворец преградил доступ к реке, траву затоптали, а потом и вовсе выкосили. И легла перед дворцом большая немощёная площадь.
      Весной и осенью обильно политая дождями площадь превращалась в непроходимое болото. Зимой сугробы снега с человеческий рост заваливали её всю от края до края так, что нельзя было перейти площадь не только пешком, но и проехать на санях. А летом, в жаркие солнечные дни, клубы пыли поднимались во всю высоту Зимнего дворца, за что жители прозвали площадь «Петербургской Сахарой». Тогда переехать её можно было только в закрытой карете. Но и она не всегда спасала. Толстым слоем пыль покрывала лакированный верх и окна кареты, проникала внутрь, скрипела на зубах.
      Шли годы, и Дворцовая площадь, как стали теперь называть всё пространство перед Зимним дворцом, постепенно меняла своё лицо. Сначала срыли земляные валы, окружавшие старые, неприглядные постройки Адмиралтейской верфи, разбросанные перед окнами дворца. А потом пришли к выводу, что и самим постройкам не место перед дворцом. И тогда было решено соорудить здание Адмиралтейства.
      Место для нового сооружения выбрали в начале пучка, от которого расходились три главные улицы столицы: Невская перспектива, Средняя перспектива и Вознесенская перспектива. И отовсюду оно должно было быть хорошо видно.
      Будущий архитектор должен был сохранить на главной башне старого здания шпиль, построенный знаменитым русским зодчим Коробовым. Он был очень краспв, этот шпиль, и петербуржцы не могли уже представить себе без него город.
      Кому же поручить такое серьёзное цело? Над этим вопросом думали многие в Петербурге. Но больше всего он занимал Адмиралтействколлегию.
      И вот большинство высказалось за Главных Адмиралтейств — архитектора академика Андреяна Дмитревича Захарова. Его сторонники утверждали, что в столице невозможно назвать другого человека, который справился бы с такой сложной задачей. И они были правы.
      Узнав, что ему поручено строить новое Адмиралтейство, Андреян Дмитриевич очень обрадовался: «Наконец-то исполнилась моя заветная мечта!»
      Снова и снова ходил Захаров по Адмиралтейскому лугу, пристально рассматривал давно и хорошо знакомые постройки. Потом медленным шагом поднимался на мост и оттуда опять подолгу глядел на Адмиралтейскую сторону.
      Сверху сыпал мокрый снег, а снизу. подгоняемые свежим ветром, громоздились пенистые гребни ещё не замёрзшей Невы. Но Захаров как будто не чувствовал ни холодного, пронизывающего ветра, ни мокрого снега, облепившего белой маской лицо. Он стоял так час, другой, а затем поворачивался и медленно продолжал свой путь на Васильевский остров.
      Глубокая ночь заставала Захарова склонившимся над чертёжным столом. Уже не одна свеча, догорев до конца, гасла, а на её место водворялась новая.
      Тусклое, колеблющееся пламя свечи то и дело вздрагивало, и тогда по стенам и по полу начиналась пляска каких-то причудливых теней.
      Но Андреян Дмитриевич ничего не видел. Рука упорно продолжала выводить линии, и только когда в закрытое тяжёлой шторой окно начинал пробиваться рассвет, Захаров отходил от стола. Несколько минут он ещё продолжал беспокойно шагать из одного угла комнаты в другой, а потом, усталый, ложился спать.
      Однако сон был недолгий. Солнце ещё не успевало подняться из-за возвышавшегося напротив строения, а Захаров уже был на ногах. И снова его путь лежал на Адмиралтейскую сторону.
      Наконец наступил день, когда проект был готов. Всё, что задумал архитектор, не вызвало возражений не только у морского министра, но и у самого царя. Теперь можно было приступать к строительным работам. И они начались сразу, как только было получено высочайшее разрешение.
      Прошло два года. Боковое крыло здания, выросшее напротив Зимнего дворца, было уже почти готово. Но тут внезапно обнаружилось, что царь недоволен им: слишком уж близко оно подходило к Неве, заслоняя вид реки из дворца.
      «Что тут поделаешь, не перечить же царю? А если и воспротивиться, какой из этого толк — всё равно будет так, как захочет он», — подумал Захаров и решил уступить.
      Но дело не ограничивалось одним только боковым крылом.
      Из-за него приходилось переделывать почти весь проект заново.
      Снова потянулись дни. Склонившись над столом, Андреян Дмитриевич быстро чертил. Потом на минуту останавливался, как будто что-то вспоминая, и опять продолжал чертить. Иногда он поднимался от стола, делал несколько шагов в сторону и, остановившись в отдалении, подолгу смотрел на чертёж, лежавший на столе. Затем возвращался на место и, схватив чертёж, быстро-быстро мял его в комок и с силой бросал в камин.
      Но минутное раздражение проходило, и в комнате вновь воцарялась тишина. Только скрип гусиного пера, скользившегося по твёрдому листу бумаги, говорил о том, что Захаров не думает сдаваться.
      И вот, наконец, решение пришло.
      Несколько дней Андреян Дмитриевич не выходил из дому и никого у себя не принимал. Глаза воспалились и безмолвно свидетельствовали о бессонных ночах, проведённых над чертёжным столом.
      В новом проекте не только злополучное боковое крыло, а и весь главный фасад здания с высоко возвышающейся над ним башней были задуманы по-другому.
      Захаров был доволен.
      Но вдруг лицо его помрачнело и он громко произнёс: «Не рано ли, Андреян Дмитриевич, торжествуешь? А что скажет господин морской министр и его величество государь император?»
      И вот всего лишь минуту назад возникшая радость опять сменялась тревогой. Тревожное состояние продолжалось до тех пор, пока, вернувшись как-то домой, Андреян Дмитриевич не застал конверт с сургучной печатью Морского министерства.
      Увидев письмо, Захаров весь съёжился. Руки боялись прикоснуться к конверту, и сердце как будто вдруг начало биться тише.
      Андреян Дмитриевич сделал над собой усилие, взял дрожащими руками конверт и быстро сломал печать. Короткой запиской морской министр извещал, что «его величество государь император утверждает представленный Главных Адмиралтейств-архитектором Андреяном Захаровым проект перестройки здания Адмиралтейства и высочайше повелевает отпустить испрашиваемые на это деньги».
      Теперь работа снова пошла вперёд.
      В конце лета 1811 года состоялось торжественное открытие того самого крыла Адмиралтейства, первоначальный вид которого вызвал недовольство царя.
      День был воскресный, и тысячи разодетых петербуржцев, узнав о предстоящем празднестве, собрались на Адмиралтейском лугу. Это был настоящий триумф русского искусства. Но торжество было омрачено отсутствием Захарова.
      Накануне, возвращаясь к себе на Васильевский остров, Андреян Дмитриевич внезапно почувствовал себя плохо и умер, не успев добраться до дому.
      От праздничной толпы скрыли истинную причину отсутствия Захарова. Однако на следующий день о ней уже знал весь Петербург.
      Захарову не удалось довести до конца строительство Адмиралтейства. Это сделали его многочисленные друзья и ученики, сохранившие в неприкосновенности даже самые мельчайшие подробности проекта.
      И вот спустя двенадцать лет Петербург увидел творение замечательного зодчего.
      Главный фасад здания протянулся на четыреста с лишним метров, а каждое из боковых крыльев — почти на сто семьдесят. Чтобы только обойти его с трёх сторон, надо было проделать путь в три четверти километра!
      На главном и боковых фасадах можно было насчитать сто пятьдесят колонн. Но в том, как они были расставлены, никто не мог усмотреть и намёка на какую-нибудь назойливость. Колонны чередовались со спокойной линией стен, в которые то тут, то там редко были вставлены окна. И над всем этим, похожая на капитанский мостик, возвышалась сказочной красоты башня. Она была украшена скульптурными изваяниям и венчалась золотым шпилем, вонзившимся в голубое небо.
      На главном барельефе башни скульптор И. И. Теребнёв изобразил «Заведение русского флота Петром Великим». Всё здесь напоминало о море, о его суровой красоте, о смелости люден, посвятивших себя покорению морских просторов. И недаром, когда в годы войны с немецкими захватчиками было решено увековечить медалью подвиг Ленинграда, на ней изобразили именно Адмиралтейство.
      Строительство Адмиралтейства ещё не было закончено, а уже другому знаменитому русскому архитектору — Карлу Ивановичу Росси — поручили возвести на противоположном конце Зелёного луга здание, в котором должны были разместиться Главный штаб и министерства иностранных дел и финансов.
      Росси, которому, собственно, и предстояло создать ансамбль площади, не мог не принимать во внимание уже построенные здесь здания Зимнего дворца и Адмиралтейства.
      Это, конечно, не значило, что здание обязательно должно было походить на сделанное его предшественниками. Росси мог предлагать любой проект. Однако, каким бы ни оказалось будущее здание, оно обязательно должно было гармонировать и с Адмиралтейством, и с Зимним дворцом. Только в этом случае все сооружения на площади составили бы, как говорят, ансамбль — одно целое.
      Надо отдать должное Росси — он великолепно справился с поставленной перед ним задачей. Спустя десять лет грандиозное полукруглое здание было готово. Его фасад оказался самым длинным из всех существовавших в Европе. Посредине архитектор воздвиг Триумфальную арку, украшенную многочисленными барельефами.
      А на самом верху её он водрузил скульптурную группу: запряжённую в колесницу шестёрку лошадей, которых ведут под уздцы древние воины.
      Так наступил конец «Петербургской Сахары», превратившейся в самую красивую и богатую площадь в Петербурге.
      Новые площади и улицы возникали там, где ещё недавно было топкое болото и зелёные ели шумели в непроходимом лесу.
      Уже давно Фонтанка перестала быть границей, где проходила городская черта и начинались дачные владения петербургской знати. Перед быстро наступавшим городом раздвигался лес, отступали болота, огромные камни — валуны.
      Однако новые районы столицы были совершенно не похожи на центр и как будто не имели с ним ничего общего. Это был как бы город в городе.
      На окраинах не было ни дворцов, ни широких и прямых улиц. И уже тем более здесь и в помине не было таких великолепных сооружений, какие Растрелли, Захаров и Росси построили на Дворцовой площади.
      И всё-таки это был Петербург, Петербург рабочих, Петербург тех, кто своими руками строил неповторимый по своей красоте центр города, кто создавал богатство немногих людей, называвших себя избранными и живших на Дворцовой и Французской набережных, на Миллионной и Большой Морской улицах.
      Здесь, на окраинах Петербурга, тоже быстро росли новые дома. Но это были большие каменные здания, сложенные из красного кирпича, с бесконечными рядами узких окон, ограждённых тяжёлыми железными решётками.
      Никаких украшений такие дома-клетки не имели, и выглядели они уныло и безрадостно. Это были сталелитейные и машиностроительные заводы, прядильно-ткацкие и другие фабрики. Хозяева заводов и фабрик жили в богатом и нарядном центре. А здесь, рядом с унылыми и закопчёнными фабричными зданиями, ютились рабочие.
      Сотни и тысячи маленьких, покосившихся домишек были без всякого плана разбросаны вокруг. Хозяевам заводов и фабрик не было дела до того, как живут рабочие на окраинах. А владельцы домишек только и думали, как бы побольше получить денег со своих жильцов.
      На одной из окраин Петербурга, вдоль Шлиссельбургского тракта, приютилось село Смоленское.
      Днём и ночью фабричные трубы изрыгали дым. От непрекращавшейся копоти и в особенности от паров кислот, которые выбрасывал в воздух химический завод, людям нечем было дышать. И сколько ни просили рабочие что-нибудь сделать, чтобы избавить их от всего этого, никаких мер не принималось.
      И так было не только вблизи Шлиссельбургского тракта.
      Не лучше выглядели места, прилегавшие к Путиловскому заводу.
      Здесь, как, впрочем, и на всех других окраинах Петербурга. совершенно не было канализации. В канавах вдоль улиц лужи не просыхали даже летом.
      Помои, которые жители вынуждены были выливать тут же. гнили и издавали зловоние. С каждым годом всё большие и большие участки земли превращались в болото.
      О водопроводе пли электрическом освещении никто и не мечтал. Да и как об этом думать, когда часто негде было даже преклонить голову.
      Б Петергофском районе можно было насчитать немало домов, где жильцам сдавались не квартиры и даже не комнаты, а только отдельные углы или кровати. А бывало и так, что целая кровать считалась роскошью. Тогда её делили на двоих.
      Так и жили здесь рабочие. И многие, прожив всю жизнь, ни разу даже не видели тот богатый, чужой для них город, о котором рассказывали столько необыкновенного.
      Но однажды путиловцы с Нарвской заставы, леснеровцы с Выборгской стороны, торитоновцы с Невской заставы решили отправиться к царю, чтобы рассказать ему обо всём, что у них наболело. Они были спокойны и торжественны. Они думали: царь выслушает их — и исчезнут тёмные, покосившиеся домишки и зловонные трущобы, и новая жизнь начнётся на окраинах Петербурга.
      Так думали рабочие, отправляясь на Дворцовую площадь. Об этом говорили детям, весело шагавшим рядом со взрослыми.
      Крупные хлопья снега как будто пухом покрывали идущих.
      Долго шли они так в молчании: п, чем ближе подходили к Зимнему дворцу, тем больше было полицейских и жандармов с нагайками и обнажёнными саблями.
      Сначала в толпе недоумевали: зачем здесь полицейские и жандармы? Ведь ни у кого из идущих к царю нет оружия.
      Когда до цели уже оставались считанные метры, дорогу преградили войска.
      Но рабочие продолжали, взявшись за руки, идти вперёд.
      И тогда грянул залп. Сначала один, потом другой, третий... Из-за ограды Александровского сада выскочили на конях казаки и врезались в толпу. Они топтали копытами упавших, наотмашь рубили тех, кто ещё упрямо продолжал двигаться вперёд, нагоняли разбегавшихся в разные стороны женщин, старавшихся своим телом прикрыть плачущих детей.
      Копыта лошадей стучали по булыжной мостовой, топтали хоругви и портреты царя, которые теперь валялись, брошенные на землю.
      Так встретил богатый Петербург людей, пришедших с окраин города.
      Это было в воскресенье 9 января 1905 года. И день этот с тех пор стали называть Кровавым воскресеньем.
      С того памятного дня прошло двенадцать лет. Многое стало другим в этом городе, который уже назывался Петроградом.
      Но самое важное, что произошло здесь за всю историю города, была Великая Октябрьская революция 1917 года.
      Всё теперь принадлежало народу: и необыкновенно красивая площадь со сказочным дворцом, в котором раньше жил царь; и Адмиралтейство, построенное великим русским зодчим Андреяном Дмитриевичем Захаровым; и чудесный Невский проспект с нарядными магазинами и старинными домами; и гранитные набережные Невы с ажурными мостами; и заводы и фабрики на окраинах.
      Рабочие бережно охраняли дворцы и памятники, заводы и мосты. А в домах, где прежде жили богатые, поселились люди, ютившиеся на грязных окраинах.
     
      Необычайное превращение Москвы
     
      Теперь наши города больше не делятся на богатые центры и бедные окраины.
      Нет у нас и трущоб, какие можно увидеть в странах, где хозяевами всё ещё остаются капиталисты.
      Пройдитесь по улицам любого нашего города, и вы увидите, какая здесь идёт горячая работа, не стихая ни осенью, ни зимой.
      Раньше говорили, что зимой строить плохо. А советские инженеры и рабочие доказали, что в любом месте нашей страны можно строить во всякое время года.
      У нас много дела, и мы не можем, как говорит пословица, «сидеть у моря и ждать погоды».
      Но, как ни много у нас работы, она идёт по заранее намеченному и хорошо обдуманному плану.
      Когда наши градостроители разрабатывают проект нового дома или новой площади, их не беспокоит мысль: а удастся ли его осуществить?
      И вот, глядишь, город, проживший долгую и сложную жизнь, меняет своё лицо. А ведь как это трудно — перестраивать старый город!
      Лучше всего это можно узнать, побывав в Москве.
      История Москвы началась больше восьмисот лет назад, когда на высоком холме между Москвой-рекой и Неглинкой был построен первый бревенчатый Кремль.
      Ещё выкапывались рвы и насыпались оборонительные валы, которыми решено было обнести Кремль, а вокруг уже стучали топоры и звенели пилы — строился новый город.
      Ему суждено было стать центром Русского государства.
      Прямые дороги вели от Кремля на Суздаль и Владимир. А рядом, как бы разбегаясь в разные стороны, появлялись всё новые и новые улицы.
      С каждым годом улиц становилось всё больше. Они как будто сплошной паутиной оплели Китай-город и соединились между собой множеством узких и кривых переулков и тупиков.
      А город всё продолжал расти, и всё дальше и дальше отодвигались границы застав на юг и на север, на запад и на восток.
      Так проходило столетие за столетием. Москва давно уже стала самым большим городом в стране. И. несмотря на это, город был грязный, тесный, да к тому же наполовину деревянный.
      Стоило сделать всего несколько шагов в сторону от центральной улицы, как вы оказывались в узком, кривом переулке, с низенькими, как будто и в самом деле на курьих ножках, деревянными домишками. Даже Тверская и та мало чем напоминала главную улицу большого города. И не всегда что-нибудь можно было изменить здесь, если бы это и захотела Московская управа.
      На углу Кузнецкого моста и Петровки долгое время был очень узкий проезд, а движение в этом месте становилось всё оживлённее, и проезд давно уже надо было расширить. Но сделать это было невозможно: проезду мешал участок земли размером всего в пятьдесят пять квадратных метров. Здесь росли три дерева, и принадлежал он дворянину Хомякову.
      Узнав, что палисадник мешает расширению проезда, и выслушав предложение городской управы продать его, Хомяков потребовал за него неслыханную цену: семьдесят пять тысяч рублей! Но управа такими деньгами не располагала — и пришлось от всей этой затеи отказаться.
      Лишь много времени спустя, после настойчивых и долгих уговоров. Хомяков, наконец, сдался и сбавил до сорока тысяч. Это тоже считалось немалой ценой. Но делать было нечего и пришлось уплатить Хомякову столько, сколько он запросил. Только после этого можно было расширить проезд.
      Так и оставалась Москва многие-многие годы тесной, грязной и деревянной.
      Трудно было перестраивать Москву. Но советских людей это не пугало. Ведь они задумали переделать не только Москву, а и всю огромную страну. И для этого был разработай сначала первый, а потом второй, третий пятилетние планы... Эго были неслыханные планы строительства, и осуществлением их руководила великая партия коммунистов.
      Был разработан и генеральный план перестройки Москвы. И всё, чти делалось потом, делалось строго по этому плану.
      Когда преображение столицы началось, нашлись люди, которые говорили, что, сколько ни переделывай её, она все равно останется такой же, как ц была. Исправить Москву, говорили они, невозможно; её надо целиком снести, а потом строить заново.
      Но никто всерьёз, конечно, к таким разговорам относиться не мог. Слушая их, москвичи улыбались и продолжали делать своё дело.
      Они возводили дома, расширяли и выпрямляли улицы, а глубоко под землёй прокладывали линии метрополитена.
      Прошло совсем немного времени, а Москву уже нельзя было узнать.
      Попав после долгого отсутствия в Хамовники, Симоновку или Дорогомилово, люди не переставали удивляться. Там, где ещё недавно были грязные пустыри и погружённые вечерами в темноту улицы, теперь всё стало неузнаваемо.
      В эти годы в Москве построили столько домов, сколько было сооружено за все предшествовавшие восемьсот лет. Так появилась ещё одна Москва, не похожая на прежнюю ни своим внешним видом, ни благоустройством.
      Каким же образом новая Москва оказалась не похожей на старую? Не по мановению же волшебной палочки это произошло!
      Откуда за такой короткий срок взялось столько новых улиц, площадей и мостов? Как можно было построить такое множество новых домов?
      Нет, это произошло, конечно, не по мановению волшебной палочки. Всё происшедшее было чудесно. Но чудеса эти были делом рук обыкновенных людей.
     
      Василий Королёв и его товарищи
     
      Это было вскоре после окончания Великой Отечественной воины. В одни из своих приездов в Москву я решил побродить по городу. День был морозный, но февральское солнце уже хорошо пригревало. А после двенадцати часов, когда оно поднялось высоко над домами, с крыш начали сбегать маленькие весёлые ручейки.
      Москву я давно уже знал хорошо и поэтому сам наметил себе маршрут моего путешествия: на метро до станции Киевская, а там пешком по Дорогомиловской улице к Можайскому шоссе.
      Быстро промелькнули за окном короткие остановки: Библиотека имени В. И. Ленина. Арбат, и вот уже поезд, пронесшись над Москвой-рекой, остановился на станции Киевская. Теперь предстояло длинное путешествие пешком.
      Уже пройдя первые несколько десятков метров, я убедился, что выбор маршрута сделал правильно.
      Последнее моё посещение этого района было в дни, когда ещё шла война.
      Маленькие домишки тогда чередовались здесь с пустырями, а пустыри занимали несравненно большую площадь, чем дома. Дворы возле домов были огорожены покосившимися деревянными заборами.
      Но вот кончалось то, что называлось улицей, а дальше начинались поле и лес, которые где-то далеко сливались с горизонтом.
      Теперь всего этого-не осталось и в помине. Посредине широкой улицы пролегала ровная асфальтовая мостовая. А вдоль тротуаров высились новые красивые дома. Иногда этот бесконечный ряд домов вдруг обрывался, и перед глазами вырастал дощатый забор, за которым шло строительство.
      Я прошёл ещё немного и йотом решил заглянуть внутрь одной из строительных площадок.
      Строительство дома, на которое я попал, началось незадолго перед войной. Здесь должно было вырасти огромное здание, и строили его на месте, где перед тем были снесены десять старых домов. Но, пожалуй, ещё лучшее представление об этой громадине можно было получить, узнав, что для постройки дома надо было уложить одиннадцать миллионов кирпичей!
      Однако началась война, и строительство домов пришлось остановить. Не хватало материалов, не хватало транспорта. Но самое главное — не было людей, которые могли бы продолжать строительство. Каменщики ушли на фронт, а инженерам поручили более важное в то время дело. На стройке наступила мёртвая тишина. Лишь иногда залетали сюда неугомонные воробьи. И только на улице ни днём ни ночью не прекращалась жизнь. Вереницы тяжело гружённых машин беспрерывным потоком шли на фронт, осторожно везя в своих кузовах ящики со снарядами, бочки с бензином и продовольствие для бойцов.
      Когда война кончилась, на стройке снова всё пришло в движение. Опять застучали молотки, и снова целый день не умолкали голоса людей, возвратившихся к любимому делу.
      Среди тех, кто ещё до войны начинал строить дом на Можайском шоссе, был Василий Васильевич Королёв. Ему тоже пришлось взяться за винтовку. Вернувшись с фронта, Королёв заспешил в Москву. И вот он снова строит дом на Можайском шоссе. Он был одним из первых, с кем мне довелось познакомиться здесь.
      Королёв стоял ко мне спиной, когда инженер, показывая на него, сказал: «Вот этот человек, с которым вам особенно интересно будет поговорить». И, сказав так, он окликнул Королёва.
      Василий Васильевич не спеша обернулся и так же медленно направился к нам, на ходу досказывая что-то совсем молоденькой девушке. Теперь я мог его хорошо рассмотреть.
      Это был среднего роста, худощавый человек, как мне показалось тогда, пристально и, быть может, чуть-чуть исподлобья глядевший на своих собеседников. Ему можно было дать лет сорок. Всё в нём говорило о крепком здоровье и любви к физическому труду.
      Мы разговорились с Королёвым, и он рассказал историю своей жизни.
      Из деревни Мальцево, Рязанской области, в которой Королёв родился и вырос, каждую весну отправлялись в Москву плотники, каменщики, штукатуры. Больше половины года они проводили в городе, а глубокой осенью пли зимой возвращались домой. И тут начинались рассказы о том, что они видели в Москве. Рассказы были такие интересные, что нередко просто дух захватывало. Вася целые ночи напролёт мог слушать своих односельчан, которых он считал самыми счастливыми в деревне. Ведь вот везёт же людям: каждый год бывают в этом огромном и необыкновенном городе.
      И чем больше слушал эти рассказы, тем чаще говорил себе: «Вырасту, обязательно поеду в Москву. И тоже стану каменщиком. Ох, как это интересно: укладывать рядом кирпич за кирпичом! А потом глянешь — стена поднимается всё выше и выше и растёт прямо на твоих глазах».
      Но время всё шло, а мальчика в город не брали.
      Наконец наступила новая весна. В овраге, который был недалеко от околицы, ещё только появились первые проталины. Солнце с каждым днём всё больше растапливало снег, и прошлогодняя трава, скрытая белым покровом, то тут, то там поднимала свои тонкие стебельки к свету.
      Как-то утром, когда холодный ветер ещё завывал в печных трубах и сплошная белая пелена застилала деревенскую улицу, Василию сказали, что теперь и он может отправляться в город.
      Сборы были недолгие, а нетерпение достигло, казалось, предела. Но Королёв твёрдо решил взять себя в руки. Главное — ничем не выдавать своего волнения: ведь он был уже взрослый и ему предстояло начинать самостоятельную жизнь.
      Москва ошеломила Василия. С вокзала отправились в трест «Мосстрой». И, пока Королёв ехал туда, ему всё казалось, что его не примут на работу. Однако опасения были напрасными. Василия послали строить здание школы.
      Королёв вспоминает своего первого наставника — Макарова, в бригаду которого он попал. Это был хороший и опытный каменщик, и много домов, построенных его руками, стояло теперь на разных улицах Москвы. На работе он был строг, но всегда справедлив. И от членов своей бригады прежде всего требовал одного — учиться. Он и Василию говорил не раз: «Учись, Королёв; когда-нибудь и сам учителем станешь, что-нибудь новое придумаешь, чтобы лучше дома строить. Тогда это новое передашь другим».
      И Василий учился. Часами мог он смотреть, как уже бывалые каменщики вели кладку, расстилали раствор, делали швы, и не обижался, когда бригадир, недовольный его работой, делал замечание. Ему очень хотелось быстрее сравняться с опытными каменщиками. Но ведь и они тоже не стояли на месте. И Королёву начинало казаться, что он никогда не догонит их, никогда не научится работать, как они.
      Каждый каменщик в то время не только вёл кладку, но и сам приносил кирпич, сам приготовлял раствор и сам же поднимал его наверх. Всё это отнимало очень много времени, почти третью часть рабочего дня.
      Королёв задумался: «Как было бы хорошо, если бы кирпичи наверх поднимали не люди, а машины, и раствор приготовлял не каменщик, а кто-нибудь другой. Сколько времени тогда освободилось бы у каменщиков!»
      Шли годы. Королёв был уже бригадиром. Давно уже вывелись на стройках козоносы, согнувшиеся в три погибели под тяжестью своих нош. Теперь никто на себе ничего уже не таскал — ни кирпичи, ни раствор. Это делали машины, построенные на заводах. Что же касается кирпичей, то их прямо на заводах упаковывали в специальные ящики — контейнеры — г: в таком виде привозили на стройки. Здесь их с помощью подъёмного крана оставалось только поднять наверх.
      Ящики-контейнеры изобрели не учёные. Их придумали такие же каменщики, как Королёв, Мальцев и Ширков. Они изобрели ещё тележки, в которых контейнеры высоко над землёй доставляли прямо к месту, где каменщик вёл кладку: придумали новые способы кладки и многое другое.
      Вместе с Королёвым в то время работал каменщик Федос Дмитриевич Шавлюгин, о котором давно уже говорили, что у него золотые руки.
      По правде сказать, даже члены бригады не знали, кому отдать предпочтение: бригадиру или Шавлюгину. «Уж такой, — говорили, — он быстрый и изобретательный».
      Однако самого Шавлюгина никогда не удовлетворяло то, чего он уже добился.
      Я шутя сказал Шавлюгину, когда Василий Васильевич познакомил меня с ним:
      — Вот вы все недовольны, а что же надо ещё, чтобы дело пошло скорее?
      Федос Дмитриевич удивлённо взглянул на меня и ответил:
      — Если б я знал, так и думать не стал бы. А ведь вот думать надо.
      Он сделал паузу, а потом решительно повторил:
      — Думать надо...
      Позже я узнал, что и Королёв, и Шавлюгин действительно придумали новый способ кирпичной кладки.
      И тогда все в один голос сказали: «До чего же хорошо и просто!»
      Когда в первый же день работы по новому способу подсчитали, сколько одна «пятёрка» уложила кирпичей, сначала даже не поверили. Вместо прежних пяти — шести тысяч было уложено девять тысяч!
      Много дней ещё на стройке только и говорили о новом способе работы, потому что это была настоящая большая победа.
      Прошло несколько лет.
      Приехав в Москву, я решил побывать на строительстве здания Московского университета на Ленинских горах.
      Меня посадили в подъёмник и подняли наверх. И каково же было моё удивление, когда, выйдя на площадку, где шла кладка стен, первым, кого я увидел, оказался Королёв. Вот уж и вправду, как говорится, «мир тесен».
      Мы обрадовались друг другу.
      — Ну, теперь-то, Насилий Васильевич, вы хорошо, наверно, узнали Москву? — спросил я Королёва.
      Это был не праздный вопрос. Я вспомнил его рассказ о том, как он первый раз приехал сюда. Уж очень забавно было, как он боялся, чтобы кто-нибудь не заметил, как здесь всё его удивляло на каждом шагу.
      Королёв, видимо сразу догадавшись, почему я задал такой вопрос, рассмеялся и сказал:
      — Узнал. И хорошо узнал.
      Говоря это, Василин Васильевич сделал широкий жест рукой, показывая на расстилавшийся внизу город.
      - Хорошо узнал я Москву и теперь сам её другим показываю. Смотрите, говорю, какая она есть, Москва!
      Королёв помолчал.
      — В прошлом году, когда я на Ново-Песчаной улице работал... Кстати, бывали вы когда-нибудь на этой улице?
      И, узнав, что я там не бывал, Василий Васильевич посоветовал обязательно посмотреть её.
      — Так вот, вспомнив, на чём он прервал свою мысль, продолжал Королёв, - когда я работал на Ново-Песчаной улице, нас часто посещали иностранцы. Была среди них и делегация румынских строителей. А в той делегации оказался каменщик — Луиджи Струнате звали его. Он несколько дней подряд приезжал смотреть, как мы работаем. А прощаясь, пригласил меня в гости к себе, в Румынию: «Приезжайте, - говорит. — и вы увидите, чему я научился в Москве».
      Вскоре я отправился в Румынию. Встретили меня как самого дорогого гостя. Попросили показать, как я работаю.
      Я, конечно, согласился. Назначили день. Народу собралось много. Взобрался я на помост и приступил к делу.
      Румынские друзья старались не пропустить ни одного моего движения. А я веду кладку стены, а сам в это время повторяю про себя слова моего первого читателя. Макарова: «Учись, Королёв, когда-нибудь и сам учителем станешь...»
     
      Как это произошло?
     
