DjVu

      СЛАВНЫЙ РОД ВЕРШКОВ

      Жил-был в деревне Безделяй человек, по имени Кризас, по фамилии Вершок, и славился он своей премудростью. Умные советы сыпались из него, как пух из подушки, но при всём при том наш Кризас даже ломаного гроша за них не требовал. И только по воскресным дням давал себе отдых — всякую чушь языком молол. Чепуху на постном масле.
      Кризас был мужик что надо: сердцем— лев, умом — лисица. Хотя, сказать по чести, у Вершка и предки все друг друга стоили: медведи в драке, волы в работе, каждый мастер языком чесать. К чему ни приложат руку — сломают так, что вовеки не починишь; кого погладят, у того искры из глаз; а не дай бог похвалят кого-нибудь — человек полгода ходит как в воду опущенный.
      Славный род, что и говорить!
      Раполас Вершок, дед Кризаса, ещё в турецкую кампанию крест за геройство получил — на шее таскал его, чтобы нос не задирать отважности,-и до самой смерти безделяйцам о той лютой битве страсти всякие рассказывал: «Турки, значит, на одном берегу Дуная залегли, мы на другом; ни взад, ни вперёд — застряло войско, словно топор в колоде, ни с места! Делать нечего, генералы зимовать велят. А тут холода ударили, у меня в голове и прояснилось.
      Приказал я артиллеристам в пушку ядро загнать, ствол весь до отказа паклей законопатить и сверху глиной залепить. Приготовились, ждём. Только турки зашевелились, мы как жахнем — трах-тарарах!.. Ну и бухнуло, ну и ухнуло! На нашем берегу человек сто полегло, а уж на турецкой стороне что делалось — ни в сказке сказать, ни пером описать».
      Вот это был солдат!
      А сын его Гервазас, отец Кризаса, тот в японскую войну отличился, хоть ничего и не получил за это.
      Послали его в разведку. шёл он, шёл, вдруг видит: японский солдат ему навстречу. Гервазас ноги в руки и бежать. Только пятки сверкают. А японец со всех ног за ним.
      Смотрит Гервазас — в чистом поле мельница стоит, машет крыльями. Он шасть за нёс, и японец следом. Гервазас шпарит во весь дух — никак не оторвётся от противника. Обежали вокруг мельницы раз, другой, третий... десятый круг бегут. Так и носились бы до полного изнеможения, если б Гервазас с перепугу не догнал японца. И сам не рад. Японец, видать, был тоже не робкого десятка: услышал топот за спиной и поднял руки, не дожидаясь, пока противник окружит его и в плен возьмёт. Военное дело назубок знал.
      Гервазас впопыхах не заметил, что японец сдался, и ещё долго бегал вокруг мельницы. А когда выбился из сил, остановился и увидел, что неприятель руки вверх поднял. Тут Гервазас, как кошка, на мельничное крыло вскарабкался.
      Хотел было мертвецом прикинуться, но ветер дунул, повернул крыло, и герой на землю шмякнулся.
      Так и сел в лужу. Думал, на манер лягушки в тину спрячется, да, как на грех, вся грязь расплескалась, вода в мундир впиталась, и сидит Гервазас под открытым небом ни жив ни мёртв. «Эх, была не была...» — решил смельчак, зажмурился и с винтовкой наперевес пошёл в атаку.
      Шёл, шёл за японцем, а когда открыл глаза, смотрит — он уже в свой полк притопал. Прямо в штаб «языка» доставил.
      За тот подвиг генерал Гервазасу медаль сулил, да, на беду, его самого в плен взяли. Только и дали Гервазасу, что три дня отпуска — храбрость свою обмыть, а японец всю войну в плену просидел и винтовку больше в руки не желал брать. За мир боролся.
      А в Отечественную и сам Кризас показал, чего стоит род Вершков. В последний день войны к партизанам подался и всё равно прославиться успел,
      Мигом!
      Встретил он блуждавшего по лесу немца и сделал вид, будто не партизан ищет, а кнутовище хочет вырезать. Нагнулся и стоит. «Хенде хох! Снимай шубу!» — крикнул фашист. «Не лето на дворе,-отвечал Кризас.-Так и простыть недолго». «Руки вверх!» — орёт фриц. «А если у меня вся кровь из рук в ноги утечёт, как же я убегу от тебя?» — не сдастся Кризас. «Стрелять буду!» «Этак каждый дурак пулю вогнать может, а попробуй вытащи её потом!» — рассуждает наш герой. Только немец прицелился — Кризас и глаза уже закрыл, — как вдруг с дерева: так-так-так! — словно пулемётная очередь. Тут и немец зажмурился от страха. Так и простояли оба чуть не целый час, всё ждали, когда их пули скосят. Дятел, что сидел на сухой ели, не найдя поживы, полетел дальше. И снова тихо стало в лесу..
      Как под водой.
      Опомнились враги, бросились бежать, но лбами стукнулись и упали замертво.
      Хорошо, «что у Кризаса башка покрепче оказалась. Он первым очухался, скрутил немцу руки липовым лыком и поволок в деревню. Будто телка на привязи.
      Другой бы потом всю жизнь трезвонил про этот подвиг, но не таков был
      Кризас. Он всё молчал и думал. С тех пор как шибанулся лоб об лоб с немцем, его так и подмывало что-нибудь умственное сказать, но он только рукой отмахивался, как от мухи, и всё думал, думал, думал. Будто филин, глазищами ворочая. Однако в один прекрасный день безделяйцы всё же заставили его заговорить. За советом пришли.
      Повадился в стадо волк. Без ножа овец резал. Ну точно косой косил, разбойник.
      Долго думали, гадали мужики, как им быть, наконец решили обратиться к
      Кризасу. «На каком берегу лес растёт — на том или на этом?» — спрашивает у них
      Кризас. «На том»,— в один голос отвечают мужики. «Так сломайте мост, и волк не явится».
      Обрадовались люди, разнесли весь мост по досочкам, а волк как резал, так и режет овец, чтоб ему ни дна ни покрышки.
      Соседи опять к Вершку: «Что делать?»
      Кризас поскрёб в затылке, подумал и сказал: «Не иначе, вы мост сломали, когда волк на этом берегу отсиживался.
      Стройте заново, ждите, пока он в лес воротится, а там и ломайте».
      Сказано — сделано.
      Помог ли, нет ли этот совет — никто не знает, а только мудрое слово с уст
      Вершка воробьём слетело, меж людей обернулось и орлом вернулось: по сей день в народе рассказывают легенды о необыкновенной мудрости Вершковой.
      Во все колокола о ней звонят!
     
     
      В СЕМЬЕ НЕ БЕЗ УРОДА
     
      Так и жил на свете Кризас Вершок, присматривал за колхозными лошадьми, покуривал доставшуюся от деда и отца кокосовую трубку да мысли мудрые как семечки разбрасывал. И ещё бы столько же спокойно прожил, не родись у него сын Рокас. И как нарочно в воскресенье, когда его многодумная голова отдыхала, а язык лишь чепуху молол. Плёл, порол, нёс околёсицу.
      Поскольку у них в колхозе не было ни добрых, ни злых фей, а окрестные болота, где в своё время водились ведьмы, трактористы давно уже осушили, колхозники сами принялись пророчить новорождённому, что ждёт его в этой жизни. Как по звёздам читали!
      — Этот малый вырастет-будет железо мять, как воск, — подержав крепкую ручонку младенца, сказал колхозный кузнец Наковалюс и подарил малышу кувалду весом в полпуда, полфунта и ползолотника. Не всяк подымет.
      — Пока он вырастет, от твоей кузни и духу не останется, всё машины делать будут,— не согласился ночной сторож дед Караулис.— Быть парню солдатом: живот у него ёмкий, голос звонкий, и смотрит на всех с прищуром-сразу видно, будет метким стрелком. — Он подошёл к младенцу, ущипнул его за ляжку, дёрнул за нос и подарил ружье.
      Не какую-нибудь хлопушку, что солью заряжать, а самую настоящую пищаль старый дед принёс — самопал кремнёвый!
      — Ну нет уж, дудки! — возразил сторожу кладовщик Амбарас.-— Погляди-ка на его пальчики: загребущие, к себе тянут, как у ястреба. Кладовщиком будет малый! — определил он и, подойдя к люльке, преподнёс Рокасу овчинку — кожушок подшить. Искусственную, в парикмахерской накрученную.
      — Сам вырастет — и пальцы выпрямятся, — решил пастух Выгоняйла.— Будет стадо пасти: и сильные руки, и звонкий голос, и пальцы хваткие — всё пригодится пастуху при стаде.— Поклонившись в пояс, он подарил маленькому
      Рокасу рожок. И кнут ремённый.
      Все желали новорождённому счастья в жизни, один лишь тракторист Пахайтис молчал, потягивая пиво. Наконец он вытер губы, встал и торжественно начал:
      — Все ваши ремёсла хороши, а пожелания и того лучше, но только вы изрядно поотстали. Настоящему колхознику трактор подавай, стального коня...-да так и не кончил. Поглядел на Кризаса и прикусил язык.
      Разозлился Кризас оттого, что соседи прочат его сына не в инженеры, не в генералы, не в министры, не в ветеринары и даже не в председатели колхоза.
      Топнул в сердцах ногой и ляпнул:
      — Мой сын паном будет!
      Как топором отрубил.
      Соседи так и ахнули, спорить пробовали, возражать пытались, но Кризас опёрся словно бык — не переспоришь. Когда гости разошлись, Дарата, жена
      Вершка, спросила мужа:
      — Тебе что, пиво в голову ударило?
      — Сказал, паном — значит, паном будет! ~ гаркнул Кризас, покраснев как рак.
      — Каким ещё паном?
      — Самым настоящим: будет летом в галошах ходить, от солнца под зонтик прятаться, очки для важности носить и тростью помахивать, чтобы простой народ боялся, шапки за версту снимал.
      — Да ведь панов-то давно уже на свете нет,— убеждала мужа Дарата, — все попередохли от безделья, а ты хочешь, чтобы наш единственный сыночек паном был! Ни за что! Пусть уж лучше в подпасках бегает: глядишь, хоть ложку вырежет кленовую, из сосновых корешков лукошко сплетёт, из тальника свистульку смастерит... А что пан умеет?
      — Панствовать! — грохнул кулаком по столу Кризас.
      Будто печатью припечатал. И пришлось Дарате смириться перед мужем, не мешать мудрецу своей дорогою идти. Широкой, как собачий лаз, прямой да сухой, как брод болотный. За всеми панами вслед.
     
     
      ЧУДО-МАЛЬЧИК
     
      Говорят, яблоко от яблоньки недалеко откатывается. А вот Рокас, ещё и шагу не шагнув, с первых дней весь род Вершковый заткнул за пояс. Мал да удал.
      Начать с того, что родился он с четырьмя зубами и трёх дней от роду клёцки ел. Крутые, слипшиеся, по три штуки зараз проглатывал. Ещё через неделю прямо из кувшина квас хлебал. За милую душу — не поморщившись.
      А горластый, а сердитый был! А тяжёл-то до чего! Месяца не пролежал — люльку продавил. Дубовую, медью окованную. Тогда мать его на печку уложила.
      Осела печка, прогнулась, как спина у мерина, однако выдержала младенца.
      Может, так и рос бы Рокас на тёплой лежанке, да спустя полгодика, раз-брыкавшись, все кирпичи повышиб. И рухнула печка. Со страшным грохотом.
      С того памятного дня перебрался Рокас на сеновал. Спал без просыпу ребёночек.
      Но вот исполнился мальчонке год, отец привал его в избу и стал учить панской мудрости.
      — Видишь ли, сынок, — начал он издалека, — спать да жрать и простой народ умеет, а пану притом ещё и думать полагается— И Кризас постучал себя по лбу.
      Как в запертую дверь.
      — А я думаю, батя, — ответствовал сынок и со всего размаха хватил себя кулаком в лоб.
      — О чем же ты думаешь?
      — Думаю, что моя башка позвонче,— сообщил Рокас.
      — Разве так думают? — покачал головой отец. — Каждый простолюдин скажет, что цыплёнок из яйца вылупился. А пан, тот ещё подумает, как это цыплёнок сперва в яйцо забрался. Вот как думать надо!
      И задумался тут Рокас. Сидит, час думает, два думает, не шевелясь, а отец на него любуется. Глаз не сводит.
      — Ну как, сынок, надумал что-нибудь? — спрашивает ласково.
      — Нет ещё, — трясёт башкой Рокас.
      Отец суетится вокруг него, деревянными башмаками по полу бухает. Наконец не вытерпел, снова спрашивает:
      — Ну, придумал?
      — Ага...
      — Так чего ты ждёшь? Выкладывай!
      — А куда воробьи денутся, когда наша изба сгорит? Кризас только руками всплеснул от радости. Ну и ну! У мальчонки, можно сказать, молоко на губах не обсохло, а его уже хоть на митинг выпускай докладывать.
      Как по писаному шпарит.
      — Ах ты умница-разумница! всё насквозь видишь! — радовался отец, обнимая
      Рокаса.
      А мать, смахнув слезу, поднесла сыночку полное решето орехов. Лесных, отборных — один в один.
      — Угощайся, сынок.
      Тот потянулся было за орехами, но отец остановил его:
      — Пан так не делает. Ты сперва поблагодари мать, а затем попроси, чтобы своей рукой тебе отсыпала.
      — Ещё чего! — рассердилась Дарата. — Пускай сам берёт.
      — Рокас, не будь дураком!— предупредил отец.— Материна горсть вдвое больше твоей!
      Но мальчик не слушал ни мать, ни отца. И руки за спину спрятал.
      — Бери, — упрашивает мать. Рокас не слушает.
      — Пускай сама отсыплет, — твердит отец. А Рокас ему в ответ:
      — Тогда уж лучше ты набери: твоя горсть ещё побольше будет.
      Доконал-таки папашу своей мудростью.
      — Ума палата! Вот тебе две горсти! Вот тебе три! — Кризас чуть ли не плясал от радости.— Вот тебе десять горстей! Да такому сыночку и всего решета мало. На лету хватает отцову мудрость!
      Обнял и расцеловал наследничка.
      Так и рос удивительный младенец, затмевая мудростью родителей, ростом и силой опережая соседских ребятишек, радуя колхозников своими проказами: кому окошко высадит, кому забор повалит, кому огород потопчет...
      Все только диву давались:
      — Ну и мальчик! Другой бы на его месте давно уж голову сломал, а этого и смерть не берёт! Живьём готовы были схоронить беднягу.
     