      То, что произошло на Ново-Песчаной улице, было и в самом деле необыкновенно.
      Начать с того, что ещё не так давно здесь не было никакой улицы. В этом месте, между Ленинградским проспектом и Хорошевским шоссе,
      простирался пустырь, и, чтобы попасть с одной улицы на другую, надо было либо пробираться пустырём, либо идти в обход. И то, и другое было неудобно.
      Граница Москвы в это время всё дальше и дальше отодвигалась вдоль Ленинградского шоссе, и никто из здешних жителей не сомневался: пустырю скоро придёт конец.
      На огромном плане Москвы, который висел в Архитектурно-планировочном управлении, пустырь значился под названием «проезд 700», а месяц спустя это странное и ничего не говорящее название было заменено другим.
      Новое название было ясным и определённым: «Ново-Песчаная улица». И все, кому доводилось видеть этот план будущей Москвы, поняли: здесь проложат новую улицу. Действительно, на пустыре вскоре всё пришло в движение. Экскаваторы рыли землю, и вереницы автомашин-самосвалов беспрерывно её куда-то увозили. Дорожники готовили основание для мостовой будущей улицы. И скоро гладкая лента асфальта протянулась уже далеко-далеко.
      Теперь незачем было пробираться через пустырь, чтобы попасть с Ленинградского проспекта на Хорошевское шоссе. Да и самого пустыря, собственно, уже не было. Шум строительства на Ново-Песчаной улице не утихал ни осенью, ни зимой. Строились дома, прокладывались дороги, а вдоль них садовники сажали деревья.
      И вот пустырь действительно стал улицей.
      Как это произошло?
      Прежде чем ответить на этот вопрос, я хочу предложить вам решить совсем нехитрую задачу.
      Помните, когда вы были маленькими, многие из вас любили, расположившись на большом столе или прямо на полу, строить различные сооружения из детских кубиков?
      Если бы, например, вам, у которого были большие кубики, и вашему другу, обладавшему маленькими кубиками, предложили построить одинаковой формы и размеров башни, — кто сделал бы это быстрее: вы пли ваш друг?
      — Да ведь это же очень простой вопрос, — скажете вы. — Когда из маленьких кубиков будет выкладываться ещё только первый этаж, обладатель больших уже возведёт два этажа и перейдёт к третьему.
      Когда думали о том, как бы ускорить строительство многоэтажных каменных домов, решали задачу, похожую на ту, которая была предложена вам.
      Обыкновенные кирпичи — это маленькие кубики. Чтобы построить дом, похожий на тот, что строили Шавлюгин и Королёв на Можайском шоссе, нужны были одиннадцать миллионов! И с каждым из них надо было что-то делать. Ведь даже сейчас, когда придумано много способов, которые облегчили и упростили труд строителей, и то поднять наверх и уложить одиннадцать миллионов кирпичей остаётся делом очень трудным.
      А что, если кирпичи изготовлять большого размера, а то и сразу целые части домов, ну, скажем, полстены или даже целую стену? А потом из этих частей уже просто собирать дома.
      Попробовали. Оказалось, что можно.
      Первый дом, который построили таким образом в Москве на Соколиной горе, имел шесть этажей. А сооружали его сто дней, да к тому же в самое холодное время года. Подумать только: огромное шестиэтажное здание было готово меньше чем за четыре месяца!
      Как же строят такие здания, в которых множество удобных, светлых, уютных квартир?
      Чтобы узнать это, я и отправился на Ново-Песчаную улицу.
      Как и несколько лет назад, на Можайском шоссе, я не стал выбирать, куда пойти, а остановился наугад перед воротами, на которых висела дощечка с короткой надписью: «Здесь строится восьмиэтажный крупнопанельный дом. Работы производит трест «Мосжилстрой». За воротами, на широкой выровненной площадке, уже можно было разглядеть будущее здание. Два этажа были закончены. Теперь работы шли на третьем.
      Но что за диво? Кругом стояла такая тишина, как будто я попал не на площадку строящегося дома, а во двор больницы. Не было ни контейнеров с кирпичом, ни груд песка, ни цемента и извести, которые первым делом бросались в глаза на любой стройке.
      И вдруг моё внимание привлекло ещё одно обстоятельство: стены растут, а рабочих почти совсем нет. «Неужели те несколько человек, которых я видел, и строят огромный дом?»
      В этот момент открылись ворота и въехала автомашина с большими плитами. Плиты эти были точь-в-точь похожи на те, из которых уже сложили два первых этажа.
      Когда машина невдалеке остановилась, по рельсовым путям, проложенным вдоль строящегося дома, навстречу ей направился башенный кран. Он был похож на цаплю, стоящую на одной ноге.
      Башенный кран двигался медленно и с такой важностью, что можно было подумать, будто он здесь самый главный.
      Нужно сказать, что это и на самом деле так. Он один выполнял самую важную и самую тяжёлую работу.
      Приблизившись к машине, башенный кран ухватил, как цапля клювом червяка, одну из плит. Потом, высоко подняв её, понёс к дому и бережно поставил на место. И тут только увидел я, что это целый кусок стены с балконной дверью.
      Затем башенный кран подхватил новую плиту. Она оказалась следующим куском стены, с вставленным в него, уже застеклённым окном. И так повторялось несколько раз, пока не была разгружена первая машина, а за нею вторая и третья.
      Машины въезжали во двор через ровные промежутки времени, как по расписанию. Впечатление было такое, будто всё это происходит не на площадке строящегося дома, а на вокзале.
      На моих глазах в течение двух часов сложили часть третьего этажа. И что особенно интересно: новый дом не надо ни штукатурить, ни красить.
      Всё это уже сделали там, где были изготовлены привезённые на автомашинах части дома — панели.
      На следующий день с самого утра я снова был на Ново-Песчаной улице. Как и накануне, за высоким дощатым забором жизнь шла своим размеренным ходом. Было тихо, и только вчерашний знакомый — башенный кран — урчал и пофыркивал, как бы говоря, что он готовится к предстоящей работе. Высокий и чуть-чуть сутулый крановщик Аржанов, уже одетый в свой синий комбинезон, копошился возле крана.
      В это время на улице раздался гудок. Ворота открылись, и во двор въехала машина с панелями. Аржанов ловко взобрался в кабину, и кран медленно двинулся по рельсовым путям.
      Высоко над землёй, в своей застеклённой будке он был подобен лётчику, сидящему в кабине самолёта. От его взгляда не ускользало ничего, что делалось внизу.
      Вот кран остановился. Мгновение — и он уже зацепил панель, поднял её вверх и, повернувшись в сторону дома, поставил на место.
      На этот раз панель оказалась ещё более странной, чем те, которые я уже видел. И почему Аржанов поставил её в глубине дома, да ещё как-то поперёк?
      Скоро всё выяснилось. Необычная панель была одним из лестничных маршей с двумя площадками будущей лестничной клетки.
      После этого Аржанов стал укладывать остальные марши лестничной клетки. Делал он это так быстро, что я не успел оглянуться, как вся лестница из третьего этажа в четвёртый была готова. Ещё не было самого четвёртого этажа, но зато лестница, которая должна была туда вести, уже стояла на месте!
      Аржанов со своим башенным краном в это время продолжал легко поднимать и точно ставить на своп места тяжёлые панели, как будто это были самые обыкновенные кирпичи, которые каменщик укладывает одной рукой. Недаром монтажники с гордостью говорили про своего крановщика, что, если на землю положить карманные часы с открытой крышкой, он стальным клювом своего крана закроет её, даже не поцарапав.
      Я взобрался на повисшую в воздухе лестничную площадку. Отсюда хорошо было видно, как одна за другой возникли две комнаты будущей квартиры.
      Стены комнат, так же как и наружные, не нуждались в штукатурке. Их надо было лишь покрасить пли оклеить обоями.
      На минуту Аржанов остановил движение крана, как будто прицеливаясь. А потом уверенно опустил панель, плотно накрыв ею все четыре стены комнаты: это был потолок.
      Когда разгрузили последнюю автомашину и смолкло чуть слышное гудение башенного крана, дверь, выходившая на лестничную площадку, где я находился, вдруг открылась и появившийся на пороге монтажник пригласил меня войти в квартиру.
      Признаться, не без опаски переступал я её порог. И вовсе не потому, что боялся, будто пол, по которому я ступал, вот-вот провалится, а стены рухнут от одного неосторожного прикосновения к ним. Нет! Ведь стоял же я на лестничной площадке, которая, повиснув одиноко в воздухе, никуда не вела!
      Я был ошеломлён быстротой, с какой всё это произошло, и никак не мог отделаться от сознания, что так может происходить только на экране кинематографа, где один кадр мгновенно сменяется другим.
      Я спустился вниз; солнце уже готовилось спрятаться за горизонт. Тёплый ветер еле шевелил верхушки деревьев, заслонивших своей пышной листвой часть фасада нового дома. Было душно, чувствовалось приближение грозы. Я уселся прямо на землю под деревьями, и низко повисшие ветви их прикрыли меня от палящего солнца своим зелёным шатром.
      Отсюда, где я сейчас находился, была хорошо видна панорама строительства дома.
      Впрочем, строительства ли? Ведь строили его на заводе, а здесь площадка была всего лишь своеобразным сборочным цехом. Таким сборочным цехом, какие есть на заводах, где делаются радиоприёмники или тракторы, фотоаппараты или автомашины.
      Вот почему я не увидел тут ни каменщиков, ни плотников, ни штукатуров. Дом этот и впрямь привезли сюда совершенно готовым.
      Так не только автомашины или тракторы, фотоаппараты или радиоприёмники, но и большие многоэтажные здания непрерывным потоком сходят теперь с конвейера.
      Справедливости ради надо сказать, что сборные дома в России начали делать очень давно.
      Произошло это несколько сот лет тому назад. В те далёкие времена каждый, кто хотел, мог приехать в Москву и здесь на ярмарке купить себе готовую избу или терем. Затем владелец новой избы мог спокойно отправляться домой. А вслед за ним туда же двигался обоз, который вёз купленное строение. Уже четыреста лет назад в России «собирали» целые города. Так возник в 1551 году город Свияжск.
      Вот как это произошло.
      Возвращаясь в 1549 году из неудачного похода против татарского хана, царь Иван Грозный понял, что он сможет одолеть Казань только в том случае, если недалеко от неё будет сильный и хорошо защищённый город-крепость. Тогда не придётся издалека возить снаряжение и продовольствие, да и сражаться будет удобнее, чем когда вокруг расстилается одно лишь голое поле.
      Но нигде поблизости такого города не было. И царь решил быстро построить его в том месте, где река Свияга впадает в Волгу.
      «И... государь... призывает к себе... Ивана Григорьева, сына Выродкова, — рассказывает летопись, — и посылает его, а с ним детей боярских на Волгу, в Углицкий уезд... церквей и города рубити; и в судях с воеводами из низ вести, еже и бысть».
      Иван Григорьевпч Выродков, известный тогда уже как один из лучших русских инженеров-строителей, немедленно принялся за дело. Он едет в Углич и созывает там мастеровых, которые хорошо умели быстро собирать разборные избы и терема. Так четыреста лет назад вознпк первый в истории завод, на котором сооружались не то что отдельные дома, а целый город.
      Кроме изб и церквей, здесь изготовлялись крепостные стены и башни, а также разные другие постройки, которые должны были быть в городе-крепости. И, когда всё было готово, их погрузили на суда и вплавь отправили вниз по Волге. Это был необыкновенный караван: по реке плыл целый новый город.
      24 мая 1551 года состоялась закладка Свияжска.
      Вот как сообщалось об этом невиданном событии в «Царственной книге»:
      «...воеводы пришли на Свиягу, и вылесчи воеводы из судов, начата лес сещи, где быти городу... Город же, который сверху привезён, на половину тое горы стал, а другую половину воеводы и дети боярские своими людьми тотчас зделали... и свершили город в четыре недели».
      Только четыре недели ушло на то, чтобы собрать все постройки Свияжска, окружить город крепостными стенами толщиной в пять метров, установить восемнадцать башен и проделать подземные ходы-тайники, по которым можно было быстро и незаметно добираться к реке. Это было чудо. И чудо это сделали русские строители.
      История возникновения Свияжска пришла мне в голову, когда я сидел под раскидистыми ветвями старого дерева и смотрел на выросший чуть ли не на моих глазах новый дом. Но впереди ещё предстояло много дел, и надо было торопиться.
      Не беда, что мне не удалось присутствовать, когда монтажники водрузят на своё место последний, восьмой, этаж и, как бы венчая своё дело, накроют всё здание новой крышей. Теперь мне и не обязательно было видеть всё это. Я и так хорошо представлял себе, как будет выглядеть дом, когда его закончат.
     
     
      НА СЕДЬМОМ НЕБЕ
     
     
      Восемь братьев-богатырей
     
      Недалеко от того места, где было построено Адмиралтейство, спустя почти сто лет высоко в небо поднялась громада Исаакиевского собора.
      Кто мог бы подумать: его постройка продолжалась — ни мало ни много — сорок лет! Одни лишь сваи, на которые уложили фундамент собора, в течение целого года забивали в землю одиннадцать тысяч человек.
      Сколько же могло весить такое гигантское сооружение? Этого никто не знает. Некоторое представление можно получить, если вспомнить, что каждая из колонн, украшающих четыре его портика, весит сто двадцать восемь тонн. А колонн этих сорок восемь — почти шесть тысяч сто пятьдесят тонн!
      Колонны Исаакиевского собора поражали не только своим весом. И по высоте в то время у них был всего лишь один соперник — знаменитый «Александрийский столп» на Дворцовой площади в Петербурге.
      Однако не только колонны — весь собор долгое время оставался одним из самых грандиозных сооружений. Правда, Петропавловский собор был немного выше. Но ведь на его шпиль никто не решался взобраться, кроме самых искусных верхолазов. А на верхушку Исаакиевского собора, находящуюся от земли на высоте девяноста одного с половиной метра, взбираются, причём взбираются довольно просто. Пятьсот тридцать две ступеньки приведут на головокружительную высоту, откуда открывается чудесная панорама Ленинграда.
      Внизу, освещённый ярким летним солнцем, раскинулся город, прозванный за свою красоту Северной Пальмирой.
      Теряясь среди каменных громад домов и гранитных набережных, несёт свои воды Нева. А над нею бронзовый Пётр, скачущий на коне, простёр вперёд руку.
      С высоты птичьего полёта открываются всё новые и новые улицы. И у каждой — своя история.
      Почти сто лет Исаакиевский собор был в нашей стране самым высоким зданием; и, взобравшись на его вершину, все думали, что они уже на седьмом небе. Но вот на смену ему появились восемь братьев-богатырей — восемь высотных зданий Москвы.
      Уже давно Московскому университету стало тесно в его старых помещениях. Много раз думали: хорошо бы построить где-нибудь поблизости ещё один или два корпуса. Но новые корпуса не строились, потому что вблизи давно уже не было свободного места. А студентов в университете с каждым годом становилось всё больше.
      И вот однажды старый университет забурлил и загудел. Стало известно, что решено построить новое здание на Ленинских горах.
      Почти двести лет назад, когда университет был только основан и для него надо было построить специальное здание, стали думать: где же его возводить?
      Многие утверждали, что лучше всего это сделать на Воробьёвых горах — так называлось это место, некогда принадлежавшее боярину Воробьёву.
      Потом боярин продал их бабке Ивана Грозного, и здесь была устроена летняя царская резиденция, которую стали называть «Государевым изумрудом».
      Чтобы построить здесь университет, надо было получить разрешение. За ним обратились к Екатерине II. Проходили года, а ответа никакого не было.
      И мысль о сооружении на Воробьёвых горах университета осуществить так и не удалось.
      Но почему же, размышляя, каким должен быть будущий университет, архитекторы решили строить высотные здания? Ведь у нас нет ни частных владельцев земельных участков, как в Нью-Йорке или Лондоне, ни стремления специально выделить какое-нибудь одно сооружение, чтобы оно
      своей массивностью подавляло всё остальное.
      Таких недоумённых вопросов было много, когда ещё только приступали к проектированию университета и других его семи братьев. Их стало не меньше и теперь, когда строительство первых высотных зданий давно уже закончилось.
      Во-первых, московские высотные здания, как бы на этом ни настаивали некоторые недоброжелатели, совсем не похожи на небоскрёбы. А во-вторых, архитекторы, которые проектировали их, думали не о небоскрёбах, а о продолжении традиций строительства городов в Древней Руси.
      Действительно, ещё исстари в нашей стране возводили в разных частях города сооружения, которые как бы парили своими башнями и колокольнями над всеми другими постройками.
      В этом была глубокая мысль. Дома в то время почти все были одноэтажные. А возвышавшиеся над ними башни, похожие на шатры и колокольни, придавали городу какой-то сказочный вид.
      Некоторые из этих старинных построек, напоминающие о замечательной архитектуре Древней Руси, сохранились до сих пор.
      Поезжайте как-нибудь в село Коломенское, расположившееся неподалёку от Москвы. Ещё задолго до въезда в него вы увидите стоящую на горе высокую белую башню. Это церковь Вознесения. Её построили в 1532 году, когда в Америке не было не только ни одного небоскрёба, но не существовало ещё и самого Нью-Йорка!
      Высота коломенской церкви — почти шестьдесят метров. Это добрых пятнадцать этажей. Но впечатление она оставляет неизгладимое. Значит, не всё, что высоко, плохо.
      Среди построек Москвы и её пригородов церковь Вознесения была не единственной, да к тому же и не самой высокой.
      Такие сооружения, как колокольни Ивана Великого и Новодевичьего монастыря или Боровицкая и Водовзводная башни Кремля, оказались ещё выше и поднялись на семьдесят-восемьдесят метров — на высоту, равную двадцатиэтажному дому. Впрочем, в те времена такие высокие здания строили не только в Москве или в Подмосковье.
      Когда русские войска, разбив шведов, вновь заняли наши земли на берегу Финского залива, 27 мая 1703 года на маленьком Заячьем острове по приказу Петра I была заложена крепость. И день этот считают днём основания Петербурга.
      После того как главные работы по возведению крепости были закончены, посреди неё стали строить Петропавловский собор. Пётр хотел, чтобы и по своей величине, и по красоте собор был самым необыкновенным сооружением того времени. Когда его постройка была завершена и золотой шпиль собора вонзился в небо, все увидели, что это действительно одно из самых великолепных зданий. Что же касается его высоты — сто двадцать два метра, — то и сейчас Петропавловский собор остаётся самым высоким сооружением в Ленинграде.
      Однако высота собора была не только его достоинством, — в этом заключалась и его уязвимость. И прежде всего со стороны такого, казалось, неожиданного врага, каким была самая обыкновенная молния.
      Как-то, спустя почти полстолетие после окончания постройки собора, над Петербургом разыгралась сильнейшая гроза. Удары грома следовали один за другим. Город озаряли яркие вспышки молнии. Вдруг во время одного из таких ударов раздался сильный треск — и сверху начали валиться куски камня и обгоревшие медные листы. Шпиль был сильно разрушен, и восстановление его затянулось на долгие годы.
      То же самое повторялось потом ещё не один раз, пока не был придуман надёжный громоотвод.
      Так, уже несколько сот лет назад, были сооружены предшественники нынешних высотных зданий. Конечно, они были не похожи на те, которые построены теперь в Москве. Однако история этого вопроса, как видно, уходит в далёкое прошлое. И не такая плохая уж эта история!
     
      Наступление, как на фронте
     
      Бывали ли вы когда-нибудь на Ленинских горах?
      Ещё не так давно они считались далёкой окраиной Москвы. Многочисленные тропинки, извивающиеся среди фруктовых деревьев, приводили на эту самую высокую естественную точку столицы - семьдесят пять метров от подножия до вершины.
      Любители дальних прогулок добирались сюда по единствен пому шоссе, которое то тут, то там переходило в просёлочную дорогу. А взобравшись на вершину, они останавливалось как заворожённые. Внизу расстилалась панорама Москвы. Сотни фабричных труб рисовали в голубом небе затейливый дымный узор. Спокойно несёт свои воды Москва-река. Словно пучки лучей, разбежались в разные стороны улицы от Кремля.
      Сюда приходили Герцен и Огарёв, чтобы поклясться в верности народному делу. Они были тогда ещё совсем юными. «Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, — рассказывает Герцен, — свежий ветерок подувал на нас; постояли мы, постояли, опёрлись друг на друга, вдруг, обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу».
      Тихо было на Ленинских горах до недавних пор, и только весёлая песнь ласточек, круживших в небе, да шум работавшего неподалёку трактора нарушал эту, казавшуюся иногда даже таинственной, тишину.
      И вдруг всё кругом ожило. Сначала одна автомашина, а за нею вторая и третья медленно поднялись на самую вершину. Из кузовов быстро выскакивали люди. Это были первые строители здания Московского университета.
      Прошло ещё несколько дней — и на Ленинских горах уже работало несколько сот человек. Через некоторое время их стало несколько тысяч. А спустя год тридцать тысяч строителей воздвигали здание университета!
      Чтобы начать такое гигантское строительство, сюда надо было доставить тысячи тонн материалов и множество различных машин. А как это сделать, когда к месту стройки вело только одно-единственное шоссе, да и оно иногда было не лучше, чем обыкновенная просёлочная дорога?
      Выходило, что без железнодорожников никак не удастся обойтись.
      В короткий срок они проложили сюда железнодорожные пути, и вскоре по ним замелькали составы товарных поездов. А вблизи строительной площадки появилась новая железнодорожная станция «Ленинские горы»! Когда прозвучал первый гудок паровоза, который вёл состав с материалами для стройки, по гладко укатанным новым асфальтированным дорогам двинулись вереницы грузовых автомашин.
      И вот настала очередь в наступление идти армии строителе!!. Это и на самом деле была настоящая армия. Шутка ли сказать, - - тридцать тысяч человек!
      Её полки и батальоны: каменщики, арматурщики, штукатуры, электромонтёры, водопроводчики, экскаваторщики, крановщики — были вооружены самыми современными машинами. Их слали сюда заводы со всех концов страны. А во главе этих полков и батальонов стояли испытанные и умудрённые опытом командиры — архитекторы и инженеры.
      У каждого из них за плечами было уже много выигранных сражений — много домов, построенных в Москве и в других городах.
      Фронт строительства университета был разбит на несколько участков. Каждому полку и батальону строителей отводилось определённое место. Строительная площадка, где должно вырасти здание, становилась как бы передовой линией этого фронта.
      Но ведь у каждого фронта всегда имеется тыл. Был такой тыл и у стройки на Ленинских горах. Этим тылом стали десятки наших заводов, присылавших сюда в некоторые дни по триста — четыреста вагонов с материалами и оборудованием. Этим тылом были и расположенные неподалёку от стройки различные склады и ремонтные мастерские.
      Что касается гаражей, то в них насчитывались сотни автомашин — целые моторизованные полки! Они были заняты очень мирным делом — строительством самого большого в мире университета.
      Первыми начали наступление строители, которые должны были вырыть котлован для фундамента. Они были вооружены мощными экскаваторами, отбойными молотками, с помощью которых шахтёры рубят уголь, и многими другими машинами.
      Вопрос о фундаменте будущего дома — это всегда один из самых важных вопросов. И, конечно, особенное значение он имел здесь, на строительстве тридцатпвосьмпэтажного высотного здания.
      Каким сделать фундамент, чтобы дом в один прекрасный день не начал «тонуть», постепенно погружаясь в землю?
      Этот вопрос занимал не только тех, кто проектировал здание, но и тех, кто претворял проект в жизнь. В Нью-Йорке и Чикаго, когда приступали к постройке небоскрёбов, фундамент укладывали на твёрдое каменное, или, как его ещё называют, скальное основание. Но, чтобы дойти до него, в Москве надо было рыть котлован глубиной в сто метров. На это наши строители согласиться не могли.
      Было найдено другое решение. О нём можно сказать, что оно в одно и то же время оказалось и смелым и дерзким. Котлован решили вырыть глубиной всего лишь в шестнадцать метров, чтобы вынутый из него грунт весил столько же, сколько будет весить будущее здание. Тогда оно не будет оседать в землю и уж, тем более, не «утонет» в ней.
      И всё же это было очень трудным делом. К тому же работа велась зимой, когда мороз сковал землю и её приходилось буквально выгрызать отбойными молотками и экскаваторами. Строительство из-за этого могло затянуться, и, чтобы не терять дорогого времени, решили землю вынуть с помощью сильного взрыва.
      Глубоко в недра Ленинских гор заложили заряды. Тем. кто был при взрыве, казалось, что они присутствуют при сольном землетрясении. Земля колебалась под ногами, и воздух кругом дрожал от грохота. Огромные земляные фонтаны, похожие на гейзеры, поднялись высоко вверх. А когда взрывы прекратились, на месте будущего котлована лежал разрыхлённый грунт — теперь его оставалось только вывезти.
      Экскаваторщики, ожидавшие сигнала, вывели своп мощные машины. Они в этот момент были похожи на артиллеристов, выкатывающих на поле боя орудия. Загудели моторы, в воздух поднялись первые ковши, наполненные землёй. И первые тяжёлые машины-самосвалы потянулись по только что укатанному асфальту. Работа шла не только днём. Когда над строительной площадкой опускались сумерки, на Ленинских горах вспыхивал яркий свет прожекторов.
      Единоборство людей и машин с землёй было закончено точно в назначенный срок. Строители извлекли триста тысяч кубометров грунта! Если бы его перевозили только по железной дороге, для этого понадобилось бы тридцать тысяч платформ. А сам поезд, составленный из этих платформ, вытянулся бы на расстояние в триста километров.
      Как только котлован был готов, строители, не теряя времени, приступили к укладке железобетонного фундамента. И вновь воздух наполнился гулом моторов. Но теперь это были уже не моторы экскаваторов. На смену им пришли подъёмные краны. Они укладывали в котлован ровные ряды железобетонных плит, каждая из которых весила несколько тонн. А оставшиеся между ними щели заливались бетоном. Таким образом получился один сплошной железобетонный массив, в который были вделаны ряды стальных подушек. На эти-то подушки вскоре должны были встать металлические колонны, поддерживающие стальной каркас.
      Металлический каркас — это как бы скелет высотного здания, сложное сплетение всех его многочисленных костей. Но ведь, как известно, скелет человека или животного — это ещё не сам человек или животное.
      То же самое и с металлическим каркасом. Устанавливая его, строители воздвигали пока ещё не самое здание, а только его остов. Потом остов должен был обрасти специально изготовленным многодырчатым кирпичом, а всё это вместе — обтянуться своеобразной кожей — керамическими плитами.
      Установка и сборка стального каркаса оказались куда труднее, чем всё делавшееся до сих пор, потому что теперь работать приходилось на тридцатом этаже и ещё выше.
      На помощь пришли «ползучие» краны. Стальные лапы такого крана как бы охватывают металлическую ферму каркаса, а его клюв — подъёмная стрела — в это время проносит в воздухе груз и опускает, куда указано.
      Наши инженеры не только придумали ползучий кран. Они и конструкцию стального каркаса разработали такой, что он оказался гораздо прочнее и легче, чем каркасы, применявшиеся до сих пор.
      Но в проектных бюро продолжали думать, как бы ещё облегчить вес здания. Тогда ведь оно меньше будет давить на фундамент. А как это важно — освободиться не только от каждой лишней тонны, но и от каждого лишнего килограмма!
      И конструкторы облегчили вес каркаса на сто тысяч тонн!
      Когда он был собран и ползучий кран взобрался на головокружительную высоту, за работу могли приниматься каменщики.
      Так каждый день в наступление включались всё новые и новые полки и батальоны строителей.
      Бее выше поднимали свой тяжёлый груз подъёмные краны. С огромной скоростью мчались вверх лифты. Один за другим вступали в строй мощные насосы, которые перекачивали на самые верхние этажи растворы. Все дороги вели теперь только вверх — и впрямь на седьмое небо.
      Но в этом движении вверх не было ни сутолоки, ни пробок, какие бывают на оживлённых улицах в часы пик.
      Наконец в наступление двинулся целый полк облицовщиков. Они должны были сшить гигантскому зданию каменную одежду. От них теперь зависело, окажется ли сшитый костюм красивым и хорошо ли он будет сидеть на могучем теле дома-великана.
      Каменная одежда должна была быть лёгкой и прочной. Ведь Московский университет строился не на десять лет, а на многие столетия.
      Человек, чтобы лучше сохранить свой парадный костюм, может, когда он отправляется на работу, надеть другую одежду. Если идёт дождь, укрыться под непромокаемым плащом. Наконец, если костюм порвётся или сомнётся, он может его починить или отутюжить.
      А как быть с домом, в особенности с таким домом-великаном? Осенью и весной его поливает дождь, а зимой на него сыплется снег. Немалый-вред приносит и ветер. Что же делать?
      Пальто ведь дому не сошьёшь, да и непромокаемый плащ — тоже. Вода же, если она просочится даже в самую маленькую щель, наделает много бед. Каменная одежда, сшитая с таким трудом, начнёт постепенно приходить в негодность, а вместе с нею разрушаться будет также и тело дома — его кирпичная кладка и даже металлический каркас. И тогда внутри здания на стенах появятся подтёки, начнут отставать обои и осыпаться штукатурка. Станет сыро и неуютно.
      Но если нельзя сшить новый каменный костюм, можно ведь положить заплату на старый. Однако красоты от такой заплаты не прибавится. Да и работа эта, если к тому же её придётся производить на верхних этажах, будет нелёгкой.
      Всё это хорошо понимали облицовщики и прилагали много труда, чтобы каменный наряд дома был не только красивым, но и долговечным.
      Однако, чтобы сделать костюм, надо иметь материал. То же самое можно сказать и о каменной одежде Московского университета. Об этом позаботилась вся страна.
      Самые дорогие камни, какими только богаты наши недра, керамические плиты бесчисленных оттенков и самых разнообразных размеров были доставлены сюда из Узбекистана и Эстонии, Грузии и Украины, Карелии и Туркмении, с Алтая и Урала. Ведь одних только плит требовалось столько, что, если бы можно было сделать гигантский стол и разложить их на нём, — стол этот занял бы пространство более трёх километров в длину и почти сто метров в ширину!
      И вот начали одевать могучую фигуру дома-великана.
     