     
      БРАТ МИЛОСЕРДИЯ
     
      Рокас рос как на дрожжах, будто его кто за уши тянул, и, будучи ещё в коротких штанишках, вымахал выше Кризаса. Он бы, глядишь, и дальше рос, если б не притолока. Каждый раз об нёс лбом бился, вечно с фонарём над глазом ходил, и сколько за день прибудет росту, столько, бывало, и убудет, как стукнется. Перестал расти, вширь пошёл.
      Зато ел ребёночек за троих. Как дорвётся — не оторвётся.
      Больше всего любил он клёцки. Только рот разинет, прожевать не успеет, а клёцка уже сама проскакивает в глотку, будто её за верёвочку дёрнули. Уши — шлёп, шея — оп, раздуется, точно утиный зоб, и готово дело: в животе клёцка.
      А случись сразу двум или трём застрять в горле, тоже не велика беда: Рокас только головой помашет, слезу стряхнёт, а пальцем пропихивать ни за что не станет. Боится руку проглотить.
      Первое время Кризас смотрел да радовался, ложку в сторону отложив, но когда остался несколько раз без обеда, перестал глаза таращить и принялся уплетать за обе щеки, не бросая мудрых слов на ветер. Словно перед голодухой наедался.
      Первое время они вровень ели. Однако вскоре сын и тут начал обгонять отца. Тогда Кризас хитрость применил. Довоенную!
      — Дно у миски-то обливное, — заявил он однажды, уминая клёцки, и поближе придвинул миску.
      Прямо под нос себе поставил.
      Рокас только рот разинул и глазами хлопает, не зная, что сказать. Может, так и встал бы голодный из-за стола, если бы не мать, которая, раскусив отцову хитрость, передвинула миску к сыну и сказала:
      — Три копейки заплатил и хвалишься. Отец снова миску к себе:
      — Ничего, что дешёвая, зато крепкая. Но мать вновь подвинула миску к сыну и, придерживая руками, возразила мужу:
      — Будешь по столу возить, так не только глина — сталь и та не выдержит.
      В следующий раз Рокаса уже не надо было учить. Только отец добрался до подливки, Рокас тут же повернул миску и давай из-под клёцек соус черпать.
      Как из колодца.
      Кризас снова повернул миску лункой к себе и мудро заметил сыну:
      — Солнце по кругу идёт.
      Мальчик недолго думая ещё раз повернул миску со словами:
      — Идёт, идёт. Если ночь не остановит, так оно черт знает куда зайти может! — А сам одной рукой миску придерживает, другой клёцки наворачивает.
      Только соус капает с подбородка.
      — Вот и гром грянул! — Кризас трахнул парня между глаз, но твердолобый даже ухом не повёл, а отцовская ложка пополам треснула.
      Пока старый Вершок искал другую, Рокас все клёцки умял, и отцу осталось лишь корку взять да облизать ею миску. И холодной водой запить.
      Хоть и голоден был Кризас, а всё ещё радовался, что у него такое чадо растёт: «И ростом, и умом взял. Даже такого мудреца, как я, на словах и на деле перемудрил! Точь-в-точь бывший безделяйский пан Яцкус. Тот, бывало, пол-лося, полкабана, трёх зайцев в один присест слопает и ещё голодающим проповедь прочтёт. Даже квасом не запив!»
      Пошёл отец лошадей кормить, а мать не выдержала и пожурила Рокаса:
      — Нехорошо ты поступил, сынок. Отец — работник, кормилец наш, а ты не пожалел его, без обеда оставил.
      — В следующий раз пожалею, — обещал сын. И пожалел!
      Съел все клёцки, соус вычерпал, прибежал на конюшню и кричит отцу:
      — Миску сам вылизывать будешь или мне прикажешь?
      Целый день смеялись конюхи над Вершком, и не мог он урезонить их ни глупым, ни мудрым словом. Только пояс потуже стягивал.
      А мать снова учила сына:
      — Коли уж клёцек не оставил, мог бы хоть краюшку хлеба да крынку молока принести отцу. Ведь от голода и помереть недолго.
      Обрадовался Рокас, что можно исправить дело, схватил ломоть хлеба, налил в крынку молока и бегом к отцу. День был жаркий, вспотел наш Рокас, притомился в дороге и решил напиться. Сел в канаву, запрокинул крынку, да так в три глотка и осушил её. Ни капли не оставил.
      А придя на конюшню, протянул отцу пустую посудину и общипанный ломоть хлеба.
      — Где же моя доля? — удивился Кризас, заглянув в пустой кувшин.
      — Твоя доля была сверху, а моя — снизу. Никак не мог я до своей добраться, чтобы твоей не выпить, — оправдывался Рокас.
      И отец был рад-радёшенек, что хотя бы сухим хлебушком удалось подкрепиться. Почерствелым мякишем голод утолить.
      Вот каким сердобольным мальчиком был Рокас! Настоящий брат милосердия, только красного креста на лбу не хватало.
      АРШИН
      Хоть и добрым едоком был Рокас, а вот чтобы раз поесть и всю неделю сытым ходить, никак не получалось у него. Чуть отойдёт, бывало, от стола, по двору пробежится, в воробьёв камнями покидает, морковинку — зубы прочистить — выдернет и снова к мамке: есть давай! Мать с утра до вечера от плиты не отходит.
      Целый день два чугунка на огне кипят. Но вот однажды бригадир Полуквас явился Дара-ту в поле звать.
      — Не могу я, — объясняет женщина. — Как я своего младенца без присмотра брошу?
      — Ну знаешь, ты и святого можешь вывести из терпения! — разозлился бригадир. — Нашла младенца! Парень косая сажень в плечах, а она мне сказки рассказывает! И не стыдно тебе за таким верзилой прятаться?
      — Он хоть ростом и велик, а разум-то детский, -возражает мать— Что с него взять, с Вершка малюсенького...
      — Ничего себе малюсенький! — возмутился бригадир.— Если он Вершок, то кого же тогда Аршином звать?!
      И прилипло это прозвище к мальчонке, навсегда пристало. С этой поры никто его не звал иначе. Аршин, да и только.
      Как тут было матери оправдываться? Не скажешь ведь, что не вышла в поле, потому как Аршина не на кого оставить. Да и за ручку такую версту водить не будешь: отец по плечо ему, мать — до пояса, а он знай вышагивает посерёдке, родителей за руки ухватил и тащит.
      Словно дошколят в колхозный детский сад ведёт.
      Посоветовались родители друг с другом и стали на работу собираться.
      Наварили горшок картошки, котёл мяса и, уходя из дому, наказали сыну:
      — Сам поешь, не маленький.
      — Что? Сухую картошку7
      — Простокваша в погребе.
      — всё равно будет сухо, ~ огорчился Рокас.
      — Масла возьми в чулане. Только варенье не трогай!
      — Ладно, не трону, — обещал сын, и мать с отцом ушли.
      Сел Аршин, задумался: как бы ему так поесть, чтобы простоквашу самому не наливать, масло из маслобойки не доставать и картошку не студить?
      Как самый настоящий пан устроиться!
      Думал, думал, наконец придумал. Достанет картофелину из горшка — лезет в погреб за простоквашей. Пока спустится по лестнице, смотришь, картошка и остыла; он её в рот, простоквашей запьёт, а сам из погреба в чулан спешит маслом смазать. Чтобы в горле не застряла.
      Понравилась Аршину такая кормёжка: день-деньской знай физкультурой занимайся — вверх-вниз по лестнице носись да челюстями двигай.
      И полезно, и время до ужина быстрей бежит. Вернулись родители с работы, так и ахнули, когда увидели, как единственное чадо в поте лица с картошкой управляется.
      — Ты что же, весь день так маешься? — не на шутку перепугался Кризас.
      — Весь,-улыбается Аршин,-Авось и до вечера не кончу.
      — Так и без ног остаться можно...— запричитала Дарата.
      А Кризас на свой лад учит сына:
      — Вот гляди на меня: я хоть и стар годами, а сколько силы во мне ещё — пакляную шапку свободно на голове удерживаю. А всё почему? Потому что не лезу вон из кожи на работе: сено лошадкам одной рукой подбрасываю, а когда та устанет, другой берусь. Так и тружусь попеременно. А ты что делаешь?
      Целый день как угорелый мечешься. Надо сердце на старость лет поберечь, ты ведь паном быть хочешь. Пузатым, ясновельможным.
      — Поберечь — это я готов, — согласился Аршин и подавился сухой картофелиной.
      Хорошо, что Кризасу толкушка под руку подвернулась. Взобрался старик на лавку да как трахнет сына по спине — кусок проскочил, и всё обошлось. Даже к доктору вести не понадобилось. Правда, толкушка в щепки разлетелась, так что с того дня Дарате приходилось крупу безменом толочь, а картошку мельничкой молоть.
      На другой день родители понаставили вокруг Аршина горшки с едой, миски, кружки, а сами снова на работу ушли. Сынок сидит, ест за милую душу да по животу себя похлопывает — можно не сходя с места до всего рукой дотянуться.
      Когда всё подчистил, вспомнил про варенье в чулане. Чернику на меду.
      Вспомнив, раз обошёл вокруг ведра, покосился, но даже ягодки не взял.
      Второй раз обошёл — понюхал только, а на третий решил себя за такую выдержку вареньицем попотчевать. Вознаградить за своё долготерпение.
      — Ты ведь обещал не трогать! ~ вскричала мать, когда вернулась в дом и увидела пустое ведро.— С чем же мне теперь пироги печь?
      — Я целый день не трогал, даже близко к варенью не подходил, а потом на радостях, что слово своё сдержал, решил отведать и сам не заметил, как до дна всё вычерпал, — оправдывается Аршин, вытирая ложку о штаны, а пальцы — о волосы.
      И смотрит одним глазом, другой прищурив. Отец подумал, что сынок от удовольствия жмурится, потому и ругать его не стал, объяснив Дарате:
      — Ясновельможный пан Яцкус не ложкой — лопатой мёд черпал, и то ничего, как бык здоровый был, только, бывало, когда солнышко пригреет, вся сладость у него на лысине и выступит, букашки всякие слетаются. Он на тот случай воронье перо втыкал в шляпу. Шмелей пугать.
      На следующий день Аршин снова одним глазом смотрит. И на третий, и на четвёртый так же, пока наконец Вершок не встревожился:
      — Никак, ты снова придумал что-то?
      — Как ты учил, так я и делаю: одним глазом смотрю, другой на старость берегу. Тут уж мать всполошилась.
      — Где твой ум? — накинулась Дарата на мужа. — Калекой ребёнка вырастишь!
      — Много ты понимаешь,-не сдавался Кризас.— Помню, у того же пана Яцкуса на носу очки сидят, на брюхе бинокль болтается, а как выйдет, бывало, сов стрелять, всё равно один глаз зажмурит. Видно, такой фасон у панов.
      Слово за слово — поссорились. Замолкли и сидят будто воды в рот набрали: отец заговорит ~ мать ни гугу в ответ; мать голос подаст -отец отмалчивается.
      Точно мышь на крупу, надулись оба. Неделю молчат, вторую не разговаривают, третью... Кризас взял лучину, зажёг и давай под кроватью вчерашний день искать.
      Не столько ищет, сколько старуху дразнит.
      — Ты чего там шаришь? — первой не вытерпела Дарата. — Того и гляди, избу спалишь.
      — Да всё думаю, может, твой язык найду, — засмеялся Кризас. — Ты ведь уже третью неделю без языка ходишь.
      Ничего не ответила жена, но затаила обиду на мужа. Как баранку впрок отложила.
      Дразнил, дразнил Кризас Дарату, наконец старуха не выдержала, отыскала гвоздь, молоток и высматривает на стене местечко поудобнее.
      — Ты что делать собираешься? — забывшись, осведомился Вершок.
      — Язык твой прибить хочу, чтоб не болтался,— расквиталась за прошлое жена.
      Мать с отцом ругаются, Аршин слушает да на ус мотает, выжидая, чем это всё кончится. А когда родители про варенье вспомнили и снова за сына принялись, он им так ответил:
      — Ну что вы можете мне сказать, если одна без языка разгуливает, а у другого гвоздём прибит?
      От этих слов старик покрутил головой и за шапку взялся.
      — Я в твои годы старшим не грубил, — буркнул сыну, прежде чем уйти.
      -Ас каких лет начал? — заинтересовался Аршин.— Раньше или позже, чем ясновельможный пан Яцкус?
      Старик выскочил за порог да так дверью хлопнул, что с потолка костра посыпалась, а старуха в слезы;
      — Я вот сиротой росла, чужим людям и то не смела говорить такое...
      — Я тоже сиротой хочу быть, — надул губы Аршин.
      — Почему, сыночек, почему, ненаглядный мой? — вскинулась мать.
      — Потому что никто меня тогда мучить не будет... Бу-у-у! — заголосило дитя.
      Тут и мать поскорей платок на голову. Свадебный, только молью посерёдке траченный.
     
     
      ЗАЧЕМ СЛОНУ УШИ?
     
      Чем больше ел, тем толще становился Аршин. Пухнул как на дрожжах.
      Родители ни белья, ни одежды напастись не могли на него. Только сошьют, принесут домой, обрядят сыночка — смотришь, через день обновка по всем швам трещит, локти рваны, колени драны, спина пополам разлезлась. С плеч да в печь.
      Однажды отец повёл сына в сельмаг ботинки покупать, самые большие выбрал.
      Пятьдесят последнего размера!
      Аршин втиснул ногу, прошёлся по магазину, ногами повертел и радуется:
      — Ух ты, красивые-то какие!
      — Не в красоте толк,— наставляет отец, отсчитывая последние деньги. Важно, чтобы хороши были.
      — Хороши, хороши, — чуть не плачет Аршин.
      — Покажи, где палец, где пятка? — проверяет отец.
      А сын подмстками скрипит, сам улыбается сквозь слезы и нахваливает:
      — И блеск, и треск — до чего же хороша обувка!
      — Вправду хороша? — последний раз спрашивает отец.
      — Лучше некуда!
      Заплатили денежки и ушли. Не успели до дому дойти, как Аршинов палец наружу вылез. Будто нож из ножен распоротых. Отец за голову схватился:
      — Я же говорил — малы, не хороши тебе!
      — Башмаки-то хороши, — отвечает сын,-только палец великоват, — и дальше пошёл, прихрамывая.
      Ничего ему Кризас на это не сказал, опасаясь, как бы самому нахлобучки дома не было за такую покупку. Но Дарата даже не глянула на башмаки. Ей не терпелось примерить сыну новую одёжу — широкую, свободную, мешковатую, правда, малость, так она и впрямь была из мешковины, самой прочной. Собака не прокусит.
      Только выбежал Аршин за дверь, глядь, тут же назад идёт весь измазанный, оборванный. Как чучело гороховое.
      — О господи! — напугалась мать.-Где ты так изодрался?
      — По заборам лазил.
      — А измазался где?
      — Дворец лепил.
      — А меня там вылепил? — просветлел отец.
      — Нет, грязи не хватило, — объяснил сын, — всю на Яцкуса извёл.
      — Нет больше моей моченьки!..-зарыдала Дарата. — Теперь ты, отец, ломай голову, во что сына одеть.
      Думал, думал Кризас, наконец додумался. Сторговал у соседа по дешёвке телячью шкуру, выделал, отнёс портному и заказал штаны для сына. Проволокой сшитые, гвоздями сбитые. Когда обновка была готова, Вершок надел на сына штаны и сказал ему:
      — Хоть верхом катайся — не протрутся!
      Но недолго радовался бедняга.
      На другой же день Аршин воротился домой с прорехой на заду. Хотел незаметно боком в дверь шмыгнуть, да споткнулся о порог и грохнулся во всю избу. От сеней и до задней стенки.
      Тут отец, конечно, увидел, что штаны разорваны.
      — Кожаные?! Железные?! — закричал он, попытался было схватить за шиворот безобразника, но не дотянулся. — Да ясновельможный Яцкус все наряды от деда унаследовал, сам носил и внукам оставил, так в той одежде они и за море смывались, когда у нас тут панов прижали. А ты телячьей кожи штаны за один день ухлопал!
      — Я их не хлопал, я катался... ~ захныкал Аршин, и слезы из глаз, как бобы, посыпались.
      — Это на новых-то штанах?!
      — Да не на штанах, на точиле! Ребята крутили, а я сидел только.
      У отца и руки опустились: ну что ты будешь делать...
      — Кожаные!.. Железные!..— бормотал Кризас, а про себя уже торговал у соседа бычью шкуру. Из которой подмётки кроят.
      На этот раз куртку Аршину шорник шил, штаны — скорняк, а шапку тачал сапожник. В воде вымачивал, потом на тыкву, как на колодку, напялив, молотком отбивал, шилом дырки протыкал и смолёной дратвой стягивал.
      Можно подумать, не треух мальчонке — покрышку для тракторного колеса готовил.
      Не прошло и двух дней, прибегает с улицы Аршин — на нем не шапка, а какой-то ком, соломой набитый. Гнездо воронье.
      — На голове он, что ли, ходил? — всплеснула руками мать.
      — Ты где шапку измочалил? — не на шутку разозлился отец.
      — Это не я, это всё мальчишки, — оправдывался Аршин.
      — Они что — на головах ходили в ней?
      — Нет, в футбол играли.
      — Твоей шапкой?
      — Моей... Ещё и листьев сухих в нёс набили.
      — Конец света...-всхлипнула мать и плюхнулась на лавку.-А ты что делал, когда мальчишки шапку твою пинали?
      — Я на воротах стоял, — ответил сын и заплакал в три ручья. Заревел белугой.
      Но на сей раз и слезы не спасли Аршина. Отец влез на лавку и схватил неслуха за уши. Отвислые, холодные.
      — Сейчас я тебя выдеру! Говорили тебе, не озорничай?! — тряс он Аршина.
      — Говорили.
      — Ну что теперь с тобой делать? — Отец уже из сил выбился, а сыну хоть бы хны.
      — Да ничего, — говорит Аршин. — Я забыл и нарушил своё слово, и ты своё забудь и нарушь...
      Но Кризас выполнил обещанное: цепом сына отдубасил и в угол поставил.
      — Стой и думай, за что тебя драли! — топнул ногой Вершок и пальцем погрозил Аршину.
      Стоял увалень, стоял верзила, пока яму в углу не вытоптал, а потом придумал всё-таки.
      — А слона за уши дерут? — спрашивает Кризаса.
      — Нет, — отвечает отец.
      — Эх жалость, — вздохнул Аршин. — Такие большие уши и зазря пропадают. Ты бы за них обеими руками ухватиться мог.
      Умилился, растрогался Вершок, смахнул ладонью непрошеную слезу и выпустил
      Аршина из угла. Похлёбку есть.
     