      Хозяйка дворца — паука
     
      Прошло немногим больше четырёх лет с того дня, как первые строители ступили на вершину Ленинских гор, и над Москвой-рекой в том месте, где она делает излучину, высоко-высоко в небо вознёсся белокаменный дом-великан. Хозяйкой его должна была стать наука.
      Сорок лет сооружалась громада Исаакиевского собора. И только четыре года понадобилось, чтобы воздвигнуть здание на Ленинских горах.
      Я покинул Москву, когда заканчивалась облицовка последних метров главного корпуса. То была горячая, беспокойная пора, которую переживает каждая большая стройка перед окончанием работ. Верхолазы-монтажники, эти смелые люди, не страшащиеся никакой высоты, устанавливали тогда на шпиль двенадцатитонную звезду. А кругом стоял такой неумолчный гул машин, точно строительство здания подходило не к концу, а находилось лишь в самом начале. Дорожники заканчивали устройство новых дорог и площадок перед корпусами. Садовники разбивали аллеи, которые с вершины Ленинских гор спускались прямо к реке. Стояла ранняя московская осень, и от земли по утрам поднималась лёгкая дымка, сквозь которую, как через кисею, можно было уже издали различить Дворец науки.
      И вот поезд снова мчит меня в столицу. Из окон вагона уже виден город. Над ним опустился вечер, и тысячи огней отразились в умытой весенним дождём мостовой.
      Останавливаюсь в гостинице «Москва». Отсюда можно часами наблюдать горение рубиновых звёзд Кремля, а с балкона пятнадцатого этажа весь город виден как на ладони.
      Смотрю вдаль, силясь разглядеть звезду Дворца науки. И вдруг увидел её. Это произошло сразу, как только глаза свыклись с окружающей обстановкой. Да, это была большая светящаяся звезда! И хотя звезда горела где-то далеко-далеко, она казалась совсем близкой.
      Утром я отправился на Ленинские горы. Проехав каких-нибудь двести метров, машина поравнялась со старым зданием университета на Моховой. Несмотря на свои почти двести лет, оно оставалось прекрасным памятником прошлого, это старое университетское здание, в стенах которого были воспитаны многие замечательные учёные.
      Быстро пронеслись за окном Каменный мост, Большая Полянка, Серпуховская площадь... И вот уже Нескучный дворец, в котором разместилась Академия наук. Отсюда рукой подать до Ленинских гор.
      И действительно, через несколько минут машина остановилась у главного входа в университет.
      Вокруг зеленели лужайки, распускались деревья. Это был целый город, город науки, сказочный и прекрасный.
      Первое, что мне пришло в голову, — посмотреть наверх. Я думал увидеть башню дома. Но это не удалось, так как я стоял очень близко. Тогда я сделал шагов двадцать в сторону и снова посмотрел вверх. Теперь высоко над землёй можно было увидеть как будто плывущую в лёгких облаках башню, а над ней сияющую в ярких солнечных лучах звезду. Она была такая лёгкая и парила так высоко, что мне подумалось — наверно, её можно увидеть отовсюду на земле!
      Хотя я приезжал сюда уже второй раз, у меня ещё оставалось много вопросов, требовавших ответа.
      Работник Управления строительством, указывая в сторону людей, стоявших у главного входа, сказал мне:
      — Вот тот мужчина в коричневом пальто, он может ответить на любой ваш вопрос.
      Оказалось, что это был один из авторов проекта здания — Л. Руднев.
      Судя по внешнему виду, этому известному советскому архитектору шёл уже шестой десяток. Но движения его были быстры и энергичны, а глаза глядели приветливо и совсем молодо. И только седая прядь волос, выбивавшаяся из-под шляпы, да морщины, прорезавшие лицо, говорили, что человек этот прожил жизнь, полную большого труда.
      Когда я подошёл к нему, Руднев обсуждал со скульпторами, где ставить фигуры, которым предстояло украсить широкую парадную лестницу главного входа. Он попросил меня немного подождать, пообещав не только ответить на все вопросы, но и совершить со мной прогулку по высотному зданию. И вот мы идём вдоль стен главного корпуса, облицованных полированным красным гранитом. Свой рассказ Л. Руднев начал с того, что поведал, как трудно было разрабатывать проект этого грандиозного сооружения.
      — А уж о том, как его строить, — и говорить не приходится, — сказал он. — Архитекторы много размышляли над тем, каким должно быть здание. И, думая об этом, искали среди замечательных построек прошлого какой-нибудь пример, который можно было бы себе взять за образец. И что вы думаете, мы его нашли.
      Этим образцом стал Смольный, где в 1917 году помещался штаб Октябрьского вооружённого восстания. Здание это со своей центральной частью и боковыми крыльями помогло нам решить, каким быть дому на Ленинских горах.
      Но вопрос о форме был не единственный. Надо было также решить, как будут идти дороги, ведущие к университету.
      И тут мы вспомнили о здании Адмиралтейства в Ленинграде. По какой бы из трёх улиц к нему ни направляться — по Невскому ли проспекту, улице Дзержинского или проспекту Майорова, — с каждой из них оно хорошо видно.
      Не следует ли то же самое сделать и нам? — спрашивали мы себя. И решили, что обязательно следует.
      Слушая рассказ архитектора, я совершил путешествие вокруг главного корпуса и вышел к дому, в котором помещается химический факультет. Это лёгкое и красивое здание, похожее на главный корпус, находится позади него и обращено на юго-запад. По другую сторону главного корпуса расположилось второе такое же здание — точная копия первого. Это физический факультет.
      Но почему же химический и физический факультеты поместили в шестиэтажных зданиях?
      Уже давно было обнаружено, что чем выше дома, тем больше они колеблются от ветра. Конечно, в пяти- шестиэтажных домах колебания эти столь ничтожны, что люди их никогда не замечают. Совсем другое дело в высотных зданиях.
      Замечено, например, что верхние этажи 85-этажного нью-йоркского небоскрёба «Эмпапр стейтс билдпнг» колеблются на целых полметра, и жители их чувствуют себя, как на палубе корабля во время сильной качки. Американские специалисты не видят в таком шатании дома ничего особенного и считают его совершенно нормальным.
      На московских высотных зданиях придумали способ, с помощью которого капание было в восемь раз уменьшено. Этого добились, пропустив сверху донизу огромные железобетонные трубы, имеющие форму призмы. Получилось нечто похожее на позвоночный столб у человека. В результате колебание зданий теперь даже при самом сильном ветре не превышает нескольких сантиметров, оставаясь совершенно неощутимым людьми.
      Однако этого же нельзя сказать о приборах. Они не переносят даже самых незначительных «шатаний». И если это происходит, начинают сначала капризничать, а затем и вовсе отказываются действовать. Как же после этого можно такие факультеты, как химический и особенно физический, где столько чувствительных приборов, поместить в высотной части здания? Поэтому их и поселили пониже.
      Итак, наше путешествие продолжалось. Я увидел обсерваторию, для которой не придумать лучшего места, и метеорологическую станцию, где можно с помощью самых точных приборов предсказать погоду не только на завтра, но и на много дней вперёд. А потом вдруг очутился в ботаническом саду. И хотя всё, что здесь было, вызывало изумление, мне не терпелось скорее попасть в главный корпус.
      Пройдя через вестибюль, мы оказались у кабины одного из ста с лишним лифтов, которые здесь движутся так, будто дело происходит на огромной вертикальной электрической дороге.
      Каких лифтов тут только нет! И простые, встречающиеся в обыкновенных жилых домах, и грузовые, служащие для перевозки тяжёлых предметов, наконец лифты-экспрессы, которые доставят вас на самый верх за одну — полторы минуты.
      Ну. а как быть, если какой-нибудь из них вдруг закапризничает и остановится, застряв где-нибудь между этажами?
      Оказывается, что в этом случае не надо проявлять никакого беспокойства: подойдёт запасной лифт, и через боковую дверь кабины можно удобно перебраться в машину, прибывшую на помощь.
      Теперь, не опасаясь никаких происшествий, я смело отправился в общеуниверситетскую библиотеку.
      Это огромное книгохранилище, рассчитанное почти на полтора миллиона книг, занимает десять этажей.
      А чтобы быстрее и удобнее можно было доставлять книги на любой этаж, в книгохранилище оборудован вертикальный конвейер. С его помощью книги совершают путешествие сверху вниз и наоборот.
      Куда бы мы ни заходили — в актовый зал пли аудитории, в многочисленные лаборатории пли главное книгохранилище, — всюду был чистый, тёплый воздух и нигде не чувствовалось даже намёка на сырость. И всё это потому, что в университете создан свой искусственный Клима поддерживаемый с помощью специально устроенных сложных аппаратов.
      Известно, что температура в помещении, влажность воздуха и его чистота зависят от очень многих, самых различных причин. Да и причины эти тоже не всегда бывают постоянными. Например, если в помещении имеется свободный доступ солнцу, то воздух в нём будет теплее, чем там, куда солнечные лучи не проникают. Но ведь солнце, даже если ему и открыт свободный доступ, тоже светит не все триста шестьдесят пять дней в году!
      Очень важно знать: сколько в помещении в разное время находится людей? Ведь чем больше скопляется в комнате народу, тем воздух в ней становится теплее и менее чистым.
      Мы назвали только две причины, которые влияют на температуру и чистоту воздуха. На самом же деле таких причин можно насчитать, по крайней мере, ещё с добрый десяток. И, для того чтобы постоянно следить за микроклиматом, в университете были установлены особые приборы. Они, как часовые на посту, бодрствуют и днём и ночью и, когда это нужно, автоматически приводят в действие те самые аппараты, которые в любом месте создают искусственный климат.
      Когда архитекторы ещё только раздумывали над проектом будущего высотного здания, им сказали: «В доме не может быть ни одной тёмной комнаты и все его помещения должны равномерно освещаться». И действительно, в этом здании дневной свет равномерно струится во все окна и нигде на его пути не встаёт ни одной преграды. А когда на город опускается вечер, в доме продолжает бодрствовать день: тысячи электрических солнц заливают залы и аудитории ровным светом.
      Впрочем, электричество здесь нужно не только для освещения. Оно движет лифты, приводит в действие бесчисленное множество приборов, создаёт искусственный климат, заставляет работать транспортёры, по которым книги из главного книгохранилища путешествуют в разные зтажи, и выполняет множество всяких других работ.
      Сколько же нужно электричества, чтобы оно могло успешно справляться со всеми своими многочисленными обязанностями? Оказывается, не меньше, чем вырабатывала первая наша гидроэлектростанция, построенная на реке Волхове. А ведь когда-то эта электростанция была самой большой в Советском Союзе. Теперь же она едва могла бы насытить электроэнергией только одно здание Москвы!
      Перед тем как покинуть университет, Л. Руднев предложил мне подняться на башню, венчающую центральную часть здания. По циферблату гигантских часов медленно двигались стрелки. Каждая из них была почти в три человеческих роста. Шум снизу совершенно не долетал сюда. Всё дышало миром и спокойствием.
      Оглянувшись, мы увидели с другой стороны башни двух юношей. Оживлённо разговаривая, они показывали на раскинувшуюся внизу Москву.
      Мы невольно повернулись в ту же сторону и увидели Кремль.
      Сколько лет прошло с тех пор, как его построили на высоком холме, круто спускавшемся к реке! А он всё так же молод, как и тогда, когда были уложены первые кирпичи его зубчатой стены.
      Справа от Кремля почти на триста метров вверх поднялось к небу высотное здание в Зарядье. А дальше, на Котельнической набережной, как бы замыкая Москву-реку, — другой высотный дом. Он был похож на огромный трилистник, и оттуда, где мы находились, казалось, что его сделали из снега, — такой он был лёгкий и белый.
      Солнце уже совсем спряталось за горизонт, и теперь над городом повисли сумерки. Я смотрел на Москву, уже совершившую одно превращение, и пытался представить себе, какой же она станет завтра.
      Впрочем, завтрашний день Москвы можно было представить и сегодня. Отсюда, с высоты птичьего полёта, видны были новые кварталы юго-западного района столицы. Здесь ничего не нужно было перестраивать, и всё делалось с самого начала так, чтобы это было удобно и красиво.
      Внезапно весь город осветился тысячами огней, и я снова увидел его таким, как вчера, когда смотрел на него с высоты пятнадцатого этажа гостиницы «Москва». Тогда я искал в этом море огней звезду, загоревшуюся на шпиле Дворца науки. А сейчас я стоял у подножия этого шпиля и видел, как всё новые и новые звёзды вспыхивали в вечернем московском небе.
     
     
      ТАЙНА ГОРЯЩЕЙ ЗЕМЛИ
     
     
      День рождения
     
      Нелегко построить новый дом. Много знаний и труда нужно приложить для этого.
      Во сколько же раз труднее воздвигнуть не один и не два дома, проложить не одну и не две улицы, а построить целый город на ещё недавно пустом месте!
      Сколько самых сложных задач нужно решить ещё до того, как первый строитель вонзит свою лопату в дремавшую веками землю! А как много вопросов возникнет потом, когда город начнёт уже расти! И все их нужно заранее предусмотреть. Ничто не должно застать строителей врасплох, ничто не должно поставить их в тупик.
      Нелегко построить новый город. И браться за это можно только после того, как всё обдумано до мельчайших подробностей. Ведь города не появляются ни с того ни с сего. Захотелось кому-нибудь, чтобы здесь был город, и вот его уже начинают строить.
      Наши города — это труженики. Одни из них славятся своими электростанциями или машиностроительными заводами, другие — угольными шахтами, третьи — нефтяными месторождениями.
      Вот почему, прежде чем приступить к строительству нового города,надо ответить на самый главный вопрос: «Чем будут заниматься его жители?» Первые, от кого ждут ответа на этот вопрос, — геологи.
      Зимой и летом, в мороз и дождь бродят эти неутомимые искатели подземных богатств по всей необъятной Советской стране. Острыми бурами проникают они в глубь недр. Их неутомимым поискам обязаны мы тем, что были открыты новые природные богатства страны.
      А раз есть богатства, — чего же им лежать без дела? Их надо достать и заставить служить людям. Так возникает решение построить завод, шахту, фабрику пли электростанцию.
      Но ведь прежде чем построить новый завод, надо построить дома, в которых смогут жить рабочие и инженеры будущего завода. И вот уже на место, где недавно были разбиты палатки геологов, выезжают архитекторы и инженеры, топографы и врачи. Они должны точно определить, где быть городу и где — заводу.
      Их встречает по-прежнему ещё дремлющая земля. Такой она лежала сотни, а может быть, и тысячи лет. Но приехавшие сюда люди умеют смотреть вперёд. Они знают, что скоро земля будет разбужена, и тогда тут вырастут корпуса нового завода, а поодаль от него появятся улицы с домами, сады и многие другие сооружения, какие бывают в каждом городе.
      Прежде всего исследуется грунт; он должен выдержать здания, которые на нём построят. Потом ищут, откуда можно получить хорошую воду; её должно быть вдоволь поблизости. А ещё лучше, если в городе будет река. Внимательно изучают рельеф местности: хорошо, чтобы в городе не было ни крутых подъёмов, ни пологих спусков.
      Ничто не остаётся забытым, ни в чём нельзя положиться «на авось». Проверено даже, есть ли поблизости залежи камня, песка и гравия и имеется ли глина, из которой можно делать кирпич. Всё это очень важно, так как, для того чтобы построить завод, воздвигнуть дома, соорудить набережные и мосты, потребуется очень много различных материалов.
      Не забыли даже о ветре. Да, о ветре! И пусть это не кажется странным. Потому что, строя город рядом с заводом, нельзя допустить, чтобы ветер относил копоть и дым к жилым домам.
      Вот, например, что произошло со столицей Италии — Римом.
      Когда-то между городом и Тирренским морем, невдалеке от которого стоит Рим, построили бойни. Как только ветер начинал дуть с моря, он приносил с собой отвратительный запах с боен. Долго жители города его не чувствовали, так как Рим был окружён высокими стенами. Но вот стены срыли — и морской ветер стал свободно гулять в итальянской столице. Можно себе представить положение её жителей, которые буквально задыхались от невыносимого запаха.
      Наконец найдено место, которое удовлетворяет всех — и архитекторов, и инженеров, и топографов, и врачей, и железнодорожников.
      Железнодорожники тоже должны сказать своё слово: удобно или неудобно окажется соединить будущий город с ближайшими путями сообщения.
      И вот появляется столб, короткая надпись на котором гласит: «Здесь будет заложен город»; никто ещё не знает даже, как он будет называться. Знают только, что город будет.
      А дальше судьба его решается в проектных бюро.
      На листах чертёжной бумаги появляются будущие улицы с новыми домами. Зелёной краской закрашиваются места, где раскинутся сады и парки, коричневой — заводы и фабрики. И когда всё это сделано, начинают лепить макеты главных городских ансамблей.
      Хорошо обдумать заранее главные ансамбли города — очень большое искусство. Ведь от этого во многом зависит, будет ли новый город красивым и удобным для жилья и передвижения, или нет.
      Как строились многие города прежде? Где кому вздумалось, там и поставил свой дом. Поэтому и получались улицы узкие и кривые, со множеством каких-то несуразных тупиков.
      Посмотришь вдоль такой улицы и диву даёшься: шестиэтажные дома чередуются с четырёхэтажными, а то и с двухэтажными. И выходит какая-то замысловатая лестница.
      Почему же так строились города раньше? Потому что делалось это без всякого плана, потому что каждый, кто строил дом, думал только о себе. А о том, что станется с его соседом, как будет выглядеть вся улица, весь город, ему и дела не было.
      Архитектура — старинное народное искусство. Не только в наши дни, а и в самые далёкие времена, строя новые дома, прокладывая улицы, разбивая площади, люди всегда стремились делать их красивыми. Правда, далеко не везде и не всегда это удавалось.
      Однако вину за это неправильно было бы взваливать на одних архитекторов. Ведь им часто только и приходилось, что выполнять волю богатых заказчиков.
      Наши градостроители заботятся о том, чтобы всем людям жилось хорошо и удобно. Они хотят, чтобы не один какой-нибудь дом, не одна улица, не один район были красивы и приятны для жилья, — таким должен быть весь город.
      По-прежнему ещё дремлет земля. Но теперь ей уже осталось недолго дремать.
      Скоро всё, что сделано в проектных бюро, будет перенесено с чертёжных листов на место строительства — и закипит работа. Начало её будет днём рождения нового города.
      Только за тринадцать лет, прошедших с 1926 по 1939 год, у нас было построено 213 новых городов. А найти некоторые из них на карте не всегда удавалось, потому что новые города появлялись быстрее, чем успевали печатать карты.
      Однажды я увидел на фотографии степь с еле заметной вдали полоской гор. По степи скакал одинокий всадник. Подпись под снимком лаконично объясняла: «Пейзаж Южного Урала».
      Прошло немного времени, и газеты сообщили, что у горы Магнитной строится город, названный Магнитогорском. И тут же была напечатана фотография нового города. А рядом с нею был другой снимок, и под ним тоже короткая подпись: «Вот как выглядело раньше место, где строится новый город».
      Снимок показался мне уже знакомым. И я вспомнил: «Да ведь это та самая фотография, которая как-то уже привлекла моё внимание!»
      Через два года после закладки города там, где была бескрайняя степь и виднелась поросшая лесом вершина горы, появился новый промышленный центр страны.
      В новом городе не было богатого центра и бедных окраин. Здесь всё строилось одинаково красиво, удобно и хорошо. И всё это принадлежало тем, кто сначала строил город, а потом работал на его заводах, в его учреждениях, больницах и школах.
      Магнитогорск быстро рос, а в это время далеко на востоке нашей страны уже праздновали рождение другого города.
      Первые дома его появились на берегу Амура, где веками шумела тайга. А первыми его строителями были комсомольцы, приехавшие сюда за много тысяч километров.
      Нелёгкое дело взяли на себя молодые строители. Сначала надо было рубить тайгу и прокладывать дороги. Комсомольцы всё дальше и дальше продвигались вглубь, и старая, веками шумевшая тайга отступала перед молодыми строителями.
      Новый город был назван Комсомольском-на-Амуре.
     
      Гипс в новой роли
     
      На юго-восток от Волгограда, где как будто внезапно обрываются зелёные поля и начинается выжженная солнцем бурая степь, течёт быстрая и многоводная река Урал. Длинный путь проходит Урал, пока он докатит свои воды до Каспийского моря.
      На севере, там, где река берёт своё начало, теряясь среди отрогов могучего Уральского хребта, берега её обступают густые леса. Но чем дальше на юг, лесов становнтся всё меньше и меньше, пока они и вовсе не исчезают. И вот конец пути — Каспийское море. А вокруг, сколько может хватить глаз, — пропитанная солью голая земля, солончаки.
      Маленькие речки Уил и Сагиз, протекающие тут же, недалеко,
      летом высыхают. Но многоводный Урал благополучно заканчивает своё далёкое путешествие.
      Посмотрите на карту. Почти у самого впадения Урала в Каспийское море без труда можно найти город Гурьев. Когда-то он стоял у самого моря. Но потом море отступило, и Гурьев перестал быть приморским городом.
      Гурьев оказался не только без моря, но и без садов, которые некогда цвели по обоим берегам Урала. Их выжгло солнце. И осталась вокруг города бурая, пропитанная солью земля.
      Зимой её сковывали жестокие морозы, а знойным летом ветры-суховеи, буйно разгулявшись тут, направлялись за Волгу, к берегам Дона и даже в южные степи Украины.
      И вот именно здесь, совсем по соседству с Гурьевом, на голой выжженной земле решили построить новый завод. И сразу же со всех концов страны к Гурьеву потянулись эшелоны с машинами и материалами. А в это же время пассажирские поезда везли рабочих и инженеров, которые должны были строить завод.
      Чтобы создать такой большой завод, нужны были не десять, не двадцать и не сто строителей — тысячи людей должны были работать здесь. И для всех них надо было построить жилые дома, клубы, театры, больницу, магазины.
      Так пришло решение: рядом со старым Гурьевом построить ещё один новый город.
      Какое же место лучше выбрать для города, как защитить его от суховея, где взять материалы для постройки зданий, да и какими должны быть здания? Это первые вопросы, на которые надо было дать ответ.
      И вот архитекторы и врачи, топографы и инженеры под палящим солнцем снова и снова отправлялись пешком в путь вдоль Урала. Они внимательно изучали каждый изгиб реки, каждую складку почвы, пробовали грунт и измеряли направление и силу ветра.
      Изогнутые вблизи Гурьева берега Урала в одном месте образовали своеобразный полуостров. На нём-то и решили строить новый город. Ведь раз с трёх сторон город будет омывать вода, деревья здесь хорошо приживутся. А когда будут деревья, в городе можно создать своп особый микроклимат, не похожий на климат выжженной пустыни, простёршейся вокруг.
      Так решили вопрос о том, где быть городу.
      Теперь на очередь встал вопрос: из чего его строить?
      На многие километры вокруг не было ни леса, ни камня, ни глины. Песок приносили сюда с собой только песчаные бури. Да и то, что это был на песок — одна пыль!
      Ракушечник, из которого строят красивые дома, оказался отсюда за шестьсот километров, и везти его было очень трудно.
      Что же делать? Леса нет, камня нет, глины нет, песка тоже нет. На ракушечник полагаться нельзя, — пока его привезёшь, пройдёт много времени.
      Казалось, выход из создавшегося положения найти невозможно.
      И тут кто-то заметил, что некоторые дома в Гурьеве выложены из темно-серых каменных плит.
      Откуда они здесь взялись? Не могли же их везти издалека, — ведь и железную дорогу-то к городу провели не так уж давно! А домам никак не меньше пятидесяти лет. Значит, камень должен быть где-нибудь недалеко.
      Так оно и оказалось. И обнаружить его помогли местные старожилы.
      Это был гипсовый камень. Когда его, наконец, нашли, возник новый вопрос: а можно ли из него целиком строить дома? Ведь до сих пор гипс употреблялся главным образом для изготовления скульптурных украшений.
      На помощь пришли инженеры. Они предложили построить завод, который станет изготовлять специальные гипсовые плиты. Из них-то и будут складывать дома.
      Так и решили: строить город из гипсовых плит. Они были легки, прочны и приятны на вид. И, что оказалось очень важно, — их можно было пилить обыкновенной пилой, как деревянные доски, рубить, тесать, сверлить и даже строгать. Дома строили фасадом к реке, а тыльная их часть заслонила город от ветра.
      Так рядом со старым, прожившим триста лет, Гурьевом появился ещё один, не похожий на него, новый город.
     
      За семью песками
     
      Как будто это было только вчера, — передо мной возникает наш маленький городок, затерявшийся, казалось, на самом краю света. Всегда зелёный, с весело бегущими в арыках быстрыми ручейками и вместе с тем вечно пыльный, он был похож на островок в океане раскалённого песка.
      Некоторые называли наш городок «оазисом в пустыне» и, как только могли, проклинали палящую жару и ветер. Ветер был особенно коварным. Когда он налетал, в воздух поднимались тучи песка, от которого не спасали даже росшие напротив наших окон в несколько рядов деревья.
      Здесь, в этом тихом и, казалось, находившемся всегда в состоянии дремоты городке, прошло почти всё моё детство. Ничто не удивляло меня — ни дома, ни на улице. Ничто не изменялось в размеренной и однообразной нашей жизни, где все дни были похожи один на другой, как песчинки окружавших город барханов. Сколько бы я ни пытался напрягать память, кроме бульвара, на котором мы жили, да большого пустыря, что раскинулся сразу за нашим домом, — никаких других достопримечательностей я так и не мог вспомнить.
      Особенно нас, мальчишек, да и девчонок тоже, привлекал пустырь. Он служил как бы предпольем пустыни, которая была совсем близко, за последним домом на нашей улице. Земля на пустыре выглядела совсем белой. Очутись здесь кто-нибудь в первый раз, мог бы даже подумать, что она покрыта снегом. Но какой снег в пятидесятиградусную жару! Нет, то был не снег, а самая настоящая соль. Она покрывала пустырь точно белым саваном, искрилась на солнце и шуршала под ногами.
      Но самое удивительное впечатление пустырь производил ночью, когда высоко в тёмном небе поднималась луна. Казалось, что вся земля на пустыре усеяна мириадами серебряных блёсток. Они переливались и играли, как драгоценные камни. А кругом было тихо-тихо и чудилось, что за каждым бугорком земли, в каждой трещинке таится какая-то удивительная загадочность, разгадать которую нам, наверно, не удастся никогда в жизни.
      Впрочем, соседство с пустырём и близость пустыни были для нас, мальчишек, не только источником удовольствий и полем боя, где мы устраивали своп шумные и жаркие баталии. Бывало, проснувшись утром, я обнаруживал пленённых в банке со спиртом скорпиона пли фалангу. Эти отвратительные и опасные существа неизменно вселяли в нас страх, и весть о том, что они у кого-нибудь обнаружены, быстро становилась достоянием всей улицы.
      Взрослые же относились к этому равнодушно. Обнаружив утром проникшего к нам непрошеного ночного посетителя, отец спокойно вытаскивал из письменного стола пинцет, снимал скорпиона или фалангу со стены (стены у нас были белые, штукатуренные) и переносил к месту их казни — в стоявшую всегда наготове банку со спиртом.
      Так, перемежаясь редкими приключениями, медленно текло время в нашем тихом городке. Но однажды наша безмятежная жизнь была нарушена. Где-то, за тридевять земель, началась война. Отец был призван в армию и послан служить в маленький и ещё более тихий, чем наш, городок Петро-Александровец. Находился он недалеко от Аму-Дарьи, в самом сердце некогда грозного Хивинского ханства. Его улицы утопали в тени столетних деревьев, неизвестно как уцелевших здесь. А там, где-то за городом, начинались «Семь песков Хорезма, страшных и ужасных, великих и неисчислимых». И среди них, как напоминание о далёком прошлом, — остатки когда-то полноводных каналов и цветущих городов.
      Отец звал нас к себе и писал, что в Петро-Александровске мы увидим много похожего на то, о чём читали про развалины Древнего Египта. Всё это было заманчиво, и скоро, распростившись с нашим Каганом, мы отправились с матерью в путь.
      Сначала мы ехали поездом. Он тащился медленно и подолгу стоял на каждом полустанке. Делать было нечего, и я всё время проводил у окна вагона.
      Безрадостная картина открывалась взору. Высоко в небе стояло ярко-оранжевое солнце. Оно накаляло всё вокруг: и барханы, тянувшиеся насколько мог хватить глаз, и наш вагон, пребывание в котором скоро превратилось в настоящую пытку. Под палящими лучами солнца барханы, с их точно пушистыми гребнями, слегка курились, а корявые серо-бурые, судорожно скрюченные стволы саксаула становились похожими на пришедшие из какого-то таинственного мира водоросли. И снова пески, пески, пески.
      Но вот наступил вечер. Огромный раскалённый солнечный шар всё ниже и ниже опускался к горизонту; его последние лучи теперь окрашивали небо в пурпурный цвет. Постепенно небо начинало бледнеть; из пурпурного становилось розовым, а затем быстро темнело. Где-то высоко загорелась первая звезда, потом вторая, третья... Чёрная непроглядная тьма окутывала теперь всё вокруг. И только тусклый мигающий свет, падавший из окон от стеариновых свечей, освещал узкую полоску земли, бежавшую рядом с вагоном, да неумолчный грохот поезда нарушал царивший здесь, казалось, вечный покой.
      В Чарджоу мы пересели на пароход, который должен был по Аму-Дарье доставить нас в Петро-Александровск. И тут одно происшествие стало сменяться другим.
      Пароход оказался таким дряхлым, что то и дело застревал на речных перекатах и мелях, и тогда начинал подолгу, как говорили матросы, точно свинья конаться в грязи. Впрочем, справедливости ради, надо сказать, что происходило это не только из-за древности нашего судна, но также из-за буйного нрава реки.
      Так мы ехали день и ночь, а когда на исходе второго дня солнце начало клониться к закату, вдали, освещённые багровыми лучами, показались развалины какого-то причудливого строения. Чем меньше становилось расстояние между пароходом и строением, тем лучше можно было его разглядеть. И вот уже совершенно отчётливо стали видны возвышающиеся на холме остатки некогда грозных крепостных башен, окружённые высоким и тоже изрядно разрушившимся валом.
      Чуть ниже по обрывистому склону холма лепились многочисленные развалины каких-то низких строений. Это было, по-видимому, всё, что осталось от домов когда-то цветущего города, находившегося под охраной стражи на крепостных башнях, не смыкавшей до рассвета глаз.
      Пока мы, как заворожённые, рассматривали открывшуюся картину, навстречу пароходу, бесшумно скользя по спокойной глади Аму-Дарьи, проплыло несколько рыбачьих каюков. На фоне древних крепостных развалин они были похожи на старинные галеры египетских феллахов. И только надрывный гудок парохода перенёс нас снова в мир реальной действительности. Он возвещал, что путешествие наше окончено.
     
      Вамбери открывает Бухару
     
      Шли годы, и вот как-то однажды, читая газету, я наткнулся на маленькую заметку из Кагана. Сухо и без каких-либо подробностей в ней сообщалось, что вблизи города геологи обнаружили газ.
      Наверное, многие из тех, кто прочитали в тот день заметку, не обратили на неё никакого внимания — ведь сколько новых открытий делают геологи чуть ли не каждый день!
      Меня же, хотя я и не геолог, это известие очень заинтересовало. И каждый раз потом, разворачивая свежие газеты, я принимался искать: нет ли каких-нибудь новых сообщений из Кагана? Но после той первой заметки долго ничего больше не было.
      Так прошло несколько лет. И снова — небольшая заметка в газете. Теперь в ней говорилось, что, не удовлетворившись запасами газа возле Кагана, геологи решили продолжить свои поиски в других местах.
      Недалеко от столицы Кара-Калиакской АССР — города Нукуса — вела изыскания экспедиция Ленинградского института Гипроспецгаз. Я давно собирался побывать в этих краях, но всё как-то откладывал свою поездку. Прочитав последнее сообщение в газете, принял решение ехать-немедленно и сразу же стал готовиться в дорогу.
      Именно в это время я прочитал книгу, на выцветшем, в ржавых пятнах титульном листе которой стояло длинное название:
      «Путешествие по Средней Азии. Описание поездки из Тегерана через Туркменскую степь по восточному берегу Каспийского моря в Хиву, Бухару и Самарканд, совершённой в 1863 году Арминнем Вамбери, членом Венгерской академии». Издана она была в Санкт-Петербурге почти сто лет назад.
      В детстве Вамбери был болезненным хромым мальчиком. Он рано-узнал нужду, и скитания надолго стали уделом его горькой судьбы. Много дорог исходил Вамбери, пока не оказался в Тегеране. Тут и должно было начаться самое главное — путешествие в далёкую и заветную Бухару.
      Вамбери сменил костюм европейца на грязные лохмотья дервиша и смело отправился в путь. Горячий песок пустыни слепил глаза, обжигал лицо, израненные в кровь ноги. Жажда душила горло. Падали лошади, не выдерживали даже верблюды. Кругом рыскали разбойники. Смерть таилась за каждой складкой барханов, подстерегала во время короткого привала.
      Вамбери уже еле передвигал ноги; отчаянье закралось в его душу. Но караван продолжал своё движение, и вместе с ним всё дальше и дальше уходил на восток Вамбери.
      Сколько так прошло месяцев, — Вамбери никогда не мог бы сказать. Он потерял счёт времени и надежду добраться до Бухары. И когда казалось, что наступил уже конец, далеко-далеко на горизонте в первых лучах восходящего солнца показался минарет Калян. Вамбери пристально-вглядывался в возникшее видение, сознание было затуманено, и он был уверен, что это только мираж.
      Караван снова медленно тронулся в путь. И чем дальше он продвигался вперёд, тем всё яснее и яснее становилось очертание большого города. Теперь сомнений не могло быть. То, что усталый и измученный Вамбери принял за мираж, было Бухарой — «центром великого священного круга».
      Прочитав книгу, я решил, вместо того чтобы ехать в столицу Кара-Калиакии Нукус, сначала отправиться в Бухару.
      Решение это оказалось совершенно правильным. В день отъезда из Ленинграда в газете появилось сообщение: обнаружены огромные кладовые природного газа, которые, точно сказочное ожерелье, расположились вокруг Бухары.
      Почти четверть этих неслыханных сокровищ падало на район Газли. Открытие геологов было ошеломительным.
     