     
      КАК ШАРИК ГРОШ АРШИНУ ЗАРАБОТАЛ
     
      Страда была в самом разгаре. Все трудились — стар и млад, кто здоров и кто болен. Даже камни шевелились на колхозных полях. Один Аршин день-деньской на боку валяется, бьёт баклуши. Точь-в-точь ясновельможный пан
      Яцкус.
      Мать усталая с работы пришла, а дома кавардак: горшки закопчены, посуда немытая, под кроватью грибы растут, мох по стенам зеленеет, паутина — как шпагат в углах. Сам черт ногу сломит.
      Разозлилась Дарата, сунула Аршину тряпку в руки и, плюнув на мужнины увещевания, приказала дармоеду-сыну посуду мыть. Горшки драить...
      А сама схватилась за веник и стала пол мести.
      — Пан Яцкус даже пяток себе сам не чесал...-завёл было Кризас, но, завидев, как Дарата машет веником у него под носом, приумолк и тоже работу себе нашёл. Трубку чистить.
      Пролежавший все бока Аршин с радостью принялся за дело. Засучил рукава, нагрел воды и давай плескаться, как в дождевой луже.
      Все окна забрызгал.
      — Смотри не упади с тарелкой-то! — предупреждает мать.
      — Как же я упаду, если я за нёс обеими руками держусь? — недоумевает
      Аршин.
      Не успел он это сказать, как загляделся в окно, нога за ногу заплелась — и грохнулся. Тарелка — трах об пол! И на кусочки.
      — Ну что я говорила?! — подбежала к нему Дарата.— Как это тебя угораздило? — а сама даже приподнять Аршина не в силах.
      — Да вот так, — вскочил на ноги Аршин и, схватив другую тарелку, снова брякнулся на пол. Тарелка — вдребезги, а сам чуть стену головой не вышиб и вторую гулю набил. Со страусово яйцо, не меньше.
      — Хватит, хватит, не показывай больше! — Мать махнула рукой и сама помыла посуду.
      А Кризас, посасывая трубку, не замедлил мудрое слово вставить:
      — Давно бы так! Разве это мужское дело — посуду мыть? Аршинчик, дай-ка мне уголёк из печки — трубку раскурить. Да, будь добр, выбери который погорячей.
      Аршин, смотрит в печку: угли все как на подбор. Огнём горят. Недолго думая выгреб целый совок и поднёс отцу. Что ни говори — мужское дело!
      — Куда мне столько? — удивился Кризас.
      — Чтоб ты сам погорячее выбрал, — не моргнув глазом, ответил сын и высыпал всё в отцову пригоршню. Ещё ладно, увернуться старик успел, а то бы сын ему не только деревянные башмаки, но и руки сесг. Долго ли умеючи!
      — Разве это ребячье дело — играть с огнём? — отчитывала Кризаса жена.
      А на другой день, отправляясь в поле, снова велела Аршину посуду мыть, правда алюминиевую на этот раз.
      Кризасов сынок все кастрюли, миски на пол свалил, кипятком обдал, золой посыпал и сам посреди избы улёгся; лсеа матери помогать решил. Чтобы не сверзиться и не перебить посуду. «Ниже пола не упаду»,— рассудил он, посвистывая. Собаку подзывая.
      Шарик тут как тут, прибегает со двора, видит — жирные тарелки на полу, и давай вылизывать. Любо-дорого поглядеть, как пёс старается. Аршин по шёрстке его поглаживает и посудину за посудиной ему под нос подсовывает, а тот знай языком орудует.
      Аршину только блеск рукавом навести осталось. Попотчевал Шарика за верную службу огрызком колбасы, а сам — на боковую. Такой храп стоял, что вся изба ходуном ходила.
      Вечером приходят родители с работы и глазам не верят: впервые в жизни дождались от сына помощи. Мать на радостях клёцками работягу ублажала, а щедрый Кризас ему грош отвалил. Не целый, ломаный, ещё лет сто назад от времени позеленевший.
      Поужинав, стал Вершок в ночное собираться. Надел тёплые носки, полушубок накинул и просит сына:
      — Достань-ка мне, Аршинчик, сапоги с печки. А то мои деревяшки совсем уже прохудились.
      — А это мужское дело? — справился Аршин.
      — Мужское, мужское, — заверил Кризас. — Поторопись, меня люди ждут, стоят за дверью.
      — Так чего спешить, коли ждут? — пожал плечами сын.— Иное дело, если б не ждали...
      Побрёл к печке и сбросил оттуда два правых сапога. Один — материн, другой
      — отцовский.
      — Ты что одинаковые мне даёшь? — спрашивает Кризас.
      — Где же одинаковые? Один — большой, другой — маленький, — объясняет
      Аршин.
      — Да, но оба правые! — кипятится Кризас.
      — А откуда здесь левым взяться, ежели они на печи остались? — недоумевает сын.
      Так и не разрешил отец этой загадки — без сапог отправился в ночное. В галошах на босу ногу.
      Вышел во двор, свистнул Шарика, привязал его верёвкой за шею и хотел уже идти, а сын выскочил на порог;
      — Оставь собаку!
      — Как так — оставь? — заспорил Кризас. ~ А кто мне ночью лошадей будет караулить?
      — А кто мне после ужина будет посуду мыть? — выпалил Аршин.
      Отец так и поперхнулся, поняв, из какой тарелки ел, но грошик всё же не отобрал. Хоть и не похвалил Аршина за его выдумку.
      — Кто ж так делает? — наставлял он будущего пана.— Каждому своё занятие: лошади — поклажу возить, собаке — дом стеречь, кошке — мышей ловить, пану — пановать да брюхо себе поглаживать. Один ты всё путаешь. У меня мурашки по телу бегают, как подумаю, что на старости лет из одной тарелки с собакой ел.
      — А ты дуста за шиворот насыпь, вот и не будут бегать,— успокоил сын. И в избу Шарика загнал.
      Наутро мать наказала перед уходом:
      — Подметёшь пол и погреб проветришь. Отоспавшись, с боку на бок поворочавшись,
      Аршин встал, схватил метлу и так размахался ею, что в доме пыль столбом, дым коромыслом.
      Колхозные пожарники увидали такое дело — бух в колокол, народ сзывать; а как стали из лужи воду черпать, так и завязли в тине. По самые уши.
      Кризас примчался домой, не чувствуя под собою ног, влетает в сени, а там
      Аршин стоит и, точно крылом, лопатой машет — ветер гонит. Погреб проветривает.
      — Ничего не стряслось? — хватается за сердце старик.
      — Ничего.
      — всё в порядке? — не поверил Кризас.
      — Не всё, — подумав, признался сын.
      — Не томи, говори скорее, что случилось?!
      — Да вот мышь угодила в молоко.
      — Тьфу ты! — плюнул Вершок. Вытер холодный пот и махнул рукой. — Я уж думал, изба горит. А мышь-то хоть выудил?
      — Нет, я кошку засунул в крынку. И крышкой накрыл.
      — Ты что, рехнулся?! — завопил Кризас. — Без обеда нас всех оставил!
      — Ты же сам учил, что это не моё, а кошкино занятие мышей ловить, вот я и не стал выуживать, — объясняет Аршин.
      И вины за собой не знает.
      — Ну, если ты такой разиня, так хоть блины испеки, ~ обозлился старый
      Вершок.
      Замесил Аршин блины — дюжину яиц, фунт соли, сахару вбухал в тесто, — и рад-радёшенек, что всё ему сходит с рук. Пальцы в саже, нос в муке — над плитой колдует. Только куртка кожаная дымится.
      Пёк, пёк, пока на сковородке один уголь не остался. Отец первый блин повертел в руках, на зуб попробовал, сморщился и выбросил за окошко. Псу под хвост.
      Тут и сын недолго думая пошвырял Шарику хлеб, тарелки, блины и сало.
      — Что ты делаешь? — всполошился Кризас.
      — А разве мы сегодня не в конуре обедаем? — удивился Аршин и выскочил в окно.
      Кубарем выкатился.
      Отец стукнул в сердцах кулаком по подоконнику и закричал:
      — Не бывать тебе паном, лопоухий осёл! Аршин зубы скалит, не верит его словам.
      — Шутки шутишь, батюшка! Да будь я осёл, ты бы меня и сыном не признал и в паны не прочил.
      Только и оставалось Кризасу, что от всей души проклинать свою старую затею да, пригорюнясь, дожидаться, пока жена придёт и накормит обоих. Как гусей, нашпигует клёцками.
      ШКОЛА
      Долго ли; коротко, пришла пора Аршину в школу собираться. Мать принарядила сына, соседские ребята книг ему надарили, отец новый ранец справил, всякой снедью набил и крынку молока туда же — вдруг пить захочется!
      Снарядили мальчика в школу.
      Как на ярмарку, провожали.
      — Ты уж, гляди, ногами камни не гоняй, — наказывал отец.— Ботинки-то новые куплены!
      — Ноги новые не купишь — мне их больше жалко,— ничего не обещав, ответил сын.
      — И пожалуйста, не запачкайся, — уговаривала мать. — В школе все ходят чистенькие, беленькие, а ежели невзначай измажешься, тут же пойди и руки вымой. Да об пиджак не вытирай, вот носовой платок тебе кладу.
      — Не бойся, я грязные руки в карманы спрячу, никто и не увидит,— заверил сын.
      — Будешь идти — смотри по сторонам. Не спеши дорогу переходить, подожди, пока машина проедет, а то недолго и под колёса угодить.
      Сын только покивал головой, заранее на всё согласный, нахлобучил фуражку и пошёл. Как солдат на приступ, зашагал.
      — Может, из него человека в школе сделают,— вздохнула мать.
      — Все паны с образованием, — ввернул отец.
      Проводить-то проводили, а встретить выпустили из виду. Ждут сыночка к обеду — нет его, ужин скоро — не видать Аршина. Другие школьники давно уже дома, а его всё нет и нет. Как сквозь землю провалился.
      Пошёл Кризас паныча своего искать, на всякий случай котомку с едой и квасу жбан прихватил в дорогу. Подходит к перекрёстку, видит — их верста перед кюветом застрял, туда-сюда башкой вертит и плачет в голос. За слезами не видит ничего.
      — Вот те на! — удивился отец. — Ты чего ревёшь?
      — Да-а, ты велел не спешить, подождать, пока машина проедет. Целый день её жду, а она всё не едет и не едет, одни тракторы.
      — Так ты и в школу не попал?
      — Как же я попаду, если через дорогу перейти нельзя?
      Привёл отец своё чадо ненаглядное домой и молчит, ничего не говорит — не хочет признаться, что глупый совет дал. На следующее утро сам вывел сына на перекрёсток и сказал:
      — Ступай и не глазей по сторонам! Теперь уже наоборот советовал.
      Аршин и попёр куда ноги несут. Топал, топал, пока дорога не привела его к мельнице. Ученик вошёл, книги под лавку бросил, еду на стол выложил, на ладони поплевал и целый день с мельником мешки ворочал, молол пшеницу, драл крупу, рожь пеклевал, а вечером выбил пыль из одежды и, придя домой, радостно сообщил родителям:
      — Правду матушка говорила, что все беленькие в школе... С учителя белый порошок так и сыплется. А до чего же большая эта школа, до чего красивая!..
      всё там вертится, грохочет — только успевай мешки таскать. Вот какая тонкая наука — точь-в-точь мука! — Вытряхнул пыль из карманов, шапку выколотил об стол и скромно ждёт, когда отец похвалит его, мать по головушке погладит.
      — Значит, ты не в школе, а на мельнице целый день провёл?! — догадался
      Кризас. Чуть не лопнул от досады.
      — Может, это и мельница была, но очень мне там понравилось, даже про еду забыл,-— весело рассказывал Аршин.
      Мать послушала, послушала да и кинулась в ноги мужу, стала его просить-молить:
      — Ради бога, отец, отдай ты сына мельнику в ученики, коли эта работа по душе ребёнку, не будем из него перед всем колхозом посмешище устраивать.
      — Ну нет уж! — рассвирепел Кризас. — Либо пан, либо пропал! — и ещё добрый час ногами топал, кулаками тряс.
      Не столько жене, сколько сыну про пользу науки вдалбливал.
      На третий день Вершок за руку притащил Аршина в школу. Подпрыгнув, ткнул его кулаком в спину и направил к учителю.
      — Скажи «добрый день», оболтус!
      — Добрый день, оболтус! — повторил Аршин и поклонился.
      Отец готов был сквозь землю провалиться.
      — Ну, последнее слово мог бы и не говорить, — усмехнулся учитель. — Учиться хочешь?
      — Да не то чтобы очень... — замялся Аршин.
      — Может быть, ты всё уже знаешь?
      — А чего там знать!.. — ковырял пол ботинком Кризасов сын.
      — Так, так... Чему же тебя учили дома?
      — Панствовать! — гаркнул Аршин и так шмыгнул носом, что у самого уши заложило.
      Даже поросята взвизгнули на скотном дворе: думали, мать-свинья им хрюкнула.
      Учитель тоже покачал головой и сказал:
      — Куда же тебя, такого большого пана, посадить? Отправляйся-ка ты на заднюю парту да помалкивай там. Сиди тихо, как мышь под метлой!
      Огляделся Аршин и, нигде не найдя метлы, решил забиться под собственный ранец. Как гусь, упрятал голову под крыле.
      Учитель сделал новичку замечание, показал ему, как правильно сидят за партой, а потом стал спрашивать у Аршина имя, фамилию, кто его родители, чем занимаются в колхозе. Только Аршин помалкивал. Словно воды в рот набрал.
      Ребятам наскучило глазеть на новенького, начали перешёптываться, шуметь, мешать учителю. Разжужжались, как пчелы в улье.
      — Тихо, дети, — приказал учитель,— положите руки на парты и сидите так, чтобы слышно было, как муха пролетит.
      Класс замер, а Аршин одной рукой рот зажал, а другую — к уху приставил, чтобы лучше слышать, но, так ничего и не услышав, спросил учителя
      — А когда вы муху-то пустите?
      Ребята так и покатились со смеху. Одному Аршину невдомёк, над кем они хохочут. На следующем уроке учитель задал загадку классу;
      — Кто семь дней по пескам без еды, без воды поклажу тащит?
      Аршин опять отличился: не дожидаясь, пока его спросят, выскочил и выпалил:
      — Ерунда это! Я вот знаю; кто семь дней жрёт, пост и ни черта не делает.
      Пальцем о палец не ударит!
      За такую выходку учитель; наверняка бы отправил его в угол, но тут раздался звонок; Только тем и спасся Аршин.
      На большой перемене ребята достали свои завтраки и едят спокойно за партами, а председателев сынок маслом сало намазывает и хвастается:
      — Дом у нас — полная чаша!
      — А у нас — бочка целая! — не остался в долгу Аршин и, вынув из ранца селёдку, посыпал её солью.
      Все лишь головами качали.
      На последнем уроке Аршин не выдержал и со всех ног помчался домой. А перед этим весь школьный бак выхлестал.
      — Ты что так рано? — удивилась мать,
      — Жажда ученья одолела, — объяснил сын, припав к ведру с водой. Так через край и выдул всю.
      — Ну как, понравилось тебе в школе? — вернувшись с работы, спрашивает отец.
      — Да не то чтобы очень,— кривит нос Аршин. — Учитель только и делает, что у меня всё спрашивает, а сам, видать, ни черта не знает.
      — Ну и ну!..-покачала головой мать. — Да я бы в угол тебя; за такие речи!
      Ведь должен учитель вас проверить.
      — Проверять так проверять, — заметил сын.-Пусть уж лучше тогда заставит нас карманы вывернуть.
      — Молодец, сынок— похвалил его Кризас, поглаживая лысину.— Ясновельможный пан Яцкус тоже батраков проверял, так он даже рубаху снимать велел. А ты небось как по писаному на все вопросы отвечал? — радовался он сыновьим успехам.
      — Да мне с ним связываться не хотелось, — напыжился Аршин. — Я всё молчал, молчал, ну он и отстал; ему надоело спрашивать, а мне молчать — нисколечко. Я бы и ещё полдня помалкивал.
      — Больше ничего в школе не было?
      — Да вроде ничего. Не успел я что-то сказать, как все за животики схватились от смеха. Некоторые и до сих пор хохочут.
      — И весь день так?
      — Ага. Ещё про какого-то букваря учитель толковал, но я ему сразу заявил, что такой специальности у нас в деревне отродясь не слыхивали. И на районном фестивале буквари не поминались.
      — Правильно, сынок! — подтвердил отец. — Бондарь, дегтярь, пахарь, грабарь — этих мы знаем, а про букваря впервые слышу. Наверно, что-нибудь вроде слесаря...
      Так натаскивал своего единственного сына старый Вершок: в школе и не в школе, дома и не дома никто ничего не знает, ничего не понимает, одному
      Аршину всё ясно, он самый толковый, самый умный, самый учёный. В общем профессор кислых щей!
      А время шло. Наступила весна, последняя чет-верть на исходе. Вызывает учитель старого Кризаса в школу и говорит:
      — Видно, придётся вашего сына оставить на второй год. Он хоть и вымахал до потолка, а никак за малышами не поспевает. Выйти к доске не может.
      — Воля ваша, — развёл руками Вершок,— а только с чего бы это? Может, мы чем не показались вам или просто робеет мальчик? Вы при мне его поспрашивайте, авось он себя покажет, У нас в роду никто ещё в грязь лицом не ударял.
      — Ну хорошо,— сжалился учитель.-Аршин, ты знаешь, что Земля вертится вокруг Солнца. А вокруг чего вертится Луна?
      Думал-думал лоботряс и ответил:
      — Это всё ерунда. А вот вокруг чего Земля ночью вертится, когда Солнца нет?
      Учитель только руками развёл, а старый Вершок подкрутил усы и похвалил сына: — Даже сам Считайка, наш колхозный бухгалтер, и тот лучше не ответит.
      Как из стенгазеты читает мальчик.
      — Сколько будет, если ты от четырёх яблок отнимешь два? — снова спрашивает учитель-мучитель. Аршин лоб наморщил, палец в рот засунул, чтобы вернее думалось, и мигом решил: — Четыре. :
      — Ну как же так? У тебя было четыре яблока, два из них ты отдал товарищу, сколько у тебя осталось? -Четыре.
      — Да ведь ты два отдаёшь!
      — Нет уж, дудки, — спорит Аршин, — я и сам их съем.
      — Правильно, сынок, нечего яблоки всяким побирушкам раздавать,-поддержал отец. — Мальчик знает, что делает, его не собьёшь. За такие ответы хоть шестёрку ставь!
      — Ну вот тебе последнее задание, — вздохнул учитель. — Возьми мел и напиши своё имя и фамилию.
      Ученик расставил руки, отмерил на доске аршин и провёл длинную линию.
      Затем отмерил вершок и провёл вторую — покороче.
      — Что это ты начертил? — не понял учитель.
      — Длинная черта — Аршин, короткая чёрточка — Вершок.
      — А буквами ты умеешь? — допытывался учитель.
      — Да при чем тут буквы, если и так понятно? — не выдержал старый Кризас.
      — Грамота облегчать должна, а не затруднять человеку жизнь. Будь моя воля, я бы и линии упростил, одни точки от них оставил.
      Сколько ни убеждали старый и малый, учитель всё же оставил Аршина на второй год. А тому понравилось: он и третий, и четвёртый срок проторчал в том же классе; так и сидел бы там до седых волос, да семь лет спустя Кризас сам забрал его из школы. Как барана, домой пригнал.
      — Хватит, научился! — заявил Дарате. — Три крестика поставит, как неграмотный, и будет с него. Главное, пусть деньги считать умеет, когда зарабатывать начнёт. Чтобы их куры не клевали.
      — Стыд и срам! — убивается Дарата.
      — Эка невидаль! — пожимает плечами неуч. — Наш учитель десять лет в одном классе сидит, и никто ему дурного слова не скажет. Наоборот, люди шапку снимают перед ним. А чем я хуже его? Если на то пошло, могу и ещё семь лет в том же классе от-бухать. Только парту побольше пускай дадут, а то ноги не влазят...
     