      Первое знакомство
     
      Бухара!
      Сколько незабываемых воспоминаний оставил в моей памяти этот по-истине необыкновенный город, прозванный его безжалостными правителями — эмирами — «центром великого священного круга»! С ним связаны первые «далёкие» поездки за пределы Кагана. С ним связано и первое знакомство с другим миром, так не похожим на тот, который меня окружал в нашем маленьком городке, построенном русскими в пустыне Кызыл-Кум.
      Кстати, среди воспоминаний, вызванных сообщениями в газетах о Кагане и Бухаре, есть одно, о котором мне хочется обязательно рассказать.
      Произошло это в 1918 году. В нашем городе уже была советская власть. А Бухара, находившаяся от Кагана в двенадцати с половиной километрах, всё ещё оставалась цитаделью жестокого и коварного эмира — Саида Алим-хана. Отцу моему часто приходилось бывать в Бухаре, и я, ещё сквозь сон услышав нетерпеливое ржанье лошадей под окнами нашего дома, тотчас вскакивал с постели и начинал канючить:
      — Я тоже хочу ехать, возьми меня с собой!..
      Взрослым зти поездки не сулили ничего приятного. И отец чаще всего отказывался брать меня. Но иногда, оказавшись не в силах устоять против моих настойчивых просьб, к тому же омытых обильными слезами, он сдавался. Так было и в тот раз.
      — Ну ладно, поедем! — сказал отец скрепя сердце.
      Не помня себя от радости, я стремглав выбежал на улицу и первым взобрался на мягкое сиденье пролётки, запряжённой двойкой откормленных рыжих афганских коней.
      Время тогда было неспокойное: кругом рыскали басмачи и всякий раз можно было ожидать нападения. Поэтому впереди нас и позади верхом на таких же горячих афганских конях ехали четыре красноармейца. На крепком солдатском ремне у них на одном боку висели сабли, а на другом — в длинных деревянных кобурах — парабеллумы. У каждого через плечо была перекинута винтовка, а головы венчали высокие шлемы-будёновки с большой красной звездой посередине.
      Лишь только позади остались последние городские постройки, началась выжженная голая степь. Сверху немилосердно палило солнце, а ехавшие впереди всадники оставляли за собой густой хвост пыли. Уже через полчаса езды пыль точно маской покрывала лицо, скрипела на зубах, забивалась в уши и нос. Удовольствие превращалось в муку. Но делать было нечего, и я терпел, в ожидании колодца, у которого обычно останавливались на короткий отдых.
      И действительно, скоро мы въехали под сень развесистых чинар. Приятная прохлада освежила лицо, а холодная родниковая вода утолила жажду. Теперь можно было продолжать путь дальше.
      Солнце поднялось уже высоко, когда мы достигли ворот Шейх-Джаляла, через которые нам предстояло въехать в город. Я не знаю, были ли это те самые ворота, в которые со страхом входил когда-то измученный долгим странствованием Вамбери.
      Но, прочитав теперь его книгу, подумал: немногое, наверное, изменилось с тех пор.
      Офицер, увешанный множеством блестящих позументов, проверявший документы, старался быть вежливым. Зато караульные солдаты в высоких тюрбанах и с кривыми саблями всё время бросали косые взгляды. Они не замедлили бы расправиться с нами, если б не внушительный вид красноармейцев, охлаждавших их воинственный пыл.
      Сразу за воротами начинался город, даже внешний облик которого свидетельствовал о множестве тайн, хранившихся здесь в течение столетий. По обе стороны первой же узкой улицы тянулись высокие-высокие глиняные заборы, над которыми ещё более высокие деревья свешивали свои густые ветви.
      Что было за этими заборами и от кого скрывались люди, прятавшиеся за ними? Я не переставал беспрерывно задавать один вопрос за другим. А отец, занятый своими мыслями, должен был отвечать на них.
      Отец мой прекрасно знал Бухару и одинаково свободно говорил на узбекском и таджикском, персидском и туркменском языках. Он много изъездил, многое повидал. Поэтому слушать его рассказы было всегда очень интересно, и я был уверен, что никто не знает столько увлекательных историй, сколько знает он.
      Когда кончилась узкая улица с высокими таинственными заборами и мы стали пересекать пустырь, изрезанный рвом и заросший чахлой растительностью, моим глазам предстало сооружение, один вид которого навевал мрачные мысли. Оно возвышалось прямо над обрывом на невысоком холме и со всех сторон было окружено глухой кирпичной стеной.
      Отец сказал, что это Зиндан — тюрьма, страшнее которой нет во всей Средней Азии. Немногим удалось выбраться из её ужасных застенков. Те же, кого по приказу эмира бросают сюда, оказываются заживо погребёнными. Рассказ о страшном Зиндане глубоко запал в моё сознание и подействовал на самые тонкие струны детской души.
      Дальше наш путь лежал через главную улицу города, протянувшуюся от площади Ляби-хауз с её зеркальным искусственным бассейном и старинной мечетью, со сказочной красотой отражавшейся в воде, вплоть до самой площади Регистан.
      Улица была заполнена шумной толпой, которая, подобно бурлящему потоку, куда-то беспрерывно текла. В воздухе носился дурманящий запах фруктов, пряностей, жареного мяса и пота. В глазах рябило от разнообразия красок и одежды, а в ушах стоял шум разноязычного говора, ржанья лошадей и надрывного рёва ослов. И всё это сливалось вместе, возбуждало и опьяняло.
      Наконец мы достигли цели нашей поездки — площади Регистан. Отец занялся своими делами, а я, предоставленный попечению красноармейцев, мог продолжать своё дальнейшее знакомство с городом. Зиндан был забыт, однако ненадолго. В обратный путь мы двинулись, когда солнце уже клонилось к западу и жара начала спадать. Мы ехали тем же маршрутом, что и несколько часов назад. Обилие впечатлений утомило меня, — я не надоедал больше своими бесконечными вопросами и бесстрастно глядел на всё, что мне казалось знакомым.
      Уже далеко позади осталась площадь Регистан, миновали мы и Ляби-хауз, как вдруг сквозь цокот копыт, гулко разносившийся по опустевшей улице, я услышал протяжный голос:
      — А-а-а-а! У-у-у-у!
      Я стал оглядываться по сторонам, но так и не обнаружил, где мог находиться кричавший.
      Заметив моё удивление, отец сказал, что это верующих призывают к вечерней молитве и что священнослужители — их называют муэдзинами — находятся на самом верху минарета Калян.
      Объяснение отца, к сожалению, не рассеяло моего удивления, и он попросил ехавших впереди красноармейцев свернуть в боковую улицу. Миновав её, мы оказались на площади, посередине которой возвышалась огромная башня, суживающаяся кверху и заканчивающаяся маленькими ажурными арками, похожими на птичьи гнёзда. Это и был знаменитый минарет Калян.
      Однако широкая известность минарета объяснялась не только его необыкновенными размерами, красотой и великолепием искусства строителей, создавших это самое высокое в Средней Азии сооружение. По приказу эмира отсюда, с верхней площадки Каляна, сбрасывали осуждённых на казнь людей. За это минарет получил своё второе название Башня смерти. И этому второму названию суждено было ужиться рядом с верой в аллаха, призывы к которой так громко раздавались отсюда каждый вечер.
      Итак, после мрачного Зпндана - необыкновенная по своей красоте Башня смерти... Что ещё предстояло мне увидеть в этом полном контрастов городе, где великолепие красок, чудесные памятники седой старины и расточительное богатство уживались рядом с удручающей бедностью забитого и тёмного народа?
      Город притих. Люди, двигавшиеся ещё недавно шумным потоком по узким и кривым улицам, теперь стояли коленопреклонённые на расшитых замысловатыми узорами кошмах или просто на голой земле. Обращаясь на восток, они отвешивали низкие поклоны и высоко к небу вздымали свои руки. Они взывали к аллаху, который был далеко и оказывался глух к их мольбам. Зато где-то здесь, в блеске золота, в сиянии солнца, отражённом зеркальными стенами роскошного дворца Ситоре-и-Махи-Хаса, прячась от глаз простых смертных, находился помазанник божий — эмир Саид-Алим-хан. Но что от него можно было ждать?
      «Нет, ничего благородного не увидели мы в благородной Бухаре», — с грустью думал я про себя и был немало рад, когда снова показались ворота Шейх-Джаляла.
      Снова караульный офицер, увешанный блестящими позументами, с напускной приветливостью козырнул нам. Однако на сей раз, быстро пробежав предъявленный отцом пропуск, он неожиданно объявил, что должен обыскать пролётку, и попросил нас сойти на землю.
      Отец сказал, что его удивляют подобные действия, однако не стал возражать.
      По сигналу офицера солдаты в высоких тюрбанах и с кривыми саблями принялись переворачивать заднее сиденье и козлы. По усердию, с которым они это делали, было видно, что им доставляет удовольствие хоть чем-нибудь нам досадить. Не найдя ничего предосудительного, караульный офицер вновь с наигранной приветливостью козырнул, затем приложил правую руку к сердцу и сказал, что больше не смеет нас задерживать.
      Когда мы выехали за ворота, огненно-красный солнечный шар очутился уже над самым горизонтом, окрасив всё вокруг в красный цвет. В небе не было ни одного облачка. Лёгкий прохладный ветерок еле шевелил редкие чахлые кустики. Иногда навстречу нам попадались одетые в огромные бараньи шапки дехкане. Они плелись усталые, по щиколотку погружая в дорожную пыль ноги, а впереди них трусили тяжело нагруженные каким-то нехитрым скарбом низкорослые ослы. Дехкане тянули заунывную песню, прерываемую время от времени гортанным возгласом: — Кх-х-хе! Кх-х-е!
      Услышав его, замешкавшиеся было ослы вновь начинали мелко трусить, и снова заунывная песня медленно плыла над притихшей степью, готовой погрузиться в вечерний полумрак. Позади осталось уже больше половины пути, как вдруг лошади всадников, ехавших впереди, сначала встали на дыбы, а затем бросились к высохшему придорожному арыку. Красноармейцы вскинули мирно висевшие за плечами винтовки, и мы услышали, как щёлкнули затворы.
      В тот же момент ехавшие сзади два других красноармейца пронеслись мимо нас, и я успел только заметить, как они на ходу вытаскивали свои длинные парабеллумы. Потом все четверо красноармейцев спешились и направились в нашу сторону, ведя впереди себя неизвестно откуда взявшегося человека. Увидя отца, человек бросился на колени, воздел кверху руки и стал молить:
      — О хаджи, спаси меня от стражников эмира! Не дай бросить в подземелье Зиндана! Али Джан — честный человек и никому ещё никогда не причинял зла...
      Человек, называвший себя Али Джаном, говорил, а глаза его всё время в безумном страхе поворачивались в сторону Бухары.
      — О хаджи, они закуют меня и бросят в тёмный колодец!
      Несчастный еле держался на ногах. Сквозь изорванный в клочья старый халат была видна спина, изрубцованная вдоль и поперёк кровавыми полосами. Руки и ноги Али Джана кровоточили от глубоких ран, а на месте левого глаза был сплошной кровавый сгусток. Он сказал, что уже несколько дней ничего не ел. А утром, завидя нас из своего укрытия, подумал: «Это последняя надежда, Али Джан, которую посылает тебе аллах. Если русский хаджи не сжалится, ты умрёшь тут же у дороги».
      Медлить было нельзя, и отец не стал задавать Али Джану никаких вопросов. Только, обращаясь к красноармейцам, он сказал, что понимает теперь, кого искали караульные, охранявшие ворота Шеих-Джаляла. Мы снова двинулись в путь. Однако лошади неслись теперь уже что есть мочи.
      Было совсем темно, когда после очень быстрой езды лошади остановились возле нашего дома.
      Всю дорогу Али Джан не произнёс ни одного слова. И только когда мы, наконец, приехали домой и он убедился, что больше ему нечего опасаться, Али Джан принялся медленно рассказывать свою печальную историю.
     
      Рассказ Али Джана
     
      Сколько ни помнил себя Али Джан, чуть только занималась заря, он клал за пазуху кусок вкусно пахнувшего чурека, брал свою длинную рогатину и отправлялся выгонять отару. Солнце ещё только вставало из-за горизонта, а родного кишлака Газли было уже це видать.
      Овцы лениво плелись, выискивая в белой от соли, потрескавшейся почве чахлые кустики. А за ними, опираясь на свою длинную рогатину, медленно брёл Али Джан. Куда ни глянь. всюду покрытая солью земля. Ни человека, с которым можно было бы переброситься словом, ни дерева, - одно-единственное у колодца Газли, где караваны нет-нет да останавливались на отдых.
      А солнце всё палит и палит. Лишь изредка набежит ветерок, поднимет в воздух солёные песчинки, закружит — и снова становится в пустыне тихо-тихо. Горячая земля обжигает ноги, горло пересыхает от жажды. Но Али Джан всё идёт и идёт, напевая одну и ту же грустную песню.
      Хорошо, если затемно возвратишься в кишлак. А зайдёшь далеко, — оставаться в пустыне на всю ночь. А ночи холодные, длинные. Походишь вокруг, наберёшь с трудом охапку саксаула, разведёшь костёр и ложишься у огня на жёсткий такыр.
      Тихо кругом. Только овцы и во сне продолжают жевать да иногда затрещит и рассыплется искрами во все стороны сучок саксаула. Лежит Али Джан и думает свою грустную думу. Потом усталость начинает одолевать и глаза сами собой закрываются.
      Но вот что интересно — Али Джан заметил это давно-давно, — проснёшься ночью, смотришь — саксаул давно сгорел, а огонь всё не тухнет. Сначала думал — горит соль! Но нет, попробовал как-то, вернувшись в кишлак, поджечь щепотку, — не загорелась!
      «Что же это может быть?» И рассказал Али Джан странную историю своему соседу, Байраму Хаджиеву, — ему девяносто второй год пошёл. Старик знает в пустыне каждый бугорок.
      — Посмотрел старый Байрам на меня, вытер рукавом слезящиеся глаза и говорит:
      — Эх, Али Джан, молод ты ещё! Да разве может это быть, чтобы вместо саксаула соль в печку бросать? Не соль, видел ты, горела, а земля. И огонь этот священный послан людям самим аллахом!
      С тех пор никогда больше не думал Али Джан о том, почему земля горит вокруг его родного кишлака.
      А тут как-то снова пришлось заночевать в пустыне. Набрал Али Джан, как всегда засветло, маленькую охапку саксаула, облюбовал для ночлега место и, лишь только стало темно, развёл костёр. И вдруг где-то далеко-далеко вспыхнул яркий огонь. Всю ночь горизонт светился жёлтым светом, словно там горел не один, а тысячи костров. И всю ночь вдали раздавались глухие удары, будто это гремел гром. Но небо было чистое, без единого облачка, и высоко-высоко над головой светились яркие звёзды.
      Ни разу за всю ночь Алн Джан не сомкнул усталых глаз и всё думал: «Что же это может быть?» И лишь только начало светать, погнал отару туда, где горел необыкновенный огонь.
      Целый день, как будто спасаясь от преследования, уходил Али Джан всё дальше и дальше от родного кишлака. А когда зной начал спадать, увидел посередине пустыни какую-то вышку.
      Не успел Али Джан ещё подумать, двигаться ли дальше пли повернуть обратно, как заметил, что навстречу ему скачет всадник. Остановив разгорячённого коня возле Али Джана, подъехавший, угрожающе размахивая толстой кожаной плёткой, закричал:
      — Куда гонишь отару, болван! Или аллах лишил тебя ума и глаз! Поворачивай немедленно обратно, и, если кто-нибудь узнает, что ты здесь видел, великий эмир лишит тебя ушей и носа, оторвёт руки и ноги и бросит остатки твоего тела на съедение шакалам!
      Так кричал этот человек в богатом шёлковом халате и красных сапогах, расшитых цветными узорами. При этом он всё время зло таращил глаза и размахивал перед самым носом Али-Джана толстой кожаной плёткой.
      Али Джан только хотел сказать: «Не надо меня лишать ушей и носа и отрывать мои бедные руки и ноги...» — но всадник, пришпорив коня, галопом уже мчался по направлению к загадочной вышке.
      Испуганному Али Джану ничего не оставалось, как погнать овец обратно. Теперь он торопился подальше уйти от этого злополучного места.
      Снова наступила холодная, тёмная ночь. И снова вдали, будто это горели тысячи костров, полыхало огромное жёлтое пламя. Али Джана мучила жажда, но вода в маленьком бурдюке давно кончилась. Его мучил голод, но последний ломоть чурека тоже был уже съеден. От резкого, пронизывающего холода трясло, точно в лихорадке. Но Али Джан боялся разводить костёр и единственно, о чём думал: «Скорей бы наступил рассвет! Тогда что есть духу погоню отару в кишлак».
      И, как будто аллах прочитал мысли бедного пастуха, — небо стало медленно розоветь. Али Джаи мгновенно вскочил на ноги и погнал отару.
      Только когда вновь солнце стало садиться за горизонт, Али Джан, усталый, входил в кишлак и сразу бросился к своему соседу — старому Байраму Хаджиеву.
      Долго рассказывал Али Джан про почное солнце, которое словно тысячи костров горело в пустыне. А старый Байрам слушал и только время от времени качал головой и вытирал рукавом слезящиеся глаза.
      Потом наступило утро, и Али Джан пошёл к себе, чтобы снова наполнить водой свой маленький бурдюк и взять испечённый женой чурек. И тут вдруг раздался конский топот, а ещё через минуту в дверях появился человек с толстой кожаной плёткой.
      Указывая на Али Джана, человек закричал:
      — Вот он! Хватайте его и вяжите! Будет знать, как совать свой нос, куда не следует!
      Несколько вооружённых людей бросились связывать обезумевшему от ужаса Али Джану руки и ноги. Потом его выволокли из дома, точно это был мешок с саксаулом, и привязали к седлу одного из всадников.
      Али Джан не мог даже закричать, — грудь у него сдавило, а рот оказался заткнутым свёрнутой в тугой комок тряпкой. Голова его повисла над землёй, и он только слышал, как кричала жена, да успел разглядеть старого Байрама, стоявшего возле своего домика и качавшего головой.
      Куда его везли, Али Джан не знал. Только на исходе третьего дня, когда с его глаз сняли повязку, он увидел, что находится посередине небольшого двора, обнесённого высокой кирпичной стеной. Это был Зиндан.
      Нерезки сняли, а вместо них на руки и ноги надели тяжёлые цепи. Его избивали железными прутьями до тех пор, пока он не терял сознание. Тогда его брали за ноги и волокли по каменному иолу в камеру, находившуюся под землёй. Солнечный свет сюда почти не проникал. В камере находилось ещё полтора или два десятка таких же несчастных, как Али Джан. Они стонали и молили о помощи.
      Через некоторое время Али Джана, ещё не успевшего прийти в себя от побоев, опять волокли наверх, и пытки начинались снова. Ему жгли пятки, загоняли под ногти иглы и, наконец, выкололи глаз. И все требовали, чтобы он ответил: кто его подослал узнать, как слуги эмира добывают из земли священный огонь?
      Али Джан плакал и клялся, что его никто не подсылал. Но его не хотели слушать, и снова одна пытка следовала за другой.
      Но однажды, когда Али Джан лежал на каменном полу, над ним склонился уже немолодой стражник и, озираясь вокруг, чтобы его никто не заметил, прошептал:
      — Сейчас арба повезёт за город покойников. Между ними я положу и тебя. А как только отъедете подальше, выбирай получше место и прячься... Арбакеша не бойся — он человек хороший.
      Сказав это, стражник отошёл в сторону.
      Вскоре приехала арба. А дальше всё произошло, как во сне...
      Али Джан умолк. Слёзы текли по его впалым щекам.
      Мы смотрели на этого измученного, окровавленного человека, у которого вместо одного глаза был сгусток запёкшейся крови, а другой выряжал невероятный ужас, и не могли произнести нн слова. Первым заговорил отец. Он подошёл к Али Джану, обнял его за плечи и сказал:
      — Не надо плакать, Али Джан, всё будет хорошо. Очень скоро будет хорошо.
      На следующее утро отец уехал. А через несколько дней мы были разбужены сильным грохотом.
      На небе не было ни одного облачка, и яркие лучи солнца освещали всё вокруг. А далёкие раскаты не прекращались, и после каждого удара звенели стёкла и дом наш шатался, как во время землетрясения.
      Надев что попало под руку, мы выбежали на улицу и увидели, что здесь уже было полно народу. Все были чем-то взбудоражены, оживлённо переговаривались и непрерывно смотрели в конец бульвара, откуда, окружённые облаком пыли, двигались по направлению к нам всадники.
      Сначала проехал оркестр. Медные трубы кавалеристов блестели и сверкали на солнце, словно они были из золота. Потом знаменосцы. А затем... что произошло затем, — трудно и сказать! Кругом закричали;
      — Фрунзе! Фрунзе!
      И мы увидели на сером, в чёрных яблоках коне невысокого, крепко сложенного человека. Он приветливо всё время махал рукой и улыбался. Все кричали «ура!» и бросали вверх шапки.
      Мы стояли как заворожённые и не могли отвести глаз от того, что видели. А кавалерия всё шла и шла, эскадрон за эскадроном, и песня, которую пели красноармейцы, торжественно плыла над нашим обычно тихим городом:
      Смело мы в бой пойдём за власть Советов...
      Потом с грохотом и лязгом пронеслись тачанки, а за ними опять двигалась кавалерия. И весь этот неудержимый поток катился к Бухаре. Мы знали: он несёт возмездие и за Али Джана.
     
      Снова в знакомых краях
     
      С тех пор, как всё это случилось, прошло много лет. И вот снова услышал я названия знакомых мест. Но теперь они приобретали совсем новый смысл. Они воскрешали в памяти воспоминание о трагической истории Али Джана, оказавшейся неразрывно связанной с Бухарой и с удивительной тайной «священного огня» в пустыне.
      Сейчас завеса, скрывавшая эту тайну, оказалась приподнятой, и многое из того, что было удивительным когда-то, становилось понятным.
      Однако только ли сейчас?
      В самом деле: почему колодец, расположенный недалеко от родного кишлака Алн Джана и служивший некогда своеобразным этапным пунктом на пути караванов, направлявшихся с запада в Бухару, назывался «Газли»?
      Думаю, что ответ на этот вопрос напрашивается сам собою.
      Слово «Газли» по-узбекски значит «газовый». Не есть ли это ещё одно доказательство того, что тайну «горящей земли» заметил первым не Али Джан и не его земляки по кишлаку, а путники, издавна останавливавшиеся здесь? Несомненно, они дали спасительному колодцу название «Газли» не только потому, что вода из него утоляла их жажду, освежала и давала силы двигаться дальше, а потому, что земля вокруг него обладала чудодейственной способностью воспламеняться.
      Всё это так. Однако я впервые услышал это название от Али Джана. И теперь, собираясь в дорогу, невольно снова вспомнил о нём.
      В Ташкентский аэропорт я приехал, когда было ещё совсем темно и часы мои показывали только три часа почи. На небе ярко горели звёзды; и, глядя на их задумчивое сияние, трудно было поверить, что скоро начнётся рассвет. Впрочем, по-местному было уже шесть утра, и только я продолжал ещё жить «московским временем».
      Просторный вестибюль аэропорта, несмотря на ранний час, был уже переполнен, а двери продолжали беспрерывно распахиваться, впуская все новых и новых людей. Нельзя было не заметить, что работники аэропорта, по-видимому, давно уже свыклись с напряжённым ритмом своего нелёгкого дела. Их не удивляло ни бесконечное число самолётов, то и дело поднимавшихся в воздух и бравших курс во все концы страны, ни разноязыкая речь нескончаемого потока пассажиров, ни пестрота одежды этих людей, создававшая впечатление, будто они собрались сюда со всех пяти материков света.
      Кстати, последнее было не просто плодом воображения. В Ташкенте в это время происходила конференция писателей Азии и Африки. И съехавшиеся сюда делегаты на самом деле представляли не только почти все литературы мира, но и великое многообразие населяющих его народов.
      Как всё это не похоже на тот далёкий Ташкент — «город хлебный», виденный мною, когда ещё не везде отгремела гражданская война! И как уже здесь, на этом небольшом «пятачке» Средней Азии, ощущалось дыхание тех гигантских перемен, которые революция принесла сюда!
      И вот мы летим. Быстро остались позади сады Ташкента, какие-то селения с глинобитными постройками, похожие с трёхкилометровой высоты на аккуратно расставленные спичечные коробки. Потом всё это внезапно исчезло, и вот уже под крылом самолёта разлилось безбрежное песчаное море.
      Отсюда, с самолёта, казалось, что пески застыли в каком-то однажды возникшем беспорядке и что вся пустыня — безжизненная и однообразная — никогда не изменяется, тысячелетиями сохраняя свой мертвенный покой.
      Однако подобное впечатление могло создаться только у людей, увидевших пустыню впервые.
      Заметив, что мой сосед держит в руках газету «На строительстве трубопроводов», я решил заговорить с ним.
      Оказалось, что он — тоже ленинградец и давно уже работает на изыскании новых месторождений газа. Это был высокий и уже немолодой человек, с добрым взглядом пытливых глаз и упрямым крутым подбородком. Через весь его широкий лоб пролегла глубокая складка.
      Не помню уже сейчас, как это произошло, я рассказал Ивану Сергеевичу — так звали моего спутника — всё, что было мне известно об истории бухарского газа, стараясь не забыть при этом ни одной подробности из услышанного когда-то от Али Джана.
      Когда я закончил своп рассказ, Иван Сергеевич несколько минут сидел в задумчивости, как будто он старался что-то вспомнить, а затем произнёс:
      — Вот, батенька, какие бывают дела... А ведь всё, что рассказал ваш Али-Джан, — правда!
      — Как, вы знаете Али Джана? — чуть не закричал я, удивлённый.
      Мне уже казалось, что сейчас весь клубок будет распутан. И хотя,
      отправляясь в Бухару, я не надеялся вновь встретить своего старого знакомого, — но чего не бывает на свете! Заметив, видимо, моё волнение, Иван Сергеевич ответил:
      — Нет, Али Джана я не знаю. И всё же могу подтвердить достоверность того, что он рассказывал вам.
      — Каким же образом? — ещё больше удивился я.
      — А вот послушайте, — ответил Иван Сергеевич и, в свою очередь, рассказал мне следующую историю.
      Не так давно бурили скважину на Саталантепинской площадке. Уже были пройдены верхние пласты земли, и всё шло хорошо. Но вдруг наткнулись на что-то очень твёрдое. Сначала послышался звук, похожий на удар металла о металл. Все переглянулись: «Что бы это могло быть?» Начали бурить снова. И вновь повторилось то же самое. Тогда решили дальнейшее бурение временно приостановить и попытаться раскопать небольшой участок земли самыми обыкновенными лопатами.
      Полетели в сторону комья будто спрессованного солончака. Всё глубже становилась вырытая траншея. И, наконец, повторился тот же звук.
      Все снова переглянулись, только теперь работы не останавливались — каждому хотелось поскорее узнать, — что же это?
      — А вдруг это — древняя амфора, — высказал кто-то негромко своё предположение, — пли какой-нибудь старинный золотой сосуд?
      Никто не стал возражать против подобной догадки — вполне могло быть и такое. Пришлось на время нам из геологов превратиться в археологов. Дальнейшее вскрытие стали производить медленнее, боясь допустить хоть одно неосторожное движение.
      Но, к счастью, всё обошлось благополучно. Вскоре то, что стало причиной стольких волнений, было полностью откопано, и, хотя это оказалось вовсе не древней амфорой и тем более — не золотым сосудом, удивлениям не было конца. Перед нами лежала самая обыкновенная, сильно разрушенная металлическая труба; причём не одна: под первой была вторая, затем третья, четвёртая... И на каждой можно было ясно различить клеймо, свидетельствовавшее об иностранном происхождении труб.
      «Откуда же тут трубы?» — раздумывали мы. Это оказалось такой загадкой, которая была посложнее тех, с которыми приходится сталкиваться археологам!
      Найти ответ на этот вопрос помогли два старых колхозника из близлежащего кишлака. Они рассказали, что незадолго до прихода Красной Армии какие-то люди, не похожие на русских, добывали здесь из земли огонь. Работы велись в строгой тайне, и жителям кишлака эмир запретил даже приближаться к этому месту. Тем же, кто нарушит приказ, грозила смертная казнь.
      Иван Сергеевич закурил и продолжал:
      — Позднее было документально установлено, что эмир СаиДкАлим-хан, выдававший себя за лучшего друга русского царя, вошёл тайно в сговор с одной иностранной компанией, сдав ей в концессию большой участок земли, на котором разрешалось вести разведку и добычу нефти.
      Однако замыслам эмира не суждено было осуществиться. Ему пришлось поспешно бежать, спасаясь от преследования Красной Армии. А вместе с ним уносили ноги и его иностранные друзья, впопыхах еле успев засыпать пробурённые скважины. Песок и ветер оказались их надёжными союзниками: трубы были надолго скрыты от посторонних глаз.
      — Вот и конец истории, рассказанной вашим Али Джаном, — заключил Иван Сергеевич, а потом, встав с кресла и взглянув в окно самолёта, добавил: — Кстати, мы уже подлетаем к Бухаре, и скоро вы сможете своими глазами увидеть её продолжение. — Впрочем, продолжение ли? — усомнился он сам. — Ведь всё пришлось начинать с начала. Мы же всего только геологи, а не историки! — закончил он уже шутливо.
      Мы даже не почувствовали, как колёса самолёта коснулись земли. И только взглянув в окно, я увидел, что мы с бешеной скоростью несёмся по лётному полю. Потом самолёт так же незаметно остановился — путь наш был окончен.
      У Ивана Сергеевича были дела в Бухаре. А я решил не теряя времени ехать прямо в Газли. Там мы и договорились встретиться вновь, и мой новый знакомый любезно предложил быть гидом в этих местах, которые он называл теперь своими родными.
     
      Газли — столица газовая
     
      Лишь только я забрался в автобус, курсирующий между Бухарой и Газли, как он, фыркая, чихая и вздымая тучи пыли, двинулся в свой долгий и не лёгкий путь. Сразу почувствовалось: о газе здесь не только думают и говорят, — им тут живут.
      Несмотря на раннее время, солнце чересчур щедро дарило своё тепло. Свежий ветер, казались, совсем не проникал в открытые г обеих сторон окна. Зато отсутствие ветра с лихвой восполняла пыль. Не зная никаких преград, она сплошной серой завесой стояла в автобусе.
      Навстречу автобусу пли обгоняя его, иногда даже пренебрегая дорогой и тяжели переваливаясь с бархана на бархан, двигались вереницы грузовиков; лязгая гусеницами и скрежеща, тащились бульдозеры, отдуваясь г пыхтя, медленно ползли тракторы, таща за собой на прицепе огромные крытые фургоны.
      Мы ехали уже не первый час и, должен признаться, то двадцать километров, которые отделяли Бухару от Газли, казавшийся мне вначале нe пустяком, теперь представлялись в несравненно болея мрачном свете. Я высказал вслух эту мысль своему соседу. на что он не без иронии ответил:
      — Вам ещё повезло, — теперь это вроде как с комфортом.
      А вот раньше что было! Дороги — никакой: барханы и солончаки. Чтобы добраться из Бухары в Газли, надо было потратить не меньше двух — трёх дней. И это, так сказать, налегке. Тракторам же, тащившим на прицепе тяжёлое оборудование буровых установок, приходилось куда хуже, — меньше чем за неделю не добирались!
      Да. это был полный испытаний период поистине великого начала. Пустыня ничего не отдавала просто, и создавать будущую газовую столицу было совсем не легко.
      Доступ к своим кладовым пустыня преградила сотнями километров бездорожья. Газли — это ещё считалось рукой подать! И то, чтобы
      добраться сюда, люди должны были преодолевать и непроходимые пески, и палящую жару, и нестерпимую жажду, — да разве можно перечислить всё, что выпало на долю первых зачинателей дела, которому было суждено стать одним из самых выдающихся событий нашей семилетки!
      Когда же я. усталый и с ног до головы покрытый пылью пустыни, вышел у искусственного бассейна в Газли и, оглянувшись, вместо ожидаемых палаток увидел уже несколько десятков новых домиков да пахнущий ещё краской большой клуб, первое, о чём подумалось: «Откуда это могло появиться в сердце пустыни Кызыл-Кум?»
      Правда, ветер пустыни ещё свободно гулял по этому самому юному тогда в Узбекистане городу. Ещё всё вокруг покрывал плотный слой пыли, и людям, защищаясь от ветра, приходилось поворачиваться к нему спиной, пережидать его, прикрывая ладонями глаза. Ещё жители Газли сидели на голодном водяном пайке, и воду доставляли сюда ежедневно из двух колодцев, находившихся почти за сорок километров. И всё же первый рубеж был взят.
      На следующее утро Иван Сергеевич зашёл за мной. Чисто выбритый, свежий, улыбающийся, он как будто и не совершал утомительного путешествия из Бухары в Газли.
      Утро было на редкость тихое, и Газли ещё только просыпался. Где-то в отдалении сквозь едва ощутимую прозрачную дымку виднелись буровые вышки. Вышек было много, и они походили на часовых, стоящих на страже покоя этого неизвестно как возникшего здесь города. За вышками громоздились песчаные бугры, поросшие редким кустарником. А ещё дальше начиналось царство барханов и чулей.
      Нелёгкое дело бурить в пустыне землю на газ. Ещё до приезда в Газли мне рассказывали, что это чуть ли не одна из самых трудных работ, какие только существуют на свете. То, что я увидел здесь, лучше всяких слов подтверждало справедливость сказанного.
      Но ведь кто-то же должен был начинать! И начал Мансур Ходжаев.
      Никто не мог бы сказать, что у этого черноглазого, с чёрными как смоль волосами, застенчивого парня были какие-то преимущества перед другими. Может быть, объяснение следовало искать в том, что он был молод?
      Но ведь и остальные тоже не были стариками! Так или иначе, — жребий пал на бригаду Мансура Ходжаева.
      Однако на первых порах молодого бригадира и его бригаду постигла неудача: газ вырвался наверх. Но катастрофу удалось предотвратить. Бунт недр был усмирён. И этим началась ещё одна страница в истории покорения человеком пустыни.
      Когда я приехал в Газли, здесь уже успели забыть о случае, происшедшем с бригадой Мансура Ходжаева. О нём рассказал мне Иван Сергеевич, и то, как он выразился, только потому, что заметил моё пристрастие к истории. Иван Сергеевич не видел в этом эпизоде ничего из ряда вон выходящего и называл его просто «первым блином, вышедшим комом».
      Не вспомнил о нём и сам Мансур, долго рассказывавший мне о своей жизни, приключениях и мечтах о будущем.
      Мы сидели тогда тихим прохладным вечером на крыльце маленького домика. Где-то близко звучала зурна и несколько голосов, вторя ей, тихо пели песню. Я не понимал её слов, но мне почему-то казалось, что она была удивительно созвучна тому, что рассказывал Мансур. Сверху на нас глядел серебряный лик луны, вдали искрился солончак, будто это был снег, а там, за вышками с их причудливыми тенями, чернели барханы.
      Я слушал Мансура, а он всё продолжал вслух мечтать.
      Теперь это были мечты о будущем Газли. Тогда мне казалось, что в них много фантазии. И вот прошло несколько лет — мечты Мансура сбываются.
      На следующий день я покидал Газли. Жаль было расставаться с городом, в котором я увидел и узнал столько необыкновенного. Однако делать было нечего! Иван Сергеевич предложил догонять экспедицию «Гипроспецгаза», отправившуюся выбирать место, где будущий газопровод должен был выйти к Аму-Дарье; и мы решили двигаться по её следу.
      Дорога оказалась уже хорошо укатанной, и наш юркий вездеход без особых затруднений быстро продвигался вперёд. Скоро повеяло прохладой, а вслед за тем вдали показалась Аму-Дарья.
      Вода среди безбрежного моря песка! Это было настолько неожиданно, что вначале я даже не поверил собственным глазам. Однако с каждым километром река становилась всё ближе и ближе, и вот уже наш газик остановился у самого берега.
      Аму-Дарья! Кто скажет, сколько тысячелетий несёт эта непокорная река свои воды? Когда-то на её берегах были великие государства древней Азии: Бактериана, Согдиана, Хорезм. Великолепные дворцы и неприступные крепости Хорезма археологи раскопали совсем недавно. И, увидев их, даже много повидавшие люди были поражены искусности мастеров, которые их создали.
      Древние учёные писали об Аму-Дарье как об одной из самых больших рек на свете. Разные народы называли её по-разному: Аракеом, Оксом, Джейхуном... Но мы теперь знаем, — под разными именами скрывалась всё та же желанная и недосягаемая, непокорная Аму-Дарья.
      Греческий историк Геродот утверждал даже, что царь Кир разделил Аму-Дарью «на триста шестьдесят каналов, и она изливается сорока устьями», причём все её устья, «за исключением одного, теряются в болотах и топях».
      Нам не известно, существовали ли в действительности эти триста шестьдесят каналов, о которых говорил Геродот. Не знаем мы, были ли на самом деле там, где сейчас простирается безбрежная песчаная пустыня, когда-нибудь болота и топи. Бесспорно одно: море было. И коварная Аму-Дарья тоже была. И, быть может, именно этим коварством реки прежде всего и можно объяснить гибель некогда могущественных государств. Бешеная река вдруг меняла своё русло — и цветущие оазисы постепенно превращались в пустыню.
      Место, где расположилась экспедиция, выбрали не случайно. Зажатая тесниной Дюльдюль-Атлаган, Аму-Дарья, привыкшая к широкому раздолью. становится здесь настолько узкой, что кажется совершенно непонятным, каким образом умещаются тут её непокорные воды. Высокие обрывистые берега, словно повиснув над рекой, круто спускаются вниз. А там, внизу, бурлит Аму-Дарья, стремясь выбраться из теснины.
      Здесь и решили «перебросить» газопровод на противоположный берег. Случайно это или нет, но вышло так, что в принятом решении, кроме важных инженерных соображений, оказался ещё и глубокий символический смысл.
      С давних времён из поколения в поколение передаётся в народе легенда о том, как сказочный богатырь хотел на крылатой лошади Дюль-дюль перепрыгнуть в этом месте с одного обрывистого берега на другой. Однако выбраться на противоположную сторону даже волшебному коню, по-видимому, не удалось. Известно только, что Дюльдюль, упёршись передними ногами о скалу, ухватился за неё зубами. И вот то, что не удалось даже легендарному Дюльдюлю, теперь предстояло сделать газопроводу.
      Совершив почти полукилометровый «прыжок» над бурлящей внизу пучиной, он должен будет перенести на противоположный берег Аму-Дарьи необыкновенного «всадника». Этим «всадником» будет газ, добытый в новом узбекском городе Газли. Отсюда он пойдёт в Хорезмский оазис и Кара-Калиакию, и дальше — через Кара-Кумы, каменистое плато Устюрт и песчаную пустыню Большие Барсуки — к своей конечной цели, на Урал и в центр страны.
      У Дюльдюль-Атлагана я распростился с Иваном Сергеевичем. Он оказался влюблённым в свою профессию искателем. Его рассказы о драгоценном ожерелье бухарского газа помогли мне увидеть завтрашний день не только пока ещё маленького городка Газли, но и всех республик Средней Азии, Урала и центральных областей Европейской части СССР.
      И вот наши пути разошлись. Я отправлялся обратно в Бухару, чтобы оттуда лететь в столицу Кара-Калиакии — Нукус. Недалеко от него уже много лет велись раскопки древних городов Хорезма. Моего нового знакомого ожидали дальнейшие поиски трассы газопровода.
     
      Наследик утонувшего города
     
      Снова под крылом самолёта бежит, извиваясь, Аму-Дарья. А кругом пески. Всюду, куда ни кинешь взгляд, «чёрные пески» — Кара-Кумы.
      Тысячелетиями лежат они здесь. Палящее солнце накаляет их так, что они становятся похожими на жарко натопленную плиту. Но стоит только набежать ветру — тучи песка поднимаются вверх, застилают солнце, ослепляют и обжигают тех, кто не успел укрыться.
      Люди боялись песков и проклинали пустыню, всё ближе и ближе надвигавшуюся на хлопковые поля, на их жилища.
      Вода! Сколько надежд связывали с ней! Сколько грустных песен и чудесных легенд сочинял о ней народ! Но вода только в Аму-Дарье. А вокруг пески — они угрожающе продолжали наступать, неся разрушение и смерть.
      Однако бывало и такое: гибель несли не пески, а река, которую народ славил как свою спасительницу. Именно так случилось с Петро-Александровском.
      Когда мы впервые приехали в этот город много лет назад, Аму-Дарья несла свои воды в восьми километрах от него. Маленький городок, в котором до революции располагался небольшой гарнизон русских войск, переименовали в Турткуль. Новый город рос и скоро стал столицей Кара-Калиакской АССР. Ничто в нём не напоминало старый Петро-Александровск. Но вот прошло ещё с десяток лет. Бешеная река вышла из берегов, изменила своё течение и оказалась от Турткуля уже на расстоянии всего полукилометра. Над столицей республики нависла опасность.
      Тогда сделали попытку укрепить берега и построить защитные преграды. Но ничего не помогало. Река смывала всё на своём пути. Стало ясно, что предотвратить катастрофу невозможно: Аму-Дарья подошла к Турткулю вплотную и начала хозяйничать на его улицах. А спустя некоторое время город был смыт совсем.
      Столице Кара-Калиакии пришлось переезжать в другое место.
      Но куда? Неужели, спасаясь от непокорной реки, наследник потонувшего города будет теперь зарываться в пески?
      На первый взгляд это и в самом деле могло показаться так: ведь город решили строить в песках Кара-Кумов, невдалеке от высокого берега Аму-Дарьи!
      Конечно, были взвешены все «за» и «против». Самым главным «против» были пески. Самым главным «за» — близость воды. Но место это было географическим центром республики, а вода могла дать жизнь городу и окружавшей его пустыне.
      Выбор был сделан, и новую столицу назвали Нукусом.
      Почти сорок лет прошло с тех пор, как ещё мальчишкой я побывал в этих краях. И снова мне суждено было оказаться здесь. Но теперь всё было куда проще.
      Когда-то мы добирались сюда из Кагана сначала поездом, потом пароходом, п, наконец, завершалось путешествие на верблюдах. Сидишь себе между двумя горбами этого могучего и доброго хозяина пустыни, а он, словно корабль в безбрежном океане, несёт тебя, мерно переставляя свои большие пружинистые ноги. Теперь самолёт проделал этот путь меньше чем за два часа.
      Но где же пустыня, которая была там, где сейчас город? Где чёрные пески, о которых всегда говорили, что страшнее их ничего нет?
      Свежее, чуть-чуть прохладное утро Нукуса было неповторимо. Над головой распростёрлось сннее-пресинее небо. Воздух казался таким прозрачным и чистым, что даже при самой большой придирчивости в нём нельзя было обнаружить следов пыли.
      А между тем пустыня была совсем рядом. Она чернела вдали старыми знакомыми барханами, и солнце, поднявшееся пока невысоко, резко оттеняло их куполообразные вершины.
      Город открылся в густой ещё зелени парков, садов и улиц. И только жёлтый ковёр начавших опадать листьев, покрывавший асфальт мостовых, напоминал о том, что лету пришёл конец.
      Ничто здесь не напоминало смытый Аму-Дарьей Турткуль. Новый город как бы говорил: «Смотрите, чего может достигнуть трудолюбие и смелость человека!»
      И всё же, признаюсь, даже потом, когда Нукус был мне уже хорошо знаком, лишь только я выходил из подъезда гостиницы и оглядывался вокруг, мысль об этом удивительном превращении пустыни не покидала меня ни разу. Я снова и снова шёл по уже знакомым прямым улицам, которым впору было соперничать с нашими ленинградскими, и думал: «Как удалось их тут проложить? Кто предложил архитектуру этих домов, с их крытыми верандами, лоджиями и двориками-садами? Кто построил в этом городе больницы и школы, театры и стадионы и, наконец. — самое поразительное — каким образом его опоясали зелёным кольцом, преградившим дорогу ветрам и песку?»
      Ответ на эти вопросы был один. Всё виденное — дело рук человека: сильного, умного, смелого, вступившего с природой в борьбу и заставившего её подчиниться себе.
      Теперь Нукус ждал газ Бухары. И это ожидание можно было почувствовать всюду. Однажды, зайдя в обком партии, я узнал, что экспедиция «Гипроспецгаза», с которой я распростился у Дюльдюль-Атлагана, исходила уже немало дорог и сейчас обосновала свой штаб на другом берегу Аму-Дарьи — в городе Ходжейли. И я поспешил на паром, чтобы, переправившись через реку, снова встретиться со своими земляками, прокладывавшими в пустыне дорогу бухарскому газу на Урал.
     
      Неожиданная встреча
     
      Разыскать дом, в котором расположилась экспедиция «Гипроспецга-за», не представляло никакого труда. Об этом могли сообщить исчерпывающие сведения не только любой милиционер-регулировщик в Ходжейли, но даже и паромщики, когда вы ещё только переправлялись через Аму-Дарью.
      Небольшой домик на улице Мира и в самом деле был похож на настоящий штаб. То и дело к нему подъезжали автомашины и тут же. вобрав под себя длинные, с широкими ступнями ноги, лениво жуя бесконечную жвачку, мирно отдыхали перед очередным походом в пустыню верблюды.
      А в самом домике шла напряжённая работа. Одни, склоняясь над чертёжными досками, намечали трассу. Другие, разложив прямо у себя на коленях полевые карты, обсуждали, какой лучше выбрать для поездки маршрут. Из маленькой комнатушки радистов то и дело доносился прерывистый звук радиотелеграфа.
      Ивана Сергеевича в штабе не оказалось. Вернулся он только поздно вечером, покрытый с ног до головы серой пылью, в высоких кирзовых сапогах и накинутом на плечи солдатском плаще, оставшемся ещё со времён службы в армии. Лицо у него было усталое, но большие серые глаза по-прежнему весело поблёскивали из-за очков.
      Иван Сергеевич забросал меня вопросами: как я добрался из Бухары, что нового в Нукусе, интересно ли было на раскопках? Потом стал ругать проводников, шофёров и топографов и жаловаться на какие-то ещё неурядицы. А затем, словно забыв обо всех неприятностях, с которыми неизбежно приходится сталкиваться, с увлечением начал рассказывать о положении дел на трассе.
      Как и в последний день моего пребывания в Газли, мы засиделись далеко за полночь. Где-то рядом, несмотря на уже поздний час, беспрерывно продолжала хлопать входная дверь. Какие-то люди возвращались из поездки в пустыню, другие же, наоборот, спешили затемно попасть к месту своего назначения. По-прежнему не прекращали свою работу радисты: то и дело можно было слышать, как они по нескольку раз повторяют Позывные какой-нибудь поисковой группы, настойчиво пытаясь обнаружить в эфире её ответные сигналы. А Иван Сергеевич, забыв об усталости, всё продолжал рассказывать о будущем газопроводе, который принесёт новую жизнь Нукусу, Ходжейли и другим городам этого края древней цивилизации.
      Взглянув в окно и увидев, что небо начинает светлеть, Иван Сергеевич предложил:
      — Утро вечера мудрёней. Газом вы сыты теперь по горло. Поспим немного, а там поедем вместе смотреть ваши древности.
      Однако сон был недолгим. Едва солнце начало всходить, мы снова были уже на ногах. Так уж получалось: большую часть времени мне приходилось проводить или в самолёте, или в автомашине, оставляя для отдыха и сна случайно выпавшие короткие часы. Но я никогда не жалел об этих неудобствах моей тогдашней жизни.
      Мы вышли на улицу, где нас уже ожидал со своим «газиком» Курбанбай Кучкаров — мой неизменный спутник по предыдущим поездкам на раскопки, и каракалиакский писатель Бапнняз Каипна-заров. Наш путь лежал к древнему городищу Мазлум Хап-Слу.
      Сначала мы ехали по широкому асфальтированному шоссе, и навстречу нам то и дело проносились тяжёлые автомашины с кипами хлопка нового урожая. Но лишь только газик свернул с шоссе в сторону бывшей когда-то столицы хорезмшахов Куня-Ургенча, машину стало подбрасывать на ухабах и пыль начала пробиваться во все щели, покрывая серым налётом нашу одежду и лица. Но что могли значить все эти неудобства путешествия, когда неожиданно вдали перед нами предстала картина, которая могла заставить забыть чуть ли не всё на свете! Озарённый яркими солнечными лучами, на величественном холме возник словно из небытия силуэт одного из самых удивительных памятников Хорезма — Мазлум Хан-Слу. А немного в стороне от него возвышались остатки некогда грозной твердыни Гяур-Кала. Казалось, и сейчас крепость стоит молчаливым стражем на границе двух советских республик — Узбекской и Туркменской.
      Скоро мы были уже у подножия холма, на котором возвышался Мазлум Хан-Слу. А ещё через несколько минут, одолев крутые подъёмы, газик взобрался на самую его вершину.
      Перед нами лежал древний город. Мы долго блуждали по его развалинам, сильно тронутым веками.
      Воображение дорисовывало историю событий, тайну которых так тщательно берегут остатки некогда великолепных строений. Два древних старца, одному из которых было около ста лет, а другому и того больше, рассказывали нам чудесные легенды о происхождении и гибели этого безмолвного свидетеля далёкого прошлого.
      Тишину, царившую здесь, внезапно нарушил шум автомобильного мотора. Мы оглянулись: на вершину холма поднималась ещё какая-то машина. Взяв последний подъём, она остановилась недалеко от того места, где находились мы.
      Увидев приехавших, наш шофёр Кучкаров воскликнул:
      — А вот и Али Джан! Селям аликум! — и кинулся крепко пожимать руку человека, первым вышедшего из машины.
      От неожиданности язык у меня точно отказывался повиноваться. Я молча смотрел то на шофёра, то на человека, которого oн назвал Али Джаном.
      А тот, смущённый, по-видимому, встречен с незнакомыми людьми, тоже не произносил ни слова и, как будто что-то выжидая, глядел на нас.
      Первым нарушил неловкое молчание Иван Сергеевич. Подойдя к приехавшему, он протянул ему руку и отрекомендовался:
      — Михайлов, старший геолог. А это, — сказал он, указывая на метгя, — мой друг из Ленинграда.
      А я всё стоял не двигаясь и думал лишь об одном: «Неужели это он?» Потом внутри мне словно что-то подсказало: «Он, он... другого Али Джана не может быть!» Я бросился вперёд и крепко обнял человека, который стоял передо мной.
      Али Джан оторопел, удивлённый таким внезапным оборотом дела. Он немного отступил назад и непонимающе посмотрел на меня. Но я уже больше не мог молчать. Я схватил его за обе руки и стал напоминать ему нашу первую встречу.
      Я успел сказать всего только несколько слов, как Али Джан, схватив меня в свои объятия, стал быстро-быстро кружить в воздухе. Когда он, наконец, выпустил меня, я увидел, что по его лицу текут слёзы.
      Мы сели на камень, и сначала я заставил Али Джана рассказать всё, что с ним произошло с того незабываемого 1918 года. А потом наступила моя очередь.
      Я не знаю, сколько мы просидели так. Когда мы собрались в обратный путь, уже начинало вечереть. В лёгкой розовой дымке, предвестнице близких сумерек, кажется совсем рядом, перед нами возвышался Гяур-Кала. А там, за ним, лежали хлопковые поля.
      Сколько удивительных совпадений происходит на свете! Много лет назад я впервые узнал от Али Джана таинственную и печальную историю огня в пустыне. Теперь с этой истории сняли завесу таинственности, и вся она оказалась в будущем.
      И вот судьба опять свела меня с этим человеком. И надо же было случиться, что наша встреча произошла на этих старых холмах — свидетелях расцвета и гибели одной из самых древних цивилизаций Средней Азии.
      Мы все подошли к обрыву холма. Некоторое время никто не нарушал воцарившегося молчания. Молчал Иван Сергеевич и Каппназаров, молчал Кучкаров и поседевшие как лунь, опалённые горячим солнцем, обветренные всеми ветрами пустыни столетние хранители древнего Мазлум Хан-Слу.
      Рядом со мной в глубокой задумчивости стоял Али Джан. Я не спрашивал его, о чём он думал тогда, в ту невольную минуту молчания, наступившую перед тем, как мы снова должны были расстаться. Но я знаю: его мысли унеслись в будущее, которое отсюда, быть может, было видно особенно хорошо, потому что тут же в развалинах лежало далёкое прошлое.
     
      Новые кружочки на карте
     
      Каждый наш новый город — это кусочек истории страны.
      На высоком берегу Днепра, в местах, о которых слагал свои песни Шевченко, построили такую гидроэлектростанцию, каких ещё не знала Европа. И рядом с нею начал расти новый город — Запорожье, город могучих металлургических заводов.
      Почти в это же самое время за Полярным крутим, в суровой и молчаливой Хибинской тундре, учёные открыли богатейшие залежи апатитов. И вот уже неподалёку от обогатительной фабрики появились первые дома нового города — Кировска. Веками пустынная тундра ожила, и теперь её уже больше не назовёшь молчаливой.
      А вот отметят ли на карте чудо-город, который, как в сказке, возник прямо среди Каспийского моря?
      Далеко в море, в нескольких десятках километров от полуострова Апшерон, среди вечно бушующей стихии одиноко высились обрывистые, поросшие тиной скалы. Не то что ходить по их скользким, крутым уступам, даже приближение к коварным утёсам грозило гибелью. Огромные волны подхватывали судно и с яростью бросали его на скалы.
      Так произошло с пароходом «Николай Зелёный». Возвращаясь из Астрахани в Баку, он в густом тумане наскочил на скалы и быстро пошёл ко дну.
      Горькая участь постигла и некоторые другие суда. Вот почему скалы эти пользовались дурной елавой и были прозваны «кладбищем кораблей». Имя это им дали моряки. Впрочем, моряки называли скалы и по-иному: «Нефтяные камни». Так они значились на мореходных картах. И одно упоминание их служило грозным предостережением для плававших вблизи судов.
      Но заметьте: опасное место было обозначено не просто «камни», а «нефтяные». И не случайно. Глубоко на дне морском залегли здесь мощные нефтяные пласты, остававшиеся долго недоступными людям. И вот нефтяники решили: «Надо достать «чёрное золото», спрятанное глубоко под водой».
      А как это сделать? Ведь не подплывёшь к угрюмым скалам и не скажешь: «Море, море! По щучьему веленью, по моему хотенью отдай нефть, которая здесь зря пропадает!»
      Нет, из этого ничего не выйдет. Не просить милости у моря надо, а заставить отдать его «чёрное золото». Ведь оно так нужно нашей стране.
      И вот от Апшеронского полуострова в сторону «Нефтяных камней» потянулись караваны судов. Одни из них везли огромные стальные «табуретки» с длинными-предлинными ножками. Эти «табуретки» опустят в море, а на них поставят нефтяные вышки. Другие суда везли различные машины, а третьи — строительные материалы.
      Вначале решили обосноваться на старых кораблях. Но их было не так уж много. Тогда сюда прибуксировали ещё несколько вышедших из употребления судов и затопили. А поверх всего этого устроили настилы и переходы. По ним уже можно было сравнительно легко передвигаться, да и для машин теперь нашлось гораздо более удобное место.
      Но вышки всё прибавлялись и прибавлялись, людей становилось с каждым днём больше, а жилья было мало — каюты кораблей да наскоро сколоченные небольшие домики. К тому же потопленные суда всё время покачивались под ударами набегавших волн, и люди никак не могли привыкнуть к непрекращающейся качке.
      Что же делать?
      Сдаться морской стихии и оставить всё. что было достигнуто с таким трудом?
      — Нет, — сказали нефтяники, — отступать нельзя! Надо строить в море настоящий город. С настоящими домами, с магазинами и театром, с почтой, с улицами, по которым свободно могли бы ходить люди и передвигаться грузовые автомашины.
      И снова потянулись караваны судов. Одни везли металлические сваи, другие — строительный лес, а третьи — готовые деревянные дома.
      Днём и ночью тяжёлые стальные бабы, то взлетая, то быстро опускаясь, забивали сваи глубоко в морское дно. Нелегко поддавался грунт. Чтобы забить каждую сваю, приходилось делать не меньше восьми тысяч ударов, а иногда пятнадцать и даже двадцать пять тысяч!
      На одном конце будущей улицы ещё раздавались удары стальных баб, а в это время на другом уже устраивался настил — мостовая, по которой спустя несколько часов проворно бежали автомашины. И как бы завершая всё, за работу принимался огромный плавучий кран. Пришвартовавшись к улице, повисшей над морем, он медленно разворачивался и, подняв с палубы подошедшего судна деревянный дом, проносил его высоко в воздухе и опускал точно в назначенное место.
      В новые дома провели электрический свет, водопровод и паровое отопление. Двери их широко распахнулись перед смелыми людьми, приехавшими работать в город, выросший среди пучин беспокойного Каспийского моря.
      Так возникают новые города. И не беда, что некоторые из них ещё не обозначены на географических картах и даже не имеют своего имени. Придёт время — и будет у них имя, и новые кружочки появятся на географических картах.
     
      1710
     
      Много городов есть в нашей стране. И у каждого из них своя история. Одни города древние, и у них за плечами длинная, полная труда и борьбы жизнь; другие ещё молоды, — их история началась только два — три десятка лет назад. У третьих история началась вчера, а у некоторых она начнётся, когда будет печататься эта книга.
      Но есть у нас город, о котором нельзя сказать, что он древний. Ему всего только четыреста с небольшим лет, — это для города вовсе не такой уж большой возраст. Однако ведь и молодым его тоже не назовёшь!
      И всё же он молодой! Город этот Волгоград.
      Здесь во время гражданской воины совсем молодая ещё Красная Армия разгромила отборные войска белогвардейцев и иностранных захватчиков.
      Город молодел и стал не похожим на то, каким он был до революции.
      В нём построили гигантский тракторный завод, подобных которому не было нигде в мире.
      Тысячи тракторов выходили из ворот завода и отправлялись на поля страны. И везде их встречали с радостью, потому что тракторы облегчали труд людей.
      Шли годы. Город становился не старше, а моложе, — такие чудесные перемены происходили здесь на каждом шагу.
      И вот сюда снова пришла война. Это произошло в 1941 году. Она катилась на него своими яростными волнами. Но волны войны долго разбивались у стен города, потому что люди, которые его защищали, не забыли 1918 года.
      Семь месяцев бушевала война. Город был разрушен до основания, но не сдался врагу.
      Не стало его домов, его бульваров и улиц, его тракторного завода. Всё приходилось начинать с начала.
      Вскоре после того как немецкие захватчики были под Волгоградом разбиты, а их трёхсоттысячную армию взяли в плен, сюда приехал один американец. Увидев развалины города, он спросил: «Что же теперь здесь собираются делать?» И был поражён, услышав, что город будут восстанавливать.
      — Но ведь это же немыслимо! — воскликнул он. — Разве можно здесь что-нибудь восстановить? Ведь, кроме развалин, тут ничего не осталось!
      И он посоветовал всё оставить здесь в том виде, в каком это представилось его глазам. А город построить снова в каком-нибудь другом месте.
      Но то что невозможным казалось американцу, у советских людей не вызывало никаких сомнений.
      Война продолжалась, и Красная Армия всё дальше и дальше гнала фашистов на запад. А в это время тысячи люден устремились со всех концов страны в героический город.
      Первыми приехали сюда комсомольцы.
      У каждого из них была путёвка Центрального комитета ВЛКСМ, в которой говорилось:
      «Товарищ! На пути твоём много трудностей. Ты приедешь на развалины, чтобы из них воздвигнуть корпуса гигантов-заводов, жилые дома, театры, школы. Впереди у тебя дни и ночи напряжённого, самоотверженного труда, суровая жизнь строителя-воина. Но, как бы ни было тебе трудно, помни, что тем, которые незадолго до тебя отстояли место, где ты работаешь, было гораздо труднее. На первых порах ты будешь жить так же, как жили они: в землянках и палатках. С киркой и лопатой ты пройдёшь путь, пройденный ими с винтовкой.
      Комсомол поручает тебе поднять из пепла город, разрушенный немцами, и ты не должен знать отдыха, не должен покидать строительных лесов и площадок, пока наш город снова не станет красивым и цветущим.
      Помни: вся страна, весь наш народ будет следить за твоим трудом.
      Твои братья на фронте будут радоваться твоим успехам.
      Оправдай это доверие, будь достоин героев Отечественной войны».
      И город принялись строить заново. Это был тоже фронт, но теперь уже фронт строительства. И какие только трудности не вставали перед бойцами этого фронта! Но они не сдавались, как не сдавались герои, защищавшие город.
      Первое, что надо было сделать, — это дать населению воду. Волга была близко. Но не будешь же каждый раз бегать с ведром к реке! А вода нужна была для строительства; да и кому не известно, что город без воды — это не город. И вот под развалинами зданий, под горами битого камня, которыми были загромождены улицы, строители находили и восстанавливали разрушенные линии городского водопровода. И вода пошла!
      С наступлением вечера город погружался в мрак. Замирала вся жизнь. Надо было скорее восстановить электростанцию и дать электрический свет. И вот уже загорелись электрические лампочки - - и не стало больше темноты.
      Так, шаг за шагом, продвигались бойцы-строители. Так начинал вставать на ноги израненный город.
      В Москве и Куйбышеве, Архангельске ц Горьком, разворачивая утром газеты, люди искали не только сводку о положении на фронте, но и сообщения о том, как идут дела в городе-герое. А по восстановленным железнодорожным путям, по Волге и автомобильным дорогам в город двигались эшелоны со строительными материалами, пароходы с продовольствием, автомашины с инструментами. За сотни и тысячи километров от Волги рабочие, кончив трудовой день, не уходили с заводов, а оставались у станков, чтобы своим трудом помочь восстановить город.
      Уже снова заработал тракторный завод. И тракторы с маркой завода снова каждый день стали отправляться на колхозные поля. Занял своё место в строю завод «Красный Октябрь» и все другие заводы и фабрики, разрушенные врагом.
      Когда вы сейчас приезжаете в Волгоград, вас встречает уже не сколоченный барак, а прекрасный новый вокзал. Вы проходите через высокие светлые залы и с волнением открываете дверь на улицу. И перед вами Волгоград — город, поднявшийся буквально из пепла, о котором наивный американец говорил, что он никогда уже не будет городом.
      Недалеко от нового здания вокзала Волгоградский государственный музей обороны. На его месте лежали груды развалин. Теперь у него такой же вид, как и до войны.
      Выйдя из музея, вы проходите лишь один квартал — и попадаете на широкую площадь Павших Борцов. Это сердце Волгограда. Ветви молодых деревьев бросают тень на гранитный обелиск, под которым похоронены герои, павшие в борьбе за советскую власть в годы гражданской войны. А поодаль от него, ближе к Волге, — братская могила героев, отдавших свою жизнь за Родину в 1942 году. Она вся в живых цветах.
      А вот четырёхэтажное здание универмага. И здесь были груды развалин. В подвале стоявшего на этом месте дома в десять часов утра 31 января 1943 года был захвачен в плен командующий немецкими войсками фельдмаршал Паулюс вместе со всем своим штабом. Об этом напоминает бронзовая мемориальная доска, прибитая к новому зданию универмага.
      Вы продолжаете свой путь и оказываетесь на улице, по обеим сторонам которой большие многоэтажные дома. Они выстроились длинной, уходящей вдаль шеренгой. Солнце весело играет в окнах домов, и густая тень недавно посаженных деревьев зовёт отдохнуть под их пышными зелёными кронами.
      Волгоград не хотел и не хочет войны. Поэтому лучшая улица в городе названа улицей Мира.
      Её пересекает Комсомольская. Когда вы доходите до неё, вам вспоминается телеграмма, которая хранится в музее обороны Царицына — Волгограда.
      Её послал комсомолу командующий 62-й армией генерал Чуйков в дни самых жестоких битв. В ней было сказано, что потомки наши «никогда не забудут величие духа и сказочную крепость комсомольского сердца у стен Волгограда, выдержавшего и отбросившего вспять всю военную мощь Германии. Когда 62-я армия, с треском вышибив немцев, снова с высоко поднятыми знамёнами пройдёт через весь город, мы лучшую её улицу назовём Комсомольской».
      Волгоградцы так и сделали.
      Всё меньше следов войны остаётся в Волгограде. И теперь все видят, на что оказался способен город не только в дни войны, но и в дни мира.
      Как-то в Волгограде побывала американская рабочая делегация. Вернувшись на родину, гости из-за океана прислали письмо председателю городского совета. Вот что в нём говорилось:
      «Когда Вы пригласили нас посетить тракторный завод, мы получили возможность увидеть свободный и счастливый народ. Мы испытывали большое счастье, слушая, как рабочие во всех цехах рассказывали нам о своём стремлении к миру. Вы предоставили нам возможность увидеть осуществление программы восстановления, строительство новых жилищ для рабочих, на что направляются основные усилия Вашего города...
      Вы не прекратили строительство домов для рабочих, как это сделали мы в нашей стране по приказу правительства, ограничивающего строительство для того, чтобы сэкономить сталь и другие важные материалы для производства пушек и бомб.
      На своём тракторном заводе Вы не сократили производство тракторов для мирного сельскохозяйственного производства, как мы в нашей стране сократили автомобильное производство, чтобы производить танки для войны... И когда мы купались в Волге вместе с тысячами русских, которые развлекались, весело играя, и когда мы вечером были в цирке, смеясь над проделками зверей, над шутками клоунов и восхищаясь виртуозностью акробатов, мы знали, почему русский народ хочет жить в мире. Мир должен быть в нашем мире для того, чтобы мы могли жить.
      ... мы сохранили память о героизме Советской Армии и Вашего народа. Американские солдаты и их семьи, из которых многие были бы убиты германскими пушками, если бы их не заставили замолчать русские, должны быть вечно благодарны Вашему городу за тот подвиг, который он совершил во имя человечества девять лет назад...»
      Теперь в Волгограде особенно много новых людей. Ещё не так давно прямо с вокзала они направлялись на Краснознаменскую улицу, где за белой оградой с каменными столбами находилось двухэтажное здание Управления строительством гидроэлектростанции.
      Отсюда людской поток двигался к тракторному заводу. Там, за тракторным заводом, где стоит памятник морякам, павшим в боях за город, шло строительство одной из самых гигантских в мире гидроэлектростанций. Не умолкая ни на минуту, шумели моторы экскаваторов и земснарядов. А по вечерам небо над Волгой озарялось синими отблесками вспышек. Город жил стройкой и делал всё, чтобы завершить её быстрее. Теперь электрический ток ГЭС имени XXII съезда КПСС бежит по проводам в промышленные города и колхозы. А у города-героя уже много новых хлопот.
      Волгоградцы чтят память героев, отдавших свою жизнь в жестоких боях за город. Когда вы будете здесь, вас обязательно поведут на Мамаев курган. Сколько жарких сражений пережил он, сколько видел отваги и смелости, этот высокий холм, — словно часовой, стерегущий покой города.
      На самой вершине кургана — гранитный обелиск. Слова, запечатлённые в бронзе, скупо напоминают: «Здесь, на Мамаевом кургане, в дни великой битвы за Сталинград, происходили самые упорные и кровопролитные бои за обладание этой, господствующей над городом высотой». Коротко. А сколько ратных подвигов скрыто за этой строгой и лаконичной надписью!
      У западного подножия Мамаева кургана — ещё одна дорогая реликвия города.
      Среди молодых деревьев стоит на пьедестале настоящий танк — знаменитый «Челябинский колхозник». У него своя история.
      26 января 1943 года этот танк, шедший впереди одного из соединений 62-й армии, словно ножом рассёк на две части остатки окружённых немецких войск. И тогда они прекратили сопротивление.
      Когда сооружалась ГЭС, строительная площадка, где велись работы, была как бы левым флангом трудового фронта города.
      Но ведь у всякого фронта обычно бывает два фланга. Был такой второй фланг и у Волгограда. Он проходил южнее города, там, где строили Волго-Донской канал.
      Но теперь и этот фланг больше не существует, потому что канал давно уже открыт для судоходства.
      Вы же, если захотите, можете проехать по всей линии проходившего здесь фронта строительства. И тогда вашему взору предстанут результаты великой битвы, которую ещё недавно советские люди вели здесь с природой.
      Когда кончилась война, в развалинах лежал не один Волгоград: Псков и Новгород, Курск и Орёл, Смоленск и Воронеж — да разве перечислишь 1710 городов, которые были почти полностью уничтожены врагом!
      Когда Красная Армия выгнала захватчиков из Минска, бойцы увидели перед собой груды развалин.
      Лишь иногда навстречу попадались обгоревшие коробки домов. Но чаще всего не было даже и коробок. Кругом лежал битый камень, догорали подожжённые гитлеровцами постройки и чёрный дым ещё стлался над улицами.
      Минск приходилось строить заново.
      Нет, несколько домов — это ещё не город и даже не улица. Начинать надо с главного: с плана будущего, нового Минска. А потом уже прокладывать улицы, разбивать площади, строить дома, сажать сады.
      Я видел Минск летом 1944 года. В тот день через город, спеша на запад, шли колонны танков и грузовиков. Но вот за поворотом скрылись последние машины, затих грохот их моторов. А здесь, где прежде была улица, горячий ветер крушил клубы пыли. Случайно уцелевшие редкие каштаны с обгорелыми ветвями одиноко торчали среди руин.
      И вот я снова в Минске.
      Уже на привокзальной площади нас встретил город широких улиц, каких здесь не было до войны, красивых многоэтажных домов, город густых садов и тенистых бульваров.
      Минск удивлял на каждом шагу.
      Из одного конца его в другой протянулась главная улица, шириной почти в полсотню метров. Над Свислочью повис новый мост, а берега реки оделись в гранит.
      Но самое удивительное — это то, что произошло на южной окраине Минска в развалинах города. Не так давно здесь шумел сосновый бор. А теперь высокие корпуса заводов образовали тут как бы второй город.
      Минск стал одним из индустриальных центров страны. Из ворот автомобильного завода выходят автомашины-великаны. Тракторный — выпускает тракторы. Они облегчают работу в поле и заготовку леса. А на радиозаводе делают приёмники и радиолы «Минск».
      Велосипеды «Орлёнок» и «Ласточка», мотоциклы и станки, обувь и ткани — трудно перечислить всё, что непрерывным потоком идёт из города, который ещё недавно лежал в развалинах.
      Гитлеровцы взорвали и сожгли на нашей земле шесть миллионов зданий.
      И всё это надо было поднимать из пепла. Это был титанический труд, которого не знала никакая другая страна, какого никогда ещё не бывало в истории.
     