     
      ХИТРОСТЬ СТАРОГО ВЕРШКА
     
      Уже который день отдыхает от ученья Аршин, лежнем на печи лежит, набираясь сил для новых подвигов. Аршин лодыря гоняет, а отец ему помогает.
      Валяется мальчик, задрав ноги к потолку, в руках грошик вертит, тот самый, что когда-то Шарик заработал; спит и видит, как бы ему за свой ломаный грош целковый получить. Дурень думкой богатеет.
      А мать концы с концами не сводит, чтобы этого обжору прокормить, из долгов не вылазит, чтобы одеть дылду, вертится, словно белка в колесе, чтобы лежебоку обслужить. Как пчела вокруг трутня, вьётся.
      — И не совестно вам день-деньской бока пролёживать? — не выдержала однажды мать. — Хоть полено дров принесли бы, хоть бы камень из огорода выкинули ~ всё подмога. А то с курами ложитесь, с цыплятами встаёте. Печь — не кормилица!
      — Ну и скажешь — с курами!..-вступился отец за сына.— А того не подумала, как такая каланча на насест взгромоздится?
      Сказал — и на бок.
      — Я бьюсь как рыба об лёд, ума не приложу, у кого ещё взаймы просить, пеняла Кризасу жена.— Только собаке да кошке не должны. Дождёшься, что последнюю коровку за долги придётся отдавать. Будете пустую похлёбку лопать!
      — Ну и скажешь!— Теперь сын за отца вступился,— Не оттого коровку потеряем, что взаймы берм, а оттого, что долги раздаём.
      И тоже на бок, да случайно отца толкнул. Как сверчка, смахнул в запечье.
      Выкарабкался оттуда Кризас весь в пыли, в паутине позапрошлогодней и, чтобы вернуть себе тёплое местечко, пошёл на хитрость. Допотопную!
      — Ты бы встал пораньше, сынок, прогулялся за околицу, может, и тебе повезёт... Третьего дня соседский парнишка не поленился встать и на дороге рубль нашёл. У автобусной остановки.
      — Ну да! — не шёл на удочку Аршин.— Кто потерял, тот раньше моего вскочил. А может, и всю ночь глаз не смыкал..
      — Как знаешь, только малый на этот рубль конфет купил!
      Аршина с печи как ветром сдуло. Чуть не голышом на дорогу вылетел и давай каждый камешек подымать, каждую бумажку ворошить, каждую щепочку ощупывать.
      Долго ходил-похаживал повесив нос, как вдруг видит — рубль! Валяется в пыли, такой кругленький, хорошенький, на солнце поблёскивает. Вот оно, Аршиново счастье!
      Схватил он рубль, в кулак зажал и бежит с криком:
      — Нашёл!.. Нашёл!.. На дороге рубль нашёл! Железный!..
      На всю деревню раструбил.
      У самого дома остановил его сосед Тяпа и, осмотрев монету, сказал:
      — Это мой рубль. Я вчера его с почты нёс.
      — На, бери!— вручил ему находку Аршин и ждёт конфет.
      Шоколадных, что сами тают во рту.
      — Ну ладно,— говорит сосед.— Раз ты такой честный, возьми себе этот рубль. Делай с ним что хочешь.
      Накупил Аршин конфет, тут же все сожрал, чтоб ни с кем не делиться, и весёлый домой отправился. Чаем запить.
      С того дня он вскакивал ни свет ни заря и, головы не подымая, как ищейка, по всем закоулкам шнырял: не найдёт ли снова чей-нибудь рубль. Пускай даже бумажный!
      А Кризас трубку покуривает, старые кости на печке греет и втихомолку радуется, что сынку занятие нашёл. Трудоустроил парня.
      И надо же! Двух недель не прошло, как Аршин бумажник нашёл. Сторублсвками набитый.
      Поднял бумажник, пыль с него сдул и, ничего никому не говоря, прямым ходом в сельмаг. Скупил все конфеты, вскинул ящик на загорбок и потащил к дому. Как старик, под тяжестью покрякивает. На полпути нагоняет его колхозный кассир Выдавайтис. Верхом на тракторе несётся.
      — Товарищ Вершок! Аршинчик, миленький, может, ты, случайно, мой бумажник нашёл?
      — Кожаный? — кряхтит под ящиком толстяк.
      — Кожаный!
      — Тиснёный? — тяжело вздыхает пузан.
      — Тиснёный!
      — С узорами, что ли? ~ еле на ногах стоит лакомка.
      — С узорами, с узорами... Только, ради бога, скажи скорей, куда ты его девал.
      — Ребятам отдал. — Аршин снял с плеча ящик и сам на него уселся.
      — Со всеми деньгами? — ужаснулся кассир.
      — Нет, деньги я себе за честность взял.
      Кассир как ужаленный помчался к родителям Аршина правду искать. Те до самого вечера долбили сыну, что нельзя чужие деньги брать, что их полагается вернуть, а ему хоть кол на голове теши. Уплетает конфеты и в ус не дует.
      — Ну, а как безделяйский пан Яцкус на моём месте сделал бы? — спрашивает наконец Аршин.
      — Он, сынок, денег на дороге не искал. Люди сами ему последний грош несли.
      — А как ты бы поступил? — спрашивает отца.
      — Не было у меня денег сроду, и находить их не желаю: всё равно хозяин объявится.
      — А как он докажет, что это его бумажник? Кто видел?
      — Видать-то никто не видел, — отвечает Кризас,— но карман у него дырявый.
      И подкладка прохудилась.
      — Ну, раз такое дело, пускай конфетами забирает, — уступил Аршин и горестно вздохнул. — Уж лучше в долг взять и не отдать, чем на дороге найти и воротить.
      Полез на печку и снова папашу сбросил. В прошлогоднюю паутину уронил. А кассир Выдавайтис с тех пор на одни конфеты перешёл. И зубы съел на этом.
      Но даже без зубов он по сей день конфеты сосёт и вспоминает, какое у
      Аршина золотое сердце. А если и рассердится раз в год, расшумится, всё равно никто его не поймёт — так сильно шамкает. Точь-в-точь сорока стрекочет.
     
     
      БЕЗДЕЛЯЙСКИЕ КОММЕРСАНТЫ
     
      Вскоре и деньги вышли, и одёжка вся износилась, но зато в саду яблоки поспели. Надумал Вершок съездить на рынок в Палангу. К самому синему морю.
      — Говорят, на курорте всегда лишнюю копейку выгадаешь, — объяснял жене
      Кризас.-А конь дармовой у нас. Колхоз даст.
      Дарата не стала спорить. Нагрузила полную телегу яблок, притащила несколько сыров, завёрнутых в лопухи, масла ком тряпицей обернула, копчёные колбасы с чердака сняла, ломоть сала положила и хлеба каравай.
      Как жёрнов, на подводу вкатила.
      — Ну, сынок,-сказал Кризас, — учёного из тебя не вышло, но не отчаивайся: и торговый человек паном быть может. Молодой Причкус, наследник Яцкусов, так тот когда-то в Клайпеде такие дела проворачивал, что чуть в трубу не вылетел: лошадей менял, как перчатки, быков на коз обменивал, коз — на кур, а за яйца иголки брал — по двенадцати за дюжину. Миллионами заправлял!.. Вот и мы с тобой завтра в Палангу едем, — продолжал отец.— Только ты уж как следует ночью лошадку попаси: сытый мерин в еде умерен.
      — Постараюсь,— промолвил сын и пошёл свою шапку искать.
      Ту самую, которой прежде в футбол играл, а теперь ботинки чистил.
      Всю избу вверх дном перевернул, чулан перерыл, в хлев заглянул, овин обыскал, потом на сеновал поплёлся. Нету шапки! Шарил-шарил в сене, умаялся, и сон сморил парня. Как убитый заснул бедняга.
      Утром отец глаза продрал, повернулся, потянулся и отправился запрягать.
      Смотрит — ни лошади, ни сына. Полдня пробегал по деревне старик, прежде чем услышал, как сынок на сене храпака задаст. Мышей распугивает.
      Кризас и так и этак Аршина тормошил, пятки ему щекотал, соломину в нос засунул — не может добудиться. Только самого в сон клонит. Разозлился отец, нагнулся да как крикнет прямо в ухо сыну:
      — Аршин, каша стынет!
      Соня мигом на ноги вскочил, давай ложку искать, но, поняв, что отец подшутил над ним, хотел было снова лечь.
      — Лошадь накормлена? — спрашивает Кризас.
      — Нако...— экономит слова ленивый.
      — Напоена?
      — Напо...
      — Ну тогда запрягай!
      — А где она?— разговорился Аршин. Вся экономия насмарку.
      — Как же ты лошадь пас, что не знаешь, где она? — возмутился отец.
      — Да я шапку всю ночь искал,— стал оправдываться сын и только тут заметил, что его треух в углу валяется, куры яйца в него кладут, цыплят высиживают.
      Аршин шуганул наседку, выпил яйца, хлопнул по колену шапкой и нахлобучил её на голову, Так что уши пополам сложились.
      — Можем ехать,-сказал Аршин.
      — Можем, -— согласился старый Вершок. Только сперва клевера накоси, чтобы в дороге конягу покормить.
      — А где коса? — спрашивает сын.
      — За стропилом висит.
      — А стропило где?
      — Под крышей.
      — А крыша?
      — На стенах.
      — А стены?
      — На фундаменте.
      — А фундамент?
      — На земле стоит, — ответил Вершок и за косой полез, не дожидаясь, когда сын спросит, на чем земля держится.
      Этого он и сам не знал.
      Наточил Кризас косу, пальцем по лезвию провёл и хвалит:
      — Не коса, а бритва. Как по маслу идёт, сама косить может!
      Закинул Аршин косу на плечо и потопал к лугу. Бросил её в траву, а сам на дереве засел.
      Не дождавшись клевера, явился Кризас на луг. С дубинкой в руках.
      — Почему не косишь? — задрав голову, спрашивает Аршина
      — Да ведь ты сказал, что она сама косить может.
      — Я не то имел в виду, оговорился. А чего тебя, дурья башка, на дерево понесло? Что ты там забыл?
      — Ну да, — отвечает сын, качаясь На суку,— когда ногу отхватит, так уже не на дерево, а прямо к доктору поскачешь!
      Кризас накосил травы, привёл мерина во двор, запряг в оглобли.
      Тут и сын ему помог: телегу ломать. Сел на край — подвода скособочилась заскрипела, затрещала, однако выдюжила. Правда, оси выгнулись вензелями.
      Старый Вершок дёрнул вожжи, подхлестнул лошадку, Аршин по крупу ладонью шлёпнул-и поехали.
      С места в галоп на третьей черепашьей скорости. По просёлкам тащились, по большаку рысцой трусили, по шоссе карьером гнали. Наконец захотелось им есть. Животы от голода подвело.
      — Может, съедим по яблочку? — вслух размышлял отец , общипывая с каравая корку. :
      — Может, потерпим ещё?— рассуждал сын, выковыривая мякиш.— А то сами всё съедим — ничего на продажу не останется.
      Терпел-терпел старик, всё туже и туже поясок затягивал, пока не стал на муравья похож. А когда совсем невмоготу стало, пустил в ход свою неистощимую мудрость. Как утопающий за кирпич, за нёс схватился:
      — Ежели не хочешь так давать, то продай мне один сыр, — вынул из кармана пятак и протянул сыну.
      — За деньги — пожалуйста!
      Аршин продал отцу самый большой сыр, а монетку в кошелёк сунул. И за пазуху спрятал.
      Вершок поел, набил трубку и попыхивает дымком, сытно поикивая, а сын, того и гляди, окочурится. С голодухи концы отдаст. Плюнул на всё Аршин и вернул отцу пятак со словами:
      — А теперь, будь добр, ты мне сыр продай.
      Отец два раза не заставил себя просить — взял и продал. Сын тоже наелся, длиннющую соломину вытащил и в зубах ковыряет.
      Одна лошадь некормленая подводу тащит. Вскоре захотелось отцу и сыну поужинать. Вынул Кризас тот же медяк и протягивает Аршину:
      — Продай-ка мне круг колбасы.
      — А ты мне — сала,— говорит сын и платит той же монетой.
      Ходил, ходил пятак из рук в руки, пока не остались на подводе только яблоки. Как уксус, кислые. Приехали безделяйские коммерсанты на рынок, задрали оглобли в небо, мерину слежавшейся травки дали и за торговлю принялись,
      — Яблочки-скороспелки! Не крупны, не мелки!.. Только из сада, берите кому надо!
      Подходят женщины:
      — Хороши ли яблоки?
      — Лучше некуда! — нахваливает Аршин.
      Подбегают дети:
      — Не дороги?
      — Дешевле не купишь!
      Спрашивают люди:
      — Каковы на вкус?
      — Сам не знаю,— Аршин в ответ.— Мать говорила: есть нельзя, а продавать можно. Курортники всё сожрут!
      Люди думают, что парень шутит, окружили подводу и стали яблоки нарасхват брать. Отбоя нет от покупателей.
      Оглянуться не успели, как тут же очередь выстроилась, все спешат, торопят, к морю хотят скорей бежать. На солнце жариться.
      — Знаешь что, отец? — придумал Аршин. — Ты давай яблоки отвешивай, а я рассчитываться буду.
      И начали вместе торговать. Отец — продавец, сын — кассиром при нем: одной рукой плату берёт, другой сдачу выдаст. Как в раймаге.
      Не прошло и часу, как на возу осталось только несколько битых яблочек.
      Аршин вручил покупателю последние деньги и радостно кричит отцу:
      — Можем ехать домой, больше нечем сдачу давать!
      — Ты что, свихнулся?! — задрожал Кризас.
      Хвать за карман Аршина, а там пусто! Цап за кошелёк, а в нем последний грош остался, который ещё Шарик заработал. И тот ломаный.
      Сидят сын с отцом посреди рынка и, как быть, не знают. Тут, на счастье, повстречался им колхозный садовник. Целый грузовик ягод привёз. Он им десятку одолжил. И пятачок на табачок прибавил. Кризас деньги сыну передал и строго-настрого приказал ему:
      — Сиди, никуда не отлучайся, карауль лошадь, а я похожу по базару — авось у кого-нибудь ещё рубль стрельну.
      Сидит Аршин на телеге, свесив ноги, и голубей считает.
      Двадцать два голубя и одного воробья поблизости насчитал. Поскучал И снова пересчитывать начал.
      Идут мимо городские мальчишки, видят: не то пацан, не то мужик на телеге сидит; не то в сукно, не то в кожу бычью одет; не то шапку, не то старый мех в руках мнёт, сам ногами болтает и губами шевелит. Голубей считает.
      — Эй, детина, тебе кто позволил наших голубей считать? — привязались они к Аршину. Пристали как банный лист.
      — А что, нельзя?
      — Ясное дело. Плати штраф — по рублю за птицу!
      Струхнувший Аршин оправдывается:
      — Да я всего десяток и насчитал! Не успел больше.
      — Наше дело маленькое, выкладывай десять рублей.— Рады мальчишки, что глупей себя нашли.
      Заплатил Аршин десятку и ещё за воробья пятак отдал. А когда отец вернулся, с гордостью доложил ему:
      — Ловко я городских провёл, как маленьких надул! Оказывается, на базаре нельзя голубей считать. Их двадцать два тут было, а я всего за десять мальчишкам уплатил. С тем и ушли, дурачьё!
      Отец даже ругать-бранить его не в силах. Лаг на телегу, голову рядном накрыл и велел сыну побыстрее домой гнать, пока Аршин и лошадь не проворонил. Да телегу колхозную не проморгал.
      Аршин запряг мерина, покрутил вожжами и тронулся в путь: без товаров, без денег и без всякой надежды миллионщиком заделаться. Не солоно хлебавши.
      За городом увидел море и решил парень хоть водицей даровой попользоваться. Завёл саврасого на мелководье и стоит посвистывает. Ждёт, чтобы напилась лошадка.
      Мерин уткнул морду в море, солёной воды хватил и чуть не взбесился: головой машет, удила грызёт, ногами бьёт. Как будто его овсом кормили.
      Ничего не понимая, Аршин нагнулся, зачерпнул пригоршней, хлебнул и едва не подавился. До того невкусная вода.
      — Оттого ты и большое такое, что никто из тебя пить не может! — сказал
      Аршин морю и прочь поехал. Домой, похлёбку есть.
      — Оттого ты и дурной такой, что никто тебя с малых лет не драл, -— не утерпел Кризас, высунув голову из-под рядна.
      Да поздновато хватился. Даже стоя на скамейке, не мог уже дотянуться старик до ушей сыночка. По спине лупил — все руки себе отбил.
      БЕДА
      Вслед за осенними заморозками пришла в Безделяй лютая зима. Все поля завалило снегом, который много невзгод принёс зверям и птицам. Белый голод царил в лесу.
      А к избе Вершков подступил чёрный — лентяев голод: так и приковал Аршина к печке. Как на цепь посадил.
      Съели заработанный Даратой хлеб, прикончили колбасу, сало, одна картошка ещё осталась, но и той кот наплакал. В доме хоть шаром покати.
      Однажды на дворе потеплело, и старый Кризас выбрался в лес. Отец дрова рубит в поте лица, а сын по сугробам лазит, птичьи гнёзда выискивает, по дуплам шарит и орешки пощёлкивает. Хуже хорька в лесу разбойничает.
      Рыскал, рыскал, пока не наткнулся на валежину. Та подскочила да другим концом — бац по лбу!
      Чуть без глаза не остался.
      — Топор нашёл! — благим матом орёт Аршин.
      — Тащи его сюда! Продадим — хлеба купим! — обрадовался отец.
      — Да он старый, — объясняет сын, вытирая рассечённый лоб.
      — всё равно пригодится, хоть в лом сдадим. Неси быстрей!
      — Так он и не железный вовсе.
      — Вот балда! Топорище небось нашёл?
      — Не топорище — сук...
      — А чего обманываешь?
      — А чего он так больно бьётся? Как топором рассёк!
      Отец молчит, накладывает дрова на сани, верёвкой обвязывает, а сын опять кричит:
      — Пап, а жёлуди едят?
      — Нет!
      — Эх, жалость: такой огромный дуб нашёл!
      Кризас только тем и утешается, что панов да шибко грамотных людей не вдруг поймёшь. У них всё не разбери-бери.
      — Пап, пап, а лося едят?
      — Едят!
      — Эх, жалость: в лес убежал!
      — Перестань из пустого в порожнее переливать, а то влезу на дерево и уши надеру! — злится Вершок.
      И сани плечом подпирает.
      А Аршин позади плетётся и мечтает: «Был бы снег мукой, лёд — леденцом, а жёлудь — сливой... Эх и жизнь была бы! Как у колхозного кладовщика
      Амбараса!»
      Приехали отец и сын в местечко, часть дровишек продали, муки для болтушки накупили, табаку для трубки и отправились по магазинам подходящую кастрюлю искать. Чтобы и побольше была, и подешевле.
      Вскоре надоело Аршину, как хвост, за Вершком ходить. Вернулся к саням и улёгся в них, свернувшись клубком от холода. Поздно вечером явился отец с покупкой. Бельевой котёл приволок.
      — Ты где так долго пропадал? — дрожит Аршин.
      И у Вершка зуб на зуб не попадает.
      — Пока приценивался, пока покупал, да пока к кастрюльщику носил, дырку заделывал, — объясняет Вершок, — не заметил, как стемнело.
      — Зачем же ты дырявый котёл покупал? — спрашивает сын.
      — Да он целый был.
      — Чего тогда к мастеру носил?
      — Да я его камнем продырявил. Рано или поздно всё равно прохудится, а кто нам в Безделяе починит? Так я уж обо всём позаботился, чтобы лишний раз не ездить. Думать надо!
      Приехал старик домой и слёг. Побежал Аршин лошадь просить, никто ему на слово не верит, все лишь плечами пожимают:
      — Вчера ещё как огурчик ходил...
      — Сами удивляемся! — объясняет Аршин. — По снегу ходил — ноги застудил, а теперь на лёгкие жалуется. Легкие — полбеды, да как бы тяжёлые не расхворались!
      Так или иначе, в сумерках за врачом отправился. И словно в воду канул.
      Мать все глаза проглядела, соседи, что и думать, не знают: Кризас на ладан дышит, а сына всё нет и нет. Будто за смертью его послали. Наконец на третий день возвращается Аршин и докладывает:
      — Я уж обо всём позаботился: к доктору сходил, в аптеку сбегал, всех родных оповестил, гроб заказал и на кладбище завернул — могилу вырыл. Чтобы лишний раз не ездить.
      Пока суд да дело, Вершок приказал долго жить. Пышные похороны устроили
      Кризасу колхозники, памятник ему большой отгрохали, венков целую гору нанесли, а Аршин плачет, рыдает, волосы на себе рвёт. Первый раз по-настоящему отца жалеет.
      — Да не убивайся ты так, — уговаривают соседи.— От этой беды ещё никто не спасся! Ведь и наши отцы в своё время померли.
      — Вам-то что... — всхлипывает Аршин.— Богатый помер — деньги детям оставил, а мудрый на тот свет ушёл — всё с собой унёс.
      Как умел, так и скорбел Аршин.
      Покачали головами соседи: истинную правду сирота сказал. Трубка, кисет да щепотка табаку — вот и всё, что оставил сыну мудрый Кризас. Да ещё россказни о славном безделяйском пане Яцкусе. О его пресловутом сыне Причкусе. И о бравом Вершковом роде.
     