      Старое и повое — рядом
     
      Как-то я приехал в столицу Латвийской СССР — Ригу. Этому старинному городу исполнилось семьсот пятьдесят лет. Долгую жизнь прожила Рига. Я много ходил по улицам и бульварам города, а устав, присаживался отдохнуть где-нибудь в саду.
      В тихую летнюю ночь я отправлялся на берег Даугавы и смотрел, как гаснут последние звёзды на небе и как всё яснее в предутренней мгле встаёт противоположная сторона города, с её заводами, которых не знал этот город раньше, с её новыми школами и домами. А когда солнце поднималось из-за реки, я сворачивал в первую попавшуюся улочку, начинавшуюся у набережной, и медленно возвращался домой кварталами старой Риги.
      Здесь всё было необычно. И причудливо петляющие узенькие улицы, и высокая стена с круглой башней из красного кирпича, похожая на средневековую крепостную башню, и неожиданно возникающие арки, переброшенные низко над головой от одного дома к другому.
      Я не ускорял шаг, а медленно продолжал идти вперёд, боясь нарушить торжественную тишину, царившую тут в этот ранний утренний час. А передо мной возникали одна за другой картины далёкой истории, о которой мог бы рассказать каждый камень, если бы только камни умели говорить.
      Так, всё больше и больше удаляясь от набережной Даугавы, я пересёк старый канал, берега которого заросли вереском, и неожиданно оказался в новом городе.
      Сколько времени я бродил и где была граница, разделявшая старую и новую часть одного и того же города? Нет, всё это продолжалось вовсе не так уж долго, и никакие звуки,
      указывающие конец одной Риги и начало другой, не встретились мне на пути. И только широкий мост через канал мог быть условие* принят за рубеж, разделявший эти две, так похожие и разные только по времени возникновения, части города.
      Между разрушенным фашистами старинным собором, построенным ещё при Петре I, и городской ратушей моим глазам открылась площадь, посредине которой разбит благоухающий сквер. Площадь обрамляли пахнущие ещё свежей краской дома, новая широкая улица спускалась к плескавшейся в гранитных берегах Даугаве.
      Я продолжал всё так же медленно идти вперёд. Но теперь уже звук моих шагов больше не отдавался эхом где-то далеко-далеко, а поднявшееся над домами солнце рассеяло предутреннюю мглу. Город снова наполнился перезвоном трамваев, говором текущего по тротуарам людского потока. То тут, то там медленно двигались подъёмные краны, слышался скрежет камнедробилок, выбрасывавших из своих металлических жерл гравии.
      Старая Рига встречала день в лесах своих новых строек.
      Я вспомнил о Риге, конечно, не потому, что она была каким-нибудь чудом, какое нельзя больше нигде увидеть. Такое чудо теперь каждый старый наш город. Потому что старым остался только его возраст, а всё остальное стало новым.
      В тот год, когда фашистские захватчики напали на нашу землю, я решил поехать в Новгород. Очень много рассказывали мне о нём интересного. Наконец, на исходе мая моему желанию суждено было исполниться. После ночи пути я в Новгороде. Первое, что я увидел, выйдя на улицу, были блестевшие вдали на солнце купола.
      Прохожий, к которому я обратился, объяснил, что это знаменитый Софийский собор, построенный ещё девятьсот лет назад. Он показал кратчайший путь к нему и посоветовал осмотреть не только собор, но и новгородский Кремль.
      Рига. Старый город.
      Рига. Вокзал.
      Я проходил одну улицу за другой, и взору рядом с новыми домами представали деревянные купеческие хоромы, отдававшие, как и всё в этом городе, далёкой стариной.
      Наконец я достиг Кремля. Теперь Софийский собор предстал во всём своём величии. И оттого, что я стоял от пего всего в нескольких шагах и мог разглядеть каждую его линию, каждую деталь, он казался ещё прекраснее. Вглядываясь в возвышавшийся передо мной собор, я вдруг увидел на самой вершине одного из куполов голубя. Голубь, этот древний символ мира и дружбы, казалось, был живой. Он как будто только на минуту повернул свою голову в противоположную сторону и сейчас вот-вот снова посмотрит туда, где я стоял. Но голубь не поворачивался, и тогда я понял, что он не живой.
      «Но почему на куполе собора вдруг голубь?» — подумал я.
      Ответ, который я получил, был самым неожиданным. Оказалось, что голубя водрузили на вершину купола, как только закончилось сооружение собора. История его появления здесь была самая простая.
      В древнем Новгороде были убеждены, что город не будет покорён врагом до тех пор, пока на вершине Софийского собора останется голубь. И маленький голубь прожил вместе с собором девятьсот лет, охраняя мир и спокойствие некогда великого Новгорода.
      Но вот пришёл нюнь 1941 года. Немецкие фашисты вторглись в нашу страну и захватили древний Новгород. Они надругались над дорогими памятниками, старательно охранявшимися в этом городе. Захватчики разрушили Кремль и оставили лишь одиноко стоявшую обгорелую коробку от того, что ещё недавно было Софийским собором. Они сожгли старинные деревянные постройки и купеческие хоромы. Они разобрали на части стоявший в Кремле памятник Тысячелетия Россия и превратили в конюшни школы.
      Но не покорился фашистам древний Новгород. Его жители ушли в леса, окружавшие город. Тёмной ночью они пускали под откос поезда г вражескими солдатами и взрывали тапки и автомашины захватчиков. А когда фашисты были изгнаны из Новгорода, они вернулись в свой город. для того чтобы начинать здесь новую жизнь.
      Печальным было это возвращение в Новгород, где не осталось ни одного целого дома, где в грудах камня лежали древние соборы, где заросшие бурьяном пустыри простирались на месте вырубленных садов.
      И вот прошло всего лишь несколько лет. Несколько лет такого неутомимого труда, какого Новгород не видел за всю свою тысячелетнюю историю! Архитекторы и инженеры, историки и археологи по старинным рисункам и книгам, по остаткам стен и кускам битого камня, валявшимся вокруг, шаг за шагом восстанавливали первоначальный вид древних новгородских построек. В одном месте под сбитой старой штукатуркой они обнаружили следы некогда существовавших арок, в другом — заделанных окон и дверей, в третьем — пришедшие в ветхость и в один прекрасный день уничтоженные вовсе красивые наличники. Так в результате кропотливых поисков внешний вид собора, Кремля и других сооружений был воссоздан в самых мельчайших подробностях. Теперь можно было уверенно приниматься за восстановление.
      Впрочем, никто и не ждал, пока кончат работу археологи и историки. Город строился. И когда снова поднялись белоснежные стены Софийского собора, его приветствовал вставший из пепла и развалин древний, но вечно молодой Новгород.
     
     
      ЦЕЛЫЙ МИР ПОД ЗЕМЛЁЙ
     
     
      Таинственные доброжелатели
     
      Хорошо жить в городе! И взрослым хорошо, и ребятам.
      Обо всём позаботились люди, которые его построили. Они воздвигли удобные дома, разбили сады, освободили нас от ненужной работы и сохранили нам много дорогого времени. И главное: всё зто сделано не для каких-то избранных одиночек, а для всех, всех люден.
      Захотели вы умыться? Так ведь ото же очень просто! И незачем отправляться на речку за тридевять земель — она тут же. у вас в квартире. У вас в комнате стало темно? Поверните выключатель электрического освещения — и снова вернётся день.
      Подумайте, как это чудесно: всё, что человеку нужно, всё теперь само приходит к нему — и вода, и тепло, и свет. Как будто нас везде окружают невидимые друзья, которые с необыкновенной быстротой угадывают каждое наше желание.
      Кто же эти наши таинственные доброжелатели и где они находятся?
      Ответ на этот вопрос, как ни странно, надо искать под землёй.
      Оказывается, и электрический свет, и вода, и тепло приходят к нам подземными путями. И поэтому города растут не только вверх, но и вглубь.
      Под нашими ногами раскинулся настоящий подземный город, со своими улицами и переулками.
      Входы в этот город прикрыты тяжёлыми чугунными крышками-люками, и доступ туда разрешён только тем, кто знает, как надо обращаться с подземными обитателями.
      Если бы можно было поднять мостовую, то сразу же на небольшой! глубине мы обнаружили бы несколько металлических жил. Это кабели. По ним течёт электрический ток.
      Куда же он направляется? По самым различным адресам. По одному кабелю — в дома, по второму — к уличным фонарям, третий тянется к телефонной станции, четвёртый — к радиотрансляционной сети...
      Снимем ещё один слой земли.
      Теперь нашим глазам представится довольно большой железобетонный канал, внутри которого находятся две трубы. Будьте осторожны и не прикасайтесь к левой трубе — наверняка обожжётесь. В ней течёт настоящий кипяток. Оказывается, мы откопали трубы теплосети, которые несут горячую воду для обогревания зданий.
      Соседняя труба не такая горячая, и к ней можно без опаски притронуться; в этой трубе течёт вода, уже сделавшая своё дело. Она отдала значительную часть своего тепла и сейчас спешит обратно на теплоэлектроцентраль, где её подогреют и снова направят на работу.
      Поднимем ещё пласт земли.
      На этот раз находка наша как будто ничем не примечательна. Перед нами обыкновенная стальная труба, покрытая сверху чем-то чёрным и блестящим, вроде смолы.
      Попробуйте постучать о трубу молотком. Звук получится гулкий, будто бы труба совершенно пуста. Однако впечатление это обманчивое. Труба наполнена газом.
      Так состоялось наше знакомство ещё с одним обитателем подземного города — с газопроводом.
      Если бы мы теперь опустились ещё ниже, то обнаружили бы трубу, как будто ничем не отличающуюся от газопровода. Однако на удары молотка она уже ответит совсем другим звуком: это водопроводная магистраль.
      Самые нижние этажи в «подземном городе» занимают трубы канализации. Они укладываются на глубине от двух до шести метров, а иногда и больше, причём и размерами своими отличаются от всех прочих. Это настоящий тоннель, в котором даже высокий человек пройдёт по сгибаясь.
      Может возникнуть законный вопрос: почему же многочисленные подземные обитатели так различно себя ведут: одни устраиваются поближе к поверхности, а другие забираются на большую глубину?
      Дело в том, что некоторые трубы «спасаются» в земле от мороза, а также от ударов и тряски, вызываемых движением транспорта. Электрическим кабелям не страшно ни то, ни другое. Поэтому мы с ними первыми и встретились.
      Другое дело — трубы теплосети пли газопровод. Мороз для них. правда, также не опасен, но зато транспорт может нанести им большой вред. От постоянной тряски и толчков трубы в соединениях разойдутся — и тогда газ и горячая вода могут не дойти до места своего назначения.
      Водопроводные трубы нужно спрятать так глубоко, чтобы даже в самую суровую зиму мороз не смог до них добраться, иначе вода превратится в лёд.
      Но почему канализационные трубы забираются ещё глубже водопроводных?
      Дело, оказывается, вот в чём: в водопроводных трубах вода движется под напором; её гонят мощные насосы, а в канализационных она идёт медленно, самотёком, по уклону трубы. Канализационный коллектор представляет собой как бы подземную реку, в которую впадает множество ручейков, протекающих в малых трубах. Для того чтобы сточная вода могла попасть в коллектор самотёком, его нужно уложить достаточно глубоко.
      Теперь вы знаете, какие обитатели населяют подземный город. А какую важную работу они выполняют!
      Как могучее дерево не может расти без разветвлённых корней, скрытых от наших глаз, так и большой город не мог бы существовать, если б не было подземного города, прорезанного густой сетью больших и малых труб.
      Отделите дерево от его корней — и оно зачахнет.
      Перережьте кабели, трубопроводы, коллекторы — ив окнах домов померкнет электрический свет, остановятся трамваи и троллейбусы, умолкнут телефоны, погаснут газовые горелки.
      Вот почему наши города растут не только ввысь, но и вглубь.
     
      К вашим услугам — река
     
      Вспомните утро в пионерском лагере. Торжественный сигнал горна гонит последний сои. Надо вставать. Впереди много дел. Но сначала надо умыться значит, прямо на речку! Вода свежа и прохладна; она словно смывает остатки сна.
      Совсем не то в городе. Там никому в голову не придёт бежать утром умываться на речку. Куда проще подойти к умывальнику и повернуть кран. Вода как будто только и ждёт этого — сразу сильной струёй устремится в раковину.
      Мы уже знаем, что под городскими улицами проходят водопроводные трубы. Попробуем пройти вдоль такой трубы до того места, где она начинается. Предупреждаю: прогулка может оказаться утомительной, потому что трубы в большом городе тянутся на многие километры.
      Но вот вы запаслись временем и терпением и отправились в путь. Труба нас поведёт по улицам и переулкам всё дальше и дальше от вашего дома, и к концу пути мы остановимся у длинного забора со скромной вывеской у ворот: «Городская водопроводная станция». Это сердце всей системы водоснабжения города. Чаще всего станция располагается на берегу реки или озера, иногда же воду удобнее получать из глубоких подземных источников.
      Как же поступают с речной водой на водопроводной станции?
      Сначала её нужно «приготовить»: ведь речная пли озёрная вода, да ещё в районе крупного города, не пригодна для питья и приготовления пищи. Она загрязнена различными примесями, в ней живут миллиарды бактерий: кроме того, часто она неприятна и на вкус.
      Что же значит «приготовить» или «очистить» воду? Давайте проделаем простой опыт. Наберём в стакан воду из реки и посмотрим на свет. До чего она мутна!
      Поставим теперь стакан на окно и забудем о нём до следующего утра. Утром мы обнаружим нечто совсем неожиданное: муть куда-то исчезла, и вода стала опять прозрачной. На дне стакана появился осадок, которого не было вчера.
      Ничего загадочного, конечно, за ночь не произошло. Ведь река несёт огромное количество мелких песчинок, подгоняемых всё время течением, которое не даёт им осесть на дно. Но вот вода в стакане, и теперь уже песчинки медленно опускаются на дно, образуют осадок, а вода делается всё прозрачнее и прозрачнее.
      Теперь нам ясно, что нужно делать с речной водой; в первую очередь дать ей отстояться.
      Однако это легко было проделать, когда был всего один стакан; каких же размеров «стаканы» нужны, чтобы стала прозрачной вся вода, «выпиваемая» крупным городом?
      Для того чтобы уменьшить размеры этих стаканов-отстойников, их решили делать проточными. Вода в них всё время течёт, правда, настолько медленно, что вы даже можете этого не заметить.
      Но и при этом размеры отстойников достигают в длину ста — полутораста метров! Это настоящие искусственные озёра в железобетонных берегах и с железобетонным дном. Воде нужно много часов, чтобы пройти весь отстойник.
      Тогда стали думать: а нельзя ли заставить песчинки опускаться на дно быстрее? Сначала задача казалась совершенно неразрешимой. Не прикажешь же им падать с большой скоростью, если вес у них такой маленький. Но на помощь пришли химики. Они предложили добавить к воде совершенно безвредное вещество, называемое «коагулянтом», которое обладает замечательным свойством — собирать отдельные песчинки вместе. При этом образовывались хлопья, похожие на снежинки, которые, конечно, весили больше, чем каждая песчинка в отдельности, а потому и гораздо быстрее опускались на дно.
      Отстойники теперь уже ложно было делать меньших размеров, да и самоочищение воды от мути происходило гораздо быстрее, чем раньше.
      Но в речной воде имеются обитатели более мелкие, чем самые мельчайшие песчинки, ото бактерии, которые уходят из отстойника имеете с водой. А подстерегает следующее сооружение - фильтр. Просачиваясь сквозь толстый слой фильтрующего вещества, вода оставляет на этом густом сите большинство бактерий. Те же, которым удалось проскочить и сквозь фильтр, «убиваются» хлором. После этого вода может считаться совершенно чистой и обезвреженной.
      Но ведь этого мало. Надо, чтобы вода была и приятной на вкус. Для этого применяют активированный уголь в аммиак, с помощью которых из речной воды устраняются неприятные привкусы.
      Вот сколько труда требуется, чтобы «сделать» воду. Именно «сделать», потому что вода, которой вы из крана наполняете чайник, только внешне ничем не отличается от речной. Побывав на водопроводной станции, она сделалась чистой, здоровой и приятной на вкус.
      После этого приготовленная вода подаётся насосами в городскую сеть. Её ждёт множество неотложных дел. Она приходит в кухни и ванные комнаты, в бани и прачечные, на фабрики и заводы, в пожарные колонки и шланги для поливки улиц. Везде и всюду нужна вода.
      И не зря. когда хотят указать на острую необходимость в чём-нибудь, говорят: «Это нужно как воздух, как вода». Без воды, как и без воздуха, жизнь человека невозможна. И для того чтобы у всех жителей города воды было достаточно, безостановочно днём и ночью работают сложные сооружения на водопроводной станции, не останавливаясь ни на секунду, мчится вода по трубам, уложенным глубоко под землёй.
      В пионерском лагере вы бегали умываться на речку; в городе река сама пришла к вам. Она всегда дежурит у медного крана умывальника, она к вашим услугам.
      Однако так было далеко не всегда. Было время, когда люди не знали водопровода. Воду носили вёдрами из колодцев, из рек и каналов.
      Об очистке её, конечно, тоже никто не помышлял.
      Да и эту грязную воду приходилось расходовать очень экономно, ведь доставалась она таким большим трудом.
      Люди реже мылись, реже стирали бельё и чаще болели. Ведь вода ярый враг грязи, которая несёт с собой болезни и эпидемии.
      Но вот что интересно: в Новгороде уже девятьсот лет назад имелся водопровод, устроенный из деревянных труб. Остатки этого водопровода были обнаружены археологами во время раскопок в Новгороде, незадолго до Великой Отечественной войны.
      Насосов тогда ещё не знали, и вода по деревянным трубам бежала самотёком из чистых ключей к городским домам. Но «добегала» она только до княжеской усадьбы. Простым людям воду приходилось носить на себе из ближайших водоёмов.
      Шли века, всё больше строили водопроводов. Но хорошей, чистой воды от этого вовсе не стало вдоволь.
      В царской России заботились, да и теперь в капиталистических странах заботятся только о богатых. Водопроводы, построенные до революции в русских городах, подавали воду главным образом в роскошные особняки купцов, фабрикантов, банкиров. Водопроводные трубы обрывались, не дойдя до рабочих окраин.
      Герой повести Антона Павловича Чехова «Моя жизнь» с возмущением рассказывает:
      «В думе, у губернатора, у архиерея, всюду в домах много лет говорили о том, что у нас в городе нет хорошей и дешёвой воды и что необходимо занять у казны двести тысяч на водопровод; очень богатые люди, которых у нас в городе можно было насчитать десятка три и которые, случалось, проигрывали в карты целые имения, тоже пили дурную воду и всю жизнь говорили с азартом о займе — и я не понимал этого; мне казалось, было бы проще взять и выложить эти двести тысяч из своего кармана».
      С тех пор, как были написаны эти строки, прошло много лет. До революции в России насчитывалось только 215 городов с водопроводами. А сейчас в нашей стране их уже больше пятисот.
      Но и там, где были водопроводы, тоже произошли серьёзные изменения. Подземные трубы в этих городах протянулись к самым отдалённым окраинам, и теперь уже не нужно ходить с вёдрами на реку.
      До революции Москва сидела на голодном «водяном папке». И каждый москвич, переезжавший на новую квартиру, первым делом с тревогой спрашивал: «А как у вас с водой?» Теперь такой вопрос ни у кого даже не возникает. Мощные московские водопроводы подают населению воды сколько нужно.
      Если попытаться вместить в один бассейн всю воду, которая только за одни день расходуется в Москве, получится большое озеро глубиной в пять метров, шириной в двести метров и длиной в целый километр!
      Откуда же берётся такая масса воды? Каждый день но целому озеру! Конечно, маленькую реку Москву, какой она была прежде, москвичи «выпили» бы довольно быстро. На помощь Москве принесла свои воды могучая Волга. Канал имени Москвы обеспечил город в избытке волжской водой. Одновременно с этим была сооружена водопроводная станция, которая может подавать в сутки шестьдесят миллионов вёдер. По своей мощности она является самой большой в Европе, а по техническому совершенству не имеет себе равных ни в Европе, ни в Америке.
      Если бы вам удалось пройтись по светлым просторным залам этой замечательной водопроводной станции, вы были бы поражены не только ослепительной чистотой и тишиной, но и почти полным отсутствием людей. Самые сложные работы здесь делают автоматы.
      Специальные аппараты регулируют работу фильтров, контролируют качество воды, управляют мощными насосами.
      По примеру Москвы улучшают своё водопроводное хозяйство и другие города. Теперь не только крупные промышленные центры, но и небольшие города обзаводятся своими водопроводами.
      Бот как люди заставляют реки подниматься в квартиры жилых домов.
     
      Погасшие топки
     
      Кто не видел, как в ясный морозный день струйки дыма поднимаются из дымовых труб и как бы растворяются в голубом поднебесье? Задумывались ли вы, почему так происходит?
      Огромное количество тепла выбрасывается прямо в воздух, вместе с лёгкими струйками дыма. И происходит это нз-за несовершенства наших комнатных печей. Только одна четверть сжигаемого в них топлива идёт на обогревание комнаты, остальные три четверти выбрасывается в трубу. Подумайте: сколько кубометров дров уходит совершенно зря, на «отопление улицы»!
      А сколько труда нужно приложить, чтобы дрова попали в печку! Работа эта начинается на лесосеках, где деревья валят и отправляют водой пли по железной дороге в город. Затем они доставляются на дровяной склад, где их пилят и колют: после этого дрова развозят но домам и укладывают в сарай. Наконец, распиленные и наколотые дрова надо ещё принести в квартиру. И всё это для того, чтобы получить одну четверть тепла, которое дрова могут дать!
      Но дело не только в этом. Ведь из древесины, сжигаемой в печках, можно получить бумагу, древесный спирт, целлюлозу, шёлк. Все эти нужные материалы превращаются комнатными печами в дым, копоть и сажу.
      Не удивительно, что новые дома в городах давно уже строятся без печей. Их заменила центральная система отопления. Вместо десятков и сотен Комнатных печей, которые имелись в каждом многоэтажном долю, в подвалe устраивается одна большая печь с котлом, в котором нагревается вода. Горячая вода растекается по трубам и попадает в отопительные приборы — радиаторы, стоящие в комнатах. Там она отдаёт тепло окружающему воздуху, нагревает помещения. Вам только остаётся небольшим краном регулировать температуру воздуха. В комнатах тепло и чисто, а жильцы освобождены от постоянной заботы о дровах.
      Одна большая топка гораздо лучше сотен малых печей, и в ней уже используется не четверть, а половина тепла, которое содержится в дровах пли угле. Но почему же не пойти ещё дальше по этому пути? Ведь если одна центральная печь в доме выгоднее множества комнатных, то, очевидно, имеет смысл завести одну топку на целый район пли даже на весь город, вместо того чтобы устраивать котельные в каждом доме.
      Так родилась идея теплофикации городов.
      Приходилось ли вам когда-нибудь скользить на коньках по замёрзшей реке? Вы, наверно, выбирали для катанья место подальше от городской электростанции. Какой бы пн был сильный мороз, около неё всегда оказывалась большая полынья, it лучше было держаться подальше от этого опасного места.
      Некоторые будут удивлены. Какое отношение имеют коньки, замёрзшая река и полынья к теплофикации? Оказывается, самое непосредственное. Ведь полынья образуется потому, что электростанция всё время сбрасывает в реку горячую воду, а эту воду можно... Впрочем, не будем торопиться и посмотрим по порядку, как всё это получается.
      На обычных электростанциях из реки забирают холодную воду для того, чтобы охладить отработанный пар и направить его снова в котёл. Но речная вода прп этом сама нагревается, так как отнимает тепло у пара. Таким образом, в реку возвращается уже не холодная, а нагретая вода. Вот каково происхождение топ самой полыньи, которая мешает на реке конькобежцам.
      Специалисты подсчитали, что на таких электростанциях четыре пятых всего тепла идёт на нелепое «отопление реки».
      Неужели, однако, нельзя разумнее его использовать?
      Первые же попытки направить горячую воду на отопление домов оказались успешными, и теплофикация с каждым годом получала всё более широкое распространение.
      И вот в подземном городе рядом со старыми обитателями — электрокабелями, трубами водопровода и канализации — оказался новый жилец — теплопровод, а в словаре появилось новое слово — «теплоэлектроцентраль». Так назвали электростанции, которые давали не только электроэнергию, но и тепло.
      Одна за другой гасли топки комнатных печей и домовых котельных: они становились ненужными. Ведь теперь тепло, пройдя длинный путь под землёй от теплоцентрали, входило во двор и поднималось в квартиры.
      Интересно, что горячую воду заставили не только отапливать помещения: ей дали дополнительную нагрузку — подвели к ванным комнатам и приказали терпеливо ждать, пока кто-нибудь из жильцов не захочет принять ванну или душ.
      Так нашла себе применение горячая вода, которую ещё недавно выпускали в реку.
      Одна топка на целый район или даже город! Разве это не замечательно? Однако, как нн удобна жизнь в теплофицированном доме, горячая вода не может погасить все топки в квартире.
      Как. например, поступить с кухонной плитой? Ведь для того чтобы приготовить обед, недостаточно того тепла, которое даёт теплоэлектроцентраль.
      И вот на помощь горячей воде приходит газ.
      «Топливо будущего» — так назвал горючие газы великий русский учёный Дмитрий Иванович Менделеев. Сейчас в нашей стране это будущее стало настоящим. С каждым годом все новые и новые города переходят на газовое топливо. С каждым годом становятся ненужными сотни и тысячи «дровяных» кухонных плит, умолкают несносные примусы, гаснут коптящие кероспнки.
      Газ называют идеальным топливом. Почему? Да потому, что он даёт больше тепла, чем дрова, торф и даже каменный уголь, полностью сгорает, не оставляя после себя золы и шлака, подаётся по трубам, не требуя перевозки. Газ не загрязняет воздуха дымом, сажен, копотью; его не надо долго разжигать, — он всегда готов работать. Разве может какое-нибудь другое топливо сравниться с ним?
      Однако получить горючий газ — дело совсем не простое. Обычно он залегает глубоко под землёй, и нужно приложить много труда, чтобы сначала найти его, а потом определить размеры запасов в данном месте Всё это геологи называют коротко: «разведывать месторождение».
      Во время разведывательных работ надо соблюдать большею осторожность. Когда скважина дойдёт, наконец, до газового месторождения, газ может устремиться наверх, — ударит газовый фонтан. Беда будет, если он случайно загорится, — потушить мощный фонтан очень нелегко.
      Наша страна занимает теперь первое место в мире по разведанным газовым месторождениям. Особенно мощное залегание газа у нас обнаружено в последнее время в районе Саратова, Ставрополя, Дашавы. Эмбы. Шобелинки, Дагестана и. наконец, Бухары.
      Но бывает так, что в городах пользуются не естественным, а искусственным газом. Ведь если каменный уголь, например, сильно нагревать и закрытом сосуде, он начнёт выделять газ. Этот газ называется «светильным», и его можно с успехом сжигать в горелке, так же, как мы сжигаем обычный, естественный газ.
      Трудную задачу пришлось решать при газификации Ленинграда. Поблизости от Ленинграда нет месторождений естественного газа, нет также и залежей угля, из которого можно было бы получать в большом количестве светильный газ. Что же делать? Не оставлять же ленинградцев с дровяными плитами, примусами и керосинками!
      Сначала решили использовать горючие сланцы, которые в огромном количестве залегают и в Ленинградской области и в соседней Эстонской ССР. Оказалось, что из сланца так же, как и из угля, можно получить горючий газ. Так был построен мощный сланцегазовый завод в эстонском городе Кохтла-Ярве. От него к Ленинграду протянулся газопровод длиной в двести шестьдесят километров.
      Но одного этого газа Ленинграду оказалось совершенно недостаточно. И тогда городу решили направить ещё и ставропольский газ. Он пришёл не только в квартиры, по и заменил уголь, торф и нефть на заводах и фабриках. Скоро в Москву и Ленинград пойдёт ещё и газ Бухары.
      Теперь газом пользуются во многих городах СССР. Но всё, что сделано, пока ещё только начало. Газу принадлежит действительно великое будущее.
     
      Возвращённый день
     
      Слышали ли вы, что когда-то была такая профессия - - водовоз? Теперь работу водовозов гораздо успешнее выполняют водопроводные станции.
      Не стало извозчиков, — их заменили трамваи, троллейбусы, автобусы, такси. Много лёг назад исчезли и зажигальщики.
      Обязанности зажигальщика были несложны. С наступлением вечера он, с небольшой лестницей на плече, обходил свой район и зажигал уличные фонари. Ведь фонари были керосиновые!
      Трудно поверить, но ведь ещё незадолго до Октябрьской революции многие города освещались только керосиновыми фонарями или вовсе тонули во мраке. Даже в Москве в году насчитывалось десять тысяч керосиновых фонарей.
      Нечего и говорить, что квартиры освещались таким же способом. Лишь только становилось темно, в окнах домов тусклым жёлто-красным светом загорались огоньки керосиновых ламп.
      В комнатах было чадно в мрачно, нередко возникали пожары. А уж о запахах и говорить не приходилось: в квартире пахло не лучше, чем в керосиновой лавке.
      Теперь в нашей стране нет ни одного даже самого маленького городка, в котором не было бы электрического освещения.
      Конечно, и в капиталистических городах на улицах есть электрические фонари. Но там их, как правило, можно встретить только в центре, в богатых, благоустроенных кварталах.
      В Лондоне, например, в районах Ист-Энд, Крайдон и других, населённых беднотой, в большинстве домов нет электрического освещения. И это в столице Великобритании — одном из крупнейших городов мира!
      В нашей стране достижения техники служат всем людям. Поэтому с таким трудом мы можем представить себе сейчас зажигальщиков, керосиновые фонари на улицах и тусклые огоньки керосиновых ламп в квартирах.
      Наступает вечер, прозрачный полумрак заполняет комнату. Поверните выключатель — и снова возвращается день: под потолком ярким светом вспыхнуло искусственное солнце.
      Никто из нас этому не удивляется, хотя несколько десятков лет назад подобное возвращение уходящего дня считалось бы чудом. А ведь если вдуматься, то и теперь достойно настоящего удивления то, что происходит одновременно со щелчком выключателя.
      Где-то далеко от вашего дома работает электростанция. И днём и ночью, не останавливаясь нн на минуту, вращаются валы генераторов. Там рождается электрический ток. Оттуда он растекается по сотням металлических жил. Толстые медные нити тянутся к фабрикам, заводам, учреждениям, жилым домам. Одна из них сворачивает во двор вашего дома.
      И вот электрический ток у самого выключателя вашей комнаты. Он всегда наготове, он только ждёт приказания, так же, как вода, дежурящая у медного крана, пли газ, терпеливо ожидающий, когда его впустят в горелку.
      Вы поворачиваете выключатель — «приказ отдан». Ток устремляется по проводу и попадает в лампу. Из сравнительно толстого шнура ему приходится «протискиваться» сквозь тонкий волосок, заключённый в стеклянном баллоне.
      Нелёгкая задача! Но препятствие это поставлено не зря.
      Электротехники давно заметили, что, чем тоньше проводник, по которому течёт ток, тем больше сопротивление движению тока и тем сильнее этот проводник нагревается.
      Волосок лампы для того и делают таким тонким, чтобы он не только нагревался, но даже раскалялся: раскалённая металлическая нить светится в темноте ярким ровным светом. Поэтому электрические лампы и называют «лампами накаливания».
      Сейчас всё это кажется удивительно простым, но потребовались долгие мучительные поиски, прежде чем человечество пришло к таким удобным и надёжным осветительным приборам.
      Первый человек, который применил электрический ток для освещения, был известный русский физик профессор Василий Владимирович Петров. Ещё в самом начале XIX века Васллий Владимирович получил в своей петербургской лабора горни «электрическую дугу». Он соединил два уголька с полюсами электрической батареи и сблизил концы угольков. Между ними вспыхнуло ослепительно яркое, слегка изогнутое белое пламя.
      По свидетельству В. В. Петрова, электрической дугой «тёмный покой довольно ясно освещён быть может».
      Вскоре после этого возникли первые электродуговые фонари. Но вот беда: концы угольков быстро сгорали и их нужно было всё время сближать.
      Учёные и изобретатели разных стран трудились в течение долгих лет над решением этой задачи, но безуспешно.
      1876 год стал повой вехой в истории электрического освещения. На открывшейся в том году в Лондоне выставке внимание всех посетителей привлекла горевшая ровным светом «электрическая свеча». Так назвал её Павел Николаевич Яблочков. Русскому электротехнику удалось разрешить задачу, которую до него никто решить не мог. В его «свече» тоже имелись два уголька: только располагались они не друг над другом, как это делалось до сих пор, а рядом, и их не нужно было сдвигать.
      «Электрические свечи» Яблочкова быстро получили широкое распространение. Ими освещались центральные улицы Парижа, лучшие гостиницы. театры крупнейших городов Европы. «Русский свет», «свет из России» — так называли газеты замечательное изобретение Яблочкова.
      Вскоре, однако, свеча Яблочкова должна была уступить дорогу новому, более сильному конкуренту — лампе накаливания.
      Учёные и изобретатели разных стран много лет уже делали попытки применить для освещения раскалённую нить.
      Однако все они кончались неудачей. Тонкие проволочки быстро плавились и перегорали.
      Только А. Н. Лодыгину удалось создать лампу, в которой раскалённый угольный стерженёк служил достаточно долго.
      Преимущества ламп накаливания перед дуговыми были бесспорны. Они давали более приятный свет, меньше расходовали электроэнергии, были просты и совершенно безопасны.
      Новыми лампами была освещена одна из петербургских улиц. «Масса народа любовалась этим освещением с неба, — писал современник. — Лодыгин первый вынес лампу накаливания из физического кабинета на улицу».
      Русская Академия наук присудила А. Н. Лодыгину Ломоносовскую премию, отметив, что изобретатель сделал открытие, «обещающее произвести переворот в важном вопросе об освещении».
      Конечно, скромная лодыгинская лампа прошла трудный и сложный путь, прежде чем превратилась в современную электрическую лампу. Сначала угольный стерженёк был заменён угольной нитью, затем угольная нить уступила место металлическому волоску. Нелегко было найти подходящий металл: он должен был обладать тугоплавкостью и способностью вытягиваться в очень тонкие нити.
      Такой металл был, наконец, найден. Это был вольфрам. Раскалённые вольфрамовые нити до сих пор освещают наши квартиры.
      Такова краткая биография простой электрической лампочки, послушно зажигающейся при каждом повороте выключателя.
      Но не думайте, что лампа накаливания — это последнее слово осветительной техники. У неё есть очень серьёзный недостаток. Попробуйте дотронуться до лампы, прогоревшей несколько часов, и вы сразу отдёрнете руку: лампа стала горячей. Произошло это потому, что лишь около одной десятой электроэнергии превратилось в свет, а остальные девять десятых стали никому ненужным в данном случае теплом.
      Теперь, однако, уже созданы лампы, в которых почти вся электроэнергия превращается в свет. Сколько бы часов ни горела такая лампа, она никогда не становится горячей. Да и на вид новый источник света ничего общего не имеет со знакомым нам грушевидным стеклянным баллоном. Это молочно-белая трубка, наполненная газообразным веществом, покрытая изнутри особым светящимся составом. Она обладает удивительным свойством: когда сквозь газ пропускается электрический ток, трубка начинает светиться сильным и мягким светом, почти ничем не отличающимся от естественного.
      Новые светильники назвали лампами «дневного света». Самая большая заслуга в их создании принадлежит советским физикам, работавшим под руководством академика С. И. Вавилова.
      Представьте себе, что в нашем городе окажется человек, проспавший беспробудным сном с самого 1862 года. Всё ему будет в диковинку, и он то и дело станет попадать впросак.
      Захочется ему воды, он пойдёт на реку: человеку и в голову не придёт, что река ждёт его в самой квартире; вздумав обогреть комнату, он начнёт искать дрова, а найдя дрова, не обнаружит в комнате печки. Если же ему понадобится с наступлением сумерек осветить комнату, он, конечно, бросится искать свечу пли керосиновую лампу, не обратив внимания на электрический выключатель.
      Многое, очень многое изменилось в городах за сто лет. Но ещё большие изменения ожидают нас впереди.
     
     
      ДИКОВИННЫЙ ПРИШЕЛЕЦ НЕ МОЖЕТ ДВИГАТЬСЯ
     
     
      Тише едешь — дальше будешь
     
      Улица эта была покрыта булыжником. Когда по ней проезжал тяжёлый грузовик, всё в квартирах дребезжало: в буфетах и на столах жалобно звенела посуда, а жильцы с опаской поглядывали на стенные часы: не сорвались бы, чего доброго! Летом на булыжной мостовой было много пыли, а весной и осенью стояли большие лужи. Велосипедистам эта улица тоже не нравилась, и они её старательно объезжали.
      Но однажды, выйдя утром из дому, прохожие увидели, как на машинах привезли ровные гранитные бруски. Их разложили вдоль тротуаров с обеих сторон. «Это бордюр, — сказал один из рабочих. - вот установим его — сразу станет порядок».
      С этого дня улица превратилась в строительную площадку. На одном её участке рабочие устанавливали бордюр, а там. где он был уже установлен, другие бригады переделывали мостовую. Её разбирали, выравнивали ямы, бугры, колдобины. Все думали, что на этом дело и кончится; однако самое интересное было впереди.
      Как-то ночью на улице остановились новые диковинные машины, а утром прибыл первый самосвал с чёрной дымящейся массой. Тут уж всем стало ясно, что улицу решили асфальтировать. И действительно, и то же утро первый участок булыжной мостовой скрылся под гладким асфальтовым покровом. Работа шла быстро; к вечеру асфальтобетон заставил отступить булыжную мостовую ещё дальше. А на следующее утро наступление асфальтобетона возобновилось с новой силон.
      Полное торжество наступило через несколько дней, когда были уложены последние метры асфальтобетона и разрешили открыть движение. Гладкая, чистая мостовая пролегла между домами ровной широкой полосой. Да и сами дома как-то подтянулись, стали стройнее и лучше.
      Псе благодарили дорожников; и жильцы, и дворники, и велосипедисты. А о водителях и говорить нечего. Машины катились теперь быстро и бесшумно: в буфетах и на столах молчала посуда; на стенах спокойно тикали часы.
      Однако строить такие дороги научились совсем недавно.
      «Тише едешь — дальше будешь». Эта пословица, которая сейчас может вызвать только улыбку, когда-то имела глубокий смысл.
      По узкой разбитой дороге движется нарядная карета. Хозяин её торопится. Он поминутно стучит кулаком в кузов и поторапливает кучера. Какой-то вельможа спешит на торжественный приём. И кучер то с опаской оглядывается на беспокойного хозяина, то с тревогой смотрит вперёд. Очень уж плоха дорога: рытвины, ухабы да ямы, наполненные водой, неровен час, завязнешь где-нибудь.
      Лёгкая карета переваливается с боку на бок, ныряет в ухабы, подпрыгивает на буграх и кочках.
      — Нно-о-о, милые, выноси! — покрикивает кучер.
      Карета догоняет неуклюжий купеческий возок. Купец не торопится. Кучер, лениво почмокивая, перебирает вожжи.
      — Поберегись! - - слышится повелительный окрик. Возок сворачивает в сторону: мимо него, разбрасывая брызги воды и комья грязи, лихо проносится чёрная лакированная карета.
      — Игаь, — бормочет купеческий возница, вытирая рукавом лицо, — и куда его только нелёгкая несёт!
      Тем временем карета скрывается за поворотом. И вот тут-то... Впрочем, кучер и сам не мог бы объяснить, что произошло: то ли карету занесло на крутом повороте, то ли рытвина, наполненная водой, оказалась глубже прочих, только карета сильно накренилась в сторону, — в общем, раздался треск, и она остановилась.
      Разбитую карету всё так же неторопливо обогнал неуклюжий возок.
      — Что ж, приятель. — лукаво ухмыльнулся купеческий возница, кивнув кучеру, — оно выходит, что, коли тише едешь, — дальше будешь...
      Я не утверждаю, что всё было именно так. По происхождение известной пословицы, несомненно, было вызвано частыми дорожными происшествиями, жертвы которых проводили долгие часы у сломанных колёс, осей и перевернувшихся колясок.
      «Тише едешь — дальше будешь», — таков был девиз бездорожного времени.
      Скверные дороги учили людей двигаться неторопливо. Царь Алексеи Михайлович, живший в Москве в XVII веке, затевал иногда поездку из Кремля в свои Измайловский дворец. Это, собственно говоря, была не поездка, а целое путешествие. Рано утром отправлялся царский поезд из Кремля, к середине дня кареты добирались до нынешних Красных ворот. Здесь царь отдыхал и лишь к концу дня прибывал к месту назначения.
      Поездку эту. на которую тогда уходил целый день, в наши дни можно совершить на метрополитене за пятнадцать — двадцать минут. Теперь у нас другие дороги и другие пословицы.
      Правда, даже и в очень далёкие времена кое-где строились такие мостовые, которым в других городах могли бы позавидовать.
      Летописцы рассказывают, что улицы Новгорода, например, уже за 900 лет до наших дней были покрыты деревянной мостовой. В то время это был единственный город в Европе, имевший мощёные улицы. Обычно между домами тогда извивался пыльный грунтовой «просёлок» — дорога, накатанная повозками; да ещё тропинки вели от дороги к домам. Осенью на такой улице хозяйкой была грязь, зимой — снег, а летом — пыль.
      Мостовые из брёвен были поэтому просто верхом техники и роскоши. Их обычно укладывали в два ряда; один ряд располагался поперёк улиц, а другой — вдоль.
      И всё же был у бревенчатой мостовой серьёзный недостаток. После сильных дождей или весной, после таяния снега, брёвна всплывали, расползались, и тогда проехать по такой дороге было невозможно.
      Может показаться странным, что мы спустя сотни лет так уверенно судим о мостовых, которые устраивали наши далёкие предки. Ведь никто нз живущих сейчас их никогда не видел. Это верно и неверно.
      Ведь археологи, умеющие смотреть далеко в глубь веков, внимательно изучили остатки древней мостовой, найденной и в Новгороде, когда там велись раскопки, и в Москве во время строительства метрополитена. И вот эти-то свидетели, явившиеся из далёкого прошлого, подтвердили правильность предположении, высказанных историками, а глубина, на которой они были обнаружены, позволила установить «возраст» мостовой.
      Но что говорить, хотя и лучин: было с деревянными мостовыми, но и они были плохи, и в XVII веке их заменили каменными.
      Сначала замостили крепким белым камнем главную улицу Москвы — Тверскую. А в 1705 году Пётр I даже издал специальный указ о том, чтобы «...на Москве по проезжим большим улицам, где мосты мостятся, сделать мосты из дикого камня».
      Не удивляйтесь: «мостами» тогда назывались «мостовые». Петровский указ требовал, чтобы главные улицы Москвы покрывались не брёвнами, а камнем, который служит долго, исправно и не так боится воды.
      Но откуда же было достать столько камня, сколько его требовалось для дорожных работ?
      Сейчас для этого существуют специальные карьеры, в которых мощные машины добывают камень нужного размера и формы, требуемой прочности и даже окраски. А в то время? Ведь тогда таких карьеров не было?
      И вот решили по всему государству собирать «каменья».
      Каждые десять крестьянских дворов обязаны были сдать один камень «мерой кругом в аршин», другие десять дворов сдавали два камня «по полуаршпну», следующая «десятидворка» заготовляла «мелкие каменья». А кроме того, ещё за въезд в Москву установили особую, «каменную плату». На всех заставах стоял человек, который следил за тем, чтобы каждый въезжающий бросал в кучу камень определённого размера.
      Вскоре материала для строительства дорог собрали предостаточно — и главные улицы Москвы покрылись прочными каменными мостовыми. Они ничем не отличались от существующих ныне булыжных мостовых, только укладывался камень не на песок, как сейчас, а прямо на грунт.
      Мостовые эти хоть и были достаточно прочны, но по-прежнему причиняли много неудобств.
      В начале XIX века стали устраивать дороги из деревянных торцовых ташек. Брёвна предварительно распиливали на отдельные кругляши, а кругляши обтёсывали со всех сторон так, что получались шестигранники правильной формы и одинакового размера. Потом оставалось сложить из них мостовую, точно пригоняя одну шашку к другой, как теперь складывают паркетные полы.
      Торцовая мостовая была достаточно прочной, а главное — совершенно ровной. Впервые повозки и коляски катились по такой дороге спокойно и бесшумно.
      Больше ста лет деревянные мостовые из шестигранных шашек с успехом служили на главных улицах крупных городов. И лишь совсем недавно они были окончательно вытеснены ещё более совершенным материалом — асфальтобетоном.
     
      О скверном шоссе и о бочке с дёгтем
     
      Всё изменилось с появлением автомобиля. Диковинного пришельца дороги встретили недружелюбно. Его немилосердно трясло на неровностях булыжных мостовых, колёса автомашин вязли в раскисших после дождя грунтовых дорогах, а щебёночные шоссе вели себя очень странно. Ровная и плотная их поверхность после того, как проезжали автомобили, приходила в полное расстройство: связь между отдельными щебенками нарушалась, колёсами их разбрасывало в разные стороны, и дорога, исправно служившая много лет, в короткий срок делалась никуда не годной.
      Инженеры ломали голову над причиной этого странного явления. И, наконец, нашли разрушителя щебёночного шоссе. Им оказалась, как ни странно, резиновая шина. Она как бы «выкачивала» каменную мелочь, которая заполняла промежутки между отдельными щебенками. Понятно, что после этого шоссе быстро разрушалось.
      Долгое время ничего не могли придумать. Решить трудную задачу помог случай.
      Как-то по дороге не спеша двигалась повозка, гружённая тяжёлыми бочками. Бочки были большие, вымазанные чёрной липкой жидкостью. Возница сидел впереди, задумчиво мурлыча под нос какую-то песенку.
      Ему и в голову не приходило оглянуться назад, а посмотреть бы не мешало. У одной из бочек разошлись обручи, и в образовавшуюся щель широкой струёй вытекала чёрная липкая жидкость. К месту назначения возница доставил на одну бочку дёгтя меньше, а на дороге остался широкий чёрный след.
      След этот оказался на редкость устойчивым и долговечным. Ветер присыпал дёготь каменной мелочью, а повозки и автомобили укатали тёмную ленту. Дорожный мастер пытался очистить шоссе от некрасивого тёмного нароста. Но не тут-то было: дёготь так хорошо «связался» со щебнем, что ни за что не хотел расставаться с ним. Долго ещё напоминала дорога о дырявой бочке и рассеянном вознице.
      Шоссейная дорога, о которой идёт речь, разрушалась подобно всем прочим, но полоса её, покрытая дёгтем, оставалась такой же гладкой и ровной.
      Тут только поняли, что дёготь оказался именно тем самым необходимым материалом, который так долго и безуспешно искали.
      Бочки с дёгтем спешно стали развозить но всем дорогам. Чёрной вязкой жидкостью поливали щебёночные шоссе, и она спасала их от резиновых разрушителей. Ещё лучше дёгтя оказался битум.
      Однако на этом строители дорог не остановились. Они попробовали сделать мостовые из асфальтобетона. Он оказался таким прочным материалом. что ни один из его предшественников не мог идти с ним ни в какое сравнение.
     
      Дорогу делают на заводе
     
      В далёкое прошлое ушли теперь времена, когда дороги строили из брёвен или деревянных шашек. Да и прежние каменные мостовые отживают свои век. Трудно им соперничать с асфальтобетоном. Но главное — дорогу из асфальтобетона можно построить очень быстро.
      Кто не видел тяжёлые самосвалы, наполненные горячей дымящейся чёрной массой?
      А что, если проехать на пустом самосвале? Тогда мы, конечно, узнаем, откуда доставляют этот замечательный дорожный материал, и, наверное, увидим, как его изготовляют.
      Быстро несётся машина. Вот она уже сворачивает в какую-то боковую улицу и останавливается у ворот, над которыми крупными буквами написано «Асфальтобетонный завод». Ещё издали за воротами слышен глухой шум; когда же мы попадаем на территорию завода, то поневоле начинаем объясняться жестами, так как слова тонут в грохоте механизмов.
      Любопытно, что одна из машин на заводе так и называется: «грохот», «цилиндрический грохот». В огромном металлическом барабане вращается с шумом и скрежетом щебень. Проваливаясь сквозь отверстия разного размера, которыми усеяна поверхность барабана, щебень сортируется.
      Главная машина на заводе — смеситель — очень прожорлива; непрерывно в него нужно насыпать щебень, песок и заполнитель, которые там перемешиваются с горячим битумом. И не просто насыпать. Ведь асфальтобетон потому так и прочен, что все его части приготовляются по строго разработанному рецепту. Не удивляйтесь, именно по рецепту. Оказывается, что и на асфальтобетонном заводе требуется такая же точность, как в аптеке.
      Р рецепте указано, сколько нужно насыпать щебня одного размера, сколько другого, сколько требуется добавить в смеситель песка, сколько — заполнителя и горячего битума. Специальные дозировочные весы отвешивают все составные части, после чего они поступают в смеситель. При этом и щебень, и песок, и заполнитель предварительно нагревают, иначе не получится хорошей смеси с горячим, расплавленным битумом.
      Остаётся только всё тщательно перемешать. Большой барабан-смеситель за две минуты быстрого вращения сделает это отлично.
      Полученная черпая масса вываливается в особый приёмник бункер, а затем в кузов самосвала.
      Теперь поедем снова к месту строительства дороги. Времени на это потребуется немного, так как водитель поведёт машину с большой быстротой; ведь асфальтобетонную массу нужно привезти к месту назначения достаточно горячей.
      Это знают в милиционеры-регулировщики. Завидя приближающуюся машину с дымящимся асфальтобетоном, они пропускают её в первую очередь.
      Когда мы приехали, к машине подбежала девушка с градусником. Она опустила его прямо в асфальтобетонную массу. Через некоторое время вынула и внимательно посмотрела.
      — Молодец! — сказала она водителю. — Температура самая нормальная — 140 градусов.
      Девушка в красном платочке оказалась температурщицей. Она проверяла, не слишком ли горячим или холодным привозят асфальтобетон. Впрочем, понятие «холодный» здесь не совсем уместно. Даже если температура привезённой смеси будет 120 градусов, то есть горячее кипятка, и то девушка заставит водителя отвезти свой груз обратно на асфальтобетонный завод.
      Самосвал остановился у машины, которую называют «асфальтоукладчик». Водитель нажал какой-то рычаг — и один край кузова стал подниматься. Он поднимался всё выше и выше, пока асфальтобетон не начал скользить по гладкому металлическому дну. Ещё мгновение — и вся масса, привезённая с завода, оказалась в приёмнике асфальтоукладчика. Тогда последний медленно двинулся вперёд.
      Асфальтоукладчик не только раскладывал, а и уплотнял массу. Но плотность асфальтобетона всё ещё была недостаточна. И вот на смену асфальтоукладчику выполз тяжёлый каток.
      Всей тяжестью навалился каток на свежую поверхность асфальтобетона. Медленно поворачиваются вальцы, и с каждым проходом дорога делается всё плотнее. Наконец наступает момент, когда на асфальте уже не остаётся следов после прохода катка. Это значит, что уплотнение закончено, можно переходить к следующему участку.
      Красивое зрелище — строительство асфальтобетонной дороги в большом городе. Вся улица запружена машинами. Подъезжают и отъезжают самосвалы, медленно двигаются асфальтоукладчики, пыхтя и отдуваясь, ползут тяжёлые катки. Как не похоже это на медленную, трудную работу мостовщиков, которые строили дорогу, укладывая камень за камнем, в течение долгих месяцев!
      С каждым годом всё больше и больше улиц сбрасывает с себя износившееся некрасивое платье и облачается в чистый асфальтовый наряд.
     
     
      ЗЕЛЁНЫЕ ПЫЛЕСОСЫ
     
     
      Что такое микроклимат?
     
      Когда первые строители появились на Ленинских горах, здесь был фруктовый сад. Вишнёвые деревья широко раскинули свои ветви, распространяя приятный аромат. Деревья росли тут давно. Но теперь они мешали строить новое здание университета.
      Что же делать? Не вырубать же этих зелёных друзей человека? Но и оставлять их здесь тоже было нельзя. И люди принялись осторожно выкапывать деревья и бережно переносить нх туда, где вскоре должны были разбить университетский ботанический сад. Это было тут же, на Ленинских горах, и вишням пришлось совершить совсем недалёкое путешествие. Зато они оказались первыми жильцами на новом месте. А когда вишни хорошо освоились со своим новым местопребыванием, у них появилось много соседей.
      Московские вишни с интересом разглядывали далёких путешественников. Это были мексиканские кактусы, кавказский самшит, узбекский миндаль и другие диковинные представители растительного царства. И всех их Москва встретила как самых дорогих гостей. Впрочем, гости вовсе и не собирались никуда отсюда уезжать. Они нашли здесь радушный приём, и Ленинские горы навсегда стали для них новой родиной.
      Такие деревья-путешественники теперь всё чаще и чаще встречаются т> нашей стране. Одни из них переселяются в недавние засушливые знойные степи.
      Люди провели сюда оросительные каналы, по которым побежала живительная вода. И там, где ещё вчера была голая земля и ветры-суховеи уничтожали еле-еле пробивавшуюся растительность, вырастают густые цветущие сады.
      Другие расстаются с насиженными местами в южных садах и лесах и отправляются на север. Они едут в Москву и Ленинград. Тулу и Свердловск. Здесь их пышные кроны украшают улицы и площади, которые до этого не могли похвастать своим зелёным нарядом.
      Однако вот вопрос: только ли для украшения нужны в городе деревья, кустарники и другие зелёные насаждения?
      Оказывается, нет. Люди давно уже поняли, что, чем больше на улицах и площадях будет деревьев, тем легче в городе станет дышать, тем чище будет воздух.
      Но зелёные насаждения не только очищают воздух от копоти и пыли, они защищают от шума городских улиц и оказывают нам разные другие услуги. Однако, пожалуй, самое важное — это то, что они создают свой особый «микроклимат».
      Отправьтесь в жаркий летний день в парк. Войдя за его кружевную ограду, вы сразу почувствуете, что как будто очутились в другом городе. Только что вы шли по улице, где каждый каменный дом был подобен жарко натопленной печке.
      Здесь же прохладно и легко дышится. И даже шум города сюда почти совсем не проникает. А ведь до улицы, по которой вы сейчас шли, всего каких-нибудь сто шагов.
      Посидев в парке около часа, вы начинаете себя чувствовать так, будто приняли освежающую ванну. Вот что значит пробыть в окружении зелёных друзей всего только один час!
      Кто не знает, что человек, когда он дышит, выдыхает углекислый газ, а из воздуха берёт кислород. Кислород необходим не только человеку, но и всем животным. Вёз кислорода ни люди, ни животные жить не могут.
      Сколько же углекислого газа выдыхают ежедневно жители большого города! И как было бы плохо, если б кто-то всё время не очищал окружающий воздух.
      Но кто же взял на себя эту важную обязанность? Пли, может быть, в каждом городе имеется какая-нибудь специальная машина, которая удаляет углекислый газ, делая воздух вновь чистым?
      Оказывается, машины такой ни в одном городе нет. А всю эту важную работу выполняют растения.
      Растения ведь так же, как и люди, дышат. Но, в отличие от людей, они выделяют кислород, а сами вдыхают вредный для человека углекислый газ. Значит, чтобы воздух в городе был чистым, незачем придумывать никакой машины. Нужно лишь, чтобы на наших жилищах и площадях, в парках и скверах было как можно больше зелёных насаждении.
      Впрочем, очень важно, чтобы деревья были не только в самом короче, а и вокруг него. Тогда всё время будет происходить сквозное проветривание.
      Но ведь городской воздух отравляется не только потому, что люди выдыхают углекислый газ. Ещё большей бедой являются копоть и пыль, которые всё время носятся вокруг нас.
      Посмотрите как-нибудь на свой город, когда вы поедете летом в его окрестности, и вы увидите, что весь он, даже в ясную погоду, покрыт серой шапкой. Эта своеобразная шапка образовалась из дыма, пыли и копоти. Как было бы хорошо, если бы этой шапки, вредной для людей, живущих в городе. не было!
      А что, если очищать воздух от дыма, пыли и копоти? Такой способ был придуман.
      На заводах и фабриках устроили специальные, фильтры, которые как бы процеживают дым, выбрасываемый заводскими трубами.
      И всё же ни один из этих фильтров никогда не справился бы со своей задачей, если бы в этом ему не помогли всё те же наши друзья — растения.
      Посмотрите внимательно на зелёный лист, упавший с дерева. Если в городе давно не было дождя, лист окажется изрядно грязным. Он так же, как и другие листья, добросовестно задерживал носившуюся в воздухе копоть и пыль.
      Значит, сады и парки - огромные и самые лучшие городские пылесосы. И чем их будет больше, тем чище станет воздух, которым мы дышим.
     
      Новые сады на месте пустырей
     
      Представьте себе, на том месте, где сейчас стоит Ленинград, когда-то был самый настоящий лес. Первые петербургские дома строились прямо среди чащи деревьев. Ведь даже главная улица тогдашней столицы — Невская перспектива — долгое время была похожа на большую лесную просеку.
      Однако шло время, и к началу нашего века в центре Петербурга редко можно было увидеть на улице деревья. Их вырубили. Вырубили безжалостно, не подумав, какой вред этим нанесли городу.
      Теперь в нашей стране не только строго запрещается вырубать деревья, но тех, кто это делает, наказывают.
      Вспомните, как тщательно у нас выбирается место, на котором собираются построить новый город. Сколько самых различных требований предъявляют к нему градостроители! И одно из них, — чтобы в будущем городе и вокруг него обязательно было много зелёных насаждений.
      Ну, а если всё же такого места найти не удаётся и город приходится строить там, где нет растительности, — что делать тогда? Тогда начинают строить одновременно сажать вокруг пего деревья.
      Много лет прошло, как был разбит первый новый сад в Ленинграде. Место для него выбрали примечательное.
      Далеко-далеко от центра города, там, где раскинулись огромные корпуса знаменитого Путиловского завода, был пустырь. Да не простой пустырь, а весь заболоченный. Попадёт, бывало, сюда человек, не знающий, что это за место, и начинает проваливаться в болото.
      Сколько раз ни просили рабочие-путиловцы засыпать его, но всё было без изменений. Так и оставался заболоченный пустырь до тех пор, пока не прогнали капиталистов. А когда это произошло, решили, что не должно быть ни пустыря, ни болота.
      Сначала стали засыпать болото. Машин тогда ещё было очень мало, и песок везли на подводах. Привезут несколько подвод песку и снова отправляются за ним. и так много раз, до тех пор, пока от болота не осталось и следа.
      Работали дружно. Днём — на заводах и фабриках, за станками, а вечером прямо с работы шли на пустырь.
      Когда с болотом было покончено, привезли хорошей земли. А потом начали сажать деревья. И вскоре исчезло не только болото, но и самого пустыря не стало. А на их месте зашумели деревья нового сада.
      Но не только деревья были посажены в новом саду за Нарвскими воротами. Много вечеров потратили рабочие близлежащих заводов, чтобы устроить в саду два больших пруда. И пруды получились на славу. Вода в них теперь такая чистая, прозрачная, что в неё можно смотреться, как в зеркало. А в жаркие летние месяцы от прудов веет прохладой. И так приятно возле нпх посидеть на скамейке.
      Когда всё было готово, стали думать о том, какой он оградой обнести сад. И вот было решено: привезти сюда решётку, которой раньше был окружён сквер перед Зимним дворцом. А название дали: «Сад имени 9-го Января».
      Всё это произошло много лет назад. А недавно, недалеко от Сада имени 9-го Января рабочие Ленинграда заложили новый огромный парк, — на самом берегу взморья. Скоро этот парк станет самым любимым местом отдыха ленинградцев.
     
      Стадионы-чемпионы
     
      На Крестовском острове в Ленинграде построили новый стадион. Когда сооружение его было окончено, все были так поражены размерами и необыкновенным видом стадиона, что стали называть его стадионом-великаном.
      Широкие аллеи и асфальтовые дорожки нового стадиона спускаются прямо к Финскому заливу. А к его подножию могут пришвартовываться пассажирские пароходы.
      Мысль о сооружении стадиона подал Сергей Миронович Киров. Но Киров не просто предложил построить этот огромный стадион-парк. Он сам много раз ездил но Ленинграду и его окрестностям и выбирал место, где быть новому стадиону.
      Внимание Сергея Мироновича давно уже привлекала «стрелка» Крестовского острова. С трёх сторон её омывают воды залива, а с четвёртой, на несколько километров в сторону города, вытянулось поросшее дикой травой и камышом поле. К взморью вели редкие тропинки. Однако идти по ним приходилось с оглядкой: то тут, то там попадались болотистые места.
      И всё же Киров твёрдо остановился на этом месте, потому что лучшего и в самом деле невозможно было сыскать. Сергей Миронович умел смотреть вперёд и тем, кто его пытался отговорить, нетерпеливо отвечал:
      — Что же вы хотите, чтобы стадион вам готовеньким на блюдечке преподнесли?
      Сергей Миронович на минуту закрывал глаза. И вот уже исчезало поле, поросшее камышом и дикой травой. А на его месте вырастал красивый молодой парк. Ровные ряды деревьев приводили к возвышающемуся вдали стадиону...
      Новый стадион начали сооружать ещё до войны. Но война прервала строительство. Враг подошёл к самым стенам города, и надо было с оружием в руках защищать его. Когда же война окончилась, вновь закипела работа на Крестовском острове.
      Это было необыкновенное строительство. Предстояло построить стадион, какого никогда и нигде ещё не было. Автор проекта архитектор Л. С. Никольский предложил возвести его, не привозя сюда почти никаких материалов.
      «Что же, — скажете вы. — ведь не из песка же вздумалось ему делать зту неслыханную громаду?»
      Строители и на самом деле решали построить стадион из песка! Из того самого морского песка, которого было сколько угодно на дне залива.
      Могучие землесосные снаряды поднимали со дна песок и мощными фонтанами выбрасывали его на расстояние полсотни метров от воды. Всё выше и выше поднимался искусственный холм, и всё глубже и глубже становился задав вблизи будущего стадиона.
      Это была долгая работа. Шутка сказать: миллион кубических метров песка надо было поднять со дна залива!
      Ранней весной и осенью с моря дул холодный, колючий ветер. Серые, как будто свинцовые тучи опускались так низко, что иногда казалось, что они вот-вот обрушатся на людей и машины. Огромные волны набегали на землесосные снаряды, перекатывались через них, обдавая работающих ледяной водой. Но люди оставались на своём посту в любую погоду, пока работа не была закончена.
      И вот стадион был готов. Он поднялся из воды, как сказочный дед-черномор из морской пучины. А вокруг раскинулся молодой парк. Его назвали Приморским нарком Победы, потому что он построен в честь великой победы над врагом.
      Сергею Мироновичу не довелось увидеть стадиона, о котором он мечтал. Но ленинградцы хорошо помнили, что появлением его они обязаны Кирову, который так много сделал для их города. И они назвали стадион именем Кирова. Перед главным входом на стадион поставили памятник Сергею Мироновичу. В распахнутом пальто Киров широким взмахом руки приветствует ленинградцев, идущих нескончаемым потоком к белокаменным лестницам стадиона.
      Поднимитесь по широким ступеням главной лестницы — и вы окажетесь на вершине искусственного холма. Внутри его — футбольное поле. Беговые дорожки окаймляют всегда свежую траву розовым воротничком. А над ними, от земли и до самой вершины холма, амфитеатром расположились места для зрителей. Если все эти скамейки составить в одну общую линию, она вытянется в длину на тридцать два километра. Больше ста тысяч человек может вместить стадион сейчас. А когда закончится строительство второй очереди, он будет ещё больше.
      Теперь спуститесь вниз и взгляните оттуда на наружные склоны холма. Издали их можно принять за огромную цветочную клумбу, выросшую над взморьем.
      Лёгкие террасы кажутся ласточкиными гнёздами, как будто случайно прилепившимися там, где их поставили архитекторы. До них, пожалуй, и не добраться с земли.
      Но не отчаивайтесь, присмотритесь получше: широкая асфальтовая дорога, которая спиралью обвивает холм, приведёт вас на самый верх.
      Совсем немного времени прошло с тех пор, как на Крестовском острове вырос самый большой в нашей стране стадион. А ему на смену уже пришёл новый чемпион. Им стал московский стадион-гигант в Лужниках. Его построили у самого берега Москвы-реки, там, где она делает излучину, и вмещает он почти сто пятьдесят тысяч зрителей.
      А к услугам любителей конькобежного спорта в Сокольниках появился летний каток. Не думайте, что я оговорился: вокруг зелёные кроны деревьев — и вдруг каток! Речь идёт действительно о ледяном катке, который больше не зависит от капризов погоды и в самые жаркие летние месяцы всегда готов гостеприимно принять конькобежцев.
      Откуда же берётся лёд, которому не страшна даже высокая температура?
      Давно уже придумали, как добывать искусственный холод. Поэтому, например, магазинам не нужны теперь большие погреба, в которые на лето прятали скоропортящиеся продукты. Тёмные, сырые погреба заменили небольшие белоснежные шкафчики с герметически закрывающимися дверцами. Открыв дверцу, вы не обнаружите внутри и намёка на присутствие льда. Однако рука ваша, если её долго там держать, начнёт мёрзнуть.
      Отчего же это происходит?
      Оттого, что внутри каждого шкафчика имеется специальная установка, которая вырабатывает искусственный холод.
      Такую же установку построили и на летнем катке. Это, конечно, не один и не два шкафчика, вроде тех, что есть в магазинах, а целое машинное отделение, вырабатывающее искусственный холод. Под специально оборудованным ледяным полем в разных направлениях протянулись охлаждающие трубы. Они-то и не дают возможности льду растаять даже в самую сильную жару. Не только в Сокольниках, — в Ленинграде теперь тоже можно летом покататься на коньках.
     
      Необыкновенные путешественники
     
      Строительство нового Московского университета на Ленинских горах было ещё в самом разгаре, а за дело уже принялись садовники. На подъездах к зданию и вокруг него они сажали сибирские лиственницы и серебристые ели, тополи и каштаны, кусты боярышника и жасмина, кизельника и барбариса. Двести тысяч деревьев и кустарников были посажены за одну осень! А когда прошла зима и наступила весна, у садовников
      университета опять началась горячая пора. Снова сотни людей подготовляли ямы. а большие многотонные машины, кряхтя на крутых подъёмах, одна за другой взбирались на Ленинские горы, везя в своих кузовах необыкновенных путешественников.
      И так было не только на Ленинских горах, и не только в одной Москве. И делали всё это по строго разработанному плану — по тому же плану, по которому строятся новые дома и прокладываются улицы, сооружаются новые линии метрополитена и возводятся новые города.
      Сколько же нужно деревьев, чтобы озеленить наши города? Специалисты подсчитали, что во всяком случае не меньше нескольких миллионов!
      Хорошо, если вблизи каждого города окажется питомник, в котором специально выращивают молодые деревья, чтоб потом их пересадить на городскую почву. А если таких питомников нет? Тогда придётся везти деревья издалека. В Москву, например, из Рязанской, Тульской и Калужской областей, и даже с Украины и Кавказа.
      Путешествуют деревья в железнодорожных вагонах, а иногда и на автомашинах. Но заметили ли вы: деревья-путешественники больше всего встречаются весной или осенью, потому что в это время года лучше всего их пересаживать.
      Однако всякие переезды наши зелёные друзья переносят с трудом, в особенности если им приходится менять тёплый климат на прохладный.
      Вот почему пересадку растений делают очень осторожно, а во время путешествия им создают самые лучшие условия. Иначе некоторые из них не только не приживутся на новом месте, но даже и не доедут до него.
      Однажды в Ленинграде тысячи прохожих были свидетелями интересного зрелища: несколько дней подряд на улицу Желябова, на которой раньше одиноко росло одно-единственное дерево, стали подъезжать автомашины. Б каждой из них было по шесть молодых лип. Когда машины останавливались, автокран бережно поднимал деревья и опускал их в ямы, которые заблаговременно были вырыты.
      Работники питомника, откуда приехали эти необычайные путешественники, хорошо позаботились о них. Корни деревьев были тщательно упрятаны в специальные кожухи. Их снимали тогда, когда липы уже были водружены на своё новое местожительство, и никакая опасность корням больше не угрожала. Не забыли работники питомника и о стволах деревьев. Их аккуратно запеленали, как совсем маленьких ребят. Ведь даже царапина на стволе плохо отзовётся на здоровье дерева: оно начнёт болеть, а потом может и вовсе зачахнуть.
      Прошло всего несколько дней — и прежнюю улицу Желябова было не узнать. По самой середине её, из одного конца в другой, там, где раньше проходили трамвайные пути, появился новый бульвар. А вдоль гранитного бордюра посадили кусты барбариса. Новые бульвары и скверы весной и осенью возникают в каждом нашем городе. И каждый город гостеприимно встречает своих зелёных друзей.
     