     
      НЕ ТАК УЖ ХОРОШО, НЕ ТАК УЖ ПЛОХО...
     
      Овдовев, Дарата не позволила сыну баклуши бить, тут же к делу его приставила. Пух драть.
      Сидит богатырь, потолок плечами подпирает, лавку задом ломает, громадными своими ручищами — им бы камни ворочать! — по пушиночке гусиную одёжку щиплет, не смеет перечить матери. Помнит чёрный лентяев голод.
      С непривычки пальцы немеют, в глазах рябит, пух в ноздри лезет, но Аршин нос кулаком зажал и дохнуть боится, чтобы всю работу не сдуло. Как снежок, ветром не унесло.
      Только он с одной насыпкой управится, мать тут же вторую от соседей тащит, потому как зимой в колхозе другой работы нет. За второю — третью, за ней — четвёртую... Парню некогда во двор выбежать да высморкаться как следует, чтобы нос на всю жизнь не заложило.
      Чуть весной повеяло, Аршин перья в угол и бегом к бригадиру Полуквасу — подходящую работу себе просить. Мужскую!
      — Ну ладно, — согласился бригадир, — выдам тебе пару лошадей и сошку: будешь за трактористами огрехи запахивать. С сорняками воевать.
      — Спасибо, — благодарит Аршин. — Только ты мне хоть кого-нибудь в подчиненье дай. Помощника назначь. Чтобы было, кем командовать.
      — У тебя в подчиненье лошади,— объясняет Полуквас. — Ими и командуй. До упаду.
      — А кто ответит, если будет плохо вспахано? На кого мне тогда кричать? — не соглашается Аршин.
      — Если плохо вспахано будет, найдётся кому на тебя на самого кричать, — погрозился бригадир.— И за работу ни гроша не получишь.
      Ещё бы поспорил Кризасов сын, да вспомнил, как минувшей зимой жёлуди в лесу ел, как слюнки глотал, на лося глядя... Передёрнулся и, навалившись на соху, вдавил её в землю. По самые держалки вогнал.
      Гикнул Аршин, взмахнул кнутом, лошадки рванулись, налегли на постромки, те — трах! — и лопнули. Будто подрезанные. Кое-как связал обрывки Аршин, опять лошадей погнал — и снова упряжь в клочья... А на третий раз и чинить нечего.
      Сбегал парень домой за отцовскими шлеями и стал уже иначе пахать: по-над самой землёй соху ведёт, еле-еле травы касается да знай лошадей бранит. На чем свет стоит ругается.
      Так полдня и прошагал за лошадиным хвостом. Пришёл бригадир работу проверять, за голову схватился: все огрехи в полосах, а ни одной борозды не вспахано. Словно кто на санках по полю катался.
      — Да за такую работу тебя из колхоза гнать надо! — распекал Полуквас
      Аршина.
      А тот в свою очередь лошадей чехвостит:
      — Да за такую работу вас на живодёрню гнать надо! -— Я тебе, не лошадям говорю, безрукий? — разоряется Полуквас.
      — Я вам. не бригадиру говорю, безногие! — вторит Аршин.
      — Да как ты смеешь?! — орёт бригадир.
      — Да как вы смеете? — кричит пахарь, а вся бригада слушает их перепалку и хохочет, животики надрывает.
      — Я тебе задание дал!
      — А я — им!
      — Не ори на меня, как на скотину!
      — Ладно, буду как на человека орать.
      Угомонился Полуквас, но больше и часу не стал держать Аршина. В два счета из бригады отчислил. И даже полтрудодня ему не записал.
      Бредёт Аршин домой, шлеи на плечо повесив, а слезы так и катятся по щекам. Обидно ему: что делать, не показали, пахать не научили, только бригадир обругал и с работы выгнал. Как бывший безделяйский пан Яцкус.
      Мать утешила сына, объяснила, что никто умельцем не родится, а сам
      Полуквас ещё не так давно тише воды, ниже травы ходил, тени своей боялся, пока бригадиром не заделался. Подбодрив сына, Дарата посадила его за стол и кусок мяса перед ним поставила. Подкрепиться до обеда.
      — Только смотри оставь, чтобы в капусту положить, — предупредила сына. Больше нет.
      Так и сделал Аршин: половину съел, а половину раскрошил на кусочки, вышел в огород и всю капустную рассаду усыпал мясом. Как удобрил. «Ежели она от навоза хорошо растёт, то уж от мяса и вовсе до неба вымахает!» — рассудил Аршин.
      Принесла мать миску варёной капусты, а мясом и не пахнет.
      — всё съел, что ли? — удивилась Дарата.
      — Нет, половину только,— ответил послушный сын, — а другую, как ты сказала, в капусту положил.
      — В какую? — не понимает мать.
      — Известно, в какую, которая в огороде растёт. Мать чуть миску из рук не выронила.
      — Нельзя так, — снова по-хорошему объяснила сыну Дарата. — Капусту золой посыпают, чтобы гусеницы не заводились, а мясо — я тебе сказала — в варёную капусту положить, несмышлёный мой!
      Ест Аршин пустую капусту и грустную думу думает. Он из кожи вон лезет, всё делает, что ему велят, а никому угодить не может. Хоть поди и собери в огороде мясо.
      — А почему в бочке гусеницы не заводятся? Ведь солёная капуста вкуснее, чем сырая? — спрашивает он мать.
      — Потому что зимой они замерзают или в землю поглубже прячутся от холода.
      Поел Аршин, натянул тулуп и давай в огороде между гряд ходить, по бокам себя руками хлопать, ногами топать, на пальцы фукать... Будто стужа на дворе.
      Как ни старался Аршин, ни одной гусеницы не заморозил, зато собаки, почуяв мясо, со всего Безделяя набежали и такую кутерьму в огороде подняли, что только шерсть клочьями полетела. За каждую кроху грызлись.
      Жалко стало Аршину собачьей шерсти, стал он самых рьяных палкой разнимать. Одну треснул — убежала, другую двинул — завизжала, а третья хвост поджала и хвать его за штаны! Клок бычьей кожи выдрала и ногу задела.
      Зубастая!
      Аршин наутёк пустился, собака — за ним. Не зная, куда бежать, парень сломя голову влетел в колхозную контору, а там как раз общее собрание шло.
      Сам председатель Заседаускас с отчётным докладом выступал.
      Отдышался наш герой, огляделся. Народу как сельдей в бочке. Все потные, красные, будто трижды вокруг колхоза обежали, и на дверь косятся. «До чего собаки осатанели — столько людей в контору загнали!» — подумал
      Аршин и в первый ряд протиснулся.
      Ползала заслонил.
      Председатель помрачнел как туча, нахмурился и строго спрашивает:
      — Что у вас, товарищ Аршин?
      — Ничего, — пожимает плечами тот. — Сегодня мать капусту варила.
      — Хорошо, хорошо, — говорит Заседаускас. — Из-за этого не стоит нам мешать.
      — Да не так уж и хорошо, — замечает Аршин, — собаки мясо сожрали.
      — Это плохо.
      — Да не так уж и плохо: я собак палкой отделал.
      — Это хорошо.
      — Да не так уж и хорошо: одна меня укусила.
      — Это плохо.
      — Да не так уж и плохо: я от нёс сбежал.
      — Это хорошо.
      — Да не так уж и хорошо: она за дверью ждёт.
      — Так пойди и эту вздуй, — посоветовал председатель.
      — Нашли дурака, — ухмыляется Аршин, — собака-то ваша.
      Испугался Заседаускас, к Аршину бросился и, задрав на нем штанину, стал смотреть, где же рана.
      Даже царапины отыскать не может. Люди диву даются:
      — Надо же! Ну и досталось бедняге!.
      — С кулак дырища, а крови нет!..
      Наконец Заседаускас нашёл пупырышек — на том месте, где прошлым летом комар сидел. И хоботок точил.
      Ветеринарный фельдшер полфлакона йода на Аршина выплеснул, километр бинта извёл, потом шприц схватил и помчался бешеную собаку ловить. Председатель вернулся в президиум, переворошил кучу всяких бумаг, вынул из-под самого низа Даратино заявление и впервые — без шпаргалки такую речь сказал:
      — Корову просит!
      Пожалев незадачливого сына Вершка, колхозники единогласно проголосовали за то, чтобы выделить вдове покойного Кризаса денежную ссуду на приобретение коровы, а её сына Аршина занести в нетрудоспособные и, как другим по старости, так ему по младости пенсию назначить. Две копейки в день.
      Аршин, не помня себя от радости, побежал матери хвалиться своей удачей.
      До ночи уснуть не мог.
      — Корова не убежит, — рассудила мать. — Сперва ячмень посеять надо. Земля давно прогрелась..
      — Тише, тише! — замахал руками Аршин. — Не видишь, что ли, под окном петух подслушивает? Этот злодей кур соберёт, и они весь ячмень склюют, пока я заборонить успею.
      — А ты пораньше встань, — улыбается мать. --Упреди злодея.
      — Он теперь уже не заснёт, из-под земли мой ячмень достанет, — сокрушается Аршин.— Давай лучше картошку сажать.
      — Ну ладно, — согласилась мать. — А картошку на ячмень сменяем, если живы будем.
      В два дня управились, всю картошку посадили и пошли на базар корову покупать. Аршин деньги в старый чулок положил, чулок в платок завернул, платок в одеяло закутал и весь этот тюк за пазуху спрятал, И двумя ремнями подпоясался, и штанины в сапоги заправил. Чтоб не потерять дорогой.
      Идёт Аршин, брюхо выставив; сто шагов пройдёт, сядет у обочины, тюк достанет, деньги пересчитает, все ли на месте, и дальше путь держит. Как паровоз пыхтя.
      Трое суток до местечка добирался.
      А на базаре камнем свой узел придавил, сам сверху сел и с места не сдвинулся, пока мать коровку присматривала. Поторговавшись, Дарата, можно сказать, задёшево купила.
      Не дороже козы бурёнка обошлась.
      Ведёт Аршин корову за рога и ног под собой не чует. Возле каждого столба останавливается, головой крутит:
      — Ну и дешёвка!
      Не верит, что снова будет борщ со сметаной есть.
      — Как срядились, так и заплатили,— успокаивает мать, радуясь, что наконец-то сын за ум взялся. Выбросил дурь из головы. А Аршин нет-нет да и опять:
      — Ты, мать, как следует погляди, может, нам козу подсунули?
      Пригнали корову, на луг пустили, а привязать-то нечем — до того обеднели за зиму.
      Аршин пошёл на соседний выпас, выдернул там кол и обратно шагает, а сосед за ним с криком бежит:
      — Эй, Аршин, ты что же делаешь? Куда барана моего повёл?
      — Да я не барана, я кол на время взял,— не оборачивается тот.
      — А к колу баран привязан!
      — Ничего не знаю, тут верёвка привязана! — И дальше двигается.
      — И баран к верёвке!
      — Ну это другое дело, мне твой баран ни к чему, — сказал Аршин, отпуская барана, и похвастался: — У меня своя корова есть!
      Кол воткнул, бурсаку привязал, а сам на травку лёг и ждёт, когда у коровы вымя набухнет и можно будет подоить. Парного молочка напиться. Похлёбку забелить. Борщ заправить. Маслица сбить... Глядит не наглядится на свою коровку Аршин.
     