     
      ВРЕМЯ И ФАНТАЗИЯ
     
     
      Ещё о прошлом и впервые о будущем
     
      По-разному сложилась судьба городов. Одни из них уже давно перестали существовать, погребённые под вулканическим пеплом пли опустошённые войнами и разбойными набегами. Другие и поныне обозначены на географических картах, иногда даже большим жирным кружочком.
      Однако напрасно вы стали бы искать на улицах этих «вечных городов» доказательства их внушительного возраста. Доказательств этих чаще всего нет! Разочарованные, вы увидите современные здания из железобетона и стекла, вереницы сверкающих автомобилей и лишь где-нибудь случайно уцелевшие и охраняемые живописные развалины — предмет восхищения туристов и последнее окаменевшее свидетельство «вечности» города.
      Разве руины римского Колизея пли развалины афинского Акрополя можно назвать лицом современных столиц Италии и Греции? Конечно, нет. Эти замечательные памятники далёкого прошлого выглядят теперь экзотической редкостью.
      Я говорю обо всём этом вовсе не для того, чтобы повздыхать об ушедшей поэзии прошлого, — всему своё время. Примеры эти — самое убедительное доказательство того, что город — тоже живой, непрерывно развивающийся организм, в котором старое постоянно борется с новым, но новое всегда берёт верх над старым.
      Города, в которых мы сейчас живём, тоже через много-много лет будут выглядеть совсем иначе. И если бы кому-нибудь из нас было суждено очутиться в городах, в которых станут жить наши правнуки, вряд ли мы узнали бы знакомые нам сегодня дома, улицы и площади.
      Может быть, некоторые вообще сочтут путешествие в будущий город беспредметным, а размышления о нём — никому не нужным вымыслом и пустой фантазией?
      Нет, давно доказано: открывать неизведанное, создавать новое люди могут, когда в своём воображении они представляют себе картину будущего. Поэтому-то все великие открыватели были не только прекрасными знатоками своего дела, но и великими мечтателями.
      Кто знает, насколько позже появилась бы паровая машина, если бы Ползунов в России и Уатт в Англии много лет подряд не мечтали найти силу, способную облегчить труд человека? Кто знает, когда бы ещё удалось покорить эфир, если бы Попов в России не мечтал о «телеграфировании без проводов»?
      Мечта о будущем рождает открытия. Представляя себе завтрашний день, человек тем самым приближает его. Давайте же помечтаем! Походим по улицам города будущего, - быть может, кому-нибудь из вас выпадет честь не только жить в нём, но и создавать его.
     
      Зелёные друзья возвращаются
     
      Кому не знакома радость общения с природой! Кто из нас время от времени не начинает тосковать по свежей траве, по журчащему ручью, щебетанью птиц, по чистому воздуху, напоённому ароматами, с которыми не может сравниться продукция самого искусного парфюмера!
      Сегодняшние большие города, к сожалению, как правило, отгородились от природы бетонными стенами домов и каменными мостовыми. Даже солнцу и воздуху доступ преградила завеса из дыма и копоти.
      Правда, в последнее время многие градостроители спохватились. Всё чаще стали раздаваться голоса: «Не пора ли приостановить эти грозные атаки городов на природу, не следует ли задержать эту тяжёлую железобетонную поступь и вернуть человеку свежий воздух, его зелёных друзей и ясное небо?»
      Все, кажется, уже сошлись на том, что сделать это необходимо. Но вот на вопрос «Как это сделать?» ответа, устраивающего всех, пока ещё пет.
      Да его и не так легко дать.
      Одни предлагают переселить всех жителей городов из обычных домов в небоскрёбы но 30 — 40 этажей. «При этом, — говорят они. — освободится очень много земли, которую можно будет «озеленить», и тогда, живя
      даже на сороковом этаже, человек снова станет пользоваться всеми благами природы».
      Другие утверждают, что надо переселять, но не в небоскрёбы, а в маленькие одноэтажные уютные домики, окружённые небольшим садом.
      Им возражают: «Но тогда размеры городов станут ещё больше!» — «Ну и пусть! — отвечают они. — Соседние города сольются друг с другом, и целые районы в стране превратятся в один сплошной населённый пункт из одноэтажных домиков, утопающих в зелени».
      Но и этот, на первый взгляд заманчивый, проект оказался фантастичным. Специалисты подсчитали, что для этих огромных «одноэтажных городов» потребуются тысячи и тысячи километров всяких труб, по которым пойдёт вода, тепло и газ. Понадобятся тысячи и тысячи километров электрических, телефонных и других кабелей и многие тысячи километров хороших дорог и тротуаров. Всё это должно было бы обойтись так дорого, что никакая самая богатая страна не смогла бы принять на себя подобных расходов.
      Третьи «спасители» нынешних больших городов заявили: «Всё зло — в автомобилях. Их развелось так много, что они не дают людям покоя: отравляют воздух да ещё занимают много места, которое можно бы употребить с большей пользой».
      Эти автомобильные ненавистники предлагали весь городской транспорт... опустить под землю. Прорыть во всех направлениях под городом тоннели, вроде тоннелей метрополитена, и запрятать туда трамваи, троллейбусы, автобусы и автомобили. Только велосипедистам они делали снисхождение, разрешая им двигаться по верху. При этом, по их мнению, облик города сразу бы преобразился: площади превратились бы в красивые сады, а улицы — в аллеи и бульвары.
      Нечего и говорить о том, что это предложение оказалось, на поверку, как и первые два, так же трудно выполнимым.
      Выдвигалось множество разных других проектов. Вокруг них шли горячие споры и, как это часто бывает, в споре постепенно возникал облик завтрашнего города. В нём было что-то от одного предложения и немного от другого. В нём не было ничего фантастического и неосуществимого, но зато как будто достигалось главное: широко распахивались все городские ворота природе.
      Каким же представляют себе будущий город авторы наиболее реалистических предложений? Всё это нужно увидеть самим. Давайте займём места в «машине времени», нажмём соответствующие кнопки и педали и перенесёмся лет так на двадцать вперёд...
      Первое, куда мы попали, была большая светлая комната. Широкие окна её были распахнуты прямо в парк. У матового стекла, занимавшего всю стену, прохаживался какой-то человек.
      — Разрешите представиться, — обратился он к нам. — Я — главный архитектор Зеленограда — города, в котором вы сейчас находитесь. Кто вы
      такие, мне известно. Вы — люди из шестидесятых годов XX века и хотите поближе узнать наш город. Но так как Зеленоград совсем не похож на известные вам другие города, знакомство с ним надо начинать с высоты птичьего полёта!
      С этими словами он нажал в стене кнопку, — матовое стекло осветилось, словно это был огромный экран телевизора, и на нём появилось изображение города, каким мы бы его увидели, если б летели на самолёте.
      Город раскинулся «под нами» во всём великолепии своих форм и красок. У нас даже дух захватило от ощущения высоты. Причудливо извивалась река, отливая серебром, темнели сочной зеленью сады и парки. Отдельные дома и группы домов разместились прямо среди густой зелени, а весь город в различных направлениях прорезали какие-то широкие каналы.
      — Как видите, — сказал главный архитектор, когда улеглись возгласы удивления и восторга, — Зеленоград не очень похож на прежние города. Но дело, конечно, не во внешнем различии.
      Главное в том, что зеленоградцы живут в постоянном общении с природой. Много лет назад люди без конца повторяли: «Деревья — друзья человека». Но дружили с зелёными насаждениями они только но воскресеньям, да и то не всегда. Мы же решили от слов перейти к делу.
      Вас, наверно, интересует, каким образом мы этого добились? Весь город, это вы хорошо видите, — и он показал рукой на экран, — разделён на отдельные части, каждая размером пятьдесят — семьдесят гектаров.
      Мы называем эти части «комплексами» или «микрорайонами». В каждом таком микрорайоне проживает от пятнадцати до тридцати тысяч человек. Это очень большая территория, если вспомнить, что Дворцовая площадь в Ленинграде имеет всего около семи гектаров.
      Каждый наш микрорайон, таким образом, раз в десять больше Дворцовой площади.
      Что же представляет собой такой микрорайон? Давайте спустимся пониже и разглядим его лучше.
      С этими словами он нажал другую кнопку, и на экране всё пришло в движение. Один из микрорайонов постепенно стал увеличиваться, пока не занял весь экран.
      — Как видите, — продолжал главный архитектор, — вся территория богато озеленена и представляет собой, по существу, сплошной парк, в котором размещено всё, что необходимо. Здесь не только жилые дома, но и школы, детские сады и ясли, больницы и библиотеки, клубы и кинотеатры, магазины и прачечные.
      Кроме центрального парка, расположенного посередине микрорайона, у каждого дома имеется свой небольшой садик. Обратите внимание: везде здесь только пешеходные дорожки — транспорту тут передвигаться запрещено.
      Транспортные магистрали! проходят по границам микрорайонов. — Николай Игнатьевич показал на широкие полосы, которые мы приняли за каналы. По ним с большой скоростью, никому но угрожая, движутся машины. — Таким образом, у нас в Зеленограде транспорт и пешеход изолированы друг от друга.
      — Вот это здорово! А скажите, как же люди могут попадать в магазины, в школы, наконец, к себе домой?
      — В этом и заключается существенная разница между Зеленоградом и старыми городами, — ответил главный архитектор. — Раньше все дома своими фасадами выходили на улицу. Входы в магазины, школы, жилые здания, кинотеатры — всё было с улицы. Получалось, что на узкой полоске, зажатой с обеих сторон высокими зданиями, сосредоточивалась вся жизнь. В Зеленограде магистрали отданы целиком транспорту, дома же повёрнуты к улицам «спиной». Фасады их обращены внутрь микрорайона, и улица перестала быть центром городской жизни.
      — Впрочем, — заключил он, — на экране всё может выглядеть хорошо. Давайте пройдёмся по городу, и тогда вы убедитесь воочию!
      Это была необыкновенная прогулка. Выйдя из дома главного архитектора, мы сразу очутились в парке. От небольшой круглой площади в разные стороны разбегались аллеи. Одна вела к спортивному городку. Идя по другой, можно было попасть к довольно большому пруду здесь были пляжи и лодочные станции. Пруд оказался искусственным: его вырыли, когда застраивали микрорайон, а землю использовали для устройства террас. Другие аллеи вели от круглой площади к жилым домам, расположившимся группами и поодиночке в густой зелени. Когда мы подошли поближе к одному из домов, то с удивлением увидели детскую площадку, устроенную на небольшой насыпи; под насыпь круто уходила бетонная дорога.
      — Это полуподземный гараж. — объяснил Николай Игнатьевич. — У жителей нашего города много своих автомобилей. Чтобы не занимать места гаражами, мы решили их делать полуподземными, а сверху над ними разместить разные площадки, окаймлённые густой зеленью.
      В Зеленограде действительно на каждом шагу всё поражало. Но было и такое, что нам оказалось сразу трудно понять. Ну, как, например, отличить один микрорайон от другого?
      Я сказал об этом архитектору; на это он ответил:
      — Всё очень просто! Каждый микрорайон имеет своё название, а каждый дом в нём — свой помер. Сейчас мы находимся в Молодёжном микрорайоне; направо от нас — Ленинский, а несколько дальше — Солнечный.
      Что же касается того, как попасть из одного микрорайона в другой, сейчас разберётесь и в этом.
      Мы свернули на широкую аллею, которая выходила прямо к транспортной магистрали. В месте выхода аллеи магистраль несколько расширялась, образуя нечто вроде бухты. В эту «бухту» один за другим заходили и останавливались необычные автобусы. Они забирали пассажиров и словно выплывали из бухты в стремительный поток машин.
      - Отсюда, с этой станции, — сказал главный архитектор, — вы можете попасть в любой, даже самый удалённый конец города, в любой микрорайон.
      - А если нужно не в самый удалённый, а в самый близкий? — Я показал на другую сторону транспортной магистрали. — Как туда попасть, да ещё при таком движении машин?
      Главный архитектор подвёл нас к находившемуся неподалёку какому-то застеклённому павильону. Войдя внутрь его, я услышал знакомый гул: эскалатор!
      Действительно, ступенчатая лента сбегала вниз совсем как на станции метрополитена!
      Пройдя по короткому тоннелю, над которым проносились машины, мы поднялись наверх и оказались уже в Ленинском микрорайоне.
      Много ещё удивительного увидели и узнали мы во время путешествия по Зеленограду. Но, пожалуй, самым сильным оставалось первое впечатление. Куда бы мы ни направлялись — на завод или в музей, на стадион или в обычный жилой дом, - - всюду нас сопровождали зелёные друзья, то окружая аллеей стройных тополей, то разворачиваясь весёлым хороводом на лужайке, то провожая ровными шеренгами на пышном бульваре.
      Город гостеприимно распахнул все свои ворота зелёным друзьям, и онп за это сторицей платили ему.
     
      Ещё одни спутники-сателлиты
     
      У Зеленограда были своп «спутники».
      Может показаться странным: какие это ещё спутники у города? До сих пор были известны искусственные спутники Земли — впервые запущенные в нашей стране. Бывают спутники у планет; Луну, например, называют спутником Земли. Может быть спутник и у человека. Но а города?
      Чтобы рассеять это недоумение, напомню о тупике, в котором оказалось градостроительство уже в начале XX века. Большие города росли с удивительной быстротой. На окраинах строились всё новые и новые фабрики и заводы, вокруг которых поднимались кварталы мрачных рабочих
      районов. А уже через десяток лет то, что было окраиной, оказывалось совсем недалеко от центра.
      Чем дальше, тем труднее становилось жить в таких городах-гигантах.
      И тогда пришли к выводу, что пора, наконец, прекратить рост крупных городов. «Больше того, — говорили самые решительные, - надо разукрупнить уже сложившиеся большие города, исправить допущенные прежде ошибки». На вопросы о том, как этого достичь, они отвечали далеко не всем знакомым одним словом: «сателлиты». В переводе на русский язык это значило: «спутники».
      Вокруг крупных городов предлагалось построить несколько небольших городов-сателлитов, куда должна была переселиться часть жителей, а быть может, и переведены некоторые фабрики и заводы. В дальнейшем рост основного города или, как его ещё называли, «города-матери», допускался, только если будут строиться новые сателлиты.
      Так у городов, подобно планетам, появились свои спутники. И так же, как Луна в своём вращении вокруг Земли управляется законами земного тяготения, так и любой город-спутник в своём развитии зависел от «города-матери».
      Больше всего «городов-спутников» сейчас имеется в Англии. И это не случайно. Ведь Лондон, этот крупнейший город мира, острее всего пережил «кризис переполнения». Уже в 1902 году англичане начали строительство первого сателлита — Летчуорса, а в 1920 году — Уэлвнна. Почти одновременно с ними сателлиты возникли в Соединённых Штатах Америки, а потом и во Франции, Швеции и других странах.
      Конечно, города-спутники выглядят по-разному. Но вместе с тем у всех у них есть и общие черты. Во-первых, население их немногочисленно: от двадцати до восьмидесяти тысяч человек. Во-вторых, они имеют прекрасно налаженные средства сообщения с «городом-матерью». И в-третьих, во всех сателлитах так много зелени, что жители крупных городов охотно покидают свои квартиры и переселяются в уютные домики городов-спутников.
      Главный архитектор пригласил нас совершить поездку в один из спутников Зеленограда. Пятьдесят километров, отделявших спутник от центра города, были преодолены на вертолёте за пятнадцать минут.
      Как и предупреждал главный архитектор, многое в спутнике Зеленограда оказалось уже знакомым. Он также был разделён на микрорайоны — только здесь их было не больше трёх. По границам микрорайонов также проходили транспортные магистрали. Но движение на них было ие такое оживлённое, как в Зеленограде. Дома тут были скрыты за густой чащей деревьев, только в высоту они имели не больше двух-трёх этажей. Словом, это был Зеленоград в миниатюре: всё такое же, но меньше, ниже и как-то уютнее.
      Возвращались мы в Зеленоград к концу дня. Навстречу нашему воздушному автобусу проносились один за другим вертолёты, летевшие из-Зеленограда, а внизу, под нами, в город-спутник двигались поезда электрической железной дороги и экспресс-автобусы.
      — Рабочий день кончился, — объяснил нам пилот, — люди возвращаются домой.
     
      Физике и химии наперекор
     
      Сюрпризы начались тотчас же, как только мы переступили порог первой квартиры в Зеленограде. Впечатление было такое, точно вы очутились в густом сосновом бору, — всё было напоено ароматом хвои.
      Заметив наше удивление, хозяин квартиры показал рукой на стену.
      — Очень удобный климатический аппарат. Весь воздух, который поступает сюда, предварительно им «обрабатывается». У нас здесь как бы свой искусственный климат.
      — Хотя в Зеленограде пыли и дыма почти нет, — продолжал он, — «процедить» воздух всё же не мешает. Это во-первых. Во-вторых, поступающий с улицы воздух может быть или слишком холодным, или, наоборот, чересчур тёплым. Аппарат позаботится о том, чтобы согреть пли охладить его. Большое значение имеет процент влажности. Неприятно дышать воздухом, в котором много водяных паров, но вредна и другая крайность — излишняя сухость. И тут наш климатический аппарат поможет: он подсушит или увлажнит воздух.
      — Но откуда всё-таки аромат хвои?
      — А ниоткуда! Его ещё вчера вечером дочка заказала, — ответил хозяин квартиры. — Завтра хотим морским воздухом подышать. И не думайте, что у нас какой-нибудь воздухопровод, по которому запах моря накачивается из Ялты или Сочи! Степной или горный, лесной или морской воздух «приготовляется» всё этим же климатическим аппаратом: хорошо и удобно!
      Пока мы так разговаривали, вдруг зазвонил телефон. Хозяин снял трубку, и в этот же момент осветился небольшой экранчик, расположенный рядом с диском телефона. На экране появилось изображение человека с телефонной трубкой.
      Оказалось, что в Зеленограде телефоны давно уже стали «зрячими». Пользуясь ими, можно было не только слышать, но и видеть своего собеседника. Больше того, по телефонным проводам здесь научились передавать любые изображения, которые принимают обычные телевизионные приёмники. Таким образом, с помощью телевизоров можно было увидеть не только передачи нз разных городов, но и посмотреть фильм.
      Не успел я ещё перестать удивляться здешними телефонами, как моё внимание привлёк мальчишка, расположившийся в одних трусах на широком подоконнике перед закрытым окном на улицу.
      — Ты что делаешь? — спросил я его.
      — Загораю, — невозмутимо ответил он.
      — Так ведь ты никогда не загоришь, — сказал я. — Стекло не пропустит ультрафиолетовых лучей, а без них какой же загар?
      Мальчик продолжал настаивать на моей полной неосведомлённости в вопросах физики и в доказательство продемонстрировал свою порозовевшую от загара спину.
      Видя затруднительное положение, в котором я оказался, на помощь мне снова пришёл отец мальчишки. Он рассказал, что раньше в окна действительно вставлялись простые стёкла, являвшиеся непреодолимой преградой для ультрафиолетовых лучей. Однако в Зеленограде давно уже нашли способ изготовлять так называемое увполевое стекло, перед которым можно спокойно загорать, не открывая окна.
      Надо сказать, что стекло в этом городе вообще было в особом почёте. Я встречал здесь людей, одетых в костюмы, сделанные из стеклянных тканей, видел дома, построенные из стеклянных блоков, и тротуары, мощённые разноцветными стеклянными плитками. Стекло в Зеленограде приобрело свойства, которыми оно как будто никогда раньше не обладало.
      Не только плитки, которыми были покрыты тротуары, но и большие стеклянные блоки, заменявшие здесь часто железобетонные панели, зеленоградцы научились окрашивать в разные цвета. А какие это открывало возможности для архитекторов, строителей и художников! Многие дома, построенные из таких цветных стеклянных блоков, были очень красивы и нередко не имели даже окон: стены их и без того оказались доступны солнечному свету.
      Из комнаты, в которой мы находились, нас провели на кухню. Она оказалась также полна всякими сюрпризами. Первое, что мне бросилось в глаза, это обилие разных красивых электрических и газовых утюгов, чайников, плиток, холодильников и стиральных машин. На всех на нпх были почему-то укреплены небольшие циферблаты.
      В дальнейшем выяснилось, что это автоматические регуляторы. Владелец таких приборов мог, поставив стрелку на определённое деление, спокойно уходить из дому. В назначенное время чайник или плитка сами себя выключали, не доставляя своему хозяину никаких неприятностей.
      Даже температура в квартире поддерживалась с помощью автоматических терморегуляторов. Регуляторы эти были укреплены на отопительных приборах. Но почему-то сами приборы оказались совсем маленькими и нисколько не похожими на паши громоздкие радиаторы.
      Объяснение этого обстоятельства последовало немедленно. Выяснилось, что дома в Зеленограде отапливаются только электричеством. А для этого не надо было никаких громоздких устройств. К тому же и электрический кабель проложить было несравненно легче, чем вести сложную систему трубопроводов парового отопления.
      Зато вставал другой вопрос: где взять такое огромное количество электроэнергии, которое для всего этого требовалось?
      Всё было, однако, очень просто. В Зеленограде давно уже отказались от дорогостоящих электростанций, работающих на угле или нефти, и широко стали распространяться ветровые, солнечные, газовые и атомные источники энергии. Это требовало меньше денег и во всех других отношениях было лучше.
     
      Автоматы, автоматы...
     
      Зеленоград оказался городом, где всё делали автоматы. Автоматы встречались на каждом шагу не только в квартире.
      Они окружали повсюду: быстро и ловко, например, чистили обувь. Для этого нужно было только поставить ногу на специальную подставку: сразу приходили в действие щётки, которые сначала снимали пыль и грязь, а вслед за ними начинали работать другие щётки. Они наносили на обувь крем и тут же начищали её до зеркального блеска.
      Были автоматы, сами наливавшие в стаканы газированную воду и отпускавшие бутерброды и пирожки.
      А на одной из улиц оказалась даже «Автоматическая фотография». Человеку, желающему сфотографироваться, надо было только занять место перед аппаратом. Всё остальное оставалось «на совести» фотоэлемента. И надо сказать, что она у него была чистая. Фотоэлемент, в зависимости от освещения и расстояния до снимающегося, сам подбирал нужную выдержку и включал затвор.
      Не меньше удивлений доставило посещение столовой. Большой зал, залитый ровным светом, был наполнен ароматом распустившейся сирени. Сидевшие за столиками люди аппетитно ели, а официантов, которые бы подавали еду, нигде не было видно.
      Перед посетителями на столе была укреплена табличка, оказавшаяся меню. Против каждого блюда в меню были какие-то кнопки. Стоило вам нажать на одну из них, как в тот же момент на щитке у дежурного по кухне появлялось название заказанного блюда и номер места, которое вы занимали. А спустя две — три минуты вы могли снять то, что захотели на ужин или обед, с широкой конвейерной ленты, которая беспрерывно двигалась вдоль столиков. Официантам в этой столовой и впрямь было делать нечего.
      Продолжая прогулку по улицам города, мы вдруг оказались перед огромным круглым зданием, сплошь сделанным из разноцветных стеклоблоков. Это была центральная зеленоградская библиотека.
      Мы поднялись по широкой лестнице, и чудеса начались ещё до того, как мы попали вовнутрь.
      Массивные двери широко распахнулись, не дождавшись, пока кто-нибудь из нас до них дотронется. Оказалось, что на площадке перед дверьми был также помещён фотоэлемент. Достаточно человеку, направляющемуся в библиотеку, было пересечь светлый луч, как сразу замыкалась электрическая цепь и ток приводил в действие механизм открывания дверей.
      В читальном зале было тихо и светло. Склонившись над книгами, за столом сидело много читателей. Но работники, выдававшие книги, отсутствовали. Не было и громоздких шкафов с каталогами, с которыми я давно уже свыкся в библиотеках, которые посещал до сих нор. В центре зала находилось несколько микрофонов. К одному из них подошёл читатель и назвал книгу, которая ему была нужна. Словно в ответ на это осветился матовый экранчик, на котором появилась буква и пятизначное число библиотечный шифр.
      Узнав шифр требуемой книги, читатель набрал число на диске, напоминавшем диск автоматического телефона. Сразу же был приведён в действие конвейер, расположенный вдоль книжных полок. На наших глазах металлическая пластинка, прикреплённая к конвейерной ленте, остановилась у заказанной книги, ухватила её за корешок и осторожно положила на конвейер. Лента снова пришла в движение и доставила книгу к столу, за которым сидел читатель.
      Когда мы снова вышли на улицу, было уже девять часов вечера. Но на улице оставалось светло, как днём.
      Вся система уличного освещения в Зеленограде оказалась устроенной так, что по мере сгущения сумерек всё сильнее загорались уличные фонари. К естественному свету постепенно как бы подмешивался искусственный, и чем меньше оставалось первого, тем больше становилось второго. Так в этом городе освещённость улиц оставалась постоянной, и это создавало впечатление никогда не уходящего дня.
     
      Быстро и безопасно
     
      На улицах Зеленограда было тихо и, несмотря на обилие троллейбусов, автобусов и разных других машин, ни разу не произошло ни одной аварии.
      Все транспортные магистрали города были разделены посередине широкой полосой золёных насаждений. Машины, шедшие навстречу друг ДРУГУ, нигде не могли столкнуться и двигались в полной безопасности.
      Но только одного этого было недостаточно: ведь столкновения могли произойти на пересечениях транспортных магистралей. Однако и это было заранее предусмотрено. Приближаясь к пересечению, одна из магистралей постепенно опускалась и проходила перекрёсток в тоннеле — улица же сохраняла свой обычный уровень. Получалось, что движение на перекрёстках совершалось как бы в два этажа. Незачем поэтому было снижать скорость или устанавливать очерёдность прохождения транспорта, как это бывает у нас на перекрёстках, где имеются светофоры.
      Была здесь и ещё одна диковинка. Вдоль длинного бульвара двигалась широкая лента, на которой находились удобные двухместные диваны. «Сидячие», или, как их ещё называли, «движущиеся», тротуары были очень удобны. Б любом месте вы могли покинуть его пли, наоборот, — занять место на диване, который вас доставлял прямо к подъезду нужного дома, станции метрополитена или воздушного автобуса.
      В синем небе Зеленограда в разных направлениях всё время проносились воздушные автобусы-вертолёты.
      Им не требовались большие посадочные полосы, и они то оказывались на плоских крышах домов, то — на маленьких площадках, окаймлённых густой зеленью, прямо посредине какой-нибудь улицы. Зеленоградцы очень любили этот вид транспорта.
      Впрочем, и эти другие — троллейбусы и автобусы — оказались совершенно не похожими на те, какими мы привыкли пользоваться в наших городах. Ни рельсов для трамваев, ни верхних проводов — для троллейбусов — здесь не было. Электробусы и электромобили получали энергию от маленьких аккумуляторов или проводника, проложенного под улицей и несущего ток высокой частоты.
      И вот что удивительно: ни один ватт электроэнергии в Зеленограде не пропадал зря. Как только на дороге не оказывалось ни одной машины, подача энергии прекращалась сама собой. И, наоборот, стоило только вновь появиться какому-нибудь вечемобилю, как система питания кабеля опять автоматически включалась.
      Все дороги в Зеленограде и его спутниках оказались расчерченными какими-то полосами. Полосы эти являлись как бы направляющими, по которым фотоэлемент «вёл» электромобиль даже без вмешательства водителя. Фотоэлемент всё время на страже и в любой момент был готов предотвратить аварию.
      Всё, что здесь было рассказано об удивительном городе Зеленограде и его спутниках, — пока ещё только фантазия. Я попытался хотя бы в воображении представить себе, какими станут скоро наши города. И разве это так уж далеко от истины?
     
      * * *
     
      Когда я заканчивал писать последние страницы, в передней у меня раздался звонок. Открыв дверь, я увидел в бледном свете, падавшем от лестничной лампочки, своего давнего знакомого - Ореста Григорьевича.
      Орест Григорьевич был известный у нас художник и только что вернулся из далёкого путешествия в Египет, Сирию и Ирак. Зная моё пристрастие к рисункам, изображающим жизнь в чужих странах, он и на этот раз предусмотрительно захватил с собой объёмистую папку, в которой были собраны его путевые наброски.
      Рукопись была отложена в сторону, и весь оставшийся вечер был посвящён рассматриванию рисунков и рассказам Ореста Григорьевича. А рассказчик он, надо отдать ему справедливость, был такой же хороший, как и художник.
      Перелистывая медленно один лист за другим, я надолго остановился на рисунке, изображавшем огромную каменную глыбу, перегородившую дорогу, около которой хлопотали какие-то люди. Художник удивительно точно передал всё происходящее: и внушительные размеры камня, и измученный вид людей, старавшихся, по-видимому, во что бы то ни стало сдвинуть его с места, потому что он мешал движению.
      Я стал допытываться, где это всё происходит и откуда тут оказалась такая огромная каменная глыба.
      Орест Григорьевич рассказал, что находку эту он сделал, путешествуя по Сирии, недалеко от одного древнего селения.
      — Впрочем, — тут же поправился он, — вряд ли этот камень можно считать находкой. Ведь он там не единственный. Из таких вот каменных исполинов сложены многие старинные сооружения в этой стране.
      — У вас есть сочинения Марка Твена? — неожиданно обратился он ко мне с вопросом.
      Я ответил, что есть, но какая, собственно, связь между нарисованным им рисунком, древним сирийским селением и Марком Твеном?
      — А вот узнаете, — сказал он, полистав один из томов знаменитого американского писателя, и стал мне читать, как описывает древние сооружения в Сирии Марк Твен:
      «Эти храмы построены на массивных подножиях, которые могли бы, кажется, выдержать гору: материалом служили глыбы камня вышиной с омнибус... Вы видите вокруг себя огромные обломки колонн в восемь футов толщиной, великолепные капители величиной с маленький коттедж, также отдельные каменные плиты с роскошной резьбой, в четыре — пять футов толщиной и таких размеров, что одна плита покроет пол обыкновенной гостиной... Непостижимо, как удалось вытащить эти громадные камни из каменоломен и как удалось поднять их на головокружительную высоту храма».
      Ларчик открывался, оказывается, совсем просто. После авторитетного свидетельства Марка Твена происхождение огромной каменной глыбы на дороге, которую запечатлел мой знакомый художник, больше по вызывало удивления. Ведь именно из таких каменных громадин были сложены и египетские пирамиды, и древние храмы в Афинах, и многие неповторимые сооружения некогда могучего Рима.
      Зодчие тех далёких эпох любили всё тяжёлое и массивное. Впрочем, одни ли зодчие? Ведь тяжёлой была не только архитектура, но и одежда, которую носил человек, и посуда, которой он пользовался, да я многое-многое другое. Чем тяжелее были вещи, тем они представлялись древним людям более прочными, а следовательно, и более долговечными. И хотя техника, с помощью которой человек мог тогда обрабатывать и передвигать все эти многотонные тяжести, была совсем примитивной, люди всё равно стремились к самому большому и тяжёлому, словно только в этом и был залог их благополучия и спокойствия.
      Однако стоит ли этому так уж удивляться? Тяжёлые крепостные стены оберегали от вражеских нашествии, и этим же целям, в первую очередь. служил любой город вообще. В городе люди чувствовали себя спокойнее, город был их верным каменным другом. Таким они хотели бы его видеть и сейчас.
      Но с тон поры утекло много воды. Теперь незачем городить тяжёлые каменные исполины не только потому, что никого и ни от чего они уже больше защитить не могут. Дело совсем в другом: человек научился сам создавать искусственный камень. И часто бывает так: чем этот камень легче, тем он оказывается и прочнее.
      Дом. построенный из стеклопластиков, раз в двадцать, а то и в тридцать легче здания, сооружённого из старого, послужившего людям на славу кирпича. Такими домами можно застроить целую улицу, а весить они будут столько же, сколько одно кирпичное здание.
      Могут сказать: а прочность?
      Отвечу коротко: стеклянная нить в несколько раз прочнее стальной проволоки. Вот и судите теперь, какой материал лучше!
      И ещё раз о железобетоне. Как строили раньше? Брали кирпич, а то ещё и огромные каменные плиты и складывали их, тесно прижимая друг к другу. Это была архитектура «на сжатие». Фундамент здания, да и не только фундамент, — всё, что оказывалось внизу, должно было выдержать взгромождённую на него тяжесть! Теперь необходимости в таком дорогостоящем и тяжёлом фундаменте пет, потому что нет надобности «класть» стены. Сделанные из лёгких и прочных материалов стены можно повесить на специально приготовленный для этого каркас. И они будут работать уже не «на сжатие», как прежде, а «на растяжение». Дом окажется нисколько не менее прочным, зато он будет во много раз легче.
      Не правда ли, как здорово — «висячий дом»! Но ведь раз он — висячий, то, наверно, можно открывать не только окно или форточку, а убирать сразу целую стену, делая свободным доступ воздуху во все помещения здания в любое время года. Можно сделать висячими целые улицы и даже города!
      Время идёт вперёд; ведь и полёты в космос вчера ещё были плодом мечтаний. То же будет и с городами.