     
      АРШИН-КАРАУЛЬЩИК
     
      А солнышко с каждым днём всё выше, выше, светит ярче и греет жарче, всё дольше на небе держится. И с каждым днём всё живей да веселей Аршин, всё толще да беззаботнее. Знай бока на солнышке греет, бурсаку свою пасёт и молоко вёдрами хлещет. Как заправский телок.
      И про чёрный лентяев голод забыл. Но мать не дала Аршину лоботрясничать и в один прекрасный день отвела сына к Амбарасу, чтобы кладовщик его себе в помощники взял, своему делу обучил. Мешки считать, крыс гонять, ключами на поясе бренчать.
      Но крестный отец только руками замахал: дескать, летом на складе пусто, чуть не дверь нараспашку, и даже ночной сторож Караулис больше по привычке здесь сидит. Свежим воздухом дышит.
      Повела мать Аршина к деду Караулису и говорит:
      — Пускай хоть даром помогает тебе. всё лучше, чем лодыря гонять!
      Старик и согласился. Сел Аршин вместо него на крылечке склада, самопал кремнёвый меж колен поставил, а сам грошиком своим любуется, тем единственным, который Шарик заработал. То рукавом его потрёт, то на зуб попробует. Как-никак забава.
      Тем временем небо тучами обложило, началась гроза. Дождь как из ведра, молния так и шастает по небу. А Аршин, под навес забравшись, только посмеивается над ней:
      — Хоть ты и сильная, хоть и грозная, всё равно тебе такого грошика не иметь. И самопала тоже!
      Вдруг — пых! — огненный шар свалился на ближний тополь. Вспыхнуло дерево.
      Серой завоняло вокруг. Аршин от грома к земле пригнулся, поджилки затряслись у бедняги. Даже грошик со страху выронил. Монетка виль-виль — да и в щель провалилась. В самый подпол.
      — Уж и пошутить нельзя, — сказал Аршин молнии, но только поздно было: как сквозь землю провалился грош.
      Ни самому посмотреть, ни людям показать, о серьёзных покупках и думать нечего!
      Наутро приходит расстроенный Аршин к своему крестному отцу и слёзно просит:
      — Дядя Амбарас, ломай пол!
      — Не морочь мне голову, — отмахивается кладовщик.
      — Заработок за столько лет пропал!.. Помоги достать!
      — Стану я за грош колхозный склад ломать!
      — А за рубль?
      — Ещё подумал бы.
      — А за сто рублей?
      — Это другое дело.
      Полдня Аршин мозгами шевелил, думал, как ему свою денежку выручить, и придумал наконец: улучив момент, стащил у кладовщика сторублёвую бумажку, сложил её вчетверо да в ту же щель засунул. И щепочкой подпихнул.
      — Теперь небось и пяти досок не пожалеешь! — радостно сказал Амбарасу и побежал за ломом.
      Крестный не медля принялся за дело. Отодрал половицы, всю землю пальцами ощупал и не успокоился, пока не спрятал сотенную в карман. Аршин тоже рад-радёшенек, будто заново свой капитал обрёл, на дороге поднял.
      — Давай заодно уж и крышу починим, — говорит ему Амбарас. — Смотри, как с потолка тычет. Струями вода льётся.
      — Кто же в такой дождь на крышу лезет? — не соглашается крестник. И головой мотает.
      — Ничего, — говорит кладовщик, — мы её после дождя починим и под каждую щель горшок поставим. С крышкой.
      — А тогда уже и течь не будет, — говорит Аршин и снова монеткой балуется.
      Грошик свой под потолок подбрасывает.
      — Эге, да ты не так глуп, как про тебя говорят, --ухмыльнулся кладовщик, по-своему поняв парня. — Недаром я тебе на крестины овчинку подарил. В парикмахерской накрученную!
      И начал уговаривать Аршина, чтобы тот навсегда при складе сторожем остался. Денег обещал не жалеть, крупы ячменной отвалить и варёных каштанов дать. Конских, прошлогодних.
      Аршин и согласился. Трудно, что ли, ему человека уважить? Жалко, что ли,
      Амбарасова добра? Не всё ли равно, как время убить?.. А тут ещё деньги сами в руки просятся.
      Сел он под тополем, в который молния била, прислонился спиной к дереву и похрапывает так, что вороны склад за три версты облетают.
      А кладовщик заранее сговорился с ворами ограбить склад. Подкрались бандиты в полночь, а подойти к сторожу боятся. Страх берёт, как посмотрят на
      Аршиновы кулаки. Дрожь по телу, как самопал кремнёвый увидят. Поджилки трясутся, как глянут на дубовый кол, что рядом торчит. Стоит богатырю шелохнуться, как у грабителей душа в пятки.
      Бежали бы от этого места куда глаза глядят. Но вор, он вор и есть: трусит, а ворует.
      Вскочили они все вместе, навалились на Аршина, руки ему скрутили и голову в мешок засунули, а караульщик и не думал отбиваться. Ему как раз чудный сон снился: ленивые вареники во сне уписывал. Обчистили воры склад, всё зерно вынесли и следы свои граблями заровняли, а грабли в пруд бросили. Будто на крыльях улетели.
      Аршину так уж хорошо, так уж славно в сонном царстве! И комары через мешок не кусают.
      Утром примчалась милиция. Стали всех расспрашивать, допрашивать. И сторожа взяли за бока.
      — Ты почему разбойникам не сопротивлялся, если у тебя в одной руке ружье, в другой — кол дубовый? — спрашивает главный милиционер.
      — Как же мне было сопротивляться, если обе руки заняты? Сами посудите!
      — А почему «караул» не кричал?
      — Как же мне было кричать, если рот варениками забит?
      — Может быть, ты узнал кого-нибудь из них?
      — Как же мне было их узнать, если они даже не поздоровались?
      — Так, может, хоть заметил, куда они скрылись?
      — Как же мне было заметить, куда скрылись, если я не видел, откуда они явились?
      Поняли милиционеры, что от раззявы толку не добьёшься, и отпустили его с миром. Правда, на прощание сказали, что, мол, в следующий раз за такие вещи по головке не погладят: уже не маме, а самому Амбарасу отдадут на перевоспитание.
      Через несколько дней зазвал кладовщик Аршина в гости. Усадил за стол, мёдом-чаем потчует, на все лады расхваливает крестника и деньги в руку ему суёт. У парня глаза на лоб:
      — За что?
      — За то, что молчать умеешь, — объясняет кладовщик.
      С деньгами в ладони прибежал Аршин домой, схватил иголку с ниткой и перед зеркалом устроился.
      — Что ты делаешь? — спрашивает мать.
      — Хочу рот зашить.
      — Совсем ума решился! — обомлела Дарата.
      — Я не решился, — отвечает сын. — Те решились, кто за молчание большие деньги платят. Пачками в горсть суют!
      Сгребла Дарата Аршинову добычу и бегом куда надо. Как на духу всё выложила.
      Амбараса за решётку упрятали, а растяпе-караульщику тут же отставку дали.
      И ружье отняли. Ту самую пищаль, которую дед Караулис на крестины ему дарил.
      Самопал кремнёвый!
     
     
      КАК СВИНЬЯ ПРОВАЛИЛАСЬ В ПЕКЛО
     
      Нигде Аршин не прижился, ничего не узнал и ничему не научился, даже собственной фамилии ни прочесть, ни написать не мог. Хуже горькой редьки осточертел колхозникам, никто с ним не связывался. Даже дети и те его не дразнили.
      Аршину уже и паном быть не хочется, и бездельничать опостылело. Вроде бы старается парень, только все старания идут насмарку: люди его считают лодырем, недотёпой, гонят прочь, как последнего безделяйского пана Яцкуса.
      Хоть в петлю лезь!
      Только и оставалось неучу пойти в свинопасы. Но Аршин и тут прославился.
      Как медяшка в золе блеснул.
      Выгнав стадо, прилёг на меже вздремнуть, а свиньи во все стороны разбрелись — кто в бобы, кто в горох, а кто и в кукурузу. Королеву полей не пожалели.
      Пастух Выгоняйла еле-еле собрал их в кучу, кое-как по пальцам на руках и ногах пересчитал, видит, что одной не хватает. Самой шкодливой.
      — А ну, грамотей, поди проверь, может, обсчитался я, пропустил какую-то,
      — просит он Аршина. Как-никак тот семь лет штаны протирал на школьной парте.
      Аршин, поворчавши, встал, потянулся, пошёл к стаду и начал пальцем в воздух тыкать, приговаривая:
      — Свинья, хрюшка, свиные свинки, хрюшкины подсвинки, пегая, хромая, тупорылая, вислоухая с поросятами, кабан, боров, хряк...
      — Кто же так считает? — удивился пастух. — Пойди и по-человечески пересчитай, как тебя в школе учили.
      — Ежели ты лучше моего умеешь, так сам и считай! — огрызнулся упрямец и снова у межи залёг.
      Отдохнуть. Чуть рука не отвалилась у бедняги, пока пальцем в небо тыкал.
      Выгоняйла не на шутку рассердился и решил хорошенько проучить лентяя.
      Подговорил подпасков свиной хвост в болото воткнуть, и будит лежебоку. Орёт благим матом:
      — Вставай, Аршин, вставай, засоня! Пегая утонула! В трясину провалилась!
      Тот глаза продрал.
      — И не хрюкнула? — спрашивает.
      — Да уж хрюкала, хрюкала, только проспали мы с тобой. Бежим, может, ещё спасём! А не то достанется нам обоим от председателя. И тебя и меня на одном суку повесит.
      Аршин почесал в затылке.
      — А пожарникам ты звонил? — снова спрашивает.
      — Звонил, звонил! Только у них машина по дороге перевернулась. Всю воду пролили. Сын Кризаса ногами подрыгал.
      — А председателю сообщил?
      — Сообщил, сообщил! Лапоть на ель повесил и вовсю названивал!
      — Ну, коли так, придётся встать, — прочухался наконец Аршин.
      Подбегают они к болоту, видят — только хвост наружу торчит. Самый кончик.
      — Ты за хвост тяни, а я, когда голова покажется, за уши схвачу,-учит пастух.-Только тащи сильней!
      Ухватился великан за хвост, как дёрнул — и бул-тых в болото! Вверх тормашками.
      — Держи! — кричит Выгоняйла.
      — Держу! — барахтается в грязище Аршин. — Держу, а где свинья-то? — И, ничего не понимая, смотрит на обрывок хвоста.
      — Видать, засосало. Ох и нагорит нам теперь в конторе! Из заработка вычтут. До последней копейки высчитают.
      Испугался Аршин, а сам весь мокрый, дрожит, боится, что снова голодать придётся, слезы по лицу ручьём бегут. В грязи дорожки промывают.
      — Ты чего ревёшь, детина? — спросил, подъехав на мотоцикле, председатель колхоза Заседаускас.
      — Как же мне не плакать? Не успел задремать, как свинья утопла. Я тащил что было мочи, но один только хвост и спас. Самый кончик...
      — Так чего же ты дремал, вместо того чтобы за свиньями смотреть? — нахмурился Заседаускас.
      — Я думал, вы не дремлете... А иначе я бы разве осмелился? Ночами глаз не смыкал бы...
      — Ах ты вон в кого метишь! — обиделся председатель. — Ну что же, я дремать не стану. Покажи-ка, что от свиньи осталось. — Взял у Аршина обрывок хвоста и сразу всё понял. — Интересно, почему у твоей свиньи хвост палёный?
      — спрашивает ротозея.
      И под нос ему тычет.
      — Не иначе, как в самое пекло провалилась... — ответил Аршин, покачал головой и поплёлся к меже.
      На то место, где его сермяга осталась. Долго думал председатель, к чему бы приспособить великана с карликовым умом, какую работу ему дать, чтобы он и на хлеб себе заработал, и колхозу убытка не причинил. По способностям, значит.
      — Свинопас из тебя не получился, посмотрим, может, с гусями справишься, — сказал Заседаускас и перевёл Аршина на другую должность.
      Вместо бича хворостину дал.
      Ничего не попишешь, пришлось Аршину согласиться. Согнал гусей в стаю и караулит их, глаз не сводит. Даже к воде не подпускает, чтобы, не дай бог, не утонули. Но разве один за всеми усмотришь?! У гусей ведь не только лапы, у них и крылья — летают, гогочут, так и шастают по сторонам. Что тут делать?
      Свил Аршин верёвку да и связал всех птиц: крыло-к ноге, нога — к шее, шея
      — к хвосту, хвост ~ к голове. Побросал бедняг в кучу и смотрит, что дальше будет. А гуси, конечно, рвутся, дёргаются, дерутся между собой. Только пух летит,
      — Нехорошо! — решил заботливый пастух. -Так ни пуха, ни пера не останется. Лучше я сам и пух выщипаю, и перья выдеру.
      Что ни говори, приработок! Сказано — сделано. Ощипал, ободрал всех птиц, связал их ещё покрепче, а сам пошёл в правление требовать премии за рационализацию.
      — Да ты хуже, чем хорёк, набедокурил! -раскричались колхозники.
      А сын Кризаса знай своё твердит:
      — Такой способ даст нам сто больших и сто малых выгод. Во-первых, гуси без перьев никуда не улетят. Во-вторых, пастух теперь может отдыхать или другим делом заниматься. В-третьих, ни одно пёрышко зря не пропадёт.
      В-четвёртых, ни один воробей из того пуха гнездо не совьёт. В-пятых, ни один жук воробьёв не побоится. В-шестых, ни один сад без вредителей не останется.
      В-седьмых, ни один садовник бездельничать не будет...
      Однако председатель не стал дожидаться, пока Аршин все выгоды перечислит, и выгнал нашего рационализатора из колхоза. А бухгалтеру велел убыток покрыть за счёт Дараты. И через суд взыскать.
      Опять вернулся Аршин домой без славы и без денег, если не считать тот грош, который ему за Шари-ковы труды перепал. Да вдобавок и мать без заработка оставил.
      — Что мне делать с тобой, негодником? — горько плакала Дарата. — Не котёнок ведь, в реке тебя не утопишь.
      Услыхав такие слова, Аршин схватил свои трусы и мигом за дверь. Даже есть не попросил.
      — Ты куда сломя голову? — крикнула мать в окно.
      — Бегу учиться плавать! — ответил сын.
      Мать кинулась было за ним, да разве за таким скороходом угонишься? Дарата
      — шаг, Аршин — два... И каждый — впятеро длинней! Остановилась мать на пригорке и предупредила сына:
      — Утонешь — так и знай: домой не приходи! Тоже мне пловец выискался. Как топор на дно пойдёшь!
      Махнула рукой и вернулась в избу.
      Пришёл Аршин на речку, трусы надел, выломал длинную палку и стал глубину мерить. Куда ни ткнёт — везде в дно упирается. Где в илистое, а где и в каменистое.
      — Что ты делаешь? — заинтересовались ребята, загоравшие на берегу.
      — Плавать учусь, — отвечает Аршин и снова палку в воду суёт.
      Как в горшке мешает.
      — А зачем ты дно меришь?
      — Мать сказала, я, как топор, на дно пойду, вот и ищу местечко, где дна нет. А то в самом деле утонуть можно!
      -— Ну и дурак же ты, Аршин! -смеются ребята. — Разве так научишься?
      Прыгни с берега, нырни, сосчитай до двадцати, а потом вынырни и молоти изо всех сил руками и ногами. Только дольше-то под водой не сиди — утонешь!
      Аршин послушался, нырнул с разбегу в самый глубокий омут и давай считать.
      Собьётся — снова начинает. Ребята ждут-ждут на берегу, а его всё нет и нет.
      Позвали взрослых, а Аршин по-прежнему не выныривает. Ни руками, ни ногами не молотит. Кончилось тем, что рыбаки его полуживого на берег вытащили, кое-как откачали. Очнулся пловец, поморгал глазами и дальше счёт ведёт:
      — Одиннадцать... двенадцать... тринадцать...
      Вспомнил, наконец, какое число за десятью идёт! А на четырнадцати опять сбился.
      Люди подняли его и понесли домой. Семеро муж-чин с трудом тащили.
      Восьмой, в три погибели согнувшись, одежду нёс. Увидав это шествие, Дарата рванулась было навстречу, но только охнула и упала как подкошенная.
      Скончалась на месте от разрыва сердца. Один как перст остался Аршин на белом свете. Круглый сирота.
     
     
      НЕ ПЕНЯЙ НА СОСЕДА, ЕСЛИ СПИШЬ ДО ОБЕДА
     
      Целую неделю пролежал безвылазно в избе Аршин, сын Вершка, оплакивая мать, и все семь дней соседи утешали его, соседки поесть носили. Всем колхозом жалели сироту.
      Но у каждого своих забот полон рот, понемногу люди стали забывать об
      Аршиновом горе. Голод не тётка. Видя, что никто ему завтрак в постель не принесёт, Аршин отправился в хлев — доить корову.
      Поставил между ног ведро, присел на корточки и давай молоко в рукава цедить. Только струи по локтям бегут.
      Корова, мух отгоняя, раз хлестнула Аршина хвостом, затем второй и третий норовит по глазам попасть. Разозлился Аршин, схватил коровий хвост и к своему ремню привязал. Морским узлом.
      Корова стала отбрыкиваться от мух и ненароком задела его ногу. Даже кровь показалась. Не выдержал сын Вершка, шлёпнул в сердцах корову по спине.
      Бурёнка шарахнулась, опрокинула парня и во двор за ремень выволокла. Как на салазках.
      Аршин руками машет, ногами сучит, никак встать не может. А ведро опрокинулось, и всё молоко пропало. В песок ушло.
      Смотрит Аршин на ушибленную ногу, удивляется — корова хромает, а ему хоть бы хны. Только слезы по щекам текут: молока жалко.
      Недолго думая накинул бурёнке верёвку на рога и поволок её на базар, чтобы раз и навсегда избавиться от коровы. На козу сменять.
      Только коза и близко к себе его не подпускала. Бодалась, бородой трясла, а молока — ни капли. Видно, козлятам берегла.
      Тогда Аршин свёл её к мяснику, а на вырученные деньги купил подсвинка.
      Кабанчика молодого. Но поросёнок больно прожорлив оказался: всю муку сожрал, картошку умял и вдобавок весь огород вверх дном перевернул. До самой глины докопался.
      Чтобы не остаться на бобах, Аршин сменял порося на карася, а бедную рыбку кот унёс. Даже чешуи не осталось. Ничего у Аршина нет. А есть-то хочется! В животе оркестр играет.
      Ходил-ходил Аршин за соседской курицей, пока та яйцо не снесла. Схватил ещё тёпленькое, прибежал на кухню, сварил, в соль макнул и целиком проглотил. Не жевавши. Но что обжоре одно яйцо? Как муха крокодилу.
      Он и воду выпил, в которой яйцо варил, а всё равно не насытился. Жидковат бульончик! Брюхо по-прежнему урчит, есть просит, а в чулане хоть шаром покати: всё давно уже съедено и гусиным крылышком подметено. И в амбаре пусто. И в огороде не густо. И в хлеву никого нет. И соседскую курицу лиса утащила. Хоть плачь!
      Натёр Аршин глаза луком и подался к другому соседу за угощением. Сосед же, не будь дурак, говорит лентяю:
      — Наголодался?
      — Наголодался, — хнычет тот.
      — Очень есть хочешь?
      — Ужасно, — обливается слезами попрошайка.
      — А работать будешь?
      — Сперва поем... — улыбается Аршин.
      — Вчерашний борщ любишь?
      — Да хоть и позавчерашний, — соглашается сын Вершка. — Только давай скорей!
      — Ну тогда приходи завтра, сегодня нет вчерашнего, а позавчерашний только послезавтра будет, — отвечает сосед.
      Проучил парня, чтобы тот, работы не сделав, плату не просил, на чужое добро не зарился, ел то, что заработает.
      Вздохнул Аршин и к третьему соседу побрёл. Кричит с порога:
      — Я работать пришёл!
      Сосед головой покачал и спрашивает:
      — А панствовать не хочешь?
      — Сперва поем, а там видно будет...
      — Ну нет, голубчик, на голодное брюхо даже безделяйский пан Яцкус и то сговорчивей был бы. Потерпи ещё немного.
      И здесь не накормили бездельника. Не понравились панские повадки соседу.
      Но недаром говорится, что нужда научит обжигать горшки. Разыскал голодающий старую отцовскую удочку и отправился ловить рыбу. В колхозном пруду. Только закинул, поплавок — бульк! — и ушёл под воду: карп на крючке болтается. Чуть побольше червяка, ни жив ни мёртв от страха.
      Не успел рыбак вытащить добычу, а дружинник уже тут как тут — стоит рядом и протокол составляет. Красными чернилами пишет.
      — Почему, гражданин Аршин, в неположенное время удите? — спрашивает браконьера.
      — Я не ужу, я только червяка топлю...
      Но разве того, кто хитрей тебя, обманешь? Да ещё с красной повязкой на рукаве!
      Пришлось Аршину и с удочкой проститься, и последний грош за штраф отдать.
      Ровно столько, сколько стоила рыбёшка.
      Парень от голода на стенку лезет. Даже в брюхе перестало урчать. Живот к спине прилип. И плакать нечем.
      Сидит Аршин, пригорюнясь, доброе времечко вспоминает, когда отец с матерью ещё живы были, кормили-поили сыночка, заботились о нем. Но родителей с того света не воротишь. Сам себя не накажешь тоже.
      Вдруг видит Аршин, на плетне ворона сидит. Обрадовался, вырвал тычину из плетня и понёс в избу. Как дар небесный.
      В это время шёл мимо колхозный кузнец Наковалюс. Поглядел на отощавшего
      Аршина и спрашивает:
      — Куда ты кол тащишь?
      — На кухню — суп из него варить. Как-никак ворона второй день на нем клюв чистит! скалился кузнец над малым и говорит:
      — Ты кувалду, что я тебе дарил, варить не пробовал?
      — Нет ещё.
      — А есть очень хочешь?
      — Сперва поработаю...
      — Вот это мужской разговор! - похвалил его Наковалюс.-Мне как раз помощник нужен.
      — Да я за одни харчи работать буду, — обрадовался Аршин.
      — Зачем же за харчи? — пожал плечами Наковалюс. — Что заработаешь, то и твоё. Мне чужого не надобно.
      Привёл Аршина в дом, отмыл его в бане, колтуны ему остриг, еду на стол поставил, но парень даже не притронулся к еде.
      — Когда заработаю...
      Кремень — не человек! Целый день махал дарёной кувалдой. Притомившись, лемеха точил, потом опять железо ковал, пламя в горне раздувал. Вечером умылся, причесался, а тогда уже и за стол уселся. Ужинать.
      Ест, пост, как все люди: так, чтобы и другим осталось. Словом, от всего сердца старается, чтобы последний душевный человек от него не отвернулся, прочь не выгнал.
      Про панские замашки и думать не думает.
     
     
      И Я ТАМ БЫЛ...
     
      Говорят, не прошло и трёх лет, как стал Аршин лучшим кузнецом в округе: кувалдой своей, в которой весу полпуда полфунта и ползолотника, может иголку выковать.
      Если и не самую маленькую, то хотя бы среднюю. Мешки латать.
      Говорят, в кузнице Аршин не так уж и велик кажется, хоть широк в плечах, высок ростом. Но не великан.
      Говорят, на состязаниях деревенских богатырей Аршин два дня подряд двухпудовую гирю выжимал, не устав нисколечко, а на третий день трёхпудовой орехи девушкам колол, ни одного ядрышка не испортив. Только скорлупу дробил.
      Говорят, сейчас Аршин в вечерней школе учится — по вечерам навёрстывает то, что в свои дни не выучил. Зубрит таблицу умножения, сочинения пишет, а колхозные пионеры взяли шефство над ним и книги ему носят. всё больше про тяжёлую атлетику.
      Тренирует ребят Аршин. Учит молотом по наковальне бить.
      И я в том колхозе был, мёд-пиво пил и про всё про это в колхозной стенгазете вычитал. Может, это быль, а может, и сказка. Не знаю!..